Деннис Лихэйн

В ожидании дождя

Посвящается моим друзьям Джону Демпси, Крису Маллену и Сьюзан Хейс, позволившим мне украсть у себя несколько отличных фраз и не подавшим на меня за это в суд

И

Андре — нам тебя не хватает

Я слышал, как бормочут старики:

«Всё изменяется…

Уносит нас течение реки…»[1]

Уильям Батлер Йейтс

В моем сне у меня есть сын. Ему лет пять, но и голос, и ум у него — как у пятнадцатилетнего. Он сидит рядом со мной пристегнувшись, и ноги его едва достают до края автомобильного сиденья.

Машина — старая, огромная, и руль у нее размером с велосипедное колесо. Мы едем; за окном раннее декабрьское утро цвета мутного хрома.

Мы где-то за городом, южнее Массачусетса, но севернее линии Мэйсона-Диксона — возможно, в Делавэре или в южной части Нью-Джерси. Вдалеке виднеются клетчатые красно-белые силосные башни, торчащие на окраинах перепаханных полей, присыпанных бледно-серым, газетного оттенка снегом. Насколько хватает глаз, кругом только поля, только силосные башни, замершая и беззвучная мельница и обледенелые телефонные провода, уходящие за горизонт.

Никаких машин, никаких людей. Только я, мой сын и антрацитно-черная дорога, рассекающая поля замерзшей пшеницы.

— Патрик, — говорит мой сын.

— Да?

— Хороший день сегодня.

Я гляжу в серое, незыблемое и беззвучное утро за окном. За самой дальней башней виднеется струйка дыма, поднимающегося из трубы. Самого дома я не вижу, но представляю себе его тепло. Чувствую аромат стряпни в духовке, вижу вытесанные из вишни балки под кухонным потолком и саму кухню — собранную из медового оттенка древесины. С ручки плиты свисает передник. Я чувствую, как же хорошо быть дома в такое тихое декабрьское утро.

Я смотрю на своего сына и отвечаю:

— Да, хороший день.

Он говорит мне:

— Мы будем ехать весь день. И всю ночь. Мы всегда будем ехать.

— Конечно, — киваю я.

Мой сын глядит в окно. Говорит:

— Пап?

— Да?

— Мы никогда не остановимся.

Я поворачиваюсь к нему — он глядит на меня снизу вверх, моими же глазами.

— О’кей, — говорю я. — Мы никогда не остановимся.

Он накрывает мою ладонь своей:

— Если мы остановимся, у нас кончится воздух.

— Ага.

— А если у нас кончится воздух, мы умрем.

— Точно.

— Пап, я не хочу умирать.

Я глажу его по голове:

— И я не хочу.

— И поэтому мы никогда не остановимся.

— Никогда, — улыбаюсь ему я. Я чувствую запах его кожи, его волос, запах новорожденного, хотя ему пять лет. — Мы всегда будем ехать.

— Хорошо.

Он устраивается поудобнее на своем сиденье, а затем засыпает, прижавшись щекой к моей руке.

Черная дорога бежит вперед, сквозь мутно-белые поля, и рука моя на руле легка и уверенна. Дорога — прямая, ровная и простирается на тысячу миль. Ветер подхватывает лежалый снег и с тихим шорохом пригоршнями кидает его в трещины на асфальте.

Я никогда не остановлюсь. Я никогда не выйду из машины. У меня никогда не кончится бензин. Я никогда не проголодаюсь. Здесь тепло. Я со своим сыном. Он в безопасности. Я в безопасности. Я никогда не остановлюсь. Я не устану. Я всегда буду ехать.

Дорога лежит передо мной — пустая и бесконечная.

Мой сын поднимает голову, спрашивает:

— А где мама?

— Я не знаю, — отвечаю я.

— Но с ней все в порядке? — Он смотрит на меня снизу вверх.

— Все в порядке, — говорю я. — Все в полном порядке. Спи дальше.

Мой сын снова засыпает. Я продолжаю вести машину.

И оба мы исчезаем, когда я просыпаюсь.

1

Когда я впервые встретил Карен Николс, она произвела на меня впечатление женщины, которая гладит свои носки.

Невысокого роста блондинка, она вылезла из ядовито-зеленого «фольксвагена» 98-го года выпуска, когда мы с Буббой переходили через улицу, направляясь к церкви Святого Бартоломью. В руках мы держали стаканчики с утренним кофе. На дворе стоял февраль, но в тот год зима к нам в город заглянуть забыла. Если не считать одной метели и пары дней, когда температура падала ниже минус 15,[2] погода стояла почти что теплая. Было только десять утра, но воздух уже прогрелся градусов до пяти. Говорите что хотите о глобальном потеплении, но если оно избавит меня от необходимости убирать снег перед домом, то я за него всей душой.

Карен Николс прикрыла глаза ладонью, хотя утреннее солнце было не таким уж и ярким, и неуверенно мне улыбнулась:

— Мистер Кензи?

Я изобразил свою фирменную улыбку: «Я отличник и усердный прилежник» — и протянул ей руку.

— Мисс Николс?

Она почему-то засмеялась.

— Да, я Карен. Я раньше, чем мы договаривались.

Ладонь у нее была такой гладкой и мягкой, что казалась затянутой в перчатку.

— Можно просто Патрик. А это мистер Роговски.

Бубба что-то неразборчиво буркнул в свой кофе.

Карен опустила руку и чуть прижала ее к себе, будто боялась протянуть ее Буббе. Будто он мог оставить руку себе в качестве сувенира.

Одета она была в коричневый замшевый пиджак длиной до середины бедер, угольно-черный свитер, синие джинсы и белоснежные кроссовки. Вся ее одежда выглядела так, будто пыль, грязь и пятна обходили ее за добрую милю.

Она приложила свои изящные пальчики к шее.

— Два самых настоящих частных сыщика, надо же. — Прищурила свои голубые глаза, сморщила носик и снова рассмеялась.

— Я сыщик, — сказал я. — А он просто решил взять халтуру.

Бубба снова что-то буркнул, а затем пнул меня под зад.

— Спокойно, — сказал я. — К ноге.

Бубба отпил кофе.

Мне показалось, Карен уже сожалела о том, что вообще решила с нами встретиться. Я подумал, что в офис в колокольне отводить ее не стоит. Если человек не уверен, хочет ли меня нанять, то офис, расположенный в колокольне, — не самый лучший пиар.

Субботний воздух был влажным и теплым, и мы с Карен Николс и Буббой прошли к скамейке, стоявшей на школьном дворе. Я сел. Карен, прежде чем присесть, обмахнула поверхность безупречно белым носовым платком. Увидев, что на скамейке ему места не хватит, Бубба скорчил рожу сначала самой скамейке, затем мне, а потом уселся на землю, выжидающе уставившись на нас.

— Хороший песик, — сказал я.

Во взгляде Буббы явно читалось, что за эту шутку мне придется расплачиваться, едва мы окажемся в не столь приличной компании.

— Мисс Николс, — спросил я. — Откуда вы обо мне узнали?

Она оторвала взгляд от Буббы и непонимающе уставилась на меня. Ее светлые волосы, остриженные по-мальчишески коротко, напоминали мне когда-то виденные фотографии жительниц Берлина 1920-х. Черная заколка с нарисованным на ней майским жуком была откровенно лишней — смазанные гелем волосы лежали на голове так ровно, что казалось, растрепать их не способно ничто, кроме разве направленного в лицо реактивного двигателя.

Ее широко раскрытые голубые глаза прояснились, и она снова нервно засмеялась:

— От своего бойфренда.

— И зовут его… — сказал я, перебирая в уме наиболее подходящие варианты — Тед, или Тай, или Хантер.

— Дэвид Веттерау.

Хреновый из меня телепат.

— Боюсь, я о нем никогда не слышал.

— Он знаком кое с кем, кто с вами работал. С одной женщиной…

Бубба поднял голову и уставился на меня. Бубба именно меня винил в том, что Энджи прекратила наше партнерство, переехала из нашего квартала, купила «хонду», начала носить костюмы от Анн Кляйн и вообще перестала с нами общаться.

— Энджела Дженнеро? — спросил я.

Она улыбнулась:

— Да, именно она.

Бубба снова что-то буркнул. Глядишь, скоро на луну выть начнет.

— И зачем вам потребовался частный детектив, мисс Николс?

— Пожалуйста, просто Карен. — Она развернулась ко мне, поправила и без того безупречную прическу.

— О’кей, Карен. Так зачем тебе детектив?

Она печально, вяло улыбнулась и пару секунд молчала, уперев взгляд в свои колени.

— В спортзале, куда я хожу, есть один парень…

Я кивнул.

Она сглотнула. Думаю, она надеялась, что я все пойму по одной этой фразе. Я был уверен, что сейчас она поведает мне крайне неприятную историю. Еще больше я был уверен в том, что ее знакомство с неприятной стороной жизни было в лучшем случае очень и очень ограниченным.

— Он начал клеиться ко мне, постоянно следовал за мной до парковки. И поначалу это меня просто, ну, раздражало.

Она подняла голову, посмотрела мне в глаза, надеясь увидеть в них понимание.

— Потом все стало хуже. Он начал звонить мне домой. В спортзале я старалась с ним не пересекаться, но пару раз видела его у своего дома — он следил за мной из машины. Дэвида это наконец достало, он пошел поговорить с ним. Сначала тот все отрицал, а потом пригрозил Дэвиду.

Она моргнула, сжала кулачки.

— Дэвид, он не выглядит… угрожающе, что ли? Понимаете, о чем я?

Я кивнул.

— В общем, Коди… Так его зовут, Коди Фальк, он посмеялся над Дэвидом и вечером того же дня позвонил мне.

Коди. Я его уже ненавидел — просто потому что.

— Он позвонил и начал говорить, что знает, как я на самом деле его хочу, и что меня никто никогда так хорошо не… не…

— Трахал, — сказал Бубба.

Она вздрогнула, посмотрела на него и тут же перевела взгляд обратно на меня.

— Да. Что меня так хорошо… никогда в моей жизни. И что он знает, что втайне я хочу, чтобы он меня… ну, понимаете. Я оставила ему записку на лобовом стекле его машины. Знаю, что не стоило этого делать, но… в общем, я ее оставила.

Она полезла в сумочку, извлекла смятый листок фиолетового цвета. На нем ее каллиграфическим почерком было написано:

Мистер Фальк!

Пожалуйста, оставьте меня в покое.

Карен Николс

— А когда в следующий раз я пошла в спортзал, — сказала она, — и вернулась потом к своей машине, он вернул записку. Прилепил на то же место на лобовом стекле, где и я. Написал ответ на обратной стороне.

Она указала на листок в моей руке.

Я перевернул его. На обратной стороне Коди Фальк написал одно-единственное слово:

«Нет».

Этот козел действительно начал меня бесить.

— А вчера… — На глаза ее навернулись слезы, и она несколько раз судорожно сглотнула.

Я накрыл ее ладонь своей и почувствовал, как она сжала пальцы в кулак.

— Что он сделал?

Она резко вздохнула, и я услышал, как воздух влажно ударился о ком, стоявший у нее в глотке.

— Он изуродовал мою машину.

Мы с Буббой недоуменно уставились сначала друг на друга, а затем на сияющий зеленый «фольксваген», припаркованный у входа на школьный двор. Машина выглядела так, будто только что сошла с конвейера, — наверное, даже запах нового автомобиля из салона еще не выветрился.

— Вот эту машину? — спросил я.

— Что? — Она проследила за моим взглядом. — Ой, нет, нет. Это машина Дэвида.

— Парень? — спросил Бубба. — Эту машину водит парень?

Я посмотрел на него и покачал головой.

Бубба скорчил рожу, затем уставился на свои армейские ботинки и подтянул колени к подбородку.

Карен мотнула головой, словно хотела вытрясти из нее лишние мысли.

— Я вожу «короллу». Хотела купить «камри», но это нам было не по карману. Дэвид только начал новый бизнес, и нам обоим еще долги за колледж выплачивать, поэтому мы купили «короллу». А теперь она превратилась в груду мусора. Он всю ее кислотой облил. Пробил радиатор. Механик потом посмотрел и сказал, что в двигатель он налил сиропа.

— Полиции ты обо всем этом рассказала?

Она кивнула. Ее всю трясло.

— Нет никаких доказательств, что это его рук дело. Он сказал, что был тем вечером в кино, что люди видели, как он заходил в кинозал и как по окончании фильма выходил оттуда. Он… — Ее лицо осунулось и покраснело. — Они и пальцем к нему прикоснуться не могут, а страховая компания не хочет возмещать мне убытки за машину.

Бубба поднял голову, повернулся ко мне.

— Почему? — спросил я.

— Потому что они не получили последний платеж. Но я… я послала деньги. Три недели назад. Они сказали, что отправили мне письмо с предупреждением, но оно до меня не дошло. И… и… — Она уронила голову, слезы начали падать ей на колени.

Я был вполне уверен, что у нее дома хранится коллекция плюшевых игрушек. А на бампере ее изуродованной «короллы» когда-то красовалась наклейка — или улыбающаяся рожица, или ихтис.[3] Она читала Джона Гришэма, слушала легкий рок, обожала девичники и не видела ни одного фильма Спайка Ли.

Она никогда не думала, что нечто подобное может произойти именно с ней.

— Карен, — мягко сказал я. — Как называется твоя страховая компания?

Она подняла голову, вытерла слезы тыльной стороной ладони.

— «Стэйт мьючуэл».

— А почтовое отделение, через которое ты посылала чек за страховку?

— Ну, я живу в Ньютон-Аппер-Фоллс, — сказала она, — но точно не знаю, кто этим занимается. Может, мой бойфренд? — Она уставилась на свои белоснежные кроссовки, словно стыдясь сказанного. — Он живет в Бэк-Бей, и я часто там бываю.

Эти слова она произнесла так, словно признавалась в страшном грехе. А я подумал, где выращивают таких, как она, людей и можно ли будет раздобыть семена, если мне когда-нибудь захочется вырастить дочь.

— До этого ты когда-нибудь запаздывала с выплатой?

Она покачала головой:

— Никогда.

— И как долго ты у них застрахована?

— Семь лет. С окончания колледжа.

— Где живет Коди Фальк?

Она промокнула глаза ладонью, чтобы убедиться — слезы высохли. Макияжа на ней не было, так что и течь было нечему. Она была красива точно такой же мягкой и скучной красотой, как любая женщина из рекламы «Ноксимы».

— Я не знаю. Но в спортзал он ходит каждый день, к семи.

— Как называется спортзал?

— Клуб «Маунт Оберн», в Уотертауне. — Она прикусила нижнюю губу, затем попыталась улыбнуться: — Господи, какой же дурой я себя чувствую.

— Мисс Николс, — сказал я, — в нормальных обстоятельствах вы вообще не должны пересекаться с людьми типа Коди Фалька. Понимаете меня? И никто не должен. Он плохой человек, и в том, что он к вам пристал, вашей вины нет совсем. Виноват тут он, и только он.

— Правда? — Ей удалось выдавить из себя полновесную улыбку, но в глазах по-прежнему читались страх и неуверенность.

— Правда. Он плохой человек, и ему нравится запугивать окружающих.

— Это точно, — кивнула она. — У него по глазам это видно. Однажды вечером он догнал меня на парковке. И чем хуже я себя чувствовала, тем больше ему это нравилось.

Бубба тихо хохотнул:

— Ему будет еще хреновее, когда мы его навестим.

Карен Николс взглянула на Буббу, и на секунду могло показаться, что ей жалко Коди Фалька.

Из офиса я позвонил своему адвокату, Чезвику Хартману.

Карен Николс уехала на «фольксвагене» своего бойфренда, по моему совету направившись в офис «Стэйт мьючуэл», чтобы внести плату по страховке. Когда она предположила, что в страховой фирме не примут от нее новый чек, я убедил ее, что беспокоиться тут не о чем. А когда она спросила, во сколько ей обойдутся мои услуги, я сказал, что платить ей придется только за один день — большего мне не понадобится.

— Всего один день?

— Всего один день.

— Но что насчет Коди?

— О Коди ты больше никогда не услышишь.

Я захлопнул дверь автомобиля, и она уехала, на прощание помахав мне рукой.

— Загляни в словарь, найди слово «очаровательная», — попросил я Буббу, когда мы вернулись ко мне в офис. — Посмотри, нет ли там рядом фотографии Карен Николс.

Бубба обвел взглядом стопку книг, лежавшую на подоконнике.

— А откуда я узнаю, которая из них словарь?

Чезвик наконец поднял трубку, и я рассказал ему о Карен Николс и ее проблеме со страховой компанией.

— Ни одной пропущенной оплаты?

— Ни одной.

— Нет проблем. Говоришь, «королла»?

— Ага.

— Это вроде такая машина за двадцать пять тысяч долларов?

— Скорее за четырнадцать.

Чезвик хмыкнул:

— Неужто бывают такие дешевые машины?

Чезвик являлся обладателем «бентли», «мерседеса V10» и пары «рейндж-роверов», насколько мне было известно. А когда он хотел сойти за простого смертного, то садился за руль «лексуса».

— Они заплатят, — сказал он.

— Сказали, что не будут платить, — ответил я, просто чтобы его поддеть.

— И пойдут против меня? Если к концу нашего разговора я не буду полностью удовлетворен, им придется услышать, что они уже должны мне пятьдесят тысяч. Они заплатят, — повторил он.

Когда я положил трубку, Бубба спросил:

— Чего он сказал?

— Сказал, что они заплатят.

Он кивнул:

— И Коди заплатит, чувак. По полной программе заплатит.

Бубба отправился к себе на склад улаживать какие-то дела, а я позвонил Девину Амронклину, копу из убойного отдела и одному из немногих полицейских в этом городе, которые все еще со мной разговаривали.

— Отдел по расследованию убийств.

— А теперь скажи то же самое, только с чувством и страстью.

— Подумать только, какие люди. Персона нон грата нумеро уно для всего Бостонского управления полиции. Тебя в последнее время за превышение скорости не тормозили?

— Не-а.

— И радуйся. Ты даже не представляешь, что некоторые ребята хотят найти у тебя в багажнике.

Я на секунду прикрыл глаза. Вот уж где-где, но во главе списка врагов местной полиции я точно не рассчитывал оказаться.

— Ну, тебя тоже особенно любить не должны, — сказал я. — Ведь именно ты надел наручники на собрата по профессии.

— Меня и так никто никогда особенно не любил, — ответил Девин. — Но большинство из них меня боится, что в общем-то неплохо. А вот ты — всем известный слабак.

— Всем известный, а?

— Так чего звонишь-то?

— Нужна информация по деятелю одному, звать Коди Фальк. Предыдущие аресты, все что угодно, имеющее отношение к преследованию женщин.

— И что я за это получу?

— Мою вечную дружбу?

— Одна из моих племянниц, — сказал он, — хочет получить на день рождения полную коллекцию Бини-Бэби.

— А идти в магазин и покупать их тебе неохота.

— Я до сих пор выплачиваю алименты на ребенка, который и разговаривать со мной не желает.

— Ага, значит, покупать эти игрушки тоже мне придется.

— Десяти должно хватить.

— Десяти? — сказал я. — Ты чего, издева…

— Фальк — через «Ф»?

— Ага, как в слове «фуфло», — ответил я и положил трубку.

Девин перезвонил мне через час и сообщил, что Бини-Бэби я могу занести ему домой завтра вечером.

— Коди Фальк, возраст тридцать три года. Судимостей не имеет.

— Однако…

— Однако, — подхватил Девин. — Один раз его арестовали за нарушение судебного постановления о запрете приближаться к некой Бронвин Блайт. Пострадавшая от претензий отказалась. Арестован за нападение на Сару Литл. Пострадавшая отказалась от претензий, а затем уехала из штата. Числился в списке подозреваемых по делу об изнасиловании Анны Бернштейн, был вызван на допрос. Обвинения не последовало, поскольку пострадавшая отказалась подписать заявление об изнасиловании, отказалась от медицинского обследования и отказалась сообщить следствию личность нападавшего.

— Приятный парень, — сказал я.

— Ага, судя по всему, просто очаровашка.

— Больше ничего?

— Подростком имел проблемы с законом, но сейчас эти документы недоступны — по достижении совершеннолетия все опечатали.

— Ну, разумеется.

— А что, он опять кому-то жить мешает?

— Возможно, — осторожно сказал я.

— Не забудь перчатки, — сказал Девин и положил трубку.

2

Коди Фальк водил перламутрово-серый «Ауди-кватро», и в девять тридцать вечера мы с Буббой увидели, как он вышел из спортзала «Маунт Оберн». Его еще влажные после душа волосы были аккуратно причесаны, а из спортивной сумки торчал конец теннисной ракетки. Одет он был в черную куртку из мягкой кожи, кремового цвета льняной жилет, застегнутую на все пуговицы белую рубашку и вытертые джинсы. Кожа его была очень загорелой, и двигался он так, словно ожидал, что все окружающие разбегутся, уступая ему дорогу.

— Я его всерьез ненавижу, — сказал я Буббе. — А я с ним даже не знаком.

— Ненависть — это хорошо, — ответил Бубба. — Ненависть ничего не стоит.

Машина Коди дважды пикнула, когда он достал брелок и снял автомобиль с сигнализации и открыл багажник.

— Вот если б ты мне разрешил, — сказал Бубба. — Он бы сейчас уже подорвался.

Бубба хотел прилепить кусок пластиковой взрывчатки к двигателю «ауди» и замкнуть его на провод сигнализации. Взрыв разнес был пол-Уотертауна и отправил обломки «Маунт Оберн» куда-нибудь за Род-Айленд. Бубба в упор не понимал, что плохого в этой идее.

— За изуродованную машину человека не убивают.

— Это где сказано?

Должен признаться, ответного аргумента у меня не нашлось.

— К тому же, — добавил Бубба, — при первой возможности он ее изнасилует.

Я кивнул.

— Ненавижу насильников, — сказал Бубба.

— Я тоже.

— Хорошо было бы, если б он больше никогда никого не насиловал.

Я повернулся к нему:

— Убивать его мы не будем.

Бубба пожал плечами.

Коди Фальк закрыл багажник и на секунду застыл, оглядывая парковку перед теннисными кортами. Выглядел он так, будто позировал для портрета, — густые темные волосы, словно вырубленные из камня черты лица, накачанный торс и мягкая, явно недешевая одежда. Он легко мог сойти за модель с обложки глянцевого журнала. Он производил впечатление человека, прекрасно понимающего, что за ним наблюдают, потому что привык, что все всегда на него пялятся — или с восхищением, или с завистью. Мир принадлежал Коди Фальку, а мы, простые смертные, только жили в нем. Но он не догадывался, что наблюдаем за ним мы с Буббой.

Коди выехал со стоянки, свернул направо, и мы последовали за ним — через Уотертаун, до границы с Кембриджем. На Конкорд-стрит он повернул налево и направился в Бельмонт, один из бостонских районов, считавшийся фешенебельным даже среди остальных, не менее престижных.

— Слушай, а чего парковку называют парковкой, если там деревьев нет, как в парке? — Бубба зевнул в кулак, глянул в окно.

— Ни малейшей идеи.

— Ты в прошлый раз то же самое сказал.

— И?

— И мне хочется, чтобы кто-нибудь мне объяснил почему. Меня это бесит.

Мы свернули с главной улицы и вслед за Коди Фальком направились в дымчато-коричневый квартал высоких дубов и шоколадного оттенка тюдоровских особняков. Заходящее солнце оставило после себя темно-бронзовую дымку, заставляя зимнюю улицу сиять по-осеннему, создавая атмосферу изысканного спокойствия, наследного богатства, атмосферу частных библиотек из темного тика, где повсюду витражи и изящные гобелены ручной работы.

— Хорошо, что мы «порше» взяли, — сказал Бубба.

— Думаешь, «Краун-Вик» тут сильно выделялся бы?

Мой «порше» — это «родстер» 63-го года выпуска. Десять лет назад я купил кузов и кое-какую начинку, а следующие пять лет потратил, покупая запчасти и собирая автомобиль заново. Я не то чтобы очень любил эту машину, но… Признаюсь — когда я сажусь в нее за руль, чувствую себя самым крутым парнем во всем Бостоне. Возможно, даже во всем мире. Энджи любила говорить, что это потому, что я еще толком не вырос. Скорее всего, она права. С другой стороны, сама она до недавнего времени вообще водила «универсал».

Коди Фальк остановился у большого особняка в колониальном стиле, а я погасил фары и припарковался рядом с ним. Даже сквозь стекло я слышал удары басов, раздававшиеся из его машины, — мы остановились прямо у подъездной дорожки, а он нас не слышал. Я заглушил мотор, и мы проследовали за ним в гараж. Он вылез из «ауди», мы — из своего «порше». Дверь гаража начала опускаться, и мы проскользнули внутрь в тот момент, когда Коди открывал багажник своей машины.

Увидев меня, он подскочил и выставил перед собой руки, словно пытался отогнать нападающую орду. Затем глаза его сузились. Я не такой уж здоровяк. А вот Коди оказался высоким, подтянутым и мускулистым. Испуг от внезапного вторжения уже начал сменяться расчетом — он прикидывал мой рост и вес, отмечая, что оружия у меня при себе нет.

Затем Бубба захлопнул багажник, скрывавший его от взгляда Коди, и у того аж дыхание перехватило. Бубба часто оказывает такой эффект на людей. У него лицо дефективного двухлетнего ребенка, словно оно прекратило меняться ровно тогда же, когда остановились в развитии его мозги и совесть. Ну и вдобавок тело его напоминало стальной товарный вагон, только с конечностями.

— Ты кто тако…

Бубба вытащил из сумки Коди его теннисную ракетку, покрутил в руках.

— Почему парковку называют парковкой, если там нет деревьев, как в парке? — спросил он у Коди.

Я взглянул на Буббу, закатил глаза.

— Чего? Мне-то откуда знать?

Бубба пожал плечами. Затем он вмазал ракеткой по внутренностям багажника, вогнав ее внутрь дюймов на девять, не меньше.

— Коди, — проговорил я, когда дверь гаража захлопнулась за моей спиной. — Не говори ничего, если я тебя напрямую не спрошу. Понял?

Он уставился на меня.

— Это был прямой вопрос, Коди.

— Э, да, понял. — Коди взглянул на Буббу и весь как-то съежился.

Бубба снял чехол с ракетки, кинул его на пол.

— Пожалуйста, больше по машине не бейте, — сказал Коди.

Бубба успокаивающе поднял ладонь. Кивнул. Затем ракетка со свистом метнулась к автомобилю и врезалась в заднее окно «ауди». Стекло с громким хрустом ссыпалось на заднее сиденье.

— Господи!

— Коди, что я сказал насчет разговоров?

— Но он только что разбил…

Бубба метнул ракетку как томагавк, и та врезалась Коди в лоб, отбросив его к стене гаража. Он сполз на пол, и кровь заструилась из раны над его правой бровью. Выглядел он так, будто вот-вот заплачет.

Я поднял его за волосы и ткнул спиной в дверцу машины.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь, Коди?

— Я… Что?

— Чем ты занимаешься?

— Я ресторатор.

— Это еще кто? — спросил Бубба.

Я взглянул на него через плечо:

— Владелец ресторана.

— А.

— И какими ресторанами ты владеешь? — спросил я Коди.

— «Верфь» в Нэханте. И «Флагстафф» в центре, и частью «Тремонт Стрит-гриль», и «Форс» в Бруклайне. Я… я…

— Ш-ш-ш, — сказал я. — Дома кто-нибудь есть?

— Что? — Он суматошно оглянулся. — Нет, нет. Я один живу.

Я поднял Коди.

— Коди, тебе нравится приставать к женщинам. Может, иногда даже насиловать их, поколачивать, когда они ломаются, а?

Глаза Коди потемнели, густая капля крови начала свой спуск по его носу.

— Нет, не нравится. Кто…

Я отвесил ему оплеуху по рассеченному лбу, он взвизгнул.

— Тихо, Коди. Тихо. Если ты еще хоть раз пристанешь к женщине — к любой женщине, — мы спалим твои рестораны к чертовой матери, а самого тебя сделаем инвалидом. Понял?

Видимо, упоминание женщин вызвало в Коди обострение глупости. Возможно, после того, как ему сказали, что он не сможет развлекаться с ними так, как ему нравится, его мыслительные способности отключились.

Как бы там ни было, он покачал головой. Сжал челюсти. В глазах его мелькнул хищнический огонек, будто ему показалось, что он нашел мою уязвимую точку — беспокойство о «слабом поле».

Коди сказал:

— Нет. Не пойдет.

Я отступил в сторону, а Бубба обошел машину, достал из кармана своего плаща пистолет 22-го калибра, накрутил на ствол глушитель, направил его Коди Фальку в лицо и нажал на спусковой крючок.

Боек ударил по пустому барабану, но Коди поначалу этого не понял. Он закрыл глаза, вскрикнул «Нет!» и рухнул на задницу.

Мы стояли над ним и ждали, когда он наконец откроет глаза. Он коснулся носа, с удивлением обнаружив его на прежнем месте.

— В чем проблема? — спросил я Буббу.

— Не знаю. Я его заряжал.

— Ну, еще раз попробуй.

— Не вопрос.

Коди выбросил руки перед собой:

— Подождите!

Бубба ткнул Коди стволом в грудь и снова нажал на спусковой крючок.

Снова щелчок.

Коди снова рухнул на пол, глаза его снова закрылись, лицо скривилось в гримасе ужаса. Из-под закрытых век заструились слезы, а по левой штанине начало растекаться зловонное пятно.

— Черт, — сказал Бубба. Он поднял пистолет к лицу, скорчил рожу и снова направил его в сторону Коди, ровно в тот момент, когда тот открыл один глаз.

Коди зажмурился, когда Бубба в третий раз нажал на крючок, снова попав на пустую камеру револьвера.

— Слушай, ты его на барахолке купил, что ли? — спросил я.

— Заткнись. Сейчас все нормально будет.

Бубба дернул запястьем, выщелкнув барабан. На нас золотым глазом уставился один патрон, единственное пятно цвета в круге маленьких черных отверстий.

— Видишь? Один тут есть.

— Один, — повторил я.

— А больше и не надо.

Внезапно Коди рванулся к нам.

Я поднял ногу, наступил ему на грудь и толкнул его обратно на пол.

Бубба захлопнул барабан и направил револьвер на Коди. Когда пистолет снова дал осечку, Коди вскрикнул. На втором щелчке он издал такой странный звук — полусмех, полуплач.

Он закрыл глаза ладонями и принялся повторять:

— Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет… — а затем опять полузасмеялся-полузаплакал.

— В шестой раз точно повезет, — сказал Бубба.

Коди взглянул вверх, на жерло глушителя, и прижался затылком к полу. Рот его был широко раскрыт, как будто он кричал, но единственным звуком было тихое, тонкое: «На, на, на».

Я присел на корточки, схватил его за правое ухо и подтянул к себе.

— Я ненавижу тех, кто нападает на женщин, Коди. До блевоты ненавижу. Каждый раз, когда такое происходит, я спрашиваю себя, а что было бы, окажись она моей сестрой? Или моей матерью? Понимаешь?

Коди попытался вывернуться, но я крепко держал его за ухо. Глаза его закатились, он прерывисто дышал, раздувая щеки.

— Посмотри на меня.

Коди кое-как сфокусировал взгляд на моем лице.

— Если страховка не покроет ее затраты на ремонт машины, Коди, мы вернемся. Со счетом.

Паника в его глазах отхлынула, уступая место ясности.

— Я тачку этой суки не трогал.

— Бубба.

Бубба прицелился Коди в голову.

— Нет! Стойте-стойте-стойте. Слушайте, я… я… Карен Николс, да?

Я поднял руку, Бубба застыл.

— О’кей, я… ну да, я немного за ней потаскался. Чисто поиграть. Чисто поиграть. Но машину ее я не трогал. Я никогда…

Я врезал кулаком ему в брюхо. Воздух резко вырвался из его легких, и он начал хлопать ртом, пытаясь продышаться.

— Ну ладно, Коди. Поиграть решил, значит. Сейчас у нас заканчивается второй тайм. Усвой одно: если я услышу, что в этом городе женщина — любая женщина — подвергается преследованию… Если женщину изнасилуют… Если у нее, мать твою, прическа растреплется. Коди, я просто решу, что это твоя вина. И тогда мы вернемся.

— И отправим твою тупую жопу в инвалидное кресло, — добавил Бубба.

Судя по хриплому выдоху, Коди Фальку удалось заставить свои легкие снова заработать.

— Скажи, что понял меня, Коди.

— Я все понял, — с трудом проговорил он.

Я взглянул на Буббу. Тот пожал плечами. Я кивнул.

Бубба свинтил глушитель с пистолета, положил его в карман плаща, убрал револьвер в другой. Подошел к стене и поднял теннисную ракетку. Затем вернулся обратно, навис над Коди Фальком.

Я сказал:

— Тебе необходимо понять, насколько мы серьезны, Коди.

— Я понимаю! Понимаю! — Теперь он верещал.

— Думаешь, он понимает? — спросил я Буббу.

— Думаю, понимает, — ответил он.

Булькающий вздох облегчения вырвался из груди Коди, и он взглянул на Буббу с выражением лица настолько благодарным, что мне даже стало немного неудобно.

Бубба улыбнулся и обрушил ракетку в пах Коди Фальку.

Коди согнулся, словно копчик его внезапно охватило пламя. Изо рта его вырвалась отрыжка поистине рекордной громкости, он схватился за живот и судорожно разразился потоком рвоты.

Бубба сказал:

— Это я так, на всякий случай. — И швырнул ракетку куда-то за капот машины.

Я смотрел, как Коди пытается совладать с разрядами боли, простреливавшими все его тело, крутившими ему кишки, и грудь, и легкие. Пот катился с его лица, словно летний ливень.

Бубба открыл небольшую деревянную дверь, ведущую из гаража.

Через какое-то время Коди повернул голову в мою сторону, и гримаса на его лице напомнила оскал скелета.

Я взглянул ему в глаза, чтобы проверить — превратится ли его страх в ярость, сменится ли слабость привычным чувством превосходства, свойственным прирожденным хищникам. Я ждал, увижу ли то же самое, что увидела Карен Николс на парковке, то же самое, что увидел я перед тем, как Бубба в первый раз нажал на спусковой крючок пистолета.

Я подождал еще немного.

Боль начала утихать, и гримаса на лице Коди Фалька чуть ослабла; кожа на лбу слегка расслабилась, дыхание стало более-менее нормальным. Но страх остался. Он засел глубоко, и я знал, что пройдет несколько дней, прежде чем Коди сможет спать больше одного-двух часов. Пройдет несколько месяцев, прежде чем он сможет заставить себя закрыть дверь гаража, когда сам будет находиться внутри. И еще очень, очень долго он будет хотя бы раз в день оглядываться, ожидая увидеть меня или Буббу. Я был почти стопроцентно уверен — остаток своей жизни Коди Фальк проведет в страхе.

Я залез в карман, вытащил записку, которую он оставил на лобовом стекле машины Карен Николс. Смял ее в комок.

— Коди, — шепнул я.

Глаза его стремительно метнулись ко мне.

— В следующий раз просто погаснет свет. — Я пальцами приподнял его подбородок. — Понял? Ты нас не увидишь и не услышишь.

Я запихнул смятую записку ему в рот. Глаза его округлились, он попытался побороть рвотный рефлекс. Я хлопнул его по челюсти, и рот его закрылся.

Я встал и пошел к двери, спиной к нему.

— И ты умрешь, Коди. Умрешь.

3

Прошло полгода, прежде чем я вновь всерьез задумался о Карен Николс.

Через неделю после того, как мы разобрались с Коди Фальком, я получил от нее по почте чек. Внутри буквы «О» в своей фамилии она нарисовала улыбающуюся рожицу, по краю чека были отпечатаны желтые утята, а на приложенной открытке было написано: «Спасибо! Ты лучше всех!»

Я и рад бы сказать, что больше не слышал о ней до тех пор, пока, слушая новости, не узнал о ее смерти, но это было бы ложью. Один раз она позвонила мне, через несколько недель после того, как прислала чек.

Попала она на автоответчик. Ее сообщение я получил час спустя, когда зашел забрать забытые солнечные очки. Офис был закрыт, поскольку я улетал на Бермуды вместе с адвокатом Ванессой Мур, которую серьезные отношения интересовали ничуть не больше, чем меня. Зато она любила пляжи и тропические коктейли и не считала, что сексом следует заниматься только по ночам. В деловом костюме она выглядела просто сногсшибательно, а уж увидев ее в бикини, можно было и инфаркт заработать. К тому же на тот момент она была единственной из всех моих знакомых, кто вообще не заморачивался на тему душевных переживаний и прочей фигни, и где-то пару месяцев мы просто идеально ладили между собой.

Пока из автоответчика звучал голос Карен Николс, я шарил в нижнем ящике стола в поисках солнечных очков. Чтобы понять, кто говорит, мне понадобилось около минуты — голос ее был неузнаваемым: хриплый, усталый, лишенный выражения.

— Привет, мистер Кензи. Это Карен. Вы, э-э, помогли мне где-то с месяц, может, полтора назад… Так вот, э-э… Не перезвоните мне? Хочу у вас кое-чего спросить. — Пауза. — Ну ладно, все, просто перезвоните мне, — сказала она и продиктовала номер.

Ванесса посигналила из припаркованной под окнами машины.

Наш самолет вылетал через час, и на дороге наверняка будет до черта пробок, а Ванесса умела выделывать своими бедрами такую штуку, которую наверняка запретили еще в Средневековье.

Я протянул руку к автоотвечику, чтобы еще раз прослушать сообщение, но Ванесса снова нажала на гудок, мой палец соскользнул на соседнюю кнопку и стер сообщение. Представляю, какой вывод сделал бы Фрейд из этой ошибки — скорее всего, он был бы прав. Но номер Карен Николс и так был у меня где-то записан, и, вернувшись через неделю, я уж точно не забыл бы ей позвонить. Клиенты должны понимать, что у меня тоже есть личная жизнь.

Вот я и отправился заниматься личной жизнью, предоставив Карен Николс разбираться со своей, и, разумеется, потом забыл ей перезвонить.

А через несколько месяцев услышал о ней по радио, когда возвращался из штата Мэн. Компанию мне составлял Тони Траверна, выпущенный под залог и не явившийся потом в суд деятель, которого обычно описывали или как лучшего взломщика сейфов во всем Бостоне, или как тупейшего из всех обитателей обозримой Вселенной. По уровню интеллекта Тони Т. находился на ступень ниже консервированного супа. Как хохмили знающие его люди, если запереть Тони на сутки в пустом помещении наедине с кучей конского навоза, на следующий день он все еще будет искать в комнате лошадь. Тони Т. считал, что в Бостонской консерватории делают тушенку, а однажды поинтересовался, в какое время суток выходит вечерний выпуск новостей.

Каждый раз, срываясь с поводка, выпущенный под залог Тони уезжал в штат Мэн. Добирался он туда на машине, хотя водительских прав у него не было. Он не получил их, поскольку провалил письменную часть экзамена. Девять раз. Впрочем, водить он умел, а компенсирующая нехватку мозгов мать-природа позаботилась о том, что в мире еще не изобрели замка, который Тони не сумел бы вскрыть. Так что каждый раз он угонял чужую машину и направлялся в рыбацкий домик, принадлежавший некогда его покойному отцу. По пути покупал несколько ящиков «хайнекена» и несколько бутылок «бакарди», поскольку вдобавок к самому маленькому мозгу Тони, похоже, собирался еще обзавестись самой раздутой печенью. Добравшись до отцовского домика, Тони запирался там, пил, смотрел мультики и ждал, пока за ним не придут.

За долгую криминальную карьеру Тони Траверна срубил основательное количество бабла, и, даже если учесть все его траты — в основном на бухло и проституток, которым он платил за то, чтобы они одевались в костюмы индианок и называли его Ковбоем, — у него имелась кое-какая заначка. На билет на самолет хватило бы. Но вместо того чтобы купить билет и улететь во Флориду, или на Аляску, или еще куда-нибудь, где его будет трудно найти, Тони всегда ездил в Мэн. Возможно, как кто-то однажды предположил, он боялся летать. Или, как гласила другая теория, был не способен понять, что такое самолет и какую функцию выполняет.

Поручителем Тони Т. был Мо Бэгс, в прошлом коп, а ныне — крутой мужик, который мог бы и сам привезти беглеца обратно (с применением тазера, слезоточивого газа и нунчаков), если б не разыгравшаяся внезапно подагра. К тому же с Тони я сталкивался и раньше. Мо знал, что я его найду и что от меня Тони бежать не станет. В этот раз залог за Тони внесла его подружка Джилл Дермотт. Джилл была последней из долгой череды женщин, которых влек к Тони материнский инстинкт. Сколько лет я его знал, с ним всегда происходило одно и то же: Тони заходил в бар (поскольку больше он никуда не ходил), присаживался за стойку и заводил разговор с барменом или с кем-нибудь из соседей, а полчаса спустя практически все незамужние посетительницы бара (да и некоторые замужние тоже) оказывались рядом с ним — слушали его и оплачивали ему выпивку, думая про себя, что никакой он не злодей, а просто сбившийся с пути истинного мальчик, которому не хватает любви и ласки.

Тони обладал мягким голосом и открытым лицом, внушающим доверие. Печальные миндалевидные глаза, кривоватый нос и еще более кривая улыбка, как бы говорившая: Тони прекрасно понимает, как несправедлива жизнь, и что нам остается делать, кроме как выпивать да жаловаться на судьбу?

Пожелай Тони стать мошенником, с такой внешностью быстро достиг бы успеха. Но для мошенничества ему не хватало ни мозгов, ни цинизма. Тони любил людей. Обычно он их не понимал, как и многого другого в жизни, но при этом искренне любил.

К сожалению, еще Тони любил сейфы. Очень любил. Возможно, даже чуточку больше, чем людей. Слух у него был такой, что он запросто мог бы услышать, как падает перо на поверхности Луны, а ловкость пальцев позволяла ему одной рукой вслепую собирать кубик Рубика. За двадцать восемь лет жизни Тони взломал столько сейфов, что каждый раз, когда кто-то дочиста грабил банковское хранилище, копы сразу же отправлялись в Южный Бостон, чтобы нанести ему визит, а судьи подписывали ордер на обыск быстрее, чем большинство из нас выписывает чеки. Но главной проблемой Тони, как минимум с точки зрения закона, были не сейфы. И даже не глупость, хотя и пользы особой она ему не приносила; главной его проблемой было пьянство. Из всех своих сроков только два он получил не за вождение в нетрезвом виде, и последний его арест тоже был как раз из-за этого: в три утра выехал на встречку на Нортерн-авеню, сопротивлялся аресту (продолжил движение), причинил ущерб чужой собственности (врезался) и осуществил побег с места происшествия (залез на телефонный столб, поскольку посчитал, что в темную ночь копам и в голову не придет взглянуть наверх).

Когда я зашел в рыбацкий домик, Тони сидел на полу. Он взглянул на меня, и в глазах его возник вопрос: чего ты так долго? Он вздохнул, щелкнул пультом, выключив мультфильм «Ох уж эти детки», затем пошатываясь встал и похлопал себя по бедрам, разгоняя кровь в затекших ногах.

— Привет, Патрик. Тебя Мо послал?

Я кивнул.

Тони оглянулся в поисках ботинок, обнаружил их под валявшейся на полу подушкой.

— Пиво будешь?

Я обвел домик взглядом. За полтора дня Тони ухитрился заполнить все подоконники рядами пустых бутылок из-под «хайнекена». Свет, отражавшийся от них, бросал зеленые солнечные зайчики, окрашивая все в изумрудные тона, как таверну на День святого Патрика.

— Нет, Тони, спасибо. Я решил перестать пить пиво на завтрак.

— Религия не позволяет, да?

— Что-то вроде того.

Он скрестил ноги, подтянул лодыжку к поясу и запрыгал на одной ноге, пытаясь натянуть ботинок.

— Наручники надевать будешь?

— Ты бежать собираешься?

Он каким-то образом ухитрился надеть ботинок и зашатался, поставив ногу на пол.

— He-а. Ты ж меня знаешь.

Я кивнул:

— Ну, тогда никаких наручников.

Он благодарно улыбнулся, оторвал от пола другую ногу и снова запрыгал, пытаясь натянуть второй ботинок. Ему это удалось, и он рухнул на диван, переводя дыхание. Шнурков у ботинок не было, только застежки-липучки. Поговаривали, что… А, сами догадываетесь, что именно о нем говорили. Тони застегнул липучки и встал.

Я дал ему собрать смену одежды, «геймбой» и несколько комиксов, чтобы в пути не скучал. У двери он остановился и с надеждой взглянул на холодильник:

— А можно я на дорожку себе возьму?

Какой вред от пива для парня, который в тюрьму едет, подумал я.

— Ладно, бери.

Тони открыл холодильник и вытащил целую упаковку, двенадцать банок.

— Ну, — сказал он, когда мы шли от домика к машине, — это на всякий случай. Вдруг в пробку попадем, или еще чего.

Мы и вправду попали в пару пробок — сначала на выезде из Льюистона, затем из Портленда и в паре пляжных поселков, Кеннебанкпорте и Оганквите. На смену мягкому утреннему свету пришло белесое марево дня, придававшее деревьям, дорогам и машинам бледный, жесткий и злой блеск.

Тони сидел на заднем сиденье черного «чероки» 91-го года выпуска — эту машину я взял весной, когда двигатель моей «Краун-Виктории» скончался. Для охоты за беглецами «чероки» подходил идеально — между сиденьями была установлена железная решетка, а сзади находилась прикрученная к полу лежанка. Тони сидел по другую сторону решетки, прижавшись спиной к запаске. Он вытянул ноги, словно кошка, греющаяся на подоконнике, открыл третью банку пива и оглушительно рыгнул.

— Хоть бы извинился, что ли.

Тони поймал мой взгляд в зеркале заднего вида.

— Пардон. Не знал, что тебя так беспокоят эти, как их?

— Правила приличия?

— Они самые, ага.

— Тони, если я позволю тебе думать, что в моей машине можно рыгать, то ты посчитаешь, что и отлить в ней тоже можно.

— Не, брат. Хотя — да, надо было пустую бутылку с собой захватить.

— На следующей заправке остановимся, там и отольешь.

— Хороший ты парень, Патрик.

— Ага, это точно.

На самом деле останавливаться нам пришлось не один раз — и в Мэне, и в Нью-Гемпшире. Собственно, ничего удивительного — чего еще ждать, если позволил направляющемуся в тюрьму алкоголику прихватить с собой целую упаковку пива, — но, по совести сказать, меня это не так уж и напрягало. Находиться в компании Тони все равно что проводить вечер с двенадцатилетним племянником, который, может, и туповат, но уж никак не злодей.

Когда мы проезжали Нью-Гемпшир, «геймбой» Тони перестал пищать и пиликать. Я взглянул в зеркало заднего вида и увидел, что он отрубился: лежал и тихо похрапывал, а одна нога дергалась взад-вперед, как собачий хвост.

Мы только-только въехали на территорию Массачусетса, и я включил радио, надеясь, что мне повезет и я поймаю сигнал WFNX, хотя находился далеко от их и так слабоватого передатчика. Имя Карен Николс всплыло из месива белого шума. Бежавшие по экранчику торпеды цифры на секунду замерли на отметке «99,6», и сквозь статику пробился слабый сигнал: «…Карен Николс из Ньютона, спрыгнувшая…» Автомагнитола настроилась на следующую станцию.

Я потянулся к кнопке ручной настройки, чтобы вернуться на волну 99,6, и машину слегка повело в сторону.

Тони проснулся:

— А, чего?

— Тихо, — шикнул я, прижав палец к губам.

«…как сообщает источник в полицейском управлении. На данный момент неизвестно, как мисс Николс смогла пробраться незамеченной на площадку обозрения здания Бостонской таможни. А теперь о погоде…»

Тони потер глаза.

— Хрен знает что творится, а?

— Ты что-то об этом слышал?

Он зевнул:

— Утром по телику говорили. Телка эта взяла и сиганула голышом со здания таможни, будто забыла, что с гравитацией не шутят. Понимаешь, да? Гравитация — серьезная штука.

— Заткнись, Тони.

Он дернулся, будто я отвесил ему оплеуху, отвернулся и полез за очередной банкой пива.

В Ньютоне наверняка жила не одна Карен Николс. Может, их там даже было несколько. Обычное ведь, банальное американское имя. Такое же скучное и распространенное, как Майк Смит или Энн Адамс.

Но в животе у меня разливалось холодное и мерзкое предчувствие, что прыгнувшая с площадки обозрения Карен Николс была именно той девушкой, с которой случай свел меня полгода назад. Той, что гладила носки и коллекционировала плюшевых зверюшек.

И я не думал, что она из тех, кто прыгнул бы голышом с крыши. И тем не менее я знал. Я знал.

— Тони?

Он взглянул на меня глазами раненого и брошенного под дождем хомячка:

— Да?

— Извини, что я на тебя рявкнул.

— А, да ладно. — Он отпил пива, не сводя с меня настороженного взгляда.

— Вот эта женщина, которая прыгнула, — сказал я, сам не до конца понимая, зачем объясняю все это Тони. — Возможно, я ее знал.

— Ой, блин. Соболезную, брат. Иногда на людей просто находит, а?

Я глядел на расстилающееся впереди шоссе, сине-стальное под жесткими лучами солнца. Даже несмотря на включенный на максимум кондиционер, я все равно чувствовал, как жара покалывает макушку.

Глаза у Тони блестели, и выплывшая наружу улыбка была слишком широкой, слишком зубастой.

— Знаешь, иногда оно будто само тебя зовет.

— Бухло?

Он покачал головой.

— Вот как с этой твоей подружкой, которая прыгнула… — Он встал на колени, уперся лицом в разделявшую нас решетку. — Короче, я однажды катался на катере с одним корешем, так? Я и плавать-то не умею, а тут мы прямо в море вышли. И, зацени, попали в бурю, богом клянусь. Катер качало от борта до борта, а волны! Каждая с это вот шоссе шириной. Я, понятное дело, пересрал, потому что, если вывалюсь, мне без вопросов хана. Но при этом я, не знаю, так спокойно себя чувствую, так? Типа, «вот и хорошо, не надо больше думать, как, и когда, и почему я помру. Я помру. Прямо сейчас. И от этого на душе как-то легче». У тебя такого никогда не было?

Я обернулся и через плечо взглянул на его лицо, прижатое к мелкой стальной решетке — щеки врезались в ячейки, став похожими на мягкие белые каштаны.

— Было один раз, — сказал я.

— Да? — Глаза его расширились, и он чуть отстранился. — Когда?

— Мужик мне в рыло дробовик направил, и я был уверен, что он выстрелит.

— И на секунду… — Тони свел вместе большой и указательный пальцы, оставив между ними тоненький просвет. — На одну только секунду ты подумал: «Ну и пусть», да?

Я улыбнулся его отражению в зеркале заднего вида:

— Возможно, что-то типа того. Я уже и сам не знаю.

Он сел.

— Вот так вот я себя чувствовал на том катере. Может, твоя подруга, она то же самое думала прошлым вечером. Типа: «А я никогда не летала. Надо попробовать». Понимаешь, о чем я?

— Не очень. — Я взглянул в зеркало. — Тони, а зачем ты вообще на этот катер поднялся?

Он потер подбородок.

— Потому что я не умею плавать, — сказал он и пожал плечами.

Мы приближались к цели поездки, но дорога казалась бесконечной, и последние тридцать миль пути тянули мои веки вниз, словно стальной маятник.

— Да ладно, — сказал я. — Серьезно.

Тони поднял подбородок и нахмурился, думая.

— Все дело в незнании, — сказал он. И снова рыгнул.

— Какое дело?

— Ну, почему я вообще на тот катер сунулся. Незнание — это то, чего ты не знаешь в этой сраной жизни, понимаешь? От него крыша съезжать начинает. И ты на все готов, лишь бы наконец узнать.

— Даже если не умеешь летать?

Тони улыбнулся:

— Потому что не умеешь летать.

Он похлопал по разделявшей нас решетке. Снова рыгнул, затем извинился. Свернулся калачиком на полу и тихо-тихо пропел песню из заставки «Флинстоунов».

К тому времени, когда мы въехали в Бостон, он уже снова спал.

4

Мы с Тони шагнули через порог офиса. Мо Бэгс оторвался от своего сэндвича с фрикадельками и колбасой и сказал:

— Здорово, педрила! Как жизнь?

Скорее всего, он обращался к Тони, но с Мо наверняка не угадаешь. Он положил сэндвич, вытер жирные пальцы и рот салфеткой, затем обошел свой стол и швырнул Тони в кресло.

Тони сказал:

— Привет, Мо.

— В жопу себе свой «привет» засунь. Давай запястье.

— Слушай, Мо, — сказал я. — Хорош.

— Чего? — Мо защелкнул браслет наручников на левом запястье Тони, а правый — вокруг подлокотника кресла.

— Как подагра твоя? — спросил Тони с неподдельным интересом.

— Жить буду, придурок. Поживу еще.

— Вот и хорошо. — Тони рыгнул.

Мо вперил в меня прищуренный взгляд:

— Он пьяный, что ли?

— Не знаю. — На кожаном диване Мо я заметил сложенный номер «Трибьюн». — Тони, ты пьяный?

— He-а. Слушай, Мо, у тебя тут туалет есть?

— Да он же пьяный, — сказал Мо.

Я поднял лист с рубрикой спортивных новостей и обнаружил под ним первую страницу газеты. Карен Николс попала в передовицу: «САМОУБИЙЦА ПРЫГНУЛА С КРЫШИ ЗДАНИЯ ТАМОЖНИ». Рядом со статьей красовалась полноцветная фотография Бостонской таможни ночью.

— Да он в хламину пьяный, — сказал Мо. — Кензи?

Тони снова рыгнул, а затем затянул «Дождь капает мне на голову».

— Ну, пьяный и пьяный, — сказал я. — Где мои деньги?

— Ты позволил ему пить? — Мо сипел так, будто одна из фрикаделек застряла у него в глотке.

Я поднял газету, прочитал шапку статьи.

— Мо.

Уловив интонацию моего голоса, Тони замолк.

Но Мо был слишком взвинчен, чтобы что-то заметить.

— Даже не знаю, Кензи. Я, блин, даже и не знаю, на хрен таких, как ты, нанимаю. Вы мне всю репутацию изгадите.

— Она у тебя и так изгажена, — ответил я. — Плати давай.

В начале статьи было написано: «Уроженка Ньютона, очевидно находившаяся в помутненном состоянии рассудка, прошлой ночью покончила с собой, спрыгнув с площадки обозрения одного из наиболее известных и любимых жителями исторических памятников».

— Ну хрена ж себе он тут мне втирает, а? — обратился Мо к Тони. — Ушам своим не верю.

— А я верю.

— Завали пасть, козлина. С тобой никто не разговаривает.

— Мне в туалет надо.

— Ты чего, глухой? — Мо шумно выдохнул через нос, зашел Тони за спину и постучал ему костяшками пальцев по затылку.

— Тони, — сказал я. — Обойди диван, туалет вон за той дверью.

Мо засмеялся:

— И что? Кресло он с собой потащит?

Вдруг раздался громкий щелчок. Тони сбросил наручники и направился в туалет.

— Эй! — вскрикнул Мо.

Тони оглянулся:

— Слушай, ну мне реально приспичило.

«Самоубийцей оказалась Карен Николс, — говорилось далее в статье, — опознать которую удалось благодаря тому факту, что перед прыжком она оставила на площадке обозрения бумажник и одежду».

Полфунта мяса шлепнулось мне на плечо. Я оглянулся — Мо опускал сжатую в кулак руку.

— Кензи, хрена ты себе позволяешь?

Я вернулся к чтению.

— Заплати мне, Мо.

— Ты чего, с этим дебилом роман крутишь, что ли? Пивка ему, блин, купил, может, еще и на танцульки с ним ходил, а?

Площадка обозрения здания таможни находится на высоте двадцати шести этажей. Падая оттуда, наверное, можно увидеть даже верхушку холма, на котором расположен район Бикон-хилл, площадь Гавернмент-сентер, небоскребы в деловом центре, а потом — Фэнл-холл и здание крытого рынка Квинси. И все это за одну-две секунды — стремительно проносящиеся перед глазами кирпич, стекло и желтые огни, которые видишь, прежде чем упасть на брусчатку. Часть тебя подпрыгнет от удара. А часть — нет.

— Слышишь меня, Кензи? — Мо замахнулся снова.

Я уклонился от удара, бросил газету и правой рукой вцепился ему в глотку. Толкнул его к столу и продолжал давить, пока он не прижался лопатками к столешнице.

Тони вышел из туалета.

— Ну ни фига ж себе, — протянул он.

— В каком ящике? — спросил я Мо.

Он вопросительно выпучил глаза.

— В каком ящике мои деньги?

Я чуть ослабил хватку.

— В среднем.

— Тебе же лучше, если там лежит не чек.

— Нет, нет. Наличные.

Я отпустил его, но он так и остался лежать на столе, надсадно дыша. Я обошел его, открыл ящик и обнаружил там свою плату — перетянутые аптечной резинкой банкноты.

Тони сел обратно в кресло и защелкнул браслет наручников на своем запястье.

Мо поднялся на ноги. Потер горло, закашлялся — как кошка, отхаркивающая волосяной ком.

Я снова обошел стол и поднял с пола газету.

Маленькие глазки Мо потемнели от обиды.

Я расправил смятые страницы, аккуратно сложил газету и убрал ее под мышку.

— Мо, — сказал я. — У тебя в кобуре на левой лодыжке спрятан пистолет, а в заднем кармане — свинчатка.

Взгляд Мо стал еще жестче.

— Потянешься за ними, и я тебе наглядно покажу, насколько хреновое у меня сегодня настроение.

Мо кашлянул. Опустил взгляд. Прохрипел:

— Хрен ты теперь работу найдешь в нашем бизнесе.

— Какая трагедия, — сказал я.

— Сам увидишь, — сказал Мо. — Без Дженнеро, я слышал, ты за каждый цент в лепешку расшибаешься. Вот погоди, сам приползешь ко мне, чтобы я тебе хоть какую работенку подкинул. Умолять будешь.

Я взглянул на Тони:

— Ты как, в порядке будешь?

Он закивал.

— В тюрьме на Нашуа-стрит, — добавил я, — есть один охранник, Билл Кузмич его звать. Скажешь ему, что мы с тобой приятели, он за тобой присмотрит.

— Клево, — ответил Тони. — Как думаешь, а пивка он мне там организовать сможет?

— Ага, Тони. Мечтать не вредно.

Газету я прочитал, сидя в своей машине, припаркованной на Оушен-стрит в Чайнатауне, под вывеской «Мо Бэгс, поручитель». В статье я не нашел ничего такого, чего уже не слышал по радио, однако там была опубликована фотография Карен Николс, переснятая с водительских прав.

Это была та самая Карен Николс, которая наняла меня полгода назад. На фотографии она выглядела такой же лучезарной и невинной, как и в день нашей встречи, — улыбалась в камеру, словно фотограф только что сказал ей, какое красивое на ней платье и как ей идут туфли.

В здание Бостонской таможни она прошла вечером, присоединилась к экскурсии на площадке обозрения и даже пообщалась с кем-то из агентства недвижимости — наше правительство решило заработать немного денег, продав исторический памятник корпорации «Мэриотт», и желающие могли приобрести таймшеры[4] на проживание здесь. По словам сотрудницы агентства Мэри Хьюз, ее собеседница уклончиво отвечала на вопросы о месте работы и вообще казалась рассеянной.

В пять часов этаж закрыли для всех, кроме обладателей таймшеров, у которых были магнитные ключи от входных дверей. Карен где-то спряталась, а в девять часов сиганула вниз, на голубой асфальт.

Четыре часа она просидела там, на высоте двадцать шестого этажа, и раздумывала, прыгать ей или не надо. Интересно, подумал я, она сидела в углу, или бродила туда-сюда, или глядела на ночное небо или на огни города внизу? Сколько событий из своей жизни, сколько падений и резких, внезапных поворотов она проиграла в своей голове? И в какой момент все эти мысли сошлись в одной точке и она перекинула ноги через четырехфутовую ограду и шагнула в пустоту?

Я положил газету на пассажирское сиденье и прикрыл глаза.

И увидел, как она падает. Бледная, тонкая фигурка на фоне ночного неба, она падала, и грязно-белый известняк здания Бостонской таможни обрушивался за ее спиной как водопад.

Я открыл глаза, проводил взглядом двух студентов-медиков в белых халатах, спешивших куда-то по Оушен-стрит, попыхивая сигаретами.

Взглянул наверх, на вывеску «Мо Бэгс, поручитель», и задумался, с чего я вообще корчил там из себя крутого парня. Всю свою жизнь я вполне успешно подавлял порывы вести себя как мачо. Я и так понимал, что в случае чего смогу справиться с неприятной ситуацией, требующей применения насилия. Мне этого хватало — поскольку я вырос там, где вырос, то прекрасно понимал: всегда найдется кто-нибудь еще более отмороженный, кто-нибудь круче, злее и быстрее меня.

И желающих это доказать хватало. Из тех ребят, с которыми я вместе вырос, многие или погибли, или загремели в тюрьму, а один заработал паралич конечностей. И все только потому, что им хотелось доказать миру, какие они крутые. Но мир, как показывает мой опыт, как Вегас: один-два раза ты можешь выиграть, но если начнешь играть постоянно, то мир тебя живо поставит на место и заберет или твой кошелек, или твое будущее, или и то и другое вместе.

Да, частично дело было в том, что смерть Карен Николс меня беспокоила. Но было и еще кое-что, что-то гораздо более простое: за последний год я понял, что утратил вкус к своей профессии. Мне надоело гоняться за должниками, надоело собирать компромат на мухлюющих со страховкой мошенников, надоело исподтишка фотографировать мужчин с их костлявыми любовницами и женщин, развлекающихся с тренерами по теннису. Думаю, я просто устал от людей — устал от их предсказуемых грешков, предсказуемых желаний, потребностей и потаенных страстей. Устал от унылой глупости людей как вида. А без Энджи, которая могла бы вместе со мной закатывать глаза и отпускать сардонические комментарии, моя работа превратилась в скучную рутину.

Карен Николс смотрела на меня с фотографии — белоснежная улыбка, блаженное неведение и нерушимая вера в то, что все будет хорошо.

Она обратилась ко мне за помощью. И я думал, что помог ей. Возможно, так оно и было. Но за последовавшие шесть месяцев с ней произошло что-то такое, что полностью ее изменило. По сути, прошлым вечером со здания таможни спрыгнула не Карен, а какая-то другая, совершенно мне незнакомая женщина.

И да, самое паршивое заключалось в том, что она мне звонила. Через шесть недель после того, как я разобрался с Коди Фальком. За четыре месяца до своей смерти. В самый разгар событий, из-за которых она так изменилась, она позвонила мне.

А я не перезвонил.

Я был занят.

Она тонула, а я был занят.

Я снова взглянул на фотографию, поборол в себе желание отвернуться от надежды, лучившейся в ее глазах.

— Ладно, — сказал я вслух. — Ладно, Карен. Я постараюсь что-нибудь нарыть. Посмотрю, чем могу помочь.

Проходившая мимо джипа китаянка заметила, как я разговариваю с самим собой. Уставилась на меня. Я помахал ей рукой. Она покачала головой и пошла дальше. Она все еще качала головой, когда я завел машину и вырулил со своего парковочного места.

С ума сошел, казалось, подумала она. Вся планета сошла с ума. Все мы.

5

Первое впечатление часто бывает верным. К примеру, если в баре вы сидите рядом с парнем в голубой рубашке, с грязью под ногтями, и от него пахнет машинным маслом, то справедливо будет предположить, что он — механик. Дальше — сложнее, но тем не менее мы занимаемся этим каждый день. Наш механик, скорее всего, пьет «Будвайзер». Смотрит футбол. Любит фильмы, в которых много взрывов. Живет в квартире, которая пахнет так же, как его одежда.

Скорее всего, эти предположения полностью соответствуют истине.

А возможно, все совсем иначе.

Впервые увидев Карен Николс, я предположил, что она выросла в пригороде, в семье добропорядочных представителей среднего класса, и росла, надежно укрытая от грязи, страха и людей с небелым цветом кожи. Я также предположил (и все это за секунду, пока пожимал ей руку), что отец ее был врачом или владельцем небольшого, но успешного бизнеса, что-нибудь вроде сети магазинов, торгующих снаряжением для гольфа. Матушка ее была домохозяйкой, а когда дети отправились в колледж, начала работать на полставки в книжном магазине или адвокатской конторе.

Правда же заключалась в том, что, когда Карен Николс было шесть лет, ее отца, лейтенанта морской пехоты, приписанного к форту Девенс, застрелил другой лейтенант — на кухне дома, принадлежавшего чете Николс. Убийцу звали Реджинальд Кроу, но Карен звала его «дядя Реджи», хотя он и не приходился ей родственником. Он был лучшим другом и соседом ее отца и всадил ему в грудь две пули 45-го калибра, когда они сидели за субботним пивом.

Карен, игравшая с детьми Кроу по соседству, услышала выстрелы и прибежала домой, застав дядю Реджи стоящим над телом ее отца. Увидев ее, он приставил пистолет к своей голове и нажал на спусковой крючок.

Сохранилась даже фотография, которую некий особо пронырливый журналист «Трибьюн» раскопал в архивах форта Девенс и опубликовал через два дня после смерти Карен. Заголовок статьи гласил «ГРЕХИ САМОУБИЙСТВА — ТЕМНОЕ ПРОШЛОЕ ПОГИБШЕЙ ЖЕНЩИНЫ», а ее содержимое дало читателям пищу для разговоров с коллегами во время перекура как минимум на полчаса.

Я бы ни за что не догадался, что Карен довелось столкнуться с таким ужасом, да еще в столь юном возрасте. Дом в пригороде, спокойная и защищенная жизнь — все это было позже, когда несколько лет спустя ее мать снова вышла замуж за жившего в Уэстоне кардиолога.

И хотя я был уверен, что единственная причина, по которой смерть Карен заинтересовала журналистов, заключалась в том, что она решила покончить с собой, спрыгнув с исторического памятника, а не в том, что их интересовала причина этого поступка, я также думал, что на какой-то короткий миг она стала символом, мрачным напоминанием того, как мир может изуродовать твои мечты. За прошедшие с момента нашей встречи полгода жизнь Карен Николс катилась по наклонной, и при этом очень стремительно.

Через месяц после того, как я решил ее проблему с Коди Фальком, ее бойфренд Дэвид Веттерау споткнулся, когда перебегал Конгресс-стрит в час пик. И все бы ничего — ну, упал на колени, ну, разорвал штанину, — вот только «кадиллак», который как раз вильнул в сторону, чтобы не сбить упавшего пешехода, задел его голову задним бампером. Веттернау впал в кому, из которой так и не вышел. За последующие пять месяцев неприятности у Карен Николс только множились: она потеряла работу, затем машину, а потом и квартиру. Даже полиция не смогла с точностью определить, где она жила последние два месяца. В новостных передачах психиатры рассуждали о том, что травма, полученная Дэвидом Веттерау, наложилась в психике Карен на смерть ее отца, надломив что-то в ее душе, что оторвало ее от действительности и в конечном итоге привело к гибели.

Я рос в католической вере, и история Иова мне знакома, но все-таки хроническое невезение, преследовавшее Карен Николс последние полгода ее жизни, не давало мне покоя. Я знаю, что и удача, и невезение идут полосами. И я знаю, что черные полосы могут длиться очень, очень долго, когда каждая неудача влечет за собой следующую, пока наконец все они не начинают выстреливать синхронно, как фейерверк Четвертого июля. Я знаю, что иногда дерьмо случается с теми, кто этого не заслуживает. И все же, решил я, если все это началось с Коди Фалька, то возможно, что он тоже сыграл свою роль в последующих событиях. Да, мы его напугали до полусмерти, но люди вообще тупые создания, а уж хищники в человечьем обличье — тем более. Может быть, он поборол свой страх и решил напасть на Карен, но не в лоб, а с фланга, решил отомстить ей за то, что она науськала на него меня и Буббу.

Пожалуй, подумал я, стоит нанести Коди второй визит.

Но сначала я хотел поговорить с копами, расследующими смерть Карен, и узнать, вдруг они раскопали что-нибудь, что поможет мне в разговоре с Коди.

— Детективы Томас и Степлтон, — сказал мне Девин. — Я им позвоню, скажу, чтобы поговорили с тобой. Но пару дней тебе придется подождать.

— Мне бы хотелось побыстрее.

— А мне бы хотелось поплескаться в душе с Камерон Диас, но на это тоже шансов никаких.

Мне не оставалось ничего, кроме как ждать. И ждать. Я оставил им несколько сообщений на автоответчике и поборол в себе желание съездить к Коди Фальку и выбить из него ответы, хотя еще не знал, какие вопросы ему задам.

Поскольку больше мне делать было нечего, я скопировал из досье последний известный адрес Карен Николс, просмотрел газетные статьи и отметил, что она работала в ресторане при отеле «Времена года», а затем покинул офис.

Бывшую соседку Карен по комнате звали Дара Голдкланг. Мы разговаривали в гостиной квартиры, которую она делила с Карен в течение двух лет. Я сидел в кресле, а она бежала на тренажере, причем с такой скоростью, будто вот-вот пересечет финишную черту. Одета она была в белый спортивный бюстгальтер и черные шорты из спандекса и постоянно оглядывалась на меня через плечо.

— До того как Дэвид попал в аварию, — сказала она, — Карен тут почти не бывала. Она обычно ночевала у Дэвида. Здесь она только письма забирала, стирала белье, чтобы отвезти потом к нему на квартиру. Она по уши в него влюблена была. Жила ради него.

— А какая она была? Я с ней встречался только один раз.

— Карен была очень милая, — ответила она и без перехода спросила: — Как считаешь, большая у меня задница?

— Нет.

— Ты даже не посмотрел. — Она выдохнула, раздув щеки, но не переставая бежать. — Давай, посмотри. Мой бойфренд говорит, она у меня слишком большая.

Я повернул голову. Ее ягодицы размером не превышали пару мелких яблок. Если ее приятель считал, что это слишком, мне было интересно, на какой двенадцатилетней он видел меньше.

— Не прав он. — Я откинулся в кресле — аморфном мешке из красной кожи, лежавшем в стеклянной чаше на ножке. Вполне вероятно, что это было самое уродливое кресло из всех, какие я видел в своей жизни. Уж точно самое уродливое из всех, в которых мне довелось сидеть.

— Он говорит, что мне еще икры надо в порядок привести.

Я взглянул на ее ноги. Выпиравшие из-под кожи мышцы выглядели как плоские речные камешки.

— И грудь увеличить, — выдохнула она и повернулась, чтобы я мог разглядеть ее груди. Размером, формой и упругостью они напоминали пару бейсбольных мячей.

— И чем твой приятель занимается? — спросил я. — Тренер?

Она засмеялась:

— Ага, как же. Трейдер на Стейт-стрит. Сам он выглядит хуже некуда: пузо как у Будды, ручки тоненькие, задница отвисать начинает.

— Но от тебя требует полного совершенства?

Она кивнула.

— Довольно лицемерно с его стороны, — сказал я.

Она всплеснула руками:

— Ага, но я работаю менеджером в ресторане и получаю двадцать две с мелочью, а он водит «феррари». Вот какая я меркантильная. — Она пожала плечами. — Мне нравится мебель в его квартире. Нравится есть в «Кафе Луи» и в «Ожурдюи». Нравятся часы, которые он мне купил.

Она подняла руку, демонстрируя их. Спортивного дизайна, из нержавеющей стали, стоимостью где-то в штуку баксов, и все для того, чтобы, даже занимаясь спортом, выглядеть стильно.

— Очень неплохо, — сказал я.

— Вот ты что водишь?

— «Форд-эскорт», — соврал я.

— Вот видишь? — Она через плечо покачала пальцем. — Ты и симпатичный, и не дурак вроде, но с такой машиной и с таким гардеробом… — Она покачала головой. — Нет, не стала бы я с парнем вроде тебя спать.

— Я и не подозревал, что предлагал это.

Она обернулась, уставилась на меня. Капельки пота выступили у нее на лбу. Затем она засмеялась. Засмеялся и я.

С полминуты висевшее в воздухе неловкое напряжение можно было чуть ли не ножом резать.

— Так, Дара, — спохватился я. — Почему Карен перестала тут жить?

Она отвернулась, уставилась в окно.

— Ну, это довольно печальная история. Карен, как я уже говорила, была очень милой. И еще она была, ну, очень наивной, что ли. У нее не было якорей действительности.

— «Якорей действительности», — медленно повторил я.

Она кивнула:

— Ну да, так их мой психолог называет. Ну, понимаешь, все те вещи, которые не дают нам оторваться от реальности, и не только люди, но и учреждения, и…

— Убеждения? — переспросил я.

— А?

— Убеждения, — сказал я. — Учреждение — это место, где бюрократы работают. А убеждения — это набор идей, которые человек разделяет.

— А, ну да. Я так и сказала. Убеждения и принципы и, ну, всякие поговорки, и идеалы, и философия жизненная, все то, за что мы держимся, чтобы прожить день и не сорваться. Вот у Карен этого не было. У нее был только Дэвид. Он и был ее жизнью.

— И когда его сбила машина…

Она кивнула:

— То есть я понимаю, какой это для нее был удар, как ей было тяжело. — Выступивший на спине пот заставлял ее кожу тускло мерцать в лучах вечернего солнца. — Я и вправду ей сочувствовала. Даже плакала. Но через месяц, блин, Жизнь Продолжается.

— Это один из принципов?

Она через плечо взглянула на меня, чтобы понять, издеваюсь я над ней или нет. Мой взгляд был ровным и сочувствующим.

Она кивнула:

— Но Карен, она весь день спала, переодевалась дай бог, чтобы раз в пару дней. Иногда ее можно было по запаху найти. Понимаешь, она просто как будто на части развалилась. Печально, конечно, но, серьезно, Хватит Себя Жалеть.

Принцип номер два, догадался я.

— Я ведь даже пыталась ее познакомить.

— С парнями? — спросил я.

— Ага. — Она засмеялась. — Я имею в виду — да, Дэвид был просто идеал. Но Дэвид теперь — овощ. Серьезно, ты ему уже ничем не поможешь. В мире достаточно нормальных мужчин. У нас тут не «Ромео и Джульетта». Жизнь — это жизнь. Жизнь — штука тяжелая. Так вот, Карен, говорю я ей, хватит жить в прошлом, пойди и найди себе кого-нибудь. Может, если б она переспала с кем-нибудь, ей бы это мозги прочистило как следует.

Она обернулась, посмотрела на меня, нажала несколько раз на кнопку на панели тренажера, и резиновая дорожка под ее ногами постепенно сбавила обороты до скорости пенсионера в торговом центре.

— Я что, не права была? — спросила она у своего отражения в окне.

Я промолчал.

— Значит, Карен была в депрессии, весь день спала. На работу она тоже не ходила?

Дара Голдкланг кивнула:

— Поэтому ее и поперли. Слишком часто пропускала свою смену. А когда приходила, то выглядела, как будто ее через соковыжималку пропустили — сальные волосы, никакого макияжа, чулки в стрелках.

— Однако, — сказал я.

— Слушай, я же ведь ей говорила. Честно.

Беговая дорожка окончательно остановилась, и Дара Голдкланг шагнула с нее, вытерла лицо и шею полотенцем, отпила воды из пластиковой бутылки. Она опустила бутылку, губы ее были по-прежнему приоткрыты, и посмотрела мне в глаза.

Возможно, она пыталась выбросить из головы, как я одет и какую машину вожу. Возможно, она просто хотела перепихнуться, чтобы очистить мозги методом, к которому привыкла.

— Значит, она потеряла работу, и деньги у нее начали подходить к концу, — сказал я.

Она откинула голову, открыла рот, отпила, не касаясь губами горлышка бутылки. Пару раз сглотнула, промокнула губы краешком полотенца.

— У нее и до этого денег не хватало. У Дэвида какая-то фигня с медицинской страховкой была.

— Какого рода фигня?

Она пожала плечами:

— Карен пыталась оплатить некоторые из его медицинских счетов. Серьезные деньги, она все на них потратила. Я ей сказала, что пару месяцев она за квартиру может не платить. Мне это не нравится, но я все понимаю. Но на третий месяц я ей сказала, что, ну, если она не может внести свою долю, то ей лучше другое место найти. Я имею в виду, мы, конечно, подруги, и хорошие подруги, но жизнь есть жизнь.

— Жизнь, — сказал я. — Ага.

Она распахнула глаза так широко, что они стали похожи на пару подставок для пивных бокалов.

— Ну да, жизнь ведь, она как поезд. Едет и едет, и нужно бежать впереди. Остановишься, чтобы отдышаться, задержишься, и он тебя переедет. Поэтому рано или поздно нужно перестать жить за других и начать Жить Для Себя.

— Хороший принцип, — сказал я.

Она улыбнулась. Подошла к моему уродливому креслу и протянула руку:

— Помочь встать?

— Нет, спасибо. Не такое уж оно и неудобное.

Она засмеялась и коснулась языком нижней губы — в точности как Майкл Джордан перед броском.

— А я не о кресле говорю.

Я встал, она отступила.

— Я знаю, что не о нем, Дара.

Она положила руку себе на копчик, выгнулась, снова отпила воды.

— И в чем тогда, — спросила она напевно, — заключается проблема?

— У меня есть стандарты, — ответил я, направляясь к двери.

— Относительно незнакомых?

— Относительно людей, — сказал я и вышел.

6

Принадлежавшая Дэвиду Веттерау фирма называлась «Происшествие на Саут-стрит», занималась торговлей кинооборудованием и представляла собой склад, заполненный камерами, снимающими и на 16-, и на 35-миллиметровую пленку, линзами, осветительными приборами и фильтрами для них, треногами, операторскими тележками и рельсами. Вдоль восточной стены, на расстоянии двадцати футов друг от друга, располагались прикрученные к полу столики, за которыми несколько молодых парней проверяли оборудование. Вдоль западной стены парень и девушка катили гигантскую операторскую тележку с установленным на нее краном — парень шел рядом, а девушка сидела наверху, управляя рулем вроде тех, какие можно видеть в кабине тяжелого грузовика.

Все присутствующие, то ли персонал фирмы, то ли студенты-киношники, одеты были вне зависимости от пола примерно одинаково: в мешковатые шорты, мятые футболки, матерчатые кеды или побитые «мартенсы» без носков, и на каждого приходилось как минимум по одной серьге, или блестевшей из-под копны волос, или, наоборот, служившей единственным украшением для бритого черепа. Они мне сразу понравились — наверное, потому, что напомнили мне о ребятах, с которыми я тусовался, когда учился в колледже. Малозаметные чуваки и чувихи с горящими в творческой лихорадке глазами, которые, выпив, начинают говорить без умолку, и обладают энциклопедическими познаниями о местных магазинах, торгующих подержанными пластинками, подержанными книгами, подержанной одеждой и вообще любым и всяким секонд-хендом.

Основателями фирмы были двое — Дэвид Веттерау и Рэй Дюпюи. Голова Рэя была тщательно обрита, и от остальных его отличало только то, что выглядел он на несколько лет старше, а мятая футболка была не хлопковой, а из шелка. Закинув обутые в кеды ноги на исцарапанный стол, в спешке поставленный посреди всего этого хаоса, он откинулся в видавшем лучшие дни кожаном кресле и раскинул руки.

— Мое царство, — сказал он с кривой улыбкой.

— Много работы?

Он ткнул в мясистый, темный мешок у себя под глазом:

— Ага.

Через склад пронеслись двое парней. Бежали они рядом, стараясь сохранять темп, хотя казалось, что они бегут на предельной скорости. У бежавшего слева к груди было прицеплено нечто, напоминавшее помесь камеры с металлодетектором, а на талии — тяжелый пояс с набитыми карманами, больше всего похожий на армейскую портупею.

— Чуть вперед зайди, самую малость, — сказал оператор.

Его напарник так и поступил.

— Так! Теперь остановись и повернись! Стоп, и поворот!

Бежавший рядом с ним парень затормозил, развернулся и побежал обратно, а оператор последовал за ним, наблюдая через объектив камеры.

Затем он остановился. Вскинул руки и заорал:

— Аарон! Это что, по-твоему, нормальный фокус?

Груда лохмотьев, увенчанная черными космами и висячими усами а-ля Фу Манчу, оторвалась от увесистого пульта в руках:

— Да в порядке фокус, Эрик. Все как надо. Это свет глючит.

— Да хрена лысого! — отозвался Эрик. — Свет тут ни при чем.

Рэй Дюпюи улыбнулся и отвернулся от Эрика, который выглядел так, словно вот-вот взорвется от ярости.

— Стэдикамщики, — сказал Дюпюи. — Типа кикеров в НФЛ. Специалисты узкого профиля, очень чувствительные личности.

— Так вот эта штука, к нему пристегнутая, и есть «Стэдикам»? — спросил я.

Он кивнул.

— Я всегда думал, что они на колесиках.

— Не-а.

— То есть сцена в начале «Цельнометаллической оболочки», — начал я. — Это все один мужик снимал? Который там по баракам ходил с прицепленной камерой?

— Ага. И в «Славных парнях» то же самое, по ступенькам ведь камеру не спустишь.

— Надо же, никогда об этом не задумывался.

Он кивнул и указал на парня, державшего в руках увесистый пульт:

— А это помощник оператора. Пытается дистанционно поменять фокус камеры.

Я оглянулся и посмотрел на молодых ребят — они готовились к очередному дублю, настраивая и исправляя все, что требовало настройки и исправления.

— Круто, — сказал я, поскольку в голову больше ничего не приходило.

— Так вы киноман, мистер Кензи?

Я кивнул:

— По правде сказать, в основном старье люблю.

Он поднял брови:

— Может, знаете даже, откуда взялось наше название?

— Конечно, — ответил я. — Сэм Фуллер, пятьдесят третий год. Фильм отвратительный, но название отличное.

Он улыбнулся:

— Дэвид то же самое говорил. — Он указал пальцем на Эрика, вновь пробегавшего мимо нас. — Вот что Дэвид должен был забрать в тот день, когда его сбила машина.

— «Стэдикам»?

Он кивнул:

— И поэтому я просто не понимаю.

— Не понимаете чего?

— Аварию эту. Его там вообще не должно было быть.

— На перекрестке Конгресс и Пёрчейз?

— Ага.

— А где он должен был быть?

— В Натике.

— В Нейтике, — поправил я. — Откуда родом Даг Флати и девицы с пышными прическами?

Он кивнул:

— И где находится Нейтикский торговый центр.

— Конечно. Но Нейтик в двадцати милях оттуда.

— Ага. И «Стэдикам» был именно там. — Он мотнул головой, указывая на камеру: — По сравнению с этой штукой все остальное наше оборудование — которое стоит о-го-го сколько — дешевка. А в Нейтике нашелся мужик, который продавал ее за бесценок. То есть действительно почти задаром. Дэвид туда рванул, как в задницу ужаленный помчался. Но так и не доехал. А потом оказался на том перекрестке. — Он ткнул пальцем в окно в направлении делового центра, располагавшегося в нескольких кварталах к северу.

— А полиции вы об этом рассказали?

Он кивнул:

— Через несколько дней они мне позвонили, сказали, что это точно был просто несчастный случай. Я разговаривал с детективом, который вел это дело, и он меня убедил, что все так и было. Дэвид споткнулся на ровном месте, на глазах у сорока с лишним свидетелей. Я и не сомневаюсь особо, что это был несчастный случай, просто мне хочется знать, какого черта он так и не доехал до Нейтика и почему вернулся назад. Я детективу так и сказал, а он ответил, что его работа — выяснить, была эта авария случайной или умышленной. Все остальное «незначительно». Его слова.

— А вы как думаете?

Он потер лысину.

— Дэвид не был незначительным человеком. Дэвид был отличным парнем. Не идеальным, конечно, у всех есть недостатки, но…

— К примеру?

— Ну, в деловой стороне нашего бизнеса он не разбирался вообще, ну и пофлиртовать любил, когда Карен не было рядом.

— Он ей изменял? — спросил я.

— Нет. — Он энергично замотал головой. — Нет, скорее ему просто нравилось знать, что он не утратил хватку. Нравилось внимание женщин, нравилось с ними заигрывать. Ребячество, конечно, и, может, со временем ему бы это вышло боком, но он и вправду любил Карен и оставался ей верен.

— Если не сердцем, то телом, — сказал я.

— Именно. — Он улыбнулся, затем вздохнул. — Слушайте, я эту компанию основал на отцовские деньги, о’кей? И долги все на мое имя оформлены. Без меня из этой затеи ничего бы не вышло. И я действительно люблю то, чем занимаюсь, и голова у меня варит как надо, но Дэвид… у него был талант. Он был лицом компании, ее душой. Люди заключали с нами контракты, потому что Дэвид их нашел и сумел обаять. Дэвид сотрудничал и с независимыми киностудиями, и с теми, кто снимает производственные фильмы, и с рекламщиками. Именно Дэвид уговорил «Уорнер Бразерс» арендовать операторскую тележку у нас, когда они в прошлом году снимали тут фильм с Костнером, а когда им понравилось, как мы ведем дело, они к нам снова обратились, чтобы купить камеры, лампы, светофильтры, штанги на замену сломанным. — Он ухмыльнулся. — У них там постоянно что-то ломалось. А потом они начали обрабатывать свои исходные негативы у нас, когда их собственный кинокопировальный аппарат накрылся, и на наших «Авидах» монтировали материалы второй съемочной группы. И все это — благодаря Дэвиду, а не мне. У него хватало обаяния, но главное — людям хотелось ему верить. Если он давал слово, то гарантированно его держал и со всеми поступал по-честному. С Дэвидом наша фирма процветала бы. А без него? — Он обвел взглядом помещение с кучами оборудования и множеством людей, чуть пожал плечами и печально улыбнулся. — Мы за полтора года прогорим, если не раньше.

— И кому выгодно, если вы прогорите?

Он задумался, барабаня пальцами по голому колену:

— Ну, несколько наших конкурентов, наверное, обрадуются, но особой выгоды даже они не получат. Мы не так чтобы крутые воротилы бизнеса, так что наше отсутствие мало кто заметит.

— А как же контракт с «Уорнер Бразерс»?

— Это-то да, но все равно… Когда Кеннет Брана снимал тут кино, контракт с «Фокс Серчлайт» получили не мы, а «Восемь миллиметров». А «Мартини Шот» работали над фильмом Мамета. Я к тому, что без работы никто не сидит, но рынок у нас поделен довольно честно. Из-за того, что Дэвида больше нет, никто ни миллионов, ни даже сотен тысяч не получит, это точно. — Он закинул руки за голову и уставился на стальные перегородки и голые трубы под потолком. — Жалко, что так все повернулось. Как говаривал Дэвид, «может, богатства нам не видать, но вот устроить себе комфортную жизнь вполне по силам».

— А что насчет страховки?

Он уставился на меня:

— Какой страховки?

— Я слышал, что Карен Николс потратила все свои деньги на лечение Дэвида.

— И поэтому вы подумали…

— Что страховки у него не было.

Рэй Дюпюи внимательно смотрел на меня — прищуренные глаза, статичная поза. Я подождал, но после минуты молчания поднял руки:

— Слушайте, Рэй, я ни на кого здесь бочку катить не собираюсь. Если вы как-то так особенно творчески вели бухгалтерию, ради бога. Или вы…

— Это все Дэвид, — тихо произнес он.

— Что?

Он скинул ноги со стола и вынул руки из-за головы.

— Дэвид послал… — Он скривился, будто лимон жевал, и на минуту замолчал, глядя куда-то вдаль. Когда он заговорил снова, голос его звучал чуть громче шепота: — Всю жизнь учишься не доверять людям. Особенно в нашем бизнесе, где все сплошь лапочки и очаровашки, кругом твои лучшие друзья и все тебя любят — ровно до того момента, когда предъявишь им счет. Но, богом клянусь, я всегда считал, что Дэвид не такой. Я доверял ему.

— Но?

— Но. — Он фыркнул, снова взглянул на железные балки под потолком, вяло и без радости ухмыльнулся. — Где-то за шесть недель до аварии Дэвид аннулировал нашу страховку. Не на оборудование, только на персонал, в том числе и на себя. Нам как раз надо было платить квартальный взнос, а он вместо этого ее аннулировал. Я был уверен, что это временный ход, что он просто решил потратить деньги на что-то еще, может, вложить их в покупку «Стэдикама».

— С деньгами настолько туго было?

— О да. У меня самого почти ни гроша, и папаша мой в ближайшее время точно не расщедрится. Нам сейчас много кто должен, и, как только они заплатят, все будет нормально, но последние несколько месяцев приходилось крутиться. Так что я понимаю, почему Дэвид так поступил. Я не понимаю, почему он мне об этом не сказал и почему эти деньги так и остались лежать на банковском счете.

— Они все еще там?

Он кивнул:

— Были там, когда его сбила машина. Я оплатил ими страховку, а остальное потратил на первый взнос за «Стэдикам». Я его в кредит приобрел.

— Но вы уверены, что именно Дэвид связывался со страховым агентством?

Пару минут он, похоже, раздумывал — то ли вышвырнуть меня из офиса, то ли рассказать все как есть. Наконец выбрал второй вариант, что меня порадовало, — не уверен, что смог бы и дальше мириться с собой, если бы меня выкинули на улицу ребята, которые за свою жизнь «Звездные войны» смотрели чаще, чем занимались сексом.

Он оглянулся, чтобы убедиться — на нас никто не обращает никакого внимания, а затем маленьким ключиком открыл нижний ящик стола. Порывшись в нем пару секунд, извлек лист бумаги и протянул мне.

Листок оказался копией письма, отправленного Дэвидом Веттерау в страховую компанию. В нем говорилось, что финансовый директор компании «Происшествие на Саут-стрит» Веттерау желает аннулировать страховые медицинские полисы всех сотрудников фирмы, включая его самого. Внизу стояла подпись Дэвида.

Рэй Дюпюи сказал:

— Страховщики прислали это мне, когда я попытался от имени Дэвида добиться от них выплат по страховке. Я от них ни цента не получил. Кое-что наскреб сам, что-то Карен подкинула, но потом у нее деньги кончились, а счета все шли и шли. Родственников у Дэвида нет, так что в конце концов его, наверное, оставят на попечительстве государства. Мы с Карен больше всего боялись, что его запихнут в какую-нибудь убогую больничку и бросят там умирать, поэтому из кожи вон лезли, чтобы обеспечить ему первоклассное лечение. Но вдвоем нам это оказалось не по силам.

— Вы хорошо знали Карен?

Он несколько раз кивнул:

— Да, очень хорошо.

— И как она вам?

— Она из тех, с кем главный герой оказывается в конце фильма. Понимаете, о чем я? Не сексбомба, от которой в итоге одни проблемы, а хорошая девочка. Которая, если героя отправляют на фронт, не бросает его, черкнув письмишко. Которая всегда рядом. Главное, чтобы герою хватило ума это разглядеть. Вроде как Барбара Бел Геддес в «Головокружении». Если бы Джимми Стюарту достало мозгов не обращать внимания на ее очки.

— Ага.

— Вообще, их роман выглядел довольно странно.

— В каком смысле?

— Ну, таких женщин в жизни не бывает. Только в кино.

— Хотите сказать, она притворялась?

— Нет. Просто я никогда не был уверен, понимает ли сама Карен, кто она такая. Как будто она слишком упорно работала над собой, чтобы стать идеальной женщиной, а в результате утратила собственную личность.

— А после несчастного случая с Дэвидом?

Он пожал плечами:

— Поначалу она держалась, а потом будто трещину дала. Зрелище ужасное, ей-богу. Когда она сюда заходила, меня так и подмывало спросить у нее документы — просто чтобы убедиться, что это один и тот же человек. Не то пьяная, не то под кайфом. В полном раздрае. Знаете, как говорят? Если вся твоя жизнь — как фильм, то что с тобой будет, когда кино кончится?

Я промолчал.

— Тут ситуация как с детьми-актерами, — продолжил он. — Они снимаются столько, сколько могут, но воевать против гормонов и взросления бессмысленно. И вот в один прекрасный день они просыпаются, и выясняется, что они уже больше не дети и не кинозвезды и ролей для них нет. И они тонут.

— А Карен?

На секунду на глаза его навернулись слезы, и он резко, громко выдохнул.

— Господи, у меня из-за нее сердце кровью обливалось. У всех нас. Она жила ради Дэвида. И каждый, кто их видел хотя бы пару секунд, сказал бы то же самое. А когда Дэвида сбила машина, она умерла. Просто телу для этого потребовалось еще четыре месяца.

Какое-то время мы сидели в тишине, а затем я протянул ему письмо Дэвида в страховую компанию. Он машинально взял его и уставился на листок.

Наконец на его лице появилась горькая улыбка.

— «Ф» нет, — сказал он и покачал головой.

— То есть?

Он перевернул письмо, чтобы я мог увидеть текст.

— Второе имя Дэвида было Филип. Когда мы организовали бизнес, он ни с того ни с сего начал посередине, после «Дэвида», но перед фамилией, ставить заглавную букву «Ф». Только на документах и чеках, больше нигде. Я еще над ним прикалывался, говорил, что «Ф» означает «Фуфлыжник».

Я взглянул на подпись:

— А тут «Ф» нету.

Он кивнул, затем бросил листок в ящик стола:

— Наверное, в тот день ему фуфло гнать не особенно хотелось.

— Рэй.

— Да?

— Можно мне сделать копию этого письма и какого-нибудь документа, где есть подпись с буквой «Ф»?

Он пожал плечами:

— Да, конечно.

Еще немного порылся в ящике стола и нашел какую-то записку Дэвида с широким, размашистым «Ф».

Рэй проследовал к замызганному ксероксу и поместил письмо под крышку. Я шел за ним.

— Что-то в голову пришло? — спросил он.

— Я пока и сам не уверен.

Он извлек копию письма из поддона и протянул мне.

— Это просто буква, мистер Кензи.

Оригинал записки он также отдал мне.

Я кивнул:

— А есть какой-нибудь документ с вашей подписью?

— Разумеется.

Он провел меня обратно к столу и достал подписанную им записку.

— Знаете, в чем весь фокус при подделке подписей? — спросил я, переворачивая записку.

— В твердой руке?

Я покачал головой:

— В гештальте.

— Гештальте?

— Подпись надо воспринимать как единое целое, как рисунок, а не как набор отдельных букв.

Взяв ручку, я аккуратно скопировал его перевернутую подпись.

Закончив, снова перевернул листок и показал ему, что получилось.

Он посмотрел, удивленно открыл рот и поднял брови:

— Неплохо. Очень даже.

— И это первая попытка, Рэй. Представьте, что бы я мог сделать, если бы попрактиковался.

7

Я снова позвонил Девину, разбудив его.

— Ну, как там продвигается дело с мисс Диас?

— Да никак. Женщины — странные создания.

— Ни детектив Томас, ни детектив Степлтон мне так и не перезвонили.

— А это потому, что Степлтон был одним из протеже Дойла.

— Вон оно что.

— Даже если бы ты увидел, как Джимми Хоффа пьет кофе в забегаловке, Степлтон все равно бы на тебя внимания не обратил.

— А Томас?

— Она не такая предсказуемая. И сегодня она работает в одиночку.

— Везет мне.

— Ну что тут сказать? Ты ж ирландец, тебе положено. Подожди, сейчас узнаю, где она.

Две или три минуты я ждал, затем в трубке снова раздался голос Девина:

— Думаю, говорить, что ты у меня в долгу, не стоит?

— Я и так это знаю, — ответил я.

— И лучше не забывай, — вздохнул Девин. — Детектив Томас расследует смерть какого-то идиота в Бэк-Бей. Труп в переулке между Ньюбери и Коммонуэлс-авеню, так что она там будет.

— Какие там кварталы на пересечении?

— Дартмут и Эксетер. Ты с ней не шали, она дураков не терпит. Сожрет тебя, выплюнет — и глазом не моргнет.

Детектив Джоэлла Томас вышла из переулка в конце Дартмут-стрит и боком пролезла под желтой лентой, на ходу сдирая латексные перчатки. Проскользнув под ограждением, она распрямилась, сняла одну перчатку, потрясла ладонью, стряхивая тальковую пудру со своей черной кожи. Затем обратилась к сидевшему на бампере коронерского фургона криминалисту:

— Ларри, забирай клиента.

Ларри, не отрываясь от страницы спортивных новостей, поинтересовался:

— Он все еще мертвый?

— И становится все мертвее. — Джоэлла стянула вторую перчатку и тут заметила меня, стоящего рядом. Но упорно продолжала смотреть на Ларри.

— Он тебе ничего не рассказал? — Ларри перелистнул страницу.

Джоэлла Томас перегнала мятный леденец от одной щеки к другой и кивнула:

— Сказал, что загробная жизнь…

— Да?

— …это бесконечная вечеринка.

— Вот и хорошо. Жене расскажу. — Ларри сложил газету, кинул в чрево фургона. — Черт бы этих «Сокс» побрал, а, детектив?

Джоэлла Томас пожала плечами:

— Я за хоккеистов болею.

— Ну, тогда черт бы побрал «Брюинз». — Ларри повернулся к нам спиной и начал рыться в фургоне.

Джоэлла Томас почти развернулась уходить, но вспомнила про меня. Медленно подняла ко мне голову и посмотрела на меня сквозь дымчато-золотые линзы своих солнцезащитных очков без оправы:

— Чего вам?

— Детектив Томас? — Я протянул руку.

Она коротко пожала мои пальцы и взглянула мне в лицо.

— Патрик Кензи. Возможно, Девин Амронклин упоминал обо мне?

Она вскинула голову, и я услышал, как мятный леденец у нее во рту стукнулся о зубы.

— В участок зайти не могли, мистер Кензи?

— Я посчитал, что так будет быстрее.

Она засунула руки в карманы пиджака и качнулась назад:

— Не хочется идти в полицию после того, как сдали копа, да, мистер Кензи?

— Береженого бог бережет.

— Ага. — Она отступила назад, пропуская Ларри и двух других криминалистов.

— Детектив, — сказал я. — Мне очень жаль, что мое расследование привело к аресту одного из…

— Бла-бла-бла. — Джоэлла Томас махнула длинной ладонью у меня перед лицом. — Мне на него плевать, мистер Кензи. Он был из старых копов, со старыми связями. — Она развернулась к тротуару. — Я что, по-вашему, похожа на кого-нибудь из них?

— Совсем наоборот.

Джоэлла Томас была стройной и высокой, метр восемьдесят с мелочью. Одета она была в оливкового цвета двубортный костюм поверх черной футболки. Блестящий полицейский жетон висел у нее на шее на черном нейлоновом шнуре и тоном полностью совпадал с тремя золотыми колечками, красовавшимися в ее левом ухе. Правое ухо оставалось гладким и голым, в точности как ее выбритая голова.

Мы стояли на тротуаре, и набирающая обороты жара испаряла утреннюю росу, превращая ее в еле заметный туман. Было раннее воскресное утро, тот час, когда яппи только-только заряжают свои кофеварки марки «Крапс», а собачники готовятся к выгулу питомцев.

Джоэлла содрала фольгу с упаковки мятных леденцов, засунула один в рот.

— Не хотите?

Она протянула пачку мне.

— Спасибо, — поблагодарил я и взял один.

Она убрала упаковку в карман пиджака. Взглянула на переулок, затем наверх, на крышу.

Я проследил за ее взглядом:

— Прыгун?

Она покачала головой:

— Падучий. Был на вечеринке, решил вмазаться, поднялся на крышу. Сел на краю, ширнулся, посмотрел на звезды. — Она изобразила, как он слишком далеко откинулся. — Должно быть, комету увидал.

— Ой, — сказал я.

Джоэлла Томас отломила кусок булочки, окунула его в гигантских размеров кружку с чаем и отправила в рот.

— Значит, хотите узнать о смерти Карен Николс.

— Ага.

Она прожевала, затем отпила чаю.

— Опасаетесь, что ее толкнули?

— А ее толкнули?

— Не-а. — Она откинулась на спинку стула, наблюдая за стариком, кормившим на улице голубей. Лицо у него было сморщенным и маленьким, а нос — таким крючковатым, что старик очень напоминал птиц, которых подкармливал. Мы сидели в «Кафе де Хозе у Хорхе», в квартале от места происшествия. Здесь подавали девять различных видов булочек, пятнадцать видов кексов, блюда из тофу и что угодно с отрубями.

Джоэлла Томас сказала:

— Самоубийство это. — Она пожала плечами. — Яснее ясного. Убийцей оказалась гравитация. Никаких признаков борьбы, никаких следов рядом с местом прыжка. Черт, да яснее дела и быть не может.

— И этот суицид вполне объясним, да?

— В каком смысле?

— Бойфренд попал в аварию, она в депрессии, все такое?

— Вполне логичное предположение.

— И этого достаточно?

— А, понимаю, к чему вы клоните. — Она кивнула, а затем покачала головой: — Слушайте, вот самоубийства… Их вообще редко можно объяснить. И вот еще что: большинство самоубийц записок не оставляет. Процентов десять могут что-то такое черкнуть, а остальные? Просто убивают себя, а мы гадай почему.

— Но должно же быть что-то общее.

— Между жертвами? — Она снова отпила чаю, снова покачала головой: — Ну, очевидно, что все они находятся в депрессии. А кто нет? Вот вы что, каждое утро просыпаетесь и говорите себе: «Как хорошо быть живым»?

Я ухмыльнулся и покачал головой.

— Я так и думала. Как и я, собственно. А как насчет вашего прошлого?

— Э-э?

— Ваше прошлое. — Она ткнула в мою сторону ложкой, затем помешала чай. — Вот вас полностью устраивает вообще все, что с вами происходило? Или все-таки есть какие-то вещи, которые вы ни с кем не обсуждаете, но которые заставляют вас содрогаться даже двадцать лет спустя?

Я задумался над ее вопросом. Однажды, в раннем детстве — мне было лет шесть-семь, не больше, — отец выпорол меня ремнем. Я зашел в спальню, которую делил со своей сестрой, увидел, как она стоит на коленях и играет со своими куклами, и ударил ее по затылку изо всех сил. Выражение ее лица — шок, страх, но вместе с тем и усталое смирение — этот образ врезался мне в мозг и засел там гвоздем. Даже сейчас, больше чем четверть века спустя, ее девятилетнее лицо всплыло в моей памяти, и меня накрыло волной стыда столь жгучего и всеобъемлющего, что казалось — еще немного, и она сомнет меня и размажет по полу.

И это только одно воспоминание. Одно из очень длинного списка, составленного за жизнь, полную ошибок, просчетов и эмоциональных срывов.

— У вас по лицу видно, — сказала Джоэлла Томас. — Есть какие-то куски прошлого, с которыми вам никогда не смириться.

— А у вас?

Она кивнула:

— О да. — Откинулась назад, посмотрела на вентилятор под потолком и с шумом выдохнула: — О да. Дело в том, что у всех нас есть такие воспоминания. Мы все тащим свое прошлое за собой, и в настоящем постоянно лажаем, и у каждого выпадают дни, когда просто не видишь особого смысла жить дальше. Самоубийцы — это те, кто доводит дело до конца. Смотрят на себя и говорят: «Дальше то же самое, только больше? Да ну на фиг. Пора сойти с этого автобуса». И в большинстве случаев никто не знает, какая соломинка переломила им хребет. Я иногда сталкивалась с такими случаями, которые вообще умом не понять. В прошлом году, например… Молодая мать, в Брайтоне. Любила своего мужа, своих детей и свою собаку. Работа отличная. С родителями отношения просто прекрасные. Никаких финансовых трудностей. Так вот, ее лучшая подруга выходит замуж, а она — подружка невесты. После свадьбы она едет домой и вешается в ванной, даже не сняв это уродливое платье из шифона. И возникает вопрос: что на свадьбе ее к этому толкнуло? Она была тайно влюблена в жениха? Или в невесту? Или вспомнила, как сама выходила замуж, вспомнила все свои надежды и поняла, насколько они оказались далеки от действительности? Или ей просто надоело жить? — Джоэлла медленно пожала плечами. — Я не знаю. И никто не знает. Но точно могу сказать — никто, вообще никто из ее знакомых — не ожидал, что она так поступит.

Мой кофе остыл, но я все равно сделал глоток.

— Мистер Кензи, — произнесла Джоэлла Томас, — Карен Николс покончила с собой. С этим спорить бесполезно. А спрашивать почему — пустая трата времени. Кому от этого легче станет?

— Вы ее не знали, — сказал я. — Для нее это было явно не нормальное поведение.

— Нормального поведения вообще не бывает, — сказала Джоэлла Томас.

— Вы выяснили, где она жила последние два месяца?

Она покачала головой:

— Выясним, когда домовладелец захочет сдать ее квартиру еще кому-нибудь.

— А до тех пор?

— А до тех пор она мертва, и на задержку с квартплатой ей плевать.

Я закатил глаза.

Она закатила свои. Затем наклонилась ко мне и уставилась на меня своими призрачными глазами:

— Можно вас спросить?

— Конечно, — сказал я.

— И не поймите мой вопрос неправильно, поскольку вы похожи на адекватного человека.

— Спрашивайте.

— Вы с Карен Николс встречались сколько? Один раз?

— Ага, один.

— И вы верите мне, что она покончила с собой без посторонней помощи?

— Верю.

— Ну тогда, мистер Кензи, с какой стати вы так интересуетесь, что с ней случилось до этого?

Я откинулся на спинку стула.

— У вас никогда не бывает такого чувства, что вы облажались? И вам хочется все исправить?

— Бывает.

— Карен Николс, — сказал я, — оставила сообщение на моем автоответчике. Это было четыре месяца тому назад. Она попросила перезвонить. А я не перезвонил.

— И?

— И не перезвонил я ей вовсе не по какой-то благородной причине.

Она надела свои очки, позволила им скользнуть по носу. Взглянула на меня поверх линз:

— Стоп, то есть вы считаете себя настолько крутым, что, если бы просто перезвонили ей, то сейчас она была бы жива?

— Нет. Я считаю себя в долгу перед ней, потому что не пришел ей на помощь, и по дурацкой причине.

Она уставилась на меня, чуть приоткрыв рот.

— Вы думаете, что я спятил.

— Я думаю, что вы спятили. Она ведь взрослая женщина была, не…

— Ее бойфренда сбила машина. Несчастный случай?

Она кивнула:

— Да, я проверяла. Сорок шесть свидетелей, и все говорят одно и то же — он споткнулся. В квартале оттуда, на пересечении Атлантик и Конгресс, находилась патрульная машина. Они подъехали, как только услышали шум столкновения, где-то через двенадцать секунд после происшествия. Сбивший Веттерау водитель — турист по имени Стивен Кернз. Он в таком шоке был, до сих пор посылает Веттерау в палату цветы каждый день.

— Ладно, — сказал я. — А почему жизнь Карен Николс так резко пошла под откос? Работа, квартира — все развеялось как дым?

— Характерный признак депрессии, — ответила Джоэлла Томас. — Ты настолько охвачен своими проблемами, что забываешь обо всем остальном.

Пара среднего возраста женщин с одинаковыми очками от Версаче остановились возле нашего столика с подносами в руках и принялись оглядываться в поисках свободного места. Одна из них увидела мою почти пустую чашку и крошки от булочки на блюдце перед Джоэллой и громко вздохнула.

— Хорошо вздыхаете, — сказала Джоэлла. — Солидная практика?

Женщина сделала вид, что не слышит, и перевела взгляд на подругу. Та тоже вздохнула.

— Ого, оно заразно, оказывается, — сказал я.

— Некоторые люди иногда просто не умеют себя вести, не находишь? — произнесла первая женщина, обращаясь ко второй.

Джоэлла широко мне улыбнулась.

— «Не умеют себя вести», — повторила она. — Им хочется назвать меня черномазой, но вместо этого они рассуждают про «неумение себя вести». Это льстит их самооценке.

Она повернулась к женщинам, которые смотрели куда угодно, но только не на нас:

— Так ведь, а?

Женщины опять вздохнули.

— Н-да, — протянула Джоэлла, как будто получила подтверждение своим словам. — Идем? — Она встала.

Я взглянул на ее кружку, крошки булочки и свою чашку с остатками кофе.

— Оставь, — сказала она. — Сестрички за нас все уберут. — Она поймала взгляд первой вздыхавшей женщины: — Так ведь, милая?

Та уставилась на стойку.

— Ага, — сказала Джоэлла Томас с широкой улыбкой. — Все так. Женская взаимовыручка, мистер Кензи, это прекрасная вещь.

Когда мы вышли на улицу, женщины все еще стояли у нашего столика с подносами в руках и по-прежнему вздыхали, — судя по всему, ждали официантку, которая приберет со стола. Какое-то время мы просто шагали рядом. Утренний ветер пах жасмином. Улицы начали заполняться народом. Прохожие на ходу жонглировали воскресными газетами, белыми пакетами с булочками, стаканчиками кофе или сока.

— Почему она вообще к вам обратилась? — спросила Джоэлла.

— Ее домогался один тип.

— И вы с ним разобрались?

— Ага.

— И думаете, что до него дошло?

— Тогда — думал. — Я остановился, остановилась и она. — Детектив, в последние несколько месяцев Карен Николс не насиловали и не избивали?

Джоэлла Томас внимательно посмотрела на меня, ища патологию — возможно, признаки сумасшествия, лихорадочный блеск в глазах, саморазрушительную одержимость.

— Если я скажу да, — спросила она, — то вы снова отправитесь разбираться с этим деятелем, как в прошлый раз?

— Нет.

— Правда? Как же вы тогда поступите?

— Передам информацию в правоохранительные органы.

Она широко улыбнулась. Зубы у нее были самые белые из всех, какие я когда-либо видел.

— Ага.

— Нет, честно, так и поступлю.

Она кивнула.

— Нет. Насколько я знаю, ни жертвой изнасилования, ни жертвой нападения она не была.

— О’кей.

— Однако, мистер Кензи…

— Да?

— Только учтите: если то, что я вам скажу, дойдет до прессы, я вас уничтожу.

— Понял.

— С лица земли сотру.

— Усек.

Она засунула руки в карманы и оперлась спиной о фонарный столб.

— Это я к тому, чтобы вы не думали, будто я такое трепло, что сливаю информацию каждому частному сыщику. Помните копа, которого вы в прошлом году разоблачили?

Я молчал, ожидая продолжения.

— Он вообще недолюбливал женщин-полицейских, а уж если ты еще и черная — и подавно. Если женщина давала ему отпор, он тут же распускал слух, что она лесбиянка. Когда вы его вывели на чистую воду, в полицейском управлении начались перестановки. Меня перевели из его отдела в убойный.

— Где вы нашли себя.

— Я заслужила это место. Но считайте, что я возвращаю вам долг. О’кей?

— О’кей.

— Вашу покойную приятельницу дважды арестовывали в Спрингфилде. На панели.

— Клиентов брала?

Она кивнула:

— Да, мистер Кензи. Карен Николс занималась проституцией.

8

Кэрри и Кристофер Доу — мать и отчим Карен Николс — жили в Уэстоне, в огромном особняке, бывшем точной копией «Монтичелло» Джефферсона. Дом, такой же большой, как и другие на этой улице, стоял на лужайке размером с Ванкувер, блестевшей от капелек воды, разбрызгиваемых тихо шипящими спринклерами. В этот район я поехал на «порше», который предварительно помыл и отполировал. Одет я был соответствующе — в духе детишек из сериала «Беверли-Хиллз 90210» — легкий кашемировый жилет, белоснежная и ни разу не надеванная футболка, брюки от Ральфа Лорена, бежевые мокасины. Реши я в таком прикиде пройтись по Дорчестер-авеню, то в момент схлопотал бы по морде, но здесь, похоже, подобный гардероб считался нормой. А будь у меня еще солнцезащитные очки за пятьсот долларов и не такая откровенно ирландская рожа, глядишь, меня бы еще кто-нибудь из местных и в гольф сыграть пригласил. Но тут уж ничего не поделаешь — Уэстон не стал бы дорогим районом в и так недешевом городе, если бы у здешних аборигенов не было каких-никаких, а стандартов.

Я шел по выложенной камнем дорожке к парадному входу четы Доу. Они открыли дверь и стояли, дожидаясь меня, — приобняв друг друга за талию и махая мне руками, точно Роберт Янг и Джейн Уайатт из сериала «Отцу виднее».

— Мистер Кензи? — сказал доктор Доу.

— Да, сэр. Рад знакомству. — Я протянул руку, обменялся рукопожатиями и с ним, и с его женой.

— Как добрались? — спросила миссис Доу. — Надеюсь, вы ехали по Пайк?

— Да, мэм. Ни одной пробки.

— Вот и замечательно, — сказал доктор Доу. — Да вы заходите, мистер Кензи. Заходите.

Он был одет в выцветшую футболку и мятые песочного цвета брюки. Его темные волосы и аккуратно подстриженная бородка были чуть подернуты сединой, а улыбка лучилась теплотой. Он совершенно не вписывался в образ деятельного хирурга из главной городской больницы, обладателя портфеля акций и раздутого эго. Он уместнее выглядел бы в кафе в Инмен-сквер читающим поэзию, попивающим травяной чай и цитирующим Ферлингетти.[5]

Миссис Доу носила рубашку в черно-серую клетку, черные лосины и такого же цвета сандалии. Волосы ее имели оттенок темной клюквы. Ей было как минимум пятьдесят — во всяком случае, к такому выводу я пришел, изучив биографию Карен Николс, — но выглядела она лет на десять моложе и повадкой напоминала скорее студентку — из тех, что, собравшись на девичник, сидят по-турецки на полу и дуют винище из горла.

Они провели меня мимо залитого янтарным светом мраморного фойе, мимо ведущей на второй этаж и элегантно, по-ледебиному, изгибавшейся белой лестницы, пока мы не оказались в уютном сдвоенном кабинете, — вишневого дерева балки под потолком, приглушенных оттенков ковры на полу, солидные кожаные кресла и диван. Комната была просторной, хотя на первый взгляд такой не казалась, поскольку стены были выкрашены в темный желтовато-розовый цвет, а внутри она была плотно заставлена стратегически размещенными книжными шкафами, на полках которых теснились книги и компакт-диски. Тут же находилось и восхитительно китчевое каноэ, распиленное надвое и поставленное на попа, чтобы служить шкафчиком для разных сувениров, книг в мягких истертых обложках и даже грампластинок, в основном альбомов шестидесятых — Дилан и Джоан Баэз здесь соседствовали с Донованом и The Byrds, Peter, Paul & Mary и Blind Faith. Ha стенах, полках и столах делили место удочки, рыбацкие шляпы и модели кораблей, выполненные с невероятным вниманием к деталям. За диваном стоял выцветший фермерский стол, над которым висели картины Поллока, Баския и литография работы Уорхола. К Поллоку и Баския у меня претензий нет, хотя я никогда не заменю их полотнами висящий над моей кроватью плакат с Марвином Марсианином,[6] но я постарался сесть так, чтобы Уорхол оказался вне моего поля зрения. По моему мнению, вклад Уорхола в искусство равен вкладу Rush в рок-музыку — иначе говоря, дерьмо он.

Стол доктора Доу занимал западный угол комнаты. На нем громоздились кучи медицинских журналов и историй болезни, две модели кораблей и горка микрокассет вместе с диктофоном. Стол Кэрри Доу располагался в восточном углу, и поверхность его была девственно чистой, если не считать записной книжки в кожаной обложке, лежавшей на ней серебряной авторучки и стопки кремового цвета бумаги с машинописным текстом. Приглядевшись, я понял, что оба стола были сделаны на заказ из северо-калифорнийской секвойи или дальневосточного тика — определить точнее в мягком рассеянном свете, заливавшем кабинет, было невозможно. Детали столов вырезали вручную, используя те же методы, к каким некогда прибегали первые поселенцы при постройке бревенчатых хижин, подгоняли друг к другу и оставляли на долгие годы, давая состариться, притереться друг к другу и слиться воедино, — конструкция держалась прочнее посаженной на любой клей, скрепленной любыми болтами и гайками. Только после этого их выставляли на продажу. Уверен — на закрытом аукционе.

Выцветший фермерский стол при более пристальном изучении оказался не имитацией под старину, а действительно антикварным предметом мебели, к тому же французской.

Комната могла произвести впечатление уютной, но за этим уютом крылся безупречный вкус и бездонный кошелек владельцев.

Я сел на одном конце дивана, а Кэрри Доу на другом — я почему-то знал, что она так и поступит, и будет лениво расправлять кисточки накинутого на диван покрывала, глядя на меня своими спокойными зелеными глазами.

Доктор Доу разместился в одном из кресел и подъехал к нам, остановившись с другой стороны разделявшего нас кофейного столика.

— Итак, мистер Кензи, моя жена сказала мне, что вы частный сыщик.

— Да, сэр.

— Не думаю, что когда-нибудь сталкивался с представителями вашей профессии. — Он погладил бородку. — А ты, милая?

Кэрри Доу покачала головой и погрозила мне пальцем:

— Вы первый.

— Ой, — сказал я. — Надо же.

Доктор Доу потер руки и наклонился ко мне:

— Какое расследование вам больше всего запомнилось?

Я улыбнулся:

— Их столько было, все и не упомнишь.

— Правда? Ну давайте, расскажите нам о каком-нибудь.

— Вообще-то, сэр, я бы с радостью, но я немного спешу, и, если вас не затруднит, может быть, вы ответите на несколько вопросов, касающихся Карен?

Он махнул ладонью над столом:

— Спрашивайте, мистер Кензи. Спрашивайте.

— Откуда вы знали мою дочь? — мягко спросила Кэрри Доу.

Я повернул голову, столкнулся с ее взглядом и в глубине зеленых глаз уловил тут же растаявший отблеск чего-то похожего на горе.

— Она наняла меня полгода назад.

— Зачем? — спросила она.

— Ее домогался мужчина.

— И вы заставили его перестать?

Я кивнул:

— Да, мэм, заставил.

— Ну тогда спасибо, мистер Кензи. Я уверена, Карен это помогло.

— Миссис Доу, — сказал я. — У Карен были враги?

Она смущенно улыбнулась:

— Нет, мистер Кензи. Карен была не из тех, у кого бывают враги. Для этого она была слишком невинным созданием.

Невинным, подумал я. Созданием, подумал я.

Кэрри Доу склонила голову в сторону мужа, и тот подхватил нить разговора:

— Мистер Кензи, если верить полиции, Карен покончила с собой.

— Да.

— Есть какой-то повод сомневаться в их заключении?

Я покачал головой:

— Нет, сэр.

— Ага. — Он кивнул и с минуту молчал, погруженный в себя, скользя взглядом сначала по моему лицу, а затем по комнате. Наконец он снова посмотрел мне в глаза. Улыбнулся и хлопнул себя по коленям, словно принял окончательное решение. — Думаю, сейчас очень неплохо было бы выпить чаю, не считаете?

Должно быть, в комнате был установлен интерком, или же прислуга стояла прямо за дверью, потому что стоило ему произнести эти слова, как дверь кабинета открылась и в комнату вошла невысокого роста женщина. На подносе она несла изящный медный сервиз на три персоны, выполненный в индийском стиле.

Женщине было за тридцать, и одета она была просто: в шорты и футболку. Короткие, мышиного цвета волосы торчали, как нестриженая трава на газоне. У нее была очень бледная и очень проблемная кожа: щеки и подбородок усыпали прыщи, шею покрывали пятна, а руки — сухая шелушащаяся корка.

Не глядя на нас, она поставила поднос на кофейный столик.

— Спасибо, Шивон, — сказала миссис Доу.

— Да, мэм. Что-нибудь еще?

Акцент у нее был еще сильнее, чем у моей матери. Такой акцент встречается только на севере, в холодных и серых городах, вечно, как тучами, накрытых дымом нефтеперерабатывающих заводов.

Доу промолчали. Они аккуратно расставили сервиз на столе: в одной плошке были сливки, в другой сахар, в третьей — чай, который они разлили по чашкам, таким изящным, что я ближе чем в миле от них и чихнуть побоялся бы.

Шивон ждала, тайком поглядывая на меня из-под опущенных ресниц.

Доктор Доу закончил чайную церемонию и поднес чашку к губам, но тут заметил, что я так и не притронулся к своей. Шивон все так же стояла слева от меня.

— Господи, Шивон, — сказал он, — ты можешь идти. — Он засмеялся. — Знаешь, ты выглядишь усталой. Почему бы тебе не отправиться домой? Сегодня нам твои услуги больше не понадобятся.

— Да, доктор, спасибо.

— Это тебе спасибо, — сказал он. — Чай просто замечательный.

Она сутулясь вышла, и, когда дверь за ней закрылась, доктор Доу сказал:

— Прекрасная девушка, просто прекрасная. Она у нас работает чуть ли не с того дня, как приехала сюда четырнадцать лет назад. Да… — мягко добавил он. — Итак, мистер Кензи, нам было очень интересно узнать, зачем вы расследуете смерть моей падчерицы, если расследовать там нечего? — Он сморщил нос, взглянул на меня поверх чашки и сделал глоток.

— Ну, вообще-то, сэр, — сказал я, подняв крышку с плошки со сливками, — меня больше интересует ее жизнь, особенно последние шесть месяцев.

— И почему же? — спросила Кэрри Доу.

Я налил в чашку чаю, добавил немного сахара и сливок. Где-то там моя мать сейчас переворачивалась в гробу — сливки добавляют в кофе, а в чай — молоко, и никак иначе.

— Она не произвела на меня впечатления человека, готового пойти на самоубийство, — сказал я.

— А разве не все мы к этому готовы? — спросила Кэрри Доу.

Я посмотрел на нее:

— Мэм?

— Ну разве в подходящих — или скорее неподходящих — условиях не все мы готовы пойти на самоубийство? Одна трагедия, вторая трагедия, вот и…

Миссис Доу внимательно смотрела на меня поверх чашки, и я, прежде чем ответить, отпил из своей. Доктор Доу был прав, чай оказался просто отличный, даже со сливками. Прости, мама.

— Вполне возможно, — сказал я. — Но Карен покатилась по наклонной уж очень быстро.

— И к такому выводу вы пришли, поскольку близко ее знали? — сказал доктор Доу.

— Прошу прощения?

Он качнул чашкой в мою сторону:

— Вы были близки с моей падчерицей?

Я посмотрел на него, всем своим видом стараясь продемонстрировать непонимание, и он жизнерадостно приподнял брови.

— Да ладно вам, мистер Кензи. О покойных или хорошо, или ничего, но мы в курсе, что в последние несколько месяцев жизни Карен была, скажем так, неразборчива в интимных связях.

— С чего вы так решили?

— Она вела себя вызывающе, — сказала Кэрри Доу. — Не стеснялась в выражениях, чего раньше за ней не водилось. Пила, принимала наркотики. Печальное зрелище, и к тому же крайне… неоригинальное. Она даже моему мужу предложила свои, гхм, услуги.

Я посмотрел на доктора Доу. Он кивнул и поставил чашку на кофейный столик.

— О да, мистер Кензи. Каждый визит Карен оборачивался для нас какой-то пьесой Теннесси Уильямса.

— Вот с этой стороной ее характера я не сталкивался, — сказал я. — Мы общались до того, как с Дэвидом произошел несчастный случай.

Кэрри Доу спросила:

— И какой она вам показалась?

— Она мне показалась доброй, милой, и… да, возможно, чуть наивной, миссис Доу. Явно не из тех, кто прыгает со здания таможни.

Кэрри Доу надула губы и кивнула. Она глядела в пространство — мимо меня, мимо своего мужа, в точку где-то на стене. Отпила чаю — со звуком, напомнившим шелест осенних листьев.

— Это он вас послал? — спросила она наконец.

— А? Кто?

Она обернулась, устремив на меня взгляд своих холодных зеленых глаз:

— У нас больше ничего не осталось, мистер Кензи. Передайте ему это, будьте любезны.

Очень медленно я произнес:

— У меня нет ни малейшей идеи, что вы имеете в виду.

Она усмехнулась — очень тихо, словно звякнула музыкальная подвеска:

— Да все вы понимаете.

Но доктор Доу возразил:

— А может, и нет. Может, и нет.

Она взглянула на него, а затем они оба уставились на меня. Только сейчас я заметил в их глазах вежливую лихорадку, и от этого зрелища мне захотелось выскочить из собственной кожи, выпрыгнуть из окна и, стуча костями, рвануть куда подальше.

Доктор Доу сказал:

— Если вы пришли не вымогать деньги, мистер Кензи, то зачем?

Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.

— Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.

Он наклонился вперед, предельно серьезный:

— Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски?[7] — Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. — Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. — Он хлопнул в ладоши. — Ну как, убедительно получилось?

— Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.

— Она погибла, — сказала Кэрри Доу, — потому что была слабой.

— В каком смысле, мэм?

Она тепло улыбнулась мне:

— В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. — Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera».[8] — Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.

— Проводились исследования, — сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, — которые показали, что суицид по сути — пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?

— Слышал.

— То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. — Он долил чаю себе в чашку. — Посмотрите на меня, мистер Кензи.

Я посмотрел.

— Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. — В его темных глазах блеснула гордость. — Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.

Его жена сказала:

— Ты прекрасно со всем справлялся, Кристофер.

Он отмахнулся. Ввинтился взглядом в меня.

— Я знал, что Карен так до конца и не смирилась со смертью своего биологического отца. И — да, возможно, мне следовало активнее доказывать ей свою любовь. Но никто не совершенен, мистер Кензи. Никто. Ни вы, ни я, ни Карен. А жизнь полна разочарований. Так что не сомневайтесь, нас всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть, что мы могли бы больше сделать для своей дочери, но не сделали. Однако угрызения совести — продукт для внутреннего потребления. И эти сожаления — только наши. И потеря — только наша. И чего бы вы ни добивались, я могу прямо сказать вам, что нахожу вашу затею довольно жалкой.

Миссис Доу сказала:

— Мистер Кензи, можно вас спросить?

Я посмотрел на нее:

— Конечно.

Она поставила чайную чашку на блюдечко.

— Дело в некрофилии?

— Что?

— Этот ваш интерес к моей дочери. — Она протянула руку и провела пальцами по поверхности кофейного столика.

— Э-э, нет, мэм.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Так в чем же тогда дело?

— По правде сказать, мэм, я и сам толком не знаю.

— Пожалуйста, мистер Кензи! Хоть какая-то идея у вас должна быть. — Она разгладила подол своей рубашки. Внезапно я почувствовал себя крайне неловко. Стены комнаты словно сжались вокруг меня. Я ощущал собственное бессилие. Ну как я мог в нескольких словах описать желание исправить зло, жертве которого уже ничто не поможет? Как объяснить внезапные порывы, которые направляют, а зачастую и определяют нашу жизнь?

— Я все еще жду ответа, мистер Кензи.

Я беспомощно поднял руку, признавая абсурдность ситуации.

— Она показалась мне человеком, игравшим по правилам.

— И что же это за правила? — спросил доктор Доу.

— Правила жизни в обществе, наверное. Она работала, открыла общий с женихом банковский счет, откладывала деньги на будущее. Одевалась и говорила так, как должны одеваться и говорить люди, — если следовать советам Мэдисон-авеню. Купила «короллу», хотя мечтала о «камри».

— Не совсем понимаю вас, — сказала мать Карен.

— Она играла по правилам, — повторил я. — А жизнь все равно ее раздавила. Я только хочу знать, было ли все произошедшее случайностью.

— Ага, — выдохнула Кэрри Доу. — И хорошо нынче оплачивается борьба с ветряными мельницами, мистер Кензи?

Я улыбнулся:

— На жизнь хватает.

Она задумчиво посмотрела на стоявшую справа от нее чайную посуду.

— Ее похоронили в закрытом гробу.

— Мэм?

— Карен, — сказала она, — похоронили в закрытом гробу, потому что то, что от нее осталось, нельзя было показывать публике. — Она взглянула на меня, и глаза ее влажно блеснули в тускнеющем свете. — Понимаете, даже способ, каким она покончила с собой, был направлен против нас. Она лишила своих друзей и свою семью последнего шанса увидеть ее, оплакать как полагается.

Я не знал, что на это сказать, и поэтому промолчал.

Кэрри Доу устало махнула рукой:

— Когда Карен потеряла Дэвида, а потом работу и квартиру, она пришла к нам. За деньгами. За крышей над головой. К тому моменту она уже явно принимала наркотики. Я отказалась — не Кристофер, а именно я — финансировать ее наркозависимость и ее жалость к себе. Мы продолжали оплачивать услуги ее психиатра, но решили, что ей пора научиться стоять на собственных ногах. Возможно, мы совершили ошибку. Но, повторись эта ситуация, думаю, я снова поступила бы так же. — Она наклонилась вперед, жестом пригласив меня приблизиться к ней. — Как вы думаете, это было жестоко с моей стороны?

— Не обязательно, — сказал я.

Доктор Доу снова хлопнул в ладоши, и в недвижимом воздухе комнаты хлопок этот прозвучал громче выстрела.

— Ну, все было просто восхитительно! Не припоминаю, когда в последний раз я так веселился. — Он встал, протянул руку. — Но все хорошее рано или поздно подходит к концу. Мистер Кензи, спасибо за красивый сказ, надеюсь, вы со своими менестрелями еще не раз пожалуете к нашему двору.

Он открыл дверь и встал на пороге.

Его жена осталась сидеть, где сидела. Налила себе еще чаю. Перемешивая сахар, она сказала:

— Счастливого пути, мистер Кензи.

— До свидания, миссис Доу.

— До свидания, мистер Кензи, — лениво и напевно произнесла она, наливая в чашку сливки.

Доктор Доу повел меня через вестибюль, и только тут я увидел фотографии. Они висели на дальней стене, слева от входа. Когда я входил, чета Доу блокировала мне обзор с обеих сторон, да и вели они меня быстро, ослепив своей вежливостью и жизнелюбием, так что заметил я их только сейчас.

Их было штук двадцать, не меньше. На большинстве из них — доктор и миссис Доу, чуть помоложе, чем сейчас, держащие ребенка, целующие ребенка, смеющиеся вместе с ребенком. И ни на одной из них ребенок не выглядел старше четырех лет.

На некоторых снимках я узнал Карен — совсем юную, с брекетами на зубах, с неизменной улыбкой и идеальной кожей. Весь ее облик словно был окутан аурой нетронутой, свойственной верхушке среднего класса безукоризненности, которая в свете произошедшего показалась мне покровом, наброшенным на отчаяние. На других фотографиях я разглядел высокого и стройного молодого человека. Залысины у него на голове от снимка к снимку разрастались, и настолько стремительно, что точно определить его возраст я бы затруднился — наверное, лет около двадцати. Брат доктора, решил я. Оба отличались своеобразным овалом лица, напоминающим сплюснутое сердечко, и пронзительным, бегающим взглядом — словно постоянно что-то искали. Из-за этого каждое изображение производило одинаковое впечатление — будто фотограф запечатлел человека за секунду до того, как он перевел взгляд на что-то другое.

Я уставился на увешанную фотографиями стену:

— Доктор, у вас есть еще одна дочь?

Он шагнул, оказавшись рядом со мной, и легонько подхватил мой локоть ладонью:

— До Пайк сами доберетесь, мистер Кензи, или подсказать вам дорогу?

— Сколько ей сейчас? — спросил я.

— Потрясающий кашемир, — сказал доктор Доу. — Из «Нейман Маркуса»?

Он развернул меня к двери.

— Из «Сакса», — сказал я. — А молодой парень кто? Брат? Сын?

— «Сакс», — удовлетворенно повторил он. — Мог бы и сам догадаться.

— Доктор, кто вас шантажирует?

Его радостные глаза заплясали.

— Следите за дорогой, мистер Кензи. Сейчас много сумасшедших за рулем.

Да и в этом доме долбанутых хватает, подумал я, когда он мягко выпихнул меня за порог.

9

Доктор Кристофер Доу стоял в дверном проеме и смотрел, как я иду к своей машине, припаркованной за темно-зеленым «ягуаром» в самом конце подъездной дорожки. Не знаю, чего он хотел этим добиться; возможно, опасался, что, оставь он свой сторожевой пост, я немедленно рвану назад в дом, проникну в ванную и сопру весь запас шариков ароматизированного мыла. Я сел в «порше» и почувствовал, как под ягодицами что-то хрустнуло. Это оказался лист бумаги. Я переложил его на пассажирское сиденье и задом выехал на улицу. Проезжая мимо дома, я увидел, как доктор Доу захлопнул дверь. Через квартал я притормозил под знаком «стоп» и прочитал лежащую на соседнем сиденье записку.

«ОНИ ВРУТ. ШКОЛА УЭСТОН. ПРИЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО».

Это был женский почерк, убористый и небрежный. Я миновал еще квартал и достал из-под пассажирского сиденья карту Восточного Массачусетса. Пролистав страницы, нашел Уэстон. Если верить карте, школа располагалась в восьми кварталах восточнее и в двух — севернее от того места, где сейчас находился я.

Я ехал залитыми солнечным светом улицами, пока не увидел Шивон. Она сидела под деревом в дальнем углу площадки теннисных кортов, напротив автомобильной парковки. Вжимая голову в плечи, она бросилась к моей машине и скользнула на пассажирское сиденье.

— Поверните налево, — сказала она. — Только быстрее.

Я так и сделал.

— Куда мы едем?

— Все равно. Лишь бы подальше отсюда. В этом городе у стен есть не только уши, но и глаза.

Мы выбрались за пределы Уэстона. Шивон сидела сжавшись в комок и нервно обкусывала кожу у ногтей. Время от времени она поднимала голову, указывая, куда повернуть, и снова съеживалась. На все мои вопросы она только мотала головой, словно опасалась, что даже на полупустом шоссе, в машине, несущейся со скоростью сорок миль в час, нас кто-то может подслушать. Следуя ее указаниям, вскоре я зарулил на парковку за колледжем Святой Реджины и остановился. Про Святую Реджину я знал, что это частное женское католическое учебное заведение, куда набожные представители среднего класса ссылают дочерей в надежде, что те каким-то чудом забудут, что на свете существует такая вещь, как секс. Разумеется, эффект был прямо противоположный. Когда я сам был студентом, мы имели обыкновение в пятницу вечером совершать сюда паломничество и возвращались к себе, измотанные и слегка ошалевшие от неистовств приличных католических девочек, истосковавшихся по мужской компании.

Шивон выскочила из салона, едва я втиснул машину на парковочное место. Я заглушил мотор и пошел за Шивон по дорожке, ведущей к зданию общежития. Какое-то время мы шагали молча, пересекая безлюдный кампус, словно парочка чудом выживших жертв взрыва нейтронной бомбы. Пожелтевшая трава и листва на деревьях напоминали сухой пергамент. Широкие шоколадного цвета здания и тянувшиеся рядом низкие известняковые ограды казались больными, как будто в отсутствие оглашающих окрестности живых голосов лишились последних сил и были готовы вот-вот расплавиться в знойном мареве.

— Они злодеи.

— Кто, Доу?

Она кивнула.

— Он возомнил себя богом, честное слово.

— Как и большинство врачей, разве нет?

Она улыбнулась:

— Ну да, наверное.

Мы подошли к небольшому каменному мостику, перекинутому через крошечный прудик, вода в котором серебрилась на солнце. Посередине мостика Шивон остановилась, облокотившись о парапет. Я догнал ее, и мы стали смотреть вниз, на свои металлически блестевшие отражения.

— Злодеи, — повторила Шивон. — Ему нравится мучить людей. Не физически, конечно. Нравится показывать другим, какой он умный и какие они тупые.

— И с Карен он вел себя так же?

Она еще ниже наклонилась над парапетом и уставилась на свое отражение, словно недоумевала, как оно туда попало и кому принадлежит.

— Уф… — протянула она, и этот звук прозвучал как ругательство. — Он обращался с ней как с домашним животным. Называл ее дурочкой. — Она поджала губы и испустила тяжкий вздох. — Своей любимой дурочкой.

— А вы хорошо знали Карен?

Она пожала плечами:

— За те тринадцать лет, что я тут прожила, ну да, я неплохо ее узнала. Она почти до самого конца оставалась хорошим человеком.

— А потом?

— А потом… — Она говорила бесцветным голосом, уставившись вдаль, на берег речки, по которому, переваливаясь с боку на бок, расхаживали утки. — Потом она чуток спятила, как я думаю. Она хотела умереть, мистер Кензи. Очень сильно хотела.

— Хотела умереть или хотела, чтобы ее спасли?

Она обернулась ко мне:

— Разве это не одно и то же? В этом мире? Это все равно что… — Ее лицо посерело, и на нем появилось выражение усталой злобы.

— Все равно что?..

Она посмотрела на меня, как на маленького мальчика, интересующегося, почему огонь жжется, а после зимы наступает весна.

— Ну, это все равно что молиться о дожде. Так ведь, мистер Кензи? — Она подняла руки к ясному безоблачному небу: — Молиться о дожде посреди пустыни.

Мы спустились с мостика, пересекли широкое футбольное поле и миновали купу деревьев. Ведущая к общежитиям дорога шла под уклон. Шивон вскинула голову к высоким зданиям.

— Мне всегда было интересно — как это, учиться в университете.

— А у себя на родине вы не учились?

Она покачала головой:

— Денег не было. Да и способностей особых тоже…

— Расскажите мне о Доу, — попросил я. — Вы говорили, они злодеи. Не просто нехорошие люди, а злодеи.

Она кивнула и присела на каменную скамью. Достала из кармана рубашки смятую пачку сигарет и протянула мне. Я отрицательно мотнул головой, и тогда она извлекла сигарету, распрямила ее пальцами и прикурила. Смахнула с языка прилипшую крошку табака и заговорила:

— Однажды Доу устроили рождественскую вечеринку. Была метель, и гостей пришло меньше, чем ожидалось. А еды оказалось чересчур много. Я взяла кое-что себе, но тут меня застукала миссис Доу. И очень строго объяснила, что объедки надо выкинуть на помойку, на радость нищим. Я так и сделала. А в три часа ночи ко мне в спальню пришел доктор Доу. Он принес целую индейку. Швырнул ее мне на кровать и заорал, что я не имела права выбрасывать еду. Он, видите ли, вырос в нищете, и этими объедками его семья питалась бы не меньше недели.

Она затянулась сигаретой и снова смахнула с языка крошку табака.

— Он заставил меня ее съесть.

— Что-о?

Она кивнула:

— Сидел на краю кровати и впихивал в меня эту индейку. Кусок за куском. До самого рассвета.

— Но это же…

— Противозаконно. А вы представляете себе, мистер Кензи, как трудно устроиться прислугой?

Я посмотрел ей в глаза:

— Вы в этой стране нелегально? Так ведь, Шивон?

Она бросила на меня потухший хмурый взгляд, без слов говоривший о том, что если у нее еще были какие-то иллюзии, то они давно развеялись.

— Думаю, вам следует ограничить свои вопросы тем, что касается вашего дела.

Я поднял ладонь и кивнул.

— Значит, он заставил вас есть индейку из мусорного бака?

— О, он ее помыл, — сказала она с едва заметным сарказмом. — И честно предупредил меня. Сначала помыл, а потом скормил мне. — Ее грубое прыщавое лицо растянула широкая улыбка. — Да, вот такой он у нас добрый доктор, мистер Кензи.

— А эта его склонность к насилию, — спросил я после паузы, — когда-нибудь приобретала иные формы, кроме психологических?

— Нет, — сказала она. — Со мной — нет. И не думаю, что с Карен тоже. Он презирает женщин, мистер Кензи. Считает, что мы недостойны его прикосновения.

Она задумалась и энергично мотнула головой:

— Нет. Под конец мы с Карен много времени проводили вместе. Много пили, если честно. Думаю, она бы мне сказала. К своему отчиму она никаких теплых чувств не питала.

— Расскажите мне о ней.

Она закинула ногу на ногу, пыхнула сигаретой.

— Она была в ужасном состоянии, мистер Кензи. Умоляла их приютить ее хотя бы на несколько недель. Умоляла. На коленях перед матерью ползала. А та сказала: «Извини, дорогая, тебе надо научиться быть…» Ну, как же она это сказала-то? Самостоятельной. Полагаться только на себя. И все. «Тебе пора стать самостоятельной, моя милая». Карен рыдала у ее ног, а она велела мне принести чаю. Так что мы с Карен встречались, напивались, а потом шли и трахались с кем попало.

— Вы знаете, где она жила?

— В мотеле, — сказала она, вложив в это слово всю безнадежность мира. — Названия не знаю. Она говорила, что мотель расположен где-то у черта на рогах.

Я кивнул.

— Вот и все, что она мне говорила. Мотель у черта на рогах. Мне кажется… — Она посмотрела на свое колено и щелчком отбросила окурок.

— Что?

— В последние два месяца у нее внезапно появились деньги. Наличные. Я не спрашивала откуда, но…

— Но вы подозревали, что она…

— Подалась в проститутки, — закончила Шивон. — Понимаете, у нее совершенно изменилось отношение к сексу. На нее это было не похоже.

— Я одного не пойму, — сказал я. — Всего полгода назад она была совершенно другим человеком. Была…

— Сама чистота и невинность?

Я молча согласился.

— И представить себе было нельзя, что у нее в голове может появиться хоть одна грязная мысль.

— Вот именно.

— Это был ее способ приспособления. Чтобы выжить в этом сраном сумасшедшем доме, она превратилась в ангелочка. И знаете, не думаю, что для нее это было естественно. Может быть, она и мечтала стать такой, но вообще-то она только прикидывалась.

— А что там за иконостас из фотографий в вестибюле? — спросил я. — Что это за молодой парень? Он похож на младшего брата доктора. И что там за девочка?

Она вздохнула:

— Это Наоми. Их единственный общий ребенок.

— Она умерла?

Шивон кивнула:

— Давно уже. Сейчас ей было бы четырнадцать или пятнадцать. Она чуть-чуть не дожила до четырех лет.

— Отчего она умерла?

— За домом есть небольшой пруд. Зимой она выбежала на лед за мячиком… — Ее передернуло. — И провалилась.

— А кто за ней присматривал?

— Уэсли.

У меня перед глазами встала картина: маленький ребенок на тонком льду тянется за мячиком. А затем…

По всему телу прошел озноб.

— Уэсли… — повторил я. — Младший брат доктора Доу?

Она покачала головой:

— Сын. Он был вдовцом, когда познакомился с Кэрри. Вдовцом с ребенком. И она была вдовой с ребенком. Они поженились, сделали еще одного вместе. Но девочка умерла.

— А Уэсли…

— В смерти Наоми он не виноват, — сказала она с ноткой гнева в голосе. — Но они все свалили на него. Он же должен был за ней присматривать. Он на секунду отвлекся, а она возьми и рвани к пруду. Доктор Доу не мог винить Бога и предпочел обвинить сына.

— Не знаете, как мне связаться с Уэсли?

Она прикурила еще одну мятую сигарету и покачала головой:

— Он давно не живет с ними. Доктор запретил даже имя его произносить в своем доме.

— А Карен с ним общалась?

— Да он уже лет десять как уехал. Вряд ли кто-нибудь знает, что с ним стало.

Она сделала быструю затяжку.

— Что вы собираетесь делать дальше?

Я пожал плечами:

— Понятия не имею. Доу сказали, что Карен посещала психиатра. Вы знаете, как его зовут?

Она отрицательно помотала головой.

— Но они же наверняка хоть раз говорили о нем при вас.

Она уже открыла было рот, но в последний миг спохватилась:

— Извините, но я правда не помню.

Я поднялся со скамьи.

— О’кей. Как-нибудь выясню.

Шивон смерила меня долгим взглядом. Между нами вился дымок ее сигареты.

Она выглядела такой серьезной и сосредоточенной, что мне подумалось: возможно, она смеется не чаще раза в несколько месяцев, а то и лет.

— Чего вы добиваетесь, мистер Кензи?

— Я хочу узнать, почему она умерла.

— Она умерла потому, что ее семья — сраные уроды. Она умерла потому, что Дэвид попал в аварию. Она умерла потому, что не смогла этого пережить.

Я улыбнулся ей вялой беспомощной улыбкой:

— Все мне так говорят.

— И почему, позвольте спросить, вас это не устраивает?

— Не исключено, что в определенный момент меня это и устроит. Я работаю с тем, что есть, Шивон. Я просто пытаюсь найти хотя бы один конкретный факт, который меня убедит и заставит сказать: «О’кей, теперь я понимаю, почему она это сделала. Может, окажись я на ее месте, поступил бы точно так же».

— Это в вас католик говорит, — произнесла она. — Обязательно вам надо докопаться до причин.

Я хмыкнул:

— Ну, католик из меня еще тот, Шивон. И уже очень давно.

Она закатила глаза, откинулась на спинку скамьи и некоторое время молча курила.

Солнце спряталось за сальными белыми облаками, и Шивон сказала:

— Значит, вы хотите знать почему. Начните с того, кто ее изнасиловал.

— Не понял.

— Ее изнасиловали, мистер Кензи. За полтора месяца до смерти.

— Это она вам сказала?

Шивон кивнула.

— И имя назвала?

Она покачала головой.

— Сказала только, что ей пообещали, что он больше к ней не притронется, а он притронулся.

— Коди, мать его, Фальк, — прошептал я.

— Кто это?

— Призрак. Только он еще не в курсе.

10

На следующее утро Коди Фальк поднялся в половине седьмого утра; обмотанный полотенцем, он стоял на крыльце, спокойно попивая утренний кофе.

Он снова выглядел так, словно позировал для невидимых поклонников, — горделиво вздернутый подбородок, крепко зажатая в руке чашка, влажно поблескивающие глаза. Именно таким я видел его через окуляры бинокля. Он обводил хозяйским взором задний двор — ни дать ни взять владетельный князь. Я нисколько не сомневался: в голове у него звучит закадровый голос диктора, озвучивающий рекламный ролик «Кельвина Кляйна».

Он зевнул в кулак — видно, реклама ему поднадоела. Неспешно развернувшись, задвинул скользящую стеклянную дверь и накинул крючок.

Я выбрался из своего убежища и объехал вокруг квартала. Оставил машину за два дома до жилища Фалька и пешком направился к входной двери. Еще три часа назад я нашел его запасные ключи — они хранились в магнитном футляре, прикрепленном с обратной стороны водосточной трубы, — и с их помощью сейчас проник в дом.

Внутри витал запах ароматических опилок — такие продаются в сети магазинов «Крейт & Баррел». Обстановка дома производила впечатление, что все остальное Коди приобрел там же.

Здесь царил деревенский стиль в версии «Санта-Фе мишн шик» — то, что кажется очень простым, но стоит бешеных денег. Слева располагался столовый гарнитур вишневого дерева. Привязанные к стульям подушки и ковер украшали псевдоиндейские орнаменты. В паре дубовых сундуков с ацтекскими декоративными накладками Коди держал запас спиртного. Запас был немаленький, и по большей части его составляли початые бутылки. Стены были выкрашены в темно-золотистый цвет. В целом комната выглядела типичным образцом того, что так любят впаривать клиентам дизайнеры по интерьеру. «Бросай свой Бостон, Коди, тебя ждет Остин», все дела.

Я услышал, как на втором этаже зашумел душ, и вышел из столовой.

На кухне четыре барных стула с высокими спинками окружали стоящий в центре комнаты стол, внешним видом больше всего напоминавший мясницкую плаху. Шкафчики светлого дуба зияли полупустыми полками. Их содержимое ограничивалось бокалами для вина, стаканами для мартини, парой банок овощных консервов и пакетами ближневосточных рисово-овощных смесей. Обнаружив на столе стопку меню из ресторанов, обслуживающих клиентов на дому, и каталогов дорогих супермаркетов, я догадался, что Коди — не из тех, кто любит тратить время на стряпню. В раковине стояли две тарелки, кофейная чашка и три стакана.

Я открыл холодильник. Четыре бутылки пива «Тремонт», пакет сливок и коробка свинины с рисом по-китайски. Никаких приправ, никакого молока, никаких овощей и фруктов. Ни намека на то, что здесь когда-либо бывало хоть что-нибудь еще, кроме пива, сливок и оставшейся с вечера китайской жратвы.

Я вернулся в столовую, прошел в прихожую, но, не успев еще добраться до гостиной, учуял запах кожи. Здесь тоже оказалось царство юго-западного стиля. Темные дубовые стулья с прямыми жесткими спинками, обитыми кожей клюквенного цвета. Кофейный столик на коротких толстых ножках. Вся мебель явно была новой. На столике лежала стопка глянцевых журналов — вполне типичное чтиво для владельца дома: «GQ», «Men’s Health», даже, блин, «Details» и каталоги магазинов «Брукстоун», «Шарпер Имидж» и «Поттери Барн». Деревянные полы тускло сияли полировкой. Весь нижний этаж дома можно было смело фотографировать и помещать снимок в журнале. Все было в тон, но при этом ничто не указывало на личность владельца. Теплый оттенок паркета лишь подчеркивал холодную безликость дома. На такие комнаты хорошо любоваться — жить в них не приведи господи.

Шум душа на втором этаже стих.

Я выскочил из гостиной и быстро поднялся по лестнице, на ходу натягивая перчатки. Вытащил из заднего кармана свинчатку и замер у двери в ванную. Коди Фальк вышел из душевой кабины и принялся вытираться. План у меня был простой: Карен Николс изнасиловали; Коди Фальк был насильником; надо сделать так, чтобы Коди Фальк больше никогда никого не насиловал.

Я опустился на колено и приложил глаз к замочной скважине. Коди стоял нагнувшись и вытирал лодыжки. Его макушка находилась прямо напротив двери, примерно в трех футах.

Я вышиб дверь. Она шарахнула Коди Фалька по голове. Не удержавшись на ногах, он плюхнулся на задницу. Взглянул на меня, и я нанес ему удар свинчаткой — за четверть секунды до того, как понял, что человек передо мной — вовсе не Коди Фальк.

Это был белокурый здоровяк с перекачанными руками и могучей грудью. Он упал на итальянский мрамор пола, выгнул спину и захрипел, как выброшенный на палубу тунец.

В ванную вело две двери. Та, через которую ворвался я, и еще одна дверь слева. В ее проеме и стоял полностью одетый Коди. В руках он держал разводной ключ. Улыбнулся и замахнулся для удара.

Я отступил на шаг назад. Лежавший на полу парень схватил меня руками за лодыжку. Коди метил мне в левый глаз, но промазал. Его удар скользнул мне по уху, и у меня в голове зазвонили все колокола Ватикана.

Парень на полу оказался силачом. Даже получив свинчаткой по кумполу, он сумел дернуть меня за ногу. Я съездил ему ногой по башке и врезал Коди по зубам.

Удар вышел так себе. Я потерял равновесие, в ушах звенело, да и вообще боксер из меня всегда был хреновый. Тем не менее я застал Коди врасплох, и в глазах его мелькнуло удивление, перемешанное с жалостью к себе. Но самое главное, моя решительность заставила его отступить.

Парень на полу вскрикнул, когда я еще раз двинул ему ногой. Я вырвал свою ногу из его жарких объятий и шагнул к Коди. Тот вытер губы и снова поднял ключ.

Парень на полу ухитрился схватить меня за штанину и дернул так, что я споткнулся.

Меня чуть повело. Коди удивленно присвистнул.

От второго удара свет вокруг меня померк и предметы начали расплываться. Я почувствовал, как мое плечо врезалось в стену.

Парень с пола привстал на колени и боднул меня в копчик. Коди расплылся в улыбке и занес над головой разводной ключ.

Третьего удара я не помню.

— Ну и что нам с ним делать, Леонард?

— Как я и говорил, мистер Фальк. Вызовите полицию.

— Видишь ли, Леонард, все немного сложнее.

Я пришел в себя. В глазах двоилось. Два Коди Фалька — один из плоти и крови, второй прозрачный, как призрак, — мерили шагами кухню. Время от времени оба постукивали пальцами по столу и нервно облизывали рассеченную губу.

Я сидел на полу, привалившись спиной к стене и почти упираясь ногами в мясницкую плаху. Руки у меня были заведены за спину и стянуты у запястий. Я пощупал пальцами — похоже на бечевку. Не слишком надежное средство. Но функцию свою оно в данный момент выполняло.

Коди и Леонард на меня не смотрели. Коди вышагивал туда-сюда мимо плиты и раковины. Леонард сидел на барном стуле, прижимая к затылку лед в полотенце. На шее у него виднелись какие-то красные прыщи, а слишком крупная для мелкого лица челюсть выпирала вперед, делая его похожим на изображение Линкольна на горе Рашмор. Парень колется стероидами, понял я. Отсюда и мышечная масса, и немотивированная агрессия. Плюс некроз суставов. И все это только ради того, чтобы производить впечатление на телок, которых он и трахнуть-то не в состоянии.

— Он вломился к вам в дом, мистер Фальк. Напал на нас обоих.

— Гм… — Коди легонько коснулся верхней губы. Быстро повернул ко мне обе свои головы, и у меня тут же мучительно скрутило кишки.

Я посмотрел ему в глаза. Он широко улыбнулся и помахал мне рукой:

— С возвращением, мистер Кензи.

Я пожевал губами, ощутив во рту вкус ватных тампонов, пропитанных аккумуляторным электролитом. Он знал, как меня зовут. Значит, скорее всего, вытащил у меня бумажник. Плохо дело.

Коди опустился на корточки рядом со мной. Прозрачная его копия почти слилась с настоящей. Так что теперь передо мной маячило скорее полтора, а не два Коди.

— Как вы себя чувствуете?

Я скривился.

— Хреново, да? Блевать будешь?

Я сглотнул подступивший к горлу ком желчи:

— Постараюсь удержаться.

Он наклонил голову в сторону мясницкой плахи.

— А вот Леонарда вывернуло. И еще у него синячище на копчике — результат падения на пол. Он очень недоволен, Патрик.

Леонард скорчил гримасу.

— А что вообще здесь делает Леонард?

— Он телохранитель.

Коди похлопал меня по щеке — не слишком сильно, но и без особой нежности.

— После того как вы с дружком у меня побывали, я счел, что мне необходима защита.

— Ага. А тут как раз Международная федерация рестлинга устроила дешевую распродажу, — сказал я.

Леонард оперся о стол руками, играя мускулами:

— Поговори еще мне, сука. Только…

Коди небрежно махнул в его сторону.

— Ну и где твой приятель, Патрик? Дебил-переросток, который обожает лупить других теннисными ракетками?

Я чуть повел головой в направлении окна, но от вспыхнувшей боли меня замутило.

— Он ждет на улице, Коди.

Коди ухмыльнулся:

— А вот и врешь. Пока ты валялся в отключке, мы проверили: никого там нет.

— Ты уверен?

В глазах у него мелькнуло сомнение, но тут же исчезло.

— Будь он там, думаю, он бы давно сюда вломился.

— И что ты будешь делать, Коди, когда он сюда вломится?

Коди выдернул из-за пояса пистолет 38-го калибра и ткнул стволом мне в лицо:

— Застрелю его, всего-то и делов.

— Его это только пуще разозлит.

Коди хмыкнул и постучал стволом мне по носу, по левой ноздре.

— Ты меня унизил. С тех пор я об этом только и мечтаю. По правде сказать, у меня даже встает. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что тебе надо сменить проводку в эрогенных зонах.

Он взвел курок большим пальцем и еще плотнее прижал пистолет к моей ноздре.

— Так что, теперь ты меня застрелишь, Коди?

Он пожал плечами:

— Если честно, я был уверен, что убил тебя еще в ванной. Мне раньше никого не приходилось отправлять в нокаут. Я и не пытался.

— Новичкам везет. Мои поздравления.

Он улыбнулся и еще раз похлопал меня по лицу. Я моргнул, а когда открыл глаза, оба Коди вернулись, и прозрачный стоял справа от настоящего.

— Мистер Фальк, — сказал Леонард.

— Да? — Коди пристально вглядывался во что-то интересное у меня на голове.

— Хреново дело. Или мы звоним в полицию, или везем его куда-нибудь подальше и там кончаем.

Коди кивнул и наклонился к моей голове еще ниже.

— У тебя там кровища течет.

— Из виска?

Коди покачал головой:

— Скорее из уха.

Только тут до меня дошло, что уже некоторое время я слышу в голове пронзительный тонкий звон.

— Из внешнего или внутреннего?

— Из обоих.

— Да, пару раз ты мне хорошо вмазал.

Он выглядел довольным:

— Спасибо. Хотел убедиться, что все сделал как надо.

Он убрал ствол от моей ноздри и сел на пол передо мной. Пистолет по-прежнему смотрел мне прямо в лицо.

Я едва ли не явственно видел, как в его мозгу зреет и обретает форму план. От этого плана веяло такой ледяной злобой, что в комнате сразу похолодало.

Я знал, что он скажет, еще до того, как он открыл рот.

— А что, если нам действительно его мочкануть? — обратился Коди к Леонарду.

Леонард вытаращил глаза и положил полотенце с кубиками льда на край стола.

— Ну…

— Конечно, ты рассчитываешь на премиальные? — спросил Коди.

— Ну да, мистер Фальк, само собой, но вначале нам надо все как следует обдумать.

— А чего тут думать? — Коди подмигнул мне, не опуская пистолета. — У нас его бумажник и ключи. А его «порше» припаркован перед домом Левенштайнов. Загоним машину в гараж, запихнем его в багажник и увезем отсюда. — Он наклонился и провел стволом мне по губам. — А там… Застрелим? Нет, лучше зарежем.

Леонард уставился на меня широко раскрытыми глазами.

— Знаешь, Леонард, а «мочить»-то меня придется тебе. Прям как в кино.

Коди еще раз шлепнул меня по щеке. Что-то это совсем перестало мне нравиться.

— Убить человека, мистер Фальк, — выдавил из себя Леонард, — это не такой уж пустяк.

— Да? А что тут такого?

— Ну, это… Ну, как бы…

— Это непростое дело, — сказал я Коди. — Всегда есть риск, что упустишь нечто важное.

— Например?

Со стороны казалось, что ответ его не очень-то интересует.

— Например, может оказаться, что кому-то известно, что я поехал сюда. Или кто-то сумеет это выяснить. А потом нанесет вам визит.

Коди засмеялся:

— И «спалит мои рестораны к чертовой матери, а самого меня сделает инвалидом». Помню-помню. Ты это имеешь в виду?

— Для начала.

Коди задумался. Прислонившись затылком к мясницкой плахе, он, с трудом скрывая восторг, смотрел на меня из-под полуопущенных век. Он чуть ли не хихикал, как двенадцатилетний пацан, впервые попавший в стрип-клуб.

— А мне действительно нравится эта идея, — проговорил он.

— Замечательно, Коди, — энергично закивал я. — Очень за тебя рад.

Он широко раскрыл глаза и придвинулся ко мне. Меня обдало горьковатым запахом кофе и зубной пасты.

— Я уже слышу, как ты визжишь. — Его тонкий язык скользнул к опухшей губе. — Ты лежишь на спине, корчишься от страха, а я всаживаю нож тебе в грудь.

И его кулак со свистом рассек воздух.

— А потом вытаскиваю нож и пыряю тебя еще раз.

В глазах у него появился блеск.

— А потом еще раз. И еще. Ты орешь во всю глотку, кровь хлещет, а я все колю и колю.

Он еще несколько раз полоснул кулаком воздух. Губы у него растянулись в плотоядной улыбке.

— Ничего не выйдет, — хрипло произнес Леонард. Шумно сглотнул и добавил: — Мистер Фальк! Ничего не выйдет. Если мы собираемся сделать это, то нам нельзя вытаскивать его из дома, пока не стемнеет. А это еще не скоро.

Коди не сводил с меня глаз. Он смотрел на меня так, будто я был муравьем, пытающимся утащить на пикнике салфетку.

— Проведем его через гараж и запихнем в багажник «порше».

— А потом что? — спросил Леонард.

Его глаза метнулись от меня к Коди.

— Так и будем кататься с ним в багажнике до темноты? В «порше» шестьдесят третьего года выпуска? Сэр?.. Пока светло, ничего у нас не выйдет.

Лицо Коди приняло такое выражение, словно сегодня был сочельник, а ему сказали, что рождественские подарки он получит только завтра утром. Он обернулся к Леонарду:

— Что, кишка тонка?

— Нет, мистер Фальк. Я просто пытаюсь вам помочь.

Коди посмотрел на часы у меня над головой. Посмотрел на задний двор. Посмотрел на меня. Несколько раз хлопнул ладонью об пол и заорал:

— Твою мать! Твою мать! Твою мать!

Упал на колени и с силой шарахнул ногой по шкафчику похожего на мясницкую плаху стола, вышибив дверцу.

Звериным рывком бросил тело вперед — я видел, как у него на шее напряглись жилы, — и придвинулся ко мне лицом так близко, что задел кончиком своего носа мой.

— Ты, — сказал он, — умрешь. Понял меня, козел?

Я промолчал.

Он боднул меня лбом.

— Понял, спрашиваю?

Я ответил ему пустым, ничего не выражающим взглядом.

Он снова меня боднул.

Мой череп словно взорвался от боли, но я стиснул зубы и не издал ни звука.

Коди отвесил мне оплеуху и вскочил на ноги.

— А что, если замочить его прямо здесь? Прямо сейчас?

Леонард поднял свои ручищи:

— Улики, мистер Фальк. Улики. Предположим, что хотя бы один человек знает или даже просто подозревает, что он направился сюда. А потом находят его труп. Сюда нагрянут криминалисты. И обнаружат здесь его следы. Причем в таких местах, проверить которые вам и в голову не придет. Какая-нибудь щель в паркете, а в ней — осколки его черепушки.

Коди оперся на плаху. Несколько раз провел ладонью по губам и с шумом втянул через ноздри воздух.

Наконец он сказал:

— Значит, предлагаешь держать его здесь до темноты?

Леонард кивнул:

— Да, сэр.

— А потом куда?

Леонард пожал плечами:

— Я знаю подходящую помойку в Медфорде.

— Помойку? — переспросил Коди. — В смысле, чью-то засранную квартиру? Или настоящую свалку?

— Настоящую свалку.

Коди всерьез задумался. Несколько раз обогнул плаху. Открыл кран над раковиной, но вместо того, чтобы умыться, только наклонился и некоторое время принюхивался к струе воды. Потом выпрямился и, выгибая спину, сделал несколько упражнений, пока не захрустели суставы. Затем уставился на меня, жуя изнутри собственную щеку.

— Ну ладно, — сказал он наконец. — Меня это устраивает. — Он улыбнулся Леонарду. — Ну круто ведь, а?

— Что именно, сэр?

Он с силой хлопнул в ладоши, затем сжал руки в кулаки и воздел их над головой:

— Вот это все, Леонард! У нас есть возможность совершить офигительную вещь! Обосраться, до чего офигительную!

— Да, сэр. Но что мы будем делать сейчас?

Леонард лег грудью на стол. Выглядел он так, будто его придавил многотонный грузовик.

Коди махнул рукой:

— Да без разницы, блин. Пусть вместе с нами смотрит порнуху в гостиной. Я сварю яйца и покормлю его с ложечки. Как агнца перед закланием, и все такое.

Леонард, как мне показалось, не вникал в смысл слов Фалька, но все равно согласно кивнул:

— Да, сэр. Прекрасная идея.

Коди упал передо мной на колени.

— Ты любишь яйца, Патрик?

Я взглянул в его лучащиеся радостью глаза:

— Ты ее изнасиловал?

Он склонил голову налево и какое-то время смотрел в пространство.

— Кого?

— Сам знаешь кого, Коди.

— А ты-то как думаешь?

— Я думаю, что ты самый подходящий подозреваемый. Иначе меня здесь не было бы.

— Она писала мне письма, — сказал он.

— Что?

Он кивнул:

— Этого ты не знал. Она писала мне письма и спрашивала, почему я не понял ее намеков. Или я не мужик?

— Брешешь.

Он хихикнул и хлопнул себя по ляжке:

— Нет, нет, в этом-то весь прикол.

— Письма, — сказал я. — С чего бы, Коди, Карен Николс стала писать тебе?

— Потому что она этого хотела. До смерти хотела. Все они одинаковые. Все похотливые суки.

Я покачал головой.

— Не веришь? Ха! Подожди, сейчас я их принесу.

Он встал и отдал пистолет Леонарду.

Леонард сказал:

— И что мне с этим?..

— Дернется — застрелишь.

— Он же связанный.

— Леонард, я тебе деньги плачу. Завали пасть и делай как сказано.

Коди вышел из кухни. Я слышал, как он поднимается по лестнице.

Леонард положил пистолет на стол и вздохнул.

— Леонард! — позвал я.

— Заткнись, сука.

— Чем дальше, тем больше эта идея ему нравится. Не надейся…

— Я сказал…

— …что он успокоится.

— …завали варежку!

— Он же как думает? Убийство! Как круто! Новое развлечение!

— Заткнись!

Леонард закрыл лицо ладонями.

— А когда он меня замочит, Леонард… Неужели ты думаешь, ему хватит мозгов не попасться?

— Не все же попадаются.

— Ну да. Но не в нашем случае. Он облажается. Возьмет домой сувенир на память. Расскажет приятелю или незнакомцу в баре. А что потом, Леонард? Ты веришь, что он не расколется, когда его прижмет окружной прокурор?

— Я тебе сказал: заткни…

— Да он запоет как соловей, Леонард. Сдаст тебя с потрохами.

Леонард поднял пистолет и направил его на меня.

— Заткнись, или я сам тебя завалю. Прямо здесь и сейчас.

— Ладно, — сказал я. — Только вот еще что, Леонард…

— Я тебе не Леонард!

Он опустил пистолет и снова закрыл глаза ладонями.

— Вот еще что. И учти, я тебе лапшу на уши не вешаю. У меня есть очень, очень серьезные друзья. В том смысле, что тебе придется молиться, чтобы первыми тебя сцапали копы.

Он поднял голову.

— Думаешь, я боюсь твоих друзей?

— Думаю, что начинаешь бояться. И это очень умный ход, Леонард. Ты когда-нибудь сидел?

Он покачал головой.

— Брешешь. Сидел. Я таких, как ты, насквозь вижу. И работал ты не один, а с братвой. Промышляли где-нибудь на Северном берегу, а?

Он сказал:

— Иди в жопу! Не старайся, не запугаешь! У меня, мать твою, черный пояс. Я седьмой…

— Ты можешь быть хоть плодом запретной любви Брюса Ли и Джеки Чана, Леонард. Но Бубба Роговски с корешами все равно тебя с говном съедят.

Услышав имя Буббы, Леонард снова схватил пистолет. На меня он его не направлял, просто схватил.

Сверху слышался торопливый шум шагов — Коди взад-вперед носился по спальне.

Леонард судорожно выдохнул.

— Бубба Роговски, — хрипло прошептал он. Прочистил горло и добавил: — Никогда о таком не слыхал.

— Ну да, Леонард, конечно.

Леонард посмотрел сначала на пистолет в своей руке, а затем на меня.

— Серьезно, я…

— Леонард, помнишь, как Дубину Мортона замочили? Наверняка помнишь. Он как раз на Северном берегу тусовался.

Леонард кивнул, и левая щека у него дернулась в нервном тике.

Я сказал:

— Слышал, кто его замочил? Я почему спрашиваю? Это было одно из самых громких дел. Говорят, череп Мортона был похож на помидор после взрыва динамита. Говорят, его по зубам опознавали. И еще говорят…

Леонард сказал:

— Ладно, ладно, черт.

В спальне наверху Коди с грохотом выдвинул ящик и закричал: «Эврика!»

Я поборол в себе паническое желание оглянуться через плечо или посмотреть на потолок. Когда я заговорил, мой голос звучал спокойно и мягко:

— Рви когти, Леонард. Бери пистолет и чеши отсюда. Не теряй ни минуты.

— Я…

— Леонард, — прошипел я. — Или копы, или Бубба Роговски, но кто-то тебя за это прижмет. Ты и сам понимаешь, что Коди тебе не защитник. Балду гонять у тебя времени больше нет. Или ты с Коди до конца, или ты валишь.

Леонард сказал:

— Слушай, я тебя убивать не хочу. Я просто…

— Тогда вали, — сказал я ласково. — Не раздумывай. Просто вали.

Леонард встал, оперся потной ладонью о плаху и несколько раз глубоко вздохнул.

Я распрямил спину и начал подниматься. Едва я встал в полный рост, как голова у меня закружилась.

— Возьми пушку, — сказал я, — и дуй отсюда.

Леонард посмотрел на меня. Лицо его напоминало маску глупости, страха и растерянности.

Я кивнул.

Он вытер губы ладонью.

Я смотрел на него.

А затем кивнул Леонард.

Я поборол искушение издать вздох облегчения размером с гору.

Он прошел мимо меня и открыл стеклянную дверь, выходящую на задний двор. Он шел не оглядываясь. Выскользнув наружу, он подобрался и что было мочи рванул через двор.

С одним разобрался, подумал я, тряся головой и стараясь прийти в себя.

Я услышал шаги. Коди приближался к лестнице.

Остался еще один.

11

Я сделал несколько быстрых приседаний, чтобы разогнать кровь в затекших ногах. Дышать я старался как можно глубже.

Судя по звуку шагов, Коди начал спускаться с лестницы.

Прижимаясь к стене, я медленно подкрался к кухонному дверному проему.

Дойдя до нижней ступеньки, Коди снова крикнул:

— Эврика!

Добежал до кухни, но тут споткнулся о мою вытянутую ногу и рухнул на барный стул, откуда свалился на пол, ударившись правым плечом и бедром. В падении он выпустил из рук стопку разноцветных листков.

Не помню, чтобы за всю свою жизнь я кого-нибудь бил ногами так яростно, как Коди. Я пинал его по ребрам не разбирая, колошматил по яйцам, животу, спине и башке. Я топтал его колени, голени, плечи. Раздался хруст сломанной лодыжки. Коди уткнулся лицом в пол и заорал.

— Где у тебя ножи? — спросил я.

— Лодыжка! Ты сломал мне лодыжку, сволочь!

Я вмазал ему ногой по виску, и он снова закричал.

— Где ножи? Говори, пока вторую не сломал.

Я вспомнил, как он тыкал пистолетом мне в лицо, вспомнил, как заблестели его глаза, когда он решил лишить меня жизни, и еще раз саданул ему по ребрам.

— В верхнем ящике… В столе…

Я обошел вокруг плахи и, встав спиной к ящику, выдвинул его связанными руками. Нашарив первый же нож, я порезал пальцы, но потом на ощупь добрался до рукоятки и вытащил его из ящика.

Коди поднялся на колени.

Я подошел к нему и, нависая над ним, принялся перепиливать веревки.

— Лежи где лежишь, Коди.

Коди повернулся на бок и подтянул колено к груди. Коснулся рукой лодыжки, зашипел сквозь зубы и перекатился на спину.

Я орудовал ножом, чувствуя, как лезвие понемногу рассекает волокна и мои запястья постепенно освобождаются. Пока я пилил, Коди корчился на полу.

Но вот бечевка лопнула. Я сбросил путы.

Нож я положил на стол и целую минуту вращал руками, восстанавливая кровообращение в онемевших кистях.

Я взглянул на Коди. Он лежал, держа лодыжку на весу и ухватившись за колено, и громко стонал. Меня охватило знакомое чувство изнеможения, в последнее время посещавшее меня слишком часто. К нему примешивалось еще и чувство горечи, засевшее где-то в костях, как заблудший лимфоцит. Чем я занимаюсь и в кого превратился…

В юности, помнится, я надеялся стать кем-то другим. Что у меня за жизнь? Разбираться с леонардами и коди фальками, вламываться в чужие дома, бить морды и ломать лодыжки их хозяевам, пусть даже они этого заслуживают.

Коди дышал с присвистом. Шок прошел, и на него обрушилась боль.

Я переступил через него и собрал с пола разлетевшиеся листки. Их было десять. Каждый написан девчачьим почерком и адресован Коди.

Под каждым стояла подпись Карен Николс.

Коди!

Я видела тебя в тренажерном зале. Мне сдается, тебе нравится твое тело, как оно понравилось мне. Я смотрела, как ты поднимаешь штангу, как пот выступает у тебя на коже, и думала только о том, как бы его слизнуть, особенно между ног. Ты собираешься сдерживать свое обещание? Неужели в тот раз на парковке ты не догадался, чего я на самом деле хочу? Тебя что, никогда не дразнили? Некоторым женщинам не нужны ухаживания. Они предпочитают силу и натиск. Они любят грубость. Они мечтают, чтобы ты в них не скользнул, а ворвался. Хватит ходить вокруг да около, сукин ты сын! Если хочешь, приди и возьми.

Что скажешь, Коди? Или у тебя кишка тонка?

Жду тебя, Карен Николс

Остальные девять писем по содержанию почти ничем не отличались от первого. Она дразнила Коди, подначивала его и умоляла взять ее силой.

В куче листков я нашел и ту записку, которую Карен прилепила к лобовому стеклу машины Коди. Ту самую, которую я когда-то смял и запихнул ему в рот. Коди разгладил ее и сохранил как сувенир.

Коди поднял ко мне голову. Изо рта у него струйкой стекала кровь. Когда он заговорил, я услышал, как застучали разбитые зубы.

— Видишь? Она сама напрашивалась. Буквально напрашивалась.

Я сложил девять листков и убрал в карман куртки. Десятое письмо и записку я все так же держал в руке. Я кивнул.

— Когда именно вы с Карен… э-э… наконец переспали?

— В прошлом месяце. Она прислала мне свой новый адрес. В одном из писем, можешь сам посмотреть.

Я прокашлялся.

— Ну и как оно тебе, Коди?

Он на секунду закатил глаза.

— Жестко было. По-хорошему жестко. Давно у меня такого не было.

Мне захотелось пойти достать из бардачка пистолет и разрядить в него всю обойму. Хотелось увидеть, как от его костей отлетают куски мяса.

Я на секунду откинулся к стене и прикрыл глаза.

— Она просила тебя не делать этого? Сопротивлялась? — спросил я.

— Само собой, — ответил он. — Это была часть игры. И она вела ее до конца. Пока я не ушел. Даже плакала. Ну, полная извращенка. Ее от этого дико перло. Мне такие нравятся.

Я открыл глаза, но смотрел не на Коди, а на холодильник. На него я смотреть не мог. Просто не мог.

— Ты не выбросил записку, которую она оставила на твоей машине, Коди.

Краем глаза я заметил, как он улыбается разбитым ртом и лежа пытается кивнуть.

— Ну а как же? Это было самое начало игры. Первый контакт.

— И тебе не бросилось в глаза, что между письмами и запиской есть кое-какая разница?

Я заставил себя смотреть прямо на него.

— Да нет. А что, должно было?

Я присел на корточки, и он повернул голову, глядя мне в лицо.

— Да, Коди, должно было.

— Почему?

Держа письмо в левой руке, а записку в правой, я поднес и то и другое к его глазам.

— Потому что почерк не совпадает, Коди. Это два разных почерка.

Он в ужасе выпучил глаза и сделал попытку откатиться от меня подальше. Судорожно дернулся, как будто я его уже ударил.

Я поднялся на ноги. Он откатился еще дальше и распластался под раковиной.

Со своего места я видел, как он безуспешно пытается заползти в маленький шкафчик. Я взял мясницкий тесак и вышел в гостиную. Нашел лампу с длинным шнуром, отрезал его, вернулся на кухню и связал Коди руки за спиной.

Он сказал:

— Что ты собираешься делать?

Я промолчал. Оттянув его связанные руки, я примотал их к стальной ножке холодильника. Ножка была маленькая и тонкая, но сломать ее не смогли бы и четыре Коди, даже привыкшие ходить в качалку и насиловать девушек.

— Где мой бумажник, ключи от машины и остальное?

Он мотнул головой в сторону шкафчика над духовкой. Я открыл его и нашел внутри все свои вещи.

Пока я распихивал их по карманам, Коди сказал:

— Ты собираешься меня пытать.

Я покачал головой.

— Больше я тебя не трону, Коди.

Он прижался затылком к холодильнику и закрыл глаза.

— Но кое-кому позвоню.

Коди открыл один глаз.

— Знаю я тут одного мужика…

Коди повернул голову и уставился на меня.

— …но о нем я расскажу тебе, когда вернусь.

— Что? — заволновался Коди. — Что за мужик?

Я ничего не ответил и через скользящие стеклянные двери вышел на крыльцо. Пересек задний двор, обогнул дом сбоку и выбрался к фасаду. Забрал со ступенек утренний выпуск «Трибьюн» и на секунду замер, прислушиваясь. Все было тихо. Вокруг ни души. Пока мне везло, и я решил использовать это обстоятельство на полную катушку. Дошел до своего «порше», забрался внутрь и подогнал машину к гаражу Коди. Здесь меня скрывали от любопытных глаз — справа дом Коди, а слева — высаженные в ряд по границе участка могучие раскидистые дубы и тополя.

В гараж я проник через ту же дверь, которой мы с Буббой воспользовались в прошлый раз, уходя. Стоя в прохладной полутьме возле «ауди» хозяина дома, я позвонил по мобильнику.

— Таверна «У Макгуайра», — раздался в трубке мужской голос.

— Это Большой Рич?

— Это Большой Рич. — Голос в трубке теперь звучал настороженно.

— Привет, Большой Рич. Это Патрик Кензи. Можешь позвать Салли?

— А, Патрик, привет. Как дела?

— Да все так же.

— Понятно. Сейчас, погоди. Салли у себя.

Я чуть подождал, пока Мартин Салливан не снял трубку у себя в офисе, расположенном в задней комнате таверны «У Макгуайра».

— Салли слушает.

— Здорово, Сал.

— Патрик? Как сам?

— У меня для тебя живчик есть.

Помрачневшим голосом он спросил:

— Верняк? Без балды?

— Сто пудов.

— А образумить его кто-нибудь пытался?

— Ага. Но без толку.

— Ну, это редко бывает, — сказал Салли. — Эта зараза похлеще Эболы.

— Это да.

— Он нас дождется?

— Дождется как миленький.

— Записываю.

Я продиктовал ему адрес.

— Слышь, Сал. Там есть кое-какие смягчающие обстоятельства. Немного, но есть.

— И?

— Постарайся обойтись без необратимых последствий. Не нежничай, но…

— Ладно.

— Спасибо, Сал.

— Не за что. Ты нас встретишь?

— Меня там и близко не будет, — сказал я.

— Спасибо за наводку. За мной должок.

— Забей. Ты никому ничего не должен.

— Ладно, бывай. — Он повесил трубку.

На полке я нашел моток изоленты и через вторую дверь гаража вернулся в дом. Миновал почти пустую комнату, в которой из всей мебели был только тренажер Stair-Master да на полу валялась пара гантелей. Толкнув противоположную дверь, я очутился на кухне и приблизился к Коди Фальку.

— Что за мужик? — тут же спросил он. — Ты сказал, что знаешь какого-то мужика.

— Коди, — произнес я. — Я хочу задать тебе очень важный вопрос.

— Что за мужик?

— Забудь пока про мужика. Мы до этого еще дойдем. Слушай меня, Коди.

Он смотрел на меня преданным взглядом, всем своим видом демонстрируя, какой он славный и безобидный, но в глазах его бился животный ужас.

— Мне нужен честный ответ, и мне плевать, какой он будет. Я тебя за это не виню. Мне просто нужно знать. Это ты изуродовал машину Карен Николс? Да или нет?

На его лице нарисовалось непонимание — точно такое мы с Буббой имели возможность наблюдать, когда были здесь в прошлый раз.

— Нет, — сказал он твердо. — Я… В смысле, это не в моем духе. На фига мне корежить хорошую машину?

Я кивнул. Он говорил правду.

Я вспомнил, что еще тогда у меня в голове звякнул тревожный звоночек, но я не обратил на него внимания, потому что успел многое разузнать о подвигах Коди и был на него слишком зол.

— Ты в самом деле этого не делал?

Он покачал головой:

— Нет.

Он перевел взгляд на свою щиколотку:

— Можно мне льда?

— А про мужика больше не хочешь послушать?

Он сглотнул, заставив подпрыгнуть кадык.

— Кто он?

— По большей части нормальный мужик. Ничем не выдающийся. Работает, живет. Но десять лет назад к нему домой вломились два ублюдка и изнасиловали его жену и дочь. Его дома не было. Их так и не поймали. Жена-то еще ничего, постепенно оклемалась, насколько это возможно после встречи с мразью вроде тебя, Коди, а вот дочь… Замкнулась в себе, и все. Она теперь в психушке. Ни с кем не разговаривает, сидит и целыми днями смотрит в стену. Ей сейчас двадцать три, а выглядит она на сорок.

Я сел перед Коди на корточки.

— Так вот, с тех пор этот мужик… Стоит ему узнать, что где-то завелся насильник, как он собирает друганов, и они… Слышал, может, пару лет назад в гетто на Ди-стрит нашли одного? Кровища у него хлестала из всех дыхательных и пихательных, а во рту торчал член. Его собственный. Отрезанный.

Коди прижался затылком к холодильнику, издавая горлом булькающие звуки.

— А, слышал, значит, — сказал я. — Это не байка, Коди, все так и было. Мой приятель и его друзья постарались.

— Умоляю… — Голос Коди упал до шепота.

— Умоляешь? — Я поднял брови. — Хорошо. Попробуй поумолять этого мужика с друганами.

— Умоляю, — повторил он. — Не надо…

— Продолжай практиковаться, Коди, — сказал я. — У тебя почти получается.

— Нет, — простонал Коди.

Я отмотал фут изоленты и оторвал ее зубами.

— Понимаешь, насчет Карен. Я думаю, примерно наполовину это была не твоя вина. Ты получил эти записки. Ты тупой. Поэтому… — Я пожал плечами.

— Пожалуйста, — сказал он, — не надо, не надо, не надо…

— Но ведь были и другие женщины? Так ведь, Коди? Те, которые ни о чем тебя не просили. Те, которые не обращались в полицию.

Коди быстро опустил глаза, пока я не прочитал в них правду.

— Подожди, — прошептал он. — У меня есть деньги.

— Прибереги их на психотерапевта. После того как мой приятель с командой с тобой разберутся, он тебе понадобится.

Я залепил ему рот изолентой. Коди выпучил глаза.

Он попытался заорать, но изолента заглушила крик, сделав его слабым и беспомощным.

— Bon voyage,[9] Коди. — Я направился к стеклянным дверям. — Bon voyage.

12

Священник, который служил полуденную мессу в церкви Святого Доминика Сердца Христова, вел себя так, как будто карман ему жгли билеты на матч «Сокс», начинавшийся ровно в час.

С последним ударом часов отец Маккендрик прошел через неф, сопровождаемый двумя служками, которым приходилось едва ли не бежать за ним. Благословение, покаяние и молитву он прочитал так быстро, словно Библия у него в руках загорелась. Послание Павла к римлянам в его исполнении звучало так, будто Павел злоупотреблял энергетическими напитками. К тому времени, когда он закончил с Евангелием от Луки и жестом велел прихожанам садиться, было семь минут первого и большинство верующих на скамьях выглядели слегка ошарашенными.

Он обеими руками вцепился в амвон и бросил вниз, на скамьи, взгляд, в котором холод граничил с презрением.

— «Итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света».[10] Как вы думаете, что он имел в виду, говоря, что мы должны отвергнуть дела тьмы и облечься в оружия света?

Еще в те времена, когда я посещал церковь относительно регулярно, эта часть службы нравилась мне меньше всего. Получалось, что священник берет глубоко символичный, написанный почти две тысячи лет назад текст и пытается с его помощью объяснить такие события, как падение Берлинской стены, войну во Вьетнаме, дело Роу против Уэйда,[11] а также спрогнозировать шансы «Брюинс» выиграть Кубок Стэнли.

— Вот именно это он и имел в виду, — проговорил отец Маккендрик таким тоном, словно обращался к умственно отсталым первоклассникам. — Он имел в виду, что каждый день, вставая с постели, нужно отринуть тьму своих низменных желаний, своих мелких склок и своей ненависти к ближнему, забыть о взаимной подозрительности и перестать попустительствовать тому, чтобы ваших детей воспитывало и развращало телевидение. Апостол Павел учит нас: выйдите на улицу, на свежий воздух, окунитесь в свет. Бог — это и луна, и звезды, и уж наверняка солнце. Ощутите тепло солнца и передайте это тепло другим. Творите добро! Жертвуя церкви, опустите в ящик чуть больше, чем обычно. Почувствуйте, что вашей рукой водит Господь. Собирая одежду для неимущих, отдайте то, что вам самим нравится. Господь наш — броня из света. Ступайте в мир и творите дела праведные! — Он стукнул кулаком по амвону. — Творите дела светлые! Теперь понимаете?

Я огляделся по сторонам. Некоторые прихожане согласно кивали, хотя, судя по выражению их лиц, они понятия не имели, о чем им только что толковал отец Маккендрик.

— Ну вот и хорошо, — сказал священник. — Поднимитесь!

Все встали. Я посмотрел на часы. Отец Маккендрик уложился ровно в две минуты. Это была самая короткая проповедь в моей жизни. У священника явно были билеты на матч «Ред Сокс».

Прихожане производили впечатление людей слегка оглушенных, но в общем и целом довольных. Единственное, что католики любят больше Бога, — это короткие проповеди. Оставьте себе органную музыку, хоровое пение, воскурение фимиама и торжественные процессии! Дайте нам пастыря, который одним глазом смотрит в Библию, а вторым косится на циферблат часов, и в церкви нас набьется столько, сколько не соберет и розыгрыш индейки за неделю до Дня благодарения.

Пока служки обходили паству с корзинками для подаяния, отец Маккендрик молнией пронесся через ритуал приношения даров, поглядывая на двух служек-двенадцатилеток с таким видом, словно хотел им внушить: здесь все по-серьезному, дурака валять некогда.

Примерно три с половиной минуты спустя, сразу после прочитанного стремительной скороговоркой «Отче наш», преподобный Маккендрик призвал всех к знаку мира. Ему это не доставило особого удовольствия, но против правил не попрешь. Я пожал руки стоявшей рядом со мной супружеской паре, трем старикам с задней скамьи и двум пожилым женщинам с передней.

Одновременно я ухитрился поймать взгляд Энджи. Она находилась впереди, в девятом ряду от алтаря, и как раз поворачивалась пожать руку пухлому подростку у себя за спиной. У нее на лице отразилось легкое удивление, радость и обида; она слегка качнула головой, показывая, что узнала меня. Я не видел ее шесть месяцев, но, собрав выдержку в кулак, подавил в себе желание замахать руками и издать восторженный вопль. В конце концов, мы были в церкви, где пылкие проявления любви не приветствуются. Более того, мы были в церкви отца Маккендрика, и подозреваю, что, закричи я, он без колебаний отправил бы меня в ад.

Еще семь минут, и мы очутились на свободе. Будь на то воля Маккендрика, мы бы и в четыре уложились, но отдельные сильно немолодые прихожане ковыляли к причастию нога за ногу, несмотря на то что пастырь жег их взглядом, без слов говорящим: у Бога, может, и есть все время мира, но у меня его нет.

Я остановился на паперти перед церковью и видел, как Энджи, задержавшись в дверях храма, разговаривает с пожилым джентльменом в костюме из сирсакера. Она пожала его трясущуюся руку своими двумя, наклонилась, прислушиваясь к нему, и широко улыбнулась, когда он договорил. Мимо них протискивалась мамаша с тринадцатилетним пухлым сыном; пацан чуть шею не свернул, пытаясь на ходу заглянуть наклонившейся Энджи в декольте. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся и густо покраснел, охваченный старым добрым католическим комплексом вины. Я строго погрозил ему пальцем, он спешно перекрестился и уставился вниз, себе под ноги. В следующую субботу он будет на исповеди горько каяться в низменных чувствах и греховных мыслях. Учитывая его возраст, таких чувств и мыслей у него должно быть завались — не меньше тысячи.

«— Прочитай „Богородицу“ шестьсот раз, сын мой.

— Угу, отче.

— Ослепнешь ведь, сын мой.

— Угу, отче».

Энджи спустилась вниз, лавируя между толпящимися на каменных ступенях прихожанами. Она пальцами откинула волосы со лба, хотя могла бы просто мотнуть головой — эффект был бы тот же самый. Приближаясь ко мне, она не поднимала глаз. Возможно, опасалась, что я прочту в них нечто такое, что либо сделает меня счастливым, либо разобьет мне сердце.

Она сменила прическу. Сделала короткую стрижку. Пышной гривы темно-шоколадных волос, в которых поздней весной и летом всегда начинала золотиться рыжина, этих роскошных прядей, доходивших ей до пояса и густо усыпавших не только ее, но отчасти и мою подушку, этих восхитительных локонов, требовавших не меньше часа возни перед каждым выходом в свет, — ничего этого больше не было.

Узнай об этом Бубба, он бы заплакал. Ну, может, и не заплакал бы, а взял и застрелил кого-нибудь. Для начала — ее парикмахера.

— О прическе — ни слова, — сказала она, подняв ко мне голову.

— О какой прическе?

— Спасибо.

— Нет, я серьезно, у кого тут прическа?

Ее глаза цвета карамели потемнели.

— Что ты здесь делаешь?

— До меня дошел слух, что здесь можно послушать офигительную проповедь.

Она переступила с ноги на ногу.

— Ха.

— А что, нельзя? Заодно и с тобой повидаться.

Она посмотрела на меня, и я прочитал в ее глазах обиду, стыд и уязвленную гордость.

В прошлый раз мы виделись зимой. Выпили кофе. Потом вместе пообедали. Потом пропустили по рюмке. Чисто по-дружески. А потом вдруг оказались у нее в гостиной на ковре. Наша одежда валялась на полу в столовой. В том, что произошло дальше, было много злобы, печали, жестокости, восторга и пустоты. Позже, когда мы подбирали с пола свою одежду, чувствуя, как зимний холод высасывает из тела тепло, Энджи сказала:

— У меня есть другой.

— Другой?

Я выудил из-под кресла термомайку и стал ее натягивать.

— Другой. Поэтому больше никаких встреч.

— Тогда просто вернись ко мне, и к черту этого другого.

Обнаженная по пояс и сильно этим недовольная, она взглянула на меня, пытаясь расцепить крючки бюстгальтера, обнаруженного на обеденном столе. Я-то оделся гораздо быстрее. Хорошо мужикам: трусы, джинсы, свитер, и готово.

Энджи, продолжавшая бороться с крючками, выглядела несчастной.

— Ничего у нас не выйдет, Патрик.

— Да выйдет все.

Она решительно застегнула на себе бюстгальтер, словно ставя в наших отношениях последнюю точку, и потянулась за свитером.

— Нет, не выйдет. Как бы нам этого ни хотелось. По мелочам у нас расхождений нет. Но в главном мы никогда не договоримся.

— А с другим? — спросил я, обуваясь. — С ним у тебя все в шоколаде?

— Надеюсь, что да, Патрик. Надеюсь, что да.

Она натянула на голову свитер и рукой высвободила из-под ткани гриву своих волос.

Я поднял с пола свою куртку.

— Если с другим у тебя все так хорошо, Эндж, то чем мы сейчас занимались в гостиной?

— Считай, что это нам приснилось.

Я через всю комнату бросил взгляд на ковер.

— Хороший был сон.

— Возможно, — тусклым голосом сказала она. — Но я уже проснулась.

Стоял поздний январский вечер, когда я покинул ее квартиру. Город казался напрочь лишенным красок. Я поскользнулся и, чтобы не упасть, ухватился за черный древесный ствол. И потом еще долго стоял, держась за него. Стоял и ждал, пока пустота внутри не заполнится хоть чем-нибудь.

Через какое-то время я пошел дальше. Темнело. Температура падала, а у меня не было перчаток. И ветер поднялся.

— Ты слышала о Карен Николс? — спросил я, пока мы с Энджи шагали в тени деревьев в Бей-Вилледж. В листве мелькали солнечные пятна.

— Кто же о ней не слышал?

Вечер был облачный. Кожу ласкал влажный ветер, пахнувший приближающимся ливнем. Он мылом проникал в каждую пору тела.

Энджи взглянула на толстую марлевую повязку, закрывавшую мое ухо.

— Кто это тебя так?

— Да вот, вмазали по башке разводным ключом. Сломать ничего не сломали, но синячище знатный.

— Внутреннее кровотечение?

— Было, — кивнул я. — В травмопункте все промыли.

— Удовольствие еще то, подозреваю.

— Ниже среднего.

— Что-то часто тебе морду бьют, Патрик.

Я закатил глаза. Пора переводить разговор на другую тему. Хватит обсуждать мои физические достоинства, вернее, их отсутствие.

— Мне нужна дополнительная информация о Дэвиде Веттерау.

— Зачем?

— Ты ведь через него направила ко мне Карен Николс. Я прав?

— Ну да.

— Откуда ты его знаешь?

— Он собирался открыть свой бизнес, а «Сэллис & Солк» проводили для него проверку персонала.

«Сэллис & Солк» — контора, на которую теперь работала Энджи, — была огромной высокотехнологичной компанией по обеспечению безопасности. Она занималась всем на свете — от охраны глав государств до установки квартирных сигнализаций. Большинство ее сотрудников раньше работали в полиции или в ФБР, и всем им очень шли темные деловые костюмы.

Энджи остановилась.

— Патрик, а что за дело ты расследуешь?

— Да нет никакого дела. Строго говоря.

— Строго говоря… — Она покачала головой.

— Эндж, — сказал я. — У меня есть причины считать, что жуткая невезуха, преследовавшая Карен Николс в последние месяцы перед смертью, не была такой уж случайной.

Она прислонилась спиной к чугунной ограде дома из коричневого камня и запустила пальцы в свои остриженные волосы. Она вдруг показалась мне какой-то безжизненной. Может, от жары? Следуя традициям родителей, Энджи, отправляясь в церковь, всегда принаряжалась. Сегодня на ней были кремового цвета льняные брюки, белая шелковая блузка без рукавов и синий льняной блейзер, который она сняла сразу после выхода из церкви.

Даже со своей чудовищной прической (ладно, ладно, признаю, прическа была не такая уж чудовищная, даже вполне симпатичная, но только если вы не видели Энджи с длинными волосами) она выглядела сногсшибательно.

Она уставилась на меня. В ее глазах читался немой вопрос.

— Знаю, знаю. Сейчас ты скажешь мне, что я сошел с ума.

Она медленно покачала головой.

— Ты хороший сыщик. Ты не стал бы беспокоиться на пустом месте.

— Спасибо, — мягко сказал я. Меня самого удивило, какое облегчение я испытал, поняв, что хоть кто-то не считает меня сумасшедшим.

Мы двинулись дальше. Бей-Вилледж расположен в районе Саут-Энд; гомофобы и борцы за семейные ценности часто называют его Гей-Вилледж, потому что там обитает множество гомосексуалистов. Энджи переехала сюда прошлой осенью, через несколько недель после того, как покинула мою квартиру. Ее теперешнее жилье отделяло от моего примерно три мили, но с тем же успехом она могла перебраться на обратную сторону Плутона. Выстроенный компактными кварталами, состоящими из шоколадного цвета каменных домов с вкраплениями красной гальки, Бей-Вилледж находится между Коламбус-авеню и Массачусетской платной автострадой. В то время как весь остальной Саут-Энд становится все более модным местом и в нем как грибы после дождя растут галереи, кофейни и бары в духе голливудского ар-деко, а жителей, в 70–80-х спасших этот район от превращения в гетто, все активнее вытесняют дельцы, желающие по дешевке приобрести здесь недвижимость, чтобы уже через месяц продать ее втридорога, Бей-Вилледж кажется последним оплотом старых добрых дней, когда все знали всех. В полном соответствии с репутацией района, большинство пар, встреченных нами по пути, были однополыми; как минимум две трети из них выгуливали собак, и все как один приветственно махали Энджи, а некоторые останавливались, чтобы перекинуться парой фраз о погоде или поделиться местными слухами. Мне пришло в голову, что здесь действительно еще жив дух добрососедства, давно забытый в других кварталах, где мне приходилось бывать, включая мой собственный. Эти люди были знакомы между собой, и складывалось такое впечатление, что они и в самом деле интересуются делами друг друга. Один парень даже доложил Энджи, что вчера вечером отогнал пару мальчишек от ее машины, и посоветовал ей установить сигнализацию «Лоджек». Возможно, я чего-то не понимаю, но лично мне казалось, что это и есть самое настоящее воплощение семейных ценностей; как так получается, подумал я, что все эти праведные христиане, укрывшиеся за лживыми фасадами стерильных пригородов, считают себя образцом нравственности, а сами понятия не имеют, кто живет за четыре дома от них.

Я рассказал Энджи все, что успел узнать о последних месяцах жизни Карен Николс; о том, как она стремительно скатилась в пучину пьянства и наркомании; о поддельных письмах, подписанных ее именем и адресованных Коди Фальку; о ее изуродованной машине, которую, по моему твердому убеждению, Коди Фальк не тронул и пальцем; о ее изнасиловании и аресте за проституцию.

— Господи, — сказала она, когда я дошел до изнасилования.

До этого она молчала. Мы прошли через Саут-Энд, пересекли Хантингтон-авеню и теперь шагали мимо церковного комплекса «Христианская наука», на территории которого располагались здания с куполообразными кровлями и серебрился пруд.

— Так почему ты интересуешься Дэвидом Веттерау? — спросила Энджи, когда я закончил свой рассказ.

— Это была первая ласточка. С нее у Карен и начались все неприятности.

— Ты думаешь, под машину его толкнули?

Я пожал плечами:

— Обычно, если у тебя есть сорок шесть свидетелей происшествия, никаких сомнений не возникает. Но в тот конкретный день его вообще и близко не должно было быть на том конкретном углу. А если еще вспомнить письма, которые кто-то посылал Коди… Я практически уверен, что кто-то задался целью сжить Карен Николс со свету.

— Подтолкнув ее к самоубийству?

— Не обязательно, хотя я и этого не исключаю. Скажем так: пока я думаю, что кто-то решил разрушить ее жизнь по частям.

Она кивнула. Мы присели на бортике искусственного пруда. Энджи опустила пальцы в воду.

— Веттерау и Рэй Дюпюи основали фирму по прокату и продаже кинооборудования. «Сэллис & Солк» провели для них проверку всего персонала, включая стажеров. Все было в ажуре.

— А что насчет Веттерау?

— Что — Веттерау?

— На него тоже ничего не нашли?

Она взглянула на свое отражение в глади пруда.

— Он нас нанял.

— Но деньгами распоряжался не он. Он водил «фольксваген», и Карен говорила мне, что они купили «короллу», потому что не могли позволить себе «камри». А Рэй Дюпюи просил, чтобы вы его делового партнера тоже проверили?

Она смотрела на рябь, разбегавшуюся по воде от ее пальцев.

— Ага. — Она кивнула, не отрывая взгляда от пруда. — С Веттерау все оказалось в порядке. В полном.

— Есть у вас в «Сэллис & Солк» кто-нибудь, кто занимается анализом почерка?

— Ну да. У нас как минимум два специалиста по подделкам, а что?

Я протянул ей два листка с образцами подписи Веттерау: один с «Ф», второй — без.

— Можешь оказать мне услугу? Надо установить, это писал один человек или нет.

Она забрала у меня листки:

— Посмотрю, что можно сделать.

Она подтянула колени к груди, положила на них подбородок и уставилась на меня.

— Что? — спросил я.

— Ничего. Просто смотрю.

— Ну и как тебе вид?

Она повернулась к церкви, давая мне понять, что сегодня никакого флирта в меню не предусмотрено.

Я пнул ногой каменный бортик пруда. Мне стоило немалого труда сдержаться и не высказать все, что занимало мои мысли и чувства в последние несколько месяцев. Но хватило меня ненадолго.

— Эндж, — сказал я. — Что-то мне совсем хреново.

Она смотрела на меня непонимающе.

— Из-за Карен Николс?

— Не только. Все вообще как-то… И работа…

— Что, перестала доставлять удовольствие? — Она улыбнулась.

Я улыбнулся ей в ответ:

— Именно.

Она опустила глаза.

— А кто сказал, что жизнь вообще должна доставлять удовольствие?

— А кто сказал, что нет?

Она снова улыбнулась:

— Ну да, понимаю. Думаешь бросить?

Я пожал плечами. Лет мне не так уж много, но это не навсегда.

— Поломанные кости житья не дают?

— Поломанные жизни, — сказал я.

Она выпрямила колено и снова опустила пальцы в воду.

— Чем же ты тогда займешься?

Я встал и потянулся, чувствуя боль в спине, не отпускавшую меня с тех пор, как я побывал у Коди Фалька.

— Не знаю. Просто я очень… устал.

— А Карен Николс?

Я взглянул на нее. Она сидела на краю пруда с неподвижной водой. Ее кожа медово светилась под летним солнцем, а темные, как всегда, пугающе умные глаза смотрели так, что мое бедное сердце разлетелось в осколки.

— У нее, кроме меня, никого не осталось, — сказал я. — И я хочу доказать, может быть, тому, кто довел ее до смерти, а может, самому себе, что ее жизнь имела ценность. Понимаешь, о чем я?

Она подняла ко мне голову. Лицо ее было нежным и открытым.

— Да, Патрик. Понимаю.

Она стряхнула с ладони капли воды и поднялась на ноги.

— Давай договоримся так.

— Как?

— Если тебе удастся доказать, что к несчастному случаю с Дэвидом Веттерау стоит присмотреться внимательнее, то я подключаюсь к делу. На добровольных началах.

— А что скажут в «Сэллис & Солк»?

Она вздохнула:

— Не знаю. Мне начинает казаться, что на меня там сваливают самые дерьмовые дела. И не потому, что я новенькая. Просто…

Она подняла руку над водой, а потом снова ее уронила.

— Да не важно. Я не так чтобы насмерть там убиваюсь. И могу тебе помочь. Если приспичит, возьму пару дней в счет отпуска. И тогда, возможно, жизнь начнет снова…

— Доставлять удовольствие?

Она улыбнулась:

— Ну да.

— Значит, если я докажу, что с несчастным случаем Веттерау дело нечисто, ты будешь работать со мной?

— Не работать. Просто помогать тебе время от времени. Когда смогу.

Она встала.

— Договорились.

Я протянул ей руку, и она ее пожала. Прикосновение ее ладони пронзило меня насквозь. Как же я по ней изголодался. Я на все был ради нее готов.

Она убрала руку в карман, словно обожглась.

— Я…

Она сделала шаг назад, очевидно что-то поняв по моим глазам.

— Ничего не говори.

Я пожал плечами:

— Ладно. Как будто сама не знаешь.

— Тсс… — Она прижала палец к губам и улыбнулась, но в глазах ее блестела влага. — Тсс… — повторила она.

13

Мотель «Холли Мартенс» располагался в пятидесяти ярдах от шоссе 147, поросшего по обочинам пожелтевшей травой, в городишке под названием Мишавок, недалеко от Спрингфилда. Двухэтажное белокирпичное здание в форме буквы «Т» мотеля приютилось на краю пустыря, одним концом упираясь в такую глубокую и черную лужу, что я не удивился бы, найдись в ней останки динозавра. «Холли Мартенс» внешне напоминал военную базу или бомбоубежище 1950-х, и усталый путешественник, разок переночевавший здесь, вряд ли захотел бы сюда когда-нибудь вернуться. Подъехав ко входу, слева я заметил плавательный бассейн — пустой и окруженный проволочным забором, поверху увитым колючкой. На дне валялись битые пивные бутылки, ржавые металлические стулья и обертки от фастфуда; дополняла пейзаж трехколесная магазинная тележка. На ограде красовалась облупившаяся табличка с надписью: «СПАСАТЕЛЬНАЯ СЛУЖБА НЕ РАБОТАЕТ КУПАЮЩИЕСЯ НЕСУТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА СВОЮ БЕЗОПАСНОСТЬ». Может быть, бассейн осушили потому, что постояльцы кидали в него пивные бутылки, а может, бутылки начали кидать потому, что бассейн осушили, а может, спасатель, уволившись, забрал воду с собой. А может, мне пора перестать ломать голову над вещами, которые меня не касаются.

В регистрационном холле воняло слежавшейся шерстью, опилками, дезинфекцией и газетами, причем от последних явственно несло мочой и фекалиями. Причиной смрада служили семь, как минимум, клеток с грызунами, в основном морскими свинками, хотя мелькнула и пара хомяков. Хомяки как бешеные перебирали лапами по колесам и, задрав кверху морды, громко пищали, удивляясь, почему никак не добегут до цели.

Лишь бы там не было крыс, подумал я. Пожалуйста, только не крысы.

За конторкой стояла худющая пергидрольная блондинка, такая жилистая, как будто уволившийся спасатель упер с собой не только воду, но и ее личные запасы жира, а заодно прихватил ее задницу и сиськи. Загорелая дочерна кожа на вид напоминала узловатую древесину. Ей могло быть от двадцати восьми до тридцати восьми, причем складывалось впечатление, что до своих двадцати пяти она успела прожить с дюжину жизней.

Она улыбнулась мне широкой и чуть плотоядной улыбкой:

— Привет! Это ты звонил?

— Звонил? — переспросил я. — Насчет чего?

Сигарета подпрыгнула у нее во рту.

— Насчет номера.

— Нет, — сказал я. — Я частный сыщик.

Она засмеялась, зажав сигарету зубами.

— Без балды?

— Без балды.

Она вытащила изо рта сигарету, стряхнула пепел на пол и наклонилась над стойкой.

— Как Магнум? — спросила она.

— Точь-в-точь, — согласился я и поиграл бровями, копируя Тома Селлека.

— Я ни одной серии не пропускаю, — сказала она. — Красавец мужчина был, а? — Она приподняла бровь и чуть более низким голосом спросила: — Почему мужики перестали носить усы?

— Потому что люди сейчас же решат, что ты или гомик, или деревенщина, — предположил я.

Она кивнула:

— Ну да. А жалко.

— Кто бы спорил, — сказал я.

— Мужик с усами — это что-то.

— Сто пудов.

— Ну ладно, а ты чего пришел-то?

Я показал ей вырезку из газеты с фотографией Карен Николс:

— Видела ее раньше?

Она пристально вгляделась в фотоснимок и покачала головой:

— Это вроде та самая девчонка?

— Какая девчонка?

— Ну, та самая, которая с крыши сиганула.

Я кивнул:

— Мне говорили, она тут какое-то время жила.

— Не. — Она понизила голос. — Для такого местечка, как наше, она выглядит больно прилично. Сечешь?

— А что за народ у вас тут останавливается? — спросил я, как будто сам не догадывался.

— Не, народ хороший. Отличный народ. Соль земли. Но на вид попроще. Байкеров много.

Как я и думал.

— Дальнобойщики еще.

Понятно.

— Ну и еще всякие. Отсидеться в тишине, собрать мозги в кучку, подумать, что дальше делать.

Читай: наркоманы и отпущенные на поруки.

— Одиноких женщин много?

Ее ясный взгляд затуманился.

— Ладно, солнышко, хорош ходить вокруг да около. Чего тебе здесь надо?

Ну точь-в-точь подруга гангстера. Магнум был бы доволен.

Я спросил:

— А не было тут женщины, которая опаздывала с оплатой? На неделю или больше?

Она опустила взгляд на лежавшую перед ней конторскую книгу, а затем облокотилась о стойку. В ее глазах снова вспыхнуло веселье.

— Может, и была.

— Может, и была?

Я тем же жестом оперся о стойку локтем.

Она улыбнулась и передвинула свой локоть чуть ближе.

— Ага. Может быть.

— Можешь мне что-нибудь о ней рассказать?

— Конечно, — сказала она и опять улыбнулась.

Хорошая у нее была улыбка — в ней сохранилось что-то от детства, от той поры, когда в ее жизни еще не было ни сигарет, ни иссушившего кожу солнца. Когда жизнь ее еще не потрепала.

— Мой старик может тебе еще больше рассказать.

Я не был уверен, кого она имеет в виду, отца или мужа. В здешних краях «старик» мог означать и то и другое. Черт, в здешних краях он мог быть тем и другим одновременно.

Я не отодвинул локоть ни на дюйм. Рисковать так рисковать.

— Например?

— Например, может, стоит начать с хороших манер? Как тебя звать-то?

— Патрик Кензи, — сказал я. — Но друзья зовут меня Магнум.

— Блин, — хохотнула она. — Спорю, что ты брешешь.

— Спорю, что ты угадала.

Она протянула мне ладонь. Я сделал то же самое, и мы обменялись рукопожатиями, не отрывая от стойки локтей, как будто собирались заняться армрестлингом.

— А я Холли, — сказала она.

— Холли Мартенс? — спросил я. — Как в старом фильме?

— Каком?

— «Третий человек», — сказал я.

Она пожала плечами.

— Когда мой старик купил это заведение, оно называлось «Приют Молли Мартенсон». Вывеска неоновая на крыше, по ночам горит — залюбуешься. А у моего старика, у Уоррена, есть приятель, Джо, рукастый хоть куда. Так Джо снял букву «М» и заменил на «X», а заодно и «ОН» убрал. Стало чуть кривовато, но в темноте все равно красиво.

— А «Приют» куда делся?

— А он вообще был не неоновый.

— И слава богу.

Она хлопнула рукой по конторке.

— Вот и я так сказала!

— Холли! — послышался голос из глубины помещения. — Мне твоя мышь документы обосрала!

— Я мышей не держу! — крикнула она в ответ.

— Ну, значит, это твоя карликовая свинья! Говорил же тебе: не выпускай этих тварей из клеток!

— Я развожу морских свинок, — мягко сказала она, словно делясь со мной сокровенной тайной.

— Я заметил. И хомяков еще.

Она кивнула.

— Были еще хорьки, но они сдохли.

— Жалко, — сказал я.

— Любишь хорьков?

— Вообще-то нет. — Я улыбнулся.

— Просто у тебя их никогда не было. Они прикольные. — Она прищелкнула языком. — До того прикольные, ты даже не представляешь.

У нее за спиной послышались скрип и щелканье — слишком громкие, чтобы исходить от хомяков, — и в комнату, сверкая хромом, въехала черная инвалидная коляска, в которой восседал Уоррен.

Ног ниже коленей у него не было, зато все остальное поражало габаритами. Он был одет в черную майку, сквозь которую проглядывали могучая грудь и здоровенные, как бревна, руки, увитые толстыми веревками жил. Светлые, почти белые, как у Холли, волосы, выбритые на висках, были зачесаны назад и свисали до плеч. На лице у него играли желваки размером с чайное блюдце. Руки в черных кожаных перчатках с обрезанными пальцами, казалось, были способны переломить телеграфный столб как соломинку.

Он двигался к Холли, не удостоив меня даже беглым взглядом.

— Милая? — сказал он.

Она повернула голову и посмотрела на него с такой всепоглощающей любовью и нежностью, что в помещении стало как будто теснее.

— Да, солнышко?

— Не знаешь, куда я положил таблетки? — Уоррен подъехал к стойке и принялся шарить взглядом по полкам внизу.

— Белые?

На меня он по-прежнему не смотрел.

— Нет, желтые, которые мне в три часа надо принимать.

Она вскинула голову, пытаясь вспомнить. На ее лице опять появилась та же восхитительная улыбка, она хлопнула в ладоши, и Уоррен тоже улыбнулся, осчастливленный.

— Ну конечно знаю! — Она полезла под конторку и вытащила янтарного цвета пузырек. — Не тормози.

Она кинула ему таблетки. Уоррен поймал их, не глядя и продолжая смотреть на нее.

Бросив две штуки в рот, он разжевал их и, не отрывая глаз от Холли, сказал:

— Чего тебе здесь надо, Магнум?

— Хочу посмотреть вещи покойницы.

Он взял Холли за руку и провел большим пальцем по тыльной стороне ее ладони, изучая ее так пристально, словно хотел запомнить каждую веснушку.

— Зачем тебе?

— Она умерла.

— Это ты уже говорил. — Он перевернул ее ладонь и стал водить по ней пальцем.

Холли запустила свободную руку ему в волосы.

— Она умерла, — сказал я, — и всем на это насрать.

— Ага. А тебе нет. Потому что ты такой весь из себя хороший. Так?

Теперь он водил пальцем по ее запястью.

— Стараюсь.

— Эта женщина… Невысокая такая блондинка? Сидела на колесах и с семи утра хлестала «Мидори».[12]

— Невысокая блондинка. Про остальное мне неизвестно.

— Иди сюда, милая. — Он ласково тянул к себе Холли, пока она не очутилась у него на коленях, и откинул у нее с шеи пряди волос.

Уоррен повернул голову, прижавшись ухом к груди Холли, и наконец удостоил меня взгляда. Присмотревшись к нему, я удивился, до чего молодо он выглядит. Ему, наверное, не было и тридцати. Голубые, как у ребенка, глаза, гладкие щеки, чистая и загорелая, как у серфера, кожа.

— Читал, что сказал Денби про «Третьего человека»? — спросил он.

Я решил, что он имеет в виду Дэвида Денби — кинокритика, пишущего в журнале «Нью-Йорк». Странно было слышать о нем от такого человека, как Уоррен, особенно после того, как его жена явно не поняла, о каком фильме я говорил.

— Не припоминаю.

— Он сказал, что в послевоенном мире ни один взрослый человек не имеет права быть таким невинным, как Холли Мартенс.

— Эй, — сказала его жена.

Он коснулся ее носа кончиком пальца.

— Киногерой, милая. Не ты.

— А, ну тогда ладно.

Он снова посмотрел на меня:

— Согласны, мистер сыщик?

Я кивнул:

— Я всегда думал, что единственным героем в этом фильме был Кэллоуэй.

Он щелкнул пальцами:

— Тревор Ховард. Я тоже так думал.

Он перевел взгляд на жену, и она зарылась лицом в его волосы.

— Вещи этой женщины… Ты ведь не надеешься найти там что-нибудь ценное?

— Типа драгоценностей?

— Драгоценности, фотоаппарат, любое дерьмо, которое можно загнать.

— Нет, — сказал я. — Я надеюсь найти причину ее смерти.

— Женщина, которой ты интересуешься, останавливалась в номере 15Б. Невысокая, блондинка, назвалась Карен Веттерау.

— Она-то мне и нужна.

— Пошли. — Он махнул рукой в сторону небольшой деревянной дверцы за стойкой. — Вместе посмотрим.

Я подошел поближе к коляске. Холли приподняла голову и посмотрела на меня сонным взглядом.

— Почему ты решил мне помочь? — спросил я.

Уоррен пожал плечами:

— Потому что Карен Веттерау никто не помог.

14

За мотелем, ярдах в трехстах, находился сарай, к которому вела черная от машинного масла тропка, проложенная через хилую рощицу деревьев с кривыми или поломанными стволами. Уоррен Мартенс катил вперед в своей инвалидной коляске. Под колесами хрустели полусгнившие ветки и чавкала каша из палой листвы, скопившейся здесь за многие годы. По пути без конца попадались крохотные бутылочки из-под спиртного и ржавые автомобильные детали. Мы миновали фундамент какого-то строения, рассыпавшегося еще во времена Линкольна. Несмотря ни на что, Уоррен продолжал ехать вперед, как будто под ним расстилалось свежеуложенное асфальтовое шоссе.

Холли осталась в конторе — на тот случай, если вдруг появится клиент, которому не хватило места в «Рице». Мы с Уорреном вышли через заднюю дверь, спустились по деревянному пандусу и направились к ветхому сараю, где он хранил бесхозное имущество, брошенное постояльцами. В рощице он меня обогнал. Он мчался так быстро, что спицы колес гудели от напряжения. Сзади на коляске гордо реял орел «харли-дэвидсона», а по бокам красовались наклейки: «БАЙКЕРЫ ПОВСЮДУ», «ДЕНЬ ПРОШЕЛ — И СЛАВА БОГУ», «БАЙКЕРСКАЯ НЕДЕЛЯ, ЛАКОНИЯ, НЬЮ-ГЕМПШИР» и «ЛЮБОВЬ ЕСТЬ».

— Какой у тебя любимый актер? — спросил он, полуобернувшись через плечо. Его могучие руки продолжали без устали вращать колеса коляски.

— Из старых или современных?

— Современных.

— Дензел, — сказал я. — А у тебя?

— Я бы сказал, Кевин Спейси.

— Хороший актер.

— Я его фанат еще со времен «Умника». Помнишь этот сериал?

— Мел Профитт, — сказал я. — Который вроде как спал со своей сестрой Сьюзен.

— Он самый. — Он вытянул назад руку, открыв ладонь, и я по ней хлопнул. — Ладно, — сказал он, явно радуясь тому, что нашел в моем лице родственную душу. — А любимая актриса? Только не говори, что это Мишель Пфайффер.

— Почему?

— Слишком смазливая. Трудно оставаться объективным.

— Ладно, — сказал я. — Тогда Джоан Аллен. А у тебя?

— Сигурни. И не важно, с автоматом или без.

Тем временем я догнал его и теперь шагал рядом.

— А из старых?

— Ланкастер, — сказал я. — Без вариантов.

— Митчем, — сказал он. — Без вариантов. А актриса?

— Ава Гарднер.

— Джин Тирни.

— Мы можем расходиться в деталях, Уоррен, но, по моему мнению, у нас обоих безупречный вкус.

— Я тоже так думаю. — Он хохотнул, откинул шею и, глядя на черные ветви у себя над головой, сказал: — Правду говорят насчет хороших фильмов.

— Что именно?

Все так же держа голову запрокинутой, он гнал коляску вперед, как будто знал каждый дюйм этой загаженной тропы.

— Они тебя как будто переносят куда-то. Когда я смотрю хороший фильм, я не то чтобы забываю, что у меня нет ног. Я чувствую, что у меня есть ноги. Это ноги Митчема, потому что я и есть Митчем. И это мои пальцы прикасаются к обнаженным рукам Джейн Грир. Хорошие фильмы, они дарят тебе другую жизнь. Хоть на время дают тебе другое будущее.

— На пару часов, — сказал я.

— Ну да, — снова хохотнул он, но уже не так весело. — Ну да, — повторил он еще тише, и я вдруг на секунду ощутил на себе всю тяжесть его жизни: занюханный мотель, полумертвая роща, боль в ампутированных ногах и бешеный писк хомяков, без устали бегущих по колесам в своих клетках. И это в неполных тридцать лет.

— Это я не в аварию попал, — сказал он, отвечая на не заданный мною вопрос. — Большинство людей думает, что это я на байке навернулся. — Он посмотрел на меня через плечо и покачал головой. — Я как-то ночевал тут, когда здесь еще был «Приют Молли Мартенсон». Не один ночевал. Но она не была мне женой. Но тут заявилась Холли, злая как черт. Швырнула в меня обручальным кольцом и убежала. Я погнался за ней. Ограды вокруг бассейна тогда не было, но он уже стоял пустой, а я поскользнулся. Ну и сверзился вниз. — Он пожал плечами. — Хребет сломал. — Он махнул рукой, обводя окрестности. — Отсудил у них это все.

Он подъехал к сараю и отпер замок на двери. Некогда сарай был красным, но солнце и полное пренебрежение со стороны хозяев превратили его в блекло-розовый. Он клонился на левый бок, как будто мечтал прилечь и уснуть.

Мне было интересно узнать, как получилось, что из-за трещины в позвоночнике Уоррен лишился обеих ног ниже коленей, но я решил, что он сам расскажет мне об этом, если захочет.

— Что самое смешное, — сказал он, — Холли меня теперь любит вдвое сильнее. Может, потому что я больше по бабам шляться не способен. Как ты думаешь?

— Возможно, — сказал я.

Он улыбнулся:

— Я и сам так думал, но знаешь, в чем на самом деле штука?

— Нет.

— Холли из тех женщин, которые живут, только если кто-то в них нуждается. Как эти ее карликовые свиньи. Если бы не ее забота, эти уроды давным-давно передохли бы. — Он взглянул на меня, затем кивнул сам себе и открыл дверь сарая. Я последовал за ним внутрь.

Большая часть помещения напоминала блошиный рынок. Хромые кофейные столики, лампы под драными абажурами, треснувшие зеркала и телевизоры, зияющие разбитыми экранами. Вдоль дальней стены болтались подвешенные за шнуры ржавые электроплитки; рядом висели репродукции картин с изображением пустых полей, клоунов и цветов в вазах, густо заляпанные апельсиновым соком, кофе или еще какой-то дрянью. В передней трети сарая стояли чемоданы и громоздились груды одежды, книг, обуви; тут же примостилась картонная коробка, доверху заполненная дешевыми побрякушками. Слева Холли или Уоррен выгородили желтой лентой кусок пространства, куда аккуратно сложили чашки, стаканы и тарелки в фабричной упаковке, ни разу не использовавшийся блендер и оловянный поднос с гравировкой «Лу и Дина навсегда. 4 апреля 1997».

Уоррен перехватил мой взгляд:

— Ага. Молодожены. Решили провести здесь брачную ночь, распаковали подарки, а часа в три ночи разругались вусмерть. Она рванула отсюда на машине — они с заднего бампера даже привязанные банки оторвать не успели. Он полуголый выскочил за ней. Больше я их не видел. Холли не разрешает мне все это продать. Говорит, они вернутся. Я ей: солнышко, два года прошло. А она: они вернутся. Вот такие дела.

— Такие дела, — повторил я, все еще ошарашенный картиной свадебных подарков, оловянным подносом и образом полуголого жениха, который в три часа ночи бежит по пустынному шоссе за своей удравшей невестой.

Уоррен свернул направо.

— Вот ее вещи. Вещи Карен Веттерау. Все здесь.

Я подошел к картонной коробке из-под бананов «Чикита» и откинул крышку.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— Неделю назад. А потом услышал, что она прыгнула со здания таможни.

Я взглянул на него:

— Ты знал.

— Конечно знал.

— А Холли?

Он покачал головой:

— Она тебе не врала. Она из тех, кто во всем ищет положительную сторону. А если не находит, значит, этого вообще не было. Что-то в ней сидит такое, что не дает ей видеть связь между событиями. Когда я увидел фотографию в газете, то сложил два и два, хоть и не сразу. Минуты три у меня на это ушло. Она, конечно, выглядела по-другому, но все-таки я ее узнал.

— Что она была за человек?

— Несчастная. Я таких несчастных давно не встречал. Прямо-таки помирала от тоски. Сам-то я больше в рот не беру, но иногда составлял ей компанию, когда она пила. Через какое-то время она начинала ко мне клеиться. Я дал ей от ворот поворот, а она дико разозлилась и стала намекать, что у меня там ни фига не работает. Я ей говорю: «Карен, я много чего потерял, но не это». Черт, в этом смысле я до сих пор как в восемнадцать лет. Солдат встает по стойке «смирно», если ветер подует. Короче, я ей сказал: «Ты не обижайся, но я люблю свою жену». Она засмеялась. Сказала: «Никто никого не любит. Никто никого не любит». И, знаешь, она, похоже, действительно в это верила.

— «Никто никого не любит», — повторил я.

— «Никто никого не любит», — кивнул он.

Уоррен почесал в затылке, огляделся вокруг, а я взял из коробки лежавшую сверху фотографию в рамке. Стекло разбилось, и из-под рамки торчали осколки. На фотографии был изображен отец Карен в парадном мундире офицера морской пехоты. Он держал за руку дочь, и оба щурились от яркого солнца.

— Карен, — сказал Уоррен. — Думаю, ее утянуло в черную дыру. Когда тебе кажется, что весь мир — сплошная черная дыра. Когда тебя окружают люди, уверенные, что любовь — это брехня. И потому оказывается, что любовь и в самом деле брехня.

Еще одна фотография, и тоже под разбитым стеклом. Карен с симпатичным темноволосым парнем. Дэвид Веттерау, предположил я. Оба загорелые, оба в одежде пастельных тонов, стоят на палубе круизного лайнера с бокалами дайкири в руках, явно чуть навеселе. Оба широко улыбаются. Тогда с миром все было в порядке.

— Она сказала мне, что была обручена с парнем, которого потом сбила машина.

Я кивнул. Еще одна фотография Карен и Дэвида. Опять осколки стекла. Опять широкие улыбки. Снимали на вечеринке. На заднем плане — гирлянда с надписью «С днем рождения!».

— Ты знал, что она занималась проституцией? — спросил я, кладя фотографию на пол рядом с двумя другими.

— Догадывался, — сказал он. — К ней постоянно шастали мужики. Но мало кто возвращался во второй раз.

— Ты с ней об этом говорил? — Я поднял стопку уведомлений о задолженности, адресованных на ее прежний адрес в Ньютоне, и под ней обнаружил полароидный снимок Карен и Дэвида.

— Она все отрицала. А потом предложила отсосать за пятьдесят баксов.

Он повел плечами и посмотрел на лежащие на полу фотографии.

— Наверное, мне надо было ее вышвырнуть, но, блин… Ее и так уже отовсюду вышвырнули.

Ниже в коробке лежали письма. Счета в конвертах с пометкой красными буквами: «Возвращено отправителю ввиду отсутствия марки». Я отложил их в сторону, вытащил две футболки, шорты, белые трусы и носки и остановившиеся часы.

— Ты сказал, большинство мужиков приходили всего по одному разу. А что насчет постоянных клиентов?

— Таких было всего двое. Одного я видел часто. Мелкий рыжий мозгляк примерно моего возраста. Он платил за номер.

— Наличными?

— Ага.

— А второй?

— Второй выглядел чуть получше. Блондин. Лет тридцати пяти. Приходил вечером, ближе к ночи.

Под грудой одежды обнаружилась белая картонная коробка высотой примерно в шесть дюймов. Я развязал розовую ленточку и открыл ее.

Уоррен заглянул мне через плечо и сказал:

— Ни фига себе. Про это мне Холли не рассказывала.

Это были приглашения на свадьбу. Штук двести. На шелковистой розовой бумаге каллиграфическим типографским шрифтом было выведено: «ДОКТОР КРИСТОФЕР ДОУ С СУПРУГОЙ ИМЕЮТ ЧЕСТЬ ПРИГЛАСИТЬ ВАС НА БРАКОСОЧЕТАНИЕ СВОЕЙ ДОЧЕРИ МИСС КАРЕН ЭНН НИКОЛС И МИСТЕРА ДЭВИДА ВЕТТЕРАУ, КОТОРОЕ СОСТОИТСЯ 10 СЕНТЯБРЯ 1999 ГОДА».

— В следующем месяце, — сказал я.

— Ни фига себе, — повторил Уоррен. — Не рановато ли они их напечатали? Получается, что она их заказала месяцев за восемь, а то и за девять до свадьбы.

— Моя сестра заказывала такие приглашения вообще чуть ли не за год. Как делают все порядочные девушки, следуя рекомендациям Эмили Пост. — Я пожал плечами. — И Карен казалась именно такой, когда я с ней виделся.

— Без балды?

— Без балды, Уоррен.

Я убрал приглашения назад в коробку и аккуратно завязал ленту. Шесть или семь месяцев назад Карен сидела за столом, поглаживая пальцами выпуклые буквы, вдыхая запах бумаги. Она была счастлива.

Под сборником кроссвордов я нашел пачку фотографий без рамок, в простом конверте со штемпелем бостонской почты, датированным маем этого года, и без обратного адреса. На конверте стоял только ньютонский адрес Карен. На фотографиях был изображен Дэвид Веттерау в компании с женщиной, и эта женщина была не Карен Николс. Брюнетка, в черном, стройная, как модель, в солнечных очках. Вид холодно-равнодушный. Они с Дэвидом Веттерау сидели на террасе кафе. На одном снимке держались за руки. На другом целовались.

Я перебирал фотографии под пристальным взглядом Уоррена.

— Плохо дело, — сказал он.

Я покачал головой. Деревья на снимке стояли голые, без листьев. Следовательно, встреча имела место где-то в феврале, то есть, по бостонскому календарю, ранней весной. Вскорости после того, как мы с Буббой навестили Коди Фалька, и ровно накануне дня, когда Дэвида Веттерау сбила машина.

— Думаешь, она снимала? — спросил Уоррен.

— Нет. Фотографировал явно профессионал. С телеобъективом. Откуда-то сверху, с крыши. И кадровка соответствующая.

Я медленно перетасовал снимки, чтобы он понял, что я имею в виду.

— Видишь, крупным планом их руки? Со сплетенными пальцами?

— Значит, ты думаешь, что снимал частный сыщик?

— Думаю, да.

— Кто-то вроде тебя?

Я кивнул:

— Кто-то вроде меня, Уоррен.

Он еще раз посмотрел на снимки в моей руке.

— Но тут же нет ничего такого.

— Верно, — согласился я. — Но представь себе, Уоррен, что тебе прислали бы такие вот фотки с Холли и незнакомым мужиком. Как бы ты себя чувствовал?

Лицо его потемнело, и какое-то время он молчал.

— Да, — наконец признался он. — Ты прав.

— Вопрос в том, почему кто-то прислал их Карен.

— Ты считаешь, для того чтобы отравить ей жизнь?

Я пожал плечами:

— Вполне возможно.

Коробка почти опустела. На дне я обнаружил ее паспорт, свидетельство о рождении и пузырек прозака. Я не обратил на него особого внимания. После несчастного случая с Дэвидом прозак был вполне объясним. Если бы не дата отпуска препарата: 23 октября 1998 года. Она принимала антидепрессанты задолго до того, как я с ней познакомился.

Я поднес к глазам пузырек и прочитал имя врача, выписавшего лекарство: «Д. Борн».

— Не возражаешь, если я возьму это себе?

Уоррен кивнул:

— Да пожалуйста.

Я убрал пузырек в карман. В коробке остался только листок белой бумаги. Я извлек его.

Это оказалась запись с психотерапевтического сеанса, проведенного доктором Дианой Борн 6 апреля 1994 года. Пациентом была Карен Николс.

…Для пациентки характерна ярко выраженная склонность к подавлению отрицательных эмоций. Производит впечатление человека, живущего в состоянии постоянного отрицания — отрицания воздействия, оказанного смертью отца; отрицания нездоровых отношений с матерью и отчимом; отрицания собственных сексуальных наклонностей, которые, по мнению лечащего врача, имеют бисексуальный характер и окрашены в инцестуальные тона. Пациентка следует классическим пассивно-агрессивным поведенческим шаблонам и категорически отказывается от любых попыток самоосознания. У пациентки отмечается опасно низкий уровень самооценки, сбой сексуальной самоидентификации и, по мнению наблюдающего врача, искаженная картина мира, потенциально способная привести к летальному исходу. Если дальнейшие сеансы психотерапии не принесут результатов, может быть рекомендовано добровольное помещение пациентки в психиатрический стационар… Д. Борн.

— Что это? — заинтересованно спросил Уоррен.

— Отчет психиатра, который лечил Карен.

— А сюда-то он как попал?

Я сверху вниз посмотрел на его недоуменное лицо.

— В том-то и вопрос, Уоррен. В том-то и вопрос.

С согласия Уоррена я забрал себе записки психиатра и фотографии Дэвида Веттерау с незнакомой женщиной. Одежду, сломанные часы, остальные фотографии, документы и свадебные приглашения я сложил назад в коробку. Оглядев то, что служило вещественным доказательством существования Карен Николс, я потер глаза.

— От людей иногда здорово устаешь, — сказал Уоррен.

— Это точно, — согласился я, поднимаясь, и пошел к двери.

— А уж ты-то с твоей работой особенно, да?

Пока он запирал сарай, я сказал:

— А эти два мужика, что терлись вокруг Карен…

— Да?

— Они вместе приходили?

— Когда вместе, а когда порознь.

— Что-нибудь еще про них можешь рассказать?

— Рыжий, как я и говорил, был мозгляк. Вылитый хорек. Из тех, кто считает себя умнее всех. Когда платил за ее номер, швырял сотни, как будто это и не деньги вовсе, а так, бумажки. Карен на нем так и висла, а он смотрел на нее как на кусок мяса. Да еще нам с Холли подмигивал. Тот еще говнюк.

— Рост, вес, приметы?

— Ну, примерно пять футов десять, может, девять дюймов. Вся рожа в веснушках. Прическа идиотская. Весит сто пятьдесят — сто шестьдесят фунтов. Одевался по-пижонски. Шелковые рубашки, черные джинсы, на ногах мартенсы, начищенные, хоть смотрись в них как в зеркало.

— А второй?

— Тот покруче был. Водил черный «Шелби-мустанг GT-500» с откидным верхом. Их вроде всего четыре сотни и произвели-то, нет?

— Ну да, около того.

— Одевался на вид скромно, но дорого. Джинсы драные за кучу баксов. Джемпер на белую футболку. Солнечные очки сотни за две. Сюда он не заходил, так что голоса его я не слышал. Но у меня впечатление, что он был главный.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Что-то в нем такое было. Карен с хорьком всегда шли позади него. И делали то, что он скажет. Не знаю. Я и видел-то его всего раз пять, и то издалека. Стремный он какой-то. Вел себя так, как будто я рядом с ним и находиться недостоин.

Он покатил через грязный пустырь назад к мотелю. Я следовал за ним. День клонился к закату. В воздухе пахло дождем. Вместо того чтобы направиться к пандусу заднего входа, Уоррен двинулся к столику для пикников, сколоченному из неошкуренных досок. Возле него он остановился, и я сел на стол, уверенный, что джинсы защитят меня от заноз.

На меня он не смотрел, уставившись на корявую поверхность стола, всю в сучках и заусеницах.

— Один раз я поддался, — сказал он.

— Поддался?

— На уговоры Карен. Она все болтала. Рассказывала про каких-то темных богов. Про какие-то путешествия во тьме. Говорила, что может взять меня туда с собой… И…

Он оглянулся через плечо на мотель. В окне за занавеской мелькнул силуэт его жены.

— Я не… В смысле, не понимаю, что заставляет человека, у которого лучшая в мире жена…

— …ходить налево? — закончил я за него.

Он взглянул на меня глазами, сузившимися от стыда:

— Вот именно.

— Не знаю, — мягко сказал я. — Тебе лучше знать.

Он побарабанил пальцами по подлокотнику коляски и устремил взор мимо меня, на чернеющую пустошь с корявыми деревьями.

— Тьма, вот что это, — сказал он. — Возможность коснуться чего-то страшного, когда занимаешься чем-то офигительно приятным. Иногда тебе не хочется быть с женщиной, которая смотрит на тебя с любовью. Тебе хочется быть с женщиной, которая смотрит на тебя и знает тебя. Видит твои худшие стороны. — Он посмотрел на меня. — И ей это нравится. Ей этого и хочется.

— Так ты и Карен…

— Всю ночь трахались. Как животные. И хорошо было. Она была сумасшедшая. Вообще без тормозов.

— А после?

Он снова отвернулся, набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул:

— А после она сказала: «Видишь?»

— «Видишь?»?

Он кивнул:

— «Видишь? Никто никого не любит».

Мы еще немного посидели. Молча. В хилых кронах звенели цикады. В дальнем конце тропы шебуршились еноты. Казалось, что сарай еще на дюйм пригнулся к земле. Я смотрел на этот безрадостный пейзаж и слышал в ушах голос Карен Николс, шептавшей: «Видишь? Никто никого не любит».

Никто никого не любит.

15

Я пристроился поразмыслить в одном из баров, где тем же вечером меня и нашла Энджи. Бар принадлежал Буббе, назывался «Лайв Бутлег» и располагался на границе Дорчестера и Южного Бостона. Буббы в данный момент в городе не было. Поговаривали, что он уехал в Северную Ирландию — прикупить оружия, от которого тамошние боевики избавлялись в рамках перемирия. Но даже в отсутствие хозяина я мог спокойно пить за счет заведения.

И это было бы просто замечательно, если бы мне хотелось напиться. Но вот как раз пить-то мне и не хотелось. Я уже с час сидел над одним и тем же стаканом, и он не опустел даже наполовину, когда официальный владелец лавочки Дерганый Дули заменил мне его на новый.

— Это просто преступление, — сказал Дерганый, выливая в раковину пиво. — Видеть, как здоровый мужик вроде тебя зря переводит прекрасный лагер.

Я сказал:

— Угу.

И снова погрузился в изучение своих записей.

Иногда мне легче сконцентрироваться, если вокруг толкутся люди. В одиночестве, у себя в квартире или в офисе, я особенно остро ощущаю, как утекают минуты, безвозвратно унося с собой еще один день. В баре поздним воскресным вечером, под приглушенные хлопки бит, доносившиеся с экрана телевизора, передававшего матч с участием «Ред Сокс», под перестук падавших в лузы бильярдных шаров из соседней комнаты, под шум голосов переговаривавшихся мужчин и женщин, занятых игрой в кено или скребущих ребром монетки по лотерейным билетам и изо всех сил пытающихся урвать последние часы до наступления понедельника с его автомобильными пробками, гавканьем начальства и нудятиной повседневной рутины, под весь этот монотонный гул у меня удивительным образом прочистились мозги, и я смог полностью сосредоточиться на содержании своих записей, приткнувшихся между подставкой под пивной бокал и блюдцем с орешками.

Из всей кучи фактов, которые я узнал о Карен Николс, я выписал на лист желтой бумаги основные, выстроив их в хронологическом порядке. Затем я добавил к ним всякие второстепенные детали и подробности. Пока я трудился, «Ред Сокс» проиграли и народу в баре, и без того не слишком многолюдном, чуть поубавилось. Из музыкального автомата доносилась песня Тома Уэйтса, из бильярдной долетали звуки двух голосов — там явно затевалась ссора.

К. Николс

(д.р. 16.11.70 — д.с. 4.08.99)

а) 1976 — смерть отца.

б) 1979 — мать выходит замуж за доктора Кристофера Доу и переезжает в Уэстон.

в) 1988 — Карен оканчивает школу Маунт-Алверния.

г) 1992 — оканчивает Университет Джонсона-Уэйлза по специальности «гостиничный менеджмент».

д) 1992 — поступает на работу в отдел ресторанного обслуживания отеля сети «Времена года» в Бостоне.

е) 1996 — получает повышение по службе и переводится на должность заместителя управляющего отделом ресторанного обслуживания.

ж) 1998 — обручается с Д. Веттерау.

з) 1999 — становится жертвой преследования со стороны К. Фалька; неизвестные уродуют ее машину; первый контакт со мной — в феврале.

и) 1999 — 15 марта происходит несчастный случай с Д. Веттерау. (Перезвонить Девину или Оскару; попытаться получить полицейский отчет.)

к) Отказ страховой компании в выплате страховки по причине задержки с переводом очередного взноса.

л) Май — получает по почте фотографии Д. Веттерау, снятого в обществе другой женщины.

м) 1999 — 18 мая уволена с работы по причине систематических опозданий и прогулов.

н) 1999 — 30 мая съезжает с квартиры.

о) 1999 — 15 июня селится в мотеле «Холли Мартенс». (Промежуток две недели. Где она была?)

п) 1999 — июнь — август. Замечена в компании Рыжего Мозгляка и Богатого Блондина в мотеле «X. М.».

р) 1999 — март — июль. Коди Фальк получает 9 писем за подписью К. Николс.

с) Карен получает записи психотерапевта. Дата неизвестна.

т) 1999 — июль. Изнасилована К. Фальком.

у) 1999 — июль. Арестована за занятие проституцией на автовокзале Спрингфилда.

ф) 1999 — 4 августа кончает с собой.

Итого. Поддельные письма, отправленные К. Фальку, позволяют предположить, что в «невезении» К. Николс принимала участие Третья Сторона. На то же указывает тот факт, что К. Фальк не уродовал ее машину. Третьей Стороной могут быть Рыжий Мозгляк, Богатый Блондин или оба. (А могут и не быть.) Доступ к медицинским записям наводит на мысль о том, что Третья Сторона может быть кем-то из медицинского персонала, работающего под началом психотерапевта. Более того, осведомленность медицинского персонала о частной жизни пациентов открывает Третьей Стороне возможность вмешиваться в жизнь К. Николс. Мотив, однако, не прослеживается. Предположим далее, что…

— Мотив для чего? — спросила Энджи.

Я накрыл рукой страницу и покосился на нее.

— Тебя мама в детстве не учила?..

— Что невежливо заглядывать через плечо и читать чужие записи?

Она бросила сумку на пустой стул слева и села рядом со мной.

— Как продвигается дело?

Я вздохнул:

— Жалко, что с мертвыми нельзя поговорить.

— Тогда бы они не были мертвыми.

— Что в тебе потрясает, — сказал я, — так это твой ум.

Она толкнула меня в плечо и кинула на барную стойку сигареты и зажигалку.

— Энджела! — обрадовался Дерганый Дули, сжал ее руку и наклонился над стойкой, чтобы чмокнуть Энджи в щеку. — Давненько ты к нам не заглядывала.

— Привет, Дерганый. Ни слова о прическе, хорошо?

— О какой прическе? — сказал Дерганый.

— Вот и я ей то же говорю.

Энджи снова ткнула меня в плечо:

— Плесни-ка водки безо льда, Дерганый.

Он яростно потряс ее руку и воскликнул:

— Ну вот, наконец-то нормальный человек просит нормальный напиток!

— Да уж, на моем приятеле много не наваришь. — Энджи прикурила сигарету.

— В последнее время он вообще ведет себя как монашка. Уже народ удивляется. — Дерганый плеснул в стакан щедрую порцию «Финляндии» и поставил его перед Энджи.

— Ну что, — сказал я, когда Дерганый оставил нас одних, — приползла назад, а?

Она хмыкнула и отпила «Финляндии».

— Давай-давай, шути и дальше, остряк-самоучка. Тем приятней мне будет тебя мучить.

— Ладно, ладно. Что ты вообще-то здесь делаешь, знойная сицилийская женщина?

Она закатила глаза и сделала еще глоток.

— Нашла кое-что любопытное насчет Дэвида Веттерау. — Она подняла указательный палец. — Точнее говоря, две вещи. Первая совсем простая. Помнишь письмо, которое он написал в страховую компанию? Мой спец утверждает, что это явная фальшивка.

Я крутанулся на стуле.

— Ты уже что-то нарыла?

Она потянулась за сигаретами, вытащила одну.

— В воскресенье? — настаивал я.

Она прикурила сигарету и подняла брови.

— Значит, точно что-то нарыла, — сказал я.

Она прижала пальцы к ладони, подула на них и отполировала воображаемую медаль у себя на груди.

— Две вещи.

— Ладно, — сказал я. — Круче тебя никого нет.

Она приставила ладонь к уху и наклонилась ко мне поближе.

— Ты супер. Ты гений сыска. Тебе нет равных. Брюс Ли перед тобой мальчонка. Круче тебя нет.

— Это ты уже говорил.

Она склонилась еще ниже, не убирая руку от уха.

Я откашлялся.

— Ты — безо всяких вопросов и сомнений — самый умный, самый находчивый, самый догадливый частный сыщик во всем Бостоне.

Она растянула рот в широкой, чуть кривой улыбке, от которой мое сердце рвало в клочья.

— Видишь, не так уж это и сложно, — сказала она.

— Конечно. Сам не понимаю, почему тебе пришлось вытягивать из меня эти слова клещами.

— Потому, видимо, что ты утратил навык вылизывания чужих задниц.

Я откинулся назад и уставился долгим взглядом на изгиб ее бедра.

— К вопросу о задницах, — сказал я. — Позволь заметить, что твоя выглядит потрясающе.

Она махнула в мою сторону сигаретой:

— Не надо грязи, извращенец.

Я положил обе руки на стойку бара:

— Да, мэм.

— Странность номер два.

Энджи достала стенографический блокнот и раскрыла его, одновременно крутанувшись на стуле так, что наши колени почти соприкоснулись.

— Около пяти часов того дня, когда Дэвида сбила машина, он позвонил Грегу Данну и попросил перенести встречу, объяснив, что у него заболела мать.

— А она и правда заболела?

Она кивнула:

— Заболела. Раком. И пять лет назад померла. В девяносто четвертом.

— Значит, он соврал насчет…

Она подняла ладонь:

— Я еще не закончила. — Энджи затушила в пепельнице сигарету, оставив тлеть несколько крупинок табака. Она наклонилась вперед, и наши колени соприкоснулись. — В четыре сорок Веттерау позвонили на мобильный. Разговор длился четыре минуты. Звонили с таксофона на Хай-стрит.

— Всего в одном квартале от пересечения Конгресс и Пёрчейз.

— Если точнее, одним кварталом южнее. Но не это самое интересное. Наш человек в «Сельюлар Уан» сказал, где находился Веттерау, когда принял этот звонок.

— Жду затаив дыхание.

— Он направлялся на запад по Пайк в сторону Нейтика.

— Значит, в четыре сорок он едет забирать «Стэдикам».

— А в пять двадцать оказывается на пересечении Конгресс и Пёрчейз.

— Где его собьет машина.

— Именно. Он паркует машину в гараже на Саут-стрит, пешком идет по Атлантик до Конгресс и, переходя через дорогу на Пёрчейз, спотыкается.

— С полицией ты это не обсуждала?

— Ну, ты сам знаешь, что полиция думает о нас в целом и обо мне в частности.

Я кивнул.

— Может, в следующий раз подумаешь дважды, прежде чем стрелять в копа.

— Ха-ха, — сказала она. — К счастью, «Сэллис & Солк» поддерживают с полицией Бостона прекрасные отношения.

— То есть ты попросила кого-то оттуда им позвонить.

— He-а. Я позвонила Девину.

— Ты позвонила Девину.

— Ага. Спросила его, и минут через десять он мне перезвонил.

— Десять минут.

— Ну, может, пятнадцать. Короче, у меня есть заявления очевидцев. Все сорок шесть штук.

Она похлопала по мягкой кожаной сумке, лежавшей рядом с ней на стуле:

— Та-да!

— Еще по одной, ребята? — Дерганый Дули поставил перед Энджи чистую пепельницу и вытер колечко влаги под ее стаканом.

— Конечно, — сказала Энджи.

— А для прекрасной дамы? — спросил он у меня.

— Пока не надо. Спасибо.

— Стыд и позор, — пробормотал Дерганый и отошел за очередной «Финляндией» для Энджи.

— Если я правильно тебя понял, — сказал я Энджи, — ты звонишь Девину и через пятнадцать минут получаешь на руки то, чего я не смог добыть и за четыре дня.

— Типа того.

Дерганый поставил перед ней стакан:

— Все для тебя, куколка.

— «Куколка»… — сказал я, когда он отошел. — Ну кто, блин, в наше время называет девушку куколкой?

— А у него как-то получается, — сказала Энджи и отпила водки. — Мистика.

— Ну Девин, ну сволочь.

— А чего ты злишься? Ты вечно донимаешь его своими просьбами. А я ему почти год не звонила.

— И то правда.

— Плюс я покрасивше буду.

— Вот с этим я бы поспорил.

Она фыркнула:

— А ты у людей поспрошай.

Я глотнул пива. Оно было теплым. Этот сорт, насколько я знал, популярен в Европе, впрочем, они там обожают кровяную колбасу и Стивена Сигала.

Когда Дерганый в очередной раз проходил мимо, я попросил принести мне холодного.

— О’кей. В следующий раз отберу у тебя ключи от машины. — Он поставил передо мной запотевшую бутылку «бек’с», стрельнул глазами в Энджи и отошел.

— Что-то на меня в последнее время все кому не лень баллоны катят.

— Возможно, потому, что ты встречаешься с адвокатшами, уверенными, что хороший гардероб компенсирует отсутствие мозгов.

Я повернулся на стуле.

— А, так ты с ней знакома?

— Нет. Зато с ней близко знакомы половина мужиков, которые работают в двенадцатом округе.

— Мяу! — сказал я. — Только царапаться не начинай.

Она печально улыбнулась, прикуривая очередную сигарету.

— Я бы, может, ее и поцарапала, только у нее с когтями проблема. Зато, как я слышала, есть крутой портфель, прическа и сиськи, за которые она до сих пор выплачивает кредит. — Ее улыбка стала шире, и она скорчила мне рожицу: — О’кей, пупсик?

— А как там другой поживает? — спросил я.

Ее улыбка померкла. Она полезла в сумочку.

— Давай вернемся к Дэвиду Веттерау и Карен…

— Я слышал, его зовут Трей, — сказал я. — Ты встречаешься с парнем по имени Трей, Эндж.

— Как ты?..

— Не забывай, мы же детективы. Так же, как ты узнала про Ванессу.

— Ванесса, — сказала она и скривилась, как будто съела лимон.

— Трей, — сказал я.

— Заткнись. — Она начала рыться в сумочке.

Я отпил немного пива.

— Ты катишь на меня бочку, а сама спишь с парнем по имени Трей.

— Я с ним больше не сплю.

— А я с Ванессой больше не сплю.

— Мои поздравления.

— И тебя туда же.

С минуту между нами висела мертвая тишина. Энджи достала из сумочки несколько листов бумаги для факса и разгладила их на барной стойке. Я сделал еще пару глотков «бек’с» и погонял пальцем картонную подставку, борясь с собой, чтобы не рассмеяться. Я взглянул на Энджи. Уголки ее рта тоже подергивались.

— Не смотри на меня, — сказала она.

— Почему?

— Говорю же… — Она сдалась, закрыла глаза и расплылась в улыбке.

Полсекунды спустя я последовал ее примеру.

— Я не знаю, почему улыбаюсь, — сказала Энджи.

— Я тоже.

— Козел.

— Стерва.

Она засмеялась и повернулась на стуле со стаканом в руках:

— Скучал по мне?

Ты даже не представляешь.

— Ни капли, — сказал я.

Мы переместились за длинный стол в глубине зала, заказали клубные сэндвичи, и за едой я поделился с Энджи всем, что успел узнать сам; подробно рассказал ей о своей первой встрече с Карен Николс, о двух столкновениях с Коди Фальком, о беседах с Джоэллой Томас, родителями Карен, Шивон, Холли и Уорреном Мартенс.

— Мотив? — сказала Энджи. — Мы постоянно возвращаемся к мотиву.

— Знаю.

— Кто в самом деле изуродовал ей машину и почему?

— Ага.

— Кто написал письма Коди Фальку и почему?

— Почему, — подхватил я, — кому-то понадобилось изгадить этой женщине жизнь настолько, что она предпочла спрыгнуть с крыши, чем дальше это терпеть?

— Возможно ли, что они зашли настолько далеко, что подстроили Дэвиду Веттерау несчастный случай?

— Плюс проблема с доступом к информации, — сказал я.

Карен прожевала сэндвич и промокнула губы салфеткой.

— В каком смысле?

— Кто послал Карен фотографии Дэвида с другой женщиной? Кто, блин, сделал эти фотографии?

— На мой взгляд, работал профи.

— На мой тоже. — Я закинул в рот остывший ломтик картошки фри. — И кто дал Карен записи ее собственного психиатра? Это серьезный вопрос.

Энджи кивнула.

— И почему? — сказала она. — Почему, почему, почему?

Вечер затянулся. Мы прочли все сорок шесть протоколов показаний очевидцев несчастного случая с Дэвидом Веттерау. Добрая половина из них вообще ничего не видела, а остальные двадцать с мелочью подтвердили вывод полиции: Веттерау споткнулся о выбоину в асфальте, не удержался на ногах и ударился головой о корпус машины, водитель которой делал все, чтобы избежать столкновения.

Энджи даже набросала приблизительную схему места происшествия. На ней было показано местоположение всех сорока шести свидетелей в ключевой момент — это было похоже на план футбольного матча. Большинство свидетелей — двадцать шесть человек — стояли на юго-западном углу Пёрчейз и Конгресс. В основном это были брокеры, которые после рабочего дня направлялись к станции метро Саут-стейшн и ждали, пока переключится светофор. Тринадцать человек находились на северо-западном углу, прямо напротив перебегавшего через дорогу Дэвида Веттерау. Еще двое стояли на северо-восточном углу. Третий сидел в машине, следовавшей сразу за автомобилем Стивена Кернза — того самого водителя, что сбил Дэвида. Из оставшихся пяти свидетелей двое сошли с тротуара на юго-восточном углу, когда загорелся желтый свет, а еще трое, как и Веттерау, бежали по «зебре»: двое направлялись на запад в сторону финансового квартала, а один — на восток.

Он оказался ближе всех к Дэвиду Веттерау. Его звали Майлз Брюстер. Он только что обогнал Веттерау, когда тот и попал ногой в выбоину. Машина уже ехала через перекресток. Когда Веттерау упал, Стивен Кернз тут же вывернул руль, и люди, находившиеся на «зебре», прыснули в стороны.

— Кроме Брюстера, — сказал я.

— А? — Энджи подняла глаза от фотографии Дэвида с незнакомой женщиной.

— Почему этот Брюстер не испугался, как остальные?

Она подвинула стул поближе к моему и взглянула на схему.

— Вот он, — сказал я, ткнув пальцем на фигурку человечка, которую она обозначила как С7. — Он обогнал Веттерау. Следовательно, он находился спиной к машине.

— Ну да.

— Он слышит визг шин. Оборачивается. Видит, как на него несется машина. И при этом… — Я нашел его заявление и стал читать вслух: — Он, цитирую, находился в футе от этого парня, потянулся к нему и «вроде как застыл», когда Веттерау ткнулся башкой в машину.

Энджи забрала у меня заявление и прочитала его.

— Да, но в такой ситуации человек действительно может застыть на месте.

— Но он-то не застыл. Он тянулся.

Я подвинул стул поближе к столу и указал на схеме фигурку с пометкой С7.

— Эндж, он стоял спиной к машине. Ему нужно было развернуться, увидеть, что происходит. Рука, выходит, у него не застыла, а ноги застыли? Он, по его собственным словам, стоял в футе, может, в двух от колес и заднего бампера машины, которую заносит.

Она уставилась на схему и потерла лицо.

— Эти заявления мы получили незаконным путем. Мы не можем повторно опросить Брюстера. Нельзя допустить, чтобы он догадался, что мы знакомы с его первоначальными показаниями.

Я вздохнул:

— Это усложняет дело.

— Усложняет.

— Но к нему стоит присмотреться. Как считаешь?

— Безусловно.

Она откинулась на стуле и подняла руки к волосам, которых уже не было. Поймав себя на этом жесте, она посмотрела на меня, заметила мою широкую ухмылку и ответила на нее, показав третий палец, а затем опустила руки.

— О’кей, — сказала она и постучала ручкой по блокноту. — Какие у нас приоритеты?

— Во-первых, надо поговорить с психиатром Карен.

Она кивнула:

— Нефиговая у нее утечка из кабинета.

— Во-вторых, поговорить с Брюстером. У тебя есть его адрес?

Она вытащила из-под стопки факсов листок бумаги.

— Майлз Брюстер, — сказала она. — Лендздаун-стрит, дом двенадцать. — Она подняла голову над страницей и замерла с открытым ртом.

— Хм… И что же здесь не так? — спросил я.

— Лендздаун, двенадцать, — сказала она, — это у нас…

— Фенуэй-парк.[13]

Она издала глухое рычание.

— И как копы это проглотили?

Я пожал плечами:

— Показания с очевидцев снимал какой-то салага. Сорок шесть свидетелей, он устал, и все такое.

— Черт.

— Но Брюстер, — сказал я, — явно во всем этом замазан. Теперь это очевидно.

Энджи уронила факс на стол.

— Это был не несчастный случай.

— Похоже что так.

— Как ты думаешь, что там было на самом деле?

— Брюстер движется на восток, Веттерау идет на запад. Проходя мимо, Брюстер ставит ему подножку. Бум.

Она кивнула. На ее усталом лице мелькнуло оживление.

— Брюстер утверждает, что он наклонился поднять Веттерау.

— А на самом деле он не давал ему встать, — сказал я.

Энджи прикурила сигарету и сквозь дым, прищурившись, взглянула на схему:

— Что-то от всей этой истории плохо пахнет. Даже воняет.

— Аж глаза режет, — согласился я.

16

Кабинет доктора Дианы Борн располагался на втором этаже дома по Фейрфилд-стрит, между галереей, специализирующейся на продаже восточно-африканской домашней утвари середины XIII века, и фирмой по выпуску наклеек на бамперы, перенесенных на тканую основу и снабженных магнитами, чтобы можно было лепить их на холодильники.

Кабинет был обставлен в стиле, представлявшем собой нечто среднее между дизайном Лоры Эшли и испанской инквизицией. Пухлые кресла и диваны с вышитыми на подушках цветами могли бы показаться уютными, если бы не пугающая кроваво-красная и угольно-черная расцветка. Им вторил выполненный в той же гамме ковер, а на стенах висели репродукции Босха и Блейка. Я всегда думал, что кабинет психиатра должен говорить пациенту: «Пожалуйста, расскажите мне, что вас беспокоит», но уж никак не: «Пожалуйста, не кричите!»

Диане Борн было хорошо за тридцать. Она оказалась такой худющей, что я с трудом подавил в себе желание немедленно позвонить в ближайшую забегаловку, торгующую навынос, заказать там какой-нибудь еды и накормить ее, хоть бы и насильно. В своем белом облегающем платье без рукавов с глухим воротом она в полумраке кабинета походила на призрак, парящий над болотом. Бледная кожа и бесцветные волосы были практически одинакового оттенка, так что нельзя было с точностью определить, где кончается одно и начинается другое. Ее серые глаза напоминали полупрозрачный лед. Узкое платье не столько подчеркивало стройность фигуры, сколько заставляло обратить внимание на немногие выпирающие части тела: икры ног, бедра и округлые плечи. Глядя на нее, сидящую за столом из дымчатого стекла, я подумал, что из нее получился бы отличный автомобильный мотор: обтекаемый, идеально пригнанный, утробно урчащий на каждом светофоре.

Мы расселись, и доктор Диана Борн тут же отодвинула в сторону небольшой метроном, чтобы нам ничто не мешало смотреть друг на друга, и закурила.

Она едва заметно улыбнулась Энджи:

— Чем я могу вам помочь?

— Мы расследуем смерть Карен Николс, — сказала Энджи.

— Понятно, — сказала она и затянулась сигаретой. — Мистер Кензи предупредил меня по телефону. — Она стряхнула пепел в хрустальную пепельницу. — Но относительно деталей, — она уперла в меня взгляд своих глаз цвета тумана, — он был достаточно сдержан.

— Сдержан, — подтвердил я.

Она сделала новую затяжку и закинула ногу на ногу.

— Вы согласны с моей оценкой?

— О да. — Я слегка поиграл бровями.

Она снова изобразила на лице некое подобие улыбки и повернулась к Энджи:

— Полагаю, я еще по телефону ясно дала понять мистеру Кензи, что не испытываю желания обсуждать подробности лечения мисс Николс с кем бы то ни было.

Энджи щелкнула пальцами:

— Вот облом.

Диана Борн развернулась ко мне:

— Мистер Кензи, однако, конфиденциально поведал мне…

— Конфиденциально? — переспросила Энджи.

— Именно. Конфиденциально поведал мне, что располагает определенной информацией, которая, — поправьте меня, если я ошибаюсь, мистер Кензи, — способна вызвать вопросы относительно вероятного нарушения профессиональной этики, допущенного мной во взаимоотношениях с мисс Николс.

Она приподняла бровь — я в ответ приподнял обе.

— Я бы не сказал, что выразился настолько…

— Определенно?

— Цветисто. Но суть, доктор Борн, вы передали правильно.

Доктор Борн передвинула пепельницу чуть левее, так что мы смогли увидеть лежащий за ней маленький диктофон.

— Закон обязывает меня предупредить вас, что наш разговор записывается.

— Клево, — сказал я. — Позвольте поинтересоваться, где вы его приобрели? В «Шарпер Имидж»? Никогда не видел такого стильного диктофона. — Я взглянул на Энджи: — А ты?

— Я все еще под впечатлением от слова «конфиденциально».

Я кивнул:

— Да, это она здорово ввернула. Обо мне много чего болтают, но, блин…

Диана Борн прикоснулась сигаретой к краю уотерфордского хрусталя, сбрасывая столбик пепла.

— Хороший у вас дуэт.

Энджи ударила меня в плечо, а я отвесил ей подзатыльник, от которого она в последнюю секунду увернулась. Затем мы дружно улыбнулись Диане Борн.

Она сделала еще одну неглубокую затяжку.

— Что-то в духе Бутча и Санденса, только без гомосексуального подтекста.

— Обычно нас сравнивают с Ником и Норой,[14] — сказал я Энджи.

— Или с Чико и Граучо, — напомнила мне Энджи.

— Но тут уже с гомосексуальным подтекстом. Но чтобы Бутч и Санденс…

— Это комплимент, — сказала Энджи.

Я отвернулся от Энджи, положил локти на стол доктора Борн и под тиканье метронома посмотрел в ее бесцветные глаза.

— Как ваши записи могли оказаться в распоряжении одного из ваших пациентов, доктор?

Она промолчала. Сидела она неподвижно, только плечи чуть опустились, словно в ожидании внезапного порыва холодного ветра.

Я откинулся в кресле:

— Можете дать мне ответ?

Она склонила голову влево:

— Будьте любезны, повторите вопрос.

Этот труд взяла на себя Энджи, а я сопроводил ее речь сурдопереводом.

— Я не совсем понимаю, на что вы намекаете.

Доктор Борн стряхнула в хрусталь еще немного пепла.

Энджи спросила:

— Во время сеансов с пациентами вы обычно ведете записи?

— Да. Это обычная практика, принятая большинством…

— Входит ли в вашу обычную практику, доктор, привычка отправлять эти записи пациентам по почте?

— Разумеется, нет.

— Тогда каким образом ваши записи о сеансах с Карен Николс, датированные шестым апреля тысяча девятьсот девяносто четвертого года, оказались в распоряжении мисс Николс?

— Понятия не имею, — сказала доктор Борн голосом, в котором угадывалось с трудом сохраняемое терпение матери, беседующей с ребенком. — Не исключено, что она взяла их во время одного из сеансов.

— Вы держите их под замком? — спросил я.

— Да.

— Тогда как же Карен могла бы их взять?

Ее точеные черты как будто чуть обмякли, а челюсть самую малость отвисла.

— Никак, — наконец сказала она.

— Из чего можно сделать вывод, — вступила Энджи, — что вы или кто-то из ваших сотрудников передал конфиденциальную и потенциально компрометирующую информацию явно неуравновешенному пациенту.

Доктор Борн захлопнула рот. Челюсть ее сжалась.

— Маловероятно, мисс Дженнеро, — сказала она. — Припоминаю, что некоторое время тому назад кто-то незаконно проник в мой кабинет и…

— Простите? — Энджи наклонилась вперед. — Вы припоминаете, что к вам в кабинет кто-то вломился?

— Да.

— Значит, это отражено в полицейском рапорте.

— Где?

— В полицейском рапорте, — сказал я.

— Нет. Ничего ценного украдено не было.

— Только конфиденциальная информация, — сказал я.

— Нет. Я не говорила…

Энджи сказала:

— Потому что остальным вашим пациентам было бы небезынтересно узнать, что…

— Мисс Дженнеро, я не думаю…

— …не подлежащие разглашению документы, в которых содержатся сведения личного характера, оказались в руках неизвестных третьих лиц. — Энджи посмотрела на меня: — Я права?

— Мы могли бы им сообщить, — сказал я. — Чисто по доброте душевной.

Сигарета доктора Борн превратилась в изогнутый палец белого пепла, нависающий над хрустальной пепельницей. Под моим взглядом этот палец осыпался.

— Слишком много беготни, — сказала Энджи.

— Да нет, — сказал я. — Будем сидеть себе снаружи в машине, а как увидим, что к зданию подходит какой-нибудь тип, на вид богатый и малость не в себе, так делаем вывод, что это пациент доктора Борн, и…

— Вы не посмеете.

— …подходим и рассказываем о том, как тут хранят ценную информацию.

— Притом совершенно безвозмездно, — добавила Энджи. — Люди имеют право знать правду. Вот какие мы белые и пушистые.

Я кивнул:

— И на это Рождество в наших чулках будет уж точно не уголь.

Диана Борн закурила вторую сигарету. Она смотрела на нас сквозь дым пустым и подчеркнуто равнодушным взглядом.

— Чего вы хотите? — спросила она.

Мне показалось, что голос у нее чуть дрогнул. Почти неуловимо.

— Для начала мы хотим знать, каким путем эти записи покинули ваш кабинет.

— У меня нет ни малейшей идеи.

Энджи тоже закурила.

— А вы попробуйте ее найти.

Диана Борн расплела ноги и боком задвинула их под стул типично женским движением, на которое мужчины в принципе не способны, как бы ни старались. Сигарету она держала у виска и рассматривала «Лоса» Блейка, висевшего на восточной стене, — картину, производящую такое же умиротворяющее воздействие, как дымящиеся обломки потерпевшего крушение самолета.

— Пару месяцев назад у меня временно работала секретарша. Я подозревала — но прошу отметить, что никакими доказательствами я не располагаю, — что она рылась в моих записях. Она работала у меня всего неделю, так что, когда она ушла, я больше о ней не думала.

— Как ее звали?

— Не помню.

— Но у вас же остались ее данные.

— Разумеется. Перед вашим уходом я попрошу Майлза сообщить их вам. — Она улыбнулась. — О, чуть не забыла! Его сегодня не будет. Ну ничего, я оставлю ему записку.

Энджи сидела в двух футах от меня, но я чуял, как ускоряется ее пульс и закипает кровь. Меня обуревали те же чувства.

Я указал большим пальцем себе за спину, в сторону приемной:

— А кто такой этот Майлз?

По ее лицу было видно, что она уже жалеет о том, что упомянула это имя.

— Он работает у меня секретарем на полставки.

— На полставки, — повторил я. — Значит, он работает где-то еще?

Она кивнула.

— Где?

— А вам зачем?

— Любопытство, — ответил я. — Профессиональное заболевание. Снизойдите уж.

Она вздохнула:

— Он работает в больнице Эвантон в Уэлсли.

— Это психиатрическая больница?

— Да.

— И чем он там занимается? — спросила Энджи.

— Сидит в регистратуре.

— И как давно он там работает?

— А почему вас это интересует? — Она чуть вскинула голову.

— Пытаюсь выяснить, у кого есть доступ к вашим записям, доктор.

Она наклонилась вперед и стряхнула пепел с сигареты.

— Майлз Ловелл работает у меня три с половиной года, мистер Кензи. Предвосхищая ваш следующий вопрос, отвечу: нет, у него не было никаких причин вытащить из папки Карен Николс эти записи и переслать их ей.

Ловелл, подумал я. Не Брюстер. Использовал липовую фамилию, но имя оставил свое. Не самый худший вариант, если тебя зовут, например, Джон. Но скорее глупый, если у тебя относительно редкое имя.

— О’кей. — Я улыбнулся. Просто образец довольного сыщика. — Больше никаких вопросов про старину Майлза Ловелла. Типа я понял, что он тут не при делах, мэм.

— Он самый надежный помощник из всех, какие у меня были.

— Не сомневаюсь.

— У вас ко мне есть еще вопросы?

Я улыбнулся еще шире:

— Навалом.

— Расскажите нам о Карен Николс, — сказала Энджи.

— Рассказывать особенно нечего…

Полчаса спустя она все еще говорила, вспоминая особенности психики Карен Николс. Ее голос звучал с размеренностью и эмоциональностью стоявшего рядом метронома.

Если верить доктору Диане Борн, Карен представляла собой типичный случай заболевания биполярным маниакально-депрессивным психозом. Помимо прозака, пузырек с которым я нашел в сарае Уоррена, она долгие годы принимала препараты лития, депакот и тегретол. Даже если она была генетически предрасположена к расстройству психики, это обстоятельство утратило свое значение после того, как ей пришлось пережить смерть отца и своими глазами увидеть, как его убийца покончил с собой. По словам доктора Борн, Карен вела себя в полном соответствии с классической моделью, описанной во всех учебниках психиатрии: и в детстве, и в подростковом возрасте, вместо того чтобы устраивать скандалы и конфликтовать с родителями, она изображала из себя пай-девочку, навязывая себе роль идеальной дочери, сестры, а впоследствии и невесты.

— Как и многие другие, — сказала доктор Борн, — она лепила свой образ по телевизионным образцам. В случае Карен — в основном по старым сериалам. Это составляло часть ее патологии: жить по мере возможности в идеализированной Америке прошлого. Поэтому она боготворила Мэри Ричардс, которую играла Мэри Тайлер Мур, и всех мамаш из ситкомов пятидесятых — шестидесятых: Барбару Биллингсли, Донну Рид, ту же Мэри Тайлер Мур в роли жены Дика ван Дайка. Она читала Джейн Остин, полностью игнорируя ироничность и злость ее прозы. В этой книге она видела только пример того, что у хорошей девочки жизнь может сложиться замечательно, если она будет правильно себя вести и найдет себе подходящего мужа, как Эмма или Элинор Дэшвуд. Это стало целью ее жизни, а Дэвид Веттерау — ее Дарси или Робом Петри, если угодно. Она смотрела на него как на краеугольный камень в постройке своего счастливого будущего.

— А когда он превратился в овощ…

— Все ее бесы, которых она подавляла двадцать лет, вылезли наружу. Я давно подозревала, что, дай ее образцовая жизнь трещину, и она сорвется, причем срыв будет носить сексуальный характер.

— А почему вы так думали? — спросила Энджи.

— Вы должны понять, что все началось с сексуальной связи отца Карен с женой лейтенанта Кроу, что и привело к трагическим последствиям.

— То есть отец Карен спал с женой своего лучшего друга.

Она кивнула:

— Потому-то он его и убил. Добавьте сюда определенные аспекты комплекса Электры, которые в душе шестилетней Карен цвели пышным, если не буйным цветом. Добавьте еще ее вину за смерть отца и противоречивое сексуальное влечение к брату, и в результате получите…

— Вы хотите сказать, она спала со своим братом? — спросил я.

Диана Борн покачала головой:

— Нет. Дело не в этом. Но, как и у многих женщин, имеющих старшего сводного брата, в подростковом возрасте ее пробуждающаяся сексуальность ассоциировалась с Уэсли. Понимаете, в мире Карен идеалом был мужчина, доминирующий над женщиной. Ее биологический отец был военным, воином. Приемный отец отличался исключительно властным характером. Уэсли Доу имел обыкновение впадать в приступы ярости, сопровождавшиеся агрессией, и до своего исчезновения принимал нейролептики.

— Вы лечили Уэсли?

Она кивнула.

— Расскажите о нем.

Она поджала губы и покачала головой:

— Я предпочла бы этого не делать.

Энджи взглянула на меня:

— Ну что, айда в машину?

Я кивнул:

— Давай. Только сначала наберем в термос кофе.

Мы поднялись.

— Мисс Дженнеро! Мистер Кензи! Сядьте. — Диана Борн указала рукой на наши кресла. — Господи, вы, похоже, вообще не имеете понятия о компромиссах.

— Поэтому нам такие деньжищи и платят, — объяснила Энджи.

Доктор Борн откинулась на спинку стула, раздвинула тяжелые шторы у себя за спиной и уставилась на кирпичную коробку здания на той стороне площади Фейрфилд, плавящейся под солнцем. Металлическая крыша огромной фуры послала ей в глаза солнечный зайчик, на миг ослепивший ее. Она задернула штору и несколько раз сморгнула.

— Во время нашей последней встречи, — сказала она, потирая пальцами веки, — Уэсли Доу выглядел крайне злым и растерянным.

— Когда это было?

— Девять лет назад.

— Сколько ему тогда было?

— Двадцать три года. Его ненависть к отцу приближалась к абсолюту. Его ненависть к себе лишь немного не дотягивала до этого. После того как он совершил последнее нападение на доктора Доу, я порекомендовала поместить Уэсли в психиатрическую клинику — ради его безопасности и безопасности его родных.

— А что там конкретно было?

— Он пытался заколоть своего отца, мистер Кензи. Кухонным ножом. Но, как и следовало ожидать, промахнулся. Он метил ему в шею, но доктор Доу успел поднять плечо и заслониться от ножа. Тогда Уэсли убежал из дому.

— А когда его поймали…

— Его не поймали. Он исчез. В тот день, когда у Карен был в школе выпускной бал.

— И как это повлияло на Карен? — спросила Энджи.

— В тот момент никак. — В лицо Дианы Борн ударил пробившийся сквозь штору луч света, и ее тусклые серые глаза засияли белизной алебастра. — Карен Николс достигла невероятных высот в искусстве отрицания очевидного. Это была ее броня и ее оружие. Тогда она сказала что-то вроде: «Ох уж этот Уэсли! Какой он несдержанный!» А затем пустилась в рассуждения о своем выпускном.

— В точности как поступила бы Мэри Ричардс, — сказала Энджи.

— Крайне тонко подмечено, мисс Дженнеро. Именно как Мэри Ричардс. Надо во всем искать положительные стороны. Даже в ущерб собственной психике.

— Возвращаясь к Уэсли, — сказал я.

— Уэсли Доу, — повторила она.

Мы уже явно достали ее своими расспросами.

— Уэсли Доу обладал интеллектом гения и психикой слабого, измученного человека. Это потенциально летальное сочетание. Если бы ему позволили лет до двадцати развиваться в нормальной семейной обстановке, тогда, возможно, он сумел бы силой разума и интеллекта подчинить себе психоз и зажил бы так называемой нормальной жизнью. Но, когда отец обвинил его в смерти сестры, что-то в нем сломалось. Вскоре после этого он исчез. Трагичная ситуация. Он был очень одаренным юношей.

— Похоже, вы им восхищались, — сказала Энджи.

Она откинулась на спинку стула и подняла глаза к потолку.

— Уэсли в девять лет выиграл чемпионат страны по шахматам. Подумайте об этом. В девять лет он был умнее всех мальчиков до пятнадцати лет в целой стране. Первый нервный срыв у него произошел в десятилетнем возрасте. Больше он никогда не играл в шахматы. — Она опустила глаза, пригвоздив нас к месту своим тусклым взглядом. — Он больше вообще никогда не играл.

Она поднялась, нависнув над нами во всей своей белизне.

— Попробую найти для вас, как звали мою временную секретаршу.

Она пригласила нас в смежную с кабинетом комнату, где стояли небольшой стол и картотечный шкаф. Открыв шкаф ключом, она принялась перебирать карточки, пока наконец не нашла нужную.

— Полина Ставарис. Живет… Вы записываете?

— Записываю, — сказал я.

— Живет на Медфорд-стрит, дом тридцать пять.

— В квартале Медфорд?

— В квартале Эверетт.

— Телефон?

Она продиктовала номер телефона.

— Полагаю, теперь вы удовлетворены, — сказала Диана Борн.

— Абсолютно, — согласилась Энджи. — Приятно было иметь с вами дело.

Доктор Борн вывела нас через кабинет в приемную. Мы пожали друг другу руки.

— Знаете, Карен это все не одобрила бы.

Я отступил на шаг назад.

— В самом деле?

Она обвела рукой приемную.

— Ей бы не понравилось, что вы мутите воду. Мараете ее репутацию. Она весьма болезненно относилась к соблюдению внешних приличий.

— А как вы думаете, она достаточно прилично выглядела, когда копы нашли ее тело после прыжка с двадцать шестого этажа? Что скажете, доктор?

Она натянуто улыбнулась:

— До свидания, мистер Кензи. До свидания, мисс Дженнеро. Полагаю, больше мы никогда не встретимся.

— Полагайте сколько вам угодно, — сказала Энджи.

— Но надеяться на это вряд ли стоит, — добавил я.

17

Я позвонил Буббе из машины.

— Чем занят?

— Только что с самолета. Привет от краснорожих ирландских алкашей, — ответил он.

— Удачно съездил?

— Ага. Насмотрелся на кучу злобных карликов. И даже не спрашивай, на каком языке они говорят, потому что это точно не английский.

Я изобразил свой лучший североирландский акцент:

— Ну чё, паря, твой корешок тя норма-а-ально принял?

— Чего?

— Слышь, Роговски, у тя чё, ухи позакладывало?

— Кончай, — сказал Бубба. — Шутник хренов.

Энджи коснулась моей руки:

— Хватит его мучить, в самом деле.

— Мы тут с Энджи, — сказал я.

— Да ну? Где?

— В районе Бэк-Бей. И нам нужен курьер. Требуется кое-что доставить.

— Бомбу? — В его голосе прорезались нотки возбуждения, как будто у него завалялась пара-тройка бомб, от которых ему не терпелось избавиться.

— Да нет, просто диктофон.

— А-а, — проговорил он враз поскучневшим голосом.

— Да ладно тебе, — сказал я. — Не забывай: Эндж с нами. Потом вместе сходим выпить.

Он хрюкнул:

— Дерганый Дули говорит, ты уже забыл, как это делается.

— Ну, значит, научишь меня, братишка.

— Я так понимаю, — сказала Энджи, — мы проследим за доктором Борн до ее дома и подкинем ей диктофон?

— Ага.

— Дурацкий план.

— У тебя есть лучше?

— Пока нет.

— Как ты думаешь, она замазана в этом деле? — спросил я.

— Что-то с ней явно не так, — согласилась Энджи.

— Значит, будем следовать моему плану. Пока не появится лучше.

— Да уж, надо что-нибудь получше. И я придумаю что. Ты уж мне поверь. Точно придумаю.

В четыре возле подъезда дома, где располагался кабинет доктора Борн, остановился черный БМВ. Водитель некоторое время посидел в салоне, покуривая, а затем выбрался наружу и облокотился о передний капот. Невысокого роста, одетый в зеленую шелковую рубашку, заправленную в узкие черные джинсы.

— Рыжий, — сказал я.

— Что?

Я ткнул пальцем в парня.

— И что? На свете много рыжих. Особенно в этом городе.

В дверях показалась Диана Борн. Рыжий водитель поднял голову и приветственно кивнул ей. Она еле заметно покачала головой. Парень непонимающе пожал плечами. Она спустилась по ступенькам крыльца и прошла мимо него быстрой целеустремленной походкой, опустив голову и не глядя в его сторону.

Парень проследил за ней взглядом, а затем медленно повернулся и осмотрел улицу, как будто внезапно почувствовал, что за ним наблюдают. Швырнул на тротуар недокуренную сигарету и забрался в БМВ.

Я позвонил Буббе, который сидел в своем фургоне, припаркованном на Ньюбери.

— Изменение плана, — сказал я. — Следим за черным БМВ.

— Да как скажешь, — ответил он и повесил трубку. Мистер Невозмутимость.

— А зачем нам за ним следить? — спросила Энджи.

Я пропустил перед собой две машины и вырулил на дорогу.

— Затем, что он рыжий, — сказал я. — Затем, что Борн с ним знакома, а вела себя так, как будто в первый раз его видит. Затем, что непонятно, с какого он тут боку.

— С какого боку?

Я кивнул:

— С какого боку.

— В каком смысле?

— Не знаю. Словечко понравилось. Слышал в сериале «Мэнникс».

Мы ехали за БМВ на юг по направлению из города. По пятам за нами следовал Бубба в черном фургоне. Особой ловкости от него не требовалось — в этот час весь город стоял в пробках.

Начиная с Олбани-стрит мы двигались со средней скоростью шесть миль в год. Так мы проползли через Южный Бостон, Дорчестер, Квинси и Брейнтри. Целых двадцать миль, и всего за час с четвертью. Добро пожаловать в Бостон. Мы, блин, живем в этих пробках.

Со скоростной трассы БМВ свернул на Хингэм, и еще с полчаса мы бампер в бампер тащились по влажной и корявой полосе шоссе 228. Миновали Хингэм — сплошные белые колониальные особняки, белый штакетник и белые люди, — за которым потянулись электростанции и гигантские газгольдеры под линиями электропередачи. Наконец черный БМВ привел нас в Нантакет.

В недавнем прошлом обычный замызганный курортный поселок, весь в тусклом неоне, как заштатное шапито, привлекавший байкеров и теток с обвислыми животами и жидкими волосами, Нантакет-Бич превратился в стерильно чистый городок, словно сошедший со страниц рекламного буклета, стоило местным властям снести стоявший на пляже парк аттракционов. Исчезли аляповатые карусели и облезлые деревянные клоуны, в которых надо было попасть мячом, чтобы выиграть полудохлую рыбку гуппи в полиэтиленовом пакете с водой. От американских горок, когда-то считавшихся самым опасным аттракционом в стране, не осталось ни следа — их изогнутый динозаврий скелет расколошматили на части и вырвали из земли с корнем, чтобы построить на освободившемся месте жилые дома. От прежних времен сохранились только сам океан да пара-тройка павильонов с игровыми автоматами, купающихся в липком оранжевом свете.

Скоро снесут и их, заменив кофейнями. Жидкие волосы объявят вне закона, и, как только атмосфера веселья окончательно покинет эти места, ни у кого не останется сомнений, что прогресс налицо.

Пока мы ехали извилистой дорогой вдоль пляжа, мне пришло в голову, что, если у меня когда-нибудь появятся дети и я захочу отвести их туда, где был счастлив когда-то, то окажется, что показывать мне им нечего, кроме новостроек.

БМВ добрался до конца дощатого настила и свернул налево, затем направо и еще раз налево и зарулил на песчаную подъездную дорожку, которая вела к маленькому белому дому с зелеными ставнями.

— Чего он там вытворяет?

— Кто?

— Бубба. — Энджи покачала головой, глядя в зеркало заднего вида.

Я посмотрел туда же и увидел, что Бубба припарковал свой черный фургон на обочине, ярдах в пятидесяти. Он выпрыгнул из машины и бросился бежать, свернув в проулок между двумя домами, как две капли воды похожими на дом Рыжего, и растворился где-то на задних дворах.

— Это, — сказал я, — в наш план не входило.

— Рыжик в доме, — сказала Энджи.

Я развернулся и поехал назад по улице, поравнялся с фасадом, увидел, как Рыжий запирает за собой дверь, и продолжил двигаться дальше, мимо фургона Буббы. Ярдов через двадцать я притормозил с правой стороны дороги, перед участком, на котором стоял недостроенный дом — родной брат всех остальных на этой улице.

Мы с Энджи вылезли из машины и пешком направились к фургону Буббы.

— Ненавижу, когда он так поступает, — сказала она.

Я кивнул:

— Иногда я забываю, что он способен к самостоятельным действиям.

— Я знаю, что он способен к самостоятельным действиям, — сказала Энджи, — но вот к каким именно? Это мне по ночам спать не дает.

Мы приблизились к задней части фургона как раз в тот момент, когда из проулка выскочил Бубба. Он оттолкнул нас в сторону и распахнул задние двери.

— Бубба, — начала Энджи. — Куда это ты сорвался?

— Ш-ш-ш… Не мешай. — Он забросил в фургон секатор, схватил с пола спортивную сумку и захлопнул двери.

— Что ты?..

Он прижал палец к моим губам:

— Ш-ш-ш… Поверь мне, все будет ништяк.

— А этот ништяк, случайно, не с часовым механизмом? — поинтересовалась Энджи.

— А что, хочешь? — Бубба снова потянулся к дверце фургона.

— Нет, Бубба. Не хочу. Ну ни капли.

— О! — Он опустил руку. — Некогда. Сейчас вернусь.

Он отпихнул нас и, пригибаясь, побежал к дому Рыжего. Когда Бубба бежит по вашей лужайке, заметить его так же легко, как слона в посудной лавке, даже если он пригибается. Весит он чуть меньше рояля и чуть больше холодильника, у него лицо отмороженного младенца, на лоб спускаются пуки каштановых волос, а голова покоится на шее обхватом с талию носорога. Вообще-то он и двигается почти как носорог, переваливаясь и чуть кренясь вправо, но, как ни странно, очень быстро.

Мы со слегка отвисшей челюстью наблюдали, как он опустился на колени перед БМВ, отмычкой вскрыл замок — я за это время не успел бы открыть его и ключом — и распахнул дверь.

Мы с Энджи напряглись, ожидая воя сигнализации, но все было тихо. Бубба полез в салон, что-то вытащил оттуда и запихнул в карман пальто.

Энджи сказала:

— Что за фигню он затеял?

Бубба раскрыл спортивную сумку. Порылся в ней, пока не нашел то, что искал. Это был маленький черный предмет прямоугольной формы, который он засунул в машину.

— Это бомба, — сказал я.

— Он же обещал, — сказала Энджи.

— Ага, — сказал я. — Но он же псих. Ты что, забыла?

Бубба протер рукавом пальто все места, каких касался внутри и снаружи машины, аккуратно захлопнул дверь и бегом направился к нам через лужайку.

— Я, — сказал он, — просто офигенно крут.

— Согласен, — сказал я. — А что ты сделал?

— Круче меня никого не было, нет и не будет. Я сам себе иногда удивляюсь.

Он открыл заднюю дверь фургона и швырнул на пол спортивную сумку.

— Бубба, — сказала Энджи. — Что у тебя в сумке?

Бубба чуть не лопался от гордости. Он раскрыл сумку и жестом пригласил нас заглянуть внутрь.

— Мобильники! — с радостью десятилетнего пацана объявил он.

Я посмотрел в сумку. Он был прав. Штук десять или двенадцать телефонов — «Нокии», «Эриксоны», «Моторолы»… В основном черные, некоторые — серые.

— Отлично, — сказал я Буббе, лицо которого лучилось восторгом. — А почему?

— Потому что твоя идея была говно. А я придумал кое-что получше.

— Моя идея была не так уж и плоха.

— Да говно она была, — сказал он радостно. — Дрисня, а не идея. Засунуть жучка в коробку и ждать, что мужик, хотя сначала это была баба, отнесет ее к себе в дом.

— Ну да. И?

— А что, если он оставит эту коробку на обеденном столе, а сам свалит в спальню? Много вы тогда услышите?

— Мы надеялись, что этого не произойдет.

Он поднял вверх большие пальцы:

— Обосраться какой план.

— Так, — сказала Энджи. — А какой план был у тебя?

— Подменить его мобильник, — сказал Бубба. — Он указал на сумку. — У этих всех жучки уже внутри. Все, что мне надо было сделать, — это найти среди своих ту же модель, что у него. — Он вытащил угольно-черную «Нокию»-раскладушку из кармана.

— Это его телефон?

Он кивнул.

Я кивнул вместе с ним и раздвинул было губы в такой же широкой, как у него улыбке, но вдруг передумал.

— Бубба, ты не обижайся, но чего ты этим добился? Этот парень у себя дома.

Бубба покачался на месте и несколько раз поднял и опустил брови:

— Да?

— Да, — сказал я. — И, как бы тебе это объяснить, на кой хрен ему пользоваться мобильником, когда у него дома три или четыре телефона?

— Домашние телефоны, — медленно проговорил Бубба, и улыбка медленно сползла с его физиономии. — О них я не подумал. То есть он может просто снять трубку и позвонить кому угодно, да?

— Да, Бубба. Они для того и существуют. Он, наверное, прямо сейчас по нему разговаривает.

— Черт, — сказал Бубба. — Жалко, что я телефонные провода перерезал.

Энджи засмеялась. Она сжала ладонями его херувимское лицо и чмокнула в нос.

Бубба покраснел, посмотрел на меня и снова расплылся в улыбке.

— Э-э…

— Да?

— Прости, — сказал я.

— За что?

— За то, что сомневался в тебе. Вот. Счастлив?

— И за то, что говорил со мной свысока.

— И за то, что говорил с тобой свысока, тоже.

— И за то, что разговаривал пренебрежительным тоном, — добавила Энджи.

Я гневно уставился на нее.

— Да, вот это самое, что она сказала. — Бубба указал пальцем на Энджи.

Энджи оглянулась через плечо:

— Вот он, выходит.

Мы все залезли в фургон, и Бубба захлопнул за нами дверь. Мы стали смотреть наружу через зеркальное стекло. Рыжий пнул переднюю шину, открыл дверь машины, полез внутрь и вытащил мобильник.

— Почему он по дороге не звонил, если это так срочно? — спросила Энджи.

— Роуминг, — сказал Бубба. — В движении легче подключиться к чужому разговору. Подслушать там, симку клонировать или чего еще.

— А стационарно? — спросил я.

Он скривился:

— В смысле, в больнице? Это-то тут при чем?..

— Не в стационаре, а стационарно, — сказал я. — То есть стоя на месте.

— А-а. — Он взглянул на Энджи и закатил глаза: — Выделывается. Как всегда. Показывает, что в колледже учился. — Он снова перевел взгляд на меня: — Ладно, умник. Да, если аппарат «стационарен», то перехватить сигнал гораздо труднее. Надо пробиться через проводные линии, жестяные крыши, антенны, спутниковые тарелки, микроволновки и прочую срань.

Рыжий вернулся в дом.

Бубба устроился с ноутбуком на полу между нами и одним пальцем тюкал по клавиатуре. Из кармана он извлек замызганный клочок бумаги, на котором его каракулями второклассника были переписаны модели мобильных телефонов, серийные номера и частоты для прослушивания засунутых внутрь жучков. Он ввел в компьютер номер частоты и откинулся назад.

— Никогда раньше такого не делал, — сказал он. — Надеюсь, сработает.

Я закатил глаза и прислонился спиной к стенке фургона.

— Я ничего не слышу, — сказал я примерно через полминуты.

— Ой. — Бубба поднял над головой палец. — Звук.

Он наклонился вперед и нажал клавишу ноутбука. Через секунду в динамиках раздался голос Дианы Борн.

«…Майлз, ты что, пьяный? Разумеется, это проблема. Они задали мне кучу вопросов».

Я улыбнулся Энджи:

— А ты еще не хотела за ним следить.

Она закатила глаза и, обращаясь к Буббе, сказала:

— Одно удачное попадание за три года, и он уже думает, что он Господь Бог.

«Что за вопросы?» — спросил Майлз.

«Кто ты такой? Где работаешь?»

«Как они на меня вышли?»

Диана Борн проигнорировала этот вопрос.

«Они выспрашивали насчет Карен, насчет Уэсли, насчет того, как эти сраные записки оказались у Карен, Майлз».

«Ладно, ладно, расслабься».

«Да иди ты в жопу со своим расслаблением! Сам расслабляйся! Господи, — сказала она с глубоким вздохом. — Эти двое не дураки, понял?»

Бубба пихнул меня локтем:

— Это она о вас?

Я кивнул.

— Блин, — сказал Бубба. — Умные. Ага, щас.

«Да, — сказал Майлз Ловелл. — Умные. Мы это и так знали».

«Мы не знали, что они пронюхают обо мне. Разберись с этим, Майлз, мать твою. Позвони ему».

«Ну…»

«Разберись с этим, я сказала!» — рявкнула она и шваркнула трубку.

Закончив разговор, Майлз тут же набрал другой номер. На том конце провода трубку снял мужчина:

«Да?»

«Двое сыщиков сегодня вокруг нас крутились», — сказал Майлз.

«Сыщиков? В смысле копов?»

«Нет. Частных. Они знают о записях психиатра».

«Кое-кто забыл их забрать?»

«Кое-кто был пьян. Кое-кто дико извиняется».

«Ну конечно».

«Она психует».

«Докторша?»

«Да».

«Сильно психует?» — спросил спокойный голос.

«Не то слово».

«Нужно с ней поговорить?»

«Возможно, что не только поговорить. Она — слабое звено».

«Слабое звено. Ага».

Повисла долгая пауза. Я слышал, как на одном конце провода дышит Майлз, а на другом потрескивают статические разряды.

«Ты тут?» — спросил Майлз.

«Скучно это все».

«Что?»

«Такой подход».

«Для твоего подхода нам может не хватить времени. Слушай, мы…»

«Не по телефону».

«Хорошо. Тогда как обычно».

«Как обычно. Не беспокойся ты так».

«Я не беспокоюсь, я просто хочу разобраться со всем этим быстрее, чем ты привык».

«Разумеется».

«Я серьезно».

«Я это понимаю», — сказал спокойный голос, и мужчина положил трубку.

Майлз без промежутка набрал следующий номер.

На четвертом звонке трубку сняла женщина. Тягуче и невнятно она проговорила:

«Да-а?»

«Это я», — сказал Майлз.

«А-а».

«Помнишь, мы должны были забрать кое-что у Карен?»

«Что?»

«Записки. Помнишь?»

«А я-то тут при чем? Это ты должен был их забрать».

«Он недоволен».

«И? Это ты должен был их забрать».

«Он так не считает».

«Что ты хочешь сказать?»

«Я хочу сказать, что он может снова стать на тропу войны. Будь осторожна».

«О господи, — сказала женщина. — Ты… ты что, мать твою, издеваешься? Господи, Майлз!»

«Успокойся».

«Нет! Господи! Мы у него на крючке, Майлз. Мы у него на крючке».

«Все у него на крючке, — сказал Майлз. — Просто…»

«Что? Что „просто“, Майлз? А?»

«Не знаю. Будь осторожна».

«Спасибо, блин. Спасибо, блин, большое. Черт». — Она бросила трубку.

Майлз отключился. Мы сидели в фургоне и следили за его домом. Ждали, когда он высунет наружу нос и приведет нас туда, куда собирался направиться.

— С кем он говорил? С доктором Борн?

— Нет. — Энджи покачала головой. — Голос явно моложе.

Я кивнул.

Бубба сказал:

— А этот парень из дома, он чего, кому-то подляну подкинул?

— Да. Думаю, что да.

Бубба полез под пальто, вытащил пистолет 22-го калибра и навинтил на ствол глушитель:

— Ну ладно. Погнали.

— Чего?

Он посмотрел на меня:

— Давай вышибем дверь и замочим его.

— Зачем?

Он пожал плечами:

— Ты же сам сказал, что он кому-то подляну кинул. Так давай его замочим. Весело будет.

— Бубба, — сказал я и накрыл его руку с пистолетом своей. — Мы пока еще не знаем, с чем имеем дело. Этот парень нам нужен, чтобы выйти на его подельников.

Бубба вытаращил глаза, раскрыл рот и уставился на стену фургона как ребенок, у которого только что лопнул воздушный шарик.

— Блин, — сказал он, обращаясь к Энджи. — Чего он меня зовет, если даже стрельнуть не в кого?

Энджи погладила его по шее:

— Ну-ну. Все приходит к тому, кто умеет ждать.

Бубба потряс головой:

— Знаешь, что приходит к тем, кто ждет?

— Что?

— Ничего. Так и ждут до посинения. — Он скривился: — И никакой стрельбы. — Он вытащил из кармана пальто бутылку водки и приложился к горлышку. Отпил изрядный глоток и качнул массивной головой: — Так нечестно.

Бедный Бубба. Вечно приходит на вечеринку не в том костюме.

18

Майлз Ловелл покинул дом вскоре после захода солнца, когда небеса окрасились в томатно-красный цвет, а ветер принес с собой запахи прилива.

Мы дали ему отъехать на несколько кварталов и вырулили на дорогу вдоль пляжа, догнав его возле газгольдеров и прочих промышленных сооружений, обступивших этот участок 228-го шоссе. Автомобилей на дороге было значительно меньше, и направлялись они к пляжу, а не прочь от него, поэтому мы держались от Майлза на расстоянии в четверть мили и ждали, когда стемнеет.

Краснота небес сгустилась, и облака посинели. Энджи села в фургон к Буббе; я в «порше» ехал впереди них. Ловелл вел нас обратно через Хингэм на Третье шоссе, двигаясь все дальше к югу.

Поездка оказалась короткой. Пропустив несколько боковых поворотов, он свернул на Плимут-Рок и еще через милю покатил по лабиринту грунтовок, каждая последующая из которых выглядела пыльнее и заброшеннее предыдущей. Мы держали дистанцию, надеясь, что не потеряем его в этом хитросплетении перекрестков и узких дорог, заросших по обочинам пышным кустарником и низко нависавшими деревьями.

Радио у меня не работало, стекла были опущены, и время от времени до меня доносился хруст гравия под колесами его машины и обрывки джаза из салона. Насколько я мог судить, мы уже забрались в глубь Национального парка Майлза Стэндиша; вокруг высились сосны, белые клены и лиственницы. В ноздри мне пахнуло клюквой — еще до того, как взору открылись клюквенные плантации.

К этому сладкому и в то же время резкому аромату примешивались пьяные ноты перебродившего ягодного сока, выставленного на солнце. Из-за деревьев просачивался белый клочковатый туман, поднимавшийся над остывающими болотами. Я припарковал «порше» на ближайшей к ним поляне. Чуть впереди светились, виляя, задние габаритные огни машины Ловелла, направлявшейся к болотистому берегу.

Бубба остановил фургон рядом с «порше». Мы вышли наружу, осторожно захлопнув дверцы, которые издали мягкий щелчок, почти не потревоживший окружающую тишину. Майлз Ловелл затормозил ярдах в пятидесяти дальше — мы слышали, как громко стукнули дверцы его машины. Звуки здесь разносились далеко и ясно, несмотря на туман и преграду в виде жидкой поросли деревьев.

Мы двинулись по темной влажной тропе. Сквозь редкие стволы показалось море клюквы, пока еще зеленой. Бугристые ягоды покачивались под сырым ветром, словно заигрывая друг с другом.

Звук наших шагов разбудил в лесу эхо; в сгущающихся сумерках послышалось карканье вороны; зашелестели под мягким и влажным поцелуем ветра древесные кроны. Мы дошли до опушки и едва не уперлись в задний бампер БМВ. Спрятавшись за дерево, я высунул голову и осмотрелся.

Передо мной расстилалось широкое болото, по поверхности которого пробегала рябь. В дюйме над ним, разделенные дощатым настилом на четыре вытянутых прямоугольника, висели белесые испарения. Майлз Ловелл ступил на одну из коротких «перекладин» деревянного креста. В центре его стоял сарайчик. Ловелл толкнул дверь и зашел внутрь.

Я прокрался к берегу, надеясь, что машина Ловелла послужит мне прикрытием на тот случай, если на том конце болота кто-то есть. Размерами сарай был не намного больше уличной туалетной кабинки; с правой стороны от двери на стене имелось окно, выходившее на длинную «перекладину» перегородившего болота креста. Изнутри окно прикрывала муслиновая занавеска, вскоре засветившаяся мягким оранжевым светом. Я увидел, как за стеклом мелькнула и исчезла тень Ловелла.

Кроме машины, прятаться больше было негде. Кругом расстилалась влажная земля. В воздухе носилось жужжанье пчел, комариный звон да стрекотанье сверчков, собиравшихся заступать на ночную смену. Я пробрался обратно к линии деревьев. Вместе с Буббой и Энджи мы схоронились за редкими стволами, подступавшими к краю болота. Отсюда мы могли видеть фасад и левую стену сарая, а также часть дощатого креста, протянувшуюся вдаль, до черных зарослей на том берегу.

— Черт, — сказал я. — Жалко, что не взял бинокль.

Бубба вздохнул, достал из-под полы пальто бинокль и протянул мне. Ох уж этот Бубба со своим пальто. Порой мне казалось, что у него в карманах целый супермаркет.

— Я тебе никогда не говорил, что в пальто ты мне напоминаешь Харпо Маркса?

— Говорил. Раз семьсот. Или восемьсот.

— А-а. — Мой коэффициент крутизны явно пошел под уклон.

Я навел бинокль на сарай, отрегулировал фокус, но в награду за все свои усилия получил только четкую картинку деревянной стены. Сомнительно, что на задней стене тоже есть окно, подумал я, а то, которое я видел, было занавешено. Что нам оставалось? Только ждать, когда на свидание с Ловеллом явится его таинственный приятель, и молиться, чтобы комары и пчелы не сожрали нас заживо. Конечно, если бы нам стало совсем невмоготу, у Буббы в карманах наверняка нашлась бы банка репеллента, а то и специальная лампа, отпугивающая насекомых.

Небо над нами окончательно утратило красноту и приобрело темно-синий оттенок. Зеленые клюквенные плантации посерели; сгустившийся туман прорезали черные силуэты деревьев.

— Как ты думаешь, мог этот мужик, с которым должен встретиться Майлз, приехать первым? — спросил я Энджи.

Она посмотрела на сарай.

— Все возможно. Но ему бы пришлось пробираться с другой стороны. Здесь следы только одной машины, Ловелла. А мы встали севернее.

Я перевел окуляры на южную оконечность креста, где он терялся в высоких стеблях пожухлой болотной травы, над которой вились стаи комаров. Не самый привлекательный и легкодоступный путь, если, конечно, не горишь желанием подхватить малярию.

Бубба у меня за спиной издал хрюкающий звук, топнул ногой и отломил с дерева пару толстых сучьев.

Я начал осматривать в бинокль противоположный берег с восточной стороны креста. Там почва казалась тверже, а деревья — выше и суше. И росли они плотнее. Настолько плотно, что, как я ни приглядывался, не видел ничего, кроме уходивших вглубь ярдов на пятьдесят черных стволов и зеленого мха.

— Если он там, значит, подошел с другой стороны. — Я указал направление пальцем и пожал плечами. — Увидим, когда он выйдет. Фотоаппарат взяла?

Энджи кивнула и достала из сумки маленький «Пентакс» с функцией автонастройки фокуса и вспышкой для ночной съемки.

Я улыбнулся:

— Мой рождественский подарок.

— На Рождество девяносто седьмого года. — Она усмехнулась. — Единственный твой подарок, которым не стыдно пользоваться на людях.

Мы на мгновение встретились взглядами. Она смотрела мне прямо в глаза, и меня внезапно охватило желание обнять ее. Она опустила глаза. Я почувствовал, как мое лицо заливает жар, и снова уткнулся в бинокль.

— Вы, ребята, такой фигней каждый день занимаетесь, да? — спросил Бубба минут через десять. Сделал пару глотков из бутылки с водкой и рыгнул.

— Да нет, иногда устраиваем автомобильные погони, — сказала Энджи.

— До чего же скучная у вас жизнь, обосраться. — Бубба заерзал на месте и рассеянно стукнул кулаком по стволу дерева.

Из сарая послышался приглушенный звук удара, от которого затряслось все ветхое сооружение. Должно быть, Майлз сидит там и от нечего делать пинает стены — точь-в-точь как Бубба.

Ворона, возможно та же самая, каркнула над нами, грациозно спланировала к сараю, скользнула над водой и скрылась в темноте древесных стволов.

Бубба зевнул:

— Я пошел.

— Ладно, — сказала Энджи.

Он обвел рукой окрестные деревья.

— Все это очень весело, но сегодня по ящику рестлинг показывают.

— Разумеется, — сказала Энджи.

— Брутальный Урод Боб против Красавчика Сэмми.

— Я бы и сама посмотрела, — сказала Энджи, — но у меня, увы, работа.

— Я тебе запишу, — пообещал Бубба.

Энджи улыбнулась:

— Ой, правда? А я и не надеялась.

Бубба не уловил в ее голосе сарказма. Он воодушевленно потер руки:

— Да не вопрос. Слушай, у меня на видаке куча старых поединков записано. Надо нам как-нибудь…

— Ш-ш-ш… — внезапно сказала Энджи и приложила палец к губам.

Я повернулся к сараю и услышал, как тихо закрывается дверь. Приложив к глазам бинокль, я увидел, что из сарая вышел человек и по дощатому настилу направился к зарослям на том берегу.

Я видел его только со спины. Блондин, рост примерно шесть футов два дюйма. Стройный. Походка расслабленная и легкая. Одну руку он держал в кармане брюк, вторая болталась свободно. Одет в светло-серые брюки и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Голову он чуть запрокинул назад. Сквозь туман до нас донесся звук — он шел и насвистывал.

— Похоже на «Девушек из Кэмптауна», — сказал Бубба.

— Не, — сказала Энджи. — Что-то другое.

— Если ты такая умная, скажи что.

— Не знаю. Знаю только, что это не «Девушки».

— Ну да, конечно, — сказал Бубба.

Мужчина дошел почти до середины настила. Я все ждал, надеясь, что он повернется и я смогу разглядеть его лицо. Мы и приехали сюда только затем, чтобы узнать, с кем встречается Майлз. Если блондин оставил машину за деревьями на том берегу болота, то нам его ни за что не догнать, даже если мы бросимся в погоню немедленно.

Я поднял с земли камень и по широкой дуге швырнул его в сторону болота. Камень шлепнулся в зыбкие заросли клюквы, футах в шести от блондина. Раздался характерный звук, который мы хорошо расслышали, хотя стояли в тридцати ярдах.

Мужчина никак не реагировал. Он не сбился с ровного шага и продолжал насвистывать.

— Да говорю тебе, — сказал Бубба, поднимая еще один камень, — это «Девушки из Кэмптауна».

Бубба кинул камень — увесистый булыжник весом не меньше двух фунтов, который долетел только до середины болота, но шуму наделал вдвое больше предыдущего. Он не просто булькнул, а ухнул вниз с громким хлопком. Блондин по-прежнему не обратил на шум никакого внимания.

Он уже добрался до конца настила. Я принял решение. Если он догадывается, что за ним следят, то постарается скрыться. Впрочем, скроется он в любом случае, а мне позарез необходимо было увидеть его лицо.

Я крикнул:

— Эй!

Мой голос разорвал туман и стоячий болотный воздух. Птицы испуганно заметались в древесных кронах.

Мужчина остановился на опушке. Было видно, как напряглась его спина. Одно плечо чуть развернулось влево. Затем он поднял руку, согнув ее в локте на девяносто градусов, словно постовой, останавливающий поток машин, или покидающий вечеринку гость, прощающийся с хозяевами.

Он знал, что мы здесь. И хотел, чтобы мы это поняли.

Он опустил руку и исчез в густых зарослях.

Я рванул из укрытия на сырой берег. Энджи и Бубба бежали за мной. Кричал я достаточно громко, чтобы Майлз Ловелл мог меня услышать, поэтому прятаться больше особого смысла не было. Теперь у нас оставалась последняя надежда — добраться до Ловелла раньше, чем он, в свою очередь, успеет смыться с болота, и угрозами вытрясти из него правду.

Мы побежали, громко стуча подошвами о доски настила. Мне в нос шибануло затхлостью болота. Бубба сказал:

— Ну, давай, поддержи меня. Скажи, что это был «Кэмптаун».

— Это были «Мы мальчики из хора», — сказал я.

— Чего?

Я прибавил ходу. Доски тряслись у нас под ногами, и сарай тоже сотрясался от поднятого нами грохота.

— Из «Веселых мелодий», — сказал я.

— Точно! — сказал Бубба и пропел: «Мы мальчики из хора! Спасибо, что пришли на наше шоу! Будем всегда друзьями! И оставайтесь с нами!»

Эти слова, с ревом вырывавшиеся из его глотки, взмыли над неподвижной тишиной болота и насекомыми заползли мне под рубашку.

Мы дошли до сарая, и я схватился за дверную ручку.

— Патрик! — вскрикнула Энджи.

Я обернулся и застыл под ее взглядом. Мне самому не верилось, что я мог так лажануться. Собирался ворваться в помещение, где меня, возможно, поджидал вооруженный незнакомец, как будто открывал дверь собственного дома.

Энджи так и стояла с приоткрытым ртом, чуть склонив голову. Глаза ее горели. Наверное, она была в шоке от моего почти преступного легкомыслия.

Я покачал головой, осознав свою глупость, и отступил от двери. Энджи уже доставала свой 38-й калибр. Она стала слева от двери, направив пистолет в самый центр. У Буббы в руках тоже появилась пушка — обрез с пистолетной рукоятью. Он занял позицию справа от двери, подняв к ней ствол с невозмутимостью учителя географии, показывающего детям на карте, где находится Мьянма.

— Слышь, умник, — сказал он. — Теперь-то мы готовы?

Я достал свой «кольт-коммандер», шагнул влево от дверного проема и постучал:

— Майлз, открывай!

Тишина.

Я постучал снова:

— Эй, Майлз, это Патрик Кензи! Я частный детектив. Я просто хочу с тобой поговорить.

Внутри раздался стук и какое-то металлическое лязганье.

Я в последний раз забарабанил в дверь:

— Майлз! Мы заходим! Хорошо?

Что-то загрохотало по полу.

Я прижался спиной к стене, протянул руку к дверной ручке и взглянул на Энджи и Буббу. Оба кивнули. Где-то на болоте послышался утробный звук — это квакала лягушка-бык. Ветерок стих, и деревья стояли темные и неподвижные.

Я повернул дверную ручку и раскрыл дверь. Энджи сказала:

— О господи!

Бубба сказал:

— Фига се!

Он опустил обрез. В голосе его слышалось уважение, если не восхищение.

Энджи опустила пистолет. Я шагнул в дверной проем и огляделся. Чтобы переварить картину, открывшуюся нашим взорам, понадобилось некоторое время. Переваривать там было много чего, но ничего из того, что хотелось бы увидеть.

Майлз Ловелл сидел посередине сарая привязанный к мотору насоса. Провод, опоясывающий его по талии, был затянут за спиной.

Кляп во рту потемнел от крови. Из уголков рта стекали на подбородок красные струйки.

Руки безжизненно свисали по бокам. Тот, кто сотворил это с ним, мог не волноваться, что Майлз сбросит путы, — кистей у него больше не было.

Они лежали слева от выключенного мотора, отсеченные выше запястий и аккуратно повернутые ладонями к полу. Блондин наложил жгуты на обе культи и воткнул топор в пол между кистями.

Мы подошли к Ловеллу. Глаза у него закатились. Ногами он судорожно колотил по полу — казалось, не столько от боли, сколько от шока. Даже несмотря на наложенные жгуты, я сомневался, что он протянет еще долго. Загнав ужас от увиденного поглубже в себя, я понял, что надо попытаться задать ему пару вопросов, пока он не стал добычей смерти или комы.

Я вытащил кляп у него изо рта и отскочил, потому что ему на грудь хлынула темная кровь.

Энджи сказала:

— О нет! Быть такого не может. Это уж слишком.

Мой желудок скользнул влево, потом вправо, потом снова влево; в голове зашумело.

Бубба повторил:

— Фига се.

На этот раз я точно уловил в его голосе восхищение.

В сознании или в обмороке, живой или мертвый, но Майлз явно не ответил бы ни на один из моих вопросов. Пройдет еще много времени, пока он будет в состоянии отвечать на чьи бы то ни было вопросы.

И даже если он выживет, я не уверен, что это доставит ему много радости.

Пока мы ждали под деревьями, глядя, как густой туман покрывает заросли клюквы и припаркованный на берегу БМВ Майлза Ловелла, его язык разделил судьбу его же отрезанных кистей.

19

Через три дня после того, как Майлза Ловелла поместили в реанимацию, доктор Диана Борн, зайдя к себе домой, в таунхаус на Эдмирал-хилл, застала на кухне Энджи, Буббу и меня за несколько преждевременным приготовлением традиционной трапезы ко Дню благодарения.

Мне поручили заботы о тридцатифунтовой индейке, потому что из нас троих я единственный любил стряпать. Энджи предпочитала рестораны, а Бубба питался исключительно фастфудом. Мне же по жизни пришлось приобщиться к искусству кулинарии с двенадцатилетнего возраста. Ничего особенного, конечно; в конце концов, ни для кого не секрет, почему слова «ирландская» и «кухня» редко употребляются в одном предложении. Но я вполне способен справиться с большинством блюд из птицы и говядины, не говоря уже о том, чтобы сварить макароны. Еще я могу довести до обугленного состояния любую рыбу, встречающуюся в живой природе.

Я вымыл, обжарил, натер маслом и специями индейку, а затем приготовил картофельное пюре с мелко нарезанным луком. Энджи в это время трудилась над начинкой, добавляя к полуфабрикату из сухарей зеленые бобы и чеснок, — рецепт, который она вычитала на упаковке консервированного супа. У Буббы официальных обязанностей не было, зато он притащил гору чипсов и множество банок пива для нас с Энджи и бутылку водки для себя, а при виде персидской кошки, принадлежавшей Диане Борн, повел себя достаточно адекватно и не пришиб ее.

Индейка жарится долго, а следить за ней не нужно, поэтому мы с Энджи поднялись наверх и принялись обыскивать дом Дианы Борн, пока не наткнулись на одну интересную вещицу.

Майлз Ловелл впал в кому вскоре после того, как мы вызвали «неотложку». Его отвезли в больницу Джордана в Плимуте, где ему оказали первую помощь, после чего вертолетом доставили в Массачусетский медицинский центр. Они корпели над ним девять часов, а потом переправили в отделение интенсивной терапии. Пришить ему руки они не смогли; с языком у них, может быть, что-нибудь и получилось бы, если бы блондин не унес его с собой — или не зашвырнул в болото.

Я нутром чуял, что блондин забрал язык себе. Знал я о нем не много — и имя, и внешность его оставались для меня загадкой, — но я начинал примерно догадываться, что он собой представляет. Я не сомневался, что именно его Уоррен Мартенс видел в мотеле и описал как главного. Он уже уничтожил Карен Николс, а теперь попытался уничтожить Майлза Ловелла. Он производил впечатление человека, которому просто убивать свои жертвы скучно. Вместо этого он предпочитал оставлять их в живых, удостоверившись, что отныне жизнь для них хуже смерти.

Мы с Энджи спустились с находкой, обнаруженной в спальне доктора Борн. Пластиковый термометр выскочил из индейки ровно в тот момент, когда Диана Борн зашла в дом.

— До чего вы вовремя, — сказал я.

— Ага, — сказала Энджи. — Мы тут вкалываем, а она приходит на все готовенькое.

Диана Борн повернулась в сторону столовой, отделенной от кухни аркой, и Бубба помахал ей рукой с зажатой в ней бутылкой «Абсолюта».

— Как дела, сестренка? — спросил он.

Диана Борн уронила свою кожаную сумочку и открыла рот, будто собиралась закричать.

— Ну-ну… Спокойно, спокойно, — сказала Энджи. Она присела на корточки и пустила по полу видеокассету, которую мы только что нашли в спальне, так, что та пролетела вперед и остановилась возле ног Дианы Борн.

Та посмотрела вниз, увидела видеокассету и захлопнула рот.

Энджи уселась на кухонную стойку и прикурила сигарету.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, доктор, но врачебная этика вроде бы запрещает спать с пациентом.

Я бы с удовольствием взглянул на Диану Борн и даже картинно поднял бы брови, но я был слишком занят, извлекая из духовки противень с индейкой.

— Блин, — сказал Бубба. — Вкусно пахнет.

— Черт, — сказал я.

— Что такое?

— А клюквенный соус мы купили?

Энджи прищелкнула пальцами и помотала головой.

— Ну и ладно. Я вообще-то не фанат. Эндж?

— Никогда не любила клюквенный соус, — сказала она, не сводя взгляда с Дианы Борн.

— Бубба?

Он рыгнул:

— Только пить мешает.

Я повернул голову к Диане Борн, которая стояла не шевелясь над валявшейся на полу сумочкой и видеокассетой.

— Доктор Борн? — сказал я, и ее глаза метнулись ко мне. — Вы большая поклонница клюквы?

Она набрала полную грудь воздуха, закрыла глаза и медленно выдохнула:

— Что вы тут делаете?

Я поднял противень:

— Я готовлю.

— А я мешаю, — сказала Энджи.

— А я пью, — сказал Бубба и ткнул бутылкой в сторону доктора Борн. — Плеснуть?

Диана Борн затрясла головой и снова закрыла глаза, словно надеясь, что, когда она их откроет, мы исчезнем.

— Вы, — сказала она, — совершили взлом с проникновением. А это уголовно наказуемо.

— Вообще-то, — сказал я, — сам по себе взлом — это мелкое хулиганство.

— Ну да, — сказала Энджи. — Но вот проникновение — это уже ай-ай-ай.

— Да, — согласился Бубба и погрозил пальцем: — Ай-ай-ай…

Я поставил противень с индейкой на плиту.

— Но мы хотя бы с угощением.

— И с чипсами, — добавил Бубба.

— Ага, — кивнул я. — Чипсы искупают и взлом, и проникновение.

Диана Борн взглянула на видеокассету, лежащую у ее ног, и подняла ладонь:

— И что мы теперь будем делать?

Я взглянул на Буббу. Тот вопросительно уставился на Энджи. Энджи, в свою очередь, уставилась на Диану Борн. Диана Борн посмотрела на меня.

— Теперь мы будем есть, — сказал я.

Диана Борн даже помогла мне нарезать индейку и показала, где у нее хранится посуда; если бы мы сами ее искали, нам пришлось бы перевернуть вверх дном всю кухню.

Когда мы расселись за столом из полированной меди, лицо Дианы Борн вновь обрело краски. Она налила себе бокал белого вина и, садясь за стол, прихватила бутылку с собой.

Бубба затребовал себе ножки и крылышки, поэтому мы довольствовались белым мясом, церемонно передавая друг другу миски с бобами и картофелем; намазывая хлеб маслом, мы церемонно отставляли в сторону мизинец.

— Итак, — сказал я, пытаясь перекрыть оглушительный треск, с каким Бубба отрывал зубами от костей кусок мяса размером с малолитражку. — Я слышал, что у вас больше нет секретаря, доктор.

Она отпила вина.

— К сожалению, да. — Она откусила крохотный кусочек индейки и еще раз приложилась к бокалу.

— Полицейские с вами разговаривали? — спросила Энджи.

Она кивнула:

— Насколько я понимаю, мое имя они узнали от вас.

— Что вы им рассказали?

— Я сказала им, что Майлз был ценным сотрудником, но о его личной жизни я практически ничего не знала.

— Ага, — сказала Энджи и отпила пива, которым наполнила один из винных бокалов Дианы Борн. — А вы упомянули о том, что Майлз Ловелл звонил вам за полчаса до того, как на него напали?

Диана Борн и бровью не повела. Она улыбнулась над бокалом и сделала аккуратный глоток.

— Нет, боюсь, это мне в голову не пришло.

Бубба налил себе в тарелку галлон соуса, высыпал сверху полсолонки и сказал:

— Ну ты и алкашка.

Бледное лицо Дианы Борн приобрело оттенок бильярдного шара.

— Прошу прощения?

Бубба ткнул вилкой в сторону винной бутылки:

— Алкашка ты, говорю. Пьешь вроде бы по чуть-чуть, а вылакала будь здоров сколько.

— Я нервничаю.

Бубба улыбнулся ей заговорщической акульей улыбкой:

— Ну да, сестричка, ну да. Я алкашей насквозь вижу.

Он глотнул из бутылки «Абсолюта» и посмотрел на меня:

— Запри ее в комнате. Максимум полтора суток, и она на стену полезет. Готова будет за бухло у бабуина отсосать.

Пока Бубба говорил, я наблюдал за Дианой Борн. Видеокассета не вывела ее из равновесия, как и наша осведомленность о ее телефонном разговоре с Майлзом. Даже тот факт, что мы вломились к ней в дом, не слишком ее шокировал. Но слова Буббы заставили ее судорожно дернуться. Я увидел, как у нее мелко задрожали пальцы.

— Не боись, — сказал Бубба, склоняясь над тарелкой; вилка и нож нависали над ней, как два готовых ринуться вниз коршуна. — Уважаю баб, которые любят жахнуть пузырек-другой. И пленочка твоя мне понравилась. Нимфоманки, лесбиянки, все дела… Зашибись, какое кино.

Бубба вернулся к еде, и какое-то время единственными звуками, нарушавшими тишину комнаты, были его чавканье и хруст птичьих костей.

— Насчет видеозаписи, — сказал я.

Диана Борн оторвала взгляд от Буббы и залпом осушила свой бокал. Снова наполнив его до половины, она посмотрела на меня; растерянность, вызванную словами Буббы, сменило на ее лице горделивое выражение.

— Ты злишься на меня, Патрик?

— Нет.

Она откусила еще кусочек индейки.

— Я думала, что ты принял смерть Карен Николс близко к сердцу, Патрик.

Я улыбнулся:

— Классический метод допроса, Диана. Мои поздравления.

— Что именно? — Она широко распахнула невинные глаза.

— Обращаться к собеседнику на «ты» и как можно чаще называть его по имени. Смутить его и навязать фальшивую атмосферу доверительности.

— Искренне сожалею.

— Да ничего подобного.

— Ну, может, и не искренне, но…

— Доктор, — сказала Энджи, — вы на этой записи трахаетесь и с Карен Николс, и с Майлзом Ловеллом. Не желаете объясниться?

Она повернула голову и спокойно посмотрела на Энджи:

— Тебя это возбудило, Энджи?

— Не особенно, Диана.

— Это вызвало у тебя чувство отвращения?

— Не особенно, Диана.

Бубба оторвался от второй индюшачьей ноги:

— Зато у меня, сестричка, встал в полный рост. Учти на будущее.

Она проигнорировала его реплику, хотя у нее по горлу снова пробежала волна дрожи.

— Ну же, Энджи! Неужели у тебя никогда не возникало желания поэкспериментировать с другой женщиной?

Энджи отпила пива.

— Если бы и возникло, доктор, то я бы выбрала кого-нибудь посимпатичней. Такая уж я материалистка.

— Ага, — сказал Бубба. — Надо бы тебе чуток отъесться, док.

Диана Борн снова повернулась ко мне, но теперь уверенности и спокойствия в ее глазах поубавилось.

— А тебе, Патрик? Тебе понравилось то, что ты увидел?

— Это где вы с Карен и Майлзом?

Она кивнула.

Я пожал плечами:

— Вся проблема в освещении. По правде сказать, я предпочитаю порнуху в более профессиональном исполнении.

— И про волосатую жопу не забудь, — напомнил мне Бубба.

— Действительно, Эберт. — Я улыбнулся Диане Борн: — У Ловелла была волосатая жопа. А нам это не по нраву. Доктор, кто снимал это видео?

Она отпила еще вина. Все ее попытки залезть к нам в душу встречали стойкий отпор в виде издевательских шуточек. Если бы она имела дело с каждым из нас поодиночке, то у нее еще, возможно, сохранялись шансы на успех, но, выступая командой, мы могли перехохмить братьев Маркс, «Трех балбесов» и Нила Саймона вместе взятых.

— Доктор? — сказал я.

— Камера была установлена на треноге. Мы снимали сами себя.

Я мотнул головой:

— Не пойдет. Съемка велась с четырех разных углов. Не думаю, что кто-то из вас троих вставал, чтобы передвинуть камеру.

— А может, мы…

— Кроме того, там видна тень, — добавила Энджи. — Тень мужчины, Диана. На восточной стене. Во время прелюдии.

Диана Борн захлопнула рот и потянулась за бокалом.

— Диана, мы способны тебя изничтожить, — сказал я. — И ты об этом знаешь. Так что хорош вешать нам лапшу на уши. Кто снимал? Блондин?

Ее глаза метнулись вверх и так же стремительно опустились вниз.

— Кто он? — не отставал я. — Мы знаем, что это он изувечил Ловелла. Мы знаем, что росту в нем шесть футов два дюйма, он весит около ста девяноста фунтов, хорошо одевается и любит насвистывать при ходьбе. Мы знаем, что он вместе с Карен Николс и Майлзом Ловеллом бывал в мотеле «Холли Мартенс Инн». Мы можем вернуться туда и задать еще пару-тройку вопросов. Уверен, что и тебя там вспомнят. Все, что нам нужно, — это его имя.

Она затрясла головой.

— Диана, ты не в том положении, чтобы торговаться.

Она затрясла головой еще сильнее и снова залпом осушила бокал.

— Я ни при каких обстоятельствах не буду обсуждать этого человека.

— У тебя нет выбора.

— У меня есть выбор, Патрик. Может быть, не самый легкий, но есть. Я никогда не пойду против этого человека. Никогда. Если полиция будет спрашивать меня о нем, я буду отрицать его существование. — Она трясущейся рукой опрокинула в бокал остатки вина из бутылки. — Вы даже не представляете себе, на что способен этот человек.

— Почему же, — сказал я. — Очень хорошо представляем. Это ведь мы нашли Ловелла.

— С Ловеллом он действовал спонтанно, — с горькой усмешкой произнесла она. — Видели бы вы, на что он способен, когда у него есть время все спланировать.

— Карен Николс? — спросила Энджи. — Вот на такое он способен?

Диана Борн посмотрела на Энджи, и ее горькая усмешка превратилась в презрительную.

— Карен была слабой. В следующий раз он выберет кого-нибудь посильнее. Из другой весовой категории. — Она улыбнулась Энджи невыразительной надменной улыбкой, которую Энджи стерла с ее лица, влепив ей пощечину.

Бокал выпал из пальцев Дианы Борн и со звоном разбился о блюдо с индейкой. На левой щеке и ухе доктора расплывалось красное пятно, формой напоминавшее стейк из лосося.

— Черт, — сказал я, — так хотелось забрать с собой остатки.

— Не заблуждайся на наш счет, тварь, — сказала Энджи. — Тот факт, что ты женщина, не остановит нас перед рукоприкладством.

— Да и не только рукоприкладством, — сказал Бубба.

Диана Борн взглянула на осколки бокала, усыпавшие блюдо с нарезанным белым мясом. Вино собиралось лужицами в неровностях на поверхности стола.

Она ткнула большим пальцем в сторону Буббы:

— Вот он может меня пытать и даже изнасиловать. А у тебя, Патрик, для этого кишка тонка.

— Моя кишка будет чувствовать себя замечательно, если я выйду прогуляться, — сказал я, — а вернусь, когда все будет кончено.

Она вздохнула и откинулась на спинку стула:

— Ну тогда приступайте. Потому что я этого человека вам не выдам.

— Из любви или из страха? — спросил я.

— И из того и из другого. Он воплощает собой и то и другое, Патрик. Как все достойные создания.

— Психиатром тебе больше не работать, — сказал я. — Ты же ведь это понимаешь?

Она покачала головой:

— Не думаю. Сольете эту запись хоть кому-нибудь, я пойду в полицию и заявлю, что вы трое вломились ко мне в дом.

Энджи засмеялась.

Диана Борн посмотрела на нее:

— Вы же действительно ко мне вломились.

— Хотелось бы послушать, как вы будете объяснять все это. — Энджи повела рукой над столом.

— Офицер, они тут готовили! — сказал я.

— Индейку начиняли! — сказала Энджи.

— И как вы на это реагировали, мэм?

— Я помогла нарезать птицу, — сказала Энджи. — И разумеется, показала, где у меня лежат тарелки.

— И какое мясо вы предпочли, белое или темное?

Диана Борн опустила голову и потрясла ею.

— Последний шанс, — сказал я.

Не поднимая головы, она тряхнула ею еще раз.

Я отодвинул свой стул от стола и поднял вверх видеокассету.

— Мы сделаем копии и разошлем их каждому психиатру и психологу, чьи адреса есть в справочнике.

— И в газеты, — добавила Энджи.

— О да, обязательно, — подтвердил я. — Они от радости из штанов повыпрыгивают.

Она подняла голову. В глазах ее блеснули слезы. Когда она заговорила, голос ее дрожал:

— Вы лишите меня работы?

— Вы лишили ее жизни, — сказал я. — Ты сама-то эту запись смотрела? В глаза ей не заглядывала? А, Диана? В них не было ничего, кроме ненависти к себе. И это твоих рук дело. Твоих. Майлза. И этого блондина.

— Это был эксперимент, — сдавленным голосом сказала она. — Просто одна идея. Я никогда не думала, что она покончит с собой.

— А он думал, — сказал я. — Блондин. Так ведь?

Она кивнула.

— Назови мне его имя.

Она затрясла головой так яростно, что слезы закапали на стол.

Я поднял видеокассету:

— Или его имя, или твоя репутация и карьера.

Она по-прежнему мотала головой, хотя уже не так яростно.

Мы собрали свои вещи и достали из холодильника оставшееся пиво. Бубба нашел пакет и запихнул в него остатки начинки и картофеля; во второй такой же он упаковал недоеденную индейку.

— Ты чего делаешь? — спросил я. — Там же осколки.

Он посмотрел на меня как на аутиста:

— Я их вытащу.

Мы прошли обратно в столовую. Диана Борн немигающим взглядом смотрела на собственное отражение в медной поверхности стола. Локти ее покоились на столешнице, а ладони сжимали голову.

Когда мы добрались до прихожей, она сказала:

— Не советую вам с ним связываться.

Я обернулся и посмотрел в ее пустые глаза. Она как будто на глазах постарела. Мне ничего не стоило представить себе, какой она станет через сорок лет, — в доме престарелых, одна, доживает свои дни, потерянно блуждая в горьком дыму воспоминаний.

— Это мне решать, — сказал я.

— Он тебя уничтожит. Или того, кого ты любишь. Просто от скуки.

— Его имя, доктор.

Она прикурила сигарету и шумно выдохнула дым. Сжала бледные губы и мотнула головой.

Я двинулся к двери, но Энджи меня остановила. Воздев кверху палец, она вперила взгляд в Диану Борн и замерла.

— Вы как ледяная, — сказала она. — Так ведь, доктор?

Тусклые глаза Дианы Борн следили за струйкой дыма.

— Ну то есть настоящая Снежная королева. — Энджи положила руки на спинку стула и слегка наклонилась вперед. — Вы никогда не теряете самообладания и никогда не даете воли чувствам.

Диана Борн затянулась сигаретой. Курящая статуя. Она вела себя так, как будто нас в комнате больше не было.

— Но один раз вы дали слабину, — сказала Энджи.

Диана Борн моргнула.

Энджи взглянула на меня:

— У нее в кабинете, помнишь? Когда мы в первый раз с ней разговаривали.

Диана Борн стряхнула пепел мимо пепельницы.

— Не тогда, когда мы говорили о Карен. И не тогда, когда мы говорили о Майлзе. Припоминаешь, Диана?

Диана Борн подняла покрасневшие глаза. Они глядели на нас со злобой.

— А тогда, когда мы говорили об Уэсли Доу.

Диана Борн прочистила горло:

— Убирайтесь вон из моего дома.

Энджи улыбнулась:

— Уэсли Доу, который убил свою младшую сестру. Который…

— Он не убивал ее, — сказала она. — Уясните это себе. Уэсли там и близко не было. Но обвинили в этом его. Он был…

— Это ведь он, да? — Энджи улыбнулась еще шире. — Это ведь его вы прикрываете. И блондин на болоте — это тоже он. Уэсли Доу.

Она молча смотрела на дым сигареты.

— Почему он решил уничтожить Карен?

Она покачала головой:

— Имя вы узнали, мистер Кензи. Больше я вам ничего не скажу. Но и он уже знает, кто вы такой. — Она обернула ко мне безжизненный взгляд своих бесцветных глаз. — И ты ему не нравишься, Патрик. Он считает, что ты лезешь не в свое дело. Он считает, что тебе следовало остановиться, когда было доказано, что Карен покончила с собой. — Она протянула руку: — Кассету.

— Нет.

Она уронила руку.

— Я сказала вам все, что вы хотели знать.

— Я вытянула это из вас клещами, — сказала Энджи. — А это не одно и то же.

Я сказал:

— Вы же знаток человеческих душ, доктор. Вот и разберитесь в себе. Что для вас важнее — репутация или карьера?

— Не понимаю…

— Выбирайте, — резко сказал я.

Она стиснула челюсти и прошипела, не разжимая зубов:

— Репутация.

Я кивнул:

— Ну, пусть будет репутация.

Она чуть расслабилась. Глубоко затянулась и непонимающе уставилась на меня:

— В чем уловка?

— Карьере вашей конец.

— Не в ваших силах положить конец моей карьере.

— А я и не собираюсь этого делать. Вы все сделаете сами.

Она засмеялась, но ее смех звучал нервно.

— Не переоценивайте себя, мистер Кензи. У меня нет намерения…

— Завтра вы закроете свой кабинет, — сказал я, — перенаправите пациентов другим докторам и больше никогда не будете практиковать в этом штате.

— Ха! — хмыкнула она — слишком громко и слишком нервно.

— Поступите так, доктор, и сохраните свою репутацию. Может, будете книжки писать или вести какое-нибудь ток-шоу. Но один на один с пациентом вы больше никогда работать не будете.

— Или? — спросила она.

Я поднял вверх видеокассету:

— Или все ваши коллеги и друзья получат по копии.

Мы пошли к выходу, оставив ее сидеть за столом. Перед самой дверью Энджи сказала:

— Передайте Уэсли, что мы его найдем.

— Он уже знает, — ответила она. — Он уже знает.

20

Ближе к вечеру, когда я отправился в кафе в Бэк-Бей на встречу с Ванессой Мур, на прогретой за день улице заморосил мелкий дождь. Встречу назначила она, желая обсудить со мной дело Тони Траверны. Ванесса была адвокатом Тони Т.; мы познакомились с ней, когда Тони в первый раз сбежал из-под залога. Я проходил по делу свидетелем обвинения. Во время перекрестного допроса Ванесса вела себя как на любовном свидании, набрасываясь на меня изголодавшейся кошкой и выпуская когти.

Наверное, я мог бы отказаться от приглашения, но после памятного ужина у Дианы Борн минула неделя, а нам не только не удалось сдвинуть дело с мертвой точки, но даже, пожалуй, пришлось отступить. Уэсли Доу не существовало. Его данных не было ни в переписи населения, ни в базе данных автоинспекции. Кредитной карты на его имя тоже не имелось. У него не было банковского счета ни в Бостоне, ни в штате Массачусетс. Энджи навела справки и с разочарованием убедилась, что человека с такой фамилией нет также в штатах Нью-Гемпшир, Мэн и Вермонт.

Мы нанесли еще один визит в кабинет Дианы Борн, но, судя по всему, она послушалась нашего совета. Кабинет был закрыт. Ее таунхаус тоже пустовал. Поверхностный обыск показал, что одежды она взяла с собой примерно на неделю, чтобы не отдавать ее в стирку или не покупать новой.

Чета Доу уехала на рыбалку. Это я выяснил, прикинувшись пациентом. Мне объяснили, что доктор с супругой отбыли в летний домик в Кейп-Бретоне, в канадской провинции Новая Шотландия.

Помощи Энджи мы лишились после того, как «Сэллис & Солк» в составе группы телохранителей направили ее приглядывать за южноафриканским торговцем бриллиантами — довольно скользким типом, который занимался тем, чем обычно и занимаются все скользкие торговцы бриллиантами, приезжая в нашу маленькую деревушку.

Бубба вернулся к своему привычному образу жизни, который ведет всегда, если не отвлекается на поездки за границу с целью скупки предметов, с помощью которых можно взорвать все Восточное побережье.

Я не знал, что еще предпринять, когда шел на встречу с Ванессой. Она сидела на террасе кафе под зонтиком с надписью «Чинзано». Капли дождя, падая на брусчатку, брызгами оседали у нее на щиколотках, хотя чугунный стол и сама Ванесса оставались для него в недосягаемости.

— Привет. — Я наклонился чмокнуть ее в щеку. Она легонько коснулась ладонью моего ребра.

— Привет. — Она смотрела, как я усаживаюсь, и в глазах ее плясали веселые чертики азарта. Казалось, она понимает, что этот мир принадлежит ей и только от нее зависит, что из него стоит взять, а что не имеет никакого интереса.

— Как дела?

— Дела хорошо, Патрик. Ты промок. — Она приложила к ладони салфетку.

Я закатил глаза и воздел руку к небесам. Пока я шел от машины, дождь внезапно усилился, хлынув из единственной тучки, плывшей в ясном небе.

— Да я не против, — сказала она. — Привлекательного мужчину чуть мокрая рубашка только красит.

Я усмехнулся. Ванесса умела гнуть свою линию, не обращая внимания на то, просек ты ее игру или нет. Спорить с ней — все равно что спорить с несущимся на тебя поездом.

Еще несколько месяцев назад мы с ней договорились, что с сексом между нами покончено, но сегодня мне показалось, что Ванесса передумала. А когда Ванесса передумывала, всему миру не оставалось ничего другого, кроме как подстроиться под нее.

Или дело было в этом, или она решила меня раскрутить и заставить бить землю копытом, а потом бросить ни с чем; я подозревал, что подобные забавы вставляют ее круче, чем любой секс. С такими, как она, никогда не знаешь наверняка. И я уже давно уяснил, что, играя с ней, единственный способ не остаться в дураках — это вообще отказаться от игры.

— Ну ладно, — сказал я. — С чего ты взяла, что я могу помочь тебе с Тони Т.?

Она протянула пальцы за ломтиком ананаса, закинула его в рот, прожевала и только потом сказала:

— Я пытаюсь подвести его под ограниченную дееспособность.

— Чего-чего? — переспросил я. — «Ваша честь, мой клиент идиот, и я прошу вас отпустить его»?

Она провела кончиком языка по верхним зубам.

— Нет, Патрик. Нет. Скорее нечто вроде: «Ваша честь, мой клиент считает, что его жизни угрожает русская мафия, и его действия были продиктованы страхом».

— Русская мафия?

Она кивнула.

Я засмеялся.

Она нет.

— Патрик, он действительно очень их боится.

— Почему?

— В последний раз он вскрыл не тот сейф.

— Принадлежащий члену русской мафии?

Она кивнула.

Я попытался представить себе логику ее защиты:

— То есть он был настолько напуган, что свалил из города и дернул в Мэн?

Еще один кивок.

— Этим можно объяснить, почему он скрылся из-под залога, — сказал я. — А с остальными обвинениями как?

— Главное — фундамент защиты. Мне надо добиться от суда, чтобы обвинение в незаконном перемещении после внесения залога было снято. На этом основании можно будет строить все здание. Понимаешь, он пересек границу штата, а это федеральное преступление. Если я избавлюсь от этого обвинения, уж с законами штата как-нибудь разберусь.

— И от меня ты хочешь, чтобы я…

Она смахнула с виска капельки влаги и усмехнулась жесткой усмешкой. Наклонилась над столом и проговорила:

— Видишь ли, Патрик. На свете есть масса вещей, которые я хотела бы получить от тебя. Но в деле Энтони Траверны мне нужно только одно: чтобы ты подтвердил под присягой, что Тони боялся русской мафии.

— Мне он об этом не говорил.

— Но, может, ты вспомнишь, каким напуганным он выглядел, пока ты вез его из Мэна?

Она подцепила вилкой виноградину и высосала из ягоды сок.

Одета она этим вечером была просто: черная юбка, темно-вишневого цвета майка, черные сандалии. Свои длинные каштановые волосы она затянула в хвост, а контактным линзам предпочла очки с тончайшими стеклами и красной оправой. Но даже при всем этом исходившая от нее чувственная энергия могла раскатать меня в блин, не успей я обзавестись прочным иммунитетом.

— Ванесса, — сказал я.

Она проткнула вилкой еще одну виноградину, поставила локоть на стол и взглянула на меня поверх ягоды, парившей в дюйме от ее губ:

— Да?

— Ты же знаешь, что окружной прокурор мне позвонит.

— Ну, вообще, побег из-под залога — федеральное преступление, так что тебе позвонят из офиса генерального прокурора штата.

— Да не важно. Главное, что позвонят.

— Да.

— А ты постараешься добиться того, чего тебе надо, на перекрестном допросе.

— Снова в точку.

— Так зачем тогда тебе понадобилось со мной сегодня встречаться?

Она задумчиво посмотрела на виноградину, но так и не съела ее.

— А если бы я сказала тебе, что Тони напуган? То есть действительно, до ужаса напуган. И что я верю его словам, что за его голову мафия назначила награду?

— Я ответил бы тебе, что ты должна наложить арест на его имущество и заняться другими делами.

Она улыбнулась:

— Какой ты бессердечный, Патрик. Но, знаешь, он и вправду перепуган.

— Знаю. Но еще я знаю, что только ради этого ты не стала бы меня дергать.

— Намек поняла. — Она потянулась губами к вилке, и виноградина исчезла с нее. Ванесса прожевала ягоду, проглотила ее и отпила минеральной воды. — Кстати, Кларенс по тебе соскучился.

Кларенсом звали собаку Ванессы — шоколадного лабрадора, которого она, поддавшись внезапному порыву, купила полгода назад, но, насколько я мог судить, так и не удосужилась выяснить, как его воспитывать. Скажешь ему: «Кларенс, сидеть!» — и пес тут же убежит. Скажешь: «Ко мне!» — и он насрет на ковер. При этом в Кларенсе была бездна обаяния, секрет которого, возможно, объяснялся переполнявшей его щенячьей невинностью и услужливостью, светившейся в его глазах, даже когда он справлял малую нужду тебе на ногу.

— И как он? — спросил я. — По-прежнему гадит в доме?

Ванесса вытянула большой и указательный пальцы, оставив между ними крохотный просвет:

— Ну, еще чуть-чуть, и…

— Сколько пар твоей обуви успел сожрать?

Она покачала головой:

— Обувь я убираю. К тому же он сейчас больше интересуется бельем. На прошлой неделе выблевал бюстгальтер, которого я обыскалась.

— Но он хотя бы его вернул.

Она улыбнулась и ткнула вилкой в еще одну виноградину.

— Помнишь то утро на Бермудах, когда нас разбудил дождь?

Я кивнул.

— Лило как из ведра. Дождь просто стеной. Окна так заливало, что из нашей комнаты даже моря не было видно.

Я снова кивнул, желая поскорее покончить с этой темой:

— Мы весь день провели в постели, пили вино и мяли простыни.

— Чуть не порвали их на лоскуты, — сказала она. — И кресло сломали.

— Потом мне прислали счет, — сказал я. — Я помню, Ванесса.

Она отрезала маленький ломтик арбуза и отправила в рот.

— Сейчас тоже дождь идет.

Я взглянул на золотисто блестевшие под солнцем лужицы на тротуаре, похожие на слезинки.

— Скоро кончится, — сказал я.

Она издала сухой смешок, отпила еще немного минералки и поднялась:

— Пойду попудрить носик. А ты пока напряги память, Патрик. Вспомни бутылку шардоне. У меня дома как раз припасена парочка.

Она направилась в ресторан. Я старался не смотреть на нее, потому что знал: достаточно одного взгляда на ее обнаженные руки и ноги, и мне слишком ярко представится, что именно скрывается под ее одеждой. В памяти всплывет картина того, как она, откинувшись на белых простынях, выливает на свое голое тело полбутылки сухого вина и спрашивает, не желаю ли я выпить.

И все-таки я невольно следил за ней глазами, пока вид мне не загородил мужчина, появившийся в патио из зала ресторана. Он подошел ко мне и схватился за спинку стула Ванессы.

Он был высоким и стройным, со светло-каштановыми волосами. Рассеянно улыбнувшись, он приподнял стул, явно собираясь унести его с собой в ресторан.

— Что вы делаете? — спросил я.

— Хочу взять лишний стул, — ответил он.

Я осмотрелся. В патио стояло с дюжину свободных стульев. Еще пара десятков имелась в самом ресторане.

— Здесь занято, — сказал я.

Мужчина уставился на стул:

— Занято? Это место занято?

— Занято, — подтвердил я.

Одет он был весьма изысканно. Белые льняные брюки, мокасины от Гуччи, черный кашемировый жилет поверх белой футболки. Часы фирмы «Мовадо». Кисти человека, ни одного дня в жизни не занимавшегося ручным трудом.

— Вы уверены? — спросил он, не отрывая взгляда от стула. — А мне казалось, это место свободно.

— Оно занято. Видите? Вот тарелка. Так что место занято. Вы уж мне поверьте.

Он посмотрел на меня. В его глазах полыхнул лихорадочный огонь.

— Так я его забираю? Вы не против?

Я встал:

— Нет, вы его не забираете. Место занято.

Мужчина обвел рукой патио:

— Здесь полно стульев. Выбирайте любой. А я заберу этот. Она ничего не заметит.

— Вот вы и выбирайте любой, — сказал я.

— Я хочу этот. — Он говорил спокойно и уверенно, словно увещевал непослушного ребенка. — И возьму его. Хорошо?

Я шагнул к нему:

— Нет, не возьмете. Этот стул занят.

— А я уверен, что нет, — мягко произнес он.

— Вы ошиблись.

Он еще раз посмотрел на стул:

— Это вы так думаете.

Он поднял руку, примирительно улыбнулся и пошел назад, в ресторан, откуда уже появилась Ванесса.

Она оглянулась через плечо:

— Приятель?

— Нет.

Она заметила, что на ее стул попали капли дождя:

— С чего это мой стул намок?

— Долго рассказывать.

Она с любопытством покосилась на меня, отставила стул в сторону, взяла у ближайшего столика другой и уселась.

Глядя поверх голов посетителей, я видел, как мужчина сел возле барной стойки. При виде тащившей стул Ванессы он улыбнулся мне, словно говоря: «Кажется, я был прав», — и отвернулся.

Дождь пошел сильнее, и в ресторане набилось много народу. Когда я в следующий раз попытался отыскать мужчину взглядом, оказалось, что он уже исчез.

Мы с Ванессой так и остались сидеть снаружи, попивая минеральную воду. Она клевала виноград. Долетавшие с улицы капли дождя немного намочили мне спину.

После ее возвращения из туалета мы повели самый безобидный разговор. Обсуждали страхи Тони Т., похожего на хорька помощника окружного прокурора из Миддлсекса — про него болтали, что в портфеле он носит шарики от моли и аккуратно сложенное женское белье, — и неудобства жизни в якобы спортивном городе, не сумевшем удержать ни бейсболиста Мо Вона, ни футболиста Кёртиса Мартина.

Но сквозь бесстрастные интонации беседы обо всем и ни о чем без конца прорывались ноты нашего взаимного влечения, отголоски того давнего дождя на Бермудах и наши хриплые голоса. Я почти явственно ощущал запах винограда на ее коже.

— Итак, — после особенно долгой паузы произнесла Ванесса. — Шардоне и я или?..

Меня распирало от желания, но я живо представил себе, что будет потом: как я опустошенный спускаюсь по ступенькам ее лестницы и иду к машине, а в ушах у меня затихают отзвуки нашей бесплодной страсти.

— Не сегодня, — сказал я.

— Предложение действительно ограниченное время.

— Я понимаю.

Она вздохнула и через плечо протянула подошедшей к нам официантке кредитную карточку.

— Никак девушку завел, а, Патрик? — спросила она, когда официантка удалилась.

Я промолчал.

— Приличную скромную и покладистую женщину, от которой не придется ждать неприятностей? Она и готовит, и стирает, и смеется твоим шуткам, и налево не ходит?

— Ну да, — сказал я. — Так и есть.

— А-а. — Ванесса кивнула.

Вернулась официантка с кредиткой и счетом. Ванесса вздохнула, взяла себе счет и отдала официантке копию, жестом отпуская ее.

— Вот что мне интересно, Патрик.

Я поборол в себе желание отодвинуться подальше от Ванессы и исходившей от нее волны сексуального влечения.

— Ну, просвети.

— А эта твоя новая девушка… Как она в постели? Изобретательна или не очень?

— Ванесса…

— Да?

— Нет у меня никого. Просто меня не интересует…

Она ткнула пальцем себя в грудь:

— Кто, я?

Я кивнул.

— В самом деле? — Она подставила руку под дождь, подержала несколько секунд, а затем закинула голову назад и провела намокшими пальцами по горлу. — Скажи это вслух.

— Я только что это и сказал.

— Всю фразу целиком. — Она опустила голову и уставилась на меня.

Я поерзал на стуле. Дорого я дал бы, чтобы не попадать в эту ситуацию. Но я в нее уже попал, а потому сказал ровным бесцветным голосом:

— Ты меня не интересуешь, Ванесса.

Чужое одиночество может больно ранить, особенно когда ты к нему не готов.

Лицо Ванессы как будто пошло трещинами. Перед глазами у меня встала картина: холодная пустота ухоженной квартиры; ее тоска, когда в три часа ночи она сидит одна в столовой, перед грудой юридических книг и документов, с карандашом в руке, а со стен призраками непрожитой жизни на нее глядят фотографии гораздо более юной Ванессы.

В этот миг черты ее заострились. От красоты не осталось и следа. Она выглядела так, словно тяжелыми каплями дождя ее прибило к земле.

— Пошел ты в жопу, Патрик, — сказала она, улыбнувшись. Но я видел, что уголки ее губ дрожат. — Понял?

— Понял, — сказал я.

— Просто… — Она встала, крепко сжав в кулаке ремешок сумочки. — Просто… Пошел в жопу.

Она вышла из ресторана, а я остался сидеть, развернувшись на стуле в ее сторону и глядя, как она бредет по улице, не обращая внимания на моросящий дождь. Сумка покачивалась у нее в руке в такт шагам.

Почему, подумал я, все всегда получается так погано?

У меня зазвонил мобильник. Я вытащил его из кармана рубашки и обтер с поверхности влагу. Ванесса за это время успела раствориться в толпе.

— Алло.

— Здравствуйте, — произнес мужской голос. — Полагаю, теперь стул свободен?

21

Я развернулся и оглядел ресторан в поисках мужчины со светло-каштановыми волосами. Ни за одним из столиков его не было. Не было его и за стойкой бара, насколько я мог видеть.

— Кто это? — спросил я.

— Какое драматичное расставание, Патрик. В какой-то момент мне даже показалось, что она плеснет минералкой тебе в лицо.

Он знал, как меня зовут.

Я снова развернулся на стуле, высматривая его на тротуаре. В поле моего зрения не было никого с мобильником в руках.

— Ты прав, — сказал я. — Стул освободился. Можешь забирать.

Он говорил все тем же мягким и монотонным голосом, который я слышал, когда он пытался в первый раз взять стул:

— У этой адвокатши потрясающие губы. Потрясающие. И не похоже, что они накачаны ботоксом. А ты как думаешь?

— Ага, — сказал я, изучая взглядом противоположную сторону тротуара. — Хорошие губы. Приходи за стулом.

— И она умоляет тебя, Патрик. Она умоляет тебя. Она умоляет, чтобы ты засунул свой член промеж этих губ, а ты отказываешься. Ты что, голубой?

— Так и есть, — сказал я. — Если тебе это не нравится, можешь подойти и вломить мне по полной. И стул пригодится.

Сквозь завесу дождя я пытался разглядеть окна зданий на той стороне улицы.

— И по счету она заплатила, — сказал он все тем же вкрадчивым голосом, похожим на шепот в темной комнате. — Она заплатила по счету, она хотела у тебя отсосать, она выглядит на шесть-семь миллионов долларов… Сиськи у нее, конечно, фальшивые, но качественные… К тому же никто не идеален. А ты все равно отказался. Снимаю шляпу, приятель. Я б так не смог.

Ко мне приближался шагавший под дождем уверенной, расслабленной походкой мужчина в бейсболке. Над головой он держал зонт, а к уху прижимал мобильник.

— Как я думаю, — произнес он, — она из голосистых. Много «О боже!» и «Глубже, глубже!».

Я промолчал. Мужчина в бейсболке находился еще слишком далеко от меня, чтобы я мог разглядеть его лицо, но направлялся он ко мне.

— Могу я быть с тобой откровенным, Патрик? Такие телки на дороге не валяются, и если бы я был на твоем месте — а я не на твоем месте, и понимаю это, но если бы я был на твоем месте, — то я бы счел своим священным долгом поехать с ней в ее квартиру в Эксетере и, скажу честно, Патрик, я бы дрючил ее, пока у нее по бедрам кровь бы не потекла.

У меня по спине пробежал холодок, и причиной его был вовсе не дождь.

— Да неужели? — сказал я.

Мужчина в бейсболке был уже достаточно близко, и я видел, что губы у него шевелятся.

Мой собеседник умолк, но с того конца провода до меня доносились рев мотора грузовика, переключавшего передачи, и стук дождевых капель по капоту.

— …Но ничего у нас не выйдет, Мелвин, если ты половину моего бабла крутишь на офшорах. — Мужчина в бейсболке прошел мимо меня, и я убедился, что он как минимум вдвое старше того человека, который подходил к нашему столику в патио.

Я встал и осмотрел улицу до самого конца.

— Патрик, — раздался голос в телефонной трубке.

— Да?

— Очень скоро твоя жизнь станет… — Он сделал паузу, во время которой я слышал только звук его дыхания.

— И какой же станет моя жизнь? — спросил я.

Он причмокнул губами:

— Интересной.

И он бросил трубку.

Я перепрыгнул через чугунную ограду, отделявшую патио от тротуара. За те мгновения, что я стоял, пропуская спешащих мимо прохожих, задевавших меня плечами, дождь успел намочить мне голову и плечи. Вскоре я понял, что толку от стояния не будет. Этот парень мог быть где угодно. Он мог звонить из соседнего округа. Поблизости не было ничего похожего на грузовик, переключавший передачи, иначе я бы его увидел или услышал.

Однако он не мог удалиться на слишком большое расстояние — ведь он позвонил мне ровно через минуту после того, как ушла Ванесса.

Так что нет, он был не в соседнем округе. Он был здесь, в Бэк-Бей. Но где именно в Бэк-Бей, я не знал.

Я пошел вперед, внимательно оглядывая улицу. Потом набрал номер Ванессы. Она ответила, и я сказал:

— Не бросай трубку.

— Хорошо.

Она бросила трубку.

Я стиснул зубы и нажал повтор набора номера.

— Ванесса, пожалуйста, выслушай меня. Тебе грозит опасность.

— Что?

— Помнишь парня в патио, которого ты приняла за моего приятеля?

— Да… — медленно произнесла она, и я услышал, как затявкал Кларенс.

— Он позвонил мне, как только ты ушла. Ванесса, я видел его впервые в жизни, но он знал, как меня зовут, знал, кем ты работаешь, и дал ясно понять, что знает, где ты живешь.

Она холодно хмыкнула:

— Попробую угадать. Ты мечтаешь приехать, чтобы меня защитить. Господи, Патрик, брось эти игры. Если хочешь со мной переспать, раньше надо было думать.

— Нет, Ванесса. Я хочу, чтобы ты на какое-то время перебралась в отель. Немедленно. Счет можешь прислать мне в офис.

Ее усмешка перешла в жестокий смех.

— Потому что какой-то придурок знает, где я живу?

— Этот парень не простой придурок.

Я повернул на Херефорд и двинулся в сторону Коммонуэлс-авеню. Дождь утихал, зато сгустился туман, превратив воздух в теплый луковый суп.

— Патрик, я практикующий адвокат. Подожди секунду. Кларенс, сидеть! Сидеть, я сказала! Извини. На чем я остановилась? Ах да. Знаешь, сколько бандитов, мелких социопатов и прочих отморозков грозились меня убить, если мне не удавалось их отмазать? Так что не смеши меня.

— Здесь совсем другое дело.

— Если верить моему знакомому вертухаю из Сидер-Джанкшн, мой бывший подзащитный Карл Крофт, который сейчас мотает срок за изнасилование и предумышленное убийство, составил целый черный список — выцарапал на стене камеры. И до того как…

— Ванесса.

— И до того, как они его закрасили, Патрик, и поместили Карла под круглосуточное наблюдение, мой приятель-охранник этот список прочитал. И сказал, что мое имя шло в нем первым пунктом. Даже перед бывшей женой Карла, которую он уже пытался убить. Пилой.

Я смахнул с ресниц скопившуюся влагу. Зря я не надел кепку.

— Ванесса, просто выслушай меня. Я думаю, что это…

— Патрик, я живу в доме с круглосуточной охраной и двумя швейцарами. Ты сам знаешь, чего стоит попасть внутрь. У меня шесть замков на входной двери. Даже если ты сумеешь добраться до моих окон на четырнадцатом этаже, в квартиру тебе не проникнуть. У меня есть перцовый баллончик, Патрик. У меня есть тазер. А если и это не поможет, у меня есть пистолет. Полностью заряженный. Я всегда держу его под рукой.

— Слушай. Парень, которого на прошлой неделе нашли в клюквенном болоте с отрезанным языком и кистями рук, был…

Она повысила голос:

— А если кто-нибудь преодолеет все эти преграды, черт с ним, я в его полном распоряжении. Значит, он это заслужил.

— Понимаю, но…

— Пока, милый. Удачи с придурком.

Она нажала отбой. Я сжал телефон в руке и пошел по Коммонуэлс-авеню, середину которой занимал гигантский сквер протяженностью около мили, засаженный зеленой травой и черными деревьями, заставленный скамейками и высокими статуями.

Уоррен Мартенс говорил, что приятель Майлза Ловелла одевался богато, но нарочито небрежно. Он производил впечатление человека или обладающего властью, или, по крайней мере, стремящегося к власти.

Довольно точная характеристика парня из патио.

Уэсли Доу, предположил я. Мог этот человек оказаться Уэсли? Уэсли был блондином, но рост и сложение соответствовали имеющемуся у меня описанию, а купить краску для волос легче легкого.

Машину я оставил в четырех кварталах от Коммонуэлс. Дождь уже не лил, а еле моросил, но туман только сгустился. Кто бы ни был этот парень, он явно решил вывести меня из равновесия. Он намеренно дал мне понять, что знает, кто я, а я понятия не имел, кто он такой, что делало меня уязвимым, а его, наоборот, окружало ореолом всемогущества.

Но меня и раньше многие пытались вывести из равновесия, в том числе настоящие профи — мафиози, копы, бандиты, а как-то раз даже парочка серийных убийц. Так что те деньки, когда от анонимного голоса по телефону у меня дрожали поджилки, а во рту пересыхало от страха, давно миновали. Но тем не менее я ломал себе голову над тем, что все это значит, и, не исключено, именно это и было его целью.

Зазвонил мобильник. Я остановился под кроной дерева. Телефон прозвонил во второй раз. Поджилки не тряслись. Во рту не пересохло. Может, пульс чуть ускорился. Не дослушав третий звонок, я ответил:

— Алло.

— Здорово. Ты где?

Энджи. Мой пульс вернулся к норме.

— На Коммонуэлс. Иду к машине. А ты?

— Перед Ювелирной галереей.

— Развлекаешься со своим торговцем бриллиантами?

— О да. Он просто очаровашка. Если не клеится ко мне, то рассказывает своим телохранителям расистские анекдоты.

— Везет же некоторым девушкам.

— Ага. Решила проверить, как ты там. Хотела что-то сказать, но уже забыла что.

— Спасибо за заботу.

— Прямо на языке вертится… Ладно, не важно. Слушай, он выходит. Вспомню, перезвоню.

— Хорошо.

— Пока. Конец связи.

Она положила трубку.

Я вышел из-под дерева и успел сделать аж четыре шага, когда Энджи перезвонила, — вспомнила, значит.

— Осенило? — спросил я.

— Привет, Патрик, — раздался в трубке голос незнакомца со светло-каштановыми волосами. — Как тебе дождичек?

У меня в груди образовалось дополнительное сердце, немедленно начавшее колотиться.

— Прелесть. А тебе как?

— Лично мне всегда нравился дождь. Позволь спросить: это ты со своим напарником разговаривал?

Я стоял под большим деревом на южной стороне сквера. С севера он меня увидеть не мог никак. Значит, он находился либо восточнее, либо западнее, либо южнее.

— У меня нет напарника, Уэсли. — Я бросил взгляд в южном направлении. На тротуаре было безлюдно, если не считать одну-единственную молодую женщину, которую тащили за собой три здоровенные собаки.

— Ха! — воскликнул он. — Ты все на лету схватываешь, Патрик. Молодец. Или просто наугад ляпнул?

Я повернулся на восток и осмотрел Кларендон-стрит. Перед светофором застыли машины. Ни одного человека с мобильником.

— Понемногу и того и другого, Уэсли.

— Ну, я тобой очень горжусь, Патрик.

Я медленно развернулся направо и сквозь густую пелену тумана увидел его.

Он стоял на юго-восточном углу Дартмут и Коммонуэлс. На нем был прозрачный дождевик с капюшоном. Когда наши взгляды встретились, он широко улыбнулся и помахал мне рукой.

— Теперь ты меня видишь, — сказал он.

Я шагнул с тротуара. Машины, только что стоявшие перед светофором на Дартмут, стремительно понеслись мимо меня. «Фольксваген карманн-гиа» издал пронзительный гудок и судорожно дернулся вправо, чуть не зацепив меня.

— У-у-у, — сказал Уэсли. — Еще бы чуть-чуть… Осторожно, Патрик. Осторожно.

Я шел по самой обочине, двигаясь в сторону Дартмут, не сводя глаз с Уэсли, который неторопливо отступал назад.

— Знавал я когда-то одного парня, которого сбила машина, — сказал Уэсли и скрылся за углом.

Я прибавил ходу и вышел на Дартмут-стрит. По дороге, шурша шинами по влажному асфальту, неслись машины. Уэсли стоял у начала аллеи, расположенной параллельно Коммонуэлс-авеню и протянувшейся на целую милю на запад от Бостонского городского парка до парка Бэк-Бей-Фенс.

— Этот мой знакомый… Он споткнулся, а когда поднимался, машина ударила его бампером по голове. Превратила его мозги в яичный салат.

Светофор переключился на желтый, но восемь машин восприняли это как повод поддать газу и рвануть через перекресток.

Уэсли снова помахал мне рукой и скрылся в аллее.

— Всегда будь осторожен, Патрик. Всегда.

Я побежал через дорогу, и в этот момент мне наперерез на Коммонуэлс вырулил «вольво». Сидевшая за рулем женщина покачала головой, и машина с ревом унеслась дальше вниз по улице.

Я достиг тротуара и направился к началу аллеи, на ходу говоря в телефон:

— Уэсли, дружище, ты еще здесь?

— Я тебе не дружище, — прошептал он.

— Но ты сам так сказал.

— Я соврал, Патрик.

Возле аллеи я поскользнулся на мощенной булыжником дорожке и врезался в переполненный мусорный контейнер. Из него вывалился вымокший бумажный пакет. На бортик контейнера вскочила растревоженная крыса, зыркнула вокруг и удрала по аллее. За ней тут же рванула сторожившая возле контейнера кошка. Примерно за шесть секунд они покрыли расстояние длиной с целый квартал. Кошка была здоровенная и злобная; такой же была и крыса. Я задумался, кто из них победит в этой гонке. Если бы мне предложили заключить пари, я, пожалуй, решил бы, что у крысы имеется небольшое преимущество.

— Ты никогда не играл в бешеное родео? — прошептал Уэсли.

— Это как?

Я посмотрел наверх, на пожарные лестницы, с которых капала вода. Никого.

— Бешеное родео, — прошептал Уэсли, — это такая игра. Поиграй как-нибудь с Ванессой Мур. Для начала нужно поставить женщину раком. Пока все понятно?

— А-а. — Я шел посередине аллеи, вглядываясь сквозь туман и морось в дверные проемы роскошных таунхаусов, маленьких гаражей и затемненные проходы между домами.

— Значит, ставишь ее раком, засовываешь свой член как можно глубже. Насколько глубоко ты можешь, Патрик?

— Я ирландец, Уэсли. Сам догадайся.

— Значит, не очень, — сказал он и глухо хохотнул.

Я вытянул шею, разглядывая деревянную обшивку части кирпичной стены в надежде заметить в зазорах между досками ноги прячущегося там человека.

— Короче, когда вы соединитесь, ты берешь и шепчешь ей на ухо имя другой женщины. И держишься, как на родео, пока она пытается тебя скинуть.

На крышах нескольких домов я увидел садики, но снизу увидеть, есть там кто-то или нет, было нельзя. К тому же пожарные лестницы заканчивались слишком высоко над землей, чтобы по ним забраться наверх.

— Как ты думаешь, Патрик, понравится тебе эта игра?

Я медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, обшаривая взглядом окрестности в попытке обнаружить что-нибудь, что выделялось бы на фоне пейзажа.

— Я задал тебе вопрос, Патрик. Тебе понравилась бы эта игра?

— Нет, Уэсли.

— Очень жаль. Ах да, вот еще что, Патрик…

— Что, Уэсли?

— Взгляни-ка еще раз на восток.

Я сделал пол-оборота направо и увидел его в конце аллеи. Его высокая фигура в тумане казалась полупрозрачной. К уху он прижимал телефон.

— Что скажешь? — спросил он. — Давай сыграем?

Я сорвался с места. Он сделал то же одновременно со мной. Я слышал, как стучат его ноги по мокрому бетону. Мгновением позже он разорвал соединение.

Когда я достиг противоположного конца аллеи, его и след простыл. На улице толпились туристы, посетители магазинов и старшеклассники. Я видел мужчин в длинных плащах и желтых дождевиках, вымокших до костей дорожных рабочих. Я видел поднимавшийся над канализационными решетками пар и скользившие сквозь него такси. Я увидел, как на парковке возле квартала Ньюбери навернулся пацан на роликовых коньках. Но Уэсли я не видел.

Только туман и дождь.

22

Наутро после моей встречи с Уэсли мне позвонил Бубба и сказал, чтобы через полчаса я был перед своим домом, потому что он за мной заедет.

— А куда мы собираемся?

— Повидать Стиви Замбуку.

Отступив на шаг от столика с телефоном, я глубоко вздохнул. Стиви Замбука? За каким чертом я ему понадобился? Я знать его не знал. И подозревал, что ему о моем существовании известно ненамного больше. И лично меня подобное положение вещей вполне устраивало.

— Зачем?

— Не знаю. Он мне позвонил и попросил, чтобы я к нему приехал. С тобой.

— Похоже, я пользуюсь популярностью.

— Можно и так сказать. Ты пользуешься популярностью. — И Бубба положил трубку.

Я прошел обратно на кухню и сел за стол пить свой утренний кофе, стараясь дышать ровно, чтобы избежать приступа паники.

Да, я боялся Стиви Замбуку. Но в этом не было ничего удивительного. Большинство людей боялись Стиви Замбуку.

Стиви Замбука по кличке Зубочистка возглавлял банду, державшую Восточный Бостон и Ревир, которая помимо всего прочего контролировала существенную долю игорного бизнеса, проституции, торговли наркотиками и крадеными автомобилями Северного берега. Стиви прозвали Зубочисткой не потому, что он постоянно ковырялся в зубах, и не потому, что он был тощий, и не потому, что он мог вскрыть любой замок зубочисткой, а потому, что всем своим жертвам он предоставлял право выбора, как именно они предпочитают умереть, — типа того, как человеку предлагают вытянуть короткую или длинную зубочистку. Стиви входил в комнату, где его подручные держали пленника привязанным к стулу, и клал перед ним топор и ножовку. Что тебе больше нравится? Топор или ножовка? Нож или меч? Удавка или молоток? Если жертва затруднялась с выбором или просто слишком долго колебалась, Стиви, по слухам, использовал дрель — свой любимый инструмент. Это была одна из причин, по которой в газетах Стиви иногда ошибочно называли Дрелью. Что дико злило еще одного мафиозо из Сомервила — Фрэнки Дифалько, который и сам претендовал на это прозвище, потому что славился огромным членом.

С полсекунды я раскидывал мозгами, может ли телохранитель Коди Фалька Леонард быть как-то связан с этим делом. В конце концов я догадывался, что он с Северного берега. Но, скорее всего, во мне говорила паника. Если Леонард обладал настолько большим влиянием, чтобы заставить Стиви Замбуку вызвать меня к себе, то вряд ли он нанялся бы к Коди Фальку Тут одно не клеилось с другим. Бубба вращался в мафиозных кругах, я — нет.

Так зачем же Стиви Замбуке захотелось меня видеть? Что я ему сделал? И могу ли я загладить свою вину? Желательно побыстрее. Быстрее быстрого. Лучше всего вчера.

Стиви Замбука жил в небольшом и довольно уродливом доме с полуэтажами, расположенном в тупике на вершине холма, вплотную подступавшего к шоссе № 1 и аэропорту Логан в Восточном Бостоне. Отсюда даже открывался вид на бухту, хотя я сомневался, что Стиви часто на нее любовался. Все, что могло заинтересовать Стиви, — это аэропорт. Половина доходов его бригады проистекала именно оттуда. Его слушались профсоюзы грузчиков и транспортников, а все добро, пропадавшее из багажных отделений, неизменно попадало в лапы к Стиви.

К дому примыкал бассейн; передний дворик окружал проволочный забор. Задний двор был ненамного больше. Через каждые десять футов стояли врытые в землю керосиновые фонари, в свете которых синеватый туман холодного летнего утра напоминал скорее об октябре, чем об августе.

— У него поздний субботний завтрак, — сказал Бубба, когда мы выбрались из его «хаммера» и шагали к дому. — Он его устраивает каждую неделю.

— Завтрак для мафиози, — сказал я. — Как мило.

— Коктейль «мимоза» очень даже ничего, — сказал Бубба. — Только держись подальше от канноли, а то весь день до вечера проведешь в обнимку с унитазом.

Дверь нам открыла девочка лет пятнадцати с водопадом черных волос, в которых мелькали ярко-оранжевые пряди. На ее лице застыло типичное для подростка злобно-презрительное и одновременно равнодушное выражение.

Она узнала Буббу, и ее бледные губы прорезала робкая улыбка.

— Мистер Роговски! Здрасте!

— Привет, Джозефина! Клевая прическа.

Она нервно коснулась своих волос:

— Оранжевый цвет? Вам нравится?

— Офигительно, — сказал Бубба.

Джозефина опустила взгляд на свои колени и переступила с ноги на ногу:

— Отец говорит, уродство.

— Не бери в голову, — сказал Бубба. — На то он и отец.

Джозефина машинально отделила прядку волос и прихватила ее губами, слегка покачиваясь с мыска на пятку, пока Бубба, широко улыбаясь, смотрел на нее.

Бубба как секс-символ. Теперь я могу сказать, что видел в этой жизни все.

— Отец дома? — спросил Бубба.

— У себя? — сказала Джозефина, словно спрашивала у Буббы разрешение.

— Мы сами его найдем. — Бубба чмокнул ее в щеку. — А мама как?

— Как всегда. Достала своими поучениями.

— На то она и мама, — сказал Бубба. — В пятнадцать лет жизнь не сахар, а?

Джозефина посмотрела на него, и на долю секунды я испугался, что она прямо сейчас прильнет к нему и вопьется в его толстые губы страстным поцелуем.

Вместо этого она, как балерина, развернулась на носках, бросила: «Мне пора» — и выбежала из комнаты.

— Странная она, — сказал Бубба.

— Она в тебя по уши влюблена.

— Заткнись.

— Точно тебе говорю, идиот. Или ты ослеп?

— Заткнись, а то урою.

— Ладно, — сказал я. — В таком случае проехали.

— То-то же, — сказал Бубба, пока мы пробирались сквозь толпу гостей на кухне.

— И все-таки она в тебя влюблена.

— Ты труп.

— Убьешь меня позже.

— Если после Стиви будет кого убивать.

— Ха-ха, — сказал я. — Обоссаться, как смешно.

Маленький дом был набит народом под завязку. Куда ни посмотри, увидишь или мафиозо, или его жену, или его ребенка. Мужчины, все как один, были одеты в мятые спортивные костюмы с лейблом «Чемпион», женщины — в нейлоновые черные лосины и кричащие желто-черные, пурпурно-черные или серебристо-белые блузки. Детишки щеголяли в цветах известных спортивных клубов — чем ярче, тем лучше. Одинаково пестрые и мешковатые одеяния повторяли друг друга — если на одном красовалась красная в черную полоску бейсболка «Цинциннати Бенгалс», то можно было не сомневаться, что на другом увидишь майку и штаны той же расцветки.

Обстановка дома отличалась редкостной безвкусицей. Белые мраморные ступени вели из кухни в гостиную, пол которой покрывал лохматый белого цвета в узкую перламутрово-серебристую полоску ковер такой толщины, что ноги утопали в нем по щиколотку. Диваны и кресла белой кожи соседствовали с кофейным и журнальными столиками и огромным сервантом с черной металлической отделкой. Нижняя половина стен была оклеена пластиком под камень, а верхняя — красными шелковыми обоями. В дальнем углу была устроена барная стойка — сплошные зеркала и 150-ваттные лампы, — в тон серванту выкрашенная в черный цвет. На стенах вперемежку с фотографиями Стиви и членов его семьи висели снимки знаменитых итальянцев — Джона Траволты в роли Тони Манеро, Аль Пачино в роли Майкла Корлеоне, Фрэнка Синатры, Дино, Софии Лорен, Винса Ломбарди и почему-то Элвиса. Наверное, Король благодаря своим черным волосам и сомнительной манере одеваться был принят в почетные макаронники, то есть причислен к разряду парней, которым можно доверить замочить кого надо и быть уверенным, что он не станет трепаться об этом на каждом углу. С таким чуваком не грех разделить хороший хот-дог.

Бубба пожал несколько рук, поцеловал несколько щек, но для разговоров не останавливался. Впрочем, желающих вступить с ним в беседу не наблюдалось. Даже в комнате, битком набитой домушниками, налетчиками, букмекерами и убийцами, Бубба излучал почти осязаемую ауру смертельной угрозы. Мужчины улыбались ему, но немного натянуто и нервно, а на лицах женщин, испытавших на себе все чудеса пластической хирургии, отражалось смешанное чувство страха и возбуждения.

Мы дошли до конца гостиной, и тут какая-то дама средних лет с пергидрольно-блондинистыми волосами и загаром, полученным в солярии, вскинула руки и прокричала:

— A-а! Бубба!

Бубба обнял ее, слегка приподняв над полом, и она припечатала его щеку поцелуем, почти столь же громким, как ее приветствие.

Он аккуратно опустил ее обратно на лохматый ковер и сказал:

— Мира, золото мое, как дела?

— Отлично, малыш!

Она отклонилась назад, подставила ладонь под приподнятый локоть и затянулась белой сигаретой — такой длинной, что, вздумай она неожиданно развернуться, ткнула бы ею в кого-нибудь на кухне. На ней была ярко-синяя блузка, такого же цвета брюки и синие босоножки на четырехдюймовой шпильке. Все ее лицо и тело могли служить живой иллюстрацией пика достижений современной медицины — за ушами виднелись чуть заметные следы подтяжки, задница кокетливо круглилась, кисти рук сияли кукольно-фарфоровой белизной, а налитым грудям позавидовала бы и восемнадцатилетняя красотка.

— Где ты пропадал? Джозефину видел?

Бубба ответил только на второй вопрос:

— Ну да. Она нас впустила. Отлично выглядит.

— Про это ты мне лучше не говори. Моя вечная головная боль, — сказала Мира и, выпустив струю дыма, засмеялась. — Стиви мечтает отправить ее в монастырь.

— Сестра Джозефина? — спросил Бубба, вскинув бровь.

Комнату огласил каркающий смех Миры:

— То еще зрелище, а? Ха!

Внезапно она перевела взгляд на меня, и в ее ярких глазах мелькнула подозрительность, заставив их потускнеть.

— Мира, — сказал Бубба, — это мой друг Патрик. У Стиви с ним какие-то дела.

Ее гладкая ладонь скользнула к моей.

— Мира Замбука. Рада знакомству, Пат.

Я ненавижу, когда меня называют «Пат», но сейчас промолчал.

— Взаимно, миссис Замбука, — сказал я.

Мира явно не испытывала никакого удовольствия оттого, что у нее в гостиной нарисовалась бледная ирландская рожа, но вежливо улыбнулась мне, словно говоря, что согласна терпеть мое присутствие, если я обещаю держаться подальше от фамильного серебра.

— Стиви в саду. Возится с грилем. — Она кивнула головой в сторону ведущих на задний двор стеклянных дверей, сквозь которые виднелись поднимавшиеся к небу струйки дыма. — Готовит сосиски из говядины со свининой. Наши гости их обожают.

Особенно на поздний завтрак, подумал я.

— Спасибо, милая, — сказал Бубба. — Кстати, выглядишь офигительно.

— Ой, да ладно тебе, — обрадовалась она. Отвернулась от нас и едва не подожгла шестнадцать фунтов пышной прически стоявшей рядом женщины, в последний миг успевшей отклониться.

Мы с Буббой протиснулись сквозь толпу гостей и выбрались наружу. Закрыли за собой дверь и принялись разгонять руками дым над грилем.

Вокруг него собрались исключительно мужчины. Из гигантского магнитофона, стоявшего на крыльце, разносился голос Спрингстина — еще одного почетного макаронника. Гости, отличавшиеся выдающейся толщиной, вовсю уплетали хот-доги и чизбургеры размером с добрый кирпич каждый, обильно посыпанные перцем, луком и прочими приправами.

Над грилем колдовал низенький мужик с угольно-черными волосами, уложенными в высокую прическу, добавлявшую дюйма три к его росту. На нем были джинсы, белые кроссовки и футболка с надписью на спине «Лучший в мире отец», поверх которой он надел фартук в красно-белую клетку. Он орудовал стальной лопаткой, переворачивая плотно уложенные сразу на две решетки колбаски, гамбургеры, маринованные куриные грудки, сосиски, красные и зеленые перцы, колечки лука и помешивая горку мелко нарубленного чеснока в гнезде из фольги.

— Эй, Чарли! — крикнул коротышка. — Тебе гамбургер дочерна обжарить?

— Чернее Майкла Джордана! — ответила ему гора сала.

Несколько мужчин засмеялись.

— Чернее некуда! — Коротышка кивнул, взял из пепельницы рядом с грилем сигару и зажал ее между зубами.

— Стиви! — позвал Бубба.

Тот обернулся и улыбнулся, не выпуская сигары изо рта.

— Здорово, Роговски! Эй, ребята, Поляк пришел!

Со всех сторон посыпались восклицания: «Бубба!», «Роговски!», «Братан!». Кое-кто из гостей хлопал Буббу по широкой спине, другие жали ему руку. На меня, следуя примеру Стиви, никто не обращал никакого внимания. Пока он не скажет, я для них не существую.

— Насчет того дельца на прошлой неделе, — обращаясь к Буббе, сказал Стиви Замбука. — Проблем не было?

— Не-а.

— Он там не особо выступал? Трудностей не возникло?

— Не-а, — повторил Бубба.

— Слыхал я, один хрен из Норфолка сильно на тебя обиделся.

— Я тоже слыхал, — ответил Бубба.

— Помощь не требуется?

— Нет, спасибо, — сказал Бубба.

— Уверен? А то я могу…

— Спасибо, — сказал Бубба. — У меня все схвачено.

Стиви Замбука поднял взгляд над грилем и улыбнулся Буббе:

— Роговски, ты никогда ни о чем не просишь. Многих это нервирует.

— А тебя, Стиви?

— Меня? — Он покачал головой. — Нет. Раньше только так и делали. И нынешним не грех бы поучиться. Мы с тобой, Роговски, — почти все, что осталось от старой школы. Хотя мы не такие уж и старые. А эти козлы… — Он посмотрел через плечо на сборище жирдяев. — Только и думают, как бы про них кино сняли или книжку написали.

Бубба безо всякого интереса посмотрел на компанию гостей:

— Я слышал, у Фредди все хреново.

Фредди Константин по прозвищу Толстяк возглавлял местную мафию. Поговаривали, что осталось ему недолго. И самый вероятный претендент на его место в настоящий момент стоял перед нами и жарил колбаски.

Стиви кивнул:

— Простату у него уже оттяпали и на помойку выбросили. В Бригхемской больнице. Говорят, теперь и до кишок добираются.

— Жаль, — сказал Бубба.

Стиви пожал плечами:

— С природой не поспоришь, так? Сначала живешь, потом умираешь. Люди поплачут, а потом пойдут обедать. — Стиви переложил на тарелку размером с гладиаторский щит пять гамбургеров, полдюжины хот-догов и немного курятины, поднял тарелку над плечом и сказал: — Забирайте, жиртресты сраные.

Бубба отклонился назад и засунул руки в карманы пальто. Один из толстяков забрал у Стиви тарелку и отнес ее к столику с приправами.

Стиви закрыл крышку гриля. Положил лопатку и глубоко затянулся сигарой.

— Бубба, иди пообщайся с парнями. Съешь чего-нибудь. А мы с твоим приятелем пойдем прогуляемся.

Бубба пожал плечами и не двинулся с места.

Стиви Замбука протянул руку:

— Кензи, так? Давай пройдемся.

Мы сошли с крыльца, пробрались между пустыми белыми столиками и выключенными дождевальными установками и спустились к садику, обложенному кирпичом и поросшему жухлыми одуванчиками и крокусами.

За садом располагался подвесной диван-качели. Здесь же стоял столб, к которому когда-то крепилась бельевая веревка. Стиви Замбука сел справа на диван и похлопал по сиденью рядом с собой.

— Садись, Кензи.

Я сел.

Стиви откинулся назад, глубоко затянулся сигарой, выдохнул дым, оторвал свои ноги от земли и на секунду застыл, будто завороженный видом своих белых кроссовок.

— Ты с Роговски с пеленок знаком, так?

— Ага, — сказал я.

— Он всегда был такой отмороженный?

Я видел, как Бубба, сойдя с крыльца, сооружает себе чизбургер.

— Он всегда играл по своим собственным правилам, — сказал я.

Стиви Замбука кивнул.

— Я много чего о нем слышал, — сказал он. — Лет с восьми или около того жил на улице… А ты и твои приятели таскали ему еду и все такое. А потом Морти Шварц, старый еврей букмекер, взял его к себе и растил, пока не помер.

Я кивнул.

— Говорят, ему не наплевать только на собак, внучку Винсента Патрисо, призрак Морти Шварца и на тебя.

Я увидел, как Бубба сел в стороне от остальных и ел свой бургер.

— Значит, правду говорят? — спросил Стиви Замбука.

— Наверное, — сказал я.

Он похлопал меня по колену:

— Помнишь Джека Рауса?

Джек Раус был главой ирландской мафии — до того, как несколько лет назад исчез.

— Конечно.

— Незадолго до того, как он исчез, он назначил награду за твою голову. И не только среди своих, Кензи. И знаешь, почему ты до сих пор жив?

Я покачал головой.

Стиви Замбука ткнул подбородком в сторону крыльца:

— Роговски. Он пришел в заведение, где капо играли в карты, и сказал, что, если с тобой что-нибудь случится, он пойдет по улицам и будет убивать каждого встретившегося по пути их бойца, пока его самого не убьют.

Бубба доел гамбургер и с бумажной тарелкой в руках отправился за добавкой. Мужчины у стола с приправами разошлись в стороны, оставив Буббу одного. Бубба всегда был один. Это был его выбор. И одновременно цена, которую он платил за то, что так отличался от прочих представителей своего вида.

— Вот это и есть верность, — сказал Стиви Замбука. — Я пытаюсь привить это качество своим людям, но ничего не получается. Они верны только до тех пор, пока я им плачу. Понимаешь? Верности научить нельзя. И привить ее нельзя. Это все равно что пытаться научить любви. Бессмысленное занятие. Или верность у тебя в сердце, или ее нет. Тебя ни разу не ловили, когда ты таскал ему еду?

— В смысле, родители?

— Ага.

— Конечно ловили.

— И пороли?

— О да, — сказал я. — И не один раз.

— Но ты все равно воровал еду с семейного стола, так?

— Ага, — сказал я.

— Почему?

Я пожал плечами:

— Да потому что. Мы же были мальчишки.

— Видишь, вот о том я и толкую. Это и есть верность. Это и есть любовь, Кензи. Любовь не впихнешь в душу силой, — сказал он, потянулся и вздохнул. — Но и из души не выдерешь.

Я подождал, чувствуя, что мы приближаемся к цели этой беседы.

— Не выдерешь, — повторил Стиви Замбука. Откинувшись на спинку дивана, он приобнял меня за плечи: — Работает на нас один парень. Что-то вроде частного подрядчика, сечешь? Он не член организации. Просто выполняет для нас кое-какие поручения. Пока все ясно?

— Вроде да.

— Так вот, этот парень, он для меня важен. Ты даже не представляешь насколько.

Он несколько раз пыхнул сигарой, так и не сняв руки с моих плеч, и умолк, оглядывая свой дворик.

— Ты мешаешь этому парню, — сказал он наконец. — Ты его раздражаешь. А это раздражает меня.

— Уэсли, — сказал я.

— Насрать, как его зовут. Ты знаешь, о ком я. И я тебе говорю: прекрати. Сейчас же. Если он захочет подойти и нассать тебе на голову, ты даже за полотенцем не потянешься. Скажешь «Спасибо» и будешь ждать, не пожелает ли он добавить.

— Этот парень, — сказал я, — разрушил жизнь…

— Завали пасть, — мягко произнес Стиви и сильнее сдавил мое плечо. — Срал я на тебя и на твои проблемы. Как я сказал, так и будет. Не лезь куда не надо. Ты остановишься, и это не просьба. Посмотри-ка получше на своего приятеля, Кензи.

Я посмотрел. Бубба сидел и жевал еще один гамбургер.

— Он приносит много пользы. Мне было бы жаль его потерять. Но если я услышу, что ты беспокоишь этого моего независимого подрядчика, наводишь справки, болтаешь о нем… Если я что-нибудь об этом услышу, твоего приятеля я замочу. Отпилю ему голову на хрен и пришлю тебе. А потом убью тебя, Кензи. — Он похлопал меня по плечу: — Усек?

— Усек, — сказал я.

Он убрал руку, пыхнул сигарой и наклонился вперед, упершись локтями в колени.

— Вот и отлично. Сейчас он доест свой бургер, и ты уберешь свою ирландскую жопу из моего дома. — Он встал и направился к крыльцу. — И не забудь вытереть ноги перед дверью. Мы уже затрахались чистить ковер в гостиной.

23

Бубба умеет читать и писать, но плохо. Грамоты ему хватает только на то, чтобы разбирать инструкции по применению оружия и другие похожие тексты, и то только в том случае, если рядом нарисована картинка. Он также способен прочитать в газете описание своих подвигов, но на ознакомление с короткой заметкой у него уходит не меньше получаса, и он постоянно спотыкается на труднопроизносимых словах. Он понятия не имеет о сложной динамике человеческих взаимоотношений, о политике знает настолько мало, что, например, в прошлом году мне пришлось объяснять ему разницу между палатой представителей и сенатом, и совершенно не интересуется текущими событиями: достаточно сказать, что из всей истории вокруг Моники Левински он запомнил только скандальный глагол.

Но он не дурак.

Те, кто принимал его за недоумка, как правило, плохо кончали. Многочисленные копы и прокуроры, как ни старались, смогли упечь его за решетку всего два раза, да и то за незаконное ношение оружия, — такая мелочь по сравнению с тем, в чем он действительно был замешан, что он воспринимал оба своих тюремных срока скорее как отпуск, чем как реальное наказание.

Бубба объездил весь земной шар. Он мог рассказать, в какой деревне каждой страны бывшего советского блока достать самую лучшую водку, в каком западноафриканском борделе самые чистые шлюхи, где в Лаосе продаются чизбургеры. На столах, которыми заставлен трехэтажный склад, служащий Буббе жилищем, он из палочек для мороженого по памяти собрал макеты некоторых городов, где ему довелось побывать. Однажды я сравнил его версию Бейрута с картой и обнаружил на ней улицу, которую проглядели картографы.

Но самая выдающаяся и самая пугающая особенность его интеллекта заключается в способности видеть людей насквозь, хотя со стороны может показаться, что он не обращает на них никакого внимания. Бубба за милю чует любого копа, работающего под прикрытием; по легкому дрожанию ресниц догадывается, когда ему врут; его дар просекать засады вошел в легенду — конкуренты давным-давно оставили попытки заманить его в ловушку, признав за ним право на свою долю пирога.

Бубба, как говорил мне Морти Шварц незадолго до своей смерти, сродни животному. В устах Морти эта оценка звучала комплиментом. Идеальные рефлексы, безотказное чутье, умение целиком концентрироваться на поставленной цели — и при этом полное отсутствие совести. Если Буббе и случалось испытывать чувство вины, то он вместе с родным языком оставил его в Польше, откуда уехал в пятилетнем возрасте.

— Ну, чего тебе Стиви сказал? — спросил Бубба, когда мы ехали через Меверик-сквер, направляясь к туннелю.

От меня требовалась предельная осторожность. Стоило Буббе заподозрить, что Стиви вознамерился шантажировать меня его безопасностью, и он замочил бы и самого Стиви, и половину его бригады. И плевать на последствия.

— Да ничего особенного.

Бубба кивнул:

— Просто вызвал тебя к себе, чтобы потрепаться?

— Что-то вроде того.

— Ну конечно, — сказал Бубба.

Я прочистил горло:

— Он сказал мне, что Уэсли Доу пользуется дипломатической неприкосновенностью. И чтобы я держался от него подальше.

Мы подъезжали к пункту оплаты дорожной пошлины перед туннелем Саммер, и Бубба опустил стекло машины.

— Какой интерес Стиви Замбуке защищать свихнувшегося яппи?

— Судя по всему, большой.

Бубба втиснул свой «хаммер» между будками и протянул дежурному три доллара. Снова поднял стекло, и мы тронулись с места, пытаясь встроиться в плотный поток машин — восьмирядное шоссе перед туннелем суживалось до двух полос.

— А почему? — спросил он, ледоколом взрезая окружающее «хаммер» море металла.

Я пожал плечами. Мы въехали в туннель.

— Уэсли уже доказал, что у него есть доступ к историям болезни одного психиатра. Возможно, не единственного.

— И что?

— А то, — сказал я, — что это источник конфиденциальной информации. Компромат на копов, судей, подрядчиков. Да на кого угодно.

— И что ты собираешься делать? — спросил Бубба.

— Прислушаюсь к совету, — ответил я.

Он повернулся ко мне. Его лицо заливал мертвенно-желтый свет туннельных ламп.

— Ты?

— Я. Жить-то хочется.

Бубба тихо хмыкнул и развернулся к лобовому стеклу.

— Затаюсь на какое-то время, — сказал я, ненавидя жалкие нотки, прозвучавшие в моем голосе. — Может, придумаю, как достать Уэсли по-другому.

— Да не получится по-другому, — сказал Бубба. — Или ты его прижмешь, или нет. А если прижмешь, Стиви по любому просечет, что это твоих рук дело. Его не обманешь.

— Так ты что, предлагаешь мне взять Уэсли за яйца и отдаться на милость Стиви Замбуке?

— Хочешь, я с ним поговорю? — сказал Бубба. — Попробую его убедить?

— Нет.

— Нет?

— Говорю тебе, нет. Ну, допустим, ты с ним поговоришь. А он упрется. И что дальше? Ты просишь его о чем-то, а он отвечает отказом.

— Тогда я замочу его на хрен.

— Замочишь одного из главарей мафии? И что, по-твоему, скажут все остальные? Все в порядке, парень?

Бубба пожал плечами. Мы вырвались из жерла туннеля и устремились по направлению к Норт-Энд.

— Я так далеко не загадываю, — сказал Бубба.

— А я загадываю.

Он снова пожал плечами, на сей раз выразительнее:

— Значит, просто возьмешь и умоешься?

— Ага. Ты не возражаешь?

— Ладно, — буркнул он. — Ладно. Как скажешь.

Высаживая меня из машины, он смотрел в другую сторону. Глядел на дорогу, чуть покачивая головой в такт урчанию двигателя.

Я вылез из «хаммера». Не отводя взгляда от дороги, Бубба заговорил:

— Может, тебе вообще завязать?

— С чем?

— С этим бизнесом.

— С чего вдруг?

— Начнешь их бояться, долго не проживешь. Дверцу захлопни, а?

Я хлопнул дверцей и стал смотреть, как он отъезжает.

Возле светофора он вдруг ударил по тормозам. Секундой позже «хаммер» задним ходом уже несся обратно ко мне, с каждым метром сближаясь с мчащимся по шоссе красным «фордом-эскортом». Сидевшая за рулем женщина подняла глаза и увидела, как на нее надвигается «хаммер», свернула на соседнюю полосу, нажала на гудок и, оскорбленно бибикая, проскользнула мимо Буббы, на прощание продемонстрировав ему средний палец. Из чего следовало, что на краткий миг она выпустила из рук руль.

Бубба выскочил из «хаммера», сделал в сторону удалявшегося «эскорта» аналогичный жест и со всей силы шарахнул кулаком по капоту.

— Это я.

— Чего?

— Это я, — проревел он. — Этот говнюк прикрылся мной. Да?

— Нет. Он…

— Энджи он угрожать не может. У нее связи. Значит, это я.

— Бубба, он мне угрожал. Понимаешь?

Он откинул голову и заорал:

— Кончай врать!

Он медленно пошел вокруг машины, и на секунду у меня мелькнуло предчувствие, что сейчас он меня отметелит.

— Ты… — прокричал он, тыча пальцем мне в лицо. — Ты не сдаешься! Никогда не сдавался! Вот почему я половину своего времени трачу на спасение твоей жопы.

— Бубба…

— И делаю это с удовольствием! — проорал он.

Из-за угла появилась группа подростков. При виде разбушевавшегося Буббы они быстро перебежали на другую сторону улицы.

— Больше никогда мне не ври, — сказал Бубба. — Никогда. Когда ты мне врешь или она врет, это мне как серпом по яйцам. Так и хочется кого-нибудь изувечить. Все равно кого. — Он с силой стукнул себя в грудь. Будь на его месте кто-то другой, от такого удара его грудная клетка раскололась бы как фарфоровая. — Стиви пригрозил, что убьет меня, так ведь?

— Что, если да?

Бубба принялся месить воздух кулаками и, брызжа слюной, проговорил:

— Я его на хрен урою. Выпотрошу к чертовой матери и удавлю собственными кишками. Сдавлю ему башку, пока она у него не…

— Нет, — сказал я. — Ты что, еще не понял?

— Что тут понимать?

— Что Уэсли как раз этого и добивается. Это не Стиви нас запугивает, а Уэсли. Такие у этого говнюка методы.

Бубба согнулся и сделал глубокий вдох. Он напоминал сейчас готовую ожить гранитную глыбу.

— Ничего не понимаю, — через какое-то время произнес он.

— Спорить готов, — медленно проговорил я, — что Уэсли все известно про Энджи. Про ее связи. Известно, что надавить на меня можно единственным способом — через тебя. Точно говорю: он подкинул Стиви эту идейку не просто так. Он все рассчитал. Даже если ты обо всем узнаешь и взбесишься, то кончится это тем, что нас всех поубивают.

— Хм, — сказал он мягко. — А парень-то не дурак.

Рядом с нами остановилась полицейская машина, и сидевший на пассажирском сиденье коп опустил окно.

— Все в порядке, ребята? — спросил он. Я вроде бы где-то его видел, но точно вспомнить не мог.

— В полном, — ответил я.

— Эй, здоровяк.

Бубба повернул голову, ответил на взгляд полицейского гримасой.

— Ты Бубба Роговски, так ведь?

Бубба уставился на убегавшую вдаль дорогу.

— Никого в последнее время не убивал, Бубба?

— Ну, офицер, последние несколько часов вроде нет.

Коп ухмыльнулся.

— Это твой «хаммер»?

Бубба кивнул.

— Припаркуйся где положено, а то штрафану.

— Ладно. — Бубба повернулся обратно ко мне.

— Сейчас, Роговски, — сказал полицейский.

Бубба горько улыбнулся мне, покачал головой. Затем прошел мимо полицейской машины с довольно ухмыляющимися копами, залез в «хаммер». Найдя подходящее парковочное место в сотне ярдов от нас, направил машину туда.

— Ты знаешь, что твой приятель та еще мразь? — спросил меня коп.

Я пожал плечами.

— Если не будешь осторожным, то и тебя в такие же типы запишут. За компанию.

Я вспомнил, что это за коп. Его звали Майк Гургурас, и, если верить слухам, он был в кармане Стиви Замбуки. Скорее всего, Стиви его и послал — как еще одно напоминание о нашем разговоре.

— Ты подумай, надо ли тебе с таким типом тусоваться.

— Ладно. — Я поднял руку, улыбнулся. — Спасибо за совет.

Гургурас прищурил свои маленькие темные глаза:

— Брешешь, поди?

— Нет, сэр.

Он улыбнулся мне:

— Будьте осторожны в своих решениях, мистер Кензи. — С тихим стрекотом окно поднялось, а затем патрульная машина двинулась вниз по улице, один раз бибикнула, проезжая мимо шедшего ко мне Буббы, и скрылась за углом.

— Ребята Стиви, — сказал Бубба.

— Ты тоже заметил?

— Ага.

— Ты как, спокоен?

Он пожал плечами:

— Вроде успокаиваюсь.

— Ладно, — сказал я. — Как нам заставить Стиви к нам не лезть?

— Энджи.

— Ей не сильно понравится разыгрывать эту карту.

— Ну, выбора-то у нее нет.

— Это еще почему?

— Ну, если мы оба помрем, представляешь, какая скучная у нее жизнь будет? Черт, да она скукожится и засохнет без нас.

Определенная правда в его словах имелась.

Я позвонил в «Сэллис & Солк», но в ответ услышал, что Энджи у них больше не работает.

— Почему? — спросил я секретаршу.

— Как я понимаю, имел место некий инцидент.

— Что за инцидент?

— Вот этого я вам сказать не могу.

— Ну, можете хотя бы сказать, она сама ушла или ее уволили?

— Боюсь, и этого я вам сообщить не имею права.

— То есть вы мне вообще ничего сказать не можете, а?

— Я могу вам сказать, что этот разговор закончен, — сказала она и положила трубку.

Я позвонил Энджи на домашний телефон, но попал на автоответчик. Впрочем, это еще не значило, что ее нет дома. Когда ей ни с кем не хочется общаться, она часто отключает звонок.

— Инцидент? — спросил Бубба, пока мы ехали в Саут-Энд. — Типа дипломатический?

Я пожал плечами:

— Зная Энджи, я бы и этого исключать не стал.

— Фига се, — сказал Бубба. — Круто было бы, прикинь?

Как я и предполагал, Энджи была дома. Наводила чистоту. Натирала паркет мастикой, врубив на полную мощность «Хорсис» Патти Смит, и не слышала дверного звонка, так что нам пришлось орать в окно, чтобы она нам открыла.

Энджи выключила музыку, впустила нас и сказала:

— Пол в гостиной не топтать, а то убью.

Мы проследовали за ней на кухню, и Бубба спросил:

— Инцидент?

— Ерунда. Мне и самой уже надоело на них работать, — ответила она. — Они используют женщин как деталь интерьера. Думают, что в костюмах от Энн Тейлор и с пистолетом на боку мы выглядим очень сексапильно. А остальное их не интересует.

— Инцидент? — спросил я.

Она издала полустон, полувздох, выдававший ее раздражение, и открыла холодильник.

— Торговец бриллиантами ущипнул меня за задницу. Вот и все.

Она кинула мне банку колы, протянула вторую Буббе, а свою поставила на кухонную стойку. Прислонилась к посудомоечной машине.

— Он в больнице? — поинтересовался я.

Она подняла брови и отпила из банки.

— Да не нужна ему была никакая медицинская помощь. Но он разорался. Я его совсем легонько двинула. — Она показала нам тыльную сторону ладони. — Откуда мне было знать, что у него кровь пойдет?

— Из носа? — уточнил Бубба.

Она кивнула:

— Всего раз ему врезала.

— Судом не угрожал?

Она фыркнула:

— Пусть попробует. Я сходила к своей врачихе и попросила сфотографировать синяк.

— Она сфотографировала твою задницу? — спросил Бубба.

— Представь себе, сфотографировала.

— Блин, могла бы и меня попросить.

— Или меня.

— Спасибо большое. Учту на будущее.

— Нам нужно, чтобы ты позвонила дедушке Винсенту, — внезапно сказал Бубба.

Энджи чуть не выронила из рук банку колы:

— У тебя, часом, крыша не поехала?

— Нет, — сказал я. — К сожалению, мы абсолютно серьезны.

— Зачем он вам?

Мы рассказали ей все.

— Не понимаю, почему вы оба до сих пор живы, — сказала она, когда мы закончили.

— Тайна сия велика есть, — сказал я.

— Стиви Замбука, — проговорила она. — Психопат хренов. Он все еще причесывается под Фрэнки Авалона?

Бубба кивнул.

Энджи отпила глоток колы.

— И ботинки носит на платформе.

— Чего? — спросил Бубба.

— Того. У него свой сапожник в Линне. Делает ему обувь на заказ. Он же коротышка.

Дед Энджи, Винсент Патрисо, некогда заправлял, а некоторые утверждают, что и по сей день заправляет, мафией к северу от Делавэра. Он предпочитал действовать в тени, а потому его имя не мелькало на газетных страницах. Официальная пресса никогда не называла его «доном». Он владел пекарней и несколькими одежными лавками в Стейтон-айленде. Пару лет назад он их продал и теперь проводил время или в Энфилде, штат Нью-Джерси, или во Флориде, где у него имелось по дому. Благодаря ему Энджи отлично знала, что собой представляют бостонские мафиози, — пожалуй, она могла бы рассказать о них больше, чем их собственные капо.

Энджи уселась на стойку, развернулась в сторону и положила подбородок на колено.

— Деду позвонить, значит? — чуть помолчав, сказала она.

— Мы бы не стали об этом просить, — сказал Бубба, — только Патрику очень страшно. Реально.

— Ну да, щас, — сказал я. — Вали все на меня.

— Пока мы ехали, он всю дорогу рыдал, — сказал Бубба. — В голос ревел. «Не хочу умирать! Не хочу умирать!» Срамотища.

Энджи повернула голову, не отрывая щеки от коленей, улыбнулась ему и на секунду закрыла глаза.

Бубба посмотрел на меня. Я пожал плечами. Он пожал плечами.

Энджи откинула голову назад, опустила ногу и издала раздраженный стон. Запустила пальцы в волосы и снова раздраженно простонала.

— За все годы, что я была замужем и Фил меня лупил, я ни разу не звонила деду. В какое бы дерьмо, — она посмотрела на меня, — мы с тобой ни ухитрялись вляпаться, я никогда не звонила деду. Даже когда случилось это, — она задрала майку, обнажив шрам, оставленный пулей, — я ему не звонила.

— Ясен пень, — отозвался Бубба. — Но на этот раз дело серьезное.

Она швырнула в него пустой банкой, целясь в лоб.

Перевела взгляд на меня:

— Стиви был настроен серьезно?

— Серьезней некуда, — сказал я. — Он убьет нас обоих. — Я ткнул большим пальцем в Буббу. — Сначала его.

Бубба хрюкнул.

Энджи долго смотрела то на него, то на меня, и лицо ее постепенно смягчалось.

— Ну ладно. Работы у меня больше нет. Значит, из этой квартиры мне придется выметаться. С личной жизнью у меня тоже проблемы. И домашних животных я не люблю. Выходит дело, кроме вас, двух идиотов, у меня никого нет.

— Прекрати, — сказал Бубба, — а то я сейчас тут разрыдаюсь на фиг.

Энджи спрыгнула со стойки:

— Ну хорошо. Кто из вас отвезет меня к надежному телефону?

Она решила позвонить из лобби отеля «Парк Плаза». Я не стал стоять у нее над душой и вместо этого мерил шагами мраморный пол, разглядывая старинные лифты с обшитыми медью дверями и медными пепельницами возле них. Я думал о том, как было бы здорово, если бы мы до сих пор носили шляпы, пили скотч за обедом, зажигали спички о ноготь большого пальца и, обращаясь друг к другу, говорили: «Слышь, приятель!»

Куда же ты пропал, Берт Ланкастер, и почему, уходя, забрал с собой все самое лучшее?

Она положила трубку и направилась ко мне. В этой обстановке сияющих полировкой светильников, красных восточных ковров и мрамора, среди посетителей, одетых в шелк, лен и малазийский хлопок, Энджи в своей застиранной белой майке, серых шортах и найковских шлепанцах, без макияжа, пропахшая мастикой для паркета, выглядела чужеродным телом. Но стоило ей улыбнуться мне своей хитроватой улыбкой, и я мгновенно понял, что никогда на свете не видел женщины, способной сравниться с ней красотой.

— Похоже, жить будешь, — бросила она. — Он велел переждать выходные и не лезть Стиви на глаза.

— И во что тебе это обошлось?

Она пожала плечами и двинулась к выходу.

— Когда он в следующий раз приедет в Бостон, приготовлю ему пиккату с цыпленком. И постараюсь сделать так, чтобы Лука Брази отправился кормить рыб на дно океана.

— Вот так подумаешь, что завязал… — сказал я.

— …Тут они тебя назад и утянут.

24

В понедельник мы взялись за работу всерьез. Энджи планировала потратить день на то, чтобы связаться со своим приятелем из Питсбурга, работавшим в налоговой службе, и попытаться через него выяснить всю подноготную о том, в каком состоянии пребывали финансы Уэсли Доу до того, как он исчез; Бубба пообещал сделать то же самое, обратившись за информацией к знакомому из Массачусетского финансового управления, хотя и не был уверен, что тот ему поможет, — вроде бы у него на работе были какие-то трудности.

Я отправился в офис, засел за компьютер и принялся шерстить в Сети телефонные книги и прочие базы данных. Раз за разом я вводил слова «Уэсли Доу» в строку поиска и получал в ответ: «ничего не найдено», «ничего не найдено», «ничего не найдено»…

Приятель Энджи весь вечер тянул резину. Бубба вообще не имел привычки докладывать, как у него движется расследование. Наконец, поняв, что больше не высижу в четырех стенах ни минуты, я отправился в центр, в городской архив, — поискать хоть что-нибудь о Наоми Доу.

Ни свидетельство о рождении, ни свидетельство о смерти не вызывали никаких подозрений, но перед уходом из здания мэрии я на всякий случай переписал все данные в блокнот, который сунул к себе в задний карман.

Не успел я выйти на площадь, как ко мне подошли два здоровенных мужика — оба плешивые, оба в «авиаторах» и гавайских рубахах навыпуск. Подошли и притиснулись с двух сторон, зажав меня в «коробочку».

— Пошли прогуляемся, — сказал тот, что пристроился справа.

— Клево, — сказал я. — А если в парк пойдем, ты и мороженое мне купишь?

— Шутник, — пробурчал тот, что был слева.

— Ага, — подхватил другой. — Просто Джей Лено,[15] мать его.

Мы двинулись через площадь к Кембридж-стрит, заставив подняться в воздух небольшую стаю голубей. Оба моих конвоира надсадно дышали, из чего я вывел, что пешие прогулки в привычный распорядок дня у них не входили.

На улице было жарко, но у меня по спине пробежал холодок озноба — на Кембридж-стрит я заметил темно-розовый «линкольн», занимавший сразу два парковочных места. Этот же «линкольн» я видел в субботу на подъездной дорожке возле дома Стиви Замбуки.

— Стиви поболтать захотелось, — сказал я. — Как мило.

— Что-то у нашего шутника голосок дрожит, — сказал мужик справа.

— Может, ему уже шутить расхотелось? — предположил другой и неожиданно быстрым для человека его комплекции движением руки скользнул ко мне под рубашку и вытащил мой пистолет.

— Не беспокойся, — сказал он мне. — Я за ним присмотрю.

При нашем приближении задняя дверца «линкольна» распахнулась. Из нее вышел тощий молодой парень, жестом пригласивший меня в автомобиль.

Я мог бы заартачиться, но зачем? Два качка у меня по бокам просто двинули бы мне по ребрам и все равно запихнули в машину. Тот факт, что на улице было полно народу, вряд ли бы их смутил.

Я решил, что буду вести себя с достоинством.

Забрался в машину. Качки захлопнули за мной двери. На соседнем сиденье сидел Стиви Замбука.

Передние сиденья пустовали. Судя по всему, водителем был один из качков.

Стиви Замбука сказал:

— Когда-нибудь этот старик помрет. Ему сейчас сколько? Восемьдесят четыре, да?

Я кивнул.

— Когда он помрет, я слетаю на похороны, отдам ему последние почести, а потом вернусь и переломаю тебе все кости, Кензи. Будь готов к этому дню, потому что он обязательно настанет.

— Хорошо.

— Хорошо? — Он улыбнулся. — Думаешь, ты такой крутой, да?

Я промолчал.

— Да ты никто. Но пока пусть будет по-твоему. — Он швырнул мне на колени коричневый бумажный пакет. — Здесь восемь штук. Он заплатил мне десять. Чтобы я тебя пугнул.

— Значит, ты с ним и раньше дела вел?

— Нет. Это была одноразовая работа. Десять штук за то, чтобы ты к нему не лез. До прошлой пятницы я его и в глаза не видал. Он вышел на одного из моих людей и сделал предложение.

— Это он тебя надоумил приплести сюда Буббу?

Стиви потер подбородок.

— Вообще-то да. Он много о тебе знает, Кензи. Очень много. И ты ему не нравишься. Совсем не нравишься, мать твою. Совсем.

— А тебе о нем что известно? Где живет, где работает. Что-нибудь в этом роде?

Стиви покачал головой:

— Ничего. За него поручился мой знакомый из Канзас-Сити. Сказал, с ним можно иметь дело.

— Из Канзас-Сити?

Стиви посмотрел мне в глаза:

— Да, из Канзас-Сити. А в чем проблема?

Я пожал плечами:

— Странно как-то.

— Да мне в общем-то по фигу. Увидишь его, отдай ему эти восемь штук и скажи, что две я оставил себе. В уплату за нервотрепку.

— С чего ты взял, что я с ним увижусь?

— У него на тебя зуб, Кензи. Большой и острый. Он то и дело повторял, что ты суешься куда не надо. Винсент Патрисо может приказать мне, но не может приказать ему. А он хочет твоей смерти.

— Нет. Он хочет, чтобы я сам захотел умереть.

Стиви хмыкнул:

— Может, ты и прав. Он, конечно, парень умный. И говорит как по писаному. Но при всех его мозгах есть в нем гниль какая-то. Лично я думаю, что у него в башке черти хороводы водят. — Он засмеялся и хлопнул меня по колену: — И ты его разозлил. Красота, а? — Он нажал кнопку на панели и разблокировал двери. — До скорого, Кензи.

— Увидимся, Стиви.

Я открыл дверь и прищурился от солнца.

— Обязательно увидимся, — произнес Стиви мне в спину. — После похорон старика. Не сомневайся.

Один из качков протянул мне мой пистолет:

— Держи, шутник. Да смотри, ногу себе не прострели.

Я шел через площадь, направляясь к оставленной на парковке машине, когда у меня зазвонил мобильник.

Я понял, кто это, еще до того, как ответил на вызов:

— Алло!

— Патрик, дружище, как дела?

— Неплохо, Уэс. А у тебя?

— Нормально. Слушай, Патрик…

— Да, Уэс?

— Когда дойдешь до парковки, будь любезен, поднимись на крышу.

— Ты будешь меня там ждать?

— И захвати конверт, который тебе дал дон Макаронник.

— Разумеется.

— И не звони в полицию, не трать понапрасну время. У них на меня ничего нет.

Он бросил трубку.

Я дошел до здания парковки, укрылся в его тени, уверенный, что меня не видно ни с крыши, ни изнутри, и только тогда набрал номер Энджи.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы добраться до площади Хэймаркет?

— Ты что, забыл, как я вожу?

— Значит, минут пять, — сказал я. — Я буду на крыше парковки, в начале Нью-Садбери-стрит. Знаешь, где это?

— Ага.

Я огляделся.

— Эндж, мне нужна его фотография.

— А он будет на крыше? И как, по-твоему, я его щелкну? Все соседние здания ниже.

Я уже приметил подходящее строение:

— Тут есть магазин. Торгует антиквариатом. В самом конце Френд-стрит. Влезь на крышу.

— Как?

— Не знаю. Но больше неоткуда. Ты же не полезешь на эстакаду.

— Ладно, ладно. Выезжаю.

Она положила трубку, а я поднялся по лестнице на восемь этажей наверх. В холодном и сыром лестничном колодце воняло мочой.

Он стоял, перегнувшись через ограждение, и изучал взглядом площадь перед мэрией, Фэнл-холл и выделявшиеся на общем фоне своей высотой здания делового квартала на пересечении Конгресс-стрит со Стейт-стрит. На секунду меня охватило искушение подскочить к нему, перекинуть его ноги через ограждение и слушать, какие звуки он станет издавать, летя вниз, пока, несколько раз перекувыркнувшись в воздухе, не шмякнется об асфальт. Если мне повезет, его смерть сочтут самоубийством. А его душа — если допустить, что у него есть душа, — будет давиться собственной желчью на всем долгом пути в ад, оценив горькую иронию судьбы.

Я был от него в добрых пятнадцати ярдах, когда он обернулся. Улыбнулся:

— Соблазнительно, не правда ли?

— Что именно?

— Скинуть меня с крыши.

— Есть немного.

— Но полиция быстро определит, что последний звонок, который я сделал со своего мобильника, был на твой номер, установит источник сигнала и узнает, что за шесть-семь минут до моей смерти ты находился в этом же квартале.

— И это обломает мне весь кайф, — согласился я. — Как пить дать. — Я вытащил из-за пояса пистолет. — На колени, Уэс.

— Ты серьезно?

— Руки за голову. И переплети пальцы.

Он засмеялся:

— Или что? Ты меня застрелишь?

Я был в десяти футах от него.

— Нет. Я разобью тебе нос в лепешку. Устраивает тебя такая перспектива?

Он скривился, посмотрел на свои льняные брюки и перевел взгляд на грязный пол под ногами.

— Давай я просто подниму руки. А ты меня обыщешь. Не хочется пачкаться.

— Хорошо, — сказал я, — почему бы и нет? — Я пнул его под левое колено, и он упал.

— Зря ты это сделал. — Он посмотрел на меня. Кровь прихлынула к его щекам.

— У-у-у, — сказал я. — Уэсли разозлился.

— Ты даже не представляешь насколько.

— Слышь, псих! Руки за голову, быстро!

Он повиновался.

— Сплети пальцы.

Он повиновался.

Я провел руками по его груди под черной шелковой рубашкой, ощупал талию, бедра и щиколотки. Несмотря на летнюю жару, на руках у него были черные перчатки для гольфа, но они обтягивали его кисти так плотно, что под ними не удалось бы спрятать даже бритву, поэтому их я не трогал.

— Самое смешное, Патрик, — сказал он, пока я его обыскивал, — что ты можешь лапать меня сколько хочешь, но все равно не посмеешь меня и пальцем коснуться.

— Майлз Ловелл, — сказал я. — Дэвид Веттерау.

— И у тебя есть доказательства, что я связан с этими печальными происшествиями?

Нет. Сукин сын.

Я сказал:

— Твоя сводная сестра, Уэсли.

— Как я слышал, она покончила с собой.

— Я могу доказать, что ты бывал в мотеле «Холли Мартенс».

— Где оказывал помощь и поддержку своей сестре, страдавшей от клинической депрессии? Ты это имеешь в виду?

Я закончил обыск и отступил назад. Он был прав. У меня на него ничего не было.

Он посмотрел на меня через плечо.

— О, — сказал он. — Ты все?

Он расплел пальцы. Встал и принялся отряхивать колени. На брюках у него, в тех местах, где он приложился к разогретому солнцем гудрону, темнели два овала.

— Я пришлю тебе счет, — сказал он.

— Будь любезен.

Он прислонился к стене, уставившись на меня, и я снова почувствовал, как в душе поднимается непреодолимое желание швырнуть его вниз. Просто чтобы услышать его вопль.

Впервые оказавшись с ним лицом к лицу, я почти физически ощутил ту невероятную смесь силы и злобы, что плащом окутывала его. В его лице странным образом сочетались угловатость линий и мягкость черт: рубленая челюсть под мясистыми губами; гладкая и нежная на вид кожа, обтягивающая выпирающие скулы, и ломаный рисунок бровей. Истинный ариец — светлые волосы, холодная синева безжалостных глаз и пухлый алый рот.

Пока я изучал его, он изучал меня, чуть склонив голову направо и прищурившись; в уголках его губ застыла ухмылка всезнайки.

— Эта твоя напарница… — сказал он. — Аппетитная штучка. Ты и ее потрахиваешь?

Он прямо-таки напрашивался, чтобы я его скинул с крыши.

— Уверен, что да, — продолжил он и взглянул через плечо на расстилавшийся внизу город. — Ты трахаешь Ванессу Мур, которую я, кстати сказать, на днях видел в суде, — она неплохо справляется. Ты трахаешь свою напарницу. И бог знает кого еще. Ты тот еще ходок, Патрик.

Он повернулся ко мне. Я убрал пистолет в прицепленную к ремню кобуру, опасаясь, что не выдержу и влеплю ему пулю в лоб.

— Уэс.

— Да, Пат.

— Не называй меня так.

— О. — Он кивнул. — Нашел слабину. Знаешь, что самое интересное? Никогда нельзя сказать заранее, где у человека самое больное место, пока в него не потыкаешь.

— А это не слабина. Просто предпочтение.

— Разумеется. — Глаза его сияли. — Продолжай себя в этом убеждать, Пат… рик.

Я хмыкнул, сам того не желая. Упертый он тип, этот Уэсли.

Вертолет одной из новостных станций пролетел над нами и пошел описывать круги над эстакадой. Количество машин на улице стало заметно больше — наступал час пик.

— Я терпеть не могу женщин, — ровным голосом произнес Уэсли, следя глазами за вертолетом. — Я считаю, что умственные способности этого биологического вида… — он пожал плечами, — … крайне ограниченны. Но физически они… — Он улыбнулся и закатил глаза. — Когда мимо проходит какая-нибудь красотка, мне приходится собирать в кулак всю свою волю, чтобы не пасть перед ней на колени. Интересный парадокс, тебе не кажется?

— Нет, — сказал я. — Просто ты женоненавистник, Уэсли.

Он фыркнул:

— Ты имеешь в виду, как Коди Фальк? — Он прищелкнул языком. — Изнасилование — не мой профиль. Слишком просто и скучно.

— Ты предпочитаешь уничтожать людей морально?

Он поднял бровь.

— Как свою сводную сестру. Ты довел ее до того, что жизнь ее превратилась в сплошной ужас. И она нашла единственный способ, каким могла выразить свое отчаяние, — секс.

Он поднял бровь чуть выше.

— Ей это нравилось. Неужели ты это серьезно? Господи, Пат, — или как там тебя, — разве не в этом суть секса? В забвении. И не надо рассказывать мне политкорректные байки про «духовную общность» и «занятия любовью». Смысл секса в том, чтобы трахаться. Смысл секса в том, чтобы низвести себя до животного состояния. Первобытного. Дикого. Доисторического. Мы царапаемся, кусаемся и стонем как животные. Все, что мы используем, — все эти афродизиаки, все эти кнуты, и цепи, и разные позы, — все это служит одной-единственной цели. Достичь забвения. Впасть в звериное состояние, перечеркнуть тысячелетия эволюции. Просто трахаться, Пат. Достичь забвения.

Я похлопал в ладоши:

— Отличная речь.

Он поклонился:

— Тебе понравилось?

— Прекрасно отрепетированная.

— Я шлифовал ее годами.

— Дело только в том, Уэс…

— Так в чем же дело, Пат? Скажи мне.

— Невозможно объяснить поэзию компьютеру. Ты можешь научить его грамоте, можешь научить рифмовать строки, но он никогда не поймет, что такое красота. Высшие материи. Суть вещей. И ты не понимаешь, что это такое — «заниматься любовью». Что секс может быть чем-то большим, чем просто траханье.

— Так именно этим ты занимаешься с Ванессой Мур? Высокодуховным сексом?

— Нет, — ответил я. — Мы просто трахаемся.

Он хмыкнул:

— Ты когда-нибудь любил, Пат? Женщину?

— Конечно.

— А когда-нибудь достигал того духовного экстаза, о котором говорил?

— Ага.

Он кивнул.

— Ну и где она теперь? Или она была не одна? Где они все теперь? Я хочу сказать, если бы это было так прекрасно, так, блин, возвышенно, то почему ты сейчас не с одной из них? Почему вместо этого разговариваешь со мной, а время от времени присовываешь Ванессе Мур?

Ответа у меня не нашлось. По крайней мере, такого, каким мне хотелось делиться с Уэсли.

Но доля истины в его словах присутствовала. Если любовь умирает, если отношения разваливаются, если остается один секс, то возникает вопрос: а была ли это любовь? Или это просто ложь, за которую мы прячемся, пытаясь доказать себе, что мы — не животные?

— Когда я кончил в свою собственную сводную сестру, — сказал Уэсли, — это ее очистило. Поверь мне, Пат, я ее не принуждал. И ты даже не представляешь, насколько ей понравилось. Благодаря этому она обрела себя, нашла свое истинное «я». — Он повернулся ко мне спиной и стал смотреть на вертолет, который, описав широкий круг над мостом, направился в нашу сторону. — А когда она увидела свое истинное «я», все иллюзии, на которые она опиралась как на костыли, рассыпались. И сама она рассыпалась. Ее это сломало. Будь она сильнее и храбрее, это сделало бы ее неуязвимой. Но она сломалась. — Он снова повернулся ко мне.

— Или это ты ее сломал, — сказал я. — Кое-кому может прийти в голову, что Карен уничтожил ты, Уэс.

Он пожал плечами:

— Для каждого из нас существует точка, достигнув которой мы или ломаемся, или становимся сильнее. И Карен нашла свою.

— С твоей помощью.

— Возможно. Не дай Карен слабину, откуда тебе знать, может, она стала бы гораздо счастливей? А где твоя критическая точка, Пат? Ты никогда не задумывался, какие составляющие своего представления о счастье ты должен утратить, чтобы превратиться в тень себя прежнего? Что именно ты должен потерять, а? Семью? Напарницу? Машину? Друзей? Дом? Как долго ты продержишься, прежде чем ощутишь себя голым как новорожденный младенец? Когда с тебя слетит вся шелуха… И тогда… тогда, Пат… Кем ты станешь? Что будешь делать?

— До того, как я тебя убью, или после?

— А зачем тебе меня убивать?

Я вытянул руки и шагнул к нему.

— Ой, Уэс, даже и не знаю. Если у меня все отнять, я могу подумать, что терять мне больше нечего.

— Конечно, Пат, конечно. — Он приложил руку к груди. — Но неужели ты думаешь, что я не обзавелся страховкой как раз на такой случай?

— Типа Стиви Замбуки, которого ты нанял, чтобы убрать меня с дороги?

Он опустил глаза к пакету у меня в руках.

— Полагаю, мне более не следует рассчитывать на услуги Стиви?

Я бросил пакет ему под ноги.

— Вроде того. Кстати, он удержал две тысячи в качестве компенсации за причиненное беспокойство. Ох уж эти мафиози, а, Уэс?

Он покачал головой:

— Патрик, Патрик. Надеюсь, ты понимаешь, что я рассуждал чисто гипотетически? Зла на тебя я не держу.

— Здорово. Жалко, что не могу сказать тебе то же самое, Уэс.

Он опустил подбородок на грудь.

— Патрик, поверь мне, в шахматы со мной тебе играть не стоит.

Я щелкнул пальцами его по подбородку.

Когда он поднял голову, радостную жестокость в его глазах сменила чистая ярость.

— А я, пожалуй, сыграю, Уэс.

— Вот что, Пат. Забери деньги. — Он говорил сквозь зубы. На его лице внезапно выступила испарина. — Забери деньги и забудь обо мне. Мне сейчас не до тебя.

— Зато мне до тебя, Уэс. Еще как.

Он засмеялся:

— Бери деньги, дружище.

Я засмеялся в ответ:

— А я-то думал, ты можешь раздавить меня как букашку. Ты меня разочаровал.

В его голубых глазах снова прорвалась затаенная злоба.

— Я могу, Пат. Просто мне сейчас некогда.

— Некогда? Уэс, дружище, а у меня времени полно. Я специально для тебя расчистил свое расписание.

Уэсли стиснул челюсти, поджал губы и несколько раз кивнул сам себе.

— Ладно, — сказал он. — Ладно.

Я посмотрел налево и увидел стоявшую на эстакаде, ярдах в пятидесяти дальше и в нескольких футах выше нас, «хонду» с поднятым капотом и включенными аварийными огнями. Мимо, громко гудя, неслись машины, водители некоторых из них показывали средний палец, но Энджи как ни в чем не бывало продолжала ковыряться во внутренностях «хонды», не забывая снимать меня и Уэсли фотоаппаратом, пристроенным на кожухе масляного фильтра.

Уэсли поднял голову и протянул мне затянутую в перчатку руку. В его глазах вспыхнули зеленоватые искры холодного гнева.

— Значит, война? — спросил он.

Я пожал его руку.

— Ага, — сказал я. — Война.

25

— Так где ты оставил машину, Уэс? — спросил я, пока мы спускались по лестнице.

— Не на парковке, Пат. А ты, если не ошибаюсь, поставил свою на шестом.

Мы добрались до площадки шестого этажа. Уэсли отступил от меня на пару футов. Я прислонился к косяку дверного проема.

— Твой этаж, — сказал он.

— Ага.

— Собираешься сесть мне на хвост?

— Да, Уэс, была такая мысль.

Он кивнул, потер подбородок, и вдруг — и доли секунды не промелькнуло — все его тело пришло в движение. Я и охнуть не успел, как его обутая в мокасин нога врезалась мне в челюсть. Меня швырнуло на парковочную площадку, и я приземлился между двумя машинами.

Вскочив на ноги, я потянулся за пистолетом, выхватил его из кобуры и направил на Уэсли, когда он снова набросился на меня. Секунды за четыре он обрушил на меня не меньше дюжины ударов кулаками и ногами; пистолет я выронил, и он улетел куда-то под машину.

— На крыше ты меня обыскал только потому, что я это тебе позволил, Пат.

Я рухнул на четвереньки, и он двинул мне ногой в живот.

— Ты и жив до сих пор только потому, что я так решил. Но не исключено, что сейчас я передумаю.

Следующий его удар ногой я предугадал. Краем глаза я видел, как сгибается его лодыжка, а ступня отрывается от пола. Он заехал мне по ребрам, а я вцепился в его лодыжку. Невдалеке раздался шум мотора — с пятого этажа приближался автомобиль. Не я один услышал его — Уэсли тоже.

Свободной ногой он пнул меня в грудь, и я выпустил его лодыжку.

По стене у основания пандуса чиркнул свет фар.

— Увидимся, Патрик.

Его шаги прогрохотали по металлической лестнице. Я попытался подняться на ноги, но мое тело решило все за меня, в результате чего я перекатился через себя и улегся на спину, заставив подъезжающую машину резко остановиться, взвизгнув тормозами.

— О господи! — воскликнула женщина, выпрыгивая с пассажирского сиденья.

Парень, сидевший за рулем, вышел из машины и встал, положив руку на крышу:

— Эй, мужик, ты как, живой?

Женщина двинулась ко мне, и я поднял вверх указательный палец:

— Один момент.

Я достал мобильник и набрал номер Энджи.

— Да?

— Он с минуты на минуту выйдет с парковки. Ты его видишь?

— Что? Нет. Подожди. Да, вот он. — У нее за спиной гудели машины.

— Видишь где-нибудь поблизости черный «мустанг»?

— Ага. Он к нему идет.

— Сфотографируй номер, Эндж.

— О’кей. Кирк задание понял. Конец связи.

Я нажал отбой и взглянул на стоявшую надо мной пару. Они были одеты в одинаковые черные футболки с надписью «Металлика».

Я сказал:

— «Металлика» сегодня вечером выступает во Флит-центре?

— Э-э… Да.

— Я думал, они распались.

— Нет. — Перевернутое лицо парня побледнело, как будто я только что предсказал наступление апокалипсиса. — Нет, нет, нет.

Я убрал мобильный обратно в карман и поднял обе руки:

— Не поможете?

Они встали по бокам от меня и ухватили меня за руки.

— Только аккуратно, — попросил я.

Они подняли меня на ноги. Парковка несколько раз качнулась вверх-вниз у меня перед глазами; мозг взорвался снопом ярких искр. Я коснулся ребер, затем ощупал грудь и плечи и, наконец, потрогал челюсть. Вроде ничего не сломано. Однако все болит. Очень.

— Может, вызвать охранника? — предложил парень.

Я прислонился спиной к припаркованной машине, провел языком по зубам, проверяя, все ли на месте.

— Нет, все в порядке. Хотя лучше бы вам отойти подальше.

— Почему?

— Потому что сейчас меня точно вырвет.

Они отскочили, двигаясь почти так же резво, как Уэсли.

— Может, я чего не догоняю, — сказал Бубба, протирая мой исцарапанный лоб спиртовой салфеткой, — но, по-моему, тебе начистил рыло какой-то хрен, который выглядит как Нильс Крэйн.

— Ага, — выдавил я, прижимая к распухшей челюсти грелку со льдом размером с футбольный мяч.

— Я даже не знаю, — сказал Бубба, обращаясь к Энджи, — как мы теперь с ним будем тусоваться.

Энджи оторвала глаза от фотографий Уэсли, которые успела проявить и напечатать. Бубба за это время осмотрел меня на предмет переломов и растяжений, забинтовал покрытые синяками ребра, продезинфицировал царапины и ссадины, появившиеся у меня на теле после близкого знакомства с полом гаража и перстнем на правой руке Уэсли. Что хотите думайте об интеллекте Буббы — или отсутствии такового, — но полевой медик из него отличный. Не говоря уже о том, что его арсенал обезболивающих не идет ни в какое сравнение с запасом обычного врача.

Энджи улыбнулась:

— С тобой с каждым днем все больше хлопот.

— Ха! — сказал я. — Хорошая прическа.

Энджи прикоснулась пальцами к вискам и скривилась.

Зазвонил лежавший возле ее локтя телефон, и она подняла трубку.

— Привет, Девин, — сказала она через несколько секунд. — Что? — Она взглянула на меня. — Челюсть у него похожа на розовый грейпфрут, но в общем и целом все в порядке. Что? Конечно. — Она отодвинула трубку от уха: — Девин интересуется, когда ты успел превратиться в беспомощную барышню.

— Кто ж знал, что он кунгфуист сраный? — сквозь зубы прошипел я. — Или дзюдоист. Или хрен знает кто еще. Оглянуться не успеешь, а у тебя уже мозги по стенке размазаны.

Она закатила глаза.

— Что-что? — сказала она в трубку. — А, хорошо. — Снова посмотрела на меня: — Девин спрашивает, почему ты просто его не застрелил.

— Хороший вопрос, — сказал Бубба.

— Я попытался, — сказал я.

— Он попытался, — повторила Энджи, обращаясь к Девину. Послушала, кивнула и сказала мне: — Девин говорит, в следующий раз пытайся лучше.

Я горько усмехнулся.

— Он принял твой совет к сведению, — сказала она Девину. — А что там с номерами? — Она помолчала, слушая его ответ. — Хорошо, спасибо. Ага. В ближайшее время что-нибудь сообразим. Пока.

Она положила трубку.

— Номера ворованные. Сняты с «меркьюри-кугар» вчера вечером.

— Вчера вечером, — повторил я.

Она кивнула:

— Сдается мне, наш Уэсли все рассчитывает наперед.

— И ногами машет как в кордебалете, — сказал Бубба.

Я откинулся в кресле и поманил их к себе ладонью свободной руки:

— Давайте, не стесняйтесь. Вываливайте до кучи свои шуточки.

— Издеваешься? — спросила Энджи. — Да ни за что.

— Мы эту тему будем доить еще не один месяц, — сказал Бубба.

Приятеля Буббы из Массачусетского финансового управления в прошлом году осудили за мошенничество, так что помочь нам он ничем не мог. Зато с Энджи наконец связался ее контакт из налоговой службы. Она ответила на звонок и начала что-то строчить в блокноте, время от времени одобрительно хмыкая своему собеседнику. Я сидел, потирая опухшую челюсть, а Бубба засыпал кайенский перец в полости экспансивных пуль.

— Прекрати, — сказал я.

— А чего? Мне скучно.

— Что-то последнее время ты часто скучаешь.

— С кем поведешься…

Энджи бросила на нас взгляд, положила трубку и улыбнулась мне:

— Попался.

— Уэсли?

Она кивнула:

— Платил налоги с восемьдесят четвертого по восемьдесят девятый, а потом исчез.

— Хорошо.

— Дальше — еще лучше. Угадай, где он работал.

— Ни малейшей идеи.

Бубба насыпал еще немного перца в металлическую оболочку пули:

— В больницах.

Энджи швырнула в него ручкой:

— Ну вот, испортил мне весь рассказ. Откуда ты узнал?

— Угадал. Успокойся. — Бубба скорчил рожу, потер голову и вернулся к своим пулям.

— В психиатрических больницах? — спросил я.

Энджи кивнула:

— В том числе. Одно лето в клинике Маклина. Год в Бригхемской больнице. Еще год в Центральной Массачусетской. Полгода в «Бет-Израэль». Судя по всему, работник из него был никудышный, но папаша постоянно находил ему новые места.

— В каких отделениях?

Бубба поднял голову и открыл было рот, но, перехватив гневный взгляд Энджи, ничего не сказал и снова занялся своими пулями.

— В административных. Занимался уборкой помещений, — сказала Энджи. — Потом работал в архиве.

Я сел за стол и просмотрел свои записи, сделанные в городском архиве.

— А где он работал в восемьдесят девятом?

Энджи сверилась со своим блокнотом:

— Бригхемская больница. Архив.

Я кивнул и протянул ей свои записи.

— «Наоми Доу, — прочитала она. — Родилась в Бригхемской больнице одиннадцатого декабря 1985 года. Скончалась в Бригхемской больнице семнадцатого ноября 1989 года».

Я отбросил бумаги, встал и пошел на кухню.

— Ты куда?

— Позвонить.

— Кому?

— Старой знакомой.

— Мы тут работаем, — сказал Бубба, — а у него одни бабы на уме.

С Грейс Коул мы встретились на Фрэнсис-стрит, в самом сердце квартала Лонгвуд, застроенного больницами и прочими медицинскими учреждениями. Дождь прекратился, и мы пешком двинулись по Фрэнсис-стрит и пересекли Бруклин-авеню, направляясь к реке.

— Что-то ты… неважно выглядишь, — сказала она и склонила набок голову, изучая мою челюсть. — Работу, как я понимаю, так и не сменил.

— Зато ты выглядишь сногсшибательно, — сказал я.

Она улыбнулась:

— Всегда ты скажешь что-нибудь приятное.

— Но это же чистая правда. Как там Мэй?

Мэй звали дочку Грейс. Три года назад, когда возникла серьезная угроза моей жизни, им обеим пришлось переехать в конспиративную квартиру, находившуюся под защитой ФБР. Грейс это обстоятельство едва не стоило хирургической стажировки, которую она проходила после интернатуры. Оно же разнесло в клочья остатки наших отношений. Мэй тогда было четыре года. Умненькая и хорошенькая, она любила смотреть вместе со мной фильмы братьев Маркс. До сих пор при воспоминании о ней у меня на душе начинали скрести кошки.

— У нее все отлично. Учится во втором классе. Со школой никаких проблем. Любит математику и ненавидит мальчишек. В прошлом году я видела тебя по телевизору. Показывали, как в каменоломне Куинси нашли несколько трупов. Ты мелькнул в толпе…

— Ммм…

С листьев плакучих ив, высаженных вдоль реки, капала вода. Сама река сияла после дождя, словно покрытая мутноватой хромовой пленкой.

— Ты все так же трешься среди всяких подозрительных личностей? — Грейс указала на мою челюсть и царапины у меня на лбу.

— Кто, я? Не-е. Это я в душе поскользнулся.

— А ванна у тебя чисто случайно была набита булыжниками?

Я улыбнулся и покачал головой.

Мы посторонились, пропуская двоих бегунов, которые пронеслись мимо нас, шумно дыша и излучая яростную энергию.

Наши локти на миг соприкоснулись, и Грейс сказала:

— Мне предлагают работу в Хьюстоне. Через две недели я уезжаю.

— Хьюстон, — сказал я.

— Был там когда-нибудь?

Я кивнул.

— Большой город, — сказал я. — Жарко там. И заводов много.

— И есть центр передовых медицинских исследований, — сказала Грейс.

— Рад за тебя, — сказал я. — Честно.

Грейс пожевала нижнюю губу и перевела взгляд на скользящие по мокрому асфальту машины.

— Я тысячу раз снимала трубку, чтобы тебе позвонить.

— И что тебя останавливало?

Она еле заметно пожала плечами, не сводя глаз с дороги.

— Наверное, телерепортаж о трупах в каменоломне. Я ведь видела тебя в толпе.

Ответить мне было нечего, и я стал вместе с ней смотреть на дорогу.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Строго говоря, нет.

Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась:

— Но ты надеешься?

— Да, надеюсь, — сказал я. — А у тебя?

Она повернулась и посмотрела на больницу:

— Есть один врач… Не знаю, как он воспримет мой переезд в Хьюстон. Ты даже не представляешь, как это все трудно.

— Что ты имеешь в виду?

Она взмахнула рукой, указывая на дорогу, и снова уронила ее.

— Постоянно выбирать — карьера или личная жизнь? И постоянно сомневаться, а не ошиблась ли ты. А потом наступает день, когда ты принимаешь решение. Делаешь выбор. Правильный или неправильный. Но это твоя жизнь.

Грейс в Хьюстоне. Грейс не в этом городе. Я не виделся с ней почти три года, но мысль о том, что она где-то рядом, почему-то действовала на меня успокаивающе. А скоро ее здесь не будет. Интересно, почувствую ли я, что после ее отъезда в ткани города появилась прореха?

Грейс полезла в свою сумочку:

— Вот то, о чем ты просил. Ничего странного я не заметила. Девочка утонула. Жидкость в легких ничем не отличалась от воды в пруду. Время смерти соответствует изложенной версии случившегося. Возраст совпадает. Обстоятельства происшествия тоже. Ребенок упал в ледяную воду, был немедленно доставлен в больницу, где и скончался.

— Так, значит, она скончалась не дома?

Она покачала головой:

— В операционной. Ее отец сразу сделал ей искусственное дыхание, запустил сердце. Но было слишком поздно.

— Ты с ним знакома?

— С Кристофером Доу? — Она помотала головой. — Слышала о нем.

— И что о нем говорят?

— Гениальный хирург. Странный человек. — Она протянула мне картонную папку, посмотрела на реку и обвела взглядом улицу. — Ну ладно. Мне, наверное, пора. Приятно было с тобой повидаться.

— Я тебя провожу.

Она коснулась пальцами моей груди:

— Я буду тебе очень благодарна, если ты от этого воздержишься.

Я посмотрел ей в глаза и увидел в них нечто напоминающее сожаление. Нечто похожее на легкую панику от неуверенности в будущем. Как будто стены окружающих зданий сжимались вокруг нее, грозя раздавить.

— Мы ведь любили друг друга, правда? — спросила она.

— Конечно любили, — ответил я.

— Жаль, что так получилось.

Я стоял на берегу и смотрел, как она уходит от меня в своей синей хирургической робе и накинутом сверху белом лабораторном халате. Ее светло-пепельные волосы слегка намокли от все еще висевшей в воздухе влаги.

Я любил Энджи. Наверное, всегда любил. Но какая-то часть меня все еще любила Грейс Коул. Некий призрак меня все еще жил в том времени, когда мы спали в одной постели и строили планы на будущее. Но эта любовь и мы сами, какими были тогда, остались в прошлом. Так складываешь в коробку старые фотографии и письма, точно зная, что никогда не будешь их перечитывать.

Когда она растворилась вдали, на фоне медицинских зданий, затерялась в толпе врачей и медсестер, я понял, что согласен с ней. Жаль, что все так получилось. До слез жаль.

К тому времени, когда я вернулся в квартиру, Бубба успел уложить пули в белые коробки, которые поставил возле своего кресла. Устроившись за обеденным столом, они с Энджи играли в «Стратега», угощаясь водкой и слушая Мадди Уотерса.

В настольных играх Бубба не силен. Обычно ему не хватает терпения и партия заканчивается тем, что он швыряет в партнера игровую доску. Но в «Стратега» победить его очень трудно. Должно быть, все дело в бомбах, которые он закладывает в самых неожиданных для тебя местах. А его разведчики ведут себя как камикадзе: он посылает их на верную смерть, хотя его детское лицо лучится при этом чистым счастьем.

Я ждал, пока Бубба не захватит флаг Энджи, изучая медицинские заключения о смерти Наоми Доу и не находя в них ничего подозрительного.

Бубба воскликнул:

— Ха! Выдавай моим воинам своих дочерей!

Энджи взмахнула над доской рукой, скидывая фишки на пол.

— Блин, не умеет она проигрывать.

— Умею, но не люблю, — сказала Энджи и наклонилась поднять фишки. — Почувствуй разницу.

Бубба закатил глаза, а затем посмотрел на бумаги, которые я разложил перед собой на столе. Он встал с кресла, потянулся и заглянул мне через плечо:

— А это что такое?

— Документы из больницы, — сказал я. — Медицинская карта матери Наоми. Справка о рождении девочки. Заключение о смерти.

Он уставился на бумаги:

— Бред какой-то.

— Ну почему же бред? Какое слово тебе не дается?

Он отвесил мне подзатыльник:

— Как так получается, что у нее две группы крови?

Энджи, сидевшая на другом конце стола, подняла голову:

— Что-что?

Бубба ткнул пальцем сначала в свидетельство о рождении Наоми, а затем в свидетельство о смерти:

— Здесь у нее первая группа, резус отрицательный.

Я посмотрел на свидетельство о смерти:

— А здесь третья, и резус положительный.

К нам подошла Энджи:

— О чем это вы?

Мы показали ей оба документа.

— И что бы это могло значить? — произнес я.

Бубба фыркнул:

— Только одно. Ребенок, который родился тогда, — он ткнул пальцем в свидетельство о рождении, — и ребенок, который умер, — он переместил палец на свидетельство о смерти, — это два разных ребенка. Вы, блин, оба иногда такие тупые.

26

— Вот она, — сказал я, увидев Шивон, шагавшую от дома Доу.

Она шла, вжав голову в плечи, будто ожидая, что сейчас с небес посыплется град.

— Привет! — окликнул я ее, когда она поравнялась с моим «порше».

— Здрасте. — Судя по тону, она не слишком удивилась при виде меня.

— Нам надо поговорить с Доу.

Она кивнула:

— Он грозился, что через суд запретит вам к нему приближаться.

— Да я просто хочу с ними поговорить. Я же ничего им не сделал.

— Пока что, — сказала она.

— Пока что. Как я понимаю, они сейчас в Новой Шотландии. Мне нужен их адрес.

— А с какой стати я должна вам помогать?

— Потому что он обращается с тобой как с прислугой.

— Я и есть прислуга.

— Ты просто у него работаешь, — сказал я. — Но это не дает ему права вытирать об тебя ноги.

Она кивнула, соглашаясь, и посмотрела на Энджи:

— А это, значит, ваша напарница?

Энджи представилась и протянула руку. Шивон пожала ее и сказала:

— Они не в Новой Шотландии.

— Нет?

Она покачала головой:

— Они здесь. В доме.

— Так они вообще не уезжали?

— Уезжали. — Она оглянулась через плечо и взглянула на особняк Доу. — Но вернулись. Вот что я скажу. Пусть ваша напарница позвонит в дверь. Она симпатичная. Они ей хотя бы откроют. Главное, чтобы вас, мистер Кензи, не было поблизости.

— Спасибо, — сказал я.

— Не надо меня благодарить. Только, бога ради, не убивайте их. Мне работа нужна.

Она опустила голову и понурившись побрела дальше.

— Бедолага, — сказала Энджи.

— Зато акцент клевый.

— «Бога ради, не убивайте их», — передразнила ее Энджи и широко улыбнулась.

Мы припарковались чуть выше по улице и пешком вернулись к дому четы Доу. Путь от ворот до входной двери мы прошли быстрым шагом, надеясь, что нас никто не видит из окон. Другого выбора у нас все равно не было — иначе они могли запереть дверь и вызвать уэстонскую полицию.

Я встал справа от сетчатой двери. Энджи нажала кнопку звонка.

Примерно через минуту дверь открылась, и я услышал голос Кристофера Доу:

— Что вам угодно?

— Доктор Доу? — спросила Энджи.

— Чем я могу вам помочь, мисс?

— Меня зовут Энджела Дженнеро. Мне надо поговорить с вами о вашей дочери.

— О Карен? Господи, вы что, из газеты? Мы пережили страшную трагедию, и нам…

— Не о Карен, — сказала Энджи. — О Наоми.

Я шагнул вперед и встретился глазами с Кристофером Доу. Он открыл рот. Лицо его побледнело, став похожим на кость. Трясущейся рукой он принялся теребить бородку.

— Привет, — сказал я. — Вы меня помните?

Кристофер Доу провел нас к крытой веранде, выходившей на задний двор, где располагался огромный бассейн, просторная лужайка, а вдалеке, за рощицей, поблескивал крошечный прудик. Пока мы усаживались в кресла напротив него, с его лица не сходила страдальческая гримаса.

Доктор Доу прикрыл глаза ладонью и сквозь пальцы посмотрел на нас. Когда он заговорил, его голос звучал так, словно он не спал неделю.

— Моя жена сейчас в клубе. Сколько вы хотите?

— Много, — сказал я. — А сколько у вас есть?

— Понятно, — сказал он. — Значит, вы и правда работаете на Уэсли.

Энджи покачала головой:

— Против Уэсли. Категорически против. — Она указала на мою опухшую челюсть.

Кристофер Доу уронил руку.

— Это Уэсли вас разукрасил?

Я кивнул.

— Уэсли, — сказал он.

— Ну да. Кулаками махать он умеет.

Он вгляделся в мое лицо:

— Мистер Кензи, не могли бы вы подробнее рассказать, как это произошло?

— В челюсть, насколько я помню, он заехал мне ногой с разворота. Впрочем, я не уверен. Он проделал это очень быстро. Уделал меня не хуже Дэвида Кэррадайна.[16]

— Мой сын не владеет карате.

— А когда вы в последний раз его видели? — спросила Энджи.

— Десять лет назад.

— Тогда давайте предположим, что за это время он кое-чему научился, — сказал я. — Но вернемся к Наоми.

Кристофер Доу поднял ладонь:

— Секунду. Скажите мне, как он двигался.

— Как он двигался?

Он развел руки:

— Как он двигается? Например, как ходит?

— Плавно, — сказала Энджи. — Можно сказать, почти скользит.

Кристофер Доу разинул рот и тут же ошеломленно прикрыл его ладонью.

— Что? — спросила Энджи.

— У моего сына, — сказал Кристофер Доу, — от рождения одна нога короче другой на два с половиной дюйма. У него очень узнаваемая походка, но уж изящной ее никак не назовешь.

Энджи полезла в сумочку и достала снимок, на котором мы с Уэсли стоим на крыше парковки.

Она протянула его доктору Доу:

— Это Уэсли Доу.

Доктор Доу взглянул на снимок и положил его на стоявший между нами кофейный столик.

— Этот человек, — сказал он, — не мой сын.

С веранды полускрытый рощицей пруд, в котором утонула Наоми Доу, казался голубоватой лужей. Под жаркими лучами солнца он словно скукожился, словно еще чуть-чуть, и окончательно уйдет в землю, оставив после себя жидкую грязь. Мелкая оспина на теле природы, он выглядел слишком незначительным, чтобы забрать чью-то жизнь.

Я оторвал взгляд от пруда и перевел его на лежавшую на кофейном столике фотографию.

— Тогда кто это?

— Понятия не имею.

Я ткнул пальцем в снимок:

— Вы уверены?

— Мы о моем сыне говорим, — произнес Кристофер Доу.

— Десять лет прошло.

— Моем сыне, — повторил он. — А этот на него даже не похож. Может быть, есть что-то общее в форме подбородка… Но не более того.

Я вскинул руки, подошел к окну и стал смотреть на гладь бассейна, в которой колыхалось отражение особняка.

— Давно он вас шантажирует?

— Пять лет.

— А исчез он десять лет назад.

Он кивнул:

— В первые пять лет он снимал деньги с доверительного счета. Потом они закончились, и он связался со мной.

— Как?

— Позвонил по телефону.

— Вы узнали его голос?

Он пожал плечами:

— Он говорил шепотом. Но упоминал о таких вещах, которые мог знать только Уэсли. Проинструктировал меня, чтобы каждые две недели я почтой посылал ему по десять тысяч. Адреса постоянно менялись. Иногда это был абонентский ящик, иногда — отель, иногда — городской адрес. Разные города, разные штаты.

— А что-нибудь постоянное во всем этом было?

— Только размер суммы. И так четыре года. По десять тысяч каждые две недели. Из почтовых отделений в Бэк-Бей. Все остальное каждый раз менялось.

— Вы говорите, это продолжалось четыре года, — сказала Энджи. — А что изменилось в прошлом году?

— Он решил, что хочет половину, — хрипло выдавил он.

— Половину вашего состояния?

Он кивнул.

— И каковы его размеры, доктор?

— Мистер Кензи, я не вижу надобности сообщать вам размеры моего семейного состояния.

— Доктор, в моем распоряжении имеются медицинские документы, довольно убедительно доказывающие, что девочка, утонувшая в вашем пруду, вовсе не была вашей дочерью. Поэтому вы ответите на все мои вопросы.

Он вздохнул:

— Примерно шесть миллионов семьсот тысяч. Основу состояния заложил мой дед девяносто шесть лет назад, когда прибыл к этим берегам…

Я отмахнулся. Срал я на его семейные предания.

— Недвижимость сюда входит?

Он кивнул:

— Шесть миллионов семьсот тысяч в акциях, бондах, оборотных ценных бумагах, казначейских векселях и в наличности.

— И Уэсли — или человек, выдающий себя за Уэсли, или его посредник, не важно кто — потребовал от вас половину.

— Да. И сказал, что больше нас не побеспокоит.

— Вы ему поверили?

— Нет. Однако у меня не было другого выбора. С его точки зрения. Мне следовало повиноваться. К сожалению, тогда я с ним не согласился. Я думал, что у меня есть варианты. — Он вздохнул. — Что у нас есть варианты. Моя жена думала так же. Мы сказали Уэсли, что он блефует. Понимаете, мистер Кензи? Мисс Дженнеро? Мы решили, что больше не дадим ему ни цента. Даже если бы он обратился в полицию, то все равно ничего не получил бы. В любом случае нам надоело прятаться. Надоело ему платить.

— И что ответил Уэсли? — спросила Энджи.

— Он рассмеялся, — сказал Кристофер Доу. — Заявил — я цитирую: «Деньги — не единственное, что я могу у вас отнять». — Он покачал головой. — Я думал, что он имеет в виду наш дом — этот или тот, в котором мы проводим отпуск. У нас есть кое-какой антиквариат. Есть картины. Но он имел в виду совсем не это.

— Карен, — сказала Энджи.

Кристофер Доу устало кивнул.

— Карен, — прошептал он. — До самого конца мы ничего не подозревали. Она всегда была… — Он пошевелил пальцами, подбирая слово.

— Слабой? — спросил я.

— Слабой, — согласился он. — А потом в ее жизни случилось несчастье. Дэвид попал под машину. Мы полагали, что ей просто не хватило сил, чтобы принять это и продолжать жить дальше. Я ненавидел ее за слабость. Презирал. И чем ниже она падала, тем большее отвращение вызывала во мне.

— Даже когда она пришла к вам за помощью?

— Она была наркоманкой. Вела себя как шлюха. Она… — Он обхватил голову руками. — Откуда нам было знать, что за всем этим стоял Уэсли? Кто мог бы заподозрить, что один человек поставил себе целью свести другого с ума? Тем более свою сестру? Разве такое могло прийти нам в голову?

Он провел ладонями по лицу и снова уставился на меня сквозь пальцы.

— Наоми, — сказала Энджи. — Ее подменили в роддоме.

Доктор Доу кивнул.

— Почему?

Он уронил руки.

— Она родилась с пороком сердца. Этот дефект известен как общий артериальный ствол. Вряд ли обычный акушер, принимая роды, заметил бы, что с девочкой что-то не так. Но это был мой ребенок, и я сам ее обследовал. Прослушал сердце и обнаружил шумы. Более глубокое обследование подтвердило мои опасения. В те годы общий артериальный ствол считался неоперабельным пороком. Даже сегодня операции часто заканчиваются летальным исходом.

— И тогда вы обменяли своего больного ребенка на модель получше? — спросила Энджи.

— Это решение далось мне нелегко, — сказал он, глядя на нас немигающим взглядом. — Я ночами не спал. Но стоило этой идее проникнуть мне в мозг, как я… У вас нет детей. Это видно. Вы даже не представляете, каких усилий стоит вырастить здорового ребенка, не говоря уже о смертельно больном. Мать девочки, которую я подменил, умерла при родах. Истекла кровью еще в «скорой». Никаких родственников у нее не было. Мне казалось, это Бог говорит мне… нет, не говорит, а приказывает сделать то, что я сделал. И я его послушался.

— Каким образом? — спросил я.

Он криво усмехнулся:

— Вас неприятно удивит, мистер Кензи, до чего легко мне это удалось. Я известный кардиолог с мировым именем. Ни одной медсестре и ни одному интерну и в голову не придет спрашивать, что я делаю в родильном отделении, особенно если учесть, что моя жена только что родила. — Он пожал плечами. — Я подменил медицинские карты.

— И скорректировали компьютерные файлы, — сказал я.

Он кивнул:

— Но забыл подделать справку о рождении.

— А… — начала Энджи, но замолчала, с трудом удерживая рвущуюся наружу ярость, и сжала в кулак лежащую на колене руку. — А вы не думали, каково будет тем людям, которые удочерят вашу родную дочь, когда она умрет?

— Она жива, — тихо проговорил он, и по его щекам беззвучно покатились слезы. — Ее удочерила семья из Бруклина. Ее зовут… — Он подавился всхлипом. — Александра. Ей тринадцать лет. Насколько я знаю, ее лечит кардиолог из больницы «Бет-Израэль», который, похоже, сотворил чудо. Александра плавает, играет в волейбол, бегает и ездит на велосипеде. — Слезы струились у него из глаз ручьем, беззвучные, как летний дождь. — Она не провалилась под лед пруда и не утонула. Понимаете? Она не утонула. Она жива. — Он вздернул подбородок и широко улыбнулся, глотая слезы: — Вот вам ирония судьбы, мистер Кензи и мисс Дженнеро. Очень жестокая ирония, вы не находите?

Энджи покачала головой:

— Не хотелось бы вас обидеть, доктор Доу, но это больше похоже на справедливость.

Он горько усмехнулся и вытер с лица слезы. Поднялся со стула.

Мы посмотрели на него. Чуть выждали и тоже встали.

Он провел нас в прихожую, и, как и в предыдущий свой визит, я остановился перед стеной с фотографиями — алтарем, воздвигнутым в память о дочери. Но на сей раз Кристофер Доу не торопился выгнать меня из своего дома. Он расправил плечи, сунул руки в карманы и стал рассматривать фотографии, едва заметно покачивая головой.

Мое внимание больше привлекли те снимки, на которых был запечатлен Уэсли. Пристально изучив их, я пришел к выводу, что, если не считать роста и светлых волос, в нем нет ничего общего с тем человеком, который избил меня на парковке. У юного Уэсли на фотографиях были маленькие глаза, вялый рот и обвислые щеки. Казалось, он придавлен тяжким бременем собственной гениальности, смешанной с психозом.

— За пару дней до своей смерти, — сказал Кристофер Доу, — Наоми зашла на кухню и спросила меня, чем занимаются доктора. Я сказал, что мы лечим больных людей. Она спросила, почему люди болеют. Может быть, это Бог наказывает их за плохое поведение? Нет, сказал я. «Тогда почему?» — спросила она. — Он взглянул на нас через плечо и изобразил подобие улыбки. — Я не знал, что ей ответить. Растерялся. Стоял и улыбался как идиот. И продолжал улыбаться, когда ее позвала мать и она выбежала из кухни. — Он снова повернулся к фотографиям маленькой темноволосой девочки. — Может быть, именно это она и думала, пока в ее легкие заливалась вода. Что она плохо себя вела, и поэтому Бог ее наказывает. — Он шумно потянул воздух носом и слегка дернул плечами. — Он теперь редко звонит. Обычно пишет. А когда звонит, то разговаривает шепотом. Возможно, это не мой сын.

— Возможно, — сказал я.

— Больше я не дам ему ни цента. Я так ему и сказал. Больше ему нечего у меня отнять.

— И что он вам ответил?

— Бросил трубку. — Доктор Доу отвернулся от стены с фотографиями. — Подозреваю, скоро он примется за Кэрри.

— И что вы тогда будете делать?

Он пожал плечами:

— Буду терпеть. Узнаю, насколько мы сильны на самом деле. Понимаете, даже если мы ему заплатим, он все равно нас уничтожит. Я думаю, что его пьянит чувство власти над другими. Он все равно сделает это, независимо от того, принесет ему это выгоду или нет. Этот человек, кто бы он ни был, — мой сын, друг моего сына или тот, кто держит моего сына в плену, не важно, — видит в этом свое предназначение. — Он растянул губы в мертвой, лишенной надежды улыбке. — И он очень любит свое дело. Любит то, чем занимается.

27

Все сведения, которые нам удалось собрать об Уэсли, — или о человеке, называвшем себя Уэсли, — были под стать персонажу: появлялись малыми порциями, вспыхивали и тут же исчезали. Три дня подряд мы работали — то в моем офисе на колокольне церкви, то в моей квартире, — снова и снова анализировали факты, просматривали фотографии и изучали информацию, полученную от других людей, чтобы найти ответ на один-единственный вопрос: кто же он такой. Воспользовавшись связями в отделе транспортных средств, полицейском управлении Бостона и даже ФБР и Министерстве юстиции — через агентов, с которыми мне когда-то приходилось сотрудничать, — мы прогнали фотографии Уэсли через все базы данных, включая Интерпол, и в результате получили ноль.

— Кто бы он ни был, — сказал мне Нил Райерсон из Министерства юстиции, — он законспирировался лучше, чем Д. Б. Купер.[17]

Тот же Райерсон добыл для нас список владельцев «Шелби-мустангов GT-500» с открытым верхом 1968 года выпуска, зарегистрированных на территории Соединенных Штатов. Трое из них проживали в Массачусетсе. Одна женщина и двое мужчин. Энджи посетила всех троих, представившись корреспонденткой автомобильного журнала. Ни один из них не был Уэсли.

Черт, да даже сам Уэсли не был Уэсли.

Я вспомнил слова Стиви Замбуки о том, что за Уэсли поручился кто-то из Канзас-Сити, но по данным нашего списка во всем Канзас-Сити не числилось ни одного владельца «шелби» 1968 года.

— Что тут, по-твоему, самое непонятное? — спросила Энджи в пятницу утром, окинув рукой гору бумаг на моем обеденном столе. — Во всей этой истории? Что больше всего бросается в глаза?

— Ну, не знаю, — протянул я. — Лично мне все непонятно.

Энджи скривилась и отпила из пластикового стаканчика кофе. Она извлекла из груды бумаг список адресов, на которые Доу, насколько он помнил, дважды в месяц отправлял деньги.

— Не нравится мне это, — сказала она.

Я кивнул. Мне это тоже не нравилось.

— Может, нам пока отложить поиски Уэсли и попробовать проследить, куда уходили эти деньги?

— Хорошо. Но я уверен, что адреса липовые. Спорить готов, что это какие-нибудь особняки, в которых днем никого не бывает дома, поэтому почтальон просто оставляет посылку на крыльце. Уэсли ждет, пока он уйдет, и спокойно забирает посылку.

— Возможно, — сказала она. — Но если хотя бы один адрес принадлежит человеку, знакомому с Уэсли, — или кто он там на самом деле…

— Тогда стоит попытаться. Ты права.

Она положила список перед собой.

— Большинство адресов местные. Один в Бруклине, два — в Ньютоне, один — в Норвелле… Свомпскотт, Манчестер…

Зазвонил телефон, и я поднял трубку:

— Алло!

— Патрик, — раздался голос Ванессы Мур.

— Привет, Ванесса.

Энджи оторвалась от списка и закатила глаза.

— Думаю, ты был прав, — сказала Ванесса.

— Насчет чего?

— Насчет того мужика из кафе.

— А что такое?

— Мне кажется, он хочет сжить меня со свету.

У нее был сломан нос, а под левым глазом красовался желтовато-коричневый синяк. Волосы были растрепаны, кожа, обычно цвета слоновой кости, посерела и словно увяла. Под здоровым глазом налился мешок почти того же оттенка, что и синяк. Она курила одну сигарету за другой, хотя сама когда-то говорила мне, что бросила пять лет назад и ни разу о том не пожалела.

— Что у нас сегодня? — спросила она. — Пятница?

— Ага.

— Одна неделя, — сказала она. — Вся моя жизнь пошла прахом всего за одну неделю.

— Что у тебя с лицом, Ванесса?

Она на ходу повернулась ко мне:

— Хороша, да? — Она покачала головой, и спутанные волосы упали ей на глаза. — Я его не видела. Того, кто на меня напал. Не смогла рассмотреть. — Она дернула поводок: — Ко мне, Кларенс. Не отставай.

Мы были в Кеймбридже и шли вдоль берега реки Чарльз. Ванесса два раза в неделю читала лекции по праву в колледже Рэдклифф. Когда ее пригласили преподавать, мы еще часто виделись, и я, помнится, удивился, что она согласилась. Платили ей там меньше, чем она в год тратила на химчистку, да и от нехватки работы она не страдала. Тем не менее она ухватилась за это предложение. При всей ее нагрузке эти несколько часов в неделю, проведенные со студентами, значили для нее очень много, даже если она сама была не в состоянии объяснить почему; кроме того, ей разрешили брать Кларенса в аудиторию, снисходительно извиняя чудачество блестящего юриста.

От здания колледжа мы спустились по Брэттл-стрит, по мосту перешли реку и отпустили Кларенса побегать по травке. Ванесса долго молчала, сосредоточенно дымя очередной сигаретой.

Лишь когда мы повернули на запад и ступили на тропинку для джоггеров, она наконец заговорила. Шли мы медленно, потому что Кларенс останавливался обнюхать каждое дерево, погрызть каждую упавшую ветку и облизать каждый стаканчик из-под кофе или банку из-под газировки. Нахальные белки, видя, что он на поводке, дразнили его, подбегая к нему гораздо ближе, чем осмеливаются обычно, и я готов поклясться, что одна из них улыбнулась, когда Кларенс рванулся к ней, но под бдительным оком дернувшей за поводок Ванессы шлепнулся на спину и закрыл лапами глаза, словно от стыда.

Вскоре белки остались позади, но Кларенс по-прежнему не торопился идти за нами и постоянно застывал на месте, жуя, как теленок, траву, что жутко раздражало Ванессу.

— Кларенс! — рявкнула она. — Ко мне!

Кларенс посмотрел на нее, вроде как понимая команду, и тут же двинулся в другую сторону.

Ванесса сжала поводок в кулаке. Еще чуть-чуть, показалось мне, и она дернет за него с такой силой, что оторвет бедному идиоту башку.

— Кларенс, — спокойно, но твердо сказал я. Я много раз слышал, как точно таким же тоном разговаривал со своими собаками Бубба. Затем я свистнул: — Иди сюда! Хорош дурака валять.

Кларенс подбежал к нам и послушно затрусил в паре шагов перед Ванессой, виляя задницей, как парижская шлюха в день взятия Бастилии.

— Почему он тебя слушается? — спросила Ванесса.

— Он слышит в твоем голосе напряжение. И от этого нервничает.

— Ну да, только у меня есть причины напрягаться. А ему-то что нервничать? Он собака. Поесть да поспать, всего-то и забот.

Я протянул ладонь и пальцами начал массировать ей шею. Мышцы и связки у нее были как деревянные.

Ванесса издала глубокий вздох:

— Спасибо.

Я еще немного поразминал ей шею, пока не почувствовал, что она понемногу расслабляется.

— Хватит?

— Нет, продолжай. Чем дольше, тем лучше.

— Не проблема.

Она еле заметно улыбнулась:

— Ты мог бы стать мне настоящим другом, Патрик. Как думаешь?

— Я и есть твой друг, — ответил я, совсем не уверенный, что говорю правду. С другой стороны, иногда достаточно просто произнести слово, чтобы потом из него, как из семечка, выросла правда.

— Это хорошо, — сказала она. — Мне нужен друг.

— Так что насчет этого мужика?

Мышцы шеи у нее снова закаменели.

— Я шла в кофейню. Судя по всему, он поджидал меня за дверью. Двери там из дымчатого стекла. Изнутри он видел все, что происходит снаружи. А я снаружи не видела ничего, что внутри. Я потянулась к двери, и он распахнул ее прямо мне в лицо. Я упала на тротуар. Он перепрыгнул через меня и ушел.

— Свидетели?

— Ага. В кофейне сидели два человека. Они вспомнили, что видели высокого стройного мужчину в бейсболке и солнечных очках «RayBan». Он стоял возле двери и листал буклет. Насчет его возраста их мнения разделились. Зато оба заметили фирменные очки.

— Что-нибудь еще они сообщили?

— А как же. На нем были водительские перчатки. Черные. В середине лета. И ни у кого не возникло никаких подозрений. Идиоты.

Она остановилась прикурить третью сигарету. Кларенс воспринял это как сигнал, разрешающий ему сойти с тропинки и обнюхать кучу дерьма, оставленную другой собакой. Наверное, эта их милая привычка и стала главной причиной того, что я не завел собаку. Дай Кларенсу еще полминуты, и он попытался бы ее сожрать.

Я щелкнул пальцами. Он посмотрел на меня одновременно смущенно и виновато, как обычно смотрят на вас все представители собачьего племени.

— Не смей! — сказал я, снова полагаясь на подслушанные у Буббы интонации.

Кларенс печально мотнул башкой, пару раз виновато вильнул хвостом и потрусил за нами.

День выдался типичный для августа — сырой и какой-то мутный, хотя и не особенно жаркий. Солнце пряталось за свинцовыми тучами; термометр показывал около 70 градусов.[18] Нас без конца обгоняли велосипедисты, джоггеры, любители спортивной ходьбы и люди на роликовых коньках — все они скользили мимо, словно на миг разрывая завесу окружавшего нас плотного марева.

Через каждые несколько десятков метров тропинка вдоль реки ныряла в небольшой туннель не больше 60 футов в длину и 15 в ширину, каждый из которых служил основанием пешеходному мостику, выходившему к развилке Солджерс-Филд-роуд и Сторроу-драйв. Вступая под своды очередного туннеля, я пригибал голову с ощущением, что иду по кукольному домику. Сам себе я казался неуклюжим великаном, забравшимся сюда непонятно зачем.

— У меня угнали машину, — сказала Ванесса.

— Когда?

— В воскресенье вечером. До сих пор не верится, что всего неделя прошла. Хочешь услышать хронику событий с понедельника по четверг?

— Безусловно.

— В понедельник вечером, — сказала она, — кто-то ухитрился пробраться мимо поста охраны и отключил главный рубильник в подвале. Минут на десять мы остались без электричества. Ничего страшного, разумеется, — если только ты не пользуешься электрическим будильником, который утром не прозвонит, в результате чего ты на час с четвертью опоздаешь к началу судебного процесса об убийстве. — Она судорожно вздохнула и провела по глазам тыльной стороной ладони. — Во вторник вечером, вернувшись домой, я обнаружила на автоответчике несколько похабных сообщений.

— Подозреваю, голос был мужской.

Она покачала головой:

— Нет. Звонивший поднес трубку к телевизору, по которому шла порнуха. Стоны, еще стоны, «получай, сука», «кончи мне на лицо» и прочее дерьмо в том же духе. — Она щелчком отбросила на мокрый песок рядом с тропинкой окурок. — В обычных обстоятельствах я не придала бы этому особого значения, но тут почему-то испугалась. И таких сообщений было двадцать штук.

— Двадцать, — повторил я.

— Именно. Двадцать разных фрагментов из порнофильмов. А в среду, — сказала она, тяжело вздохнув, — пока я обедала в кафе во дворе федерального суда, кто-то вытащил у меня из сумки кошелек. К счастью, часть кредитных карточек я оставила дома — они не помещались в кошелек. — Она похлопала по сумке, висевшей у нее через плечо. — Так что теперь у меня здесь вся моя наличность и кредитки.

Вдруг Кларенс остановился и задрал голову куда-то вверх и налево.

Ванесса замерла на месте, словно ей не хватало сил дернуть его за поводок. Я тоже встал.

— До того как ты заметила пропажу, с кредиток успели что-то снять?

Она кивнула:

— Одной из них кто-то расплатился в охотничьем магазине в Пибоди. Мужчина. Это продавцы запомнили. Только почему-то не заметили, что он предъявил кредитку, выписанную на женское имя. Он купил несколько мотков веревки и охотничий нож.

Из туннеля ярдах в ста пятидесяти впереди вынырнули трое подростков на роликовых коньках. Они ехали полусогнувшись, ритмично работая ногами и руками, и на ходу перебрасывались шуточками, подначивая друг друга.

— В четверг, — сказала Ванесса, — меня сшибли с ног дверью. Обратно в суд я пришла, прижимая к носу пакет со льдом, и попросила отложить слушание дела до понедельника.

Пакет со льдом, подумал я, и осторожно потрогал свою челюсть. Надо полагать, Уэсли в доле с продавцами, которые им торгуют.

— А сегодня утром, — сказала Ванесса, — мне начали звонить по поводу писем, которые я точно отправляла, но которые почему-то так и не дошли до адресатов.

Кларенс, по-прежнему глядя вверх, глухо зарычал и напрягся всем телом.

— Что ты сказала? — Я перевел взгляд с Кларенса на Ванессу. У меня начало покалывать кончики пальцев — кажется, я нащупал тот недостающий элемент, о котором мы с Энджи смутно догадывались.

— Я говорю, что часть моих писем сгинула в неизвестном направлении. Само по себе это мелочь, но в довесок ко всему остальному…

Мы отступили в сторону, уступая дорогу приближавшимся подросткам на роликах, которые с характерным шуршанием скользили по асфальту. Я одним глазом поглядывал на Кларенса, зная за ним привычку сломя голову бросаться за любым быстро движущимся объектом.

— Твои письма, — сказал я, — не дошли до адресатов.

Кларенс залаял, но не на мальчишек. Он вытянул нос вверх и вдаль, куда-то в сторону туннеля.

— Не дошли.

— Откуда ты их отправляла?

— Бросила в почтовый ящик рядом с домом.

— Бэк-Бей, — сказал я, пораженный тем, как много времени мне понадобилось, чтобы уловить столь очевидную связь.

Первые двое роллеров пронеслись мимо нас. Я увидел, как третий приподнимает локоть. Я схватил Ванессу и резко дернул ее к себе. Пацан ухмыльнулся, уронил локоть и дернул из рук Ванессы ремешок сумки.

Сила рывка, скорость, с какой летел парень, неловкая поза полуразвернувшейся ко мне Ванессы — все это вместе взятое помешало мне вовремя отреагировать на нападение. Ремешок соскользнул с плеча Ванессы, и она инстинктивно потянулась за сумкой, выворачивая назад руку. Я хотел выставить ногу, чтобы подставить парню подножку, но за секунду до того, как я успел это сделать, Ванесса пошатнулась и стала валиться на меня, увлекая нас обоих к земле.

Пацан чуть подпрыгнул и пролетел над моей протянутой рукой, а Ванесса выпустила из рук поводок и шлепнулась на землю, животом прямо на мое согнутое колено. Она шумно выдохнула и тут же взвыла от боли, ударившись бедром об асфальт. Приземляясь, парень через плечо оглянулся на меня и заржал.

Ванесса скатилась с меня.

— Ты жива?

— Дышать нечем, — выдавила она из себя.

— В солнечное сплетение попало. Полежи тут. Я сейчас.

Она кивнула, ловя ртом воздух, а я рванул за пацаном.

Он уже успел догнать своих приятелей, и нас разделяло примерно двадцать ярдов. С каждыми десятью ярдами, которые я пробегал, они увеличивали разрыв еще на пять. Я мчался что было сил — бегун я хороший, — но отставал от них все больше. К тому же очень скоро они выбрались на прямой отрезок дороги, без поворотов и туннелей.

Не останавливаясь, я наклонился, поднял с земли камень, на бегу прицелился в спину пацану с сумкой Ванессы и швырнул его, вложив в бросок всю свою силу и на миг оторвавшись от земли, как умел это делать Рипкен, бросая мяч с третьей базы на первую.

Камень врезался парню между лопаток, и он согнулся, словно получил удар в живот. Его качнуло влево, и одним коньком он съехал с асфальта. Взмахнул руками — в левой по-прежнему сжимая сумку Ванессы, — и все-таки потерял равновесие. Его голова неуклонно приближалась к асфальту. Он попытался выставить вперед руки, но опоздал. Сумку он выпустил, и она улетела на траву, а он, трижды перекувырнувшись, рухнул на асфальт.

Его дружки, оглянувшись назад, прибавили ходу и скрылись за поворотом в тот самый миг, когда я подбежал к поверженному акробату.

Даже в наколенниках и налокотниках выглядел он так, словно вывалился из самолета. Руки, ноги и подбородок он изодрал в кровь. Он перекатился на спину, и я с облегчением убедился, что он старше, чем мне казалось, — лет двадцати, как минимум.

Я подобрал сумку Ванессы.

— Твою мать, сука, ты меня чуть не убил, — прошипел парень.

На траву из сумки выпали пудреница, связка ключей и упаковка мятных леденцов, но в остальном у Ванессы ничего не пропало. Все было на месте: купюры в серебряном зажиме для денег, кредитки, стянутые резинкой, сигареты, зажигалка и косметичка.

— Ты ранен? — спросил я. — Ой. Упс.

Парень попытался сесть, но отказался от этой идеи и рухнул обратно на землю.

У меня зазвонил мобильник.

— Это он, — надсадно дыша, сказал парень.

Несмотря на душную сырость, я почувствовал, как по спине у меня пробежал холодок.

— Что?

— Мужик, который заплатил нам сто баксов, чтобы мы тебя отвлекли. Он сказал, что позвонит. — Парень закрыл глаза и зашипел от боли.

Я сунул руку в карман джинсов и вытащил мобильник, бросив взгляд назад, туда, где оставил Ванессу. Хрен с ним, с этим парнем, подумал я. Он все равно ничего не знает.

Я понесся обратно, на бегу прижимая к уху телефон:

— Уэсли.

Из трубки послышалось влажное чавканье и донесся приглушенный, как будто Уэсли находился в ванной, голос:

— Кто тут у нас хороший песик? Кушай-кушай. Вот умница.

— Уэсли.

— Тебя что, дома не кормят? — так же глухо спросил Уэсли, пока Кларенс продолжал громко чавкать.

Я миновал поворот и увидел Ванессу. Она поднималась на ноги, стоя спиной к туннелю, находившемуся в ста пятидесяти ярдах дальше. Посмотрев в ту сторону, я разглядел два силуэта: поменьше, собачий, и побольше, человеческий. Мужчина держал руку возле собачьей морды.

— Уэсли! — проорал я.

Мужчина распрямился. Ванесса развернулась к туннелю. Голос Уэсли в трубке произнес, на сей раз отчетливо и ясно:

— Отличная штука эти свистки для собак, Пат. Мы ни хрена не слышим, а шавки от них с ума сходят.

— Слышь, Уэсли, я…

— Никогда не знаешь, Пат, на чем именно сломается женщина. В эксперименте весь кайф.

Он прервал разговор. Мужчина в туннеле шагнул назад и исчез.

Я поравнялся с Ванессой и, не сбавляя шагу, кинул ей в испуганное лицо:

— Стой где стоишь. Ясно?

Она двинулась было за мной:

— Патрик?

Она схватилась за бедро, скривилась, но попыталась меня догнать.

— Стой где стоишь! — крикнул я, слыша нотки отчаяния в собственном голосе. Я продолжал бежать вперед, полуоборачиваясь к ней на бегу.

— Нет! Что ты…

— Стой, кому сказал, чтоб тебя! — Я швырнул на асфальт перед Ванессой сумку, из которой посыпалось все ее содержимое, в том числе зажим для денег. Ванесса наклонилась его поднять, а я развернулся всем корпусом и заставил себя ускорить бег.

На подступах к туннелю я сбавил скорость. Еще до того, как я увидел Кларенса, у меня в глотке возник и прочно застрял там тягучий едкий ком.

Кларенс, пошатываясь, вынырнул из темноты туннеля. Его обычно печальный собачий взгляд был полон страха и непонимания.

— Иди сюда, — сказал я мягко и упал на колени, чувствуя, как жгучая влага подступает к глазам.

Он сделал еще четыре шага на дрожащих ногах и сел. С трудом разлепляя веки, он все-таки смотрел на меня. Казалось, он пытается что-то у меня спросить.

— Ничего, дружище, ничего, — тихо сказал я. — Не бойся. Не бойся.

Я не позволил себе отвернуться и смотрел на его искаженную болью и недоумением морду.

Он медленно опустил голову, и его вырвало обильной черной жижей.

— О господи. — Хриплый шепот вырвался из моей груди.

Я подполз к нему и дотронулся до его пылающей жаром головы. Он упал на бок и шумно задышал. Я лег рядом с ним. Он не спускал с меня глаз, пока я гладил его ходившие ходуном ребра.

— Эй, Кларенс, — прошептал я, когда его глаза закатились. — Я с тобой, слышишь? Я с тобой.

У него широко раскрылась пасть, как будто он хотел зевнуть, и по его телу от задних лап до головы волной прокатилась судорога.

— Черт, — сказал я, когда он умер. — Черт.

28

— Я хочу сжечь его заживо, — сказал я Энджи по мобильному. — Хочу раздробить этому сраному психопату коленные чашечки.

— Успокойся.

Я сидел в приемной ветлечебницы, куда по требованию Ванессы мы отвезли Кларенса. Я внес обмякшее мертвое тело и положил его на холодный металлический стол. В глазах Ванессы я прочитал просьбу оставить ее одну и вышел в приемную.

— Я хочу оторвать ему башку и помочиться на его труп.

— Ты говоришь, как Бубба.

— Я и чувствую себя, как Бубба. Я хочу, чтобы он сдох, Эндж. Хочу, чтобы он исчез. Прямо сейчас и навсегда.

— Тогда думай, — сказала она. — Не веди себя как неандерталец. Думай. Где он. Как нам его найти. Я проверила дома из списка. Его нигде…

— Он почтальон, — сказал я.

— Что?

— Он почтальон, — повторил я. — Работает на почте в Бэк-Бей.

— Шутишь? — спросила она.

— Нет. Веттерау жил в Бэк-Бей. Если верить соседке по комнате Карен, она тоже постоянно жила там. Домой приходила только забрать одежду и почту.

— То есть ты думаешь, что свои письма она отправляла…

— От Веттерау. Из Бэк-Бей. Доктор Доу всегда посылал деньги на почтовые адреса в Бэк-Бей. Не важно, кто значился на них адресатом, потому что первым делом они попадали в руки почтальону. Ванесса живет в Бэк-Бей. И у нее вдруг начинают пропадать письма. Мы считали, что этот козел гораздо круче, чем он есть на самом деле. Он вовсе не носится по городу и не перехватывает чужую почту. Он ворует ее прямо на рабочем месте.

— Почтальон, блин… — сказала Энджи.

Дверь в кабинет распахнулась, и я увидел Ванессу. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и слушала, что ей говорит ветеринар.

— Мне пора, — сказал я Энджи. — До скорого.

В приемную деревянной походкой вышла Ванесса. Ее покрытое синяками лицо ничего не выражало.

— Стрихнин, — сказала она. — Он вколол его в кусок вырезки, который скормил Кларенсу. Они считают, что именно этим способом он убил мою собаку.

Я положил было руку ей на плечо, но она ее стряхнула.

— Стрихнин, — повторила она и направилась к выходу. — Он отравил мою собаку.

— Я его поймаю, — сказал я, когда мы вышли на улицу. — Я с ним покончу.

Она остановилась на каменных ступенях и взглянула на меня с безжизненной улыбкой:

— Очень за тебя рада, Патрик, потому что у меня ему забрать больше нечего. Будь добр, в следующий раз, когда будешь с ним разговаривать, передай ему это. Больше у меня ничего не осталось.

— Почтальон, — сказал Бубба.

— Сам подумай, — сказал я. — Мы считаем его чуть ли не всемогущим, а на самом деле он крайне ограничен в средствах. У него был доступ к документам через Диану Борн и Майлза Ловелла плюс к письмам людей, живущих в Бэк-Бей. Он перехватывал почту Карен и Ванессы. Он настаивал, чтобы деньги ему пересылали через почтовые отделения в Бэк-Бей. Это означает, что либо он работает в сортировочном отделе центрального почтамта и в этом случае ему нужно каждую ночь перелопачивать сотни тысяч почтовых отправлений, чтобы найти нужные, либо…

— Это его участок, — сказал Бубба.

Я покачал головой:

— Нет. Тогда ему пришлось бы копаться в письмах у всех на виду. Не катит.

— Он водит почтовый фургон, — сказала Энджи.

Я кивнул:

— Забирает почту из синих почтовых ящиков и сбрасывает в зеленые.[19] Ага. Вот мы его и раскусили.

— Ненавижу почтальонов, — сказал Бубба.

— Это потому, что они ненавидят твоих собак, — сказала Энджи.

— Может, пора и собак научить ненавидеть кое-кого из людей, — сказал я.

Бубба покачал головой:

— Блин, он чего, собаку отравил?

Я кивнул:

— Я видел, как умирают люди, но… Это мне всю душу перевернуло.

— Люди не умеют любить так, как собаки, — сказал Бубба. — Черт. Собаки… — Его голос наполнился нежностью, какой я никогда раньше за ним не замечал. — Они только и могут, что любить тебя. Если обращаться с ними по-человечески.

Энджи протянула руку и похлопала его по тыльной стороне ладони. Он в ответ улыбнулся ей своей мягкой обезоруживающей улыбкой.

Затем обернулся ко мне, и улыбка превратилась в зловещий оскал, когда он хохотнул:

— Ну, малый, ты попал. Сколько способов вздрючить Уэсли ты можешь придумать, братишка?

Он вытянул руку ладонью вперед, и я хлопнул по ней своей пятерней:

— Пару тысяч. Для начала.

Можно сидеть на одной из самых красивых улиц в стране, но, если ты сидишь на ней достаточно долго, даже она начинает казаться уродливой. Мы с Энджи заняли наблюдательный пост на Бикон-стрит, ровно посередине между Эксетер и Фейрфилд, в пятидесяти ярдах левее почтовых ящиков, два часа назад, и за это время я сполна насладился видом черно-красных таунхаусов и витых чугунных решеток, висевших под ярко-белыми мансардными окнами. Я с удовольствием вдыхал насыщенный ароматами цветов летний воздух и наблюдал, как с деревьев падают вниз дождевые капли, блестящими монетками рассыпаясь по тротуару. Я мог бы сообщить точное число домов, на крыше которых были разбиты садики, и сказать, сколько цветочных ящиков было укреплено под окнами. Я досконально выяснил, что здесь живут бизнесмены, теннисисты, джоггеры, собачники и художники — эти выбегали на улицу в заляпанных красками рубашках, чтобы десять минут спустя вернуться с пакетом собольих кисточек в руках.

К сожалению, минут через двадцать все это совершенно перестало меня занимать.

Мимо нас прошел почтальон в дождевике с пухлой сумкой через плечо, и Энджи сказала:

— Черт с ним. Давай просто подойдем и спросим.

— Ну да, — сказал я. — А он пойдет и расскажет Уэсли, что им кто-то интересовался.

Почтальон, осторожно ступая, поднялся по скользким ступеням крыльца, передвинул сумку и принялся рыться в ней.

— Его зовут не Уэсли, — напомнила мне Энджи.

— Другого имени у меня для него пока нет, — сказал я. — Ты знаешь, насколько я ненавижу менять свои привычки.

Энджи побарабанила пальцами по приборной доске.

— Черт, а я ненавижу ждать, — произнесла она и высунула голову из окна машины, подставляя лицо дождю.

Изгиб ее ног, талии и спины заставили меня вспомнить те дни, когда мы были любовниками. Машина сразу стала вчетверо теснее, и я отвернул голову к лобовому стеклу и уставился на улицу.

Она закрыла окно и сказала:

— Когда в последний раз была хорошая погода?

— В июле, — сказал я.

— Думаешь, во всем виноват Эль-Ниньо?

— Глобальное потепление.

— Или признаки второго сдвига полярных шапок? — предположила она.

— Начало библейского потопа. Самое время выводить из гаража ковчег.

— На месте Ноя, если бы Бог тебя предупредил, что бы ты с собой взял?

— На вышеупомянутый ковчег?

— Si.[20]

— Видак и кассеты с фильмами братьев Маркс. Сидюки «Роллинг стоунз» и «Нирваны» — долго я без них не протяну.

— Это ковчег, — сказала она. — Откуда у тебя будет электричество после конца света?

— А переносной генератор с собой взять нельзя?

Она покачала головой.

— Черт, — сказал я. — Тогда я вообще не уверен, что хочу выжить.

— А из людей? — устало сказала она. — Кого бы ты взял из людей?

— A-а, из людей, — протянул я. — Так бы сразу и сказала. Без фильмов братьев Маркс и без музыки? Надо брать тех, с кем не скучно.

— Ну, это само собой.

— Дай подумать, — сказал я. — Крис Рок — чтобы смешил. Ширли Мэнсон — чтобы пела…

— Не Джаггер?

Я яростно затряс головой:

— Ни за что. Слишком смазливый. Отобьет у меня всех телок.

— А, так там и телки будут?

— Без телок нельзя, — сказал я.

— А ты — единственный мужик?

— Но я же поделюсь. — Я скорчил рожу.

— Мужчины. — Она покачала головой.

— А чего такого? Это мой ковчег. Я его сам построил.

— Видела я, какой из тебя плотник. Он бы даже из гавани не вышел. — Она фыркнула и развернулась ко мне: — А как же я? И Бубба? И Дейвин, и Оскар, и Ричи, и Шерилин? Бросишь нас тонуть, пока будешь корчить из себя Робинзона Крузо и забавляться с телками?

В ее глазах плясали лукавые искорки. Мы убивали время, сидя в изматывающе долгой засаде, трепались ни о чем, но даже такая скучная работа вдруг показалась мне интересной.

— А я и не знал, что ты хочешь составить мне компанию, — сказал я.

— Что ж мне, тонуть, что ли?

— То есть, — сказал я, развернувшись к ней так, что наши колени соприкоснулись, — ты хочешь сказать, что, если я останусь одним из последних мужчин на планете…

Она засмеялась:

— Даже тогда у тебя нет никаких шансов.

Но, говоря это, она не отстранилась. Даже придвинулась еще на дюйм.

Я почувствовал, как у меня в груди образовалось нечто вроде прохладной воронки, через которую постепенно начала улетучиваться застарелая боль, оставшаяся с тех времен, когда Энджи ушла из моей квартиры, забрав последний из своих чемоданов.

Веселость в ее глазах погасла, уступив место чему-то теплому, но слишком хрупкому и зыбкому.

— Прости, — сказал я.

— За что?

— За то, что случилось прошлым летом в лесу.[21] За эту девочку.

Она посмотрела мне в глаза:

— Я больше не уверена, что была тогда права.

— Почему?

— Наверное, никто не имеет права рызыгрывать из себя Господа Бога. Посмотри хотя бы на Доу.

Я улыбнулся.

— Что смешного?

— Да так… — Я сжал пальцы ее правой руки. Она моргнула, но не выдернула руку. — Просто в последние девять месяцев я все больше склонялся к твоей точке зрения. Наверное, хорошего выхода из той ситуации вообще не существовало. Возможно, нам следовало оставить ее там. Ей было пять лет, и она была счастлива.

Она пожала плечами и стиснула мою ладонь:

— Мы этого никогда не узнаем. Так ведь?

— Про Аманду Маккриди?

— Вообще про все. Я иногда вот о чем думаю… Когда мы состаримся, смиримся ли мы со всем, что сделали в своей жизни? Или будем без конца оглядываться на прошлое и терзаться, что не сделали того, что должны были сделать?

Я сидел замерев и неотрывно глядя ей в глаза. Я надеялся, что на моем лице она прочитает ответы на все вопросы, которые ее мучили.

Она чуть склонила голову и слегка приоткрыла губы.

Слева от меня сквозь пелену дождя промелькнул белый почтовый фургон. Мигнув задними фарами, он затормозил возле расположенных в пятидесяти ярдах от нас почтовых ящиков.

Энджи отпрянула от меня, а я развернулся лицом вперед.

Из фургона выпрыгнул мужчина в прозрачном дождевике с капюшоном, наброшенном поверх сине-белой почтовой формы. В руках он держал белую пластмассовую коробку, накрытую от дождя пластиковым мусорным пакетом. Мужчина подошел к почтовым ящикам, поставил коробку на землю и открыл ключом зеленый почтовый ящик.

Дождь и низко надвинутый капюшон мешали разглядеть его лицо, но, когда он вытряхивал содержимое белой коробки в ящик, я увидел его губы — пухлые, красные, жестокие.

— Это он, — сказал я.

— Уверен?

Я кивнул:

— На сто процентов. Это Уэсли.

— Или, как мне нравится его называть, Исполнитель, Ранее Известный как Уэсли.

— Это потому, что по тебе психушка плачет.

Пока мы наблюдали за тем, как Уэсли наполняет зеленый ящик, со ступеней крыльца спустился почтальон и окликнул его. Затем подошел поближе, и они некоторое время разговаривали и смеялись.

Они болтали еще около минуты, после чего Уэсли махнул рукой, запрыгнул в фургон и тронулся с места.

Я открыл дверцу, проигнорировав удивленный вскрик Энджи, и побежал по тротуару, размахивая руками и крича:

— Эй! Постой!

Фургон достиг Фейрфилд и покатил дальше на зеленый свет, перестроившись в левый ряд, чтобы свернуть на Глостер.

Я подбежал к почтальону, который, подозрительно прищурившись, посмотрел на меня и спросил:

— Ты чего, за автобусом бежал?

Я согнулся, делая вид, что запыхался:

— Нет. За фургоном.

Он протянул руку:

— Давай, я заберу.

— Что?

— Письмо, что же еще? Ты же хотел ему письмо отдать?

— А? Нет. — Я замотал головой и ткнул пальцем вдоль Бикон-стрит, указывая на Уэсли, который уже поворачивал на Глостер. — Я видел, как вы разговаривали. По-моему, этот парень — мой бывший сосед по общаге. Десять лет не виделись.

— Кто? Скотт?

Скотт.

— Ну да, — сказал я. — Скотти Саймон! — Я хлопнул в ладоши, изображая телячий восторг.

Почтальон покачал головой:

— Извини, приятель.

— Что?

— Обознался ты.

— Да точно говорю! — стоял на своем я. — Это Скотт Саймон. Я его где угодно узнаю.

Почтальон фыркнул:

— Мистер, вы не обижайтесь, но вам к окулисту надо. Этого парня зовут Скотт Пирс, и никто никогда не называл его Скотти.

— Черт, — сказал я, стараясь казаться огорченным, хотя в душе у меня взрывались фейерверки и мне хотелось запеть.

Скотт Пирс.

Попался, Скотт. Попался, мать твою.

Ты хотел позабавиться? Никаких больше пряток. Теперь поиграем во взрослые игры, ублюдок.

29

Всю неделю я следил за Скоттом Пирсом: по утрам провожал его до работы, по вечерам — до дома. Днем, пока я отсыпался, эстафету принимала Энджи. Я оставлял его, когда он забирал свой фургон из гаража на Эй-стрит, и снова садился ему на хвост, когда он отъезжал от здания главного почтамта на берегу канала Форт-Пойнт, сдав последнюю порцию дневной почты. На протяжении всей этой недели он вел себя до отвращения невинно.

Утром он, доверху загрузив фургон мешками с почтой, отправлялся с Эй-стрит. Раскидывал мешки по зеленым почтовым ящикам, разбросанным по Бэк-Бей, откуда их потом забирали почтальоны, доставлявшие письма по конкретным адресам. По словам Энджи, после обеденного перерыва он снова пускался в путь, на сей раз в пустом фургоне, и совершал объезд зеленых почтовых ящиков. Затем отвозил почту на сортировочный пункт и пробивал время окончания рабочего дня на карточке.

Каждый вечер он вместе со своими коллегами-почтовиками пропускал по рюмке односолодового шотландского виски в баре «Селтик Армз» на Отис-стрит. Выпив свою порцию, он неизменно уходил, как бы приятели ни уговаривали его остаться: бросал на стол бумажку в десять долларов — плату за свой «Лафройг» плюс чаевые — и отваливал.

Пешком шел вниз по Саммер-стрит, затем на север по Атлантик-авеню и Конгресс-стрит, где поворачивал направо. Через пять минут он уже был в своей квартире на Слиппер-стрит и весь вечер сидел дома. Спать он ложился в половине двенадцатого.

Мне стоило немалого труда приучить себя думать о нем как о Скотте, а не как об Уэсли. Имя Уэсли ему подходило. Достаточно благородное, заносчивое и холодное. По сравнению с ним имя Скотт звучало банально и как-то простецки. Уэсли могли звать парня, с которым ты учился в колледже, — капитана сборной по гольфу, никогда не приглашавшего на свои вечеринки черных. А вот Скотт носил майки-алкоголички и мешковатые цветастые шорты, обожал погонять мяч, а возвращаясь с попойки, заблевывал заднее сиденье твоего автомобиля.

Потратив немало времени на наблюдение за ним, я смирился с мыслью, что он действительно никакой не Уэсли, а Скотт — человек, который в одиночестве смотрит телевизор, читает, сидя посреди комнаты в узком кожаном кресле с откидывающейся спинкой, под лампой с изогнутой, как лебединая шея, штангой, разогревает себе в микроволновке быстрозамороженную еду и ужинает за кухонной стойкой. Я убедил себя, что Скотт — именно тот, кто мне нужен. Скотт злодей. Скотт говнюк. Скотт — моя мишень.

В первый же вечер своей слежки я обнаружил на противоположной стороне улицы дом с пожарной лестницей, ведущей на крышу. Его квартира располагалась на четвертом этаже — двумя этажами ниже моего наблюдательного пункта. Окна в ней были большими, от пола до потолка, а шторы висели только в спальне и в ванной. Поэтому я имел отличный обзор, позволявший видеть не только освещенную гостиную, кухню и столовую, но даже украшавшие стены черно-белые фотографии в рамках. Они изображали мрачноватые пейзажи — голые деревья, реки под кромкой льда, змеящиеся в тени гигантских заводских зданий; гигантская свалка на фоне далекой Эйфелевой башни; Венеция в декабре; вечерняя Прага под проливным дождем.

Переводя бинокль с картинки на картинку, я ощущал все большую уверенность, что делал снимки сам Скотт Пирс. Безупречные с точки зрения композиции, все они отличались отстраненной стерильной красотой и были холодными, как смерть.

Во все те вечера, что я за ним наблюдал, он не делал ничего необычного, что само по себе начинало казаться крайне странным. Может, в спальне он звонил Диане Борн или другим подельникам, выбирал себе следующую жертву, планировал новую атаку на Ванессу Мур и кого-то еще из моих близких. Не исключено, что у него там был пленник, прикованный к кровати. Возможно, что в те часы, когда он, по моему разумению, ложился спать, на самом деле Скотт читал истории болезни, полученные у психиатра, и ворованные письма. Все могло быть. Но только не тогда, когда я за ним следил.

По словам Энджи, днем он вел себя точно так же — обыкновенно. Пирс никогда подолгу не засиживался в своем фургоне, так что заподозрить его в том, что он читает чужую почту, было нельзя.

— Он четко следует предписанным инструкциям, — докладывала Энджи.

К счастью, на нас подобные ограничения не распространялись. Единственной нашей удачей стало то, что Энджи раздобыла номер Пирса, взломав — вот ведь ирония судьбы! — его собственный почтовый ящик и найдя в нем счет из телефонной компании.

Но кроме этого — ничего. Нам уже начало казаться, что мы никогда не пробьемся сквозь стену лжи, которой он себя окружил.

О том, чтобы проникнуть к нему в квартиру и подкинуть жучка, не могло идти и речи. По вечерам, прежде чем открыть свою дверь, Скотт Пирс отключал сигнализацию. В комнатах под потолком были размещены видеокамеры, как я догадывался, реагировавшие на движение. Но даже если бы нам удалось преодолеть эти препоны, внутри — в этом я ничуть не сомневался — нас поджидали новые сюрпризы, о существовании которых мы даже не подозревали. Скотт Пирс явно принадлежал к числу людей, имеющих не только план Б, но также планы В, Г и Д.

Каждый вечер, сидя на крыше и борясь со сном, я смотрел на него, хотя смотреть было абсолютно не на что, и меня все чаще посещала мысль, что он, возможно, нас раскусил. Он знал, что нам известно, кто он такой. Шансов на это было немного, но они были. Почтальон, с которым я беседовал на улице, мог случайно обронить пару фраз, и этого оказалось бы достаточно. Типа: «Эй, Скотт, какой-то мужик принял тебя за своего бывшего соседа по общаге, но я ему сказал, что он обознался».

Как-то вечером Скотт Пирс подошел к окну. В руках он держал стакан виски. Он посмотрел вниз, на улицу, потом поднял голову и уставился прямо на меня. Хотя нет, меня он не видел. В залитой светом комнате все, что он мог разглядеть в темном окне, было его собственное отражение.

Но, должно быть, увиденное ему очень нравилось, потому что стоял он так долго. Затем поднял стакан приветственным жестом. И улыбнулся.

Ванессу мы перевезли ночью. Спустились на служебном лифте, вышли через заднюю дверь и очутились в переулке за домом, где нас ждал фургон Буббы. В отличие от большинства женщин, впервые попадающих в фургон к Буббе, Ванесса не моргала глазами, не ахала и не пыталась отодвинуться подальше от его владельца. Она уселась на сиденье, тянувшееся от водительской кабины до задних дверей, и прикурила сигарету.

— Рупрехт Роговски, — сказала она. — Я не ошиблась?

Бубба зевнул в кулак:

— Никто никогда не зовет меня Рупрехт.

Она примирительно подняла ладонь.

Энджи тем временем выводила фургон из переулка.

— Прошу прощения, — сказала Ванесса. — Бубба?

Бубба кивнул.

— И какой во всем этом у тебя интерес, Бубба?

— Мужик убил собаку. Я люблю собак. — Он наклонился вперед и уперся локтями себе в колени. — Ты мне вот что скажи. Тебе не в кайф тусоваться с психом, у которого, как они говорят, «антиобщественные наклонности»?

Она улыбнулась:

— А ты разве не знаешь, что именно этим я зарабатываю на жизнь?

— Ну да, — сказал Бубба. — Ты моего кореша от тюряги откосила. Нельсона Ферраре.

— И как поживает мистер Ферраре?

— Да все так же, — ответил Бубба.

В этот самый момент упомянутый Нельсон сидел вместо меня на крыше здания через дорогу от дома Скотта Пирса. Он только что вернулся из Атлантик-Сити, где крутил любовь с официанткой, отвечавшей ему взаимностью, — ровно до тех пор, пока у него не кончились деньги. Приехав в Бостон, он был готов взяться за любое дело, лишь бы срубить немножко бабла и снова отправиться в объятия к своей официантке — на всю заработанную сумму.

— Он по-прежнему влюбляется в каждую встречную женщину? — спросила Ванесса.

— Типа того. — Бубба потер подбородок. — Короче, сестричка, расклад такой. Я теперь при тебе. Присохну, как плесень.

— Как плесень? — переспросила Ванесса. — Очень мило.

— Спать будешь у меня, — сказал Бубба. — Есть со мной, пить со мной. И в суд мы с тобой вдвоем будем ездить. Пока почтальон на воле, ты от меня ни на шаг. Привыкай.

— Жду не дождусь, — сказала Ванесса и повернулась ко мне: — Патрик?

— Да? — отозвался я с переднего сиденья.

— Почему моим телохранителем будешь не ты? Я бы предпочла, чтобы мое тело охранял ты сам.

— Потому что ты не просто клиентка. Я бы слишком за тебя волновался. Хуже меня на эту работу кандидата просто нет.

Она посмотрела на Энджи, которая выруливала на Сторроу-драйв.

— «Волновался»… — повторила она. — Ну конечно.

— Скотт Пирс… — начал Девин.

Это было на следующий вечер. Мы сидели в пабе «У Нэша» на Дорчестер-авеню.

— Скотт Пирс, — повторил он, — родился на Филиппинах в семье офицера, служившего на военно-морской базе в Субик-Бэй. И кочевал с семьей по всему миру. — Девин открыл блокнот и листал его, пока не нашел нужную страницу: — Западная Германия, Саудовская Аравия, Северная Корея, Куба, Аляска, Джорджия и, наконец, Канзас.

— Канзас? — переспросила Энджи. — Не Миссури?

— Канзас, — повторил Девин.

— Сдавайся, Дороти.[22] Ты проиграла, — сказал напарник Девина Оскар Ли.

Энджи, прищурившись, посмотрела на него и неодобрительно покачала головой.

Оскар пожал плечами, взял из пепельницы потухшую сигару и снова ее раскурил.

— Отец у него был полковником, — сказал Девин. — Полковник Райан Пирс. Служил в военной разведке. Чем конкретно он занимался, в открытых источниках не указывается. Информация засекречена. Но, — он взглянул на Оскара, — у нас везде есть друзья.

Оскар посмотрел на меня и ткнул сигарой в сторону напарника:

— Обрати внимание, как этот белый себя ведет. Всегда говорит «мы», когда имеет в виду мои источники.

— Ну да, я же убежденный расист, — успокоил нас Девин.

Оскар стряхнул сигарный пепел.

— Полковник Пирс разрабатывал методы ведения психологической войны.

— Какие? — спросила Энджи.

— Психологические операции, — ответил Оскар. — Ему платили за то, что он изобретал новые способы пыток, распространения дезинформации и прочих штучек по засиранию мозгов.

— Братьев и сестер у Скотта нет?

— Ни одного, — сказал Девин. — Родители развелись, когда ему было восемь лет. Мать забрала сына и переехала в муниципальный клоповник где-то в Лоуренсе. Хотела добиться запрета на общение отца с сыном. Таскала его по судам. И здесь начинается самое интересное. Она утверждала, что бывший муж использует против нее методы психологического воздействия, давит на нее и пытается выставить ее сумасшедшей. Но доказательств у нее не было никаких. Через какое-то время муж добился отмены запрета и получил право видеться с сыном дважды в месяц. А в один прекрасный день мальчишка — ему тогда было лет десять — приходит домой и видит, что матушка сидит в гостиной на диване со вскрытыми венами.

— Самоубийство, — сказала Энджи.

— Ага, — подтвердил Оскар. — Пацан отправляется жить к отцу на базу, в восемнадцать лет записывается в спецвойска, а потом с почестями увольняется в запас. После…

— С какими почестями?

— С хорошей аттестацией и сохранением всех привилегий, — сказал Оскар. — После участия в панамской операции восемьдесят девятого года, длившейся минут пять. И это меня заинтересовало.

— Почему?

— Ну, — начал Оскар, — эти парни из спецвойск… Армия для них — это карьера. Они не просто тянут лямку пару лет, как какая-нибудь пехота. Они метят в Лэнгли или в Пентагон. К тому же после Панамы у Пирса все козыри были на руках. Он получил реальный боевой опыт. Только дурак стал бы увольняться в таких обстоятельствах.

— Но? — спросила Энджи.

— Но он уволился, — сказал Оскар. — Тогда я позвонил еще одному своему приятелю… — Он покосился на Девина. — Тот покопался и выяснил, что этого вашего Пирса попросту выперли.

— За что?

— Отряд под командованием лейтенанта Пирса крупно облажался. Поразил не ту цель. Он чуть под трибунал не попал. Приказ-то отдавал он. Но у него были связи в высшем командовании, и Пирса вместе с его подчиненными просто уволили. Они все получили то, что на гражданке мы бы назвали выходным пособием. Им дали уйти в отставку со всеми полагающимися почестями. Но — никакого Лэнгли и никакого Пентагона.

— А что это была за цель? — спросила Энджи.

— Они должны были накрыть здание, в котором, по некоторым сведениям, скрывались агенты тайной полиции. Но они ошиблись адресом.

— И?

— В шесть утра они ворвались в бордель и замочили всех, кто там находился. Двух клиентов — оба панамцы — и пятерых проституток. А потом, как говорили, ваш приятель прошелся по помещениям и пырнул штык-ножом каждую женщину. После чего они подожгли здание. Имейте в виду, что это просто слухи, но мой контакт утверждает, что все было именно так.

— А военные, — сказала Энджи, — спустили дело на тормозах.

Оскар посмотрел на нее как на ненормальную:

— Это было в Панаме. Ты хоть помнишь, что там творилось? Мирного населения положили в девять раз больше, чем военных. И все только ради того, чтобы захватить наркоторговца, когда-то работавшего на ЦРУ. И все это — при президенте, который раньше сам возглавлял ЦРУ. Мути там и без того хватало. И никому не хотелось привлекать внимание к отдельным ошибкам. В бою правила простые. Если есть доказательства — фотографии, свидетельства журналистов, — дело одно. Как в магазине: сломал вещь, покупай. А если все шито-крыто, то можешь замочить хоть целую деревню… — Он пожал плечами. — Чего в жизни не бывает? Сожги все дотла, уничтожь следы и маршируй дальше.

— Пять женщин, — сказала Энджи.

— Не он один их убивал, — сказал Оскар. — Они ворвались туда всем отрядом и открыли стрельбу. Девять человек. И каждый производит десять выстрелов в секунду.

— Ну да, не он лично их убил, — сказала Энджи. — Он просто удостоверился, что никто не выжил.

— При помощи штык-ножа, — сказал я.

— Ладно, — сказал Девин и прикурил сигарету. — Если бы мир был населен только хорошими людьми, мы бы остались без работы. Короче, Скотт Пирс увольняется в запас, возвращается в Штаты, пару лет живет с отцом, пока тот не умирает от сердечного приступа, а еще через несколько месяцев Скотт выигрывает в лотерею.

— В каком смысле?

— В смысле Канзасской государственной лотереи.

— Врешь.

Он помотал головой и поднял ладонь:

— Мамой клянусь. Хорошая новость заключалась в том, что он угадал шесть выигрышных номеров. Джекпот составлял миллион двести. А плохая — в том, что эти же шесть номеров угадали еще восемь человек. Он получил выигрыш, заплатил с него налог, и у него на руках осталось примерно восемьдесят восемь тысяч. Купил черный «Шелби GT-500» шестьдесят восьмого года выпуска, летом девяносто второго года появился в Бостоне и поступил на работу в почтовое ведомство. С этого момента, насколько нам известно, он вел себя как образцовый гражданин.

Оскар посмотрел на свою опустевшую кружку и такую же пустую стопку.

— Еще по одной? — обращаясь к Девину, спросил он.

Девин яростно закивал:

— Они угощают.

— Отлично! — Оскар махнул бармену и рукой обвел стол.

Бармен радостно кивнул. И не без причины. Когда по счету платил я, Оскар с Девином заказывали только самое лучшее. И лакали выпивку как воду. И заказывали еще. И еще.

К тому времени, когда мне принесли счет, я уже начал задумываться, не переплатил ли я за информацию. И не окажется ли этот удар фатальным для моей кредитки. И почему у меня нет нормальных друзей, которые предпочитают пить чай.

— Хотите знать, что делает почтовая служба США, когда письма не доходят до адресата? — спросила Ванесса Мур.

— Просвети нас, — сказала Энджи.

Мы сидели на втором этаже склада, служившего Буббе жильем. Примерно треть пола была у него заминирована, потому что Бубба… Ну, Бубба — больной на всю голову. Но он как-то ухитрился разминировать территорию, во всяком случае, на то время, пока Ванесса обреталась у него.

Ванесса попивала кофе, сидя за барной стойкой, которая тянулась от пинбольной машины до баскетбольного кольца. Она только что вышла из душа, и волосы у нее еще не успели высохнуть. На ней была черная шелковая рубашка и драные джинсы. Она была босиком. Медленно поворачиваясь из стороны в сторону на барном стуле, пальцами она теребила висевшую у нее на шее серебряную цепочку.

— На жалобы почта реагирует. Вам терпеливо объясняют, что письма иногда пропадают. Как будто мы сами этого не знаем. Когда я сказала, что отправила одиннадцать писем на одиннадцать разных адресов и ни одно из них не дошло, они посоветовали мне связаться с инспектором в головном офисе, хотя сами сомневались, что из этого выйдет толк. В офисе мне пообещали направить следователя, который опросит моих соседей. А вдруг это их рук дело? Я сказала: «Письма в ящик я опускала сама». На это они ответили, что, если я предоставлю им список адресатов, они пошлют сотрудника поговорить с этими людьми.

— Да ну? Неужели? — спросила Энджи.

Ванесса вытаращила глаза и закивала головой:

— Говорю вам, это был чистый Кафка. Я спросила: «Почему вы не хотите проверить почтальона или водителя фургона, который обслуживает этот участок?» Они ответили: «Сначала мы должны убедиться, что в этом не замешан никто со стороны…» Тогда я сказала: «Если я вас правильно поняла, когда пропадает почта, вы готовы заподозрить любого человека, кроме того, кто занимается доставкой?»

— Расскажи, что они тебе ответили, — произнес Бубба, выныривая откуда-то из глубины помещения.

Она улыбнулась ему и снова повернулась к нам:

— Они спросили: «Так вы предоставите нам список своих соседей, мэм?»

Бубба подошел к холодильнику, открыл морозилку и достал бутылку водки. Я заметил, что волосы у него на макушке были влажными.

— Чертова почта, — сказала Ванесса и допила кофе. — И они еще удивляются, что все переходят на электронную почту, посылки отправляют «Федэксом», а счета оплачивают через Интернет.

— Зато всего тридцать три цента за марку, — сказала Энджи.

Ванесса развернулась на стуле. Бубба шел к ней с бутылкой в руке.

— Где-то там должны быть стаканы, — сказал он.

Ванесса наклонилась и принялась рыться под стойкой.

Бубба уставился на мокрые пряди, прилипшие к ее шее. Бутылку он так и держал на весу. Перевел взгляд на меня. Затем — на барную стойку. Поставил бутылку. Ванесса тем временем достала четыре стопки.

Я посмотрел на Энджи. Она наблюдала за ними, слегка приоткрыв рот. В глазах ее росло недоумение.

— Мочкану-ка я этого козла, всего-то и делов, — сказал Бубба, пока Ванесса разливала ледяную водку по стопкам.

— Чего? — не понял я.

— Нет, — сказала Ванесса. — Мы уже об этом говорили.

— Да? — Бубба опрокинул стопку, поставил ее на стойку, и Ванесса снова ее наполнила.

— Да, — медленно произнесла Ванесса. — Если я знаю, что планируется преступление, я обязана сообщить об этом в полицию.

— А, точно. — Бубба опрокинул вторую стопку. — Я забыл.

— Вот и будь хорошим мальчиком, — сказала Ванесса.

— Ладно.

Энджи прищурилась и посмотрела на меня. Я подавил в себе желание спрыгнуть с барного стула и выбежать из комнаты, вопя во все горло.

— На ужин остаться не хотите? — спросила Ванесса.

Энджи кое-как сползла со стула, уронив на пол свою сумку.

— Нет, нет, мы… мы уже поужинали. Так что…

Встал и я:

— Так что мы… Э-э…

— Пойдете? — спросила Ванесса.

— Точно. — Энджи подобрала сумку. — Пойдем. Мы.

— Вы даже не выпили, — сказал Бубба.

— Сами допьете, — сказал я.

Энджи быстро, в пять-шесть шагов пересекла комнату и достигла двери.

— Клево. — Бубба опрокинул очередную стопку.

— У тебя лайма нет? — спросила его Ванесса. — Я бы не отказалась от глоточка текилы.

— Надо поискать.

Я дошел до двери и оглянулся на них через плечо. Бубба стоял возле холодильника, закрыв его своей массивной тушей. Ванесса, изогнувшись, тянулась к нему всем своим гибким телом.

— Пока, — сказала она, не отрывая взгляда от Буббы.

— Ага, — сказал я. — Пока. — И убрался оттуда к чертовой матери.

Энджи начала хохотать, едва мы выскочили на улицу. Она смеялась и не могла остановиться, как будто обкурилась травы. Сгибалась от смеха пополам и все еще хихикала, когда через дырку в ограде мы выбрались на детскую площадку.

Ей удалось взять себя в руки только тогда, когда она прислонилась спиной к детской горке и подняла глаза к окнам Буббы. Смахнула выступившие слезы и перевела дух:

— Мама родная… Твоя адвокатша и Бубба. Господи боже. Теперь я все в жизни повидала.

Я оперся о металлические ступеньки горки:

— Она не моя.

— Ну, теперь-то уж точно не твоя, — сказала она. — После него она на нормального мужика и не посмотрит.

— Он почти неандерталец, Эндж.

— Ну да. Но член у него до колена. — Она ухмыльнулась. — Как у коня.

— Информация из первых рук?

Она засмеялась:

— Разбежался.

— Тогда откуда ты это знаешь?

— Мужчина может определить, какого размера у женщины грудь, даже если на ней три свитера и пальто. Почему ты думаешь, что женщины лишены аналогичного таланта?

— А-а, — сказал я, мысленно возвращаясь к барной стойке: вот Ванесса медленно крутится вместе со стулом, а Бубба не спускает глаз с пряди волос у нее на шее.

— Бубба и Ванесса, — произнесла Энджи. — Тили-тили тесто.

— Господи, хватит уже, а?

Она уперлась затылком в металлическую перекладину горки и слегка повернула голову в мою сторону:

— Ревнуешь?

— Нет.

— Нисколечко?

— Ни капельки.

— Врешь.

Я развернулся вправо, и наши с Энджи носы едва не соприкоснулись. Какое-то время мы стояли молча, прижимаясь щеками к металлу перекладин и глядя друг другу в глаза. Спускалась ночная прохлада. Вдалеке, у Энджи за спиной, в темном небе медленно поднималась полная луна.

— Тебя очень бесит моя прическа? — прошептала Энджи.

— Нет. Просто… просто уж очень…

— …Короткая? — Она улыбнулась.

— Ну да. Я тебя не за прическу люблю.

Она шевельнулась, утопив плечо в дырке между перекладинами.

— За что же ты меня любишь?

Я усмехнулся:

— «Как я люблю? Давай перечислять»…[23]

Она не ответила и продолжала смотреть на меня.

— Я люблю тебя, Энджи, за то, что… Не знаю. Потому что всегда любил. Потому что мне с тобой весело. Очень. Потому что…

— Что?

Я повернулся, вслед за ней утопил плечо между перекладинами и положил руку ей на бедро:

— Потому что с тех пор, как ты ушла, мне все время снится, что ты рядом. Я просыпаюсь, чувствуя твой запах, и еще в полусне, сам того не сознавая, тянусь к тебе. Протягиваю руку к твоей подушке, но тебя там нет. И я лежу в пять утра и слушаю, как за окном просыпаются птицы, но тебя нет рядом, и твой запах растворяется в воздухе. Он тает, и у меня не остается ничего… — Я прочистил горло. — Ничего, кроме меня. И белых простыней. Белые простыни, и эти чертовы птицы, и боль… И все, что я могу сделать, — это закрыть глаза и ждать, пока боль утихнет.

Ее лицо ничего не выражало, только глаза заблестели, словно подернутые тонкой стеклянной пленкой.

— Это нечестно. — Она промокнула глаза ладонями.

— А что честно? — сказал я. — Ты сказала, что у нас ничего не выйдет.

Она подняла ладонь.

— А с кем выйдет? — спросил я.

Она опустила подбородок на грудь и надолго замерла так, а потом чуть слышно прошептала:

— Ни с кем.

— Я знаю, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло.

Она усмехнулась, но ее усмешка больше походила на всхлип. Она снова провела по лицу ладонью.

— Патрик, я тоже ненавижу просыпаться в пять утра. — Она подняла голову и улыбнулась дрожащими губами. — Ужасно ненавижу.

— Да?

— Да. Тот парень, с которым я спала…

— Трей? — сказал я.

— Ты произносишь это как ругательство.

— Так что с ним?

— Я могла заниматься с ним сексом, но не хотела, чтобы после он меня обнимал. Понимаешь? Раньше, когда я поворачивалась к тебе спиной, ты просовывал одну руку мне под шею, а вторую клал мне на грудь. И мне противно, когда кто-то другой пытается делать то же.

Я сказал:

— Хорошо. — Больше мне ничего не приходило в голову.

— Мне тебя не хватало, — шепнула она.

— А мне тебя.

— Со мной нелегко, — сказала она. — Я человек настроения. И характер у меня паршивый. Стирать ненавижу. Готовить не люблю.

— Ага, — сказал я. — Все так и есть.

— Эй, — сказала она, — ты и сам не подарок.

— Зато я готовлю.

Она протянула руку и ладонью коснулась покрывавшей мои щеки щетины — последние три года я отказался от гладкого бритья, скрывая шрамы, оставленные опасной бритвой Джерри Глинна.

Она лениво провела большим пальцем по моей щеке и нежно коснулась омертвевших рубцов. Бывают шрамы и пострашнее, но эти-то красовались на моем собственном лице, а я всегда был неравнодушен к своей внешности.

— Можно я сегодня все это сбрею? — спросила она.

— Ты как-то говорила, что щетина мне идет.

Она улыбнулась:

— Идет. Но с ней ты на себя не похож.

Я задумался. Три года я носил на лице этот защитный покров. Три года прятал последствия худшей ночи в моей жизни. Три года скрывал от мира свои изъяны и свой стыд.

— Ты хочешь меня побрить? — сказал я наконец.

Она приблизила ко мне лицо и поцеловала меня:

— Помимо прочего.

30

Энджи разбудила меня в пять утра. Я почувствовал прикосновение ее теплых ладоней к моим свежевыбритым щекам. Ее губы искали мои губы. Одновременно она скинула одеяло и всем телом прижалась ко мне.

— Слышишь птиц? — спросила она.

— Нет, — улучив миг, ответил я.

— И я нет.

Позже, когда в рассветных лучах мы лежали, тесно переплетясь телами, я сказал:

— Он знает, что мы за ним следим.

— Скотт Пирс, — сказала она. — Да, у меня тоже такое ощущение. Мы неделю сидим у него на хвосте, а он не вылезает из своего грузовика, даже чтобы выпить чашку кофе. Если он и роется в чужой почте, то делает это явно не на работе. — Она шевельнулась в моих объятиях, и я ощутил, что меня словно пронзило молнией. — Он умен. Он нас измором возьмет.

Я снял с ее лица волосок.

— Твой? — спросила она.

— Мой. — Я разжал пальцы, выбрасывая волосок. — Он говорил, что все решает время. Именно поэтому он согласился встретиться со мной на крыше парковки. Хотел или купить меня, или запугать. Он сам признался, что ему сейчас не до меня. Что время его поджимает.

— Ну да, — сказала Энджи. — Но, возможно, он тогда считал, что его договор с Доу еще в силе. А сейчас, когда ситуация изменилась, с чего бы…

— Кто сказал, что она изменилась?

— Кристофер Доу. Господи, он уничтожил его дочь. Они больше не будут ему платить. А других козырей у него нет.

— Даже Кристофер Доу понимает, что просто так он от них не отстанет. Возьмется за Кэрри. Попытается уничтожить ее так же, как он уничтожил Карен.

— А какая ему с того выгода?

— Тут дело не только в деньгах. Думаю, Кристофер Доу насчет этого не ошибался. Думаю, для Пирса это вопрос принципа. Деньги, которые он у них вымогает… Он уже сейчас считает, что они у него в кармане. И он от своего не отступится.

Энджи провела пальцами по моему животу и груди.

— И с какой стороны он может подкопаться под Кэрри Доу? Даже если она ходила к психотерапевту, сомневаюсь, что это был тот же самый, которого посещала ее дочь. То есть обращаться к Диане Борн Пирсу нет никакого смысла. Доу живут за чертой города, значит, их почта для него недоступна.

Я приподнялся на локте.

— Если судить по почерку Пирса, то он всегда внедряется через одного психиатра и одну почтовую точку. Допустим. Но это только самые очевидные из его ресурсов. Кнопки, которые у него прямо под руками. Не забывай: его отец сделал карьеру на том, чтобы канифолить другим мозги. А сынок служил в спецвойсках.

— И что?

— А то, что, как я думаю, он всегда наготове. И, что еще важнее, я думаю, что он всегда готов импровизировать. И всегда, всегда пользуется закрытой информацией. В этом заключается сущность и его самого, и всех его поступков. Он знал достаточно, чтобы заплатить нужным людям за информацию о нас. Выяснил, что Бубба мой друг, и сыграл на этом. Ты для него недосягаема — из-за твоего деда. Добраться до меня через Буббу у него не получилось, и тогда он переключился на Ванессу. Он ограничен в средствах, но очень умен.

— Не спорю. А все свои сведения о Доу он получил от Уэсли.

— Конечно, только эти сведения уже устарели. Даже если Уэсли все еще крутится где-то рядом с Пирсом и снабжает его деньгами, это ничего не меняет: вся его информация — десятилетней давности.

— Верно.

— Пирсу позарез нужен кто-нибудь, кто хорошо знает Доу, причем знает их сегодня. Близкий друг доктора. Лучшая подруга жены. Или…

Я посмотрел на нее. Она тоже приподнялась на локтях, и мы хором произнесли:

— Домработница.

Шивон Малруни подошла к парковке перед платформой электрички в Уэстоне в шесть вечера. Она двигалась быстрой походкой, низко опустив голову. Через плечо у нее висела сумка с вещами. Добравшись до «хонды» Энджи, она заметила меня — я сидел на капоте — и прибавила шагу.

— Привет, Шивон. — Я потер подбородок. — Как тебе мой новый вид?

Она посмотрела на меня через плечо и остановилась.

— Не узнала вас, мистер Кензи. — И показала на бледно-розовые рубцы вокруг моей челюсти. — У вас лицо в шрамах.

— Точно. — Я скользнул с капота. — Один парень оставил на память пару лет назад.

— За что?

При моем приближении она чуть дернула плечами, словно хотела бежать, но не могла решиться, в какую сторону.

— Я узнал, что он совсем не тот, за кого себя выдавал. Его это разозлило.

— И он попытался вас убить?

— Ага. Ее тоже. — Я кивнул на Энджи, которая стояла у Шивон за спиной, возле лестницы, ведущей на платформу.

Шивон посмотрела на Энджи и снова перевела взгляд на меня:

— Неприятный тип, надо думать.

— Откуда ты приехала, Шивон?

— Из Ирландии, ясное дело.

— Из Северной, да?

Она кивнула.

— Неспокойно у тебя на родине? — сказал я, изобразив ирландский акцент.

Она уронила голову.

— Об этом не шутят, мистер Кензи.

— Ты потеряла кого-то из близких?

Она взглянула на меня сощурившись. Ее маленькие глаза потемнели от гнева.

— Потеряла. И не одного.

Я улыбнулся.

— Я тоже потерял. Если не ошибаюсь, моего прапрапрадеда с отцовской стороны казнили в Донегале в 1798 году. Когда французы нас кинули. А моего деда с материнской стороны — маманькиного батю, значит, — сказал я и подмигнул, — нашли в его собственном сарае с разбитыми коленными чашечками, перерезанной глоткой и разрезанным надвое языком.

— Выходит, он был предатель? — с вызовом выплюнула Шивон и скривилась.

— Ага. Стукач, — сказал я. — Или настоящий стукач, или… или оранжисты хотели выдать его за стукача. Сама понимаешь, в такой войне многие люди гибнут, а узнать почему можно, только когда встретишься с ними на том свете. А другие гибнут вообще без причины. Просто потому, что время такое. Чем больше хаоса, тем легче убить. Я слышал, что после перемирия там вообще черт-те что творится. Все друг другу мстят, и головы летят направо и налево. Ты знаешь, Шивон, что в Южной Африке за два года после апартеида народу было убито больше, чем до того? То же самое в Югославии после коммунистов. Фашизм, конечно, дерьмо, но при нем люди держат себя в руках. Как только этот режим падает, все старые обиды всплывают на поверхность и людей мочат за прегрешения, о которых они и сами уже забыли.

— Мистер Кензи, к чему вы ведете?

Я покачал головой:

— Да просто треплю языком, Шивон. Скажи, почему все-таки ты покинула Изумрудный остров?

Она вскинула голову:

— А вам нравится жить в нищете, мистер Кензи? Нравится отдавать больше половины зарплаты правительству? Нравится унылая погода и вечный холод?

— Да не очень. — Я пожал плечами. — Просто часто бывает так, что люди уезжают, а назад им путь заказан, потому что слишком многие только и ждут, когда они вернутся, чтобы их вздрючить. Твой случай?

— Вы хотите знать, ждет ли кто-нибудь меня, чтобы отомстить?

— Ага.

— Нет, — сказала она, уставившись в землю и тряся головой, словно надеялась, что это поможет ее словам стать реальностью. — Нет, не мой случай.

— Шивон, можешь мне сказать, когда Пирс собирается начать операцию против Доу? И что именно он затевает?

Она медленно шагнула назад. Ее личико осветила странная полуулыбка.

— Нет, мистер Кензи, не могу. Удачного вам дня.

— Ты даже не спросила, кто такой Пирс, — сказал я.

— Кто такой Пирс? — сказала она. — Вот. Довольны?

Она развернулась и пошла к лестнице на платформу. Сумка по-прежнему болталась у нее на плече.

Энджи отступила в сторону, пропуская Шивон на темный лестничный пролет.

Я подождал, пока она минует половину пути.

— Шивон, а как у тебя обстоит дело с грин-картой?

Она остановилась и застыла на месте.

— Что-то не верится, что тебе удалось раздобыть рабочую визу. Я слышал, миграционная служба всерьез взялась за ирландцев. Особенно в нашем городе. Жаль, конечно. Кто будет красить дома, когда их всех вышлют обратно на родину?

Она прокашлялась и, не оборачиваясь, сказала:

— Вы не посмеете.

— Посмеем, — сказала Энджи.

— У вас рука не поднимется.

— Поднимется, — сказал я. — Шивон, помоги нам.

Она полуобернулась и посмотрела мне в глаза:

— Или что?

— Или, Шивон, я позвоню своему приятелю из миграционной службы, и День труда ты будешь праздновать в сраном Белфасте.

31

— У него на каждого есть досье, — сказала Шивон. — На меня, на вас, мистер Кензи, и на вас тоже, мисс Дженнеро.

— И что у него там, в этих досье? — спросила Энджи.

— Распорядок вашего дня. Ваши слабости. О! — Она махнула рукой, разгоняя дым от своей сигареты. — Там много чего есть. Все, что он смог нарыть о вашей жизни. — Она ткнула сигаретой в сторону Энджи: — Он так обрадовался, когда узнал о смерти вашего мужа. Думал, что вы у него в руках.

— В смысле?

— В том смысле, что нашел ваше слабое место, мисс Дженнеро. Способ вас уничтожить. У каждого есть что-то такое, чем не хочется делиться с окружающими. Но потом он узнал, какие у вас родственники. Очень влиятельные. С такими не шутят.

Энджи кивнула.

— В тот день к Скотту Пирсу было лучше не приближаться.

— У меня просто сердце кровью обливается, — сказал я. — Позволь поинтересоваться, почему, когда я в первый раз заявился к Доу, ты со мной заговорила?

— Чтобы сбить вас со следа, мистер Кензи.

— И переключить мое внимание на Коди Фалька.

Она кивнула.

— И что, Пирс думал, что я убью Фалька и на этом успокоюсь?

— Вполне возможно. — Она опустила глаза к своей чашке кофе.

— Диана Борн — его единственный источник информации о пациентах психиатров? — спросил я.

Шивон покачала головой.

— У него есть свой человек в больничной канцелярии. В клинике Маклина, в Бельмонте. Представляете, мистер Кензи, сколько пациентов проходит через нее за год?

Клиника Маклина считалась одной из крупнейших психиатрических лечебниц в штате. Там находились и те, кто пришел добровольно, и те, кого содержали в больнице принудительно. Соответственно, у них имелись и открытые, и закрытые отделения. Они лечили все, от наркотической или алкогольной зависимости и синдрома хронической усталости до параноидальной диссоциативной шизофрении со склонностью к насилию. Клиника Маклина, рассчитанная на триста коек, в год пропускала через себя в среднем по три тысячи человек.

Шивон откинулась назад и устало провела рукой по своим коротко остриженным волосам. После нашей встречи в Уэстоне мы сели в машину вместе, но почти сразу попали в жуткую пробку, из которой выбрались только в Уолтеме. На Мэйн-стрит мы зашли в закусочную. В половине шестого вечера посетителей было немного. Мы заказали кофейник обычного кофе и еще один — без кофеина, чем немало порадовали хмурую официантку, тут же удалившуюся по своим делам, оставив нас в покое.

— Как Пирс вербует себе помощников? — спросила Энджи.

Шивон криво улыбнулась:

— Ему трудно противостоять. Вы согласны?

Энджи пожала плечами:

— Не знаю. Я никогда с ним не встречалась.

— Поверьте мне на слово, — сказала Шивон. — Он видит тебя насквозь.

Я с трудом сдержался, чтобы не закатить глаза.

— Сначала он — само дружелюбие, — сказала Шивон. — Потом он с тобой спит. Узнает твои слабости, выведывает твои тайны. И ты оглянуться не успеешь, как уже у него в кармане. И делаешь все, что он скажет. Иначе он тебя уничтожит.

— Чем ему не угодила Карен? — спросил я. — Я понимаю, что он хотел проучить Доу, но ее самоубийство — даже для Пирса это слишком.

Шивон подняла чашку, но не сделала ни глотка.

— Вы до сих пор не поняли?

Мы дружно покачали головами.

— Вы меня разочаровываете.

— Вот ужас-то. Не знаю, как я это переживу.

— Доступ, мистер Кензи. Все упиралось в доступ.

— Это мы знаем, Шивон. Как, по-твоему, мы вышли на тебя?

Она покачала головой:

— У меня доступ ограниченный. Обрывок разговора здесь, бумажка с банковскими данными там. Скотту этого мало.

— Значит, — сказала Энджи и закурила, — Скотт нацелился захапать половину состояния Доу… — Что-то в лице Шивон заставило ее оборвать себя на полуслове. — Нет. Этим он не удовольствуется. Так ведь, Шивон? Он хочет получить все.

Шивон еле заметно кивнула.

— Поэтому он убрал с дороги Карен. Она была наследницей.

Еще один кивок.

Энджи задумчиво затянулась сигаретой:

— Хотя нет, погодите. Ему нет смысла выдавать себя за Уэсли. Даже если Доу умрут и обстоятельства их кончины ни в ком не возбудят подозрений, маловероятно, что они завещают состояние сыну, которого не видели десять лет. Но даже в этом случае Пирс ничего не добьется. Юристов ему не обдурить.

Шивон не сводила с нее внимательных глаз.

— Получается, — медленно произнесла Энджи, — что, даже уничтожь он Кристофера Доу, выгоды ему с этого никакой.

Шивон воспользовалась спичками Энджи и прикурила сигарету.

— Если только, — продолжила Энджи, — он не получил доступ к… Кэрри Доу.

Это имя, сорвавшись с ее губ, на миг повисло в воздухе и тут же тяжело обрушилось на стол, за которым мы сидели.

— Вот в чем дело, — сказала Энджи. — Так ведь? Они с Кэрри в сговоре.

Шивон стряхнула пепел с сигареты.

— Нет. Вы почти угадали, мисс Дженнеро.

— Тогда?..

— Она знает его под именем Тимоти Макголдрика, — сказала Шивон. — Последние полтора года у них бурный роман. Она даже не догадывается, что это тот самый человек, который довел до самоубийства Карен и хочет уничтожить ее мужа.

— Черт, — сказал я. — У нас была его фотография, а ее не оказалось дома.

Энджи топнула ногой по полу:

— Надо было нам заявиться к ней в гольф-клуб.

Шивон широко распахнула свои маленькие глаза:

— У вас есть его фотография?

Я кивнул:

— И не одна.

— Ему это не понравится. Ему это совсем не понравится.

Я театрально задрожал всем телом и погрозил ей пальцем:

— У-у! Как страшно!

Она скривилась:

— Вы даже не представляете себе, каков он в гневе, мистер Кензи.

Я наклонился к ней через стол:

— Позволь мне поделиться с тобой одним секретом, Шивон. Мне насрать на его гнев. Мне насрать на его обаяние. Мне насрать, что он видит насквозь тебя и даже меня. И что у него есть личный номер Бога. На это мне тоже насрать. Он психопат? Да. Он невероятно крутой спецназовец, который одним ударом может снести тебе голову с плеч? Очень за него рад. Он довел до смерти женщину, которая всего-то и хотела от жизни, что быть счастливой и водить, блин, «камри». Он превратил мужика в овощ, просто потому, что ему так захотелось. А другому отрубил руки и отрезал язык. Он отравил собаку, которая мне нравилась. Очень нравилась. Хочешь увидеть настоящий гнев?

Шивон всем телом вжалась в красный кожзаменитель спинки сиденья и нервно взглянула на Энджи.

Энджи улыбнулась:

— Он долго раскачивается. Но уж если его завести… — Она покачала головой. — Забирай детей и уезжай из города, потому что он все тут разнесет.

Шивон перевела взгляд на меня.

— Он умнее вас, — прошептала она.

Я хмыкнул.

— У него было передо мной преимущество. Он знал обо мне больше, чем я о нем. Но теперь мы сравнялись. Теперь я тоже проник в его жизнь, — сказал я. — И останусь в ней до конца.

Она покачала головой:

— Вы даже не представляете, с чем вы… — Она опустила глаза, продолжая мотать головой.

— Чего мы не представляем? — спросила Энджи.

Шивон подняла глаза и замерла:

— С чем вы связались. Во что вы влезли.

— Ну так расскажи нам.

— Спасибо, но нет. — Она убрала сигареты в сумочку. — Я и так сказала вам все, что хотела. Надеюсь, что вы не станете сообщать обо мне своему приятелю из миграционной службы. Желаю вам всего самого лучшего, хотя не думаю, что это поможет.

Она встала и закинула на плечо сумку.

— Почему Пирс так безжалостно обошелся с Карен? — спросил я.

Она посмотрела на меня сверху вниз:

— Я только что вам сказала. Она была единственной наследницей.

— Это я понимаю. Но почему он просто не подстроил ей несчастный случай? Зачем было по частям отнимать у нее жизнь?

— Такие у него методы.

— Это не методы, — сказал я. — Это ненависть. За что он так ее ненавидел?

Она словно бы в отчаянии всплеснула руками:

— Он не испытывал к ней ненависти. Он ее почти и не знал, пока Майлз не познакомил их. Это было за три месяца до ее смерти.

— Тогда откуда столько злобы?

Она хлопнула себя рукой по бедру.

— Говорю же, такие у него методы.

— Нет, этого мало. Должно быть что-то еще.

— Больше мне вам сказать нечего.

— Врешь, — сказал я. — Слишком многое не сходится, Шивон.

Она закатила глаза и устало вздохнула:

— А чего вы хотите от преступницы, мистер Кензи? Разве таким, как я, можно доверять?

Она развернулась к двери.

— Куда ты сейчас? — спросил я.

— К подруге в Кантон. Поживу у нее немного.

— Откуда нам знать, что ты не отправишься прямиком к Пирсу?

Она сухо улыбнулась:

— В ту самую минуту, когда электричка пришла в Бостон, а меня в ней не было, они догадались, что вы до меня добрались. Так что я теперь слабое звено. А Пирс от таких избавляется. — Она наклонилась и подняла с пола сумку с вещами. — О моей подруге в Кантоне не знает ни одна живая душа. Кроме вас двоих. Искать меня начнут не раньше чем через неделю, а я надеюсь, что к этому времени вы друг друга уже поубиваете. — Ее тусклые глаза блеснули. — Удачного вам дня.

Она направилась к выходу, и Энджи произнесла:

— Шивон!

— Да? — Она взялась за дверную ручку.

— Где настоящий Уэсли? — спросила Энджи.

— Я не знаю, — сказала она, не глядя на нас.

— А как ты думаешь?

— Его нет в живых, — все так же не глядя на нас, сказала она.

— Почему?

Она пожала плечами:

— Он перестал быть полезным. Для Скотта все мы рано или поздно перестаем быть полезными.

Шивон открыла дверь и вышла на парковку. Не оглядываясь, направилась к автобусной остановке, на ходу покачивая головой, словно не в силах избавиться от горького недоумения: как она здесь очутилась?

— Она сказала «они», — произнесла Энджи. — Ты заметил? «Они догадались, что вы до меня добрались».

— Заметил, — сказал я.

Маска невозмутимости на лице Кэрри Доу пошла трещинами, словно по ней заехали топором.

Она не зарыдала. Не закричала. Не впала в истерику. Она почти не шелохнулась, когда мы положили на кофейный столик перед ней фотографию Пирса. Только по лицу пробежала судорога, и участилось дыхание.

Кристофер Доу еще не вернулся из больницы, и огромный пустой дом казался холодным и населенным призраками.

— Вы знаете этого человека как Тимоти Макголдрика, — сказала Энджи. — Верно?

Кэрри Доу кивнула.

— Кем он работает?

— Он… — Она сглотнула, оторвала взгляд от фотографии и сжалась на диване в комок. — Он сказал, что работает пилотом в «Транс Уорлд Эйрлайнс». Черт, да мы и познакомились в аэропорту. Я видела его удостоверение, видела листы с полетным заданием. Он говорил, что приписан к Чикагскому аэропорту. И я ему поверила. Он даже говорил с легким среднезападным акцентом.

— Вы хотите его убить, — сказал я.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами и еще больше съежилась.

— Ну конечно, хотите, — сказал я. — У вас в доме есть оружие?

Она молчала, глядя на меня отсутствующим взглядом.

— У вас в доме есть оружие? — повторил я.

— Нет, — тихо произнесла она.

— Но у вас есть к нему доступ, — сказал я.

Она кивнула:

— У нас дом в Нью-Гемпшире, на лыжный сезон, там есть.

— Какое именно?

— Прошу прощения?

— Какое оружие там есть, миссис Доу?

— Пистолет и ружье. Поздней осенью Кристофер иногда ходит на охоту.

Энджи протянула руку и накрыла ладонь Кэрри Доу:

— Если вы его убьете, он все равно выйдет победителем.

Кэрри Доу засмеялась:

— Как так?

— Потому что ваша жизнь будет разрушена. И жизнь вашего мужа тоже. Большую часть своего состояния вы потратите на адвокатов.

Она снова засмеялась, но на этот раз по щекам у нее заструились слезы:

— Ну и что?

— А то, — мягко сказала Энджи, сжимая ладонь Кэрри, — что он задумал уничтожить вашу семью много лет назад. Не дайте ему добиться своего. Миссис Доу, посмотрите на меня. Прошу вас, не делайте глупостей.

Кэрри повернула голову и сглотнула добежавшие до уголков рта слезинки.

— Я потеряла мужа, — сказала Энджи, — так же, как вы потеряли своего первого. Его убили. Вам выпал второй шанс, но вы сами все испортили.

Кэрри Доу нервно рассмеялась.

— Но не все еще потеряно, — сказала Энджи. — Вы еще можете все исправить. Превратить второй шанс в третий. Только не позволяйте ему забрать его у вас.

Минуты две все молчали. Я видел двух женщин, которые пристально смотрели друг другу в лицо, держась за руки. Слышал тиканье часов на каминной полке.

— Вы хотите заставить его мучиться? — спросила Кэрри Доу.

— Да, — сказала Энджи.

— И мучиться сильно? — спросила она.

— Мы хотим его закопать, — сказала Энджи.

Кэрри Доу кивнула. Развернулась на диване, наклонилась вперед и сжала руку Энджи.

— Как я могу вам помочь? — спросила она.

Мы ехали к Слиппер-стрит, где нес вахту на крыше Нельсон Ферраре, и я сказал:

— Мы следим за ним уже неделю. Где у него слабое место?

— Женщины, — сказала Энджи. — Его ненависть к ним выглядит просто патологически…

— Нет, — сказал я. — Это слишком абстрактно. Мне надо что-нибудь поконкретней. Чем мы можем его достать? В его броне должны быть трещины. Вопрос, как их найти.

— Кэрри Доу теперь в курсе, что Скотт Пирс и Тимоти Макголдрик — одно и то же лицо.

Я кивнул:

— Это раз.

— Что еще? — спросила она.

— Окна у него по большей части без занавесок.

— Хорошо.

— Ты следила за ним днем. Что-нибудь заметила?

Она задумалась:

— Да нет. Хотя погоди. Есть кое-что.

— Что?

— Он не глушит мотор.

— В смысле — фургона? Когда останавливается забирать почту?

Она кивнула и улыбнулась:

— А ключи оставляет в зажигании.

Мы приближались к концу Массачусетской платной автострады, и я перестроился в другой ряд, готовясь свернуть на дорогу в южном направлении.

— Куда это ты? — спросила Энджи.

— Сначала заедем к Буббе.

Она наклонилась ко мне. Мы ехали через туннель, залитый желтым светом тянувшихся над головой ламп.

— Ты уже что-то придумал?

— Придумал. Целый план.

— Хороший?

— Не самый элегантный, — сказал я. — Надо будет его немного отшлифовать. Но, по-моему, вполне действенный.

— А элегантного нам и не надо, — сказала она. — Чего с ним цацкаться.

Я ухмыльнулся:

— Цацкаться мы с ним точно не будем.

— Чем грубее, тем лучше, — сказала она.

Бубба открыл нам, одетый только в полотенце. Вид у него был не слишком гостеприимный.

Его торс от пояса и до шеи буквально усыпан шрамами. Часть из них напоминает хвосты лобстеров, другие, размером с детские пальчики, — розовых слизняков. Хвосты лобстеров — это ожоги. Слизняки — следы осколочных ранений. Эти сувениры Бубба приобрел в Бейруте, где служил в морской пехоте. Как-то раз один смертник ворвался на заминированной машине в ворота военной базы, снес их к черту и взорвался. Часовые не сумели его остановить, потому что на дежурство им выдали автоматы с холостыми патронами. Бубба восемь месяцев провалялся в ливанском госпитале, после чего получил медаль и был уволен в запас. Медаль он загнал и исчез на полтора года. В Бостон вернулся в конце 1985-го, наладив связи с подпольными торговцами оружием — до него ради этих самых связей немало народу успело отправиться на тот свет, так и не добившись успеха. Бубба вернулся с грудью, похожей на рельефную карту Урала, нежеланием вспоминать тот день, когда рядом с ним взорвалась машина, и полным отсутствием страха перед чем бы то ни было, — в результате многие стали находить его компанию еще менее приятной, чем прежде.

— Чё надо? — спросил он.

— Я тоже рад тебя видеть. Впусти нас.

— Зачем?

— Кое-что позаимствовать.

— Типа?

— Кое-что противозаконное.

— Ясен пень.

— Бубба, — сказала Энджи. — Мы и сами догадались, чем вы там с мисс Мур занимаетесь. Так что хорош ломать комедию. Впусти нас уже.

Бубба скривился, оттопырив нижнюю губу.

Он шагнул в сторону, мы вошли в помещение склада и увидели Ванессу Мур. Одетая в футболку Буббы — больше на ней ничего не было — она лежала на красном диване, занимавшем середину комнаты. На ее плоском животе стоял фужер шампанского. Она смотрела «Девять с половиной недель» по телевизору с экраном в пятьдесят дюймов. Ванесса щелкнула пультом, заставив замереть Микки Рурка и Ким Бэсингер, которые трахались в переулке под голубым кислотным дождем.

— Привет, — сказала она.

— Привет. Не обращай на нас внимания.

Она зачерпнула горсть орешков из стоявшей на кофейном столике плошки и закинула их в рот.

— Без проблем.

— Несси, — сказал Бубба. — Нам тут надо о делах потолковать.

Энджи взглянула на меня и беззвучно повторила:

— Несси?

— Незаконных делах?

Бубба посмотрел на меня через плечо. Я яростно закивал.

— Ага, — сказал он.

— Оки-доки. — Ванесса начала подниматься с дивана.

— Нет, не вставай, — сказал Бубба. — Нам по-любому наверх надо.

— Еще лучше. — Она скользнула обратно на диван, щелкнула пультом, и Микки с Ким под звуки голимого поп-рока восьмидесятых продолжили свои занятия.

— А я этот фильм ни разу не смотрела, — сказала мне Энджи, пока мы вслед за Буббой поднимались по лестнице на третий этаж.

— Вообще-то Микки в нем выглядит относительно пристойно, — сказал я.

— И Ким в белых носочках, — добавил Бубба.

— И Ким в белых носочках, — согласился я.

— Блестящие рекомендации от парочки извращенцев, — сказала Энджи. — Офигеть, до чего круто.

— Слышь, тут такое дело, — сказал Бубба, включив на третьем этаже свет.

Энджи тут же направилась к ящикам и принялась в них рыться, подыскивая себе подходящее оружие.

— Тебя не напрягает, что я… как бы это выразиться… присовываю Ванессе?

Я прикрыл рот рукой, пряча улыбку, и посмотрел вниз, где стоял открытый ящик с гранатами:

— Все путем, чувак. Никаких проблем.

Бубба сказал:

— Понимаешь, у меня не было… ну, как бы сказать… постоянной…

— …Подруги?

— Ну да. И давно уже.

— Со школы, — сказал я. — Стейси Хеннер ее звали, да?

Он покачал головой:

— Еще в Чечне в восемьдесят четвертом была одна.

— А я и не знал.

Он пожал плечами:

— А я тебе и не рассказывал.

— Понятно.

Он положил руку мне на плечо и наклонился поближе:

— Значит, ты не против?

— Да ради бога, — сказал я. — А что сама Ванесса? Ее все устраивает?

Он кивнул:

— Она мне и сказала, что тебе без разницы.

— Да?

— Да. Сказала, что никакой такой любви между вами и не было. Так, чисто покувыркаться.

— Покувыркаться, значит, — хмыкнул я, и мы подошли к Энджи.

Энджи вытащила из деревянного ящика ружье и встала, уперев приклад в бедро. Ствол ружья возвышался над ее головой, и вообще оно казалось таким громоздким и тяжелым, что не верилось, будто Энджи сможет удержать его в руках, не завалившись вбок.

— И оптика к нему у тебя имеется?

— А как же, — ответил Бубба. — Что насчет патронов?

— Чем больше, тем лучше.

Бубба повернул голову и безо всякого выражения произнес:

— Смешно. Ванесса то же самое говорит.

Мы сидели на крыше здания напротив дома Скотта Пирса и ждали телефонного звонка. Нельсон, заинтригованный ружьем, остался с нами.

Ровно в десять у Скотта Пирса зазвонил телефон. Мы увидели, как он пересек гостиную и поднял трубку черного телефонного аппарата, закрепленного на кирпичной колонне в центре комнаты. Послушав собеседника, он улыбнулся и лениво оперся о колонну, щекой прижав трубку к плечу.

Но постепенно его улыбка увяла, а на лице проступила гримаса отвращения. Он вытянул руки, как будто собеседник мог его видеть, и быстро заговорил, заискивающе изгибаясь всем телом.

Затем Кэрри Доу, должно быть, бросила трубку, потому что Скотт Пирс оторвал ухо от телефона и секунду смотрел на него, после чего закричал и принялся колотить трубкой по кирпичной колонне, пока у него в руках не осталось ничего, кроме осколков пластика и витого шнура.

— Ну ни фига себе, — сказала Энджи. — Надеюсь, у него есть запасной аппарат.

Я вытащил из кармана мобильный, позаимствованный у Буббы.

— На сколько ты готова поспорить, что он расколошматит и запасной, как только мы с ним поговорим? — спросил я.

Я набрал номер Скотта Пирса.

Прежде чем я нажал последнюю кнопку, Нельсон, указывая на ружье, сказал:

— Эй, Эндж. Не желаешь ли предоставить мне это почетное право?

— С чего бы это?

— Да просто ты от отдачи улетишь отсюда за пару кварталов. — Он ткнул в меня большим пальцем: — А он чего? Пацифист?

— Промажет. У него руки кривые.

— С такой оптикой?

— Говорю же: он вообще стрелять не умеет.

Нельсон потянулся к ружью:

— Да ладно, мне оно только в радость будет.

Энджи задумчиво посмотрела на ружье, потом перевела взгляд на свое плечо. Через минуту она кивнула, протянула ружье Нельсону и объяснила, что от него требуется.

Нельсон пожал плечами:

— О’кей. А почему бы просто не всадить ему пулю в лоб?

— Потому, — сказала Энджи, — что, во-первых, мы не убийцы.

— А во-вторых? — спросил Нельсон.

— Смерть для него — слишком легкий выход, — сказал я.

Я нажал кнопку вызова на мобильнике, и на другом конце провода у Скотта Пирса зазвонил телефон.

Он стоял, прижавшись лбом к кирпичной колонне. Услышав звонки, медленно поднял голову и повернул ее, словно не мог понять, что это за звук. Затем подошел к кухонной стойке и взял трубку радиотелефона.

— Алло.

— Скотти, — сказал я. — Как дела?

— Мне было интересно, как скоро ты мне позвонишь, Пат.

— Ты не удивлен?

— Тем, что ты узнал, кто я на самом деле? Меньшего я от тебя не ожидал, Пат. Ты и сейчас за мной наблюдаешь?

— Возможно.

Он усмехнулся:

— Я так и думал. Не могу сказать, что я что-то заметил, — в слежке ты не профан, — но в последнюю неделю было у меня такое ощущение, что кто-то сел мне на хвост.

— Интуиция у тебя работает как надо, Скотт.

— Ты даже не представляешь насколько.

— Это интуиция тебе подсказала заколоть пятерых женщин в Панаме?

Он двинулся в гостиную. Шел он с опущенной головой, почесывая пальцем шею. На губах у него играла кривая ухмылка.

— Ну что ж, — выдохнул он в трубку, — домашнее задание ты выполнил на пять с плюсом. Отлично, Пат. — Улыбка сползла с его лица, зато чесался он все яростнее. — Ну так, Пат, дружище, какой план дальнейших действий?

— Я тебе не дружище, — сказал я.

— Ой. Ну извини. Какой у тебя план, ублюдок?

Я засмеялся:

— Какой ты раздражительный, Скотт.

Он приложил ладонь ко лбу, провел ею по волосам и покосился в сторону своих темных окон. Поддал ногой осколок черного пластика на полу.

— Я возьму тебя измором, — сказал он. — Ты устанешь за мной следить. И прицепиться тебе будет не к чему.

— Вот и моя напарница то же самое говорит.

— Она права.

— Позволю себе с тобой не согласиться, Скотти.

— Да ну?

— Ну да. И насколько тебя хватит теперь, когда Кэрри Доу знает, кто такой пилот Тим Макголдрик? Что он и есть тот человек, который довел до самоубийства ее дочь?

Скотт промолчал. Из трубки донеслось какое-то странное шипение, похожее на звук, который издает чайник за минуту до того, как закипит.

— Можешь мне это сказать, Скотти? — спросил я. — Мне просто интересно.

Скотт Пирс резко развернулся от кирпичной колонны, подошел к окнам и уставился на свое отражение. Подняв глаза, он посмотрел на то место, где мог смутно вырисовываться силуэт крыши, на которой мы засели.

— Твоя сестра живет в Сиэтле, говнюк. С мужем и своими…

— …Детьми. Ага, Скотт. Они как раз в отпуск уехали. Ты дебил. Я послал им билеты еще в прошлый понедельник. Вот сегодня утром они и улетели.

— Рано или поздно она вернется. — Он пристально смотрел на крышу, и я со своего места мог видеть, как напряглись жилы у него на шее.

— Но к тому времени, Скотти, все уже будет кончено.

— Меня не так легко вывести из себя, Пат.

— А по-моему, легко, Скотти. Парень, который закалывает умирающих женщин штык-ножом, не может быть адекватным. Так что готовься. В ближайшее время у тебя сорвет резьбу.

Скотт Пирс в оконном проеме горделиво распрямил плечи и сказал:

— Слушай сюда…

Я бросил трубку.

Он уставился на телефон в своей руке, по всей видимости до крайности удивленный тем, что в один и тот же вечер сразу два человека посмели прервать с ним разговор.

Я сделал знак Нельсону.

Скотт Пирс сжал телефон обеими руками, поднял его над головой, и в этот миг соседнее с ним окно разлетелось осколками — Нельсон выпустил в него четыре пули.

Пирс упал на пол, и телефон выскользнул у него из рук и запрыгал по паркету.

Нельсон повернул ствол и выстрелил еще трижды. Окно, перед которым меньше минуты назад стоял Скотт Пирс, осыпалось потоком льдисто поблескивающих осколков.

Пирс перекатился влево и поднялся, присев на корточки.

— Только его не задень, — сказал я Нельсону.

Нельсон кивнул и выпустил пару пуль в пол, на расстоянии нескольких дюймов от ног Пирса, который довольно шустро перемещался в сторону кухни. Резко выпрямившись, он перемахнул за кухонную стойку.

Нельсон посмотрел на меня.

Энджи подняла глаза от полицейского сканера Буббы, и в ту же секунду тишину летней ночи нарушил вой сигнализации, включившейся в квартире Пирса.

— У нас две с половиной минуты, не больше, — сказала она.

Я тронул Нельсона за плечо:

— Много еще успеешь разнести за минуту?

Нельсон улыбнулся:

— Да до хрена.

— Отрывайся по полной.

Сначала Нельсон вышиб оставшиеся окна, затем принялся за освещение. Настольная лампа от Тиффани, украшавшая кухонную стойку, разлетелась фонтаном разноцветных брызг. Светильники под потолком кухни и гостиной осыпались дождем белого пластика и мутного стекла. Видеокамеры вспыхнули красно-синими электрическими искрами. Стараниями Нельсона пол превратился в груду щепок, диваны и кожаные кресла — в раскуроченные руины с торчащими наружу внутренностями. В холодильнике он наделал столько дыр, что большая часть еды наверняка протухнет еще до того, как копы закончат составлять рапорт.

— Одна минута! — прокричала Энджи, перекрывая грохот стрельбы. — Отваливаем!

Нельсон бросил через плечо взгляд на поблескивающую кучку гильз:

— Кто снаряжал магазины?

— Бубба.

Он кивнул:

— Значит, чистые.

Пригибаясь, мы пробежали по крыше и спустились по темной пожарной лестнице. Нельсон кинул мне ружье, запрыгнул в свой «камаро» и не прощаясь рванул с места.

Мы сели в джип. До нас уже доносилось завывание сирен — полицейские машины неслись по Конгресс-стрит.

Я вжал педаль газа и выскочил из переулка, свернул направо на Конгресс, промчался мимо гавани и въехал на городские улицы. На Атлантик-авеню я проскочил на желтый свет, резко свернул направо и, чуть сбросив скорость, перестроился в левый ряд, вписался в правый поворот и двинулся на юг. Добравшись до скоростного шоссе, я почувствовал, что мое сердцебиение почти пришло в норму.

На съезде с шоссе я достал мобильник, которым меня снабдил Бубба, и нажал повтор последнего номера.

— Алло! — хрипло просипел Скотт Пирс. На заднем плане я услышал, как блеянье сирен сменилось тишиной — полицейские прибыли к месту происшествия.

— Значит, так, Скотт. Во-первых, я говорю по клонированному телефону. Можешь триангулировать сигнал сколько хочешь, пользы от этого не будет никакой. Во-вторых, донесешь на меня за то, что я чуток попортил твою квартиру, я сообщу куда следует, что ты вымогал деньги у Доу. Пока все ясно?

— Я тебя урою.

— Вот и замечательно. Кстати, Скотт, это была только разминка. Рассказать, что мы припасли для тебя на завтра?

— Окажи любезность, — произнес он.

— Не, — сказал я. — Подожди, сам увидишь. Хорошо?

— Да ничего ты мне не сделаешь. Только не мне! Не мне! — Его голос заглушил стук в дверь. — Не на того нарвался, сука!

— Да я уже делаю, Скотт. Знаешь, какие времена для тебя наступают?

— Какие?

— Такие, что теперь, Скотти, ты ходи и оглядывайся. Приятного вечера.

Прежде чем нажать отбой, я еще услышал, как полицейские вышибали дверь в его квартиру.

32

На следующее утро, пока Скотт Пирс загружал почту в ящик на углу Мальборо и Кларендон, Бубба запрыгнул в его фургон и укатил на нем.

Пирс заметил неладное, когда Бубба уже свернул на Кларендон. Он бросил сумку и рванул в погоню, но Бубба уже вырулил на Коммонуэлс-авеню и дал по газам.

Энджи остановила свою «хонду» возле почтового ящика, я распахнул дверцу и выпрыгнул наружу, схватил валявшуюся на тротуаре холщовую почтовую сумку и забрался обратно в машину.

Пирс все еще торчал на углу Кларендон и Коммонуэлс, спиной к нам, и не видел, как мы уехали.

— Как ты думаешь, — сказала Энджи, когда мы повернули на Беркли и направились к Сторроу-драйв, — что он предпримет в ближайшие часы?

— Надеюсь, какую-нибудь глупость.

— Его глупости обычно оборачиваются чужой кровью.

Я развернулся и швырнул сумку на заднее сиденье.

— Даже когда у него есть время на раздумье, все по-любому заканчивается чужой кровью, и нам с тобой это хорошо известно. Я хочу убрать из этого уравнения возможность спокойно составить план действий. И посмотреть, как он будет реагировать, когда времени на размышление нет.

— Так что, — сказала Энджи, — теперь возьмемся за его машину?

— Э-э…

— Знаю, Патрик, это классика. Я все понимаю.

— Это классика с большой буквы «К», — сказал я. — Возможно, самая клевая из машин, когда-либо производившихся в этой стране.

Она положила ладонь мне на колено:

— Ты сам сказал, что цацкаться с ним мы не будем.

Я вздохнул и посмотрел на автомобили, мчавшиеся по Сторроу-драйв. Ни один из них, даже самый непристойно дорогой, и рядом не стоял с «шелби» 68-го года выпуска.

— Ладно, — сказал я. — Никаких нежностей.

Его машина была припаркована на многоэтажной стоянке на Эй-стрит в Южном Бостоне, примерно в четверти мили от его квартиры. Нельсон, следивший за Пирсом, как-то вечером засек его: тот сел в машину и поехал кататься по городу, явно без всякой определенной цели, — вдоль побережья, вокруг гавани, — после чего вернулся на парковку. Я знаю немало парней, которые имеют привычку время от времени навещать свою тачку, как любимую собаку, оставленную в гостинице для домашних питомцев. Во власти иррационального чувства вины, они сдирают брезент и садятся за руль, чтобы просто нарезать пару кругов по кварталу.

Вообще-то я и сам такой. Раньше Энджи говорила, что со временем это у меня пройдет. Но теперь она признается, что утратила всякую надежду на мое исцеление.

Мы взяли талон, поднялись на два этажа и припарковались рядом с «шелби» — даже под брезентом его невозможно было спутать ни с одной другой машиной. Энджи ободряюще похлопала меня по спине и по лестнице спустилась на первый этаж, чтобы отвлечь служащего в будке. На ней была черная майка, на несколько дюймов не доходившая до ремня джинсов, в руках она держала карту города и старательно изображала растерянную туристку.

Я стянул с машины чехол и с трудом удержался от восхищенного возгласа. «Шелби-мустанг GT-500» 1968 года в американском автомобилестроении — то же, что Шекспир в литературе, а братья Маркс — в комедийном кино. Все, что существовало до, было лишь пробой сил; все, что будет после, станет лишь жалким подобием, неспособным подняться до высот совершенства, достигнутого в краткий миг человеческой истории.

Опасаясь, что от вожделения у меня подогнутся коленки, я залез под машину, провел рукой по днищу и минуты три шарил, нащупывая приемник сигнализации. Отодрал его, выбрался наружу и отмычкой вскрыл водительскую дверцу. Протянул руку, нажал кнопку, отпирающую капот, и в состоянии, близком к трансу, уставился на слово «КОБРА», выбитое на стальном кожухе фильтра и масляном резервуаре. Блестящий 428-й двигатель даже в состоянии покоя излучал ауру мощи.

Под капотом все сияло чистотой, словно двигатель, радиатор и коробка передач только что сошли с конвейера. Владелец явно ничего не жалел для своего автомобиля. Как бы Скотт Пирс ни относился к людям, но эту машину он любил.

— Прости меня, — сказал я двигателю.

Подошел к «хонде» и достал из багажника сахар, шоколадный сироп и рис.

Вытряхнув содержимое сумки Пирса в почтовый ящик в нашем районе, мы вернулись в офис. Я позвонил Девину и попросил поискать информацию о Тимоти Макголдрике. В качестве оплаты за услуги он потребовал два билета на октябрьский матч между «Пэтриотс» и «Джетс».

— Поимей совесть, — сказал я. — Я покупаю себе абонемент на весь сезон уже тринадцать лет, еще с тех пор, когда они всем были до лампочки. Ты не можешь лишить меня этой игры.

— Как, ты сказал, пишется его фамилия?

— Девин, его по телевизору будут показывать.

— Макголдрик или Макколдрик?

— Первое, — сказал я. — Сволочь ты.

— Слышь, утром передавали, что на Слиппер-стрит какому-то мужику квартиру обстреляли. Имя пострадавшего показалось мне знакомым. Тебе об этом что-нибудь известно?

— «Пэтриотс» против «Джетс», — медленно произнес я.

— Бостон против Нью-Йорка, — возопил Девин. — Бостон против Нью-Йорка! Билеты по-прежнему на центральную трибуну?

— Угу.

— Зашибись. Перезвоню. — Он положил трубку.

Я откинулся в кресле и задрал ноги на подоконник.

Энджи улыбнулась мне из-за своего стола. По старому черно-белому телевизору, стоявшему на картотечном шкафу у нее за спиной, передавали телевикторину. Публика аплодировала; некоторые из участников радостно подпрыгивали. Мы не разделяли их веселья. Звук у телевизора не работал уже много лет, но по какой-то причине мы продолжали его включать — он создавал в часовне комфортную атмосферу.

— Мы на этом деле ничего не заработаем, — сказала она.

— Не заработаем.

— Ты только что испортил машину, до которой всю жизнь мечтал хотя бы дотронуться.

— Испортил.

— И отдал билеты на крупнейший футбольный матч года.

— Типа того, — кивнул я.

— Скоро зарыдаешь?

— Держусь из последних сил.

— Потому что настоящие мужчины не плачут?

Я покачал головой:

— Боюсь, что если начну, то остановиться уже не смогу.

Пока мы обедали, Энджи послала на печать файл, в который вбила всю информацию по делу, собранную на данный момент. Телевизор показывал мыльную оперу, в которой хорошо одетые люди беззвучно орали друг на друга. У Энджи всегда был талант рассказчицы, которым меня природа обделила, — возможно, потому, что она в свободное время читает книги, а я смотрю старые фильмы и играю в гольф на приставке.

В ее отчет вошло все, начиная от моей первой встречи с Карен Николс, и далее — шарада Скотта Пирса, выдававшего себя за Уэсли Доу, расправа с Майлзом Ловеллом, исчезновение Дианы Борн, подмена младенцев, имевшая место четырнадцать лет назад и подарившая чете Доу дочку, которой было суждено провалиться под лед, в результате чего в их жизни возник Пирс, и заканчивая нашим наступлением на Пирса, разумеется изложенным в завуалированной форме фразами типа: «Приступили к использованию в своих целях того, что мы воспринимаем как слабости субъекта».

— Вот с чем у меня проблема. — Энджи протянула мне последнюю распечатанную страницу.

Текст, озаглавленный «Прогноз», сообщал: «У субъекта не остается реальной возможности преследовать семью Доу и вымогать у них деньги. Субъект утратил рычаги влияния в момент, когда К. Доу узнала о подлинной личности Т. Макголдрика. Воздействие на слабые стороны субъекта, весьма удовлетворительные с эмоциональной точки зрения, не привели к конкретным результатам».

— К конкретным результатам, — сказал я.

— Здорово я завернула?

— А Бубба еще наезжает на меня за то, что я козыряю своим высшим образованием.

— Но если серьезно, — сказала она, кладя сэндвич с индейкой на салфетку, — с какой еще стороны он может сейчас подкатиться к Доу? Мы капитально его обломали. — Она взглянула на часы, висевшие на стене у нее за спиной. — В данную минуту его либо уволили, либо временно отстранили от работы за то, что он потерял и фургон, и мешок с почтой. Машины у него, считай, больше нет. Квартиру разнесло к хренам собачьим. У него ничего не осталось.

— У него есть козырь в рукаве, — сказал я.

— Какой?

— Не знаю. Но он бывший вояка. И любит играть. Значит, у него не может не быть укрепленных тылов. Значит, у него в запасе что-то да есть.

— Не согласна. Мне кажется, он иссяк. И рад бы нас обоссать, да нечем.

— Блин, я тут ем вообще-то.

Она пожала плечами и откусила от своего сэндвича.

— То есть ты предлагаешь закрыть дело?

Она кивнула, проглотила кусочек сэндвича и отпила колы.

— Он спекся. Я думаю, мы его уже наказали. Конечно, Карен Николс с того света не вернешь, но его планы мы порушили. Он считал, что миллионы Доу уже у него в кармане, а тут мы дали ему по рукам. Клиент готов, можно выносить.

Я задумался. Спорить было особенно не с чем. Доу смирились с необходимостью понести моральную ответственность за подмену младенцев. Обаяние Макголдрика/Пирса на Кэрри Доу больше не действовало. И на прямой грабеж Пирс вряд ли бы решился. Я практически не сомневался в том, что наше вмешательство оказалось для него полной неожиданностью. Он и не подозревал, до какой степени мы способны дать сдачи, если нас разозлить.

В свою очередь, я надеялся взбесить его настолько, чтобы он совершил какую-нибудь глупость. Но какую именно? Наехать на меня, или на Энджи, или на Буббу? Но от этого он бы ничего не выиграл. Разъяренный или нет, но это он понимал. Убей он Энджи, и ему не жить. Убей меня, ему пришлось бы иметь дело с Буббой и моими записями о ходе расследования. Что до Буббы, то Пирс наверняка знал, что пытаться убить Буббу — это все равно что с водяным пистолетом переть на бронетранспортер. Даже добейся он успеха, цена за него оказалась бы непомерно высокой. И опять же, какая ему с этого выгода?

Поэтому в принципе я был согласен с Энджи. Скотт Пирс больше ни для кого не представлял особенной угрозы.

Это-то меня и беспокоило. Стоит тебе счесть противника беззащитным, как ты сам становишься предельно уязвимым.

— Еще сутки, — сказал я. — Дай мне еще сутки.

Она закатила глаза:

— Ну ладно, Баначек,[24] но ни секундой больше.

Я благодарно поклонился, и в этот миг зазвонил телефон.

— Алло.

— Ту-нец! Ту-нец![25] — проорал Девин. — Этот Парселлз, — продолжил он, пародируя акцент жителей Ревира, — по-моему, он как Бог, только умнее.

— Давай, еще соли подсыпь, — сказал я. — Рана совсем свежая.

— Тимоти Макголдрик, — сказал Девин. — Их несколько, но внимания заслуживает один. Родился в шестьдесят пятом, скончался в шестьдесят седьмом. Получил водительское удостоверение в девяносто четвертом.

— Помер, но машину водить научился.

— Ловкий малый. Живет на Конгресс-стрит, один-один-один-шесть.

Я покачал головой, восхищенный наглостью Пирса. У него была квартира на Слиппер-стрит, 25, и еще одна — на Конгресс. Но самое любопытное, что здание по Слиппер-стрит обратной стороной выходило на Конгресс, так что оба адреса находились под одной крышей.

— Ты еще тут? — спросил Девин.

— Ага.

— На него ничего нет. Чист как стеклышко.

— Если не считать того, что он мертв.

— Ну да. Бюро переписи населения может этим заинтересоваться.

Он положил трубку, а я набрал номер Доу.

— Алло? — сказала Кэрри Доу.

— Это Патрик Кензи, — сказал я. — Ваш муж дома?

— Нет.

— Вот и хорошо. Где вы встречались с Макголдриком?

— Зачем вам это?

— Будьте любезны, ответьте на мой вопрос.

Она вздохнула:

— Он снимал квартиру на Конгресс-стрит.

— Угол Конгресс и Слиппер?

— Да. Откуда вы…

— Не важно. Все еще раздумываете, не наведаться ли вам в Нью-Гемпшир за пистолетом?

— Раздумываю.

— Он больше не сможет вам вредить. Мы его разоружили.

— Он уже мне навредил, мистер Кензи. Мне и моей дочери. И что мне теперь, простить его?

Она положила трубку, и я взглянул на Энджи:

— Не нравится мне, в каком Кэрри Доу сейчас состоянии.

— Думаешь, она попытается поквитаться с Пирсом?

— Не исключено.

— Что ты собираешься делать?

— Сниму Нельсона с Пирса и поставлю его на Доу.

— Сколько Нельсон с тебя берет?

— Это сейчас не важно.

— Да брось.

— Полторы в день, — сказал я.

Она вытаращила глаза:

— Ты платишь ему тысячу пятьдесят баксов в неделю?

Я пожал плечами:

— Сколько запросил, столько и плачу.

— Мы с тобой разоримся.

Я поднял указательный палец:

— Еще один день.

Она развела руками:

— Зачем?

Мыльную оперу в телевизоре прервали ради прямого включения с берегов реки Мистик.

Я ткнул пальцем в экран:

— Вот зачем.

Она повернулась, чтобы посмотреть. Аквалангисты вытаскивали из воды тело. Усталые детективы досадливо отмахивались от камер.

— О, черт, — сказала Энджи.

Тело уложили на влажные камни, и, прежде чем кто-то из полицейских прикрыл камеру ладонью, я успел разглядеть серое личико.

Шивон. Больше ей не надо бояться, что ее вышлют в Ирландию.

33

Прошлым вечером, разминувшись с полицейскими машинами, Нельсон должен был сделать круг по району, вернуться назад, припарковаться несколькими кварталами ниже на Конгресс-стрит и наблюдать за домом Пирса — на тот случай, если после ухода полицейских тот надумает куда-нибудь наведаться.

Пока Нельсон справлялся со своими обязанностями, я не возражал против того, чтобы отстегивать ему по штуке в неделю. Информация о перемещениях Пирса того стоила.

Но платить ему за то, что он облажался, я не собирался.

— Я следил за ним, — сказал Нельсон, когда мы с ним связались. — Я и сейчас за ним слежу. Говорю же, куда он, туда и я.

— Расскажи, что там происходило вчера вечером?

— Копы отвезли его в отель «Меридиан». Он вылез из машины, зашел туда, и копы уехали. Он снова вышел, подозвал такси и поехал назад, к себе.

— Он вернулся к себе в квартиру?

— Ни фига. В здание точно зашел, а куда потом делся, не знаю.

— И что, ни одно окно не зажглось? Ни один…

— Блин, этот дом целый квартал занимает. Одной стороной выходит на Слиппер-стрит, другой — на Конгресс. И еще в два переулка. И как я один мог за всем уследить?

— Короче, он зашел внутрь и больше не выходил.

— Ну да. Только сегодня утром выполз. На работу поехал. С полчаса назад вернулся. Злой как черт. Зашел внутрь и с тех пор там.

— Он вчера кое-кого убил.

— Брешешь.

— Извини, Нельсон, но там должен быть еще какой-то выход, о котором мы не знаем.

— А жертва где жила?

— В Кантоне. Ее вечером выловили из Мистик-ривер.

— Брешешь, — повторил он с нажимом. — Патрик, копы вчера от него свалили часа в четыре утра. А в семь он отправился на работу. Как, по-твоему, он все это провернул? Прокрался мимо меня так, что я ничего не заметил, как-то добрался до самого, блин, Кантона, там кого-то мочканул, отволок труп на Северный, мать его, берег, а потом… Потом что? Вернулся назад? Снова прокрался мимо меня, а я типа сидел и таблом щелкал? А он вроде как умылся-оделся и почесал на работу? И еще насвистывал, пока брился? И как ему все это удалось, а?

— Никак, — сказал я. — Это физически невозможно.

— А я про что? Патрик, он в своей жизни много чего натворил, но в последние десять часов он сидел дома и не высовывался.

Я положил трубку и прикрыл глаза ладонями.

— Что там? — спросила Энджи.

Я рассказал.

— Нельсон уверен? — спросила она, когда я договорил.

Я кивнул.

— Но если Пирс ее не убивал, тогда кто?

Я еле удержался, чтобы не начать колотиться башкой в стол:

— Не знаю.

— Кэрри?

Я приподнял бровь:

— Кэрри? С какой стати?

— Может, она догадалась, что Шивон была связана с Пирсом.

— Каким образом? Мы же ей ничего про это не говорили.

— Она умная женщина. Возможно… — Она подняла руки и тут же уронила их. — Блин, не знаю.

Я покачал головой:

— Как ты себе это представляешь? Кэрри едет в Кантон, валит Шивон, везет труп к Мистик-ривер и бросает его в воду. Да она бы его не подняла! Она весит меньше, чем ты. И потом, с какого перепугу она бы потащила труп через весь город?

— А если она убила ее не в Кантоне? Выманила к реке и там…

— Кто-то ее выманил, это я допускаю. Только не Кэрри. Я не утверждаю, что она не могла ее убить, — могла. Меня беспокоит тот факт, что тело было выброшено в реку. Слишком это расчетливо. Слишком хладнокровно.

Энджи откинулась в кресле, подняла телефонную трубку и нажала кнопку быстрого набора.

— Привет, — сказала она. — Билетов на игру «Пэтриотс» у меня нет, но можешь ответить на один вопрос?

Она выслушала ответ Девина.

— Нет, ничего такого. Та женщина, которую выловили из Мистик-ривер? Отчего она умерла? — Она кивнула. — В затылок? Ясно. А почему она так быстро всплыла? — Она снова несколько раз кивнула. — Спасибо. А? Насчет этого мне надо у Патрика спросить. — Она улыбнулась и посмотрела на меня. — Да, Девин, мы снова вместе. — Она накрыла трубку ладонью и сказала, обращаясь ко мне: — Он спрашивает, надолго ли.

— Как минимум до выпускного, — сказал я.

— Как минимум до выпускного. Везучая я, правда? — сказала она в трубку. — Созвонимся.

Она положила трубку.

— Шивон нашли с веревкой вокруг талии, — начала она. — Рабочая версия состоит в том, что к телу привязали груз и отправили на дно. Но какая-то речная тварь перегрызла веревку, а заодно отхватила и кусок ее бедра. Она не должна была всплыть так рано.

Я встал, оттолкнув кресло, подошел к окну и посмотрел вниз, на улицу.

— Не знаю, какой следующий ход он намерен сделать, но сделает он его скоро.

— Мы же согласились, что убить Шивон он не мог.

— За этим убийством стоит он, — сказал я. — Вообще вся эта история — его рук дело.

Мы покинули часовню и направились в мою квартиру. Стоя на пороге гостиной, мы услышали телефонный звонок. Так же как тем памятным вечером на площади перед мэрией, еще не успев поднять трубку, я уже знал, что это он.

— Очень смешно, — сказал он. — Устроить мне временное отстранение от работы. Ха, Патрик. Ха-ха.

— Неприятно, а?

— Что, получить на работе выговор?

— Знать, что кто-то отравляет тебе жизнь и не собирается останавливаться.

— Ценю иронию. Уверен, когда-нибудь я буду вспоминать об этом со смехом.

— А может, и не будешь.

— Не важно, — спокойно сказал он. — Слушай, давай договоримся: мы квиты. О’кей? Ты пойдешь своей дорогой, а я — своей.

— Конечно, Скотт, — сказал я. — Не вопрос.

С минуту он молчал.

— Ты еще тут? — спросил я.

— Ага. Откровенно говоря, Патрик, я удивлен. Ты это серьезно? Или мозги мне пудришь?

— Я это серьезно, — сказал я. — Мне все это обходится недешево, а до денег Доу тебе больше не дотянуться. Так что я скажу, что у нас ничья.

— Если все так, то почему, дружище, ты разнес мне квартиру? Зачем угнал мой фургон?

— Чтобы до тебя сразу дошло.

Он хмыкнул:

— Дошло. Точно дошло. Отличная работа, сэр. Просто превосходная. Позволь поинтересоваться. Когда я в следующий раз попробую завести машину, она не взорвется?

Я засмеялся вместе с ним:

— Откуда такие мысли, Скотт?

— Ну, — радостно сказал он, — ты лишил меня дома, лишил работы. Так что следующим логичным шагом было бы лишить меня и машины.

— Скотт, в следующий раз, когда ты будешь ее заводить, она точно не взорвется.

— Нет?

— Нет. С другой стороны, я уверен, что она больше вообще никогда не заведется.

Он расхохотался:

— Ты испортил мою тачку?

— Вынужден сообщить, что да.

— Господи! — Его хохот с минуту нарастал, а затем начал затихать, пока не перешел в повизгивание. — Сахар в бензобак, кислоту в двигатель? — спросил он. — Что-то типа того?

— Про сахар угадал, про кислоту — нет.

— А что тогда?

Я словно наяву видел улыбку, замершую на его губах.

— Ты парень изобретательный, — продолжил он.

— Шоколадный сироп, — сказал я. — И примерно фунт риса.

Он радостно взвыл:

— В двигатель?

— Ага.

— И запустил его, проказник?

— Запустил, когда уходил, — сказал я. — Звучал он хреново, но работал.

— Хо-хо! — прокричал он. — То есть, Патрик, ты хочешь сказать, что испортил двигатель, над которым я корпел несколько лет? И… и… уничтожил бензобак, фильтры, то есть считай все, кроме обивки салона.

— Ага, Скотт.

— Знаешь… — Он хихикнул. — Я мог бы прикончить тебя прямо сейчас, приятель. Голыми руками.

— Я примерно так и думал. Скотт?

— Да?

— Ты ведь еще не закончил с Доу? Так?

— Испортил мою машину, — мягко произнес он.

— Так?

— Мне пора, Патрик.

— Какой у тебя запасной план? — спросил я.

— Я готов простить тебе свои неприятности на работе и даже разрушение моей квартиры. Прямо сейчас. Но то, что ты натворил с моей машиной, потребует от меня времени. Я дам тебе знать о своем решении.

— Что у тебя есть на них? — спросил я.

— В смысле?

— Что у тебя есть на Доу? — сказал я. — Скотт, что ты на них нарыл?

— Я думал, что мы договорились оставить друг друга в покое, Патрик. Я надеялся этим и закончить наш разговор, зная, что больше мы никогда не увидимся.

— При условии, что ты оставишь Доу в покое.

— Ах да, точно.

— Но ты на это не пойдешь. Так ведь, Скотт?

Он чуть слышно вздохнул:

— Из тебя вышел бы неплохой шахматист, Патрик. Ты, случаем, не играешь?

— Да нет. Не сложилось как-то.

— Да? А почему?

— Один приятель сказал, что у меня все в порядке с тактикой, но общую картину на доске я вижу недостаточно хорошо.

Скотт Пирс хмыкнул:

— Я примерно так и думал.

И он бросил трубку.

Я посмотрел на Энджи.

— Патрик, — сказала она, медленно качая головой.

— Что?

— Наверное, в ближайшие дни тебе не стоит подходить к телефону.

Мы решили оставить Нельсона следить за квартирой Скотта Пирса, а сами заняли наблюдательный пост примерно в полуквартале от дома Доу.

Мы просидели в машине до глубокой ночи, даже после того, как в доме погасли все огни, а на крыльце загорелась лампочка включенной сигнализации.

Мы вернулись ко мне в квартиру. Я лежал в постели, дожидаясь, пока Энджи выйдет из душа, и пытался бороться со сном. Все тело у меня ломило — слишком много часов в последние дни я провел, неподвижно сидя то в машине, то в засаде на крыше. Но больше всего меня беспокоила засевшая где-то в глубине сознания мысль, что я что-то упустил, что Пирс рассчитывал все свои действия на несколько шагов дальше меня.

Глаза у меня слипались, но я не давал им закрыться, прислушиваясь к шуму, доносящемуся из душа, и воображая себе тело Энджи под струями воды. Я решил встать. Зачем ограничиваться воображением, если можно получить все то же в реальности?

Я не успел осуществить свое намерение, как глаза у меня закрылись. Кровать подо мной начала покачиваться, словно я плыл на плоту по неподвижной глади озера.

Я не слышал, как Энджи выключила душ. Не слышал, как она забралась в постель рядом со мной и погасила свет.

«Нам сюда», — говорит мой сын, берет меня за руку и тянет за собой, прочь из города. Рядом с нами трусит, высунув язык, Кларенс. Скоро рассветет, и очертания города темнеют, словно окрашенные в сине-стальные цвета. Все так же держась за руки, мы сходим с тротуара. Мир вокруг нас подернут красноватой дымкой.

Мы на клюквенном болоте. У меня мелькает краткая мысль о том, что невозможно, ступив с тротуара в центре города, очутиться в Плимуте, но я понимаю, что все это мне только снится, а во сне бывает всякое. Сына у меня нет, но вот он, тянет меня за руку. Кларенс мертв, но и он здесь.

Нас окружает густой и белесый утренний туман. Кларенс гавкает где-то впереди, невидимый в тумане, а мы с сыном с нетвердой болотистой почвы ступаем на крестообразный дощатый настил. Наши шаги гулко звучат в тишине, пока мы идем через плотную молочную завесу. С каждым шагом я все отчетливее вижу, как из пелены постепенно проступают очертания сарая.

Снова слышен лай Кларенса, но откуда он доносится, сказать невозможно.

«Должно быть громче», — говорит мой сын.

«Что?»

«И больше, — добавляет он. — Четыре плюс два плюс восемь будет четырнадцать».

«Правильно».

Мы уже должны были подойти к сараю, но он по-прежнему возвышается ярдах в двадцати от нас, окутанный туманом. Мы идем довольно быстро, но так и не приближаемся к нему.

«Четырнадцать. Тяжелое, — говорит мне сын. — Громкое. Ты бы услышал. Особенно здесь».

«Да».

«Ты бы услышал. Почему ты не слышал?»

«Не знаю».

Сын протягивает мне атлас, открытый на карте этого места. Точка, обозначающая болото, окружена лесом со всех сторон, кроме одной, той самой, с которой мы подъезжали сюда, когда следили за Майлзом.

Атлас падает у меня из рук и летит в болото. Я вдруг понимаю что-то очень важное, но тут же забываю, что именно.

«Люблю зубные нити, — говорит мой сын. — Мне нравится ощущение, когда нитка скользит между зубами».

«Хорошо, — отвечаю я, чувствуя, как доски начинают вибрировать под ногами. Что-то стремительно несется на нас из тумана с другого конца крестовины. — У тебя будут здоровые зубы».

«Он не может разговаривать. Ему отрезали язык», — говорит он.

«Не может, — соглашаюсь я. — Без языка это трудно».

Грохот становится сильнее. Сарай полностью растворяется в густом тумане. Я уже не вижу досок у себя под ногами. Не вижу своих ног.

«Она сказала: „Они“».

«Кто?»

Он смотрит на меня и мотает головой:

«Не „он“, а „они“».

«Точно».

«Мама ведь не в сарае?»

«Нет. Она для этого слишком умная».

Я вглядываюсь в окружающий нас туман, пытаясь разглядеть, что там грохочет.

«Четырнадцать», — говорит мой сын. Я перевожу взгляд на него и обнаруживаю, что на его плечах — голова Скотта Пирса. Он плотоядно улыбается. «Четырнадцать. Это очень громко, ты, недоумок».

Грохот совсем близко. Я напрягаю зрение и вижу темную фигуру, которая, расставив в стороны руки, в прыжке несется на меня сквозь плотный, как сахарная вата, туман.

«Я умнее тебя», — произносит Скотт Пирс, он же мой сын, он же непонятно что.

Прорывая плотную завесу, на меня на скорости сто миль в час надвигается ухмыляющееся и скалящее зубы лицо.

Это лицо Карен Николс, которое на глазах превращается в лицо Энджи, и я вижу, что ее голова прикреплена к обнаженному телу Ванессы Мур, но уже в следующий миг понимаю, что это Шивон, глядящая на меня мертвыми глазами. Наконец существо обретает черты Кларенса, он напрыгивает на меня всеми четырьмя лапами и опрокидывает на спину. Я падаю. Подо мной должен быть дощатый настил, но его нет, и я проваливаюсь вниз, в туман, и чувствую, что задыхаюсь.

Я рывком сел в постели.

— Спи дальше, — пробормотала Энджи, не отрывая лица от подушки.

— До клюквенного болота Пирс добрался не на машине, — сказал я.

— Не на машине, — буркнула она в подушку. — Угу.

— Он пришел пешком, — сказал я. — От своего дома.

— Ты спишь, — сказала она.

— Нет, я уже проснулся.

Она приподняла голову и посмотрела на меня заспанными глазами:

— А до утра это не подождет?

— Подождет. Конечно.

Она рухнула назад на подушку и закрыла глаза.

— У него есть дом, — тихо произнес я в ночной тишине. — В Плимуте.

34

— Мы едем в Плимут, — сказала Энджи, когда на развилке в Брейнтри мы свернули на шоссе № 3, — потому что так сказал во сне твой сын?

— Это не мой сын. Вернее, во сне он был моим сыном, но во сне и Кларенс был жив, а мы оба знаем, что Кларенс умер. Кроме того, нельзя шагнуть с тротуара в центре города и оказаться в Плимуте. А даже если бы это было возможно…

— Хватит. — Она подняла ладонь. — Я все понимаю. Значит, этот пацан, который вроде как твой сын, но на самом деле не твой сын, он что-то пролепетал насчет того, что четыре плюс два плюс восемь равняется четырнадцати, и…

— Он не лепетал, — сказал я.

— …и что это тебе дало?

— Четыре — два — восемь, — сказал я. — Двигатель «шелби».

— Господи Исусе! — ахнула она. — Опять ты про эту тачку! Патрик! Это машина. Ты это понимаешь? Она не будет тебя целовать, готовить тебе еду, подтыкать одеяло или держать тебя за руку.

— Понимаю, сестра Энджела Рациональная. Четыреста двадцать восьмой был самым мощным двигателем своего времени. Он летит по дороге так, что только пыль столбом стоит и…

— Не вижу связи с тем, что…

— …и ревет он, когда его заводишь, так, что оглохнуть можно. Если ты думаешь, что этот «порше» шумный, то ты никогда не слышала четыреста двадцать восьмого. По сравнению со всеми остальными он гремит так, что уши закладывает.

Она хлопнула рукой по приборной панели:

— И что?

— А то, — сказал я, — что разве ты слышала тем вечером на болоте громкий шум двигателя? Охренительно мощного двигателя? Сама подумай. Прежде чем пуститься вдогонку за Ловеллом, я посмотрел на карту. Дорога к болоту только одна — та, по которой мы сами приехали. А ближайшая со стороны Пирса грунтовка находится в двух милях дальше, и все это пространство занято лесом.

— Значит, он пришел пешком.

— В темноте?

— Именно.

— А почему? — спросил я. — Он же не подозревал, что мы следим за Ловеллом. Почему же он не оставил машину на той же поляне, где потом бросили свою мы? Но даже если допустить, что он о чем-то догадался… С нашей стороны, то есть с востока, грунтовка начинается примерно в четырехстах футах. Зачем же он тогда двинулся на север?

— Не знаю. Может, потому, что любит ходить пешком?

— Потому, что он там живет.

Она уперлась босыми ногами в приборную панель и провела ладонью по лицу.

— Это самая идиотская из всех твоих идей.

— Конечно, — сказал я. — Хочешь понудеть, нуди.

— А некоторые из них были феерически тупыми.

— Чем будешь запивать шляпу, которую тебе придется съесть? Вином или пивом?

Она опустила голову на колени:

— Если ты ошибаешься, на фиг шляпу. Ты до конца века дерьмо будешь есть.

— Слава богу, конец века не за горами, — сказал я.

В помещении Плимутской налоговой инспекции карта занимала большую часть восточной стены. Служащий за стойкой ничем не напоминал плешивого очкарика, которого ожидаешь увидеть в таком учреждении. Высокий, хорошо сложенный блондин, он, судя по взглядам, которые бросала на него Энджи, считался красавчиком.

Герой-любовник, блин. Ей-богу, будь моя воля, издал бы закон, ограничивающий зону обитания подобных типов пляжами.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы найти на карте болото, на которое нас привел Ловелл. Плимут кишмя кишит этими клюквенными болотами. Это плохо, если вам по какой-то причине не нравится, как пахнет клюква. И хорошо, если вы эту клюкву выращиваете.

К тому времени, когда я разыскал на карте нужное болото, налоговый красавчик четырежды покосился на обтянутую джинсовыми шортами задницу Энджи.

— Козел, — пробормотал я.

— Чего? — спросила Энджи.

— Я сказал: нашел. — Я указал на карту. Примерно в четверти мили к северу от центра болота располагалось нечто, обозначенное как «участок № 865».

Энджи отвернулась от карты и сказала красавчику:

— Мы хотим приобрести участок номер восемьсот шестьдесят пять. Вы не могли бы сообщить нам, кому он принадлежит?

Красавчик широко улыбнулся — зубами ослепительней мог бы похвастать разве что Дэвид Хассельхофф.[26] Коронки, решил я. Спорить готов, что у этого ублюдка все зубы искусственные.

— Разумеется. — Его пальцы запорхали над клавиатурой. — Участок восемь-шесть-пять, верно?

— Он самый, — сказала Энджи.

Я посмотрел на участок. Рядом — ничего. Ни 866, ни 864. Абсолютно ничего акров на двадцать вокруг. Если не больше.

— Чертова падь, — тихо проговорил он, не отрывая взгляда от экрана компьютера.

— Что вы сказали?

Он поднял голову и моргнул, сообразив, что произнес эти два слова вслух.

— Ну… — Он смущенно улыбнулся. — В детстве мы называли это место Чертовой падью. Брали друг друга на слабо: кто осмелится пройти через этот участок.

— Почему?

— Долгая история. — Он опустил глаза к клавиатуре. — Ходили разные слухи…

— Что за слухи? — Энджи наклонилась над стойкой.

Красавчик пожал плечами:

— Да больше тридцати лет прошло. Меня тогда еще и на свете не было.

— Ну да, — сказал я. — Тридцать лет.

Он облокотился о стойку. Глаза у него загорелись, как у сплетника, готового выдать грязную тайну. Понизив голос, он заговорил:

— Болтали, что в пятидесятых у военных там была исследовательская лаборатория. Ничего особенного, всего несколько этажей, — так мне родители рассказывали, — но все в обстановке строжайшей секретности.

— И чем они там занимались?

— Ставили эксперименты на людях. — Он нервно хохотнул в кулак. — Вроде как на сумасшедших и слабоумных. Мы в детстве верили, что там водятся призраки. Призраки всяких психов. — Он поднял руки и отступил на шаг назад. — Возможно, это была просто страшилка. Родители нарочно пугали нас, чтобы мы не шлялись по болоту.

Энджи одарила его лучезарной улыбкой:

— Но вам-то известно, что там было на самом деле?

Он покраснел:

— Ну, я действительно порылся в кое-каких документах.

— И?

— На этом участке до шестьдесят четвертого года и правда стояло какое-то сооружение, но затем его то ли снесли, то ли оно само сгорело, и земля оставалась в собственности государства до девяносто пятого года, когда ее продали с аукциона.

— Кому? — спросил я.

Он уставился в экран компьютера:

— Владельцем участка восемь-шесть-пять является Борн. Диана Борн.

В Плимутской библиотеке имелась спутниковая карта всего города, к тому же довольно свежая. Снимки делали год назад, в безоблачный день. Мы разложили карту на большом столе в читальном зале, с помощью лупы, позаимствованной у библиотекаря, принялись изучать ее и примерно через десять минут нашли клюквенное болото, а затем передвинули лупу на одну десятую дюйма вправо.

— Ничего там нет, — сказала Энджи.

Я медленно водил лупой над зелено-коричневым фрагментом фотоснимка. Как я ни вглядывался, ничего похожего на крышу дома не находилось.

Я приподнял лупу чуть повыше и осмотрел весь участок целиком:

— Это точно то самое болото?

Под увеличительным стеклом появился палец Энджи:

— Ну конечно. Вот грунтовка. Вот сарай. Вот Национальный парк Майлза Стэндиша. А больше ничего. Вот и верь после этого в твои провидческие сны.

— Этот участок принадлежит Диане Борн, — произнес я. — Хочешь сказать, что это ничего не значит?

— Я хочу сказать, что никакого дома там нет.

— Что-то да есть, — сказал я. — Должно быть.

Комары просто озверели. Настал очередной жаркий влажный день, и над болотом стояли густые испарения. Резко пахло клюквой. Солнце, сверкавшее как лезвие опасной бритвы, слепило глаза. Комары, почуяв свежую кровь, как с цепи сорвались.

Энджи беспрестанно хлопала себя по ногам и по шее, так что спустя некоторое время ее кожа покрылась красными пятнами, причем я не мог сказать, кто больше был виноват в их появлении — укусы насекомых или ее собственные шлепки.

Я еще пытался вести себя по-дзенски, то есть не обращать на них внимания, изо всех сил внушая комарам, что мое тело не представляет для них никакого интереса. Но после первой сотни укусов я сказал себе: да ну его в задницу, этот ваш дзен. Конфуцию не приводилось мириться с жарой в 92 градуса[27] при влажности воздуха 98 процентов. А доведись ему такое пережить, он отрубил бы пару-тройку голов и заявил бы императору, что от него не дождутся ни одной мудрой мысли, пока во дворце не установят кондиционер.

Мы засели на опушке леса, близ восточного края болота, и достали бинокль. Если Пирс — бывший спецназовец и активный участник кровавой бойни в панамском борделе — окопался где-то поблизости, можно было не сомневаться, что вокруг полным-полно мин-растяжек, ловушек и «прыгающих Бетти»[28] — нарвись я на одну из них, и в будущем виагра мне уже не поможет.

Пока я видел только лес: иссохшие заросли ежевики, хилые березы и узловатые сосны да похожий на асбест клочковатый мох. То еще местечко — мало того что зловонное, а на жаре и вовсе тошнотворное.

Я пристально, насколько позволяла оптика бинокля, добытого Буббой у знакомого «морского котика», оглядывал окрестности, но никакого дома не заметил.

Энджи прихлопнула еще одного комара:

— Зажрали, гады.

— Ты что-нибудь видишь?

— Ничего.

— Смотри понизу.

— Почему?

— Это может быть подземный бункер.

Она снова хлопнула себя по ноге.

— Ладно.

Прошло пять минут. Крови в нас практически не осталось, но в окулярах биноклей мы по-прежнему видели все то же самое: подлесок, сосновые иголки, белок и мох.

— Он точно здесь, — сказал я, когда мы шли назад по болоту.

— Лично я тут в засаде сидеть отказываюсь, — отрезала она.

— А я тебя и не прошу.

Мы забрались в «порше», и я обвел болото медленным взглядом.

— Он прячется где-то здесь, — сказал я.

— Значит, хорошо прячется, — сказала Энджи.

Я завел машину, положил локоть на руль и снова уставился на деревья.

— Он меня знает.

— В смысле?

Я посмотрел на сарай в центре дощатого креста.

— Пирс. Он меня знает. Он меня раскусил.

— А ты раскусил его, — сказала Энджи.

— Не настолько, как он меня, — признался я.

Казалось, что деревья шепчутся между собой и стонут.

Держись отсюда подальше, словно говорили они. Держись отсюда подальше.

— Он знал, что рано или поздно я найду это место. Может, не так скоро, но найду.

— И?

— И он должен действовать. Притом быстро. Не знаю, что он замышляет, но это случится в ближайшее время. Если уже не случилось.

Она протянула руку и коснулась ладонью нижней части моей спины:

— Патрик, не позволяй ему проникнуть в твои мысли. Он именно этого и добивается.

Я обвел взглядом деревья, сарай и курящееся туманом кроваво-красное болото.

— Слишком поздно, — сказал я.

— Этим ксероксом что, задницу подтирали? — спросил Бубба. Он смотрел на копию спутниковой карты клюквенного болота.

— Другой не было.

Он покачал головой:

— С такими разведданными я бы сейчас в Бейруте червей кормил.

— А почему ты про это не рассказывал? — Ванесса подошла и уселась на барный стул рядом с ним.

— Про что? — рассеянно спросил он, не отрывая взгляда от ксерокопии.

— Про Бейрут.

Он повернул свою огромную голову и улыбнулся ей:

— Рвануло, и я отключился. На три года лишился обоняния. Вот. Рассказал.

Она шлепнула его по груди:

— Скотина.

Он усмехнулся:

— Не сходится.

— Что?

Он поднес к карте лупу:

— Вот.

Мы с Энджи посмотрели через его плечо на карту. Бубба показывал на зеленую кляксу куста, сфотографированного с высоты двух тысяч футов.

— Это просто куст, — сказал я.

— Ясно, что куст. Присмотрись.

Мы присмотрелись.

— Ну и что? — сказала Энджи.

— Слишком правильной формы, — сказал Бубба. — Ты посмотри на верхнюю часть. Видишь, какая ровная? Почти овальная.

— И что? — внес свою лепту я.

— А то, что кусты так не растут, тупая твоя башка. Это же кусты, дубина. Они кустятся.

Я посмотрел на Энджи. Она посмотрела на меня. Мы покачали головами.

Бубба ткнул указательным пальцем в подозрительный куст:

— Видишь? Идеально ровный изгиб. Это не природа постаралась. Это человеческих рук дело. — Он отбросил лупу. — Если вас интересует мое мнение, то это спутниковая тарелка.

— Спутниковая тарелка.

Он кивнул и направился к холодильнику.

— Ага.

— И зачем она ему? Бомбардировщики наводить?

Он вытащил из морозилки бутылку «Финляндии».

— Сомневаюсь. Думаю, они хотят смотреть телевизор.

— Кто «они»?

— Те, кто живет в этом лесу, балда.

— А, — сказал я.

Он коснулся плеча Ванессы бутылкой водки:

— А ты думала, что он умнее меня.

— Не умнее, — сказала Ванесса. — У него язык лучше подвешен.

Бубба глотнул водки и рыгнул.

— Подвешенный язык — вещь бесполезная.

Ванесса улыбнулась:

— И ты меня в этом убедил, малыш.

— Она называет меня «малышом». — Бубба сделал еще глоток из бутылки и подмигнул мне.

— Ты говорил, раньше там была какая-то армейская психушка? Думаю, что подземный этаж там еще сохранился. И места там до фига.

Зазвонил телефон, стоявший рядом с холодильником. Бубба снял трубку, прижал ее плечом к уху и молча слушал. Через минуту он положил трубку обратно.

— Нельсон потерял Пирса.

— Что?

Он кивнул.

— Где? — спросил я.

— На Роуз-Уорф, — ответил он. — Знаешь там отель? Пирс зашел в него, прошел насквозь и вышел на причал у бухты. А Нельсон оставался внутри. Прикидывался ветошью и следил за ним издалека. Пирс ждал до последнего момента, а потом прыгнул на паром до аэропорта.

— Почему Нельсон не поехал в аэропорт? Мог бы поймать его на выходе.

— Он попытался. — Бубба постучал по своим часам. — Пять вечера, пятница. Ты когда-нибудь пробовал в это время суток проехать через туннель? Нельсон добрался до Восточного Бостона в пять сорок пять. Паром причалил в пять двадцать. Пирса и след простыл.

Энджи спрятала лицо в ладони и покачала головой:

— Патрик, ты был прав.

— В чем?

— Что бы он ни затевал, он уже это делает.

Четверть часа спустя, позвонив Кэрри Доу, мы стояли на пороге жилья Буббы. Он успел собрать черную спортивную сумку и опустил ее на пол рядом с нами.

Ванесса, по сравнению с Буббой казавшаяся миниатюрной, подошла и положила руки ему на грудь:

— Сейчас я вроде как должна сказать: «Будь осторожен»?

Он ткнул в нас указательным пальцем:

— Не знаю. Их спроси.

Она взглянула на нас из-под его руки.

Мы дружно закивали.

— Будь осторожен, — сказала она.

Бубба достал из кармана пистолет 38-го калибра и протянул ей:

— Он снят с предохранителя. Если кто-нибудь будет ломиться в дверь, стреляй без предупреждения. И не один раз.

Она посмотрела на его лицо в пятнах камуфляжного грима:

— Может, поцелуешь?

— При них? — Бубба покачал головой.

Энджи стукнула меня в плечо:

— Мы отвернемся.

Мы развернулись к двери и уставились на металлическую обшивку, четыре замка и стальной засов.

Я так до сих пор и не знаю, поцеловались они или нет.

Кристофера Доу мы нашли именно там, куда нас направила его жена.

Он выехал на своем «бентли» из гаража на Бриммер-стрит. Спереди мы перекрыли ему дорогу фургоном Буббы, а сзади — моим «порше».

— Какого черта, что вы себе позволяете? — крикнул он, опуская стекло машины.

Я подошел к нему.

— У вас в багажнике спортивная сумка, — сказал я. — Сколько в ней?

— Идите к дьяволу. — Нижняя губа у него дрожала.

— Доктор, — сказал я и оперся рукой о капот. — Ваша жена сказала, что вам звонил Пирс. Сколько в сумке?

— Отойдите от машины.

— Доктор, — сказал я, — он вас убьет. Вы можете думать что угодно, но, куда бы вы ни направлялись, назад вы не вернетесь.

— Вернусь, — сказал он. Его нижняя губа задрожала еще сильнее. Он сдерживался из последних сил.

— Что у него на вас есть? — спросил я. — Доктор, пожалуйста, помогите мне. Мы должны положить этому конец.

Он посмотрел на меня, собрав остатки решимости, но уже понимая, что проиграл. Он закусил губу, сморщился, и в следующий миг у него из глаз покатились слезы, а плечи задрожали.

— Я не могу… Не могу… — Он всхлипывал, сотрясаясь всем телом. Судорожно вздохнув, он сказал: — Я больше не выдержу ни секунды. — Его рот горестно сжался. Слезы уже лились у него по щекам потоком.

Я положил руку ему на плечо:

— Передайте свою ношу мне, доктор. Я готов ее нести.

Он зажмурился и замотал головой, орошая слезами костюм.

Я наклонился к нему.

— Доктор, — мягко произнес я. — Она смотрит на нас.

— Кто? — сдавленно, но громко спросил он.

— Карен, — сказал я. — Я в это верю. Взгляните мне в лицо.

Он медленно повернул голову, открыл глаза и уставился на меня мутным взглядом.

— Она смотрит. И ждет справедливости. И я намерен ее добиться.

— Вы ее почти не знали. Вы для нее чужой человек.

Я выдержал его взгляд.

— У меня вообще мало близких людей.

Он широко распахнул глаза, но тут же снова зажмурился. Его лицо было уже совершенно мокрым от слез.

— Уэсли, — сказал он.

— Что там с Уэсли? Доктор? Что с ним?

Он несколько раз хлопнул рукой по соседнему сиденью. Хлопнул по приборной доске. Хлопнул по рулю. Полез во внутренний карман пиджака и вытащил пластиковый пакет, скрученный рулоном так плотно, что формой напоминал сигару. Пакет развернулся. Я увидел, что в нем было, и по шее у меня побежали мурашки.

Это был человеческий палец.

— Это его, — сказал Кристофер Доу. — Это палец Уэсли. Он прислал его мне сегодня вечером. И сказал… сказал… сказал, что, если я не привезу деньги на придорожную автостоянку на третьем шоссе, то в следующий раз он пришлет мне его яичко.

— На какую автостоянку?

— Перед съездом на Маршфилд, на южном направлении.

Я посмотрел на сумку:

— Откуда вы знаете, что это палец вашего сына?

Он выкрикнул:

— Он мой сын!

Я на секунду опустил голову и сглотнул.

— Да, сэр, но у вас нет никакой уверенности, что это палец именно вашего сына.

Он ткнул пакетом мне в лицо:

— Видите? Видите шрам?

Я посмотрел. Шрам был бледным, но заметным. И формой напоминал звездочку.

— Видите?

— Да.

— Это след головки винта для крестовой отвертки. В детстве Уэсли упал у меня в мастерской, и этот винт впился ему в палец. До кости. — Он ударил меня по лицу пакетом. — Это палец моего сына, мистер Кензи!

Я даже не шелохнулся. Продолжал смотреть в его горевшие диким огнем глаза, приказав себе хранить полное спокойствие.

Через минуту он аккуратно завернул пакет и убрал его назад во внутренний карман пиджака. Шмыгнул носом и утер слезы. Он сидел и смотрел в лобовое стекло, на фургон Буббы.

— Я хочу умереть, — сказал он.

— Именно в этом и состоит его цель, — сказал я.

— Значит, он своего добился.

— Почему вы не обратились в полицию? — спросил я, и он яростно затряс головой. — Доктор? Что вам помешало? Вы ведь уже согласились с необходимостью признаться в том, что проделали с новорожденной Наоми. Теперь мы знаем, кто за всем этим стоит. Мы можем его прижать.

— Мой сын, — сказал он, все еще тряся головой.

— Может быть, его уже нет в живых, — сказал я.

— Он — последнее, что у меня осталось. Если я потеряю его из-за того, что позвонил в полицию, я просто умру, мистер Кензи. Мне незачем будет жить.

Я присел на корточки возле дверцы автомобиля Кристофера Доу. Мне на голову упали первые капли дождя. Теплого, как пот, и маслянистого. Свежести он не принес. Казалось, мне на голову капает жидкая грязь.

— Не мешайте мне. Я хочу его остановить. Отдайте мне сумку, и я верну вашего сына домой живым.

Он поднял руку от руля и повернул ко мне голову:

— С какой стати я доверю вам пятьсот тысяч долларов?

— Пятьсот тысяч? — переспросил я. — Это все, что он потребовал?

Он кивнул:

— Это все, что я смог собрать за такой короткий срок.

— Это вам ни о чем не говорит? — спросил я. — Такая торопливость? Готовность удовлетвориться значительно меньшей суммой по сравнению с тем, чего он хотел вначале? У него земля горит под ногами, доктор. Он уже сжег за собой все мосты. Сейчас у него одна задача — свести потери к минимуму. Если вы поедете на эту автостоянку, вы никогда больше не увидите ни своего дома, ни своего кабинета, ни даже салона этой машины. И Уэсли тогда тоже умрет.

Он запрокинул голову на спинку сиденья и уставился в потолок.

Дождь усилился. Капли слились в теплые струи и веревками хлестали меня по спине, заливаясь за воротник.

— Верьте мне, — сказал я.

— Почему? — Он все так же не отрывал взгляда от потолка.

— Потому что… — Я стряхнул с лица дождевые капли.

Он повернулся ко мне:

— Потому что что, мистер Кензи?

— Потому что вы уже заплатили за свои грехи, — ответил я.

— Простите?

Я сморгнул влагу с глаз и кивнул:

— Вы за все заплатили, доктор. Вы совершили ужасный поступок, но потом она провалилась под лед, и сначала ваш сын, а теперь и Пирс мучили вас в течение десяти лет. Не знаю, достаточно ли этой кары для Божьего правосудия, но на мой взгляд — более чем достаточно. Вы свое отсидели. Отмотали весь срок в своем персональном аду.

Он застонал. Прижался затылком к подголовнику сиденья. По лобовому стеклу струились потоки дождя.

— Эту боль нельзя избыть. Она не кончится никогда.

— Боль, может, и останется, — сказал я. — А вот Пирс — нет.

— Что — нет?

— С Пирсом будет покончено.

Он долго смотрел на меня немигающим взглядом.

Наконец он кивнул. Откинул крышку бардачка, нажал кнопку, и багажник, щелкнув замком, открылся.

— Возьмите сумку, — сказал он. — Заплатите долг. Сделайте все необходимое. Но верните моего сына домой, слышите?

— Хорошо.

Я начал подниматься, и он положил ладонь мне на руку.

Я склонился к окну.

— Я был не прав.

— Насчет чего?

— Насчет Карен, — сказал он.

— В каком смысле?

— Она не была слабой. Она была хорошим человеком.

— Да, хорошим.

— Возможно, именно поэтому она и умерла.

Я промолчал.

— Возможно, так Бог карает плохих людей, — сказал он.

— Как именно, доктор?

Он откинул голову назад и закрыл глаза:

— Он оставляет нас в живых.

35

Кристофер Доу поехал домой к жене, получив инструкцию собрать вещи и перебраться в отель «Времена года». Я пообещал, что свяжусь с ним, когда все будет закончено.

— Только ни в коем случае, — предупредил я его, — не отвечайте на звонки — ни на мобильный, ни на пейджер, ни на домашний телефон.

— Не уверен, что…

Я протянул руку:

— Давайте их сюда.

— Что?

— Мобильник и пейджер. Не спорьте.

— Я хирург. Мне…

— Сейчас это не имеет никакого значения. Речь идет о жизни вашего сына. Доктор, отдайте мне мобильный и пейджер.

Ему это было не по душе, но он повиновался. Потом завел мотор и уехал.

— Не нравится мне эта затея с автостоянкой, — сказал Бубба, когда мы забрались в его фургон. — Неизвестно, какую ловушку он там подстроил. Уж лучше в Плимуте.

— В Плимуте он мог окопаться еще основательнее, — сказала Энджи.

Он кивнул:

— Зато там понятно, чего ждать. Я знаю, где сам поставил бы растяжки, если бы мне пришлось залечь на дно. А вот на этой стоянке… — Он покачал головой. — Не люблю импровизаций, особенно от Пирса. Слишком рискованно.

— Значит, едем в Плимут, — сказал я.

— Опять на болото, — сказала Энджи.

— Опять на болото.

Едва мы свернули с автострады на Плимут, как зазвонил мобильный Кристофера Доу. Я поднес его к уху, и в ту же секунду фургон Буббы мигнул задними огнями, притормаживая под «кирпичом». Второй рукой я переключился на нейтральную передачу.

— Опаздываете, доктор.

— Скотти! — сказал я.

Молчание. Зажав телефон плечом, я переключился на первую передачу и, следуя за Буббой, повернул направо.

— Патрик, — произнес наконец Скотт Пирс.

— Тебе не кажется, Скотт, что я — как бронхит? Стоит тебе подумать, что ты от меня избавился, как вот он я, тут как тут.

— Смешно, Пат. Расскажешь это доктору, когда он получит по почте аорту своего сына. Уверен, он оценит эту шутку.

— Скотт, твои деньги у меня. Хочешь их получить?

— У тебя мои деньги.

— Ага.

С главной дороги Бубба свернул на грунтовку, тянувшуюся вдоль Национального парка Майлза Стэндиша и ведущую к болоту.

— Подозреваю, чтобы их получить, мне придется оказать тебе массу мелких услуг, Пат.

— Еще раз назовешь меня «Пат», Скотти, и я их к чертовой матери сожгу.

— Хорошо, Патрик. Что от меня требуется?

— Дай мне номер своего мобильного.

Он продиктовал номер, и я повторил его вслух для Энджи, которая записала номер в блокнот, на присоске прикрепленный к бардачку.

— Сегодня вечером ничего не будет, Скотт, поэтому езжай домой.

— Подожди.

— Если попытаешься связаться с Доу, ни цента из этих денег не увидишь. Тебе все ясно?

— Да, но…

Я нажал отбой.

Фургон Буббы свернул на узкую дорогу Энджи следила за ним, не отводя глаз.

— Откуда ты знаешь, что он не вернется на Конгресс-стрит?

— Если он и в самом деле где-то прячет Уэсли, то только здесь. Пирс чувствует, что теряет контроль над ситуацией. Он приедет сюда, потому что здесь его главный козырь. Ему необходимо убедить самого себя, что он по-прежнему дергает за все ниточки.

— Ого, — сказала она. — Можно подумать, ты сам веришь в то, что говоришь.

— Надежда умирает последней.

Мы миновали поляну, углубились в лес еще на четыреста ярдов, загнали обе машины под деревья и пешком двинулись назад, к грунтовке.

Впервые за десять, как минимум, лет я видел Буббу одетым не в плащ. Он был в черном с ног до головы. Черные джинсы, черные армейские ботинки, черная футболка с длинными рукавами, черные перчатки, черная вязаная шапка. Перед встречей с Кристофером Доу мы, повинуясь его приказу, заехали ко мне на квартиру и тоже захватили черную одежду. Покидая в лесу машину, мы переоделись.

По пути к грунтовке Бубба сказал:

— Когда обнаружим объект, я пойду первым. Тактика простая. Вы должны держаться в десяти шагах за мной. — Он повернул голову и поднял палец: — Четко за мной. Куда я, туда и вы. Если я подорвусь, вы побежите назад той же дорогой, какой шли. И не вздумайте, мать вашу, меня вытаскивать. Усекли?

Таким я Буббу еще не видел. От привычного психопата не осталось и следа. Исчез знакомый мне безбашенный громила. Даже голос у него изменился и звучал чуть ниже. Испарилась всегда окружавшая его аура, превращавшая его в странного и опасного волка-одиночку. Ее место заняла полная собранность и спокойная уверенность в собственных силах.

Он попал в родную стихию, подумал я. Прирожденный боец, он был создан для битвы. И знал это.

Шагая за Буббой, я понимал, как воспринимали Буббу его однополчане в Бейруте. Не важно, кто формально командовал отрядом, — в реальности все слушались Буббу, шли за Буббой и полагались на Буббу, веря, что он проведет их через огонь и воду и поможет вернуться целыми и невредимыми.

Душой и телом он был сержантом. По сравнению с ним Джон Уэйн выглядел салагой.

Бубба передвинул ремень спортивной сумки, переместив ее со спины на грудь. На ходу расстегнул, вытащил М-16 и посмотрел на нас:

— Уверены, что не хотите такую же?

Мы дружно покачали головами. М-16. Да если я из нее шмальну, то с первым же выстрелом вывихну себе плечо.

— Пистолетами обойдемся, — сказал я.

— Запасные обоймы взял?

Я кивнул:

— Четыре.

Он взглянул на Энджи:

— А у тебя?

— Три, — кивнула она.

Энджи посмотрела на меня. Нервно сглотнула. Я понимал ее состояние. У меня самого во рту пересохло.

Мы вступили на дощатый настил и прошли мимо сарая.

Бубба сказал:

— Находим дом. Проникаем внутрь. С этого момента стреляйте во все, что движется. Никаких разговоров. Если не прикован, значит, не заложник. Если не заложник, значит, враг. Ясно?

— Да, — сказал я.

— Эндж? — Он посмотрел на нее.

— Да. Ясно.

Бубба помолчал, пристально изучая бледное лицо Энджи с широко раскрытыми глазами.

— Ты готова? — мягко спросил он.

Она несколько раз кивнула.

— Просто если…

— Бубба, не будь сексистом. Мы же не в рукопашную собираемся. Все, что от меня требуется, — это целиться и стрелять. А стреляю я лучше, чем вы оба вместе взятые.

Бубба перевел взгляд на меня:

— А вот ты…

— Ты прав, — сказал я. — Лучше я домой пойду.

Он улыбнулся. Энджи улыбнулась. Я улыбнулся. Вдыхая затхлый воздух ночного болота, я подумал, что снова улыбаться нам придется не скоро.

— Ладно, — сказал Бубба. — Значит, идем втроем. Только помните: в бою можно все, кроме одного — мешкать. Так что не тормозите.

У опушки мы остановились. Бубба скинул сумку с плеча, мягко опустив ее на землю. Открыл и достал три прямоугольной формы предмета с парой ремешков на каждом и выпирающими линзами и два из них протянул нам.

— Наденьте.

Мы так и сделали. Мир вокруг нас окрасился в зеленоватые тона. Кусты и деревья стали цвета мяты, мох приобрел изумрудный оттенок, а все остальное погрузилось в ядовито-салатовую марь.

— Не торопитесь, — сказал Бубба. — Дайте глазам привыкнуть.

Он достал здоровенный инфракрасный бинокль, поднес его к глазам и принялся сканировать лес, каждый раз сдвигая окуляры ровно на четверть дюйма.

Тошнотворная зелень вокруг резала глаза. Пистолет 45-го калибра, засунутый за пояс, жег мне спину, как раскаленная кочерга. Пересохшая глотка с трудом пропускала воздух. Честно говоря, с нацепленными на лицо очками ночного видения я чувствовал себя довольно глупо. Могучий Рейнджер,[29] да и только.

— Нашел, — сказал Бубба.

— Что?

— Смотри сюда.

Он поднял руку и указал направление. Сначала я увидел только кончик его пальца, нацеленный на море водорослей впереди. Постепенно я начал различать в зеленой мешанине очертания кустов и деревьев и, наконец, заметил окна.

Окон было два. Расположенные вровень с землей, они глядели на нас как пара перископов. Высотой не больше полутора футов, они так явственно выделялись на зеленом фоне, что это привело меня в недоумение — как это в прошлый раз мы могли их прозевать.

— Днем вы бы их точно не заметили, — сказал Бубба. — Разве что стекло бы забликовало. Там все выкрашено зеленым, даже рамы.

— Ага. Спасибо за…

Он поднял палец, велев мне замолчать, и вскинул голову. Примерно через полминуты я тоже услышал. Урчал автомобильный мотор, и шуршали по грунтовке шины. Машина приближалась к тому месту, где мы стояли. Шуршание шин стихло; машина добралась до края поляны, находившейся севернее нас. Бубба хлопнул нас по плечам, поднял свою сумку и, пригнувшись, двинулся вдоль лесной опушки.

Вскоре его фигура растворилась в темноте. Мы, так же пригибаясь, пошли вслед за ним.

На дощатом помосте возник зеленый Скотт Пирс. Он быстрым шагом, почти бегом, миновал сарай и, грохоча досками, приближался к нам. Мы уже решили, что сейчас он нырнет в лес, но на берегу болота он остановился и замер.

Он медленно повернул голову в нашу сторону, и одну бесконечную секунду мне казалось, что он смотрит прямо мне в глаза. Он наклонился вперед и прищурился. Вытянул руки, словно пытаясь разогнать и комаров, и туман. Закрыл глаза и прислушался.

Он стоял так долго — по моим ощущениям, с месяц, — а потом открыл глаза и тряхнул головой. Раздвинул перед собой ветки и скрылся в лесу.

Я повернул голову. Буббы рядом с нами больше не было. Я даже не слышал, как он отошел. Он уже стоял ярдах в десяти впереди и, уперевшись руками в колени, смотрел, как Пирс пробирается по лесу.

Я перевел взгляд на Пирса. Он остановился, не дойдя ярдов десяти до окон, и наклонился, шаря рукой по земле. В следующий миг открылся люк. Он спустился вниз, и люк снова закрылся.

Внезапно Бубба возник рядом с нами.

— Не знаю, есть ли у него датчики движения. Не исключаю, что он может активировать мины изнутри. По моим прикидкам, у нас есть примерно минута. За мной. Шаг в шаг.

Быстро и беззвучно он двинулся вдоль берега, похожий на гигантскую камышовую рысь. Энджи следовала за ним в десяти шагах, а я — в пяти шагах за ней.

Бубба резко свернул к лесу, мы — за ним. Он в точности повторял маршрут Пирса, ни разу не остановившись, чтобы прикинуть направление.

Бубба добежал до люка и махнул нам рукой.

Мы догнали его, и внезапно меня охватило непреодолимое желание хоть ненадолго притормозить, сбавить обороты, очухаться. Все разворачивалось гораздо быстрее, чем я мог себе представить. Слишком стремительно. Настолько, что не хватало времени перевести дух.

— Заметите движение, стреляйте, — прошептал Бубба и щелкнул переключателем винтовки, переводя ее в режим автоматического ведения огня. — Не снимайте очки, пока не убедимся, что внутри есть освещение. Если свет там горит, не пытайтесь их снять совсем, не тратьте время. Просто дерните вниз. Пусть болтаются на груди. Готовы?

Я промычал:

— А-а…

— Раз, два, три, — сказал Бубба.

— Господи, — сказала Энджи.

— Хорош ломаться, — сердито прошипел Бубба. — Или мы идем, или валим отсюда. Прямо сейчас. Ну?

Я достал из кобуры за спиной пистолет и снял его с предохранителя. Вытер о джинсы ладонь.

— Идем, — сказала Энджи.

— Идем, — сказал я.

— Если вдруг разделимся, — сказал Бубба, — увидимся в городе.

Он взялся за ручку люка. На его лице играла широкая улыбка.

— Как же меня все это радует, — прошептал он.

Я удивленно поднял брови и покосился на Энджи. Она крепче сжала револьвер, силясь унять дрожь в руках. Бубба распахнул люк.

Нашим взорам предстала белая каменная лестница — полтора десятка ступеней, круто спускавшихся вниз и упиравшихся в стальную дверь.

Стоя перед распахнутым жерлом люка, Бубба опустился на колено, прицелился из винтовки и дал очередь в верхний и нижний углы дверного косяка. Пули заколотили по стали, подняв фонтан желтых искр. Грохот поднялся оглушительный.

Окна брызнули осколками. Из проемов выглянули стволы. Они смотрели прямо на нас. Мы пригнулись. Бубба в мгновение ока сиганул вниз лестницы и ударом ноги снес дверь с разбитых петель.

Мы кубарем скатились за ним. Из окон доносился грохот пальбы. За дверью открывался бетонный коридор, по обе стороны которого располагались другие двери.

Он был залит светом, и я сдернул с глаз очки, оставив их болтаться на шее. Энджи поступила так же. Мы стояли оглушенные, ошеломленные, почти ослепленные безжалостным ярким светом, и непроизвольно моргали.

Из дверного проема примерно в десяти ярдах справа от нас появилась невысокая женщина. Я успел разглядеть ее стройную фигуру, темные волосы и направленный на нас пистолет, и в тот же миг Бубба нажал на спусковой крючок своей М-16, и у нее на груди расцвело красное пятно.

Пистолет выпал у нее из рук, она осела вниз в дверном проеме, умерев еще до того, как ее тело коснулось пола.

— Ходу! — сказал Бубба.

Он ногой открыл ближайшую к себе дверь, за которой оказался пустой кабинет. На всякий случай Бубба вкатил туда гранату со слезоточивым газом и захлопнул дверь.

Мы остановились возле дверного проема, в котором лежала убитая женщина. Это была спальня — маленькая и тоже пустая.

Бубба ткнул мыском тело:

— Узнаете ее?

Я покачал головой, а Энджи кивнула:

— Это та самая девица, которую мы видели на снимках вместе с Дэвидом Веттерау.

Я посмотрел на мертвую внимательнее. Голова у нее запрокинулась назад, глаза закатились, на подбородке осели капли крови. Но Энджи была права.

Бубба подошел к двери напротив. Вышиб ее одним ударом и направил внутрь винтовку, готовясь стрелять, когда я подскочил к нему и с силой стукнул по стволу снизу вверх.

На металлическом кресле сидел бледный мужчина с залысинами. Левое запястье у него было примотано толстой желтой веревкой к подлокотнику. Изо рта выглядывал служивший кляпом синий резиновый мячик. Правая рука оставалась свободной, и с нее свисали обрывки желтой веревки; наверное, еще до нашего прихода он сумел как-то сбросить с нее путы. Он был примерно моего возраста. На правой руке у него не хватало указательного пальца. На полу возле кресла лежал моток изоленты, хотя ноги ему почему-то не связали.

— Уэсли, — сказал я.

Он закивал. В глазах его читались ужас и непонимание.

— Давай его освободим, — сказал я.

— Нет, — сказал Бубба. — Рано. Освободим, когда с остальными разберемся.

Я посмотрел назад, на лестницу. Всего десять ярдов.

— Но…

— Слишком рискованно, — сказал Бубба. — И мои, блин, приказы не обсуждаются.

Уэсли засучил ногами по полу и затряс головой. В его глазах стояла немая мольба.

— Черт, — сказал я.

Бубба развернулся, глядя на следующую дверь в нескольких футах дальше по правой стороне коридора.

Он сказал:

— Ладно. Делайте все, как я скажу. Патрик, ты…

Дверь в конце коридора распахнулась. Мы резко развернулись к ней. Диана Борн не вошла, а словно бы вплыла в коридор. Руки она держала высоко поднятыми, а ногами не касалась пола. Скотт Пирс стоял за ней, одной рукой держа ее за талию, а другой прижимая пистолет к ее затылку.

— Оружие на пол, — сказал Пирс. — Или она умрет.

— И чё? — сказал Бубба, упер приклад М-16 в плечо и прицелился.

Диана Борн забилась в руках Пирса:

— Прошу вас! Прошу вас! Прошу вас!

— Положите оружие на пол! — выкрикнул Пирс.

— Пирс, — сказал я. — Сдавайся. Мы загнали тебя в угол. У тебя нет выхода.

— Я не собираюсь с вами торговаться! — проорал он.

— А оно нам надо? — спросил Бубба. — Короче. Я вас обоих одной пулей уложу. Понял, Пирс?

— Постойте. — Голос Пирса дрожал так же сильно, как тело Дианы Борн.

— Не-а, — сказал Бубба.

Пирс убрал пистолет от головы Дианы Борн. Бубба замер. Рука Пирса с пистолетом взмыла вверх и застыла. Теперь дуло его пистолета смотрело в лоб Энджи.

— Сдвинетесь хоть на дюйм, мисс Дженнеро, и от вашего черепа ничего не останется.

Из голоса Пирса исчез даже намек на дрожь. Он двинулся на нас, не сводя пистолета с Энджи, а второй рукой по-прежнему прижимая к себе Диану Борн, служившую ему живым щитом.

Энджи стояла неподвижно, держа револьвер в опущенной руке и не отводя глаз от направленного на нее оружия.

— Кто-то сомневается, что я это сделаю?

— Твою мать, — чуть слышно сказал Бубба.

— Оружие на пол, ребята. Быстро.

Энджи уронила пистолет. Я уронил свой. Бубба даже не шелохнулся. Он так и держал Пирса на мушке, а тот уже подошел к нам на двадцать футов.

— Роговски, — сказал Пирс. — Бросай оружие.

— Хрена тебе лысого, Пирс.

Волосы у Буббы взмокли от пота, но винтовку он по-прежнему сжимал твердой рукой.

— А, — сказал Пирс. — Ну ладно.

И выстрелил.

Я врезался в плечо Энджи, и раскаленное копье из сухого льда вонзилось мне в грудь, проткнуло ее насквозь и вышло где-то под плечом. Меня швырнуло на бетонную стену. Я приземлился на колени посередине коридора.

Пирс выстрелил снова, но пуля попала в стену где-то у меня за спиной.

Бубба дал очередь. Диану Борн залило красным маревом; ее тело дергалось так, будто сквозь него пропустили электрический ток.

Энджи ползла на животе к своему пистолету. Я почувствовал, как коридор качнулся, и рухнул спиной на пол.

Бубба крутанулся в дверном проеме, уронил свою М-16 и схватился за бедро.

Я попытался подняться с пола, но не смог.

Бубба выбросил вперед руку, схватил Энджи за волосы и втащил ее в комнату, где сидел Уэсли Доу. Я слышал, как вокруг меня цокали пули, но не мог даже поднять голову, чтобы посмотреть, откуда они летят.

Я повернул голову налево и посмотрел наверх.

Бубба стоял в дверном проеме комнаты Уэсли и смотрел на меня с мягкой грустью, какой я не видел раньше никогда.

Затем он захлопнул дверь.

Стрельба прекратилась. Тишину в коридоре нарушал только звук приближающихся ко мне шагов.

Скотт Пирс встал надо мной и улыбнулся. Выщелкнул магазин из пистолета, и тот упал на пол рядом с моей головой. Он загнал в пистолет новую обойму и передернул затвор. Вся его одежда, шея и лицо были залиты кровью Дианы Борн. Он помахал мне.

— У тебя дырка в груди, Пат. Тебе смешно? Потому что мне смешно.

Я попытался заговорить, но у меня изо рта не вырвалось ни звука — только вытекла струйка теплой жидкости.

— Черт, — сказал Скотт Пирс. — Только не вздумай помереть. Я хочу, чтобы ты видел, как я убью твоих друзей.

Он сел на корточки рядом со мной:

— Они побросали здесь все свое оружие. А другого выхода из той комнаты нет. — Он похлопал меня по щеке. — Ну ты и шустрый. Я надеялся, ты увидишь, как твоя сучка получит пулю в голову, но ты оказался быстрее.

Глаза у меня закатились, но не потому, что я этого хотел, а потому, что они меня больше не слушались.

Скотт Пирс взял меня за подбородок и хлопнул по виску. Что-то внутри моего черепа провернулось, и глаза снова уставились на него.

— Ты пока не помирай. Мне еще надо узнать, где мои деньги.

Я чуть заметно качнул головой. Слева в груди, под ключицей, я ощущал теплое острое покалывание. Скорее даже не теплое, а горячее, и оно становилось все горячее. Оно жгло меня огнем.

— Ты же ведь любишь шутки, Пат? — Он снова похлопал меня по щеке. — Эту ты оценишь. Ты сейчас умрешь, но, пока ты не сдох, я хочу, чтобы ты знал: ты так ни в чем и не разобрался до конца. Так и не увидел всю картину на доске целиком. По мне, это оборжаться как смешно. — Он ухмыльнулся. — Деньги ты оставил в машине, которая, я уверен, припаркована где-то неподалеку. Я их найду.

— Нет, — выдавил я, хотя не уверен, что мое горло издало хоть какие-то звуки.

— Да, — сказал он. — Какое-то время мне было с тобой весело, Пат, но теперь ты мне надоел. Ладно. Пойду убью твою сучку и этого здорового урода. Смотри, никуда не уходи.

Он поднялся на ноги и развернулся к двери. Я сделал попытку потянуться онемевшей рукой за пистолетом, и моя грудь взорвалась болью.

Скотт Пирс засмеялся:

— Оружие в пяти футах от твоих ног, Пат. Ты старайся.

Я стиснул зубы, зарычал, оторвал спину от пола и сел. Из пробитой груди хлынула кровь.

Пирс наклонил голову и направил на меня пистолет:

— Какое самопожертвование, Пат. Браво.

Я уставился на него. Хоть бы он в меня выстрелил.

— Ладно, — мягко сказал он и взвел курок. — Сейчас тебя и прикончим.

Дверь у него за спиной распахнулась. Пирс повернулся. Он успел сделать один выстрел, вырвавший кусок из бедра Буббы.

Но Буббу это не остановило. Он накрыл руку Пирса, сжимавшую пистолет, своей, а второй взял его в замок.

Пирс издал утробный крик и попытался вывернуться из захвата, но Бубба сжал его еще сильнее, и Пирс принялся хватать ртом воздух, одновременно поскуливая и взвизгивая, потому что увидел, что его рука, сжимающая пистолет, против его воли движется к его же виску.

Он дернул головой, но Бубба, подавшись назад, врезался лбом в затылок Пирсу с такой силой, что раздавшийся звук напомнил мне треск разбившегося бильярдного шара.

От удара у Скотта помутился взгляд.

— Нет, — простонал он. — Нет, нет, нет, нет.

От натуги Бубба закряхтел. По ноге у него струилась кровь. Энджи на четвереньках выбралась в коридор и схватила свой пистолет.

Она поднялась на одно колено, взвела курок и направила его в грудь Пирсу.

— Не вздумай, Эндж! — рявкнул Бубба.

Энджи застыла, не снимая пальца со спускового крючка.

— Ты мой, Скотт, — хрипло прошептал Бубба в ухо Пирсу. — Ты весь мой, пупсик.

— Не надо! — взмолился Пирс. — Погоди! Нет! Не надо! Погоди! Постой!

Бубба снова закряхтел и упер дуло пистолета ему в висок. Накрыл палец Пирса своим и приложил его к спусковому крючку.

— Нет!

Бубба сказал:

— Страдаешь от депрессии? От чувства одиночества? Тебя преследуют мысли о самоубийстве?

— Не надо!

Пирс принялся лупить Буббу по голове свободной рукой.

— Тогда позвони по телефону доверия. Но не звони мне, Пирс, потому что мне на тебя насрать.

Бубба двинул коленом Пирсу в позвоночник и приподнял его над полом.

— Умоляю! — Пирс молотил ногами в воздухе. Слезы струились у него по щекам.

— Как же, как же. Конечно, конечно, — сказал Бубба.

— Господи!

— Слышь, козел? Окажи любезность, передай от меня собаке привет, — сказал Бубба и вышиб у Скотта Пирса мозги.

36

Я пять недель провалялся в больнице. Пуля вошла в левую верхнюю часть груди под ключицей и пробила ее навылет. До того как «скорая помощь» добралась до бункера, я потерял три с половиной пинты крови. Четыре дня я был в коме, а когда очнулся, обнаружил, что весь истыкан трубками, которые торчали из груди, шеи, руки и ноздрей, и подключен к аппарату искусственного дыхания. Пить мне хотелось так, что я без колебаний отдал бы все свое имущество за один кубик льда.

Судя по всему, у Доу имелись серьезные связи в коридорах власти, потому что уже через месяц после того, как мы спасли их сына, с Буббы были сняты все обвинения в незаконном применении автоматического оружия. Правильнее даже будет сказать, что эти обвинения просто растворились в воздухе. По всей видимости, в офисе окружного прокурора рассудили следующим образом: ну да, ты, парень, приперся в Плимут, ворвался в бункер вооруженный до зубов нелегальным огнестрелом, которого с лихвой хватило бы для вторжения на территорию небольшого суверенного государства, но зато спас от верной гибели сына богатых родителей. Типа все хорошо, что хорошо кончается. Окружной прокурор наверняка отнесся бы к этому делу несколько иначе, знай он, что Пирс шантажировал чету Доу фактом подмены младенца в роддоме. Но Пирс по понятным причинам свидетельствовать уже не мог, а мы, посвященные в эту тайну, предпочли обойти ее молчанием.

Уэсли Доу как-то зашел меня проведать. Он жал мне руку и со слезами на глазах благодарил меня. Он рассказал, что познакомился с Пирсом через Диану Борн, которая, наблюдая его в качестве психиатра, была к тому же его любовницей. Она — сначала одна, а потом вместе с Пирсом, — умело играла на его слабостях, постепенно перейдя к настоящему психическому насилию, например держала его на голодном пайке, подолгу не давая таблеток, обходиться без которых он уже не мог. Он признался, что идея шантажировать отца принадлежала ему, но он не предполагал, что Диана Борн и Пирс зайдут так далеко и решатся даже на убийство, лишь бы заполучить состояние Доу, которое они уже считали своим.

В середине 1998 года они взяли его в заложники, держали привязанным к стулу или к кровати, а в промежутках заставляли под дулом пистолета делать гимнастику, чтобы у него не атрофировались мышцы.

Говорить я пока не мог. Голос у меня пропал, когда пуля, пройдя рядом с ключицей, отколола от нее микроскопический фрагмент, застрявший в легком и вызвавший его коллапс. В первые несколько недель все мои попытки произнести хоть слово заканчивались тонким сипом, похожим на свист закипающего чайника или гневное кряканье обозленного Дональда Дака.

Но, даже будь у меня голос, вряд ли я стал бы вести с Уэсли Доу долгие беседы. Он произвел на меня жалкое впечатление. Мне трудно было выбросить из головы образ избалованного мальчишки, вольно или невольно заварившего всю эту кашу просто потому, что кто-то не выполнил его каприз. Его сводная сестра погибла. Винить в этом Уэсли я не мог, но и прощать его как-то не хотелось.

Когда он навестил меня во второй раз, я притворился, что сплю. Он сунул мне под подушку чек, выписанный его отцом, шепнул: «Спасибо, вы меня спасли» — и вышел из палаты.

Мы с Буббой лежали в одной и той же больнице, и на физиотерапию нас направили примерно в одно и то же время: я разрабатывал пострадавшую от ранения руку, а Бубба восстанавливался после операции по замене правой бедренной кости на металлический протез.

Странное ощущение — понимать, что обязан кому-то жизнью. Чувствуешь себя в долгу. Терзаешься сознанием своей вины. Испытываешь такую неимоверную благодарность, что она гирей повисает у тебя на сердце.

— После Бейрута было так же, — сказал Бубба, когда мы однажды вечером вместе проходили водные процедуры. — Что было, то было, и говорить об этом незачем.

— Не согласен.

— Брось, чувак. Ты сделал бы для меня то же самое.

Наверное, он прав, подумал я, и меня охватило спокойствие. Впрочем, я сомневался, что с парой пуль в бедре смог бы, как он, справиться с парнем наподобие Скотта Пирса.

— Ты сделал это ради Энджи, — продолжил он. — И ради меня тоже сделал бы.

Он кивнул сам себе.

Я сказал:

— Ладно, уговорил. Не буду больше тебя благодарить.

— Ты и вспоминать об этом больше не будешь.

— Не буду.

Он кивнул:

— Не будешь. — Бубба окинул взглядом металлические ванны, стоявшие в кабинете гидротерапии. Наши с ним находились рядом. Кроме нас, здесь было еще шесть или семь пациентов, отмокавших в бурлящей горячей воде. — Знаешь, что сейчас было бы в самый раз?

Я покачал головой.

— Травы дунуть. Прямо тут. — Он поднял брови. — Как думаешь?

— Ну да.

Он ткнул локтем средних лет учительницу в соседней ванне:

— Сестренка, не в курсе, где здесь можно дурью разжиться?

Полицейские установили личность женщины, застреленной Буббой в бункере. Ею оказалась Кэтрин Ларв, в прошлом — модель из Канзас-Сити, в конце 80-х — начале 90-х снимавшаяся для рекламы универмагов Среднего Запада. Судимостей у нее не было, да и вообще о ее жизни после отъезда из Канзас-Сити известно было не много. По словам соседей, она уехала с человеком, которого они посчитали ее бойфрендом, — красивым блондином, водившим «шелби-мустанг» 1968 года выпуска.

Буббу выписали из больницы на десять дней раньше меня. Забирать его приехала Ванесса. Прежде чем отправиться к себе на склад, они завернули в собачий приемник и выбрали себе пса.

В последние десять дней я уже готов был лезть на стены. Лето кончилось, в окно палаты заглядывала осень, а я все валялся на больничной койке, прислушиваясь к жизни улицы, разворачивавшейся в десяти этажах ниже. Как бы звучал голос Карен Николс, думал я, доживи она до наступления прохладных дней, когда летний зной остался в прошлом, а с деревьев уже начали падать листья.

Я медленно поднимался по лестнице своего дома, одной рукой опираясь на Энджи, а второй, выздоравливающей, сжимая и разжимая резиновый мячик.

Вся левая сторона тела все еще была как будто не моя; казалось, что в жилах у меня течет не кровь, а вода. И еще я жутко мерз по ночам — тоже с левой стороны.

— Вот мы и дома, — сказала Энджи, когда мы ступили на нашу лестничную площадку.

— Дома? — спросил я. — У меня дома или у нас дома?

— У нас, — сказала она.

Она открыла дверь. Я встал в прихожей, судя по запаху, совсем недавно капитально отдраенной с применением самых эффективных моющих средств. Ладонью я чувствовал тепло тела Энджи. В гостиной по-прежнему стояло мое обшарпанное раскладное кресло. И я знал, что в холодильнике меня дожидаются — если только Энджи не выпила, — две бутылки холодного пива.

А жить не так уж и плохо, подумал я. Главное, ценить приятные мелочи. Привычное для твоей задницы кресло. Холодное пиво в жаркий день. Спелую клубнику. Губы любимой.

— Дома, — сказал я.

Только к середине осени я смог поднять над головой обе руки и потянуться. Однажды вечером я решил достать свою старую, драную, вытертую — «она у меня еще со школы» — футболку, которую забросил здоровой рукой на верх шкафа в спальне, где она и лежала, прячась в тени открытой двери. Я спрятал ее от Энджи. Она питала к этой футболке патологическую ненависть, говорила, что в ней я похож на бомжа, и, я не сомневался, вынашивала по отношению к ней самые злодейские планы. За свою жизнь я успел уяснить, что угрозы женщин в адрес твоего гардероба следует воспринимать всерьез.

Моя рука нащупала мягкий хлопок, и я счастливо вздохнул. Дернул тряпку на себя, но вместе с ней на меня посыпалось кое-что еще.

Во-первых, кассета с записью живого выступления Мадди Уотерса с Миком Джаггером и группой «Ред Девилс». Надо же, а я был уверен, что давно ее потерял. Во-вторых, книга, которую мне одолжила Энджи, — я одолел из нее страниц пятьдесят, а потом закинул на шкаф в надежде, что она про нее забудет. В-третьих, моток изоленты; прошлым летом я чинил растрепавшийся электрический провод и поленился убрать моток назад в ящик с инструментами.

Я поднял кассету, книгу закинул назад, во тьму, и протянул руку к изоленте.

Но я к ней так и не прикоснулся.

Вместо этого сел на пол и уставился на нее.

И наконец увидел всю картину целиком.

37

— Мистер Кензи, — сказал Уэсли. Он стоял на берегу пруда за домом своего отца. — Очень рад вас видеть.

— Это ты ее утопил? — спросил я.

— Что? Кого?

— Наоми, — сказал я.

Он вскинул голову и смущенно улыбнулся:

— Не понимаю, о чем вы.

— Она побежала за мячиком и выскочила на лед, — сказал я. — Это была твоя версия? Но как там оказался мячик? Это ты его закинул туда, Уэс?

Он одарил меня кривоватой улыбкой, мучительной и, как мне подумалось, тоскливой. Повернул голову и обвел пруд невидящим взглядом. Сунул руки в карманы и чуть качнулся назад. Плечи у него поднялись, и все его хилое тело дернулось в судороге.

— Мячик кинула Наоми, — тихо сказал он. — Не знаю зачем. Я в ту минуту ушел вперед. — Он склонил голову направо. — Вон туда. Наверное, задумался о чем-то, хотя уже не помню о чем. — Он пожал плечами. — Я ушел вперед, а моя сестра кинула мячик, и он укатился. Может быть, отскочил от камня. А может, она кинула его на лед, чтобы посмотреть, что получится. На самом деле, не так уж и важно, почему она это сделала. Мячик выкатился на лед, и она побежала за ним. Я вдруг услышал, как она топает по льду, как будто кто-то включил звук. Только что я был, как обычно, погружен в свои мутные мысли, и тут же услышал топоток, словно белка бежала по замерзшей траве в двадцати ярдах от меня. Я слышал, как тает снег. Слышал, как стучат ноги Наоми по льду. Я повернулся как раз в тот момент, когда лед под ней треснул. Этот звук, он был такой тихий. — Он посмотрел на меня и вскинул бровь. — Вы даже не представляете, до чего он был тихий. Знаете, похоже на то, как сминаешь фольгу. А у нее… — Он улыбнулся. — У нее на лице было написано чистое счастье. Для нее это было настоящее приключение. Она не закричала. Не стала звать меня. Она просто провалилась под лед. И захлебнулась.

Он снова пожал плечами, поднял с земли камешек и по высокой дуге кинул его в пруд. Я проследил взглядом его полет в сыром осеннем воздухе и увидел, как он упал в середине пруда.

— Так что нет, — сказал он. — Я не убивал свою сестру, мистер Кензи. Я просто за ней не уследил.

Он сунул руки назад в карманы и опять улыбнулся мне своей болезненной улыбкой.

— Но они винили тебя, — сказал я и посмотрел на веранду дома, где Кристофер и Кэрри Доу сидели за чаем и читали воскресную газету. — Так, Уэсли?

Он вытянул губы трубочкой и кивнул своим ботинкам:

— О да, еще как.

Он развернулся направо, и мы медленно пошли вдоль пруда, над которым опускался октябрьский вечер. Он ступал неуверенно, и вскоре я понял, что он прихрамывает. Я опустил глаза на его ботинки и заметил, что у одного из них подошва дюйма на два толще, чем у другого. Тут я вспомнил, как доктор Доу говорил мне, что у Уэсли от рождения одна нога короче другой.

— Неприятно, должно быть, — сказал я.

— Что именно?

— Когда тебя обвиняют в гибели сестры, хотя на самом деле ты ни в чем не виноват.

Он шел, не поднимая головы, но от меня не укрылась слабая улыбка, искривившая его губы.

— У вас редкий дар сглаживать углы, мистер Кензи.

— У каждого из нас свой дар, Уэс.

— Когда мне было тринадцать, — сказал он, — меня вырвало пинтой крови. Пинтой. Без всякой причины. «Нервы». В пятнадцать у меня нашли язву желудка. А в восемнадцать мне поставили диагноз «маниакальная депрессия и вялотекущая шизофрения». Это расстроило отца. Он воспринял это как унижение. Он верил, что если проявит достаточную твердость и испытает на мне все свои психиатрические трюки, то в одно прекрасное утро я проснусь другим человеком. Сделанным из гораздо более прочного материала. — Он чуть заметно усмехнулся. — Отцы. А у вас с отцом были хорошие отношения?

— Совсем наоборот, Уэсли.

— Он тоже ломал вас, пытаясь вылепить идеального сына? Называл бестолочью так часто, что вы и сами в это поверили?

— Нет. Он просто прижимал меня к полу и жег утюгом.

Уэсли остановился и посмотрел на меня:

— Вы это серьезно?

Я кивнул:

— Из-за него я дважды попадал в больницу. И каждую неделю он напоминал мне, что из меня ни хрена не выйдет. Более злобного существа я в жизни не встречал, Уэсли.

— О господи.

— Но я не стал из мести доводить до самоубийства свою сестру.

— Что? — Он откинул голову назад и хохотнул. — Вы шутите?

— Вот как, я думаю, все происходило. — Я отломил от дерева небольшую ветку и, пока мы шли вдоль берега пруда, постукивал ею себя по бедру. — Отец винил тебя за смерть Наоми, а ты — подозреваю, в то время твоя ненависть к нему уже перехлестывала через край, — дошел до ручки и в любую минуту готов был сорваться, но неожиданно наткнулся на медицинские записи и узнал, что Наоми подменили при рождении. И впервые в жизни у тебя появился шанс отплатить отцу за все.

Он кивнул. Взглянул на обрубок указательного пальца у себя на правой кисти и бессильно уронил руку вниз.

— Так все и было. Но вы узнали это еще несколько месяцев назад. Не понимаю, почему вы…

— Я думаю, что десять лет назад ты был жалким, долбанутым на всю голову засранцем, пачками глотающим таблетки, но в то же время засранцем, наделенным гениальными мозгами, хоть и свихнутыми набекрень. Ты составил простенький план, с помощью которого с успехом выколачивал денежки из своего папаши. Какое-то время все у тебя шло отлично. Но тут появился Пирс.

Он полузадумчиво, полупрезрительно кивнул мне:

— Возможно. И я попал под его…

— Брось втирать. Это он попал под твое влияние, Уэс. Ты стоял за всем этим с самого начала, — сказал я. — За Пирсом. За Дианой Борн. За смертью Карен…

— Стоп-стоп. — Он поднял ладони.

— Ты убил Шивон. Кроме тебя, больше некому. У Пирса было алиби. И ни одна из женщин не смогла бы поднять ее труп.

— Шивон? — Он покачал головой. — Кто такая Шивон?

— Ты знал, что рано или поздно мы найдем бункер. Именно поэтому ты использовал пятьсот тысяч долларов как приманку. Мне сразу показалось, что это слишком скромная сумма. С чего бы Пирсу было на нее соглашаться? Но он согласился. Потому что ты так сказал. Потому что, обнаружив, что ситуация обретает неожиданный поворот и выходит из-под контроля, ты рассудил, что самое лучшее, что ты можешь сделать, чтобы заполучить наследство Доу, — это снова стать законным наследником. И ты, Уэс, решил выдать себя за жертву.

Его смущенная улыбка стала шире. Он остановился на краю пруда и обернулся, бросив взгляд назад, на веранду.

— Даже не знаю, откуда вы берете такие идеи, мистер Кензи. Абсолютно фантастические идеи.

— Когда мы зашли в ту комнату, моток изоленты валялся на полу у твоих ног, Уэсли. Это означает, что либо кто-то собирался связать тебя по ногам и забыл, что, на мой взгляд, маловероятно, либо ты — ты, Уэсли, — заслышав шум за дверью, засунул мячик себе в рот. Дальше вариантов у тебя было два. Связать себя по ногам, но на это тебе могло не хватить времени. Или привязать себя к стулу за руки. Что ты и сделал. Но привязанным у тебя было только одно запястье. А почему? Потому, Уэсли, что человек не может сам себя привязать за обе руки.

Он стоял и смотрел на водную гладь, в которой отражались наши фигуры.

— Вы закончили?

— Пирс сказал, что я так и не отыскал всех элементов головоломки. И он был прав. Иногда до меня туго доходит. Но теперь я вижу всю картину целиком. Это ты, Уэсли, с самого начала дергал за все ниточки.

Он швырнул камешек в мое отражение. Мое лицо подернулось рябью.

— О-о… — сказал он. — Вас послушать, так я просто Макиавелли. В жизни так не бывает.

— Как?

— Так гладко. — Он швырнул в воду еще один камешек. — Позвольте рассказать вам одну историю. Сказку, если угодно. — Он поднял с земли горсть камешков и принялся швырять их один за другим, метя в центр пруда. — Жил-был злой король. Злой и бессердечный. Над его родом тяготело проклятие. Он жил во дворце со своей прекрасной королевой, ущербным сыном и неудачной дочерью. В этом замке всегда было холодно и тоскливо. Но затем — о, затем, мистер Кензи, — у короля и королевы родился третий ребенок. Девочка. Она была редким созданием. Хорошенькая. На самом деле она была украдена из колыбели в крестьянском доме, но в остальном — полное совершенство. Король, королева, принцесса и даже чахлый принц — господи, все они души не чаяли в этой девочке. И на несколько кратких блистательных лет в королевстве настала счастливая пора. Каждый уголок был заполнен любовью. Грехи были отпущены, слабости прощены, и гнев забыт. Золотое было время. — Он умолк и стоял, глядя куда-то за горизонт. — Однажды, гуляя с принцем, который ее любил, который ее просто обожал, маленькая принцесса погналась за бабочкой и угодила в логово дракона. И погибла. Поначалу принц винил в ее смерти себя, хотя было ясно, что он не виноват. Но короля это не остановило. О нет. Он во всем обвинил принца. Как и королева. Они придумали для принца пытку. Не разговаривали с ним. Молчали целыми днями, а потом вдруг обжигали взглядом, полным ненависти. Они винили его. Это было ясно. А с кем же принц мог поделиться своим горем? Разумеется, со своей сводной сестрой. Но она… она… она оттолкнула его. Она тоже обвиняла его. Нет, она ничего такого не говорила вслух, но, отгородившись от всего мира ради блаженного неведения, она ранила его еще больнее, чем это сделали король и королева. Видите ли, принцессе надо было ездить на балы и приемы. Она предпочла жить в мире фантазий, чтобы не вспоминать о смерти младшей сестры, и тем самым предала принца, бросив его страдать в одиночестве. Один на один со своей утратой, чувством вины и сознанием собственной физической неполноценности, не позволившей ему вовремя добежать до логова дракона.

— Трогательная история, — сказал я. — Но я не люблю костюмные драмы.

Он меня не слушал.

— Принц долго скитался в изгнании, но потом его тайная любовница — придворная колдунья — свела его с мятежниками, замыслившими свергнуть короля. Но их план не имел никаких шансов на успех. Принц это знал. Но все равно сошелся с ними, участвовал во всех их набегах и понемногу зализывал раны. У него всегда имелся запасной план. И не один. — Он зашвырнул в воду последний камень, взглянул на меня и наклонился за новой партией камней. — Принц стал сильным, мистер Кензи. Очень сильным.

— Настолько сильным, что сам себе отрубил палец?

Уэсли улыбнулся:

— Это сказка, мистер Кензи. Детали несущественны.

— А как принц будет себя чувствовать, если кто-то еще более сильный отрубит ему голову?

— Я вернулся домой, — сказал он. — Здесь мое место. Я повзрослел. Со мной любящий отец и любящая мачеха. Я счастлив. А ты счастлив, Патрик?

Я промолчал.

— Надеюсь, что да. Держись за это счастье. Это очень редкая вещь. И очень хрупкая. Стоит тебе начать разбрасываться беспочвенными обвинениями, как твое счастье окажется под угрозой. Несколько хороших адвокатов, собаку съевших на защите в суде чести и достоинства своих клиентов, сотрут тебя в порошок.

— Ага, — сказал я.

Он повернулся ко мне и вяло улыбнулся:

— Иди домой, Патрик, и веди себя хорошо. Береги то, что тебе дорого, заботься о своих близких и будь готов к тяжелым временам. — Он швырнул в мое отражение очередной камешек. — Рано или поздно они настигают нас всех.

Я посмотрел на веранду. Кристофер Доу читал газету. Кэрри Доу сидела с книгой в руках.

— Они уже достаточно настрадались, — сказал я. — Я не стану причинять им боль, чтобы добраться до тебя.

— Какое благородство, — сказал он. — Я слышал, что ты к этому склонен.

— Но, Уэсли…

— Да, Патрик?

— Они не будут жить вечно.

— Не будут.

— Подумай об этом. Они — твоя единственная защита от меня.

На краткий миг лицо его дрогнуло, и в нем мелькнуло нечто, похожее на страх.

Мелькнуло и пропало.

— Держись от меня подальше, — прошептал он. — Держись от меня подальше, Патрик.

— Рано или поздно ты осиротеешь. — Я развернулся спиной к пруду. — И в этот день твой род прервется.

Я оставил его на берегу и через огромную лужайку направился к просторной веранде.

Стоял великолепный осенний день. С деревьев падала листва. От земли шел запах свежести.

Солнце клонилось к закату. В прохладном воздухе веяло обещанием дождя.

Об авторе и романе

Деннис Лихэйн — признанный мастер «нуара», лауреат американских и зарубежных премий. Его дебютный «Глоток перед битвой» удостоен Shamus Award — награды, присуждаемой за лучший детектив года. «В ожидании дождя» — пятый роман серии о частных сыщиках из Бостона Патрике Кензи и Энджи Дженнаро. По триллерам Лихэйна сняты прославленные фильмы — «Прощай, детка, прощай» Бена Аффлека, «Таинственная река» Клинта Иствуда, заслужившая два «Оскара», «Золотой глобус» и премию Каннского фестиваля, и «Остров проклятых» Мартина Скорсезе с Леонардо Ди Каприо в главной роли.

Перед нами не только классический детектив, а еще и превосходно написанный, глубокий роман. Если вы еще не знакомы с творчеством Лихэйна, то «В ожидании дождя» — прекрасный повод для начала знакомства.

The Washington Post Book World

Голос Лихэйна, необычный, цепляющий за живое, идущий прямо от сердца, ставит его в первый ряд стилистов, обогащающих современный детективный роман.

Publisher’s Weekly