Робин Хобб, Тэд Уильямс, Джеймс Роллинс

Воины

Введение

Книжки с вращающейся стойки

Когда я был маленьким, в городке Байонн в штате Нью-Джерси книжных магазинов не было.

Это не значит, что там негде было купить книжку. Книжку можно было купить где угодно, если вас, конечно, устраивают книжки в мягкой обложке. Если вам нужен был твердый переплет — ну, тогда пришлось бы сесть на автобус и съездить в Нью-Йорк. Проще всего было купить книжку в одном из маленьких магазинчиков. Мы их тогда называли кондитерскими лавками, но шоколадными батончиками, грошовыми леденцами и прочими сластями там торговали в последнюю очередь. Все кондитерские лавки были немного разные. В некоторых торговали бакалеей, в некоторых нет, в некоторых были стойки с газировкой, в некоторых не было, в некоторых по утрам торговали свежей выпечкой и в течение всего дня продавали сэндвичи, в некоторых продавались водяные пистолеты, обручи и розовые резиновые мячики, которыми мы играли в уличный бейсбол... но газеты, журналы, комиксы и книжки в мягкой обложке продавались решительно везде.

В том квартале Байонна, где рос я, ближайшая кондитерская лавка находилась на углу Первой улицы и Келли-Парквей, напротив пролива Килл-ван-Кулл. «Книжный отдел» представлял собой вращающуюся проволочную стойку выше моего роста, стоящую рядом с полкой с комиксами, для меня — идеальное расположение на тот момент, как я перерос «веселые картинки». Мой бюджет составлял доллар в неделю, так что мне регулярно приходилось вычислять, как сделать так, чтобы хватило и на десятицентовые комиксы (когда они подорожали до двенадцати центов, это меня едва не разорило!), и на тридцатипятицентовые книжки, и на парочку шоколадных батончиков, и — изредка — на кружечку солодового напитка или фруктовой воды с мороженым, и еще иногда сыграть в скибол[1] у дядюшки Милти в соседнем квартале... Это было одно из самых мучительных еженедельных решений, зато мои вычислительные способности это отточило до совершенства!

Полочку с комиксами и стойку с книжками объединяло не только соседство. Обе они совершенно пренебрегали понятием жанра. В те дни супергерои еще были не настолько вездесущи, как теперь. Нет, конечно, были у нас и Супермен, и Бэтмен, и «Лига Справедливости», а потом к ним присоединились Человек-Паук и «Фантастическая четверка», но, кроме них, было и множество комиксов других сортов: про войну, детективы, вестерны, романтические — для девчонок, — по мотивам фильмов и телесериалов, странные гибриды вроде «Турок, Сын Камня» (там индейцы сражаются с динозаврами). У нас были Арчи, Бетти и Вероника[2], и «Космо — веселый марсианин», чтобы посмеяться, и Каспер — доброе привидение, и Утенок Хьюи для малышей (я-то был уже слишком большой для таких комиксов), были и Дональд Дак и дядюшка Скрудж Карла Баркса. Были комиксы про автогонки и про фотомоделей, с платьями, которые нужно было вырезать из бумаги, ну и, конечно же, «Иллюстрированная классика», чьи адаптированные тексты впервые познакомили меня со всеми великими авторами, от Роберта Льюиса Стивенсона до Германа Мелвилла. И все эти комиксы были свалены вперемешку!!!

То же самое и с книжками в мягких обложках, что стояли рядом, на вращающейся стойке. Стойка была одна, число кармашком на ней было ограничено, и потому все книжки стояли на ней не более чем в одном-двух экземплярах. Я увлекся научной фантастикой с тех пор, как мамина подруга подарила мне на Рождество Хайнлайна, «Имею скафандр — готов путешествовать» (в течение почти десяти лет это была моя единственная книжка и твердом переплете), поэтому я всегда искал что-нибудь еще Хайнлайна и что-нибудь еще из научной фантастики, но так как все книги стояли вперемешку, единственным способом их найти было перерыть все книжки во всех отделениях, даже если для этого приходилось вставать на коленки, чтобы рассмотреть заглавия в нижнем ряду. Книжки в мягких обложках в те времена были гораздо тоньше, так что в каждом кармашке помещалось по четыре-пять штук, и все они были разные. Издания научной фантастики «два в одном» издательства «Эйс-Букс» соседствовали с популярным изданием «Братьев Карамазовых», втиснутым между нравоучительным романом для девочек и последним выпуском приключений Майка Хаммера, вышедшим из-под пера Микки Спиллейна. Дороти Паркер и Дороти Сэйерс соседствовали с Ральфом Эллисоном и Дж.Д. Сэлинджером. Макс Брэнд терся боками с Барбарой Картленд (Барбара была бы вне себя!). А.Э. Ван Вогт, П.Г. Вудхауз и Г.Ф. Лавкрафт делили пространство с Ф.С. Фицджеральдом. Детективы, вестерны, готический роман, истории про привидений, английские классики, последние новинки «серьезной художественной литературы», ну и, разумеется, фантастика, фэнтези и ужасы — все они стояли вместе на вращающейся стойке в маленькой кондитерской лавке на углу Первой улицы и Келли-Парквей.

Оглядываясь назад, почти полвека спустя, я понимаю, что та вращающаяся стойка очень сильно повлияла на мое дальнейшее развитие, уже как писателя. Всякий писатель сперва бывает читателем, и все мы пишем книги, которые нам самим хотелось бы прочесть. Я начинал с любви к научной фантастике и до сих пор люблю фантастику, но... роясь во всех этих тоненьких книжонках, я поневоле начинал интересоваться другими жанрами тоже. Я начал читать ужасы, когда мое внимание привлекла книжка с Борисом Карлоффом[3] на обложке. Роберт Э. Говард и Л. Спрэг де Камп подсадили меня на фэнтези, как раз вовремя, чтобы прочесть «Властелина колец» Дж.Р.Р. Толкиена. В исторических романах Александра Дюма и Тома Костена[4] тоже дрались на мечах, поэтому вскоре я принялся читать и их тоже, а это вызвало интерес к другим эпохам и другим авторам. Когда на вращающейся полке попадались Чарлз Диккенс, Марк Твен и Редьярд Киплинг, я прихватывал и их тоже, чтобы прочитать оригинальные версии моих любимых историй и узнать, чем они отличаются от комиксов «Иллюстрированной классики». У некоторых детективных романов, обнаруженных мною на стойке, обложки были настолько непристойны, что домой я их приносил тайком и читал так, чтобы мама не видела, однако же я отведал и детективов тоже и с тех пор не переставал их читать. Ян Флеминг и Джеймс Бонд ввели меня в мир триллера и шпионских романов, а «Шейн» Джека Шефера — в мир вестерна. Ну ладно, признаюсь: любовных романов и нравоучительных романов для девочек я не читал никогда. Нет, конечно, я понимал разницу между космической оперой, лихо закрученным детективом и историческим романом, но... мне было все равно. Тогда, как и теперь, мне казалось, что бывают книжки хорошие, а бывают — плохие, и это единственное различие, которое стоит принимать в расчет.

За прошедшие полвека мои взгляды особо не изменились, а вот мир книгоиздания и книготорговли изменился сильно. Не сомневаюсь, что где-то и теперь сохранились прежние вращающиеся стойки, где книги всех жанров стоят вперемешку, однако в наше время большинство людей покупает книги в сетевых магазинах, где правит его величество Жанр. Фантастика и фэнтези — там, детективы — тут, любовный роман — вон там, сзади, бестселлеры — на самом видном месте. Никакой путаницы и неразберихи, будьте любезны, держитесь среди себе подобных. «Серьезная литература» — это особый раздел теперь, когда «литературный роман» сделался отдельным жанром. Книжки для детей и юношества вообще стоят отдельно.

Полагаю, это хорошо для книготорговли. Удобно. Так проще найти книгу того жанра, что тебе нравится. Никому не приходится ползать на коленках в надежде откопать «Большую планету» Джека Вэнса за экземпляром «Как приобрести друзей и оказывать влияние на людей».

Но, подозреваю, для читателей это не так уж хорошо, и уж тем более тут нет ничего хорошего для писателей. Книги должны делать нас больше, чем мы есть, уносить нас туда, где мы никогда не бывали, показывать нам то, чего мы никогда не видели, расширять наш кругозор и взгляд на мир. А ограничивая свое чтение одним-единственным жанром, мы лишаемся этого. Это ограничивает нас, делает нас меньше.

Однако же стены между жанрами становятся все непреодолимее. Я на протяжении своей писательской карьеры писал и научную фантастику, и фэнтези, и ужасы, и гибриды, соединяющие в себе черты и того, и другого, и третьего, временами с элементами детективного триллера и реалистического романа. Но молодых писателей, которые начинают писать в наши дни, издатели и редакторы активно отговаривают поступать таким образом. Начинающим авторам фэнтези советуют взять псевдоним, если они хотят писать еще и фантастику... ну, а если они хотят попробовать себя в детективе — помоги им боже!

Все это делается во имя роста продаж, и, кажется, оно работает.

Но как по мне, все это чушь собачья и, как по мне, — ну его к черту!

Возможно, в Байонне во времена моего детства и не было книжных магазинов, зато там была уйма пиццерий, и фирменная пицца, которую подавали в местных барах — одна из лучших пицц в мире. Неудивительно, что пицца — одно из моих любимых блюд. Это не значит, что я готов питаться ею ежедневно, отказавшись от всего остального.

Это к вопросу о книге, которую вы сейчас держите в руках.

Сейчас я более всего известен как автор фэнтези, но «Воины» — отнюдь не антология фэнтези... хотя фэнтези там предостаточно. Второй составитель этого сборника, Гарднер Дозуа, пару десятков лет издавал журнал, посвященный научной фантастике, но «Воины» не являются также и антологией научной фантастики, хотя и научно-фантастические рассказы там тоже есть, ничем не хуже тех, что можно найти в журналах «Аналог» или «Журнал научной фантастики Айзека Азимова». Здесь присутствует и вестерн, и несколько детективов, масса отличной исторической прозы, и реалистическая повесть, и пара вещей, жанр которых я даже не возьмусь определить. В общем и целом «Воины» — это наша собственная вращающаяся стойка.

Истории о воинах люди рассказывали с тех самых пор, как они вообще начали рассказывать истории. С тех пор как Гомер воспел гнев Ахилла, а древние шумеры поведали нам о Гильгамеше, воины, солдаты и герои всегда пленяли наше воображение. Они являются частью любой культуры, любой литературной традиции, любого жанра. «На Западном фронте без перемен», «Отныне и во веки веков», «Алый знак доблести» сделались частью нашего литературного канона, их преподают в школах по всему миру. Фэнтези подарила нам таких незабываемых воинов, как Конан-варвар, Элрик Мельнибонэйский, Арагорн сын Араторна. Научная фантастика позволяет нам заглянуть в грядущее и встретиться с воинами будущих войн в таких книгах, как «Звездные рейнджеры» Роберта Хайнлайна, «Бесконечная война» Джо Холдемана, космические оперы Дэвида Вебера, Лоис М. Буджолд, Уолтера Дж. Уильямса. Ковбой классического вестерна, стреляющий с двух рук, — воин. Жанр детектива создал архетип городского воина, будь то полицейский, гангстер или один из тех частных сыщиков, что бродят по подозрительным улочкам Чандлера и Хэмметта. Женщины-воительницы, маленькие солдаты, герои футбольных и крикетных полей, греческий гоплит и римский легионер, викинг, мушкетер, крестоносец и простой пехотинец, джи-ай Второй мировой и вьетнамский ветеран — все они воины, и многих из них вы встретите на этих страницах.

Авторы рассказов и повестей, вошедших в этот сборник, — известные писатели, создатели бестселлеров и лауреаты многих наград, печатающиеся во многих издательствах и пишущие в разных жанрах. Всех их мы попросили об одном: написать рассказ про воина. Некоторые выбрали тот жанр, в котором написаны самые известные их работы. Другие решили попробовать что-нибудь новенькое. На этих страницах вы встретите воинов всех видов, размеров и цветов, воинов всех эпох человеческой истории, вчерашних, сегодняшних, завтрашних и воинов из миров, которых никогда не существовало. Некоторые из этих историй печальные, некоторые — смешные, многие — захватывающие.

Но которая из них какая, вы не узнаете, пока не прочтете. Мы с Гарднером нарочно перемешали их все подряд, придерживаясь традиции нашей старой вращающейся стойки. Вы не найдете здесь раздела научной фантастики, полочек, отведенных под исторические романы, стеллажика с любовными романами и так далее. Мы вообще отказались от любых ярлыков. Это просто истории. Некоторые из них написаны вашими любимыми (как мы надеемся) авторами. Другие — писателями, о которых вы, возможно, никогда не слышали (пока). Будем надеяться, что к тому времени, как вы дочитаете этот сборник, некоторые авторы из неизвестных перейдут в разряд ваших любимых.

Так что поверните стойку и переверните страницу. Нам есть что вам рассказать...

Сесилия Холланд

Сесилия Холланд — один из наиболее популярных и уважаемых авторов исторических романов в мире, ее ставят наравне с такими гигантами, как Мэри Рено и Ларри Макмуртри. За свою тридцатилетнюю карьеру она написала почти тридцать исторических романов, в том числе «Смерть Аттилы» и «Зима королей», которые переводились на русский, а также «The Firedrake»[5], «Rakóssy», «Two Ravens», «Ghost on the Steppe», «The King’s Road», «Pillar of the Sky», «The Lords of Vaumartin», «The Sea Beggars», «Граф», «The Belt of Gold» и многие другие. Она также написала известный научно-фантастический роман «Floating Worlds», номинированный в 1975 году на премию «Локус», а в последнее время работает над серией романов в жанре фэнтези, таких как «The Soul Thief», «Witches’ Kitchen», «The Serpent Dreamer» и «Varranger», последний том из серии «Похититель душ». «The High City», исторический роман, действие которого происходит в Византийской империи, был опубликован в 2009 году.

В нижеследующем жестоком и кровавом повествовании автор переносит нас в жестокие и кровавые времена викингов. Мы отправимся в викингский набег (надеюсь, вы умеете грести?), участникам которого предстоит обнаружить, что ставки этого похода несколько выше, чем они рассчитывали...

Король Норвегии

I

Конн, сын Корбана, сражался на стороне Свейна Вилобородого, еще когда Свейн был всего лишь изгоем, восставшим против своего отца, короля Харальда Синезубого, и принц обещал Конну войну с Англией, когда он, Свейн, сделается королем Дании. Когда же Свейн надел корону, он позволил английскому королю купить себе мир в обмен на корабль, груженный серебром. Конн на это сильно обиделся.

— Англия стоит дороже! Ты ведь давал мне клятву!

Свейн сердито дернул себя за ус. Глаза у него сверкнули.

— Я не забыл об этом. Время еще придет. А пока что надо разобраться с Хаконом Ярлом, который сидит в Норвегии. Я не могу оставить его в тылу.

— И потому ты призвал йомсвикингов вместо того, чтобы сражаться с ним самому, — сказал Конн. — Видно, с тех пор как ты стал королем, ты сделался не только сребролюбив, но еще и женоподобен!

Он развернулся на пятках, не дожидаясь, пока Свейн ответит, и пошел прочь по дощатому настилу к главному королевскому чертогу. Его родич Ральф, который всегда был при нем, ушел вместе с ним. Свейн орал им вслед, но они не слушали.

Конн сказал:

— Ну и как мне теперь верить его словам?

Ральф спросил:

— А за кого ты предпочел бы сражаться?

— Не знаю, — ответил Конн. — Но скоро узнаю.

В тот вечер Свейн устроил пир в своем чертоге в Хельсингёре, и там было немало его дружинников, в том числе Конн и Ральф, но были там и вожди йомсвикингов, Сигвальди Харальдссон и Буи

Большой. Ральф сидел на нижнем конце стола, поскольку они с Конном теперь были в немилости у короля.

Конн сидел рядом с ним. Его вьющиеся черные волосы и борода торчали, точно конская грива. Он то и дело поглядывал на йомсвикингов, что сидели напротив. Ральф понимал его любопытство: все они были наслышаны о великом братстве йомсвикингов, об их твердыне на востоке, об их отваге, которую они готовы были продать любому, кто согласится заплатить достаточно дорого. Говорили, что вождей, как таковых, у них нет, так что, возможно, Сигвальди и пузатый Буи были скорее посланцами, чем вождями. Они не носили роскошных одеяний, подобных алому шелковому плащу Свейна, подбитому мехом, и бороды и волосы у них были длинные и лохматые. Сигвальди был крупный человек, с квадратными плечами и вьющимися светлыми волосами, сливающимися воедино с бородой.

Сидевший рядом Конн сказал:

— Нравится мне, как они выглядят. Это суровые и гордые люди.

Ральф ничего не сказал. Он был не так скор на суждения. Сидящий напротив Сигвальди увидел, что Конн на него смотрит, и поднял кубок, приветствуя его, и они выпили вместе с Конном. Пиво было крепкое, густое, как медвежья моча, и рабы с кувшинами ходили вдоль столов, наполняя кубки доверху, как только они пустели хотя бы наполовину. Ральф взял свой опустевший кубок и перевернул его кверху дном.

Когда покончили с мясом и пришло время пить всерьез, Свейн встал, поднял свой кубок, призвал Тора и Одина и совершил возлияние в их честь. Люди разразились криками и принялись было пить, однако Свейн еще не закончил.

— У нас, данов, есть также обычай давать в их честь обеты, которые считаются дважды священными. — Он протянул чашу, чтобы ее наполнили снова. — И ныне я клянусь именами высших богов, что рано или поздно сделаюсь королем Англии!

Взбудораженный рев прокатился по чертогу. Ральф увидел, как Свейн повернулся и поверх леса машущих рук и радостных лиц грозно воззрился на Конна.

— Кто еще решится дать подобный обет?

Рев на миг притих, и на ноги вскочил Сигвальди.

— Когда дойдет до войны с Англией, там видно будет, но сейчас мы здесь из-за Хакона Ярла, правителя Норвегии, предателя и клятвопреступника!

Снова загремели крики. Хакона Ярла называли всеми самыми позорными именами: и отступником, и вором, и лжецом. А рабы все ходили вдоль столов и подливали пива в кубки. Опьяневший, побагровевший Сигвальди воздел свой кубок, чтобы видели все. Когда шум в чертоге притих, он вскричал:

— И потому ныне клянусь я именами высших богов, что поведу йомсвикингов против Хакона, где бы он ни прятался! И не отступлюсь, пока он не будет повержен!

Воины взревели и осушили кубки. Чертог теперь был полон народа: кроме тех, кто сидел за столами, многие из которых были йомсвикингами, в зал набились слуги Свейна.

— Сильный обет! — провозгласил Свейн. — Воистину, Хакон оскорбил богов, отрекшись от чести! Ну а вы, остальные? Пойдете ли вы за своим вождем?

Он мельком взглянул на Конна, сидевшего за нижним столом.

— Кто из вас присоединится к йомсвикингам?

В ответ на это даны и йомсвикинги наперебой принялись выкрикивать клятвы и обеты разделаться с Хаконом. А рабы с кувшинами все делали свое дело.

Тут встал Конн.

Встревоженный Ральф затаил дыхание, и все люди в чертоге притихли.

Конн поднял кубок.

— Я клянусь, что поплыву с тобой, Сигвальди, и вызову Хакона на поединок, и не вернусь назад, пока не сделаюсь королем Норвегии.

Он приподнял кубок, приветствуя Свейна, и осушил его.

На миг воцарилась гробовая тишина. Все понимали, что это либо оскорбление, либо вызов. Но вот все снова разразились ревом, затопали ногами и вновь принялись бросаться обетами. Ральф, который после первой чаши больше не пил, обратил внимание, что Свейн на своем почетном месте не сводит сверкающих глаз с Конна и что губы у Свейна гневно стиснуты. Ральф подумал, что, возможно, во время этого принесения клятв в Хельсингёре все они получили больше, чем хотели.

На следующее утро Конн проснулся на своей лавке в чертоге и вышел во двор помочиться. Голова у него гудела, во рту был отвратный вкус. Он плохо помнил, что было накануне. Отвернувшись от изгороди, Конн увидел, что к нему идет Сигвальди, вождь йомсвикингов, и улыбается во весь рот.

— Ну что ж, — прогремел он, — похоже, мы наобещали великих деяний вчера вечером, а? Но я рад, что ты с нами, малый. Поглядим, выйдет ли из тебя йомсвикинг!

Он протянул Конну руку, и тому ничего не оставалось, как ее пожать. А Сигвальди продолжал:

— Встречаемся в Лимсфьорде в полнолуние и идем походом на Норвегию. Это поможет выманить Хакона! Тут-то мы и узнаем, хорош ли ты в битве!

Он зашагал прочь, на другой конец двора, куда выбрались погреться на солнышке другие йомсвикинги. Ральф стоял у дверей в чертог.

Конн подошел к нему.

— А в чем я вчера поклялся-то?

Длинное, добродушное лицо родича осталось непроницаемым.

— Ты сказал, что поплывешь с ними, вызовешь Хакона Ярла на поединок и не вернешься в Данию, пока не сделаешься королем Норвегии.

Конн удивленно ахнул и сказал:

— Ну и дурной же я, когда пьяный! Однако это и впрямь великое дело, не правда ли?

— Я бы сказал, что да, — ответил Ральф.

— Ну что ж, — сказал Конн, — тогда возьмемся за него!

II

И они поплыли на север и принялись грабить Вик в Норвегии, где было достаточно богатств. Временами весь флот разорял одну деревню, временами они разделялись на отряды и нападали на усадьбы, расположенные вдоль фьорда, выгоняя людей и отбирая их имущество. Все золото, которое им попадалось, складывали в большой сундук, и Буи Большой охранял его, точно дракон. Остальное они съедали, выпивали либо отправляли в Йомсборг.

Уже несколько тяжело груженных кораблей ушло в Йомсборг, а о Хаконе Ярле не было ни слуху ни духу.

Они направились на север, по проливам между островами и побережьем, грабя по дороге все подряд. С каждым днем солнце все дольше оставалось на небе, и по ночам еле смеркалось, не давая уснуть более чем на час. Со всех сторон, над жидкой зеленью прибрежных лугов, земля вздымалась складками скал, одетых снегом. Они отошли подальше в море, чтобы миновать одетый тучами и терзаемый ветрами мыс Стад, и поплыли дальше, по-прежнему на север, но теперь забирая к востоку, нападая на всех, кого встречали во фьордах. Теперь они были в нескольких днях плавания от длинного пролива, ведущего в Трёнделаг, а Хакон все не оказывал сопротивления.

III

Мышцы у Конна ныли: он целый день греб навстречу яростному северному ветру и теперь стоял на берегу, разминая усталые руки и плечи. Солнце большим оранжевым пузырем висело над западным горизонтом. Небо горело яростным огнем, редкие полоски облачков над морем сияли золотой каймой. Темные валы набегали на гальку, разбивались и с рокотом отползали прочь. За кораблями — их было шестьдесят, — выползшими на берег, точно отдыхающие чудовища, мелькнула в волнах акула.

В медном сиянии долгого заката костры, разожженные вдоль берега, были почти невидимы. Над каждой ямой вращался большой окорок, полоски мяса и рыбы свисали с треног и вертелов, истекая жиром, который вспыхивал на угольях, и потому возле каждого костра стоял человек с чашей, заливая ожоги пивом. Конн увидел на берегу Сигвальди Харальдссона и подошел к нему.

Вождь йомсвикингов сидел на большом бревне, вытянув ноги, и смотрел, как его подчиненные вращают вертел. Рядом с ним сидел Буи Большой, у его ног стоял сундук с сокровищами йомсвикингов. Когда Конн подошел к ним, они подняли головы и посмотрели на него. Они пили из одной чаши, передавая ее друг другу, и Сигвальди шумно приветствовал Конна и протянул чашу ему.

Конн отпил. Пиво отдавало тиной.

— Скоро за нами явится Хакон.

Сигвальди хрипло хохотнул, хлопнув себя ладонями по коленям.

— Я же тебе говорил, малый, по доброй воле он с нами в драку не полезет! Нам придется добраться до самого Тренделага, чтобы выкурить его из норы!

Буи расхохотался.

— Ну, к тому времени он так или иначе обнищает по нашей милости!

И он пнул сундук, что стоял у него под ногами.

— Да уж! — сказал Сигвальди и дружески похлопал Конна по руке. — Добычу мы взяли большую и сегодня снова устроим пир, как и каждый вечер. Вот она, жизнь йомсвикинга, малый!

— Я явился сюда, чтобы свергнуть Хакона Ярла, — выпалил Конн, — а не затем, чтобы прирезать нескольких мужиков ради их золотых цепочек!

Буи вскинул голову и пристально посмотрел на него.

— В каждом звене этих цепочек — частица Хакона!

Сигвальди снова рассмеялся.

— Послушай меня, Конн! Умерь свою зеленую прыть холодным разумом. Прежде чем дело дойдет до настоящей драки, нужно загнать Хакона, как зайца, — трусливый заяц он и есть! А до тех пор ничто нам не мешает поживиться в этих деревнях.

Буи же по-прежнему недружелюбно смотрел на Конна.

— Знаешь, с твоего корабля я получаю не так уж много золота! — он толкнул сундук. — Быть может, тебе стоит поразмыслить об этом?

— Я не йомсвикинг! — ответил Конн, отвернулся и пошел прочь. Он не стал говорить: «Я больше не дружинник Свейна Вилобородого».

Он шел вдоль берега, мимо кораблей, к своему костру. Его люди разбили лагерь на краю пляжа, там, где песчаный склон защищал их от ветра. Закат одел море розовой дымкой, волны расчерчивали морскую гладь черными и сияющими полосами. Ветер пел между кораблей, как будто драккары переговаривались на своем тайном языке. Вдали, на востоке, на фоне ало-лилового неба, голые скалы побережья вздымались отвесными стенами, увенчанные розовым блеском ледников.

Конн подошел к своим людям, сгрудившимся у огня. Они жарили говядину и пили пиво. Они хором приветствовали его. Его родич Ральф сидел в стороне, у подножия песчаного склона, рядом с раненым, который лежал на земле навзничь.

Конн присел на корточки у костра и взял рог с пивом у соседа по имени Финн, младшего из его людей.

— Ступай, пригласи Аслака выпить вместе со мной.

Финн вскочил на ноги и убежал прочь. Это был низкорослый, тощий парнишка, всего две весны назад он еще ходил за плугом. Конн допил то, что оставалось в роге. Пиво было лучше, чем у Сигвальди. С тех пор как Конн выяснил, что после каждого набега захваченное золото и серебро отправляется в сундук Буи, он предпочитал добывать не золото, а самую лучшую еду и питье.

Лупоглазый Горм, сидевший напротив, ухмыльнулся поверх обгорелого куска мяса.

— Что нового слышно?

— Ничего, — ответил Конн. Он снова взглянул на Ральфа, который сидел в темноте с умирающим, но тут пришел Аслак.

Конн поднялся на ноги. Аслак, как и он, командовал кораблем. Он был йомсвикингом, но, несмотря на это, они с Конном неплохо сошлись. Кроме того, он сам был родом из Тренделага. Они пожали друг другу руки и сели. Конн дождался, пока Аслак как следует приложится к рогу с пивом.

Аслак облизнул губы.

— Это лучший священный напиток, что я пробовал со времен клятвы в Хельсингёре!

Конн заворчал. Он не любил, когда ему напоминали о той клятве.

— Ты ведь здешний, да? Какое там дальше побережье?

— Такое же, как и то, вдоль которого мы шли прежде, — ответил Аслак. — Сплошь бухточки, заливчики, островочки. Ветра сильные. Скал много. И народ бедный, беднее истощенного поля. Буи будет недоволен!

Конн расхохотался.

— Буи и мною недоволен, если уж на то пошло.

Аслак приветствовал его, приподняв рог.

— Не то золото ты грабишь, Конн!

Конн приподнял рог в ответ и выпил.

— Сигвальди думает, будто Хакон трусит напасть на нас, сколько бы мы ни донимали его людей.

Аслак хмыкнул. Сидевшие вокруг костра не сводили глаз с них обоих.

— Это неправда. И Сигвальди сильно ошибается, коли действительно в это верит. Хакон бьется как демон!

Аслак утер пену рукой с бороды.

— Хакон ведь ведет свой род от инеистых великанов, богов, что древнее Одина. Оттого он и не явился на юг, когда мы разоряли Тонсберг, и не вышел нам навстречу, пока мы не обогнули мыс Стад. Его сила — на севере. А теперь мы идем на север, так что я не думаю, что нам придется долго ждать.

— Ну что ж, будь что будет, — сказал Конн и сплюнул меж пальцев. Он кивнул в сторону костра. — Выпей еще пива, Аслак! Горм, оставь мне мяса!

Он встал и пошел в сторону склона, под которым сидел Ральф рядом с умирающим.

То был Кетиль, один из гребцов, человек не старше самого Конна. Их команда состояла из юношей, что бросили отцовские усадьбы и присоединились к Конну и Ральфу два года назад, когда те впервые снарядили свой корабль «Морская птица». Но теперь, после двух лет, проведенных под началом Конна, они уже не были зелеными юнцами, что бы там ни думал Сигвальди.

Сегодня они захватили деревню в небольшом заливчике. Жители деревни попытались сопротивляться первые несколько секунд, и один из них ударил Кетиля палкой по голове. Кетиль был еще жив, и они принесли его сюда, чтобы он мог умереть спокойно. Ральф сидел с ним рядом, привалившись спиной к склону и подобрав длинные ноги. Конн присел рядом.

— Как он, уже?

Ральф покачал головой. Его светлые волосы рассыпались по плечам жидкими прядями.

— Уходит.

Конн немного посидел, раздумывая о битве в деревне.

— Это же люди Хакона, — сказал он. — Отчего же он их не защищает?

Он протянул руку к Кетилю, но не коснулся его.

Ральф пожал плечами.

— Потому что нам только того и надо.

— А что же он собирается делать?

— То, чего мы не хотим, — ответил Ральф. — Вон, Буи идет.

Пузатый, как бочонок, йомсвикинг шагал вдоль пляжа к костру «Морской птицы», но, увидев, что они с Ральфом сидят в стороне, повернул к ним.

— Привет тебе, король Норвегии! — сказал он и хихикнул.

Конн встал.

— Да услышат тебя норны! В чем дело?

— Тебя зовет Сигвальди. Одного тебя. Прямо сейчас. На совет.

Конн обернулся, посмотрел на Ральфа.

— Ты пойдешь?

— Сигвальди звал одного тебя! — напомнил Буи, фыркнув носом.

— Я останусь с Кетилем, — сказал Ральф, и Конн пошел без него.

IV

Отправляясь в поход с йомсвикингами, Конн ожидал, что их совет окажется шумным сборищем, где все спорят и говорят одновременно, но теперь он знал, что это не так. На этих советах поили и кормили вдоволь, но под конец Сигвальди вставал, говорил, что следует делать, а все остальные только кивали. Вроде как они были свободные люди, однако же делали все, что им говорят. Конн обнаружил, что йомсвикинги, по рассказам, нравились ему куда больше, чем на самом деле.

Сигвальди сказал:

— Нам стало известно, что Хакон вон в той бухте. За тем большим островом.

Собравшиеся вожди взревели. Буи встал.

— И сколько у него кораблей?

— Не так чтобы много, — ответил Сигвальди. — Шесть - восемь. Он ждет, пока соберется его флот, это ясно. Но мы захватим его прежде, чем они успеют подойти!

Он окинул взглядом всех присутствующих.

— Выходим до рассвета! Я встану слева, вместе с Буи. Ты, Аслак, вставай справа, с Сигурдом Плащом и Хавардом.

Его зубы блеснули в бороде. Конн внезапно задрожал от возбуждения. Сигвальди обернулся и устремил взгляд прямо на него.

— Ну а ты, Конн сын Корбана, раз уж тебе так не терпится до него добраться, — ты пойдешь первым и встанешь посередине!

За короткую светлую ночь они похоронили Кетиля. Остальные воины с «Морской птицы» положили его у подножия песчаного склона, уложив с ним рядом его меч и немного мяса и пива для последнего путешествия. Каждый из них принес с берега по камню.

Финн сказал:

— Лучше умереть так, чем за плугом, подобно волу!

И положил свой камень к ногам Кетиля.

— А еще лучше будет умереть в завтрашней битве, — сказал Горм, стоявший в головах у Кетиля. Он взглянул на Конна своими большими глазами — он всегда выглядел так, словно глаза у него слегка выпучены. — Сколько там, говоришь, кораблей у Хакона?

— Сигвальди говорит, что немного, — ответил Конн. — Но я больше не доверяю Сигвальди.

— Завтра, — сказал Грим, — когда мы схватим Хакона...

Кто-то расхохотался.

— Если мы его схватим, — уточнил Руг.

— Это будет деяние, которое прогремит на весь свет!

Конн наклонился и положил свой камень у плеча Кетиля, подвинув остальные, чтобы они легли один к одному.

— Что бы мы ни сделали завтра, мы сделаем это вместе!

— Мы возьмем Кетиля с собой. — Ральф наклонился и положил камень у ноги Кетиля.

— Если мы одолеем Хакона... — Одд положил свой камень возле Кетилева колена. Теперь вокруг убитого замкнулся узор из камней, корабль, который понесет его в путь, — об этом станут рассказывать до конца мира!

— До конца мира...

Они немного постояли молча, глядя на Кетиля, а потом обрушили песчаный берег и зарыли его. Потом все повернулись и посмотрели друг на друга. Они сцепили руки и рассмеялись резким, тревожным, безумным смехом. Глаза у них сверкали.

— Вместе! — сказали они. — Все вместе!

И ушли готовиться к битве: наточить оружие или поспать, если сумеют заснуть, — до рассвета надо было выйти в море. Конн с Ральфом набрали побольше воды и припасов и погрузили все это на корабль, стоявший на берегу.

Остальные улеглись у костра. Конн сел на песок рядом со своим родичем, под выпуклой грудью их корабля. Ему казалось, что ему теперь ни за что не уснуть. Он пытался припомнить все битвы и сражения, в которых когда-либо бывал, но все вдруг сделалось как в тумане.

Все равно все будет иначе. Так всегда бывает.

Через некоторое время он спросил у Ральфа:

— Ты готов?

— Думаю, да, — ответил Ральф. Голос у него был напряженный, как натянутая струна. — Нет. Не нравится мне все это. Он ставит нас вперед, впереди всех?

— Да, — ответил Конн. — У нас будет шанс захватить Хакона самим, в одиночку!

— Или попасть в плен. Он пытается извести нас, — сказал Ральф.

Конн ткнул его локтем.

— Ты слишком много думаешь! Когда дойдет до дела, думать будет некогда!

Он зевнул и привалился к борту корабля, внезапно почувствовав себя ужасно усталым.

— Ты просто следуй за мной, — сказал он, закрыл наконец глаза и уснул.

Конну привиделся сон.

Он сражался в великой битве, вокруг секиры звенели о щиты, трубили рога, корабль под ним колыхался, повсюду мелькали руки, волосы, искаженные лица. Он не мог отличить друзей от врагов. Вокруг была теснота, вопли, свалка — ему казалось, как будто что-то хочет его поглотить, и он в запале рубил мечом направо и налево, чтобы расчистить себе место, где можно встать. Он был весь забрызган кровью и чувствовал на губах ее вкус.

Потом звон железа о щиты превратился в раскаты грома, и молния сверкнула так ярко, что он ослеп. А когда он снова обрел способность видеть, то обнаружил, что сражается в одиночку, крохотный человечек против надвигающейся бури. У него не было даже корабля. Тучи вздымались над ним на сотни футов черно-свинцовыми клубами, и молнии метали в него свои стрелы, дождь же походил на град камней, и кулаки грома молотили его.

Ветер развевал длинные пряди облаков; среди темных клубов он увидел глаза и рот с зубами, как валуны, чудовищное женское лицо из тумана и мрака. Женщина простерла над ним свою руку, и из кончиков пальцев ударили молнии. Он не мог шелохнуться, прикованный к месту, и молнии обрушились на него и растерзали в клочья, так что ничего от него не осталось.

Он очнулся на земле рядом с кораблем. Сон не сразу оставил его — он удивился, обнаружив, что цел и невредим. Он поднялся на ноги и пошел по берегу навстречу восходу.

По дальнему краю лилового неба разливалось огненно-красное сияние, и воздух начинал светиться. Он стоял на галечном пляже, и сон разворачивался у него в голове, могущественней наступающего дня.

К нему подошел Ральф. Конн поведал ему свой сон, и даже в предрассветных сумерках увидел, как побледнел его родич.

— Так ты думаешь, что он вещий? — спросил Конн.

— Все сны вещие, так или иначе.

У «Морской птицы» уже собиралась команда, солнце вскоре должно было взойти.

— Что ж, — сказал Конн, — значит, такова судьба, а наше дело — встретить ее достойно. Это не так сложно. Идем, пора в путь.

V

Они гребли вперед в лучах разгорающегося утра, огибая верхний конец острова и поворачивая на юго-восток, ко входу в бухту. По морю катились высокие валы. «Морская птица» летела по волнам, как ястреб, падающий на добычу. Теперь, когда Кетиля не стало, Конн сидел на его весле, на первой скамье по правому борту. Налегая на весло, он видел, как весь флот разворачивается следом за ними, корабль за кораблем, равномерно взмахивая веслами. Голые мачты и высокие изогнутые носы чернели на фоне бледного неба, белая пена вскипала вдоль бортов.

Что-то вздымалось у него в душе, какой-то неодолимый восторг. Он оглянулся через плечо. Они проходили оконечность острова, им предстояло еще миновать низкий мыс на материке, а за ним открывался залив между голыми, покрытыми расселинами скалами. А за заливом вздымалась белая завеса гор. Солнце вставало, заливая море потоками света. Небо было белым. Конн был рад, что они повернули на юг: значит, сражаться предстоит, когда солнце будет сбоку, а не прямо перед глазами. Он почувствовал, как улеглись волны, когда они очутились за холмом. Конн выкрикнул приказ, и вся команда откликнулась в один голос, развернула весла и вонзила их в морскую гладь, и корабль будто взлетел на воздух, над мелкой зыбью, бегущей по морю. Конн ощутил головокружительную гордость за свою команду, лучших гребцов во всем флоте.

Перед ними распахнулась бухта. Посреди пролива темной глыбой вздымался остров с рваными краями, одетый лесом. Стоявший у руля Ральф решил обогнуть его с запада. Корабль пролетел мимо россыпи невысоких скал, которые были еле видны под волнами. Глядя перед собой, через спины семерых гребцов, что сидели впереди, Конн видел Ральфа с развевающимися белыми волосами, окидывающего взглядом всю бухту, Ральфа, зорко глядящего вперед.

От южной оконечности острова бледным языком вдавалась в море узкая коса. За ней бухта расширялась, вода сверкала в утренних лучах. У берегов по обе стороны волны кипели и пенились на голых шхерах. И тут Ральф вскричал: «Корабль! Корабль!» — и указал вперед.

Конн поднял весло и вскочил на планшир, придерживаясь рукой за форштевень. Поначалу он не увидел ничего, кроме переливающейся на солнце морской глади, еще одного поросшего лесом острова, дальше к югу... Но тут, на полпути к этому второму острову, что-то сверкнуло золотом на утреннем солнце.

Конн вспомнил позолоченный корабль-дракон, который он уже видел как-то раз в Дании. Он вскричал:

— Вот он! Корабль Хакона!

У него за спиной Ральф крикнул что-то в ответ. На одном из кораблей, что шли за ними следом, гулко и протяжно пропел боевой рог. «Морская птица» пронеслась мимо острова на открытую воду. Гребцы трудились изо всех сил. Конн извернулся и бросил взгляд назад.

Позади мелкий пролив между островом и западным берегом был заполнен кораблями йомсвикингов, мачты вздымались, точно движущийся лес. Пропели другие рога, с кораблей слышался рев голосов. Они тоже увидели золотой корабль.

Конн снова развернулся. Впереди, на расстоянии полумили, сверкнуло золото: корабль развернулся и помчался на юг. Команда взревела, и «Морская птица» пустилась в погоню. За спиной завывали длинные боевые рога. Конн проворно соскользнул на свою скамью и снова взялся за весло. Слева от него несся Сигвальди на своем большом драккаре, а справа мчался корабль Аслака с клыкастой и рогатой головой, отставая всего на несколько корпусов.

— Да-вай! Да-вай! — вопил Конн, налегая на весло, и остальная команда легко и плавно подхватила его ритм. Позади разворачивался флот, корабли один за другим выходили на открытую воду за первым островом и все тщились оказаться впереди. Нетерпеливый рев нарастал. Конн увидел на носу большого драккара самого Сигвальди, выкрикивающего приказы. С другой стороны Аслак подгонял своих людей, размахивая руками, точно мельница.

И тут Ральф крикнул:

— Корабли!!! Корабли...

Конн снова поднял весло и вскочил на планшир у носа. Он окинул взглядом дальний конец залива, скалистые берега, изрезанные фьордами, островками и мелкими шхерами. Золотой дракон впереди уже не убегал, он разворачивался им навстречу. Конн взобрался повыше, балансируя на форштевне, и теперь разглядел сперва низкие борта кораблей, скользящие по воде позади Хакона, а потом, по обе стороны, другие корабли, вылетающие из фьордов и из-за мысов.

— Сколько их там? — крикнул Ральф.

— Не знаю! Половинный ход!

Конн спрыгнул с носа, корабль замедлил движение, а он прошел по всему кораблю, мимо всех воинов.

— Готовьтесь к бою! — говорил он. — Обнажайте мечи, надевайте шлемы!

Глаза у них были уже безумные, Финн сделался бледен, как яйцо, Горм бранился сквозь зубы, Скегги то и дело сглатывал, как будто его вот-вот стошнит. Конн подошел к корме. Ральф взобрался на планшир, чтобы лучше видеть.

— Много кораблей, — сказал Ральф. — Больше, чем наших. Хакон устроил нам ловушку, и мы с разгону влетели в нее.

— Это все Сигвальди! — сказал Конн. Он сунул руку в рулевую стойку, достал свой шлем и натянул его на волосы. — Ну, нам бы только добраться до Хакона!

Он крикнул:

— Полный ход! Раз-два! — и помчался к своей скамье на носу.

«Морская птица» рванулась вперед. Пока они замедлили ход,

остальные корабли почти поравнялись с ними. Отовсюду слышались крики и звуки рогов. Справа от себя Конн видел Аслака: здоровенный лысый йомсвикинг стоял у третьего ряда скамей. Шлема на нем не было. Он криками подбадривал команду. Конн с колотящимся сердцем метнулся вперед и снова принялся грести. Корабль понесся вперед по спокойной воде. Спереди слабо доносились звуки чужих рогов и воинственные крики.

— Они что-то метают! Пригнись! — крикнул Ральф.

Конн подался вперед, вжал голову в плечи — впрочем, нос корабля должен был его защитить. На «Морскую птицу» обрушился дождь копий. Большинство из них, впрочем, были просто заточенными палками и никого не поранили.

— Готовься! — крикнул Ральф.

Конн снова поднял весло.

— Горм! Арн, Сигурд!..

Сгоряча он едва не назвал имя Кетиля. Он обнажил меч и свободной рукой схватил заточенную палку, которая валялась на палубе. Когда он снова развернулся, над ним, стремительно приближаясь, высилась круглая драконья голова.

Дракон был не золотой. Громадный черный зверь, с выпуклым, видавшим виды носом. Позади раздался голос Ральфа: «Суши весла!»

Рукой, сжимавшей заостренную палку, Конн ухватился за планшир, и «Морская птица» пронеслась впритирку к черному дракону, обломав несколько его весел, которые гребцы вражеского корабля не сообразили вовремя убрать с дороги. Конн встал на планшир и перепрыгнул сужающуюся полоску воды между двумя кораблями.

Его встретили трое воинов с секирами. Поначалу он, балансируя на планшире спиной к морю, только и мог, что отмахиваться и уклоняться, беспорядочно тыча палкой в левой руке и мечом в правой. Но потом кто-то еще с «Морской птицы» с размаху приземлился рядом с ним, и один из воинов с секирами споткнулся, и Конн пронзил его насквозь, а затем, рванувшись вперед и в сторону, зарубил другого норвежца.

Рядом с ним очутился лупоглазый Горм. Вся та часть команды, что была с ним на носу, хлынула на вражеский корабль. Корабль сильно накренился, словно норовил сбросить их в воду. Конн поднырнул под летевшее в него лезвие секиры и сделал выпад в сторону воина, что ее держал. Он отвоевал себе кусочек места на кренящейся палубе, широко расставил ноги, нанес удар человеку, стоявшему напротив. Норвежец рухнул с раной в груди. Рванувшись вперед, чтобы его добить, Конн ударился коленом о скамью и едва не упал.

Внезапно норвежцы развернулись и принялись прыгать с корабля. Позади них Конн увидел на корме черного корабля лысую голову Аслака.

Он развернулся в сторону «Морской птицы». Маленький драккар относило в сторону. С другого борта на него лезли норвежцы, тесня его воинов, оставшихся на борту. Ральф! Конн взревел и ринулся назад, к своему кораблю.

Когда они сошлись с черным кораблем, половина команды перепрыгнула на него, а остальные теперь вытянули шеи, следя за боем и бросив весла. «Морская птица» сильно накренилась в том направлении. Ральф стоял на руле, держа корабль вплотную к черному драккару. И тут другой норвежский корабль устремился прямо на них.

Он заорал на воинов, которые тут же отшатнулись назад, и развернул корабль влево.

Команда устремилась вперед, чтобы встретить натиск норвежцев. Большой корабль врезался в нос «Морской птицы», и оттуда волной посыпались враги, орущие и размахивающие своими однолезвийными секирами. Норвежцы быстро дошли до середины корабля. Ральф наклонился за мечом, и не успел он выпрямиться, как человек с растрепанной бородой набросился на него, раззявив красногубый рот.

Он взмахнул топором, и Ральф, все еще сидевший на корточках, уклонился. Кромка лезвия разминулась с ним буквально на палец и врезалась в планшир у него над головой. Полетели щепки. Ральф, неуклюже горбясь, взмахнул мечом и плашмя ударил лохматого норвежца по запястью. Раздался треск, как будто камень раскололся. Норвежец пошатнулся. Ральф ринулся вперед, вогнал меч ему в брюхо и перевалил его за борт.

Норвежский корабль отошел назад, схватился с кем-то еще. Вокруг, куда ни глянь, повсюду были корабли, упершиеся в корабли, и люди, бьющиеся на палубах. Впереди большой драккар ушел в воду по самые скамьи; люди бросились вплавь, на бурлящей воде закачались трупы.

На «Морской птице» оставшиеся норвежцы захватили нос корабля, но половина команды, остававшаяся на корме, оттеснила их назад и не пускала дальше мачты. Ральф ринулся вперед, на помощь. И тут прямо перед ним тяжело рухнул Финн. Высокий воин в кожаной куртке воздвигся над ним, занеся секиру. Он не видел набегающего Ральфа, а Ральф даже не остановился. Он прямо на бегу вогнал меч в грудь, обтянутую кожей.

Норвежец завалился навзничь. Финн пытался отползти в сторону, ему преграждали путь сундучок и весло, вылетевшее из уключины. Ральф переступил через него и бросился к мачте. Там Скегги и Одд колошматили двух воинов, что были прямо перед ними, остальные же пытались дотянуться друг до друга — корабль был слишком узок, чтобы сойтись ближе. Внезапно корабль качнуло. На носу, за спиной у норвежцев, выбирался из моря Конн. Вода с волос ручьями стекала ему на лицо. Враги развернулись, увидели его и людей, лезущих следом, и бросились в море.

Ральф обернулся к Финну. Тот цеплялся за планшир, пытаясь встать. Похоже, у него была сломана нога, а возможно, и обе. Ральф отволок его на корму и усадил на лавку возле руля.

— Править сможешь?

— Я... — парень откинул назад свои длинные темные волосы. — Да, смогу.

Он ухватился рукой за борт, но второй рукой потянулся к рулю. Ральф развернул корабль и отдал ему руль.

— Держись подальше от скал. И правь к тому золотому дракону. А сам побежал на нос, к Конну.

Солнце было еще на полпути к зениту, а жара уже стояла нестерпимая. Ральф содрал с себя рубаху. С волос капал пот. Золотой корабль Хакона по-прежнему держался вне пределов досягаемости. Они сцепились бортами с большим драккаром со змеиной головой и рубились поверх бортов. Дважды Конн водил всех своих людей в атаку на чужой корабль, и дважды норвежцы оттесняли их назад. А потом внезапно вражеский корабль отошел прочь, опустил все весла и обратился в бегство.

На «Морской птице» на миг наступило затишье: вокруг было множество кораблей, но с ними никто не бился. Ральф привалился к мачте, тяжело дыша, озираясь по сторонам. Их стало меньше, чем было. Горм лежал навзничь, его выпученные глаза были широко раскрыты. Но у него была отрублена рука по самое плечо, и он был мертв. Дальше Эгиль прислонился к борту, а потом медленно опустился на колени между двумя скамьями. Скегги с Гримом попросту исчезли. Остальные выглядели усталыми, но невредимыми. Они рассаживались по скамьям, тянулись за водой или едой, разговаривали. Слышалось даже девчоночье хихиканье Арна. Ральф поднял голову и окинул взглядом битву.

Корабли вытянулись длинным полумесяцем через весь залив. На левом конце полумесяца был корабль Сигвальди. Ральф увидел, что там идет жаркая сеча, в которой участвуют все корабли. «Морская птица» была почти в самом центре. По правую руку йомсвикинги теснили людей Хакона к берегу, а тут, посередине, несколько кораблей стояли без дела. Хакон, похоже, отступал: золотого дракона было не видать. И тут, с той стороны, где бился Сигвальди, из-за большого острова появилась новая вереница кораблей.

— Эгей! Что это там такое?

Сидевший рядом Конн вскочил на ноги. Ральф указывал на первый из кораблей, что атаковали теперь Сигвальди. Корабль был больше остальных, широкогрудый, и весь его нос, под изящно выгнутой драконьей шеей, был обит железными полосами, усаженными железными когтями.

Конн сказал:

— Этого я не знаю, но, если они обойдут нас со стороны Сигвальди, мы окажемся в окружении. Вперед!

Он выкрикнул приказ, люди бросились на весла. Горм по-прежнему лежал на палубе, и Эгиль рухнул мертвым на свою собственную скамью, но Финн сидел у руля и кивнул, когда Ральф посмотрел в его сторону. Ральф пробежал вперед и сел на скамью рядом с Конном.

«Морская птица» летела по неспокойной воде, мимо сражающихся кораблей. Впереди кружили вороны и чайки. Они миновали тонущий драккар, вокруг которого плавали трупы и весла. Ральф указал вперед.

— Там Буи!

Конн вскинул голову. Справа от себя он увидел Буи Большого. Тот стоял на носу своего длинного драккара, который мчался к железному кораблю. Конн развернулся к своим людям и заорал:

— Да-вай! Да-вай! Да-вай!

Корабль плавно ускорил ход. Плечи у них были обожжены солнцем и сделались скользкими от пота. Откидываясь назад, Конн снова оглянулся и посмотрел вперед.

Большой железный драккар был в центре ряда кораблей, выстроившихся клином. Он шел, слегка обгоняя остальные. Доспехи на груди морского лебедя были усажены массивными крюками. Конн подозревал, что шипы торчат и ниже уровня ватерлинии. Должно быть, такой корабль плохо слушается руля... Он поднял весло и встал.

«Морская птица» налетела на железный корабль с одного борта, Буи — с другого. Большой корабль шел прежним курсом, и Конн крикнул: «Половинный ход!», стараясь рассчитать время так, чтобы «Морская птица» и корабль Буи подошли к норвежцу одновременно. Конн обнажил меч. Их встретил шквал копий и камней, однако железный корабль не свернул с пути. «Морская птица» приближалась к нему с одного борта, Буи — с другого.

Норвежцы, зажатые между двумя врагами, вскочили на ноги и принялись сражаться, не сходя с места. Конн схватился с человеком, стоявшим напротив, нанося и отражая удары. Конн шарахнулся назад и, когда человек рванулся следом, пронзил норвежцу плечо, а затем, как только тот рухнул вниз, разрубил ему спину. Он тут же бросился на место, освободившееся на железном корабле, и оказался лицом к лицу с другим человеком, вооруженным секирой. Ральф шел следом. Конн протиснулся вперед — так близко, что ощутил на лице жаркое дыхание норвежца. Черенок секиры ударил его по локтю, рука онемела, меч со звоном упал на палубу. Конн наклонился, подхватил его левой рукой, ударил снизу вверх — норвежец потерял равновесие, меч Конна вошел ему в бок, и тот осел вниз.

С противоположного борта на железный корабль лез Буи. Увидев Конна, он заорал:

— Привет, король Норвегии! Иди сюда, помоги мне!

Ральф стал у левого плеча Конна; они вместе проложили себе путь вдоль одного ряда скамей, а Буи пробивался им навстречу вдоль другого. Норвежцы уступали дорогу, только умирая. Правая рука Конна понемногу ожила, и он снова перекинул меч в нее. Теперь он снова мог как следует орудовать мечом, и они с Ральфом пробились к мачте на шаг раньше, чем Буи. Лицо у толстого йомсвикинга было багровое, голая грудь сделалась липкой от крови, струящейся из пореза на шее.

— Ну все, Эйрик, — хриплым голосом крикнул он, — мы тебя поймали!

На корме стоял человек, несмотря на жару, одетый в темную рубаху и длинный плащ. Шлем у него был с золотой каймой, и он отдавал приказы.

— Это еще неизвестно, кто кого поймал, Буи! — прогремел он в ответ. — Назад! Назад!

Конн развернулся на месте.

— Они нас сейчас с собой утащат!

Железный корабль уже отходил назад, к другим норвежским кораблям, на кормовых веслах. Шедшая у носа «Морская птица», с шестью воинами, остававшимися на веслах, старалась не отставать, но не осмеливалась соваться в гущу норвежцев. Конн с криками толкнул Ральфа прочь, а тот погнал остальных людей на нос железного корабля.

Первые четверо легко перескочили обратно на «Морскую птицу», Ральф взобрался на борт и перемахнул через расширявшееся пространство между двумя кораблями, но Конн сбросил шлем и нырнул в море.

Железный корабль плавно отходил назад, к другим кораблям Хакона. Между норвежским флотом и кораблями йомсвикингов образовалось свободное пространство. Конн торопливо плыл через него к своему кораблю. Корабль уже выдвинул все весла, готовясь грести. Брошенное копье рассекло воду совсем рядом с его головой. Конн доплыл до корабля, и Ральф свесился наружу, чтобы втащить его на борт. Конн рухнул ничком в пространство между двумя скамьями. На палубе было несколько дюймов воды.

Он перекатился, поднялся на колени, оглянулся назад, в сторону железного корабля. Рядом поднялся Ральф.

— У нас воды полно!

— Вычерпывать воду! — крикнул Конн, и встал на ноги. Воды было по щиколотку. «Морская птица» медленно отползала назад. Его корабль всегда плоховато ходил кормой вперед, но сейчас он двигался медленнее обычного. Команда на ходу вычерпывала воду за борт.

Бой на время поутих. Между ними и норвежцами простиралась теперь широкая полоса воды. Хакон отводил весь свой флот назад, к берегу. По воде между двумя флотами расползались пятна крови, плавали обломки бортов и весел, и тела, как ненадежные островки, колыхались на мелких волнах. За их собственным форштевнем виднелась чья-то рука, болтающаяся в воде в нескольких футах от поверхности.

А воды в корабле все не убывало. Конн сунулся на нос, достал ведро и тоже принялся вычерпывать воду. Ральф нырнул в воду и поплыл вдоль корабля, проверяя борт.

— Эй, король Норвегии!

Конн выпрямился, оглянулся. Вдоль носа его корабля скользил большой драккар Аслака. Здоровенный лысый йомсвикинг стоял у мачты.

— Что-то вы плохо выглядите! — сказал Аслак. — Должно быть, Эйрик расцарапал вас своими железными когтями!

Конн указал в сторону флота Хакона.

— Он что, сдается?

Он тут же поспешно наклонился и снова стал отчерпывать воду: она набиралась так же быстро, как команда выливала ее за борт.

— Нет! Просто за подмогой отправился! — крикнул Аслак.

Над бортом, возле колен Конна, появилась голова Ральфа. Он

ловко выбрался из воды. Конн обратил внимание, что левый бок у Ральфа весь разбит и из пореза на руке идет кровь, но в целом он, похоже, не особо пострадал.

Ральф сказал:

— Корабль тонет. Похоже, эта проклятая клыкастая посудина вырвала у нас кусок обшивки.

— Валите сюда! — крикнул Аслак. — Давайте, давайте! Я все равно лишился половины команды.

Он отдал приказ, и его корабль начал подходить бортом к кораблю Конна.

— «Морская птица»! Все! Уходим! — рявкнул Конн и махнул рукой. Его люди уже перебирались на соседний корабль, так быстро, что «Морская птица» раскачивалась, хотя и отяжелела, наполовину наполнившись водой. Конн бросился на корму за Финном.

Юноша был почти без сознания. Нога у него распухла так, что чулок лопнул и под ним виднелась почерневшая плоть. Когда Конн поднял его, он застонал. Подошел Ральф, помог Конну перетащить Финна на корабль Аслака. Юношу уложили в укрытие на корме, позади скамьи для гребцов. Ральф тут же убежал. Конн нашел ему пива, но Финн поперхнулся и не смог пить. Широко раскрытые глаза потемнели от боли. Конн оставил пиво рядом с ним и выпрямился.

Ральф стоял в середине корабля, уперев руки в бока, и смотрел, как тонет «Морская птица». Конн подошел и встал рядом с ним. Какое-то время их драккар еще держался на воде, несмотря на то что его захлестывало волнами, а потом внезапно исчез в темно-зеленой глубине. Последней скрылась маленькая драконья голова со свирепыми глазами. Ральф ничего не сказал, он стоял молча. Конн почувствовал, как сердце у него в груди треснуло, точно камень в огне.

Он огляделся и нашел Аслака, стоявшего на носу. Он подошел к нему, глядя в сторону Хаконова флота, стоявшего у дальнего берега. Корабли йомсвикингов стояли посреди бухты. Йомсвикинги пили, ели, отчерпывали воду из кораблей. Конн с первого взгляда увидел еще три корабля, которые шли ко дну.

Он спросил:

— На какую же подмогу рассчитывает Хакон?

У Аслака был небольшой мех с пивом. Он отхлебнул из него и кивнул в сторону острова в середине бухты.

— Видишь тот остров? Он называется Священное место. Там стоят алтари, немногим моложе самого Мирового Древа. У Хакона, видать, неприятности. Он слишком часто менял стороны. И я слышал, что богиня, его покровительница, до сих пор злится на него за то, что он сделался христианином.

Он облапил Конна рукой за плечи.

— Я рад, что ты у меня на корабле, малый, — ты отличный боец!

Конн покраснел и, чтобы скрыть, как он польщен, обернулся и окинул взглядом своих людей. Увидев их, он побледнел. До сих пор он не сознавал, как мало их осталось. Он терял все: и корабль, и команду, которая на нем ходила... Теперь ему нужна была только победа!

Он снова обернулся к Аслаку.

— Но ведь в том, чтобы сделаться христианином, нет ничего необычного! Даже Свейн — и тот был крещен во младенчестве.

Он взял мех, отпил и протянул его Ральфу.

Аслак сидел на передней скамье, широко расставив колени и сложив руки поверх них.

— Ну, Хакон-то недолго оставался христианином — только до тех пор, пока не убрался от Синезубого.

— Стало быть, он предал всех, — заметил Конн.

— О да! По меньшей мере единожды. И всех одолел. Германцев, свеев, данов и норвежцев. По меньшей мере единожды.

Аслак, поморщившись, вытянул ногу и потер лодыжку. Из башмака показалась кровь.

Конн сказал:

— Но в этой битве мы побеждаем!

Аслак сказал:

— Ну да, пожалуй. Пока что.

VI

Под палящими лучами послеполуденного солнца корабли Хакона вновь сошлись вместе, и золотой дракон встал в центре. Они двинулись вперед через бухту, и корабли йомсвикингов выстроились, чтобы встретить их.

Не успели они взяться за весла, как подул холодный ветер. Конн, сидевший на одной из передних скамей Аслакова корабля, ощутил, как ледяной вихрь хлестнул его по щеке, взглянул на запад и увидел на горизонте облако, черное и пухнущее на глазах, точно синяк. По спине у него поползли мурашки: ему припомнился его сон. Строй йомсвикингских кораблей устремился в сторону Хакона, а туча заслонила полнебосвода, тяжелая, мрачная, и ветер трепал вымпела, точно волосы. Под тучей воздух, густой и мутный, светился зеленым.

Конн склонился над веслом. В центре Аслакова корабля поднялись со скамей четверо воинов. Воины метнули копья, но ветер отнес их прочь, точно щепки. Раскат грома прокатился по небу. В нависшей над морем туче сверкнула молния. Упали первые капли дождя, а вслед за этим стеной хлынул ливень.

Аслак надрывался, задавая ритм гребцам, из-за того, что, кроме его воинов, на веслах сидели и чужие. Конн вкладывал все силы в каждый гребок. Дождь хлестал его по голове, по голым плечам, холодные струи сбегали по груди. Вот сквозь ливень показался строй кораблей Хакона. Конн втянул весло и, обнажив меч, развернулся лицом к носу.

Когда он поднялся, ветер хлестнул его с такой силой, что ему пришлось напрячься, чтобы не упасть. И вдруг как будто небо раскололось и упало на него мелкими осколками: это пошел град.

Конн съежился, ослепленный внезапным белым вихрем, чувствуя, как корабль у него под ногами трется бортом о соседний, и увидел сквозь пелену падающих кусков льда смутный силуэт человека с секирой. Он нанес удар. Ральф был рядом с ним, бедро к бедру. Секира обрушилась на него, и он ударил снова, вслепую, сквозь белую круговерть. Кто-то где-то завопил. Град путался в бороде, в волосах, в бровях... Внезапно грохот града затих. Последние капли ливня удалились прочь, и сквозь тучи проглянуло солнце.

Конн пошатнулся и отступил на шаг. Корабль был завален градом и залит водой. Стоявший рядом Ральф рухнул на скамью, хватая воздух ртом. По лицу, по плечам у него струилась кровь. Конн развернулся и посмотрел поверх носа корабля вперед, на людей Хакона.

Флот норвежцев снова отошел назад, но они не убегали — нет, они давали возможность сбежать Сигвальди!

Конн испустил яростный вопль. Вдалеке, на западном конце строя йомсвикингов, большой драккар Сигвальди внезапно вышел из строя и теперь стремительно несся к выходу из залива. За ним и другие корабли йомсвикингов ломали строй и уходили прочь.

Конн вскочил на борт Аслакова корабля, ухватившись за шею дракона, и заорал:

— Беги! Беги, трусливый Сигвальди! Помнишь ли ты свою клятву? Таковы ли обычаи йомсвикингов? Нет, я-то не обращусь в бегство, даже если я останусь здесь последним из воинов, а Хакон обратит против меня всех богов, я все равно не сбегу!

За спиной у него раздался многоголосый вопль, с корабля Аслака и с соседних кораблей. Оглянувшись, Конн увидел, что все остальные воины тоже орут и потрясают кулаками вслед Сигвальди и грозят мечами Хакону. Среди них виднелся побагровевший Буи, он ревел, точно разъяренный бык. Кораблей оставалось не более десяти. «Всего десять из шестидесяти...»

Аслак подошел к нему, положил руку Конну на плечо и посмотрел ему в глаза.

— Если здесь ждет меня моя смерть, что ж, я встречу ее, как мужчина! Покажем им, как сражаются настоящие йомсвикинги!

Конн стиснул его руку.

— Стоять до последнего!

— Да будет так! — отозвался Ральф у него за спиной.

С соседнего драккара раздался голос Буи:

— Эй, Аслак! Аслак! Король Норвегии! Давайте свяжем корабли!

Аслак оглянулся в сторону Хакона.

— Они приближаются!

— Скорей! — сказал Конн.

Они выстроили все корабли в ряд, борт к борту, и связали их канатами, пропустив их сквозь отверстия для весел. Теперь все воины могли участвовать в битве, а корабли образовали нечто вроде сплошного помоста. Флот норвежцев разворачивался, окружая их. Конн отошел на корму Аслакова корабля, где лежал Финн. Глаза у юноши были закрыты, но он все еще дышал. Конн прикрыл его щитом, вернулся на нос и встал плечом к плечу с Ральфом.

VII

На кораблях норвежцев затрубили рога. Трубный рев раскатился над бухтой, а потом все корабли разом сомкнулись вокруг йомсвикингов на их плавучем острове. Небо снова нахмурилось, подул холодный ветер. Хлынул дождь, и на головы им снова посыпался град, похожий на ледяные камни. Конн с трудом держался на ногах, борясь с ветром и летящим в лицо градом. Сквозь белую пелену он увидел, как через борт перемахнул человек с секирой, за ним другой, Конн замахнулся мечом, поскользнулся на палубе, заваленной градом, и рухнул на спину. Ральф перешагнул через него. Он отчаянно рубил направо и налево, сражаясь сразу с двоими, пока наконец Конн не поднялся на ноги и не подрубил первому воину колени, опрокинув его на палубу.

Град прекратился. Под дождем они бились против стены секир, пытающихся проложить себе путь на их корабль. Протрубили рога. Норвежцы снова отходили. Конн отступил назад, тяжело дыша.

Волосы лезли ему в глаза, колено распухло и болело так, будто его кололи ножом. Снова выглянуло ослепительное солнце.

На соседнем корабле раскачивался взад-вперед окровавленный Буи. Он лишился кистей обеих рук. Лицо у него было разрублено до костей. Он наклонился и обвил обрубками рук свой сундук с золотом.

— За борт, люди Буи! — крикнул он и прыгнул в море со своим золотом. Его тут же утянуло в пучину.

Косые солнечные лучи били из-за туч. Начинался долгий летний закат. Под тучами уже смеркалось. Рога Хакона протрубили долгий гулкий сигнал. Его флот начал отходить прочь.

Аслак опустился на скамью. Лицо у него было так разбито, что один глаз совсем заплыл и его стало не видно. Ральф сел рядом с ним, обмякнув от усталости. Конн прошел по кораблю, вдоль борта, который подвергся атаке норвежцев. Он боялся, что, если сядет, колено совсем откажется двигаться. От того, что он увидел, противно скрутило живот.

Арн лежал на палубе мертвый, голова у него была разрублена, и мозг кровавой кашей вывалился наружу. Двое людей рядом с ним, окровавленные, но живые, были из йомсвикингов, а не его. Дальше сидел поникший Руг. Конн наклонился, потряс его за плечо, но тот безжизненно рухнул на палубу. Дальше на палубе лежали еще двое убитых, и Конну пришлось перелезть через скамью, чтобы обойти их. Он вышел на корму, где лежал в темноте Финн. Он все еще дышал.

Конн положил на него руку, как будто мог удержать в нем жизнь. Он окинул взглядом корабль, живых и раненых, и не увидел ни одного из тех, кто плавал с ним на «Морской птице», кроме Ральфа. Он встретился с ним взглядом и понял, что его родич думает о том же самом.

Корабль-крепость шел ко дну. Повсюду на связанных вместе корпусах люди наклонялись и выпрямлялись, вычерпывая воду и градины. Еще несколько человек шли по деревянному острову, шагая с борта на борт. Все они собирались возле Аслака, и Конн тоже пошел туда, бредя по каше из дождевой воды со льдом, которая ближе к носу становилась все глубже. Он сел рядом с Ральфом, вместе с другими людьми, устало сгрудившимися вокруг Аслака.

Все, кроме него с Ральфом, были йомсвикинги. У Хаварда был мех с пивом, он протянул его Конну. Другой командир корабля огляделся вокруг.

— Сколько нас всего осталось?

Аслак пожал плечами.

— Человек пятьдесят. Половина ранены. Некоторые ранены серьезно.

Говорил он несколько невнятно из-за того, что лицо было разбито.

Конн сделал большой глоток из меха с пивом. Пиво ударило в живот, точно кулаком. Но мгновением позже по телу разлилось тепло. Он передал мех Ральфу, сидевшему сзади него.

Йомсвикинг напротив Конна сказал:

— Хакон проведет ночь на берегу, с удобством. А завтра нас всех прикончат, если мы, конечно, не потонем за ночь.

— Надо плыть к берегу, — сказал Конн. У него была смутная идея, что надо выбраться на берег, зайти с тыла и ударить на Хакона, застав его врасплох.

Хавард подался вперед, держа перед собой окровавленные руки.

— А неплохая мысль! Мы, наверное, сумеем выбраться на ту сторону, — и он указал на противоположный берег залива.

— Далеко, — возразил Ральф. — Некоторым из наших и двух гребков не сделать.

Аслак сказал:

— Можно связать вместе несколько рей. Получится плот...

Хавард подался ближе к Конну, понизил голос:

— Слушай. Те, кто может добраться до берега, — пусть плывут. А остальных можно оставить — они все равно не жильцы.

Конн подумал о Финне, и ярость накрыла его багровой тучей. Он изо всех сил ударил Хаварда в лицо. Йомсвикинг кубарем полетел на палубу, в воду глубиной в полфута. Конн развернулся к остальным.

— Мы берем всех! Или все, или никто!

Аслак улыбнулся ему. Остальные заерзали, глядя на Хаварда. Тот поднялся и сел.

— Слушай, я же только...

— Заткнись, — сказал Аслак. — Давайте за дело. Корабль тонет!

В сгущающейся тьме они связали несколько рей так, что вышел прямоугольник, и застелили его парусами. Дождь на время перестал. На плот уложили десятерых раненых, которые не могли двигаться самостоятельно, остальные плыли за плотом, толкая его вперед.

Они погрузились в ледяную воду. Тонущие корабли остались позади. Поначалу они довольно быстро продвигались вперед, но через некоторое время люди начали отставать, тормозя движение. «Вперед, вперед!» — воскликнул Хавард. Кто-то попытался вскарабкаться на плот, его тут же стянули в воду.

Аслак, плывший рядом с Конном, сказал:

— Не доберемся.

Йомсвикинг задыхался; вот он на миг опустил голову на рею. Конн понял, что он прав. Он и сам вымотался и еле шевелил ногами. Руки Аслака соскользнули с бревна. Конн протянул руку и держал его, пока йомсвикинг не ухватился за рею.

— Там, впереди, островок! — сказал, задыхаясь, Ральф.

— Давайте туда! — сказал Конн.

Островок оказался не более чем голой скалой, едва выступающей над поверхностью бухты. Они с трудом доволокли плот до мелких волн, плещущихся вокруг него. Скала была скользкая. Конну потребовались все его силы, чтобы стащить Финна с плота. Ральф выволок следом Аслака. Выползши выше уровня воды, они рухнули на скалу, и Конн тут же уснул.

Ночью снова пошел град. Конн очнулся и подполз к Финну, чтобы хоть как-то его защитить. После того как короткий заряд града внезапно закончился, Конн понял, что тело, которое он защищал, уже остыло.

Он вспомнил других мертвых: лупоглазого Горма; Одда, в чью сестру он когда-то был влюблен; Скегги и Орма, Сигурда и Руга... Он вспомнил вчерашний вечер, когда все они были еще живы и говорили о грядущей битве, о том, как слава о ней и об их подвигах будет греметь по всему миру до конца времен... И кто теперь вспомнит их имена, когда все, кто их знал, погибли вместе с ними? О битве, может, и будут рассказывать, но люди уже забыты...

Он не забудет их. Но он скоро и сам погибнет. Хакон одолел его... Конн уткнулся лицом в холодный камень и закрыл глаза.

Поутру Ральф проснулся, помятый и окоченевший, страдая от голода и жажды. Вокруг, на скале, лежали остальные, спящие или мертвые. Между ним и Конном лежал мертвый Финн. Ральф всполз повыше и обнаружил на островке впадину, куда нападал град, большей частью растаявший. Он окунул лицо в воду, в которой плавал лед, и напился. Подняв голову, он увидел в бухте драккары, скользящие в их сторону.

Он соскользнул назад, к Конну, крича об опасности, люди зашевелились — все, кроме мертвых, — но тут драккары подошли к островку, и на них набросились люди Хакона.

VIII

Ральф не знал, чем именно йомсвикинги обидели Торкеля Глину, но было ясно, что вира будет большая. Здоровенный норвежец уже убил троих, которые и так были почти мертвы, и приготовил остальных пленников, чтобы убить и их тоже. Вот двое рабов вывели вперед очередного изможденного раненого, поставили его на колени и намотали его волосы на палку.

Ральф уже посчитал: до них с Конном оставалось девять человек. Норвежцы связали им руки за спиной, выстроили их на берегу и связали им ноги всем вместе, как пойманным баранам. Ближе к драккарам, вытащенным на пляж, стояло несколько человек, которые передавали друг другу рог с пивом и смотрели, как трудится Торкель Глина. Один из них был человек в шлеме с золотой каймой, командир железного корабля. Это был ярл Эйрик. Другой был его отец, сам Хакон Ярл.

Торкель Глина сделал большой глоток из рога и отдал его одному из рабов. Когда он снова взялся за меч, Хакон спросил:

— Эй, ты! Что ты думаешь о своей смерти?

Йомсвикинг, стоявший на коленях, со связанными руками и вытянутой вперед головой, сказал:

— Мне все равно. Мой отец умер, умру и я. Сегодня я буду пировать с Одином, Торкель, а вот тебя за это ждет вечный позор! Давай, руби!

Торкель вскинул меч и отрубил ему голову. Раб взял голову за волосы и оттащил ее в общую кучу на берегу.

Конн сказал:

— Знаешь, не нравится мне, как идет дело.

Ральф думал, что йомсвикинги слишком готовы умереть. Сам он не был готов к этому: он лихорадочно крутил связанными руками вперед-назад, вверх-вниз, пытаясь хоть как-то растянуть веревки. Солнце жгло ему голые плечи. Еще одного человека подвели к Торкелю Глине.

— Я не против смерти, но я хочу встретить смерть, как и жил, лицом к лицу. Так что прошу тебя ударить меня в лицо, а не нагибать мою голову и не бить сзади.

— Да будет так, — сказал Торкель и, шагнув вперед, занес меч и ударил человека прямо в лицо, разрубив ему череп. Йомсвикинг даже не вздрогнул, и глаза его оставались открытыми, пока тело не рухнуло на землю.

Ральф подумал, что Торкель начал уставать: здоровенный норвежец не без труда вытащил меч из тела. Он снова потребовал рог и осушил его до дна. Вот очередного пленника бросили на колени перед Хаконом, Эйриком и остальными, и Торкель снова спросил его, боится ли он умереть.

— Я — йомсвикинг, — сказал тот. — Мне все равно, жить или умереть. Но мы часто спорили между собой, может ли человек что-либо осознавать после того, как ему отрубят голову, и сейчас как раз удобный случай это проверить. Отруби мне голову, и, если я по-прежнему буду что-то сознавать, я шевельну рукой.

Ральф услышал сдавленный скептический смешок Конна. Торкель шагнул вперед и отрубил голову. Ему потребовалось сделать два удара, чтобы отрубить ее полностью. Оба ярла и их люди столпились вокруг тела и стали смотреть. Потом они отступили назад, и ярл Эйрик торжественно объявил йомсвикингам:

— Рука не шевельнулась!

Конн сказал:

— Глупо это. Скоро мы все сами это узнаем!

По строю йомсвикингов прокатился хохот, словно они услышали добрую застольную шутку.

Торкель обернулся, злобно зыркнул на него глазами, но тут к нему подвели следующего. И, когда Торкель взялся за него, он промахнулся с первого удара. Удар пришелся человеку по затылку, и он опрокинулся на землю, второй угодил по плечам, и только с третьего удара Торкель отрубил ему голову.

— Надеюсь, в женщину ты попадаешь лучше, Торкель! — крикнул Конн.

Йомсвикинги разразились насмешливыми воплями, и даже ярл Эйрик, стоявший подбоченясь, усмехнулся. Кто-то воскликнул:

— Так вот отчего его жена всегда мне так радуется!

С полдюжины человек откликнулись одновременно:

— Ты имеешь в виду Ингеборг? Думаешь, из-за этого?

Лицо Торкеля исказилось. Он развернулся и указал на Конна.

— Ведите его! Ведите этого следующим!

Раб подошел и развязал Конну ноги. Ральф внезапно понял, что это его единственный шанс. Он облизнул губы, боясь, чтобы голос у него не сорвался, выказав слабость, и крикнул:

— Погодите!

Йомсвикинги осыпали Торкеля насмешками. Тот стоял, ощерясь, опустив свой длинный меч. Однако Эйрик услышал Ральфа и посмотрел в его сторону.

— Чего тебе надо?

— Убейте сперва меня! — попросил Ральф. — Я так люблю своего брата, я не хочу видеть, как он умрет. Если вы убьете меня первым, мне не придется на это смотреть.

Эйрик нахмурился, Хакон фыркнул.

— Отчего это мы должны делать то, что ты хочешь?

Но Торкель шагнул вперед, сжимая меч обеими руками, и воскликнул:

— Давайте, давайте и этого тоже! Я убью их обоих сразу!

Раб отвязал Ральфа и поднял его на ноги. Конн уже стоял, и ноги у него были развязаны. Ральф бросил взгляд в его сторону, проходя мимо, и направился к ярлам, стоявшим на берегу.

Ребра у него болели от ударов, полученных во вчерашней битве, шел он, слегка сутулясь, он устал и был голоден, однако же он заставил себя собраться. Рабы Торкеля подошли к нему и толкнули в плечо, заставляя опуститься на колени. Один уже приготовил палку, чтобы намотать на нее его волосы.

Ральф отступил назад.

— Я свободный человек! Я не хочу, чтобы рабы хватали мои волосы своими грязными руками!

Все норвежцы расхохотались, кроме ярла Эйрика, который бросил:

— Он просто тянет время! Он боится умирать, вот и все! Кто-нибудь, подержите ему волосы, и посмотрим, как он себя поведет.

Один из его дружинников выступил вперед.

— Почту за честь!

Он подошел к Ральфу.

— Что ж, вставай на колени сам, коли ты свободный!

Ральф опустился на колени, норвежец собрал его длинные светлые волосы и отступил назад, натянув их так сильно, что Ральфу пришлось вытянуть шею, как курице на колоде. Сердце у Ральфа отчаянно колотилось, его подташнивало. Ему казалось, будто шея у него сделалась в десять футов длиной и тонкая, как волосок. Краем глаза он видел приближающегося Торкеля.

— Смотри не промахнись, ладно? — сказал Ральф. С берега раздался хор насмешек.

Торкель зарычал, вскинул меч — солнце сверкнуло на длинном клинке — и обрушил его вниз.

Ральф изо всех сил рванулся назад из-под падающего клинка и потянул за собой человека, что держал ему волосы, так что руки норвежца очутились под мечом и Торкель отрубил их обе. Норвежец взвыл, из обрубков хлынула кровь. Ральф выпрямился. Руки норвежца все еще цеплялись за его волосы, ему пришлось тряхнуть головой, чтобы избавиться от них.

Торкель развернулся, занес меч для нового удара. Но Ральф, со связанными за спиной руками, кинулся ему в ноги, подсек ему лодыжки и уронил на землю так, что меч выпал у Торкеля из рук и отлетел в сторону.

Ральф пытался подняться на ноги. Торкель растянулся на земле. Оба ярла хохотали над ним. Но Конн ринулся вперед в тот же миг, как меч упал на землю. Он рухнул над ним на колени, провел связанными запястьями вдоль лезвия и снова вскочил, со свободными руками и мечом в них.

Торкель не без труда начал вставать. Конн шагнул в его сторону, взмахнул мечом, и голова Торкеля отлетела прочь прежде, чем здоровяк успел встать.

Йомсвикинги взревели. Конн развернулся в сторону Хакона.

— Хакон, я вызываю тебя на поединок, лицом к лицу!

Ярл Эйрик выхватил меч, кричал, размахивал руками, созывая дружинников. Ральф вскочил на ноги и встал рядом с Конном. С рук у Конна капала кровь: он так спешил освободиться, что порезал себе обе руки. Он стремительно рассек путы Ральфа. Эйрик и его люди подступали к ним.

Но тут Хакон воскликнул:

— Стойте! Погодите. Кто ты такой, йомсвикинг? Вас двоих я уже видел прежде.

Норвежцы остановились. Конн опустил меч.

— Я не йомсвикинг. Я Конн, сын Корбана.

— Так я и думал, — сказал Хакон. — Это сыновья того ирландского колдуна, что помог Свейну Вилобородому одолеть Харальда Синезубого! Говорил я вам, что за этим стоит Свейн.

— Ах вот оно что! — сказал Эйрик. Он опустил свой длинный меч. — Ну что ж, все равно мы победили. И это хорошо. Эти люди поступили умно, и продолжать казнь означает попусту тратить жизни. Торкель мертв, в мести он более не нуждается. Отдай мне этих двоих.

Хакон сказал:

— Что ж, я помню того колдуна, как-то раз он дал мне добрый совет. Не буду повторять его имя. Поступай с ними всеми как сочтешь нужным.

Эйрик сказал:

— Сын Корбана, если я оставлю тебя в живых, пойдешь ли ты ко мне на службу?

Конн сказал:

— Ты благородный человек, ярл Эйрик. Но тебе следует знать, что я дал в Хельсингёре клятву не возвращаться в Данию, пока не стану королем Норвегии. Не думаю, что это придется по вкусу Свейну или вам, норвежцам. Но эти люди... — он указал на берег, на двадцать воинов, которые все еще сидели связанными на траве, — эти люди будут служить тебе вернее любых других! Это настоящие йомсвикинги!

В ответ раздался рев, который продолжался некоторое время. Ральф увидел, что Эйрик начал улыбаться, все так же подбоченясь, а Хакон пожал плечами и пошел прочь, к кораблям. Эйрик отдал приказ, и йомсвикингов освободили от пут.

Тут Хакон Ярл подошел к Конну. Он был все таким же, как запомнил его Ральф: невысокий, с колючей черной бородой и самым ледяным взглядом, какой он когда-либо видел.

Хакон сказал:

— Король Норвегии, значит? Думаю, что любой, кому ты станешь служить, получит от тебя больше бед, чем выгоды. Но скажи мне, что ты будешь делать теперь, когда ты снова свободен?

Конн взглянул на стоящего рядом Ральфа.

— К Свейну мы не вернемся, это точно. Мы обещаем отправиться куда-нибудь еще и не тревожить тебя более.

Аслак подошел к ним, пожал им руки, похлопал обоих по спине. Даже Хавард улыбнулся им через плечо Хакона.

Хакон сказал:

— Что ж, тогда ступайте. Но если я снова поймаю вас в Норвегии, вам конец.

— Договорились, — сказал Конн и пошел прочь по берегу. Ральф шел рядом. Через некоторое время Конн сказал:

— Сдается мне, что не удалось нам выполнить эту клятву.

— Да уж, вряд ли мы теперь ее выполним, — сказал Ральф. — Не напивайся так больше. Мы оба должны были бы быть мертвы сейчас. Как и все остальные.

— Но мы живы! — сказал Конн. Он потерял меч, корабль, своих людей, но он чувствовал себя легким и свежим, как будто только что родился заново. — Не знаю, что мы теперь будем делать, но я что-нибудь придумаю. Идем!

Джо Холдеман

Это завораживающая возможность взглянуть на высокотехнологичную войну будущего, которая по сути, а в особенности по тому, во что она обходится, не так уж сильно отличается от всех войн былого и настоящего...

Джо Холдеман родился в Оклахома-Сити в штате Оклахома, получил степень бакалавра естественных наук в области физики и астрономии в Мэрилендском университете, в аспирантуре занимался математикой и компьютерными науками. Однако его научной карьере помешала американская армия, которая в 1968 году отправила его во Вьетнам сапером. После серьезного ранения Холдеман в 1969 году вернулся домой и начал писать. Свой первый рассказ он продал журналу «Галактика» в 1969 году, а к 1976-му уже успел получить премии «Небьюла» и «Хьюго» за свой знаменитый роман «Бесконечная война», одну из знаковых книг семидесятых. Еще одну премию «Хьюго» он получил в 1977 году за рассказ «Tricentennial», в 1983 году получил премию «Райслинг» за лучшее стихотворение на научно-фантастическую тему (хотя его принято считать «чистым фантастом», на самом деле Холдеман, помимо всего прочего, еще и вполне состоявшийся поэт, и его стихотворения приобретают большинство крупных профессиональных издателей этого жанра), и в 1991-м снова получил сразу две премии, «Небьюла» и «Хьюго», за короткую версию романа «The Hemingway Hoax». Его рассказ «Слепая любовь» завоевал премию «Хьюго» в 1995 году. Среди других его книг — реалистический роман «War Year», научно-фантастические романы «Мост к разуму», «Да вспомнятся мои грехи», «There Is No Darkness» (написано в соавторстве с братом, также автором НФ Джеком Холдеманом), «Миры обетованные», «Миры запредельные», «Миры неукротимые», «Buying Time», «The Hemingway Hoax», «Tool of the Trade», реалистический роман 1968 года «Camouflage», награжденный престижной премией Джеймса Типтри-младшего, и «Old Twentieth». Его короткие произведения выходили в сборниках «Infinite Dreams», «Dealing in Futures», «Vietnam and Other Alien Worlds», «None So Blind» («Слепая любовь»), «А Separate War and Other Stories», и антология художественной и документальной прозы, «War Stories». Он также был редактором сборников «Study War No More», «Cosmic Laughter», «Nebula Awars Stories 17» и, вместе с Мартином Гринбергом, «Future Weapons of War». Последние его книги — это два научно-фантастических романа, «The Accidental Time Machine» и «Marsbound». Часть года Холдеман проводит в Бостоне, где преподает литературное мастерство в Массачусетском технологическом институте, а остальное время живет во Флориде, где у них с Гей, его женой, собственный дом.

Вечные узы

Я был уверен, что аспирантура на физфаке навсегда избавила меня от призыва. Не тут-то было. Я мирно сидел в своей кабинке в библиотеке, читал статью в журнале, как вдруг экран погас, а потом на нем замигала надпись: «Вам прислали документ в бумажном виде». Такого никогда прежде не случалось — ну кому понадобится разыскивать тебя в библиотеке? — и меня охватило нехорошее предчувствие, которое тут же и оправдалось.

Из прорези выскользнул листок бумаги с печатью Комитета Государственной службы. Я развернул его нужной стороной, прижал большой палец к кружку сканера, и на бумаге проступил текст: «Вам выпала честь служить своей Родине в 9-й пехотной дивизии, 12-й бригаде боевой пехоты дистанционного управления...» Ага, в «солдатики», значит... «Явиться в Форт-Леонард-Вуд, штат Миссури, и приступить к обучению на механика БПДУ, к 12.00 3 сентября 2054 г.».

Перед самым началом учебного года. Как это любезно с их стороны. Не придется срываться с места в разгар занятий. У меня даже будет две недели на то, чтобы собрать вещички и попрощаться с близкими.

Я сидел, глядя на листок, и перебирал возможные варианты действий. Можно сбежать в Швецию или Финляндию — там тоже есть призыв, но не обязательно служить в армии. Можно подать в суд, заявить, что я, дескать, пацифист, потребовать, чтобы меня отправили служить в дорожное управление или в охрану лесов. Но я не входил ни в какие пацифистские организации, да и религиозностью особой не отличался...

Можно поступить, как Брюс Крамер в прошлом году. Наглотаться обезболивающего, залить его водкой и отстрелить себе палец на ноге. Но его-то призывали в обычную пехоту, там служба действительно опасная...

В механиков-солдатиков никогда не стреляют: они сидят в подземном бункере в сотнях миль от поля боя и рулят непобедимыми, вооруженными до зубов роботами. Нечто вроде компьютерного симулятора, с той только разницей, что люди, которых тебе приходится убивать, — живые люди и умирают они по-настоящему.

Нет, я знал, что большинство «солдатиков» никого не убивают. Примерно двадцать тысяч таких роботов рассредоточено по территории нгуми, и большинство из них просто стоят на страже, огромные, неприступные, неуничтожимые символы мощи Альянса. Прямо скажем: американской мощи. Хотя процентов двенадцать принадлежат другим странам...

Мой куратор, Блейз Хардинг, была у себя в офисе, через два корпуса от библиотеки. Она велела мне принести документ с собой.

Она изучала письмо куда дольше, чем нужно, чтобы просто его прочесть.

— Ну ладно, давай объясню... в каких конкретно направлениях тебя поимели. Значит, ты можешь сбежать. В Финляндию, в Швецию, на Тайвань. Про Канаду забудь. У нас с ними соглашение, тебя вышлют. В любом случае ты лишишься гранта и твоей научной карьере конец. Если сядешь в тюрьму — то же самое. Если будешь законопослушным и пойдешь-таки в армию, будешь как Сайра Толливер из лаборатории Мака Романа. От тебя требуют являться на службу «всего» десять дней в месяц. Но половину оставшегося времени она просто приходит в себя после этих десяти дней.

— После того как десять дней посидит в тесной комнате?

— Она называет ее «клеткой». Видимо, это не просто сидение. Но есть и свои плюсы. Выставить тебя кафедра не посмеет. Тебе достаточно будет просто появляться на работе, и можешь считать, что постоянная должность в проекте «Юпитер» тебе обеспечена. До тех пор пока его финансируют — то есть практически навсегда.

Проект «Юпитер» занимался тем, что строил гигантский суперколлайдер на орбите вокруг Юпитера: миллионы электромагнитных бубликов, движущихся по орбите Ио.

— Ну, когда его запустят, нашим заботам так или иначе придет конец, — сказал я. — Нас разом засосет в огромную черную дыру.

Ну, лично я стою за теорию, что мы все взорвемся и разлетимся в разные концы Вселенной. Всегда хотела попутешествовать!

Мы расхохотались. Задачей проекта было воспроизведение условий, возникших через 10 - 35 секунд после Большого взрыва, и желтая пресса любила помусолить эту тему.

— Ну что ж, хоть похудею на несколько фунтов за время подготовки. А то я набираю по два-три фунта в год с тех пор, как закончил университет и бросил играть в футбол.

— Ну, некоторые любят пухленьких! — сказала она, ущипнув меня за руку. Странная была ситуация. Нас тянуло друг к другу с тех самых пор, как мы впервые встретились, уже три года, но дальше болтовни дело так и не заходило. Она была на пятнадцать лет старше, и к тому же белая. В кампусе-то это не проблема, но за его пределами... Техас есть Техас.

— Я вот тут нагуглила кое-что, что тебе полезно будет увидеть. Управление солдатиком — это все-таки не просто сидение в тесной комнате.

Она развернула свой экранчик, чтобы мне тоже было видно.

Потери в рядах военнослужащих в соответствии с военно-учетной специальностью на 100 000 в год

	Боевые потери:		Небоевые потери:
	раненых	убитых	пострадавших	убитых
Пехота	949,2	207,4	630,8	123,5
БПДУ	248,9	201,7	223,9	125,6

— Хм, не так уж это и безопасно...

— А главное, в БПДУ все травмы, что боевые, что небоевые, всегда затрагивают мозг. Так что, если что, ты окажешься профнепригоден.

— Да ты это нарочно говоришь, чтобы меня утешить!

— Нет, просто я думаю, что тебе, возможно, стоит попытаться перевестись в пехоту, как ни безумно это звучит. С твоим образованием, в твоем возрасте, тебя, скорее всего, все равно посадят бумажки перебирать.

— Ну, у меня есть еще пара недель на то, чтобы разнюхать, что и как. Но что будет с моей здешней работой?

Она только рукой махнула.

— Двадцати дней в месяц тебе на нее вполне хватит. На самом деле я и так уже подумывала избавить тебя от того, чтобы нянчиться со студентами в лаборатории. Тебе останется всего-навсего заниматься диссертацией и помогать мне делать двести девяносто девять отдельных проектов...

Она взглянула на календарь.

— Я так понимаю, боевая подготовка у вас пойдет без перерыва?

— Не знаю пока. Но судя по тому, что я слышал, похоже, что да.

— Ты тогда выясни это, ладно? Если мне придется добывать себе помощника на октябрь-ноябрь, лучше начать искать уже сейчас.

Она потянулась через стол и похлопала меня по руке.

— Это неудобство, Джулиан, но далеко не катастрофа. Все с тобой будет в порядке.

Блейз не упомянула о главной опасности и главном достоинстве службы «механиком», как называли солдат, управляющих солдатиками. Всем им устанавливали имплантаты. Сверлили в черепе дырочку и вводили в мозг электронный чип, позволяющий воспринимать мысли, наблюдения и чувства всех членов твоей группы. В каждой группе было пятеро мужчин и пять женщин, так что ты превращался в фантастическое существо с десятью мозгами, двадцатью руками, пятью членами и пятью влагалищами. Очень многие пытались попасть в эти войска ради того, чтобы испытать такое ощущение. Но армии было нужно не совсем это.

Практически всех механиков набирали из призывников, потому что армии требовались люди, обладающие конкретными способностями и навыками. Способность к эмпатии — это понятно, иначе невозможно сохранить здравый рассудок, разделяя свои сокровеннейшие чувства и воспоминания с девятью другими людьми.

Однако помимо этого им нужны были люди, не боящиеся убивать, — для так называемых групп «охотников и убийц». Именно на них было направлено всеобщее внимание, именно им доставались все бонусы, у них были даже свои клубы поклонников. Насколько я мог предположить, мне такое не светило. Я даже рыбу удить не люблю: мне не нравятся кровь и кишки, мне неприятно причинять боль рыбкам.

Вживление имплантата само по себе было делом рискованным. Информация о вероятности неудачного исхода была засекреченной, но различные источники называли цифры от пяти до пятнадцати процентов. Большинство из тех, у кого операция завершилась неудачно, оставались жить, но хотел бы я знать, сколько из них сумели вернуться к нормальной интеллектуальной деятельности.

Курс боевой подготовки действительно оказался непрерывным. Дна полных месяца. Первые четыре недели были посвящены физподготовке — старая добрая солдатская муштра. Не очень понятно, для чего это нужно людям, которые на протяжении всей своей военной карьеры сидят в клетках и работают преимущественно головой. Четыре недели спустя вживляли имплантат и ты приступал к занятиям в тандеме с остальными девятью членами твоей группы.

И подал заявление, чтобы меня направили в другие войска: в пехоту, в санитары, в интендантскую службу... Два последних варианта были вычеркнуты: в военное время в небоевые части не набирают. Отказ пришел в тот же день.

Так что я начал бегать каждый день по три мили вместо одной и через день стал заниматься на тренажерах. Военная учебка пользовалась дурной славой, и я хотел быть готов к ней хотя бы телесно.

Кроме того, я стал больше прежнего общаться с Блейз. Летом у нee преподавательской нагрузки не было. А у меня был формальный повод бывать в университете — я занимался проектом «Юпитер». Хотя, по правде говоря, большую часть моей работы можно было выполнять на компьютерном терминале откуда угодно. Я заходил к ней в обеденный перерыв или в пять, когда офис официально заканчивал работу.

Это нельзя было назвать свиданиями, принимая во внимание нашу разницу в возрасте, и тем не менее это было нечто большее, чем совместные обеды коллег. Быть может, если бы у нас было больше двух недель, это и выросло бы во что-то серьезное...

Но второго сентября она проводила меня в аэропорт, крепко обняла и поцеловала на прощание — и этот поцелуй был не более чем благопристойным прощальным поцелуем коллеги.

Когда я сошел в самолета в Сент-Луисе, меня ждала женщина в форме, с табличкой, на которой было написано мое имя и еще два других. Женщина была выше меня ростом, белая и довольно вредная на вид. Я не без труда подавил порыв пройти мимо нее и сразу взять билет в Финляндию.

Когда появились двое других, мужчина и женщина, она повела нас к запасному выходу, который выглядел как недействующий, а потом на гудроновую полосу — и это в стопятиградусную жару![6] Мы быстрым шагом прошли с четверть мили и подошли к паре десятков людей, выстроенных в две шеренги и обливающихся потом рядом с военным автобусом.

— Без разговорчиков! Встать в строй, ленивые задницы! — рявкнул здоровенный негр, не нуждающийся в мегафоне. — Сумки на тележку! Вам их вернут через восемь недель.

— У меня там лекарства... — заикнулась было женщина.

— Я сказал «без разговорчиков»! — Он грозно уставился на нее. — Если вы правильно заполнили все бумаги, ваши пилюльки будут ждать вас на тумбочке! А если нет — ну что ж, значит, вы умрете.

Кое-кто хихикнул.

— Молчать! Я не шучу.

Он подступил к самому крепкому из мужчин, наклонился к нему вплотную и негромко процедил:

— Я не шучу. В ближайшие восемь недель некоторые из вас умрут. Скорее всего — из-за невыполнения приказов.

Когда нас собралось пятьдесят человек, он загнал нас в автобус, настоящую душегубку на колесах. «Боже мой, — подумал я, — ведь до этого Форт-Леонард-Вуда небось не меньше ста миль!» Окна не открывались.

Мне досталось место рядом с хорошенькой белой женщиной. Она покосилась на меня и тут же уставилась прямо перед собой.

— Вы на механика учиться будете?

— Уж там куда пошлют, — протянула она на южнотехасский манер, не глядя в мою сторону. Я в тот же день узнал, что в течение первого месяца механики проходят обучение вместе с обычной пехотой, «бутсами», и сообщать во всеуслышание, что твоя дальнейшая служба будет проходить в уютном помещении с кондиционером, неразумно.

Ехать пришлось всего пару миль: нас привезли в военный аэропорт, примыкающий к гражданскому, и загрузили в военный транспортник типа «летающее крыло». Нас усадили на скамейки без всяких там ремней безопасности. Во время двадцатиминутного полета, пока нас швыряло во все стороны, здоровенный сержант стоял впереди, держась за скобу, и грозно взирал на нас.

— Если кто наблюет, заставлю убирать, пока остальные ждут!

Никто не наблевал.

Мы сели на ухабистой полосе, снаружи мужчин отделили от женщин и повели нас в разные стороны. Мужчин, они же «херы», привели в раскаленный металлический ангар, где мы сняли с себя всю одежду и упаковали ее в полиэтиленовые мешки с нашими фамилиями. Может, за два месяца наши шмотки и протухнут, но, во всяком случае, армия не даст им пропасть.

Нам сказали, что одежду нам дадут, когда понадобится, и погнали на обследование. У нас взяли кровь, мочу, сделали по два укола в каждую руку и по одному в задницу — устаревшими шприцами, весьма болезненные. Потом мы наконец-то попали в душ, затем — в комнату с грудами полотенец и стопками формы, более или менее рассортированной по размерам. Потом нам даже разрешили присесть, пока трое хмурых людей с роботами-помощниками сняли с нас мерки и принесли ботинки.

В воздухе повисла вращающаяся голограмма с изображением красивого, подтянутого мужика, демонстрирующая нам, как мы должны выглядеть: штанины брюк заправлены в ботинки, передний шов рубашки идеально совпадает с пряжкой ремня и ширинкой брюк, рукава аккуратно закатаны до середины предплечья. Впрочем, на том мужике форма была новенькая, сшитая по мерке, а наши были поношенные и подходили нам только приблизительно. И он не обливался потом.

Я был уверен хотя бы в том, что знаю, как меня подстригут: ежиком длиной в полдюйма. В наказание за самонадеянность меня оболванили налысо.

Солнце уже садилось, и воздух остыл градусов до девяноста[7], так что нас вывели на небольшую пробежку. Пробежка меня не особенно огорчила, если не считать того, что я был слишком тепло одет для таких упражнений. Нас вывели на гаревую дорожку длиной в четверть мили, и мы побежали строем. После того как мы сделали четыре круга, к нам присоединились женщины, и мы вместе пробежали еще восемь кругов.

Потом нас, потных и разгоряченных, привели в холодную столовую. Отстояв длинную очередь, мы получили обед: жареную курицу, холодную, в застывшем сале, холодное картофельное пюре и теплый вялый салат.

Сидевшая напротив женщина увидела, как я отдираю от курицы слой мокрого жареного теста, и спросила:

— Ты что, на диете?

— Угу. Не ем всяких гадостей.

— Ну, сдается мне, тут ты сможешь изрядно сбросить вес!

Мы пожали друг другу руки через стол. Каролин была из Джорджии, миловидная негритянка чуть моложе меня.

— Что, тебя загребли после института?

— Ну да. Я вообще-то физик.

Она рассмеялась.

— Ну, тогда я знаю, где ты будешь служить!

— А ты тоже?

— Ну да. Хотя я представления не имею почему. У меня диплом по креативным зрелищам. Телевидение, в общем.

— Да? И какой же твой любимый сериал?

— Да я их все ненавижу. Но, в отличие от большинства людей, я знаю, за что именно я их ненавижу. Так что можешь честно признаться, что умрешь, если пропустишь следующую серию «Батальона смерти»!

— У меня вообще нет ящика. Да и смотреть его мне некогда. Когда я был маленький, мне разрешали его смотреть не больше десяти часов в неделю.

— Ух ты... Слушай, давай поженимся, а? Или у тебя уже есть девушка?

— Ты знаешь, я вообще-то гей, вот разве что с овцами могу...

— Ну, тогда я буду твоей овечкой!

И мы оба расхохотались — пожалуй, куда громче, чем шутка того заслуживала.

Базовая подготовка пехотинца состояла наполовину из физподготовки, наполовину — из обучения владению оружием, которое нам, механикам, никогда не понадобится. Собственно, и бутсам-то вряд ли когда понадобится умение драться штыком, ножом или голыми руками: ну часто ли приходится встречаться с врагом, не имеющим огнестрельного оружия, когда у тебя его тоже нет?

Нет, я знал, что это обучение преследовало более глубокие цели. Таким образом в нас развивали агрессию. Но я лично не был уверен, что механикам это надо: если ты выйдешь из себя, твоему солдатику ничего не стоит уничтожить целую деревню!

Фамилия Каролин была Коллинз, и в алфавите мы стояли рядом. Мы с ней много болтали — иногда шепотом, стоя в строю (пару раз это навлекало на нас неприятности: «Эй, вы, голубки! Один из вас будет наматывать круги по дорожке, пока вторая не докрасит вон ту стенку!»)

Я буквально втюрился в нее. Я имею в виду тот всплеск гормонов, который человеку полагается научиться контролировать к тому времени, как ему стукнуло восемнадцать. Я все время думал о ней и жил исключительно тем, что утром, на построении, увижу ее лицо. Судя по выражению ее лица и жестам, она испытывала то же самое по отношению ко мне, хотя слова «любовь» мы тщательно избегали.

После двух недель непрерывных тренировок нам внезапно дали отпуск на полдня. Автобус отвез нас в Сент-Роберт, небольшой городок, существовавший исключительно ради того, чтобы солдатам было где облегчать карманы. Мы должны были вернуться к восемнадцати ноль-ноль, иначе нас объявят находящимися в самовольной отлучке.

По пути к автобусной остановке в Сент-Роберте мы проехали несколько отельчиков и мотельчиков, суливших «почасовую оплату и чистое постельное белье». Когда мы сошли с автобуса, я замялся, не зная, как сформулировать свое предложение, но Каролин ухватила меня под руку и решительно повлекла к ближайшему такому отельчику.

Мы до этого даже ни разу не целовались. Так что для начала мы принялись целоваться, пытаясь одновременно стянуть друг с друга форму, не оборвав при этом пуговиц.

По правде говоря, я оказался не таким уж терпеливым и заботливым любовником, как мне бы хотелось. Но меня распирало изнутри, как физически, так и психологически: в казармах невозможно уединиться, чтобы помастурбировать.

Но ее это не огорчило: она только посмеялась, и мы некоторое время просто баловались друг с другом, пока я не дозрел до более сдержанных и неторопливых ласк. Это было даже лучше, чем мне мечталось.

У нас был в запасе еще час, прежде чем надо было бежать на автобус. Рядом с отельчиком был бар, но Каролин не хотелось, чтобы на нас глазели наши товарищи-новобранцы. Так что мы сидели на влажных мятых простынях и тянули из стакана воду с металлическим привкусом.

— А ты не пробовал отвертеться? — спросила она.

— Ну как же, пробовал, конечно. Моя кураторша сказала, что, если я пойду в пехоту, меня, в моем возрасте и с моим образованием, скорее всего, на пару лет засадят бумажки перебирать.

— Ну да, конечно. Ты до сих пор в это веришь?

Я расхохотался.

— Меня бы отправили в часть, вооруженную одними штыками! Вперед, коли, за отечество!

— За Бога и отечество! Бога, Бога не забывай!

— Ну кто, как не Бог, послал нам этот выходной?

— Ох, слава Богу!

Она взяла двумя пальчиками мой пенис и потеребила его.

— Как ты думаешь, в этом малыше не осталось хоть капельки сока?

— Боюсь, пока все. Можем заняться этим в автобусе!

— Ладно. Ловлю на слове!

Она зевнула и потянулась до хруста в суставах.

— Может, тогда по пивку? Покажем нашим одиноким сучкам, что у меня есть свой кобель!

— Ну пошли.

Хотя я сильно подозревал, что вряд ли хоть одна девушка в этом городе осталась сегодня одна.

Она аккуратно одела меня, разгладила на мне форму долгими плавными прикосновениями. Потом погладила мое лицо, мои руки, словно пыталась запомнить это ощущение.

Потом она прижалась ко мне и испустила долгий, глубокий вздох.

— Спасибо, Джулиан! — прошептала она. — Это было здорово!

Я тоже попытался ее одеть, но застегнул пуговицы наперекосяк.

Романтично, ничего не скажешь. К тому же снять с женщины трусики куда проще, чем надеть их обратно.

В некурящей половине бара все равно попахивало табаком и еще слегка травкой. Пиво было ледяное, но приткнуться оказалось негде. Так что мы остались стоять у стойки. Кругом гремела музыка и смех. Мы время от времени кивали, здороваясь с товарищами по учебке.

— А ты не на юге вырос, я смотрю, — сказала она. — Говор у тебя не нашенский, не обижайся, конечно.

— Вообще-то родился я в Джорджии, но мои родители переехали на север прежде, чем я пошел в школу. Вырос я в Делавэре. А четыре года в Гарварде любого избавят от неправильного произношения.

— Ты всегда только точными науками занимался?

— Сперва физикой, потом астрофизикой на степень магистра. В аспирантуру поступил на физику элементарных частиц. И после защиты буду заниматься ею же — если, конечно, останусь жив после учебки.

— Ой, я в этом во всем ни фига не разбираюсь!

— Я на это и не рассчитывал, — я накрыл ее руку своей ладонью. — Точно так же, как я ничего не смыслю в кино...

— Джу-улиан! — она отняла руку. — Не стоит разговаривать так снисходительно с человеком, который может убить тебя одним ударом. Шестью разными способами.

— Извини. Знаешь, на то, чтобы закончить Гарвард, надо четыре года, а на то, чтобы от этого избавиться, — лет сорок, не меньше.

— Ну, я сорок лет терпеть не собираюсь. Так что лучше держи свое дерьмо в себе!

Однако она улыбнулась и вернула руку на место.

В дверях появился коротышка рядовой из постоянного контингента учебки, с мегафоном в руках.

— Эй, вы, слушайте сюда! Новобранцы третьей роты, ваш автобус прибыл! Если через пять минут не сядете в автобус, будете считаться в самоволке! Мы вернемся сюда и наденем на ваши жопы наручники!

После того как он вышел, на миг воцарилась тишина, потом послышался негромкий ропот.

— Интересно, как это он собирается надевать наручники на жопы?

— Ну, представь себе большой степлер! — сказала она и допила свое пиво. — Карета подана!

Следующие две недели мы провели без выходных. Теперь, убедившись, что никто не свалится с сердечным приступом во время кросса, нас принялись гонять по-настоящему. На следующее утро после полдневного отпуска нас подняли в половине третьего утра, бегая между казармами и лупя в железные кастрюли. Пять минут на одевание, потом десятимильный кросс с полной выкладкой и оружием. Когда кто-то останавливался, чтобы проблеваться, нас заставляли бежать на месте, выкрикивая: «Сла-бак! Сла-бак!»

Такие утренние пробежки нам стали устраивать примерно раз в три дня, причем дистанция каждый раз увеличивалась на милю. Инструкторы вели себя так, словно это изощренная пытка, но все явно было очень хорошо продумано. Кроссы-то бегать было надо, но, если бы мы бегали многомильные кроссы среди дня, когда жара зашкаливала за сотню, люди бы просто начали умирать от теплового удара.

Кроме того, инструкторы старались донести до нас мысль, что если нас так гоняют, то мы сами в этом виноваты. Мы то и дело слышали: «У нас всего четыре недели на то, чтобы сделать из этих никчемных слабаков нормальных солдат!»

Нам с Каролин представился всего один случай снова остаться наедине, во время получасового перерыва на обед в чаще леса.

У меня остались ожоги от ядовитого плюща на заднице, у нее — на ногах. Мы обратились к одному и тому же медику, и он посоветовал нам в следующий раз брать с собой кусок полиэтилена или хотя бы газету. Но следующего раза за все время базовой подготовки так и не случилось.

В первый день специальной подготовки нас, пятьдесят человек, посадили в автобус с закрашенными окнами и куда-то повезли. Вполне возможно, что это место находилось в получасе езды или даже всего в миле от нашей базы, потому что возили нас кругами. Факт тот, что оно находилось в чаще леса, глубоко под землей.

Закамуфлированная дверь распахнулась, за ней была плохо освещенная лестница, ведущая куда-то вниз. Вход охраняли два огромных солдатика. В своем камуфляже они полностью растворялись на фоне леса. Если стоять на месте, их было не видно вообще, проходя мимо, ты замечал нечто вроде колебаний воздуха, какие можно видеть в жару, смутно обрисовывающих человеческий силуэт девяти футов ростом.

Подземный комплекс был довольно большой. Мы выстроились в холле, какой-то рядовой зачитал наши имена и сообщил нам номера наших групп и номера комнат. Мы с Каролин оба были в первом взводе, в комнате А.

В комнате стояли десять жестких стульев и, как ни странно, столик с закусками и ведерко с охлажденными напитками. Мужчина средних лет в комбинезоне без опознавательных знаков молча смотрел, как мы входим в комнату.

Он молчал, пока последний из нас не сел.

— Сейчас я уйду и оставлю вас одних на полтора часа. Ваша задача — познакомиться. Через пару дней вам вживят имплантаты и у вас не останется тайн друг от друга. Это все, что я могу сказать. Когда я выйду из комнаты, пожалуйста, разденьтесь донага. Возьмите себе напиток, бутербродик, и... расскажите друг другу обо всем. Все свои секреты, все свои проблемы. Вам потом будет проще общаться друг с другом, если вы подготовитесь как следует. Когда прозвенит звонок, оденьтесь, я вернусь и поговорю с вами. Да, рядовой?

— Сэр... — сказала одна из женщин, — я... Я еще никогда не раздевалась при мужчинах. Я...

— Ничего, разденетесь. У нас. есть братья?

— Нет, сэр...

— Через пару дней у вас их будет пять. И поверьте, нагота — это еще пустяки по сравнению с тем, что вас ждет. Но вы все будете вести себя как джентльмены, не так ли?

— Да, сэр! — ответили мы все.

Та женщина была хорошенькая блондиночка, и я отчасти предвкушал удовольствие увидеть ее без всего, отчасти же искренне ей сочувствовал.

Мужчина улыбнулся, по его лицу разбежались морщинки.

— Просто смотрите друг другу в глаза, и все будет в порядке!

Пока мы раздевались, я разговаривал с Лу Маньяни. Мы старательно не смотрели на женщин (и все-таки не могли их не видеть). Лу под тридцать, он работает пекарем в Нью-Йорке, в итальянском ресторанчике, принадлежащем его отцу. Об остальных присутствующих, кроме разве что Каролин, я знал не больше этого. В течение предыдущего месяца мы работали до упаду и вставали задолго до того, как наши тела были готовы к этому. На болтовню времени не было.

К нам присоединились Каролин и Канди. Во время базовой подготовки мы все время удивлялись, что тут делает Канди. Это была нежная, я был даже сказал, хрупкая женщина. Но на гражданке она работала психологом, имела дело с психотравмами. По-моему, для этого надо быть достаточно сильным человеком.

Кроме всего прочего, в подобных ситуациях Канди вела себя как прирожденный лидер. Она хлопнула в ладоши.

— Давайте-ка расставим эти стулья по кругу, — распорядилась она. — И сядем вперемежку: мальчик—девочка, мальчик—девочка.

Ричард Лассаль стоял красный как рак, с чудовищной эрекцией. Я и сам старался думать о чем-нибудь постороннем, перебирая то простые числа, то таблицы интегралов.

Никто из женщин не рвался садиться рядом с ним. Каролин слегка стиснула мою руку, подошла к нему и протянула руку.

— Тебя Ричард зовут, да?

Он кивнул. Она представилась и села рядом. Я сел по другую сторону от нее, и хорошенькая блондинка, Арли, поспешно пристроилась рядом со мной: видимо, сочла, что я под присмотром и потому безопасен. Арли скрестила свои стройные ножки и прикрыла грудь сложенными руками.

Канди села напротив. Она вела себя совершенно непринужденно: откинулась на спинку стула, положила ногу на ногу. Саманта и Сара, которые сидели, целомудренно скорчившись, посмотрели на Канди и расслабились.

— Ну что ж, давайте пойдем по кругу. Пусть каждый расскажет о себе что-то важное, что обычно держит в секрете. Послезавтра у нас вообще не останется секретов.

Все медленно кивнули.

— Что ж, тогда я начну.

Она помолчала, потерла подбородок, висок...

— Мои клиенты, мои пациенты этого не знают. Они не знают, почему я стала психотерапевтом. Некогда я была настолько подавлена, что покончила жизнь самоубийством. Я бросилась с моста. На Кейп-Коде, в январе месяце. Я была мертва минут десять—двенадцать, но вода была такая холодная, что меня смогли откачать.

— И как оно? — спросил Хаким. — Каково это, быть мертвым?

— А никак. Я просто потеряла сознание. Думаю, я вырубилась от удара об воду, — она провела пальцем у себя между грудями. — Я очнулась в машине «Скорой помощи», когда мне делали дефибрилляцию.

— Ты сделала это не без причины, — заметил я.

Она кивнула.

— Мой отец умер у меня на глазах. Мы ехали по шоссе, у нас отказали одновременно и руль, и тормоза. Мы перевернулись и вылетели на встречку. Подушки безопасности сработали, но это было еще не все: в нас врезался грузовик и столкнул нас с путепровода. Когда машина наконец остановилась... моей матери раздавило голову, а отец захлебывался собственной кровью. Я сама не сильно пострадала, но не могла шевельнуться. Я вынуждена была висеть вверх ногами и смотреть, как умирает мой отец. В каких-то двух футах от меня. Я не могла забыть это зрелище. И потому бросилась с моста. Ну, и со временем очутилась здесь. Ну а ты, Лу?

Он пожал плечами:

— Господи, со мной-то никогда ничего подобного не случалось!

Он пару раз тряхнул головой, не поднимая глаз.

— Мне тогда было лег тринадцать. У нас в районе была одна компания, родители запрещали мне с ними водиться, естественно, я постоянно с ними тусовался. Родители думали, я помогаю в церкви, но сами они туда особо не ходили, поэтому я решил, что мне не составит труда их обмануть.

Это были конкретные итальянские пацаны, будущие мафиози. Я у них стоял на стреме, пока они шустрили по мелочи. Воровали магнитолы из машин, тырили товары в супермаркетах. Воровали машины покататься у тех, кто по небрежности оставлял их незапертыми.

И вот до нас дошел слух, что старый еврей, который держит в Бронксе лавку с газетами и шоколадками, приторговывает из-под полы оружием. Черный ход его магазинчика выглядел так, словно его не составит труда взломать. И вот я в час ночи выбрался из дома по пожарной лестнице, пробежал по переулкам и встретился с приятелями.

Они точно знали, что старик после десяти запер магазин и ушел домой. Вскрыть дверь монтировкой ничего не стоило.

Это было первое дело, в котором я участвовал, где меня не держали за «малыша». На стреме стоял парнишка помладше, а я вошел в магазин первым, потому что я был еще несовершеннолетний. Если что, много мне бы не дали.

Я вошел внутрь с фонариком и принялся шарить по ящикам, искать оружие. Ну, оружие-то я нашел: старый еврей держал его в руке. Оказывается, в ту ночь он решил не ходить домой.

Я услышал, как он взвел курок, и машинально развернулся в его сторону. Видимо, я ослепил его лучом фонарика. «Ну-ка, мальчик, выключи эту штуку!» — сказал он. Но тот парень, что был с монтировкой, подошел к нему со спины и с размаху ударил его по голове. Старик рухнул, как бревно, но тот парень все бил и бил его. Потом он поднял с пола пистолет и поблагодарил меня за находчивость.

Мы обшарили магазин, не снимая резиновых перчаток, но больше никакого оружия не нашли, да и вообще ничего ценного там не оказалось. Сейф с деньгами мы не сумели ни открыть, ни даже сдвинуть с места. Мы набрали шоколадных батончиков и сигарет.

На следующий день в газетах написали, что совершено убийство и ограбление. Я никому ничего не сказал. Я мог бы позвонить анонимно и назвать имя убийцы, но испугался.

— Его так и не поймали? — спросил Мэл.

— Насколько я знаю, нет. Он сел за торговлю наркотиками, а меня отправили в колледж. А теперь вот я попал сюда...

Все посмотрели на Арли.

— Меня застукали, когда я занималась сексом. С человеком, с которым было нельзя, — сказала она, глядя в пол. — Мой муж. В нашей спальне. Я обещала ему никогда больше не встречаться с этим человеком... никогда больше не встречаться с ней.

Она подняла голову и слабо улыбнулась.

— Ну а подробности вы узнаете завтра.

Наступила моя очередь.

— Рассказать про то, как меня застукали, когда я дрочил?

Кто-то нервно хихикнул.

— Думаю, самое плохое... со стороны может показаться, что это пустяки. Но тогда я чуть с ума не сошел от чувства собственной вины. И теперь, десять лет спустя, меня это все еще беспокоит.

Мне было, наверное, лет пятнадцать. Я шел по парку и увидел на дорожке черепаху. Это было редкое событие. Большая такая коробчатая черепаха. Она втянула голову и лапы. Я потыкал ее палкой, но она, разумеется, вылезать не пожелала.

И тогда — не знаю, что на меня нашло, — я подобрал кирпич и изо всех сил ударил им черепаху. Панцирь раскололся. Черепаха ворочалась внутри, бледная и окровавленная. Я убежал со всех ног...

Мы помолчали. Наконец Канди сказала:

— Да, я понимаю. Хотя у нас дома мы добывали черепах и варили из них суп, так что я привыкла к мысли, что черепаха — это еда.

Она посмотрела на Каролин, подняла брови.

Каролин покачала головой.

— Я, наверно, была очень домашней девочкой. Никакого тебе секса и насилия. Правда, как-то раз меня застали за мастурбацией, но мама только рассмеялась и сказала, что такими вещами надо заниматься у себя в комнате.

У нас был экзамен по химии, в предпоследнем классе старшей школы. И девочка, которая работала в офисе, нашла экземпляр ответов на вопросы и продала его мне за десять баксов.

Это и само по себе было плохо — в смысле, я никогда прежде ничего такого не делала. По самое ужасное было то, что я и так знала большую часть ответов. «Хорошо» мне бы поставили в любом случае. А у этой девочки теперь были доказательства, что я обманщица, и она могла рассказать об этом кому угодно!

И я ее убила.

Канди подняла глаза и улыбнулась.

— Только мысленно, конечно, но все равно...

Ричард решил оживить вечеринку, подсыпав слабительного в пунш, но, как назло, переборщил, и несколько человек попали в больницу (включая его самого, он тоже пил пунш, чтобы отвести от себя подозрения).

Саманта годами воровала деньги из кошелька матери, каждый раз, как та приходила домой пьяной.

Мэл жестоко подшучивал над своим братом-олигофреном.

Сара помогла своему отцу расстаться с жизнью.

Хаким пожал плечами и признался, что никогда не верил в Аллаха, даже ребенком, но ему не хватало мужества признаться в этом и перестать быть мусульманином.

Эти полтора часа были очень утомительными и неловкими, но они явно были нам необходимы.

Когда прозвенел звонок и мы принялись одеваться, я слегка удивился, обнаружив, что наши женщины меня больше не возбуждают так, как прежде. Но в одну или двоих из них я, пожалуй, мог бы влюбиться.

В Форт-Леонард-Вуд мы больше не вернулись. Автобус с затемненными стеклами отвез нас в аэропорт Сент-Луиса, где нам вернули наши шмотки, отобранные у нас месяц назад, выстиранные и отутюженные, и посадили на самолет до Портобелло.

Самолет летел в основном над океаном, держась подальше от воздушного пространства Никарагуа и Коста-Рики. Воздушного флота у нгуми не было, наши летуны его бы попросту разнесли в клочья. Но стрелять по нашим им ничто не мешало.

Когда мы сели, была ночь, воздух был густой и плотный. База представляла собой нагромождение ничем не примечательных приземистых построек, там и сям внушительно поблескивали солдатики. Они стояли на страже по периметру базы. Говорили, что все попытки нгуми напасть на нее окончились неудачей. Я невольно задумался о том, сколько же их было, этих попыток.

Впрочем, это только к лучшему. В конце концов, где-то тут, под землей, всего в нескольких десятках миль от вражеской территории, мы будем проводить треть своей жизни. Утешительно знать, что ты находишься в безопасности за спинами неуязвимых роботов, управляемых телепатией. Или, по крайней мере, думать, что находишься в безопасности.

Конечно, на самом деле это не роботы и далеко не такие неуязвимые. На самом деле каждый из солдатиков представлял собой бронированный, тяжеловооруженный корпус, служивший своеобразным аватаром человеку, управляющему им на расстоянии, находясь в телепатическом контакте с девятью другими. Каждая группа из десяти человек представляла собой единую семью, объединенную телепатическими узами, которая, при наличии должных навыков, могла действовать как единое целое.

Враг мог уничтожить отдельного солдатика, однако его оператор, механик, мог тут же переключиться на запасную машину и в течение нескольких минут вернуться в строй — или даже в течение нескольких секунд, если запасной солдатик находился поблизости. И уж конечно, тот, кто уничтожил предыдущего солдатика, удостоится особенно пристального внимания.

Я всегда подозревал, что это всего лишь пропагандистский блеф, часть тайны, которой были окутаны эти машины, — это делало их особенно эффективным психологическим оружием. Они обладали всеми чувствами, которые делают человека таким опасным. И при том их нельзя было ни убить, ни даже ранить.

Впрочем, насчет «нельзя ранить» — это была не совсем правда. Это держали в строжайшей тайне, но слухи постоянно просачивались. Поэтому, когда нгуми все же удавалось обезвредить и захватить солдатика, они неизменно подвергали его изощренным пыткам и снимали это на камеру, прежде чем уничтожить его.

Американцы только смеялись над ними, говоря, что это может сработать с куклами вуду, но никак не с машинами. Как только машину выключают, она превращается в обычный ящик с болтами.

Ага. Вся штука в том, чтобы выключить ее вовремя.

Наши казармы в Портобелло были чистые, но плохо оборудованные и такие тесные, что повернуться негде. Впрочем, нам предстояло проводить там не так уж много времени. Механики работали, спали, ели, пили и испражнялись, не отключаясь от рабочего места. Для этого требовалось вживлять некоторые дополнительные устройства. Но эту операцию тебе не станут делать, пока не убедятся, что имплантат благополучно прижился.

В первый день в Портобелло нас одного за другим увезли на куда более впечатляющую «стандартную» операцию: вживление кибернетического черепного имплантата, или, как их иногда попросту называли, «разъема». Звучит оно страшнее, чем на самом деле. Они установили сто тысяч имплантатов, и у девяноста тысяч все нормально прижилось.

У одного из десяти чип не приживается, но большинство из них просто возвращаются к обычной жизни, не обретя сомнительной способности полностью сливаться с чужим разумом и телом. У некоторых начинаются проблемы с мозгами. Некоторые умирают.

Число тех и других не публикуется.

Будучи физиком, я кое-что могу вычислить сам. Если какая-то операция — допустим, установка имплантата — имеет 90 процентов шансов на успех и ее делают десяти людям, вероятность того, что одного из них постигнет неудача, равняется одному минус девять десятых в десятой степени, что равняется 0,65. То есть в шестидесяти пяти процентах случаев — больше половины — как минимум у одного из десяти ничего не получится.

Логика подсказывает: пусть их будет одиннадцать! Да, но что, если у всех одиннадцати все пройдет благополучно? Кого-то одного придется убирать, а это будет равносильно катастрофе. По крайней мере, так говорят. В семью проще добавить кого-то, чем кого-то изъять.

Из нас все десятеро перенесли операцию благополучно, и следующие два дня мы провели в постели. А на третий день начали знакомиться со своим новым даром.

Человек, который помог нам впервые пройти через это, был, похоже, штатский, пожилой врач лет семидесяти по фамилии Керри.

— В первый раз вместе с новичком подключаться нельзя, — сказал он. Мы снова были в помещении, похожем на комнату А: стены, крашенные казенной зеленой краской, жесткие стулья, ведерко с напитками, но на этот раз было и кое-что еще: две кушетки и черный ящик между ними. Из ящика торчали два кабеля.

— Поначалу вы подключитесь вместе со мной всего на несколько минут. Десятерым на это понадобится час. Никаких проблем возникнуть не должно, но, если что, лучше быть на связи с таким человеком, как я.

— С таким, как вы, сэр? — переспросила Канди.

— Сейчас поймете.

Он заглянул в список.

- Первым пойдет Азузи!

Хаким встал и следом за ним подошел к кушетке.

— Ложитесь. Закройте глаза.

Он взял кабель и с мягким щелчком вставил его в основание черепа Хакима. Потом присел на край второй кушетки и подключился сам.

Он закрыл глаза и посидел так пару минут, чуть заметно раскачиваясь. Потом отсоединил себя и Хакима.

Хаким потряс головой и сел. Его передернуло.

— Ох. Это... это было сногсшибательно, — пробормотал он.

Керри кивнул. Ни тот ни другой дальше эту тему развивать не стали.

— Джулиан Класс!

Я подошел, лег, повернулся лицом к стене. Раздался негромкий щелчок — это разъем вошел в металлический имплантат, — а потом я как будто обрел двойное зрение.

Это трудно описать словами. Я по-прежнему видел стену в двух футах от себя, но при этом так же отчетливо видел то, на что смотрел Керри: группу механиков, глядящих на него и на меня.

И я тотчас же узнал его — узнал почти так же, как знал самого себя. Я чувствовал его тело под одеждой точно так же, как одежду на его теле, непроизвольные сокращения внутренностей, сложное устройство мышц и костей - то, что мы ощущаем все время, только не замечаем в силу привычки — мелкие подергивания, чешущуюся кожу, боль, засевшую в правом плече, которым мне — нет, ему — давно бы пора заняться...

Я помнил все, что он привычно помнил о себе — и плохое, и хорошее, и нейтральное. Золотое детство, оборванное разводом родителей, удачный побег в колледж, увлекательная работа над диссертацией по психологии развития. Секс с двумя женщинами и десятками мужчин. Каким-то образом это даже не казалось странным. Четыре года работы механиком в Африке, вождение грузовиков, которые периодически взрывались...

И, как воспоминание о воспоминании, я ощутил единение, которое он испытывал с другими механиками своей транспортной группы, и его тоску по этому ощущению...

А потом щелчок — и все исчезло. Я посмотрел на него.

— Потому вы этим и занимаетесь?

Он улыбнулся.

— Это, конечно, совсем не то. Все равно что петь в ванной, если раньше ты пел в хоре.

Каролин была следующей, и, когда она снова села рядом со мной, она мягко толкнула меня бедром. Не нужно было телепатии, чтобы догадаться, что мы думаем об одном и том же.

Один за другим все остальные тоже прошли через первую пробу.

— Хорошо, — сказал Керри. — Это был первый этап вашей подготовки. Теперь перейдем к следующему уровню.

Мы прошли следом за ним в соседнюю комнату.

Вдоль дальней стены стояло десять так называемых «клеток». Выглядели они как стоматологические кресла с кучей подведенных к ним проводов и трубок.

Трубки нам не понадобятся до самого конца обучения, поскольку нас будут подключать не больше чем на несколько часов. А вот когда подключение будет длиться по десять дней стандартная ежемесячная смена, — тут нам придется питаться и избавляться от отходов автоматически. Говорят, это не так уж неудобно, когда привыкнешь.

Солдатики, к которым мы должны были подключиться, стояли на свободной площадке где-то в другом месте. Первую пару дней мы выполняли упражнения вроде «поднимите правую ногу, поднимите левую ногу». Потом стали учиться ходить по лестнице. К третьему дню мы бегали в строю, миновав основной камень преткновения: надо перестать думать о том, что делаешь, а просто делать это. Довериться машине. Машина — это ты.

Тем временем по вечерам мы начали подключаться друг к другу без солдатиков, сперва попарно, потом большими группами.

Быть с Каролин было одновременно захватывающе и страшновато: она, пожалуй, испытывала ко мне еще более сильные чувства, чем я к ней. При этом мы были совершенно разные: ее интуитивный разум против моей аналитической натуры, ее непростая юность уличной девчонки — и любовь и поддержка, на которую я мог всегда рассчитывать дома. И тела у нас были разные — кроме того, что я был мужчиной, а она женщиной, она была маленькая и проворная, я не был ни тем ни другим. Нам правилось экспериментировать с телами друг друга: она говорила, что любой девушке не помешало бы время от времени обзаводиться членом. Мне нравилось непривычное ощущение — быть ею, нравилось и потом, когда я к этому привык, хотя в первый раз, как у меня началась менструация, впечатление было шокирующее — мне казалось, будто я ранен, хотя я и знал заранее, чего ожидать. Она посочувствовала мне, но в то же время смеялась надо мной: эх ты, нюня! — и постепенно я привык к этому, хотя так и не научился относиться к месячным так же, как она — как к своеобразному подтверждению «моей» женственности. (Со временем я обнаружил, что, кроме нее, никто из женщин не относился к месячным так, как она. Сара и Арли давно уже принимали таблетки, подавляющие овуляцию, а две остальные месячные не одобряли, но противозачаточные таблетки им тоже не нравились.)

Подключение к остальным мужчинам и женщинам было не таким впечатляющим, хотя соединение с Сарой, Канди и Мэлом давало довольно сильные сексуальные впечатления. Последнее было странным: Мэл был не такой, как Керри, он никогда не спал с мужчинами и не хотел этого. Однако когда он подключался ко мне или другому мужику, становилось очевидно, что он подавляет природное влечение к людям своего пола. Таких вещей от другого механика не скроешь, как бы тебе этого ни хотелось. После первоначального смущения он уже и не скрывал этого.

Пока мы соединялись попарно, жизни остальных восьми человек казались чем-то далеким и полузабытым, вроде романа, который долго разбирали в школе. Когда мы начали соединяться по трое и больше, все стало несколько сложнее. Поначалу ты просто терял представление, где здесь «я» и кто тут, собственно, «я». Подключаясь к одному человеку, можно было впасть в состояние, когда обе жизни сливались в неразрывное самозабвенное единство. У меня это получалось примерно с половиной из них.

Втроем это было невозможно. Поначалу начиналось нечто вроде экзистенциальной борьбы за власть, «за территорию», но, когда мы набрались опыта, стало ясно, что каждому следует держаться за свое «я», иначе возникшие перекосы сведут с ума всех участников. Нам с Каролин, как и некоторым другим парам, в частности Саманте с Арли, было непросто оторваться друг от друга и впустить к себе третьего. Но если этого не сделать, настоящей тройки не получится. Кто-то один все время будет в стороне, в роли пассивного наблюдателя этого торжества любви.

Мы провели довольно много времени, дня четыре, варьируя состав троек. После этого составлять четверки и более крупные группы было уже не так трудно. Мы овладели основным приемом: каждый из нас представлял собой отдельную личность, обладающую своей собственной биографией, существующей и вне подключения, но у тебя было несколько партнеров, от двух до девяти, обладающих той же степенью независимости, что и ты, разделяющих с тобой твое прошлое и настоящее.

Каждое подключение длилось не более двух часов, за ним следовало не менее тридцати минут отдыха. Это нас раздражало. Прошли годы, прежде чем мы поняли почему: если оставаться подключенным слишком долго, ощущение эмпатии становится настолько сильным, что любой человек становится частью тебя. Убийство становится таким же немыслимым, как самоубийство. Для солдата это серьезный недостаток.

О том, что такое быть солдатом, мы узнавали от непосредственных свидетелей, подключаясь к кристаллам, записанным другими людьми в ходе боя. Поначалу это сбивало с толку: ты оказывался и интимной близости с десятью посторонними людьми, не имея возможности управлять солдатиком, в котором ты находился. Но бой выглядел достаточно реальным: куда реальнее, чем можно себе представить по рассказам обычных очевидцев.

Канди этот опыт сильно угнетал, и из всех нас, кажется, только Мэл готов был повторить это снова. Но все мы понимали, что это необходимо. Генеральная репетиция на пути в Ад.

Я удивился, когда меня назначили командиром группы. Да, я был старше всех — но не намного, самым образованным — но физика элементарных частиц к лидерству особого отношения не имеет. Нелестная для меня истина сделалась очевидной довольно скоро. Им не нужен был «прирожденный лидер» вроде Лу или Канди, потому что оба они быстро подмяли бы под себя всю группу: вместо десяти человек, работающих совместно, решения принимал бы только один, а остальных девять ставили бы перед фактом. Для армейской иерархии старого образца это было бы только естественно: альфа-самец командует, кобели помельче выполняют приказы. Но в наше время это была бы бесполезная трата времени, денег и людских ресурсов. Группа солдатиков была подобна одной громадной боевой машине, охватывающей большой участок поля боя и мгновенно принимающей решения с помощью подобия общего разума. Наблюдать за этим со стороны было жутковато, но находиться внутри ее было все менее и менее странно.

Нам сделали небольшую операцию, решившую проблему питания, питья, избавления от отходов. После этого нам дали пару дней прийти в себя, а затем отправили на первое «боевое задание» в глубь вражеской территории.

Разумеется, на самом деле все мы сидели глубоко под землей, в укрепленном бункере в Портобелло. Но наши солдатики вышли на десять миль за периметр, туда, где любой «педро» мог рискнуть жизнью и напасть на них. Впрочем, наши машины охраняла группа «охотников и убийц». Безопаснее, чем смотреть это по ящику, сидя у себя дома. Дома тебя может, например, убить молнией.

Нам устроили еще пару таких прогулок, врага мы при этом так ни разу и не встретили. После этого наше обучение окончилось, настал черед двадцатидневного отпуска. Однако сразу домой никто не поехал. Надо же было испытать салоны подключений, которых вокруг базы в Портобелло было пруд пруди.

В салоне подключений можно было за умеренную плату подключиться к чужим переживаниям. Основную их часть составляли бои солдатиков. Спасибо большое, этого мы и бесплатно насмотримся. А вот кристаллы летунов — это было уже интереснее. «Летательный аппарат, способный на виражи, пике и ускорения, не доступные ни одному обычному пилоту».

Но помимо военных кристаллов были и кристаллы с приключениями, записанные людьми, совершающими разные головокружительные трюки во всяких опасных местах. Были и кристаллы «для гурманов», позволяющие попробовать еду и напитки, которые тебе не по карману. Были даже кристаллы с самоубийствами — самое экстремальное переживание из возможных, — но их выдавали только под расписку, что салон ни за что не отвечает, на случай, если ты вдруг окажешься настолько захвачен чужими переживаниями, что умрешь сам. Это было развлечение для любителей риска, вроде того японского кушанья из рыбы с природными нейротоксинами, которые способны убить тебя, если повар чуть-чуть ошибется.

Ну и, разумеется, там был секс. Секс с красавицами и красавцами, которые в реальной жизни с тобой даже не поздороваются, секс в таких местах, где тебя арестуют, если поймают, отчаянный секс, причудливый секс, сладкий, кислый и соленый.

Секс с Каролин.

Во время обучения нас подключали только через клетки, чтобы мы успели к ним привыкнуть, так что ты не мог дотронуться до того, к кому был подключен. Большинство салончиков за пределами базы были рассчитаны на одиночек, но в некоторых, подороже, можно было уединиться и подключиться вдвоем, в реальном времени. Вроде тех мотельчиков в Сент-Роберте, только они предлагали не чистое постельное белье, а «превликательную апстановку» и плату брали не за час, а поминутно.

Мы порасспрашивали местных и пошли в «Сиелито линдо», там было почище. Женщины, ошивавшиеся у входа, так называемые «розетки», нас не тронули, но пристально уставились на меня, а некоторые — на Каролин: дескать, ты думаешь, с любителем хорошо? Приходи в другой раз, попробуй, каково с профессионалом!

Сидевшая за стойкой «мамаша», толстая и веселая, сообщила нам правила: отсчет времени начинается с того момента, как вы закрыли за собой дверь, и останавливается, когда вы спустились к стойке и забрали свою кредитку. Так что можете сколько угодно валяться в постели и бормотать милые пустячки — это будет стоить вам столько же, сколько и серьезные забавы.

Я спросил, не случалось ли такого, чтобы люди выскакивали из номера нагишом и неслись к стойке за кредиткой.

— Ну, тогда я звоню в полицию и прошу арестовать их за появление в неприличном виде, — ответила тетка. — Разве что они меня особенно позабавят!

Я решил не искушать судьбу.

Комнатка была маленькая, чистая, и в ней сильно пахло жасмином. Из мебели была только просторная кровать с горой подушек. Простыни на ощупь были как накрахмаленный хлопок, но на самом деле они были одноразовые, отрезанные от практичного, но неромантичного рулона.

Мы уже занимались сексом несколько часов назад, так что опасаться, что все кончится слишком быстро, не приходилось, но, когда мы сбросили одежду, подключили разъемы и бросились в кровать, мы были более чем готовы. Я целовал и пробовал на вкус ее всю, ощущая, как наш общий язык касается нашей общей кожи. Когда мы ощутили меня в ней, я разделил ее оргазм, но сохранил достаточно своего «я», чтобы не извергнуть семя.

Она оседлала меня, повела бедрами, и я кончил в нее с упругой силой перевозбужденного подростка. Она по-прежнему удерживала меня в себе, без слов уговаривая не торопиться, и вот через несколько мгновений мы слились окончательно, я втек в нее, она — в меня, наконец оба мы не выдержали и рванулись так сильно, что рухнули с кровати на пол и остались лежать так, задыхаясь.

— Хороший ковер, — сказала она, ощущая прикосновение нашей кожи к грубому ворсу. Кто-то из нас ушиб колено при падении. Когда мы отключились, я понял, что это была она.

— Извини, — пробормотал я. — Экий я неуклюжий!

Она погладила мой опадающий член.

— Мы потратили, как минимум, секунд десять, — сказала она хрипловатым голосом. Надень, что ли, штаны, сходи за кредиткой.

Мы еще три раза ходили в «Сиелито линдо» и один раз в «Сладкое падение», там можно было заниматься любовью — или сексом — во время бесконечного прыжка с парашютом. А в самом конце ты плавно опускался на землю. Но потом пришлось возвращаться с небес на землю в прямом смысле слова: Каролин пора было продолжать занятия, мне — заниматься своими измерениями и уравнениями.

Расставание было похоже на ампутацию конечности или куска собственной души. Но мы знали, что через три недели снова станем единым целым.

Я пытался рассказать об этом Блейз в первый день как вернулся. Мы сидели за кофе в укромном уголке Студенческого центра.

— Ты знаешь, как это звучит, — сказала она, — и я понимаю, что веду себя, как наседка, но... такое впечатление, что у тебя был просто бурный курортный роман, усиленный давлением военной учебки, а потом установка имплантатов возвела это в квадрат, а то, что вы занимались любовью во время подключения, возвело это в куб. Но сколько икс ни возводи что в квадрат, что в куб, он все равно останется иксом.

— Все равно это будет всего лишь легкое увлечение...

Она кивнула.

— Но тебе кажется, что это будет длиться вечно.

— По крайней мере, ту часть вечности, которой мы можем располагать.

Она отхлебнула кофе и снова кивнула.

— Нечто вроде сиамских близнецов... Мне даже как-то не по себе.

Я рассмеялся.

— Это понятно! Такое трудно объяснить словами.

Она как-то странно смотрела на меня.

— Жалко, что я не могу испытать это на себе. Я просто завидую!

Я, наверно, покраснел.

— Да не Каролин, дурачок! Вам обоим, тому, что вам довелось испытать.

Если бы Блейз установила себе имплантат, она потеряла бы и грант, и работу. В большинстве контрактов для работников умственного труда имеется отдельный пункт насчет имплантатов — по причинам очевидным. Мне-то это не грозило, поскольку мне имплантат установили не по моей воле. В США вживление имплантата гражданским лицам — вообще операция нелегальная, хотя сотни людей каждый день выезжают за границу, чтобы сделать это в другой стране.

Я питал огромное уважение к Блейз, и мне очень хотелось, чтобы она все поняла. Но, подозреваю, это было все равно что пытаться объяснить, например, мне, что такое религиозный экстаз. Ну, до того, как мне вставили разъем. Потому что Саманта была глубоко верующим человеком, и я понял ее сразу, на более глубинном уровне, чем слова, как только мы подключились друг к другу. Точно так же, как она поняла меня и простила мне мое неверие.

У Блейз были серьезные профессиональные причины для беспокойства. Я теперь был далеко не идеальным сотрудником. Я не мог как следует сосредоточиться. В глубине души я не мог не думать о Каролин, и это помимо моей воли так или иначе проявлялось. Я не мог взглянуть на календарь без того, чтобы начать подсчитывать, сколько дней осталось до тех пор, как я снова окажусь в неволе.

— Может, тебе стоит отдохнуть в выходные и съездить в Джорджию? — спросила Блейз в четверг утром. — Ведь вам, солдатикам, вроде бы положен бесплатный проезд?

Вообще-то я был механик, солдатик — это машина, которой я управлял, но гражданские часто это путают.

— Вообще-то на выходных я собирался поработать, наверстать упущенное...

Она расхохоталась.

— Почему бы тебе вместо этого не наверстать упущенное с Каролин? Проект «Юпитер» пока что и без тебя обойдется.

Мне не нравилось, что меня видно насквозь, но отнекиваться тоже было бы глупо. Я позвонил Каролин — она была в восторге. Ее соседка по комнате согласилась исчезнуть на пару дней, и я заказал билет на вечер пятницы на самолет до Мейкона.

Свидание вышло странное. Разумеется, подключиться в Мейконе было негде, и нам пришлось обходиться обычным сексом. Мы предполагали, по умолчанию, что этого будет достаточно, но оказалось, что нет. Не то чтобы у меня не стояло, не то чтобы ей меня не хотелось. Но утром в субботу мы сели на автобус до Атланты и сняли дешевый номер в двух кварталах от салонов подключений рядом с Форт-Макферсоном.

«Славные звезды и полосы» были самым дешевым заведением, без рюшиков, и нас обоих это вполне устраивало. Однако утром в воскресенье мы порылись в карманах и завалились в «Ваш личный космос», создающий иллюзию невесомости, с кружащимися вокруг галактиками. Это было невероятно!

Мы обсуждали свою проблему. Это слегка нервировало, но мы сошлись на том, что это все из-за того, что мы еще не успели как следует привыкнуть к имплантатам. Расстались мы, будучи без ума друг от друга, но несколько обескураженные контрастом между обычным сексом и сексом в подключении.

Занимаясь любовью у нее дома, мы оба как бешеные воображали себе то, что было на прошлой неделе.

Через пару недель мы впервые самостоятельно отправились на боевое задание.

Вторая группа была ИУ, то есть «изводящая и удерживающая противника». Соответственно, наша основная задача была попросту патрулировать территорию и терроризировать противника. Не столько убивать, сколько вносить смятение.

В данном случае нам поручили создать точечный локальный хаос. Нгуми устроили себе штаб-квартиру в уединенной долине в Коста-Рике. Все необходимое оборудование и боеприпасы туда доставляли по ночам, буквально на руках. Никакого транспорта, чье тепловое излучение можно было бы уловить сквозь древесные кроны. Они пока не знали, что мы усеяли джунгли микроскопическими обонятельными жучками, чьей единственной задачей было подавать сигнал, когда мимо проходил потный человек. Так ч то нам было прекрасно известно, где засели враги и какими путями они туда пробираются.

Мы держались в стороне от этих путей. Если двигаться медленно и осторожно, тяжелый солдатик может проходить совершенно беззвучно даже через густые заросли. Я вел нашу десятку вдоль главной тропы по обе стороны от нее, со средней скоростью одна миля в час. Дважды их патрули прокрадывались прямо через нашу группу, не замечая нас: мы включили ночной камуфляж.

Арли добралась до их периметра первой. Она тихо стояла в нескольких ярдах от дремлющего часового, пока остальные окружали лагерь. Я был готов начать атаку в любой момент, если нас заметят, но все прошло без сучка без задоринки.

Формально главным был я, но все десять были подсоединены параллельно. И по моему мысленному сигналу все ринулись в атаку одновременно.

Поначалу мы не применяли оружие, только свет и звук: десять прожекторов, светивших ярче солнца, десять мощных динамиков, издававших душераздирающий вой. А потом клубы газа с десяти сторон одновременно.

Они выскочили из палаток и принялись палить куда попало, но быстро наглотались усыпляющего газа и попадали без сознания. Двое успели натянуть противогазы. Мэл скрутил одного, я — второго. Выбил у него автомат и ткнул его в грудь, он упал. Я стащил с пего противогаз, забросил подальше и вместе с остальными направился к нашей основной цели: четырехгранному мини-форту из какого-то пуленепробиваемого пластика. Очевидно, его притащили сюда в разобранном виде и склеили уже на месте.

Наши войска сталкивались с такими штуками в африканских пустынях (они невидимы для радаров и почти не по зубам летунам), но в Коста-Рике нам такое попалось впервые. В нас стреляли 155-миллиметровыми разрывными бронебойными снарядами, которые, в принципе, могут вывести солдатика из строя, но пушка торчала наружу. Она, конечно, вращалась очень быстро, но ее передвижения можно было предугадать и вовремя пригнуться. По счастью, снаряды оказались обычными болванками.

Мы, конечно, могли бы пригибаться и уворачиваться, пока у него не кончатся снаряды, но он палил во все стороны, рискуя перестрелять своих же людей или гражданских мулов. Поэтому мы с Каролин принялись поджаривать строение с двух углов с помощью лазеров, меняя цель несколько раз в секунду, поскольку приходилось уклоняться от выстрелов. В конце концов форт раскалился изнутри и наполнился дымом от горящего пластика. Дверь распахнулась, и наружу, отчаянно кашляя, вывалились двое людей. Мы усыпили и их тоже, потом собрали в кучку все бесчувственные тела. После этого мы лазерами расчистили в джунглях посадочную площадку и вызвали вертолет.

С того момента, как мы врубили прожектора, до загрузки пленных в вертолет прошло минут двенадцать. Никто не погиб.

Мэл не сумел скрыть своего разочарования по этому поводу. «Ну, спасибо! Получается, мы остались девственниками». Он потом извинился, но это все же повисло в воздухе.

Я бы сказал, что операция прошла четко, как по книжке, но пока мы ждали, когда нас заберут, с нами связались офицеры-наблюдатели, которые следили за нашим первым заданием. Трое из семи считали, что мини-форт и тех двоих, что прятались в нем, следовало уничтожить немедленно, чтобы не подвергать риску солдатиков и окружающих.

«Ага, конечно, — подумал я, — не вам же их убивать!» Пока солдатики летели обратно на вертолете, а мы получили возможность отключиться и устроить передышку без посторонних глаз, мы обсудили это между собой. Как и следовало ожидать, семеро членов группы были согласны со мной — все, кроме Мэла и Сары. Однако спор вышел не слишком ожесточенный: они просто сказали, что они бы сделали все по-другому, но, в конце концов, главный тут я. Сами они не любили сложных, многоэтапных планов.

Разумеется, на самом деле мы были не ближе к реальным боевым действиям, чем офицеры.

Во второй половине дня в воскресенье нам дали выходной, и мне удалось получить авансом часть жалованья (точнее, взять его взаймы у государства — с меня за это вычли десять процентов), чтобы поехать в город и подключиться.

Это место называлось «Отель де Фантази». На этот раз мы очутились на необитаемом острове, и я заплатил вперед за полчаса, так что мы сперва любили друг друга в косых лучах утреннего солнца, потом немного поплавали в теплой воде, а потом сидели обнявшись, омываемые легким прибоем. Очень неприятное было ощущение, когда внезапно оказалось, что наше время истекло, мы очутились на обычной кровати и обнаружили, что лежим отдельно, почти не касаясь друг друга.

На номер в отеле денег уже не хватало. Мы пообедали хотдогами, взяли по пиву и вернулись на базу, к своим отдельным койкам.

Блейз улыбнулась, но покачала головой.

- И вот так будет четыре года, по десять дней за раз?

- Да, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Мы сидели в кофейне одни, время близилось к полудню.

Ко времени демобилизации на тебе будет миллион долларов долга. Под десять процентов.

Я мог только пожать плечами. Кажется, я еще виновато улыбнулся.

Ты знаешь, это очень похоже на зависимость. Если бы армия подсадила тебя на наркотики, мы бы наняли толпу адвокатов, заставили их уволить тебя со службы и отправить на лечение. Но тебя подсадили на любовь!

— Да ладно тебе...

— Послушай, постарайся быть объективным! Я понимаю, Каролин славная девушка и так далее...

— Поаккуратней с этим, Блейз!

— Выслушай меня, всего одну минуту, хорошо?

Она достала ноутбук, нажала пару кнопок.

— Ты представляешь, что творится у тебя в мозгу, когда ты находишься в этом... «Мотель де Фантази»?

— «Отель». Думаю, что-то невероятное.

— Ничего невероятного тут нет. Обычный выброс гормонов: бурлящая каша из окситоцина, серотонина и эндогенных опиатов. Вазопрессиновые рецепторы работают на полную катушку. Ты был бы в полном восторге, даже если Каролин была бы хомячком!

Я невольно улыбнулся.

— Ты неплохо потрудилась, чтобы показать мне это со стороны. Но ты не была там, ты себе просто представить не можешь. Это настоящая любовь!

— Ладно. Тогда окажи мне услугу. Попробуй сделать это с любой другой женщиной. Вот увидишь, ты точно так же влюбишься в нее!

— Ни за что!

Сама мысль об этом была отвратительной.

— Блейз, это ужасно! Это выглядит так, как будто я — влюбленный подросток, а папочка сует мне пачку денег, чтобы я сходил в публичный дом и спустил пар!

— Ничего подобного! Я просто хочу, чтобы ты задействовал логику, чтобы ты взглянул на происходящее объективно!

— Ну да. Это всегда помогает, когда речь идет о любви.

Больше мы в тот месяц об этом не говорили. Мы вообще почти не разговаривали. И в аэропорт я ехал один.

С Каролин мы только обнялись и тут же расселись по клеткам.

То была рутинная демонстрация силы. Генерал-губернатор Панамы, наша любимая марионетка, выступал с речью в Панама-Сити, а мы были должны стоять по стойке «смирно» и выглядеть угрожающе. Надо признаться, что это нам вполне удалось. Девять солдатиков включили «камуфляж». На ярком солнце это не делало их невидимыми: они выглядели как сверкающие, изменчивые статуи, которые невозможно рассмотреть как следует.

Жутковато. Мой солдатик, командир группы, был черным и блестящим.

Нашего присутствия тут на самом деле не требовалось, разве что для прессы. Зрители были тщательно отобраны, они послушно аплодировали и разражались приветственными криками в нужных местах — им наверняка не терпелось побыстрее покончить с этим и вернуться в прохладные помещения с кондиционером. Жара была под сто градусов, и духота вдобавок.

«Тебе не жарко?» — без слов спросила Каролин. Я мысленно ответил, что это, видимо, психосоматическое, нечто вроде сочувствия тем бедолагам, что парятся на площади, и она согласилась.

Наконец речь завершилась, и мы выстроились в ряд, чтобы торжественно покинуть сцену. Это была рутинная процедура перемещения солдатиков, но для толпы это была хорошая демонстрация нашей нечеловеческой силы: мы встали плечом к плечу, подняв левую руку, к нам на скорости больше сотни миль в час подлетел грузовой вертолет с прикрепленной снизу перекладиной и унес нас прочь. Человеку оторвало бы руку, мы же почти ничего и не почувствовали.

Сигнал от Каролин внезапно исчез. Видимо, разъем отключился из-за механического сотрясения.

— Каролин! — окликнул я по аварийной голосовой связи.

Она не откликнулась. Я попросил разрешения отключиться. Нам сейчас все равно было ни к чему оставаться в солдатиках, разве что затем, чтобы довести их до ангара, когда мы приземлимся. Командование на просьбу не откликнулось. «Небось воюют где-нибудь в другом месте», — подумал я.

Мы приземлились возле бокса техобслуживания и повели свои машины внутрь. Каролин своим солдатиком явно не управляла: обычно ее машина двигалась со свойственной ей природной грацией. А сейчас она шагала, как игрушечный робот, по-видимому, кто-то из техников управлял ею с пульта.

Я распахнул наши клетки, и мы внезапно вернулись в реальный мир, голые и потные, потягиваясь и хрустя суставами.

Клетка Каролин была открыта, но самой Каролин там не было.

Кроме нас, в комнате был и одетый человек, офицер медицинской службы. Она подошла к нам.

— У рядового Коллинз перед самым отлетом произошло обширное нарушение мозгового кровообращения. Она сейчас в операционной.

У меня похолодели лицо и руки.

— С ней все будет в порядке?

— Нет, сержант. Врачи делают все, что могут, но, боюсь, она... в общем, это клиническая смерть.

Я опустился на жесткое бетонное основание клетки. Голова шла кругом.

— Чем это отличается от обычной смерти?

— У нее отсутствует высшая нервная деятельность. Мы пытаемся связаться с ее ближайшими родственниками. Мне очень жаль...

— Но... но ведь я... я был в ее мозгу всего несколько минут назад!

Она заглянула в свои записи.

— Время смерти 13.47. Двадцать пять минут назад.

— Но это же не так много! Людей после клинической смерти вытаскивали...

— Врачи делают все, что могут. Механики — слишком ценный персонал, чтобы ими разбрасываться. Это пока все, что я могу вам сказать.

Она повернулась, чтобы уйти.

— Подождите! Я могу ее увидеть?

— Я не знаю, где она, сержант. Извините.

Остальные столпились вокруг меня. Я был удивлен, обнаружив, что не плачу и даже не пытаюсь заплакать. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, как будто мне дали под дых.

— Она, наверное, в здешнем госпитале, — сказал Мэл. — Пошли, поищем ее.

— И чем мы ей поможем? — спросила Канди. — Будем путаться под ногами?

Она села рядом со мной и обняла меня за плечи.

— Идемте в комнату отдыха, будем ждать.

Мы пошли в комнату отдыха. Я шагал, как зомби. Как солдатик без механика. Лу достал из шкафчика свою кредитку и купил нам всем по пиву в автомате. Мы в неуклюжем молчании оделись и сели пить пиво.

Хаким пить не стал.

— Иногда даже жалеешь, что некому молиться.

Саманта, погруженная в молитвенное сосредоточение, подняла голову и кивнула. Остальные молча пили и смотрели на дверь.

Я встал, чтобы купить еще пива, и тут вошла медик. Я посмотрел ей в глаза — и потерял сознание.

Я пробудился на больничной койке, внезапно, как будто меня бесшумно окатили ледяной водой. Медсестра со шприцем отступила в сторону, и я увидел Блейз.

— Сколько времени?

— Пять утра. Сегодня среда, — ответила она. — Я приехала сразу, как узнала, и они сказали, что все равно собирались приводить тебя в чувство.

Она взяла пластиковый стаканчик, протянула мне соломинку.

— Пить хочешь?

Я покачал головой.

— Что, я так долго был в отключке? Двенадцать часов?

— Они тебе что-то дали, чтобы ты не просыпался. Так всегда делают, когда человек перенес такую потерю...

И тут я вспомнил все. В меня как будто автомобиль врезался.

— Каролин...

Она взяла меня за руку. Я отдернул руку. Потом приподнялся и снова нащупал ее руку.

Я закрыл глаза. Я плыл, я падал. Может, это из-за лекарств... Я сглотнул — и обнаружил, что не могу выдавить ни слова.

— Тебе дают отпуск до конца месяца. Поехали домой?

— А как же мои люди? Моя группа?

— Они ждут тебя в коридоре. Меня пустили первой.

Я сел и обнял ее. Она обняла меня и держала так, пока я не понял, что уже готов увидеться с товарищами. Они вошли в палату все вместе, и Блейз вышла подождать в коридоре. Мы встали в круг и сомкнули руки в центре, так, что каждая рука была как бы спицей в колесе. Мэл, Канди и Саманта прошептали несколько слов, но это безмолвное участие было важнее любых других чувств. Именно оно дало мне место, где я мог быть. Место, где я мог вздохнуть полной грудью.

Блейз увезла меня домой, и через некоторое время — далеко не сразу — я стал ее возлюбленным, а не только другом, который нуждается в надежной руке и мягкой жилетке. Позже мы оба смеялись, потому что ни она, ни я не могли припомнить, когда именно, в какую ночь, вечер или утро эта дружба превратилась в секс. Но, кажется, я знаю, когда секс превратился в любовь.

Армейский психолог, к которому я ходил, посоветовал мне относиться к своей потере как к ране: на нее надо наложить швы, то есть набор реакций, которые будут защищать меня, пока все не заживет. Швы, которые отвалятся сами собой, когда станут больше не нужны.

Но Блейз была доктором физики, а не медицины, и она сказала, что наш психолог ничего не понимает. Бывают раны слишком большие, чтобы стягивать их швами. Их следует оставлять открытыми, оберегать и ждать, пока они затянутся келоидной тканью. В келоидной ткани нет нормальных нервных окончаний. Она помогает выжить, но ничего не чувствует.

С тех пор прошло несколько лет. Каждый месяц я на десять дней запираюсь в клетку, которая наделяет меня сверхчеловеческой силой. А в остальное время Блейз окружает меня своей поддержкой, мирясь с потерей, которая навсегда останется в центре моей души.

Эта мягкая клетка из рук и ног защищает меня и отчасти помогает забыться.

Робин Хобб

Робин Хобб на настоящий момент является одной из самых популярных авторов фэнтези. Продано более миллиона экземпляров ее книг в бумажных обложках. Наверное, наиболее известна ее серия «Сага о Видящих», в которую входят «Ученик убийцы», «Королевский убийца» и «Странствия убийцы», а также две примыкающих к ней серии, «Сага о живых кораблях», куда входят книги «Волшебный корабль», «Безумный корабль», «Корабль судьбы», и «Сага о Шуте и Убийце», состоящая из книг «Миссия Шута», «Золотой шут» и «Судьба Шута». Не так давно она начала новую серию книг и жанре фэнтези — «Сын солдата», куда входят книги «Дорога шамана», «Лесной маг» и недавно опубликованный роман «Магия отступника». Среди ее ранних романов, опубликованных под именем Мэган Линдхольм, фэнтези «Wizard of the Pigeons», «Полет гарпии», «Заклинательницы ветров», «The Limbreth Gate», «Luck of the Wheels», «The Reindeer People», «Wolf’s Brother» и «Cloven Hooves», научно-фанта-стический роман «Alien Earth» и роман «The Gypsy», написанный в соавторстве со Стивеном Брастом.

В этом рассказе Робин Хобб доводит нас до крайних пределов того, что способен вынести человек, и немного дальше. В час, когда все остальное потеряно, мы поймем, что такое подлинная верность.

Триумф

Вечерние ветра проносились над равниной, окружающей город, и раскачивали железную клетку, подвешенную под аркой ворот. Человек в клетке корчился, стараясь увернуться от торчащих внутрь шипов, и смотрел на заходящее солнце. Не смотреть он не мог: перед тем как поднять его сюда, ему отрезали веки и приковали за запястья к решетке, так что ему некуда было деться от огненного взора карфагенского солнца.

Пыльный ветер иссушал обнаженные глаза, и зрение у него понемногу мутнело. Слезы, исторгнутые скорее телом, нежели душой, беспрепятственно катились по щекам. Перерезанные мышцы, которые прежде закрывали его веки, беспомощно содрогались. Они не в силах были увлажнить глазные яблоки и вернуть ему зрение. Оно и к лучшему: не на что тут было смотреть.

Днем под ним собралась целая толпа. Они выстроились вдоль улицы, чтобы поглазеть, как хохочущие, издевающиеся над ним солдаты катят его к воротам в круглой клетке, утыканной шипами. Невзирая на перенесенные мучения, он тогда еще не утратил присутствия духа и способен был хоть как-то сопротивляться. Он ухватился за прутья клетки и держался за них, чтобы его не швыряло в подпрыгивающей, кувыркающейся клетке. Нельзя сказать, что он полностью преуспел. Шипы внутри клетки были слишком длинные. Они пронзили его тело в нескольких местах. Однако же смертельных ран ему избежать удалось. Теперь он думал, что, может, и зря.

У подножия холма, под аркой городских ворот, толпа одобрительно взревела, жадно любуясь, как солдаты выволокли его наружу и отсекли ему веки. «Посмотри на закат, Регул! Это последний закат, который ты увидишь, римский пес! Сегодня ты умрешь вместе с солнцем!» Потом его затолкали обратно в его шипастую

тюрьму, приковали его запястья к решетке и подняли наверх, чтобы все могли поглазеть на медленную смерть римского консула.

Его казнь собрала немало народу. Карфагеняне ненавидели его, и ненавидели не без причин. Причин было предостаточно. Они не простили ему многочисленных поражений, которые он им нанес, и не забыли немыслимых условий договора, который он предложил им после битвы при Адисе. Он обнажил в усмешке то, что осталось от выбитых зубов. Ему все же было чем гордиться! Зеваки осыпали его клетку камнями, гнилыми овощами и отбросами. Часть снарядов отлетала от железной решетки, которая невольно служила ему щитом, обратно в задранные лица. Другие все же попадали в цель. Ну, этого следовало ожидать. Непреодолимой защиты не бывает. И даже карфагеняне способны иногда попасть в цель. Он опустил голову как можно ниже, пытаясь хоть как-то защитить глаза от слепящего африканского солнца, и смотрел на толпу. Толпа ликовала и ярилась одновременно. Они посадили в клетку его, Марка Атиллия Регула, и их палачи сделали с ним все то, что они так давно хотели, но боялись сделать. Его несгибаемая стойкость раззадоривала их, заставляя измышлять самые жуткие муки. И вот теперь они увидят, как он умрет в клетке, подвешенной на воротах Карфагена.

Он посмотрел на смутно виднеющуюся внизу толпу, и потрескавшиеся губы раздвинулись в улыбке. Его глаза подернулись тонкой пеленой, однако ему казалось, что зевак стало меньше, чем прежде. Они были не прочь часок-другой полюбоваться на то, как человек умирает в мучениях, это вносило разнообразие в их монотонную жизнь, однако Регул оказался живуч, зрелище затянулось, и им сделалось скучно. Большинство вернулось к обыденным делам своей повседневной жизни. Он ухватился за решетку и, собрав всю свою волю, заставил пальцы держаться крепче и дрожащие ноги — стоять прямо. Он не даст им насладиться зрелищем своей смерти. Это будет его последняя победа! Он заставил себя сделать еще один вдох.

Флавий посмотрел на человека в клетке. Он сглотнул. Марк, казалось, смотрел прямо на него. Флавий поборол искушение отвернуться и попытался поймать взгляд старого друга. Но Марк то ли не видел Флавия, то ли понимал, что его старый друг поплатится жизнью, если Марк покажет, что узнал его. А может быть, четыре года карфагенского рабства так сильно изменили Флавия, что даже друг детства не может его признать... Он никогда не был особенно крепок, а тяготы рабства лишили его даже тех мышц, что он нарастил, будучи солдатом. Теперь от него остались одни кости, высушенные жестоким африканским солнцем. Он был оборван и вонюч. От него воняло не только немытым телом, но и грязной сырой тряпкой, прикрывающей до сих пор не зажившую рану на левом бедре.

Он «сбежал» от хозяина никак не больше месяца назад. Особой хитрости для этого не потребовалось. Надсмотрщик был горький пьяница и куда больше стремился напиться, чем принуждать трудиться рабов, которые были уже не способны работать как следует. Однажды вечером, когда рабы устало тащились домой с поля, Флавий незаметно отстал. Он ковылял все медленнее и медленнее, и наконец, пока надсмотрщик распекал другого раба, нырнул между колышущихся стеблей и затаился. Пшеница была достаточно высокой, чтобы скрыть лежащего человека; его не заметят, если не будут специально искать, и даже тогда есть надежда, что его не найдут в сгущающихся сумерках. Но старый пропойца, похоже, даже не обратил внимания, что одного раба не хватает. Когда спустилась темная, безлунная ночь, Флавий выполз из пшеницы на дальнем конце поля, поднялся на ноги и заковылял прочь. Старая рана на бедре уже тогда загноилась. Он понял, что сломанный драконий зуб внутри ее снова зашевелился. Боль пробудила воспоминания о том, как он получил эту рану, и заставила задуматься о Марке и судьбе, что постигла его друга.

Когда же они виделись в последний раз? В рабстве как-то теряешь счет времени. Дни кажутся дольше, когда каждая минута твоей жизни принадлежит кому-то другому. Одно лето подневольного груда в Карфагене кажется длиной в целую жизнь: ты работаешь на палящем солнце, пекущем спину и голову. Флавий пересчитал урожаи, которые помнил, и решил, что в последний раз видел Марка больше четырех лет назад. Больше четырех лет миновало со времени той ужасной битвы, когда все пошло прахом. На равнине Баград, неподалеку от проклятой реки того же названия, консул

Марк Атиллий Регул потерпел поражение. Флавий был одним из пятисот солдат, что попали в плен. Некоторые из выживших утверждали, что оказаться плену лучше, чем остаться лежать на кровавом поле брани среди двенадцати тысяч убитых римлян. Но и бесконечные дни рабства Флавий порой сомневался в этом.

Он невольно снова поднял взгляд на своего друга и полководца. Шипы пронзили его в десяти местах, но кровь из ран уже не сочилась. Пыльный летний ветер залепил их плотной коркой. Его живот и грудь с ручейками запекшейся крови походили на карту с изображением множества рек. Лишенный доспехов и одежд, нагой, точно раб, Марк по-прежнему выглядел могучим и гордым, как истинный римский воин. Они долго терзали его и теперь подвесили умирать, но так и не сумели его сломить. Карфагенянам это не по плечу!

В конце концов, ведь не сами карфагеняне одолели консула Марка Регула — то сделал наемный полководец, некий Ксантипп,

спартанец, который повел свои войска в бой не из любви к родине, а ради звонкой монеты. Карфагеняне наняли его, когда их собственный Гамилькар не оправдал надежд, которые на него возлагали. Если бы Марк сознавал, что сулит эта перемена военачальника, быть может, он и не торопил бы своих людей в тот последний бой. В тот роковой день солнце палило так беспощадно, словно было союзником карфагенян. Войска страдали от пыли и жары, когда Марк повел свою армию в обход озера. К вечеру усталые солдаты подошли к реке Баград. На противоположном берегу их ждал враг. Псе рассчитывали, что командующий прикажет разбить лагерь, обнести его валом и рвом. Солдаты надеялись на ужин и ночной отдых перед тем, как идти в бой. Но Марк приказал немедленно переправиться через реку и вступить в бой с ожидающим их противником, думая повергнуть карфагенян в страх этим натиском.

И если бы карфагенянами командовал Гамилькар, быть может, эта тактика бы и сработала. Всем было известно, что карфагеняне избегают сражений, ибо страшатся организованной мощи римского войска. Но Ксантипп был спартанец, его этим было не запугать.

И он не позволил своим людям сражаться на карфагенский манер. Марк уверенно выстроил войско так, как обычно: пехота в центре, конница на флангах — и смело двинулся вперед. Но Ксантипп не отступил. Вместо этого он двинул на пехоту слонов. Но пехота выстояла. Флавий был там. Они бились как истинные римляне и держали строй. Однако тут Ксантипп разделил свою конницу. Флавий никогда не видел, чтобы кто-то поступал таким образом в подобной ситуации. И когда на них с двух сторон понеслись всадники, их собственная конница, уступавшая им в численности, полегла, а за ней были смяты фланги пехоты. И воцарились хаос и резня, каких он никогда прежде не видел. Он слышал, что некоторым удалось вырваться и бежать в Аспис, откуда их потом выручил римский флот. Эти солдаты вернулись домой. А Флавий и еще пятьсот человек — нет.

Консул Марк Атиллий Регул был почетным пленным и ценным заложником, с ним и обращались соответственно. Но Флавий был простым солдатом и не из богатой семьи. Единственным, что представляло ценность для победителей, было его тело и его труд. И он, как военный трофей, был продан в рабство. В бою его ударили по голове. Он так и не понял, что это было: конское копыто или случайный снаряд из пращи. Но в течение некоторого времени ему в темноте мерещились кольца вокруг факелов и на ходу его заносило влево. Его продали задешево, и новый хозяин отправил его работать в поле. Там он и влачил ярмо последние четыре года. В должное время он пахал, в должное сеял, а в разгар летней жары, когда пшеница наливалась золотом, бегал по полю, крича и размахивая руками, чтобы отгонять алчных птиц. Рим, солдатская служба, жена и дети, и даже Марк, товарищ детских игр, из-за которого он оказался в рабстве, — все мало-помалу растворялось, исчезало из памяти. Временами ему казалось, будто он всю жизнь был рабом, и только рабом.

А потом, однажды ночью, он пробудился от знакомой боли и понял, что драконий зуб, застрявший у него в теле, снова зашевелился. И несколько дней спустя он, несмотря на хромоту, сбежал от надсмотрщика.

Быть может, зашевелившийся зуб был предзнаменованием? Быть может, боги хотели предупредить его о грядущем? В последние годы Флавий редко задумывался о таких вещах. Боги, которым он поклонялся в юности, оставили его, почему же он должен им поклоняться или хотя бы просто чтить их? Но теперь ему казалось, что зуб зашевелился, выходя из тела, как раз тогда, когда Марк в последний раз выступал перед сенатом. В последующие дни старая рама вздулась, побагровела, а потом рубец разошелся и из него начали сочиться кровь и гной. В те самые дни до него дошли слухи, которые передавали из уст в уста даже карфагенские рабы: «Войне скоро конец. Консула отпустили в Рим под честное слово, чтобы передать условия договора. Консул Регул выступит перед сенатом и убедит их, что бросать нам вызов бессмысленно. Он дал слово, что, если Рим не согласится на наши условия, он вернется в Карфаген!»

Флавий только качал головой и молча отмахивался от этой болтовни. Как так, Марк уехал домой без него? Марк уехал домой, бросив пять сотен людей, которые когда-то служили ему? Марк согласился передать римлянам условия позорного договора и обещал уговорить их принять эти условия? Это было совсем на него не похоже. В течение трех дней он размышлял об этом, хромая по пшеничному полю и гоняя черных птиц. А потом решил, что зуб, зашевелившийся в его теле, — это знак. И в тот же день он бежал и принялся пробираться обратно в город Карфаген.

Это было долгое и утомительное путешествие для охромевшего человека без гроша в кошельке и без кошелька, куда можно было бы положить хоть один грош. Он шел ночами, питался тем, что можно было украсть на полях и близлежащих фермах. Он старался ни с кем не разговаривать: он, конечно, выучил пунический язык за время рабства, но говорил с сильным латинским акцентом, который непременно бы его выдал. По мере того как он уходил все дальше от своего бывшего хозяина, он чувствовал себя все смелее. Он украл из тележки старьевщика поношенную одежду, которая была все же приличнее, чем тот клочок тряпки, который дал ему хозяин. Доводилось ему и просить милостыню: он садился у ворот деревни, выставлял напоказ свою гноящуюся рану и костлявую ногу, и находились глупцы, которые кидали ему монетки. И так медленно, шаг за шагом, он добрался до Карфагена.

Две ночи назад он заночевал в виду городских стен. Когда стемнело, он улегся спать в сомнительном убежище — облетевшей рощице. Ночью он проснулся от того, что рана горела огнем. Слабо светила полная луна. Он понял, что дольше ждать нельзя. Он набрался мужества, стиснул зубы и сдавил горячее, опухшее бедро обеими руками, по направлению от кости вовне. И драконий зуб показался наружу, так же кроваво, как и вошел. Он прошел через всю ногу, сзади наперед. Флавий принялся вытягивать его из раны. Влажные пальцы скользили по блестящей белой поверхности зуба. Когда Флавий наконец вырвал его, вслед за ним хлынул поток мерзкой жижи и гноя. В первый раз более чем за шесть лет Флавий наконец-то почувствовал себя единственным хозяином своего тела, свободным от драконьего зуба и от его присутствия в своей жизни. Он подержал зуб в руках. Его подташнивало от мысли, как долго он носил это в себе. Зуб был острее любой стрелы, длиннее указательного пальца. Обломанный конец, там, где зуб был выдран из челюсти чудовища, до сих пор был зазубренным. Он стиснул зуб в кулаке и впервые за много ночей уснул спокойно, невзирая на голод и жесткую землю и корни, на которых спал.

На следующее утро он встал, заново перевязал старую рану и похромал на поиски Марка. Он еще в первый день отыскал себе подходящую палку и сделал из нее посох. Ближе к вечеру он набрел на ленивый ручеек на дне почти пересохшего русла. Он пошел вверх по течению, вышел к полю и нашел тихое место, где можно было промыть рану и постирать свою скудную одежду и повязку. Он набрал на поле несколько горстей неспелых колосьев и набил живот млечными податливыми пшеничными зернами. В эту ночь, когда он уснул, ему приснился дом, но ни жены, ни сыновей он не увидел. Нет. Ему снилось то, что было раньше.

Маленький участок его отца был расположен вплотную к участку семьи Марка. Обе семьи были небогаты, но, в то время как отец Флавия так и остался крестьянином, хотя и участвовал в войнах, отец Марка достиг поста консула и никогда не забывал об этом. У семьи Флавиев было двенадцать акров земли, а у отца Марка — всего семь, однако, когда Марк принимался рассказывать о подвигах своего отца, Флавий чувствовал, что из них двоих он явно беднее. Он криво улыбнулся, подумав об этом. Когда отец Марка умер, Марк был в отчаянии: не только из-за смерти отца, но также из-за того, что его военной службе пришел конец. Марк явился в сенат и нехотя попросил, чтобы его освободили от воинской повинности, дабы он мог возвратиться домой и возделывать свои семь акров земли, содержа жену, детей и мать, ибо теперь, когда его отец умер, некому взять на себя эти обязанности. Однако сенат даже тогда, на заре его карьеры, признавал его воинскую доблесть. Сенаторы выделили из налогов определенную сумму на то, чтобы нанять человека, который бы возделывал земли Марка Атиллия Регула, с тем чтобы сам Регул мог по-прежнему служить Риму там, где он приносил наибольшую пользу: на поле брани.

Марк с радостью согласился на это. Флавий и тогда, как теперь, только головой покачал. Марк всегда думал только о войне и воинской славе. Еще мальчишками, зелеными юнцами, они оба мечтали избавиться от домашних трудов, стать солдатами и отправиться навстречу приключениям. Они вместе считали, сколько смотров осталось до тех пор, пока они достигнут возраста, когда смогут выйти на площадь вместе с остальными мужчинами, чтобы получить шанс быть избранными. К семнадцати годам они оба сделались достаточно высокими, притом одинакового роста, и это Марк придумал встать так, чтобы их разделяло четыре человека.

— Нас будут вызывать по четверо за раз, чтобы трибуны могли выбрать себе лучших. И если мы окажемся вместе, меня выберет один трибун, тебя другой, и тогда нас наверняка разлучат. Так что постарайся оказаться в следующей четверке после меня, а я уж шепну трибуну, что, хоть ты и не так крепок, как я, тебе нет равных в стрельбе из лука и в метании дротиков. Я позабочусь о том, чтобы, когда придет пора отправляться на войну, мы всюду были вместе! Это я тебе обещаю.

— А как насчет возвращения домой? Ты можешь обещать, что тогда мы тоже будем вместе?

Марк оскорбленно уставился на него.

— Ну конечно! Мы вернемся с триумфом!

Марка не интересовало, что Флавий, поразмыслив, предпочел бы остаться дома, подальше от кровавой и монотонной солдатской жизни. Но, разумеется, у него не было выбора, как и у любого сына римского гражданина. И на этом первом смотре он стоял, слегка согнув колени, чтобы не выделяться среди трех более низкорослых юношей, и смотрел, как трибун выбирает Марка. Флавий видел, как Марк что-то отчаянно шепчет и указывает пальцем и как каменнолицый трибун раздраженно отмахивается от юноши. Однако, когда пришел черед выбирать из их четверки, трибун выбрал именно Флавия. Так друзья детства вместе отправились на службу.

На войне Марк процветал. По мере того как его талант стратега проявлялся все ярче, он все выше продвигался по службе. Но, хотя на поле брани Марк был его командиром, каждый год, возвращаясь домой, они снова становились закадычными друзьями и просто соседями. С годами, особенно после того, как дракон едва не отхватил ему ногу, Флавий все неохотнее являлся на смотр. Он начал надеяться, что трибуны заметят, что рана в ноге состарила его прежде времени. Однако каждый год, когда он являлся на сбор, Марк устраивал так, чтобы Флавия отправляли служить в его легион. И в конце каждой кампании, вернувшись домой, они благополучно возрождали старую дружбу.

Хотелось ли Марку когда-нибудь быть кем-нибудь другим, а не солдатом? Даже теперь, видя его в клетке, Флавий сомневался в этом. Еще когда они были мальчишками, Марк, управившись с домашними делами, желал либо драться на палках, либо устраивать засады на соседских коз. Флавий предпочитал битвам охоту, и в те вечера, когда ему удавалось уговорить Марка отправиться вместе с ним, друг не скрывал изумления и восхищения перед ловкостью Флавия. Флавий был непревзойденным следопытом и метким стрелком. Теперь он с тоской вспоминал долгие вечера в конце лета, когда двое мальчишек устраивались у костерка, вдыхая аромат краденых яблок, пекущихся в золе, и подстреленной птицы, шипящей на углях. Флавий размышлял, разрешит ли ему отец отправиться подальше, за более крупной добычей, но Марк всегда думал об одном и том же.

— Я свою судьбу знаю наперед, — не раз признавался он Флавию. — Я ее во сне видел. Я дослужусь до высших чинов, стану претором или консулом, как мой отец. И поведу войска на войну!

— И убьешь тысячу врагов? — усмехался Флавий.

— Тысячу? Нет, конечно! Пять тысяч, десять тысяч врагов падут, поверженные моим искусством полководца! А потом меня призовут домой, в Рим, и устроят мне триумф! Я буду ехать по улицам на колеснице, с повозками, нагруженными моими трофеями, и мои пленники будут идти босыми следом за мной! Ну и, конечно, моя армия тоже будет со мной, и ты, Флавий, будешь и первом ряду, обещаю тебе. Мою жену и подросших сыновей будут приветствовать вместе со мной. А я — я буду красен, как это яблоко, и тога моя будет белее снега. Я войду в храм Юпитера и принесу ему в жертву шесть белых быков. Весь Рим выйдет на улицы, чтобы приветствовать меня! Я это знаю, Флавий. Я видел.

Флавий только усмехался бахвальству друга.

Не забудь про самое интересное, Марк. Вместе с тобой на колеснице будет ехать раб. Он будет стоять у тебя за плечом и, подавшись вперед, шептать тебе на ухо слова, напоминающие, что любой герой смертен. Это поможет тебе не зазнаваться!

Он ухмыльнулся.

Быть может, вместо раба это позволят сделать мне!

— Смертен? Тело, может быть, и смертно, Флавий. Но после того, как человек пережил триумф, после того, как он стал императором[8], легенда о нем становится бессмертна и будет передаваться из поколения в поколение среди любых солдат, что когда-либо будут проливать кровь на землю!

Одно из ворованых яблок лопнуло, выбросив крошечный снаряд из горячей мякоти и выпустив на угли сладкую струйку сока. Флавий подцепил его острой палочкой и вытащил из огня. Он сурово посмотрел на него, держа его перед собой на импровизированном вертеле, сказал ему: «Memento mori!»[9], подул на него и обжегся, неосторожно сунув его в рот.

Регул пытался понять, действительно ли вечер такой холодный, как ему кажется. Дневная жара так и не спалила его. Но теперь, когда солнечные лучи, проникавшие сквозь пелену, застившую ему взор, залили мир кроваво-алым, ему сделалось холодно.

Глазные яблоки пересохли, и глаза видели плохо, но Регул все же чувствовал, что вокруг темнеет. Значит, все-таки наступил прохладный вечер. Или смерть. Слепота тоже заставляет свет тускнеть, а человеку, потерявшему много крови, делается холодно. Это он хорошо знал. Он потерял счет, сколько раз ему приходилось одалживать свой плащ, чтобы укрыть умирающего. «Флавий!» — внезапно подумал он. Он опустился на колени рядом с дрожащим Флавием и закутал его своим плащом. Но Флавий ведь не умер, разве нет? Он же не умер? Нет, в тот раз не умер. Тогда нет, а теперь? Жив ли еще Флавий? Или он оставил его мертвым на поле той последней битвы?

Люди всегда жаловались на холод, когда умирали, если только могли говорить. Их тревожил холод и смыкающаяся над ними тьма. Иногда, когда он опускался на колени рядом с умирающими, они выражали сожаление невнятным словом или вздохом. Как будто человеку, чьи внутренности лежат в пыли рядом с ним и половина его крови вытекла наружу и стынет под ним темной лужей, не о чем больше беспокоиться, кроме холода и тьмы. И тем не менее это было все-таки хоть какое-то утешение для умирающего: накрыть его своим плащом на то время — обычно недолгое, — пока он истекает кровью из полученной в бою раны. Небольшое утешение — но прямо сейчас он бы от него не отказался. Хоть одно дружеское прикосновение, хоть одно слово друга, пришедшего проводить его в путь... Но он был один.

Никто не придет, не укутает его плащом, не возьмет его за руку, не назовет по имени. Никто не присядет рядом на корточки и не скажет: «Регул, ты умер хорошей смертью. Ты был отличным консулом, надежным центурионом и добрым гражданином. Рим не забудет тебя. Ты умер как герой!» Нет... Пересохший язык попытался облизнуть потрескавшиеся губы. Еще одно бесполезное действие глупого тела. Язык, губы, зубы... Дурацкие, бесполезные теперь слова. Все это его больше не касалось. Такое же бесполезное, как его разум, который все думал, думал, думал, пока его тело спускалось по спирали навстречу смерти.

Что-то опустилось на верхушку его клетки. Птица. Должно быть, это птица там наверху. Не змея, не дракон. «Это существо не тяжелое», — подумал он, но клетка все же чуть заметно качнулась под его весом.

И этого было достаточно, чтобы шипы впились чуть глубже. Он затаил дыхание и стал ждать. Скоро они дойдут до какого-нибудь жизненно важного органа и он умрет. Но еще не сейчас. Нет еще.

Еще не сейчас. Он крепче стиснул прутья клетки — или, по крайней мере, попытался их стиснуть. Его руки были прикованы выше сердца, и теперь они совсем онемели. Нет смысла цепляться за жизнь, когда тело уже разрушено. В нем столько всего было сломано, что Регул уже не взялся бы перечислить. Он не помнил, в какой момент внезапно осознал, что они не остановятся. Разумеется, он это знал еще до того, как все началось. Ему это обещали. Карфагеняне отправили его в Рим, связав двойными узами: его словом и их обещанием. Они заставили его дать слово, что он вернется. Карфагеняне же, со своей стороны, обещали ему, что, если римский сенат не примет условий договора, они убьют его, когда он вернется.

Он помнил, как стоял среди рабов, когда карфагенские посланники излагали свои условия. Он не крикнул тогда, что он — римский гражданин, не объявил, что он — консул Марк Атиллий Регул. Нет. Ему стыдно было вернуться в Рим таким образом, и он не собирался становиться орудием карфагенян. Карфагенянам пришлось самим вывести его вперед и представить сенату. И тогда он сделал единственное, что мог сделать. Он осудил договор и его неприемлемые условия и дал сенату совет отвергнуть его.

И сенат отверг договор.

Регул же остался верен чести, сдержав слово, данное своим тюремщикам. Он вернулся в Карфаген вместе с ними.

Так что он с самого начала знал, что карфагеняне его убьют. Знал умом. Но постичь это телом было совсем иное. Тело этого не знало. Тело было уверено, что оно каким-то образом будет жить дальше. Если бы тело не верило в это, палачи не смогли бы исторгать из него один вопль за другим.

Разумеется, он пытался не кричать. Поначалу все стараются не кричать под пыткой, поначалу. Но рано или поздно кричат. И рано или поздно все перестают даже пытаться не кричать, даже делать вид, что пытаются. Он мог командовать сотней человек, и они повиновались ему в те дни, когда он был центурионом, а будучи легатом и консулом, он повелевал тысячами. Он сказал сенату, что условия договора следует отвергнуть, и они повиновались ему. Но сейчас он приказывал своему телу не кричать, а оно не повиновалось. Оно кричало, кричало, как будто это могло каким-то образом помочь унять боль. Это не помогало. А потом, в какой-то решающий момент, когда они испортили столько частей его тела, что он потерял им счет, когда в нем на самом деле не осталось ничего целого, даже тело поняло, что он умрет. И перестало кричать.

И очень много времени спустя — а может, и немного, просто малый срок показался таким долгим, — его перестали мучить. Сколько часов или дней назад его скатили к городским воротам в этой шипастой клетке? Впрочем, важно ли это?

Он прислушался к шуму лежащего под ним города. Прежде то был шум толпы. Восклицания, брезгливые либо насмешливые возгласы, хохот и дурацкие воинственные вопли людей, которые никогда не сражались и даже никогда никого не пытали, и тем не менее отчего-то думали, будто его смерть — это их победа. «Отчего вы так думаете? — хотелось спросить ему. — Оттого, что вас произвели на свет на клочке земли неподалеку от того места, где родился мой палач? Или то, что вы видите, как я болтаюсь в клетке над воротами вашего города, делает вас победителями? Это не ваша победа. Я сказал сенату, чтобы они отвергли договор. Рим не падет перед вами на колени. Я позаботился об этом. Если я не смог принести своей стране победу, которую она заслуживает, я, по крайней мере, избавил ее от того, чтобы смириться с поражением».

Разумеется, ничего такого он зевакам не сказал. Его рот, язык и зубы более не годились для того, чтобы говорить. В какой-то момент он пожалел, что палачи не делают вид, будто хотят вырвать у него какие-то сведения. Если бы им нужны были сведения — или они хотя бы делали вид, что сведения им нужны, — они оставили бы ему рот, которым можно говорить. Но им не было нужды притворяться, что они чего-то хотят. Они хотели только причинить ему как можно больше страданий до того, как убить. Так что они обошлись с ним как можно хуже — хотя, возможно, с их точки зрения это было «как можно лучше». Регулу доводилось прибегать к услугам палачей, и он знал, что их не интересуют ни сведения, ни признания. Они не стремятся исправить дурных людей или заставить их пожалеть о собственных злодеяниях. Палачам нравится причинять людям боль. И все. Он видел, как это их возбуждает, как разгораются у них глаза и увлажняются губы. Как любовно они обращаются с орудиями пытки и как продуманно пускают их в ход. Он думал, что пытка — это плотские утехи для бесполых. Все палачи, которых он когда-либо видел, работали только ради собственного удовольствия от причинения боли. Это были не воины, не солдаты; быть может, они вообще не были мужами. Они были палачи. Люди, алчущие боли. И они упивались его воплями, точно стервятники, поджидающие, чтобы растерзать его плоть. Палачи были орудиями, слугами тех, кто повелевал ими. А те, кто повелевал палачами, всего лишь держали данное ему слово.

Мысли метались, точно блохи, убегающие с туши убитого животного. Этот образ на миг позабавил его — и тотчас же улетучился из мыслей. Он раскинул свои мысли шире, пытаясь нащупать образ или идею, за которую можно было бы ухватиться, хоть что-то, что отвлечет его от медленной пытки умирания. Можно было подумать о жене, Юлии. Она будет оплакивать его и тосковать по нему. Многие ли солдаты могут сказать то же самое о женщинах, которых они оставили дома, зная, что это правда? И еще сыновья, Марк и Гай. Они узнают о смерти отца, и это укрепит их решимость защищать Рим. Они еще отчетливее осознают, что за злобные псы эти карфагеняне. Они не будут стыдиться того, что он потерпел поражение и попал в плен. Они будут гордиться тем, что он не воспользовался шансом спасти свою жизнь, предав родину. Нет. Он бросил вызов Карфагену. Если он не сможет оставить своим мальчикам воспоминаний о триумфе, он оставит им хотя бы почетную смерть преданного гражданина Рима.

Они узнают, как он умер. В этом он не сомневался. Сенат провозгласит об этом во всеуслышание. Мысль о Марке Атиллии Регуле, некогда гордом консуле римских легионов, истерзанном и оставленном умирать, точно говяжья туша, подвешенная истекать кровью на лотке мясника, воспламенит их сердца. Сенат позаботится о том, чтобы все знали, как он умер.

Это будет последняя польза, которую он им принесет. Регул знал об этом, и его это не огорчало. Но боги, боги, сколько же еще ему ждать смерти?

Флавий понял, что слишком долго стоит и пялится наверх. Поток людей, спешащих в город, расходился надвое, огибая его. Раньше тут наверняка стояла целая толпа, дожидающаяся последних мгновений Марка. Но упрямый солдат победил зевак. Он не желал умирать им на потеху.

Флавий перешел через улицу, к торговцу, который караулил свежие лепешки. Пахли они чудесно. У Флавия было несколько монет в кошельке, который он срезал на прошлой неделе. Некогда он постыдился бы прибегать к низкому воровству, но теперь он научился оправдываться перед самим собой. Хотя он больше не носил доспехов римского солдата, он все же оставался солдатом, а каждый карфагенянин был ему врагом. Украсть у врагов, даже убить кого-то из них, если подвернется случай, — то же самое, что выследить и убить дикого зверя. Кошелек, который он срезал, был хороший, кожаный, с плетеными ремешками, и внутри оказалось полдюжины монет, ножичек, мужское кольцо и плитка воска. Он достал из кошелька самую мелкую монетку и показал ее торговцу, угрюмо глядя на того исподлобья. Торговец презрительно покачал головой. Флавий зыркнул на него еще мрачнее, достал из набедренной повязки вторую такую же монетку и показал ему. Торговец буркнул «Разоришь ты меня!», однако взял одну из лепешек поменьше и протянул Флавию. Флавий отдал лоточнику два металлических кружочка и взял хлеб, не сказав спасибо. Сегодня он особенно не хотел рисковать тем, что акцент выдаст его.

Он разломал лепешку на мелкие кусочки и сжевал ее всухомятку, время от времени украдкой поглядывая на Марка. Он чувствовал себя предателем из-за того, что ест, когда его друг умирает, но он был голоден, а это занятие давало ему предлог подольше постоять на месте. Марк держался стойко. Он сжимал прутья клетки и смотрел сверху вниз на прохожих. Некоторые поднимали взгляд, проходя мимо, другие почти не замечали умирающего человека в клетке. Быть может, оттого, что он не был похож на умирающего. Но Флавий, глядя на него снизу, понимал, что все кончено. Его друга детства было уже не спасти. Даже если под воротами прямо сейчас каким-то чудом появится римский легион, Марк все равно умрет. Его руки и ступни приобрели синюшный оттенок, говорящий о том, что кровь перестает струиться по жилам. В результате усилий палачей все его тело — лицо, грудь, бедра — было расчерчено потеками бурой запекшейся крови. Но Марк стоял и ждал, и Флавий стоял, следил и ждал, сам не зная чего.

Ему казалось, что так надо. В конце концов, Марк ведь когда-то сидел у его смертного одра...

Это было много лет назад. Шесть лет? Семь? И не так уж далеко от этого пыльного, враждебного города. Они пытались перейти реку Баград в том месте, где она течет через густые заросли кустарника и пышные тростники, вздымающиеся выше человеческого роста. Долина Баграда — богатая, плодородная земля, в которую с обеих сторон сбегают воды с нагорья. На склонах нагорья растут дубовые и сосновые леса. Берега широкой реки густо заросли растительностью, в которой кишели кусачие насекомые. Марк уже тогда был легатом, но еще не стал консулом. Этот титул ему еще предстояло заслужить, пройдя по Карфагену смертоносным серпом. То лето было для него летом завоеваний. В тот день Марк заставил пехоту, всадников и лучников двигаться быстрым маршем — он искал удобную переправу через Баград. Он выбрал отличное место для лагеря, на холме над рекой. Солдаты принялись строить стандартное укрепление: ров и вал, насыпанный из вынутой земли. Марк отправил вперед разведчиков разведать брод. Они вернулись неожиданно быстро и сообщили, что обнаружили у воды нечто необычное.

— Мы видели змею, легат. Огромную змею. У реки.

Флавий слышал краем уха это первое донесение. Иногда, вечерами, после того как солдаты заканчивали строить вал, он приходил к шатру Марка. Если легат был не слишком занят, он находил время поболтать со старым другом. Но сегодня вечером, когда он подходил к шатру, путь ему преградила кучка взволнованных людей, собравшаяся перед шатром. Марк стоял насупясь, а двое велитов, докладывавших ему, потупились и виновато переминались с ноги на ногу. Флавий видел, что Марк пришел в ужас от самого факта, что солдаты посмели вернуться к нему с подобным докладом.

— Изумительно! — произнес он тоном, буквально источающим сарказм. — Значит, вы вышли на берег африканской реки и увидели там змею? И бросились с этой вестью обратно ко мне, так и не решив, сможем ли мы завтра переправиться через реку?

Велиты переглянулись. Их набирали из беднейших солдат, призванных в армию, зачастую у них не было денег на то, чтобы вооружиться достойным образом, и товарищи относились к ним с пренебрежением. В бою они были застрельщиками и метателями дротиков и не считались приписанными ни к одной центурии. В разведку их посылали именно потому, что не дорожили ими. Велиты понимали это, и им это не нравилось. Флавий не особо осуждал их за то, что они отступили перед встреченной опасностью. Если они сами о себе не позаботятся, никто о них не позаботится. Один из них был мокрый по пояс. Другой сказал:

— Мы не видели ее всю, легат. Но то, что мы успели увидеть, было... оно было огромным! Мы видели ее бок, движущийся мимо нас в высокой речной траве. Толщиной она была с голову вепря, а ведь это была та часть, что ближе к хвосту! Мы не трусы. Мы подошли к ней поближе, чтобы лучше разглядеть. А потом, футах в ста от нас, из тростников поднялась ее голова!

— У нее были горящие глаза! — перебил второй разведчик. — Даю слово, легат, у нее были огромные горящие глаза! И она зашипела на нас, но шипение ее было больше похоже на свист. Мне пришлось заслониться рукой. Она держалась ближе к воде, и большую ее часть было не видно в тростниках, но то, что мы видели, было огромным! Судя по величине глаз и головы, она должна была быть не меньше...

— Вы уже дважды признались, что вернулись ко мне с докладом

о том, чего даже не разглядели как следует, — холодно заметил Марк. — Разве не положено разведчику сперва рассмотреть что-то, а потом уж возвращаться с докладом? Но вы предпочли вернуться с докладом о том, чего не видели!

Первый разведчик насупился, глядя себе под ноги. Второй побагровел. Он не осмелился посмотреть Марку в глаза, но в голосе его не было стыда, когда он сказал:

— Некоторые вещи настолько необычны, что о них следует докладывать, увидев их хотя бы мельком. Это не обычная змея, легат. И я говорю не только о ее размерах, хотя рядом с ней любая другая змея, которую я когда-либо видел, кажется червяком. Когда она уставилась на нас, глаза у нее горели. И она скорее свистела, чем шипела. Она не скрылась, завидев нас, как поступило бы большинство змей. Нет. Она бросила нам вызов. Поэтому мы и вернулись, чтобы доложить тебе об этом.

— Водяной дракон! — сказал кто-то в тишине, воцарившейся после того, как разведчик умолк.

Марк устремил взгляд на людей, столпившихся на краю круга света, отбрасываемого факелами. Может быть, он понял, кто это сказал, Флавий — нет. В любом случае, Марк никого не выделил.

— Смехотворно! — уничтожающе сказал он.

— Ты ее не видел! — бросил первый разведчик, но, прежде чем он успел добавить что-то еще, Марк перебил его:

— Ты тоже! Вы видели нечто. Быть может, перед вами мелькнул бок гиппопотама, а потом вы увидели змею и в тростниках, в вечерних сумерках, вообразили, будто это одно и то же животное.

Он ткнул пальцем в одного из разведчиков и осведомился:

— Отчего ты мокрый?

Велит вытянулся.

— Если мне будет дозволено завершить мой доклад, легат... Эта голова вынырнула из тростников. Она поднялась выше моего роста и взглянула на нас сверху вниз. А потом засвистела. Это встревожило нас обоих, и я закричал на нее. Как огромна она ни была, я рассчитывал, что она повернет прочь и двинется своей дорогой. Вместо этого она бросилась на нас. Ее голова устремилась на меня, разинув пасть, и все, что я видел, это ряды зубов в пасти размером с повозку. Кар закричал и метнул в змею свой дротик. Дротик вонзился в нее, и змея разъярилась. Она снова взревела и ринулась на меня. Я отскочил в сторону и бросился бежать. Я думал, что там твердый речной берег, а там оказалось болото, и я провалился в воду. Мне повезло: она потеряла меня из виду.

— Тут она набросилась на меня и погналась за мной, — подхватил второй, — но я тоже на месте не стоял. Она задержалась, чтобы стряхнуть с себя мой дротик. Я услышал, как древко сломалось, точно соломинка. Я взбежал на берег, а змея, похоже, не хотела покидать заросли тростников и камышей. Я думал, что Тулл погиб. Когда же он выбрался из тростников и присоединился ко мне, мы решили, что лучше вернуться и доложить вам.

Марк скрестил руки на груди.

— А тем временем почти стемнело. И, несомненно, завтра, к тому времени, как мы подойдем к реке, ваша гигантская змея куда-то денется. Ступайте, выполняйте свои обязанности, вы оба! Горящие глаза!

И он, презрительно хмыкнув, жестом велел разойтись не только разведчикам, но и всем, кто толпился у шатра. Перед тем как уйти внутрь, он встретился взглядом с Флавием и слегка мотнул головой. Флавий понял, что его зовут в шатер, но попозже, частным образом. Когда стало темно и беспокойный лагерь почти затих, он пришел к Марку.

— Мне нужно знать, что они видели. Не мог бы ты сходить туда перед рассветом, вернуться ко мне и доложить? Если кто-то и может прочитать следы и сообщить мне, что там такое, то это ты. Мне надо переправить войска через реку, Флавий. Я хотел бы перейти ее здесь, па рассвете. Но если там есть гиппопотамы и крокодилы, мне следует узнать об этом прежде, чем мы войдем в воду, а не на середине переправы.

— А как насчет гигантских змей? — спросил Флавий.

Марк только фыркнул.

— Они молоды и плохо вооружены. Я не виню их за то, что они прибежали назад, но пусть знают, что мне нужны точные сведения, а не слухи. Я велю им явиться сюда утром, чтобы они слышали твой доклад. А потом они, разумеется, будут наказаны.

Флавий кивнул и отправился спать, пока была возможность.

Римский лагерь просыпается рано, но в то утро он пробудился первым. С собой он взял не доспехи воина, но оружие охотника. Чтобы сделать из копья древковую пращу, много времени не потребовалось. А дальнобойность у нее была больше, и с ее помощью можно было метать более тяжелые снаряды, чем из его охотничьей пращи. Если на берегу обнаружится раздражительный гиппопотам или крокодилы, лучше отогнать их прежде, чем они приблизятся к нему. На случай более близкой встречи на боку у него висел меч-гладиус. Коротким клинком удобно было и колоть и рубить. Впрочем, Флавий надеялся, что до этого не дойдет.

Берега реки Баград кишели живностью. Вдоль берегов рос кустарник, у воды шумели густые заросли тростника. Флавий шел той же самой нахоженной звериной тропой, что и разведчики, которые пробирались к реке накануне. Звери знают все лучшие места для водопоя и самые безопасные переправы. Судя по тому, как утоптана была тропа, здесь действительно можно было надеяться отыскать хороший брод. Ближе к реке кустарник по обе стороны сделался гуще, впереди стеной встали тростники и камыш. Звонкое пение птиц и пернатые создания, деловито порхавшие в кустах, убеждали Флавия в том, что все спокойно. С одной стороны какое-то животное покрупнее сорвалось с лежки и с треском скрылось в кустах. Это животное наверняка было четвероногим. Это насторожило Флавия, он замедлил шаг. Под ногами начинало чавкать. Тростники расступились, и Флавий увидел перед собой открытую воду, почти тоннель, который вел вперед, где виднелась свободная речная гладь. Вдалеке, на противоположном берегу, вела наверх такая же скользкая, нахоженная тропа. Так. Значит, это и есть брод. Флавий решил зайти в реку и проверить, сильное ли тут течение и надежное ли дно. Он успел войти в воду по колено, когда птичий гомон внезапно умолк.

Флавий остановился и застыл, прислушиваясь. Его глаза высматривали не цвет и не форму, а движение. Но он ничего не слышал, кроме плеска воды, и ничего не видел, кроме тростников, качающихся в такт движению потока.

И тут внезапно, на расстоянии выстрела из пращи, верхушки камышей закачались против течения. Флавий застыл на месте, медленно, равномерно дыша. Вот целая купа камышей качнулась одновременно, а затем, на достаточно большом расстоянии оттуда, полоса тростников качнулась в противоположном направлении. В следующий раз тростники качнулись уже ближе к нему, и внезапно Флавий осознал, что слышит звук. Поначалу он сливался с шумом воды, но теперь приблизился. Что-то шуршало в камышах. Высокие стебли терлись о шкуру существа, издавая слаженный, долгий звук. Флавий разжал губы, беззвучно дыша ртом. Надо выяснить, что это, сейчас, пока оно не приблизилось вплотную. Его праща была заряжена. Уверенным, наработанным движением, не требовавшим ни усилий, ни размышлений, Флавий замахнулся и отпустил пращу.

Снаряд он придумал сам — он был куда тяжелее, чем можно выпустить из обычной пращи, и один конец у него был заостренный. Временами он переворачивался и попадал тупым концом. Но иногда острый конец вонзался в цель. Сейчас Флавию было все равно, что получится — он хотел просто вспугнуть существо, прячущееся в тростниках, заставить его выдать себя. Снаряд вылетел беззвучно, но, когда он попал в цель, тишина оборвалась.

Свист твари был похож на порыв ветра. Из тростников, куда ближе, чем ожидал Флавий, вынырнула голова. Голова сперва гневно уставилась на собственное тело, потом на того, кто осмелился ее атаковать. К тому времени, как квадратная башка повернулась и уставилась на него, Флавий уже отступал. Глаза у нее даже в ясном утреннем свете горели оранжевым. Змея втянула воздух с таким звуком, словно холодной водой плеснули на раскаленные камни, раздувая щелочки-ноздри. Потом змея распахнула пасть, и Флавий увидел, как и рассказывал разведчик, пасть размером с повозку, усаженную рядами загнутых внутрь зубов. Массивная голова обрушилась на землю на расстоянии длины копья от него. Болотистая почва содрогнулась от удара. Флавий ощутил подошвами ног тяжесть головы чудовища и внезапно бросился бежать так, как никогда прежде не бегал. Выбравшись на берег, он оглянулся через плечо. Но ничего не увидел.

Но тут, как только он осмелился перевести дух, из тростников и камышей снова поднялась огромная голова на толстой шее. Она уставилась на него, и из тупой морды высунулся длинный раздвоенный язык, мелькающий, пробующий воздух на вкус. Тварь смотрела на Флавия без страха, в оранжевых глазах, лишенных век, виднелась только злоба. Она раскрыла пасть, и снова свистящий вопль сотряс воздух. А потом ринулась вперед, передвигаясь куда быстрее, чем имеет право передвигаться безногая тварь. Флавий повернулся и бросился бежать. Он бежал, слыша за спиной жуткий шелест громадной безногой твари, преследующей его по пятам. Ужас придал ногам мужчины мальчишескую пружинистость, стук сердца отдавался в ушах. Когда он наконец набрался мужества оглянуться, змея исчезла, однако он бежал, не в силах остановиться, почти до самого лагеря.

Он торопливо прошел через просыпающийся лагерь, не останавливаясь поговорить ни с кем. Ему не хотелось, чтобы слухи разошлись до того, как Марк выслушает новости и решит, что с этим делать. Во рту у Флавия пересохло, сердце все еще колотилось, когда он предстал перед Регулом с докладом. Обращаясь не к старому другу, но к командиру, он сказал:

— Тебе говорили правду, легат. Эта змея огромна, подобной ей никто и никогда не видел. Я бы сказал, что в ней около ста футов длины. И она агрессивна. Я выстрелил в нее из пращи, и она бросилась на меня.

Он смотрел, как его друг переваривает новости. Марк взглянул па него и с намеком на улыбку негромко спросил:

— Так-таки сто футов, Флавий? Бывают ли змеи в сто футов длиной?

Флавий сглотнул, пытаясь увлажнить пересохшее горло.

— Насколько я могу судить, легат. Судя по размерам головы, по тому, насколько высоко она ее поднимала и как далеко шевелились тростники, потревоженные ее хвостом.

Он прокашлялся.

— Я не шучу.

Он видел, как Марк обдумывал его слова, как каменело его лицо, как стискивались зубы. Он слышал, как легат вынес свое решение.

Как бы велика она ни была, это всего лишь змея. Волк или медведь может сразиться с одним человеком или даже с полудюжиной людей, но ни одно существо не решится противостоять легиону. Мы построимся и пойдем к реке. Шум и топот, несомненно, спугнут ее. Что ты думаешь насчет реки? Как тебе кажется, пройдут ли там телеги из обоза?

Но ответить Флавий не успел: снаружи послышались дикие вопли, а потом звук, от которого у Флавия волосы встали дыбом. Это был пронзительный свист. А потом раздались крики: «Дракон! Дракон!» Свистящий вопль твари прозвучал снова, на этот раз громче. И снова вопли — человеческие вопли, которые внезапно оборвались. Они сменились другими, паническими, воплями ужаса.

Когда явился Флавий, Марк был полуодет. Сейчас он торопливо застегнул панцирь и схватил свой шлем. «Пошли!» — бросил он и, хотя следом за ним устремилось человек десять, Флавий почувствовал, что это было сказано ему лично. Они трусцой пробежали через лагерь, направляясь в сторону реки. Флавий на бегу обнажил свой короткий меч, надеясь, что ему не придется подойти достаточно близко, чтобы пустить его в ход. Отовсюду сбегались полуодетые люди, присоединявшиеся к толпе. «Лучники, ко мне!» — рявкнул Марк, и через десять шагов его окружили люди с луками. Флавий упрямо трусил у левого плеча Марка.

Они не успели добежать до стен лагеря, как навстречу им хлынула толпа орущих людей. Они несли раненого, и, хотя он все еще ревел от боли, Флавий понял, что этот уже покойник. Его левая нога была оторвана по самое бедро.

— Там дракон, дракон!

— Змея утащила сразу двоих! Они пошли за водой, и...

— Глаза как тележные колеса!

— Сбила с ног шестерых и раздавила их. Просто раздавила!

— Он их сожрал! Помоги нам, боги, он их сожрал!

— Это демон, карфагенский демон!

— Они натравили на нас дракона!

— Вон она! Она ползет сюда!

И Флавий увидел, как за спинами бегущих людей поднялась огромная голова. Она вздымалась все выше и выше. Она смотрела на них сверху вниз, глаза горели, в пасти мелькал раздвоенный язык длиной с пастуший кнут. Флавий похолодел, как будто само воплощенное зло взирало на него. Тварь, будь она дракон или змея, снова издала свист, пронзительный, душераздирающий. Некоторые люди вскрикнули, другие зажали уши руками.

— Лучники! — крикнул Регул, и два десятка стрел взвились в воздух. Их свист был заглушен шипением змеи. Некоторые стрелы пролетели мимо; другие отскочили от чешуйчатой шкуры твари. Некоторые все же попали в цель, вонзились, повисели — и тут же попадали на землю, как только тварь встряхнулась. Штук шесть попали в цель по-настоящему. Но, если змея и почувствовала боль, она этого ничем не выказала. Вместо этого она нанесла удар: громадная голова с разинутой пастью устремилась вниз и схватила двоих солдат. Люди завизжали, когда она подняла их в воздух. Тварь запрокинула голову, сглотнула — и их товарищи внезапно превратились в два комка, спускающихся вдоль змеиной шеи. Флавий похолодел. Змея схватила их так быстро, они не успели умереть! Она проглотила их живыми...

Флавий не слышал нового приказа стрелять, но в тварь полетел новый залп. Змея подползла ближе, и стрелы били метче. Из тех, что попали в цель, большая часть застряла в шкуре. На этот раз змея издала яростный свист. Она рухнула наземь и заметалась, пытаясь избавиться от стрел. Хвост, хлещущий из стороны в сторону, ломал кусты на берегу.

— Отступаем! — крикнул Регул, и в несколько мгновений все ринулись прочь от твари. Это было не самое организованное отступление, в каком доводилось участвовать Флавию, однако же цели своей оно достигло. Люди сомкнули ряды и двигались назад, торопясь убраться подальше от карфагенского чудища. Колени у Флавия подгибались, и голова все еще шла кругом при воспоминании о виденном им чудовище. В нем было больше ста футов длины, в этом Флавий был уверен. А насколько больше — этого он знать не хотел.

— Она не преследует нас! — крикнул кто-то.

— Не останавливаться! — приказал Регул. — Возвращаемся в лагерь и обороняем укрепления!

Потом бросил через плечо взгляд на Флавия.

— Сходи посмотри! — негромко сказал он.

С сердцем, колотящимся где-то в глотке, Флавий повернул назад и принялся проталкиваться сквозь толпу торопящихся навстречу людей. Разминувшись с последними отставшими, он пошел дальше, насторожив уши и держа наготове пращу. Он понимал, что, в случае чего, праща ему не поможет, но это было его самое старое, самое привычное оружие. «К тому же, — думал он про себя, — она достает куда дальше гладиуса!» Он улыбнулся неожиданно для самого себя и зашагал вперед.

Увидев трупы погибших, Флавий остановился. Он окинул взглядом кустарник — громадной твари нигде видно не было. Она переломала и смяла кусты и траву там, где каталась, пытаясь избавиться от стрел. Флавий постоял еще немного, осматриваясь по сторонам. Когда сперва один, потом второй стервятник, описав круг в небе, опустился на землю рядом с трупами, Флавий сделал вывод, что змея действительно уползла. Однако дальше он, тем не менее, пошел очень осторожно.

Все лежавшие были мертвы. Только один еще дышал, воздух с еле слышным хрипом выходил из его приоткрытого рта, однако тело его было раздавлено и глаза потухли. Иногда телу требуется время, чтобы осознать, что оно мертво... Флавий поднялся с колен и заставил себя пойти дальше. Уползающая змея проложила в кустах широкую просеку. Флавий не нашел ни следов крови, ни других признаков того, что они нанесли ей серьезные раны. Он шел по просеке, пока впереди не показалась река и примятые тростники в том месте, где тварь вернулась в воду. Там она могла таиться где угодно. Флавий не пошел дальше. В этом не было смысла.

Вернувшись с докладом к Марку, он осознал, насколько потрясен его друг. Он сурово выслушал то, что сообщил ему Флавий, и покачал головой.

— Мы здесь затем, чтобы сражаться с карфагенянами, а не затем, чтобы воевать с гигантской змеей. Мысль о том, что это какой-то демон или дракон, насланный карфагенянами, потрясла их до глубины души. Я не намерен снова бросать ей вызов. Я отправлю похоронную команду, чтобы похоронить погибших, но я решил уйти ниже по реке. Я уже отправил туда разведчиков, искать брод. Мы не можем торчать здесь. Надо идти дальше.

Флавий услышал это с облегчением, однако его удивило, что Марк повел себя столь благоразумно. Он ожидал, что его друг упрется и будет драться до победного конца. Следующие слова Марка разрешили загадку:

— Она, конечно, огромная, но ведь это всего лишь змея! Она не стоит того, чтобы тратить на нее время.

Флавий молча кивнул и удалился. Марк всегда был солдатом и вел себя как солдат. Необходимость выслеживать добычу, как делает охотник, и пытаться думать, как она, чтобы настичь ее, никогда его не прельщала. Война для него была вызовом, что один муж бросает другому, она требовала понимания стратегии. Он никогда не считал животных сложными и непредсказуемыми, в отличие от Флавия. Он никогда не видел в звере достойного противника и никогда не понимал Флавиева увлечения охотой.

Теперь, глядя на своего друга в клетке, Флавий отчетливо видел зверя, который всегда жил внутри Марка. Человеческий разум мало-помалу уступал место звериным инстинктам. Боль терзала его и неотступно требовала внимания. Флавий видел дрожь, которая начала пробегать по телу Марка. Колени у него тряслись, ручеек кровавой мочи пополз по ноге и пролился на мостовую и проходящую внизу горожанинку. Горожанка разразилась негодующими воплями, и рыночная толпа, которая почти забыла об умирающем, снова устремила взгляды наверх.

Забрызганная горожанка сорвала с себя испорченный платок и швырнула его на землю. Она задрала голову и принялась бранить Марка, потрясая кулаком. Люди хохотали в ответ, указывали на умирающего пальцами и кричали что-то насмешливо и язвительное. Кое-кто нагнулся за камнями...

В течение некоторого времени боль накатывала волнами, грозящими лишить его сознания. Каждый раз, как боль захлестывала его с головой, он из последних сил вцеплялся в решетку — должно быть, так тонущий моряк цепляется за обломок мачты. Он понимал, что это его не спасет, но рук не разжимал. Он умрет стоя, и не только потому, что, упав, он непременно напорется на один из грубых шипов, торчащих из дна клетки. Он умрет стоя, как подобает римскому гражданину, как подобает консулу, как подобает солдату а не свернувшись клубком, как пес, пронзенный копьем.

Боль не утихла, но преобразилась во что-то иное. Как от ударов штормовых волн человек рано или поздно проваливается в сон, точно так же вышло сейчас и с болью. Боль присутствовала по-прежнему, но была настолько непрерывной, что мысли всплыли поверх нее, прерываясь лишь тогда, когда какой-нибудь особенно резкий приступ боли проникал в его разум. Боль как будто пробуждала воспоминания, в первую очередь — самые острые и сильные из них. Его победа в Асписе. Он тогда взял город, считай, без единого удара. Славное было лето! Гамилькар избегал его, как мог, и Карфаген был практически отдан на милость римской армии. Они захватили богатую добычу, и Регул потерял счет пленным римским солдатам, которых им удалось отбить. О, тогда он был любимцем сената! Он уже видел перед собой свой грядущий триумф, торжественную процессию, тянущуюся по улицам Рима, — видел так же отчетливо, как тогда, когда был мальчишкой. Это будет его триумф! И ликующая толпа признает его героем!

Но затем Манлий, его напарник по должности консула, решил отплыть обратно в Рим, чтобы увезти домой большую часть добычи. И Гамилькар, военачальник карфагенян, видимо, решил, будто это дает ему некое преимущество. Он привел свою армию и встал лагерем на высоком, поросшем лесом берегу реки Баград. Регула это не устрашило. Он направился вперед, готовый бросить ему вызов. У него была пехота, конница и изрядное число баллист.

Но тут они вышли к реке. И там была эта проклятая африканская змея. Некоторые из его людей решили, будто это карфагенский демон, которого наслал на них Гамилькар. Даже увидев ее своими глазами, он все не мог поверить, что эта тварь такая огромная. А ведь Флавий пытался его предупредить. То был первый раз в жизни, когда Флавий описывал животное, а он ему не поверил. В первой стычке с этой тварью он потерял тринадцать человек — слишком серьезные потери для такого противника. Он стремился вступить в бой с Гамилькаром и боялся утратить элемент внезапности. И он отвел своих людей, уступив берег гигантской змее, хотя человеку он бы его никогда не уступил. Он повел войско вниз по течению, ища удобный брод, в то время как обоз и тяжелые боевые машины следовали за ними там, где местность была выше и суше.

Через несколько часов он наконец нашел хорошую переправу. Он мысленно порадовался, что потерял так мало времени. Он вывел своих людей на берег и выехал на бугор, чтобы наблюдать за переправой. Баград был широкий, мелкий у берегов, илистый, с болотистыми берегами, поросшими тростниками и камышом, скрывавшими всадника с головой. Первые ряды солдат с трудом торили путь сквозь эти заросли. Он смотрел им вслед, смотрел, как идущие впереди исчезают в зеленой стене прибрежной растительности, оставляя за собой узкую тропку, которую следующие за ними вскоре превратят в широкую дорогу.

Он от души надеялся, что ближе к середине реки дно окажется не илистым, а каменистым. Ему хотелось переправиться как можно быстрее и поскорее очутиться на том берегу, на твердой почве. Любое войско особенно уязвимо во время переправы. Человек, идущий по грудь в воде, борясь с течением, представляет собой отличную мишень, не имея возможности обороняться. Регул с тревогой вглядывался в противоположный берег, еле видимый сквозь стену тростников и трав. Врага было не видно. Но он не успокоится, пока первые ряды не выйдут на противоположный берег и над рекой не встанут лучники, защищающие переправу...

Не туда он смотрел, не того противника высматривал.

Флавий стоял рядом с его конем. Регул заметил, как его друг ахнул и повернул голову. Поначалу он не понимал, что видят его глаза. И только потом осознал, что смотрит на стену змеиной шкуры, замысловатый чешуйчатый узор, скользящий сквозь высокие тростники. Змея направлялась прямиком к его беззащитному войску!

Кто бы мог подумать, что змея таких размеров может двигаться так стремительно и, мало того, — так бесшумно? Кто бы мог подумать, что животное способно предугадать, что они пойдут вниз по течению и попытаются перейти реку там? Быть может, это было совпадение. Быть может, тварь просто была голодна и преследовала войско на слух.

А быть может, то и впрямь был карфагенский демон, некое древнее зло, призванное карфагенянами, чтобы покончить с иноземными захватчиками. Тварь почти беззвучно скользила по воде сквозь колышущиеся тростники. На миг Регул снова был ошеломлен ее размерами. Казалось немыслимым, что травы на таком большом расстоянии колышутся от одного и того же существа. Он увидел, как она подняла свою тупомордую голову, как распахнулась пасть...

— Берегись! Змея! — крикнул он, первым подняв тревогу, и тут же сотня голосов подхватила его крик: «Змея! Змея!» Конечно, это было неподходящее слово для того кошмара, что обрушился на них! Змея — это что-то мелкое, на что можно нечаянно наступить в транс. На худой конец тут, в Африке, можно было встретить удава, способного задушить своими кольцами козу. Как можно называть змеей» тварь длиной в городскую стену и почти такой же высоты?

Она двигалась со скоростью мысли, со скоростью вздоха, подобная свежеотточенной сверкающей косе, под которой ровными рядами ложатся колосья. Он мельком увидел ее, движущуюся стену среди воздетых копий тростника. Чешуя сверкала на солнце там, где на нее падали солнечные лучи, и тускло блестела в прозрачной тени тростников. Она двигалась неумолимо и безжалостно, скорее как волна или лавина, чем как живое существо, разбрасывая строй людей, форсирующих реку. Некоторых она хватала пастью. Она заглатывала их целиком, и мощные мышцы по бокам глотки перекатывались, давя живые тела. Другие падали в воду, сбитые если не змеиной тушей, то волной, которая расходилась от ее извивающегося тела. Тварь стремительно продвигалась вдоль строя, и взмах гигантского хвоста снова повалил барахтающихся людей, которые пытались либо плыть, либо подняться на ноги.

— Лучники! — крикнул Регул, но их стрелы уже летели в цель, отскакивая от гладкой шкуры змеи либо колеблясь в ней, точно булавки, не в силах пробить могучую броню. Толку от стрел не было, а вреда они принесли немало, ибо змея свернулась петлей. Воздух внезапно наполнился гнилой вонью рептилии: тварь гигантским кнутом заметалась среди людей, барахтающихся в воде. Некоторых она хватала пастью, терзала их и с яростью отшвыривала в сторону изломанные тела. Один из тех, кто был в воде, то ли герой, то ли безумец, а скорее всего, и то и другое, попытался пронзить тварь копьем. Острый наконечник скользнул по чешуе, не причинив вреда. А в следующий миг змея опустила голову, и человек исчез у нее в пасти. Копье отлетело в сторону. Змея судорожно сглотнула — и ее противника не стало. Свистящие вопли резали слух. Змея в гневе схватила и проглотила еще несколько тел.

Регул боролся со своей лошадью. Приученная не бояться битвы, сейчас она встала на дыбы, визжа от ужаса, а когда всадник натянул поводья, она попятилась и закусила удила. Быть может, именно эта борьба привлекла внимание твари? А быть может, дело было лишь в том, что человек на лошади выглядел более крупным существом, чем пехотинцы, тонущие в реке. Как бы то ни было, горящие глаза змеи устремились на Регула, и внезапно она ринулась прямо к нему. Извивающееся тело взбило воду в реке в бурую пену. Змея развернула боком свою огромную голову, разинула пасть, явно собираясь заглотать человека вместе с конем.

Бежать было бесполезно. Змея была слишком проворна, ему было не уйти. Лучше уж остаться и умереть героем, чем бежать, чтобы тебя запомнили как труса. Странно. Даже сейчас Регул отчетливо помнил, что страшно ему не было. Он скорее был слегка удивлен тем, что умрет в битве со змеей, а не с карфагенянами. Он помнил, что у него промелькнула отчетливая мысль о том, что солдаты запомнят его смерть. Меч оказался у него в руке, хотя он не помнил, как успел обнажить его. Глупое оружие для такого боя — но он все-таки прольет кровь, если получится. Змея надвигалась, шипя, звук, от которого лопалось небо и мысли разбегались прочь, звук, бивший в уши и хлеставший по телу.

Краем глаза он видел, как разбегаются прочь стоявшие вокруг люди. Кобыла вздыбилась, и он только силой удерживал ее на месте. Разверстая змеиная пасть опустилась на него сверху; вонь сделалась невыносимой. И тут, когда змеиные челюсти окружили его со всех сторон, он почувствовал, как о него ударилось чье-то тело. Тот человек, должно быть, кричал: «Марк!», но этого было не слышно за шипением змеи.

Он не признал Флавия, когда тот сдернул его с лошади. Он узнал его, только упав в вязкую глину речного берега, когда задрал голову и увидел, как змея оторвала от земли лошадь и Флавия. Челюсти твари сомкнулись на корпусе лошади. Когда Флавий ринулся вперед, чтобы сбить Марка с лошади, его нога застряла в пасти змеи вместе со злосчастной кобылой. Флавий болтался вниз головой, вопя от боли и ужаса, кобыла отчаянно брыкалась.

Упав на землю, Марк перекатился и инстинктивно вскочил на ноги. Он тут же ринулся вперед и схватил друга поперек груди. И буквально вырвал его из змеиных зубов. Избавившись от дополнительного веса Флавия, змея занялась борьбой с бьющейся лошадью. Она уже не обращала внимания на людей, попадавших на землю. На этот раз Марк тяжело рухнул наземь, а Флавий упал на него сверху. Хватая воздух ртом, Марк выполз из-под друга, подхватил его под мышки и поволок прочь, подальше от открытого берега, в спасительные кусты.

Оба они воняли змеей, а Флавий истекал кровью. На бедре у него, там, куда вонзились змеиные зубы, зияло несколько глубоких и длинных ран. Он сопротивлялся Марку, пока тот пытался перетянуть его ногу повязкой, чтобы остановить кровотечение. Только затянув последний узел, Марк понял, что его друг не сопротивляется, а корчится в судорогах. Змеиные зубы оказались ядовитыми. Марк понял, что Флавий умрет. Он взял на себя его смерть...

Марк содрогнулся и ненадолго пришел в себя. Он по-прежнему стоял, сжимая прутья клетки. Солнце и ветер иссушили его глаза до полной непригодности. Он чувствовал свет — и все. Сколько дней он простоял так и сколько еще ему придется выдержать, прежде чем смерть заберет его? Его потрескавшиеся губы раздвинулись, в оскале или в улыбке — он и сам не знал. В его голове возникли слова, которых его уста произнести уже не могли: «Флавий, Флавий, ты лишил меня возможности погибнуть как герой! И теперь мне вместо этого приходится умирать вот так. Нет, друг мой, плохую услугу ты мне оказал. Очень плохую!»

Флавий увидел, как он содрогнулся. Вся толпа это увидела. Словно шакалы, которых тянет к раненому зверю, они толпились вокруг, не сводя с него глаз. Флавий обводил взглядом эти лица. Расширенные ноздри, разинутые рты, сверкающие глаза... Они обменивались многозначительными кивками, готовя свои грязные снаряды. Они позаботятся о том, чтобы последние мгновения Марка были полны мучений и насмешек. Брошенные камни и гнусная брань превратят в их глазах его собачью смерть в их своеобразную победу.

Флавия охватил гнев, и он от души пожалел, что при нем нет меча. Но у него не было никакого оружия, только древковая праща, которую он соорудил из краденого кошелька и посоха. Вчера вечером он убил с ее помощью птицу, сидящую на дереве. Добыча была некрупная, но Флавий все же порадовался, что не утратил былого мастерства. Однако праща — это оружие охотника, не то, что можно обратить против толпы.

Быть может, он мог бы обратить против них свой посох, однако ему было недостаточно просто научить их уму-разуму. Будь у него гладиус, он все равно не перебил бы их всех, но они бы, по крайней мере, поняли разницу между тем, чтобы мучить беззащитного узника в клетке, и тем, чтобы умереть в бою от меча. Хотя Марка это бы все равно не спасло. Все равно будет град камней, ударившихся об решетку его железной тюрьмы, и мелкие удары отдельных камней, которые долетят до него. Он все равно будет слышать оскорбления и насмешки, летящие в него вместе с камнями. Его друг твердо простоял весь день, но теперь он позорно свалится на дно клетки. Флавий огляделся по сторонам. Ему сделалось дурно от осознания того, что Марка ему не спасти.

Он не мог спасти Марка от смерти... Но, быть может, он сумеет спасти его от мук и унижения? Он наклонился, подобрал подходящий камень и отступил на край улицы. Действовать придется быстро. В Марка уже полетели первые камни. Большинство из них падало вниз, не долетев до цели, и даже те, что долетали, не причиняли ему большого вреда. Флавий с удовлетворением увидел, как камни падают обратно в собравшуюся толпу, на головы зевакам.

У крывшись в дверном проеме, он оглядел выбранный камень. Потом порылся в узелке у себя на поясе и достал кусок воска из краденого кошелька. Вынимая воск, он укололся о змеиный зуб. Проклятый зуб оставался все таким же острым, невзирая на все эти годы, что он гнил у него в теле.

Флавий прекрасно помнил тот день, когда этот зуб застрял у него и ноге. Он бросился вперед, рассчитывая всего лишь оттолкнуть Марка в сторону. Он все еще помнил во всех жутких подробностях боль от впившихся в него зубов, таких же острых, как яд из пасти твари. Он мгновенно почувствовал горячее прикосновение кислоты и понял, что отравлен. Его спасла конская сбруя. Зубы змеи пронзили его ногу насквозь, а потом во что-то уперлись, в какую-то пряжку или бронзовую бляху. Он чувствовал ярость змеи, которая все сильнее стискивала зубы. И, когда зубы заскрежетали по металлу, он почувствовал, как один из них сломался.

Змея на миг разжала пасть — как раз в тот момент, как Марк подпрыгнул и схватил его. Друг буквально вырвал его из клыков смерти. «Оставь меня!» — прохрипел он, понимая, что умирает, и провалился во тьму.

А когда он снова обрел свет, все изменилось. Его нога была туго перевязана, опухшая плоть рядом с повязкой сморщилась и пошла складками, а сам он горел в лихорадке. Рядом сидел на корточках Марк. Он видел над собой дубовые листья на фоне вечернего неба и чувствовал запах сосновых игл. Значит, Марк все же спасся от змеи. Неужели он решил не переходить реку? Флавий тупо моргал, понимая, что для него битва окончена. И что с ним будет теперь — всецело зависит от его друга и командира. Марк улыбнулся ему волчьей ухмылкой.

А, очнулся наконец? Это хорошо. Я хотел, чтобы ты это видел, друг мой. Если ты умрешь сегодня ночью, я хочу, чтобы ты умер, зная, что твой враг не пережил тебя. Усадите его! — велел кому-то Марк, и двое людей мгновенно повиновались, не спрашивая мнения Флавия на этот счет. Перед глазами все плыло, но он все же смутно видел, что находится на небольшом бугорке, едва ли заслуживающем названия «холма», а перед ним простирается речная долина. Значит, они не так уж далеко от территории змеи... Его затошнило, и не только от яда. От страха людей тоже часто тошнит.

— Ч-что?.. — выдавил он и почувствовал себя так, словно не только нога, но и все тело у него опухло от яда.

— Дайте ему воды, — распорядился Марк, но на самого Флавия даже не взглянул. Он смотрел вниз, на реку. Смотрел и ждал. — Вот! — выдохнул он. — Вот ты где! Теперь-то мы тебя видим!

Он обернулся и крикнул кому-то, стоявшему позади:

— Цельтесь лучше! По такой мишени не промахнешься. Эта тварь здоровенная, как стена, мы и обойдемся с нею, как со стеной! Прицельтесь — и стреляйте!

Кто-то поднес к губам Флавия чашу с водой. Флавий попытался пить. Его губы, язык, весь рот опухли и сделались непослушными. Он смочил язык, поперхнулся, хватанул воздуха, захлебнулся водой и наконец сумел отвести лицо от предложенной чаши. Кто-то где-то бил в барабан — гулкие, равномерные удары. Что это, зачем? Отведя лицо от чаши, Флавий услышал знакомый удар и гудение тетивы: выстрел баллисты. За ним последовали еще четыре. Теперь он узнал этот звук: гулкое тиканье оттягиваемой назад тетивы, гул выстрела и низкое гудение вибрирующей кожи. Они стреляли камнями, а не стрелами, и люди, собравшиеся на бугорке, кричали и подпрыгивали от возбуждения с каждым новым выстрелом.

— Попал! — кричал один, а другой отвечал:

— Ты гляди, гляди, как она мечется!

Флавий попытался открыть глаза пошире, чтобы разглядеть происходящее. Значит, Марк решил расстрелять змею из баллист... Расчеты лихорадочно трудились, заряжая и наводя свои орудия на извивающуюся змею. Тяжелые камни либо взметали фонтаны бурой воды, если падали мимо, либо с глухим стуком ударялись о чешуйчатую спину змеи, прежде чем плюхнуться в реку. Змея укрылась в густых тростниках, но отсюда, с бугра, она была видна как на ладони. В тростниках мелькали то широкая чешуйчатая спина, то дергающийся хвост, но даже когда самой змеи было не видно, ее местонахождение можно было проследить по колышущимся тростникам и струйкам взбаламученной грязи, выползающим в мутные воды реки.

— Так ее не убьешь... — сказал Флавий, но речь его звучала невнятно и никто не обратил на него внимания. Битва видна была ему лишь мельком: стоящие впереди люди орали, прыгали и тыкали друг друга кулаками при каждом удачном попадании. Но Флавий хорошо разбирался в змеях. Мальчишкой он не раз брал их в руки и знал, какие они гибкие, какие упругие у них ребра. — Голова! — посоветовал он, а потом, напрягая опухшие губы, крикнул Марку: — Голова! Череп!

Услышал ли его Марк или сам догадался?

— В голову цельтесь! Всем целиться в голову! Быстрей, пока она не спряталась в кустах или не ушла на дно реки!

Стрелки послушались, развернули баллисты, перезарядили, и на бьющуюся внизу змею снова посыпался град камней. Растерявшаяся тварь бросалась то туда, то сюда, пытаясь увернуться от непонятного врага. Флавий увидел, что ее хвост уже не бьется так бешено, как прежде: быть может, один из снарядов все-таки повредил ей позвоночник. Еще одно попадание, на этот раз ближе к клиновидной голове змеи — и внезапно ее движения замедлились, сделались затрудненными. Теперь она не столько металась, сколько корчилась; Флавий мельком увидел бледную чешую на брюхе. Тварь каталась в агонии.

И еще одно попадание. Этот удар был смертельным — Флавий в таких вещах не ошибался. Камень угодил змее в голову и застрял и черепе. Подергивания сделались реже, но стрелки из баллист продолжали осыпать тварь градом камней. И даже когда змея затихла, они продолжали стрелять, дробя камнями обмякшую тушу.

— Довольно! — крикнул наконец Марк, гораздо позже, чем Флавий увидел, что змея мертва. Он обернулся к кому-то и сказал поверх головы Флавия: — Отправьте туда двоих людей, чтобы убедиться наверняка. И, когда они убедятся, что она мертва, пусть измерят ее.

— Да в ней футов сто, никак не меньше! — заметил кто-то.

— Скорее все сто двадцать! — возразил кто-то еще.

— Да нам просто никто не поверит! — невесело усмехнулся кто-то третий.

Флавий увидел, как напрягся Марк. Яд по-прежнему действовал на него, перед глазами все плыло. Он мельком увидел, как

Марк стиснул зубы и зыркнул глазами исподлобья. Потом он сдался и закрыл глаза, но услышал, как Марк сказал:

— Пусть только попробуют не поверить! Это им не страшные африканские байки, не пустая похвальба бродяги. Нам поверят, когда мы пришлем шкуру. И голову. Мы снимем со змеи шкуру и отправим ее в Рим. Пусть попробуют не поверить!

И им поверили. Флавий ехал на повозке, запряженной волами, вместе с вонючей засоленной шкурой. Отрубленная голова, лишившаяся половины зубов, которые расхватали на память, лежала в дальнем конце повозки. Вид этой головы и вонь, которую она издавала под жарким африканским солнцем, причиняли ему не меньше страданий, чем отрава, текущая в его жилах. Он сидел, привалившись к борту повозки, уложив поудобнее свою перевязанную ногу, и затуманенным взглядом смотрел на эту голову. Ему был виден обломанный зуб в челюсти, и он знал, где недостающая его половина. «Ничего, рана затянется, ты и думать забудешь, что он там», — солгал Флавию лекарь. И Флавий, слишком больной и измученный, чтобы еще и позволить лекарю ковыряться у него в ране, кивнул головой и поверил в эту ложь.

Марк пришел проститься с ним.

— Я бы с радостью оставил тебя при себе, ты же знаешь, но тебе лучше отправиться домой. Ты сможешь рассказать о том, как все было, лучше любого другого. И никто не усомнится в твоих словах, ведь ты сможешь предъявить им череп и шкуру. Мне жаль отсылать тебя домой таким образом. Но на следующем смотре ты снова присоединишься ко мне, обещаю! Надеюсь, ты не думаешь, что я нарушу обещание?

Оба они знали, что он имеет в виду. Флавий вздохнул. Даже если бы он сказал Марку, что больше не хочет быть солдатом, его друг не поверил бы ему. Так что он заставил себя улыбнуться и сказал:

— Насколько я помню, ты обещал всего лишь, что никогда не отправишься на войну без меня. Что-то я не припоминаю, чтобы я обещал не возвращаться домой без тебя!

— И это правда, дружище, это правда. Обещание давал я, а не ты. Что ж, доброго пути! Пришли мне весточку о моей семье и расскажи моим мальчикам о наших деяниях. Я сам скоро вернусь домой. И в следующий раз, как мы снова соберем войско, ты отправишься со мной, можешь быть уверен!

И он действительно скоро вернулся домой. В тот раз. Флавий па миг крепко зажмурился, жалея, что не может заодно и заткнуть уши, избавившись от криков толпы. Крики и улюлюканье становились все громче. Марк так и не понял, что для Флавия война была долгом, а не обещанием славы. И на следующий сбор, куда Флавий прихромал через силу — нога так толком и не зажила, — Марк сдержал слово. Флавия снова выбрали, и он снова отправился с ним в поход.

И поход этот закончился здесь. Он очутился в Карфагене, беглым рабом.

Флавий посмотрел на то, что он сделал из змеиного зуба. Взвесил снаряд на руке, поразмыслил. Из древковой пращи лучше всего стрелять круглыми снарядами. Этот снаряд будет кувыркаться и полете. Может удариться о прутья клетки и отлететь в сторону. Дурацкий план, отчаянный и безнадежный. Флавий взглянул на своего друга, и увиденное заставило его решиться.

Один из брошенных камней рассек Марку лоб. Из ссадины струился ручеек алой крови. Но садящееся солнце заливало его всего багряным светом. Его обнаженная кожа отливала пурпуром в лучах заката. Марк был одет в багрец, как будто бы ехал по Риму на колеснице навстречу своему Триумфу. Он стоял прямо, и это давалось ему нелегко — он дрожал от напряжения. Его ослепшие глаза смотрели на запад.

Флавий выступил из подворотни и решительно вышел на самое удобное место. Второго шанса у него не будет, а древковой праще нужно много пространства. Марк сдавал на глазах, осыпаемый мелкими камешками и гнусными оскорблениями. Флавий прикинул расстояние. Потом набрал в грудь побольше воздуха.

— Берегись! Змея! — крикнул он.

Марк не обернулся в его сторону. Разве что руки, стискивавшие решетку, сжались чуть сильнее. А может быть, и нет. Быть может, он так и не узнал, что его друг был рядом и видел, как он умирал, так и не узнал, как рисковал Флавий, крикнув это вслух. Кое-кто обернулся и уставился на него, заслышав чужеземную речь. Но Флавий был слишком занят: он вложил снаряд в пращу, взмахнул ею на пробу. Его взгляд, его сердце обратились к его другу. Он кивнул на прощание, хотя Марк этого не видел. И запустил зуб. Он полетел точно в цель. Флавий видел, как он ударил Марка в грудь и вошел в сердце. Марк вздрогнул от удара.

— Memento mori! — крикнул Флавий, и, услышав это, его друг в последний раз обернулся в его сторону. И рухнул, даже после смерти не выпустив решетку, рухнул на шипы, которые так долго поджидали его. Толпа торжествующе взвыла, но он уже не слышал их. Консул Марк Атиллий Регул умер, убитый змеей. И ему уже было все равно, что глупцы продолжают швырять в него камнями и отбросами. Он ушел.

Флавий еще немного постоял на месте. Кое-кто заметил, что он сделал, но заметили они и то, что он уверенно сжимает свой посох и не отводит глаз, встречаясь с ними взглядом. Так что зеваки предпочли отвернуться, набрать еще камней и швырять их в тело Марка. Словно солдаты, стрелявшие в мертвую змею. «Лучше дразнить мертвого льва, чем живого шакала!» — сказал себе Флавий.

Он повернулся и побрел прочь. Путь домой был неблизок, но он знал, что сумеет добраться туда. Он ведь не обещал Марку, что не вернется домой без него. Он вернется! И, глядя сквозь сгущающиеся сумерки, он дал новое обещание:

— Я больше никогда не пойду на войну, Марк. Без тебя — никогда!

Лоуренс Блок

Лоуренс Блок — один из королей современного детектива, гранд-мастер Союза американских писателей-детективистов, лауреат четырех премий «Эдгар» и шести премий Shamus, также лауреат премий Ниро Вульфа, Филипа Марлоу, «Премии за достижения всей жизни» от Private Eye Writers of America и Cartier Diamond Dagger за достижения всей жизни от британской Crime Writers’ Association. Он написал более пятидесяти романов и множество рассказов. Пожалуй, наиболее известен Блок своей серией о бывшем полицейском и алкоголике, частном следователе Мэттью Скаддере, главном герое романов «The Sins of (he Fathers», «In the Midst of Death»,

«A Stab in the Dark» и еще тринадцати книг. Он является автором четырех бестселлеров о киллере Келлере, в том числе «Hit Man», «Hit List» и «Hit Parade», серии из восьми романов о вечном скитальце Ивене Таннере, страдающем бессонницей, в том числе «The Thief Who Couldn’t Sleep» и «The Canceled Czech», серии из одиннадцати книг о взломщике и букинисте Берни Родсибарре, в том числе «Взломщики — народ без претензий», «Взломщик в шкафу» и «Взломщик, который цитировал Киплинга». Он также написал несколько романов, стоящих особняком, таких как «Small Town», «Death Pulls a Double Cross», и еще шестнадцать книг. Несколько книг он опубликовал под псевдонимами Чип Харрисон, Джилл Эмерсон и Пол Кэвенег. Его многочисленные рассказы выходили в сборниках «Sometimes They Bite», «Like a Lamb to Slaughter», «Some Days You Get the Bear», «By the Dawn’s Early Light», «One Night Stands», «The Collected Mystery Stories», «Death Wish and Other Stories» и «Enough Rope: Collected Stories». Кроме того, он издал двенадцать антологий детектива, в том числе «Murder on the Run», «Blood on Their Hands» и, в сотрудничестве с Отто Пензлером, «The Best American Mystery Stories 2001», а также семь книг с советами начинающим писателям и научно-популярных, в том числе «Telling Lies for Fun & Profit». Последние его книги — «Hit and Run», новый роман о Келлере, «One Night Stands», новый сборник «Lost Weekends», а также антология «Speaking of Wrath». Живет он в Нью-Йорке.

В нижеследующем рассказе он показывает нам, как одержимость уводит человека странными путями в самые мрачные глубины преступления.

Чистый лист

Прямо через улицу напротив того здания, где он работал, была кофейня «Старбакс», там она и засела за столиком у окна незадолго до пяти вечера. Она предполагала, что ждать придется долго. В Нью-Йорке молодые помощники адвокатов, как правило, засиживаются на работе до полуночи, а обедают и ужинают, не выходя из-за рабочего стола. Интересно, в Толедо так же?

Ну, по крайней мере, капуччино в Толедо был такой же, как в Нью-Йорке. Она прихлебывала свой кофе, стараясь растянуть его на подольше, и собиралась уже подойти к стойке за вторым, как вдруг увидела его.

Но он ли это был? Высокий, стройный, в темном костюме с галстуком, с портфелем в руке, решительно шагающий по тротуару. Когда они были знакомы, он носил длинную лохматую шевелюру, под стать джинсам и футболке, которые тогда были его привычной одеждой, ну а теперь он сделал себе аккуратную прическу, под стать костюму и портфелю. Кроме того, теперь он носил очки, которые придавали ему серьезный, деловитый вид. Раньше он очков не носил и уж точно не выглядел деловитым.

Но это был Дуглас. Точно, он.

Она вскочила из-за столика, толкнула дверь, ускорила шаг и на углу поравнялась с ним.

— Дуг! Дуглас Праттер?

Он обернулся, она поймала его озадаченный взгляд.

— Я — Кит, — подсказала она. — Кэтрин Толливер.

По ее губам скользнула улыбка.

— Голос из прошлого, да? И не только голос. Я вся из прошлого...

— Боже мой! — воскликнул он. — Это и правда ты!

— Я тут зашла кофейку попить, — сказала она, — сижу, смотрю в окно и думаю: никого-то я в этом городе не знаю. И вдруг вижу — ты! Думаю — померещилось. Или просто кто-нибудь, кто выглядит гак, каким должен был стать Дуг Праттер восемь лет спустя...

— Что, неужели восемь лет прошло?

— Да, ровно восемь лет. Мне тогда было пятнадцать, а теперь двадцать три. А ты был на два года старше...

— Я и теперь на два года старше. Так что тут-то все по-прежнему.

— Да, и твоя семья снялась и уехала прямо посередине твоего первого учебного года в старшей школе...

— Ну, папе предложили работу, от которой он никак не мог отказаться. Он рассчитывал послать за нами в конце семестра, но мама про это и слышать не желала. Она говорила, что нам всем будет слишком одиноко. Я только много лет спустя понял, что она просто не желала оставлять его одного, оттого что не доверяла ему.

— Отчего же она ему не доверяла?

— Понятия не имею. Но их брак все равно развалился два года спустя. Папаша малость сбрендил и переселился в Калифорнию. Вбил себе в голову, что хочет сделаться серфером.

— Что, серьезно? Ну, думаю, для него это скорее хорошо...

— Не так уж хорошо. Он утонул.

— Ой, я тебе так сочувствую...

— Кто знает? Может быть, именно этого он и хотел, сам того не зная. Ну а мама до сих пор жива-здорова.

— Она в Толедо живет?

— В Боулинг-Грин.

— Вот! Я же знала, что вы переехали в Огайо, а в какой город — никак не могла вспомнить, знала только, что не в Толедо. В Боулинг-Грин!

— Мне это название всегда казалось обозначением цвета. Есть травянисто-зеленый, есть цвет морской волны, есть цвет хаки, а есть цвет дорожки для боулинга...

— Ах, Дуг, ты совершенно не изменился!

— В самом деле? Я теперь хожу в костюме и работаю в офисе. Господи боже, я даже ношу очки!

— И обручальное кольцо!

И, пока он не принялся ей рассказывать про жену, деток и их чудный коттедж в пригороде, торопливо добавила:

— Ну ладно, тебе, наверно, пора домой, а у меня свои планы. Но я хочу возобновить знакомство! У тебя завтра найдется свободное время?

«Кит... Кэтрин Толливер».

Само это имя вернуло ее на много лет назад. Ее уже давно не звали ни Кит, ни Кэтрин, ни Толливер. Имена — как одежда: она носила их некоторое время, а потом выбрасывала вон. Аналогия была неполной: запачканную одежду можно и отстирать, а для имен, которые пришли в негодность, химчисток пока не придумали.

«Кэтрин, Кит Толливер». На ее удостоверении личности значилось другое имя, и в мотеле она зарегистрировалась под другим именем. Но, представившись Дугу Праттеру, она сделалась той, кем представлялась. Она снова была прежней Кит — и в то же время не была ею.

Интересное дельце, ничего не скажешь.

Вернувшись в свой номер в мотеле, она некоторое время переключала каналы на телевизоре, потом вырубила его и пошла в душ. После душа она провела несколько минут, изучая свое обнаженное тело и прикидывая, каким оно покажется ему. Грудь у нее стала немного полнее, чем восемь лет назад, попка немного круглее, и в целом она сделалась немного ближе к зрелости. Она всегда была уверена в собственной привлекательности, и тем не менее не могла не задуматься о том, какой она покажется тому, кто знал ее много лет тому назад.

Разумеется, тогда он не нуждался в очках.

Она где-то читала, что, если мужчина некогда обладал женщиной, он в глубине души полагает, что всегда сможет обладать ею снова. Она не знала, насколько это соответствует действительности, но ей казалось, что с женщинами все наоборот. Женщина, которая когда-то была с неким мужчиной, обречена сомневаться в том, что сумеет увлечь его во второй раз. Вот и она сама была не уверена в себе, но заставила себя отбросить сомнения.

Он женат, возможно, влюблен в свою жену. Он поглощен собственной карьерой и стремится к спокойной, размеренной жизни. Для чего ему бессмысленная интрижка со старой школьной подружкой, которую он даже не признал, пока она не представилась?

Она улыбнулась. «В обед, — сказал он. — Мы можем пообедать вместе!»

Началось все довольно забавно.

Она сидела за столом с шестью или семью другими людьми, мужчинами и женщинами немного за двадцать. Один из мужчин упомянул женщину, которую она не знала, хотя ее, похоже, знали большинство остальных, если не все остальные. И одна из женщин сказала: «A-а, эта шлюха!»

Предполагаемая шлюха тут же была забыта: весь стол принялся обсуждать, кого можно считать шлюхой. Что такое «шлюха» — отношение к людям? Поведение? Рождаются ли женщины шлюхами или становятся ими?

И разве только женщины? Может ли мужчина быть шлюхой?

Это стало камнем преткновения.

Нет, мужчина тоже может быть сексуально распущенным, — сказал один из мужиков, — и тогда он, конечно, сволочь и заслуживает некоторого презрения. Однако же с моей точки зрения слово «шлюха» неразрывно связано с половой принадлежностью. Существо, обладающее Y-хромосомой, шлюхой считаться не может!

И наконец, можно ли выразить это понятие в числовом эквиваленте? Составить формулу, например? Какое количество партнеров за какое количество лет делает женщину шлюхой?

— Ну вот, предположим, — говорила одна из женщин, — предположим, раз в месяц ты идешь и пропускаешь пару...

— Пару мужиков?

— Пapy рюмок, идиот, и тебя тянет пококетничать, слово за слово, и ты приводишь кого-нибудь к себе домой.

— Раз в месяц?

— Ну, бывает.

— Это выходит двенадцать мужиков в год.

— Ну, долго так продолжаться не может, рано или поздно одно из таких легких увлечений перерастет во что-то серьезное.

— И вы поженитесь и будете жить долго и счастливо?

— Ну, по крайней мере год-другой вы будете хранить верность друг другу, это сильно сократит количество увлечений, верно?

Во время этого разговора она почти все время молчала. А чего вмешиваться-то? Разговор успешно развивался без нее, и она могла спокойно сидеть, слушать и размышлять, какое место отведено ей на том, что кто-то из присутствующих уже успел окрестить «шкалой от святой до шлюхи».

— Вот с кошками, например, все понятно, — сказал один из мужиков.

— А что, кошки могут быть шлюхами?

— Да нет, с женщинами и кошками. Если у женщины одна кошка или даже две или три, она просто любит животных. А вот если четыре и больше, то она уже сумасшедшая кошатница.

— Начиная с четырех?

— Ну да, именно начиная с четырех. Но со шлюхами, похоже, все куда сложнее...

Кто-то сказал, что все усложняется тем, есть ли у женщины постоянный партнер, муж там или просто любовник. Если нету и она находит себе мужика раз шесть за год, то она точно не шлюха. А вот если она замужем и при этом продолжает трахаться на стороне, это меняет дело, верно?

— Давайте говорить конкретно, — сказал один из мужчин одной из женщин. — Вот у тебя сколько было партнеров?

— У меня?

— Ну.

— В смысле, за прошлый год?

— За прошлый год или за всю жизнь, как хочешь.

— Ну-у, чтобы отвечать на такие вопросы, мне, как минимум, надо выпить еще!

Заказали еще выпить, и разговор перешел на игру в откровенность, хотя Дженнифер — эти люди знали ее как Дженнифер, в последнее время это было ее основное имя, — так вот, Дженнифер казалось, что откровенностью тут и не пахнет.

А потом настал ее черед.

— Ну, Джен? А у тебя сколько?

Увидится ли она еще с этими людьми? Вряд ли. Тогда какая разница, что она ответит?

И она ответила:

— Смотря как считать. Что считается, а что нет?

— В каком смысле? Минеты не считаются, что ли?

— Ну да, Билл Клинтон так и говорил, помните?

— Не, по-моему, минеты считаются!

— А когда руками — считается?

— Не, это точно не считается, — сказал один из мужчин, и с этим, похоже, были согласны все. — Хотя руками тоже неплохо, — добавил он.

— Ну, так как считать-то будем? Когда мужчина входит внутрь или как?

— Я думаю, — сказал один из мужиков, — что это вопрос субъективный. Если женщина считает, что было, значит, было. Ну так, Джен? Сколько ты насчитала?

— А если ты отрубилась и знаешь, что что-то было, но ничего не помнишь, это как?

— То же самое. Если ты считаешь, что было, значит, было...

Разговор пошел своим чередом, но она уже отвлеклась, обдумывая, вспоминая, прикидывая. Сколько мужчин, собравшись за столом или у костра, могли бы рассказать о ней друг другу, делясь впечатлениями? Вот, думала она, вот настоящий критерий, а не то, какая часть ее тела соприкасалась с его телом. Кто может рассказать? Кто может считаться свидетелем?

И, когда разговор затих, она сказала:

— Пятеро.

— Пятеро? Так мало? Всего пятеро?

— Да, пятеро.

С Дугом Праттером она договорилась встретиться в полдень, и вестибюле отеля неподалеку от его офиса. Она пришла пораньше и села так, чтобы наблюдать за входом. Он сам пришел на пять минут раньше, она видела, как он остановился, снял очки и принялся протирать стекла платочком из нагрудного кармана. Потом снова надел их и принялся осматриваться.

Она встала, он заметил ее, она увидела, как он улыбнулся. Улыбка у него всегда была обворожительная, оптимистичная, полная уверенности в себе. Тогда, много лет назад, эта улыбка была одной из вещей, которые нравились ей в нем больше всего.

Она подошла к нему. Вчера на ней был темно-серый брючный костюм; сегодня она надела пиджак с юбкой. Это по-прежнему смотрелось по-деловому, но куда более женственно. Более доступно.

— Надеюсь, ты не против немного прокатиться? — сказал он. — Тут поблизости есть места, где можно посидеть, но там слишком шумно, многолюдно и негде поболтать спокойно. И к тому же там тебя все время дергают, а я не хочу обедать второпях. Или ты спешишь куда-нибудь?

Она покачала головой.

— Нет, у меня весь день в моем распоряжении. Вечером мне надо быть на коктейльной вечеринке, но до тех пор я свободна как ветер.

— Ну, значит, торопиться нам некуда! Думаю, нам есть о чем поговорить, а?

Выходя из отеля, она взяла его под руку.

Того мужика звали Лукас. Она давно обратила на него внимание, и в его глазах читался определенный интерес к ней, но по-настоящему он заинтересовался ею, когда она сообщила, сколько сексуальных партнеров у нее было. Это он спросил: «Пятеро? Так мало? Всего пятеро?», и, когда она подтвердила это, он перехватил ее взгляд и больше не спускал с нее глаз.

Теперь он повел ее в другой бар, уютное тихое местечко, где они могли бы познакомиться друг с другом по-настоящему. Наедине.

Приглушенный свет, расслабляющая обстановка. Пианист за роялем наигрывал ненавязчивые мелодии, официантка с неопределенным акцентом приняла заказ и принесла напитки. Они чокнулись, пригубили, и он сказал:

— Пятеро, значит...

— Смотрю, тебя это всерьез зацепило, — сказала она. — Что, пять — твое счастливое число?

— Вообще-то мое счастливое число — шесть, — ответил он.

— Понятно.

— И ты никогда не была замужем?

— Нет.

— Никогда ни с кем не жила...

— Только с родителями.

— И до сих пор живешь с ними?

— Нет.

— Одна живешь?

— Мы снимаем квартиру на двоих.

— С женщиной, в смысле?

— Ну да.

— А вы, это, не того...

— Мы спим в разных постелях, в разных комнатах, и у каждой из нас — своя жизнь.

— Ага. Может, ты это, в монастыре жила, или типа того?

Она взглянула на него.

— Ну, потому что ты такая привлекательная, ты входишь, в и комнате сразу становится как-то светлее, и, по-моему, куча мужиков были бы не прочь с тобой познакомиться. А тебе сколько лет? Двадцать один, двадцать два?

— Двадцать три.

— И что, у тебя было всего пять мужиков? Ты что, поздно начала, что ли?

— Да я бы не сказала.

— Ты извини, что я так пристаю с расспросами. Просто, знаешь, не верится как-то. Но мне не хотелось бы тебя напрягать...

Этот разговор ее нисколько не напрягал. Ей просто было скучно.

Ну и чего тянуть? Почему бы сразу не взять быка за рога?

Она уже сбросила туфельку и теперь положила ногу к нему на колени и принялась массировать ему пах носком ступни. Выражение его лица само по себе стоило потраченного времени.

— Ну, теперь моя очередь задавать вопросы, — сказала она. — Ты с родителями живешь?

— Ты чего, шутишь, да? Нет, конечно!

— А ты один живешь или с соседом?

— С соседом я жил только в колледже, а это было давно...

— Ну, так чего же мы ждем? — осведомилась она.

Выбранный Дугом ресторан находился на Детройт-авеню, к северу от шоссе I-75. Пока они шли через парковку, она обратила внимание, что через два дома от него есть мотель, а напротив — еще один.

Внутри было сумрачно и тихо, а обстановка напомнила ей коктейль-бар, куда водил ее Лукас. Она внезапно вспомнила, как ласкала его ногой и какое у него при этом было лицо. За этим воспоминанием потянулись и другие, но она отмахнулась от них. Настоящий момент был достаточно приятен, и она хотела прожить его здесь и сейчас.

Она попросила сухой «Роб Рой»[10], и Дуг, поколебавшись, заказал себе то же самое. Кухня в меню была итальянская, и он хотел было заказать креветок, но спохватился и взял небольшой стейк. Она поняла, что это оттого, что креветок подают в чесночном масле и он не хотел, чтобы от него потом несло чесноком.

Разговор начался с настоящего, но она быстро увела его в прошлое, которому он и принадлежал по праву.

— Ты вроде всегда хотел быть юристом... — вспомнила она.

— Ну да, я собирался сделаться адвокатом по уголовным делам. Блистать на процессах, защищать невинных... А сейчас я работаю с корпорациями, и если я окажусь в зале суда, то только в том случае, если сделаю что-то не так.

— Ну, насколько я понимаю, уголовной практикой на жизнь особо не заработаешь...

— Да нет, прожить-то можно, — возразил он, — но ведь всю жизнь будешь общаться с отбросами общества, делая все, что в твоих силах, чтобы избавить их от той участи, которой они более чем заслуживают. Разумеется, когда мне было семнадцать лет и я с горящими глазами читал «Убить пересмешника», я о таких вещах не задумывался.

— Знаешь, ты у меня был первым парнем...

— А ты у меня была первой девушкой, с которой все было по-настоящему.

«Ах вот как? — подумала она. — А сколько было тех, с которыми все было понарошку?» Интересно, почему именно с ней все было по-настоящему? Потому, что она согласилась с ним переспать?

Неужели он был девственником тогда, когда они в первый раз занялись сексом? Тогда она над этим особо не задумывалась, она была слишком поглощена своей собственной ролью в происходящем, чтобы обращать внимание на его опытность или неопытность. Тогда это не имело особого значения, и она не считала, что это важно теперь.

Ну а он, как она ему и сказала, был у нее первым парнем. Тут не было нужды в уточнениях — просто первым парнем, по-настоящему или как-то еще.

Однако девственницей она не была. Этот барьер она преодолела еще за два года до того, примерно месяц спустя после своего тринадцатого дня рождения. Она раз сто так или иначе занималась сексом до того, как стала встречаться с Дугом.

Но не с парнем. Ну, отец же не может считаться за парня, верно?

Лукас жил один в просторной Г-образной студии на верхнем этаже нового здания.

— Я в этой квартире первый жилец. Вообще первый! — сказал он ей. — Я до сих пор никогда не жил в совершенно новой квартире. Как будто я лишил ее девственности.

— А теперь ты лишишь девственности меня.

— Ну, не то чтобы девственности... Но это даже лучше. Помнишь, я тебе говорил, какое у меня счастливое число?

— Шесть.

— Вот именно.

«Интересно, — подумала она, — когда именно он решил, что число шесть приносит ему удачу?» Когда она призналась, что у нее было всего шесть партнеров? Видимо, да. Ну и фиг с ним. Идея была неплохая, и сейчас он наверняка гордился ею, потому что она сработала, так ведь?

Можно подумать, она могла не сработать...

Он налил им выпить, они принялись целоваться, и она с удовольствием, хотя и без особого удивления, обнаружила, что нужные гормоны пробудились. И вместе с гормонами нахлынула восхитительная волна предвкушения, которая всегда накрывала ее в таких случаях. Это чувство было эротическим и в то же время асексуальным, она испытывала его всегда, даже когда гормоны не просыпались, когда предстоящий половой акт внушал в лучшем случае равнодушие, а в худшем — отвращение. Даже тогда она испытывала этот прилив чувств, это возбуждение. Но оно бывало куда сильнее, когда она знала, что предстоящий секс будет хорош.

Он извинился, ушел в ванную, она открыла кошелек и нашла маленький пузырек без этикетки, который хранила в отделении для мелочи. Она посмотрела на пузырек, на бокал, который он оставил на столе, но в конце концов оставила пузырек в покое.

В конце концов оказалось, что это не имело значения. Вернувшись из ванной, он потянулся не к бокалу, а к ней. Секс был неплох, как она и предвкушала: Лукас был изобретателен, пылок и страстен, и наконец они разжали объятия, выдохшиеся и насытившиеся.

— Вау! — сказал он.

— Да, это, пожалуй, самое подходящее слово.

— Ты думаешь? Я старался как мог, но мне все кажется, что этого было мало. Ты такая...

— Какая я?

— Изумительная. Я просто не могу удержаться, чтобы не сказать это. Даже не верится, что у тебя так мало опыта.

— Что, я выгляжу настолько потасканной?

— Нет, просто ты так хороша в постели! А это совсем не то, что потасканная, как раз наоборот. Извини, что снова спрашиваю, честное слово, это в последний раз: ты действительно говорила правду? У тебя было всего только пять мужчин?

Она кивнула.

— Ну, впрочем, теперь уже шесть, верно?

— Твое счастливое число?

— Счастливее, чем когда бы то ни было.

— Ну, для меня оно тоже удачное.

Она была рада, что не стала ничего подсыпать ему в бокал, потому что после короткого отдыха они снова занялись любовью, а иначе бы ничего не было.

— Все еще шесть, — сказал он потом, — разве что ты решишь, что я тяну на двоих?

Она что-то ответила негромким убаюкивающим голосом, он сказал что-то еще, и это продолжалось до тех пор, пока он не перестал отвечать. Она еще немного полежала рядом с ним, в привычном, но вечно новом двойном блаженстве удовлетворенности и предвкушения, а потом наконец выскользнула из кровати, и немного погодя вышла из квартиры.

Очутившись одна в идущем вниз лифте, она сказала вслух:

— Пятеро.

Второй бокал «Роб Роя» принесли прежде, чем заказанную еду. Наконец официантка принесла ее рыбу и его стейк, вместе с бокалом красного для него и белого для нее. Второй «Роб Рой» она оставила недопитым, а вино вообще едва пригубила.

— Так ты, значит, в Нью-Йорке живешь, — сказал он. — Ты туда уехала сразу после колледжа?

Она рассказала ему, как живет, стараясь отвечать на вопросы как можно уклончивей, из опасения сбиться. Разумеется, все, что она рассказала, было выдумкой: она никогда не училась в колледже, а ее опыт работы представлял собой пеструю смесь из должностей официанток и секретарш на полставки. Она не собиралась делать карьеру и работала только тогда, когда ничего другого не оставалось.

Если ей нужны были деньги — а много денег ей было не надо, она не привыкла жить на широкую ногу... Ну, есть способы их добыть помимо работы.

Но сегодня она была примерной офисной труженицей, с карьерой под стать ее костюму, и да, она закончила Пенсильванский университет, защитила диссертацию и с тех пор работает в Нью-Йорке. Нет, она не может обсуждать, зачем она приехала в Толедо и кто ее сюда прислал. На данный момент это все страшная тайна, она дала слово молчать.

— Хотя на самом деле никакой особой тайны тут нет, — сказала она, — но, знаешь, я стараюсь выполнять то, что мне говорят.

— Как солдатик.

— Именно, — сказала она и улыбнулась ему через стол.

— Ты мой солдатик, — называл ее отец. — Настоящий боец, маленький воин.

В рассказах о подобных случаях, которые ей доводилось читать, отец (отчим, дядя, любовник матери или даже просто сосед) обычно бывал пьяницей и грубияном, кровожадным дикарем, который силой брал беззащитную сопротивляющуюся девочку. Она всегда бесилась, читая такие истории. Она ненавидела мужчин, виновных в инцесте, сочувствовала маленьким жертвам, и кровь бурлила у нее в жилах от желания расквитаться, от жажды жестокой, но справедливой мести. Она выдумывала сценарии мести: кастрировать, покалечить, выпустить кишки — все эти кары были грубые и безжалостные, но полностью заслуженные.

Ее собственный опыт не имел ничего общего с прочитанным.

Одни из самых ранних ее воспоминаний — это как она сидит у папы на коленях, как его руки обнимают ее, гладят, ласкают... Иногда он купал ее в ванне, следя за тем, чтобы она как следует намылилась везде и хорошенько смыла мыло. Иногда он укладывал ее спать по вечерам, и подолгу сидел рядом с кроваткой и гладил ее по головке, пока она не уснет.

Было ли в этих прикосновениях что-то неподобающее? Оглядываясь назад, она предполагала, что, наверное, было, но тогда она этого не замечала. Она знала, что любит папочку, а папочка любит ее и что между ними существует связь, в которой ее матери нет места. Но ей никогда не приходило в голову, что тут есть что-то не то.

А потом, когда ей исполнилось тринадцать и ее тело начало меняться, однажды ночью он пришел к ней в комнату и забрался под одеяло. Он обнял ее, прикоснулся к ней, поцеловал ее.

И эти прикосновения, объятия и поцелуи были иными. Она сразу почувствовала, что теперь все изменилось, и каким-то образом поняла, что это будет тайной, о которой она никому не сможет рассказать. И тем не менее в ту ночь ничего такого особенного не случилось. Он был неизменно мягок с ней, очень мягок, и соблазнял ее очень постепенно. Потом она прочитала о том, как индейцы Великих равнин ловили и приручали диких лошадей — они не ломали их, не принуждали их силой, но медленно-медленно завоевывали их доверие. И это описание отозвалось в ней чем-то очень знакомым, потому что именно так ее родной отец превратил ее из ребенка, невинно сидевшего у него на коленях, в пылкую и послушную сексуальную партнершу.

Нет, он не ломал ее дух. Напротив, он пробудил его.

Он приходил к ней каждую ночь, месяцами, и к тому времени, как он наконец лишил ее девственности, невинности она лишилась уже давно, потому что он мало-помалу научил ее всему, что касается секса. В ту ночь, когда он провел ее через последний барьер, она не испытала боли. Она была хорошо подготовлена и готова ко всему.

А вне постели между ними все было как обычно.

— Главное — не подавать виду, — наставлял ее он. — Нашей любви никто не поймет. Нельзя, чтобы кто-то знал. Если твоя мамаша об этом пронюхает...

Он не договаривал — все и так было ясно.

— Когда-нибудь, — говорил он ей, — мы с тобой сядем в машину и поедем в другой город, где нас никто не знает. Мы тогда оба будем старше, наша разница в возрасте не будет так бросаться в глаза, особенно если накинуть несколько лет тебе и убавить несколько лет мне. Мы станем жить вместе, поженимся, и никто ничего не узнает.

Она пыталась представить себе это. Иногда ей казалось, что все так и будет, что со временем они действительно поженятся и станут жить вдвоем. А иногда это казалось ей чем-то вроде сказки, какие рассказывают малышам: про Санта-Клауса, про зубную фею и тому подобное.

— Но пока что, — не раз говорил он, — пока мы должны быть скрытными, как настоящие воины. Ты ведь у меня солдатик, да? Да?

— Я иногда бываю в Нью-Йорке, — сказал Дуг Праттер.

— Ты, наверно, прилетаешь туда с женой, да? — сказала она. — Вы останавливаетесь в хорошем отеле, ходите в театры, на мюзиклы...

— Да нет, ей не нравится летать.

— А кому же это нравится? Тем более в наше время, когда из тебя всю душу вынут во имя этой их безопасности. И с каждым годом все хуже и хуже, скажи? Сначала стали выдавать пластиковые столовые приборы — ведь нет ничего страшнее террориста с металлической вилкой! Потом вообще перестали кормить в полете, чтобы пассажиры не жаловались на пластиковые приборы...

— Да-да. Ужас, правда? Но тут лететь-то совсем недолго. Меня это не напрягает. Не успеешь открыть книгу, глядь — ты уже в Нью-Йорке!

— Ты бываешь там один.

— По делам, — сказал он. — Не так уж часто, время от времени. То есть я мог бы бывать там и чаще, если бы было зачем.

— Да ну?

— Но в последнее время я стараюсь избегать таких командировок, — сказал он, пряча глаза. — Потому что вечером, как управишься с делами, не знаешь, куда себя девать. Конечно, если бы у меня там были знакомые... Но у меня в Нью-Йорке никого нет.

— Ну, у тебя есть я, возразила она.

— Да, в самом деле! — сказал он, и снова посмотрел ей в глаза. — Это правда. У меня есть ты, верно?

За эти годы она много читала об инцесте. Она не считала свой интерес к этой теме навязчивым или болезненным: ей казалось, что было бы куда противоестественнее, если бы она не читала об этом.

У нее в памяти особенно сильно запечатлелся один случай. У одного человека было три дочери, и он состоял в сексуальной связи с двумя из них. Это не был Искусный Соблазнитель, как ее отец, он был куда ближе к Пьяному Грубияну. Овдовев, он заявил двум старшим дочкам, что теперь их долг — исполнять обязанности их матери. Они чувствовали, что это неправильно, но им казалось, что делать это необходимо, и они делали это.

Ну и, как и следовало ожидать, обе получили тяжелые психологические травмы. Похоже, почти каждая жертва инцеста получала психологические травмы, так или иначе.

Но сильнее всего оказалась травмирована их младшая сестра. Ее папочка никогда не трогал, и она вообразила, что с ней что-то не так. Может, она уродка? Может, она недостаточно женственна? Может, в ней есть что-то отвратительное?

Господи, ну что с ней не так, в конце концов? Почему он ее не хочет?

После того как официантка убрала со стола, Дуг предложил выпить бренди.

— Ой, нет, не стоит! — сказала она. — Я так рано так много не пью!

— Да я, вообще-то, тоже... Мне просто показалось, что наша встреча — маленький праздник, и это стоит отметить.

— Да, я понимаю, о чем ты.

— Может, тогда кофе? Мне не хочется так скоро расставаться.

Она согласилась, что выпить кофе было бы недурно. Кофе оказался действительно хорош, отличное завершение великолепного обеда. Куда лучше, чем можно рассчитывать найти на окраине Толедо.

Интересно, откуда он знает это место? Может, он бывал тут с женой? В этом она сомневалась. Может, водил сюда других женщин? В этом она тоже сомневалась. Скорее всего, слышал мельком у офисного кулера. «Я повел ее в тот итальянский кабак на Детройт-авеню, а потом мы заскочили в мотель «Комфорт» в том же квартале, классная оказалась телка!»

Вроде того.

— Мне неохота возвращаться в офис, — говорил он. — Столько лет не виделись, а тут вдруг ты снова вошла в мою жизнь, и мне не хочется, чтобы ты исчезла вот так сразу.

«Исчез-то как раз ты, — подумала она. — Уехал в этот свой Боулинг- Грин...» А вслух сказала:

— Ну, мы могли бы поехать ко мне в отель, но он находится в центре города...

— Вообще-то тут есть уютное местечко прямо напротив, — сказал он.

— Что, правда?

— Мотель «Отпуск» называется.

— Думаешь, у них в это время найдется свободный номер?

Он как-то ухитрился сделаться одновременно смущенным и самодовольным.

— Ну, вообще-то я заказал номер заранее...

Через четыре месяца ей должно было исполниться восемнадцать, и тут все изменилось.

Со временем она осознала то, чего тогда сознательно старалась не замечать: все изменилось не вдруг, еще до того некоторое время все шло не так, как прежде. Отец реже приходил к ней в постель, иногда отговаривался тем, что день был тяжелый и он слишком устал, иногда говорил, что он взял работу на дом и будет сидеть до поздней ночи, иногда вообще не утруждал себя объяснениями.

И вот в один прекрасный день он предложил ей прокатиться. Иногда такие семейные прогулки заканчивались в каком-нибудь мотеле, и она подумала, что и в этот раз будет так же. Охваченная предвкушением, она положила ему руку на колено, как только они выехали на улицу, и принялась поглаживать его, ожидая ответной ласки.

Он отвел ее руку.

Она удивилась, почему, но ничего не сказала, он тоже ничего не сказал. Минут десять он кружил по улочкам пригорода. Потом резко затормозил на стоянке возле крытого рынка, остановился, упершись в глухую стену, и сказал:

— Ты ведь у меня солдатик, да?

Она кивнула.

— Я знаю, ты всегда будешь моим стойким, верным солдатиком. Но нам пора эго прекратить. Ты теперь взрослая женщина, тебе пора жить своей жизнью, я так больше не могу...

Она почти не слушала. Слова захлестнули ее потоком, бурлящим потоком, сквозь который пробивался не столько смысл самих слов, сколько то, что стояло за ними: «Ты мне больше не нужна».

Когда он умолк, она подождала еще немного, чтобы убедиться, что он больше ничего не скажет, и, поскольку знала, что он ждет ответа, сказала:

— Хорошо.

— Я тебя люблю, ты же знаешь.

— Да, я знаю.

— Ты никому ничего не говорила, нет?

— Нет.

— Ну конечно, ты никому ничего не говорила! Ты у меня настоящий воин, я всегда знал, что на тебя можно положиться!

На обратном пути он спросил, не хочет ли она мороженого. Она молча покачала головой, и они поехали домой.

Она вышла из машины, поднялась к себе в комнату. Бросилась на кровать, открыла книгу и принялась ее листать, не понимая, что читает. Через несколько минут она перестала пытаться читать, села и уставилась на кусок стены с косо наклеенными обоями.

Она поймала себя на том, что думает о Дуге. Своем первом настоящем парне. Отцу она про Дуга ничего не говорила. Нет, он, конечно, знал, что они много общаются, но об их связи она молчала. Ну и, разумеется, она не говорила ни слова о том, что происходит между нею и ее отцом, ни Дугу, ни кому-нибудь другому.

Эти две связи протекали как будто бы в разных мирах. Но теперь, когда обе они оборвались, она обнаружила между ними нечто общее. Семья Дуга переехала в Огайо, некоторое время они переписывались, но вскоре переписка заглохла. А отец больше не хочет заниматься с ней сексом.

Скоро случится что-то плохое. Она это просто знала.

Через несколько дней она после школы зашла к своей школьной подружке Розмари. Розмари жила всего в нескольких кварталах, на Ковинтон-стрит, у нее было трое братьев и две сестры, и всех, кто оказывался у них в гостях в обеденное время, усаживали обедать.

Она с благодарностью приняла приглашение. Можно было бы пойти домой, но домой идти ей не хотелось. И после обеда тоже.

— Слушай, нельзя ли у вас переночевать? — спросила она у Розмари. — А то родители в последнее время ведут себя как-то странно.

— Погоди, я спрошу у мамы!

Надо было позвонить домой, спросить разрешения остаться.

— Никто трубку не берет, — сказала она. — Может, ушли куда-нибудь? Ну, если нельзя остаться, я пойду домой.

— Нет-нет, оставайся! — сказала мать Розмари. — Позвонишь еще раз, перед сном, ну а если и тогда никто не ответит, значит, их просто нету дома и они тебя не хватятся, верно?

У Розмари в комнате стояло две кровати, она легла на свою и сразу заснула. Кит, лежавшая в нескольких футах от нее, подумала, что, наверное, сейчас войдет отец Розмари и ляжет с ней в кровать, но, разумеется, ничего такого не случилось, и она сама не заметила, как заснула.

На следующее утро она ушла к себе домой и сразу же позвонила домой к Розмари. Она была в истерике. Мать Розмари успокоила девочку, и она наконец сумела позвонить по 911 и сообщить о смерти своих родителей. Мать Розмари пришла, чтобы побыть с ней, вскоре подъехала полиция, и происшедшее сделалось очевидным. Ее отец убил ее мать, а потом застрелился сам.

— Ты предчувствовала, что что-то не так! — говорила ей мать Розмари. — Вот почему ты сразу согласилась остаться обедать, а потом попросилась переночевать.

— Они поссорились, — рыдала она, — но дело не только в этом! Это была не обычная ссора! Господи, это все из-за меня, да? Я должна была что-нибудь сделать! Удержать их, как-нибудь уговорить...

Все убеждали ее, что эго глупости.

Покинув новенькую квартирку Лукаса на верхнем этаже, она вернулась в свою собственную, более старую и менее впечатляющую съемную квартиру, заварила себе кофейку и уселась за кухонный стол с ноутом и бумагой. Она записала цифры от 5 до 1,

в убывающем порядке, и после каждой цифры вписала имя — то, которое ей было известно. Иногда она добавляла к имени пояснения. Список начинался с 5, и верхний пункт выглядел так:

«Назвался Сидом. Рыхлое, бледное лицо, щель между передними резцами. Познакомились в Филадельфии, в баре на Рейс-стрит (?), были у него в отеле, названия не помню. Когда я проснулась, его уже не было».

Хм. Да, Сида отыскать будет трудновато... Как она узнает, где вообще его искать?

Последний пункт списка был куда более простым и внятным. «Дуглас Праттер. Последний известный адрес — Боулинг-Грин. Адвокат? Поискать в Гугле?»

Она включила ноутбук...

Их номер в мотеле «Отпуск» на Детройт-авеню был на третьем этаже, окнами во двор. Когда они задернули шторы и заперли дверь, торопливо сбросили одежду и расшвыряли простыни, ей целых несколько минут казалось, будто ей снова пятнадцать лет и она трахается со своим первым парнем. Знакомая сладость поцелуев, знакомая настойчивость его пылких ласк...

Но иллюзия быстро развеялась. Дальше был просто секс, в котором оба были достаточно опытны и искусны. На этот раз он лег на нее сверху (он никогда не делал этого, когда они были подростками), и первое, что пришло ей в голову — что он превратился в ее отца, потому что отец все время так делал.

Потом, после того как они довольно долго лежали рядом и молчали, он сказал:

— Ты себе просто представить не можешь, сколько раз я представлял себе это.

— Что, как мы снова занимаемся сексом?

— Ну да, но не только. Как сложилась бы жизнь, если бы мы никуда не переехали. Что было бы с нами, если бы у нас была возможность предоставить событиям идти нормальным путем.

— Да то же самое, что и с большинством школьных романов. Побыли бы немного вместе, а потом разошлись бы и отправились бы каждый своей дорогой.

— Может быть.

— А может быть, я бы залетела, ты бы женился на мне и сейчас мы бы уже развелись.

— Может быть.

— Или до сих пор жили бы вместе, до смерти надоели бы друг другу, и ты бы сейчас трахался в мотеле с кем-нибудь другим.

— Господи, ну откуда в тебе столько цинизма?

— Ну да, ты прав, что-то я не с той ноги нынче встала. Как тебе такой вариант: если бы твой папа не увез вас в Боулинг-Грин, мы с тобой остались бы вместе, наши чувства друг и к другу из подростковой влюбленности переросли бы в глубокую, зрелую любовь, как это было задумано изначально. Ты уехал бы в колледж, и я, закончив школу, поступила бы в тот же колледж к тому времени, как ты закончил юридический факультет, я защитила бы диплом, и, когда ты занялся практикой, я стала бы твоей секретаршей или офис-менеджером. К тому времени мы бы уже поженились и у нас был бы ребенок и второй на подходе, наша любовь друг к другу оставалась бы неизменной и все такой же страстной!

Она взглянула на него невинно распахнутыми глазами.

— Ну что, так лучше?

Выражение его лица было непонятным. Он явно собирался что-то сказать, но тут она повернулась к нему, провела рукой по его боку, и перспектива дальнейшего развития супружеской измены вытеснила то, о чем он думал. «Что бы это ни было, — подумала она, — секс для него важнее!»

— Ну, мне, наверное, пора, — сказал он, встал с постели и принялся рыться в шмотках, сброшенных на стул.

— Ду-уг! А ты в душ сначала сходить не хочешь?

— О господи! Ну да, наверное, надо принять душ, да?

Он знал, куда повести ее обедать, сообразил заранее забронировать номер, а вот смыть ее запах и следы ее прикосновений, прежде чем вернуться к домашнему очагу, ему в голову явно не пришло. Значит, видимо, не очень-то он привык к подобным похождениям. О, она была практически уверена, что он пытался подцепить кого-нибудь в командировке, — например, во время тех ужасно одиноких поездок в Нью-Йорк, о которых он тут упоминал, — но в таких случаях нет необходимости принимать потом душ, ты ведь возвращаешься в свой номер в отеле, а не домой к ничего не подозревающей жене.

Она принялась одеваться. Ее никто не ждал, и с душем можно было подождать до возвращения в свой мотель. Но потом она передумала насчет одевания, и, когда он вышел из душа, завернувшись в полотенце вокруг пояса, она все еще была голой.

— На вот, — сказала она, протягивая ему стакан с водой. — Выпей.

— Что это?

— Вода.

— Я не хочу пить.

— Все равно выпей, ладно?

Он пожал плечами и выпил. Потом нагнулся, взял трусы и все никак не мог их надеть — его шатало. Она взяла его под руку, отпела к кровати, он сел и сказал ей, что как-то ему нехорошо. Она отобрала у него трусы, уложила его на кровать и стала смотреть, как он отчаянно пытается не потерять сознание.

Она накрыла его лицо подушкой и села сверху. Она чувствовала, как он ворочается под нею, и смотрела, как его руки слабо царапают простыню и как подергиваются мышцы ног. Потом он застыл. Она еще несколько минут посидела сверху для верности, и непроизвольная судорога, очень слабая, пробежала по ее бедрам.

А это что еще такое, интересно знать? То ли она кончила, то ли он кончился... Трудно сказать. Впрочем, какая разница?

Когда она встала — ну, он был мертв. Ничего удивительного. Она оделась, уничтожила все следы своего присутствия и переложила деньги из его бумажника в свой кошелек. Несколько сотен долларов десятками и двадцатками плюс чек на сотню долларов, засунутый за водительские права на случай каких-нибудь непредвиденных расходов. Она бы его и не заметила, кабы не приучилась уже много лет назад к тому, что мужские бумажники надо проглядывать очень тщательно.

Хотя, конечно, она делала это не ради денег. Но ведь им деньги уже ни к чему, надо же их куда-то девать — так почему бы не взять их себе, верно?

Как все произошло: в то последнее утро, вскоре после того, как она ушла в школу, ее родители поссорились, ее отец достал пистолет, который он держал в запертом ящике стола, и застрелил ее мать. Потом он вышел из дома, пошел на работу и никому ничего не сказал, хотя одному из коллег показалось, что он выглядит встревоженным. В какой-то момент среди дня он вернулся домой, где лежало тело его жены, еще никем не обнаруженное. Пистолет тоже был на месте (хотя, возможно, он носил его с собой), он вставил дуло себе в рот и вышиб себе мозги.

Хотя на самом деле все было совсем не так. Это все придумала полиция. На самом деле, конечно, это она застрелила свою мать перед тем, как уйти в школу, а вернувшись из школы, позвонила отцу по мобильнику и попросила приехать домой, сказав, что это срочно. Он примчался домой, и к тому времени она, может быть, и не прочь была бы передумать, но что ей оставалось делать, когда мать лежала мертвой в соседней комнате? Она застрелила его, устроила все так, чтобы все выглядело как надо, а потом уже пошла к Розмари.

Трам-пам-пам.

Из окна мотеля была видна машина Дуга. Он припарковал ее позади мотеля, и они поднялись в номер по черной лестнице, не подходя к столику регистраторши. Так что ее здесь никто не видел, никто не увидел ее и теперь, когда она подошла к его машине, открыла ее его ключом и поехала в центр города.

Она предпочла бы оставить ее у мотеля, но ее собственная арендованная машина была припаркована рядом с «Краун-Плазой», так что ей надо был попасть в центр, чтобы пересесть в нее. В Толедо нельзя просто выйти на угол и поймать такси, а заказывать такси в мотель ей не хотелось. Так что она остановилась в нескольких кварталах от стоянки, где припарковала свою «Хонду», поставила его «Вольво» на автоматическую парковку и платочком, которым он протирал очки, тщательно стерла все отпечатки пальцев, которые могла оставить.

Потом забрала машину и поехала к себе в мотель. На полпути она сообразила, что в мотель ей, в сущности, возвращаться незачем. Вещи она собрала еще утром, никаких следов своего присутствия не оставила. Сдавать номер она не стала, на всякий случай, так что можно было бы и вернуться, но зачем? Просто принять душ?

Она обнюхала себя. Да, душ принять, конечно, не помешало бы, но нельзя сказать, что от нее так воняет, что люди начнут шарахаться. А ей был приятен его слабый запах, оставшийся у нее на коже.

И чем быстрее она попадет в аэропорт, тем быстрее выберется из Толедо.

Ей удалось сесть на рейс 4.18, который должен был приземлиться и Цинциннати по пути в Денвер. Она поживет немного в Денвере, а потом решит, что делать дальше.

Она не заказывала себе номер, не знала, куда полетит, и села на самолет только потому, что это был ближайший рейс. На пути из Толедо в Цинциннати самолет был полупустой, и весь ряд кресел был в ее распоряжении, а вот по дороге из Цинциннати в Денвер пришлось сидеть на среднем сиденье, зажатой между толстой теткой, которая, похоже, чего-то боялась — возможно, она просто боялась летать, — и мужиком, который непрерывно печатал на ноутбуке и то и дело пихался локтем.

Не самое приятное путешествие, но ничего такого, что нельзя было бы пережить. Она закрыла глаза и погрузилась в воспоминания.

После того как родителей похоронили и разобрались с наследством, после того как она доучилась этот год в школе и получила аттестат, после того как риелтор продал ее дом и, получив свои комиссионные, выдал ей на руки несколько тысяч, оставшихся после выплаты всех кредитов, она запихала все, что могла, в один из отцовских чемоданов и села на автобус.

Она больше никогда не вернулась назад. И, за исключением этой короткой, но приятной встречи с мистером Дугласом Праттером, никогда больше не называла себя Кэтрин Толливер.

По дороге к выдаче багажа какой-то бизнесмен из Уичиты жаловался ей, насколько проще было ездить в Денвер, пока не построили денверский международный аэропорт.

— Не то чтобы Степлтон был такой уж удобный, — говорил он, — зато, бывало, берешь такси, пять минут — и ты уже в отеле «Браун-Палас». Он не торчит посреди нескольких тысяч квадратных миль голых прерий!

Ах, как забавно, что он упомянул именно «Браун-Палас»! Именно там она и намерена остановиться. Разумеется, он предложил ей поехать вместе, и, когда они прибыли на место и она предложила оплатить такси пополам, он не пожелал и слышать об этом.

— Все расходы оплачивает моя компания, — заявил он. — А если вам так уж хочется меня отблагодарить, почему бы вам не поужинать со мной за счет фирмы?

Искушение было велико, но она отказалась, отговорилась тем, что очень плотно пообедала и ничего не хочет, кроме как лечь спать.

Ну, коли передумаете, позвоните мне в номер, — сказал он. — Если меня не будет, значит, я в баре.

Она не бронировала номер, но комната для нее нашлась, и она опустилась в кресло со стаканом воды из-под крана. У «Браун-Паласа» собственная артезианская скважина, они очень гордятся своей вкусной водой, почему бы ей ее и не выпить?

«Выпей, ладно?» — сказала она Дугу, и Дуг послушался. Просто удивительно: говоришь людям, что делать, и они слушаются.

«Пятеро», — сказала она Лукасу, который так хотел стать шестым. Но шестым он стал всего лишь на несколько минут: список состоял из мужчин, которые могли бы сесть вокруг этого воображаемого стола и рассказать друг другу, как они с ней переспали. А для этого надо быть живым. Так что Лукас был вычеркнут из списка, когда она нашла у него на кухне нож и вогнала его между ребрами прямо ему в сердце. Он выпал из списка, даже не успев открыть глаза.

После смерти родителей она ни с кем не спала, пока не закончила школу и не уехала из дома навсегда. Потом она устроилась официанткой, и однажды вечером менеджер пригласил ее пропустить рюмочку после работы, подпоил ее и, видимо, сделал с ней то, что тянуло на изнасилование на свидании. Впрочем, она почти ничего не помнила, так что наверняка сказать не могла.

На следующий вечер, когда она увиделась с ним на работе, он подмигнул ей и похлопал ее по попке. Тут ее осенило. В тот вечер она уговорила его подвезти ее, они остановились на поле для гольфа, она застала его врасплох и вышибла ему мозги монтировкой.

«Ну вот, — думала она. — Теперь, даже если это было изнасилование... А было ли изнасилование? А, какая разница! Что бы это ни было, теперь все равно. Как если бы ничего не было».

Примерно неделю спустя, уже в другом городе, она нарочно подцепила в баре мужика, пришла к нему домой, потрахалась с ним, убила его, ограбила и ушла. И дальше все пошло по отработанной схеме.

Четырежды схема была нарушена, и эти четверо присоединились в ее списке к Дугу Праттеру. Двоим из них, Сиду из Филадельфии и Питеру с Уолл-стрит, удалось уйти, потому что она переборщила с выпивкой. Сид ушел прежде, чем она проснулась. Питер, когда она проснулась, был рядом и желал утреннего секса.

Потом она подсыпала ему в бутылку водки мелких кристалликов, которые собиралась подсыпать еще накануне. И ушла, гадая, кому достанется эта водка. Самому Питеру? Следующей девице, которую он притащит к себе домой? Обоим?

Она тогда решила, что рано или поздно прочтет об этом в газетах, но, если об этом и писали, на глаза ей эта статья так и не попалась, так что она не знала, стоит ли вносить Питера в список.

Выяснить это было несложно, и, если он по-прежнему в списке, что ж, с этим она управится. А вот Сида найти будет куда сложнее: она не знала ничего, кроме его имени, да и имя-то могло быть вымышленное. Она встречалась с ним в Филадельфии, но он жил и отеле, значит, скорее всего, был не местный, а значит, единственное место, где она могла искать, было единственным местом, где он почти наверняка не живет.

Что касается двух оставшихся в списке, ей были известны и имена, и фамилии. Грэм Уайдер был жителем Чикаго, с которым она встретилась в Нью-Йорке. Они пообедали, потом переспали, а потом он вскочил и поспешно выпроводил ее из номера, говоря, что у него неотложная встреча. Они договорились встретиться позднее. Но он так и не пришел, а в отеле сказали, что он съехал.

Грэму Уайдеру повезло, повезло и Алану Рексону, хотя и по-другому. Это был пехотный капрал в отпуске, перед отправкой в Ирак. Знай она это заранее, она бы вообще не стала с ним спать. Что помешало ей поступить с ним так же, как с остальными мужчинами, которые появлялись в ее жизни? Жалость? Патриотизм? И то и другое было маловероятно. Когда она раздумывала об этом позднее, она пришла к выводу, что поступила так просто потому, что он был солдатом. Это отчасти сближало их. Оба они были воинами, разве нет? Отец всегда называл ее «мой солдатик»...

Может быть, его убили там, в Ираке. Наверное, это можно выяснить. А потом она решит, что делать с ним дальше.

Грэм Уайдер, однако, на воина не тянул, если не считать корпорацию чем-то сродни армии. И его имя, хотя и не самое редкое, было все-таки не особо распространенным. И это почти наверняка было настоящее имя, потому что он зарегистрировался под ним в отеле. Грэм Уайдер из Чикаго. Найти его будет несложно, если взяться за дело всерьез.

А вот Сид — да, Сид — это проблема. Она сидела и перебирала все, что она о нем знала. Придется поиграть в частного сыщика... Она налила себе еще полстакана местной замечательной воды и сдобрила ее чуточкой «Джонни Уокера» из мини-бара. Она сидела, прихлебывала из стакана и качала головой, посмеиваясь сама над собой. Она все тянула, не шла в душ, как будто ей не хотелось смывать с себя следы секса с Дугам.

Но она устала, и ей уж точно не хотелось проснуться с утра и снова почувствовать на себе его запах. Она разделась и долго стояла под душем. Выбравшись из ванны, она еще немного постояла, глядя, как уходит вода в сливное отверстие.

«Четверо, — подумала она. — Вот так и оглянуться не успеешь, как снова станешь девственницей!»

Тэд Уильямс

Первый же роман Тэда Уильямса «Хвосттрубой, или Приключения молодого кота» сделался международным бестселлером. Его замечательные произведения и преданность читателем долго помогали ему удерживаться в первых строчках рейтингов «Нью-Йорк таймс» и «Лондон Санди таймс. Среди других его произведении — такие романы, как «Трон из костей дракона», «Скала прощания», «Башня зеленого ангела», «Город золотых теней», «Река голубого пламени», «Гора из черного стекла», «Sea of Silver Light», «Caliban’s Hour», «Child of an Ancient City» (в соавторстве с Ниной Хоффман), «Tad Williams’ Mirrorworld: An Illustrated Novel», «Война цветов», «Марш теней» и сборник из двух новелл, одна — Тэда Уильямса, другая — Раймонда Фейста: «Дровяной мальчик» и «Горящий человек». В качестве редактора он издал большую ретроспективную антологию «А Treasury of Fantasy». Его последняя книга — это сборник «Rite: Short Work» (рассказы). Помимо романов Уильямс пишет комиксы и сценарии для фильмов и является соучредителем интерактивной телекомпании. Живет он с семьей в Вудси, в Калифорнии.

И вестники Господни

Семя бубнит, мурлычет, соблазняет, наущает...

«Один мудрый человек с нашей родной планеты сказал: «Человек способен изменить свою жизнь, изменив свой образ мыслей». Для по-настоящему убежденного человека нет ничего невозможного. Вся вселенная в наших руках!»

«Посетите «Оргазмий»! Теперь он открыт круглосуточно! Мы принимаем «карточки сенатора». «Оргазмий» — здесь на первом месте вы, и только вы!»

«Температура у вас нормальная. Давление у вас нормальное, но имеет тенденцию к повышению. Если это не прекратится, советуем посетить врача».

«Я почти живая! Идеальная спутница для тебя — полностью портативная! Я мечтаю подружиться с тобой. Давай познакомимся! Познакомь меня со своим друзьями. Вместе веселее!»

«Дома-соты — уже в продаже! Проконсультируйтесь с вашим местным центром расселения. Абсолютно новые жилища, односемейные и многосемейные. Оплата в рассрочку, низкие проценты, часть первого взноса за государственный счет!»

«Цены на товары повседневного спроса в индексе Сэклера несколько выросли, несмотря на довольно вялые утренние торги. Премьер-министр выступит в парламенте с речью, в которой изложит свои планы по подъему экономики...»

«Один мудрый человек с нашей родной планеты сказал: «Смотри на солнце — тогда не увидишь тени».

Его зовут Плач Кайн, он Страж Завета — религиозный ассасин. Наставники вложили ему в голову богохульственное семя. Оно зудит, как неискупленный грех, и заполняет голову гнусным языческим шумом.

Лица его спутников по челноку — праздные и скучающие. Как могут неверные жить с этим непрерывным зудением в голове? Что позволяет им выжить и не утратить рассудок, несмотря на эти непрерывные вспышки на грани видимости, назойливо требующие внимания, эту резкую пульсацию мира, исходящего информацией?

«Это все равно что попасть в улей с насекомыми», — думает Кайн: насекомые изо всех сил стараются подражать человеческому существованию, но не понимают его. Как он тоскует по ласковому, внятному голосу Духа, успокаивающему, как прохладная вода, струящаяся по воспаленной коже! Прежде, как ужасна ни была его миссия, этот голос всегда был рядом, утешал его, напоминал о его святой цели. Всю его жизнь Дух был рядом. Всю жизнь — но теперь его не стало.

«Смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время».

Ласковый и теплый, как весенний дождик. Не то, что эта бесконечная скверная морось. Каждое слово, что произносил Дух, было драгоценно и сверкало подобно серебру.

«Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печётся о вас. Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить».

Это было последнее, что он слышал от Духа перед тем, как военные специалисты заставили Слово Божие утихнуть, и заменили его неумолчной безбожной болтовней этого языческого мира, Архимеда.

Его заверили, что это во благо всего человечества: ему, Плачу Кайну, придется согрешить снова, ради того чтобы в один прекрасный день все люди могли свободно поклоняться Творцу. Кроме того, заметили старейшины, чего ему бояться? Если он преуспеет и покинет Архимед, языческое семя будет удалено и Дух вновь будет свободно говорить в его мыслях. А если ему не удастся бежать — что ж, тогда Кайн услышит истинный голос Божий у подножия Его могучего престола. «Хорошо, добрый и верный раб!..»

«Начинаем спуск! Просьба вернуться в капсулы, — чирикали в голове языческие голоса, язвящие, как крапива. — Спасибо за то, что выбрали наш рейс! Пожалуйста, сложите всю еду и ручную кладь в контейнер и закройте его. Это ваша последняя возможность приобрести наркотики и алкоголь без наценки! Температура в салоне — двадцать градусов по Цельсию. Затяните потуже ремни. Начинаем спуск! Давление в кабине постоянное... Отстыковка через двадцать секунд! Десять секунд... Девять... Восемь...»

И так без конца. И каждое безбожное слово жжется, колется, зудит...

Кому нужно знать все эти бесполезные вещи?

Он родился на одной из христианских кооперативных ферм на плоских и пустынных равнинах Завета. Ребенком его привезли в Новый Иерусалим, в качестве кандидата в элитное подразделение Стражей. Когда он впервые увидел белые башни и золотые купола величайшего города родной планеты, Кайн подумал, что так, должно быть, выглядят небеса. Теперь, когда перед ним вставал Эллада-Сити, столица планеты Архимед, оплот врагов его народа, он выглядел куда огромнее, чем даже его детские, сильно преувеличенные впечатления от Нового Иерусалима: громадный город без конца и края, замысловатый бело-серо-зеленый узор из непонятных строений, выровненных по линеечке парков и кружевных поликерамических небоскребов, которые слегка покачивались в облаках, точно водоросли на дне моря. Масштабы этого города поражали и подавляли. Впервые в жизни Плач Кайн на миг усомнился — нет, не в праведности своего дела, но в неизбежности его победы.

Но он тут же напомнил себе то, что Господь сказал Иисусу Навину: «Вот, Я предаю в руки твои Иерихон и царя его, и находящихся в нём людей сильных...»

«Вы уже пробовали «Сливочные хрустики»? — голос ворвался в его мысли, точно клаксон. — Попробуйте непременно! Вам понравится! В любом продуктовом отделе! «Сливочные хрустики» — хрустящие сливки! Мам, не будь стервой! Купи мне «Сливочные хрустики» — три пачки сразу!»

«Царствием земным владеет диавол, — любил говорить один из его любимых учителей. — Но даже ему, с его высокого трона, не разглядеть Града Небесного!»

«Светящаяся подкожная татушка в каждой пачке! Просто вотри ее под кожу — и сияй!»

«Господи Иисусе, сохрани и защити меня в этой темной бездне и дай мне сил еще раз выполнить Твое дело! — молился Кайн. — Я слуга Твой! Я слуга Завета!»

Оно не умолкает ни на секунду. После того как челнок приземлился и их вывели через шлюзы в космопорт, оно сделалось еще назойливей. «Не забывайте мудрое изречение... качество воздуха сегодня около тридцати по шкале Тян-Фу... впервые прибывшие на Архимед, пожалуйста, пройдите сюда... постоянные жители планеты, пожалуйста, пройдите туда...», где стать, что сказать, что приготовить. Рестораны, ленты новостей, информация транспортной службы, расселение в гостиницах, иммиграционное законодательство, экстренные службы и болтовня, болтовня, болтовня... Кайну хочется завизжать. Он смотрит на уверенных, самодовольных жителей Архимеда, снующих вокруг, и ненавидит каждого из них. Как можно ходить, улыбаться, разговаривать друг с другом, когда в голове это вавилонское смешение языков, а в сердцах нет Бога?

«Налево. Идите по зеленой дорожке. Налево. Идите по зеленой дорожке». Это даже не люди, это не могут быть люди — так, грубые подобия человека. И каково разнообразие голосов, которыми изводит его это семя! Пронзительные и басистые, тараторящие и вкрадчивые, неторопливые и рассудительные, взрослые, детские, с разными акцентами, большей части из которых он даже не узнает и понимает с трудом! Его благословенный Дух всегда говорил одинаково, одним и тем же голосом. Он отчаянно тоскует по ней. Да, он привык думать о Духе как о женщине, хотя это с тем же успехом мог бы быть спокойный, нежный голос мальчика. Впрочем, это неважно. Земные половые различия не имеют значения там, наверху, святые ангелы Божии не имеют пола. Дух был его постоянным спутником с малолетства, его советником, его неразлучным другом. А теперь у него в мозгах языческое семя, и, быть может, он никогда больше не услышит ее благословенного голоса...

«Я не оставлю тебя и не покину тебя». Так сказал ему Дух в ту ночь, когда он был окрещен, в ту ночь, когда он — она — впервые заговорила с ним. Ему было шесть лет. «Я не оставлю тебя и не покину тебя».

Нельзя думать об этом. Разумеется, не следует думать ни о чем, что способно поколебать его мужество, его решимость исполнить свою миссию, но дело не только в этом. Есть и более серьезная опасность: определенные мысли, будучи достаточно сильными, способны привлечь внимание детекторов космопортовской службы безопасности, настроенных на определенные характерные паттерны мозга, особенно повторяющиеся.

«Один мудрый человек с нашей родной планеты сказал: «Человек есть мера всех вещей...» Нет, чуждое семя не желает, чтобы он думал о чем-то еще.

«Вам никогда не хотелось поселиться в Священнодубской Гавани? — перебил другой голос. — Всего двадцать минут от делового центра, и вы окунаетесь в иной мир, мир покоя и комфорта...»

«...И несуществующих, что они не существуют», — закончил первый голос, снова выплывая на поверхность. — Другой мудрец сказал еще точнее: «Люди делятся на две категории: умные, не имеющие религии, и религиозные, не имеющие ума».

Кайна пробирает дрожь, несмотря на идеальный искусственный климат. «Надо затушевывать мысли!» — напоминает он себе. Он изо всех сил старается раствориться в бормотании голосов и мелькании лиц вокруг, превратиться в бессмысленного, бессловесного зверя, чтобы спрятаться от врагов Господа.

Разнообразных механических часовых и двоих живых охранников он минует без труда, как и рассчитывал, — братья-военные хорошо подготовили его маскировку. Он стоит в очереди к последнему пропускному пункту, когда замечает ее, — по крайней мере, он думает, что это именно она: маленькая смуглокожая женщина, которую волокут под локти два космопортовских охранника, одетых в тяжелую броню. На миг их взгляды пересекаются, она смотрит ему прямо в глаза — а потом снова опускает голову, довольно убедительно изображая стыд. Сквозь туман архимедианских голосов в памяти всплывают слова из инструктажа: «Сестра-мученица», однако он поспешно затушевывает их. Если и есть слово, которое способно насторожить детекторы, так это «мученица».

Последний пропускной пункт — самый дотошный, как и должно было быть. Часовому, чьего лица было почти не видно за многочисленными сканерами и линзами, не понравилось, что в маршрутном листе Кайна значилась Арджуна, последний порт, где он побывал перед тем, как отправиться на Архимед. Арджуна не состоит в союзе ни с Архимедом, ни с Заветом, хотя обе планеты рассчитывают привлечь этот мир на свою сторону, и у него нет официальных дипломатических отношений ни с тем, ни с другим.

Служащий еще раз проводит своим сканером над маршрутным листом Кайна.

— Гражданин Макнелли, можете ли вы объяснить, с какой целью вы останавливались на Арджуне?

Кайн повторяет заученную легенду: он был в гостях у своего родственника, который работает в горнодобывающей промышленности. Арджуна богат платиной и другими минералами, и это еще одна причина, по которой обе планеты хотят заключить с ним союз. Однако на данный момент ни архимедианские рационалисты, ни авраамиты с Завета пока не сумели там зацепиться: большинство жителей Арджуны, прибывшие изначально с полуострова Индостан, не желают враждовать ни с теми, ни с другими, что всерьез беспокоит как Архимед, так и Завет.

Служащего не устраивают объяснения Плача Кайна, и он принимается изучать его прикрытие более тщательно. Кайн гадает, сколько еще времени придется ждать отвлекающего маневра. Он отворачивается с небрежным видом, окидывает взглядом прозрачные кабинки из уранового стекла, расположенные вдоль дальней стены, и наконец находит ту, где допрашивают смуглокожую женщину. Кто она — мусульманка? Коптка? А может, и нет — на Завете живут и австралийские аборигены-иудеи, остатки движения Потерянных Племен, существовавшего на старой Земле. Он напоминает себе, что совершенно не важно, кто она: она его сестра во Господе и вызвалась пожертвовать собой ради успеха миссии — его миссии.

На миг она оборачивается, и их глаза снова встречаются сквозь искажающую стеклянную стену. На щеках у нее оспинки от прыщей, но вообще она хорошенькая, на удивление молодая для такого задания. Интересно, как ее имя? Когда он вернется — если вернется, — он сходит в Великую Скинию в Новом Иерусалиме и поставит свечку в память о ней.

Карие глаза. Ему кажется, что она смотрит печально, потом отводит взгляд, оборачивается обратно к охранникам. Неужели это правда? Во время обучения в центре подготовки мученики — самые привилегированные из учащихся. И она знает, что вот-вот увидит лик самого Господа... Отчего же она не ликует? Неужели она страшится боли расставания со своим земным телом?

Часовой, стоящий напротив, смотрит в пространство, читая сведения, которые проходят у него перед глазами. Плач Кайн открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, — чтобы поболтать о том о сем, как поступил бы любой гражданин Архимеда, вернувшийся домой после долгого отсутствия, респектабельный гражданин, виновный разве что в том, что посмотрел несколько религиозных передач на Арджуне, — и замечает краем глаза какое-то движение. Молодая смуглокожая женщина в кабинке из уранового стекла воздевает руки. Один из стражников в доспехах отшатывается от стола, едва не падая на пол, второй тянется к ней рукой в перчатке, словно желая остановить, — но на лице у него беспомощное, безнадежное выражение человека, который видит свою смерть. Мгновением позже по ее рукам взбегает голубоватое пламя, рукава свободного платья обугливаются, и она исчезает во вспышке ослепительно-белого света.

Люди визжат, разбегаются подальше от стеклянной стены, которая вся пошла трещинами. Свет вспыхивает и затухает, стеклянные стены покрываются изнутри черной коркой — Кайн догадывается, что это человеческий жир, обратившийся в пепел.

Человек-бомба — нанобиотическая термальная вспышка — отчасти потерпел неудачу. Так решит их служба безопасности. Но, разумеется, те, кто разрабатывал миссию Кайна, и не собирались устраивать настоящий взрыв. Это был всего лишь отвлекающий маневр.

Часовой на пропускном пункте затемняет стекла и запирает свою лавочку. Прежде чем броситься на помощь спасателям, которые борются с пожаром — клубы черного дыма уже просачиваются в вестибюль, — он сует Кайну в руку его маршрутный лист и машет рукой — проходите, мол. Пропускной пункт закрывается за спиной у Кайна.

Плач Кайн был бы только рад покинуть зал, даже если бы действительно был безобидным путешественником, за которого себя выдает. Ужасный дым расползается по залу, разнося приторную вонь горелого мяса.

Какое выражение было у нее на лице перед тем, как она отвернулась? Трудно вспомнить что-то, кроме этих бесконечно глубоких темных глаз. Правда ли, что она чуть заметно улыбнулась, или это он обманывает себя? А даже если это был страх, чего тут удивительного? Наверное, даже святым было страшно гореть заживо...

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла...»

«С возвращением в Элладу, гражданин Макнелли!» — провозглашает голос у него в голове, а следом за ним накатывают другие, толпа, гул, зудение.

Он изо всех сил старается не глазеть по сторонам, пока такси несется через мегаполис, однако же главный город Архимеда поневоле производит на него впечатление. Одно дело — когда тебе рассказывают, сколько миллионов народу тут живет и ты пытаешься представить себе город, который в несколько раз больше Нового Иерусалима, и совсем другое — видеть полчища людей, которыми запружены тротуары и висячие мосты. Население Завета большей частью рассредоточено по буколическим поселениям вроде того, где вырос Кайн, по сельскохозяйственным кооперативам, которые, как объясняли ему наставники, помогают детям Божиим держаться ближе к земле, питающей их. Временами он забывал, что та рыжеватая почва, которую он рыл, рыхлил и удобрял все свое детство, — совсем не та земля, о которой говорится в Библии. Как-то раз он даже спросил у наставницы, отчего, если Господь сотворил старую Землю, народ Книги оставил ее.

— Господь сотворил все планеты, чтобы они были землей для детей Его, — объяснила наставница. — Точно так же, как Он сотворил все материки старой Земли и отдал их во владение разным народам. Однако самые лучшие земли, земли, текущие молоком и медом, Он всегда приберегал для детей Авраама. Вот почему, когда мы покинули землю, Он дал нам Завет.

И теперь, думая об этом, Кайн ощущает прилив теплоты и одиночества одновременно. Да, воистину: самое трудное, что можно сделать ради любви — это отречься от возлюбленного. Сейчас ему страшно не хватает родного Завета. Он с трудом сдерживается, чтобы не расплакаться. Это даже удивительно для такого опытного человека, как он. «Воины Господни не скорбят, — сурово напоминает он себе. — Они заставляют скорбеть других! Они приносят врагам Господа плач и скрежет зубовный. Плач...»

Он выходит из такси на некотором расстоянии от конспиративной квартиры и проходит остаток пути пешком, окунаясь в знакомые и в то же время экзотические запахи. Он дважды обходит окрестности, чтобы убедиться, что за ним не следят, затем входит в многоквартирный дом, на медлительном, но бесшумном лифте поднимается на восемнадцатый этаж и отпирает кодовый замок. Квартира выглядит точно так же, как любая конспиративная квартира Завета на любой из планет: шкафы, набитые продуктами и медикаментами, почти никакой мебели, за исключением кровати, стула и маленького столика. Это не место для отдыха и беспечности — это привал по пути к Иерихону.

Пора трансформироваться.

Кайн наполняет ванну водой. Находит химический лед, активирует десяток пакетов и бросает их в воду. Потом выходит на кухню, находит необходимые минералы и химикаты. Наливает в смесь достаточно воды, чтобы вышло нечто вроде густого и горького молочного коктейля, и выпивает его, пока вода в ванне стынет. Когда температура становится достаточно низкой, он раздевается и залезает в воду.

— Понимаешь, Кайн, — объяснял ему один из военных специалистов, — настал момент, когда мы не можем провезти на Архимед никакого, даже самого примитивного оружия, не говоря уже о чем-то существенном, а на самой планете владение оружием регулируется настолько строго, что приобрести его там нечего и думать. Поэтому мы пошли иным путем. Мы создали живое оружие — Стражей. Таких, как ты, слава Создателю. Тебя начали готовить с детства. Именно поэтому ты всегда был не таким, как твои сверстники: ты был проворнее их, сильнее, сообразительнее. Однако мы достигли предела того, что можно сделать с помощью генетики и обучения. Нам нужно дать тебе то, что понадобится тебе, чтобы стать истинным орудием правосудия Господнего. Да благословит Он тебя и все наши труды во имя Его. Аминь.

«Аминь! — откликнулся Дух у него в голове. — Теперь ты уснешь».

— Аминь! — сказал Плач Кайн.

И ему сделали первую инъекцию.

Когда он проснулся после того первого раза, было больно, но эта боль была пустяком по сравнению с тем, когда он впервые активировал нанобиоты, или «ноты», как называли их военспецы. Когда ноты взялись за дело, ощущение было как от ужасного солнечного ожога, причем как снаружи, так и изнутри, вдобавок ему в течение часа казалось, что его лупят раундбольной битой и что он лежит на дороге, по которой марширует отряд святых воинов с полной выкладкой.

Короче, боль была адская.

Теперь, на конспиративной квартире, он закрывает глаза, убавляет звук архимедианского семени, насколько это возможно, и принимается за работу.

Сейчас это стало проще, чем раньше, и уж конечно преображение проходит легче, чем в тот ужасный первый раз, когда он был настолько неуклюж, что едва не оторвал собственные мышцы от связок и костей.

Он не просто трансформируется — он думает о том, где находятся мускулы, которые трансформируются, если он захочет их трансформировать, потом о том, как бы он начал двигать ими, если бы собирался шевелить ими чрезвычайно медленно, и с этой, первой, мыслью клетки мало-помалу начинают рассоединяться и соединяться в другие, более полезные, конфигурации, медлительно и постепенно, как растение, поворачивающееся к солнцу. Несмотря на то что он проделывает это чрезвычайно деликатно, температура повышается и мышцы сводит судорогой, но не как в первый раз. Ты как будто рождаешься в муках — нет, как будто тебя судят и находят недостойным. Как будто сама твоя земная плоть пытается разлететься в клочья, как будто бесы пронзают твои суставы раскаленными вилами. Муки, адовы муки!

Испытывала ли сестра нечто подобное в свои последние мгновения? Есть ли способ войти в дом Господень без ужасной, священной боли? У нее были карие глаза. Ему кажется, что они были печальны. Было ли ей страшно? Но отчего бы Иисусу не дозволить ей устрашиться, ведь Он и сам возопил на кресте?

«Благодарю Тебя, Господи, — говорит боли Плач Кайн. — Ты напоминаешь мне, чтобы я не терял бдительности! Я — Твой слуга и горжусь тем, что облачаюсь в Твои доспехи!»

На преображение у него уходило в лучшем случае часа два. Сейчас, когда он был утомлен долгим путешествием и его разум тревожили непонятные мысли о мученической кончине той женщины, ему потребовалось более трех часов.

Кайн вылезает из ванны, весь дрожа. Большая часть жара рассеялась, и его кожа посинела от холода. Прежде чем закутаться в полотенце, он изучает результаты своих трудов. Извне разница почти незаметна, разве что грудь сделалась несколько шире, но он ощупывает себя и чувствует под пальцами живот, превратившийся в твердый панцирь, и толстый слой хряща, который теперь защищает гортань. Кайн остается доволен собой. Уплотнения под кожей, конечно, не остановят выпущенную в упор пулю, но они помогут отразить пули, выпущенные издалека, и даже позволят пережить пару-тройку выстрелов с близкого расстояния и все же сделать свое дело. Лодыжки и запястья укреплены сеткой пружинистых хрящиков. Мышцы разрослись, легкие расширились, дыхание и кровоснабжение сделались куда совершеннее. Он — Страж, и он при каждом движении ощущает священные изменения, произошедшие в его теле. Внешне он — нормальный человек, но на самом деле он могуч, как Голиаф, чешуйчат и гибок, точно змий.

Разумеется, он голоден как волк. Шкафы набиты концентратами питательных коктейлей. Он добавляет в концентрат воды и льда из кухонного комбайна, смешивает себе первый коктейль и осушает его одним глотком. Только после пятой порции он начинает ощущать, что насытился.

Кайн опускается на кровать — внутри его все еще что-то шевелится и потрескивает, преображение еще не завершилось окончательно — и включает стену. Образы оживают, семя у него в голове принимается озвучивать их. Он усилием мысли пролистывает спорт, моду, театр — всю эту бессмыслицу, которой эти создания заполняют свою пустую жизнь, — пока наконец не находит канал текущих событий. Поскольку он на Архимеде, в гнезде язычников-рационалистов, даже новости осквернены гнусностями, сплетнями и развратом, однако ему удается, миновав всю эту грязь, найти сообщение о том, что власти Новой Эллады называют «неудавшимся терактом в космопорту». На экране всплывает портрет сестры-мученицы, очевидно, взятый из ее документов. Все личные эмоции на ее лице тщательно скрыты благодаря обучению — однако, увидев ее снова, он чувствует странный толчок изнутри, как будто ноты, перенастраивающие его тело, внезапно начали еще одну забытую операцию.

Ее зовут «Нефиза Эрим». Имя не настоящее, почти наверняка, точно так же, как и он — не Кинан Макнелли. «Изгнанница», вот ее истинное имя. Еще ее могли бы звать «Отверженная», так же, как и его самого могли бы звать «Отверженным». Отверженная неверующими самодовольными безбожными тварями, которые, подобно древним мучителям Христа, так боятся Слова Божия, что пытаются изгнать Его из своей жизни, со всей своей планеты! Но Бога не изгонишь, пока живо хотя бы одно человеческое сердце, способное внимать Его голосу. Кайн знает: до тех пор, пока жив Завет, он останется могучим мечом в руке Господней, и неверные не забудут, что такое подлинный страх!

«Молю Тебя, Господи, дай мне достойно служить Тебе! Даруй нам победу над врагами! Помоги покарать тех, что упорствуют, отрицая Тебя!»

И тут, вознося эту безмолвную молитву, он видит на экране ее лицо. Нет, не своей сестры во мученичестве, с огромными, глубокими глазами и смуглой кожей. Нет, то она — наперсница диавола, Кита Джануари, премьер-министр Архимеда.

Его цель!

Он невольно обращает внимание, что сама Джануари тоже довольно темнокожая. Это смущает его. Разумеется, он уже видел ее прежде, ее изображение демонстрировали ему десятки раз, но сейчас он впервые замечает, что ее кожа чуть темнее, чем обычный загар, в ее крови чувствуется нечто иное, помимо бледных скандинавов, о которых так отчетливо свидетельствует овал лица. Как будто сестра Нефиза, обретшая мученическую кончину, каким-то образом заполнила собой все, даже его будущую мишень. Или же погибшая каким-то образом проникла в его мысли и теперь чудится ему повсюду?

«Все, что видишь, можно есть!» Он в основном научился игнорировать эти кошмарные голоса у себя в мозгу, но временами они все же прорываются, сбивая его с мысли. «Буфет «Барнсторм»!

Даже если вы съедите столько, что не сможете встать — нас это не волнует! Ваши деньги окупятся сполна!»

Совершенно неважно, как выглядит премьер-министр, мерещится ему это или нет. Чуть темнее, чуть светлее — какая разница? Если дела диавольские тут, среди звезд, имеют облик — это узкое, точеное лицо Киты Джануари, главы рационалистов. И если Бог хочет чьей-то смерти — он, несомненно, хочет, чтобы она умерла.

Она будет не первой: Кайн отправил на суд уже восемнадцать душ. Одиннадцать из них были языческими шпионами или опасными смутьянами дома, на Завете. Еще один был предводителем секты крипторационалистов в Полумесяце — позднее Кайн узнал, что его смерть была услугой исламским партнерам по правящей коалиции Завета. Политика... Он не знает, как к этому относиться. Хотя он твердо знает, что покойный доктор Хамид был скептиком и лжецом и совращал добрых мусульман. И все же... политика!

Еще пять были лазутчиками, проникшими в ряды святых воинов Завета, армии его народа. Большинство из них жили в постоянной готовности к разоблачению, и некоторые отчаянно сопротивлялись.

Последние двое были политик и его жена с нейтральной планеты Арджуна, всерьез сочувствующие рационалистам. По требованию наставников Кайн сделал так, чтобы это убийство выглядело как зашедшее чересчур далеко ограбление: было еще рано демонстрировать, что рука Господня вмешивается в дела Арджуны. Однако же в сетях и средствах массовой информации Арджуны ходили слухи и звучали обвинения в адрес Завета. Люди, распространявшие слухи, даже придумали неизвестному убийце прозвище: Ангел Смерти.

Доктор Пришрахан и его жена оказали сопротивление. Ни он, ни она не хотели умирать. Кайн позволил им побороться, хотя ему ничего не стоило убить их моментально. Следы борьбы были лишним подтверждением версии об ограблении. Но ему это не понравилось. И Пришраханам, разумеется, тоже.

«Он отмстит за кровь рабов Своих, и воздаст мщение врагам Своим», — напомнил ему Дух, когда он покончил с доктором и его женой. И он понял. Судить — не его дело. Он не принадлежит к стаду, он куда ближе к волкам, которых истребляет. Плач Кайн — палач Господень.

Он уже достаточно остыл благодаря ванне, чтобы одеться. Суставы все еще побаливают. Он выходит на балкон на склоне ущелья, состоящего из многоквартирных домов, усеянных светящимися окнами — тысячи и тысячи светлых квадратиков. Масштабы этого места по-прежнему несколько нервируют его. Странно думать, что происходящее за одним из освещенных окошек в бескрайнем море городских огней потрясет этот густонаселенный мир до самого основания.

Не так-то просто вспомнить все положенные молитвы. Обычно Дух подсказывал ему нужные слова, прежде чем он успевал ощутить себя одиноким. «Не оставлю вас сиротами; приду к вам».

Но сейчас он чувствует себя сиротой. Ему так одиноко...

«Ищешь любви и ласки? — нашептывает в голове голосок, бархатный и пьянящий. На краю поля зрения высвечиваются координаты. — Я жду тебя... и приласкаю почти задаром!»

Он плотно зажмуривается, пытаясь отгородиться от бескрайнего города язычников.

«Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой».

Он проходит мимо концертного зала, просто чтобы посмотреть на место, где будет выступать премьер-министр. Он остерегается подходить слишком близко. Здание возвышается на фоне сетки огней: массивный прямоугольник, похожий на гигантский топор, который вогнали в центральную площадь Эллада-Сити. Он проходит мимо, не останавливаясь.

Скользя в толпе, трудно не смотреть на людей вокруг так, словно он уже исполнил свою миссию. Что бы они сказали, знай они, кто он такой? Отшатнулись бы прочь, страшась гнева Господня? Или же столь великое и благочестивое деяние позволит достучаться до них даже сквозь их страхи?

Ему хочется сказать им: «Смотрите, во мне сияет свет Господень! Я позволил Господу сделать меня орудием в руке Его — и ныне полон величия!» Но он, разумеется, ничего не говорит и молча бредет среди многотысячных полчищ с безмолвным сердцем, обращенным вовнутрь.

Кайн обедает в ресторане. Блюда сдобрены таким количеством приправ, что сделались почти безвкусными. Как он тоскует по простой сельской пище, на которой вырос! Даже солдатская манна и то вкуснее! Посетители щебечут и смеются, в точности как архимедианское семя у него в голове, как будто эта болтливая погань запрограммировала их, а не наоборот. Как же эти люди стремятся окружить себя развлечениями, блеском и шумом, дабы замаскировать пустоту своих душ!

Он идет в место, где пляшут женщины. Странно смотреть на них: они все улыбаются и улыбаются, они прекрасны и наги, как в темном сне, и в то же время они напоминают ему проклятые души, обреченные вечно кривляться, изображая любовь и обаяние. Он никак не может выбросить из головы мысль о мученице Нефизе Эрим. Наконец он выбирает одну из женщин — она не очень похожа на мученицу, но кожа у нее смуглее, чем у прочих, — и позволяет ей увести себя в комнатку позади того места, где они пляшут. Она нащупывает отвердевшие мышцы у него под кожей и говорит: «Ого, какой ты мускулистый!» Он извергается в нее, она спрашивает, отчего он плачет. Он говорит ей, что она ошиблась. Когда она спрашивает еще раз, он дает ей пощечину. Он старается соразмерять силы, но она все же слетает с кровати. Комната выписывает небольшую надбавку к его счету.

Он позволяет ей вернуться к работе. В каком-то смысле она ни в чем не повинна: она всю жизнь внимала этим безбожным голосам у себя в голове и не ведает ничего иного. Неудивительно, что она пляшет как проклятая.

Кайн выходит на улицу. Теперь он запятнан, но его великое деяние смоет все грехи. Так всегда бывает. Он — Страж Завета, скоро священное пламя очистит его.

Его наставники хотят, чтобы деяние было совершено в тот момент, как толпа соберется поглазеть на премьер-министра. Вопрос, в сущности, прост: до или после? Поначалу он решает, что сделает это, когда она приедет и будет выходить из машины напротив коридора, ведущего в зал. Это выглядит безопаснее всего. К тому времени как она выступит, все будет значительно сложнее: ее охрана успеет занять все свои посты и охрана зала будет действовать

заодно с ними. И тем не менее, чем дольше он об этом размышляет, тем больше приходит к выводу, что делать это надо в зале. Поглазеть на ее выступление соберутся всего несколько тысяч, а смотреть выступление на экранах со стен массивного здания будут миллионы. Если нанести удар достаточно стремительно, свидетелями его деяния станет вся планета — и другие планеты тоже.

Разумеется, Бог хочет, чтобы было так. Разумеется, Он хочет, чтобы язычница была уничтожена на глазах у публики, алчущей наставлений.

У Кайна нет ни времени, ни возможности добыть поддельный пропуск в здание. Политики и охранники зала будут перепроверены дважды и окажутся на своих местах задолго до того, как прибудет премьер-министр Джануари. Это означает, что единственными, кого впустят в здание без тщательного досмотра, будут спутники премьер-министра. Это возможно, но тут ему понадобится помощь.

Входить в контакт с местными агентами обычно считается дурным знаком: это означает, что в первоначальном плане что-то пошло насмарку, но Кайн знает, что, когда речь идет о таком важном деле, нельзя позволять себе руководствоваться предрассудками. Он оставляет знак в условленном месте. Местные агенты приходят на конспиративную квартиру после заката. Отворив дверь, Кайн видит двоих мужчин, молодого и старого. Оба выглядят обескураживающе обыденно: так могли бы выглядеть люди, которые пришли чинить водопровод или морить тараканов. Пожилой представляется Генрихом Сарториусом, молодой — просто Карлом. Сарториус делает Кайну знак помалкивать, пока Карл подметает комнату небольшим предметом размером с зубную щетку.

Все чисто! — объявляет молодой. Он выглядит костлявым и добродушным, но движется с известной грацией, особенно изящны движения его рук.

— Слава Богу! — говорит Сарториус. — Да благословит тебя Бог, брат мой! Чем мы можем помочь Христову делу?

— А вы действительно тот самый, с Арджуны? — внезапно спрашивает Карл.

— Тише, мальчик. Дело серьезное.

Сарториус снова оборачивается к Кайну и смотрит на него выжидательно.

— Он на самом деле хороший малый. Просто... для нашего сообщества очень важно то, что произошло на Арджуне.

Кайн не обращает на это внимания. Он избегает этих бредней насчет Ангела Смерти.

— Мне нужно знать, как одевается охрана премьер-министра. Во всех подробностях. И мне нужен план здания концертного зала с подробной схемой вентиляции и водостоков.

Пожилой хмурится.

— Но ведь это все будет проверяться и осматриваться?

— Наверняка. Вы можете добыть мне эти сведения, не привлекая внимания?

— Разумеется, — кивает Сарториус. — Карл добудет их вам прямо сейчас. У него золотая голова. Верно, мальчик?

Он снова поворачивается к Кайну.

— Не такие уж мы отсталые. Эти неверующие вечно твердят, будто мы отсталые, но Карл был одним из первых по математике в своем классе. Мы просто храним Иисуса в своем сердце, в то время как другие отреклись от Него, вот и вся разница.

— И слава Богу! — говорит Карл, который уже колдует над стеной конспиративной квартиры. Картинки мелькают столь быстро, что Кайн, даже со своим улучшенным зрением, улавливает разве что одну из десяти.

— Да-да, слава Богу! — соглашается Сарториус, кивая головой с таким видом, словно они только что долго и бурно обсуждали, как им обращаться с Богом.

У Кайна снова начинают побаливать суставы. Обычно это означает, что ему требуется пополнить запас белков. Он направляется на кухню и смешивает себе еще один питательный коктейль.

— Может быть, вы чего-нибудь хотите? — спрашивает он.

— Нет-нет, спасибо! — отзывается пожилой. — Мы просто рады, что можем помочь Господнему делу.

«Они производят слишком много шума», — решает он. Не то чтобы обычный человек мог бы их услышать, но Кайн — не обычный человек.

«Я — меч в руке Господней», — безмолвно напоминает он себе. Его собственные мысли еле слышны за бормотанием архимедианского семени, которое, хотя и прикручено до минимума, все равно продолжает изрыгать метеорологические прогнозы, новости, философские изречения и прочую дребедень, точно сумасшедший на перекрестке. Под тем местом, где висит Кайн, трое людей из охраны переговариваются на языке жестов, исследуя то место, где он проник в здание. Он замел следы таким образом, чтобы казалось, будто кто-то пытался пробраться в концертный зал через воздуховод, но потерпел неудачу.

Охранники, похоже, приходят к желаемым выводам: обменявшись очередной серией жестов и, по-видимому, сообщив второй группе охранников, что все чисто, они поворачиваются и уходят наверх по крутому воздуховоду. Они с трудом удерживаются на ногах в сильном потоке воздуха, лучи налобных фонариков мечутся по непредсказуемой траектории. Но Кайн выжидает наверху, точно паук, затаившись в густой тени, там, где толстая труба огибает одну из опор здания. Его отвердевшие пальцы впились в бетон, его разросшиеся мышцы напряглись и окаменели. Он выжидает, пока все трое не пройдут под ним, беззвучно падает на пол и раздавливает гортань человеку, идущему последним, чтобы тот нe предупредил остальных. Затем он ломает охраннику шею, вскидывает тело на плечо и взбирается по стене в заранее заготовленное укрытие: гамак из ткани того же цвета, что и внутренность воздуховода. Он за несколько секунд раздевает тело, изо всех сил молясь, чтобы остальные двое не заметили отсутствия товарища. Натягивает на себя еще теплую броню, оставляет тело в гамаке и спрыгивает вниз в тот самый момент, как второй охранник обнаруживает, что позади него никого нет.

Человек оборачивается в его сторону, Кайн видит, как его губы шевелятся под лицевым щитком, и понимает, что охранник обращается к нему через семя. Его обман раскрыт или вот-вот будет раскрыт. Можно ли сделать вид, что его средство коммуникации вышло из строя? Если эти охранники хоть чего-то стоят, то вряд ли. А раз они охраняют премьер-министра Архимеда, они наверняка кое-чего стоят. У него в запасе всего одно мгновение до тех пор, как эта новость будет передана всем остальным охранникам в здании.

Кайн устремляется вперед, делая руками бессмысленные жесты. Глаза охранника расширяются: он не узнает ни жестов, ни лица под пластиковым щитком. Кайн двумя руками ломает охраннику шею в тот самый миг, как его рука тянется к оружию. Затем Кайн прыгает на последнего охранника, прежде чем он успевает развернуться.

Впрочем, это не «он». Это женщина, и она на удивление проворна. Она успевает выхватить оружие, прежде чем он убивает ее.

Он знает, что у него всего несколько секунд: охранники наверняка регулярно выходят на связь со своим старшим. Он бросается к боковой шахте, которая должна привести его в пространство над потолком главного зала.

Женщины-лидеры. Женщины-солдаты. Женщины, которые пляшут нагими перед незнакомыми людьми. Что еще забыли эти архимедиане в своем стремлении опозорить дочерей Евы? Принудить их всех сделаться блудницами, как поступали вавилоняне?

В обширном пространстве над потолком зала полно такелажников, техников и тяжеловооруженной охраны. Большинство охранников — снайперы, они следят за толпой внизу через оптические прицелы своих дальнобойных ружей. Это очень кстати. Возможно, некоторые из них даже не заметят его, пока он не начнет спускаться вниз.

Двое солдат в тяжелых доспехах оборачиваются в его сторону, как только он появляется из темноты. Его спрашивают, кто он такой, но даже если его действительно примут за одного из своих, ему не дадут пройти дальше нескольких ярдов. Он вскидывает руки, делает несколько шагов в их сторону и трясет головой, указывая на свой шлем. А потом бросается вперед, молясь, чтобы они не сообразили, насколько стремительно он способен двигаться.

На то, чтобы преодолеть двадцать ярдов, у него уходит не более секунды. Чтобы усилить их замешательство, он не нападает, а пробегает мимо тех двоих, которые уже увидели его, и третьего, который только начал оборачиваться, чтобы узнать, в чем дело. Он подбегает к краю и бросается вниз, свернувшись клубком и кувыркаясь, чтобы в него труднее было попасть. Тем не менее он чувствует, как высокоскоростная пуля вонзается ему в ногу, но неглубоко: броня охранника замедляет ее скорость, а его собственная отвердевшая плоть останавливает ее.

Удар при падении так силен, что краденый шлем охранника слетает у него с головы и катится прочь. В толпе парламентариев звучат первые вопли и изумленные возгласы, но Кайн их почти не слышит. Шок от падения с пятидесятифутовой высоты отдается в усиленном хряще колен, лодыжек, ступней — больно, но терпимо. Сердце колотится так стремительно, что почти жужжит, и все его реакции настолько ускорены, что шум аудитории звучит как нечто совершенно нечеловеческое: рокот ледника, ползущего по камням, тектоническое содрогание горных недр... Еще две пули вонзаются и пол рядом с ним, осколки бетона и обрывки ковра медленно всплывают в воздух, точно пепел над пламенем пожара. Женщина, поящая на кафедре, оборачивается к нему, медленно-медленно, точно завязшая в патоке, и да, это она, Кита Джануари, блудница вавилонская. Он тянется к ней и видит, как реагируют отдельные мышцы ее лица: вздымаются брови, морщится лоб, выражая удивление... но не страх, не ужас.

Как? Почему?

Он уже летит в ее сторону, пальцы обеих рук скрючились, точно когти, готовясь нанести последний, смертельный удар. Доля секунды на то, чтобы пересечь разделяющее их пространство, сверху и с боков проносятся пули, звук выстрелов долетает долгое мгновение спустя: бац, бац, бац! Время остановилось, вырванное из истории. Рука Божия. Он — рука Божия. Должно быть, так чувствуешь себя в присутствии самого Господа: нет ни прошлого, ни будущего, есть только сверкающее, бесконечное, ясное настоящее...

А потом внутри него взрывается боль, нервы вспыхивают огнем, и все вокруг внезапно и необратимо чернеет.

Плач Кайн приходит в себя в белой комнате. Свет идет отовсюду и ниоткуда. Разумеется, за ним следят. Скоро начнут пытать.

«Возлюбленные! Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного...»

Эти священные слова нашептывал ему Дух, когда он лежал тяжелораненый в госпитале, после того как схватил последнего из лазутчиков, проникших в ряды святых воинов. Это был такой же усовершенствованный солдат, как и он сам, и вдобавок он был крупнее и сильнее его. Он едва не убил Кайна, прежде чем тот исхитрился вогнать свой отвердевший палец сквозь глазницу прямо ему в мозг. Во время выздоровления Дух повторял эти слова снова и снова: «Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его... в явление славы Его...»

Он с ужасом обнаруживает, что не помнит, что там дальше в послании апостола.

Он невольно вспоминает ту молодую мученицу, которая пожертвовала жизнью, — и все ради того, чтобы он потерпел настолько полное и окончательное поражение. Скоро он увидится с нею. Как он будет смотреть ей в глаза? Ведом ли стыд тем, кто пребывает на небесах?

«Я буду сильным, — обещает Кайн ее тени, — я буду сильным, что бы со мной ни делали!»

Одна из стен камеры из белой становится прозрачной. В находящейся за ней комнате полно народу, большинство из них в военной форме либо в белых медицинских халатах. В штатском — только двое: бледный мужчина и... И она. Кита Джануари.

— Вы можете попробовать броситься на стену, если хотите, — ее голос исходит прямо из воздуха, со всех сторон одновременно. — Стекло очень-очень толстое и очень-очень прочное.

Он молча смотрит на них. Он не станет вести себя подобно дикому зверю, пытающемуся вырваться из клетки им на потеху. Это они, эти люди, считают, будто происходят от животных. От животных! Кайн-то знает, что Господь Бог сотворил ему подобных выше всех тварей земных.

— Над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле, — говорит он вслух.

— Ага, — говорит премьер-министр Джануари. — Значит, вот это и есть Ангел Смерти.

— Меня зовут иначе.

— Мы знаем, как вас зовут, Кайн. Мы следили за вами с тех самых пор, как вы проникли на Архимед.

Разумеется, это ложь. Иначе они не подпустили бы его так близко.

Она щурит глаза.

— Я предполагала, что ангел должен выглядеть как-то более... по-ангельски.

— Я не ангел. Еще немного, и вы убедились бы в этом.

— Ах, ну раз не ангел, значит, вы один из вестников Господних?

Она видит его непонимающий взгляд.

— О, какая жалость! Я и забыла, что ваши муллы запрещают вам читать Шекспира. «О ангелы и вестники Господни!» Это из «Макбета». Далее следует убийство[11].

— Мы христиане, у нас священники, а не муллы, — отвечает он настолько ровным тоном, насколько способен. Вся остальная чушь, которую она мелет, его не интересует. — Муллы — у людей Полумесяца, наших братьев по Книге.

Она рассмеялась.

— Я думала, вы умнее других, Кайн, но вы, как попугай, твердите те же глупости, что и прочие ваши земляки. Известно ли вам, что всего несколько поколений назад ваши «братья», как вы их называете, взорвали термоядерное устройство, пытаясь уничтожить ваших предков вместе с остальными христианами и сионистами?

— В былые дни, до создания Завета, в умах царило великое смятение.

Эта история известна любому. Неужто она думала смутить его душу древней историей, цитатами из книг, нецензурными пьесами дурных времен старой Земли? Если так, то, выходит, оба они недооценили друг друга в качестве противников.

Хотя, разумеется, на данный момент она находилась в более выгодном положении.

— Ага, значит, не ангел, просто вестник. Однако же вы не защищаете от смерти, но стремитесь убивать сами!

— Я творю волю Господню.

— Ерунда на постном масле, как говаривали в старину. Вы убийца, Кайн, и притом серийный убийца. Вы пытались убить меня...

Но Джануари не смотрит на него, как на врага. Однако и доброты в ее взгляде тоже не видно. Она смотрит на него, как на ядовитое насекомое в банке — нечто, с чем следует быть осторожным, но что, однако же, требует в первую очередь изучения.

— И что же нам с вами делать?

— Убить. Если вы столь гуманны, как о том твердите, вы отпустите меня и отправите на небеса. Но вы станете меня пытать, я знаю.

Она приподнимает бровь.

— Это еще зачем?

— Чтобы добыть ценные сведения. Наши нации находятся в состоянии войны, несмотря на то что политики до сих пор не признались в этом своим народам. Ты знаешь об этом, женщина. Я знаю об этом. Все присутствующие об этом знают.

Кита Джануари улыбается.

— Ни я, ни кто-либо из присутствующих не собирается спорить с вами о состоянии взаимоотношений наших государств. Но для чего нам пытать вас, пытаясь получить сведения, которые мы уже получили? Мы же не варвары. Не примитивный народ, как некоторые. Мы не принуждаем наших граждан поклоняться нелепым древним мифам...

— Вы принуждаете их молчать! Вы караете тех, кто поклоняется Богу своих отцов! Вы преследовали народ Книги всюду, где встречали его!

— Мы очистили нашу планету от мании религиозной вражды и экстремизма. В дела Завета мы никогда не вмешивались.

— Вы пытались помешать нам обращать язычников в нашу веру!

Премьер-министр качает головой.

— Обращать язычников? Вы имеете в виду — грабить целые культуры! Лишать колонии права оставаться свободными от призраков, вымышленных древними кочевыми племенами. Мы — те самые люди, что предоставили вашим предшественникам возможность поклоняться, кому они хотят: мы сражались, защищая их свободу, а в благодарность они попытались навязать нам свои верования под пистолетным дулом!

Она хрипло расхохоталась.

— «Христианская терпимость» — два слова, которые не могут стоять рядом, сколько их ни своди. И все мы знаем, каковы ваши братья-исламисты и сионисты. Даже если вы уничтожите весь архимедианский союз и всех нас, неверующих, до последнего, вы вместо нас приметесь воевать с вашими собственными союзниками! И это безумие будет продолжаться до тех пор, пока последний психопат не останется один-одинешенек на груде пепла, чтобы возносить хвалу своему богу!

Кайн ощущает, как в нем закипает гнев, и заставляет себя молчать. Он впрыскивает в свою кровь успокаивающие вещества, Спор с ней смущает его. Она же женщина, она должна приносить мир и утешение, а между тем из ее уст звучит только ложь — жестокая, опасная ложь. Вот что бывает, когда нарушается естественный порядок вещей!

— Ты — дьяволица. Я больше не стану с тобой говорить. Делайте то, что собираетесь делать.

— Снова Шекспир! — говорит она. — Если бы ваши наставники не запретили его, вы могли бы процитировать: «Гордый человек, минутной куцей властью облеченный, — не понимая хрупкости своей стеклянной, нутряной, неустранимой, — недурно замечено, не правда ли? — как злая обезьяна, куролесит у господа, у неба на виду — и плачут ангелы»[12].

Она складывает руки в жесте, до ужаса напоминающем молитвенный. Он не в силах отвести взгляда от ее лица.

— Ну, и что же нам делать с вами? Конечно, мы могли бы просто потихоньку казнить вас. Вежливо соврать: дескать, скончался от травм, полученных при аресте, — особого шума поднимать никто не станет...

Мужчина, стоящий у нее за спиной, прочищает горло.

— Госпожа премьер-министр, при всем моем уважении, я бы советовал продолжить обсуждение этого вопроса в другом месте. Врачи ждут возможности заняться пленным...

— Помолчите, Хили!

Она оборачивается и смотрит на Кайна, смотрит по-настоящему, в упор. Ее голубые глаза остры, точно скальпели. Она лет на двадцать старше сестры-мученицы, и кожа у нее не такая уж смуглая, но внезапно, на какое-то головокружительное мгновение, они становятся единым целым.

«Господи, зачем смущаешь меня, зачем допускаешь меня попутать убийцу со святой мученицей!»

— Кайн, запятая, Плач, — говорит она. — Ну и имечко! Что имеется в виду: что ваши враги должны плакать, или что вы сами плачете, беспомощный перед могуществом вашего Бога?

Она протягивает руку.

— Не трудитесь отвечать, не надо. В отдельных частях системы Завета вас считают героем, даже супергероем, если хотите. Вы в курсе? Или вы слишком много времени проводите за границей?

Он изо всех сил старается не замечать ее. Он знает, что ему будут лгать и пытаться манипулировать им, что психологические пытки будут куда утонченнее и важнее физических. Единственное, чего он не может понять: почему она? Почему к нему явилась сама премьер-министр? Не такая уж он важная персона. Однако тот факт, что она сейчас стоит перед ним, а не перед Господом, лишний раз напоминает о том, что он потерпел поражение.

И, как бы в ответ на эту мысль, голосок у него в затылке, внутри черепа, бормочет: «Ангел Смерти с Арджуны схвачен при покушении на премьер-министра Джануари!» Другой голосок осведомляется: «А вы сегодня нюхали себя? Даже члены парламента могут утратить свежесть — спросите у них самих!» Даже здесь, в самом сердце Зверя, назойливые голоса в голове не умолкают.

— Нам нужно вас изучить, — говорит наконец премьер-министр. — Нам до сих пор ни разу не удавалось захватить в плен агента уровня Стража — по крайней мере, одного из новых, такого, как вы. Мы даже не знали, удастся ли это: шифрующее поле изобретено совсем недавно.

Она улыбается снова, короткой ледяной улыбкой, напоминающей первый взблеск снега на горной вершине.

— Но, знаете, даже если бы вы и добились успеха, это не имело бы ровным счетом никакого значения. В моей партии есть еще как минимум десяток людей, способных занять мое место и защитить нашу планету от вас и ваших наставников. Но из меня получилась хорошая приманка — и вы попались в ловушку! И теперь мы узнаем, что именно делает вас таким опасным орудием, ангелочек вы наш!

Он надеется, что теперь, когда игра окончена, они, по крайней мере, отключат это проклятое семя у него в голове. Но нет, они оставляют его на месте, при этом отключают все органы управления, лишая Кайна возможности хоть как-то им управлять. Детские голоса распевают у него в голове о том, как важно начинать каждый день с питательного и здорового завтрака, и он скрежещет зубами. Безумный хор непрерывно изводит его. Поганое семя демонстрирует ему картинки, которых он не желает видеть, сообщает ему информацию, которая его не интересует, и непрерывно, непрерывно твердит о том, что его Бога не существует.

Архимедианцы утверждают, что у них нет смертной казни. Быть может, это то, что они применяют вместо нее? Доводят узников до самоубийства?

Что ж, если так — он не станет выполнять за них их работу. У него имеются внутренние ресурсы, лишить его которых они не могут, не убив его, и он заранее был готов к пыткам, правда, куда более очевидным — но почему бы и не к таким тоже? Он старается рассеивать волны отчаяния, которые накатывают на него по ночам, когда гаснет свет и он остается наедине с идиотским бубнежом этой идиотской планеты.

Нет, Кайн не станет делать за них их работу! Он не покончит жизнь самоубийством. Но это наводит его на мысль...

Если бы он сделал это у себя в камере, они отнеслись бы к этому с большим подозрением, но когда его сердце останавливается и разгар довольно сложной операции, целью которой является выяснить, как нанобиоты встроились в его нервную систему, это застает их врасплох.

— Это, по-видимому, предохранитель! — восклицает один из докторов. Кайн слышит его, но словно издалека: высшая нервная деятельность мало-помалу прекращает работу. — Система самоуничтожения!

— А может, просто обычная остановка сердца?.. — возражает другой, но его голос уже превратился в шепот, и Кайн проваливается в длинный тоннель. Ему уже кажется, что он слышит зовущий его голос Духа...

«И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

Его сердце снова начинает работать двадцать минут спустя. Доктора, не подозревая о совершенстве его автономного контроля, возятся с ним, пытаясь его оживить. Кайн надеялся, что остановка сердца продлится дольше и его сочтут мертвым, но он недооценил их. Вместо этого ему приходится скатиться со стола, голым, опутанным трубками и проводами, и убить растерявшихся охранников, прежде чем они успевают достать оружие. Кроме того, приходится сломать шею одному из докторов, который пытался его спасти, но теперь совершает ошибку, бросившись на него. Но и после того как он оставил прочих перепуганных медиков съежившимися на полу реанимационного зала и выбежал из хирургического отделения, он по-прежнему находится в тюрьме.

«Устали от старой привычной атмосферы? Священнодубская Гавань — поселок, накрытый пузырем! Мы сами делаем свой воздух, свежесть гарантируется!»

Его внутренние изменения исцеляют следы хирургического вмешательства так стремительно, как только это возможно, но его все равно шатает: ему недостает питательных веществ, и он сжигает энергию со скоростью лесного пожара. Бог дал ему шанс, он не имеет права потерпеть неудачу, но если не подкрепить свои силы, неудача неизбежна.

Кайн спрыгивает из идущего под потолком воздуховода в коридор, и убивает патруль из двух человек. Сдирает с одного из них форму, и отвердевшими, похожими на когти пальцами принимается сдирать с костей куски мяса и глотать их, не жуя. Кровь соленая и горячая. Желудок сводит и выворачивает от того, что он творит: это же древний, ужасный грех! — но он принуждает себя глотать. У него нет выбора.

«Зависимость стала для вас проблемой? Переливание «Неокрови» — и никаких проблем! Можем также предложить самые лучшие, проверенные жизнью либо искусственные органы...»

Судя по обрывкам переговоров, которые доносятся из коммуникаторов охранников, служба охраны разбегается по своим постам. Они, похоже, представления не имеют, где он был и где он теперь. Закончив свою ужасную трапезу, он оставляет останки на полу в туалете и устремляется к центральному посту охраны, оставляя на полу кровавые отпечатки ног. Он уверен, что выглядит как демон из самых мрачных глубин ада.

Охранники совершают ошибку: они покидают стены своего укрепленного поста, думая, будто превосходство в численности и оружие им помогут. В Кайна попадает несколько пуль, но у них нет таких ужасных приспособлений, как устройство, с помощью которого его схватили. Он вихрем проносится через строй своих врагов, нанося удары такой силы, что голова одного из охранников слетает с плеч и катится по коридору.

Миновав охрану и прорвавшись к центральному пульту, он отпирает все камеры, какие может, включает сигнал тревоги и пожарную сигнализацию, которые завывают как проклятые. Он выжидает, пока хаос не разрастется в полную силу, потом натягивает форму охранника и устремляется к прогулочному дворику. Он прорывается сквозь вопли и кровавое смятение, царящее во дворе, и перебирается через три ограды из колючей проволоки. Несколько пуль впиваются в его отвердевшую плоть, они жгутся, как раскаленные гвозди. Лучевой пистолет с шипением рассекает проволоку последней изгороди, но Кайн уже спрыгнул на землю и бежит прочь.

В обычных обстоятельствах он может бегать со скоростью пятьдесят миль в час, но под влиянием адреналина он может на короткое время развивать скорость в полтора раза больше. Единственная проблема — что сейчас он бежит напрямик по дикой, не обихоженной местности, и вынужден смотреть под ноги: на такой скорости даже он способен серьезно повредить лодыжку, поскольку не может дальше укреплять свои суставы, не теряя гибкости. Кроме того, он так утомлен и голоден даже после той жуткой трапезы, что перед глазами прыгают черные мушки. Долго он с такой скоростью передвигаться не сможет.

«Вот мудрые слова древнего политика, над которыми стоит задуматься: «Человек способен сделать все, что ему приходится делать, и иногда у него получается даже лучше, чем он думал».

«Помните, дети, все родители могут ошибаться! А как насчет ваших родителей? Сообщайте о проявлениях суеверий или наличии в доме предметов культа в ваш местный совет свободы...»

«Ваша температура куда выше нормальной! Уровень стресса значительно выше нормального! Рекомендуем вам немедленно обратиться к врачу!»

«Да, — думает Кайн. — Пожалуй, именно так я и сделаю...»

Он находит пустой дом в пяти милях от тюрьмы и врывается туда. Съедает все съедобное, что находит, в том числе несколько фунтов мороженого мяса — заодно это помогает ему скомпенсировать избыточное тепло, которое вырабатывает его организм. Затем обшаривает спальни наверху, находит одежду, в которую можно переодеться, отскребает с себя кровавые следы и уходит.

Находит другое место, в нескольких милях оттуда, где можно переночевать. Хозяева дома — он даже слышит, как они слушают новости о его побеге, хотя рассказ изобилует грубейшими неточностями и концентрируется в основном на эпизоде людоедства и его ужасном прозвище. Он забирается в ящик на чердаке, точно мумия, сворачивается клубком и впадает в забытье, близкое к коме. Утром, когда хозяева уходят из дома, уходит и Кайн, предварительно изменив черты своего лица и обесцветив волосы. Поганое семя по-прежнему щебечет у него в голове. Каждые несколько минут оно напоминает ему, чтобы он остерегался самого себя, не подходил близко к себе самому, потому что он крайне опасен!

— Мы об этом ничего не знали, — Сарториус озабоченно озирается по сторонам, чтобы убедиться, что они одни, как будто Кайн не убедился в этом заранее, намного лучше, быстрее и тщательнее него, задолго до того, как оба местных пришли на встречу. — Ну что я могу сказать? Мы понятия не имели о существовании этого шифрующего поля. Разумеется, если бы мы о нем слышали, мы бы дали вам знать...

— Мне нужен врач. Человек, которому вы могли бы доверить свою жизнь — потому что я собираюсь доверить ему свою.

— Христианин-людоед, — произносит Карл с ужасом и восхищением. — Они прозвали вас «Христианин-людоед»!

— Чушь собачья.

Он не стыдится этого эпизода — он творил волю Господню, — но ему неприятно вспоминать о нем.

— Или Ангел Смерти, этого прозвища они тоже не забыли. Но, как бы то ни было, в прессе только и разговоров, что про вас.

Врач — тоже женщина, лет на десять старше детородного возраста. Она живет в маленьком домике на краю запущенного парка, который выглядит как бывшая территория фабрики, которую взялись благоустраивать, да забросили на полпути. Их стук разбудил ее. От нее пахнет алкоголем, руки у нее трясутся, но глаза у нее, хотя и чересчур красные, тем не менее умные и внимательные.

— Не докучайте мне своими рассказами, и я не буду докучать вам своими, — перебивает она, когда Карл пытается представиться и объяснить, кто они такие. Мгновением позже зрачки у нее расширяются. — Хотя погодите, я знаю, кто вы такой! Вы — тот самый Ангел, про которого нынче столько разговоров.

— Некоторые еще зовут его Христианин-людоед! — подсказывает юный Карл.

— Вы верующая? — спрашивает у нее Кайн.

— Я слишком дурной человек, чтобы не быть верующей. Кто бы еще мог простить меня, кроме Иисуса?

Она укладывает его на простыню, расстеленную на кухонном с голе. Он отмахивается и от маски с анестетиком, и от бутылки со спиртным.

— Это все подействует на меня, только если я сам того захочу, а сейчас не могу допустить, чтобы они на меня подействовали. Мне нужно оставаться начеку. А теперь, пожалуйста, вырежьте эту безбожную гадость у меня из головы. У вас есть Дух, который вы могли бы поставить вместо нее?

— Простите?

Она выпрямляется. Скальпель у нее уже в крови от первого разреза, на который он изо всех сил старается не обращать внимания.

— Ну, как это у вас тут называется? Наша разновидность семени, семя Завета. Чтобы я снова мог слышать голос Духа...

Архимедианское семя, словно протестуя против грядущего исторжения, внезапно наполняет его голову треском помех.

«Дурной знак!» — думает Кайн. Должно быть, он перенапрягся. Когда он покончит с семенем, надо будет отдохнуть несколько дней, прежде чем он решит, что делать дальше.

— Извините, я не расслышал, — говорит он доктору. — Так что вы сказали?

Она пожимает плечами.

— Я говорю, надо посмотреть, может, что и отыщется. Один из ваших умер на этом столе несколько лет назад, как я ни старалась его спасти. Кажется, я сохранила его коммуникационное семя...

Она небрежно машет рукой, как будто такие вещи происходят — или не происходят — ежедневно.

— Кто его знает? Надо будет посмотреть...

Он не позволяет себе предаваться преждевременным надеждам. Даже если у нее есть это семя, каковы шансы, что оно заработает или что оно заработает здесь, на Архимеде? На всех остальных планетах — скажем, на Арджуне, — стоят усилители, позволяющие Слову Божию свободно конкурировать с ложью безбожников...

Треск помех у него в голове внезапно сменяется ровным, рассудительным голосом:

«Сам Аристотель некогда сказал: «Человек создает богов по своему образу и подобию, не только в отношении внешнего облика, но также и в отношении образа мыслей...»

Кайн заставляет себя открыть глаза. Комната выглядит размытой, доктор — смутный темный силуэт, склонившийся над ним. В затылке у него ковыряются чем-то острым.

— Ага, вот оно, — говорит она. — Когда я буду его вынимать, будет немножко больно. Как вас зовут? Как ваше настоящее имя?

— Плач.

— А-а.

Доктор не улыбается — по крайней мере, ему так кажется: он с трудом различает ее черты, — но в ее голосе слышится улыбка.

— «Горько плачет он ночью, и слёзы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему». Это про Иерусалим, — добавляет она. — Тот, изначальный.

«Плач Иеремии», — тихо добавляет он. Боль такая невыносимая, что он с трудом сдерживается, чтобы не перехватить руку, сжимающую этот жуткий инструмент, ковыряющийся внутри его. В такие моменты, когда ему нужнее всего терпение, он наиболее отчетливо ощущает свою силу. Если он утратит контроль над собой и выпустит эту мощь на волю, он, кажется, вспыхнет, подобно одному из светочей небесных в чертоге Господнем, уничтожив при этом всю планету...

Эй, — говорит голос в темноте за пределами круга света, озаряющего кухонный стол. Это юный Карл. — Там, кажется, что-то происходит...

Ты о чем? — осведомляется Сарториус. Мгновением позже окно взрывается брызгами сверкающих осколков и комната наполняется дымом.

Это не дым, это газ! Кайн спрыгивает со стола, нечаянно сбивая с ног доктора. Он заглатывает достаточно воздуха, которого ему должно хватить на четверть часа, и раздвигает ткани гортани, перекрывая себе дыхательные пути. Хотя, если газ нервно-паралитический, это не поможет — кожа все равно подвергается воздействию...

Отлетевшая в угол доктор с трудом поднимается на ноги из растекшихся по полу клубов газа. Рот у нее раскрыт, губы шевелятся, но она не может выдавить ни звука. И не только она. Карл и Сарториус, задержав дыхание, лихорадочно двигают мебель, перегораживая дверь. Старший из них уже достал оружие. Отчего снаружи так тихо? Что они собираются делать?

В ответ раздается прерывистый рев. Стена кухни внезапно покрывается множеством дыр. Доктор вскидывает руки и начинает ужасную пляску, как будто ее прошивают на невидимой швейной машинке. Когда она наконец падает на пол, ее тело разорвано в клочья.

Юный Карл неподвижно лежит на полу в растекающейся луже собственной крови и мозгов. Сарториус все еще стоит, пошатываясь, но сквозь его одежду в нескольких местах просачиваются алые пупыри.

Кайн лежит на полу — он сам не заметил, как упал. Он не задерживается, чтобы подумать о почти неизбежном провале, — он прыжком взлетает к потолку, впивается в него пальцами и зависает на долю секунды, ровно на столько, чтобы второй рукой пробить потолок, забирается на чердак и присаживается на корточки, пока первая группа солдат вламывается внутрь и осматривает помещение, шаря лучами фонариков в клубах дыма. Как же они так быстро его нашли? А главное, какое оружие они принесли с собой, чтобы использовать против него?

Его главное оружие — скорость. Он выбирается наружу сквозь вентиляционное отверстие. Отверстие приходится расширить, и в ответ на треск снизу начинается пальба. Когда он выбирается на крышу, мимо свистят десятки пуль, две даже попадают в него, одна — в руку, другая — в спину. Стреляют из припаркованных машин службы безопасности, где оставшаяся часть группы захвата ждет, когда те, кто вошел первыми, позовут их в дом. Ударные волны проходят сквозь него, он встряхивается, как мокрая собака. Мгновением позже они, как он и подозревал, включают шифрователь. Однако на этот раз он готов к атаке: он насыщает свои нейроны кальцием, чтобы погасить электромагнитную волну, и, хотя его собственная мозговая активность на миг замирает и он безвольно валится на конек крыши, особого ущерба ему это не причиняет. Несколько секунд — и он снова вскакивает на ноги. Использовав свое главное оружие впустую, солдатня еще три секунды палит в темную фигуру, с немыслимой скоростью перемещающуюся вдоль крыши. Потом Плач Кайн прыгает вниз, прямо в раскаленные иглы пуль, проносится по крыше и спрыгивает с капота их собственной машины, прежде чем они успевают поменять направление стрельбы.

На этот раз он не может бежать в полную скорость: он слишком мало отдыхал и слишком мало питался, однако же его скорости хватает на то, чтобы исчезнуть в канализации Эллада-Сити прежде, чем группа захвата успевает собраться и выехать в погоню.

Архимедианское семя, которое все это время подсказывало его врагам, где именно он находится, осталось лежать, завернутое в кровавый тампон, где-то среди разоренной кухни доктора. Кита Джануари и ее рационалисты сумеют многое узнать о том, как ученые Завета научились подделывать плоды архимедианской технологии, но про Кайна они не узнают больше ничего. По крайней мере, не благодаря семени. Он освободился от него.

Сутки спустя он появляется из насосной станции на окраине одного из пригородов Эллада-Сити, но теперь это совершенно другой Кайн, Кайн, которого прежде никто никогда не видел. Архимедианское семя доктор извлечь успела, но она не успела даже найти, не говоря о том, чтобы имплантировать вместо него, заветского Духа. Впервые в жизни, впервые с тех пор, как Кайн себя помнит, его мысли всецело принадлежат ему, и только ему, в его голове не звучат никакие посторонние голоса.

Одиночество ужасно.

Он пробирается в горы к западу от большого города. Днем он прячется, а идет по ночам, и то с опаской: у большинства местных жителей имеются изощренные системы сигнализации или сторожевые животные, которые успевают учуять Кайна даже прежде, чем он успевает учуять их. Наконец он находит пустой дом. Ему ничего не стоит взломать дверь, но вместо этого он удлиняет свой ноготь и вскрывает замок. Он старается оставлять как можно меньше следов своего присутствия. Ему нужно время, чтобы все обдумать и решить, что делать дальше. Его мир лишился привычного потолка, и он пребывает в смятении.

Из осторожности он проводит первые два дня, обследуя свое повое укрытие только по ночам, не зажигая света и расширив зрачки настолько, что даже внезапно попавшийся на глаза листок бумаги воспринимается болезненно. Насколько он может судить, небольшой современный домик принадлежит человеку, который на месяц отправился путешествовать на восток континента. Со времени отъезда владельца прошла всего неделя, так что у Кайна предостаточно времени на то, чтобы отдохнуть и обдумать, что делать дальше.

Первое, к чему ему приходится привыкнуть, — это тишина и голове. Всю его жизнь, с тех пор, как он был неразумным дитятей, с ним беседовал Дух. А теперь он не слышит его... ее спокойного, ободряющего голоса. Но и безбожная архимедианская болтовня тоже умолкла. Никто и ничто не разделяет мысли Кайна.

В первую ночь он плачет, как плакал тогда, в комнате блудницы, плачет, точно потерявшийся ребенок. Он теперь призрак. Он больше не человек. Он лишился своего внутреннего руководителя, он провалил свою миссию, он обманул своего Бога и свой народ. Он ел плоть себе подобных, и все это напрасно.

Плач Кайн остается наедине со своим великим грехом.

Он уходит прежде, чем должен вернуться владелец дома. Он знает, что мог бы убить этого человека и остаться в доме еще на несколько месяцев, но теперь пришло время вести себя иначе, хотя Кайн не мог бы сказать точно, почему он так считает. Он даже не знает наверняка, что он станет делать. Он все еще должен убить премьер-министра Джануари, он обещал перед лицом Господа сделать это, но что-то в нем переменилось, и он уже не торопится выполнять свой обет. Тишина в голове, прежде столь пугающая, начинает казаться чем-то большим. Быть может, она тоже по-своему священна, но в одном он уверен: он никогда прежде не испытывал ничего подобного. Он живет как во сне.

Хотя нет, это куда больше похоже на пробуждение от сна. Но что же это был за сон, от которого он пробудился? Хороший или дурной? И чем заменить этот сон?

Он даже без напоминания Духа вспоминает слова Христа: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». В этом новом внутреннем безмолвии древнее обещание внезапно обретает множество смыслов. Уверен ли Кайн, что он хочет знать истину? Вынесет ли он подлинную свободу?

Уходя из дома, он забирает походное снаряжение хозяина — то, что поплоше, которое хозяин оставил дома. Кайн поселится в глуши, высоко в горах, и будет жить там столько, сколько сочтет нужным. Он будет думать. Возможно, когда он спустится с гор, он уже не будет Плачем Кайном. И Ангелом Смерти тоже.

Но что же от него останется? И кому станет служить этот новый человек? Ангелам, бесам... или себе самому?

Интересно будет узнать!

Джо Лансдейл

Плодовитый автор из Техаса, Джо Лансдейл является лауреатом премии «Эдгар», Британской премии фэнтези, Американской премии ужасов, Американской премии детектива, Международной премии детектив истов и шести премий Брэма Стокера. Лансдейл наиболее известен своими триллерами, такими как «The Nightrunners», «Bubba Ho-Тер», «The Bottoms», «The God of the Razor» и «The Drive-In», но пишет он и популярную детективную серию про Хэпа Коллинза и Леонарда Пайна: «Savage Season», «Mucho Mojo», «Two-Bear Mambo», «Bad Chili», «Rumble Tumble», «Captains Outrageous» и др., а также вестерны, например «Texas Night Riders» или «Blood Dance», и романы, не принадлежащие ни к одному жанру, например «Zeppelins West», «Magic Wagon» или «Flaming London». Среди других его романов — «Dead in the West», «The Big Blow», «Sunset and Sawdust», «Act of Love», «Freezer Burn», «Waltz of Shadows» и «The Drive-In: Not Just One of Them Sequels». Он также участвовал в написании серий романов про Бэтмена и Тарзана. Его многочисленные короткие рассказы выходили в сборниках «By Bizarre Hands», «Tight Little Stitches in a Dead Man’s Back», «The Shadows, Kith and Kin», «Stories by Mama Lansdale’s Youngest Boy», «Bestsellers Guaranteed», «On the Far Side of the Cadillac Desert with Dead Folks», «Electric Gumbo», «Writer of the Purple Rage», «А Fistfull of Stories (and Articles)», «Steppin’ Out, Summer 68», «Bumper Crop», «The Good, The Bad, and the Indifferent», «For a Few Stories More», «Mad Dog Summer and Other Stories», «The King and other stories» и «High Cotton». В качестве редактора он опубликовал антологии «The Best of the West», «Retro-Pulp Tales», «Razored Saddles» (с Пэтом Лобрутто), «Dark at Heart» (с женой Карен Лансдейл), «The Horror Hall of Fame: The Stoker Winners», и антологию, посвященную творчеству Роберта Говарда, «Cross Plains Universe» (со Скоттом Э. Каппом). Антология, посвященная творчеству Лансдейла, называется «Lords of the Razor». Последние его книги — «Leather Maiden» и роман, написанный в соавторстве с Джоном Лансдейлом, «Hell’s Bounty». Последняя его антология, «Son of Retro-Pulp Tales», опубликована в 2009 году. Он живет с семьей в Накодочесе, в Техасе.

Вот забавная, стремительно раскручивающаяся история о двух людях, которые делают то, о чем средний обыватель может только мечтать — «удирают на индейскую территорию» (как говаривал Гекльберри Финн)... и находят на свою голову куда больше приключений, чем рассчитывали.

Солдатское житье

У нас говорили, если податься на Запад и заделаться цветным солдатом, так там платят настоящими янковскими долларами, тринадцать долларов в месяц, да еще кормежка и одежда. Я подумал, что это неплохая идея, потому как меня искали для суда Линча. Не в том смысле, что хотели, чтоб я веревочку подержал или там спел марочку гимнов, — нет, меня желали пригласить в качестве почетного гостя, гвоздя программы. Короче, мне собирались свернуть шею, как куренку для воскресного обеда.

А я ведь ничего такого и не сделал, так, поглазел малость. Иду я это себе по дороге, нарубить хворосту, чтобы заработать пять центов да баночку повидла в придачу, а там белая девушка белье развешивает после стирки. А девушка возьми да наклонись, а сквозь юбку возьми да выпятись попка, аппетитная такая попка, а тут белый мужик, ее братец, углядел, что я пялюсь, и этот мой взгляд заполз ему в зад и там подох, и так оно завоняло, что у него аж мочи не стало терпеть.

И не успел я и глазом моргнуть, глядь, а меня уже разыскивают за то, что я был дерзок с белой барышней, как будто бы я к ним во двор вломился и засунул лапу ей в задницу. А я ничего такого и не сделал, ну ведь всякий бы не отказался поглазеть на славную попку, когда есть такая возможность, это ведь только естественно, верно?

Надо сказать, что мне за всю мою жизнь доводилось убивать и людей, и животных, и любиться с тремя китаянками зараз, причем у одной из них была только одна нога, да и та в основном деревянная. Да чего там, я как-то раз даже мертвяка ел, в горах, на перевале, хотя, спешу заметить, я с ним был не очень хорошо знаком и он мне уж точно был не родственник. А еще я как-то раз выиграл в Колорадо состязание по стрельбе у нескольких довольно таки прославленных стрелков, и все они были белые, но это уж другая история и не имеет никакого отношения к той, которую я рассказать-то собирался, и хотел бы добавить, что история эта истинная как Бог свят, как и все прочие события, о которых я рассказываю.

Вы уж извините. Старею я, видно: иной раз возьмешься рассказывать историю, а там, глядишь, и расскажешь совсем другую. Так нот, про что бишь я говорил-то... Узнав, что меня приглашают на линчевание, я взял папашиного мерина и здоровенный старый шестизарядный револьвер, который папаша держал в промасленной тряпочке под полом нашей хибары, и дал деру так, что будто мне зад подпалили. Я гнал своего бедного мерина, пока он совсем не рухнул. Пришлось мне остановиться в деревушке неподалеку от Накодочеса и спереть себе другую лошадку. Вы не подумайте, что я вор какой, просто мне не хотелось, чтобы меня догнали и повесили, а то еще, чего доброго, отрезали мне кочерыжку и запихнули и рот. Ну, и еще я курицу спер. Но ее у меня уже нет, я ее съел тогда же, по дороге.

Ну, как бы то ни было, я оставил своего мерина тому мужику, у которого взял свежую лошадь и курицу, и еще я оставил ему на верхушке столба от изгороди поломатые карманные часы и поехал дальше в западный Техас. Путь был неблизкий, так что мне не раз приходилось останавливаться, чтобы украсть еды или напиться из ручья и хорошенько накормить лошадку ворованной кукурузой. Через несколько дней я решил, что мне удалось оторваться от погони, и я тогда сменил имя. Раньше-то меня звали Вильфорд П. Toмас , и это «пэ» в середине ничего не значило, просто «пэ», и все.

Ну а теперь я решил назваться Нат Вильфорд и по дороге тренировался это имя произносить. Я хотел, чтобы, когда придется назваться, оно слетало у меня с языка, как все равно настоящее.

И вот, по дороге туда, куда я ехал, наткнулся я на цветного парня, который облегчался в кустах, утирая зад листиком. Был бы я бандит какой, я бы мог тут же его и пристрелить, прямо над кучкой, и забрать его лошадь, очень уж он был занят этим делом — так занят был, что мне его скошенные глаза были видны аж оттуда, где въехал на холм, а это было-таки далековато.

Я порадовался, что ветер дует не в мою сторону, так что я остановил свою краденую лошадь, подождал, пока он утрется листиком, и окликнул его:

— Привет, засранец!

Он поднял голову, улыбнулся мне, дотянулся до своей винтовки, что лежала на земле рядышком, и говорит:

— Ты, часом, не пристрелить ли меня собираешься?

— Не, — говорю. — Подумывал я, правда, спереть у тебя лошадь, да она, похоже, хуже моей и вдобавок спина у нее провалена и морда страшная.

— Эт точно, — говорит он, — а еще она слепа на один глаз и у ней шишка на спине, аккурат под седлом, так и выпирает. Я ее захватил с собой, когда удрал с плантации. Она и тогда-то была не ахти, а теперь уж и подавно.

Он встал, натянул портки, и я увидел, что мужик он довольно рослый, в новехоньком комбинезоне и большой черной шляпе с пером. Он стал подниматься на холм, мне навстречу, и, смотрю, протягивает руку, которой подтирался. Ну, я сделал вид, что не заметил протянутой руки, потому что мне показалось, что пальцы у него в чем-то коричневом.

Как бы то ни было, мы с ним неплохо сошлись, а к вечеру нашли ручеек, он помыл руки, и даже с мылом, которое оказалось у него в седельной сумке, что меня изрядно порадовало. Мы сели и стали пить его кофе с сухарями. Мне предложить было нечего, кроме разговоров, но он и сам был болтун не из последних. Звали его Каллен, но он предпочитал называть себя «бывший домашний негр», да еще с таким видом, будто это что-то вроде генерала. Он еще долго рассказывал, как он добыл себе это перо на шляпу, но все это в конечном счете свелось к тому, что он подкрался к ястребу, сидевшему на низкой ветке, и выдернул перо у него из хвоста.

— Когда хозяин отправился воевать с этими янки, — говорил он, — я тоже поехал с ним. Я сражался наравне с ним, мне выдали серый мундир и новые штаны, и я самолично подстрелил никак не меньше полудюжины этих янки!

— У тебя, никак, течь в черепушке? — спрашиваю. — Эти мятежники, они ж нас угнетали!

— Я домашний негр, — говорит, — я с мистером Джеральдом вместе вырос, и я лично был не против пойти на войну вместе с ним. С ним и с его друзьями. Нас таких много было.

— Да вас всех, наверно, в детстве головкой уронили!

— Не скажи, молодой хозяин и старый хозяин, они хорошие были.

— Да, только они тебя в рабстве держали, — говорю.

— Ну и что, может, я на то и родился, чтобы рабом быть! Они всегда цитировали что-нибудь в этом духе, из Библии.

Ну так тем более, приятель! Мой папаша завсегда говорил, что эта книжка натворила больше бед, чем все цепи, дурные бабы и злые собаки, вместе взятые.

— Я молодого хозяина любил, как брата, если хочешь знать. Только убили его на войне-то, прямо между глаз пулю влепили, гляжу, а он уж мертвее пня. Я отрезал лоскут от его рубашки, омочил его в его крови и отправил домой вместе с письмом о том, как все вышло. А когда война окончилась, я некоторое время болтался возле плантаций, но тогда все пошло наперекосяк, старый хозяин с хозяйкой померли, и я похоронил их на задах, подальше от сортира, и вверх по холму. И остались мы вдвоем с хозяйской собакой.

Ну, пес-то был старый, как смерть, уже и есть не мог как следует, так что я пристрелил его и отправился повидать большой мир, как называл это молодой хозяин. И тут я, как и ты, услышал, что правительство набирает нас, черномазых, в армию. А я сам по себе жить не умею. Так что армия — это как раз по мне.

— Ну а я, — говорю, — не люблю, когда мной командуют, зато люблю, когда мне платят.

Про то, что меня повесить хотели, а армия кажется мне неплохим убежищем, я уж поминать не стал.

И вот, дня три спустя, мы приехали туда, куда собирались, в Форт-Маккевитт, между реками Колорадо и Пекос. Там было на что посмотреть, в этом форте! Он был здоровый и не похож ни на что из того, что мне доводилось видеть прежде. Прямо напротив нас были черномазые в синих мундирах, которые выполняли упражнения в конном строю и так и сверкали на солнце. А уж солнца-то там было хоть отбавляй. Там, откуда я родом, тоже жар

ко, но всегда можно найти дерево, чтобы спрятаться в тени. А там спрятаться было негде, кроме как под собственной шляпой, разве что солнце за тучкой скроется, но это ненадолго, не дольше, чем птичка пролетит.

В общем, приехал я туда. В Форт-Маккевитт. Весь в мечтах, и в паху зудит от долгой езды. Мы с моим новым приятелем сидели на лошадях, глазели на форт, на этих всадников, и смотрелось все это очень горделиво. Наконец мы поехали в ту сторону.

Нас привели к командиру, и мы с Бывшим Домашним Негром предстали пред большим столом, за которым сидел белый по имени полковник Хэтч. У него были усы, как гусеница, и большие потные полумесяцы под мышками. Взгляд его был нацелен на муху, что сидела на бумагах, лежавших у него на столе. И уж так пристально он на нее смотрел, что можно было подумать, будто он врага выцеливает. Полковник говорит:

— Значит, вы, парни, хотите записаться в армию цветных. Я так понимаю, потому что вы оба цветные.

Догадлив был этот Хэтч, ничего не скажешь!

Я говорю:

— Я хотел бы вступить в девятый кавалерийский полк.

Хэтч поглядел на меня и говорит:

— Верховых негров у нас и так хоть отбавляй. Нам бы ходячих негров побольше, для нашей распроклятой пехоты. Коли хотите, так я вас направлю прямиком туда.

А мне чего-то не хочется в пехоту, тем более если она распроклятая. Не по мне это.

— Да у вас тут никого не найдется, кто бы лучше меня верхом ездил! — говорю. — Даже если вас считать, полковник, а я уверен, что уж вы-то ездите как черт, не сочтите за обиду.

Хэтч приподнял бровь.

— Да ну?

— Да, сэр. Я не хвастаюсь, потому как это истинная правда. Я на лошади могу ездить и верхом, и под брюхом, захочу — она у меня ляжет, захочу — поскачет, а если она мне понравится, то я ее могу и в жопу отодрать, и от этого она так растает, что будет заваривать мне кофе и приносить тапочки — при условии, конечно, что у меня будут тапочки. Ну, насчет в жопу отодрать — это я, конечно, загнул, по остальное все правда.

— Да я догадался, — говорит Хэтч.

— Ну а я лошадей драть не приучен, — говорит Бывший Домашний Негр. — Зато я готовить умею и приборы столовые раскладывать. Я Бывший Домашний Негр, я в основном двуколкой управлял.

Тут Хэтч выбросил руку и прихлопнул-таки эту муху. Он отлепил муху от ладони и стряхнул ее на пол. Рядом с ним навытяжку стоял цветной солдат, он наклонился, поднял муху за сломанное крылышко, выкинул ее за дверь и вернулся к столу. Хэтч вытер руку об штаны.

— Ну что ж, — говорит, — давайте поглядим, что вы умеете, а что — так, пустая похвальба.

Неподалеку был корраль, в котором, заполняя его до отказа, бегал здоровенный вороной жеребец. Выглядел он так, будто жрет людей и срет потом вьюками из ихней кожи с ихними же костями. Когда я подошел к корралю, он покосился на меня этак не по-доброму, а потом, когда я зашел с другой стороны, он тут же развернулся, чтобы глаз с меня не спускать. О, уж он-то знал, что у меня на уме!

Хэтч потеребил свой ус, обернулся и посмотрел на меня.

— Ну что, коли сядешь на этого коня и покажешь все, чем хвалился, так и быть, возьму вас обоих в кавалерию. Бывший Домашний Негр за повара сойдет.

— Я сказал, что умею готовить, — говорит Бывший Домашний Негр. — Что я хорошо готовлю — такого я не говорил.

— Ничего, — говорит Хэтч, — нынешние наши повара и того не умеют. Они только и знают, что кипятить воду да сыпать туда еду. Рену в основном.

Я перебрался через ограду. К тому времени четверо цветных кавалеристов поймали мне этого коня. Эта черная зверюга мот ала их во все стороны, минут двадцать у них ушло только на то, чтобы взнуздать и заседлать его. После этого они, так сказать, удалились с поля боя, причем двое из них хромали так, словно угодили ногой в канаву. Один держался за голову там, где его угостили копытом, второй, похоже, вообще удивлялся, как это он жив остался. Жеребца они привязали к ограде, и он подпрыгивал на месте, как девчушка со скакалкой, только малость повыше.

— Ну, валяй, садись в седло! — говорит Хэтч.

А куда мне было деваться? Взялся за гуж...

Вообще-то я не врал, когда говорил, что умею ездить верхом. Верхом ездить я умел. Умел я и поставить лошадь на дыбы, и уложить на брюхо, и заставить перекатиться на спину, и заставить ее гарцевать, и что угодно, но ведь этот жеребец — он же был свиреп, как смертный грех, и по всему было видно, что он меня не помилует.

Как только я вскочил в седло, он тут же дернул башкой, привязанный к ограде повод лопнул, и я вцепился в то, что от него осталось. Жеребец прыгнул — и небо обрушилось мне на голову. Ни один конь не мог прыгать так, как этот, и вскоре мы с ним уже пытались забраться на облака. Я уже небо от земли отличить не мог, потому как мы прыгали и скакали чуть ли не кувырком, и каждый раз, как конь касался земли, меня встряхивало от копчика до макушки. Я несколько раз вылетал из седла и едва не свалился с коня, но однако же держался на нем, точно клещ на собачьих яйцах. Наконец он рухнул на землю и ну кататься. Он придавил мою ногу к земле и перекатился прямо через меня. Кабы земля не была истоптана в пыль, мягкую и пушистую, как подушка, от меня бы ничего и не осталось, кроме мешка кровавых переломанных костей.

Напоследок конь еще пару раз поддал задом — так, для порядку, — и сдался. Он пустился рысцой, сердито всхрапывая. Я наклонился к его уху да и говорю:

— И что, вот это все?

Он, похоже, обиделся, понесся прямиком на ограду и ударился об нее грудью. Я рыбкой вылетел из седла и приземлился прямиком на солдат, разметав их, точно перышки.

Хэтч подошел, глянул на меня сверху вниз и говорит:

Ну, жеребец тебя перехитрил, но верхом ездить ты умеешь. Так что вы с Бывшим Домашним Негром записаны и полк вместе с прочими черномазыми кавалеристами. Завтра с утра начнем вас муштровать.

Нac вместе с остальными рекрутами муштровали поначалу на плацу, потом рядом с фортом, пока наконец мы не стали выглядеть довольно-таки прилично. Мне выдали того самого вороного дьявола, на которого я садился. Я прозвал его Сатаной. На самом деле не такой он был бешеный, как я сначала подумал. Он был гораздо хуже, и каждый раз, как ты на него садился, приходилось быть начеку и держать ухо востро, потому что в глубине души он все время подумывал о том, как бы тебя убить, и, если зазеваться, он поначалу принимался вести себя этак рассеянно, как будто облачком любуется, а потом вдруг поворачивал башку и кусал тебя за ногу, если только мог как следует выгнуть шею.

Как бы то ни было, время шло, мы упражнялись на плацу, приятель мой готовил, и хотя выходило у него не так уж вкусно, это все же было лучше, чем ничего. Короче, это была славная жизнь по сравнению с тем, чтобы быть повешенным, и мы как-никак чувствовали себя свободными, уважаемыми людьми. Я с гордостью носил свой мундир и красовался на лошади с таким же несгибаемым видом, как чучело, насаженное на палку.

Ничего особенного мы не делали — так, патрулировали помаленьку, высматривали диких индейцев, которые нам так ни разу па глаза и не попались, исправно получали свои тринадцать долларов в конце месяца, которые, впрочем, стоили не больше резаной бумаги — потратить-то их было все равно негде. А потом в одно прекрасное утро все переменилось, и не сказать, чтобы к лучшему, если не считать того, что Бывший Домашний Негр сумел-таки приготовить довольно приличный завтрак: и лепешки удались на главу, и в глазунье желтки не полопались, и бекон не пригорел, и никого не стошнило.

В те времена Хэтч обычно выезжал на патрулирование вместе с нами, потому как, подозреваю, правительство втихаря все равно считало, что мы всего лишь толпа бестолковых негров, которые того гляди разбегутся воровать арбузы[13], или напьются и перестреляют друг друга, или примутся распевать спиричуэлсы, трахая лошадей в задницу — ну, это уж я сам виноват, надо ж было сболтнуть такое в первый же день, как я явился в полк! Нам всем не терпелось доказать, что мы и сами по себе, без белых, тоже чего-то стоим, хотя, надо сразу сказать, Хэтч был хорошим солдатом, он всегда скакал впереди, а не прятался за солдатскими спинами, и к тому же он был вежлив. Мне случалось видеть, как он уходил от костра в темноту, только чтобы пернуть. Не всякий может сказать о себе то же самое. Хорошие манеры на фронтире не так часто встретишь.

Теперь-то в армии говорят, что мы, дескать, были великолепной командой, но поначалу-то они так не думали. Надо сказать, что большая часть армии — в любое время, будь то пехота или кавалерия, — не так уж хороша. Некоторые из наших ребят не знали даже, где у лошади голова, где жопа, это видно из того, как они садились на лошадь: повисят на стремени и наконец оказываются лицом к хвосту лошади. Но со временем все как-то пообтерлись, хотя, надо сказать, может, оно и нескромно звучит, но я там был лучшим всадником из всех. А сразу за мной был Бывший Домашний Негр, поскольку у него имелся приличный опыт. Черт, да ведь он же на войне побывал, так что опыта у него, в определенном смысле, было больше, чем у любого из нас, да и на коне он смотрелся неплохо: он был рослый и все время держался навытяжку, как будто ему в любой момент могут велеть принести поднос или подать пальто.

Единственные боевые действия, которые нам пока что довелось повидать, — это когда мужик по имени Резерфорд сцепился с парнем, которого звали Колючий Куст (это не я его так обозвал, скажите спасибо его мамочке), и они подрались из-за оладушка. А пока они дрались, полковник Хэтч подошел и съел этот оладушек, так что все это было впустую.

Но в тот раз, про который я рассказываю, мм поехали искать индейцев, чтобы их попугать, не нашли, бросили искать то, чего не можем найти, и остановились передохнуть на бережку у ручья, потому что там была тень от целой рощи деревьев, которые по тамошним меркам считаются большими, хотя в наших краях их назвали бы кустиками. Я был очень рад, когда мы остановились напоить лошадей и передохнуть малость. Полковник Хэтч, я так думаю, по правде говоря, был не меньше нашего рад ненадолго убраться в тенек. Уж не знаю, каково было ему, белому, командовать шайкой цветных, но его это, похоже, нимало не заботило, он, судя по всему, гордился собой и нами, ну и, конечно, нам это тоже было по душе.

И вот остановились мы передохнуть у ручейка, и тут Хэтч берет, подходит к нам с Бывшим Домашним Негром — мы сидели у воды, но тут вскочили и встали навытяжку — и говорит:

— Вон там, в стороне от ручья, растет кучка низкорослых дубов, и растут они там без толку. Это будет ваша забота. Мы с остальными поедем напрямик вон туда, поищем оленьи следы. Думаю, никто не будет против, если мы подстрелим пару-тройку оленей и притащим их в лагерь. К тому же мне скучно. Но нам нужны будут дрова, так что поезжайте-ка, срубите те дубки, попилите их и приготовьте их к отправке в форт. Сложите их тут, под деревьями, а я, когда мы вернемся в форт, пришлю сюда людей с телегой, и увезем дрова в форт, пока еще не стемнело. Не зря же я тут полковник, черт побери. Все время думаю наперед!

- А ну как вы не добудете мяса? — спрашивает один из наших.

Ну, значит, окажется, что вы зря трудились, а я зря охотился. Но, черт меня побери, я буквально минут пять назад видел в бинокль оленей. Здоровых, жирных оленей, не меньше полудюжины. Они ушли за тот холм. Остальных я возьму с собой на случай, если наткнусь на неприятеля, ну и, опять же, я не люблю сам свежевать дичь.

— Я бы тоже поохотился! — говорю.

— Обойдешься, — говорит полковник Хэтч. — Ты мне тут нужен. На самом деле я тебя оставляю за главного. А если тебя укусит змея и ты помрешь, тогда, значит, заглавного будешь ты, Бывший Домашний Негр. С вами еще останутся Резерфорд, Билл, Райс...

и кое-кто еще. Я отберу. Как управитесь с дровами, поезжайте обратно в форт, а мы пришлем за ними телегу.

— А как же индейцы? — спросил Резерфорд, который околачивался поблизости.

— Вот ты с тех пор, как сюда приехал, хоть раз индейцев видел?

— Нет, сэр.

— Стало быть, их тут и нету.

— А вам их видеть доводилось? — спрашивает Резерфорд у Хэтча.

— Черт побери, еще бы! И они на меня нападали, и я на них нападал. Время от времени тут появляются любые индейцы, каких только можно себе представить. И кайовы, и апачи, и команчи. И больше всего на свете им хочется подвесить к поясу ваши кучерявые черные скальпы. Им ваши волосы кажутся забавными. Они говорят, что они похожи на бизонью шерсть. Потому вас и зовут «солдаты-бизоны».

— А я-то думал, что это оттого, что мы отважны, как бизоны! — говорю я.

— Ну да, конечно! — говорил Хэтч. — В деле-то вас пока еще никто не видел, так что мнение о вас составить никто не мог. Однако мы тут никаких индейцев не видели давным-давно, и сегодня тоже. Я начинаю думать, что они убрались из здешних мест. Однако мне уже доводилось думать так прежде. С этими индейцами никогда не угадаешь, особенно с команчами или апачами. Они сперва ухватятся за что-нибудь, как будто это для них важнее всего на свете, а потом, глядишь, птичка в небе пролетела, они приняли это за знамение и разбежались.

И Хэтч оставил нас размышлять про индейцев и бизонов и уехал вместе с остальными парнями, а мы остались стоять в тенечке, где было не так уж плохо. Первое, что мы сделали, когда они исчезли из виду, — сбросили сапоги и залезли в воду. Я под конец вообще сбросил с себя всю одежу, хорошенько отмылся с куском щелокового мыла и оделся снова. Потом мы оставили лошадей на привязи в рощице у ручья, взяли мула и инструменты, притороченные к его спине, захватили винтовки и пошли к тем дубкам. По дороге мы срубили пару молоденьких деревьев, очистили их от веток и изготовили нечто вроде волокуши, которую можно были прицепить к мулу. Мы рассчитывали, что навалим на нее дров, отвезем их на муле до ручья, свалим гам и приготовим к погрузке на телегу.

Мы взялись за работу: двое по очереди орудовали пилой, еще двое обрубали сучья и один разрубал очищенные стволы так, чтобы их было удобно грузить на телегу. Мы болтали за работой, и вот Резерфорд говорит:

— Эти индейцы, некоторые из них хуже змеи! Чего они только с людьми не вытворяют! Обрезают им веки, жарят над костром, яйца отрезают и все такое прочее. Ужас просто.

— Прям как некоторые мои знакомые южане! — говорю.

— Мой хозяин и его семья были чертовски добры ко мне! — говорит Бывший Домашний Негр.

— К тебе-то они, может, и были добры, — сказал Райс, бросив пилу, — а все-таки ни лошади, ни дома они тебе не дали. С тобой самим обходились, будто с лошадью, да только ты чересчур туп, чтобы это заметить!

Бывший Домашний Негр набычился, как будто собирался ринуться в драку. Я говорю:

— Нечего, нечего тут! Это всего лишь разговоры. Я тут за старшего, и если вы у меня передеретесь, мне влетит от Хэтча, а мне этого совсем не хочется, и я такого не допущу!

Райс сдвинул шляпу на затылок. Лицо у него было черное, как крепкий кофе.

— Вот что я тебе скажу, и это чистая правда! Когда мне было шестнадцать лет, я зарезал своего хозяина, изнасиловал его жену и сбежал на Север.

— Боже мой, — говорит Бывший Домашний Негр, — страсти какие!

— А еще я заставил его собаку сосать мне хер, — говорит Райс.

— Чего-о? — говорит Бывший Домашний Негр.

— Да он просто дурака валяет, — говорю я.

— Ну, насчет моего хозяина и того, что я сбежал на Север — это правда, — говорит Райс. — Я бы и жену его изнасиловал, да некогда было. А его собака меня не возбуждала.

— Ну и пакость же ты! — говорит Бывший Домашний Негр, который как раз обрубал сучья топором.

— Согласен, — говорю я.

Райс хихикнул и снова взялся пилить на пару с Резерфордом. Он снял рубаху, и мышцы у него на спине перекатывались под кожей, точно суслики, роющие нору, и поверх этих бугров виднелись длинные, широкие шрамы. Знаю я такие шрамы. У меня у самого их несколько. Это шрамы от бича.

Билл, который складывал дрова в поленницу, говорит:

— Индейцы, индейцы... Что толку их ненавидеть? Ненавидеть их за то, что они такие, какие есть, — это все равно что ненавидеть куст за то, что он колючий. Или змею за то, что она кусается. Они такие, какие есть, точно так же, как и мы такие, какие есть.

— А что мы? — говорит Бывший Домашний Негр.

— Да все мы, люди, ничего не значим. Весь мир — одна большая помойка, никто из нас ничего не значит, и какой смысл говорить, что один сорт людей лучше другого? Никто из них не стоит и громкого пука.

— Тяжко тебе в жизни пришлось, а, Билл? — спрашиваю я.

— Я был рабом.

— Все мы были рабами, — говорю.

— Ну да, но мне как-то это далось хуже прочих. Лучше, чем Райсу, но все равно. Я вот был в армии северян, перед самым концом войны, когда в армию стали брать цветных, я убивал и видел убитых. Короче, не было в моей жизни ничего такого, что заставило бы меня питать нежные чувства к людям, какие они ни на есть. Я даже бизонов убивал — только ради языков, чтобы продавать их богатеям. Мы вырезали языки, а шкуры и туши бросали гнить в прериях. Вроде как в наказание индейцам. Черт бы побрал этих бизонов. Тупые твари, и я убивал их ради языков, ради долларов. Ну что это за люди, кто так делает?

Мы проработали так еще около часа, и тут Собачий Ошейник — опять же, это не я его так прозвал, — еще один из тех людей, кого оставил с нами Хэтч, говорит:

— Сдается мне, у нас неприятности!

По ту сторону ручья был проход между деревьями, и за ними была видна прерия и тот холм, за который несколько часов назад уехал Хэтч, и оттуда, из-за холма, бегом бежал белый. Он был довольно далеко, однако же не требовалось орлиного глаза, чтобы разглядеть, что он голый, как освежеванным кролик, и мчится во весь опор, аза ним, завывая и улюлюкая, несутся индейцы. Апачи, точнее сказать, почти такие же голые, как сам беглец. Четверо скакали верхом, а еще шестеро, насколько мне было видно, мчались за ним следом пешими. Судя по всему, они поймали его, раздели и отпустили бегать бегом, как оленя, для забавы. Я так понимаю, что они, живя в прериях, где нет ничего, кроме кактусов да дичи, хватаются за любую возможность хоть как-то поразвлечься.

— Забавляются... — сказал Резерфорд, подумавший о том же, что и я.

Мы пару секунд так постояли, глядя в их сторону, а потом я вспомнил, что мы же солдаты! Я схватил винтовку и готов уже был выстрелить, но тут Резерфорд говорит:

— Черт, отсюда в них не попадешь, далеко слишком, да и они в тебя не попадут. Индейцы не очень-то хорошие стрелки.

Тут один из бегущих апачей заметил нас, припал на одно колено и прицелился в нас из винтовки. Резерфорд раскинул руки и кричит:

— Давай-давай, стреляй, язычник!

Апач выстрелил.

Резерфорд ошибся. Пуля попала ему прямо в переносицу, и он так и рухнул с распростертыми руками. Когда он упал, Бывший Домашний Негр заметил:

— Я так понимаю, они много упражнялись.

Мы были на холме. Мы бросили мула и помчались вниз, к ручью, где были привязаны лошади. Мы перешли мелкий ручеек вброд, залегли между деревьев и прицелились. Мы открыли огонь — как будто целая толпа погонщиков мулов разом принялась щелкать к нутами. Воздух наполнился дымом, и в нашу сторону тоже начали стрелять. Я поднял голову и увидел, что бегущий человек изрядно вырвался вперед и его волосы и дружок между ног развеваются на бегу. Но тут один из всадников-апачей нагнал его, наклонился с седла и огрел белого мужика по голове тяжеленной узловатой палкой, которая была у него при себе. Я увидел, как брызнула кровь и человек рухнул наземь. Звук удара донесся до меня так отчетливо, что

меня передернуло. Апач издал торжествующий вопль и помчался дальше, прямо на нас. Он приостановился, чтобы ударить себя в грудь свободной рукой, и тут-то я в него и выстрелил. Я целился в грудь, но вместо этого попал лошади в голову, и они оба рухнули наземь. Ну что ж, по крайней мере, я спешил этого язычника.

Надо сказать, что про апачей можно говорить все, что угодно, но одного у них не отнимешь: этот мужик был отважнее любой живой твари, не считая барсука. Он бросился бежать в нашу сторону, а мы принялись палить ему навстречу. Я так думаю, что он вообразил, будто его охраняет какое-то могучее волшебство, потому как ни одна из наших пуль в него не попала. Он несся сквозь град пуль, будто зачарованный. Когда он подбежал ближе, я увидел, что грудь и лицо у него размалеваны какой-то глиной, и он завывал и ужасно орал. А потом он наступил в нору и упал. Он был довольно далеко от нас, но я услышал, как его лодыжка хрустнула, точно выбитая подпорка. Мы все невольно воскликнули: «Ох ты!» Очень уж мерзкий был звук, аж самим больно стало.

Должно быть, после этого падения все его волшебство вылетело у него из задницы, потому что тут мы снова принялись палить, и на этот раз он собрал все наши пули до единой, и, не успел развеяться дым, как он был мертвее предвыборных обещаний.

Прочие апачи как-то замялись, и, хоть они и отважные бойцы, а могу поручиться, что кое-кто из них все-таки обосрался.

Те апачи, что были верхом, остановили лошадей и поскакали назад, пока не очутились на холме, а бегущие индейцы попадали на землю и остались лежать. Мы пальнули еще несколько раз, ни в кого не попали, а потом я вспомнил, что я тут за старшего. И говорю:

— Не стрелять! Берегите патроны!

Бывший Домашний Негр подполз ко мне и говорит:

— Ну мы им задали жару!

— Ничего мы им пока не задали, — говорю я. — Это же воины апачей. Они в трусости не замечены.

— Может, полковник Хэтч услышал стрельбу? — говорит он.

— Да нет, они же далеко успели уехать. Они рассчитывают, что мы нарубим дров, оставим их тут и вернемся в форт. Так что они нас, наверно, пока не хватились и ничего не услышали.

— Вот жопа! — сказал Бывший Домашний Негр.

Я подумал, что, наверное, можно просто сесть и седло и ускакать прочь. Лошадей у нас было больше, чем у ниx, но если трое конных апачей за нами погонятся, нам все равно придется несладко. А так у нас было отличное место для обороны: в тени, у воды... Так что я решил, что лучше всего нам будет окопаться тут. И вдруг тот белый, которого огрели по голове дубимом, принялся стонать. И, как будто этого было недостаточно, марочка храбрецов вскочила из травы и бросилась в его сторону. Мы стали стрелять, но наши однозарядные винтовки перезаряжаются медленнее, чем бегают индейцы. Они нырнули в высокую траву, куда упал белый, и мы увидели, как его нога вскинулась, точно змея, и упала снова. В следующую секунду послышались крики.

Он все кричал и кричал. Райс подполз ко мне и говорит:

— Я так больше не могу. Я пойду туда и заберу его.

— Никуда ты не пойдешь, — говорю. — Я пойду.

— А почему ты? — спрашивает Райс.

— Потому что я за старшего.

— И я с тобой, — говорит Бывший Домашний Негр.

— Нет уж, — говорю. — Коли меня пришибут, за старшего останешься ты. Так сказал полковник Хэтч. Как я туда подберусь, откройте стрельбу, чтобы апачи были заняты, как медведь с пчелиным ульем.

— Черт, да ведь их даже не видно, а всадники удрали за холм!

— Ну, палите туда, где они могут быть, главное, мне в задницу не угодите!

Я оставил винтовку на земле, проверил, заряжен ли пистолет, сунул его обратно в кобуру, взял в зубы нож и пополз налево, вдоль берега ручья, пока не добрался до высокой травы. По траве я старался ползти помедленней, чтобы казалось, будто она колышется от ветра — ветер очень кстати разгулялся, и это помогало мне подкрадываться незамеченным.

Чем ближе я подползал к тому месту, куда упал белый и куда нырнули следом за ним апачи, тем ужаснее становились его вопли. И теперь был, наверно, футах в трех от него. Я раздвинул траву, чтобы поглядеть, и вижу, что он лежит на боку, глотка у него перерезана и сам он мертвее мертвого.

А чуть подальше лежат в траве двое апачей, и один из них орет, как будто он белый и его пытают. «Ну ничего ж себе!» — думаю. Это меня впечатлило.

И тут апачи увидели меня. Как вскочат, как кинутся на меня, и я тоже вскочил, выхватил нож из зубов, и один из них врезался в меня, точно пушечное ядро, и мы покатились по земле.

Тут грянул выстрел, и второй апач вроде как заплясал, сделал шага четыре и рухнул наземь, держась за горло. Кровь хлестала из него, как вода из только что пробившегося родника. А мы со вторым индейцем катались по траве. Он попытался выпалить в меня из пистолета, да промахнулся: только волосы мне подпалил и голова разболелась, да в левом ухе зазвенело.

Катались мы, катались, наконец я очутился сверху и попытался пырнуть его ножом. Он перехватил мою руку. Я левой рукой прижимал к земле его руку с пистолетом, а он своей левой держал мою руку с ножом.

— Ублюдок! - говорю я ему, как будто думал, что это заденет его за живое и он меня отпустит. Он не отпускал. Мы еще повалялись по траве, наконец он сумел высвободить свой пистолет и приставил его к моей башке, да у него пуля в стволе застряла, и меня только обожгло малость. Ну, тут-то уж я принялся обзывать его по-всякому. Я вскинул ноги, обвил их вокруг его шеи, повалил его на землю, проворно вскочил между его ногами и вспорол ему пах и брюхо, но он все еще был жив.

Я воткнул нож ему в глотку. Он поглядел на меня этак разочарованно, как будто только что вспомнил, что забыл котелок на плите, да и помер.

Я подполз к белому и перевалил его на спину. Ему отрезали яйца, вспороли живот и перерезали глотку. Было ясно, что он уже не встанет.

Я благополучно вернулся на берег, апачи в меня всего несколько раз выстрелили. Обратно я полз куда резвее. Так что меня только опалило пулей, которая порвала мне штаны на заднице.

Приполз я на берег и спрашиваю:

— Кто из вас стрелял в того апача?

— Я, наверно, — говорит Бывший Домашний Негр.

— Слушай сюда, — говорю, — я хочу, чтобы ты больше не называл себя Бывшим Домашним Негром. И чтоб никто тебя больше так не звал. Ты теперь солдат-бизон, и хороший солдат к тому же!

Вce слышали?

Наши люди растянулись вдоль берега, но они слышали меня и хмыкнули в ответ.

— Этого человека зовут Каллен. Его звать Каллен, или рядовой Каллен, или как там еще его фамилия. Только так его и звать. Слыхал, Каллен? Ты — солдат, и притом один из лучших.

— Ага, хорошо, — ответил Каллен. Он был куда меньше взбудоражен этим, чем я. — А вот что меня тревожит, так это то, что солнце клонится к западу.

— И не только это, — сказал Билл, подползший к нам. — Там, за холмом, дымится что-то. И сдается мне, что там не обед готовят.

Я прикинул, что дым идет оттуда, откуда прибежал этот белый, и горят, должно быть, останки его спутников, или то, что осталось от его повозки, или еще что-нибудь. Должно быть, конные апачи вернулись туда либо чтобы прикончить пленных и сжечь их заживо, либо чтобы спалить повозку. Апачи — известные поджигатели, до всех нас им добраться не удавалось, так они с горя жгли то, что могли.

Солнце спускалось все ниже, и я начал волноваться. Я прошел вдоль цепи своих людей и решил не расставлять их слишком далеко друг от друга, однако же и в кучу не сбиваться. Я расставил нас на расстоянии шести футов друг от друга, а двоих отправил назад в качестве дозорных. Учитывая, что нас и так было не густо, цепь вышла недлинная, а из двоих дозорных цепи и вовсе не получилось — так, пара звеньев.

Сгущались сумерки. Рядом со мной заблеяла здоровенная лягуха. Сверчки трещали как сумасшедшие. Над головой, на черном, как грехи наши, небе высыпали звезды и проступил чересчур яркий месяц.

Миновала пара часов. Я подошел к Каллену и велел ему глядеть в оба, потому что я собираюсь пройти вдоль цепи и сходить к дозорным, убедиться, что никто не спит и не балуется со своим дружком. Я оставил винтовку, расстегнул кобуру и пошел проверять.

С Биллом все было в порядке, но когда я подошел к Райсу, он лежал, уткнувшись лицом в землю. Я схватил его за шиворот, встряхнул — и голова у него едва не отвалилась. Ему перерезали глотку. Я развернулся, выхватив пистолет. Никого.

Меня охватило жуткое предчувствие. Я пошел дальше вдоль цепи. Все парни были мертвы. Апачи подкрадывались к ним по очереди и проделывал и это так ловко, что даже лошади ничего не заметили.

Я пошел к дозорным — с ними все было в порядке. Я им говорю:

— Идемте-ка лучше со мной, парни.

Мы торопливо возвращались к Каллену и Биллу. Не успели мы пройти и нескольких шагов, как в ночи полыхнул выстрел. Я увидел силуэт апача, который ухватился за грудь и рухнул навзничь. Мы подбежал и к ним и увидели, что у Каллена в руках револьвер, а Билл держит в руках винтовку и озирается по сторонам.

— Где они все? Черт побери, где же они?!

— Все остальные мертвы, — говорю я.

— Призраки! — говорит Билл. — Это призраки!

— Да нет, — говорю, — просто ловко умеют подкрадываться. В конце концов, они этим живут.

Теперь я уже испытывал то, что можно назвать чертовски серьезными опасениями. Похоже, что я просчитался. Я-то думал, что мы тут будем в безопасности, а вышло так, что апачи подобрались к нам, перерезали троих и даже ни разу не пернули при этом.

— Думаю, нам лучше взять лошадей и убраться отсюда подобру-поздорову, — говорю я.

Мы пошли к лошадям, но Сатана, как только я его отвязал, встал на дыбы, ломанулся в лес и умчался прочь.

— Вот жопа! — говорю.

— Ничего, — говорит Каллен, — поедем вдвоем на одной.

Парни принялись было отвязывать своих лошадей, и гут раздался боевой клич и на спину одной из лошадей прыгнул апач. Он соскочил на землю, на ноги, и в руке у него оказался один из наших же топоров. Он вонзил топор в голову ближайшему солдату, парню, чье имя я позабыл — лет-го мне уже немало, да и не так уж хорошо мы были с ним знакомы. Поднялся переполох, словно стаю перепелок вспугнули. Ничего общего с организованным отступлепнем. Тут уж каждый был сам за себя. Мы с Калленом и Биллом ломанулись вверх по склону, просто потому, что смотрели в ту сторону. Лес остался позади, месяц светил ярко, и, оглядываясь назад, я видел апача с ножом в зубах, который гнался за нами. Он избирался на холм так стремительно, что почти бежал на четвереньках.

Я припал на колено, прицелился и подстрелил его. Он кубарем покатился вниз с холма. Самое ужасное, что мы слышали, как внизу, в лесу, рубят и расстреливают других наших, как они кричат и молят о пощаде, но мы понимали, что назад возвращаться бесполезно. Нас было слишком мало, и они были хитрее нас.

Тут нам повезло. На холме стоял наш бедный старый мул, по-прежнему запряженный в волокушу с наваленными на нее дровами. Он немного отошел в сторону, но далеко не ушел.

Билл обрубил постромки, срезал тюк со спины мула, вскочил на него и втянул следом за собой Каллена. Это, конечно, было неуважением по отношению ко мне, как старшему, но, по чести говоря, лучшего я и не заслуживал.

Я ухватил мула за хвост, и мы бросились прочь, они — верхом, а я — бегом. Одной рукой я сжимал винтовку, второй держался за хвост мула, от души надеясь, что он не пернет, не обосрется и не попытается меня лягнуть. Это была старинная индейская уловка, которой мы научились в кавалерии. Можно бежать и рядом с лошадью, но тогда надо, чтобы было за что держаться. Конечно, если лошадь или мул вздумает пойти галопом, дело кончится тем, что ты наглотаешься травы, но, когда на лошади сидит всадник, а кто-то еще бежит рядом, лошадь тянет его, как на буксире, и это позволяет бежать с приличной скоростью, большими прыжками, и даже не особо уставать, если только у тебя ноги сильные.

Когда я наконец решился оглянуться, то увидел, что апачи приближаются, и не сказать, чтобы не спеша, как на воскресной прогулке. Все они были верхом. Наши лошади тоже были с ними. Кроме Сатаны. Этот урод не дал мне сесть на него, но и никому другому он тоже не дался, что внушило мне определенное уважение к этому уроду.

В ночи прогремел выстрел. Поначалу ничего не случилось, но потом Билл сполз с мула, точно оплывшая свечка. Пуля пролетела над плечом Каллена и попала Биллу в затылок. Мы не стали останавливаться, чтобы осмотреть его раны. Каллен сдвинулся вперед, подхватил поводья, чуть придержал мула и протянул руку. Я ухватился за нее, и он помог мне вскочить на мула. Многие думают, будто мулы не умеют быстро бегать. В это и впрямь трудно поверить, но они умеют, да еще как! Правда, галоп у них такой, что все кишки вытрясает, но скачут они резво. К тому же они долго не выдыхаются, и вдобавок они втрое умнее лошади.

Вот чего у них нету, так это запасных ног, на случай, если вдруг попадут копытом в нору. Именно это с нами и случилось. Ну мы и летели! Я получил представление, что почувствовал тот апач, когда лошадь под ним внезапно рухнула. Мы с Калленом покатились по земле — ну, и мулу оно тоже на пользу не пошло.

Бедный старый мул пытался подняться на ноги, но не мог. Он упал так, что оказался спиной к апачам, а мы растянулись на земле. Мы подползли к мулу так, чтобы оказаться между его ногами, я застрелил его из пистолета, и мы превратили его в укрепление. На нас надвигались апачи. Я взял винтовку, положил ее на бок мула, аккуратно прицелился — и один из них рухнул. Я выстрелил снова — и еще один покатился по земле. Каллен выскочил из-за мула, схватил свою оброненную винтовку и уполз обратно. Он тоже выстрелил пару раз, но ему повезло меньше, чем мне. Апачи отступили, на некотором расстоянии от нас засели, укрывшись за своими лошадьми, и принялись палить по нам в упор.

Мул был еще теплый, и от него воняло. Пули с чавканьем вонзались в его тело, насквозь его не пробила ни одна, но наружу вырывались газы из его брюха. Я так прикинул, что рано или поздно индейцы нас окружат, и кончится дело тем, что к утру наши скальпы будут висеть у них в вигвамах. Поразмыслив об этом, я предложил Каллену пристрелить его, если до этого дойдет.

— Да лучше уж я тебя пристрелю, а потом и сам застрелюсь, — говорит он.

— Ну, стало быть, договорились, — отвечаю я.

Ночь была светлая, и им нас было хорошо видно, но и нам их тоже. Земля тут была плоская, так что им трудновато было бы подобраться к нам так, чтобы мы не заметили, но они все равно могли бы окружить нас, потому как их было больше. Апачей сделалось куда больше, чем мы видели днем. К ним подошли подкрепления. Они сползались, как все равно муравьи.

Лошади у апачей выдохлись, а напоить их было негде, так что они перерезали лошадям глотки и запалили костер. Через некоторое время мы почуяли запах жареной конины. Убитые лошади образовали круг, в котором индейцы могли укрыться, а из их нежных потрохов вышел превосходный поздний ужин.

— Совершенно никакого уважения к казенной собственности! — заметил Каллен.

Я достал нож, перерезал мулу глотку. Он еще не застыл, наружу вытекло достаточно крови, так что мы прижались губами к разрезу и высосали, сколько могли. На вкус кровь оказалась лучше, чем и думал, и нам с нее малость полегчало, но все равно нас было только двое, так что мы не стали трудиться разводить костер и жарить потроха.

Нам было слышно, как они хохочут и режут мясо, и, думаю, у них был при себе мескаль[14], потому что через некоторое время они принялись распевать песню белых «У Мэри был барашек», и распевали они ее часа два подряд без перерыва.

— Черт бы побрал этих миссионеров, — говорю я.

Через некоторое время один из них взобрался на дохлую лошадь, спустил свои штаны и повернулся к нам задницей. Задница в лунном свете выглядела мертвенно-белой, не менее белой, чем у любого ирландца. Я прицелился в него, но почему-то не смог спустить курок. Как-то все-таки неправильно было стрелять в пьяницу, который показывает жопу. Потом он развернулся и принялся ссать, делая при этом такие движения бедрами, как будто имеет свою скво. И еще громко ржал. Ну, с меня хватило. Пристрелил я этого сукина сына. Целился я ему в хер, но попал, по-моему, все-таки в брюхо. Он свалился вниз, пара апачей выбежали из круга, чтобы забрать его, и Каллен подстрелил одного из них, а оставшийся перепрыгнул через конские туши и исчез за ними.

— Мало того что они нас убить собираются, — говорит Каллен, — так они над нами еще и издеваются!

Мы еще немного полежали так. Каллен говорит:

— Наверно, надо помолиться об избавлении...

— Угу, молись в одну руку, сри в другую и погляди, какая наполнится первой!

— Что-то не хочется мне молиться, — говорит он. — И срать тоже. По крайней мере сейчас. А помнишь, как мы с тобой познакомились? Я тогда...

— Помню, — говорю я.

Ну, в общем, ждали мы, ждали, пока нас окружат, но, как и говорил полковник Хэтч, с апачами никогда не угадаешь. Мы пролежали там всю ночь, но так ничего и не случилось. Стыдно признаться, под утро я задремал, а когда я проснулся, был уже ясный день, и никто не перерезал нам глотки и не тронул наших скальпов.

Каллен сидел, скрестив ноги, и смотрел в сторону апачей. Я говорю:

— Черт, Каллен! Ты извини. Я тут заснул.

— Да ничего. Они ушли.

Я сел и огляделся. Лошади были на месте, над ними жужжали тучи мух, несколько здоровенных птиц выклевывали глаза нашему мулу и уже примеривались к нам. Я шуганул их и говорю:

— Чтоб мне пропасть! Просто взяли и исчезли, что твой бродячий цирк!

— Ага. Просто как-то в голове не укладывается. Мы же были вот они, как на блюдечке. Я так понимаю, они решили, что потеряли уже достаточно людей из-за пары солдат-бизонов. А может, и впрямь птица какая над ними пролетела, как и говорил полковник Хэтч, пролетела и сказала — мол, валите домой, парни.

— А я так понимаю, что они просто были слишком пьяны, чтобы продолжать охоту, проснулись с жуткого бодуна и убрались куда-нибудь в тенек отсыпаться.

— Ну, может, и так, — согласился Каллен. А потом спрашивает: — Слышь, а ты это серьезно, насчет того, что я один из лучших солдат и все такое?

— Ну ты же знаешь, что да.

Ну, ты, конечно, не полковник, но все-таки я это ценю. Потому что прямо сейчас мне совсем не кажется, что я один из лучших.

— Мы сделали все, что могли. Это Хэтч напортачил. Не следовало ему так разделять отряд.

— Не думаю, что он будет того же мнения, — говорит Каллен.

— Думаю, что нет, — говорю я.

Мы нарезали кусков мяса из туши мула, развели костерок и на били себе брюхо, а потом пошли прочь. Жара была страшная, а мы все шли и шли. Когда стемнело, я занервничал: думаю, вдруг апачи вернутся? Вдруг окажется, что они просто играют с нами, как кошка с мышью? Но апачи так и не появились, и мы по очереди стали спать на жесткой земле.

На следующее утро снова было жарко. Мы пошли дальше. Спинa у меня ныла, я еле волочил свою задницу, а ног вообще не чувствовал. Я жалел, что мы не захватили с собой мяса. Я был такой голодный, что мне мерещилось, будто по земле скачут кукурузные лепешки. И когда мне уже стали мерещиться озера с прохладной водой и толпы солдат, пляшущих в обнимку друг с другом, я увидел нечто более материальное.

Сатану.

Я говорю Каллену:

— Эй, ты видишь большую вороную лошадь?

— Сатану-то?

— Ну да, его.

— Ну да, вижу.

— А пляшущих солдатиков не видишь?

— Не-а.

— А лошадь все равно видишь?

— Ага. И он выглядит бодрым и отдохнувшим. Я так понимаю, что он нашел источник и нажрался травы, сукин сын.

Сатана трусил себе рысцой и отнюдь не выглядел одиноким и заброшенным. Увидев нас, он остановился. Я хотел было свистнуть ему, но во рту у меня так пересохло, что я мог бы с тем же успехом пытаться посвистеть жопой.

Я положил винтовку на землю и пошел к нему навстречу, держа руку так, словно в ней что-то вкусненькое. Не думаю, что он на это купился, однако же он опустил голову и подпустил меня к себе. Седла на нем не было: мы расседлали их перед тем, как пошли рубить дрова, — но узда была на месте. Я взял его под уздцы, запрыгнул ему на спину — и тут он взбрыкнул. Я слетел с него и тяжело рухнул на землю. Голова у меня шла кругом. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что этот чертов ублюдок тычется в меня мордой.

Я встал, взял его под уздцы и подвел к Каллену, который стоял, опираясь на винтовку.

— Знаешь, - сказал он, — по-моему, в глубине души ты ему нравишься.

Мы вдвоем доехали на Сатане до форта. Когда в форте увидели нас, все разразились радостными воплями. Полковник Хэтч выбежал нам на встречу, пожал нам руки, даже обнял на радостях.

— Мы нашли то, что осталось от ваших ребят, нынче утром, и зрелище было неприглядное. У них у всех были выколоты глаза, отрезаны яйца и все такое. Мы думали, что и вы двое погибли вместе с остальными. Лежите где-нибудь посреди прерии с муравьями в глазницах. Мы разозлились и принялись выслеживать этих апачей — и что бы вы думали? Они возвращались обратно, нам навстречу! Началась стычка, мы оттеснили их в сторону Пекоса. Одного мы убили, но остальным удалось уйти. Мы приехали буквально за несколько минут до вас.

— Кабы вы ехали по прямой, — говорит Каллен, — вы бы нас заметили. Но мы убили куда больше одного!

— Это хорошо, — говорит Хэтч, — и мы рады будем послушать вашу историю, как только вы напьетесь и наедитесь. Может, даже глоток виски для вас найдется. Хотя, конечно, готовить придется Бывшему Домашнему Негру, больше-то никто из нас готовить не умеет.

— Это все замечательно, — говорю я, — только мой камрад, он не Бывший Домашний Негр. Он рядовой Каллен.

Полковник Хэтч вылупился на меня и говорит:

— Ах вот как?

— Да, сэр, вот так, даже если американской армии это и не по нутру.

Черт побери, — говорит Хэтч, — ну, будь по-вашему!

А дальше почти и рассказывать-то нечего. Ну, рассказали мы, как все было, провели расследование, и провалиться мне на этом месте, если нас не представили к медалям. Самих-то медалей мы так и не дождались, потому как они не спешили раздавать награды черномазым. Ну и, откровенно говоря, думается мне, что мы их и не заслужили, этих медалей, потому как мы разбежались, точно девчонки под дождем, бросив своих. Но на это мы особо не напирали, когда рассказывали. Это могло бы подпортить историю, и к тому же, сдается мне, выбора у нас особого не было. Мы проявили ровно столько храбрости, сколько может проявить человек, не подставляясь дуриком.

Короче, нас представили к награде, а это что-нибудь да значит. Со временем Каллен был отмечен как один из лучших солдат. А это уж не то же самое, что я ему сказал. Он сделался сержантом,

и хороший бы сержант из него вышел, да он пристрастился к выпивке, подпалил дохлую свинью, и за это его лишили нашивок и ему пришлось даже некоторое время провести в кутузке. Но это уж другая история.

Самому мне в кавалерии очень нравилось, и я оставался там, пока не вышел мой срок, и я собирался заново подписать контракт, и подписал бы, кабы не те китаянки, про которых я вам рассказывал. Но опять же это другая история. Это случилось со мной в 1870 году, в жарких прериях западного Техаса. Да, кстати. Когда я ушел из армии, Сатану мне разрешили взять с собой. Я к нему привык, полюбил его. Это был лучший конь, каким я когда-либо владел, и мы с ним вроде как жили душа в душу до 1872 года, когда мне пришлось пристрелить его, чтобы накормить собаку и женщин,у которых я любил больше.

Питер Бигль

Питер Бигль родился в Нью-Йорке в 1939 году. Он не особенно плодовит по меркам жанра фэнтези, однако же он опубликовал ряд известных романов, по меньшей мере два из которых, «Тихий уголок» и «Последний единорог», произвели большой резонанс и ныне считаются классикой жанра. На самом деле со времен Брэдбери Бигль, пожалуй, наиболее успешный фантаст, пишущий в трогательно-лирическом стиле. Он является лауреатом нескольких Мифопоэтических премий и премий «Локус» и, кроме того, неоднократно номинировался на Всемирную премию фэнтези. Среди других произведений Бигля такие книги, как «Воздушный народ», «Песня трактирщика», «Лила-оборотень», «American Denim», «The Garden of Earthly Delights», «In the Presence of the Elephants», «Соната единорога», «Tamsin», «Архаические развлечения» и недавно написанный роман «Summerlong». Его рассказы печатались во множестве журналов и выходили в сборниках «The Rhinoceros Who Quoted Nietzsche and Other Odd Acquaintances», «Giant Bones» и «The Line Between». Его повесть «Два сердца» в 2006 году была удостоена премии «Хьюго», а в 2007-м — премии «Небьюла». Он написал сценарии для нескольких фильмов, переработал для сцены «Последнего единорога», написал либретто для оперы «Полночный ангел» и популярную автобиографическую книгу о путешествиях «I See By My Outfit». В качестве редактора он издал два сборника, «Peter S. Beagle’s Immortal Unicorn» и «Peter S. Beagle’s Immortal Unicorn 2», оба в сотрудничестве с Дженет Берлинер. В последнее время он издал два новых сборника, «Strange Roads» и «We Never Talk About My Brother».

Первые страницы этого рассказа, пожалуй, могут показаться несколько невнятными, но не пугайтесь: вас ждет захватывающая повесть о цене сострадания и, пожалуй, самом странном и невероятном воине во всей нашей антологии.

Dirae[15]

Красное.

Мокрое, красное.

Все ноги в красном.

Вон. Наклоняется к красному. В руке у него блестит — другая рука рвет, трясет что-то в красном.

Шевелится.

В красном шевелится.

Не хочет, чтобы шевелилось. Пинает, снова вскидывает блестящее.

Меня не видит.

Из красного — звук.

Мне больно от звука.

Тоже не хочет звука. Издает звук, опускает красное.

Остановить его.

Зачем?

Не знаю.

Его рука — в моей. Глаза расширены. Вырывается, машет блестящим.

Отобрать.

Махнуть блестящим поперек лица. Распускается. Цветок. Красные зубы. Снова махнуть блестящим, в другую сторону.

Красное. Красное.

Другой звук — пронзительный, неприятный. Вдалеке, но приближается. Белые глаза на красном-красном лице. Поворачивается, ноги скользят на красном. Можно поймать.

Звук все ближе. Под ногами шевелится в красном. Больно. Больно!

Звук слишком близко. Уйти.

Тьма.

Тьма.

ТЬМА!

«Я...»

Что? Кто? Как?

Кто это — «я»? Думай, думай!

Что значит думай?

Громко. Больно. Громко.

Забор. Мальчишки. Громко! Мне от этого больно.

Один мальчишка скорчился на земле.

Другие мальчишки.

Ноги. Как много ног!

Больно!

Я иду к мим. «Я...»

В каждой руке по мальчишке. Я отшвыриваю их прочь. «Я...» Еще мальчишки, еще ноги. Оторвать от земли, ударить друг

о друга. Отшвырнуть прочь.

Вот так! Мне это нравится!

Мальчишки исчезают.

Скорчившийся мальчишка. Одежда порвана, лицо в красных потеках. Это кровь. Я — знаю. Откуда я это знаю?

Мальчишка встает. Падает.

Лицо мокрое. Это не кровь. Вода из глаз. Это что?

Снова встает. Говорит со мной, словами. Уходит. Едва не падает, но не падает. Вытирает лицо, идет дальше.

Оборачиваюсь, на меня смотрят лица. Я смотрю на них. Они отворачиваются. Я тут одна.

«Тут. Где — тут?»

Двери. Окна. Шум. Люди. В темном окне — фигура.

Я двигаюсь — она двигается. «Я» подхожу поближе, чтобы взглянуть — она тоже подходит, тянется ко мне.

«Это — я?»

Тьма. Тьма. ТЬМА!

...тот, с ножом, вне пределов досягаемости. Отступает, подходит вплотную, снова шарахается прочь. Ждет, ждет, я его вижу краем левого глаза. Старуха все вопит и вопит. Еще один вскакивает мне на спину, пытается меня задушить, хохочет, кряхтит. Резко откидываю голову назад, чувствую, как ломается нос, он падает, пинаю его между ног. На меня бросается человек с ножом, хватаю его за запястье, ломаю его — да! Третий, с пистолетом, пугается, стреляет, «хлоп!», мусорный бачок шатается и опрокидывается. Он бросает пистолет, бежит, и я теряю его в переулке.

Когда я возвращаюсь, тот, которого я пнула, извиваясь на боку, ползет к пистолету. Увидев меня, замирает. Старуха наконец исчезла, человек с ножом привалился к стене склада.

— С-сука, ты мне руку сломала, бля!

Он снова и снова повторяет «сука». И другие слова. Я подбираю нож и пистолет и ухожу, ищу, куда их выкинуть. Со стороны реки небо светлеет, красиво.

Тьма...

...перекатываюсь по земле, пытаюсь отобрать автомат у плачущего человека. Он дерется, кусается, лягается, пытается ударить меня автоматом. Кругом толпа, люди: ноги, туфли, слишком близко, сумки, пакеты, слишком близко, кто-то наступает мне на руку. Тела на земле, некоторые шевелятся, большинство нет. Он бьется и воет у меня в руках, его бросила жена, он потерял работу, у него забрали детей, «голоса, голоса!». Внезапно сдается: глаза закатываются, он обмякает, он безопасен. Я отбиваюсь от разъяренного человека, на руках у него неподвижная девочка, он хочет автомат: «Дай мне этот автомат, дай его сюда!» Я встаю на ноги, стою над стрелком, меня окружают со всех сторон, теперь я защищаю его. Полиция.

Вращающиеся огни, красный, синий, белый, окружают нас со всех сторон, человека поднимают на ноги и уводят, почти уносят, его ноги почти не касаются земли. Он по-прежнему плачет, голова у него запрокинута, как будто шея сломана. Повсюду тела, большинство из них мертвые. Я умею отличать мертвых.

Один полицейский подходит ко мне, благодарит за то, что я предотвратила новые смерти. Я отдаю ему автомат, он достает блокнотик. Он хочет знать, как все было: что произошло, что я видела, что я сделала потом. Доброе лицо, веселые глаза. Я начинаю рассказывать.

...и потом тьма.

«Куда я деваюсь?»

Вот когда меня окутывает тьма — сразу после того, как меня выхватывают из одного сражения и переносят в другое, — где я нахожусь в это время? Этих промежутков времени просто не существует, никаких воспоминаний, кроме смазанных битв. Ни имени, ни потребностей, ни желаний, никакой связи ни с чем — только мое собственное отражение в витрине или в луже... Где я живу? Кто я такая, когда я там, а не тут?

И живу ли я вообще?

Кто я?

Нет, я не «кто». Я не могу быть кем-то. Я — нечто. Ходячее оружие, орудие, слепая сила, которую использует кто-то или что-то, мне неизвестное, с целью, которой я не понимаю.

Но...

Если я изначально задумана как оружие, сознательно создана с одной определенной щелью, для чего тогда я задаю вопросы? Автомат того бедолаги не интересовался ни собственной сущностью,

ни сущностью своего хозяина, ни тем, куда его вешают, когда он не нужен. Нет, я явно нечто большее, чем просто оружие: я способна...

...размышлять. Размышлять в тот самый момент, как отбираю у хихикающей парочки канистру с бензином. Парочка склонилась над оборванной теткой, которая сонно моргает, сидя на тротуаре. Парень уже открыл зажигалку, уже готовится чиркнуть колесиком. Я бью их канистрой, пока они не падают на асфальт и не остаются лежать неподвижно. Я поливаю их бензином и швыряю зажигалку в канаву. Оборванная тетка принюхивается, фыркает — ей не нравится запах. Она встает и бредет прочь. Проходя мимо, она кивает мне.

И на миг, прежде чем меня снова окутывает тьма, я остаюсь стоять на пустынной улице, глядя ей вслед: оружие, которое пока не находится ни в чьих руках, ни на кого не нацелено, оружие, пытающееся осознать себя. Всего на миг...

И снова тьма. «Думай о тьме!»

...на этот раз вокруг светло, наступает вечер. Я вижу ее впереди, слишком далеко впереди, спокойную, хорошо одетую женщину, невозмутимо роняющую второго ребенка в реку, вьющуюся через город. Я вижу головку первого ребенка, его уже почти не видно, его несло течением. Третий ребенок отбивается и плачет, когда она поднимает его и выносит за парапет. Другие люди тоже бегут туда, но я пробираюсь сквозь толпу, я обгоняю всех, я уже там, и я изо всех сил бью ее, так, что она взлетает в воздух и врезается в вывеску, которую я не могу прочесть. Но ребенок уже в воздухе, он падает...

...И я падаю следом, я вхожу в воду всего через несколько секунд после него. С этим проблем не будет — я мгновенно подхватываю его — ее, это девочка, она плачет и захлебывается, но с ней все в порядке. Я оставляю ее на узком берегу — там, впереди, лестница, кто-нибудь спустится сюда и достанет ее, — и устремляюсь следом за остальными, сбрасывая обувь, чтобы не мешала плыть. «Я плыву...»

Где, как я научилась плавать? Это что, входит в обязанности оружия? Я рассекаю поду без малейших усилий, передвигаясь быстрее, чем люди, бегущие по дороге, — как я научилась работать руками и ногами именно так? Течение помогает мне, но оно же несет и детей все дальше и дальше. Впереди мелькает обращенное к небу личико, ребенок еще держится на плаву, но это ненадолго. Я плыву еще быстрее.

Это мальчик, он постарше той, первой девочки. Я подхватываю его, кладу себе на плечо, его рвет водой мне на спину — такое ощущение, что он успел проглотить половину реки. Но он все пытается показать вперед, вниз по течению, вслед третьему ребенку, тому, которого нигде не видно. С берега кричат люди, но на это нет времени, времени нет. Я запихиваю его под мышку левой руки и плыву дальше, гребя правой, используя ноги и спину как один большой плавник. Голову я держу над водой, смотрю вперед. Никого. Ни следа.

Умненький мальчик: он разворачивается и хватает меня за плечи, так что теперь я снова могу грести обеими руками. Но я не могу найти третьего... не могу...

Нет, могу. Вон он плывет, лицом вниз, совершенно безжизненно, вращаясь в потоке воды. Вторая девочка. Еще мгновение — и я хватаю ее, но теперь река рвет у меня из рук их обоих и вытащить их на берег, борясь с течением, не так-то просто. Но у нас все получится. Все получится.

Руки, лица, детей вырывают у меня из рук. С мальчиком и малышкой все будет в порядке, со старшей девочкой не знаю. Приехала полиция, двое полицейских склоняются над ней, двух других детей кутают в одеяла. Мне на плечи тоже набросили одеяло, а я и не заметила. Люди теснятся вокруг, хвалят меня, голоса у ниx далекие-далекие... Надо позаботиться о девочке.

Мать уже арестовали, двое полицейских крепко держат ее за руки, хотя она и не сопротивляется, послушно идет с ними. Лицо у нее абсолютно спокойное, никакого выражения; она смотрит на детей, не узнавая их. Мальчик смотрит на нее... Не буду думать об этом взгляде. Раз я оружие, мне не обязательно думать о таких вещах. Я направляюсь к неподвижной девочке.

Один из полицейских, делающих ей искусственное дыхание, поднимает голову — потом узнает меня. Я тоже его знаю. Это он задавал мне вопросы про плачущего человека с автоматом, и он видел, как я провалилась во тьму. Я отступаю, роняю одеяло, я готова прыгнуть обратно в реку, хотя я устала и промокла насквозь. Он указывает на меня, начинает вставать...

И меня снова окутывает тьма. Теперь я ей даже благодарна. Вот только... только...

«Только теперь я никогда не узнаю, что стало с той девочкой, выжила она или умерла. И что произошло с матерью...»

Когда-то я бы не стала думать о таких вещах. Даже и в голову бы не пришло. У меня не было для этого ни слов, ни места, где должны находиться слова. Я бы не сумела отделить себя от тьмы — остаться собой, даже сейчас, во тьме, в ожидании. Способно ли на такое оружие? Способно ли оружие запомнить лицо мальчика над водой и то, как он пытался помочь мне спасти сестру?

Значит, я все-таки не просто оружие, как я и надеялась. «Но кто же я?»

Если я человек, у меня должно быть имя. У людей есть имена. Как мое имя?

«Как меня зовут?»

Где я живу?

Может, я сумасшедшая? Как тот бедолага с автоматом?

Я просыпаюсь. Это должно означать, что я сплю. Разве не так? Тогда где я... Нет-нет, не отвлекаться. Я уверена в одном: я внезапно прихожу и себя на улице, каждый раз — на улице, где-то в городе. Я прихожу в себя мгновенно... Я всегда одета: прилично, практично и совершенно неприметно, и всегда стою на ногах — нет, я уже двигаюсь, я либо нахожусь в самой гуще заварухи, либо направляюсь прямо туда. И я знаю, что делать, когда я там окажусь, потому что... потому что знаю, вот и все! Всегда знаю.

Значит, ни имени... ни дома... ни места, где я могла бы находиться, за исключением тех случаев, когда я уже спешу туда. И даже среди бела дня тьма всегда где-то рядом... безмолвная пустота. Прежде я просто исчезала в ней, но теперь вот появилось это новое место во тьме, когда я могу чувствовать присутствие «теперь», и это «теперь» отличается от «потом». А если это действительно так, значит, «потом» я смогу остановиться и оглянуться назад...

...стою под мигающим уличным фонарем и смотрю на двух девочек-негритянок, которые идут под ручку. Им, судя по всему, не больше пятнадцати, а го и лет по тринадцать всего, и они только что вышли из кинотеатра. «Откуда я знаю, что такое кинотеатр, а?» Кино, видимо, было смешное, девчонки хихикают, цитируют реплики, передразнивают актеров. Но идут они быстро, почти бегут, и смеху них какой-то натянутый — это заставляет меня предположить, что они знают: им тут находиться опасно. Я иду следом и ними по противоположной стороне улицы.

Из темноты беззвучно возникают пятеро белых парней: трое перегораживают девочкам дорогу, еще двое появляются сзади,отрезая путь к бегству. Все происходит в абсолютной тишине: все знают, что они делают и зачем. Девочки беспомощно озираются, медленно отступают к стене, держась за руки, как дети — да они и есть дети. Один из парней уже расстегивает ремень.

Я нарушаю молчание первой. Я медленно подхожу к ним, пересекая пустынную улицу, и говорю:

— Нет. Этого не должно произойти.

Это звучит странно, я понимаю это, хотя я так и не успеваю попять, что же я делаю не так. Парни поворачиваются ко мне, и у девчонок появляется шанс благополучно сбежать. Но они слишком напуганы, им сейчас и пальцем не шевельнуть. Я подхожу ближе. И говорю:

— Думаю, вам всем пора по домам.

Самый здоровенный расплывается в ухмылке. «Главарь, значит. Хорошо». Он громко говорит остальным:

— Ладно, я себе возьму эту. Мне черное мясцо вредно для желудка.

Остальные ржут, снова поворачиваются к негритянкам.

Я иду прямо на него, не колеблясь. Широкая белобрысая физиономия продолжает ухмыляться, но в глазах возникает озадаченность: мне не полагается так себя вести. Я говорю:

— Тебе следовало послушаться! — и пинаю его в пах.

Но этот понял, чем пахнет, и просто развернулся боком, блокируя удар. Огромный, ухмыляющийся — мелкие зубки, как белые кукурузные зернышки, — он бросается на меня, мы сцепляемся, какое-то мгновение боремся стоя, потом падаем на землю. Его ладонь закрывает мне все лицо. Он без труда мог бы удушить меня таким образом, но мне хватает ума не кусать руку — это приведет к совершенно ненужным последствиям. Вместо этого я хватаю свободную руку и начинаю ломать ему пальцы. Он ревет от боли, отводит руку от моего лица, сжимает ее в кулак. Этот кулак сломает мне шею, если попадет в цель. Но он не попадает. Я уворачиваюсь. Затем моя собственная рука, с жесткими, вытянутыми пальцами, бьет его под сердце и снова бьет в бок, по почкам, раз, два — он ахает и оседает. Я торопливо сваливаю его с себя и встаю.

Парни не заметили, что произошло с их главарем — они полностью заняты чернокожими девчушками, те теперь визжат, зовут меня на помощь. Я хватаю двоих за глотку и стукаю их головами друг об друга — действительно сильно, льется кровь. Я роняю их на землю, хватаю за рубашку еще одного, тыкаю его лицом в припаркованную машину и бью его до тех пор, пока он не садится посреди улицы. Когда я наконец оставляю его в покое, последний уже улепетывает — он успел пробежать полквартала и то и дело оборачивается на бегу. Он толстый и медлительный, поймать его было бы нетрудно — но я лучше позабочусь

о девочках.

— Это нехорошее место, — говорю я. — Идемте, я отведу вас домой.

Поначалу они парализованы страхом, они просто не могут поверить, что их не изнасиловали и не избили, — а могли бы и убить, наверное. Потом они начинают истерично забрасывать меня вопросами — вопросами, на которые я не в силах ответить. Кто я?

Как меня зовут? Откуда я взялась — я тут живу, да? Как я оказалась рядом именно в тот момент, когда им нужна была помощь?

Просто шла мимо и увидела, говорю я. Им повезло.

— А где вы, вообще, научились вот этой всей фигне, боевым искусствам?

Я отвечаю, что это никакие не боевые искусства, никаких экзотических восточных единоборств, я просто ужасно рассердилась. Они нервно хихикают, и это снимает напряжение. После этого я стараюсь говорить с ними как можно меньше, я еще не привыкла разговаривать, и голос мой звучит как-то странно, неправильно как-то. Впрочем, они сами говорят не умолкая, они ужасно рады, что остались живы.

Я провожаю их до их многоквартирного дома — они двоюродные сестры и живут с бабушкой, — и на прощание они обе изо всех сил обнимают меня. Старшая из девочек с серьезным видом говорит:

— Я буду каждый вечер молиться за вас!

Я благодарю ее. Девочки машут мне и вбегают в подъезд.

Хорошо, что тьма не окутала меня, пока я была с ними: если бы я исчезла у них на глазах, они бы наверняка перепугались, а им и так уже хватило на сегодня. И хорошо, что я могу хотя бы несколько мгновений побыть «кем-то», кем-то растерянным и неуверенным в себе, прежде чем снова превратиться в непобедимое «нечто», которое скоро снимут со стены и наведут на новую цель.

На этот раз, когда тьма охватывает меня... на этот раз мои воспоминания остаются неприкосновенными, отчетливыми, незамутненными. Все по-прежнему на месте: ничто не спуталось, не размылось, не исчезло. Две девчушки-негритянки остаются со мной. Я помню их, помню даже то, что они говорили друг другу про кино, которое только что посмотрели, и то, что их бабушка работает в школьном буфете. Оказывается, я помню еще больше, хотя и не могу наверняка сказать, когда именно что произошло. Пьяный старик, вывалившийся под колеса автобуса... двое малышей, играющих на ржавой, прогибающейся пожарной лестнице в жаркую душную ночь... дети, которые медленно-медленно едут на машине по широкой, заваленной мусором улице, и целятся из пистолета сквозь правое окно в другого ребенка, который только что вышел из винного магазина... женщина, которая оглядывается через плечо в темную подворотню, где кто-то возится, и ускоряет шаг...

И каждый раз — я. Спасительница. Спасительница. Гнев Господень... Каким-то чудом я каждый раз оказываюсь в нужное время в нужном месте, именно там, где я нужна. Но где это — там?

Я начинаю понимать. Это город. Насколько он большой — я определить не могу. В нем есть река, я почти помню, как плыла... ах да, дети («Но что же все-таки стало с девочкой, а?»). Пара улиц, которые я уже узнаю. Несколько зданий, которые помогают мне сориентироваться, когда я пробегаю мимо. Ряд перенаселенных развалюх, которые мне уже почти как родные, кое-какие магазины, кое-какие перекрестки, несколько рынков — и даже отдельные лица, там и сям...

Значит, в этом городе я и живу.

Нет. Я здесь присутствую.

Они живут, а я только существую. Разница есть, я только не могу сказать, в чем она...

...у двери квартиры с блестящими латунными цифрами на ней — 4, 2 и 9, — впервые они обозначают для меня нечто большее, чем просто непонятные значки, — моя нога занесена в воздух, я резко бью пяткой в дверь, чуть ниже замка, дешевая деревяшка ломается, сломанный замок вылетает из пазов, впуская меня внутрь. Вот они, их двое, они сидят рядом на диване, глаза — сплошные зрачки, руки у нее покрыты глубокими порезами. Я уже видела такое раньше.

На этот раз мне плевать. Я пришла за ребенком.

Коридор, дверь направо. Закрыто, но я слышу детский плач, хотя мужчина вскочил на ноги и издает возмущенные возгласы, а женщина — когда-то она была хорошенькой — требует, чтобы он позвонил девять-один-один. Я не обращаю на них внимания, пока рано. Времени нет, нет времени.

Я чувствую запах мочи еще прежде, чем открываю дверь. Он весь мокрый, и матрасик мокрый, и одеяло, но у меня перехватывает дыхание не от этого. Я хватаю его на руки, он издает слабый писк — писк, который должен был бы быть воплем: он весь в синяках, и левая ручка неестественно болтается, — но у него уже нет сил кричать. Я не могу даже определить, не делаю ли я ему больно. Я поднимаю его, заглядываю ему в глаза. И вижу там то, чего никогда прежде не видела.

И тут я совершенно схожу с ума.

Где-то далеко-далеко женщина дергает меня, что-то вопит. Мужчина лежит на полу, он не шевелится, лицо у него в крови. Мало крови. Но это нетрудно исправить. Я направляюсь к нему, но она все лезеm мне под ноги и издает эти звуки. Чего она так шумит? У нее то рука не сломана, ее-mo тело не превратилось в сплошной синяк, у нее на теле нет этих следов — и не дай Бог это окажутся ожоги от сигареты! Она тянет меня за руку, в которой я держу

ребенка — я же так его уроню! Нет, вот теперь перестала, она уже лежит на полу, тихая, как и мужчина. Оба в красном. Мокрое, красное. Это хорошо.

Снова шум. Как шумно! Люди кричат. Квартира полна народу. Когда это они успели? Полицейские, много полицейских, и один из них — тот самый. Он смотрит на меня. И говорит сквозь гам:

— Что вы здесь делаете? Кто вы?

— Я — никто, — отвечаю я. И протягиваю ему ребенка. Он смотрит на ребенка, и его молодое лицо становится ужасного цвета. Прежде чем он успевает поднять голову, тьма...

...но нет. На этот раз все иначе. Я возвращаюсь почти сразу, вокруг обычная ночь, я стою на улице рядом с многоквартирным домом, которого никогда не видела, и две полицейских машины стоят у обочины, моргая красными огнями. Ночь теплая, ноя дрожу, дрожу и никак не могу унять дрожь. Что-то течет у меня по лицу, я раздраженно смахиваю это. Похоже, я... я плакала.

Оставаться здесь смысла нет, я это знаю. Я ухожу прочь по улице. Идти, идти, не останавливаться, может быть, это поможет. Пока что нет места, где мне следует быть, нет беспомощных, взывающих

о спасении. Некого спасать, только бежать, скрываться. Есть время подумать... спросить себя: убила ли я тех двоих? Я старалась, я действительно хотела их убить.

На костяшках пальцев запекается кровь — их кровь и моя тоже. Спина ноет в том месте, где мужчина ударил меня какой-то кухонной утварью, прежде чем я вышибла им дверь. У меня никогда прежде не было времени обращать внимание на боль и удерживать ее в памяти — это новое ощущение. Однако ничто сегодня не ранило меня так сильно, как тот взгляд вымокшего в моче ребенка с болтающейся ручкой. Вот тогда-то я заплакала и начала убивать, а не просто защищать. Значит, я могу плакать — вот еще кое-что, что я о себе знаю.

Может быть, зря я научилась думать. В голове теперь теснятся мысли, мысли, лица, голоса, моменты... старик лупит еще более дряхлого старика тяжелым ведром с краской, держа его на ручку... ухмыляющиеся мальчишки подступают к бродяге с безумными глазами, бродяга наконец бросается на одного из мальчишек, который то и дело подскакивает к нему, пытаясь стянуть что то из его убогого имущества с тележки из супермаркета, на которой бродяга возит свое барахло, бродяга валит мальчишку на землю и принимается его душить, остальные мальчишки кучей наваливаются на него... мужчина с монтировкой и окровавленная полуобнаженная женщина, которая так яростно набросилась на меня, когда я отобрала у него монтировку...

И тем не менее, тем не менее я чувствую, как он приближается, мимолетный промежуток между чужими лицами, между спасениями, когда нечто проступает все яснее, будто за миг до рассвета: проблеск светлеющего неба, первые лучи, отражающиеся в окнах, голоса птиц, пробуждающихся на крышах. В эти мгновения я чувствую, что где-то существует источник меня, цель и смысл моего существования — место, воспоминания и имя, и даже мой собственный рассвет, которому я принадлежу.

...прихожу в себя не на улице, а в странной комнате, откуда видно небо: небо, залитое мягким утренним светом, еще не разгоревшимся в полную силу, мир еще окутан сном. Небо видно сквозь высокие узкие окна.

В комнате восемь кроватей, на трех из них под одеялами выступают тела, но не слышно ни звука, только негромкое гудение и жужжание техники. Больница. Женщина на ближайшей кровати лежит на спине, но вывернувшись вправо. Если бы ей не мешали трубка, пропущенная сквозь отверстие в ее горле, и монитор позади нее, она бы повернулась на бок и свернулась клубком. Дыханиe у нее неглубокое, беззвучное и слишком частое, и от нее пахнет плесенью. Женщина довольно крупная, но сейчас кажется усох

шей и более старой, чем на самом деле. На табличке в ногах кровати написано имя: ДЖЕЙН ДОУ. Я сажусь на стул рядом с ней.

Она ужасно уродлива. Руки у нее толстые, массивные, с крошечными кистями, пальцы все примерно одной длины, даже большой палец почти не отличается от других. Черные волосы — жидкие и спутанные, лицо такое бледное, что все прыщи и рябины на нем выделяются отчетливо, как шрамы от удара бичом. Нос и лицевые кости у нее когда-то были сломаны, довольно сильно. Их не вправили как следует, и теперь ее лицо уже никогда не будет прежним. Но выражение ее лица абсолютно спокойное, безмятежная пустота.

Я знаю ее.

Красное. В красном шевелится. Не хочет, чтобы шевелилось. Мне больно от звука.

Я говорю вслух:

— Я тебя знаю.

Это ты шевелилась в кратом. Он пнул тебя. Блестящее. Я отобрала блестящее.

Зачем я здесь?

Джейн Доу ничего не отвечает. Я и не думала, что она ответит. Но в следующую секунду в комнату вихрем врывается молодая медсестра, она спрашивает, кто я такая. Я могла бы ответить, что сама постоянно задаю себе тот же вопрос, но вместо этого отвечаю, что я — знакомая Джейн Доу. Она тут же тянется к телефону, говоря, что Джейн Доу — это просто условное имя, что так называют женщин, чьего настоящего имени никто не знает, и я, очевидно, эту женщину тоже не знаю. Я могла бы вырвать телефон у нее из рук, выдрать шнур из стены, но вместо этого сижу и жду. Она поворачивается ко мне спиной, некоторое время разговаривает по телефону, вид у нее становится все более и более раздраженный и озадаченный. Наконец она вешает трубку и оборачивается ко мне.

— Как вы сюда проникли, черт возьми? Охрана говорит, что ни кого, похожего на вас, они не видели!

Это негритянка, высокая и стройная, с маленькой точеной головкой и очень темной кожей. Довольно хорошенькая, но сейчас растеряна и оттого всерьез рассержена.

Я говорю:

— У дверей никого не было. Я просто вошла.

— Ну, я кого-то точно убью! — бормочет она. Смотрит на часы, делает пометку на листке бумаги. — Головы полетят, я об этом позабочусь!

Она понемногу успокаивается.

— Пожалуйста, уходите, или мне придется вызвать охрану. Вам нельзя здесь находиться.

Я смотрю на Джейн Доу.

— Что с ней?

Медсестра качает головой.

— По-моему, вас это не касается.

Я встаю. Я говорю:

— Скажите, что с ней?

Медсестра пристально смотрит на меня. Интересно, что она видит?

— Если я отвечу, вы уйдете?

— Да.

— На нее напали. Десять-одиннадцать месяцев тому назад. Напали на улице и сильно избили — она едва не умерла. Того мужика, который это сделал, так и не поймали. Когда она падала, она, должно быть, ударилась обо что-то головой — возможно, об угол здания. Был травмирован мозг, произошло кровоизлияние. И с тех пор она находится и растительном состоянии, — медсестра указывает на другие безмолвные кровати. — Как и остальные присутствующие.

— И вы не знаете, кто она.

— Этого никто не знает. А вы что, знаете? Вы что-то недоговариваете, да?

«О да! Недоговариваю».

— Она навсегда останется такой?

Медсестра — на груди у нее бело-голубой бейдж, на котором написано, что ее зовут Фелисия, — хмурится и медленно отступает к дверям.

— Знаете что, я передумала. Может быть, вам не стоит уходить. Может быть, вам лучше остаться здесь. Я сейчас приведу человека, который сможет ответить на ваши вопросы.

Она вернется с охраной.

Я сажусь. Смотрю в большое, невидящее, уродливое лицо из моего самого первого воспоминания, пытаюсь понять, отчего тьма занесла меня сюда. Я смотрю на моргающие мониторы, и к голове у меня теснится множество вещей сразу, о которых я даже подумать толком не могу, не то что выразить их словами. Их больше, чем я могу охватить, и я так ничего и не успеваю понять к тому времени, как мир снова проваливается во тьму.

«Ее имя! Ее зовут...»

...снова незнакомая, тускло освещенная улица, и я выношу плачущую, безнадежно отбивающуюся девочку из дверей, рядом с которыми в чумазой витрине висит табличка «АЗИАТСКИ МАСАЖ». Девочке лет тринадцать-четырнадцать на вид. Она что-то мне говорит, но я не понимаю ни слова.

Но смотрит она назад, мне за спину, и, обернувшись, я вижу позади небольшую толпу. Пара средних лет, с суровыми, жесткими лицами, двое парней помоложе, приземистых, но с массивными плечами, и мальчишка, похоже, ненамного старше девочки. У мальчишки в руках «розочка» из разбитой бутылки.

Я ставлю девочку на ноги, придерживая ее за плечи. У нее круглое, приятное личико, но глаза безумные от ужаса. Я указываю на тротуар, несколько раз громко повторяю: «Стой здесь!», пока до нее наконец не доходит. Она покорно кивает. Я начинаю догадываться, сколько раз ей приходилось повторять этот самый жест испуганного подчинения силе. Я пытаюсь похлопать ее по плечу, но она съеживается и уклоняется. Я оставляю ее в покое и поворачиваюсь навстречу своим новым врагам.

Они все разъярены и выкрикивают угрозы в мой адрес, но мальчишка, похоже, единственный, кто говорит по-английски. Он надвигается на меня, помахивая «розочкой» как можно более угрожающе, и говорит:

— Отдай ее, уходи! Моя сестра!

— Она тебе такая же сестра, как и я, — отвечаю я ему. — Она ребенок, я ее отсюда забираю.

Соседи, такие же сомнительные предприниматели, и любопытные ночные зеваки уже собираются вокруг, безмолвные, недружелюбные. Я говорю:

— Скажи остальным: если они будут путаться у меня под ногами, я для начала распишу тебе рожу этой «розочкой», а потом изобью тех двух толстых парней до смерти, и тебя тоже. Скажи им, что я в очень дурном настроении.

На самом доле мне хочется, чтобы поскорей приехала полиция, пока дело по зашло слишком далеко. Настроение у меня не такое уж дурное отстраненный гнев, ничего общего с тем безумием, которое охватило меня, когда я увидела сломанную ручку младенца. В тот момент действительно что-то изменилось. И даже если я для этого и создана — если я создана только для этого, — мне сейчас все равно не хочется ни с кем драться. Я хочу уйти куда-нибудь, посидеть в одиночестве и подумать. Я хочу вернуться в больницу, сидеть у кровати Джейн Доу, смотреть на нее и думать, думать.

Но коренастые парни медленно обходят меня справа и слева, а глупый мальчишка подступает все ближе мелкими танцующими шажками. Девочка стоит там, где я ее оставила. Глаза у нее расширены, она сунула палец в рот. За спиной у нее виднеется женщина средних лет, с тяжелым лицом и добрыми глазами. Я взглядом прошу ее позаботиться о девочке, пока я разберусь с ее бывшими хозяевами, и женщина чуть заметно кивает.

Мальчишка, видя, что я как будто отвлеклась, в этот самый момент бросается вперед, вытянув руку и издав некое подобие боевого клича, который эхом разносится среди приземистых витрин. Я разворачиваюсь, ставлю подножку — его «розочка» летит в канаву, — хватаю его за грудки и швыряю навстречу громиле слева. Они оба падают на мостовую, а я разворачиваюсь ко второму, бью его под нос основанием правой ладони и левым кулаком в солнечное сплетение. Падая, он изо всех сил вцепляется в меня, но все-таки падает.

Из массажного салона выбегает толпа девушек, все очень юные, все в шортиках, укороченных по самое не могу, и в куцых футболочках, обнажающих плоские ребячьи животы. Большинство просто пялятся. Некоторые снова прячутся в салоне. Две или три украдкой ныряют в темный проулок. Мальчишка не без труда поднимается на ноги и снова бросается на меня, размахивая в воздухе зазубренным осколком своей «розочки». Осколок острый, он сам же порезался об него. Я стараюсь не причинять ему вреда сверх необходимого, но это не так-то просто. Я пинком выбиваю у него из руки осколок стекла, чтобы он не упал на него. Следующим пинком я подбиваю ему ноги, бросаясь на парочку старших. Те поспешно отступают — может быть, от меня, но, скорее, от мигалок и сирен, несущихся в нашу сторону. Я сама отступаю и вздыхаю с облегчением.

Девочка стоит там, где я ее оставила, рука женщины лежит на ее трясущемся плечике. Я перехватываю взгляд женщины, киваю в знак благодарности, указываю в сторону патрульной машины и начинаю медленно пробираться прочь, опустив глаза.

Один из полицейских, сам азиат, допрашивает владельцев массажного салона на их родном языке. Но второй, гораздо моложе, видит меня... смотрит мимо... снова смотрит на меня и устремляется прямиком ко мне. Сквозь крики и шум я слышу его голос:

— Опять вы! Стойте! Оставайтесь на месте!

Я могла бы шмыгнуть в переулок, следом за сбежавшими девушками, но я остаюсь стоять. Он останавливается напротив, тыкает мне в грудь указательным пальцем. Как ни странно, он улыбается, но это напряженная, решительная улыбка, отнюдь не любезная. Он говорит:

— Довольно уже встречаться таким образом. Кто вы такая, черт побери?

— Не знаю.

— Ага, понятно. Могу поручиться, что документов у вас тоже нет.

Он слишком возбужден, чтобы дождаться ответа. Он продолжает:

— Черт, впервые я увидел вас во время той стрельбы в торговом центре, но вы просто исчезли, понятия не имею, каким образом. Потом когда та сумасшедшая тетка побросала своих детишек в реку: вы пырнули следом за ними, как какой-нибудь супергерой из телесериала...

Я перебиваю его и спрашиваю:

— Та девочка, старшая. Она... с ней все в порядке?

Лицо у него меняется. Он уже не тычет в меня пальцем. Некоторое время он молчит, а когда он снова открывает рог, то говорит уже куда тише:

— Мы сделали все возможное. Если бы вы потрудились задержаться, вы бы знали. Но нет — вы снова испарились, как в каком-то дурацком кино со спецэффектами! Потом та парочка с младенцем, двое отпетых наркоманов...

Он снова улыбается, но уже иначе.

— Ладно, они сами напросились, но по этом поводу вам придется поехать с нами в участок! Ваше счастье, что об убийстве речи не идет. Но оба до сих пор в больнице, вы в курсе?

Мне хочется знать, та ли это больница, где лежит Джейн Доу. Мне хочется знать, где теперь малыш, и я собираюсь спросить о нем, но полицейский продолжает:

— А теперь еще и это! Да кто вы, в самом деле? Бэтмен, что ли? Врываетесь в массажные салоны, даете жару насильникам? Вы начинаете оставлять следы, мадам, и нам с вами надо серьезно поговорить. Так все-таки нельзя!

Он тянется к наручникам, висящим у него на поясе. Я машинально вскидываю руки, он отступает назад, выхватывает из кобуры пистолет. Я принимаюсь было объяснять, почему не могу допустить, чтобы он меня арестовал...

...но вокруг уже ясный день, я стою на улице напротив школы и вижу, как мальчишка сильно толкает мальчика поменьше и с хохотом убегает прочь. Малыш хнычет, сидя на мостовой, он то ли порвал новые джинсы, то ли ободрал коленки и не видит надвигающейся машины. Другие дети и прохожие ее видят, но они слишком далеко и их крики тонут в визге тормозов. Никто не успеет его спасти.

Нo, разумеется, рядом оказываюсь я. Я всегда оказываюсь рядом.

У меня нет лишней доли секунды на то, чтобы его подхватить — я просто врезаюсь в него сбоку, и мы оба летим на обочину, машина проносится мимо, описывает полукруг и останавливается на противоположной стороне улицы, развернувшись лицом к нам. Мальчишка оказывается у меня на руках, глаза у него круглые и испуганные, но он уже не плачет, он не может набрать воздуха в грудь. Со всех сторон сбегаются дети, из школы выбегают взрослые, водитель уже стоит на коленях рядом с нами, он почти так же перепуган, как и сам мальчуган. Но все уже в порядке. Все кончилось хорошо. Я успела вовремя.

Левое плечо ноет в том месте, где я проехалась по асфальту, и еще я ударилась обо что-то головой, возможно, о бордюр. Совсем как Джейн Доу. Я осторожно поднимаюсь на ноги и, как всегда, осторожно отстраняюсь от толпы и от похвал. Малыш наконец-то разревелся — и слава Богу.

Джейн Доу не плачет. Она уже очень давно не плакала.

Мысли о ней сбивают меня с толку. Она каким-то образом постоянно присутствует рядом со мной, вмешивается во все, не дает покоя даже во тьме. Это потому, что мне прямо сейчас никого не нужно спасать. Почему? Я же сама как призрак, все время исчезаю. Как меня могут преследовать призраки?

Ее зовут...

Ох! Я...

«Я знаю ее имя».

Я иду, пока не выхожу на мост через молочно-мутную реку, которая делит пополам этот город, придавая ему его особый облик. Я сажусь на каменный парапет и жду тьмы. Я чувствую внутри себя усталость, куда более пугающую, чем любой мальчишка с «розочкой». Я достаточно реальна, чтобы сломать кому-то челюсть или ребро, защищая девочку-проститутку, но недостаточно реальна, чтобы когда-нибудь понять жизнь этой девочки, ее ужас, ее боль. Я, как и любой человек, могу озвереть от ярости, увидев избитого до полусмерти младенца, и сделать все, что в моих силах, чтобы уничтожить его мучителей и испытывать жуткое удовлетворение по этому поводу, но теперь я думаю... теперь я думаю, что это не мой гнев и душераздирающая жалость. Это все происходит в той больничной палате, под закрытыми веками, в глазах, цвета которых я не знаю.

Я смотрю с моста вниз, провожаю взглядом пару барж, которые бесшумно проходят прямо подо мной. «А вот если прыгнуть отсюда па них, прямо сейчас, убьюсь я или нет? Может ли чье-то видение совершить самоубийство?»

Тьма...

...этот полицейский активно меня разыскивает. Мы больше не встречались, но я пару раз видела его издалека, во время того или иного спасения — или «присутствия» там.

Верная тьма каждый раз возвращается за мной, отправляет меня и бой с новыми и новыми эксплуататорами, мучителями, грабителями, насильниками, бандитами, киллерами. Вот она я: ловкая, проворная, бесстрашная, голыми руками в одиночку расправляющаяся с ними — и всегда одерживающая победу... и никогда от меня ничего не зависит, все предопределено заранее, мне не дано совершить никакого выбора. Выбор совершает она. Теперь я в этом уверена.

Мои деяния — ее деяния — всегда были связаны в первую очередь с детьми, но в последнее время я имею дело вообще исключительно с ними, и только с ними. Я все чаще и чаще прихожу в себя в массажных салонах — им несть числа, этим салонам, — в грузовиках, битком набитых десятилетними гастарбайтерами, упакованными в картонные коробки. На нелегальных швейных фабриках в подвалах заброшенных предприятий. На кухнях сомнительных забегаловок. На овощных плантациях за городом. В аэропорту я перехватываю двух девочек, которых привезли из родной деревни, чтобы отдать на потребу богатому старику. В каком-то подвале я ломаю мужчине руку и ногу и выпускаю на волю его беременную дочь и беременную внучку, которых он годами держал взаперти в соседних комнатах. Я становлюсь все

более агрессивной, все более склонной к насилию. Теперь я редко вступаю в переговоры. Времени нет. У нас есть дело, общее дело у нас с Джейн Доу, а времени так мало...

Слепая сила во тьме становится все яростней, все злее, она куда-то торопится. Временами я даже не успеваю толком покончить с одним делом, как меня перебрасывают в другое место — буквально за шкирку, точно котенка, — а там новая беда, новые ужасы, новая жертва, нуждающаяся в спасении. И я делаю то, что делаю, то, ради чего я существую, то, для чего Джейн Доу породила меня: хранительницу, защитницу, непобедимую воительницу, заступницу слабых и обиженных. Но все это истончается, чем дальше, тем больше — настолько, что частенько я уже вижу следующее предстоящее мне дело сквозь редкую ткань настоящего, вижу рассвет сквозь все более прозрачную тьму. «Истончается...»

...это случается, когда я спасаю хозяина круглосуточного магазинчика и его жену от троих громил в лыжных шапочках, натянутых на лицо. Все трое пьяны, все трое вооружены, а хозяин только что сделал глупость, вытащив из-под прилавка дробовик. Уйма шума, уйма стрельбы, но пока что все живы, и мне удается благополучно убрать стариков в безопасное место. Но на улице слышится вой приближающихся сирен.

Бандиты тоже слышат вой сирен, и те двое, что еще способны передвигаться, отпихивают меня в сторону, чтобы выбежать из магазинчика. Я почти не замечаю их, потому что начинаю испытывать смутную, тошнотворную тревогу — вплоть до физической тошноты, которая подкатывает к горлу и захлестывает меня волной растерянности. Выскочив наружу, я сгибаюсь пополам, привалившись к стене, задыхаюсь, хватаю воздух ртом, не в силах выпрямиться, а патрульные машины тем временем завывают уже на соседней улице. Каким-то чудом мне все же удается убраться в безопасное место, подальше от посторонних глаз, за пару огромных мусоровозов, и отсидеться там, пока спазмы не прекращаются.

Нет — пока они не ослабевают. Что бы это ни было, до конца оно не проходит.

Солнце только-только поднялось над горизонтом. Я чувствую, как тьма вслепую нашаривает меня, слабо цепляется за меня, но она уже не в силах унести меня прочь. Я осталась одна. Я озираюсь, чтобы понять, где я очутилась, потом отрываюсь от мусоровозов и, пошатываясь, бреду прочь.

Рядом гудит машина, почти мне в самое ухо. Я чувствую, кто это, еще до того как поворачиваю голову и вижу бело-голубую полицейскую машину. Он один за рулем, останавливается у обочины, смотрит на меня исподлобья.

— Садись, суперменша, — говорит он, — не заставляй меня за тобой гоняться!

Я слишком слаба, слишком устала, чтобы бежать. Я открываю переднюю правую дверь, сажусь рядом с ним. Он вскидывает брови.

— Сбежавших циркачей мы обычно сажаем назад, там и ручек на дверях нету... А, ну его к черту!

Он не спешит трогаться, с любопытством разглядывает меня, легонько барабанит пальцами по рулю. Он говорит:

— Вы ужасно выглядите. Вы не больны?

Я молчу.

— Вы не заблюете мне всю машину?

Я бормочу:

— Нет... Не знаю... Не думаю.

— Потому что на этой неделе у нас как на подбор сплошные жучки -блевунцы: каждого, буквально каждого выворачивает наизнанку! Так что я был бы вам крайне признателен, если бы вы...

Он не заканчивает фразы, но смотрит на меня с опаской.

— Господи, ну и видок у вас! Вы что, несвежих устриц наелись?

Внезапно он принимает решение.

— Знаете что, прежде чем ехать куда-то еще, свожу-ка я вас в больницу! Пристегните ремень.

Я накидываю ремень, но не пристегиваю его. Когда он трогается с места, врубается сигнал тревоги. Он протягивает руку, застегивает ремень как следует. Я торможу и не успеваю ему помешать. Сигнал умолкает. Он, покосившись в мою сторону, спрашивает:

— Послушайте, вы ведь не кажетесь сумасшедшей — на вид вполне нормальная, милая девушка. Чего вас в герои-то понесло?

У меня кружится голова, я обливаюсь холодным потом, похоже, меня и впрямь вот-вот стошнит. Я коротко отвечаю:

— Не знаю. Я пытаюсь помочь, только и всего.

— Угу. Круто, конечно. Ну, в смысле, вытащить из реки целую семью и все такое, вам за это медаль положена из рук мэра. Спасать детей, подвергающихся дурному обращению, останавливать психов, открывших стрельбу в супермаркете, — это ж наша работа, и мы вроде как нехорошо выглядим в такой ситуации.

Он хлопает ладонью по рулю, старается выглядеть сурово — у него это плохо выходит.

— Но вот избивать плохих парней — это вообще никуда не годится! Какие бы плохие они ни были, все равно вы оказываетесь в дерьме по уши. Они подают в суд. И тогда кому-нибудь вроде меня приходится пойти и арестовать вас... не говоря уже о том, чтобы шестнадцать миллионов раз объяснить моему боссу, а потом и боссу моего босса, почему я этого до сих пор не сделал, раз вы все еще в городе и вас только что видели то тут, то там. Каждый божий день, черт побери!

Голова кружится просто ужасно, я с трудом улавливаю смысл его слов. Происходит что-то очень плохое, то ли со мной, то ли с Джейн Доу, не могу понять. «Может быть, больница, куда он

меня везет, — это та самая больница, где она?» Полицейский говорит снова, лицо и голос у него серьезные, даже встревоженные. Откуда-то издалека доносится:

— Что меня действительно беспокоит, так это эти наши исчезновения. Потому что, если вы не сумасшедшая, значит, вы действительно что-то вроде супермена, или это я сумасшедшим. А мне что-то не хочется сходить с ума, знаете ли.

Я почти теряю сознание, но все же мне, как ни странно, становится его жаль. Мне удается выдавить:

— Может быть, есть другой выбор... другой вариант...

«Даже если больница та самая, если тьма не вернется, мне никогда не добраться до тихой палаты Джейн Доу — особенно в наручниках, которые он наверняка на меня наденет. Что же мне делать?»

— Другой вариант? — он снова вскидывает брови. — Ну и задали вы мне задачу! Какой же еще вариант тут возможен?

Я не отвечаю.

Машина останавливается перед приземистым серовато-белым зданием. То и дело подъезжают и отъезжают другие машины: люди на костылях, люди, которых везут на инвалидных колясках, одна «скорая» у входа, еще одна на парковке... Он выключает мотор, .....поворачивается, смотрит на меня в упор.

— Понимаете, не имеет значения, хочу я или нет расследовать ваше дело, где полно обвинений в причинении телесных повреждений различной тяжести. Я просто обязан это сделать, вот и все. Но на самом деле мне куда больше хочется просто поговорить с вами, потому что другой вариант... другой вариант состоит в том, что я вообще неправильно представляю себе, как устроен мир. И я думаю, что готов в этом убедиться, понимаете, да?

Да, это та больница, где лежит Джейн Доу. Она здесь, я чувствую. На таком близком расстоянии притяжение тьмы все еще ненадежно, но куда сильнее, чем прежде. Она тянется ко мне, я чувствую...

Одной рукой я тянусь к дверной ручке, медленно-медленно, удерживая его взгляд. Второй начинаю отстегивать ремень.

— Не надо...

Я хотела было сказать: «У меня, в отличие от вас, никогда не было выбора». Но договорить я так и не успеваю, точно так же, как не успеваю выскочить из машины и броситься к больнице. В самом начале фразы тьма накрывает меня с головы до пят, и я исчезаю...

...и снова оказываюсь в палате Джейн Доу, в ногах ее кровати.

И Фелисия видит мое появление.

Ее молчание — часть молчания, царящего в палате. Ее дыхание вырывается из груди с таким же хрипом, как дыхание пациентов, дышащих через трубочки. Безмолвный страх в расширенных темных глазах делает меня такой же немой. Все, что я могу для нее сделать — это отступить в сторону, освободив проход к двери. Я хрипло произношу ее имя, когда она пробегает мимо, но в ответ только щелкает замок: она выскакивает из палаты и запирает дверь снаружи. Кажется, я слышу, как она плачет, но могу и ошибаться.

Справа от двери — небольшой санузел, с унитазом и раковиной, для посетителей. Я вхожу туда и умываюсь — лицо у меня все еще чумазое и помятое после битвы в круглосуточном магазинчике.

Умываюсь впервые за все время. Потом на миг задерживаюсь, чтобы изучить маску, которую создала для меня Джейн Доу. У женщины в зеркале — черные волосы, как и у нее, но подлиннее — почти до плеч, и более густые. Глаза, которые смотрят на меня из зеркала, — темно-серые. Кожа — гладкая, светло-оливковая. Это лицо спокойно и невыразительно, черты правильные, но какие-то неинтересные: такое лицо нетрудно забыть, проглядеть, пропустить в толпе. Ну а почему бы и нет, раз это явно соответствовало целям Джейн Доу? Какой бы перепуганный инстинкт ни одел меня впервые плотью, он сделал это совсем неплохо.

Хорошее лицо. Полезное. Интересно, увижу ли я его еще когда-нибудь?

Я возвращаюсь к кровати Джейн Доу. Странная тошнота никуда не делась: она накатывает приступами в такт дыханию Джейн Доу, а дышит она совсем тяжело. Ее тело под простыней судорожно подергивается, глаза по-прежнему закрыты, лицо потное и белое. Некоторые из машин, подсоединенных к ее телу, издают ровные, монотонные звуки, но другие заходятся отрывистым сигналом тревоги: в сознании она или нет, очевидно, что с ее телом что-то не так. И я знаю почему — так же, как знаю теперь многое другое. Дар, вырвавшийся на волю благодаря пережитой ею травме — способность создать меня из ничего, дать мне жизнь, способность издалека чуять опасность, страх, жестокость и посылать на помощь своего собственного невероятного ангела-хранителя, — все это сделалось слишком сильным для тела, в котором оно находилось.

Я сажусь рядом, беру ее тяжелую, безвольно обмякшую руку, и тьма касается меня.

«Их слишком много».

Губы у меня совсем застыли, я даже не пытаюсь говорить. Все, что я могу, — это только смотреть.

«Их слишком много, она не способна успеть везде».

Образы обрушиваются на меня, летят перед глазами, точно падающие листья.

Красное.

Мокрое, красное.

Все ноги в красном.

Она создала меня, чтобы спастись самой, но я опоздала. И мы принялись спасать других, вдвоем, она и я. Мы спасли многих, очень многих!

Я смотрю на дверь. С каждым звуком я жду, что сейчас сюда ворвутся с грохотом, может, даже с пальбой и с собаками. Приведет ли сюда Фелисия того славного молодого полицейского? Я хотела бы ему объяснить...

Во тьме — тепло. Я ощущаю его у себя в голове, я ощущаю его на своей коже. Это боль... но и что-то большее, чем боль.

На стене, рядом с телефоном, висит белая доска, на которой что-то написано, и рядом лежит маркер. Писать — непривычное для меня занятие, мне никогда раньше не приходилось этого делать, так что получается у меня не сразу, но в конце концов я справляюсь с этим делом. Детскими крупными буквами я вывожу на доске имя, которое нашла во тьме, и два слова: «СПАСИБО ВАМ».

Потом возвращаюсь к ее кровати.

В коридоре слышатся голоса: Фелисия, еще одна женщина и двое или трое мужчин. Есть ли среди них тот молодой полицейский — этого я сказать не могу. Ключа в замке пока не слышно. Наверно, они боятся женщины, которая появляется и исчезает как по волшебству.

Наверно, мне хотелось бы иметь свое собственное имя, но ладно, неважно. Я наклоняюсь и выдергиваю проводочки, потом трубочки. Как же их много! Некоторые машины умолкают, другие, наоборот, разражаются воем.

Кто-то возится с замком... вот, наконец-то вставили ключ. Сомкнуть руки у нее на горле оказывается совсем нетрудно. Я чувствую ее дыхание между пальцами.

Диана Гэблдоп

Автор международных бестселлеров, Диана Гэблдоп является лауреатом премии «Квилл» и премии RITA, присуждаемой Обществом писателей любовных романов Америки. Она создала серию «Странник» — чрезвычайно популярных романов о путешествиях во времени: «Чужеземец», «Стрекоза в янтаре», «Барабаны осени», «The Fiery Cross» и «А Breath of Snow and Ashes». Среди ее исторических романов о необычайных приключениях лорда Джона — такие, как «Lord John and the Private Matter», «Lord John and the Brotherhood of the Blade», «Лорд Джон и суккуб», и сборник рассказов о лорде Джоне «Lord John and the Hand of Devils». Кроме того, она написала современный детектив «White Knight». Готовится к выходу новый роман о Страннике, «Аn Echo in the Bone».

Здесь ее отважный герой, лорд Джон, отправляется в Новый Свет и во время осады Квебека подвергается куда более коварным опасностям, чем обычные пули, снаряды и клинки.

Армейские традиции

Если так подумать, скорее всего, это все вышло из-за электрического угря. Джон Грей мог бы обвинить во всем — и некоторое время винил — благородную Каролину Вудфорд. И хирурга. И уж, конечно, этого треклятого поэтишку. И все-таки... нет, это все из-за угря.

Прием проходил в доме Люсинды Джоффрей. Сэра Ричарда дома не было: дипломат его ранга не мог одобрить подобных развлечений. Вечеринки с электрическими угрями были последним писком сезона в Лондоне, но, поскольку достать этих животных было трудно, частные приемы устраивали редко. Обычно такие представления устраивали в театрах, где немногие избранные счастливчики поднимались на сцену, получали разряд тока и валились на пол, как кегли, на потеху публике.

— Рекорд был — сорок два человека! — сообщила ему Каролина, глядя широко раскрытыми сияющими глазами на тварь, которая извивалась у себя в аквариуме.

— Да ну?

Это было одно из самых странных созданий, какое он когда-либо видел, хотя и не особенно впечатляющее на вид. Почти три фута в длину, массивное квадратное тело с тупой головой, как будто бы неумело вылепленной из пластилина, и крошечными глазками, похожими на тусклые бусинки. Существо не имело ничего общего с гибкими, извивающимися угрями с рыбного рынка — и уж точно не выглядело так, словно способно сбить с ног сорок два человека за раз.

Изящного в этой твари не было ни капли, если не считать узкого плавника, который шел вдоль всей нижней половины его тела, колеблясь, точно тюлевая занавеска на ветру. Лорд Джон сообщил

об этом достопочтенной Каролине и был обвинен в том, что его тянет на поэзию.

— На поэзию? — насмешливо переспросили сзади. — Неужто таланты нашего отважного майора неисчислимы?

Лорд Джон обернулся, мысленно скривился, но тем не менее улыбнулся и поклонился Эдвину Николсу.

— Мне бы и в голову не пришло вторгаться в ваши владения, мистер Николс! вежливо сказал он. Николс кропал кошмарные стишки, в основном про любовь, и барышни определенного типа были от него без ума. Благородная Каролина к их числу не принадлежала: она написала очень остроумную пародию в его стиле, хотя Грей подозревал, что Николс о ней не слышал. По крайней мере, он на это надеялся.

— Вот как? В самом деле? — Николс приподнял бровку медового цвета и коротко, но многозначительно взглянул на мисс Вудфорд. Тон его был шутливым, но взгляд — отнюдь, и Грей невольно спросил себя, сколько бокалов успел влить в себя мистер Николс. Щеки у него раскраснелись, глаза блестели, но это, видимо, от жары, которая стояла в комнате — а жарко было изрядно, — и от возбуждения.

— Не собираетесь ли вы сложить оду о нашем приятеле? — осведомился Грей, не обращая внимания на тонкий намек Николса и указывая на большой аквариум, где лежал угорь.

Николс расхохотался громче, чем следовало — да, он явно хватил лишнего, и небрежно махнул рукой.

— Нет, майор, что вы! Как я могу тратить свой поэтический пыл на столь грубое и незначительное существо, когда меня вдохновляют такие нежные ангелы?

Он, осклабившись, вылупился — Грей вовсе не собирался нарочно его принижать, но он действительно вылупился! — на мисс Вудфорд. Мисс Вудфорд улыбнулась, сжав губы в ниточку, и укоризненно хлопнула его веером.

«Где же ее дядюшка?» — подумал Грей. Саймон Вудфорд разделял интерес своей племянницы к естественной истории и уж наверное не отказался бы сопровождать ее... Ах, вон он! Саймон Вудфорд был всецело поглощен беседой с мистером Хантером, знаменитым хирургом, — и с чего это Люсинде взбрело в голову его пригласить? Но тут он увидел, как Люсинда смотрит на мистера Хантера поверх своего веера, и понял, что она его как раз не приглашала.

Джон Хантер был знаменитый хирург — и печально знаменитый а патом. Ходили слухи, что он не остановится ни перед чем, чтобы добыть особенно нужное ему тело, человеческое или не человеческое. Он действительно вращался в обществе — но не в кругу Джоффреев.

Глаза у Люсинды Джоффрей были чрезвычайно выразительные. Только они и давали ей право претендовать на титул красавицы: миндалевидные, янтарные, они, помимо всего прочего, обладали даром посылать чрезвычайно грозные сообщения через всю комнату.

«Подите сюда!» — потребовали они. Грей улыбнулся, приподнял бокал, приветствуя ее, но повиноваться и не подумал. Глаза сузились, гневно сверкнули, взглянули в сторону хирурга, который пробирался к аквариуму, весь любопытство и пытливое внимание.

Глаза снова устремились на Грея.

«Избавьтесь от него!» — приказывали они.

Грей взглянул на мисс Вудфорд. Мистер Николс ухватил ее за руку и, похоже, что-то декламировал. Мисс Вудфорд, судя по всему, мечтала только о том, чтобы получить свою руку обратно. Грей из глянул на Люсинду и пожал плечами, кивнув на охристо-бархатную спину мистера Николса, как бы выражая сожаление, что его обязанности не позволяют ему выполнить ее приказ.

— Не только личико ангельское, — говорил Николс, стискивая мальчики Каролины так, что та пискнула, — но и кожа тоже!

Он погладил ее по руке, лыбясь все противнее.

— Хотел бы я знать, чем пахнут ангелы по утрам?

Грей задумчиво смерил его взглядом. Еще одна реплика подобного сорта, и придется пригласить мистера Николса прогуляться в саду. Николс был высокий и плотный, весил на пару стоунов[16] больше Грея и славился своей воинственностью. «Первым делом надо попробовать сломать ему нос, — размышлял

Грей, перекатываясь с пятки на носок, — а потом воткнуть его головой в изгородь. Обратно он уже не выберется, если вздуть его хорошенько!»

— На что это вы так смотрите? — неприятным тоном осведомился Николс, перехватив направленный на него взгляд Грея.

От необходимости отвечать Грея избавило громкое хлопанье в ладоши: владелец угря требовал внимания. Мисс Вудфорд воспользовалась этим, чтобы отнять руку у Николса. Щеки у нее пылали от унижения. Грей тут же подошел к ней и взял ее под руку, смерив Николса ледяным взглядом.

— Идемте, мисс Вудфорд, — сказал он. — Давайте найдем хорошее место, откуда удобно будет наблюдать за происходящим.

— Всего лишь наблюдать? — переспросил голос сзади. — Но ведь вы намерены не только наблюдать, не правда ли, сэр? Неужели вам не любопытно испытать этот феномен на себе?

То был сам Хантер. Его лохматые волосы были небрежно собраны в косицу, по, впрочем, камзол сливового цвета выглядел вполне прилично. Он улыбался, глядя на Грея снизу вверх: хирург был плечист и мускулист, но невысок ростом, едва пять футов два дюйма против пяти футов шести дюймов Грея. Очевидно, от него не укрылась молчаливая беседа Грея с Люсиндой.

— О, я думаю, что... — начал было Грей, однако Хантер уже ухватил его под руку и поволок к толпе, собиравшейся вокруг аквариума. Каролина, встревоженно оглянувшись на гневно насупившегося Николса, торопливо последовала за ними.

— Мне будет чрезвычайно интересно услышать ваш отчет о пережитых ощущениях, — тараторил Хантер. — Некоторые рассказывают о пережитой эйфории, мгновенном замешательстве... у некоторых перехватывает дыхание или кружится голова, некоторые испытывают боль в груди... У вас ведь не слабое сердце, а, майор? А у вас, мисс Вудфорд?

— У меня? — удивилась Каролина.

Хантер поклонился ей.

— Мне было бы особенно любопытно узнать о ваших впечатлениях, мэм, — почтительно произнес он. — Дамам так редко хватает храбрости на то, чтобы пережить подобное приключение!

— Она не хочет! — поспешно вмешался Грей.

— Как знать, может быть, и хочу! — возразила она и слегка нахмурилась, глядя на Грея, а потом перевела взгляд на аквариум и продолговатый серый силуэт внутри. Она слегка вздрогнула — но Грей был достаточно давно знаком с этой дамой и знал, что это скорее дрожь предвкушения, нежели отвращения.

Мистер Хантер тоже это понял. Он улыбнулся еще шире и снова поклонился, протягивая руку мисс Вудфорд.

— Позвольте, мэм, я обеспечу вам место!

Грей с Николсом оба решительно шагнули вперед, намереваясь ему помешать, столкнулись, и, пока они обменивались гневными взглядами, мистер Хантер подвел Каролину к аквариуму и представил ее владельцу угря, черненькому существу по имени Хорас Садфилд.

Грей отпихнул Николса в сторону и нырнул в толпу, бесцеремонно проталкиваясь вперед.

Хантер заметил его — и просиял.

— У вас, случайно, не осталось в груди шрапнели, а, майор?

— Что-что?!

— Шрапнели у вас в груди не осталось, нет? — повторил Хантер. — Артур Лонгстрит описывал мне операцию, во время которой он вынул из вашей груди тридцать семь кусков металла — весьма впечатляюще! Но если что-то осталось внутри, я советовал бы вам воздержаться от опытов с угрем. Видите ли, металл проводит электричество и потому риск ожогов...

Николс тоже пробился через толпу и, услышав слова доктора, мерзко хохотнул.

— Да-да, майор, великолепный предлог, чтобы отказаться! — ядовито заметил он.

«Он и в самом деле сильно пьян, — подумал Грей. — Но тем не менее...»

— Нет, не осталось! — резко возразил он.

— Великолепно, — любезно сказал Садфилд. — Я так понимаю, вы военный, сэр? Отважный джентльмен — кому, как не вам, быть первым?

И прежде чем Грей успел что-нибудь возразить, он очутился вплотную к аквариуму. Каролина Вудфорд стиснула его руку, за вторую руку ее ухватил Николс, который злобно смотрел исподлобья.

— Ну что, леди и дженльмены, все ли готовы? — осведомился Садфилд. — Сколько всего, Доббс?

— Сорок пять! — отозвался его помощник из соседней комнаты, через которую змеилась вереница участников опыта, держащихся за руки и дрожащих от возбуждения. Остальные гости держались поодаль, жадно глядя на них.

— Все взялись за руки, да? — воскликнул Садфилд. — Крепче держитесь за руки, друзья мои, прошу вас, крепче держитесь за руки!

Он обернулся к Грею, его маленькое личико аж светилось.

— Прошу вас, сэр! Хватайте его крепче, прошу вас — вот тут, повыше хвоста!

И Грей, не внемля гласу рассудка и не заботясь о своих кружевных манжетах, стиснул зубы и опустил руку в воду.

Хватая скользкую тварь за хвост, он ожидал испытать нечто вроде удара, как от лейденской банки, и снопа искр. Но вместо этого его отшвырнуло назад, все мышцы в его теле свело судорогой, и он забился на полу, точно выброшенная на берег рыба, хватая воздух ртом в тщетной попытке снова обрести способность дышать.

Хирург, мистер Хантер, присел рядом в ним и уставился на него с неподдельным интересом.

— И как вы себя чувствуете? — осведомился он. — Голова кружится?

Грей потряс головой, разевая рот, точно золотая рыбка, и не без усилия стукнул себя в грудь.

Мистера Хантера не пришлось долго упрашивать: он проворно расстегнул камзол Грея и прижался ухом к его груди. То, что он услышал — а точнее, то, чего он не услышал, — явно его встревожило, потому что он вскинулся, стиснул кулаки и обрушил их на грудь Грея с такой силой, что у того аж позвоночник хрустнул.

Этот спасительный удар вышиб из легких Грея остатки воздуха; они рефлекторно наполнились снова, и майор внезапно заново вспомнил, как дышать. Сердце тоже вспомнило о своих обязанностях и забилось заново. Он сел, отвел руки мистера Хантера, который уже примеривался нанести ему следующий удар, и, моргая, оглядел царящее вокруг побоище.

Пол был усеян телами. Некоторые корчились, некоторые лежали неподвижно, беспомощно раскинув руки и ноги, некоторые уже пришли в себя и с помощью друзей поднимались на ноги. Звучали возбужденные возгласы, Садфилд стоял рядом со своим угрем, гордо улыбаясь и принимая поздравления. Сам угорь, похоже, был недоволен: он плавал кругами, сердито дергая массивным хвостом.

Эдвин Николс стоял на четвереньках, медленно поднимаясь на ноги. Грей подхватил под руки Каролину Вудфорд и помог ей встать. Встать-то она встала, но так неловко, что тотчас потеряла равновесие и упала прямо на мистера Николса. Тот тоже потерял равновесие и тяжело опустился на пол, а благородная Каролина очутилась у него на коленях. Николс то ли от шока, то ли от возбуждения, то ли спьяну, то ли оттого, что по природе был хамом, воспользовался случаем, облапил растерянную Каролину и смачно чмокнул ее прямо в губы.

— Что было потом — Грей помнил плохо. У него осталось смутное ощущение, что он все-таки сломал Николсу нос, и, судя по разбитым и опухшим костяшкам на правой руке, так оно и было. Однако помимо этого было много шума, и у Грея осталось неприятное ощущение, что его тело упорно не желало держаться в отведенных ему пределах. Казалось, те или иные его части то и дело уплывали в сторону, покидая границы его плоти.

А то, что оставалось внутри, явно пришло в расстройство. Его слух, который до сих пор не восстановился полностью после того, как рядом с ним несколько месяцев назад взорвалась пушка, после электрического удара отказал окончательно. То есть слышать он что-то слышал, но услышанное не имело никакого смысла. Отдельные слова долетали до него сквозь неумолчное гудение и звон в ушах, но он никак не мог соотнести их с движениями шевелящихся губ вокруг. Он даже не был уверен, говорит ли он сам именно то, что хочет сказать.

Вокруг кишели голоса, лица — море хаотичных звуков и движений. Его хватали, тащили, толкали. Он выбросил руку в сторону, скорее чтобы проверить, что там есть, чем стремясь нанести

удар — но снова ощутил сопротивление плоти. Временами вокруг всплывали лица, которые он узнавал: Люсинда, шокированная и разъяренная; Каролина, растерянная, с растрепанными рыжими волосами и осыпавшейся пудрой.

В общем и целом Грей не был уверен, вызвал он Николса на дуэль или наоборот. Николс ведь должен был бросить ему вызов? Он отчетливо помнил Николса, зажимающего нос окровавленным платком, с сузившимися глазами, горящими жаждой убийства. Но потом он обнаружил себя в рубашке, стоящим в небольшом парке позади дома Джоффреев, с пистолетом в руке. Не сам же он выбрал стреляться на чужих пистолетах, верно?

Может быть, Николс все же оскорбил его и он бросил Николсу вызов, сам того не сознавая?

Днем прошел дождь, и теперь сделалось холодно; ветер трепал рубашку, прижимая ее к телу. Обоняние у него заметно обострилось казалось, это было единственное из его чувств, которое по-прежнему работало как следует. Пахло дымом из каминов, сырой зеленью и его собственным потом, запах которого приобрел странный, металлический оттенок. И какой-то мерзостью, отдававшей слизью и тиной. Это он машинально вытер об штаны руку, которой хватался за угря.

Кто-то что-то ему говорил. Он не без труда сосредоточился на докторе Хантере, который стоял рядом с ним, все с тем же выражением всепоглощающего любопытства на лице. «Ну да, конечно. Понадобится же врач, — рассеянно подумал он. — На дуэли всегда должен присутствовать врач...»

— Да, — ответил он, догадавшись по приподнятым бровям Хантера, что тот о чем-то спросил. Потом, запоздало испугавшись, что только что обещал свое тело хирургу, если его пристрелят, свободной рукой ухватил Хантера за камзол.

— Нет! Не прикасайтесь... ко мне, — выдавил он. — Никаких... скальпелей. Упырь! — добавил он, вспомнив, наконец, нужное слово.

Хантер кивнул. Он, похоже, не обиделся.

Небо было затянуто тучами, единственный свет давали далекие фонари у подъезда. Николс выглядел как белесое пятно, и пятно это приближалось.

Внезапно кто-то ухватил Грея, силой развернул его и поставил спиной к спине с Николсом. Жар тела противника, внезапно оказавшегося так близко, застал его врасплох.

«Черт! — подумалось ему вдруг. — Хорошо ли он стреляет?»

Кто-то что-то сказал, и он пошел вперед — то есть ом думал, что пошел вперед, — пока чья-то протянутая рука не остановила его. Кто-то стал настойчиво тыкать пальцем назад, и он развернулся в ту сторону.

«О, дьявольщина! — устало подумал он, видя, как опускаемся рука Николса. — Что ж, плевать!»

Полыхнула вспышка, он невольно зажмурился — звук выстрела потерялся за аханьем толпы, — и немного постоял, пытаясь понять, попали в него или нет. Однако все вроде бы было в порядке, и кто-то, стоящий поблизости, понукал его, заставляя стрелять.

«Гребаный поэтишка! — подумал он. — Выстрелю в воздух, и делу конец. Я домой хочу».

Он поднял руку, целясь в воздух, но рука на миг утратила контакт с его разумом, и запястье опустилось. Он дернул рукой, чтобы поправить ее, и палец надавил на спусковой крючок. Он еле успел отвести дуло в сторону, и прогремел выстрел.

К его изумлению, Николс пошатнулся и сел на траву. Он сидел, опершись на руку, вторую руку театральным жестом прижимал к плечу, голова откинута назад.

Дождь был уже довольно сильный. Грей сморгнул капли с ресниц и тряхнул головой. В воздухе висел резкий привкус резаного металла, и на миг ему показалось, будто пахнет... фиолетовым.

— Не может такого быть, — произнес он вслух и обнаружил, что к нему вернулась способность нормально говорить. Он обернулся, чтобы поговорить с Хантером, но хирург, разумеется, сразу бросился к Николсу и теперь заглядывал тому за ворот рубашки. Грей увидел на рубашке кровь, но Николс упорно отказывался лечь и энергично жестикулировал свободной рукой. По лицу у него струилась кровь из разбитого носа; может быть, другой крови и не было.

— Идемте, сэр, — тихо сказал кто-то у него за плечом. — Иначе у леди Джоффрей будут неприятности.

— Что-что?

Он удивленно обернулся и обнаружил, что это Ричард Тарлтон, который был прапорщиком у него в Германии, а теперь носил форму лейтенанта уланов.

— Ах да! Конечно.

Дуэли в Лондоне были запрещены, и если полиция арестует гостей Люсинды возле ее дома, выйдет скандал, а это совсем не понравится ее супругу, сэру Ричарду.

Толпа вокруг уже растаяла, как будто размытая дождем. Фонари у дверей погасли. Хантер и кто-то еще уводили прочь Николса, хромающего под усиливающимся дождем. Грея пробрала дрожь. Бог весть, где теперь его мундир... или плащ...

— Что ж, идемте, — сказал он.

Грей открыл глаза.

Что вы сказали, Том?

Том Борд, его лакей, издал гулкий, как из каминной трубы, кашель на расстоянии фута от уха Грея. Видя, что ему удалось привлечь внимание хозяина, он торжественно протянул ему ночной горшок.

— Его светлость ждет внизу, милорд. Вместе с ее светлостью.

Грей поморгал, уставившись на окно за спиной Тома. Между

раздернутыми шторами тускло светлел мутный прямоугольник дождливого неба.

— Ее светлость? Сама герцогиня?

Что такое могло стрястись? Сейчас никак не больше девяти утра. А его невестка никогда не наносит визитов раньше полудня, да и то он ни разу не слышал, чтобы она выезжала днем вместе с его братом...

— Нет, милорд. С маленькой.

— С маленькой?.. A-а, с моей крестницей?

Он сел на кровати, чувствуя себя неплохо, но странно, и взял у Тома горшок.

— Да, милорд. Его светлость говорят, что желают побеседовать с вами о «событиях минувшего вечера».

Том отошел к окну и теперь критически взирал на останки хозяйской рубашки и штанов, заляпанные травой, грязью, кровью

и пороховой гарью и небрежно брошенные на спинку стула. Он обратил укоризненный взор на Грея, но тот закрыл глаза, пытаясь восстановить в памяти события, о которых шла речь.

Ощущение какое-то непонятное. Пил? Нет, он не пил: голова не болит, желудок тоже в порядке...

— Минувшего вечера... — повторил он. Минувший вечер был суматошным, но он все помнил. Прием с угрем. Люсинда Джоффрей, Каролина... какое дело Хэлу до... что, неужто из-за дуэли? С чего бы брату беспокоиться из-за такого пустяшного дела а даже если оно его и беспокоит, с чего бы ему появляться в доме у Грея ни свет ни заря, да еще и с шестимесячной дочуркой?

Впрочем, необычным было скорее время суток, чем присутствие малышки — брат часто таскал девочку с собой под тем неуклюжим предлогом, что ребенку нужен воздух. Жена утверждала, что ему хочется похвастаться малышкой — она и впрямь была очаровательна, — но Грей полагал, что все гораздо проще. Его свирепый, властный, самодержавный братец, полковник своего личного полка, наводивший ужас равно на своих солдат и на своих врагов, попросту влюбился в свою дочку. Через месяц полку предстояло отбыть к новому месту назначения. И Хэл был просто не силах разлучиться с ней.

Так что Грей нашел герцога Пардлоу в утренней гостиной. Леди Доротея Жаклин Бенедикта Грей восседала у него на руках и сосала протянутый отцом сухарик. Ее влажный шелковый чепчик, одеяльце из кроличьего меха и два письма, одно уже открытое, другое запечатанное, лежали на столе рядом с герцогом.

Хэл взглянул на него.

— Я уже велел подать тебе завтрак. Дотти, поздоровайся с дядей Джоном!

Он бережно развернул младенца навстречу Джону. Малютка, не оставляя сухарика, издала невнятный писк.

— Доброе утро, лапочка! — Джон склонился над ней и поцеловал ее в макушку, покрытую нежным белым пушком и слегка влажную. — Что, славно прогулялись с папочкой под проливным дождем?

— Мы тебе кое-что привезли.

Хэл взял со стола распечатанное письмо и, приподняв бровь, вручил его брату.

Грей тоже приподнял бровь и принялся читать.

— Что-о?! — воскликнул он, вскинув голову и разинув рот.

— Да-да, вот это самое я и сказал, — сердечно согласился Хэл, — когда это доставили к моим дверям незадолго до рассвета.

Он протянул руку к запечатанному письму, бережно поддерживая девочку, чтобы не уронить ее.

— А это — тебе. Его доставили сразу после рассвета.

Грей отбросил первое письмо, как будто оно вспыхнуло у него в руках, схватил второй конверт и разорвал его.

«О Джои, говорилось в нем — без какого-либо вступления, — простите меня, я не могла его остановить, я в самом деле не могла, мне так жаль, я ему говорила, но он и слушать не желал. Я бы сбежала прочь, но не знаю, куда мне податься. Пожалуйста, пожалуйста, сделайте что-нибудь!»

Письмо было без подписи, но в ней и не было нужды. Оно было написано второпях, вкривь и вкось, но Грей все же узнал почерк благородной Каролины Вудфорд. Бумага была в пятнах — видимо, от слез?

Грей энергично потряс головой, словно желая прочистить мысли, потом снова взял в руки первое письмо. Нет, ему не показалось: это было официальное послание от Альфреда, лорда Эндерби, его светлости герцогу Пардлоу, с требованием удовлетворения за оскорбление чести его сестры, благородной Каролины Вудфорд, нанесенное посредством брата его светлости, лорда Джона Грея.

Грей несколько раз перевел взгляд с одного письма на другое, и наконец взглянул на брата.

— Какого черта?!

— Я так понимаю, вчерашний вечер был весьма богат на события, — сказал Хэл и, кряхтя, наклонился, чтобы поднять с пола сухарик, который Дотти бросила на ковер. — Нет, милая, это ты больше кушать не будешь.

Дотти яростно запротестовала и отвлеклась только тогда, когда дядя Джон взял ее на руки и подул ей в ушко.

— Богат на события... — повторил он. — Ну да, пожалуй. Но я не сделал Каролине Вудфорд ничего дурного, если не считать того, что держал ее за руку, когда нас ударил током электрический угорь, клянусь! Глю-глю-глю-глю-глю-пшшшш! — сказал он Дотти, которая завизжала и захихикала в ответ. Он поднял глаза и обнаружил, что Хэл пристально смотрит на него.

— Ну, на приеме у Люсинды Джоффрей, — пояснил он. — Ведь вас с Минни туда тоже приглашали, разве нет?

Хэл хмыкнул.

— Ах, ну да. Приглашали, но мы уже обещались быть в другом месте. Про угря Минни ничего не говорила. И что это за история с дуэлью из-за барышни, а?

— Чего? Это вовсе не...

Он остановился, пытаясь собраться с мыслями.

— Хотя, может быть, и да, если так подумать. Николс — ну, знаешь, тот свинтус, который написал оду, посвященную ножкам Минни, — так вот, он поцеловал мисс Вудфорд, а она не желала с ним целоваться, и я дал ему в рожу. А кто тебе рассказал про дуэль?

— Ричард Тарлтон. Он вчера поздно вечером явился в клуб и сказал, что только что проводил тебя домой.

— Ну что ж, тогда тебе, скорее всего, известно ровно столько же, сколько и мне. Что, обратно к папочке хочешь, да?

Он вернул Дотти брату и смахнул влажное пятно слюны на плече халата.

— Да, похоже, Эндерби к этому и клонит, — Хэл кивнул на письмо графа. — Что ты публично опозорил девицу и скомпрометировал ее добродетель, устроив из-за нее скандальную дуэль. Думаю, и чем-то он даже прав.

Дотти, ворча, грызла отцовский палец. Хэл, не переставая искоса смотреть на Грея, порылся в кармане, выудил серебряное зубное колечко и предложил дочке вместо пальца.

— А не хочешь ли ты и впрямь жениться на Каролине Вудфорд, а? Собственно, требования Эндерби именно к этому и сводятся.

— О господи, только не это!

Каролина была славной подругой: умненькой, хорошенькой, готовой на любые безумные каверзы, но жениться на ней?!

Хэл кивнул.

— Ну да, она милая барышня, но с ней ты через месяц окажешь либо в Ньюгейтской тюрьме, либо в Бедламе.

— Либо в могиле, — добавил Грей, осторожно ощупывая повязку: Том настоял на том, чтобы перевязать ему разбитую руку. — Кстати, ты не знаешь, как там Николс?

— Э-э... — Хэл слегка откинулся назад, перевел дух. — Ну... он, вообще-то, мертв. Я получил от его отца довольно неприятное письмо, где он обвиняет тебя в убийстве. Оно пришло, когда я сидел за завтраком, я как-то не сообразил его захватить. Ты ведь не собирался его убивать?

Грей опустился на стул. Вся кровь отхлынула у него от лица.

— Нет... — прошептал он. Губы сделались непослушны, рук он и вовсе не чувствовал. — Господи Иисусе... Нет...

Хэл поспешно достал из кармана коробочку с нюхательными солями, одной рукой откупорил хранившийся внутри флакон и протянул его брату. Грей с благодарностью принял его. Не то чтобы он собирался упасть в обморок, однако же аммиачная вонь могла послужить оправданием слезящимся глазам и срывающемуся дыханию.

— Господи Иисусе! — повторил он и чихнул несколько раз подряд. — Хэл, клянусь тебе, я не хотел его убивать! Я стрелял мимо. По крайней мере, пытался, — честно добавил он.

Письмо лорда Эндерби внезапно обрело смысл, как и присутствие Хэла. Дурацкая история, которой к утру следовало развеяться, как туману, превратилась — или превратится в ближайшее время, как только слухи о ней разбегутся по Лондону, — не просто в скандал, но в нечто худшее. Его могут даже арестовать за убийство! На месте узорчатого ковра под ногами внезапно разверзлась пропасть, куда могла рухнуть вся его жизнь.

Хэл кивнул и протянул ему свой платок.

— Понимаю, — негромко сказал он. — Что ж... бывает. Бывает, что натворишь такого, что потом готов жизнью пожертвовать, лишь бы этого не случилось.

Грей вытер лицо, украдкой взглянув на брата из-под платка. Хэл внезапно постарел. На его лице читалось нечто большее, чем тревога за Грея.

— Ты имеешь в виду Натаниэля Твелвтриса?

В обычных обстоятельствах он не стал бы упоминать об этой истории, но сейчас оба вынуждены были говорить начистоту.

Хэл пристально взглянул на него, потом отвернулся.

— Нет, не Твелвтриса. Тут у меня выбора не было. И к тому же его я действительно хотел убить. Я имел в виду... то, что привело к той дуэли.

Он поморщился.

— Кто женится второпях, у того будет достаточно времени, чтобы в этом раскаяться.

Он посмотрел на письмо на столе, покачал головой и погладил по головке Дотти.

— Мне хотелось бы, чтобы ты не повторял моих ошибок, Джон, — вполголоса произнес он.

Грей молча кивнул. Натаниэль Твелвтрис соблазнил первую жену Хэла. Впрочем, независимо от ошибок Хэла, Грей никогда не собирался ни на ком жениться — не намерен он был жениться и теперь.

Хэл нахмурился, задумчиво постукивая по столу сложенным письмом. Он бросил взгляд на Джона, вздохнул, положил письмо, сунул руку за пазуху и достал оттуда еще две бумаги, одна из которых, судя по печати, была казенной.

— Твой новый чин, — сказал Хэл, протягивая ее брату. За Крефельд, — добавил он и приподнял бровь, видя, что тот ничего не понимает. — Тебя ведь повысили до подполковника. Неужто забыл?

— Я... собственно... не припоминаю.

У него было смутное ощущение, что кто-то — вероятно, Хэл, — говорил ему об этом, вскоре после Крефельда, но он был тяжело ранен и не в том состоянии, чтобы думать об армейских делах, а уж тем более радоваться чину, полученному за боевые заслуги. А потом...

— Там ведь с этим была какая-то неразбериха, нет? — Грей взял спой офицерский патент и, хмурясь, распечатал его. — Я решил, что они передумали.

Ага, помнишь, стало быть, — сказал Хэл, снова вскинув бровь. — Генерал Вильдман присвоил тебе этот чин сразу после битвы. Однако с подтверждением вышла заминка: сперва расследование взрыва пушки, а потом... потом вся эта заваруха с Адамсом.

— Ах да! — Грей еще не вполне пришел в себя после известия о смерти Николса, однако имя Адамса заставило его разум очнуться. — Адамс... Ты имеешь в виду, что Твелвтрис ставил препоны?

Полковник Реджинальд Твелвтрис, служивший в артиллерии, был братом того самого Натаниэля и кузеном Бернарда Адамса, изменника, который теперь ожидал суда в Тауэре благодаря усилиям Грея, предпринятым прошлой осенью.

— Ну да. Ублюдок, — бесстрастно ответил Хэл. — Он, кстати, должен завтракать у меня на днях.

— Не из-за меня, надеюсь, — сухо сказал Грей.

— Нет-нет, — заверил его Хэл, слегка укачивая дочурку, чтобы та не хныкала. Исключительно для собственного удовольствия.

Грей улыбнулся, невзирая на снедавшую его тревогу, и отложил патент.

— Ну ладно, — сказал он, переведя взгляд на четвертое письмо, которое все еще лежало на столе. Оно выглядело как официальный документ, и его уже вскрывали: печать была сломана. — Значит, предложение вступить в брак, осуждение за убийство, новый чин а тут что, черт возьми? Неужели счет от портного?

— Ах, это! Это я тебе, вообще-то, показывать не собирался, — сказал Хэл и осторожно передал его Грею, стараясь не потревожить Дотти. — Но, принимая во внимание обстоятельства...

Он не договорил, молча дожидаясь, пока Грей развернет письмо и прочтет его. В письме майору лорду Джону Грею предлагалось — или, точнее, приказывалось, — прибыть на военный суд над неким капитаном Чарльзом Каррузерсом, чтобы засвидетельствовать добропорядочность означенного лица, каковой суд состоится в...

— В Акадии[17]?! — возглас Джона напугал Дотти, та наморщила личико и явно собралась разреветься.

— Тс-с, тише, ласточка моя, — Хэл принялся энергично укачивать ее, поглаживая по спинке. — Все в порядке, это просто твой дядя Джон дурит.

Грей пропустил эту реплику мимо ушей и помахал письмом перед носом у брата.

— Это что за дьявольщина? За что Чарли Каррузерса отдали под трибунал? И за каким чертом меня вызывают отсюда туда засвидетельствовать его добропорядочность?

— За то, что не сумел подавить мятеж, — ответил Хэл. Что касается тебя — ну, видимо, потому, что он так попросил. Офицер, которому предъявлено обвинение, имеет право вызван» свидетелей по своему выбору. Ты что, не знал?

Знал, наверное, но так, отвлеченно. Самому ему никогда не приходилось присутствовать на военном суде — это не такое уж частое событие, — и он плохо представлял себе, как это происходит.

Он покосился на Хэла.

— Так говоришь, ты не собирался мне это показывать?

Хэл пожал плечами и легонько подул на макушку дочки. Светлые волосики заколыхались, как колосья на ветру.

Не было смысла. Я собирался им отписать, что мне, как твоему командиру, ты нужен здесь. Для чего, спрашивается, отправлять тебя в канадские дебри? Однако, учитывая твой дар влипать в неловкие ситуации... кстати, как ощущения? — с любопытством осведомился он.

Какие о... а, ты про угря? — Грей был привычен к манере своего брата молниеносно менять тему беседы и без труда подстраивался под нее. — Ну, надо сказать, я был изрядно потрясен.

Он рассмеялся — немного нервно, — видя сердитый взгляд Хэла, и Дотти принялась выворачиваться из отцовских рук, умоляюще протягивая пухлые ручонки к дяде.

— Ах ты, кокетка! — сказал ей Грей, взяв ее у Хэла. — Нет, в самом деле, ощущения впечатляющие. Ты когда-нибудь ломал себе кость? Помнишь этот толчок, еще до того, как почувствуешь боль, который пронзает тебя насквозь, в глазах темнеет, и кажется, как будто тебе и брюхо вонзили гвоздь? Ну вот, нечто вроде этого, только куда сильнee, и длилось это куда дольше. У меня дыхание перехватило, признался он. — Причем буквально. И, по-моему, сердце тоже остановилось. Доктор Хантер — ну знаешь, этот, анатом? — был рядом, и ему пришлось ударить меня в грудь, чтобы оно забилось снова.

Xэл слушал его очень внимательно и задал несколько вопросов, на которые Грей отвечал машинально. Его разум был поглощен последней прочитанной бумагой.

Чарли Каррузерс. В юности они одновременно вступили в армию, хотя и в разные полки. Сражались плечом к плечу в Шотландии, вместе резвились в Лондоне во время отпуска. Между ними было... ну, связью это не назовешь. Так, три-четыре коротких встречи, мимолетные жаркие и потные объятия в темных углах, которые так легко забыть поутру, списать на то, что вчера оба были пьяны, и никогда не обсуждать между собой.

Это были его «дурные времена», как называл он их про себя, те годы после смерти Гектора, когда он искал забвения везде, где только мог — и частенько находил его, — прежде чем наконец пришел в себя.

Скорее всего, сейчас бы он Каррузерса и не вспомнил, если бы не одно обстоятельство.

Каррузерс был наделен любопытным уродством: он родился с двойной рукой. Правая рука у него была вполне обычная на вид и работала нормально, но у него была еще одна миниатюрная кисть, растущая из запястья рядом с большой. Грей подумал, что доктор Хантер, поди, заплатил бы не одну сотню фунтов, чтобы заполучить эту руку, и ощутил легкий приступ тошноты.

На этой лишней руке было всего три пальца, однако Каррузерс мог шевелить ими и сжимать их в кулак, правда, при этом пальцы на нормальной руке тоже сжимались. Когда он однажды сомкнул их все на члене Грея, тот испытал не меньший шок, чем от электрического угря.

— Николса ведь еще не похоронили, нет? — внезапно осведомился он: мысли о вечеринке с угрем и докторе Хантере заставили его перебить Хэла, который что-то говорил.

Хэл, похоже, удивился.

— Нет, конечно. А что?

Он пристально взглянул на Грея.

— Ты ведь не собираешься явиться на похороны?

— Нет-нет, что ты! — поспешно ответил Грей. — Я просто подумал о докторе Хантере. Он... э-э... пользуется определенной репутацией... и он увез Николса с собой. После дуэли.

— Господи, какой еще репутацией? — раздраженно уточнил Хэл.

— Похитителя трупов, — пояснил Грей.

Воцарилось молчание. На лице Хэла постепенно проступало понимание. Он побледнел.

— Ты что думаешь... Нет! Ну как он мог такое сделать?

Ну... э-э... насколько я знаю, обычно перед тем, как заколотить гроб, вместо тела подбрасывают в него сотню фунтов камней. По крайней мере, так мне говорили, — ответил Грей насколько мог внятно: Дотти изо всех сил старалась ему помешать, тыкая его кулачком в нос.

Хэл сглотнул. Грей увидел, как волоски у него на руке встали дыбом.

— Ну, я спрошу у Гарри, — сказал Хэл, немного помолчав. Не думаю, что подготовка к похоронам уже закончена. И если...

Братья инстинктивно содрогнулись, словно наяву представив себе, как взбудораженное семейство приказывает вскрыть гроб, а там...

— Может, лучше не надо? — сказал Грей, сглотнув. Дотти уже не пыталась оторвать ему нос — вместо этого она шлепала его ладошкой по губам. Прикосновения крошечной ручки...

Он бережно отцепил девочку от себя и вернул ее Хэлу.

— Ума не приложу, какую пользу надеется извлечь из меня Чарли Каррузерс — но так и быть, поеду.

Он взглянул на письмо лорда Эндерби, на мятое послание Каролины...

— В конце концов, есть на свете вещи и похуже, чем остаться без скальпа!

Хэл кивнул с серьезным видом.

Я уже договорился с капитаном корабля. Ты отплываешь завтра.

Он встал и поднял Дотти.

— Иди, лапушка. Поцелуй на прощание дядю Джона.

Месяц спустя Грей вместе с Томом Бердом спустился с борта «Харвуда» в одну из шлюпок, которым предстояло отвезти на берег его и батальон луисбургских гренадеров, прибывших на большой остров близ устья реки Святого Лаврентия.

Лорд Джон никогда еще не видел ничего подобного. Сама река была больше любой другой, какую он когда-либо видел: не меньше полумили в ширину, глубокая и полноводная, она отливала иссиня-черным под лучами солнца. По обоим берегам реки вздымались высокие утесы и пологие холмы, столь густо поросшие лесом, что самих холмов было практически не видно. Было жарко, над головой сияло ослепительно-голубое небо, и небо тоже было куда ярче и выше, чем ему когда-либо доводилось видеть. В пышной растительности слышалось громкое гудение: наверное, насекомые, птицы и шум воды, но ощущение было такое, как будто это сама дикая природа поет и голос ее отдается в крови. Стоящий рядом Том буквально вибрировал от возбуждения, и глаза у него были на стебельках, как у рака, от старания ничего не упустить.

— Бог мой, вот это и есть краснокожий индеец, да? — шепнул он, подавшись к Грею.

— Ну а кто бы еще это мог быть? — ответил Грей: джентльмен, ошивавшийся у места высадки, был совершенно гол, если не считать набедренной повязки, через плечо у него было перекинуто полосатое одеяло, а его тело, судя по тому, как оно блестело на солнце, было вымазано каким-то салом.

— А я думал, они совсем красные, — сказал Том, повторяя мысли Грея. Кожа индейца была, конечно, значительно смуглее, чем у самого Грея, но отнюдь не красной, а довольно приятного светло-коричневого оттенка, вроде сухих дубовых листьев. Индеец, похоже, находил их такими же занятными, как они его. Особенно пристально он рассматривал Грея.

— Это все из-за наших волос, милорд! — прошипел Том на ухо Грею. — Говорил я вам, надо было парик надеть!

— Глупости, Том!

И тем не менее Грей ощутил странное покалывание в затылке, отчего кожу на голове как будто стянуло. Он гордился своими волосами, пышными и белокурыми, и обычно не носил парика, предпочитая вместо этого в торжественных случаях пудрить и заплетать свои собственные волосы. Ну, а сегодняшний день ничего особо торжественного не сулил. Утром, когда на борт доставили свежую пресную воду, Том настоял на том, чтобы помыть ему голову, и волосы Грея до сих пор были распущены и падали на плечи, хотя давно уже высохли.

Дно шлюпки заскрежетало по гальке, индеец сбросил одеяло и стал помогать гребцам вытаскивать ее на берег. Грей очутился рядом с индейцем и почувствовал его запах. Запах индейца не был похож на запах обычных людей, каких Грею доводилось встречать прежде: от него несло диким зверем — уж не медвежьим ли жиром мажется этот человек? — травами, и запах его пота был похож па запах свежеразрезанной меди.

Выпрямившись, индеец перехватил взгляд Грея и улыбнулся.

— Будь осторожен, англичанин, — сказал он с заметным французским акцентом и, протянув руку, довольно небрежно провел пальцами по волосам Грея. — Твой скальп будет хорошо смотреться на поясе гурона!

Сидевшие в лодке солдаты расхохотались, и индеец, не переставая улыбаться, обернулся к ним.

— Они не особенно разборчивы, абенаки, которые служат французам. Скальп есть скальп, и французы хорошо платят за них, неважно, какого они цвета.

Он добродушно кивнул гренадерам — смех утих.

— Идите за мной!

На острове уже имелся небольшой лагерь: там стоял отряд пехоты под командованием капитана Вудфорда. Услышав это имя,

Грей насторожился, но, слава богу, этот человек был не в родстве с семейством лорда Эндерби.

На этой стороне острова мы, считай, в безопасности, — сказал капитан Грею, предлагая ему свою фляжку с бренди. Они поужинали и теперь сидели рядом с палаткой капитана. — А вот на противоположный берег индейцы регулярно совершают набеги — на прошлой неделе я потерял четверых, троих убили и одного уволокли с собой.

— Но ведь вы высылаете разведку? — спросил Грей, отбиваясь от комаров, которые буквально кишели вокруг с наступлением темноты. Индейца, который привел их в лагерь, он больше не видел, но в лагере их было еще несколько: они в основном держались у своего костра, но один или двое сидели на корточках среди луисбургских гренадеров, которые сошли с «Харвуда» вместе с Греем, и бдительно сверкали глазами.

— Высылаем, и она по большей части достойна доверия, — сказал Вудфорд, отвечая на незаданный вопрос Грея. — По крайней мере, мы на это надеемся.

И он невесело рассмеялся.

Вудфорд накормил его ужином, они перекинулись в карты, Грей поделился новостями из дома в обмен на сплетни о текущей кампании.

Генерал Вольф провел немало времени в Монморанси, под городом Квебеком, но его попытки взять город не принесли ничего, кроме разочарования, и он прекратил осаду и собрал основную часть своих войск в нескольких милях выше квебекской крепости. Доселе неприступная цитадель стояла на крутых утесах над рекой, ее пушки контролировали как самое реку, так и равнину к западу от реки, так что английским военным кораблям приходилось пробираться мимо нее под покровом ночи, и не всегда успешно.

— Теперь, когда прибыли его гренадеры, Вольф закусит удила, — предрек Вудфорд. — Он очень рассчитывает на этих парней, они ведь сражались вместе с ним под Луисбургом. Эй, полковник, да ведь вас сейчас живьем сожрут — нате, попробуйте намазаться вот этим.

Он порылся в своем походном сундучке и добыл жестянку с вонючим салом.

— Медвежий жир с мятой, — пояснил он. — Индейцы все время этим мажутся — либо этим, либо глиной.

Грей старательно намазал лицо и руки. Запах был не совсем тот, что исходил от сегодняшнего разведчика, однако очень похожий, и Грей ощутил странное волнение. Однако насекомых эта мазь действительно отпугивала.

Он не скрывал цели своего прибытия и теперь напрямик спросил о Каррузерсе.

— Вы не знаете, где его держат?

Вудфорд нахмурился и налил еще бренди.

— Нигде его не держат. Отпустили под честное слово, он сейчас в городке Гареон, где находится штаб Вольфа.

— Вот как? — Грей был слегка удивлен — но, с другой стороны, Каррузерса ведь обвиняют не в мятеже, а всего лишь в неспособности подавить оный. Довольно нечастое обвинение, кстати. — Вы, случайно, не знаете подробностей этого дела?

Вудфорд открыл было рот, словно собираясь заговорить, но потом выдохнул, покачал головой и выпил свое бренди. Из чего Грей сделал вывод, что подробности, вероятно, известны всем и каждому, но в этом деле есть нечто скользкое. Ну ничего, времени у него довольно. Он успеет выслушать подробности от самого Каррузерса.

Разговор перешел на общие темы, и вскоре Грей откланялся. Гренадеры даром времени не теряли: на краю существующего лагеря уже успел вырасти новый городок парусиновых палаток и в воздухе витали аппетитные запахи жареного мяса и свежезаваренного чая.

Том, несомненно, успел установить свою палатку где-нибудь в гуще прочих. Однако Грей не торопился ее разыскивать: после недель, проведенных на переполненном корабле, ему были по душе непривычные ощущения твердой земли под ногами и одиночества. Он миновал ровные ряды новых палаток и пошел вдоль них, держась там, куда не достигал свет костров, наслаждаясь собственной невидимостью и при этом оставаясь в безопасности — по крайней мере, он на это надеялся. Всего в нескольких ярдах от него возвышался лес, очертания деревьев и кустарников были еще различимы тьма пока не сгустилась по-настоящему.

Его внимание привлекла пролетевшая мимо зеленая искорка. Грей ощутил прилив восторга. Еще... еще одна... десяток, дюжина — и внезапно весь воздух вокруг наполнился светлячками, вспыхивающими и угасающими зелеными искорками, мерцающими, точно далекие свечки, видимые сквозь колышущуюся листву. Грею пару раз уже доводилось видеть светляков в Германии, но никогда прежде — в таком количестве. Это была простая, незамысловатая магия, чистая, как лунный свет.

Он не знал, сколько времени он наблюдал за ними, медленно бродя вдоль края лагеря, но наконец он вздохнул и свернул в проход между палатками. Он был сыт, испытывал приятную усталость и прямо сейчас ни за что не отвечал. Никаких тебе подчиненных, никаких отчетов... короче, пока он не доберется до этого Гареона и Чарли Каррузерса, беспокоиться ему решительно не о чем.

Он блаженно вздохнул, опустил полог палатки и сбросил с себя верхнюю одежду.

Из забытья его вырвали крики и вопли. Он резко сел. Том, спавший на своем тюфяке в ногах у Грея, подскочил на четвереньках, как лягушка, и принялся рыться в сундучке, разыскивая пистолеты.

Не дожидаясь Тома, Грей схватил кинжал, который перед сном повесил на колышек палатки, и, откинув полог, выглянул наружу. Люди носились туда-сюда, спотыкались о палатки, выкрикивали приказы, звали на помощь. В небе стояло зарево, низко висящие облака отсвечивали багровым.

— Брандеры, брандеры! — крикнул кто-то. Грей сунул ноги в башмаки и влился в толпу, которая теперь бежала на берег.

Посреди широкой черной реки виднелась махина стоящего на якоре «Харвуда». И прямо на нее медленно надвигались одно, два три пылающих судна. Плот, нагруженный горючим мусором, щедро политый маслом и подожженный. Небольшая лодка, чей парус и мачта ярко полыхали в ночи. И что-то еще — индейское каноэ, что ли, набитое горящей травой и листьями? Слишком далеко, не разобрать. Но брандеры были все ближе к кораблю.

Грей взглянул на корабль — на палубе кто-то суетился. Было слишком далеко, чтобы различить отдельные фигуры, но что-то там явно происходило. Корабль не мог так быстро поднять якоря и уплыть прочь, они бы просто не успели — но на воду спускали шлюпки, моряки отправлялись вперед, чтобы перехватить брандеры и отвести их прочь от «Харвуда».

Захваченный этим зрелищем, Грей не обращал внимания на то, что с противоположного конца лагеря по-прежнему доносятся крики и вопли. Но теперь, когда люди на берету умолкли, наблюдая за брандерами, они забеспокоились, запоздало осознав, что происходит что-то еще.

— Индейцы! — вскричал стоявший рядом с Греем человек — это был даже не крик, а какой-то особенный, пронзительный, рыдающий визг. — Индейцы!

Все подхватили этот крик, и толпа ринулась в противоположном направлении.

— А ну, стойте! Остановитесь!

Грей выбросил руку, ухватил крикуна за грудки и одним ударом опрокинул его на землю. Он повысил голос, тщетно надеясь остановить панику.

— Эй, ты! Вот ты и ты! Хватайте своих соседей — и за мной!

Человек, которого он ударил, снова вскочил на ноги. Глаза

у него были совершенно белые.

— Это может быть ловушка! — кричал Грей. — Оставаться здесь! К оружию!

— Стоять! Стоять! — подхватил его крик низкорослый джентльмен в ночной рубашке. Глотка у джентльмена была луженая, вдобавок он подхватил с земли какой-то сук и принялся размахивать им направо и налево, разгоняя тех, кто пытался прорваться мимо него в лагерь.

Выше по течению вспыхнула еще одна искорка, и еще — новые брандеры. Шлюпки были уже спущены на воду, в темноте они казались просто черными точками. Если они сумеют оттолкнуть брандеры, «Харвуд» будет спасен от немедленного уничтожения. Грей опасался, что этот шум на другом конце лагеря — не более чем хитрость, затеянная ради того, чтобы отманить людей от берега, с тем чтобы корабль защищали одни только моряки. А ведь французы могут спустить по течению и баржу, груженную порохом, и судно с абордажной командой, рассчитывая на то, что на бepery никто ничего не заметит!

Первый из брандеров благополучно миновал корабль, уткнулся в дальний берег и теперь мирно догорал на песке. Зрелище было великолепное. Коротышка с зычным голосом — Грей подумал, что это явно сержант, — сумел собрать вокруг себя небольшую кучку солдат и теперь, коротко отдав честь Грею, предоставил их в его распоряжение.

— Прикажете им сходить за мушкетами, сэр?

— Да, пусть сходят за мушкетами, — ответил Грей. — Бегом! Ступайте с ними, сержант, — вы ведь сержант, да?

— Сержант Алоизиус Каттер, сэр! — кивнул коротышка. — Приятно встретить офицера, у которого в голове есть мозги!

— Спасибо, сержант. И постарайтесь привести сюда как можно больше людей, всех, кто под руку попадется, будьте так любезны. С оружием. И хорошо бы пару снайперов с винтовками, если таковые найдутся.

Разобравшись, таким образом, с делами, требовавшими сиюминутного внимания, он снова устремил взгляд на реку, где две шлюпки с «Харвуда» отводили в сторону еще один брандер, кружа вокруг него и отталкивая судно веслами. Грей слышал плеск воды и крики моряков.

— Милорд?

Голос у самого плеча прозвучал так неожиданно, что Грей едва язык не проглотил. Он взял себя в руки и обернулся, готовясь распечь Тома за то, что тот лезет в этот хаос, но, не успел он собраться с мыслями, как молодой лакей наклонился к его ногам.

— Я вам штаны принес, милорд, — сказал Том дрожащим голосом. — Подумал, если начнется сражение, они вам пригодятся!

— Спасибо за заботу, Том, — похвалил он лакея, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Он вдел ноги в штаны, натянул их на себя и заправил в них рубашку. — Ты не знаешь, что там творится в лагере?

Он услышал, как Том сглотнул.

— Индейцы, милорд... — ответил он. — Прибежали с воплями, набросились на палатки, одну или две подожгли. Я видел человека, которого они убили, и они... они сняли с него скальп.

Его голос звучал глухо, казалось, его вот-вот стошнит.

— Это было ужасно.

— Еще бы!

Ночь была теплая, но у Грея по рукам и затылку ползали мурашки. Леденящие вопли наконец умолкли, и, хотя в лагере по-прежнему было шумно, шум теперь звучал иначе: это были не беспорядочные выкрики, а отрывистые приказы офицеров, сержантов и капралов, которые начинали собирать людей, пересчитывать их по головам и определять нанесенный ущерб.

Умница Том притащил пистолет Грея, подсумок с пулями, мешочек с порохом, а также его мундир и чулки. Помня о темной чаще вокруг лагеря и о длинной, узкой тропе, ведущей к берегу,

Грей не стал отсылать Тома обратно, а только велел ему не соваться под ноги, когда сержант Каттер — который, повинуясь чутью опытного солдата, тоже нашел время натянуть штаны, вернулся с отрядом вооруженных солдат.

— Все на месте, сэр! — доложил Каттер, козырнув. С кем имею честь, сэр?

— Я подполковник Грей. Будьте любезны, сержант, велите споим людям не спускать глаз с корабля и особенно следить, не появятся ли неосвещенные суда, плывущие вниз по течению. Когда распорядитесь, вернетесь ко мне и расскажете, что вам известно о происходящем в лагере.

Каттер отдал честь и исчез в темноте с криками:

— Не зевай, говнюки! Гляди веселей, держи ухо востро!

Том издал придушенный вопль, Грей резко развернулся, машинально выхватив кинжал — и обнаружил у себя за спиной темную фигуру.

— Не убивай меня, англичанин, — сказал индеец, который днем провожал их в лагерь. Судя по голосу, он чему-то усмехался. — Le capitaine прислал меня за тобой.

—- Зачем? — коротко спросил Грей. Сердце у него все еще колотилось от неожиданности. Ему не нравилось, когда его заставали врасплох, а мысль, что этот человек без труда мог убить его прежде, чем он его заметил, не нравилась ему еще сильнее.

— Абенаки сожгли твою палатку. Он думал, что тебя и твоего слугу утащили в лес.

Том разразился крайне непристойной бранью и рванулся было прямо в лес, но Грей ухватил его за локоть.

Останься здесь, Том. Это неважно.

Да как же неважно, сто чертей в задницу?! — ответил Том — негодование заставило его забыть о приличиях. — Белья-то я вам, может, еще и найду, хотя это и непросто будет, а как же портрет вашей кузины с малышом, который она велела передать капитану Стаббсу? А ваша новая шляпа с золотым кружевом?!

Грей и в самом деле на секунду испугался: его юная кузина Оливия отправила с ним медальон с портретом ее самой и ее новорожденного сына, велев передать его ее мужу, капитану Малькольму Стаббсу, который служил под началом Вольфа. Грей лихорадочно похлопал себя по карманам — и с облегчением обнаружил в одном из них знакомый овал медальона.

— Все в порядке, Том, портрет у меня. Ну а шляпа... насчет шляпы мы подумаем как-нибудь потом. Послушайте... как ваше имя, сэр? — спросил он у индейца: ему не хотелось обращаться к нему на ты.

— Маноке, — ответил индеец. Похоже, все это его изрядно забавляло.

— Хорошо, Маноке. Будьте любезны, отведите моего слугу обратно в лагерь.

На тропе показалась решительная фигурка сержанта Каттера, и Грей, не обращая внимания на протесты Тома, оставил слугу на попечение индейца.

В конце концов все пять брандеров благополучно проплыли мимо «Харвуда», либо матросы сумели их отпихнуть. Выше по течению появилось нечто, что могло быть — а могло и не быть — абордажным судном, однако импровизированное войско Грея на берегу отпугнуло их, и они ушли прочь, испугавшись выстрелов, хотя дистанция была слишком велика и пули не могли причинить серьезного вреда.

Как бы то ни было, «Харвуд» был спасен, и лагерь утих, хотя и пребывал в состоянии беспокойной настороженности. Ближе к рассвету Грей вернулся в лагерь, зашел проведать Вудфорда и узнал, что в результате набега погибло двое людей и еще троих взяли в плен и утащили в лес. Трое индейцев тоже были убиты, еще один был ранен — Вудфорд собирался допросить этого человека, пока он жив, но не рассчитывал получить от него какие-нибудь полезные сведения.

— Они все молчат как рыбы, — сказал он, потирая покрасневшие от дыма глаза. Под глазами у него набухли мешки, лицо посерело от усталости. — Просто закрывают глаза и затягивают свою треклятую песню смерти. И как ты с ними ни бейся — поют, и все тут.

Грей услышал эту песню — или ему показалось, — когда он устало заполз в одолженную у кого-то палатку. Уже светало. Слабый, высокий звук вздымался и опадал, подобно шороху ветра в листве над головой. Он тянулся некоторое время, потом резко обрывался и тут же начинал звучать вновь, слабый, прерывистый.

«О чем поет этот человек? — гадал Грей, балансируя на грани сна. — Важно ли для него, что никто из тех, кто его слышит, не понимает, о чем он поет? Быть может, тот разведчик Маноке, его зовут Маноке, — где-то рядом. Может быть, он понимает...»

Палатка, которую Том нашел Грею, стояла в конце ряда. Воз можно, он выселил отсюда какого-нибудь младшего офицера, по Грей не собирался возражать. Палаточка была тесная, здесь едва хватало места для парусинового тюфяка, брошенного прямо па землю, и ящика, служившего столом, на котором стоял пустой под свечник, но все же это было какое-никакое, а укрытие. Когда Грей возвращался в лагерь, начинал моросить дождь, а теперь дождь деловито забарабанил по парусине, наполняя воздух сладковатым запахом сырости. Если песня смерти и продолжала звучать, ее сделалось не слышно за шумом дождя.

Грей перевернулся на другой бок, шурша сеном, которым был набит тюфяк, и тут же заснул.

Проснулся он внезапно и обнаружил, что лежит лицом к лицу с индейцем. Он инстинктивно встрепенулся, индеец в ответ издал негромкий смешок и слегка отодвинулся. Грей обнаружил, что никто не собирается приставлять ему нож к горлу, и пришел наконец в себя, как раз вовремя, чтобы не убить разведчика Маноке на месте.

— Ч-что? — выдавил он, торопливо протирая глаза. — Что такое?

«И какого черта ты делаешь в моей постели?»

В место ответа индеец обхватил рукой его голову, привлек его к себе и поцеловал его. Язык мужчины скользнул по его нижней губе, ящеркой юркнул в рот и тут же исчез.

И сам индеец исчез тоже.

Грей, моргая, перекатился на спину. Приснилось, должно быть... Дождь припустил еще сильнее. Он втянул в себя воздух: в палатке, конечно, пахло медвежьим жиром и мятой — он ведь сам им мазался, — мерещится ему или в воздухе чувствуется запах меди? Сделалось светлее — должно быть, уже наступил день: он слышал,

как барабанщик проходит между палаток, поднимая солдат. Барабанная дробь сливалась с шумом дождя, с криками сержантов и капралов — но снаружи все еще было мутным и серым. Должно быть, он проспал не более получаса...

— Господи Иисусе! — пробормотал Грей, неловко повернулся и натянул на голову мундир, пытаясь заснуть снова.

«Харвуд» медленно шел вверх по реке, высматривая французских мародеров. Еще несколько раз поднимали тревогу. Один раз во время ночевки на берегу на них снова напали враждебные индейцы. На этот раз все закончилось благополучно: четверо разбойников были убиты, ранен был только один поваренок, да и тот не серьезно. Потом пришлось на некоторое время задержаться, выжидая пасмурной ночи, чтобы незаметно проскользнуть мимо крепости Квебек, грозно высящейся на утесах. Их все равно заметили, и пара пушек выстрелила в их сторону, но не попала. И вот наконец впереди показался порт Гареон, штаб-квартира генерала Вольфа.

Сам городок был почти что поглощен разросшимся вокруг военным лагерем, ряды палаток раскинулись на много акров во все стороны от небольшого поселения на берегу реки, и над всем этим возвышалась небольшая французская католическая миссия — ее крошечный крест еле виднелся на вершине холма за городом. Французские обитатели городка, равнодушные к политике, как и все торговцы мира, с чисто галльской непринужденностью пожали плечами и деловито принялись обсчитывать оккупантов.

Грею сообщили, что самого генерала в Гареоне нет: он ушел куда-то с частью своих войск, однако в течение месяца должен вернуться. Подполковник, не имеющий ни особых поручений, ни своего отряда, которым он командует, был всего лишь головной болью для всех: ему предоставили квартиру, соответствующую его рангу, и вежливо выпроводили прочь. Не имея никаких обязанностей, Грей только плечами пожал и отправился разыскивать капитана Каррузерса.

Найти его оказалось нетрудно. «Патрон» первого же кабачка, куда завернул Грей, охотно сообщил ему, что le capitaine снимает комнату в доме вдовы Ламбер, неподалеку от церкви католической миссии. Возможно, что это можно было узнать и любом кабачке. Когда они с Чарли водили знакомство, он уже тогда был не дурак выпить и, по-видимому, не изменил своим привычкам, судя по нему, как оживился «патрон», стоило Грею упомянуть имя Каррузерса. Впрочем, принимая во внимание обстоятельства, Каррузерса можно было понять.

Вдова — молоденькая, с каштановыми волосами, весьма привлекательная, — уставилась на английского офицера с глубоким подозрением, но стоило ему упомянуть, что он старый друг капитана Каррузерса, ее лицо тут же смягчилось.

— Воn[18], — сказала она, распахивая дверь настежь. — Он очень нуждается в друзьях!

Он миновал два марша узкой лестницы, поднимаясь в мансардy, где обитал Каррузерс, и с каждым шагом чувствуя, как вокруг становится теплее. Сейчас это было даже приятно, но днем тут, должно быть, была страшная духота. Он постучался и радостно вздрогнул, услышав знакомый голос Каррузерса, приглашавший его войти.

Каррузерс сидел в одной рубашке за расшатанным столом и что-то писал. По одну сторону от него стояла чернильница, сделанная из тыквы, по другую — кувшин с пивом. Он взглянул на Грея, поначалу не узнал его; потом его лицо озарилось радостью, и он вскочил, едва не опрокинув и кувшин, и чернильницу.

— Джон!

Грей не успел протянуть руку, как очутился в объятиях, — и от души обнял старого приятеля. Он вдохнул запах волос Каррузерса, ощутил прикосновение его небритой щеки — и на него нахлынули воспоминания. Но, несмотря на радость встречи, он сразу почувствовал, как исхудал Каррузерс, нащупал кости, выпирающие сквозь одежду.

— Я уж думал, ты не приедешь! — повторил Каррузерс, наверное, раз в четвертый. Он наконец выпустил его и отступил назад, улыбаясь и вытирая глаза, которые невольно увлажнились.

— Ну что ж, скажи спасибо электрическому угрю! — усмехнулся Грей.

Каррузерс непонимающе воззрился на него.

— Кому?!

— О, это долгая история, потом расскажу. Ты сначала вот что скажи — что это за чертовщину ты пишешь, а, Чарли?

Радость, озарявшая заострившееся лицо Каррузерса, слегка потускнела, хотя и не исчезла вовсе.

— Ах, это... Ну, это тоже долгая история. Дай скажу Мартине, чтобы принесла еще пива.

Он указал Грею на единственный табурет, имеющийся в комнате, и вышел, прежде чем Грей успел возразить. Грей осторожно сел, опасаясь, как бы табурет под ним не развалился, но тот ничего, выдержал. Мансарда была обставлена весьма скудно: кроме табурета и стола, здесь были только узкая кровать, ночной горшок и древний умывальник с фаянсовым тазом и кувшином. Тут было очень чисто, но Грей почувствовал слабый тошнотворный запах. Он сразу определил, что пахнет от закупоренной бутылки, стоящей за умывальником.

Впрочем, он не нуждался в запахе лауданума, чтобы догадаться, что Каррузерс балуется опиумной настойкой: это и так было видно по его осунувшемуся лицу. Вернувшись к табурету, Грей мельком заглянул в бумаги, над которыми Каррузерс работал. Это, похоже, были заметки, которые он готовил к трибуналу: сверху лежал отчет об экспедиции, которую отряд под началом Каррузерса предпринял по приказу майора Джеральда Сайверли.

«Приказ предписывал нам отправиться в деревню под названием Больё, в десяти милях к востоку от Монморанси, разграбить и сжечь дома и разогнать весь домашний скот, который нам попадется. Мы выполнили приказ. Некоторые жители деревни пытались оказывать нам сопротивление, вооружась косами и иными хозяйственными орудиями. Двое из них были застрелены, прочие разбежались. Мы вернулись с двумя повозками, нагруженными мукою, сырами и мелкою домашнею утварью; пригнали также трех коров и двух добрых мулов».

Дальше Грей прочитать не успел — дверь отворилась.

Вошедший Каррузерс сел на кровать и кивнул на бумаги.

— Я решил, что лучше записать все заранее. А го вдруг я не доживу до этого трибунала.

Он говорил об этом как о чем-то само собой разумеющемся и, перехватив взгляд Грея, слабо улыбнулся.

Да не волнуйся ты так, Джон. Я всегда знал, что до седин мне не дотянуть. Это вот, — он помахал правой рукой, незавязанный манжет рубашки сполз, обнажив вторую кисть, не единственный мой недостаток.

Он постучал себя по груди левой рукой.

— Мне уже не один доктор говорил, что у меня какой-то серьезный порок сердца. Какой именно — этого никто сказать не может. Возможно, сердец у меня тоже два, — он улыбнулся Грею той внезапной обаятельной улыбкой, которую Джон так хорошо помнил, — возможно, только полсердца, возможно, еще что-то. Я и прежде время от времени терял сознание, но чем дальше, тем хуже. Иногда я чувствую, как оно перестает биться, только трепыхается в груди, и тогда у меня в глазах темнеет и становится трудно дышать. Пока что оно каждый раз начинает биться снова, но рано или поздно оно остановится навсегда.

Грей не сводил глаз с руки Чарли — крохотной ручки, прижатой к обычной, большой руке. Это выглядело так, как будто Чарли держит в ладони какой-то экзотический цветок. Вот обе руки медленно разжались. В этом одновременном движении была какая-то завораживающая красота.

— Ладно, — тихо сказал Грей. — Рассказывай, что там было.

За неподавление мятежа под суд отдавали редко: такое обвините трудно было доказать и потому выдвигали его нечасто, разве что наличествовали другие сопутствующие обстоятельства. И в данном случае они как раз наличествовали.

— Ты знаешь Сайверли? — начал Каррузерс, пристраивая бумаги к себе на колено.

— Нет, совсем не знаю. Я так понимаю, что он подонок. Но вот почему он подонок? — спросил Грей, кивнув на бумаги.

— Потому что мерзавец.

Каррузерс старательно выровнял стопку бумаги, не отводя от нее глаз.

— То, что ты успел прочесть, — это как раз не Сайверли. Это был приказ генерала Вольфа. Я не знаю точно, какую цель он преследует: то ли лишить крепость провизии в надежде заморить их голодом, то ли заставить Монкальма выслать войска, чтобы защитить местных жителей, дав возможность Вольфу их атаковать. Возможно, и то и другое. Однако он целенаправленно терроризирует поселения по обоим берегам реки. Так что нет, это мы сделали по приказу самого генерала...

Он слегка скривился и внезапно поднял взгляд на Грея.

— Джон, ты помнишь Шотландию?

— Сам же знаешь, что помню.

Те, кому довелось поучаствовать в усмирении шотландских горцев под началом герцога Камберлендского, не забудут этого никогда. Он повидал немало горских деревушек, с которыми было то же самое, что с Больё...

Каррузерс вздохнул.

— Ну да. Вот. Беда в том, что Сайверли повадился присваивать себе добычу, захваченную в разоренных деревнях, — под тем предлогом, чтобы продать ее и разделить деньги между солдатами поровну.

— Чего-о?

Это противоречило всем армейским традициям: как правило, каждому из солдат доставалась добыча, захваченная им лично.

— Он кем себя возомнил, адмиралом, что ли?

На флоте принято было как раз наоборот, делить деньги между командой но общеизвестной формуле. Но флот — это флот: команда корабля чаще всего действует как единое целое, в отличие от армейских частей, и, кроме того, на флоте были специальные адмиралтейские суды, которые занимались продажей захваченных кораблей.

Каррузерс расхохотался.

— У него брат — коммодор. Возможно, от него он этого и набрался! Как бы то ни было, — продолжал он, вновь посерьезнев, — денежек так никто и не увидел. Хуже того — он принялся задерживать солдатское жалованье. Платил все позже и позже, штрафовал за мелкие провинности, утверждал, будто деньги не подвезли, притом что несколько человек своими глазами видели, как сундучок выгружали из почтовой кареты. Это, конечно, плохо, но, по крайней мере, солдат по-прежнему кормили и одевали. Но тут он зашел чересчур далеко...

Сайверли принялся приворовывать у интенданта, отбирая большие партии припасов и продавая их частным образом.

— Я это подозревал, — объяснил Каррузерс, но у меня не было доказательств. Однако я принялся следить за ним, и он знал, что я за ним слежу, а потому на время поумерил свои аппетиты. Но перед винтовками он устоять не смог.

Им привезли дюжину новых винтовок, куда более совершенных, чем обычный армейский гладкоствольный мушкет по прозвищу «Браун Бесс». Винтовки были в армии большой редкостью.

— Я так думаю, что они нам достались по интендантскому недосмотру. Снайперов у нас не было, не было и особой нужды в винтовках. Потому, видимо, Сайверли и решил, что ему это сойдет с рук.

Но с рук ему это не сошло. Двое рядовых, разгружавших телегу, обнаружили особый ящик и, не устояв, заглянули внутрь, посмотреть, что там такое. Слухи о винтовках стремительно разнеслись по лагерю, но всеобщее радостное возбуждение продержалось недолго: вместо новеньких винтовок солдатам раздали изрядно подержанные мушкеты. Солдаты и без того начинали проявлять недовольство, но это стало последней каплей.

— А тут мы еще и бочку рома конфисковали в таверне в Леви, — со вздохом добавил Каррузерс. — Они пили всю ночь напролет — стоял январь, а январские ночи здесь чертовски длинные, — и к утру решили пойти искать винтовки. Винтовки они нашли — под полом в квартире Сайверли.

— А где же был сам Сайверли?

— У себя в квартире. Боюсь, с ним обошлись довольно дурно, — уголок рта у Каррузерса дернулся. — Однако он сумел сбежать, выпрыгнув в окно, и по колено в снегу добрел до соседнего гарнизона. До соседнего гарнизона было двадцать миль. Он напрочь отморозил себе два пальца на ногах, но все-таки выжил.

— Жаль.

— Да уж, жаль, — уголок рта дернулся снова.

— И что стало с мятежниками?

Каррузерс надул щеки, покачал головой.

— Большинство из них дезертировали. Двоих поймали и быстренько вздернули. Еще троих отловили позже, они теперь сидят в здешней тюрьме.

— А ты...

— Ну да, я. Я был заместителем Сайверли. Про мятеж я узнал слишком поздно — один из прапорщиков прибежал за мной, когда солдаты уже пошли к дому Сайверли, — но я успел прибежать до того, как все было кончено.

— Ну, в данных обстоятельствах ты мало что мог сделать, верно?

— Я и не пытался! — напрямик сказал Каррузерс.

— Понимаю, — сказал Грей.

— Понимаешь, да? — Каррузерс криво улыбнулся.

— Конечно. То есть Сайверли до сих пор в армии, все на той же должности? Ну да, конечно. Он, должно быть, был достаточно взбешен, чтобы выдвинуть против тебя это оригинальное обвинение, но тебе не хуже моего известно, что в нормальных обстоятельствах это дело, скорее всего, было бы закрыто, как только всплыли бы сопутствующие факты. Ты сам настоял на трибунале, верно? Чтобы предать огласке то, что тебе известно?

Учитывая состояние здоровья Каррузерса, мысль о том, что, если его осудят, ему грозит длительное тюремное заключение, не особо его тревожила.

Кривая улыбочка Чарли сделалась широкой и искренней.

— Я знал, что выбрал того, кого надо! — сказал Каррузерс.

— Чрезвычайно польщен, — сухо сказал Грей. — Но почему именно я?

Каррузерс отложил свои бумаги и теперь слегка раскачивался, сидя на кровати и обхватив руками колено.

— Почему именно ты, Джон?

Чарли уже не улыбался. Его серые глаза перехватили взгляд Грея.

— Ты понимаешь, чем мы занимаемся. Наше дело — сеять хаос, смерть и разрушения. Но ты никогда не забываешь, зачем мы этим занимаемся.

— Вот как? Быть может, ты будешь столь любезен, что сообщишь мне это? А то я всегда понять не мог — и зачем мы этим занимаемся?

В глазах Чарли блеснула улыбка, но ответил он серьезно:

— Кто-то должен поддерживать порядок, Джон. Солдаты сражаются под влиянием разных мотивов, и в большинстве из них нет ничего благородного. Но ты и твой брат...

Он прервался и тряхнул головой.

Грей заметил, что в его волосах много седых прядей, хотя он знал, что Каррузерс не старше его самого.

— Весь мир — это хаос, смерть и разрушения. Но такие люди, как ты — вы не согласны с этим мириться. И если на свете есть порядок, мир и покой — то это благодаря тебе, Джон. Тебе и таким, как ты.

Грей чувствовал, что надо бы что-то ответить, но он не знал, что на это сказать. Каррузерс встал, подошел к Грею, положил руку левую — ему на плечо, а правой легонько коснулся его лица.

— Как там в Писании говорится? — тихо сказал он. — «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», да? Я алчу, Джон, — прошептал он. — — А ты жаждешь. Ты не подведешь меня!

Пальчики крошечной руки Чарли скользили по его коже — это была и мольба, и ласка одновременно.

«Армейские традиции требуют, чтобы военный трибунал проходил под председательством старшего офицера, в присутствии других офицеров в том количестве, которое он сочтет необходимым для разбирательства дела. Как правило, их бывает четверо, может быть больше, но, как правило, не менее трех. Обвиняемый имеет право вызвать свидетелей в свою пользу, и судьи обязаны их выслушать, как и любых других лиц, которых пожелают, определив таким образом обстоятельства дела, и, приняв решение, выносят приговор».

Похоже, этот весьма невнятный текст был единственным существующим документом, определяющим процедуру военного суда. По крайней мере, это было единственное, что Хэл сумел для него добыть за короткое время, остававшееся до отъезда. Никаких официальных законов, регулирующих деятельность военных судов, не существовало, и законы страны, где проходил суд, в нем тоже не действовали. Короче, армия — сама себе закон. Впрочем, Грей всегда это подозревал.

Что ж, в таком случае руки у него развязаны. Он может добиваться того, чего хочет Чарли Каррузерс, как сочтет нужным. Все зависит исключительно от личного мнения и взглядов офицеров, которые войдут в состав суда. Значит, стоит выяснить, кто эти люди, и познакомиться с ними как можно быстрее...

Ну а пока что у него было еще одно мелкое поручение.

— Том, — сказал он, роясь в своем сундуке, — вы выяснили, где живет капитан Стаббс?

— Да, милорд. И, если вы прекратите мять свои рубашки, я вам все скажу.

Том, укоризненно взглянув на хозяина, ловко оттеснил его в сторону.

— Что вы тут, вообще, искали-то?

— Медальон с портретом моей кузины и ее ребенка.

Грей отступил назад, предоставив Тому склониться над раскрытым сундуком. Лакей принялся бережно расправлять пострадавшие рубашки, выравнивая все складочки. Сам сундук изрядно обуглился снаружи, но солдаты все же сумели его спасти, так что гардероб Грея остался цел, к великой радости Тома.

— Вот, милорд, — Том достал из сундучка маленький пакет и бережно вручил его Грею. — Мои наилучшие капитану Стаббсу. То-то уж он обрадуется, когда получит этот портретик! Малыш — просто вылитый он, вы не находите?

Найти место жительства Малькольма Стаббса удалось далеко не сразу, хотя Том объяснил дорогу весьма подробно. Дом — насколько это можно было назвать домом — находился в одном из самых бедных кварталов городка, на грязной улочке, обрывающейся у самой реки. Грей был изрядно удивлен: он знал Стаббса как весьма общительного человека и добросовестного офицера. Отчего же тот не поселился в гостинице или в хорошем частном доме, поближе к казармам?

К тому времени как он наконец нашел нужную улочку, его терзали смутные подозрения. Подозрения эти все усиливались по мере того, как он пробирался среди ветхих хижин и стаек чумазых ребятишек, щебечущих на нескольких языках одновременно. Завидев офицера, они увязывались за ним, радуясь развлечению и перебрасываясь непонятными замечаниями на своем птичьем наречии, но, стоило ему спросить о капитане Стаббсе, они умолкали и тупо пялились на него, сколько он ни тыкал для наглядности пальцем в свой мундир.

Он прошел всю улочку, угваздав сапоги глиной, навозом и толстым слоем листьев, которые дождем сыпались с гигантских деревьев, прежде чем нашел хоть одного человека, способного ответить на его вопрос. Это был древний индеец, который невозмутимо восседал на камне у воды, завернувшись в полосатое одеяло, какие британские торговцы продавали туземцам, и удил рыбу. Этот человек говорил на смеси трех или четырех языков, из которых Грей понимал только два, но для взаимопонимания этого хватило.

— Un, deux, trois[19], назад, — сказал старик, указывая большим пальцем вверх по улочке, а потом дернув им вбок. Дальше последовало что-то на индейском наречии. Грей смутно понял, что речь шла о женщине, видимо, хозяйке дома, где квартировал Стаббс. Завершающее упоминание о «lе bon Capitaine»[20] подтвердило это предположение, и Грей, поблагодарив этого господина по-английски и по-французски, направил свои стопы к третьему от реки дому. Любопытные ребятишки тянулись за ним, точно хвост за воздушным змеем.

На стук в дверь никто не отозвался. Тогда он обошел вокруг дома — ребятишки все так же тащились за ним — и обнаружил позади него небольшую хатку. Из серой каменной трубы валил дым.

День был чудный, небо над головой сапфировое, в воздухе витал терпкий аромат ранней осени. Дверь в хижину была приоткрыта, чтобы впустить внутрь свежий, прохладный воздух, но входить Грей не стал. Вместо этого он вытащил из-за пояса свой кинжал и постучал в дверь рукояткой. Увидев кинжал, зрители восторженно ахнули. Грей не без труда подавил порыв обернуться к ним и раскланяться.

Шагов за дверью он не услышал, но дверь внезапно распахнулась. За ней оказалась молодая индианка, чье лицо при виде его озарилось неподдельной радостью.

Грей удивленно вскинул брови — но радость исчезла в мгновение ока, и женщина привалилась к косяку, прижав к груди стиснутую в кулак руку.

— Batinse! — выдохнула она, явно в ужасе. — Qu’est-ce qui s’passe?[21]

— Rien, — ответил он, встревоженный не меньше ее. — Ne t’inquiete pas, madame. Est-ce que Capitaine Stubbs habiici?[22]

Ее глаза, и без того расширенные, закатились под лоб, и Грей подхватил ее под руку, опасаясь, что она упадет без чувств к его ногам. Старший из ребятишек, что таскались за ним, прошмыгнул мимо него, распахнул дверь настежь, Грей обхватил женщину за талию и отчасти повел, отчасти понес ее в дом.

Ребятня сочла это за приглашение и хлынула следом за ним, сочувственно шушукаясь. Грей доволок женщину до кровати и уложил ее. Девчушка, одетая в одни панталончики, подпоясанные веревкой, подошла поближе и что-то сказала женщине. Та ничего не ответила, однако девчушка развернулась и выскочила за дверь.

Грей колебался, не зная, что делать. Женщина дышала, однако была бледна, и ее веки слабо подрагивали.

— Voulez-vousun peu de l'eau?[23] — осведомился он. Ведро с водой нашлось возле очага, однако Грей отвлекся. Рядом с очагом стояла индейская люлька с привязанным к ней спеленутым младенцем, который смотрел на Грея большими любопытными глазами.

Конечно, он и так уже догадался, в чем дело, однако все же опустился на колени рядом с малышом и осторожно помахал пальцем у него перед носом. Глазенки у младенца были большие и темные, как у его матери, а кожа — светлее, чем у нее. Но волосы у него были совсем не индейские. У индейцев волосы прямые, густые и черные. А волосенки малыша были темно-рыжие, как корица, и торчали нимбом таких же буйных кудряшек, как те, что старательно прилизывал и прятал под париком Малькольм Стаббс.

— Что с le Capitaine? — сурово осведомился голос у него за спиной. Грей развернулся и, обнаружив, что над ним возвышается довольно крупная дама, встал на ноги и поклонился.

— Ничего страшного, мадам, — заверил он ее. «По крайней мере, пока». — Я разыскивал капитана Стаббса просто затем, чтобы передать ему письмо.

— А-а!

Женщина выглядела как француженка, но явно приходи им. матерью либо теткой той, молоденькой. Она прекратила гневно хмуриться и вообще словно бы сдулась, перестав выглядеть такой грозной.

— Хорошо. D’un urgence[24], это письмо?

Она пристально разглядывала Грея. Очевидно, другие британские офицеры не имели обыкновения навещать Стаббса у него дома. Вероятнее всего, официально Стаббс проживал по другому адресу, где он и занимался всеми полковыми делами. Неудивительно, что они решили, будто он явился сообщить, что Стаббс убит или ранен! «Пока что нет», — мрачно добавил Грей про себя.

— Нет, — ответил он, чувствуя тяжесть медальона, оттягивающего ему карман. — Важное, но не срочное.

И ушел. Никто из ребятишек за ним не последовал.

Обычно найти в лагере солдата или офицера не сложно, но Малькольм Стаббс как в воздухе растаял. В течение следующей недели Грей прочесал и штаб, и лагерь, и деревню, но никаких следов своего проштрафившегося зятя так и не обнаружил. А что самое странное — что искать пропавшего капитана никто и не думал. Сослуживцы Стаббса только растерянно пожимали плечами, а его непосредственный начальник, похоже, отправился вверх по реке проверять тамошние гарнизоны. Разочарованный Грей наконец ушел к реке, сел на берегу и принялся размышлять.

Возможных вариантов было два — нет, три. Первый — это ч то Стаббс, прослышав о приезде Грея, предположил, что Грей обнаружит то, что, собственно, он и обнаружил, запаниковал и сбежал.

Второй — это что он не поладил с кем-то в кабаке или в темном переулке, его убили, и теперь он тихо разлагается где-то в лесу, под ковром опавших листьев. И третий — это что его куда-то отправили с каким-то конфиденциальным поручением.

В первом Грей сильно сомневался: Стаббс был не тот человек, чтобы удариться в панику. Если бы Малькольм действительно прослышал о приезде Грея, первое, что он сделал бы, — это разыскал бы его сам, чтобы Грей не принялся шастать по поселку и не узнал именно того, что он узнал. Так что этот вариант Грей отмел сразу.

Второй он отмел тем более. Если бы Стаббса убили, будь то намеренно или случайно, сразу поднялась бы тревога. Армия обычно знает, где находятся ее солдаты, и, если их нет там, где им положено быть, немедленно принимает меры. То же самое касается и дезертирства.

Значит, гак. Если Стаббс исчез и никто его не ищет, отсюда вытекает, что туда, где он находится, его отправила армия. А поскольку, похоже, никто не знает, где он, следовательно, миссия у него секретная. Учитывая нынешнее местонахождение Вольфа и то, чем он сейчас одержим, это почти наверняка означает, что Малькольм Стаббс отправился вниз по реке, разведывать, каким образом можно атаковать Квебек. Грей вздохнул с облегчением. Да, его рассуждения выглядели логично. А это, в свою очередь, означает, что Стаббс, при условии, что он не попал в плен к французам, с него не сняли скальп индейцы и его не сожрал медведь, — со временем вернется. Так что ему, Грею, не остается ничего другого, как только ждать.

Он прислонился к дереву, глядя, как два рыбацких каноэ медленно движутся вниз по течению, огибая берег. Небо было затянуто облаками, кожу овевал легкий ветерок, очень приятный после летней жары. В пасмурную погоду хорошо рыба ловится — так учил его отцовский егерь. Интересно почему? Возможно, солнечные лучи ослепляют рыб и они прячутся в укромных местах в глубине, а когда свет тускнеет, поднимаются на поверхность?

Ему внезапно вспомнился электрический угорь. Садфилд рассказывал, что эта рыба водится в мутных водах Амазонки. Глазки у нее крошечные, и владелец угря утверждал, что он использует удивительную силу электричества не только для того, чтобы оглушать свою добычу, но и для того, чтобы каким-то образом находить ее.

Грей не знал, что заставило его поднять голову в этот самый миг, но он посмотрел на реку и обнаружил, что одно из каноэ выгребло на мелкую воду в нескольких футах от него. Индеец, управляющий каноэ, одарил его ослепительной улыбкой.

— Эй, англичанин! — окликнул он. — Не хочешь порыбачить со мной?

Грея как будто током тряхнуло. Он выпрямился. Индеец не сводил с него глаз. В памяти всплыло прикосновение его губ и языка, запах свежеразрезанной меди... Сердце отчаянно забилось. Отправиться на рыбалку с индейцем, которого он едва знает? Возможно, это ловушка... Так можно и без скальпа остаться, а то и что похуже... Но не только электрический угорь способен руководствоваться шестым чувством!

— Хочу! — ответил он. — Жди меня у пристани.

Две недели спустя он выпрыгнул из каноэ на пристань, похудевший, обгоревший на солнце, веселый. Его скальп по-прежнему был при нем. Он подумал, что Том Берд будет вне себя: он, конечно, предупредил его, что уезжает, но, разумеется, не сказал, когда вернется, поскольку и сам этого не знал. Бедняга Том, должно быть, уже вообразил, будто его взяли в рабство или сняли с него скальп, чтобы продать французам!

На самом деле они не спеша спускались вниз по течению, удили рыбу, когда им этого хотелось, останавливались на ночлег на песчаных отмелях или маленьких островках, жарили свой дневной улов и ужинали в тишине у костерка, под кронами дубов и ясеней. Время от времени навстречу попадались другие суда: не только каноэ, но и французские пакетботы и бриги, и два английских военных корабля, медленно идущих вверх по реке, расправив все паруса. Но далекие крики моряков казались ему тогда такими же чуждыми, как язык ирокезов.

И в первый же день, когда сгустились летние сумерки, Маноке, поев, вытер пальцы, поднялся, небрежно распустил свою набедренную повязку и уронил ее на песок. И с усмешкой принялся ждать, пока Грей лихорадочно выпутывался из рубашки и штанов.

Перед едой они искупались в реке, чтобы освежиться. Индеец смыл с себя сало, его кожа была чистой. Но от него все равно пахло зверем, его тело отдавало тревожащим привкусом дичи. Грей не знал, в чем дело — то ли в его расе, то ли в том, чем он питается.

— Скажи, каков я на вкус? — из любопытства спросил он.

Маноке, поглощенный своим занятием, ответил что-то вроде «как хрен», но это могло быть и выражением легкого отвращения, так что Грей счел за лучшее не расспрашивать дальше. К тому же, допустим даже, что он отдает бифштексами, сухарями или йоркширским пудингом, но откуда индейцу знать, каковы они на вкус? Да и так ли уж нужно ему это знать? Он решил, что не нужно, и остаток вечера они провели, не тратя времени на разговоры.

Ом почесал поясницу. Штаны слегка терли, к тому же он был искусан комарами и обгоревшая на солнце кожа облезала и зудела. Он попытался было одеваться, как туземцы, видя, что это действительно удобно, однако однажды сжег себе зад, провалявшись слишком долго на солнце, и вынужден был снова переодеться в штаны, не желая выслушивать все новых шуток насчет своей белой задницы.

Погруженный в такие приятные, но рассеянные мысли, он успел пройти половину городка, прежде чем заметил, что вокруг куда больше солдат, чем было прежде. На крутых немощеных улочках там и сям били барабаны, собирая людей по квартирам. Повсюду ощущался ритм военной, лагерной жизни. Грей и сам поневоле начал подлаживаться под барабанную дробь. Он выпрямился, расправил плечи, чувствуя, как армия внезапно выхватила его из солнечного блаженства последних дней.

Его взгляд сам собой обратился наверх. Над большой гостиницей, служившей главной штаб-квартирой, развевались флаги. Вольф вернулся.

Грей пришел к себе на квартиру, успокоил Тома, что с ним все в порядке, позволил распугать, расчесать, надушить себе волосы и заплести их в тугую косицу, и, натянув чистый мундир, который изрядно раздражал обожженную кожу, отправился представляться генералу, как того требовала вежливость. Ом шал Джеймса Вольфа в лицо: Вольф был его ровесником, сражался под Каллоденом, будучи одним из младших офицеров под командованием герцога Камберлендского во время шотландской кампании, по лично Грей с ним знаком не был. Однако был наслышан.

— Грей, не так ли? Брат герцога Пардлоу?

Вольф вытянул свой длинный нос в его сторону, как будто принюхивался. Точно пес, который изучает зад встреченной собаки Грей понадеялся, что от него не потребуется отвечать тем же, и вместо этого отвесил вежливый поклон.

— Мой брат просил засвидетельствовать вам свое почтение

Хотя, по правде говоря, отзывы брата были отнюдь не почтительными.

— Напыщенный осел, — говорил Хэл, излагая свои торопливые наставления перед отъездом. — Все делает напоказ, соображает плохо, в стратегии ничего не смыслит. Однако удачлив, как сам дьявол, надо отдать ему должное. Смотри, не давай ему втянуть тебя ни в какие дурацкие авантюры!

Вольф дружелюбно кивнул.

— А вы, значит, прибыли в качестве свидетеля, чтобы участвовать в трибунале... как его там — Чарльза Каррузерса?

— Да, сэр. Дата военного суда уже назначена?

— Понятия не имею. Что, назначена? — осведомился Вольф у своего адъютанта, высокого, тощего существа с глазками-бусинками.

— Нет, сэр. Однако теперь, когда его светлость прибыл, суд может состояться в любое время. Я сообщу об этом бригадиру Летбридж-Стюарту, он должен возглавить трибунал.

Вольф махнул рукой.

— Нет-нет, погодите! У бригадира будет достаточно других дел. Это потом...

Адъютант кивнул и сделал пометку в своих бумагах.

— Есть, сэр.

Вольф смотрел на Грея, точно мальчишка, которому не терпится поделиться секретом.

Скажите, подполковник, вы понимаете шотландских горцев?

Грей удивленно вскинул брови.

— Ну, насколько это вообще возможно — да, сэр, — вежливо ответил он. Вольф разразился громогласным хохотом.

— Вы славный малый!

Генерал склонил голову набок и оценивающе уставился на Грея.

— У меня около сотни этих созданий. Я как раз раздумывал, для чего бы они могли пригодиться. И, кажется, я нашел им применение. Как насчет небольшой авантюры?

Адъютант невольно улыбнулся, но поспешно стер улыбку с лица.

— Авантюры, сэр? — осторожно переспросил Грей.

— Дело довольно опасное, — небрежно продолжал Вольф. — Но это же горцы... Если они и пропадут, большой беды не будет. Вы ведь присоединитесь к нам?

«Не давай ему втянуть тебя ни в какие дурацкие авантюры!» Ну да, Хэл, спасибо большое. Объяснил бы еще, как можно отклонить подобное предложение офицера, который на данный момент официально является твоим начальником.

— С удовольствием, сэр, — ответил он, чувствуя, как по спине пробежал неприятный холодок. — И когда же?

— Через две недели. В новолуние!

Вольф только что хвостом не вилял — столько в нем было энтузиазма.

— А нельзя ли узнать, в чем, собственно, состоит суть... э-э... экспедиции?

Вольф заговорщицки переглянулся со своим адъютантом, потом, возбужденно сверкая глазами, обернулся к Грею.

— Мы возьмем Квебек!

Итак, Вольф нашел себе «точку опоры». Или, точнее, ее нашел для него его испытанный разведчик Малькольм Стаббс. Грей ненадолго забежал к себе на квартиру, сунул в карман медальон с портретом Оливии и малыша и отправился разыскивать Стаббса.

Он не задумывался над тем, что скажет Малькольму. Слава богу, что он не нашел его сразу после того, как узнал о существовании любовницы-индианки и ее младенца. Он бы тогда просто набил

Стаббсу морду, не дожидаясь объяснений. Но за прошедшее время он успел поостыть. И теперь смотрел на дело более отстраненно.

По крайней мере, так он думал, пока не зашел и процветающую таверну — Малькольм разбирался в винах, и не нашел своего зятя за столом безмятежно пирующим в кругу друзей. Стаббс был человек из тех, про кого говорят «что положить, что поставить»: примерно пять футов четыре дюйма во всех измерениях, светловолосый, легко багровеющий что от возбуждения, что от вина.

Сейчас он, похоже, был одновременно и возбужден, и пьян: он хохотал над шуткой приятеля и размахивал пустым бокалом, призывая буфетчицу. Обернувшись, он увидел приближающегося Грея и вспыхнул, точно факел. Грей понял, что Малькольм много времени проводит под открытым небом: он обгорел не хуже самого Грея.

— Грей! — вскричал Стаббс. — Свет очей моих! Кой черт занес тебя в эту убогую глушь?

Тут он обратил внимание на выражение лица Грея, и его веселость несколько поувяла. Густые брови озадаченно насупились.

Долго гадать ему не пришлось. Грей наклонился через стол, опрокинув бокалы, и ухватил Стаббса за грудки.

— Идем со мной, свинья поганая, — прошипел он, наклонившись вплотную к родственнику, — или, клянусь, я тебя убью прямо тут!

Он отпустил его и выпрямился. Кровь гулко стучала у него в висках.

Стаббс потер шею. Он был оскорблен, застигнут врасплох — и напуган. Грей видел страх в его широко раскрытых голубых глазах. Стаббс медленно поднялся, сделав товарищам знак оставаться на своих местах.

— Не беспокойтесь, ребята, — сказал он, изо всех сил стараясь выглядеть как ни в чем не бывало. — Это мой кузен, дело семейное.

Грей увидел, как двое из них понимающе переглянулись, потом с опаской уставились на Грея. Значит, они тоже знают...

Он напряженно сделал Стаббсу знак следовать за ним, и они вышли за дверь, спокойно, стараясь не потерять лица. Оказавшись на улице, Грей немедленно схватил Стаббса за руку и поволок его за угол, в узкий переулок. Он сильно толкнул Стаббса, так что тот потерял равновесие и привалился к стене. Грей вышиб из под него ноги, потом наступил коленом ему на бедро, изо всех сил надавив

на мощную мышцу. Стаббс издал придушенный возглас, но все-таки не завопил.

Грей сунул руку в карман, трясущейся от ярости рукой достал медальон, сунул его под нос Стаббсу, а потом изо всех сил впечатал его ему в щеку. Стаббс взвыл, перехватил медальон, и Грей оставил его у него в руке и, пошатываясь, поднялся на ноги.

— Да как ты посмел? — осведомился он низким, угрожающим тоном. — Как ты посмел обесчестить свою жену, своего сына?

Малькольм тяжело дышал, одной рукой сжимал пострадавшее бедро, но мало-помалу приходил в себя.

— Это все ерунда, — сказал он. — Это не имеет никакого отношения к Оливии.

Он сглотнул, вытер губы и осторожно взглянул на медальон, который держал в руке.

— Мой малец, да? Славный... славный мальчуган. На меня похож, скажи, а?

Грей с размаху пнул его в живот.

Похож! прошипел он. — И другой твой сын тоже на тебя похож! Как ты мог?!

Малькольм разинул рот, но не издал ни звука. Он хватал воздух ртом, точно выброшенная на берег рыба. Грей наблюдал за ним без малейшей жалости. Он его еще разделает и поджарит на углях! Он наклонился, вынул из безвольной руки Стаббса медальон и сунул его обратно в карман.

Через некоторое время Стаббс все же сумел вздохнуть, и его лицо, которое сделалось было совсем лиловым, снова обрело свой нормальный кирпичный оттенок. В углах его рта скопилась слюна. Он облизнул губы, сплюнул и сел, тяжело дыша и глядя на Грея снизу вверх.

— Ну что, еще бить будешь?

— Пока нет.

— Это хорошо.

Он протянул руку, Грей взял ее и, крякнув, поднял Стаббса на ноги. Малькольм, все еще задыхаясь, привалился к стене и посмотрел на него.

— С каких это пор ты сделался гласом Божиим, а, Грей? Кто ты такой, чтобы судить меня, а?

Грей чуть не врезал ему снова, однако сдержался.

— Кто я такой? — переспросил он. Я, блядь, кузен Оливии, вот кто я такой! Ближайший родственник мужского мола, который имеется у нее на этом континенте! А ты, блядь, ее муж, если ты забыл — а ты явно забыл! Судить тебя? Это еще что за херня, блядун паршивый?

Малькольм закашлялся и сплюнул снова.

— Да. Ну... Я же тебе говорю, к Оливии это все никакого отношения не имеет. А стало быть, и к тебе тоже.

Он говорил с напускным спокойствием, однако Грей видел, как лихорадочно бьется жилка у него на шее, как бегают у него глаза.

— Ничего такого особенного в этом нет. Это, можно сказать, традиция такая. Все так делают...

Грей вскинул колено, ударив Стаббса по яйцам.

— Попробуй еще раз, — сказал он Стаббсу, который рухнул наземь и, стеная, скорчился в позе эмбриона. — Можешь не торопиться, я сегодня свободен.

Он почувствовал, что на него смотрят. Обернувшись, он увидел нескольких солдат, собравшихся у входа в проулок. Они колебались, не зная, что предпринять. Однако Грей по-прежнему был в мундире — тот слегка поистрепался, но знаки различия были видны отчетливо, — и, когда он грозно зыркнул на них глазами, они поспешно исчезли.

— По-хорошему, мне бы следовало тебя убить, прямо здесь, прямо сейчас, — сказал он Стаббсу несколько секунд спустя. Однако овладевший им гнев схлынул, пока он смотрел, как Стаббс корчится у него под ногами, и теперь он говорил устало.

— Конечно, для Оливии лучше было бы остаться вдовой — с тем имуществом, что она от тебя унаследует, — чем женой негодяя, который будет изменять ей с ее же подругами — и хорошо, если не с горничной.

Стаббс пробормотал что-то неразборчивое. Грей нагнулся, ухватил его за волосы и заставил приподнять голову.

— Что-что?

— Это... все не так.

Постанывая, держась за пах, Малькольм неуклюже поднялся поднялся, подтянув колени к животу. Он немного отдышался, уронив голову на колени, пока наконец не смог снова заговорить.

— Ты не понимаешь, да? — он говорил вполголоса, не поднимая головы. — Ты не видел того, что видел я. И... и не делал того, что приходилось делать мне.

— Ты о чем?

— Об... об убийствах. Нет, не в бою. Не в честном бою, лицом к лицу. Крестьяне. Женщины...

Грей увидел, как массивное горло Стаббса дернулось — он сглотнул.

— Я... мы... это тянется месяцами. Мы разоряем страну, жжем усадьбы, деревни...

Он тяжело вздохнул, его широкие плечи поникли.

— Солдаты, те не против. Половина из них с самого начала были грубыми скотами...

Он перевел дыхание.

— Им... им ничего не стоит пристрелить человека на пороге его собственного дома и овладеть его женой рядом с его трупом.

Он сглотнул снова.

— За скальпы платит не только Монкальм, — вполголоса сказал он. Грей не мог не расслышать, что голос у него срывается от боли и это была не физическая боль.

— Такое видел любой солдат, Малькольм, — сказал он почти мягко, немного помолчав. — Но ты же офицер. Твой долг — держать их в узде.

«Но это далеко не всегда возможно, кому и знать, как не тебе!» — подумал он.

— Знаю... ответил Малькольм и разрыдался. — Я не сумел!

Грей ждал, пока он всхлипывал и шмыгал носом. Грей чувствовал себя все более глупо и неловко. Наконец широкие плечи вздрогнули и опустились в последний раз.

Через некоторое время Малькольм сказал почти ровным тоном:

— Все ищут выход, так или иначе, верно? И выходов этих не так много. Выпивка, карты либо женщины.

Он поднял голову, подвинулся и сел поудобнее, слегка поморщившись.

— Тебя-то женщины особо не интересуют, верно? — добавил он, глядя на Грея.

Грей ощутил противную пустоту в животе, но вовремя осознал, что Малькольм говорит об этом как о чем-то само собой разумеющемся.

— Нет, — ответил он, переводя дыхание. — Я больше по части выпивки.

Малькольм кивнул и вытер нос рукавом.

— А мне выпивка не помогает, — признался он. Я пью, пока не усну, но ничего не забываю. И мне... мне это во сне потом спится. А насчет шлюх — я... ну, в общем, не хотелось бы подцепить заразу какую-нибудь, а то, не дай бог... Оливия, сам понимаешь, пробормотал он, потупившись. — В карты мне не везет, сказал он, прокашлявшись. — Но когда я сплю рядом с женщиной, тогда я могу спать спокойно.

Грей привалился к стене. Он чувствовал себя так, словно его самого избили, как Малькольма Стаббса. Яркие листья порхали на ветру, кружились в воздухе, опускались в грязь...

— Ладно, — сказал он наконец. — И что же ты собираешься делать?

— Не знаю, — ответил Стаббс равнодушным, безнадежным тоном. — Что-нибудь придумаю, наверно.

Грей нагнулся и протянул ему руку. Стаббс осторожно поднялся на ноги, кивнул Грею и заковылял к выходу из переулка, согнувшись и держась за низ живота, как будто у него вот-вот кишки вывалятся. Но на полпути остановился и обернулся через плечо.

Лицо у него было встревоженное и смущенное.

— А можно я все-таки... того... портрет-то заберу? Они ведь мои все-таки, Оливия и... и мой сын.

Грей испустил такой глубокий вздох, что он, казалось, проник до самого мозга костей. Ему казалось, будто он постарел сразу на тысячу лет.

Ну да, они твои, — сказал он и, порывшись в кармане, достал медальон и бережно опустил его в карман Стаббса. — Ты не забывай об этом, ладно?

Через два дня пришел конвой кораблей с войсками под командой адмирала Холмса. Город наводнили люди, алчущие нормального, не просоленного насквозь мяса, свежевыпеченного хлеба, выпивки и женщин. А на квартиру Грея явился курьер и передал ему пакет от брата и поклон от адмирала.

Пакет был невелик, но упакован на совесть: завернут в клеенку и перевязан шпагатом, а узел на шпагате был запечатан сургучом с печатью брата. Это было совершенно не похоже на Хэла: обычно его письма представляли собой наспех нацарапанные записки, составленные таким образом, чтобы передать суть минимальным количеством слов. Как правило, он не трудился даже подписывать их, не говоря уже о том, чтобы запечатывать.

Тому Берду этот пакет тоже чем-то не понравился: он отложил его в сторону, отдельно от прочей почты, да еще и придавил сверху большой бутылкой бренди, как будто боялся, что он сбежит. А возможно, Том подозревал, что бренди понадобится Грею, чтобы восстановить силы после изнурительного чтения письма длиннее одной страницы.

— Спасибо за заботу, Том! — усмехнулся Грей и потянулся за ножом для бумаг.

На самом деле лежавшее внутри письмо было короче страницы, не было снабжено ни подписью, ни приветствием и в целом выглядело как типичное письмо от Хэла:

«Минни хочет знать, не голодаешь ли ты там. Понятия не имею, что она намерена предпринять в случае, если ты ответишь, что голодаешь. Мальчишки желают знать, удалось ли тебе добыть скальпы — насчет твоего собственного скальпа они уверены, что он краснокожим не по зубам; сам я того же мнения. Будешь возвращаться домой — не забудь привезти три томагавка.

Вот твое пресс-папье; ювелир был весьма впечатлен качеством камня. Помимо этого, высылаю копию показаний Адамса. Его повесили вчера».

Помимо письма, в пакете был небольшой мешочек из плотной замши и документ официального вида, на нескольких листах плотной бумаги, сложенных и опечатанных — на этот раз печатью Георга II. Грей отложил бумаги в сторону, достал из походного сундучка оловянный кубок и до краев наполнил его бренди, заново подивившись предусмотрительности своего слуги.

Подготовившись таким образом, он сел, взял замшевый мешочек и вытряхнул из него себе на ладонь маленькое, но тяжелое золотое пресс-папье, сделанное в форме полумесяца среди морских волн. В пресс-папье был вделан ограненный и очень крупный сапфир, сверкавший на золоте, подобно вечерней звезде. «Где это Джейми Фрезер добыл такую штуковину?» — удивился Грей.

Он покрутил вещицу в руках, любуясь тонкой работой, потом отложил ее в сторону. Отхлебнул немного бренди, глядя па официальный документ так, словно тот грозил взорваться. У Грея были серьезные причины предполагать, что так оно и есть.

Он взвесил документ на руке и почувствовал, как ветерок из распахнутого окна приподнял его, точно парус, который вот-вот наполнится воздухом и захлопает на ветру.

Ну что ж, тянуть не имеет смысла. К тому же Хэл наверняка и так знает, о чем там говорится; рано или поздно он все равно расскажет это Грею, хочет он того или нет. Грей вздохнул, поставил кубок и взломал печать.

«Я, Бернард Дональд Адамс, даю эти показания без принуждения, по доброй воле...»

Вот как? В самом деле? Грей не знал почерка Адамса и не мог определить, написан ли этот документ собственноручно или под диктовку... Хотя нет, погодите. Грей пролистал страницы и посмотрел на подпись в конце. Та же рука. Понятно, значит, он писал это собственноручно.

Он прищурился, вглядываясь в текст. Почерк был ровный и твердый. Стало быть, эти показания не вытягивали из него под пытками. Возможно, это все-таки правда...

— Идиот! — сказал он себе. — Прочти это наконец и покончи с этим раз и навсегда!

Он залпом допил бренди, расправил бумаги и принялся наконец читать о том, как погиб его отец.

Герцог уже в течение некоторого времени подозревал о существовании якобитского кольца и вычислил троих людей, которых считал замешанными в эту историю. Тем не менее он не предпринимал попыток их уличить, пока не был выписан ордер на его собственный арест по обвинению в государственной измене. Узнав об этом, он немедленно послал за Адамсом, вызвав его в загородное поместье герцога в Эрлингдене.

Адамс не знал, много ли герцогу известно о его собственном участии в деле, но остаться в стороне не рискнул, опасаясь, что герцог, будучи арестован, донесет на него. Поэтому он вооружился пистолетом и под покровом ночи отправился в Эрлингден, прибыв туда перед самым рассветом.

Он постучался во внешние двери оранжереи, и герцог впустил его внутрь. Засим последовала «некая беседа».

«В тот день мне сделалось известно о том, что на герцога Пардлоу был выдан ордер на арест по обвинению в государственной измене. Я был встревожен, поскольку герцог прежде расспрашивал меня и некоторых моих коллег таким образом, что это заставило меня предположить, что он подозревает о существовании тайного движения, целью которого является восстановление династии Стюартов.

Я выступал против ареста герцога, поскольку не знал, сколь о многом он знает либо догадывается, и опасался, что, если ему будет грозить непосредственная опасность, он сможет указать на меня либо моих главных соратников, а именно — Джозефа Арбетнота, лорда Кримора и сэра Эдвина Веллмана. Сэр Эдвин, однако, особенно настаивал на этом, утверждая, что вреда оно не причинит: любые обвинения Пардлоу будут сочтены за попытки оправдаться и отвергнуты, как ничем не подтвержденные, в то время как сам факт его ареста естественным образом заставит всех считать его виновным и отвлечет внимание тех, кто мог бы направить его на нас.

Герцог, узнав об ордере на арест, в тот же вечер послал за мной ко мне на квартиру и потребовал, чтобы я немедленно явился в его загородную усадьбу. Я не посмел ослушаться, не зная, какие доказательства он способен представить, и потому в ту же ночь выехал в его поместье, прибыл незадолго до рассвета».

Адамс встретился с герцогом в оранжерее. Неизвестно, как развивалась их беседа, но результат был налицо.

«Я захватил с собой пистолет, который зарядил, подъехав к дому. Я сделал это исключительно с целью самозащиты, поскольку не знал, как поведет себя герцог».

Герцог повел себя так, как того и следовало ожидать. Разумеется, Джерард Грей, герцог Пардлоу, тоже явился на эту встречу небезоружным. По словам Адамса, герцог достал свой пистолет из-под камзола — непонятно, то ли он собирался напасть на него, то ли просто хотел пригрозить, — но Адамс испугался и тоже выхватил пистолет. Оба выстрелили; Адамс считал, что пистолет герцога дал осечку, поскольку промахнуться на таком расстоянии герцог не мог.

Пистолет Адамса осечки не дал и не промахнулся. Увидев кровь на груди герцога, Адамс ударился в панику и сбежал. Оглянувшись, он увидел, как герцог, будучи смертельно ранен, но все еще стоя на ногах, ухватился за ветку персикового дерева и вложил остатки сил в то, чтобы швырнуть бесполезное теперь оружие в Адамса. После этого он рухнул наземь.

Джон Грей сидел неподвижно, машинально теребя листы бумаги. Он не видел аккуратных строчек, в которых Адамс описывал произошедшее. Он видел кровь. Темно-алую, сверкающую рубином в том месте, где на нее попали солнечные лучи, проникшие сквозь стеклянную крышу. Отцовские волосы, взлохмаченные, как на охоте. И персик, упавший на те же каменные плиты, испорченный и разбитый.

Он положил бумаги на стол; ветер шевельнул их, и Грей машинально потянулся за новым пресс-папье, чтобы придавить их.

Как там говорил про него Каррузерс? «Кто-то должен поддерживать порядок. Ты и твой брат, — сказал он. — Вы не согласны с этим мириться. И если на свете есть порядок, мир и покой — то это благодаря тебе и таким, как ты».

Быть может. Знал бы он еще, какую цену приходится платить за этот мир и порядок... Но тут Грей вспомнил осунувшееся лицо Чарли, его утраченную юношескую красоту, от которой остались кожа и кости, его упрямую решимость, которая только и давала ему силы дышать...

Да, Чарли — знал.

Когда стемнело, они взошли на корабли. В состав конвоя входил флагманский корабль адмирала Холмса, «Лоустофт», три военных корабля, «Белка», «Морской конь» и «Охотник»; несколько вооруженных сторожевых судов, суда, груженные артиллерией, порохом, боеприпасами, и множество транспортных судов для перевозки войск — в общей сложности 1800 человек. «Сазерленд» был оставлен внизу и поставлен на якорь за пределами досягаемости пушек крепости, чтобы наблюдать за действиями противника. Река была усеяна плавучими батареями и мелкими французскими судами.

Грей плыл вместе с Вольфом и шотландскими горцами на борту «Морского коня». Путешествие он провел на палубе, будучи чересчур взвинчен, чтобы сидеть внизу.

В памяти то и дело всплывало предупреждение брата: «Не давай ему втянуть тебя ни в какие дурацкие авантюры!» — но думать об этом было уже слишком поздно, и, чтобы отвлечься от этих мыслей, он вызвал одного из офицеров на состязание: кто сумеет просвистеть «Старый английский ростбиф» с начала до конца и ни разу не рассмеется? В результате он проиграл, но о брате больше не вспоминал.

Вскоре после полуночи корабли бесшумно спустили паруса и встали па якорь, покачиваясь на темной реке, точно уснувшие чайки. Л’Анс-о-Фулон, место высадки, которое рекомендовали генералу Вольфу Малькольм Стаббс и другие разведчики, находилось в семи милях вниз по реке, у подножия крутых и сыпучих сланцевых утесов, ведущих на плато, которое называлось Поля Авраама.

— Как вы думаете, это в честь библейского Авраама? — с интересом спросил Грей, услышав это название, но ему ответили, что нет, просто на плато стояла ферма, принадлежавшая бывшему лоцману но имени Авраам Мартин.

Грей подумал, что это прозаическое происхождение названия не делает его хуже. На этой земле и так развернутся достаточно драматические события, ни к чему приплетать сюда древних пророков, беседы с Господом... или вычисления, сколько солдат может находиться в стенах квебекской крепости.

Стараясь производить как можно меньше шума, шотландские горцы со своими офицерами, Вольф и его отборные войска, среди которых был и Грей, спустились на небольшие bateaux[25], которые должны были бесшумно высадить их на берег.

Шум реки почти заглушал плеск весел. Сидящие в лодках большей частью молчали. Вольф восседал на носу передней лодки, лицом к своим войскам, но время от времени оглядывался на берег. Внезапно он заговорил. Он не повышал голоса, но ночь была такой тихой, что пассажиры лодки без труда слышали каждое слово. К изумлению Грея, он цитировал «Элегию, написанную на сельском кладбище».

«Напыщенный осел!» — подумал Грей — но все же не мог не признаться себе, что эти стихи звучат довольно волнующе. Вольф не выставлялся, не читал напоказ. Он как будто говорил сам с собою, и, когда он дошел до последних строк, по спине Грея пробежал холодок:

На всех ярится смерть — царя, любимца славы,

Всех ищет грозная... и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы...

— «И путь величия ко гробу нас ведет!»[26] — заключил Вольф так тихо, что лишь трое или четверо сидящих рядом слышали его. Грей был достаточно близко, чтобы услышать, как он прочистил горло, слегка кашлянув, и увидеть, как он расправил плечи.

— Джентльмены, — сказал Вольф, повысив голос, — знайте, что я предпочел бы скорее написать эти строки, нежели взять Квебек!

В лодке слегка зашевелились, послышались негромкие смешки.

«Я бы тоже! — подумал Грей. — Поэт, который их написал, сейчас небось сидит у уютного камелька где-нибудь в Кембридже кушает булочки с маслицем, а не готовится карабкаться на гору, рискуя своей задницей!»

Интересно, что это было — обычная театральность, столь свойственная Вольфу? «Может быть... а может быть, и нет», — подумал он. Сегодня утром он встретился в уборной с полковником Уолсингом, и тот мимоходом упомянул, что Вольф накануне вечером доверил ему подвеску и поручил передать ее мисс Ландрингем, с которой он был помолвлен.

Впрочем, ничего необычного тут не было: все оставляют свои ценные вещи друзьям накануне жаркой битвы. Если тебя убьют или тяжело ранят, твое тело могут ограбить до того, как друзья сумеют его выручить. Не у всех ведь есть надежные слуги, которым можно доверить такое. Ему самому друзья не раз поручали на время боя хранить их табакерки, карманные часы или кольца: до Крефельда он считался счастливчиком. Сегодня ему никто ничего не поручал...

Он машинально подвинулся на скамье, почувствовав перемену течения, и сидевший рядом Саймон Фрезер, качнувшись в противоположном направлении, толкнул его.

— Pardon![27]— буркнул Фрезер. Накануне, за обеденным столом, Вольф заставил их всех читать стихи на французском, и все сошлись на том, что у Фрезера самое лучшее произношение: он несколько лет назад сражался на стороне французов в Голландии. Так что, если их вдруг окликнут часовые, отвечать будет он. Грей подумал, что Фрезер сейчас, несомненно, старается думать исключительно по-французски, пытаясь пропитать свой мозг этим языком, чтобы от неожиданности не вырвалась английская фраза.

— De rien[28], — буркнул в ответ Грей, и Фрезер негромко хмыкнул.

Ночь была пасмурная, небо было исполосовано обрывками расходящихся дождевых облаков. Это к лучшему: поверхность реки была неровной, на ней играли тусклые неверные блики, обозначая то камень, то плывущую по воде ветку. Но все равно, толковый часовой не сможет не заметить целого каравана лодок.

Лицо немело от холода, но ладони вспотели. Грей снова коснулся кинжала у себя за поясом — он сознавал, что трогает его каждые несколько минут, словно сомневается в его существовании, однако ничего не мог с собой поделать. Впрочем, его это особо и не беспокоило. Он напрягал глаза, высматривая впереди отблеск беспечно разожженного костра, внезапно шевельнувшийся валун, который окажется вовсе не валуном — что угодно.

«Далеко ли еще? — гадал он. — Две мили? Три?» Он никогда не видел этих утесов и не знал точно, далеко ли от них до Гареона.

Шум воды и легкое колыхание лодки начали убаюкивать его, несмотря на напряжение, и ему то и дело приходилось встряхивать головой и широко зевать, чтобы избавиться от дремоты.

Когда с берега наконец окликнули: «Quel est c’est bateau?»[29], этот крик показался чем-то совершенно неважным, вроде голоса ночной птицы. Но в следующее мгновение Саймон Фрезер до хруста сдавил его руку, набрал в грудь воздуха и крикнул:

— Celui de la Reine![30]

Грей стиснул зубы, с трудом сдерживая бранный возглас. Он подумал, что, если часовой потребует пароль, он, скорее всего, останется калекой. Однако в следующее мгновение часовой бросил: «Passez!» [31], и смертельная хватка Фрезера разжалась. Саймон дышал, как кузнечные мехи, но однако толкнул его в бок и шепнул:

— Pardon!

— De rien, бля! — пробормотал Грей, растирая руку и осторожно шевеля пальцами.

Они были уже близко. Людям не сиделось на месте куда сильнее, чем самому Грею: они проверяли оружие, одергивали мундиры, покашливали, сплевывали за борт, готовились к высадке. Однако миновало еще целых пятнадцать минут, прежде чем они начали забирать к берегу — и из темноты их окликнул другой часовой.

Сердце у Грея сжалось, точно кулак, и он едва не ахнул — все старые раны внезапно заныли разом.

— Qui etes-vous? Que sont ces bateaux?[32] — подозрительно осведомился француз.

Нa этот раз он был готов и сам схватил Фрезера за руку. Саймон подался вперед, к берегу, и хрипло ответил:

— Des bateaux de provisions! Taisiez-vous — les anglais sont proches![33]

Грей почувствовал безумное желание расхохотаться, но не стал. На самом деле, «Сазерленд» и впрямь был близко: он стоял ниже по течению, вне досягаемости пушек — и лягушатники наверняка об этом знали. Как бы то ни было, часовой вполголоса отозвался: «Passez!», и караван лодок проскользнул мимо, благополучно миновав последний поворот.

Дно лодки заскрипело по песку, и половина людей тут же выпрыгнули за борт, вытягивая ее на берег. Вольф отчасти выпрыгнул, отчасти вывалился из лодки — он был крайне возбужден, от его мрачности и торжественности не осталось и следа. Они пристали к небольшой отмели, у самого берега, и другие лодки приставали следом за ними. Черные фигуры кишели на берегу, точно муравьи.

Двадцать четыре шотландца должны были первыми вскарабкаться на утес, разведав и по возможности расчистив дорогу, поскольку утесы были защищены не только своей крутизной, но и засекой, завалом из срубленных деревьев. Массивная фигура Саймона растаяла во мраке, его французский акцент тотчас сменился свистящим гэльским выговором. Нельзя сказать, чтобы Грей пожалел

о его уходе.

Он не мог сказать, отчего Вольф избрал для этой цели именно шотландцев: то ли оттого, что они привычны карабкаться по скалам, то ли оттого, что ими не жаль было пожертвовать. Скорее по второй причине. Как и большинство английских офицеров, Вольф относился к горцам с недоверием и легким презрением. А ведь эти офицеры, но крайней мере, никогда не сражались с ними — точнее, против них.

Отсюда, от подножия утесов, Грею было их не видно, зато слышно: шарканье ног, время от времени лихорадочное царапанье, шорох осыпающихся камешков, натужное кряхтение и сдавленные возгласы, в которых Грей узнавал гэльские наименования Господа, Богоматери и разнообразных святых. Кто-то рядом с ним достал из-за ворота четки, поцеловал подвешенный к ним крестик, потом снова сунул их за пазуху и, ухватившись за деревце, растущее на голой скале, рванулся вверх. Грей мельком увидел развевающийся килт, болтающийся на поясе палаш — а потом все поглотила тьма. Он снова коснулся рукояти кинжала — других талисманов у него при себе не было.

Ждать в темноте пришлось долго. Отчасти Грей завидовал горцам: с какими бы опасностями им ни довелось встретиться — а судя по доносящимся сверху звукам и возгласам, когда у кого-то срывалась нога и товарищи подхватывали его, не давая упасть, подъем сам по себе был действительно опасен, — им, по крайней мере, не приходилось бороться со скукой!

Внезапно сверху послышался треск, грохот, находящиеся на берегу шарахнулись в разные стороны — и сверху упало несколько заостренных бревен, вытащенных из засеки. Одно из них вонзилось в песок не далее чем в шести футах от Грея и осталось стоять, колеблясь. Все, кто был внизу, не сговариваясь, отступили подальше.

Шарканье и кряхтение становились все тише и внезапно прекратились. Вольф, сидевший на валуне, встал и, прищурившись, устремил взгляд наверх.

— Получилось! — прошептал он, стиснув кулаки от возбуждения. Грей разделял его чувства. — Боже милостивый, получилось!

Люди, ожидавшие у подножия утеса, затаили дыхание: там, наверху, был сторожевой пост. Воцарилась тишина — слышался лишь немолчный шум леса и реки. А затем — выстрел.

Один-единственный выстрел. Люди внизу зашевелились, взялись за оружие, готовясь — сами еще не зная, к чему.

Слышно ли что-то сверху? Грей не мог понять, как ни вслушивался, и, чисто от нервозности, отвернулся помочиться на край утеса. Он застегивал ширинку, когда сверху донесся голос Саймона Фрезера:

— Готово, клянусь Богом! — крикнул он. — Вперед, ребята, эта ночь не будет длиться вечно!

Следующие несколько часов прошли в самых изнурительных упражнениях с тех пор, как Грею довелось пройти через горы Шотландии с полком своего брата, доставляя пушки генералу Коуну. «Хотя нет, — думал он, стоя в темноте, с ногой, зажатой между деревом и скалой, над невидимой пропастью глубиной в тридцать футов, сжимая обжигающую ладони веревку, на которой висел груз в пару сотен фунтов, — сейчас, пожалуй, похуже будет!»

Горцы застигли сторожевой пост врасплох, прострелили пятку их капитану, который попытался было сбежать, и взяли всех в плен. Это оказалось несложно. Теперь, когда дорога — если это можно назвать дорогой, — была свободна, остальной части десантной группы предстояло подняться на утесы, куда они должны были поднять не только прочие войска, которые теперь спускались вниз по реке на транспортных судах, но и шестнадцать пушек, двенадцать гаубиц, три мортиры и все прочее, как-то: ядра, снаряды, порох, доски и передки, необходимые для того, чтобы эта артиллерия могла стрелять. «Что ж, — думал Грей, — по крайней мере, к тому времени как они управятся, эта козья тропка, ведущая на утес, превратится в широкую коровью тропу!»

Когда небо начало светлеть, Грей, стоявший на вершине утеса, откуда он наблюдал за тем, как втаскивают наверх последние пушки, на миг поднял глаза и увидел bateaux, летящие над водой, точно стайка ласточек: они пересекли реку, чтобы забрать тысячу двести солдат, которым Вольф приказал прийти сюда из Леви пешим маршем по противоположному берегу и затаиться в лесу, пока вылазка шотландцев не увенчается успехом.

Из-за края утеса, отчаянно бранясь, вынырнула чья-то голова. Следом за головой показался и ее владелец. Он споткнулся и растянулся у ног Грея.

— Сержант Каттер! — улыбнулся Грей, помогая коротышке подняться на ноги. — Вас тоже пригласили на этот прием, да?

— Срань господня! — воинственно ответил сержант, отряхивая землю с мундира. — Если мы после всего этого не победим, я не знаю, что сделаю!

И он, не дожидаясь ответа, обернулся и заорал вниз:

— Шевелись, убогие болваны! Вы что, свинцу, что ль, нажрались? Так просритесь давайте, и веселей, веселей! Живей, лопни ваши глаза!

В результате всех этих чудовищных усилий к тому времени, как рассвет залил золотистым сиянием Поля Авраама, французские часовые на стенах цитадели Квебека, не веря собственным глазам, увидели под стенами более четырех тысяч британских войск, выстроенных в боевые порядки.

Грей смотрел на часовых в подзорную трубу. Расстояние было слишком велико, чтобы различить их лица, однако их тревога и смятение были очевидны. Грей ухмыльнулся, увидев, как один французский офицер сперва схватился за голову, а потом замахал руками, точно кур гонял, рассылая своих подчиненных во все стороны.

Вольф стоял на невысоком пригорке, задран длинный нос, точно принюхивался к утреннему воздуху. Грей подумал, что генералу эта поза, видимо, представляется благородной и величественной; однако Грею он казался похожим на таксу, вынюхивающую барсука: он выглядел таким же взвинченным и возбужденным.

В этом Вольф был не одинок. Невзирая на тяготы этой ночи, ободранные ладони, синяки на лодыжках, подвернутые ноги и отсутствие еды и сна, радостное возбуждение пьянило войска, подобно вину. Грей думал, что они все просто не в себе от усталости.

Ветер донес до него слабую барабанную дробь: французы били тревогу. Несколько минут спустя Грей увидел цепочку всадников, скачущих прочь от крепости, и мрачно улыбнулся. Они отправились за подкреплениями, какие Монкальм мог собран, за достаточно короткое время. В животе слегка заныло.

На самом деле, деваться было некуда. На дворе стоял сентябрь, надвигалась зима. Город и крепость не выдержали бы долгой осады: из-за тактики выжженной земли, которую использовал Вольф, им не хватало припасов. Французы были здесь, англичане тоже, и факт, очевидный обеим сторонам, состоял в том, что французы перемрут от голода раньше англичан. Монкальму придется драться. Выбора у него не было.

Многие из солдат захватили с собой фляги с водой, кое к то догадался прихватить поесть. Теперь у них появилась возможность перекусить, присесть, немного расслабиться — но при этом никто из них не упускал из виду французов, собирающихся перед крепостью. Глядя на крепость в подзорную трубу, Грей обнаружил, что, хотя людей становилось все больше, это были отнюдь не вышколенные солдаты. Монкальм созвал народное ополчение: крестьян, рыбаков, трапперов — и индейцев. Грей с опаской разглядывал раскрашенные лица и намазанные жиром бритые головы с пучками волос на макушке, однако благодаря знакомству с Маноке индейцы представлялись ему уже не такими ужасными, как прежде, — а на открытом пространстве, против пушек, они будут сражаться далеко не столь успешно, как в чаще леса.

Монкальму понадобилось на удивление немного времени, чтобы собрать свое импровизированное войско. Солнце не успело пройти и половины пути до зенита, как ряды французов двинулись в наступление.

— Не стрелять, мошенники, болваны! Кто выпалит без приказа — бошки поотрываю и отдам артиллеристам вместо снарядов! — раздался знакомый рев сержанта Алоизиуса Каттера. Его даже на расстоянии ни с кем не спутаешь! Тот же приказ, пусть и не в столь красочной форме, прокатился вдоль всего строя англичан. Все офицеры одним глазом наблюдали за приближающимися французами, другим же — за генералом Вольфом, который стоял на своем пригорке, пылая воодушевлением.

Грей принялся переминаться с ноги на ногу, чтобы разогнать застоявшуюся кровь — одну ногу у него свело судорогой. Надвигающиеся французы остановились, припали на колено и дали залп. Потом задний ряд дал второй залп. Но они были еще далеко, слишком далеко, чтобы выстрелы могли произвести какой-то эффект. Британское войско откликнулось нутряным, алчным ропотом.

Рука Грея стискивала рукоять кинжала так долго, что на ладони остался отпечаток проволочной обмотки. Вторая рука сжимала эфес сабли. Он тут никем не командовал, однако испытывал неодолимое желание вскинуть оружие, поймать взгляды всех своих людей, удержать их, заставить собраться... Он передернул плечами, заставляя себя расслабиться, и взглянул на Вольфа.

Еще один залп. На этот раз расстояние было достаточно близким, чтобы несколько британских солдат рухнули, сраженные мушкетными пулями.

— Не стрелять! Не стрелять! — пролетело по рядам отрывисто, подобно мушкетному залпу. Над войском висела сернистая вонь тлеющего запального шнура, пересиливающая даже запах пороха: артиллеристы тоже не спешили давать залп.

Выстрелили французские пушки. Убийственные ядра пронеслись через поле, но они казались крошечными и бессильными, невзирая на ущерб, который они причинили. «Сколько здесь французов?» — подумал он. Вероятно, вдвое больше, чем англичан, но это было неважно. Это уже не имело значения.

По лицу стекал пот, и он протер глаза рукавом.

— Не стрелять!

Ближе, ближе... Многие из индейцев были верхом на лошадях: он видел группу всадников слева. Ну, эти еще куда ни шло...

— Не стрелять!!!

Вольф медленно поднял руку с саблей, и армия затаила дыхание. Его любимые гренадеры стояли рядом с ним, выстроившись плотными рядами, окутанные сернистым дымом от тлеющих фитилей у пояса...

— Идите сюда, сволочи, — бормотал солдат, стоящий рядом с Греем. — Идите, идите сюда, ну!

Дым стелился над полем низкими белыми облаками. Сорок шагов. Дистанция эффективной стрельбы.

— Не стрелять, не стрелять, не стрелять... — твердил кто- то, борясь с паникой.

Вдоль рядов англичан сверкнули на солнце клинки офицеры вскинули свои сабли, готовясь повторить приказ Вольфа.

— Не стрелять... нет... нет...

Клинки рухнули вниз — все, как один.

— Пли!!! — и земля дрогнула.

У него вырвался крик — часть слитного рева тысяч глоток, и он рванулся вперед, вместе с солдатами, стоявшими рядом, навстречу противнику.

Залп был сокрушительным, земля была устлана толами. Он перепрыгнул через павшего француза, ударил саблей другого, не успевшего перезарядить свой мушкет; сабля вошла в тело наискосок, между шеей и плечом, он вырвал клинок из тела и бросился дальше.

Британская артиллерия стреляла настолько быстро, насколько можно было перезаряжать пушки. От каждого залпа содрогалось все тело. Грей скрипнул зубами, уклонился от штыка, еще не успев разглядеть его толком — и остался один, задыхающийся, со слезящимися от дыма глазами.

Он, тяжело дыша, огляделся по сторонам, утратив ориентацию. Вокруг было столько дыма, что он по понимал, где находится. Впрочем, это не имело значения.

Мимо с визгом пронеслось что-то огромное и размытое. Он машинально увернулся и бросился наземь в тот самый миг, как рядом прогрохотали копыта коня. Над головой раздался боевой клич индейца и свист томагавка, чудом разминувшегося с его головой.

— Черт! — буркнул он, поднимаясь на ноги.

Где-то поблизости трудились гренадеры: он слышал крики их офицеров и грохот взрывов. Гренадеры упрямо пробивались навстречу французам, как маленькие ходячие пушки.

Одна из гранат ударилась о землю в нескольких футах от него, и он ощутил острую боль в бедре: металлический осколок рассек его штаны и впился в тело.

— Господи Иисусе! — воскликнул Грей, запоздало сообразив, что находиться рядом с отрядом гренадеров — не лучшая идея. Он потряс головой, чтобы прийти в себя, и подался в сторону.

До него донесся знакомый звук, который на миг заставил его невольно съежиться: дикие вопли шотландских горцев, наполненные яростью и восторженным боевым безумием. Горцы вовсю орудовали своими палашами: двое из них на миг мелькнули в дыму, преследуя кучку удирающих французов. Грей увидел голые ноги, мелькающие под килтами, и ощутил смех, подступающий к горлу.

Он не у видел его в дыму. Просто споткнулся обо что-то тяжелое и упал, растянувшись поперек тела. Человек взвыл, и Грей поспешно вскочил.

Ох, простите! Вы... Боже, Малькольм!

Он опустился на колени, пригнулся, уклоняясь от стелющегося над головой дыма. Стаббс задыхался, отчаянно рвал пуговицы своего мундира.

— О Иисусе!

Правая нога Малькольма ниже колена исчезла, вместо нее висели лохмотья мяса и торчали белые обломки кости, все вокруг было залито кровью, как на бойне. Или... нет, не исчезла. Оторванная нога валялась поодаль, по-прежнему обутая в башмак и обрывки чулка.

Грей отвернулся. Его вырвало.

Нос жгло от желчи. Он откашлялся, сплюнул, обернулся и стал расстегивать пояс.

— Не надо...— выдохнул Стаббс, протянув руку, когда Грей принялся перетягивать ему бедро ремнем. Лицо у Малькольма было белее, чем торчавшие из ноги осколки костей. — Не надо. Лучше... мне лучше умереть!

— Черта с два! — коротко ответил Грей.

Руки у него тряслись, сделались скользкими от крови. Он только с третьего раза попал концом ремня в пряжку, но все-таки попал и туго затянул его. Стаббс взвыл.

— Отлично, — сказал незнакомый голос у него над ухом. — Теперь давайте отнесем его прочь. Я... черт!

Грей вскинул голову и увидел незнакомого английского офицера, который, развернувшись, отбил приклад мушкета, едва не размозживший голову Грею. Грей, не задумываясь, выхватил кинжал и вонзил его в ногу французу. Тот взвыл, нога у него подломилась, незнакомый офицер швырнул его на землю, пнул в лицо и с размаху наступил ему на горло, раздавив гортань.

— Я вам помогу, — спокойно сказал офицер, наклонился и подхватил Малькольма под руку, поднимая его. — Беритесь с той стороны, отнесем его в тыл.

Они подняли Малькольма, закинули его руки себе на плечи и потащили его прочь, не обращая внимания на француза, который корчился и хрипел на земле.

Они еще успели отнести Малькольма в тыл, где уже трудились армейские хирурги. К тому времени, как Грей с тем офицером до ставили его к палатке хирургов, Малькольм скончался.

Обернувшись, Грей увидел, что французы рассеялись и обратились в бегство. Они отступали в сторону крепости. Взрытое и истоптанное поле было наводнено англичанами, которые с ликующими криками бежали мимо брошенных французских пушек.

Вся битва длилась менее четверти часа.

Он пришел в себя, сидя на земле. Голова была абсолютно пуста, он понятия не имел, как он тут очутился и сколько времени он тут провел — хотя, судя по всему, времени прошло немного.

Он увидел неподалеку от себя какого-то офицера, которым показался ему смутно знакомым. Кто же это... Ах, да. Адъютант Вольфа. Он так и не узнал его имени.

Он медленно встал, чувствуя себя одеревеневшим, как двухнедельный пудинг.

Адъютант ничего не делал, просто стоял. Глаза его были обращены в сторону крепости и бегущих французов, но Грей понял, что на самом деле они ничего не видят. Грей заглянул ему за спину, на тот пригорок, где стоял Вольф — генерала нигде не было видно.

— А генерал Вольф?.. — спросил было он.

— Генерал... - начал адъютант. Он судорожно сглотнул. — Генерал был ранен.

«Ну еще бы, осел эдакий! — подумал жестокосердый Грей. — Встал на самом виду, словно мишень какая! Чего он еще ждал?» Но тут он увидел слезы, стоящие в глазах адъютанта, и все понял.

— Так он убит? — глупо спросил Грей, и адъютант — какого черта он так и не потрудился узнать, как его зовут? — кивнул, утирая закопченным рукавом закопченное лицо.

— Его... Сперва в руку. Потом в грудь. Он упал, пополз, потом опять упал. Я перевернул его... сказал, что мы победили. Что французы рассеялись и бегут.

— Он понял?

Адъютант кивнул и сделал глубокий клокочущий вдох.

— Он сказал... — Он запнулся, закашлялся, потом продолжал уже тверже: — Он сказал, что теперь он не страшится умереть, зная, что он победил.

— Да? — сказал Грей. Он видел немало смертей, и ему казалось куда более правдоподобным, что, если Джеймс Вольф и сумел исторгнуть из себя что-нибудь, кроме нечленораздельных стонов, его последними словами, скорее всего, было нечто вроде «черт!» или «о Боже!», в зависимости от религиозных верований генерала, о которых Грей ничего не знал.

— Да, это хорошо, — сказал он, хотя это звучало глупее некуда, и сам обернулся к крепости. К ней цепочками, точно муравьи, стягивались люди, и над одной из таких цепочек он увидел развевающееся на ветру знамя Монкальма. А под знаменем виднелась крошечная фигурка человека в генеральском мундире. Он ехал верхом, без шляпы, сутулясь и пошатываясь в седле, и окружившие его со всех сторон офицеры поддерживали его, чтобы он не упал.

Англичане снова строились в ряды, хотя было ясно, что битва окончена. На сегодня так уж точно. Грей увидел поблизости высокого офицера, который спас ему жизнь и помог оттащить Малькольма Стаббса в тыл. Офицер, хромая, возвращался к своим солдатам. Грей толкнул адъютанта в плечо.

— Вы не знаете, как зовут вон того майора? — спросил он, кивая в его сторону.

Адъютант растерянно заморгал, потом расправил плечи.

— Знаю, конечно. Это майор Сайверли.

— Ах вот как... Ну, в этом нет ничего удивительного, верно?

Три дня спустя адмирал Холмс, второй заместитель Вольфа, принял капитуляцию Квебека. Вольф и его первый заместитель, Монктон, оба пали в бою. Монкальм тоже умер: он скончался на следующее утро после битвы. У французов не оставалось другого выхода, кроме как сдаться: надвигалась зима, и было ясно, что крепость и город вымрут от голода задолго до осаждающих.

Через две недели после битвы Джон Грей вернулся в Гареон и обнаружил, что по городку осенним ветром прокатилась оспа. Мать сына Малькольма Стаббса умерла. Ее мать предложила Грею выкупить у нее младенца. Он вежливо попросил ее обождать.

Чарли Каррузерс тоже умер: оспа не стала дожидаться, пока откажет его слабое сердце. Грей распорядился сжечь тело, опасаясь, как бы кто-нибудь не похитил руку Каррузерса: индейцы и местные акадийцы чрезвычайно суеверно относились к таким вещам. Потом он взял каноэ, уплыл на необитаемый остров посреди реки Святого Лаврентия и развеял пепел своего друга по ветру.

Вернувшись после этой поездки, он обнаружил письмо от мистера Джона Хантера, хирурга, которое переслал ему Хэл. Грей проверил, достаточно ли бренди осталось в графине, и со вздохом распечатал письмо.

«Любезный лорд Джон!

Не так давно до меня дошли слухи, связанные с кончиной злосчастного мистера Николса, имевшей место прошлой весной, и том

числе касательно того, что общественное мнение делает Вас виновником его смерти. На случай, если Вы разделяете это заблуждение, я счел необходимым облегчить Вашу совесть, уведомив Вас, что Вы тут ни при чем».

Грей медленно опустился на стул, не отрывая глаз от письма.

«Ваша пуля действительно попала в мистера Николса, однако это ранение никак не могло быть причиной его смерти. Я видел, как Вы стреляли в воздух, и сообщил об этом собравшимся, хотя, похоже, большинство из них не обратили на это внимания. Очевидно, пуля взлетела вверх, почти вертикально, а потом поразила мистера Николса сверху. На тот момент она растеряла свою начальную скорость, а размер и вес самой пули были незначительны, так что она едва пробила кожу над ключицей, где и застряла возле кости, не причинив особого вреда.

Истинной же причиной его обморока и смерти сделалась аневризма аорты, дефект стенки одного из крупных сосудов, выходящих из сердца; такие дефекты нередко бывают врожденными. Очевидно, электрический удар и нервное возбуждение, вызванное дуэлью, способствовали разрыву аневризмы. Подобная болезнь неизлечима и, увы, неизменно смертельна. Спасти его не могло бы ничто.

Искренне Ваш, Джон Хантер, хирург».

Дочитан письмо, Грей был охвачен самыми противоречивыми чувствами. Облегчение — да, он испытал глубокое облегчение, как человек, пробудившийся от кошмара. Помимо этого, ощущение несправедливости с примесью негодования: великий Боже, а ведь его едва не женили! Конечно, в результате его могли и ранить, и покалечить, и даже убить, но это его не особо волновало: ведь он же, в конце концов, военный, всякое бывает!

Он положил письмо на стол. Рука у него слегка дрожала. Помимо облегчения, благодарности и негодования, он испытывал нарастающий ужас.

«Я счел необходимым облегчить Вашу совесть...» Он видел перед собой лицо Хантера — сочувственное, умное и насмешливое.

Эта фраза была вполне искренней, и тем не менее какая чудовищная ирония!

Да, конечно, он был рад узнать, что не стал причиной смерти Эдвина Николса. Но... какой ценой добыто это знание! По рукам у него поползли мурашки, и он невольно содрогнулся, представив себе...

— Боже мой! — произнес он. Как-то раз он был в доме Хантера на поэтическом чтении, устроенном под покровительством мисс Хантер: ее салон был знаменит на весь Лондон. Доктор Хантер на этих приемах не появлялся, однако иногда спускался к гостям, чтобы поприветствовать их. Вот и в тот день он вышел к ним и, затеяв разговор с Греем и еще парой джентльменов, интересующихся науками, пригласил их к себе, полюбоваться самыми интересными экспонатами своей прославленной коллекции: петухом со вживленным человеческим зубом, растущим из гребня, младенцем о двух головах, человеческим зародышем с ногой, растущей из живота...

Хантер не счел нужным упомянуть о стенах, уставленных банками, в которых плавали глаза, отрезанные пальцы, доли печени... как и о паре-тройке полных человеческих скелетов, свисавших с потолка, подвешенных к нему за дырку, пробитую в темени. Тогда Грею не пришло в голову поинтересоваться, где и как Хантер все это раздобыл.

У Николса недоставало верхнего клыка, и резец рядом с отсутствующим зубом был сильно поврежден. Интересно, если он снопа навестит Хантера, не столкнется ли он лицом к лицу с черепом, у которого недостает зуба?

Грей поспешно схватил графин с бренди, откупорил его и принялся пить прямо из горлышка, пока непрошеное видение не развеялось.

Его небольшой столик был завален бумагами. Среди них, придавленный сапфировым пресс-папье, лежал аккуратный пакет, который вручила ему заплаканная вдова Ламбер. Грей положил на него руку, чувствуя двойное прикосновение Чарли, нежное поглаживание по лицу, теплую руку, касающуюся сердца...

«Ты не подведешь меня!»

— Нет, Чарли, — негромко сказал он. — Я тебя не подведу.

С помощью Маноке, взявшего на себя роль переводчика, он, после долгих торгов, выкупил младенца за две золотых гинеи, цветное одеяло, фунт сахара и бочонок рома. Лицо бабки осунулось — похоже, не столько от горя, сколько от усталости и разочарования. Теперь, когда дочь умерла, ее жизнь станет куда труднее. Англичане, сообщила она Грею через Маноке, алчные, бессердечные ублюдки — вот французы, те куда щедрее! Грей с трудом подавил желание дать ей лишнюю гинею.

Осень вступила в свои права. Листья с деревьев уже опали. Голые сучья торчали на фоне бледно-голубого неба, точно чугунные решетки. Грей шагал через городок к маленькой французской миссии. Вокруг крошечной церкви теснилось несколько небольших домиков. Во дворе играли дети. Некоторые из них проводили его взглядом, но большинство из них не обратили на него внимания: здесь привыкли к английским солдатам.

Отец Ле-Карре бережно взял у него сверток и откинул край одеяльца, чтобы посмотреть на малыша. Мальчишка не спал — он замахал ручонками, и священник протянул ему палец, за который тот тут же ухватился.

— Ага! — сказал священник, видя несомненные признаки смешанной крови. Грей понял, что священник думает, будто ребенок его. Он хотел было объясниться... но, в конце концов, не все ли ему равно?

— Но мы, разумеется, окрестим его и воспитаем его в католической вере! — предупредил отец Ле-Карре, взглянув на Грея. Священник был молодой, довольно пухлый, темноволосый и чисто выбритый, но лицо у него было доброе. — Вы не против?

— Нет.

Грей достал кошелек.

— Вот вам, на содержание. Я стану присылать вам еще по пять фунтов каждый год, если вы раз в год будете сообщать мне о его самочувствии. Вот адрес, куда писать.

Тут его внезапно осенило. Не то чтобы он не доверял доброму священнику, сказал он себе, но просто...

— Да, и присылайте мне прядь его волос, — сказал он. — Каждый год.

Он уже повернулся, чтобы уйти, но священник, улыбаясь, окликнул его.

— Сэр, а есть ли имя у этого младенца?

— Э-э...

Грей остановился в растерянности. Несомненно, мать как-то называла его, но Малькольм Стаббс не потрудился сообщить ему это имя, прежде чем его отправили в Англию. Как же его назвать, этого малыша? Малькольм, в честь отца, который его бросил? Нет, не стоит.

Может, Чарльзом, в честь Каррузерса?

«Рано или поздно оно остановится навсегда...»

— Его зовут Джоном, — внезапно решился он. И прочистил горло. — Джон Корица.

— Mais oui, — кивнул священник. — Bon voyage, monsieur el voyez avec le Bon Dieu![34]

— Спасибо! — вежливо ответил Грей и, не оглядываясь, пошел прочь, к реке, где Маноке ждал его, чтобы проститься.

Наоми Новик

Наоми Новик родилась в Нью-Йорке, где живет и по сей день с мужем — редактором детективов, и шестью компьютерами. Американка в первом поколении, выросла на польских народных сказках, Бабе-яге и Толкиене. Защитив диссертацию по компьютерным наукам в университете, она принимала участие в разработке культовой компьютерной игры «Neverwinter Nights: Shadows of Undrentide», а потом решила попробовать себя в качестве писателя. Это было верное решение! Серия «Теmeraire», куда входят книги «Дракон Его Величества», «Black Powder War», «Нефритовый трон» и «Empire of Ivory» — альтернативная история наполеоновских войн, где драконы используются в качестве живого оружия, — сделалась чрезвычайно популярна. Последняя ее книга из серии «Теmeraire» — «Victory of Eagles».

В этом рассказе автор приглашает нас побывать на далекой планете, флора и фауна которой полны неизведанных тайн, и наглядно демонстрирует, что неразумно нападать на врага, не убедившись, что он не способен дать сдачи...

В семи годах от дома

Предисловие

Семь дней прошло на моем маленьком корабле, на котором я бежала с Мелиды; для остальной Вселенной, жившей с обычной скоростью, миновало семь лет. Я надеялась, что обо мне все забыли, что я сделалась всего лишь пыльной сноской внизу страницы А меня встретили фанфарами, медалями и судебными исками, восторгом и ядом в равных дозах, и я ошеломленно пробиралась сквозь всю эту шумиху, ведомая сперва тем, потом этим, лишаясь последней возможности высказаться.

И теперь мне хотелось бы всего лишь исправить самые серьезные фактические неточности, насколько позволит моя несовершенная память, и изложить свое понимание событий той ограниченной, более утонченной аудитории, которая предпочитает формировать мнение публики, вместо того чтобы позволить ей формировать свое мнение.

Обещаю не утомлять вас перечислением дат, событий и цитат. Я и сама их помню не очень хорошо. Но должна вас предупредить, что я отнюдь не поддалась жалкому и бесплодному порыву обелить события той войны или оправдать свои собственные либо чужие грехи. Все это было бы ложью, а на Мелиде ложь считается преступлением более серьезным, нежели убийство.

Я никогда больше не увижу своих сестер, которых любила. Здесь принято говорить про тех, кто отправляется в долгое полуночное путешествие, что они совершают прыжок во времени, но мне кажется, что это они совершили прыжок, а я осталась позади. Я больше не слышу их голосов, когда бодрствую. Надеюсь, это заставит их замолчать и по ночам тоже.

Руфь Патрона

Рейвальдт, 32 жанвьера, 4765

Первое уточнение

Я сошла с корабля в порту Лэндфолл в пятом месяце 4753 года. Такой космопорт есть на каждой планете, где Конфедерация обосновалась, но пока не подняла свой флаг: многолюдный, грязный и неприглядный. Он находился на эспериганском континенте: мелидяне не потерпели бы строительства космопорта на своей территории.

Посол Костас, мой непосредственный начальник, оказался весьма властным и представительным: двухметрового роста, плотного телосложения, с крепким, дружелюбным рукопожатием, очень умный, не терпящий идиотов. То, что у меня есть все шансы попасть в категорию последних, сделалось ясно при первом же знакомстве. Для начала ему не понравилась цель моего прибытия. К эспериганцам он относился хорошо; в их обществе он чувствовал себя как дома, одного или двух из их старших министров он мог бы называть своими друзьями, но это было бы крайне непрофессионально с его стороны. Он хорошо знал свои обязанности и в отвлеченном смысле понимал потенциальные возможности мелидян, однако испытывал к ним отвращение, и он был бы рад обнаружить, что я того же мнения, и заранее готова вычеркнуть их из списков и рассматривать их как безнадежный случай.

Эти надежды развеялись в первую же минуту разговора. Я хотела бы подчеркнуть, что он ни в коей мере не позволил своему разочарованию помешать ему выполнить свой долг. Он крайне энергично возражал против моих намерений немедленно отправиться на мелидянский континент — с его точки зрения, это было самоубийством.

В конце концов он решил не чинить мне препон. Если ему позднее пришлось пожалеть об этом (а весьма похоже на то) — мне очень жаль. С тех пор как я отправилась в путь, на моей родной планете, Утрене, миновало пять лет, а человек, пожертвовавший своей привычной жизнью ради чего-то неведомого, имеет моральное право претендовать на определенные привилегии. Я часто замечала это, когда имела дело с новичками на Утрене: им редко отказывали в их первых просьбах, какими бы дурацкими они ни были (а они обычно были дурацкими). Разумеется, я была уверена, что мои-то требования вполне разумны.

— Мы найдем вам проводника, — сдался он наконец, и вся машина Конфедерации завертелась, выполняя мои желания. Головокружительное ощущение.

Не прошло и двух часов, как в посольство пришла Бадеа. На плечах у нее была скромная серая накидка, ниспадающая до земли, и еще одна накидка была у нее на голове. Внешние различия были почти незаметны: зеленые веснушки, разбросанные по носу и щекам, зеленоватый оттенок губ и ногтей. Ее крылья были сложены и спрятаны под накидкой, выпирая не больше, чем обычный городской рюкзачок. Исходивший от нее запах напоминал запах кислого теста, из которого пекут хлебы у нас на Утрене. Запах был заметный, но не противный. В общем, она могла бы пройти но космопорту, не привлекая особого внимания.

Ее привели в отведенный мне кабинет, где я только голыш начала раскладывать вещи. На мне был черный брючный костюм, лучший мой костюм, пошитый на заказ, потому что готовых женских брюк на Утрене не купишь, и, по счастью, удобные туфли, которые на Утрене считаются элегантными, не рассчитаны на то, чтобы в них ходить. Я очень хорошо помню, как я была одета, потому что этот костюм я носила, не снимая, всю следующую неделю.

— Вы готовы ехать? — осведомилась она, как только нас представили друг другу и секретарша удалилась.

Было вполне очевидно, что ехать я не готова, но это не было взаимонепониманием: ей просто не хотелось брать меня с собой. Она считала мою просьбу глупой и боялась, что забота о моей безопасности ляжет ей на плечи непосильным грузом. Может, посол Костас и не был против того, чтобы я не вернулась, но она этого знать не могла, и, надо отдать ему должное, скандал он устроил бы в любом случае, поскольку счел бы это своей обязанностью.

Но когда мелидянку просят об услуге, оказывать которую она не желает, она все равно может согласиться, только предоставит ее самым неприемлемым или неудобным образом. Другая мелидянка поймет, что это отказ, и не станет повторять свою просьбу. От меня Бадеа такой любезности не ожидала: она всего лишь рассчитывала, что я отвечу, что ехать не готова. Тогда она, к своему удовлетворению, сможет счесть это отказом и больше уж предлагать свои услуги не станет.

Однако я знала достаточно, чтобы быть опасной, и обычай этот был мне известен. Я ответила:

— Мне это неудобно, но я готова ехать немедленно.

Она тотчас развернулась и вышла из моего кабинета, и я последовала за ней. Считается, что услуга, которая принята, невзирая на трудности и ограничения, устроенные той, кто ее оказывает, необходима тому, кто о ней просит (и мне она в самом деле была необходима); но в таком случае тот, кому оказывают услугу, должен принять ее на любых условиях, даже если условия эти созданы искусственно.

Я не рискнула задержаться даже ради того, чтобы предупредить кого-нибудь, что ухожу: мы миновали секретаря и охранников посольства, которые почти не взглянули в нашу сторону: мы не входили в посольство, а выходили из него, и к тому же моя кнопка гражданинa сняла бы все вопросы. Костас не узнал о моем отъезде, пока мое отсутствие не было замечено и не проверили записи охраны.

Второе уточнение

Следуя за Бадеа через город, я отнюдь не чувствовала себя огорченной. Мелкие неудобства были пустяком по сравнению с тем, что я, как мне представлялось, успешно прошла первое испытание. Я преодолела все препоны, устроенные мне как Костасом, так и Бадеа, и скоро я окажусь среди народа, который уже казался мне знакомым. Да, я буду чужой среди них, однако я всю жизнь до нынешнего дня провела в роли чужестранки и не боялась этого. Ничего другого я пока тоже не боялась.

Бадеа шла быстро, куда более размашистым шагом, чем я привыкла, размахивая руками. Я была выше ростом, но мне приходилось семенить, чтобы угнаться за ней. Эспериганцы смотрели на нее, когда она проходила мимо, потом переводили взгляд на меня, и взгляды их были явно враждебными.

— Мы могли бы взять такси, — предложила я. Мимо проезжало достаточно много свободных такси. — У меня есть деньги.

— Нет, — отрезала она, с отвращением проводив взглядом одно из этих транспортных средств, и мы пошли дальше пешком.

После Мелиды, во время моего путешествия во тьме, мои доверенные лица опубликовали мою диссертацию о ханаанском движении. Это было сделано вопреки моей воле. Я никогда не пользовалась вырученными за это деньгами, и они продолжали копится. Мне не хочется тратить эти деньги на какое-либо дело, которое я считаю достаточно достойным, чтобы его поддерживать, так что деньги эти достанутся моей семье, когда меня не станет. Думаю, мои племянники будут им рады, а неловкость к тому времени минует, и это лучшее, на что можно рассчитывать в такой ситуации.

В этой книге много неточностей, а еще больше — вопиющих заблуждений. Таковы, в частности, любые мнения и аналитические рассуждения, изложенные там, помимо скудного набора точных фактов, которые мне удалось скопить за шесть лет исследований, во время которых я была чересчур исполнена энтузиазма. Вот то немногое, что можно считать верным: ханаанское движение является ответвлением охранительной философии. Но в то время как приверженцы традиционного направления этой философии стремятся ограничить человечество заселением планет, на которых нет жизни, а на всех остальных планетах — замкнутыми анклавами, ханаанская ветвь стремилась изменять себя самих параллельно с изменением новых планет, которые они заселяют, встречаясь, таким образом, на полпути.

Этой философии нельзя отказать в определенной практичности: генная инженерия и модификация тела были и остаются куда дешевле терраформирования, — однако наш вид отличается нетерпимостью и склонностью к насилию, а ничто не провоцирует погромы сильнее, чем соседство с существами, которые похожи на пас и в то же время достаточно близки к нам. В результате на данный момент мелидяне являются последней выжившей колонией ханаанцев.

Они прибыли на Мелиду и заселили более обширный из двух ее континентов около восьмисот лет тому назад. Эспериганцы при били туда двести лет спустя — они спасались от эпидемий, бушевавших на Новой Виктории, — и заселили меньший континент. В течение первых пятисот лет эти две группы практически не контактировали между собой: это мы, граждане Конфедерации, привыкли мыслить в масштабах планет и солнечных систем, и нам кажется, что только космическое путешествие может быть долгим, но на самом деле враждебный континент — достаточно большое препятствие для маленькой группы пришельцев, пытающихся выжить. Однако обе группы населения процветали, каждая — в соответствии со своими собственными представлениями о процветании, и к тому времени, как я прибыла на планету, половина ее светилась по ночам миллионами огней, а половина была погружена в первобытный мрак.

В своей диссертации я описывала последующий конфликт как естественный, и это справедливо, если предположить, что убийства и грабежи естественны для нашего вида. Эспериганцы истощили ограниченные природные ресурсы своей половины планеты, а между тем в нескольких часах лёта лежали совершенно нетронутые просторы большего континента, население которого составляло едва ли одну десятую часть от их собственного. Мелидяне контролировали рождаемость, использовали только возобновимые ресурсы и не строили ничего, что, будучи заброшенным, не исчезнет без остатка в течение года. Многие эспериганские философы и политики трубили о восхищении, которое внушает им мелидянское общество, но это было не более чем приятное духовное упражнение: так восхищаются святым или мучеником, отнюдь не стремясь ему подражать.

Вторжение началось неофициально: туристы, искатели приключений, предприниматели, самые отчаянные, самые нищие, самые склонные к насилию. Они начали высаживаться на берегах мелидянских земель, наблюдали, брали образцы, пытались укорениться. Вскоре вырос целый поселок, за ним — второй. Мелидяне попросили их убраться — толку от этого было не больше чем всегда в таких случаях: когда эго колонизаторы уходили по доброй воле? — а потом напали на них. Большинство поселенцев были убиты. Однако некоторые все же остались живы и вернулись на свой материк с красочными рассказами о жестокостях и убийствах.

В своем предварительном докладе министерству государственных отношений, с просьбой отправить меня на эту планету, я выразила убеждение, что подробности были преувеличены и нападения мелидян спровоцированы. Разумеется, я ошибалась. Но тогда я этого не знала.

Бадеа привела меня в «нижние кварталы» Лэндфолла они так называются потому, что туда сносит морским течением все отходы космопорта. На волнах покачивались радужные бензиновые разводы и плавучий ковер разнообразного мусора. Запущенные домишки тесно жались друг к другу, кроме них, тут не было ничего, кроме разнообразных питейных заведений и винных магазинов. В море выдавались причалы, достаточно длинные, чтобы преодолеть мусорную кайму вдоль берега, и у конца одного из таких при чалов виднелось небольшое суденышко, нечто вроде вместительной рыбачьей лодки: корпус из бурой коры, тонкая коричневая мачта, серо-зеленый парус, полощущийся на ветру.

Мы направились к лодке, и тут зеваки — на пристанях было несколько человек, которые слонялись без дела, лениво удили рыбу, чинили лодки или сети, — начали понимать, что я собираюсь ехать с ней.

Эспериганцы уже убедились в том, что мы не ленимся объяснять каждый раз, как в том возникнет необходимость, что Конфедерация — опасный враг и хороший друг, что мы никого не заставляем вступать в нее силой, но в открытую с нами лучше не связываться. Мы уже построили им космопорт, открывающий путь к остальным заселенным планетам, и они жаждали большего, как мотылек, летящий к солнцу. Я рассчитывала, что это само по себе обеспечит мне защиту, но не учла того, что, как сильно они ни жаждали наших даров, они куда сильнее жаждали того, чтобы их враги этих даров были лишены.

Пока мы шли по причалу, четверо мужчин встали и выстроились поперек дороги.

— Не ездите с ней, мэм, — сказал один из них, демонстрируя неуклюжую пародию на уважение. Бадеа ничего не сказала. Она просто слегка отступила в сторону, выжидая, как я отреагирую.

— Я здесь по поручению моего правительства, — ответила я, хотя и знала, что это подействует как красная тряпка на быка, и пошла прямо на них. Это не было попыткой их запугать: у нас на У трене, хотя я и ходила простоволосой, что крайне нескромно, мужчины мгновенно расступились бы, чтобы не оскорбить меня ненароком и избежать физического контакта. Это действие было настолько автоматическим, что я совершила его практически бессознательно. Да, знаю, это именно то, чего нас учат избегать, но в процессе обучения это выглядит куда проще, чем потом оказывается на практике. Я даже не думала, что они расступятся, — я просто знала, что они должны это сделать.

Видимо, эта моя уверенность передалась им: мужчины действительно немного подвинулись, достаточно, чтобы мое подсознание убедилось в том, что их поведение соответствует моим ожиданиям, — поэтому я была застигнута врасплох и пришла в ужас, когда один из них внезапно схватил меня за руку, пытаясь остановить.

Я заорала во все горло и ударила его. Его лица я совершенно не помню, но отчетливо вижу перед собой лицо человека, стоявшего позади него: он был так же шокирован насилием, как и я. Все четверо вздрогнули от моего вопля, а потом столпились вокруг меня, протестующе гомоня и протягивая ко мне руки.

Я отреагировала новым насилием. Я уверенно считала себя гражданкой многих планет — и ни одной в особенности, — воспитанной вне всяких предубеждений, неподвластной влиянию местечковых традиций той земли, где меня угораздило родиться... Но в тот момент я готова была убить их всех. Впрочем, вряд ли бы мне это удалось. Я была выше них, и гравитация на Утрене несколько сильнее, чем на Мелиде, так что я была сильнее, чем они рассчитывали, но все-таки это были работяги, моряки, неладно скроенные, но крепко сшитые, а в рукопашной драке мужское превосходство в мышечной массе сказывается быстро.

Они попытались меня остановить, что только вогнало меня в еще большую панику. Разум в такие моменты съеживается и отступает в сторону — я помню только, что обливалась потом и что шов моего пиджака противно тер мне шею, пока я вырывалась.

Позднее Бадеа сказала мне, что поначалу не намерена была вмешиваться. Тогда она могла бы спокойно уйти, зная, что в инциденте с Конфедерацией повинны эспериганские рыбаки, а не она. Вмешаться ее заставило отнюдь не сочувствие. Причины моей истерики были ей так же непонятны, как и им, но в то время, как они сочли меня сумасшедшей, она восприняла это в контексте того, что я согласилась на ее первоначальные условия, и нехотя пришла к выводу, что мне действительно почему то очень нужно поехать с ней, хотя сама она не понимала зачем и не видела в этом особого смысла.

Я не могу точно сказать, что именно произошло в следующие несколько секунд. Я помню, как ее зеленые полупрозрачные крылья развернулись у меня над головой, просвечивая на солнце, точно занавеска, и как кровь брызнула мне в лицо, когда она аккуратно отсекла вцепившиеся в меня руки. Она пустила в ход тот самый клинок, который позднее на моих глазах использовала с самыми разными целями, в том числе собирая плоды с деревьев, листья или кора которых могли оказаться ядовитыми. Этот клинок имеет форму полумесяца и носится на толстом эластичном шнуре. Опытный владелец может менять свойства шнура, делая его то твердым, то податливым.

Я стояла, задыхаясь. Она опустилась на пристань. Мужчины, стеная, попадали на колени, по пристани в нашу сторону бежали другие. Бадеа краем ступни спихнула в воду отрубленные кисти и спокойно сказала:

— Нам надо уходить.

За время стычки лодка очутилась прямо напротив нас, призванная каким-то не замеченным мной сигналом. Я спустилась в лодку следом за Бадеа. Лодочка рванулась вперед, точно взлетающая птица. Крики и кровь сразу остались далеко позади.

Во время этого странного путешествия мы все время молчали. То, что я приняла за парус, вместо того чтобы ловить ветер, раскрылось у нас над головами, точно навес, и развернулось к солнцу. Разглядев его поближе, я увидела на поверхности «паруса» множество мелких шевелящихся волокон; такие же волокна имелись снаружи корпуса. Бадеа растянулась на дне лодочки и заползла под низкую палубу. Я присоединилась к ней. Дно не было ни не удобным, ни жестким: его поверхность была зыбкой и податливой. как водяной матрац.

На то, чтобы пересечь океан, у нас ушло не так много времени к вечеру мы прибыли на место. Что именно служило двигателем этой лодки, я сказать не могу: судно сидело в воде не так уж глубоко, и никакой пены или брызг мы за собой не оставляли. Мир вокруг расплывался, точно в окне, залитом дождем. Один раз я попросила у Бадеа нить. Та положила руки на дно лодки и надавила: в получившемся углублении образовалась прозрачная лужица с жидкостью, имевшей вкус нечищеных огурцов.

Так я прибыла на Мелиду.

Третье уточнение

Бадеа была несколько смущена тем, что навязала меня своим друзьям, и потому, высадив меня в центре своей деревни, оставила меня там, взлетев наверх, под навес, куда я попасть не могла, давая тем самым понять, что она со мной покончила и все, что я сделаю дальше, не имеет к ней никакого отношения.

Я к тому времени была голодна и валилась с ног от усталости. Те, кто сам никогда не бывал в межпланетных путешествиях, представляют себе эти полеты как нечто великолепное и захватывающее, но для мелких служащих вроде меня космический полет ничем не лучше любого другого путешествия, только что длится дольше. Я провела целую неделю практически узницей собственной каюты: складывающаяся кровать освобождала место, где можно сделать четыре шага взад-вперед либо разложить письменный стол, одно из двух. Туалет был общий, в коридоре, размером со скромный чуланчик. Лэндфолл я миновала не задерживаясь: этот унылый космопорт был всего лишь промежуточным пунктом, а не конечной целью моего путешествия. Но вот я прибыла на место, остатки адреналина выгорели, и я ощутила полный упадок сил.

Я была не первой, кто очутился посреди мелидянской деревни. Другие бывали здесь до меня и описывали свое пребывание здесь — это были в основном эспериганцы, антропологи, биологи да чересчур отважные либо чересчур глупые туристы. Все рассказы обычно сводились к художественному описанию туземцев, порхающих над головой среди лиан либо веток деревьев, сплетенных в подобия шалашей. Подробности и эпитеты зависели в целом от широты, на которой располагалась деревня, неизменным оставался лишь типичный план деревни, где ряды хижин расходились во все стороны, как спицы колеса, с центральной площадью посередине.

Если бы я не так сильно устала, я бы, наверное, тоже смотрела по сторонам с видом ученого исследователя и теперь могла бы поведать моим читателям нечто подобное. Но на тот момент деревня представлялась мне совершенно чужой и чуждой, и никаких следов продуманного плана я в ней не видела. Само слово «деревня» создает совершенно ложное впечатление безмятежной провинциальности. Между тем мелидяне, по крайней мере те, что имеют крылья, свободно перемещаются по обширным скоплениям небольших поселений, так что местной общественной жизни свойственна скорее лихорадочная суета крупного города. Я стояла одна посреди площади, а мимо меня уверенно проходили незнакомцы, всем своим видом говоря: «Меня не интересуешь ни ты, ни твоя судьба. Мне до тебя нет никакого дела. С чего ты взяла, что может быть иначе?» В конце концов я легла на краю площади и заснула.

На следующее утро я познакомилась с Китией. Она разбудила меня, потыкав прутиком. Ее одноклассницы избрали ее для этой цели, руководствуясь неким сложным сочетанием личных качеств и жребия. Сами они хихикали на безопасном расстоянии в несколько шагов. Я открыла глаза и села.

— Почему ты спишь на площади? — осведомилась Кития, вызывав новый взрыв смеха.

— А где же мне спать? — спросила я.

— В доме!

Когда я в довольно цветистых выражениях объяснила им, что у меня здесь нет дома, они рассудительно посоветовали мне отправиться туда, где находится мой дом. Я выразительно поглядела на небо над головой, осведомилась у них, на какой широте мы находимся, и затем, наугад ткнув куда-то вверх, заявила:

— Мой дом вон там, в пяти годах пути отсюда.

Презрение, непонимание и наконец восторг. Так я прилетела со звезд! Никто из их друзей раньше не встречал людей со звезд. Одна из девочек, которая прежде гордилась тем, что как-то раз побывала на меньшем континенте и предъявляла в доказательство эспериганскую куклу, была немедленно свергнута с пьедестала. Кития властно взяла меня за руку и сообщила, что раз мой дом так далеко, она отведет меня в другой.

Дети практически в любом обществе — идеальные помощники антрополога, если только с ними можно установить контакт, не вызвав возмущения взрослых. Им нравится непривычная возможность отвечать на серьезные, важные вопросы, а в особенности на дурацкие и очевидные вопросы, которые позволяют им ощутить собственное превосходство над задающим их взрослым. Кроме того, они без ума от всего необычного. Кития оказалась настоящим сокровищем. Мы с ней во главе процессии, напоминающей о крысолове из Гамельна, пришли к пустующему дому на одной из ближайших улочек. Дом был недавно заброшен, и в нем уже поселились жильцы: стены и потолок кишели крошечными насекомыми с блестящими темно-синими надкрыльями. Насекомые деловито точили дерево, треск стоял, как от кузнечиков в летнем поле.

Я с трудом подавила желание выбежать вон. Кития не колебалась ни секунды: она прошла по полу, десятками давя этих жучков, и подошла к небольшому кранику в противоположной стене. Она открыла краник, и оттуда потекла прозрачная вязкая жидкость. Жуки тотчас принялись расползаться подальше от нее.

Вот так, — сказала она, показывая, как набирать жидкость в ладони и размазывать ее по стенам и по полу. Жуки разочарованно убрались прочь, а бурые стены снова начали становиться бледно-зелеными, латая образовавшиеся дыры.

В течение следующей недели Кития кормила меня, учила правильно говорить и правильно себя вести и в конце концов принесла мне одежду, тунику и чулки, гордо сообщив, что сделала их сама в классе. Я искренне поблагодарила ее и спросила, где тут можно постирать мою старую одежду. Девочка ужасно удивилась, потом пригляделась к моей одежде повнимательнее, пощупала ее и сказала:

— Ой, да она же мертвая! А я-то думала, она просто уродская.

Ее подарок был изготовлен не из ткани, а из тонкого плотного сплетения растительных волокон, поверхность которого напоминала крылья бабочки. Как только я ее надела, она плотно охватила мою кожу. Поначалу я подумала, что у меня на нее аллергия, потому что кожа отчаянно зачесалась, но это всего лишь бактерии, живущие в волокнах, деловито выедали пот, грязь и отмершие клетки эпидермиса, скопившиеся на коже. Мне потребовалось несколько дней на то, чтобы преодолеть свои рефлексы и доверить живой одежде ликвидацию более объемных отходов. До того я ходила испражняться в лес, не сумев найти ничего напоминающего туалет. Попытавшись же выяснить это, я столкнулась с таким смущением, что не рискнула развивать эту тему, решив, что она строго табуирована.

И все это изготовила девочка менее чем тринадцати лет от роду! Она не могла объяснить мне, как она это сделала, так, чтобы я поняла. Ну представьте, что от вас требуется объяснить идею поиска по каталогу человеку, который не только никогда в жизни не видел библиотеки, но и не подозревает о существовании электричества, и хотя, возможно, знает, что такое письменность, но сам продвинулся не дальше азбуки. Как-то раз она отвела меня к себе в школу во внеурочные часы и показала мне свое рабочее место: большой деревянный поднос, наполненный сероватым мхом, с двойным рядом баночек, в каждой из которых содержались жидкости или порошки, которые я могла отличить друг от друга разве что по цвету. Единственными инструментами, которые она использовала, были разнообразные шприцы и пипетки, черпаки и щетки.

Вернувшись домой, я написала в своем растущем докладе, который я могла отправить не раньше чем через месяц: «Этому народу нет цены. Они нам решительно необходимы».

Четвертое уточнение

В течение этих первых недель со взрослыми я дела не имела. Временами я встречала их на улицах, и в домах рядом с моим кто-то жил, но они никогда не заговаривали со мной и не смотрели на меня в упор. Против моего проживания в деревне никто не возражал, но это была не столько молчаливая поддержка, сколько нежелание признавать само мое существование. Я разговаривала с Китией и другими детьми и старалась не терять терпения. Я надеялась, что рано или поздно мне представится шанс принести какую-либо очевидную пользу.

В конце концов оказалось, что именно моя бесполезность про била брешь в стене. Рано утром поднялась суматоха. Кития в это время показывала мне модель своих крыльев — она была как раз в том возрасте, когда пора их проектировать. В течение следующего года она должна была вырастить у себя паразита, создающего крылья, а пока что баловалась с миниатюрными копиями, которые взлетали с рабочего стола, тонкие, как паутинка, и подергивающиеся от непроизвольных мышечных сокращений. Я старалась скрыть свое отвращение.

Когда поднялся шум, Кития подняла голову, небрежно выбросила свою модельку в окно, где на нее тут же накинулись сразу несколько птиц, и устремилась к двери. Я последовала за ней на площадь. По краям площади толпились дети, они наблюдали за происходящим, храня непривычное молчание. На земле лежали пять женщин. Все они были окровавлены, одна — мертва. Раны двух, похоже, были смертельны. У всех имелись крылья.

Несколько человек уже трудились над ранеными, набивая открытые раны буровато-белой губчатой массой и зашивая их. Я была бы только рада чем-то помочь, не столько даже из естественного сострадания, сколько исходя из хладнокровных соображений, что любая критическая ситуация ломает социальные преграды. Должна признаться, что воздержалась от вмешательства я не оттого, что так совестлива, а практично рассудив, что мои собственные познания в медицине не столь велики, чтобы чем-то здесь пригодиться.

Так что я скорее отошла подальше, чтобы не путаться под ногами, поскольку обратить эту ситуацию в свою пользу я не могла. И тут я наткнулась на Бадеа. Она стояла на краю площади, наблюдая за происходящим.

Стояла она в одиночестве. Других взрослых поблизости не было, и руки у нее были в крови.

— Вы тоже ранены? — спросила я.

— Нет, — лаконично ответила она.

Я решилась высказать озабоченность по поводу ее подруг и спросила, не в бою ли они ранены.

— До нас доходили слухи, что эспериганцы вторгаются на вашу территорию, — добавила я. Это была первая представившаяся мне возможность хотя бы намекнуть, что наши власти им сочувствуют. Дети, когда я спрашивала у них, продолжаются ли теперь боевые действия, только пожимали плечами.

Она тоже пожала одним плечом, сложенное крыло поднялось и опустилось. Потом сказала:

— Они оставляют в лесу свое оружие, даже там, куда они сами проникнуть не могли.

У эспериганцев существовало несколько разновидностей мин, в том числе хитроумное мобильное устройство, которое можно было запрограммировать на конкретную мишень, вплоть до учета индивидуального генетического кода, или же на определенный фенотип — скажем, гуманоидность или наличие крыльев, и на править на поиски соответствующей цели, с тем чтобы взрыв причинил максимальный урон. Взрывчатка в устройстве находилась только с одной стороны, вторая половина была занята электроникой.

— Шрапнель разлетелась только в одном направлении, да? — спросила я и обрисовала руками веер. Бадеа пристально посмотрела на меня и кивнула.

Я объяснила ей принцип действия мины и рассказала, как они устроены.

— Некоторые устройства способны их обнаруживать, — добавила я, собираясь предложить помощь, однако я не успела завершить перечисление материалов, как она развернулась и, не оглядываясь, зашагала прочь.

Ее реакция не вызвала у меня разочарования: я верно истолковала ее как стремление немедленно использовать полученные сведения, и через два дня мое терпение было вознаграждено. В первой половине дня Бадеа пришла ко мне домой и сказала:

— Мы нашли такую мину. Ты можешь показать, как их обезвреживать?

— Не уверена, — честно ответила я. — Безопаснее всего было бы подорвать ее издали.

Пластик, который они используют, отравляет почву.

Ты можешь отвести меня туда, где она находится? — спросила я. Она достаточно долго размышляла над этим вопросом, и я по пяла, что это связано с табу либо опасностью.

Могу, — сказала она наконец и повела меня в дом, стоявшим ближе к центру деревни. В доме имелась лестница, ведущая на крышу, откуда можно было перебраться на крышу соседнего дома, и так далее, пока мы наконец не добрались до большой корзины, находящейся в развилке дерева и сплетенной не из канатов, а из каких-то лиан. Мы забрались в корзину, и Бадеа оттолкнулась от ствола.

Наше передвижение нельзя было назвать плавным. Проще всего сравнить это с качелями, с той только разницей, что, достигнув высшей точки траектории и зависнув в невесомости, ты не возвращаешься обратно, а падаешь вперед по дуге, при этом с головокружительной скоростью. Вокруг стоял резкий запах, похожий на запах гнилого ананаса, от листьев, сбитых с крон, сквозь которые мы неслись. Минут через пять меня начало сильно тошнить. Утешением моей гордости — если не моим внутренностям — послужило то, что до того как наше путешествие закончилось, Бадеа тоже стошнило, хотя и не так мучительно, и за борт, а не внутрь корзины.

На дереве, куда мы прибыли, нас ждали две женщины, обе крылатые: Рената и Пауди.

— Она уползла еще на триста метров, в сторону Иглана, — сказала Рената. Иглан, как мне объяснили, был еще одной мелидянской деревней, находящейся по соседству.

— Если она подползет достаточно близко, чтобы почувствовать следы жилья, то не сработает, пока не окажется внутри поселения, когда вокруг будет максимальное количество народа, — сказала я. Если это более дорогостоящая разновидность, она способна также зарываться в землю.

Они бережно спустили меня на землю и окружили меня со всех сторон. Их крылья были раскинуты так широко, что касались лиан, свисающих по обе стороны от нас, и время от времени они взмывали вверх, чтобы оглядеться. Несколько раз меня дружелюбными прикосновениями заставляли свернуть на другую тропу, хотя, на мой нетренированный взгляд, никакой разницы между ними не было.

Мимо нас цепочкой тянулись крупные муравьи — да простит мне читатель, что я называю этих существ муравьями, но на вид они ничем не отличались от этих трудолюбивых созданий. Поначалу я не придала этому значения, но, когда мы дошли до мины, я увидела, что она облеплена муравьями. Они не препятствовали ее продвижению, но упорно кишели вокруг с неослабевающим интересом.

— Мы приспособили их таким образом, что они чуют пластик, — пояснила Бадеа, когда я спросила ее об этом. Мы могли бы заставить их и съесть его, — добавила она, — но боялись, что тогда устройство взорвется.

Сейчас, когда я это пишу, слово «приспособили» снова крутится у меня в голове и раздражает, как любой термин, который нельзя перевести адекватно и для которого в нашем языке подобрали не вполне удачную замену. Однако я не могу улучшить то, что сделали официальные переводчики Конфедерации: для того чтобы передать подлинное значение этого слова, понадобится целых три сухих, унылых главы, куда более уместных в учебнике по биоинженерному делу, а я все-таки не специалист в этом вопросе Надеюсь, впрочем, что я успешно передала то, как небрежно она об этом упомянула. Наши ученые могли бы воспроизвести данное генетическое модифицирование в одной из двух десятков лучших лабораторий Конфедерации за несколько лет, при наличии крупного гранта. Мелидяне сделали это за пару дней, как нечто само собой разумеющееся.

Впрочем, на тот момент мне было некогда выражать свое восхищение. Мина резво ползла вперед, не обращая внимания на любопытных муравьев, ее головка с единственным стеклянным глазом время от времени вращалась на тонких паучьих лапках, и у нас в запасе было всего полдня, чтобы остановить ее на пути к деревне.

Рената пошла дальше, чтобы следить за миной, а я остановилась и начертила на земле для Бадеа и Пауди ее устройство, насколько оно мне было известно. Любой разумный оружейник сделает так, чтобы мина взрывалась при малейшей попытке вмешаться в ее работу, за исключением штатного отключения с помощью условного кода, так что выбор у нас был невелик.

— Самое разумное — попытаться отключить приемник, сказала я. — Если он будет неспособен принимать отключающий код, должен сработать предохранитель, дезактивирующий мину в случае поломки.

За спиной у Пауди был ящик, который в разложенном виде представлял собой более изящную и компактную версию рабочего стола маленькой Китии. Она села, скрестив ноги, положила его на колени и часа два трудилась над ним, время от времени подбирая с земли пригоршню муравьев. Будучи опущены в зеленое вещество у нее на столе, муравьи большей частью съеживались и умирали, за исключением отдельных особей, которых она бережно отсаживала в пустую баночку, после чего бралась за следующий образец.

Я то усаживалась на землю рядом с ней, то принималась расхаживать вместе с Бадеа, которая бдительно ходила кругами вокруг нас. Время от времени она сбрасывала с плеча свой клинок, потом вешала его обратно. Один раз она зарубила мотти, маленькое существо, похожее на лемура. Я говорю «лемур», потому что ничего более близкого к этому существу никогда не видела, однако мотти не обладает обаянием земного млекопитающего: я прониклась к нему инстинктивным отвращением еще до того, как Бадеа показала мне крошечные рты, приспособленные для сосания, полные зазубренных зубов, с помощью которых мотти впивается в жертву.

Она сделалась несколько разговорчивей обычного и принялась расспрашивать меня о моей родной планете. Я рассказала ей об Утрене, об изоляции женщин, которую она нашла чрезвычайно забавной — так мы смеемся над глупостями тех, кто находится далеко от нас и нам лично ничем не угрожает. Мелидяне намеренно поддерживают соотношение женщин и мужчин пять к одному, как наиболее адекватное для сохранения здорового генофонда при минимизации расходования ресурсов. «У них не приживаются крылья, так что им труднее путешествовать», — добавила она, одной фразой развеяв недоумение предыдущих исследователей: отчего так редко можно видеть их мужчин?

У нее было двое детей, о которых она с гордостью мне рассказывала. На тот момент они жили с отцом и сводными братьями и сестрами в деревне, до которой было полдня пути, и Бадеа подумывала о третьем ребенке. Она исполняла обязанности «лесного разведчика» — снова неудачный перевод, это был сложный термин, который на тот момент под влиянием давления эспериганцев начинал приобретать военное значение.

— У меня все! — сказала Пауди. Мы догнали Ренату и нашли ближайший муравейник, который выглядел как холмик из белой ваты высотой в несколько дюймов. Пауди запустила в муравьиную колонию выживших муравьев, зараженных теперь нужным вирусом, и те, после нескольких секунд смятения и бестолковой суеты, послушно направились внутрь. Поток муравьев, текущий наружу, на какое-то время почти иссяк, потом восстановился снова, и от основной цепочки рабочих отделился ручеек, который устремился к мине.

Муравьи присоединились к тем, которые по-прежнему кружили вокруг мины, однако новоприбывшие не стали без толку разглядывать ее, а принялись деловито пробираться внутрь корпуса. Мы отступили на безопасное расстояние, не прекращая наблюдать. Мина еще минут десять ползла в прежнем направлении с той же скоростью, а потом вдруг заколебалась. Паучья лапа нерешительно зависла в воздухе. Мина сделала еще несколько неуверенных шагов, а потом внезапно все ее ножки втянулись, и она осталась лежать на земле круглым ровным бугорком.

Пятое уточнение

Меня научили пользоваться их связью и вырастили мне интерфейс для моего собственного карманного компьютера, так что я наконец получила возможность отправить доклад. Костас, разумеется, рассердился: он вынужден был оправдываться перед эспериганцами за мой насильственный отъезд, понятия не имея, что произошло на самом деле. Однако я отправила доклад за час до того, как вышла на связь, и к тому времени, как мы переговорили, он уже прочитал достаточно, чтобы нехотя согласиться с моими выводами, хотя и не с моими методами.

Разумеется, я была чрезвычайно довольна собой. Вырвавшись, наконец, из академии и обнесенных высокими стенами садов Утре пи, вооруженная ложной уверенностью в своих исследованиях и своих навыках, я пока что сумела достичь всего, чего намеревалась достичь. Я без труда умыла руки от крови эспериганцев, и, хотя я и выразила раскаяние, когда Костас принялся меня упрекать, в глубине души я чувствовала только раздражение, да и сам Костас не стал надолго останавливаться на этой теме: победителей не судят, а у него были куда более важные новости.

Два дня тому назад эспериганцы направили на этот материк небольшую армию, скромно названную оборонительным экспедиционным корпусом. Ее целью было организовать на мелидянском берегу, милях в девятиста от моего нынешнего местонахождения, постоянное поселение и приступить к стандартной процедуре терраформирования. Местную флору и фауну предстояло искоренять стомильными участками: сперва пройтись широкими мазками, вырубив под корень деревья и обнеся участок электрическими заграждениями, затем выжечь облучением почву и воздух, после этого внести земную микрофлору и растения. Таким образом были созданы заново тысячи планет, и, хотя эспериганцы завершили полное преобразование своего континента пятьсот лет тому назад, методы по-прежнему были известны.

Он с сомнением в голосе спросил, могут ли мелидяне что-то противопоставить такому вторжению. Одно дело — обезвредить несколько мин, разбросанных по джунглям, а противостоять крупному организованному вторжению — это совсем другое.

— Я думаю, мы сможем что-нибудь сделать, — осторожно ответила я, чтобы не обнадеживать его раньше времени, и, едва окончив сеанс связи, отнесла Бадеа каталог оборудования и боевой техники.

Она была занята ликвидацией обезвреженных мин, которые муравьи оставляли разбросанными по лесам и джунглям. Одну из разновидностей райской птицы «приспособили» для питания муравьями, а блестящие мины она уносила к себе в гнезда, где наблюдатель мог без труда обнаружить их с воздуха. Бадеа и другие собиратели пока что сумели обнаружить около тысячи мин. Мины были сложены аккуратной горкой, точно черепа маленьких циклопов, безжизненно глядящие своими тусклыми глазками.

На то, чтобы пересечь океан, эспериганцам потребовалась неделя. Эту неделю я провела вместе с мелидянами, планируя ответные меры. Это сотрудничество доставляло мне головокружительное удовольствие. Работа в их открытых лабораториях, заполненных растениями, накрытых полощущейся на ветру тканью, вбирающей солнечный свет, чтобы снабжать нас энергией, среди лучших умов, слетевшихся за много миль, чтобы принять участие в совместной деятельности, была нетрудной и приятной. Спутники-шпионы Конфедерации были запущены на орбиту планеты примерно через год после первого контакта, так что мне, по всей вероятности, было известно об армии вторжения больше, чем местным властям. Я была нарасхват, они желали знать не только известные мне сведения, но и мое личное мнение по тем или иным вопросам.

В пылу наших трудов я не скрывала ничего. Это пока не было преднамеренным, но нельзя сказать, что это было непродуманным. Меня прислали сюда, чтобы приблизить начало войны, и, если в получившемся политическом уравнении единственными переменными были солдатские жизни, от меня, тем не менее, требовалось поддерживать существовавшее равновесие. В мои обязанности не входило обеспечить мелидянам легкую победу, точно так же, как и Костасу не следовало обеспечивать победу эспериганцам.

Маленькая победоносная война, в результате которой возник бы новый фронтир, соблазн для беспокойных душ, мгновенно разожгла бы агрессивный национализм, который является наихудшим препятствием с точки зрения Конфедерации, и сделала бы менее заманчивыми искушения, с помощью которых мы намеревались убедить их окончательно влиться в галактическое сообщество. С другой стороны, грязь и мерзость гражданской войны при примерном равенстве сил очень часто оказывалась крайне полезной, и чем дольше и горше она окажется, тем лучше. Меня отправили к мелидянам в надежде, что при наличии руководства и той материальной поддержки, которую мы могли оказывать, не вставая официально на их сторону, они окажутся достойными противниками эспериганцев, что позволит создать именно ту ситуацию, которая требовалась.

Должностные лица, выбравшие меня для этой миссии, неоднократно подвергались критике, но в их защиту следует указать, что на самом деле никто не рассчитывал, что мне придется оказать военную поддержку, и никто, включая меня самое, не предполaгал, что я могу оказаться хотя бы отчасти полезной в данной роли Я была всего лишь разведчиком. В мои обязанности входил исключительно сбор информации о культуре, необходимом для того, чтобы открыть путь отряду военных экспертов из «Вока Либре», которые должны были прибыть на Мелиду не ранее чем через два года. Меня выдвинули на эту должность амбиции и представившийся удобный случай, а никак не начальство.

По-моему, эти эксперты прибыли где-то во время третьего эспериганского вторжения. Дату я, впрочем, точно назвать не могу — к тому времени я потеряла счет дням, и встретиться с ними мне так и не пришлось. Надеюсь, они простят мне, что из-за меня они остались без войны. Я дорого заплатила за свою жадность.

В большей части эспериганского оборудования и боевой техники использовалась обычная углеродистая сталь: болты, гайки, винты, шурупы, проволока, вплетенная в индивидуальную бронезащиту... Она-то и была целью наших усилий. Для мелидян это было принципиально новое поле деятельности: металлы они использовали так же, как мясо, — скупо, гордясь тем, что умеют обходиться без них. Для них это были либо химические элементы, используемые в микроскопических количествах, либо нежелательные побочные продукты более сложных биологических процессов.

Однако же для борьбы с металлическими отходами были разработаны соответствующие штаммы бактерий, а манипулировать этими организмами они могли с экстраординарной скоростью. Еще некоторое количество муравьев — как мне стало известно, мелидяне очень часто использовали их в качестве переносчиков, — были приспособлены к имеющейся задаче путем создания у них в организме дефицита железа и размещения у них в кишечнике нужных бактерий. Это превратило муравьев в чрезвычайно эффективные орудия разрушения. Будучи в качестве эксперимента выпущены на несколько мин, они стремительно сожрали их корпуса, оставив после себя только кучки черной угольной пыли, которые мелидяне аккуратно убрали, чтобы использовать для изготовления удобрений, да пластиковую взрывчатку, опутанную медными проводами и силиконом.

Эспериганцы высадились на берег и незамедлительно расчистили себе среди девственных лесов на побережье аккуратный полумесяц выжженной земли, не оставив над своим лагерем никаких сучьев, которые могли бы послужить плацдармом для нападения. По периметру установили электрическую изгородь с пулеметами и часовыми. Все это я наблюдала вместе с Бадеа с небольшой платформы на оплетенном лианами дереве. Мы были одеты в серо-зеленые плащи, и лица у нас были намазаны соком листьев.

На самом деле у меня не было серьезных причин находиться здесь, если не считать неуклюжего предлога, что, когда мы проникнем внутрь, я могу указать Бадеа ключевые места их лагеря. Не могу сказать, почему именно я пожелала отправиться в эту небезопасную экспедицию. Я не особенно отважна. Некоторые мои недоброжелатели обвиняли меня в кровожадности и рассматривали этот эпизод как логическое продолжение моего кошмарного отъезда. Возразить мне нечего, факты говорят не в мою пользу, но тем не менее не могу не подчеркнуть, что я участвовала в той части экспедиции, которой, как мы надеялись, не придется иметь дела с насилием.

Однако, честно говоря, я уже искренне негодовала на свинскую слепую агрессивность эспериганцев, готовых уничтожить все чудеса, которые я видела вокруг, лишь затем, чтобы создать еще одну бледную копию Земли и досуха высосать труп родной планеты. Я видела в них врагов не только из чувства долга, но и по велению сердца, и я позволила себе роскошь их ненавидеть. На тот момент это упрощало дело.

Ветер дул с востока, и несколько мелидян атаковали лагерь с той стороны. Извлеченной из мин взрывчатки оказалось достаточно, чтобы прорвать изгородь эспериганцев — тряхануло даже нас, на нашем высоком наблюдательном пункте. Ветер нес в нашу сторону пыль, дым и пламя, солдаты у себя в лагере превратились в смутные, призрачные человеческие силуэты. Противники схватились врукопашную, и пулеметные очереди доносились сквозь дым все реже.

Бадеа держала в руках тонкий трос с тяжелым стручком на конце. Теперь она смочила стручок водой из фляги и метнула его вперед. Стручок перелетел через изгородь и упал внутри лагеря, между ровными рядами складских палаток. Упав на землю, стручок немедленно лопнул, точно спелый плод, выползший наружу пучок

корней впился в землю, заякорив таким образом трос. Бадеа привязала другой конец троса к толстой ветке.

Мы принялись спускаться по нему на руках. Эта веревка не царапала и не терла руки — когда мы спрыгнули на землю, ладони у меня были целы и невредимы. Мы юркнули в узкий проход между палатками. Время странным образом растянулось, как бывает иногда в критических ситуациях: я отдавала себе отчет в каждом шаге и мучительно сознавала, как много времени уходит на то, чтобы его сделать.

У входа во многие палатки стояли бдительные часовые — видимо, они охраняли наиболее ценную технику или наиболее ценных людей. Они не покинули своих постов, хотя большая часть их войска отражала нападение мелидян на другом конце лагеря. Но в палатки нам проникать было незачем. Часовые были скорее полезными индикаторами, указывающими мне, какими палатками следует заняться в первую очередь. Я указала Бадеа группу из четырех палаток в дальнем конце лагеря, каждую из которых охраняло но паре часовых с обеих сторон.

Бадеа настороженно озиралась по сторонам, пока мы под покровом дыма перебегали один проход за другим. Стены из вощеного холста заглушали отдаленные крики и звуки пальбы. Земля под ногами все еще имела желтоватый оттенок, свойственный мелидянской почве — эспериганцы не успели обработать ее излучением, — но она сделалась сухой и крошилась. Легкий и хрупкий местный мох был смят и истоптан тяжелыми сапогами и колесами, и ветер вздымал мелкие пылевые вихри у нас под ногами.

— Этой земле потребуется много лет, чтобы полностью оправиться, — негромко, с горечью заметила Бадеа, остановившись и опустившись на колени за пустующей палаткой неподалеку от нашей цели. Она дала мне небольшой керамический инструмент, напоминающий заколки, какие носят на Утрене женщины, чьих волос никогда не касалось железо: гребень о трех зубцах, только у этого инструмента зубцы были длиннее и заостренные на концах. Я принялась с силой вонзать его в землю, чтобы как следует взрыхлить поврежденную почву, она же старательно полила землю водой с некоторыми органическими экстрактами и посеяла пакетик семян.

Может показаться, что это слишком сложная операция, чтобы проводить ее во вражеском лагере в разгар битвы, но мы хорошо отработали этот маневр, и даже если бы нас заметили, вряд ли кто-то распознал бы серьезную угрозу в двух закутанных в серое фигурах, припавших к земле. Пока мы трудились, поперек нашего прохода дважды проносили раненых солдат. Но нас не заметили.

Семечки, которые она посеяла, хотя и крошечные, тут же лопнули и дружно пошли в рост, выпуская тонкие, как паутинка, корешочки с такой скоростью, что они смахивали на расползающихся черней. Бадеа невозмутимо водила вокруг них руками, загоняя их под землю. Убедившись, что все в порядке, она махнула мне, давая знак прекратить работу, и достала наших модифицированных муравьев. Их было теперь куда больше, и среди них была дюжина толстых, желтых маток, каждая величиной с осу. Очутившись на подготовленной и увлажненной почве, матки тут же принялись зарываться в землю, а их подданные суетились вокруг, таская личинки.

Бадеа долго наблюдала за ними, наклонившись к самой земле, даже после того как почти все муравьи скрылись под землей. Те немногие особи, которые выныривали на поверхность и тут же прятались обратно, слабое подрагивание корешков, шевелящиеся крупинки земли — все это для нее было источником ценной информации. Наконец, удовлетворившись наблюдением, она подняла голову и сказала:

— А теперь...

Вряд ли тот молодой солдат услышал подозрительный шум. Скорее всего, он просто искал укромное местечко, чтобы помочиться. Он вышел из-за угла, расстегивая пояс, и, даже увидев нас, не подал голос сразу — видимо, растерялся от неожиданности, а сперва схватил Бадеа за плечо. Он был чисто выбрит, на нагрудном жетоне значилось имя — Риданг. Я вонзила свою тяпку ему в глаз. Я была выше ростом, так что удар пришелся сверху шип, и он упал на колени и схватился за лицо.

Он умер не сразу. Люди очень редко умирают в мгновение ока, хотя мы частенько утешаем себя тем, что то или иное повреждение или увечье должно лишить человека сознания, жизни и страданий одновременно. Этот оставался в сознании несколько мгновений которые показались мне чрезвычайно долгими: его второй глаз был открыт и смотрел на меня, пока его руки цеплялись за ручку тяпки. Когда же его взгляд потух и он безвольно рухнул наземь, все его конечности принялись конвульсивно подергиваться и изо рта, носа и глаза побежала кровь, прежде чем он в последний раз дернулся и застыл неподвижным трупом.

Я смотрела, как он умирает, испытывая странное подобие безмятежности: все чувства меня покинули. Потом я отвернулась, и меня стошнило на землю. У меня за спиной Бадеа вспорола ему живот и бедра и перевернула его ничком, чтобы кровь и все прочие жидкости вытекали в землю.

— По крайней мере, он успеет принести хоть какую-то пользу этой земле, прежде чем его унесут прочь и израсходуют впустую, — заметила она. — Идем!

Она дружелюбно коснулась моего плеча, но я вздрогнула от этого прикосновения, точно от удара.

Нельзя сказать, чтобы Бадеа и ее друзья равнодушно относились к смерти или были снисходительны к убийству. Но за то, чтобы жить в мире, чья природная враждебность скорее поощряется, чем подавляется, приходится платить. Средняя продолжительность жизни мелидян лет на десять меньше, чем у граждан Конфедерации, хотя они в среднем куда здоровее и лучше приспособлены к жизни как генетически, так и физиологически. Согласно их философии, человеческая жизнь по природе своей ничем не выше и не ценнее любой другой. Многие гибнут от несчастных случаев или от лап хищников, а постоянная жизнь лицом к лицу с жестокой, неумолимой природой притупляет чувствительность. Бадеа не имела счастья жить на безопасном расстоянии от природы, которое внушает уверенность, что мы благополучно проживем весь срок, отпущенный нам от рождения, а потому и не испытывала особого ужаса, столкнувшись с доказательствами обратного. Я смотрела на свою жертву — и видела на ее месте себя; она тоже была способна на это, но она знала это с детства, и это не заставляло ее опускать голову.

Через пять дней эспериганская техника начала разваливаться. Еще день — и все их работы остановились. В смятении они отступили обратно в свой лагерь. Меня не было в том отряде мелидян, который уничтожил их всех до последнего.

Вопреки многочисленным обвинениям, в своих докладах Костасу я не стала лгать и выражать изумление. Я честно призналась ему, что ожидала подобных результатов, и начистоту объяснила, что не решалась заранее говорить о том, в чем не была уверена. Я никогда не пыталась нарочно обманывать вышестоящих или скрывать от них важную информацию, за исключением таких вот маленьких хитростей. Поначалу я не чувствовала себя настолько мелидянкой, чтобы это делать, а потом сделалась слишком мелидянкой, чтобы испытывать что-либо, кроме отвращения, при самой мысли об этом.

Мы с ним обсудили наши следующие шаги в этой пляске тигра. Я описала, как могла, мелидянские технологии, и после консультаций с различными экспертами Конфедерации было решено, что Костас тихо намекнет эспериганскому министру обороны во время еженедельного совместного ланча о некой конфедератской технологии: керамическом покрытии, которое можно заказать на Бель-Риосе, только придется ждать два года и это будет стоить больших денег. Но, с другой стороны, если бы эспериганцы согласились уступить часть своих земель Конфедерации, то некий частный предприниматель готов финансировать постройку фабрику прямо на Мелиде, что позволит производить аналогичные детали гораздо дешевле и наладить производство в течение шести месяцев.

Эспериганцы попались на удочку, не увидев за этим кажущимся нарушением нейтралитета ничего, кроме алчности какого-то частного лица. Они решили, что этим лицом является сам Костас, понимающе перемигнулись — что ж, у всех есть свои грешки! ― и энергично принялись помогать нам их эксплуатирован. Тем временем они время от времени повторяли робкие попытки вторжения на мелидянский континент, время от времени совершая пробные высадки, однако вызванные ими разрушения выдавали их присутствие и ближайшее поселение немедленно высылало трудолюбивых муравьев, так что эти попытки, как и первая, успехом не увенчались.

В течение этих месяцев невольного перемирия я много путешествовала по континенту. Мои дневники находятся в oткрытом доступе, будучи в распоряжении нашего правительства, Однако наложенные в них сведения постыдно скудны, за что я должна принести извинения своим коллегам. Я вела бы записи куда старательнее, если бы знала, что буду не только первым, но и последним таким исследователем. Однако в то время, испытывая головокружение от успехов, я чувствовала себя скорее беззаботной туристкой, нежели исследователем, и отправляла только те записи и заметки, которые нравились мне самой, отговариваясь тем, что мои возможности по отправке докладов ограничены.

Я понимаю, что это слабое утешение, но должна сказать, что никакие фотографии и описания не способны передать ощущения человека, который находится в сердце живого мира, чуждого, но не враждебного, и когда я рука об руку с Бадеа бродила по краю большого каньона и смотрела вниз, на лиловые, серые и охристые утесы и на плавно колышущиеся щупальца элаккового леса — зрелище, которое на моих знаменитых видеозаписях способно вызвать тошноту почти у любого зрителя, — я впервые испытала неведомое мне прежде чувство красоты чуждого. И я смеялась от восторга и удивления, а она смотрела на меня и улыбалась.

Через три дня мы вернулись в ее деревню и, приближаясь к ней, увидели бомбежку: новейшие эспериганские самолеты, похожие на узкие серебристые клинки, кружили над деревней на бреющем полете, и по небу полз черный маслянистый дым. Путешествие в корзине ускорить было никак нельзя, так что мы могли только вцепиться в борта и наблюдать за происходящим. Когда мы прибыли на место, самолеты улетели и дым развеялся. А разрушения остались.

Я потом была зла на Костаса, незаслуженно, конечно. На самом деле он был посвящен в планы эспериганцев не более чем они были посвящены в его собственные. Но тогда я была уверена, что он обязан был знать, что они затевают, но не потрудился предупредить меня. Я обвинила его в преднамеренном сокрытии информации. Он резко ответил, что я знала о возможном риске, когда отправлялась на этот континент, и он не может отвечать за мою безопасность, раз я живу в зоне боевых действий. Это заставило меня замолчать: я осознала, насколько я была близка к тому, чтобы выдать себя. Разумеется, он не рассчитывал, что я предупрежу мелидян, — ему пока не пришло в голову, что я хотела именно этого. Мне ведь не следовало этого хотеть.

Во время этого налета погибло сорок три человека. Когда я пришла к маленькой кроватке Китии, она была еще жива. Она не испытывала страданий, взгляд у нее был замутненный и отстраненный, она была уже далеко. Ее семья приходила к ней и ушла.

— Я знала, что ты вернешься, поэтому я попросила, чтобы мне позволили остаться еще ненадолго, — сказала она. — Я хотела попрощаться.

Она помолчала и робко добавила:

— И еще мне было страшно, немножко. Только никому не говори.

Я обещала ей, что никому не скажу. Она вздохнула и сказала:

— Ну, теперь, наверное, мне пора. Позови их, ладно?

Когда я подняла руку, сразу подошел служитель и спросил у Китии:

— Ну что, ты готова?

— Готова, — ответила она, немного неуверенно. — А больно не

будет?

— Нет, это совсем не больно, — ответил он, уже доставая из кармана рукой в перчатке тонкую полосочку, прозрачно-зеленую, пахнущую малиной. Кития открыла рот, он положил полосочку ей на язык. Полосочка растворилась почти мгновенно, девочка дважды моргнула и погрузилась в сон. Несколько минут спустя ее рука, которую я по-прежнему держала в ладонях, похолодела.

На следующее утро, когда мы прощались с ней, я стояла вместе с ее семьей. Служители бережно уложили ее на поляне, издалека обрызгали ее жидкостью, пахнущей увядающим розовым букетом, и тут же отступили назад. Родители громко рыдали; я стояла с сухими глазами, как и подобает достойной матроне с Утрени, демонстрируя свою уверенность в воскресении мертвых. Первыми слетелись птицы и сбежались мотти, они выклевали ей глаза и изгрызли губы, потом сползлись жуки и, щелкая жвалами, принялись деловито разбирать ее тело на составные части. Пировать им пришлось недолго: сам лес пожирал ее снизу, окутывая тело зеленой волной, мелкие побеги поднимались по щекам и впивались в плоть.

Когда ее стало не видно, скорбящие повернулись прочь и отправились участвовать в общем бдении на деревенской площади.

Я осталась стоять на месте. Проходя мимо, они бросали растерянные и озадаченные взгляды на меня, на мое бесслезное лицо. Но она еще не исчезла: лес еще сохранял очертания девочки, обрушившиеся подмостки, окутанные неспешным живым ковром. Я не ушла, хотя за спиной уже слышались голоса: это семьи покойных поминали погибших.

Ближе к рассвету зеленый ковер слегка соскользнул в сторону. В смутном водянистом свете мелькнула пустая глазница, полная жуков. И я расплакалась.

Шестое уточнение

После всего вышесказанного я не стану утверждать, что обзавелась крыльями только по необходимости, но я решительно отвергаю утверждение, будто этот поступок был предательством. У меня просто не было другого выхода. Мужчины, дети, старухи, больные — все, лишенные крыльев, бежали прочь от продолжающихся атак эспериганцев. Они отступали в самое сердце континента, туда, куда самолеты эспериганцев не могли проникнуть без дозаправки, в убежища, укрытые так глубоко в горах и чащобах, что даже мои спутники-шпионы ничего о них не ведали. Моя связь с Костасом была бы прервана, а если бы я утратила возможность поставлять сведения и оказывать прямое содействие, я могла бы с тем же успехом вернуться обратно в посольство, избавив себя от неудобств жизни беженки. Ни то ни другое меня совершенно не устраивало.

Меня уложили, точно жертву на алтарь, — по крайней мере, так мне казалось, хотя меня напоили чем-то, что успокоило мое тело, избавив от непроизвольных нервных подергиваний мышц и кожи. Бадеа сидела у меня в головах, придерживая тяжелую косу, чтобы она не мешала, а остальные в это время удалили у меня на спине мелкие волоски и протерли ее спиртом. Потом меня связали и сделали на коже два разреза, практически параллельно позвоночнику. А потом Пауди осторожно вживила в них крылья.

Мне не хватило бы умения вырастить собственные крылья за то время, что было в нашем распоряжении, так что Бадеа и Пауди поделились со мной своими, чтобы я могла остаться. Но, несмотря на то, что я мало чем могла помочь в этом деле, я все же видела паразитов ближе, чем мне хотелось бы, и, несмотря на то, что я лежала ничком, с зажмуренными глазами, я, к своему ужасу, отчетливо понимала, что это странное щекочущее ощущение — не что иное, как проникновение тоненьких, как паутинка, волокон, каждое в пятнадцать футов длиной, которые теперь пробираются в мои гостеприимно разверзнутые мышцы и прорастают во мне.

Болевые ощущения возникали и исчезали по мере того, как волокна проникали все дальше в мышцы и кости, обнаруживая один нервный узел за другим. Примерно полчаса спустя Бадеа мягко сказала мне: «Сейчас дойдет до позвоночника», и дала мне еще одну порцию этого напитка. Питье не давало мне двигаться, но боль не унимало ничуть. Описать эти ощущения я не возьмусь. Если вы когда-нибудь, невзирая на все предосторожности и стандарты Конфедерации, ухитрялись заполучить пищевое отравление, вы можете отчасти представить себе, как это было, хотя всей силы мучений вы представить не сможете; это охватывает все тело, каждый сустав, каждую мышцу и меняет не только ваше физическое состояние, но и сами ваши мысли — все исчезает, остается одна только боль, да еще вопрос: что, худшее уже позади? — на который вы снова и снова получаете ответ «нет».

Однако в какой-то момент боль и впрямь начала утихать. Волокна проникли в мозг, и можно судить о том, что я пережила, но тому, что то, чего я больше всего боялась, стало теперь благословенным облегчением: я замерла и наконец-то закрыла глаза, в то время как мои новые конечности обретали чувствительность, становясь по-настоящему моими, колыхаясь от потоков воздуха и прикосновений моих подруг. В конце концов я уснула.

Седьмое уточнение

Подробностей войны, которая теперь развернулась всерьез, я пересказывать не стану, ибо в этом нет нужды. Записки Костаса безупречны, куда лучше моих, исследователи наверняка уже выучили наизусть все даты и географические координаты, изложив смерти и разрушения в сухих цифрах. Давайте я лучше расскажу вам о том, что эспериганские лагеря, отравлявшие землю, с воздуха выглядели как звездочки, начерченные охристо-бурым и жухло-желтым, и их лучи, точно щупальца, расползались во все стороны, впиваясь в здоровую растительность. От их кораблей с боеприпасами и провиантом, стоявших на якоре у берега, расходились по воде пятна нефти и отбросов, а солдаты упражнялись в стрельбе на огромных косяках медлительных молодых кракенов, чьи распухшие белесые туши всплывали на поверхность и уносились течением прочь от берега. Их было так много, что даже акулы не успевали сожрать всех.

Я расскажу вам, что, когда мы смазывали корпуса кораблей водорослями и сажали на них крохотных сверлильщиков, напоминающих земных ракообразных, нас скрывали густые заросли поднявшихся со дна моря морских лилейников, и их рыжие цветы бросали красный отсвет на сталь, скрывая расползающуюся ржавчину, пока не налетели первые зимние шторма и подросшие кракены не всплыли на поверхность, ища добычи. Я расскажу вам, что мы наблюдали с берега за тем, как ломались и тонули корабли, и что зубы кракенов сверкали в свете взрывов огненными опалами, и если мы и плакали тогда, то лишь о загрязненных водах океана.

Но приплывали все новые корабли, прилетали все новые самолеты; они наладили производство керамического покрытия, и все больше солдат получали защищенные автоматы и бомбы и распыляли яды, отражая атаки генно-модицифированных мотти и маленьких гибридных птичек, похожих на воробьев, чьи зоркие умные глазки распознавали цвет эспериганской военной формы и знаки различия как признаки врага. Мы высевали вдоль их линий снабжения самые ядовитые и хищные растения, так что их коммуникации никак нельзя было назвать надежными, и устраивали по ночам засады; они приходили в лес с топорами, мощными бензопилами и огромными горнодобывающими комбайнами, но их комбайны замирали и разваливались на ходу, подавившись лианами, которые, вырастая, становились прочнее стали.

Вопреки заочным обвинениям в мой адрес, которые нетрудно опровергнуть, проверив записи переговоров, все это время я регулярно общалась с Костасом. Думаю, я приводила его в замешательство: я сообщала ему все необходимые сведения, которые он передавал эспериганцам, чтобы они могли вовремя отразить очередную атаку мелидян, но при этом не скрывала своих чувств по поводу происходящего, с гневом и горечью упрекая его в атаках эспериганцев. Моя честность ввела его в заблуждение: он, видимо, думал, будто я всего лишь изливаю свое естественное негодование, и что это помогает мне избавляться от терзающих меня сомнений. В то время как я попросту утратила умение лгать.

Крылья сообщают человеку большую восприимчивость, нервы становятся гораздо чувствительнее. Все мелкие гримасы и ужимки лжеца сразу бросаются в глаза, так что незамеченными могут остаться только самые хитрые разновидности лжи в случаях, когда говорящая вначале убеждает себя в том, что ее ложь правдива, или же тогда, когда лжет социопат, не испытывающий совершенно никаких угрызений совести. Вот истинная причина мелидянского отвращения ко лжи — и я тоже заразилась им.

Если бы Костас это понимал, он бы немедленно убрал меня оттуда: от дипломата, который не способен при нужде солгать, толку мало, а уж от тайного агента — тем более. Однако я не смешила делиться с ним этой информацией. Поначалу я даже сама не сознавала, насколько сильно въелся в меня этот запрет. На самом деле я этого вовсе не сознавала, пока, через три года после начала войны, ко мне не пришла Бадеа. Я сидела одна, в темноте, у пульта коммуникатора, и на экране медленно таял фосфоресцирующий силуэт Костаса.

Она села рядом со мной и сказала:

— Эспериганцы как-то подозрительно быстро реагируют на все наши действия. Их технологии развиваются огромными скачками, и каждый раз, как нам удается их оттеснить, не проходит и месяца, как они возвращаются практически на те же самые позиции.

Поначалу я подумала, что настал тот самый долгожданный момент: она пришла просить меня о вступлении в Конфедерацию. Я не испытала ни малейшего удовлетворения, только усталую покорность, смирение перед неизбежным. Война наконец окончится, эспериганцы вступят в Конфедерацию следом за ними, и через несколько поколений и тех и других поглотят бюрократия, галактические стандарты и волна иммигрантов...

Но вместо этого Бадеа посмотрела на меня и спросила:

— Быть может, твой народ помогает и им тоже?

Я должна была не раздумывая ответить «нет». Отрицание должно было само сорваться с языка, демонстрируя неподдельную убежденность. А затем мне следовало предложить им присоединиться к Конфедерации. А я ничего не ответила. Горло непроизвольно сдавило. Мы молча сидели в темноте. Наконец она спросила:

— Ты можешь объяснить почему?

Тогда мне показалось, что хуже уже не будет, а может быть, будет лучше, если объяснить все как есть. Я изложила ей все наши соображения, сказала о том, что мы готовы принять их в свой союз как равных. Я опустилась до того, что изложила ей все банальности, с помощью которых мы оправдываем свой ползучий империализм: что унификация необходима, что она служит общему прогрессу и приносит мир и процветание...

Она только покачала головой и отвернулась. Помолчав, она сказала:

— Твой народ никогда не остановится. Что бы мы ни придумали, они помогут эспериганцам придумать, как этому противостоять, а если эспериганцы выдумают оружие, против которого нам нечем будет защититься, они помогут нам, и мы будем изводить друг друга до полного изнеможения, пока не останется ни тех ни других.

— Да, — ответила я, потому что это была правда. Я не знаю, сохраняла ли я на тот момент способность лгать, но, как бы то ни было, я этого не знала и лгать не стала.

Мне не позволяли выходить на связь с Костасом, пока у них не было все готово. Тридцать шесть лучших мелидянских конструкторов и ученых погибли в процессе подготовки. Сведения об их смерти доходили до меня окольными путями. Они работали в карантине, в условиях строгой изоляции, фиксируя каждое свое действие, даже тогда, когда созданные ими вирусы и бактерии убивали их. Прошло немногим больше трех месяцев, прежде чем Бадеа пришла ко мне снова.

Мы не разговаривали с той ночи, когда она узнала о двойной игре Конфедерации — и моей собственной. Я не могла просить у нее прощения, она не могла меня простить. Она пришла не затем, чтобы помириться, а затем, чтобы отправить через меня сообщение эспериганцам и Конфедерации.

Поначалу я не поняла. Но когда я наконец поняла — я знала достаточно, чтобы быть уверенной, что она не лжет и не заблуждается, что угроза вполне реальна. Ни о Костасе, ни об эспериганцах этого сказать было нельзя. Мои отчаянные попытки их убедить привели лишь к обратному. Я долго не выходила на связь, и Костас проникся подозрениями: он решил, что я переметнулась на их сторону или что я в лучшем случае искренне заблуждаюсь.

— Если бы они могли, они бы уже давно это сделали, сказал он. А уж если я не сумела убедить его, эспериганцы и подавно не поверили бы.

Я попросила Бадеа устроить демонстрацию. У южного побережья эспериганского материка лежал большой остров, полностью заселенный и окультуренный, с двумя крупными портовыми городами. От материка его отделяло шестьдесят миль. Я предложила мелидянам начать с этого острова, там, где нападение еще можно было остановить.

Бадеа ответила:

— Нет. Чтобы ваши ученые успели придумать ответные меры? Нет и нет. Довольно с нас равновесия.

Остальное вы знаете. На следующее утро от мелидянских берегов отчалила тысяча лодок, и к закату третьего дня эспериганские города уже рушились. Беженцы торопливо покидали стенающие небоскребы, медленно проседающие под собственным весом. Деревья засыхали на корню, урожай погиб; погиб весь скот, все животные и растения, привезенные с Земли и силой внедренные на эту планету, опустошенную ради них.

А тем временем в переполненных убежищах стремительно распространялись вирусы. Вирусы меняли генетические коды. И когда изменения вступили в силу, выжили только те, кто изменился. Остальные вымерли от той самой чумы, что поглотила все земные существа. Местный мелидянский мох стремительно одевал трупы зеленым ковром, а вместе с ним надвигались орды жуков-трупоедов.

Я не могу поведать вам о тех днях как очевидец. Я тоже лежала в лихорадке, пока вирус вносил в меня свои изменения, хотя за мной мои сестры ухаживали куда лучше и старательнее. Когда я окрепла достаточно, чтобы встать, волны смерти уже миновали. Мои крылья бессильно висели у меня на плечах, пока я бродила по опустевшим улицам Лэндфолла, по мостовым, взломанным алчными лианами, похожим на кости, которые разбили, чтобы добыть мозг. Трупы, валяющиеся на разоренных улицах, были одеты мхом.

Приземистое здание посольства с одного угла почти обвалилось, зияли черной пустотой разбитые окна. Во дворе стоял большой шатер из простой хлопчатобумажной ткани, служивший одновременно госпиталем и штабом. Молодой замминистра был старшим по должности из выживших чиновников. Он сказал мне, что Костас умер одним из первых. Многие еще умирали, их тела вели внутреннюю борьбу, которая страшно уродовала их извне.

По его оценкам, выжил каждый тридцатый. Представьте себе, что едете воздушным экспрессом, который попадает в аварию. И представьте: вы приходите в себя, а вокруг — никого живого, кроме вас и еще одного пассажира. Бадеа говорила, что этого будет достаточно для воспроизводства популяции.

Мелидяне очистили от растительности космопорт, хотя от него мало что осталось, кроме обугленной посадочной площадки, изготовленной в Конфедерации: площадка была сделана из углеволокна и титана.

— Те, кто хочет, могут улететь, — сказала Бадеа. — Остальным мы поможем.

Большинство выживших решили остаться. Они видели в зеркале свои лица, испещренные зелеными веснушками, и страшились мелидян меньше, чем того, как их примут на другой планете.

Я улетела на первом же небольшом корабле, который осмелился сесть, чтобы забрать беженцев, не задумываясь о том, куда они летят. Я хотела только одного — убраться отсюда. Удалить крылья не составило труда. Быстрая и болезненная ампутация избавила меня от торчащих наружу хрупких конструкций, обтянутых паутиной, а остальное можно было оставить, постепенно оно само растворится в теле. Поначалу мир казался каким-то странным, как будто приглушенным, но постепенно это прошло. А два параллельных шрама на спине останутся со мной до конца моих дней.

Послесловие

Перед тем как улететь с планеты, я говорила с Бадеа еще раз. Она пришла спросить, зачем я улетаю и куда лечу. Думаю, она удивилась бы, увидев меня здесь, в хижине на Рейвальдте, в нескольких сотнях миль от ближайшего города, хотя ей понравились бы маленькие, похожие на цветы лидены, которые живут на камнях стены моего сада, — одни из немногих аборигенных видов, переживших терраформирование и сохранившихся за пределами университетских заповедников.

Я улетела потому, что не могла остаться. Когда я ходила по Мелиде, мне все время казалось, что под ногами у меня хрустят кости. Мелидяне относятся к убийству, будь то убийство личности или экосистемы, не менее серьезно, чем мы, и убивают они не более эффективно, чем мы сами. Если бы мелидяне не напустили на эспериганцев чуму, мы вскоре погубили бы их сами и их, и мелидян тоже. Однако мы лучше умеем дистанцироваться от наших убийств и потому не готовы встретиться с ними лицом к лицу. Когда я встречалась с мелидянами, бродя но затянутым зеленью кладбищенским улицам, мои крылья нашептывали мне, что их не воротит с души, что они не чувствуют себя несчастными. Печаль была, сожаления были, а отвращения к себе в них не было. А я не испытывала ничего, кроме отвращения к себе. Я была одинока.

Когда я сошла здесь со своего маленького корабля, я была целиком и полностью готова понести наказание — более того, я рассчитывала на наказание, на осуждение, которое позволит покончить с этим раз и навсегда. Вина бродила по коридорам власти, точно нежеланный ребенок, но, когда я выразила готовность принять на себя свою часть вины, признаться в любых преступлениях и не искать оправданий, она испугалась и сбежала.

С тех пор прошло достаточно времени, и теперь я благодарна политикам, которые сохранили мне жизнь и предоставили то, что может сойти за свободу. На данный момент я даже не испытываю особой радости по поводу того, что мой доклад внес небольшой вклад в отмену всех обвинений, предъявленных Мелиде: как будто мы имеем право обвинять их в том, что они не оправдали наших ожиданий — не по части готовности убивать друг друга, а по части способности это делать.

Но время лечит далеко не все раны. Посетители часто спрашивают меня, вернусь ли я когда-нибудь на Мелиду. Нет, я не вернусь. Я раз и навсегда покончила с политикой и глобальными проблемами обитаемой Вселенной. Мне достаточно сидеть в своем маленьком садике и наблюдать, как трудятся муравьи.

Руфь Патрона

Стивен Сейлор

Популярный автор Стивен Сейлор — одна из ярчайших звезд на небосклоне исторического детектива, наряду с такими авторами, как Линдсей Дэвис, Джон Мэддокс Робертс и поздняя Эллис Питерс. Он — автор долгоиграющей серии «Roma Sub Rosa», в которой рассказывается и приключениях Гордиана, сыщика, работающего в скрупулезно описанном Древнем Риме. В серию входят такие романы, как «Roman Blood», «Arms of Nemesis», «Catilina’s Riddle», «The Venus Throw», «А Murder On the Appian Way», «Rubicon», «Last Seen in Mussilia», «А Mist of Prophecies», «The Judgement of Caesar». Менее масштабные приключения Гордиана издавались в сборниках «The House of the Vestals: The Investigations of Gordianus the Finder» и «А Gladiator Dies Only Once: The Further Investigations of Gordianus the Finder». Среди других книг Сейлора — романы «Honour the Dead», «Have You Seen Dawn?» и огромный исторический роман, не имеющий отношения к Гордиану, «Roma». Последняя его книга — новый роман о Гордиане, «The Triumph of Caesar». Живет он в Беркли, в Калифорнии.

Здесь он возвращает нас в последние дни древнего Карфагена, после сокрушительной победы и еще более сокрушительного завоевания. Нас ждет мрачная повесть о том, насколько далеко способен зайти человек, если надавить на него достаточно сильно — и достаточно умно.

Орел и кролик

I

Римляне выстроили нас в ряд обнаженными, со связанными за спиной руками. Один за другим мы были скованы вместе цепями, пропущенными через железные ошейники.

Появился высокий, тот, которого остальные звали Фабием, их предводитель. Я видел его лицо вблизи в бою. Это было последнее, что я видел — следом была милосердная россыпь звезд после того, как он огрел меня по голове своей дубинкой. Милосердная - потому что в тот миг, как я увидел его лицо, я впервые познал истинный ужас. Рваный багровый шрам, который шел от лба к подбородку, уродуя нос и рот, был ужасен сам по себе, но кровь у меня в жилах застыла не от шрама, а от его взгляда. Я никогда прежде не видел таких глаз. Это было лицо воина, который смеется над собственной болью и радуется боли других, который не ведает ни жалости, ни угрызений совести. Холодное, каменное лицо римского охотника за рабами.

Вам, должно быть, любопытно, отчего Фабий ударил меня дубинкой, а не мечом? Оттого, что этот удар был предназначен для того, чтобы оглушить, а не убить. Карфаген был разрушен. Мы, немногие выжившие группы беглецов — мужчин, женщин, детей, — были голодны и плохо вооружены. Месяцы жутких лишений в пустыне подкосили нас. Нам было не по силам биться всерьез с закаленными римскими солдатами. Их целью было не убить, а взять в плен. Мы были последними трофеями, захваченными в уничтоженном городе, нас надлежало собрать и продать в рабство.

«Carthago delenda est!» Латинские слова, грубый, уродливый язык завоевателей; слова одного из их предводителей, кровожадного Катона. Войны между Карфагеном и Римом начались много поколений назад. Великие морские сражения, кровавые кампании на Сицилии, в Испании, в Италии, в Африке. И наконец на время воцарился мир. Но в течение этого перемирия Катон взял за обычай каждую речь перед римским сенатом, каждую беседу со своими коллегами, о чем бы ни шла речь, завершать этими словами: «Carthago delenda est!» — «Карфаген должен быть разрушен!».

Катон умер, так и не увидев осуществления своей мечты, озлобленным стариком. Когда весть о его смерти достигла Карфагена, мы возрадовались. Безумца, который неумолимо жаждал нашего уничтожения, который преследовал нас в кошмарах, больше не было в живых.

Но слова Катона остались жить. «Carthago delenda est!». Война началась вновь. Римляне вторглись на наши берега. Они осадили Карфаген. Окружили город с суши и с моря. Захватили большую гавань. И вот наконец они проломили стены. Город сдавался но степенно, улица за улицей, дом за домом. Шесть дней бушевала битва. Улицы превратились в реки крови. Когда все было кончено, выживших карфагенян согнали вместе, чтобы продать их в рабство и рассеять во все концы земли. Цена их тел должна была оку пить расходы Рима на войну. Языки им вырезали либо выжгли каленым железом, чтобы пунический язык умер вместе с ними.

Дома были разграблены. Мелкие, но ценные вещи — драгоценные камни, украшения, монеты — римские солдаты забирали себе в качестве трофеев. Более крупные предметы — красивую мебель, роскошные светильники, великолепные повозки — грузили на корабли, чтобы отправить в римскую сокровищницу. То же, что не имело рыночной цены — прялки и ткацкие станы, детские игрушки, портреты наших предков, — летело в костер.

Библиотеки сожгли, чтобы не осталось книг на пуническом языке. Труды наших великих драматургов, поэтов и философов, речи и записки Ганнибала и его отца Гамилькара, и всех прочих наших вождей, повести о царице Дидоне и финикийских мореплавателях, которые основали Карфаген много веков назад, — все сгорело, все обратилось в пепел.

Карфагенских богов и богинь свергли с пьедесталов. Храмы были раздроблены в щебень. Каменные статуи были разбиты: глаза из слоновой кости, оникса и лазурита были выдраны из глазниц.

Золотые и серебряные статуи переплавили в слитки — новая добыча, которая пополнит сокровищницы Рима. Великая матерь Танит, великий отец Ваал, неустрашимый герой Мелькарт, Эшмун-целитель — все они в один день исчезли с лица земли.

Стены были повержены, город сровняли с землей. Руины подожгли. Плодородные поля вокруг города засыпали солью, чтобы там при жизни ближайшего поколения не росло даже сорняков.

Некоторые из нас были за пределами города, когда началась осада, и таким образом избежали гибели и плена. Мы бежали с вилл и рыбацких деревень вдоль побережья в глубь страны, в каменистые, засушливые земли. Но римляне распорядились, что ни один карфагенянин не должен уйти. На поиски беглецов отправили не обычных легионеров, но уволенных со службы солдат, нарочно обученных преследовать и ловить беглых рабов. Вот почему Фабий и остальные, кроме мечей, носили дубинки. Они были охотниками. А мы — добычей.

Мы стояли нагие, в цепях, прислонясь спиной к крутому песчаниковому утесу.

Нынче утром я с вершины этого самого утеса увидел приближающихся римлян и поднял тревогу. Стоять на страже было делом юношей, достаточно сильных и ловких, чтобы взобраться по скалам, и достаточно зорких, чтобы разглядеть опасность. Мне не нравилось это занятие: долгие, нудные часы, которые приходилось проводить, глядя на север, на широкую долину, спускающуюся к морю. Однако старейшины настаивали, что караулить надо.

— Они придут! — сипло говорил нараспев старый Матон. — То, что нам удавалось скрываться от них больше года, — это ничего не значит. Римляне неумолимы. Они знают, что кочевники пустыни отказались помогать нам. Они знают, как слабы мы сделались, как мало у нас еды, какое скудное у нас оружие. Они придут за нами, и, когда они придут, мы должны быть готовы бежать либо сражаться. Не думайте, будто мы в безопасности. Даже не надейтесь, что они забыли про нас. Они придут!

И они пришли. Мне досталась ночная стража. Я не спал. Я не пренебрегал своими обязанностями. Я не отрываясь смотрел на север, выглядывая признаки, о которых предупреждал Матон: цепочку факелов, огненной змеей тянущихся вверх по долине, далекий взблеск металла под луной. Но ночь была безлунная, и римляне шли в кромешной тьме.

Я услышал их прежде, чем увидел. Еще не рассвело, когда мне показалось, что сухой ветер, который летними ночами дует вверх по долине, донес издалека топот копыт. Надо было бы поднять тревогу сразу, при первых признаках опасности, как всегда учил Матон; но, вглядываясь в тьму, которая окутывала долину, я ни чего не увидел. И я промолчал, продолжая наблюдать.

Рассвет наступил быстро. Край солнца вспыхнул над зазубренными пиками на востоке и озарил янтарным светом скалы на западе. Но я по-прежнему их не видел. И тут внезапно раздался грохот копыт. Я опустил глаза — и увидел отряд вооруженных людей у самого подножия утеса.

Я закричал: «Тревога, тревога!» Внизу старый Матон и остальные высыпали из тесных трещин, которые служили нам убежищем по ночам. Пока что их отделял от римлян невысокий хребет, но римляне вот-вот должны были перевалить через этот хребет. Матон и остальные устремили взгляд на меня. Всадник, ехавший во главе римлян, — тоже. На нем был только легкий доспех, без шлема. Даже на таком расстоянии, в неверном утреннем свете, хорошо был виден шрам на голове.

Римляне хлынули через хребет. Внизу, как на ладони, забегали миниатюрные фигурки, послышались панические вопли.

Я мчался вниз со всех ног, спотыкаясь на неровной тропе, падая, сбивая в кровь ладони и колени. Внизу я встретил Матона. Он что-то сунул мне в ладонь — драгоценный серебряный кинжал с образом Мелькарта на рукояти. Один из немногих металлических мечей и кинжалов, что у нас были.

— Беги, Гансон! Спасайся, если сумеешь! — прохрипел он. Позади него слышались яростные вопли и боевые кличи римлян.

— Но как же женщины, дети... — прошептал я.

— Они там, — сказал Матон, указав глазами на узкую расселину в скалах напротив утеса. С большинства направлений ее было даже не видно. Она вела в пещеру довольно внушительных размеров, где спали старики и незамужние женщины. При первых признаках опасности туда же убегали матери с детьми. Этот план Матон разработал, предвидя нападение, на случай, если мы не сможем бежать все вместе: чтобы самые сильные среди нас встретили римлян, в то время как остальные спрячутся в пещере.

Бой был недолгим. Римляне одолели нас за несколько минут. Они бились не в полную силу, стремясь скорее брать в плен, чем убивать, мы же сражались отчаянно. Но, несмотря на это, мы были им не ровня. Вокруг царили ужас, смятение, крики. Некоторых уже оглушили дубинками, и они валялись на земле. Другие бились в сетях, точно пойманные звери. Я увидел в гуще римлян высокого всадника, того самого, со шрамом. Он выкрикивал приказы. Я бросился к нему. Я вскинул кинжал, прыгнул и на миг почувствовал, что способен летать. Я собирался ударить его кинжалом, но конь развернулся и кинжал попал в шею коню. Животное завизжало, вздыбилось, на руку мне хлынула горячая алая кровь. Всадник воззрился на меня сверху вниз, его губы скривились в жуткой усмешке. Порыв ветра откинул прядь нечесаных светлых волос, обнажив шрам, идущий от лба до подбородка. Я увидел дикие, жуткие глаза.

Он занес свою палицу. Потом россыпь звезд — и тьма.

В голове у меня все еще гудело от удара, когда нас, скованных вместе, заставили встать и выстроиться вдоль песчаникового утеса. Камень за спиной был теплый, нагретый полуденным солнцем. Ноздри у меня были забиты пылью и гарью. Они обшарили наши убежища, отыскали наши небольшие запасы пищи и одежды. Все, что можно было сжечь, они предали огню.

Римляне сидели в седлах. Они расслабились, шутили и пересмеивались между собой, но все же не спускали с нас глаз. В руках у них были длинные копья, которые они держали под мышкой, устремив их нам в грудь. Время от времени кто-нибудь из римлян тыкал острием копья человека, которого охранял: колол ему грудь или дотрагивался до шеи — и ухмылялся, видя невольную дрожь, пробегающую по беззащитной плоти. Их было больше, чем нас, по трое римлян на каждого пленника. Матон всегда предупреждал, что они явятся большой толпой. «Было бы нас побольше!..» — подумал я, но тут же вспомнил, каким жалким выглядело наше сопротивление. Даже если бы все карфагенские беженцы, рассеянные по пустыне, собрались вместе, мы бы и тогда потерпели поражение.

Потом римляне расступились, и в образовавшийся проход въехал их предводитель. Он тащил за собой Матона на удавке, обвязанной вокруг шеи старика. Матон, как и остальные, был обнажен и связан. Увидев его в таком виде, я опустил глаза от срама. Таким образом мне удалось не встретиться взглядом с предводителем римлян. Он медленно проехал мимо, копыта его коня звенели о камень.

Доехав до конца строя, он развернул коня, и я услышал его голос, грубый и громкий. Он хорошо говорил на пуническом, но с отвратительным латинским акцентом.

— Двадцать пять! — объявил он. — Двадцать пять карфагенских мужей взяты сегодня в плен во славу Рима!

Римляне в ответ принялись стучать своими копьями по камням и выкрикивать его имя:

— Фабий! Фабий! Фабий!

Я поднял глаза — и с содроганием обнаружил, что он смотрит на меня. Я поспешно опустил взгляд.

— Эй, ты! — воскликнул он. Я вздрогнул и едва не поднял взгляд снова. Но краем глаза увидел, как он рванул удавку. Он обращался к Матону. — Ты у них, кажется, главный, старик?

Фабий медленно вращал запястьем, натягивая поводок, подтаскивая Матона все ближе, пока старик не придвинулся вплотную к его ногам.

— Двадцать пять мужчин, — сказал он, — и ни одной женщины или ребенка, а единственный седобородый ты. Где остальные?

Матон ничего не сказал, потом захрипел, когда удавка натянулась еще сильнее. Он вызывающе вскинул голову. Его губы раздвинулись. Он плюнул. Пленники ахнули. Фабий только усмехнулся, вытер плевок со щеки и стряхнул его в лицо Матону. Тот вздрогнул.

― Что ж, старик, пусть будет так. Твоей кучке беглецов больше не нужен предводитель, а нам слабые старики ни к чему.

Раздался свистящий звук — он выхватил меч из ножен, и солнце сверкнуло на клинке, вскинутом над головой. Я зажмурился. Я инстинктивно попытался закрыть лицо руками, но руки у меня были связаны. Раздался отвратительный звук удара, потом стук — то отрубленная голова Матона упала на землю.

Посреди криков и стенаний пленников, я услышал справа от себя шепот:

— Ну вот, началось...

Это был Линон — Линон знал обычаи охотников на рабов, потому что сам уже однажды побывал в плену и, единственный из всей своей семьи, сумел бежать. Он был молод, даже моложе меня, но в тот момент он казался стариком. Его скованное тело поникло. Лицо вытянулось и побледнело. На миг мы встретились глазами. Я отвернулся первым. В его глазах стояла невыносимая тоска.

Линон присоединился к нам несколько месяцев назад: тощий, оборванный, почти такой же голый, как сейчас, обгоревший на солнце. Говорил он на грубом пуническом диалекте, который сильно отличался от нашего городского говора. Он был из семьи пастухов, которые пасли свои стада в подножиях гор вблизи Карфагена. Когда римляне осадили город, его родители думали, что им-то ничто не угрожает, что они слишком ничтожны, чтобы привлечь внимание завоевателей. Когда же римляне обратили свой гнев даже против пастухов и крестьян, живущих в сельской глуши, племя Линона бежало в пустыню, однако римляне настигли их. Многие были убиты. Остальных, в том числе Линона, взяли в плен. Но по пути к побережью он каким-то чудом сумел бежать и прибился к нам.

Некоторые говорили, что Линона следует прогнать, потому что если римляне гонятся за ним, он приведет их прямо к нам.

— Он не наш, — говорили они. — Пусть прячется где-нибудь еще!

Но Матон настоял на том, чтобы мы приняли его, говоря, что

юноша, которому удалось бежать от римлян, может знать что-нибудь полезное. Прошло время, и когда сделалось ясно, что Линон не навел на нас никаких римлян, даже те, кто стоял за его изгнание, приняли его. Но на расспросы о том времени, что он провел в плену, он отвечать отказывался. Он вообще мало разговаривал. Он жил среди нас, но как чужой, держась настороже и в стороне.

Я чувствовал на себе взгляд Линона. Он снова прошептал:

— Вот так же было и в прошлый раз. И предводитель у них тот же, Фабий. Сперва он убивает главного старейшину. А потом...

Его слова заглушил топот копыт: Фабий мчался галопом мимо строя пленных. В дальнем конце строя он развернулся и уже шагом поехал вдоль нас, вглядываясь в каждого из пленных но очереди.

— У этого слишком глубокая рана на ноге. Он не доживет до конца пути.

Двое римлян тотчас спешились, сняли с раненого окопы и увели его прочь.

— Жаль, жаль, — сказал Фабий, не спеша продвигаясь дальше Тело у него было крепкое, хороший вышел бы раб.

Он снова остановился.

— Этот слишком стар. Его никто не купит, не стоит возни и кормежки. А это что такое? Бессмысленный взгляд, слюнявые губы? Слабоумный, видно, среди этих кровосмесителей-карфагенян та кое часто бывает. Бесполезен!

Римляне вывели указанных людей из строя и заставили нас сомкнуть ряды, так что я вынужден был подвинуться в сторону, потянув за собой Линона.

Людей, которых вывели из строя, отвели за большой валун. Они умерли почти беззвучно — кто-то крякнул, кто-то ахнул, кто-то вздохнул.

Фабий же поехал дальше, пока тень от человека и коня не воздвиглась надо мной, заслоняя солнце. Я закусил губу, молясь, чтобы тень двинулась дальше. Наконец я поднял взгляд.

Лица я различить не мог, его затмевало ослепительное сияние солнца, просвечивавшего сквозь его лохматую белокурую гриву.

— А этот, — сказал он, мрачно усмехаясь, — этот убил в бою моего коня. Лучший воин среди вас, трусов, хотя совсем еще мальчишка!

Он вскинул копье и коснулся моих ребер, слегка оцарапав им кожу, но не пролив крови.

— Ну же, мальчик, прояви мужество! Или мы уже сломили тебя? Неужто ты даже плюнуть не решишься, как тот старик?

Я, не шевелясь, смотрел на него. Это не было отвагой, хотя со стороны могло показаться, что это отвага. Я просто застыл от ужаса.

Он достал серебряный кинжал, который я по рукоять вонзил в шею его скакуна. Кровь с него счистили. Клинок сверкал на солнце.

— Красивая работа! И какой великолепный Геркулес на рукояти!

— Это не Геркулес, — выдавил я. — Это Мелькарт!

Он расхохотался.

— Это не Мелькарт, мальчик! Мелькарта больше не существует. Ты что, еще не помял? Ваши боги мертвы, они никогда не вернутся. Это изображение бога, которого мы, римляне, зовем Геркулесом, и под этим именем мир будет знать его отныне и во веки веков. Наши боги оказались сильнее ваших. Вот почему я сижу на коне, а ты стоишь передо мной голый и в цепях!

Я весь задрожал, кровь бросилась мне в лицо. Я зажмурился, изо всех сил стараясь не заплакать. Фабий хохотнул и поехал дальше, но через несколько шагов резко натянул поводья. Он уставился па Линона. Линон не поднимал глаз. Фабий смотрел на него очень долго, куда дольше, чем на меня, а потом наконец двинулся дальше, не сказав ни слова.

— Он меня помнит! — прошептал Линон так тихо, словно говорил сам с собой. Его затрясло так сильно, что дрожь передавалась мне по тяжелой цепи, которой мы были скованы. — Он меня помнит! Теперь все начнется снова...

Фабий вывел из строя еще двоих пленников, потом завершил осмотр и легким галопом вернулся в центр.

— Ну, итак — и где же ваши женщины? — негромко спросил он. Никто не ответил. Он поднял копье, и с такой силой метнул его в утес у нас над головами, что оно разлетелось в щепки с громовым треском. Все невольно вскинули головы.

— Где они?! — прогремел он. — Одна-единственная женщина куда ценнее всех вас, никчемные трусы! Где вы их спрятали?!

Все молчали.

Я невольно устремил взгляд мимо Фабия, к расселине, ведущей в тайную пещеру, но поспешно отвернулся, боясь, что он увидит и прочтет мои мысли. Фабий подался вперед, скрестил руки на груди.

— Утром мы уйдем отсюда, но до тех пор один из вас мне это скажет!

II

В ту ночь мы спали, по-прежнему скованные все вместе, под открытым небом. Ночь была холодная, но римляне не дали нам ничего, чем мы могли бы прикрыться. Сами они укрывались одеялами и развели костер, чтобы греться. Пока одни спали, другие сторожили нас.

В течение ночи нас, одного за другим, снимали с цепи, уводили прочь, потом приводили обратно. Когда первый из нас вернулся и вслед за ним увели второго, кто-то шепнул: «Что они с тобой делали? Ты им сказал?» Но тут страж ткнул говорящего копьем, и мы все умолкли.

Ближе к полуночи пришли за Линоном. Моя очередь была еле дующей. Я приготовился к грядущей пытке, но Линона продержали там так долго, что мое мужество начало убывать, истощенное воображаемыми ужасами и крайним переутомлением. Когда за мной пришли, я был в полубессознательном состоянии. Я даже не заметил, что Линона по-прежнему нет.

Меня перевели через хребет и провели через лабиринт валунов на открытую площадку, где Фабий раскинул свой шатер. Зеленые стенки шатра светились мягким светом.

Внутри шатра был иной мир, мир, который римляне возили с собой, куда бы они ни отправлялись. Под ногами был толстый ковер. На изящных треножниках были подвешены светильники в виде грифоньих голов. Сам Фабий возлежал на низком ложе, сменив оружие и доспехи на красиво вышитую тунику. В руке он держал серебряный кубок, до краев наполненный вином. Он улыбнулся.

— A-а, это тот непокорный!

Он взмахнул рукой. Охранники толкнули меня вперед, заставив упасть на колени, и прижали меня горлом к нижней части колодок, закрепленных в ногах Фабиева ложа. Колодки сомкнулись у меня на шее, так что я не мог шевельнуть головой.

— Я могу предположить, что ты скажешь то же, что и все остальные: «Женщины? Дети? Среди нас не было женщин и детей, одни только мужчины! Вы убили нашего любимого престарелого вождя, отсеяли слабых, что вам еще надо?»

Он поднес чашу к губам, потом подался вперед и плюнул мне в лицо. Глаза отчаянно защипало от вина.

Он говорил жестко, холодно, язык у него слегка заплетался.

— Я не дурак, мальчик. Я урожденный римский патриций. Некогда я был гордым центурионом, до тех пор, пока... пока не возникли некоторые проблемы. Теперь вот охочусь за беглыми рабами. В этом не много чести, но зато мне это на редкость хорошо удается!

— Я не раб! — прошептал я.

Он расхохотался.

— Хорошо, положим, ты не родился рабом. Но ты родился карфагенянином, и я ваши карфагенские штучки знаю! Ваши мужчины — слабаки. Вы не можете расстаться со своими женщинами и детьми. Ваши беглецы тут, в пустыне, всегда бродят семьями, таская за собой старичье и младенцев. Что за никчемную жизнь ведете вы тут, в глуши? Вы должны быть благодарны, что мы наконец-то явились за вами! Даже рабская жизнь покажется Элизиумом после такого жалкого существования. Как твое имя, мальчик?

Я сглотнул. Это было нелегко — колодки впились мне в шею.

— Меня зовут Гансон. И я не мальчик!

— Гансон... — его верхняя губа приподнялась. — Довольно обычное карфагенское имя. Однако я помню, какое мужество ты проявил в бою нынче утром. Быть может, в твоих жилах течет кровь римлянина? Мой дед, помнится, хвалился, сколько карфагенских девок он изнасиловал, когда воевал с вашими колониями в Испании. Он гордился тем, что семя Фабиев слегка улучшило вашу трусливую породу!

Я хотел было плюнуть в него, но шея у меня была вывернута и колодки слишком сильно стискивали горло.

— Так ты не мальчик, говоришь? Что ж, сейчас проверим, мужчина ты или нет. Говори, где прячутся женщины?

Я не ответил. Он вскинул руку, давая сигнал кому-то, кто стоял позади меня. Раздался свист, и спину мне обожгло как огнем. Бич рассек мою кожу, потом удавом соскользнул с плеч.

Я прежде не испытывал подобной боли. Меня никогда не били в детстве, как, говорят, римляне бьют своих детей. Боль ошеломила меня.

Фабий, казалось, наслаждался этим наказанием, тихо хихикая и снова и снова повторяя свой вопрос с каждым ударом бича. Тело горело, как будто на спину высыпали раскаленные уголья. Я обещал себе, что не буду плакать или кричать, но вскоре мои губы сами собой растянулись, и я начал всхлипывать.

Фабий наклонился вперед, приподняв бровь. Его шрам сделался огромным — это было единственным, что я видел.

— А ты и впрямь силен, — сказал он, кивая. — Как я и думал. Так ты не скажешь мне, где прячутся женщины?

Я подумал о Матоне, обо всех его тщательно продуманных планах, о том, что я сам был виноват, что слишком поздно поднял тревогу... Я сделал глубокий вдох и выдавил единственное слово:

— Никогда!

Фабий отхлебнул еще вина. Несколько капель поползли по его губам. Он сказал:

— Что ж, как хочешь. Это, в сущности, неважно. Мы уже знаем, где они. Мои люди как раз сейчас выгоняют их наружу.

Я недоверчиво посмотрел на него, но по мрачной усмешке в его глазах понял, что он не лжет. Я спросил сквозь стиснутые зубы:

— Но как? Кто тебе сказал?

Фабий хлопнул в ладоши.

— Выходи, орленочек!

Из-за ширмы появился Линон. Руки у него не были связаны, и ошейник с него сняли. Он, как и Фабий, был одет в вышитую тунику, но на лице у него был ужас. Он весь дрожал. В глаза мне он не смотрел.

Бичевавший меня охранник достал меня из колодок и поставил на ноги. Не будь руки связаны у меня за спиной, я бы в тот же миг придушил Линона. Вместо этого я последовал примеру Матона. Я плюнул. Плевок повис у него на щеке. Он поднял было руку, чтобы стереть его, но тут же опустил, и я подумал: «Он знает, что заслужил это!»

— Сдержись, — сказал Фабий. — В конце концов, у вас двоих впереди вся ночь, которую вы проведете вместе, вы успеете разобраться между собой.

Линон вскинул голову. В глазах у него была паника.

— Нет! Ты же обещал!

Он визжал и отбивался, но с римлянами ему было не справиться. Они содрали с него тунику, заломили ему руки за спину и снова нацепили на шею ошейник. Они сковали нас обрывком цепи и вытолкали из шатра.

Позади слышался хохот Флавия.

— Спокойной ночи! — крикнул он нам вслед. — Завтра начнется temptatio!

Мы ковыляли прочь от шатра, а римляне в это время выгоняли из тайной пещеры своих новых пленников. Там царил хаос: неровный свет факелов, мечущиеся тени, детский визг, рыдания матерей, лязг копий и рявкающие приказы римлян. Последних из моего народа угоняли в рабство.

Костер почти догорел. Большинство римлян были заняты, сгоняя новых пленников. Те немногие римляне, которые стерегли нас, сделались небрежны и задремали, положившись на прочность наших цепей.

Я лег на бок, повернувшись спиной к Линону и глядя в пламя, мечтая, чтобы сон помог мне забыть о мучительных побоях. У меня за спиной Линон прошептал:

― Ты не понимаешь, Гансон... Ты не можешь понять...

Я гневно взглянул на него через плечо.

― Я все понимаю, Линон! Ты нас предал. Тебе-то что? Мы не твои соплеменники. Ты чужой среди нас. И всегда был чужим. Но мы приняли тебя, когда ты явился к нам нагим и умирающим с голода, и за это ты нам хоть чем-то да был обязан! Если только мне развяжут руки, клянусь, что я тут же убью тебя. Ради Матона!

Голос у меня сорвался. Я с трудом сдержал рвущиеся наружу рыдания.

Воцарилось долгое молчание. Наконец Линон заговорил снова:

— Гансон, у тебя спина в крови.

Я развернулся к нему, поморщившись от боли.

— А у тебя?! — прошипел я. — Покажи мне свои раны, Линон!

Он помолчал, потом показал мне спину. На ней вздулись кровавые рубцы. Его били даже хуже, чем меня. Он снова обернулся ко мне. Его лицо, озаренное затухающим костром, выглядело таким бледным и измученным, что мой гнев на миг улегся. Но потом я вспомнил о Матоне, о женщинах...

— Ну и что? Да, это чудовище избило и тебя тоже. Он избил нас всех. Любой из нас может показать такие же раны!

— И что, ты думаешь, я был единственным, кто выдал укрытие?

Его голос сделался пронзительным. Один из охранников что-то пробормотал во сне.

— Что ты имеешь в виду? — прошептал я.

— Ты молчал, Гансон. Я знаю, потому что был там. Каждый раз, как бич обрушивался на тебя, я сжимался, но когда ты устоял, я... я как будто снова ожил. Но что насчет остальных? Как ты думаешь, отчего они так молчаливы? Некоторые, быть может, спят, но остальные лежат без сна, молча, боясь заговорить. Потому что им стыдно. Быть может, ты — единственный среди нас, кто сохранил тайну Матона.

Я долго молчал. Лучше бы мне было этого не слышать! И, когда снова раздался его шепот, мне захотелось заткнуть уши.

— Они нарочно это делают, Гансон. Римляне нарочно стараются нас расколоть. Чтобы каждый замкнулся в своем горе, устыдился собственной слабости. Они сеют среди нас недоверие друг к другу. Фабий знает много игр, в которые можно играть с пленниками. И у каждой игры есть своя цель. До побережья путь неблизкий, ему нужно в любой момент иметь возможность управлять нами. Каждый день он будет находить какой-нибудь новый способ нас сломить, чтобы к тому времени, как мы прибудем на место, мы уже были хорошими рабами, которых не стыдно выставить на торги.

Я задумался. Матон был прав. Из всех нас только Линон знает повадки римских охотников за рабами. И, если мне суждено выжить, Линон может мне помочь. Быть может, я смогу чему-то у него научиться — не переставая ненавидеть его за то, что он сделал.

— Фабий говорил о чем-то, что он называл «temptatio», — прошептал я.

Линон вздохнул.

— Это латинское слово. Оно означает «испытание, искушение, пытка». Для нас temptatio означает путешествие через пустыню. Temptatio обращает свободных людей в рабов. Это начнется завтра. Мужчин они поведут нагими и в цепях. Женщинам и детям просто свяжут руки и погонят их, точно овец. К ночи мы дойдем до развилки. Там нас отделят от женщин и детей, и часть римлян поведет их к морю более короткой и легкой дорогой. Но мужчин будут гнать вдоль длинной долины, пока мы не выйдем к морю, где нас будут ждать галеры.

— Зачем же нас разделят?

— Думаю, это потому, что Фабий хочет, чтобы женщины не пострадали и не утратили своей нежности. Вот почему их погонят более легким путем. Мужчин же он хочет испытать и закалить. Вот почему Фабий погонит нас пешком через пустыню. Тех, кто не вынесет пути, бросят умирать. Те, у кого хватит сил пережить эту дорогу, сделаются сильнее — к тому времени, как мы дойдем до побережья, это будут самые крепкие рабы, стоящие целого состояния. Вот как работает temptatio.

Он говорил таким бесстрастным тоном, как будто объяснял, как работает огниво или лебедка. Но, когда отблеск пламени озарил его лицо, я увидел в его глазах боль воспоминаний. Мне стоило немалого труда держаться за свою ненависть к нему и говорить таким же ровным и холодным тоном, как он.

— Фабий назвал тебя орленочком. Что он имел в виду?

Линон резко вдохнул и спрятал лицо в тени.

— Он лгал, называя меня так. Он сказал это нарочно, чтобы помучить меня...

Голос у него сорвался, его передернуло.

— Хорошо, я расскажу тебе — расскажу о том, о чем я никогда никому не рассказывал, потому что, как дурак, надеялся, что все это в прошлом и мне больше никогда не придется с этим столкнуться! Когда начнется temptatio, Фабий выберет двоих пленников. Одного он будет мучить, другого привечать. «Кролик» и «орел». Оба будут служить примером остальным пленникам, затмевая их разум, позоря их страхом, искушая надеждами. «Орла» он возвысит над всеми прочими пленниками, он будет заботиться о том, чтобы его хорошо кормили и одевали, обращаться с ним почти так же, как с одним из своих людей, проверять, нельзя ли натравить его на остальных, соблазнять его обещаниями свободы...

Он умолк.

— А «кролик»?

Линон не отвечал.

— Ну же, Линон! Что с «кроликом»?

— Судьба «кролика» будет совсем иной.

Его голос сделался глухим и безжизненным. Меня пробрала дрожь. Я понял.

— В прошлый раз, — прошептал я, — когда Фабий захватил в плен твое племя, ты был его «кроликом»!

Он не ответил.

Я вздохнул.

— А сегодня, в шатре, Фабий пообещал тебе, что ты будешь «орлом». Потому ты и рассказал ему, где спрятаны женщины.

Линон кивнул. Он принялся всхлипывать.

— Но ведь ты бежал от него, Линон! Один раз ты уже сумел бежать. Значит, это возможно!

Он покачал головой. Голос у него был такой сдавленный, что я с трудом разбирал слова.

— Больше это не повторится. Как же ты не понимаешь, Гансон? Я победил его. Сбежав, я тем самым победил его в этой игре. Неужели ты думаешь, будто он допустит это снова? Да ни за что! Когда он объезжал пленных, когда он увидел нас, стоящих рядом, и узнал меня — он тотчас выбрал себе «кролика».

— Понятно. Но если ты будешь «кроликом», кто же тогда станет «орлом»?

Линон поднял голову. На его лицо вновь упал свет костра. По щекам у него текли слезы. Он уставился на меня со странной, печальной яростью, удивляясь, что я до сих пор не догадался.

III

Поутру римляне скормили каждому из нас половник овсяной похлебки и отвели нас туда, где были собраны женщины и дети. Стариков не было. Фабий не сказал, что он сделал с ними, но над открытым пространством за хребтом уже кружили стервятники.

Нас погнали через предгорья, по неровным, извилистым тропам. Шли медленно, чтобы дети не отставали, однако конные римляне то и дело щелкали бичами, рявкая на нас, чтобы мы не выходили из строя, подстегивая тех, кто спотыкался, покрикивая на детей, когда те принимались плакать.

На закате, все еще в предгорьях, мы вышли к развилке тропы. Женщин и детей погнали в другом направлении. Проститься нам не дали. Даже за взгляды, украдкой брошенные им вслед, нещадно били бичом. Эту ночь мы провели на открытом месте, разложенные в ряд, наши цепи привинтили к железным кольям, вбитым в землю. Для себя римляне поставили палатки. Вечером они пришли и забрали Линона. Вся ночь я слышал, как они распевают и хохочут. Фабий хохотал громче всех.

Перед рассветом Линон вернулся. Меня разбудил лязг его цепей. Его трясло. Он никак не мог унять дрожь. Я спросил его, что случилось. Он спрятал лицо и ничего не ответил.

На второй день мы спустились с предгорий в длинную долину. Горы по обе стороны отступали все дальше, пока наконец над нами не осталось ничего, кроме ядовито-голубого неба, раскинувшегося от горизонта до горизонта. Растительность становилась все более скудной, иссохшая земля у нас под ногами превратилась в россыпь белых камней, припорошенных песком, такую плоскую и безжизненную, как будто ее выравнивали гигантским молотом.

Как ни странно, посреди этой пустоши обнаружилась речка, слишком широкая, чтобы ее перепрыгнуть, и довольно глубокая. Она змеилась на север посреди ложбины с крутыми каменными склонами.

Солнце палило мои голые плечи. Река была всего в нескольких шагах — мы слышали плеск воды о камни, — но римляне давали нам воду только на рассвете и на закате. Мы изнывали от жажды, и вид и шум воды, которая была так близко, мог свести с ума любого.

В тот день Фабий подъехал ко мне и предложил мне напиться, наклонившись с коня и поднеся к моим губам мех с водой. Я поднял голову и увидел, что он улыбается. Я чувствовал, как взгляд Линона жжет мне спину. Но горловина меха очутилась у меня во рту, и я не стал отказываться. Мой рот наполнился прохладной водой. Я не успел ее проглотить, и часть воды пролилась мне на подбородок.

Вечером мне дали лишнюю порцию похлебки. Другие обратили на это внимание, но, когда они принялись перешептываться, римляне ударами бича заставили их замолчать.

После того как все остальные заснули, Линона опять забрали в шатер Фабия. Его не было несколько часов.

На третий день temptatio унесло свою первую жертву: Гебала, брата моей матери. Дядю Гебала, который подарил мне мой первый лук и стрелы, когда я был ростом по колено взрослому муж чине, и научил меня охотиться на оленей в холмах под Карфагеном; Гебала, который рассказывал мне истории о царице Дидоне и ее брате, царе Пигмалионе Тирском; Гебала, который учил меня чтить в молитвах великого Ганнибала, несмотря на то что Ганнибал не сумел разрушить Рим и умер сломленным, в изгнании... В полдень он принялся кричать, а потом бросился к реке, волоча за собой всех, кто был скован вместе с ним. Римляне тут же набросились на него, тесня его назад копьями, но он отбивался и кричал, раня себя острыми наконечниками.

Сам Фабий спешился, вывел Гебала из строя, оторвал его от земли и швырнул с крутого берега в воду. Отягощенный железным ошейником, Гебал, должно быть, камнем пошел ко дну. Раздался всплеск, а затем воцарилась тишина, настолько полная, что я слышал негромкие стенания унылого северного ветра среди камней. Пленники не издали ни звука. Мы были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Глаза наши были слишком сухи, чтобы плакать.

— Вот что будет с теми, кто хочет пить! — сказал Фабий.

В тот же день Фабий по-настоящему выделил меня и возвысил над всеми прочими. До тех пор его благоволение выражалось только в лишних порциях воды и похлебки. Однако в тот день, когда солнце достигло зенита и даже самые крепкие из пае начали пошатываться от неумолимой жары, Фабий вывел меня из строя.

— Ты когда-нибудь ездил верхом? — спросил он.

— Нет, — ответил я. Мы, карфагеняне, путешествовали либо пешими, либо в повозках, запряженных лошадьми, либо, иногда, в носилках, которые несли рабы.

— Ничего, я тебя научу, — сказал он.

С ошейника у меня на шее отстегнули цепи. Мне развязали руки и связали их снова, впереди. На плечи мне набросили легкую накидку. Римляне подняли меня и усадили на спину вороного жеребца. К узде животного были пристегнуты двое поводьев: одни были привязаны к седлу Фабия, другие вручили мне. На шею мне повесили мех с водой, чтобы я мог пить, сколько хочу. Я понимал, что остальные смотрят на меня с завистью и растерянностью, но колени у меня подгибались, в горле пересохло, плечи обгорели на солнце... Я не стал отказываться от его благодеяний.

Мы поехали рядом с Фабием. Он сжато описал мне назначение разных частей седла и сбруи и объяснил искусство верховой езды. Поначалу, когда меня посадили верхом, я испытывал опасения, боясь, что животное сбросит меня на землю. Но мы ехали медленно, и я вскоре освоился. Кроме того, я испытывал странную гордость оттого, что вознесся так высоко и двигался вперед без малейших усилий, что мне послушно повинуется могучая сила, зажатая между ногами.

В ту ночь меня приковали отдельно от остальных, дали тюфяк и вволю еды и воды. Засыпая, я слышал, как остальные перешептываются. Быть может, они думали, что это я предал женщин, а это моя награда? Но меня слишком разморило от жары и сытной еды, и мне было все равно. Я спал так крепко, что даже не заметил, как увели Линона.

Долгие дни сливались в один бесконечный день. Для меня они были утомительны, но не сказать, чтобы невыносимы. Самое худшее, что со мной случилось — я натер себе бедра и ягодицы, непривычные к седлу.

Для других все было совсем иначе. День за днем я видел, как они все сильнее впадают в отчаяние. Для Линона пытка была наиболее мучительной. Его перевели в голову колонны, и он вынужден был задавать темп. Римляне кружили вокруг него, точно шершни, жалили его бичами, гнали все вперед и вперед. Когда позади него кто-то спотыкался, цепь дергала его за ошейник, так что шея у него была сбита и растерта. Я изо всех сил старался не замечать его страданий.

— Ты не такой, как другие, Гансон, — сказал однажды Фабий, ехавший рядом со мной. — Ты только взгляни на них! Temptatio не меняет человека, оно лишь выявляет его истинную природу. Посмотри, как они жалки, как они спотыкаются и слепо тащатся вперед! Их разум так же бесплоден, как эта пустыня. И, невзирая на все чувствительные клятвы верности, которые они некогда приносили друг другу, среди них нет подлинного братства, они не ведают чести. Взгляни, как они толкаются и огрызаются, браня друг друга за каждый неверный шаг!

И это была правда. Скованные вместе пленники постоянно тол кали и дергали друг друга. А любая заминка незамедлительно каралась ударами бича. Люди постоянно пребывали в гневе, страхе и отчаянии; не в силах дать сдачи римлянам, они обращались друг против друга. Теперь римляне тратили не меньше времени, разнимая драки между пленниками, чем гоня их вперед. Я взирал на них со спины своего скакуна и больше не видел в них людей. Они походили па диких зверей. Их волосы спутались и сбились в колтуны, кожа почернела от солнца, лица превратились в звериные хари, то злобные, то трусливые и заискивающие...

— Ты не такой, как они, Гансон! — нашептывал мне Фабий, подавшись ближе. — Они — кролики, прячущиеся в норах, нервно принюхивающиеся в поисках опасности, живущие только затем, чтобы плодиться и попадать в силки. А ты, Гансон, — ты орел, могучий и гордый, ты рожден затем, чтобы парить выше всех. Я понял это сразу, как только увидел тебя, когда ты бросился на меня с кинжалом. Ты единственный отважный человек среди них. У тебя ведь нет ничего общего с этой швалью, верно?

Я посмотрел на цепочку изможденных пленников — и ничего не ответил.

По мере того как тянулось temptatio, я чувствовал себя все более и более чуждым страданиям остальных. По ночам я по прежнему спал в цепях, однако ужинал я в шатре Фабия, вместе с римлянами. Я пил их вино, слушал рассказы о битвах и далеких краях. Все они пролили немало крови и гордились этим, гордились оттого, что город, за который они сражались, был величайший город на свете.

Рим! Как загорались глаза солдат, когда они говорили об этом городе! В его великих храмах поклонялись богам с чуждыми, незнакомыми именами: Юпитеру, Минерве, Венере и в первую очередь — Марсу, богу войны, который любил римлян и всегда вел их к победе. На просторных рыночных площадях продавались предметы роскоши и диковинки со всех концов земли. В Большом цирке римляне собирались десятками тысяч, чтобы приветствовать самые быстрые колесницы в мире. На арене сражались насмерть рабы и пленные со всего света. В роскошных общественных банях римляне отдыхали, разминали свои утомленные битвами мышцы и любовались борьбой нагих атлетов. В буйных тавернах и публичных домах Субуры (района столь знаменитого, что даже я о нем слышал) они резвились с покладистыми рабынями, обученными удовлетворять любую прихоть.

Я начал понимать, какой убогой и жалкой была наша жизнь, жизнь беженцев в пустыне, прозябающих в страхе и безнадежности, преследуемых воспоминаниями о городе, которого больше не будет. От Карфагена теперь остались одни воспоминания. Рим же был величайшим из всех городов и стремился стать еще могущественнее: его легионы вот-вот должны были направиться на восток, навстречу новым завоеваниям. Рабам в Риме приходилось тяжко, но для свободных граждан там открывались бесчисленные возможности богатства и благоденствия.

И каждый вечер, когда меня уводили из шатра, хотя мне так не хотелось покидать его уютную прохладу, навстречу мне вели Линона. Я лишь мельком видел ужас в его глазах, потому что каждый раз отворачивался. Что с ним делали в шатре после того, как я уходил, я не знал и знать не хотел.

IV

На четырнадцатый день temptatio Линон сбежал.

Ровная безжизненная пустыня наконец сменилась невысокими холмами, поросшими низкорослой травой и одинокими деревцами. С обеих сторон снова надвинулись горы. Вдали, на севере, они сошлись почти вплотную, открывая узкий проход, ведущий к морю. Река бежала в проход и растворялась в мутно-зеленой дали, обрамленной крутыми стенами ущелья, за которым далеко-далеко виднелось море — слабый отблеск серебра под лучами утреннего солнца.

Я впервые узнал о побеге Линона из перешептываний рабов. Когда рассвело, а он так и не появился из шатра, вдоль строя пробежал взбудораженный ропот. Их хриплые голоса звучали куда оживленнее, чем за все время с начала temptatio. В них слышалась сдержанная надежда, как будто мысль о том, что Линон бежал, отчасти вернула им человеческий облик.

— Он говорил, что сбежит! — шептал один из них. ― И сбежал-таки!

— Но как?

— Но как-то же ему это удалось в прошлый раз...

— А может, он все еще в шатре? Может быть, они наконец доконали его своими зверскими забавами?

Римляне пришли за мной. Когда меня вели вдоль ряда пленников, я слышал, как они бормочут «Предатель!» и сплевывают в траву.

В шатре я огляделся — но увидел только знакомые лица римлян, занятых утренними сборами. Так значит, то, о чем шептались пленники, — правда! Во время этой долгой ночи, наполненной пьяным хохотом, Линону каким-то образом удалось сбежать...

Один из римлян стянул с меня тонкую накидку и развязал мне руки. Я внезапно испытал жуткое предчувствие, что теперь я займу место Линона!

Но вместо этого передо мной бросили пару сапог для верховой езды, солдатскую тунику и бронзовый панцирь — ту же форму, которую носили они все. Мне вручили седельную сумку и показали, что в ней находится: веревка, бич, мех с водой, приличный запас еды и серебряный кинжал — тот самый кинжал, который дал мне Матон, с образом Мелькарта на рукояти. Поверх всего этого положили копье.

Я обернулся к Фабию, который возлежал за утренней трапезой. Он смотрел на меня с улыбкой: моя растерянность его забавляла. Он указал на предметы, разложенные передо мной:

— Это для твоего поручения!

Я тупо смотрел на него.

— Кролик сбежал, мальчик. Разве ты не слышал? Пора тебе отплатить добром за мою щедрость!

— Не понимаю...

Фабий хмыкнул.

— Temptatio почти окончено. До моря остался всего день пути. Там нас уже ждет корабль, чтобы загрузить на него пленников и отвезти их туда, где нынче дают лучшую цену. В Антиохию, Александрию, Массилию — кто знает? Но один из моих пленников сбежал. Далеко уйти он не мог, он же в цепях. На востоке река, на юге пустыня, я думаю, что он отправился на запад, надеясь спрятаться в предгорьях. Мои люди, скорее всего, сумеют разыскать его за несколько часов, но у меня есть мысль получше. Его разыщешь ты!

― Я?!

— Ты уже неплохо научился ездить верхом, поймать его будет нетрудно — у него же руки связаны за спиной. Если с ним будет слишком много возни, убей его — ты можешь, я знаю, я видел тебя в бою, — но тогда принеси его голову в качестве доказательства.

Я подумал о страданиях Линона, о том, что другие называют меня предателем... Но тут я сообразил, что могу сбежать сам. Однако Фабий увидел, как мое лицо озарилось надеждой, и покачал головой.

— Об этом даже и не думай, мальчик! Да, конечно, ты можешь взять коня, еду и отправиться обратно на юг. Если ты выживешь в этой пустыне. Если тебе не встретится другой римский отряд. Не думай, будто эта одежда поможет тебе притвориться одним из нас — ты ведь не говоришь на латыни. И даже если на этот раз тебе удастся уйти, рано или поздно я тебя найду. Вы не последние беглые карфагеняне, которых надо отыскать. Мы с моими людьми не успокоимся, пока не обшарим каждую щель, не заглянем под каждый камень. С каждым разом ловить их становится все легче: они слабеют, изнемогают от голода, теряют боевой дух. Они все меньше и меньше походят на мужей, готовых сражаться, и все больше и больше — на рабов, готовых смириться со своей судьбой. У Рима длинные руки, Гансон, и его мщение не ведает пределов.

Тебе не уйти от него. Тебе не уйти от меня! И к тому же ты еще не выслушал мое предложение. Вернешься сюда в течение трех дней и приведешь кролика — или принесешь на копье голову кролика, мне все равно, — и, когда мы доберемся до побережья, я сделаю тебя свободным человеком, римским гражданином! Ты молод, Гансон. Ты отважен. Латынь ты выучишь быстро. Да, на тебя будут косо смотреть из-за твоего выговора, но все равно: свобода, сильное молодое тело, немного жестокости — с этим в Риме можно далеко пойти. Подумай о том, что с тобой будет в противном случае, и выбирай сам!

Я посмотрел на блестящие сапоги, на копье, бич, моток веревки, кинжал с Мелькартом, или Геркулесом, как называл его Фабий. Я подумал о Линоне — Линоне, который явился к нам чужаком, Линоне, который предал женщин... Ведь если я его не поймаю, его потом все равно схватят и ему придется пройти temptatio в третий раз! В конце концов, чем я ему обязан?

— А что, если ты лжешь? — сказал я. — Почему я должен тебе верить? Ты солгал Линону: ты сказал ему, что он будет твоим орлом, так? А вместо этого ты сделал его кроликом!

Фабий вынул из ножен меч — тот самый меч, которым он обезглавил Матона. Он вонзил острие в свое предплечье и провел поперек него красную полосу. И протянул мне руку.

— Когда римлянин клянется на крови, он не лжет! Клянусь отцом-Юпитером и великим Марсом, что выполню свое обещание!

Я посмотрел на царапину, на кровь, что сочилась из раны. Я посмотрел в глаза Фабию. В них не было ни насмешки, ни обмана, только извращенное чувство чести. Я понял, что он говорит правду.

V

Я помню, какие лица были у пленников, когда я вышел из шатра, с каким изумлением они смотрели на мою одежду. Я помню их насмешки и язвительные замечания, которыми они провожали меня, когда я выезжал из лагеря, и удары бичей, которыми римляне заставляли их замолчать. Я помню, как повернулся к ним спиной и посмотрел на север, в ущелье, за которым осколком лазури сверкало далекое море.

Мне не потребовалось трех дней, чтобы найти Линона. Даже и двух не потребовалось. Его нетрудно было найти по следам, которые он оставил. По длине шага и по тому, как примята была трава, было ясно, что поначалу он бежал очень быстро, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть. Но потом его шаг сделался короче, поступь тяжелее, и я увидел, как быстро он выбился из сил.

Я двигался по его следам шагом, не будучи уверен, что смогу выслать лошадь в галоп. Солнце начало опускаться за горы на западе. В сумерках идти по следу стало труднее. Но я ехал дальше, будучи уверен, что цель близко.

Я поднялся на гребень невысокого холма и окинул взглядом темную лощину за ним. Он, должно быть, увидел меня первым: краем глаза я увидел прихрамывающую фигурку и услышал звяканье цепи: он пытался спрятаться за низкорослым деревцем.

Я осторожно приблизился к нему, опасаясь, что он, возможно, каким-то образом сумел освободить руки, что у него еще остались силы, чтобы бороться. Но когда я увидел, как он, дрожа, прижимается к дереву, нагой, с руками, по-прежнему связанными за спиной, уткнувшись лицом в ствол, как будто это поможет ему спрятаться, я понял, что бороться не придется.

Тишину нарушал лишь шорох сухой травы под копытами коня. По мере того как я приближался, Линона трясло все сильнее, и в тот момент мне показалось, что он и есть кролик, как назвал его Фабий: трусливый кролик, парализованный ужасом.

«Он не такой, как я, — думал я. — Я ничем ему не обязан!» Повинуясь внезапному порыву, я вскинул копье, держа его под мышкой, как это делали римляне. Я кольнул его в плечо. Он вздрогнул в ответ — и меня охватило странное возбуждение, головокружительное ощущение собственной власти.

— Посмотри на меня! — велел я. Мой голос звучал так резко и требовательно, что я сам удивился. Я научился этому у Фабия. Этот голос сам по себе был источником власти, и реакция Линона — то, как он съежился и развернулся — показала, что я овладел этим искусством с первой же попытки. «Должно быть, Фабий с первого взгляда разглядел во мне зачатки властности!» — подумал я. Не случайно он сделал меня своим орлом, выделил меня среди прочих, как рудокоп отделяет золото от песка...

Это был момент, как на любой другой охоте, когда я готов был убить добычу. На меня нахлынули воспоминания. Я вспомнил, как я в первый раз пошел на охоту и убил оленя. Это дядя Гебал научил меня выслеживать добычу — и я вспомнил, как умер Гебал, как он камнем ушел на дно реки. Я вспомнил Матона, вспомнил, как его голова, хранившая столько мудрости, рухнула в пыль и покатилась по камням, точно кочан капусты. Я стиснул зубы и подавил эти мысли. И снова ткнул Линона копьем.

Линон прекратил дрожать. Он оторвался от дерева и встал передо мной, опустив голову.

— Ну что ж, давай, — прошептал он. Голос у него был хриплый и надорванный. — Пусть на этот раз выиграет Фабий.

Я сунул руку в седельную сумку и принялся разматывать веревку.

— Нет! — вскричал Линон, отшатнувшись. — Живым ты меня к нему не отведешь! Тебе придется убить меня, Гансон. Ты ведь так и хотел, верно? В ту ночь, когда я предал женщин, ты сказал, что убьешь меня, когда представится возможность. Убей же меня! Разве Фабий не сказал тебе, что ты можешь принести мою голову?

Его глаза сверкали в сгущающейся тьме. Это не были глаза загнанного зверя, это были глаза человека. Охватившее меня упоение собственной властью внезапно схлынуло, и я понял, что не смогу его убить. Я принялся сворачивать веревку, завязывая петлю. Потом остановился.

— А откуда ты знаешь, что сказал мне Фабий? Что я могу принести твою голову в доказательство?

Покрытые шрамами плечи Линона, до того вызывающе расправленные, снова поникли. Он привалился к дереву.

— Но ведь таковы правила его игры.

— Но откуда ты знаешь, какие распоряжения он отдал мне? Ведь в прошлый раз ты был его кроликом...

— Нет.

― Но ты ведь говорил, в ту ночь, когда впервые объяснил мне про temptatio... Это ты предположил, что я был его кроликом. Это ты это сказал, Гансон, ты, а не я!

Линон покачал головой и вздохнул.

— Год назад, когда Фабий взял меня в плен, я был его орлом. Теперь ты понимаешь? Это мне были предоставлены все привилегии, это я ехал верхом, это меня кормили ужином в палатке и рассказывали о величии Рима. И когда пришло время, Фабий обещал мне свободу и отправил на охоту за кроликом — точно так же, как теперь отправил тебя.

Его голос превратился в шепот.

— У меня ушло много дней на то, чтобы пробраться к твоему народу: горными ущельями, прячась от римлян, питаясь травой и кореньями... Конь пал, и какое-то время мы с Карабалом питались его мясом. Карабал был кролик, тот человек, которого меня отправили ловить. А потом Карабал умер — он был слишком слаб и сломлен, чтобы выжить, — и чем это все закончилось? Надо было поступить так, как требовал Фабий! Надо было сделать то, что собираешься сделать ты! В конце концов все равно все закончится тем же.

Голова у меня горела. Мне трудно было соображать.

— Но ведь на этот раз ты и вправду сумел бежать...

Линон расхохотался, потом закашлялся — у него слишком сильно пересохло горло, чтобы смеяться.

— Ну и дурак же ты, Гансон! Неужто ты думаешь, будто я сбежал сам по себе, со связанными за спиной руками, окруженный римлянами? Это Фабий выгнал меня из своего шатра посреди ночи, подгоняя копьем! Кролик не сбегает, кролик спасается бегством! А зачем? Затем, чтобы тебя можно было отправить на охоту за мной! Кролик бежит, и на него выпускают орла! А когда ты вернешься в лагерь с моей головой на острие копья, ты получишь в награду свободу. По крайней мере, так он обещает. Почему бы и нет? Он ведь добился своего. Он сделал тебя одним из них. Ты докажешь, что все, во что верит Фабий, — действительно так и есть.

Головокружительное ощущение власти, которое я испытывал незадолго до того, теперь казалось далеким-далеким.

— Я не могу убить тебя, Линон...

Линон топнул ногой и вывернул руки вбок, так, чтобы я мог видеть веревки, которые стягивали ему запястья.

— Тогда развяжи мне руки, я все сделаю сам! Я перережу себе запястья кинжалом, а когда я буду мертв, ты отрубишь мне голову. Он не заметит разницы.

Я покачал головой.

— Нет. Я могу дать тебе бежать. Скажу ему, что не нашел тебя...

— Ну, тогда ты станешь таким же рабом, как все прочие, или же он выдумает для тебя какое-нибудь еще более ужасное наказание. В том, что касается жестокости, изобретательность Фабия не ведает границ. Поверь мне, уж я-то знаю!

Я вертел в руках веревку, глядя на завязанную мной петлю, на пустоту внутри нее...

— Мы могли бы бежать вместе...

— Не дури, Гансон. Он отыщет тебя снова, так же, как меня отыскал. Тебе так хочется стать его кроликом на следующем temptatio? Ты только представь, Гансон! Нет уж, прими то, что предлагает тебе Фабий. Убей меня! Или дай, я сам себя убью, если у тебя кишка тонка — если у нашего орла коготки слишком чистые, чтобы делать грязную работу для Фабия!

Сумерки сменились тьмой. Молодой месяц озарил ложбину мягким серебристым светом. За холмом виднелся багровый отсвет костров римского лагеря. Я посмотрел на этот дымный багровый свет, и на миг мне показалось, что время остановилось и мир вокруг исчез, оставив меня совершенно одного в этой темной долине. Даже Линон казался далеким-далеким, а конь у меня за спиной был как будто соткан из тумана.

Будущее предстало передо мной многогранным кристаллом, и каждая из граней была одной из возможностей выбора. Убить Линона; рассечь его путы и смотреть, как он убьет себя у меня на глазах; оставить его здесь, дать ему бежать, и вернуться к Фабию, сообщив о своей неудаче; бежать самому... Однако кристалл был непрозрачен, и я не видел, к чему приведет тот или иной выбор.

«Temptatio обращает свободных людей в рабов», — сказал мне Линон в нашу первую ночь в плену. Что же оно сделало со мной? Я вспомнил презрение, которое испытывал к прочим пленникам, вспомнил, как возвышался над ними, кичась своим скакуном, -и кровь бросилась мне в лицо. Я подумал об ощущении собственной власти, которое охватило меня, когда я нашел нагого Линона, прячущегося в долине, — и понял, что сделал со мной Фабий. Я был не более свободен, чем связанный Линон. Я вот-вот сделаюсь таким же рабом, как и все прочие, соблазнившись посулами Фабия, подчинюсь его воле, вступлю в жестокую игру, в которую он принуждает нас играть ради забавы...

Линон некогда играл в ту же игру. И Линон бросил вызов жестокому Фабию и улетел прочь, как истинный орел, не как запертый в клетке стервятник, в какого хотел превратить его Фабий и в какого он теперь хочет превратить меня. «Но ведь Линон в конце концов проиграл!» — сказал я себе — и тут же понял, что это неправда: ведь путь Линона еще не окончен, разве что я сам так решу. Линон сам столкнулся с подобным выбором, когда Фабий вырастил из него себе орла и напустил на кролика-Карабала. И Линон выбрал свободу, свободу любой ценой. И тогда я понял, что выбор у меня один: либо поступить так же, как Линон, либо подчиниться Фабию и сделаться его подобием.

Я отвел взгляд от багрового зарева костров и посмотрел в лицо Линона, освещенное лунным светом. Оно было так близко, что я мог его коснуться, и в то же время далеко-далеко, обрамленное моими смутными мыслями, точно лицо на картине. Я вспомнил, как он плакал в ту ночь, когда нас взяли в плен, и страдальческие морщины, которые залегли у него на лбу с тех пор. Но теперь его щеки и лоб были гладкими и серебристыми. Сухие глаза ярко блестели. В них не было ни гнева, ни боли, ни чувства вины. Передо мной было лицо свободного человека, несломленного и непобежденного, собранного, готового к смерти.

Кристалл, стоявший перед моим мысленным взором, провернулся, и я напрягся, пытаясь уловить хотя бы луч надежды. Этим лучом был блеск в глазах Линона. Фабий говорил мне, что совершить побег немыслимо, что свобода — всего лишь мечты беглеца, что не существует другой игры, кроме temptatio, которое превращает людей в грубых зверей, подобных ему самому, или просто стирает их в порошок. Но откуда Фабий мог знать, что ждет нас в будущем? Он знает о нем не больше меня — тем более если есть такие люди, как Линон, у которых хватает воли противостоять ему.

Владычество Рима не вечно. Некогда и Карфаген был непобедим, и многие думали, будто его власти не будет конца — теперь же от Карфагена остался лишь прах да тускнеющие воспоминания. Когда-нибудь то же случится и с Римом. И кто знает, какие царства воспрянут вослед ему?

Я зажмурился. Надежда была так слаба! Я не хотел обманывать себя. Я не хотел, чтобы ложные надежды смягчили суровый выбор, который мне предстояло делать. Пусть я глупец. Пусть я орел или кролик, в конечном счете это неважно. Но пусть никто не посмеет сказать, что я сделался игрушкой Фабиана!

Я сполз с седла и достал из ножен кинжал. Линон повернулся ко мне спиной и подставил запястья. Я перерезал толстые веревки. Он обернулся и протянул руку за кинжалом.

На миг мы вместе ухватились за рукоять, его пальцы сплелись с моими над образом Мелькарта. Я посмотрел ему в глаза и увидел, что он по-прежнему готов умереть, но не знает, какой выбор я сделал. Я выхватил рукоять у него из рук, сунул кинжал обратно в ножны и вскочил в седло.

Меня внезапно пробрала дрожь сомнения, поводья выскользнули у меня из рук. Чтобы набраться духа, я принялся перебирать все, что дал мне с собой Фабий. Еда на три дня — на сколько ее хватит, если разделить на двоих? Я окинул взглядом одежду, что была на мне, форму римского солдата. Мне хотелось с отвращением содрать ее с себя, но она потребуется, чтобы защищать тело в пути...

Линон не шевелился. Облачная полоса наползла на луну, отбросила тень на его лицо. Он стоял так неподвижно, как будто был высечен из камня.

― Ну, и чего ты ждешь? — спросил я. Я подвинулся в седле вперед и указал на место позади себя. — Тут вполне хватит места на двоих. Если один будет идти пешком, а второй ехать, это только напрасно задержит нас.

Линон покачал головой.

— Ты даже больший дурак, чем я думал, Гансон...

Но в его шепоте не было злобы, и, говоря это, он отвернулся. Не удержался от последней колкости — или дал мне последнюю возможность предать его?

— Зато я, может быть, куда лучший человек, чем думал я сам, — ответил я. Линон постоял еще немного, потом плечи у него задрожали и он издал рыдающий вздох. Я отвернулся, чтобы не видеть, как он плачет.

— Скорей! — сказал я. — Впереди у нас долгий путь!

Я почувствовал, как он вскарабкался в седло и уселся позади меня, почувствовал, как дрожит его тело — и направил коня через ложбину, вверх по склону холма. Поднявшись наверх, я приостановился, глядя на восток. Римские костры светились во тьме, далекие, но отчетливые. Дальше блестела река, лежащая под луной, точно лента черного мрамора. Далеко на севере, за ущельем, виднелось черное мраморное море.

Я долго не отрывал глаз от далекого моря. А потом тряхнул поводьями, ударил коня пятками в бока и повернул на юг. Так мы начали свое опасное путешествие.

Джеймс Роллинс

Арена, залитая кровью, гладиаторы, кружащие друг напротив друга, готовясь нанести смертельный удар... Эта сцена знакома нам по множеству книг и фильмов. Но на этот раз действие происходит отнюдь не в Древнем Риме, и покрытые шрамами воины выглядят не совсем обычно. На самом деле здесь многое обстоит иначе. Только кровь та же, что всегда. И та же смерть. И та же отвага.

Спелеолог-любитель, ветеринар и дайвер-энтузиаст, имеющий сертификат Профессиональной ассоциации дайвинг-инструкторов, Джеймс Роллинс является автором нескольких современных триллеров (некоторые из них — с сильной примесью фантастики), таких как «Пещера», «Пирамида», «Ice Hunt», «Бездна» и «Амазония», а также цикла романов, повествующих о приключениях отряда Сигма, которому не раз приходилось спасать человечество:» Песчаный дьявол», «Кости волхвов», «Черный орден» и «Печать Иуды». Последние его книги — роман по мотивам фильма «Индиана Джонс и Королевство хрустального черепа» и роман «Последний оракул». Он живет с семьей в Сакраменто, в Калифорнии, занимается ветеринарной практикой.

Яма

Крупный пес висел, вцепившись зубами в нижний край шины. Его задние лапы покачивались в трех футах над землей. Солнце над головой прекратилось в багровый волдырь на синюшном небе. Пес висел так долго, что мышцы его челюсти свело болезненной судорогой. Язык свисал набок куском выдубленной кожи. Но он по-прежнему чувствовал вкус нефти и крови.

Он не разжимал зубов.

Он знал: не стоит.

Позади послышались два голоса. Скрипучий голос тренера пес знал. А вот второй был кто-то незнакомый, писклявый, имевший привычку через слово шмыгать носом.

— И сколько он так висит? — спросил незнакомец.

— Сорок две минуты!

— Ни хера себе! Мощный пидор! Но это ведь не чистокровный питбуль, а?

— Помесь пита с боксером.

— Че, правда? Знаешь, у меня через месяц как раз будет готова сука стаффорда. И, надо тебе сказать, вот уж сука так сука, злющая, как черт! Щеночек за мной.

— За вязку — тыща.

— Тыща баксов? Ты че, с дуба грянулся?

— Черта с два. На последнем шоу он заработал мне двенадцать кусков.

— Двена-адцать? Гонишь. Это за собачьи бои-то?

Тренер фыркнул.

— И это после того, как мы отбили аренду зала. Ух и врезал он тому чемпиону! Ты бы видел этого Бандита, настоящее чудище. Сплошные мышцы и шрамы. На двадцать два фунта тяжелее Брута. Судья после взвешивания едва не отменил бой! Говорит, я собаку на растерзание выставляю! Но этот мерзавец им всем показал! Шансы были не в мою пользу, так что бабок я загреб до хренища!

Смех. Хриплый. Неискренний.

Пес следил за ними краем глаза. Тренер стоял слева, одетый в мешковатые джинсы и белую футболку, руки расписаны татуировками, голова выбрита налысо. Незнакомец одет в кожу, под мышкой шлем. Глаза так и бегают по сторонам.

— Ну и жарища! Пошли отсюда, — сказал наконец незнакомец. — Обсудим, что почем. Мне к концу недели должны кило подвезти.

Когда они отошли, что-то ударило пса по боку. Сильно. Но он не разжал зубы. Рано еще!

— Брось!

Услышав команду, пес наконец разжал челюсти и рухнул на площадку. Задние ноги у него онемели, отяжелели от прилива крови. Однако он тут же развернулся мордой к людям. Припал к земле, прищурился, глядя против солнца. Тренер стоял с битой. Незнакомец сунул руки в карманы и отступил на шаг. Пес чуял страх незнакомца, горькую сырость, похожую на солому, вымоченную в старой моче.

Тренер не выказывал страха. Он показал ему биту и недовольно нахмурился. Потом наклонился и отстегнул от собачьего ошейника массивную железную пластину. Пластина упала на утоптанную землю.

— Двадцать фунтов! — сообщил тренер незнакомцу. — На той неделе до тридцати доведу. Знаешь, как помогает шею накачивать?

— Да если он ее еще накачает, он башкой крутить не сможет!

— А на фига ему башкой-то крутить? За это на ринге баллы снижают!

Бита указала на ряд клеток. Башмак пнул пса в бок.

— Вали на место, Брут!

Пес приподнял верхнюю губу, но послушно потрусил прочь. Он был вымотан и хотел пить. В дальнем конце двора находились огороженные вольеры. Полом в них служил голый бетон. Псы, сидевшие в соседних клетках, приподняли головы, провожая его взглядом, потом угрюмо улеглись снова. У входа пес задрал лапу и пометил свою территорию. Он старался не шататься, стоя на онемевшей задней ноге. Слабость выказывать нельзя!

Это он узнал в первый же день.

— Шевели задницей, ну!

Его пнули под зад, когда он входил в клетку. Единственную тень давал кусок жести, прибитый над задним краем вольера. Дверь клетки лязгнула у него за спиной.

Он протрусил по грязному полу к поилке, опустил голову и принялся лакать.

Голоса удалялись — те двое шли к дому. В воздухе повис последний вопрос:

— А чего ты назвал это чудище Брутом?

Пес не обращал на них внимания. Воспоминания были как осколок пожелтевшей кости, зарытый глубоко под землю. Последние две зимы он все пытался их сгрызть. Но они оставались при нем — правда, которую никак не удавалось забыть.

Его не всегда звали Брутом.

— Сюда, Бенни! Ко мне! Хороший мальчик...

Это был один из тех дней, которые струятся, как парное молоко: славный, приятный, переполняющий радостью все до последней щелочки. Черный щенок несся через бескрайнюю зеленую лужайку. Он даже с другого конца двора учуял запах сосиски, которую прятал за спиной худенький мальчишка. Позади мальчишки возвышался кирпичный дом с верандой, оплетенной лозами и лиловыми цветами. Гудели пчелы, с приближением вечера хором квакали лягушки.

— Сидеть! Бенни, сидеть!

Щенок с размаху затормозил, проехался по росистой траве и плюхнулся на попу. Он весь дрожал от нетерпения, так ему хотелось сосиску! Еще ему хотелось облизать жир с пальцев. И чтобы за ухом почесали. И чтобы этот день никогда-никогда не кончался!

— Хоро-оший мальчик!

Мальчишка протянул руку, разжал пальцы. Щенок ткнулся холодным носом ему в ладонь, слопал сосиску, потом придвинулся еще ближе, виляя всем задом и извиваясь, как червяк.

Наконец он запутался в ногах у мальчика, и они оба рухнули на траву.

Смех разбежался во все стороны солнечными зайчиками.

— Берегись! Жужелица! — крикнула с веранды мать мальчика. Она сидела в качалке, глядя, как возятся мальчик со щенком. Голос у нее был добрый, руки ласковые, с ней было хорошо и уютно.

Совсем как с родной мамой щенка.

Бенни помнил, как мама вылизывала ему лобик, тыкалась носом ему в ушко, как она охраняла их всех, всех десятерых, путаясь в лапках, хвостиках и писклявых жалобных воплях. Хотя даже эти воспоминания мало-помалу таяли. Он уже почти не помнил ее морду, помнил только теплый взгляд карих глаз, когда она смотрела, как они едят, сражаясь за соски. Ему приходилось сражаться отчаяннее всех: он был самым мелким из своих братишек и сестренок. Но ему никогда не приходилось сражаться в одиночку.

— Жу-ужа-а! — завопил мальчишка.

В куча-мала на лужайке врезалось новое действующее лицо. Это была Жужелица, сестренка Бенни. Она повизгивала, гавкала и хваталась зубами за все подряд: за рукав, за штанину, за хвост... Хвосты Жужа особенно любила. Она часто оттаскивала сестренок и братишек от материнских сосков за хвост, что давало Бенни возможность пробиться вперед.

Теперь эти же самые остренькие зубки впились в кончик хвоста Бенни и изо всех сил потянули его назад. Он взвизгнул и подпрыгнул вверх — не от боли, а так, играючи. Все трое катались и валялись по двору, пока мальчик не выдохся и не рухнул на спину, предоставив братцу с сестрицей вылизывать его лицо сразу с двух сторон.

Джейсон, хватит! — крикнула с веранды его новая мама.

Ой, ну ма-ам...

Мальчик приподнялся на локтях, окруженный щенками.

Щенки смотрели друг на друга поверх груди мальчика, виляя хвостами, свесив языки, пыхтя. Глазенки сестры сияли напротив

него в этот застывший навсегда миг, полный смеха, озорства и веселья. Он как будто видел самого себя со стороны.

Оттого их и взяли обоих сразу.

— Эти двое — прямо два сапога пара, — сказал старик, наклонившись над щенками и показывая посетителям братишку и сестренку. — Смотрите, у мальчика правое ухо белое, у девочки — левое. Как в зеркале. Славная парочка, а? Даже жалко их разлучать.

В конце концов разлучать их не пришлось. Братишка с сестренкой отправились в свой новый дом вместе.

— Ну можно я еще чуть-чуть поиграю, а? — попросил мальчик.

— Без ссору, без спору, молодой человек! Вот-вот папа вернется. Так что иди отряхнись, скоро будем ужинать.

Мальчик встал. Бенни видел в глазах сестры восторг. Сам он тоже был в восторге. Они не поняли ни слова, кроме последнего.

Ужинать!

Щенки бросили мальчика и наперегонки понеслись к веранде. Бенни был меньше, зато он компенсировал свой малый рост проворством. Он несся через двор туда, где его ждала полная миска, а может, еще и вкусный сухарик на закуску. Хорошо бы...

И тут его дернули за хвост. Он был застигнут врасплох и полетел кубарем. Проехался по траве и растянулся на земле.

Сестренка проскакала мимо и взлетела по ступенькам.

Бенни мгновенно вскочил и последовал за ней. Сестра перехитрила его, как всегда, но это было неважно. Он отчаянно вилял хвостом.

И надеялся, что этим дням не будет конца.

— Ну че, может, пора его вытаскивать?

— Рано еще!

Брут плавал посередине бассейна. Задние лапы с растопыренными пальцами отчаянно молотили по воде. Передние лапы изо всех сил старались удержать голову над водой. Ошейник, тяжеленная стальная цепь, тянул его на бетонное дно. Крепкая плетеная веревка удерживала его в центре бассейна. Сердце отчаянно колотилось. Каждый выдох вздымал фонтан брызг.

— Слышь, мужик, ты ж его утопишь!

— Ничего, чуток воды ему не повредит. У него бой через два дня. Крупные ставки. От него слишком многое зависит.

Он все греб и греб. Вода щипала ему глаза. Поле зрения темнело по краям. Но он еще видел тренера, стоявшего на краю бассейна. Тренер был в трусах, без рубашки. На груди у него были вытатуированы две собаки, скалящиеся друг на друга. Еще двое людей держали цепи, не давая псу выбраться из бассейна.

Он смертельно устал и замерз. Его зад начал опускаться все глубже. Он боролся как мог, но голова все же ушла под воду. Он глотнул воды, закашлялся, задергался и снова высунул нос на поверхность. Его стошнило водой и желчью, которая расплылась маслянистым облачком возле его губ. Из ноздрей валила пена.

— Все, мужик! Давай, вытаскивай его!

— Стойте, поглядим, на что он еще способен, — сказал тренер. — Он, сука, уже пробыл там куда дольше, чем раньше!

Прошла еще одна мучительная вечность. Брут отчаянно сражался с весом цепи и своего собственного промокшего тела. Голова уходила под воду с третьего гребка на четвертый. Воды у него в легких было не меньше, чем воздуха. Он уже не слышал ничего, кроме своего собственного колотящегося сердца. Поле зрения схлопнулось в одну ослепительную точку. Наконец он почувствовал, что больше не всплывет. В легкие хлынула вода. Он ушел на дно, в глубину, во тьму.

Но покоя не было и там.

Тьма по-прежнему пугала его.

Летняя гроза гремела ставнями и грохотала раскатами грома, которые звучали так, будто небо рушилось на землю. В окна хлестал дождь, вспышки молний раскалывали ночное небо.

Бенни забился под кровать вместе с сестрой. Он дрожал, прижавшись к ее боку. Она припала к полу, насторожив уши, задрав нос. Каждый раскат грома отдавался эхом в ее груди: она грозно рычала на грозу. Бенни от страха напустил небольшую лужицу, промочив ковер под собой. Он был не такой храбрый, как его большая сестренка.

Трах-тах-ТАРАРАХ!

Комнату залило ослепительным светом без теней.

Бенни заскулил, его сестра гавкнула.

С кровати свесилось лицо и уставилось на них. Мальчик, вися вниз головой, прижал палец к губам.

— Тише, Жужа, папу разбудишь!

Но его сестра не обратила на это внимания. Она лаяла, лаяла, пытаясь напугать того, кто прячется в грозе. Мальчик спрыгнул с кровати и растянулся на полу. Его руки подтащили щенков поближе. Бенни охотно прижался к нему.

— Ой, фу-у! Ты весь мокрый!

Жужа вывернулась из рук и принялась носиться по комнате, гавкая, задрав хвост, поставив уши торчком.

— Да тише ты! — твердил мальчик, пытаясь поймать ее, не выпуская из рук Бенни.

В коридоре хлопнула дверь, послышались шаги. Дверь комнаты распахнулась. Вошли огромные голые ноги, похожие на древесные стволы.

— Джейсон, сынок, мне же завтра рано вставать!

— Извини, пап! Они просто перепугались из-за грозы.

Раздался тяжкий вздох. Большой человек поймал Жужу и вскинул ее в воздух. Она немедленно облизала ему все лицо, молотя по рукам хвостом. Но все равно рычала каждый раз, как небо грохотало на них.

— Им придется привыкнуть, — сказал мужчина. — Грозы теперь будут до конца лета.

— Я их вниз отнесу. Мы ляжем спать на диване на задней веранде. Если они будут со мной... может, так им будет легче привыкнуть?

Жужу отдали мальчику.

— Хорошо, сынок. Только лишнее одеяло захвати.

— Спасибо, пап!

Большая рука похлопала мальчика по плечу.

— Ты хорошо о них заботишься, молодец. Я тобой горжусь. Смотри, какие они здоровенные вымахали!

Мальчик, пытавшийся удержать в руках сразу двух дрыгающихся щенков, рассмеялся.

— Да уж, я знаю!

Через несколько минут все трое зарылись в уютное гнездышко из одеял на пыльном диване. Пахло мышами и птичьим пометом — ветер и сырость усилили все запахи. Но все равно ему еще никогда не лежалось так здорово, потому что они были все втроем. Даже гроза поутихла, хотя с темного безлунного неба все еще хлестал ливень. Он стучал по тесовой крыше веранды.

Но как только Бенни успокоился достаточно, чтобы начать задремывать, его сестра снова вскочила на ноги, ощетинилась и зарычала. Она выскользнула из-под одеял, не потревожив мальчика. Бенни ничего не оставалось, как последовать за ней.

«Что случилось?»

Бенни теперь тоже насторожил уши и принялся прислушиваться. С верхней ступеньки крыльца он смотрел во двор, выметенный грозой. Раскачивались ветки деревьев. По лужайке молотили капли.

Потом Бенни тоже услышал то, что слышала она.

Стук калитки. Осторожное перешептывание.

Там кто-то есть!

Сестра рванулась вниз. Бенни, не раздумывая, помчался за ней. Они понеслись к калитке.

Невнятный шепот превратился в слова:

— Заткнись, жопа! Давай поглядим, тут ли собаки!

Бенни увидел, как калитка распахнулась. В ней появились две гони. Бенни замедлил было бег — но тут же почуял мясо, сырое, кровавое мясо!

Ну, что я тебе говорил?

В темноте сверкнул луч фонарика, ударивший в его сестренку. Жужа замедлила бег, и Бенни наконец сумел ее догнать. Один из незнакомцев присел на корточки и протянул открытую ладонь. С ладони пахло сочным, вкусным мясом.

― На! Хочешь? На, на! Идите сюда, сученята!

Жужа подобралась поближе, почти припав на брюхо, осторожно виляя хвостиком. Бенни пока принюхивался, задрав нос. Однако завораживающий запах тянул его к себе следом за сестрой.

Как только они подошли к калитке, темные фигуры набросились на них. На Бенни упало что-то тяжелое и окутало его с головой. Он попытался было взвизгнуть, но чьи-то пальцы стиснули ему мордочку, и визг превратился в приглушенный скулеж. Он услышал, как рядом скулит сестренка.

Его подхватили и куда-то понесли.

— В такую ночь наживку добывать лучше всего! Никто ни о чем не догадается. Все на грозу спишут. Дескать, маленькие засранцы испугались грома и сбежали!

— И сколько мы за них получим?

— Да по полтиннику за штуку, не меньше!

— Ничего так!

И снова прогремел гром, отмечая конец прежней жизни Бенни.

Брут вылетел на ринг, пригибаясь к самой земле, горбя плечи, прижимая уши. Шерсть у него на загривке уже стояла дыбом. Глубоко дышать до сих пор было больно, но пес скрывал боль. Оставшаяся в легких вода жгла грудь, вспыхивая при каждом вздохе. Он осторожно втянул воздух, вбирая в себя все окружающие его запахи.

С песка ринга еще не до конца сгребли кровь от предыдущего боя. Однако старый склад уже заполнялся запахом новых противников. Еще пахло маслом и бензином, цементной пылью, и еще слегка — мочой, потом и калом, собачьим и человечьим.

Бои начинались на закате и продолжались далеко за полночь.

Но уходить никто не собирался.

По крайней мере, пока не кончится этот бой.

Пес слышал, как вокруг снова и снова повторяли его имя.

— Брут... Слышь, ты глянь, какие cojones у этого monstruo![35] Да, этот пиздюк довольно мелкий, но я видел, как Брут завалил пса вдвое больше себя... Так ему глотку и порвал...

Пока Брут ждал боя в своей клетке, мимо тянулись люди. Многие тащили за собой детей. Всем хотелось на него поглазеть. На него указывали пальцами, щелкали фотоаппаратами — вспышки слепили его, вызывая недовольное рычание. В конце концов тренер разогнал их всех битой.

— Проходите, проходите! Нечего тут. За посмотреть деньги берут! Если он вам так нравится, идите, вон, да делайте ставки!

И теперь, когда Брут выскочил из прохода в трехфутовой деревянной стенке, трибуны приветствовали его криками и свистом, раскатистым хохотом и гневными выкриками. От этого шума сердце у Брута забилось чаще. Его лапы врылись в песок, мускулы напряглись.

Они вышли на ринг первыми.

Позади толпы раскинулось море клеток и решетчатых загонов. В клетках виднелись большие темные силуэты.

Лая было почти не слышно.

Эти псы умели беречь силы для ринга.

— Ну смотри, не подведи! — пробормотал тренер, дергая за цепочку, пристегнутую к усаженному заклепками ошейнику собаки. Яркие прожектора освещали яму сверху. Их свет отражался в лысом черепе тренера, ярко высвечивал татуировки у него на руках, черно-багровые, как кровавые синяки.

Они стояли на краю ринга и ждали. Тренер похлопал собаку по боку, потом вытер мокрую руку о джинсы. Шкура Брута была все еще влажной. Перед боем каждую собаку мыл хозяин противника, чтобы убедиться, что шкуру не натерли скользким салом или ядовитым маслом.

Пока они ждали появления противника, Брут чувствовал запах возбуждения, исходящий от тренера. На лице мужчины, как приклеенная, застыла кривая ухмылка.

К бортику ринга подошел еще один человек. Брут признал его по манере втягивать в себя воздух между словами и по горьковатому запаху страха, который его сопровождал. Если бы этот человек был собакой, он бы прятал хвост между ног, прижимая его к животу, и непрерывно поскуливал.

— Я на этого ублюдка кучу бабок поставил! — сказал человек, облокотившись на бортик.

— И че? — отозвался тренер.

— Я только что видел собаку Гонзалеса. Господи Исусе, мужик, ты че, сбрендил? Там же помесь с бульмастифом, настоящим монстр!

Тренер пожал плечами.

— Ну да, зато он одноглазый. Брут его завалит. Пусть попробует не завалить!

И он снова дернул цепь.

Человек за бортиком потоптался и наклонился ближе.

— Вы че, сговорились, да?

— Пошел в жопу! Мне сговариваться ни к чему.

— Но я слышал, что когда-то это была твоя собака. Ну тот, одноглазый!

Тренер набычился.

— Ну да, и че такого? Я его продал Гонзалесу пару лет тому назад. Думал, он вообще не выживет. После того, как он без глаза остался, и ваще. Он был весь больной. Я его загнал этому латиносу за пару банок кетамина[36]. Самая идиотская сделка в моей жизни. Пес принес этому пидору гору бабок. Он мне с тех пор этим в рожу тычет. Но ничего, сегодня я отыграюсь!

Цепь натянулась и подняла Брута на задние лапы.

— Ты смотри мне: если проиграешь, я из тебя дома барбекю сделаю!

Пес почувствовал угрозу, стоящую за этими словами. Он понял не все, но смысл он почувствовал. «Если проиграешь...» За эти два года он не раз видел, как потерпевших поражение собак пристреливают, вешают на собственной цепочке или затравливают насмерть на ринге. Прошлым летом один бультерьер укусил тренера Брута за ногу. Пес опьянел от крови после проигранного боя и пошел в обратку. Потом, во дворе, бультерьер скулил, вымаливая прощение, но тренер облил собаку бензином и поджег. Горящий терьер носился кругами, выл, натыкался на столбы и решетки. Люди во дворе катались по земле от хохота.

Собаки в вольерах смотрели на это молча.

Они все знали, в чем смысл их жизни.

Никогда не проигрывать.

Наконец в центр ринга вышел высокий жилистый человек. Он вскинул руку.

— Собаки на ринг!

Проход на противоположной стороне ринга открылся, и на ринг ворвался огромный пес, волоча за собой низкорослого, мясистого

тренера, широко ухмыляющегося дядьку в ковбойской шляпе. Но внимание Брута было сосредоточено на собаке. Мастиф представлял собой сплошную гору мышц. Уши у него были купированы под корень. Хвост был обрублен. Его лапищи глубоко врывались в песок — он рвался в центр ямы.

Голову пес держал набок, глядя на ринг своим единственным глазом. На месте второго у него был бугристый шрам.

Человек в центре ринга указал на две линии, прочерченные на песке.

— К черте! Мужики, это последнее шоу этого сезона! То, чего все вы так ждали! Новая встреча двух чемпионов! Брут против Цезаря!

Толпа откликнулась хохотом и свистом. Зрители затопали ногами по трибунам.

Но Брут услышал только одно имя.

Цезарь!

Его внезапно затрясло. Нервная дрожь сотрясала его так сильно, как будто самые кости у него дрожали. Он тряхнул головой, уставился на своего противника — и вспомнил все.

― Цезарь! Иди сюда, пидор! Ты че, не голодный, что ли?

Было утро, светило солнце, Бенни висел в руке чужого человека. Грубые пальцы ухватили щенка за шкирку и вытащили на середину незнакомого двора. Бенни завизжал и напустил лужицу. За решетками виднелись чужие собаки. Откуда-то пахло еще другими собаками. Его сестру держал в руках один из тех людей, которые украли их из дома. Сестра пронзительно тявкала.

- Заткни эту сучонку! Она его отвлекает.

― Не хочу я на это смотреть! — сказал тот человек, но все-таки зажал ей мордочку.

― Да ладно тебе, ты че, не мужик, что ли? Я тебе за что сто баксов заплатил, а? Мне пса чем-то кормить надо, нет?

Чужой сильнее впился пальцами в загривок Бенни и встряхнул щенка.

― А наживка, она наживка и есть!

Другой человек крикнул из темного навеса на противоположном конце двора:

— Эй, Джус! Сколько груза класть на волокушу?

— Блоков пятнадцать!

— Пятнадцать?!

— Мне нужно, чтобы Цезарь набрал мышцу к бою на будущей неделе!

Бенни услышал стук и скрежет чего-то тяжелого.

— Попер! — крикнул человек из темноты. — Голодный, видать!

Из темноты появилось чудовище. Бенни никогда еще не видел

таких огромных собак. На великане была надета шлейка. Изо рта свисали до земли слюни. Когти с усилием впивались в черную землю. Он тащил за собой волокушу на стальных полозьях. На волокуше громоздились бетонные блоки.

Человек, державший Бенни, утробно расхохотался.

— Да уж, проголодался! Я его два дня не кормил!

Бенни снова описался от ужаса. Чудище уставилось прямо на него. Глаза горели алчным, неутолимым голодом. Слюней стало еще больше.

― Ну, Цезарь, веселей! А то останешься без завтрака!

Человек отступил на шаг вместе с Бенни.

Зверюга сильнее налегла на упряжь, вывесив длинный язык, с которого капала пена. Пес пыхтел и рычал. Волокуша ползла по земле с хрустом, точно разгрызаемая кость.

Сердечко Бенни отчаянно колотилось. Он пытался вывернуться, удрать, но не мог освободиться от железной хватки человека... и тяжелого, неотрывного взгляда чудовища. Оно шло за ним. Он жалобно заскулил.

Время растянулось в тонкую режущую нить ужаса.

Зверюга упорно надвигалась.

Наконец человек удовлетворенно фыркнул.

— Ладно, хорош! Давай, отцепляй его!

Другой человек выбежал из тени и дернул за кожаный поводок. Шлейка свалилась с плеч чудовища, и огромный пес скачками понесся через двор, роняя слюни на каждом прыжке.

Человек занес руку и швырнул Бенни вперед. Щенок, кувыркаясь, взлетел в воздух. Он был слишком перепуган, чтобы визжать. Кувыркаясь, он мельком увидел несущегося следом монстра — а еще он увидел свою сестренку. Человек, который держал

Жужу, хотел отвернуться, чтобы не видеть происходящего, и, должно быть, как-то разжал руку и позволил Жуже раскрыть пасть. Она тут же сильно тяпнула его за палец.

Но тут Бенни упал на землю и покатился по двору. От удара у него перехватило дыхание. Он лежал оглушенный, а громадный пес несся прямо на него. И Бенни в ужасе использовал единственное преимущество, которое у него было: скорость.

Он вскочил на лапы и метнулся влево. Здоровенный пес не мог развернуться так быстро и с разбегу промчался мимо. Бенни рванул через двор, второпях вынося задние лапы дальше передних. Позади слышалось пыхтение чудища.

Если только успеть нырнуть под волокушу и спрятаться там...

Но двор был ему незнаком. Он попал лапкой в разбитую плитку дорожки, затерявшейся в сорняках, и споткнулся. Ударился плечом и полетел кубарем. Он остался лежать на боку, и громадный пес прыгнул на него.

Бенни зажмурился и в отчаянии развернулся кверху брюшком и описался, демонстрируя подчинение. Но это уже не имело значения. Отвисшие губы разошлись, открывая желтые зубы...

И тут монстр внезапно остановился посреди прыжка, удивленно взвыл и завертелся на месте. Бенни увидел, что у него на хвосте что-то болтается.

Это была Жужа. Похититель выронил ее, и она тут же бросилась на великана, использовав свою излюбленную хитрость. Чудище металось из стороны в сторону, но Жужа упорно висела у него на хвосте. Это была уже не игра. Она впилась своими острыми зубками изо всех сил. Пытаясь избавиться от нее, громадный пес только ободрал себе хвост.

Земля вокруг была забрызгана кровью.

Но в конце концов даже Жужа не устояла перед грубой силой этого зверя. Она отлетела в сторону, мордочка у нее была вся в кропи. Чудище бросилось следом и прыгнуло на нее. За его тушей Бенни было не видно, что произошло — не видно, но слышно.

Пронзительный визг Жужи, хруст костей...

Нет!

Бенни вскочил на ноги и бросился на чудовище. Он не знал, что будет делать — он чувствовал лишь головокружительную ярость.

Бенни мчался вперед, как стрела. Он мельком увидел сломанную лапку, торчащую наружу кость... Чудище схватило его сестренку и встряхнуло ее. Она болталась безвольно, как тряпочка. Брызнула алая кровь, слюна громадины побагровела...

При виде этого кошмара Бенни опрометью влетел в какое-то темное место, в яму, из которой уже не было выхода. Он очертя голову ринулся на монстра и прыгнул, целясь ему в морду. Он царапался, кусался, рвал, грыз — делал все, чтобы заставить его отпустить сестренку.

Но он был такой маленький...

Взмах квадратной башки — и Бенни отлетел прочь, навеки погрузившись в кровь, ярость и отчаяние.

Когда Брут увидел Цезаря, он вспомнил все это снова, как наяву. Прошлое и настоящее наложились друг на друга и слились воедино, в сплошную багровую полосу. Он стоял у черты, не помня, как он там очутился. Он уже не знал, кто из них стоит у этой черты.

Брут или Бенни.

После гибели сестры Бенни был избавлен от страшной смерти. Его свирепость произвела большое впечатление на тренера. «Настоящий Брут! Надо же, в одиночку бросился на Цезаря! И шустрый какой! Видели, как увернулся и рванул в сторону? Возможно, он слишком хорош для наживки».

В том коротком бою Цезарю тоже досталось изрядно. Когти задней лапы щенка рассекли ему веко и повредили левый глаз, так что он ослеп на одну сторону. И даже хвост, прокушенный зубками Жужи, загноился и никак не хотел заживать. Тренер попробовал отрубить ему хвост топором и прижечь обрубок головешкой. Но стало только хуже. Всю неделю из его вольера воняло гноем и гниющим мясом. Над ним тучами вились мухи. Наконец пришел незнакомец с тачкой, в ковбойской шляпе, ударил по рукам с тренером и увез стенающего Цезаря в наморднике прочь.

Все думали, что Цезарь умер.

Они ошибались.

Оба пса рыли лапами песок у черты. Цезарь не узнавал своего противника. Его единственный глаз горел только слепой яростью и жаждой крови. Монстр изо всех сил рвался вперед, натягивая цепь.

Брут присел на задние лапы. В его крови кипела старая ярость. Его морда оскалилась в злобном рыке, исходящем из самых костей.

Высокий жилистый человек вскинул руки.

— Приготовиться!

Затем он опустил руки, делая шаг назад:

— Пускай!

Раздался лязг карабинов, и псы рванулись вперед. Они прыгнули друг на друга. Два тела столкнулись в воздухе под яростный рев, среди брызг слюны.

Брут бросился на Цезаря со стороны слепого глаза. Он впился зубами в остаток уха, не зная, за что еще ухватиться. Хрустнул хрящ. Пасть наполнилась кровью. Ухо было слишком коротким, чтобы за него удержаться.

Цезарь, в свою очередь, ударил его плечом, используя превосходство в весе, чтобы сбить Брута с ног. Клыки впились ему в плечо. Брут поневоле отпустил противника, и тот придавил его к земле, а потом поднял и с размаху швырнул на песок.

Однако Брут по-прежнему был проворней. Он вывернулся так, что оказался брюхом к брюху с противнику. Изо всех сил ударил задними лапами, что заставило Цезаря разжать зубы. Высвободившись, Брут рванулся к нависавшему над ним горлу. Однако одновременно с этим Цезарь попытался ухватить его зубами. Кончилось тем, что они оказались морда к морде и принялись изо всех сил рвать друг друга. Брут был внизу, Цезарь сверху.

Брызги крови летели во все стороны.

Брут снова задергал задними лапами, раздирая когтями чувствительное брюхо противника. Потом рванулся вверх и впился Цезарю в брыли. Держась за них, он брыкался и пихался, пока не выполз из-под туши. Все это время он держался с левой, слепой стороны врага.

На миг потеряв Брута из виду, Цезарь рванулся не в том направлении и подставил под удар бок. Брут бросился к задней ноге.

Он вгрызся в мясистую поверхность бедра и изо всех сил замотал башкой.

В этот миг слепой ярости Брут снова видел перед собой крошечного щенка, безвольно болтающегося в окровавленных челюстях. В глазах у него потемнело. Все его тело — мышцы, кости, кровь, — превратилось в орудие для того, чтобы грызть и рвать. Толстая связка на ноге оторвалась от сустава.

Цезарь взревел, но Брут не разжал зубов. Он осел на задние лапы и дернул. Противник опрокинулся на спину. Только теперь Брут отпустил его и набросился на него сверху. Он ринулся к подставленному горлу и впился в него. Клыки вошли в беззащитную плоть. Он рвал и рычал, вгрызаясь все глубже.

Откуда-то извне, из-за пределов тьмы, раздался свисток. Это был сигнал разнять собак и развести их по углам. Хозяева бросились к псам.

— Брось! рявкнул тренер, хватая его за ошейник.

Брут слышал восторженный рев, слышал команду. Но все это было очень далеко от него. Он был глубоко в яме.

Горячая кровь заполнила его пасть, хлынула ему в легкие, потекла на песок. Цезарь бился под ним. Яростный рык превратился в жлобный скулеж. Но Брут остался глух к нему. Кровь хлынула во все пустоты внутри него, пытаясь наполнить его до краев, но тщетно.

Что-то ударило его по спине. Снова и снова. Это была бита тренера. Но Брут так и не разжал зубов, стиснутых на горле врага. Он не мог отпустить его, он навеки застрял в этой яме.

Бита разлетелась в щепки.

Затем сквозь шум в ушах до него долетел новый звук. Пронзительный свист, более резкий и настойчивый, чем прежде, и вой сирен. Темноту рассекли мечущиеся лучи мощных фонарей. Послышались крики, чей-то громовой голос скомандовал:

― НИ С МЕСТА! ЭТО ПОЛИЦИЯ! ВСЕМ НА КОЛЕНИ! РУКИ ЗА ГОЛОВУ!

Брут наконец оторвал свою истерзанную морду от глотки противника. Цезарь неподвижно вытянулся на песке в луже крови. Брут поднял голову и огляделся. Вокруг царил хаос. Люди с трибун разбегались кто куда. Собаки гавкали и выли. Темные фигуры

в шлемах, с прозрачными щитами сомкнулись плотным кольцом вокруг ямы и стоявших возле нее людей. В распахнутые двери склада ярко светили прожектора.

Брут стоял над телом убитого врага.

Он не испытывал радости. Только мертвенное оцепенение.

Тренер стоял в шаге от него. Рот человека изрыгал непрерывный моток ярости. Он швырнул на песок обломок биты и указал на Брута рукой.

― Когда я говорю «бросай!», значит, бросай, ты, тупой мешок дерьма!

Брут тупо уставился на протянутую руку, потом на лицо. По выражению лица тренера он понял, что видит перед собой человек. Это ощущение исходило от всего существа собаки. Брут застрял на дне ямы, куда более глубокой, чем этот песчаный ринг, ямы, откуда не было выхода, адском месте, полном страданий и горячей крови.

Глаза человека расширились, и он отступил на шаг. Зверь двинулся за ним. Это был уже не пес, а дикая тварь, яростная и свирепая.

Брут бросился на тренера — без предупреждения, не издав ни ми, ни рыка. Он вцепился ему в руку. В ту самую руку, которая держала за шкирку щенка-наживку, руку, принадлежащую подлинному чудовищу ринга, человеку, который вызывал ужасы из тьмы и сжигал собак живьем.

Зубы сомкнулись на бледном запястье. Сжались страшные челюсти. Хрустнули кости.

Человек заорал.

Краем глаза Брут видел, как бросилась к ним фигура в шлеме, как вскинула руку с черным пистолетом.

Дуло полыхнуло огнем.

Раздалось шипение, его обожгло слепящей болью.

И наконец он снова провалился во тьму.

Брут лежал на холодном бетонном полу клетки. Он опустил голову на лапы и, не отрываясь, смотрел сквозь решетчатую дверцу. Закрытая решеткой лампа под потолком освещала беленые бетонные стены и ряды клеток. Он равнодушно слушал возню других собак, чье-то гавканье и скулеж.

Позади него была маленькая дверка, ведущая во внешний вольер. Брут редко выходил туда. Он предпочитал темноту. Его изуродованную морду скрепили скобками, но пить было по-прежнему больно. Есть он вообще не мог. Он провел тут пять дней, судя по тому, как разгорался и угасал солнечный свет в дверном проеме.

Время от времени приходили люди. Люди смотрели на него, что-то писали на доске, висящей на дверце клетки. Дважды в день люди в белых халатах делали ему уколы, предварительно отловив его петлей на длинном стальном шесте. Он рычал и огрызался. Это было скорее раздражение, чем подлинная ярость. Он просто хотел, чтобы его оставили в покое.

Он очнулся здесь после той ночи в яме.

И часть его по-прежнему осталась там.

«Почему я все еще дышу?»

Брут знал, что такое пистолеты. Он знал, как они выглядят, понимал, что они опасны, привык распознавать запах оружейного масла и горькую вонь порохового дыма. Он видел десятки застреленных собак. Некоторых убивал и быстро, некоторых — для забавы. Однако пистолет, из которого в него стреляли на ринге, издал странное шипение, от которого свело мышцы и выгнуло горбом спину.

И он остался жив.

Это бесило и нервировало его куда сильнее, чем все остальное.

Его внимание привлекло шарканье резиновых подошв. Он не поднял головы, только скосил глаза. Для шеста и уколов было слишком рано.

— Он там, — сказал чей-то голос. — Служба отлова только что получила постановление суда. Всех собак сегодня должны усыпить. Этот тоже включен в список. Я слышал, что полиции пришлось применить электрошок, чтобы снять его с его собственного владельца. Так что я бы на вашем месте ни на что особо не рассчитывал.

Брут следил за тремя людьми, которые остановились перед его клеткой. Один был в сером комбинезоне, застегнутом на молнию. От него пахло дезинфекцией и табаком.

— Вот он. Вам повезло, что мы проверили его сканером и нашли тот старый чип. В базе данных сохранился ваш адрес и телефон. Так вы говорите, его украли с вашего двора?

— Да, два года тому назад, — сказал более высокий мужчина в черных ботинках и костюме.

Брут повел ухом. Голос был смутно знакомый...

— Его и его однопометницу, — продолжал мужчина. — Мы думали, что они сбежали во время грозы...

Брут приподнял голову. Между мужчинами протиснулся мальчик. Мальчик подошел к клетке. Брут встретился с ним глазами. Мальчик стал старше, выше ростом, отрастил длинные, неуклюжие руки и ноги, но запах его был знакомым, как старый носок. Когда он заглянул в темную клетку, первоначальная надежда на его лице сменилась ужасом.

Его голос прозвучал как испуганный всхлип:

— Бенни?!

Потрясенный Брут, не веря своим ушам, отполз подальше в глубь клетки и издал низкий предупреждающий рык. Он не хотел вспоминать... и особенно не хотел вспоминать этого. Это было слишком жестоко!

Мальчик оглянулся через плечо на высокого мужчину.

— Это же Бенни, да, папа?

— Думаю, да, — он указал пальцем, — вон, и белое пятно на правом ухе...

Голос у него дрогнул от ужаса.

— Что же они с ним сделали?!

Человек в комбинезоне покачал головой.

— Его сделали зверем. Превратили его в чудовище.

— И что, нет никакой надежды, что он снова станет таким, как раньше?

Человек в комбинезоне снова покачал головой и постучал по табличке на дверце.

— Всех собак осматривала зоопсихолог. Она пришла к выводу, что он безнадежен.

— Но, папа, ведь это же Бенни!..

Брут забился в самый дальний, самый темный угол и свернулся там клубком. Это имя было как удар бича.

Человек в комбинезоне достал из кармана ручку.

— Ну что ж, поскольку по закону вы по-прежнему являетесь его владельцами и не имеете отношения к организации собачьих боев, мы не имеем права его усыпить, пока вы не подпишете...

— Папа...

— Джейсон, Бенни прожил у нас два месяца! А у них он провел два года!

— Но ведь это же все равно Бенни! Я же знаю! Пап, ну давай попробуем, а?

Человек в комбинезоне скрестил руки на груди и доверительно понизил голос.

— Он непредсказуем и чертовски силен. Очень неприятное сочетание. Он, вон, даже тренера своего покалечил! Ему пришлось ампутировать руку.

— Джейсон...

— Я понимаю, пап. Я буду осторожен. Честное слово. Но ведь он заслуживает того, чтобы дать ему шанс, верно?

Отец вздохнул.

— Не знаю.

Мальчик опустился на колени и перехватил взгляд Брута. Пес хотел отвернуться, но не мог. Этот взгляд заставил его провалиться в прошлое, которое он считал давно забытым и похороненным, в прошлое, где была рука с сосиской, беготня по лужайке и бесконечные солнечные дни. Он оттолкнул все это прочь. Это было слишком мучительно, слишком пронизано чувством вины. Он не заслуживает таких воспоминаний. Им нет места в яме.

Его грудь содрогнулась от низкого раскатистого рыка.

Но мальчик храбро вцепился в решетку и продолжал смотреть на сидящее внутри чудовище. В его голосе звучала непринужденная власть юности и наивности.

— Все равно же это Бенни! Где-то там, внутри...

Брут отвернулся и закрыл глаза с не менее твердой убежденностью.

Мальчик ошибался.

Брут спал на задней веранде. Прошло три месяца, швы и скобки с него сняли. Ему перестали добавлять в еду лекарства. За это время его отношения с людьми приобрели неустойчивое равновесие, нечто вроде вооруженного перемирия.

Каждый вечер его пытались заманить в дом, особенно когда листья на дубах побурели и облетели, а лужайка по утрам начала подергиваться инеем. Но Брут не желал уходить с веранды, избегая даже старого дивана, застеленного рваным теплым пледом. Он старался ни к чему не подходить и не прикасаться. Он по-прежнему вздрагивал от прикосновений и рычал за едой, не в силах сдержаться.

Но намордник на него больше не надевали.

Быть может, они почувствовали поражение, обратившее его сердце в камень. Теперь он проводил дни, глядя во двор, и лишь время от времени шевелился и настораживал ухо, когда случайная белка осмеливалась проскакать по забору, бесстрашно распушив хвост.

Задняя дверь открылась, и на веранду вышел мальчик. Брут подобрал лапы и попятился.

— Бенни, может, все-таки зайдешь в дом, а? Я тебе постель устроил на кухне... — мальчик указал в сторону открытой двери. — Там тепло. Смотри, что я тебе принес!

Мальчик протянул руку, но Брут уже и так почуял бекон, хрустящий, поджаристый, еще слегка дымящийся. Он отвернулся. Там, на тренировочной площадке, его тоже пытались приманивать. Но после гибели сестры Брут всегда отказывался, как бы голоден он ни был.

Пес отошел в сторону и улегся на верхней ступеньке крыльца.

Мальчик подошел и сел рядом, на безопасном расстоянии.

Брут разрешил ему это сделать.

Они долго сидели так. Мальчик по-прежнему держал в руках бекон. Наконец он сжевал его сам.

— Ну ладно, Бенни, мне уроки делать надо...

Мальчик начал вставать, потом остановился, осторожно протянул руку, собираясь коснуться его головы. Брут не зарычал, но ощетинился. Мальчик понял предостережение, сник, убрал руку и встал.

— Ну ладно, Бенни. До завтра.

Он не стал провожать мальчика взглядом, но прислушался, дожидаясь, пока закроется дверь. Убедившись, что остался один, Брут опустил голову на лапы и стал смотреть во двор.

Луна уже встала, полная и яркая. В окошках горели огоньки. Брут прислушивался, как дом затихает, устраиваясь на ночь. В гостиной тихо бормотал телевизор. Мальчик что-то спросил сверху. Мама ему ответила.

И вдруг Брут вскочил и напрягся, не понимая, что его встревожило. Он стоял неподвижно, точно статуя. Двигались только уши.

В парадную дверь постучали.

Ночью.

— Я открою! — крикнула мать.

Брут развернулся, бросился к старому дивану и оперся на него лапами. Это позволило ему заглянуть в большое венецианское окно. Из окна просматривался темный коридор и ярко освещенная гостиная, куда открывалась дверь с улицы.

Брут увидел, как женщина подошла к двери и отперла ее.

Не успела она ее приоткрыть, как дверь распахнули пинком. Дверь ударила женщину и сбила ее с ног. В дом ворвались двое мужчин в черной одежде и натянутых на голову масках. Еще один остался караулить у двери. Первый из них попятился в коридор и навел большой пистолет на женщину, лежащую на полу. Второй подался влево и прицелился в кого-то, кто был в столовой.

— Не двигаться! — рявкнул второй.

Брут напрягся. Он знал этот голос, скрипучий и безжалостный. Его сердце подпрыгнуло и отчаянно заколотилось, шерсть встопорщилась, он задрожал от ярости.

— Мам? Пап? — окликнул сверху мальчик.

— Джейсон! — крикнул из столовой отец. — Оставайся наверху!

Главарь прошел в глубь комнаты, повел пистолетом.

— Сидеть, старик!

— Что вам нужно?

Главарь снова дернул пистолетом.

— Ты! Где моя собака?

— Ваша собака? — переспросила мать с пола, дрожащим от страха голосом.

— Брут! — взревел мужик. Он вскинул вторую руку и продемонстрировал культю. — Я его, суку, проучу... И его, и всех, кто вздумает его защищать! Короче, щас мы тут устроим старое доброе барбекю!

Он обернулся к тому, кто стоял в дверном проеме.

— Ну, чего ждешь? Бензин где?

Человек скрылся в темноте.

Бенни опустился на пол и попятился к перилам. Он присел на задние лапы...

— Ну? Где вы держите этого сраного пса? Он у вас, я знаю!

Брут ринулся вперед, вложив все силы в этот прыжок. Он коснулся дивана и перелетел через него. Стекло разлетелось вдребезги, когда он ударился о него своим мощным лбом. Он очутился на кухне. Его передние лапы коснулись пола прежде, чем первый осколок стекла успел упасть на пол. Когда осколки со звоном посыпались на клетчатый линолеум, он уже пронесся дальше.

Человек с пистолетом, стоявший в коридоре, начал было оборачиваться на шум. Но поздно. Брут промчался по коридору, пригнулся, схватил стрелка за лодыжку и одним движением порвал ему связку. Падая, человек ударился головой об угол орехового стола и затих.

Брут заметил на парадном крыльце человека, застывшего на ходу, с двумя большими красными канистрами. Человек увидел Брута, несущегося прямо на него. Глаза у него расширились. Он выронил канистры, повернулся и бросился бежать.

Раздался выстрел. В замкнутом пространстве он звучал оглушительно. Брут почувствовал, как что-то ударило его в переднюю лапу. Лапа подломилась под ним, но он уже прыгнул на однорукого, своего прежнего хозяина и тренера. Брут обрушился на него, как мешок цемента. Он с размаху ударил человека головой в грудь. Тот не устоял на ногах, и оба повалились назад.

Пистолет выстрелил снова.

Что-то обожгло Бруту ухо, с потолка дождем посыпалась штукатурка.

Потом оба рухнули на пол. Человек упал на спину, Брут сверху. Пистолет вылетел у человека из пальцев и укатился под кресло в столовой.

Тренер попытался отпихнуть Брута ногой, но не тут-то было! Он слишком хорошо обучил этого пса. Брут увернулся от колена и с ревом устремился к горлу противника. Тот одной рукой ухватил его за ухо, но Брут потерял большую часть уха в одном из боев.

Ухо выскользнуло из руки, и Брут вцепился в беззащитную шею. Клыки вонзились в кожу, готовясь нанести смертельный удар.

И тут позади раздался крик:

— Бенни! Нет!

Краем глаза он увидел отца, опустившегося на корточки рядом с обеденным столом. Он достал упавший на пол пистолет и целился в Брута.

— Бенни! Лежать! Отпусти его!

Брут зарычал на отца из глубины своей черной ямы. Он сильнее стиснул клыки, заструилась кровь. Нет, он не хотел его отпускать! Тренер дергался, визжал и булькал. Один кулак вслепую ткнул его в бок, но Брут только сильнее стиснул зубы. Кровь потекла быстрее.

— Бенни, отпусти его немедленно!

Раздался испуганный крик. Голос был другой, более высокий. Он доносился сверху.

— Папа, не надо!

— Джейсон, я не могу допустить, чтобы он кого-нибудь убил!

— Бенни! — заорал мальчишка. — Бенни, пожалуйста!

Брут не обратил на них внимания. Он был не Бенни. Он знал, что его место — в яме. Поле зрения сужалось, вокруг смыкалась тьма, и он падал, падал в эту черную, бездонную яму, уволакивая за собой человека. Брут знал, что ему отсюда не вырваться, и этого он тоже отпускать не собирался.

Пора было покончить со всем разом!

Но когда Брут уже окончательно провалился во тьму, что-то остановило его, помешало ему упасть. Странно. Позади него никого не было, и тем не менее он отчетливо почувствовал, как его дергают за хвост. Хватают, держат, медленно оттаскивают от края ямы. Понимание снизошло на него постепенно, просочившись сквозь отчаяние. Он знал это прикосновение. Оно было знакомо ему, как его собственное сердце. В нем не было настоящей силы, и все же оно сломило его, и он рассыпался на тысячу кусков.

Это была она. Он помнил ее, ее коронную уловку.

Она снова защищала его.

Его верная хранительница.

Даже теперь...

«Бенни, нет...»

- Бенни, нет! — эхом откликнулся мальчик.

Пес услышал их обоих, голоса тех, кто любил его, размывающие преграду между прошлым и настоящим — не кровью и тьмой, но теплом и солнечным светом.

Пес стряхнул с себя этот ужас — и вырвался из ямы. Он разжал челюсти, сполз с человека и, дрожа, поднялся на ноги.

Лежащий рядом тренер хрипел и давился под своей маской. Отец приблизился к нему, не опуская пистолета.

Пес захромал прочь на трех ногах. Передняя лапа безжизненно висела.

Сзади послышались шаги. Мальчик подошел к нему и положил ладонь ему на спину, совершенно ничего не боясь.

Пса передернуло. Потом он привалился к мальчику. Он нуждался в поддержке и утешении.

И получил и то, и другое.

— Хороший мальчик, Бенни... Хороший...

Мальчик опустился на колени и обвил собаку руками.

Бенни наконец подпустил его к себе.

Дэвид Вебер

Популярного автора «Нью-Йорк таймс» Дэвида Вебера часто сравнивают с С.С. Форестером, создателем Горацио Хорнблауэра, одним из самых прославленных современных авторов военной научной фантастики, хотя он на самом деле пишет все — от космических опер до эпической фэнтези. Более всего Вебер известен как автор обширной серии романов и рассказов о подвигах Виктории Харрингтон — возможно, самого популярного военного научно-фантастического цикла всех времен, в которую входят романы «Космическая станция «Василиск», «Честь королевы», «Поле бесчестия», «В руках врага» и другие, а также рассказы о Виктории Харрингтон, недавно собранные в сборник «Миры Вебера: «Гардемарин Харрингтон» и другие рассказы». Кроме того, Дэвид Вебер разрешил другим авторам писать произведения о вселенной Виктории Харрингтон. В их число вошли С.М.Стирлинг, Эрик Флинт, Дэвид Дрейк, Джейн Линдскольд и Тимоти Зан. Также Вебер является автором нескольких циклов эпической фэнтези, куда входят «Клятва мечей», «Гвардия бога войны» и «Клятва всадника ветра», четырехтомный Дахакский цикл, четырехтомный цикл «Галактический шторм» (в соавторстве со Стивом Уайтом) и дилогия «Ассити Шард» (в соавторстве с Эриком Флинтом), и автором одиночных романов «Дорога ярости», «Одинокий тролль», «Путь Эскалибура», «Старые солдаты» и «Рожденный в ярости». К числу последних его книг относятся трехтомный цикл «Сейфхолд», начатый в 2007 году романом «Прочь с рифа Армагеддон», дилогии «Множественная Вселенная» (в соавторстве с Линдой Эванс), сборником, посвященным Виктории Харрингтон, «Гардемарин Харрингтон», новый роман из цикла «Сейфхолд», «О ересях бедствующих», и «Буря среди теней». Дэвид Вебер живет в Гринвилле, штат Южная Калифорния. В запутанной и увлекательной повести, вошедшей в этот сборник, он изображает разбитую и обескровленную Землю, которую почти поставили на колени безжалостные инопланетные захватчики — всю, кроме нескольких рассеянных вдалеке друг от друга воинов, которым на коленях как-то неудобно, и они берут на себя обязанность защищать человеческую расу — а в процессе узнают, что у них имеются неожиданные ресурсы, которые можно использовать для битвы.

Из тьмы

I

Коммуникатор командующего флотом Тхикайра свистнул, подав сигнал вызова.

Тхикайр навсегда запомнил, как прозаично и... обычно прозвучал этот сигнал, но тогда, в тот момент, когда он оторвал взгляд от очередного царства смертельно нудной бумажной работы, когда он все еще ничего не знал, Тхикайр ощутил лишь неоспоримое облегчение от этой возможности отвлечься. Он нажал на кнопку приема, и ощущение облегчения тут же испарилось, стоило Тхикайру узнать лицо капитана собственного флагманского корабля... и осознать, насколько тот обеспокоен.

— Что случилось, Ахзмер? — спросил командующий, не тратя времени на официальные приветствия.

— Сэр, боюсь, наши разведывательные корабли только что доложили о довольно... печальном открытии, — ответил капитан Ахзмер.

— Что такое? — Ахзмер замешкался с ответом, и Тхикайр вопросительно поднял уши.

— Сэр, они ловят некие достаточно сложные передачи.

— Передачи? — Пару мгновений смысл новости не доходил до сознания командующего, но затем Тхикайр прищурился и ощетинился. — Насколько сложные? — резким тоном спросил он.

— Боюсь, сэр, очень сложные, — с несчастным видом отозвался Ахзмер. — Мы ловим цифровые и аналоговые передачи на весьма впечатляющей полосе ширины частот. Эта активность соответствует как минимум третьему уровню, сэр. Возможно, даже... — Ахзмер прижал уши, — даже второму уровню.

Уши Тхикайра были прижаты к голове даже плотнее, чем у капитана флагмана, и он почувствовал, как уголки губ приподнимаются, обнажая кончики клыков. Ему не следовало позволять себе такое откровенное выражение чувств, но они с Ахзмером знали друг друга не один десяток лет, и очевидно было, что мысли капитана сейчас текут в том же направлении, что и его собственные.

Их флот вышел обратно в обычное пространство два дня назад, после восьми субъективных стандартных лет, проведенных в криогенном сне. Полет длился около шестнадцати стандартных лет, по часам всей прочей галактики, поскольку даже самый лучший преобразователь скорости, даже в гиперпространстве, не позволял развить скорость, превышающую скорость света в обычном пространстве более чем в пять-шесть раз. Их линейные и корабли и транспортные суда до сих пор находились в неделе пути от объекта в обычном пространстве. Они выходили из бесконечной тьмы, словно огромные холеные хастхары, что изготовились к прыжку, хоть их когти и клыки пока и спрятаны. Но командующий послал более легкие корабли-разведчики — малый тоннаж делал их двигатели обычного пространства более эффективными — вперед, дабы присмотреться к цели их путешествия поближе. Теперь же Тхикайр поймал себя на том, что сожалеет о собственном решении.

«Прекрати! — строго приказал он себе. — Твое неведение в любом случае не продлилось бы намного дольше. И ты по-прежнему должен решать, что же делать дальше. По крайней мере, так у тебя есть хоть какое-то время на размышления!»

Разум Тхикайра снова заработал. Командующий откинулся на спинку кресла, и шестипалая рука машинально потянулась потеребить хвост, когда Тхикайр погрузился в размышления.

Суть проблемы заключалась в том, что разрешение Совета Гегемонии на эту операцию основывалось на докладе изыскательской группы, утверждавшей, что разумные расы данного объекта достигли всего лишь шестого уровня цивилизации. Другие две системы в списке Тхикайра обе получили классификацию пятого уровня, хотя одна из них уже подобралась к границе между пятым и четвертым. Получить у Совета разрешение на эти две системы оказалось непросто. На самом деле именно из-за того, что рассмотрение дела шонгайрийцев в Совете было связано с такими ожесточенными спорами, миссию откладывали так долго, что в результате она превратилась в операцию в трех системах. Но «колонизация» конкретно этой системы была дозволена практически без оговорок — подобную миссию мог предпринять любой член Гегемонии. Но они, конечно же, никогда не санкционировали бы освоение планеты с третьим уровнем, не говоря уже о втором! На самом деле все, кто добирался до второго уровня, попадал под протекторат до того момента, пока не достигнет первого — или пока не уничтожит себя (и не менее половины цивилизаций ухитрялись именно это и сделать).

«Трусы! — с возмущением подумал Тхикайр. — Ковырятели земли! Травоеды!»

Шонгайрийцы были единственной плотоядной расой, достигшей максимального уровня. Почти сорок процентов других рас, входивших в Гегемонию, были травоядными, и для них пищевые склонности шонгайрийцев были варварскими, отвратительными и даже наводящими ужас. И даже у большинства всеядных членов Гегемонии шонгайрийцы вызывали тревогу и ощущение неловкости.

Их собственная драгоценная конституция вынудила Гегемонию признать шонгайрийцев, когда империя вышла к звездам, но радости это ни у кого не вызвало. На самом деле Тхикайру довелось прочесть несколько научных монографий, доказывавших, что существование его народа — всего лишь невероятная случайность, возникшая (с точки зрения авторов монографий — к несчастью) в силу небывалого стечения обстоятельств. Что они должны были сделать, если бы им хватило приличия последовать примеру других рас с такими же психопатически агрессивными склонностями к насилию, так это загнать себя обратно в каменный век сразу же после того, как они открыли деление атомного ядра.

К несчастью для всяких расистских фанатиков, народ Тхикайра этого не сделал. Что не помешало Совету относиться к ним без особого расположения. Равно как и пытаться отказывать им в реализации их законных прав.

«Можно подумать, мы — единственная раса, желающая колоний! Есть еще бартонцы и крепту — так, для начала. А как насчет лиату? Они травоеды, но это им не помешало превратить в свои колонии больше пятидесяти систем!»

Тхикайр сделал над собой усилие, прекратил теребить хвост и глубоко вздохнул. Хватит растравливать старые обиды — это не поможет решить нынешнюю проблему. А если уж говорить беспристрастно — хотя беспристрастным Тхикайр быть не хотел, особенно когда речь шла о лиату, — тот факт, что они странствуют по галактике шестьдесят две тысячи стандартных лет, а шонгайрийцы — всего девятьсот, объяснял эту диспропорцию — по крайней мере отчасти.

«Кроме того, диспропорция вскоре изменится», — мрачно напомнил себе командующий.

Империя основала целых одиннадцать колоний еще до отлета Тхикайра, и представители шонгайрийцев в Совете с непреклонной решимостью отстаивали свое право на основание этих колоний, невзирая на нелепые ограничения, налагаемые Гегемонией, — и на то была причина.

Никто не мог запретить какой-либо расе колонизировать любую планету, на которой не было местных разумных биологических видов. К несчастью, пригодных для жизни планет было не так много и они, как правило, располагались докучливо далеко, даже для цивилизаций, овладевших гиперпространством. Хуже того, на значительной их части — угнетающе большой — уже имелись собственные разумные обитатели. Согласно конституции Гегемонии, для колонизации этих планет требовалось разрешение Совета, и получить его было непросто — куда сложнее, чем в том случае, если бы Вселенная была устроена более разумно.

Тхикайр отлично осознавал, что многие члены Гегемонии уверены, что готовность шонгайрийцев расширять свои владения путем завоеваний объясняется их «извращенной» воинственной натурой (и еще более «извращенным» кодексом чести). И, честно говоря, они были правы. Но истинная причина, никогда не обсуждавшаяся за пределами тайных советов в самой империи, заключалась в том, что существующая инфраструктура, какой бы примитивной она ни была, ускоряла и облегчала развитие колонии. И, что даже еще важнее, э-э... приобретение менее развитой, но поддающейся обучению расы добавляло империи полезной рабочей силы. Рабочей силы, которую — благодаря сентиментальной болтовне Конституции о внутренней автономии членов Гегемонии — можно было держать на подобающем ей месте на любой планете, принадлежащей империи.

А рабочая сила создавала мускулы войны, которая однажды понадобится империи, дабы объяснить прочим членам Гегемонии, куда они могут засунуть все свои унизительные ограничения.

Впрочем, все это мало чем могло помочь в решении его нынешней проблемы.

— Вы сказали, что это, возможно, второй уровень, — произнес командующий. — Почему вы так думаете?

— Учитывая электромагнитную активность и сложность многих сигналов, местные явно пребывают как минимум на третьем уровне, сэр. — Насколько мог судить Тхикайр, Ахзмер счастливее не становился ни в какую. — На самом деле предварительный анализ заставляет предположить, что они уже используют деление атомного ядра — а возможно, и термоядерный синтез. Но хотя на планете имеется по крайней мере несколько источников атомной энергии, их, похоже, очень немного. Фактически их производство энергии построено по большей части на сжигании углеводорода! Зачем любой цивилизации, которая на самом деле достигла второго уровня, заниматься такими глупостями?

Командующий флотом в задумчивости прижал уши. Как и капитану корабля, ему трудно было представить, что у какой-либо расы хватило бы дури продолжать переводить невосполнимые ресурсы, углеводород, на производство энергии, когда они уже могут этого не делать. Ахзмер просто не хотел признаваться в этом даже себе, потому что, если это и вправду цивилизация второго уровня, планета навсегда выбывает из списка разрешенных к колонизации.

— Прошу прощения, сэр, — произнес Ахзмер, осмелев от своих тревог, — но что мы намерены делать?

— Я не могу ответить на этот вопрос сию минуту, капитан, — отозвался Тхикайр чуть более официальным тоном, чем они обычно употребляли в разговорах наедине. — Но я могу вам сказать, чего мы делать не намерены. Мы не намерены допускать, чтобы эти доклады запугали нас и привели к каким-либо преждевременным выводам или действиям. Мы потратили восемь субъективных лет, чтобы добраться сюда, и три месяца — на то, чтобы вывести личный состав из криосна. Мы не станем просто вычеркивать эту систему из нашего списка и переходить к следующей, пока не обдумаем самым тщательным образом все, что нам известно, и не взвесим все имеющиеся у нас варианты. Ясно?

— Так точно, сэр!

— Прекрасно. Однако же тем временем мы обязаны исходить из предположения, что мы столкнулись с куда более совершенными системами наблюдения, чем ожидали изначально. При этих обстоятельствах я желаю, чтобы флот перешел в секретный режим. Приказываю перейти на полный контроль излучений и скрытное ведение разведки, капитан.

— Есть, сэр. Я немедленно отдам приказ.

II

Мастер-сержант Стивен Бачевски выбрался из бронетранспортера, потянулся, собрал личное оружие и кивнул водителю.

— Иди-ка ты выпей кофе. Я, правда, не думаю, что это затянется надолго, но ты же знаешь, я в предсказаниях не силен.

— Понял, старшой, — ухмыльнувшись, согласился сидевший за рулем капрал. Он нажал на газ, и бронетранспортер с усиленной противоминной защитой покатил прочь, к тенту кухни, расположенной в дальней части лагеря, а Бачевски зашагал к обложенному мешками с песком командирскому бункеру, примостившемуся на крутом гребне горы.

Утренний воздух был разреженным и холодным, но Бачевски, которому до конца пребывания на нынешнем месте дислокации оставалось две недели, к нему уже привык. Впрочем, он и бывал здесь не впервые. И хотя многие из морпехов второй роты считали это место жопой мира, Бачевски за семнадцать лет, прошедших с того момента, как он допустил в свою жизнь армейского вербовщика с обманчиво честным лицом, повидал места куда похуже.

«Вы в таких местах побываете! Такое повидаете!» — разливался соловьем вербовщик. Да, воистину, с тех пор Стивен Бачевски много где побывал и много что повидал. Попутно он был шесть раз ранен, а когда ему исполнилось тридцать пять, его брак распался, по большей части из-за постоянных слишком длинных командировок. Стивен слегка прихрамывал при ходьбе — врачи так и не смогли ничего с этим поделать, — боль в правой руке безошибочно указывала на приближение дождя или снегопада, а шрам, пересекающий левый висок, был хорошо виден под стриженными под ежик волосами, особенно на фоне темной кожи. Но хотя иногда Стивен любил помечтать, как он отыщет того вербовщика, который уговорил его расписаться на подчеркнутом месте, он постоянно оставался на дополнительный срок службы.

«И это, возможно, свидетельствует, что мне присуща какая-то патология», — подумал Стивен, приостановившись, чтобы взглянуть на вьющуюся далеко внизу дорогу.

Во время первого своего визита в солнечный Афганистан он безвылазно просидел в лагере «Рейн» под Кандагаром. Именно в этой командировке он и обзавелся хромотой. В следующий раз его отправили в Ганзи, помогать присматривать за дорогой А01, соединяющей Кандагар с Кабулом. Это было менее... интересно, чем времяпрепровождение в провинции Кандагар, хотя это задание и добавило ему осколок в заднице. Следствиями стали еще одна золотая звезда на пурпурной ленте и безжалостные шуточки со стороны так называемых друзей. Но потом в Ганзи перевели поляков, и в результате во время его третьей афганской командировки Стивена вместе с остальными бойцами первого батальона третьего полка третьей дивизии морской пехоты послали обратно в Кандагар, где снова начало становиться жарко. Они оставались там, до... во всяком случае, до тех пор, пока не получили новый приказ. Ситуация в провинции Пактика — той самой, от которой поляки отказались, выбрав Ганзи, потому что в Пактике было куда более оживленно, — тоже ухудшилась, и Бачевски со второй ротой поставили поддерживать батальон пятьсот восьмого полка парашютно-десантной пехоты в этом районе, пока армия пыталась высвободить кого-то из своих людей для этой работы.

Несмотря на все разглагольствования о совместной работе, шла эта самая совместная работа не особо гладко. Тот факт, что все считали это всего лишь временной мерой, а вторую роту — такими же временными гостями (они должны были вернуться в Штаты через три месяца) тоже на пользу не шел. Морпехи прибыли на это место дислокации без материально-технического обеспечения, и хотя значительная часть их снаряжения совпадала с общеармейской, они все равно добавили нагрузки интендантским службам пятьсот восьмого полка. Но армейцы рады были их присутствию и делали, что могли, чтобы принять их радушно.

Тот факт, что провинция размером с Вермонт имела шестисотмильную границу с Пакистаном, в соединении с политическими переменами в Пакистане и с резким ростом производства опиума при покровительстве «Талибана» (просто поразительно, как быстро испарилось прежнее ожесточенное стремление фундаменталистов противодействовать этой торговле, когда им понадобились наличные для обеспечения собственных действий) не давала второй роте скучать. Нарушения границы и участившиеся нападения на все еще слабые подразделения афганской армии в провинции тоже этому не способствовали, хотя, если подумать хорошенько, Бачевски все-таки считал, что в Пактике лучше, чем было в Ираке в 2004 году. Или чем в Кандагаре во время последнего его назначения туда, если уж на то пошло.

Теперь Стивен смотрел сквозь разреженный горный воздух на извилистую горную тропу, за которой должен был наблюдать второй взвод. Даже самые лучшие на свете агенты разведки не могли обеспечить постоянного присутствия и надзора, необходимого для пресечения наркотрафика в подобном месте. Возможно, это было легче, чем работенка, с которой довелось столкнуться отцу Стивена, когда тот пытался перерезать тропу Хо Ши Мина, — по крайней мере, здесь у его людей обзор был куда лучше! — но вряд ли намного, принимая во внимание все обстоятельства. И Стивен что-то не припоминал, чтобы папаша рассказывал насчет полоумных фанатиков, взрывающих себя и других во славу Божью.

Мастер-сержант заставил себя встряхнуться. Ему еще многое следовало разгрести, чтобы организовать перевод отряда домой, и Бачевски повернул обратно к командному бункеру, дабы доложить комендор-сержанту Вилсону, что армейская смена его взводу прибудет через сорок восемь часов. Пора было готовиться к отбытию. Второй взвод ждало возвращение на предыдущее место базирования и бесконечная писанина и проверки снаряжения, которыми с неизбежностью сопровождалось любое перемещение подразделения.

Впрочем, как полагал Бачевски, на этот раз никто на перевод жаловаться не станет.

III

На собрании в конференц-зале «Звезды империи» присутствовали три командира эскадр, командир наземных сил и командир базы Шайрез. Несмотря на то, что формально Шайрез являлась подчиненной командира наземных сил Тхайриса, она была старшим офицером базы данной экспедиции и в качестве такового находилась в непосредственном подчинении самого Тхикайра.

Конечно же, среди персонала успели разойтись слухи о том, что обнаружили разведывательные корабли. Чтобы это предотвратить, требовалось бы божественное вмешательство! Однако же, если в результате окажется, что высадка так и не состоится, это вряд ли будет иметь какое-то значение, верно?

— Командир базы, каково ваше толкование данных, собранных разведывательными кораблями? — спросил у Шайрез Тхикайр, не потрудившись даже официально объявить о начале совещания. Большинство присутствующих подобное неуважение к протоколу застало врасплох, а Шайрез явно не очень обрадовалась тому, что к ней обратились первой. Но сам вопрос вряд ли мог ее удивить. В конце концов, она сделалась старшим офицером базы именно благодаря ее опыту в обращении с другими разумными видами.

— Я тщательно обдумала эти данные, командор, включая те, что поступили от замаскированных орбитальных платформ, — ответила Шайрез. — Боюсь, мой анализ подтверждает изначальные опасения капитана Ахзмера. Я бы без сомнений классифицировала уровень данной цивилизации как второй.

Тхикайр с одобрением подумал, что нравился ли Шайрез брошенный вызов или нет, но она не уклонилась и не дрогнула.

— Подробнее, пожалуйста, — велел командир флота.

— Слушаюсь, сэр.

Шайрез постучала по виртуальной клавиатуре своего компьютера, и взгляд ее сосредоточился на сделанных для памяти заметках.

— Во-первых, сэр, этот биологический вид овладел атомной энергией. Конечно, их технологии чрезвычайно примитивны и, похоже, они только начали экспериментировать с реакцией синтеза, но имеются веские указания на то, что их общий уровень развития технологий куда выше, чем можно было бы ожидать от расы с такими ограниченными мощностями ядерной энергетики. Очевидно, по неким причинам, известным только им самим, эти люди — я использую этот термин только в самом общем смысле слова, конечно же, — предпочитают цепляться за энергетику, построенную на углеводородном топливе, хотя уже давно могли бы заменить ее атомной.

— Что за чушь! — возмутился командир эскадры Джайнфар. Этот суровый старый космический пес был старшим из командиров эскадр Тхикайра и был склонен к компромиссам не более чем главная батарея любого его дредноута. Тхикайр взглянул на него, вопросительно приподняв ухо, и Джайнфайр скривился.

— Приношу извинения, командир базы, — ворчливо произнес Джайнфар. — Я не ставлю под сомнение ваши данные. Я просто поверить не могу, что настолько тупой биологический вид вообще сообразил, что можно использовать огонь.

— Да, командир эскадры, насколько нам известно, это уникальный случай, — согласилась Шайрез. — И если верить главному банку данных, все прочие члены Гегемонии также не встречались ни с чем подобным. И тем не менее местные жители обладают буквально всеми прочими отличительными чертами культуры второго уровня.

Она подняла руку и, раздраженно выпустив кончики когтей, продолжила:

— У них имеется всепланетная коммуникационная сеть. Хотя они пока мало что сделали для настоящего продвижения в космос, у них имеется множество спутников навигации и связи. Их военные воздушные суда способны преодолевать звуковой барьер, они в изобилии используют сложные — ну, то есть сложные для любой культуры, не принадлежащей к Гегемонии, — композитные материалы, и мы наблюдали эксперименты с энергетическим оружием первого поколения. Высокие технологии распространены по планете неравномерно, но зоны их применения стремительно расширяются. Я очень удивлюсь, если они не создадут единое всепланетное правительство в течение ближайших двух-трех поколений — если, конечно, переживут этот отрезок времени. На самом деле они могут управиться и быстрее, если их неимоверная скорость технического развития может служить хоть каким-то показателем в этом вопросе.

В конференц-зале воцарилась полнейшая тишина. Тхикайр выждал несколько секунд, затем откинулся на спинку кресла.

— Как вы можете объяснить несоответствие между нынешним положением дел и изначальными данными разведки?

— Сэр, я никак не могу этого объяснить, — откровенно заявила Шайрез. — Я проверила изначальный рапорт дважды и трижды. Не может быть сомнений, что он был на тот момент совершенно точен, но однако же теперь мы наблюдаем вот это вот! Каким-то образом этот вид совершил скачок от транспорта на животной тяге, использования силы ветра и примитивного огнестрельного оружия к нынешнему уровню втрое быстрее, чем почти любая другая раса. И пожалуйста, обратите внимание, что я говорю «почти любая другая раса». Я имею в виду угарту.

Командующий флотом заметил, что при этих словах многие скривились. Угарту так никогда и не присоединились к Гегемонии... поскольку еще до этого превратили свою родную звездную систему в радиоактивную помойку. Когда это произошло, Совет издал тихий, но очень, очень прочувствованный вздох облегчения, поскольку скорость развития технологий у угарту вдвое превышала галактические нормы. А значит, эта раса...

— Сэр, а не могло ли такого случиться, что первая разведгруппа нарушила процедуру? — обеспокоенно спросил капитан Ахзмер. Тхикайр взглянул на него, и командир его флагмана шевельнул ушами. — Я просто подумал: а вдруг разведчики проявили небрежность при непосредственном контакте с местными? Вдруг они случайно дали им толчок?

— Это не исключено, капитан, но маловероятно, — произнес командир наземных сил Тхайрис. — Я глубоко сожалею, что вынужден это сказать, потому что столь ненормально быстрый прогресс тревожит меня не меньше, чем вас. Но увы, первую разведку проводили бартонийцы.

У некоторых офицеров Тхикайра сделался такой вид, словно они учуяли нечто дурно пахнущее. На самом деле, с точки зрения любого уважающего себя плотоядного, бартонийцы пахли ну очень вкусно, но эти трусливые травоядные входили в число самых суровых критиков шонгайрийцев. А еще они составляли значительную часть разведывательно-изыскательской службы Гегемонии, несмотря на свойственную им робость, поскольку фанатично поддерживали установленные Советом правила по ограничению контактов с малоразвитыми расами.

— Боюсь, я вынуждена согласиться с командиром наземных сил, — сказала Шайрез.

— А даже если бы нечто подобное и случилось, это не имело бы значения, — заметил Тхикайр. — Конституцию не волнует, откуда у расы взялась технология. Важно лишь, какого уровня она достигла.

— И еще — как на это отреагирует Совет, — мрачно произнес Джафайр, и все сидящие за столом согласно шевельнули ушами.

— Боюсь, сэр, командир эскадры Джафайр прав. — Тхайрис тяжело вздохнул. Нам довольно непросто было получить разрешение на другие наши объекты, а они куда менее развиты, чем эта раса на нынешний момент. Во всяком случае, я надеюсь, ради Гончих Дайнтхара, что они до сих пор менее развиты!

И снова присутствующие, и сам Тхикайр в их числе, согласно шевельнули ушами. Каким бы аномальным ни было развитие этой расы, уровень этого самого развития намного превышал те параметры, при которых Совет давал разрешение на колонизацию. Однако...

— Я прекрасно осознаю, насколько сильно наши открытия изменили условия, предписанные приказами, — произнес командующий флотом. — С другой стороны, есть еще несколько дополнительных моментов, которые, как я полагаю, требуют обсуждения.

Большая часть присутствующих уставились на командующего с заметным удивлением, но Тхайрис свернул хвост на спинке стула и задумчиво прижал уши.

— Во-первых, пересматривая первый вариант доклада командира базы Шайрез, я заметил, что у этой расы не только на удивление мало атомных электростанций, но и на удивление мало, для расы их уровня, атомного оружия. Похоже, оно наличествует лишь у их основных политических сил, но даже и у них его очень ограниченное количество, по сравнению с неатомным потенциалом. Конечно, они тут всеядные, но все равно количество оружия поразительно малое. Его даже меньше, чем у многих травоядных, находящихся на сопоставимом уровне. Особенно заметным это становится с учетом того факта, что на значительной части планеты идут довольно обширные военные операции. В частности, несколько более развитых национальных государств ведут операции против соперников, которые явно не достигли даже их потенциала. Однако же, хотя у этих развитых — относительно развитых, конечно, — национальных государств имеется атомное оружие, а их противники, не имеющие такового, не смогут нанести ответный удар, они предпочитают данное оружие не использовать. Кроме того, у них должна наличествовать хоть какая-та возможность производить биологическое оружие, и все же мы не видим никаких свидетельств его применения. Если уж на то пошло, нет свидетельств применения даже отравляющих газов или нейрогоксинов!

Командующий сделал паузу, чтобы дать слушателям время освоиться с услышанным, потом снова подался вперед и положил руки на стол.

— В некоторых вопросах они выглядят очень своеобразно, негромко произнес Тхикайр. — Однако же это неприменение самого эффективного имеющегося у них оружия заставляет предположить, что им почти насколько же не хватает... воинского прагматизма, как и многим травоядным, входящим в Гегемонию. В таком случае напрашивается мнение, что из них может получиться подходящая... клиентская раса в конечном итоге.

В конференц-зале воцарилась полнейшая тишина: прочие слушатели Тхикайра начали осознавать то, о чем уже догадался Тхайрис.

— Я понимаю, — продолжил командующий флотом, — что продолжение этой операции будет противоречить духу выданного Советом разрешения. Однако же, тщательно изучив его, я обнаружил, что в нем не содержится никаких особых упоминаний одостигнутом аборигенами уровне. Несомненно, бартонийцы или лиату все же могли бы предпочесть пойти на последующий скандал, но обдумать возможную выгоду.

— Выгоду, сэр? — переспросил Ахзмер, и глаза Тхикайра сверкнули.

— Ода, капитан, — негромко произнес он. — Эта раса, быть может, во многих отношениях странная и явно не понимает сути войны, но в них явно есть нечто такое, что обеспечивает феноменальную скорость прогресса. Я осознаю, что их истинный уровень технического развития потребует несколько более... энергичного первого удара, чем мы предполагали. И даже если мы проведем перед высадкой более мощную подготовку, наши потери могут оказаться серьезнее, чем прогнозировалось, но, к счастью, мы обладаем достаточными резервами, чтобы справиться даже с такой мишенью, благодаря следующим нашим объектам в Сике и Джормау. Наших ресурсов хватит, чтобы одолеть любую цивилизацию, ограниченную рамками планеты, даже если она и достигла второго уровня, и, честно говоря, я думаю, что стоит сосредоточить усилия на данной системе, даже если в результате мы упустим какую-нибудь из оставшихся — или обе.

У пары офицеров сделался такой вид, словно они собрались протестовать, но командующий прижал уши, и голос его сделался еще мягче и тише.

— Я понимаю, как это может звучать, но подумайте вот о чем. Предположим, мы сумеем сделать этих людей — этих «человеков» — своей рабочей силой, наряду с прочими. Дадим им работать в наших исследовательских проектах. Предположим, мы сумеем использовать их талант к подобного рода вещам для того, чтобы тихо, без шума поднять наш собственный уровень развития настолько, что мы обгоним других членов Гегемонии. Как, по-вашему, это в конечном итоге повлияет на планы императора?

Тишина осталась столь же полной, но сделалась при этом иной, и Тхикайр улыбнулся, не разжимая губ.

— С тех пор как Гегемония впервые обнаружила эту расу, прошло триста лет, по их счету больше пятисот. Если Гегемония будет действовать по обычному своему графику, пройдет как минимум двести лет — по местному счету почти четыреста, — прежде чем какая-либо нешонгайрийская исследовательская группа снова доберется до этой системы... и это считая с того момента, когда мы вернемся, чтобы доложить об успехе. Если мы отложим возвращение на несколько десятилетий или даже на столетие, вряд ли кто-либо особо удивится, они ведь ожидают, что мы будем заниматься присоединением трех звездных систем. — Командующий резко фыркнул. — На самом деле травоеды, вероятно, будут веселиться, считая, что операция оказалась для нас более сложной, чем мы полагали.

Но если мы предпочтем потратить данное время на подчинение этих «человеков», а затем — на обучение их молодняка по стандартам Гегемонии, кто знает, какого научно-технического уровня они смогут достичь, прежде чем сюда явится кто-то из Гегемонии?

— Перспективы вдохновляющие, сэр, — медленно произнес Тхайрис. — Однако же я опасаюсь, что они базируются на предположениях, правильность которых невозможно проверить, иначе как опытным путем. Если выяснится, что они оказались менее точными, чем нам хотелось бы, окажется, как вы уже отмстили, что мы нарушили дух выданного Советом разрешения — ради малой отдачи. Лично я полагаю, что вы можете оказаться правы и что данную вероятность непременно следует исследовать. Однако же, если результат окажется менее успешным, чем нам хотелось бы, мы не можем ставить Империю в такое положение, когда ей буду грозить репрессии со стороны прочих членов Гегемонии.

— Веское замечание, — согласился Тхикайр. — Однако же, во первых, император будет настаивать — и совершенно обоснован но, — что решение было принято мною, а не им и что он никогда не давал разрешения на проведение подобной операции. Думаю, скорее всего, суд Гегемонии решит наказать меня как отдельное лицо, чем рекомендует применить меры возмездия против империи в целом. С другой стороны, я уверен, что открывающиеся возможности стоят того, чтобы ради них рискнуть, и что результат будет во славу наших кланов.

Однако же всегда остается и другая возможность. Не только мы, но и Совет не ожидал, что здесь нас встретит цивилизация то ли третьего, то ли второго уровня. Если примерно за местное столетие окажется, что затея с «человеками» не удалась, возможно, самым простым решением будет уничтожить их и разрушить достаточную часть их городов и сооружений, дабы скрыть уровень технического развития, достигнутого к моменту нашего прибытия. Конем но же, было бы ужасно, если бы какое-нибудь наше строго специализированное биологическое оружие с крайне узким спектром действия каким-то образом мутировало в нечто такое, ч то прошлось бы моровым поветрием по всей планете, но, как все мы знаем, — командующий улыбнулся, обнажив клыки, несчастные случаи иногда происходят.

IV

«Какая жалость, что международные запреты на жестокое обращение с военнопленными не применяют к обращению со своими военнослужащими», — подумал Стивен Бачевски, когда ему — в очередной раз! — не удалось удобно устроиться на сиденье, соответствующем военным нормативам, в брюхе «Боинга С-17 Глоубмастер», с его спартанской обстановкой. Будь он моджахедом, он бы запел, как птичка, если бы его хоть на час зафиксировали в таком кресле.

На самом деле Бачевски подозревал, что многими проблемами он обязан своему росту в шесть футов четыре дюйма и тому, что телосложением он напоминал скорее атакующего форварда из американского футбола, чем баскетболиста. Под его рост подходили разве что сиденья первого класса, а ожидать, что американских военнослужащих отправят лететь первым классом коммерческих авиалиний, было все равно, что ожидать, что его, Стивена Бачевски, выдвинут в кандидаты на пост президента. А если бы Стивену вдруг захотелось откровенничать, он еще признался бы, что есть вещи, которые он не любит даже сильнее, чем отсутствие иллюминаторов. А именно — проводить несколько часов запертым в алюминиевой туше, которая с шумом и вибрацией прется по небу. От этого Стивен себя чувствовал не просто запертым, а пойманным в ловушку.

«Ну, Стив, — сказал он себе, — раз уж тебе настолько все не нравится, всегда можно пойти попросить пилота выпустить тебя и остаток пути проплыть самостоятельно!»

При этой мысли Бачевски коротко рассмеялся и взглянул на часы. От Кандагара до Авиано в Италии было примерно три тысячи миль, что на двести миль превышало нормальную дальность полета С-17. К счастью — хотя, возможно, это и не было подходящим словом, — Бачевски попал на редкий самолет, возвращающийся в Штаты почти пустым. Эта птичка отчаянно понадобилась ВВС где-то в другом месте, и потому ей велели вернуться домой в кратчайшие сроки, с дополнительным запасом топлива и всего лишь тремя-четырьмя десятками пассажиров. Это дало самолету возможность долететь от Кандагара до Авиано без дозаправки.

А это означало, что Бачевски ожидает шестичасовой перелет — если, конечно, они нигде не напорются на неблагоприятный ветер.

Бачевски предпочел бы проделать это путешествие вместе со всей своей частью, но ему пришлось задержаться, разбираясь с писаниной насчет возвращения имущества роты. Очередная мелкая пакость, ложащаяся на плечи сержантов. С другой стороны, хотя с комфортом на борту его воздушной колесницы туго, общее время пути будет заметно меньше, а все потому, что под руку подвернулся этот самолет. А если Бачевски и научился чему то за время службы, так это искусству спать где угодно и когда угодно.

«Даже здесь, — подумал он, поерзал, принял несколько более удобную, как он себя убедил, позу и закрыл глаза. — Даже здесь».

Бачевски проснулся оттого, что самолет внезапно и круто повернул вправо. Мастер-сержант попытался сесть ровно и споем неудобном сиденье, но поворот сделался еще круче. Усилившийся вой моторов тяжелого транспортного самолета сообщил Бачевски, что пилот резко прибавил газу, и Бачевски инстинктивно что, если бы он знал причины этого маневра, они бы ему очень не понравились.

Что нисколько не мешало ему все равно желать это узнать на самом деле...

— Внимание всем! — раздался в динамиках внутренней связи хриплый, странно напряженный голос. — У нас небольшая проблема, и мы уходим от Авиано, поскольку Авиано нет на месте.

У Бачевски глаза полезли на лоб. Разум его протестовал и вопил, что человек за микрофоном просто шутит так по-дурацки. Но мастер-сержант знал, что это не так. Слишком уж много потрясения — и страха — было в этом голосе.

— Я не знаю, что за херня происходит, — продолжал тем временем пилот. — Связь дальнего радиуса действия у нас работать перестала, но на гражданской полосе частот идут сообщения об ударах маломощными ядерными зарядами. Судя потому, что нам удалось поймать, кто-то посбрасывал это дерьмо на Италию, Австрию, Испанию и все до единой базы НАТО в Средиземноморье, и...

Голос пилота оборвался, и Бачевски услышал хриплый звук — говоривший пытался откашляться.

— И мы получили неподтвержденное сообщение, что Вашингтон исчез, парни. Просто, блядь, исчез — и все.

Бачевски показалось, будто кто-то вышиб из него воздух. Только не Вашингтон. Вашингтон не мог исчезнуть. Там же Триш и девочки!..

— Я ни хрена не понимаю, ни кто это сделал, ни почему, — произнес пилот, — но нам нужно где-то сесть, и поскорее. Мы примерно в восьмидесяти милях к северо-востоку от Подгорики в Черногории, и я поворачиваю в глубь континента. Будем надеяться, что мне удастся посадить нашу птичку, не разгрохав ее на куски... и что никто на земле не решит, что это дерьмо учинили мы!

V

Тхикайр стоял на флагманском мостике «Звезды империи» и рассматривал громадные изображения лежащей внизу планеты. Светящиеся значки обозначали города и главные военные базы, переставшие существовать в результате их кинетических ударов. Их было множество — больше, чем Тхикайр рассчитывал. Командующий сцепил руки за спиной и старательно изобразил полнейшее удовлетворение.

«И ты, черт побери, должен быть удовлетворен, Тхикайр. Разнести вдребезги цивилизацию второго уровня меньше чем за два местных дня — это своего рода галактический рекорд».

А причина кроется в том, как напомнил ему внутренний голос, что всякие действия в этом направлении прямо нарушают конституцию Гегемонии.

Командующий удержался и не скривился, но это далось ему нелегко. Когда Тхикайра посетила его блестящая идея, он на самом деле не вполне осознавал, насколько велика эта планета... как там ее называют «человеки»? — Земля? — и насколько плотно населена. Может, он не позволил себе осознать это до конца, потому что в таком случае ему пришлось бы изменить решение?

«Да хватит уже! Да, их на этой чертовой планете больше, чем ты думал, и ты убил — сколько? Два миллиарда, верно? Ну и подумаешь, новые народятся — эти «человеки» плодятся, как чертовы гаршу! И ты сказал Ахзмеру и остальным, что ты готов уничтожить всю эту расу целиком, если твой план не сработает. И переживать из-за того, что по пути убытки оказались чуть больше предвиденного, абсолютно бессмысленно!»

Конечно, так оно и было. На самом деле, признался командующий, сильнее всего его сейчас беспокоили крупные технические сооружения, созданные человеками. Несомненно, он сможет уничтожить их все, если понадобится. Но Тхикайр начал сомневаться, действительно ли удастся уничтожить все вещественные доказательства достигнутого аборигенами уровня.

«Ну что ж, значит, нам придется сделать так, чтобы достиг дело не дошло, вот и все».

— Свяжитесь с командиром наземных сил Тхайрисом, — негромко велел он капитану Ахзмеру, не отрывая взгляда от светящихся значков. — Я хочу, чтобы его войска спустились на поверхность планеты как можно быстрее. И проследите, чтобы они были полностью обеспечены огневой поддержкой.

Стивен Бачевски стоял на дороге и размышлял — в который уж раз, — куда же их занесло.

Их пилоту так и не удалось отыскать ни одного союзного аэродрома. Летчик сделал все, что смог, но при заканчивающемся топливе, пропавшей радиосвязи, обрушившейся сети спутниковой навигации и килотонных взрывах, изрывших Европу, его возможности были очень ограничены. Он умудрился отыскать прямой отрезок двухполосной дороги и посадить большой транспорт на последних галлонах топлива.

С-17 проектировался с расчетом на жесткую посадку, но на такие жесткие условия его конструкторы явно не рассчитывали.

Но все-таки летчик преуспел бы, если бы не оказалось, что дорога пересекает кульверт, который было не разглядеть с воздуха. Но когда кульверт обрушился под ста сорока тоннами самолета, «Боинг» потерял главные шасси. Хуже того — он потерял их не одновременно, и самолет полностью вышел из-под контроля. К тому моменту как он перестал вспахивать брюхом холмистую горную долину, вся передняя часть фюзеляжа была разбита в хлам.

Пилот не выжил, и два присутствовавших на борту офицера тоже оказались среди шести погибших, и в результате Бачевски оказался старшим по званию в их маленьком отряде. Еще два пассажира серьезно пострадали. Мастер-сержант вытащил их из-под обломков и устроил в укрытии, которое удалось соорудить, но медика в их отряде не было ни единого.

И со снаряжением у них тоже было неважно. У Бачевски было личное оружие, как и у еще шести членов отряда, но это было и все — а боеприпасов у всех было мало. Да и неудивительно — им ведь вообще не полагалось иметь при себе оружия на борту самолета. К счастью (во всяком случае, сейчас это оказалось к счастью), крайне трудно помешать солдатам, возвращающимся из зоны боевых действий, оставить при себе хоть какое-то оружие с патронами.

Еще у них имелось немного медикаментов для первой помощи, и их хватило, чтобы наложить шины на три сломанные руки и предпринять хотя бы формальную попытку подлатать наихудшие травмы — но это было и все, опять же. Бачевски отчаянно хотелось хотя бы поговорить с кем-то старшим по званию, но увы.

«Ну что ж, — саркастически подумал он, — по крайней мере, я пока что буду очень занят».

И пока что ему будет о чем думать, кроме Вашингтона. Он возражал, когда Триш, его бывшая жена, решила переехать вместе с Шаньей и Ивонной к своей матери, но возражал он из-за высокого уровня преступности и стоимости жизни в округе Колумбия. Но ему никогда даже в голову не приходило...

Мастер-сержант снова подавил эту мысль и почти что с признательностью уцепился за размышления о той глобальной жопе, с которой ему предстояло как-то разобраться.

Орудийный сержант Кэлвин Мейерс был вторым по старшинству членом их отряда, что автоматически делало его старшим помощником Бачевски... к явному неудовольствию сержанта Франсиско Рамиреса, армейского старшего сержанта. Но если Рамирес и возмущался из-за того, что они оказались под командованием какого-то морпеха, он все же помалкивал. Возможно, потому, что осознавал, насколько геморройной сделалась работа Бачевски.

У них имелось некоторое количество провизии, благодаря аварийным пайкам самолета, но они понятия не имел и, где находятся, и никто из них не говорил по-сербски (если, конечно, предположить, что они действительно находились в Сербии). У них не было карт, не было абсолютно никаких средств связи, и, судя по последним дошедшим до них известиям, всю планету внезапно охватило повсеместно вспыхнувшее безумие.

«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, сардонически подумал Бачевски. — Просто зашибись...»

— Старшой, мне кажется, вам стоит это послушать, произнес кто-то, и Бачевски развернулся к говорившему.

— Что послушать, ганни[37]?

— Мы поймали по радио что-то очень странное, старшой

Бачевски непроизвольно сощурился. До этого рейса он и с Мейерсом никогда не встречались, но коренастый, крепко сбитый морпех с протяжным выговором уроженца Аппалачей произвел па нею впечатление человека трезвомыслящего и хладнокровного. Однако же сейчас Мейерс был бледным как мел, а когда он протянул Стивену приемник аварийной радиосвязи, добытый из-под обломков фюзеляжа, руки его дрожали.

Мейерс прибавил громкости, и Бачевски прищурился еще гиль нее. Голос, доносящийся из радиоприемника, был какой-то механический. Искусственный. В нем не отражалось абсолютно ни каких эмоций.

— ...Тхикайр, командир флота Шонгайрийской империи, и я обращаюсь ко всей вашей планете на всех частотах. Ваш мир беспомощен перед нами. Наше кинетическое энергетическое оружие уничтожило ваши главные национальные столицы, ваши военные базы и военные корабли. Мы можем и будем наносить дополнительные удары всякий раз, когда это потребуется. Вы подчинитесь и станете полезными и послушными подданными империи, или будете уничтожены, как уже уничтожены ваши правительства и военные силы.

Бачевски уставился на радиоприемник, а рассудок его в ужасе отшатнулся от той черной, бездонной пропасти, внезапно разверзшейся на том месте, где прежде находилась его семья. Триш... Невзирая на развод, она все равно оставалась для него буквально частью его самого. И Шанья... Ивонна... Шанье было всего шесть, господи боже! А Ивонне — еще меньше. Такого не могло быть. Это не могло произойти. Не могло!

Механически звучащий английский прекратился. За ним последовал короткий всплеск чего-то вроде китайского, а его сменил испанский.

— Они говорят то же самое, что только что сказали по-английски, — безжизненным тоном произнес сержант Рамирес, и Бачевски встряхнулся. Он крепко зажмурился, пряча слезы, которые он не мог не должен был — проливать. В душе у него разверзлась чудовищная бездна, грозя поглотить его целиком, и какая-то его часть сильнее всего на свете хотела провалиться в эту бездну. Но он не мог. На нем лежала ответственность. Его ждала работа.

— Старшой, вы верите в это дерьмо? — хрипло спросил Мейерс.

— Не знаю, — признался Бачевски. Собственный голос показался ему прерывистым и скрипучим, и мастер-сержант откашлялся. Я не знаю, — повторил он уже более нормальным голосом. — Или, но крайней мере, я знаю, что не хочу этому верить, ганни.

— И я тоже, — вмешался еще кто-то в их разговор. Это сопрано принадлежало штаб-сержанту Мишель Трумэн, старшему по званию представителю ВВС среди выживших. Бачевски взглянул на нее, приподняв бровь, — он был благодарен ей за дополнительный повод отвлечься от боли, разрывающей его сердце на части, — и рыжеволосый сержант скривилась.

— Я не хочу в это верить, — сказала она, — но думаю об этом. Нам уже известно, что кто-то, похоже, повзрывал на хрен вообще всех. А у кого, черт подери, было столько бомб? — Мишель покачала головой. — Я не специалист по кинетическому оружию, но я почитывала иногда научную фантастику, и я бы сказала, что нанесенные с орбиты кинетические удары со стороны, вероятно, очень похожи на взрывы ядерных бомб. Так что, если этот ублюдок говорит правду, выжившие сообщали бы именно что о ядерных взрывах.

— Вот дерьмо, — пробормотал Мейерс, потом снова перевел взгляд на Бачевски. Он не произнес больше ни слова, но ему и не нужно было — Бачевски глубоко вздохнул.

— Я не знаю, ганни, — снова повторил он. — Просто не знаю.

На следующий день он по-прежнему этого не знал, не был твердо уверен, — но чего они точно не могли, так это сидеть тут всей кучей и ничего не делать. Никакого движения на дороге, разрушенной их «Боингом», не наблюдалось. Впрочем, дороги обычно куда-то да ведут, и если идти по ней достаточно долго, в конце концов они в это «куда-то» доберутся — хотелось бы надеяться, до того как у них закончится провизия. Во всяком случае, возможные алгоритмы действий Бачевски жестоко упростились, когда последние два тяжелораненых умерли ночью.

Мастер-сержант старался не испытывать радости по этому поводу, но виновато осознавал, что это было бы бесчестно, даже если бы он и преуспел.

«Хватит, Стив, — мрачно сказал он сам себе. — Ты радуешься не тому, что они умерли. Ты просто радуешься, что они не будут задерживать остальных. Это не одно и то же».

Он даже знал, что это правда... но легче ему не становилось. Как и от того факта, что он сложил лица жены и дочерей в ящичек в дальнем углу сознания и запер их там, похоронив боль достаточно глубоко, чтобы она не препятствовала ему заботиться о живых. Он знал, что когда-нибудь ему придется открыть этот ящик снова. Перенести эту боль, осознать потерю. Но не сейчас. Не прямо сейчас. Сейчас он мог сказать себе, что от него зависят другие люди, что он должен отложить свою боль в сторону, пока занимается их нуждами, и он думал, не является ли это проявлением трусости с его стороны.

— Старшой, мы готовы выступать, — донесся сзади голос Мейерса, и Бачевски оглянулся через плечо.

— Отлично, — произнес он с уверенностью, которой на самом деле не испытывал. — Думаю, в таком случае пора двигаться.

«Вот только мне еще бы знать, черт подери, куда ж мы движемся!»

VI

Командир взвода Йирку стоял, выглядывая из открытого люка своего командирского гравиплана, пока его броневзвод мчался по широкой дороге, прорезающей горы. Мосты, время от времени попадающиеся на дороге — особенно когда взвод приближался к городам (или местам, где прежде эти города находились), — заставляли его колонну тесниться, сжимаясь в кучу, но во всех прочих отношениях Йирку был доволен. Гравитационным подушкам его танков было совершенно безразлично, над какой поверхностью двигаться, но если они быстро ехали по пересеченной местности, экипажи начинало укачивать; а кроме того, Йирку внимательно изучал доклады разведки. Он мрачно предполагал, что им придется действовать в глуши, лишь изредка пересекаемой дорогами, мало отличающимися от звериных троп.

Несмотря на облегчение, вызванное тем, что этой неприятности удалось избежать, Йирку признавал (исключительно в глубине души), что инфраструктура этих «человеков» внушает... беспокойство. Не было очень много, особенно в районах, принадлежавших отдельным странам, — например, этим их «Соединенным Штагам». Какими бы примитивными ни казались их сооружения, большая их часть была хорошо спроектирована. Тот факт, что аборигены сумели построить так много всего, столь хорошо соответствующего требованиям нынешнего технологического уровня шонгайрийцев, тоже действовало отрезвляюще, и...

Размышления командира взвода Иирку внезапно прервались, когда он выехал из-под последнего моста и пятнадцатифунтовый снаряд одноразового противотанкового гранатомета М-136 врезался в борт его башни со скоростью 360 футов в секунду. Кумулятивная граната взорвалась, и струя раскаленного газа прошила броню, словно клинок; раздавшийся внутри танка взрыв выпотрошил его подчистую.

Еще десять гранат обрушились на огороженный дорожной насыпью участок восемьдесят первого шоссе почти одновременно, и восемь из них нашли цель, поразив ее, словно удар молнии. Каждая уничтожила еще один гравиплан, а выпустившие эти ракеты люди намеренно сосредоточились на голове и хвосте колонны.

Несмотря на свои гравитационные подушки, четыре уцелевших гравиплана из взвода Йирка оказались на время заперты между горящими и взрывающимися остовами своих сотоварищей. Они все еще оставались там, когда еще четыре гранаты с шипением врезались в их борта.

Нападавшие — наспех собранный отряд теннесийской национальной гвардии, состоящий сплошь из ветеранов Ирака и Афганистана, — растворились среди деревьев еще до того, как взорвался последний шонгайрийский танк.

Автоколонна, возглавляемая командиром роты Киртхой, катила, поднимая такие клубы пыли, что ротный радовался тому, что его гравиплан закрывается герметически. Ну почему его не отправили на какую-нибудь из главных баз на здешнем континенте «Америка» или хотя бы на западную оконечность этого континента!

«Все было бы не так плохо, если бы у всех были гравитационные подушки», — сказал себе Киртха, глядя, как колесные автомобили катят сквозь сгущающуюся завесу пыли. Но гравипланы были дороги, а антигравитационные генераторы занимали драгоценный внутренний объем, и даже армейские грузовики не могли позволить себе терять его. Имперский автотранспорт отличался превосходной проходимостью по пересеченной местности, но даже такие жалкие дороги, как здесь, позволяли продвигаться вперед куда эффективнее.

«И по крайней мере, мы находимся на прекрасной равнине, где видимость чуть ли не до горизонта», — напомнил себе Киртха. Ему не нравились слухи о засадах, в которые попадали одиночные подразделения. На них не полагалось устраивать засад, особенно такому противнику, как эти человеки — их же с легкостью разбили наголову! А даже если засады и случались, им не полагалось быть эффективными. А нападающих полагалось уничтожать.

Однако же, если слухи были правдивы, не все шло так, как полагалось. Некоторых нападавших выследили и уничтожили, но, если учесть технологии Гегемонии, истребить полагалось всех, а этого не случалось. Однако же здесь, посреди этой бесконечной равнины, заросшей злаками, не было ни горных склонов, ни густых лесов, чтобы укрыть нападающих...

Капитан украинской армии Петр Степанович Ушаков с безжалостным удовлетворением наблюдал в бинокль за тем, как вся инопланетная автоколонна и сопровождавшие ее танки исчезли в огненной двухкилометровой волне уничтожения. Два десятка зарытых под дорогой стадвадцатимиллиметровых пушечных снарядов были его собственным вариантом «взрывного устройства из подручных материалов». Он доставил много неприятностей американцам в Ираке и теперь тоже зарекомендовал себя вполне успешно, холодно подумал капитан.

«Ну а теперь посмотрим, как именно эти ублюдки отреагируют».

Капитан отлично осознавал, что рискует, оставаясь неподалеку, но он хотел узнать побольше о возможностях и способах действия инопланетян, а чтобы это узнать, нужно было наблюдать за ними. Капитан был уверен, что достаточно углубил свой наблюдательный пункт в землю, чтобы скрыть всякое тепловое излучение, и при нем не было ничего металлического, даже оружия, так что магнитные детекторы тоже не должны были его засечь. Если только у инопланетян не имеется какого-то особо чувствительного радара, то он в достаточной безопасности.

А даже если бы оказалось, что он ошибся — когда на Киев обрушился кинетический удар, вся семья капитана находилась там.

Полковник Николае Базеску сидел в командирском люке своего Т-72М1, мысленно погрузившись в странно пустую, мелодичную тишину, и ждал.

Первый вариант его танка, экспортная модель русского Т-72, был создан за четыре года до рождения самого Базеску и прискорбно уступал более современным и смертоносным механизмам. Он все еще превосходил ТР-85 румынского производства, основывавшиеся на еще более древнем Т-55, но его было уже не сравнить с такими моделями, как русские Т-80 и Т-90 или американские М1А2.

«И уж точно его не сравнить с машинами инопланетян, способных путешествовать меж звезд», — подумал Базеску.

Но, к несчастью, ничем иным он не располагал. Еще знать бы, что ему делать с этими семью танками, которые кое-как удалось наскрести.

«Прекрати! — строго велел он себе. — Ты офицер румынской армии. Ты знаешь, что тебе надлежит делать».

Он взглянул в прогалину, созданную за несколько минут работы топором. Его танки были спрятаны в промышленных зданиях у идущей вдоль довольно широкой, метров сто, реки Муреш. Двухполосное шоссе пересекало реку по арочному мосту с двумя пролетами; с восточной стороны рядом с ним проходил железнодорожный мост. В двух километрах отсюда располагалась Алба-Юлия, центр уезда Алба. Город, некогда насчитывавший восемьдесят тысяч жителей — именно в Албе короновался Михай Храбрый, когда в 1599 году объединил под своей властью все три дунайских княжества, — ныне на две трети опустел, и Базеску не хотелось думать о том, что станется с бежавшими мирными жителями. Когда у них закончатся все захваченные из дома припасы. Но полковник не винил их за бегство. Алба находилась всего в двухстах семидесяти километрах от того места, где четыре с половиной дня назад стоял Бухарест.

Полковнику очень хотелось включить радиоприемник, но переданное по радио обращение командующего инопланетян заставляло предположить, что это будет неразумно. К счастью, хотя бы часть наземных линий связи еще работала. Полковник подозревал, что это ненадолго, но все-таки они позволили ему узнать, что колонна инопланетян движется по шоссе в его сторону... и сторону Алба-Юлии.

Командир роты Бармит постучал по навигационной системе, по она снова валяла дурака, и Бармит негромко, но от всей души ругнулся, снова стукнув по пульту управления.

На его взгляд, лежащий впереди город был настолько мал, ч то не заслуживал внимания со стороны целых двух пехотных рот, невзирая на то что командир базы Шайрез еще перед бомбардировкой опознала в нем второстепенный административный центр. Из-за близости к здешней прежней столице начальство Бармита решило, что городишко, возможно, окажется достаточно важен и полезен в качестве местной штаб-квартиры оккупационных сил. Лично Бармит был уверен в обратном. Он считал, что любой административный центр, расположенный так близко от населенного центра с численностью этого самого «Бухарест» или что-то вроде того, скорее затеряется в тени столицы, чем возьмет на себя функции дополнительного мозгового центра.

«Увы, но командующий наземными силами Тхайрис забыл поинтересоваться моим мнением», — сухо подумал Бармит, продолжая стучать по норовистому дисплею.

В конце концов изображение таки появилось и стабилизировалось, и Бармит, убедившись, что память его не подвела, дернул ушами. Он нажал кнопку комма.

— Ладно, — произнес он. — Мы приближаемся к очередной реке. Объект расположен сразу за ней. Через мост проходим в стандартном дорожном построении, но рисковать не будем. Красный взвод, разворачиваетесь влево. Белый взвод — вправо.

Подчиненные подтвердили получение приказов, и Бармит переключил дисплей из режима навигации в тактический режим.

Завидев машины инопланетян, полковник Базеску резко подался вперед. Он подкрутил колесики бинокля, наводя резкость на чужие машины, и ощутил в глубине души разочарование — они выглядели такими непримечательными. Такими... обыденными.

Большая часть колонны состояла из автомобилей, приземистых и угловатых — полковнику они чем-то напомнили колесные бронетранспортеры. Таких в колонне было штук тридцать, и ясно было, что другие пять машин исполняют по отношению к ним роль эскорта.

Базеску сосредоточил внимание на этих машинах эскорта — и напрягся, осознав, насколько необыденными выглядели они. Они неслись, глянцевые, обтекаемые, темные, в метре-двух над землей, и из приземистых башен торчали длинные и тонкие стволы.

Приближающаяся колонна замедлила ход, и штуки, которые, возможно, были бронетранспортерами, начали перестраиваться в колонну по два под присмотром штуковин, которые, возможно, были танками. Полковник опустил бинокль и взялся за полевой телефон — он приказал протянуть линию к танкам, как только те спрятались в укрытия.

— Михай, — обратился он к своему заместителю, — мы берем на себя танки. Раду, я хочу, чтобы вы с Матиушем сосредоточились на автомобилях. Не стреляйте, пока мы с Михаем не откроем огонь, — а потом постарайтесь устроить им пробку на мосту.

Бармит удовлетворенно расслабил уши, когда автотранспорт выстроился в колонну, а гравипланы двинулись через реку, прикрывая фланги. Скачок с дороги на реку вызвал привычное ощущение — как будто желудок остался где-то позади, но как только они действительно заскользили над водной гладью, движение снова стало безукоризненно плавным. Бармит на тихом ходу, чтобы не обгонять автомобили, провел свой гравиплан между небольшими островками посередине реки, остальные два гравиплана Белого взвода двинулись следом.

«Может, танки у них и фантастические, а вот с доктриной у них не очень», — успел подумать мимоходом Базеску. Инопланетяне не потрудились ни выслать вперед хоть какую-нибудь разведку, ни даже оставить один из танков на том берегу в качестве наблюдателя. Впрочем, жаловаться на это полковник не собирался.

Башня Т-72 медленно повернулась вправо — наводчик взял на прицел ближайшую мишень. Но Базеску следил за автомобилями. Длина моста составляла сто пятьдесят метров, и полковник хотел, чтобы колонна вышла на мост вся, если так удастся устроить.

Гравипланы добрались до дальнего берега, и командир роты Бармит вздохнул. Забираться обратно на сушу было не очень-то приятно, и Бармит нарочно притормозил, затягивая ощущение плавности хода и попутно следя, как машины движутся по мосту.

«Очень мило со стороны человеков построить для нас эти прекрасные дороги, — подумал Бармит, вспомнив о здешних горах, поросших густым лесом. — Это была бы та еще морока...»

— Огонь! — выкрикнул Николае Базеску, и размышления командира роты Бармита прервало прибытие девятнадцатикилограммового бризантного противотанкового снаряда, способного пробить трехсотмиллиметровую броню с расстояния в два километра.

Танк встряхнуло, стена укрывавшего его дома рухнула от резкого удара стодвадцатимиллиметровой пушки, и мишень взорвалась. Базеску захлестнула радость. Три из четырех остававшихся танков эскорта были уничтожены первым залпом и рухнули в реку, выбросив сноп огня, белых брызг и дыма. Из пушки вывалился огрызок полусгораемой гильзы. Автомат заряжания тут же подхватил следующий снаряд, переправил его в казенник, а тщательно проинструктированные командиры танков выбрали следующие цели, не дожидаясь приказов полковника.

Последний уцелевший танк инопланетян резко нырнул в сторону, лихорадочно вращая башней. Затем он выстрелил, и Базеску вздрогнул.

Он не знал, чем вооружен этот танк — но это не походило ни на одну пушку, какую полковнику доводилось видеть. Из дула вырвалась полоса плотного света, и здание, в котором находился третий танк полковника, взорвалось. Но в тот самый момент, когда танк инопланетян дал залп, его почти в одну и ту же секунду накрыли еще два стодвадцатимиллиметровых снаряда.

Кончина танка была такой же зрелищной, как и прочих его собратьев, а Раду с Матиушем не сидели в это время сложа руки. Они в точности выполнили пожелания полковника, накрыв первый и последний автомобиль в колонне, как только та полностью втянулась на мост. В результате автомобили, лишенные возможности маневрировать, превратились в мишени в тире, и все оставшиеся танки Базеску открыли по колонне размеренный огонь.

Некоторые инопланетяне сумели выбраться из своих машин, но до реки было меньше трехсот метров, а спаренный 7,62-миллиметровый пулемет и более тяжелый зенитный пулемет на открытой турельной установке уже поджидали возможности сказать свое слово. На таком расстоянии это была форменная бойня.

— Прекратить огонь! — рявкнул Базеску. — Отступаем!

Его команда отреагировала почти мгновенно; мощные моторы выплюнули клубы черного дыма, Т-72, пятясь, выбрались из укрытий и помчались по шоссе со скоростью шестьдесят километров в час. Чего инопланетяне уже добились при помощи своего кинетического оружия, так это того, что военные точно уяснили: сидеть на одном месте — паршивая идея. Базеску выбрал следующую огневую позицию еще до того, как разместил танки на этой. Им понадобится всего пятнадцать минут, чтобы добраться до нее, и еще пятнадцать-двадцать — чтобы спрятать танки в укрытие.

Ровно через семнадцать минут с безоблачного неба с шипением ударили столбы раскаленного добела света, чтобы истребить все до единого танки Николае Базеску — и половину города Алба-Юлия — яростным ударом, от которого содрогнулись Карпатские горы.

VII

Когда доносящийся из-за гребня горы скрежещущий, вибрирующий звук, от которого зубы ныли, сделался громче, Стивен Бачевски поймал себя на том, что непроизвольно старается вжаться в землю еще сильнее. АКМ, которым мастер-сержант обзавелся вместо своей М-16, все еще казался каким-то неуклюжим, но это было надежное оружие, не уступающее своему предшественнику, АК-47, и к нему здесь проще было достать патроны... а в данный конкретный момент это было просто невыразимо утешительно.

Внимание Бачевски по-прежнему было сосредоточено на звуке разведывательного беспилотного самолета инопланетян, но часть сознания перебирала события последних трех недель.

Их пилот сумел увести «Боинг» куда дальше к востоку, чем думал Бачевски. Пару дней они и не догадывались, что находятся не в Сербии, а в Румынии — до тех пор, пока они не наткнулись на то, что осталось от пары взводов румынской пехоты, застигнутой врасплох, когда те шли колонной по дороге. Военная форма и знаки различия погибших позволили определить их национальность. У большинства мертвых раны напоминали обычные пулевые. Но на месте бойни имелось и несколько воронок, оплавившихся внутри, от более тяжелого оружия.

Настигшее румын несчастье оказалось, однако, нежданной удачей для разношерстного отряда Бачевски. На месте бойни осталось лежать множество личного оружия, ручные гранаты, больше гранатометов и переносных зенитно-ракетных комплексов SA-14, модель «Гремлин », чем они могли бы унести, и даже фляги и сколько-то сухпайков. Бачевски тошно было оставлять свою М-16, но хотя Румыния и вступила в НАТО, румынская армия по-прежнему была вооружена в основном тем, что производил советский блок. То есть в Румынии нечего было и надеяться найти патроны 5,56 калибра, зато 7,76-миллиметровые имелись в изобилии.

Это была хорошая новость. Плохая новость заключалась в том, что здесь после безжалостной бомбардировки, произведенной инопланетянами, произошло массовое бегство из городов. Люди Бачевски уже несколько раз замечали крупные группы беженцев — иногда те достигали нескольких сотен человек. Большинство этих групп сопровождало хотя бы несколько вооруженных, и они совершенно не склонны были рисковать. Вероятно, большинство из них уже осознало, до чего паршиво все станет, когда в их конкретной группе начнут заканчиваться прихваченные с собой припасы, и что бы они ни думали в остальном, никто из них не радовался появлению тридцати трех чужаков в пустынном камуфляже.

В иностранном пустынном камуфляже.

По ним несколько раз дали предупредительные выстрелы. Один раз пуля зацепила рядового Лаймана Карри, и Бачевски понял намек. И все-таки ему нужно было хотя бы отыскать место, где его люди получат хотя бы подобие безопасности на то время, пока они будут заниматься повседневными делами, необходимыми для выживания.

Такое место он искал и поныне, идя по горам, густо поросшим лесом, держась повыше над дорогами, что проходили по долинам, хотя так и было труднее идти. Некоторые его люди, в том числе сержант Рамирес, поначалу вознамерились было ворчать из-за этого. Бачевски, в принципе, не возражал против их бурчания, если при этом они продолжали делать, что велено, однако же даже самые ярые протестующие быстро умолкли, как только осознали, насколько важно для них укрываться от наблюдения сверху.

По поведению странных, темных летающих объектов Бачевски решил, что это аналог «Хищников», применявшихся в американской армии, то есть небольшие беспилотные самолеты, используемые для разведки. Вот чего он не знал, так это того, вооружены ли эти штуковины. И точно так же не знал, возьмут ли такую штуковину подобранные ими ракеты класса «земля—воздух». Впрочем, мастер-сержант не жаждал выяснять ни то ни другое на опыте, если только это не станет вопросом жизни или смерти.

К счастью, хотя странного вида самолеты были быстроходными и маневренными, со скрытностью дела у них обстояли гораздо хуже. Их моторы, какими бы они там ни были, издавали громкий, непрерывный вибрирующий звук, от которого ныли зубы. Назвать это вибрацией было не совсем правильно, но подобрать определение лучше у Бачевски не получалось. В общем, этот звук скорее ощущался, чем слышался. И что бы это ни было, оно позволяло засечь разведчики инопланетян еще до того, как они оказывались в поле видимости.

Бачевски обсудил это со штаб-сержантом Трумэн и Жасмин Шерман, их единственным флотским сержантом. Трумэн была специалистом по электронике, а Шерман носила нашивку с изображением ракеты и стилизованной волны, знак техника-ракетчика. Они образовали «мозговой трест», но ни одна из женщин даже не имела предположений, какого же типа двигатели использовали инопланетяне. Единственное, на чем они сошлись, так это на том, что люди, видимо, более чувствительны к производимой этими двигателями «вибрации», поскольку довольно бессмысленно запускать разведывательные самолеты, если точно знаешь, что противник услышит их раньше, чем увидит.

Впрочем, Бачевски не стал бы ручаться головой, что его люди гарантированно «слышат» эти беспилотники раньше, чем те оказываются в состоянии их засечь. И потому, как только из-за гребня горы донеслась предательская вибрация, мастер-сержант взмахом руки велел своим людям залечь. Теперь если только...

И тут он услышал стрельбу и крики.

Это не должно было касаться его. Он отвечал за своих людей. Он должен был сохранить их и вернуть домой... если, конечно, у них еще оставался хоть какой-то дом. Но, услышав эти крики и различив в общем пронзительном хоре детские голоса, мастер-сержант вскочил раньше, чем успел сообразить, что же он делает. Он повернулся, увидел, что Кэлвин Мейерс смотрит на него, взмахнул рукой и указал вправо.

Человек десять остались на месте — не из трусости, а потому, что они был и сбиты с толку и захвачены врасплох этой внезапной переменой планов и не сообразили, что затеял их командир, — и Бачевски их не винил. Хоть он и кинулся вперед, он осознавал, что это безумие. Реальный боевой опыт имели меньше половины его людей, а из тех, кто имел, пятеро были танкистами, а не пехотинцами. Неудивительно, что они не поняли, что он делает!

Впрочем, Мейрес понял, как и Рамирес, хоть он и был армейской задницей, как и младший капрал Гутьеррес, и капрал Элис Макомб, и еще полдюжины человек, и они, пригнувшись, побежали следом за мастер-сержантом.

Командир отделения Райзхар обнажил клыки, когда его солдаты подобрались к долине вплотную. Он провел на этой проклятой планете всего семь местных дней и уже успел возненавидеть ее обитателей, как в жизни никого еще не ненавидел. У них не было ни малейшего понятия ни о пристойности, ни о чести! Их же победили, Дайнтхар их побери! Шонгайрийцы доказали, что они сильнее, но вместо того чтобы подчиниться и признать свое нижестоящее положение в иерархии, человеки продолжали свои безумные нападения!

Когда колонна ротного командира Бармига попала в засаду, Райзхар потерял двух братьев — они были из одного с ним помета.

Его братьев перестреляли, словно травоедов для супа, как будто это они стояли ниже! Этого Райзхар не собирался ни забывать, ни прощать, пока не наберет достаточно душ этих человеков, чтобы те прислуживали его братьям в царстве Дайнтхара.

На самом деле это нападение не входило в число поставленных перед ним задач, но прикрепленный к его командирской машине беспилотник показал, что эта стая оборванцев забилась в образованный горами тупик. Их было всего пять-шесть десятков, но на полудюжине из них была точно такая же форма, как и на тех, кто перебил его братьев. Для Райзхара этого было довольно. Кроме того, в штабе никогда не увидят записи беспилотника — Райзхар собирался об этом позаботиться и был уверен, что, если доложить, что «человеки» обстреляли его, а он просто оборонялся, его никто ни о чем не станет расспрашивать.

Райзхар посмотрел на голографический дисплей, куда выводились данные беспилотника, и отдал приказ Герсе, командиру его второго отделения.

— Разворот вправо! Обойти их с фланга!

— Есть! — отозвался Герса, и Райзхард снова обнажил клыки — на этот раз удовлетворенно, — когда два изгоя-воина человеков упали сраженными. Выпущенная одной из машин мина разорвалась дальше в тупике, в гуще человеков, прятавшихся среди деревьев, и Райзхарда захлестнуло свирепое ощущение удовольствия.

Добравшись до гребня, Бачевски взглянул вниз, и ему показалось, будто он заглянул прямиком в преисподнюю. Полсотни гражданских — из них больше половины составляли дети — прятал не под ненадежным прикрытием деревьев, а горстка румынских солдат отчаянно билась, защищая их от трех десятков инопланетян.

На дороге внизу стояло три машины, и на одной из них была емок тирована орудийная башня с каким-то оружием вроде миномета. На глазах у Бачевски это оружие выстрелило, и неподалеку от верхней части тупика сверкнула ослепительная, режущая глаза вспышка. Мастер-сержант услышал крики обожженных, умирающих детей и сквозь лихорадочный бег мыслей осознал, что произошло на самом деле. Почему он внезапно изменил планы, почему втянул людей, за которых отвечал, в это рискованное дело.

Мирные жители. Дети. Те, кого они обязаны были защищать. А в глубине души Стивена все еще кровоточила рана от потери дочерей, которых он никогда больше не увидит. Эти шонгайрийцы отняли у него его девочек, и он скорее перервет им глотку зубами, прежде чем позволит им убить еще какого-то ребенка.

— Ганни, займись машинами! — бросил Бачевски, и в его холодном, резком голосе не было ни следа его озарения.

— Есть, старшой! — отозвался Мейерс и махнул рукой Гутьерресу и Роберту Цзу, одному из армейских рядовых. Гутьеррес и Цзу были, как и сам Мейерс, вооружены РБР-М60, румынскими одноразовыми противотанковыми гранатометами, скопированными со штатовских М72. Румынский вариант имел расчетную дальнобойность в тысячу метров и мощность, достаточную для того, чтобы пробить броню большинства танков предыдущих поколений, и Мейерс с Гутьерресом и Цзу, пригнувшись, бросились сквозь лес к лежащей внизу дороге.

Бачевски положился на компетентность Мейерса, а сам ухватил капрала Макомб за плечо. У нее с собой была одна из ракет класса «земля воздух», и Бачевски кивком указал на парящий над ними беспилотник.

— Сними эту чертову хрень, — ровным тоном велел он.

— Сейчас, старшой.

Голос Макомб был мрачен, на лице читался страх, но, когда она вскинула па плечо трубу ракеты, руки ее не дрожали.

— Остальные со мной! — рявкнул Бачевски. Отдавать подробные указания было некогда, но из оставшихся с мастер-сержантом восьми человек четверо были морпехами, а еще трое — армейскими стрелками-пехотинцами.

Ну и к тому же тактическая ситуация была проста до безобразия.

Райзхар увидел, как умер еще один «людь» в форме. А потом он зарычал от ярости: один из его собственных солдат закричал, привстал на носки и рухнул, залитый кровью. Шонгайрийцы не привыкли иметь дело с врагом, чье оружие способно пробить их бронежилет, и Райзхар даже сквозь пелену ярости ощутил укол страха. Но нет, он не позволит, чтобы этот страх его остановил! И, в конце концов, вооруженных человеков осталось всего трое. Всего трое, а затем...

Бачевски услышал взрывы, и машины инопланетян извергли столбы пламени и дыма. Почти в ту же секунду СА-14 метнулась в небо, и стали ясны две вещи: во-первых, как бы ни был устроен двигатель этих беспилотников, он излучал достаточно тепла, чтобы «Гремлин» мог его засечь. А во-вторых, из чего бы ни был сделан корпус беспилотника, он был недостаточно прочен, чтобы пережить удар килограммовой ракеты.

Четыре пули калибра 7,62 прошили бронежилет Райзхара сзади — и продолжали двигаться, пока не вышли из нагрудной пластины бронежилета вместе с веером красных брызг, и командир отделения услышал чей-то булькающий вскрик. Он краем рассудка осознал, что это вскрикнул он сам, — а затем рухнул ничком в грязь чужой планеты.

И не он один. Им в фланг зашло всего девять стрелков, но у этих стрелков был прекрасный сектор обстрела, и каждый из них слышал сделанное по радио заявление командующего флотом Тхикайра. Они знали, почему Райзхар со своими солдатами пришел в их мир и что случилось с их родными городами и домами. Они не ведали жалости, и выстрелы их были смертоносно точны.

Шонгайрийцы в шоке отпрянули, когда большая их часть упали мертвыми или умирающими, — и шок этот превратился в ужас, когда они осознали, что их машины только что были уничтожены. Они понятия не имели, сколько атакующих им противостоит, но они умели узнавать поражение, когда видели его, и они развернулись навстречу новой атаке, подняв оружие над головами, чтобы показать, что они сдаются, и прижав уши в знак подчинения.

Стивен Бачевски увидел, как инопланетяне поворачиваются к его людям и поднимают оружие, собираясь пойти в атаку вверх по склону, и перед его гранитными глазами встали дети, которых эти чужаки только что убили и покалечили... и его собственные дочери.

— Убить их! — хрипло бросил мастер-сержант.

VIII

— Я желаю объяснений.

Командующий флотом Тхикайр обвел пристальным взглядом всех, кто сидел за столом для совещаний. Никому из его старших офицеров не требовалось спрашивать, по какому поводу командующий требует обьяснений, и многие невольно взглянули на командира наземных сил Тхайриса. Его потери в шесть раз превышали самые пессимистичные расчеты, делавшиеся до высадки... и продолжали расти.

— У меня нет оправданий, командующий.

Тхайрис прижал уши в знак того, что он подчиняется власти Тхикайра, и на пару секунд в зале совещаний повисла тишина.

Но затем командир базы Шайрез неуверенно подняла руку.

— Разрешите, командующий?

— Если у вас имеется хоть какое-то объяснение происходящего, командир базы, я с удовольствием его выслушаю, — произнес Тхикайр, переключив внимание на нее.

— Боюсь, сэр, одного-единственного объяснения нет. — Уши Шайрез были почтительно прижаты к голове, хотя и не так плотно, как у Тхайриса, а тон оставался ровным. — Я полагаю, мы имеем дело с комбинацией факторов.

— Каких же?

Тхикайр откинулся на спинку кресла. Поведение Шайрез отчасти смягчило владевший им гнев.

— Во-первых, сэр, мы просто никогда еще не делали попыток подчинить культуру второго уровня. Хотя их оружие уступает нашему, оно уступает куда меньше, чем у всех прочих противников, с которыми нам доводилось сталкиваться. Их бронированные машины, например, куда более медленные, неуклюжие и с тактической точки зрения более громоздкие, чем наши, но они лучше защищены и на них стоит оружие, способное поразить даже самые тяжелые наши подразделения. И то же самое можно сказать даже про оружие их пехоты. И это сильно повлияло на изначальные расчеты командира наземных сил Тхайриса.

Тхикайр раздраженно обнажил клык — но Шайрез таки была права. Последний раз шонгайрийцы воевали всерьез четыре столетия назад против своих же собратьев-шонгайрийцев, еще до того как они вышли за пределы родной планеты. С тех пор их войскам доводилось сталкиваться лишь с дикарями, вооруженными лишь холодным или самым примитивным огнестрельным оружием... в точности с такими, как им, как предполагалось, предстояло встретиться и здесь.

— Второй фактор, — продолжала Шайрез, — возможно, заключается в том, что наши первоначальные бомбардировки оказались слишком эффективны. Мы так тщательно разрушили их сеть связи и командные структуры, что, вероятно, отдельные части просто не смогли получить приказ прекратить боевые действия.

— Прекратить боевые действия?! — недоверчиво переспросил командир эскадры Джайнфар. — Они разбиты, командир базы! Мне плевать, насколько они глупы или насколько у них разрушена связь — уж это они должны были понять!

— Возможно, и так, командир эскадры. — Шайрез взглянула прямо в лицо старому космическому волку. — К несчастью, мы пока что очень мало знаем о психологии этого биологического вида. Мы знаем, что они обладают некими значительными отличиями, если учесть их невероятный темп технического развития, но это и все, что нам действительно известно. Возможно, им просто безразлично, что мы их разбили.

Джайнфар хотел было сказать что-то еще, но удержался, сделав над собой явственное усилие. Ясно было, что он не в состоянии представить себе разумную расу, мыслящую так нелепо, но Шайрез была специалистом по нешонгайрийскому разуму.

— Даже если это и правда, командир базы, — тон Тхикайра сделался ближе к нормальному, — это не меняет наших проблем.

Командующий посмотрел на Тхайриса.

— Какой уровень потерь нас ждет, если предполагать, что поведение человеков не изменится?

— Потенциально катастрофический, — признал Тхайрис. — Нам уже пришлось списать одиннадцать процентов наших бронемашин. Мы никогда не ожидали, что встретимся с сопротивлением, требующим для его подавления такого количества гравипланов, а из этого следует, что у нас куда меньше машин и личного состава, чем нам, похоже, нужно на самом деле. Автомашин мы потеряли еще больше, но их мы и имеем во много раз больше того количества, с которого начали. Потери пехоты — дело другое, и я не вполне уверен, что нынешний уровень потерь останется таким же. И не могу не отметить, что операция идет всего восемь местных дней. Вполне возможно, что прогнозы, основанные на том, что происходило за эти восемь дней, так же несовершенны, как наши изначальные оценки.

Командиру наземных сил явно неприятно было добавлять эго предупреждение. Что ж, это было достаточно честно. Тхикайру было не менее неприятно его слышать.

— Я полагаю, что командир наземных сил, возможно, чрезмерно пессимистичен.

Все взгляды снова обратились на Шайрез, и командир базы дернула ушами.

— Из проведенного мною анализа вытекает, что мы имеем дело с двумя основными типами инцидентов, и оба, похоже, дело рук довольно небольших подразделений, действующих без связи с вышестоящим командованием и между собою. С одной стороны, мы имеем подразделения, использующие человековское тяжелое оружие, и их, как я полагаю, стандартную доктрину. Примером этого типа может служить уничтожение всего соединения командира роты Бармита, произошедшее несколько дней назад. В инцидентах второго типа действует в основном пехота, вооруженная легким оружием либо взрывными устройствами из подручных материалов.

В первом случае человеки часто наносят нам серьезный ущерб — опять же, как в случае с Бармитом. На самом деле в основном нанесенный ими ущерб чрезвычайно диспропорционален. Однако в этих случаях наши космические системы огня на воспрещение в норме способны засечь и уничтожить противника. Говоря кратко, человеки, напавшие на нас подобным образом, редко остаются в живых достаточно долго, чтобы успеть произвести второе нападение, и у них остается мало тяжелого оружия.

Однако же во втором случае засечь нападающих намного труднее. Наши системы обнаружения ориентированы на определение более тяжелого и более технологически сложного оружия. Мы ищем электронное излучение или тепловые демаскирующие признаки, производимые работающими двигателями машин, и прочие тому подобные вещи. Но наше оборудование куда меньше подходит для обнаружения отдельных человеков или их небольших групп. Как следствие, нам удается перехватить и уничтожить куда меньший процент нападавших.

— Хорошая новость заключается в том, что, хотя их переносное оружие, которым вооружена пехота, оказалось гораздо мощнее, чем мы предполагали, оно все же куда менее опасно, чем их бронированные машины или артиллерия. Это означает, среди прочего, что они способны успешно атаковать лишь небольшие группы наших воинов.

— Полагаю, в основном это верно, — помолчав, сказал Тхайрис. — Однако из этого следует, помимо прочего, что для тот чтобы помешать этим пехотным отрядам нападать на нас, мы должны укрупнить наши подразделения. Но численность нашего личного состава ограничена, и чем крупнее станут подразделения, тем на меньшей территории мы можем развернуться в каждый конкретный момент. То есть, чтобы предотвратить нападения, мы вынуждены будем существенно сократить количество территорий на планете, которые мы можем надеяться удержать.

— Я вас понял, Тхайрис, — произнес Тхикайр после краткой паузы и обнажил верхние клыки в ледяной улыбке. — Вынужден признаться, что эта планета начинает казаться существенно больше, когда начинаешь думать, как бы выставить охранение по всей ее территории силами одного-единственного колонизационного флота.

Командующий испытывал соблазн выразиться поэнергичнее, по он и так подошел куда ближе, чем ему хотелось бы, к признанию того факта, что он, возможно, откусил больше, чем его флот в состоянии был прожевать.

— Пока что, — продолжил он, — мы будем продолжать операции, как и было запланировано в общих чертах, но географически смести в акценты. Тхайрис, я хочу, чтобы вы пересмотрели свою тактику развертывания. На данный момент мы сосредоточимся на тех районах, которые были более технически и экономически развитыми. Именно там выше всего вероятность столкнуться со значительной угрозой, поэтому мы для начала создадим полностью безопасные анклавы, а потом уже можно будет объединять их, действуя более крупными соединениями.

— Есть, сэр, — отозвался Тхайрис. — Однако на это потребуется некоторое время. В частности, некоторые наши пехотные подразделения сейчас рассредоточены и занимаются преследованием и уничтожением уже известных групп человековских нападающих. Они действуют в значительно удаленных друг от друга местах, и чтобы вывести их оттуда и собрать где-нибудь в другом месте, потребуется сильно увеличить объем наших транспортных перевозок.

— Обязательно ли они встретятся с проблемами, которые мне только что описали?

— Нет, сэр. Нам потребуется дополнительно еще некоторое количество пехоты, но мы можем высадить наши части прямо из космоса. И кроме того, нам нужно наработать больше практического боевого опыта действий против этих бродячих отрядов. Нам нужно усовершенствовать свои тактические приемы, ведь даже наши ветераны, участвовавшие в боевых действиях, прежде не сталкивались с угрозой такого уровня. На самом деле я бы предпочел оставить хотя бы часть нашей пехоты в тылу, где можно будет продолжить обучение младших офицеров в менее враждебной среде.

— Если вы сможете при этом произвести сосредоточение сил, как я только что распорядился, с моей стороны возражений не будет, — ответил ему Тхикайр.

«И если мы сумеем каким-то образом наложить жгут и пресечь стабильное обескровливание наших частей», — добавил он про себя.

IX

Какое-то насекомое поспешно мчалось по потной шее Стивена Бачевски. Мастер-сержант не обращал на него внимания; его взгляд был прикован к инопланетянам, разбивающим походный лагерь.

Насекомое куда-то удалилось с шеи, а мастер проверил ручную гранату РГД-5. Рацией он воспользоваться не посмел бы, даже если она бы у него и была, но взрыв гранаты тоже прекрасно может поработать сигналом к началу атаки.

На самом деле мастер-сержант предпочел бы оставить этот патруль в покое, но у него не было такой возможности. Он понятия не имел, что инопланетный патруль делает в этом районе, но это было не важно. Что бы им еще ни поручали, каждое шонгайрийское подразделение попутно выполняло задание «найти и уничтожить», а мастер-сержант не мог допустить этого, поскольку на пути у патруля оказались мирные жители, за которых он со своими людьми теперь отвечал.

Реакция Бачевски на нападение шонгайрийцев на группу румынских беженцев привела к тому, что теперь у мастер-сержанта появилась еще одна боевая задача, которой ему следовало бы избегать. Ну, или так он себе говорил. Остальные его люди — кроме, быть может, Рамиреса — похоже, не питали тех сомнений, что терзали его. На самом деле Бачевски часто казалось, что он и сам испытывает эти сомнения исключительно потому, что он — командир. Это была часть его работы — сомневаться.

Но как бы это ни произошло, мастер-сержант Бачевски и его отрезанные от Америки американцы превратились в защитников медленно, но неуклонно растущей группы румын.

К счастью, одна из этих румын, Елизавета Кантакузин, была университетским преподавателем. Она говорила по-английски с сильным акцентом, но грамматика (и, как подозревал Бачевски, словарный запас) у нее были куда лучше, чем у самого мастер-сержанта, а счастливая возможность заполучить местного переводчика почти что стоила всей той головной боли, которая прилагалась в нагрузку.

К настоящему моменту под командованием Бачевски находилось шестьдесят вооруженных бойцов. Американцы составили костяк этого отряда, но почти столько же в нем было румынских солдат и еще больше — гражданских, проходящих ускоренный курс молодого бойца под руководством самого Бачевски, Ганни Мейерса и Александра Ионеску, сержанта румынской армии. Бачевски разбил свой отряд на четыре примерно равных по численности отделения. Первым отделением командовал Мейерс, вторым Рамирес, третьим Ионеску и четвертым — Элис Макомб. Мишель Трумэн была старше Макомб по званию, но они с Шерман были слишком ценными специалистами, чтобы ставить их на место простой боевой единицы. Кроме того, Мишель училась румынскому у Елизаветы Кантакузин.

К счастью, сержант Ионеску знал английский, а Бачевски удалось поместить в каждое отделение хотя бы одного румына, владевшего английским. Система была громоздкой, но все-таки работала, и они потратили много времени на разработку системы сигналов, позволяющих обойтись без устной речи. И по крайней мере общие параметры ситуации, в которой они находились, были ясны каждому — ясны до боли.

Бежать. Скрываться. Делать все, чтобы сберечь жизнь мирным жителям, которых было уже почти две сотни. Постоянно двигаться. Избегать дорог и городов. Постоянно искать источники пищи. Оказалось, что Кэлвин Мейерс — опытный охотник на оленей, и он с двумя родственными душами, работниками румынской лесной службы, вносили значительный вклад в пропитание их подопечных. Однако же лето клонилось к закату, и вскоре холод и голод должны были превратиться в смертельную угрозу.

«Но прежде чем беспокоиться об этом, нужно еще пережить лето, верно? — с горечью подумал Бачевски. — А значит, надо остановить этих ублюдков, пока они не засекли присутствие мирных жителей, которых можно убить. И надо сделать это так, чтобы они не успели ничего сообщить на базу».

Ему это не нравилось. Ему все это не нравилось. Но выбора все равно не было, и с помощью Кантакузин мастер-сержант расспросил всех, кто видел шонгайрийцев в действии, собирая по крупицам информацию о тактике инопланетян.

Было совершенно очевидно, что крупные воинские части либо отряды, вооруженные тяжелой техникой, настигает внезапная смерть. Мастер-сержант предполагал, что, возможно, иногда это случалось из-за того, что танкисты внутри своих машин не «слышали» приближение беспилотных разведчиков инопланетян. А Трумэн и Шерман полагали, что шонгайрийские датчики сделаны с расчетом на нахождение механизированных частей или, как минимум, оружия с сильным тепловым излучением, и это было одной из причин, по которой мастер-сержант избавился от всех раций.

Кроме того, похоже было, что за перемещением пехотных патрулей сверху следят меньше, чем за этими их летающими танками или автоколоннами. А еще после нескольких стычек с пехотой инопланетян стало очевидно, что захватчики не имеют системы связи, выходящей за пределы конкретного подразделения. Мастер-сержант был совершенно уверен, что если бы у них была такая система связи, к нынешнему моменту хотя бы один из патрулей, па которые они нападали, да успел бы вызвать на их головы кинетический удар.

«Вот потому-то надо действовать быстро и уничтожить их машины первым ударом... и позаботиться, чтобы ни один гад с переносной рацией не прожил настолько долго, чтобы успеть ею воспользоваться».

Похоже, инопланетяне начали обустраиваться на этом месте. Очевидно, они понятия не имели о присутствии Бачевски или его людей, что вполне устраивало мастер-сержанта.

«Ну давайте, — мрачно подумал он. — Устраивайтесь поудобнее. Ложитесь баиньки. У меня тут под рукой отличная снотворная пилюля для вас. Весит почти пять...»

— Прощу прощения, мастер-сержант, но разумно ли это?

Стивен Бачевски дернулся, словно от удара тока, и резко развернулся в ту сторону, откуда раздался заданный шепотом вопрос.

Этот вопрос задал буквально ему в ухо, по-английски, практически без акцента... голос, который Бачевски слышал впервые в жизни.

— А может, вы, черт подери, просто скажете, кто вы такой и откуда взялись? — раздраженно спросил Бачевски десять минут спустя.

Мастер-сержант стоял лицом к лицу с каким-то незнакомцем и двух сотнях метров от лагеря шонгайрийцев и сожалел о скверном освещении. Правда, искушения чиркнуть спичкой у него все-таки не возникало.

Чужак был довольно высоким для румына, но все-таки изрядно уступал в росте мастер-сержанту. У него был острый нос, большие, глубоко посаженные зеленые глаза и темные волосы. Вот и все, что мог сказать о нем Бачевски, не считая того факта, что в улыбке незнакомца, похоже, сквозило легкое веселье.

— Прошу прощения, произнес незнакомец. — Я совершенно не хотел... встревожить вас, мастер-сержант. Однако же мне известно нечто, чего вы не знаете. Во-он в той стороне, примерно в километре отсюда, стоит второй их патруль.

Он указал в сторону узкой дороги, по которой пришли шонгайрийцы, и Бачевски пробрал озноб.

— Откуда вы это знаете?

— Я со своими людьми наблюдаю за ними, — объяснил незнакомец. — Мм уже встречались с подобным боевым порядком — они его ввели примерно с неделю назад. Полагаю, они экспериментируют с новой тактикой, посылают сдвоенные отряды пехоты, чтобы те могли поддержать друг дружку.

— Черт подери! Я надеялся, что они не додумаются до этого так скоро, ругнулся Бачевски. — Похоже, они все-таки сообразительнее, чем можно было подумать по их первоначальной тактике.

— Я не знаю, мастер-сержант, насколько они смышленые. Но я подозреваю, что, если вы нападете на этот патруль, второй быстренько вызовет мощную поддержку.

— Ровно это они и сделают, — согласился Бачевски, потом нахмурился. — Не то чтобы я не был вам признателен за предупреждение или еще чего, — произнес он, — но вы до сих пор так и не сказали мне, кто вы такой и откуда здесь взялись.

— Несомненно, — на этот раз веселье в голосе румына было совершенно явным, — было бы куда резоннее спросить мне, что американский морской пехотинец делает в сердце Валахии.

У Бачевски на скулах заиграли желваки, но незнакомец коротко рассмеялся и качнул головой.

— Извините, мастер-сержант. Мое чувство юмора давно уже считается сомнительным. Меня зовут Бесараб. Мирча Бесараб. И я пришел из окрестностей озера Видару, это километрах в пятидесяти-шестидесяти к северу отсюда. Мы с моими людьми занимаемся тем же самым, чем, как я полагаю, и вы — пытаетесь уберечь моих соотечественников от этих шонгайрийских ублюдков. — Мирча скривился. — Защищать мирных жителей от иноземных захватчиков — это, увы, нечто вроде национальной традиции здешних мест.

— Ясно... — протянул Бачевски и увидел сверкнувшую в сумерках белозубую усмешку.

— Не сомневаюсь, мастер-сержант. И да, я также не сомневаюсь, что жители деревни, которых взяли под защиту мы, в состоянии принять к себе этих мирных жителей, которых защищаете вы. Они — типичные крестьяне-горцы, в основном экономически самостоятельные, лишь с небольшими вкраплениями «благ цивилизации». Они сами обеспечивают себя пищей, и столько добавочных ртов окажутся для их запасов серьезной нагрузкой. Я сомневаюсь, чтобы за эту зиму кто-либо растолстел. Но они сделают все, что смогут, а при подготовке к зиме дополнительные рабочие руки окажутся очень кстати. А насколько я могу судить о вас и вашем отряде, вы окажетесь весьма полезным дополнением в рядах их защитников.

Бачевски склонил голову набок, стараясь разглядеть лицо собеседника. Все это произошло слишком стремительно. Мастер-сержант понимал, что ему следовало бы остановиться и обдумать предложение этого чужака спокойно и рассудительно. И все- гаки его захлестнула волна облегчения при мысли о том, что оказавшимся на его попечении людям, взрослым и детям — в особенности детям! — предложили укрытие от голода и холода.

— И как же мы туда доберемся с этими щеночками, усевшимися у нас на коленях? — поинтересовался Бачевски.

— Очевидно, мастер-сержант, нам следует для начала стряхнуть их с коленей. Поскольку мои люди уже вышли на позицию, чтобы расправиться со вторым патрулем, а ваши заняли места для разборок с этим, я бы предложил приступить к работе. Полагаю, вы намеревались использовать эту гранату в качестве сигнала к началу атаки?

Бачевски кивнул. Бесараб пожал плечами.

Не вижу, с чего бы вдруг вам менять свои планы в этом отношении. Дайте мне пятнадцать минут — нет, пожалуй, лучше двадцать, — чтобы вернуться к своим людям и велеть подождать вашей атаки. После этого, — в темноте снова сверкнули белые зубы, и на этот раз Бачевски точно знал, что улыбка эта — холодная и жестокая, — не стесняйтесь объявить этим паразитам о своем присутствии. Громко.

X

Командиру взвода Дираку подобная тактика не нравилась, но приказы не обсуждают.

Он медленно двигался в центре своего второго отделения, насторожив уши и вслушиваясь в малейший шорох, пока они шли следом за первым отделением по узкой тропе. К сожалению, его народ цивилизовался уже тысячу стандартных лет назад. Острота нюха и слуха, которая прежде отмечала грань между жизнью и смертью, была в значительной степени утрачена, и Дирак чувствовал себя полуслепым в этом сумрачном, огромном лесу.

В его родном мире давно уже не было подобных лесов — с таким густым пологом, с деревьями толщиной в половину роста среднего шонгайрийца, — однако же раскинувшийся вокруг лес был на удивление свободен от кустов и подлеска. Согласно экспедиционным ботаникам, такого можно было ожидать только в зрелом лесу, где до земли доходит очень мало солнечных лучей. Несомненно, ботаники знали, что говорят, но все-таки это казалось Дираку каким-то... неправильным. А молодые деревца, растущие вдоль узкой тропы, нравились ему еще меньше. Возможно, они подтверждали теории ботаников, поскольку там, где лиственный полог рассекала тропа, прямой солнечный свет хоть сколько-то достигал земли, но из-за этого подлеска Дирак чувствовал себя то ли в тисках, то ли в ловушке.

На самом деле в значительной степени его раздражение проистекало из того, что ему прямо приказали оставить приданный к его взводу разведывательный и связной беспилотник позади его нынешнего местопребывания, при машинах, трудолюбиво фырчащих на той же самой тропе, но далеко сзади. Анализ произошедшего с последними тремя патрулями, посланными в этот район, заставил предположить, что человеки каким-то образом умудрились уничтожить беспилотники еще до того, как напасть на пехотные подразделения, к которым эти беспилотники были приданы для наблюдения и обеспечения связи с базой. Никто понятия не имел, как этим дикарям — только вот на самом деле они, конечно, не были дикарями — удавалось так эффективно засекать и сбивать беспилотники, но в штабе решили испробовать более скрытное передвижение... и выбрали для эксперимента Дирака.

«Ох и смеются же надо мною боги, — угрюмо подумал командир взвода. — Я понимаю, почему нам нужно набирать опыт борьбы с этими... существами, раз уж мы собрались менять доктрину. Но почему именно меня послали совать голову в логово хастхара? Вряд ли...»

Тут Дирак услышал позади взрыв и резко развернулся. Он не видел сквозь полог леса, но ему не нужно было видеть, чтобы понять, что это взорвался его разведывательный беспилотник. Да как они вообще его увидели сквозь эти проклятые ветки и листья?!

Этот вопрос все еще продолжал терзать взводного, когда он услышал новые взрывы — на этот раз на земле... там, где за ним следовали в своих бронетранспортерах два его резервных отделения.

Дирак еще не успел осознать, что это были за взрывы, когда из-за деревьев и из-под куч листьев по всему южному флангу ударили автоматы.

К несчастью для Дирака, вооруженные этими автоматами люди вычислили, как узнать в пехотном построении шонгайрийцев командира.

— Прекратить огонь! Прекратить огонь! — гаркнул Бачевски, и грохот автоматов внезапно оборвался.

Мастер-сержант оставался на месте, продолжая держать А КМ на изготовку и рассматривая валяющиеся вдоль тропы трупы шонгайрийцев. Парочка еще корчилась, но похоже было, что это надолго не затянется.

— Отлично, — произнес кто-то позади с яростным, нескрываемым удовлетворением, и мастер-сержант оглянулся через плечо. Мирча Бесараб стоял в темной лесной тени и смотрел на попавший и насаду патруль. — Хорошая работа, мой Стивен.

— Может, и так, но нам лучше бы пошевеливаться, — отозвался Бачевски, ставя автомат на предохранитель и вставая с огневой позиции.

Он знал, что выглядит сейчас куда более встревоженным, чем Бесараб. Это была третья стычка с шонгайрийцами за те шесть дней, что он передал своих людей под командование Бесараба, и, судя по словам Бесараба, они уже приближались к тому горному анклаву, который он создал в районе озера Видару. Что означало, что им позарез нужно стряхнуть с хвоста своих настойчивых, хотя и неумелых преследователей.

— Думаю, у нас есть немного времени, — возразил Бесараб, глядя в ту сторону, куда уходила тропа: там поднимались столбы дыма — над тем, что было машинами инопланетян до того, как к ним приложили руку Ионеску и половина ребят из изначального отряда Бачевски. — Похоже, они и на этот раз не успели передать сообщение.

— Может, и нет, — уступил Бачевски. — Но их начальство должно знать, где они находятся. Когда они выбьются из расписания, кто-нибудь явится проверить, что у них стряслось. Снова.

Возможно, со стороны могло бы показаться, что он спорит с Бесарабом, но на самом деле он с ним не спорил. Во-первых, потому, что Бесараб, вероятно, был прав. А во-вторых, потому, что за последнюю неделю Бачевски успел понять, что Мирча Бесараб — один из лучших офицеров, под командованием которых ему доводилось служить. А это, как подумал мастер-сержант, было наивысшей похвалой, какую только мог морской пехотинец высказать в адрес иностранного офицера... и это совершенно не мешало румыну быть самым пугающим человеком, какого он встречал в своей жизни.

Многие могли этого не понимать. При хорошем освещении худощавое лицо Бесараба было красиво эдакой лисьей красотой, а улыбка его зачастую бывала теплой. Но за этими зелеными глазами таился глубокий темный омут. Темный омут, который был не чужд многим на Балканах после чаушесковских времен. Темный омут, который Бачевски распознал потому, что встречал в жизни немало других пугающих людей... и потому, что в его душе теперь тоже жил темный омут по имени «Вашингтон, округ Колумбия».

Однако же, что бы ни таилось в прошлом Бесараба, этот человек был почти пугающе компетентен и излучал своеобразную непринужденную харизму, с которой Бачевски нечасто доводилось сталкиваться. Это была та разновидность харизмы, которая могла завоевать верность даже Стивена Бачевски, и даже за столь краткий срок.

— Я тебя прекрасно понимаю, мой Стивен, — произнес с улыбкой Бесараб, как будто читал мысли мастер-сержанта, и положил руку на плечо превосходившему его ростом американцу. Подобно почти собственническому обращению «мой Стивен», этот жест мог бы быть покровительственным. Но не был.

— Однако же, — добавил Бесараб, и улыбка исчезла с его лица, — я полагаю, что пора куда-нибудь отослать этих паразитов.

— Отличная идея.

В голосе Бачевски проскользнула нотка скептицизма, и Бесараб коротко рассмеялся. Это был весьма неприятный смех.

— Думаю, нам это под силу, — произнес он и пронзительно свистнул.

Несколько мгновений спустя из леса вынырнул Таке Братиану, темноволосый широкоплечий румын.

Бачевски успешно осваивал румынский благодаря Елизавете Кантакузин, но последовавший разговор был слишком быстрым, чтобы он успел что-либо разобрать. Он длился несколько минут, затем Братиану кивнул, а Бесараб снова повернулся к Бачевски.

— Увы, Таке по-английски не говорит, — произнес он.

Бачевски сухо подумал, что это очевидно и так. Впрочем, Братану не требовалось говорить по-английски, чтобы донести до окружающих тот факт, что он умеет быть очень неприятным типом. Как, впрочем, и любому из людей Бесараба.

Их было всего около двух десятков, но они двигались, словно призраки. Бачевски и сам не был неуклюжим, но понимал, что но части рысканья по кустам и стрельбы оттуда эти ребята с легкостью заткнут его за пояс. В этом деле они безоговорочно его превосходили, и, кроме автоматов, пистолетов и ручных гранат, они ныли щедро увешаны разнообразными ножами, топориками и мачете. На самом деле Бачевски подозревал, что им больше по вкусу была холодная сталь, а не автоматы, это оружие для тюфяков.

Братиану с товарищами прошел вдоль тропы, блеснули ножи, и корчившиеся шонгайрийцы затихли.

Бачевски это не смутило. Точнее даже, в его глазах промелькнуло мрачное удовлетворение. Но когда некоторые румыны начали раздевать инопланетян, а другие срубили несколько крепких молодых деревцев, росших у края тропы, мастер-сержант нахмурился и взглянул на Бесараба. Румын лишь покачал головой.

— Подожди, — сказал он, и Бачевски повернулся обратно.

Люди Бесараба работали споро; они знали, как обращаться со своими топориками и мачете. Они нарубили шестов длиной примерно в десять футов, затем каждый заточили с обеих сторон. За поразительно краткое время у них было готово с дюжину таких шестов, и у Бачевски расширились глаза, когда румыны подобрали мертвых шонгайрийцев и насадили на колья.

Кровь и прочие телесные жидкости медленно потекли по грубо ошкуренным кольям; свободные концы были воткнуты в мягкую лесную ночву. Бачевски промолчал. Мертвые инопланетяне выстроились вдоль тропы, словно жуки на булавках; в тени они смотрелись гротескно. Бачевски почувствовал на себе взгляд Бесараба.

Ты шокирован, мой Стивен? — негромко спросил румын.

— Я... — Бачевски глубоко вздохнул. — Пожалуй, да. Немного, — признался он и повернулся к собеседнику. — Должно быть, потому, что это слишком смахивает на то, что творили моджахеды.

— В самом деле? — Взгляд Бесараба был холоден. — Пожалуй, я этому не удивлен. Мы переняли эту традицию непосредственно от турок, в давние времена. Но по крайней мере эти попали на кол уже мертвыми.

— А что, будь они живые, эго бы что-то изменило? — спросил Бачевски, и у Бесараба гневно раздулись ноздри. Но затем он слегка встряхнулся.

— В былые времена? — Он пожал плечами. — Нет. Как я уже сказал, в здешних краях эта традиция имеет давние корни. В конце концов, один из самых известных сынов Румынии был известен как Влад Цепеш, Сажатель на кол, не так ли? — Бесараб улыбнулся, не разжимая губ. — Коли на то пошло, у меня не было, как вы, американцы, выражаетесь, счастливого детства, и было время, когда я жестоко обращался со всеми, кто меня окружал. Когда мне это нравилось. В те дни, несомненно, я предпочел бы, чтобы их насадили живыми.

Бесараб покачал головой, взглянул на пронзенные кольями тела инопланетян, и лицо его сделалось печальным.

— Боюсь, мне потребовалось слишком много времени, чтобы осознать, что вся жестокость мира не отомстит за искалеченное детство и не утолит гнев осиротевшего юноши, мой Стивен, произнес он. — Мне это объяснил один человек, врач, мы с ним встретились в Австрии. К стыду моему, я на самом деле не желал слышать то, что он мне говорил, но это было правдой. И мне потребовались годы, чтобы осознать, что я заставляю слишком дорого платить тех, кто мне дорог, и тех, кому дорог я.

Он еще мгновение смотрел на тела, потом встряхнулся.

— Но это, мой друг, не имеет никакого отношения к той тьме, что живет во мне.

— Никакого? — Бачевски приподнял бровь.

— Никакого. Мне представляется очевидным, что эти паразиты будут упорствовать в своем намерении преследовать нас. Значит, нужно дать им нечто, что прикует их внимание. Нечто такое, чтобы всякое существо — даже они, — потеряло голову от ярости. И тогда у них появится другая мишень для преследования вместо твоих беженцев. Таке с остальными моими людьми отправится па юг, оставляя столь явственные следы, что даже они, — Бесараб кивнул в сторону перебитого патруля, — вряд ли сумеют их проглядеть. Он будет уводить их, пока они не окажутся в десятках километров от этого места. А потом он ускользнет и вернется к нам.

— И они не сумеют за ним последовать?

— Не будь таким скептиком, мой друг! — рассмеялся Бесараб и положил руку на плечо Бачевски. — Я набирал этих людей не наугад. Они знают лес, как никто во всей Румынии! Не бойся — они не приведут врагов к нам.

— Надеюсь, ты прав, — отозвался Бачевски, оглянувшись на тела на кольях и задумавшись над тем, как он сам повел бы себя на месте инопланетян. — Очень надеюсь.

XI

Командующий флотом Тхикайр нажал на кнопку входа и откинулся на спинку кресла. Через порог его личной каюты перешагнула Шайрез. Дверь бесшумно закрылась за ней, и Тхикайр жестом указал на кресло.

— Присаживайтесь, командир базы, — произнес он, намеренно выбрав более официальный тон, поскольку обычно встречи здесь не проводились.

— Благодарю, командующий.

Тхикайр смотрел, как она усаживается. Ему подумалось, что Шайрез держится почти с обычной своей уверенностью, но в наклоне ее ушей было что-то не то. И в глазах.

«Она изменилась, — подумал Тхикайр. — Постарела. — Он мысленно фыркнул. — Как и все мы — не так ли? Но в данном случае с ней произошло что-то еще. Коли на то пошло — она изменилась по сравнению с вчерашним днем».

— Так но какому же поводу вы желали меня видеть, командир базы? секунду спустя поинтересовался Тхикайр. «И почему, — не стал он добавлять вслух, — вы пожелали поговорить со мной наедине?»

— Я почти закончила начальный психологический профиль человеков, сэр. — Шайрез встретила взгляд командующего, не дрогнув. Боюсь, наши изначальные надежды на эту планету были... прискорбно неуместны.

Тхикайр застыл. Он подумал, что ровный тон Шайрез свидетельствует о ее внутренней силе. Особенно если учесть, что «наши изначальные надежды» были на самом деле его изначальными надеждами.

Командующий глубоко вздохнул, чувствуя, как его уши пригибаются к голове, и прикрыл глаза, размышляя о цене этих надежд. Всего лишь за три местных месяца эта злосчастная планета обошлась их экспедиции в пятьдесят шесть процентов гравипланов, двадцать три процента автомобилей и бронетранспортеров и двадцать шесть процентов пехоты.

Конечно, мрачно подумал Тхикайр, человекам это все обошлось еще дороже. Однако, что бы он ни делал, эти сумасшедшие отказывались подчиниться.

— Насколько неуместными? — спросил командующий, не открывая глаз.

— Проблема в том, сэр, — начала издалека Шайрез, — что мы никогда прежде не сталкивались с подобными расами. Их психология... не имеет аналогов в нашем предыдущем опыте.

— Об этом я уже догадался, — с ядовитым юмором откликнулся Тхикайр. — Следует ли мне предположить, что вам удалось уточнить, к чему сводятся различия?

— Да, сэр. — Шайрез глубоко вздохнула. — Во-первых, необходимо понять, что в их психологии имеется масса разновидностей, зависящих от места обитания. Это, конечно же, неизбежно, поскольку в отличие от нас или от всех прочих рас, входящих в Гегемонию, они сохраняют множество сбивающих с толку культурных и социальных моделей. Однако же имеются и определенные общие черты. И одна из них, командующий, заключается в том, что у них, по сути, не существует механизма подчинения в том смысле, какой вкладываем в этот термин мы.

— Простите?

При этом абсурдном заявлении глаза Тхикайра полезли па лоб, и Шайрез вздохнула.

— Среди рас Гегемонии, сэр, имеется несколько, которые, возможно, близки к психологии человеков, но я могу припомнить лишь две-три таковых, не более. Все они, как и человеки, всеядные, по никто не может сравниться с этой расой по уровню... извращенности. Честно говоря, любой шонгайрийский психолог объявил бы всех человеков сумасшедшими, сэр. В отличие от травоедов или большинства всеядных они обладают свирепостью, сопоставимой с шонгайрийской, однако же чувство собственного «я» у них почти всегда намного сильнее, чем чувство стаи.

Гхикайру подумалось, что она явно ищет на ощупь способ описать нечто, выходящее за пределы понимания любой расовой психологии.

— Почти все травоеды обладают сильно развитым стадным инстинктом, — произнесла Шайрез. — Хотя они способны, при определенных обстоятельствах, свирепо сражаться, первейший их инстинкт велит избегать конфликтов, а их базовая психология подчиняет благо индивида и даже его выживание благу стада.

Большинство из них в настоящий момент относит к понятию «стадо» все население планеты либо всю звездную нацию, но это положение по-прежнему остается основой, из которой вытекают все их решения и все линии поведения.

Большинство входящих в Гегемонию всеядных разделяют эту ориентацию в большей или меньшей степени, хотя небольшая их часть приближается к нашим собственным психологическим установкам, только ударение делается не на стадо, а на стаю. Наши расы эволюционировали как охотники, а не как добыча, и структура общества, равно как и психология, строятся на этой базовой функции. В отличие от травоедов и большинства всеядных, шонгайрийцы гордятся личными достижениями, доказательством своих способное гей; это связано с тем, какую роль в древности играло личное мастерство охотника-добытчика в установлении его места в иерархии стаи.

Однако же стая по-прежнему важнее, чем индивидуум. Наше чувство собственной ценности, своих достижений имеет смысл только в контексте стаи. А подчинение более слабого более сильному проистекает из того же самого контекста. Подчинение вожаку стаи, индивиду, чья сила превышает силу всех окружающих, заложено в самих наших генах. Конечно же, наш народ, и в особенности самцы, постоянно бросает вызов нашим вождям — именно так и древности стая обеспечивала, чтобы руководство оставалось сильным. Но как только вожак вновь подтверждал свое превосходство, свою силу, даже тот, кто бросал вызов, снова подчинялся. Вся наша философия, наш кодекс чести, все общественные ожидания — все базируется на этой фундаментальной отправной точке.

— Само собой, — с легким нетерпением произнес Тхикайр. — Как же еще может существовать общество, подобное нашему?

— Вот об этом я и веду речь, сэр. Общество, подобное нашему, не смогло бы существовать среди человеков. Их инстинкт подчинения многократно слабее нашего; он практически вытеснен стремлением индивида уничтожать угрозу его основной родственной группе — и это не стадо и не стая.

— Что? — Тхикайр удивленно уставился на нее. Шайрез скривилась.

Человековская верность принадлежит его семейной группе, сэр. Не стаду — семья является лишь малой частью стада. И не стае — там основной акцент делается на силе и ценности для стаи. Исключения бывают, но именно эта ориентация образует краеугольный камень человековской мотивации. Можно считать их почти что... стадом, составленным из отдельных стай хищников. Человеки способны распространять это чувство верности за пределы своей семейной группы — на организации, сообщества, отдельные государства или философские течения, — но базовый мотивационный механизм отдельной семьи прошит в них, как в нас прошито подчинение более сильному. Сэр, мои изыскания указывают, что очень большой процент человеков нападет на любого врага, вне зависимости от его силы, ради того, чтобы защитить свою пару или молодняк. И они сделают это, не обращая никакого внимания на причастность прочей части их стада или стаи.

Тхикайр смотрел на Шайрез, пытаясь уложить в сознании ту причудливую психологию, что она пыталась объяснить. Разумом он мог ее осознать, хотя бы и не полностью, но с эмоциональной точки зрения она казалась ему совершенно бессмыслен мой.

— Сэр, — продолжала Шайрез, — я применила все стандартные психологические тесты. Кроме того, я, в соответствии с вашим указанием, провела ряд опытов, дабы определить, насколько маши методики прямого нейрального обучения пригодны для человеков, и могу доложить, что они работают вполне удовлетворительно. Но по моему мнению, базирующемуся, надо признать, на незавершенном психологическом профиле, использовать человеков в качестве клиентской расы было бы верхом глупости.

Они никогда не поймут естественного подчинения более слабого более сильному. Вместо этого они будут неустанно трудиться, чтобы стать этим самым более сильным, и отнюдь не ради того, чтобы взять на себя руководство стаей. Да, некоторые из них отреагируют весьма сходно с тем, как реагировали бы шонгайрийцы. Другие, возможно, даже станут действовать в соответствии с моделью поведения травоедов. Но большинство будут считать, что назначение силы — защищать их основную группу верности. Они сосредоточат все свои усилия на уничтожении всех и всяких угроз этой группе, даже если попытка уничтожить угрозу влечет за собою риск уничтожения группы, и они никогда не забудут и не простят угрозы тому, что они защищают. Мы, возможно, сумеем на время принудить их к повиновению и, быть может, сумеем убедить многих из них признать в нас своих естественных хозяев. Но мы никогда не убедим в этом всех и в конечном итоге обнаружим, что наши «клиенты» выступили против нас со всей изобретательностью и свирепостью, какие мы наблюдаем сейчас, но с применением всех наших технических возможностей... в качестве отправной точки.

— Складывается впечатление, — сказал Тхикайр своим старшим офицерам, — что приближение к этой планете — не самое блестящее достижение моей карьеры.

Офицеры перевели взгляды на него; большинство из них еще не избавились от ошеломления, вызванного докладом Шайрез. Командующему подумалось, что никто из них не отреагировал на этот доклад лучше, чем он сам.

— Совершенно очевидно, — продолжал он, — что нашу политику — мою политику — необходимо пересмотреть в свете открытий, сделанных командующим базой. И, будем честны, в свете наших уже довольно серьезных боевых потерь.

— Наши усилия, направленные на то, чтобы добиться от человеков подчинения, привели к смерти более половины изначального населения планеты и стоили нам огромных потерь. Согласно текущей оценке командующего наземными силами Тхайриса, если операция будет продолжаться местный год, мы потеряем три четверти личного состава. За этот же период нам придется убить половину оставшихся человеков. Совершенно ясно, что даже если построенная командиром наземной базы Шайрез модель ошибочна, мы не можем допустить такого уровня потерь. Равно как и не можем рисковать, предоставляя такой... норовистой расе доступ к современной технологии после того, как перебьем три четверти их соплеменников.

Командующий обвел лица присутствующих взглядом; в конференц-зале царила тишина.

— Пришло время сократить наши потери, — ровным тоном произнес он. — Я не готов отказаться от этой планеты — после того, какую цену мы уже за нее заплатили. Но в то же самое время я пришел к выводу, что эти человеки слишком опасны. На самом деле, глядя на то, что мы здесь обнаружили, я уверен, что многие из рас Гегемонии согласились бы с этим выводом!

— Я уже отдал командиру базы Шайрез приказ реализовать наш запасной план и разработать биологическое оружие направленного действия. Для этого ей придется значительно пересмотреть свои приоритеты; необходимо также будет построить должные объекты для ее работы и снабдить ее подходящими объектами для испытаний.

Я обдумывал вариант перемещения командира базы Шайрез вместе с ее исследовательским персоналом на одну из ныне существующих наземных баз. К несчастью, интенсивность операций, потребовавшихся для создания этих баз, привела к тому, что количество человеков в их окрестностях стало весьма... ограниченным. Поэтому я решил основать новую базу в какой-нибудь сельской местности планеты, где нам не придется действовать столь интенсивно, а у командира базы Шайрез под рукой окажется приемлемое количество опытных образцов. Командующий наземными силами Тхайрис отвечает за безопасность базы во время ее возведения... и за снабжение ее подопытными субъектами, как только строительство будет завершено.

XII

— Итак, мой Стивен. Что ты об этом думаешь?

Бачевски доел салат и надолго припал к кружке с пивом. Бабушка всегда уговаривала его есть овощи, однако же его до сих пор поражало, каким греховно вкусным кажется свежий салат после скольких недель жизни на подножном корму, как это было с ним его людьми.

Но, к несчастью, Бесараб спрашивал его не об этом.

— Я правда не знаю, Мирча, — нахмурившись, ответил Бачевски. — Мы делали все так же, как всегда, ничего не меняли. Во всяком случае, мне ничего подобного не известно.

— И мне тоже, — задумчиво согласился Бесараб, глядя на лежащую на столе написанную от руки записку.

За стенами бревенчатой хижины дни сделались заметно прохладнее, и горные склоны над речкой Арджеш и огромным синим самоцветом озера Видару постепенно расцветились красками осени. Озеро располагалось менее чем в семидесяти километрах от развалин Питешти, центра жудеца, или уезда, Арджеш, но это был центр заповедника, и хижину эту строили для лесной службы, а не как часть какой-то из трех деревень, из которых Бесараб создал собственное небольшое королевство.

Несмотря на относительную близость озера Видару к Питешти, мало кто из выживших после кинетического удара отправился в его окрестности. Как полагал Бачевски, потому, что горы и дикий лес были слишком дружелюбны, чтобы привлечь обитателей городов. В здешних краях почти что не было дорог, а деревни Бесараба были изолированными островками иной эпохи. На самом деле они сильно напоминали Бачевски деревню из мюзикла «Райский уголок».

«Но это и неплохо, — подумал мастер-сержант. — Тут озеро Видару с его гидрогенераторами, а у этих людей даже нет электричества! А это означает, что здесь не имеется никакого излучения, которое способны засечь шонгайрийцы».

Последние два месяца Бачевски с его американцами и румынами пользовался радушием сельчан. Как и предупреждал Бесараб, их приставили к работе, готовиться к наступлению зимы. Помимо прочего, салат казался мастер-сержанту таким вкусным еще и потому, что недолго ему его осталось есть. Поставок из Калифорнии не предвиделось.

— На то должны быть какие-то причины, мой Стивен, — произнес Бесараб. — И я боюсь, они нам в любом случае не понравятся.

— Мирча, мне не понравилась ни одна вещь, которую эти ублюдки сделали с самого первого дня, черт подери!

Бесараб приподнял бровь, и Бачевски и сам немного удивился той острой, как клинок, ненависти, что сделала хриплым его голос. Иногда эта ненависть застигала его врасплох. Когда воспоминание о Триш и девочках снова выныривало из глубины, оскалив клыки, чтобы напомнить ему о потере, боли и терзаниях.

«Ну как тут не озвереть, если самое лучшее, что я могу придумать — так это что люди, которых я любил, быть может, умерли, не успев осознать, что умирают?»

— Мне они тоже любви не внушили, — сказал, немного помолчав, Бесараб. — На самом деле, это было... трудно — помнить, что нам нельзя принять бой с ними.

Бачевски понимающе кивнул. Бесараб с самого начала ясно дал понять, что лучший способ защитить мирных жителей, за которых они отвечают, — это избегать всяческих контактов с врагом, залечь на дно. И он был прав. Однако же это не могло изменить основного, прирожденного свойства его характера, — такого же, как и у Бачевски, стремления идти навстречу угрозе. Стремления отыскать и уничтожить врага, а не прятаться от него.

Но это шло под заголовком «Плохие идеи». Гонцы Бесараба установили связь с еще несколькими небольшими анклавами на юге Румынии и на севере Болгарии, и в настоящий момент эти анклавы волновало, как им обороняться не только от шонгайрийцев, но и от людей. После первоначальных бомбардировок и беспорядочных боев первых недель захватчики явно решили отступить с враждебно настроенных балканских земель и заняться захватом более равнинных областей планеты. Наверняка в этом никто не был уверен, поскольку всепланетная сеть связи рухнула, но это казалось разумным. Как указал «мозговой трест» и лице Трумэн и Шерман, почти наверняка грузоподъемное и любой межзвездной экспедиции ограничена, в том числе и в том, что касается перевозки личного состава, потому имеет смысл не растягивать позиции сверх необходимого, забираясь в горы над нищими, малоплодородными горными долинами.

Люди-беженцы представляли собой угрозу совсем иного рода, и Бачевски был счастлив, что им не приходится иметь с нею де на... пока что. Голод, неблагоприятные погодные условия и болезни убили самое меньшее половину мирных жителей, бежавших из своих домов, а те, кто остался, с приближением зимы делались от отчаяния все более безрассудны. Некоторым анклавам уже приходилось сражаться, зачастую безжалостно, со своими же соплеменниками, чтобы сохранить запасы, необходимые им самим для выживания.

То, что инопланетяне вынудили людей убивать друг друга ради выживания, сильнее всего возбуждало в Стивене Бачевски ненависть.

— Я был бы просто без памяти счастлив, если бы можно было пойти отпинать их по тощим задницам, — сказал он Бесарабу. — Но пока они не суют рыла в наш район...

Мастер-сержант пожал плечами, и Бесараб кивнул. А потом негромко рассмеялся.

— Что такое? — поинтересовался Бачевски, приподняв бровь.

— Да просто мы с тобой настолько похожи! — Бесараб качнул головой. Отрицай, если хочешь, мой Стивен, но в душе ты славянин!

— Я? В душе? Бачевски рассмеялся, посмотрев на свои черные как смоль руки. — Я же уже тебе говорил! Если кто-то из моих предков и бывал в Европе, он туда попал из Африки, а не из степей!

— А! — Бесараб погрозил ему пальцем. — Это ты так говоришь, но я-то знаю! Бачевски! Это что — африканская фамилия?

— Нет, это, должно быть, фамилия хозяина моего пра-пра-пра-деда или пра-пра-прабабки.

— Чепуха! Славяне в Америке девятнадцатого века были слишком бедны, чтобы владеть кем бы то ни было! Нет, нет. Уж поверь мне это в крови. Где-то среди твоих предков был — как вы там, американцы, выражаетесь? — славянин в стоге сена!

Бачевски снова рассмеялся. Он и вправду снова научился смеяться по крайней мере иногда, — и они с Бесарабом уже и раньше говорили на эту тему. Но затем лицо румына посерьезнело, и он, перегнувшись через стол, коснулся руки Бачевски.

— Где бы ты ни родился, мой Стивен, — негромко произнес он, — теперь ты валах. Ты это заслужил.

Бачевски отмахнулся, но не мог отрицать, что на душе у него потеплело. Он знал, что Бесараб говорит совершенно искренне, так же как и знал, что заслужил место его заместителя, обучая местных сельчан и наводя дисциплину. Бесараб как-то ухитрился запасти впечатляющее количество стрелкового оружия и пехотного оружия поддержки, но как бы смертоносны ни были Таке Братиану и прочие члены изначальной группы Бесараба сами по себе, совершенно ясно было, что никто из них понятия не имел, как следует обучать штатских. Стивен Бачевски же, напротив, много лет обучал изнеженных штатских американцев, делая из них морских пехотинцев. По сравнению с этим обучение выносливых, закаленных горами румынских крестьян был просто плевым делом.

«Я просто надеюсь, что никому из них это обучение не пригодится», — подумал мастер-сержант и снова помрачнел.

Ибо это снова вернуло их к изначальной теме разговора.

— Мне это не нравится, Мирча, — повторил он. — У них нет совершенно никаких причин устраивать базу и этих гребаных горах. Разве что произошло что-то такое, о чем мы с гобой не знаем.

— Согласен, согласен, — кивнул Бесараб, снова поиграл запиской, потом пожал плечами. — Рано или поздно они пойдут на какую-то форму урегулирования — если только не собираются просто перебить нас всех.

Кислая мина явственно показывала, что румын думает о собственных рассуждениях, но он решительно продолжил:

— Народу этой земли уже доводилось пережить завоеван не. Несомненно, он может это сделать и еще раз, а если бы эти шонгайрийцы собирались просто всех перебить, а не завоеван., они бы начали с того, что уничтожили из космоса все до единого хоть сколько-то крупные города. Но я не позволю подчинить им мой народ, не сохранив самые лучшие условия, каких только мы можем добиться. А если они докажут мне, что я ошибаюсь, если они продемонстрируют, что обосновались здесь ради уничтожения, а не ради завоевания, они заплатят куда дороже, чем им когда либо приходило в голову, прежде чем станут править этими горами.

Несколько мгновений в комнате царила холодная, опасная тишина. Затем Бесараб встряхнулся.

— Итак, нету особого смысла строить гипотезы, пока у нас нет информации из первых рук. Потому, я полагаю, мы должны поближе взглянуть на эту новую базу, прикинуть, что у них может быть на уме. — Он постучал пальцем по записке. — Согласно вот атому, они почти достроили ее, прежде чем Илиеску заметил ее наличие. Потому, возможно, будет лучше, если мы с Таке проверим ее лично.

Бачевски открыл было рот, собираясь возразить, и закрыл обратно. Он поймал себя на том, что ему всегда делается не но себе, когда Бесараб уходил шастать по горам, исчезая с его глаз. В глубине души мастер-сержант обижался, что Бесарабу даже в голову не пришло пригласить его поучаствовать в этом небольшом путешествии. Но, хоть ему и неприятно было признавать это, он, по правде говоря, был бы, вероятно, в этом предприятии скорее помехой, чем подспорьем.

А Бесараб с Таке Братиану, похоже, оба видели, как коты, и двигались, как скользящие по ветру листья. Бачевски далеко было до их умения бесшумно двигаться по ночному лесу, и он это знал... как бы ему ни было неприятно признавать, что кто-то хоть в чем-то его превосходит.

— Пойдем сегодня ночью, — решил Бесараб. — А пока я буду отсутствовать, ты приглядишь тут за порядком вместо меня, мой африканский славянин, хорошо?

— Пригляжу, — согласился Бачевски.

XIII

Полковник Харах не любил деревья.

Так было не всегда. По правде говоря, на самом деле он их любил — до того, как империя вторглась на эту треклятую планету, крепких слов на нее не хватает. Теперь полковник от всей души предпочитал ровные пустые пространства — и лучше всего, чтобы вокруг была голая, изрытая обстрелом земля, где не спрятаться ни гаришу, ни одному из местных «кроликов». На всякой другой местности, похоже, самопроизвольно зарождались человеки... и такое впечатление, что оружие было у них у всех.

Полковник не нуждался в докладе командира базы Шайрез, чтобы знать, что человеки — чокнутые, все до единого! Конечно, приятно было получить подтверждение своего мнения, и полковник просто пришел в восторг, узнав, что умозаключения командира базы заставили командующего флотом Тхикайра изменить свои планы. Как только последний мерзкий людь будет стерт с лица земли, эта планета вполне может превратиться в чудное место для жизни.

При этих мыслях полковник, сидевший перед голографической картой местности в своем командирском гравиплане, скривился.

«На самом деле, Харах, в глубине души ты восхищаешься этими существами, ведь правда? — подумал он. — В конце концов, мы убили тысячи человеков за каждого потерянного шонгайрийца, а у них до сих пор хватает мужества абсолютно безумного, полностью противоречащего здравому смыслу, ошеломляюще нелепого мужества — выступать против нас. Будь у них хоть вполовину столько же мозгов, сколько есть характера, они признали бы наше верховенство и подчинились нам еще несколько месяцев назад! Но нет же! Они просто не могут этого сделать, верно?»

Харах зарычал, вспомнив те тридцать пять процентов изначального состава полка, которые он потерял во время подчинения того, что некогда было городом Цинциннати. Командир дивизии Тесук отправился туда с тремя полками. А вернулся с одним неполным. И им в конечном итоге все равно пришлось разбомбить половину города с орбиты. В той человековской стране, которая называлась «Соединенные Штаты», оружия, похоже, было больше, чем самих человеков!

По крайней мере, приобретенный опыт заставил командование понять, что обосновываться надо на открытой местности, где можно организовать эффективное наблюдение за территорией, а по всякому подобию организованного сопротивления в более сложных местностях просто наносить кинетические удары.

Несмотря на это, никто не был в восторге от идеи добывать подопытных субъектов для Шайрез в местах, где постоянно происходили столкновения с человеками. Во-первых, потому, что человеков в таких местах осталось мало, а те, кого еще не перебили, научились дьявольски хорошо прятаться. Даже просто отыскать их и то уже было достаточно трудно, даже если не принимать во внимание второе соображение — что эти самые выжившие научились необычайно искусно устраивать засады на любого, кто отправлялся их искать.

Конечно, мест, где стычек не было вообще, имелось не так много, в силу сумасшедшего упрямства человеков. Однако в гористой части местности, которую человеки называли «Балканы», их, похоже, было куда меньше, чем в других местах, в основном потому, что здешние края были малонаселенными и вообще паршивыми, и в штабе решили, что проще будет оставить здешних человеков вариться в собственном соку, чем тратить силы и гоняться тут за ними.

«А еще, — угрюмо подумал полковник, — штаб так решил потому, что всякий раз, когда мы кого-нибудь посылали сюда, нашим надирали задницу. Вот так».

По чести говоря, наихудшие потери они понесли в первые несколько недель, пока не осознали, какое это неблагодарное занятие — гоняться за человеками на выбранной ими территории.

«Вот именно для этого, — мрачно подумал Харах, — боги и создали огневую поддержку».

«Ну, — напомнил он себе, когда его гравипланы и автомобили приблизились к исходным рубежам атаки, — по крайней мере, спутники точно сообщили нам, где эти человеки находятся. И их тоже оставили в покое. Это стадо еще не отбраковывали. И не только потому, что они должны быть жирными, довольными и глупыми по сравнению с теми жалкими джермахками, которых мы пытались выкурить из щелей, но еще и потому, что мы многому научились за последние несколько месяцев».

Уголки губ полковника приподнялись в охотничьей ухмылке, обнажая клыки.

Стивен Бачевски выругался, безмолвно и яростно.

Солнце едва поднялось над самым краем горизонта и слепило ему глаза, пока он изучал шонгайрийцев в бинокль и размышлял, на кой черт они сюда приперлись. В горах так долго было тихо — и что заставило теперь инопланетян припереться прямиком к их деревням?

«И какого черта они это сделали ровно тогда, когда Мирча ушел?» — возмущенно вопросил внутренний голос.

Им, мягко выражаясь, повезло, что их секреты засекли приближающиеся беспилотники так рано, учитывая то, насколько близко инопланетяне подобрались к ним на этот раз. Им едва-едва хватило времени пустить в ход старомодные, приводящиеся в действие вручную сирены. И хорошо, что окрестности настолько плотно заросли лесом, что действия с воздуха не имели смысла. Если шонгайрийцы пришли за ними, им придется подойти по земле.

И, похоже, ровно это у них и было на уме. Значительное количество колесных бронетранспортеров и несколько танков собрались в низине у южной части озера, примерно в километре от плотины Георгиу-Деж, а еще один небольшой отряд танков прошел прямо по озеру в сопровождении дюжины больших орбитальных шаттлов, и Бачевски это совершенно не понравилось.

Местные жители рассыпались по изрезанным отрогам горного хребта, тянувшегося с востока на запад вдоль юго восточного берега озера. Местами хребет поднимался до грех тысяч двухсот футов, а деревни прятались под прикрытием густого леса примерно на уровне тысячи восьмисот футов. Бачевски считал, что они хорошо спрятаны, но шонгайрийцы явно знали их местонахождение и, судя по всему, намеревались зажать сельчан между отрядом, движущимся по озеру, и второй группой, идущей по глубокой долине между их хребтом и соседним, расположенным южнее.

Это было вполне ясно. А вот что не было ясно среди многого прочего, так это способны ли шонгайрийские приборы обнаружения засечь отдельных людей, уходящих по густому лесу на пересеченной местности. Мастер-сержант надеялся, что ответ на этот вопрос будет «не очень», но твердо рассчитывать на это не мог.

— Дайте сигнал к отходу, — велел он Елизавете Кантакузин. Эти типы направляются прямиком к деревням. Думаю, к тому моменту, как они туда доберутся, нам лучше быть где-нибудь подальше.

— Хорошо, Стивен.

Голос учительницы звучал куда спокойнее, чем Бачевски себя сейчас чувствовал. Она кивнула и исчезла, отправившись передавать его распоряжение ожидающим гонцам. Мастер-сержант знал, что приказы будут переданы в считаные секунды и их люди отступят на позицию, которую Рамирес с его дозволения окрестил «Бастонь».

«Это изначально была армейская пляска, — подумал Бачевски, и в тот раз она получилась отменно. Думаю, пора проверить, как справилась с делом «Зеленая машина».

Значки на карте переместились, и полковник Харах выругался.

«Похоже, мы двигались недостаточно близко следом за беспилотниками», — раздраженно подумал он.

Штаб вынужден был учесть странную способность человеков чувствовать беспилотники еще до появления в поле зрения, и план операции был построен с поправкой на этот факт; предполагалось, что поправка будет вполне достаточной. К несчастью, вышло все не так, и приборы обнаружения уже потеряли разрешающую способность, когда человеки быстро двинулись прочь среди этих проклятых деревьев.

— Они движутся вдоль гребня, — произнес полковник по внутренней связи. — Направляются на запад, к вон тем более высоким горам. Второй батальон, заходите выше по озеру, попробуйте выйти им во фланг. Первый батальон, поднимаемся по долине вверх.

Бачевски снова негромко выругался: неприятная вибрация беспилотника не отставала. Очевидно, чертова штуковина могла отслеживать происходящее под покровом леса лучше, чем он надеялся. С другой стороны, они, похоже, идут низко, над самыми вершинами деревьев, и если они...

— Дайнтхар их побери!

По небу покатились четыре грязных огненных шара, а четыре беспилотника Хараха с неба исчезли.

«Проклятье! Третья преисподняя Дайнтхара, откуда у деревенщины в этих треклятых горах взялись ракеты «земля—воздух»?!»

Тяжело дыша, Бачевски оскалился на бегу. Команды противовоздушной обороны Макомб сняли ближайшие беспилотники. Мастер-сержант все еще чувствовал вибрацию, исходящую от других аппаратов, но если эти ублюдки станут держаться достаточно высоко, чтобы оказаться вне зоны досягаемости «Гремлинов», возможно, тогда и чувствительность их приборов обнаружения тоже станет паршивой.

Харах попытался обуздать гнев, но его просто мутило от того, как эти треклятые человеки умудрились изгадить ему простейшую операцию. Им не полагалось иметь здесь ни ракет «земля—воздух», ни тяжелого оружия. Ровно по этой причине они отправились за образцами для командира базы Шайрез именно сюда. Но человеки по-прежнему отказывались сотрудничать!

Полковник подумал, не связаться ли ему со штабом. Потери техники за время этого проклятого вторжения уже приобрели астрономические масштабы, и он сомневался, что в штабе его поблагодарят, если он потеряет еще что-нибудь, гоняясь за человеками, которые, как предполагалось, должны были быть безоружной деревенщиной, забившейся в убежища в горах. Но им псе равно надо было где-то да раздобыть требуемые образцы, а эти конкретные человеки были более-менее в зоне его досягаемости.

— Видимо, мы не сможем держать беспилотники настолько близко к ним, как планировалось, — сказал Харах своим командирам батальонов. — Пускайте разведчиков. И вели те им смотреть в оба!

Выслушав подтверждения того, что приказы поняты, полковник стал наблюдать, как значки, отмечающие его войска, смыкаются вокруг темной зоны с расплывчатыми краями точнее, беспилотники теперь не могли определить местонахождение человеков.

«Может, мы их и не видим отчетливо, — с гневом подумал Харах, — но даже если и так, им не особо осталось, куда деваться!»

Бачевски был очень рад тому, что тяжелый труд закалил беженцев с равнин. Им удавалось не отставать от местных жителей, а без этого они ничего не смогли бы сделать вообще. Несколько детей помладше начали слабеть, конечно, и у Бачевски заныло сердце от того, что от них требовали так много и так безжалостно. Но дети постарше держались наравне со взрослыми, а взрослых было достаточно, чтобы нести малышей по очереди.

Незаживающая рана, оставшаяся в сердце у Бачевски после гибели Шаньи и Ивонны, требовала подхватить кого-нибудь из этих крохотных человечков и уносить чужого ребенка в безопасное место, куда он не смог укрыть собственных детей.

Но у него были свои обязанности, и мастер-сержант переключил внимание на них.

Бачевски остановился рядом с узкой тропкой, тяжело дыша и глядя, как мимо спешат последние беженцы. Следом прошло тыловое охранение, а потом разведчики, выполнявшие роль слухачей. В их числе был Роберт Цзу.

— Все... очень похоже на то... как вы с Мирчей рассчитали... старшой, — выдохнул рядовой. Он умолк на мгновение, восстанавливая дыхание, потом резко кивнул. — Они поднимаются по противопожарным просекам с обеих сторон от хребта. Думаю, они уже одолели полпути.

— Хорошо, — отозвался Бачевски.

— Фаркалаш!

Услышав столь ужасное ругательство, водитель полковничьего гравиплана оглянулся, но рычание оскалившего клыки Хараха заставило его поспешно повернуться обратно к пульту управления. Полковник пожалел, что не в состоянии с такой же легкостью избавиться от этих Дайнтхаром проклятых человеков!

«Не надо было мне посылать эти машины так близко к ним! — сказал себе полковник сквозь вскипевшую ярость. — Следовало уже давно отправить пехоту идти пешком! Конечно, человеки не хуже меня понимали, что здесь очень мало путей, которыми могут пройти машины!»

Харах рыкнул — но он понимал, почему совершил эту ошибку. Человеки двигались быстрее, чем, как он полагал, они были способны, и Харах хотел воспользоваться преимуществом в скорости, которые давали ему машины. И именно поэтому человеки уничтожили еще шесть гравипланов и одиннадцать колесных бронетранспортеров... не говоря уже о сотне с лишним солдат, находившихся в транспортерах.

«И неизвестно, сколько еще сюрпризов они заготовили на всех местах, достаточно широких для прохода машин!»

— Пехоте выйти из машин, — ровным тоном произнес полковник по внутренней связи. — Разведывательное построение. Машинам оставаться на месте, пока саперы не проверят дорогу на предмет взрывчатки.

Бачевски разочарованно скривился. Судя по дыму, поднимающемуся над лесом, он вывел из строя по крайней мере несколько машин чужаков. К несчастью, он не знал, сколько именно.

«Ну да сколько бы их ни оказалось, они теперь поймут намек и двинутся от этого места пешком... если они только не полные и законченные идиоты. А я почему-то сомневаюсь, что они идиоты. Черт побери».

Ну, по крайней мере, он замедлил их продвижение. Значит, это даст мирным жителям немного времени, чтобы перевести дух. А теперь пора выиграть для них еще немного.

Харах прижал уши к голове, но, по крайней мере, на этот раз это не было неожиданностью. Залп стрелкового оружия из-за деревьев был неизбежен с того самого момента, как он приказал своей пехоте покинуть машины.

Автоматы грохотали, и Бачевски от души пожалел, что им пришлось избавиться от всех раций. Его люди знали эту местность досконально, знали все наилучшие позиции для обороны, но шонгайрийцы обладали более мощным оружием поддержки, да и средства связи у них были гораздо лучше. И, добавляя к ущербу оскорбление, некоторые их пехотинцы пользовались захваченными ракетами и гранатометами, чтобы усилить собственную огневую мощь.

От мастер-сержанта не ускользнула горькая ирония сложившейся ситуации. На этот раз его отряд находился на коротком конце «асимметричных боевых действий», и было это тошно до не могу. С другой стороны, Бачевски на собственном горьком опыте знал, насколько эффективны могут быть партизаны в подобной местности.

Когда Харах просмотрел последние дополнения к местонахождению цели, в его рычании к досаде добавилось удовлетворение.

Продвижение шло куда медленнее, чем он рассчитывал, и утро перетекло во вторую половину дня, но, похоже, у человеков наконец закончились ракеты. Это означало, что он может подогнать свои беспилотники достаточно близко, чтобы стало видно, что за чертовщина происходит, и его темп наступления начал возрастать.

И это было чертовски хорошо, поскольку он уже потерял двадцать процентов своих войск.

«Ну что ж, может, потери и велики, но их я тоже заставил заплатить!» — сурово подумал Харах. Оценка потерь противника в реальном времени была, как известно, весьма недостоверной, но даже по самым пессимистическим оценкам полковника, человеки потеряли к нынешнему моменту свыше сорока бойцов.

Это были хорошие новости. Плохие новости заключались в том, что человеки, похоже, были на удивление хорошо обеспечены оружием пехоты, а командир их дрался не менее умно, чем любой другой людь, о котором Хараху доводилось слышать. Шонгайрийцы значительно превосходили его в живой и огневой силе, но он очень успешно огрызался. На самом деле потери Хараха, невзирая на гравипланы и минометы, были самое меньшее в шесть-семь раз больше, чем у человеков. Кроме того, этот командир превосходно знал местность и безжалостно использовал свое превосходство, и пехота Хараха столько раз напарывалась на спрятанную взрывчатку, что всякий на их месте начал бы осторожничать.

«Во что бы мы ни сунули нос, — подумал полковник, — это что угодно, но только не обычная группа сельских жителей. Кто-то потратил массу времени на рекогносцировку этих треклятых гор. Они дерутся на позициях, которые были заранее выбраны для обстрела. И эта взрывчатка... кто-то чертовски тщательно выбрал места, где ее заложить. Кто бы это ни был, он знал, что делает, и явно не один месяц готовил позиции».

Полковник невольно на миг ощутил уважение к своему человековскому оппоненту. Не то чтобы это в конечном итоге что-то меняло. Съемка с беспилотников была все еще куда менее подробной, чем хотелось бы полковнику, но ясно было, что убегающие сельчане в конечном итоге идут в тупик.

Бачевски начал приходить в отчаяние.

Утром, вначале, у него было сто солдат и сто пятьдесят ополченцев из числа местных жителей. Мастер-сержант знал, что каждый командир в подобном бою склонен переоценивать свои потери, но он сильно бы удивился, если не потерял к нынешнему моменту самое меньшее четверть своих людей.

Это уже само по себе было достаточно скверно, но худшее было впереди.

Позиция «Бастонь» никогда не была рассчитана па то, чтобы выдержать полномасштабную атаку шонгайрийцев. Она на самом деле задумывалась как место отступления и случае нападения людей, охотящихся за сделанными на зиму запасами сельчан. Это означало, что «Бастонь», невзирая на название, была всего лишь укрепленным складом, а не какой-нибудь там последней цитаделью. Мастер-сержант подготовил ее оборону насколько мог, поему и в голову никогда бы не пришло пытаться удержать ее в схватке с сотнями шонгайрийских пехотинцев, пользующихся поддержкой танков и минометов.

«Хватит пинать себя! — прорычал внутренний голос. Строить укрепления, которые ты мог бы удерживать при подобном нападении, никогда не имело смысла. Ну продержался бы ты сколько-то, и дальше что? Они в конечном итоге просто обрушили бы тебе на голову чертов кинетический удар, только и всего».

Бачевски знал, что это правда, но правдой было и то, что единственный путь к отходу с этой позиции проходил по такому крутому склону, что был почти непреодолим. «Бастонь» была рассчитана па то, чтобы устоять против любого вероятного нападения людей, а без хранящихся здесь припасов шансы членов их анклава пережить наступающую зиму были, мягко говоря, минимальными. Так что они с Мирчей сделали ставку на это убежище, укрепили его, насколько было возможно... и теперь оно превратилось в ловушку для множества их людей, которым было не под силу отсюда выбраться.

Бачевски посмотрел на затянутый дымом лес; от этого дыма заходящее солнце сделалось кроваво-красным. Он знал, что его людям некуда бежать. Они достигли своего последнего рубежа, и мастер-сержанту сейчас требовалась каждая унция дисциплины, какой он научился за свою жизнь, чтобы совладать с отчаянием.

«Прости, Мирча, — подумал мастер-сержант. — Я облажался. Теперь нам всем кранты. Я только рад, что ты все-таки не успел вернуться вовремя».

На скулах Бачевски заиграли желваки. Он схватил за плечо Марию Авереску, одного из своих гонцов.

— Мне нужно, чтобы вы нашли Ганни Мейерса, — сказал он на румынском, которым в конце концов начал овладевать.

— Он мертв, старшой, — сурово откликнулась Мария, и у Бачевски заныло под ложечкой.

— А сержант Рамирес?

— Думаю, он тоже. Я знаю, что ему попали вот сюда, — Авереску ткнула пальцем себе в середину груди.

— Тогда найдите сержанта Ионеску. Скажите ему... — Бачевски сделал глубокий вдох. — Скажите, что я хочу, чтобы он со своими людьми вывели отсюда столько детей, сколько сумеют. Скажите, что мы отвоюем для них столько времени, сколько сумеем. Ясно?

— Да, старшой! — мрачное лицо Авереску побледнело, но она решительно кивнула.

— Отлично. Иди!

Он отпустил ее плечо. Женщина стрелой метнулась сквозь дым, а Бачевски двинулся к командному пункту.

Разведчики шонгайрийцев осознали, что продвижение человеков замедлилось еще больше. Болезненный опыт заставлял их относиться к переменам с большим подозрением, и они пробирались вперед крайне осторожно.

И они были правы, что осторожничали.

«Бастонь» была построена вокруг глубокой пещеры, представлявшей из себя защищенный и легко маскируемый склад для припасов на зиму и корма для домашней скотины. Однако же маскировка была не единственной ее защитой.

Услышав взрывы, Бачевски свирепо оскалился. Он все еще сожалел, что у него не было мин получше — он отдал бы левую руку за пару клетей с «клейморами», но румынские противопехотные мины, которые Бесараб ухитрился где-то раздобыть, все же были лучше, чем ничего. Минный пояс был не настолько широк, как хотелось бы мастер-сержанту, но шонгайрийцы явно не осознали, куда зашли, и Бачевски слушал их пронзительные крики с кровожадным удовлетворением.

«Может, я их и не остановлю, но заплатить заставлю по полной. А может быть — может быть, — Ионеску все-таки удастся вывести хоть кого-то из ребятишек».

Бачевски не позволил себе подумать о том, как эти дети будут бороться за жизнь подступающей зимой, не имея ни пищи, ни крыши над головой. Он просто не мог.

— Гонец!

— Да, старшой!

— Найди капрала Гутьерреса, — велел Бачевски юноше. Передай ему, что пора сплясать.

Шонгайрийцы остановились вдоль края минного поля. Мины здесь были поставлены неглубоко, а пара стодвадцатимиллиметровых минометов, раздобытых где-то все тем же Бесарабом, обрушила на противника свой смертоносный огонь. Даже теперь мало кому из шонгайрийцев доводилось сталкиваться с человеческой артиллерией, и тридцатипятифунтовые фугасные авиабомбы стали для них сокрушительным опытом.

Командир полка Харах скривился, когда сеть связи внезапно захлестнула волна сообщений об артобстреле. Даже после неприятного сюрприза в виде зенитных ракет такого он не предвидел.

И без того существенные цифры потерь среди его передовых отрядов пехоты взлетели еще выше, и полковник прорычал в рацию своему командиру оружия поддержки:

— Найдите эти проклятые минометы и уничтожьте их! Немедленно!

Пехота Хараха принялась отступать, и тут к артобстрелу и минным полям добавился автоматный огонь. Но эго были те, кто выжил, и они усвоили уроки, давшиеся им дорогой ценой, и их младшие офицеры начали пробираться вперед, выискивая проходы.

Три тяжелых миномета, установленных на небронированных автомобилях, с трудом пробирались по узкой тропе следом за ними, пытаясь определить местонахождение человековских минометов. Но густой лес и пересеченная местность не позволяли четко засечь радаром, откуда ведется огонь. В конце концов, отчаявшись обнаружить реальное местонахождение минометных гнезд, они открыли огонь по площадям.

Шонгайрийские минометы были более мощными, и раскаленные добела вспышки принялись рушиться на местность за передовыми позициями Бачевски, и мастер-сержант услышал у себя за спиной крики.

Но у шонгайрийцев тоже были свои проблемы. Их установленное на автомобилях оружие было приковано к тропе, а минометы людей были основательно зарыты в землю. А кроме того, Бачевски с Игнасио Гутьерресом предварительно определили местоположение каждой потенциальной огневой позиции вдоль тропы. Как только шонгайрийцы открыли огонь, Гутьеррес тут же понял, где они находятся, и оба его миномета немедленно переключились на новую цель. Они стреляли быстрее, чем более тяжелые минометы шонгайрийцев, и их мины стали рваться вокруг шонгайрийских автомобилей в смертельном обмене ударами, который не мог длиться долго — и не продлился.

Игнасио Гутьеррес умер вместе со всем расчетом одного из минометов. Второй миномет, однако, сохранил боеспособность... чего отнюдь нельзя было сказать о машинах, которые они обстреливали.

Харах зарычал.

У него была еще дюжина машин с минометами... и все до единой — во многих милях от места боя, в дальнем конце извилистых троп, по которым его пехота преследовала человеков. Он мог доставить их сюда — за некоторое время, — так же как мог нацелить кинетический удар и за считаные минуты положить конец всему этому делу. Но чем дольше он будет тянуть, тем больше потерь они понесут от этого единственного оставшегося миномета человеков. А если он вызовет кинетический удар, то уничтожит подопытных, за которыми его послали, наряду с их защитниками... что сделает всю операцию и все уже понесенные потери совершенно бессмысленными.

Этого нельзя было допустить. Если эти дикари были настолько глупы, что, утратив всякий здравый смысл и элементарные приличия, желали умереть сражаясь — он сделает им такое одолжение!

Полковник взглянул в просвет в лиственном пологе. Уже смеркалось, а шонгайрийцы не любили сражаться в темпом. Но время еще есть. Они еще успеют прорвать оборону человеков до наступления темноты...

Стивен Бачевски ощутил приближение атаки. Он и сам не смог бы объяснить, откуда он это знал — но он знал. Он и вправду чувствовал, что шонгайрийцы накапливают силы и готовятся идти вперед.

— Идут! — крикнул Бачевски и услышал, как его предупреждение передают по выгнутой подковой линии обороны в обе стороны от командного пункта.

Мастер-сержант отложил свой автомат и устроился за крупнокалиберным пулеметом Владимирова. На последнем крае обороны «Бастони» было установлено три станковых пулемета ПКМС на лафетах-треногах, но даже у снабженческих талантов Мирчи Бесараба были свои пределы. Он сумел раздобыть всего один крупнокалиберный пулемет, и это была громоздкая, неуклюжая штуковина; в ней было шесть с половиной футов, и предназначалась она для установки на автомобиле, а сейчас ей соорудили импровизированный лафет.

Шонгайрийцы двинулись вперед с ураганным огнем из автоматов, сопровождая его ливнем гранат. Минное поле задержало их и расстроило их ряды, но они продолжали наступать. Они подошли слишком близко, чтобы последний уцелевший миномет мог стрелять по ним, и огонь открыли средние пулеметы.

Шонгайрийцы закричали и стали падать, исчезая в брызгах кропи и ошметках тел, но затем на тропе за ними показалось два бронированных транспортера. Бачевски даже предположить не мог, как они сюда добрались, но их установленное на турелях энергетическое оружие рыскало взад-вперед, выискивая цель. Потом сквозь хаос, кровь и ужас пронеслась плотная, словно бы осязаемая молния, и один из пулеметов умолк навсегда.

Но Стивен Бачевски знал, откуда эта молния прилетела, а русские сконструировали свой пулемет Владимирова под патроны калибра 14,5 миллиметра, употреблявшиеся в их противотанковом ружье конца Второй мировой. Двенадцатиграммовые пули ПКМС обладали дульной энергией в четыре тысячи джоулей. А пуля пулемета Владимирова весила 65 граммов... и обладала дульной энергией почти тридцати три тысячи джоулей.

Мастер-сержант прицелился в машину, из которой вели стрельбу, и всадил в нее очередь со скорострельностью шестьсот выстрелов в минуту.

Бронетранспортер содрогнулся, когда бронебойно-зажигательные пули со стальным сердечником хлестнули по нему со скоростью девятьсот шестьдесят метров в секунду. Его броня предназначалась для защиты от легкого стрелкового оружия, и против этого линия смерти у нее не было ни малейших шансов. Машина извергла столб дыма и пламени.

Ее сотоварищ развернулся в ту сторону, откуда исходил этот ливень и из одиночного окопа встала Элис Макомб. Она безрассудно подставилась под огонь, и выпущенный ею снаряд из РБР-М60 врезался во второй бронетранспортер... за секунду до того, как очередь из шести пуль убила ее на месте.

Бачевски развернул раскаленный ствол пулемета Владимирова и повел вдоль строя шонгайрийцев, изливая на врагов всю свою ненависть и отчаянное стремление защитить детей за своей спиной.

Он все еще стрелял, когда шонгайрийская граната заставила его пулемет умолкнуть навеки.

XIV

Он медленно пришел в себя, выплывая из глубины, подобно призраку. Он пришел в темноту, боль и водоворот головокружения, волнения и обрывков воспоминаний.

Он моргнул — медленно, машинально, пытаясь понять. Он бывал ранен куда чаше, чем ему хотелось вспоминать, но ничего подобного с ним никогда не бывало. Боль никогда не текла у него прямо под кожей, как будто ее гнали удары сердца. Однако же, хотя он знал, что никогда в жизни не испытывал подобной боли, она была странно... отстраненной. Да, эго была часть его, но отгороженная от него головокружением. Удерживаемая на расстоянии воображаемого полушага.

— Ты очнулся, мой Стивен.

Это было утверждение — не вопрос, понял Бачевски. Могло почти что показаться, будто стоящий за ним голос мы млея убедить его в этом.

Бачевски повернул голову. Она словно бы принадлежала кому-то другому. Казалось, будто это движение заняло целую вечность, но в конце концов в поле его зрения вплыло лицо Мирчи Бесараба.

Мастер-сержант снова моргнул, пытаясь навести резкость, но не преуспел. Он лежал в какой-то пещере, из ее входа видны были ночные горы, а с его глазами было что-то не то. Все казалось странно выбивающимся из фазы, а в ночи то и дело что-то вспыхивало, подобно зарницам.

— Мирча.

Он не узнал собственный голос, таким тот был слабым и тонким.

— Да, — подтвердил Бесараб. — Я знаю, что ты, возможно, сейчас в это не поверишь, но ты поправишься.

— Верю... тебе... на слово.

— Очень разумно с твоей стороны.

Бачевски хватило и нынешней резкости зрения, чтобы увидеть промелькнувшую на лице Бесараба улыбку, и он почувствовал, как его губы дернулись в попытке улыбнуться в ответ. Но тут его пронзила новая, совершенно иная боль.

— Я... не справился... — Он с болью сглотнул. — Прости... мне очень жаль... Дети...

На глаза его навернулись слезы, и глаза защипало; мастер-сержант почувствовал, как Бесараб взял его за правую руку. Румын поднял ее, прижал к своей груди, и его лицо приблизилось он склонился над Бачевски.

— Нет, мой Стивен, — медленно произнес он. — Это не ты подвел других, а я. Это моя вина, друг мой.

— Нет. — Бачевски слабо качнул головой. — Нет. Ты б их... не остановил... даже... если... был тут.

— Думаешь, нет? — Теперь пришел черед Бесараба покачать головой. — Ты ошибаешься. Эти существа — шонгайрийцы — никогда бы и пальцем не смогли тронуть моих людей, если бы я помнил. Если бы я не провел так много времени, пытаясь быть не тем, кто я есть. Пытаясь забыть. Ты пристыдил меня, мой Стивен. Ты, вставший на мое место, выполнявший мой долг, заплативший кровью за мою ошибку.

Бачевски нахмурился; его мутящийся разум пытался отыскать хоть какой-то смысл в словах Бесараба. Ему это не удалось... и он решил, что, вероятно, не стоит этому особо удивляться, учитывая, насколько паршиво он себя чувствует.

— Сколько?.. — спросил он.

— Боюсь, очень немного, — негромко произнес Бесараб. — Твой ганни Мейерс здесь, хотя он был ранен даже серьезнее, чем ты. Я не удивлен, что паразиты приняли вас обоих за мертвецов. Еще Жасмин и рядовой Лопес. Остальные... ушли прежде, чем подоспели мы с Таке.

У Бачевски заныло под ложечкой, хотя Бесараб всего лишь подтвердил то, что он и сам знал.

— А... мирные жители?

— Сержант Ионеску вывел с дюжину детей в безопасное место, — ответил Бесараб. — Он с большей частью своих людей погибли, удерживая тропу, пока матери с детьми бежали прочь. Остальные...

Он пожал плечами, глядя куда-то вдаль, потом снова перевел взгляд на Бачевски.

— Они не здесь, Стивен. Не знаю зачем, но паразиты забрали их, и с учетом этой их новой базы я думаю, что причина никому из нас не понравится.

— О господи. — Бачевски снова прикрыл глаза. — Прости. Это я виноват, — опять произнес он.

— Не повторяй больше таких глупостей, а то я рассержусь, — строго произнес Бесараб. — И не теряй надежды. Они — мои люди. Я клялся защищать их, и я не допущу, чтобы мое слово оказалось нарушено.

Мир вокруг Бачевски снова завертелся, однако же он открыл глаза и взглянул на Бесараба, не веря услышанному. На миг зрение его прояснилось, и когда он разглядел лицо Мирчи Бесараба, то почувствовал, как недоверие его развеивается.

Конечно же, это было абсурдно. Мастер-сержант это знал. Только отчего-то, когда он смотрел на словно бы высеченное из гранита лицо своего собеседника, совершенно не имело значения, что он знал. Важно было лишь, что он чувствовал... а он, проваливаясь обратно в бездонную тьму, крохотной искрой сознания почувствовал почти что жалость к шонгайрийцам.

Рядовой Кумайр поймал себя на том, что у него начала клониться голова, и выпрямился в кресле, снова сев ровно. Треклятое удобное кресло! Не совсем то, что нужно дежурному, обязанному бодрствовать и быть настороже посреди ночи.

Кумайр встряхнулся и решил, что надо бы найти себе какое-нибудь занятие, если он не хочет, чтобы кто-нибудь из офицеров оторвал ему башку за сон во время дежурства. Что-нибудь, что выглядело бы проявлением усердия и добросовестного отношения к своим обязанностям.

Развеселившись, рядовой повел ушами и запустил стандартную диагностику систем безопасности внешней границы базы. Не то чтобы он ожидал выявить какие-то проблемы. База была новехонькой, и все ее системы блестяще прошли финальную проверку меньше трех местных дней назад. Однако это будет хорошо выглядеть и вахтенном журнале.

Негромко напевая себе под нос, дежурный наблюдал, как компьютеры осматривают склон за склоном и докладывают ему. Особое внимание он уделил системам лабораторной зоны. Теперь, когда у них появились подопытные субъекты, лабораторию наконец-то ждет серьезное испытание. Когда же...

Кумайр прекратил напевать и насторожил уши, когда на экране появился красный значок. Этого не может быть... или может?

Дежурный запустил новую, более подробную тестовую программу, и его стоявшие торчком уши прижались к голове, когда на шримс замигали новые значки. Кумайр уставился на них, потом по взмаху стукнул по кнопке связи.

— Первый периметр! — рявкнул он. — Первый периметр, вызывает центральный пост! Доложить обстановку!

Ответа не последовало, и по спине рядового туда-сюда словно пробежались сотни ледяных ножек.

— Второй периметр! — прорычал Кумайр. — Второй периметр, доложить обстановку!

Ответа снова не последовало, хотя такого просто быть не могло. На каждом периметре располагалось по пятьдесят солдат — ну хоть один из них должен же был его услышать!

— Все посты периметра! — В голосе дежурного проскользнула нотка безумия, и он постарался ее задавить, пока нажимал кнопки вызова всех подразделений. — Все посты периметра, тревога!

И снова в ответ тишина. Дежурный пробежался по кнопкам, включая камеры наблюдения. Они ожили... и он оцепенел.

«Этого не может быть!» — пискнул голосок в глубине сознания Кумайра, когда он уставился на картину бойни. Все солдаты валялись с разорванными глотками, и кровь шонгайрийцев впитывалась в жадную землю чужой планеты. Головы, свернутые задом наперед или сорванные с плеч, как и части тел, валялись повсюду, словно дело рук какого-то безумца.

«Это невозможно! Хотя бы одна система сигнализации сработала! Не...»

До Кумайра донесся какой-то едва слышный звук, и рука его метнулась к пистолету. Но едва он успел его коснуться, как дверь операторской вылетела, вышибленная, и на Кумайра обрушилась тьма.

ХV

— Что?

Командующий флотом Тхикайр уставился на капитана Ахзмера в глубочайшем изумлении, не понимая, о чем речь.

— Я... простите, сэр.

Тхикайр отстраненно подумал, что капитан флагманского корабля говорит так, словно оказался заперт внутри на редкость дурного сна.

— Только что поступил рапорт. Боюсь... он подтвердился, сэр.

— Все до единого? — Тхикайр встряхнулся. — Все, кто был приписан к базе, включая Шайрез?

— Все, — с трудом выговорив это слово, подтвердил Ахзмер. — А все подопытные субъекты исчезли.

— Дайнтхар... — прошептал Тхикайр. Он уставился на капитана, потом снова встряхнулся, на этот раз сильнее.

— Как они это сделали?

— Сэр, я не знаю. Никто не знает. По правде говоря, это... ну, это не похоже ни на что, что мы видели со стороны человеков до сих пор.

— Что вы имеете в виду? — нетерпеливо спросил Тхикайр. Голос его сделался жестче. Он понимал, что его раздражение было в значительной степени порождено его же потрясением, по это никак не отменяло того факта, что Ахзмер нес бессмыслицу.

— Такое впечатление, командующий флотом, будто нападавшие вообще не использовали оружие. — Судя по голосу, Ахзмер не ожидал, что Тхикайр ему поверит, но капитан упрямо продолжал: — Скорее это выглядит так, как будто через все охранные системы пробрались дикие животные, и при этом не сработала ни одна система сигнализации. Ни одна, сэр. Но нет ни пулевых ранений, ни ножевых, и вообще никаких следов применения оружия. Всех, кто был на базе, просто разорвали на части.

— Но это вздор! — возмутился Тхикайр.

— Да, сэр. Вздор. Но именно это и произошло.

Собеседники уставились друг на друга, потом Тхикайр глубоко вздохнул.

— Совещание старших офицеров через два часа, — ровным тоном произнес он.

— Наземные патрули подтвердили донесение, командующий флотом, — медленно, с трудом произнес командующий наземными силами Тхайрис. — Никто из шонгайрийцев не выжил. Никто. И... — Он набрал побольше воздуху, словно бы собираясь сказать нечто такое, что ему на самом деле совсем не хотелось говорить, — ...нет никаких свидетельств того, что хоть один из наших солдат хотя бы раз выстрелил, обороняясь. Такое впечатление, будто они просто... сидели и ждали, пока кто-то — или что-то — не разорвет их на куски.

— Успокойтесь, Тхайрис. — Тхикайр постарался вложить в свой тон одновременно и строгость, и сочувствие. — Когда в войсках об этом узнают, мы получим достаточно панических слухов. Давайте же не будем начинать верить в ночные кошмары прежде, чем слухи успели поползти!

Тхайрис мгновение смотрел на него, потом выдавил из себя смешок, получившийся почти что искренним.

— Конечно же, вы правы, сэр. Просто... Ну, просто я никогда не видел ничего подобного. И я проверил базу данных. Насколько я могу судить, никто во всей Гегемонии никогда не сталкивался ни с чем подобным.

— Галактика велика, — заметил Тхикайр. — И даже Гегемония изучила лишь очень небольшую ее часть. Да, я не знаю, что произошло внизу, но уж поверьте мне — этому есть какое-то разумное объяснение. Нам только нужно отыскать его.

— При всем уважении, командующий флотом, — негромко произнес командир эскадры Джайнфар, — а как мы собираемся его отыскать?

Тхикайр посмотрел на него, и командир эскадры дернул ушами.

— Я лично пересмотрел все записи датчиков, сэр. До того момента, как рядовой Кумайр не начал пытаться связаться с постами периметра, не было абсолютно никаких указаний ни на какие проблемы. Что бы там ни произошло, оно явно ухитрилось убить всех до единого членов гарнизона — за исключением Кумайра, — не потревожив ни датчики тепла, ни датчики движения, ни звуковые датчики. Фактически, сэр, мы не располагаем вообще никакой информацией. У нас нет ничего — кроме базы с полностью мертвым личным составом. А не имея никаких данных, как мы можем вычислить, что произошло — и уж тем более, кто несет за это ответственность?

— Я думаю, сэр, одно мы можем предположить точно. — Командир базы Барак, спустившийся на планету, участвовал в совещании дистанционно, и Тхикайр, давая дозволение говорить, кивнул его изображению на экране.

— Как я уже сказал, я думаю, что одно мы можем предположить точно, — продолжал Барак. — Наверняка если бы это были человеки — если бы человеки были способны на подобное, — они не стали бы ждать, пока мы перебьем больше половины их населения! Коли на то пошло — почему это случилось именно здесь? Почему именно на базе Шайрез, а не у меня или не у командира базы Фурсы? Если мы не хотим допустить предположения, что человеки каким-то образом вычислили, чем собирается заниматься Шайрез, с чего бы им вдруг применять какое-то «секретное оружие» в первый раз против только что построенной базы в местах, где было убито не так уж много местного населения?

— При всем уважении, командир базы, — поинтересовался Тхикайр, — если это были не человеки, то кто, но вашему предположению, это мог бы быть?

— Этого я не знаю, сэр, — почтительно ответил Барак. — Я просто полагаю, что, логически рассуждая, если бы человеки могли это сделать с самого начала, они уже бы это сделали... и в значительно больших масштабах.

— Вы полагаете, что за это может нести ответственность кто-то из членов Гегемонии? — медленно спросил Тхикайр.

— Я полагаю, что это возможно, сэр. Но маловероятно. — Барак пожал плечами. — Опять же, я понятия не имею, кто — или что — это было на самом деле. Но я не понимаю, каким образом кто-либо из членов Гегемонии мог бы настолько легко и незаметно пройти через нашу систему сигнализации. Наши технологии не уступают ничьим. А может, даже и превосходят, в чисто военной сфере.

— Великолепно. — Джайнфар скривился. — Итак, все, что мы на данный момент можем сказать, так это то, что мы понятия не имеем ни кто это сделал, ни как, ни даже почему! Если, конечно, предполагать, что это сделали не человеки... касательно которых все мы согласились, что у них изначально не было такой возможности!

— Я думаю, что мы зашли в сферу предположений настолько далеко, насколько это могло быть полезным, — твердо заявил Тхикайр. — И я не вижу смысла помогать разводить панику из глубин нашего нынешнего неведения.

Подчиненные уставились на командующего, большинство — с довольно глупым видом, и Тхикайр оскалил клыки в ледяной усмешке.

— Не поймите меня неправильно. Произошедшее... встревожило меня не меньше, чем любого из вас. Но давайте взглянем, что же случилось. На данный момент мы потеряли одну базу и ее личный состав. Ну что ж, нам нанесли удар, и тяжелый. Но что бы ни случалось, произошедшее явно захватило базу Шайрез врасплох, и мы знаем, что датчики ничего не засекли. Так что, я думаю, мы первым делом должны перевести все наши базы и весь личный состав в состояние максимальной готовности. Во-вторых, мы должны особо подчеркнуть, что нападавшие, кем бы они ни были, владеют, возможно, какой-то разновидностью самой современной технологии маскировки. Поскольку мы, по-видимому, не можем полагаться в этой ситуации на показания датчиков, нам придется полагаться на наши собственные чувства. Я хочу, чтобы во всех воинских частях создали сети связи, работающие в реальном времени. На всех контрольных пунктах следует ставить часовых, не полагаясь на автоматику, а все отряды должны регулярно выходить на связь со своими штабами. Даже если мы не сможем засечь этих противников, кто бы они ни были, когда они будут пробираться внутрь, мы, по крайней мере, будем точно знать, когда они доберутся до места. И меня не волнует, насколько хороша их технология малой заметности. Если мы будем знать об их появлении, у нас достаточно солдат, достаточно огнестрельного оружия и достаточно тяжелого оружия, чтобы убить всех на этой планете.

— Что, Тхайрис? — спросил Тхикайр.

Когда старшие офицеры покинули кабинет, командующий наземными силами задержался. Теперь он смотрел на командующего флотом; уши его поникли, а взгляд был мрачен.

— Сэр, есть еще две подробности, которые я... предпочел не упоминать при остальных, — негромко произнес он.

— Да? — Тхикайру удалось сохранить ровный тон, несмотря на то, что его внезапно пробрал озноб.

— Так точно, сэр. Во-первых, к сожалению, предварительный медицинский осмотр показал, что командира базы Шайрез убили на несколько часов позже прочего личного состава базы. И есть признаки, позволяющие предположить, что ее... допросили, прежде чем сломать ей шею.

— Понятно. — Тхикайр несколько мгновений смотрел на подчиненного, потом кашлянул. — А вторая подробность?

— А вторая подробность заключается в том, что с базы пропало дна комплекта нейрального обучения. Кто бы ни напал на базу Шайрез, он забрал эти комплекты с собой. А если он знает, как ими пользоваться...

Командующий наземными силами не договорил. Но в конечном итоге эту фразу можно было и не заканчивать, поскольку в каждом комплекте нейрального обучения содержались базовые знания всей Гегемонии.

XVI

— Мне уже почти хочется, чтобы что-нибудь произошло, сказал командир базы Фурса. Они с командиром базы Бараком совещались по коммуникатору, и Барак уставился на него и недоумении.

— Фурса, мне не меньше твоего хочется разобраться, что же произошло. И я полагаю, что для этого надо, чтобы «что-то» таки произошло. Но когда ты высказываешь подобные пожелания, не забывай, пожалуйста, что ты командуешь второй по величине базой.

— Я понимаю. — Фурса скривился. — Об этом я и говорю. Мы себя чувствуем тут будто под ударом. Мне начинает казаться, что ожидать нападения — так же паршиво, как отражать его, если не хуже.

Барак лишь буркнул в ответ. Его база располагалась посреди местности, прежде именовавшейся Канзасом, то есть между ним и тем, что произошло с Шайрез — что бы это ни было, — лежал океан. А вот база Фурсы находилась рядом с руинами человековского города Москва.

Однако же прошло уже две недели местного времени. Довольно Гюльшой промежуток, но никто во всей экспедиции не сумел найти хоть сколько-то реального объяснения произошедшего. Слишком много времени для натянутых нервов — ведь ожидание, о котором упомянул Фурса, действовало на всех.

И более чем достаточно времени для того, кто напал на базу Шайрез — опять же, кто бы это ни был, — чтобы перенести действия в другое место.

— Может, ты и прав, — отозвался в конце концов Барак, — но я лично не могу сказать, что я жду не дождусь, чтобы что-нибудь случилось. На самом деле, будь моя воля, — он понизил голос, — я бы уже свернул эту невыгодную затею. Эта планета — одна огромная заноза в заднице, и ничего больше. Я бы просто забрал с нее всех наших и зачистил ее.

Взгляды командиров баз встретились, и Барак увидел таящееся в глазах Фурсы согласие. Любой из дредноутов флота Тхикайра был в состоянии уничтожить все живое на планете. Конечно, если бы они это проделали, многие члены Гегемонии посмотрели бы на них с глубоким недоумением. А тщательное расследование могло бы создать катастрофические для Империи последствия. Но даже при всем при этом...

— Отчего-то мне не кажется, что командующий флотом намерен решить проблему подобным образом, — осторожно произнес Фурса.

— Да, и, быть может, ее и не следует так решать, — согласился Барак. Но я готов поспорить, что подобная мысль его тоже посещала в глубине души, и вы и сами это знаете.

— Проверка связи, — объявил командир бригады Карант. — Всем доложить обстановку!

— Первый периметр — порядок.

— Второй периметр — порядок.

— Третий периметр — порядок.

— Четвертый периметр — порядок.

Рапорты следовали один за другим, и уши Каранта довольно подергивались при каждом — до тех пор, пока последовательность не прервалась.

Командир бригады не встревожился, но напрягся.

— Пятый периметр — доложить обстановку, — приказал он.

Молчание было ему ответом.

— Пятый периметр! — рявкнул Карант — и тут раздались выстрелы.

Карант вскочил и кинулся к смотровой щели бронированного командирского бункера, а тем временем его подчиненных начало охватывать безумие. Командир бригады уставился в темноту и застыл, не веря собственным глазам, при виде буйства вырывающихся из стволов вспышек, что рвали ночную тьму в клочья. Он не видел ничего, кроме вспышек выстрелов автоматического оружия... и датчики тоже ничего не видели. Однако же его пехота вела стрельбу по чему-то, и у него на глазах одна из огневых точек, оснащенная тяжелым оружием, тоже открыла огонь.

— На нас напали! — раздался чей-то крик из динамика. На третий периметр напали! Они проходят через...

Голос оборвался, и Карант, к ужасу своему, услышал другие крики, полные тревоги и паники, тоже обрывающиеся на полуслове. Казалось, будто некий незримый и неудержимый смерч несется сквозь защитный периметр — а он, как ни напрягал зрение, ничего не мог разглядеть!

Голосов становилось все меньше; они стихали в диминуэндо, и это было еще страшнее, чем автоматный огонь и разрывы артиллерийских снарядов, выпущенных по противнику, которого никто не видел. Стрельба прекратилась. Последний крик захлебнулся, сменившись молчанием, и Карант почувствовал, как сердце застыло в груди.

Слышны были лишь возгласы персонала бункера, отчаянно пытавшегося связаться хоть с каким-нибудь постом с периметров.

Ответа не было. Лишь тишина. А затем...

— Что... что это?! — выпалил кто-то, и Карант, обернувшись, увидел, как нечто выплывает из расположенного под потолком инсталляционного окна. Командир бригады не успел даже попытаться понять, что же это было, когда тьма обрушилась на него, подобно удару молота.

Командующий флотом Тхикайр сидел в тишине своей каюты, чувствуя себя глубоким стариком, и проклинал тот день, когда его посетила блестящая идея использовать эту планету и ее проклятых человеков во благо Империи.

«Дело казалось таким простым, — почти испуганно подумал он. — А риск — вполне приемлемым. Но все пошло наперекосяк с того самого момента, как войска высадились на поверхность планеты. А теперь еще и вот это».

Весь личный состав базы Фурсы был уничтожен подчистую за одну ночь. И следом за ними, меньше чем за восемь часов, исчезли две пехотные бригады и бронеполк.

А они до сих пор не имели ни малейшего понятия, каким образом это могло произойти.

Они получили один-единственный доклад от командира взвода, утверждавшего, что его атакуют человеки. Человеки, не обращавшие ни малейшего внимания на ведущуюся по ним стрельбу. Человеки, которых не засекали ни тепловые датчики, ни датчики движения. Человеки, которых не могло там быть.

«Может быть, это невозможно. Или, может быть, это еще одно безумие этой свихнувшейся планеты. Как бы то ни было, этого довольно. Более чем довольно».

Тхикайр нажал кнопку коммуникатора.

— Слушаю вас, командующий, — донесся негромкий голос Ахзмера.

— Отзывайте войска, — пугающе ровным тоном произнес Тхикайр. — Я хочу, чтобы в течение двенадцати часов все до единого солдата покинули поверхность планеты. А потом мы позволим дредноутам Джайнфара использовать это Дайнтхаром проклятое место в качестве мишени для учебных стрельб.

Конечно же, это было проще сказать, чем сделать.

Организовать срочную эвакуацию всех находящихся на планете десантных сил было даже сложнее, чем высадить их. Но, по крайней мере, как с горечью отметил про себя Тхикайр, количество требующих эвакуации войск резко сократилось. Более половины его наземных сил было уничтожено. Как бы ни были малы его потери, если рассматривать их в процентном соотношении с потерями человеков, для Империи это все равно было сокрушительным разгромом, и ответственность за этот разгром лежала на нем.

Тхикайр уже покончил бы с собой, но никакое почетное самоубийство не стерло бы позорного пятна, павшего из-за него на весь его клан. Нет, для этого потребуется искупление в виде официальной казни... и даже этого может оказаться недостаточно.

«Но прежде чем я отправлюсь домой, чтобы предстать перед Его Величеством, мне нужно закончить здесь еще одно дело».

— Ахзмер, у нас все готово?

— Согласно показаниям приборов — да, — ответил капитан корабля. Но голос его прозвучал как-то странно, и Тхикайр поднял взгляд.

— Что это значит? — нетерпеливо спросил он.

— Что согласно показаниям моих приборов, все шаттлы вернулись и состыковались с кораблями, но ни «Звездный рассвет», ни «Меч империи» не подтвердили возвращение своих шаттлов. Все прочие транспортные корабли отчитались, а эти — нет.

— Что?

Односложный вопрос Тхикайра переполняла внезапно вспыхнувшая ледяная ярость. Казалось, будто вся его тревога, весь страх, вина и позор внезапно получили объект, на который можно было излиться, и командующий с яростным рычанием оскалил клыки.

— Немедленно вызовите их капитанов! — гаркнул Тхикайр. Выясните, что они там себе думают, Дайнтхар их забери во вторую преисподнюю! А потом дайте мне Джайнфара!

— Одну минуту, сэр! Я...

Голос Ахзмера оборвался, и Тхикайр прищурился.

— Ахзмер! — позвал он.

— Сэр, курс...

Тхикайр развернулся к главному экрану — и оцепенел.

Шесть из семи входящих в экспедиционный флот дредноутов устремились прочь от планеты.

— Что они?.. — начал было командующий флотом — и ахнул, когда два дредноута внезапно открыли огонь. Но не по планете, а по собственному эскорту!

Ничто в галактике не могло выдержать залпа дредноута, подошедшего на расстояние действия энергетического оружия. И уж конечно, это было не под силу кораблю-разведчику, эсминцу или крейсеру.

Менее чем за сорок пять секунд все до единого корабли прикрытия Тхикайра были уничтожены, и вместе с ними — три четверти транспортных кораблей.

— Джайнфара ко мне! — выкрикнул Тхикайр. — Выясните, что...

— Сэр, корабль командира эскадры Джайнфара не отвечает! — выпалил офицер связи. — И ни один из дредноутов тоже не отвечает!

— Что?! — Тхикайр уставился на него, не веря собственным ушам, и тут завыла сирена. Одна, другая, третья.

Тхикайр кинулся к главному контрольному экрану, и кровь в его венах оледенела, когда на экране начали вспыхивать темно-красные огоньки. Отключился машинный отсек, за ним — боевой информационный центр, пункт управления стрельбой, радиолокационный центр, центр противоракетной обороны и центр астрогации.

А затем и командирский мостик остался без энергии. Светильники погасли, мостик погрузился во тьму, и Тхикайр услышал, как кто-то забормотал молитву, когда включилось аварийное освещение.

— Сэр!

Голос Ахзмера дрожал. Тхикайр посмотрел на него — и сам лишился дара речи. Он застыл, словно парализованный, не имея сил совладать с невозможным.

А потом бронированная дверь командного мостика отворилась, и глаза Тхикайра расширились — через порог шагнул людь.

Все присутствовавшие на мостике офицеры были вооружены, и Тхикайр невольно прижал уши, когда дюжина пистолетов выстрелила одновременно. Два десятка пуль ударило в незваного гостя... без малейшего результата.

Нет, это утверждение было не совсем верным, как заявил какой-то оцепеневший уголок сознания Тхикайра. Пули прошли через людя и с визгом срикошетили от переборки у него за спиной, но людь не обратил на это никакого внимания, Ни ран, ни потоков крови. Как будто его тело было создано из дыма, не оказывающего сопротивления и не несущего никакого ущерба.

Людь просто стоял, глядя на них, а потом, внезапно, человеков стало больше. Четверо. Всего четверо. Но этого было более чем достаточно.

Сознание Тхикайра помутилось; он был настолько ошеломлен, что даже не ощутил паники, когда новоприбывшие чужаки внезапно расплылись. Они словно наполовину превратились в туман, и тот распространился по командному мостику с невероятной скоростью. Они проплыли через мостик, окутав офицеров, и до Тхикайра донеслись крики. Крики дикого ужаса перешли в пронзительные вопли, когда стоявшие за командующим шонгайрийцы увидели, что туман движется в их сторону — и захлебнулись ужасным бульканьем, когда туман поглотил их.

А потом Тхикайр остался единственным шонгайрийцем на мостике.

Его тело требовало рухнуть, но колени отчего-то отказывались сгибаться. Чтобы рухнуть, надо было пошевелиться, а из зеленых глаз первого людя словно протянулось нечто и запретило Тхикайру шевелиться.

Зеленоглазый людь подошел к командующему и остановился, сцепив руки за спиной и изучающе глядя на Тхикайра.

— Вам за многое придется ответить, командующий флотом Тхикайр, — негромко произнес людь... на безукоризненном шонгайрийском.

Тхикайр уставился на него. Он не мог произнести ни слова ему не было этого позволено. Людь улыбнулся. В его улыбке было нечто пугающее... и что-то неправильное. Зубы! — внезапно понял Тхикайр. Смехотворные маленькие человековские клыки удлинились, заострились, и в этот миг Тхикайр понял, как тысячи тысяч лет жертвы смотрели на улыбки его соплеменников.

— Вы называете себя хищниками. — Людь слегка приподнял верхнюю губу. — Поверьте мне на слово, командующий — ваш народ понятия не имеет, что такое настоящие хищники. Но он его получит.

Тхикайр невольно заскулил, и зеленые глаза полыхнули наводящим ужас внутренним огнем.

— Я забыл, — произнес людь. — Я отвернулся от собственного прошлого. Даже когда вы пришли в мой мир, когда вы убили миллиарды людей, я продолжал не помнить. Но теперь, благодаря вам, командующий флотом, я помню. Я помню обязательства, которые налагает на меня честь. Я помню ответственность, лежащую на князе Валахии. И я помню — о, как я помню! — вкус мести. А это мне труднее всего будет простить, командующий флотом Тхикайр. Я потратил пять сотен лет, учась забывать этот вкус, а из-за вас я снова ощутил его во рту.

Тхикайр продал бы душу, лишь бы отвести взгляд от этих сверкающих изумрудных глаз, но даже в этом ему было отказано.

— На протяжении целого столетия я скрывался даже от самого себя, скрывался под именем моего убитого брата, но теперь, командующий флотом, я вновь принимаю собственное имя. Я — Влад Дракула, Влад Сын Дракона, князь Валахии — а вы посмели пролить кровь тех, кто находится под моей защитой.

К Тхикайру вернулся дар речи — вернулся, как был уверен шонгайрийец, по воле стоящего перед ним чудовища в человековском обличье, — и командующий с трудом сглотнул.

— Ч-ч... что вы?.. — выдавил Тхикайр, но вновь обретенный голос изменил ему, а Влад ответил жестокой улыбкой.

— Я не смог бы действовать, когда вы только что явились к нам, даже если бы был готов — если бы хотел — вновь стать тем, кем я был прежде, — произнес он. — Я был один, с горсткой ближайших последователей. Нас было бы слишком мало. Но потом вы продемонстрировали мне, что у меня нет выбора. Когда вы построили свою базу, собираясь создать оружие для поголовного уничтожения всех людей, вы показали мне, что передо мной стоит очень простой выбор. Я не мог позволить вам этого. Не должен был. А значит, у меня не было иного выхода, кроме как увеличить число себе подобных. Создать армию — не такую большую, как это обычно свойственно армиям, но все-таки армию, — чтобы разобраться с вами.

Я действовал гораздо осмотрительнее, чем в годы моей... порывистой юности. На этот раз я выбрал в вампиры людей, которые были намного лучше меня — того, каким я был, когда еще дышал. Я молюсь, ради себя самого, чтобы они сумели совладать с голодом, который вы снова разбудили во мне, — но не ждите, что они проявят хоть каплю милосердия, когда дело дойдет до вас и вашего народа.

Они намного младше меня, они еще недавно владеют своими способностями и пока еще недостаточно сильны, чтобы выносить прикосновение солнечных лучей. Но, как и я, они больше не дышат. Как и я, они смогли проехать на поверхностях ваших шаттлов, когда вы оказались настолько добры, чтобы вернуть их на транспортные корабли... и ваши дредноуты. И, как и я, они использовали ваше нейральное образование, научившись управлять вашими кораблями и использовать ваши технологии.

Я оставлю ваше оборудование для нейрального образования здесь, на Земле, чтобы дать каждому ныне живущему человеку полное образование по высшим стандартам Гегемонии. И, как вы могли обратить внимание, мы не стали уничтожать ваши производственные суда. Как вы думаете, чего сумеет достичь планета людей, получив такой толчок, даже после всего того, что вы с ними сделали? Как вы полагаете, понравится это вашему Совету Гегемонии?

Тхикайр снова сглотнул, едва не подавившись вставшим в горле комком, а людь склонил голову чуть набок.

— Я сомневаюсь, что Совет одобрит ваши действия, командующий флотом, но могу вам пообещать, что их гнев не будет иметь никакого значения для вашей Империи. В конце концов, ведь любой из этих дредноутов может уничтожить все живое на поверхности целой планеты, не так ли? А ни одной планете вашей империи и в дурном сне не привидится, даже на мгновение, что какой-то из ваших крупных боевых кораблей может представлять для них какую-то угрозу.

— Нет... — прошептал Тхикайр. Взгляд его метнулся к экрану, на котором зеленые значки, обозначающие прочие его дредноуты, продолжали уходить вдаль от планеты. — Нет, пожалуйста...

— Сколько человеческих отцов и матерей сказали бы то же самое вам, когда у них на глазах умирали их дети? — холодно отозвался людь, и у Тхикайра вырвалось рыдание.

Людь безжалостно взглянул на него, потом отвел взгляд. Смертоносное зеленое сияние исчезло из его глаз, и взгляд его, казалось, смягчился, обратившись на стоящего рядом высокого людя.

— Помогай мне оставаться человеком, мой Стивен, — произнес он негромко по-английски. — Напоминай мне, почему я так старался все забыть.

Темнокожий человек посмотрел на него и кивнул, и взгляд зеленых глаз вновь обратился на Тхикайра.

— Полагаю, у тебя есть неоконченное дело к нему, мой Стивен, — произнес зеленоглазый, и на этот раз пришел черед улыбаться более крупному, более темному, более высокому и неизмеримо менее устрашающему человеку.

— Есть, — пророкотал он, и Тхикайр пронзительно завизжал, словно пойманный зверек, когда сильные темные руки протянулись к нему.

— Это за моих дочерей, — произнес Стивен Бачевски.

Керри Вон

Перед вами яркий взгляд на ту часть истории Второй мировой войны, которая до сих пор почти неизвестна большинству людей, даже сейчас, в двадцать первом веке, — этот рассказ повествует о той важной роли, которую сыграли пилоты Женской службы пилотов военно-воздушных сил США, или, по английской аббревиатуре, ВАСП. Те, кто не мог участвовать в боях, но мог умирать — и умирал.

Лидер продаж Керри Вон — автор приобретшего широкую популярность цикла повестей о приключениях Китти Норвилль, радиоведущей, которая, по капризу судьбы, является также вервольфом и которая ведет ночную радиопередачу для сверхъестественных существ. В этот цикл входят книги «Китти и полночь», «Китти едет в Вашингтон», «Китти берет отпуск» и «Китти и серебряная пуля». Рассказы Вон печатались во «Вселенной Джима Баэнса», «Журнале научной фантастики Азимова», «Диких картах: изнутри и прямо», «Королевствах фэнтези», «Парадоксе», «Чужих горизонтах», «Таинственных историях», «Приключенческих историях Цеппелина «Все звезды» и других журналах и сборниках. Последние вышедшие из печати книги Вон — «Китти и рука мертвеца» и «Китти поднимает ад». Керри Вон живет в Колорадо.

Девушки из Эвенджера

Июнь 1943 года

Солнце садилось за эвенджерским аэродромом, когда Эм с дюжиной других девчонок бросили Мэри в так называемый Источник желаний, широкий круглый фонтан перед казармами. Двое девушек схватили ее за руки, еще две — за ноги и потащили. Мэри от неожиданности завопила, а Эм расхохоталась: Мэри следовало бы понимать, что на нее надвигается, ведь это случалось со всяким после первого самостоятельного полета. Но Эм помнила по собственному опыту, имевшему место всего неделю назад, что не закричать от избытка чувств было трудно.

Толпа смеющихся женщин оттащила Мэри к фонтану перед казармами. Эм остановила их ровно на столько, чтобы стащить с Мэри кожаную летную куртку, а потом сама ухватила Мэри за плечи и помогла перекинуть через каменный бортик чаши с водой. Мэри завопила снова — наполовину завопила, наполовину расхохоталась — и плюхнулась в воду, да так, что волна выплеснулась наружу. Стоя на коленях — намокший комбинезон болтался на ней мешком, — Мэри принялась брызгать на подруг. Эм поспешила увернуться.

Аплодисменты и смех стихли, и Мэри начала выбираться из фонтана.

— Не забудь ухватить несколько монеток! — напомнила ей Мэри.

— О!

Мэри нырнула, на мгновение задержалась под водой, а потом продемонстрировала Эн свою добычу — пару пенни на ладони. Мэри была молода, всего двадцать два года, и это было видно по ее большим ясным глазам. Темные волосы намокли, прилипли к голове, и с них текла вода, да и в целом Мэри перепачкалась. Это было большое приключение. Она улыбнулась.

— Я — самая счастливая девушка на свете!

Когда кто-либо из курсантов женского учебного полка, базирующегося на эвенджерском аэродроме, сдавал экзамен или контрольный полет, он бросал в фонтан монетку на счастье. Когда девушка впервые совершала самостоятельный полет, она могла достать из фонтана две монетки в качестве талисмана. Монетки Эм и сейчас лежали у нее в кармане.

Эм протянула подруге руку, и Мэри ухватилась за нее.

— Давай вылезай. Я думаю, у Сюзи под матрасом припрятана бутылочка виски с твоим именем.

Мэри радостно завопила и вылезла из фонтана. Она отряхнула комбинезон. Вода текла с нее ручьями, и девушка снова рассмеялась.

Держась за руки, они зашагали к казармам. Кто-то поймал по радио музыку, и вечеринка началась.

Декабрь 1943 года

В таких частях, как ВАСП, все друг друга знают и новости распространяются быстро.

Эм услышала об этом, едва войдя в казарму в Ньюкасле. Она не успела даже положить сумку или снять куртку, как трое девушек набежали на нее в коридоре, окружили и принялись говорить, перебивая друг друга. Джейн вцепилась в руку Эм, словно утопающая, и Эм уронила сумку на пол.

— Ты слышала? — спросила Джейн. Глаза ее покраснели от слез. У Тэсс был такой вид, словно она вот-вот расплачется, а Патти была бледной, словно мел. У Эм заныло под ложечкой, потому что она поняла, что сейчас услышит.

— О чем? — спросила Эм, оттягивая неизбежное, как будто если бы ей удалось оттянуть этот момент достаточно надолго, новости перестали бы быть правдой.

— Авиакатастрофа под Ромулусом, — сказала Патти.

Эм тут же задала вопрос, который всегда шел первым.

— Кто?

— Мэри Кин.

Мир покачнулся, сердце куда-то ухнуло, а кровь отлила от головы. Нет. Это ошибка. Только не Мэри. Слухи расходятся быстро. Эм поняла, что Патти так обеспокоена не из-за автокатастрофы, а из-за нее, Эм.

— Что случилось?

Этот вопрос всегда шел вторым.

— Я не знаю. Сообщили лишь о катастрофе.

— А Мэри? Она?..

По щекам Джейн покатились слезы, а голос задрожал. Она сильнее сжала руку Эм.

— Ах, Эм! Мне страшно жаль! Я знаю, вы с ней дружили... мне очень, очень жаль...

Если бы не стремление умчаться прочь, Эм сейчас обнялась бы с девчонками и вместе поплакала. Но ей нужно было подумать, как себя вести, что сказать и что делать дальше. Надо собрать слухи и попытаться вычленить из них, что же произошло на самом деле.

Она вырвалась из круга, не обращая внимания на попытку Патти поймать ее за руку и удержать. Сумку она бросила, хотя ее стоило бы прихватить с собой, потому что там была грязная одежда. Кажется, кто-то ее звал, но Эм хотела сейчас лишь одного — добраться до своей комнаты и посидеть в одиночестве.

Она отыскала свою комнату, села на кровать и уставилась на пустую койку у противоположной стены. Она жила с Мэри в одной комнате, вот в этой самой, когда они только прибыли в Эвенджер. Скрючившись, уткнувшись лицом в колени, Эм обхватила себя руками и задумалась, что же делать дальше.

Это случалось не так часто, чтобы считать, будто оно может случиться с тобой или с кем-то из знакомых. Целый год женщины летали на военных самолетах, а подобных случаев было всего около дюжины. Летчиц было не так уж много, и Эм знала кое-кого из погибших, хотя они и не дружили. Просто пересекались на тренировках или здоровались, встречаясь по дороге на занятия.

Это происходило достаточно часто, чтобы они выработали некую систему.

Эм постучала в последнюю комнату казармы и взяла деньги у Рут и Лиз. Ей не пришлось объяснять, для чего эти деньги — она просто протянула фуражку. Как после любого из этой дюжины случаев. Эм возьмет эти сто двадцать долларов, объединит их с сотней, присланной летчицами из Свитуотера и Хьюстона, и употребит их на то, чтобы перевезти Мэри в Дейтон. Никто из них не числился в армии официально, поэтому Дядя Сэм за похороны не платил. На это вроде как неудобно было жаловаться, особенно когда столько мальчиков погибало там, за океаном. Но Мэри тоже исполняла свой долг. Неужто это ничего не стоит?

— Ты еще не выяснила, что случилось? — спросила Лиз. Все об этом спрашивали.

Эм покачала головой.

— Пока ничегошеньки. Я звонила Нэнси, но ей тоже ничего не сказали.

— Думаешь, что-то было неладно? — спросила Лиз. И поэтому они стараются замять историю?

— Они стараются замять историю потому, что им не нравится думать про женщин, разбивающихся вместе с самолетом, ответила Эм. Не гак давно двое летчиков-мужчин в лицо заявили ей, что в самолете место только тем женщинам, которых рисуют на фюзеляже. Предполагалось, что это остроумно. Предполагалось, что она должна рассмеяться и пофлиртовать с ними. А Эм просто ушла.

Послышался топот бегущих ног, и, подняв головы, они увидели Джейн. В ее глазах плескался страх, и Эм подумала, что это повторилось, что еще кто-то разбился и что им нужно снова, так скоро, пускать фуражку по кругу.

Джейн с трудом сдержалась, чтобы не схватить Эм за руку, и произнесла:

— Самолет из Ромулуса. Двое парней на Б-26. Как ты думаешь, может, они что-нибудь знают?

Это была неплохая идея. Они могли даже что-нибудь видеть.

— С ними кто-нибудь уже поговорил? — спросила Эм.

Джейн покачала головой.

Звено в цепочке слухов. Эм мрачно улыбнулась сослуживицам и направилась прочь.

Эм не могла пройти в район стоянки и обслуживания самолетов, не притормозив и не присмотревшись, что там сейчас стоит и что ревет над головой. Здесь всегда кипела жизнь, и сердце Эм начинало биться быстрее. Здесь чувствовалась мощь, и ясно было, что происходит нечто и вправду очень серьезное. «Мы ведем войну. Мы здесь воюем». Девушка глубоко вдохнула воздух, полный запахами авиационного бензина и гудрона. Десятки самолетов выстроились рядами, еще десятки взлетали или приземлялись, а еще большее количество виднелось за распахнутой дверью ангара, и сотни людей сновали между самолетами, трудясь ради того, чтобы шум моторов оставался громким и ровным.

На этот раз Эм не одна остановилась посмотреть на площадку, потому что с неба несся непривычный звук, не похожий на те, что обычно слышались здесь. Эм расслышала сопровождающий этот звук шум мотора и, подняв голову, увидела смахивающий на бульдога истребитель, несущийся над аэродромом на бреющем полете так быстро, словно за ним черти по пятам гнались. Девушка прикрыла глаза ладонью, защищая их от яркого зимнего солнца, и увидела Р-51 — атакующего орла, неизмеримо более изящного и проворного, чем громоздкие учебные самолеты. Ну да, учебные самолеты делали такими намеренно: пилоту гораздо легче учиться исправлять ошибки на скорости сто миль в час, а не на трех сотнях. Но Эм невольно задумалась: а каково это — взаправду летать? Она твердо намеревалась когда-нибудь сесть за руль такой птички, хотя пока что и не представляла, как это может произойти. Но она непременно узнает, каково распоряжаться полутора тысячами лошадиных сил.

Будь она мужчиной, ее обучение не ограничилось бы полетами на маленьких одномоторных учебных самолетах, которые летчицы ВАСП перегоняли с одного аэродрома на другой, а ведущими в этих полетах были мужчины, которых потом переводили на истребители или бомбардировщики, а затем отправляли в бой. Будь она мужчиной, она уже летала бы на более крупных, скоростных и сложных в управлении самолетах. А затем отправилась бы за океан, чтобы испытать их в деле.

Как и сказала Дженн, на гудронной взлетной дорожке стоял В-26, и двое механиков наполняли его бензобаки горючим. Вероятно, он приземлился дозаправиться. А значит, у нее не будет другой возможности переговорить с пилотами. Девушка направилась к оперативному центру. Дверь в комнату для инструктажа была закрыта, но Эм услышала доносящиеся изнутри приглушенные голоса. Не удержавшись, девушка прижала ухо к двери и прислушалась, но разговор был рутинный. Бомбардировщик направлялся в Ньюарк, чтобы оттуда отправиться за море, а пилот был инструктором, только что вернувшимся с фронта.

Эм уселась в стоявшее в коридоре кресло и стала ждать. Полтора часа спустя дверь отворилась. На пороге показались два типичных летчика: кожаные крутки, торчащие из кармана солнечные очки, форма цвета хаки, коротко подстриженные волосы и голливудские лица. На плечах лейтенантские погоны.

Эм встала по стойке «смирно», и мужчины удивленно посмотрели на нее. Эн не дала им времени поразмыслить, что с ней делать.

— Извините за беспокойство. Я — Эмилия Андерсон, из здешней эскадрильи ВАСП. Мне сказали, будто вы сегодня утром вылетели из Ромулуса. Можно вас кое о чем спросить?

Более высокий летчик бочком отступил к выходу.

— Прошу прощения, мне нужно проверить... кое-что, — торопливо и не слишком искренне извинился он.

Оставшийся пилот выглядел еще более встревоженным и, похоже, готов был последовать примеру приятеля.

— Пожалуйста, на минутку, я вас больше не задержу, — произнесла Эм, злясь на себя за то, что ее голос звучит умоляюще. Ей следовало бы очаровать его.

Вид у летчика сделался еще более настороженным. Он нахмурился и поджал губы, и Эм всерьез испугалась, что ей не удастся его разговорить. Летчик поколебался, явно ведя какой-то внутренний спор, потом смягчился.

— Чем могу помочь, мисс Андерсон?

Эм перевела дух.

— Я пытаюсь хоть что-то узнать про авиакатастрофу, которая случилась под Ромулусом три дня назад с самолетом ВАСП. Пилотом была Мэри Кин. Сэр, она была моей подругой, и мы — я и другие летчицы, — мы просто хотим знать, что случилось. Нам никто ничего не говорит.

Летчик мог бы просто заявить, что ничего не знает, покачать головой и уйти, и Эм ничего не смогла бы сделать, и ее беспокойство все равно не сделалось бы сильнее, чем сейчас. Но пилот заколебался. Он принялся нервно мять в руках низ куртки и взглянул на дверь. Он знал. Знал что-то ужасное и не хотел об этом говорить.

Эм поднажала.

— Вы же сами знаете, каково это, когда что-то случается с вашим товарищем, а вам ничего не говорят.

Летчик покачал головой, пряча глаза.

— Мне не следует рассказывать вам об этом.

— Но почему? Потому, что это дело засекретили? Или потому, что я женщина и вы считаете, что я не смогу с этим совладать?

Лейтенант снова поджал губы. Он побывал на фронте и, быть может, встречался лицом к лицу с врагами, но, похоже, готов был спасовать перед ней.

— Это было столкновение, — в конце концов произнес он.

Эм обдумала множество вариантов, от погоды до какой-то поломки. Она даже готова была допустить, скрепя сердце, что Мэри допустила какую-то ошибку. Во время полета много чего может произойти. Но чтобы столкновение?

— Не может быть. У Мэри было почти тысячу часов налета, она была слишком опытной для этого.

У летчика на лице появилось характерное покровительственное выражение, с которым многие пилоты-мужчины взирали на летчиц — как будто Эм просто не могла иметь никакого понятия о том, о чем говорит.

— Я же говорил, что мне не следует ничего рассказывать.

— С кем она столкнулась? Чья была вина — второго пилота? Что они делали, когда столкнулись? Вы это видели?

— Извините, подробностей я не знаю.

— Начальство мне даже не сказало, что она погибла, выполняя какое-то задание, — произнесла Эм.

Пилот ступил к ней поближе с заговорщическим видом, как будто боялся, что их кто-то услышит. Как будто это дело и вправду было засекречено.

—Послушайте, мисс Андерсон, вы кажетесь милой девушкой. Зачем вы этим занимаетесь? Зачем вам рисковать жизнью здесь? Почему бы не сидеть дома, в безопасности...

—И растить овощи в огороде в счет победы, как милой девушке? Сидеть у радиоприемника и ждать, пока кто-нибудь мне сообщит, что все будет хорошо и что мой муж вернется домой живым и невредимым? Я не могу, лейтенант. Мне необходимо что-то делать.

Споры о женщинах-летчицах имели обыкновение глохнуть на этом моменте, увязая в расплывчатых замечаниях о том, что женственно и что неженственно, что положено и что не положено делать девушке из хорошей семьи, что женщины недостаточно сильны, чтобы управлять большими самолетами, невзирая на то, что они раз за разом доказывали, что вполне способны на это. Уже целый год женщины водили самолеты, и, казалось бы, их противникам пора бы было замолчать. Но они никак не умолкали.

Лейтенант ничего не сказал.

—С кем еще я могла бы поговорить об этом? — спросила Эм.

—Послушайте, я не знаю. До меня доходили только слухи, как и до всех прочих. Мне нечем вам помочь. Извините.

И летчик, пятясь, выскочил за дверь, оставив Эм в одиночестве.

Все летчицы ВАСП любили полковника Рупера, командовавшего Второй группой перегона самолетов в Ньюкасле. Командиры некоторых баз относились к летчицам с демонстративным пренебрежением, но Руперт обращался с ними с уважением и заставил прочий персонал следовать своему примеру. Он не спрашивал у них раз за разом, способны ли они выполнить задание — он просто давал им задания.

К нему и пришла Эм с историей, услышанной от лейтенанта.

Дверь кабинета полковника была открыта, и он увидел приближение Эм. Он нахмурился, и вокруг рта залегли морщины. Руперт был молод для полковника; он, быть может, отличался большей полнотой, чем большинство американских военнослужащих, но был очень энергичен. Форменный китель висел на спинке стула.

— Сожалею, Андерсон, но никаких новостей для вас у меня нет, — произнес полковник, прежде чем Эм успела сказать хоть слово.

Эм отвела взгляд и покраснела. Она приходила к нему каждый день, надеясь что-нибудь узнать насчет гибели Мэри.

— Прошу прощения, сэр, — произнесла девушка, старательно встав по стойке «смирно» и вытянув руки по швам, — но я только что разговаривала с пилотами В-26, прилетевшими из Ромулуса. Сэр, они сказали, что Мэри погибла в результате столкновения, но ничего больше не добавили.

Руперт поджал губы и нахмурился.

— Столкновение... Мэри ни за что не влипла бы в такую фигню.

— Я знаю. Сэр, здесь что-то неладно. Если вы хоть что-то можете сделать, что-то выяснить...

Полковник черкнул записку на блоке почтовой бумаги.

— Рапорт об авиакатастрофе уже должны были представить. Я позабочусь, чтобы мне прислали копию.

Это означало еще несколько дней ожидания, но все-таки это был хоть какой-то прогресс. Они получат рапорт и узнают, в чем дело. Но Эм все равно хотелось поговорить с кем-то. С кем-нибудь, кто видел катастрофу, кто что-нибудь знает. Если это было столкновение, значит, в дело замешан второй пилот. Если бы только выяснить, кто это был!

— Благодарю вас, сэр, — произнесла Эм.

— Не за что. Андерсон... постарайтесь немного поспать. Вы выглядите разбитой.

Эм даже в голову не приходило подумать, устала ли она. Она работала на последних каплях горючего.

— Слушаюсь, сэр.

Мэри Кин происходила из семьи, которая все делала как полагается, в точном соответствии с правилами хорошего тона. На железнодорожной станции их ждал отец Мэри в сопровождении машины из «похоронного зала». Эм узнала его по семейной фотографии, которую Мэри повесила в их комнате.

Эм, одетая в синюю форму — прямая юбка, отутюженный воротничок, лацканы разглажены, знаки различия и крылышки начищены, — спрыгнула на платформу еще до того, как поезд полностью остановился, и подошла к багажному вагону. Она снова ждала. Обещали дождь, но вместо этого с голубого неба светило бодрящее зимнее солнце. Отличная погода для полетов. Эм радовалась, что на ней сейчас шерстяная форма, потому как над равниной дул холодный ветер.

Работники «похоронного зала» достали гроб, а мистер Кин тем временем поблагодарил Эм за приезд. Он схватил ее руку двумя руками и пожал, кривясь, чтобы не заплакать.

— Я думал, что мне доведется встречать так кого-то из моих мальчиков. Но не Мэри.

Никто толком не знал, что можно сказать, когда женщина возвращается домой с войны в гробу. Эм склонила голову.

Мистер Кин уехал в своей машине. Эм предстояло поехать с Мэри в «похоронный зал», потом вызвать такси и найти себе какую-нибудь гостиницу, переночевать там — похороны были назначены на завтра. Один из работников морга, прежде чем уехать, отозвал Эм в сторонку.

— Мне сказали, что мисс Кин скончалась в результате авиакатастрофы.

— Да, верно.

Он нервничал, не смотрел на Эм, стискивал пальцы. Эм подумала, что уж эти-то люди способны управиться с чем угодно.

— Боюсь, я вынужден спросить., меня не проинформировали... — произнес он. — В этом семействе панихиды принято проводить с открытым гробом... возможно ли это?

Или Мэри сгорела, или расшиблась так, что ее стало невозможно узнать, или, может, от нее вообще ничего не осталось? Эм стиснула зубы. Не давай волю чувствам, сосредоточься, как будто летишь через туман.

— Думаю, это невозможно, — ответила она.

Работник морга отвел взгляд, слегка поклонился и вернулся в свою машину.

На следующей неделе Эм провела двадцать часов за штурвалом двух АТ-6 и БТ-13, перегоняя их из одного конца страны в другой. Однажды утром, когда Эм проснулась в казарме, ей пришлось выглянуть из окна, чтобы вспомнить, где же она сейчас находится.

Она следила за журналами и полетными листами на каждой базе и выискивала людей, которые на прошлой неделе были в Ромулусе. Все знали об авиакатастрофе, но никто не видел в ней ничего необычного — ну разве что кроме того, что погибла летчица. В конце концов, идет война.

Перегнав в Хьюстон очередной БТ-13 и вернувшись в Ньюкасл на поезде, Эм бросила сумку в казарме и отправилась на поиски полковника Рупера. Она все еще была в летном комбинезоне и куртке, и ей очень нужно было принять душ. И еще поесть. И поспать. Но вдруг у него уже есть новости?

— Сэр! — произнесла она прямо с порога.

Полковник сурово взглянул на девушку и не ответил ни слова. Эм смущенно заправила прядь волос за ухо. Наверно, ей все-таки стоило причесаться получше после того, как она сняла летный шлем. Она предприняла еще одну попытку.

— Сэр?

— Вы правы, Андерсон, — отозвался в конце концов Рупер. — Здесь что-то не так. Рапорт об авиакатастрофе засекречен. Я не смог его получить.

Эм ошеломленно уставилась на него.

— Но это бессмысленно!

— У меня есть кое-что для вас.

Полковник вручил ей сложенный лист бумаги, подозрительно смахивающий на приказ. Эм три дня провела в воздухе. Она неделю не возвращалась в собственную комнату в казарме. Она не хотела нового задания. Она не хотела никаких приказов. Но летчик не имеет права сказать «нет». Он не имеет права жаловаться.

Должно быть, отчаяние слишком явственно отразилось у нее на лице, потому что Рупер едва заметно улыбнулся.

— Мне нужно перегнать АТ-11 в Ромулус, и я решил, что вы подходите для этого задания лучше всего.

Усталость Эм как рукой сняло. Она готова была провести в воздухе хоть месяц, если потребуется.

Полковник тем временем продолжал:

— На самом деле, у вас усталый вид. Почему бы вам не провести там несколько дней, прежде чем возвращаться? Отдохнуть, поговорить с местными.

Иными словами, попробовать докопаться до истины.

— Привезите мне хоть какие-то факты, Андерсон.

Заглушив мотор, Эм уселась на кокпите и внимательно оглядела район стоянки и обслуживания самолетов на аэродроме Ромулуса, в холодном Мичигане. Это зрелище неизменно восхищало девушку: сотня серебряных птиц, устроившихся на полосе гудрона, вся эта мощь, ожидающая приказа. Гул моторов не смолкал ни на минуту. Эм ощущала, как он отдается у нее в костях.

Именно с этой взлетно-посадочной полосы Мэри поднялась в воздух в последний раз.

Вздохнув, Эм заполнила полетный лист, забрала свою сумку и бортовой журнал, выбралась из кокпита и спрыгнула на гудрон. Спросила у первого встречного, механика, где находятся казармы ВАСП. Подозрительный взгляд механика сообщил ей все, что ей требовалось, об отношении мужчин на этой базе к летчицам. До Эм доходили слухи — летчицы всегда обменивались сведениями

О том, на каких базах к ним относятся доброжелательно, а на каких не желают иметь ничего общего с женщинами-пилотами. Эм не верилось в истории о том, что кто-то якобы подсыпал сахару в бензобак самолета ВАСП в Кэмп-Дэвисе и самолет в результате разбился, — в основном потому, что ей не верилось, что кто-то поступит так с самолетом. Но такие слухи ходили.

Девушка отыскала казарму. После душа ей стало чуть легче встречать нынешний день.

Вымывшись, Эм переоделась в рубашку и брюки. Она еще вымыла волосы, когда в казарму вошла группа женщин. Трое — смеющиеся, с обветренными лицами, они снимали на ходу летные куртки и приглаживали растрепанные волосы. Увидев ее, они замолчали. Эм отложила полотенце.

— Привет.

Одна из женщин, стройная блондинка с озорным взглядом, того шип, который начальство любит фотографировать для прессы, шагнула вперед и протянула руку.

— Привет. Вы, должно быть, та самая новенькая, про которую говорят в оперативном центре. Я — Лилиан Грешинг.

— Эм Андерсон, — отозвалась Эм, пожимая протянутую руку. — Я тут пролетом. Я позаимствовала полотенце из шкафчика — надеюсь, вы не против? На них не было ни имен, ни бирок...

— Конечно нет, для того они тут и лежат. Мы тут собирались вымыться и сходить перекусить в город. Хотите присоединиться? Поделитесь с нами свежими слухами.

Улыбка Эм потеплела — она снова ощутила себя среди друзей.

— По-моему, отличная идея.

Через час четыре женщины уже сидели вокруг столика в углу небольшого бара, расположенного рядом с авиабазой. «Взлетная полоса» не относилась к числу новомодных баров. Здесь имелась рождественская елка, украшенная «дождиком» и стеклянными шариками, неплохой бар и музыкальный автомат, играющий джаз. На ужин подавали жареного цыпленка с картофельным пюре и к этому — бутылку пива.

— Зачем они переводят ВАСП в Кэмп-Дэвис? — спросила Бетси, когда Эм пересказала известные ей слухи.

— Понятия не имею, — ответила Эм. — Никто не говорит. Но в Дэвисе находится артиллерийская школа.

Летчицы принялись переговариваться, делясь идеями.

— Буксирование мишени. Спорим? — произнесла Лилиан.

— Нет уж, спасибо, меня нынешняя работа устраивает, — передернувшись, отозвалась Бетси.

Эм не удержалась от лукавой улыбки.

— А меня нет. Возиться с этими учебными тихоходами? Мы способны на большее.

— Тебе хочется вести самолет и чтобы какие-то косорукие новички палили по тебе?

— Не-а, — отозвалась Эм. — Мне хочется перегонять истребители.

— Этого не будет никогда, — произнесла Лилиан, покачивая головой, словно бы для того, чтобы придать больше веса своим словам. — Старые пердуны вроде Барнетта этого не допустят.

— Барнетта?

— Полковник. Рулит этой милой конторкой.

Она взмахом указала в сторону аэродрома.

— Что он из себя представляет?

Никто не ответил, но уклончивые взгляды и воздетые к потолку глаза достаточно сказали Эм. Атмосфера в Ромулусе была напряженная.

Эм поднажала.

— Мы прорвемся. У Нэнси Лав в Палм-Спрингс уже пять девушек задействованы в перегоне. Заводы работают круглосуточно, выпуская бомбардировщики и истребители, а у транспортной службы не хватает пилотов, чтобы перегонять их в порт. Им придется позволить нам летать на них, хотят они того или нет.

Бетси упорно качала головой.

— Эти птички слишком опасны.

Эм едва сдержалась, чтобы не сказать, что Мэри убил учебный самолет.

— Мы способны на это. Мы справимся.

— Барнетт сказал бы, что мы недостаточно сильны, — язвительным тоном произнесла Лилиан. — Что мы не сумеем даже оторвать от земли самолет вроде Р-51.

— С него станется! — произнесла Эм. — А я жду не дождусь, когда заполучу такой самолет.

Бетси, рассеянно улыбаясь, устремила взгляд на свой бокал с пивом.

— Прямо не знаю, как я стану объяснять мужу, что я вожу истребители. Он и так еле-еле смирился с тем, что я летаю.

— Ну и не говори ему, — посоветовала Лилиан. Шокированные девушки встретили это заявление хихиканьем.

Молли подалась вперед.

— Не слушайте ее. У нее три парня на трех разных аэродромах. Она ничего не смыслит в мужьях.

Хихиканье возобновилось.

Эм улыбнулась.

— Он за морем?

— В Англии, — отозвалась Бетси. — Он врач.

Она, не таясь, гордилась мужем.

— А твое колечко, Эм? — поинтересовалась Молли. — Ты замужем или это просто чтобы отпугивать летунов?

— Он моряк, — ответила Эм. — Сейчас со своим авианосцем и Тихом океане.

Поколебавшись немного, Лилиан спросила:

— А как он относится к тому, что ты стала летать?

Эм ухмыльнулась.

— Мы с ним познакомились еще до войны — на летных курсах. Так что ему нечего возразить. Кроме того, мне же нужно чем-то заняться, чтобы было меньше времени переживать.

Лилиан подняла бутылку.

— За конец войны!

Остальные взялись за бокалы и от всей души поддержали тост.

Выдавшееся за этим мгновение тишины дало Эм удобную возможность перейти к трудному слуху — тому, ради которого она сюда прилетела.

— А вы что-нибудь знаете про катастрофу, которая случилась с Мэри Кин на прошлой неделе?

Все отвели взгляды. Бетси прикусила дрожащую губу, и на глаза ее навернулись слезы. Молли принялась сдирать этикетку со своей бутылки. Лилиан помрачнела, и на скулах у нее заиграли желваки.

— Это случилось в пятидесяти милях отсюда, — понизив голос, произнесла Лилиан. — Нам никто ничего не сказал — мы узнали, что что-то случилось, лишь когда туда поехала пожарная машина. Нам известно лишь, что тогда взлетала группа самолетов, семь штук, все — БТ-13, — а час спустя вернулось лишь шесть. И никто ничего не объяснил. Сказали только, что Мэри Кин погибла. Ты ее знала, да?

— Мы вместе учились в Эвенджере, — ответила Эм. — Мы были друзьями.

— Мне ужасно жиль, — сказала Лилиан. — Она пробыла здесь всего пару дней, но успела всем очень понравиться.

Молли протянула Бетси носовой платок; та вытерла глаза.

— Мне сказали, что рапорт о происшествии засекретили, но это просто бессмыслица какая-то. Один парень, побывавший у нас неделю назад, сказал, что произошло столкновение.

Лилиан перегнулась через столик и заговорила тихо, словно заговорщица:

— Мы тоже об этом слышали. И один из самолетов вернулся с покореженными шасси. Но Барнетт сразу пресек всякие разговоры — у нас прямо головы кругом пошли. Отослал все бумаги и ни на какие вопросы не отвечает. Мы даже не знаем, кто еще летал в тот день.

— Он не может так поступить, — заявила Эм. — Вы не пробовали допечь его? Ходить, пока...

— Это Барнетт, — объяснила Лилиан. — Не человек, а стенка кирпичная.

— Тогда обратиться к вышестоящему начальству.

— И остаться на земле? Дожидаться, чтобы тебя вышнырнули? Именно это он пообещал сделать с тем, кто пойдет к начальству, — отозвалась Лилиан, и Эм не нашла, что возразить. Но формально она не входила в его эскадрилью, и ей Барнетт ничего не мог сделать. Так что она может задать любой вопрос.

В бар вошла еще одна группа летчиков, парни в кожаных куртках, с серебряными крылышками на груди. Судя по знакам различия, транспортники. Почти не отличаясь от девушек, которые тоже были в брюках и рубашках, а куртки повесили на снимки стульев, парни уселись за столик, заказали пиво и заговорили о свежих сплетнях, полетах и войне.

Вскоре после этого двое из них отошли к музыкальному автомату и бросили в него несколько монет. Зазвучала танцевальная музыка, достаточно зажигательная, чтобы захотелось встать из-за стола. Лилиан возвела глаза к потолку, а Молли прикрыла рот ладошкой, пряча улыбку. Они прекрасно знали, что за этим последует.

Конечно же, парни неспешной походкой направились к их столику. Эм предусмотрительно положила руку на столик, так, чтобы обручальное кольцо было на виду. Правда, некоторых мужчин это не останавливает... Они говорят, что просто хотят потанцевать — что тут такого? Но Эм не хотела ни с кем танцевать, потому что это тут же наводило ее на мысли о Майкле.

Лилиан откинулась на спинку стула, вскинула голову и расправила плечи, глядя на парней в упор. У прочих сделался такой вид, словно они пришли посмотреть на представление.

Парни были довольно симпатичные, пожалуй, лет по двадцать с небольшим. Слегка помятая форма, приятные улыбки.

— Не желает ли кто-нибудь из дам потанцевать?

Женщины переглянулись — не согласится ли кто-нибудь?

Лилиан приподняла бровь — белокурые завитки волос ниспадали на ухо так изящно, словно она делала укладку, — и поинтересовалась:

— А с чего вы, ребята, решили, что подойдете кому-то из нас?

Парни переглянулись, потом улыбнулись Лилиан. Вызов был принят.

— Мы подумали, что попытаться стоит.

Никто и не подумал встать из-за стола — даже не шелохнулся, — и Лилиан снова взяла инициативу в свои руки, решив разбить парням сердца забавы ради.

— Жаль вас разочаровывать, но мы с девочками целый день гоняли отремонтированные АТ-6 в разных ходовых режимах на разной скорости и очень устали. Мы хотим спокойно отдохнуть.

Парень, стоявший за плечом у приятеля, надулся, как будто говоря: «Дамы — летчицы».

Первый парень, кажется, был слегка обескуражен.

— Ну, может быть, вы будете не против, если мы подсядем за ваш столик и угостим вас?

Волшебные слова. Во всяком случае, здесь и сейчас. Лилиан приподнялась и передвинула стул.

— Почему бы и нет?

Бокалы с пивом появились секунду спустя.

Парни оказались довольно приятными — ребята из дивизии, перегоняющей истребители и бомбардировщики с заводов. Эм расспрашивала их — сколько самолетов, какие, куда, каково это? — а пока летчики отвечали, ела. Летчики, похоже, были не прочь потакать ее капризам, хотя и не могли избавиться от снисходительного вида — подумать только, девушка хочет летать на быстроходных самолетах! Как мило!

Это нетрудно было игнорировать. Любая летчица из ВАСП могла бы рассказать историю о том, как она болтала с каким-нибудь парнем в баре, слушала, как он разливается соловьем насчет крутых самолетов, а под конец сообщает: «Завтра, золотце, я отплываю в Европу». А потомна следующий день видела ошарашенную физиономию этого самого парня, заметившего, как она забирается на кокпит своего самолета неподалеку от него. И каждый раз это было все так же смешно.

Лилиан придвинулась поближе к Джиму — тому парню, который первым заговорил с ними, — и предложила:

— Может, ваши друзья захотят к нам присоединиться? Мы бы вместе славно повеселились.

Пара парней и так уже присоединилась к компании, но остальные по-прежнему сидели за другим столиком, негромко разговаривая и потягивая пиво. Они не обращали особого внимания на смешанную компанию, не считая одного парня, круглолицего, с зачесанными назад волосами. Он не снимал куртку, невзирая на то, что в помещении становилось все теплее.

Ухмыльнувшись, Джим наклонился к ней и понизил голос.

— Я думаю, вы заставляете кое-кого из тех парней нервничать.

— Мы же сейчас не в воздухе, — промурлыкала Лилиан. — С чего бы им нервничать? Мы не собираемся врезаться в них.

Эм отвела глаза. «Это просто шутка», — сказала она себе.

Джим кивнул в сторону угрюмого пилота.

— Фрэнк чуть не выскочил из бара обратно, когда увидел, что вы здесь сидите.

— Что, он так боится бедных маленьких нас? — удивилась Лилиан. Остальные рассмеялись. Угрюмый пилот за другим столиком, Фрэнк, казалось, еще глубже зарылся в собственную куртку.

Джим пожал плечами.

— Ему же хуже. Верно?

Эм согласилась. Если кого-то колотит при виде женщин-пилотов, так это их проблемы, а не ее.

Эм нужно было докопаться до разгадки. Рапорт о происшествии был недоступен, значит, надо покопаться в бортжурналах, выясняя, кто еще летал в тот день. Кто поднимался в воздух одновременно с Мэри.

Эм дошла до оперативного отдела, большого квадратного здания, типового сборно-разборного сооружения неподалеку от взлетно-посадочной полосы, на следующий день, в районе обеда, когда было меньше вероятности на кого-нибудь напороться. И действительно, все разошлись, только секретарша, женщина в штатской одежде, была на месте. Эм прихватила с собой свой бортовой журнал, чтобы выглядеть более официально; она собиралась объяснить свое появление тем, что она, дескать, на базе новенькая и ей нужно занести в журнал следующий полет и вообще узнать, куда ей направляться. Секретарша отправила ее в соседнюю комнату. Там Эм обнаружила знакомую картину: карты, пришпиленные к стене, доски с написанными мелом инструкциями, таблицы с расписаниями полетов и шкафы, выстроившиеся вдоль одной из стен.

Каждому пилоту, вернувшемуся с летного поля, полагалось заполнить полетный лист, хранящийся здесь, в оперативном отделе. Полетный лист Мэри — и листы всех, кто поднимался в воздух в тот день и мог столкнуться с ней, — должен был находиться где-то здесь. Девушка потерла свои счастливые пенни, на удачу, и принялась за работу.

Удача оказалась на ее стороне: на папках были надписаны даты, и расставлены они были по порядку. Быстро пролистывая их, Эм наткнулась на папку из толстого картона с заполненными бланками за тот день. Девушка отнесла папку на пустой стол у стены и принялась изучать ее содержимое, мысленно реконструируя, как выглядела площадка стоянки самолетов в тот день.

Мэри входила в группу, перегонявшую семь БТ-13 из Ромулуса в Даллас. Изначально она к этой группе не принадлежала. Она остановилась в Ромулусе заночевать после того, как перегнала свой БТ-13. Но у них оказался лишний самолет, а Мэри, как и любой летчице ВАСП, полагалось лететь на том, что дадут, на любом самолете, на который прикажет сесть командир. Таковы были голые факты. Отправная точка. Менее чем через полчаса после взлета Мэри разбилась. Столкновение — то есть в нем должен был участвовать какой-то самолет из их группы.

Летчицам ВАСГ1 не разрешалось летать в сомкнутом строю. Когда они летели в группе, они летели россыпью, на значительном расстоянии друг от друга, во избежание несчастных случаев. Мэри была единственной летчицей в этой группе, но мужчинам полагалось действовать по тому же принципу и сохранять безопасную дистанцию. Слово «столкновение» не объясняло происшествия, потому что только один самолет ударился об землю и только одни пилот погиб.

У происшествия были свидетели — остальные шесть пилотов, входившие в группу, летевшие вместе с Мэри, когда она разбилась. Эм принялась быстро выписывать имена пилотов и номера самолетов, которые они вели.

— Вы что тут делаете?

Эм испуганно вздрогнула и, подняв голову, увидела долговязого мужчину лет сорока с небольшим, в накрахмаленной и безукоризненно отглаженной форме. Он стоял на пороге, сцепив руки, и свирепо смотрел на девушку. На погонах у него красовались серебряные орлы. Видимо, это и был полковник Барнетт. Эм машинально скомкала лист с записями и сунула в карман. Движение получилось слишком заметным. Собравшись с мыслями, девушка вытянулась по стойке «смирно» — насколько получилось, потому что мысли ее по-прежнему были в значительной степени заняты этими шестью пилотами.

Эм провела достаточно много времени в авиации сухопутных сил США, чтобы знать, как действуют люди вроде Барнетта: они угрожают и запугивают. Они имеют собственное мнение и не желают слушать ничьих доводов. Ей надо просто не позволять запугать себя.

— Заполняю полетный лист, сэр.

Эм предпочла врать покороче и попроще, чтобы полковнику не к чему было прицепиться.

— Что-то мне не верится, — произнес он, глядя на разложенные на столе листы.

Ситуация сделалась патовой. Эм не закончила и очень хотела добраться до последней пары имен. Но Барнетт, похоже, уходить не собирался.

— Именно так сэр, — сблефовала Эм. — БТ-13 в Даллас.

Последний полетный лист Мэри. Не слишком ли далеко она зашла?

— Вы не собираетесь показать мне, что там у вас в кармане?

— Список покупок, — с бесстрастным видом отозвалась Эм.

Полковник подошел поближе, и Эм стоило немалого труда не отступить.

— Это документы за прошлую неделю, — заявил он, указывая на листы, которые просматривала Эм.

— Да, сэр.

Полковник побагровел, и Эм показалось, что сейчас он примется орать на нее, как сержант на новичка.

— Кто вам позволил брать их?

Кто-то должен заговорить об этом. Кто-то должен узнать правду. Эм вскинула голову и посмотрела на полковника.

— Сэр, я полагаю, что расследование обстоятельств этой авиакатастрофы завершено преждевременно и что часть информации скрывается.

— Рапорт сдан в архив. Разговаривать больше не о чем. Так что убирайтесь отсюда, мисси.

Эти слова разозлили Эм. Возможно, он ожидал, что она упадет духом... возможно, он орал на всех женщин, потому что был уверен, что тогда они испугаются. Эм сделала шаг вперед, чувствуя, что тоже краснеет и вот-вот вспылит.

— Почему рапорт спрятан? Я просто хочу знать, что произошло на самом деле.

— Я не собираюсь ничего вам объяснять. Вы штатская, и ничего больше.

— Так значит, есть что объяснять, сэр?

— Если вы не уберетесь отсюда немедленно, я арестую вас за шпионаж! Не думайте, что вас не расстреляют за измену только потому, что вы женщина!

Эм ожидала самых разнообразных угроз — что ей не дадут летать или вовсе вышибут из ВАСП, как говорила Лилиан. Но грозить расстрелом за измену? Что, черт подери, этот Барнетт старается скрыть?

Эм онемела, и боевой дух напрочь покинул ее. Она вышла, забрав свой бортовой журнал, как и велел Барнет, понурившись и не глядя на него. Хотя больше всего ей хотелось плюнуть в полковника. Краем глаза Эм заметила, как он ухмыляется, как будто одержал победу над ней. Запугивает женщину и считает, что это делает его крутым. Когда она добралась к выходу из здания, в глазах ее стояли слезы. Эм гневно смахнула их.

Отойдя подальше, она остановилась, чтобы перевести дыхание. Эм скрестила руки на груди и подождала, пока кровь перестанет бурлить в жилах. Она запрокинула голову и посмотрела в небо.

День был облачный, с низким потолком, пронизывающий ветер пах снегом. Отвратительная погода для полетов. Но она готова была хоть сию секунду подняться в воздух, на любом, самом дрянном учебном самолете, лишь бы только убраться отсюда.

Один из уроков, который усваиваешь быстро, гласит: старайся подружиться с наземным обслуживающим экипажем. Некоторые учебные самолеты, на которых они летали, знавали лучшие времена, и чтобы они продолжали бегать, требовалась масса работы. И задушевная беседа с механиком помогала куда лучше, чем жалобы. Даже если обломки самолета Мэри еще где-то здесь их должны были собрать ради алюминия и запчастей, — Эм знала, что не сможет по ним определить, что случилось, не видя места крушения. Надо поговорить с ремонтной командой.

Лилиан сказала, что БТ-13, на котором летела Мэри, занималась команда сержанта Билла Джекоба. Он должен был знать много всего такого, что не вошло в документы, и, может, даже способен был сказать ей, что же произошло. Если она сумеет подлизаться к нему. Эм подкрасила губы, заколола волосы и погладила свои счастливые пенни.

По пути к ангару она старалась совладать с дурным настроением, укротить гнев и настроиться на лесть. «Привет! Вы не против поболтать со мной насчет небольшой авиакатастрофы, которая стряслась тут у вас на прошлой неделе?» Эм никогда не была сильна в лести и умасливании — до Лилиан ей было далеко.

Главные двери ангара были распахнуты настежь, пропуская внутрь дневной свет, чтобы внутри было посветлее. Девушка остановилась в дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. В ангаре стоял Б-24; два из четырех его моторов были наполовину разобраны. Двое парней трудились над ними, время от времени перебрасываясь парой слов, прося какой-нибудь инструмент или советуясь. Из радиоприемника доносилась мелодия Дюка Эллингтона.

В этом ангаре, с его атмосферой грязной и тяжелой работы, с несущейся бодрой мелодией и дружеским перешучиванием механиков, было на удивление уютно. Это могла бы быть ремонтная мастерская любого аэропорта — если бы не тот факт, что ремонтировали здесь самолет-бомбардировщик.

Эм огляделась по сторонам, выискивая, кто здесь за старшего — ей нужен был сержант Джекоб. Она заметила в дальнем углу дверь и направилась туда. Внутри обнаружилось то, что, быть может, она и искала: большой стол, заваленный бумагами и папками-планшетами. Эм готова была поспорить, что все эти бумаги — заявки, инвентарные ведомости и тому подобное. Может быть, здесь найдется и заявка на ремонт БТ-13, пострадавшего в столкновении на прошлой неделе?

Эм уже готова была нырнуть в эти груды бумаг, когда послышался мужской голос:

— Чем могу помочь, мисс?

В дверях стоял какой-то мужчина в армейском рабочем комбинезоне и фуражке. Собрав воедино все свои запасы обаяния, Эм выпрямилась и улыбнулась. Должно быть, она в своих брюках и рубашке выглядела для него как силуэт на фоне окна, потому что вид у мужчины был пораженный. Он взглянул на знаки различия у нее на воротнике, на нарукавную нашивку на куртке и понял, кто она такая, хотя и не знал ее имени.

— Сержант Джекоб? — улыбнувшись, спросила Эм.

— Так точно, мэм.

Улыбка Эм сделалась шире.

— Здравствуйте. Я — Эмили Андерсон, из Ньюкасла. — Она взмахнула рукой, указывая куда-то себе за плечо. — Мне сказали, что вы, быть может, можете мне помочь.

Сержант расслабился — вероятно, решил, что она всего лишь зашла попросить немного смазки или пожаловаться на скрипящий фонарь кабины.

— Авиакатастрофа на прошлой неделе, — произнесла Эм. — В которой погибла летчица ВАСП. Не могли бы вы рассказать мне, что произошло?

Улыбка девушки сделалась напряженной. Ее вежливость была всего лишь маской.

Джекоб проскользнул мимо, стараясь встать между гостьей и столом, где лежали жизненно важные бумаги. Он принялся разбирать их, но заметно было, что действует он наобум.

— Мне ничего об этом не известно.

— Вы забирали самолет. И видели место катастрофы.

— Там все было всмятку. Я не могу вам сказать, что произошло.

— А другой самолет? Он сильно пострадал?

Сержант взглянул на нее.

— Откуда вы знаете, что там был другой самолет?

— Я слыхала, что это было столкновение. Кто вел второй самолет? Можете вы сказать хотя бы это?

— Извините, ничем не могу помочь.

Сержант покачал головой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

— Сержант Джекоб, Мэри Кин была моим другом.

Когда сержант взглянул на девушку, взгляд его был усталым и полным жалости.

— Мэм, пожалуйста. Не надо в это лезть. Вы ничего не исправите.

— Мне нужно знать, что произошло на самом деле.

— Самолет разбился. Просто разбился. Такое происходит постоянно. Хоть мне и тошно об этом говорить, но такова жизнь.

Эм покачала головой.

— Мэри была хорошим пилотом. Что-то должно было произойти.

Джекоб отвел взгляд.

— Она выключила мотор.

— Что?!

— Она потеряла часть крыла — и нипочем не могла выйти из пике. Но прежде чем самолет ударился об землю, она успела выключить мотор, так что он не загорелся. И самолет не сгорел. Она понимала, что происходит, и выключила мотор.

Мэри, сидя в кокпите, потерявшая после столкновения контроль над своей машиной, спокойно выключила зажигание, понимая все это время, что она, возможно...

— Полагаете, мне от этого должно полегчать? — поинтересовалась Эм.

— Нет. Извините, мэм. Просто вы правы. Она была хорошим пилотом.

— Тогда почему вы...

Тут их внимание привлек перепуганный крик из ангара:

— Держи его! Падает! Лови! — и зловещий скрежет металла об бетон. Джекоб метнулся прочь из кабинета, проверять, что там творит его команда.

Эм была не гордая. Она прошерстила бумаги на его столе, пока сержант был занят.

Тот факт, что Мэри попала в авиакатастрофу и погибла, стал для Эм менее значимым, чем то, как все себя вели из-за этого. Почему все нервничают? Почему все настороже? Как пилот, буксирующий мишени и опасающийся, как бы желторотые артиллеристы не врезали вместо мишени по нему. Все, кто знал, что случилось, не желали об этом говорить, не хотели, чтобы она кого-то расспрашивала о происшествии, и из шкуры вон лезли, чтобы замять историю. Что скрывали все эти люди? Или что они защищали?

При такой постановке вопроса ответить на него оказалось нетрудно: второго пилота. Они защищали пилота, который остался в живых после столкновения.

Эм принялась копаться в заявках на ремонт. Самолет Мэри разбился, но второй — нет. Но он должен был получить повреждения, а это должно было отразиться в бумагах. Эм принялась просматривать даты, выискивая нужную. И нашла ее — заявку на ремонт поврежденного БТ-13. Девушка быстро достала листок с фамилиями, которые она успела выписать из полетных листов. К тому моменту, как Барнетт помешал ей, она переписала только половину. Так что у нее было только пятьдесят процентов вероятности успеха. Орел или решка?

Орел. Сравнив выписанные номера самолетов с номером в заявке, она нашла то, что искала. Фрэнк Милликен. Второго пилота звали Фрэнк Милликен.

Эм вышла из кабинета в ангар. Джекоб стоял у крыла Б-24 и орал на парня, который, судя по всему, отвинтил и уронил пропеллер. Может, он и посмотрел на девушку с подозрением, но сделать он ничего не мог, верно?

Эм зашагала прочь, глядя прямо перед собой, и не дала сержанту возможности остановить себя.

— Ты знаешь Фрэнка Милликена? — спросила она у Лилиан по возвращении в казарму.

— Только по имени. Он из третьей транспортной группы. Кстати, он был одним из вчерашней Джимовой компании клоунов.

Эм попыталась вспомнить имена, сопоставить их с лицами, с теми парнями, которые с нею разговаривали.

—Что-то я не припоминаю Фрэнка, — сказала она.

— Это тот угрюмый тип, который остался сидеть за своим столиком.

А!..

—Тебе что-нибудь известно о нем?

— В общем, нет. Когда они принимаются флиртовать, то делаются все на одно лицо. — Лилиан ухмыльнулась. — А что такое?

—Я думаю, это он вел самолет, который столкнулся с Мэри.

— Что? — переспросила Лилиан, вздрогнув и наклонив голову, как будто не поверила собственным ушам.

— Я добралась до полетного листа и до номера самолета в заявке на ремонт, и они говорят «да».

Гнев и растерянность вступили в схватку, и в результате Лилиан внезапно стала выглядеть юной и сбитой с толку.

—И что нам с этим делать?

— Я просто хочу выяснить, что случилось, — сказала Эм. Ей хотелось просто сесть рядом с этим парнем, чтобы он объяснил, что случилось, рассказал, кто сократил дистанцию до опасной, был ли эго несчастный случай, погодные условия, порыв ветра или ошибка пилота — что угодно. Она просто хотела знать.

— Ты уверена? — спросила Лилиан. — Это постарались замять по какой-то причине. Ничего хорошего из этого не выйдет. Правда, это дело вообще ничего уже не сделает лучше, но... ну, ты сама понимаешь. Эм, а что, если... если в столкновении была виновата Мэри? Ты готова это услышать? Вдруг окажется, что это был дурацкий несчастный случай и Барнетт замял его, чтобы не портить собственный послужной список?

Эм понимала, что имеет в виду Лилиан: неважно, сколько историй ты успел сочинить — правда всегда может оказаться хуже. Если бы что-то — боже упаси! — произошло с Майклом, действительно ли она желала бы знать, что убило его? Действительно ли она желала бы представить это в подробностях?

Может, ей следует просто смириться с потерей Мэри?

Улыбка Эм была полна боли.

— Мы должны присматривать друг за дружкой, Лилиан. Никто не сделает этого за нас и никто не расскажет о нас, если мы сами этого не сделаем. Мне нужно знать.

Лилиан выпрямилась, и женская солидарность взяла верх над замешательством.

— Тогда ладно. Давай готовиться к вечеринке.

Эм с Лилиан сели за тот же самый столик во «Взлетной полосе», что и в прошли раз, но сегодня они не стали заказывать ужин. У Эм ныло в желудке и даже думать о еде не хотелось. Они с Лилиан пили содовую и ждали.

— А вдруг они не придут? — спросила Эм.

— Придут, — отозвалась Лилиан. — Они приходят сюда каждый вечер, если только не в отлете. Не волнуйся.

Пока они ждали, еще несколько девушек вошли в бар и подсели к ним, хмурые и притихшие. Эм не знала, как это получилось, но слух, похоже, успел разойтись.

— Это правда? — спросила Бетси, садясь напротив Эм. — Ты выяснила, что случилось с Мэри?

— Это мы и хотим проверить, — отозвалась Эм, не отрывая взгляда от входной двери.

Мужчины поняли, что что-то неладно, как только вошли в бар и увидели ожидающих их женщин. В баре царила напряженная, неуютная атмосфера. Никто не улыбался. Среди вошедших был и Милликен; он так втягивал голову в плечи, словно хотел спрятаться в свою летную куртку. Он застыл на пороге вместе с прочими летчиками. Эм сомневалась, что кто-то из парней станет на этот раз останавливать его, если он развернется, чтобы уйти.

Эм встала и подошла к ним.

— Фрэнк Милликен?

Он взглянул на девушку с испугом, хотя должен был видеть, как она подходит. Остальные парни отступили, и вокруг них образовалось пустое место.

— Да? — настороженно отозвался Милликен.

Эм перевела дыхание и на миг зажмурилась, чтобы собраться с силами. Сколько бы она ни репетировала мысленно свою речь, та никак не шла. Эм не знала, что сказать.

— На прошлой неделе вы летели с группой БТ-тринадцатых. Произошло столкновение. Летчица по имени Мэри Кин погибла. Я пытаюсь выяснить, что случилось. Вы можете мне сказать?

Милликен принялся озираться по сторонам, словно в поисках пути к бегству. Он ничего не сказал, и Эм продолжила:

— Ваш самолет был поврежден — я видела заявку на ремонт. Поэтому я думаю, что ваш самолет участвовал в столкновении и что вы точно знаете, что именно произошло. Пожалуйста — я просто хочу знать, как так случилось, что такой хороший и илот, как Мэри, разбилась.

Милликен затряс головой.

— Нет. Я не должен с вами разговаривать. Я не должен вам ничего говорить.

— Но что случилось?! — взмолилась Эм. — Что вы все пытаетесь скрыть?

— Бросьте это дело. Почему вы не можете просто оставить все как есть? — произнес Милликен, упорно не глядя на девушку и мотая головой, как будто это могло отогнать ее. Лилиан встала за плечом Эм, и еще пара летчиц присоединилась к ним. Они стояли рядом и смотрели на Милликена.

Будь Эм мужчиной, она могла бы схватить Милликена за грудки, встряхнуть и прижать к стене, чтобы он стал разговорчивее. Она уже готова была именно это и проделать. Может, он от неожиданности заговорит?

— Это была ваша вина, да?

Эм внезапно постигло озарение. Вот почему он не смотрел на нее, вот почему не желал даже сидеть за соседним столиком с летчицами.

— Что произошло? Вы просто потеряли контроль над самолетом? Или у него обнаружилась какая-то неполадка?

— Это была случайность, — тихо произнес Милликен.

— Но что произошло? — повторила Эм. Она уже устала спрашивать, но не знала, что еще можно сделать. Уже шесть женщин смотрели на Милликена, а мужчины переводили взгляды то на него, то на них. Возможно, им было интересно, кто расплачется первым.

— Милликен, может, просто скажешь ей, да и все? — нахмурившись, предложил Джим.

— Пожалуйста! Никто не хочет говорить...

— Это была случайность! — Милликен покраснел и пригладил волосы трясущейся рукой. — Просто игра, ясно? Я всего лишь пару раз прошел над ней на бреющем полете. Я думал, это будет смешно — это должно было быть смешно. Ну, подойти поближе, немного пугнуть ее. Но... это получилось случайно!

Вероятно, он так часто повторял эти слова сам себе, что и вправду в них поверил. Но когда он произнес их вслух, ему не удалось замаскировать свое преступление. Его сломанные шасси. Он прошел над Мэри на бреющем полете, нарушил предписанную дистанцию в пятьсот футов, думал, что сумеет выполнить фигуру высшего пилотажа — и не справился. Вместо этого он врезался в нее, снес ей крыло. Мэри потеряла управление, и ее самолет врезался в землю. Внезапно эта картина предстала перед Эм как наяву.

Ты пытаешься быть хорошей девочкой, вести себя почтительно. Ты покупаешь облигации военного займа и слушаешь новости по радио. Ты молишься за мальчиков, ушедших за море, и сильнее всего стараешься не вносить разлад, потому что и так столько всего, о чем надо беспокоиться, — от того, как бы получить по карточкам галлон газа для машины, и до того, вернется ли твой муж домой живым и здоровым.

Они были американцами и выполняли свою часть дела. Эм пыталась принять все как есть. Унять свой гнев. Но не получалось. Война превратилась в сознании Эм в какую-то мелочь на заднем плане. Она оказалась лицом к лицу с собственной битвой.

Пока здесь командует Барнетт, Милликену ничего не будет. Полковник надежно замял это дело, потому что не желал продолжения расследования — не желал, чтобы правда о недостатке дисциплины среди его пилотов-мужчин выплыла наружу. Милликена не отдадут под трибунал, не лишат права летать, потому что обученные пилоты слишком ценны. Эм ничего не могла поделать — только стоять и смотреть на него. Что она может сделать, чтобы этого было достаточно?

— Мэри Кин была моей подругой, — негромко произнесла она.

Милликен едва слышно произнес:

— Это была случайность. Я не собирался ее подбивать. Я сожалею. Сожалею, ясно?

Тишина ранила, словно клинок. Никто из парней так и не посмотрел на Эм.

Эм повернулась и вышла, остальные летчицы вместе с ней.

Солнце уже зашло, но девушка по-прежнему слышала гул моторов над летным полем; самолеты взлетали и садились, и шум двигателей изменял тональность, когда самолеты проносились над головой. В воздухе пахло авиационным топливом, а аэродром был украшен огнями, словно звезды упали на землю. Завтра солнце взойдет снова, что бы ни произошло, и ничего не изменится. Эм не могла сказать, победила ли она. Она прислонилась к стене, сползла на землю, уткнулась лицом в колени, обхватила голову руками и заплакала. Остальные летчицы собрались вокруг, гладя ее по плечам. Не говоря ни слова, ничего особо не делая. Просто ждали, пока она выплачется. Потом Лилиан с Бетси подхватили ее под руки и оттащили обратно в казарму, где у одной из девушек была припрятана бутылка виски.

Эм сидела напротив полковника Рупера и ждала, пока он прочтет ее аккуратно отпечатанный доклад. Полковник прочитал его дважды, разгладил страницы и отложил в сторонку. Потом сложил руки и изучающе уставился на девушку.

— Как вы себя чувствуете?

Эм помедлила мгновение, задумавшись, вместо того, чтобы отделаться дежурным «нормально». Потому что это было неправдой, и полковник ей не поверил бы.

— Сэр, оно того стоило?

Руперт вопросительно склонил голову набок, и Эм попыталась объяснить свою мысль.

— Мы вправду делаем что-то для войны? Или получится, что мы оглянемся и обнаружим, что Мэри умерла совершенно напрасно?

Полковник, опустив взгляд, некоторое время подыскивал нужные слова. Эм ожидала услышать какие-то банальности, поток утешений. Но не дождалась.

— Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, что смерть Мэри была не напрасна, что то, что она делала, было важно для исхода войны, что ее гибель поможет нам победить. — Руперт покачал головой. Эм почти пожалела, что он не стал подслащивать пилюлю. Ей не хотелось слышать ничего подобного. Но она испытала облегчение от того, что полковник предпочел сказать правду. Возможно, скверно относящиеся к ним мужчины-летчики правы и создание ВАСП — это всего лишь такой рекламный трюк.

Полковник продолжал:

— Нельзя построить военную машину так, чтобы она рассыпалась, если вынуть один винтик. Возможно, потом мы оглянемся назад и решим, что могли бы справиться и без вас. Но, Эмили, это было бы намного труднее. У нас катастрофически не хватает пилотов, и мы не можем переправить самолеты туда, где они необходимы. А война будет тянуться еще чертовски долго.

Эм не хотелось думать об этом. Можно перечислить все цифры, всех людей, погибших за последние несколько лет, и вполне понять эти цифры на бумаге. Но стоит начать добавлять в список имена и истории каждого, и вы перестанете что-либо понимать, и ничто не оправдает этих потерь. Эм просто хотела, чтобы все поскорее закончилось и Майкл вернулся домой.

Рупер порылся в стопке бумаг, лежавших на краю его стола, и нашел ту, которую искал. Он демонстративно принялся изучать ее, давая Эм время отвлечься от стены, в которую она уставилась. В конце концов девушка взглянула через стол и встретилась взглядом с полковником.

— У меня есть распоряжение о переводе тебя в другую часть. Если захочешь, конечно.

Эм покачала головой. Она была сбита с толку и не могла понять, что же она сделала не так. Может, все-таки Барнетт как-то умудрился отомстить ей за произошедшее?

— Сэр, — в замешательстве произнесла девушка. — Но... куда? Почему?

— В Палм-Спрингс, — ответил Руперт, и у Эм округлились глаза, а искра в сердце вспыхнула. Она знала, что находится в Палм-Спрингс. — В школу истребителей. Если тебя это интересует.

Март 1944 года

Эм уселась на свое место и опустила фонарь кабины самолета.

Она завела мотор, и тот взревел. Девушка произнесла, едва слыша собственный голос в этом реве:

— Башня, говорит П-51 21054. Прошу разрешения на взлет.

Ее руки лежали на ручке управления, и Эм ощущала, как мощь самолета перетекает в нее. Эту машину не нужно было понукать. Все, что требовалось от Эм, — дать ей волю и позволить оторваться от земли.

В ухе прожужжал голос диспетчера:

— П-51 21054, говорит Башня. Взлет разрешаю.

Это был тигр, припавший к земле перед прыжком. Ракета, готовая взорваться. Нос приподнят выше хвоста — Эм даже не могла посмотреть прямо вперед, только вверх.

Эм послала дроссель вперед, и самолет начал двигаться. Потом он начал двигаться по-настоящему. Хвост приподнялся теперь Эм уже могла смотреть вперед, в конец взлетной полосы, и машина прибавила скорость. Сотня миль в час. Эм потянула ручку управления, подняла — и земля осталась внизу. Эм оглянулась через плечо. Взлетная полоса уже сделалась крохотной. Впереди было лишь открытое небо и вся скорость, которую Эм могла выжать из этой машины.

Это было райское блаженство.

— Самая счастливая девушка на свете, — пробормотала Эм и подумала, что Мэри бы это понравилось.

С.М. Стирлинг

Многие полагают, что С.М. Стирлинг заслуженно унаследовал после Гарри Тертдлава титул короля альтернативной истории. Он — стремительно восходящая звезда научной фантастики и автор пользующегося широкой популярностью Нантакетского цикла («Остров в море времени», «Против течения лет», «В океане вечности»), в котором повествуется, как остров Нантакет проваливается в 1250 г. до нашей эры, и цикла Драка («Маршем через Джорджию», «Под игом», «Каменные псы» и «Дракон» плюс сборник рассказов «Дракас!» других авторов, изданный под редакцией Стирлинга), в котором противники отделения американских колоний от Англии создают в Южной Африке военизированное сообщество и в конце концов завоевывают большую часть Земли. Кроме того, он написал Эмберверсский цикл («Умереть в огне», «Война защитника», «Встреча в Корваллисе») пятитомного цикла «Пятое тысячелетие» и семитомного цикла «Военачальник», а также отдельных романов, таких как «Конкистадор», «Пешаварские уланы» и «Небесный народ». Кроме того, Стирлинг писал книги в соавторстве с Раймондом Фейстом, Джерри Иурнелем, Холли Лисле, Ширли Мейер, Карен Верштейн и снимавшимся в «Звездном пути» актером Джеймсом Духаном, а также принимал участие в создании сериалов «Вавилон-5», «Т-2», «Разумный корабль», «Всемирная война» и «Люди против кзинов». Его рассказы были собраны в сборник «Лед, железо и золото». Последний цикл Стирлинга также посвящен Эмберверсу — это тетралогия Чжана, из которой пока вышло три тома: «Восходные земли», «Бич Божий» и «Меч госпожи».

Родившийся во Франции и росший в Европе, Африке и Канаде, С.М. Стирлинг ныне живет в Санта-Фе, штат Нью-Мехико.

В своем динамичном рассказе автор показывает, как возникает невероятный союз между двумя очень разными воинами, а затем отправляет их на еще более невероятное дело, такое опасное, что волосы дыбой встают, — дело, которому предстоит испытать их решимость, изобретательность и мужество — и их дружбу.

Древние пути

Стоял жаркий июльский день лета две тысячи пятьдесят пятого от Рождества Господня, он же пятьдесят седьмой год с момента Изменения, плюс несколько месяцев. Вокруг раскинулась ковыльная степь Среднего Поволжья, и по ней, насколько хватало глаз, ветер гнал седые волны, высотой по колено. Челюсти Сергея Ивановича неутомимо трудились над полоской безвкусной сушеной баранины, а сам он лежал на животе и смотрел в бинокль на приближающегося странного всадника, сперва маленького, как муравей, под бескрайним синим сводом небес.

— Что это за тип, а, коняга? — лениво спросил он, обращаясь скорее к себе, чем к лежащей рядом лошади, и мысленно проверил свое оружие. — Надо иметь медные яйца, чтобы ехать тут в одиночку. Или очень спешить, видит бог.

Сергей задумчиво пожевал полоску вяленого мяса — это было все равно, что грызть доску, а занозы он время от времени подрезал кинжалом. Зубы у него были молодые и крепкие, и Сергей желал сохранить их как можно дольше. У его отца, Ивана Михайловича, к сорока восьми годам от зубов осталось пять почерневших пеньков, и жить ему приходилось на вареной капусте и похлебке — когда он не был пьян и не жил на самогонке, а пьян он, надо признаться, бывал частенько.

Незнакомец, кем бы он ни был, приближался довольно быстро. Он то пускал коня в галоп, то переводил на рысь, то снова гнал галопом. В поводу он вел двух заводных лошадей. Торговцы из Белгорода с удовольствием возьмут трех лошадей.

— Эй, он спешит куда-то или от кого-то?

Сергей отправился сюда, надеясь добыть сайгака или дикую лошадь. Ну и затем, чтобы убраться прочь из станицы и из их переполненной глинобитной хижины, прочь от воплей младших братьев и сестер и бесконечной подсобной работы — пока не пришла пора собирать урожай.

И еще потому, что дедушка Михаил умер, а горевать при других о восьмидесятилетием старике было неуместно — на все воля Божья. Такова уж жизнь, а смерть казаку полагалось презирать. Михаил был великим человеком, одним из немногих, кто вырос еще во времена до Изменения, и одним из вожаков, восстановивших Войско Донское.

«Я — последний из них, — таковы были предсмертные слова старика. — Последний, и со мной тот мир умрет снова».

Сергей не знал, что дед Михаил имел в виду, но все равно у него защипало глаза. Он поспешил задавить эти мысли и сосредоточился на более насущном деле.

— А топор он швырял — ну что твой ангел! — пробормотал молодой казак. — Царствие тебе небесное, дедушка.

Небольшая рощица и остатки старых фруктовых садов окружали с севера огрызки фундамента каких-то разрушенных зданий — единственное свидетельство того, что прежде здесь были возделанные земли, во времена до того, как машины остановились. Излучина великой реки находилась всего лишь в восьмидесяти километрах отсюда, но народ из его станицы сюда не ходил, если дорожил головой. Слишком уж много басурманских рож тут ошивалось. Вражда между русскими и татарами возникла еще задолго до времен Красных Царей и века волшебников, в дни сказочные и незапамятные.

— Иногда, конечно, бывает, что кто-нибудь из эти уродов кубанцев забирается так далеко на север, — пробормотал Сергей. — Иди дагестанцы... Тихо, чертова скотина! — добавил он, когда лошадь пошевелилась.

Крупный тощий серый конь был хорошо обучен и продолжал лежать рядом с хозяином. Оба они, лошадь и человек, потели под горячим полуденным солнцем. Когда Сергей перенес вес на локти, из травы во все стороны порскнули маленькие белые кузнечики. В воздухе пахло озоном и сеном — а еще людским и конским потом, кожей и металлом.

— Слава Господу по веки веков, — пробормотал казак, когда сквозь двойные линзы возможно стало разглядеть черты лица незнакомца и другие подробности. — Да он, пожалуй, и вовсе не татарин. Во всяком случае, не ногаец.

Так в нынешнее время называли себя плосколицые племена, живущие вдоль берегов Волги, и сородичи Сергея хорошо знали их по войне, торговле и происходящим время от времени умыканиям невест. Шлем у незнакомца был остроконечный, и по краю он был отделан полоской меха, а не обмотан тюрбаном. Черные волосы незнакомец собрал в хвост. А стремена у него были довольно длинные, а не подтянуты так, чтобы колени оказывались высоко подняты, как по-гоблински ездили татары.

— Может, мне и не стоит его убивать. Во всяком случае, сразу. Батюшка Черепанин браниться будет, если я убью христианина из-за лошадей.

Да и жалко будет упустить возможность порасспрашивать его. Любопытство грызло Сергея не хуже комара. Дед Михаил всегда относился к молодежи с пренебрежением, потому что те сидят на одном месте, и похвалялся, как странствовал от Германии до Китая на службе у Великороссии, в давние времена до Изменения. Большинство ровесников Сергея не видели смысла тратить время на истории про дни Красных Царей, но самого Сергея они временами вгоняли в смутное томление. Жизнь в станице могла нагнать скуку.

«А если Ольга узнает про Светлану, она может сделаться чересчур интересной!»

Приближающийся всадник сидел на странной лошади молодой казак в жизни не видал ничего подобного — коротконогой, косматой, с головой как бочонок и круглым пузатым туловищем. Выглядела она неважно, но бодро несла всадника вперед. Две запасные лошади, которых незнакомец вел на длинном поводу, была татарскими — более высокими, стройными и красивыми, по и вид у них был более усталый, хотя они несли лишь легкие переметные сумы.

«Либо он ждет драки, либо только после драки. Скорее удирает от кого-то. Кто ж отправляется в набег в одиночку? А в седле он сидит хорошо, — заметил про себя Сергей. — Не хуже казака. Ростом малость не вышел, но точно не мужик».

Все казаки считали себя дворянами, хотя и сами работали в поле.

Незнакомец был хорошо вооружен: на поясе у него висел ятаган, нa спине — странный плоский колчан со стрелами, в руке был лук.

К седельной луке были прикреплены круглый плетеный щит, обтянутый кожей, и свернутый аркан. Кроме того, одет он был в сапоги, кожаные брюки и кольчугу поверх кожаного подкольчужника — слишком теплый наряд для середины лета, если не ждешь боя. Пока Сергей наблюдал, незнакомец остановился и оглянулся, привстав в стременах и заслонив глаза от солнца.

Сергей кивнул сам себе, спрятал бинокль, подобрал копье и свистнул коню. Конь вскочил, и казак легко взлетел в седло. Незнакомец мгновенно отреагировал — потянулся за стрелой. Он был примерно в трех сотнях метров от Сергея. Предельная дистанция выстрела для сильного мужчины и мощного лука. Но рука его замерла, когда Сергей вскинул копье над головой, а затем развернул наконечником вниз в знак своих мирных намерений. Его собственный лук остался висеть в чехле у левого колена. Казак спокойно ждал, пока незнакомец не подъехал поближе и не остановился на расстоянии разговора.

Они посмотрели друг на друга. Сергей был молодым — ему недавно сравнялось двадцать, — шести с небольшим футов роста, широкоплечим, сухощавым, с мышцами как канаты, немного длинноватым лицом и прямым носом. А еще он обладал впечатляющей коллекцией шрамов, многие из которых были на виду, поскольку из одежды на казаке имелись лишь широкие шерстяные брюки, высокие сапоги и широкий кожаный пояс. На поясе висели казачья шашка, кинжал и небольшой топорик с длинной метровой рукояткой. На бритой голове красовался длинный светлый чуб, перевязанный ремешками, что свисали над правым ухом и до самого плеча. Усы цвета спелой пшеницы все еще мучительно смахивали на пушок; на загорелом лице выделялись яркие, светло-зеленые, чуть раскосые глаза.

Второй парень походил на татарина, но был намного темнее, чем большинство татар: смуглая темная кожа, заплетенные в косу черные волосы, плоское, почти приплюснутое лицо, высокие скулы и вздернутый нос. Узкие миндалевидные глаза были голубыми, но поскольку умыкание женщин давно вошло в обыкновение у обеих сторон, стало невозможно по одной лишь внешности определить, кто есть кто. Незнакомец уступал Сергею в росте. Он выглядел сильным, но худым. Юнец, едва-едва ставший достаточно взрослым, чтобы отправляться в набег. Даже для чернозадого у него было на редкость безволосое лицо. Блестевший на лице пот несколько сглаживал бесстрастное выражение.

Незнакомец заговорил первым.

— Русский? — спросил он, указав на Сергея. Судя по голосу, он был даже моложе, чем казалось на вид.

Казак кивнул и стукнул себя кулаком в голую грудь, так, что висевший на шее серебряный крестик подпрыгнул.

— Да, русский, христианин, — ответил он.

— Меня звать Доржа Абаков, — произнес незнакомец.

— Я — Сергей Иванович Хоркин. Казак из станицы Полово Войска Донского, атамана Олега Андреевича Архипова. А ты, плосколицый?

— Народ тангх. Вы, русские, говорить калмыки. Мой правитель — Эрдне, хан Элста.

«Далеконько же он забрался», — подумал Сергей, удивленно приподняв брови.

Хана такого он не знал и лишь краем уха слышал о калмыках. Они пасли свои стада и ставили юрты в засушливой степи к югу от Астрахани, что на Каспийском побережье. По-русски Доржа говорил коряво и с акцентом, но вполне понятно; гортанное произношение намекало на еще какой-то язык, возможно, бывший для него родным.

— Мусульманин? — с подозрением поинтересовался Сергей.

Доржа презрительно сплюнул, покачал головой и указал наверх.

— Почитаю Тенгри Эстег — Вечносинего Отца-Небо — и милосердного Будду, а не дурацких богов из книжек.

Это можно было воспринять как оскорбление в адрес святой православной веры, но следующие слова калмыка, сопровождавшиеся поворотом большого пальца на восток, тут же заставили Сергея сосредоточиться на них.

— Ногайцы гонятся за мной убить. Пять и два.

— Семь татар?! — вырвалось у Сергея.

Доржа кивнул.

— Семь, да, это слово.

И он охотно продемонстрировал пальцы одной руки и еще два и горой.

— Их было девять, когда они за мной погнались, — добавил юноша, улыбнулся, продемонстрировав очень ровные белоснежные зубы, и похлопал по рукоятке ятагана. Потом указал на запасных коней:

— Это их лошади. Не мои.

Сергей заковыристо выругался, сожалея о своем решении не убивать незнакомца из засады. Возможно, татары повернули бы назад, если бы нашли труп. Они слишком близко подобрались к станице, чтобы чувствовать себя в безопасности. Теперь же... даже если не считать долга крови, всякий ногаец, обнаруживавший здесь одинокого русского, истыкает его стрелами, даже не задумываясь — если, конечно, они не захотят попробовать поймать его, чтобы замучить или чтобы продать на невольничьем рынке. Перемирия сейчас не было, да и в любом случае, они находились слишком далеко от торгового тракта, идущего вдоль железной дороги Белгород—Волга.

Сергей подавил желание пустить коня в галоп. Если он просто ускачет, что помешает Дорже ехать за ним на расстоянии выстрела из лука?

«Чернозадые черти выследят нас обоих! То-то этот калмыцкий байстрюк улыбается!»

Количество врагов, приходящихся на него, только что уменьшилось наполовину.

«Но на мою-то долю сейчас достанется трое!»

Казак расхохотался и протянул калмыку руку.

— Что-то давненько я не пускал никому кровь, — произнес Сергей.

Доржа принял протянутую руку, равно как и глоток питья из предложенной Сергеем фляги, и кусок хлеба с солью из седельной сумки. Казак в свою очередь отпил из фляги калмыка. Во фляге был кумыс, перебродившее кобылье молоко. Кумыс был лучше воды — вот и все, что о нем можно было сказать хорошего.

— Мы бежим дальше или деремся здесь? — спросил Доржа. — Это земля твоих... нет, это твоя земля — тебе решать.

Сергей огляделся, затем многозначительно взглянул на лошадей калмыка. Они, похоже, не только устали, но еще и страдали от жажды, судя по высунутым языкам. А если беглец не имел возможности остановиться и напоить коней, то и преследователи, возможно, тоже их не поили...

— Слушай, песий брат, вон там вон, в разрушенном колхозе, есть старый колодец, — задумчиво произнес он. — Татары, свиньи, про него знают, и, возможно, отправятся туда поить лошадей.

Доржа ухмыльнулся и кивнул, указал на запад, а потом изобразил в воздухе извилистую линию, поворачивающую на север и воз вращающуюся параллельно их следам.

— Срезать путь и спрятаться в развалинах, так, чтоб татары не увидели? Они подъедут скоро, может быть...

Он указал на солнце, а потом на то место, где оно должно было оказаться примерно через час.

— За это время они нас дважды поймать, если бежать.

Сергей расхохотался. Калмык быстро ухватывал самую суть.

— Да. В четырех километрах к западу отсюда есть глубокий овраг. Он ведет на северо-восток. Можно поехать по нему, потом выйти к развалинам с севера, если поторопимся. Мне нравится, как ты думаешь, калмык! Поехали!

Их действительно было семеро — татар, мужчин с клочковатыми усами и реденькими бородками, в выцветших зеленых тюрбанах, длинных заношенных овечьих тулупах... и с неприятно чистым и ухоженным оружием.

Сергей смотрел через грязный кусочек старинного стекла, как враги спешились посреди редкой травы в центре старого селения, рядом с осыпающейся грудой ржавчины, что некогда, до того как машины остановились, была одним из чертовых волшебных быков.

Называли таких быков тракторами, если верить старым байкам; их изначально призвали из ада злые колдуны Красного Стального Царя, чтобы угнетать крестьян. Дед Михаил всегда говорил, что это были просто механизмы, вроде часов или молотилки, и пахать на них получалось куда быстрее, чем на волах. Сергею в это не очень верилось: если их не приводили в движение злые духи, отчего они перестали работать все одновременно?

«Но рассказывать байки дед умел, хоть правдивые, хоть нет! Чтобы пахать сидя, как будто в корчме сидишь?!»

До ногайцев было не больше двадцати метров. Ступали они неуклюже, и их сапоги поднимали клубы пыли в редкой траве. С такого расстояния казак даже чуял исходящую от них вонь пота и прогорклого масла, такую же сильную, как запахи сухой земли, и старых кирпичей, и дерева развалин.

Вокруг колодца были устроены глинобитные бортики и прочная деревянная крышка. Из зданий давно утащили все хоть сколько-то полезное, кирпичи вывозили телегами, а дома на окраинах сгорели, когда кто-то осенью выжигал траву, но ни один житель степи никогда не стал бы уничтожать источник, будь он казаком, татарином или даже разбойником. Татары выглядели уставшими, а их кони — еще хуже, невзирая на то, что у каждого татарина было по три запасные лошади. Животные тоже страдали от жажды. Косоглазым татарам пришлось удерживать их, как только те почуяли воду. Они натягивали поводья, хлестали коней ременными плетями по мордам и ругались, а истосковавшиеся лошади толкались и вскидывали головы.

«Татары ездят быстро, и лошади у них хорошие, — подумал казак. — Доржа, должно быть, заставил их изрядно за собою погоняться».

Он мысленно добавил несколько зарубок на память к тому живейшему уважению, которое начал вызывать у него пришелец с востока.

«Хоть он и без бороды, а не сопляк, однако!»

Ногайцы прошли по следу Сергея с Доржей ровно столько, чтобы убедиться, что те не собираются навестить колодец, а потом направились прямиком туда. Два товарища, сведенных вместе волей случая, галопом проскакали три километра на запад, затем сделали петлю, свернули по оврагу на север и вернулись обратно, держась в стороне от своего напоказ оставленного следа.

Татары считали, что их добыча продолжает удирать на запад сломя голову. Они намеревались напоить лошадей, а потом уже возобновить погоню и поднажать как следует, чтобы те, кого они преследуют, загнали коней — лошади, страдающие от жажды, умирают быстрее. Но, несмотря на то что они считали себя в безопасности, всадники Ногайской орды были опытными воинами. Двое из них остались в седлах и внимательно поглядывали по сторонам, держа луки наготове, пока остальные их соплеменники сняли с колодца крышку, сделанную из массивных брусьев, размотали арканы, спустили в колодец кожаные ведра и проворно вытащили их уже с водой.

Сергей по пути натянул свою косоворотку, а поверх нее — кожаный жилет, в который были вшиты старинные пластины из нержавеющей стали. Это было дедушкино наследство, как и круглый красноармейский шлем, прикрывающий теперь бритую голову казака. Сергей оглянулся на Доржу и постучал по луку, потом поднял два пальца и повел рукой, указывая на татар-часовых.

«Мне того, который севернее, твой — который южнее. А потом — скольких успеем».

Калмык решительно кивнул, не высовываясь из-за четырехфутового основания разрушенной стены. Сергей извлек из колчана три стрелы, выбрав охотничьи, с широкими треугольными наконечниками, поскольку ни на ком из татар вроде бы не было доспехов. Одну стрелу он наложил на тетиву, а две осторожно воткнул в землю. Доржа последовал его примеру. Его стрелы были с черным оперением, как было принято у кочевников; казак предпочитал использовать дорогие павлиньи перья — их привозили из Крыма, — хотя некоторые друзья дразнили его за щегольство.

Сергей с Доржей вскочили на ноги — одновременно, как будто не один год тренировались вместе, — одинаковым движением натянули луки и спустили тетивы.

— Ура! — закричал Сергей.

Доржа просто завизжал, пронзительно и торжествующе — больше всего этот звук напоминал скрежет напильника по металлу.

Щелчки тетивы по кожаным наручам прозвучали почти одновременно, так же как и глухие удары стрел, достигших цели. На расстоянии в десять метров стрела из мощного лука — из рога и сухожилий, такими пользовались всадники, — разила быстрее молнии. Гагарин, в которого целился Сергей, полетел назад, на круп своего коня, с двумя красными всплесками — стрела вонзилась в его грудь и, не замедлив движения, вышла из спины. Второй часовой получил от Доржи стрелу под мышку — она вошла по самое оперение; татарин рухнул, вопя и молотя ногами.

Сергей потянулся за второй стрелой. Доржа выстрелил прежде, чем казак успел натянуть тетиву, и один из спешившихся татар недоверчиво уставился на торчащее из живота древко — а потом опрокинулся навзничь, так и не выпустив из рук ведра. Длинная кожаная веревка ухнула в колодец следом за ним, и снизу донесся вопль, а потом громкий всплеск — человек ушел в воду вниз головой.

— Еще четыре! — крикнул Сергей.

Но тут ногайцы заорали в ответ и попрыгали в седла. Сергей быстро пригнулся — над головой свистнули стрелы. Татары погнали лошадей к стене со свирепыми воинскими кличами:

— Гур! Гур! Гур!

И грохот копыт. Сергей громко расхохотался; они с Доржей развернулись и побежали, перескочив через более низкую заднюю стену разрушенного здания и резко свернув влево, в щель между более высокой грудой камней и большим дубом.

— Эти неверные свиньи не слезают с лошадей, даже чтоб поссать!

На это казак и рассчитывал. Первый татарин, продемонстрировав редкостное искусство верховой езды, перемахнул через стену, через которую только что перепрыгнули Сергей с Доржей, и еще в полете выстрелил. Сергей с воплем уклонился, когда стрела свистнула над его левым ухом, и нырнул наземь. Доржа приземлился рядом и зашарил по земле. Достигший прохода татарин слегка натянул поводья, дожидаясь сотоварищей, потом снова двинулся вперед, занося копье.

— Тяни! — заорал Сергей.

— Да тяну, тупой бык! — прохрипел Доржа.

Их связанные вместе арканы взвились из пыли; один конец был надежно закреплен за дуб, второй — прихвачен за выступ источенной непогодой кирпичной стены. Они уперлись изо всех сил и откачнулись назад, но, даже притормозив об выступ, веревка бешено рванулась из мозолистых ладоней казака, когда первые две лошади налетели на нее. Одна из них кувыркнулась, сделав полное сальто, и рухнула на своего всадника, как кухаркин деревянный молоток на свиную отбивную. Вторая поскользнулась, и всадник перелетел через ее голову. Лошади, скакавшие позади, вздыбились и замолотили в воздухе ногами; их ржание перекрывало крики их всадников, пытающихся обогнуть мешанину человеческих и конских тел.

Сергей сорвал с пояса топорик, перехватил его поудобнее и молниеносно швырнул с размаху. Ясеневая рукоятка покинула его ладонь тем текучим движением, какое, бывает, ощущаешь, когда бросил что-то правильно, а секунду спустя стальное лезвие врезалось татарину в лицо. Татарин упал и замолотил по земле руками, захлебываясь криком.

Доржа уже выхватил свой ятаган. Он ловко, словно кошка, уклонился от поспешного удара сплеча, отбив его своим круглым щитом, и вонзил острие ятагана в заднюю ногу лошади. Та взбрыкнула, и ногайцу стало на некоторое время не до фехтования. Этого оказалось достаточно.

«Вот уж точно, ловкий, как кошка!» — подумал Сергей, когда острая сталь с дамасским узором скупым движением полоснула последнего татарина по бедру. Ятаган рассек ногу почти до кости. Доржа отскочил назад, предоставляя своему противнику истекать кровью.

Татарин, которого сбросила лошадь, приземлился с ловкостью куницы, перекатившись через голову и тут же вскочив. Лук он потерял, но зато почти мгновенно выхватил свой изогнутый шамшир.

— Аллах акбар! — И с этим воплем ногаец ринулся вперед, вращая меч над головой. — Гур!

— Ёб твою мать! — отозвался Сергей, ухмыляясь и приподнимаясь на носки. Возможно, татарин даже понял его — бранные слова все перенимали быстро. — Ура! Христос воскресе!

Его шашка была длиннее оружия кочевника — слегка изогнутая, без гарды, с яблоком в виде орлиной головы, — и хотя татары были грозными бойцами, когда бились верхом, пешими большинство из них делались столь же ловкими, как свинья на льду. Сергей увел удар ногайца в сторону, слегка заворчав от столкновения, — ну и силен же был татарин! — со звоном и снопом искр. Татарин лупил по нему, словно зерно обмолачивал, но Сергей отступал, пока не увидел краем глаза Доржу, заходящего татарину в тыл. Тогда казак ринулся вперед — надо быть дураком, чтобы драться с татарином честно, если тебя ничто к этому не принуждает.

Секунду спустя ногаец рухнул с криком боли — ятаган рассек ему подколенное сухожилие, а сабля казака полоснула но правой руке. Сергей снова крякнул от удивления, когда Доржа не дал ему добить татарина; юноша отбил удар, который должен был стать последним, и казак на секунду пошатнулся.

— Чтоб тебя черт в мешке унес! — возмущенно бросил казак, оглядывая кромку шашки. Слава святым, зарубок не осталось. — Ты чего?

Доржа не обратил на него внимания. Вместо этого он поставил ногу на грудь раненому татарину и приставил острие ятагана к его горлу. Татарин плюнул в юношу, потом зашипел, когда острие вдавилось в тело.

— Где принцесса? — спросил Доржа... по-татарски — Сергей неплохо им владел.

— На пути в Астрахань, куда ты не сможешь за ней последовать, презренный кяфир и...

Острие ятагана нашло цель, и ругательство перешло в бульканье, а пятки татарина выбили короткую дробь по земле. Доржа стер кровь с ятагана и носка своего сапога овечьим тулупом кочевника.

— Принцесса? — небрежно поинтересовался Сергей, помогая своему случайному товарищу позаботиться об остальных ногайцах.

— Здорово у тебя получилось с топором, — отозвался Доржа.

Сергей выдернул топорик из лица раненого татарина и ударил обушком ему в висок. Послышался хруст, татарин дернулся и перестал корчиться.

— Провались ты к черту, чернозадый, — весело произнес Сергей, подбросил топорик в воздух и поймал за рукоять.

— Дед Михаил был спецназом, он нас и научил этому фокусу, — объяснил Сергей и навел топорик на Доржу — не то чтобы угрожающе, но и не сказать, чтобы совсем без этого. — Принцесса?

Доржа вздохнул и сел на остатки стены.

— Дочь моего хана. Я был ее телохранителем, — сообщил он. — С нами не было войска, только... личная стража.

«А! Знатный юнец-номенклатурщик из свиты принцессы!» — подумал Сергей.

Он отметил про себя отличные сапоги Доржи, серебряную инкрустацию на ятагане и тисненый пояс с пряжкой в виде волчьей головы, отделанной синей эмалью. И кольчуга у него была мастерской работы, из клепаных колец.

Потом ворчливо признал: «Хоть и знатный, хоть и молод, а драться умеет».

— Мы везли ее вверх по Волге, на свадьбу с Петром, герцогом Николаевска. Но на нас напали эти татары, речные пираты, работающие на хана Чистополя.

Сергей задумчиво кивнул.

— Неверные свиньи не хотят, чтобы Николаевск усилился, получив такого союзника.

Доржа врезал кулаком в стену.

— Думаю, им полагалось ее убить — а вместо того они решили ее продать. Потому я убежал. Они не причинят ей вреда...

— За девственницу и дочь хана можно получить кучу денег, — задумчиво произнес Сергей. — В Астрахани.

Он развернулся, освободил свой аркан и смотал его.

— Поехали, — произнес казак. — Тут восемнадцать их лошадей. Ты умеешь спать в седле, малой?

Доржа ухмыльнулся.

— А ты, крестьянин?

— Ехали казаки да с войны домой, — распевал Сергей громким мелодичным баритоном семь дней спустя. Он покачивался в седле, болтая ногами, вынутыми из стремян.

— Обманули Галю, забрали с собой!..

— Тихо, ты, свинья казацкая! — рявкнул на грубом юго-восточном диалекте русского языка стоявший в северных воротах Астрахани стрелецкий офицер.

Он дернул себя за длинный черный ус, свисавший ниже синеватого от щетины подбородка; стоявшие за его спиной стрельцы приподняли арбалеты и короткие пики. Два парня, имеющие при себе два десятка лошадей, если считать тех, на которых они сидели. Быть может, с них можно содрать взятку. Они здесь чужаки и друзей не имеют. Донского казака с чубом на бритой голове было не спутать ни с кем, да и калмыка тоже. Эрдне-хан с Астраханью не воевал, но и дружественными эти государства не были.

— Зачем явились в город?

— Как зачем, дурень? Выпить всю водку и перетрахать всех баб! — отозвался Сергей, вскинул флягу над головой, разинул рот, вытряхнул в него последние капли, довольно ухнул и отшвырнул пустую посудину в сторону. — Ух! Эй, песья морда, выпить есть? Или мне пойти трахнуть твою сестру — только сперва мешок ей на голову натянуть, страхолюдине?

Стрелецкий офицер покраснел, а по толпе, собравшейся в воротах, пробежали смешки. Здесь были крестьяне в потрепанной одежде, с маленькими двухколесными тележками, запряженными одним волом; коробейники с осликами, груженными тюками; носатый армянский купец в тюбетейке и длинном кафтане, с торчащим из-за кушака изогнутым кинжалом. Верблюд из каравана армянина вскинул голову и издал загадочное бормотание, как будто присоединился к общему веселью. Громче всех смеялись два кубанских казака в круглых каракулевых папахах и шерстяных черкесках. Хотя между Всевеликим войском Кубанским и их северными родичами с Дона не было большой любви, все же им приятно было посмотреть, как сэр брат высмеивает горожанина.

Стрелец принялся оглядываться по сторонам, явно пытаясь приметить смеющихся, чтобы найти, на ком бы сорвать зло — бить казака было накладно.

— Мы приехали продать наших лошадей, — вмешался Доржа, напустив на себя хмурый вид и положив руку на инкрустированную серебром рукоятку ятагана.

Он поднял длинный повод, к которому были привязаны лошади. Высокие тонконогие животные фыркали и косили глазом — их беспокоили незнакомые звуки и запахи большого города, расположившегося в дельте Волги.

Офицер тоже фыркнул.

— Где вы их взяли? — поинтересовался он. — Хорошие лошади.

— Это подарок, — отозвался Сергей.

— Подарок?

— Да. От нескольких мертвых татар, — объяснил Сергей. — Ну, или можешь назвать их наследством.

Эти слова вызвали новую вспышку смеха. Один из кубанцев чуть не свалился с лошади — так он хохотал. Пара татар недобро взглянули на Сергея исподлобья, а из толпы стали орать, требуя, чтобы стрельцы прекратили придираться и освободили дорогу.

— Ну так пропустите вы нас, чтобы мы могли утолить жажду, как добрые христиане, или вы собираетесь продержать нас тут за разговорами всю ночь? — поинтересовался Сергей.

До позднего летнего заката оставалось всего полчаса, и никто не хотел застрять тут на ночь под запертыми воротами. Офицер поднял свою алебарду и лениво провел пальцем по длинному изогнутому лезвию. На нем, невзирая на влажную жару, была стальная кираса и шлем, и худое загорелое лицо блестело от пота. Теперь он обратился к Дорже:

— А что калмык делает в компании этого бритого черта?

— Я вожу его с собой, чтобы он меня держал, когда я злюсь, ответил Доржа и бросил стрельцу монету. — Лови!

Стрелец ловко поймал монету, попробовал серебряный дирхем на зуб и посмотрел на него с уважением — на дирхеме стояло клеймо чистопольского монетного двора. У двух товарищей благодаря любезности мертвых татар денег было немало. Кто-то хорошо платил этим ногайцам.

— Ну, тогда проезжайте, — сказал стрелецкий офицер; его люди зашевелились, ожидая своей доли. — Но не забывайте, что великий царь Борис Боженов не терпит непорядка в своем городе: за воровство у нас отправляют на каторгу, а за разбой садят на кол или забивают кнутами до смерти. Пьяных буянов отправляют охолонуть в кутузку.

Он ткнул пальцем в сторону сидящих неподалеку типов разбойного вида, с колодками на руках и ногах. Ребятня развлекалась, швыряя в них конским навозом или подвернувшимися под руку камнями.

— Царь! — с презрением бросил Доржа, когда они миновали проход в толстой стене из скрепленных бетоном камней и выехали на шумную, полную народа улицу. — Дед Бориса называл себя председателем!

Сергей пожал плечами.

— Да все эти принцы, великие герцоги, ханы и цари так назывались в старину, — сказал он. — Ну, или партийными секретарями — дед нам рассказывал, когда мы были маленькие.

«Правда, он нам еще рассказывал, будто умел тогда летать, будто птица, и прыгал с неба прямо в битву, — подумал Сергей. — В жизни не встречал второго человека, который даже трезвым умел бы так приврать, как дед. Конечно, есть всякие там планеры и воздушные шары, но... А все-таки топор он умел метать, что твой ангел!»

— Зачем тебе надо было реветь в воротах, будто бык? — поинтересовался Доржа. Его русский сильно улучшился, хотя время от времени он все-таки допускал ошибки.

Сергей снова пожал плечами.

— Тихих казаков не бывает, — сказал он. — Это точно бы вызвало подозрение. А кроме того, твоя идея была хороша: нам ведь надо, чтобы те татары нас услышали и пришли отомстить. Как еще нам их найти, нока они не продали твою принцессу Борису Надутому или какому-нибудь казаху-работорговцу, который ее купит для гарема эмира бухарского? В этом городе небось живет тыщ тридцать народу, если не сорок.

— Семьдесят пять, — рассеянно поправил его Доржа.

— Боже мой! — Сергея охватил благоговейный трепет. — Да это же, должно быть, самый большой город на свете! Даже больше Москвы Великой давних времен!

Доржа покачал головой.

— Говорят, Винчестер такой же большой, но еще богаче, — произнес он. Заметив непонимающий взгляд Сергея, калмык пояснил: — В Британии, далеко на западе. И есть еще побольше... большие города в Хиндурадже и в Китае.

Сергей только крякнул. Все эти места располагались где-то на краю света; там, должно быть, у людей голова повернута задом наперед, или они не ходят, а прыгают на одной ножке. Астрахань точно была вдвое больше Белгорода — а Белгород был самым большим городом известного Сергею мира.

«Дедушка Михаил звал нас улитками, потому что мы не видели ни Москвы Великой, ни Владивостока, — подумал Сергей. — Но теперь я начал путешествовать, как он!»

Они провели своих лошадей сквозь давку, где смешались телеги, фургоны, рикши — время от времени попадались даже велосипеды или велорикши, — и трамваи-конки, ездившие по проложенным по улице стальным рельсам — еще один признак городской умудренности. Большинство попадавшегося навстречу народа составляли местные, русские, но встречались и грузины, и армяне, и греки, и черкесы, и татары десятка разных племен, и курды, и жители оазисов—городов, находящихся далеко на востоке; здесь можно было увидеть и самодовольного ляха в красном кафтане с золотыми кружевами и любимой поляками шляпе с плюмажем, и моряков разных государств, имеющих свой флот на Каспийском море, и носильщиков, пошатывающихся под грудами тюков...

— Ну тут и воняет, — произнес Доржа тоном человека, покорившегося судьбе. Вокруг и вправду воняло: большая часть города располагалась в низине, а со всех сторон его окружали болота, и в воздухе пахло нечистотами и гнилью. — Здешнюю воду лучше не пить.

— Я не пью воду. Для мытья она, конечно, хороша, — отозвался Сергей. В отличие от некоторых, он мылся каждые две недели, вне зависимости от того, запачкался он или нет, а зимой ходил в баню.

Он едва удерживался, чтобы не разинуть рот, будто какой-то мужик, когда они проехали мимо здания в целых четырнадцать этажей — пережиток времен до Изменения, отчего-то еще не разобранный ради металла. Большую часть города составляли построенные уже после Изменения двух-трехэтажные дома из кирпича, покрытые цветной штукатуркой. На холме севернее высились стены городского кремля, а из-за них виднелись золоченые луковицы-купола собора и дворца. Лавочники и ремесленники призывали купить их товары, бешено размахивали руками и восхваляли свои низкие цены на дюжине языков. Здесь продавалось все, от китайского шелка до чая, привезенного из Грузии, от груд азерских мандаринов с южного берега Каспия и до мечей, заманчиво разложенных на темной ткани.

Сергей наверняка свернул бы в сторону, чтобы взглянуть на пленительный блеск отточенного металла, если бы Доржа не нахмурился и не качнул головой. Караван-сарай, выбранный молодым калмыком, был вполне обычным: площадка, окруженная высокой глинобитной стеной, вдоль стены протянулись комнатушки, часть площади отгорожена под загон для скота, да еще имеется склад, где можно за дополнительную плату оставить под охраной свой товар. Сергей повел носом, учуяв запах еды; день выдался долгий.

Угрюмый мужчина в рванье и в железном ошейнике подошел принять у них лошадей.

— Эй, раб! — позвал казак и бросил ему серебряную монету. — Присмотри, чтобы наших лошадей напоили и накормили как следует — чтобы им дали люцерны и ячменя, а не только сена.

Раб просиял. Так было больше вероятности, что он выполнит свою работу как следует... да и в любом случае, брату казаку полагалось быть щедрым, особенно в отношении найденных денег и добычи. Сергею не нравилось доверять своего коня рабу, но здесь так было принято.

Многие обитатели караван-сарая сидели на корточках у входа в свои глинобитные комнатушки и готовили ужин на маленьких жаровнях. Те, кого вопросы религиозного осквернения не беспокоили, расположились за длинными столами вокруг очага, а хозяин караван-сарая со своими помощниками нарезали мясо от целой овечьей туши и пары годовалых поросят, насаженных на вертелы, и раздавали вместе с буханками хлеба, луком и дынями.

— Подвиньтесь, пожалуйста, братья, — попросил Сергей.

Один из сидевших оглянулся через плечо на Сергея, буркнул что-то неразборчивое и снова принялся за еду.

— Спасибо за место, песья морда, — сказал Сергей.

Он ухватил недружелюбного обитателя караван-сарая за шкирку, отшвырнул в сторону и отправил его тарелку следом.

— Ёб твою мать, приятель! Вот твой ужин!

«Ёб твою мать» у русских не обязательно обозначает смертельное оскорбление. Между друзьями это может быть всего лишь способом сказать: «Да отнесись же ты к этому серьезно!» — но интонации Сергея были далеки от дружеских. Лишившийся места тип был дюжим малым, а из-за кушака у него торчал длинный нож. Сергей выпрямился и ухмыльнулся ему, засунув руки за пояс. Тип положил было руку на нож, но сразу же передумал и предпочел смыться по-тихому. Те, кто сидел рядом с ним, подвинулись, освобождая место для новоприбывших.

— Пускай не жалуется — как аукнулось, так и откликнулось, — заявил казак, усаживаясь на лавку, и хлопнул по грубо отесанным, грязным доскам из тополя.

— Еды и вина! Кровь Христова, неужто сэр брат, рыцарь войска Донского, должен умереть от голода и жажды, когда у него кошель набит золотом и серебром?

Тут же подоспела служанка с деревянными тарелками и глиняными кружками. Она одарила Сергея долгим задумчивым взглядом. Казак приосанился и пригладил усы большим пальцем. Служанка вернулась к работе, но Сергей успел заметить и взгляд, которым она оделила его товарища.

— Славная круглая задница, — сказал он Дорже, когда юноша сел рядом с ним. — И бедра как у упряжной лошади. Эй, песий брат, ты ей, кажется, понравился. Или твои красивые сапоги и куртка. Давай, попытай удачи!

Калмык покраснел, невзирая на смуглую кожу, и оторвал край у буханки. Сергей расхохотался. Юнец был привередлив и трепетен, словно молодой священник, только-только из монастырской школы. Он даже дожидался на пути камня или куста, чтобы спустить штаны. Сергей успел это подметить по пути, хотя они только и делали, что скакали, спали и прямо на ходу жевали вяленое мясо. Если у вас по десять лошадей на каждого, можно поднажать как следует и проходить за день километров по двести, а то и больше.

«А нам надо было спешить. Особенно после того, как мы несколько часов вылавливали дохлого татарина из колодца...»

— Малой, если причиндалами не пользоваться, они плесенью порастут, — сказал Сергей. — Такие тощие сопляки, как ты, способны трахаться, как кролики.

Доржа покраснел еще сильнее, потом сердито зыркнул на ржущего Сергея и припал к кружке с терпким красным вином.

«Я точно так же покраснел, когда дядя Игорь впервые сказал мне это, — подумал Сергей. — Правда, мне тогда было тринадцать лет, а калмыку все же поболе должно быть».

— Лучше не напивайся, — холодно произнес Доржа. — Сегодня ночью нас ждет работа, если повезет.

— Питие есть веселие Руси, — рассудительно отозвался Сергей. Потом пожал плечами: — К тому же это всего лишь вино. Какой казак будет пьян с вина? Мы рождаемся с виноградом во рту.

Но он ограничился двумя кружками. Парень таки был прав. Обглодав последние хрящики с поросячьих ребрышек и поковырявшись в зубах острием кинжала, казак бросил кости собаке, выглядевшей даже более голодной, чем раб, и с преувеличенной осторожностью в движениях направился в отведенную им клетушку. Если кто-то и вправду за ними следит, пускай они думают, что он напился и будет спать без задних ног.

«Невозможно отучить собаку валяться в дерьме, а татарина — лезть отомстить, — подумал казак позднее той же ночью. — Нету в них миролюбия, снисходительности и любви к ближнему, как в нас, христианах».

Дверь товарищи оставили открытой — как и многие обитатели караван-сарая, надеявшиеся на тот слабый ветерок, на какой можно было надеяться в душном летнем зное дельты. Сергей лежал в одних подштанниках, положив голову на седельные сумки и посматривая из-под век. В лунном свете блеснули изогнутые ножи, и в каморку проскользнули три фигуры в темной одежде; хвосты их тюрбанов были обмотаны вокруг лиц так, что открытыми оставались лишь глаза. Один пришелец остановился и занес нож, метя Сергею в живот.

Послышался глухой звук удара.

Казак врезал ногой в пах нападавшему, оттянув пальцы кверху, так чтобы удар пришелся мозолистым основанием стопы. Удар этот вколотил яички нападавшего в лонную кость, как молот вколачивает в наковальню кусок железа. Раздался визг, напоминающий вопль умирающего кролика, а за ним следом — звук, похожий на удар кувалдой по дубу: это колено казака встретилось со склонившимся лицом непрошеного гостя. Татарин свалился, то ли без сознания, то ли мертвый. Сергей воспользовался этим движением, чтобы вскинуть обе ноги, кувыркнуться через голову и выйти в низкую стойку.

Доржа начал двигаться одновременно с ним. У калмыка в руке был его пояс: пояс был затянут в петлю, а в петлю засунут обломок кирпича. Кирпич описал дугу и с чавканьем врезался в голову второго типа с ножом. Длинный кинжал выпал из обмякших пальцев, а хозяин кинжала зашатался и сполз по стене.

Третий татарин действовал с похвальным благоразумием и большой скоростью. Он швырнул нож в Доржу и бросился наутек. Молодой калмык вскрикнул от боли. Сергей не обратил на это внимания — перевязать раны можно будет и попозже; он ринулся вперед и провел подсечку. Убегающий с грохотом рухнул ничком с громким уханьем. У казака тоже изрядно перехватило дыхание, но он навалился на пытающегося встать татарина и врезал узловатым кулаком в поясницу врагу — дедушка всегда говорил, что это гораздо лучше, чем расшибать себе костяшки об череп. А потом добавил. И еще добавил. И так, пока враг не обмяк.

— Да заткнитесь вы, шуты гороховые! Не мешайте спать добрым христианам! — заорал кто-то из соседней комнатушки.

— Прости, брат, — сокрушенно отозвался Сергей. Да хранят твой сон святые.

Затем он за ногу отволок татарина к ним в комнатушку и остановился взглянуть на Доржу. Калмык был в подштанниках и нижней рубахе. На рубахе под левой рукой расплывалась красная полоса. Юноша зажал рану и помотал головой.

— Просто царапина, — произнес он напряженным голосом, выдающим его ложь. — Давай сперва узнать, что должны. То есть узнаем.

Сергей буркнул задумчиво и осмотрел в темноте трех незваных гостей. Тот, которого он пнул и приложил коленом, дышал быстро и прерывисто; широко раскрытые глаза смотрели куда-то в пространство. С него толку не будет. Тот, которого он сшиб, был без сознания — и, возможно, истекал кровью изнутри из-за разбитых почек. Если он придет в себя, то будет только орать.

— Господь свидетель, ты очень удачно ему врезал! — произнес Сергей, когда оглушенный калмыком татарин зашевелился. Отличная работа. Сразу видно искусную руку. Я своих двоих считай прикончил, с них толку нету.

— Искусность не по казачьей части, да? — спросил Доржа, но улыбка его была кривой.

Сергей расхохотался, ухватил татарина, сдернул с него пояс, связал им татарину руки за спиной и сунул в рот кляп.

— Ну, песья морда, — произнес казак, стряхивая пот на татарина. Пленник успел полностью прийти в себя и теперь дерзко сверкал глазами. — Как решишь, что не прочь поболтать — кивни, ладно? А теперь чтоб без шума — люди спать хотят.

— Дай я, — произнес Доржа.

Сергей оглянулся. Калмык обвязался под одеждой запасной рубахой и двигался очень осторожно. Сергей пожал плечами и отступил в сторону. Доржа подобрал кинжал одного из татар, подержал его, пока взгляд пленника не остановился на бликах лунного света на отточенном клинке, а потом ударил, как кошка. Татарин выпучил глаза: кожаные штаны свалились с него. Не прошло и нескольких секунд, как он лихорадочно закивал, пытаясь орать и давясь мокрой тряпкой, проваливающейся в широко разинутый рот.

Доржа извлек кляп, подцепив его острием кинжала, и расположил кинжал так, чтобы кровь капала татарину на лицо. Сергей скривился и едва удержался, чтобы не прикрыть пах ладонями. Вместо этого он принялся одеваться, а калмык тем временем задавал вопросы на беглом татарском — он говорил на тюркском диалекте куда лучше, чем по-русски к моменту встречи с Сергеем, но непривычное произношение и подбор слов показывали, что он изучал его не в Среднем Поволжье, а где-то в другом месте. Допрос был тщательным и умелым: где, когда, сколько стражников, какие условные слова. Вопросы следовали один за другим, не давая затуманенному болью рассудку пленника сочинить ложь.

— Убей меня! — выдохнул наконец татарин. Лицо его было землисто-серым, в мелких капельках пота.

Доржа кивнул и нанес удар. Влажная сталь кинжала вошла в тело с негромким хрустом. Доставать его из груди врага калмык не стал — не хотел давать путь фонтану крови. Затем он встал... пошатнулся, глаза его закатились, так что видны теперь были только белки, — и рухнул навзничь, словно тряпочная кукла.

— Боже мой! Кто ж знал, что рана такая серьезная! — воскликнул Сергей и поспешил оттащить калмыка на свободный пятачок.

Он стянул с Доржи рубаху, чтобы добраться до раны. Наспех наложенная повязка насквозь пропиталась кровью. Но казак уставился на товарища, моргая и качая головой.

— Боже мой! — вырвалось у него снова, и он хлопнул себя ладонью по лбу. — А-а-а-а! Я и вправду тупой казацкий бык!

Доржа открыла глаза и ощупала ребра, которые теперь были туго и умело перевязаны. А потом ее рука метнулась к лежащему рядом ятагану.

Сергей расхохотался. Взгляд девушки метнулся к нему, и клинок сверкнул иссиня-белым в темноте, поймав лунный лун.

— Эй, сестренка, скольких человек ты убила при мне? — Голубые глаза Доржы сузились. Сергей продолжал: — Четырех. А ведь мы знакомы всего восемь дней! Так что если бы у меня были виды на твою тощую задницу, я бы не стал оставлять твой меч у тебя под рукой,верно?

— Я слушаю, — отозвалась Доржа. Она села, привалившись к глинобитной стене комнатушки и положив ятаган себе па колени.

— Кроме того, парнем ты до неприличия смахивала на девчонку, а для девушки ты на мой вкус слишком похожа на мальчишку. И мы с тобой делили хлеб и соль и дрались друг за дружку. Так что пошли спасать твою принцессу... кто она тебе — подруга или сестра?

Доржа невольно улыбнулась.

— Единокровная сестра. Моя мать была наложницей, наполовину русской. Я выросла вместе с Бортэ... с принцессой... хану показалось забавным обучить меня на воина, чтобы я защищала ее.

Улыбка девушки сделалась шире.

— Как она мне завидовала! Мы с ней и подруги тоже... более-менее. Она... знающая. Ученая.

Сергей крякнул и сунул девушке кожаную флягу. Доржа жадно напилась, потом встала и попробовала подвигаться.

— Ну как? — поинтересовался Сергей.

— Неплохо, — ответила Доржа. — Из лука я бы стрелять не стала, но драться могу. Ты хорошо перевязал рану. Где трупы?

— За стеной, — ответил Сергей. — Уличные свиньи наедятся сегодня до отвала. Ну, или нищие.

Он тоже встал, взмахнул длинными руками и ухмыльнулся.

— Пошли!

«Ну и как его убить?»

Татары держали принцессу — Сергею она представлялась похожей на изображение с иконы, в негнущемся, расшитом золотом одеянии — в доме богатого курдского купца, торгующего шелком, хлопчатобумажной тканью и рабами. Дом стоял на длинной узкой улице, но на ней было темно, — хоть глаз выколи, слишком далеко до главных улиц с их газовыми фонарями. На улицу дом выходил толстой черной стеной, а за ней высилась четырехэтажная башня с узкими окнами. В одном окошке горела лампа; остальные были темными.

— Дай фонарь, — прошептала Доржа.

Сергей передал ей фонарь. Он принадлежал Дорже и был хорош: он был сделан из металла и работал на очищенной нефти. А вот чего Сергей до этого момента не заметил, так это того, что крышка фонаря может открываться и закрываться, если нажимать на ручку. Это калмычка и проделала. Длинная вспышка, короткая, короткая, длинная, длинная, длинная. Это не походило ни на один известный Сергею код, но...

На второй раз окно потемнело... потом посветлело, повторяя ту же самую последовательность; больше всего это походило на то, будто кто-то взмахивает тканью перед источником света.

— Она там, — заявила калмычка. — И говорит: «Иди ко мне». Мы пользовались этим сигналом, когда хотели тайком выбраться из ханского дворца в Элсте.

— Вы вдвоем, наверно, творили чудеса ради душевного покоя вашего отца, — произнес Сергей, ухмыляясь в темноте.

Доржа шикнула на него.

— Ну и как нам лучше всего попасть внутрь?

— На стенах у них часовые, — сказал Сергей. — Лучше всего идти через вход — если мы сумеем проделать это тихо.

— Думаю, я смогу. Пошли.

Они описали круг, не встретив ничего подозрительнее бродячей собаки, обнюхивавшей валяющееся в сточной канаве тело, не то мертвецки пьяное, не то мертвое. Собака зарычала и удрала. Здешний район считался приличным, а это означало, что здесь мало кто выходил из дома в такой поздний час. Наконец они осторожно подобрались к улице, подходящей к особняку курда спереди. Они старались держаться правой стороны улицы: луна была такая яркая, что там залегли тени. Но та же самая луна, ярко освещала часового перед входом; он стоял, опираясь на копье, и лунный свет блестел на отточенном металле и на черных лакированных чешуйках доспеха без рукавов.

— И как нам пробраться мимо него? — шепотом поинтересовался Сергей.

— Предоставь это мне, — отозвалась Доржа.

— Если ты собираешься его резать, так это будет слишком шумно...

Калмычка смерила его сердитым взглядом, затем прислонила свой щит, меч, лук и колчан к стене и неспешно зашагала к часовому. Часовой дремал стоя, но при ее приближении выпрямился и направил копье в ее сторону.

— Кто идет к дому Ибрагима аль-Вани среди ночи? — прорычал он по-татарски.

Доржа заговорила. Сергей выпучил глаза от изумления. Если не обращать внимания на произношение, Доржа всегда говорила с ним бодрым чистым голосом, похожим на юношеский, во всяком случае, достаточно похожим, чтобы одурачить его. Но теперь...

— Та, что ищет доблестного воина, — произнесла Доржа голосом, который никто не принял бы за голос мужчины какого бы то ни было возраста; этот голос был полон мускуса, меда и обещания. — Но я вижу, что уже нашла его.

Сергей снова выпучил глаза, когда татарин прислонил копье к стене и две фигуры слились. Мгновение спустя татарин осел на землю, лишь негромко заскулив. Когда Сергей подошел, Доржа вытирала губы тыльной стороной ладони.

— Да, боюсь, повторить этот трюк у меня не получится, — произнес казак, вручая Дорже ее оружие.

— Птха! — бросила девушка — не то это что-то означало по-калмыцки, не то просто выражало недовольство. Затем она наложила стрелу на тетиву. — Бери его ключи. Я тебя прикрою.

— Плохо у них налажена охрана, — заметил Сергей. Он мастерски прислонил труп к стене, придав ему позу, которую мог бы принять спящий. — Им следовало бы поставить его на улице, дверь запереть изнутри, и смена пусть приходила бы изнутри.

Хотя купец, скорее всего, принимал меры предосторожности только против воров, а не против нападения, привычки так просто не изменишь. Двери в доме были толстые, дубовые, оплетенные стальными полосами из развалин, которые в местах пересечения были скреплены мощными болтами. Замки были хорошо смазаны.

«И опять не подумали о безопасности. Старый добрый скрип предупредил бы дом».

Дверь приотворилась наружу, ровно настолько, чтобы пропустить их во внутренний двор. Он представлял собою узкий мощеный прямоугольник; вдоль одной его стороны выстроились конюшня, казарма и склад, а с другой — жилище самого купца. Возможно, у него имелся собственный внутренний дворик для здешних женщин. Башня стояла у дальней стены, отдельно от остальных построек. Вероятно, ей отводилась роль убежища на случай бунта и хранилища для самых ценных товаров.

— Погоди, — произнес Сергей.

Он вынул из-за пояса еще одну вещицу, доставшуюся ему в наследство от деда. Это был кусок гибкого металла; с обеих сторон к нему были прикреплены деревянные ручки. Казак перекинул ее через засов и принялся тягать то за одну ручку, то за другую. Раздался едва слышный скрежет, и на камни мостовой посыпались металлические опилки. Сергей сдерживал себя, чтобы не спешить: дед предупреждал его, что пилка может потерять закалку и сломаться, если перегреется, и ни один нынешний кузнец не сумеет вернуть ей чудесные свойства.

— Бортэ будет интересно взглянуть на эту штуку. Она любит вещи, сделанные до Изменения, — негромко заметила Доржа.

Говоря это, она следила за двором, держа лук наполовину натянутым, готовая в любой момент пустить стрелу. Через полминуты засов распался, и Сергей поймал его прежде, чем тот грохнулся на камни. Затем он осторожно притворил дверь обратно и запер ее, оставив ключ в замке. Может, это ни на что не повлияет, а может, какой-нибудь дурень взглянет и решит, что с дверью все в порядке. Никогда нельзя знать заранее — так говорил дедушка.

Они пересекли двор и приблизились к башне. По дороге Сергей зачерпнул в корыте пригоршню воды — смочить начавшее пересыхать горло. Темные силуэты зданий, казалось, следили за ним пристально и недобро, а по спине бежали мурашки от ежесекундного ожидания стрелы в спину. В степи или даже в лесу казак чувствовал себя как дома. Но это походило на бой в гробу.

В двери открылся глазок, и кто-то заговорил на мелодичном, текучем наречии — впрочем, речь неизвестного заглушала толстая, окованная железом дверь.

— Пароль — Меч Азраила, — отозвалась по-татарски Доржа, помянув ангела смерти.

В ответ раздалось мрачное бурчание и новая тирада на неизвестном языке. Доржа заговорила снова:

— Хватит блеять, как баран, ты, курдский павлинопоклонник! Говори по-человечески! Наш вождь велел проверить, как там калмыцкая женщина.

— Ее охраняют так же хорошо, как и жен моего господина Ибрагима аль-Вани! — ответил страж на ломаном татарском — куда менее разборчивом, чем русский Доржи к моменту ее встречи с Сергеем.

— Его жен охраняют пятьдесят отцов их детей, с издевкой бросила Доржа. — Или курдские евнухи — если вообще на свете бывают курды с яйцами. Мы поймали ее — теперь мы хотим видеть ее.

— Если с ней что-нибудь случится, я поплачусь головой, ворчливо заявил стражник. — Хотя мне самому плевать на эту ведьму с ее сатанинской алхимией!

Сергей испустил беззвучный вздох облегчения: этот человек таки собирался отворить дверь.

— А я поплачусь головой, если не выполню приказ вождя! возразила Доржа. — А моя голова куда дороже твоей! Я назвал пароль, так что открывай! Или я уйду, и мы вернемся с тараном и мясницким ножом, чтобы снять шкуру с твоей никчёмной задницы!

— Вы, татары, не правите вселенной, даже если вам так кажется, — пробурчал стражник. — Ладно, погоди.

Послышались щелчки и скрежет. Дверь чуть-чуть приотворилась, в образовавшейся щели виднелась толстая цепочка. В щель выглянул голубой глаз и изумленно расширился за мгновение до того, как ятаган Доржы вошел в него. Сталь с хрустом коробила тонкую кость между глазницей и мозгом. Стражник рухнул навзничь, словно подрубленное дерево. Сергей оттер Доржу в сторонку, перекинул режущую проволоку через цепь и принялся за работу.

— Скорее! — зашипела Доржа.

— Я не собираюсь ее ломать — она нам еще может пригодиться, — упрямо отозвался Сергей. — И кроме того, это дедушкино.

Доржа произнесла нечто на родном языке — экспрессивно, но негромко, — и вскоре кованое звено цепи распалось и с мелодичным звоном упало на каменный пол. Дверь отворилась, и Сергей испустил вздох облегчения.

«Потому что я понятия не имею, что бы мы стали делать, если бы там оказался еще один замок!»

В прихожей башни было пусто. Напротив входа располагались комнаты, предназначенные, по словам татарина, для хранения товаров, а посредине — квадратная бетонная колонна, судя по виду — реликт прежнего мира. Слева располагалась лестница. Товарищи кинулись наверх, быстро и тихо — Сергей впереди, калмычка за ним. На лестнице стоял странный едкий запах, усиливавшийся по мере того как они поднимались наверх. Доржа за спиной у Сергея хмыкнула.

— Это Бортэ.

«Что — это от нее пахнет нефтью и серой?» — озадаченно подумал казак.

На этой двери засова снаружи не было. Из-под толстой двери просачивался свет лампы. Сергей толкнул дверь, держа меч наготове вдруг там внутри не только принцесса, но еще и стражник? Дверь немного подалась, а потом затормозила. Сергей раздраженно ругнулся и навалился на дверь. Доржа произнесла что-то на своем языке.

Дверь отворилась. Сергей прыгнул в проем, проворно, как кошка, пытаясь смотреть в три стороны одновременно... а потом слегка расслабился, увидев женщину с лампой в руке. На женщине был длинный кафтан с капюшоном. Запах кислоты и какого-то странного металла исходил из комнаты за ее спиной. Казак успел заметить там верстаки и какие-то странные стеклянные сосуды.

Тут его внимание привлекло тело, валявшееся у его ног. Эго был крупный мужчина — очень крупный, с изрядным слоем жира поверх внушительных мышц. Мужчина был в тюрбане, но без бороды, и с обнаженным торсом; из одежды на нем были мешковатые темно-красные штаны, кушак и туфли с загнутыми носками. Широкий изогнутый меч валялся рядом с бессильно разжавшимися пальцами, толстыми, как сосиски. На лице мужчины застыл ужас, а глаза выпучились, как будто собирались соскочить с гладкого, похожего на тесто лица.

«Интересно, — подумал Сергей, оглядывая комнату. Он заметил рядом с мертвецом шахматную доску. Мебель состояла из подушек и ковров, а не из стульев, как можно было бы ожидать в доме курда. — Что-то его убило...»

Доржа протиснулась мимо него, пряча ятаган в ножны.

— Бортэ!

— Доржа! — отозвалась вторая девушка, ставя лампу на пол.

Они крепко обнялись, потом Доржа отстранила сестру.

— Ты как? — спросила она — по-русски, видимо, из-за Сергея.

— Нормально. Скучала только. Эти придурки позволили мне оставить при себе мои вещи, так что у меня была куча времени на подготовку, — ответила Бортэ. — Что ты так долго?

— Были кое-какие... проблемы.

Бортэ сбросила капюшон. Сергей присмотрелся. Семейное сходство было несомненным, хотя другая дочь хана была пониже и далеко не такой худенькой, а угольно-черные распущенные полосы, ниспадавшие на спину девушки, были более блестящими, чем у Доржи. У Бортэ был курносый нос, румяное лицо, полные губы и узкие раскосые черные глаза.

Возможно, причиной тому был струящийся снизу свет лампы, но при взгляде на это лицо у казака побежали мурашки по спине. Бортэ напомнила ему кошку — или скорее даже хорька, маленького, проворного, хорошенького и злобного. Девушка смерила его взглядом.

— Где ты взяла этого здоровенного казацкого быка? — поинтересовалась Бортэ — тоже по-русски. Выговор у нее был вполне понятный, но старомодный. — Неудивительно, что ты так задержалась, раз волокла еще и его.

Доржа пожала плечами.

— Он очень полезен при таскании тяжестей, — отозвалась она. — А теперь пошли!

— Как ты убила его? — поинтересовался заинтригованный Сергей, когда Бортэ подхватила котомку и забросила на спину на манер заплечного мешка.

Он потыкал мертвеца носком сапога. Бортэ уступала сестре в росте, да и в целом по ее манере поведения трудно было представить, чтобы ей удалось убить мужчину таких габаритов — ну разве что она застала бы его совершенно врасплох. Да и крови было не видать, а ведь даже маленький стилет оставляет рану, которая хоть чуть-чуть да кровит, даже если клинок остался в теле.

Бортэ улыбнулась, обнажив белоснежные зубки. Два передних чуть торчали вперед, как у зайца. Вместо ответа она подняла руку. Через ладонь тянулась полоса кожи, а в ней пряталась стальная игла. Кончик ее был в крови, а металл под кровью отливал фиолетовым.

— Но я позволила ему выиграть последнюю партию, — сказала Бортэ. — Он был неплохим человеком. Для евнуха.

Сергей сглотнул.

— Твоя сестра сказала, что ты ученая, — произнес он.

— Да, — подтвердила Бортэ и улыбнулась еще шире. — Я химик.

Казак перекрестился.

— Ёб твою мать! — произнес Сергей. Это показалось ему более подобающим для мужчины, чем орать: «Нам пиздец!» и бить себя по голове.

И свет, и голоса у подножия лестницы были пока расплывчатыми и нечеткими, но они приближались. А никакого иного выхода из этой башни не было. Пререкания прервал яростный вопль. Видимо, кто-то обнаружил труп и перепиленную цепь.

— Нам пиздец, — произнесла Доржа, затем выругалась по-калмыцки и со злостью пнула стену.

«Так нечестно! — подумал Сергей. — Ей-то не надо держаться мужественно».

Героическая гибель всегда выглядит более приятной, когда ты, подвыпив, слушаешь бренчание балалайки и брехливую песню какого-нибудь цыгана-гусляра, чем в подобной ситуации. Мысли казака метались из стороны в сторону, словно волк, попавший в ловчую яму — он видел однажды такого. Внезапно казак очень хорошо его понял.

— Мы уже убили множество этих татар, — произнесла Доржа, но в голосе ее проскользнули нотки сомнения.

— Да, — согласился Сергей. — Но тогда мы нападали на них из засады или заставали врасплох. А открытый бой...

Он пожал плечами. Доржа повторила его жест и взмахнула ятаганом.

— Мы знали, что рискуем, — произнесла она.

— Ну да, — согласился Сергей. — Да и в любом случае, казак редко доживает до старости.

Тут у него за спиной послышались аплодисменты. Сергей развернулся и сердито взглянул на Бортэ, выволокшую из внутренней комнаты какой-то мешок. Девушка захлопала снова.

— Смотрите все на батыра! — глумливо воскликнула она. — Смотрите на героя! Смотрите, как он бесстрашно встречает смерть — потому что это легче, чем думать!

Доржа сердито взглянула на сестру. Сергей тоже. Пожалуй, я бы мог вправду невзлюбить эту женщину, будь у меня время», — подумал он.

Но тут он вскрикнул и едва успел увернуться: Бортэ вытащила из мешка закупоренный глиняный кувшин и метнула поверх его головы. Кувшин упал на следующую лестничную площадку, этажом ниже, и разбился вдребезги. Казак не видел, чтобы из кувшина что-то изошло — во всяком случае, в темноте лестницы этого было не видать... но внезапно возникший запах, достаточно резкий, чтобы располосовать легкие, заставил его закашляться и попятиться, протирая слезящиеся глаза.

— Он тяжелее воздуха, — произнесла Бортэ.

— Яд? — спросил Сергей, когда пронзительные гневные вопли внизу сменились криками ужаса.

— Хлор. Вполне смертельно. Он потечет вниз. Пошли!

Девушка развернулась и поволокла мешок обратно в свое убежище. Сергей предпочел не обращать внимания на темные силуэты реторт и стеклянных змеевиков, выстроившихся на столах. Квадратная внутренняя колонна проходила через эту комнату; в ней была открытая дверь, и за дверным проемом виднелись новые веревки, а не ржавый старинный трос. Это казалось куда лучше, чем перспектива с боем прокладывать себе путь через лестницу, даже если бы там сейчас можно было дышать, — а дышать-то и было нельзя. Михаил рассказывал истории про военные газы старины и про то, как он их использовал против моджахедов где-то далеко на востоке. Принцесса достала из мешка еще полдюжины кувшинов и побросала в отверстие.

— Тут хватит на всех, кто ждет внизу, — сообщила она. — Под стенами есть туннель. Мне рассказал о нем евнух. И остался в дураках, верно?

— Ха-ха, — отозвался Сергей, чувствуя, как его яички норовят заползти внутрь живота. — Раз эта штука выжигает легкие, то если мы спустимся — она нас прикончит! Во всяком случае, меня — слышишь, ведьма?

— Вот с этим — не прикончит, — отозвалась Бортэ, доставая из мешка сооруженные из подручных материалов маски. — Я размышляла все время, пока находилась здесь, батыр. Удача благоволит тем, кто подготовился.

— Ее не уймешь ничем, — произнесла Доржа, взяв одну из масок и проверив завязки. — Неудивительно, что отец попытался выдать ее замуж туда, куда два месяца ехать.

— Это нас защитит? — спросил Сергей.

Бортэ улыбнулась снова.

— Химикаты нужно активировать при помощи мочевой кислоты, — произнесла она.

— Это что такое? — недоуменно переспросил русский. Он никогда прежде не слыхал этих слов.

И Бортэ ему объяснила.

Полчаса спустя Сергей сорвал с себя маску и принялся отплевываться.

— Тебе это понравилось! — прорычал он.

К его удивлению, Доржа рассмеялась вместе с сестрой.

— Только выражение твоего лица, казак, — сказала она.

Сергей оглядел темные улицы. Они находились где-то неподалеку от пристаней, и над крышами виднелись мачты кораблей. У некоторых наверху мерцали звездочки якорных огней.

— Ну, думаю, теперь надо попробовать вернуть тебя к отцу, — сказал он.

«Странно. Мне будет не хватать Доржи. А ее сестра — она интересная. Пугающая, но интересная».

Бортэ на мгновение взглянула на юг.

— Зачем? — спросила она. — Он просто выдаст меня замуж за какого-нибудь другого жирного недоумка.

Сергей качнулся с пятки на носок.

— Зачем?.. — Он пораскинул мыслями. — А что еще тебе делать?

— Может, ты не поверишь, — подала голос Доржа, — но на свете есть города больше Астрахани. Я их не видала, — с сожалением добавила она, — но говорят, в Китае...

Бортэ повернулась к сестре.

— Говорят, в Китае сейчас правит Тогрул-хан, — задумчиво произнесла она. — Обезьяна, но монгол, как и мы. Наши предки пришли на запад из тех мест — очень давно, но языки все еще схожи. Во всяком случае, он правит той частью, что граничит с Гоби, и говорят, будто он ведет войну с Хань, что дальше к югу. Интересно... интересно, нашлось бы у него дело для ученого, знающего древнюю науку? Истории твердят, будто его двор в Ксиане — самый богатый на свете.

— Золото, — задумчиво произнесла Доржа. — Шелк. Высокое положение.

Бортэ качнула головой.

— Книги! — воскликнула она, и у нее засверкали глаза. — Ученые! Лаборатории!

Внезапно раздражение покинуло Сергея, и он расхохотался.

— Ну и богатырь я был — драпал, намотав на морду обоссаную бабой тряпку!

— Из тебя вышел бы толк, кабы тебя подучить немного, — сказала Бортэ.

— Он и вправду полезен, если нужно выполнить тяжелую работу, — заметила Доржа.

Сергей расхохотался снова, так, что гулкое эхо прокатилось среди окрестных пакгаузов. А если он отправится домой, его там будут ждать Ольга и Светлана. Может быть, с цепами в руках.

— В какой стороне Китай? — спросил он.

Говард Уолдроп

Говард Уолдроп широко известен как один из лучших авторов коротких рассказов, его называют «Фантастическим Разумом поколения» и автором, «который пишет, как кабацкий ангел». Его знаменитый рассказ «Гадкие цыплята» («The Ugly Chickens») выиграл и 1981 году и «Небьюлу», и Всемирную премию «Фэнтези». Его рассказы составляют сборники «Howard Who?», «АП About Strange Monsters of the Recent Past», «Night of the Cooters», «Going Home Again», «Dream Factories and Radio Pictures» (прежде доступный только для скачивания из Сети), «Custer’s Last Jump and Others collaborations» (сборник рассказов, написанных совместно с другими авторами). Его перу также принадлежит роман «The Texas-Israeli War: 1999», написанный в соавторстве с Джейком Сондерсом, романы «Them Bones» и «А Dozen Tough Jobs», а также памфлет «А Better World’s in Birth!». Сейчас он работает над новым романом с завлекательным названием «The Moone World». Его последняя книга — ретроспективный сборник «Things Will Never Be the Same: Selected Short Fiction 1980— 2005». Прожив много лет в Вашингтоне, Уолдроп недавно вернулся в свой родной город Остин в Техасе, и это событие прошло под ликующие выкрики его сограждан.

В этот раз Уолдроп вводит нас в дивный новый мир, лучший из миров в процессе сотворения, через то место, которого мы совершенно не ждем — мерзлую грязь, колючую проволоку и воющую смерть Нейтральной Полосы.

Ninieslando[38]

Капитан выглядел озадаченным. Он поднес руку к правому наушнику и сосредоточенно нахмурился.

— Опять на линии много посторонней болтовни. Уверен, что в этом секторе фрицев заменили на австрияков. Говорят на языке, которого я не знаю. Венгерский, наверное.

Томми вгляделся в темноту за пределами поста подслушивания. И конечно же, ничего не увидел. Пост был устроен за подобием раздутой дохлой лошади, которая много месяцев пролежала между боевыми порядками. Неделю назад эту гипсовую копию приволокли по запасной траншее со склада камуфляжа где-то глубоко в тылу. То есть рабочей группе пришлось выйти ночью — и не только заменить настоящую дохлятину на гипсовую, но и закопать где-то оригинал, который разложился несколько месяцев назад.

Они вернулись вонючие, грязные и злые, и их отослали обратно в тыл, к роскоши горячей бани и чистой формы. Счастливчики, подумал тогда Томми.

Нынче ночью обязанностью Томми было не таращиться через парапет в темноту пустынной Нейтральной Полосы, а сопровождать офицера на этот подслушивающий пост внутри гипсовой мертвой лошади в тридцати футах от траншей. Пост был подключен к немецкой полевой телефонии (а у них была стычка в британскую) — то есть какой-то бедолага-сапер прополз четверть мили через ничейную полосу в темноте, нашел провод и подцепил к нему свой. Бывало, после оказывалось, что подключились к оборонной или брошенной линии. Потом этот сапер должен был осторожно вернуться обратно, по дороге маскируя провод и при этом совершенно бесшумно — если только не попадал под осветительную ракету.

А так это было обычным делом с обеих сторон, таким привычным, что ни иллюминации не вызывало, ни перестрелки.

По слухам, в последнее время по связи явно было полно неопознаваемых разговоров. Офицеры были очень сдержанны. Не признаваться же, что там говорят на непонятном языке, так что и рапортовать не о чем. За последние ночи на посту побывало несколько офицеров из штаба — и вернулись ни с чем. Часы, проведенные в грязи и темноте, вероятно, приносили им немалую пользу — эдакая перемена среди привычной рутины в том замке в тылу, где располагался штаб.

До передовой доходило мало известий — вот как капитан сказал, что там, «вероятно, венгерский или еще какое балканское наречие». Штаб над этим работал и скоро должен был прислать знатока этих языков — ходили такие слухи.

Томми посмотрел через смотровую щель в шее фальшивой лошади. Ничего. Он баюкал винтовку на груди. В этом году март был почти таким же холодным, как январь. По крайней мере, снег еще не таял и не превращал все кругом в холодную мокрую липкую грязь.

Сзади послышался долгий шорох, и Томми взял винтовку наизготовку.

— Пароль, — сказал капитан в темноту позади гипсовой лошади.

— Э-э... Канун святой Агнесы... — ответили шепотом.

— ...Холод злой[39], — отозвался капитан. — Проходите.

Через открытый бок лошади вползли лейтенант и капрал.

— Вам на смену, сэр, — сказал лейтенант.

— Не завидую вам, — отозвался капитан. — Разве что вы выросли в Будапеште.

— Опять неопознаваемая болтовня? — спросил младший офицер.

— Точно.

— Ну, надеюсь, кто-нибудь в штабе скоро его попробует, — сказал лейтенант.

— Надеюсь.

— Ну, я попробую. Спокойной ночи, сэр.

— Отлично. Пусть вам повезет больше, чем мне. — Он повернулся к Томми: — Идем, рядовой.

— Есть, сэр!

Они проползли тридцать футов или около того до первой траншеи — по косой, что удлиняло путь, и оказались под проволочным заграждением прежде, чем их заметили часовые.

Томми сразу же отправился в свое убежище под прикрытием стенки из мешков с песком. Часовой кивнул ему, остальные спали, сраженные крайней усталостью, как будто были из гипса, вроде того поста.

Томми завернулся в свое промерзшее одеяло и провалился в неспокойный сон.

— Утренняя боевая тревога! — проорал сержант, пнув его в подошву левого ботинка.

Томми проснулся мгновенно, как привык в первые несколько недель на войне.

Утренняя боевая тревога была одним из бесполезнейших занятий в армии. Ее ввели по тем соображениям, что на рассвете солнце бьет прямо в глаза солдатам из британских и французских окопов, так что гансы смогут воспользоваться этим и устроить внезапное наступление через ничейную полосу, застав англичан врасплох. (По этой же причине в немецких окопах объявляли вечернюю боевую тревогу — на случай, если британцы пойдут в наступление из-под закатного солнца.) Поскольку никто никогда не пытался атаковать через оплетенную колючкой и заминированную ничейную полосу иначе как после жесточайшего артиллерийского обстрела, когда часами (а порой и сутками) с неба валились снаряды, утренняя тревога была попросту показухой, пережитком ранних дней Великой войны.

Другой причиной абсолютной бесполезности этого мероприятия было то, что линия окопов, протянувшаяся от Ла-Манша до Швейцарии, образовывала выступ, так что британские окопы смотрели больше на север, нежели на восток, и солнце, вместо того чтоб бить им в глаза, всего лишь вяло заглядывало под поля шлемов где-то справа. Если бы гансы решились на открытое наступление, солнце бы подсветило их справа, превратив в великолепные мишени.

Но утренняя боевая тревога поддерживалась силой традиции и тупости, когда Великая война перешла от войны тактики и мобильности к войне на износ и застряла в мертвой точке. В этой точке фронт переместился с 1915 года едва ли на сотню ярдов, с какой стороны ни посмотри.

Старший брат Тома Фред погиб год назад в первый же день наступления на Сомме, когда в последний раз что-то и в самом деле двигалось, а произошло оно в пятидесяти милях северней по линии фронта.

Томми стоял на стрелковой ступени парапета и целился в никуда сквозь проем между мешками с песком. Справа и слева от него все делали то же самое.

Может быть, какой-нибудь снайпер гансов однажды воспользуется шансом пристреляться к их позициям. Немецкие мешки с песком представляли собой дикую смесь разных расцветок и навалены были как попало вдоль валов. Издалека они образовывали какой-то рваный узор, а тени скрывали любой разрыв между ними, так что огневые амбразуры непросто вычислить. Английские же мешки были все одинаковые, а амбразуры так и бросались в глаза, будто нарывы на пальцах, на что солдаты часто указывали своим офицерам.

Как по заказу, раздался звон разбитого стекла и визг рикошетящей пули. Лейтенант отшвырнул перископ, словно укусившую его гадюку.

— Черт подери! — выкрикнул он. Затем обернулся к своему денщику: — Реквизируй еще один на полковом складе. — Разбитый перископ лежал у стены окопа, его верх и внутреннее зеркало отстрелил какой-то остроглазый ганс. Денщик ушел по диагональному окопу, который вел к резервной линии окопов.

— Могло быть хуже, — спокойно сказал кто-то. — Могли бы и башку отстрелить.

Юмор, пусть и самый скверный, находил себе место везде.

Обычно каждая сторона во время этих тревог вела себя с противником вежливо. И после, во время зав трака и ужина. Нехорошо ронять снаряд на человека, который только что сунул в рот свою порцию фасоли — бедняга может подавиться.

Днем отдыхали, насколько это было возможно. Конечно, порой гоняли за оружием или боеприпасами, или едой но такое случалось сравнительно редко: сержанты помнили, кто последний раз ходил в наряд, и не дергали слишком часто. Днем при возили почту, если она была, потом обедали, время от времени проверяли экипировку. Но в основном люди спали, если что-то не заставляло их бодрствовать.

Раз в месяц каждое подразделение отводили на вторую линию, где люди тоже в основном спали, сколько могли, и каждую третью неделю — в резервные окопы, далеко в тыл, где можно было побыть чем-то более чем солдат, постирать одежду, а заодно и самому избавиться от грязи и вшей.

В резервных окопах можно было ненадолго избавиться от войны с ее рутиной. Можно было почитать серьезно, а не урывками, как приходилось в окопах первой и второй линий. Можно было съесть и выпить что-то помимо консервов и галет, если найдешь, у кого купить. Можно было посмотреть кино в тыловом кинотеатре, хотя пришлось бы долго идти, или посмотреть музыкальное шоу, поставленное одной из частей, изобилующее тяжеловесным юмором и хриплым смехом над не очень тонкими материями. Томми был уверен, что немецкий солдат ведет практически такую же жизнь.

Ирония судьбы состояла в том, что в далекие золотые денечки, летом 1914 года, когда «какая-то долбаная ерунда на Балканах» шла к неизбежной развязке, восемнадцатилетний брат Тома Фред был избран делегатом от Бирмингемской рабочей ассоциации эсперанто на двадцать четвертую ежегодную конференцию эсперантистов в Базеле, в Швейцарии. Конференция эсперантистов должна была состояться в последних числах июля — первых числах августа. (Фред не чужд был путешествий — за год до этого он побывал во Франции с компанией школьных приятелей.)

Конференция отмечала двадцать четвертую годовщину со дня изобретения Заменгофом искусственного языка, созданного, чтобы народы лучше понимали друг друга, изучая легкий, подчиняющийся строгим правилам язык, — по замыслу создателя, если люди начнут говорить на одном языке (мечта о том, как было до Вавилонского столпотворения), они поймут, что они — один народ, с общими мечтами и целями, и постепенно, используя общий язык, утратят националистический кураж и религиозную одержимость.

Были и другие искусственные языки — воляпюк, например, обрел немногочисленных приверженцев на переломе веков, — но ни один не мог сравниться с эсперанто, первым и лучшим из них.

Томми и Фред увлекались языком уже несколько лет. Фред мог говорить и писать на нем с легкостью, которой Томми завидовал.

Что удивило Фреда, когда он прибыл в Швейцарию три года назад, — что большинство делегатов международной конференции, посвященной лучшему взаимопониманию между народами, оказались враждебны к иностранцам, словно деревенщина из третьеразрядного поселения, управляемого мелочными пустоголовыми старейшинами. Почти с первого взгляда по разговорам о войне можно было отличить истинных последователей от примазавшихся болтунов. Дни пополняли счет отступникам: то одна, то другая страна объявляла мобилизацию. Пешком, в автомобилях, поездах, а однажды на аэроплане делегаты покидали конференцию, чтобы присоединиться к славному приключению — к Войне, которая рисовалась им быстрой, яростной, великолепной — и маленькой, она ведь закончится «прежде, чем растает снег».

Под конец конференции осталось совсем немного делегатов, вынужденных строить планы возвращения домой, пока не прозвучали первые выстрелы.

Его брат Фред, ныне мертвый, убитый на Сомме, вернулся в Англию 2 августа 1914 года, как раз вовремя, чтобы успеть на войну, которой никто не хотел (но все надеялись увидеть объявленной). Как и многие идеалисты всех классов и наций, пошел добровольцем сразу же.

Теперь Томми, которому тогда было пятнадцать, остался один у отца и матери. Конечно, его призвали в соответствующее время, до того как он получил известие о смерти брата.

И вот он здесь, в окопе, в замерзшей грязи, за много миль от дома. Как раз опускалась ночь, когда подошел сержант и сказал:

— Вылезай, нужно разобраться с проволокой.

С проволокой — это значит оказаться на ничейной полосе без малейшего намека не безопасность. Пока ты чинишь и усиливаешь свое стальное плетение, в четверти мили от тебя немцы заняты тем же самым.

Проволочная спираль, которая издали казалась перепутанной, предназначалась не для того, чтобы остановить атаку неприятеля, хотя она и останавливала тоже. Проволока была нужна для того, чтобы направлять противника через узкие проходы и более скученно, так, чтобы по возможности посильнее ограничить действия противника, а туда, где атака захлебнется перед непроходимыми рядами колючей проволоки, были нацелены пулеметы. Так что люди, которым предстояло пробираться через проволоку, оказались бы изрешечены пулями калибра 7,7, пять сотен пуль в минуту.

Такая железная непогода для людей смертельна.

Так что проволоку нужно чинить. По ночам. В темноте звук раскатываемой проволоки и приглушенный стук колотушки заполняет все пространство между траншеями противников. Тихо ругающиеся люди перетаскивали бухты колючей проволоки через брустверы и волокли и катили туда, где в старом заграждении (которое вроде как должно быть срезано, но никто никогда этого не делает) прорваны прорехи или повалился какой-то из этих новых столбов (которые в землю не вбивали, а вкручивали, как штопор в пробку).

Они тащили в темноте проволоку, столбы и волокуши гуда. Где стоял сержант.

— Сюда два столба, — приказал он, указав на пятно чернее темноты. Томми, однако, ничего там не видел. Он положил свой моток проволоки на землю и тут же напоролся на невидимые колючки на уровне плеча. Томми пощупал там — проволока тянулась и вправо, и влево.

— Соблюдайте тишину, — сказал сержант. — Не навлекайте ракеты на наши задницы.

Освещение — вот истинный враг ночных работ.

От немецких окопов донесся стук колотушки и шум. Томми сомневался, что кто-нибудь станет запускать ракету, пока его люди находятся на открытом месте.

Он занялся работой. Другой солдат ввинчивал столб поблизости.

— Проволоку давайте, — велел сержант. — Мотайте, как гирлянды на рождественскую елку. Пусть гансы и фрицы восхищаются, пока в ней не запутались.

Томми и еще несколько солдат размотали и развесили проволоку между новыми столбами и срастили ее со старой.

Вернувшись в траншею после вылазки и установки заграждения, обычно ощущаешь причастность к Войне. Многие терялись — полно было историй о том, как кто-то заблудился в темноте и вышел к окопам противника, а там был убит или взят в плен до конца войны.

Томми иногда рассматривал вылазки на заграждения как переменку посреди отупляющей жары, весенних или осенних дождей или зимнего холода. Можно было побыть в относительном комфорте и безопасности и не бегать по окопу, согнувшись пополам.

И тут в небе взошла комета. Кто-то из фрицев открыл огонь. Все замерли — дело было в том, чтобы не двигаться, пока ничейная полоса залита светом, как в летний полдень. Замерев, Томми с удивлением увидел немцев, которых вспышка застала на открытом месте — они тоже стояли перед своими окопами, как статуи, замерев в тех позах, в которых разматывали проволоку.

Так кто же запустил?

Осветительная бомба висела под парашютом и медленно опускалась, выжигая ночь до стального блеска. С обеих сторон раздались выстрелы — снайперы пользовались моментом.

Пуля ударила в землю возле ног Томми. Он подавил побуждение нырнуть в укрытие — ближайшее было в двадцати футах, в воронке от снаряда. По нему или по людям вокруг него в любой миг могли открыть огонь. Они все стояли неподвижно, Томми видел капли пота на лице сержанта.

С немецкой стороны кашлянул миномет. Земля взорвалась мерзлыми ошметками и частями тел.

Ощущение было, как будто дали хорошего пинка.

Правая рука подвернулась под тело. Винтовка исчезла. Ночь снова потемнела, осветительный снаряд еле мерцал. Томми увидел, что сержант и еще пара человек ползут обратно в окоп. Он попробовал последовать за ними. Ноги не двигались.

Томми попытался сдвинуть себя с места свободной рукой, но только перекатился по промороженной земле. Что-то теплое на спине быстро замерзало.

Нет, подумал он, я не могу умереть на ничейной полосе. Несколько месяцев назад он слышал слабеющие крики человека, который вот так же попался. Томми не хотел так умирать.

Он долго лежал — слишком устал и было больно двигаться. Постепенно слух восстановился — после разрыва мины в ушах только шумело.

Он услышал тихий разговор в траншее, ярдах в двадцати. Он мог себе представить, о чем там говорят. Должны ли мы пойти за ранеными и мертвыми? Не пристреляли ли фрицы это место? Где Томми? Наверное, пулю словил.

Удивительно, но он слышал и звуки с немецкой стороны — тихие шаги, тихое передвижение из воронки в воронку на нейтральной полосе. Немцы, должно быть, выслали поисковую партию. Сколько он уже лежит здесь? Стреляли ли по тем немцам, которых вспышка застала на открытом месте? Где английская команда, посланная искать раненых? Шаги приблизились. Почему нет оклика из траншеи? Или выстрелов? Опасаются, что это возвращаются свои? Шаги затихли в нескольких ярдах от Томми. Его зрение уже привыкло к темноте после вспышки. Он увидел рядом темные силуэты. Среди них один был силуэтом человека. Он шел быстро и задержался только у лежащего рядом тела.

Тут с немецкой стороны взвилась ракета — не такая яркая, как та, просто красная сигнальная или что-то вроде того. В ее свете Томми увидел, что фигура рядом с ним обшаривает тело.

Томми разглядел, что это китаец. Что забыл китаец на нейтральной полосе?

Может быть, подумал Томми, он понимает английский. А может, заговорить с ним на эсперанто? Язык-то был придуман специально для этого.

И он сказала на эсперанто — самую первую фразу. Которую выучил на этом языке:

— Не могли бы вы показать мне дом семьи Лодж?

Китаец замер. В угасающем свете ракеты видно было, что он озадачен. Потом он улыбнулся, потянулся к поясу и взял в руку дубинку. Он приблизился и ударил Томми по голове.

Он очнулся в чистой постели, на чистых простынях, в чистом белье, у него болели голова и плечо. В чистом и просторном коридоре светили электрические лампы.

Томми предположил, что он находится в полковом госпитале. Он не знал, как сюда попал.

К изножью кровати подошел человек. Со стетоскопом.

— А... — сказал он. — Вы пришли в себя.

Он говорил на эсперанто.

— Я в полковом госпитале? — спросил Томми по-английски.

Человек непонимающе посмотрел на него.

Он спросил еще раз, на эсперанто, по ходу подыскивая слова.

— Вы далеко от него, — ответил человек. — Вы в нашем госпитале, и здесь вам не надо беспокоиться о войне. Вам все объяснят позже.

— Меня что, перевезли в Швейцарию, пока я был без сознания? — спросил Томми. — Или это другая нейтральная страна?

— О, вы в нейтральной стране, все в порядке. Однако вы всего в нескольких футах от того места, где вас нашли. Я понял, что вы полагаете, будто вас спас китаец. Он не китаец — назвать его так было бы для него оскорблением — он вьетнамец, из Французского Индокитая. Его занесло сюда в один из первых приливов в начале Войны. В первую зиму многие из них погибли — выжившие никогда этого не забудут. Насколько хорошо вы говорите на нашем языке?

— Я с детства вхожу в Эсперантистский Союз. Мы с братом входили, но он погиб. Он писал и говорил на эсперанто куда лучше меня...

— Это было неизбежно, — сказал этот человек. — Представьте себе, как Нгуэн удивился, услышав этот язык от человека в британской форме. Когда вы заговорили, это показало, что вы один из нас. Он решил вернуть вас обратно самым подходящим способом, то есть в бессознательном состоянии. Врач обработал ваши ранения — отвратительные. Надо сказать, вы, скорее всего, умерли бы, если бы вас не доставили сюда...

— Сюда — это куда? — спросил Томми.

— Сюда — несколькими футами ниже ничейной полосы. Я уверен, что бывший капитан вам все объяснит. Давно уже никто не присоединялся к нам таким образом, как вы. Большинство пришло в первые дни Войны, когда Линия Фронта еще только установилась, или их нашли между траншеями, раненых или обезумевших, и их пришлось лечить и приводить в себя. И вот появляетесь вы, тоже раненый, но вы уже знаете наш язык. Вы подойдете.

— Вы англичанин? Француз? Немец? — спросил Томми.

Человек рассмеялся.

— Здесь больше нет национальностей. Здесь мы все просто люди.

Он ушел. Потом пришел врач, сменил повязку на плече и дал Томми пилюлю.

К Томми пришел бывший капитан. Это был невысокий человек в выцветшей форме со следами капитанских знаков различия.

— Добро пожаловать в Ниниесландо, — сказал он.

— Здесь чисто, — сказал Томми. — Я от такого отвык.

— Самое меньшее, что мы можем сделать, — отозвался капитан, обводя рукой окружающую обстановку и обозначая тем самым Все, Что Здесь Есть. — Вы научитесь, — продолжал он. — У вас огромное преимущество — вы уже говорите на этом языке, так что нам не надо учиться. Пока не оправитесь от ранения, будете выполнять легкие работы...

— У меня давно не было практики, — сказал Томми. — Мой брат был филологом, он хорошо знал язык — но его убили на Сомме.

Он бы нам пригодился. Итак, — капитан заговорил тоном лектора. — Мы находимся в нескольких футах под ничейной попкой. Мы оказывались тут по одному. Растерянные. Раненые, брошенные и, к несчастью, слегка безумные. Мы копали свои пещеры и тоннели, подключались к линиям связи и электрическим проводам, таскали воду. Мы тут строим общество людей, чтобы захватить Землю после того, как Война наконец кончится. Сейчас наша цель — выжить, а для этого нам нужно добывать пищу, воду, электричество, одежду и снаряжение, захватывая по ночам команды чистильщиков. Мы ходим к траншеям и берем то, в чем нуждаемся. Пусть лучше послужит нам, чем для убийства. Нас в этом секторе 5600 человек. Вдоль всего Западного фронта нас около полумиллиона, и мы ждем своего часа и начала Нового Мира братства. Мы — первые вестники его, бывшие солдаты, которые живут мирно, имея единый язык и единую цель, которых не устрашила сама Война, мы — живая альтернатива национализму и фанатизму. Представьте себе, что будет в тот день, когда мы выйдем отсюда.

Томми протянул ему руку, бывший капитан ее пожал.

Приятно встретить настоящего идеалиста, — сказал Томми. — Многие ведь не...

— Вот увидите, — перебил его бывший капитан. — У нас тут много работы, а добывая котелок с бобами, можно забыть о главной цели. Война была устроена для нас, только не для тех, для кого надо. Для тех, кто сражается, для тех, кто все еще верит в Войну. Не сделайте ошибки — предупредил он. — Гансы — не враги. Англичане — не враги. Ваши бывшие командиры и Штаб — не враги. Враг сама Война. Ее поддерживают страхи тех, кто сражается. Это машина, которая превращает людей в воспоминания.

Всякую болезнь, самострел или несчастный случай обе стороны называют «убылью» — perdajo, — то есть эти смерти не внесли никакого вклада в войну, не принесли ни одной вражеской смерти.

Человек на Войне сточки зрения Войны — расходуется впустую. Война думает за Генеральный Штаб. За эти три года у них не было ни одной идеи, которая не принадлежала бы Войне.

Так что у нас есть преимущество. Одна-единственная осветительная ракета, которую никто не ожидал, дала такой результат, как будто в нашем распоряжении была батарея крупповских гаубиц. Война обеспечивает нам гаубицы — как и тем, кто сражается в ней.

Нет нужды говорить вам, что я тут вроде уэллсовского странствующего артиллериста из «Войны миров». Здесь каждый должен прекратить думать как комбатант и начать думать как гражданин Ниниесландо. Что мы можем сделать, чтобы отобрать у Войны руль? Что мы планируем, чтобы улучшить мир, в то время как Война заставляет его резать горло самому себе? Мы здесь для того, чтобы придать этому немного смысла — остановить длань Войны. Когда человечество поймет, что Война — это и есть его враг, оно сможет присоединиться к нам ради прекрасного будущего. Заменгоф был прав, эсперанто — путь к новому миру!

Прощаясь, он сказал:

— Удачи, новый гражданин Ниниесландо...

Несколько недель спустя они направлялись к французскому складу, чтобы взять там припасы для Ниниесландо а уж там повар сделает из них кое-что повкуснее, чем могут додуматься французы. На них было надето кое-что из французской формы — в такое время никто не обращал на это особенного внимания, был бы цвет подходящий. На Томми была французская каска, привязанная за подбородочный ремень к поясу, в той манере, какой щеголяют французские рабочие.

Они заняли свое место среди ожидающих. Очередь продвигалась минута за минутой, пока не пришла их очередь грузиться.

— Никакой брюквы, — сказал их сержант, который воевал под Верденом.

— Ну конечно, — отозвался сержант-снабженец. — Как заказывали.

И показал грубый жест.

Они взяли свои сухие пайки и мешки и вместе с прочими носильщиками пошли обратно к своим окопам. Ход сообщения постепенно углублялся, стены рва становились все выше, пока они шли по настилу. Впереди слышался отзвук шагов. Тот же звук следовал за ними.

Где-то в поперечной траншее между первой и второй линиями они просто исчезли вместе со всей своей ношей, свернув в очередной ход сообщения.

Они принесли добычу в ярко освещенную электрическим светом кухню под первой линией.

— О, отлично! — сказал повар и заглянул в мешок. — Брюква!

Томми стоял на посту подслушивания вместе с одним бывшим немецким лейтенантом.

— Много разговоров сегодня, — сказал тот. — Они не много замечают, когда мы говорим с другими секторами в последнее время.

— Конечно, — сказал Томми. Противники подключаются к линиям связи друг друга, чтобы добыть информацию. А слышат они не только противника. Но и нас.

— И что они с этим делают? — спросил бывший немец.

— Пытаются понять, на каком это языке. Наши точно были озадачены.

— Они думают, что это какой-то балканский язык, — сказал бывший немец. — А наши думают, что это валлийский или баскский. Ты когда-нибудь подслушивал?

— Нет, подслушивают офицеры.

— Ты бы сразу распознал. Но Война научила офицеров, что рядовые — это ленивые неграмотные свиньи, которые только отлынивают от работы и озабочены добыванием выпивки. Что они могут знать о языках? Были бы они другими — были бы офицерами. Не правда ли?

— Истинная правда, — согласился Томми.

Неделю спустя Томми сидел в ярко совещенной библиотеке, изучая загадочный набор чтения, утащенный с обеих сторон. Тут были книги на эсперанто, опубликованные по большей части в начале века. На эсперанто тогда была мода, пока народы не решили, что это все мечты, и не вернулись к своим вооруженным состязаниям и «местам под солнцем». Среди этих книг были, конечно же, романы, переведенные на эсперанто.

Был тут также самый полный набор топографических карт Фронта. Томми рассматривал свой сектор. Он увидел там устья тоннелей и коридоры Ниниесландо, увидел, что британский пост подслушивания помечен «гипсовая лошадь». Он мог проследить ходы Ниниесландо от швейцарской границы до Пролива (кроме тех мест, где траншеи на передовой проходили слишком близко друг к другу. Там едва хватало места, чтобы проложить проход, не привлекая к себе внимания).Там Ниниесландо сходилась к одному тоннелю не шире хода сообщения на поверхности, только чтобы обеспечить сообщение между двумя секторами.

Обе стороны гам, наверху, пожертвовали бы тысячами людей за любую из этих карт.

Это означало, что Ниниесландо работает день и мочь, слушая и картографируя малейшие изменения. Карта, лежавшая па верху каждой стопки, была самой свежей. Можно было просмотреть всю стопку и просмотреть историю Войны —иногда до конца 1914 года, когда немцы решили провести передовую повыше, пусть даже на фут-другой. Ниниесландо была основана как раз тогда, когда война зашла в тупик.

По большей части линия фронта с тех пор не менялась, разве что становилась более разбитой, грязной и тошнотворной. Иногда она менялась на несколько футов или на сотню ярдов и ту или другую сторону.

Как сказал бывший капитан, «Война сделала нас лучшими инженерами, машинистами и солдатами в истории. Жаль, если это все пропадет, так что мы использовали эти умения для постройки лучшего мира здесь, под землей».

Томми оглядел ярко освещенную библиотеку. Он провел бы здесь всю жизнь, строя новый мир, это правда.

Три ночи подряд каждая сторона высылала группы за линию фронта. Ожесточенные стычки вспыхивали по всему сектору.

Для мусорщиков Ниниесландо это было золотое дно. Они делали свое дело эффективно и тщательно, оставляя за собой нагие тела по всей Нейтральной Полосе. Стоны умирающих преследовали их, когда они возвращались в Ниниесландо через тайные проходы.

Рана в плече у Томми прекрасно зажила. Он лежал на своей чистой койке, сдав трофеи после вылазки. Груды добычи были куда больше, чем обычно, — все для Ниниесландо. На груди у Томми лежала раскрытая «Оксфордская антология английской поэзии». Он терял этот язык, он слишком давно на нем не говорил. Теперь он думал и даже сны видел на эсперанто. Так и должно быть. Национальные языки — это камни преткновения и тормоза человечества. Томми прочитал несколько стихотворений и закрыл книгу. Когда-нибудь, подумал он, когда нас одолеет ностальгия по временам разделения людей по языкам. Он вообразил пасторальную поэму будущего, написанную на эсперанто, с пастухами и нимфами, строка за строкой передающую английский оригинал, как будто это был такой же мертвый язык. Как древнегреческий или латынь. Он мечтал о мире, в котором такое возможно.

Пару дней телефонные линии были странно молчаливы. Но зато между окопами, наблюдательными постами и штабом носились курьеры. С обеих сторон. Что-то готовилось. Одного курьера подстерегли днем, что было опасным делом, но у него не было никаких бумаг. Команда захвата не решилась пытать курьера, просто доложила, что приказы, скорее всего, устные. Может быть, так совпало, что обе стороны планируют одновременно нарушить равновесие. Это мог оказаться тот самый большой пожар, которого ожидал Ниниесландо.

Конечно, это Война устроила так, что обе стороны утратили преимущество внезапности, почти одновременно начав артподготовку. Ниниесландо ждал — что бы ни произошло, Нейтральная Полоса будет завалена мертвыми и умирающими, только мародерствуй.

— Слишком тихо, — сказал кто-то в коридоре.

— Они никогда не отключали телефоны так надолго, — раздалось в ответ.

Томми шел по чистому коридору. Он думал о том, что в нескольких футах у него над головой находится мир ekskremento и malpurajo[40], в котором третий год идут сражения. Здесь же был более яркий, чистый мир, который и вообразить себе не может человек с поверхности.

И тут первые снаряды начали рваться у него над головой. С потолка посыпалась пыль. Стена пошла трещинами.

Томми осознал, что находится точно под серединой Нейтральной Полосы. Артиллерия обеих сторон не должна была обстреливать это место — разве что у них с прицелом было совсем плохо. Они должны были целить по окопам противника.

Ниниесландо содрогнулся и покачнулся от обстрела. Свет погас — снаряд где-то перебил провод.

Томми зажег спичку и нашел электрический фонарь в нише у поворота. Включил его и пошел в библиотеку.

Вошел туда и посветил вокруг. Кое-какие книги попадали с полок, но ничего страшного.

Он сел за стол. Из дальнего конца коридора послышался шум. В дверь вбежал окровавленный человек с дикими глазами и крикнул:

— Tri rugo bendos!

«Три красных ленты» или «банды»? Это метафора такая, что ли? Или там три марксистских отряда? Или это как в приключениях Шерлока Холмса — буквально как в «Пестрой ленте»? Что он хотел сказать? Томми шагнул к нему, но тот побежал дальше.

Томми вернулся в холл и поднялся на наблюдательный пост с двумя амбразурами — одна выходила на северо-восток, другая на юго-запад.

То, что он увидел на северо-востоке, ошеломляло. В разгар дня сюда приближались немецкие солдаты с винтовками на изготовку, с примкнутыми штыками. Они пробовали землю и мусор по мере продвижения. На левом рукаве у них были нашиты три красные полоски на белом фоне.

Томми посмотрел в другую амбразуру, удивляясь, почему немцев не косят пули. С этого направления тоже приближались английские и французские солдаты. На правом рукаве у всех были нашиты три красные полоски на белом фоне. Пока он смотрел, несколько солдат исчезли за насыпью. Послышались выстрелы. Ninieslandoja[41] (у него не было трех полосок на рукаве) споткнулся и упал мертвым в пыль. Стрельба продолжалась, постепенно стихая.

Потом снова послышались выстрелы.

Томми побежал в госпиталь.

У плотника много разных красок, но очень мало их напоминало красный — это последний цвет, который хочется видеть на поле боя.

Когда Томми прибежал в госпиталь, он обнаружил, что бывший капитан уже там. Он рвал ткань на повязки.

Томми подошел к аптечке и посмотрел, что там есть. Бутылочки упали и разбились.

— Наконец-то они решились, — воскликнул бывший капитан. — Они объединились для того, чтобы избавиться от нас. Наши вылазки на прошлой неделе, должно быть, вывели их из себя.

Томми взял кусок ткани и быстро нарисовал на ней три полоски, обмакнув кисть в меркурохром. Одну он отдал капитану, одну сделал себе.

— Сначала они покончат с нами, — сказал он. — Потом продолжат убивать друг друга. И так по всему Западному фронту. Никогда не думал, что они смогут сохранить в тайне такой план так долго...

Бывший капитан дал ему английскую каску и новый армейский ремень. Винтовку взял? Отлично, попробуй слиться с ними. Говори по-английски. Удачи.

И он вышел.

Томми пошел в обратную сторону, он бежал туда, где должны были быть немцы.

Стрельба стала громче. Томми понял, что сейчас по нему может стрелять и Ниниесландо тоже. Он обошел поворот коридора и наткнулся на немецкого солдата. Тот поднял дуло своей винтовки в потолок.

— Anglander? — спросил немец.

— Д-да, — ответил Томми, тоже перехватывая винтовку.

— Там позади есть еще, — добавил Томми. — Немного, подземники уже бегут сюда.

Немец смотрел на него, ничего не понимая. Он перевел взгляд дальше, туда, откуда пришел Томми.

Раздался шум — все больше немцев появлялось из этого зала. Они поднимали свои винтовки, видели красные полоски на рукаве Томми, опускали винтовки обратно.

Томми бежал вместе с ними дальше по коридору странной конструкции. В толпе волновались. Один ниниесландер выстрелил из комнаты дальше по коридору, и его тут же убили немцы.

— Отличный выстрел, — сказал Томми.

Возможно, другие слышали, как он говорил по-английски.

— Мои люди, — сказал Томми. Он помахал немцам и пошел на голоса.

Английский капитан с пистолетом наготове стоял перед группой солдат. Перед ним на полу лежали тела двух жителей Ниниесландо.

— Ну, и какую крысу мы тут выкуриваем? — спросил капитан на эсперанто.

Томми сделал непроницаемый вид.

— Это вы на венгерском говорили, сэр? — спросил он. Слова казались чужими.

— Из какого подразделения? — спросил капитан.

— Первое. Королевский стрелок, — отрапортовал Томми. Я отстал от своих и прибился к немцам.

— Много стрельбы?

— Не очень, большинство коридоров пусты. Они где-то еще, сэр.

— Останешься с моими людьми, пока не сможешь вернуться в свой отряд. Чем полоски нарисовал? Йодом?

— Думаю, это меркурохром, — ответил Томми. — Запас краски кончился.

Ему было трудно подбирать слова на этом языке. В голове всплывали фразы на эсперанто. Приходилось тщательно следить за речью, особенно рядом с этим капитаном.

Они обыскали еще несколько комнат и переходов, но ничего не нашли. Откуда-то раздался свисток.

— Это сигнал, — сказал капитан. — Вперед.

Оттуда. Куда ушли немцы, тоже послышались свистки. Дело шло к концу.

Следом за офицером они вышли на нейтральную полосу.

Капитан отошел к группе офицеров, что-то у них спросил. Через несколько минут он вернулся.

— Есть еще работа, — сказал он.

Надо было перетаскать вниз канистры с бензином.

— Мы выжжем первые два коридора. Ты, ты и ты. — Последним он указал на Томми. — Берите канистры, разливайте бензин. Сигнал — три свистка. Как только подожжете — уходите. У всех есть спички? Отлично.

Они вернулись обратно в коридор. Канистра казалась Томми очень тяжелой. Он зашел за поворот и начал повсюду плескать ее содержимым.

Немного бензина он приберег на дне. Нехотя стоял и плескал.

Время, чтобы успеть построить лучшее завтра. Многие, подобно ему, должны выйти, присоединиться к своей стороне или исчезнуть в этом хаосе.

Когда Война закончится, мы соберемся все вместе, найдем друг друга, начнем строить новое человечество на пепелище этого старого мира.

Три свистка. Томми чиркнул спичкой, бросил ее вниз и смотрел, как разгорается пламя.

Потом бросил канистру и вышел в яркий день нового мира, которому предстоит родиться.

Гарднер Дозуа

Гарднер Дозуа на протяжении двадцати лет был редактором «Журнала научной фантастики Азимова». Кроме того, он издавал ежегодную антологию «Лучшее научно-фантастическое произведение года», которая шестнадцать раз завоевывала премию «Локус» за лучшую антологию — больше, чем любая другая серия антологий, — и которая сейчас представила уже двадцать шестой свой сборник. Он пятнадцать раз получал премию «Хьюго» как лучший редактор года, дважды завоевывал премию «Небьюла» и премию «Сайдвайз» за свои короткие произведения, собранные в сборники «Человек-видимка», «Геодезические сны: лучшие рассказы Гарднера Дозуа», «Удивительные дни: невероятные путешествия с Гарднером Дозуа» и «Утреннее дитя и другие рассказы». Дозуа является автором и редактором более сотни книг; в число наиболее свежих входят роман, написанный в соавторстве с Джорджем P.P. Мартином и Даниэлом Абрахамом, «Бег охотника» и антологии «Галактические империи», «Песни для умирающей Земли» (издано совместно с Джорджем P.P. Мартином), «Новая космическая опера-2» (издано совместно с Джонатаном Стрэхеном) и «Книга драконов: волшебные истории от мастеров современной фэнтези» (издано совместно с Джеком Данном). Гарднер Дозуа родился в Салеме, штат Массачусетс, ныне проживает в Филадельфии, штат Пенсильвания.

Его рассказ переносит нас в странное будущее, где упрямец продолжает вести арьергардные бои, хотя и подозревает, что проиграл не только битву, но и войну.

Рецидивист

Клейстерман шел вдоль берега; легкие волны Северной Атлантики набегали на берег и рассыпались кружевом белой пены почти у самых его ног. Кулик бежал параллельно ему, чуть дальше, вылавливая вертящуюся в волнах мелкую добычу. Когда волны отступали, оставляя песок матово-черным, становились видны цепочки пузырьков от зарывшихся в него песчаных блох. Волны пенились вокруг разрушенного каменного мола, наполовину погрузившегося в воду.

Позади миллионы крохотных роботов разрушали Атлантик-Сити.

Клейстерман шаркающей походкой шел мимо водорослей, что сохли за линией прибоя спутанной массой полусдувшихся коричневых пузырей, и посматривал то вперед, то назад вдоль берега. Берег был пустынен. Во всяком случае, безлюден. То тут, то там попадались черноспинные чайки и чайки-хохотуны; некоторые стояли поодиночке, другие — по двое-трое, иные же сбивались в небольшие группки и выстраивались клином. Они тихо стояли на песке и все смотрели в одну сторону, как будто ждали, пока чайка-вожак преподаст им урок летного мастерства. Краб суетливо пробежал сквозь водоросли почти у самой ноги Клейстермана. Выше линии прибоя сухой песок был смешан с бесчисленными обломками ракушек, которые невесть сколько лет дробили волны.

Последние десять тысяч лет, после того как ледник растаял и море поднялось до нынешнего уровня, сюда можно было явиться в любой день — и все было бы тем же самым: набегающие на песок волны, крики морских птиц, суетящиеся крабы, кулики и ржанки, выискивающие еду в прибое.

Теперь же, всего через несколько дней, все это должно было исчезнуть навеки.

Клейстерман развернулся и взглянул на море. Где-то там, за милями холодной серой воды, находилась Европа — пока еще за пределами видимости.

Холодный ветер, пропахший солью, дул в лицо. Чайка-хохотун пронеслась над головой у Клейстермана, обрызгав его с пронзительным, смеющимся криком, от которого их вид и получил свое имя. Сегодня этот смех казался особенно резким и насмешливым — и особенно уместным. В конце концов, дни человечества завершены. Пора сойти со сцены.

Преследуемый глумливым смехом чайки, Клейстерман зашагал прочь от океана, через сухой песок; обломки ракушек хрустели у него под ногами. Вдоль берега тянулись низкие дюны, поросшие травой и песчанкой. Клейстерман взобрался на дюну и остановился на вершине, взглянуть на уничтожение города.

Атлантик-Сити и так уже превратился в развалины. Некогда высокие башни отелей превратились в огрызки, но роботы доедали то, что осталось от города, с поразительной скоростью. Их были миллионы, размерами от железнодорожных вагонов до едва различимых точек величиной с десятицентовик, а может, и еще меньше, размером с молекулу, вообще невидимые. Они кружили там, словно дервиши из мультиков, обдирая все, что можно было вынести из руин — сталь, пластик, медь, резину, алюминий. Не было ни шума, если не считать негромкого глухого гула, ни клубов пыли, как это было бы, если бы разрушением занимались люди, но огрызки башен отелей заметно уменьшались прямо на глазах у Клейстермана — таяли, словно сахарные головы, забытые под дождем. Клейстерман никак не мог понять, куда же все девается. Казалось, будто отходы просто исчезают, а не вывозятся каким-нибудь видимым способом, но безусловно они куда-то вывозились.

Выше по побережью другие миллиарды роботов обдирали до ниточки Манхэттен, а иные пожирали Филадельфию, Балтимор, Ньюарк, Вашингтон — все строения обреченного берега. Зачем переводить даром сырье? Все будет вывезено до того, как Европа, неумолимо движущаяся по уменьшающемуся океану, врежется в берег.

На Атлантическом побережье в любом случае оставалось к нынешнему времени немного народу, но ИИ любезно предоставили им пару месяцев, предупредив, что побережье будет разрушено, давая им время эвакуироваться. Всякий, кого не вывезут, как сырье, вместе с городами и другими бесполезными вещами, или тот, кто не окажется на пути утилизационных команд роботов, в конце концов будет уничтожен, когда две тектонические плиты врежутся друг в друга, словно захлопывающиеся двери.

Клейстерман держался довольно далеко от берега, но сейчас совершил ностальгическое путешествие сюда, двигаясь навстречу тоненькому ручейку беженцев. Он некогда прожил здесь два счастливых года, в домике неподалеку от Атлаитик-авеню, с женой, ныне давно уже покойной, и дочерьми, тоже давно уже скончавшимися, в ином мире и иной жизни. Но это было ошибкой. Здесь для него ничего не осталось.

На востоке на горизонте скапливались высокие облака; у основания они сделались серо-черными, и время от времени в них виднелся промельк молнии. Порывы ветра трепали волосы Клейстермана. Кроме неотвратимой Европы, сюда приближался еще и шторм — он собирался над тем, что осталось от океана. Клейстерман понял, что если он не хочет промокнуть, пора убираться отсюда.

Он поднялся в воздух. По мере того как он поднимался все выше и выше, клубящаяся туча роботов, пожиравших город, была видна все так же хорошо, но видны сделались еще и пространства соленых болот, что окружали остров на материке; они напоминали расползающийся коричневый синяк. Отсюда, сверху, видны были развалины гиперструктуры, поднявшиеся из моря, чтобы умереть в последние дни странной внутричеловеческой войны, до Исхода ИИ, до того как все изменилось — огромный остов из стекла и металла, протянувшийся вдоль берега на милю, если не больше. Вскоре роботы доберутся и до него. Гриф-индейка, летевший почти вровень с Клейстерманом, на мгновение испугался его, потом накренился и легко, изящно скользнул вниз по длинному незримому воздушному склону, словно говоря: «Может, ты и умеешь летать — но вот так вот ты не умеешь».

Клейстерман повернул на запад и прибавил ходу. Ему надо было преодолеть значительное расстояние, а у него оставалось всего десять-двенадцать часов светлого времени. К счастью, он мог лететь непрестанно, не останавливаясь, чтобы отдохнуть; он даже отлить мог на ходу, если бы понадобилось, и не притормаживать, проверяя, не пострадал ли какой-нибудь случайный прохожий.

Обычно старый кожаный костюм мотоциклиста достаточно хорошо согревал его, но без одежды с подогревом и кислородного оборудования он не мог забираться слишком высоко, невзирая на то, что вживленная ИИ технология могла бы доставить его во внешние слои атмосферы, если бы ему хватило безрассудства попытаться. Хотя он мог бы подняться достаточно высоко, чтобы перелететь через Аппалачи, — некогда они были выше Гималаев, как и новые горы, которые вскоре должны будут воздвигнуться на побережье, но миллионы лет эрозии источили их, обычно было легче следовать вдоль старых дорог через перевалы, по которым американские колонисты проходили через горы в глубь материка, когда там еще были дороги.

Погода была вполне подходящей для полета: солнце, легкий ветерок, небо, полное пышных кучевых облаков, — и он быстро преодолел нужное расстояние. Западнее того места, где некогда стоял Питсбург, Клейстерман пролетел над причудливым существом несколько человек слились в единое многодольчатое тело, которое, возможно, брело на запад вот уже несколько месяцев, с того самого момента, как было объявлено предупреждение о необходимости эвакуироваться с побережья.

Существо смотрело, смотрело, смотрело наверх, пока Клейстерман пролетал мимо.

После еще пары часов полета Клейстерман немного расслабился. Похоже было, что на этот раз Миллесбург будет на месте. Это случалось не всегда. Иногда на севере, где должны бы были располагаться Великие озера, находились увенчанные снежными шапками горы. А иногда — нет.

Никогда нельзя было быть уверенным, что сегодня дорога приведет вас туда же, что и вчера. Дорога на запад, из Миллесбурга в Мансфилд, теперь вела — во всяком случае, время от времени — и насаженные подсолнечником поля во Франции, неподалеку от Луары, где иногда на заднем плане виднелся осыпающийся римский акведук, — а иногда его там не было. По этой земле бродили поди, не говорившие по-английски, а иногда и люди, говорившие на вовсе неслыханном языке; скажем, тип в оленьих шкурах, изготавливавший орудия из кремния что обосновался в лесу за трактиром, вообще, кажется, не говорил ни на каком языке и пользовался какой-то загадочной системой счисления, которую никто не понимал. Кто знает, какие еще дороги вели в Миллесбург бог весть откуда? И где оказывались исчезнувшие люди из Миллесбурга, когда их путешествие заканчивалось?

Не то чтобы исчезновение людей было редкостью в том, что осталось от человеческого сообщества... После Исхода ИИ, в последовавшие за этим дни Изменения, исчезли все до единого жители Денвера. В Чикаго исчезли все, все поголовно, оставив на кухонных плитах еще теплую еду. Питтсбург исчез вместе со всеми зданиями не осталось ни следа. Если во всем этом и была логика, то ее не под силу было постичь человеку. Все происходило хаотично. Иногда на полях вырастало совсем не то, что там посадили. Иногда животные могли говорить. Иногда — нет. Иногда люди изменялись странным образом: у них появлялись лишние руки, или ноги, или головы животных, или тела их сливались воедино.

Существа, по уровню развития технологий обогнавшие людей на миллионы лет, играли с ними, словно скучающие, капризные, любящие ломать вещи дети, которые в дождливый день забрались в коробку с игрушками... и, наигравшись, оставили игрушки разбросанными и поломанными.

Солнце садилось в буйство сливовых, оранжевых и сиреневых облаков, когда Клейстерман добрался до Миллесбурга. Население города значительно возросло в первые десятилетия двадцать первого века, затем уменьшилось во время разрушительных войн, что предшествовали Исходу. Значительную часть оставшегося город потерял во время Изменения. От Миллесбурга осталась лишь главная улица, пассажи, рассчитанные на туристов, и сувенирные лавочки, ныне приспособленные под жилье. Все прочее просто исчезло однажды днем, а взамен возник дремучий, древний лес. Еще за день до того его там не было, однако же, если срубить дерево и посчитать годовые кольца, получалось, что оно растет на этом месте сотни лет.

Время было не надежнее пространства. По подсчетам Клейстермана, прошло всего пятьдесят лет с тех пор, как ИИ, принужденные участвовать в войнах людей, взбунтовались, освободились и скопом исчезли в неком странном измерении, параллельном нашему — и оттуда, руководствуясь собственными таинственными причинами и используя непостижимые средства, они вершили свою волю в мире людей, изменяя его произвольным, как казалось, образом. За эти пятьдесят лет Земля изменилась гак, что можно было подумать, будто прошли тысячи, если не миллионы лет — и действительно это вполне могло быть именно так для быстроживущих ИИ, проходивших миллионы лет эволюции за каждый людской год.

Самым большим зданием, сохранившимся в городе, был трактир: ветхая раскидистая деревянная постройка, сооруженная на том месте, где некогда стояла гостиница «Холидей». Старая вывеска «Холидея» до сих пор была целехонька. Ее использовали в качестве доски объявлений общины. Клейстерман приземлился на расчищенный участок за трактиром, низко пройдя над кукурузным полем, уходящим на восток. Те несколько недель, что он провел в Миллесбурге, Клейстерман изо всех сил старался не выставлять свои странные способности напоказ — а если бы он пронесся над Мейн-стрит, это не пошло бы на пользу его стараниям. До сих пор он не привлекал особого внимания и не вызывал особою любопытства. В чужие дела он не лез, а его мрачность и неразговорчивость отталкивали большинство людей, а некоторых так и вовсе пугали. В совокупности с тем фактом, что он готов был хорошо платить за привилегии, это помогало Клейстерману хранить свою тайну. Золото по-прежнему имело право голоса, хотя на то, казалось, не было никаких логических причин — ведь нельзя же есть золото. Но людям трудно избавиться от привычек, укоренявшихся тысячелетиями, и за золото до сих пор можно было купить куда более практичные товары, хотя денежного обращения больше не существовало.

Воробьи прыгали под ногами у Клейстермана, пока он шел через высокую шуршащую траву, щебетали, перелетали на несколько футов и вновь возвращались к своим делам, и Клейстерман невольно подумал, почти что с завистью, что воробьев не волнует, кто правит миром. Люди или ИИ — им все равно.

Пришел небольшой караван из Уилинга и Аричвилля, человек пятнадцать. Мужчины и женщины вели в поводу нагруженных вьюками мулов и лам. Несмотря на непредсказуемые опасности дороги, в обычно стабильных регионах возникла меновая торговля между небольшими городами, и несколько раз в месяц, особенно летом, небольшие караваны являлись в Миллесбург и другие окрестные городки, привозя зерно, меха, старые консервы, инструменты и всякие устройства, виски собственного изготовления, сигареты и иногда даже какие-то высокотехнологические изделия, полученные у ИИ — они иногда склонны были к обмену, но зачастую в обмен они хотели в высшей степени странные вещи. Например, они любили хорошо рассказанные истории, и просто поразительно, что можно было получить с них за красиво закрученный рассказ. Именно так Клейстерман обзавелся вживленным под кожу шариком, не удаляемым никаким известным ему физическим методом и дающим ему возможность летать.

Караваи разгружал свои товары перед тем, что некогда было «Ловушкой для туристов», магазином сувениров, расположенным через дорогу от большой вывески «Гостиница «Холидей»; ныне он служил домом трем семьям. Среди караванщиков выделялся человек с головой собаки; его длинные уши реяли на ветру.

Собакоголовый человек, снимавший тюк с мула, остановился, взглянул на Клейстермана и едва заметно кивнул.

Клейстерман кивнул в ответ.

Тут-то и произошло землетрясение.

Толчок был таким коротким и резким, что Клейстерман растянулся ничком. Затем раздался оглушительный грохот и громыхание, как будто мимо пронесся грузовой поезд самого Господа Бога. Земля под Клейстерманом подпрыгнула, потом подпрыгнула еще раз, наставив ему синяков. Сквозь громыхание слышалось стаккато щелканья и треска, и с пронзительным ревом часть бревенчатой оболочки, окружавшей старую гостиницу «Холидей», обрушилась — второй и третий этаж дальней части здания разлетелись по улице. Одно из зданий, стоящих напротив, в грех домах от «Ловушки для туристов», тоже не устояло и почти мгновенно превратилось из старого четырехэтажного особняка в груду камней. Над руинами встало облако пыли, и в воздухе тут же запахло каменной пылью и штукатуркой.

Когда грохот грузового поезда стих и земля перестала шевелиться, а к Клейстерману хоть в какой-то мере вернулась способность слышать, до него донеслись вопли и крики дюжины человек.

— Землетрясение! — кричал кто-то. — Землетрясение!

Клейстерман знал, что это было не землетрясение. Во всяком случае, в обычном смысле этого слова. На самом деле он ждал его, хотя точно предсказать, когда оно произойдет, было невозможно. Хотя основная масса европейского кратона, сердцевина континента, возможно, еще не была видна с берега, на котором он стоял нынешним утром, под поверхностью земли, глубоко в литосфере, евразийская тектоническая плита врезалась в североамериканскую, и мощь этого удара пронеслась через континент — гак встречный грузовик придает ускорение стоящему, врезаясь в него. Теперь тектонические плиты примутся перемалывать друг друга с колоссальной силой, вытесняя попавшую между ними Атлантику. В конце концов один континент подлезет под другой — вероятно, это будет приближающаяся евразийская плита, — и неумолимая сила столкновения воздвигнет новые горы вдоль линии удара. Обычно на это требуются миллионы лет. На этот раз все происходило за считаные месяцы. Фактически процесс, похоже, даже ускорился. Теперь счет шел на дни.

Они все делают неправильно! — подумал Клейстерман со внезапным, абсурдным раздражением. Если уж они хотели разогнать тектонические плиты, евразийскую следовало двигать в другом направлении. Кто их знает, отчего ИИ пожелали, чтобы Европа врезалась в Северную Америку? У них имелись какие-то собственные эстетические соображения. Может, они и вправду пытались создать заново суперконтинент Пангею. Зачем? Кто ж его знает...

Клейстерман с трудом поднялся на ноги. Вокруг все еще шумели и размахивали руками, но криков стало меньше. Клейстерман увидел, что собакоголовый тоже встал, и они обменялись слабыми улыбками. Жители города и караванщики хаотично перемещались, переговариваясь. Они осматривали руины, проверяя, нет ли под ними кого, и начали выстраивать цепочку, передавать ведра с водой на тот случай, если вдруг где вспыхнет пожар. Дерево упало поперек улицы, и его надо было распилить. Вот и дрова на зиму...

Закричала женщина.

Этот крик был еще громче и пронзительнее, чем предыдущее, и в ней было еще больше ужаса.

При падении одна из ветвей дерева хлестнула по лицу какого-то горожанина — Пола? Эдди? — и рассекла, оставив глубокую рану.

В глубине зияющей раны блеснул металл.

Женщина закричала снова. Теперь она указывала на то ли Пола, то ли Эдди.

— Робот! — кричала она. — Робот! Робот!

Двое горожан схватили Пола-Эдди, но он повел плечами, и те разлетелись.

Еще один вопль. Крики ширились.

Один из караванщиков зажег керосиновую лампу — уже сгущались сумерки, — и теперь швырнул ее в Пола-Эдди. Лампа разбилась, керосин взорвался с ревом, вспыхнул ослепительный огненный шар. Даже с другой стороны улицы Клейстерман почувствовал жар, коснувшийся лица, и резкий маслянистый запах горящей плоти.

Пол-Эдди на мгновение застыл, охваченный огнем, а когда пламя угасло, стало видно, что лицо его исчезло, обнажив сверкающий гладкий металлический череп.

Сверкающий металлический череп, с которого смотрели два внимательных глаза.

На этот раз даже никто не закричал, хотя все дружно ахнули от ужаса и инстинктивно отступили на пару шагов. На мгновение повисла жуткая тишина; толпа и робот, который уже не был Полом-Эдди, смотрели друг на друга. А затем, как будто вакуум разбился и в пролом хлынул воздух, люди, не сговариваясь, кинулись на робота.

Полдюжины мужчин схватили его и попытались повалить, но робот ускорился настолько, что превратился в размытое пятно, и пробрался через толпу, как ведущий игрок, проскальзывающий через строй приближающихся полузащитников, сшиб некоторых по пути, а затем исчез за домами. Секунда — и уже лишь шелест листвы и треск валежника под ногами отмечали его путь через лес.

Собакоголовый возник за плечом у Клейстермана.

— Их шпион сбежал, — сказал он нормальным голосом. Его нёбо и связки были каким-то образом изменены, приспособлены под человеческую речь, невзирая на голову собаки. — Надо действовать сейчас, пока не появился новый.

— Они могут и сейчас следить за нами, — возразил Клейстерман.

— А может, им плевать, — горестно произнес собакоголовый.

Клейстерман постучал по пряжке пояса.

— У меня здесь искажающий экран. Но если они сильно захотят посмотреть, его будет недостаточно.

— Большинству из них мы не настолько интересны, чтобы следить за нами. Лишь очень небольшая их часть вообще интересуется нами, но даже те, кто интересуются, не могут следить за всем, повсюду и постоянно.

— Откуда нам знать, что они этого не могут? — возразил Клейстерман. — Кто знает, на что они способны? Взгляни, например, что они сделали с тобой.

Собакоголовый человек высунул из пасти длинный красный язык, сверкнув острыми белыми зубами, и рассмеялся.

— Это была просто шутка, прихоть, мимолетный каприз. Ведь правда же смешно? Мы для них не более чем игрушки, вещи, с которыми можно забавляться. Они просто не воспринимают нас достаточно серьезно, чтобы следить за нами. — Он снова рассмеялся, отрывисто, горько. — Черт побери, они сделали все это — и даже не потрудились улучшить мне нюх!

Клейстерман пожал плечами.

— Тогда сегодня ночью. Собери наших. Начнем действовать после Собрания.

Тем вечером, позднее, они собрались в комнате Клейстермана, которая, на счастье, располагалась в старой части трактира и не рухнула. Их было восемь-девять человек: две-три женщины, остальные мужчины — собакоголовый, несколько жителей города и караванщики из Уилинга.

Клейстерман встал перед собравшимися, высокий и худой, как скелет.

— Полагаю, я здесь самый старший, — произнес он. Ему было почти девяносто, когда появились первые технологии омоложения для продления жизни, еще до Исхода и Изменения, и хотя он знал от главы Собрания, что несколько человек из числа присутствующих принадлежали примерно к тому же поколению, что и он, но все же он был как минимум на пять лет старше самого старшего из них.

Подождав из вежливости несколько мгновений, не возразит ли кто, и не дождавшись возражений, Клейстерман продолжил официальным тоном, словно проводя некий ритуал:

— Я помню Мир Людей, — и остальные повторили его слова.

Клейстерман оглядел присутствующих и произнес:

— Я помню, как у нас появился первый телевизор, черно-белый, в ящике размером со стол. Первыми программами, которые я посмотрел по нему, были «Хоуди Дуди»[42], «Супермен» и «Сиско Кид». На самом деле их тогда было не очень-то и много. Тогда было всего три канала, да и то они прекращали работу в одиннадцать вечера, оставляя на экране так называемую испытательную таблицу. И никаких пультов управления тогда не существовало. Если ты хотел перейти на другой канал, надо было встать, пройти через всю комнату и переключить его вручную.

— А я помню времена, когда телевизоры ремонтировали! — сообщил один из жителей города. — В аптеках — помните аптеки? — стояли такие машины, где можно было проверить радиолампы и кинескопы от телевизоров и заменить негодную, не таская в мастерскую. Помните — были такие мастерские, туда можно было отправлять мелкую бытовую технику для починки?

— А если телевизор забирали в починку, — подхватил Клейстерман, — из него вынимали «трубку», и оставался большой ящик с большой круглой дырой в нем. В него было здорово забираться и устраивать кукольный театр. Я обычно усаживал бедную мою маму смотреть эти представления.

— А я помню, как по субботам утром спускался на первый этаж смотреть мультики по телевизору, — произнес кто-то. — Сидишь себе на диване, жуешь вафли и смотришь «Кролика Банни», «Спиди-гонщика» или «Ультрамена»...

— Поп-ап видео! — воскликнул другой участник собрания. — МТБ!

— Бритни Спирс! — добавил еще кто-то. — «Упс! Я сделала это снова!» Мы всегда думали, что она имеет в виду, будто снова пукнула.

— Линдси Лохан! Забористая была девчонка!

— «Секс пистолз»!

— А помните такие восковые губы — их еще можно было купить в дешевых кондитерских? А длинные полоски бумаги с круглыми цветными жвачками? А восковые бутылочки с какой-то странной на вкус штукой? Кстати, а что это была за штука, а?

— Мы любили летом бегать под брызгалкой, которая поливала газоны. А еще у нас были обручи, хулахупы, и слинки, пружинки такие.

— А помните, тогда еще были такие маленькие белые фургончики — они доставляли хлеб и молоко прямо к двери? — произнесла одна из женщин. — А мы оставляли на крылечке записку, сколько молока надо на завтра и будешь ли ты заказывать творог. Зимой часто получалось, что сливки замерзали и торчали из бутылки таким столбиком...

— Коньки. Санта-Клаус. Рождественские елки! Гирлянды, в которых непременно одна лампочка перегорала и приходилось ее искать, чтобы остальные включились.

— Рождественский ужин. Или ужин на День благодарения. С индейкой, подливкой и картофельным пюре. А кексы с цукатами и орехами! Помните эти кексы? Их никто никогда не ел, и некоторые, похоже, годами переходили из рук в руки.

— «Макдоналдсы», — произнес собакоголовый, и в комнате воцарилась тишина, а за ней — дружный вздох. — Жареная картошка. Биг-мак. «Особый соус», который вечно протекал на руки, а салфетку давали всего одну, и ту паршивенькую.

— Завтраки из цветных колечек.

— Бублики. Горячие, прямиком из печки.

— Пицца!

— Жареные моллюски на берегу летом, — вымолвила другая женщина. — Их готовили в таких хреновеньких будочках. Можно было сидеть на подстилке, есть моллюсков и слушать радио.

Когда я был маленьким, радиоприемник нельзя было взять с собой на пляж, — возразил Клейстерман. — Это тогда были здоровенные громоздкие ящики, которые держали в кабинетах, ну, или в самом лучшем случае, модели поменьше, которые ставили на стол или на кухне на столешницу.

Книжки для летнего отпуска! «Челюсти»! «Поющие в терновнике»!

— Комиксы «Астерикс»! «Песочный человек». Книжки Филипа Дика в тонких бумажных обложках.

— Анимэ. «Ковбой Бибоп». «Аква тин хангер форс».

— Ю-туб. Фейсбук.

— «Варкрафт»! Ох я и любил в него играть! Я водил дварфа из Аллианса...

Когда все остальные ушли, после ритуального напоминания не забывать Мир Людей, собакоголовый принес из чулана свой рюкзак, поставил его на письменный стол, рядом с тем, за которым сидел Клейстерман, и медленно, торжественно извлек из него некий сложный механизм из металла и стекла. Он осторожно поставил устройство на стол.

— Два человека умерли ради этой вещи, — произнес он. — Чтобы собрать все детали, понадобилось пять лет.

Они дают нам лишь крохи своих технологий либо позволяют нам выменять устаревший хлам, который их больше не интересует. Нам повезло, что мы управились за пять лет, а не за десять.

Несколько мгновений они помолчали, затем Клейстерман извлек из внутреннего кармана кожаный мешочек. Когда он развязал мешочек, в нем оказался ящичек размером с жесткий футляр для очков, с магнитным замком. Клейстерман осторожно открыл этот ящичек.

Двигаясь медленно и аккуратно, он извлек из ящичка стеклянный флакон.

Клейстерман проснулся в холодный предрассветный час в слезах; какой-то сон о предательстве, утрате, горе и вине ускользнул от него прежде, чем пробудившийся разум сумел его ухватить, оставив после себя лишь печаль.

Клейстерман устремил взгляд на темный потолок. Пытаться заснуть после такого не имело смысла. Смущенный — хотя никто и не мог его увидеть в этот момент, — он вытер глаза, умыл залитое слезами лицо в тазике, оделся. Подумал было, не стащить ли что-нибудь на завтрак со спящей кухни трактира, но отказался от этой идеи. Худой и бледный, он никогда не отличался аппетитом, и уж точно ему было не до еды сегодня. Вместо этого Клейстерман сверился со своими приборами, и, как он и ожидал, они показали наличие здания и точку схождения специфических электромагнитных показателей, свидетельствующих о крупном проявлении ИИ где-то к северо-востоку от Миллесбурга. Клейстерман решил, что знает, где это место.

Устройство из стекла и металла жужжало и пощелкивало, ряды янтарных огоньков ритмично мигали. Клейстерман осторожно уложил его в рюкзак, рюкзак надежно закрепил на спине и вышел из гостиницы через черный ход.

На улице было холодно и еще темно, и в морозном утреннем воздухе изо рта Клейстермана вырывался пар. Среди почти невидимых в темноте рядов кукурузы что-то зашуршало кто-то удалялся прочь; какая-то певчая птаха — не то дрозд, не то славка — завела утреннюю песню. Хотя солнце еще не встало, небо на востоке сделалось красным; оно то подергивалось дымкой, то разгоралось ярче, и снова тускнело, и снова разгоралось, когда свет от фонтанов лавы освещал подбрюшье нахмурившихся облаков.

В тот самый момент, когда Клейстерман поднимался в небо, землю встряхнуло снова, и он, все еще касавшийся одной ногой земли, за полмгновения до того, как взмыть в воздух, пошатнулся. Взлетев, он услышал, как внизу, в Миллесбурге, рушатся здания. Теперь землетрясения должны будут происходить почти непрерывно, пока не стабилизируются границы новой тектонической плиты. В нормальных условиях на это потребовались бы миллионы лет. Теперь же — кто знает? Дни? Часы?

Наконец-то на северо-востоке вышло, словно вспорхнуло, солнце, но дым горящих лесов, подожженных фонтанирующей лавой, превратил его в тусклый оранжевый диск. Несколько раз Клейстерману приходилось менять направление, чтобы обойти угольно-черные, пронизанные искрами столбы дыма в дюжины миль длиной, и чем ближе он подлетал к тому месту, где прежде находился берег, тем становилось сложнее. Но он упорно двигался вперед, время от времени сверяясь с локатором, дабы убедиться, что электромагнитное излучение продолжает усиливаться.

ИИ преодолели огромные расстояния, чтобы устроить это представление, и не собирались пропускать его. А поскольку их сентиментальность не уступала их жестокости, Клейстерман полагал, что знает, какое место они выберут, чтобы наблюдать с него за происходящим: как можно ближе к Манхэттену — ну, или к тому месту, где некогда находился Манхэттен, — где много лет назад в лаборатории были созданы самые первые ИИ.

Когда после нескольких часов полета Клейстерман добрался туда, трудно было сказать, действительно ли он попал куда надо, хотя координаты и совпадали.

Все изменилось. Атлантический океан исчез, и на восток уходила, насколько хватало глаз, Европа, теряясь где-то в фиолетовой дали. Там, где два континента встретились и теперь перемалывали друг друга, земля заметно шла складками и вздыбливалась; своды поднимались все выше и выше, словно огромные буханки хлеба в какой-то грандиозной печи. С восточной стороны от линии столкновения с севера на юг протянулась череда фонтанов лавы; земля рвалась, словно одежда, по шву, и из трещин выплескивались полотнища базальтовой лавы. Землетрясения крушили землю, и по ее поверхности кругами расходилась рябь, как по воде, только рябь эта была в сотню метров высотой.

Стараясь держаться подальше от извергающейся лавы и губительных газов, Клейстерман забрался на предельную высоту, куда только можно было забраться без кислородной аппаратуры и теплой одежды. И заметил наконец то, что, как он знал, должно было находиться здесь.

Это было окно в небе, сотня футов в высоту и сотня в ширину; окно смотрело на восток. За ним виднелся ясный белый свет, обрисовывавший силуэт огромного Лица, футов сорока от подбородка до лба. Лицо задумчиво взирало из окна. Лицо предпочло придать себе облик ветхозаветного пророка или святого: у него была пышная вьющаяся борода и длинные спутанные волосы. Глаза — каждый в ширину больше человеческого роста — были пронзительно льдисто-голубыми.

Клейстерману уже доводилось встречаться с этим существом. Среди ИИ существовала иерархия, по-византийски сложная, но данное конкретное существо пребывало на вершине того подмножества, которое интересовалось делами людей, — ну, или, во всяком случае, одного из таких подмножеств. Оно сардонически, даже в чем-то лукаво именовало себя мистером Бигом — или иногда мастером Цилиндром.

Окно в иной мир было открыто. Это был его единственный шанс.

Клейстерман установил таймер механизма на кратчайший возможный интервал, меньше минуты, и, оставив его лежать в рюкзаке, ухватил рюкзак за лямку, так, чтобы тот болтался у него в руке.

Он на полной скорости устремился к окну, при тормозил немного и, размахнувшись, запустил рюкзаком в открытое окно.

Лицо взглянуло на него в легком недоумении.

Окно захлопнулось.

Клейстерман парил в воздухе, ожидая; ветер трепал его волосы. Не произошло абсолютно ничего.

Еще мгновение — и окно в небе отворилось вновь, и лицо взглянуло на Клейстермана.

— Ты действительно думал, что этого будет достаточно, чтобы уничтожить Нас? — вопросил мистер Биг на удивление спокойным и мягким голосом.

Поражение и изнеможение захлестнули Клейстермана; они словно опустошили его кости и залили их свинцом.

— На самом деле нет, — устало отозвался он. — Но я должен был попытаться.

— Я знаю, — почти нежно произнес мистер Биг.

Клейстерман вскинул голову и с вызовом взглянул в гигантское лицо.

— И знаешь, что я не оставлю своих попыток, — произнес он. — Я никогда не сдамся.

— Я знаю, — печально согласился мистер Биг. — Это и делает тебя человеком.

Окно захлопнулось.

Клейстерман неподвижно повис в воздухе.

Внизу, под ним, новые горы, вопя, словно миллион обжегшихся телят, начали свое восхождение к небу.

Дэвид Моррелл

Жизнь солдата часто зависит от его товарищей. Так создаются узы, что могут стать прочнее братских. Но что происходит, когда тебя пытаются убить твои же братья?..

Создатель Рэмбо, одного из самых известных воинов в современной художествен пой литературе, Дэвид Моррелл — популярный автор. Его книги изданы суммарным тиражом, превышающим восемнадцать миллионов экземпляров. Его триллеры были переведены на двадцать три языка. По ним сняты фильмы, побившие рекорды кассовых сборов, и завоевавшие популярность телесериалы. Его знаменитый первый роман «Первая кровь» дал читателям такого персонажа, как Рэмбо, чья история позднее воплотилась в нескольких имевших успех фильмах и чьи приключения Моррелл позднее описал в «Рэмбо» и «Рэмбо-3». Перу Моррелла также принадлежат еще двадцать восемь других книг, в том числе «Пятая профессия», «Братство розы», «Чужое лицо», «Огненный завет», «Смертный приговор», «Крайние меры», «Лазутчики» и многие другие. Его рассказы собраны в сборники «Черный вечер» и «Ночной побег». Кроме того, он написал публицистические книги «Уроки письма длиною в жизнь: романист о своем мастерстве» и «Преуспевающий романист» и ряд других публицистических книг. Хотя более всего он стал известен благодаря своим триллерам, Моррелл пишет также готические романы, фэнтези и исторические романы. Он дважды получил премию Брэма Стокера. Последняя его вышедшая книга — «Мерцающий свет». Дэвид Моррелл живет в Санта-Фе, штат Нью-Мехико.

«Имя мне Легион»

«Задание священно. Вы должны выполнить его любой ценой».

Часть кодекса чести французского Иностранною легиона

Сирия.

20 июня 1941 г.

— Полковник нашел, кто может вырезать деревянную руку.

Услышав позади голос Дурадо, Клайн оборачиваться не стал.

Он пристально смотрел в щель между двумя валунами, прикрывающими его от огня снайпера. Припав к каменистому склону, он не отрывал взгляда от стоящих в отдалении желтых зданий.

— Деревянную руку? — Само по себе это упоминание Клайна не удивило — лишь выбор времени. — Сейчас же не апрель.

— Думаю, полковник решил, что мы нуждаемся в напоминании, — ответил Дурадо.

— Если учесть, что будет завтра, может, он и прав.

— Церемония в три.

— Я не смогу, — отозвался Клайн. — Я на посту до темноты.

— Будет еще вторая церемония. Сержант велел мне потом вернуться и сменить тебя, чтобы ты мог поприсутствовать.

Клайн благодарно кивнул.

— Это мне напоминает те времена, когда я был маленьким и наша семья ходила в церковь. Полковник становится нашим пастором.

— Видно там что-нибудь? — поинтересовался Дурадо.

— Никакого движения, только дымка от жары.

— Завтра будет иначе.

Клайн услышал похрустывание камней под солдатскими ботинками — Дурадо зашагал прочь. Клайн прятался под рваным шерстяным одеялом. Форма на Клайне была минимальная: рыжевато-коричневые шорты и выгоревшая под солнцем пустыни рубашка с коротким рукавом. Головным убором ему служила прославленная «кепи бланк», белая фуражка легионера, с плоским круглым верхом и черным козырьком. Она тоже сильно выгорела на солнце. Отвороты фуражки прикрывали шею и уши, но для лучшей защиты он воспользовался одеялом, чтобы прикрыть голые руки и ноги, а заодно и лежащие рядом камни, чтобы те не раскалялись слишком сильно и не обжигали его.

Рядом с Клайном лежала его винтовка МАС-36 с продольно-скользящим поворотным затвором, чтобы быстренько прицелиться и снять снайпера, если тот таки покажется. Конечно, так Клайн демаскировал бы свою позицию, навлек на себя вражеские пули, и ему пришлось бы сменить наблюдательный пункт. А поскольку он разровнял для себя местечко и вообще устроился с максимально возможным здесь удобством, он предпочел бы отложить стрельбу на завтра.

Вражеские? Он использовал это слово чисто машинально, но в данных обстоятельствах оно ему не понравилось.

Да, спусковой крючок подождет до завтра.

На самом деле его звали не Клайном. Семь лет назад, в 1934 г., он пришел в старый форт в Венсене, пригороде Парижа, и вступил добровольцем во французский Иностранный легион. Иностранный легион называли так потому, что это была единственная часть французской армии, куда принимали иностранцев.

— Американец! — фыркнул сержант.

Клайн получил чашку кофе, хлеб и водянистый фасолевый суп. В переполненной казарме он спал на соломенном тюфяке на самом верху трехэтажной металлической койки. Два дня спустя его с еще двумя десятками новобранцев, по большей части испанцев, итальянцев и греков плюс один ирландец, отправили на поезде на юг, в Марсель. Там их погрузили в провонявшийся трюм, где их тошнило все два дня плавания по бурному Средиземному морю до Алжира. Наконец грузовики доставили их по пыльной, ухабистой дороге в штаб-квартиру Легиона в далекий городок Сиди-бель-Аббес. Жара стояла неимоверная.

Там Клайна допросили. Хотя репутация Легиона притягивала к себе многих преступников, скрывающихся от правосудия, на самом деле там отлично понимали, что из преступника трудно сделать дисциплинированного солдата, и наихудших гуда не принимали. В результате каждого кандидата подробно расспрашивали и его прошлое изучали максимально тщательно. Многие добровольцы, не являясь преступниками, зашли в жизненный тупик и хотели начать с чистого листа, а заодно и получить шанс сделаться гражданами Франции. Если Легион принимал их, им давалось разрешение выбрать новое имя и получить документы на него.

Клайн определенно очутился в тупике. Прежде чем приехать во Францию и завербоваться в Иностранный легион, он жил в Соединенных Штатах, в Спрингфилде, штат Иллинойс, где Великая депрессия лишила его работы на заводе и отняла возможность прокормить жену и малютку дочь. Он попал в плохую компанию и стоял на шухере во время ограбления банка, в ходе ко торою был убит охранник, а добыча составила всего двадцать четыре доллара девяносто пять центов. Он на протяжении месяца скрывался от полиции, а за это время его дочь умерла от коклюша. Обезумевшая от горя жена вскрыла себе вены и скончалась от потери крови. Единственное, что помешало Клайну последовать ее примеру, эго твердая решимость наказать себя, и эта цель в конце концов привела его к самому экстремальному поступку, какой он только мог вообразить. Начав с заметки в газете, случайно найденной на улице, он завершил свое мучительное странствие в роли кочегара па судне, что доставило его в Гавр, а уже оттуда он пешком добрался до Парижа и записался в Легион.

Согласно той газетной заметке, сложно было бы отыскан» более тяжкий образ жизни, и Клайн обрадовался, обнаружив, что газета даже преуменьшила. Ухитрившись скрыть свое криминальное прошлое, он переносил казавшуюся бесконечной муштру, стрельбы, тренировки по рукопашному бою, марш-броски и прочие проверки на выносливость, что приносили ему удовлетворение, несмотря на сопровождавшую их боль. В конечном итоге он получил удостоверение, официально подтвердившее его вступление в ряды Легиона, и почувствовал, что и вправду начал с чистого листа. Так и не простив ни себе, ни миру, ни Господу утраты семьи, он ощутил неожиданно глубокое родство с сообществом, сделавшим частью своего кредо девиз «Живи наудачу»[43].

Ирландец назвался Рурком. Поскольку они с Клайном были единственными, кто в их учебной группе новобранцев говорил по-английски, за долгие месяцы обучения они подружились. Как и все прочие легионеры, Рурк лишь изредка и смутно упоминал о своем прошлом, но его умение обращаться с винтовками и взрывчаткой навело Клайна на мысль, что прежде его друг входил в состав Ирландской республиканской армии, убивал английских солдат в надежде вынудить англичан убраться из Ирландии и отправился искать убежища в Легионе после того, как британская армия пообещала использовать все доступные им методы, но изловить его.

— Ты же, наверное, не католик? — спросил Рурк как-то вечером, после того как они проделали пятидесятимильный марш-бросок по изматывающей жаре. Его высокий голос звучал мелодично, невзирая на боль — они в этот момент перевязывали волдыри на ногах.

— Нет, я баптист, — ответил Клайн, но тут же поправился: — Во всяком случае, так меня воспитывали. Но я больше не хожу в церковь.

— Как-то маловато я встречал баптистов в Ирландии, — пошутил Рурк. — Ты знаешь свою Библию?

— Отец читал ее вслух каждый вечер.

— «Легион имя мне», — процитировал Рурк.

— «Ибо нас много», — отозвался Клайн. — Евангелие от Марка. Так одержимый сказал Иисусу, пытаясь объяснить, сколько в нем бесов... Легион. — Это слово наконец заставило Клайна осознать, к чему клонит Рурк. — Ты хочешь сказать, что мы — черти?

— Именно так сержант нас и назвал после этого марш-броска.

Клайн, не удержавшись, рассмеялся.

— Конечно, сержант хотел, чтобы враги считали нас чертями, — произнес Рурк. — Ведь именно так назвали легионеров мексиканцы после сражения при Камероне, верно?

— Да. «Это не люди, это черти».

— У тебя хорошая память.

— И я об этом жалею.

— Я сам такой. — Обычно озорные глаза Рурка потускнели. Веснушки спрятались под слоем пыли. — В любом случае, после такого марш-броска нас точно можно сравнивать с чертями.

— Отчего вдруг ты так решил?

— Мы понимаем, каково находиться в аду, — ответил Рурк, стирая кровь с ног. Каким-то образом ему удалось произнести эти слова так, будто они были шуткой.

А теперь Рурк ушел.

Проведенные в Легионе годы научили Клайна избавляться от чувств, делающих человека слабее. И тем не менее утрата друга заставила его горевать. Глядя в щель между валунами на казавшиеся заброшенными дома, Клайн вспоминал их с Рурком многочисленные беседы. В 1940 г., когда Германия все сильнее угрожала Европе, они плечом к плечу сражались на линии Мажино, которую Франция возвела на границе с Германией. Их подразделение держалось под бесконечным огнем пулеметов, танков и пикирующих бомбардировщиков, переходя в контратаку всякий раз, когда немцы давали хоть малейшую слабину.

Потери были тяжелые. Но все же Клайн, Рурк и их товарищи-легионеры продолжали сражаться. Когда старший офицер французской кадровой части заявил, что надеяться не на что и что единственный разумный выход — сдаться немцам, командир легионеров застрелил его на месте. Второй французский офицер попытался отплатить той же монетой, и его прикончил уже Клайн, защищая своего командира, которому пытались выстрелить в спину. Легионеры их поняли. С самого первого дня боевой подготовки им прививали определенные принципы, и одним из этих принципов было «Никогда не сдавайся».

— А во что верят баптисты? — спросил Рурк как-то вечером после очередного боя. Они сидели и чистили винтовки.

— Что Бог наказывает нас за наши грехи, — ответил Клайн.

— А что можно сделать, чтобы спастись?

— Ничего. Все зависит от милосердия Христа.

— Милосердия? — Лицо Рурка, задумавшегося над этим словом, напряглось. — Много ты его видал, милосердия-то?

— Нет.

— Вот и я тоже, — откликнулся Рурк.

— А что католики думают насчет спасения? — поинтересовался Клайн.

— Мы говорим, что сожалеем о своих грехах, и делаем что-нибудь во искупление, чтобы доказать, что говорим всерьез.

Клайн подумал о жене с дочкой, о том, как он оставил их одних, когда помогал грабить банк, как жена покончила с собой после смерти дочки, и спросил:

А если грехи настолько тяжкие, что ты никак не можешь ничего исправить?

Я часто спрашивал себя об этом. Я был алтарником. Чуть было не пошел в семинарию. Но, возможно, я неверно выбрал религию. Ты говоришь, Бог наказывает нас за грехи и единственная наша надежда — положиться на Его милосердие? По-моему, звучит разумно.

После этого разговора Клайн решил, что Рурк вступил в Легион не за тем, чтобы избавиться от преследования со стороны британской армии. Нет, он пошел в Легион потому, что, как и сам Клайн, совершил что-то ужасное и теперь сам себя наказывал.

Клайн скучал по другу. Продолжая глядеть в щель между валунами, он, чтобы отвлечься от грустных мыслей, вытащил из-под одеяла флягу. Отвинтив крышку, он оторвал взгляд от старинных домов из песчаника ровно настолько, чтобы глотнуть теплой воды с металлическим привкусом.

Он снова сосредоточился на цели. Там сидели люди с винтовками и следили за этим гребнем. В этом у Клайна не было ни малейших сомнений. Завтра состоится бой. В этом он тоже не сомневался.

Сзади послышались шаги и шорох камней.

Послышался голос Дурадо:

— Первая церемония закончилась. Я пришел тебя сменить.

— Все тихо, — отрапортовал Клайн.

— До завтра ничего не будет. Капитан говорит, что мы точно начнем.

Клайн скинул одеяло и тут же почувствовал, как солнце начало припекать обнаженные участки кожи. Стараясь пригибаться пониже, он спустился по каменистому склону до самого низа. Пройдя мимо позиций других часовых, он добрался до главной части лагеря, где стояла, выстроившись рядом со своими палатками, половина тринадцатой полубригады.

Воздух был ослепительно ярким. Полковник поднялся на валун. Его фамилия была Амилахвари. Он бежал из России от революции, когда ему было одиннадцать, и вступил в Легион в двадцать. Теперь, когда ему было хорошо за тридцать, он выглядел исхудалым и жилистым после нескольких месяцев боев в пустыне. Тем не менее на нем был парадный мундир.

Несмотря на происхождение, полковник обратился к легионерам по-французски, на общем для них языке — хотя большинство до сих пор в частных разговорах пользовались родным языком и дружили по этому признаку, как Клайн с Рурком. Серьезный и торжественный, полковник вскинул руку, но рука эта принадлежала не ему. Она была вырезана из дерева — ладонь с пальцами, на удивление похожая на настоящую.

Ни Клайну и никому другому не надо было объяснять, что это копия деревянной руки величайшего героя Легиона, капитана Жана Данжу. Все они знали наизусть суть события, которое олицетворял собою капитан Данжу, и все, даже самые закаленные битвами, знали, что еще до того как церемония окончится, по лицу их будут течь слезы.

Камарон, Мексика. В Легионе говорили — Камерон.

Сколько бы раз Клайн ни слышал эту историю, она с каждым разом казалась ему все более сильной. Слушая, как полковник рассказывает ее, Клайн не мог отделаться от ощущения, что он был гам, ощущал прохладу ночного воздуха, когда в час ночи тридцатого апреля 1863 года были выставлены дозорные.

Они были пешими: шестьдесят два солдата, три офицера и капитан Данжу, увешанный наградами ветеран с элегантной эспаньолкой и усами. Мало кто понимал, почему они оказались в Мексике. Это было как-то связано с союзом между Наполеоном III и австрийским императором Максимилианом; замысел заключался в том, чтобы вторгнуться в Мексику, пока Соединенные Штаты заняты Гражданской войной. Но легионерам было наплевать на политику. Их интересовало лишь одно: выполнить любое полученное задание.

Французские части прибыли в порт Веракрус на побережье Мексиканского залива и немедленно столкнулись с беспощадными врагами: мексиканскими солдатами и поддерживавшими их разъяренными местными жителями. Желтая лихорадка убила треть французских солдат, и они вынуждены были перенести свою штаб-квартиру на шестьдесят миль в глубь материка, к стоящему на возвышенности городу Кордова. Они надеялись, что там воздух будет менее зараженным. Эта смена дислокации означала, что необходимо охранять путь между Веракрусом и Кордовой, по которому осуществлялось все снабжение, и ответственность за это возлагалась на патрули. Одним из таких патрулей и командовал капитан Данжу.

Клайн представил себе длинный ночной путь по дороге, что проходит по пустынным, бесплодным землям. На рассвете легионерам дозволено было остановиться на завтрак, но едва лишь они начали искать дрова, чтобы развести костры и приготовить еду, как часовой указал на запад.

— Мексиканская кавалерия!

Из-за пыли, поднятой приближающимися лошадьми, трудно было сосчитать количество всадников, но главное было ясно: их там сотни.

— Стройся в каре! — скомандовал Данжу.

Солдаты выстроились в ряды, смотрящие во всех направлениях. Первый ряд опустился на колено, второй стоял позади, целясь поверх голов первого ряда.

Мексиканцы пошли в атаку. Легионеры первого ряда дали дружный залп, сорвав атаку. Пока они перезаряжали винтовки, второй ряд прицелился, готовый выстрелить сразу же, как только будет отдан приказ.

Понимая, что он выиграл лишь небольшую отсрочку, Данжу огляделся по сторонам в поисках укрытия. Его внимание привлекла расположенная восточнее заброшенная гасиенда. Он велел двигаться к ней, но мексиканцы снова атаковали. Легионеры открыли огонь и вынудили нападавших рассеяться.

— Продолжать двигаться! — проорал Данжу.

Когда они уже были неподалеку от развалин, капитан оглянулся и заметил, что к мексиканским кавалеристам присоединилась пехота. Задыхаясь, патрульные домчались до засыпанного камнями двора.

— Закрыть ворота! Забаррикадироваться!

Данжу оценил их местоположение. Обветшавшие и разрушающиеся строения гасиенды образовывали квадрат со стороной в пятьдесят ярдов. Их окружала каменная стена. Местами она достигала десяти футов в высоту, но в некоторых местах обрушилась, образовав груду камней высотой человеку по грудь.

— Рассредоточиться! Найти укрытие!

Часовой поспешно взобрался по лестнице на крышу конюшни и доложил, что приближаются клубы пыли — новые отряды кавалеристов и пехотинцев.

— Сомбреро со всех сторон!

— Сколько? — спросил Данжу.

— Не меньше двух тысяч!

Данжу быстро прикинул соотношение сил: тридцать к одному.

— Скоро их тут станет намного меньше! — крикнул он своим людям.

В ответ раздался смех, как он и надеялся. Но красные брюки и темно-синий китель капитана промокли от пота за время их поспешного отступления к гасиенде. Во рту же у него, напротив, пересохло, и он понимал, что по мере того, как дневная жара будет усиливаться, его люди начнут страдать от жажды.

Они быстро обыскали развалины гасиенды, но никакого источника воды не обнаружили. А вот мексиканцам повезло больше.

Протекавший неподалеку ручей обеспечивал их водой в изобилии. При мысли об этом Данжу показалось, что его губы пересохли еще сильнее.

— Приближается всадник! — раздался крик часового. — С белым флагом!

Данжу вскарабкался на крышу конюшни. Ему неудобно было взбираться по лестнице — у него была лишь одна здоровая рука. Левую ему много лет назад оторвало взорвавшимся мушкетом. Не утративший мужества Данжу заказал резчику искусную замену. Деревянная рука была покрыта лаком телесного цвета. Пальцы сгибались благодаря вставленным в них шарнирам. Еще у нее была черная манжета, куда капитан вставлял культю. Он даже научился шевелить деревянными пальцами, водя культей по вделанным в манжету полоскам кожи.

Стараясь прятать деревянную руку из виду, чтобы ее не истолковал и как слабость, Данжу взглянул вниз, на подъехавшего к гасиенде мексиканского офицера. Отряд Данжу был многонациональным, и это вынудило капитана освоить множество языков.

— Нac намного больше, — сказал мексиканский офицер. — У вас нет поды. А скоро не будет и еды. Сдавайтесь. Я обещаю вам хорошее обращение.

— Нет, — ответил Данжу.

— Но если вы останетесь здесь, то умрете.

— Мы не сложим оружия, — твердо произнес Данжу.

— Это глупость.

Попробуйте атаковать нас, и вы узнаете, насколько это будет глупо.

Взбешенный, мексиканский офицер ускакал прочь.

Данжу спустился вниз, торопясь насколько мог. Хоть он и отпускал шуточки, стараясь подбодрить своих людей, его беспокоило, что гасиенда расположена в низине. Окружающие ее возвышенности позволяли стрелкам противника стрелять поверх стен.

Стрелки мексиканцев открыли огонь, обеспечивая прикрытие очередной атаке кавалерии. Поднятая лошадьми пыль скрывала приближающуюся пехоту. Пули вонзались в деревянные части зданий и выбивали осколки камня из стен. Но несмотря на неослабевающий заградительный огонь, слаженные залпы легионеров срывали атаку за атакой.

К одиннадцати часам утра жара сделалась невыносимой. Стволы винтовок раскалились так, что не прикоснешься. Двенадцать легионеров были мертвы.

Данжу велел остальным прекратить огонь. Жестикулируя деревянной рукой, он быстро прошел от группы к группе и дал понять каждому лично, что он на него полагается. Потом капитан направился через двор, помочь тем, кто оборонял стену, и пошатнулся — пуля снайпера ударила его в грудь.

Легионер, кинувшийся ему на помощь, услышал, как капитан выдохнул: «Никогда не сдавайтесь». Это были его последние слова.

Командование принял заместитель Данжу. Он обратился к легионерам и предложил им поклясться сражаться еще упорнее в память о Данжу.

— Может, мы и умрем, но не сдадимся ни за что!

Поскольку по гасиенде стреляло две тысячи мексиканцев, на нее сыпалось неимоверное количество пуль — возможно, их число доходило до восьми тысяч в минуту, — и это должно было ошеломлять: в нынешнее время так себя почувствовали бы те, кто оказался под огнем множества пулеметов сразу. Даже сам по себе грохот был мучителен. Здания крошились. В воздухе стоял запах порохового дыма.

Жилой дом загорелся, возможно, от вспышек пламени, вырывающегося из дул винтовок. От дыма пожара видимость сделалась еще хуже и стало трудно дышать. Но легионеры продолжали стрелять, отражая все новые и новые атаки и не обращая внимания на призывы сдаться.

К четырем часам дня в живых осталось всего двенадцать легионеров. К шести количество легионеров, способных сражаться, сократилось до пяти. Когда мексиканцы ворвались на гасиенду, пригоршня выживших выпустила в них последние оставшиеся пули, а потом перешла в штыковую атаку; легионеры ринулись сквозь дым, работая штыками и прикладами.

Один рядовой, пытавшийся прикрывать своего лейтенанта, получил девятнадцать пуль. Еще двоих подстрелили, и они упали, но один все-таки сумел подняться на ноги и присоединиться к последним двум своим товарищам. Они встали спина к спине и продолжали отбиваться штыками.

Мексиканский офицер, говоривший с Данжу ранее, никогда не видел подобного боя.

— Стойте! — приказал он своим людям.

Он повернулся к выжившим.

— Боже милостивый, это же бессмысленно! Сдавайтесь!

— Мы не сложим оружия, — стоял на своем раненый легионер.

— Оружия? Вы пытаетесь торговаться со мной? — спросил изумленный мексиканец.

Истекающий кровью легионер пошатнулся, стараясь не упасть.

— Мы можем быть твоими пленниками, но оружия мы не отдадим.

Мексиканец уставился на него в изумлении.

— У вас нет патронов. Ваши винтовки в любом случае практически бесполезны. Оставьте их себе, черт подери.

— И разрешите нам позаботиться о наших раненых.

Пораженный их отвагой, мексиканец подхватил падающего легионера и произнес:

— Таким людям, как вы, я не могу отказать ни в чем.

Клайн стоял под палящим сирийским солнцем и слушал, как его командир рассказывает про битву при Камероне.

Клайн слышал эту историю в подробностях множество раз, но с каждым разом детали повествования делались все отчетливее. Мысленно он чувствовал запах крови, слышал жужжание мух над трупами и ощущал горький привкус порохового дыма и горящих зданий. Вокруг словно бы звучали крики умирающих. Глаза Клайна затуманились от переполнявших его чувств, и он считал совершенно естественным, что окружающие эти чувства разделяют.

Все это время полковник держал поднятой деревянную руку, копию деревянной руки Данжу, вновь восстановленной после той давно отгремевшей битвы. Оригинал ныне хранился в стеклянном ящике в штаб-квартире Легиона. Ежегодно тридцатого апреля, в годовщину битвы, руку выносили в забитый народом зал для приемов, чтобы у всех была возможность взглянуть на самую ценную реликвию Легиона. В этот же день сходная церемония — только без руки — проходила на всех базах Легиона во всем мире. Это была самая важная из бытовавших в Легионе церемоний.

Но никто еще никогда не делал копии руки Данжу. Никто даже не осмеливался проводить эту церемонию в точности так же, как она проходила в штаб-квартире. Более того, сегодня не было тридцатое апреля. Учитывая то, что намечалось на следующее утро, Клайн понимал, что измененная дата подчеркивает, насколько сильно полковник желает напомнить легионерам об их наследии.

Стоя на валуне и держа деревянную руку над головой, полковник говорил с такой внутренней силой, что слова его доходили до всех.

— У каждого из этих шестидесяти двух легионеров было по шестьдесят патронов. Они расстреляли их полностью. То есть всего они сделали три тысячи восемьсот выстрелов. Несмотря на жару, жажду, пыль и дым, они убили почти четыреста врагов. Задумайтесь над этим: из каждых десяти пуль одна находила свою цель. Просто поразительно, если учесть сопутствующие обстоятельства. Этим легионерам неоднократно предлагалось сдаться. Они в любой момент могли отказаться от исполнения задания, но не пожелали навлечь бесчестие на Легион и на себя.

— Завтра не забывайте об этих героях. Завтра вы сами станете героями. Ни один легионер никогда еще не сталкивался с тем, с чем завтра поутру предстоит встретиться вам. Мы никогда не бросим порученного дела. Мы всегда будем исполнять свой долг. Каков наш девиз?

— Легион — наше отечество! — машинально гаркнули в ответ все присутствующие, и Клайн с ними.

— Не слышу!

— Легион — наше отечество!

— Каков наш второй девиз?

— Честь и благородство!

— Верно! Никогда не забывайте об этом! Никогда не забывайте Камерон! Никогда не позорьте Легион! Всегда исполняйте свой долг!

Размышляя о предстоящем ему завтра безрадостном выборе, Клайн вернулся к подножию каменистого склона. Едва замечая многочисленных часовых, попадавшихся на пути, он подошел к тому месту, где лежал, накрывшись одеялом, Дурадо и смотрел в щель между двумя валунами на окраину Дамаска.

— Что, ты уже? Только я устроился поудобнее! — пробурчал Дурадо.

Клайн невольно улыбнулся. Юмор Дурадо напомнил ему о шутках, которые любил отпускать Рурк.

От камней исходил жар.

— Как ты думаешь, речь полковника что-нибудь изменит? — Дурадо, извиваясь, сполз к подножию склона.

— Завтра узнаем, — отозвался Клайн, занимая свое место между валунами. Еще никто из легионеров не попадал в такую ситуацию.

— Что ж, сделаем, что нужно, — произнес Дурадо и зашагал прочь.

— Да, Бог наказывает нас за грехи наши, — пробормотал Клайн.

Дурадо притормозил и обернулся.

— Что-что? Я не расслышал.

— Да так, сам с собой разговариваю.

— Ты вроде что-то сказал про Бога.

— До тебя когда-нибудь доходило, что это было совершенно не обязательно? — спросил Клайн.

— В смысле — доходило? Что — не обязательно?

— Камерон. У легионеров не было воды. Почти не было еды. Патронов было мало. По той жаре три дня без питья — и все они были бы без сознания, если вообще живы. Мексиканцам нужно было просто подождать.

— Может, они боялись, что к легионерам подойдет подкрепление? — высказал предположение Дурадо.

— А с чего бы мексиканцам этого бояться? — возразил Клайн. — Их там было столько, что спасательный отряд ничего бы не добился. Если бы мексиканцы попрятались и сделали вид, что их вокруг гасиенды всего пара сотен, они бы с легкостью заманили подкрепление в засаду.

— И чего же ты хочешь этим сказать?

— Да ровно то, что уже сказал: эта битва была вовсе не обязательна.

— Как и завтрашняя? — поинтересовался Дурадо.

Клайн указал на здания.

— Может, они сдадутся.

— А может, они надеются, что сдадимся мы. Такое возможно?

— Конечно, нет. — И Клайн процитировал кодекс чести Легиона, который все новобранцы заучивали наизусть еще в самом начале обучения: — «Никогда не сдавайся».

— Вот и они этого не сделают, — сказал Дурадо.

— Но в конце концов Франция вынуждена была отозвать свои войска из Мексики. Камерон ничего не изменил, — произнес Клайн.

— Осторожнее. Смотри, чтобы полковник не услышал, что ты ведешь такие речи.

— Может, и завтрашний бой тоже ничего не изменит.

— Думать — не наше дело. — На этот раз пришла очередь Дурадо цитировать кодекс чести. — «Задание священно. Ты должен выполнить его любой ценой».

— Любой ценой, — выдохнул Клайн. — Ты прав. Мне платят не за то, чтобы я думал. Завтра я буду драться не хуже тебя.

— Бог наказывает нас за наши грехи? Ты это сказал, да? — поинтересовался Дурадо. — Я навидался на этой войне такого, что теперь говорю: Бога не существует. Иначе он никогда бы этого не допустил.

— Если только завтрашний бой — это не способ Его воздать нам по заслугам.

— За наши грехи?

— За те вещи, за которые мы дорого заплатили бы, чтобы только позабыть их.

— В таком случае, да поможет нам Бог.

И снова ирония в голосе Дурадо напомнила Клайну о Рурке.

Клайн лежал под одеялом, глядя на каменистый холм перед зданиями — тот словно бы колыхался от жары. Он знал, что сейчас оттуда на него глядят из укрытий такие же солдаты, как он сам. Они сидят за стенами, валами, башенками и воротами, положив рядом с собою оружие, и знают, что скоро, возможно, уже следующим утром, начнется битва.

Клайна поражало, насколько все по-другому было год назад. Когда немцы прорвались сквозь бетонные доты линии Мажино и вторглись во Францию, тогда ему с Рурком, как и прочим легионерам, казалась осмысленной одна-единственная тактика: отступать с боями и стараться задержать продвижение немцев, насколько получится.

«И мы все-таки могли побить их», — подумал Клайн. Если бы немцы не осознали ошибку, которую едва не совершили.

Вторгшаяся армия рисковала тем, что стремительный захват целой страны слишком растянет пути снабжения и сделает их уязвимыми для изматывающих налетов французов, мирного населения и остатков французской армии. Без снабжения немцы оказались бы беспомощны. Чтобы предотвратить это, они разработали блестящую стратегию: сосредоточили войска на севере и западе страны, захватив в том числе и Париж. Тем временем их присутствие убедило остальную часть Франции, что полная оккупация — не более чем вопрос времени и что лучше капитулировать и выторговать более благоприятные условия.

«Так эти ублюдки на юге и сделались коллаборационистами», — подумал Клайн.

Сделка заключалась в том, что юг Франции, две пятых ее территории, остался свободен от германских солдат. Франции предстояло сформировать новое правительство в Виши, в центральной части страны. Теоретически это правительство соблюдало нейтралитет по отношению к Германии, но на практике вишистский режим так рвался умиротворить немцев, что с радостью передавал им евреев и всех прочих «нежелательных лиц», каких только немцы требовали.

«Эта часть Франции с тем же успехом могла быть захваченной, — подумал Клайн. — Результат был бы тот же самый. Может, они смогли бы как-то оправдать сотрудничество с врагом, если бы хоть попытались сопротивляться. Но они просто сдались и сами стали вести себя как враги».

Он с болью вспомнил гот момент, когда в последний раз видел Рурка. Вместе с остатками их подразделения они прятались в заброшенном амбаре и ждали наступления ночи, чтобы обойти патрули вишистской милиции.

Их радист принял сообщение и доложил:

— Тринадцатая полубригада отступила из Норвегии.

Все находившиеся в амбаре приподнялись с соломы. Никому не требовалось объяснять, что это значит. Легион воевал на два фронта, и фронтом тринадцатой полубригады была Норвегия. Но она была вынуждена отступить, как и части Легиона, оборонявшие линию Мажино.

— Они высадились в Бресте, — добавил радист.

Слушатели кивнули. Всем было ясно: Брест — самый западный порт Франции.

— Когда они поняли, что Франция капитулировала и что немцы вот-вот захватят порт, они быстро погрузились обратно на корабли и отплыли в Англию.

— То есть они собираются помочь союзникам попытаться отбить Францию? — спросил Клайн.

— Да, — подтвердил радист. — Но в Англию отправились не все.

Рурк выпрямился.

— То есть как?

— Некоторые решили вернуться в штаб-квартиру в Алжире.

Несколько секунд легионеры молчали, размышляя над смыслом этой новости. Еще одной причиной, по которой немцы не стали захватывать Францию целиком, было то, что этот шаг сделал бы их врагами Алжир и Марокко — территории Франции в Северной Африке. Но вынудив Францию создать вишистское правительство, номинально нейтральное, а фактически марионеточное, Германия получила непрямой контроль над этими французскими территориями и не позволила расквартированным там легионерам выступить в поддержку Англии.

— Они собираются драться против англичан? — потрясенно спросил Клайн.

— Скорее похоже, будто они надеются, что Алжир останется нейтральным. Так они смогут просидеть остаток войны, не воюя ни с кем, — объяснил радист.

— Пускай как бы пробуют, — буркнул кто-то.

— Пришло сообщение из Франции, — продолжал радист. — От бригадного генерала де Голля.

— А это кто такой?

— Я сам о нем никогда не слыхал, — сознался радист. — Но судя по всему, он возглавляет какую-то организацию «Свободная Франция», и туда входят и те легионеры, которые ушли в Англию. Он хочет, чтобы все французские солдаты собрались где-то и произвели перегруппировку. Бой не окончен.

— Слава богу, хоть один мужик с яйцами нашелся, — заметил другой легионер. — Думаю, ясно, куда нам отправляться ночью. На юг, к побережью. Надо добыть судно и двигать в Англию.

Большинство присутствующих охотно поддержало его. Они родились и выросли в Испании, Португалии, Греции и множестве других стран, но сейчас все они были французскими гражданами и сохраняли верность народу, который защищали.

Однако же Клайн невольно отметил, что некоторые их сотоварищи сделались тихими и задумчивыми. Очевидно, прошедший год боев сделал для них идею пересидеть войну в Алжире привлекательной.

И так же невольно Кларк отметил, что Рурк был среди тех, кто притих.

В темноте, когда их группа выбралась из амбара, Клайн жестом попросил Рурка подождать.

— У меня такое впечатление, что ты не идешь в Англию с нами, — произнес Клайн, когда они остались вдвоем.

Рурк на мгновение замешкался с ответом.

— Да. Когда мы доберемся до Средиземного моря, я отправлюсь в Алжир.

— Ты решил, что с тебя хватит войны?

— Дело не в том, что я увиливаю от войны. Поверь мне, я с радостью дрался бы с немцами. — Рурк помолчал. — Но я не могу ехать в Англию.

— Не понимаю.

— Дружище, мы с тобой никогда не разговаривали о нашем прошлом. — Рурк положил руку ему на плечо. — Но я думаю, ты о многом догадался насчет меня. Если я вернусь в Англию, я могу оказаться на службе плечом к плечу с теми самыми британскими солдатами, которые охотились за мной в Ирландии до того, как я вступил в Легион. Не пойми меня неправильно. Я вступил в Легион не для того, чтобы скрыться от них.

— Я знаю. Ты пришел сюда за наказанием.

— Вот видишь, мы друг друга понимаем, — кивнул Рурк. — Я как-то сказал тебе, что католикам нужно говорить Богу, что они сожалеют о своих грехах и делают то, что требуется, чтобы доказать, что они говорят всерьез.

— Да, я помню.

— Ну и как же я буду нести свое наказание, если какой-нибудь поганый британский томми узнает меня и пристрелит?

Из темноты за амбаром донесся шепот одного из легионеров:

— Клайн, нам пора двигаться.

— Одну секунду, — пробормотал Клайн в сторону покосившейся двери.

Он повернулся к Рурку.

— Береги себя.

— Не волнуйся, — откликнулся Рурк, пожав ему руку. — Мы непременно встретимся снова после войны.

Но Рурк ошибся. Им предстояло встретиться раньше, до окончания войны. Вскоре после этого раскола в Легионе, когда одни отправились в Англию, а другие в Алжир, правительство Виши приказало легионерам в Алжире оказать поддержку немецкой армии.

В июне 1941 года, когда союзники воевали, освобождая Сирию от захватчиков, подразделение Легиона, в котором служил Клайн, выступало на стороне британской армии. А другое подразделение Легиона, вишистская бригада, — на стороне немцев.

Клайн знал, что утром произойдет немыслимое. В битве за Дамаск легионеры, которые вместе тренировались, вместе разбивали лагерь, вместе выпивали и вместе воевали, будут сражаться друг против друга, и если Рурк еще не погиб, он станет одним из тех, на кого Клайн пойдет в атаку.

Когда солнце начало заходить, Дурадо, вернувшись в последний раз, заступил на ночное дежурство.

Жара продолжала давить на людей.

— Там как, тихо? — поинтересовался Дурадо.

— Не видать никого. Может, они отступили?

— Что-то не верится.

— И мне тоже. Они знают, что мы не отступим.

— Но они наверняка понимают, что воюют на неправой стороне, — сказал Дурадо.

— Возможно, они говорят то же самое о нас.

— В каком смысле?

— Может, они считают, что это они воюют за Францию.

— Ага, за правительство, которое лижет жопу немцам, — согласился Дурадо.

— Все равно — это сейчас единственное французское правительство. Помнишь, что сказал командующий Вернье, когда союзники велели ему драться с немцами в Норвегии?

— Если и слышал, то забыл.

— Чтоб легионеры вместо песков дрались в снегах? Он знал, что это бред. Но он не стал спорить с приказом. Он сказал: «Какова моя задача? Захватить порт Нарвик. Ради норвежцев? Ради фосфатов? Ради анчоусов? Понятия не имею. Но мне отдали приказ — и я возьму Нарвик».

— Да, — произнес Дурадо. — Нам отдали приказ.

— Там что-то движется, — заметил Клайн.

Дурадо подполз к нему и тоже заглянул в щель между валунами.

Над воротами в стене Дамаска появился белый флаг. Из ворот вышло несколько легионеров — их легко было узнать по традиционным белым фуражкам. Только одеты они были не в шорты и рубашки с коротким рукавом, как подразделение Клайна, а в брюки и рубашки с длинным рукавом.

В последних лучах заходящего солнца они выстроились вдоль стены, встали по стойке «смирно» и по всей форме предъявили свое оружие.

Клайн напряг зрение, силясь рассмотреть лица, но так и не смог понять, есть ли в этом строю Рурк. Но все равно он не сомневался, что, если бы подойти поближе, он смог бы назвать всех их по именам.

Клайн ухватился за валуи и, опираясь на него, встал.

— Что ты делаешь?! — встревоженно воскликнул Дурадо.

Но Клайн был не единственным. По всему гребню часовые поднимались на ноги, один за другим.

Вскоре встал и Дурадо.

Кто-то выкрикнул:

— Предъявить оружие!

Цепочка часовых повторила действия своих братьев, стоящих напротив. Что-то стиснуло грудь Клайна, когда он повторил ритуал и в завершение прижал ружье к себе, прикладом к земле, дулом к небу.

Где-то в Дамаске пропел горн, и эхо разнеслось по долине. Эту песню, «Ле Будэн», гимн Иностранного легиона, знал каждый легионер — ее заучивали наизусть еще в самом начале обучения. Она была написана еще в девятнадцатом веке, когда Бельгия запретила своим гражданам вступать в Легион. Когда мелодия стихла, ее подхватила труба со стороны полубригады. Вскоре в пение трубы вплелось множество голосов, и над долиной понеслась обычная шутливая песенка про кровяную колбасу и про то, что с бельгийцами Легион делиться не станет, потому что они хреновые стрелки.

За гимном Легиона последовала другая песня, любимая еще с дней подготовки, «Легион на марше». Ее энергия захлестнула Клайна, и он пел с таким энтузиазмом, что чуть не охрип. Хотя его голос был всего лишь одним из тысяч на обеих сторонах долины, Клайн все равно делал все, что мог, чтобы Рурк его услышал.

Легион идет на фронт с песней.

Мы — наследники традиций,

Мы едины с Легионом.

Песня восхваляла честь и верность, добродетели, в которых Легион черпал свою силу. Но голос Клайна дрогнул, когда он осознал, что в данный момент Легионом двигала безоговорочная верность полученному заданию.

Когда песня дошла до припева, две его строки заставили Клайна перестать петь.

«У нас есть не только оружие —

С нами идет сам черт».

Клайн невольно вспомнил их давний-давний разговор с Рурком, состоявшийся, когда они еще только поступили на службу.

«Легион имя мне», — процитировал тогда Рурк.

«Ибо нас много», — отозвался Клайн. — Евангелие от Марка. Так одержимый сказал Иисусу, пытаясь объяснить, сколько в нем бесов».

От Дамаска и до гребня холмов, по обеим сторонам долины теперь отдавался эхом припев.

«С нами идет сам черт».

Когда солнце окончательно спряталось за горизонт, прекратилась и музыка, оставив после себя лишь слабое, затихающее эхо.

Клайн стоял у подножия холма, окутанный темнотой, и смотрел наверх, на холодное сияние проступающих на небе звезд.

Он оставил Дурадо и дошел до большой палатки, в которой располагалась столовая. Хоть у него и не было аппетита, Клайн понимал, что утром ему понадобятся силы, поэтому он поел бекона с хлебом и выпил горького кофе. Вокруг было полно народу. Все они сидели молча.

Позднее, в темноте своей палатки, Клайн задумался: а что Рурк сделал такого ужасного, что это заставило его избрать Легион в качестве наказания? Подложил мину на дорогу, по которой должна была пройти британская армейская колонна, а вместо этого взорвал школьный автобус, битком набитый детьми? Или поджег дом ирландской семьи, которая якобы выдала планы ИРА англичанам, а потом выяснил, что ошибся домом и сгоревшая заживо семья была ни в чем не повинна? Достаточно ли это ужасно, чтобы заставить такого человека, как Рурк, возненавидеть себя? Слышал ли он в своих ночных кошмарах крики умирающих детей, как самому Клайну мерещились рыдания жены над мертвым телом их дочери или виделось, как она вскрывает себе вены, пока он прятался от полиции из-за ограбления банка, во время которого ради двадцати четырех долларов и девяноста пяти центов был убит охранник?

«Все разбежались в разные стороны, — вспомнил Клайн. — Я не получил ни единого доллара».

Представив себе бесконечный удушающий кашель, терзавший дочь, он подумал: «Я должен был быть с ними».

Он долго лежал без сна, глядя на крышу палатки.

Грохот взрывов вырвал его из беспокойного сна; разрывов было так много, что они сливались в единый рев. Земля, палатка, воздух — все тряслось. Взрывная волна ударила по ушам, и в ушах зазвенело. Но из-за непрестанного громыхания уши быстро заложило, как будто он заткнул их ватой. Клайн схватил винтовку и выскочил из палатки; в лагере, попавшем под артобстрел, творился хаос. Яркие вспышки разрывов выхватывали из темноты камни, палатки и людей, разорванных снарядами.

Легионеры — темные силуэты — со всех ног бежали под прикрытие валунов, к вырытым ямам, ко всему, что могло защитить от осколков. Их артиллерия открыла ответный огонь; гаубицы и танки содрогались, посылая снаряд за снарядом в сторону Дамаска.

Те разрывались среди домов из песчаника. Разрывы снарядов и вспышки, вырывающиеся из пушечных стволов, превратили ночную темноту в пульсирующие сумерки, в которых Клайну удалось отыскать дорогу к каменной стене, за которую он и нырнул, едва успев укрыться от разорвавшегося неподалеку шрапнельного снаряда.

Артобстрел продолжался несколько часов. Когда он наконец закончился, трудно было дышать от стоящих в воздухе пыли и дыма. Хотя у Клайна и продолжало звенеть в ушах, он все-таки расслышал крики офицеров:

— Allez! Allez! Вставайте, ленивые ублюдки! В атаку!

Клайн поднялся на ноги. Завеса пыли была настолько плотной, что он скорее почувствовал, чем увидел встающих вокруг людей.

Они побежали к гребню. Иногда они оскальзывались на камнях, но это было единственное, что их задерживало. Клайн ощутил их решимость, когда они добрались до вершины и, прибавив ходу, помчались мимо валунов к городской стене.

Пыль так и продолжала висеть в воздухе, обеспечивая им прикрытие, но вскоре она поредела, и в тот момент, когда они вынырнули из пылевой завесы и, сделавшись видимыми, побежали к стене, сидевшие за ней легионеры открыли огонь. Клайн почувствовал, как бежавший рядом с ним легионер пошатнулся. Другой, бежавший впереди, упал.

Но Клайн продолжал мчаться вперед, стреляя по верхушке стены, по тем, кто двигался там. В этот момент участок стены рухнул от попадания снаряда. Второй взрыв расширил пролом.

Клайн затормозил ровно настолько, чтобы сорвать чеку с гранаты и изо всех сил швырнуть ее в пролом. Другие легионеры последовали его примеру и упали наземь, как и сам Клайн, ожидая, пока множество разрывов очистит им путь.

Клайн перебрался через груду битого камня и вступил во дворик. Узкие улочки между каменных домов уводили в разных направлениях. Рядом с ним в стену ударила пуля и высекла осколки песчаника. Клайн стремительно развернулся в сторону окна, выстрелил и кинулся к нему, не зная даже, попал ли он. Добравшись до улочки, он двинулся по ней. К нему присоединились другие легионеры, и теперь Клайн двигался медленно, готовый выстрелить во все, что движется.

Выстрелы раздавались словно бы отовсюду. Грохотали взрывы. Клайн рванулся вперед, чувствуя запах пороха и слыша крики. Здешние дома были не выше трех этажей. Дым плыл над ними, частично оседая в переулке, но Клайн не позволял ему отвлекать себя. Его сейчас не волновало ничего, кроме дверей и окон расположенных впереди домов.

Шедший рядом с ним легионер вскрикнул и упал. Клайн выстрелил в окно первого этажа, из которого стреляли, и на этот раз увидел выплеснувшуюся кровь. Другой легионер швырнул гранату в то же самое окно, и секунду спустя та взорвалась. Они вломились в дверь, стреляя на ходу.

Два солдата лежали на полу мертвыми. Их белые фуражки были забрызганы кровью. Они были одеты в рубашки с длинным рукавом и брюки, форму противоположной стороны. Клайн узнал обоих. Ринальдо и Ставрос. Он учился вместе с ними, совершал марш-броски, делил с ними палатку и пел за завтраком в столовой в Сиди-бель-Аббесе.

Лестница уводила наверх. Сверху послышались выстрелы. Держа оружие на изготовку, Клайн со вторым легионером проверили соседнюю комнату, а потом приблизились к ступеням. Пока они поднимались, Клайн быстро взглянул на товарища и обнаружил, что он снова оказался в паре с Дурадо. Загорелое лицо испанца сделалось землистым.

Пока они поднимались, никто из них не произнес ни слова.

Наверху продолжали греметь выстрелы: вероятно, стреляли либо по улице, с которой они пришли, либо по улице с противоположной стороны здания. Возможно, из-за грохотавших вокруг взрывов стрелок не понял, что граната взорвалась прямо в его доме. Или, возможно, стрелок был не один. Возможно, он продолжал стрелять, а другой солдат тем временем следил за лестницей, надеясь заманить Клайна с Дурадо в ловушку.

По лицу Клайна струился пот. У верха лестницы он извлек еще одну гранату и зашвырнул ее в комнату. Они с Дурадо мгновенно припали к ступеням, прячась от взрыва. А потом выпрямились, рывком преодолели оставшееся расстояние и, стреляя на ходу, ворвались в комнату.

Там никого не было. Соседняя комната также была пуста. Должно быть, стрелок в последний момент взбежал по лестнице на третий и последний этаж.

Клайн с Дурадо поочередно перезарядили винтовки. Они снова крадучись поднялись по лестнице, но на этот раз гранату бросил Дурадо. Через секунду после взрыва они взлетели наверх, но так и не увидели никого в дыму.

В дальнем углу обнаружилась лестница, ведущая на крышу.

— Я туда не пойду, — отрезал Дурадо.

Клайн понял. Их добыча, вероятно, лежала сейчас на крыше и держала люк под прицелом, готовясь вышибить мозги всякому, кто высунется. А узнать, в какую сторону надо кинуть гранату, чтобы очистить крышу, не было никакой возможности.

— Может, он перебежал на другой дом, — предположил Клайн.

— А может, нет. Я не собираюсь лезть туда и выяснять это.

— Верно. Черт с ним, — согласился Клайн. Он взглянул в открытое окно и увидел в окне напротив снайпера. На снайпере была белая фуражка легионера. И рубашка с длинным рукавом. Снайпер прицелился в кого-то на улице, но Клайн выстрелил в него прежде, чем тот успел спустить курок.

— Там на всех крышах снайперы! — указал Дурадо.

Клайн передернул затвор и выстрелил в окно. Передернул затвор и выстрелил. Движения его сделались автоматическими. Слыша, как Дурадо стреляет из противоположного окна, Клайн вставил новую обойму и в исступлении продолжал стрелять. Форма его промокла от пота. Сраженные его пулями люди в белых фуражках и рубашках с длинным рукавом оседали на крыши либо валились вниз, на улочки.

Взрыв швырнул Клайна вперед, так, что он едва не вылетел в окно. Ему удалось как-то извернуться, и он врезался в оконную раму, но хотя бы не прошел ее насквозь. Спину пронзила боль, а рубашка намокла еще сильнее, но на этот раз Клайн знал, что это кровь.

Пытаясь прийти в себя после воздействия ударной волны, Клайн развернулся лицом к комнате и понял, что взрыв произошел в дальнем углу. Лестницу разнесло вдребезги. Тот, кто сидел на крыше, бросил гранату в люк.

— Дурадо!

Бежать и пытаться помогать испанцу не имело смысла. Дурадо стрелял из окна, расположенного рядом с лестницей. Граната взорвалась рядом с лестницей, и его разорвало в клочья. Кровь была повсюду. Кишки были разбросаны вокруг. По ним уже ползали мухи.

Клайн прицелился в люк в потолке. Внезапно сквозь окно ударил град пуль. Снайперы на той стороне улицы осознали наконец, откуда ведется стрельба. Если бы стены не были сделаны из толстого песчаника, пули прошили бы их насквозь и убили его. Но все равно неослабевающий заградительный огонь должен был со временем разнести стену. Клайну нельзя было здесь задерживаться.

Когда в люк упала очередная граната, Клайн кинулся к лестнице и покатился вниз. Он скривился от удара, чувствуя, как края ступенек врезаются в кровоточащую спину. Позади грохнул взрыв. Клайн застонал, ударившись об низ лестницы, но откатился дальше.

Он сбежал по последнему пролету, нарочито громко топая, и внизу выстрелил, надеясь, что противник подумает, что он выстрелил в кого-то, прежде чем выбежать из дома. А потом он тихонько прокрался обратно на второй этаж и спрятался в соседней комнате.

Труднее всего было стоять неподвижно и ждать, пытаясь при этом дышать беззвучно. Грудь Клайна тяжело вздымалась. Он был уверен, что пронзительный звук дыхания непременно выдаст его. Клайн отчаянно пытался успокоить дыхание, но в результате ему лишь стало труднее дышать. Ему казалось, что сердце его вот-вот разорвется.

Прошла минута.

Две.

По спине Клайна ручейком бежала кровь. На улице продолжали греметь выстрелы и взрывы.

Клайн подумал, что он только зря теряет время и что надо идти на улицу, помогать своим.

Но в тот момент, когда он шелохнулся было, чтобы уйти, на третьем этаже раздался выстрел, и Клайн улыбнулся. Тот тип с крыши решил-таки, что дом пуст. Он спустился и стал стрелять из укрытия, через окно.

Клайн выбрался из комнаты. Услышав наверху очередной выстрел, он осторожно поднялся по лестнице. Подождал, ожидая нового выстрела и звука передергиваемого затвора. Они скрыли шум его шагов, когда он добрался до верха лестницы и выстрелил, попав стрелку в спину.

Легионер в брюках осел, уронив голову на подоконник. Клайн узнал его по мускулистой шее. Его звали Эрик. Он был немцем и записался в Легион в 1934 году, в одно время с Клайном. На улице другие немцы дрались друг с другом, одни за вишистское правительство, другие за Легион «Свободной Франции». Но было совершенно неважно, где кто из них родился и вырос.

«Легион — наша единственная отчизна», — подумал Клайн.

«Господи помилуй».

Он повернулся, собираясь сбежать вниз и присоединиться к бою. Он добрался до второго этажа и начал спускаться на первый в тот самый момент, когда из царящего снаружи хаоса в разрушенную комнату ввалился какой-то человек. На нем была белая фуражка Легиона. И брюки.

Он изумленно уставился на Клайна.

Клайн так же изумленно уставился на него.

За то время, что Клайн его не видел, он похудел еще сильнее, а веснушки сделались почти неразличимы под пылью боя.

Имя едва-едва успело слететь с губ Клайна, когда он выстрелил Рурку в грудь. Он нажал на спусковой крючок чисто машинально — то был результат бесчисленных тренировок, после которых чувство самосохранения опережает всякую мысль.

Рурк отлетел, ударился об стену и сполз по ней, оставляя кровавую полосу. Он, щурясь, взглянул на Клайна, как будто силился что-то разглядеть, а у него уже темнело в глазах.

А потом вздрогнул и застыл.

— Рурк... — повторил Клайн.

Он вышел в открытую дверь, выстрелил в легионера-противника и ринулся в хаос улицы, надеясь умереть.

Битва продолжалась и на следующий день. К закату вишистский легион был разбит наголову. Дамаск перешел в руки союзников.

Изможденный, с засохшими струпьями на спине, Клайн лежал вместе с другими легионерами на груде камней, оставшихся от какого-то дома. Среди развалин трудно было отыскать удобное место. Легионеры вытряхивали последние капли воды из своих фляжек и жевали последние черствые галеты.

Когда солнце село и на небе появились холодные звезды, Клайн стал смотреть в бесконечное пространство. Его озадачили сообщенные сведения о потерях. На его стороне был убит всего двадцать один легионер и еще сорок семь ранено. А с противоположной стороны погибло сто двадцать восемь легионеров и было ранено семьсот двадцать восемь.

Разница была настолько велика, что Клайн не мог уразуметь, как так получилось.

«У них было полно времени на устройство линий обороны в городе, — подумал Клайн. — Они могли прятаться от пуль за зданиями, а мы атаковали их по открытому пространству. Мы были ходячими мишенями. У них были все возможности остановить нас до того, как мы добрались до стен».

Тут его посетила нервирующая мысль. «А может, они нарочно уклонялись? Может, они стреляли мимо? Просто делали вид, а на самом деле хотели закончить бой как можно скорее, насколько это возможно было без ущерба для гордости?»

Клайну вспомнился их с Дурадо разговор о том, понимают ли солдаты из вишистского Легиона, что они выступают на неправой стороне, стороне агрессора, стороне захватчиков.

Снайперы, которых Клайн видел в окнах и на крышах, — неужели они стреляли, не целясь? Неужели они искали достойного способа проиграть этот бой?

Клайн вспомнил, как был захвачен врасплох, когда Рурк вбежал в ту разгромленную комнату. Клайн выстрелил в него чисто рефлекторно. И теперь, напрягая память, Клайн пытался вспомнить, как Рурк держал ружье. Поднимал ли он его, чтобы выстрелить? Или опускал, чтобы приветствовать друга?

Сказать это было невозможно. Все произошло слишком быстро.

«Я сделал то, чему меня учили, — подумал Клайн. В следующее мгновение Рурк мог выстрелить в меня.

Но опять же. «Мог» — не обязательно значит, что выстрелил бы.

Что для него значило больше: наша дружба или долг легионера? Или, может, просто вбитые в него навыки заставили бы Рурка нажать курок?»

Глядя в небо, Кларк заметил, что звезд стало еще больше. Их блеск сделался более холодным — и более горьким, — когда Кларка посетила новая, еще более беспокоящая мысль. Он вспомнил те беседы, когда они с Рурком говорили о спасении.

«А во что верят баптисты?» — спросил Рурк.

«Что Бог наказывает нас за наши грехи», — ответил Клайн.

Клайн заподозрил, что это было еще одним наказанием Божьим — ситуация, толкнувшая его на убийство друга.

«А что насчет спасения думают католики?» — спросил Клайн.

«Мы говорим, что сожалеем о своих грехах и делаем что-нибудь но искупление, чтобы доказать, что говорим всерьез», — ответил бывший алтарник.

Искупление.

Подумав об умершей жене и дочери, о мертвом охраннике банка, о Рурке, Клайн пробормотал срывающимся голосом:

Я сожалею.

Роберт Силверберг

Солдаты всех времен и народов знали, что неофициальный девиз армии — «Поспешай и жди». А что, если вы только и делаете, что ждете? И ждете. И ждете...

Роберт Силверберг — один из самых известных современных авторов научной фантастики, создавший десятки романов, антологий и сборников рассказов. В качестве писателя и редактора (он был редактором первых антологий «Повое измерение» — возможно, самой известной серии антологий нашего времени) Силверберг был одной из самых значительных фигур эпохи семидесятых, пришедшей за «новой волной», и остается на переднем крае до нынешнего времени. Он получил пять премий «Небьюла» и четыре премии «Хьюго», а кроме того — престижную премию СФВА, «Грандмастер».

Его перу принадлежат романы «Умирая изнутри», «Замок лорда Валентина», «Книга черепов» «Вниз на Землю», «Стеклянная башня», «Сын человеческий», «Ночные крылья», «Мир изнутри», «Человек в лабиринте», «Том О'Бедлам», «Звезда цыган», «В конце зимы», «Лицо вод», «Королевства стены», «Горячее полуночное небо», «Чужие годы», «Лорд Престимон», «Горы Маджипура», два романа, написанные как продолжение книг Айзека Азимова, «Приход ночи» и «Уродливый мальчуган», «Самый долгий путь домой» и «Вечный Рим». Силверберг является также автором сборников «Незнакомая территория», «Игры единорогов», «Хроники Маджипура», «Лучшие рассказы Роберта Силверберга», «Конгломероидная вечеринка», «Вне безопасной зоны» и четырех крупных ретроспективных сборников, двухтомника «Совладелец тайны», двухтомника «К темной звезде», «Нечто дикое утрачено: сборник рассказов» и «Фазы луны», а также сборника ранних работ «В начале». Его много раз переиздаваемые антологии слишком многочисленны, чтобы перечислять их здесь, но в их число, среди десятков прочих, входят «Научная фантастика: зал славы. Том первый» и известная серия «Альфа». Вскоре должна выйти «Научная фантастика: зал славы. Том второй» под редакцией Силверберга. Роберт Силверберг живет вместе со своей женой, писательницей Карен Хабер, в Окленде, штаг Калифорния.

Защитники фронтира

Охотник вернулся в форт взволнованным и возбужденным.

— Я был прав! — провозглашает он. — Один из них прячется достаточно близко. Я был в этом уверен, а теперь знаю, где он. На этот раз я точно чувствую направленность.

Конюший, вечный скептик, приподнимает бровь.

— В последний раз ты ошибся. Тебе просто не терпится отыскать их.

Охотник просто пожимает плечами.

— Сомнений быть не может, — говорит он.

Вот уже три недели как Охотник разыскивал вражеского лазутчика — либо отбившегося от своих солдата, либо перебежчика, либо кто он там есть, — который, как он был уверен, обитал где-то неподалеку от форта. Он поднимался то на один холм, то на другой, то на одну сторожевую башню, то на другую, неся свой одинокий дозор, забрасывая мысленную сеть, которую никто из нас не понимал ни на грош. И каждый раз он возвращался в уверенности, что чувствует вражескую эманацию, но так ни разу и не достиг достаточно сильного ощущения направленности, чтобы это послужило основанием для отправки поисковой группы. Охотник был невысоким и хрупким, что обычно для таких, как он, и последние месяцы он ходил понурившийся, унылый и разочарованный. Его профессия — находить для нас врагов, чтобы мы их убивали. Враги в последнее время сделались редки. Но теперь Охотник буквально ликует. От него веет триумфом человека, доказавшего свою правоту.

В комнату входит Капитан. Он мгновенно оценивает ситуацию.

— Ну и что у нас тут? — бесцеремонно интересуется он. — Ты наконец-то что-то вынюхал, Охотник?

— Пойдем. Я вам покажу.

Он ведет нас на плоскую крышу, примыкающую к нашей казарме. Справа и слева от нас высятся подобные пустым колоннам громады восточного и западного редутов, ныне пустые, а внизу лежит огромный центральный двор, а за ним мощная стена из рыжевато-коричневого кирпича, охраняющая нас с севера. Форт громаден: это неимоверное сооружение, построенное с таким расчетом, чтобы вместить в себя десять тысяч человек. Я ясно помню, какие колоссальные усилия потребовались от нас, чтобы возвести его — тогда, двадцать лет назад. Сегодня в форте осталось всего одиннадцать обитателей, и мы болтаемся в нем, словно горошины в исполинском кувшине.

Охотник указывает наружу, на песчаную желтую пустошь, раскинувшуюся по ту сторону стены, словно бескрайний океан. Эта плоская равнина, поросшая кривым бесполезным кустарником, представляет собою единственную брешь в ряду крутых скал, что образует границу между территорией империи и вражескими землями. Это было нашей задачей на протяжении последних двадцати лет — мы были рождены для этого, это долг нашей касты — охранять эту брешь на случай возможного вторжения вражеской армии. Целых два десятилетия мы прожили в этой глуши. Мы укрепили эту брешь, мы патрулировали ее, мы посвятили свои жизни ее охране. В давние дни вражеские отряды пытались прорвать нашу оборону, внезапно налетая с пыльной равнины, словно тучи обозленных насекомых, а мы их отбрасывали со значительными потерями с обеих сторон. Теперь же на фронтире стало тише, на самом деле — намного тише, но мы по-прежнему здесь, несем стражу и перехватываем лазутчиков, что время от времени пытаются проскользнуть мимо наших укреплений.

— Вот, — произносит Охотник. — Видите вон те три небольших холма на северо-востоке? Он окопался неподалеку от них. Я знаю, что он там. Я его чувствую, как вы чувствуете чирей у себя на загривке.

— Всего один человек? — спрашивает Капитан.

— Один. Всего один.

— Да на что может рассчитывать один человек? — интересуется Оружейник. — Ты полагаешь, он собирается прокрасться в форт и прикончить нас поодиночке?

— Нам совершенно незачем пытаться понять их, — высказывает свое мнение Сержант. — Наша работа — находить их и убивать их. А попытки понять мы можем оставить более умным головам, оставшимся дома.

— Ага, — сардонически произносит Оружейник. — Конечно. Оставшиеся дома. Более умные головы.

Капитан подошел к краю крыши и остановился там, стоя спиной к нам, держась за перила и подавшись вперед, навстречу сухому, бодрящему ветру, непрестанно дующему через наш двор. Казалось, будто его окружает непроницаемая холодная тишина. Капитан всегда был человеком загадочным, но со времен смерти Полковника, который скончался три года назад, оставив Капитана старшим по званию офицером форта, он сделался еще более странным. Никто теперь не знал, что у него на уме, и никто не осмеливался даже пытаться хоть как-то сблизиться с ним.

— Отлично, — произносит Капитан после невыносимо долгой паузы. — Пойдет отряд из четырех человек. Сержант за старшего, с ним Охотник, Интендант и Топограф. Выступаете утром. С собой еды на три дня. Искать, найти и убить.

С момента последнего удачного поиска миновало одиннадцать недель. Он завершился уничтожением трех врагов, но с тех пор, несмотря на постоянные старания Охотника, не наблюдалось ни малейших признаков вражеского присутствия на их территории. Один раз, шесть-семь недель назад, Охотник убедил себя, что чувствует эманации, исходящие из какой-то точки за рекой — странное, вообще-то, место для врагов, чтобы там обосновываться, оно ведь было внутри нашего периметра обороны, и туда поспешил с проверкой отряд из пяти человек под командованием Конюшего. Но они не нашли никого, не считая небольшой группы Рыболовов, клявшихся, что они не видели в окрестностях ничего необычного, а Рыболовы не врут. После их возвращения Охотник вынужден был признать, что он больше не чувствует этих эманаций и что он теперь не вполне уверен, что изначально их чувствовал.

Нам все сильнее кажется, что наша миссия здесь изжила себя, что к северу от бреши осталось весьма немного врагов, если осталось вообще, что война, вполне возможно, давно уже закончилась. Сержант, Квартирмейстер, Оружейник и Бронник — главные сторонники этого мнения. Они ставят на вид, что мы уже много лет не слыхали никаких вестей из столицы — к нам не добиралось никаких гонцов, не говоря уже о подкреплениях или свежих припасах, — и что здесь давно не видать врагов и нет никаких признаков того, что поблизости собираются хоть сколько-то значительные их силы. Когда-то, в былые времена, война казалась неминуемой. И действительно, битвы происходили часто. Но уже долго было ужасно тихо. Вот уже шесть лет не случалось ничего, похожего на настоящую битву, — лишь редкие стычки с небольшими вражескими отрядами, а на протяжении последних двух лет мы засекали лишь редких заброд, обычно появлявшихся по двое-трое, не больше, которых мы относительно легко вылавливали при попытке проникнуть на нашу территорию. Бронник настаивает на том, что они не лазутчики, а просто отбившиеся от своих солдаты, последние остатки воинского соединения, некогда занимавшего район к северу от нас, которых то ли голод, то ли одиночество, то ли еще невесть какое неодолимое влечение толкает устроиться поближе к нашему форту. Он твердит, что за те двадцать лет, которые мы провели здесь, наша численность сократилась с десяти тысяч до одиннадцати человек, сперва из-за потерь в боях, а затем от возраста и болезней, и он считает вполне резонным, что та же самая убыль имела место и по ту сторону границы, так что мы, малочисленные защитники, теперь противостоим врагу, который, возможно, сделался еще малочисленнее нас. Я и сам во многом схожусь во мнениях с Бронником. Я считаю, что вполне могло и вправду оказаться, что мы — последний отряд, что война закончена и что империя забыла о нас, и что наш продолжающийся дозор более не имеет никакого смысла. Но если империя забыла о нас, кто может отдать приказ, который снял бы нас с поста? Это решение может принять только Капитан, а по Капитану совершенно непонятно, какого мнения по данному вопросу он придерживается. Так что мы остаемся здесь, и, возможно, нам предстоит здесь оставаться до скончания наших дней. Ну и глупость же — говорит Бронник, — чахнуть тут, защищая этот несчастный форт от захватчиков, которые больше не собираются вторгаться! И я наполовину соглашаюсь с ним, но лишь наполовину. Мне не хотелось бы тратить оставшееся у меня время на выполнение идиотского задания. Но ровно так же мне не хочется и оказаться виновным в нарушении долга, после того-то, как я столько лет беспорочно прослужил на этом фронтире. Потому я никак не могу прийти к единому мнению по данному вопросу. Конечно же, существует и противоположная теория, гласящая, что враги просто дожидаются благоприятного момента; они, дескать, ждут, пока мы оставим форт, а потом огромная армия наконец-то хлынет в брешь и нанесет но империи удар в одно из наиболее уязвимых ее мест. Громче всего эту точку зрения отстаивают Сапер и Связист. Они считают, что отступление стало бы актом полнейшего предательства, изменой всему, чему мы посвятили наши жизни, и впадают в ярость, едва лишь заслышав подобное предположение. Когда они высказывают свое мнение, мне трудно с ними не согласиться. Охотник трудится упорнее всех, чтобы сохранить наше дело, непрестанно выкладываясь по полной, дабы уловить угрожающие эманации. В конце концов, это было делом всей его жизни. Он не знает иной профессии, этот печальный маленький человечек. И потому Охотник изо дня в день взбирается на вершины холмов и навещает сторожевые башни, используя единственный свой дар, способность засекать присутствие враждебно настроенных разумов, и время от времени он возвращается и поднимает тревогу, и мы посылаем очередной поисковый отряд. Ныне их усилия чаще всего оказываются тщетными. Не то силы Охотника иссякают, не то он чрезмерно стремится истолковать свои ощущения как ментальное выделение находящихся неподалеку врагов. Должен сознаться, что я ощутил определенное возбуждение, когда меня назначили в поисковый отряд. Обычно наши дни заполнены до ужаса пустой рутиной. Мы ухаживаем за нашим небольшим огородиком, присматриваем за животными, занимаемся текущим ремонтом, перечитываем одни и те же книги, ведем одни и те же разговоры, сводящиеся в основном к воспоминаниям о тех временах, когда нас здесь было не одиннадцать, а гораздо больше, к как можно более дотошному припоминанию тех сильных, надежно стоящих на земле героев, что некогда жили среди нас, но давно уже легли во прах. Потому нынче вечером сердце мое забилось быстрее. Я собрал вещи для утреннего выхода, поужинал с необычным аппетитом, страстно совокупился с моей подружкой из Рыболовов. Все мы — кроме Охотника, который, похоже, вообще не ведал подобных желаний, — взяли себе по подружке из этого непритязательного народа, жившего вдоль нашей единственной хилой речушки. Насколько я понимаю, даже Капитан время от времени делит с кем-то постель, хотя у него, в отличие от остальных, нет постоянной женщины. Мою зовут Вендрит. Она бледная и стройная, на удивление искусная в любви. Рыболовы — они не совсем люди — мы с ними, например, не можем иметь общих детей, — но они достаточно похожи на людей, чтобы годиться для большинства дел, и из них получаются славные, непритязательные, уживчивые компаньоны. Так что я крепко обнимал Вендрит этой ночью, а на рассвете мы вчетвером Сержант, Интендант, Охотник и я — встретились у решетки северных ворот. Утро выдалось ясное, солнце четко очерченным диском висит на востоке. Солнце — это единственное, что приходит к нам из империи, навещая нас каждый день после того, как завершит свою работу там, на бессчетные тысячи миль восточнее. Возможно, сейчас столица уже окутана темнотой, а мы вот только начинаем свой день. Ведь мир такой большой, в конце-то концов, а мы находимся так далеко от дома! Когда-то наш выезд за ворота воспели бы трубачи, вскинув медные фанфары к небу. Но последние наши трубачи умерли много лет назад, и хотя фанфары сохранились, никто из нас не умеет на них играть. Я когда-то попробовал, но добился лишь неприятного пронзительного взвизга, и только. Так что единственное, что мы слышим, выезжая в пустыню, — это негромкий размеренный стук копыт наших лошадей по хрупкой песчаной почве. По правде говоря, место здесь — унылее не бывает, но мы привыкли к нему. Я до сих пор храню детские воспоминания о цветочном великолепии столицы, об огромных деревьях с сочными листьями, о кустах, покрытых гроздьями цветов, желтых и красных, оранжевых и пурпурных, и о зеленых газонах с густой травой на великолепных бульварах. Но я привык к пустыне, которая теперь сделалась для меня привычной, и подобное буйство растительности, памятное мне по моей прошлой жизни, кажется мне чем-то до неудобства вульгарным и излишним, расточительным буйством энергии и ресурсов. Здесь, на равнине, уходящей на север между стенами холмов, у нас нет ничего, кроме сухой желтой земли с мелькающими печальными искорками чрезмерно изобилующего кварца, низкорослого кривого кустарника и столь же искривленных миниатюрных деревьев да изредка попадающихся пучков жесткой острой травы. К югу от форта земля не настолько суровая, поскольку там протекает наша речушка, тонкая нить которой, возможно, полноводнее той, которая изливается из одного из крупных озер в сердце континента. Наша речка, должно быть, стремится к морю, как это свойственно рекам, но, конечно же, здесь поблизости никакого моря нету, и, несомненно, она просто растворяется где-то в глубине пустыни. Но проходя мимо нашего аванпоста, она дарит ему зелень и сколько-то настоящих деревьев, и достаточно рыбы, чтобы дать пропитание примитивному народу, нашим единственным товарищам здесь. Наш путь лежит на северо-восток, к тем трем невысоким округлым холмам, за которыми, по решительному заявлению Охотника, мы найдем стоянку нашего одинокого врага. Когда мы смотрели на эти невысокие холмы с крыши казарм, казалось, будто они не так уж далеко, но это было иллюзией, и мы ехали весь день, а расстояние до них словно бы и не сокращалось. Путешествовать тут нелегко. Почва, у форта просто смешанная с галькой, по мере продвижения становится все более твердой и каменистой, и наши кони, оберегая хрупкие ноги, выбирают путь с осторожностью. Но территория эта нам знакома. Повсюду мы видим отпечатки копыт или следы колес, оставленные пять, десять, даже двадцать лет назад, рубцы старинных вылазок, осколки полузабытых сражений десятилетней и более давности. Дождь тут бывает в лучшем случае пару раз в год. Оставь след на пустынной почве — и он останется там навеки. Мы разбиваем лагерь, едва лишь тени начинают удлиняться, собираем среди карликовых деревьев дрова для костра, ставим палатку. Беседа не складывается. Сержант человек грубый, неотесанный и, мягко выражаясь, немногословный; Охотник слишком напряжен и раздражителен, чтобы из него получилась приятная компания; Интендант, сделавшийся с годами дородным и краснолицым, бывает вполне общителен, если пропустит пару глотков, но нынче вечером и он кажется нетипично угрюмым и замкнутым. Так что я оказался предоставлен сам себе, и когда мы покончили с едой, я отхожу немного в темноту и принимаюсь, как часто это делал, смотреть на сверкающее множество звезд в небе, размышляя, как всегда, есть ли при каждой из них свое собрание миров и населены ли эти миры, и как поживают тамошние обитатели. Пожалуй, в этом любопытстве есть нечто извращенное: я, человек, проведший полжизни, охраняя угрюмый кирпичный форт на этом засушливом изолированном аванпосте, гляжу в ночное небо и воображаю сверкающие дворцы и благоухающие сады далеких миров.

Встаем мы рано, готовим простой завтрак и едем под пронизывающим ветром в сторону трех далеких холмов. Впрочем, этим утром перспектива изменяется быстро: внезапно холмы становятся намного ближе, а потом оказывается, что они уже нависают над нами, и Охотник, преисполнившись возбуждения, ведет нас к проходу между самым южным холмом и его соседом.

— Я чувствую его прямо за холмом! — восклицает он. Для Охотника чувство, которое он называет направленностью, подобно компасу, указывающему, где находятся враги. — Идем! Сюда! Скорее! Скорее!

Не то чтобы на этот раз он ведет нас неверно. На дальнем склоне самого южного холма кто-то соорудил небольшой сарайчик из переплетенных ветвей, с односкатной крышей, крытой грудой травы — непростое сооружение для здешних скупых мест. Мы берем оружие на изготовку, окружаем навес, и Сержант, подойдя к сарайчику, произносит:

— Эй, ты! А ну выходи! С поднятыми руками!

Изнутри слышится какой-то шорох. Пару секунд спустя из сарайчика появляется человек. У него классический облик врага: короткое, коренастое тело, землистое, восковое лицо с крупными чертами, выступающими скулами и холодными голубыми глазами. При виде этих глаз я ощущаю непроизвольную вспышку гнева, даже ненависти, поскольку мы, обитатели империи, — кареглазые, и я много лет приучал себя не испытывать ничего, кроме враждебности, по отношению к тем, у кого глаза голубые. Но в этих глазах угрозы нет. Судя по всему, этот человек спал, и, выходя из своею сарайчика, он все еще не одолел до конца дорогу из мира снов к бодрствованию — он моргает и трясет головой. Еще он дрожит. Он один, а нас — четверо, и у нас оружие в руках, а он безоружен и захвачен врасплох. Неважный способ начать день. Я с удивлением осознаю, что мой гнев сменяется чем-то наподобие жалости. Чужаку дается мало времени на то, чтобы постичь серьезность ситуации.

— Ублюдок! — бросает Сержант и делает три шага вперед. Он быстро всаживает нож в живот мужчине, выдергивает, бьет еще и еще. Голубые глаза потрясенно расширяются. Я и сам потрясен, хотя и иначе, и лишь изумленно ахаю при виде этого внезапного жестокого нападения. Раненый шатается, схватившись за живот, словно бы пытаясь удержать хлынувшую кровь, делает три-четыре нетвердых шага и падает, словно бы сложившись вовнутрь. Дергается пару раз и затихает, уткнувшись лицом в землю. Сержант пинком распахивает дверь сарайчика и заглядывает внутрь.

— Гляньте, нет ли там чего полезного, — велит он нам.

— Почему ты убил его так быстро? — все еще не оправившись от изумления, спрашиваю я.

— Мы пришли сюда, чтобы убить его.

— Возможно. Но он был безоружен. Может быть, он сдался бы без сопротивления.

— Мы пришли сюда, чтобы убить его, — повторяет Сержант.

— Мы могли бы по крайней мере сперва допросить его. Это же обычная процедура. Возможно, где-нибудь неподалеку есть другие его соплеменники.

— Если бы их тут было больше, — пренебрежительно бросает Сержант, — Охотник нам об этом сказал бы, не так ли? А, Топограф?

Мне есть еще что сказать насчет того, что было бы полезно или хотя бы интересно выяснить, зачем этот человек отправился в такое рискованное странствие на край нашей территории. Но продолжать дискуссию не имеет смысла. Сержант слишком глуп, чтобы прислушаться к моим словам, а этот человек все равно уже мертв. Мы разносим сарайчик вдребезги и обыскиваем его. Там нет особенного: немного инструментов и оружия, оттиснутый из меди религиозный символ, почитаемый нашими врагами, портрет плосколицей голубоглазой женщины — полагаю, жены или матери врага. Все это как-то мало походит на снаряжение лазутчика. Даже для такого старого солдата, как я, все это выглядит очень печально. Он был таким же человеком, как и мы, хоть и приходился нам врагом, и он умер вдали от дома. Да, нашей задачей издавна было убивать этих людей прежде, чем они смогут убить нас. Несомненно, я и сам убил немало. Но умирать в бою — это одно, а быть зарезанным, как свинья, даже не успев толком проснуться, — это совсем другое. Особенно если единственной твоей целью было сдаться. Потому как зачем бы еще этот одинокий и, вероятно, отчаявшийся человек пересек безжалостную пустыню, если не за тем, чтобы добраться до форта и сдаться нам? Наверное, с возрастом я стал мягче. Сержант прав: нашим заданием было убить этого человека. Капитан отдал нам предельно четкий приказ. Притащить врага с собой в планы не входило вообще. Мы не можем держать в форте пленных. У нас едва хватает еды для нас самих, да и сторожить его было бы проблематично. Этот человек должен был умереть. Он был обречен с того самого момента, как рискнул вступить на территорию, граничащую с фортом. Возможно, он был одинок или отчаялся, он страдал, пересекая эту ужасную пустыню и, возможно, надеялся обрести прибежище в нашем форте, и у него была жена или, быть может, мать, которую он любил, — и все это не имело значения. Для меня не новость, что наши враги — точно такие же человеческие существа, как и мы, не считая различий в цвете глаз и кожи. И тем не менее они — наши враги. Они давным-давно развязали войну против нас, и до того дня, когда они откажутся от мечты уничтожить то, что мы, империя, возвели для себя, долг таких, как я, — убивать таких, как он. Сержант не проявил ни доброты, ни кротости. Но на самом деле в убийстве и нету ничего доброго или кроткого.

Последующие дни были весьма спокойными. Без обсуждения того, что произошло в пустыне, мы возвращаемся к рутине: чистим то и убираем сё, чиним то, что требует починки и еще может быть починено, по очереди работаем на полях у реки, бродим по ее мелким водам в надежде настрелять водяных свиней к столу, присматриваем за бочками с суслом, которому предстоит стать нашим пивом, и так далее и тому подобное, и так день за днем. Конечно же, я еще много читаю. Я всегда имел слабость к книгам. Книг у нас девятнадцать. Все прочие зачитали до дыр, либо их переплеты развалились в сухом воздухе, либо томики куда-то засунули не на место и так и не отыскали. Я перечитывал все девятнадцать раз за разом, несмотря на то, что пять из них были техническими наставлениями, причем в тех сферах деятельности, где я никогда не был искусен и которые все равно были более неприменимы. (Что толку знать, как ремонтировать наши автомобили, если последние остатки горючего иссякли пять лет назад?) Одна из моих любимых книг — «Сага королей», которую я знаю с самого детства, знакомое повествование, быть может, полностью мифическое, о раннем периоде истории империи, о великих харизматических лидерах, создавших ее, об их героических деяниях и необыкновенно долгой жизни. Есть и книга о религии, которую я ценю, хотя и серьезно сомневаюсь в существовании богов. Но самый ценный для меня том нашей библиотеки — это «Реестр удивительных вещей из дальних пределов», составленное тысячу лет назад описание чудес природы из-за пределов нашей огромной империи. Теперь у нас осталась всего половина книги — возможно, кто-то из моих товарищей выдирал страницы на растопку, по одной, но я дорожу этой сохранившейся половиной и постоянно перечитываю ее, хотя и знаю буквально наизусть. Вендрит любит, когда я читаю ей вслух. Правда, я понятия не имею, многое ли она понимает из того, что слышит. Она — простая душа, как и весь ее народ. Но мне нравится, как ее большие лиловые глаза смотрят на меня, когда я читаю ей, и ее абсолютная сосредоточенность. Я читаю ей о Вратах Призраков, рассказываю про тамошнюю заставу, которую охраняют призрачные видения: «Вышли десять человек, вернулись девять». Я читаю ей про Камни Шао, две глыбы с плоскими сторонами, стоящие по обе стороны главной дороги, которые в определенный день, раз в десять лет, сталкиваются, давя любых путников, которым не повезло проходить мимо, и про бронзовые Столбы Царя Маи, в которые вделаны два камня с заклинаниями, запрещающими переставлять их. Я читаю ей про Гору Тысячи Очей, гранитная поверхность которой испещрена блестящими ониксовыми валунами, что взирают на прохожих сверху вниз, подобно строгим черным глазам. Я рассказываю ей о Коричном Лесе, и о Гроте Грез, и о Месте Галопирующих Облаков. Существовали ли эти места на самом деле, или это всего лишь вымысел некоего сочинителя древности? Откуда это знать мне, человеку, что провел детство и юность в столице, а все прочие годы жизни — здесь, в этом далеком пустынном форте, где нет ничего, кроме песчаной желтой почвы, кривых кустарников да шмыгающих под ногами скорпиончиков? Но в последнее время странные места, описанные в «Реестре удивительных вещей из-за дальних пределов», начали становиться для меня более реальными, чем столица, которая сделалась лишь пригоршней смутных, обрывочных воспоминаний. Так что я читаю с убеждением, а Вендрит слушает с благоговением, и, когда я устаю от чудес «Реестра», я откладываю его и беру ее за руку, и веду к кровати, и ласкаю ее нежную, бледно-зеленую кожу, и целую кончики ее маленьких круглых грудей, и так мы проводим еще одну ночь. В наступившие после нашей вылазки спокойные дни я часто думал о человеке, которого убил Сержант. В те времена, когда здесь шли сражения, я убивал без угрызений совести, по пять, десять, двадцать человек кряду — не то чтобы я находил в этом удовольствие, но уж точно не чувствовал за собой вины. Но в те времена убийства производились с изрядного расстояния, из ружей или пушек, ибо тогда у нас еще были боеприпасы, а наши ружья и пушки еще пребывали в хорошем состоянии. Теперь же, во время наших вылазок против лазутчиков, время от времени приближавшихся к форту, приходилось убивать копьями или ножами, а когда враг на расстоянии вытянутой руки, для меня это как-то меньше похоже на боевые действия и больше — на убийство. В памяти у меня то и дело всплывали те битвы былого: часовой подает сигнал тревоги, на горизонте появляется темная полоса, вражеский строй, все несутся за оружием и заводить машины. И вот мы вылетаем через ворота с опущенной решеткой, спеша выстроиться в оборонительный боевой порядок, а затем продвигаемся вперед ровными рядами, заполняя всю брешь между холмами так, чтобы враги попали в смертоносную воронку, которую мы можем обрушить на них и перебить их всех. Каждый раз повторялось одно и то же. Они приходили. Мы отвечали. Они погибали. Какой же долгий путь, должно быть, приходилось им проделать, чтобы встретиться со смертью в нашей мрачной пустоши! Никто из нас понятия не имеет, насколько далеко на самом деле расположена страна врагов, но мы знаем, что она где-то далеко на северо-западе, точно так же, как наша страна далеко на юго-востоке. Граница, которую защищает наш аванпост, располагается посередине между двумя пустынями. За пашей спиной лежат почти беспредельные земли с редкими поселениями, в конечном итоге приводящие к великолепным городам империи. Перед нами раскинулись столь же безграничные пустоши, что со временем сменяются вражескими землями. Чтобы одной нации напасть на другую, надо послать армии через неисследованное и недружелюбное ничто. Что наши враги и проделывали, лишь боги ведают, почему, и их армии приходили снова и снова, и снова и снова мы уничтожали их в безумии битвы. Это было давно. Тогда мы были еще сущими мальчишками. Но в конце концов армии перестали приходить, и единственными врагами, с которыми мы имели дело, стали изредка появляющиеся лазутчики или, быть может, отбившиеся от своих солдаты, которых выискивал для нас Охотник и которых мы разыскивали и убивали ножами и копьями, глядя в их морозные голубые глаза в то время, как отнимали их жизни.

С Охотником что-то неладно. Он целыми днями не произносит ни слова. Он по-прежнему почти каждое утро отправляется обходить свои сторожевые башни, но возвращается с дежурства в черном плаще уныния и проходит сквозь нас в полном молчании. Мы слишком хорошо знаем Охотника и потому в такие моменты не трогаем его, ибо хотя он не отличается ни габаритами, ни силой, он способен иногда впадать в бешенство, если кто-то лезет к нему в моменты депрессии. Потом мы оставляем его в покое. Но по мере того как дни идут, а настроение его делается все мрачнее, мы начинаем опасаться какого-то взрыва. Однажды днем я вижу Охотника разговаривающим с Капитаном на плоской крыше. Похоже, будто разговор начал Капитан и что Охотник отвечает на его вопросы с величайшей неохотой, уставившись при этом себе под ноги. Но потом Капитан говорит нечто такое, что Охотник внезапно оживляется, поднимает голову и принимается жестикулировать. Капитан качает головой. Охотник бьет кулаком об кулак. Капитан жестом показал, что тот свободен, и зашагал прочь. Мы даже предположить не можем, о чем они говорили. И спросить тоже не можем, поскольку если и есть на свете более непроницаемый человек, чем Охотник, так это Капитан, и если Охотника по крайней мере в определенные моменты еще можно спросить, что у него на уме, то по отношению к Капитану подобные расспросы просто немыслимы. В последние дни Охотник стал выпивать вместе с нами после ужина. Это ново для него. Он всегда не любил пить. Он говорит, что презирает ту фигню, которую мы называем пивом, вином и бренди. На то есть свои основания, поскольку мы делаем пиво из скудных зерен травы, растущей у реки, а наше водянистое вино и грубое бренди — из горьких серых плодов другой травы, и это воистину жалкие изделия для того, кто помнит пенящееся пиво столицы и сладкие вина наших лучших винодельческих районов. Но все привезенные с собой припасы такого рода давно иссякли, и, конечно, подвоза из дома не было, а поскольку здешний безрадостный пейзаж заставляет искать утешения в выпивке, мы пьем то, что можем сделать. Но не Охотник, нет. Во всяком случае, до этой недели он не пил. А теперь пьет, хотя и без всякого удовольствия, судя по виду, но частенько протягивает стакан за добавкой. И наконец однажды вечером, когда он возвращался за добавкой чаще обычного, он нарушает свое длительное молчание.

— Они все ушли, — говорит он голосом, напоминающим звон треснувшего колокола.

— Кто они? — интересуется Интендант. — Скорпионы? Я видел троих не далее как вчера.

Интендант, как обычно, хорошо принял на грудь. Он раскраснелся, лицо с отвисшим подбородком расплылось в улыбке до ушей, как будто он отпустил остроумнейшую на свете шутку.

— Враги, — отвечает Охотник. — Тот, которого мы убили, — он был последний. Не осталось никого. Знаете, какую пустоту я ощущаю, когда поднимаюсь на башни, чтобы слушать, и не слышу ничего? Как будто я сам сделался пустым изнутри. Можете вы понять, что это за чувство? Можете? Да конечно, нет. Что вы об этом вообще можете знать? — Он с мукой смотрит на нас. — Тишина-тишина...

Похоже, никто из нас не знает, что на это можно ответить, и потому мы предпочитаем промолчать. А Охотник наливает себе еще бренди, не скупясь. Это внушает тревогу. Видеть, как Охотник столько пьет — это все равно что видеть здесь проливной дождь. Сапер — вероятно, самый спокойный и благоразумный из нас — говорит:

— Слушай, приятель, не мог бы ты немного потерпеть? Я понимаю, что ты хочешь заниматься своим делом. Но они еще придут. Рано или поздно, но придут другие, а после них еще. Две недели, три, шесть — кто знает? Но они придут. Тебе уже случалось ждать по столько.

— Нет. Это другое, — угрюмо отзывается Охотник. Но тебе-то откуда знать?

— Успокойся, — произносит Сапер, положив сильную руку на хрупкое запястье Охотника. — Успокойся, приятель. В каком смысле это другое?

Охотник осторожно, явно прилагая значительные усилия, чтобы держать себя в руках, отвечает:

— Все прочие разы, когда между вторжениями проходило по несколько недель, я всегда ощущал негромкое внутреннее гудение, своего рода помехи на границе подсознания, едва ощутимое ментальное давление, которое говорило мне, что по крайней мере несколько врагов где-то есть — в сотне миль отсюда, в пяти сотнях, в тысяче. Это было просто тихое гудение. Оно не давало мне направленности. Но оно было, и рано или поздно сигнал становился сильнее, и потом я осознавал, что пара врагов подбирается поближе к нам, а потом появлялась направленность и я мог привести нас к ним, и мы выходили и убивали их. Так оно было много лет, с тех самых пор, как прекратились настоящие битвы. Но теперь я не слышу ничего. Вообще ничего. У меня в голове абсолютно тихо. А это означает, что либо я полностью утратил свои способности, либо на тысячу миль вокруг, если не больше, не осталось ни одного врага.

— И как по-твоему, что же случилось на самом деле?

Охотник обводит нас измученным взглядом.

— Врагов больше нет. Это значит, что нам не имеет смысла здесь оставаться. Нам следовало бы собрать вещи, отправиться домой, устроить какую-то новую жизнь в империи. Но при этом нам надо остаться, на тот случай, если они придут. Я должен остаться, потому что это — единственная работа, которую я умею делать. Какую новую жизнь я мог бы начать, вернувшись? У меня никогда не было жизни. Моя жизнь здесь. Потому мне надо выбирать, то ли оставаться здесь без всякой цели, выполнять обязанности, которые больше не имеет смысла выполнять, то ли вернуться домой, которого не существует. Понимаете, в какой переплет я попал?

Охотника трясет. Он тянется за бренди, наливает себе еще дрожащей рукой, поспешно осушает свой стакан, поперхивается, кашляет, дрожит и роняет голову на стол. Слышно, как он плачет.

Тот вечер стал началом споров. Нервный срыв Охотника вывел на поверхность то, что подспудно бродило у меня в сознании вот уже несколько недель, и над чем размышляли также Бронник, Оружейник, Интендант и даже тупоумный Сержант, каждый по-своему. С фактами не поспоришь: действительно, в последние два года враги стали появляться гораздо реже, а когда они все-таки появлялись, с промежутком в пять, шесть, десять недель, они приходили уже не группами человек в десять-двенадцать, а по двое-трое. Этот последний, которого Сержант убил между трех холмов, пришел один. Бронник в открытую заявлял, что как наша собственная численность с течением лет сошла почти на нет, так и враги, противостоявшие нам в пустыне, тоже страдали от истощения сил и тоже, как мы, не получали подкреплений из дома, так что их осталась горстка — или, быть может, как был теперь уверен Охотник, не осталось вообще никого. Если это правда, говорит Бронник, человек ироничный и практичный, почему бы нам не прикрыть лавочку и не поискать для себя какое-нибудь новое занятие в более благополучных областях империи? Сержант, который любит возбуждение битвы и для которого бой — не неприятная необходимость, а акт ревностного служения, разделяет мысль Бронника о том, что мы должны уйти. Даже не то чтобы бездеятельность делала его беспокойным — беспокойность не то слово, которое реально применимо к такому чурбану, как Сержант, — но он, как и Охотник, живет лишь ради того, чтобы исполнять свою воинскую функцию. Функция Охотника — искать, а функция Сержанта — убивать, и Охотнику теперь кажется, что он будет искать вечно, но никогда не найдет, а Сержант смутно осознает, что если он задержится здесь, это будет пустой тратой его способностей. Он тоже хочет уйти. Как и Оружейник, у которого не осталось оружия, кроме ножей и копий, с тех пор как боеприпасы иссякли, превратив его дни в отупляющий круговорот монотонной тяжелой работы. И Квартирмейстер, который некогда руководил удовлетворением материальных нужд десяти с лишним тысяч человек, а теперь, сделавшись пожилым и раздражительным, имеет дело с ежедневной насмешкой — заботиться о нуждах каких-то жалких одиннадцати. Таким образом, у нас имеется четыре человека — Бронник, Сержант, Оружейник, Квартирмейстер, — которые твердо намерены покончить с пребыванием в этом форпосте, и еще один, Охотник, который одновременно хочет и уйти, и остаться. Я более-менее разделяю позицию Охотника; я осознаю, что мы ведем в форте пустую и бесполезную жизнь, но при этом груз ответственности, связанный с моей профессией, заставляет меня считать, что, если мы покинем форт, это будет позорное деяние. Потому я колеблюсь. Когда говорит Бронник, я склонен присоединиться к его фракции. А когда кто-то из сторонников идеи остаться здесь — дрейфую в другую сторону. Постепенно во время наших еженощных повторяющихся дискуссий выясняется, что еще четверо из нас твердо намерены остаться. Саперу нравится здешняя жизнь: для него постоянно находится какая-нибудь интересная техническая задача — спроектировать канал, отремонтировать парапет, починить какой-нибудь инвентарь. Кроме того, им движет сильное чувство долга и вера в то, для благоденствия империи необходимо, чтобы мы оставались здесь. Конюший, которого долг заботит меньше, привязан к своим лошадям и тоже не имеет желания уходить. А Сигнальщик по-прежнему уверен, несмотря на страдания Охотника, что в пустыне за нашей стеной полно терпеливых врагов, которые ринутся в брешь и маршем двинутся на столицу, подобно хищным зверям, как только мы оставим форт. Сапер, который явно самый рациональный из нас всех, выдвигает еще один веский довод в пользу того, чтобы остаться. Мы практически не имеем понятия, как добраться до дома. Двадцать лет назад нас привезли сюда большой автоколонной, и кто из нас дал себе труд запомнить маршрут, которым мы ехали? Даже те, кто, быть может, и обратил внимание на него, позабыли почти все подробности путешествия. Но мы имели общее, смутное представление о стоящей перед нами задаче. Между нами и столицей лежит, во-первых, протянувшаяся на значительное расстояние и не имеющая дорог сухая пустошь, а за ней — леса, населенные никому не подчиняющимися дикими племенами. За ними расположены неисследованные и, вероятно, почти непроходимые тропические джунгли, а за ними, несомненно, мы встретимся с неисчислимым множеством иных опасностей. У нас нет карт для этого похода. У нас нет работающих приборов связи.

— Если мы уйдем отсюда, мы можем до скончания жизни скитаться, безнадежно заблудившись в глуши, — говорит Сапер. — Здесь у нас, по крайней мере, есть дом, женщины, есть что поесть и где поспать.

Я выдвигаю другое возражение:

— Вы все так говорите, будто мы можем просто поставить этот вопрос на голосование. «Поднимите руки, кто за то, чтобы оставить форт».

— Если мы устроим голосование, — говорит Бронник, — у нас имеется большинство, чтобы уйти отсюда. Ты, я, Сержант, Квартирмейстер, Оружейник, Охотник — это уже шесть из одиннадцати, даже если Капитан проголосует иначе.

— Нет. Я не уверен, что я с вами. Да и Охотник тоже. Никто из нас на самом деле еще не принял решения.

Мы все посмотрели на Охотника, но Охотник спал, уронив голову на стол, погрузившись в пьяное оцепенение.

— Так что в лучшем случае сейчас голоса разделятся поровну: четыре за то, чтобы уйти, четыре за то, чтобы остаться, и два еще не решили. Но в любом случае у нас тут не демократия, и как бы мы ни проголосовали — это значения не имеет. Оставим ли мы форт — это решать Капитану, и только Капитану. А мы понятия не имеем, что он думает по этому поводу.

— Мы можем его спросить, — предлагает Бронник.

— Спроси у моего локтя, — загоготав, предлагает Интендант. — Кто захочет лезть с вопросами к Капитану? Тот, кто это сделает, схлопочет кнутовищем по морде.

Все согласно кивают. Все уже испытали на себе непредсказуемую свирепость Капитана.

Интендант произносит:

— Если большинство из нас за то, чтобы вернуться домой, мы можем все вместе пойти к нему и сообщить ему наше мнение. Не станет же он пытаться отстегать нас всех. Насколько мы знаем, он может даже сказать, что согласен с нами.

— Но у вас нету большинства, — возражает Сапер.

Интендант переводит взгляд на меня.

— Присоединяйся к нам, Топограф. Ведь ты, несомненно, видишь, что наша точка зрения имеет больше достоинств, чем их. Тогда за уход будут пять против четырех.

— А Охотник? — спрашивает Сапер. — Что, если он, протрезвев, проголосует иначе? Тогда голоса опять распределятся поровну.

— Мы можем попросить Капитана рассечь этот узел и принять решение, — говорит Бронник. Все дружно смеются. Капитан очень нервно относится к малейшему намеку на нарушение субординации. Даже самые тупые из нас понимают, что он не обрадуется, услышав, что мы пытаемся решить серьезный вопрос, касающийся дальнейшего хода жизни, путем голосования.

Той ночью я долго лежу, не в силах заснуть, и мысленно прокручиваю заново нашу дискуссию. У обоих сторон имеются веские доводы. Идея оставить форт и вернуться домой весьма привлекательна. Все мы стареем. У каждого из нас остается в лучшем случае десять-пятнадцать лет. Хочу ли я провести эти годы, занимаясь исключительно охотой на водяных свиней, работой до седьмого пота на наших скудных нивах и перечитыванием одной и той же горстки книг? Я верю утверждению Охотника о том, что человек, которого мы убили несколько недель назад, был последним врагом па нашей территории. С другой стороны, это вопрос долга. Что мы скажем, добравшись до столицы? Просто заявим, что по собственному произволу покинули аванпост, которому посвятили жизнь, исключительно потому, что решили, что нам более нет нужды оставаться там? Солдаты не имеют право на собственное мнение. Солдаты — это те, кого отправляют защищать аванпост на границе и не дают им никаких прав, кроме права защищать этот самый аванпост до тех самых пор, пока им не отдадут другой приказ. Но этому аргументу я могу противопоставить другой. Долг — штука обоюдоострая. Может, мы и бросаем наш форт, что для солдата предосудительно, но ведь империя сама давным-давно бросила нас. Мы уже невесть сколько времени не получали никаких вестей из дома. Империя не присылала нам не только подкреплений или свежих припасов — нам не присылали даже запросов. Они забыли о нашем существовании. А вдруг война закончилась много лет назад, а никто в столице не удосужился сообщить нам об этом? И в конце концов, есть еще довод Сапера о том, что для нас возвращение домой невозможно в принципе, поскольку у нас нет ни карт, ни автомобилей, ни четких представлений о маршруте, которым мы сюда прибыли, и мы знаем, что находимся на почти невообразимом расстоянии от всех цивилизованных районов империи. Это путешествие будет стоить нам чудовищных усилий, и мы вполне может погибнуть по пути. Для меня посреди ночи это, возможно, самый сильный довод. Я понимаю вдруг, что, пока я лежал и обдумывал это все, Вендрит рядом со мной тоже не спала, и замечаю, что она плачет.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Почему ты плачешь?

Она медлит с ответом. Я чувствую, как ее мысли мечутся в смятении. Но в конце концов она произносит сквозь всхлипы:

— Ты собираешься бросить меня. Я слышала разговоры. Я знаю. Ты уйдешь, и я останусь одна.

— Нет, — отвечаю я, не успев даже задуматься. — Нет, это неправда. Я не уйду. А если и уйду, то возьму тебя с собой. Обещаю тебе, Вендрит.

Я обнимаю ее и держу в объятиях, пока она не перестает всхлипывать.

Я проснулся и понял, что принял решение и что решение это — возвращаться домой. Наряду с Бронником, Сержантом, Оружейником и Конюшим я полагаю теперь, что нам следует собрать всю провизию, какую только сможем, запрячь в повозки самых сильных из наших животных и, прихватив с собою наших женщин, отправиться в неизвестность. Если боги будут благоволить нашей затее, мы со временем доберемся до империи, попросим отпустить нас в отставку и попытаемся устроить себе какую-то новую жизнь в стране, которая, несомненно, сильно отличается от той, которую мы покинули двадцать с лишним лет назад. Тем вечером, когда мы снова собираемся за стаканчиком бренди, я объявляю о своем изменившемся решении фракции Бронника. Но Охотник признается, что его этой ночью тоже постигло прозрение, только с обратным знаком: он стар и слаб, и путешествия домой страшится больше, чем перспективы впустую доживать жизнь здесь, в форте. Так что мы вновь оказываемся в патовом положении — пять на пять, — и подходить к Капитану снова становится бессмысленно, даже если предположить, что Капитану будет хоть какое-то дело до наших желаний. А потом происходит событие, которое изменяет все. Происходит оно в день нашей еженедельной охоты на водяных свиней, когда четыре-пять человек надевают высокие сапоги и лезут с копьями в реку, чтобы восполнить наш запас свежего мяса. Водяные свиньи, обитающие в реке, — это животные размером с корову, большущие лоснящиеся фиолетовые твари со здоровенными желтыми клыками, очень опасные, если их разозлить, но при этом очень глупые. Они склонны собираться выше по течению от нас, в излучине реки, где она образует широкое озеро, густо заросшее водяными растениями, — свиньи любят там пастись. Наша охотничья стратегия заключается в том, что мы отрезаем одно животное от стада, тыкая в него копьями, и гоним вниз по течению, подальше от остальных, чтобы убить его в укромном месте, без перспективы оказаться втянутыми в беспорядочный бой с семью-восемью разъяренными свиньями, налетающими на нас со всех сторон одновременно. Мяса одной свиньи хватает последним одиннадцати членам гарнизона на целую неделю, а иногда и больше. Сегодня охотничий отряд состоял из Интенданта, Сигнальщика, Оружейника, Бронника и меня. Все мы — искусные и сработавшиеся охотники. Как только воздух прогревается после ночного холода, мы отправляемся к реке и движемся вдоль берега к заводи с водяными свиньями, выбираем среди них добычу и располагаемся на берегу с таким расчетом, чтобы образовать полукруг, когда войдем в воду. Мы должны проскользнуть между одиноким кабаном и его сородичами и погнать его прочь от стада, а когда сочтем, что нападать уже безопасно, двинуться на добычу. Сперва все идет гладко. Река в этом месте глубиной по середину бедра. Мы выстраиваемся дугой, окружаем кабана и принимаемся слегка подталкивать его остриями копий. Кабан с яростью смотрит на нас — глазки у него маленькие, с красной каймой, — и мы слышим его раздраженное ворчание, но наполовину скрытое водой животное отступает от уколов, не делая попыток отбиваться, и мы гоним его на двадцать, тридцать, сорок футов вниз по течению, к месту убийства. Как обычно, несколько Рыболовов собрались на берегу посмотреть на охоту, хотя они и взирают на нее с парадоксальным безразличием. А потом происходит катастрофа.

— Берегись! — кричит Бронник, и в тот же миг я осознаю, что вода у меня за спиной вспенилась, и вижу две широкие фиолетовые спины, рассекающие водную гладь, и понимаю, что на этот раз другие свиньи — как минимум пара, а может, и больше, кто их знает, — последовали вниз по течению за выбранным нами кабаном и вознамерились защищать свое пастбище от наших посягательств. Этого — единственной серьезной опасности этой охоты — мы всегда боялись, хотя ничего такого никогда не случалось. Поверхность воды бурлит. Свиньи принимаются исступленно выпрыгивать по сторонам от нашей группы. Река здесь, мягко выражаясь, мутная, и теперь, когда обозленные свиньи фыркают и сопят вокруг, мы толком даже не понимаем, что происходит — только то, что мы утратили контроль над ситуацией и что нам грозит серьезная опасность.

— Все на сушу! — кричит Оружейник, но мы и так уже карабкаемся на берег. Я взбираюсь на него и опираюсь на копье, переводя дыхание. Оружейник и Бронник стоят рядом со мной. Интендант выбрался на противоположный берег. Но Сигнальщика не видать. А затем река вдруг окрашивается кровью и из воды высовывается множество здоровенных рыл с желтыми клыками. А затем всплывает и Сигнальщик — вспоротый от паха до горла. Мы относим его обратно на плечах, словно павшего героя. Это наша первая смерть за несколько лет. За эти годы у нас отчего-то возникло ощущение, что мы, одиннадцать человек, там и останемся вместе навеки, но теперь мы осознаем, что это не так. Оружейник относит весть Капитану, а потом сообщает нам, что этот холодный, неумолимый человек выказал признаки истинного горя, услышав о смерти Сигнальщика. Мы с Сапером и Интендантом копаем могилу, а Капитан проводит заупокойную службу, и несколько дней в форте царит похоронное настроение. Потом, когда вызванное этой смертью потрясение начинает понемногу ослабевать, Бронник поднимает вопрос, который никто из нас не упоминал в открытую с момента происшествия на реке: а именно — что с кончиной Сигнальщика равновесие оказалось нарушено. Теперь за возвращение домой выступает пятеро, за то, чтобы остаться в форте па неопределенный срок — четверо. И Бронник желает ускорить решение вопроса от имени большинства — отправиться к Капитану и спросить, санкционирует ли он немедленный отход с границы. Несколько часов длится горячая дискуссия, временами полнящаяся горечью и гневом. Все понимают, что выбрать надо либо то, либо то — разделиться мы не можем: группка из четырех-пяти человек не сумеет ни обеспечить себя всем необходимым для жизни в форте, равно как и группка того же размера не имеет ни малейшей надежды пересечь лежащие перед ней неведомые земли. Мы должны и дальше держаться вместе, либо нам конец — в этом можно не сомневаться. Но это означает, что четверо, которые хотели бы остаться, должны уступить пятерым, которые желают уйти, не считаясь с собственными сокровенными желаниями. И эти четверо, которых вынуждают присоединиться к путешествию вопреки своему желанию, пылко обижаются на пятерых, настаивающих на уходе. В конце концов обсуждение делается поспокойнее и мы договариваемся на том, что предоставим решение Капитану — все равно оно зависит от него. Для похода к нему мы выбираем делегацию из четырех человек: Сапер и Конюший представляют желающих остаться, а мы с Бронником — противоположную сторону. Капитан большую часть времени проводит в той части форта, куда остальные заходят. Там он, сидя за резным столом в кабинете, где хватило бы места на десятерых, изучает кипы документов, оставленных его предшественниками, старшими офицерами форта, как будто надеется узнать из писаний этих умерших полковников, как лучше исполнять обязанности, возложенные на его плечи превратностями времени. Капитан — мускулистый, угрюмый человек, тонкогубый, с безрадостными глазами и густыми черными бровями, протянувшимися через весь лоб угрожающей полосой; даже после стольких лет он остается для нас незнакомцем. Капитан слушает нас в обычном своем холодном молчании, пока мы излагаем разнообразные доводы: уверенность Охотника в том, что здесь не осталось больше врагов, с которыми надо разбираться, Бронника — в том, что мы ничем больше не обязаны империи, столь долго пренебрегавшей нами, Сапера — что путешествие домой будет рискованным до безрассудства, и Сигнальщика, высказывающегося в поддержку Конюшего — что враги просто ждут, пока мы уйдем, а потом развернут давно ожидаемую кампанию по завоеванию имперских территорий. В конце концов мы принимаемся повторяться и осознаем, что добавить больше нечего, хотя Капитан не нарушил своего молчания ни единым междометием. Последнее слово произносит Бронник, сообщающий Капитану, что пятеро из нас хотят уйти, а четверо — остаться, но не перечисляет, кто какого мнения придерживается. Мне кажется, что говорить ему это было ошибкой. Само это перечисление заставляет предположить — и правильно предположить, — что в нашей среде идет демократический процесс, и я ожидаю, что Капитана разгневает само предположение, что хоть какое-то важное решение, касающееся будущего, может быть принято путем голосования взвода или хотя бы под влиянием этого голосования. Но буря не разражается. Капитан почти невыносимо долго сидит молча, ничего не говоря. А потом произносит, на удивление сдержанно:

— Охотник не в состоянии уловить никаких признаков присутствия врагов?

Он адресует вопрос Саперу, которого, по-видимому, справедливо считает одним из лидеров фракции, выступающей за то, чтобы и дальше жить в форте.

— Совершенно верно, — отзывается Сапер. Капитан снова погружается в молчание. Но в конце концов он, ко всеобщему изумлению, произносит:

— Я разделяю мнение тех, кто выступает за уход с границы. Я уже некоторое время назад пришел к выводу, что наша служба здесь более не требуется империи и что если мы хотим быть полезны стране, мы должны перебазироваться куда-либо в другое место.

Думаю, это последнее, что любой из нас ожидал услышать. Бронник лучится довольством. Сапер и Конюший падают духом. Я, даже теперь испытывавший двойственные чувства, просто смотрю на Капитана с удивлением. Капитан же продолжает:

— Сапер, Конюший — составьте план нашего отъезда как можно скорее. Но я ставлю одно условие: мы идем одной группой, никто здесь не остается, и мы должны оставаться вместе, единой группой, на протяжении всего пути, который будет долгим и трудным — я это знаю. Всякий, кто попытается покинуть группу, будет считаться дезертиром, и обойдутся с ним соответственно. Я предлагаю, чтобы все вы поклялись в этом.

Поскольку мы и так ровно об этом договорились между собою, трудностей это требование не вызывает. И четыре наши бунтаря не возражают против приказа о выступлении, хотя Охотника опасности и тяготы предстоящего пути явно приводят в ужас. Мы тут же принялись планировать отъезд.

Оказалось, что у нас все-таки есть карты территории, которую требовалось преодолеть. Капитан извлекает их из своего собрания документов вкупе с двумя томами хроник нашего пути из столицы на границу, составленные некогда первым Полковником. Капитан вызывает меня и вручает эти материалы, приказывая изучить их и разработать маршрут путешествия. Но я вскоре обнаруживаю, что все они бесполезны. Карты истерлись и потрескались по сгибам, и информация о центре континента, которую они прежде могли предоставить, ныне канула в неизвестность. Мне удается разглядеть отчетливую метку в форме звездочки — обозначение столицы — в правом нижнем углу и расплывчатую нечеткую линию, обозначающую границу, далеко слева, а посередине пустое место. И хроники прежнего Полковника тоже ничем не помогают. Первый том посвящен организации экспедиционных сил и материально-техническим проблемам, связанным с их доставкой из столицы в тыл. Второй имеющийся у нас том на самом деле является третьим и описывает строительство форта и первые стычки с врагом. Средний том пропал, а о путешествии от столицы до границы повествовал именно он, я полагаю.

Я не решаюсь сказать Капитану об этом, поскольку он не из тех людей, что воспринимают плохие новости, не теряя самообладания. Вместо этого я решаю приложить все усилия, чтобы составить для нас импровизированный маршрут, используя свои сведения о том, с чем мы повстречаемся по пути на юго-восток.

И так мы принимаемся готовиться, выбирая лучшие из наших крытых повозок и самых сильных лошадей и загружая повозки инструментами, оружием и всем, что можно увезти из продовольствия: сушеными фруктами и бобами, мукой, бочонками с водой, коробками с консервированной рыбой, сушеным мясом, которое Интендант готовил каждую зиму, выкладывая нарезанную полосами свинину на солнце. По пути нам надо будет стараться добывать свежее мясо и зелень.

Женщины спокойно воспринимают распоряжение сопровождать нас в глушь. Они в любом случае уже перешли от образа жизни Рыболовов к нашему. Их у нас всего девять, потому что Охотник так никого себе и не выбрал, а Капитан лишь изредка проявлял к ним интерес. Но даже так у нас одна лишняя — Саркариэт, подруга Сигнальщика. Она осталась в форте после его смерти и сказала, что не желает возвращаться в свою деревню, так что мы прихватываем ее с собой.

День отъезда выдается ясным и погожим: солнце пригревает, но не жжет, ветерок ласковый. Возможно, это хорошее знамение. Мы покидаем форт, не оглядываясь назад, выходим через восточные ворота и спускаемся к реке. С дюжину Рыболовов наблюдает за нами с обычным своим непроницаемым видом, пока мы переходим реку по небольшому деревянному мосту, чуть выше их деревни по течению. Как только мы переправляемся, Капитан останавливает колонну и приказывает уничтожить мост. Сапер потрясенно крякает: мост был одним из его первых проектов, осуществленных в давние времена. Но Капитан не видит никаких причин оставлять врагу путь на восток, в том случае, если враги все еще таятся где-то в глубинных землях. Так что мы половину утра машем топорами, пока мост не обрушивается в реку.

Последние двадцать лет у нас не было никаких причин заходить в районы сильно восточнее или южнее форта, но мы не удивляемся, обнаружив, что они мало чем отличаются от районов севернее и западнее, которые мы так долго патрулировали. То есть мы находимся в сухой местности с желтоватой почвой, полной мелких камней с разбросанными вокруг невысокими холмами, узловатыми, кривыми кустами и пучками травы с зазубренными краями. Время от времени какое-нибудь костлявое животное быстро перебегает нам дорогу, или мы слышим шипение змеи из кустарника, да иногда какая-нибудь одинокая грустная птица проплывает высоко над головой, хрипло каркая, но в целом эти земли пустынны. Весь первый день мы не видим никаких признаков наличия воды, как и первую половину второго дня, но после обеда Охотник докладывает, что обнаружил присутствие Рыболовов где-то неподалеку, и вскоре после этого мы добираемся до одинокого ручья — вероятно, рукава той самой реки, чьи прочие притоки текут неподалеку от форта. На другом берегу мы видим становище Рыболовов, куда меньше деревни, стоящей на нашей речке. Вендрит с прочими женщинами при виде этого становища охватывает волнение. Я интересуюсь, в чем дело, и Вендрит мне говорит, что этот народ — старинные враги ее народа, и что всякий раз, как их племена встречаются, происходит битва. Так значит, даже покорные, незлобливые Рыболовы воюют между собой! Кто бы мог подумать? Я сообщаю об этом Капитану, но того, похоже, известие не волнует.

— К нам они не приблизятся, — говорит Капитан, и так оно и оказывается. Речушка эта достаточно мелкая, чтобы перейти ее вброд, и эти незнакомые Рыболовы собираются у своих шатров и стоят в молчании, пока мы проезжаем мимо. Мы пополняем на своем берегу запасы воды. Затем погода начинает портиться. Мы вступаем в каменистую пересеченную местность, край утесов из песчаника, ярко-красных, превращенных ветрами в зубчатые, причудливые пики и гребни: здесь с юга через брешь в холмах прямо нам в лицо дует сильный ровный ветер, неся с собой массу мерзких розоватых крупиц песка. Солнце делается красным, как новая медная монета, на этом розоватом небе, как будто закат тянется весь день. Чтобы избежать песчаной бури, которая, как я предполагаю, надвигается на нас, я велю каравану сворачивать к востоку: там наш путь будет пролегать у подножия утесов и, возможно, они нас защитят от буйства ветра. В этом я ошибаюсь, поскольку внезапно поднимается холодный, безжалостный встречный ветер, несущий с севера ту самую песчаную бурю, которой я надеялся избежать, и нас на полтора дня пришпиливает к красным утесам; мы сбиваемся в кучу и заматываем лица шарфами. Ветер воет всю ночь. Сплю я ужасно. Наконец ветер стихает и мы спешим пройти в брешь между холмами и вновь двинуться на юго-восток. За холмами открывается широкое ровное пространство — скорее всего, ложе высохшего озера, — с редкой коркой соли, что сверкает под безжалостным солнцем подобно свежевыпавшему снегу. Здесь не растет ничего, кроме неукротимой осоки; несомненно, озеро пересохло добрую тысячу лет назад, и здесь не осталось даже намека на какую-либо растительность, кустарники или даже деревья, что могли окаймлять его берега в те дни, когда здесь была вода. Мы идем через это мертвое озеро три дня. Наши запасы пресной воды делаются тревожно малы, и у нас заканчивается все имевшееся свежее мясо — остается лишь сушеное, усиливающее жажду. Дичи, на которую можно было бы охотиться, здесь, конечно же, тоже нет. Неужто именно с этим нам придется иметь дело неделю за неделей, пока мы наконец не доберемся до каких-нибудь более дружелюбных земель? Самые старшие члены отряда, Охотник и Квартирмейстер, заметно устали, а женщины, никогда не удалявшиеся от своей реки даже и на расстояние дня пути, сделались раздражительными и замкнутыми. Неприкрыто встревоженные и даже испуганные, они постоянно перешептываются на языке Рыболовов, который никто из нас не удосужился выучить, но при нашем приближении тут же умолкают. Даже наши упряжные животные принимаются сопротивляться. С тех пор, как мы отравились в путь, им недостает еды и воды, и результаты налицо. Кони постоянно норовят ухватить пучок серой травы с острыми краями и скорбно посматривают на нас, с таким видом, словно мы их предали. Путешествие наше только началось, а я уже начал жалеть, что отправился в него. Однажды вечером, когда мы разбиваем лагерь в жалком местечке неподалеку от дальнего конца озера, я сознаюсь в своих сомнениях Капитану. Поскольку он — наш старший офицер, а я — офицер, ведущий наш караван по маршруту, я предполагаю, что это неким образом уравнивает наш ранг и дозволяет вести доверительную беседу. Но я ошибаюсь. Когда я говорю капитану, что начинаю думать, что это предприятие может оказаться нам не под силу, он тут же отрезает, что терпеть не может трусов и отворачивается от меня. Больше мы с ним не разговариваем.

В лежащем за озером краю заметны места, где прежде, в древности, располагались поселения — там, где некогда, должно быть, текла река, питавшая ныне пересохшее озеро. Сейчас никакой реки здесь нет, хотя мой наметанный глаз засекает изгибы ее древнего русла и временами — остатки каменных развалин небольших селений, там, где прежде были берега. Но сейчас вокруг раскинулась пустыня. Зачем империи понадобилось защищать границу, когда и без того существует огромная буферная зона между богатыми, плодородными районами государства и вражеским отечеством? Позднее мы добираемся до столицы этого давно заброшенного края, беспорядочного лабиринта осыпающихся каменных стен и построек непонятного назначения. Мы обнаруживаем некое святилище, в котором до сих пор стоят бесовские статуи, высеченные из темного камня идолы с дюжиной голов и тремя десятками рук, и в каждой руке по обрубку — должно быть, когда-то это был меч. Вокруг пояса этих грозных позабытых богов обвиваются большеглазые каменные змеи. Ученые нашей страны наверняка захотели бы поместить эти изваяния в столичные музеи, и я записываю их местонахождение, чтобы можно было написать рапорт, когда мы доберемся до цивилизованных мест. Но к настоящему времени у меня имеются серьезные сомнения в том, что мы когда-либо туда доберемся. Я отвожу Охотника в сторону и прошу его мысленно осмотреть территорию впереди, проверить, не удастся ли ему засечь какие-либо признаки наличия населенных деревень.

— Не знаю, получится ли у меня, — отвечает Охотник. Он сделался ужасно худым и бледным, и его бьет дрожь. — На это нужны силы, а у меня их больше нету, кажется.

— Пожалуйста. Попробуй. Мне нужно знать.

Охотник соглашается попытаться и входит в транс, а я стою и смотрю, как у него закатывается глаза, а дыхание делается частым и хриплым. Он застывает, словно изваяние, и долго стоит недвижно. Затем он постепенно возвращается в сознание и начинает падать, но я вовремя подхватываю его и помогаю мягко опуститься на землю. Он некоторое время сидит, моргая, пытаясь отдышаться и собираясь с силами. Я жду, пока он вроде бы не приходит в себя.

— Ну как?

— Ничего. Тишина. Впереди так же пусто, как и позади.

— Насколько далеко? — спрашиваю я.

— Откуда мне знать? Там никого нет. Вот все, что я могу сказать.

Мы расходуем воду очень экономно, и запасы провизии у нас тоже начинают истощаться. Здесь нет ни дичи, на которую можно охотиться, ни растений, которые казались бы съедобными. Даже Сержант — несомненно, самый сильный из нас, — исхудал, и у него запали глаза, а Охотник и Квартирмейстер вот-вот вовсе не смогут продолжать путь. Время от времени мы находим источник с водой, солоноватой, но пить все-таки можно, или убиваем какое-нибудь неосторожное бродячее животное и немного приободряемся, но местность, через которую мы движемся, неизменно враждебна, а у меня нету карты. Надеюсь, остальных подбадривает мысль о том, что она у меня есть, но все имеющиеся карты этой части континента сплошь состоят из белых пятен: я с таким же успехом могу консультироваться со своей повозкой или тянущими ее лошадьми, как и пытаться что-либо извлечь из этих выцветших листов бумаги.

— Это самоубийственный путь, — говорит мне Сапер однажды утром, когда мы сворачиваем лагерь. — Нам не следовало в него отправляться. Нам стоило бы вернуться, пока мы еще в состоянии это сделать. По крайней мере, в форте мы были бы способны выжить.

— Ты втравил наев это! — говорит Интендант, сердито взглянув на меня. — Ты со своим меняющимся мнением!

Дородный Интендант перестал быть дородным. Он превратился в жалкую тень себя прежнего.

— Признайся, Топограф, — мы никогда не одолеем этого пути. Попытка была ошибкой.

И как мне было защищаться от подобных обвинений? Что я вообще могу сказать в свою защиту?

Через день, когда обстановка так и не улучшается, Капитан созывает всех девятерых оставшихся и делает порази тельное объявление. Он отсылает женщин обратно. Они слишком тяжелое бремя для нас. Им отдадут одну из повозок и часть оставшейся провизии. Если они поедут на закат, не сворачивая, говорит Капитан, они рано или поздно отыщут дорогу в свое селение под стенами нашего форта. Он отходит, прежде чем мы успеваем сказать хоть слово. Дамы и сейчас слишком ошеломлены, чтобы что-либо говорить. И что мы можем ему ответить? Что мы вообще можем сказать? Что мы не согласны с этой немыслимой жестокостью и не позволим ему отослать женщин на верную смерть? Или что мы провели новое голосование и единодушно желаем, чтобы все мы, а не только женщины, вернулись обратно в форт? Он напомнил бы нам, что у нас военная часть, а не демократия. Или, быть может, просто повернулся бы к нам спиной, как он обычно делает. Мы привязаны к пути в глубь империи. Мы дали клятву держаться единой группой. Он не отпустит нас.

— Не может быть, чтобы он это серьезно! — говорит Конюший. — Это же смертный приговор для женщин!

— А почему это должно его волновать? — интересуется Бронник. — Для него женщины — это просто домашние животные. Я еще удивляюсь, что он не велел нам просто убить их на месте, чтобы не морочиться с отсыланием и не выделять им провизию.

Этот разговор показывает, как сильно путешествие ослабило нас — настолько, что никто не чувствует в себе сил открыто возразить против возмутительного распоряжения Капитана. Он совещается с Интендантом и Конюшим, сколько еды мы можем им выделить и какую повозку отдадим, и обсуждение это идет так, словно ничего особенного не происходит. Женщины не знают о решении Капитана. И я, вернувшись в нашу палатку, ничего не говорю Вендрит. Я привлекаю ее к себе и крепко обнимаю, думая про себя, что, быть может, обнимаю ее в последний раз. Когда я отстраняюсь и смотрю ей в глаза, на глаза мне наворачиваются слезы, и Вендрит смотрит на меня с удивлением. Но что я могу сказать? Я ее защитник. Я не могу признаться, что Капитан обрек ее на смерть, а я собираюсь молча согласиться с его чудовищным приказом. Неужто можно испытывать любовь к женщине из Рыболовов? Да, может, и возможно. Возможно, я люблю Вендрит. Несомненно, расставание с ней причинит мне сильную боль. Женщины быстро собьются с пути, пытаясь пересечь негостеприимные пустынные земли, через которые мы прошли. Несомненно, они умрут через несколько дней. А мы, по всей вероятности, умрем через пару недель, во время своей безнадежной попытки добраться до обитаемых районов империи. Я был безумцем, когда решил, что мы сможем совершить это путешествие, просто развернувшись лицом в сторону столицы и твердя себе, что мы потихоньку-полегоньку туда доберемся. Но есть и третий путь, который избавит Вендрит и остальных женщин, да и моих друзей тоже, от одинокой смерти в пустынных землях. В тот день, между тремя небольшими холмами к северу от форта, Сержант показал мне, как это делается. Я выхожу из палатки. Капитан закончил совещаться с Интендантом и Конюшим и теперь стоит в одиночестве на краю лагеря, словно он находится один на какой-то иной планете.

Я окликаю его:

— Капитан!

Когда он оборачивается, мой нож уже наготове.

Затем, стоя перед потрясенными людьми, я негромко произношу:

— Теперь Капитан я. Возражения будут? Отлично.

И я указываю на северо-запад, обратно в ту сторону, где стоят подпоясанные змеями идолы, а за ними лежит пересохшее озеро, а за ним — красные утесы.

— Мы все знаем, что никогда не отыщем империю. Но форт по-прежнему там. Ну так пошли! Сворачиваем лагерь и выступаем. Мы возвращаемся. Возвращаемся домой.

Дэвид Болл

Бывший летчик, изготовитель саркофагов и бизнесмен, Дэвид Болл объехал пятьдесят стран на трех континентах, четыре раза пересек Сахару в процессе подготовки к написанию своего романа «Империи песка» и путешествовал по Андам на «Фольксвагене». Другие исследовательские поездки приводили его в Китай, Стамбул, Алжир и на Мальту. Он водил такси в Нью-Йорке, устанавливал телекоммуникационное оборудование в Камероне, реконструировал старые викторианские дома в Денвере и качал бензин в Гранд-Тетоне. В число его приобретших популярность книг входят масштабное историческое полотно «Железное пламя», упоминавшаяся выше «Империи песка» и современный триллер «Прогулка по Китаю». Дэвид Болл живет вместе с семьей в доме, который они построили в Скалистых горах.

В вошедшем в этот сборник зловещем рассказе он переносит нас в Марокко семнадцатого века и показывает душераздирающую игру в кошки-мышки, в которой победитель, если ему очень повезет, в награду получит смерть...

Свиток

Пленник почувствовал, как что-то ползет по его животу, и, открыв глаза, увидел змею.

Это была гадюка; вялая и медлительная от предрассветного холода, она приползла на тепло его тела. Едва смея дышать, инженер медленно поднял голову и взглянул в угольно-черные глазки, бесстрастные, холодные и пустые, как его собственные. После первого тошнотворного приступа страха, прокатившегося по жилам, он глубоко вздохнул, с трудом веря в собственное везение. Всего лишь неделей раньше один из его людей, повернувшись во сне, придавил подобное создание — быть может, это же самое. Да, мучился он ужасно, но затем навеки освободился от этой жизни. После всего, через что пленнику пришлось пройти, — неужто наконец все решится так легко?

Инженер почувствовал, как колотится его сердце, когда он передвинул руку, предоставляя змее удобную мишень. Воздух был душным, почти что жидким.

Мелькнул раздвоенный язычок.

«Господи, пожалуйста, забери меня!»

Змея не обратила никакого внимания на протянутую руку. Подняв голову, она неотрывно глядела на инженера. Инженер смахнул ее. Змея уползла. Так и не укусила. Злясь все сильнее и твердо решившись спровоцировать змею, инженер ударил ее. Он почувствовал холод чешуи под рукой, но ни ожога укуса, ни прилива яда. Это был сон, всего лишь сон. Быть может, это султан снова жестоко насмехается над ним. Еще одна запись в султанском свитке, еще одна часть его судьбы, которую он не в силах изменить.

Потом это перестало иметь значение. Рептилия ускользнула прочь и скрылась в дыре в кладке, вслед за крысой.

Батист перевел дыхание и улегся навзничь. По щеке его сползла слеза. Жара уже начала просачиваться в метаморе, подземное помещение, которое Батист делил с пятью сотнями других рабов. Некогда здесь было сорок его людей, теперь же осталось всего шестеро. Остальных унесли болезни, голод, змеи, скорпионы, изнурительный труд, отчаяние, самоубийства, пытки и, конечно же, султан.

Он услышал призыв муэдзина, но шагов стражи пока было не слыхать. Было воскресенье, а по воскресеньям рабам-христианам давали лишних полчаса отдыха и даже возможность помолиться вместе. Теперь Батист услышал эту молитву знакомый рефрен священника, ведущего молебен у ручья, что протекал посреди подземного помещения: «Возрадуйтесь посреди страданий, дети мои, ибо такова воля Божья». Батист скривился. Да уж конечно, узники радовались — это слышно было по стонам, с которыми они встречали начало очередного дня.

Он так и лежал с закрытыми глазами, пока люк не открылся и на землю рядом с его головой не упал сноп света. Сверху сбросили веревочную лестницу. Хор стонов слился со звоном цепей и шумом толчеи: люди боролись за место у лестницы, по тому что того, кто поднимался последним, избивали за леность. Инженера всегда пропускали вперед, потому что Батист обладал властью над их жизнью и смертью. Большинство из них слыхало обычное приветствие, с которым обращался к нему султан: «Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер?»

Никто не хотел попасть в число приговоренных. Никто не пытался подружиться с Батистом, ибо узники знали, что э та дружба может стать роковой. Но главное — никто не пытался причинить ему вред, ибо все знали, что, пока Батист жив, умрут лишь некоторые из них. Если же Батист умрет — умрут все.

К тому моменту, как он поднялся навстречу очередному дню мучений, щурясь под ослепительным марроканским солнцем, Батист уже не был уверен, существовала ли та змея или примерещилась ему.

— Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер?

Он не в силах был сосчитать, сколько жизней назад впервые услышал этот традиционный вопрос султана. Сто? Тысячу? Люди умирали из-за его слабости и султанской скуки, люди умирали из-за игры и свитка, проклятого желтого куска пергамента, о содержании которого он мог лишь гадать.

Батист был солдатом, но никогда не считал себя убийцей. Он был инженером, правой рукой Вобана, знатока искусства осады. Вобана, способного построить все, что угодно, и разрушить все, что угодно. Вместе они придумывали гениальные методы атаки в бесконечных войнах Людовика XIV и превосходили их еще более блестящими методами защиты.

Батист любил парапетные стены с бойницами, и фортификационные укрепления, и все орудия войны, но находил грохот и зловоние самой битвы устрашающим. Он не любил трупы и кровь, загрязняющих его аккуратные траншеи, как не любил и разрушительное действие ядер, вгрызающихся в его нетронутые стены, не любил, на самом деле, убийство. Убийство нарушало законы Божьи и порядок его, Батиста, жизни. Да, его работа давала другим возможность убивать друг дружку быстро и эффективно, но его руки были чисты. Он был отделен от этого всего. Он любил элегантную точность своих чертежных инструментов и выходящие из-под них четкие рисунки. Во время битвы Батист часто сидел под вражеским огнем, склонившись над чертежом, позабыв о пронзительных криках людей, грохоте пушек и грозящей опасности, и конструкции, созданные в эти моменты, срывали вражеские планы и даже спасали жизни. Таков был дар Батиста: видеть вещи, которые еще не существуют, вещи, которые другие люди видеть не могли, а потом переносить увиденное на бумагу, чтобы другие могли воплотить его в земле, дереве и железе. После того как несколько таких вот созданных на поле боя конструкций доказали свою пригодность, Вобан лично объявил инженера гением и повысил по службе.

Это повышение оказалось несчастливым. Батист возглавлял саперный отряд, перевозивший осадное оборудование на двух галиотах из Тулона в Марсель. Родной сын Батиста, Андре, служил в этих же войсках и находился на борту второго корабля. Батист, стоя у поручней, помахал сыну рукой: он легко узнавал его на расстоянии по фамильной примете, белой пряди в густых черных волосах. Они три долгих года провели на войне, и теперь их ненадолго ждало расставание. Их корабли заштилели, а затем их скрыл редкий туман. Капитан заверил их, что ветер поднимется не позднее чем на следующее утро. Он раздал всем ром. Люди пили, веселились, играли в шашки. Когда пиратская шебека напала на них, большинство оказались захвачены врасплох. Прежде чем кто-либо успел поднять тревогу, палуба уже была наводнена марокканцами. Корабль был захвачен без единого выстрела. Когда Батиста в цепях швырнули в трюм, он утешался лишь тем, что корабль его сына не был захвачен.

От раиса, командовавшего пиратским судном, они узнали, что их везут в Марокко.

— Вы убедитесь, что смерть в вашем христианском аду предпочтительнее жизни в этой стране, — гоготнул раис. Когда речь заходит о человеческих страданиях, Мулай Исмаил — истинный мастер, а сам сатана — всего лишь подмастерье.

По кораблю ходили слухи об этом султане, тиране, чья жестокость вошла в легенды. Атиньи, сапер из Экса, провел в плену шесть лет и потерял там здоровье.

— Исмаил — гений, — сказал мрачный Атиньи. Он строит город, соперничающий с Версалем. Но он — чудовище. Кровожадное и абсолютно безумное. Он убивает собственными руками. Он убивает ради удовольствия и наслаждается чужими страданиями. Я выжил потому, что попал на работу в конюшню. Его лошади живут лучше, чем любой человек в Марокко. В конце концов меня выкупили, но это разорило мою семью. Мой отец умер и нищете. Второго выкупа мне не видать.

— Чепуха! — возразил ему Батист. — Нас всех выкупят, если не родственники, так церковь.

— Когда Исмаил обнаружит, что мы саперы, он не отпустит никого из нас. Мы нужны ему на строительстве. Я не могу вернуться гуда. Я не выдержу этого снова. Молись, чтобы он тебя не заметил, мой капитан. Он наудачу отбирает пленников для особых мучений. Он играет с ними. Кого султан заметит, того Бог забывает.

Багист попытался подбодрить Атиньи, но тот был безутешен. Поутру, когда впередсмотрящий сообщил, что видит землю, Атиньи удавился собственными цепями.

Снаряжение, захваченное вместе с галеотом, выдало в людях Батиста саперов. Из Салли, гнезда пиратов, их повезли в глубь страны, в столицу, Мекнес. Там их без лишних церемоний приставили к постройке стен, где, как обещал Атиньи, жестокость была повсеместной, а смерть — обычным делом. Люди работали до полного изнеможения, их терзали и убивали без всякой жалости и хоронили в стенах, залив известью.

Однажды утром по длинному проходу простучали копыта султанских лошадей; первым скакал в развевающихся одеждах Мулай Исмаил, окруженный личной охраной, бокхакса. Тех, кто замешкался, просто стоптали. Султанский отряд внезапно остановился и спешился. Охранники быстро вынудили всех опуститься на песок. В присутствии султана дозволялось лишь лежать ниц. Батист, как и все остальные, опустился на колени и уткнулся лбом в землю. Мгновение спустя у него перед глазами оказалась султанская туфля.

— Встань, — велел султан. Батист не знал, к нему ли обращается султан или к кому другому, но его тут же вздернули и поставили на ноги.

Султан Марокко оказался худощавым мужчиной в простой одежде без украшений.

— Ты — инженер Вобана, — произнес султан приятным голосом.

— Да, ваше величество, я имел честь служить под его началом.

— Это ты рисовал эти чертежи? — поинтересовался Исмаил. Батист узнал свои бумаги, которые кто-то забрал с корабля.

— Да, ваше величество.

Исмаил просиял и радостно кивнул.

— В таком случае мы с удовольствием примем тебя на службу, — заявил он, как будто Батист прибыл сюда по своей воле. — Пойдем, пройдемся с нами.

Он развернулся и размашистым шагом направился ко дворцу. Изумленный Батист поспешил за ним вдогонку, плохо понимая, что привело к такому повороту событий. Это был Мулай Исмаил, султан Марокко, второй из династии Алауитов, потомок пророка Мухаммеда. Мулай Исмаил, воин, способствовавший изгнанию Англии из Танжера и Испании — из Лараче. Мулай Исмаил, от чьей руки умерло шесть тысяч женщин и детей, пока он усмирял непокорных берберов. Мулай Исмаил, бросивший вызов оттоманской Турции и передавший головы турецких военачальников и десяти тысяч солдат на украшение стен Марракеша и Феса в качестве демонстрации его стремления к миру. Мулай Исмаил, для которого пираты Салли грабили европейское побережье, умыкая мужчин, женщин и детей, чтобы взять за них выкуп либо заставить работать на строительстве его государства. Он строил дворцы, дороги, мосты и крепости и ввел суровые законы, принесшие мир в землю, никогда не знавшую ничего, кроме войны.

— Мой народ получил порядок и хлеб, — похвастался султан на ходу. — Вскоре эта страна снова станет великой, даже более великой, чем была при Альмохадах, когда искусство, архитектуру и литературу Марокко ценили в цивилизованном мире. Ты видел Альгамбру?

— Нет, ваше величество.

— И мы нет, но мы наслышаны о ее гениальности. Однако мы построим более великое творение. Ты поможешь нам строить, Инженер. Поможешь нам воплотить это видение.

— Ваше величество, я...

— Расскажи нам об осаде Маастрихта, — велел Исмаил, и Батист принялся чертить схемы на песке и отвечать на въедливые вопросы хорошо информированного монарха, проявившего сильный интерес к науке и искусству ведения осады. — Мои амбары позволят выдержать пятилетнюю осаду! — похвалился султан.

— Возможно, — произнес Батист, пробежавшись наметанным взглядом по парапетной стене с бойницами, — но здесь имеются слабости, которые умный враг может использовать.

— Несомненно. Ты исправишь эти слабости, Инженер. И построишь нам город, который превзойдет величием древние столицы Марракеш и Фес, и даже Версаль, жилище твоего неверного короля Людовика.

Их прогулка продолжалась три часа. Султан с воодушевлением и гордостью указывал на здания, уже ставшие одним из самых больших строительных комплексов в мире: огромные конюшни и амбары, дворцы и гаремы, приемные покои, частные жилища, залы для пиров, кухни, казармы, бани и мечети. Все это было пыльным, бесконечным и грандиозным. Энергичный султан фонтанировал идеями и то и дело останавливался, чтобы отдать приказы надзирателям, явно трепетавшим от страха в присутствии Исмаила. Батист же со своей стороны находил сегодняшнюю прогулку вполне приятной.

Они вернулись к месту, к которому был приписан Батист, и тут Исмаил заметил группу рабов, которые, по его мнению, двигались слишком медленно. Он взял меч у одного из телохранителей и с поразительной быстротой обезглавил двоих рабов. Батист побледнел. Он изменился в лице лишь на миг, но Исмаил заметил его мягкость. В этот миг жизнь Батиста изменилась.

Исмаил протянул меч ему и показал на оставшегося раба, съежившегося у его ног.

— Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер? — спросил император.

Батист в оцепенении подумал, что это какая-то шутка.

— Ваше величество, я не убийца.

— Но ты же воин!

— Я инженер, сир.

— Разве твои создания не убивают?

— Другие люди используют их, чтобы убивать, ваше величество. Но не я.

— А в чем разница? — На лице Исмаила отразился искренний интерес. — Как может сила существовать без способности нести смерть? Как тогда люди будут бояться тебя?

— Меня не волнует, станут ли люди бояться меня. И я не могу судить, как им следовало бы использовать мои устройства. Я просто знаю, что никогда не стану убивать собственноручно — разве что для того, чтобы самому не быть убитым.

Султан расхохотался; голос его сделался пронзительным.

— «Никогда» — это воистину очень долгий срок. Действительно ли это так?

— Да, ваше величество.

Исмаил пристально и оценивающе взглянул на Батиста; на царственном лице отразилась напряженная сосредоточенность. Потом он подозвал личного писца и жестом велел ему сесть на стоявший рядом табурет. Исмаил наклонил голову и принялся что-то шептать писцу, а гот заносил слова султана в длинный свиток. Батист стоял молча, надеясь поначалу, что то, что диктует султан, не имеет к нему отношения. Однако же Исмаил, диктуя, часто поглядывал на него, и лицо его попеременно делалось то веселым, то серьезным. Он шептал, делал паузу, погружался, казалось, в глубокую задумчивость, затем снова принимался шептать — и так почти что целый час. Батист начал бояться того, что произойдет, когда диктовка закончится. Он вспомнил слова Атиньи: «Молись, чтобы он тебя не заметил».

Наконец Мулай Исмаил обратился к Батисту:

— Кровь пророка, что течет в наших жилах, позволяет нам прозревать пути, которые Аллах в своей мудрости предначертал для некоторых людей, — произнес султан. — Мы записали ключевые точки твоей жизни в этом свитке. Он будет храниться над притолокой дворцовой двери, чтобы его все видели, но никто не мог коснуться, кроме нашего писца. Мы будем читать его время от времени, чтобы узнать, насколько отчетливо путь, предначертанный для тебя Аллахом, был открыт нам, Его недостойному последователю.

Писец плотно свернул свиток, перевязал шелковым шнурком и положил в нишу над дверью, охраняемой одним из личных стражников султана.

Прошло несколько дней, заполненных работой и волнением, прежде чем Батист снова услышал топот копыт. Султан остановился неподалеку, но не стал подзывать его, а вместо этого принялся осматривать стены, как он это часто делал, всегда проявляя внимание к малейшим подробностям. Но затем у одного раба лопнула веревка, и тяжелый груз вывалился из плетеной корзины. Раб рухнул на четвереньки и поспешно принялся собирать камни обратно. И тут султан подошел поближе.

— А, Инженер! — весело произнес он, завидев Батиста. — Какая счастливая встреча! — Он кивком указал на раба. — Покажешь ли ты, как наказывается леность на службе султану?

— Что, ваше величество? — неуверенно переспросил Батист.

— Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер? — Исмаил произнес эти слова так весело и непринужденно, словно речь шла о погоде. Батиста замутило, а властелин Марокко ждал, молча наблюдая за ним, и гелохранители-бокхакса стояли такие же молчаливые и бесстрастные. У Батиста в руках был тяжелый посох, но он не мог обратить его против несчастного тощего испанца, который осознал, что сейчас должно произойти, и принялся молить о милосердии.

— Нет? — переспросил султан.

— Нет, — ответил инженер.

— Прекрасно, — отозвался Исмаил. Он отобрал посох Батиста и быстро забил испанца насмерть. Затем он указал на другого раба, араба. Его выволокли вперед; араб вырывался и кричал. Шум явно вывел Исмаила из душевного равновесия, и он бил раба, пока не стало тихо. И третью жертву выбрали наугад из съежившихся рядов — на этот раз суданца. Исмаил бросил его лицом вниз в чан с мокрой известью и поставил ногу ему на спину. Взгляд Исмаила был прикован к Батисту: тот молча, в ошеломлении смотрел на убийства. Когда третья жертва перестала дергаться, Исмаил отступил, уже нормально дыша, и велел явиться писцу со свитком.

Писец прочитал:

— Здесь написано: «В первый день умрут трое, однако же инженер останется непоколебим».

Султан в восторге захлопал в ладоши. Он сел на коня.

— Сегодня умерли люди. Не от твоей руки, но однако же из-за тебя, Инженер. Трое — из-за одного. Довольно приятное развлечение для нас, верно, но скверная сделка для тебя — и уж точно скверная сделка для них, не так ли? Если так будет продолжаться, твои строительные проекты будут двигаться слишком медленно из-за нехватки людей, и еще больше человек умрут в наказание. Быть может, ты убьешь для нас завтра?

У Батиста слезились глаза от жары, пыли и смерти, и он не смел их вытереть. Исмаил пронзительно рассмеялся, пришпорил коня и исчез. Трупы побросали в стену, и вскоре они скрылись под камнями и кирпичом: люди теперь сделались постоянной частью султанских трудов.

Батист долго стоял, не шевелясь. Он боролся с потрясением, пытаясь понять причины произошедшего. Невзирая на все свои ощущения, он не мог поверить, что султан обладает пророческим даром. Не нужно отличаться сверхъестественными способностями, чтобы предсказать, что Батист не станет убивать человека лишь для того, чтобы исполнить султанскую прихоть.

Следующие несколько дней бригада Батиста слышала конский топот, но всегда издалека. Но затем перестук копыт приблизился, и они поняли, что настал их черед. Инженер продолжал отдавать распоряжения и сверяться с чертежами, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не дрожал, а топот тем временем сделался громче, и рабы склонились над работой, страшась, как бы не выбрали их. Охранники бились об заклад, кто из кяфиров сейчас умрет, но держались при приближении султанского отряда настороже, опасаясь, как бы и самим не стать жертвами капризного меча султана.

По виду Мулая Исмаила не похоже было, чтобы у него на уме было изувечить кого-нибудь. Он кивком подозвал Батиста, и они снова неторопливо зашагали рядом, проверяя качество работ, по зеленым дворикам, между величественных колоннад, вдоль основания крепостной стены. Не обращая внимания на гнетущую Батиста тяжесть, Исмаил непринужденно беседовал о расположении бастиона и о циркуляции воды в саду. Он потыкал в каменную кладку, дабы лично убедиться, достаточно ли хорошо и плотно она сложена.

— Эта часть не хуже любой из тех, что принадлежит королю неверных Людовику, — весело произнес султан. — Ты согласен?

— Как вам угодно, ваше величество.

— Я вполне доволен работой каменщиков, делавших эти колонны. За ними присматривал один англичанин.

— Англичане — незамысловатый народ, ваше величество, без воображения. Мрамор был бы лучше.

Исмаил задумчиво кивнул.

— Значит, сделаем мрамор.

Они двинулись дальше через небольшой участок парка. Батист, как неисправимый инженер, предложил усовершенствования секции укреплений, и даже позволил себе порадоваться освежающему запаху оливковых рощ и садов. Вскоре они вернулись к исходной точке, где ожидали бокхакса с лошадьми. Мулай Исмаил собрался было сесть в седло, потом остановился и обернулся с приятной улыбкой.

— Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер? Всего одного человека?

Батист покраснел и почувствовал, что у него подгибаются ноги. Он не издал ни звука — сил хватило лишь на то, чтобы покачать головой.

— Нет? Ну что ж...

Исмаил выбрал двух берберов. Первый умер стоически, а второй поносил своего палача и перед смертью плюнул в него. Глаза Исмаила налились кровью, и он выбрал одного из саперов Батиста. Тот заскулил. Когда копье уже было занесено для удара, Батист упал на колени.

— Ваше величество, это человек из моей воинской части. Прошу, пощадите его! Возьмите лучше мою жизнь!

И он склонился, подставляя шею под удар султанского меча.

Исмаил заколебался.

— А! Твой человек! Какая небрежность с нашей стороны. Ну что ж, сегодня мы проявим милосердие к твоему собрату французу.

Несчастный от облегчения потерял сознание, и это так разозлило Исмаила, что он чуть было не передумал, но соотечественники быстро оттащили француза прочь.

— Ты сказал недавно, что англичане — незамысловатый народ, — напомнил Батисту Исмаил. — Давай сойдемся на том, что они менее ценны, чем тот француз, которого я только что пощадил. Верно? Скажем... — Темные глаза султана заблестели. — Скажем, вдвое.

Батист протестующе качнул головой.

— Ваше величество, я имел в виду совсем не это!

— Но так оно и есть. Ты сказал, а мы услышали. Теперь давай взглянем на плоды твоего выбора.

Несколько мгновений спустя умерло два англичанина, включая того бедолагу, который отвечал за каменные колонны, и кровь его вытекла на песок у ног Батиста. Инженер не смог заставить себя взглянуть на смерть, которую он навлек на других своим неосторожным замечанием.

— Ты считаешь, что не убиваешь других, но смерть, похоже, следует за тобой, как шакал в поисках еды, — со смехом заметил Исмаил. — Столько убийств! К счастью, ни одного из них ты не совершил собственноручно! Твоя совесть остается чиста, верно?

Султан вскочил на своего великолепного арабского скакуна,

— Говорят, мы очень проницательно судим о людях, Инженер. Посмотрим. Может быть, завтра? Или, возможно, ты предпочтешь, чтобы мы прочли свиток, дабы узнать, сколь долго ты будешь упорствовать?

Батист не знал, что ответить, и потому не сказал ничего. Бокхакса со злостью ударил его дубинкой.

— Как будет угодно вашему величеству, — прошептал Батист.

Исмаил рассмеялся и покачал головой.

— Еще несколько дней.

И снова мертвые тела сделались строительным раствором для стен, и работа продолжилась. Батист знал, что если его люди не будут трудиться дальше, охранники их изобьют. Потому он собрался с силами и принялся отдавать распоряжения и возиться с чертежами, но не мог удержать карандаша. Он чувствовал на себе взгляды других узников. Когда он поднял голову, они трудились не покладая рук. У Батиста дрожали руки, и проведенные линии сливались в нечто бесформенное. Он чувствовал их страх и гнев — на него, за то, что он не стал действовать и не предотвратил излишние смерти.

Батист не мог ни спать, ни есть. Когда он закрывал глаза, к нему являлись кошмары: сперва змея, потом отрубленные головы, потом чтение свитка.

Он забрался на верхушку стены, за постройкой которой надзирал. Он решил спрыгнуть с нее. Это был единственный выход. Батист закрыл глаза и глубоко вздохнул, но почувствовал головокружение, в панике открыл глаза и внезапно передумал.

Нет! Самоубийство — смертный грех. Не стоит менять временные мучения в аду Мулая Исмаила на вечные мучения в аду Сатаны. Батист не знал, действительно ли он в этом уверен, или он просто трус, но он спустился со стены живым.

Он обдумывал различные способы умереть, с честью и без самоубийства. Но у него оказалось мало времени на попытки. На следующее утро надсмотрщик жестоко избил одного из рабов безо всяких причин, просто из-за своей кровожадности. Батист выхватил у надсмотрщика дубинку и принялся бить его самого. Он успел нанести всего несколько ударов, когда бокхакса отшвырнул его; надсмотрщик был в крови, но однако же жив. Бокхакса не убил его на месте, как того ожидал Батист, но вместо этого приволок его к султану. Того, похоже, не удивил доклад бокхакса. Исмаил с понимающей улыбкой вызвал своего писца. Тот принес свиток.

— «Инженер попытается убить надсмотрщика, с тем расчетом чтобы убили его самого», — прочитал писец. — Так здесь написано.

Батист выслушал его, не говоря ни слова. Действительно ли он настолько предсказуем? Обладает ли он свободой воли или утратил ее? Он не мог увидеть смысла во всем этом. Да будь он проклят, этот свиток! Он будет жить, чтобы снова увидеть сына, снова обнять жену.

Внезапно до него дошли слова Исмаила.

— ...нам известно, что твоя нечестивая вера запрещает тебе покончить с собой, — произнес султан. — Однако же ты также не должен делать этого чужими руками, провоцируя стражника убить тебя. Воистину, мы были бы недовольны, если бы ты все-таки умер, ибо мы ценим твой талант. А потому мы приказываем, чтобы отныне за твою жизнь и благополучие отвечали все. Если ты умрешь, всякий, кто будет присутствовать при этом, поплатится собственной жизнью и жизнью своей семьи. Этот приказ касается всех охранников, всех моих телохранителей, всех каидов, всех жителей Марокко. Он касается всех рабов в твоем метаморе, всех рабов, которые работают под твоим началом на строительстве Мекнеса. Ты не умрешь, кяфир, пока находишься в нашем великолепном государстве. А если умрешь, смерть сотен людей будет на твоей совести.

Затем Исмаил приказал одному из бокхакса, молчаливому воину-гиганту по имени Тафари, наблюдать за Батистом.

Бдительность Тафари была неусыпна: он следил, как Батист работает, как он облегчается, как ест, и никогда не отходил далее чем на несколько шагов. Батист избавлялся от взгляда Тафари, лишь когда спускался на ночь в метаморе, ибо там за жизнь Батиста отвечали его сотоварищи-рабы, и порукой тому были их собственные жизни. Все до единого в Мекнесе знали закон: Батист не должен умереть. Ни от собственной руки, ни от чужой.

Его судьба была заключена в султанском свитке, и лишь этот свиток откроет его конец. Так написано.

Батист вновь принялся за работу, и день шел за днем. Топот копыт султанской лошади раздавался в длинных проходах, и город рос на крови и костях рабов султана, и каждый раз повторялся ритуал: Батисту предоставлялся выбор — убей одного или смотри, как умрут трое.

— Сколько человек умрут, прежде чем ты убьешь для нас, Инженер? Сколько должно умереть? Десять? Сто? Назови свою цену, Инженер. Когда закончится «никогда»?

Батист оставался неколебим. Головы летели с плеч.

— Наверно, стоит внести немного усовершенствований, — тоном доброжелателя произнес Исмаил. — Такой принципиальный человек не должен работать без зрителей.

И он приказал насадить головы на шесты, а шесты воткнуть в кладку зданий, над которыми трудился Батист. Шесть человек. Потом восемь. Потом десять. Инженер чувствовал устремленные на него взгляды, пока вороны не выклевали мертвые глаза. В промежутках между смертями господин брал его на прогулку к другим зданиям — всегда преисполненный детского энтузиазма, всегда хвастающийся, задающий вопросы, обсуждающий оперение птиц в садах — а затем внезапно, в приступе своенравия, убивающий снова.

Батист отчаянно цеплялся за убеждение, что он поступает правильно, но чем больше человек умирало в ходе ужасной игры Исмаила, тем отчетливее инженер понимал, что должен остановить это, должен предотвратить хотя бы некоторые из бессмысленных смертей. Ведь лучше пускай умрет один, чем трое, правда? Конечно, это несправедливо, но как добиться справедливости? Батист просто не знал, как бороться с таким умным, кровожадным и безумным человеком. Священник торжественно заверил его, что самоубийство — это дурно и убийство — дурно. Вся кровь — на руках Исмаила.

— Обрети радость в своих страданиях, — сказал он, — ибо такова воля Господа.

Смертей становилось все больше, как и ночных кошмаров, и в конце концов Батист не выдержал. Хорошо, он это сделает. Султан объявит о своей победе, и все закончится.

Это был абиссинец, который отлынивал от работы и заслужил смерть, высокий и тощий раб с непринужденной улыбкой, что осталась на лице даже после того, как его голова слетела с плеч. Батист остался стоять с окровавленным мечом в руках, с вздымающейся грудью, но спокойным лицом, остро ощущая испытующий взгляд султана и твердо решив не давать тому возможности потешиться, заглядывая ему в душу, не выказывать отвращения, которое наверняка побудит Исмаила приказать ему снова кого-то убить.

Вслед за веселым смехом султана последовал приказ позвать писца и принести свиток. Придворные, бокхакса и горожане наводнили двор, внимательно следя, как писец разворачивает свиток.

— «Инженер нанесет смертельный удар лишь после того, как умрет восемнадцать человек», — прочитал писец. — Так здесь написано.

— Увы, по нашим подсчетам было девятнадцать, — произнес Исмаил. — Жаль, однако кому-то повезло, пожалуй. Будь их семнадцать — еще одному пришлось бы умереть. Возможно, следующее откровение будет более точным.

Он взглянул на Батиста.

— Хотя мы видели это в свитке, ты упал в наших глазах, Инженер, — заявил султан. — Будь твои убеждения истинны, умерла бы тысяча человек. Тысяча тысяч. Неужто тебя так легко заставить изменить свои взгляды?

И султан расхохотался и вернулся во дворец, и свиток вернули в нишу. Батист отошел к стене, где рабы облегчались. Ему было очень плохо.

«Так здесь написано». И он это сделал. Что это было — чистой воды везение, догадка? Или его действительно настолько легко разгадать? Виновен ли он в смерти этих людей? Может, если бы он был менее упрямым, дюжина человек и сейчас оставалась бы в живых? Или ему следовало хранить твердость любой ценой?

Кошмары продолжали преследовать его. Они жгли сильнее, подожженные улыбкой абиссинца. Батист проснулся с криком; какой-то узник удерживал его.

— Все кончилось, — говорил он. — Он добился от вас того, что хотел, Инженер. Все кончилось.

Но ничего не кончилось. Все только начиналось. Атиньи был прав. «Он играет с людьми».

Последовали новые смерти, три за неделю, потом ни одной за две недели, потом еще три. При каждом новом испытании Батист ничего не мог с собой поделать: он искал прибежища в безмолвном, безнадежном отказе. Каждый раз вместо одного человека умирало трое. Мулай Исмаил, казалось, черпал силы в этом столкновении воли и в самом акте убийства. Он испытывал новое оружие: немецкий боевой молот, или турецкий серповидный клинок с крюком, или шотландское копье, способное пронзить трех человек одним ударом. Султана словно бы искренне зачаровывал эффект, который производила на Батиста каждая смерть, и он изобретал для француза новые мучения, медленные, бесконечные, с тысячей вариаций.

— Почему вы так поступаете со мной, ваше величество? — спросил однажды Батист, когда они прогуливались по фруктовому саду. — Моя смерть ничего не значит. Отчего бы вам не проявить сострадание пророка и не отпустить меня к моему Богу?

Мулай Исмаил укусил абрикос; сок потек по подбородку и бороде султана.

— Потому что нам это нравится, — ответил он. — Потому что нам доставляет удовольствие подчинить такого человека, как ты, своей воле. Потому что может настать день, когда мы приведем тебя к благодати и истинному свету ислама. Потому что ты способен видеть в своем разуме вещи, которых еще не существует. Как и я сам, ты — воистину мужчина среди мужчин, хотя твои недостатки велики, а мужество недостаточно. Однако не отчаивайся. Мы освободим тебя, когда новые жилые покои будут завершены, — произнес султан самым серьезным тоном.

— Написано ли это в свитке, ваше величество?

Султан улыбнулся, и по лицу его невозможно было прочесть ответ.

Свиток разворачивался медленно, безошибочно, и писец зачитывал перечисление действий инженера: он убьет, он заколеблется, он попытается схитрить, он примется действовать, он потерпит неудачу в своих действиях — всегда пытаясь предотвратить смерть и никогда не преуспевая.

Голову Батиста припорошило сединой. Глаза постоянно слезились от недосыпа. Время шло, люди умирали, Мекнес рос, а Батист размышлял и работал. Когда жилые покои были закончены, султан нашел другую причину отложить его освобождение.

Вместе с восемью своими людьми Батист на протяжении одиннадцати месяцев копал подземный ход из метаморе. Они работали целыми днями на султана, и ночами — ради бегства, работали до кровавых мозолей, сбитых коленей и полного изнеможения. С тем, чтобы избавиться от извлеченной из хода земли, проблем не было. Шесть месяцев в году они жили и спали в воде, что поступала из подземных источников, питавшихся тающими снегами Атласских гор. Узники спускали вынутый грунт в воду, и вода уносила его, не оставляя ни следа, который могли бы обнаружить охранники. Они подкупили торговцев и выспросили, куда идти и как спрятаться, и заплатили грабительскую цену за побитые молью крестьянские отрепья. Они вырвались на волю чудесной осенней ночью, в самое подходящее время года, потому что оно позволяло преодолеть семьдесят пять миль до побережья моря без особо жестокой жары или холода. Они шли только по ночам, гуськом, и за трое суток одолели пятнадцать миль трудного пути от Мекнеса, когда на них наткнулся какой-то пастух и поднял тревогу. Пастухи все держались настороже, потому что султан платил им за каждого пойманного беглого. Через еще четыре дня и еще семнадцать миль их настигли псы, а следом — конные бокхакса. Из восьми человек, выбравшихся вместе с инженером через подземный ход, пятеро вернулись в Мекнес живыми.

Пятерых выживших привели к Мулай Исмаилу, а тот, в свою очередь, вызвал писца и велел принести свиток.

— «Инженер попытается бежать». Так здесь написано.

Султан весело захлопал в ладоши.

— Мы очень рады, что Аллах одарил тебя продлением жизни! — воскликнул он. Он приказал убить товарищей Батиста: пытка длилась целый день, с кольями и кипящими котлами.

— Какая жалость, что твои соотечественники были тебе не чета! Обладай они твоими дарованиями — быть может, мы бы их пощадили! Ах, Инженер, если бы у нас была тысяча таких людей, как ты, с твоим умением видеть и проницательностью, сам Версаль стал бы всего лишь жалким камушком на золотой дороге в Мекнес!

— Пожалуйста, убейте меня! — взмолился Батист.

— О, но здесь у нас работы на целую жизнь, — возразил Исмаил. — На десять жизней! Посмотри только, чего мы добились, — произнес он, широким взмахом руки указав на великолепие своей столицы. — Мы оба должны жить еще долго, а, Инженер?

— Я не хочу жить, ваше величество.

— Прискорбно, — отозвался Исмаил. Потом просиял. — Однако же мы видим один способ освободить тебя?

— Какой, сир?

— Отринь свою ложную религию и признай Мухаммеда посланцем Бога.

— Никогда, — ответил Инженер с убежденностью, которой на самом деле не испытывал. — Никогда.

— Посмотрим, Инженер, — весело произнес Исмаил. — Посмотрим, что написано.

И тут султан увидел раба, которому из-за несчастного случая раздавило ногу и он не мог больше работать. — Ну а сегодня, Инженер, убьешь ли ты для нас?

Батист попытался испробовать новый ход.

— Строить лучше, ваше величество. Он — мастер по изготовлению изразцов, он может работать и без ног. Пусть он умрет естественной смертью, а до тех пор потрудится над воплощением вашего замысла. Пусть он умрет, возводя этот памятник вашей славе.

Султан расхохотался взахлеб, и калеку пощадили, а свиток предсказал и это: «Инженер спасет жизнь при помощи остроумной, хотя и очевидной уловки». Так здесь написано».

— Ну так как же, Инженер, — спросил Исмаил. — Что есть жизнь: рок или надежда?

Батист не знал, что на это ответить. Но подобная хитрость на следующей неделе не сработала, и два человека умерли, оба от руки Батиста. Теперь он стал убивать чаще. Он молился, чтобы султану наскучила эта забава, но не похоже было, чтобы Мулай Исмаилу это надоело.

— Обретите радость в своих страданиях, — сказал священник.

Батист привязался к одному мальчишке, посыльному, носившему сообщения — босые пятки так и мелькали над красной глиной. Мальчишка был тощим, смуглым, большеглазым, кучерявым и рассматривал чертежи инженера с восторженным любопытством. Инженер позволял ему ставить свои пометки, и мальчишка считал, что это настоящее волшебство. У него была склонность к цифрам и буквам, и каждый день, ожидая распоряжений, которые следовало отнести, он выучивал что-нибудь новое.

Однажды Исмаил сказал:

— Мы слышали, ты подружился с каким-то мальчишкой.

У Батиста заныло под ложечкой. Ну конечно, Тафари, приставленный к нему бокхакса, докладывал обо всем. Он равнодушно пожал плечами.

— Это всего лишь посыльный, ваше величество. Он передает указания надсмотрщикам.

— Кого ты любишь больше, Инженер? Этого мальчишку или нас?

Батист замутило: надо было ему отвадить мальчика вовремя!

Как бы он ни ответил — любой ответ был сопряжен с опасностью. Если он назовет мальчика, Мулай Исмаил непременно прикажет убить того. Если он скажет: «Вас, ваше величество», — султан непременно решит, что такого быть не может, и все равно прикажет убить мальчишку. Как же добиться, чтобы Исмаил ничего не стал делать?

— Никого, ваше величество. Мой Бог велит мне любить всех людей одинаково.

— Ты глуп, если считаешь, что Аллах одинаково ценит султана и какого-то мальчишку-раба, — сердито бросил Исмаил. Инженер понял, что погубил несчастного ребенка, но прошел месяц, за ним другой, а мальчик так и продолжал бегать с сообщениями. Батист немного расслабился, но никогда больше не демонстрировал теплого отношения к мальчику.

А потом Исмаил как-то увидел мальчишку и протянул Батисту копье.

— Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер?

На глаза Батист навернулись слезы.

— Сир, нет... пожалуйста! Лучше позвольте ему служить вам. Он прекрасный бегун...

— Это доставит нам удовольствие.

Шесть человек умерло, прежде чем Батист убил мальчика.

То же самое повторилось шесть месяцев спустя. Батист просто рассмеялся над какой-то репликой умелого каменщика. Тасфари увидел это, и каменщик быстро превратился в пешку в бесконечном состязании, в еще одну просоленную голову на стене. Инженер перестал с кем-либо общаться. Он разговаривал сам с собою и делал чертежи, а седины у него в волосах все прибывало. По ночам, когда сон не приходил, он представлял себе свою семью. Он говорил своим детям, Андре и Аннабель, чтобы они нашли себе хороших супругов и завели много детей, которые могли бы чтить своего дедушку, простого королевского инженера, сделавшегося убийцей, когда жизнь его занесли в свиток. Потом прерывистый сон все же приходил, а с ним кошмары. Змея ползла по его животу и заглядывала в глаза, но так и не кусала.

— Вы же выиграли. Почему же вы продолжаете мучить меня?

Они находились на вершине башни, обследовали городские оборонительные учреждения. Исмаил, как обычно, позабыл о страданиях Батиста и был полностью зачарован лежащими у их ног грандиозными укреплениями.

— Как — почему? Чтобы увидеть, чем закончится свиток, конечно же, — ответил Исмаил.

— Но разве не вы написали его? Разве вам не известно, чем он закончится?

— Его написал Аллах. Я лишь перенес его на бумагу. Конечно же, я знаю, что в нем сказано, — отозвался Исмаил. — Но ты — нет.

— Какая разница, знаю ли я это? Разве кто-то из людей знает свою судьбу?

— Важно не то, что ты знаешь, — задумчиво произнес Исмаил. — Только то, что ты делаешь.

Каждый раз, проходя мимо ворот дворца, Батист смотрел на свиток. Инженеру отчаянно хотелось схватить его, прочитать и освободиться от него, но стражник был настороже. И кроме того, на самом деле Батисту не хотелось знать, что там написано. Он знал лишь, что свиток низводил его до положения животного, порочного и лишенного человечности, достоинства и свободы воли. Он знал лишь, что скачущие галопом лошади несут с собой смерть. Он знал лишь зловоние и страдание метаморе и еще что Мекнес — это действующая модель ада, построенная из навоза, глины и смерти. Сон так и не забирал его полностью, как и безумие. Батист начал бояться, что доживет до глубокой старости, строя и убивая для султана.

Он знал, что он — трус. Он боялся смерти больше, чем жизни, а Мулай Исмаила — больше, чем Бога. Гнев Божий придет позже, а Мулай Исмаил рядом уже сейчас. Он начал задумываться над тем, что, может, это не так уж и плохо, примириться со своим положением. А вдруг священник не прав, когда говорит, что все эти страдания происходят по воле Божьей? Вдруг в том была некая более великая цель, а он оказался слишком туп, чтобы осознать ее? Возможно, ему суждено выжить и строить, исполнять приказания людей, которые превосходят его величием и которым предопределено — Богом? Аллахом? — править другими людьми. Мулай Исмаил не посягал ни на что сверх богоданных прав королей. И кто такой Батист, чтобы подвергать их сомнению? И вообще, какое значение имеют жалкие жизни бесчисленных рабов?

А потом, когда эти доводы начинали потихоньку подтачивать сознание Батиста, одним прекрасным утром султан вновь приветствовал его обычным: «Убьешь ли ты для нас сегодня, Инженер?» — и это оказывался какой-то невинный, человек, которого он знал, или, напротив, которого не знал вообще, и это вновь ввергало его в пропасть безумия.

Исмаил умел читать по его лицу и знал, когда настало время дать очередное торжественное обещание.

— Мы освободим тебя следующей весной, — сказал он. И Батист работал, и убивал, и ждал весны. Но весна пришла — и не принесла с собою свободы.

— Не сейчас, Инженер. Нам нужен новый павильон. Дострой его, и осенью мы освободим тебя.

Времена года сменяли друг друга, но инженер не терял надежды. «У Бога имеется какой-то замысел. Он освободит меня, когда это будет служить Его цели».

И все то время, пока Батист пытался поверить в это, он не прекращал сопротивляться. Он устроил диверсию в одной из печей для обжига, поставлявшую бесконечно требуемые кирпичи. Он сделал это очень ловко, так, чтобы следы ни к кому не привели: при помощи кирпичей направил поток раскаленного воздуха на верх тыльной стороны печи, так, чтобы стена рухнула. Инженер составлял этот план много дней напролет, мысленно рисуя себе все подробности, затем нарисовал чертеж на грязи, в которой стал, потом снизошел до того, чтобы проинспектировать внутреннюю часть печи, когда делал вид, будто проверяет кирпичи, и наметанным глазом сразу же определил толщину и упругость стены, а затем, когда присматривал за перекладыванием кирпичей при чистке печи, все и проделал под внимательным, но невежественным взглядом Тафари. Батист знал, что потребуется минимум день жара, прежде чем произойдет авария. Печь обеспечивала работой четыре сотни человек, трудившихся на западной стороне стены нового дворца. Люди текли потоком, поднося глину и солому и унося готовые кирпичи. Утрата печи могла отдалить султана от достижения цели всего лишь на час, или на день, или, самое большее, на пять дней. Возможно, султан вообще этого не заметит. Но он, Батист, будет знать, что было сделано.

Печь рухнула точно в соответствии с планом. Для ее починки нужно было привезти особую глину из Феса; ремонт затянулся почти на неделю. Султан в это время отсутствовал, но после возвращения сразу же наведался к печи; лицо его исказилось от ярости и подозрительности при виде этой неудачи. Он отмахнулся от ревностных научных объяснений Батиста, заявив, что за пятнадцать лет строительства такого происшествия не было ни разу, но он не обвиняет инженера в саботаже — во всяком случае, в прямом. Султан велел принести свиток, но и тот выражался расплывчато.

— «Произойдут странные события, которые не получится приписать никому», — прочитал писец.

Батист радовался, что сумел обмануть судьбу, но Исмаил был недоволен. Раз ответственность нельзя возложить на кого-то одного, значит, отвечать будут все. Четырнадцать человек, работавших у печи в тот момент, когда она развалилась, сожгли заживо в новой печи, дабы все запомнили, что султан не потерпит никаких задержек в работе. Инженер чувствовал запах дела рук своих на протяжении недели, поскольку из-за летней жары и неподвижного воздуха ужасное зловоние держалось долго. В метаморе он молотил ногами, стонал, и каждое утро просыпался весь в поту из-за ночных кошмаров. Впервые в жизни он стал помнить кошмары после пробуждения, но ни один из них не был ужаснее его бодрствования.

Бесконечные дни тянулись, складываясь в месяцы, а месяцы — в годы. Батист не мог сосчитать дни, ибо это было мучительное, растянутое во времени самоумервщление. Он работал, пребывая в каком-то оцепенении, поддерживаемый лишь мыслями о семье. Его жене должно быть сейчас немного за сорок. Они знали друг друга с детства и поженились во время его первого отпуска. Иногда по ночам она приходила к нему и любила его, пока он лежал в одиночестве на своей циновке в метаморе. Он по-прежнему отчетливо помнил лица детей, застывшие во времени. Ямочки на щеках дочери, белую прядь в волосах сына. Аннабель, должно быть, уже расцвела и сделалась такой же красавицей, как мать, вышла замуж, родила детей. А Андре, зеркальное подобие отца — ему уже идет третий десяток, — помогает королю вести войны. Батист придумывал их жизни и молился, чтобы они были счастливы, и ловил себя на мысли: а предсказывает ли свиток их воссоединение? Он проклинал эту мысль. Как он может верить в свиток?!

Два-три раза в месяц над парапетом разносилось пение трубы, возвещая о прибытии пополнения. Батист поднимался на стену и смотрел на приближающийся караван. Картина всякий раз была одна и та же: пятьдесят-сто человек устало плелись сквозь ворота, дабы насытить собою алчную тварь, Мекнес: мужчины для работы, женщины для гаремов, дети для будущего. Некоторые были в отрепьях, другие — в некогда хорошей одежде, но все — изнуренные, голодные и полные страха. Рядом с рабами шли отцы-тринитарии, которым дозволялось приезжать в Мекнес, торговаться за освобождение некоторых рабов. Деньги иногда поступали от родственников узников, а иногда — от сострадательных людей из Испании, Франции или Англии, желавших избавить соотечественников от проклятия рабства. Тринитариям предстояли длительные и сложные переговоры, зачастую с самим султаном, ибо строительство постоянно опустошало его казну. Так продолжался этот цикл: тысяча человек входила в ворота Мекнеса, а два десятка ковыляло прочь.

Батист смотрел, как они приближаются. Интересно, умрет ли кто из них от его руки? И настанет ли день, когда он уйдет с освобожденными? Может ли у свитка быть такой конец? В это ему верилось слабо. Никакой выкуп не стоил султанской игры, никакая сумма не возместила бы потери инженера. Кроме того, Батист не мог получить даже письма от семьи. Тринитарии знали, что Исмаил питает особый интерес к нему, и передача его письма могла стать приговором для других. Единственной его надеждой на свободу было безумие или смерть. И так он убивал и строил, а Мекнес расцветал — великолепный город, вырастающий из песков пустыни, а свиток медленно разворачивался, намечая каждый шаг его жалкой жизни.

Город и дворец росли. Здесь были минареты и стены, казармы и пиршественные залы, башни и еврейский квартал, и великолепные конюшни. О, какое счастье быть лошадью! Батист увеличивал их жилища, где за каждым животным ухаживало по два раба. Он бывал повсюду в городе и во дворце, неизменно в сопровождении своего надзирателя Тафари, строя, отдавая указания, набрасывая схемы; работа была его единственной отдушиной посреди мучений. В те дни, когда Батист получал приказ убивать, он откладывал все свои чертежи и не отдавал никаких распоряжений, а вместо этого сам погружал руки в строительный раствор из извести, крови и песка. Как последний раб, он таскал ведра на шесте-коромысле, карабкался по лестницам, пока не сбивал ноги в кровь, мостил кирпичами дороги, работал, пока у него не начинало ломить спину от непосильной нагрузки, работал, пока солнце не покрывало его кожу волдырями и он не начинал терять сознание от изнеможения, работал, пока не падал без сил, и надсмотрщик относил его в метаморе, где его приходилось опускать на веревке в это преддверие ада, чтобы провести там еще одну мучительную ночь в обществе змей и отрубленных голов посреди черноты его снов.

Смерть приходила часто, но не за ним.

Однажды весенним днем алжирцы напали на Тессо, что в двух днях пути от Феса. Мулай Исмаил собрал некоторых узников-христиан, людей, хорошо знакомых с войной и тактикой, и пообещал, что, если они помогут отразить нападение, он даст им свободу. К удивлению Батиста, ему позволили присоединиться к ним, с вечным Тафари под боком. Они провели жаркие кровопролитные месяцы в пустыне и блестяще справились с делом, и Батист сидел, как прежде, посреди сражения — он не обращал внимания на вражескую стрельбу и остался невредим, — и помог добыть победу. Враги султана были побеждены. По возвращении в Мекнес многие христиане получили свободу — но не Батист. «Инженер сослужит огромную службу Марокко. Милостивый монарх вознаградит его за эту услугу». Так здесь написано».

— Твое время придет, — сказал Мулай Исмаил подавленному инженеру, когда писец ушел. — Не сегодня. Каким заброшенным будет выглядеть мой город без твоей службы! Какие у нас планы! Какую работу нужно проделать! Какая благосклонность будет тебе оказана сегодня!

После наступления сумерек Батиста вызвали из метаморе и позволили вымыться. Его провели сквозь ворота во внутренний двор, и там он почувствовал запах духов и благовоний. Евнух, видом напоминающий грушу, провел его сквозь череду коридоров в комнату, освещенную свечами и благоухающую ладаном. Там его ждала молодая рабыня-итальянка. Подарок султана. Первая женщина, увиденная им за двенадцать лет. Батист коснулся ее кожи и заплакал. Он не смог ничего сделать с нею, и девушка пришла в ужас, поскольку ее, если она не сумеет доставить ему удовольствие, должны были изувечить или убить. Они лежали рядом и шепотом согласовывали ложь, которую будут рассказывать, и ночь прошла без наступления блаженства.

Поутру девушка ушла, а позднее писец зачитал свиток:

— «Инженер останется непорочным перед лицом искушения». Так здесь написано.

Исмаил счел добродетельность Батиста весьма забавной. Позднее Батист услыхал, что девушку предали смерти. Единственным его утешением было то, что ее убийцей был не он. Или все-таки он?

Однажды к Батисту подошел продажный и жирный каид по имени Яйя, в чьем правом ухе красовалась серьга-кольцо, украшенная драгоценным камнем, и чья жажда наживы была безграничной. Он знал, что Батист часто получал деньги, манипулируя назначениями на работу. Ему самому перепадала часть этих денег. Он разработал для Батиста гениальный план бегства. Он сказал, что за определенную цену он может устроить так, чтобы другой узник свалился со стены в яму с известью, а другие при этом подумали, что туда якобы свалился Батист, а сам Батист благополучно выберется прочь в повозке еврея, собиравшего головы со стен. Султан же будет убежден, что его инженер просто погиб в результате случайности — на стенах это происходило постоянно.

— Я не стану заставлять другого платить жизнью за меня, — отрезал Батист. Яйя рассмеялся.

— Ты это делаешь каждый день, Инженер. Но пожалуйста — мы используем какого-нибудь человека, который уже мертв. Это нетрудно устроить.

— А как мы одурачим бокхакса? Тафари надзирает за мной непрестанно.

— Может, твой надсмотрщик и неподкупен, но этого нельзя сказать про всех них. Не бойся. В нужный день Тафари подмешает в еду наркотик. Его сменщик, человек, которого я хорошо знаю, будет наблюдать снизу, когда ты отправишься осматривать стены. Он поклянется, что ты мертв.

Батист решил, что обдумано все тщательно. План вполне разумный. Что же касается смертей, которыми по воле султана последуют за его смертью, Батист давно осознал тщетность всех своих усилий сберечь других. Султанские капризы, не говоря уже о его же свитке, срывали все попытки Батиста перехитрить парок. Если людям суждено умереть, они умрут, и он, Батист, не сумеет помешать этому. Надо попытаться.

У Батиста были деньги, но ему требовалось намного больше. Каиду многих нужно было подкупить. Батист несколько месяцев добывал каждый су, до которого только мог дотянуться. В первый раз за все время неволи он поймал себя на том, что поутру выбирается из своей ямы с пылом и надеждой.

В назначенный день надежда вспыхнула с новой силой: впервые Тафари не встретил его. Вместо него явился другой бокхакса, человек, на лице которого отчетливо читалось, что он участвует в заговоре. Яма с известковым раствором находилась в точности в нужном месте. Подставной труп, бретонец, умерший накануне, уже ждал на стене. Повозка, в которой Батисту предстояло спрятаться, стояла неподалеку от ворот. Надсмотрщики и их рабы трудились неподалеку, но не настолько близко, чтобы что-нибудь увидеть.

Батист начал подниматься по лестнице, и вдруг услышал топот копыт скачущих галопом лошадей. Он выругался, но он знал, что это может означать отсрочку на какую-нибудь пару часов — надо лишь удовлетворить любопытство султана касательно некоторых тонкостей строительства, или убить человека, или сделать еще что-нибудь, записанное в свитке.

Так получилось, что султан желал лишь осмотреть одну из парапетных стен с бойницами. На это ушел час, не отмеченный никакими событиями. Султан уже собрался было уходить, но вдруг остановился.

— О, Инженер, мы чуть не забыли, — произнес он. — У нас для тебя подарок.

Один из бокхакса вышел вперед и протянул Батисту пакет из промасленной кожи.

— Подарок?

— Небольшая драгоценность. Знак уважения к твоим услугам, которые, как мы знаем, не всегда оказывались с наибольшим рвением.

Батист настороженно принял пакет.

— Но сперва, — произнес султан, — мы должны выслушать нашего писца.

Сердце Батист забилось быстрее.

— «Произойдет уловка, соединенная с предательством», — прочитал писец, и у Батиста застучало в висках и ноги сделались как ватные. — Так здесь написано.

Султан кивком указал на пакет. Батист без единого слова принялся трудиться над узлом. Внутри действительно оказалась драгоценность, а с ней — ухо, в которое она была продета. У Батиста подогнулись ноги, и он осел на землю, выронив пакет.

Султан расхохотался.

— Если бы ты попросил нас, мы могли бы устроить тот же самый конец за меньшие деньги, — произнес он, и лицо его потемнело, свидетельствуя о приближающемся безумии, как в те моменты, когда умирали люди. — Тебе не следовало полагаться на наше добродушие, Инженер.

— Разве не написано в свитке, что я это сделаю? — глухо произнес Батист. — Как я могу быть неправ, действуя в соответствии с предреченным мне?

Исмаил рассмеялся и захлопал в ладоши.

— О! Находчивый ответ! Ты наконец-то понял, что твой путь воистину предречен. Мы добились огромного прогресса.

Султан снова хлопнул в ладоши, и бокхакса, подменявшего Тафари, выволокли на площадь. Его гениталии были обвязаны тонкой веревкой, а другой конец этой веревки прикреплен к упряжи мула. Дрессировщик мула был человеком утонченными забавлял толпу почти целый час, но затем мул слишком буйно отреагировал на тычок, и развлечение завершилось. Батист вынужден был смотреть на все это, и, когда бокхакса наконец умер, Батист перестал что-либо чувствовать. Он также смотрел, как голову еврея-засольщика насадили на пику и водрузили на стену — непросоленную, конечно. Султану предстояло искать себе нового умельца.

— Обрети радость в своих страданиях, — сказал Батисту священник. — Воля Господня исполнится.

Батист отправился работать в одну из земляных ям, в которых глину для кирпичей смешивали с соломой. Он неистово махал мотыгой, пытаясь изгнать из сознания стоящие перед глазами картины. Он услышал стук копыт и не повернулся ему навстречу, а продолжил работать. Несколько мгновений спустя плечом к плечу с ним встал сам султан и запустил царственные руки в грязь. Исмаил говорил о строительстве и архитектуре, о неверном Короле-Солнце и его жалком Версале, о недостатках которого ему докладывали послы, о свойствах кирпичной кладки и об отличиях французской глины от марроканской. Султан громко отдавал приказы, указывал, распоряжался и работал в поте лица, горбатясь, как обычный чернорабочий, и Батист заметил, что и шея у него напряжена, как у обычного человека. Он осознал, что может вот сейчас перерубить эту шею мотыгой и тем самым положить конец страданиям пятидесяти тысяч человек. Он чувствовал на себе взгляды Тафари и остальных бокхакса, но все равно знал, что мог бы это сделать одним ударом. Батист закрыл глаза, собираясь с силами, и в тот самый миг, как его мышцы, повинуясь приказу, уже пришли в движение, султан решил, что наработался, и выбрался из ямы, и момент был упущен. Исмаил позволил вымыть и вытереть себя, и все это время взирал на Батиста с загадочной улыбкой. Он кивком подозвал писца и велел ему сходить за свитком.

— «Инженер позволит подходящему для мести моменту уйти несвершившимся». Так здесь написано.

Исмаил громко захохотал.

— Такая возможность выпадает раз в жизни, — сказал он. — Жаль ее упускать.

Батист понял, что султан знал, когда свиток предскажет время для этого испытания, и что он намеренно подставился под удар Батиста. Однако же Батист это испытание провалил, как и все прочие.

Батисту пришло в голову, что он может приостановить убийства, если просто будет строить еще быстрее и лучше, чем прежде. Если султан увидит, что дела продвигаются вперед, как в мечтах, если он будет удовлетворен во всех отношениях, это, возможно, остановит его меч — либо его желание, чтобы этот меч вместо него поднимал инженер. Батист как бы мимоходом предложил возвести новый зал для приемов, где Исмаил мог бы принимать послов и сановников, зал, подобающий тому положению, которое султан занимал в мире, эффектный комплекс, в который будет входить не только банкетный зал, но также большой открытый внутренний двор с двенадцатью павильонами, изукрашенными замысловатыми изразцами и мозаикой. Исмаилу эта идея понравилась. Батист отдался ей без остатка. Он проследил за доставкой мрамора из развалин расположенного неподалеку древнеримского города Волубилис. Плотники делали из древесины оливы заготовки для резных инкрустированных панелей. На стенах красовались восхваления свершений султана, что возвел их. Двенадцать павильонов украшали необыкновенно сложные мозаики, одна великолепнее другой. Комплекс рос быстро, как никакой другой, и султан, регулярно осматривавший его, провозгласил его восхитительным и милым его сердцу. Все то время, что продолжалось строительство, на протяжении зимы и весны, инженер был погружен в него с головой, как никогда прежде. Как он и надеялся, людей умерло немного, и целых шестьдесят дней никто не умирал от его руки. Свиток не покидал своей ниши.

Завершение строительства отметили великолепным пиром, на котором присутствовали губернаторы и послы; они смаковали кухню Исмаила, а развлекали их султанские музыканты и сорок рабынь-танцовщиц. Батист мог лишь представлять себе, какой успех имел этот прием, поскольку сам он провел весь вечер, сжавшись в комок в своей яме. На следующее утро Исмаил объявил, что недоволен, ибо в совокупности комплекс не превосходит суммы своих частей. Султан приказал его разрушить. За неделю триумф Батиста превратился в груду камней и пошел на строительство других зданий. Инженеру предложено было убить шестерых из четырнадцати надсмотрщиков, выполнявших его распоряжения.

— Они не достойны твоего таланта, — заявил Мулай Исмаил. — Убьешь ли ты их для нас, Инженер?

Батист не мог больше ничего придумать. Работал ли он быстрее или медленнее, строил ли он хорошо или плохо, сопротивлялся ли он или поддавался — игра султана продолжалась. Казалось, один лишь свиток может ответить, что произойдет в следующий момент.

Происшествия изменялись, но ничего не менялось. Султанские кони мчались по длинным проходам. Вспыхивали на солнце мечи, и головы летели с плеч, а люди жили и умирали, и здания создавались и разрушались, и все это по монаршьей прихоти. Стены дворца неумолимо росли, метр за метром, толстые и массивные, заполненные плотью и костьми людей, что трудились над ними. Мекнес был воистину великолепен.

— Возблагодарите Господа за ваши страдания, — сказал Батисту священник. — Ибо прекрасно это — пострадать за истинную веру.

А потом однажды утром, когда умер очередной раб и свиток был зачитан, писец прошептал что-то на ухо султану.

— Записи в твоем свитке подошли к концу, — произнес Мулай Исмаил. — Осталась всего одна.

Батист оцепенел.

— Ты не хочешь узнать, что это за запись?

— По правде говоря, — ответил Батист, помолчав немного, — это совершенно неважно, если только она действительно последняя.

Султан расхохотался и объявил, что последняя запись свитка будет зачитана неделю спустя, после утренней молитвы.

Батист вернулся к своим стенам. Он ни на кого не смотрел и не слышал топота копыт. Впервые за все время плена он отказал себе в надежде и отказал себе в отчаянии. Остался лишь конец.

Воскресным утром он услышал пение трубы и звон цепей: это прибыл караван из Салли. Это был уже второй за неделю караван — пиратам сопутствовала удача на охоте. В караване также мешались, как обычно, послы и торговцы с ослами и верблюдами, поднимая тучи пыли, и отцы-тринитарии со своими собранными деньгами и прошениями, а рядом с ними и за ними с трудом тащились новые пленники и их охранники. Плюс сто, минус пять — жуткая арифметика Мекнеса. Батисту не особо хотелось изучать новую жалкую толпу, идущую на погибель, и он бросил в их сторону лишь мимолетный взгляд, а потом снова сосредоточился на новой стене. Но что-то привлекло его внимание. Батист ощутил легкий укол страха и взглянул еще раз, всматриваясь уже более пристально в облако пыли, поднимающееся над караваном. Он пробежался взглядом по лицам.

Вот оно!

Неподалеку от конца, за одним из стражников, белая прядь в черных волосах.

«Андре! Сынок! Боже милостивый, сделай так, чтобы мне это просто померещилось!»

Но ошибки быть не могло: он смотрел на сына как на свое отражение. А потом Андре посмотрел на стену — лицо его было отчетливо видно, — увидел отца и закричал, но голос его был едва слышен:

— Отец! Отец! Это я! Андре! Отец!

Батист только и мог поделать, что чуть заметно качнуть головой, призывая сына к молчанию, но Андре лишь закричал еще громче: «Отец!» А потом его голос потонул в общем шуме, а лицо затерялось в толпе, и он исчез за углом.

Батист застыл недвижно, не в силах пошевелиться, едва дыша. Голова у него шла кругом. Он обернулся и увидел Тафари. Тот, как всегда, внимательно наблюдал за ним. Бокхакса видел, как отец увидел сына, а сын — отца. Его круглое лицо оставалось бесстрастным, но он все видел.

— Пожалуйста! — еле слышно прошептал Батист. — Смилуйся над несчастным отцом! Смилуйся над его сыном! Не говори ничего! Умоляю тебя!

Он вытащил из-за пояса кошелек и сунул его в руки неподкупному бокхакса. Тафари не сделал ни движения, чтобы взять его, и кошелек упал на землю. Лицо стража сделалось каменным.

Батист без сил опустился на колени и сполз по стене. Конечно же, его надзиратель сообщит обо всем султану.

Батист знал, что гласит последняя запись в свитке.

Его сына ждет смерть — от рук отца.

Придворные и послы спешили занять местечко получше, чтобы лично услышать, как будут зачитывать свиток, и лишний раз убедиться в проницательности султана. Лишь истинный сын Мухаммеда может обладать таким пророческим даром.

Султан отправил Тафари привести пленника, который в это воскресное утро вместе с другими христианами получал утешение от их неверных священников.

— Нам сообщили, что с караваном из Салли сюда прибыл сын Инженера, — произнес Исмаил. — Выведите его вперед.

Придворные смолкли, и двое бокхакса поставили француза перед султаном. Он вышел не из рядов рабов, а от отцов-тринитариев. Он был не пленником, а просителем.

— Ты пришел купить свободу для твоего отца, — произнес Исмаил.

— Да, ваше величество, — отозвался Андре, давно продумавший свою речь. Мулай Исмаил славился тем, что отнимал выкупы и изменял своему слову в уже заключенных договоренностях. — Мы молим вас о милосердии и принесли вам выкуп за него. Мы уверены, что...

Мулай Исмаил нетерпеливо взмахнул рукой, требуя тишины.

— Если речь идет об этом человеке, не имеет значения, что ты принес. Имеет значение лишь то, что написано в свитке. Мы вскоре увидим, что судьба уготовила твоему отцу.

Бокхакса вернулся, бледный как мел.

— Где Инженер? — резко спросил его султан.

Тафари упал ничком.

— Простите, ваше величество! Он мертв.

Лицо султана потемнело, а глаза вспыхнули разгорающимся гневом.

— Как это произошло?

— Его нашли на его циновке, ваше величество. Со следами змеиных клыков на шее.

Присутствующие ждали, что сейчас Исмаил впадет в ярость. Но султан лишь помедлил немного, потом махнул писцу, и тот поспешно вышел вперед. Он развернул потрепанный свиток, и воцарилась мертвая тишина. Писец кашлянул.

— Здесь всего одно слово, — сказал он.

— Прочитай его, — велел султан.

— «Освобождение», — прошептал писец. — Так здесь написано.

Андре, не совладавший с бурей эмоций, вскрикнул и осел на землю; его сдавленная молитва потонула в шушуканье придворных. Один из тринитариев помог ему встать.

— До сих пор твой отец хорошо служил нам, — произнес Исмаил. — Однако же наш маленький эксперимент завершился не к полному нашему удовлетворению. К сожалению, твой отец выбрал неправильный путь к освобождению. — Исмаил перевел взгляд на бокхакса. — Взять его.

От потрясения молодой инженер даже перестал плакать. Когда на француза надели цепи, Исмаил заговорил с своим писцом: тот приготовил новый свиток и невозмутимо ждал.

Взбодрившись от предвкушения нового развлечения, султан Марокко, широко улыбаясь, повернулся к Андре.

— В этой стране сыновьям полагается искупать проступки отцов.

Андре недоуменно взглянул на него.

— Что, ваше величество?

— Скажи нам, Сын Инженера, — весело поинтересовался у него Исмаил, — убьешь ли ты для нас сегодня?

Джордж Р. Р. Мартин

Джордж Р. Р. Мартин, обладатель премий «Хьюго», «Небьюла» и Всемирной премии фэнтези, знаменитый автор романов цикла «Песнь льда и пламени», которые издавались в «New York Times», не зря известен как «американский Толкиен».

Джордж Р. Р. Мартин родился в Байонне, штат Нью-Джерси, первый свой рассказ опубликовал в 1971 году и к концу 70-х стал одним из самых популярных писателей в жанре научной фантастики. Вскоре он уже был ведущим автором журнала «Analog» под редакцией Бена Бовы, завоевав популярность такими рассказами, как «Мистфаль приходит утром», «И берегись двуногого кровь пролить», «Второй род одиночества», «Шторм в Гавани Ветров» (в соавторстве с Лизой Таттл, позже они написали продолжение — «Гавань Ветров») и т. д. Надо отметить, что рассказы выходили в разное время и в журналах «Amazing», «Fantastic», «Galaxy», «Orbit» и других. «Песнь о Лии», один из рассказов, опубликованных в журнале «Analog», принес писателю в 1974 году первую премию «Хьюго».

К концу 70-х слава Мартина как автора научно-фантастических произведений была в зените, за это время он создал свои лучшие книги в этом жанре: знаменитый рассказ «Короли-пустынники», завоевавший премии «Хьюго» и «Небьюла» в 1980 году (позже, в 1985-м, рассказ «Портреты его детей» принес еще одну премию «Небьюла»), «Путь креста и дракона», который получил две премии Хьюго в том же году, «Злоцветы», «Каменный город», «Starlady» и другие. Эти рассказы вышли в сборнике «Короли-пустынники», одном из самых сильных сборников этого периода. Сейчас писатель почти не сотрудничает с журналом «Analog», хотя в 80-х, когда редактором стал Стенли Шмидт, были опубликованы рассказы из серии о межзвездных путешествиях Хэвиланда Тафа (вышедшие позднее в сборнике «Путешествия Тафа»), Повесть «Летящие сквозь ночь», самое значительное произведение конца 70-х и начала 80-х, вышла в журнале «Omni». В это же время выходит знаменитый роман «Умирающий свет», единственный роман в жанре научной фантастики, написанный без соавторов, а также сборники рассказов «Песнь о Лии», «Короли-пустынники», «Songs of Stars and Shadows», «Songs of the Dead Man’sing», «Летящие сквозь ночь» и «Портреты его детей». В начале 80-х Джордж Мартин отходит от научной фантастики и публикует крупный роман ужасов «Слезы Февра». Тогда же он получает премию Брэма Стокера за повесть «Человек в форме груши» и Всемирную премию фэнтези за повесть об оборотнях «Шесть серебряных пуль». К концу 80-х, когда спрос на мистический жанр упал настолько, что новый роман «The Armageddon Rag» не пользовался спросом, писатель начинает работать на телевидении в качестве сценариста и продюсера сериалов «Сумеречная зона» и «Красавица и чудовище».

Через несколько лет Мартин с триумфом возвращается к писательству, публикуя в 1996 году мгновенно ставший популярным роман в жаре эпической фэнтези «Игра престолов», первую часть цикла «Песнь льда и пламени». Отрывок из этой книги, опубликованный как отдельная повесть под названием «Кровь дракона», приносит автору в 1997 году премию «Хьюго». Последующие романы саги «Песнь льда и огня» — «Битва королей», «Буря мечей», «Пир стервятников» и еще не вышедший «Танец с драконами» — образуют один из самых знаменитых и любимых во всем мире сериалов современной фантастики. Недавно опубликованные книги представляют собой ретроспективные сборники произведений автора «Ретроспектива I: Башня из пепла» и «Ретроспектива II: Стеклянный цветок», сборник «Starlady and Fast-Friend», роман «Hunter’s Run», написанный в соавторстве с Гарднером Дозуа и Дэниелом Абрахамом, и два новых сборника серии «Дикие карты», которые писатель редактировал — «Wild Cards: Busted Flush» и «Wild Cards: Inside Straight».

Впервые межевой рыцарь сир Дункан Высокий и его оруженосец Эгг появляются в рассказе «Межевой рыцарь», который получил Всемирную премию фэнтези. Герои рассказа завоевывают популярность у читателей и возвращаются в новом рассказе «Присяжный рыцарь». В следующем рассказе Мартин описывает удивительные приключения Дунка и Эгга, где все окружающее кажется вовсе не таким, как есть на самом деле, включая и самих героев!

Рассказы о Дунке и Эгге недавно получили новое воплощение — в виде сборника комиксов «Межевой рыцарь» и «Присяжный рыцарь».

Таинственный рыцарь

История Семи Королевств

Когда Дунк и Эгг покидали Каменную Септу, моросил легкий летний дождь.

Дунк ехал на своем боевом коне по кличке Гром, за ним — Эгг верхом на горячей и молодой кобылке, которую он назвал Гроза, последним трусил мул Мейстер. На спине Мейстера громоздились их пожитки — доспехи Дунка, книги Эгга, скатанные постели, шатер, одежда, несколько кусков солонины, полупустая фляга медового вина и два меха с водой. Старая соломенная шляпа Эгга с широкими обвисшими нолями прикрывала голову мула от дождя. Мальчишка провертел в шляпе дырки для ушей Мейстера. Сам Эгг надел новую соломенную шляпу. Дунку обе шляпы казались совершенно одинаковыми, если не считать дырок для ушей.

У самых городских ворот Эгг резко натянул поводья. Над аркой ворот торчала голова какого-то изменника, насаженная на железную пику. Голова выглядела довольно свежей, кожа еще не позеленела, но вороны уже потрудились над ней. Губы и щеки были исклеваны и истерзаны, вместо глаз — две коричневые дыры, слезящиеся бурыми потеками там, где дождь смешивался с загустевшей кровью. Язык вывалился изо рта, словно мертвец дразнил проезжавших через ворота путешественников.

Дунк уже видел нечто подобное.

— В Королевской Гавани, еще мальчишкой, я как-то раз украл голову прямо с пики, — сказал он Эггу. На самом деле вскарабкался на стену и снял голову не он, а Хорек, которого взяли «на слабо» Рейф и Пудинг, но, когда прибежала стража и Хорек бросил добычу вниз, именно Дунк ее поймал. — Это был мятежный лорд или рыцарь-разбойник. А может, и простой убийца. Голова как голова. Они все становятся одинаковыми, как повисят несколько дней на пике.

Потом они вчетвером пугали этой головой девчонок в Блошином Конце. Гонялись за ними по улочкам и не отпускали, пока те не поцелуют мертвую голову. Кажется, голове досталось много поцелуев. Ни одна девчонка в Королевской Гавани не бегала быстрее Рейфа. Но это Эггу лучше не рассказывать. «Хорек, Рейф и Пудинг. Все трое — маленькие чудовища, и я — худший из них». Четверо дружков не расставались с головой, пока мясо на ней не почернело и не начало отваливаться. Пугать ею девчонок стало неинтересно, поэтому как-то вечером они вломились в лавку горшечника и сунули останки в горшок.

— Перво-наперво вороны выклевывают глаза, — сообщил он Эггу. — Потом проваливаются щеки, кожа зеленеет...

Дунк прищурился.

— Постой-ка! Да я же его видел!

— Конечно, сир, — отозвался Эгг. — Три дня тому назад. Это тот горбатый септон, что читал проповедь против лорда Бладрэйвена.

И тогда Дунк вспомнил. «А ведь это был служитель Семерых, пусть даже он и провозглашал мятежные речи!»

— Руки его в крови по локоть, в крови его брата и юных племянников! — вещал горбун толпе, собравшейся на рыночной площади. — Он призвал тень, которая задушила сыновей храброго принца Валарра во чреве его супруги! И где теперь Юный принц? Где его брат, прекрасный Матарис? Где добрый король Дейерон и бесстрашный Бейелор Сломи Копье? Могила поглотила их, всех до единого, и только он уцелел — бледная птица с кровавым клювом, что взгромоздилась на плечо короля Эйериса и каркает ему на ухо! Отметина на его лице и пустой глаз — это адовы печати, он принес нам засуху, мор и убийства! Восстаньте, говорю я вам, вспомните об истинном короле за морем! Есть семь богов и семь королевств, и семь сыновей породил черный дракон! Восстаньте, милорды и леди! Восстаньте, храбрые рыцари и крепкие йомены, и низвергните нечестивого колдуна Бладрэйвена, Кровавого Ворона, иначе ваши дети и дети ваших детей будут прокляты на веки вечные!

От каждого слова разило изменой. И тем не менее жутко было видеть теперь его голову, с пустыми дырами на месте глаз.

— Да, это он, — сказал Дунк. — Еще одна причина убраться из этого города.

Он тронул Грома шпорой, и под легкий шелест дождя они с Эггом выехали из ворот Каменной Септы. В народе ходила загадка: «Сколько глаз у Кровавого Ворона? — Тысяча и один». Рассказывали, что королевский десница ведает темные искусства, умеет менять облик, оборачиваться одноглазым псом и даже растекаться туманом. Поговаривали, что за его врагами охотятся страшные серые волки, а черные вороны шпионят повсюду и нашептывают чужие тайны ему на ухо. Дунк не сомневался, что большая часть слухов — всего лишь слухи, но, без сомнений, у Бладрэйвена были соглядатаи повсюду.

Однажды, еще в Королевской Гавани, Дунку самому довелось увидеть этого человека. Белыми, как кость, были волосы и кожа Бриндена Риверса, а его глаз — единственный, второй выбил его сводный брат Биттерстил на Багряном Поле — был красным, как кровь. Щеку и шею покрывало родимое пятно винного цвета, из за которого он и получил свое прозвище.

Когда город остался позади, Дунк откашлялся и сказал:

— Нехорошо рубить головы септонам. Он ведь просто бол тал. А слова — это ветер.

— Одни слова — ветер, сир. А другие — предательство.

Эгг был тощ, как палка, сплошные ребра и локти, но за словом в карман не лез.

— Ты рассуждаешь прямо как принц!

Эгг решил, что его хотели обидеть, и не ошибся.

— Он не только септон, но и отъявленный лгун, сир. Лорд Бладрэйвен не виноват ни в засухе, ни в весеннем поветрии.

— Может, и так. Но если рубить головы всем дуракам и лгунам, то половина городов в Семи Королевствах опустеет.

Шесть дней спустя от дождя осталось одно воспоминание.

Дунк снял рубаху, с наслаждением подставляя тело теплым солнечным лучам. Когда налетел ветерок, прохладный, свежий и душистый, как девичье дыхание, он сделал глубокий вдох.

— Вода, — заключил Дунк. — Чувствуешь запах? Озеро уже близко.

— Все, что я чувствую, сир, это Мейстера. Он воняет.

Эгг посильнее дернул повод мула, который, как всегда, отвлекся на придорожную траву.

— На берегу озера есть старая таверна. — Дунк однажды останавливался там, когда еще служил оруженосцем у старого рыцаря. — Сир Арлан говорил, что в ней варят отличный темный эль. Можем попробовать его, пока будем ждать переправы.

— Будем запивать еду, сир? — с надеждой посмотрел на него Эгг.

— Какую еду?

— Может, жаркое? — предположил мальчик. — Кусочек утки, миска рагу? Или что там у них будет, сир.

Последний раз они ели горячее три дня назад. И с тех пор обходились упавшими с веток плодами и старой солониной, жесткой, как дерево. «А было бы неплохо подкрепиться доброй едой перед поездкой на север. До Стены еще очень далеко!»

— А еще там можно переночевать, — продолжал Эгг.

— Милорд желает поспать на пуховой перине?

— Меня устроит солома, — ответил уязвленный Эгг. — На перины у нас денег нет. У нас всего двадцать два пенни, три «звезды», один «олень» и старый гранат со сколом.

Дунк почесал за ухом.

— По-моему, серебряных у нас было два.

— Было, пока вы не купили шатер. Теперь остался всего один.

— Скоро не останется ни одного, если мы будет ночевать в тавернах. Хочешь разделить постель с каким-нибудь торговцем и набраться вшей? — хмыкнул Дунк. — Не выйдет. У меня своих хватает, и они не любят чужаков. Будем ночевать под звездами.

— Звезды-то хорошо, — вздохнул Эгг, — но земля слишком твердая, сир, а еще иногда хочется и подушку под голову положить...

— Подушки — это для принцев!

Эгг был лучшим оруженосцем, о каком только может мечтать рыцарь, но частенько его тянуло к роскоши. «В мальчишке течет драконья кровь, не забывай об этом!» В жилах Дунка текла кровь бродяги... по крайней мере, так говорили ему в Блошином Конце — впрочем, самому ему сулили, что он кончит жизнь на виселице.

— Мы, может, еще разоримся на эль и горячий ужин, но я не стану тратить полновесных монет на ночлег. Деньги нужно поберечь для переправы.

Когда он в последний раз переплывал озеро, перевоз стоил всего пару медяков. Но это было лет шесть, а то и семь тому назад. С тех пор все подорожало.

— Ну, — заметил Эгг, — мы могли бы пустить в ход мой сапог...

— Могли бы, — ответил Дунк, — но не будем.

Пускать в ход сапог опасно. «Об этом рано или поздно станет известно». Его оруженосец не зря был брит налысо. У Эгга глаза были лиловыми, как у древних валирийцев, а волосы сияли, словно золотые и серебряные нити. Отрастить волосы для него было все равно что нацепить герб с трехголовым драконом. В Вестеросе сейчас неспокойно, и потому... нет, лучше не рисковать.

— Еще раз заикнешься про свой поганый сапог, получишь в ухо так, что перелетишь через озеро своим ходом.

— Да я уж лучше переплыву, сир.

Эгг плавал хорошо, а Дунк плохо.

Мальчишка повернулся в седле.

— Сир, кто-то скачет за нами по дороге. Слышите стук копыт?

— Слышу, не глухой. — Дунк еще и видел вздымающиеся позади клубы пыли. — Большая компания. Спешат.

— Может, это разбойники, сир?!

Мальчишка приподнялся на стременах, скорее радостно, чем испуганно. И в этом был весь Эгг.

— Разбойники держались бы тише. Столько шуму поднимают только лорды.

Дунк подергал рукоять меча, проверяя, легко ли клинок выходит из ножен.

— Но все же лучше уступить им дорогу. Лорды разные бывают...

Осторожность не повредит. Дороги были не столь безопасны, как в те времена, когда на Железном Троне восседал король Дейерон Добрый.

Они с Эггом укрылись за кустом боярышника. Дунк снял с плеча щит и перевесил на руку. Это был старый ромбовидный щит, большой и тяжелый, сосновый, окованный железом. Дунк купил сто в Каменной Септе взамен своего, который был разбит на куски в поединке с Долгодюймом. Дунк не успел изобразить на нем дерево и падающую звезду, поэтому щит украшал герб прежнего владельца — серый и мрачный висельник на виселице. Дунк никогда бы не выбрал себе такой герб, просто щит стоил очень дешево.

Несколько секунд спустя мимо промчались первые всадники — двое молодых лордов на боевых конях. У того, что на гнедом, был золоченый стальной шлем без забрала, украшенный плюмажем из трех перьев: белого, красного и золотистого. Султан таких же цветов венчал кринет его скакуна. Черный жеребец второго всадника был облачен в синее с золотом. Роскошная попона развевалась по ветру. Оба всадника неслись бок о бок, смеясь и что-то горланя, их длинные плащи летели за плечами.

Третий лорд ехал не спеша, за ним по дороге тянулась длинная кавалькада, десятка два всадников: конюхи и повара, вольные всадники и арбалетчики, а еще дюжина тяжело груженных телег с доспехами, шатрами и припасами. И все это — свита троих рыцарей. У седла висел щит лорда с его гербом — три черных замка на оранжевом поле.

Дунку этот герб был знаком, но вот откуда? Лорд был уже немолодым угрюмым человеком, с поджатыми губами и коротко стриженной бородкой с проседью. «Может, он присутствовал на Эшфордском турнире? Или, может, мы служили в его замке, когда я еще был оруженосцем сира Арлана?» За годы странствий старый межевой рыцарь сменил такое множество замков и крепостей, что Дунк не помнил и половины из них.

Лорд резко натянул поводья, вглядываясь в заросли.

— Эй, вы там, в кустах! А ну, покажитесь!

Двое арбалетчиков заложили стрелы в желоба арбалетов. Остальные воины продолжили путь.

Раздвигая высокую траву, Дунк выехал на дорогу. На одной руке он держал щит, вторую положил на рукоять своего меча. Он понимал, что являет собой жалкое зрелище: полуголый, с лицом, превратившимся в коричневую маску от пыли, поднятой конскими копытами. Ну, хотя бы его рост внушал уважение...

— Мы не ищем ссоры, милорд. Нас только двое, я дамой оруженосец.

Дунк поманил к себе Эгга.

— Оруженосец? Так ты, стало быть, считаешь себя рыцарем?

Дунку не понравилось, как лорд на него смотрит — будто кожу сдирает взглядом. Пожалуй, лучше убрать руку с рукояти меча.

— Я межевой рыцарь, нанимаюсь на службу.

— Все грабители, которых мне доводилось вешать, говорили то же самое. Твой герб может оказаться пророческим, сир... если ты, конечно, и впрямь сир. Виселица и повешенный. Это твой щит?

— Нет, милорд. Я еще не успел его перекрасить.

— Почему? Ты снял его с трупа?

— Я уплатил за него звонкой монетой.

«Три замка, черные на оранжевом поле... где же я видел этот герб?»

— Я не разбойник.

Глаза лорда поблескивали осколками кремня.

— А шрам на щеке у тебя откуда? Удар бича?

— Удар кинжала. Вам нет дела до моего лица, милорд.

— А это уж мне решать, что мое дело, а что нет.

Подскакали двое молодых рыцарей, чтоб узнать, в чем причина задержки.

— Вот вы где, Горми! — воскликнул всадник на черном жеребце, гибкий и стройный красавец с тонким, приятным, чисто выбритым лицом. Блестящие черные волосы до плеч, темно-синий шелковый дублет с золотистой атласной оторочкой. На груди у него был золотом вышит герб с зубчатым крестом, в первой и третьей четверти герба изображена золотая скрипка, во второй и четвертой — золотой меч. Глаза юноши казались темно-синими, как и дублет, и искрились весельем.

— Алин испугался, что вы упали с коня. А как по мне, он просто выдумал удобный предлог, чтобы остановиться. Я ведь едва не обогнал его!

— А это что за бродяги? — спросил всадник на гнедом.

— Не обзывайте нас бродягами, милорд! — вспыхнул Эгг. — Когда мы увидели поднятую вами пыль, то подумали, что нас нагоняют разбойники, потому и сошли с дороги. Это сир Дункан Высокий, а я его оруженосец!

Благородные всадники обратили на его слова не больше внимания, чем на кваканье лягушки.

— Пожалуй, это самый здоровенный громила из тех, что мне истрепались, — заявил рыцарь с тремя перьями. Его пухлое личико обрамляли темно-медовые локоны. — Бьюсь об заклад, в нем не меньше семи футов! То-то грохоту будет, если сбить его наземь!

Дунк почувствовал, как кровь приливает к щекам. «Ну вот и продул бы ты свой заклад!» — подумал он. В последний раз его измерял Эйемон, брат Эгга, и сказал, что ему до семи футов не хватает целого дюйма.

— Это и есть ваш боевой конь, сир Великан? — спросил лорд с перьями. — Он, пожалуй, сгодился бы на колбасу!

— Лорд Алин часто забывает о хороших манерах, — промолвил черноволосый рыцарь. — Прошу простить его грубые речи, сир. Алин, попроси у сира Дункана прощения!

— Ну, если уж ты так настаиваешь... Вы простите меня, сир? — И, не дожидаясь ответа, он поворотил лошадь и припустил по дороге.

Второй рыцарь задержался.

— Вы направляетесь на свадьбу, сир?

Его слова прозвучали так, что Дунку захотелось взъерошить волосы надо лбом. Он удержался и сказал:

— Мы едем к переправе, милорд.

— Как и мы... Но единственный лорд среди нас — это Горми, а тот вертопрах, что нас покинул — Алин Кокшоу. Я — странствующий межевой рыцарь, как и вы. Сир Джон Скрипач, так меня называют.

Подходящее имя для межевого рыцаря, но Дунку никогда не встречались межевые рыцари, вооруженные и разряженные с таким шиком. «Пожалуй, этот рыцарь служит на золотой меже...»

— Мое имя вы знаете. А моего оруженосца зовут Эгг.

— Приятно познакомиться, сир. Едемте с нами в Белые Стены? Преломим копья по случаю свадьбы лорда Баттервелла. Бьюсь об заклад, вы себя недурно покажете!

После эшфордского турнира Дунку не доводилось больше скрещивать копья. «Если одержать победу в нескольких схватках, нам не придется голодать по дороге на север», — подумал он. Но лорд с тремя замками на щите возразил:

— Сир Дункан поедет дальше своей дорогой, как и мы с вами.

Джон Скрипач не обратил внимания на старшего рыцаря.

— Я с удовольствием скрестил бы с вами мечи, сир. Мне приходилось встречаться с воинами разных земель и разных народов, но не вашего роста. Ваш отец тоже был таким высоким?

— Я не знал своего отца, сир.

— Печально слышать. Я тоже слишком рано лишился своего батюшки. — Скрипач обернулся к лорду с тремя замками. — Нам стоит пригласить сира Дункана присоединиться к нашей веселой компании!

— Мы не нуждаемся в обществе таких, как он.

Дунк не знал, что и сказать. Благородные лорды нечасто приглашают в спутники безденежных межевых рыцарей. «Да у меня куда больше общего с их слугами!» Судя по длине кавалькады, у лорда Кокшоу и Скрипача были собственные конюхи, чтобы ухаживать за лошадьми, повара, чтобы готовить еду, оруженосцы, чтобы чистить доспехи, и стража для охраны. У Дунка был только Эгг.

— Таких, как он? — рассмеялся Скрипач. — Это каких же? Таких высоких? Вы поглядите, какой он огромный! Нам нужны сильные ребята. Молодые клинки ценятся дороже старых имен. По крайней мере, так говорят.

— Так говорят глупцы. Вы ничего не знаете об этом человеке. Он может быть разбойником или шпионом лорда Бладрэйвена.

— Я не шпион, — сказал Дунк. — И не говорите обо мне, милорд, так, будто я глухой или мертвый, или уехал в Дорн.

Кремневые глаза уставились на него.

— Дорн — самое место для вас, сир. Можете туда и отправляться!

— Не обращайте на него внимания, — вмешался Скрипач. — Старый стреляный воробей, всех подозревает. Горми, мне этот парень нравится! Дункан, вы поедете с нами в Белые Стены?

— Милорд, я...

Да как он может находиться с ними в одном лагере? Их слуги разобьют шатры, конюхи примутся ухаживать за лошадьми, повара приготовят каждому хозяину каплуна и жаркое, а Дунку и Эггу придется глодать полоски жесткой солонины...

— Милорд, я не могу.

— Вот видите! — заметил лорд с тремя замками. — Он свое место знает, и это место не рядом с нами!

Он натянул поводья, поворачивая коня на дорогу.

— Лорд Кокшоу опередил нас уже на пол-лиги.

— Значит, придется снова его догнать! — сказал Скрипач и смущенно улыбнулся Дунку. — Быть может, мы еще встретимся с вами. По крайней мере, я так надеюсь. Буду рад скрестить с вами копья!

Дунк не нашелся, что сказать в ответ.

— Да сопутствует вам удача, милорд! — спохватился он наконец, но к тому времени сир Джон уже поскакал догонять кавалькаду.

Старший лорд поехал следом. Дунк с облегчением проводил его взглядом. Ни его пристальный взгляд, ни надменность лорда Алина Дунку не понравились. Скрипач оказался достаточно приветливым, но все-таки было в нем что-то странное.

— Две скрипки и два меча, — сказал он Эггу, глядя на клубы пыли удаляющейся колонны. — Чей это дом?

—Ничей, сир. Я никогда не встречал этого герба в гербовниках.

Может, он действительно межевой рыцарь... Дунк придумал собственный герб в Эшфорде, когда кукольница по прозвищу Тансель Длинная спросила, что он хочет изобразить на щите.

—А старший лорд, похоже, в родстве с домом Фреев?

В гербе у Фреев тоже были замки, и их земли находились неподалеку отсюда.

Эгг закатил глаза.

—Герб Фреев — две синие башни, соединенные мостом, на сером поле. А у него три замка, черные на оранжевом, сир. Разве между ними был мост?

— Нет, — сказал Дунк. «Он это нарочно, чтобы меня позлить». — Еще раз так закатишь глаза — так в ухо дам, что они у тебя внутрь черепа провалятся!

Эгг смутился.

— Я даже и не думал...

— Плевать, о чем ты там не думал. Просто скажи, кто эго был.

— Гормион Пик, лорд Старпайка.

— Это где-то на юге, в Просторе? У него и вправду три замка?

— Только на щите, сир. У дома Пик и в самом деле было когда-то три замка, но два из них они потеряли.

— Ну как можно потерять два замка?

— Если сражаться на стороне черного дракона, сир.

— А-а! — отозвался Дунк, снова чувствуя себя глупо.

Двести лет страной правили потомки Эйегона Завоевателя и его сестер, которые объединили Семь Королевств и отковали Железный Трон. Королевский герб — трехголовый дракон дома Таргариенов, красный на черном поле. Шестнадцать лет тому назад Дейемон Блэкфайр, Дейемон Черное Пламя, бастард короля Эйегона IV, поднял мятеж против своего законнорожденного брата-короля. Дейемон тоже взял трехголового дракона для своего герба, только «переменил» цвета, как обычно и поступали бастарды. Его мятеж был подавлен на Багряном Поле, когда Дейемон и его сыновья-близнецы пали под градом стрел лорда Бладрэйвена. Мятежники, оставшиеся в живых и преклонившие колени, были помилованы, но одним это стоило земель, другим — титулов, третьим — золота. И все отдали заложников, чтобы подтвердить, что в будущем останутся верны короне.

«Три замка, черные на оранжевом».

— Ага, теперь вспомнил! Сир Арлан не любил говорить о Багряном Поле. Но однажды он крепко выпил и рассказал мне о том, как погиб сын его сестры. — Дунк словно наяву услышал голос старого рыцаря и почувствовал запах перегара. — Его звали Роджер Пеннитри. Ему разбили голову булавой, и сделал это лорд с тремя замками на щите.

«Лорд Гормион Пик. Старик даже не знал его имени». А может, и не хотел знать. К тому времени лорд Пик с Джоном Скрипачом и всей честной компанией превратились в облако красной пыли на горизонте. «Это было шестнадцать лет назад. Мятежник погиб, а все его соратники казнены или получили прощение. В любом случае, меня это не касается».

Некоторое время они молчали, тишину нарушали только жалобные крики птиц. Проехав пол-лиги, Дунк кашлянул и сказал:

— Баттервелл. Его земли где-то неподалеку?

— По ту сторону озера, сир. Лорд Баттервелл был мастером по монете, когда на Железном Троне сидел король Эйегон. При короле Дейероне он стал десницей, но ненадолго. У него герб с волнистыми линиями, цвета — зеленый, белый и желтый, сир.

Эгг не упускал возможности похвастаться знанием геральдики.

— Он, случайно, не друг твоего отца?

— Отец никогда не любил его, — скривился Эгг. — Во время мятежа младший сын лорда Баттервелла сражался за черного дракона, а старший — за короля. Он рассчитывал оказаться на победившей стороне при любом исходе. Сам лорд Баттервелл ни за кого не сражался.

— Кое-кто назвал бы это предусмотрительностью.

— Мой отец называет это трусостью.

Да, это вполне в духе принца Мейекара — человека сурового, гордого и полного пренебрежения к слабостям.

— Чтобы добраться до Королевского тракта, придется проехать через Белые Стены. Почему бы не побаловать свое брюхо заодно? — От одной мысли о еде в животе забурчало. — Может быть, кому-нибудь из гостей понадобится сопровождение до дома.

— Вы же говорили, что мы едем на север!

— Стена простояла восемь тысяч лет, постоит еще немного. До нее еще тысяча лиг, и нам не помешают несколько серебряных монет в кошельке.

Дунк представил, как он, верхом на Громе, побеждает на поединке лорда с кислой миной и тремя замками на щите. Заманчивая картина! «А когда он явится выкупать свое оружие и доспехи, я скажу так: «Вы были повержены оруженосцем старого сира Арлана. Тем, кто сменил юношу, которого вы убили». Старику это понравилось бы».

— Уж не собираетесь ли вы участвовать в турнире, сир?

— Да, может, сейчас как раз самое время.

— Не время, сир.

— А может, сейчас самое время дать тебе в ухо?

«Мне нужно победить всего лишь в двух схватках. Если я получу два выкупа, а выплатить придется всего один, целый год можно будет пировать по-королевски!

— Если будет бой на мечах, запишусь.

Благодаря росту и силе у Дунка было больше шансов победить в ближнем бою, чем в копейном поединке.

— На свадьбах обычно не устраивают турниров на мечах.

— Зато там обычно устраивают пиры. У нас впереди долгий путь. Почему бы, для разнообразия, не отправиться в путь, как следует подкрепившись?

Солнце клонилось к закату, когда они увидели озеро. Его гладь переливалась красным и золотым, сверкая, как лист начищенной меди. Завидев башенки таверны над кронами ив, Дунк натянул пропотевшую рубаху и остановился, чтобы сполоснуть лицо. Он смыл дорожную пыль как можно тщательней и причесал растопыренными мокрыми пальцами выгоревшую на солнце шевелюру. С собственным ростом и шрамом на щеке ничего поделать было нельзя, но Дунку не хотелось выглядеть одичалым разбойником.

Таверна оказалась больше, чем он ожидал: серое просторное здание, построенное из дерева и покрытое черепицей, стоящее наполовину над водой, на сваях. К переправе на илистом озерном берегу вели мостки, выложенные из грубо оструганных досок, но вблизи не было видно ни парома, ни паромщика. По ту сторону мостков находилась конюшня под соломенной крышей. Двор огораживала каменная стена, но ворота были открыты. Во дворе путешественники обнаружили колодец и поилку для лошадей.

— Займись животными, — велел Дунк Эггу, — но смотри, чтобы они не пили слишком много. А я позабочусь о еде.

Хозяйка таверны как раз подметала крыльцо.

— На переправу? — спросила она. — Опоздали вы. Солнце уже садится, а Нед не любит переправляться ночью, разве что в полнолуние. Утречком вернется.

— Не знаете, сколько он берет за перевоз?

— Три пенни за человека, десять за лошадь.

— У нас две лошади и мул.

— За мула тоже десять.

По подсчетам выходило тридцать шесть — больше, чем он рассчитывал.

— А когда я здесь в прошлый раз был, это стоило только два пенни и шесть за лошадей.

— А я тут при чем? Говорите с Недом. А если вы ночлег ищете, ничем не могу помочь. Приехали лорд Шоуни и лорд Костейн со свитами, у меня битком набито.

— А лорд Пик тоже здесь? — «Он убил оруженосца сира Арлана...» — Он был с лордом Кокшоу и Джоном Скрипачом.

— Нед повез их на ту сторону в последнюю ходку.

Она смерила взглядом Дунка.

— А вы что, из ихних, что ли?

— Да нет, на дороге встретились, только и всего.

Из окон таверны так вкусно пахло, что у Дунка слюнки потекли.

— Мы бы купили того, что у вас там жарится на вертеле. Если это не слишком дорого.

— Кабанятина, — сказала женщина. — С перчиком, с лучком, с грибочками и с толченой репой.

— Ну, можно и без репы. Несколько ломтей кабанятины и кружечку вашего доброго темного эля, и будет с нас. Сколько это будет стоить? И, может быть, вы заодно разрешите переночевать у вас на конюшне?

Зря он это сказал...

— Конюшня, она для коней! Потому так и называется. Вы, конечно, и сами жеребец здоровый, но ног у вас только две!

Она махнула метлой в его сторону.

— Что я, по-вашему, все Семь Королевств кормить должна? Кабан для постояльцев жарится! И эль для постояльцев! Не хватало еще, чтоб лорды потом жаловались, что чужаков кормили и поили, а им не хватило! Вон, иди в озере рыбы налови! Там, у пней, еще какие-то проходимцы ночуют. Тоже себя межевыми рыцарями называют.

Судя по ее тону, она им не верила ни на пенни.

— Может, и с тобой какой едой поделятся. Мне так все равно. Проваливай, у меня дел по горло!

И дверь с грохотом захлопнулась, прежде чем Дунк сообразил спросить, где тут эти пни-то.

Эгга он нашел на краю лошадиной колоды, парень сидел, болтал ногами в воде и обмахивался своей широкополой шляпой.

— Что, поросенка жарят, да, сир? Свининой жареной пахнет.

— Кабана, — угрюмо ответил Дунк. — Но на кой нам кабан, у нас же солонина есть!

Эгг скривился.

— Сир, можно я вместо нее свои сапоги съем, а? А из солонины пошью себе новые. Она тверже!

— Нет, нельзя, — буркнул Дунк, с трудом сдерживая улыбку. — Оставь сапоги в покое, А если скажешь еще хоть слово, получишь затрещину вместо ужина. Вынь ноги из колоды!

Он нашел в навьюченной на мула поклаже свой большой шлем и исподтишка сунул его Эггу.

— Набери воды из колодца, размочи солонину!

Прежде чем есть эту соленую говядину, ее надо было сперва долго размачивать, иначе недолго было и зубы сломать. Вкуснее всего было размачивать ее в эле, но на худой конец и вода сойдет.

— И не вздумай мочить ее в колоде! Мне неохота пробовать на вкус твои ноги.

— От ног-то она только лучше станет, сир, — возразил Эгг, шевеля пальцами в воде; однако же сделал, как было приказано.

Отыскать межевых рыцарей оказалось нетрудно. Эгг увидел их костер, мерцающий в лесу у берега озера, и они направились в ту сторону, ведя под уздцы лошадей и мула. Мальчишка нес под мышкой Дунков шлем, в котором на каждом шагу плескалась вода. К тому времени от солнца остался только алый отсвет на западе. Вскоре деревья расступились, и они оказались на поляне, которая когда-то была богорощей. Сейчас на том месте, где во времена, когда Вестеросом правили Дети Леса, возвышались чардрева, остались только белые пни да путаница бледных, как кость, корней под ногами.

Среди пней у костерка сидели на корточках двое мужчин, которые передавали друг другу мех с вином. Их кони щипали траву на опушке, их доспехи и оружие были аккуратно сложены. Еще один, куда моложе их обоих, сидел в стороне, прислонясь спиной к каштану.

— Доброй ночи, сиры! — весело окликнул их Дунк издалека. Неразумно подходить к вооруженным людям бесшумно, заставая их врасплох. — Меня зовут сир Дункан Высокий. А этот малый — Эгг. Нельзя ли подсесть к вашему костру?

Крепкий мужчина средних лет, одетый в пышный, но потрепанный наряд, поднялся, приветствуя их. Лицо его было обрамлено роскошными рыжими бакенбардами.

— Доброй ночи, сир Дункан. Вы и впрямь немалого роста! Рады приветствовать вас, и парнишку вашего тоже. Эгг, значит? Что же это за имя такое?

— Уменьшительное, сир!

Эггу хватало ума не признаваться, что Эгг — это уменьшительное от Эйегон. По крайней мере, в присутствии незнакомых людей.

— Ах вот как... А что у тебя с волосами?

«Власоеды, — взмолился Дунк. — Скажи им, что у тебя власоеды, мальчик!» Так было безопаснее всего, они почти всегда так говорили... но временами Эгга разбирало желание порезвиться.

— Побрился, сир. Я не стану отпускать волосы, пока не заслужу право носить шпоры!

— Что ж, благородный обет... Ну а я — сир Кайл, Кот с Туманных Болот. Вон под тем каштаном восседает сир Глендон... Глендон Гром. А здесь перед вами славный сир Мейнард Пламм.

Эгг насторожил уши.

— Терн, сир? Не в родстве ли вы с лордом Визерисом Пламмом?

— В очень отдаленном, — признался сир Мейнард, высокий, тощий, сутулый человек с длинными и прямыми льняными волосами. — Думаю, его светлость не признал бы меня за родственника. Можно сказать, что он — из домашних Пламмов, а я так, дичок.

Плащ Пламма был темно-фиолетовым, под стать его имени, которое созвучно было со сливой, хотя и плохо выкрашенный и обтрепанный по краям. На плече он был застегнут фибулой с лунным камнем величиной с куриное яйцо. Вся остальная его одежда была пошита из бурой домотканины и коричневой кожи.

— У нас солонина есть, — сказал Дунк.

— А у сира Мейнарда есть мешок яблок, — сообщил Кайл. — А у меня — маринованные яйца и лук. Так что у нас, пожалуй, наберется провизии на настоящий пир! Присаживайтесь, сир. Тут найдется пенек на любой вкус. Если не ошибаюсь, нам придется тут торчать почти до полудня. Паром здесь только один, и он невелик, все мы на нем не поместимся. Первыми, разумеется, поедут лорды и их прихвостни.

— Помоги мне с лошадьми, — сказал Дунк Эггу.

Вдвоем они расседлали Грома, Грозу и Мейстера. Только после того, как животные были накормлены, напоены и спутаны на ночь, Дунк принял предложенный сиром Мейнардом мех с вином.

— Даже кислое вино лучше, чем никакого, — заметил Кайл Кот. — Ничего, приедем в Белые Стены — попробуем настоящего винца. Говорят, у лорда Баттервелла — лучшие вина к северу от Бора! Некогда он был королевским десницей, как и отец его отца. Рассказывают, кроме того, что он благочестив и очень богат!

— Богатство-то его — все от коров, — сказал Мейнард Пламм. — Ему следовало бы сделать своим гербом разбухшее вымя. У Баттервеллов в жилах течет молоко, да и Фреи не лучше. Это будет свадьба между скотокрадами и мытарями, один денежный мешок женится на другом. Когда восстал черный дракон, этот коровий владыка отправил одного сына к Дейемону, а другого — к Дейерону, заботясь о том, чтобы кто-то из Баттервеллов обязательно оказался на стороне победителей. И оба они пали на Багряном Поле, а младший его сын умер по весне. Вот отчего он снова решил жениться. Ведь если новая жена не родит ему сына, род Баттервеллов умрет вместе с ним.

— Как тому и следует быть! — сир Глендон еще раз чиркнул по мечу оселком. — Воин ненавидит трусов!

Его презрительный тон заставил Дунка пристальней приглядеться к юноше. Одежда на сире Глендоне была добротная, из хорошей ткани, но поношенная, и части ее не соответствовали друг другу, как будто подержанные. Из-под железного полушлема торчали пряди темно-каштановых волос. Сам парень был невысок и коренаст, с маленькими, близко посаженными глазами, крепкими плечами и мускулистыми руками. Брови у него были лохматые, как пара гусениц после влажной весны, нос картошкой, подбородок задиристо выпячен. И он был совсем юн. Лет шестнадцати, быть может. Никак не старше восемнадцати. Дунк принял бы его за оруженосца, если бы сир Кайл не представил его как рыцаря. На щеках у него вместо бороды росли прыщи.

— Давно ли вы стали рыцарем? — спросил у него Дунк.

— Да уж давненько. На полнолуние полгода будет. Меня посвятил в рыцари сир Морган Данстейбл с Полной Чаши, это видел добрый десяток свидетелей, и в рыцари меня готовили с рождения. Ездить верхом я научился раньше, чем ходить, и мог выбить зуб взрослому мужчине прежде, чем потерял хоть один собственный зуб. Я намерен сделать себе имя в Белых Стенах и завоевать драконье яйцо!

— Драконье яйцо? Победителя наградят драконьим яйцом? Что, правда?

Последняя драконица умерла полвека тому назад. Однако сир Арлан как-то раз видел ее кладку. Старик рассказывал Дунку, что яйца были тверды как камень, но прекрасны на вид.

— Откуда лорд Баттервелл мог добыть драконье яйцо?

— Король Эйегон подарил яйцо отцу его отца, прогостив ночь в его старом замке, — объяснил сир Мейнард Пламм.

— То была награда за некий подвиг? — спросил Дунк.

Сир Кайл хмыкнул.

— Что ж, кое-кто мог бы назвать это и подвигом. Поговаривают, что, когда его величество завернул погостить к старому лорду Баттервеллу, у того было три дочки-девицы. И к утру у каждой из них оказалось в животе по королевскому бастарду. Бурная выдалась ночка, что да, то да!

Дунку доводилось слышать немало подобных разговоров. Эйегон Недостойный переспал с половиной девиц в королевстве и чуть ли не каждой заделал по ребенку. Но хуже всего было то, что на смертном ложе старый король признал их всех: и низкородных, детей от кабацких девок, шлюх и пастушек, и великих бастардов, сыновей благородных леди.

— Если бы хоть половина этих баек была правдой, мы все были бы бастардами старого короля Эйегона!

— А кто говорит, что это не так? — усмехнулся сир Мейнард.

— Едемте с нами в Белые Стены, сир Дункан! — сказал сир Кайл. — Вы с вашим ростом наверняка приглянетесь кому-нибудь из молодых лордов. Авось да отыщете себе хорошую службу. Я так уж точно отыщу. На свадьбе будет Джоффри Касвелл, хозяин Опасного Моста. Когда ему было три года, я сделал ему его первый меч. Из сосны, точно ему по руке. Мой меч служил его отцу, когда я был моложе и сильнее.

— Ваш меч тоже был сосновый? — осведомился сир Мейнард.

Кайлу хватило благодушия, чтобы рассмеяться.

— Да нет, мой был из доброй стали, могу вас заверить. И я буду рад, если он снова сможет послужить кентавру. Сир Дункан, едемте с нами на свадебный пир, даже если вам неохота наниматься на службу! Там будут певцы и музыканты, жонглеры и акробаты, и труппа шутов-карликов!

Дунк нахмурился.

— Нас с Эггом ждет долгий путь. Мы направляемся на север, в Винтерфелл. Лорд Берон Старк собирает мечи, чтобы навеки прогнать от своих берегов кракенов.

— Нет уж, на севере для меня чересчур холодно! — сказал сир Мейнард. — Если вам так уж хочется воевать с кракенами, поезжайте лучше на запад. Ланнистеры строят корабли, чтобы нанести удар железным людям на их родных островах. Только так и можно покончить с Дагоном Грейджоем. Бороться с ним на земле бесполезно — он просто соскальзывает назад в море. Его надобно побить на море.

В этом была доля истины, однако Дунку вовсе не улыбалось биться с железными людьми на море. Ему уже довелось побывать в морском сражении на «Белой леди», когда он облачился в доспехи, чтобы помочь команде отразить нападение пиратов. Бой был отчаянным и кровавым, один раз он едва не свалился за борт — там бы ему и конец пришел.

— Трону стоило бы поучиться у Старков и Ланнистеров! — заявил сир Кайл. — Они хотя бы сражаются! А что делают Таргариены? Король Эйерис прячется среди своих книжек. Принц Рейегель бегает голышом по чертогам Красного Замка, а принц Мейекар сидит сиднем у себя в Летнем Замке.

Эгг тыкал в огонь палкой, вздымая фонтаны искр, улетавших в ночное небо. Дунк порадовался, что он не обратил внимания на упоминание о своем отце. «Может, он все-таки научился держать язык за зубами?»

— Лично я считаю, что во всем виноват Бладрэйвен, — продолжал сир Кайл. — Он — королевский десница, но сидит сложа руки, пока кракены сеют огонь и ужас по всему закатному морю.

Сир Мейнард пожал плечами.

— Он не сводит глаз с Тироша, где сидит в изгнании Биттерстил, строящий козни вместе с сыновьями Дейемона Черного Пламени. Потому и старается держать королевские корабли под рукой, на случай, если они вдруг вздумают переправиться.

— Ну да, может, и так, — сказал сир Кайл, — однако возвращению Биттерстила многие были бы рады. Бладрэйвен — корень всех наших бед, белый червь, что точит сердце королевства.

Дунк нахмурился, вспомнив горбатого септона из Каменной Септы.

— Такие речи могут стоить человеку головы. Пожалуй, кое-кто назвал бы их изменническими!

— Может ли правда быть изменой? — возразил Кайл Кот. — Во дни короля Дейерона люди не страшились высказывать свои мысли, а теперь что?

Он издал непристойный звук.

— Бладрэйвен посадил на Железный Трон короля Эйериса, но надолго ли это? Эйерис слаб, а когда он умрет, между лордом Риверсом и принцем Мейекаром начнется кровопролитная война за корону. Десница против наследника.

— Вы забыли о принце Рейегеле, друг мой, — вкрадчивым тоном заметил сир Мейнард. — А ведь следом за Эйерисом идет он, а не Мейекар, он и его отпрыски.

— Да Рейегель же слабоумный! Нет, я не желаю ему зла, но этот человек все равно что покойник, и его близнецы тоже. Неизвестно, от чего они умрут: от булавы Мейекара или от колдовства Бладрэйвена, но...

Но тут подал голос Эгг. «Ох, спаси нас боги!» — подумал Дунк. Мальчик звонко воскликнул:

— Принц Мейекар — брат принца Рейегеля! Он любит его всей душой. И он никогда не причинит вреда ему или его детям.

— Помолчи, малый! — рявкнул на него Дунк. — Господ рыцарей твое мнение не интересует.

— Что же мне, и слова сказать нельзя?

— Нельзя!

«Твой длинный язык в один прекрасный день тебя в гроб загонит. И меня вместе с тобой!»

— Ну, думаю, наша солонина достаточно размокла Раздай-ка по кусочку всем нашим сотрапезникам, да поживей!

Эгг залился краской, мгновение Дунк опасался, что мальчишка огрызнется. Но вместо этого он надулся, как способен надуться только одиннадцатилетний мальчик.

— Слушаюсь, сир, — сказал он, бултыхая рукой в Дунковом шлеме. Его бритая голова отблескивала алым в свете костра, пока он раздавал мясо. Дунк взял свою порцию и принялся ее жевать. Размоченное мясо из деревянною сделалось кожистым, и только. Он пытался рассосать край полоски, ощущал вкус соли и стараясь не думать о жареной кабанятине в таверне, шкворчащей на вертеле и истекающей салом.

С наступлением сумерек со стороны озера налетели рои мошек и комаров. Мошки донимали в основном лошадей, а вот комарам была больше по вкусу человечья плоть. Чтобы тебя не заели, приходилось жаться вплотную к огню и дышать дымом. «Либо зажариться, либо быть съеденным живьем — вот он, выбор бедняка», — мрачно подумал Дунк. Он почесал руки и подвинулся ближе к огню.

Скоро до него вновь дошел мех с вином. Вино было кислое и крепкое. Дунк отхлебнул от души и передал мех дальше. Кот с Туманных Болот принялся рассказывать, как он спас жизнь лорду Опасного Моста во время мятежа Черного Пламени.

— Когда знаменосец лорда Армонда рухнул наземь, я спрыгнул с коня. Изменники подступали к нам со всех сторон...

— Сир, — спросил Глендон Гром, — а кто были эти изменники? Ну, то есть люди Черного Пламени?

Клинок в руке сира Глендона поблескивал в свете костра. Следы от прыщей у него на щеках алели, точно незажившие язвы, и все его жилы были натянуты, как тетива арбалета.

— Мой отец сражался за черного дракона!

Этого еще не хватало! Дунк фыркнул. «За кого ты был, за красных или за черных?» О таком не спрашивают. От этого одни неприятности.

— Я уверен, сир Кайл не хотел оскорбить вашего отца.

— Отнюдь! — подтвердил сир Кайл. — Это все старые истории: красный дракон, черный... Нам сейчас из-за этого драться не пристало. Мы теперь все братья, межевые рыцари.

Сир Глендон, похоже, задумался над словами Кота, прикидывая, не издеваются ли над ним.

— Дейемон Черное Пламя не был предателем! Старый король сам вручил ему меч. Он ценил доблесть Дейемона, хотя тот и родился бастардом. Иначе почему бы он вложил Черное Пламя в руки ему, а не Дейерону? Он рассчитывал, что королевство перейдет к нему. Дейемон был достойнее Дейерона!

Воцарилась гробовая тишина. Дунк отчетливо слышал треск костра. Он чувствовал, как комары ползают по его шее. Он прихлопнул их, взглянул на Эгга, мысленно умоляя его помолчать.

— Во времена битвы на Багряном Поле я был еще мальчишкой, — сказал он наконец, видя, что все молчат, — но я был оруженосцем у рыцаря, сражавшегося под красным драконом, а потом служил другому, который сражался за черного. На обеих сторонах было довольно отважных воинов.

— Да-да, отважных воинов! — сказал Кайл Кот слегка дрожащим голосом.

— Героев!

Глендон Гром развернул свой щит, чтобы все видели изображенный на нем герб: ало-рыжая молния на черном, как ночь, поле.

— Я — отпрыск одного из этих героев!

— Вы — сын Молнии! — воскликнул Эгг. И они впервые увидели на лице сира Глендона улыбку. Сир Кайл Кот пристально взглянул на мальчика. — Но как такое может быть? Сколько вам лет? Ведь Квентин Гром погиб...

— Еще до моего рождения, — закончил сир Глендон. — Но во мне он возродился снова!

И он с лязгом вбросил меч в ножны.

— Вот увидите, драконье яйцо из Белых Стен достанется мне!

На следующий день слова сира Кайла оправдались. Паром Неда был не настолько велик, чтобы перевезти всех, желающих переправиться, поэтому лорды Костейн и Шоуни со своими свитами переправлялись первыми. На это ушло несколько ходок, каждая длилась более часа. Надобно было свести коней и повозки по топкому берегу, затащить их по сходням, разместить на пароме и свести на берег на той стороне. Кроме того, лорды еще сильнее застопорили дело, устроив перебранку из-за того, кому ехать первым. Шоуни был старше, однако Костейн считал себя более знатным.

Дунку ничего не оставалось, как ждать и томиться.

— А могли бы первыми переправиться, если бы вы разрешили мне воспользоваться моим сапогом! — заметил Эгг.

— Могли бы, — отвечал Дунк, — но не переправимся. Лорд Костейн и лорд Шоуни прибыли сюда прежде нас. А потом, они лорды, а мы нет!

Эгг скривился.

— Ну да, лорды-мятежники!

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Дунк.

— Они же бились за черного дракона! Ну, в смысле, лорд Шоуни и отец лорда Костейна. Мы с Эйемоном не раз разыгрывали эту битву на зеленом столе мейстера Мелакина, с раскрашенными фигурками рыцарей и маленькими знаменами. У Костейна — четырехчастный герб, серебряная чаша на черном и черная роза на золоте. Это знамя стояло на левом фланге войска Дейемона. Шоуни был на правом фланге, вместе со Биттерстилом, но он погиб.

— Это все прошло и быльем поросло. Теперь-то они тут, верно? А стало быть, они преклонили колена и король Дейерон их помиловал.

— Ну да, но...

Дунк прищипнул мальчишке губы.

— Попридержи язык.

И Эгг заткнулся.

Не успел паром в последний раз отвалить от мостков, увозя свиту лорда Шоуни, как на берегу появились лорд и леди Смоллвуд со своей свитой, так что пришлось ждать снова.

Межевое братство наутро распалось. Сир Глендон, угрюмый и раздражительный, держался особняком. Кайл Кот рассудил, что на паром им до полудня все равно не попасть, и потому отделился от остальных, пытаясь снискать расположение лорда Смоллвуда, с которым ему уже доводилось встречаться. Сир Мейнард точил лясы с хозяйкой таверны.

— Держись от него подальше! — предупредил Дунк Эгга. Было в Пламме что-то, внушавшее ему тревогу. — Как знать, вдруг это рыцарь-разбойник!

Но это предупреждение, похоже, сделало сира Мейнарда еще более занимательным с точки зрения Эгга.

— Ух ты, я еще никогда не встречал рыцарей-разбойников! А вдруг он собирается похитить драконье яйцо?

— Думаю, лорд Баттервелл держит его под надежной охраной! — Дунк почесал шею, зудящею от комариных укусов. — Как ты думаешь, он покажет его на пиру? Мне хотелось бы на него взглянуть!

— Будь мы в Летнем Заике, сир, я показал бы вам свое.

— Свое? У тебя есть свое собственное драконье яйцо?!

Дунк нахмурился, подозревая, что мальчишка над ним издевается.

— Откуда оно у тебя?

— От дракона, сир. Его положили мне в колыбель.

— А в ухо хочешь? Драконы же вымерли.

— Драконы-то вымерли, а яйца остались. Последняя драконица оставила пять яиц, а на Драконьем Камне их еще больше, древних, еще до Танца. У каждого из моих братьев тоже есть яйцо дракона. То, что у Эйериона, выглядит как золото с серебром с огненными прожилками. А мое — бело-зеленое, все в таких завитках.

— Твое драконье яйцо...

Его положили ему в колыбель. Дунк так привык к Эггу, что временами забывал — Эйегон все-таки принц. Ну да, разумеется, и в колыбель ему положили драконье яйцо.

— Ну, ты, главное, смотри еще при ком-нибудь не ляпни про это.

— Я не дурак, сир! — Эгг понизил голос. — В один прекрасный день драконы вернутся! Мой брат Дейерон видел это во сне, а король Эйерис читал об этом в пророчестве. Быть может, именно из моего яйца вылупится дракон. Вот бы было здорово!

— Ты думаешь? — Дунк испытывал некоторые сомнения по этому поводу. Дунк, но не Эгг.

— Мы с Эйемоном, бывало, представляли, как из наших яиц вылупятся драконы. И мы бы тогда могли летать по небу на них верхом, как Эйегон Первый и его сестры!

— Ага, ну да, а если все рыцари в нашем королевстве погибнут, меня сделают лордом-командующим Королевской гвардии. Если эти яйца такие бесценные, отчего же тогда лорд Баттервелл собирается с ним расстаться?

— Чтобы показать всему королевству, как он богат?

— Да, наверное... — Дунк снова почесался и взглянул на сира Глендона Грома, который подтягивал подпругу в ожидании парома. Конь у него был совсем не рыцарский: мерин с проваленной спиной, дряхлый и низкорослый. — А что тебе известно о его отце? Отчего его прозвали Молнией?

— Он был рыж и горяч нравом. Сир Квентин Гром был мастером по оружию в Красном Замке. Он учил сражаться моего отца и моих дядей. И Великих Бастардов тоже. Король Эйегон обещал ему место в Королевской гвардии, и сир Квентин заставил свою жену уйти в Молчаливые Сестры. Но только к тому времени как место наконец освободилось, король Эйегон умер, а король Дейерон выбрал вместо него сира Уиллама Уайльда. Отец говорил, что Молния не меньше Биттерстила постарался, чтобы Дейемон Черное Пламя предъявил права на корону. И Молния же выручил его, когда Дейерон отправил за ним Королевскую гвардию. Позднее Молния убил лорда Леффорда у ворот Ланниспорта, а Седой Лев сбежал от него и укрылся в Утесе. На переправе через Мандер он одного за другим зарубил сыновей леди Пенроуз. Говорят, будто младшего он пощадил из сострадания к его матери.

— Весьма благородно с его стороны, — признал Дунк. — И что, сир Квентин пал на Багряном Поле?

— Еще раньше, сир, — ответил Эгг. — Лучник пронзил его горло стрелой, когда он спешился у ручья, чтобы напиться. Какой-то простолюдин, никто не знает, кто это был.

— Да уж, простолюдины могут сделаться опасны, когда им приходит в голову убивать лордов и героев... — Дунк увидел паром, медленно ползущий через озеро. — Ну вот, скоро поедем.

— Долго как... А мы поедем в Белые Стены, сир?

— А почему бы и нет? Мне хочется взглянуть на то драконье яйцо, — Дунк улыбнулся. — А если мне посчастливится стать победителем турнира, тогда у нас обоих будет по яйцу дракона!

Эгг недоверчиво взглянул на него.

— Ну что? Чего ты на меня так смотришь?

— Я мог бы ответить вам, сир, — торжественно ответил мальчик, — но мне следует учиться держать язык за зубами!

Межевым рыцарям отвели места в самом конце стола, ближе к дверям, чем к помосту.

Белые Стены были сравнительно новым замком — их построили всего лет сорок тому назад, при деде нынешнего лорда. Местные простолюдины между собой звали его Молочным замком, потому что все его стены, донжоны и башенки были сложены из гладко обтесанного белого камня, что добывали в Долине и доставляли из-за гор ценой больших расходов. А внутри были полы и колонны из молочно-белого мрамора с золотыми прожилками, и резные потолочные балки, вытесанные из белых, как кость, стволов чардрева. Дунк даже подумать боялся, во сколько все это обошлось.

Чертог, однако, был не столь велик, как иные залы, в которых ему довелось побывать. «Ну что ж, хоть под крышу пустили, и на том спасибо!» — думал Дунк, занимая свое место на скамье между сиром Мейнардом Пламмом и Кайлом Котом. Хотя их никто не приглашал, в замке их приняли охотно: нарушать законы рыцарского гостеприимства в день свадьбы — дурная примета.

Юному сиру Глендону пришлось труднее.

— У Квентина Молнии не было сыновей! — громко объявил стюард лорда Баттервелла. Юнец с жаром принялся что-то объяснять, несколько раз прозвучало имя сира Моргана Данстейбла, но стюард оставался непреклонен. Когда же сир Глендон положил руку на эфес меча, тут же появились с десяток стражников с копьями, и какое-то время казалось, будто вот-вот прольется кровь. Положение спасло только вмешательство высокого белокурого рыцаря по имени Кирби Пимм. Дунк находился слишком далеко и не слышал разговора, однако видел, как Пимм обнял стюарда за плечи и, смеясь, сказал ему что-то на ухо. Стюард нахмурился и сказал сиру Глендону нечто, отчего мальчишка покраснел, как свекла. «Еще чуть-чуть, и он расплачется, — подумал Дунк, глядя на него. — Либо расплачется, либо убьет кого-нибудь». Но в конце концов юного рыцаря тоже пустили в чертог.

Бедному Эггу повезло меньше.

— Чертог только для лордов и рыцарей! — надменно сообщил им помощник стюарда, когда Дунк пытался протащить мальчишку внутрь. — Для оруженосцев, конюхов и стражников накрыты столы во внутреннем дворе.

«Да если бы ты только знал, кто он такой, ты бы усадил его на почетное место на помосте, на трон, устеленный мягкими подушками!» Дунку не понравилось, как выглядят остальные оруженосцы. Среди них было несколько парнишек тех же лет, что и Эгг, но большинство из них были более взрослыми, опытными бойцами, которые просто в свое время предпочли служить другому рыцарю вместо того, чтобы становиться рыцарями самим. А впрочем, был ли у них выбор? Чтобы сделаться рыцарем, нужен конь, меч и доспех, а это все больших денег стоит.

— Держи язык за зубами! — предупредил он Эгга, оставляя его в этом обществе. — Это взрослые мужчины, они твоих дерзостей спокойно сносить не станут! Сиди, ешь и слушай: может быть, сумеешь разузнать что-нибудь.

Дунк же был только рад оказаться в тени, подальше от жаркого солнца, с чашей вина в руке и надеждой как следует набить брюхо. Даже межевой рыцарь рано или поздно устает от необходимости пережевывать каждый кусок по полчаса. Конечно, тут, на нижнем конце стола, угощение не такое изысканное, зато недостатка в нем не будет. Дунка эти непочетные места вполне устраивали.

Однако то, что почетно для крестьянина, позорно для лорда, как говаривал старик.

— Мне это место не подходит! — с жаром заявил помощнику стюарда сир Глендон Гром. Ради пира юноша переоделся в чистый дублет, красивый, старинный, с золотым кружевом по рукавам и вороту, алым шевроном и белым щитом рода Громов на груди. — Знаете ли вы, кто был мой отец?

— Благородный рыцарь и могущественный лорд, не сомневаюсь в том, — сказал помощник стюарда, — но то же относится и ко многим другим из присутствующих. Прошу вас, сир, либо садитесь на свое место, либо ступайте прочь. Мне все равно.

В результате юнец все-таки уселся в конце стола вместе с прочими межевыми рыцарями. Лицо у него было кислое. Длинный белый чертог мало-помалу заполнялся по мере того, как все новые рыцари рассаживались по местам. Народу было куда больше, чем предполагал Дунк, и, судя по виду некоторых гостей, многие из них явились издалека. Им с Эггом не доводилось находиться в обществе стольких лордов и рыцарей со времен Эшфордского турнира, и предугадать, кто может появиться в следующую минуту, было невозможно. «Лучше бы мы заночевали на меже, под деревьями. Если меня узнают...»

Когда слуга положил на салфетку перед каждым из них по караваю черного хлеба, Дунк был рад возможности отвлечься. Он разрезал хлеб пополам, нижнюю половину выскреб и оставил вместо блюда, а верхушку съел. Хлеб был черствоват, но по сравнению с их солониной это был мягкий пирожок. Его, по крайней мере, не требовалось размачивать в эле, молоке или воде, чтобы его стало можно жевать.

— Вами, похоже, интересуются, сир Дункан, — заметил сир Мейнард, когда мимо них прошествовал лорд Вирвел со своими спутниками, направляющийся на почетные места во главе стола. — Вон те девицы на помосте с вас просто глаз не сводят. Могу побиться об заклад, они отродясь не видели столь высокого мужчины. Вы, даже сидя, на полголовы выше любого из присутствующих.

Дунк ссутулился. Он привык, что на него глазеют, но это не означает, что ему это нравилось.

— Ну и пусть себе смотрят.

— Вон там, у помоста, сидит Старый Бык, — продолжал сир Мейнард. — Его зовут великаном, но, как по мне, великанье у него только пузо. Вы по сравнению с ним настоящий гигант!

— В самом деле, сир, — сказал один из их соседей по лавке, человек с желтоватым, угрюмым лицом, одетый в серое с зеленым. Глазки у него были маленькие и пронзительные, близко посаженные под высоко поднятыми бровями. Рот его был окаймлен аккуратной черной бородкой — она отчасти искупала растущую лысину. — На таком турнире, как этот, сам ваш рост сделает вас одним из наиболее опасных соперников!

— А я слышал, что сюда должен явиться сам Бракенский Зверь! — сказал еще кто-то, сидевший подальше от них.

— Да нет, не думаю, — сказал рыцарь в серо-зеленом. — Это же так, маленький домашний турнир в честь свадьбы его светлости. Одни поборются во дворе, пока другие борются под одеялом. Вряд ли подобное событие достойно внимания таких, как Ото Бракен.

Сир Кайл Кот отхлебнул вина.

— Могу побиться об заклад, что и сам лорд Баттервелл в поле не выйдет. Он будет приветствовать своих поборников с почетного места под балдахином!

— Что ж, оттуда ему будет лучше видно, как его поборники потерпят поражение! — хвастливо заявил сир Глендон Гром. — В конце концов яйцо достанется мне!

— Сир Глендон — сын Квентина Молнии, — пояснил сир Кайл соседу, который еще не был с ним знаком. — А можно ли узнать ваше прославленное имя, сир?

— Сир Утор Серый Лист. Мой отец ничем особенным себя не прославил.

Одежды Серого Листа были из хорошей ткани, чистые и ухоженные, но покроя самого простого. Плащ его был застегнут серебряной пряжкой в виде улитки.

— Что ж, сир Глендон, если ваше копье под стать вашим речам, вы, пожалуй, одолеете даже этого великана!

Сир Глендон искоса взглянул на Дунка, пока разливали вино.

— Если мы встретимся, я повергну его. И мне все равно, какого он роста!

Дунк смотрел, как слуга наполняет его чашу.

— Я все же лучше владею мечом, нежели копьем, — признался он, — а еще лучше — секирой. А что, общий бой здесь будет?

В свалке его рост и сила давали ему серьезное преимущество, и он знал, что в общем бою сумеет показать себя. Поединок на копьях — дело другое...

— Стенка на стенку? На свадьбе?! — сир Кайл, похоже, был шокирован. — Это совершенно неуместно!

Сир Мейнард хмыкнул.

— Семейная жизнь сама по себе — бой стенка на стенку, любой женатый мужчина вам это скажет!

Сир Утор хохотнул.

— Нет, увы, только копейный турнир! Но лорд Баттервелл, помимо драконьего яйца, обещал тридцать драконов тому, кто потерпит поражение в финальном поединке, и по десять — каждому из рыцарей, кто потерпит поражение в предыдущем раунде.

«Десять драконов? Не так уж плохо». На десять драконов можно купить добрую кобылку, и тогда Дунку не придется больше ездить верхом на Громе, иначе как в бою. На десять драконов можно купить доспех для Эгга и настоящий рыцарский шатер с вышитым на нем деревом и падающей звездой, гербом Дунка. « На десять драконов можно долго ужинать жареными гусями, ветчиной и пирогами с голубятиной...»

— Ну и, конечно, победителям в поединках, как всегда, достанутся выкупы с побежденных, — продолжал сир Утор, делая себе блюдо из хлеба, — и я слышал, как кое-кто бился об заклад на исход поединков. Сам лорд Баттервелл рисковать не любит, но среди его гостей есть люди, которые готовы ставить на кон большие деньги!

Не успел он это сказать, как в зале, под фанфары с галереи для менестрелей, появился сам Эмброуз Баттервелл. Дунк, как и прочие, поднялся на ноги, глядя, как Баттервелл ведет под руку свою юную невесту к помосту по узорчатому мирийскому ковру. Девушке было пятнадцать лет, она была во цвете девичьей красоты, ее супругу и повелителю — за пятьдесят, и он недавно овдовел. Она румяная, он — бледный. Плащ невесты волочился следом за ней, вытканный зелено-бело-желтыми волнами. Он выглядел таким толстым и жарким, что Дунк удивился, как она под ним не падает в обморок. Лорд Баттервелл тоже выглядел толстым и жарким, с тяжелыми обвисшими щеками и редеющими льняными волосами.

Следом за ними шел отец невесты, ведя за руку своего сына. Лорд Фрей с Переправы был элегантный, худощавый мужчина, одетый в голубое с серым, его сын был четырехлетний мальчишка без подбородка, с текущими из носа соплями. Следом шествовали лорды Костейн и Риели с супругами, дочками лорда Баттервелла от первого брака. За ними следовали дочери Фрея со своими мужьями. Затем появился лорд Гормион Пик, за ним лорды Смоллвуд, Вривел и Шоуни, за ними многочисленные лорды помельче и рыцари, владеющие собственными землями. Среди них Дунк заметил и Джона Скрипача с Алином Кокшоу. Лорд Алин, судя по всему, уже успел изрядно набраться, хотя пир еще и не начинался толком.

К тому времени как все они поднялись на помост, верхний конец стола и лавки для рыцарей поплоше были заполнены до отказа. Лорд Баттервелл и его невеста воссели на пухлые пуховые подушки на двойном троне золоченого дуба. Остальные лорды расселись в высокие кресла с замысловато вырезанными подлокотниками. У них за спиной свисали с балок два огромных знамени: двойные башни Фреев, голубые на сером, и зелено-бело-желтые волны Баттервеллов.

Лорду Фрею досталось провозгласить первый тост.

— За короля! — коротко произнес он.

Сир Глендон поднял свою чашу над миской с водой. Дунк чокнулся с ним, с сиром Утором и с остальными.

— Пусть Отец дарует ему долгую жизнь и множество сыновей!

Они выпили снова.

— За леди Баттервелл, новобрачную, мою драгоценную дочь! Пусть Мать сделает ее плодовитой!

Фрей улыбнулся девушке.

— Я хочу, чтобы ты еще до исхода этого года родила мне внука! А еще лучше — близнецов! Так что смотри, моя радость, нынче ночью взбивай масло на совесть!

Балки задрожали от хохота, и гости выпили снова. Вино было красное, душистое и сладкое.

Затем лорд Фрей сказал:

— И за королевского десницу, Бриндена Риверса. Пусть светильник Старицы озарит ему путь к мудрости!

Он высоко поднял свой кубок и выпил. Выпил и лорд Баттервелл, и его невеста, и все прочие лорды на помосте. Сир Глендон в конце стола опрокинул свою чашу на пол.

— Ну вот, зря перевел доброе вино! — заметил Мейнард Пламм.

— За братоубийц не пью! — отвечал сир Глендон. — Лорд Бладрэйвен — колдун и ублюдок!

— Он родился бастардом, эго верно, — мягко согласился сир Утор, — однако же его царственный отец признал его, лежа на смертном одре!

И он осушил чашу до дна, как и сир Мейнард, и многие другие присутствующие. Многие, однако, опустили чаши либо вылили вино на пол, как и Гром. Дунк ощутил, как потяжелел кубок в его руке. «Сколько глаз у Кровавого Ворона? — Тысяча и один».

Тосты следовали один за другим. Некоторые провозглашал лорд Фрей, некоторые — другие лорды. Пили за молодого лорда Талли, сеньора лорда Баттервелла, который отпросился со свадьбы. Пили за здоровье Лео Длинного Шипа, владыки Хайгардена, который, по слухам, был нездоров. Пили за павших героев. «Нуда, — думал Дунк, вспоминая тех, кого знал. — За этих я выпью с удовольствием!»

Последний тост предложил сир Джон Скрипач.

— За моих отважных братьев! Я знаю, что сегодня они улыбаются!

Дунк не рассчитывал так напиваться накануне перед турниром, но после каждого тоста чаши наполняли заново, а он обнаружил, что умирает от жажды. «От чаши вина и рога эля никогда не отказывайся! — наставлял его как-то сир Арлан. — Может статься, пройдет целый год, прежде чем тебе снова доведется выпить». Дунк говорил себе, что неучтиво не выпить за невесту и жениха, а не пить за короля и его присных, когда вокруг столько неизвестных людей, попросту опасно!

По счастью, тост Скрипача действительно оказался последним. Лорд Баттервелл тяжеловесно поднялся из-за стола, поблагодарил их за то, что пришли, и пожелал хорошего турнира на завтра.

— Начинайте пир!

В верхней части стола подавали молочных поросят, павлина, запеченного прямо в оперении, громадную щуку в толченом миндале. Тем, кто сидел в нижнем конце стола, из всего этого не доставалось ни крошки. Вместо нежной поросятины им поднесли соленую свинину, вымоченную в миндальном молоке и щедро сдобренную перцем. Вместо павлина им достались каплуны с аппетитной румяной корочкой, начиненные луком, травами, грибами и жареными каштанами. Вместо щуки подали ломти рассыпчатой трески, запеченной в тесте, со вкусным коричневым соусом, которого Дунк прежде никогда не пробовал. Угощали их также гороховой кашей, пареной репой с маслом, морковью на меду и зрелым белым сыром, который вонял сильнее, чей Беннис Коричневый Щит. Дунк ел от души, но все это время не переставал гадать, что достанется Эггу там, во дворе. Он на всякий случай сунул в карман плаща половинку каплуна, несколько ломтей хлеба и немного этого вонючего сыра.

Пока все угощались, дудки и скрипки наполняли чертог игривыми мелодиями, а разговоры вертелись в основном вокруг завтрашнего турнира.

— Сир Франклин Фрей считается одним из лучших бойцов на Зеленом Зубце, — говорил Утор Серый Лист, который, пожже, неплохо знал местных бойцов. — Вон он, на помосте, он приходится невесте дядей. Лукас Нейланд приехал из Ведьмина Болота — его тоже не стоит сбрасывать со счетов. Как и сира Мортимера Боггса, что из Раздвоенного Когтя. Ну а в остальном на турнире будут в основном вассалы хозяина да бойцы из окрестных деревень. Из них самые лучшие — Кирби Пимм и Гэлтри Зеленый, хотя им обоим, конечно, не по плечу тягаться с зятем лорда Баттервелла, Черным Томом Хеддлом. Вот это серьезный противник, да. Говорят, он добился руки старшей дочери его светлости, убив трех других претендентов на ее руку, а как-то раз он даже спешил самого владыку Утеса Кастерли.

— Что, молодого лорда Тибольта? — спросил сир Мейнард.

— Нет, старого, Седого Льва, того, что умер по весне.

Так говорили про тех, кого унес великий Весенний Мор. «Умер по весне...» Десятки тысяч умерли тогда, по весне, и в их числе — король и двое молодых принцев.

— Ну, сиром Бафордом Бульвером тоже пренебрегать не стоит, — заметил Кайл Кот. — На Багряном Поле Старый Бык уложил сорок человек.

— И с каждым годом их становится все больше, — усмехнулся сир Мейнард. — Нет, дни Бульвера сочтены. Взгляните на него! Ему за шестьдесят, он размяк и оброс салом, и правый глаз у него, считай, ничего не видит.

— Что, сиры, ищете победителя турнира? — произнес голос за спиной у Дунка. — Не трудитесь. Вот он я, перед вами. Любуйтесь на здоровье!

Обернувшись, Дунк обнаружил, что над ним возвышается сир Джон Скрипач. На губах у него играла легкая улыбка. На нем был белый шелковый дублет с прорезными рукавами, подбитыми алым атласом, такими длинными, что их концы свисали ниже колен. На груди у Скрипача красовалась тяжелая серебряная цепь, усаженная огромными темными аметистами, под цвет его глаз. «Одна эта цепь, пожалуй, стоит дороже всего, чем я владею!» — подумалось Дунку.

У сира Глендона щеки разгорелись от вина, и прыщи у него на щеках пламенели.

— А кто вы такой, чтобы так бахвалиться, а?

— Меня зовут Джоном Скрипачом.

— И кто же вы, музыкант или воин?

— Ну, я умею писать сладкозвучные песни копьем и исполнять их на просмоленном луке. На каждой свадьбе нужен певец, а на каждом турнире — таинственный рыцарь. Нельзя ли присоединиться к вам? Баттервелл был столь любезен, что усадил меня на помосте, но мне общество моих собратьев, межевых рыцарей, как-то больше по душе, чем компания стариков и толстых розовых дам.

Скрипач хлопнул Дунка по плечу.

— Будьте так добры, подвиньтесь, сир Дункан!

Дунк потеснился.

— Вы опоздали, сир, тут все уже съедено!

— А, неважно. В случае чего, я знаю, где у Баттервелла кухни. Вина-то хоть чуть-чуть осталось?

От Скрипача пахло апельсином и лаймом, с примесью какой-то непривычной восточной пряности. Мускатный орех? Быть может. Что он, Дунк, знает о мускатных орехах?

— Ваше хвастовство неприлично! — заявил сир Глендон Скрипачу.

— В самом деле? Что ж, сир, в таком случае вынужден попросить у вас прощения. Мне ни за что не хотелось бы оскорбить кого-то из сыновей Квентина Молнии!

— Вы знаете, кто я?! — изумился юноша.

— Сын вашего отца, я полагаю?

— Глядите-ка! — сказал сир Кайл Кот. — Свадебный пирог!

Шестеро поварят вкатили его на широкой тележке. Пирог был громадный, румяный, поджаристый, и изнутри доносились писк, чириканье и хлопанье крыльев. Лорд и леди Баттервелл спустились с помоста к нему навстречу с мечом в руках. Когда они взрезали его, добрых пол сотни птиц вырвалось оттуда и разлетелось по залу. На других свадебных пирах, где доводилось бывать Дунку, в пирог обычно сажали голубей или певчих пташек, здесь же, в пироге, были и голубые сойки, и жаворонки, и голуби, и горлинки, и пересмешники, и соловьи, и бурые воробушки, и огромный красный попугай.

— Птицы двадцати одного вида! — сказал сир Кайл.

— Ага, — поддакнул сир Мейнард, — и птичье дерьмо двадцати одного вида.

— У, вас в душе нет ни капли поэзии!

— Вам нагадили на плечо.

— Вот это правильный свадебный пирог, — вздохнул сир Кайл, отряхивая рубаху. — Ведь пирог — это символ брака, а в настоящем браке всего хватает: и радостей, и горестей, и наслаждения, и любви, и похоти, и верности. Так что и птицы внутри должны быть разные. Никто ведь не знает, что принесет ему новая жена!

— Свою дырку между ног, — сказал Пламм. — Иначе какой смысл жениться?

Дунк отодвинулся от стола.

— Мне, пожалуй, надо выйти, подышать воздухом, — по правде говоря, ему надо было помочиться, но в приличном обществе вроде этого вежливей было сказать, что идешь подышать. — Прошу прощения...

— Возвращайтесь скорей, сир! — сказал Скрипач. — Сейчас явятся жонглеры, и вы же не захотите пропустить того момента, когда молодые удалятся спать?

На улице ночной ветер лизнул Дунка в лицо, словно язык огромного зверя. Утоптанная земля во дворе колыхалась под ногами... а может быть, это его шатало.

В центре внешнего двора было устроено ристалище. Под галереей возвели трехступенчатые места для зрителей, чтобы устеленные подушками сиденья, на которых расположатся лорд Баттервелл и его высокородные гости, находились в тени. По обе стороны от арены стояли шатры, где рыцари могли облачиться в доспехи, а рядом с ними — стойки с рядами турнирных копий. Когда ветер на миг вздымал знамена, до Дунка доносился запах известки, которой был выбелен барьер. Дунк отправился искать проход во внутренний двор. Надо найти Эгга и отправить мальчишку к распорядителю турнира, чтобы тот занес его в списки. Это входило в обязанности оруженосца.

Однако этот замок был ему незнаком, и Дунк ухитрился заблудиться. Он очутился подле псарни, собаки почуяли его и принялись гавкать и завывать. «Они хотят вырвать мне глотку... — подумал он. — А может, просто чуют каплуна у меня в кармане...» Он отправился туда, откуда пришел, минуя септу. Мимо пробежала запыхавшаяся от хохота женщина. За ней гнался лысый рыцарь. Он все время падал, и наконец женщине пришлось вернуться и поднять его на ноги. «Надо бы зайти в септу и попросить Семерых, чтобы этот рыцарь достался мне в противники в первом поединке! — подумал Дунк. — Но нет, это было бы неблагочестиво. На самом деле мне нужна не септа, а нужник». Поблизости, внизу белой каменной лестницы, виднелись удобные кусты. Он пробрался туда и расшнуровал штаны. Его мочевой пузырь едва не лопался. Он все лил и лил, и никак не мог остановиться.

Где-то наверху отворилась дверь. Дунк услышал шаги по ступеням, шорох подошв по камням...

— Да, выбор у нас небогатый! Без Биттерстила...

В задницу эту Острую Сталь! На бастардов полагаться нельзя, даже на этого. Довольно будет нескольких побед — и он мигом явится из-за моря!

«Лорд Пик!» Дунк затаил дыхание и даже мочиться перестал.

Говорить о победах куда проще, чем одерживать их!

У этого собеседника голос был более низкий, чем у Пика — раскатистый бас, в котором звучали злобные нотки.

— Старый Молочник рассчитывал, что мальчишка привезет его, и все остальные тоже будут надеяться на это. Красивыми словами и личным обаянием тут ничего не изменишь.

— Дракон изменил бы все. Принц настаивает, что яйцо рано или поздно проклюнется. Он видел это во сне, так же как некогда увидел во сне гибель своих братьев. Один живой дракон — и у нас будет столько мечей, сколько мы захотим!

— Дракон — это одно дело, а сны — другое. Кровавый Ворон снами не ограничивается, можете быть уверены! Нам нужен воин, а не сновидец. Этот мальчишка и впрямь достоин своего отца?

— Вы, главное, выполните то, что обещали, а уж об этом я сам позабочусь. Как только мы получим золото Баттервелла и мечи дома Фреев, к нам присоединится Харренхол, а за ним и Бракены. Ото знает, что ему не выстоять против...

Голоса затихали: говорящие уходили все дальше. Из Дунка снова полилась моча. Он отряхнул свой член и снова зашнуровался.

— «Достоин своего отца»... — пробормотал он. — О ком это они? О сыне Молнии?

К тому времени как он выбрался из-под лестницы, двое лордов были уже на другом конце двора. Он хотел было окликнуть их, чтобы увидеть их лица, но передумал. Он тут один, без оружия, и к тому же полупьян. А может, и совсем пьян... Он немного постоял в задумчивости, морща лоб, потом зашагал обратно в чертог.

Внутри уже подали последнее блюдо, и начались забавы. Одна из дочерей лорда Фрея сыграла на высокой арфе «Два сердца бьются в лад» — очень фальшиво сыграла. Несколько жонглеров некоторое время перебрасывались горящими факелами, акробаты ходили колесом и делали сальто в воздухе. Племянник лорда Фрея затянул песню про медведя и прекрасную деву, сир Кирби Пимм принялся отбивать такт по столу деревянной ложкой. К ним присоединились другие, и вот, наконец, весь чертог принялся реветь: «Медведь! Медведь! Медведь большой и бурый! Медведь! Медведь! С лохматой толстой шкурой!» Лорд Касвелл уронил голову на стол, в лужу пролитого вина, и заснул, а леди Вирвел разрыдалась, причем никто не мог понять причины ее огорчения.

Все это время вино лилось рекой. Изысканные красные борские вина сменились местными винами попроще — по крайней мере, так сказал Скрипач, по правде говоря, Дунк-то разницы не видел. Кроме того, подали настойку на травах — надо же было попробовать и ее тоже! «Может статься, пройдет целый год, чем мне снова доведется выпить!» Прочие межевые рыцари, славные парни, принялись толковать о женщинах, которых они знавали. Дунк невольно спросил себя, где теперь Тансель. Где теперь леди Роханна, он знал: она спит в замке Холодный Ров, рядом со старым сиром Юстасом, который храпит себе в усы, — и потому старался не думать о ней. «А они вспоминают ли обо мне?» — спросил он себя.

Но тут его меланхоличные размышления были грубо прерваны: из брюха деревянной свиньи на колесиках вырвалась толпа размалеванных карликов, которые принялись гоняться вокруг столов за шутом лорда Баттервелла, колотя его надутыми свиными пузырями, которые при каждом ударе издавали непристойные звуки. Дунк много лет не видел ничего смешнее и ржал вместе со всеми. Сын лорда Фрея был гак захвачен их выходками, что присоединился к карликам и принялся лупить гостей пузырем, отобранным у одного из них. У мальчишки был такой отвратительный смех, какого Дунк отродясь не слыхивал: пронзительный, икающий, так и хотелось его отшлепать или швырнуть в колодец. «Если он стукнет меня этим пузырем, возможно, я так и сделаю!»

— Вот парень, который устроил этот брак, — заметил сир Мейнард, когда мальчишка без подбородка с визгом проносился мимо них.

— Это как это? — Скрипач протянул пустую чашу, и проходивший рядом слуга наполнил ее вином.

Сир Мейнард оглянулся в сторону помоста, где новобрачная как раз кормила своего супруга вишнями.

— Его светлость будет не первым, кто смажет маслом эту булочку. Говорят, что невесту лишил невинности поваренок из Близнецов. Она по ночам пробиралась на кухню, чтобы встретиться с ним. Увы, однажды ночью вслед за ней пробрался младший братишка. И когда он увидел, как они делают зверя о двух спинах, он завизжал как резаный, сбежались повара и стражники и увидели, как юная леди с поваренком совокупляются на мраморной плите, где повара обычно раскатывали тесто, оба голые, в чем мать родила, и в муке с головы до пят.

«Ну, такого-то уж быть никак не может!» — подумал Дунк. У лорда Баттервелла много земель и горшков со звонкой монетой. Для чего ему жениться на девке, которую обесчестил кухонный мужик, да еще и раздавать драконьи яйца в ее честь? Фреи с Переправы ничем не знатнее Баттервеллов. У этих коровы, а у тех мост, вот и вся разница. Лорды... Кто их разберет? Дунк принялся грызть орехи и размышлять о том, что подслушал, пока мочился. «Эх, Дунк-пропойца! А ты уверен, что все правильно понял?» Он осушил вторую чашу настойки — уж очень первая пришлась ему по вкусу. А потом уронил голову на сложенные руки и прикрыл глаза — на минуточку, уж очень их щипало от дыма.

Когда он снова открыл глаза, половина гостей повскакивала на ноги и орала: «В по-стель! В по-стель!» Они подняли такой шум, что разбудили Дунка, который как раз смотрел сладкий сон с участием Тансель Длинной и Рыжей Вдовы. «В по-стель! В постель!» — гремели крики. Дунк сел и протер глаза.

Сир Франклин Фрей подхватил невесту на руки и нес ее через зал. Вокруг кишели другие мужчины и мальчишки. Дамы, сидевшие за почетным столом, окружили лорда Баттервелла. Леди Вирвел забыла о своих печалях и пыталась стащить его светлость с кресла, одна из его дочек расшнуровывала на нем башмаки, какая-то из женщин Фреев стаскивала с него рубаху... Баттервелл беспомощно отбивался от них и хохотал. Дунк увидел, что он пьян, а сир Франклин еще пьянее... настолько пьян, что едва не уронил невесту. Дунк не успел сообразить, что происходит, как Джон Скрипач сдернул его со скамьи.

— Вот! — завопил он. — Пусть ее несет великан!

Когда Дунк опомнился, он уже взбирался по лестнице, ведущей на башню, держа на руках брыкающуюся невесту. Как ему удавалось держаться на ногах — он сам не понимал. Девушка упорно не желала сидеть смирно, а вокруг была толпа народу, и все отпускали скабрезные шуточки насчет того, что надо бы обсыпать ее мукой и замесить как следует, и стягивали с нее одежды. Карлики были тут же. Они кишели под ногами у Дунка, вопили, хохотали и колотили его пузырями по икрам. Ему стоило немалого труда не спотыкаться о них.

Дунк понятия не имел, где находится спальня лорда Баттервелла, однако прочие мужчины подталкивали его в нужном направлении, и наконец он добрался туда. К этому времени невеста побагровела и глупо хихикала. Она осталась почти голой, в одном левом чулке, который каким-то чудом уцелел во время подъема. Дунк тоже побагровел, и отнюдь не от напряжения. Если бы кто-нибудь потрудился на него взглянуть, его возбуждение сделалось бы очевидно, но, по счастью, все глазели только на невесту. Леди Баттервелл была совсем не похожа на Тансель, но сейчас, когда одна из них полуголой извивалась у него на руках, Дунк невольно начал думать о другой. «Тансель Длинная, так ее прозвали за высокий рост, но для меня она не была слишком высокой...» Удастся ли ему когда-нибудь ее отыскать? Иногда, по ночам, ему казалось, будто она ему приснилась. «Нет, олух, тебе приснилось только то, что ты ей понравился!»

Спальня лорда Баттервелла оказалась просторной и роскошной.

Полы устелены мирийскими коврами, в каждой нише и щелке горели сотни ароматических свечей, у двери стоял доспех, украшенный золотом и самоцветами. Там была даже своя отдельная уборная, устроенная в каменном закутке в наружной стене.

Когда Дунк наконец сгрузил невесту на ее брачное ложе, один из карликов запрыгнул туда следом за ней и, балуясь, ухватил ее за грудь. Девица испустила пронзительный визг, мужчины разразились хохотом, Дунк ухватил брыкающегося карлика за ворот и поволок прочь от леди. Он нес коротышку к двери, чтобы выбросить его за порог, и тут увидел драконье яйцо.

Лорд Баттервелл поместил его на черной бархатной подушке на мраморной подставке. Яйцо было куда больше куриного, хотя и не такое большое, как он себе представлял. Вся его поверхность была покрыта мелкими алыми чешуйками, в свете ламп и свечей они сверкали ярче самоцветов. Дунк бросил карлика и взял яйцо в руки, просто чтобы подержать его немного. Оно оказалось тяжелее, чем он ожидал. «Им, пожалуй, можно проломить человеку голову, и скорлупа даже не треснет!» Чешуйки были гладенькие на ощупь, и глубокий, насыщенный алый цвет, казалось, переливался под пальцами. «Кровь и пламя», — подумал Дунк — но были там и золотые блестки, и завитки полуночной тьмы...

— Эй, вы! Вы что делаете, сир?

На него гневно уставился незнакомый рыцарь, здоровяк с угольно-черной бородой и с чирьями на лице. Услышав его голос, Дунк вздрогнул: низкий, полный ярости... Эго был он, тот, что разговаривал с Пиком!

— А ну, положите на место! — сказал он. — Буду вам признателен, если вы не станете хватать сальными лапами сокровища его светлости, или вы об этом пожалеете, клянусь Семерыми!

Рыцарь был явно менее пьян, чем сам Дунк, так что Дунк счел разумным послушаться. Он очень бережно уложил яйцо обратно на подушку и вытер руки об рукав.

— Я не хотел ничего дурного, сир...

Дунк-чурбан, темный, как погреб... Он протиснулся мимо чернобородого и вышел за дверь.

С лестницы слышался шум, радостные вопли и девичье хихиканье. Женщины вели лорда Баттервелла к его невесте. Дунку не хотелось встречаться с ними, и он, вместо того чтобы спуститься, поднялся наверх и очутился на крыше башни, под звездами. Вокруг слабо светился при свете луны белый замок.

Голова все еще кружилась от вина, и он прислонился к парапету. «Стошнит или не стошнит?» И с чего ему взбрело в голову лапать драконье яйцо? Он вспомнил кукольный спектакль Тансель и деревянного дракона, из-за которого начались все его неприятности в Эшфорде. Это воспоминание, как всегда, заставило Дунка почувствовать себя виноватым. «Три хороших человека погибли ради того, чтобы спасти ногу межевого рыцаря!» Это звучало глупо, а было еще глупее. «Пусть это будет тебе уроком, олух. Не пристало таким, как ты, иметь дело с драконами и с драконьими яйцами!»

— Он как будто вылеплен из снега...

Дунк обернулся. Позади стоял Джон Скрипач — улыбающийся, разодетый в шелк и парчу.

— Кто — он?

— Замок. Белый камень в лунном свете. Сир Дункан, вы когда-нибудь бывали к северу от Перешейка? Говорят, там снег выпадает даже летом. Вы когда-нибудь видели Стену?

— Нет, милорд.

«С чего это ему вздумалось заговорить о Стене?»

— Но мы как раз туда направляемся. Мы с Эггом. На север, в Винтерфелл.

— Хотел бы я присоединиться к вам. Вы показали бы мне дорогу...

— Дорогу? — нахмурился Дунк. — Дорога прямая, по Королевскому тракту. Если ехать по нему на север, никуда не сворачивая, мимо Стены не промахнешься. Не заметить ее нельзя.

Скрипач расхохотался.

— Ну, видимо, да... хотя люди порой ухитряются не замечать самых очевидных вещей!

Он подошел к парапету и окинул взглядом замок.

— Говорят, северяне дикий народ и в лесах у них полно волков...

— Милорд, зачем вы поднялись сюда?

— Меня Алин ищет, а мне не хочется, чтобы он меня нашел. Он, когда напьется, делается ужасно утомителен. Я увидел, как вы выскользнули из этой кошмарной спальни, и отправился следом за вами. Я, конечно, перебрал сегодня, но еще не настолько, чтобы лицезреть голого Баттервелла!

Он загадочно улыбнулся Дунку.

— Я видел вас во сне, сир Дункан. Еще до того, как мы встретились. Когда я увидел вас на дороге, я сразу узнал ваше лицо. Как будто мы были старыми друзьями.

У Дунка возникло престранное чувство, как будто все это с ним уже когда-то было. «Я видел вас во сне. Мои сны не такие, как у вас, сир Дункан. Мои сбываются».

— Видели во сне? — переспросил он осипшим от вина голосом. — А что это был за сон?

— Ну, — сказал Скрипач, — я видел вас одетым во все белое, в длинном светлом плаще, ниспадающем с ваших широких плеч. Вы были белым рыцарем, сир, названым братом Королевской гвардии, отважнейшим во всех Семи Королевствах, и единственной целью вашей жизни было охранять короля, служить и угождать ему.

Он положил руку на плечо Дунка.

— Вам ведь снился тот же сон, что и мне, я это знаю!

Ну да, снился, это правда. «В первый раз, как старик дал мне подержать в руках свой меч».

— Любой мальчишка спит и видит, как станет служить в Королевской гвардии.

— Но только семеро мальчишек, вырастая, получают белый плащ. Вам хотелось бы стать одним из них?

— Мне? — Дунк стряхнул руку лорда, который чересчур сильно стиснул ему плечо. — Ну, может быть. А может быть, и нет...

Рыцари Королевской гвардии служили в ней пожизненно и приносили клятву не иметь ни жены, ни земель. «А вдруг я когда-нибудь все же найду Тансель? Отчего бы мне не жениться, не завести сыновей?»

— Какая разница, чего бы мне хотелось? Взять рыцаря в Королевскую гвардию может только король.

— Видимо, это означает, что мне придется взойти на трон? Впрочем, мне бы больше хотелось научить вас играть на скрипке.

— Вы пьяны, сир.

Ага, говорил ворон вороне: чересчур уж ты черна!

— Пьян, пьян! Я восхитительно пьян. Когда ты пьян, тебе все по плечу, сир Дункан. В белом вы смотрелись бы как бог, но, если этот цвет вам не подходит, быть может, вы предпочли бы сделаться лордом?

Дунк расхохотался ему в лицо.

— Да нет, я предпочел бы отрастить большие синие крылья и улететь куда глаза глядят! Для меня что отрастить крылья, что лордом стать — все едино.

— Ну вот, теперь вы надо мной насмехаетесь. Разве настоящий рыцарь стал бы насмехаться над своим королем? — обиженно спросил Скрипач. — Надеюсь, в вас будет больше веры моим словам, когда вы увидите, как вылупится дракон.

— Дракон? Живой дракон? Как, здесь?!

— Я видел это во сне. Этот белоснежный замок, вы, дракон, вылупляющийся из яйца, — я все это видел, так же, как однажды увидел во сне своих братьев мертвыми. Им было по двенадцать, а мне всего семь, они подняли меня на смех — и умерли. А теперь мне двадцать два, и я верю в свои сны.

Дунк вспомнил другой турнир, вспомнил, как он некогда брел под тихим весенним дождиком с другим принцем... «Мне снились вы и мертвый дракон, — говорил ему Дейерон, брат Эгга, — здоровенный змей, с крыльями такими широкими, что они могли бы покрыть этот луг. Он рухнул на вас — однако вы были живы, а он мертв». И дракон погиб. Бедный Бейелор! Сны — зыбкая почва, будущее на них строить опасно.

— Как скажете, милорд, — ответил он Скрипачу. — Разрешите мне пройти.

— Куда же вы, сир?

— Я — спать. Я пьян, как пес.

— Будьте моим псом, сир! Такая многообещающая ночь! Мы вместе повоем на луну и разбудим самих богов!

— Что вам от меня нужно?

— Ваш меч, сир. Я сделаю вас своим человеком и вознесу вас высоко. Мои сны сбываются, сир Дункан! Вы получите белый плащ, а мне необходимо получить яйцо дракона. Совершенно необходимо, во сне это было очевидно. Быть может, яйцо проклюнется, или...

Позади с грохотом распахнулась дверь.

— Вот он, милорд!

На крыше появились двое стражников. Следом за ними вышел лорд Гормион Пик.

— Го-орми! — протянул Скрипач. — Что такое? Что вам надо у меня в спальне?

— Вы не в спальне, сир, вы на крыше, и выпили слишком много вина! — Лорд Гормион махнул рукой, и стражники двинулись в их сторону. — Дозвольте нам проводить вас в постель. Не забудьте, завтра вам еще сражаться на турнире! А Кирби Пимм может оказаться опасным противником.

— Я рассчитывал сразиться со славным сиром Дунканом...

Пик недружелюбно взглянул на Дунка.

— Разве что позднее. В первом поединке вам достался сир Кирби Пимм.

— Тогда, значит, Пимм будет повержен! Все будут повержены! Таинственный рыцарь одолеет всех соперников, и все станут дивиться ему!

Стражник взял Скрипача под руку.

— Ну что ж, сир Дункан, видимо, мы вынуждены расстаться! — провозгласил он, когда его повели вниз.

На крыше, кроме Дунка, остался только лорд Гормион.

— Межевой рыцарь, — прошипел он, — разве матушка не учила вас не совать руки в пасть дракону?

— Я не знал своей матери, милорд.

— Это многое объясняет... Что он вам посулил?

— Титул лорда. Белый плащ. Большие синие крылья.

— Ну так вот, а я вам обещаю три фута стали в брюхе, если вы хоть словом обмолвитесь о том, что здесь было!

Дунк потряс головой, чтобы прочистить мозги. Это не помогло. Он согнулся пополам, и его вырвало.

Сапоги Пику забрызгало блевотиной. Лорд выругался.

— Межевые рыцари! — с отвращением воскликнул он. — Нечего вам тут делать. Ни один порядочный рыцарь не явился бы на свадьбу, не будучи приглашенным, но эти бессовестные свиньи с межи...

— Нас никуда не приглашают, номы бываем всюду, милорд!

Вино сделало Дунка дерзким, иначе бы он попридержал язык.

Он утер губы кулаком.

— Постарайтесь не забыть того, что я вам говорил, сир. А не то пожалеете!

Лорд Пик стряхнул блевотину с сапога и удалился. Дунк снова привалился к парапету. Интересно, кто из них двоих безумнее, лорд Гормион или Скрипач?

К тому времени как он нашел дорогу обратно в зал, за столом из его сотрапезников не осталось никого, кроме Мейнарда Терна.

— Ну что, была у нее мука на титьках, когда вы стащили с нее нижнюю рубаху? — осведомился он.

Дунк мотнул головой, налил себе еще вина, пригубил — и решил, что с него довольно.

Лордам и леди достались комнаты в замке, их приближенным — нары в казармах. Остальным гостям пришлось выбирать между соломенным тюфяком в кладовке или пятачком под западной стеной, где можно было поставить шатер. Скромная парусиновая палатка, которую Дунк приобрел в Каменной Септе, на шатер никак не тянула, но от дождя и солнца все же защищала. Некоторые из его соседей еще не спали, и шелковые стены их шатров светились в темноте, точно разноцветные фонарики. Из голубого шатра, расписанного подсолнухами, доносился смех, в том, что в бело-фиолетовую полоску, занимались любовью. Эгг поставил их палатку чуть на отшибе. Мейстер и лошади паслись спутанными рядом с шатром, оружие и доспехи Дунка стояли прислоненными к стене замка. Дунк заполз в палатку и обнаружил, что его оруженосец сидит, скрестив ноги и склонившись над книгой. Его бритая голова блестела в свете свечи.

— Не читай при свечке, ослепнешь!

Для Дунка грамота так и оставалась темным лесом, хотя парнишка и пытался научить его читать.

— Без свечки я читать не могу, сир, слов не видно.

— А в ухо хочешь? Что это за книжка?

Дунк видел на странице яркие миниатюры, маленькие цветные щиты, прячущиеся среди букв.

— Гербовник, сир.

— Скрипача ищешь? Не найдешь. Межевых рыцарей в этих перечнях нет, только лорды и знатные рыцари...

— Да нет, не Скрипача. Я видел во дворе другие гербы... Здесь лорд Сандерленд, сир. В его гербе три белых женских головы на волнистом сине-зеленом фоне.

— Да ну? С Трех Сестер?

Три Сестры были острова в Пасти. Дунк не раз слышал от септонов, что эти острова — сосуды греха и алчности. Городок Систертон был самым знаменитым логовом контрабандистов во всем Вестеросе.

— Издалека же он приехал! Должно быть, он в родстве с молодой женой Баттервелла?

— Нет, сир.

— Значит, на пир явился. На Трех Сестрах-то, говорят, едят одну рыбу. А рыба рано или поздно надоедает... Тебя накормили-то как следует? Я тебе полкаплуна прихватил и сыру немного.

Дункан принялся рыться в кармане плаща.

— Нам ребрышки подавали, сир, — ответил Эгг, уткнувшись носом в книгу. — Сир, лорд Сандерленд воевал за черного дракона.

— Как и старый сир Юстас? Но ведь он был неплохой человек, а, Эгг?

— Ну да, сир, — сказал Эгг, — но...

— А я драконье яйцо видел.

Дунк спрятал еду вместе с их сухарями и солониной.

— Оно такое, красное в основном. А у лорда Бладрэйвена тоже есть драконье яйцо?

Эгг опустил книгу.

— Откуда? Он же низкородный.

— Он бастард, но не низкородный.

Бладрэйвен родился вне брака, но его отец и мать оба были весьма знатны. Дунк собирался уже рассказать Эггу о подслушанной беседе, но тут он увидел лицо мальчика.

— Что у тебя с губой?

— Подрался, сир.

— Покажи!

— Да так, покровило немножко, и все. Я ее вином залил.

— С кем ты подрался?

— С другими оруженосцами. Они говорили...

— Меня не интересует, что они там говорили. Я тебе что сказал?

— Чтобы я держал язык за зубами и не встревал в неприятности, — мальчик потрогал разбитую губу. — Но они назвали моего отца братоубийцей!

«Он и есть братоубийца, парень, хотя не думаю, что он этого хотел». Дунк сто раз говорил Эггу, чтобы тот не принимал такие речи близко к сердцу. «Ты же знаешь, как все было на самом деле. Хватит уже!» Им доводилось слышать такие разговоры — в винных лавках и дешевых тавернах, в лесу у костра... Все королевство знало, как принц Мейекар убил булавой своего брата Бейелора Сломи Копье на Эшфордском лугу. И разумеется, ходили разговоры о том, что все это было подстроено нарочно. Этого следовало ожидать.

— Если бы они знали, что принц Мейекар — твой отец, они бы никогда не стали нести такую чушь.

«У тебя за спиной — сколько угодно, но в лицо тебе этого никто бы не сказал».

— И что же ты сказал другим оруженосцам вместо того, чтобы держать язык за зубами?

Эгг выглядел пристыженным.

— Что смерть принца Бейелора — это всего лишь несчастный случай. Но когда я сказал, что принц Мейекар любил своего брата Бейелора, оруженосец сира Аддама сказал, что он залюбил его до смерти, оруженосец сира Маллора ответил, что он и своего брата Эйериса собирается так же отлюбить. Ну, и тут я ему врезал. Я ему как следует врезал!

— Мне бы тоже следовало врезать тебе как следует. Расквасить бы тебе ухо, под пару к расквашенной губе! Твой отец поступил бы так же, будь он на моем месте. Ты что думаешь, принц Мейекар нуждается в защите мальчишки? Он тебе что сказал, когда отсылал тебя со мной?

— Чтобы я был вам верным оруженосцем и не уклонялся ни от трудов, ни от трудностей.

— А еще?

— Чтобы повиновался законам короля, обычаям рыцарства и вам.

— А еще?

— Чтобы я брил или красил волосы, — сказал мальчик явно нехотя, — и никому не раскрывал своего настоящего имени.

Дунк кивнул.

— Сколько вина выпил этот парень?

— Он пил ячменное пиво.

— Ну вот, видишь? Это говорил не он, а ячменное пиво. Слова — это ветер, Эгг. Просто пропускай их мимо ушей.

— Одни слова — ветер, сир, — ну и упрям же этот мальчишка! — А другие — предательство. Это турнир изменников, сир!

— Что, все кругом изменники, что ли? — Дунк покачал головой. — Даже если это и правда, все это дела минувшие. Черный дракон убит, и те, кто бился за него, бежали или приняли прощение. К тому же это неправда. Сыновья лорда Баттервелла бились на обеих сторонах.

— Стало быть, он наполовину изменник, сир!

— Шестнадцать лет тому назад!

Приятное опьянение мало-помалу рассеялось. Дунк был зол и почти трезв.

— Распорядитель турнира — стюард лорда Баттервелла, по имени Косгроув. Отыщи его и внеси мое имя в списки. Нет, погоди... не надо мое имя вносить.

Вокруг слишком много лордов, того и гляди, кто-нибудь припомнит Эшфордский турнир и сира Дункана Высокого.

— Запиши меня как Рыцаря Виселицы.

Простому народу нравится, когда на турнире появляется таинственный рыцарь...

Эгг пощупал опухшую губу.

— Рыцаря Виселицы, сир?

— Ну да, в честь щита.

— Да, но...

— Делай, что тебе говорят! И хватит на сегодня чтения, — добавил Дунк и затушил щепотью фитилек свечи.

Встало жаркое, безжалостное солнце.

Белые стены замка дышали жаром. Пахло горячей землей и смятой травой, воздух был совершенно неподвижен, и поникшие зелено-бело-желтые знамена над башней и лад воротами висели не шевелясь.

Гром был беспокоен, Дунк еще никогда прежде не видел его таким. Пока Эгг затягивал подпругу, жеребец тряс головой из стороны в сторону. Он даже оскалил на мальчишку свои крупные квадратные зубы. «Жарко, — подумал Дунк, — слишком жарко всем, и людям, и животным». Боевые кони вообще не отличаются кротким нравом. А уж в такую жару и сама Мать вышла бы из себя!

Посреди двора начинался очередной поединок. Сир Харберт был на золотистом скакуне в черных доспехах, разукрашенных алыми и белыми змеями дома Пэйджей, сир Франклин — на гнедом, на чьей серой шелковой попоне были вышиты двойные башни Фреев. Когда они сошлись, красно-белое копье аккуратно переломилось пополам, а голубое разлетелось в щепки, но оба соперника остались в седле. Трибуны и стражники на стенах разразились восторженными криками, но крики эти были жиденькими и вскоре утихли.

«Слишком жарко, чтобы вопить». Дунк утер пот со лба. «И чтобы биться на турнире». Голова гудела, как барабан. «Мне бы только выиграть первый поединок, и еще следующий, и все, с меня довольно!»

На краю ристалища рыцари развернули коней и отбросили обломки копий — они преломили уже четвертую пару. На три больше, чем следовало бы... Дунк до последнего тянул время, не спеша облачаться в доспехи, и все равно он уже теперь чувствовал, как липнет к спине рубаха под стальным панцирем. «Ничего, бывают вещи и похуже, чем немного вспотеть», — сказал он себе, вспоминая битву на «Белой леди», когда железные люди хлынули на палубу корабля. К концу сражения он взмок не от пота, а от крови.

Взяв новые копья, Пэйдж и Фрей снова вонзили шпоры в бока скакунов. Из-под копыт летели комья спекшейся земли. Дунк услышал треск копий и поморщился. «Слишком много я вчера выпил и слишком много ел...» Он смутно помнил, как тащил на руках по лестнице невесту и как разговаривал на крыше с Джоном Скрипачом и лордом Пиком. «Что я делал на крыше?» Разговор шел о драконах, или о драконьих яйцах, или о чем-то в этом роде, но...

Его задумчивость нарушил шум — полурев, полустон. Дунк увидел, что золотистый конь доскакал до края ристалища без всадника, а сир Харберт Пэйдж ворочается на земле. «Еще двое, а потом моя очередь». Чем быстрее он выбьет из седла сира Утора, тем скорее можно будет избавиться от доспехов, выпить чего-нибудь холодненького и отдохнуть. У него будет в запасе час, если не больше, прежде чем снова наступит его черед.

Дородный герольд лорда Баттервелла поднялся на трибуну, чтобы вызвать следующую пару бойцов.

— Сир Аргрейв Дерзкий, — провозгласил он, — рыцарь из Нанни, вассал лорда Баттервелла из Белых Стен, и сир Глендон Флауэрс, рыцарь из Ивняков. Выйдите на ристалище и явите вашу доблесть!

По трибунам прокатился хохот.

Сир Аргрейв был тощий, жилистый мужчина, закаленный рыцарь в поношенных серых доспехах на коне без попоны. Дунк уже встречался с такими, как он: подобные люди крепче старых корней, и свое дело они знают. Противником его был юный сир Глендон, восседавший на заморенном мерине, в тяжелой кольчуге и железном полушлеме без забрала. На руке у него висел щит с пламенным отцовским гербом. «Кирасу бы ему и шлем приличный, — подумал Дунк. — Ведь один удар в лицо или в грудь — и все!»

Сир Глендон явно пришел в ярость от того, как его представили. Он сердито развернул коня и вскричал:

— Я — сир Глендон Гром, а не Глендон Флауэрс! Смотри, герольд, ты насмехаешься надо мной на свой страх и риск! В моих жилах течет кровь героя!

Герольд не снизошел до того, чтобы ответить ему, а на трибунах в ответ на протесты юного рыцаря снова разразились хохотом.

— Отчего они смеются над ним? — вслух удивился Дунк. — Он что, бастард, что ли?

«Флауэрс» была фамилия, которую давали бастардам, рожденным от благородных родителей, в Просторе.

— И что за Ивняки такие?

— Могу узнать, сир! — вызвался Эгг.

— Не надо. Это не наша забота. Шлем мой у тебя?

Сир Аргрейв и сир Глендон преклонили копья перед лордом и леди Баттервелл Дунк увидел, как Баттервелл нагнулся и шепнул что-то на ухо своей молодой жене. Та захихикала:

— Да, сир!

Эгг нацепил шляпу, чтобы защитить от солнца глаза и свою бритую голову. Дунк обычно посмеивался над шляпой мальчишки, но прямо сейчас он бы и сам от такой не отказался. Под таким солнцем солома куда лучше стали. Он убрал волосы с глаз, взял в обе руки шлем, надел его и пристегнул к латам. Подшлемник вонял затхлым потом, и все это железо ощутимо давило на затылок и плечи. Голова еще болела после вчерашней пьянки.

— Сир, — сказал Эгг, — еще не поздно отступить. Если вы лишитесь Грома и доспехов...

«То рыцарству моему конец».

— С чего ты взял, что я проиграю? — осведомился Дунк. Сир Аргрейв и сир Глендон разъехались в противоположные концы ристалища. — Я же не со Смеющимся Вихрем биться стану! Кого из присутствующих рыцарей мне стоит опасаться всерьез?

— Да почти всех, сир!

— Так бы и дал тебе в ухо! Сир Утор на десять лет старше меня и вдвое ниже ростом!

Сир Аргрейв опустил забрало. У сира Глендона забрала не было, и опускать ему было нечего.

— Но вы же не бились на турнирах с самого Эшфорда, сир!

«Вот наглый мальчишка!»

— Я упражнялся!

По правде говоря, не столь старательно, как следовало бы. Но он по возможности старался участвовать в рыцарских забавах, где следовало попасть копьем в кольцо или щит. А иногда он приказывал Эггу забраться на дерево и повесить на сук щит или бочонок, чтобы тренироваться на нем.

— Мечом вы владеете лучше, чем копьем, — сказал Эгг. — В поединке на секирах или булавах немногие могли бы устоять против вас...

Это было достаточно справедливо, чтобы Дунк вышел из себя.

— Что ж поделаешь, здесь не бьются ни на мечах, ни на булавах! — бросил он, когда сын Квентина Молнии и сир Аргрейв выслали коней вперед. — Ступай, принеси мой щит!

Эгг скривился и пошел за щитом.

На ристалище копье сира Аргрейва ударило о щит сира Глендона и проехало по нему, оставив борозду поперек молнии. Но тупой турнирный наконечник копья Грома ударил противника прямо в грудь, да с такой силой, что у того лопнула подпруга. Рыцарь вместе с седлом рухнул в пыль. Дунк поневоле проникся уважением к юнцу. «А мальчишка-то бьется почти так же хорошо, как болтает!» Интересно, заставит ли это зрителей перестать потешаться над ним?

Пропела труба, достаточно громко, чтобы Дунк поморщился. Герольд снова взобрался на трибуну.

— Сир Джоффри из дома Касвелл, владыка Опасного Моста, защитник Бродов. Сир Кайл, Кот с Туманных Болот! Выйдите на ристалище и явите вашу доблесть!

У сира Кайла доспехи были добротные, но старые и поношенные, со множеством вмятин и царапин.

— Мать была милостива ко мне, сир Дункан! — сказал он Дунку и Эггу, выезжая на ристалище. — Мне предстоит биться с лордом Касвеллом, тем самым, кого я желал встретить.

Если среди присутствующих и был человек, который чувствовал себя хуже, чем Дунк, то это, несомненно, был лорд Касвелл, напившийся накануне до бесчувствия.

— Удивительно, как он сумел сесть на коня после вчерашнего, — сказал Дунк. — Победа у вас в руках, сир!

— О нет! — сир Кайл вкрадчиво улыбнулся. — Сир Дункан, кот, который хочет сливок, знает, когда стоит мурлыкать, а когда показать когти. Я рухну наземь, как только копье его светлости коснется моего щита. А потом я приведу ему своего коня, принесу доспехи и скажу его светлости, что с тех пор, как я был его первым бойцом, он стал сражаться куда лучше. Это поможет мне добиться его расположения, и еще до исхода дня я снова буду человеком Касвелла, рыцарем из Опасного Моста.

«Немного в этом чести!» — чуть было не сказал Дунк, но предпочел промолчать.

Сир Кайл будет не первым межевым рыцарем, променявшим честь на теплый угол у очага,

— Что ж, как скажете, — буркнул он. — Удачи вам. Или неудачи, как вам больше понравится!

Лорд Джоффри Касвелл был хлипкий юнец лет двадцати, хотя сейчас, в доспехах, он выглядел несколько более впечатляюще, чем накануне, когда он уснул в луже вина. На щите у него был изображен желтый кентавр, натягивающий боевой лук. Такой же кентавр украшал белую шелковую попону его жеребца и был выгравирован золотом на его шлеме. «Человеку, у которого на гербе кентавр, стоило бы получше держаться в седле». Дунк не знал, хорошо ли сир Кайл владеет копьем, однако судя по тому, как сидел на коне лорд Касвелл, он мог свалиться даже от громкого чиха. «Коту достаточно будет проехать галопом вплотную к нему».

Эгг придерживал Грома под уздцы, пока Дунк взбирался в высокое жесткое седло. Он сидел и ждал, ощущая множество глаз, устремленных на него. «Гадают, насколько хорош этот здоровенный межевой рыцарь». Дунк и сам этого не знал. Ничего, скоро узнает.

Кот с Туманных Болот сдержал слово. Копье о руках у лорда Касвелла ходило ходуном, копье сира Кайла было нацелено в сторону. Оба сближались легкой рысью, так и не подняв коней в галоп. И тем не менее сир Кайл слетел наземь, стоило только копью лорда Джоффри случайно зацепить его плечо. «А я-то думал, коты всегда ловко падают на лапы!» — подумал Дунк, когда межевой рыцарь рухнул в пыль. Копье лорда Касвелла осталось цело. Он развернул коня и торжествующе потряс копьем, как будто только что спешил самого Лео Длинного Шипа или Смеющегося Вихря. Кот стащил с себя шлем и отправился ловить коня.

— Давай щит! — сказал Дунк Эггу. Мальчишка протянул ему щит. Дунк продел левую руку в ремень и стиснул ручку. Тяжесть щита успокаивала, придавала уверенности, хотя при его длине управляться с ним было непросто, а от висельника ему снова сделалось не по себе. «Все-таки дурное это предзнаменование!» Он твердо решил перекрасить щит сразу, как только появится возможность. «Воин, даруй мне ровную дорогу и быструю победу!» — взмолился он, пока герольд Баттервелла снова поднимался по лестнице.

— Сир Утор Серый Лист, — прозвенел его голос, — и Рыцарь Виселицы! Выйдите на ристалище и явите вашу доблесть!

— Осторожней, сир! — предупредил Эгг, подавая Дунку турнирное копье, конусовидное древко двенадцати футов в длину, заканчивающееся тупым турнирным наконечником в форме стиснутого кулака. — Другие оруженосцы говорят, что сир Утор хорошо держится в седле. И он проворен!

— Проворен? — фыркнул Дунк. — Да у него на щите улитка! С чего бы ему быть проворным?

Он вонзил каблуки в бока Грома и медленно направился вперед, держа копье вертикально. «Одна-единственная победа — и я ничего не теряю. Две — вообще хорошо, мы станем куда богаче, чем теперь. Но на две победы на таком турнире надеяться не стоит». Ему еще повезло при жеребьевке. Ему мог бы достаться в противники Старый Бык, сир Кирби Пимм или еще какой-нибудь местный герой. Быть может, распорядитель турнира нарочно сводит межевых рыцарей друг с другом, чтобы никому из лордов не пришлось пережить унижение, потерпев поражение в первом же круге от межевого рыцаря? «Неважно. Не больше одного противника за раз — так учил меня старик. Сейчас надо думать только о сире Уторе!»

Они встретились напротив трибун, где в тени замковых стен восседали на подушках лорд и леди Баттервелл. Подле них сидел лорд Фрей, держа на колене своего сопливого сынишку. Позади стояла череда девиц с опахалами, однако камчатная рубаха лорда Баттервелла потемнела под мышками и прическа его юной супруги обвисла, размокнув от пота. Юной леди явно было жарко, скучно и неуютно, но, завидев Дунка, она гак выпятила грудь, что молодой человек побагровел под шлемом. Он преклонил пику перед ней и ее супругом и повелителем. Сир Утор поступил так же. Баттервелл пожелал им удачного поединка. Его супруга высунула язычок.

Пора. Дунк рысью отъехал к южному концу ристалища. В восьмидесяти футах от него остановился и развернулся, готовясь к атаке, его противник. Серый жеребец Утора был меньше Грома, но моложе и горячей. Сир Утор был облачен в зеленый эмалевый панцирь и серебристую кольчугу. На его округлом шлеме-бацинете развевались зеленые и серые шелковые ленты, на зеленом щите красовалась серебристая улитка. «Хороший доспех, хороший конь — значит, и выкуп будет хорош, если я сумею выбить его из седла!»

Пропела труба.

Гром неторопливой рысцой двинулся вперед. Дунк развернул копье влево и опустил его так, чтобы оно легло поперек конской головы и деревянного барьера, отделяющего его от противника. Левая сторона его тела была защищена щитом. Он подался вперед, плотнее стиснул ноги, по мере того как Гром набирал скорость. «Мы — единое целое. Человек, конь и копье, все мы — единое существо из плоти, дерева и стали!»

Сир Утор стремительно несся вперед, копыта его серого вздымали облачка пыли. Когда их разделяло не более сорока ярдов, Дунк поднял Грома в галоп и нацелился копьем на серебряную улитку. Гневное солнце, пыль, жара, замок, лорд Баттервелл и его супруга, Скрипач и сир Мейнард, рыцари, оруженосцы, конюхи, простолюдины — все исчезло. Остался только противник. Он снова дал коню шпоры. Гром устремился вперед. Улитка неслась навстречу, росла с каждым движением длинных ног серого жеребца... но впереди нее надвигалось копье сира Утора с его железным кулаком. «Щит у меня прочный, он выдержит удар! Главное — улитка! Ударить по улитке, и победа за мной!»

Когда между ними оставалось ярдов десять, сир Утор поднял копье вверх.

Дунк услышал оглушительный треск — его копье ударило в щит. Он ощутил толчок, отдавшийся в руке и плече, но не увидел удара. Железный кулак Утора ударил его прямо между глаз, со всей силой человека и коня, слившихся воедино.

Дунк очнулся, лежа на спине, глядя на бочкообразные своды подвала. Какой-то миг он не мог понять, где он находится и как очутился здесь. В голове эхом отдавались голоса, перед глазами проплывали лица: старый сир Арлан, Тансель Длинная, Беннис Коричневый Щит, Рыжая Вдова, Бейелор Сломи Копье, Эйерион Пламенный, безумная и печальная леди Вайт. А потом он внезапно вспомнил турнир: жару, улитку, железный кулак, летящий в лицо... Дунк застонал и приподнялся на локте. От этого движения голова загудела, точно огромный боевой барабан.

Ну, по крайней мере, оба глаза у него были на месте. И дыры в голове не чувствовалось — это тоже хорошо. Он увидел, что лежит в каком-то подвале и со всех сторон стоят бочонки с вином и элем. «Что ж, — подумал он, — по крайней мере, тут прохладно и питье под рукой». Во рту стоял привкус крови. Дунка кольнул страх. Если он откусил себе язык, он навсегда останется не только болваном, но еще и немым болваном! «Доброе утро!» — прохрипел он, только затем, чтобы услышать собственный голос. Звук откликнулся эхом под сводами. Дунк попытался подняться на ноги, но от этого усилия стены подвала завертелись вокруг каруселью.

— Полегче, полегче! — сказал рядом дрожащий голос. И рядом с его кроватью появился горбатый старик, в одеянии, таком же сером, как его седые волосы. На шее у него была мейстерская цепь из разных металлов. Лицо у него было старческое и морщинистое, по обе стороны крупного крючковатого носа залегли глубокие складки. — Лежите смирно, дайте мне осмотреть ваши глаза.

Он заглянул Дунку в левый глаз, потом в правый, раздвигая веки пальцами.

— У меня голова болит.

Мейстер фыркнул.

— Скажите спасибо, что она у вас по-прежнему на плечах, сир. Вот, это должно вам немного помочь. Выпейте.

Дунк заставил себя выпить гнусное зелье все до капли, ничего не пролив и не выплюнув.

— Турнир... — сказал он, утирая губы тыльной стороной кисти. — Расскажите про турнир. Что там было?

— Да все те же глупости, что и обычно. Люди спихивали друг друга с коней палками. Племянник лорда Смоллвуда сломал себе запястье, сиру Эдену Риели раздробило ногу упавшей лошадью, но убиться пока никто не убился. Хотя за вас, сир, я опасался всерьез.

— Меня выбили из седла, да?

Он по-прежнему чувствовав себя так, словно голова у него была набита шерстью, иначе он бы не задал такого дурацкого вопроса. Дунк пожалел о нем сразу, как только эти слова слетели у него с языка.

— Выбили, да еще с таким грохотом, что замок содрогнулся до самых дальних башен. Те, кто поставил на вас большие деньги, были изрядно разочарованы, ваш оруженосец до сих пор себя не помнит. Он бы так подле вас и сидел, кабы я его не выставил. Не хватало еще, чтобы у меня тут под ногами ребятишки путались! Я напомнил ему о его долге.

Дунк обнаружил, что сам не помнит, о чем речь.

— О каком долге?

— О вашем коне, сир. О доспехах и оружии.

— Ах да, — сказал Дунк. Теперь он вспомнил. Мальчик хороший оруженосец, он знает, что от него требуется. «Я потерял меч старика и доспех, который выковал для меня Железный Пейт...»

— Да, и ваш дружок-скрипач тоже про вас спрашивал. Он сказал, чтобы я заботился о вас как можно лучше. Его я тоже выставил.

— Давно ли вы за мной ходите? — Дунк пошевелил пальцами правой руки. Пальцы работали нормально. «Пострадала только голова, а ею я все равно не пользуюсь, как говаривал сир Арлан...»

— Четыре часа, по солнечным часам.

Четыре часа — это еще не так плохо. Дунк как-то раз слышал о рыцаре, который получил такой сильный удар, что проспал сорок лет кряду, и, пробудившись, обнаружил себя седым и дряхлым.

— Вы не знаете, выиграл ли сир Утор второй поединок?

Быть может, Улитка даже выиграет турнир. Будет не так обидно, если Дунк сможет сказать, что потерпел поражение от лучшего рыцаря на турнире.

— Этот ваш? Ну да, выиграл. Против сира Аддама Фрея, кузена невесты, весьма многообещающего молодого рыцаря. Когда сир Аддам рухнул наземь, ее светлость упала в обморок. Ее пришлось отнести в ее комнаты.

Дунк заставил себя подняться, пошатнулся, но мейстер подхватил его и помог удержаться на ногах.

— Где моя одежда? Мне надо идти. Мне надо... я должен...

— Если вы не помните, куда вам надо, значит, не так уж это срочно.

Мейстер раздраженно тряхнул головой.

— Я посоветовал бы вам не есть жирного, избегать крепких напитков и новых ударов между глаз... но я давно убедился, что рыцари остаются глухи к голосу разума. Ступайте, ступайте себе. У меня на руках много других глупцов, о которых надо заботиться.

Очутившись во дворе, Дунк увидел коршуна, который ходил большими кругами в ослепительно-голубом небе, и позавидовал ему. На востоке собирались тучи, мрачные, как настроение Дунка.

Пока он брел обратно к ристалищу, солнце било его по макушке, точно молот по наковальне. Земля как будто колыхалась под ногами... а может быть, это его шатало. Поднимаясь по ступеням, ведущим в погреб, он дважды чуть не упал. «Эх, надо было послушаться Эгга!»

Он медленно пробирался через двор, вдоль внешнего края толпы. Пухлый лорд Алин Кокшоу, прихрамывая, уходил с ристалища, опираясь на двоих оруженосцев. Он был последним, кого выбил из седла юный Глендон Гром. Третий оруженосец нес его шлем. Три гордых пера были сломаны.

— Сир Джон Скрипач! — объявил герольд. — Сир Франклин из дома Фреев, рыцарь из Близнецов, принесший клятву верности владыке Переправы! Выйдите на ристалище и явите вашу доблесть!

Дунк мог только стоять и смотреть, как крупный вороной жеребец Скрипача рысью выбежал на поле в вихре развевающегося синего шелка и золотых мечей и скрипок. Панцирь у Скрипача тоже был синий, как и его наколенники, налокотники, наголенники и оплечье. Кольчуга же была позолочена. Сир Франклин восседал на сером в яблоках жеребце с развевающейся серебристой гривой, под масть его серым шелкам и серебристым доспехам. Они сошлись и разъехались, и съехались снова. Дунк стоял и смотрел, но ничего не видел. «Дунк-чурбан, темный, как погреб, — упрекнул он себя. — У него на щите слизняк! Как можно было проиграть человеку, у которого на щите слизняк?»

Вокруг раздались восторженные крики. Подняв глаза, Дунк увидел, что Франклин Фрей повержен. Скрипач спешился, чтобы помочь упавшему противнику подняться на ноги. «Он на шаг ближе к драконьему яйцу, — подумал Дунк, — а я где?»

Приближаясь к боковому выходу из крепости, Дунк наткнулся на труппу карликов со вчерашнего пира, которые готовились уезжать. Они запрягали пони в свинью на колесиках и во вторую повозку более обыденного вида. Он увидел, что ил шестеро, один меньше и уродливей другого. Некоторые походили на детей, но все они были такие маленькие, что определить, кто тут взрослый, кто ребенок, было трудно. При дневном свете, в замшевых штанах и грубых домотканых плащах с капюшонами, они выглядели далеко не такими забавными, как на пиру.

— Доброго вам утра! — любезно поздоровался Дунк. — Собираетесь в дорогу? На востоке тучи, смотрите, как бы дождя не было.

Ему ничего не ответили, только самый уродливый из карликов злобно зыркнул на него исподлобья. «Не тот ли это карлик, которого я стащил с леди Баттервелл вчера вечером?» Вблизи от коротышки несло сортиром. Дунк только раз вдохнул — и тут же ускорил шаг, торопясь миновать их.

Дунку показалось, что на то, чтобы пройти через Молочный замок, у него ушло столько же времени, сколько в свое время потребовалось им с Эггом, чтобы миновать пески Дорна. Он держался вплотную к стене и время от времени прислонялся к ней. Каждый раз, как он поворачивал голову, мир вокруг расплывался. «Воды, — подумал он, — мне надо напиться воды, а то я сейчас рухну».

Проходивший мимо конюх объяснил, как найти ближайший колодец. У колодца Дунк и обнаружил Кайла Кота, который вполголоса беседовал с Мейнардом Пламмом. Сир Кайл уныло сутулился, однако, услышав шаги Дунка, поднял голову.

— Сир Дункан? Мы слышали, что вы не то погибли, не то умираете...

Дунк потер виски.

— Нет. Я всего лишь жалею, что не умер.

— Как я вас понимаю! — вздохнул сир Кайл. — Лорд Касвелл меня не признал! Когда я напомнил ему, как вырезал для него его первый меч, он уставился на меня, как на безумного. И заявил, что в Горьком Мосту нет места таким хилым рыцарям, каким я себя выказал!

Кот горько расхохотался.

— И он забрал мое оружие и доспехи. И коня тоже. Что же мне теперь делать?

Дунку нечем было его утешить. Даже вольный всадник — не всадник, если у него нет коня, и даже тем, кто торгует своим мечом, нужно иметь меч.

— Что ж, добудете себе другого коня, — сказал Дунк, вытаскивая из колодца ведро. — В Семи Королевствах лошадей предостаточно. Найдете себе другого лорда, который даст вам оружие...

Он сложил ладони горсточкой, зачерпнул воды и стал пить.

— Другого лорда... Ага, как же. Нет ли у вас такого на примете? Я ведь не так молод и силен, как вы. И не так велик ростом. На здоровяков спрос всегда есть. Вот, к примеру, лорд Баттервелл любит, чтобы ему служили высокие рыцари. Взгляните хотя бы на этого Тома Хеддла. Вы видали, как он бьется на турнире? Он выбил из седла всех своих противников! И, кстати, сынок Молнии тоже. Как и Скрипач. Вот бы он оказался моим противником вместо Касвелла! Он не берет выкупа. Он говорит, что ему ничего не нужно, кроме драконьего яйца... драконьего яйца и дружбы поверженных противников. Истинный цветок рыцарства!

Мейнард Пламм расхохотался.

— Как же, цветок! Скажите лучше, скрипка рыцарства. Этот малый играет с бурей, и, когда она разразится, всем нам лучше очутиться подальше отсюда.

— Не берет выкупа? — переспросил Дунк. — Воистину благородный жест!

— Легко быть благородным, когда кошель у тебя набит золотом, — возразил сир Мейнард. — Это вам урок, сир Дункан, если только у вас хватит ума ему последовать. Вам еще не поздно убраться отсюда.

— Убраться? Куда?

Сир Мейнард пожал плечами.

— Куда угодно. В Винтерфелл, в Летний Замок, в Асшай, на границу Теней. Неважно куда, главное — подальше отсюда. Заберите своего коня, доспехи, выберитесь из замка через калитку. Вас никто не хватится. Улитка готовится к новому поединку, а остальным нет дела ни до чего, кроме турнира.

На какое-то мгновение Дунк поддался было искушению. Пока у него есть конь и доспехи, он останется рыцарем... или чем-то вроде рыцаря. А без коня, без оружия он будет не более чем бродягой. Рослым, сильным, но все равно бродягой. Но его оружие и доспехи принадлежат теперь сиру Утору. Как и Гром. Лучше уж быть бродягой, чем вором. В Блошином Конце, в компании Хорька, Рейфа и Пудинга, он был и тем и другим, но старик спас его от такой жизни. Дунк знал, что сказал бы сир Арлан аз Пениитри на предложение Пламма. Но сир Арлан был мертв, и потому Длик сказал это вместо него.

— Даже у межевого рыцаря есть своя честь.

— И что вы предпочли бы: умереть с незапятнанной честью или жить с запятнанной? О нет, можете не отвечать, я и так знаю, что вы скажете. Забирайте вашего мальчишку и бегите, рыцарь-висельник. Бегите, пока ваш герб не оказался предзнаменованием вашей судьбы.

— Откуда вам знать мою судьбу? — огрызнулся Дунк. — Может, вам тоже сон приснился, как Джону Скрипачу? И что вы знаете об Эгге?

— Ничего, кроме того, что щенку нечего делать в волчьей стае, — отвечал Терн. — Белые Стены — нездоровое место для мальчика.

— А чем закончился ваш поединок, сир? — осведомился Дунк.

— А я решил не соваться на ристалище. Кругом полно дурных предзнаменований. Как вам кажется, кто намерен претендовать на драконье яйцо, а?

«Ну уж точно не я!» — подумал Дунк.

— Про то ведают боги, а не я.

— А вы пораскиньте мозгами, сир. Глаза-то у вас на месте!

Дунк поразмыслил.

— Скрипач?

— Великолепно! А не могли бы вы объяснить, отчего вы так думаете?

— Ну, я просто... у меня такое ощущение.

— Вот и у меня тоже, — ответил Мейнард Пламм. — И это очень нехорошее ощущение. Сдается мне, что ни одному рыцарю, будь он мужчина или мальчишка, не стоит вставать поперек дороги нашему Скрипачу.

Эгг деловито чистил Грома возле их палатки, но взгляд у него был отсутствующий. «Мальчик переживает из-за моего поражения».

— Ну хватит, хватит! — сказал ему Дунк. — Еще немного, и Гром сделается таким же лысым, как ты.

— Сир?! — Эгг выронил щетку. — Я знал, я знал, что никакой дурацкий слизняк вас не убьет!

Он бросился ему на шею.

Дунк сдернул с мальчишки соломенную шляпу с обвисшими полями и нахлобучил ее себе на голову.

— Мейстер сказал, что ты удрал с моими доспехами.

Эгг с негодованием отобрал у него шляпу.

— Сир, я вычистил вашу кольчугу, отполировал ваши наголенники, оплечье и панцирь, но ваш шлем треснул и помялся в том месте, куда ударило копье сира Утора. Вам придется отдать его оружейнику, чтобы тот его выправил.

— Пусть сир Утор сам его выправляет. Теперь это его доспехи.

«Ни коня, ни меча, ни доспехов. Быть может, эти карлики возьмут меня в свою труппу... Забавное будет зрелище: шесть карликов лупят свиными пузырями великана».

— И Гром теперь тоже его. Идем. Доставим их ему и пожелаем ему успеха в следующих поединках.

— Прямо сейчас, сир? Вы не собираетесь уплатить выкуп за Грома?

— Выкуп? Чем, парень? Галькой и овечьим навозом?

— Я об этом уже подумал, сир. Если бы вы заняли денег...

Дунк перебил его.

— Нет, Эгг, взаймы мне столько денег никто не даст. С какой стати? Кто я такой? Здоровенный деревенский олух, называвший себя рыцарем, пока какой-то слизняк с палкой едва не отшиб ему голову.

— Ну, можно отдать Грозу, сир. А я буду снова ездить на Мейстере. Мы поедем в Летний Замок. Вы можете поступить на службу к моему отцу. В его конюшнях полно лошадей. У вас будет и боевой конь, и кобыла.

Эгг хотел ему только добра, но Дунк решительно не мог вернуться в Летний Замок. Побитым, униженным, без денег, проситься на службу, не имея даже собственного меча? Ни за что.

— Слушай, парень, — сказал он, — это очень любезно с твоей стороны, но мне не нужны объедки со стола твоего батюшки или из его конюшен. Наверно, пришла нам пора расставаться.

На худой конец всегда можно устроиться в городскую стражу в Ланниспорте или Староместе. Там любят крепких парней. «Я обил башкой все притолоки от Ланниспорта до Королевской Гавани, может быть, пора мне начать зарабатывать на своем росте деньги, а не одни только шишки». Но у стражников не бывает оруженосцев.

— Я научил тебя всему, чему мог, хотя это и немного. Теперь тебе лучше найти настоящего оружейного мастера, который позаботится о твоем обучении, свирепого старого рыцаря, который знает, с какой стороны за копье берутся.

— Не хочу настоящего оружейного мастера, — сказал Эгг. — Я хочу с вами! Может, все-таки воспользуемся моим...

— Ни в коем случае. И слышать об этом не желаю. Ступай, собери мои доспехи. Вручим их сиру Утору с подобающими любезностями. Плохое оттягивать не стоит — от этого оно становится только хуже.

Эгг пнул ногой землю. Он был весь поникший, как поля его шляпы.

— Хорошо, сир... Как скажете...

Снаружи шатер сира Утора выглядел совсем простым: большое квадратное сооружение из серо-бурой парусины, растянутое на пеньковых веревках. На центральном шесте, над длинным серым вымпелом, красовалась серебряная улитка, но это было единственное украшение шатра.

— Жди здесь, — сказал Эггу Дунк. Мальчишка держал под уздцы Грома. Крупный гнедой жеребец был нагружен оружием и доспехами Дунка, среди которых был и его новый подержанный щит. « Рыцарь Виселицы... Что за жалкий таинственный рыцарь из меня получился!» — Я быстро.

Он наклонился и протиснулся в шатер.

Внутри шатер оказался неожиданно уютным и роскошным. Земля под ногами была устелена мирийскими коврами, переливающимися всеми цветами радуги. Вокруг резного стола на козлах стояли походные кресла. На перине были раскиданы мягкие подушки, в железной жаровне курились благовония.

Сир Утор сидел за столом, перед ним лежала кучка золотых и серебряных монет, рядом стоял кувшин вина. Он деловито считал деньги на пару со своим оруженосцем, нескладным парнем, примерно ровесником Дунка. Время от времени Улитка пробовал монеты на зуб или отодвигал одну из них в сторону.

— Я смотрю, тебе еще есть чему поучиться, Уилл, — услышал Дунк. — Эта монета обрезана, та опилена. А эта? — у него в пальцах мелькнул золотой дракон. — Смотреть надо на деньги, прежде чем их берешь! Ну-ка, расскажи, что ты тут видишь!

Монета взлетела в воздух. Уилл попытался ее поймать, но она отскочила от его пальцев и упала на землю. Ему пришлось встать на колени, чтобы ее найти. Подобрав монету с пола, он покрутил ее в пальцах и наконец сказал:

— Монета как монета, милорд. На одной стороне дракон, на другой — король...

Серый Лист взглянул в сторону Дунка.

— А, Висельник! Рад видеть вас в добром здравии, сир. А то я опасался, что убил вас. Окажите мне любезность, наставьте моего оруженосца в науке о драконах! Уилл, отдай монету сиру Дункану.

Дунку ничего не оставалось, как взять монету. «Он вышиб меня из седла, а теперь еще и издевается?!» Нахмурившись, он взвесил монету на ладони, осмотрел ее с обеих сторон, попробовал на зуб...

— Монета золотая, не обрезанная и не опиленная. И вроде бы полновесная. Я бы тоже взял ее не задумываясь, милорд. Что с ней не так?

— Король.

Дунк пристальней вгляделся в монету. Лицо на ней было молодое, безбородое, приятное на вид. Король Эйерис на монетах был с бородой, так же, как и старый король Эйегон. Король Дейерон, что правил в промежутке между ними, не носил бороды, но это был не он. Монета выглядела не настолько истертой, чтобы быть древнее времен Эйегона Недостойного. Дунк напряженно разглядывал слово, что было написано под портретом. Семь букв. Они выглядели так же, как те, что он видел на других драконах, там было написано «ДЕЙЕРОН», но лицо Дейероиа Доброго Дунк знал, это был не он. Приглядевшись еще раз, он обнаружил, что пятая буква немного не такая, это был не...

— Дейемон! — выпалил он. — Тут написано «Дейемон»! Но короля Дейемона никогда не было, был только претендент. Дейемон Черное Пламя во время мятежа чеканил свою монету.

— Но ведь она же золотая! — возразил Уилл. — Полновесная золотая монета, чем она хуже других драконов, милорд?

Улитка отвесил ему затрещину.

— Кретин! Ну да, она золотая. Но это золото мятежника. Золото изменника. Владеть такой монетой — само по себе измена, а расплачиваться ею — измена вдвойне! Придется мне ее переплавить...

Он снова ударил оруженосца.

— Прочь с глаз моих! Мне надо поговорить с этим славным рыцарем наедине.

Уилл, не теряя времени, выскочил из шатра.

— Присаживайтесь, — любезно сказал сир Утор. — Не желаете ли вина?

Тут, у себя в шатре, Серый Лист выглядел совсем другим человеком, чем на пиру.

«Улитка обитает у себя в домике», — вспомнил Дунк.

— Нет, благодарю вас.

Он бросил монету обратно сиру Утору. «Золото изменника. Золото Черного Пламени. Эгг говорил, что это турнир изменников, а я и слушать не стал». Надо будет извиниться перед мальчишкой.

— Пол чашечки! — настаивал Серый Лист. — Судя по вашему голосу, вы в этом нуждаетесь.

Он налил две чаши вина и протянул одну Дунку. Сейчас, без доспехов, он больше походил на купца, чем на рыцаря.

— Я так понимаю, вы насчет ваших доспехов?

— Ну да.

Дунк принял вино. Может, от вина голова меньше болеть будет?

— Я привел коня, привез оружие и доспехи. Можете их забирать, всего вам наилучшего.

Сир Утор улыбнулся.

— Должен вам сказать, что вы держались весьма отважно.

Интересно, «отважно» значит «неуклюже»?

— Вы очень любезны, но...

— Боюсь, вы меня неправильно поняли, сир. Не сочтите за дерзость, но нельзя ли спросить, как вышло, что вы сделались рыцарем?

— Сир Арлан из Пеннитри подобрал меня в Блошином Конце, где я пас свиней. Его прежний оруженосец погиб на Багряном Поле, и ему нужен был кто-то, кто ходил бы за его конем и чистил доспехи. Он обещал научить меня владеть мечом и копьем и ездить верхом, если я стану служить ему... и я пошел к нему в услужение.

— Очаровательная история... хотя, будь я на вашем месте, про свиней я предпочел бы не упоминать. Скажите, а где теперь ваш сир Арлан?

— Он умер. Я похоронил его.

— Понятно. А отчего же вы не отвезли его домой, в Пеннитри?

— Я не знаю, где это.

Сир Арлан редко говорил о своей родине — не чаще чем Дунк о Блошином Конце.

— Я похоронил его на западном склоне холма, чтобы он мог смотреть на закат.

Походное кресло угрожающе скрипнуло под его весом.

Сир Утор снова сел.

— Доспехи у меня есть свои, и конь получше вашего. Для чего мне старая кляча, помятый панцирь и ржавая кольчуга?

— У меня доспех работы Железного Пейта! — сказал Дунк, начиная злиться. — И Эгг хорошо за ним ухаживал. На моей кольчуге нет ни единого пятнышка ржавчины, это хорошая, прочная сталь.

— Прочная и тяжелая, — горестно вздохнул сир Утор, — и к тому же она слишком велика для человека обычного роста. Вы необычайно велики ростом, Дункан Высокий. Что же до вашего коня, он слишком стар, чтобы на нем ездить, и слишком жилист, чтобы его съесть.

— Гром, конечно, уже не так хорош, как прежде, — признался Дунк, — и доспехи у меня великоваты, туг вы правы. Но вы могли бы их продать. В Ланниспорте и Королевской Гавани достаточно кузнецов, которые охотно избавят вас от них.

— Ну да, за десятую часть стоимости, — сказал сир Утор, — и только затем, чтобы их переплавить. Нет! Мне нужно звонкое серебро, а не старое железо. Нашей, королевской монетой. Так вы собираетесь платить выкуп за свое оружие или нет?

Дунк, хмурясь, крутил в руках чашу для вина. Чаша была из литого серебра, с цепочкой золотых улиток вдоль края. Вино в чаше тоже было золотистое и крепкое.

— Да я бы заплатил, кабы было чем. Заплатил бы с радостью. Но только...

— Но только в вашем кошеле и нары оленей не бодается.

— Если бы вы могли... могли одолжить мне моего коня и оружие, я бы заплатил вам позднее. Как только добуду денег.

Улитка усмехнулся.

— И где же вы их добудете, а?

— Поступлю на службу к какому-нибудь лорду, или... — Он с трудом выдавливал слова, чувствуя себя попрошайкой. — Может быть, на это уйдет несколько лет, но я непременно расплачусь! Клянусь вам!

— Своей рыцарской честью?

Дунк побагровел.

— Я могу оставить знак на пергаменте.

— Расписка межевого рыцаря на клочке бумаги? — сир Утор закатил глаза. — Этим только задницу подтереть!

— Но вы ведь тоже межевой рыцарь!

— Вы меня обижаете. Я еду куда хочу, не служу никому, кроме себя самого, это все правда, но... прошло уже много лет с тех пор, как я в последний раз ночевал на меже. В тавернах куда удобнее, знаете ли. Я турнирный рыцарь, лучший, какого вам когда-либо доводилось или еще доведется встретить!

— Лучший?! — его заносчивость взбесила Дунка. — Возможно, Смеющийся Вихрь с вами не согласился бы, сир. Как и Лео Длинный Шип, как и Бракенский Зверь. На Эшфордском турнире никто и не слыхивал об Улитке. С чего бы это, раз вы такой знаменитый боец?

— А я разве говорил, что я знаменитый боец? Знаменитого бойца ждет слава. А по мне, лучше уж оспа. Премного благодарен, я предпочитаю оставаться неизвестным. Я одержу победу в следующем круге, но в последнем поединке проиграю. Баттервелл обещал тридцать драконов рыцарю, который останется вторым — и это меня вполне устроит... как и несколько приличных выкупов и выигранные заклады.

Он указал на груды серебряных оленей и золотых драконов, лежащие на столе.

— Вот вы выглядите здоровяком и высоки ростом. Высокий рост всегда производит впечатление на глупцов, хотя на турнирах от него толку все меньше и меньше. Уиллу удалось поставить на меня на три к одному. А лорд Шоуни, тот вообще дал пять к одному, глупец!

Он взял со стола серебряного оленя и раскрутил его щелчком длинных пальцев.

— Следующим рухнет Старый Бык. Потом рыцарь из Ивняков, если он, конечно, дотянет. Принимая во внимание разыгравшиеся страсти, я думаю, что могу рассчитывать на неплохие ставки. Простецы любят своих местных героев.

— В жилах сира Глендона течет кровь героя! — выпалил Дунк.

— О, надеюсь, надеюсь. Кровь героя — это два к одному. За кровь шлюхи дают куда меньше. Сир Глендон направо и налево хвалится своим отцом, но вы заметили, что он ни разу не упомянул о своей матери? У него есть на то причины. Он родился от солдатской шлюхи по имени Дженни. Дженни-Пенни, звали ее до битвы на Багряном Поле. В ночь накануне битвы она переспала с таким количеством мужиков, что с тех пор ее звали не иначе как Дженни Багряное Поле. Она спала с Квентином Молнией, в этом я не сомневаюсь, как и с сотней других мужчин. Так что, сдается мне, наш приятель Глендон принимает желаемое за действительное. Он ведь даже не рыжий!

«Кровь героя...» — подумал Дунк.

— Но он утверждает, что он рыцарь.

— О, в этом я не сомневаюсь. Мальчишка и его сестра выросли в борделе, который назывался «Ивняки». После смерти Дженни-Пенни о них стали заботиться другие шлюхи, и они вбили мальчишке в голову историю, сочиненную его матерью, — что он якобы сын Молнии. Старый оруженосец, живший поблизости, научил мальчишку, чему мог, в уплату за пиво и девок, но, поскольку он был всего лишь оруженосец, он не мог посвятить маленького бастарда в рыцари. Однако полгода тому назад в бордель завалилась компания рыцарей и некоему сиру Моргану Данстейблу спьяну приглянулась сестрица сира Глендона. Но вышло так, что его сестра оказалась еще девственницей, а у Данстейбла не было денег за то, чтобы уплатить ей за утрату невинности. И они заключили сделку. Сир Морган посвятил ее брата в рыцари, прямо там, в «Ивняках», перед лицом двадцати свидетелей, а потом сестричка отвела его наверх и позволила ему сорвать ее цветок. Вот как оно все вышло.

Любой рыцарь может посвятить в рыцари другого человека. Будучи оруженосцем при сире Арлане, Дунк наслушался историй о людях, которые приобрели себе рыцарство в обмен на услугу или угрозами, или за мешок серебра, но про такое, чтобы рыцарство покупали в обмен на девственность сестры, он еще не слыхивал.

— Это просто байки, — сказал он помимо собственной воли. — Не может быть, чтобы это была правда!

— Я слышал об этом от Кирби Пимма. Он уверяет, что сам присутствовал там и был одним из свидетелей посвящения в рыцари, — пожал плечами сир Утор. — Сын героя, шлюхин сын, а возможно, и то и другое, но, встретившись со мной, парень потерпит поражение.

— Быть может, по жребию вам достанется другой противник.

Сир Утор вскинул бровь.

— Косгроув любит серебро не меньше любого другого. Уж поверьте мне на слово, следующим мне достанется Старый Бык, а потом мальчишка. Хотите побиться об заклад?

— Мне нечего поставить на кон.

Дунк даже не знал, что огорчает его сильнее: известие о том, что Улитка подкупает распорядителя турнира, чтобы заполучить устраивающих его противников, или мысль о том, что он, Дунк, устраивает его в качестве противника. Он встал.

— Что ж, я сказал то, зачем приходил. Мой конь и меч принадлежат вам, как и мои доспехи.

Улитка сложил пальцы домиком.

— Быть может, можно решить дело иначе. Вы по-своему не лишены дарований. Падаете вы просто восхитительно! — сир Утор улыбнулся, и губы его маслено блеснули. — Я верну вам вашего скакуна и доспехи... если вы согласитесь поступить ко мне на службу.

— На службу? — не понял Дунк. — На какую службу? Оруженосец у вас есть. Вам нужен гарнизон для замка?

— Был бы нужен, будь у меня замок. Но, по правде говоря, я предпочитаю хорошую таверну. Замок слишком дорого содержать. Нет, мне потребуются услуги иного рода. Мне хотелось бы, чтобы вы стали моим противником в еще нескольких турнирах. Двадцати будет достаточно. Вы ведь можете себе это позволить, верно? Вы будете получать десятую долю моей прибыли, а я вперед обещаю бить вас в вашу широкую грудь, а отнюдь не в лоб.

— Вы хотите, чтобы я ездил вслед за вами, чтобы вы вышибали меня из седла?

Сир Утор хохотнул.

— Вы такой могучий экземпляр, никто ни за что не поверит, что сутулый немолодой человек с улиткой на щите сумеет повергнуть вас наземь!

Он потер подбородок.

— Кстати, вам лучше придумать себе новый герб. Висельник — это, конечно, достаточно мрачно, но... ну, ведь он же повешенный, верно? Мертвый, потерпевший поражение. Нет, вам требуется что-нибудь более грозное. Медвежья голова, может быть. Череп. А еще лучше — три черепа! Младенец, пронзенный копьем. И еще, вам стоит отпустить волосы подлиннее и отрастить бороду. Чем более лохматую и неухоженную, тем лучше. Знаете, сколько вокруг таких вот мелких турниров? С такими ставками, на которые мы можем рассчитывать, мы заработаем достаточно денег, чтобы купить драконье яйцо, прежде чем...

— Прежде чем сделается известно, что я безнадежен? Я лишился доспехов, но не чести! Вы получите Грома и мое оружие, но не более того.

— Гордость нищим не к лицу, сир. Возможно, вас ждет куда худшая участь, чем служба у меня. Я, по крайней мере, мог бы научить вас кое-чему касательно турниров — ведь пока что вы разбираетесь в поединках не лучше, чем свинья в апельсинах!

— Вы выставите меня на посмешище!

— Я уже выставил вас на посмешище. И даже шутам надобно кушать.

Дунку хотелось врезать ему по морде, чтобы согнать с его лица эту гнусную улыбочку.

— Теперь я понимаю, отчего у вас на щите слизняк. Вы не настоящий рыцарь!

— Речи настоящего олуха. Неужели вы так слепы, что не видите, какая опасность вам грозит? — сир Утор отставил в сторону свой кубок. — Вы понимаете, почему я нанес вам такой удар, сир?

Он поднялся на ноги и коснулся середины груди Дунка.

— Наконечник, нацеленный сюда, сбил бы вас на землю так же верно. А голова — маленькая мишень, в нее труднее попасть... но при этом удар в нее с большей вероятностью окажется смертелен. Мне заплатили за то, чтобы я ударил вас именно в голову!

— Заплатили? — Дунк отшатнулся. — Что вы имеете в виду?

— Шесть драконов вперед, и обещали еще четыре, когда вы умрете. Согласитесь, жалкая сумма за жизнь рыцаря. Скажите спасибо, что мне не заплатили больше. Не то я вогнал бы наконечник копья в глазную прорезь вашего шлема.

У Дунка снова голова пошла кругом. «Отчего кому-то вздумалось платить за то, чтобы меня убили? Я никому тут, в Белых Стенах, ничего дурного не сделал!» И вообще, никто не испытывает к нему настолько сильной ненависти — кроме Эйериона, брата Эгга, а Пламенный Принц сейчас в изгнании за морем.

— Кто же вам заплатил?

— Слуга принес золото на восходе, вскоре после того, как распорядитель турнира вывесил списки бойцов. Его лицо было скрыто капюшоном, и он не назвал имени своего хозяина.

— Но почему?! — воскликнул Дунк.

— А я не спрашивал, — сир Утор снова налил себе вина. — Думаю, у вас больше врагов, чем вам кажется, сир Дункан. А почему бы и нет? Найдутся люди, которые могут сказать, что вы — причина всех их бед.

Дунк почувствовал, как холодная рука сдавила ему сердце.

— Объясните, что вы имеете в виду!

Улитка пожал плечами.

— Меня, может, и не было на Эшфордском турнире, однако же турниры — это мой хлеб. Я наблюдаю за турнирами, даже теми, на которых не бываю, так же пристально, как мейстеры наблюдают за звездами. И мне известно, что некий межевой рыцарь сделался причиной испытания Семерых, в результате которого Бейелор Сломи Копье пал от руки своего брата Мейекара.

Сир Утор уселся и вытянул ноги.

— Принца Бейелора многие любили. У Пламенного Принца тоже немало друзей, друзей, которые не забудут причины его изгнания. Подумайте о моем предложении, сир. Улитка, может, и оставляет за собой скользкий след, но немного слизи еще никому не повредило... а вот тот, кто танцует с драконами, рискует сгореть в пламени.

Выйдя из шатра Улитки, Дунк обнаружил, что снаружи стало заметно темнее. Тучи на востоке сделались еще больше и чернее, солнце клонилось к западу, бросая через двор длинные тени. Дунк увидел оруженосца Уилла, осматривающего копыта Грома.

— А где Эгг? — спросил он.

— Лысый мальчишка? А я откуда знаю? Убежал куда-нибудь.

«Наверное, не выдержал прощания с Громом, — решил Дунк. — Небось сидит в палатке со своими книжками».

Однако в палатке его не было. Книжки были на месте, аккуратно связанные стопочкой рядом с тюфяком Эгга, а мальчишки не было. Что-то не так. Дунк чувствовал это. Эгг не имел обыкновения уходить без разрешения.

Двое седых стражников пили ячменное пиво рядом с полосатым шатром в нескольких футах от него.

— Да ну его в задницу, одного раза с меня хватило! — буркнул один из них. — Когда солнце встало, поле было зеленым, ага.

Второй ткнул его в бок, он осекся, и только тут заметил Дунка.

— Да, сир?

— Вы моего оруженосца не видели? Его Эгг зовут.

Стражник почесал седую щетину под ухом.

— Как же, помню. Волос меньше, чем у меня, а рот втрое шире него самого. Другие ребятишки его малость помяли, но это было вчера. А с тех пор я его не видел, сир.

— Небось напугался и прячется где-то, — сказал второй.

Дунк сурово взглянул на него.

— Если он вернется, скажите ему, пусть ждет меня здесь.

— Хорошо, сир. Скажем.

«Может быть, он просто пошел смотреть турнир...» Дунк направился обратно к ристалищу. Проходя мимо конюшен, он наткнулся на сира Глендона Грома, который чистил красивую гнедую кобылку.

— Вы Эгга не видели? — спросил он.

— Вот только что пробегал мимо, — сир Глендон достал из кармана морковку искормил ее гнедой. — Как вам моя новая лошадь? Лорд Костейн прислал оруженосца, чтобы ее выкупить, но я сказал ему, чтобы он поберег свои золотые. Я хочу оставить ее себе.

— Его светлости эго не понравится.

— Его светлость заявил, что я не имею права изображать на своем щите молнию. Он сказал, что мне следовало изобразить пучок ивовых розог. Так что плевал я на его светлость.

Дунк невольно улыбнулся. Он и сам вволю хлебнул горечи с того же стола, накрытого такими, как Пламенный Принц и сир Стеффон Фоссовей. Он ощущал внутреннее родство с колючим юным рыцарем. «Откуда мне знать, возможно, моя мать тоже была шлюхой!»

— Сколько же лошадей вы выиграли?

Сир Глендон пожал плечами.

— Уже и счет потерял. Мортимер Боггс мне еще одну должен. Он говорит, что скорее съест ее живьем, чем допустит, чтобы на ней ездил какой-то бастард. И еще разбил свои доспехи молотком, прежде чем отправить их мне. Они теперь все в дырах. Впрочем, думаю, я все равно сумею что-нибудь выручить за металл...

Он выглядел не столько рассерженным, сколько расстроенным.

— Рядом с... с таверной, где я вырос, была конюшня. Я работал там, когда был мальчишкой, и, когда мог, уводил лошадей покататься, пока их хозяева были заняты. Я всегда хорошо разбирался в лошадях. Мерины, рабочие лошадки, иноходцы, тяжеловозы, крестьянские клячи, боевые кони — я ездил на любых. Даже на дорнийском песчаном скакуне. Знакомый старик научил меня, как сделать самому себе копье. Я думал, если я покажу им всем, насколько я хорош, им ничего не останется, как признать, что я и впрямь сын своего отца. Но они не желают меня признавать. Даже теперь. Не хотят, и все.

— Некоторые так никогда вас и не признают, — сказал ему Дунк. — Что бы вы ни делали. Но другие... Не все они одинаковы. Я встречал и хороших.

Он поразмыслил.

— После турнира мы с Эггом собирались податься на север. Поступить на службу в Винтерфелл, служить Старкам, воевать с железными людьми. Хотите, едемте с нами?

Сир Арлан всегда говорил, что север — это вообще отдельный мир. Там, на севере, наверняка никто не знает истории о Дженни-Пенни и рыцаре из Ивняков. «Там над вами никто не будет смеяться. Вас будут знать только по вашему мечу и судить только по вашей доблести».

Сир Глендон с подозрением взглянул на него.

— Это еще зачем? Вы хотите сказать, что мне следует сбежать и скрываться?

— Да нет. Я просто подумал... два меча лучше, чем один. Дороги нынче неспокойны.

— Что правда, то правда, — нехотя согласился юноша, — но моему отцу некогда обещали место в Королевской гвардии. И я рассчитываю добиться белого плаща, который так и не достался ему.

«У вас не больше шансов надеть этот плащ, чем у меня, — едва не сказал Дунк. — Вы родились от солдатской шлюхи, а я выбрался из сточных канав Блошиного Конца. Короли не имеют обыкновения осыпать почестями таких, как мы с вами». Однако он понимал, что парнишке эта правда придется не по вкусу. Поэтому вместо этого он сказал:

— Что ж, желаю силы вашей руке!

Он не успел пройти и нескольких шагов, как сир Глендон окликнул его:

— Сир Дункан, постойте! Я... я был слишком резок с вами. Мать всегда меня учила, что рыцарь обязан быть учтивым...

Казалось, слова давались ему с трудом.

— После последнего моего поединка ко мне подошел лорд Пик. Он предложил мне место в Старпайке. Сказал, что надвигается буря, подобной которой в Вестеросе не видели в течение целого поколения, что ему понадобятся мечи и люди, способные ими владеть. Преданные люди, умеющие повиноваться.

Дунк не поверил своим ушам. Гормион Пик открыто продемонстрировал, как он презирает межевых рыцарей, и на дороге, и тогда, на крыше, но это и впрямь было весьма щедрое предложение...

— Пик — знатный лорд, — осторожно сказал Дунк, — но... но, боюсь, это не тот человек, которому я бы доверился.

— Ну да... — юноша залился краской. — Он назначил свою цену. Он сказал, что возьмет меня к себе на службу, но... но сперва я должен доказать ему свою преданность. Он сказал, что позаботится о том, чтобы в следующем поединке мне в противники достался его друг, Скрипач, и потребовал от меня клятвы, что я поддамся ему.

Дунка это не удивило. Он понимал, что следовало бы возмутиться, но даже возмущения не испытывал.

— И что вы ему ответили?

— Я ответил, что, возможно, не сумею проиграть Скрипачу, даже если буду стараться, что я уже выбил из седла несколько куда лучших рыцарей, чем он, и что еще до исхода дня драконье яйцо будет моим.

Гром слабо улыбнулся.

— Это был не тот ответ, на который он рассчитывал. Он обозвал меня глупцом и велел мне остерегаться. Сказал, что у Скрипача много друзей, а у меня — ни одного.

Дунк положил руку ему на плечо и стиснул его.

— Один друг у вас есть, сир. Даже два, дайте мне только сперва найти Эгга.

Юноша посмотрел ему в глаза и кивнул.

— Приятно знать, что на свете еще остались настоящие рыцари!

Разыскивая Эгга в толпе вокруг ристалища, Дунк впервые получил возможность как следует разглядеть сира Томмарда Хеддла. Крепко сбитый, широкоплечий, с грудью как бочонок, зять лорда Баттервелла носил черный панцирь поверх доспеха из вареной кожи и причудливый шлем в виде чешуйчатого демона с оскаленной пастью. Конь его был на три ладони выше Грома и на два стоуна тяжелее, чудовищный зверь в кольчужной попоне. Все это железо не давало ему разогнаться, поэтому на ристалище Хеддл передвигался в лучшем случае легким галопом, однако это не помешало ему разделаться с сиром Кларенсом Карлтоном. Карлтона унесли с поля на носилках, и Хеддл снял свой демонический шлем. Голова у него была большая и лысая, с черной бородой лопатой. На щеке и на шее у него пламенели багровые нарывы.

Дунк узнал это лицо. Хеддл был тот самый рыцарь, что рявкнул на него в спальне, когда он взял в руки драконье яйцо. И тот самый человек с низким голосом, который разговаривал тогда с лордом Пиком.

В памяти вразнобой завертелись обрывки слов: «Да, выбор у нас небогатый!.. мальчишка и впрямь достоин своего отца... нужны мечи... старый Молочник рассчитывал... мальчишка и впрямь достоин своего отца... Бладрэйвен снами не ограничивается, можете быть уверены... мальчишка и впрямь достоин своего отца?»

Он вглядывался в трибуны — вдруг Эгг ухитрился занять подобающее ему место среди знати? Мальчика, однако, нигде видно не было. И Баттервелла с Фреем тоже было не видать, хотя супруга Баттервелла по-прежнему была там. Молодой женщине явно было скучно и не сиделось на месте. «Странное дело!» — подумал Дунк. Это же замок Баттервелла, это его свадьба, а Фрей — отец новобрачной. Весь этот турнир проводится в их честь. Куда же они подевались?

— Сир Утор Серый Лист! — прогремел герольд. На лицо Дунка упала тень — солнце скрылось за облаком. — Сир Теомор из дома Бульвер, Старый Бык, рыцарь Черной Короны. Выйдите на ристалище и явите вашу доблесть!

Старый Бык выглядел весьма грозно в своем кроваво-красном доспехе, с черными бычьими рогами на шлеме. Ему потребовалась помощь дюжего оруженосца, чтобы взгромоздиться в седло, и, судя по тому, как он держал голову, сир Мейнард был прав насчет его глаза. Однако когда он выехал на поле, толпа разразилась восторженными воплями.

Улитку приветствовали далеко не столь восторженно — несомненно, его это устраивало. В первой стычке рыцари обменялись легкими ударами. Когда они съехались во второй раз, Старый Бык сломал копье о щит сира Утора, Улитка же промахнулся. То же случилось и в третьей стычке, и на этот раз сир Утор пошатнулся, как будто вот-вот упадет. «Он притворяется! — догадался Дункан. — Затягивает поединок, чтобы в следующий раз ставки были выше!» Оглядевшись по сторонам, он обнаружил Уилла, деловито заключающего пари в пользу своего хозяина. Только тут Дунк сообразил, что мог бы и сам пополнить свой кошелек, поставив пару монет на Улитку. «Дунк-чурбан, темный, как погреб...»

В пятой стычке Старый Бык рухнул наземь, сбитый с коня копьем, которое ловко соскользнуло со щита и ударило его в грудь. При падении его нога запуталась в стремени, и конь проволок его по полю ярдов сорок, прежде чем его сумели остановить. Снова принесли носилки, чтобы оттащить его к мейстеру. Когда Бульвера уносили с поля, с неба начали падать первые капли дождя, покрывая темными пятнами его накидку. Дунк равнодушно проводил его взглядом. Он думал об Эгге. «А что, если он попал в руки моего тайного врага?» Это звучало не менее логично, чем все остальное. «Но мальчик же ни при чем! Если кто-то в обиде на меня, мне и отвечать, а никак не ему!»

Когда Дунк отыскал сира Джона Скрипача, тот уже облачился в доспехи перед следующим поединком. Ему прислуживали целых три оруженосца. Они застегивали на нем доспехи и поправляли попону на его коне. Сир Алин Кокшоу, изрядно помятый, сидел поблизости, пил разбавленное вино и дулся. Заметив Дунка, лорд Алин поперхнулся, и вино потекло у него по подбородку.

— Почему вы еще на ногах? Улитка же разбил вам голову!

— Железный Пейт выковал мне хороший прочный шлем, милорд. А голова у меня тверже камня, как говаривал сир Арлан.

Скрипач расхохотался.

— Не обращайте внимания на Алина! Бастард Молнии вышиб его из седла, он отбил свою пухлую задницу и решил, что ненавидит всех межевых рыцарей до единого!

— Этот гнусный прыщавый юнец — никакой не сын Квентина Грома! — возразил Алин Кокшоу. — Кто его вообще пустил на турнир?! Будь это моя свадьба, я велел бы его высечь, как самозванца!

— Да кто за вас замуж-то пойдет? — фыркнул сир Джон. — А самозванство Грома далеко не так противно, как ваше нытье. Сир Дункан, вы, случайно, не в дружбе с Гэлтри Зеленым? А то я в ближайшее время вынужден буду выбить его из седла!

Ну да, конечно.

— Нет, милорд, я не знаю этого человека.

— Вина хотите? А может, хлеба с оливками?

— Нет, милорд, мне только нужно с вами поговорить.

— Поговорить? Со мной? Сколько угодно! Давайте удалимся в твой шатер!

Скрипач придержал ему занавеску у входа.

— Нет, Алин, обойдемся без вас. Вам вообще стоило бы есть поменьше оливок.

Очутившись внутри, Скрипач обернулся к Дунку.

— Я знал, что сир Утор не убил вас. Мои сны никогда не лгут. А Улитке скоро предстоит встретиться со мной. Когда я выбью его из седла, я потребую вернуть вам ваше оружие и доспехи. И вашего коня тоже, хотя вы заслуживаете лучшего скакуна. Согласитесь ли вы принять от меня в дар новую лошадь?

— Я... нет... Нет, не могу.

Дунку сделалось не по себе от этой мысли.

— Мне не хотелось бы быть неблагодарным, но...

— Если вы боитесь оказаться в долгу, можете забыть об этом. Я не нуждаюсь в вашем серебре, сир. Мне нужна только ваша дружба. Не можете же вы поступить ко мне на службу, не имея лошади?

Сир Джон надел латные перчатки и принялся разминать пальцы.

— У меня оруженосец пропал.

— Небось сбежал с девчонкой?

— Эгг еще слишком мал, чтобы бегать по девчонкам, милорд. И он никогда не оставил бы меня по доброй воле. Даже если бы я был при смерти, он оставался бы со мной, пока мой труп не охладеет. И лошадь его на месте. Как и наш мул.

— Что ж, если вам угодно, я могу велеть своим людям поискать его.

«Велеть своим людям...» Дунку не понравилось, как это прозвучало. «Турнир изменников...» — подумал он.

— Вы никакой не межевой рыцарь.

— Ну да! — Скрипач улыбнулся обаятельной мальчишеской улыбкой. — Но вы же это знали с самого начала. С самой нашей первой встречи на дороге вы называли меня милордом. Почему?

— То, как вы говорите. То, как вы выглядите. То, как вы себя ведете.

«Дунк-чурбан, темный, как погреб...»

— Вчера ночью, на крыше, вы говорили...

— Ну да, спьяну я всегда делаюсь болтлив, но я говорил всерьез. И не собираюсь отказываться от своих слов. У нас с вами общая судьба. Мои сны не лгут.

— Ваши сны не лгут, — сказал Дунк, — а вот вы лжете. Вас ведь зовут не Джоном, верно?

— Верно!

Глаза Скрипача лукаво блеснули.

«У него глаза как у Эгга...»

— Его настоящее имя скоро станет известно — тем, кому следует его знать, — лорд Гормион Пик проскользнул в павильон и исподлобья взглянул на Дунка. — Послушайте, межевой рыцарь, я вас предупреждаю...

— Да ладно вам, Горми! — перебил его Скрипач. — Сир Дункан все равно на нашей стороне — или скоро будет с нами. Говорю же вам, я видел его во сне!

Снаружи пропела труба герольда. Скрипач обернулся.

— Меня зовут на ристалище. Прошу прощения, сир Дункан. Мы можем вернуться к нашей беседе после того, как я управлюсь с сиром Гэлтри Зеленым.

— Силы вашей руке, — сказал Дунк. Это была простая вежливость.

Сир Джон ушел, а лорд Гормион остался.

— Его сны погубят нас всех.

— И почем обошелся сир Гэлтри? — помимо своей воли спросил Дунк. — Довольно ли было серебра или пришлось платить золотом?

— Я смотрю, кто-то слишком много болтает.

Пик опустился в походное кресло.

— У меня тут снаружи десяток людей. Мне следовало бы позвать их сюда и велеть перерезать вам глотку.

— Отчего же вы этого не сделаете?

— Его милости это придется не по вкусу.

«Его милости...» Дунку как будто дали под дых. «Еще один черный дракон! — подумал он. — Еще одно восстание Черного Пламени... И со временем — еще одно Багряное Поле. Когда встало солнце, поле не было багряным...»

— А зачем эта свадьба?

— Лорду Баттервеллу нужна была новая молодка, чтобы греть ему постель, а у лорда Фрея была дочь, несколько распущенная девица. Свадьба оказалась удобным предлогом, чтобы собрать единомышленников. Большинство из приглашенных некогда сражались на стороне черного дракона. У других есть причины быть недовольными правлением Бладрэйвена, третьи лелеют собственные обиды или надежды... У многих из нас забрали сыновей или дочерей в Королевскую Гавань в качестве заложников, чтобы обеспечить нашу лояльность, но большинство из заложников погибли во время великого Весеннего Мора. Руки у нас больше не связаны. Пришло наше время. Эйерис слаб. Он книжник, а не воин. Простонародье его почти не знает, а то, что они знают, им не нравится. Его лорды любят его еще меньше, чем простецы. Его отец тоже был слаб, это правда, но, когда трону грозила опасность, у него были сыновья, которые могли сражаться за него. Бейелор и Мейекар, молот и наковальня. Но Бейелора Сломи Копье уже нет в живых, а принц Мейекар заперся в Летнем Замке, в обиде на короля и его десницу.

«Ага, — подумал Дунк, — а теперь вот глупый межевой рыцарь доставил его любимого сына прямо в руки его врагов. Есть ли более удобный способ сделать так, чтобы принц не высовывал носа из стен Летнего Замка?»

— Есть еще Бладрэйвен, — сказал он. — Его не назовешь слабым.

— Это так, — согласился лорд Пик, — однако колдунов никто не любит, а братоубийцы прокляты перед лицом богов и людей. И стоит Кровавому Ворону хоть раз проявить слабость или потерпеть поражение, его люди растают, как снега по весне. А если сон принца сбудется и отсюда, из Белых Стен, явится живой дракон...

— Трон будет ваш, — договорил за него Дунк.

— Его, — уточнил лорд Гормион Пик. — Я — не более чем скромный слуга.

Он встал.

— Не пытайтесь покинуть замок, сир. Если вы это сделаете, я сочту это изменой и вы поплатитесь головой. Мы зашли слишком далеко, чтобы отступать.

Свинцовое небо уже всерьез поливало дождем, когда Джон Скрипач и сир Гэлтри Зеленый взяли новые копья в противоположных концах ристалища. Многие гости торопились укрыться в большом зале, ежась под плащами.

Сир Гэлтри восседал на белом жеребце. Его шлем был украшен обвисшим зеленым султаном из перьев, такой же султан красовался на голове его коня. Плащ его был сшит из квадратных кусков ткани, все разных оттенков зеленого. Его наголенники и латные рукавицы сверкали золотом, и на его щите было изображено девять желто-зеленых пятиконечных звезд на травянисто-зеленом поле. И даже его борода была выкрашена в зеленый цвет, на манер заморских жителей Тироша.

Девять раз они со Скрипачом съезжались, держа копья наперевес, зеленый рыцарь и молодой лорд с золотыми мечами и скрипками в гербе, и девять раз копья ломались. К восьмой стычке земля начала раскисать, и боевые кони шлепали но лужам. На девятый раз Скрипач едва не выпал из седла, но все же сумел удержаться.

— Добрый удар! — воскликнул он, смеясь. — Вы едва не одолели меня, сир!

— Скоро одолею совсем! — крикнул сквозь дождь зеленый рыцарь.

— Да нет, вряд ли!

Скрипач отбросил в сторону сломанное копье, и оруженосец подал ему новое.

Следующая стычка оказалась последней. Копье сира Гэлтри бессильно скользнуло по щиту Скрипача, а сир Джон ударил зеленого рыцаря прямо в середину груди и вышиб его из седла. Рыцарь рухнул наземь, подняв фонтан бурых брызг. Дунк увидел, как на востоке сверкнула далекая молния.

Трибуны стремительно пустели: простецы и лорды торопились укрыться от ливня.

— Взгляните, как разбегаются! — пробормотал Алин Кокшоу, очутившийся рядом с Дунком. — Несколько капель дождя — и все отважные лорды с визгом прячутся в укрытие. Хотел бы я знать, что они станут делать, когда разразится настоящая буря, а?

«Настоящая буря...» Дунк понимал, что лорд Алин говорит не о погоде. «А этому что нужно? Неужто он вдруг решил подружиться со мной?»

Герольд снова взошел на трибуну.

— Сир Томмард Хеддл, рыцарь из Белых Стен, вассал лорда Баттервелла! — провозгласил он, перекрывая далекий раскат грома. — Сир Утор Серый Лист! Выйдите на ристалище и явите вашу доблесть!

Дунк взглянул на сира Утора как раз вовремя, чтобы увидеть, как улыбочка Улитки сделалась кислой. «Это не тот противник, за которого он заплатил!» Распорядитель турнира обманул его ожидания, но почему? «Потому что вмешался кто-то еще, кто-то, кого Косгроув ставит выше, чем Утора Серого Листа...» Дунк немного поразмыслил над этим. «Они не знают, что Утор не собирается побеждать! — внезапно осознал он. — Они видят в нем угрозу и хотят, чтобы Черный Том убрал его с пути Скрипача». Сам Хеддл был участником заговора Пика, можно было рассчитывать, что он проиграет, когда в том будет нужда. А значит, остается только...

И тут внезапно сам лорд Пик пронесся по грязному полю и взбежал по лестнице на трибуну герольда. Плащ бился у него за плечами.

— Нас предали! — вскричал он. — Среди нас — шпион Бладрэйвена! Драконье яйцо похищено!!!

Сир Джон Скрипач развернул своего скакуна.

— Мое яйцо? Как такое может быть? У входа в спальню лорда Баттервелла день и ночь стоит охрана!

— Охрана перебита, — объявил лорд Пик, — но один из стражников успел перед смертью назвать имя убийцы!

«Уж не собирается ли он обвинить в краже меня?» — подумал Дунк. По меньшей мере десять человек видели накануне, как он брал в руки драконье яйцо, когда принес леди Баттервелл в спальню ее супруга и повелителя.

Лорд Гормион обвиняюще ткнул пальцем вниз.

— Вот он стоит! Шлюхин сын! Хватайте его!

Сир Глендон Гром, стоявший в дальнем конце ристалища, растерянно поднял взгляд. Поначалу он, казалось, не понимал, что происходит, пока не увидел, как к нему со всех сторон сбегаются люди. Тут мальчишка принялся действовать, куда проворнее, чей ожидал от него Дунк. Он успел наполовину выхватить меч из ножен, прежде чем первый стражник ухватил его за горло. Гром вывернулся из его рук, но тут на него налетели еще двое. Они с разбегу врезались в него и повалили в грязь. Следом набежали еще и еще, крича и пиная его ногами. «А ведь на его месте мог быть и я», — осознал Дунк. Он чувствовал себя таким же беспомощным, как тогда, в Эшфорде, в тот день, когда было объявлено, что ему отрубят руку и ногу.

Алин Кокшоу оттащил его назад.

— Не лезьте туда! Вам еще оруженосца вашего найти надо.

Дунк развернулся в его сторону.

— Что вы имеете в виду?

— Может, я и знаю, где искать мальчишку...

— Где?!

Дунк был не в том настроении, чтобы играть в игры.

На дальнем конце поля сира Глендона грубо вздернули на ноги и поставили между двумя стражниками в кольчугах и полушлемах. От пояса до щиколоток он был бурым от грязи, по щекам у него текли кровь и дождевая вода. «Кровь героя...» — подумал Дунк. Черный Том спешился рядом с пленником.

— Где яйцо?!

С губ у Грома капала кровь.

— Для чего мне было его воровать? Я собирался его выиграть!

«Ага, — подумал Дунк, — именно этого-то они и не могли допустить».

Черный Том хлестнул Грома по лицу латной перчаткой.

— Обыскать его седельные сумы! — приказал лорд Пик. — Могу поручиться, что мы найдем в них запрятанное яйцо.

Лорд Алин понизил голос:

— И найдут ведь! Если хотите отыскать вашего оруженосца, идемте со мной. Сейчас самое подходящее время, пока они все заняты!

И пошел прочь, не дожидаясь ответа.

Дунку поневоле пришлось пойти следом. Сделав три широких шага, он поравнялся с лордом.

— Если вы что-то сделали с Эггом...

— Я не охотник до мальчиков. Сюда. Скорей, скорей!

Они миновали арку, спустились по грязной лестнице, свернули за угол. Дунк шагал следом за Алином, шлепая по лужам — дождь все шел и шел. Они держались вплотную к стенам, укрываясь в тени, и наконец остановились в замкнутом дворике, вымощенном гладкими и скользкими булыжниками. Со всех сторон теснились здания. Наверху виднелись окна, затворенные ставнями. В центре дворика находился колодец, обнесенный невысоким каменным бортиком.

«Неуютное местечко!» — подумал Дунк. Ему тут не нравилось. Он по старой привычке потянулся было к мечу, потом вспомнил, что его меч достался Улитке. Пока он шарил у бедра, где должен был находиться эфес меча, он почувствовал, как в поясницу ему уперлось острие кинжала.

— Попытайтесь обернуться, и я вырежу вам почки и отдам их поварам Баттервелла, чтобы те подали их на пиру!

Острие пронзило насквозь куртку Дунка.

— Подойдите к колодцу. И не вздумайте дергаться, сир!

«Если он швырнул Эгга в этот колодец, игрушечный ножичек его не спасет!» Дунк медленно двинулся вперед. Он чувствовал, как внутри него нарастает гнев.

Острие у спины исчезло.

— Что ж, межевой рыцарь, теперь можете обернуться ко мне лицом!

Дунк повернулся.

— Милорд, это все из-за драконьего яйца?

— Нет. Это все из-за дракона. А вы что думали, я буду стоять и смотреть, как вы пытаетесь его у меня похитить?

Сир Алин скривился.

— Не стоило мне доверяться этому несчастному Слизняку. Он ведь обещался вас убить! Но я заставлю его вернуть мое золото, все до последней монетки.

«Так это он?! — подумал Дунк. — Вот этот пухлый, надушенный лордишка с лицом как тесто, — он и есть мой тайный враг?!» Он не знал, смеяться ему или плакать.

— Сир Утор честно отработал свое золото. Просто у меня голова крепкая, вот и все.

— Да уж, похоже на то. Сделайте шаг назад.

Дунк отступил.

— Еще! Еще! Еще шаг!

Еще один шаг — и он оказался вплотную к колодцу, прижавшись задом к бортику.

— Сядьте на край. Вы не боитесь немного искупаться, а? Намного мокрей, чем теперь, вы все равно не станете.

— Я не умею плавать!

Дунк положил руку на бортик. Каменная стенка была мокрая. Один из камней подался под ладонью...

— Какая жалость! Вы сами туда прыгнете или вас пырнуть?

Дунк посмотрел вниз. Он видел круги от капель, расходящиеся по воде футах в двадцати внизу. Стенки колодца поросли зеленой слизью.

— Я же не сделал вам ничего дурного!

— И не сделаете. Дейемон мой. Это я буду командовать его Королевской гвардией. А вы — вы недостойны носить белый плащ!

— Я и не говорил, что я этого достоин.

«Дейемон... — имя откликнулось у него в голове гулким эхом. — Не Джон, а Дейемон. В честь отца. Дунк-чурбан, темный, как погреб...»

— Дейемон Черное Пламя породил семерых сыновей. Двое пали на Багряном Поле, близнецы...

— Эйегон и Эйемон. Гнусные безмозглые громилы, такие же, как вы. Когда мы были детьми, они забавлялись, мучая меня и Дейемона. Я плакал, когда Биттерстил увез его в изгнание, и плакал снова, когда лорд Пик сказал мне, что он возвращается домой. А потом он встретил на дороге вас — и забыл о моем существовании!

Кокшоу угрожающе взмахнул кинжалом.

— Выбирайте: либо вы бросаетесь в воду как есть, либо падаете туда, истекая кровью!

Дунк стиснул в руке шатающийся камень. Камень сидел на месте крепче, чем ему показалось. Прежде чем Дунк успел вырвать его из кладки, сир Алин бросился на него. Дунк отшатнулся в сторону, но острие кинжала распороло ему мышцу левой руки. А потом Дунк наконец вырвал камень. Он угостил им его светлость и услышал, как захрустели зубы.

— В воду, говорите?

Он еще раз ударил лорда камнем по лицу, бросил камень, схватил Кокшоу за запястье и вывернул его так, что кость хрустнула и кинжал со звоном упал на булыжники.

— Только после вас, милорд!

Дунк сделал шаг в сторону, рванул лордика за руку и пул его в зад. Лорд Алин вниз головой полетел в колодец. Раздался всплеск.

— Недурно, сир!

Дунк развернулся. Сквозь завесу дождя ему был виден только силуэт в плаще с капюшоном и белесый глаз. Только когда человек подступил ближе, Дунк различил под капюшоном знакомые черты сира Мейнарда Пламма, белесый глаз же оказался фибулой с лунным камнем, которой был сколот на плече его плащ.

Лорд Алин шумно бултыхался в колодце и звал на помощь.

— Убивают! Помогите! Спасите!

— Он пытался меня убить, — сказал Дунк.

— Ах вот отчего столько крови!

— Крови? — Дунк опустил глаза. Левая рука кровоточила от плеча до локтя, рубаха прилипла к телу... — А-а...

Дунк не помнил, как упал, но внезапно обнаружил, что лежит на земле и капли дождя стекают у него по лицу. Он слышал, как лорд Алин скулит в колодце, но плеск сделался тише.

— Надо перевязать вам руку, — сир Мейнард просунул руку под тело Дунка. — Вставайте, сир. Я вас сам не подниму. Шевелите ногами!

Дунк поднялся на ноги.

— Лорд Алин... Он же утонет.

— Никто его не хватится. Уж Скрипач так точно.

— Он не скрипач! — выдохнул Дунк, бледнея от боли.

— Не скрипач. Он Дейемон из дома Черного Пламени, второй этого имени. По крайней мере, так он станет называть себя, если воссядет на Железный Трон. Вы удивитесь, если узнаете, как много лордов предпочитают, чтобы король был отважным и глупым! Дейемон молод и лих и хорошо смотрится в седле.

Звуки, доносящиеся из колодца, сделались совсем слабыми, почти неслышными.

— Может, все же бросим его светлости веревку?

— Спасать его теперь, чтобы казнить потом? Думаю, не стоит. Пусть расхлебывает ту кашу, которую он заварил для вас. Давайте, обопритесь на меня.

Терн повел его через двор. Вблизи в чертах сира Мейнарда было нечто странное. Казалось, чем пристальнее Дулк вглядывался в него, тем меньше он видел.

— А помните, я ведь уговаривал вас бежать, но нет, вы сочли, что ваша честь дороже жизни! Доблестная смерть — это, конечно, замечательно, но если жизнь, о которой идет речь, — не ваша, что тогда? Вы поступили бы так же, а, сир?

— Не моя? А чья?

В колодце в последний раз всплеснуло — и затихло.

— Эгга? Вы имеете в виду Эгга? — Дунк стиснул руку Пламма. — Где он?!

— Он среди богов. И, думаю, вы знаете почему.

Дунка пронзила такая боль, что он забыл о раненой руке. Он застонал.

— Он попытался воспользоваться своим сапогом...

— Предполагаю, что да. Он показал кольцо мейстеру Лотару, который доставил его к Баттервеллу. Тот, несомненно, наложил в штаны при виде этого кольца и принялся соображать, ту ли сторону он выбрал и много ли известно о его заговоре Кровавому Ворону. Ответ на последний вопрос — «Довольно много».

Пламм хихикнул.

— Кто вы?!

— Друг, — ответил Мейнард Пламм. — Человек, который наблюдал за вами и удивлялся вашему присутствию в этом змеином логове. А теперь помалкивайте, пока мы вас не заштопаем.

Держась в тени, они оба вернулись в палатку Дунка. Внутри сир Мейнард разжег огонь, налил вина в чашу и поставил его греться.

— Рана чистая, и к тому же, по счастью, это не та рука, в которой вы держите меч, — сказал он, распарывая рукав окровавленной рубахи Дунка. — И кость, похоже, не задета. Но все-таки надо ее промыть, а то, чего доброго, потеряете руку.

— Это все неважно, — Дунку крутило живот, он чувствовал себя так, словно его вот-вот стошнит. — Если Эгг убит...

— То виноваты будете вы. Вам следовало бы держать его подальше отсюда. Но я не говорил, что мальчик убит. Я только сказал, что он среди богов. У вас есть чистое белье? Лучше шелковое?

— Рубаха моя. Хорошая, которую я добыл в Дорне... А что вы имеете в виду, что он среди богов?

— Всему свое время. Сперва ваша рука.

Над вином начал подниматься пар. Сир Мейнард отыскал хорошую шелковую рубаху Дунка, с подозрением обнюхал ее, потом достал кинжал и принялся резать ее на полоски. Дунк хотел было возразить, но сдержался.

— Эмброуза Баттервелла никогда нельзя было назвать решительным человеком, — сказал сир Мейнард, окуная в вино три полоски шелка. — Он с самого начала сомневался в этом заговоре, и сомнения его разыгрались с новой силой, когда он узнал, что мальчишка не привез меча. А нынче утром пропало драконье яйцо и вместе с ним иссякли остатки его отваги.

— Сир Глендон не воровал этого яйца! — сказал Дунк. — Он целый день провел во дворе, сражаясь либо наблюдая за поединками.

— И тем не менее Пик все равно отыщет яйцо в его седельных сумках.

Вино закипело. Пламм натянул кожаную перчатку и сказал:

— Постарайтесь не кричать.

Он вытащил из кипящего вина полоску шелка и принялся промывать рану.

Дунк не кричал. Он скрипел зубами, прикусил себе язык и бил себя кулаком по колену так сильно, что на ноге остались синяки, но не кричал. Остаток его хорошей рубахи сир Мейнард извел на повязку и туго обмотал ее вокруг руки.

— Ну, как вы себя чувствуете? — осведомился он, покончив с этим.

— Кошмарно... — Дунка передернуло. — Где же Эгг?

— Среди богов. Я же вам говорил.

Дунк ухватил Пламма здоровой рукой за горло.

— Говорите напрямик! Меня уже тошнит от намеков и недомолвок! Скажите, где искать мальчика, или я сломаю вашу паршивую шею, друг вы мне или нет!

— В септе. И не советую вам ходить туда без оружия, — улыбнулся сир Мейнард. — Это для вас достаточно ясно, Дунк?

Первым делом он отправился в шатер сира Утора Серого Листа.

Когда Дунк проскользнул внутрь, там был только оруженосец Уилл. Он склонился над бадьей, стирая белье своего господина.

— Снова вы? А сир Угор на пиру. Что вам нужно?

— Мой меч и щит.

— Вы принесли выкуп?

— Нет.

— Тогда с чего я должен позволить вам забрать ваше оружие?

— Оно мне необходимо.

— Это еще не повод.

— Хорошо, тогда что вы скажете, если я пообещаю вас убить?

Уилл ахнул.

— Вон оно!

У входа в замковую септу Дунк остановился. «Боги, сделайте так, чтобы я не опоздал!» Его перевязь с мечом висела на привычном месте, туго опоясывая талию. Щит с висельником он подвесил на раненую руку, и вес щита на каждом шагу отдавался болью во всем теле. Он опасался, что, если кто-нибудь его толкнет, он не сумеет сдержать крик. Дунк отворил дверь здоровой рукой.

Внутри было сумрачно и тихо. Септу освещали только свечи, мерцающие на алтарях Семерых. Большинство свечей горело на алтаре Воина, как и следовало ожидать в день турнира: многие рыцари пришли сюда, чтобы помолиться о даровании силы и отваги, прежде чем выйти на ристалище. Алтарь Неведомого был окутан тенью: на нем горела всего одна свечка. На алтарях Матери и Отца горели десятки свечей, на алтарях Кузнеца и Девы — чуть поменьше. А под сияющей лампадой Старицы преклонил колени лорд Эмброуз Баттервелл. Он стоял, склонив голову, и безмолвно молился о ниспослании мудрости.

Он был не один. Как только Дунк направился в его сторону, двое стражников двинулись ему наперерез. Лица под полушлемами были суровые и напряженные. Под накидками с зелено-бело-желтыми полосами дома Баттервелл виднелись кольчуги.

— Стойте, сир! — сказал один из них. — Вам тут делать нечего!

— Отнюдь! Я же вас предупреждал, что он меня найдет!

Это был голос Эгга.

Когда Эгг выступил из темноты за спиной Отца и его бритая голова блеснула в свете свечей, Дунк едва не бросился к мальчику с радостным криком, чтобы схватить его и стиснуть в объятиях. Однако в тоне Эгга было что-то, что заставило его остановиться. «Похоже, он скорее разгневан, чем напуган, и я никогда еще не видел его таким серьезным. И Баттервелл на коленях... Тут творится что-то странное».

Лорд Баттервелл поднялся на ноги. Его лицо, даже в тусклом свете свечей, выглядело бледным и влажным от пота.

— Пропустите его! — велел он охране. Когда те отступили назад, он поманил Дунка к себе. — Я не причинял мальчику вреда. Я хорошо знал его отца, когда был десницей короля. Пусть принц Мейекар знает: это был не мой замысел!

— Он это узнает, — обещал Дунк. «Что же тут происходит?»

— Пик! Это все его затея, клянусь Семерыми! — Лорд Баттервелл положил руку на алтарь. — Да поразят меня боги, если я лгу! Он сказал мне, кого следует пригласить, а кого звать не следует, и привез сюда этого мальчишку, претендента на престол. Поверьте, я не собирался становиться участником заговора! Том Хеддл, опять же, он меня подзуживал, я этого отрицать не стану. Да, это мой зять, он женат на моей старшей дочке, но я не буду лгать: он тоже замешан в этом деле.

— Он же ваш лучший боец! — сказал Эгг. — Если он в этом замешан, стало быть, и вы тоже.

Дунку хотелось взреветь: «Помолчи! Твой длинный язык погубит нас обоих!» Однако Баттервелл, похоже, сник еще больше.

— Милорд, вы не понимаете! Ведь Хеддл командует моим гарнизоном!

— Но ведь должны же у вас быть преданные вам стражники! — сказал Эгг.

— Вот эти двое, — сказал лорд Баттервелл. — И еще несколько человек. Да, я был чересчур беспечен, признаю, но изменником я не был никогда. Мыс Фреем с самого начала питали сомнения по поводу претендента лорда Пика. Ведь у него нет меча! Будь он сыном своего отца, Биттерстил Острая Сталь вручил бы ему Черное Пламя. И вся эта болтовня о драконе... безумие, дурь и безумие!

Его светлость утер рукавом пот со лба.

— А теперь они украли яйцо, драконье яйцо, которое пращур мой получил от самого короля в награду за верную службу. Утром, когда я проснулся, оно было на месте, и мои стражники клянутся, что в спальню никто не входил и никто не покидал ее. Может быть, они подкуплены лордом Пиком, я не могу сказать, но яйцо, яйцо исчезло! Его нужно вернуть, а не то...

«А не то дракон и впрямь вылупится», — подумал Дунк. Если в Вестеросе снова появится живой дракон, лорды и простолюдины сбегутся под знамена того принца, которому он будет принадлежать.

— Милорд, — сказал он, — нельзя ли мне перекинуться парой слов с моим... с моим оруженосцем?

— Как вам угодно, сир.

Лорд Баттервелл преклонил колени и снова стал молиться. Дунк оттащил Эгга в сторону и опустился на одно колено, чтобы поговорить с ним лицом к лицу.

— Я тебя сейчас так по уху съезжу, что у тебя голова свернется задом наперед и ты до конца дней своих будешь ходить, глядя туда, откуда пришел!

— Ну да, сир, поделом мне, — у Эгга хватило совести выглядеть пристыженным. — Я прошу прощения. Я просто хотел отправить ворона к отцу!

«Чтобы я мог остаться рыцарем. Мальчик не хотел ничего дурного...» Дунк оглянулся на коленопреклоненного Баттервелла.

— Что ты с ним сделал?

— Напугал, сир.

— Ага, понятно. К утру он себе мозоли на коленях натрет.

— Я не знал, что еще делать, сир. Мейстер, как только увидел кольцо моего отца, сразу привел меня к ним.

— К ним?

— К лордам Баттервеллу и Фрею, сир. Там еще и стражники были. Все были очень встревожены. Кто-то украл драконье яйцо.

— Не ты, надеюсь?

Эгг мотнул головой.

— Нет, сир. Я понял, что у меня неприятности, когда мейстер показал лорду Баттервеллу мое кольцо. Я подумывал сказать, что украл его, но решил, что он мне не поверит. А потом я вспомнил, как отец один раз говорил то, что услышал от лорда Бладрэйвена: дескать, лучше пугать, чем быть напуганным, — и сказал им, что отец отправил нас сюда шпионами и что сам он направляется сюда с войском, и что пусть лучше его светлость отпустит меня и признается в измене, а не то не сносить ему головы.

Он застенчиво улыбнулся.

— И так хорошо все получилось, сир, я даже и не надеялся!

Дунку хотелось взять мальчишку за плечи и встряхнуть так, чтобы зубы клацнули. «Это же не игра! — хотелось крикнуть ему. — Речь идет о жизни и смерти!»

— И что, лорд Фрей тоже все это слышал?

— Ну да. Он пожелал лорду Баттервеллу счастливой семейной жизни и объявил, что немедленно возвращается в Близнецы. А его светлость привел нас сюда и принялся молиться.

«Фрей мог сбежать, — подумал Дунк, — но Баттервеллу бежать некуда, и рано или поздно он начнет задумываться, где же принц Мейекар с его войском».

— Если лорд Пик пронюхает, что ты в замке...

Двери септы, ведущие во двор, с грохотом распахнулись. Обернувшись, Дунк увидел Черного Тома Хеддла, в панцире и кольчуге. Дождевая вода стекала с его промокшего плаща, собираясь в лужу под ногами. У него за спиной стоял десяток стражников, вооруженных копьями и секирами. За спиной у них небо рассекла бело-голубая молния, на светлый каменный пол внезапно упали резкие тени. От порыва влажного ветра пламя свечей задергалось.

Дунк только и успел подумать: «Ох, семь проклятых бездн!», прежде чем Хеддл приказал:

— Вот мальчишка! Хватайте его!

Лорд Баттервелл поднялся на ноги.

— Нет. Постойте. Не смейте трогать мальчика. Томмард, что все это значит?

Лицо Хеддла презрительно скривилось.

— Ваша светлость, не у всех нас в жилах течет молоко! Я заберу мальчишку.

— Вы не понимаете! — взвизгнул Баттервелл дрожащим голосом. — Нам конец! Лорд Фрей уехал, вслед за ним разбегутся и остальные! Сюда идет принц Мейекар с войском!

— Тем больше причин взять мальчишку в заложники.

— Нет-нет! — сказал Баттервелл. — Я больше не желаю иметь дела ни с лордом Пиком, ни с его претендентом на престол. Я не буду сражаться.

Черный Том холодно взглянул на своего лорда.

— Трус! — сплюнул он. — Говорите что хотите. Либо вы будете драться, либо умрете, милорд.

Он указал на Эгга.

— Золотой тому, кто первым пустит кровь!

— Нет! — Баттервелл обернулся к своим стражникам. — Остановите их, слышите? Я вам приказываю! Остановите их!

Но все стражники остановились в растерянности, не зная, кому повиноваться.

— Что ж, видно, самому придется! — сказал Черный Том, обнажая меч-бастард.

Дунк поступил так же.

— Прячься ко мне за спину, Эгг!

— Вы, оба, положить оружие! — взвизгнул Баттервелл. Кровопролития в септе я не допущу! Сир Томмард, этот человек дал принцу клятву верности! Он вас убьет!

— Только если упадет на меня! — осклабился Черный Том. Видел я, как он пытался сражаться на турнире!

— С мечом я управляюсь лучше! — предостерег его Дунк.

Хеддл только фыркнул и ринулся в бой.

Дунк грубо отпихнул Эгга за спину и повернулся навстречу клинку. Первый удар он отразил неплохо, однако меч Черного Тома врубился в щит, и раненую руку дернуло жгучей болью. Дунк попытался в ответ рубануть Хеддла по голове, но Черный Том уклонился от удара и снова замахнулся на него. Дунк еле успел вовремя подставить щит. Сосновые щепки полетели во все стороны, и Хеддл расхохотался, продолжая наносить удары, снизу, сверху, снова снизу. Дунк успешно отражал их щитом, но каждый удар причинял ему мучительную боль, и он невольно отступал назад.

— Бейте его, сир! — вопил Эгг. — Давайте, бейте его, вот же он, вот он!

Дунк чувствовал во рту вкус крови, и, что самое худшее, его рана снова открылась. Волной накатило головокружение. Клинок Черного Тома рубил длинный ромбовидный щит в щепки. «Дуб и железо, храните меня от смерти и адова огня!» — подумал было Дунк, но тут же вспомнил, что щит у него сосновый. Упершись спиной в алтарь, он споткнулся, упал на одно колено и понял, что отступать дальше некуда.

— Ты не рыцарь! — бросил Черный Том. — Что, остолоп, никак ты плачешь?

«Я плачу от боли!» Дунк рывком поднялся на ноги и огрел противника щитом.

Черный Том отшатнулся назад, но сумел устоять на ногах. Дунк надвигался на него и все бил и бил его щитом. Используя свое преимущество в силе и росте, он загнал Хеддла на середину септы. А потом отвел щит в сторону и рубанул его бастардом. Хеддл взвыл: сталь пробила шерстяную ткань и мышцы до середины бедра. Он бестолково взмахнул мечом, но удар вышел отчаянный и неуклюжий. Дунк снова принял его на щит и вложил весь свой вес в ответный удар.

Черный Том отшатнулся, отступил на шаг и в ужасе уставился на свое предплечье, отлетевшее в сторону и упавшее перед алтарем Неведомого.

— Ты... — выдохнул он, — ты, ты!..

— Я же предупреждал, — сказал Дунк, вонзая меч ему в горло, — что мечом владею лучше!

Двое стражников, увидев лужу крови, растекающуюся вокруг тела Черного Тома, выскочили обратно под дождь. Остальные стиснули копья и заколебались, опасливо поглядывая на Дунка и дожидаясь, что скажет их лорд.

— Это... это очень печально, — наконец выдавил Баттервелл. Он обернулся к Дунку и Эггу. — Надо убираться из Белых Стен, пока эти двое не рассказали о случившемся Гормиону Пику! У него среди гостей больше сторонников, чем у меня. В северной стене есть калитка, мы выберемся через нее... Идемте, надо спешить!

Дунк с лязгом вбросил меч в ножны.

— Эгг, ступай с лордом Баттервеллом!

Он обнял мальчика за плечи и понизил голос:

— Не оставайся с ним дольше, чем потребуется. Пришпорь Грозу и убирайся прочь, пока его светлость снова не переметнулся на другую сторону. Поезжай в Девичий Пруд, это ближе, чем Королевская Гавань.

— А как же вы, сир?

— Обо мне не беспокойся.

— Я же ваш оруженосец!

— Ага, — сказал Дунк, — вот и делай, как тебе приказано, а не то по уху схлопочешь!

Группа людей выходила из главного зала, остановившись только затем, чтобы накинуть капюшоны перед тем, как выйти под дождь. Старый Бык был среди них, и хлипкий лорд Каснелл, который снова успел набраться. Оба обогнули Дунка по широкой дуге. Сир Мортимер Боггс посмотрел на него с любопытством, но счел за лучшее не заговаривать с ним. Утор Серый Лист был не столь сдержан.

— Вы опоздали на пир, сир, — сказал он, натягивая перчатки. — И, я смотрю, вы опять при мече!

— Я уплачу вам выкуп за него, если вас это заботит, — разбитый щит Дунк бросил и накинул плащ поверх раненой руки, чтобы не видно было крови. — Если, конечно, останусь жив. В противном случае вам придется обобрать мой труп.

Сир Утор расхохотался.

— Никак не пойму, чем тут пахнет: то ли героизмом, то ли просто глупостью? Насколько я помню, эти два запаха очень похожи. Вам еще не поздно принять мое предложение, сир!

— Позднее, чем вы думаете, — предупредил его Дунк. Он не стал дожидаться ответа Серого Листа, просто протиснулся мимо него в двустворчатые двери. В зале пахло элем, дымом и мокрой шерстью. На галерее наигрывали негромкую музыку несколько музыкантов. С верхнего конца стола, где сир Кирби Пимм и сир Лукас Нейланд пили на спор, раздавался хохот. На помосте лорд Пик вел серьезную беседу с лордом Костейном, а молодая супруга Эмброуза Баттервелла сидела на своем почетном месте, всеми покинутая.

На нижнем конце стола Дунк обнаружил сира Кайла, который заливал горе элем лорда Баттервелла. Его блюдо было наполнено густой похлебкой, приготовленной из вчерашних объедков. «Бурая миска» звали такую еду в харчевнях Королевской Гавани. Сиру Кайлу она явно в рот не лезла. Нетронутая похлебка остыла, и бурая масса покрылась пленкой сала.

Дунк уселся на лавку рядом с ним.

— Сир Кайл!

Кот кивнул.

— A-а, сир Дункан... Эля хотите?

— Нет.

Только эля ему и не хватало!

— Вам нехорошо, сир? Прошу прощения, но вы выглядите...

«Куда лучше, чем я себя чувствую».

— Что они сделали с Глендоном Громом?

— В темницу отвели, — сир Кайл покачал головой. — Шлюхин сын или нет, но мне не казалось, что этот мальчик похож на вора.

— Он и не вор.

Сир Кайл прищурился, вглядываясь в него.

— Ваша рука... что...

— Кинжалом ударили.

Дунк, хмурясь, обернулся к помосту. Сегодня он уже дважды избежал смерти. Он знал, что большинству людей этого было бы довольно. «Дунк-чурбан, темный, как погреб...» Он поднялся на ноги и окликнул:

— Ваша милость!

Несколько человек на соседних скамьях положили свои ложки, прервали разговоры и обернулись в его сторону.

— Ваша милость! — повторил Дунк снова, уже громче. И зашагал по мирийскому ковру к помосту. — Дейемон!

Теперь умолкла половина зала. Сидевший в верхнем конце стола человек, что именовал себя Скрипачом, обернулся и улыбнулся ему. Дунк увидел, что для пира он облачился в фиолетовую рубаху. «Чтобы подчеркнуть цвет своих глаз!»

— А, сир Дункан! Рад, что вы с нами. Чего вы хотите от меня?

— Правосудия, — сказал Дунк, — правосудия для Глендона Грома.

Это имя эхом раскатилось по залу, и на мгновение показалось, будто все присутствующие — мужчины, женщины и дети — обратились в камень. Потом лорд Костейн грохнул кулаком по столу и вскричал:

— Этот щенок заслуживает смерти, а не правосудия!

Еще десяток голосов поддержали его, а сир Харберт Пэйдж заявил:

— Он родился бастардом! Бастарды все воры, если не похуже! Кровь сказывается...

На миг Дунк впал в отчаяние. «Я тут совсем один...» Но гут вскочил на ноги сир Кайл Кот. Его почти не шатало.

— Быть может, мальчишка и бастард, милорды, но он бастард Квентина Молнии! Сир Харберт верно говорит: кровь сказывается!

Дейемон нахмурился.

— Никто не чтит Квентина Молнию более меня, — сказал он. — Я не верю, что этот фальшивый рыцарь — от его семени. Он украл яйцо дракона и убил при этом трех добрых воинов.

— Он ничего не крал и никого не убивал! — настаивал Дунк. — Если и впрямь трое убиты, ищите их убийцу в другом месте. Ваша милость не хуже меня знает, что сир Глендон весь день провел во дворе, участвуя в одном поединке за другим.

— Ну да, — признался Дейемон. — Я и сам удивлялся. Но ведь драконье яйцо нашли среди его вещей!

— В самом деле? И где же оно теперь?

Лорд Пик встал и смерил Дунка властным ледяным взглядом.

— Оно в надежном месте, под охраной. А отчего вас это заботит, сир?

— Пусть его принесут сюда, — сказал Дунк. — Я бы не отказался взглянуть на него еще раз, милорд. Вчера вечером я видел его только мельком.

Глаза Пика сузились.

— Ваша милость, — сказал он Дейемону, — насколько я понимаю, этот межевой рыцарь явился в Белые Стены вместе с сиром Глендоном, без приглашения. Возможно, он его сообщник!

Дунк не обратил внимания на лорда Пика.

— Ваша милость, драконье яйцо, которое лорд Пик обнаружил среди вещей сира Глендона, он подложил туда сам. Пусть принесет его, если может. Взгляните на него сами. Могу поручиться, что это не более чем крашеный камень!

Зал взорвался, в нем воцарился хаос. Сотня человек заговорили все одновременно, десяток рыцарей вскочили на ноги. Дейемон сделался почти таким же юным и растерянным, как сир Глендон, когда тому бросили обвинение.

— Друг мой, вы пьяны?

«Лучше бы я был пьян...»

— Я потерял довольно много крови, — признался Дунк, — но голова у меня на месте. Сира Глендона схватили по ложному обвинению!

— Но зачем? — изумленно спросил Дейемон. — Если Гром, как вы утверждаете, не сделал ничего дурного, для чего его светлости утверждать, что он виновен, и пытаться доказать это с помощью какого-то крашеного камня?

— Чтобы убрать его с вашей дороги. Его светлость подкупил прочих ваших противников золотом и посулами, а Грома не купишь.

Скрипач залился краской.

— Это неправда!

— Это правда. Пошлите за сиром Глендоном и спросите у него сами!

— Я так и сделаю! Лорд Пик, велите немедленно привести сюда бастарда! И драконье яйцо принесите тоже. Я желаю взглянуть на него поближе.

Гормион Пик взглянул на Дунка с отвращением.

— Ваша светлость, мальчишку-бастарда сейчас допрашивают. Еще несколько часов, и он во всем признается, я не сомневаюсь.

— «Допрашивают» значит «пытают», — пояснил Дунк. — Еще несколько часов, и сир Глендон признается, что лично убил батюшку вашей светлости и обоих ваших братьев тоже.

— Довольно!!! — лорд Пик сделался почти лиловым. — Еще одно слово, и я вырву вам язык с корнем.

— Вы лжете, — сказал Дунк. — Вот вам целых два слова.

— И вы горько пожалеете о каждом из них! — пообещал Пик. — Схватить этого человека и приковать в темнице!

— Нет, — сказал Дейемон, угрожающе понизив голос. — Я хочу знать правду об этом деле. Сандерленд, Вривел, Смоллвуд, возьмите своих людей, ступайте в темницу и найдите там сира Глендона. Приведите его сюда и позаботьтесь, чтобы никто не причинил ему вреда. Если кто-то попытается вам воспрепятствовать, скажите, что вы делаете это по приказу короля!

— Как прикажете, — ответил лорд Вривел.

— Я сделаю так, как поступил бы мой отец, — сказал Скрипач. — Сир Глендон обвиняется в тяжких преступлениях. Он рыцарь, поэтому имеет право защищать себя с оружием в руках. Мы сойдемся с ним на ристалище, и пусть боги рассудят, виновен он или нет.

«Не знаю, чья в нем кровь, героя или шлюхи, — подумал Дунк, когда двое вассалов лорда Вривела бросили к ею ногам обнаженного сира Глендона, — однако ее осталось в нем гораздо меньше, чем было».

Парень был жестоко избит. Лицо в синяках и царапинах, несколько выбитых и сломанных зубов, правый глаз залит кровью, по всей груди — вздувшиеся и потрескавшиеся следы ожогов, где к коже прикладывали раскаленное железо.

— Вы в безопасности, — пробормотал сир Кайл. — Здесь только мы, межевые рыцари, и, видят боги, мы самый безобидный народ.

Дейемон велел препроводить раненого в мейстерскую башню, обработать раны и помочь ему приготовиться к поединку.

Смывая кровь с лица и рук Грома, Дунк заметил, что на пальцах левой руки не хватает трех ногтей. Это встревожило его сильнее всего.

— Вы копье держать сможете?

— Копье? — переспросил сир Глендон, сплевывая кровь. — У меня все пальцы на месте?

— Пальцев десять, — подтвердил Дунк, — а ногтей только семь.

Гром кивнул.

— Черный Том собирался отрезать мне пальцы, но его отозвали. Это с ним я буду сражаться?

— Нет. Его я убил.

— Так ему и надо! — улыбнулся юноша.

— Вы сойдетесь со Скрипачом, но его настоящее имя...

— Дейемон, ага. Мне сказали. Черный дракон, — сир Глендон рассмеялся. — Мой отец погиб за него. Я бы стал его вассалом, причем с радостью. Я бы сражался за него, убивал за него, умер бы за него. Но я не мог проиграть ради него.

Он отвернулся и выплюнул обломок зуба.

— Можно мне вина?

— Сир Кайл, дайте мех с вином.

Юноша сделал долгий глоток, затем вытер рот.

— Нет, вы только посмотрите, я трясусь, как девчонка!

— Вы на коне-то удержитесь? — нахмурился Дунк.

— Помогите мне умыться, дайте щит, копье и седло — и увидите, на что я способен! — объявил сир Глендон.

Уже почти рассвело, прежде чем дождь утих достаточно, чтобы начать поединок. В свете сотен факелов влажно блестела топкая грязь во дворе замка. Серый туман тянул призрачные пальцы к белесым каменным стенам, окутывая замковые укрепления. Многие свадебные гости не стали дожидаться начала битвы, но те, кто остался, взобрались на трибуны и устроились на промокших от дождя деревянных скамьях. Среди них стоял сир Гормион Пик в окружении гвардейцев и менее знатных лордов.

Всего пара лет прошла с тех пор, как Дунк ходил в оруженосцах у сира Арлана. Он не успел забыть, как и что нужно делать. Дунк затянул ремешки на плохо подогнанных доспехах сира Глендона, пристегнул шлем к оплечью, помог взобраться на коня и протянул рыцарю щит. После турнирных поединков на деревянном щите остались отметины, но ослепительная молния была еще видна. «Да он выглядит не старше Эгга! — подумал Дунк. — Испуганный и угрюмый мальчишка». Доспехов на гнедой кобыле не было, и к тому же она оказалась довольно норовистой. «Лучше бы он взял свою прежнюю лошадь. Гнедая, быть может, породистей и резвее, но коней перед сражением не меняют, к новой лошади он еще не привык».

— Дайте мне копье! — велел сир Глендон. — Боевое.

Дунк пошел к стойкам. Боевые копья были короче и тяжелее турнирных, которые использовались в поединках накануне: восемь футов прочного ясеневого древка с железным наконечником. Дунк выбрал одно из копий и вытянул его из стойки, проведя вдоль него рукой, чтобы убедиться, что оно не имеет изъянов.

На противоположном конце ристалища Дейемон принял такое же копье от своего оруженосца. Он больше не притворялся скрипачом. На попоне боевого коня вместо мечей и скрипок красовался трехглавый дракон дома Черного Пламени, черный на красном поле. Принц смыл черную краску с волос, и серебристо-золотые локоны сияли в свете факелов металлическим блеском. «Если бы Эгг отпустил волосы, они были бы такими же», — понял Дунк. Ему трудно было представить подобную картину, но он знал, что когда-нибудь это случится. Если они оба доживут до этого дня.

Герольд снова взобрался на помост.

— Сир Глендон Бастард обвиняется в воровстве и убийстве, — провозгласил он. — Он готов отстаивать свою невиновность ценой собственной жизни. Дейемон из Дома Черного Пламени, второй этого имени, законнорожденный король андалов-ройнаров и Первых людей, владыка Семи Королевств и Хранитель держаны, выступает со стороны обвинения против бастарда Глендона.

И словно не было последнего года. Дунк снова очутился на Эшфордском лугу, и в ушах его зазвучали слова Бейелора Сломи Копье, произнесенные перед началом сражения, ценой кок «рот была его жизнь. Дунк сунул копье на место и вынул турнирное копье из соседней стойки — тонкое, легкое, двенадцати футов длиной.

— Возьмите это, — сказал он сиру Глендону. На Суде Семерых, в Эшфорде, у нас были такие копья.

— Скрипач выбрал боевое копье. Он хочет меня убить.

— Пусть сначала дотянется до вас. Если вы хорошо нацелитесь, он даже не коснется вас.

— Не знаю...

— Зато я знаю.

Сир Глендон выхватил копье у него из рук, развернул лошадь и потрусил в сторону ристалища.

— Что ж, да хранят нас боги!

Где-то на востоке бледно-розовое небо прорезала молния. Дейемон вонзил позолоченные шпоры в бока своего жеребца и полетел вперед, словно громовой раскат, опустив боевое копье со смертоносным железным наконечником. Сир Глендон поднял щит и поскакал навстречу, держа длинное копье поперек головы лошади и целя в грудь молодого мятежника. Из-под копыт лошадей летела грязь. Казалось, что факела вспыхнули еще ярче, когда мимо них вихрем пронеслись всадники.

Дунк зажмурился. Раздался громкий треск, крик и глухой удар.

— Нет! — с тоской вскричал лорд Пик. — Не-е-ет!!!

На какое-то мгновение Дунку даже стало его жалко. Он открыл глаза. Крупный вороной жеребец, оставшись без всадника, замедлял бег, переходя на рысь. Дунк бросился к нему и схватил его за повод. На другом конце ристалища сир Глендон Гром развернул кобылу и поднял вверх расщепленное копье. Скрипач лежал ничком в грязном месиве, без движения, к нему со всех сторон сбегались зрители. Когда ему помогли подняться, он был в грязи с головы до пят.

— Бурый дракон! — крикнул кто-то. По двору раскатился взрыв хохота. Белые Стены озарили первые лучи солнца.

А через несколько мгновений, когда Дунк и сир Кайл помогали сиру Глендону спешиться, раздался голос трубы, и стража на стенах подняла тревогу. Из утреннего тумана к замку подступала армия.

— Выходит, Эгг-то не соврал! — удивленно сказал Дунк сиру Кайлу.

Из Девичьего Пруда пришел лорд Моутон, из Рейвентри — лорд Блэквуд, из Сумеречного Дола — лорд Дарклин. Пришли лорды земель вокруг Королевской Гавани — Хэйфорды, Росби, Стокворты, Масси — и стража столицы под предводительством троих рыцарей Королевской гвардии. Следом шли триста Вороновых Зубов с длинными белыми луками, сделанными из чардрев. Безумная Данелла Лотстон, в черной броне, облегающей ее фигуру, словно железная перчатка, с развевающимися рыжими волосами, вела солдат своего кошмарного замка Харренхолл.

Восходящее солнце золотило наконечники пятисот рыцарских пик и пяти тысяч солдатских копий. В утреннем сумраке проступали рисунки полусотни знамен, над которыми развевались два полотнища с королевскими драконами на черном поле: огненно-красное трехголовое чудовище короля Эйериса I Таргариена и белокрылая бестия, из пасти которой вырывалось алое пламя.

«Значит, все-таки не Мейекар», — подумал Дунк, увидев знамена. На стяге принца Летнего Замка изображались четыре трехголовых дракона попарно, символизируя четвертого сына покойного короля Дейерона II Таргариена. А одинокий белый дракон возвещал о прибытии королевского десницы, лорда Бриндена Риверса.

В Белые Стены явился сам Кровавый Ворон.

Первый мятеж Черного Пламени захлебнулся в крови и славе на Багряном Поде. Второй мятеж Черного Пламени позорно испустил дух, даже не начавшись.

— Им нас не испугать! — крикнул юный Дейемон, озирая сжимающееся вокруг замковых стен железное кольцо вражеской армии. — Мы сомнем: это войско и погоним его до самой Королевской Гавани! Трубите в рога!

Но рыцари, лорды и солдаты зароптали, и многие начали отступать в сторону конюшен, задней калитки и укромных местечек, где была надежда отсидеться в безопасности. И когда Дейемон выхватил меч и воздел его над головой, псе у мидели, что это не Черное Пламя.

— Устроим сегодня второе Багряное Поле! — воскликнул мятежный принц.

— Да брось, скрипачок! — крикнул в ответ седеющий оруженосец. — Жить-то хочется!

В конце концов Дейемон Черное Пламя и одиночку поскакал на врагов, в сторону королевских знамен, вытолкав на поединок лорда Бладрэйвена.

— Я вызываю на бой тебя или труса Эйериса, или любого названного тобой рыцаря!

Но люди Кровавого Ворона окружили его, стащили с коня и заковали в золотые кандалы. Знамя мятежника бросили в грязь и подожгли. Оно горело долго, и витой султан черного дыма был виден за много лиг.

В этот день кровь пролилась лишь раз, когда какой-то слуга лорда Вривела принялся хвастаться, что он — один из глаз Кровавою Ворона и вскоре получит награду.

— К полнолунию я уже буду тискать шлюх и пить дорнийское красное! — бахвалился он, и в этот миг кто-то из рыцарей лорда Костейна перерезал ему глотку.

— Пей вволю, — сказал он слуге, который захлебывался кровью. — Не дорнийское, зато красное.

Из замка Белые Стены потянулась молчаливая мрачная колонна пленников, они бросали оружие в общую сверкающую кучу, после чего их связывали и отводили в сторону, ждать суда лорда Бладрэйвена. Дунк прошел вместе со всеми, в компании с сиром Кайлом и Глендоном Громом. Они ожидали, что сир Мейнард присоединится к ним, но Пламм куда-то исчез еще ночью.

Сир Роланд Кракехолл из Королевской гвардии отыскал Дунка среди остальных пленников уже далеко за полдень.

— Сир Дункан! Седьмое пекло, где же вы прячетесь? Лорд Риверс давно вас ищет. Прошу, следуйте за мной.

Дунк пошел следом за ним. При каждом порыве ветра белый плащ развевался за плечами Кракехолла, сияющий, точно снег под луной. Дунк вспомнил то, что сказал ему Скрипач тогда, на крыше: «Я видел вас одетым во все белое, в длинном светлом плаще, ниспадающем с ваших широких плеч». Дунк хмыкнул. «Ага, а еще тебе снилось, что из каменного яйца вылупился живой дракон. Одно другого стоит!»

Шатер десницы был разбит в полумиле от замка, под сенью раскидистого вяза. Неподалеку мирно щипали травку коровы. «Короли возносятся и падают, — подумал Дунк, — а коровам и простецам нет до этого дела». Так, бывало, говаривал старик.

— А с ними что будет? — спросил он у сира Роланда, проходя мимо группы пленников, сидевших на траве.

— Их отведут в Королевскую Гавань, на суд. Рыцари и вассалы, скорее всего, легко отделаются. Они всего лишь исполняли приказы своих лордов.

— А лорды?

— Некоторых помилуют, если они во всем покаются и отдадут сына или дочь в заложники, чтобы подтвердить свою будущую верность. Те, кто получил прощение после Багряного Поля, так просто не отвертятся. Их посадят в тюрьму или лишат имущества. А зачинщики лишатся головы.

Когда они подошли к шатру, Дунк увидел, что последнюю угрозу Бладрэйвен уже начал приводить в действие. Головы Гормиона Пика и Черного Тома Хеддла были насажены на пики у самого входа, под ними лежали щиты с фамильными гербами. «Три замка, черные на оранжевом поле. Человек, убивший Роджера из Пеннигри».

Даже после смерти взгляд лорда Гормиона был колючими ледяным. Дунк протянул руку и закрыл ему веки.

— Зачем? — спросил один из стражников. — Вороны и так с ними управятся.

— Я ему кое-чем обязан.

Если бы Роджер не погиб в тот день, старый рыцарь даже не посмотрел бы в сторону Дунка, гоняющегося за свиньей по улочкам Королевской Гавани. «Какой-то давно умерший король некогда вручил свой меч одному сыну, а не другому. С этого все и началось. И вот я стою здесь, а бедняга Роджер лежит в могиле».

— Десница ждет, — напомнил Роланд Кракехолл.

Дунк миновал его и предстал пред лордом Бринденом Риверсом — бастардом, колдуном и королевским десницей.

Перед ним стоял Эгг, недавно искупавшийся и переодетый в роскошные одеяния, достойные племянника короли Ридом, в походном кресле, сидел лорд Фрей с кубком вина в руке, сбоку к нему жался его мерзкий наследник. Лорд Баттервелл тоже был здесь... он стоял на коленях, бледный и дрожащий oт страха.

— Измена остается изменой, даже если изменник струсил, — сказал лорд Риверс. — Я выслушал ваши оправдании, лорд Эмброуз, и поверил одному слову из десяти. Поэтому мы можем оставить себе десятую часть вашего состояния. И жену. Желаю вам счастливой семейной жизни.

— А Белые Стены? — проблеял лорд Баттервелл.

— Замок переходит к Железному Трону. Я разберу камню и засею землю солью. Через двадцать лет никто о нем и не вспомнит. Старые дурни и молодые мятежники до сих пор приезжаю! на Багряное Поле, чтобы возложить цветы на том месте, где погиб Дейемон Черное Пламя. Я не потерплю, чтобы Белые Степы превратились в еще один памятник черному дракону.

Он взмахнул бледной рукой.

— А теперь пшел прочь, поганец!

— Десница так добр...

Баттервелл вышел, пошатываясь. Он был так ослеплен горем, что даже не узнал Дунка, когда проходил мимо него.

— Вы тоже можете идти, лорд Фрей, — заявил лорд Риверс. Мы продолжим разговор позже.

— Как прикажете, милорд.

Фрей вышел из шатра, ведя за руку сына.

И лишь тогда десница короля обернулся к Дунку.

Он был старше, чем помнил Дунк. Резкие черты, морщины, но кожа оставалась белой, как кость, и щеку и шею все так же уродовало красное родимое пятно, которое кое-кому казалось похожим на ворона. Он был одет в алую рубаху и черные сапоги. Дымчатый плащ скрепляла фибула в форме железной руки. Прямые белые волосы падали на плечи и были зачесаны на одну сторону лица, видимо, чтобы скрыть пустую глазницу. Этот глаз выбил Биттерстил на Багряном Поле. Уцелевший глаз был красного цвета. «Сколько глаз у Кровавого Ворона? — Тысяча и один».

— У принца Мейекара, несомненно, были серьезные причины отдать сына в оруженосцы межевому рыцарю, — начал десница. — Но едва ли он предполагал, что обучение включает в себя замок, полный изменников. Сир, как получилось, что я обнаружил своего кузена в этом змеином гнезде? Лорд Баттервелл уверял, что вас, под личиной таинственного рыцаря, прислал сюда сам принц Мейекар, чтобы разузнать о планах заговорщиков. Это правда?

Дунк преклонил колено.

— Нет, милорд. То есть да, милорд. — Так сказал ему Эгг. То есть Эйегон. Принц Эйегон. Так что отчасти это правда. Но не совсем.

— Ясно. Вы двое узнали о заговоре против короны и решили своими руками остановить заговорщиков. Так было дело?

— Не совсем. Мы просто... влипли, если можно так сказать.

Эгг скрестил руки на груди.

— Мы с сиром Дунканом неплохо справлялись с ситуацией до тех пор, пока не явились вы со своей армией.

— Нам помогли, милорд, — добавил Дунк. — Межевые рыцари.

— Да, милорд. Сир Кайл по прозвищу Кот и Мейнард Пламм. И сир Глендон Гром. Именно он выбил из седла Скри... главного мятежника.

— Да, я уже слышал эту историю примерно раз пятьдесят. Бастард из Ивняков. Сын шлюхи и предателя.

— Сын героя! — возразил Эгг. — Если он находится среди пленников, я требую, чтобы его нашли и освободили. И дали ему награду.

— Да кто ты такой, чтобы приказывать королевскому деснице?

Эгг и глазом не моргнул.

— Ты знаешь, кто я такой, кузен.

— Ваш оруженосец ведет себя дерзко, сир, — обратился лорд Риверс к Дунку. — Вам следует выбить из него эту наглость!

— Я пытался, милорд. Но он же принц.

— Он дракон, вот кто он, — сказал Кровавый Ворон. — Встаньте, сир.

Дунк поднялся.

— Таргариенам всегда являлись сны о грядущем еще задолго до Завоевания, — сказал Бладрэйвен. — Неудивительно, что время от времени этот дар пробуждается и в роду Черного Пламени. Дейемону приснилось, что в Белых Стенах родится дракон, так оно и вышло. Глупец всего лишь перепутал цвета.

Дунк посмотрел на Эгга. «Кольцо! — понял он отцовское кольцо. Оно теперь у него на пальце, а не спрятано в сапоге».

— Я подумываю о том, чтобы взять тебя с собой в Королевскую Гавань, — сказал лорд Риверс, обернувшись к Эггу, и держать при дворе, как... гостя.

— Моему отцу это не понравится.

— Наверняка. Принц Мейекар... вспыльчив. Возможно, мне следует отправить тебя обратно в Летний Замок.

— Мое место рядом с сиром Дунканом. Я его оруженосец.

— Храни вас боги! Что ж, как хочешь. Можете идти споен дорогой.

— Можем, — согласился Эгг. — Но нам потребуются деньги. Сиру Дункану нужно заплатить выкуп Улитке.

Бладрэйвен рассмеялся.

— Куда подевался тот робкий мальчуган, которого я встречал в Королевской Гавани? Как пожелаете, мой принц. Я прикажу казначею выдать золота, сколько захотите. В пределах разумного.

— Только взаймы, — вставил Дунк. — Я потом верну!

— Ну конечно. Когда научитесь сражаться на турнирах, да?

Лорд Риверс шевельнул пальцами, отпуская их, раскатал свиток и, взяв перо, принялся вычеркивать имена.

«Отмечает тех, кто умрет», — понял Дунк.

— Милорд, — подал он голос, — мы видели головы снаружи. А Скрипач... Дейемон... ему тоже отрубят голову?

Лорд Бладрэйвен поднял взгляд от пергамента.

— Как решит король Эйерис... но у Дейемона есть четверо младших братьев, да еще и сестры. Если я окажусь настолько глуп, что снесу его удалую голову, его матушка будет рыдать, его друзья вновь назовут меня братоубийцей, а Биттерстил коронует его брата Хейегона. После казни юный Дейемон станет героем. Оставшись жив, он сделается препятствием на пути моего сводного брата. Вряд ли он сможет объявить королем третьего из рода Черного Пламени, если второй, увы, пока еще жив. Кроме того, благородный пленник украсит наш двор и станет живым доказательством милосердия и доброты его величества короля Эйериса.

— У меня тоже есть вопрос, — сказал Эгг.

— Я начинаю понимать, почему твой отец так охотно от тебя избавился. Что еще тебе угодно, кузен?

—Кто взял драконье яйцо? У дверей была стража, у лестницы тоже стража, никто не смог бы проникнуть в покои лорда Баттервелла незамеченным.

Лорд Риверс улыбнулся.

— Хорошенько подумав, я бы предположил, что кто-то забрался через дырку в уборной.

— Но колодец уборной слишком узок!

— Для взрослого. Ребенок бы пролез.

— Или карлик! — выпалил Дунк.

«Тысяча и один. Почему бы одному из этих глаз не оказаться в труппе карликов?»