Нынче Анисию выпало состоять при Ижицыне.

Вчера поздно вечером после «разбора», в ходе которого выяснилось, что подозреваемых теперь больше, чем нужно, шеф походил по кабинету, пощелкал четками и сказал: «Ладно, Тюльпанов. Утро вечера мудренее. Идите-ка отдыхать, набегались сегодня п-предостаточно».

Анисий думал, решение будет такое: установить за Стеничем, Несвицкой и Бурылиным (когда выйдет из узилища) негласное наблюдение, проверить все их перемещения за минувший год, ну еще, может, какой-нибудь следственный эксперимент устроить.

Но нет, непредсказуемый шеф рассудил иначе. Утром, когда Анисий, ежась под унылым дождиком, явился на Малую Никитскую, Маса передал записку:

Вот тебе и на. С какого это еще «противуположного»?

Важнейшего следователя пришлось поискать. Анисий протелефонировал в прокуратуру – сказали: «выехал по вызову Жандармского». Связался с Жандармским управлением – ответили: «отбыл по срочному делу, не подлежащему телефонному обсуждению». Голос у дежурного был такой взвинченный, что Тюльпанов догадался – видать, новое убийство. А еще через четверть часа от Ижицына прибыл посыльный – городовой Линьков. Заглянул к коллежскому советнику, не застал и явился к Тюльпанову на Гранатный.

– Кошмарное происшествие, ваше благородие, – доложил Линьков, ужасно волнуясь. – Бесчеловечное умерщвление малолетней особы. Такая беда, такая беда…

Шмыгнул носом и покраснел, видно, устыдившись своей чувствительности.

Анисий смотрел на тонкошеего, нескладного полицейского и видел его насквозь. Грамотный, сентиментальный, и книжки, поди, читать любит. Пошел от бедности в полицию, только не для него, куренка, эта грубая служба. Был бы Тюльпанов таким же, если б не счастливая встреча с Эрастом Петровичем.

– Едемте, Линьков, – сказал Анисий, нарочно называя городового на «вы». – Давайте прямо в морг, все равно туда привезут.

Вот что значит дедукция – расчет оказался верен. Всего полчасика посидел Анисий в сторожке у Пахоменки, поболтал с приятным человеком о житье-бытье, и подкатили к воротам три пролетки, а за ними глухая карета без окон, так называемая «труповозка».

Из первой пролетки вышли Ижицын с Захаровым, из второй – фотограф с ассистентом, из третьей – двое жандармов и старший городовой. А из кареты никто не вышел. Жандармы открыли облезлые дверцы, вынесли на носилках нечто короткое, прикрытое брезентом.

Медицинский эксперт был хмур и грыз свою неизменную трубку с каким-то особенным ожесточением, зато следователь выглядел бодрым и оживленным, чуть ли даже не радостным. Увидев Анисия, переменился в лице:

– А-а, это вы. Стало быть, уже пронюхали? Ваш начальник тоже здесь?

Но когда выяснилось, что Фандорина нет и не будет, да и его помощник пока ничего толком не знает, Ижицын вновь воспрял духом.

– Ну, теперь закрутится, – сообщил он, энергично потирая руки. – Стало быть, так. Сегодня на рассвете путевые обходчики передаточной ветви Московско-Брестской железной дороги обнаружили в кустах близ Ново-Тихвинского переезда труп малолетней бродяжки. Егор Виллемович определил, что смерть наступила не позднее полуночи. Неаппетитное, доложу вам, Тюльпанов, было зрелище! – Ижицын коротко хохотнул. – Вообразите: пузо, натурально, выпотрошено, вокруг на ветках потроха развешаны, а что до физиономии…

– Что, снова кровавый поцелуй?! – в волнении вскричал Анисий.

Следователь прыснул, да и не смог остановиться, закис со смеху – видно, нервы.

– Ой, уморили, – вымолвил он, наконец, вытирая слезы. – Дался вам с Фандориным этот поцелуй. Вы уж извините за неуместное веселье. Сейчас покажу – поймете. Эй, Силаков! Стой! Лицо ее покажи!

Жандармы опустили носилки на землю, откинули край брезента. По загадочному поведению следователя Анисий ожидал увидеть что-нибудь особенно неприятное: стеклянные глаза, кошмарную гримасу, вывалившийся язык, но ничего этого не было. Под брезентом обнаружился какой-то черно-красный каравай с двумя шариками: белыми, а посреди каждого темный кружочек.

– Что это? – удивился Тюльпанов, и зубы у него как-то сами по себе застучали.

– Стало быть, наш шутник ее вовсе без лица оставил, – с мрачной веселостью пояснил Ижицын. – Егор Виллемович говорит, что кожа надрезана под линией волос и после сдернута, наподобие шкурки апельсина. Вот вам и поцелуй. И, главное, теперь не опознаешь.

У Анисия перед глазами всё как-то странно сдвинулось и закачалось. Голос следователя доносился словно бы из дальнего далека.

– Стало быть, келейности конец. Обходчики, шельмы, разболтали всем подряд. Одного из них с обмороком увезли. Да и без того по Москве слухи ползут. В Жандармское со всех сторон доносят о душегубе, который решил женское племя под корень извести. С утра пораньше доложили в Петербург. Всю правду как есть, без утайки. Сам министр к нам приедет, граф Толстов. Так-то. Стало быть, полетят головы. Я свою ценю, не знаю, как вы. Ваш начальник может сколько угодно в дедукцию играться, ему что, у него высокий покровитель. А я уж как-нибудь без дедукций, с помощью решительности и энергии. Теперь, стало быть, не до слюнтяйства.

Тюльпанов отвернулся от носилок, сглотнул, отогнал от глаз мутную пелену. Набрал в грудь побольше воздуха. Отпустило.

«Слюнтяйство» Ижицыну спускать было нельзя, и Анисий сказал деревянным голосом:

– А мой шеф говорит, что решительность и энергия хороши при рубке дров и вскапывании огородов.

– Именно так-с. – Следователь махнул жандармам, чтоб несли труп в морг. – Я перекопаю к чертовой матери всю Москву, а если дров наломаю, то результат извинит. Без результата же мне все одно головы не сносить. Вы, Тюльпанов, приставлены ко мне надзирать? Вот и надзирайте, только не суйтесь с замечаниями. А захотите жалобы писать – милости прошу. Я графа Дмитрия Андреевича знаю, он решительность ценит и на несоблюдение юридических второстепенностей сквозь пальцы смотрит, если вольности продиктованы интересами дела.

– Мне приходилось слышать такое от полицейских, однако же в устах служащего прокуратуры подобные суждения звучат странно, – сказал Анисий, подумав, что именно так ответил бы Ижицыну на его месте Эраст Петрович.

Однако следователь на достойный, сдержанный реприманд только махнул рукой, и тогда Тюльпанов окончательно перешел на официальный тон:

– Вы бы ближе к делу, господин надворный советник. В чем состоит ваш план?

Они вошли в кабинет судебно-медицинского эксперта и сели к столу, благо сам Захаров возился с трупом в анатомическом театре.

– А вот, извольте. – Ижицын с видом превосходства взглянул на младшего по чину. – Стало быть, пораскинем мозгами. Кого убивает наш брюхорез? Гулящих, бездомных, нищенок, то есть женщин с городского дна, самые что ни есть отбросы общества. Теперь, стало быть, вспомним, где происходили убийства. Ну, откуда привезли тех безымянных, что во рвах, уже не установишь. Известно, что наша московская полиция в таких случаях излишней писаниной себя не утруждает. Однако ж, где нашли трупы, вырытые нами из именных могил, отлично известно.

Ижицын открыл клеенчатую тетрадочку.

– Ага, вот! Нищенка Марья Косая была убита 11 февраля на Малом Трехсвятском, ночлежка Сычугина. Горло перерезано, брюхо вспорото, печенка отсутствует. Проститутка Александра Зотова найдена 5 февраля в Свиньинском переулке, на мостовой. Опять горло плюс вырезанная матка. Эти две – наши явные клиентки.

Следователь подошел к висевшей на стене полицейской карте города и стал тыкать в нее длинным острым пальцем:

– Стало быть, смотрим. Вторничная Андреичкина найдена вот здесь, на Селезневской. Сегодняшняя девчонка – у Ново-Тихвинского переезда, вот здесь. От одного места преступления до другого не более версты. До Выползовской татарской слободы столько же.

– При чем здесь татарская слобода? – спросил Тюльпанов.

– После, после, – махнул Ижицын. – Вы пока не встревайте… Теперь два старых трупа. Малый Трехсвятский вот он. Вот Свиньинский. На одном пятачке. Триста-пятьсот шагов до синагоги, что в Спасоглинищевском.

– Так еще ближе до Хитровки, – возразил Анисий. – Там что ни день кого-нибудь режут. Что ж удивительного, самый рассадник преступности.

– Режут, да не так! Нет, Тюльпанов, тут не обычным христианским злодейством пахнет. Во всех этих потрошениях чувствуется дух изуверский, ненашенский. Православные много свинства творят, но не этак. И не надо нести чушь про лондонского Джека, который якобы был русским и теперь вернулся позабавиться на родных просторах. Ерунда-с! Если русский человек по Лондонам разъезжает, стало быть, он из культурного сословия. А разве станет культурный человек копаться в вонючих кишках какой-нибудь Маньки Косой? Вы можете себе такое представить?

Анисий представить себе такого не мог и честно помотал головой.

– Ну вот видите. Это же очевидно! Надо быть фантазером и теоретиком вроде вашего начальника, чтобы подменять абстрактическими умопостроениями здравый смысл. А я, Тюльпанов, практик.

– Но как же знание анатомии? – бросился Анисий на защиту шефа. – И профессиональная работа хирургическим инструментом? Только медик мог совершить все эти ужасы!

Ижицын победоносно улыбнулся:

– В том-то и ошибка Фандорина! Меня с самого начала коробило от этой его гипотезы. Так не бы-ва-ет, – отчеканил он по слогам. – Просто не бывает, и всё. Если человек из приличного общества извращенец, то он выдумает что-нибудь поизысканней этаких гнусностей. – Следователь кивнул в сторону прозекторской. – Вспомните маркиза де Сада. Или хоть взять прошлогоднюю историю с нотариусом Шиллером, помните? Напоил девку до беспамятства, засунул ей в некое место брусок динамита и запалил фитиль. Сразу видно, что образованный человек, хоть и чудовище, конечно. А на мерзости, с которыми столкнулись мы, способен только хам, быдло. Что же до знания анатомии и хирургической ловкости, то тут все разъясняется очень просто, господа умники.

Следователь выдержал паузу и, подняв для пущего эффекта палец, прошептал:

– Мясник! Вот кто анатомию знает не хуже хирурга. Каждый божий день печеночку, желудок, почки вычленяет самым что ни на есть ювелирным образом, не хуже покойного господина Пирогова. Да и ножи у хорошего мясника не тупее скальпеля.

Тюльпанов потрясенно молчал. А ведь прав неприятный человек Ижицын! Как же можно было про мясников-то забыть!

Ижицын реакцией собеседника остался доволен.

– А теперь и про мой план. – Он снова подошел к карте. – Стало быть, мы имеем два очага. Первые два трупа обнаружены вот здесь, два последних – вот здесь. Чем объясняется смена места деятельности преступника, нам неизвестно. Может быть, он рассудил, что в северной части Москвы душегубствовать удобнее, чем в центральной: пустыри, кустарники, меньше домов. На всякий случай я беру на подозрение всех мясников, проживающих в обоих интересующих нас местностях. У меня уж и список есть. – Следователь достал листок, положил на стол перед Анисием. – Всего их тут семнадцать человек. Обратите внимание на тех, кто помечен шестиконечной звездой или полумесяцем. Вот тут, в Выползове, татарская слобода. У татарвы свои собственные мясники, сущие разбойники. Напоминаю, что до сарая, где нашли Андреичкину, от слободы менее версты. До железнодорожного переезда, где обнаружен труп девчонки без лица, столько же. А здесь, – длинный палец переместился по карте, – в непосредственной близости от Трехсвятского и Свиньинского – синагога. При ней – резники, этакие пакостные жидовские мясники, что скотину по ихнему варварскому обычаю умерщвляют. Никогда не видели, как это делается? Очень похоже на работу нашего приятеля. Чуете, Тюльпанов, чем дело пахнет?

Судя по раздувающимся ноздрям важнейшего следователя, пахло громким процессом, нешуточными наградами и головокружительным продвижением по службе.

– Вы, Тюльпанов, человек молодой. Ваше будущее – в ваших собственных руках. Можете держаться за Фандорина и останетесь в дураках. А можете поработать на благо дела, и тогда я вас не забуду. Вы юноша сообразительный, расторопный. Мне такие помощники нужны.

Анисий открыл было рот, чтобы дать наглецу должный отпор, но Ижицын уже вел речь дальше:

– Из семнадцати интересующих нас мясников четверо татары и трое жиды. Они – на подозрении первые. Но чтобы избежать упреков в предвзятости, я арестую всех. И поработаю с ними как следует. Слава Богу, опыт имеется. – Он хищно улыбнулся и потер руки. – Стало быть, так. Перво-наперво нехристей солонинкой покормлю, ибо православный пост им не указ. Свинину они жрать не станут, так я говядинкой велю попотчевать, мы чужие обычаи уважаем. Православных – тех селедочкой угощу. Пить не дам. Спать тоже. Ночку посидят, повоют, а с утра, чтоб не заскучали, буду по очереди вызывать, и мои ребята их «колбаской» поучат. Знаете, что такое «колбаска»?

Тюльпанов потрясенно покачал головой.

– Преотличная штуковина: чулок, а в нем мокрый песочек. Следов никаких, а очень впечатляет, особенно если по почкам и прочим чувствительным местам.

– Леонтий Андреевич, вы же университет кончали! – ахнул Анисий.

– Именно. И потому знаю, когда можно действовать по правилам, а когда общественный интерес позволяет правилами пренебречь.

– А что, если ваша версия неверна, и Потрошитель никакой не мясник?

– Мясник, кто ж еще, – пожал плечами Ижицын. – Я ведь, кажется, убедительно разъяснил?

– Но вдруг сознается не тот, кто виновен, а самый слабый духом? Ведь тогда истинный убийца останется безнаказанным!

Следователь до того обнаглел, что позволил себе покровительственно похлопать Анисия по плечу.

– Предусмотрел и это. Конечно, неавантажно выйдет, ежели мы сейчас какого-нибудь Мойшу или Абдулку вздернем, а месяца этак через три полиция снова потрошеную шлюху обнаружит. Случай особенный, переходящий в разряд государственных преступлений. Шутка ли – сорван высочайший приезд! Потому и меры допустимы чрезвычайные. – Ижицын сжал кулак так, что хрустнули суставы. – Один пойдет на виселицу, а остальные шестнадцать поедут по этапу. В административном порядке, безо всякой огласки. В места холодные, безлюдные, где и резать-то особенно некого. А полиция еще и будет там за ними приглядывать.

«План» решительного следователя привел Анисия в ужас, хотя отрицать эффективность подобных мер было трудно. Высокое начальство ввиду приезда грозного графа Толстова, пожалуй, с перепугу инициативу одобрит, и жизнь множества ни в чем не повинных людей будет растоптана. Как этому помешать? Ах, Эраст Петрович, ну где вы пропадаете?!

Закряхтел Анисий, задвигал своими знаменитыми ушами, мысленно попросил у шефа прощения за самовольство, да и рассказал Ижицыну про вчерашние следственные достижения. Пусть не слишком заносится, пусть знает, что кроме его «мясницкой» версии есть и другие, пообстоятельней.

Леонтий Андреевич выслушал внимательно, ни разу не перебил. Его нервное лицо сначала побагровело, после стало бледнеть, а под конец пошло пятнами, и глаза сделались словно пьяные.

Когда Тюльпанов закончил, следователь облизнул белесым языком толстые губы и медленно повторил:

– Акушерка из нигилисток? Свихнувшийся студент? Купчина-сумасброд? Так-так…

Ижицын вскочил со стула, забегал по комнате, взъерошил волосы, чем нанес непоправимый ущерб идеальному пробору.

– Превосходно! – вскричал он, остановившись перед Анисием. – Я очень рад, что вы, Тюльпанов, решились откровенно со мной сотрудничать. Какие могут быть тайны между своими, ведь одно дело делаем!

У Анисия по сердцу пробежал противный холодок – ой, зря проболтался. А следователя уж было не остановить:

– Что ж, попробуем. Мясников я, конечно, все равно арестую, но пусть пока посидят. Обработаем сначала ваших «медиков».

– Как это «обработаем»? – запаниковал Анисий, вспомнив милосердного брата и докторшу. – «Колбаской», что ли?

– Нет, с этой публикой надо по-другому.

Следователь немного подумал, сам себе кивнул и изложил новый план действий:

– Стало быть, действовать будем так. С образованными, Тюльпанов, своя метода. От образования в человеке душа размягчается, становится чувствительной. Если наш брюхорез – человек из общества, то это оборотень: днем он обычный, как все, а ночью, в момент преступного исступления, в него как бы бес вселяется. На этом и сыграем. Я возьму их, голубчиков, когда они обычные, и предъявлю им дело рук оборотня. Посмотрим, выдержит ли их чувствительность эту картину. Уверен, что виновный сломается. Увидит при свете дня, какие дела его другое «я» творит, и выдаст себя, непременно выдаст. Тут, Тюльпанов, психология. Решено. Проводим следственный эксперимент.

Анисию почему-то вдруг вспомнилось, как маменька в детстве рассказывала сказку, жалобно причитая за Петю-Петушка: «Несет меня лиса за синие леса, за высокие горы, во глубокие норы…»

Шеф, Эраст Петрович, плохи дела-то, совсем плохи.

* * *

В подготовке «следственного эксперимента» Анисий не участвовал. Засел в кабинете Захарова и, чтобы не думать про допущенную оплошность, стал читать лежавшую на столе газету – все подряд, без разбору.

«Московские ведомости» сего 6 (18) апреля сообщали следующее:

Анисий прочел и рекламы: про освежающую глицериновую пудру, про мазь для калош, про новейшие складные кровати и антиникотиновые мундштуки. Охваченный странной апатией, долго изучал картинку с подписью:

Потом просто сидел и уныло смотрел в окно.

Зато Ижицын был сама энергия. Под его личным присмотром в прозекторскую внесли дополнительные столы, так что получилось их общим счетом тринадцать. Двое могильщиков, сторож и городовые приволокли из ледника на носилках три опознанных трупа и десять безымянных, среди которых была и малолетняя бродяжка. Следователь несколько раз велел перекладывать тела то так, то этак – добивался максимального зрительного эффекта. Анисий только ежился, когда из соседнего помещения через закрытую дверь доносился пронзительный командный тенорок Ижицына:

– Куда стол двигаешь, дура!? «Покоем» я сказал, «покоем»!

Или того хуже:

– Не так, не так! Брюхо ей пошире распахни! Ну и что, что смерзлось, а ты заступом, заступом! Вот теперь хорошо.

Задержанных доставили в третьем часу пополудни: каждого в отдельной пролетке под конвоем.

Тюльпанов видел в окно, как сначала в морг провели круглолицего, плечистого мужчину в мятом черном фраке и съехавшем на сторону белом галстуке – надо полагать, это и был фабрикант Бурылин, так и не попавший домой после вчерашнего задержания. Минут через десять привезли Стенича. Он был в белом халате (видно, прямо из лечебницы) и затравленно озирался по сторонам. Вскоре прибыла и Несвицкая. Она шла меж двух жандармов, расправив плечи и подняв голову. Лицо повивальной бабки было искажено от ненависти.

Скрипнула дверь, в кабинет заглянул Ижицын. Лицо возбужденное, пылающее – ну чисто театральный антрепренер перед премьерой.

– Они, голубчики, пока в конторе дожидаются, под присмотром, – сообщил он Анисию. – Загляните-ка, хорошо ли.

Тюльпанов вяло поднялся, вышел в анатомический театр.

В середине обширной комнаты было пустое пространство, с трех сторон окруженное столами. На каждом – прикрытый брезентом труп. За столами, вдоль стены – жандармы, городовые, могильщики, сторож: по одному на два покойника. У крайнего стола на простом деревянном стуле сидел Захаров в своем всегдашнем фартуке и с неизменной трубкой в зубах. Лицо у эксперта было скучливое, даже сонное. Сзади и чуть сбоку торчал Грумов, будто супруга при благоверном на мещанской фотокарточке, только что руку на плече у Захарова не держал. Вид у ассистента был пришибленный – очевидно, не привык тихий человек к подобному столпотворению в этом царстве безмолвия. Пахло дезинфектантом, но сквозь резкий химический запах настойчиво потягивало сладковатым смрадом разложения. Сбоку на отдельном столике лежала стопка бумажных пакетов. Все предусмотрел обстоятельный Леонтий Андреевич – ну как вырвет кого.

– Здесь буду я, – показал Ижицын. – Здесь они. По моей команде эти семеро возьмутся правой рукой за одно покрывало, левой рукой за другое, и сдернут. Зрелище исключительное. Скоро сами увидите. И носом, носом их, мерзавцев, туда, в самую кашу. Уверен, что у преступника нервы не выдержат. Или выдержат? – вдруг встревожился следователь, скептически оглядывая мизансцену.

– Не выдержат, – мрачно ответил Анисий. – Причем у всех троих.

Он встретился глазами с Пахоменкой, и тот украдкой подмигнул: не журысь, мол, хлопчик, про мозолю помни.

– Заводи! – гаркнул Ижицын, оборотясь к двери, поспешно отбежал в самую середину комнаты и встал в позу непреклонной суровости: руки скрещены на груди, одна нога выставлена вперед, узкий подбородок выпячен, брови насуплены.

Ввели задержанных. Стенич сразу уставился на страшные брезентовые саваны и вжал голову в плечи. Анисия и прочих, кажется, даже не заметил. Зато Несвицкую столы не заинтересовали вовсе. Она оглядела присутствующих, задержала взгляд на Тюльпанове и презрительно усмехнулась. Анисий мучительно покраснел. Купец встал подле столика с бумажными пакетами, оперся на него рукой и принялся с любопытством вертеть головой. Захарову подмигнул. Тот сдержанно кивнул.

– Я человек прямой, – сухим, пронзительным голосом начал Ижицын, чеканя каждое слово. – И потому ходить вокруг да около не стану. В последние месяцы в Москве произошел ряд чудовищных убийств. Следственным инстанциям доподлинно известно, что эти преступления совершены одним из вас троих. Я сейчас покажу вам кое-что интересное и загляну в душу каждому. Я опытный сыскной волк, меня не проведешь. До сих пор убийца видел дело своих рук только ночью, находясь во власти безумия. А теперь полюбуйтесь, как это выглядит при свете дня. Давай!

Он махнул рукой, и саваны словно сами собой сползли на пол. Линьков, правда, немножко подпортил эффект – дернул слишком резко, и брезент зацепился за голову покойницы. Мертвая голова деревянно стукнулась о поверхность стола.

Зрелище и в самом деле было хоть куда. Анисий пожалел, что вовремя не отвернулся, а теперь уж было поздно. Он прижался спиной к стене, три раза глубоко вдохнул и выдохнул – вроде отпустило.

Ижицын на трупы не смотрел. Так и впился глазами в подозреваемых, рывками переводя взгляд: Стенич, Несвицкая, Бурылин; Стенич, Несвицкая, Бурылин. И снова, и снова.

Анисий заметил, как у старшего городового Приблудько, стоявшего с неподвижным, будто каменным лицом, мелко дрожат кончики нафабренных усов. Линьков стоял, зажмурив глаза, и шевелил губами – видно, молился. У могильщиков рожи были скучающие – эти навидались на своей грубой службе всякого. Сторож Пахоменко смотрел на мертвых грустно и участливо. Встретился глазами с Анисием и еле заметно качнул головой, что, верно, означало: «Эх, люди, люди, и что вы только над собой творите». От этого простого, человеческого движения Тюльпанов окончательно пришел в себя. На подозреваемых смотри, приказал он себе. Бери пример с Ижицына.

Вот стоит бывший студент и бывший сумасшедший Стенич, с хрустом ломает тонкие пальцы, на лбу крупные капли пота. Можно поручиться, что холодного. Подозрительно? Еще бы!

А другой бывший студент, отрезатель ушей Бурылин, напротив, что-то уж больно спокоен: на лице блуждает глумливая улыбочка, глазки поигрывают нехорошими огоньками. Да только притворяется миллионщик, что все ему нипочем – взял зачем-то со столика бумажный пакет, прижимает к груди. Это называется «непроизвольная реакция», шеф учил на нее в первую очередь внимание обращать. Этакий прожигатель жизни как Бурылин от пресыщенности вполне мог возжаждать новых, острых ощущений.

Теперь железная женщина Несвицкая, бывшая тюремная затворница, полюбившая в своем Эдинбурге хирургические операции. Незаурядная особа, просто не знаешь, на что такая способна и чего от нее можно ожидать. Вон как глазами-то высверкивает.

Тут «незаурядная особа» немедленно подтвердила, что действительно способна на непредсказуемые поступки.

Ее звенящий голос нарушил могильную тишину:

– Знаю, в кого вы нацелили, господин опричник! – крикнула Несвицкая следователю. – Куда как удобно! «Нигилистка» в роли кровожадного чудовища! Хитро! Особенная пикантность в том, что женщина, да? Браво, далеко пойдете! Знала я, на какие преступления способна ваша свора, но это уже за всеми мыслимыми пределами! – Внезапно докторша ахнула и схватилась рукой за сердце, словно потрясенная озарением. – Да ведь это вы! Вы сами! Как я сразу не поняла! Ваши заплечных дел мастера несчастных этих и накромсали – а что, вам ведь «отбросов общества» не жалко! Чем их меньше, тем для вас проще! Подлецы! В «Кастиго» решили поиграть? Одним камнем двух зайцев, да? И бродяг поубавить, и на «нигилистов» тень бросить! Неоригинально, зато действенно!

Она ненавидяще расхохоталась, запрокинув голову. Стальное пенсне слетело, заболталось на шнурке.

– Молчать! – взвизгнул Ижицын, очевидно, опасаясь, что выходка Несвицкой сорвет ему всю следственную психологию. – Немедленно молчать! Оскорбления власти не допущу!

– Убийцы! Скоты! Сатрапы! Провокаторы! Мерзавцы! Губители России! Упыри! – кричала Несвицкая, и по всему было видно, что запас бранных слов в адрес блюстителей порядка у нее изрядный и иссякнет нескоро.

– Линьков, Приблудько, заткнуть ей рот! – окончательно вышел из себя следователь.

Городовые нерешительно двинулись к акушерке, взяли за плечи, но, кажется, не очень знали, как приступить к затыканию рта приличной дамы.

– Будь ты проклят, зверь! – возопила Несвицкая, глядя Ижицыну в глаза. – Сдохнешь жалкой смертью, от собственных козней своих сдохнешь!

Она вскинула руку, наставив палец прямо в лицо важнейшему следователю, и тут вдруг грянул выстрел.

Леонтий Андреевич подскочил на месте и пригнулся, схватившись за голову. Тюльпанов захлопал глазами: неужто можно застрелить человека пальцем!

Раздался заливистый, безудержный хохот. Бурылин махал руками и тряс головой, не в силах справиться с приступом безудержного веселья. Ах вон что. Оказывается, это он, проказник, втихомолку, пока все смотрели на Несвицкую, надул бумажный пакет, да и грохнул его об столик.

– А-а-а!!! – взвился к потолку нечеловеческий вопль, заглушивший смех фабриканта.

Стенич!

– Не могу-у-у-у! – истошно провыл милосердный брат. – Не могу больше! Мучители! Палачи! За что вы меня терзаете? Почему? Господи, за что-о-о-о?

Его совершенно безумные глаза скользнули по лицам и остановились на Захарове, который единственный из всех сидел: молча, с кривой улыбкой, засунув руки в карманы кожаного фартука.

– Что ухмыляешься, Егор? Тут твое царство, да? Твое царство, твой шабаш! Восседаешь на троне, правишь бал! Торжествуешь! Плутон, царь смерти! А это подданные твои! – Он показал на обезображенные трупы. – Во всей красе! – Дальше сумасшедший понес и вовсе что-то бессвязное. – Меня взашей, недостоин! А ты, ты чего достоин оказался? Что ты так гордишься-то? Посмотри на себя! Стервятник! Трупоед! Вы посмотрите на него, на трупоеда! А помощничек? Ну и парочка! «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит: «Ворон, где б нам отобедать?»

И зашелся в истерическом, трясучем хихиканье.

Рот эксперта выгнулся презрительным коромыслом. Грумов же неуверенно улыбнулся.

Славный «эксперимент», подумал Анисий, глядя на держащегося за сердце следователя и подозреваемых: одна выкрикивает проклятья, другой хохочет, третий хихикает. Ну вас всех к черту, господа.

Анисий повернулся и вышел.

Уф, до чего же хорош свежий воздух.

* * *

Заскочил к себе на Гранатный проведать Соньку и наскоро похлебать Палашиных щей, а после сразу к шефу. Есть что рассказать и есть в чем повиниться. Более же всего не терпелось узнать, чем это таким таинственным занимался сегодня Эраст Петрович.

Путь до Малой Никитской недолгий, всего пять минут. Взбежал Тюльпанов на знакомое крыльцо, нажал на звонок – нет никого. Ну, Ангелина Самсоновна, надо полагать, в церкви или в больнице, но где Маса? Кольнуло тревожное чувство: а вдруг, пока Анисий вредил следствию, шефу понадобилась помощь и он послал за своим верным слугой?

Уныло побрел обратно. На улице с криком носилась ребятня. По меньшей мере трое мальчуганов, самых отчаянных, были чернявенькие, с раскосыми глазенками. Тюльпанов покачал головой, вспомнив, что у окрестных кухарок, горничных и прачек фандоринский камердинер слывет «дусей» и погубителем сердец. Если так дальше пойдет, то лет через десять вся округа япончатами переполнится.

Снова пришел два часа спустя, уже после темноты. Увидел, что окна флигеля светятся, обрадовался, припустил через двор бегом.

Хозяйка и Маса оказались дома, но Эраст Петрович отсутствовал, и выяснилось, что за весь день весточек от него не поступало.

Ангелина Самсоновна гостя не отпустила, усадила пить чай с ромом, есть пирожные-эклеры, до которых Анисий был большой охотник.

– Так ведь пост, – неуверенно произнес Тюльпанов, вдохнув божественный аромат свежезаваренного чая, сдобренного ямайским напитком. – Как же ром-то?

– Вы ведь, Анисий Питиримович, все равно пост не соблюдаете, – улыбнулась Ангелина.

Она сидела напротив, подперев щеку. Чаю не пила и пирожных не ела.

– Пост должен не в лишение, а в награждение быть. Другое говение Господу не надобно. Не требует душа – и не поститесь, Бог с вами. Эраст Петрович вот в церковь не ходит, церковных установлений не признает, и ничего, нестрашно это. Главное, что у него в душе Бог живет. А если человек может и без церкви Бога знать, так что ж неволить.

Не сдержался здесь Анисий, брякнул давно наболевшее:

– Не все церковные установления обходить следует. Допустим, если даже сам значения не придаешь, так можно бы и о чувствах ближнего подумать. А то что же это получается. Вы, Ангелина Самсоновна, живете по церковному закону, все обряды соблюдаете, грех к вам и близко подступиться не смеет, а с точки зрения общества… Несправедливо это, мучительно…

Все-таки не смог проговорить напрямую, скомкал, но умная Ангелина и так поняла.

– Это вы про то, что мы невенчаные живем? – спросила она спокойно, словно бы речь шла о самом обычном предмете. – Зря вы, Анисий Питиримович, Эраста Петровича осуждаете. Он мне дважды предложение делал, честь по чести. Я сама не захотела.

Анисий так и обмер.

– Да отчего же?!

Снова улыбнулась Ангелина Самсоновна, но уже не собеседнику, а каким-то своим мыслям.

– Когда любишь, не про себя думаешь. А я Эраста Петровича люблю. Потому что красивы очень.

– Это уж да, – кивнул Тюльпанов. – Красавец, каких мало.

– Я не о том. Телесная красота, она непрочная. Оспа какая или ожог, и нет ее. Вон в прошлый год, как в Англии жили, в соседнем доме пожар был. Эраст Петрович полез щенка из огня вытаскивать, да и опалился. Платье обгорело, волосы. На щеке волдырь, брови-ресницы пообсыпались. Куда как нехорош стал. А могло и вовсе лицо сгореть. Только настоящая красота не в лице. А Эраст Петрович, он красивый.

Это последнее слово Ангелина произнесла с особенным выражением, и Анисий понял, что она имеет в виду.

– Только боюсь я за него. Сила ему дана большая, а большая сила – великое искушение. Мне бы вот в церкви сейчас быть, чистый четверг нынче, Тайной Вечери поминование, а я, грешница, и положенных молитв читать не могу. Все за него, за Эраста Петровича, Спасителя прошу. Уберег бы его Господь – и от людской злобы, а еще более от гордости душепогубительной.

При этих словах Анисий взглянул на часы. Сказал озабоченно:

– Я, признаться, больше насчет людской злобы тревожусь. Вон уж второй час пополуночи, а его все нет. Спасибо за угощение, Ангелина Самсоновна, пойду я. Если Эраст Петрович появится, уж пошлите за мной – очень прошу.

Тюльпанов шел обратно, думал об услышанном. На Малой Никитской, под газовым фонарем, подлетела к нему разбитная девица – в черных волосах широкая лента, глаза накрашены, щеки нарумянены.

– Приятного вам вечера, антиресный кавалер. Не пожелаете ли девушку водкой-ликёром угостить? – Поиграла насурьмленными бровями, жарко прошептала. – А уж я бы тебя, красавчика, отблагодарила. Так бы осчастливила, что век бы помнил…

Ёкнуло у Тюльпанова где-то в самой глубине естества. Недурна собой была гулящая, очень даже недурна. Но с последнего грехопадения, на масленой, окончательно зарекся Анисий от продажной любви. Скверно потом, совестно. Жениться бы, да Соньку куда денешь?

Анисий сказал с отеческой строгостью:

– Поменьше шлялась бы в ночное время. Не ровен час, налетишь на какого-нибудь душегуба полоумного с ножиком.

Однако разбитная девица нисколько не растрогалась.

– Ишь, заботливый, – фыркнула она. – Небось не зарежут. Мы под присмотром – дролечка приглядывает.

И точно, на той стороне улицы, в тени виднелся силуэт. Поняв, что замечен, «кот» неспешно, враскачечку подошел. Шикарный был «котище»: бобровая шапка спущена на глаза, шуба залихватски распахнута, белоснежное кашне в пол-лица и гамаши тоже белые.

Заговорил с ленцой, блеснула золотая фикса:

– Я, сударь, извиняюсь. Вы или берите барышню, или идите себе куда шли. Неча трудовой девушке время отымать.

Девка смотрела на своего покровителя с обожанием, и это разозлило Тюльпанова еще больше, чем наглость сутенера.

– Ты мне поуказывай! – засердился Анисий. – Я тебя живо в участок доставлю.

«Кот» быстро двинул головой влево-вправо, увидел, что улица пуста, и, еще ленивей, с угрозой, осведомился:

– А доставлялка не обломается?

– Ах вот ты как!

Одной рукой Анисий схватил мерзавца за рукав, другой рванул из кармана свисток. За углом, на Тверском, пост городового. Да и до Жандармского управления рукой подать.

– Бежи, Инеска, я сам! – приказал золотозубый.

Девка тут же подобрала юбки и припустила со всех ног, а зарвавшийся «кот» сказал голосом Эраста Петровича:

– Ну будет дудеть-то, Тюльпанов. Уши от вас з-заложило.

Пыхтя и звеня сбруей, бежал городовой, Семен Лукич.

Шеф сунул ему полтинник:

– Молодец, быстро бегаешь.

Семен Лукич монету у подозрительного человека не взял, вопросительно взглянул на Анисия.

– Да-да, Сычов, иди, братец, – смущенно сказал Тюльпанов. – Извини, что зря обеспокоил.

Только тогда Семен Лукич взял полтинник, почтительнейшим образом откозырял и отбыл обратно к месту службы.

– Что Ангелина, не спит? – спросил Эраст Петрович, поглядев на освещенные окна флигеля.

– Нет, вас дожидается.

– Тогда, если не возражаете, немного прогуляемся и п-потолкуем.

– Шеф, что это за маскарад? В записке было сказано, что вы попробуете зайти с противоположного конца. С какого такого «противоположного»?

Фандорин покосился на помощника с явным неодобрением.

– Плохо соображаете, Тюльпанов. «С противоположного конца» означает со стороны жертв Потрошителя. Я п-предположил, что женщины легкого поведения, к которым наш фигурант, кажется, испытывает особенную ненависть, могут знать то, чего не знаем мы. Допустим, видели кого-то подозрительного, что-то слышали, о чем-то д-догадываются. Вот и решил провести разведку. С полицейским или с чиновником эта публика откровенничать не станет, поэтому я выбрал наиболее подходящий камуфляж. Д-должен признаться, что в качестве «кота» имел определенный успех, – скромно присовокупил Эраст Петрович. – Несколько падших созданий вызвались перейти под мое покровительство, что вызвало неудовольствие со стороны конкурентов, Слепня, Казбека и Жеребчика.

Успеху шефа на сутенерском поприще Анисий нисколько не удивился – писаный красавчик, да еще при полном хитровско-грачевском шике. Вслух же спросил:

– Есть ли результат?

– Кое-что имеется, – весело ответил Фандорин. – Мамзель Инеска, чары которой, по-моему, оставили вас не в-вполне равнодушным, рассказала мне занятную историю. Месяца полтора назад, вечером, к ней подошел какой-то человек и произнес странные слова: «Какой у тебя несчастный вид. Пойдем со мной, я тебя обрадую». Но Инеска, будучи д-девушкой здравомыслящей, с ним не пошла, потому что заметила, как, подходя, он прячет что-то за спину, и это что-то сверкнуло под луной. И вроде бы еще с какой-то девицей, не то Глашкой, не то Дашкой, был похожий случай. Там даже кровь пролилась, но до убийства не дошло. Я надеюсь эту Глашку-Дашку разыскать.

– Это наверняка он, Потрошитель! – воскликнул Анисий в возбуждении. – Как он выглядел? Что рассказывает ваша свидетельница?

– В том-то и штука, что Инеска его не разглядела. Лицо человека было в тени, и она запомнила только голос. Говорит, мягкий, тихий, вежливый. Будто к-кошка мурлычет.

– А рост? Одежда?

– Не помнит она. По собственному признанию, была «в охмелении». Но, говорит, не барин и не хитрованец, что-то п-промежуточное.

– Ага, уже что-то. – Анисий стал загибать пальцы. – Во-первых, все-таки мужчина. Во-вторых, характерный голос. В-третьих, из среднего сословия.

– Все чушь, – отрезал шеф. – Вполне может специально переодеваться для своих ночных п-приключений. И голос подозрительный. Что такое «кошка мурлычет»? Нет, женщину окончательно исключать нельзя.

Тюльпанов вспомнил про рассуждения Ижицына:

– Да, а место! Где он к ней подошел? На Хитровке?

– Нет, Инеска – б-барышня с Грачевки, и ее зона влияния объемлет Трубную площадь с окрестностями. Человек подошел к ней на Сухаревке.

– Сухаревка тоже годится, – сообразил Анисий. – Это от татарской слободы в Выползове десять минут ходу!

– Так, Тюльпанов, стоп. – Шеф и в самом деле остановился. – При чем здесь т-татарская слобода?

Тут настал черед Анисия рассказывать. Начал с главного – с ижицынского «следственного эксперимента».

Эраст Петрович слушал, недобро щурясь. Один раз переспросил:

– «Кустиго»?

– Да, кажется, Несвицкая именно так сказала. Или нечто похожее. А что это?

– Вероятно, «Кастиго», по-итальянски значит «кара», – объяснил Фандорин. – Это сицилианская полиция создала своего рода т-тайный орден, который без суда и следствия уничтожал воришек, бродяг, проституток и прочих обитателей общественного «дна». Вину за убийства члены организации сваливали на местные преступные сообщества и учиняли над ними расправу. Что ж, не так глупо предположила наша повивальная б-бабка. С Ижицына, пожалуй, сталось бы.

Когда же Анисий закончил про «эксперимент», шеф мрачно произнес:

– М-да, теперь если кто-то из этой троицы Потрошитель, голыми руками не возьмешь. Кто предупрежден, тот вооружен.

– Леонтий Андреевич говорил, что если ни один во время эксперимента себя не выдаст, то велит установить за всеми тремя наружное наблюдение.

– А что п-проку? Улики, если есть, будут уничтожены. У каждого маньяка непременно имеется что-нибудь вроде коллекции, дорогие сердцу сувениры. Маньяки, Тюльпанов, народец сентиментальный. Кто клочок одежды с трупа прихватит, кто что-нибудь похуже. Один баварский душегуб, зарезавший шесть женщин, коллекционировал пупки – испытывал роковую слабость к этой невинной части тела. Засушенные пупки и стали г-главной уликой. Наш же «хирург» знает толк в анатомии и всякий раз чего-нибудь из внутренних органов при трупе недостает. Полагаю, убийца берет с собой для «коллекции».

– Шеф, а вы уверены, что Потрошитель – непременно медик? – спросил Анисий и посвятил Эраста Петровича в «мясницкую» версию Ижицына, а заодно и в его решительный «план».

– Стало быть, в английскую версию он не верит? – удивился Фандорин. – Но ведь черты сходства с лондонскими убийствами очевидны. Нет, Тюльпанов, это сделал один и тот же человек. Зачем московскому м-мяснику ехать в Англию?

– И все же Ижицын от своей идеи не откажется, особенно теперь, после провала «следственного эксперимента». Бедные мясники с полудня сидят в кутузке. Он подержит их до завтра без воды, без сна. А с утра возьмется за них всерьез.

Давно уже Анисий не видел, чтобы глаза шефа сверкали так грозно.

– Ах, так «план» уже осуществляется? – процедил коллежский советник. – Что ж. Держу пари, что сегодня ночью еще кое-кто останется без сна. А заодно и без д-должности. Едем, Тюльпанов. Нанесем господину Пыжицыну поздний визит. Сколько мне помнится, он проживает на казенной квартире в доме судебного ведомства. Это близко, на Воздвиженке. Марш-марш, Тюльпанов, вперед!

* * *

Двухэтажный дом судебного ведомства, в котором квартировали холостые и командированные чиновники министерства юстиции, Анисию был хорошо известен. Красно-бурый, длинный, выстроенный на британский лад – с отдельным входом в каждую квартиру.

Постучали в каморку к швейцару. Он выглянул заспанный, полуодетый. Долго не хотел сообщать поздним посетителям, в каком нумере проживает надворный советник Ижицын – уж больно подозрителен казался Эраст Петрович в его живописном маскараде. Только то и спасло, что на Анисии была фуражка с кокардой.

Поднялись втроем по ступенькам к нужной двери. Привратник позвонил в колокольчик, сдернул картуз и перекрестился.

– Больно сердиты Леонтий Андреевич, – пояснил шепотом. – Вы уж, господа, того, на себя возьмите.

– Возьмем-возьмем, – пробормотал Эраст Петрович, внимательно приглядываясь к двери.

Потом вдруг слегка толкнул ее, и она бесшумно подалась.

– Незаперто! – охнул швейцар. – Вот шалапутка эта Зинка, горничная ихняя. Один ветер в голове! Неровен час грабители какие или воры. У нас тут в Кисловском давеча случай был…

– Тс-с-с! – цыкнул на него Фандорин и поднял палец.

Квартира будто вымерла. Было слышно, как, отбивая четверть, звякнули часы.

– Скверно, Тюльпанов, скверно.

Эраст Петрович шагнул в прихожую, достал из кармана электрический фонарь. Отличная штука, американского изготовления: жмешь на пружинку, и от этого там, в фонарике, энергия вырабатывается, изливается луч света. Хотел и Анисий себе такой купить, но очень уж дорог.

Луч пошарил по стенам, пробежал по полу, остановился.

– Ой, матушки! – тоненько пискнул привратник. – Зинка!

Световой круг выхватил из темноты неестественно белое лицо молодой женщины с раскрытыми, неподвижными глазами.

– Где спальня хозяина? – резко спросил Фандорин и тряхнул окоченевшего служителя за плечо. – Веди! Живо!

Бросились в гостиную, из гостиной в кабинет, а за ним обнаружилась и спальня.

Казалось бы, довольно налюбовался Тюльпанов за последние дни на перекошенные мертвые лица, но такого отвратительного видеть ему еще не доводилось.

Леонтий Андреевич Ижицын лежал в постели, широко разинув рот. Неправдоподобно выпученные глаза делали надворного советника похожим на жабу. Желтый луч метнулся туда-сюда, коротко осветил какие-то темные кучи вокруг подушки и отпрянул в сторону. Пахло гнилью и нечистотой.

Луч вернулся к страшному лицу. Электрический круг сжался, стал ярче и теперь освещал только верх головы мертвеца.

На лбу чернел отпечаток поцелуя.

* * *

Поразительно, какие чудеса способно творить мое мастерство. Трудно представить себе существо более безобразное, чем этот судейский. Безобразие его поведения, манер, речи, гнусной физиономии было до того абсолютным, что в мою душу впервые закралось сомнение – возможно ли, чтобы и эта мразь внутри была столь же прекрасна, как прочие дети Божьи.

И мне удалось сделать его красивым! Конечно, мужскому устройству далеко до женского, но всякий, кто посмотрел бы на следователя Ижицына после того, как работа была закончена, признал бы, что в таком виде он стал много лучше.

Ему повезло. Это награда за прыть и рвение. И еще за то, что своим нелепым спектаклем он заставил мое сердце заныть от жажды. Он пробудил жажду – он ее и утолил.

Я больше не сержусь на него, он прощен. Пусть даже мне пришлось из-за него закопать вещицы, дорогие моему сердцу – флаконы, в которых хранились драгоценные mementos[5], напоминавшие о высших минутах счастья. Спирт из флаконов вылит, теперь все мои реликвии сгниют. Но ничего не поделаешь. Держать их стало опасно. Полиция кружит надо мной подобно стае воронья.

Некрасивая служба – вынюхивать, выслеживать. И занимаются ею на редкость некрасивые люди. Словно их таких нарочно подбирают: тупорылых, свиноглазых, с багровыми затылками, кадыкастыми шеями, оттопыренными ушами.

Нет, это, пожалуй, несправедливо. Один, хоть и уродлив собой, но, кажется, не совсем пропащий. По-своему даже симпатичный.

У него тяжелая жизнь.

Надо бы помочь юноше. Сделать еще одно доброе дело.

Стенографический отчет

7 апреля, страстная пятница

– …неудовольствие и тревогу. Государь крайне обеспокоен страшными, неслыханными злодеяниями, свершающимися в первопрестольной. Отмена высочайшего посещения пасхальных богослужений в Кремле – происшествие чрезвычайное. Особенное неудовольствие его императорского величества вызвала попытка московской администрации утаить от высочайшего внимания череду убийств, которая, как ныне выясняется, длится уже много недель. Когда я выезжал из Санкт-Петербурга вчера вечером для произведения разбирательства, еще не произошло последнее убийство, самое чудовищное из всех. Умерщвление чиновника прокуратуры, ведущего следствие, – событие для Российской империи небывалое. А леденящие кровь обстоятельства этого злодейства бросают вызов самим основам законопорядка. Господа, чаша моего терпения переполнена. Предвидя законное негодование его величества, я собственной волей и в силу имеющихся у меня полномочий принимаю следующее решение…

Слова падали веско, медленно, пугающе. Говоривший обвел тяжелым взглядом лица присутствующих – напряженные у москвичей и строгие у петербуржцев.

Хмурым утром страстной пятницы у князя Владимира Андреевича Долгорукого происходило чрезвычайное совещание в присутствии только что прибывшего из столицы министра внутренних дел графа Толстова и чинов его свиты.

Прославленный борец с революционной бесовщиной был желт и отечен лицом, нездоровая кожа под холодными, проницательными глазами свисала безжизненными складками, но голос был будто выкован из стали – непреклонный, властный.

– …Властью, принадлежащей мне по министерству, отрешаю генерал-майора Юровского от должности московского обер-полицеймейстера, – отчеканил граф, и среди городского полицейского начальства прокатился полувздох-полустон.

– Господина окружного прокурора, служащего по ведомству юстиции, я отрешить не могу, однако же настоятельно рекомендую его превосходительству немедленно подать прошение об отставке, не дожидаясь принудительного увольнения…

Прокурор Козлятников побелел и беззвучно зашлепал губами, а его помощники заерзали на стульях.

– Что же до вас, Владимир Андреевич, – министр в упор взглянул на генерал-губернатора, слушавшего грозную речь со сдвинутыми бровями и приложенной к уху рукой, – то вам я, разумеется, давать советов не смею, но уполномочен поставить вас в известность, что государь изъявляет вам неудовольствие положением дел во вверенном вам городе. Мне известно, что его величество намеревался в связи с вашим грядущим 60-летним юбилеем службы в офицерских чинах наградить вас высшим орденом Российской империи и бриллиантовой шкатулкой с вензелевым изображением высочайшего имени. Так вот, ваше сиятельство, указ остался неподписан. А когда его величеству будет доложено о возмутительном преступлении, произошедшем минувшей ночью…

Граф сделал красноречивую паузу, и в кабинете стало совсем тихо. Москвичи замерли, ибо в воздухе повеяло ледяным ветерком конца Великой Эпохи. Без малого четверть века правил древней столицей Владимир Андреевич Долгорукой, весь покрой московской чиновной жизни давным-давно приладился к его сиятельным плечам, к его твердой, но не стеснительной для жизненного уюта хватке. И вот выглядывало так, что Володе Большое Гнездо настает конец. Чтобы обер-полицеймейстера и окружного прокурора прогоняли с должности без санкции московского генерал-губернатора! Такого еще не бывало. Это верный знак, что и сам Владимир Андреевич досиживает в-высоком кресле последние дни, а то и часы. Крушение исполина не могло не отразиться на судьбе и карьере многих из присутствовавших, и потому разница в выражении лиц московских и петербуржских чинов стала еще заметнее.

Долгорукой убрал руку от уха, пожевал губами, распушил усы и спросил:

– И когда же, ваше сиятельство, его величеству будет доложено о возмутительном преступлении?

Министр прищурился, пытаясь вникнуть в подоплеку этого на первый взгляд простодушного вопроса.

Вник, оценил, чуть заметно усмехнулся:

– Как обычно, с утра великой пятницы император погружается в молитву, и государственные дела, кроме чрезвычайных, откладываются на воскресенье. Я буду с всеподданнейшим докладом у его величества послезавтра, перед пасхальным обедом.

Губернатор удовлетворенно кивнул.

– Убийство надворного советника Ижицына и его горничной при всей возмутительности сего злодеяния вряд ли может быть отнесено к числу чрезвычайных государственных дел. Вы ведь, Дмитрий Андреич, не станете отвлекать его императорское величество от молитвы из-за этакой пакости? Вас, поди ведь, и самого по головке не погладят? – все с тем же наивным видом спросил князь.

– Не стану.

Подкрученные седоватые усы министра чуть шевельнулись в иронической улыбке.

Князь вздохнул, приосанился, достал табакерку, сунул в нос понюшку.

– Ну, до воскресного полдня, уверяю вас, дело будет закончено, раскрыто, а злодей изобличен. А…а…ап-чхи!

На лицах москвичей появилась робкая надежда.

– Желаю здравствовать, – мрачно сказал Толстов. – Но позвольте узнать, откуда же такая уверенность? Следствие развалено. Чиновник, который его вел, убит.

– У нас в Москве, батюшка, важнейшие расследования никогда не ведутся по одной линии, – наставительно произнес Владимир Андреевич. – Для того при мне состоит особый чиновник, мое доверенное око, известный вашему высокопревосходительству коллежский советник Фандорин. Он близок к поимке преступника и в самое скорое время доведет дело до конца. Не правда ли, Эраст Петрович?

Князь величественно обернулся к сидевшему у стены коллежскому советнику, и лишь острый взор чиновника для особых поручений был способен прочесть в выпученных водянистых глазах высокого начальства отчаяние и мольбу.

Фандорин встал и, немного помедлив, бесстрастно произнес:

– Истинная п-правда, ваше сиятельство. Как раз в воскресенье думаю закончить.

Министр взглянул на него исподлобья:

– «Думаете»? Извольте-ка поподробней. Каковы ваши версии, выводы, предполагаемые меры?

Эраст Петрович на графа даже не взглянул, по-прежнему смотрел только на генерал-губернатора.

– Если прикажет Владимир Андреевич, изложу. Если же такого приказания не будет, предпочту сохранить конфиденциальность. Имею основания полагать, что на данном этапе расследования расширение числа посвященных в детали может стать губительным для операции.

– Что?! – вспыхнул министр. – Да как вы смеете! Вы, кажется, забыли, с кем имеете дело!

Золотые эполеты петербуржцев заколыхались от негодования. Золотые плечи москвичей пугливо поникли.

– Никак нет. – Тут уж Фандорин взглянул и на столичного сановника. – Вы, ваше сиятельство, генерал-адъютант свиты его величества, министр внутренних дел и шеф корпуса жандармов. А я служу по канцелярии московского генерал-губернатора и вашим подчиненным ни по одной из вышеперечисленных линий не являюсь. Угодно ли вам, Владимир Андреевич, чтобы я изложил г-господину министру состояние дел по расследованию?

Князь пытливо посмотрел на подчиненного и, видно, решил, что семь бед – один ответ.

– Да полноте, батюшка Дмитрий Андреевич, пусть уж расследует, как почитает нужным. Я за Фандорина ручаюсь головой. А пока не угодно ли московского завтрака откушать? У меня уж и стол накрыт.

– Ну, головой так головой, – зловеще процедил Толстов. – Воля ваша. В воскресенье, ровно в двенадцать тридцать, на рапорте в высочайшем присутствии обо всем будет доложено. В том числе и об этом. – Министр встал и раздвинул бескровные губы в улыбке. – Что ж, ваша сиятельство, можно и позавтракать.

Большой человек направился к выходу. Проходя, ожег дерзкого коллежского советника испепеляющим взглядом. За ним потянулись чины, обходя Эраста Петровича как можно далее.

– Что это вы, голубчик? – шепнул губернатор, задерживаясь возле своего подручного. – Белены объелись? Ведь это ж сам Толстов! Мстителен и долгопамятен. Со свету сживет, найдет оказию. И я защитить не смогу.

Фандорин ответил глуховатому патрону прямо в ухо, тоже шепотом:

– Если до воскресенья дело не закрою, ни вас, ни меня тут все одно не будет. А что до мстительности графа, то не извольте беспокоиться. Вы видели цвет его лица? Долгая память ему не понадобится. Очень скоро его призовут к рапорту не в высочайшем, а в Наивысочайшем присутствии.

– Все там будем, – набожно перекрестился Долгорукой. – Два дня всего у нас. Вы уж расстарайтесь, голубчик. Успеете, а?

* * *

– Я решился вызвать неудовольствие этого серьезного г-господина по весьма извинительной причине, Тюльпанов. У нас с вами нет версии. Убийство Ижицына и его горничной девицы Матюшкиной полностью меняет всю картину.

Фандорин и Тюльпанов сидели в комнате для секретных совещаний, расположенной в одном из дальних закутков генерал-губернаторской резиденции. Мешать коллежскому советнику и его ассистенту было строжайше запрещено. На обтянутом зеленым бархатом столе лежали бумаги, в приемной за плотно закрытой дверью безотлучно дежурили личный секретарь его сиятельства, старший адъютант, жандармский офицер и телефонист с прямым проводом в канцелярию обер-полицеймейстера (увы, бывшего), в Жандармское управление и к окружному прокурору (пока еще действующему). Всем инстанциям было велено оказывать коллежскому советнику полнейшее содействие. Грозного министра Владимир Андреевич взял на себя – чтоб поменьше путался под ногами.

В кабинет на цыпочках вошел Фрол Григорьевич Ведищев, Князев камердинер, – принес самовар. Сел скромненько на краешек стула и ладонью помахал: мол, нет меня, господа сыщики, не тратьте на мелкую сошку вашего драгоценного внимания.

– Да, – вздохнул Анисий. – Ничего не понятно. Как он до Ижицына-то добрался?

– Ну это как раз не штука. Д-дело было так…

Эраст Петрович прошелся по комнате, рука привычным движением выудила из кармана четки.

Тюльпанов и Ведищев, затаив дыхание, ждали.

– Ночью, во втором часу, не ранее половины, в дверь квартиры Ижицына позвонили. Д-дверной колокольчик соединен с колокольчиком в комнате прислуги. Ижицын жил вдвоем с горничной Зинаидой Матюшкиной, которая убирала, чистила платье и, судя по показаниям соседских слуг, также выполняла иные обязанности, более интимного свойства. Однако, судя по всему, до своего ложа покойный ее не допускал, спали они поврозь. Что, впрочем, вполне соответствует известным нам убеждениям Ижицына относительно «к-культурного» и «некультурного» сословий. Услышав звон колокольчика, Матюшкина набросила п-поверх ночной рубашки шаль, вышла в прихожую и открыла дверь. Была убита здесь же, в прихожей, ударом узкого, острого клинка в сердце. Затем убийца, тихо ступая, проследовал через гостиную и кабинет в спальню хозяина. Тот спал, свет был погашен – это видно по свече на прикроватном столике. Похоже, что преступник обошелся без света, что само по себе п-примечательно, ибо в спальне, как мы с вами помним, было совсем темно. Ударом очень острого лезвия убийца рассек лежавшему на спине Ижицыну трахею и артерию. Пока умирающий хрипел и хватался руками за разрезанное г-горло (вы видели, что ладони и манжеты ночной рубашки у него сплошь в крови), преступник стоял в сторонке и ждал, барабаня пальцами по крышке секретера.

Уж на что Анисий был ко всему привычен, но здесь не выдержал:

– Ну уж, шеф, это слишком – насчет пальцев-то. Вы меня сами учили, что при реконструировании картины преступления фантазировать не следует.

– Упаси Бог, Тюльпанов, какие фантазии, – пожал плечами Эраст Петрович. – Матюшкина и в самом деле была нерадивой горничной. На к-крышке секретера слой пыли, а на нем – следы множественных точечных прикосновений подушечками пальцев. Я проверил отпечатки. Они несколько смазаны, но это во всяком случае не пальцы Ижицына… Подробности потрошения я опускаю. Результат этой п-процедуры вы видели.

Анисий, передернувшись, кивнул.

– Еще раз обращаю ваше внимание на то, что при осуществлении… препарирования Потрошитель каким-то образом обошелся без света. Очевидно, он обладает редкостным даром отлично видеть в темноте. Уходил преступник не спеша: помыл руки у рукомойника, стер тряпкой следы г-грязных ног в комнатах и прихожей, причем весьма тщательно. В общем, не торопился. Самое обидное то, что, судя по всему, мы с вами явились на Воздвиженку через каких-нибудь четверть часа после отбытия убийцы… – Коллежский советник досадливо покачал головой. – Таковы факты. Теперь вопросы и выводы. Начну с вопросов. Почему горничная открыла ночному гостю дверь? Этого мы не знаем, но ответов возможно несколько. Знакомый человек? Если знакомый, то чей – горничной или хозяина? Ответа у нас нет. Возможно, позвонивший просто сказал, что принес срочную депешу. По роду службы Ижицын наверняка получал телеграммы и бумаги в любое время суток, так что горничную это не удивило бы. Далее. Почему ее труп не тронут? Еще того интересней – почему убит мужчина, впервые за все время?

– Не впервые, – вставил Анисий. – Помните, во рву на Божедомке тоже был мужской труп.

Казалось бы, весьма дельное и уместное замечание, но шеф лишь кивнул: «да-да», не отдав должного тюльпановской памятливости.

– А т-теперь выводы. Горничная убита вне «идеи». Убита просто потому, что нужно было избавиться от свидетеля. Итак, отход от «идеи» и убийство мужчины, да не просто мужчины, а чиновника, идущего по следу Потрошителя. Чиновника активного, жесткого, ни перед чем не останавливающегося. Это опасный поворот в карьере Джека. Он теперь не просто маньяк, пришедший в умопомешательство из-за какой-то б-болезненной фантазии. Теперь он готов убивать и по новым, прежде чуждым ему соображениям – то ли из страха перед разоблачением, то ли из-за уверенности в собственной б-безнаказанности.

– Хоро-ошие дела, – подал голос Ведищев. – Этому душегубу теперь гулящих мало станет. Таких дел натворит! А у вас, господа поимщики, я гляжу, и зацепки-то никакой нет. Видно, съезжать нам с Владим Андреичем отсюдова. Леший бы с ней, со службой государевой, отлично бы и на покое пожили, да не сдюжит Владим Андреич покоя. Без дела враз скукожится, зачахнет. Вот беда-то, вот беда…

Старик шмыгнул носом, вытер большущим розовым платком слезу.

– Вы, Фрол Григорьевич, пришли, так сидите тихо, не мешайте, – строго сказал Анисий, никогда прежде не позволявший себе такого тона в разговоре с Ведищевым. Но шеф с выводами еще не закончил, наоборот, только-только к самому важному подбирается – а тут этот встревает.

– Однако в то же время отход от «идеи» – симптом обнадеживающий, – немедленно подтвердил догадку помощника Фандорин. – Свидетельство того, что мы подобрались к преступнику совсем б-близко. Теперь совершенно очевидно, что это человек, осведомленный о ходе расследования. Более того, этот человек несомненно присутствовал при ижицынском «эксперименте». Это было первое активное действие следователя, и возмездие последовало незамедлительно. Что сие означает? То, что Ижицын каким-то ему самому неведомым образом раздражил или напугал Потрошителя. Либо же воспалил его патологическое воображение.

Словно в подтверждение этого тезиса Эраст Петрович три раза подряд щелкнул четками.

– Кто же он? Трое подозреваемых со вчерашнего дня находятся под наблюдением, но наблюдение не есть заключение под стражу. Надо проверить, не мог ли кто-то из них минувшей ночью незаметно ускользнуть от ока агентов. Д-далее. Нужно персонально заняться всеми, кто вчера присутствовал при «следственном эксперименте». Сколько человек было в морге?

Анисий стал вспоминать:

– Ну сколько… Я, Ижицын, Захаров с ассистентом, Стенич, Несвицкая, этот, как его, Бурылин, потом городовые, жандармы и кладбищенские. Пожалуй, с дюжину наберется или чуть больше, если всех считать.

– Всех считать, непременно всех, – распорядился шеф. – Садитесь и пишите список. Имена. Ваши впечатления о каждом. Психологический портрет. Поведение во время «эксперимента». Мельчайшие детали.

– Эраст Петрович, да я всех по именам не знаю.

– Так узнайте. Составьте мне полный список, наш Потрошитель будет в нем. Вот ваша задача на сегодня, ею и займитесь. А я тем временем проверю, не мог ли кто из нашей т-троицы осуществить ночью тайную вылазку…

* * *

Хорошо работается, когда получен ясный, определенный приказ, когда задание по силам, а его важность очевидна и несомненна.

Из резиденции прокатился Тюльпанов на резвых губернаторских лошадях до Жандармского управления. Побеседовал с капитаном Зайцевым, командиром патрульно-разъездной роты, про двух прикомандированных жандармов: мол, не замечалось ли странностей в характере, да про семьи, да про вредные привычки. Зайцев встревожился было, но Анисий успокоил. Сказал, больно секретное и ответственное расследование – особый глаз нужен.

Потом съездил на Божедомку. Зашел к Захарову поздороваться. Только лучше бы не заходил – бирюк проворчал что-то неприветливое, да уткнулся в бумаги. Грумова на месте не было.

Наведался Анисий к сторожу, выведать про могильщиков. Ничего хохлу объяснять не стал, да тот и не лез с вопросами – простой человек, а с понятием, с деликатностью.

Сходил к могильщикам и сам: якобы дать по рублю в поощрение за помощь следствию. Составил об обоих собственное суждение. Ну, вот и всё. Пора домой – писать список для шефа.

Заканчивал пространный документ, когда уже стемнело. Перечитал, мысленно представляя каждого и прикидывая – годится в маньяки или нет.

Жандармский вахмистр Синюхин: служака, каменное лицо, глаза оловянные – черт его знает, что у него в душе.

Линьков. По виду – мухи не обидит, но уж больно странен в виде городового. Болезненная мечтательность, уязвленное самолюбие, подавляемая чувственность – все может быть.

Нехорош могильщик Тихон Кульков, с испитым лицом и щербатой пастью. Ну и рожа у этого Кулькова – только встреть такого в безлюдном месте, зарежет и не мигнет.

Стоп! Зарезать-то он зарежет, но где ж его корявым лапищам со скальпелем справиться?

Анисий еще раз взглянул на список, ахнул. На лбу выступила испарина, в горле пересохло. Ах, слепота!

Да как же раньше-то не сообразил! Будто пелена какая глаза застелила. Ведь все сходится! Один только человек из всего списка и может Потрошителем быть!

Вскочил. Как был, без шапки, без шинели, кинулся к шефу.

Во флигеле оказался только Маса: нет Эраста Петровича, и Ангелины нет – в церкви молится. Ну да, нынче ведь великий пяток, то-то и колокола так печально вызванивают к Плащанице.

Эх, незадача! И времени терять нельзя! Сегодняшние расспросы на Божедомке были ошибкой – он наверняка обо всем догадался! Так, может, оно и к лучшему? Догадался, значит, засуетился. Проследить! Пятница на исходе, один день всего остается!

Некое соображение заставило было усомниться в правильности озарения, но на Малой Никитской имелся телефонный аппарат, он и выручил. В Мещанской полицейской части, куда относится Божедомка, губернский секретарь Тюльпанов был хорошо известен, и, несмотря на неурочное время, ответ на занимающий его вопрос был дан незамедлительно.

Поначалу Анисий испытал острое разочарование: 31 октября – это слишком рано. Последнее достоверное лондонское убийство произошло 9 ноября, версия не складывалась. Но голова у Тюльпанова сегодня работала просто исключительно, всегда бы так, и заковыка разрешилась с легкостью.

Да, труп проститутки Мэри Джейн Келли был обнаружен утром 9 ноября, но Джек Потрошитель в ту пору уже переплывал Ла-Манш! Это убийство, самое мерзкое из всех, могло быть его прощальным «подарком» Лондону, совершенным непосредственно перед отправлением на континент. Потом можно будет проверить, когда он там у них отходит, ночной поезд.

А дальше все складывалось само собой. Если Потрошитель покинул Лондон вечером 8 ноября, то есть по русскому стилю 27 октября, то именно 31-го ему и полагалось прибыть в Москву!

Их с шефом ошибка заключалась в том, что, проверяя в полицейских паспортных отделах списки прибывших из Англии, они ограничились декабрем и ноябрем, а конец октября-то и не учли. Сбила проклятая путаница со стилями.

Вот и всё, сошлась версия тютелька в тютельку.

На минутку забежал домой: надеть теплое, взять «бульдог» и наскоро сжевать хлеба с сыром – по-настоящему поужинать времени не было.

Пока жевал, слушал, как Палаша по складам читает Соньке пасхальную историю из газеты. Дура слушала не отрываясь, с приоткрытым ртом. Много ли понимала – кто ее разберет.

«В провинциальном городе Эн, – медленно, с чувством читала Палаша, – в прошлый год накануне Светлого Христова Воскресения из острога убежал преступник. Выбрав время, когда все горожане разошлись по церквам к заутрене, он забрался в квартиру одной богатой и всеми уважаемой старушки, по болезни не пошедшей к службе, с целью убить и ограбить ее».

Сонька ойкнула – ишь ты, понимает, удивился Анисий. А еще год назад ничего бы не поняла, заклевала бы носом да уснула.

«В то самое мгновение, когда убийца с топором в руке хотел ринуться на нее, – драматично понизила голос чтица, – раздался первый удар пасхального колокола. Исполненная сознанием святости и торжественности минуты, старушка обратилась к преступнику с христианским приветом: «Христос воскресе, добрый человек!» Это обращение потрясло погибшего до глубины души, оно озарило перед ним всю бездну его падения и произвело в нем внезапный нравственный переворот. После нескольких мгновений тяжелой внутренней борьбы он подошел похристосоваться со старушкой и потом, разразившись рыданиями…»

Чем закончилась история Анисий так и не узнал, потому что пора было бежать.

Минут через пять после того, как он сломя голову умчался, в дверь постучали.

– От скаженный, – вздохнула Палаша. – Опять, поди, оружию забыл.

Открыла, увидела – нет, не он. На улице темно, лица не видать, но ростом повыше Анисия.

Тихий, приветливый голос сказал:

– Добрый вечер, милая. Вот, хочу вас обрадовать.

* * *

Когда с необходимым было покончено – осмотр места преступления завершен, тела сфотографированы и увезены, соседи опрошены, занять себя стало нечем. Тут-то и сделалось Эрасту Петровичу совсем худо. Агенты уехали, он сидел один в маленькой гостиной скромной тюльпановской квартирки, оцепенело смотрел на кляксы крови, пятнавшей веселые цветастые обои, и все не мог унять дрожи. В голове было гулко и пусто.

Час назад Эраст Петрович вернулся домой и сразу послал Масу за Тюльпановым. Маса и обнаружил побоище.

Сейчас Фандорин думал не о доброй, привязчивой Палаше и даже не о безответной Соне Тюльпановой, принявшей страшную, ни божескими, ни человеческими понятиями не оправдываемую смерть. В голове сломленного горем Эраста Петровича молотком колотилась одна короткая фраза: «Не переживет, не переживет, не переживет». Нипочем не переживет бедный Тюльпанов этого потрясения. Хоть и не увидит он кошмарной картины надругательства над телом сестры, не увидит ее удивленно раскрытых круглых глаз, но знает повадки Потрошителя и легко вообразит себе, какова была Сонина смерть. И тогда всё, конец Анисию Тюльпанову, потому что пережить, когда такое случается с близкими и любимыми людьми, нормальному человеку совершенно невозможно.

Эраст Петрович пребывал в непривычном, никак не свойственном ему состоянии – не представлял, что делать.

Вошел Маса. Сопя, втащил свернутый ковер, застелил страшный, пятнистый пол. Потом принялся яростно обдирать кровавые обои. Это правильно, отрешенно подумал коллежский советник, только вряд ли поможет.

Еще какое-то время спустя появилась Ангелина. Положила Эрасту Петровичу руку на плечо, сказала:

– Кто в страстную пятницу мученическую смерть принял, быть тому в Царстве Божьем, подле Иисуса.

– Меня это не утешает, – скучным голосом ответил Фандорин. не поворачивая головы. – И вряд ли утешит Анисия.

Где он, Анисий? Ведь глубокая ночь уже, а мальчишка и прошлую ночь глаз не сомкнул. Маса говорит – забегал без шапки, очень спешил. Ничего не передал и записки не оставил.

Неважно, чем позднее объявится, тем лучше.

Совсем пусто было в голове у Фандорина. Ни догадок, ни версий, ни планов. День напряженной работы мало что дал. Опрос агентов, что вели слежку за Несвицкой, Стеничем и Бурылиным, а также собственные наблюдения подтвердили, что любой из троих минувшей ночью при известной ловкости мог отлучиться и вернуться обратно, не замеченный филерами.

Несвицкая проживает в студенческом общежитии на Трубецкой, а там четыре входа-выхода, и двери хлопают до самого рассвета.

Стенич после нервного припадка ночевал в клинике «Утоли мои печали», куда агентов не допустили. Поди-ка проверь, спал он или шатался по городу со скальпелем.

С Бурылиным и того хуже: дом огромный, окон первого этажа более шестидесяти, половина скрыта за деревьями сада. Ограда невысокая. Не дом, а решето.

Получалось, что убить Ижицына мог любой из них. А самое ужасное было то, что, убедившись в неэффективности слежки, Эраст Петрович отменил ее вовсе. Сегодня вечером трое подозреваемых имели полную свободу действий!

– Не отчаивайтесь, Эраст Петрович, – сказала Ангелина. – Это тяжкий грех, а уж вам и вовсе нельзя. Кто ж душегуба сыщет, Сатану этого, если вы руки опустите? Кроме вас некому.

Сатана, вяло подумал Фандорин. Вездесущ, всюду успевает, во всякую лазейку проникнет. Сатана меняет лики, примеряет любую личину, вплоть до ангельской.

Ангельской. Ангелина.

Мозг, привычный к построению логических конструкций и освободившийся из-под контроля оцепеневшего духа, вмиг услужливо выстроил цепочку.

А хоть бы и Ангелина – чем не Джек Потрошитель?

В Англии в прошлый год была. Это раз.

По вечерам, когда все убийства происходили, находилась в церкви. Якобы. Это два.

В милосердной общине обучается медицинскому делу и уже много что знает и умеет. Их там и анатомии учат. Это три.

Сама по себе чудная, не похожая на других женщин. Иной раз смотрит так, что сердце замирает, а о чем думает в такие минуты – неведомо. Это четыре.

Ей бы Палаша дверь открыла не задумываясь. Это пять.

Эраст Петрович досадливо тряхнул головой, усмиряя холостые обороты своей зарвавшейся логической машины. Сердце решительно отказывалось рассматривать подобную версию, а Мудрый сказал: «Благородный муж не ставит доводы рассудка выше голоса сердца». Плохо то, что Ангелина права – кроме него остановить Потрошителя некому, и времени остается совсем мало. Только завтрашний день. Думать, думать.

Но сосредоточиться на деле мешала все та же упрямая фраза: «Не переживет, не переживет».

Так и тянулось время. Коллежский советник ерошил волосы, иногда принимался ходить по комнате, дважды умылся холодной водой. Попробовал медитировать, но тут же бросил – какой там!

Ангелина стояла у стены, обхватив себя за локти, смотрела своими огромными серыми глазами печально и требовательно.

Маса тоже безмолвствовал. Сидел на полу, сложив ноги калачиком, его круглое лицо было неподвижно, толстые веки полуприкрыты.

А на рассвете, когда улицу заволокло молочным туманом, на крыльце раздались стремительные шаги, от решительного толчка взвизгнула незапертая дверь, и в гостиную влетел жандармский подпоручик Смольянинов, весьма толковый молодой офицер – черноглазый, быстрый, с румянцем во всю щеку.

– А, вот вы где! – обрадовался Смольянинов. – Все вас обыскались. Дома нет, в управлении нет, на Тверской нет! Я решил сюда – вдруг, думаю, вы до сих пор на месте убийства. Беда, Эраст Петрович! Тюльпанов ранен. Тяжело. Его доставили в Мариинскую больницу еще заполночь. Пока нам сообщили, пока вас повсюду разыскивали, вон сколько времени ушло… В больницу сразу же отправился подполковник Сверчинский, а нам, адъютантам, приказано вас искать. Что же это делается, а, Эраст Петрович?

* * *

* * *

Ужасная ночь.

А вечер начинался так славно. Идиотка в смерти вышла чудо как хороша – просто заглядение. После этого шедевра декораторского искусства тратить время и вдохновение на горничную было бессмысленно, и я оставил ее как есть. Грех, конечно, но все равно столь разительного контраста между внешним уродством и внутренней Красотой не получилось бы.

Более всего согревало душу сознание исполненного доброго дела: я не только являю доброму юноше истинный лик Красоты, но и избавляю его от тяжкой обузы, которая мешает ему обустроить собственную жизнь.

И вот какой бедой все закончилось.

Доброго юношу погубило его некрасивое ремесло – вынюхивать, выслеживать. Он сам явился за собственной смертью. Моей вины здесь нет.

Жалко было мальчика, и из-за этого вышла неаккуратность. Дрогнула рука. Раны смертельны, в этом сомнения нет: я слышал, как выходит воздух из пробитого легкого, а второй удар не мог не рассечь левую почку и нисходящую ободочную кишку. Но он наверняка сильно мучился перед смертью. Эта мысль не дает мне покоя.

Стыдно. Некрасиво.

Хлопотный день

8 апреля, великая суббота

У ворот убогого Божедомского кладбища, под ветром и мелким, противным дождиком топталась группа дознания: старший агент Лялин, трое младших агентов, фотограф с переносным американским «Кодаком», помощник фотографа и полицейский собаковод со знаменитой на всю Москву легавой Мусей на поводке. Группа была вызвана на место ночного происшествия по телефону, получила строжайшее указание ничего не предпринимать до приезда его высокоблагородия господина коллежского советника и теперь неукоснительно выполняла инструкцию – ничего не предпринимала и ежилась в постылых объятьях непогожего апрельского утра. Даже Муся, от сырости ставшая похожей на рыжую швабру, приуныла. Легла длинной мордой на раскисшую землю, скорбно двигала белесыми бровями и разок-другой даже тихонько повыла, уловив всеобщее настроение.

Лялин, опытный сыскник и вообще человек бывалый, по складу натуры к капризам природы относился с презрением и затянувшимся ожиданием не тяготился. Он знал, что чиновник особых поручений сейчас в Мариинской больнице, где обмывают и обряжают бедное, израненное тело раба Божия Анисия, в недавнем прошлом губернского секретаря Тюльпанова. Попрощается господин Фандорин с любимым ассистентом, сотворит крестное знамение и враз домчит до Божедомки. Тут езды-то пять минут, а у коллежского советника, надо полагать, кони не чета полицейским клячам.

Только Лялин про это подумал, и подлетели к чугунным кладбищенским воротам красавцы-рысаки с белыми султанами. Кучер – словно генерал, весь в золотых позументах, а коляска сияет мокрым черным лаком и долгоруковскими гербами на дверцах.

Спрыгнул господин Фандорин на землю, качнулись мягкие рессоры, и экипаж отъехал в сторонку. Видно, будет дожидаться.

Лицо у прибывшего начальника было бледным, глаза горели ярче обычного, но иных признаков перенесенных потрясений и бессонных ночей цепкий лялинский взор не приметил. Напротив, ему даже показалось, что чиновник особых поручений двигается не в пример бодрее и энергичнее обычного. Хотел Лялин сунуться с соболезнованиями, но взглянул повнимательней на плотно сжатые губы его высокоблагородия и передумал. Изрядный жизненный опыт подсказал, что лучше не нюнить, а сразу перейти к делу.

– Без вас в квартиру Захарова не совались, согласно полученных инструкций. Служителей опросили, но никто из них со вчерашнего вечера доктора не видел. Вон они, ждут.

Фандорин мельком взглянул туда, где подле здания морга переминались с ноги на ногу несколько человек.

– Я, кажется, ясно сказал: ничего не предпринимать. Ладно, идем.

Не в духе, определил Лялин. Что и неудивительно при столь печальных обстоятельствах. На обрыве карьеры человек, да и с Тюльпановым расстройство.

Коллежский советник легко взбежал на крыльцо захаровского флигеля, потянул дверь. Не подалась – заперта на ключ.

Лялин покачал головой – обстоятельный человек доктор Захаров, аккуратный. Даже при поспешном бегстве не забыл дверь запереть. Этакий глупых следов и зацепок не оставит.

Фандорин, не оборачиваясь, щелкнул пальцами, и старший агент понял без слов. Достал из кармана набор отмычек, минутку повертел туда-сюда нужной длины крючочком, дверь и открылась.

Начальство стремительно прошло по комнатам, бросая на ходу короткие распоряжения, причем обычное легкое заикание куда-то подевалось, будто никогда его и не бывало:

– Проверить одежду в платяном шкапу. Переписать. Восстановить, чего не хватает… Все медицинские инструменты, в особенности хирургические туда, на стол… В коридоре был половик – вон прямоугольное пятно на полу. Куда подевался? Найти!.. Это что, кабинет? Все бумаги собрать. Обращать сугубое внимание на клочки и обрывки.

Лялин огляделся по сторонам и никаких обрывков не заметил. В кабинете наблюдался совершеннейший порядок. Агент снова подивился крепости нервов беглого доктора. Как чистенько все прибрал, будто готовился гостей принимать. Какие уж тут клочки.

Но в это время коллежский советник нагнулся и поднял из-под стула мятый кусочек бумаги. Разгладил, прочел, сунул Лялину.

– Приобщить.

На бумажке всего два слова:

более молчать

– Приступайте к обыску, – приказал Фандорин и вышел на улицу.

Минут через пять, распределив между агентами сектора досмотра, Лялин выглянул в окно и увидел, что коллежский советник и легавая Муся ползают по кустам. Ветки там были обломаны, земля утоптана. Надо полагать, именно здесь покойный Тюльпанов схватился с преступником. Лялин вздохнул, перекрестился и приступил к простукиванию стен в спальне.

Обыск дал мало интересного.

Стопку писем на английском языке – видно, от захаровских родственников – Фандорин наскоро просмотрел, но читать не стал, обращал внимание только на числа. Что-то записал в блокнот, но вслух ничего не сказал.

Отличился агент Сысуев, нашел в кабинете под диваном еще один клочок, побольше первого, но с надписью еще менее вразумительной:

бражения корпоративной чести и сочувствие к старому тов

Эта невнятица коллежского советника почему-то очень заинтересовала. С вниманием отнесся он и к револьверу системы «кольт», обнаруженному в ящике письменного стола. Револьвер был заряжен, причем совсем недавно – на барабане и рукоятке просматривались следы свежей смазки. Что ж Захаров его с собой-то не взял, удивился Лялин. Забыл, что ли? Или нарочно оставил? А почему?

Муся опозорилась. Поначалу, невзирая на слякоть, довольно прытко ринулась по запаху, но здесь из-за ограды вылетел здоровенный лохматый кобелина и залаял так свирепо, что Муся присела на задние лапы, попятилась назад и стронуть ее с места после этого оказалось невозможно. Кобеля сторож обратно на цепь посадил, но из Муси уже весь кураж ушел. Нюхастые собаки нервные, у них все на настроении.

– Кто из них кто? – спросил Фандорин, показывая в окно на служителей.

Лялин стал докладывать:

– Толстый в фуражке – смотритель. Живет за пределами кладбища, к работе полицейского морга касательства не имеет. Вчера ушел в половине шестого, а пришел утром, за четверть часа до вашего прибытия. Длинный, чахоточный – ассистент Захарова, фамилия его Грумов. Тоже недавно прибыл из дома. С опущенной головой – сторож. Остальные двое – рабочие. Могилы роют, ограду чинят, мусор выносят и прочее. Сторож и рабочие живут здесь же, при кладбище, и могли что-то слышать. Но подробного допроса мы не производили, не было велено.

Со служителями коллежский советник беседовал сам.

Вызвал в дом, первым делом показал «кольт»:

– Узнаете?

Ассистент Грумов и сторож Пахоменко показали (Лялин карандашом записывал в протоколе), что револьвер им знаком – видели его или точно такой же у доктора. А могильщик Кульков добавил, что вблизи «левольверта» не видал, но зато в прошлый месяц ходил смотреть, как «дохтур» палит по грачам, и очень у него исправно выходило: как ни стрельнет, так от грачей только перья летят.

Минувшей ночью три выстрела, произведенных губернским секретарем Тюльпановым, слышали сторож Пахоменко и рабочий Хрюкин. Кульков спал пьяный и от шума не проснулся.

Слышавшие стрельбу сказали, что выходить наружу забоялись – мало ли кто шалит по ночному времени, да и криков о помощи вроде не слыхать было. Вскоре после этого Хрюкин снова уснул, а Пахоменко бодрствовал. По его словам, вскорости после пальбы громко хлопнула дверь и кто-то быстро прошел к воротам.

– Что, прислушивались? – спросил сторожа Фандорин.

– А як же, – ответил тот. – Палили ж. Да и погано я сплю по ночам. Думы разные в голову лезут. До самого светочка все ворочался. Кажите, пан генерал, неужто хлопчик тый молоденький и вправду преставился? Такой востроглазенький був, и к простым людынам ласков.

Про коллежского советника было известно, что с нижестоящими он всегда вежлив и мягок, однако нынче Лялин его прямо не узнавал. На трогательные слова сторожа чиновник ничего не ответил, да и к ночным думам Пахоменки ни малейшего интереса не проявил. Резко отвернулся, бросил свидетелям через плечо:

– Идите. С кладбища никому не отлучаться. Можете понадобиться. А вы, Грумов, извольте остаться.

Ну и ну, словно подменили человека.

Испуганно захлопавшего глазами ассистента Фандорин спросил:

– Чем занимался Захаров вчера вечером? И поподробнее.

Грумов виновато развел руками:

– Не могу знать. Егор Виллемович вчера были очень не в духе, все ругались, а после обеда велели мне домой уходить. Я и ушел. Даже не попрощались – он в кабинете у себя заперся.

– «После обеда» это в котором часу?

– В четвертом-с.

– «В четвертом-с», – повторил коллежский советник, почему-то покачал головой и, повидимости, утратил к чахоточному ассистенту всякий интерес. – Идите.

Лялин подошел к коллежскому советнику, деликатно покашлял.

– Я тут словесный портрет Захарова набросал. Не угодно ли посмотреть?

Даже не глянул подмененный Фандорин на превосходно выполненное описание, отмахнулся. Довольно обидно было наблюдать такое неуважение к служебному рвению.

– Всё, – резко сказал чиновник. – Больше никого допрашивать не нужно. Вы, Лялин, отправляйтесь в больницу «Утоли мои печали», что в Лефортове, и доставьте ко мне на Тверскую милосердного брата Стенича. А Сысуев пусть едет на Якиманскую набережную и привезет фабриканта Бурылина. Срочно.

– Но как же насчет словесного портрета Захарова? – спросил Лялин, дрогнув голосом. – Ведь, я чай, в розыск объявлять будем?

– Не будем, – рассеянно ответил Фандорин, оставив бывалого агента в полном недоумении, и быстро зашагал к своему чудесному экипажу.

* * *

В кабинете на Тверской коллежского советника дожидался Ведищев.

– Последний день, – строго сказал долгоруковский «серый кардинал» вместо приветствия. – Надо сыскать англичанца этого полоумного. Сыскать и честь по чести доложить. Иначе сами знаете.

– А вы-то, Фрол Григорьевич, откуда про Захарова знаете? – не особенно, впрочем, удивившись, спросил Фандорин.

– Ведищев все, что на Москве происходит, знает.

– Надо было тогда и вас в список подозреваемых включить. Вы ведь его сиятельству банки ставите и даже кровь отворяете? Стало быть, занятия медициной для вас не внове.

Шутка, однако, была произнесена голосом тусклым, и видно было, что думает чиновник о чем-то совсем ином.

– Анисий-то, а? – вздохнул Ведищев. – Вот уж беда так беда. Толковый он был, недомерок. По всему должен был высоко взлететь.

– Шли бы вы себе, Фрол Григорьевич, – сказал на это коллежский советник, явно не расположенный сегодня предаваться чувствительности.

Камердинер обиженно насупил сивые брови и перешел на официальный тон:

– Мне, ваше высокоблагородие, велено передать, что граф-министр нынче утром отбыли в Питер в сильном неудовольствии и перед отъездом очень грозились. А также велено выяснить, скоро ли следствию конец.

– Скоро. Передайте его сиятельству, что мне осталось провести два допроса, получить одну телеграфную депешу и совершить небольшую вылазку.

– Эраст Петрович, Христом-Богом, к завтрему-то управитесь? – моляще спросил Ведищев. – Пропадем же все…

На вопрос Фандорин ответить не успел, потому что в дверь постучали, и дежурный адъютант доложил:

– Доставлены задержанные Стенич и Бурылин. Содержатся в разных комнатах, как велено.

– Сначала Стенича, – приказал офицеру чиновник, а камердинеру показал подбородком в сторону выхода. – Вот и первый допрос. Всё, Фрол Григорьевич, подите, некогда.

Старик покладисто кивнул плешивой башкой и заковылял к выходу. В дверях столкнулся с диковатого вида человеком – патлатым, дерганым, худющим, однако пялиться на него не стал. Споро зашаркал войлочными подошвами по коридору, свернул за угол, открыл ключом кладовку.

Кладовка оказалась не простая, а с неприметной дверкой в самом дальнем углу. Дверка тоже отпиралась особенным ключиком. За дверкой обнаружился стенной шкаф. Фрол Григорьевич втиснулся туда, сел на стул, на котором лежала покойная подушечка, бесшумно сдвинул заслонку в стене, и вдруг через стекло сделалась видна вся внутренность секретного кабинета, послышался слегка приглушенный голос Эраста Петровича:

– Благодарю. Пока придется посидеть в участке. Для вашей же безопасности.

Камердинер нацепил очки с толстыми стеклами и прильнул к потайному отверстию, но увидел лишь спину выходящего. Допрос называется – трех минут не прошло. Ведищев скептически крякнул и стал ждать, что будет дальше.

– Давайте Бурылина, – повелел Фандорин адъютанту.

Вошел татаристый, мордатый, с нахальными разбойничьими глазами. Не дожидаясь приглашения, уселся на стул, забросил ногу на ногу, закачал богатой тростью с золотым набалдашником. Сразу видать миллионщика.

– Что, опять требуху смотреть повезете? – весело спросил миллионщик. – Только меня этим не проймешь, у меня шкура толстая. Это кто сейчас вышел-то? Не Ванька Стенич? Ишь, рожу отворотил. Будто мало ему от Бурылина перепало. Он ведь в Европы на мои катался, при мне приживалом состоял. Жалел я его, бессчастного. А он мне же в душу наплевал. Сбежал от меня из Англии. Забрезговал мной грязненьким, чистенького житья возжелал. Да пускай его, пропащий человек. Одно слово – психический. Сигарку задымить позволите?

Все вопросы миллионщика остались без ответа, а вместо этого Фандорин задал свой вопрос, Ведищеву вовсе непонятный.

– У вас на встрече однокашников длинноволосый был, обтрепанный. Кто таков?

Но Бурылин вопрос понял и ответил охотно:

– Филька Розен. Его вместе со мной и Стеничем с медицинского турнули, за особые отличия по части безнравственности. Служит приемщиком в ломбарде. Пьет, конечно.

– Где его найти?

– А нигде не найдете. Я ему перед тем, как вы пожаловали, сдуру пятьсот рублей отвалил – разнюнился по старой памяти. Теперь пока до копейки не пропьет, не объявится. Может, в каком московском кабаке гуляет, а может и в Питере, или в Нижнем. Такой уж субъект.

Это известие почему-то до чрезвычайности расстроило Фандорина. Он даже вскочил из-за стола, вынул из кармана зеленые шарики на ниточке, сунул обратно.

Мордатый наблюдал за странным поведением чиновника с любопытством. Достал толстую сигару, закурил. Пепел, нахальная морда, сыпал на ковер. Однако с расспросами не лез, ждал.

– Скажите, почему вас, Стенича и Розена выгнали с факультета, а Захарова только перевели на патолого-анатомическое отделение? – после изрядного промежутка спросил Фандорин.

– Так это кто сколько набедокурил. – Бурылин ухмыльнулся. – Соцкого, самого забубенного из нас, вовсе в арестанты забрили. Жалко курилку, с выдумкой был, хоть и бестия. Меня-то тоже грозились, но ничего, деньга выручила. – Подмигнул шальным глазом, пыхнул сигарным дымом. – Курсисточкам, веселым подружкам нашим, тоже влетело – за одну только принадлежность к женскому полу. В Сибирь, под присмотр полиции, поехали. Одна морфинисткой стала, другая замуж за попа вышла – я справлялся. – Миллионщик хохотнул. – А Захарка-Англичанин тогда ничем особенно не отличился, вот и обошлось малой карой. «Присутствовал и не пресек» – так и в приказе было.

Фандорин щелкнул пальцами, будто получил радостную, долгожданную весточку, и хотел спросить что-то еще, но Бурылин его сбил – достал из кармана какую-то вчетверо сложенную бумажку.

– Чудно, что вы про Захарова спросили. Я нынче утром от него диковинную записку получил – аккурат перед тем, как ваши псы меня забирать приехали. Мальчонка уличный принес. Вот, почитайте.

Фрол Григорьевич весь изогнулся, носом в стекло вплющился, да что толку – издали не прочесть. Только по всему видно было, что бумажка наиважнеющая: Эраст Петрович к ней так и прилип.

– Денег, конечно, дам, не жалко, – сказал миллионщик. – Только не было у меня с ним никакой особенной «старой дружбы», это он для сантименту. И потом что за мелодрама: «Не поминай, брат, лихом». Что он натворил, Плутон наш? Подружек давешних, что в морге на столах лежали, оскоромил?

Бурылин запрокинул голову и расхохотался, очень довольный шуткой.

Фандорин все разглядывал записку. Отошел к окну, поднял листок повыше, и Фрол Григорьевич увидел неровные, расползшиеся вкривь и вкось строчки.

– Да, накарябано так, что еле прочтешь, – пробасил миллионщик, глядя, куда бы деть докуренную сигару. – Будто в карете писано или с большого перепоя.

Так и не нашел. Хотел кинуть на пол, но не решился. Воровато глянул в спину коллежскому советнику, завернул обкурок в платок и сунул в карман. То-то.

– Идите, Бурылин, – не оборачиваясь, сказал Эраст Петрович. – До завтра побудете под охраной.

Этому известию миллионщик ужасно огорчился.

– Хватит! Уж покормил одну ночь ваших полицейских клопов! Лютые они у вас, голодные. Так и накинулись на тело православное!

Фандорин не слушая нажал на кнопку звонка. Вошел жандармский офицер, потянул богатого человека к выходу.

– А Захарка как же? – крикнул Бурылин уже из-за двери. – Он ведь за деньгами зайдет!

– Не ваша забота, – сказал Эраст Петрович, а у офицера спросил. – Ответ из министерства на мой запрос поступил?

– Так точно.

– Давайте.

Жандарм принес какую-то депешу и снова исчез в коридоре.

Депеша произвела на чиновника удивительное воздействие. Прочтя, он кинул бумагу на стол и вдруг учудил – несколько раз подряд очень быстро хлопнул в ладоши, да так громко, что Фрол Григорьевич от неожиданности ударился лбом об стекло, а в дверь разом сунулись жандарм, адъютант и секретарь.

– Ничего, господа, – успокоил их Фандорин. – Это такое японское упражнение для концентрирования мысли. Идите.

А дальше и вовсе чудеса пошли.

Когда за подчиненными затворилась дверь, Эраст Петрович вдруг стал раздеваться. Оставшись в одном нижнем белье, достал из-под стола саквояж, которого Ведищев ранее не приметил, из саквояжа извлек сверток. В свертке – одежда: узкие полосатые брюки со штрипками, дешевая бумажная манишка, малиновая жилетка, желтый клетчатый пиджачок.

Преобразился коллежский советник, солидный человек, в непристойного хлюста, какие по вечерам подле гулящих девок крутятся. Встал у зеркала – аккурат в аршине перед Фрол Григорьевичем, – расчесал черные волосы на прямой пробор, густо смазал бриллиантином, седину на висках замазал. Тонкие усики подкрутил кверху и навострил в две стрелки. (Богемским воском, догадался Фрол Григорьевич, точно так же закреплявший знаменитые бакенбарды князя Владимира Андреича – чтоб орлиными крыльями торчали).

Потом Фандорин вставил что-то в рот, оскалился, блеснул золотой фиксой. Еще немножко построил рожи и, кажется, остался своей внешностью совершенно доволен.

Из саквояжа ряженый вынул небольшое портмоне, раскрыл, и увидел Ведищев, что портмоне-то, оказывается, непростое: внутри вороненый ствол малого калибра и барабанчик на манер револьверного. Фандорин вставил в барабанчик пять патронов, щелкнул крышкой и проверил пальцем упругость замочка, надо думать, выполнявшего роль спускового крючка. Чего только не удумают для погибели человеков, покачал головой камердинер. И куда ж это ты, Эраст Петрович, этаким фертом собрался?

Словно услыхав вопрос, Фандорин обернулся к зеркалу, лихо, набекрень, надел бобровую шапку и, развязно подмигнув, сказал вполголоса:

– Вы уж, Фрол Григорьевич, поставьте за меня на всенощной свечку. Без Божьей помощи мне сегодня не обойтись.

* * *

Очень мучилась Инеска телом и душой. Телом – потому что Слепень, «кот» ее прежний, вечор подкараулил бедную девушку возле трактира «Город Париж» и долго бил за измену. Хорошо хоть лицо, паскуда, не разукрасил. Зато живот и бока будто в синьку окунутые – ночью не повернуться было, так до утра и проворочалась, охая и жалея себя до слез. Но синяки ладно, дело заживное, а вот сердечко инескино разнылось-расстрадалось так, что моченьки нет.

Пропал дролечка, пропал прынц сказочный, красавец писаный Эрастушка, второй день личика своего сахарного не кажет. То-то Слепень свирепствует, то-то грозится. Пришлось вчера почти все заработанное ему, постылому отдать, а нехорошо это, порядочные девушки, которые верность блюдут, этак-то не делают.

Видно, запропал Эрастушка, сдал его тот огрызок ушастый в полицию, и сидит голубь светлый в кутузке первого арбатского околотка, самого что ни на есть свирепого на всей Москве. Гостинчик бы передать лапушке, да околоточный Кулебяко там зверь хищный. Засадит опять, как в прошлый год, пригрозит желтый билет отобрать, и обхаживай потом задарма весь околоток, до последнего сопливого городового. По сю пору вспомнить противно. Пошла бы Инеска и на такое унижение, лишь бы зазнобе помочь, так ведь Эрастушка кавалер с понятием, собою чистенький, с разбором, после Инеской брезговать станет. А страсть у них, можно сказать, еще и не сложилась, любовь только-только обозначилась, но с первого взгляда прикипела Инеска к синеглазенькому, белозубенькому всей душой, втрескалась ужасней, чем шестнадцати годков в парикмахера Жоржика, чтоб тому рожу смазливую перекосило, змею подлому, если, конечно, не спился еще всмерть.

Ах, скорей бы объявился, медовый-патошный. Дал бы Слепню, аспиду поганому, укорот, приласкал бы Инеску, приголубил. А уж она и разузнала для него, чего велел, и денежку за подвязкой утаила – три рубля с полтинничком серебряным. Доволен будет. Есть чем встретить, чем приветить.

Эрастик. Имя-то какое сладкое, будто повидло яблочное. По правде его, ненаглядного, поди, как попроще зовут, но ведь и Инеска не всю жизнь испанкой проходила, появилась на Божий свет Ефросиньей, Фроськой по-домашнему.

Инеса и Эраст – это ж заслушаешься, чистая фисгармония. Пройтись бы с ним рука об руку по Грачевке, чтоб Санька Мясная, Людка Каланча и, главное, Аделаидка поглядели, каков у Инески кавалер, да от зависти полопались.

А после сюда, на квартеру. Она хоть и маленькая, но чистая, собою нарядная: картинки из модных журналов по стенкам наклеены, абажур плисовый, зеркало-трюмо. Перина пуховая наимягчайшая, и подушек-подушечек семь штук, все наволочки саморучно Инеской вышиты.

На самых сладких мыслях сбылось заветное, долгожданное. Сначала в дверь деликатно – тук-тук-тук – постучали, а после вошел Эрастушка, в шапке бобровой, белом шарфе-гладстоне, в суконной с бобровым же воротником шинели нараспашку. И не подумаешь, что из кутузки.

У Инески сердечко так и замерло. Прыгнула она с кровати, как была – в рубашке ситцевой, простоволосая – и прямо милому на шею. Только разочек успела к устам приложиться, а он, строгий, взял за плечи, к столу усадил. Глянул сурово.

– Ну, рассказывай, – говорит.

Поняла Инеска – донесли злые люди, успели.

Не стала отпираться, хотела, чтоб все у них было по-честному.

– Бей, – сказала, – бей, Эрастушка. Виноватая я. Только не сильно-то и виноватая, ты не верь всяким. Слепень меня снасильничал (тут приврала, конечно, но не так уж чтобы очень), я не давалась, так измолотил всю. Вот, гляди.

Задрала рубаху, показала синее, багровое и желтое. Пусть пожалеет.

Не разжалобила. Эрастушка брови сдвинул:

– Со Слепнем я после потолкую, больше лезть не будет. А ты дело говори. Нашла, кого велел? Ну, которая с твоим знакомцем пошла, да еле жива осталась?

Инеска и рада, что разговор с нехорошей материи вывернул.

– Нашла, Эрастушка, нашла. Глашкой ее звать. Глашка Белобока с Панкратьевского. Она его, ирода, хорошо запомнила – мало глотку ножиком не перехватил, Глашка по сю пору шею платком заматывает.

– Веди.

– Сведу, Эрастушка, сведу. А то коньячку сначала?

Достала из шкафика запасенный штоф, заодно на плечи платок цветастый, персицкий набросила и гребень подхватила – волоса распушить, чтоб запенились, рассверкались.

– После выпьем. Сказал: веди. Сначала дело.

Вздохнула Инеска, чувствуя, что сейчас сомлеет – любила строгих мужчин, спасу нет. Подошла, посмотрела снизу вверх на лицо собою прекрасное, на глазыньки сердитые, на усики подвитые.

– Что-то ноги меня не держат, Эрастушка, – прошептала истомно.

Но не судьба была Инеске посластиться. Грохнуло тут, треснуло, от удара дверь чуть с петель не слетела.

Стоял в проеме Слепень – по-злому пьяный, с лютой усмешечкой на гладкой роже. Ох соседи, крысиная порода грачевская, доложили, не замедлили.

– Милуетесь? – Осклабился. – А про меня, сироту, и забыли? – Тут ухмылочка у него с хари сползла, мохнатые брови сдвинулись. – Ну с тобой, Инеска, тля, я опосля побазарю. Видно, мало поучил. А ты, баклан, выдь-ка на двор. Побалакаем.

Инеска метнулась к окну – во дворе двое, прихвостни Слепневы, Хряк и Могила.

– Не ходи! – крикнула. – Убьют они тебя! Уйди, Слепень, так зашумлю, что вся Грачевка прибегет!

И уж набрала воздуху, чтобы вой закатить, но Эрастушка не дал:

– Ты чего, говорит, Инеса. Дай мне с человеком поговорить.

– Эрастик, так Могила под казакином обрез носит, – объяснила непонятливому Инеска. – Застрелют они тебя. Застрелют и в сточную трубу кинут. Не впервой им.

Не послушал дролечка, рукой махнул. Достал из кармана портмоне большое, черепаховое.

– Ништо, – говорит. – Откуплюсь.

И вышел со Слепнем, на верную погибель.

Рухнула Инеска лицом в семь подушек и глухо завыла – о доле своей злосчастной, о мечте несбывшейся, о муке неминучей.

Во дворе быстро-быстро жахнуло раз, другой, третий, четвертый, и тут же заголосил кто-то, да не один, а хором.

Инеска выть перестала, посмотрела на висевшую в углу иконку Богоматери – к Пасхе убранную бумажными цветочками, разноцветными лампиончиками.

– Матерь Божья, – попросила Инеска. – Яви чудо заради Светлого Воскресения, пускай Эрастушка живой будет. Пораненный ничего, я выхожу. Только бы живой.

И пожалела Заступница Инеску – скрипнула дверь, и вошел Эрастик. Да не раненый, целехонький, и даже шарфик-заглядение ничуть не скособочился.

– Всё, сказал, Инеса, вытри с лица мокрость. Не тронет тебя больше Слепень, нечем ему теперь. Обе клешни я ему продырявил. Да и остальные двое помнить будут. Одевайся, веди меня к твоей Глашке.

Хоть одна Инескина мечта, да сбылась. Прошлась она через всю Грачевку с прынцем – нарочно кружным путем его повела, хотя до кабака «Владимирка», где Глашка квартировала, ближе дворами было, через помойку и живодерню. Приоделась Инеска в бархатную жакетку и батистовую сорочку, обновила юбку креплизетовую, сапожки, которые для сухой погоды, и те не пожалела. Опухшее от слез лицо припудрила, челку взбила. В общем было от чего Саньке с Людкой зеленеть. Жалко только, Аделаидку не встретили. Ну да ничего, подружки ей обрисуют.

Все не могла Инеска насмотреться на желанного, все заглядывала ему в лицо и стрекотала, что сорока:

– У ней, у Глашки, дочка уродина. Мне так и сказали люди добрые: «Ты ту Глашку спроси, у которой дочка уродина».

– Уродина? Какая такая уродина?

– А пятно у ей родимое в пол рожи. Винного цвета, кошмарное – страсть. Я бы лучше в петлю полезла, чем с такой обличностью проживать. Вот у нас, в соседском доме, Надька жила, портновская дочь…

Не успела про Надьку горбатую рассказать, как уж пришли к «Владимирке».

Поднялись по скрипучей лесенке вверх, где нумера.

Каморка у Глашки поганая, не чета Инескиной квартере. Сама Глашка перед зеркалом марафет наводила – ей скоро идти улицу утюжить.

– Вот, Глафира, привела к тебе хорошего человека. Ответь, чего спросит, про лиходея, что тебя порезал, – наказала Инеска и чинно села в угол.

Эрастик сразу трешницу на стол:

– Получи, Глаша, за утруждение. Что за человек был? Какой собой?

Глашка, девка собой видная, хоть, на строгий Инескин взгляд, нечисто себя содержащая, на бумажку даже не посмотрела.

– Известно какой. Полоумный, – ответила и плечами туда-сюда повела.

Трешницу все же сунула под юбку, но без большого интереса, из вежливости. А вот на Эрастика так уставилась, так зенками обшарила, бесстыжая, что на душе у Инески стало неспокойно.

– Мною мужчины завсегда интересуются, – скромно начала Глашка свой рассказ. – А тута я в томлении была. На Маслену короста у меня всю харю обметала – жуть в зеркало глянуть. Хожу-хожу, никто ни в какую, хочь бы даже и за пятиалтынный. А эта-то голодная, – она кивнула на занавеску, из-за которой слышалось сонное посапывание. – Прямо беда. И тут подходит один, вежливый такой…

– Вот-вот, и ко мне так же подкатился, – встряла Инеска, ревнуя. – И, примечай, тоже морда у меня вся была поцарапанная-побитая. С Аделаидкой, сучкой, подралась. Никто не подходил, сколько ни зови, а этот сам подкатился. «Не грусти, грит, сейчас тебя порадую». Только я не то что Глашка, не пошла с ним, потому…

– Слыхал уже, – оборвал ее Эрастик. – Ты его толком и не видала. Помолчи. Дай Глафире.

Та гордо на Инеску зыркнула, а Инеске совсем худо сделалось. Сама ведь, сама привела, дура.

– И мне он тоже: «Чего нос повесила? Пойдем к тебе, говорит. Обрадовать тебя хочу». А я и то рада. Думаю, рублевик получу, а то и два. Куплю Матрешке хлебца, пирогов. Ага, купила… Дохтуру потом еще пятерик платила, чтоб шею заштопал.

Она показала на горло, а там, под пудрой, багровая полоска – ровная и узкая, в ниточку.

– Ты по порядку рассказывай, – велел Эрастушка.

– Ну что, заходим сюда. Он меня на кровать посадил, вот эту вот, одной рукой за плечо взял, другую за спиной держит. И говорит – голос у него мягкий, будто у бабы – ты, говорит, думаешь, что ты некрасивая? Я возьми и брякни: «Да я-то что, рожа заживет. Вот дочка у меня на всю жизню уродина». Он говорит, какая такая дочка. Да вон, говорю, полюбуйтеся на мое сокровище. Занавеску-то и отдернула. Он как Матрешку увидал – а она тож спала, сон у ней крепкий, ко всему привычная, – и аж затрясся весь. Я, говорит, ее сейчас такой раскрасавицей сделаю. И тебе будет облегчение. Я пригляделась, гляжу, у него в кулаке-то, что за спиной, высверкивает что-то. Матушки-светы, ножик! Узкий такой, короткий.

– Скальпель? – сказал Эрастик непонятное слово.

– А?

Он рукой махнул – давай, мол, дальше.

– Я его ка-ак пихну, да как заору: «Спасите! Режут!» Он на меня глянул, а морда страшная, вся перекореженная. «Тихо, дура! Счастья своего не понимаешь!» И как вжикнет! Я шарахнулась, но все равно по шее пришлось. Ну, тут уж я так завопила, что Матрешка, и та проснулась. И тоже давай выть, а голосок у ней что у мартовской кошки. Ну, энтот повернулся и дунул. Вот и вся приключения. Сберегла Пресвятая Дева.

Глашка лоб перекрестила и прямо сразу, еще руки не опустив:

– А вы, сударь, для дела интересуетесь или так, вобче?

И глазом, змея, поигрывает.

Но Эрастик ей строго так:

– Опиши мне его, Глафира. Ну, какой он собой, человек этот.

– Обыкновенный. Ростом повыше меня, пониже вас. Вот досюдова вам будет.

И по скуле Эрастушке пальцем провела, медленно так. Есть же бесстыжие!

– Лицо тоже обыкновенное. Гладкое, без усов-бороды. А еще я не знаю чего. Покажете мне его – враз признаю.

– Покажем, покажем, – пробормотал любушка, морща чистый лоб и что-то прикидывая. – Значит, хотел он тебе облегчение сделать?

– Я бы ему, вражине, за такое облегчение кишки голыми руками размотала, – спокойно, убедительно сказала Глашка. – Господу, чай, и уродины нужны. Пущай живет Матрешка моя, не евоная печаль.

– А по разговору он кто, барин или из простых? Как одет-то был?

– По одеже не поймешь. Может, из приказчиков, а может, и чиновник. Только говорил по-барски. И слова не все понятные. Я одно запомнила. Как на Матрешку глянул, сам себе говорит: «это не лишай, это редкий невус-матевус». Невус-матевус, вот как Матрешку мою обозвал, я запомнила.

– Невус матернус, – поправил Эрастик. – Это на дохтурском языке «пятно родимое».

Все-то знает, светлая головушка.

– Эрастик, пойдем, а? – Инеска тронула ненаглядного за рукав. – Коньячок заждался.

– А чего ходить, – вдруг пропела наглая курва Глашка. – Коли уж пришли. Коньячок и у меня для дорогого гостя отыщется, шустовский, на Светлую Пасху берегла. Как звать-то вас, кавалер пригожий?

* * *

Масахиро Сибата сидел у себя в комнате, жег ароматические палочки и читал сутры в память о безвременно оставившем сей мир служилом человеке Анисии Тюльпанове, его сестре Соньке-сан и горничной Палашке, горевать по которой японский подданный имел свои особенные основания.

Комнату Маса обустроил сам, потратив немало времени и денег. Соломенные татами, которыми был застлан пол, доставили на пароходе из самой Японии. Зато комната сразу стала золотистая, солнечная, и пол весело пружинил под ногами, не то что топать по холодному, мертвому паркету из глупого дуба. Мебели здесь не было вовсе, зато в одну из стен встроился поместительный шкаф с раздвижной дверцей – там хранились одеяла и подушки, а также весь Масин гардероб: хлопчатый халат-юката, широкие белые штаны и такая же куртка для рэнсю, два костюма-тройки, зимний и летний, и еще красивая зеленая ливрея, которую японец особенно уважал и надевал только по торжественным случаям. На стенах радовали глаз цветные литографии, изображавшие царя Александра и императора Муцухито. А в углу, над полкой-алтарем, висел свиток с древним мудрым изречением: «Живи правильно и ни о чем не сожалей». Сегодня на алтаре стоял фотографический снимок – Маса и Анисий Тюльпанов в Зоологическом саду. Прошлым летом снято. Маса в летнем песочном костюме и котелке, серьезный, у Анисия рот до ушей и из-под фуражки уши торчат, а сзади слон, и уши у него такие же, только намного больше.

От горестных мыслей о тщетности поисков гармонии и непрочности мира Масу отвлек телефонный звонок.

Фандоринский лакей прошел в прихожую через пустые, темные комнаты – господин где-то в городе, ищет убийцу, чтобы отомстить, госпожа ушла в церковь и вернется нескоро, потому что нынче ночью главный русский праздник Пасуха.

– Аро, – сказал в круглый раструб Маса. – Это нумер гаспадзина Фандорина. Кто говорит?

– Господин Фандорин, это вы? – донесся металлический, искаженный электрическими завываниями голос. – Эраст Петрович?

– Нет, гаспадзин Фандорин нету, – громко проговорил Маса, чтобы перекричать завывание. В газете писали, что появились аппараты новой усовершенствованной системы, передающие речь «без малейших потерь, замечательно громко и ясно». Надо бы купить. – Поззе дзвоните падзяруста. Передати сьто?

– Благодарю, – голос с воя перешел на шелест. – Это конфиденциально. Я протелефонирую потом.

– Прошу рюбить и дзяровать, – вежливо сказал Маса и повесил трубку.

Плохие дела, совсем плохие. Господин третью ночь без сна, госпожа тоже не спит, все молится – то в церкви, то дома, перед иконой. Она всегда много молилась, но столько – никогда. Всё это кончится очень плохо, хотя, казалось бы, куда уж хуже, чем сейчас.

Вот нашел бы господин того, кто убил Тюри-сан, кто зарезал Соньку-сан и Палашу. Нашел бы и сделал верному слуге подарок – отдал бы Масе этого человека. Ненадолго – на полчасика. Нет, лучше на час…

За приятными мыслями время летело незаметно. Часы пробили одиннадцать. Обычно в соседних домах в это время уж давно спят, а сегодня все окна светились. Такая ночь. Скоро по всему городу загудят колокола, потом в небе затрещат разноцветные огни, на улице станут петь и кричать, а завтра будет много пьяных. Пасха.

Не сходить ли в церковь, постоять вместе со всеми, послушать тягучее, басистое пение христианских бонз. Все лучше, чем одному сидеть и ждать, ждать, ждать.

Но ждать больше не пришлось. Хлопнула дверь, раздались крепкие, уверенные шаги. Господин вернулся!

– Что, один горюешь? – спросил господин по-японски и легонько коснулся Масиного плеча.

Такие нежности меж ними были не заведены, и от неожиданности Маса не выдержал, всхлипнул, а потом и вовсе заплакал. Влаги с лица не вытирал – пусть течет. Мужчине слез стыдиться нечего, если только они не от боли и не от страха.

У господина глаза были сухие, блестящие.

– Не всё у меня есть, что хотелось бы, – сказал он. – Думал с поличным взять. Но ждать больше нельзя. Времени нет. Нынче убийца еще в Москве, а потом ищи по всему свету. У меня есть косвенные улики, есть свидетельница, которая может опознать. Довольно. Не отопрется.

– Вы берете меня с собой? – не поверил своему счастью Маса. – Правда?

– Да, – кивнул господин. – Противник опасный, а рисковать нельзя. Может понадобиться твоя помощь.

Снова зазвонил телефон.

– Господин, звонил какой-то человек. По секретному делу. Не назвался. Сказал, позвонит еще.

– Ну-ка возьми вторую трубку и попробуй понять, тот же самый или нет.

Маса приставил к уху металлический рожок, приготовился слушать.

– Алло. Нумер Эраста Петровича Фандорина. У аппарата, – сказал господин.

– Эраст Петрович, это вы? – проскрипел голос, тот же самый или другой – непонятно. Маса пожал плечами.

– Да. С кем имею честь?

– Это я, Захаров.

– Вы?! – крепкие пальцы свободной руки господина сжались в кулак.

– Эраст Петрович, я должен с вами объясниться. Я знаю, все против меня, но я никого не убивал, клянусь вам!

– А кто же?

– Я вам все объясню. Но только дайте честное слово, что придете один, без полиции. Иначе я исчезну, вы меня больше не увидите, а убийца останется на свободе. Даете слово?

– Даю, – без колебаний ответил господин.

– Я вам верю, ибо знаю вас как человека чести. Можете меня не опасаться, я вам неопасен, да и оружия при мне нет. Мне бы только объясниться… Если все же опасаетесь, прихватите вашего японца, я не возражаю. Но только без полиции.

– Откуда вы знаете про японца?

– Я про вас много что знаю, Эраст Петрович. Потому и верю только вам… Сейчас же, немедля, отправляйтесь на Покровскую заставу. Найдете там на Рогожском валу гостиницу «Царьград», такой серый дом в три этажа. Вы должны приехать не позднее, чем через час. Поднимайтесь в 52-й нумер и ждите меня. Убедившись, что вы действительно пришли только вдвоем, я поднимусь к вам. Расскажу всю правду, а там уж супите, как со мной быть. Я подчинюсь любому вашему решению.

– Полиции не будет, слово чести, – сказал господин и повесил трубку.

– Всё, Маса, теперь всё, – сказал он, и лицо у него стало чуть менее мертвым. – Будет взятие с поличным. Дай мне крепкого зеленого чаю – опять ночь не спать.

– Что приготовить из оружия? – спросил Маса.

– Я возьму револьвер, больше мне ничего не понадобится. А ты бери что хочешь. Учти: этот человек – чудовище. Сильное, быстрое, непредсказуемое. – И тихо добавил. – Я решил и в самом деле обойтись без полицейских.

Маса понимающе кивнул. Без полицейских в таком деле, конечно, лучше.

* * *

Признаю свою неправоту, не все сыскные безобразны. Этот, например, очень красив.

Сладко замирает сердце, когда я вижу, как сужает он круги, подбираясь ко мне. Hide and seek.[6]

Такого неинтересно раскрывать миру – снаружи он почти столь же хорош, как внутри.

Но можно поспособствовать его просветлению. Если я в нем не ошибаюсь, он человек незаурядный. Он не испугается, а оценит. Я знаю, ему будет очень больно. Сначала. Но потом он сам меня поблагодарит. Как знать, не станем ли мы единомышленниками? Мне кажется, я чувствую родственную душу. А может быть, целых две родственных души? Его слуга-японец происходит от народа, который понимает истинную Красоту. Высший миг бытия для жителя этих далеких островов – раскрыть перед миром Красоту своего чрева. Тех, кто умирает этим прекрасным способом, в Японии чтут как героев. Вид дымящихся внутренностей там никого не пугает.

Да, нас будет трое, я это чувствую.

Как же опостылело мне одиночество! Разделить бремя ответственности на двоих или даже на троих – это было бы несказанным счастьем. Ведь я не божество, я всего лишь человек.

Поймите меня, господин Фандорин. Помогите мне.

Но сначала нужно открыть вам глаза.

Скверный конец скверной истории

9 апреля, Светлое Воскресенье, ночь

Цок-цок-цок, весело отстукивают кованые копыта по булыжной мостовой, мягко шуршат резиновые шины, плавно качают стальные рессоры. Празднично катит Декоратор по ночной Москве, с ветерком, под радостный перезвон пасхальных колоколов, под пушечную пальбу. На Тверском иллюминация, горят разноцветные фонарики, а по левую руку, где Кремль, небо переливается всеми оттенками радуги – фейерверк там, пасхальный салют. На бульваре людно. Голоса, смех, бенгальские огни. Москвичи раскланиваются со знакомыми, целуются, где-то даже хлопнула пробка от шампанского.

А вот и поворот на Малую Никитскую. Здесь пустынно, темно, ни души.

– Стой, милый, приехали, – говорит Декоратор.

Извозчик спрыгивает с козел, открывает дверцу разукрашенной бумажными гирляндами пролетки. Сдернув картуз, произносит святые слова:

– Христос Воскресе.

– Воистину Воскресе, – с чувством отвечает Декоратор и, откинув вуаль, целует православного в колючую щеку. На чай дает целый рубль. Такой уж нынче светлый час.

– Благодарствуйте, барыня, – кланяется извозчик, растроганный не столько рублем, сколько поцелуем.

Хорошо, ясно на душе у Декоратора.

Безошибочное, никогда не подводившее чутье подсказывает: сегодня великая ночь, все напасти и мелкие неудачи останутся в прошлом. Впереди, совсем близко счастье. Все будет хорошо, очень хорошо.

Ах, какой замыслен tour-de-force![7] Господин Фандорин как мастер своего дела не сможет не оценить. Погорюет, поплачет – в конце концов, все мы люди, – а потом задумается над произошедшим и поймет, непременно поймет. Ведь умный человек и, кажется, умеет видеть Красоту.

Надежда на новую жизнь, на признание и понимание согревает глупое, доверчивое сердце Декоратора. Трудно нести крест великой миссии одному. Христу – и тому Симон Киринеянин плечо под крест поставил.

Фандорин с японцем сейчас несутся во весь опор на Рогожский вал. Пока найдут 52-й нумер, пока будут дожидаться. А если что и заподозрит чиновник особых поручений, то в третьеразрядном «Царьграде» телефонного аппарата ему не сыскать.

Время имеется. Можно не спешить.

Женщина, которую любит коллежский советник, набожна. Сейчас она еще в церкви, но служба в ближнем храме Вознесения скоро закончится, и к часу пополуночи женщина непременно вернется – накрывать пасхальный стол и ждать своего мужчину.

Ажурные ворота с короной, за ними двор, темные окна флигеля. Здесь.

Декоратор откидывает с лица вуаль, оглядывается по сторонам и ныряет в железную калитку.

С дверью флигеля приходится повозиться, но ловкие, талантливые пальцы свое дело знают. Щелкает замок, скрипят петли, и вот Декоратор уже в темной прихожей.

Ждать, пока обвыкнутся глаза, не нужно, привычному взгляду мрак не помеха. Декоратор быстро проходит по темным комнатам.

В гостиной секундный испуг: оглушительно бьют огромные часы в виде лондонского Биг Бена. Неужто уже так поздно? Декоратор в смятении смотрит на свои дамские часики – нет, спешит Биг Бен. Еще без четверти.

Надо выбрать место для священнодействия.

Декоратор сегодня в ударе, парит на крыльях вдохновения. А что если прямо в гостиной, на обеденном столе?

Будет так: господин Фандорин войдет вон оттуда, из прихожей, включит электрическое освещение и увидит восхитительную картину.

Решено. Где тут у них скатерти?

Порывшись в бельевом шкафу, Декоратор выбирает белоснежную, кружевную и накрывает ею большой, тускло мерцающий полировкой стол.

Да, это будет красиво. В буфете, кажется, мейсенский сервиз? Расставить фарфоровые тарелки по краешку стола, кругом, и разложить на них все изъятые сокровища. Это будет лучшее из всех творений.

Итак, декорация продумана.

Декоратор идет в прихожую, встает у окошка и ждет. Радостное предвкушение и святой восторг переполняют душу.

Двор вдруг светлеет, это выглянула луна. Знамение, явное знамение! Столько недель было хмуро, пасмурно, а нынче будто пелену с Божьего мира сдернули. Какое ясное небо, звездное! Воистину Светлое Воскресение. Декоратор трижды сотворяет крестное знамение.

Пришла!

Несколько быстрых взмахов ресниц, чтобы стряхнуть слезы восторга.

Пришла. В ворота не спеша входит невысокая фигурка, в широком салопе, в шляпке. Когда подходит к двери, становится видно, что шляпка траурная, с черным газом. Ах да, это из-за мальчика Анисия Тюльпанова. Не горюй, милая, и он, и домашние его уже у Господа. Им там хорошо. И тебе будет хорошо, потерпи немножко.

Дверь открывается, женщина входит.

– Христос Воскресе, – тихим, ясным голосом приветствует ее Декоратор. – Не пугайтесь, моя славная. Я пришла, чтобы вас обрадовать.

Женщина, впрочем, кажется, и не испугана. Не кричит, не пытается бежать. Наоборот, делает шаг навстречу. Луна озаряет прихожую ровным молочным сиянием, и видно, как сквозь вуаль блестят глаза.

– Да что ж мы, будто мусульманки какие, в чадрах, – шутит Декоратор. – Откроем лица.

Откидывает вуаль, улыбается ласково, от души.

– И давайте на «ты», – говорит. – Нам суждено близкое знакомство. Мы будем ближе, чем сестры. Ну-ка, дай посмотреть на твое личико. Я знаю, ты красива, но я помогу тебе стать еще прекрасней.

Осторожно протягивает руку, а женщина не шарахается, ждет. Хорошая женщина у господина Фандорина, спокойная, молчаливая, Декоратору такие всегда нравились. Не хотелось бы, чтоб она все испортила криком ужаса, страхом в глазах. Она умрет моментально, без боли и испуга. Это будет ей подарком.

Правой рукой Декоратор вытягивает из чехольчика, что прикреплен сзади к поясу, скальпель, левой же отбрасывает с лица счастливицы тончайший газ.

Видит широкое, идеально круглое лицо, раскосые глаза. Что за наваждение!

Но придти в себя времени не хватает, потому что в прихожей что-то щелкает и вспыхивает яркое, нестерпимое после темноты сияние.

Декоратор слепнет, зажмуривается. Слышит голос из-за спины:

– Я вас сейчас тоже обрадую, господин Пахоменко. Или предпочитаете, чтобы вас называли прежним именем, господин Соцкий?

Чуть приоткрыв глаза, Декоратор видит перед собой слугу-японца, который пялится на него немигающим взглядом. Декоратор не оборачивается. А что оборачиваться, и так ясно, что сзади господин Фандорин и, вероятно, держит в руке револьвер. Хитрый чиновник не поехал в гостиницу «Царьград». Не поверил коллежский советник в виновность Захарова. Почему? Ведь все было устроено так разумно. Видно, сам Сатана Фандорину нашептал.

Элои! Элои! Ламма савахфани?[8] Или не оставил, а испытываешь мой дух на твердость?

А вот проверим.

Стрелять чиновник не станет, потому что его пуля прошьет Декоратора насквозь и в японце застрянет.

Скальпелем коротышке в живот. Коротко, чуть ниже диафрагмы. После, рывком, развернуть японца за плечи и им прикрыться, толкнуть навстречу Фандорину. До двери два прыжка, а там посмотрим, кто быстрее бегает. Арестанта № 3576 даже свирепые херсонские волкодавы не догнали. Как-нибудь уж и от господина коллежского советника уйдет.

Ну, помоги, Господь!

Правая рука со стремительностью пружины вылетает вперед, но отточенное лезвие рассекает пустоту – японец с неправдоподобной легкостью отпрыгивает назад, бьет Декоратора ребром ладони по запястью, и скальпель с тихим, печальным звоном летит на пол, азиат же снова застывает на месте с чуть разведенными в стороны руками.

Инстинкт заставляет Декоратора развернуться. Он видит дуло револьвера. Оружие чиновник держит внизу, у бедра. Если так стрелять, снизу вверх, то пуля снесет Декоратору верхушку черепа, а японца не заденет. Это меняет дело.

– А обрадую я вас вот чем, – все тем же ровным голосом продолжает Фандорин, будто беседа вовсе не прерывалась. – Я освобождаю вас от ареста, следствия, суда и неминуемого приговора. Вы будете застрелены при задержании.

Отвернулся. Все-таки Он от меня отвернулся, думает Декоратор, но эта мысль печалит его недолго, вытесненная внезапной радостью. Нет, не отвернулся! Он смилостивился и призывает, допускает к Себе! Ныне отпущаеши мя, Господи.

Скрипит входная дверь, отчаянный женский голос умоляюще произносит:

– Эраст, нельзя!

Декоратор возвращается из горних, совсем уж было раскрывшихся высей на землю. С любопытством оборачивается и видит в дверях очень красивую, статную женщину в черном траурном платье и черной же шляпке с вуалью. На плечах женщины лиловая шаль, в одной руке узелок с пасхой, в другой венок из бумажных роз.

– Ангелина, почему ты вернулась? – сердито говорит коллежский советник. – Я же просил тебя переночевать в «Метрополе»!

Красивая женщина. Вряд ли она стала бы намного красивей на столе, залитая собственным соком и распахнувшая лепестки тела. Разве что совсем чуть-чуть.

– Сердце подсказало, – отвечает Фандорину красивая женщина, ломая руки. – Эраст Петрович, не убивайте, не берите греха на душу. Согнется от этого душа, сломается.

Интересно, а что коллежский советник?

От былого хладнокровия не осталось и следа, смотрит на красивую женщину сердито и растерянно. Японец тоже оторопел: вертит стриженой башкой то на хозяина, то на хозяйку, вид имеет преглупый.

Ну, тут дело семейное, не будем навязываться. Разберутся без нас.

Декоратор в два скачка огибает японца, а там пять шагов до спасительной двери, и стрелять Фандорину нельзя – женщина рядом. Прощайте, господа!

Стройная ножка в черном фетровом ботике подсекает Декоратора под щиколотку, и летит Декоратор со всего разбегу – прямо лбом в дверной косяк.

Удар. Темнота.

* * *

Все было готово к началу суда.

Подсудимый в женском платье, но без шляпки, обмякнув, сидел в кресле. На лбу у него наливалась пурпуром впечатляющая шишка.

Рядом, скрестив на груди руки, стоял судебный пристав – Маса.

Судьей Эраст Петрович определил быть Ангелине, роль прокурора взялся исполнять сам.

Но сначала был спор.

– Не могу я никого судить, – сказала Ангелина. – На то есть государевы судьи, пусть они решают, виновен ли, нет ли. Пускай по их приговору будет.

– Какой там п-приговор, – горько усмехнулся Фандорин, после задержания преступника вновь начавший заикаться, причем еще больше, чем ранее, словно вознамерился наверстать упущенное. – Кому нужен т-такой скандальный процесс? Соцкого охотно признают невменяемым, посадят в сумасшедший дом, и он непременно оттуда сбежит. Такого никакими решетками не удержишь. Я хотел убить его, как убивают бешеную собаку, но ты мне не д-дала. Теперь решай его участь сама, раз уж вмешалась. Дела этого выродка т-тебе известны.

– А коли это не он? Разве вы не можете ошибаться? – горячо произнесла Ангелина, обращавшаяся к Эрасту Петровичу то на «ты», то на «вы».

– Я докажу тебе, что убийца – именно он. На то я и п-прокурор. Ты же суди по с-справедливости. Милосерднее судьи ему не сыскать во всем мире. А не хочешь быть его судьей, п-поезжай в «Метрополь» и не мешай мне.

– Нет, я не уеду, – быстро сказала она. – Пускай суд. Но на суде адвокат есть. Кто ж будет его защищать?

– Уверяю тебя, что этот г-господин роль защитника никому не уступит. Он умеет за себя п-постоять. Начинаем!

Эраст Петрович кивнул Масе, и тот сунул под нос сидящему склянку с нашатырем.

Человек в женском платье дернул головой, захлопал ресницами. Глаза, вначале мутные, обрели лазоревую ясность и осмысленность. Мягкие черты озарились доброжелательной улыбкой.

– Ваше имя и з-звание, – сурово сказал Фандорин, до некоторой степени узурпируя прерогативы председателя.

Сидящий оглядел мизансцену. Улыбка не исчезла, но из ласковой стала иронической.

– Решили поиграться в суд? Что ж, извольте. Имя и звание? Да, Соцкий… Бывший дворянин, бывший студент, бывший арестант № 3576. А ныне – никто.

– Признаете ли вы себя виновным в совершении убийств, – Эраст Петрович стал читать по блокноту, делая паузу после каждого имени, – проститутки Эммы Элизабет Смит 3 апреля 1888 года на Осборн-стрит в Лондоне; проститутки Марты Табрам 7 августа 1888 года у Джордж-ярда в Лондоне; проститутки Мэри Энн Николс 31 августа 1888 года на Бакс-роу в Лондоне; проститутки Энн Чэпмен 8 сентября 1888 года на Хенбери-стрит в Лондоне; проститутки Элизабет Страйд 30 сентября 1888 года на Бернер-стрит в Лондоне; проститутки Кэтрин Эддоус того же 30 сентября на Митр-сквер в Лондоне; проститутки Мери Джейн Келли 9 ноября 1888 года на Дорсет-стрит в Лондоне; проститутки Роуз Майлет 20 декабря 1888 года на Поплар-Хай-стрит в Лондоне; проститутки Александры Зотовой 5 февраля 1889 года в Свиньинском переулке в Москве; нищенки Марьи Косой 11 февраля 1889 года в Малом Трехсвятском переулке в Москве; проститутки Степаниды Андреичкиной в ночь на 4 апреля 1889 года на Селезневской улице в Москве; неизвестной девочки-нищенки 5 апреля 1889 года близ Ново-Тихвинского переезда в Москве; надворного советника Леонтия Ижицына и его горничной Зинаиды Матюшкиной в ночь на 6 апреля 1889 года на Воздвиженке в Москве; девицы Софьи Тюльпановой и ее сиделки Пелагеи Макаровой 7 апреля 1889 года в Гранатном переулке в Москве; губернского секретаря Анисия Тюльпанова и лекаря Егора Захарова в ночь на 8 апреля 1889 года на Божедомском кладбище в Москве. Всего восемнадцати человек, из которых восемь умерщвлены вами в Англии и десять в России. И это лишь те жертвы, о которых следствию доподлинно известно. Повторяю вопрос: признаете ли вы себя виновным в совершении этих преступлений?

Голос Фандорина, словно окрепнув от чтения длинного списка, стал громким, звучным, будто коллежский советник выступал перед полным залом. Заикание опять странным образом исчезло.

– А это, дорогой Эраст Петрович, смотря по доказательствам, – ласково ответил обвиняемый, кажется, очень довольный предложенной игрой. – Ну, будем считать, что не признаю. Очень хочется речь обвинения выслушать. Просто из любопытства. Раз уж вы решили повременить с моим истреблением.

– Что ж, слушайте, – строго ответил Фандорин, перелистнул страничку блокнота и далее говорил, хоть и обращаясь к Пахоменко-Соцкому, но глядя преимущественно на Ангелину.

– Сначала – предыстория. В 1882-м в Москве приключился скандал, в котором оказались замешаны студенты-медики и слушательницы Высших женских курсов. Вы были предводителем, злым гением этого распутного кружка и за это, единственный из участников, понесли суровое наказание: получили четыре года арестантских рот – безо всякого суда, дабы избежать огласки. Вы были жестоки с несчастными, бесправными проститутками, и судьба отплатила вам такой же жестокостью. Вы попали в Херсонскую военную тюрьму, про которую рассказывают, что она страшнее сибирской каторги. В позапрошлом году, в результате следствия по делу о злоупотреблениях властью, начальство арестантских рот было отдано под суд. Но к тому времени вы были уже далеко…

Эраст Петрович запнулся и после некоторой внутренней борьбы продолжил:

– Я обвинитель и не обязан выискивать для вас оправдания, однако же не могу умолчать о том, что окончательному превращению порочного юнца в ненасытного, кровожадного зверя способствовало само общество. Контраст между студенческой жизнью и адом военной тюрьмы свел бы с ума кого угодно. В первый же год, защищаясь, вы совершили убийство. Военный суд признал смягчающие обстоятельства, однако увеличил срок заключения до восьми лет, а после нападения на конвоира на вас надели кандалы и подвергли длительному заключению в карцер. Должно быть, из-за нечеловеческих условий содержания вы и превратились в нечеловека. Нет, Соцкий, вы не сломались, не сошли с ума, не наложили на себя руки. Чтобы выжить, вы стали иным существом, напоминающим человека только по обличью. В 1886-м вашим родным, впрочем, давно от вас отвернувшимся, сообщили, что арестант Соцкий утонул в Днепре при попытке к бегству. Я отправил запрос в военно-судебный департамент, было ли обнаружено тело беглеца. Мне ответили, что нет. Такого ответа я и ждал. Тюремное начальство просто скрыло факт удачного побега. Самое обычное дело.

Обвиняемый слушал Фандорина с живейшим интересом, не подтверждая его слова, но и не опровергая их.

– Скажите, мой милый прокурор, а с чего вы вообще взялись ворошить дело какого-то давно забытого Соцкого? Вы уж простите, что перебиваю, но у нас суд неформенный, хоть, полагаю, приговор будет окончательный и обжалованию не подлежащий.

– Двое из лиц, первоначально попавших в круг подозреваемых, Стенич и Бурылин, были вашими соучастниками в деле «садического кружка» и поминали ваше имя. Выяснилось, что и судебно-медицинский эксперт Захаров, участвовавший в расследовании, принадлежал к той же компании. Я сразу понял, что сведения о ходе расследования преступник может получать только от Захарова, хотел присмотреться к его окружению, но вначале пошел по неверному пути – заподозрил фабриканта Бурылина. Очень уж все сходилось.

– А что ж на самого Захарова не подумали? – с некоторой даже обидой спросил Соцкий. – Ведь все на него указывало, и я как мог посодействовал.

– Нет, Захарова я убийцей считать не мог. Он меньше прочих запятнал себя в деле «садистов», был всего лишь пассивным созерцателем ваших жестоких забав. Кроме того, Захаров был откровенно, вызывающе циничен, а для убийц маниакального типа такой склад характера несвойственен. Но это соображения косвенные, главное же, что Захаров в минувшем году гостил в Англии всего полтора месяца и во время большей части лондонских убийств находился в Москве. Я проверил это первым же делом и сразу исключил его из числа фигурантов. Он не мог быть Джеком Потрошителем.

– Дался вам этот Джек! – досадливо дернул плечом Соцкий. – Ну, предположим, что Захаров, гостя в Англии у родственников, начитался газетных статей про Потрошителя и решил продолжить его дело в Москве. Я еще давеча приметил, что вы количество жертв как-то чудно считаете. У следователя Ижицына по-другому выходило: он на стол тринадцать трупов выложил, а вы мне московских убийств предъявляете всего десять. И это считая вместе с теми, кто преставился уже после «следственного эксперимента», а то вообще только четыре вышло бы. Что-то у вас не сходится, господин обвинитель.

– Отнюдь. – Неожиданный выпад Эраста Петровича ничуть не смутил. – Из тринадцати эксгумированных тел со следами глумления только четыре были доставлены непосредственно с места преступления: Зотова, Марья Косая, Андреичкина и неизвестная девочка, причем две свои февральские жертвы вы не успели обработать по всей вашей методе – видно, кто-то спугнул. Прочие девять трупов, обезображенные страшнее всего, были извлечены из безымянных могил. Московская полиция, конечно, далека от совершенства, но невозможно себе представить, чтобы никто не обратил внимания на трупы, изуродованные таким чудовищным образом. У нас в России убивают много, но проще, без этаких фантазий. Вон когда Андреичкину искромсанной обнаружили, какой сразу переполох поднялся. Немедленно донесли генерал-губернатору, а его сиятельство отрядил для дознания чиновника особых поручений. Скажу безо всякого бахвальства, что князь поручает мне лишь дела, которым придает чрезвычайное значение. А тут чуть не десяток истерзанных трупов, и никто не поднял шум? Невозможно.

– Что-то я не пойму, – впервые с начала «процесса» раскрыла рот Ангелина. – Кто же над ними, бедными, такое учинил?

Эраста Петровича ее вопрос явно обрадовал – упорное молчание «судьи» лишало разбирательство всякого смысла.

– Самые ранние тела эксгумированы из ноябрьского рва. Однако это вовсе не означает, что Джек Потрошитель появился в Москве уже в ноябре.

– Еще бы! – прервал Фандорина обвиняемый. – Насколько я запомнил, последнее лондонское убийство совершено в канун Рождества. Не знаю, удастся ли вам доказать нашему очаровательному судье, что я повинен в московских преступлениях, но уж Потрошителя вам из меня точно сделать не удастся.

По лицу Эраста Петровича скользнула ледяная усмешка, и оно снова сделалось строгим и мрачным:

– Отлично понимаю смысл вашей реплики. От московских убийств вам не отпереться. Чем их больше, чем они чудовищней и безобразней, тем для вас лучше – скорее признают безумным. А за Джековы приключения англичане непременно потребуют вас выдать, и российская Фемида с превеликим удовольствием избавится от столь обременительного умопомешанного. Поедете в Британию, а там гласность, нашенского шито-крыто не выйдет. Болтаться вам, милостивый государь, на виселице. Не хочется? – Голос Фандорина перешел на октаву ниже, словно у самого Эраста Петровича горло перехватило удавкой. – От лондонского «хвоста» вам не избавиться, даже не надейтесь. А с мнимым несовпадением сроков все объясняется просто. «Сторож Пахоменко» появился на Божедомском кладбище вскоре после нового года. Полагаю, что пристроил вас Захаров, по старому знакомству. Вероятнее всего, вы встретились в Лондоне во время его последней поездки. Про ваши новые увлечения Захаров, разумеется, не знал. Думал, вы бежали из тюрьмы. Как не помочь старому товарищу, обиженному судьбой. Так?

Соцкий не ответил, только двинул плечом: мол, слушаю, продолжайте.

– Что, жарко вам стало в Лондоне? Полиция близко подобралась? Ладно. Перебрались вы на родину. Не знаю, по какому паспорту вы пересекли границу, но в Москве появились уже в качестве простого малороссийского крестьянина, одного из странников-богомольцев, которых так много на Руси. Потому и в полицейских записях о приехавших из-за границы сведения о вас отсутствуют. Пожили вы немножко при кладбище, пообвыклись, присмотрелись. Захаров, очевидно, вас жалел, опекал, деньгами помогал. Вы довольно долго держались, никого не убивая, более месяца. Возможно, намеревались начать новую жизнь. Но это было свыше ваших сил. После лондонского возбуждения обычная жизнь стала для вас невозможной. Эта особенность маниакального сознания криминалистике хорошо известна. Кто раз вкусил крови, уж не остановится. Поначалу, используя свою должность, вы кромсали трупы из могил, благо время стояло зимнее, и тела, похороненные с конца ноября, совсем не разложились. Один раз вы опробовали мужской труп – не понравилось. Что-то не совпало с вашей «идеей». В чем она состоит, ваша идея? Грешных, безобразных женщин не выносите? «Хочу обрадовать», «помогу стать прекрасней» – это вы при помощи скальпеля спасаете падших от уродства? Отсюда и кровавый поцелуй?

Обвиняемый молчал. Лицо его стало торжественным и отрешенным, ярко-синие глаза померкли, прикрытые полуопущенными ресницами.

– А потом вам бездыханных тел стало мало. Вы совершили несколько покушений, к счастью неудачных, и два убийства. Или больше?! – внезапно вскричал Фандорин, рванулся к обвиняемому и тряхнул его за плечи, да так, что голова Соцкого чуть не слетела с плеч.

– Отвечайте!

– Эраст! – крикнула Ангелина. – Не надо!

Коллежский советник отшатнулся от сидящего, сделал два поспешных шага назад и спрятал руки за спину, борясь с волнением. Потрошитель же, ничуть не испуганный взрывом Эраста Петровича, сидел неподвижно и взирал на Фандорина взглядом, исполненным спокойствия и превосходства.

– Что вы можете понимать, – едва слышно прошептали мясистые, сочные губы.

Эраст Петрович недовольно нахмурился, стряхнул со лба прядь черных волос и продолжил прерванную речь:

– Вечером 3 апреля, через год после первого лондонского убийства, вы умертвили девицу Андреичкину и надругались над ее телом. Еще через день вашей жертвой стала малолетняя нищенка. Дальнейшие события происходили очень быстро. Ижицынский «эксперимент» вызвал у вас приступ возбуждения, который вы разрядили, убив и выпотрошив самого Ижицына. Заодно умертвили и его ни в чем не повинную горничную. С этого момента вы отходите от своей «идеи», вы убиваете для того, чтобы замести след и уйти от кары. Когда вы поняли, что круг сжимается, вы решили, что удобнее всего будет свалить вину на вашего друга и покровителя Захарова. Тем более что эксперт начал вас подозревать – вероятно, сопоставил факты или же знал что-то такое, чего не знаю я. Во всяком случае в пятницу вечером Захаров писал письмо, адресованное следствию, в котором намеревался вас разоблачить. Рвал, начинал заново, снова рвал. Ассистент Грумов рассказал, что Захаров заперся в кабинете еще в четвертом часу, да так до вечера и промучился. Мешали вполне понятные, но в данном случае неприменимые установления чести, корпоративная этика, да и в конце концов, просто сострадание к обиженному судьбой товарищу. Вы унесли письмо и подобрали все обрывки. Но два маленьких клочка все-таки не заметили. На одном было написано: «более молчать», на другом: «бражения корпоративной чести и сочувствие к старому тов». Смысл очевиден – Захаров писал, что не может более молчать и, оправдывая затянувшееся укрывательство убийцы, ссылался на соображения корпоративной чести и сочувствие к старому товарищу. Именно в тот момент я окончательно уверился, что преступника следует искать среди бывших соучеников Захарова. Раз «сочувствие» – значит, среди тех, чья жизнь сложилась неудачно. Это исключало миллионера Бурылина. Оставались только трое – полубезумный Стенич, спившийся Розен и Соцкий, имя которого вновь и вновь возникало в рассказах былых «садистов». Он якобы погиб, но это требовалось проверить.

– Эраст Петрович, а отчего вы так уверены, что лекарь этот, Захаров, убит? – спросила Ангелина.

– Оттого, что он исчез, хоть исчезать ему было незачем, – ответил Эраст Петрович. – Захаров в убийствах неповинен, да и укрывал он, по его разумению, не кровавого душегуба, а беглого арестанта. Когда же понял, кого пригрел, – испугался. Держал у кровати заряженный револьвер. Это он вас, Соцкий, боялся. После убийств в Гранатном переулке вы вернулись на кладбище и увидели Тюльпанова, следящего за флигелем. Сторожевой пес на вас не залаял, он вас хорошо знает. Увлеченный наблюдением Тюльпанов вас не заметил. Вы поняли, что подозрение пало на эксперта, и решили этим воспользоваться. В предсмертном рапорте Тюльпанов сообщает, что в начале одиннадцатого Захаров вышел из кабинета, а потом из коридора донесся какой-то грохот. Очевидно, убийство произошло именно тогда. Вы бесшумно проникли в дом и ждали, когда Захаров зачем-нибудь выйдет в коридор. Не случайно с пола исчез половик – на нем должны были остаться следы крови, потому вы его и унесли. Покончив с Захаровым, вы тихонько выбрались наружу, напали на Тюльпанова сзади, смертельно его ранили и оставили истекать кровью. Полагаю, вы видели, как он поднялся, как шатаясь вышел за ворота и снова упал. Подойти и добить его побоялись – знали, что он вооружен, и еще знали, что полученные Тюльпановым раны смертельны. Не теряя времени, вы оттащили тело Захарова и зарыли его на кладбище. Я даже знаю, где именно: бросили в апрельский ров для неопознанных трупов и слегка закидали землей. Кстати, знаете, как вы себя выдали?

Соцкий встрепенулся, и застывшее, отрешенное выражение лица сменилось прежним любопытством – но не более, чем на несколько мгновений. Затем невидимый занавес опустился вновь, стерев всякий след живых чувств.

– Когда я разговаривал с вами вчера утром, вы сказали, что не спали до самого утра, что слышали выстрелы, а потом – стук двери и звук шагов. Из этого я должен был понять, что Захаров жив и скрылся. Я же понял совсем другое. Если сторож Пахоменко обладает таким острым слухом, что издали расслышал шаги, то как же он мог не услышать свистков очнувшегося Тюльпанова? Ответ напрашивался сам собой: в это время вас в сторожке не было. Вы были на достаточном отдалении от ворот – к примеру, в самом дальнем конце кладбища, где как раз и расположен апрельский ров. Это раз. Захаров, если бы он и был убийцей, не мог уйти через ворота, потому что там лежал раненый Тюльпанов, еще не пришедший в сознание. Преступник непременно добил бы его. Это два. Таким образом я получил подтверждение того, что Захаров, который заведомо не мог быть лондонским маньяком, непричастен и к смерти Тюльпанова. Если при этом он исчез – значит, убит. Если вы говорите неправду об обстоятельствах его исчезновения, значит, вы к этому причастны. Помнил я и о том, что оба «идейных» убийства, проститутки Андреичкиной и нищенки, совершены в пределах пятнадцати минут ходьбы от Божедомки – на это первым обратил внимание покойный Ижицын, правда, сделавший неверные выводы. Сопоставив эти факты с обрывками фраз из пропавшего письма, я почти уверился, что «старый товарищ», которому Захаров сочувствовал и которого не хотел выдавать, – это вы. По роду занятий вы были причастны к эксгумированию трупов и многое знали о ходе расследования. Это раз. Вы присутствовали при «следственном эксперименте». Это два. Вы имели доступ к могилам и рвам. Это три. Вы были знакомы и даже дружны с Тюльпановым. Это четыре. В списке свидетелей «эксперимента», составленном Тюльпановым перед смертью, вам дана следующая характеристика.

Эраст Петрович подошел к столу, взял листок и прочел:

– «Пахоменко, кладбищенский сторож. Имени-отчества не знаю, рабочие зовут его «Пахом». Возраст неопределенный: между тридцатью и пятьюдесятью. Рост выше среднего, телосложение плотное. Лицо округлое, мягкое, усов и бороды не носит. Малороссийский выговор. Имел с ним неоднократные беседы на самые разные темы. Слушал истории из его жизни (он богомолец и многое повидал), рассказывал ему про себя. Он умен, наблюдателен, религиозен, добр. Оказал мне большую помощь в следствии. Пожалуй, единственный из всех, в невиновности которого не может быть и тени сомнения».

– Милый мальчик, – растроганно произнес обвиняемый, и от этих слов лицо коллежского советника дернулось, а бесстрастный конвоир прошептал по-японски что-то резкое, свистящее.

Вздрогнула и Ангелина, с ужасом глядя на сидящего.

– Откровения Тюльпанова пригодились вам в пятницу, когда вы проникли в его квартиру и совершили двойное убийство, – продолжил Эраст Петрович после небольшой паузы. – Что же до моих… семейных обстоятельств, то они известны многим, и вам мог сообщить о них тот же Захаров. Итак, сегодня, то есть, собственно, уже вчера утром, у меня оказался всего один подозреваемый – вы. Оставалось, во-первых, установить внешность Соцкого, во-вторых, выяснить, действительно ли он погиб, и, наконец, найти свидетелей, которые могли бы вас опознать. Соцкого, каким он был семь лет назад, мне описал Стенич. Вероятно, за семь лет вы сильно переменились, но рост, цвет глаз, форма носа изменениям не подвержены, и все эти особенности совпали. Депеша из военно-судебного департамента, в которой излагались подробности тюремного заключения Соцкого и его якобы неудачного побега, показали мне, что арестант вполне может быть жив. Более всего пришлось повозиться со свидетелями. Я очень надеялся на бывшего «садиста» Филиппа Розена. В моем присутствии, говоря о Соцком, он произнес загадочную фразу, запавшую мне в память: «Он, покойник, мне в последнее время повсюду мерещится. Вот и вчера…» Фраза осталась незаконченной, Розена перебили. Но «вчера», то есть вечером 4 апреля, Розен был вместе со всеми в морге у Захарова. Я подумал, не мог ли он там случайно увидеть сторожа Пахоменко и уловить в нем черты сходства со старым знакомцем? Увы, Розена отыскать мне не удалось. Но зато я нашел проститутку, которую вы пытались убить семь недель назад, во время масленицы. Она хорошо запомнила вас и может опознать. Теперь можно было и произвести арест, улик хватало. Я бы так и поступил, если б вы сами не перешли в наступление. Тогда я понял, что такого, как вы, можно остановить лишь одним способом…

Грозный смысл этих слов, похоже, до Соцкого не дошел. Во всяком случае он не проявил ни малейших признаков тревоги – напротив, рассеянно улыбнулся каким-то своим мыслям.

– Ах да, еще была записка, посланная Бурылину, – вспомнил Фандорин. – Довольно неуклюжий демарш. На самом деле записка предназначалась мне, не правда ли? Нужно было уверить следствие в том, что Захаров жив и скрывается. Вы даже попытались передать некоторые характерные особенности захаровского почерка, но лишь укрепили меня в уверенности, что подозреваемый – не безграмотный сторож, а человек образованный, хорошо знавший Захарова и знакомый с Бурылиным. То есть именно Соцкий. Не мог меня обмануть и ваш звонок от имени Захарова, эксплуатирующий несовершенство современной телефонии. Мне самому приходилось использовать этот трюк. Ясен был и ваш замысел. Вы действуете, руководствуясь одной и той же чудовищной логикой: если вас кто-то заинтересовал, вы убиваете тех, кто этому человеку дороже всего. Так вы поступили с сестрой Тюльпанова. Так вы хотели поступить с дочерью проститутки, чем-то привлекшей ваше извращенное внимание. Вы настойчиво поминали про слугу-японца, вам явно хотелось, чтобы он пришел вместе со мной. Зачем? Разумеется, для того, чтобы Ангелина Самсоновна осталась дома в одиночестве. Лучше мне не думать о том, какую участь вы ей готовили. Иначе я не смогу сдержаться и…

Фандорин сбился и резко обернулся к Ангелине:

– Каков твой приговор? Виновен или нет?

Та, бледная и дрожащая, сказала тихо, но твердо:

– Пускай теперь он. Пускай оправдается, если сможет.

Соцкий молчал, все так же рассеянно улыбаясь. Прошла минута, другая, и когда стало казаться, что защитной речи не будет вовсе, губы обвиняемого шевельнулись, и полилась речь – размеренная, звучная, полная достоинства, будто говорил не этот ряженый с бабьим лицом, а некая высшая сила, преисполненная сознания права и правоты.

– Мне не в чем оправдываться, да и не перед кем. И судия у меня только один – Отец Небесный, которому ведомы мои побуждения и помыслы. Я всегда был сам по себе. Уже в детстве я знал, что я особенный, не такой, как все. Меня снедало безудержное любопытство, я хотел все понять в удивительном устройстве Божьего мира, все испытать, всего попробовать. Я всегда любил людей, и они чувствовали это, тянулись ко мне. Из меня получился бы великий врачеватель, потому что я от природы наделен талантом понимать, откуда берутся боль и страдание, а понимание равнозначно спасению, это знает любой медик. Одного я не выносил – некрасоты. я видел в ней оскорбление Божьего труда, уродство же и вовсе приводило меня в бешенство. Однажды, во время подобного приступа я не смог вовремя остановиться. Безобразная старая шлюха, один вид которой, по тогдашнему моему разумению, был кощунством против Господа, умерла под ударами моей трости. Я впал в исступление не под воздействием садического сладострастия, как вообразили мои судьи, – нет, то был священный гнев души, насквозь пропитанной Красотой. С точки зрения общества произошел обычный несчастный случай, золотая молодежь во все времена вытворяла и не такое. Но я не принадлежал к числу белоподкладочников, и меня примерно наказали во устрашение другим. Единственного из всех! Теперь-то я понимаю, что это Господь решил избрать меня, я ведь и есть единственный из всех. Но в двадцать четыре года понять такое трудно. Я был неготов. Для образованного, тонко чувствующего человека ужасы тюремного – нет, во сто крат хуже, чем тюремного – дисциплинарного заключения не поддаются описанию. Я подвергался жестоким унижениям, я был самым забитым и бесправным во всей казарме. Меня мучили, подвергали физиологическому насилию, заставляли ходить в женской юбке. Но я чувствовал, как постепенно во мне зреет некая мощная сила, которая присутствовала в моем существе изначально, а теперь прорастала и тянулась к солнцу, как весенний стебель из земли. И однажды я ощутил, что готов. Страх ушел из меня и больше никогда не возвращался. Я убил главного своего мучителя, убил на глазах у всех: подошел, взял обеими руками за уши и разбил его полуобритую голову об стену. Меня заковали в кандалы и семь месяцев держали в темном карцере. Но я не ослабел, не впал в чахотку. С каждым днем я становился все сильнее, все уверенней, мои глаза научились проницать мрак. Все боялись меня – надсмотрщики, начальство, другие арестанты. Даже крысы ушли из моей камеры. Каждый день я напрягал ум, чувствуя, как что-то очень важное стучится в мою душу и никак не может достучаться. Все, что окружало меня, было безобразно и отвратительно. Больше всего на свете я любил Красоту, а ее в моем мире не осталось вовсе. Чтобы не сойти от этого с ума, я вспоминал университетские лекции и чертил щепкой на земляном полу устройство человеческого организма. Там все было разумно, гармонично, прекрасно. Там была Красота, там был Бог. Со временем Бог стал говорить со мной, и я понял, что это Он ниспосылает мою таинственную силу. Я бежал из острога. Моя сила и выносливость были беспредельны. Меня не догнали волкодавы, специально обученные охоте на людей, в меня не попали пули. Я плыл сначала по реке, потом по лиману много часов, пока меня не подобрали турецкие контрабандисты. Я бродяжничал по Балканам и Европе. Несколько раз попадал в тюрьму, но бежать оттуда было легко, много легче, чем из Херсонской крепости. В конце концов я нашел хорошую работу. В лондонском Уайтчепеле, на скотобойне. Был раздельщиком туш. Вот когда пригодились хирургические знания. Я был на отличном счету, много зарабатывал, копил деньги. Но что-то вновь зрело во мне, когда я смотрел на красиво разложенные сычуги, печень, промытые кишки для колбасного производства, почки, легкие. Всю эту требуху фасовали в нарядные пакеты, развозили по мясным магазинам, чтобы покрасивее уложить там на прилавках. Почему же человек так себя унижает, думал я. Неужто тупое коровье брюхо, предназначенное для перемалывания грубой травы, более достойно уважения, чем наш внутренний аппарат, созданный по Божьему подобию? Озарение наступило год назад, 3 апреля. Я шел с вечерней смены. На безлюдной улочке, где не горели фонари, ко мне подошла гнусная карга и предложила зайти с ней в подворотню. Когда я вежливо отказался, она придвинулась вплотную и, обдавая меня грязным дыханием, принялась выкрикивать бранные, срамные слова. Какая насмешка над образом Божьим, подумал я. Ради чего денно и нощно трудится все ее внутреннее устройство, ради чего качает драгоценную кровь неутомимое сердце, ради чего рождаются, умирают и вновь обновляются мириады клеток ее организма? И мне неудержимо захотелось превратить уродство в Красоту, взглянуть на истинную суть этого существа, столь неприглядного по своей наружности. У меня на поясе висел разделочный нож. Позднее я купил целый набор отличных скальпелей, но в тот, первый раз достаточно оказалось обычного мясницкого тесака. Результат превзошел все мои ожидания. Безобразная баба преобразилась! На моих глазах она стала прекрасной! И я благоговейно застыл при столь очевидном свидетельстве Божьего Чуда!

Сидящий прослезился, хотел продолжить, но только махнул рукой и более уже не говорил ни слова. Грудь его часто вздымалась, глаза восторженно смотрели куда-то вверх.

– Тебе достаточно? – спросил Фандорин. – Ты признаешь его виновным?

– Да, – прошептала Ангелина и перекрестилась. – Он виновен во всех этих злодействах.

– Ты сама видишь, ему нельзя жить. Он несет смерть и горе. Его нужно уничтожить.

Ангелина встрепенулась:

– Нет, Эраст Петрович. Он безумный. Его нужно лечить. Не знаю, получится ли, но нужно попробовать.

– Нет, он не безумный, – убежденно ответил на это Эраст Петрович. – Он хитер, расчетлив, обладает железной волей и завидной предприимчивостью. Перед тобой не сумасшедший, а урод. Есть такие, кто рождается с горбом или с заячьей губой. Но есть и другие, уродство которых невооруженным взглядом незаметно. Подобное уродство страшнее всего. Он только по видимости человек, а на самом деле в нем нет главного человечьего отличья. Нет той невидимой струны, которая живет и звучит в душе самого закоренелого злодея. Пусть слабо, пусть едва слышно, но она звенит, подает голос, и по ней человек в глубине души знает, хорошо он поступил или дурно. Всегда знает, даже если ни разу в жизни этой струны не послушался. Ты знаешь поступки Соцкого, ты слышала его слова, ты видишь, каков он. Он даже не догадывается про струну, его деяния подчинены совсем иному голосу. В старину сказали бы, что он – слуга Диавола. Я скажу проще: нелюдь. Он ни в чем не раскаивается. И обычными средствами его не остановить. На эшафот он не попадет, а стенам сумасшедшего дома его не удержать. Всё начнется сызнова.

– Эраст Петрович, вы же давеча сказали, что его англичане затребуют, – жалобно воскликнула Ангелина, словно хватаясь за последнюю соломинку. – Пусть они его убьют, но только не ты, Эраст. Только не ты!

Фандорин покачал головой:

– Процесс выдачи долог. Он сбежит – из тюрьмы, с этапа, с поезда, с корабля. Я не могу рисковать.

– Ты не веришь Богу, – поникнув, грустно молвила она. – Бог знает, как и когда положить конец злодейству.

– Я не знаю про Бога. И безучастным наблюдателем быть не могу. По-моему, хуже этого греха ничего нет. Всё, Ангелина, всё.

Эраст Петрович обратился к Масе по-японски:

– Веди его во двор.

– Господин, вы никогда еще не убивали безоружного, – встревоженно ответил слуга на том же языке. – Вам потом будет плохо. И госпожа рассердится. Я сделаю это сам.

– Это ничего не изменит. А что безоружный, не имеет значения. Устраивать поединок было бы позерством. Я с одинаковой легкостью убью его хоть с оружием, хоть без. Обойдемся без дешевой театральности.

Когда Маса и Фандорин, взяв осужденного за локти, повели его к выходу, Ангелина крикнула:

– Эраст, ради меня, ради нас с тобой!

Плечи коллежского советника дрогнули, но он не обернулся.

Зато оглянулся Декоратор и с улыбкой сказал:

– Сударыня, вы сама красота. Но, уверяю вас, что на столе, в окружении фарфоровых тарелок, вы были бы еще прекрасней.

Ангелина зажмурилась и закрыла ладонями уши, но все равно услышала, как во дворе ударил выстрел – сухой, короткий, почти неразличимый средь грохота ракет и шутих, взлетавших в звездное небо.

Эраст Петрович вернулся один. Встал у порога, вытер покрытый испариной лоб. Сказал, клацая зубами:

– Знаешь, что он прошептал? «Господи, какое счастье».

Долго так и было: Ангелина сидела с закрытыми глазами, из-под ресниц текли слезы, а Фандорин стоял, не решаясь приблизиться.

Наконец она встала. Подошла к нему, обняла, несколько раз страстно поцеловала – в лоб, в глаза, в губы.

– Ухожу я, Эраст Петрович. Не поминайте злом.

– Ангелина… – Лицо коллежского советника, и без того бледное, посерело. – Неужто из-за этого упыря, выродка…

– Мешаю я вам, с пути сбиваю, – перебила она, не слушая. – Сестры меня давно зовут, в Борисоглебскую обитель. И с самого начала так следовало, как батюшки не стало. Да ослабела я с вами, праздника возжелала. Вот и кончился праздник. На то и праздник, чтоб недолго. Издали буду за вами смотреть. И Бога за вас молить. Делайте, как вам душа подсказывает, а коли что не так – не бойтесь, я отмолю.

– Нельзя тебе в м-монастырь. – Фандорин заговорил быстро, сбивчиво. – Ты не такая, как они, ты живая, г-горячая. Не выдержишь ты. И я без т-тебя не смогу.

– Вы сможете, вы сильный. Трудно вам со мной. Без меня легче будет… А что я живая да горячая, так и сестры такие же. Богу холодные не нужны. Прощайте, прощайте. Давно я знала – нельзя нам.

Эраст Петрович потерянно молчал, чувствуя, что нет таких доводов, которые заставят ее переменить решение. И Ангелина молчала, осторожно гладила его по щеке, по седому виску.

Из ночи, с темных улиц, не в лад прощанию, накатывал ликующий, неумолчный звон пасхальных колоколов.

– Ничего, Эраст Петрович, – сказала Ангелина. – Ничего. Слышите? Христос Воскресе.

Note message

body

section id="n_2"

section id="n_3"

section id="n_4"

section id="n_5"

section id="n_6"

section id="n_7"

section id="n_8"

Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?