Алмазная колесница Захаров Москва 2010 978-5-8159-0697-6,5-8159-0971-7

Борис Акунин

Алмазная колесница

Том I

Ловец стрекоз

Россия. 1905 год

Автор благодарит за помощь К.Н. и Л.Е.

Ками-но-ку

Слог первый, имеющий некоторое отношение к Востоку

В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, – в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безымянном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска:

«Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы».

Штабс-капитан Рыбников тут же заявил своей квартирной хозяйке, что дела вызывают его на день-на два из Петербурга и чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он оделся, вышел из дому и больше уж никогда туда не возвращался.

День у Василия Александровича поначалу складывался самым обычным образом, то есть ужасно хлопотно. Доехав на извозчике до центра города, далее он перемещался исключительно пешком и, несмотря на хромоту (штабс-капитан заметно приволакивал правую ногу), успел посетить невероятное количество мест.

Начал с комендантского управления, где разыскал письмоводителя из учетно-транспортного отдела и с торжественным видом вернул ему занятый третьего дня рубль. Потом наведался на Симеоновскую площадь, в Главное управление казачьих войск, справиться о ходатайстве, поданном еще два месяца назад и увязшем в инстанциях. Оттуда переместился в Военно-железнодорожное ведомство – он давно добивался места архивариуса в тамошнем чертежном отделении. В тот день его маленькую, суетливую фигуру видели и в Управлении генерал-инспектора артиллерии на Захарьевской, и Управлении по ремонтированию на Морской, и даже в Комитете о раненых на Кирочной (Рыбников никак не мог получить справку о контузии в голову под Ляояном).

Повсюду юркий армеец успел примелькаться. Служащие небрежно кивали старому знакомому и поскорей отворачивались, с подчеркнуто озабоченным видом углубляясь в бумаги и деловые беседы. По опыту было известно, что если штабс-капитан привяжется, то вымотает всю душу.

Василий Александрович некоторое время крутил стриженой башкой, шмыгал сливообразным носом – выбирал жертву. Выбрав, бесцеремонно садился прямо на стол, начинал раскачивать ногой в потрепанном сапоге, размахивать руками и нести всякий вздор: о скорой победе над японскими макаками, о своих военных подвигах, о дороговизне столичной жизни. Послать его к черту было нельзя – все-таки офицер, ранен при Мукдене. Рыбникова поили чаем, угощали папиросами, отвечали на его бестолковые вопросы и поскорее сплавляли в другой отдел, где все повторялось сызнова.

В третьем часу пополудни штабс-капитан, заглянувший по снабженческому делу в контору Санкт-Петербургского арсенала, вдруг взглянул на свои наручные часы с сияющим, словно зеркальце, стеклом (все тысячу раз слышали историю этого хронометра, якобы подаренного пленным японским маркизом) и ужасно заторопился. Подмигнув желто-коричневым глазом, сказал двум экспедиторам, совершенно замученным его трескотней:

– Славно поболтали. Однако виноват, должен покинуть. Антр-ну, любовное свидание с прекрасной дамой. Томленье страсти и все такое. Как говолят япоськи, куй железный, пока голячий.

Хохотнул, откланялся.

– Ну и фрукт, – вздохнул первый экспедитор, молоденький зауряд-прапорщик. – А вот ведь нашел себе какую-то.

– Врет, интересничает, – успокоил его второй, в том же чине, но гораздо старше годами. – Кто на этакого мальбрука польстится?

* * *

Умудренный жизненным опытом экспедитор оказался прав. В квартире на Надеждинской, куда Рыбников долго добирался с Литейного проходными дворами, его ждала не прекрасная дама, а молодой человек в крапчатом пиджаке.

– Ну что же вы так долго? – нервно воскликнул молодой человек, отворив на условленный стук (два раза, потом три, потом после паузы еще два). – Вы Рыбников, да? Я вас сорок минут жду!

– Пришлось немного попетлять. Так, показалось что-то… – ответил Василий Александрович, пройдясь по крохотной квартирке, причем заглянул даже в уборную и за дверь черного хода. – Привезли? Давайте.

– Вот, из Парижа. Мне, знаете ли, было велено не сразу в Петербург, а сначала заехать в Москву, чтобы…

– Знаю, – не дал ему договорить штабс-капитан, беря два конверта – один потолще, второй совсем тонкий.

– Границу пересек очень легко, даже удивительно. На чемодан не взглянули, какой там простукивать. А в Москве встретили странно. Этот Дрозд был довольно нелюбезен, – сообщил крапчатый, которому, видимо, очень хотелось поговорить. – В конце концов, я рискую головой и вправе рассчитывать…

– Прощайте, – вновь оборвал его Василий Александрович, не только рассмотрев, но и прощупав оба конверта пальцами вдоль швов. – Сразу за мной не выходите. Пробудьте здесь не меньше часа – потом можете.

Выйдя из подъезда, штабс-капитан покрутил головой влево-вправо, зажег папироску и своей всегдашней походкой – дерганой, но на удивление резвой – зашагал по улице. Мимо грохотал электрический трамвай. Рыбников вдруг ступил с тротуара на мостовую, перешел на бег и ловко вскочил на подножку.

– Ва-аше благородие, – укоризненно покачал головой кондуктор. – Этак только мальчишки делают. Неровен час сорвались бы… У вас вон ножка хромая.

– Ничего, – бодро ответил Рыбников. – Русский солдат как говорит? Или грудь в крестах, или голова в кустах. А и погибну – не беда. Круглый сирота, плакать некому… Нет, братец, я только так, на минутку, – отмахнулся он от билета и в самом деле через минуту тем же мальчишечьим манером соскочил на проезжую часть.

Увернулся от пролетки, нырнул под радиатор авто, разразившегося истеричным ревом клаксона, и шустро захромал в переулок.

Здесь было совсем пусто – ни экипажей, ни прохожих. Штабс-капитан вскрыл оба конверта. Коротко заглянул в тот, что потолще, увидел учтивое обращение и ровные ряды аккуратно выписанных иероглифов, читать повременил – сунул в карман. Зато второе письмо, написанное стремительной скорописью, всецело завладело вниманием пешехода.

Письмо было такое.

«Мой дорогой сын! Я доволен тобой, но пришло время нанести решительный удар – теперь уже не по русскому тылу, и даже не по русской армии, а собственно по России. Наши войска исполнили все, что могли, но истекли кровью, силы нашей промышленности на исходе. Увы, Время не на нашей стороне. Твоя задача сделать так, чтобы Время перестало быть союзником русских. Нужно, чтобы под царем зашатался трон и ему стало не до войны. Наш друг полковник А. сделал всю предварительную работу. Твоя задача – передать отправленный им груз в Москву, известному тебе адресату. Поторопи его. Больше, чем три-четыре месяца нам не продержаться.

И еще. Очень нужна серьезная диверсия на магистрали. Любой перерыв в снабжении армии Линевича даст отсрочку неминуемой катастрофы. Ты писал, что думал об этом и что у тебя есть идеи. Примени их, время пришло.

Знаю, что требую от тебя почти невозможного. Но ведь тебя учили: „Почти невозможное – возможно“.

Матушка просила передать, что молится за тебя.»

По прочтении письма на скуластом лице Рыбникова не отразилось никаких чувств. Он чиркнул спичкой, поджег листок и конверт, бросил на землю и растер пепел каблуком. Пошел дальше.

Второе послание было от военного агента в Европе полковника Акаси и почти целиком состояло из цифр и дат. Штабс-капитан пробежал его глазами, перечитывать не стал – память у Василия Александровича была исключительная.

Снова зажег спичку, и пока листок горел, посмотрел на часы, поднеся их чуть не к самому носу.

Здесь Рыбникова ожидал неприятный сюрприз. В зеркальном стеклышке японского хронометра отразился человек в котелке и с тросточкой. Этот господин сидел на корточках, разглядывая что-то на тротуаре – именно а том месте, где штабс-капитан минуту назад спалил письмо от отца.

Письмо – ерунда, оно было сожжено дотла, Василия Александровича больше встревожило другое. Он уже не первый раз подглядывал в свое хитрое стеклышко и прежде никого у себя за спиной не видел. Откуда взялся человек в котелке, вот что было интересно.

Как ни в чем не бывало, Рыбников двинулся дальше, посматривая на часы чаще прежнего. Однако сзади снова никого не было. Черные брови штабс-капитана тревожно изогнулись. Исчезновение любопытного господина озаботило его еще больше, чем появление.

Зевая, Рыбников свернул в подворотню, откуда попал в безлюдный каменный двор. Кинул взгляд на окна (они были мертвые, нежилые) и вдруг, перестав хромать, перебежал к забору, отделявшему двор от соседнего. Изгородь была высоченная, но Василий Александрович проявил сказочную пружинистость – подскочил чуть не на сажень, схватился руками за край и подтянулся. Ему ничего не стоило перемахнуть на ту сторону, но штабс-капитан ограничился тем, что заглянул через край.

Соседний двор оказался жилой – по расчерченному мелом асфальту прыгала на одной ноге тощая девчонка. Другая, поменьше, стояла рядом и смотрела.

Рыбников перелезать не стал. Спрыгнул вниз, отбежал обратно в подворотню, расстегнул ширинку и стал мочиться.

За этим интимным занятием его и застал человек в котелке и с тросточкой, рысцой вбежавший в подворотню.

Остановился, замер как вкопанный.

Василий Александрович засмущался.

– Пардон, приспичило, – сказал он, отряхиваясь и одновременно жестикулируя свободной рукой. – Свинство наше российское, мало общественных латрин. Вот в Японии, говорят, сортиры на каждом шагу. Оттого и не можем побить проклятых мартышек.

Лицо у торопливого господина было настороженное, но видя, что штабс-капитан улыбается, он тоже слегка раздвинул губы под густыми усами.

– Самурай – он ведь как воюет? – продолжал балагурить Рыбников, застегнув штаны и подходя ближе. – Наши солдатушки окоп доверху загадят, а самурай, косоглазая образина, рису натрескается – у него натурально запор. Этак неделю можно до ветру не ходить. Зато уж как с позиции в тыл сменится, дня два с толчка не слезает.

Очень довольный собственным остроумием, штабс-капитан зашелся визгливым смехом и, словно приглашая собеседника разделить свою веселость, легонько ткнул его пальцем в бок.

Усатый не засмеялся, а как-то странно икнул, схватился за левую половину груди и сел на землю.

– Мамочки, – сказал он неожиданно тонким голосом. И еще раз, тихо. – Мамочки…

– Что с вами? – переполошился Рыбников, оглядываясь. – Сердце схватило? Ай-ай, беда! Я сейчас, я врача! Я мигом!

Выбежал в переулок, но там торопиться передумал.

Лицо его сделалось сосредоточенным. Штабс-капитан покачался на каблуках, что-то прикидывая или решая, и повернул обратно в сторону Надеждинской.

Слог второй, в котором обрываются две земные юдоли

Евстратий Павлович Мыльников, начальник службы наружного наблюдения Особого отдела Департамента полиции, нарисовал в медальончике серп и молот, по бокам изобразил двух пчелок, сверху фуражку, внизу, на ленточке, латинский девиз: «Усердие и служба». Наклонил лысоватую голову, полюбовался своим творением.

Герб рода Мыльниковых надворный советник составил сам, с глубоким смыслом. Мол, в аристократы не лезу, своего народного происхождения не стыжусь: отец был простым кузнецом (молот), дед – землепашцем (серп), но благодаря усердию (пчелки) и государевой службе (фуражка) вознесся высоко, в соответствии с заслугами.

Права потомственного дворянства Евстратий Павлович получил еще в прошлом году, вкупе с Владимиром третьей степени, но Геральдическая палата все волокитствовала с утверждением герба, все придиралась. Серп с молотом и пчелок одобрила, а на фуражку заартачилась – якобы слишком похожа на коронетку, предназначенную лишь для титулованных особ.

В последнее время у Мыльникова образовалась привычка: пребывая в задумчивости, рисовать на бумажке милую сердцу эмблему. Поначалу никак не давались пчелы, но со временем Евстратий Павлович так наловчился – любо-дорого посмотреть. Вот и теперь он старательно заштриховывал черные полоски на брюшке тружениц, сам же нет-нет, да и поглядывал на стопку, что лежала слева от его локтя. Документ, погрузивший надворного советника в задумчивость, назывался «Дневник наблюдения по гор. С. – Петербургу за почетным гражданином Андроном Семеновым Комаровским (кличка „Дерганый“) за 15 мая 1905 года». Лицо, именующее себя Комаровским (имелись веские основания подозревать, что паспорт фальшивый), было передано по эстафете от Московского Охранного отделения на предмет установления контактов и связей.

И вот на тебе.

«Объект принят от филера из московского Летучего отряда на вокзале в 7 час. 25 мин. Сопровождающий (филер Гнатюк) сообщил, что в дороге Дерганый ни с кем не разговаривал, из купе выходил только по естественной надобности.

Приняв объект, проследовали за ним на двух извозчиках до дома Бунтинга на Надеждинской улице. Там Дерганый поднялся на четвертый этаж, в квартиру № 7 и более оттуда не выходил. Квартира № 7 снята неким Цвиллингом, жителем Гельсингфорса, который однако появляется здесь крайне редко (последний раз, по свидетельству дворника, был в начале зимы).

В 12 час. 38 мин. электрическим звонком объект вызвал дворника. Под видом дворника к нему поднялся филер Максименко. Дерганый дал рубль, велел купить булку, колбасы и пару пива. В квартире кроме него, похоже, никого не было.

Принеся заказ, Максименко получил на чай сдачу (17 коп.). Обратил внимание на то, что объект сильно нервничает. Словно бы кого-то или чего-то ждет.

В 3 часа 15 мин. в подъезд вошел офицер, коему дана кличка „Калмык“. (Штабс-капитан, с воротником интендантского ведомства, прихрамывает на правую ногу, небольшого роста, скуластый, волосы черные).

Поднялся в квартиру № 7, но через 4 мин. спустился и направился в сторону ул. Бассейной. За ним отряжен филер Максименко.

Дерганый из подъезда не выходил. В 3 часа 31 мин. подошел к окну, стоял, смотрел во двор, после отошел.

Максименко до сего момента не вернулся.

Дежурство по наружному наблюдению ныне (8 час. вечера) сдаю команде старшего филера Зябликова.

Ст. филер Смуров»

Вроде бы коротко и ясно.

Коротко-то коротко, да ни хрена не ясно.

Полтора часа назад Евстратию Павловичу, только что получившему вышеприведенное донесение, протелефонировали из полицейского участка на Бассейной. Сообщили, что во дворе дома по Митавскому переулку обнаружен мертвый мужчина с удостоверением на имя филера Летучего отряда Василия Максименко. Десяти минут не прошло – надворный советник уж был на месте происшествия и лично убедился: да, Максименко. Признаков насильственной смерти, равно как следов борьбы или беспорядка в одежде никаких. Опытнейший Карл Степаныч, медицинский эксперт, безо всяких вскрытий сразу сказал: остановка сердца, по всем приметам.

Ну, Мыльников, конечно, попереживал, даже всплакнул о старом товарище, с которым прослужили бок о бок десять годков, в каких только переделках не бывали. Кстати, и Владимир, благодаря которому возник новый дворянский род, тоже добыт не без участия Василия.

В прошлом году, в мае месяце, от гонконгского консула поступило секретное сообщение, что в направлении Суэцкого канала, а именно в город Аден, следуют четыре японца под видом коммерсантов. Только никакие они не коммерсанты, а морские офицеры: два минера и два водолаза. Собираются установить подводные бомбы по пути следования крейсеров Черноморской эскадры, отправленных на Дальний Восток.

Евстратий Павлович прихватил с собой шестерых лучших агентов, настоящих волкодавов (в том числе и покойника Максименку), махнули в Аден и там, на базаре, изобразив загулявших моряков, устроили поножовщину – порезали япошек к чертовой теще, а багаж ихний потопили в бухте. Крейсера прошли без сучка без задоринки. Их, правда, макаки потом все одно разгрохали, но это уж, как говорится, не с нас спрос.

Вот какого сотрудника лишился надворный советник. Добро бы в лихом деле, а то остановка сердца.

Распорядившись насчет бренных останков, Мыльников вернулся к себе на Фонтанку, перечел донесение по поводу Дерганого и что-то забеспокоился. Отрядил Леньку Зябликова, очень толкового паренька, на Надеждинскую – проверить квартиру № 7.

И что же? Не подвело чутье старого волкодава.

Десять минут назад Зябликов протелефонировал. Так, мол, и так, обрядился водопроводчиком, стал звонить-стучать в седьмую – никакого ответа. Тогда вскрыл дверь отмычкой.

Дерганый висит в петле, у окна, на занавесочном карнизе. По всем признакам самоубийство: синяки-ссадины отсутствуют, на столе бумажка и карандаш – будто человек собирался написать прощальную записку, да передумал.

Послушал Евстратий Павлович взволнованную скороговорку агента, велел дожидаться экспертной группы, а сам уселся к столу и давай герб рисовать – для прояснения ума, а еще более для успокоения нервов.

Нервы у надворного советника в последнее время были ни к черту. В медицинском заключении обозначено: «Общая неврастения как результат переутомления; расширение сердечной сумки; опухлость легких и частичное поражение спинного мозга, могущее угрожать параличом». Параличом! За все в жизни платить приходится, и обычно много дороже, чем предполагал.

Вот и потомственный дворянин, и начальник наиважнейшего отделения, оклад шесть тысяч целковых, да что оклад – тридцать тысяч неподотчета, мечта любого чиновника. А здоровья нет, и что теперь все злато земли? Евстратия Павловича мучила еженощная бессонница, а если уснешь – того хуже: нехорошие сны, поганые, с чертовщиной. Пробудишься в холодном поту, и зуб на зуб не попадает. Все мерещится по углам некое скверное шевеление и словно подхихикивает кто-то, неявственно, но с глумом, а то вдруг возьмет и завоет. На шестом десятке Мыльников, гроза террористов и иностранных шпионов, стал с зажженной лампадкой спать. И для святости, и чтоб темноты по закутам не было. Укатали сивку крутые горки…

В прошлый год запросился в отставку – благо, и деньжонки подкоплены, и мызка прикуплена, в хорошем грибном месте, на Финском заливе. А тут война. Начальник Особого отдела, директор департамента, сам министр упрашивали: не выдавайте, Евстратий Павлович, не бросайте в лихое время. Как откажешь?

Надворный советник заставил себя вернуться мыслью к насущному. Подергал длинный запорожский ус, потом нарисовал на бумажке два кружочка, между ними – волнистую линию, сверху – знак вопроса.

Два фактика, каждый сам по себе более-менее понятный.

Ну, умер Василий Максименко, не выдержало надорванное служебными тяготами сердце. Бывает.

Почетный гражданин Комаровский, черт его знает кто такой (москвичи позавчера зацепили у эсэровской конспиративной явки), повесился. Это с неврастениками-революционерами тоже случается.

Но чтоб два отчасти связанных между собою бытия, две, так сказать, пересекающиеся земные юдоли вдруг взяли и оборвались одновременно? Больно чудно. Что такое «юдоль», Евстратий Павлович представлял себе неявственно, но слово ему нравилось – он частенько воображал, как бредет по жизни этой самой юдолью, узенькой и извилистой, зажатой меж суровых скал.

Что за Калмык? Зачем заходил к Дерганому – по делу или, может, по ошибке (пробыл-то всего четыре минуты)? И что это Максименку в глухой двор понесло?

Ох, не нравился Мыльникову этот самый Калмык. Не штабс-капитан, а прямо какой-то Ангел Смерти (тут надворный советник перекрестился): от одного человека вышел – тот возьми да повесься; другой человек за Калмыком пошел, да и окочурился по-собачьи, в поганой подворотне.

Мыльников рядом с гербом попробовал нарисовать косоглазую калмыцкую физию, но получилось непохоже – навыка не было.

Ах, Калмык-Калмык, где-то ты сейчас?

* * *

А штабс-капитан Рыбников, столь метко окрещенный филерами (лицо у него и вправду было несколько калмыковатое), проводил вечер этого хлопотного дня в еще большей суете и беготне.

После происшествия в Митавском переулке он заскочил на телеграф и отбил две депешки: одну местную, на станцию Колпино, другую дальнюю, в Иркутск, причем поругался с приемщиком из-за тарифов – возмутился, что за телеграммы в Иркутск берут по 10 копеек за слово. Приемщик объяснил, что телеграфные сообщения в азиатскую часть империи расцениваются по двойной таксе, и даже показал прейскурант, но штабс-капитан и слушать не хотел.

– Какая же это Азия? – вопил Рыбников, жалобно оглядываясь вокруг. – Вы слыхали, господа, как он про Иркутск? Да это великолепнейший город, настоящая Европа! Да-с! Вы там не бывали, так и не говорите, а я служил-с, три незабываемых года! Что ж это такое, господа? Грабеж среди бела дня!

Поскандалив, Василий Александрович переместился в очередь к международному окошку и отправил телеграмму в Париж, по срочному тарифу, то есть аж по 30 копеек за слово, но здесь уже вел себя тихо, не возмущался.

Затем неугомонный штабс-капитан заковылял на Николаевский вокзал, куда поспел как раз к отходу девятичасового курьерского.

Хотел купить билет второго класса – в кассе не оказалось.

– Что ж, я не виноват, – с видимым удовольствием сообщил Рыбников очереди. – Придется в третьем, хоть и офицер. Казенная надобность, не имею права не ехать. Вот-с шесть целковиков, извольте билетик.

– В третьем тем более нет, – ответил кассир. – Есть в первом, за 15 рублей.

– За сколько?! – ахнул Василий Александрович. – Я вам не сын Ротшильда! Я, если желаете знать, вообще сирота!

Ему стали объяснять, что нехватка мест, что количество пассажирских поездов до Москвы сокращено по причине военных перевозок. И этот-то билет, что в первый класс, освободился по чистой случайности, две минуты назад. Какая-то дама пожелала ехать в купе одна, а это запрещено постановлением начальника дороги, заставили пассажирку лишний билет сдать.

– Так что, берете или нет? – нетерпеливо спросил кассир.

Жалобно ругаясь, штабс-капитан купил дорогущий билет, но потребовал «бумажку с печатью», что более дешевых билетов в наличии не было. Еле от него отвязались – отправили за «бумажкой» к дежурному по вокзалу, но штабс-капитан туда не пошел, а вместо этого заскочил в камеру хранения.

Забрал оттуда дешевенький чемодан и длинный узкий тубус, в каких обыкновенно носят чертежи.

А там уж пора было на перрон – дали первый звонок.

Слог третий, в котором Василий Александрович посещает клозет

В купе первого класса сидела пассажирка – надо полагать, та самая, которой железнодорожная инструкция не дозволила путешествовать в одиночестве.

Штабс-капитан хмуро поздоровался, очевидно, еще переживая из-за пятнадцати рублей. На спутницу едва взглянул, хотя дама была хороша собой, даже не просто хороша, а хороша совершенно исключительно: акварельно-нежное личико, огромные влажные глаза из-под дымчатой вуальки, элегантный дорожный костюм перламутрового оттенка.

Прекрасная незнакомка Рыбниковым тоже не заинтересовалась. На «здрасьте» холодно кивнула, окинула одним-единственным взглядом заурядную физиономию попутчика, его мешковатый китель, рыжие сапоги и отвернулась к окну.

Раздался второй звонок.

Изящно очерченные ноздри пассажирки затрепетали, губки прошептали:

– Ах, скорей бы уж! – но адресовано восклицание было явно не соседу.

По коридору, топоча, пронеслись мальчишки-газетчики – один из респектабельной «Вечерней России», второй из бульварного «Русского веча». Оба вопили во все горло, стараясь перекричать друг друга.

– Скорбные вести о драме в Японском море! – надрывался первый. – Российский флот сожжен и потоплен!

Второй орал:

– Знаменитая шайка «Московских Лихачей» наносит удар в Петербурге! Раздета дама высшего света!

– Первые списки погибших! Множество дорогих сердцу имен! Зарыдает вся страна!

– Графиня Эн высажена из кареты в наряде Евы! Налетчики знали о спрятанных под платьем драгоценностях!

Штабс-капитан купил «Вечернюю Россию» с огромной траурной каймой, дама – «Русское вече», но приступить к чтению не успели.

Дверь внезапно открылась, и въехал огромный, не поместившийся в проем букет роз, сразу наполнивший купе маслянистым благоуханием.

Над бутонами торчала красивая мужская голова с холеной эспаньолкой и подкрученными усами. Радужно сверкнула бриллиантовая заколка на галстуке.

– Этто еще кто такой?! – воззрился на Рыбникова вошедший, и черные брови грозно поползли вверх, однако в ту же секунду, приглядевшись к неказистой внешности штабс-капитана, красавец совершенно на его счет успокоился и более вниманием не удостаивал.

– Лика! – воскликнул он, падая на колени и бросая букет под ноги даме. – Я люблю всею душою одну лишь тебя! Прости, умоляю! Ты же знаешь мой темперамент! Я увлекающийся человек, я артист!

Оно и видно было, что артист. Обладателя эспаньолки нисколько не смущала публика – а кроме выглядывавшего из-за «Вечерней России» штабс-капитана за интересной сценой наблюдали еще и зрители из коридора, привлеченные умопомрачительным ароматом роз и звучными ламентациями.

Не стушевалась публики и прелестная дама.

– Все кончено, Астралов! – гневно объявила она, откинув вуаль и сверкнув глазами. – И чтоб в Москве появляться не смел! – От умоляюще простертых дланей отмахнулась. – Нет-нет, и слушать не желаю!

Тогда кающийся повел себя странно: не вставая с колен, сложил руки на груди и глубоким, волшебнейшим тенором запел:

– Una furtiva lacrima negli occhi suoi spunto…

Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный голос наполнил собою купе, да что купе – заслушавшись, притих весь вагон.

Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок, особенно длинный и заливистый.

В дверь заглянул кондуктор:

– Господ провожающих прошу немедленно выйти, отправляемся. Сударь, пора! – коснулся он локтя чудесного певца.

Тот кинулся к Рыбникову:

– Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого сердца! Пятьсот!

– Не смейте уступать ему билет! – закричала дама.

– Не могу-с, – твердо ответил штабс-капитан артисту. – Рад бы, но безотлагательная казенная надобность.

Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор.

Поезд тронулся. С перрона донесся отчаянный крик:

– Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости!

– Никогда! – выкрикнула раскрасневшаяся пассажирка и вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками.

Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицо пальчиками и разрыдалась.

– Вы благородный человек, – сказала она, всхлипывая. – Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы в окошко, честное слово!

Рыбников пробурчал:

– Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько не получаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий не прощает…

– Пятьсот рублей давал, фигляр! – не слушала его дама. – Перед публикой красовался! А в жизни – мелочный человек, экономист, – это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипывать перестала. – Живет не по средствам!

Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся в этой реплике, Василий Александрович спросил:

– Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живет не по средствам?

– Средства у него огромные, да только он по ним не живет! – объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая в зеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистую прядку у лба. – В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едва половину. Все «на черный день» откладывает!

Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседа и церемонно представилась:

– Гликерия Романовна Лидина.

Назвался и штабс-капитан.

– Очень приятно, – улыбнулась ему дама. – Я должна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жорж обожает устраивать спектакли, особенно при зрителях!

– Он что, вправду артист?

Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовыми ресницами:

– Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин. Его имя на всех афишах!

– Не до театров, – равнодушно пожал плечами Рыбников. – Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства не позволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь в Петербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездку дерут…

Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела.

– Мы два года женаты! – сказала она, словно обращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственно внимающей аудитории. – Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, что не в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он может вить из меня веревки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел, подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружение началось!

– Красивый господин, – позевывая признал штабс-капитан. – Должно быть, насчет клубнички не дурак. Из-за того и драма?

– Мне и раньше рассказывали! – сверкнула глазами Гликерия Романовна. – В театральном мире доброжелателей хватает. Но я не верила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старой кокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой оскверненной квартире! И в Петербурге тоже!

– Стало быть, в Москву перебираетесь, – резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончить пустой разговор и уткнуться в газету.

– Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жорж иногда берет на зиму ангажемент в Большом.

Здесь Рыбников спрятался-таки за «Вечернюю Россию», и дама была вынуждена умолкнуть. Нервно развернула «Русское Вече», пробежала глазами статью на первой странице, отшвырнула, пробормотав:

– Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге – ужасно! Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это «графиня Эн»? Вика Олсуфьева? Нелли Воронцова? Ах, неважно!

За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды. Штабс-капитан увлеченно шелестел газетой.

Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость.

– Что это вы читаете с таким интересом? – не выдержала она наконец.

– Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечество в морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфные агентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещают продолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевых товарищей. – И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читать вслух. – «На броненосце „Князь Кутузов-Смоленский“: младший флагман контр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг, казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго ранга фон Швальбе…»

– Ах, перестаньте! – всплеснула ручкой Гликерия Романовна. – Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война!

– Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивым воинством, – пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-то книжку, в чтение которой он немедленно погрузился с еще большей сосредоточенностью.

Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, но книга была обернута коричневой бумагой.

Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь.

– Колпино? – удивилась Лидина. – Странно, курьерский никогда здесь не останавливается.

Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного:

– Почему стоим?

– Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперед литерный, со срочным военным грузом.

Пользуясь тем, что спутник отвернулся, Гликерия Романовна удовлетворила свое любопытство: быстро отвернула книжную обертку, приложила к глазам хорошенький лорнет на золотой цепочке – и поморщилась. Книга, которую с таким увлечением читал штабс-капитан, называлась «ТОННЕЛИ И МОСТЫ. Краткий справочник для железнодорожных служащих».

К дежурному подбежал телеграфист с бумажной лентой в руке. Тот прочитал депешу, пожал плечами и махнул флажком.

– Что такое? – спросил Рыбников.

– Семь пятниц на неделе. Велено отправлять, не ждать литерного.

Поезд тронулся.

– Вы, должно быть, военный инженер? – поинтересовалась Гликерия Романовна.

– Почему вы взяли?

Признаваться, что подглядела название книги, Лидиной было неловко, но она нашлась – показала на кожаный тубус.

– Да вот. Это ведь для чертежей?

– А, да. – Василий Александрович понизил голос. – Секретная документация. Доставляю в Москву.

– А я думала, вы в отпуске. Навещаете семью или, может быть, родителей.

– Неженат. С каких прибытков семью заводить? Гол как сокол. И родителей не имею. Круглый сирота. Даже, можно сказать, сирота казанский – в полку за косоглазие дразнили татарвой.

После остановки в Колпине штабс-капитан как-то оживился, стал поразговорчивей, да и широкие скулы слегка порозовели.

Вдруг он взглянул на часы и поднялся.

– Пардон, выйду покурю.

– Курите здесь, я привыкла, – милостиво позволила Гликерия Романовна. – Жорж курит сигары. То есть курил.

Василий Александрович конфузливо улыбнулся:

– Виноват. Про покурить это я из деликатности. Не курю-с, лишний расход. На самом деле мне в клозет, по натуральной необходимости.

Дама с достоинством отвернулась.

Тубус штабс-капитан прихватил с собой. Поймав негодующий взгляд спутницы, извиняющимся тоном пояснил:

– Не имею права выпускать из рук.

Проводив его взглядом, Гликерия Романовна пробормотала:

– Какой все-таки несимпатичный. – И стала смотреть в окно.

А штабс-капитан быстро прошел через второй и третий классы в хвостовой вагон и выглянул на тормозную площадку.

Сзади донесся протяжный, требовательный гудок.

На площадке стояли обер-кондуктор и караульный жандарм.

– Что за черт! – сказал первый. – Никак литерный. А телеграфировали, что отменен!

Не далее как в полуверсте ехал длинный состав, влекомый двумя паровозами. Локомотивы пыхтели черным дымом, за ними вытянулся хвост из зачехленных платформ.

Время было уже позднее, одиннадцатый час, но сумерки едва начали сгущаться – приближалась пора белых ночей.

Жандарм оглянулся на штабс-капитана, взял под козырек:

– Ваше благородие, виноват, но извольте закрыть дверь. Согласно инструкции, строжайше запрещено.

– Это, братец, правильно, – одобрил Рыбников. – Бдительность и все такое. Я, собственно, только покурить хотел. Ну да я в коридорчике. Или в нужнике.

И в самом деле отправился в туалетную комнату, которая в третьем классе была тесна и не слишком опрятна.

Запершись, Василий Александрович высунулся из окна.

Поезд как раз въезжал на допотопный, еще клейнмихелевского строительства мост, перекинутый через неширокую речку.

Рыбников нажал ногой рычаг слива воды – в дне унитаза открылось круглое отверстие, сквозь него было видно, как мелькают шпалы.

Штабс-капитан надавил пальцем какую-то незаметную кнопочку на тубусе и запихнул узкий кожаный футляр в дырку – диаметр совпал в точности, так что понадобилось приложить некоторое усилие.

Когда тубус исчез в отверстии, Василий Александрович быстро намочил руки под краном и вышел в тамбур, стряхивая с пальцев воду.

Минуту спустя он уже входил в свое купе.

Лидина взглянула на него строго – еще не простила конфуза с «натуральной необходимостью» – и хотела отвернуться, но вдруг воскликнула:

– Ваш секретный футляр! Вы, верно, забыли его в туалетной комнате?

На лице Рыбникова отразилось неудовольствие, но ответить Гликерии Романовне он не успел.

Откуда-то донесся ужасающий грохот, вагон качнуло.

Штабс-капитан бросился к окну.

Из других окон тоже торчали головы. Все смотрели назад.

Дорога в этом месте описывала небольшую дугу, и было видно как на ладони железнодорожный путь, давешнюю речку и мост.

Вернее, то, что от него осталось.

Мост обрушился ровно посередине, причем в тот самый момент, когда по нему проезжал тяжелый воинский состав.

Зрелище катастрофы было ужасающим: столб воды и пара, выплеснутый рухнувшими в воду локомотивами, вздыбленные платформы, с которых срывались какие-то массивные стальные конструкции, и самое жуткое – сыпавшиеся вниз человеческие фигурки.

Гликерия Романовна, притиснувшаяся к плечу Рыбникова, пронзительно завизжала. Кричали и другие пассажиры.

Хвостовой вагон литерного, вероятно, отведенный для офицеров, покачался на самом краешке пролома, кто-то вроде бы даже успел выпрыгнуть из окна, но затем опора подломилась, и вагон тоже ухнул вниз, в груду перекореженного металла, что торчала из воды.

– Боже, Боже! – истерически закричала Лидина. – Что вы смотрите? Надо же что-то делать!

И бросилась в коридор. Василий Александрович, помедлив долю секунды, последовал за нею.

– Остановите поезд! – накинулась экзальтированная дамочка на обер-кондуктора, бежавшего в сторону головного вагона. – Там раненые! Тонущие! Нужно спасать!

Схватила его за рукав, да так цепко, что железнодорожнику пришлось остановиться.

– Какой там «спасать»! Кого спасать? Такая каша! – пытался вырваться бледный как смерть начальник поездной бригады. – Что мы можем? На станцию нужно, сообщить.

Не слушая, Гликерия Романовна била его кулачком в грудь.

– Они гибнут, а мы уезжаем? Остановите! Я требую! – визжала она. – Жмите этот ваш, как его, стоп-кран!

На вопли из соседнего купе высунулся чернявый господин с нафабренными усишками. Видя, что начальник поезда колеблется, угрожающе крикнул:

– Я тебе остановлю! У меня срочное дело в Москве!

Рыбников мягко взял Лидину за локоть, успокаивающе начал:

– Сударыня, ну в самом деле. Конечно, катастрофия ужасная, но единственное, чем мы можем помочь, – это поскорее протелеграфировать с ближайшей…

– Ах, ну вас всех! – крикнула Гликерия Романовна.

Метнулась к стоп-крану и рванула ручку.

Все, кто находился в коридоре, кубарем полетели на пол. Поезд, подпрыгнув, мерзко заскрежетал по рельсам. Со всех сторон доносились вой и визг – пассажиры решили, что и их поезд угодил в крушение.

Первым опомнился чернявый, не упавший, а лишь стукнувшийся головой о косяк двери.

С криком «Убью, мерррзавка!» он налетел на оглушенную падением истеричку и схватил ее за горло.

Судя по огонькам, вспыхнувшим в глазах Василия Александровича, он отчасти разделял кровожадное намерение чернявого господина. Однако во взгляде, который штабс-капитан бросил на удушаемую Гликерию Романовну, была не только ярость, но и, пожалуй, изумление.

Вздохнув, Рыбников схватил несдержанного брюнета за воротник и отшвырнул в сторону.

Слог четвертый, в котором вольный стрелок выходит на охоту

Аппарат зазвонил в половине второго ночи. Еще не сняв трубку, Эраст Петрович махнул камердинеру, просунувшему в дверь свою стриженую башку, чтоб подавал одеваться. Телефонировать в такой час могли только из управления и непременно по какому-нибудь чрезвычайному делу.

Слушая голос, взволнованно рокотавший в рожке, Фандорин все больше хмурил черные брови. Переменил руку, чтобы Маса просунул ее в рукав накрахмаленной рубашки. Покачал головой на штиблеты – камердинер понял и принес сапоги.

Телефонировавшему Эраст Петрович не задал ни одного вопроса, сказал лишь:

– Хорошо, Леонтий Карлович, сейчас буду.

Уже одетый, на секунду остановился перед зеркалом. Причесал черные с проседью (про такие говорят «перец с солью») волосы, прошелся особой щеточкой по совершенно белым вискам и аккуратным усикам, в которых еще не было ни единого серебряного волоска. Поморщился, проведя рукой по щеке, но бриться было некогда.

Вышел из квартиры.

Японец уже сидел в авто, держа в руке дорожный саквояж.

Самое ценное в фандоринском камердинере было даже не то, что он все делал быстро и точно, а то, что умел обходиться без лишних разговоров. Собственно, господин и слуга пока вообще не обменялись ни единым словом. По выбору обуви Маса догадался, что предстоит дальняя поездка, – вот и снарядился соответствующим образом.

Двухцилиндровый «олдсмобиль», взревев мощнейшим двадцатисильным мотором, с ревом вынесся с Садовой, где квартировал Фандорин, и минуту спустя уже скользил по Чернышевскому мосту. С серого, неубедительного ночного неба сочился вялый дождик, мостовая блестела от луж. Замечательные небрызгающие шины фирмы «Геркулес» скользили по асфальту, словно по черному льду.

Еще через две минуты авто затормозило у дома номер 7 по Коломенской улице, где располагалось Санкт-Петербургское Жандармско-полицейское управление железных дорог.

Фандорин взбежал по ступенькам, кивнув взявшему под козырек часовому. Камердинер же остался сидеть в «олдсмобиле», да еще демонстративно отвернулся.

С самого начала вооруженного конфликта между двумя империями Маса, являвшийся японцем по рождению, но российским подданным по паспорту, заявил, что будет соблюдать нейтралитет, и скрупулезно придерживался этого правила. Подвигами героических защитников Порт-Артура не восхищался, но не радовался и победам японского оружия. Главное же – принципиально не переступал порога военных учреждений, что по временам доставляло и ему, и его господину изрядные неудобства.

Нравственные страдания камердинера усугублялись еще и тем, что после нескольких арестов по подозрению в шпионаже пришлось камуфлировать свою национальность. Фандорин выхлопотал для своего слуги временный паспорт на имя китайского уроженца, так что теперь Маса, выходя из дому, был вынужден надевать парик с длинной косой и, согласно документу, звался невозможным именем «Лянчан Шанхоевич Чаюневин». От всех этих испытаний камердинер утратил аппетит, осунулся и даже перестал разбивать сердца горничным и белошвейкам, у которых в довоенное время пользовался головокружительным успехом.

Времена были тяжелые не только для фальшивого Лянчана Шанхоевича, но и для его господина.

Когда японские миноносцы без предупреждения атаковали Порт-Артурскую эскадру, Фандорин находился на противоположном краю света, в голландской Вест-Индии, где проводил увлекательнейшие изыскания из области подводной навигации.

Вначале Эраст Петрович не желал иметь ничего общего с войной, в которой участвовали две дорогие его сердцу страны, но по мере того, как перевес все более склонялся на сторону Японии, Фандорин постепенно утрачивал интерес и к влагостойким свойствам алюминия, и даже к поискам галеона «Сан-Фелипе», затонувшего с грузом золота в 1708 году от Рождества Христова в семи милях к зюйд-зюйд-весту от острова Аруба. В тот самый день, когда фандоринская субмарина наконец царапнула алюминиевым брюхом по торчащему из дна обломку испанской грот-мачты, пришло известие о гибели броненосца «Петропавловск» вместе с главнокомандующим адмиралом Макаровым и всем экипажем.

Наутро, доверив подъем золотых слитков компаньонам, Эраст Петрович отбыл на родину.

Прибыв в Санкт-Петербург, обратился к давнему, еще по Третьему отделению, сослуживцу, ныне состоявшему на ответственнейшей должности, и предложил свои услуги: известно, что специалистов по Японии катастрофически мало, а Эраст Петрович в свое время прожил в Стране Восходящего Солнца не один год.

Старый знакомец визиту Фандорина очень обрадовался, однако сказал, что желал бы использовать Эраста Петровича на ином поприще.

– Знатоков Японии, конечно, не хватает, как и многого другого, – сказал генерал, часто моргая красными от недосыпания глазами, – но есть прореха еще худшая – на самом, пардон, интимном месте. Если б вы знали, милый мой, в каком бедственном состоянии пребывает наша система контршпионажа! В действующей армии кое-как еще наладилось, но в тылу – мрак и ужас. Японские агенты повсюду, действуют нагло, изобретательно, а ловить их мы не умеем. Опыта нет. Мы-то привыкли к шпионам чинным, европейским, которые служат под прикрытием посольств да иностранных компаний. Азиаты же нарушают все правила. Я вот за что больше всего боюсь, – понизил голос большой человек, придвинувшись. – За наши пути сообщения. Когда война идет в десяти тысячах верст от заводов и призывных пунктов, победы и поражения зависят от железных дорог, главной кровеносной системы государственного организма. Одна-единственная артерия на всю империю – от Питера до Артура. Чахлая, вяло пульсирующая, подверженная тромбам, а хуже всего то, что почти незащищенная. Эраст Петрович, дорогой, я тут двух вещей страшусь: японских диверсий и российского разгильдяйства. Опыта по оперативной работе вам, слава Богу, не занимать. И потом, мне докладывали, вы в Америке на инженера выучились. Впряглись бы, а? На любых условиях. Хотите – восстановим вас на государственной службе, не хотите – оставайтесь вольным стрелком. Выручите, подставьте плечо.

Так Фандорин попал на службу в столичное Жандармско-полицейское управление железных дорог, и именно что в качестве «вольного стрелка», то есть консультанта, не получающего жалованья, однако обладающего весьма обширными полномочиями. Задача перед консультантом была поставлена такая: разработать систему обеспечения безопасности путей сообщения, опробовать ее в подведомственной зоне и затем передать для использования всем жандармским железнодорожным управлениям империи.

Дело было хлопотное, мало похожее на прежние занятия Эраста Петровича, но по-своему увлекательное. В ведении управления находилось 2000 верст путей, сотни станций и вокзалов, мосты, полосы отчуждения, депо, мастерские – и все это нужно было охранять от возможных посягательств противника. Если в губернском жандармском управлении служили несколько десятков сотрудников, то в железнодорожном – более тысячи. И размах, и ответственность несопоставимые. Кроме того, по должностной инструкции железнодорожные жандармы освобождались от функций политической полиции, а это для Фандорина было очень важно: он не любил революционеров, но с еще большим отвращением относился к методам, посредством которых Охранка и Особый отдел Департамента полиции искореняли нигилистическую заразу. В этом смысле служба в Жандармском железнодорожном ведомстве представлялась Эрасту Петровичу делом чистым.

О путях сообщения Фандорин знал немного, но и совершенным дилетантом считаться не мог. Все-таки дипломированный инженер по двигающимся машинам, да и лет двадцать назад, расследуя одно запутанное дело, под видом практиканта прослужил некоторое время на дистанции.

За минувший год «вольный стрелок» добился многого. Были учреждены жандармские караулы на всех поездах, включая пассажирские; обеспечен особый режим охраны мостов, тоннелей, разъездов и стрелок, созданы летучие дрезинные бригады, и прочее, и прочее. Новшества, вводимые в столичном управлении, быстро перенимались прочими губерниями, и до сих пор (тьфу-тьфу-тьфу) не произошло ни одной крупной катастрофы, ни одной диверсии.

Хотя должность у Фандорина была странная, в управлении к Эрасту Петровичу успели привыкнуть и относились с пиететом, называли «господин инженер». Начальник, генерал-лейтенант фон Кассель, привык во всем полагаться на своего консультанта и не принимал без него никаких решений.

Вот и сейчас Леонтий Карлович поджидал своего помощника на пороге кабинета.

Завидев в конце коридора высокую, стремительную фигуру инженера, бросился навстречу.

– Надо же, чтоб именно на Тезоименитском! – крикнул генерал еще издалека. – Ведь мы писали министру, предупреждали, что мост ветх, ненадежен! А он мне выговаривает, грозится: мол, если окажется, что японская диверсия, – под суд. Какая к лешему диверсия? Тезоименитский мост не ремонтировался с 1850 года! Вот вам и пожалуйста: не выдержал тяжести эшелона, перевозившего тяжелую артиллерию. Орудия попорчены. Много погибших. А хуже всего, что нарушено сообщение с Москвой!

– Хорошо, что здесь, а не за Самарой, – сказал Эраст Петрович, входя за фон Касселем в кабинет и прикрывая дверь. – Тут можно по объездному пустить, через новгородскую линию. Да точно ли, что обвалился, что не диверсия?

Леонтий Карлович поморщился:

– Помилуйте, какая диверсия? Уж вы-то должны знать, сами инструкцию разрабатывали. На мосту караул, каждые полчаса проверка рельсов, на тормозных площадках поездов дежурные жандармы – у меня на территории полный порядок. Вы скажите лучше, что это за напасти на несчастное отечество! Ведь и так из последних сил тужимся. Цусима-то, а? Читали корреспонденции? Полный разгром, а ни одного вражеского корабля не потопили. Откуда она только взялась, Япония эта. Когда я службу начинал, про такую страну никто и слыхом не слыхивал. И вот, в считанные годы, раздулась, как на дрожжах. Виданное ли дело?

– П-почему же не виданное? – ответил Фандорин с своим всегдашним легким заиканием. – Япония начала модернизироваться в 1868 году, тридцать семь лет назад. От воцарения Петра до Полтавы прошло меньше. Раньше не было такой державы – Россия, а тут вдруг взяла да выросла – и тоже, как на д-дрожжах.

– А, бросьте, это история, – махнул рукой генерал и размашисто перекрестился. – А я вам вот что скажу. Карает нас Господь за грехи наши. Жестоко карает, как египетского фараона, злочудесными напастями. Ей-богу, – тут Леонтий Карлович оглянулся на дверь и перешел на шепот, – проиграли мы войну.

– Не с-согласен, – отрезал Эраст Петрович. – Ни по одному пункту. Ничего злочудесного не произошло. Это раз. Случилось лишь то, чего следовало ожидать. Что Россия не выиграла ни одного сражения, неудивительно. Было бы чудо из чудес, если б выиграла. Наш солдат хуже японского – уступает и выносливостью, и обученностью, и боевым духом. Русский офицер, положим, неплох, но японский-то просто великолепен. Ну а про генералов (не примите на свой счет, ваше превосходительство) и говорить нечего: наши жирны и б-безынициативны, японские поджары и нахраписты. Если до сих пор мы еще как-то держимся, то лишь благодаря тому, что обороняться легче, чем наступать. Но не беспокойтесь, Леонтий Карлович. Хоть сражения мы и проигрываем, в войне все-таки победим. И это д-два. Мы неизмеримо сильнее японцев в главном: у нас экономическая мощь, человеческие и природные ресурсы. Время работает на нас. Главнокомандующий Линевич действует совершенно правильно, не то что Куропаткин: затягивает кампанию, наращивает силы. Японцы же чем дальше, тем слабее. Их казначейство на грани банкротства, коммуникации растягиваются все больше, резервы иссякают. Нам всего-то и нужно, что уклоняться от больших сражений – и победа в к-кармане. Не было ничего глупее, чем тащить через полсвета балтийский флот – на съедение адмиралу Того.

Генерал слушал помощника и светлел лицом, но, начав за здравие, окончил свою оптимистическую речь Фандорин за упокой:

– Крушение на Тезоименитском мосту пугает меня больше, чем гибель нашей эскадры. Без флота мы войну худо-бедно выиграем, а вот если на железнодорожной магистрали, питающей фронт, начнутся подобные фокусы, России конец. Распорядитесь-ка прицепить к паровозу инспекторский вагон. Поедем п-посмотрим.

Слог пятый, в котором фигурирует интересный пассажир

К тому времени, когда инспекторский вагон прибыл на место катастрофы, к обрывистому берегу реки Ломжи, ночи надоело прикидываться хоть сколько-то темной и с неба вовсю струился ясный утренний свет.

У обрубка Тезоименитского моста скопилось неимоверное количество начальства – и военный министр, и августейший генерал-инспектор артиллерии, и министр путей сообщения, и шеф жандармского корпуса, и директор департамента полиции, и начальник жандармского губернского управления. Одних салон-вагонов, выстроившихся в хвост друг за другом, и каждый при собственном локомотиве, собралось до полудюжины.

Над обрывом сверкали позументы, звякали шпоры и адъютантские аксельбанты, порыкивали начальственные басы, а внизу, у кромки воды, царствовали хаос и смерть.

Посреди Ломжи громоздилась бесформенная груда дерева и железа, над ней свисали переломанные кости моста, в противоположный берег зарылся носом искореженный паровоз, еще дымящийся, а второй торчал из воды прямоугольным черным тендером, похожий на утес. Раненых уже унесли, но на песке, прикрытая брезентом, лежала длинная шеренга мертвецов.

Новейшие тяжелые орудия, предназначенные для Маньчжурской армии, сорвались с платформ и частью утонули, частью были раскиданы по мелководью. На противоположном берегу грохотал передвижной кран, бестолково дергая стрелой, тянул за лафет стального монстра с покривившимся стволом, но было ясно, что не сдюжит, не вытянет.

Леонтий Карлович отправился к высокому начальству, Фандорин же обошел золотопогонный островок стороной и приблизился к самому провалу. Постоял, посмотрел и вдруг полез вниз по наклонной плоскости. У самой воды ловко перескочил на крышу утонувшего вагона, оттуда перебрался к следующей опоре моста, с которой свисали согнутые рельсы. Инженер вскарабкался по решетке шпал, как по приставной лестнице, и вскоре оказался на той стороне реки.

Здесь было куда менее людно. Поодаль, в полусотне шагав, стоял курьерский поезд – тот самый, что успел проскочить перед самым обрушением. Возле вагонов кучками стояли пассажиры.

На уцелевшей части моста и возле воды копошились деловитые люди в штатском, одетые по-разному, но при этом похожие друг на друга, как родные братья. В одном из них Фандорин узнал Евстратия Павловича Мыльникова, с которым когда-то вместе служил в Первопрестольной.

Перед Мыльниковым, вытянувшись в струнку, стоял жандармский унтер-офицер в мокром и разорванном мундире – похоже, дознание уже шло полным ходом. Но смотрел надворный советник не на унтера, а на Фандорина.

– Ба, – развел он руками, словно собирался заключить инженера в обьятья, – Эраст Петрович! Какими судьбами? Ах да, вы теперь в ЖэУЖэДэ, мне говорили. Извините, что вторгаюсь на вашу территорию, но приказ наивысшего начальства: расследовать в кратчайшие сроки и с привлечением всех касательствующих ведомств. Подняли с пуховой постельки. Фас, говорят, бери след, старый пес. Ну, насчет постели это я приврал. – Мыльников оскалил желтые зубы как бы в улыбке, но глаза остались холодными, прищуренными. – Какие у нас, ищеек, нынче пуховики. Завидую вам, железнодорожным сибаритам. А я в кабинете ночевал, на стульниках, по обыкновению. Зато, как видите, и поспел первым. Вот-с, допрашиваю ваших человечков – не японская ли мина.

– Господин инженер, – взволнованно обратился к Фандорину унтер, – да скажите их высокоблагородию. Помните меня? Лоскутов я, прежде в Фарфоровой на переезде служил. Вы нас зимой проверяли, остались довольны. Распорядились повышение дать. Все честь по чести исполнил, как положено! Всюду сам лазил, за десять минут до литерного. Чисто было! Да и как бы супостату на мост пролезть? У меня с обоих концов часовые!

– Значит, чисто было? – переспросил Эраст Петрович и покачал головой. – Хорошо смотрели?

– Да я… Да вот вам… – задохнулся унтер и рванул с головы фуражку. – Христом-Богом! Восьмой год… У кого угодно спросите, как Лоскутов службу справляет.

Инженер обернулся к Мыльникову:

– Что успели выяснить?

– Картинка ясная, – пожал тот плечами. – Обычная расейская чепуха. Впереди шел курьерский. В Колпино остановился, должен был пропустить вперед литерный с пушками. Вдруг телеграфист подает депешу: следовать дальше, литерный задерживается. Напутал кто-то. Только курьерский через мостишко перемахнул, сзади догоняет эшелон. Тяжеленный, сами видите. Если б ему тут на полной скорости проскочить, как положено, то ничего бы и не было. А он, видно, начал притормаживать, вот опоры и подломились. Будет путейскому начальству на орехи.

– Кто прислал телеграмму о з-задержке литерного? – весь подался вперед Фандорин.

– В том-то и штука. Такой телеграммы никто не посылал.

– А где телеграфист, который ее якобы принял?

– Ищем. Пока не нашли – смена у него кончилась. У инженера дернулся угол рта.

– Плохо ищете. Добудьте словесный портрет, если удастся – фотокарточку, и во всероссийский розыск, срочно.

У Мыльникова отвисла челюсть.

– Телеграфиста? Во всероссийский?

Фандорин поманил надворного советника пальцем, отвел в сторону и тихо сказал:

– Это диверсия. Мост взорван.

– Откуда вы взяли?

Эраст Петрович повел начальника филеров к пролому, стал спускаться по висящим рельсам. Мыльников, охая и крестясь, лез следом.

– Г-глядите.

Рука в серой перчатке показала на обугленную и расщепленную шпалу, на заплетенный серпантином рельс.

– С минуты на минуту прибудут наши эксперты. Наверняка обнаружат частицы в-взрывчатки…

Евстратий Павлович присвистнул, сдвинул котелок на затылок.

Дознатели висели над черной водой, слегка раскачиваясь на импровизированной лестнице.

– Так врет жандарм, что осматривал? Или того хуже – в сговоре? Арестовать?

– Лоскутов – японский агент? Чушь. Тогда бы он сбежал, как колпинский т-телеграфист. Нет-нет, никакой мины на мосту не было.

– Как же тогда? Мины не было, а взрыв был?

– Выходит, что так.

Надворный советник озабоченно насупился, полез по шпалам вверх.

– Пойти начальству доложить… Ну, теперь начнется свистопляска.

Махнул рукой филерам:

– Эй, лодку мне!

Однако в лодку не сел, передумал.

Посмотрел вслед Фандорину (тот шел по направлению к курьерскому), почесал затылок и кинулся догонять.

Оглянувшись на топот, инженер кивнул на стоящий поезд:

– Неужто между составами была такая маленькая дистанция?

– Нет, курьерский остановился дальше, на стоп-кране. Потом машинист дал задний ход. Проводники и некоторые из пассажиров помогали доставать из реки раненых. С этого берега до станции ближе, чем с того. Пригнали оттуда подвод, отвезли в больницу…

Эраст Петрович властным жестом подозвал начальника бригады. Спросил:

– Сколько пассажиров в поезде?

– Все места распроданы, господин инженер. Стало быть, триста двенадцать человек. Я извиняюсь, когда можно дальше следовать?

Двое из пассажиров находились неподалеку: армейский штабс-капитан и хорошенькая дама. Оба с головы до ног в грязи и тине. Офицер поливал своей спутнице на платок из чайника, та тщательно терла перепачканное личико. Оба с любопытством прислушивались к разговору.

От моста рысцой приближался взвод железнодорожных жандармов. Командир подбежал первым, откозырял:

– Господин инженер, прибыл в ваше распоряжение. Еще два взвода на том берегу. Эксперты приступили к работе. Какие будут приказания?

– Оцепление с обеих сторон моста и вдоль берегов. К разлому никого не подпускать, хотя бы и генеральского чина. Иначе следствие слагает с себя всякую ответственность – так и говорите. Скажите Сигизмунду Львовичу, чтобы искал следы взрывчатки… Впрочем, не нужно, он сам увидит. Мне дайте писаря и четверых солдат, порасторопней. Да, вот еще: вокруг курьерского тоже оцепление. Ни пассажиров, ни поездных без моего разрешения не выпускать.

– Господин инженер, – жалобно воскликнул начальник бригады, – ведь пятый час стоим!

– И п-простоите еще долго. Мне нужно составить полный список пассажиров. Каждого будем допрашивать и проверять документы. Начнем с последнего вагона. А вы, Мыльников, занялись бы лучше пропавшим телеграфистом. Здесь я разберусь и без вас.

– Оно конечно. Тут вам и карты в руки, – не стал спорить Евстратий Павлович и даже замахал руками – мол, удаляюсь и ни на что не претендую, однако уйти не ушел.

– Господа пассажиры, – уныло обратился железнодорожник к офицеру и даме, – извольте вернуться на свои места. Слыхали? Будет проверка документов.

* * *

– Беда, Гликерия Романовна, – шепнул Рыбников. – Пропал я.

Лидина вздыхала, разглядывая запачканную кровью кружевную манжетку, но тут вскинулась:

– Почему? Что случилось?

В немножко покрасневших, но все равно прекрасных глазах Василий Александрович прочел немедленную готовность к действию и вновь, уже в который раз за ночь, подивился непредсказуемости этой столичной штучки.

Во время спасения тонущих и раненых Гликерия Романовна вела себя совершенно поразительно: не рыдала, истерик не закатывала, даже не плакала, лишь в особенно тягостные минуты закусывала нижнюю губку, так что к рассвету та совсем распухла. Рыбников только головой качал, глядя, как хрупкая дамочка тащит из воды контуженного солдата, как перевязывает оторванной от шелкового платья тряпицей кровоточащую рану.

Раз, не выдержав, штабс-капитан даже пробормотал:

– Некрасов какой-то, поэма «Русские женщины». – И быстро оглянулся, не слышал ли кто этого замечания, плохо вязавшегося с обликом серого, затертого офицеришки.

После того, как Василий Александрович спас ее из лап чернявого неврастеника, а в особенности после нескольких часов совместной работы, Лидина стала держаться со штабс-капитаном запросто, как со старым приятелем – видно, и она переменила свое начальное мнение о соседе по купе.

– Да что стряслось? Говорите же! – воскликнула она, смотря на Рыбникова испуганными глазами.

– Со всех сторон пропал, – зашептал Василий Александрович, беря ее под руку и медленно ведя по направлению к поезду. – Я ведь в Питер самовольно ездил, втайне от начальства. Сестра у меня хворает. Теперь откроется – беда…

– Гауптвахта, да? – расстроилась Лидина.

– Что гауптвахта, это разве беда. Ужасно другое… Помните, вы спросили про тубус? Ну, перед самым взрывом? Я и в самом деле оставил его в туалетной. Всегдашняя моя растерянность.

Гликерия Романовна спросила страшным шепотом, прикрыв рукой губки:

– Секретные чертежи?!

– Да. Очень важные. В самовольную отлучку ездил, и то ни на минуту из рук не выпускал.

– И где ж они? Вы туда, ну, в туалетную, разве не заглядывали?

– Пропали, – замогильным голосом сказал Василий Александрович и повесил голову. – Взял кто-то… Это уж не гауптвахта – трибунал. По законам военного времени.

– Какой ужас! – У дамы округлились глаза. – Что же делать?

– У меня к вам просьба. – Дойдя до последнего вагона, Рыбников остановился. – Я сейчас, пока никто не смотрит, под колеса нырну, а после, улучив момент, с насыпи – и в кусты. Нельзя мне под проверку попадать. Так вы уж не выдавайте, а? Скажите, знать не знаю, куда подевался. Ехали – не разговаривали, на что мне этот мужлан? А чемоданчик мой, что на полке, с собой прихватите, я за ним после в Москве к вам наведаюсь. Остоженка, вы сказали?

– Да, дом Бомзе.

Лидина оглянулась на важного петербургского начальника и жандармов, тоже двинувшихся в сторону состава.

– Выручите, спасете? – Рыбников отступил в тень вагона.

– Конечно! – На личике Гликерии Романовны появилось решительное, даже отчаянное выражение – как давеча, когда она кинулась к стоп-крану. – Я знаю, кто ваши чертежи украл! Тот противный субъект, который на меня бросился! Вот он отчего так торопился-то! И мост очень возможно, что он взорвал!

– Как взорвал? – не поспевал за ее словами ошалевший Рыбников. – С чего вы взяли? Как он мог взорвать?

– Откуда мне знать, я же не военный! Бомбу какую-нибудь из окна бросил! Я вас обязательно выручу! И под вагон лазить незачем! – крикнула уже на бегу – так порывисто бросилась навстречу жандармам, что штабс-капитан хотел удержать, да не успел.

– Кто тут главный? Вы? – налетела Лидина на элегантного господина с седыми висками. – У меня важное известие!

Тревожно прищурившись, Рыбников заглянул под вагон, но нырять туда было поздно – теперь в эту сторону было устремлено множество глаз. Штабс-капитан стиснул зубы, двинулся вслед за Лидиной.

А та держала седоватого за рукав летнего пальто и с невообразимой быстротой стрекотала:

– Я знаю, кто вам нужен! Тут был один человек, такой неприятный брюнет, безвкусно одетый, с алмазным перстнем – камень огромный, но нечистой воды. Ужасно подозрительный! Очень в Москву торопился! Все-все остались, и многие помогали людей из реки вынимать, а он подхватил свой саквояж и уехал! Хуже, чем просто уехал. Когда первая подвода со станции прибыла, за ранеными, он возницу подкупил. Дал ему деньги, много, и уехал. А раненого не взял!

– А ведь правда, – подхватил начальник поезда. – Пассажир из второго вагона, шестое купе. Я видел, он мужику сотенную дал – за телегу-то! И укатил на станцию.

– Ах, да помолчите вы, я еще не все рассказала! – сердито отмахнулась от него Лидина. – Я слышала, как он у того крестьянина спрашивал: «Паровоз маневровый на станции есть?» Это он и паровоз нанять хотел, чтоб поскорей сбежать! Я вам говорю – ужасно подозрительный!

Рыбников слушал настороженно, ожидая, что сейчас она скажет и про якобы украденный тубус, но Гликерия Романовна, умница, про это подозрительнейшее обстоятельство умолчала, в очередной раз удивив штабс-капитана.

– Интере-есный пассажир, – протянул господин с седыми висками и энергичным жестом подозвал жандармского офицера. – Поручик! Пошлите на ту сторону. Там, в инспекторском вагоне мой слуга-китаец, вы его знаете. Пусть б-бегом сюда. Я буду на станции.

И быстро зашагал вдоль поезда.

– А что с курьерским, господин Фандорин? – крикнул ему вслед поручик.

– Отправляйте! – бросил заика, не останавливаясь.

Тершийся неподалеку дядька с простоватой физиономией и вислыми усами щелкнул пальцами – к нему подлетели двое неприметных людишек, и все трое о чем-то зашептались.

Гликерия Романовна вернулась к Рыбникову победительницей:

– Ну, видите, все устроилось. Нечего вам, как зайцу, по кустам бегать. А чертеж ваш найдется.

Но штабс-капитан смотрел не на нее, а в спину человеку, которого поручик назвал «Фандориным». Желтоватое лицо Василия Александровича было похоже на застывшую маску, в кошачьих глазах мерцали странные блики.

Нака-но-ку

Слог первый, в котором Василий Александрович берет отпуск

Распрощались по-дружески и, конечно, не навсегда – Рыбников пообещал, как обустроится, непременно навестить.

– Да уж пожалуйста, – строго сказала Лидина, пожимая ему руку. – Я буду волноваться из-за вашего тубуса.

Штабс-капитан уверил ее, что теперь как-нибудь выкрутится, и расстался с очаровательной дамой, испытывая смешанное чувство сожаления и облегчения, причем последнее было много сильней.

Тряхнув головой, отогнал неуместные мысли и первым делом наведался на вокзальный телеграф. Там его ожидала телеграмма до востребования:

«Правление фирмы поздравляет блестящим успехом возражения снимаются можете приступать проэкту получении товара извещу дополнительно».

Видимо, признание заслуг, а еще более то, что снимаются какие-то возражения, было для Рыбникова очень важно. Он просветлел лицом и даже запел про тореадора.

Что-то в манере штабс-капитана переменилось. Мундир по-прежнему сидел на нем мешковато (после ночных приключений он еще больше истрепался), но плечи Василия Александровича расправились, глаза смотрели бойчей и ногу он больше не приволакивал.

Взбежав по лестнице на второй этаж, где располагались служебные помещения, Рыбников уселся на подоконник, откуда просматривался весь широкий пустой коридор, и достал записную книжку, исписанную цитатами и афоризмами на все случаи жизни. Имелись тут и сакраментальное «Пуля дура, штык молодец», и «Русский медленно запрягает, да быстро едет», и «Кто пьян да умен, два угодья в нем», а последняя из заинтересовавших Василия Александровича максим была такая: «Хоть ты и Иванов-Седьмой, а дурак. А.П.Чехов».

За Чеховым шли чистые странички, но штабс-капитан вынул плоский пузырек с бесцветной жидкостью, капнул на бумагу, растер пальцем, и на листке проступили странные письмена, похожие на переплетенных змеек. Со следующими несколькими страничками он поступил точно таким же образом – и на тех тоже откуда ни возьмись повылезали диковинные каракули. Некоторое время Рыбников внимательно их рассматривал. Потом немного подумал, пошевелил губами, запоминая. А нарисованные змейки через минуту-другую сами собой исчезли.

Он снова вернулся на телеграфный пункт, отбил две срочные телеграммы – в Самару и в Красноярск. Содержание было одинаковым: просьба прибыть в Москву «по известному делу» 25 мая и сообщение, что номер в «той же самой гостинице» заказан. Подписался штабс-капитан именем «Иван Гончаров».

На этом, кажется, спешные дела были окончены. Василий Александрович спустился в ресторан и с большим аппетитом покушал, причем не копейничал – даже позволил себе коньячку. Официанту на чай дал не экстравагантно, но прилично.

И это было только началом чудесной метаморфозы армейского замухрышки.

С вокзала штабс-капитан поехал на Кузнецкий мост, в одежный магазин. Сказал приказчику, что по ранению отставлен «вчистую» и желает обзавестись приличным гардеробом.

Купил два хороших летних костюма, пиджак, несколько пар брюк, штиблеты с гамашами и американские ботинки, английское кепи, соломенное канотье и полдюжины рубашек. Там же переоделся, потрепанный мундир спрятал в чемодан, шашку велел упаковать в бумагу.

Тут вот еще что: в магазин Рыбников приехал на обычном «ваньке», а укатил на лаковой пролетке, из тех что берут полтинник за одну только посадку.

У типографской конторы Фухтеля щеголеватый седок выгрузился и ждать его не велел. Ему нужно было забрать заказ – сотню cartes de visite на имя корреспондента телеграфного агентства Рейтера, причем имя-отчество на карточках было его, рыбниковское, – Василий Александрович, а фамилия совсем другая: Стэн.

Оттуда новоиспеченный господин Стэн (или нет, чтоб не путаться, пусть уж остается Рыбниковым) отбыл и вовсе на пятирублевом лихаче. Велел доставить его на Чистые пруды в пансион «Сен-Санс», только сначала заехать куда-нибудь за букетом белых лилий. Молодцеватый кучер почтительно кивнул: «Понимаем-с».

* * *

Премилый ампирный особняк выходил оградкой прямо на бульвар. Судя по гирлянде из разноцветных лампиончиков, украшавшей ворота, пансион, должно быть, выглядел особенно нарядно в вечернее время. Но сейчас во дворе и на стоянке для экипажей было пусто, высокие окна белели опущенными гардинами.

Рыбников спросил, дома ли графиня Бовада, и подал швейцару свою карточку. Не прошло минуты – из глубин дома, который внутри оказался гораздо обширнее, чем выглядел снаружи, выплыла сдобная дама – немолодая, но еще и нестарая, очень ухоженная, подкрашенная столь умело, что лишь опытный взор заметил бы следы косметических ухищрений.

При виде Рыбникова чуть хищноватое лицо графини на миг словно поджалось, но сразу вслед за тем просияло любезной улыбкой.

– Дорогой друг! Драгоценнейший… – Она искоса взглянула на визитную карточку. – Драгоценнейший Василий Александрович! Безумно рада вас видеть! И не забыли, что я обожаю белые лилии! Как мило!

– Я никогда ничего не забываю, мадам Беатриса, – приложился к сверкающей кольцами руке бывший штабс-капитан.

При этих словах хозяйка непроизвольно дотронулась до великолепных пепельных волос, уложенных в высокую прическу, и взглянула на склоненный затылок галантного гостя с беспокойством. Впрочем, когда Рыбников распрямился, на полных губах графини снова сияла прелестная улыбка.

В убранстве салона и коридоров преобладали пастельные тона, на стенах сверкали золотыми рамами копии Ватто и Фрагонара. Тем впечатлительней был контраст с кабинетом, куда ее сиятельство провела посетителя: никаких игривостей и жеманностей – письменный стол с бухгалтерскими книгами, конторка, этажерка для бумаг Было видно, что графиня – человек дела и терять время попусту не привыкла.

– Не тревожьтесь, – сказал Василий Александрович, садясь в кресло и закидывая ногу на ногу. – Все в порядке. Вами довольны, здесь от вас не меньше пользы, чем раньше, в Порт-Артуре и Владивостоке. Я к вам не по делам. Устал, знаете ли. Решил взять небольшой отпуск, пожить на покое. – Он весело улыбнулся. – По опыту знаю: чем больше вокруг бардака, тем спокойнее.

Графиня Бовада обиделась:

– У меня не бардак, а лучшее заведение в городе! Всего за год работы мой пансион приобрел отличную репутацию! К нам ходят очень приличные люди, которые ценят благопристойность и тишину!

– Знаю-знаю, – все с той же улыбкой перебил ее Рыбников. – Именно поэтому я с поезда сразу к вам, дорогая Беатриса. Благопристойность и тишина – как раз то, что мне нужно. Не обременю?

Хозяйка очень серьезно ответила:

– Не нужно так говорить. Я вся в вашем распоряжении. – Немного поколебавшись, деликатно спросила. – Не угодно ли отдохнуть с какой-нибудь из барышень? Есть очень славные. Обещаю – забудете об усталости.

– Не стоит, – вежливо поблагодарил телеграфный корреспондент. – Возможно, мне придется прогостить у вас две-три недели. Если я вступлю в особенные отношения с кем-то из ваших… пансионерок, это может вызвать ревность и склоку. Ни к чему.

Беатриса кивнула, признавая резонность довода.

– Я размещу вас в апартаменте из трех комнат, с особым входом. Это отделение для клиентов, готовых платить за полную приватность. Вам там будет удобней всего.

– Отлично. Ваши убытки, разумеется, будут возмещены.

– Благодарю. Помимо отгороженности от основной части дома, где по ночам иногда бывает довольно шумно, в апартаменте есть и другие удобства. Комнаты соединены потайными дверьми, что может оказаться кстати.

Рыбников хмыкнул:

– Держу пари, что там есть и фальшивые зеркала, через которые удобно вести секретное фотографирование. Как в Артуре, помните?

Графиня улыбнулась и промолчала.

Квартирой Рыбников остался доволен. Потратил несколько часов на обустройство, но в не совсем обычном смысле этого слова. К уюту и комфорту эти домашние хлопоты отношения не имели.

Лег Василий Александрович за полночь и устроил себе царский отдых, какого не имел уже давно – проспал целых четыре часа, вдвое против обычного.

Слог второй, в котором Маса нарушает нейтралитет

Пассажир из шестого купе не разочаровал Эраста Петровича. Напротив, версия выглядела чем дальше, тем перспективней.

На станции Фандорин отыскал возницу, который увез торопливого субъекта с берега Ломжи. Показания хорошенькой дамы подтвердились – крестьянин сказал, что немец и в самом деле отвалил сотню.

– Почему немец? – спросил инженер.

Возница удивился:

– Да нешто наш кинет сотню, когда тут красная цена пятиалтынный? – Подумав, добавил. – И говор у него чудной.

– Какой именно «чудной»? – допытывался Эраст Петрович, но туземец объяснить этого не сумел.

Гораздо труднее было установить, куда брюнет отправился далее. Начальник станции отговаривался незнанием, дежурный блеял и не смотрел в глаза, местный жандарм стоял по стойке «смирно» и прикидывался стоеросовой дубиной. Тогда, опять-таки вспомнив о словах бесценной свидетельницы, инженер спросил в лоб, где маневровый паровоз.

Жандарм моментально покрылся крупными каплями пота, дежурный побледнел, а начальник покраснел.

Выяснилось, что паровоз, вопреки правилам и инструкциям, на всех парах укатил брюнета вдогонку за пассажирским поездом, шедшим на час раньше курьерского. Сумасшедший брюнет (относительно его национальности мнения свидетелей расходились: начальник станции счел его французом, дежурный поляком, а жандарм «жидком») совал направо и налево такие деньжищи, что устоять было невозможно.

Сомнений больше не оставалось: именно этот человек и нужен Фандорину.

Поезд, за которым погнался интересный пассажир, прибывал в Москву без четверти десять, так что времени оставалось в обрез.

Инженер дал телеграмму московскому представителю управления, а по совместительству начальнику Волоколамского участка подполковнику Данилову: встретить подозреваемого (следовало подробное описание) на вокзале; ни в коем случае не задерживать, а приставить самых толковых агентов в штатском и организовать слежку; более ничего не предпринимать до прибытия Эраста Петровича.

Движение по Николаевской дороге в связи с крушением остановилось, в петербургскую сторону выстроилась длинная очередь из пассажирских и грузовых составов, но в московском направлении дорога была чиста. Фандорин затребовал новейший пятиосный «компаунд» и, сопровождаемый верным камердинером, понесся на восток со скоростью восемьдесят верст в час.

* * *

Последний раз Эраст Петрович был в родном городе пять лет назад, – втайне от всех, под вымышленным именем. Высшая московская власть недолюбливала отставного статского советника, причем до такой степени, что даже самое короткое пребывание во второй столице могло закончиться для него очень неприятным образом.

После того как Фандорин, пусть без соблюдения формальностей, но все же вернулся на государственную службу, ситуация сложилась престранная: облеченный доверием правительства и наделенный широчайшими полномочиями инженер в московской губернии продолжал считаться персоной нон-грата и в своих поездках старался не заезжать далее станции Бологое.

Но вскоре после нового года случилось происшествие, положившее конец этому многолетнему изгнанию, и если Эраст Петрович до сих пор не выбрался в родные палестины, то лишь по чрезвычайной загруженности работой.

Стоя рядом с машинистом и рассеянно глядя в жарко пылающую топку, Фандорин думал о предстоящем свидании с городом своей молодости и о событии, благодаря которому эта встреча стала возможной.

Событие было громкое – не только в переносном, но и в буквальном смысле. Московского генерал-губернатора, заклятого фандоринского недоброжелателя, прямо посреди Кремля разорвала на куски эсэровская бомба.

При всей неприязни к покойнику, человеку малодостойному и для города вредному, Эраст Петрович был потрясен случившимся.

Россия тяжко болела, ее лихорадило, бросало то в жар, то в холод, из пор сочился кровавый пот, и дело здесь было не только в японской войне. Война лишь выявила то, что и так было ясно всякому думающему человеку: империя превратилась в анахронизм, в зажившегося на свете динозавра с огромным телом и слишком маленькой головой. То есть по размерам-то голова была здоровенная, раздутая множеством министерств и комитетов, но в этой башке прятался крохотный и неотягощенный извилинами мозг. Всякое хоть сколько-то важное решение, любое движение неповоротливой туши было невозможно без воли одного-единственного человека, который, увы, и сам был не семи пядей во лбу. Но даже если бы он был титаном мысли, разве возможно в век электричества, радио, рентгена управлять огромной страной единолично, да еще в перерывах между лаун-теннисом и охотой?

Вот и шатало бедного российского динозавра, могучие лапы заплетались, тысячеверстный хвост бессмысленно волочился по земле. Сбоку наскакивал, вырывая куски мяса, юркий хищник нового поколения, а в недрах исполинского организма разрасталась смертоносная опухоль. Чем лечить больного великана, Фандорин не знал, но уж во всяком случае не бомбами – от сотрясения маленький мозг ящера и вовсе ошалеет, исполинское тело задергается в панических конвульсиях, и Россия умрет.

Как обычно, избавиться от мрачных, бесплодных мыслей помогла мудрость Востока. Инженер выудил из памяти подходящий к случаю афоризм: «Благородный муж знает, что мир несовершенен, но не опускает рук». А за ним вспомнился и еще один, уже не теоретического, но практического свойства: «Если в душе недовольство, определи фактор, нарушивший гармонию, и устрани его».

Фактор, нарушивший гармонию души Эраста Петровича, должен был с минуты на минуту прибыть в Москву, на Николаевский вокзал.

Только бы не сплоховал подполковник Данилов…

* * *

Данилов не сплоховал. Петербургского гостя встретил лично, прямо на запасном пути, куда прибыл «компаунд». Крутая физиономия подполковника светилась от возбуждения. Сразу после рукопожатия принялся докладывать.

Хороших агентов у него ни одного нет – всех переманили в Летучий отряд Охранного отделения, где и жалованье лучше, и наградные, и свободы больше. Посему, зная, что господин инженер по пустякам тревожить не стал бы, Данилов тряхнул стариной и, взяв в помощь своего заместителя штабс-ротмистра Лисицкого, очень дельного офицера, проследил за объектом самолично.

Тут ажитация бравого Николая Васильевича стала инженеру понятна. Засиделся подполковник в кабинете, истомился без настоящего дела, оттого и кинулся с такой охотой играть в казаки-разбойники. Надо будет сказать, чтобы перевели на оперативную работу, мысленно пометил себе Фандорин, слушая азартный рассказ о том, как Данилов с помощником переоделись купчишками, как ловко организовали слежку на двух пролетках.

– В Петровско-Разумовском? – переспросил он. – В такой д-дыре?

– Ах, Эраст Петрович, сразу видно, что вы давненько у нас не бывали. Петровско-Разумовское теперь район фешенебельных дач. Например, та, куда мы проводили Брюнета, снята неким Альфредом Радзиковским за тысячу рублей в месяц.

– За тысячу? – поразился Фандорин. – Что же это за Фонтенбло такое?

– Именно что Фонтенбло. Сад в десятину, оранжерея, собственная конюшня, даже гараж. Я оставил штабс-ротмистра вести наблюдение, с ним двое унтер-офицеров, разумеется, в цивильном. Люди надежные, но, конечно, не профессиональные филеры.

– Едем, – коротко сказал инженер.

* * *

Лисицкий – писаный красавец с залихватски подкрученными усами – и вправду оказался человеком дельным. В кустах просидел не впустую, успел многое выяснить.

– Живут с размахом, – рапортовал он, иногда, на польский манер, смещая ударение на предпоследний слог. – Электричество, телефон, даже собственный телеграф. Ванная с душем! Два экипажа с чистокровными рысаками! В гараже авто! Гимнастический зал с велосипедными снарядами! Прислуга в кружевных фартучках! В зимнем саду вот такущие попугаи!

– Про попугаев-то вы откуда знаете? – не выдержал Фандорин.

– Так я был там, – с хитрым видом сообщил штабс-ротмистр. – Ходил в садовники наниматься. Не взяли – сказали, есть уже. Но в оранжерею заглянуть позволили, там один у них – большой любитель флоры.

– «Один»? – быстро переспросил инженер. – А сколько их всего?

– Не знаю, но компания немаленькая. Я слышал с полдюжины разных голосов. Между прочим, – со значением сообщил Лисицкий, – между собой говорят по-польски.

– О чем? – вскричал подполковник. – Вы же знаете язык!

Молодой офицер развел руками:

– При мне ничего существенного не говорили. За что-то хвалили Брюнета, называли «лихой башкой». Зовут его, кстати, Юзек.

– Это польские националисты из социалистической партии, я уверен! – воскликнул Данилов. – Читал в секретном циркуляре. Они спутались с японцами, те обещают в случае победы выговорить для Польши независимость. Их предводитель недавно ездил в Токио. Как бишь его…

– Пилсудский, – сказал Эраст Петрович, разглядывая дачу в бинокль.

– Да, Пилсудский. Видно, получил в Японии и деньги, и инструкции.

– П-похоже на то…

На даче происходило какое-то движение. Блондин в рубашке без воротничка и широких подтяжках, стоя у окна, кричал что-то в телефонную трубку. Раз, другой громко хлопнула дверь. Донеслось конское ржание.

– Похоже, к чему-то готовятся, – шепнул на ухо инженеру Лисицкий. – Уж с полчаса, как зашевелились.

– Не больно-то с нами церемонятся господа японские шпионы, – рокотал во второе ухо подполковник. – Конечно, наша контрразведка работает из рук вон, но это уж наглость: обустроиться с таким комфортом, в пяти минутах от Николаевской железной дороги. Зацапать бы их, голубчиков, прямо сейчас. Да жаль, не наша юрисдикция. Охранные с губернскими потом живьем сожрут. Если б в полосе отчуждения – другое дело.

– А мы вот что, – предложил штабс-ротмистр, – вызовем наш взвод, обложим дачу, а брать сами не будем, сообщим в полицию. Тогда не придерутся.

Фандорин в дискуссии участия не принимал – вертел головой, что-то высматривая. Воззрился на свежеструганный столб, торчащий на обочине.

– Телефонный… Послушать бы, о чем толкуют…

– Каким образом? – удивился подполковник.

– Да отвод сделать, от с-столба.

– Простите, Эраст Петрович, но я ничего в технике не смыслю. Что такое «отвод»?

Однако Фандорин ничего объяснять не стал – он уже принял решение.

– Тут ведь близко платформа нашей Николаевской д-дороги…

– Так точно, Петровско-Разумовский полустанок.

– Там должен быть телефонный аппарат. Пошлите жандарма. Только живо, не теряя ни секунды. Вбегает, отрезает провод вместе с трубкой, под корень, и скорей обратно. Времени на объяснения не тратить – показать удостоверение, и все. Марш!

Несколько мгновений спустя донесся быстро удаляющийся топот сапог – унтер понесся выполнять задание и через каких-нибудь десять минут примчался обратно со срезанной трубкой.

– Удачно, что длинный, – обрадовался инженер и поразил жандармов: скинул элегантное пальто и ловко, зажав в зубах складной нож, вскарабкался на столб.

Немного поколдовал над проводами, спустился вниз, держа в руке трубку – от нее вверх тянулся шнур.

Сказал штабс-ротмистру:

– Держите. Раз знаете польский, будете слушать.

Лисицкий пришел в восхищение:

– Какая гениальная идея, господин инженер! Поразительно, что никто раньше не додумался! Ведь это же можно на телефонной станции учредить особый кабинет! Подслушивать разговоры подозрительных лиц! Сколько пользы для отечества! И как цивилизованно, в духе технического прогре… – Офицер оборвал сам себя на полуслове, предостерегающе вскинул палец и страшным шепотом сообщил. – Вызывают! Центральную!

Подполковник и инженер подались вперед.

– Мужчина… Просит нумер 398… – отрывисто шептал Лисицкий. – Там тоже мужской… По-польски… Первый назначает встречу… Нет, не встречу – сбор… На Ново-Басманной… У дома Варваринского акционерного общества… Операция! Он сказал «операция»! Все, разъединился.

– Что за операция? – схватил за плечо помощника Данилов.

– Не сказал. Просто «операция», и все. В полночь, а сейчас почти половина десятого. То-то они и суетятся.

– На Басманной? Дом Варваринского общества? – Эраст Петрович, сам не заметив, тоже перешел на шепот. – Что там, не знаете?

Офицеры, переглянувшись, пожали плечами.

– Нужна адресная к-книга.

Того же унтера снова отправили в набег на полустанок: вбежать в контору, схватить со стола справочник «Вся Москва», и со всех ног обратно.

– На полустанке решат, что в железнодорожной жандармерии служат психические, – посетовал подполковник, но больше для проформы. – Ничего, после все вернем – и трубку, и книгу.

Следующие десять минут прошли в напряженном ожидании. Бинокль чуть не вырывали друг у друга из рук. Видно было неважно – начинало темнеть, но на даче горели все окна, по шторам мелькали торопливые тени.

Навстречу запыхавшемуся унтер-офицеру кинулись втроем. Эраст Петрович на правах старшего схватил потрепанный том. Сначала посмотрел, что за номер 398. Оказалось, «Большая Московская гостиница». Перешел к разделу «Табель домов», открыл на Ново-Басманной – и кровь застучала в висках.

В доме, принадлежащем Варваринскому акционерному обществу, располагалось управление Окружного артиллерийского склада.

Заглянув через инженерово плечо, подполковник ахнул:

– Ну конечно! Как это я сразу… Ново-Басманная! Там же склады, откуда отправляют снаряды и динамит в действующую армию! Всегда хранится не менее, чем недельный запас боеприпасов. Но это же, господа… Это неслыханно! Чудовищно! Если они задумали взорвать – мало не пол-Москвы разнесет! Ну, полячишки! Пардон, Болеслав Стефанович, я не в том смысле…

– Что взять с социалистов? – вступился за свою нацию штабс-ротмистр. – Пешки в руках японцев, не более. Но каковы азиаты! Воистину новые гунны! Никаких представлений о цивилизованной войне!

– Господа, господа! – перебил Данилов, его глаза загорелись. – Нет худа без добра! Артиллерийские склады примыкают к мастерским Казанской железной дороги, а это…

– А это уже наша территория! – подхватил Лисицкий. – Браво, Николай Васильевич! Обойдемся без губернских!

– И без охранных! – хищно улыбнулся его начальник.

* * *

Подполковник и штабс-ротмистр явили истинное чудо распорядительности: за два часа подготовили хорошую, обстоятельную засаду. Вести диверсантов от Петровско-Разумовского не стали – слишком рискованно. По ночному времени в аллеях дачного поселка было пусто, да и, будто нарочно, вовсю светила луна. Разумнее было сосредоточить все усилия в одном месте, где у злоумышленников назначен сбор.

На акцию Данилов вывел весь наличный состав отделения, кроме занятых на дежурстве – 67 человек.

Большую часть жандармов расставил (вернее, разложил, ибо команда была «лежать тихо, не высовываться») по периметру складской территории, с внутренней стороны стены. За старшего там был Лисицкий. Сам подполковник с десятком лучших людей спрятался в здании дирекции.

Для того чтоб железнодорожной жандармерии позволили хозяйничать во владениях артиллерийского ведомства, пришлось поднять с постели начальника складов, старенького генерала, еще успевшего повоевать с Шамилем. Тот так разволновался, что и не подумал придираться к тонкостям юрисдикции – сразу на все согласился и лишь поминутно глотал сердечные капли.

Видя, что Данилов отлично справляется и без него, инженер от руководства засадой устранился. Они с Масой расположились в подворотне, напротив складских ворот. Это место Фандорин выбрал неслучайно. Если жандармы, не привычные к такого рода операциям, кого-то из диверсантов упустят, путь беглецам преградит Эраст Петрович, уж от него-то не уйдут. Подполковник, впрочем, понял подобный выбор инженера по-своему; в тоне окрыленного приготовлениями Николая Васильевича появилась легкая снисходительность: мол, понимаю и не осуждаю, человек вы штатский, под пули лезть не обязаны.

Едва все расположились по местам, едва нервный генерал, согласно инструкции, погасил у себя в кабинете свет и прижался лицом к оконному стеклу, как с Каланчевской площади донесся звон башенных часов, и минуту спустя на темную улицу с двух сторон вкатились пролетки – две от Рязанского проезда, одна от Елоховской. Съехались перед зданием управления, из экипажей вылезли люди (Фандорин насчитал пятерых, да трое остались на козлах). Зашушукались о чем-то.

Инженер вынул из кармана красивый плоский пистолет, изготовленный на заказ бельгийским заводом Браунинга, передернул затвор. Камердинер демонстративно отвернулся.

Ну же, вперед, мысленно поторопил Эраст Петрович поляков и вздохнул – надежды на то, что даниловские орлы хоть кого-то возьмут живьем, было немного. Ничего, кто-то из злодеев должен остаться при лошадях. Счастливчик, его минует жандармская пуля, он попадет в руки к Фандорину.

Переговоры закончились. Но вместо того чтобы двинуться к дверям управления или прямо к воротам, диверсанты снова расселись по пролеткам. Щелкнули кнуты, все три пролетки, набирая скорость, понеслись прочь от складов, в сторону Доброй Слободы.

Что-то заметили? Изменили план?

Эраст Петрович выбежал из подворотни.

Коляски уже скрылись за углом.

Инженер сдернул с плеч свое замечательное пальто и побежал в том же направлении.

Слуга подобрал брошенное пальто и, пыхтя, затрусил сзади.

Когда подполковник Данилов и его жандармы выскочили на крыльцо, на Новой Басманной улице было пусто. Стук копыт затих вдали, в небе сияла безмятежная луна.

* * *

Оказалось, что Эраст Петрович Фандорин, ответственный сотрудник серьезнейшего ведомства, человек не первой молодости, не только умеет лазить по столбам, но и фантастически быстро бегает, притом не производя шума и оставаясь почти невидимым – бежал он вдоль самых стен, где ночные тени гуще всего, лунные пятна огибал или перемахивал гигантским прыжком. Больше всего инженер был сейчас похож на призрак, стремительно несущийся вдоль темной улицы по каким-то своим потусторонним делам. Хорошо, не встретился какой-нибудь поздний прохожий – беднягу ждало бы нешуточное потрясение.

Пролетки Фандорин нагнал довольно скоро. После этого стал бежать потише, чтобы не сокращать дистанцию.

Погоня, впрочем, продолжалась недолго.

За Фон-Дервизовской женской гимназией коляски остановились. Встали колесо к колесу, один из кучеров собрал в пучок вожжи, остальные семеро направились к двухэтажному дому со стеклянной витриной.

Один повозился с дверью, махнул рукой, и вся компания исчезла внутри.

Эраст Петрович, высунувшись из-за угла, соображал, как подобраться к кучеру. Тот стоял на козлах, зорко поглядывая по сторонам. Все подходы были ярко освещены луной.

Тут подоспел запыхавшийся Маса. Поняв по лицу Фандорина, что тот вот-вот приступит к решительным действиям, перебросил через плечо фальшивую косу, сердито зашептал по-японски:

– Я вмешаюсь, только если сторонники его величества микадо станут вас убивать. А если вы сами станете убивать сторонников его величества микадо, то на мою помощь не рассчитывайте.

– Отстань, – ответил Эраст Петрович по-русски. – Не мешай.

Из дома донесся приглушенный крик. Медлить больше было нельзя.

Инженер беззвучно перебежал к ближайшему фонарю, спрятался за него. До кучера оставалось с десяток шагов.

Достав из кармана украшенный монограммой портсигар, Фандорин швырнул его в противоположную сторону.

Кучер дернулся на звон, повернулся к фонарю спиной.

Это-то и требовалось. В три прыжка Фандорин преодолел разделявшее их расстояние, вскочил на подножку и сдавил вознице шею. Тот обмяк, инженер аккуратно уложил его на брусчатку, возле дутых шин.

Отсюда можно было разглядеть вывеску, висевшую над дверью.

«ИОСИФ БАРАНОВ. БРИЛЛИАНТОВЫЕ, ЗОЛОТЫЕ И СЕРЕБРЯНЫЕ ИЗДЕЛИЯ»,

прочел инженер и пробормотал:

– Ничего не понимаю.

Перебежал к витрине, заглянул внутрь – благо в магазине зажглось несколько электрических фонарей.

Внутри было темно, лишь мелькали проворные тени. Но вдруг внутренность помещения озарилась нестерпимо ярким сиянием, во все стороны рассыпался огненный дождь, и стало видно стеклянные прилавки, снующих вдоль них людей и дверцу сейфа, над которой склонился человек с газосварочным аппаратом – самоновейшей конструкции, Эраст Петрович видел такой на картинке во французском журнале.

На полу, прижавшись к стене, сидел связанный человек, по виду – ночной сторож: рот заклеен пластырем, по разбитой голове стекает кровь, безумные глаза таращатся на сатанинское пламя.

– До чего д-докатилась японская агентура! – обернулся Фандорин к подошедшему камердинеру. – Неужто у Японии так плохо с деньгами?

– Сруги его веричества микадо не грабят, – ответил Маса, разглядывая живописное зрелище. – Это наретчики. «Московские рихачи» – я читар в газете: наретают на авто ири на рихачах, очень рюбят прогресс. – Лицо японца просияло улыбкой. – Как хорошо! Господин, я могу вам помогать!

Эраст Петрович уже и сам понял, что стал жертвой заблуждения – принял обычных варшавских бандитов, прибывших на гастроли в Москву, за диверсантов. Сколько времени потрачено впустую!

А как же Брюнет, пассажир из шестого купе, столь подозрительным манером скрывшийся с места катастрофы?

Да очень просто, ответил сам себе инженер. В Петербурге третьего дня совершено дерзкое ограбление, о котором взахлеб писали все газеты. Неизвестный в маске остановил карету графини Воронцовой, обобрал ее сиятельство до нитки и оставил на дороге голой, в одной шляпке. Пикантность в том, что именно в тот вечер графиня поссорилась с мужем и переезжала в родительский дом, тайком прихватив с собой все драгоценности. То-то Лисицкий рассказывал, что обитатели дачи называли Брюнета «лихой башкой» – и в Питере дело провернул, и к московской акции поспел.

Если б не горькое разочарование, не досада на самого себя, Эраст Петрович вряд ли стал бы вмешиваться в уголовщину, но злость требовала выхода – да и ночного сторожа было жалко, не прирезали бы.

– Брать, когда станут выходить, – шепнул он слуге. – Одного ты, одного я.

Маса кивнул и облизнулся. Но судьба распорядилась иначе.

– Панове, шухер! – отчаянно крикнул кто-то – должно быть, увидел за стеклом две тени.

В ту же секунду ацетиленовое сияние погасло, вместо него из кромешной тьмы грохнул багровый выстрел.

Фандорин и японец с идеальной синхронностью отпрыгнули в разные стороны. Витрина рассыпалась с оглушительным звоном.

Из магазина стреляли еще, но теперь уж вовсе впустую.

– Кто выпрыгнет – твои, – скороговоркой бросил инженер.

Пригнувшись, ловко перекатился через засыпанный осколками подоконник и растворился в черных недрах магазина.

Там орали, матерились по-русски и по-польски, доносились звуки коротких, хлестких ударов, а по временам помещение озарялось вспышками выстрелов.

Вот из двери, вжав голову в плечи, вылетел человек в клетчатой кепке. Маса сделал ему подсечку, припечатал беглеца ударом пониже затылка. Проворно связал, оттащил к пролеткам, где уже лежал придушенный инженером возница.

Вскоре из витрины выпрыгнул еще один и, не оглядываясь, кинулся наутек. Японец без труда догнал его, схватил за кисть и легонько повернул – налетчик, взвизгнув, скрючился.

– Чихо, чихо, – уговаривал пленника Маса, быстро прикручивая ему ремнем запястья к щиколоткам.

Перенес к тем двоим, вернулся на исходную позицию.

В магазине уже не шумели. Послышался голос Фандорина:

– Один, два, три, четыре… где же пятый… ах, вот – пять. Маса, у тебя сколько?

– Три.

– Сходится.

Из ощеренного стеклянными зазубринами прямоугольника высунулся Эраст Петрович.

– Беги на склад, приведи жандармов. Да поживей, а то эти очухаются, и снова з-здорово.

Слуга убежал в сторону Ново-Басманной.

Фандорин же распутал сторожа, немножко похлопал по щекам, чтобы привести в разум. Но сторож в разум приходить не хотел – мычал, жмурился, трясся в сухой икоте. По-медицински это называлось «шок».

Пока Эраст Петрович тер ему виски, пока нащупывал нервный узел пониже ключицы, начали шевелиться оглушенные налетчики.

Один бугаище, всего пять минут назад получивший отменный удар ботинком в подбородок, сел на полу, замотал башкой. Пришлось оставить икающего сторожа, отвесить воскресшему добавки.

Едва тот ткнулся носом в пол, пришел в себя другой – встал на четвереньки и шустро пополз к выходу. Эраст Петрович кинулся за ним, оглушил.

В углу копошился третий, а на улице, где Маса разложил свою икэбану, тоже происходил непорядок: в свете фонаря было видно, как кучер зубами пытается развязать узел на локтях у подельника.

Фандорин подумал, что похож сейчас на клоуна в цирке, который подбросил вверх несколько шариков и теперь не знает, как со всеми ними управиться – пока подберешь с пола один, сыплются другие.

Бросился в угол. Темноволосый бандит (уж не тот ли самый Юзек?) не только очнулся, но и успел достать нож. Удар, для верности еще один. Лег.

И со всех ног к пролеткам – пока те трое не расползлись.

Черт, куда же провалился Маса?

* * *

Но фандоринский камердинер так и не добрался до подполковника Данилова, беспомощно топтавшегося со своими людьми у дома Варваринского общества.

На первом же углу ему под ноги бросился юркий человечек, еще двое навалились сверху, заломили руки. Маса рычал и даже пытался кусаться, но скрутили его крепко, профессионально.

– Евстратьпалыч! Один есть! Китаеза! Говори, ходя, где пальба?

Масу дернули за косу – с головы слетел парик.

– Ряженый! – торжествующе закричал тот же голос. – А рожа косоглазая, японская! Шпион, Евстратьпалыч!

Подошел еще один, в шляпе-котелке. Похвалил:

– Молодцы.

Нагнулся к Масе:

– Здравия желаю, ваше японское благородие. Я надворный советник Мыльников, особый отдел Департамента полиции. Каково ваше имя, звание?

Задержанный попытался злобно лягнуть надворного советника в голень, но не преуспел. Тогда шипяще заругался по-чужестранному.

– Что уж браниться, – укорил его Евстратий Павлович, держась на расстоянии. – Попались – не чирикайте. Вы, должно быть, офицер японскою генерального штаба, дворянин? Я тоже дворянин. Давайте уж честь по чести. Что вы тут затеяли? Что за стрельба, что за беготня? Посвети-ка мне, Касаткин.

В желтом круге электрического света возникла перекошенная от ярости узкоглазая физиономия, блестящий ежик коротко стриженных волос.

Мыльников растерянно пролепетал:

– Это же… Здрасьте, господин Маса…

– Скорько рет скорько зим, – прошипел фандоринский камердинер.

Слог третий, в котором Рыбников попадает в переплет

Все последние месяцы Василий Александрович Рыбников (ныне Стэн), жил лихорадочной, нервической жизнью, переделывая сотню дел за день и отводя на сон не более двух часов (которых ему, впрочем, совершенно хватало – просыпался он всегда свежим, как огурчик). Но поздравительная телеграмма, полученная им наутро после крушения на Тезоименитском мосту, освобождала бывшего штабс-капитана от рутинной работы, позволив целиком сосредоточиться на двух главных заданиях, или, как он про себя их называл, «проэктах».

Все, что необходимо было сделать на предварительной стадии, новоиспеченный корреспондент Рейтера исполнил в два первые дня.

Для подготовки главного «проэкта» (речь шла о передаче крупной партии некоего товара) достаточно было всего лишь отправить получателю с легкомысленной кличкой Дрозд письмо внутригородской почтой – мол, ждите поставку в течение одной-двух недель, все прочее согласно договоренности.

По второму «проэкту», второстепенному, но все равно очень большого значения, хлопот тоже было немного. Кроме уже поминавшихся телеграмм в Самару и Красноярск, Василий Александрович заказал в стеклодувной мастерской две тонкие спиральки по представленному им чертежу, доверительно шепнув приемщику, что это детали спиртоочистительного аппарата для домашнего употребления.

По инерции или, так сказать, в pendant суетливой питерской жизни, еще денька два-три Рыбников побегал по московским военным учреждениям, где корреспондентская карточка обеспечивала ему доступ к разным осведомленным лицам – известно ведь, как у нас любят иностранную прессу. Самозваный репортер узнал много любопытных и даже полуконфиденциальных сведений, которые, будучи сопоставлены и проанализированы, превращались в сведения уже совершенно конфиденциальные. Однако затем Рыбников спохватился и всякое интервьюирование прекратил. По сравнению с важностью порученных ему «проэктов», все это была мелочь, из-за которой не стоило рисковать.

Усилием воли Василий Александрович подавил зуд активной деятельности, выработанный долгой привычкой, и заставил себя побольше времени проводить дома. Терпеливость и умение пребывать в неподвижности – тяжкое испытание для человека, который привык ни минуты не сидеть на месте, но Рыбников и тут проявил себя молодцом.

Из человека энергического он мигом превратился в сибарита, часами просиживающего в кресле у окна и разгуливающего по квартире в халате. Новый ритм его жизни отлично совпал с распорядком веселых обитательниц «Сен-Санса», которые просыпались к полудню и часов до семи вечера разгуливали по дому в папильотках и шлепанцах. Василий Александрович в два счета наладил с девушками чудесные отношения.

В первый день барышни еще дичились нового жильца и оттого строили ему глазки, но очень скоро распространился слух, что это Беатрискин дуся, и лирические поползновения сразу прекратились. На второй день «Васенька» уже стал всеобщим любимцем. Он угощал девиц конфектами, с интересом выслушивал их вранье, да к тому же еще и бренчал на пианино, распевая чувствительные романсы приятным, немножко слащавым тенором.

Рыбникову и в самом деле было интересно общаться с пансионерками. Он обнаружил, что эта болтовня, если ее правильно направить, дает не меньше пользы, чем рискованная беготня по фальшивым интервью. Заведение графини Бовада было поставлено на хорошую ногу, сюда наведывались мужчины с положением. Иногда в салоне они обсуждали между собой служебные дела, да и потом, уже в отдельном кабинете, разнежившись, бывало, обронят что-нибудь совсем уж любопытное. Должно быть, полагали, что пустоголовые барышни все равно ничего не поймут. Девушки и вправду разумом были не Софьи Ковалевские, но обладали цепкой памятью и ужасно любили сплетничать.

Таким образом, чаепития у пианино не только помогали Василию Александровичу убивать время, но и давали массу полезных сведений.

К сожалению, в первый период добровольного штабс-капитанова отшельничества воображение барышень было всецело поглощено сенсацией, о которой гудела вся первопрестольная. Полиция наконец захватила знаменитую шайку «лихачей». В Москве об этом писали и говорили больше, чем о Цусиме. Известно было, что на поимку дерзких налетчиков был прислан специальный отряд самых лучших сыщиков из Петербурга – москвичам это льстило.

Про рыжую Манон по прозвищу «Вафля» знали, что к ней хаживал один из «лихачей», красавец-поляк, настоящий цыпа-ляля, поэтому теперь Вафля носила черное и держалась загадочно. Остальные девочки ей завидовали.

В эти дни Василий Александрович не раз ловил себя на том, что думает о соседке по купе – возможно, оттого, что Лидина была полной противоположностью чувствительным, но грубым душой обитательницам «Сен-Санса». Рыбникову вспоминалось, как Гликерия Романовна бросилась к стоп-крану или как она, бледная, с закушенной губой, перетягивает обрывком юбки разорванную артерию на ноге у раненого.

Удивляясь на самого себя, затворник гнал эти картины прочь, они не имели к его жизни и нынешним интересам никакого отношения.

Для моциона отправлялся на прогулку по бульварам – до Храма Спасителя и обратно. Москву Василий Александрович знал не очень хорошо, и поэтому ужасно удивился, случайно взглянув на табличку с названием улицы, что уходила от прославленного собора наискось и вверх.

Улица называлась «Остоженка».

«Дом Бомзе на Остоженке», как наяву услышал Василий Александрович мягкий, по-петербургски чеканящий согласные голос.

Прошелся вверх по асфальтовой, застроенной красивыми домами улице, но вскоре опомнился и повернул обратно.

И все же с того раза у него вошло в привычку, дойдя до конца бульварной подковы, делать петельку с захватом Остоженки. Проходил Рыбников и мимо доходного дома Бомзе – шикарного, четырехэтажного. От праздности настроение у Василия Александровича было непривычно-рассеянное, так что, поглядывая на узкие венские окна, он даже позволял себе немножко помечтать о том, чего никогда и ни за что произойти не могло.

Ну, и домечтался.

На пятый день прогулок, когда мнимый репортер, постукивая тросточкой, спускался по Остоженке к Лесному проезду, его окликнули из пролетки:

– Василий Александрович! Вы?

Голос был звонкий, радостный.

Рыбников так и замер, мысленно проклиная свое легкомыслие. Медленно повернулся, изобразил удивление.

– Куда же вы пропали? – возбужденно щебетала Лидина. – Как не стыдно, ведь обещали! Почему вы в штатском? Отличный пиджак, вам в нем гораздо лучше, чем в том ужасном мундире! Что чертежи?

Последний вопрос она задала, уже спрыгнув на тротуар, шепотом.

Василий Александрович осторожно пожал узкую руку в шелковой перчатке. Он был растерян, что с ним случалось крайне редко – можно сказать, даже вовсе никогда не случалось.

– Плохо, – промямлил наконец. – Вынужден скрываться. Потому и в штатском. И не пришел тоже поэтому… От меня сейчас, знаете ли, лучше держаться подальше. – Для убедительности Рыбников оглянулся через плечо и понизил голос. – Вы езжайте себе, а я пойду. Не нужно привлекать внимание.

Лицо Гликерии Романовны стало испуганным, но она не тронулась с места.

Тоже оглянулась, и – ему, в самое ухо:

– Военный суд, да? И что – каторжные работы? Или… или хуже?

– Хуже. – Он чуть отстранился. – Что поделаешь, сам виноват. Кругом виноват. Правда, Гликерия Романовна, милая, пойду я.

– Ни за что на свете! Чтоб я бросила вас в беде! Вам, наверное, нужны деньги? У меня есть. Пристанище? Я что-нибудь придумаю. Господи, какое несчастье! – в глазах дамы заблестели слезы.

– Нет, благодарю. Я живу у… у тети, сестры покойной матушки. Ни в чем не нуждаюсь. Видите, каким я щеголем… Право же, на нас смотрят.

Лидина взяла его за локоть.

– Вы правы. Садитесь в коляску, мы поднимем верх.

И не стала слушать, усадила – он уже знал, что эту не переупрямишь. Примечательно, что железная воля Василия Александровича в эту минуту не то чтобы ослабела, но как бы на время отвлеклась, и нога сама ступила на подножку.

Прокатились по Москве, разговаривая о всякой всячине. Поднятый фартук коляски придавал самой невинной теме пугающую Рыбникова интимность. Несколько раз он принимал твердое решение выйти у первого же угла, но как-то не складывалось. Лидину же более всего волновало одно – как помочь бедному беглецу, над которым навис безжалостный меч законов военного времени.

Когда Василий Александрович наконец распрощался, пришлось пообещать, что завтра он придет на Пречистенский бульвар. Лидина будет снова ехать на извозчике, увидит его будто по случайности, окликнет, и он снова к ней сядет. Ничего подозрительного, обычная уличная сценка.

Давая обещание, Рыбников был уверен, что не исполнит его, но назавтра с волей железного человека вновь приключился уже поминавшийся необъяснимый феномен. Ровно в пять ноги сами принесли корреспондента к назначенному месту, и прогулка повторилась.

То же случилось и на следующий день, и в день после этого.

В их отношениях не было и тени флирта – за этим Рыбников следил строго. Никаких намеков, взглядов или, упаси Боже, вздохов. Разговоры по большей части были серьезные, да и тон вовсе не такой, в каком мужчины обыкновенно разговаривают с красивыми дамами.

– Мне с вами хорошо, – призналась однажды Лидина. – Вы не похожи на остальных. Не интересничаете, не говорите комплиментов. Чувствуется, что я для вас не существо женского пола, а человек, личность. Никогда не думала, что смогу дружить с мужчиной и что это так приятно!

Должно быть, что-то переменилось в выражении его лица, потому что Гликерия Романовна покраснела и виновато воскликнула:

– Ах, какая я эгоистка! Думаю только о себе! А вы на краю бездны!

– Да, я на краю бездны… – глухо пробормотал Василий Александрович, и так убедительно у него это прозвучало, что на глаза Лидиной навернулись слезы.

* * *

Гликерия Романовна теперь думала о бедном Васе (про себя называла его только так) все время – и до встреч, и после. Как ему помочь? Как спасти? Он рассеянный, беззащитный, не приспособленный для военной службы. Что за глупость надевать на такого офицерскую форму! Достаточно вспомнить, как он в этом наряде смотрелся! Ну, потерял какие-то чертежи, велика важность! Скоро война закончится, никто об этих бумажках и не вспомнит, а жизнь хорошего человека будет навсегда сломана.

Каждый раз являлась на свидание окрыленная, с новым планом спасения. То предлагала нанять искусного чертежника, который сделает точь-в-точь такой же чертеж. То придумывала, что обратится за помощью к большому жандармскому генералу, своему доброму знакомому, и тот не посмеет отказать.

Всякий раз, однако, Рыбников переводил разговор на отвлеченности. О себе рассказывал скупо и неохотно. Лидиной очень хотелось узнать, где и как прошло его детство, но Василий Александрович сообщил лишь, что маленьким мальчиком любил ловить стрекоз, чтоб потом пускать их с высокого обрыва и смотреть, как они зигзагами мечутся над пустотой. Еще любил передразнивать голоса птиц – и правда, до того похоже изобразил кукушку, сороку и лазоревку, что Гликерия Романовна захлопала в ладоши.

На пятый день прогулок Рыбников возвращался к себе в особенной задумчивости. Во-первых, потому что до перехода обоих «проэктов» в ключевую стадию оставалось менее суток. А во-вторых, потому, что знал: с Лидиной он нынче виделся в последний раз.

Гликерия Романовна сегодня была особенно мила. Ей пришло в голову сразу два плана рыбниковского спасения: один уже поминавшийся, про жандармского генерала, и второй, который ей особенно нравился – устроить бегство за границу. Она увлеченно расписывала преимущества этой идеи, возвращалась к ней снова и снова, хотя он сразу сказал, что не получится – арестуют на пограничном пункте.

Беглый штабс-капитан шагал вдоль бульвара с непреклонно выпяченной челюстью, от задумчивости в зеркальные часы совсем не поглядывал.

Правда, достигнув пансиона и войдя в свою отдельную квартиру, по привычке к осторожности выглянул-таки из-за занавески.

И заскрипел зубами: у тротуара напротив стоял извозчичий экипаж с поднятым верхом – и это несмотря на ясную погоду. Возница пялился на окна «Сен-Санса», седока же было не видно.

В голове Рыбникова замелькали быстрые, обрывистые мысли.

Как?

Почему?

Графиня Бовада?

Исключено.

Но больше никто не знает.

Старые контакты оборваны, новые еще не завязались.

Версия могла быть только одна: чертово агентство Рейтера. Кто-нибудь из проинтервьюированных генералов пожелал внести какие-то исправления или дополнения, позвонил в московское представительство Рейтера и обнаружил, что никакого Стэна там не числится. Переполошился, сообщил в Охранное… Но даже если так – как его нашли?

И тут вероятность получалась всего одна: случайно.

Кто-то из особенно везучих агентов по словесному описанию (эх, надо было хотя бы поменять гардероб!) опознал на улице и теперь ведет слежку.

Но если случайно, дело поправимое, сказал себе Василий Александрович и сразу успокоился.

Прикинул расстояние до коляски: шестнадцать, нет семнадцать шагов.

Мысли стали еще короче, еще стремительней.

Начать с седока, он профессионал… Сердечный припадок… Я тут живу – помоги-ка, братец, занести… Беатриса будет недовольна… Ничего, назвалась груздем… А коляску? Вечером, это можно вечером.

Додумывал уже на ходу. Неспешно, позевывая, вышел на крыльцо, потянулся. Рука небрежно помахивала длинным мундштуком – пустым, без папиросы. Еще Рыбников достал из кармана плоскую таблетницу, вынул из нее что-то, сунул в рот.

Проходя мимо извозчика, заметил, как тот косится на него.

Василий Александрович на кучера никакого внимания. Зажал мундштук зубами, быстро отдернул фартук на пролетке – и замер.

В экипаже сидела Лидина.

Мертвенно побледнев, Рыбников выдернул изо рта мундштук, закашлялся, сплюнул в платок.

Она нисколько не выглядела смущенной. С хитрой улыбкой сказала:

– Так вот вы где живете, господин конспиратор! У вашей тетушки красивый дом.

– Вы за мной следили? – выдавил Василий Александрович, думая: еще бы секунда, доля секунды, и…

– Ловко, да? – засмеялась Гликерия Романовна. – Сменила извозчика, велела ехать шагом, на отдалении. Сказала, что вы мой муж, что я подозреваю вас в измене.

– Но… зачем?

Она стала серьезной.

– Вы так на меня посмотрели, когда я сказала «до завтра»… Я вдруг почувствовала, что вы завтра не придете. И вообще больше никогда не придете. А я даже не знаю, где вас искать… Я же вижу, что наши встречи отягощают вашу совесть. Вы думаете, что подвергаете меня опасности. И знаете, что я придумала? – оживленно воскликнула Лидина. – Познакомьте меня с вашей тетей. Она – ваша родственница, я – ваш друг. Вы не представляете, какая сила – две женщины, вступившие в союз.

– Нет! – отшатнулся Рыбников. – Ни в коем случае!

– Ну так я сама войду, – объявила Лидина, выражение лица у нее сделалось таким же, как в коридоре курьерского поезда.

– Хорошо, если вы так хотите… Но я должен предварить тетушку, у нее больное сердце, она вообще очень не любит неожиданностей, – в панике понес чушь Василий Александрович. – Тетя содержит пансион для благородных девиц. Там свои правила… Давайте завтра. Да-да, завтра. Ближе к вече…

– Десять минут, – отрезала она. – Жду десять минут, потом войду сама.

И демонстративно взялась за алмазные часики, что висели у нее на шее.

* * *

Графиня Бовада была особой редкостной сообразительности, это Рыбников про нее давно знал. Она поняла с полуслова, не потратила ни секунды на вопросы и сразу перешла к действию.

Вряд ли какая-нибудь другая женщина была бы способна за десять минут превратить бордель в пансион для благородных девиц.

Ровно десять минут спустя (Рыбников подсматривал из-за шторы) Гликерия Романовна расплатилась с извозчиком и с решительным видом вышла из коляски.

Дверь ей открыл солидный швейцар, с поклоном повел по коридору навстречу звукам фортепиано.

Пансион приятно удивил Лидину богатством убранства. Немножко странным ей показалось, что в стенах кое-где торчат гвоздики – будто там висели картины, но их сняли. Должно быть, унесли протирать пыль, рассеянно подумала она, волнуясь перед важным разговором.

В уютном салоне две хорошеньких девушки в гимназической форме старательно наигрывали в четыре руки «Собачий вальс».

Приподнялись, сделали неловкий книксен, хором сказали: «Бонжур, мадам».

Гликерия Романовна ласково улыбнулась их смущению. Когда-то она сама была такой же дикаркой, росла в искусственном мирке Смольного института: полудетские мечты, тайное чтение Флобера, девичьи откровения в тиши дортуара…

Здесь же, у пианино, стоял Вася – его некрасивое, но милое лицо выглядело сконфуженным.

– Тетенька ждет вас. Я провожу, – пробормотал он, пропуская Лидину вперед.

Фира Рябчик (амплуа «гимназистка») придержала Рыбникова за полу пиджака:

– Вась, это твоя благоверная? Характерная дамочка. Не трусь, обойдется. Мы остальных по комнатам заперли.

Слава Богу, и она, и Лионелка по дневному времени были еще не накрашены.

А из дверей навстречу гостье уже плыла Беатриса – величественная, как мать-императрица Мария Федоровна.

– Графиня Бовада, – представилась она с любезной улыбкой. – Васюша мне столько о вас рассказывал!

– Графиня? – пролепетала Лидина.

– Да, мой покойный муж был испанским грандом, – скромно обронила Беатриса. – Прошу пожаловать в кабинет.

Прежде чем последовать за хозяйкой, Гликерия Романовна шепнула:

– Так вы в свойстве с испанскими грандами? Любой другой непременно бы похвастался. Все-таки вы необыкновенный.

В кабинете было уже легче. Графиня держалась уверенно, инициативы из рук не выпускала.

Идею бегства за границу горячо одобрила. Сказала, что документы для племянника достанет, самые надежные. Затем разговор двух дам повернул в географическую сторону: куда бы эвакуировать обожаемого «Васюшу», При этом выяснилось, что вдова испанского гранда объездила чуть не весь мир. С особенным чувством она отзывалась о Порт-Саиде и Сан-Франциско.

Рыбников в обсуждении участия не принимал, лишь нервно похрустывал пальцами.

Ничего, говорил он себе мысленно. Завтра 25-ое, а там все равно.

Слог четвертый, в котором Фандорину делается страшно

Мрачное бешенство – так вернее всего было бы обозначить настроение, в котором пребывал Эраст Петрович. За долгую жизнь ему случалось не только одерживать победы, но и терпеть поражения, но, кажется, никогда еще он не чувствовал себя столь глупо. Должно быть, так ощущает себя китобой, гарпун которого, вместо того чтоб пронзить кашалота, расшугал стайку мелких рыбешек.

Ну разве можно было усомниться в том, что треклятый Брюнет и есть японский агент, устроивший диверсию? Виновно было нелепое стечение обстоятельств, но это служило инженеру слабым утешением.

Драгоценное время было потрачено попусту, след безнадежно упущен.

Московский градоначальник и сыскная полиция хотели выразить Фандорину сердечную благодарность за поимку обнаглевшей банды, но Эраст Петрович ушел в тень, все лавры достались Мыльникову и его филерам, которые всего лишь доставили связанных налетчиков в ближайший участок.

Между инженером и надворным советником состоялось объяснение, причем Евстратий Павлович и не думал запираться. Глядя на Фандорина своими выцветшими от разочарования в человечестве глазами, Мыльников без тени смущения признался: да, приставил филеров и сам перебрался в Москву, ибо по старой памяти знает – у Эраста Петровича уникальный нюх, так вернее выйдешь на след, чем самому подметки стаптывать. Хоть диверсантов и не добыл, но в накладе не остался – за варшавских гоп-стопников получит благодарность начальства и наградные.

– А вы чем обзываться, лучше рассудили бы, что нам с вами резонней будет поладить, – миролюбиво заключил Евстратий Павлович. – Куда вы без меня? У вашей железномерии и прав нет дознание вести. А у меня есть, опять же прихватил из Питера лучших ищеек, молодцы один к одному. Давайте, Эраст Петрович, сговоримся по-доброму, по-товарищески. Голова будет ваша, руки-ноги наши.

В том, что предлагал этот малопочтенный господин, резон и в самом деле имелся.

– По-доброму так по-доброму. Только учтите, Мыльников, – предупредил его Фандорин, – вздумаете хитрить и действовать у меня за спиной, ц-церемониться не стану. Я жалобы начальству писать не буду, поступлю проще: нажму у вас на животе секретную точку бакаяро – тут вам и конец. И никто не догадается.

Никакой точки бакаяро в природе не существовало, но Евстратий Павлович, знавший, как ловко Фандорин владеет всякими японскими фокусами, изменился в лице.

– Не пугайте, и так здоровья не осталось. Чего мне с вами хитрить? Одно дело делаем. Я того мнения придерживаюсь, что без вашей японской чертовщины нам беса этого, который мост взорвал, не выловить! Тут клин клином надо, ворожбу ворожбой.

Эраст Петрович чуть поднял брови – не придуривается ли собеседник, но вид у надворного советника был самый серьезный, а в глазах зажглись огоньки.

– Вы что ж думаете, у Мыльникова мозгов и сердца нету? Не вижу ничего, не задумываюсь? – Евстратий Павлович оглянулся, понизил голос. – Государь наш кто? Помазанник Божий, верно? Значит, Господь должен его от японца безбожного оберегать, так? А что творится? Лупцуют христолюбивое воинство в хвост и в гриву! И кто лупцует-то? Народишко мелкий, слабосильный. Оттого это, что за японцем Сатана стоит, это он желторожим силы придает. А от нашего государя Всевышний Вершитель отступился, не хочет помогать. Я тут в департаменте рапорт секретный прочел, из Архангельской губернии. Старец там один, раскольник, вещает: мол, Романовым определено править триста лет и не долее, такой на них положен предел. И эти триста лет на исходе. За то и вся Русь кару несет. А ну как правда?

Инженеру надоело слушать бред. Поморщившись, он сказал:

– Бросьте ваши филерские штучки. Если мне захочется поговорить с кем-нибудь о судьбе царской династии, я найду себе собеседника не из Особого отдела. Будете работать или устраивать д-дурацкие провокации?

– Работать, работать, – зашелся Мыльников деревянным смехом, но искорки в глазах не погасли.

* * *

Между тем эксперты закончили осмотр места катастрофы и представили заключение, полностью подтвердившее фандоринскую версию.

Взрыв умеренной силы, вызвавший обрушение, был произведен зарядом мелинита массой 12–14 фунтов, то есть по мощи примерно соответствовал шестидюймовому артиллерийскому снаряду. Любой другой мост на Николаевской дороге, скорее всего, выдержал бы сотрясение такой силы, но только не ветхий Тезоименитский, да еще во время прохождения тяжелого состава. Диверсанты выбрали место и момент со знанием дела.

Разъяснилась и загадка, как злоумышленникам удалось разместить мину на тщательно охраняемом объекте и взорвать ее прямо под колесами военного эшелона. Эксперты обнаружили в точке разлома кожаные лоскутки непонятного происхождения и микроскопические частицы плотного лабораторного стекла. Поломав голову, дали заключение: кожаный продолговатый футляр цилиндрической формы и узкая стеклянная трубка спиралевидной формы.

Этого Эрасту Петровичу было достаточно, чтобы восстановить картину произошедшего.

Мелинитовый снаряд был помещен в кожаный корпус – что-нибудь вроде чехла для кларнета либо иного узкого духового инструмента. Оболочки не было вовсе – она лишь утяжелила бы мину и ослабила ударную силу. Взрыватель использован химический, с замедлителем – инженер читал о таких. Стеклянная трубочка, в которой находится гремучая ртуть, прокалывается иглой, однако ртуть вытекает не моментально, а полминуты или минуту, в зависимости от длины и конфигурации трубки.

Сомнений не оставалось: бомба была сброшена с курьерского, который шел непосредственно перед эшелоном.

Ситуация, при которой два поезда оказались в опасной близости друг от друга, была подстроена искусственно – при помощи фальшивой депеши, переданной колпинским телеграфистом (который, разумеется, исчез бесследно).

Некоторое время Фандорин ломал голову над тем, как именно была сброшена мина. Через окно купе? Вряд ли – слишком велик риск, что футляр, ударившись о настил моста, отлетит в реку. Потом догадался – через сливное отверстие в уборной. Затем и узкий чехол.

Эх, если б свидетельница не сунулась со своим подозрительным брюнетом! Действовать бы, как собирался вначале: переписать пассажиров, да допросить. Даже если б пришлось всех отпустить, теперь можно было бы опросить их заново – наверняка вспомнили бы путешествующего музыканта, и очень вероятно, что он был не один, а в компании…

Когда тайна катастрофы была разгадана, Эрасту Петровичу стало не до уязвленного самолюбия, явилась забота поосновательней.

Вся работа инженера в железнодорожной жандармерии (или, как ее обозвал Мыльников, «железномерии»), длившаяся уже целый год, была направлена на одно: защитить самый уязвимый участок в анатомии недужного российского динозавра – его главную, хребтовую артерию. Предприимчивый японский хищник, атаковавший израненного исполина с самых разных сторон, рано или поздно должен был сообразить, что ему не нужно сбивать противника с ног, довольно перегрызть его единственный кровоснабжающий сосуд – Транссибирскую магистраль. Оставшись без боеприпасов, продовольствия и подкреплений, Маньчжурская армия будет обречена.

Тезоименитский мост – не более, чем проба сил. Движение по нему будет полностью восстановлено через две недели, пока же поезда идут в обход по псковско-старорусской ветке, теряя всего несколько часов. Но если б подобный удар был нанесен в любой точке за Самарой, откуда магистраль вытягивается единой ниткой протяженностью в восемь тысяч верст, это вызвало бы остановку сообщения минимум на месяц. Армия Линевича окажется в катастрофическом положении. И потом, кто мешает японцам устраивать диверсии одну за другой?

Правда, Транссиб – дорога новая, построенная по современной технологии. Год проведен не впустую – налажена неплохая система охраны, да и сибирские мосты не чета Тезоименитскому, десятью фунтами мелинита через клозетное отверстие не взорвешь. Но японцы ушлые, придумают что-нибудь другое.

Самое скверное, что они приняли решение начать рельсовую войну. Теперь жди продолжения…

От этой мысли (к сожалению, совершенно неоспоримой) Эрасту Петровичу стало страшно. Но инженер принадлежал к той породе людей, в ком страх вызывает не паралич или паническую суетливость, а мобилизацию всех умственных ресурсов.

«Мелинит, м-мелинит», задумчиво повторял Фандорин, прохаживаясь по временно одолженному у Данилова кабинету. Щелкал пальцами заложенной за спину руки, дымил сигарой, подолгу стоял у окна, щурясь на ясное майское небо.

То, что для последующих диверсий японцы применят именно мелинит, сомнений не вызывало. Опробовали эту взрывчатку на Тезоименитском мосту, результатом остались довольны.

Мелинит в России не производят, это взрывчатое вещество состоит на вооружении лишь у французов и японцев, причем последние именуют его симосэ, или, в исковерканном русскими газетчиками варианте, «шимоза». Именно шимозе приписывают главную заслугу в Цусимской победе японского флота: снаряды, начиненные мелинитом, продемонстрировали куда большую пробивную и разрывную мощь, чем русские пороховые.

Мелинит, или пикриновая кислота, идеально подходит для диверсионной деятельности: мощен, отлично комбинируется с взрывателями различного типа и притом компактен. Но все же для диверсии на большом современном мосту понадобится заряд в несколько пудов. Откуда диверсанты возьмут такое количество взрывчатки и как переправят?

Ключ был именно здесь – Эраст Петрович сразу это понял, но прежде чем подступиться к главному направлению поиска, принял меры предосторожности на второстепенном.

На случай, если мелинитовая версия ошибочна и враг задумал воспользоваться обычным динамитом либо пироксилином, Фандорин распорядился разослать по всем военным складам и арсеналам секретный циркуляр с предупреждением. От этой бумажки охрана, конечно, бдительней не станет, но воры-интенданты поостерегутся продавать взрывчатку на сторону, а ведь именно таким образом смертоносные материалы обычно уплывают к отечественным бомбистам.

Приняв эту подстраховочную меру, Эраст Петрович сосредоточился на путях транспортировки мелинита.

Доставят его из-за границы, и скорее всего из Франции (не из Японии же везти!).

Груз по меньшей мере в несколько пудов весом чемоданом не переправишь, думал Фандорин, вертя в руках полученную в артиллерийской лаборатории пробирку со светло-желтым порошком. Поднес к лицу, рассеянно втянул носом резкий запах – тот самый «мертвящий аромат шимозы», который любят поминать военные корреспонденты.

«А что ж, п-пожалуй», пробормотал вдруг Эраст Петрович.

Быстро поднялся, велел подавать коляску и четверть часа спустя был уже в Малом Гнездниковском переулке, на Полицейском телеграфе. Там он продиктовал телеграмму, от которой оператор, чего только не повидавший на своем веку, часто-часто захлопал глазами.

Слог пятый, почти целиком состоящий из разговоров тет-а-тет

Утром 25 мая квартирант графини Бовада получил известие о прибытии и Груза, и Транспорта – в один день, как планировалось. Организация работала с точностью хронометра.

Груз представлял собой четыре полуторапудовых мешка кукурузной муки, присланных из Лиона московской хлебопекарне «Вернер и Пфлейдерер». Посылка ожидала получателя на складе станции «Москва-Товарная» Брестской железной дороги. Тут все было просто: приехать, предъявить квитанцию, да расписаться. Мешки наипрочнейшие – джутовые, водостойкие. Если не в меру дотошный жандарм или поездной воришка проткнет на пробу – просыплется желтый крупнозернистый порошок, который в пшенично-ржаной России вполне сойдет за кукурузную муку.

С транспортом было сложнее. Кружным путем, из Неаполя в Батум, а оттуда железной дорогой через Ростов на Рогожскую сортировочную прибывал опломбированный вагон, по документам числящийся за Управлением конвойных команд и сопровождаемый караулом в составе унтер-офицера и двух солдат. Охрана была настоящая, документация поддельная. То есть в ящиках действительно, как значилось в сопроводительных бумагах, лежали 8500 итальянских винтовок «веттерли», 1500 бельгийских револьверов «франкотт», миллион патронов и динамитные шашки, однако предназначался весь этот арсенал вовсе не для нужд конвойного ведомства, а для человека по кличке Дрозд. По плану, разработанному отцом Василия Александровича, в Москве должна была завязаться большая смута, которая отобьет у русского царя охоту зариться на маньчжурские степи и корейские концессии.

Мудрый составитель плана учел все: и что в Петербурге гвардия, а во второй столице лишь разномастный гарнизон из запасных второго разряда, и что Москва – транспортное сердце страны, и что в городе двести тысяч голодных, озлобленных нуждой рабочих. Уж десять-то тысяч бесшабашных голов среди них сыщутся, было бы оружие. Одна искра – и рабочие кварталы вмиг ощетинятся баррикадами.

Начал Рыбников, как его приучили с детства, то есть с самого трудного.

На Сортировочную приехал штабс-капитаном. Представился, получил в сопровождение чиновничка из отделения по прибытию грузов, отправился на третий путь встречать ростовский литерный. Письмоводитель робел хмурого офицера, нетерпеливо постукивавшего по настилу ножнами шашки. По счастью, долго ждать не пришлось – поезд прибыл минута в минуту.

Старший караула, сильно немолодой унтер, еще шевелил губами, читая предъявленную штабс-капитаном бумагу, а к перрону один за другим уже подъезжали нанятые Рыбниковым ломовики.

Но дальше вышла заминка – никак не могли дождаться полувзвода, которому полагалось охранять караван.

Кляня расейский бардак, штабс-капитан побежал к телефону. Вернулся белый от ярости и разразился такой многослойной матерщиной, что письмоводитель вжал голову в плечи, а караульные уважительно покачали головами. Было ясно, что никакого полувзвода штабс-капитану не будет.

Побушевав сколько положено, Рыбников взял унтера за рукав:

– Братец, как тебя, Екимов, видишь, экая вышла хренятина. Выручи, а? Знаю, что ты свою службу исполнил и не обязан, но без охраны отправлять нельзя, здесь оставлять тоже нельзя. А я в долгу не останусь: тебе трешницу и орлам твоим по целковику.

Унтер пошел говорить с солдатами, такими же пожилыми и мятыми, как он.

Сторговались так: кроме денег его благородие даст еще бумажку, чтоб команде два дня в Москве погулять. Рыбников обещал.

Погрузились, поехали. Впереди штабс-капитан на извозчике, потом подводы с ящиками; конвойные идут один справа, другой слева; замыкает процессию унтер. Довольные обещанной наградой и увольнительной, солдаты шагали бодро, трехлинейки несли наперевес – Рыбников предупредил, чтоб держали ухо востро, косоглазый враг не дремлет.

На Москве-реке у Рыбникова заранее был снят склад. Ломовики перетащили груз, получили расчет и отбыли.

Аккуратно пряча в карман расписку, полученную от артельщика, штабс-капитан подошел к ростовским караульным.

– Спасибо за службу, ребята. Сейчас разочтусь, уговор дороже денег.

У склада и на берегу было пусто, под настилом плескалась переливчатая от нефтяных пятен вода.

– Ваше благородие, а где ж часовые? – спросил Екимов, озираясь. – Чудно что-то. Оружейный склад, и без охраны.

Вместо ответа Рыбников ткнул его стальным пальцем в горло. Обернулся к рядовым. Один из них собирался одолжить второму табаку – да так и застыл с разинутым ртом, махорка на бумажку не попала, просыпалась мимо. Первого Василий Александрович ударил правой рукой, второго – левой. Произошло все очень быстро: тело унтера еще падало, а двое его подчиненных уже были мертвы.

Трупы Рыбников спустил под причал, привязав к каждому по тяжелому камню.

Снял фуражку, вытер со лба пот.

Ну вот, всего половина одиннадцатого, а самая хлопотная часть работы позади.

* * *

Забрать Груз было делом десяти минут. На станцию «Москва-Товарная» Василий Александрович приехал в смазных сапогах, поддевке и матерчатом картузе, приказчик приказчиком. Мешки перетаскал сам, даже ваньку не допустил – чтоб тот лишний гривенник не запросил. Перевез «кукурузную муку» с Брестской дороги на Рязанско-Уральскую, потому что путь Грузу отныне лежал в восточную сторону. Пока ехал на другой конец города, перепаковал товар и на вокзале сдал в хранение под две разные квитанции.

На этом беготня по железнодорожным станциям была окончена. Рыбников нисколько не устал, а напротив, был полон злой и бодрой силы – истомился от вынужденного безделья, ну и, конечно, сознавал важность.

С умом отправлено, в срок получено, грамотно передано по назначению, думал он. Вот так образуется Непобедимость. Когда каждый на своем месте действует, как будто исход всей войны зависит от него одного.

Немного беспокоили «куклы», вызванные из Самары и Красноярска. Не опоздают ли? Но из записной книжки, исписанной невидимыми змеевидными значками, Рыбников неслучайно выбрал именно этих двоих. Красноярский (про себя Василий Александрович называл его «Туннель») был жаден и от жадности обязателен, а самарец (кличка ему «Мост»), хоть обязательностью не отличался, имел веские причины не опаздывать – у этого человека оставалось совсем мало времени.

И расчет оказался верен, обе «куклы» не подвели. В этом Рыбников убедился, завернув с вокзала в условленные гостиницы – «Казань» и «Железнодорожную». Гостиницы располагались близко одна от другой, но все же не по соседству. Не хватало еще, чтобы «куклы» по нелепой случайности познакомились друг с другом.

В «Железнодорожной» Василий Александрович оставил записку: «В три. Гончаров». В гостинице «Казань» – «В четыре. Гончаров».

* * *

Теперь пора было заняться человеком по прозвищу Дрозд, получателем Транспорта.

Здесь Рыбников проявил сугубую осторожность, ибо знал, что за эсэрами бдительно следит Охранка, да и своих предателей среди революционной шушеры хватает. Оставалось надеяться, что Дрозд понимает это не хуже Рыбникова.

Василий Александрович позвонил с публичного телефона (удобнейшая новинка, появившаяся в столицах совсем недавно). Попросил барышню дать номер 34–81.

Произнес условленную фразу:

– Сто тысяч извинений. Нельзя ли попросить к аппарату почтеннейшего Ивана Константиновича?

Женский голос после секундной паузы ответил:

– Его сейчас нет, но скоро будет.

Это означало, что Дрозд в Москве и готов к встрече.

– Соблаговолите передать Ивану Константиновичу, что профессор Степанов приглашает его на свое 73-летие.

– Профессор Степанов? – озадаченно переспросила женщина. – На 73-летие?

– Именно так-с.

Связной ни к чему понимать смысл, ее дело – в точности передать сказанное. В числе 73 первая цифра обозначала время, вторая – порядковый номер одного из заранее обговоренных мест встречи. Дрозд поймет: в семь часов, в месте № 3.

* * *

Если бы кто-то подслушал разговор Рыбникова с красноярцем, то вряд ли что-нибудь понял.

– Опять бухгалтерские книги? – спросил Туннель, крепкий усатый мужчина с вечно прищуренным взглядом. – Повысить бы надо, дороговизна-то нынче какая.

– Нет, не книги. – Василий Александрович стоял посреди дешевого номера, прислушиваясь к шагам в коридоре. – Груз особенный. Оплата тоже. Полторы тысячи.

– Сколько?! – ахнул собеседник.

Рыбников протянул пачку кредиток.

– Вот. Еще столько же получите в Хабаровске. Если выполните все, как надо.

– Три тысячи?

Брови красноярца подергались-подергались, но вверх так и не полезли. Нелегко вытаращить глаза, привыкшие смотреть на мир через щелку.

Человек, которого Василий Александрович окрестил Туннелем, не догадывался ни об этой кличке, ни о том, чем в действительности занимаются люди, так щедро оплачивающие его услуги. Он был уверен, что помогает нелегальным золотодобытчикам. По «Уставу о частной золотопромышленности» старательским артелям предписывалось сдавать всю добычу государству, получая взамен так называемые «ассигновки» – по курсу ниже рыночного, да еще со всевозможными вычетами. Давно известно: там, где закон несправедлив или неразумен, люди находят способы его обойти.

Туннель состоял на очень полезной для Организации службе – сопровождал по Транссибирской магистрали почтовые вагоны. Перевозя из европейской части империи на Дальний Восток и обратно тетради с колонками цифр, он полагал, что это финансовая переписка между добытчиками и сбытчиками подпольного золота.

Но Рыбников выудил почтаря из своей хитрой записной книжки для иной цели.

– Да, три тысячи, – твердо сказал он. – Такие деньги зря не платят, сами понимаете.

– Что везти? – спросил Туннель, облизнув пересохшие от волнения губы. Рыбников отрезал:

– Взрывчатку. Три пуда.

Почтарь замигал, соображая. Потом кивнул:

– Для прииска? Породу рвать?

– Да. Обернете ящики холстом, как посылки. Туннель № 12 на Кругобайкальской линии знаете?

– «Половинный»? Кто ж его не знает.

– Сбросите ящики ровно на середине, у отметки 197. После наши люди их подберут.

– А… а не грохнет?

Рыбников засмеялся:

– Сразу видно, что вы ничего не смыслите во взрывном деле. Про детонаторы слышать приходилось? Скажете тоже – «грохнет».

Удовлетворенный ответом, Туннель плевал на пальцы – готовился пересчитывать деньги, а Василий Александрович мысленно улыбнулся: «Не грохнет, а шандарахнет, да так что Зимний дворец закачается. Пусть попробуют потом разгрести каменную кашу, выковырять из-под нее сплющенные вагоны с паровозом в придачу».

Кругобайкальская железная дорога, строившаяся с огромными затратами и открытая совсем недавно, раньше назначенного срока, была последним звеном Транссиба. Прежде эшелоны выстраивались в огромные очереди у байкальской паромной переправы, теперь же трасса запульсировала с утроенной скоростью. Вывод из строя Половинного туннеля, самого длинного на линии, вновь посадит Маньчжурскую армию на голодный паек.

И это была лишь половина рыбниковского «проэкта».

* * *

Вторую половину должен был обеспечить постоялец «Казани», с которым Василий Александрович разговаривал совсем иначе – не сухо и отрывисто, а душевно, со сдержанным сочувствием.

Это был совсем еще молодой человек с землистым цветом кожи и выпирающим кадыком. Впечатление он производил странное: тонкие черты лица, нервная жестикуляция и очки плохо сочетались с потертой тужуркой, ситцевой рубашкой и грубыми сапогами.

Самарец харкал кровью и был безответно влюблен. От этого он ненавидел весь мир, и в особенности мир ближний: окружавших его людей, родной город, свою страну. С ним можно было не скрытничать – Мост знал, на кого работает, и выполнял задания со сладострастной мстительностью.

Полгода назад, по поручению Организации, он бросил университет и нанялся на железную дорогу помощником машиниста. Жар топки пожирал последние остатки его легких, но Мост за жизнь не цеплялся, ему хотелось поскорее умереть.

– Вы говорили нашему человеку, что хотите погибнуть с шумом. Я дам вам такую возможность, – звенящим голосом сказал Рыбников. – Шуму будет на всю Россию и даже на весь мир.

– Говорите, говорите, – поторопил его чахоточный.

– Александровский мост в Сызрани. – Рыбников сделал эффектную паузу. – Самый длинный в Европе, семьсот саженей. Если рухнет в Волгу, магистраль встанет. Вы понимаете, что это значит?

Человек по кличке Мост медленно улыбнулся.

– Да. Да. Крах, поражение, позор. Капитуляция! Вы, японцы, знаете, куда бить! Вы заслуживаете победы! – Глаза бывшего студента вспыхнули, темп речи с каждым словом делался все быстрей. – Это можно! Я могу это сделать! У вас есть сильная взрывчатка? Я спрячу ее в тендере, среди угля. Один брикет возьму в кабину. Брошу в топку, детонация! Фейерверк!

Он расхохотался.

– На седьмом пролете, – мягко вставил Рыбников. – Это очень важно. Иначе может не получиться. На седьмом, не перепутайте.

– Я не перепутаю! Послезавтра мне заступать. Товарняк до Челябинска. Машинисту так и надо, мерзавец, все глумится над моим кашлем, «глистой» обзывает. Мальчишку-кочегара жалко. Но я его ссажу. На последней станции задену по руке лопатой. Скажу: ничего, буду кидать уголь сам. А уговор? – вдруг встрепенулся Мост. – Про уговор не забыли?

– Как можно, – приложил руку к сердцу Рыбников. – Помним. Десять тысяч. Вручим в точности, согласно вашей инструкции.

– Не вручить, не вручить, а подбросить! – нервно выкрикнул больной. – И записку: «В память о несбывшемся». Я напишу сам, вы перепутаете!

И тут же, брызгая чернилами, написал.

– Она поймет… А не поймет, еще лучше, – бормотал он, шмыгая носом. – Вот, возьмите.

– Но учтите: деньги и записку дорогая вам особа получит лишь в одном случае – если мост рухнет. Не обсчитайтесь: на седьмом пролете.

– Не бойтесь. – Самарец хмуро стряхнул с ресниц слезу. – Чему-чему, а точности чахотка меня обучила – принимаю пилюли по часам. Главное, не обманите. Дайте честное слово самурая.

Василий Александрович вытянулся в струну, нахмурил лоб и сузил глаза. Потом сделал какой-то невообразимый, только сейчас придуманный им жест и торжественно произнес:

– Честное слово самурая.

* * *

Главный разговор тет-а-тет был назначен в семь часов вечера, в извозчичьем трактире близ Калужской заставы (тот самый пункт № 3).

Место было выбрано с толком: темно, грязновато, шумно, но не крикливо. Здесь пили не горячительные напитки, а чай – помногу, целыми самоварами. Публика была чинная, нелюбопытная – нагляделись за день на уличную сутолоку да на седоков, теперь бы посидеть в покое за приличным разговором.

Василий Александрович явился с десятиминутным опозданием и сразу направился к угловому столу, за которым сидел крепкий бородач с неподвижным лицом и цепким, ни на миг не останавливающимся взглядом.

Весь последний час Рыбников наблюдал за входом в трактир из соседнего подъезда и Дрозда приметил еще на подходе. Когда убедился, что слежки нет, вошел.

– Кузьмичу мое почтеньице! – крикнул он издалека, подняв растопыренную пятерню – Дрозд его в лицо не знал, а нужно было изобразить встречу старых приятелей.

Революционер нисколько не удивился, ответил в тон:

– А-а, Мустафа. Садись, татарская харя, почаевничаем.

Сильно стиснул руку, да еще хлопнул по плечу.

Сели.

За соседним столом большая компания степенно кушала чай с баранками. Поглядели на двух друзей без интереса, отвернулись.

– За вами не следят? – тихо спросил Василий Александрович о самом насущном. – Уверены, что в вашем окружении нет агента полиции?

Дрозд спокойно ответил:

– Почему же не следят, обязательно следят. И провокатор имеется. Мы его, иуду, пока не трогаем. Лучше знать, кто, а то другого приставят, вычисляй его.

– Следят? – напружинился Рыбников и метнул взгляд в сторону стойки – за ней имелся выход в проходной двор.

– Ну, следят, так что? – Эсэр пожал плечами. – Когда можно, пускай следят. А когда ни к чему, можно и оторваться, дело привычное. Так что не нервничайте, отважный самурай. Я нынче чистенький.

Второй раз за сегодняшний день Василия Александровича назвали самураем, но теперь с явной насмешкой.

– Вы ведь японец? – спросил получатель Транспорта, хрустнув куском сахара и шумно втянув чай из блюдца. – Я читал, что некоторые из самураев почти неотличимы от европейцев.

– Какая к бесу разница – самурай, не самурай, – обронил Рыбников, по привычке подстраиваясь под тон собеседника.

– Это верно. Давайте к делу. Где товар?

– Перевез в склад на реке, как вы просили. Зачем вам река?

– Нужно. Куда именно?

– После покажу.

– Кто кроме вас знает? Ведь разгрузка, перевозка, охрана – целое предприятие. Люди надежные? Язык за зубами держать умеют?

– Они будут немы, как рыбы, – серьезно сказал Рыбников. – Ручаюсь головой. Когда будете готовы забрать?

Дрозд почесал бороду.

– Думаем часть товара, небольшую, в Сормово сплавить, по Оке. Завтра к ночи оттуда придет баржа. Тогда и заберем.

– Сормово? – прищурился Василий Александрович. – Это хорошо. Правильный выбор. Каков ваш план действий?

– Начнем с забастовки на железных дорогах. Потом всеобщая. А когда власть нервишками дрогнет, пустит казаков или маленько постреляет – вмиг боевые отряды. На сей раз обойдемся без булыжника, орудия пролетариата.

– Когда начнете-то? – небрежно спросил Рыбников. – Нужно, чтоб самое позднее через месяц.

Каменное лицо революционера скривилось в усмешке:

– Выдыхаетесь, сыны микадо? Язык на плечо?

По зале прокатился смешок, и Василий Александрович от неожиданности вздрогнул – неужто услышали?

Рывком обернулся – и тут же снова расслабился.

Это в трактир ввалились двое седобородых извозчиков, здорово навеселе. Один, не удержавшись на ногах, упал, второй помогал ему подняться, приговаривая:

– Ничаво, Митюха, конь об четырех ногах, и то спотыкается…

От одного из столов крикнули:

– Энтакого коняшку на живодерню пора!

Загоготали.

Митюха заругался было на насмешников, но налетели половые и в два счета вытолкали пьяненьких ванек прочь – не срами почтенное заведение.

– Эх, Русь-матушка, – снова усмехнулся Дрозд, и опять криво. – Ничего, скоро так встряхнем – из порток выскочит.

– И припустит с голым задом в светлое будущее?

Революционер внимательно посмотрел в холодные глаза собеседника.

Не надо было задирать, сразу понял Рыбников. Перебор.

Несколько секунд не отводил взгляд, потом сделал вид, что не выдерживает – потупился.

– Нас с вами объединяет лишь одно, – презрительно сказал эсэр. – Отсутствие буржуазных сантиментов. Только у нас, революционеров, их уже нет – перешагнули, а у вас, молодых хищников, их еще нет – не доросли. Вы используете нас, мы используем вас, однако вы мне, господин самурай, не ровня. Вы не более чем винтик в машине, а я – архитектор Завтрашнего Дня, ясно?

Он похож на кошку, решил Василий Александрович. Позволяет себя кормить, но руку лизать не станет – в лучшем случае мурлыкнет, и то вряд ли.

Ответить нужно было в тон, но не усугубляя конфронтацию:

– Ладно, господин архитектор, к черту лирику. Обсудим детали.

* * *

Дрозд и ушел по-кошачьи, без прощаний.

Когда выяснил все, что нужно, просто поднялся и нырнул в дверь за стойкой. Василию Александровичу предоставил уходить через улицу.

Возле трактира на козлах дремали извозчики, поджидали седоков. Первые двое – давешние пьянчуги. Первый совсем сомлел, уткнулся носом в колени и знай похрапывал. Второй кое-как держался – даже тряхнул вожжами, увидев Рыбникова.

Но брать извозчика у трактира Василий Александрович не стал – это противоречило правилам конспирации. Отошел подальше и остановил случайного, ехавшего мимо.

На углу Кривоколенного переулка, в месте плохо освещенном и пустынном, Рыбников положил на сиденье рублевку, а сам мягко, даже не качнув коляску, соскочил на мостовую – и в подворотню. Как говорится, береженого Бог бережет.

Слог шестой, в котором важную роль играют хвост и уши

Особый поезд № 369-бис ожидался ровно в полночь, и можно было не сомневаться, что эшелон прибудет минута в минуту – о графике его следования Фандорину телеграфировали с каждой станции. Состав шел по «зеленой улице», вне всякой очереди. Грузовые, пассажирские и даже курьерские уступали ему дорогу. Когда мимо обычного поезда, беспричинно застрявшего где-нибудь в Бологом или Твери, проносился паровоз с одним-единственным купейным вагоном, бывалые пассажиры говорили друг другу: «Начальство поспешает. Видать, в Москве какая-нибудь закавыка».

Окна секретного вагона были не только закрыты, но и плотно завешены шторами. На всем пути следования из первой столицы во вторую 369-бис остановился всего один раз, для заправки, да и то не более чем на четверть часа.

Встречали таинственный поезд на маленьком подмосковном полустанке, окруженном двойной цепочкой железнодорожных жандармов. Моросил мелкий, противный дождь, фонари раскачивались под порывистым ветром, отчего по перрону шныряли вороватые, нехорошие тени.

Эраст Петрович прибыл за десять минут до назначенного времени, выслушал доклад подполковника Данилова о принятых мерах предосторожности, кивнул.

Надворный советник Мыльников, извещенный об ожидавшемся событии всего час назад (инженер заехал за ним безо всякого предупреждения), весь извертелся: несколько раз обежал платформу, возвращался к Фандорину и все спрашивал: «Кого ожидаем?»

– Увидите, – коротко отвечал Эраст Петрович, то и дело поглядывая на свой золотой брегет.

Без одной минуты двенадцать из темноты донесся протяжный гудок, потом засветились огни паровоза.

Дождь полил сильнее, и камердинер раскрыл над инженером зонтик, нарочно встав так, чтобы капли стекали Мыльникову на шляпу. Взбудораженный Евстратий Павлович, впрочем, этого не замечал – лишь поежился, когда холодная струйка проникла за воротник.

– Начальник вашего управления, да? – спросил он, разглядев купейный вагон. – Шеф корпуса? – И, понизив голос до шепота. – Неужто сам министр?

– Убрать посторонних! – крикнул Фандорин, заметив в дальнем конце перрона обходчика.

Грохоча сапогами, жандармы бросились выполнять приказ.

369-бис остановился. Когда затих железный лязг и скрежет тормозов, до слуха приосанившегося и сдернувшего котелок Мыльникова донесся странный звук, очень похожий на бесовские завывания, терзавшие по ночам больные нервы Евстратия Павловича. Мыльников замотал головой, отгоняя чертовщину, но вой усилился, а вслед за ним явственно донесся и лай.

Со ступенек браво скатился офицер в кожаной тужурке, откозырял Фандорину и вручил ему пакет, на котором чернела загадочная надпись «СПППЕВПАПО-РОППСПС».

– Что это? – дрогнул голосом Мыльников, заподозривший, что все это ему снится: и ночное явление инженера, и поездка под дождем, и собачий лай, и непроизносимое слово на конверте.

Эраст Петрович перевел аббревиатуру:

– «Состоящее под почетным председательством Его Высочества принца Александра Петровича Ольденбургского Российское Общество поощрения применения собак к полицейской службе». Хорошо, п-поручик. Можете выводить. Фургоны ждут.

Из вагона один за другим стали выходить полицейские, каждый вел на поводке по собаке. Были тут и овчарки, и ризеншнауцеры, и спаниели, и даже дворняги.

– Что это? – растерянно повторил Евстратий Павлович. – Зачем?

– Это операция «Пятое ч-чувство».

– Пятое? Какое такое пятое?

– Обоняние.

* * *

Подготовка операции «Пятое чувство» была осуществлена в наикратчайшие сроки и заняла немногим более двух суток.

В депеше от 18 мая, так поразившей опытного полицейского телеграфиста, Фандорин писал своему начальнику: «ПРОШУ СРОЧНО СОБРАТЬ ПРИНЦЕВЫХ СОБАК ПОДРОБНОСТИ ДОПОЛНИТЕЛЬНО».

Эраст Петрович был горячим сторонником и отчасти даже вдохновителем начинания принца Ольденбургского, который задумал устроить в России настоящую, научно организованную полицейско-собачью службу по европейскому образцу. Дело было новое, малоизученное, но сразу же поставленное на широкую ногу.

Для того чтобы натаскать хорошего пса на определенный запах, довольно нескольких часов. Из лаборатории Артиллерийского управления было выделено потребное количество шимозы, и началась работа: пятьдесят четыре полицейских инструктора тыкали своих мохнатых помощников носом в желтый порошок, звучали укоризненные и одобрительные возгласы, разносился заливистый лай, на клыках весело хрустел сахар.

Запаху мелинита был резкий, ищейки легко распознавали его даже среди мешков с москательным товаром. По окончании краткого курса обучения питомцы его высочества разъехались в служебные командировки: двадцать восемь псов на западную границу, по два на каждый из четырнадцати пропускных пунктов, остальные – спецпоездом в Москву, в распоряжение инженера Фандорина.

Днем и ночью, в две смены, переодетые поводыри водили собак по вагонам и складам всех железнодорожных линий Первопрестольной. Мыльников в фандоринскую затею не верил, но вмешиваться не вмешивался – наблюдал со стороны. Собственных идей по поводу поимки японских агентов у надворного советника все равно не было.

На пятый день в кабинете, где Эраст Петрович изучал наиболее уязвимые места Транссиба, помеченные на карте красными крестиками, наконец раздался долгожданный звонок.

– Есть! – кричал в трубку взволнованный голос, заглушаемый лаем. – Господин инженер, вроде есть! Это проводник-дрессировщик Чуриков, со станции «Москва-товарная», на Брестской! Ничего не трогал, как велели!

Эраст Петрович тут же протелефонировал Мыльникову.

На станцию примчались с разных концов, почти одновременно.

Дрессировщик Чуриков представил начальству героиню дня, бельгийскую овчарку грюнендальской породы:

– Резеда.

Резеда понюхала штиблет Фандорина и вильнула хвостом. На Евстратия Павловича оскалила клыки.

– Не обижайтесь, она брюхатая, – поспешно сказал поводырь. – Зато нюх острее.

– Ну, что вы там нашли, показывайте! – нетерпеливо потребовал надворный советник.

– Да вот, смотрите сами.

Чуриков потянул собаку за поводок, она неохотно поплелась к складу, оглядываясь на инженера. У входа уперлась лапами, потом и вовсе легла на пол, всем своим видом показывая, что ей спешить некуда. Покосилась на людей – не будут ли ругаться.

– Капризничает, – вздохнул дрессировщик. Сел на корточки, почесал суке раздутое брюхо, пошептал что-то на ухо.

Резеда милостиво встала, направилась к штабелям ящиков и мешков.

– Вот, вот, следите! – вскинул руку Чуриков.

– За чем?

– За ушами и хвостом!

Хвост и уши у Резеды были опущены. Она медленно прошла мимо одного ряда, мимо второго. Посередине третьего уши вдруг встали торчком, хвост взметнулся кверху, потом опустился и больше уже не поднимался, зажатый между лап. Ищейка присела и залаяла на четыре аккуратных джутовых мешка среднего размера.

Груз прибыл из Франции и предназначался хлебопекарному товариществу «Вернер и Пфлейдерер». Доставлен утренним новгородским поездом. Содержание – желтый порошок, оставляющий на пальцах характерный маслянистый блеск, – сомнений не вызывало: мелинит.

– Успел пересечь г-границу раньше, чем туда прибыли собаки, – определил Фандорин по сопроводительным документам. – Ну что ж, Мыльников, работаем.

* * *

Работать решили сами, не доверяясь филерам. Эраст Петрович нарядился железнодорожником, Мыльников грузчиком. Устроились в соседнем пакгаузе, откуда отлично просматривался и склад, и подходы к нему.

Получатель явился за грузом в 11.55.

Невысокий мужчина приказчицкого вида предъявил бумажку, расписался в конторской книге, мешки в закрытый фургон перетаскал сам.

Наблюдатели так и приросли к биноклям.

– Пожалуй, японец, – пробормотал Эраст Петрович.

– Да что вы! – усомнился Мыльников, крутя колесико. – Русак русаком, с некоторой татаринкой, как положено.

– Японец, – уверенно повторил инженер. – Возможно, с примесью европейской крови, но разрез глаз, форма носа… Где-то я его видел. Но где и когда? Возможно, просто похож на кого-то из знакомых японцев… Японские лица разнообразием не отличаются, антропология выделяет всего двенадцать основных типов. Это из-за островной уединенности. Не было притока иноплеменной к-крови…

– Уезжает! – прервал антропологическую лекцию Евстратий Павлович. – Скорей!

Но спешить теперь было незачем. Для слежки по городу был заготовлен целый парк разномастных колясок и пролеток, и в каждой сидело по филеру, так что деться объекту было некуда.

Инженер и надворный советник опустились на пружинистое сиденье экипажа, замыкавшего весь этот караван, очень правдоподобно изображавший оживленное уличное движение, и медленно покатили по улицам.

Дома и фонари были украшены флагами и гирляндами. Москва отмечала день рождения императрицы Александры Федоровны не в пример пышнее, чем в прежние годы. На то имелась особенная причина: недавно государыня наконец подарила России наследника престола – после четырех девочек, или «холостых выстрелов», как непочтительно выразился Мыльников.

– А мальчонка-то, говорят, хилый, порченый, – вздохнул Евстратий Павлович. – Карает Господь Романовых.

На этот раз инженер и отвечать не стал – лишь поморщился на глупую провокацию.

Между тем объект оказался фокусником. На «Товарной» загрузил в свою крытую повозку четыре мешка, а у камеры хранения Рязанско-Уральской дороги вынес три дощатых ящика и восемь небольших свертков в черной блестящей бумаге. Фургон отпустил. Агенты, конечно, остановили ломовика за первым же поворотом, но внутри обнаружили лишь четыре пустых джутовых мешка. Мелинит из них был изъят и зачем-то перефасован.

Приемщик в камере хранения показал, что ящики и свертки были сданы как два отдельных места, на разные, квитанции.

Но все эти сведения были получены Фандориным позднее. Поскольку от вокзала предполагаемый японец дальше двинулся пешим порядком, инженер и надворный советник вновь взяли наблюдение в свои руки.

Следовали за объектом на предельной дистанции, филеров отослали в резерв. Сейчас главное было не вспугнуть живца, на которого могла клюнуть еще какая-нибудь рыбка.

Приказчик зашел в две привокзальные гостиницы – «Казань» и «Железнодорожную». Из осторожности наблюдатели внутрь соваться не стали, да и не успели бы – в каждой объект пробыл не долее минуты.

Эраст Петрович хмурился – подтверждались его худшие опасения: Рязанско-Уральская линия была частью великой трансконтинентальной магистрали, на которой красный карандаш инженера насчитал не менее сотни уязвимых участков. Для какого из них предназначается багаж, сданный в камеру хранения?

С вокзальной площади объект подался в центр и довольно долго крутился по городу. Несколько раз неожиданно останавливал извозчиков, так же внезапно, посреди улицы, отпускал их, но от образцово устроенной слежки не избавился.

В восьмом часу вечера он вошел в извозчичий трактир близ Калужской площади. Судя по тому, что перед этим битый час прятался в подъезде соседнего дома, здесь у него была назначена встреча, и уж эту-то оказию упустить было никак нельзя.

Едва объект вошел в трактир (было это в девять минут восьмого), Мыльников свистком подозвал экипировочную карету Летучего отряда, удобнейшее изобретение современного сыска. В карете имелся набор костюмов и маскировочных приспособлений на все случаи жизни.

Инженер и надворный советник переоделись ваньками и, пошатываясь, вошли в трактир.

Окинув взглядом полутемное помещение, Евстратий Павлович сделал вид, что не может устоять на ногах – повалился на пол. Наклонившемуся Фандорину шепнул:

– С ним Лагин. Кличка Дрозд. Эсэр. Особо опасный. Вот тебе и на…

Главное было установлено, поэтому не стали торчать в трактире и попусту мозолить глаза – дали вытолкать себя на улицу.

Отрядив к черному ходу четверку агентов, наскоро обсудили тревожное открытие.

– Заграничная агентура сообщает, что полковник Акаси, главный японский резидент, встречается с политическими эмигрантами и закупает большие партии оружия, – шептал Мыльников, нагнувшись с козел казенной пролетки. – Но то далеко, в Парижах да Лондонах, а тут Москва-матушка. Неужто прошляпили? Если тутошним горлопанам да японские винтовки, такое начнется…

Эраст Петрович слушал, стиснув зубы. Этот демарш, неслыханный в практике европейских войн – спровоцировать в тылу врага революцию, – был во сто крат опасней любых железнодорожных взрывов. Тут под угрозой оказывался не исход кампании, а судьба всего Российского государства. Воины Страны Ямато знают, что такое настоящая война: в ней не бывает недозволенных средств, есть лишь поражение или победа. До чего же японцы изменились за четверть века!

– Азиаты …ые! – матерно выругался Евстратий Павлович, словно подслушав фандоринские раздумья. – Ничего святого! Повоюй-ка с такими!

Но не о том ли самом говорил и Андрей Болконский перед Бородинским сражением, возразил инженер – разумеется, не вслух, Мыльникову, а мысленно, самому себе. Рыцарство и война по правилам – вздор и глупость, утверждал привлекательнейший из героев русской литературы. Пленных убивать, в переговоры не вступать. Никакого великодушничанья. Война – не игрушки.

А все-таки победит тот, кто великодушничает, подумалось вдруг Эрасту Петровичу, но довести эту парадоксальную мысль до конца он не успел – дежуривший у входа агент подал сигнал, и пришлось скорей лезть на козлы.

Приказчик вышел один. Посмотрел на вереницу пролеток (все, как одна, охранного ведомства), но садиться не стал. Отошел подальше, остановил проезжающего извозчика – разумеется, тоже фальшивого.

Правда, все мыльниковские хитрости оказались напрасны. Каким-то непостижимым способом объект из коляски испарился. Филер, изображавший извозчика, не заметил, как и когда это произошло: только что был седок, и вдруг исчез – лишь на сиденье, будто в насмешку, остался смятый рублевик.

Это было досадно, но не фатально.

Во-первых, имелся эсэр Лагин по кличке Дрозд, а в его ближнем окружении у охранки был свой человечек. Во-вторых, близ камеры хранения расположилась засада, на которую Эраст Петрович возлагал особую надежду, поскольку дело было устроено без Мыльникова, силами железнодорожной жандармерии.

Приемщик получил от инженера самый подробный инструктаж: как только появится «приказчик» либо предъявитель известных квитанций, нажать на специально установленную кнопку. В соседней комнате, где дежурит наряд, зажжется лампочка, начальник немедленно протелефонирует Эрасту Петровичу и, в зависимости от приказа, либо произведет арест, либо будет вести тайное (через глазок) наблюдение до прибытия филеров в штатском, а уж приемщик позаботится, чтобы багаж был выдан не слишком быстро.

– Вот он где у нас, макака косоглазая, – резюмировал Мыльников, сжав воздух крепкой пятерней.

Слог седьмой, в котором выясняется, что не все русские любят Пушкина

За несколько дней перед долгожданным 25 мая в московской жизни Василия Александровича Рыбникова имел место некий эпизод, на фоне последующих событий малозначительный, но не упомянуть о нем вовсе было бы недобросовестно.

Произошло это в тот период, когда беглый штабс-капитан томился бездействием, отчего, как упоминалось выше, даже совершил некоторые не свойственные ему поступки.

В один из праздных моментов он наведался в Адресный стол, расположенный в Гнездниковском переулке, и стал наводить справки относительно одной интересовавшей его персоны.

Покупать двухкопеечный запросный бланк Рыбников и не подумал, а вместо этого, проявив знание психологии, завел с канцеляристом душевный разговор. Объяснил, что разыскивает старого сослуживца покойного батюшки. Человека этого он давно потерял из виду, отлично понимает всю сложность задачи и готов оплатить многотрудную работу по особенному тарифу.

– Без квитанции? – спросил служитель, чуть приподнявшись над стойкой и удостоверившись, что других посетителей в адресном столе нет.

– Ну разумеется. На что она мне? – Желто-коричневые глаза смотрели просительно, пальцы же как бы невзначай покручивали довольно пухлый бумажник. – Только человек этот, скорее всего, ныне проживает не в Москве.

– Это ничего-с. Раз по особенному тарифу, то ничего. Если ваш знакомец еще состоит на государственной службе, имею списки по всем ведомствам. Если в отставке – тогда, конечно, будет затруднительно…

– Служит, служит! – уверил канцеляриста Рыбников. – И в хорошем чине. Может быть, даже генеральском. С батюшкой-покойником они по дипломатической части состояли, но до того, я слыхал, он числился не то по полицейскому департаменту, не то Жандармскому корпусу. Уж не вернулся ли на прежнюю службу? – И деликатно пристроил на стойку два бумажных рублика.

Забрав деньги, служитель весело сказал:

– Это часто бывает, что из дипломатов переводятся в жандармы, а потом обратно. Такая служба. Как его звать-величать? Какого возраста?

– Эраст Петрович Фан-до-рин. Ему сейчас, должно быть, лет сорок восемь или сорок девять. Имею сведения, что жительствует в Санкт-Петербурге, но это недостоверно.

Адресный кудесник надолго зарылся в пухлые, истрепанные книги. Время от времени сообщал:

– По министерству иностранных дел такого не числится… По штабу Жандармского корпуса нет… По Губернскому жандармскому нет… По Жандармскому железнодорожному нет… По Министерству внутренних дел… Ферендюкин есть, Федул Харитонович, начальник склада вещественных доказательств Сыскной полиции. Не он?

Рыбников покачал головой.

– Может, в Москве посмотрите? Помнится, господин Фандорин был родом москвич и долго здесь жительствовал.

Сунул еще рубль, однако чиновник с достоинством покачал головой:

– Справка по городу Москве две копейки. Прямая моя обязанность, не возьму-с. Да и дело минутное. – И в самом деле очень скоро объявил. – Нет такого, не проживает и не служит. Можно, конечно, по прежним годам посмотреть, но это уж в порядке исключения…

– По полтинничку за год, – сказал понятливый посетитель, иметь с таким дело было одно удовольствие.

Тут поиски затянулись. Служитель брал ежегодные справочники том за томом, переместился из двадцатого столетия в девятнадцатое, зарываясь все глубже в толщу минувшего.

Василий Александрович уже смирился с неудачей, когда канцелярист вдруг воскликнул:

– Есть! Вот, в книге за 1891 год! С вас… э-э-э… семь целковых! – И прочел: «Э.П.Фандорин, стат. сов., чин. ос. поруч. при моск, ген. – губ. Малая Никитская, флиг. дома бар. Эверт-Колокольцева». Ну, если знакомый ваш еще 14 лет назад на такой должности состоял, теперь уж наверняка должен быть «превосходительством». Странно, что в министерских списках не обнаружился.

– Странно, – признал Рыбников, в рассеянности перебирая красненькие бумажки, торчавшие из бумажника.

– Говорите, по Департаменту полиции или по жандармскому? – хитро прищурился чиновник. – Там ведь у них знаете как бывает: вроде есть человек, и даже в большущих чинах, а для публики его как бы и нету.

Посетитель похлопал глазами, потом оживился:

– В самом деле. Батюшка рассказывал, что Эраст Петрович и в посольстве по секретной части состоял!

– Ну вот видите. А знаете-ка что… У меня тут по соседству, в Малом Гнездниковском, кум служит. На полицейском телеграфе. Двадцать лет там состоит, всех значительных особ знает…

Здесь последовала красноречивая пауза, но совсем короткая, потому что Рыбников быстро сказал:

– И вам, и вашему куму по красненькой.

– Куда? Куда? – закричал чиновник сунувшемуся в дверь крестьянину. – Не видишь, половина второго? Обед у меня. Через час приходи! А вы, сударь (это уже Василию Александровичу, шепотом), здесь обождите. Я мигом-с.

Ждать в конторе Рыбников, конечно, не стал. Подождал снаружи, примостившись в подворотне. Мало ли что. Вдруг этот Акакий Акакиевич не так прост, как кажется.

Предосторожность, однако, была излишней.

Чиновник вернулся четверть часа спустя, один и очень довольный.

– Знаменитая персона! Как говорится, широко известная в узких кругах! – объявил он вынырнувшему сбоку Рыбникову. – Пантелей Ильич столько про вашего Фандорина понарассказал! Большой был, оказывается, человек – в прежние, долгоруковские времена.

Слушая рассказ о былом величии губернаторского помощника, Василий Александрович и ахал, и всплескивал руками, но главный сюрприз ожидал его в самом конце.

– Повезло вам, – сказал чиновник и эффектно, будто цирковой фокусник, вскинул руки. – В Москве ваш господин Фандорин, из Питера прибыл. У Пантелея Ильича каждый день бывает.

– В Москве?! – вскричал Рыбников. – Да что вы! В самом деле, какая удача! Не знаете, надолго ли он сюда?

– Неизвестно. Дело наиважнейшее, государственного значения, а какое именно, Пантелей Ильич не сказал, да я и не спрашивал. Не нашего с вами ума дело.

– Это точно так… – Глаза Рыбникова скользнули по лицу собеседника с неким особым выражением и едва приметно сощурились. – Вы не сказали куму, что Эраста Петровича знакомый разыскивает?

– Нет, я как бы от себя поинтересовался.

«Не врет, – определил Василий Александрович, – решил обе красненьких себе оставить» – и взгляд снова стал обыкновенный, без прищура… Так канцелярист и не узнал, что его маленькая жизнь только что висела на тонком-претонком волоске.

– И очень хорошо, что не сказали. Я ему сюрприз устрою – в память о покойном папаше. То-то Эраст Петрович обрадуется! – сиял улыбкой Рыбников.

Но когда вышел, лицо нервно задергалось.

* * *

Было это в тот самый день, когда Гликерия Романовна пришла на свидание с новой идеей рыбниковского спасения: обратиться за помощью к ее доброму знакомому – начальнику московского жандармского управления генералу Шарму. Лидина уверяла, что Константин Федорович – милейший старик, в полном соответствии со своей фамилией, и нипочем ей не откажет.

– Да что это даст? – отбивался Рыбников. – Милая вы моя, ведь я государственный преступник: секретные документы потерял, в бега ударился. Чем тут поможет ваш жандармский генерал?

Но Гликерия Романовна горячо воскликнула:

– Не скажите! Константин Федорович сам мне объяснял, как много зависит от чиновника, которому поручено вести дело. Он может и по-злому повернуть, и по-доброму. Ах, если б разузнать, кто вами занимается!

И здесь, повинуясь секундному импульсу, Василий Александрович вдруг выпалил:

– А я знаю. Да вы его видели. Помните, около моста – такой высокий господин с седыми висками?

– Элегантный, в светлом английском пальто? Помню, очень импозантный мужчина.

– Его зовут Фандорин, Эраст Петрович. Специально прибыл по мою душу из Петербурга. Ради Бога, не нужно никакого заступничества – только навлечете на себя подозрение, что укрываете дезертира. Но вот если бы вы осторожно, между делом, выяснили, что он за человек, какого образа жизни, какого характера, это могло бы мне помочь. Тут любая мелочь важна. Только действовать нужно деликатно!

– Не мужчинам учить нас деликатности, – снисходительно обронила Лидина, уже прикидывая, как возьмется за дело. – Этому горю мы поможем, утро вечера мудренее.

Рыбников не стал благодарить, но посмотрел так, что у нее потеплело в груди. Его желтые глаза уже не казались ей кошачьими, как в первые минуты знакомства – про себя она называла их «ярко-кофейными» и находила очень выразительными.

– Вы как царевна Лебедь. – Он улыбнулся. – «Полно, князь, душа моя. Это чудо знаю я. Не печалься, рада службу оказать тебе я в дружбу».

Гликерия Романовна поморщилась:

– Пушкин? Терпеть не могу!

– Как так? Разве не все русские обожают Пушкина?

Рыбников спохватился, что от изумления выразился не совсем ловко, но Лидина не придала странной фразе значения.

– Как он мог написать: «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу»? Что это за поэт, который радуется смерти детей! Ничего себе «звезда пленительного счастья»!

И разговор повернул с серьезной темы на русскую поэзию, которую Рыбников неплохо знал. Сказал, что в детстве приохотил отец, горячий поклонник пушкинской лиры.

А потом наступило 25 мая, и несущественный разговор вылетел у Василия Александровича из головы – нашлись дела поважнее.

* * *

«Куклам» было велено забрать багаж из камеры хранения на рассвете, перед отправлением. Почтальон обошьет три ящика в холст, облепит сургучом и спрячет среди посылок – самое лучшее место. Мосту еще проще, потому что Василий Александрович сделал за него половину работы: пока ехал в фургоне, ссыпал мелинит в восемь картонных коробок и каждую обернул антрацитно-черной оберткой.

Ехали оба одним и тем же восточным экспрессом, только Мост по льготной путейской книжке, третьим классом, а Туннель в почтовом вагоне. Потом их пути разойдутся. Первый в Сызрани пересядет на товарный поезд – уже не пассажиром, а на паровоз – и посреди Волги бросит коробки в топку. Второй же покатит дальше, до самого Байкала.

Для порядка Рыбников решил лично проследить, как агенты заберут багаж – конечно, не показываясь им на глаза.

На исходе ночи вышел из пансиона, одетый а-ля маленький человек: кривой картузишка, под пиджачком косоворотка.

Коротко взглянул на розовеющий край неба и, войдя в роль, затрусил дворняжьей рысцой по Чистопрудному.

Симо-но-ку

Слог первый, в котором с небес сыплются железные звезды

Итак, предположительный японец был упущен, а Дрозда вела московская охранка, посему все свои усилия петербуржцы сосредоточили на камере хранения. Багаж был сдан на сутки, из чего следовало, что скоро, никак не позднее полудня, за ним явятся.

Фандорин и Мыльников сели в секрет еще с вечера. Как уже говорилось, в непосредственной близости от камеры хранения дежурили железнодорожные жандармы, по привокзальной площади, сменяясь, бродили мыльниковские филеры, поэтому руководители операции устроились с комфортом – в конторе «Похоронные услуги Ляпунова», что находилась напротив станции. Обзор отсюда был превосходный, и очень кстати пришлась витрина американского стекла – траурно-черного, пропускающего свет лишь в одну сторону.

Лампу напарники не зажигали, да в ней и не было особенной нужды – поблизости горел уличный фонарь. Ночные часы тянулись медленно.

Время от времени звонил телефон – подчиненные рапортовали, что сеть расставлена, все люди на местах, бдительность не ослабевает.

О деле у Эраста Петровича и Евстратия Павловича все уж было переговорено, а на отвлеченные темы разговор не клеился – слишком различался у партнеров круг интересов.

Инженер-то ничего, ему молчание было не в тягость, а вот надворный советник весь извелся.

– Графа Лорис-Меликова знавать не приходилось? – спрашивал он.

– Как же, – отвечал Фандорин – и только.

– Говорят, объемного ума был человек, даром что армяшка.

Молчание.

– Я, собственно, к чему. Мне рассказывали, что его сиятельство перед своей отставкой долго разговаривал с Александром Третьим наедине, делал разные пророчества и наставления: про конституцию, про послабления инородцам, про иностранную политику. Покойный государь, как известно, разумом был не востер. После со смехом рассказывал: «Лорис меня вздумал Японией пугать – представляете? Чтоб я ее опасался». Это в 1881 году, когда Японию никто и за страну-то не считал! Не слыхали вы этого анекдота?

– Д-доводилось.

– Вот какие при Царе-Освободителе министры были. Ананасу Третьему не ко двору пришлись. Ну а про сынка его Николашу и говорить нечего… Воистину сказано: «Захочет наказать – лишит разума»… Да не молчите вы! Я ведь искренне, от сердца. Душа за Россию болит!

– П-понятно, – сухо заметил Фандорин.

Даже совместная трапеза не поспособствовала сближению, тем более что ели каждый свое. Мыльникову филер доставил графинчик рябиновой, розовое сало, соленые огурчики. Инженера японский слуга потчевал рисовыми колобками с кусочками сырой селедки и маринованной редькой. С обеих сторон последовали вежливые предложения угоститься, столь же вежливо отклоненные. По окончании трапезы Эраст Петрович закурил голландскую сигару, Евстратий Павлович посасывал эвкалиптовую лепешечку от нервов.

В конце концов, в установленный природой срок наступило утро.

На площади погасли фонари, над влажной мостовой заклубился пар, пронизываемый косыми лучами солнца, под окном погребального бюро по тротуару запрыгали воробьи.

– Вон он! – вполголоса сказал Фандорин, последние полчаса ни на миг не отрывавшийся от бинокля.

– Кто?

– Наш. З-звоню жандармам.

Мыльников проследил за направлением инженеровых окуляров, приник к своим.

Через широкую, почти безлюдную площадь семенил человечек в натянутом на уши картузе.

– Точно он! – хищно прошептал надворный советник и выкинул фортель, не предусмотренный планом: высунулся в форточку, оглушительно дунул в свисток.

Эраст Петрович застыл с телефонной трубкой в руке.

– Вы что, рехнулись?!

Триумфально оскалившись, Евстратий Павлович бросил через плечо:

– А вы как думали? Что Мыльников железнодорожным всю славу отдаст? Хрену вам тертого! Мой япошка, мой!

С разных концов площади к кургузому человечку неслись филеры, числом четверо. Заливисто свистели, грозно орали:

– Стой!

Шпион послушался, остановился. Повертел головой во все стороны. Убедился, что бежать некуда, но все-таки побежал – вдогонку за ранним, пустым трамваем, что с лязгом катил в сторону Зацепы.

Филер, бежавший наперерез, решил, что разгадал намерение врага, – бросился навстречу вагону и лихо впрыгнул на переднюю площадку.

Тут как раз и японец догнал трамвай, однако внутрь не полез, а с разбегу подпрыгнул, зацепился руками за перекладину висячей лесенки и в два счета оказался на крыше.

Агент, оказавшийся в вагоне, заметался среди скамеек – не уразумел, куда подевался беглец. Трое остальных кричали, махали руками, но он их жестикуляции не понимал, а дистанция между ними и трамваем постепенно увеличивалась.

От вокзала на диковинное представление пялились зрители: отъезжающие, провожающие, извозчики.

Тогда Евстратий Павлович высунулся в форточку чуть не до пояса и оглушительным, йерихонским голосом возопил:

– Трамвай тормози, дура!

То ли филер услышал начальственный вопль, то ли смикитил сам, но кинулся к вагоновожатому, и тут же завизжали тормоза, трамвай замедлил ход, и отставшие филеры стали быстро сокращать дистанцию.

– Врет, не уйдет! – удовлетворенно констатировал Мыльников. – От моих орлов – нипочем. Каждый из них стоит десятка ваших железнодорожных олухов.

Трамвай еще не остановился, еще скрежетал по рельсам, а маленькая фигурка в пиджачке пробежала по крыше, оттолкнулась ногой, сделала немыслимое сальто и аккуратно приземлилась на газетный киоск, стоявший на углу площади.

– Акробат! – ахнул Евстратий Павлович.

Фандорин же пробормотал какое-то короткое, явно нерусское слово и вскинул к глазам бинокль.

Запыхавшиеся филеры окружили деревянную будку. Задрав головы, махали руками, что-то кричали – до похоронной конторы доносилось только «мать-мать-мать!».

Мыльников возбужденно хохотал:

– Как кошка на заборе! Попался!

Вдруг инженер воскликнул:

– Сюрикэн!

Отшвырнул бинокль, выскочил на улицу, громко закричал:

– Берегись!!!

Да поздно.

Циркач на крыше киоска завертелся вокруг собственной оси, быстро взмахивая рукой – будто благословлял филеров на все четыре стороны. Один за другим, как подрубленные, мыльниковские «орлы» повалились на мостовую.

В следующую секунду шпион мягко, по-кошачьи спрыгнул вниз, помчался вдоль улицы к зияющей неподалеку подворотне.

Инженер бежал вдогонку. Надворный советник, в первый миг остолбеневший от потрясения, кинулся следом.

– Что это? Что это? – кричал он.

– Уйдет! – простонал Эраст Петрович.

– Я ему уйду!

Мыльников выдернул из-под мышки револьвер и, как истинный мастер, открыл стрельбу на бегу. У Евстратия Павловича были основания гордиться меткостью, движущуюся фигуру он обычно клал с пятидесяти шагов первой же пулей, но тут просадил весь барабан, а попасть не сумел. Чертов японец бежал странно, то косыми скачками, то зигзагами – попробуй подстрели.

– Зараза! – Мыльников щелкнул бойком по стреляной гильзе. – Стреляйте, что же вы!

– Б-беспопезно.

На пальбу от здания вокзала бежали сорвавшиеся из засады жандармы. В публике началась паника – там кричали, толкались, размахивали зонтиками. С нескольких сторон доносились свистки городовых. А беглец тем временем уже исчез в подворотне.

– По переулку, по переулку! – показал Фандорин жандармам. – Слева!

Голубые мундиры бросились в обход дома, Мыльников, свирепо матерясь, лез по пожарной лестнице на крышу, а Эраст Петрович остановился и безнадежно покачал головой.

В дальнейших поисках он участия не принимал. Посмотрел, как суетятся жандармы и полицейские, послушал несущиеся сверху вопли Евстратия Павловича и двинулся обратно к площади.

У газетного киоска толпились зеваки, мелькала белая фуражка околоточного.

Подходя, инженер услышал дребезжащий старческий голос, возвещавший слушателям:

– Сказано в пророчестве: посыплются с небеси звезды железные и поразят грешников…

Эраст Петрович хмуро сказал околоточному:

– Публику убрать.

И хоть был в цивильном платье, полицейский по тону понял – этот имеет право приказывать – и немедленно задудел в свисток.

Под грозное «Пасстаранись! Куда прешь?» Фандорин обошел место побоища.

Все четверо агентов были мертвы. Лежали в одинаковой позе, навзничь. У каждого во лбу, глубоко войдя в кость, торчала железная звездочка с острыми блестящими концами.

– Хос-поди! – закрестился подошедший Евстратий Павлович.

Всхлипнув, присел на корточки, хотел выдернуть железку из мертвой головы.

– Не трогать! К-края смазаны ядом.

Мыльников отдернул руку.

– Что за чертовщина?

– Это сюрикэн, он же сяринкэн. Метательное оружие «крадущихся». Есть в Японии такая секта потомственных шпионов.

– Потомственных? – часто-часто заморгал надворный советник. – Это как у нашего Рыкалова из розыскного отдела? У него еще прадед в Секретной канцелярии служил, при Екатерине Великой.

– Вроде этого. Так вот зачем он на киоск взобрался…

Последняя реплика Эраста Петровича была адресована самому себе, но Мыльников вскинулся:

– Зачем?

– Чтоб метать по неподвижным мишеням. А вы – «к-кошка на заборе». Ну и наломали же вы, Мыльников, дров.

– Что дрова. – По щекам Евстратия Павловича катились слезы. – Наломал – отвечу, не впервой. Людей жалко. Ведь какие молодцы, один к одному. Зябликов, Распашной, Касаткин, Мебиус…

Со стороны Татарских улиц бешено вылетела коляска, из нее выкатился бледный человек без шляпы, еще издали закричал:

– Евстратьпалыч! Беда! Ушел Дрозд! Пропал!

– А наш подсадной что?!

– Нашли с ножом в боку!

Надворный советник зашелся таким бешеным матом, что из толпы донеслось уважительное:

– Внятно излагает.

А инженер быстрым шагом двигался в сторону вокзала.

– Куда вы? – крикнул Мыльников.

– В камеру хранения. Теперь за мелинитом не явятся.

* * *

Но Эраст Петрович ошибся. Перед распахнутой дверью переминался с ноги на ногу приемщик.

– Ну как, взяли голубчиков? – спросил он, увидев Эраста Петровича.

– Каких г-голубчиков?

– Да как же! Тех двоих. Которые багаж забрали. Я жал на кнопку, как велено. Потом заглянул в комнату к господам жандармам. Смотрю – пусто.

Инженер застонал, как от приступа боли.

– Д-давно?

– Первый был ровно в пять. Второй минуточек через семь-восемь.

Брегет Эраста Петровича показывал пять двадцать девять.

Надворный советник снова заматерился, но теперь уже не грозно, а жалобно, в миноре.

– Это пока мы по дворам и подвалам лазали, – причитал он.

Фандорин же констатировал траурным голосом:

– Разгром хуже Цусимы.

Слог второй, насквозь железнодорожный

Здесь же, в коридоре, случился межведомственный конфликт. Эраст Петрович, от злости утративший свою обычную сдержанность, высказал Евстратию Павловичу все, что думает по поводу Особого Отдела, который горазд плодить доносчиков и провокаторов, а как дойдет до настоящего дела, оказывается ни на что не годен и лишь приносит вред.

– Вы, жандармы, тоже хороши, – огрызнулся Мыльников. – Что это ваши умники без приказа с засады сорвались? Упустили мелинитчиков, где их теперь искать?

И Фандорин умолк, сраженный то ли справедливостью упрека, то ли обращением «вы, жандармы».

– Не сложилось у нас с вами сотрудничество, – вздохнул представитель Департамента полиции. – Теперь вы нажалуетесь на меня своему начальству, я на вас моему. Только писаниной делу не поможешь. Худой мир лучше доброй ссоры. Давайте так: вы своей железной дорогой занимайтесь, а я буду товарища Дрозда ловить. Как нам обоим по роду деятельности и должностной инструкции положено. Оно вернее будет.

Охота за революционерами, вступившими в контакт с японской разведкой, Евстратию Павловичу явно представлялась делом более перспективным, чем погоня за неведомыми диверсантами, которых поди-ка сыщи на восьмитысячеверстной магистрали.

Но Фандорину надворный советник до того опротивел, что инженер брезгливо сказал:

– Отлично. Только на глаза мне больше не попадайтесь.

– Хороший специалист никогда не попадается на глаза, – промурлыкал Евстратий Павлович и был таков.

Лишь теперь, каясь, что потратил несколько драгоценных минут на пустые препирательства, Эраст Петрович взялся за работу.

Первым делом подробно расспросил приемщика о предъявителях квитанций на багаж.

Выяснилось, что человек, забравший восемь бумажных свертков, был одет как мастеровой (серая рубашка без воротничка, поддевка, сапоги), но лицо одежде не соответствовало – приемщик назвал его «непростым».

– Что значит «непростое»?

– Из образованных. Очкастый, волосья до плеч, бороденка, как у дьячка. Рабочий или ремесленник разве такой бывает. И еще хворый он. Лицо белое и все поперхивал, платком губы тер.

Второй получатель, явившийся через несколько минут после очкастого, заинтересовал инженера еще больше – тут наметилась явная зацепка.

Человек, унесший три дощатых ящика, был одет в форму железнодорожного почтовика! Тут приемщик ошибиться не мог – не первый год служил в ведомстве путей сообщения.

Усатый, скуластое лицо, лет средних. На боку у получателя висела кобура, а это означало, что он сопровождает почтовый вагон, где, как известно, перевозят и денежные суммы, и ценные посылки.

Уже предчувствуя удачу, но подавляя это опасное настроение, Фандорин спросил у подполковника Данилова, только что прибывшего к месту происшествия:

– В последние двадцать минут, после половины шестого, поезда отправлялись?

– Так точно, харбинский. Десять минут, как отошел.

– Там они, голубчики. Оба, – уверенно заявил инженер.

Подполковник засомневался:

– А может, в город вернулись? Или следующего, павелецкого ждут? Он в шесть двадцать пять.

– Нет. Неслучайно они явились почти в одно и то же время, с интервалом в несколько минут. Это раз. И, учтите, в какое время – на рассвете. Что на вокзале примечательного в шестом часу утра кроме отправления харбинского поезда? Это два. Ну и, конечно, третье. – Голос инженера посуровел. – На что диверсантам п-павелецкий поезд? Что они будут на павелецкой ветке взрывать – сено-солому и редиску-морковку? Нет, наши фигуранты уехали на харбинском.

– Дать телеграмму, чтоб остановили состав?

– Ни в коем случае. Там мелинит. Кто их знает, что это за люди. Заподозрят неладное – могут п-подорвать. Никаких задержек, никаких неурочных остановок. Мелинитчики и так настороже, нервничают. Скажите лучше, где первая остановка по расписанию?

– Это курьерский. Стало быть, остановится только во Владимире. Сейчас посмотрю расписание… В девять тридцать.

* * *

Мощный паровоз, срочно снаряженный Даниловым, нагнал харбинца на границе Московской губернии и далее сохранял верстовую дистанцию, которую сократил лишь перед самым Владимиром.

Всего с минутным опозданием влетел на соседний путь. Фандорин спрыгнул на платформу, не дожидаясь, пока локомотив остановится. Курьерский стоял на станции десять минут, так что каждый миг был дорог.

Инженера встречал ротмистр Ленц, начальник Владимирского железнодорожно-жандармского отделения, подробно проинструктированный обо всем по телефону. Он диковато взглянул на фандоринский маскарад (засаленная тужурка, седые усы и брови, виски тоже седые, но их подкрашивать не пришлось), вытер платком распаренную лысину, но вопросов задавать не стал:

– Все готово. Прошу.

О дальнейшем докладывал уже на бегу, поспевая за Эрастом Петровичем:

– Тележка ждет. Личный состав собран. Не высовываются, как велено…

Станционный почтовик, посвященный в суть дела, топтался возле тележки, нагруженной коореспонденцией, и, судя по меловому оттенку лица, здорово трусил. Комната была набита голубыми мундирами – все жандармы сидели на корточках, да еще пригибали головы. Это чтобы не увидели с перрона, через окно, понял Фандорин.

Улыбнулся почтовому служащему:

– Спокойней, спокойней, ничего особенного не случится.

Взялся за ручки, выкатил тележку на перрон.

– Семь минут, – прошептал ему вслед ротмистр. Из почтового вагона, прицепленного сразу за паровозом, высовывался человек в синей куртке.

– Спишь, Владимир? – сердито закричал он. – Что тянете?

Длинноусый, средних лет. Скуластый? Пожалуй, – прикинул Эраст Петрович и снова прошептал напарнику:

– Да не дрожите вы. Зевайте, вы чуть не проспали.

– Вот… Сморило… Вторые сутки на дежурстве, – лепетал владимирец, старательно зевая и потягиваясь.

Ряженый инженер тем временем быстро кидал в открытую дверь почту, а сам примеривался – не обхватить ли длинноусого за пояс, не швырнуть ли на перрон? Уж чего проще.

Решил повременить – проверить, здесь ли три дощатых ящика размером 15x10x10 дюймов.

И правильно сделал, что повременил.

Поднялся в вагон, принялся раскладывать владимирскую почту на три кучи: письма, посылки, бандероли.

Внутри был самый настоящий лабиринт из уложенных штабелями мешков, коробок и ящиков.

Эраст Петрович прошелся вдоль одного ряда, потом вдоль другого, но знакомого багажа не увидел.

– Чего гуляешь? – рявкнули на него из темного прохода. – Живей пошевеливайся! Мешки вон туда, квадратные – туда. Новенький, что ли?

Вот так сюрприз: второй почтальон, тоже лет сорока, скуластый и с усами. Который из них? Жаль, нельзя было прихватить с собой приемщика из камеры хранения…

– Новенький, – прогудел Фандорин простуженным басом.

– А по виду старенький.

Второй почтовик подошел к первому, встал рядом. У обоих на поясе висело по кобуре с «наганом».

– Чего руки-то трясутся, погулял вчера? – спросил второй у владимирца.

– Маленько погулял…

– Ты ж говорил, вторые сутки на дежурстве? – удивился первый, длинноусый.

Второй высунулся из двери, посмотрел на станционное здание.

«Который из них? – пытался угадать Фандорин, быстро скользя вдоль штабелей. – Или оба не те? Где ящики, с мелинитом?»

Вдруг оглушительно лязгнуло – это второй почтальон захлопнул дверь и задвинул засов.

– Ты чего, Матвей? – удивился длинноусый. Матвей ощерил желтые зубы, щелкнул взведенным курком:

– Да уж знаю чего! Три синие фуражки в окне, и все сюда пялятся! У меня нюх!

Неимоверное облегчение – вот чувство, которое Эраст Петрович испытал в эту минуту. Значит, не зря брови и усы свинцовыми белилами мазал, не зря три часа паровозной копотью дышал.

– Матвей, ты что, сдурел? – не мог взять в толк длинноусый, моргая на блестящее дуло.

Владимирец – тот сразу сообразил, вжался спиной в стенку.

– Тихо, Лукич. Не суйся. А ты, тля, говори: грузчик твой из сыскарей? Убью! – Объект схватил местного за ворот.

– Мое дело подневольное… Пожалейте… до пенсии годик всего… – сразу капитулировал абориген.

– Эй, милейший, не глупите! – крикнул, высовываясь из-за ящиков, Фандорин. – Деваться вам все равно некуда. Бросайте ору…

Чего он никак не ожидал – что объект выстрелит, даже недослушав.

Инженер едва успел присесть, пуля свистнула над самой головой.

– Ах ты, паскуда! – раздался возмущенный крик длинноусого, которого диверсант назвал «Лукичом».

Снова громыхнуло. Слились два голоса – один застонал, второй взвизгнул.

Эраст Петрович подполз к краю штабеля, выглянул.

Дело приняло совсем скверный оборот.

Матвей засел в углу, выставив вперед руку с револьвером. Лукич лежал на полу, шаря по груди окровавленными пальцами. Владимирский почтовик визжал, закрыв лицо руками.

В мертвенном свете электрической лампы покачивался сизоватый пороховой дым.

Из позиции, которую занимал Фандорин, подстрелить мерзавца было проще простого, но он нужен был живой и желательно малопомятый. Поэтому Эраст Петрович высунул руку с «браунингом» и послал две пули в стенку, поправее объекта.

Тот, как и следовало, ретировался из угла за штабель картонных коробок.

Не переставая стрелять (три, четыре, пять, шесть, семь), инженер вскочил, с разбегу налетел всем корпусом на коробки – те обрушились, завалив спрятавшегося за ними человека.

Дальнейшее было делом двух секунд.

Эраст Петрович схватил торчащую ногу в яловом сапоге, выдернул диверсанта на Божий (то бишь, электрический) свет и стукнул ребром ладони повыше ключицы.

Один есть.

Теперь нужно было добыть второго, очкастого, что забрал бумажные свертки.

Только вот как его найти? И вообще, в поезде ли он?

* * *

Но искать очкастого не пришлось – нашелся сам.

Когда Эраст Петрович откинул засов и распахнул тяжелую дверь вагона, первое, что он увидел – бегущих по платформе людей, услышал испуганные крики, женский визг.

Возле почтового вагона стоял бледный ротмистр Ленц и вел себя странно: вместо того чтоб смотреть на инженера, только что подвергшегося смертельной опасности, жандарм то и дело косился куда-то вбок.

– Принимайте, – сказал Фандорин, подтаскивая к краю еще не очухавшегося диверсанта. – И носилки сюда, здесь раненый. – Кивнул на мечущуюся публику. – Из-за пальбы переполошились?

– Никак нет. Беда, господин инженер. Едва выстрелы послышались, я со своими на перрон выскочил, думал вам на помощь… Как вдруг вон из того вагона (Ленц показал в сторону) вопль, бешеный: «Живым не дамся!» И началось…

Двое жандармов поволокли арестованного Матвея, а Эраст Петрович спрыгнул на перрон и посмотрел в указанном направлении.

Увидел зеленый, третьеклассный вагон, возле которого не было ни души – лишь за опущенными стеклами мелькали белые лица с разинутыми ртами.

– У него револьвер. И бомба, – торопливо рапортовал Ленц. – Верно, подумал, что это мы его брать выскочили… Отобрал у кондуктора ключи, запер вагон с обеих сторон. Там внутри человек сорок. Кричит: «Только суньтесь – всех подорву!»

И в самом деле, из вагона донесся истошный крик:

– Назад!!! Кто шевельнется – взрываю всех к черрртовой матери!

– Однако до сих пор не взорвал, – задумчиво произнес инженер. – Хотя возможность имел. Вот что, ротмистр: срочно все ящики из почтового вагона вынести. После разберемся, какие из них наши. Нести с соблюдением всех мер осторожности. Если сдетонирует, будете после новый вокзал строить. То есть уже не вы, конечно, – д-другие. За мной не соваться. Я сам.

Пригнувшись, Эраст Петрович побежал вдоль состава. Остановился у окна, из которого давеча грозились «взорвать всех к чертовой матери». Оно, единственное, было до половины открыто.

Инженер деликатно постучал по стенке: тук-тук-тук.

– Кто там? – откликнулся удивленный голос.

– Инженер Фандорин. Позволите войти?

– Зачем это?

– Хотелось бы п-поговорить.

– Так я же сейчас тут все подорву, – недоуменно сказал голос. – Вы что, не слышали? И потом, как вы войдете? Дверь я ни за что не открою.

– Это ничего, не беспокойтесь. Я через окошко, вы только не стреляйте.

Ловко подтянувшись, Эраст Петрович просунулся в окно до плеч, немного обождал, чтобы бомбист получше рассмотрел его почтенные седины, и лишь после этого медленно, очень медленно забрался в вагон.

Дело было швах: револьвер очкастый сунул за пояс, а в руках держал черный сверток, причем пальцы запустил внутрь – надо думать, сжимал стеклянный взрыватель. Чуть надавит – и мина жахнет, а от нее взорвутся остальные семь. Вон они, на верхней полке, под мешковиной.

– Вы не похожи на инженера, – сказал бледный как смерть юноша, разглядывая пыльную одежду мнимого грузчика.

– Вы тоже не похожи на п-пролетария, – парировал Эраст Петрович.

Вагон был бескупейный, он представлял собой длинный проход с деревянными скамейками по обе стороны. В отличие от галдящей перронной публики, заложники сидели тихо – чувствовали близость смерти. Лишь откуда-то донесся женский голос, слезливо бормочущий молитву.

– Тихо ты, идиотка, сейчас подорву! – крикнул юноша страшным басом, и молитва оборвалась.

Опасен, крайне опасен, определил Фандорин, заглянув в расширенные глаза террориста. Не красуется, не истерику закатывает – в самом деле взорвет.

– Из-за чего задержка? – спросил Эраст Петрович.

– А?

– Я же вижу: вы смерти не боитесь. Тогда чего тянете? Почему не раздавите взрыватель? Что-то держит вас. Что?

– Вы странный. – Очкастый облизнул белые губы. – Но вы правы… Все не так. Все должно было не так… Задешево пропадаю. Обидно. И она десять тысяч не получит…

– Кто, ваша мать? От кого не получит, от японцев?

– Да какая мать! – сердито дернулся юноша. – Ах, как славно было придумано! Она бы ломала голову: кто, откуда? А потом догадалась бы и благословила мою память. Россия прокляла бы, а она бы благословила!

– Та, которую вы любите? – кивнул Фандорин, начиная догадываться. – Она несчастна, несвободна, эти деньги спасли бы ее, позволили начать новую жизнь?

– Да! Вы не представляете, какая мерзость эта Самара! А ее родители, братья! Скоты, сущие скоты! Пускай она меня не любит, пускай! Да и зачем любить живой труп, выхаркивающий собственные легкие? Но я и с того света протяну ей руку, я вытащу ее из трясины… То есть вытащил бы…

Молодой человек простонал и затрясся так, что черная бумага зашуршала у него в руках.

– Она не получит деньги, потому что вы не сумели взорвать мост? Или туннель? – быстро спросил Эраст Петрович, не сводя глаз со смертоносного свертка.

– Мост, Александровский. Откуда вы знаете? Хотя какая разница… Да, самурай не заплатит. Я погибаю зря.

– Значит, вы все это из-за нее, из-за десяти тысяч?

Очкастый мотнул головой:

– Не только. Я хочу России отомстить. Гнусная страна, гнусная!

Фандорин опустился на скамейку, закинул ногу на ногу и пожал плечами:

– Большого вреда России вы теперь нанести не сможете. Ну, подорвете вагон. Убьете и покалечите сорок бедных пассажиров третьего класса, а ваша дама сердца останется чахнуть в Самаре. – Он помолчал, чтобы молодой человек как следует вдумался, и энергично произнес. – У меня есть идея получше. Вы отдаете мне взрывчатку, и тогда девушка, которую вы любите, получит десять тысяч. А уж Россию предоставьте ее собственной судьбе.

– Вы меня обманете, – прошептал чахоточный.

– Нет. Даю слово чести, – сказал Эраст Петрович, и таким тоном, что не поверить было нельзя. На щеках бомбиста выступили пятна румянца.

– Не хочу умирать в тюремной больнице. Лучше здесь, сейчас.

– Это как вам угодно, – тихо сказал Фандорин.

– Хорошо. Я напишу ей записку…

Юноша вытащил из кармана блокнот, лихорадочно застрочил в нем карандашом. Сверток с бомбой лежал на скамейке, теперь Фандорину ничего не стоило им завладеть, но инженер не тронулся с места.

– Только, пожалуйста, коротко, – попросил он. – Пассажиров жалко. Ведь для них каждая секунда мучительна. Не дай Бог, кого удар хватит.

– Да-да, я сейчас…

Дописал, аккуратно сложил, отдал.

– Там имя и адрес…

Лишь теперь Фандорин взял мину и передал ее в окно, подозвав жандармов. За ней последовали и остальные семь: очкастый осторожно брал их, подавал Эрасту Петровичу, тот спускал вниз.

– А теперь выйдите, пожалуйста, – сказал обреченный, взводя курок. – И помните: вы дали слово чести.

Эраст Петрович посмотрел в светло-голубые глаза юноши, понял, что уговаривать бессмысленно, и пошел к выходу.

Почти сразу же за спиной грянул выстрел.

* * *

Домой инженер вернулся на исходе дня, усталый и грустный. В Москве на вокзале ему вручили телеграмму из Петербурга: «Все хорошо что хорошо кончается но нужен японец про десять тысяч надеюсь шутка».

Это означало, что платить самарской Belle Dame sans merci[1] инженеру придется из собственного кармана, но печалился он не из-за этого – из головы все не шел самоубийца с его любовью и его ненавистью. А еще мысли Эраста Петровича вновь и вновь возвращались к человеку, который придумал, как извлечь из чужой беды практическую пользу.

От арестованного почтальона про этого человека выяснили немного. Можно сказать, ничего нового. Где его, такого изобретательного, искать, было непонятно. Еще трудней было предугадать, в какой точке он нанесет следующий удар.

В дверях казенной квартиры Фандорина встретил камердинер. Сегодня нейтралитет дался Масе особенно тяжело. Все время, пока господин отсутствовал, японец бормотал сутры и даже пробовал молиться перед иконой, но сейчас был само бесстрастие. Окинул Эраста Петровича быстрым взглядом – цел ли? Увидев, что цел, на миг зажмурился от облегчения и тут же равнодушно доложил по-японски:

– Снова письмо от городского жандармского начальника.

Инженер, морщась, развернул записку, в которой генерал-лейтенант Шарм настоятельно приглашал пожаловать к нему на ужин нынче в половине восьмого. Записка кончалась словами: «А то я, право, обижусь».

Вчера было точно такое же приглашение, за недосугом оставленное без ответа.

Неудобно. Старый, заслуженный генерал. Опять же смежное ведомство, обижать нельзя.

– Помыться, побриться, смокинг, белый галстук, цилиндр, – кисло сказал инженер слуге. – Я ненадолго.

Слог третий, в котором Рыбников дает волю страсти

25 мая Гликерия Романовна прокатилась вдоль бульвара впустую – Вася не пришел. Это ее расстроило, но не слишком сильно. Во-первых, теперь она знала, где его можно найти, а во-вторых, ей было чем заняться.

Прямо с бульвара Лидина поехала к Константину Федоровичу Шарму на службу. Старик ужасно обрадовался. Выставил из кабинета каких-то офицеров с бумагами, велел подать шоколад и вообще был очень мил со своей старомодной галантностью.

Вывести разговор на Фандорина было совсем нетрудно. После болтовни об общих петербургских знакомых Гликерия Романовна рассказала, как чуть не угодила в кошмарное крушение на мосту, красочно описала виденное и свои переживания. Детально остановилась на таинственном господине с седыми висками, руководившем дознанием.

Сильный эпитет, как и рассчитывала Лидина, подействовал.

– Для вас, может, он и таинственный, но не для меня, – снисходительно улыбнулся генерал. – Это Фандорин из Питерского железнодорожного. Умнейший человек, космополит, большой оригинал. Он сейчас ведет в Москве очень важное дело. Я предупрежден, что в любую минуту может понадобиться мое содействие.

У Гликерии Романовны упало сердце: «важное дело». Бедный Вася!

Но она не подала виду, что встревожена. Вместо этого изобразила любопытство:

– Космополит? Большой оригинал? Ах, милый Константин Федорович, познакомьте меня с ним! Я знаю, для вас нет невозможного!

– Нет-нет, и не просите, Эраст Петрович имеет репутацию разбивателя сердец. Неужто и вы не остались равнодушны к его мраморному лику? Берегитесь, я взревную и установлю за вами секретное наблюдение! – шутливо погрозил пальцем генерал.

Но, конечно, упирался недолго – обещал нынче же пригласить петербуржца ужинать.

Гликерия Романовна надела серебристое платье, имевшее у нее прозвание «фатального», надушилась пряными духами и даже чуть-чуть подвела глаза, чего обычно не делала. Хороша была так, что минут пять не могла выйти на лестницу – все любовалась на себя в зеркало.

А мерзкий Фандорин не пришел. Весь вечер Лидина просидела рядом с пустым стулом, слушая цветистые комплименты хозяина и разговоры его скучных гостей.

Когда прощалась, Константин Федорович развел руками:

– Не пришел ваш «таинственный». Даже на записку ответить не соизволил.

Она стала уговаривать генерала, чтоб не сердился – может быть, у Фандорина важное расследование. И сказала:

– Как у вас мило! И гости такие славные. Знаете что, а устройте завтра опять ужин, в том же самом кругу. А Фандорину напишите как-нибудь порешительней, чтоб непременно пришел. Обещаете?

– Ради удовольствия вновь видеть вас у себя я на все готов. Но что вам так дался Фандорин?

– Не в нем дело, – доверительно понизила голос Лидина. – Это так, пустое любопытство. Если угодно, каприз. Просто мне сейчас очень одиноко, хочется почаще бывать в обществе. Я вам не говорила: я ухожу от Жоржа.

Генерал понял доверительность. Оглянувшись на свою мымру-жену, немедленно предложил завтра отобедать за городом, но это Гликерия Романовна быстро исправила. В сущности, старику было совершенно достаточно слегка пококетничать с молодой привлекательной женщиной, а насчет обеда у «Яра» это он сказал уж так, по привычке, как отставной гусарский конь, что стучит копытом, заслышав дальний звук трубы.

* * *

Назавтра Фандорин, хоть и с опозданием, но явился. Больше от него, собственно, ничего и не требовалось – в своих чарах у Лидиной никаких сомнений не было. А выглядела она нынче не хуже, чем вчера. Даже еще лучше, потому что придумала надеть расшитую мавританскую шапочку, спустив с нее на лицо прозрачную, совершенно неземную вуальку.

Стратегию выбрала самую простенькую, но безошибочную.

Сначала не смотрела на него вовсе, а была любезна с самым красивым из гостей – конногвардейцем, адъютантом генерал-губернатора.

Потом, с неохотой уступив просьбам хозяина, исполнила смелый романс г-на Пойгина «Не уходи, побудь со мною», сама себе аккомпанируя на рояле. Голос у Гликерии Романовны был небольшой, но очень милого тембра, на мужчин действовал безотказно. Выпевая страстные обещания «утолить и утомить лаской огневою», смотрела поочередно на всех мужчин, но только не на Фандорина.

Когда, по ее расчету, предмет должен был уже созреть – то есть достичь нужного градуса заинтригованности и уязвленности, Лидина приготовилась нанести завершающий удар и даже направилась было к козетке, на которой одиноко сидел Фандорин, но помешал хозяин.

Подошел к гостю и завел дурацкие служебные разговоры. Стал нахваливать какого-то железнодорожного штабс-ротмистра Лисицкого, который давеча явился с очень интересным предложением – учредить постоянный пункт на городской телефонной станции.

– Отличная идея пришла в голову вашему подчиненному, – рокотал генерал. – Вот что значит жандармская косточка! Не штафирки из Департамента додумались, а наши! Я уж распорядился выделить необходимую аппаратуру и особую комнату. Лисицкий говорил, что идея телефонного подслушивания принадлежит вам.

– Не «подслушивания», а «прослушивания». К тому же штабс-ротмистр с-скромничает, – недовольно сказал Фандорин. – Я здесь ни при чем.

– Быть может, одолжите мне его на первое время? Дельный офицер.

Вздохнув, Лидина поняла, что штурм придется отложить до более удобного момента.

Он настал, когда перед трапезой мужчины по новомодному обычаю вышли в курительную комнату. К этому времени Гликерия Романовна окончательно утвердилась в положении царицы вечера, а у предмета, конечно, не осталось ни малейших сомнений, что он – наименее привлекательный из всех присутствующих кавалеров. Судя по тому что Фандорин украдкой поглядывал на часы, он уже не ждал от суаре ничего приятного и прикидывал, когда будет прилично ретироваться.

Пора!

Стремительно (тут уж медлить было незачем) она подошла к седоватому брюнету, попыхивавшему ароматной сигаркой, и объявила:

– Вспомнила! Вспомнила, где я вас видела! У взорванного моста. Такое необыкновенное лицо трудно забыть.

Следователь (или как он там в своем ведомстве назывался) вздрогнул и уставился на Лидину чуть сузившимися голубыми глазами – надо признать, очень шедшими к подернутым серебром волосам. Еще бы ему не вздрогнуть, от этакого комплимента, и к тому же совершенно неожиданного.

– В самом деле, – медленно произнес он, поднимаясь. – Я тоже п-припоминаю. Вы, кажется, были не одна, а с каким-то военным…

Гликерия Романовна небрежно махнула:

– Это мой приятель.

Заводить разговор про Васю было рано. Не то чтоб у нее имелся какой-то заранее выработанный план действий – она слушалась одного лишь вдохновения, но мужчине ни в коем случае нельзя показывать, что тебе от него что-то нужно. Он должен пребывать в уверенности, что это ему кое-что нужно, и в ее воле – дать это заветное кое-что или не давать. Сначала нужно заронить надежду, потом отобрать, потом снова пощекотать ноздри волшебным запахом.

Умная женщина, которая хочет привязать к себе мужчину, всегда чувствует, какого он типа: из тех, кого в конце концов придется накормить, или тех, кто должен оставаться вечно голодным – послушней будет.

Рассмотрев Фандорина вблизи, Лидина сразу поняла, что этот не из платонических воздыхателей. Если долго водить за нос, пожмет плечами и уйдет.

Тем самым вопрос переходил из фазы тактической в нравственную и, если без экивоков (а Лидина всегда старалась быть с собою предельно честной), мог быть сформулирован следующим образом: возможно ли дойти во флирте с этим человеком до самого конца – ради Васиного спасения?

Да, она была готова к этой жертве. Почувствовав это, Гликерия Романовна испытала нечто вроде умиления и тут же принялась оправдывать подобный поступок.

Во-первых, это будет не разврат, а чистейшей воды самоотверженность – причем даже не из-за страстной влюбленности, а из-за бескорыстной, возвышенной дружбы.

Во-вторых, так Астралову и надо, он заслужил.

Конечно, если б Фандорин оказался жирным, с бородавками и запахом изо рта, о таком жертвоприношении не могло бы идти и речи, но англизированный следователь был хоть и немолод, но вполне привлекателен. И даже более чем привлекателен…

Весь этот вихрь мыслей пронесся в голове Лидиной за секунду, так что сколько-нибудь заметной паузы в разговоре не образовалось.

– Я видела, вы нынче не сводили с меня глаз, – сказала она низким, вибрирующим голосом и коснулась его руки.

Еще бы! Она все делала для того, чтобы гости не забывали о ней ни на минуту.

Брюнет возражать не стал, честно наклонил голову.

– А я на вас не смотрела. Совсем.

– Я з-заметил.

– Потому что боялась… У меня ощущение, что вы появились здесь не просто так. Что нас свела судьба. И от этого мне стало страшно.

– С-судьба? – переспросил он со своим едва заметным заиканием.

Взгляд у него был какой надо – внимательный и, кажется, даже оторопевший.

Лидина решила не тратить времени попусту. Чему быть – того не миновать. И – бесшабашно, как головой в омут:

– Знаете что? Уедем отсюда. К черту ужин. Пускай сплетничают, мне все равно.

Если Фандорин и колебался, то не более чем мгновение. Глаза сверкнули металлическим блеском, голос прозвучал сдавленно:

– Что ж, едем.

* * *

По дороге на Остоженку он вел себя непонятно. Руку не сжимал, поцеловать не пытался, даже не разговаривал.

Гликерия Романовна тоже молчала, пытаясь сообразить, как лучше себя вести с этим странным человеком.

И отчего это он так напряжен? Губы плотно сжаты, не сводит глаз с извозчика.

О, да в этом омуте, кажется, черти водятся! Она ощутила внутри сладкое замирание и рассердилась на себя: не бабься, это тебе не романтическое приключение, нужно Васю спасать.

В подъезде Фандорин повел себя еще удивительней.

Пропустил даму вперед, но сам вошел не сразу, а после паузы и как-то очень уж стремительно, чуть ли не прыжком.

По лестнице взбежал первым, руку при этом держал в кармане пальто.

А может быть, он того, испугалась вдруг Лидина. Как теперь говорят, с кукареку в голове?

Но отступать было поздно.

Она открыла дверь ключом.

Фандорин отстранил ее и скакнул вперед. Развернулся, прижался спиной к стене прихожей. Быстро повел взглядом влево, вправо, наверх.

В руке у него чернел непонятно откуда взявшийся маленький пистолет.

– Что это с вами? – воскликнула не на шутку перепугавшаяся Гликерия Романовна. Сумасшедший следователь спросил:

– Ну и где же он?

– Кто?

– Ваш любовник. Или начальник. Право, уж не знаю, в каких вы с ним отношениях.

– О ком вы говорите? – в панике пролепетала Лидина. – Я не пони…

– О том, чье задание вы исполняете, – нетерпеливо перебил Фандорин, прислушиваясь. – Штабс-капитан, ваш попутчик. Ведь это он велел вам меня сюда заманить. Но в квартире его нет, я бы почувствовал. Где же он?

Она вскинула руку к груди. Знает, все знает! Но откуда?

– Вася мне не любовник, – скороговоркой сказала она, не столько осознав, сколько почувствовав, что сейчас нужно говорить правду. – Он мой друг, и я действительно хочу ему помочь. Где он – не спрашивайте, этого я вам не скажу. Эраст Петрович, милый, я хочу просить вас о милосердии!

– О чем?!

– О милосердии! Человек совершил оплошность. Пускай с вашей военной точки зрения она считается преступлением, но это всего лишь рассеянность! Разве можно за рассеянность карать так строго?

Брюнет наморщил лоб, пистолет сунул в карман.

– Что-то я не п-пойму… О ком вы говорите?

– Да о нем, о нем! О Васе Рыбникове! Ну, потерял он этот ваш чертеж, так что же теперь, губить хорошего человека? Ведь это чудовищно! Война через месяц или через полгода кончится, а ему на каторгу? Или того хуже? Это не по-человечески, не по-христиански, согласитесь! – и так искренне, так проникновенно у нее это вырвалось, что у самой на глазах выступили слезы.

Даже сухаря Фандорина проняло – он смотрел с удивлением, даже с растерянностью.

– Как вы могли подумать, что я спасаю своего любовника! – горько произнесла Гликерия Романовна, развивая успех. – Разве стала бы я, любя одного мужчину, зазывать к себе другого? Да, вначале я намеревалась вас очаровать, чтобы помочь Васе, но… но вы в самом деле вскружили мне голову. Признаться, я даже и забыла, ради чего хотела завлечь вас… Знаете, вот здесь вдруг что-то сжалось… – Она положила руку пониже лифа, чтобы рельефнее обрисовался бюст, и без того очень недурной.

Гликерия Романовна произнесла глухим от страсти голосом еще несколько фраз в том же роде, не слишком заботясь об их правдоподобии – известно, что мужчины на такие речи доверчивы, особенно, когда добыча столь близка и доступна.

– Я ни о чем вас не прошу. И не буду просить. Забудем обо всем…

Она запрокинула голову и повернула ее немного вбок. Во-первых, этот ракурс был самый выигрышный, а во-вторых, так было очень удобно ее поцеловать.

Прошла секунда, вторая, третья.

Поцелуя не было.

Открыв и скосив глаза, Лидина увидела, что Фандорин смотрит не на нее, а в сторону. Ничего интересного там не было, лишь телефонный аппарат на стене.

– П-потерял чертеж? Рыбников вам так сказал? – раздумчиво произнес следователь. – Он вам солгал, сударыня. Этот человек японский ш-шпион. Не хотите говорить, где он, – не нужно. Я и без вас это нынче же узнаю. П-прощайте.

Развернулся и вышел из квартиры.

У Гликерии Романовны чуть ноги не подкосились. Шпион? Какое чудовищное подозрение! Бедный Вася! Нужно немедленно предупредить его! Оказывается, опасность еще серьезней, чем он думает! И потом, Фандорин сказал, что нынче же узнает, где Вася прячется!

Она схватила телефонный рожок, но вдруг испугалась, не подслушивает ли следователь с лестницы. Распахнула дверь – никого, только быстрые шаги по ступеням.

Вернулась, стала телефонировать.

– Пансион «Сен-Санс», – проворковал в трубке женский голос. Слышались звуки фортепиано, играющего веселую польку.

– Мне срочно нужно Василия Александровича!

– Их нету.

– А скоро ли будет?

– Они нам не докладываются.

Какая невоспитанная горничная! Лидина в отчаянии топнула ногой.

Выход был один: ехать туда и дожидаться.

* * *

Швейцар уставился на посетительницу так, будто к нему явилась не нарядная, в высшей степени приличная дама, а черт с рогами, и загородил проход грудью.

– Вам кого? – спросил он подозрительно.

Из дверей, как давеча из телефонной трубки, доносилась развеселая музыка. Это в пансионе-то, в одиннадцатом часу вечера?

Ах да, ведь нынче 26 мая, окончание учебного года, вспомнила Гликерия Романовна. В пансионе, должно быть, выпускное празднество, потому и столько экипажей во дворе – родители приехали. Неудивительно, что швейцар не хочет пускать постороннего человека.

– Я не на праздник, – объяснила ему Лидина. – Мне нужно дождаться господина Рыбникова. Он, наверное, скоро придет.

– Пришел уже. Только к ним не сюда, вон туда пожалуйте, – показал привратник на крылечко.

– Ах, какая я глупая! Разумеется, не может же Вася жить с пансионерками!

Она взбежала по ступенькам, шурша шелком. Торопливо позвонила, да еще и принялась стучать.

В окнах квартиры было темно. Ни тени, ни звука.

Устав ждать, Лидина крикнула:

– Василий Александрович! Это я! У меня срочное, ужасно важное дело!

И дверь сразу открылась, в ту же самую секунду.

На пороге стоял Рыбников и молча смотрел на нежданную гостью.

– Отчего у вас темно? – спросила она почему-то шепотом.

– Кажется, перегорел электрический трансформер. Что случилось?

– Но свечи-то у вас есть? – спросила она входя и прямо с порога, волнуясь и глотая слова, принялась рассказывать плохую новость: как случайно, в одном доме, познакомилась с чиновником, ведущим дело, и что этот человек считает Василия Александровича японским шпионом.

– Нужно объяснить ему, что чертеж у вас украли! Я буду свидетельницей, я расскажу про того типа из поезда! Вы не представляете, что за человек Фандорин. Очень серьезный господин, глаза как лед! Пускай разыскивает не вас, а того чернявого! Давайте я сама ему все объясню!

Рыбников слушал ее сбивчивый рассказ молча и одну за одной зажигал свечи в канделябре. В подрагивающем свете его лицо показалось Гликерии Романовне таким усталым, несчастным и затравленным, что она задохнулась от жалости.

– Я для вас все сделаю! Я вас не оставлю! – воскликнула Лидина, порывисто хватая его за руки.

Он дернулся, и в глазах его вспыхнули странные искры, совершенно преобразившие заурядную внешность. Это лицо уже не казалось Гликерии Романовне жалким – о нет! По чертам Рыбникова метались черно-красные тени, он был сейчас похож на врубелевского Демона.

– Боже, милый, милый, я же люблю вас… – пролепетала Лидина, потрясенная этим открытием. – Как же я… Вы самое дорогое, что у меня есть!

Она протянула ему руки, лицо, все свое тело, трепеща в предвкушении встречного движения.

Но бывший штабс-капитан издал звук, похожий на рычание – и попятился.

– Уходите, – сказал он хрипло. – Немедленно уходите.

Лидина не помнила, как выбежала на улицу.

* * *

Какое-то время Рыбников стоял в прихожей неподвижно, смотрел на огоньки свечей застывшим, помертвевшим взглядом.

Потом в дверь тихонько постучали.

Одним прыжком он подскочил, рванул створку.

На крыльце стояла графиня.

– Извините за беспокойство, – сказала она, вглядываясь в полумрак. – У меня нынче шумно, так я пришла справиться, не досаждают ли вам гости. Я могу сказать им, что на фортепиано лопнула струна, и завести граммофон в малой гостиной. Тогда будет тише…

Почувствовав в поведении постояльца какую-то необычность, Бовада умолкла на полуслове.

– Почему вы так на меня смотрите?

Василий Александрович молча взял ее за руку, притянул к себе.

Графиня была женщиной хладнокровной и чрезвычайно опытной, но тут от неожиданности растерялась.

– Пойдем, – рванул ее за собой преобразившийся Рыбников.

Она шла за ним, недоверчиво улыбаясь.

Но когда Василий Александрович с глухим стоном впился в нее губами и сжал в своих сильных руках, улыбка на полном, красивом лице вдовы испанского гранда сменилась сначала изумлением, а позднее гримасой страсти.

Полчаса спустя Беатрису было не узнать. Она плакала у любовника на плече и шептала слова, которых не произносила много лет, с раннего девичества.

– Если бы ты знал, если бы ты знал, – все повторяла она, вытирая слезы, но что именно он должен знать, объяснить так и не умела.

Рыбников ее еле выпроводил.

Наконец оставшись в одиночестве, он сел на пол в неудобной, замысловатой позе. Пробыл так ровно восемь минут. Потом встал, по-собачьи встряхнулся и сделал телефонный звонок – ровно за тридцать минут до полуночи, как было условлено.

* * *

А в это самое время на другом конце бульварного кольца Лидина, еще не снявшая накидки и шляпы, стояла у себя в прихожей перед зеркалом и горько плакала.

– Кончено… Жизнь кончена, – шептала она. – Я никому, никому не нужна…

Она покачнулась, задела ногой что-то шуршащее и вскрикнула. Весь пол прихожей был покрыт живым ковром из алых роз. Если б нос бедной Гликерии Романовны не заложило от рыданий, она ощутила бы дурманящий аромат еще на лестнице.

Из темных глубин квартиры, сначала вкрадчиво, потом все мощней и мощней полились чарующие звуки. Волшебный голос запел серенаду графа Альмавивы:

– «Скоро восток золото-ою ярко заблещет заре-ою…»

Слезы из прекрасных глаз Гликерии Романовны хлынули еще пуще.

Слог четвертый, где всуе поминается Японский Бог

Едва дочитав срочное послание от старшего бригады, что прибыла из Петербурга взамен сраженных стальными звездами филеров, Евстратий Павлович выскочил из-за стола и кинулся к двери – даже про котелок забыл.

Дежурные пролетки стояли наготове, у входа в Охранное, а езды от Гнездниковского до Чистопрудного было, если с ветерком, минут десять.

– Ух ты, ух ты, – приговаривал надворный советник, пытаясь еще раз прочесть записку – это было непросто: коляска прыгала на булыжной мостовой, света фонарей не хватало, да и накалякал Смуров, будто курица лапой. Видно было, что опытнейший агент, приставленный следить за фандоринскими передвижениями, разволновался не на шутку – буквы прыгали, строчки перекосились.

«Принял дежурство в 8 от ст. филера Жученко, у дома генерала Шарма. Чернобурый вышел из подъезда без трех 9 в сопровождении барыньки, которой присвоена кличка Фифа. Доехали на извозчике до Остоженки, дом Бомзе. В 9.37 Чернобурый вышел, а через пять минут выбежала Фифа. Двоих отправил за Чернобурым, мы с Крошкиным последовали за Фифой – вид у нее был такой встревоженный, что это показалось мне примечательным. Она доехала до Чистопрудного бульвара, отпустила коляску у пансиона „Сен-Санс“. Поднялась на крыльцо флигеля. Звонила, стучала, ей долго не открывали. С занятой мной позиции было видно, как из окна выглянул мужчина, посмотрел на нее и спрятался. Там напротив яркий фонарь, и я хорошо разглядел его лицо. Оно показалось мне знакомым. Не сразу, но вспомнил, где я его видел: в Питере, на Надеждинской (кличка Калмык). Только тут сообразил, что по приметам похож на Акробата, согласно описанию в циркулярной ориентировке. Он это, Евстратий Павлович, ей-богу он!

Ст. филер Смуров»

Донесение было написано с нарушением инструкции, а заканчивалось и вовсе непозволительным образом, но надворный советник на Смурова был не в претензии.

– Ну что он? Все там? – кинулся Мыльников к старшему филеру, выскочив из пролетки.

Смуров сидел в кустах, за оградой скверика, откуда отлично просматривался двор «Сен-Санса», залитый ярким светом разноцветных фонарей.

– Так точно. Вы не сомневайтесь, Евстратий Павлович, Крошкин у меня с той стороны дежурит. Если б Калмык полез через окно, Крошкин свистнул бы.

– Ну, рассказывай!

– Значится так. – Смуров поднес к глазам блокнотик. – Фифа пробыла у Калмыка недолго, всего пять минут. Выбежала в 10.38, вытирая слезы платком. В 10.42 из главною хода вышла женщина, кличку ей дал Пава. Поднялась на крыльцо, вошла. Пава пробыла до 11.20. Вышла, всхлипывая и слегка покачиваясь. Больше ничего.

– Чем это он, ирод узкоглазый, так баб расстраивает? – подивился Мыльников. – Ну, да ничего, сейчас и мы его малость расстроим. Значит, так, Смуров. Я с собой шестерых прихватил. Одного оставляю тебе. На вас троих окна. Ну, а я с остальными пойду японца брать. Он ловок, только и мы не лыком шиты. Опять же темно у него – видно, спать лег. Умаялся от бабья.

Пригнувшись, перебежали через двор. Перед тем как подняться на крыльцо, сняли сапоги – топот сейчас был ни к чему.

Люди у надворного советника были отборные. Золото, а не люди. Объяснять таким ничего не нужно – довольно жестов.

Щелкнул пальцами Саплюкину, и тот вмиг согнулся над замком. Пошебуршал отмычечкой, где надо капнул маслицем. Минуты не прошло – дверь бесшумно приоткрылась.

Мыльников вошел в темную прихожую первым, держа наготове удобнейшую штукенцию – каучуковую палицу со свинцовым сердечником. Япошку надо было брать живьем, чтоб после Фандорин не разгноился.

Щелкнув кнопочкой потайного фонарика, Евстратий Павлович нащупал лучом три белых двери: одну впереди, одну слева, одну справа.

Показал пальцем: ты прямо, ты сюда, ты туда, только тс-с-с.

Сам остался в прихожей с Лепиньшем и Саплюкиным, готовый ринуться в ту дверь, из-за которой раздастся условный сигнал: мышиный писк.

Стояли, сжавшись от напряжения, ждали.

Прошла минута, другая, третья, пятая.

Из квартиры доносились неясные ночные шорохи, где-то за стенкой завывал граммофон. Часы затеяли бить полночь – так неожиданно и громко, что у Мыльникова чуть сердце не выскочило.

Что они там возятся? Минутное дело – заглянуть, повертеть башкой. Под землю, что ли, провалились?

Надворный советник вдруг почувствовал, что больше не испытывает охотничьего азарта. И разгоряченности как не бывало – наоборот, по коже пробежали противные ледяные мурашки. Проклятые нервы. Вот возьму японца – и на минеральные воды, лечиться, пообещал себе Евстратий Павлович.

Махнул филерам, чтоб не трогались с места, осторожненько сунул нос в левую дверь.

Там было совсем тихо. И пусто, как убедился Мыльников, посветив фонариком. Значит, должен быть проход в соседнее помещение.

Беззвучно ступая по паркету, вышел на середину комнаты.

Что за черт! Стол, кресла. Окно. На противоположной от окна стене зеркало. Другой двери нет – и Мандрыкина нет.

Хотел перекреститься, но помешала зажатая в руке палица.

Чувствуя, как на лбу выступает холодный пот, Евстратий Павлович вернулся в прихожую.

– Ну что? – одними губами спросил Саплюкин.

Надворный советник от него только отмахнулся. Заглянул в комнату, что справа.

Она была точь-в-точь такая же, как левая – и мебель, и зеркало, и окно.

Ни души, пусто!

Мыльников встал на карачки, посветил под стол, хотя предположить, что филер вздумал играть в прятки, было невозможно.

В прихожую Евстратий Павлович вывалился, бормоча: «Господи, владычица небесная».

Оттолкнул агентов, бросился в дверь, что располагалась спереди, – уже не с палицей, а с револьвером.

Это была спальня. В углу умывальник, за шторой – ванная с унитазом и еще какой-то фаянсовой посудиной, ввинченной в пол.

Никого! Из окна на Мыльникова глумливо косилась щербатая луна.

Он погрозил ей револьвером и с грохотом принялся распахивать шкафы. Заглянул под кровать, даже под ванну.

Японец пропал. И прихватил с собой трех лучших мыльниковских филеров.

Евстратий Павлович испугался, не случилось ли с ним затмение рассудка. Истерически закричал:

– Саплюкин! Лепиньш!

Когда агенты не отозвались, бросился в прихожую сам.

Только и там уже никого не было.

– Господи Исусе! – воззвал надворный советник, роняя револьвер и широко крестясь. – Рассей чары беса японского!

Когда трижды сотворенное крестное знамение не помогло, Евстратий Павлович окончательно понял, что Японский Бог сильнее русского, и повалился перед Его Косоглазием на коленки.

Уткнулся лбом в пол и пополз к выходу, громко подвывая «банзай, банзай, банзай».

Слог последний, самый протяжный

Как он мог не узнать ее сразу! То есть, конечно, устал, томился скукой, с нетерпением ждал, когда можно будет уйти. И она, разумеется, выглядела совсем по-другому: тогда, на рассвете, у взорванного моста, была бледной, изможденной, в мокром и запачканном платье, а тут вся светилась нежной, ухоженной красотой, опять же затуманивавшая черты вуаль. Но все же, хорош сыщик!

Лишь когда она сама подошла и сказала про мост, Эраста Петровича будто громом ударило: узнал, вспомнил ее показания, повлекшие за собой роковую, постыдную ошибку, а главное – вспомнил ее спутника.

Там, у склада на станции «Москва-Товарная», увидев в бинокль получателя мелинита, Фандорин сразу понял, что где-то видел его прежде, однако, спутанный японскостью лица, повернул не в ту сторону – вообразил, будто шпион похож на кого-то из давних, еще японской поры, знакомых. А все было гораздо проще! Этого человека, одетого в грязную штабс-капитанскую форму, он видел у места катастрофы.

Теперь все встало на свои места.

Литерный был взорван именно Акробатом, как метко окрестил его Мыльников. Японский диверсант ехал на курьерском поезде, и сопровождала его сообщница – эта самая Лидина. Как ловко направила она жандармов по ложному следу!

И вот теперь враг решил нанести удар по тому, кто за ним охотится. Один из любимых трюков секты «крадущихся», называется «Кролик съедает тигра». Ну да ничего, у нас на то тоже есть своя поговорка: «Ловила мышка кошку».

Предложение Гликерии Романовны поехать к ней не застало инженера врасплох – он был готов к чему-то в этом роде. Но все равно внутренне напрягся, задавшись вопросом: справится ли он в одиночку со столь опасным противником?

«Не справлюсь – значит, такая карма, пускай дальше воюют без меня», философски подумал Эраст Петрович – и поехал.

Но в доме на Остоженке вел себя с предельной осторожностью. Карма кармой, однако играть в поддавки он не собирался.

Тем сильней было разочарование, когда оказалось, что Акробата в квартире нет. Тут уж Фандорин миндальничать не стал – сомнительную барыньку требовалось прояснить прямо здесь и немедля.

Не агентка, это он понял сразу. Если сообщница, то невольная и ни во что не посвященная. Правда, знает, где Акробата искать, но ни за что не скажет, потому что влюблена по уши. Не пыткам же ее подвергать?

Здесь взгляд Эраста Петровича упал на телефонный аппарат, идея созрела в одно мгновение. Не может быть, чтобы у шпиона такой квалификации не было телефонного номера для экстренной связи.

Припугнув Лидину пострашнее, Фандорин сбежал по лестнице на улицу, взял извозчика и велел что есть мочи гнать на Центральную телефонную станцию.

* * *

Лисицкий обустроился на новом месте с уютом. Коммутаторные барышни успели надарить ему вышитых салфеточек, на столе стояла вазочка с домашним печеньем, варенье, заварной чайничек. Кажется, бравый штабс-ротмистр пользовался здесь успехом.

Увидев Фандорина, он вскочил, сдернул наушник и с энтузиазмом воскликнул:

– Эраст Петрович, вы истинный гений! Второй день здесь сижу и не устаю это повторять! Ваше имя нужно высечь золотыми буквами на скрижалях полицейской истории! Вы не представляете, сколько любопытного и пикантного я узнал за эти два дня!

– Не п-представляю, – перебил его Фандорин. – В квартире три, дом Бомзе, Остоженка, какой номер?

– Секундочку. – Лисицкий затянул в справочник. – 37–82.

– Проверьте, куда звонили с 37–82 в минувшие четверть часа. Б-быстро!

Штабс-ротмистр пулей вылетел из комнаты и через три минуты вернулся.

– На номер 114-22. Это пансион «Сен-Санс», на Чистопрудном бульваре, я уже проверил. Разговор был короткий, всего полминуты.

– Значит, не застала… – пробормотал Фандорин. – Что за пансион? В мои времена такого не было. Учебный?

– В некотором роде, – хохотнул Лисицкий. – Там обучают науке страсти нежной. Заведение известное, принадлежит некоей графине Бовада. Характернейшая особа, проходила у нас по одному делу. И в Охранном ее хорошо знают. Настоящее имя Анфиса Минкина. Биография – истинный роман Буссенара. Весь свет объездила. Личность темная, но ее терпят, потому что время от времени оказывает соответствующим ведомствам услуги. Интимного, но не обязательно полового свойства, – снова засмеялся веселый штабс-ротмистр. – Я велел подключиться к пансиону. Там зарегистрировано два номера, так я к обоим. Правильно сделал?

– М-молодцом. Сидите и слушайте. А я пока сделаю один звонок.

Фандорин протелефонировал к себе на квартиру и велел камердинеру отправляться на Чистопрудный бульвар – понаблюдать за одним домом.

Помолчав, Маса спросил:

– Господин, будет ли это вмешательством в ход войны?

– Нет, – успокоил его Эраст Петрович, немного покривив душой, но другого выхода у него сейчас не было – Мыльникова нет, а железнодорожные жандармы обеспечить грамотное наблюдение не сумеют. – Ты просто будешь смотреть на пансион «Сен-Санс» и сообщишь, если увидишь что-то интересное. Там неподалеку электротеатр «Орландо», в нем есть публичный телефон. Я буду на номере…

– 20–93, – подсказал Лисицкий, у которого к каждому уху было прижато по наушнику.

– Звонок, по левому! – воскликнул он минуту спустя. Эраст Петрович схватил отводную трубку, услышал вальяжный мужской голос:

– …Беатрисочка, душенька, горю весь, мочи нет. Сей же час к вам. Уж приготовьте мой кабинетик. И Зюлейку, непременно.

– Зюлейка с кавалером, – ответил на другом конце женский голос, очень мягкий и приятный. Мужчина заполошился:

– Как с кавалером? С кем? Если с Фон-Вайлем, я вам этого не прощу!

– Я вам мадам Фриду приготовлю, – заворковала женщина. – Помните такую, рослую, дивного сложения. Виртуозно хлещет плеточкой, не хуже Зюлейки. Вашему превосходительству понравится.

Штабс-ротмистр затрясся, давясь беззвучным смехом, Фандорин досадливо бросил трубку.

В течение последующего часа звонков было много, некоторые еще более пикантного свойства, но все в левое ухо Лисицкого, то есть на номер 114-22, второй телефон молчал.

Он очнулся в половине двенадцатого, причем звонили из пансиона. Мужчина попросил дать 42–13.

– 42–13 – что это? – шепотом спросил инженер, пока барышня соединяла.

Жандарм и сам уже шелестел страницами. Нашел, подчеркнул строчку ногтем.

«Ресторан „Роза ветров“», прочел Фандорин.

– Ресторан «Роза ветров», – сказали в трубке. – Слушаю-с?

– Милейший, подзовите-ка мне господина Мирошниченко, он сидит за столиком у окна, один, – попросил «Сен-Санс» мужским голосом.

– Сию минуту-с.

Долгое, на несколько минут, молчание. Потом на ресторанном конце спокойный баритон спросил:

– Это вы?

– Как условились. Готовы?

– Да. Будем в час ночи.

– Там много. Без малого тысяча ящиков, – предупредил пансион.

Фандорин стиснул трубку так, что побелели пальцы. Оружие! Транспорт с японским оружием, не иначе!

– Людей достаточно, – уверенно сказал ресторан.

– Как будете переправлять? По воде?

– Разумеется. Иначе на что бы мне понадобился склад на реке?

– Говорите, где склад.

В этот миг на столе перед Лисицким замигал лампочками аппарат.

– Это экстраординарный, – шепнул офицер, схватив рожок и крутанув рычаг. – Эраст Петрович, вас. Срочно. По-моему, ваш слуга.

– Слушайте! – кивнул Фандорин в сторону трубки и взял рожок. – Да?

– Господин, вы велели сообщить, если будет интересно, – сказал Маса по-японски. – Тут очень интересно, приезжайте.

Пояснять ничего не стал – видимо, в электротеатре было много публики.

Между тем разговор между «Розой ветров» и «Сен-Сансом» завершился.

– Ну что, назвал м-место? – нетерпеливо повернулся инженер к Лисицкому. Тот сокрушенно развел руками:

– Очевидно, в те две секунды, когда вы отложили трубку, а я еще не взял… Я слышал только, как этот, из ресторана, сказал: «Да-да, знаю». Какие будут приказания? Послать в «Розу ветров» и «Сен-Санс» наряды?

– Не нужно. В ресторане вы никого уже не застанете. А пансионом я займусь сам.

* * *

Летя в экипаже вдоль ночных бульваров, Фандорин думал о страшной опасности, нависшей над древним городом – нет, над всем тысячелетним государством. Черные толпы, вооруженные японскими (или какими там) винтовками, стянут переулки удавкой баррикад. С окраин к центру поползет бесформенное кровавое пятно. Начнется затяжная, лютая резня, в которой победителей не будет, лишь мертвецы и проигравшие.

Главный враг всей жизни Эраста Петровича, бессмысленный и дикий Хаос пялился на инженера бельмастыми глазами темных окон, скалился гнилой пастью подворотен. Разумная, цивилизованная жизнь сжалась в ломкую проволочку фонарей, беззащитно мерцающих вдоль тротуара.

Маса поджидал возле решетки.

– Я не знаю, что происходит, – быстро заговорил он, ведя Фандорина вдоль пруда. – Смотрите сами. Плохой человек Мырников и с ним еще пятеро прокрались в дом вон через то крыльцо. Это было… двенадцать минут назад. – Он с удовольствием взглянул на золотые часы, в свое время подаренные ему Эрастом Петровичем к 50-летию микадо. – Я тут же вам позвонил.

– Ах, как скверно! – с тоской воскликнул инженер. – Этот шакал разнюхал и опять все испортил!

Камердинер философски заметил:

– Все равно теперь ничего не поделаешь. Давайте смотреть, что будет дальше.

И они стали смотреть.

Слева и справа от входа было по окну. Свет в них не горел.

– Странно, – прошептал Эраст Петрович. – Что они там делают во мраке? Ни выстрелов, ни криков…

И в ту же секунду крик раздался – негромкий, но полный такого звериного ужаса, что Фандорин и его слуга, не сговариваясь, выскочили из своего укрытия и побежали к дому.

На крыльцо выполз человек, проворно перебирая локтями и коленками.

– Банзай! Банзай! – вопил он без остановки.

– Пойдем! – оглянулся инженер на остановившегося Масу. – Что же ты?

Слуга стоял, скрестив руки на груди, немое воплощение обиды.

– Вы обманули меня, господин. Этот человек японец.

Уговаривать его было некогда. Да и совестно.

– Он не японец, – сказал Фандорин. – Но ты прав: тебе лучше уйти. Нейтралитет так нейтралитет.

Инженер вздохнул и двинулся дальше. Камердинер тоже вздохнул и побрел прочь.

Из-за угла пансиона один за другим вылетели три тени – люди в одинаковых пальто и котелках.

– Евстратий Павлович! – галдели они, подхватив ползущего и ставя его на ноги. – Что с вами?

Тот выл, рвался из рук.

– Я Фандорин, – сказал Эраст Петрович, приблизившись.

Филеры переглянулись, но ничего не сказали – очевидно, в дальнейших представлениях нужды не было.

– Мозга с мозги съехала, – вздохнул один, постарше остальных. – Евстратий Павлович давно не в себе, наши примечали. А тут совсем с резьбы сошел…

– Японский бог… Банзай… Изыди, бес… – все дергался припадочный.

Чтоб не мешал, Фандорин сжал ему артерию, и надворный советник успокоился. Опустил голову, всхрапнул, повис на руках у своих помощников.

– Пусть полежит, ничего с ним не случится. Ну-ка, за мной! – приказал инженер.

Быстро прошелся по комнатам, всюду зажигая электричество.

В квартире было пусто, безжизненно. Лишь в спальне билась и трепетала занавеска на распахнутом окне.

Фандорин кинулся к подоконнику. Снаружи был двор, за ним пустырь, сумрачные силуэты домов.

– Ушел! Почему никого не поставили под окном? Это непохоже на Мыльникова!

– Да стоял я, вон там, – принялся оправдываться один из филеров. – Как услышал, что Евстратьпалыч кричит, – побежал. Думал, выручать надо…

– Где наши-то? – изумленно вертел головой старший. – Мандрыкин, Лепиньш, Саплюкин, Кутько и этот, как его, ушастый. Вдогонку что ль припустили, в окно? Так свистели бы…

Эраст Петрович приступил к более внимательному осмотру квартиры. В комнате, что находилась слева от прихожей, обнаружил на ковре несколько капель крови. Потрогал – свежая.

Повел взглядом вокруг, уверенно направился к серванту, распахнул приоткрытую дверцу.

Там, зажатый в столярных тисках, торчал небольшой арбалет. Разряженный.

– Так-так, знакомые фокусы, – пробормотал инженер и стал прощупывать пол в том месте, где кровь. – Ага, вот и п-пружина. Под паркетиной спрятал… Где же тело?

Повернул полову вправо, влево. Направился к зеркалу, висевшему на противоположной от окна стене. Пощупал раму, не нашел механизма и просто двинул кулаком по блестящей поверхности.

Филеры, тупо наблюдавшие за действиями «Чернобурого», ахнули – зеркало со звоном провалилось в черную нишу.

– Вот она где, – удовлетворенно промурлыкал инженер, щелкнув кнопкой.

В обоях открылась дверца.

За фальшивым зеркалом оказался чуланчик. С другой стороны в нем имелось окошко, откуда отлично просматривалось соседнее помещение, спальня. Половину тайника занимал фотографический аппарат на треноге, но не он заинтересовал Фандорина.

– Говорите, ушастый? – спросил инженер, нагибаясь и рассматривая что-то на полу. – Не этот?

Выволок под мышки безжизненное тело с торчащей из груди стрелой, короткой и толстой.

Филеры сгрудились над мертвым товарищем, а инженер уже спешил в комнату напротив.

– Тот же фокус, – объявил он старшему из агентов, когда тот вошел следом. – Тайная пружина под паркетом. В шкафу спрятан арбалет. Смерть мгновенная, острие смазано ядом. А труп вон там. – Он показал на зеркало. – Можете убедиться.

Но в этом тайнике, точь-в-точь похожем на предыдущий, тел оказалось целых три.

– Лепиньш, – вздохнул филер, вытаскивая верхнего. – Саплюкин. А внизу Кутько…

Пятый труп нашелся в спальне, в щели за платяным шкафом.

– Не знаю, как ему удалось расправиться с ними поодиночке… Скорее всего, дело было так, – принялся восстанавливать картину Фандорин. – Те, что вошли в боковые комнаты, погибли первыми, от стрел, и были спрятаны в з-зазеркалье. Этот, в спальне, убит голой рукой – во всяком случае, видимых повреждений нет. У Саплюкина и этого, как его, Лепиньша, переломлены шейные позвонки. Судя по разинутому рту Лепиньша, он успел увидеть убийцу. Но не более… Акробат умертвил этих двоих в прихожей и оттащил в правую комнату, бросил поверх Кутько. Я одного не пойму: как это Мыльников уцелел? Должно быть, развеселил японца своими воплями «банзай!»… Ну все, довольно лирики. Главное дело у нас впереди. Вы, – ткнул он пальцем в одного из филеров, – берите своего скорбного разумом начальника и везите его на Канатчикову дачу. А вы двое – со мной.

– Куда, господин Фандорин? – спросил тот, что постарше.

– На Москву-реку. Черт, уже половина первого, а нам еще искать иголку в стоге сена!

* * *

Поди-ка отыщи на Москве-реке неведомо какой склад. Грузового порта в Первопрестольной не имеется, товарные пристани начинаются от Краснохолмского моста и тянутся с перерывами вниз по течению на несколько верст, до самого Кожухова.

Начали прямо от Таганки, с пристани «Общества пароходства и торговли Волжского бассейна». Потом был дебаркадер «Торгового дома братьев Каменских», склады нижегородской пароходной компании г-жи Кашиной, пакгаузы Москворецкого товарищества и прочая, и прочая.

Искали так: ехали вдоль берега на извозчике, вглядываясь в темноту и прислушиваясь – не донесется ли шум. Кто станет работать в этот глухой час кроме людей, которым есть что скрывать?

Временами спускались к реке, слушали воду – большинство причалов располагалось на левом берегу, но изредка попадались и на правом.

Возвращались к коляске, ехали дальше.

С каждой минутой Эраст Петрович делался все мрачнее.

Поиски затягивались – брегет в кармане звякнул дважды. Словно в ответ пробили два раза часы на колокольне Новоспасского монастыря, и мысли инженера повернули в сторону божественности.

Самодержавная монархия может держаться лишь на вере народа в ее мистическое, сверхъестественное происхождение, думал хмурый Фандорин. Если эта вера подорвана, с Россией будет, как с Мыльниковым. Народ наблюдает за ходом этой несчастной войны и с каждым днем убеждается, что японский бог то ли сильнее русского, то ли любит своего помазанника больше, чем Наш любит царя Николая. Конституция – вот единственное спасение, размышлял инженер, несмотря на зрелый возраст все еще не изживший склонности к идеализму. Монархии нужно перенести точку опоры с религиозности на разум. Чтоб народ исполнял волю власти не из богобоязненности, а потому что с этой волей согласен. Но если сейчас начнется вооруженный бунт, всему конец. И уж неважно, сумеет монархия залить восстание кровью или не сумеет. Джинн вырвется из бутылки, и трон все равно рухнет – не сейчас, так через несколько лет, при следующем сотрясении…

В темноте тускло заблестели пузатые железные цистерны – нефтяные резервуары общества «Нобель». В этом месте река делала изгиб.

Эраст Петрович тронул возницу за плечо, чтоб остановился. Прислушался – издалека, от воды, отчетливо донеслось мерное, механическое покряхтывание.

– За мной, – махнул инженер филерам.

Рысцой пробежали через рощицу. Ветерок донес запах мазута – где-то близко, за деревьями, было Постылое озеро.

– Есть! – выдохнул старший агент (его фамилия была Смуров). – Вроде они!

Внизу, под невысоким спуском, темнел длинный причал, у которого было пришвартовано несколько барж, причем одна, самая маленькая, сцеплена с крутобоким буксирчиком на парах. Это ее попыхивание уловил слух Фандорина.

Из склада, вплотную примыкающего к пристани, выбежали двое грузчиков, неся ящик, скрылись в трюме маленькой баржи. За ними появился еще один, с чем-то квадратным на плечах – и по сходням взбежал туда же.

– Да, это они, – улыбнулся Фандорин, вмиг забывший о своих апокалиптических видениях. – Торопятся, с-санкюлоты.

– Кто? – заинтересовался непонятным словом второй филер, Крошкин.

Более начитанный Смуров, пояснил:

– Это были такие боевики, навроде эсэров. Про французскую революцию слыхал? Нет? А про Наполеона? И на том спасибо.

Из склада выбежал еще грузчик, потом сразу трое проволокли что-то очень тяжелое. В углу причала вспыхнул огонек спички, через секунду-другую сжавшийся до красной точки. Там стояли еще двое.

Улыбка на лице инженера сменилась озабоченностью.

– Что-то многовато их… – Эраст Петрович осмотрелся вокруг – Это что там темнеет? Мост?

– Так точно. Железнодорожный. Строящейся окружной дороги.

– Отлично! Крошкин, вон в той стороне, за Постылым озером, станция Кожухово. Берите извозчика, и скорей туда. На станции должен быть телефон. Звоните подполковнику Данилову, номер 77-235. Не будет подполковника – говорите с дежурным офицером. Обрисуете с-ситуацию. Пусть сажает на дрезины караул, дежурных – всех, кого сможет собрать. И сюда. Все, бегите. Только револьвер отдайте. И запас патронов, если есть. Вам ни к чему, а нам может п-приподиться.

Филер сломя голову бросился назад к пролетке.

– Ну-ка, Смуров, подберемся ближе. Вон превосходный штабель из рельсов.

* * *

Пока Дрозд прикуривал, Рыбников взглянул на часы.

– Без четверти три. Скоро рассвет.

– Ничего, успеем. Основную часть погрузили, – кивнул эсэр на большую баржу. – Осталась только сормовская. Ерунда, пятая часть груза. Поживей, товарищи, поживей! – подбодрил он грузчиков.

Товарищи-то товарищи, но сам ящиков не таскаешь, мимоходом подумал Василий Александрович, прикидывая, когда лучше завести разговор о главном – о сроках восстания.

Дрозд не спеша двинулся в сторону склада. Рыбников за ним.

– А московскую когда? – спросил он про главную баржу.

– Завтра речники перегонят в Фили. Оттуда еще куда-нибудь. Так и будем перемещать с места на место, чтоб глаза не мозолила. Ну, а маленькая прямо сейчас пойдет в Сормово, вниз по Москве-реке, потом по Оке.

Ящиков на складе уже почти не осталось, лишь плоские коробки с проводами и дистанционными механизмами.

– Как по-вашему «мерси»? – ухмыльнулся Дрозд.

– Аригато.

– Ну, стало быть, пролетарское аригато вам, господин самурай. Вы свое дело сделали, теперь обойдемся без вас.

Рыбников веско заговорил о самом важном:

– Итак. Забастовка должна начаться не позднее, чем через три недели. Восстание – самое позднее через полтора месяца…

– Не командуйте, маршал Ояма. Как-нибудь без вас сообразим, – перебил эсэр. – По вашим нотам играть не станем. Думаю, ударим осенью. – Он осклабился. – До тех пор пощипите с Николашки еще пуха-перьев. Пускай он перед народом совсем голеньким предстанет. Вот тогда и вмажем.

Василий Александрович ответил на улыбку улыбкой. Дрозд даже не догадывался, что в эту секунду его жизнь, как и жизнь его восьми товарищей, висела на волоске.

– Право, нехорошо. Мы же договорились, – укоризненно развел руками Рыбников.

Глаза революционного вождя вспыхнули озорными искорками.

– Держать слово, данное представителю империалистической державы, – буржуазный предрассудок. – Попыхтел трубкой. – А как по-вашему будет «покеда»?

Подошедший рабочий вскинул на спину последнюю коробку и удивился:

– Чего-то больно легок. Не пустой ли?

Поставил обратно на землю.

– Нет, – объяснил Василий Александрович, открывая крышку. – Это набор проводов для разных нужд. Вот этот бикфордов, этот камуфляжный, а этот, в резиновой оболочке, для подводного минирования.

Дрозд заинтересовался. Вынул ярко-красный моток, рассмотрел. Подцепил двумя пальцами металлический сердечник – тот легко вылез из водонепроницаемого покрытия.

– Ловко придумано. Подводное минирование? Может, грохнем царскую яхту? Есть у меня там в команде свой человечек, отчаянная голова… Надо будет подумать.

Грузчик поднял коробку, побежал на пристань.

Тем временем Рыбников принял решение.

– Что ж, осенью так осенью. Лучше поздно, чем никогда, – сказал он. – А забастовку через три недели. Мы на вас надеемся.

– Что вам еще остается? – бросил Дрозд через плечо. – Все, самурай, мы расстаемся. Катитесь к вашей японской матери.

– Я сирота, – улыбнулся одними губами Василий Александрович и снова подумал, как хорошо было бы переломить этому человеку шею – чтоб посмотреть, как перед смертью выпучатся и остекленеют его глаза.

В этот миг тишина кончилась.

* * *

– Господин инженер, похоже, все. Закончили, – шепнул Смуров.

Фандорин и сам видел, что погрузка завершена. Баржа осела чуть не до самой ватерлинии. Была она хоть и небольшая, но, похоже, вместительная – шутка ли, принять на борт тысячу ящиков с оружием.

Вот по трапу поднялась последняя фигура – судя по походке, с совсем не тяжелой ношей, и на барже одна за другой загорелись семь, нет, восемь цигарок.

– Пошабашили. Сейчас покурят и уплывут, – дышал в ухо филер.

Крошкин побежал за подмогой без четверти три, прикидывал инженер. Предположим, в три он добрался до телефона. Минут пять, а то и десять у него уйдет на то, чтоб втолковать Данилову или дежурному офицеру, в чем дело. Эх, надо было послать Смурова – он поречистей. Положим, в десять, нет в пятнадцать минут четвертого поднимут караул. Прежде половины четвертого не тронутся. А ехать от Каланчевки до Кожуховского моста на дрезине не менее получаса. Раньше четырех жандармов ждать нечего. А сейчас три двадцать пять…

– Доставайте оружие, – приказал Фандорин, беря в левую руку свой «браунинг», в правую крошкинский «наган». – На три-четыре палите в сторону баржи.

– Зачем? – всполошился Смуров. – Их вон сколько! Куда они с реки денутся? Придет подмога – берегом догоним!

– Откуда вы знаете, что они не отгонят баржу за город, где безлюдно, да не перегрузят оружие на подводы, пока не рассвело? Нет, их надо з-задержать. У вас сколько патронов?

– Семь в барабане, да семь запасных, и все. Мы же филеры, а не башибузуки какие…

– У К-Крошкина тоже четырнадцать. У меня только семь, запасной обоймы не ношу. Я, увы, тоже не янычар. Тридцать пять выстрелов – для получаса маловато. Ну, да делать нечего. Действуем так. Первый барабан высаживаете подряд, чтоб произвести впечатление. Но потом каждую пулю расчетливо, со смыслом.

– Далековато, – прикинул Смуров. – Их борт наполовину прикрывает. По поясной фигуре с такой дали и днем-то попасть непросто.

– Вы в людей-то не цельте, все-таки соотечественники. Стреляйте так, чтоб никто с баржи на буксир не перелез. Ну, три-четыре!

Эраст Петрович поднял свой пистолет кверху (все равно от него, короткоствольного, на таком расстоянии проку было мало) и семь раз подряд нажал на спуск.

* * *

– Вот тебе на, – протянул Дрозд, услышав частую пальбу.

Осторожно высунулся из дверей. Рыбников тоже.

Огоньки выстрелов вспыхивали над грудой рельсов, сваленных в полусотне шагов от пристани.

С баржи ответили беспорядочной пальбой в восемь стволов.

– Шпики. Выследили, – хладнокровно оценил ситуацию Дрозд. – Только их мало. Трое-четверо, навряд ли больше. Сейчас мы эту закавыку решим. Крикну ребятам, чтобы обошли слева и справа…

– Стойте! – схватил его за локоть Василий Александрович и заговорил быстро-быстро. – Нельзя ввязываться в бой, они именно этого от вас и хотят. Их немного, но они наверняка послали за подмогой. Перехватить баржи на реке нетрудно. Скажите, на буксире кто-то есть?

– Нет, все были на погрузке.

– Полицейские появились недавно, – уверенно сказал Рыбников. – Иначе здесь уже была бы целая рота жандармов. Значит, погрузку главной баржи они не застали, мы чуть не час провозились с сормовской. Вот что, Дрозд. Сормовским грузом можно пожертвовать. Спасайте большую баржу. Уходите отсюда, вернетесь завтра. Идите, идите. Я уведу полицию за собой.

Он взял у эсэра моток красного провода, сунул в карман и, двигаясь зигзагами, выбежал наружу.

* * *

Черные силуэты на барже как ветром сдуло, исчезли и алые огоньки. Но вместо них секунду спустя над бортом заполыхали белые вспышки выстрелов.

Из склада к судну, петляя, пронеслась еще одна фигура – ее инженер проводил особенно внимательным взглядом.

Сначала пули свистели высоко над головой, потом боевики пристрелялись. От рельсов, рассыпая искры и издавая противный визг, зарикошетили кусочки свинца.

– Господи, смерть моя пришла! – ойкал Смуров, то и дело ныряя с головой за штабель.

Фандорин не сводил глаз с баржи, готовый стрелять, как только кто-нибудь попробует сунуться на буксир.

– Не робейте, – сказал инженер. – Чего ее бояться? Столько уже народу на том свете, нас с вами дожидаются. Встретят как родного. И ведь какие люди, не ч-чета нынешним.

Удивительно, но выдвинутый Фандориным аргумент подействовал.

Филер приподнялся:

– И Наполеон дожидается?

– И Наполеон. Любите Наполеона? – рассеянно пробормотал инженер, щуря левый глаз. Один из боевиков, посообразительней других, полез с баржи на буксир.

Эраст Петрович всадил пулю в обшивку – прямо перед носом у умника. Тот юркнул обратно под прикрытие борта.

– Внимательней, не зевайте, – сказал Фандорин напарнику. – Теперь они поняли, что им пора уходить, и полезут один за другим. Не пускать, отсекать огнем.

Смуров не ответил.

Инженер коротко взглянул на него и чертыхнулся.

Филер привалился щекой к рельсам, волосы на макушке блестели от крови, открытый глаз завороженно смотрел в сторону. Убит…

Встретится ли с Наполеоном, мелькнуло в голове у инженера, которому в этот миг было не до сантиментов.

– Товарищ рулевой, в рубку! – донесся с баржи звонкий голос. – Скорее!

Фигура, спрятавшаяся на носу снова полезла на буксир. С тяжелым вздохом Фандорин выстрелил на поражение – тело с плеском упало в воду.

Почти сразу же сунулся еще один, но его было хорошо видно на фоне белой палубной надстройки, и Эраст Петрович сумел попасть ему в ногу. Во всяком случае, подстреленный заорал – значит, жив.

Патроны, доставшиеся Эрасту Петровичу от Крошкина, кончились. Фандорин взял револьвер мертвеца, но и у того в барабане было всего три пули. А до четырех часов оставалось еще целых восемнадцать минут.

– Смелей, товарищи! – крикнул все тот же голос. – У них патроны на исходе. Руби швартовы!

Корма баржи отползла от причала; мостки, заскрипев, рухнули в воду.

– Вперед, на буксир! Все разом, товарищи!

И тут уж поделать было ничего нельзя.

Когда с баржи к носу кинулась целая гурьба людей, Фандорин и стрелять не стал – какой смысл?

Буксир изрыгнул из трубы сноп искр, зашлепал колесами. Канаты натянулись, зазвенели.

Отправились в три сорок шесть, посмотрел по часам инженер.

Удалось задержать на двадцать одну минуту. Плата – две человеческих жизни.

Он двинулся по берегу, параллельно барже.

Сначала поспевать было нетрудно, потом пришлось перейти на бег – буксир постепенно набирал скорость.

Когда Эраст Петрович миновал железнодорожный мост, сверху, с насыпи, донесся грохот стальных колес. Из темноты на полной скорости неслась большая дрезина, густо наполненная людьми.

– Сюда! Сюда! – замахал Фандорин и выпалил в воздух.

По скосу к нему тяжело бежали жандармы.

– Кто с-старший?

– Поручик Брянцев!

– Вон они, – показал Эраст Петрович в сторону удаляющейся баржи. – Половину людей по мосту на тот берег. И с обеих сторон. Догоним – огонь по рубке буксира. До тех пор, пока не сдадутся. Марш!

Странная погоня пеших жандармов за плывущей по реке баржой продолжалась недолго.

Ответный огонь с буксира быстро ослабел. Боевики все реже рисковали высовываться из-за железных бортов. Стекло в рубке вылетело, пробитое пулями, и рулевой вел суденышко, не высовываясь – вслепую. Из-за этого через полверсты от моста буксир налетел на мель и остановился. Баржу стало медленно разворачивать боком.

– Прекратить огонь, – приказал Фандорин. – Предложите им сдаться.

– Клади оружие, болваны! – кричал с берега поручик. – Куда вам деться? Сдавайтесь!

Деться эсэрам и в самом деле теперь было некуда. Над водой клубился неплотный предрассветный туман, тьма таяла на глазах, а по обе стороны реки залети жандармы, так что даже поодиночке, вплавь, было не уйти.

У рубки кучкой собрались уцелевшие – похоже, совещались.

Потом один выпрямился во весь рост.

Он!

Акробат, он же штабс-капитан Рыбников – несмотря на расстояние, ошибиться было невозможно.

На буксире нестройно запели, а японский шпион разбежался и перескочил на баржу.

– Что это он? Что делать? – нервно спросил поручик.

– «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает!» – донеслось с буксира.

– Стреляйте, стреляйте! – воскликнул Фандорин, увидев, как у Акробата в руках вспыхивает маленький огонек, похожий на бенгальский. – Это динамитная шашка!

Но было поздно. Шашка полетела в трюм баржи, а фальшивый штабс-капитан, дернув с борта спасательный круг, прыгнул в реку.

Секунду спустя баржа вздыбилась, переломленная надвое несколькими мощными взрывами. Передняя половина подпрыгнула и накрыла собою буксир. В воздух летели куски дерева и металла, по воде растекалось пылающее топливо.

– Ложи-ись! – отчаянно заорал поручик, но жандармы и без команды уже попадали на землю, прикрыв голову руками.

Подле Фандорина в землю врезалось согнутое винтовочное дуло. Брянцев с ужасом смотрел на шлепнувшуюся рядом с ним ручную гранату. Та бешено вертелась, поблескивая фабричной смазкой.

– Не бойтесь, не взорвется, – сказал ему инженер. – Она без взрывателя.

Офицер сконфуженно поднялся.

– Все целы? – браво рявкнул он. – Выходи строиться, перекличка. Эй, фельдфебель! – крикнул, сложив руки рупором. – Твои как?

– Одного зацепило, вашбродь! – донеслось с того берега.

На этой стороне обломками зашибло двоих, но несильно.

Пока перевязывали раненых, инженер вернулся к мосту, где давеча приметил будку бакенщика.

Назад, к месту взрыва, приплыл на лодке. Греб бакенщик, Фандорин же стоял на носу и смотрел на щепки и масляные пятна, которыми была покрыта вся поверхность реки.

– Позволите к вам? – попросился Брянцев. Минуту спустя, уже оказавшись в лодке, спросил. – Что вы высматриваете? Господа революционеры на дне, это ясно. После приедут водолазы, поднимут трупы. И груз – сколько найдут.

– Здесь глубоко? – повернулся инженер к гребцу.

– Об эту пору сажени две будет. Местами даже три. Летом, как солнце нажарит, помельчает, а пока глыбко.

Лодка медленно плыла вниз по течению. Эраст Петрович все не отрывал глаз от воды.

– Этот, что шашку кинул, отчаянный какой, – сказал Брянцев. – Не спас его круг. Глядите, вон плывет.

И в самом деле, впереди на волнах покачивалось красно-белое пробковое кольцо.

– Ну-ка, г-греби туда!

– На что он вам? – спросил поручик, глядя, как Фандорин тянется к спасательному кругу.

Эраст Петрович снова не удостоил говорливого офицера ответом. Вместо этого пробормотал:

– Угу, вот ты где, голубчик.

Потянул круг из воды, и стало видно, что с внутренней стороны к нему привязана красная резиновая трубка.

– Знакомый фокус, – усмехнулся инженер. – Только в древности использовали бамбук, а не резиновый провод с выдернутым сердечником.

– Что это за клистирная трубка? Какой еще фокус?

– Хождение по дну. Но я вам сейчас покажу фокус еще интересней. Засекаем время. – И Фандорин сдавил трубку пальцами.

Прошла минута, потом вторая.

Поручик смотрел на инженера с все возрастающим недоумением, инженер же поглядывал то на воду, то на секундную стрелку своих часов.

– Феноменально, – покачал он головой. – Даже для них…

На середине третьей минуты саженях в пятнадцати от лодки из воды вдруг показалась голова.

– Греби! – крикнул Фандорин лодочнику. – Теперь возьмем! Если не остался на дне – возьмем!

И, разумеется, взяли – спасаться бегством хитроумному Акробату было некуда. Он, впрочем, и не сопротивлялся. Пока жандармы вязали ему руки, сидел с отрешенным лицом, прикрыв глаза. С мокрых волос стекали грязноватые струйки, к рубашке прилипла зеленая тина.

– Вы сильный игрок, но вы проиграли, – сказал по-японски Эраст Петрович.

Арестованный открыл глаза и долго рассматривал инженера. Так и неясно было, понял он или нет.

Тогда Фандорин наклонился и произнес странное слово:

– Тамба.

– Что ж, амба так амба, – равнодушно обронил Акробат, и это было единственное, что он сказал.

* * *

Молчал он и в Крутицкой гарнизонной тюрьме, куда его доставили с места задержания.

Вести допрос съехалось все начальство – и жандармское, и военно-судебное, и охранное, но ни угрозами, ни посулами от Рыбникова не добились ни слова. Тщательно обысканный и переодетый в арестантскую робу, он сидел неподвижно. На генералов не смотрел, лишь время от времени поглядывал на Эраста Петровича Фандорина, который участия в допросе не принимал и вообще стоял поодаль.

Промучившись с упрямцем весь день до самого вечера, начальники велели увести его в камеру.

Камера была специальная, для особенно опасных злодеев. Ради Рыбникова приняли и дополнительные меры предосторожности: койку и табурет заменили тюфяком, вынесли стол, керосиновую лампу убрали.

– Знаем мы японцев, читали, – сказал комендант Фандорину. – Расшибет себе башку об острый угол, а нам отвечай. Или керосином горящим обольется. Пускай лучше при свечечке посидит.

– Если такой ч-человек захочет умереть, помешать ему невозможно.

– Очень даже возможно. У меня месяц назад один анархист, ужас до чего отпетый, две недели пролежал спеленутый, как младенец. И рычал, и по полу катался, и пробовал башку об стенку расколотить – не желал на виселице подохнуть. Ничего, сдал голубчика палачу, как миленького.

Инженер брезгливо поморщился, бросил:

– Это вам не анархист. – И ушел, чувствуя непонятную тяжесть на сердце.

Загадочное поведение арестанта, который вроде бы сдался, а в то же время явно не собирался давать показания, не давало инженеру покоя.

* * *

Оказавшись в камере, Василий Александрович провел некоторое время за обычным для заключенного занятием – постоял под зарешеченным оконцем, глядя на кусочек вечернего неба.

Настроение у Рыбникова было хорошее.

Оба дела, ради которых он не остался на илистом дне Москвы-реки, а вынырнул на поверхность, были сделаны.

Во-первых, он убедился, что главная баржа, нагруженная восемьюстами ящиков, осталась необнаруженной.

Во-вторых, посмотрел в глаза человеку, о котором столько слышал и столько думал.

Кажется, все.

Разве что…

Он сел на пол, взял коротенький карандаш, оставленный арестанту на случай, если захочет дать письменные показания, и написал японской скорописью письмо, начинавшееся обращением «Отец!».

Потом зевнул, потянулся и вытянулся на тюфяке во весь рост.

Уснул.

Василию Александровичу снился чудесный сон. Будто он мчится в открытом экипаже, переливающемся всеми цветами радуги. Вокруг кромешный мрак, но далеко, на самом горизонте, сияет яркий и ровный свет. На чудо-колеснице он едет не один, но лиц своих спутников не видит, потому что его взгляд устремлен только вперед, к источнику быстро приближающегося сияния.

Спал арестант не долее четверти часа.

Открыл глаза. Улыбнулся, еще находясь под впечатлением от волшебного сна.

Усталости как не бывало. Все существо Василия Александровича наполнилось ясной силой и алмазной твердостью.

Он перечитал письмо отцу и без колебаний сжег его на огне свечи.

Потом разделся до пояса.

Пониже левой подмышки у арестанта был прилеплен пластырь телесного цвета, замаскированный так ловко, что тюремщики его при обыске не заметили.

Рыбников содрал пластырь, под которым оказалась узкая бритва. Сел поудобней и стремительным круговым движением сделал надрез по периметру лица. Зацепил ногтями кожу, сорвал ее всю, от лба до подбородка, а потом, так и не произнеся ни единого звука, полоснул себя лезвием по горлу.

Том II

Между строк

Япония. 1878 год

Полет бабочки

Бабочка омурасаки собралась перелететь с цветка на цветок. Осторожно развернула лазоревые, с белыми крапинками крылышки, поднялась в воздух – самую малость, но тут как нарочно налетел стремительный ветер, подхватил невесомое создание, подкинул высоко-высоко в небо и уж больше не выпустил, в считанные минуты вынес с холмов на равнину, в которой раскинулся город; покрутил пленницу над черепичными крышами туземных кварталов, погонял зигзагами над регулярной геометрией Сеттльмента, а потом швырнул в сторону моря, да и обессилел, стих.

Вновь обретя свободу, омурасаки спустилась было к зеленой, похожей на луг поверхности, но вовремя разглядела обман и успела вспорхнуть прежде, чем до нее долетели прозрачные брызги. Немножко ничего интересного в этом зрелище не нашла и повернула назад, в сторону пирса, полетала над заливом, где на якоре стояли красивые парусники и некрасивые пароходы.

Там внимание бабочки привлекла толпа встречающих, сверху похожая на цветущую поляну: яркие пятна чепцов, шляпок, букетов. Омурасаки покружила с минуту, выбирая объект попривлекательней, и выбрала – села на гвоздику в бутоньерке худощавого господина, который смотрел на мир через синие очки.

Гвоздика была сочного алого цвета, совсем недавно срезанная, мысли у очкастого струились ровным аквамарином, так что омурасаки стала устраиваться поосновательней: сложила крылышки, расправила, опять сложила.

«…Хорошо бы оказался дельный работник, а не вертопрах», – думал владелец гвоздики, не заметив, что его лацкан сделался еще импозантней, чем прежде. Имя у щеголя было длинное, переливчатое: Всеволод Витальевич Доронин. Он занимал должность консула Российской империи в городе-порте Йокогама, темные же очки носил не из любви к таинственности (которой ему на службе и без того хватало), а по причине хронического конъюнктивита.

Всеволод Витальевич пришел на пирс по делу – встретить нового дипломатического сотрудника (имя: Эраст Петрович Фандорин; чин: титулярный советник). Особых надежд на то, что новенький окажется дельным работником, у Доронина, впрочем, не было. Он читал копию формулярного списка Фандорина и остался решительно всем недоволен: и тем, что мальчишка в двадцать два года уже чиновник 9-го класса (знать, чей-нибудь протеже), и что службу начинал в полиции (фи!), и что потом был прикомандирован к Третьему отделению (за какие такие заслуги?), и что прямо с Сан-Стефанских переговоров загремел в захудалое посольство (не иначе на чем-то погорел).

Доронин уже восьмой месяц сидел без помощника, потому что вице-консула Вебера многоумное петербургское начальство услало в Ханькоу – будто бы временно, но похоже, что очень и очень надолго. Всеми текущими делами Всеволод Витальевич теперь занимался сам: встречал и провожал русские корабли, опекал списанных на берег моряков, хоронил умерших, разбирал матросские потасовки. А между тем его, человека стратегического ума, японского старожила, назначили в Йокогаму вовсе не для ерунды и мелочевки. Сейчас решалось, где пребывать Японии, а вместе с нею и всему Дальнему Востоку – под крылом двуглавого орла или под когтистой лапой британского льва?

В кармане сюртука у консула лежал свернутый номер «Джапан газетт», а там жирным шрифтом телеграмма агентства Рейтер: «Царский посол граф Шувалов покинул Лондон. Война между Великобританией и Россией вероятна как никогда». Скверные дела. Еле-еле несчастных турок одолели, где ж нам с британцами воевать? Нашему бы теляти да волка забодати. Пошумим, конечно, железками побрякаем, да и стушуемся… Шустры альбионцы, весь мир под себя подмять хотят. Ох, профукаем им Дальний Восток, как уже профукали Ближний вкупе с Персией и Афганистаном.

Омурасаки тревожно дернула крылышками, ощутив, как мысли Всеволода Витальевича наливаются нехорошим багрянцем, но тут консул приподнялся на цыпочках и уставился на пассажира в белом тропическом костюме и ослепительном колониальном шлеме. Фандорин или не Фандорин? Ну-ка, лебедь белый, спустись поближе, дай на тебя посмотреть.

От государственных дум консул вернулся к обыденным, и бабочка сразу успокоилась.

Сколько времени, сколько чернил потрачено ради очевиднейшей вещи, думал Всеволод Витальевич. Ведь ясно, что без помощника никакой стратегической работой он заниматься не может – руки не доходят. Нерв дальневосточной политики сосредоточен не в Токио, где сидит его превосходительство господин посланник, а здесь. Йокогама – главный порт Дальневосточья. Здесь замышляются все британские маневры, отсюда ведутся хитроумные подкопы. Ведь яснее ясного, а сколько тянули!

Ладно, лучше поздно, чем никогда. Этот самый Фандорин, первоначально назначенный вторым секретарем в посольство, ныне переведен в йокогамское консульство, дабы освободить Всеволода Витальевича от рутины. Скорее всего сие Соломоново решение господин посланник принял, ознакомившись с послужным списком титулярного советника. Не пожелал держать при себе столь малопонятную персону. Нате вам, дражайший Всеволод Витальевич, что нам негоже.

Белоснежный колонизатор ступил на причал, и сомнений более не оставалось. Определенно Фандорин, по всем приметам. Брюнет, голубые глаза и главная особенность – ранняя седина на висках. Ишь, вырядился, будто на слоновью охоту.

Первое впечатление было неутешительное. Консул вздохнул, двинулся встречать. Бабочка омурасаки от сотрясения качнула крылышками, но осталась на цветке, так и не обнаруженная Дорониным.

«Батюшки, а на пальце-то – кольцо с бриллиантом, – приметил Всеволод Витальевич, раскланиваясь с вновь прибывшим. – Скажите пожалуйста. Усишки крендельками! Височки расчесаны волосок к волоску! Пресыщенная томность во взоре! Чацкий, да и только. Онегин. И путешествия ему, как все на свете, надоели».

Сразу же после взаимных представлений спросил, с этакой простодушной миной:

– Скажите же скорей, Эраст Петрович, видели вы Фудзи? Спряталась она от вас или открылась? – И доверительно пояснил. – Это у меня примета такая. Если человек, подплывая к берегу, увидел гору Фудзи, значит, Япония откроет ему свою душу. Если же капризная Фудзи закрылась облаками – увы. Проживи тут хоть десять лет, главного не увидишь и не поймешь.

Вообще-то Доронин отлично знал, что сегодня Фудзи из-за низкой облачности с моря видна быть не может, но требовалось немножко сбить спесь с этого Чайльд-Гарольда из Третьего отделения.

Однако титулярный советник не расстроился, не стушевался. Обронил с легким заиканием:

– Я в п-приметы не верю.

Ну разумеется. Матерьялист. Ладно, попробуем ущипнуть с другой стороны.

– Знаком с вашим формуляром. – Всеволод Витальевич восхищенно приподнял брови. – Какую сделали карьеру, даже ордена имеете! Оставить столь блестящее поприще ради нашего захолустья? Причина тут может быть только одна: вы наверняка очень любите Японию! Я угадал?

– Нет, – пожал плечами Печорин и покосился на гвоздику в консуловой петлице. – Как можно любить то, чего совсем не знаешь?

– Очень даже можно! – уверил его Доронин. – С гораздо большей легкостью, нежели предметы, слишком нам знакомые… Хм, это все ваш багаж?

Вещей у фон-барона было столько, что понадобился чуть не десяток носильщиков: чемоданы, коробки, связки книг, огромный трехколесный велосипед и даже саженного размера часы в виде лондонского Биг Бена.

– Красивая вещь. И удобная. Правда, я предпочитаю карманные, – не удержался от сардонической реплики консул, но тут же взял себя в руки – просиял любезной улыбкой, простер руки в сторону набережной. – Добро пожаловать в Йокогаму. Отличный город, вам он понравится!

Последняя фраза была произнесена уже без насмешливости. За три года Доронин успел сердечно привязаться к городу, который рос и хорошел день ото дня.

Всего двадцать лет назад здесь была крохотная рыбацкая деревушка, и вот, благодаря встрече двух цивилизаций, вырос отличнейший современный порт: пятьдесят тысяч жителей, из которых почти пятую часть составляют иностранцы. Кусочек Европы на самом краю света. Особенно Всеволоду Витальевичу нравился Банд – приморская эспланада с красивыми каменными зданиями, с газовыми фонарями, с нарядной публикой.

Но Онегин, оглядев все это великолепие, состроил кислую мину, отчего Доронин нового сослуживца окончательно не полюбил. Вынес ему вердикт: надутый индюк, высокомерный сноб. «А я тоже хорош, гвоздику ради него нацепил», подумал консул. Раздраженно махнул рукой, приглашая Фандорина следовать за собой. Цветок из петлицы выдернул, отшвырнул.

Бабочка взметнулась вверх, потрепетала крылышками над головами российских дипломатов и, зачарованная белизной, пристроилась на шлем к Фандорину.

* * *

«Надо же было вырядиться таким шутом!» – терзался лиловыми мыслями обладатель чудесного головного убора. Едва ступив на трап и осмотрев публику на пристани, Эраст Петрович сделал открытие, очень неприятное для всякого, кто придает значение правильности наряда. Когда ты одет правильно, окружающие смотрят тебе в лицо, а не пялятся на твой костюм. Внимание должен привлекать портрет, а не его рама. Сейчас же выходило ровно наоборот. Купленный в Калькутте наряд, который в Индии смотрелся вполне уместно, в Йокогаме выглядел нелепо. Судя по толпе, в этом городе одевались не по-колониальному, а самым обычным образом, по-европейски. Фандорин делал вид, что не замечает любопытствующих взглядов (казавшихся ему насмешливыми), изо всех сил изображал невозмутимость и думал только об одном – поскорей бы переодеться.

Вот и консул, кажется, был фраппирован оплошностью Эраста Петровича – это чувствовалось по колючести взгляда, которую не могли скрыть даже темные очки.

Приглядываясь к Доронину, Эраст Петрович по всегдашнему обыкновению выстроил дедуктивно-аналитическую проекцию. Возраст – сорок семь, сорок восемь. Женат, но бездетен. Умен, желчного склада, склонен к насмешливости, отличный профессионал. Что еще? Имеет вредные привычки. Круги под глазами и желтый оттенок кожи свидетельствуют о нездоровой печени.

А Йокогама молодому чиновнику по первому впечатлению и правда не понравилась. Он надеялся увидеть картинку с лаковой шкатулки: многоярусные пагоды, чайные домики, снующие по воде джонки с перепончатыми парусами, а тут обычная европейская набережная. Не Япония, а какая-то Ялта. Стоило ли ради этого огибать половину земного шара?

Первым делом Фандорин избавился от дурацкого шлема – самым простым способом. Сначала снял, будто жарко сделалось. А потом, поднимаясь по лестнице к набережной, незаметно положил изобретение колонизаторов на ступеньку, да и оставил там – кому надо, пусть забирает.

Омурасаки не пожелала расставаться с титулярным советником. Покинув шлем, заполоскала крылышками над широким плечом молодого человека, но так и не села – заметила посадочную площадку поинтересней: на плече у рикши пестрела, посверкивая капельками пота, красно-сине-зеленая татуировка в виде дракона.

Легкокрылая путешественница коснулась ножками бицепса и успела уловить нехитрую бронзово-коричневую мысль туземца («Каюй! Щекотно! (яп.)»), после чего ее коротенькая жизнь завершилась. Рикша не глядя шлепнул по плечу ладонью, и от прелестницы остался лишь пыльный серо-голубой комочек.

Старая курума

– Господин титулярный советник, я ожидал вас с пароходом «Волга» неделю назад, первого мая, – сказал консул, останавливаясь у красной лакированной одноколки, явно знававшей лучшие времена. – По какой причине изволили задержаться?

Вопрос, хоть и произнесенный строгим тоном, но в сущности простой и естественный, отчего-то смутил Эраста Петровича.

Молодой человек кашлянул, переменился в лице:

– Виноват. Когда пересаживался с корабля на корабль, п-простудился…

– Это в Калькутте-то? На сорокаградусной жаре?

– То есть, нет, не простудился, а проспал… В общем, опоздал. Пришлось ждать следующего п-парохода…

Фандорин вдруг покраснел, сделался почти такого же оттенка, что повозка.

– Те-те-те! – с радостным удивлением воззрился на него Доронин, сдвигая очки на кончик носа. – Покраснел! Вот тебе и Печорин. Не умеем лгать. Это превосходно.

Желчное лицо Всеволода Витальевича смягчилось, в тусклых, с красноватыми прожилками глазах блеснула искорка.

– В формуляре не описка, нам и в самом деле всего двадцать два года, просто мы изображаем из себя романтического героя, – промурлыкал консул, чем еще больше сконфузил собеседника. И совсем разойдясь, подмигнул:

– Держу пари, какая-нибудь индусская красотка. Угадал?

Фандорин нахмурился и отрезал: «Нет», но более не прибавил ни слова, так что осталось непонятным – то ли красотки не было, то ли была, но не индусская.

Консул не стал продолжать нескромный допрос. От его прежней неприязненности не осталось и следа. Он взял молодого человека за локоть и потянул к одноколке.

– Садитесь, садитесь. Это самое распространенное в Японии транспортное средство. Называется курума.

Эраст Петрович удивился, отчего это в коляску не запряжена лошадь. В голове на миг возникла фантастическая картина: чудо-повозка, несущаяся по улице сама по себе, с оглоблями, выставленными вперед наподобие алых щупальцев.

Курума с видимым удовольствием приняла молодого человека, покачав его на потертом, но мягком сиденье. Доронина же встретила негостеприимно – вонзила сломанную пружину в его и без того тощую ягодицу. Консул поерзал, устраиваясь поудобнее, проворчал:

– Скверная душа у этой колесницы.

– Что?

– В Японии у каждой твари и даже у каждого предмета имеется собственная душа. Во всяком случае, так веруют японцы. По-научному это называется «анимизм»… Ага, вот и наши лошадки.

Трое туземцев, весь гардероб которых состоял из обтягивающих панталон и скрученных жгутом полотенец на голове, дружно взялись за скобу, крикнули «хэй-хэй-тя!» и загрохотали по мостовой деревянными шлепанцами.

– «Вот мчится тройка удалая по Волге-матушке реке», – приятным тенорком пропел Всеволод Витальевич и засмеялся.

Фандорин же приподнялся, держась рукой за бортик, и воскликнул:

– Господин консул! Как можно ехать на живых людях! Это… это варварство!

Не удержал равновесия, упал обратно на подушку.

– Привыкайте, – усмехнулся Доронин. – Иначе придется передвигаться пешком. Извозчиков здесь почти нет. А эти молодцы называются дзинрикися, или, как произносят европейцы, «рикши».

– Но почему не использовать для упряжки лошадей?

– Лошадей в Японии мало, и они дороги, а людей много, и они дешевы. Рикша – профессия из новых, лет десять назад про нее здесь не слыхивали. Колесный транспорт считается тут европейским новшеством. Этакий бедолага пробегает за день верст шестьдесят. Зато плата по местным понятиям очень хорошая. Если повезет, можно пол-иены заработать, это по-нашему рублишко. Правда, долго рикши не живут – надрываются. Годика три-четыре, и к Будде в гости.

– Это чудовищно! – передернулся Фандорин, давая себе зарок никогда больше не пользоваться этим постыдным средством передвижения. – Так дешево ценить свою жизнь!

– К этому вам придется привыкнуть. В Японии жизнь стоит копейку – и чужая, и своя собственная. А что им, басурманам, мелочиться? У них ведь Страшного Суда не предусмотрено, лишь долгий цикл перерождений. Сегодня, то бишь в нынешней жизни, тащишь на себе тележку, но если будешь тащить ее честно, то завтра в куруме повезут уже тебя.

Консул засмеялся, но как-то двусмысленно, молодому чиновнику в этом смехе послышалось не издевательство над туземными верованиями, а, пожалуй, нечто вроде зависти.

– Изволите ли видеть, город Йокогама состоит из трех частей, – стал объяснять Доронин, показывая тростью. – Вон там, где скученные крыши, Туземный город. Здесь, посередине, собственно Сеттльмент: банки, магазины, учреждения. А слева, за рекой – Блафф. Этакий кусочек доброй старой Англии. Все кто посостоятельней селятся там, подальше от порта. Вообще же в Йокогаме можно существовать вполне цивилизованно, по-европейски. Имеется несколько клубов: гребной, крикетный, теннисный, скаковой, даже гастрономический. Кстати говоря, недавно открылся и атлетический. Полагаю, вам там будут рады.

При этих словах он оглянулся назад. Следом за красной «тройкой» тянулся целый караван повозок с фандорийским багажом. Тащили их такие же желтокожие кентавры, какую по двое, какую в одиночку. Замыкала кавалькаду тележка, нагруженная атлетическими снарядами: там были и чугунные гири, и боксерская груша, и связка эспандеров, а сверху сверкал полированной сталью уже поминавшийся велосипед – патентованный американский «Royal Crescent Tricycle».

– Все иностранцы кроме посольских сотрудников стараются жить не в столице, а у нас, – хвастался йокогамский старожил. – Тем более что до центра Токио по железной дороге всего час езды.

– Здесь и железная дорога есть? – уныло спросил Эраст Петрович, лишаясь последних надежд на восточную экзотику.

– Преотличная! – с энтузиазмом воскликнул Доронин. – Современный йокогамец теперь живет так: по телеграфу заказывает билеты в театр, садится в поезд и через час с четвертью уже смотрит спектакль Кабуки!

– Хорошо хоть К-Кабуки, а не оперетку… – Новоиспеченный вице-консул мрачно разглядывал набережную. – Послушайте, а где японки в кимоно, с веерами и зонтами? Я не вижу ни одной.

– С веерами? – усмехнулся Всеволод Витальевич. – Сидят по чайным домам.

– Это такие туземные кафе? Там пьют японский чай?

– Можно, конечно, и чаю попить. Заодно. Но ходят туда за другой надобностью. – Доронин изобразил пальцами циничную манипуляцию, которой можно было ожидать от прыщавого гимназиста, но никак не от консула Российской империи – Эраст Петрович от неожиданности даже сморгнул. – Желаете наведаться? Сам-то я от подобных чаепитий воздерживаюсь, но могу порекомендовать лучшее из заведений – называется «Девятый номер». Господа моряки им чрезвычайно довольны.

– Нет-нет, – заявил Фандорин. – Я п-принципи-альный противник продажной любви, а публичные дома почитаю оскорблением как для женского пола, так и для мужского.

Всеволод Витальевич с улыбкой покосился на вторично покрасневшего спутника, но от комментариев воздержался.

Эраст Петрович поскорее сменил тему:

– А самураи с двумя мечами? Где они? Я столько о них читал!

– Мы едем по территории Сеттльмента. Из японцев здесь дозволяется жить только приказчикам да прислуге. Но самураев с двумя мечами вы теперь нигде не увидите. С позапрошлого года носить холодное оружие запрещено императорским указом.

– Какая жалость!

– О да, – осклабился Доронин. – Вы много потеряли. Это было незабываемое ощущение – пугливо коситься на каждого ублюдка с двумя саблями за поясом. То ли мимо пройдет, то ли развернется, да и рубанет наотмашь. У меня до сих пор привычка – когда иду по японским кварталам, все назад оглядываюсь. Я, знаете ли, приехал в Японию во времена, когда здесь считалось патриотичным резать гайдзинов.

– Кто это?

– Мы с вами. Гайдзин значит «иностранец». Еще нас тут называют акахигэ – «красноволосые», кэтодзин, то есть «волосатые», и сару, сиречь «обезьяны». А пойдете гулять в Туземный город, детишки будут вас дразнить, делая вот так. – Консул снял очки, оттянул пальцами веки кверху и книзу. – Это значит «круглоглазый», считается очень обидно. Ничего, зато больше не режут почем зря. Спасибо микадо, разоружил своих головорезов.

– А я читал, что меч у самурая – предмет б-благоговейного поклонения, как шпага у европейского дворянина, – вздохнул Эраст Петрович, на которого разочарования сыпались одно за другим. – Неужели японские рыцари так легко отказались от старинного обычая?

– Очень даже не легко. Весь прошлый год бунтовали, до гражданской войны дошло, но с господином Окубо шутки плохи. Самых буйных истребил, прочие присмирели.

– Окубо – это министр внутренних дел, – кивнул Фандорин, демонстрируя некоторую осведомленность в туземной политике. – Французские газеты называют его Первым консулом, японским Бонапартом.

– Сходство есть. Десять лет назад в Японии произошел государственный переворот…

– Знаю. Реставрация Мэйдзи, восстановление императорской власти, – поспешил вставить титулярный советник, не желая, чтобы начальник считал его полным невеждой. – Самураи южных княжеств свергли власть сегунов и объявили правителем микадо. Я читал.

– Южные княжества – Сацума и Тесю – это вроде французской Корсики. Нашлись и корсиканские поручики, целых трое: Окубо, Сайго и Кидо. Его императорскому величеству они презентовали почет и обожание подданных, а власть, как и положено, забрали себе. Но триумвираты, особенно если в них целых три Бонапарта, штука непрочная. Кидо год назад умер, Сайго поссорился с правительством, поднял мятеж, но был разгромлен и по японскому обыкновению сделал харакири. Так что министр Окубо теперь остался единственным петухом в здешнем курятнике… Правильно делаете, что записываете, – одобрительно заметил консул, видя, что Фандорин строчит карандашом в кожаной тетрадочке. – Чем скорее вы вникнете во все тонкости здешней политики, тем лучше. Кстати говоря, вам нынче же представится случай посмотреть на великого Окубо. В четыре часа состоится торжественное открытие Дома для перевоспитания падших девиц. Это совершенно новая для Японии идея – прежде тут никому не приходило в голову перевоспитывать куртизанок. Средства на это святое начинание выделил не какой-нибудь миссионерский клуб, а благотворитель-японец, столп общества, некий Дон Цурумаки. Соберется creme de creme йокогамского бомонда. Ожидают и самого Корсиканца. На торжественную церемонию он пожалует вряд ли, а вот на вечерний Холостяцкий бал – почти наверняка. Мероприятие это абсолютно неофициальное и с перевоспитанием блудниц никак не связанное, совсем напротив. Скучать не будете. «Он возвратился и попал, как Чацкий, с корабля на бал».

Доронин снова, как давеча, подмигнул, однако холостяцкие радости титулярного советника не привлекали.

– Посмотрю на господина Окубо как-нибудь в другой раз… Я несколько утомлен путешествием и предпочел бы отдохнуть. Так что, если п-позволите…

– Не позволю, – с напускной строгостью оборвал его консул. – На бал – непременно. Рассматривайте это как первое служебное поручение. Увидите там много влиятельных людей. Будет и наш морской агент Бухарцев, второй человек в посольстве. А пожалуй, что и первый, – со значительным видом присовокупил Всеволод Витальевич. – Познакомитесь с ним, а завтра повезу вас представляться его превосходительству… Однако вот и консульство. Томарэ![2] – крикнул он рикшам. – Запомните адрес, голубчик: набережная Банд, дом 6.

Эраст Петрович увидел каменный дом в виде буквы «П», повернутой ножками к улице.

– В левом флигеле моя квартира, в правом ваша, а вон там, посередине, присутствие, – показал Доронин за ограду – в глубине двора виднелось парадное крыльцо, увенчанное российским флагом. – Где служим, там и живем.

Дипломаты спустились на тротуар, причем Эраста Петровича курума любовно качнула на прощанье, консула же брюзгливо зацепила кончиком пружины за брюки.

Глаза героя

В приемном покое навстречу вошедшим поднялся молодой японец, очень серьезный, при галстуке, в железных очочках. На столе, среди папок и стопок бумаги, были установлены два маленьких флажка – российский и японский.

– Знакомьтесь, – представил Доронин. – Сирота. Служит у меня восьмой год. Переводчиком, секретарем и бесценным помощником. Так сказать, мой ангел-хранитель и письмоводитель. Прошу любить и жаловать.

Фандорин немного удивился, что консул с первой же минуты знакомства счел нужным сообщить о печальном семейном положении своего сотрудника. Должно быть, прискорбное событие произошло совсем недавно, хотя в наряде письмоводителя не было ничего траурного за исключением черных сатиновых нарукавников. Эраст Петрович сочувственно поклонился, ожидая продолжения, но Доронин молчал.

– Всеволод Витальевич, вы забыли назвать имя, – вполголоса напомнил титулярный советник. Консул рассмеялся.

– Сирота – это имя. Когда я только-только приехал сюда, ужасно тосковал по Родине. Все японцы были для меня на одно лицо, их имена казались тарабарщиной. Я сидел тут один-одинешенек, еще и консульства никакого не было. Ни звука русского, ни русского лица. Вот и старался окружить себя туземцами, имена которых звучали бы породнее. Лакей у меня был Микита. Пишется тремя иероглифами, означает «Поле с тремя деревьями». Переводчиком стал Сирота, это по-японски «Белое поле». А еще у меня есть обаятельнейшая Обаяси-сан, с которой я познакомлю вас позже.

– Значит, японский язык не так уж чужд для русского уха? – с надеждой спросил Эраст Петрович. – Мне бы очень хотелось поскорей его выучить.

– И чужд, и труден, – расстроил его Всеволод Витальевич. – Первооткрыватель Японии святой Францискус Ксавериус сказал: «Сие наречие замыслено синклитом диаволов, дабы истязать ревнителей веры». А сходные созвучия иной раз могут сыграть дурную шутку. Например, моя фамилия, по-нашему вполне благозвучная, доставляет мне в Японии немало хлопот.

– Почему?

– Потому что «доро» значит «грязь», а «нин» – «человек». «Грязный человек», каково для консула великой державы?

– А что по-японски значит «Россия»? – встревожился за отечество титулярный советник.

– Ничего хорошего. Пишется двумя иероглифами: Ро-коку, «Дурацкая страна». Наше посольство уже который год ведет сложную дипломатическую борьбу, чтобы японцы использовали в документах другой иероглиф «ро», означающий «роса». Тогда получилось бы красиво: «Страна росы». Пока, увы, не удается.

Письмоводитель Сирота в лингвистической дискуссии участия не принимал, просто стоял с вежливой улыбкой.

– Все ли готово для обустройства господина вице-консула? – обратился к нему Доронин.

– Так точно. Казенная квартира подготовлена. Завтра утром придут кандидаты на должность камердинера. У всех очень хорошие рекомендации. Где вам угодно столоваться, господин Фандорин? Если у себя, я найду для вас повара.

Японец говорил по-русски правильно и почти без акцента, только кое-где путал «р» и «л» – например, в трудном слове «проверил».

– Мне, собственно, все равно. Я употребляю самую простую п-пищу, так что в поваре нужды нет, – принялся объяснять титулярный советник. – Самовар поставить, в лавку за припасами сходить – с этим справится и слуга.

– Хорошо-с, – поклонился Сирота, обнаруживая знакомство и со словоерсами. – А ожидается ли прибытие госпожи вице-консульши?

Вопрос был сформулирован несколько витиевато, и Эраст Петрович не вмиг уяснил его смысл.

– Нет-нет, я не женат.

Письмоводитель кивнул, как если бы был готов к такому ответу.

– В этом случае могу предложить вам на выбор двух кандидатов… то есть двух кандидаток на место супруги. Одна за триста иен в год, пятнадцати лет, прежде замужем не была, знает сто английских слов. Вторая немолодая, двадцати одного года, дважды была замужем. Рекомендации от прежних мужей превосходные, знает тысячу английских слов и стоит дешевле – двести пятьдесят иен. Вот фотографические карточки.

Эраст Петрович заморгал длинными ресницами, в растерянности оглянулся на консула.

– Всеволод Витальевич, я что-то…

– Сирота предлагает вам выбрать конкубину, – объяснил Доронин, с видом знатока рассматривая снимки, на которых были запечатлены куклоподобные барышни с высокими замысловатыми прическами. – Супругу по контракту.

Титулярный советник наморщил лоб, но все равно не понял.

– Все так делают. Очень удобно для чиновников, моряков и коммерсантов, оторванных от дома. Мало кто вывозит сюда семью. Почти у всех офицеров нашей Тихоокеанской эскадры японские конкубины – здесь или в Нагасаки. Заключается контракт на год или на два, с правом продолжения. За небольшие деньги вы получаете домашний уют, заботу, опять же радости плоти. Вы ведь, как я понял, не любитель борделей? Хм, девушки хорошие, Сирота в этом толк знает. – Доронин постучал пальцем по одному из снимков. – Мой вам совет: берите вот эту, которая постарше. Она уже дважды побывала замужем за иностранцами, не придется воспитывать. Моя Обаяси передо мной жила с французским капитаном и потом с американским серебряным спекулянтом. Кстати о серебре. – Всеволод Витальевич обернулся к Сироте. – Я просил подготовить для господина вице-консула жалованье за первый месяц и подъемные на обустройство – всего шестьсот мексиканских долларов.

Письмоводитель почтительно наклонил голову и стал открывать несгораемый шкаф.

– Почему мексиканских? – спросил Фандорин, расписываясь в ведомости.

– Самая ходовая валюта на Дальнем Востоке. Правда, не слишком удобная, – заметил консул, наблюдая, как Сирота вытаскивает из сейфа позвякивающий мешок. – Не надорвитесь. Тут, наверное, с пуд серебра.

Но Эраст Петрович поднял увесистую ношу без усилия, двумя пальцами – видно, не зря возил в багаже чугунные гири. Хотел положить на стул, но отвлекся – засмотрелся на портреты, что висели над столом Сироты.

Портретов было два. С левого на Фандорина смотрел Александр Сергеевич Пушкин, с правого щекастый азиат, грозно супящий густые брови. Гравюра с картины Кипренского, хорошо знакомой титулярному советнику, интереса у него не вызвала, но второй портрет заинтриговал. Это была аляповатая цветная ксилография, должно быть, из недорогих, но исполненная так искусно, что казалось, будто сердитый толстяк смотрит вице-консулу прямо в глаза. Из-под расстегнутого златотканого воротника виднелась жирная, в натуралистичных складках шея, а лоб японца стягивала повязка с алым кругом посередине.

– Это какой-нибудь поэт? – поинтересовался Фандорин.

– Никак нет. Это великий герой фельдмаршал Сайго Такамори, – благоговейно ответил Сирота.

– Тот самый, что взбунтовался против правительства и покончил с собой? – удивился Эраст Петрович. – Разве он не считается государственным преступником?

– Считается. Но он все равно великий герой. Фельдмаршал Сайго был искренний человек. И умер красиво. – В голосе письмоводителя зазвучали мечтательные нотки. – Он засел на горе с самураями своей родной Сацумы, правительственные солдаты окружили его со всех сторон и стали кричать: «Сдавайтесь, ваше превосходительство! Мы с почетом доставим вас в столицу!». Но господин фельдмаршал не сдался. Он сражался до тех пор, пока пуля не попала ему в живот, а потом приказал адъютанту: «Руби мне голову с плеч».

Фандорин помолчал, глядя на героического фельдмаршала. До чего выразительные глаза! Поистине портрет был нарисован мастером.

– А почему у вас тут Пушкин?

– Великий русский поэт, – объяснил Сирота и, подумав, прибавил. – Тоже искренний человек. Красиво умер.

– Японцев хлебом не корми, только бы кто-нибудь красиво умер, – улыбнулся Всеволод Витальевич. – Но нам с вами, господа, помирать рано, работы невпроворот. Что у нас самое срочное?

– Корвет «Всадник» заказал сто пудов солонины и сто пятьдесят пудов риса, – принялся докладывать Сирота, вынимая из папки листки. – Старший помощник с «Гайдамака» просит поскорее устроить ремонтный док в Йокосука.

– Это дела, которые поступают в ведение комиссионеров, – пояснил Фандорину консул, – Комиссионеры – посредники из местных купцов, отвечающие передо мной за качество поставок и работ. Дальше, Сирота.

– Записка из муниципальной полиции. Спрашивают, выпускать ли младшего механика с «Бояна».

– Напишите, пускай посидит до завтра. Да сначала чтоб заплатил за разбитую витрину. Еще что?

– Письмо от девицы Благолеповой. – Переводчик протянул консулу взрезанный конверт. – Сообщает о смерти отца. Просит выписать свидетельство о кончине. А также ходатайствует насчет денежного пособия.

Доронин нахмурился, взял письмо.

– «Скончался в одночасье»… «одна-одинешенька»… «не оставьте попечением»… «хоть сколько-нибудь на похороны»… М-да. Вот, Эраст Петрович. Рутинная, но оттого не менее печальная сторона консульской деятельности. Заботимся не только о живых, но и мертвых подданных Российской империи.

Он полувопросительно-полувиновато взглянул на Фандорина.

– Отлично понимаю, что с моей стороны это свинство… Вы едва с дороги. Но, знаете, очень выручили бы, если б наведались к этой самой Благолеповой. Мне еще речь сочинять для сегодняшней церемонии, а откладывать безутешную девицу на завтра опасно. Того и гляди явится сюда и закатит плач Андромахи… Съездили бы, а? Сирота вас сопроводит. Сам все что нужно выпишет и сделает, вам только справку о смерти подписать.

Фандорин, все еще рассматривавший портрет обезглавленного героя, хотел было сказать: «Ну разумеется», но в этот миг молодому человеку показалось, будто нарисованные черной тушью глаза фельдмаршала блеснули, как живые – да не просто так, а словно бы с некоторым предостережением. Пораженный, Эраст Петрович сделал шаг вперед и даже наклонился. Чудесный эффект немедленно исчез – осталась лишь раскрашенная бумага.

– Ну разумеется, – обернулся титулярный советник к начальнику. – Сей же час. Только, с вашего позволения, сменю костюм. Он совершенно неуместен для такой скорбной миссии. А что за барышня?

– Дочь капитана Благолепова, который, стало быть, приказал долго жить. – Всеволод Витальевич перекрестился, но без особенной набожности, скорее механически. – Как говорится, царствие ему небесное, хоть шансы попасть туда у новопреставленного невелики. Это был жалкий, совершенно опустившийся человек.

– Спился?

– Хуже. Скурился. – Видя недоумение помощника, консул пояснил. – Опиоман. Довольно распространенный на Востоке недуг. Собственно, в самом опиумокурении, как и в употреблении вина, ничего ужасного нет, нужно только знать меру. Я и сам иногда люблю выкурить трубочку-другую. Научу и вас – если увижу, что вы человек рассудительный, не чета Благолепову. А ведь я помню его совсем другим. Он приехал сюда лет пять тому, по контракту с «Почтовой пароходной компанией». Служил капитаном на большом пакетботе, ходил до Осаки и обратно. Купил хороший дом, выписал из Владивостока жену с дочкой. Да только супруга вскорости умерла, вот капитан с горя и увлекся дурман-травой. Мало-помалу все прокурил: сбережения, службу, дом. Переехал в Туземный город, а это у европейцев почитается самым последним падением. Дочка капитана пообносилась, чуть ли не голодала…

– Если он потерял с-службу, почему вы называете его «капитаном»?

– По старой памяти. Последнее время Благолепов плавал на паровом катеришке, катал публику по заливу. Дальше Токио не заплывал. Сам себе и капитан, и матрос, и кочегар. Един в трех лицах. Катерок сначала был его собственный, потом продал. За жалование служил, да за чаевые. Японцы охотно нанимали его, им вдвойне любопытно: покататься на чудо-лодке с трубой, да еще чтоб гайдзин прислуживал. Все, что зарабатывал, Благолепов тащил в притон. Пропащий был человек, а теперь вот и совсем пропал…

Всеволод Витальевич вынул из несгораемого шкафа несколько монет.

– Пять долларов ей на похороны, согласно установленному порядку. Расписку возьмите, не забудьте. – Повздыхав, вынул из кармана еще два серебряных кружка. – А это так дайте, без расписки. Отпоет покойника корабельный священник, я договорюсь. И скажите Благолеповой, чтоб, как похоронит, в Россию ехала, нечего ей тут делать. Неровен час закончит борделем. Билет до Владивостока выдадим, третьего класса. Ну, идите, идите. Поздравляю с началом консульской службы.

Перед тем, как выйти, Эраст Петрович не удержался, оглянулся на портрет фельдмаршала Сайго еще раз. И снова ему почудился во взгляде героя некий message – то ли предостережение, то ли угроза.

Синяя кость не любит Барсука

Сэмуси с хрустом почесал горб и поднял руку в знак того, что ставки больше не принимаются. Игроки – их было семеро – откинулись на пятки, каждый старался выглядеть невозмутимым.

Трое на «чет», четверо на «нечет», отметил Тануки и, хоть сам ничего не поставил, сжал кулаки от волнения.

Мясистая ладонь Сэмуси накрыла черный стаканчик, кости звонко защелкали о бамбуковые стенки (волшебный звук!), и на стол проворно вылетели два кубика, красный и синий.

Красный почти сразу лег четверкой кверху, синий же укатился на самый край татами.

«Чет!», подумал Тануки, и в следующий миг кость легла двойкой. Так и есть! А если б поставил на кон, подлый кубик повернулся бы единицей или тройкой. Невзлюбил он Тануки, это было уже многократно проверено.

Трое получили выигрыш, четверо полезли в кошельки за новыми монетами. Ни слова, ни восклицания. Древняя благородная игра предписывала абсолютное молчание.

Горбатый хозяин махнул служанке, чтоб подлила играющим сакэ. Девчонка, присев на корточки подле каждого, наполнила чарки. Покосилась на Сэмуси, увидела, что не смотрит, быстро подползла на коленках к Тануки, ему тоже налила, хоть и не положено.

Он, конечно, не поблагодарил и еще нарочно отвернулся. С женщинами нужно держать себя строго, неприступно, от этого в них задор просыпается. Если б с игральными костями можно было управляться так же просто!

В свои восемнадцать лет Тануки уже знал, что перед ним мало какая устоит. То есть тут, конечно, нужно чувствовать, может женщина стать твоей или нет. Он это очень хорошо чувствовал, был у Тануки такой дар. Если шансов нет, он на женщину и не смотрел. Чего зря время тратить? Но если уж – по взгляду ли, по мельчайшему движению, по запаху – угадывалось, что шанс есть, Тануки действовал уверенно и без лишней суеты. Главное – знал про себя, что мужчина он видный, красивый, умеет внушать любовь.

На что ему, казалось бы, эта тощая служанка? Ведь не для забавы он здесь торчит, для важного дела. Можно сказать, вопрос жизни и смерти, а все ж не удержался. Как увидел девчонку, сразу понял – из моих, и, не задумываясь, повел себя с нею по всей науке: лицо сделал надменным, взгляд страстным. Когда подходила ближе – отворачивался; когда была далеко – не сводил глаз. Женщины это сразу замечают. Она уж несколько раз и заговорить пыталась, но Тануки хранил загадочное молчание. Тут ни в коем случае нельзя раньше времени рот открывать.

Не то чтобы игра со служанкой так уж его занимала – скорее помогала скрасить ожидание. Опять же бесплатное сакэ, тоже неплохо.

В притоне у Сэмуси он торчал безвылазно со вчерашнего утра. Деньги, полученные от Гондзы, почти все продул, хотя ставил не чаще, чем раз в полтора часа. Проклятая синяя кость сожрала все монеты, осталось только две: маленькая золотая и большая серебряная, с драконом.

Со вчерашнего утра не ел, не спал, только пил сакэ. В животе ноет. Но хара может потерпеть. Хуже то, что голова стала кружиться – то ли от голода, то ли от сладковатого дыма, которым потягивало из угла, где лежали и сидели курильщики опиума; трое китайцев, красноволосый матрос с закрытыми глазами и блаженно разинутым ртом, двое рикш.

Иностранцы – акума с ними, пускай хоть сдохнут, но рикш было жалко. Оба из бывших самураев, это сразу видно. Таким трудней всего приспособиться к новой жизни. Теперь ведь не прежние времена, пенсий самураям больше не платят – изволь работать, как все. А если ничего не умеешь, только мечом махать? Так ведь и мечи у них, бедолаг, отобрали…

Тануки снова загадал – теперь на «нечет», и выпало! Два и пять!

Но стоило ему выставить серебряную иену, как кости опять подвели. Красная-то, как обычно, легла первой, на пятерку. Уж как он умолял синюю: дай нечет, дай! Как же. Перевернулась тройкой. Предпоследняя монета пропала зазря.

Засопев от злости, Тануки подставил чарку, чтоб служанка плеснула сакэ, но вредная девка на сей раз налила всем кроме него – наверно, обиделась, что он на нее не смотрит.

В помещении было душно, игроки сидели голые по пояс, обмахивались веерами. Вот бы на плечо татуировку в виде змеи. Пускай не в три кольца, как у Оба-кэ, и не в пять, как у Гондзы – хотя бы в одно-единственное. Тогда скверная девка смотрела бы по-другому. Ничего, если он исправно выполнит то, что поручено, Гондза обещал не только огненно-красную змею на правом плече, но еще и по хризантеме на коленки!

Потому-то ему и доверено важное задание, что на коже у Тануки пока нет ни одного украшения. Не успел заслужить. А с татуировкой его к горбуну не пустили бы. Для того к дверям и приставлены Фудо и Гундари, чтоб никто из чужих якудза не вошел. Фудо и Гундари велят посетителям задрать рукава, осматривают спину и грудь. Если видят разрисованную кожу – сразу гонят в шею.

Сэмуси осторожный, добраться до него непросто. Дверь в его притон «Ракуэн» двойная: впускают по одному, потом первая дверь запирается каким-то хитрым механизмом; за внутренней дверью бдят Фудо и Гундари, два охранника, названные в честь грозных будд, что стерегут Врата Неба. Уж до чего небесные будды ужасны – с выпученными глазами, с языками пламени вместо волос, а эта парочка будет пострашней. Оба окинавцы, ловкачи убивать голыми руками.

В зале еще четверо охранников, но про них думать нечего. Задача у Тануки ясная: только своих внутрь впустить, а дальше и без него управятся.

Храбрый Гондза получил свое прозвище в честь Гондзы-Копьеносца из знаменитого кукольного спектакля – очень уж здорово дерется бамбуковой палкой. Данкити тоже недаром заслужил кличку Кусари, «Цепь». Он своей цепью может горлышко у стеклянной бутылки отбить, а бутылка даже не шелохнется. Еще есть Обакэ-Призрак, мастер нунтяку, и Рю-Дракон, бывший сумотори весом в пятьдесят каммэ.[3] Этому никакого оружия не нужно.

У Тануки тоже ничего при себе нет. Во-первых, с оружием его сюда не пустили бы. А во-вторых, он и руками-ногами много чего может. Это только с виду он безобидный – невысокий, круглый, как барсучок (отсюда и прозвище[4]). А между тем, с восьмилетнего возраста постигал славное искусство дзюдзюцу, к которому со временем присовокупил окинавскую науку драться ногами. Любого одолеет – конечно, кроме Рю, которого с места и гайдзинской паровой курумой не сдвинешь.

План, придуманный многоумным Гондзой, поначалу казался совсем простым.

Зайти в притон, вроде как поиграть. Дождаться, пока Фудо или Гундари, неважно кто именно, отойдет по нужде или еще зачем-нибудь. Тогда подлететь к тому, который остался у двери, нанести хороший удар, отодвинуть засов, крикнуть условленным образом и не дать себя убить в те несколько секунд, пока ворвутся Гондза и остальные.

Редко когда новичку достается первое задание столь высокой сложности и ответственности. По-хорошему Барсуку полагалось бы еще годика три-четыре в учениках походить, больно молод он для полноправного бойца. Но времена нынче такие, что строго держаться прежних обычаев стало невозможно. Удача отвернулась от Тебэй-гуми, старейшей и славнейшей из всех японских банд.

Кто не слышал об основателе клана великом Тебэе, предводителе эдоских разбойников, который защищал горожан от самурайских бесчинств? Жизнь и смерть благородного якудзы описана в пьесах Кабуки, изображена на гравюрах укиеэ. Коварный самурай Мидзуно обманом заманил героя к себе в дом, безоружного и одинокого. Но якудза голыми руками расправился со всей сворой врагов, оставил в живых только подлого Мидзуно. И сказал ему: «Если б я ушел из твоей ловушки живым, люди подумали бы, что Тебэй слишком трясется за свою жизнь. Убей меня, вот моя грудь». И дрожащий от страха Мидзуно пронзил его копьем. Можно ли вообразить себе более возвышенную смерть?

К Тебэй-гуми принадлежали и отец, и дед Тануки. С малолетства он мечтал, как вырастет, вступит в банду и сделает в ней большую и почтенную карьеру. Будет сначала учеником, потом бойцом, потом выслужится в маленькие командиры вакасю, затем в большие командиры вакагасира, а годам к сорока, если доживет, станет самим оябуном, повелителем жизни и смерти полусотни храбрецов, и о его подвигах тоже станут сочинять пьесы для Кабуки и кукольного театра Бунраку.

Но за последний год от клана почти ничего не осталось. Вражда между двумя ветвями якудза длится не одно столетие. Тэкия, к которым относилась Тебэй-гуми, опекали мелочную торговлю: защищали лоточников и коробейников от властей и всякого ворья, а за это получали предписанную обычаем благодарность. Бакуто же кормились за счет азартных игр. Эти кровососы и обманщики нигде надолго не задерживались, перелетали с места на место, оставляя за собой разоренные семьи, слезы и кровь.

Как хорошо обустроился Тебэй-гуми в новом городе Йокогама, где торговля так и била ключом! Но явились хищные бакуто, нацелились на чужую территорию. И до чего оказались ловки! Горбатый хозяин «Ракуэна» действовал не напрямую, когда два клана сходятся в честной схватке и рубятся мечами до победы. Сэмуси оказался мастером по устройству подлых ловушек. Донес властям на оябуна, потом вызвал бойцов Тебэй-гуми на бой, а там ждала полицейская засада. Уцелевших вылавливал поодиночке, изобретательно и терпеливо. В считанные месяцы банда потеряла девять десятых своего состава. Поговаривали, что у горбуна имеются высокие покровители, что полицейское начальство – неслыханный позор! – состоит у него на жаловании.

Вот так и вышло, что Тануки в восемнадцать лет, много раньше положенного срока, вышел из учеников в полноправные члены Тебэй-гуми. Правда, бойцов в клане на сегодняшний день оставалось всего пятеро: новый оябун Гондза, Данкити со своей цепью, Обакэ с нунтяку, человек-гора Рю и он, Тануки.

Чтобы держать под присмотром всю городскую уличную торговлю – мало. Чтобы поквитаться с горбуном – достаточно.

И вот Барсук, изнемогая от усталости и напряжения, второй день ждал, чтобы у двери остался один охранник. С двумя ему было не справиться, это он хорошо понимал. И с одним-то – только если сзади подбежать.

Фудо и Гундари несколько раз отходили – поспать, поесть, отдохнуть, но отлучившегося немедленно заменял кто-нибудь из дежуривших в игорном зале. Тануки сидел час, десять часов, двадцать, тридцать, и все впустую.

Вчера вечером ненадолго вышел, завернул за угол, где в старом сарае прятались остальные. Объяснил, из-за чего проволочка.

Гондза сказал: иди и жди. Рано или поздно у двери останется один. Дал еще десять иен – на проигрыш.

Утром Тануки выходил снова. Товарищи, конечно, тоже устали, но их решимость отомстить не ослабела. Гондза дал еще пять монет, сказал: больше нету.

Теперь время было уже к вечеру, вход в «Ракуэн» охранялся все так же бдительно, а между тем у Барсука оставалась одна, последняя иена.

Неужто придется уйти, не выполнив задание? Какой стыд! Лучше умереть! Броситься на обоих страшилищ, и будь что будет!

Сэмуси почесал потную грудь, похожую на пузатый бочонок, ткнул в Тануки пальцем:

– Эй, парень, ты что, навечно тут поселился? Сидишь-сидишь, а играешь мало. Или играй, или проваливай. У тебя деньги-то есть?

Барсук кивнул и достал золотую монету.

– Ну так ставь!

Сглотнув, Тануки положил иену слева от черты, где ставили на «нечет». Передумал, переложил на «чет». Снова передумал, хотел переменить, но было уже поздно – Сэмуси поднял ладонь.

Загремели кости в стаканчике. Красная упала двойкой. Синяя покатилась по татами полукругом, легла тройкой.

Тануки закусил губу, чтобы не взвыть от отчаяния. Жизнь заканчивалась, погубленная злобным шестигранным кубиком. Заканчивалась впустую, бездарно.

Конечно, он попробует одолеть охранников. Тихонечко, понурив голову, подойдет к двери. Первым ударит длиннорукого Фудо – тот сильней и опасней. Если повезет попасть в точку минэ на подбородке и выбить челюсть, Фудо станет не до драки. Но Гундари врасплох уже не застанешь, а это значит, что Тануки пропадет зря. Дверей ему не открыть, Гондзу не впустить…

Барсук с завистью посмотрел на курильщиков. Дрыхнут себе, и все им нипочем. Лежать бы так, уставившись в потолок с бессмысленной улыбкой, чтобы изо рта свисала ниточка слюны, а пальцы лениво разминали пахучий белый шарик…

Он вздохнул, решительно поднялся.

Вдруг Гундари открыл маленькое окошко, вырезанное в двери. Выглянул в него, спросил: «Кто?».

В зал по очереди вошли трое. Первым – стриженный и одетый по-иностранному японец. Он брезгливо морщился, пока охранники его ощупывали, по сторонам не смотрел. Потом вошла белая женщина, а может девка – у них ведь не поймешь, сколько им лет, двадцать или сорок. Жуткая уродина: ножищи и ручищи большие, волосы противного желтого цвета, а нос, как вороний клюв. Тануки ее вчера здесь уже видел.

Гундари обшарил желтоволосую, а Фудо тем временем обыскивал третьего из вошедших, пожилого гайдзина непомерного роста. Тот с любопытством осматривал притон: игроков, курильщиков, низкую стойку с чарками и кувшинчиками. Если б не рост, гайдзин был бы похож на человека: волосы нормальные, черные, на висках почтенная седина.

Но когда дылда подошел ближе, стало видно, что он тоже урод. Глаза у гайдзина оказались неестественного цвета, такого же, как гнусная кость, погубившая несчастного Барсука.

Синяя кость любит гайдзина

В доме у капитана Благолепова было нехорошо. И дело даже не в том, что на столе лежал покойник в стареньком латаном кителе и с медными пятаками в глазницах (с собой он их из России привез, что ли, специально на этот случай?). Все в этом ветхом жилище пропахло бедностью и застарелым, оплесневевшим несчастьем.

Эраст Петрович страдальчески оглядел темную комнату: лопнувшие соломенные циновки на полу, из мебели лишь уже помянутый некрашеный стол, два колченогих стула, кривой шкаф, этажерка с единственной книжкой или, может, альбомом. У иконы в углу горела тонюсенькая свечка, какие на Руси стоят пять штук грошик. Больнее всего было смотреть на жалкие попытки придать этой конуре хоть сколько-то уюта: вышитая салфеточка на этажерке, сиротские занавески, абажур из плотной желтой бумаги.

Под стать жилищу была и девица Благолепова, Софья Диогеновна. Говорила тихонечко, почти шепотом. Шмыгала покрасневшим носом, куталась в выцветший платок и, похоже, готовилась всерьез и надолго залиться слезами.

Чтоб не спровоцировать скорбеизлияние, Фандорин держался печально, но строго, как подобало вице-консулу при исполнении служебных обязанностей. Девицу ему было ужасно жалко, но женских слез титулярный советник боялся и не любил. С соболезнованиями по причине неопытности получилось не очень.

– П-позвольте со своей стороны, то есть, собственно, со с-стороны Российского государства, которое я здесь представляю… То есть, конечно, не я, а господин к-консул… – понес невнятицу Эраст Петрович, волнуясь и оттого заикаясь больше обычного.

Софья Диогеновна, услышав про государство, испуганно вытаращила блекло-голубые глаза, закусила край платка. Фандорин сбился и умолк.

Хорошо, выручил Сирота. Ему, похоже, подобная миссия была не внове.

– Всеволод Витальевич Доронин просил передать вам свои глубокие соболезнования, – сказал письмоводитель, церемонно поклонившись. – Господин вице-консул подпишет необходимые бумаги, а также вручит вам денежную субсидию.

Две сироты, пронесся в голове у титулярного советника дурацкий каламбур, совершенно неуместный при столь печальных обстоятельствах. Спохватившись, Фандорин вручил девице пять казенных монет и две личных доронинских, к которым, слегка покраснев, присовокупил еще горсть своих собственных.

Маневр был правильный. Софья Диогеновна всхлипывать перестала, сложила мексиканское серебро в ладошку, быстро пересчитала и тоже низко поклонилась, показав затылок с уложенной кренделем косой:

– Благодарствуйте, что не оставили попечением круглую сироту.

Волосы у нее были густые, красивого золотисто-пшеничного оттенка. Пожалуй, Благолепова могла бы быть недурна, если б не мучнистый цвет кожи и не глуповато-испуганное выражение глаз.

Сирота подавал чиновнику какие-то знаки: сложил щепотью пальцы и водил ими по воздуху. А, это он про расписку.

Эраст Петрович пожал плечами – мол, неудобно, после. Но японец сам подсунул листок и барышня медленно расписалась карандашом, поставив кудрявую завитушку.

Сирота сел к столу, достал бумагу, переносную чернильницу. Приготовился выписывать свидетельство о смерти.

– По какой причине и при каких обстоятельствах произошла кончина? – деловито спросил он.

Лицо Софьи Диогеновны сразу же расплылось в плачущей гримасе.

– Папенька пришли утром, часу в седьмом. Говорит, нехорошо мне, Сонюшка. Что-то грудь ломит…

– Утром? – переспросил Фандорин. – У него что, была ночная работа?

Не рад был, что спросил. Слезы хлынули из глаз Благолеповой ручьями.

– Не-ет, – завыла она. – В «Ракуэне» всю ночь сидел. Это заведение такое, вроде кабака. Только у нас в кабаках водку пьют, а у них дурную траву курят. Я в полночь ходила туда, упрашивала: «Тятенька, пойдемте домой. Ведь все опять прокурите, а у нас за квартиру не плочено, и масло для лампы кончилось». Не пошел, прогнал. Чуть не прибил… А как утром притащился, в кармане уже ничего не было, пусто… Я ему чаю даю. Он стакан выпил. Потом вдруг посмотрел на меня и говорит, тихо так: «Все, Соня, помираю я. Ты прости меня, дочка». И головой в стол. Я давай его трясти, а он мертвый. Смотрит вбок, рот раскрыл…

На этом печальный рассказ прервался, заглушенный рыданиями.

– Обстоятельства понятны, – важно объявил Сирота. – Пишем: «Скоропостижная кончина вследствие естественных причин»?

Фандорин кивнул, перевел взгляд с плачущей девицы на покойника. Что за странная судьба! Умереть на краю света от лихого китайского зелья…

Письмоводитель скрипел пером по бумаге, Софья Диогеновна плакала, вице-консул мрачно смотрел в потолок. Потолок был необычный, обшитый досками. Стены тоже. Будто в ящике находишься. Или в бочке.

От нечего делать Эраст Петрович подошел, потрогал шершавую поверхность рукой.

– Это папенька саморучно обшивал, – гнусавым голосом объяснила Благолепова. – Чтоб как в кубрике. Он когда юнгой плавал, корабли еще сплошь деревянные были. Однажды посмотрел на стенку и вдруг как рукой замашет, как закричит: «Имя – судьба смертного, и никуда от нее не денешься! Как назвали, так всю жизнь и проживешь. Уж я ль не трепыхался? Из семинарии в море сбежал, по каким только морям не плавал, а доживаю все одно Диогеном – в бочке».

И, растрогавшись от воспоминания, залилась слезами пуще прежнего. Титулярный советник, морщась от сострадания, протянул Софье Диогеновне свой платок – ее собственный было впору выжимать.

– Спасибо вам, добрый человек, – всхлипнула она, сморкаясь в тонкий батист. – А только еще больше, во веки веков была вам благодарна, если б помогли имущество мое вызволить.

– Какое имущество?

– Японец, кому папенька катер продали, не до конца деньги выплатил. Сразу все не дал, сказал: «До смерти укуришься». Частями отсчитывал, и еще семьдесят пять иен за ним осталось. Шутка ли! Бумаги меж ними не было, у японцев не заведено, так я в опасении, что не отдаст мне горбун, обманет сироту.

– Почему г-горбун?

– Так горбатый он. И спереди у него горб, и сзади. Сущий монстра и разбойник. Боюсь я его. Сходили бы со мной, господин чиновник, как вы есть дипломат от нашего великого отечества, а? Уж я бы за вас так Бога молила!

– Консульство не занимается взиманием долгов, – быстро сказал Сирота. – Не положено.

– Я мог бы в частном п-порядке, – предложил жалостливый вице-консул. – Как найти этого человека?

– Тут недалеко, за речкой. – Девица сразу перестала плакать, смотрела на Фандорина с надеждой. – «Ракуэн» называется, это по-ихнему «Райский сад». Папенька на тамошнего хозяина работал. Его Сэмуси зовут, Горбун. Что папенька в море зарабатывал, все этому кровососу отдавал, за зелье.

Сирота нахмурился:

– «Ракуэн»? Знаю. Совсем скверное заведение. Там бакуто (это такие очень плохие люди) играют в кости, там продают китайский опиум. Стыдно, конечно, – извиняющимся тоном добавил он, – но Япония не виновата. Йокогама – открытый порт, здесь свои порядки. Однако дипломату появляться в «Ракуэне» никак нельзя. Может произойти Инцидент.

Последнее слово было произнесено с особенным нажимом, письмоводитель даже поднял палец. Эрасту Петровичу попадать в Инцидент, да еще в первый же день дипломатической службы, не хотелось, но разве можно оставить беззащитную девушку в беде? Опять же на опиумокурильню посмотреть интересно.

– Устав консульской службы предписывает помогать соотечественникам, оказавшимся в крайности, – строго сказал Фандорин.

С уставом письмоводитель спорить не посмел. Вздохнул и смирился.

* * *

В притон отправились пешком. Эраст Петрович принципиально отказался ехать на рикше из консульства к Благолеповой, не поддался и теперь.

Все в туземном квартале молодому человеку было в диковину: и хлипкие, на живую доску сколоченные лачуги, и бумажные фонарики на столбах, и незнакомые запахи. Японцы показались чиновнику чрезвычайно некрасивыми. Низкорослые, щуплые, с грубыми лицами, ходят как-то суетливо, вжав голову в плечи. Особенно огорчили женщины. Вместо чудесных ярких кимоно, какие Фандорин видел на картинках, японки носили какие-то блеклые бесформенные тряпки. Мелко-мелко переступали чудовищно косолапыми ногами, а еще у них были совершенно черные зубы! Это жуткое открытие Эраст Петрович сделал, когда увидел на углу двух болтающих кумушек. Они посекундно кланялись друг другу и широко улыбались, похожие на двух маленьких чернозубых ведьм.

И все же титулярному советнику нравилось здесь гораздо больше, чем на чинном Банде. Вот она, истинная Япония! Пусть неказиста, но и здесь есть свои достоинства, стал делать первые выводы Эраст Петрович. Невзирая на бедность, всюду чистота. Это раз. Простолюдины чрезвычайно вежливы и в них не чувствуется приниженности. Это два. Третьего аргумента в пользу Японии Фандорин пока придумать не смог и отложил дальнейшие умозаключения на будущее.

– За Ивовым мостом начинается стыдный квартал, – показал Сирота на изогнутый деревянный мост. – Чайные дома, пивные для моряков. И «Ракуэн» тоже там. Вон, видите? Напротив шеста с головой.

Ступив на мост, Эраст Петрович посмотрел в указанном направлении и замер. На высоком шесте торчала женская голова со сложно уложенной прической. Молодой человек хотел поскорей отвернуться, но чуть задержал взгляд, а потом уже не смог оторваться. Мертвое лицо было пугающе, волшебно прекрасно.

– Это женщина по имени О-Кику, – объяснил письмоводитель. – Она была самой лучшей куртизанкой в заведении «Хризантема» – вот этом, с красными фонариками у входа. О-Кику влюбилась в одного из клиентов, актера Кабуки. Но он охладел к ней, и тогда она отравила его крысиным ядом. Сама тоже отравилась, но ее вырвало, и яд не подействовал. Преступнице промыли желудок и потом отрубили голову. Перед казнью она сочинила красивое хокку, трехстишье. Сейчас переведу…

Сирота закрыл глаза, сосредоточился и нараспев продекламировал:

И объяснил:

– «Цветок» – это она сама, потому что «кику» значит «хризантема». «Ураган» – это ее страсть, «тишина» – это предстоящая казнь, а «сон» – человеческая жизнь… Судья повелел держать голову перед входом в чайный дом в течение одной недели – в назидание другим куртизанкам и в наказание хозяйке. Мало кому из клиентов понравится такая вывеска.

Фандорин был впечатлен и рассказанной историей, и японским правосудием, а более всего удивительным стихотворением. Софья Диогеновна же осталась безучастной. Она перекрестилась на отрубленную голову без чрезмерного испуга – должно быть, за годы жизни в Японии привыкла к особенностям туземного правосудия. Гораздо больше барышню занимало скверное заведение «Ракуэн» – Благолепова смотрела на крепкую дубовую дверь расширенными от страха глазами.

– Вам нечего бояться, сударыня, – успокоил ее Эраст Петрович и хотел войти, но Сирота подскочил первым.

– Нет-нет, – заявил он с самым решительным видом. – Это моя обязанность.

Постучал и шагнул в темный проход, который Фандорин мысленно окрестил «предбанником». Дверь немедленно захлопнулась, очевидно, приведенная в действие невидимой пружиной.

– Это у них порядок такой. По одному впускают, – объяснила Благолепова.

Дверь снова открылась, вроде как сама по себе, и Фандорин пропустил даму вперед.

Софья Диогеновна пролепетала:

– Мерси вам, – и исчезла в предбаннике.

Наконец, настал черед титулярного советника.

Секунд пять он стоял в полнейшей темноте, потом впереди открылась еще одна дверь, и оттуда пахнуло потом, табаком и еще каким-то странным сладковатым ароматом. «Опиум», догадался Эраст Петрович, принюхиваясь.

Невысокий, кряжистый молодец (рожа хищная, на лбу повязка с какими-то каракулями) стал хлопать чиновника по бокам, щупать под мышками. Второй, точно такого же вида, бесцеремонно обыскивал Софью Диогеновну.

Фандорин вспыхнул, готовый немедленно положить конец этой неслыханной дерзости, но Благолепова быстро сказала:

– Это ничего, я привыкшая. Иначе у них нельзя, больно много лихих людей ходит. – И прибавила что-то по-японски, судя по тону успокаивающее.

Сироту уже пропустили – он стоял чуть в стороне и всем своим видом изображал неодобрение.

Чиновнику же было интересно.

На первый взгляд японский вертеп здорово напоминал хитровский кабак наихудшего сорта – из тех, где собираются воры и фартовые. Только на Хитровке сильно грязней и пол весь заплеван, а здесь, прежде чем ступить на устланное циновками пространство, пришлось снять обувь.

Софья Диогеновна ужасно смутилась, и Фандорин не сразу понял, отчего. Потом заметил – у бедной девицы нет чулок, и деликатно отвел глаза.

– Ну, который здесь ваш должник? – бодро спросил он, озираясь.

Глаза быстро привыкли к тусклому освещению. В дальнем углу, на тюфяках лежали и сидели какие-то неподвижные фигуры. Нет, одна шевельнулась: тощий китаец с длинной косой подул на фитиль диковинной лампы, что стояла подле него; пошевелил иголкой маленький белый шарик, подогреваемый на огне; сунул шарик в отверстие длинной трубки и затянулся. Несколько мгновений качал головой, потом откинулся на валик, затянулся снова.

Посередине помещения, у стола с крохотными ножками, сидело с полдюжины игроков. Еще несколько человек не играли, а наблюдали – все точь-в-точь, как в каком-нибудь «Лихаче» или «Полуштофе».

Хозяина Фандорин опознал без подсказки. Полуголый мужчина с неестественно раздутой верхней частью туловища тряс какой-то стаканчик, потом выбросил на стол два кубика. Ну, понятно – режутся в кости. Удивительно было то, что результат игры не вызвал у сидящих вокруг стола никаких эмоций. У нас выигравшие разразились бы радостными матюгами, а проигравшие – тоже матюгами, но свирепыми. Эти же молча разобрали деньги, большая часть которых досталась горбуну, и принялись потягивать из чашечек какую-то мутноватую жидкость.

Воспользовавшись перерывом, Софья Диогеновна подошла к хозяину и, униженно кланяясь, стала его о чем-то просить. Горбун слушал хмуро. Один раз протянул: «Хэ-э-э» – будто удивился чему-то (Эраст Петрович догадался, что это реакция на сообщение о смерти капитана). Дослушав, мотнул головой, буркнул: «Нани-о иттэрунда!» – и еще несколько коротких, рокочущих фраз.

Благолепова тихо заплакала.

– Что? Отказывается? – спросил Фандорин, тронув барышню за рукав. Та кивнула.

– Этот человек говорит, что сполна расплатился с капитаном. Тот прокурил катер от трубы до якоря, – перевел Сирота.

– Врет он! – воскликнула Софья Диогеновна. – Не мог папаша все деньги прокурить! Сам мне говорил, что еще семьдесят пять иен осталось!

Хозяин махнул рукой, сказал Фандорину на ужасающем английском:

– Want play? Want puh-puh? No want play, no want puh-puh – go-go.[5]

Сирота прошептал, беспокойно оглядываясь на мускулистых парней с белыми повязками на лбу, медленно приближавшихся к столу с разных концов зала:

– Ничего не сделаешь. Расписки нет – доказать нельзя. Нужно уходить, не то может получиться Инцидент.

Софья Диогеновна тихо, безутешно плакала. Фандоринский батистовый платок уже весь вымок, и она достала свой прежний, малость подсохший.

– А что это за игра? – с любопытством спросил Эраст Петрович. – Т-трудная?

– Нет, самая простая. Называется «Тека-ханка», то есть «Четное или нечетное». Если кладешь деньги слева от вон той черты, значит, ставишь на четное. Если справа – на нечетное. – Письмоводитель говорил нервно, скороговоркой, при этом двумя пальцами легонько тянул вице-консула к выходу. – Право же, пойдемте. Это совсем-совсем нехорошее место.

– Ну-ка, и я попробую. Кажется, иена по нынешнему курсу равна двум рублям?

Эраст Петрович неловко опустился на корточки, достал портмоне и отсчитал пятнадцать «красненьких». Получилось как раз семьдесят пять иен. Ставку чиновник положил слева от черты.

Хозяина вид десятирублевых кредиток с портретом бородатого Михаила Федоровича не удивил – очевидно, русские были в «Ракуэне» не столь уж редкими гостями. Удивился горбун величине ставки, ибо никто из прочих игроков не выложил на стол больше пяти иен.

Стало очень тихо. Зеваки подобрались ближе, над ними нависли белоповязочные охранники, так напугавшие осторожного Сироту. Круглолицый крепенький японец с вощеной косичкой на бритой макушке, двинувшийся было к выходу, тоже заинтересовался. Передумал уходить, замер на месте.

Стаканчик закачался в крепкой лапе горбуна, кости защелкали о тонкие стенки – взмах, и по столу покатились два кубика. Красный несколько раз перевернулся и замер пятеркой кверху. Синий доскакал чуть не до самого края и остановился прямо напротив Эраста Петровича, повернувшись тройкой.

Над столом прокатился вздох.

– Я выиграл? – спросил Эраст Петрович у Сироты.

– Да! – прошептал тот. Глаза письмоводителя горели восторгом.

– Ну так скажите ему, что с него семьдесят пять иен. Пускай отдаст г-госпоже Благолеповой.

Эраст Петрович хотел встать, но хозяин схватил его за руку.

– No! Must play three! Rule![6]

– Это он говорит, что по правилам заведения нужно поставить не меньше трех раз, – перевел побледневший Сирота, хотя Фандорин и без него понял смысл сказанного.

Письмоводитель, кажется, попытался спорить, но хозяин, высыпавший было на стол груду иен, стал придвигать их обратно к себе. Было ясно, что без повторной игры денег он не отдаст.

– Оставьте, – пожал плечами Эраст Петрович. – Хочет – сыграем. Ему же хуже.

Снова защелкали кости в стаканчике. Теперь у стола собрались все, кто был в зале – кроме безучастных курильщиков да двух придверных охранников, но и те приподнялись на цыпочки, пытаясь хоть что-то разглядеть поверх согнутых спин.

Скучал лишь титулярный советник. Он знал, что по таинственной прихоти судьбы всегда выигрывает в любые азартные игры, даже те, правила которых ему мало известны. Так что же беспокоиться из-за глупого «чета-нечета»? Другой на его месте с этаким редкостным талантом давно бы сделался миллионщиком или, подобно пушкинскому Германну, сошел с ума, не вынеся мистической прихотливости Фортуны. Фандорин же взял себе за правило с доверием относиться к чудесам и не пытаться втиснуть их в колодки человеческой логики. Раз иногда случаются чудеса – спасибо Тебе, Господи, а смотреть дареному коню в зубы – дурной тон.

Эраст Петрович едва взглянул на стол, когда кости были брошены во второй раз. Опять синяя оказалась медлительнее красной.

Публика утратила сдержанность, послышались восклицания.

– Они говорят: «Синяя кость полюбила гайдзина!», – крикнул в ухо титулярному советнику раскрасневшийся Сирота, сгребая кучу белых и желтых монет.

– Сударыня, вот деньги вашего отца. – Фандорин отодвинул в сторону кучку, проигранную хозяином во время предыдущей игры.

– Дамарэ! – рявкнул горбатый на зрителей.

Его вид был страшен. Глаза налились кровью, кадык дрожал, бугристая грудь тяжело вздымалась.

Служанка волокла по полу позвякивающий мешок. Дрожащими руками хозяин развязал тесемки и начал быстро выкладывать на стол столбики из монет, в каждом по десять штук.

Будет отыгрываться, понял Эраст Петрович и подавил зевок.

Один из громил, стороживших вход, не выдержал – подался к столу, почти сплошь заставленному тускло поблескивающими серебряными столбиками.

На сей раз горбатый тряс стаканчиком не меньше минуты – никак не мог решиться. Все завороженно смотрели на его руки, лишь Фандорин, твердо уверенный в нерушимости своей игроцкой удачи, глазел по сторонам.

Именно поэтому он увидел, как круглолицый японец потихоньку пятится к выходу. Что это он так скрытно-то? Не заплатил по счету? Или стащил что-нибудь?

Кости ударились о дерево, все наклонились над столом, толкаясь плечами, а Фандорин с любопытством наблюдал за коротышкой.

Тот повел себя поразительным образом. Допятившись до охранника, который хоть и остался у двери, но был всецело сосредоточен на игре, круглолицый коротким, фантастически быстрым движением ударил его ладонью по шее. Детина без звука рухнул на пол, а воришка (если это был воришка) был таков: бесшумно отодвинул засов и выскользнул наружу.

Эраст Петрович только головой покачал, впечатленный подобной ловкостью, и повернулся к столу. На что же он поставил? Кажется, на чет.

Красная фишка остановилась на двойке, синяя еще катилась. В следующую секунду взревела дюжина глоток – так оглушительно, что у титулярного советника заложило уши.

Сирота колотил начальника по спине, кричал что-то нечленораздельное. Софья Диогеновна смотрела на Фандорина лучистыми от счастья глазами.

Синяя кость лежала, чернея шестью жирными точками.

Флаг великой державы

Раздвинув остальных, Сирота принялся ссыпать серебро обратно в мешок. Комнату наполнил меланхоличный звон, но эта музыка продолжалась недолго.

Раздался яростный вопль, исторгнутый сразу несколькими глотками, и в зал ворвалась целая орава туземцев весьма устрашающего вида.

Первым вбежал горбоносый усач со свирепо ощеренным ртом, в руках у него была длинная бамбуковая палка. За ним, столкнувшись в проеме плечами, влетели еще двое – один со свистом рассекал воздух железной цепью, другой держал странное приспособление: деревяшку, к которой на шнуре была приделана еще одна такая же. Следом ввалился громила такого роста и такой стати, что впору в Москве на ярмарке показывать – Эраст Петрович и не подозревал, что в мелкотравчатой японской нации встречаются подобные экземпляры. Последним же вкатился давешний коротышка, так что его странное поведение разъяснилось.

Одна шайка что-то не поделила с другой, понял Эраст Петрович. Все в точности, как у нас. Только наши головорезы обуви не снимают.

Последнее наблюдение было вызвано тем, что нападавшие, прежде чем ступить на циновки, скинули свои деревянные сандалии. И пошла такая потасовка, какой Фандорину в своей жизни видеть еще не доводилось, хоть, невзирая на молодые лета, титулярному советнику уже случалось побывать в кровавых переделках.

В этой неприятной ситуации Эраст Петрович поступил разумно и хладнокровно: подхватил на руки сомлевшую от ужаса Софью Диогеновну, оттащил в дальний угол и прикрыл собою. Рядом немедленно оказался Сирота, в панике повторявший непонятное слово: «Якудза, якудза!»

– Что вы говорите? – переспросил Фандорин, наблюдая за ходом баталии.

– Бандиты! Я предупреждал! Будет Инцидент! Ах, это Инцидент!

И тут письмоводитель был совершенно прав – инцидент наметился нешуточный.

Игроки и зеваки кинулись врассыпную. Сначала жались к стенам, потом, пользуясь тем, что у двери никого нет, один за другим уносили ноги. Последовать их благоразумному примеру Фандорин не мог – не бросать же было барышню, а дисциплинированный Сирота явно не собирался покидать начальника. Письмоводитель даже пытался, в свою очередь, заслонить дипломата собою, но Эраст Петрович отодвинул японца в сторону – мешал смотреть.

Молодым человеком быстро овладело возбуждение, охватывающее всякое существо мужского пола при виде драки, даже если тебя она не касается и вообще ты человек мирный. Дыхание учащается, кровь бежит вдвое быстрей, сами собой сжимаются кулаки, и вопреки рассудку, вопреки инстинкту самосохранения, хочется кинуться в кучу-малу, чтоб налево и направо раздавать слепые, азартные удары.

Правда, в этой драке слепых ударов было немного. Пожалуй что и вовсе не было. Бранных слов дерущиеся не выкрикивали, лишь крякали да яростно взвизгивали.

У нападавших за предводителя, похоже, был усач с палкой. Он первым кинулся в бой и очень ловко смазал концом по уху уцелевшего привратника – вроде бы слегка, но тот упал навзничь и больше не встал. Двое, что следовали за усатым, принялись размахивать один цепью, другой деревяшкой, и уложили троих белолобых охранников.

Но сражение на этом не закончилось – какой там.

В отличие от неистового усача Горбун на рожон лезть не стал. Он держался за спинами своих людей, выкрикивая приказания. Откуда-то из задних комнат выбегали новые бойцы, и нападавшим тоже пришлось несладко.

Воинство Горбуна было вооружено длинными кинжалами (а может быть, короткими мечами – Эраст Петрович затруднился бы в точной дефиниции этих клинков длиной дюймов в пятнадцать-двадцать) и владело своим оружием довольно ловко. Казалось бы, что бамбук или деревяшка против стали, не говоря уж о голых руках, которыми дрались великан и коротышка, но все же чаша весов явно склонялась не в пользу «Ракуэна».

Круглолицый махал не только руками, но и ногами, умудряясь попадать пяткой кому в лоб, кому в подбородок. Его слоноподобный товарищ поступал величественней и проще: с поразительной для таких габаритов прыткостью хватал противника за сжимавшее кинжал запястье и рывком швырял на пол, а то и об стену. Его окорокообразные ручищи, сплошь покрытые цветной татуировкой, обладали поистине нечеловеческой силой.

Безучастными к побоищу оставались лишь обеспамятевшая девица Благолепова да блаженствующие опиоманы, хотя по временам до тюфяков долетали брызги крови, выметнувшейся из рассеченной артерии. Один раз на дремлющего китайца обрушилась очередная жертва богатыря-человекометателя, но временный гость райских кущ лишь мечтательно улыбнулся.

Белые повязки пятились к стойке, теряя бойцов. Кто лежал с пробитой головой, кто стонал, обхватив сломанную руку, но и налетчики понесли потери. Напоролся грудью на клинок виртуоз хитрой деревяшки. Пал цепеносец, пронзенный сразу с двух сторон. Круглолицый прыгун был жив, но получил крепкий удар эфесом в висок и сидел на полу, тупо мотая полуобритой башкой.

Зато Горбун был зажат в угол, и к нему подбирались двое самых опасных врагов – татуированный исполин и горбоносый усач.

Хозяин уперся горбом в стойку, с неожиданной ловкостью перевернулся и оказался по ту сторону прилавка. Только вряд ли это могло его спасти.

Главарь налетчиков шагнул вперед и завертел в воздухе свистящие восьмерки своим орудием, едва касаясь его кончиками пальцев.

Горбун поднял руку. В ней посверкивал шестизарядный револьвер.

– Давно бы так, – заметил Эраст Петрович помощнику. – Мог бы сообразить и п-пораньше.

На лице усатого разбойника возникло такое изумление, будто он никогда прежде не видел огнестрельного оружия. Рука с палкой взметнулась кверху, но выстрел прозвучал раньше. Пуля попала бандиту в переносицу и сбила его с ног. Из черной дырки медленно, словно нехотя, засочилась кровь. На лице убитого так и застыла ошеломленная гримаса.

Последний из нападавших тоже был ошарашен. Его пухлая нижняя губа отвисла, заплывшие жиром глазки часто-часто моргали.

Горбун выкрикнул какую-то команду. С пола, покачиваясь, поднялся один из охранников. Потом второй, третий, четвертый.

Они крепко взяли гиганта за руки, но он легонько, почти небрежно шевельнул плечами, и белые повязки отлетели в стороны. Тогда хозяин преспокойно разрядил детине в грудь остальные пять патронов. Тот только дергался, когда пули вонзались в его огромное тело. Немного пошатался, весь окутанный пороховым дымом, и осел на циновки.

– Не меньше полудюжины т-трупов, – подвел Эраст Петрович итоги сражения. – Нужно вызвать п-полицию.

– Нужно скорей уходить, – возразил Сирота. – Какой ужасный Инцидент! Русский вице-консул на месте бандитского побоища. Ах, какой подлый человек этот Сэмуси!

– Почему? – удивился Фандорин. – Ведь он защищал свою жизнь и свое заведение. Иначе его убили бы.

– Вы не понимаете! Настоящие якудза не признают пороха! Они убивают только холодным оружием или голыми руками! Какой позор! Куда катится Япония! Идемте же!

От пальбы Софья Диогеновна пришла в себя и села, подобрав ноги. Письмоводитель помог ей подняться и потащил к выходу.

Чиновник шел следом, но все оглядывался. Он видел, как охранники оттаскивают за стойку мертвых, уносят и уводят раненых. Оглушенному коротышке заломили руки, вылили на него кувшин воды.

– Что же вы? – позвал Сирота от дверей. – Поспешите!

Эраст Петрович не только не поспешил, но и вообще остановился.

– Подождите меня на улице. Я только з-заберу свой выигрыш.

Но направился титулярный советник вовсе не к столу, на котором кучей лежало забрызганное кровью серебро, а к стойке – туда, где находился хозяин и куда поволокли схваченного якудзу.

Горбун что-то спросил у него. Вместо ответа коротышка попробовал пнуть его ногой в пах, но удар получился вялым и неточным – очевидно, пленник еще не вполне пришел в себя. Хозяин злобно зашипел, стал бить маленького крепыша ногами – по животу, по коленям, по щиколоткам.

Коротышка не издал ни звука.

Вытерев со лба пот, Горбун снова что-то спросил.

– Хочет знать, остался ли в «Тебэй-гуми» кто-то еще, – раздался шепот у самого уха Эраста Петровича.

Это был Сирота. Вывел Софью Диогеновну на улицу и вернулся – вот какой ответственный.

– Где остался?

– В банде. Но якудза, конечно, не скажет. Сейчас его убьют. Идемте отсюда. Скоро явятся полицейские, им наверняка уже сообщили.

Трое белоповязочников, кряхтя, тащили по полу мертвого богатыря. Мощные руки бессильно откинулись. На обоих мизинцах отсутствовали кончики.

Девчонка-прислужница деловито сыпала белым порошком на циновки, тут же терла тряпкой, и красные пятна исчезали прямо на глазах.

Тем временем хозяин набросил пленнику на шею тонкую веревку и затянул петлю. Подергал, подергал, а когда у якудзы лицо налилось кровью, снова задал тот же вопрос.

Коротышка предпринял еще одну отчаянную попытку лягнуть своего мучителя, и опять безрезультатно.

Тогда Горбун, видно, решил, что нечего попусту тратить время. Его приплюснутая физиономия расползлась в жестокой улыбке, правая рука начала медленно наматывать веревку на запястье левой. Пленник захрипел, губы тщетно пытались ухватить воздух, глаза полезли из орбит.

– А ну-ка, переводите! – приказал письмоводителю Фандорин. – Я – представитель консульской власти города Йокогама, который находится под юрисдикцией великих держав. Требую немедленно прекратить самосуд.

Сирота перевел, но гораздо длиннее, чем было сказано, а в конце вдруг выкинул фокус: достал из кармана два флажка, российский и японский (те самые, которые Эраст Петрович давеча видел у него на столе), и проделал с ними странную манипуляцию – трехцветный поднял высоко-высоко, а красно-белый наклонил.

Удивительно, но речь письмоводителя и его диковинная жестикуляция на хозяина подействовали. Яростно пробормотав что-то под нос, он ослабил удавку.

– Что это вы изобразили? – спросил недоумевающий вице-консул.

– Я перевел ваши слова и прибавил от себя, что если он убьет бандита, то ему нужно будет убить и вас, а тогда нашему императору придется просить прощения у российского императора, и это покроет Японию страшным позором.

Эраст Петрович был поражен тем, что на содержателя разбойничьего вертепа подействовала подобная аргументация. Очевидно, японские душегубы все-таки отличаются от российских.

– А флажки? Вы что же, их всегда с собой носите?

Сирота торжественно кивнул:

– Я всегда должен помнить, что служу России, но при этом остаюсь японским подданным. И потом, они такие красивые!

Он почтительно поклонился сначала русскому флагу, потом японскому.

Эраст Петрович, немного подумав, сделал то же самое, только начал с флажка Страны Восходящего Солнца.

Тем временем в зале началась непонятная суета. С пленного якудзы сняли петлю, но зачем-то уложили его на пол, причем четверо охранников уселись ему на руки и на ноги. По ухмылке Горбуна было видно, что он затеял какую-то новую скверну.

Вбежали двое прислужников – у одного в руках странного вида железка, у другого бронзовая чашечка с тушью или чернилами.

Коротышка стал извиваться всем телом, задергался, жалобно взвыл. Эраст Петрович поразился – ведь только что, перед лицом неминуемой смерти, этот человек был само бесстрашие!

– В чем дело? Что они собираются с ним сделать? Скажите, что я не позволю его пытать!

– Его не будут пытать, – мрачно сказал письмоводитель. – Хозяин собирается сделать ему на лбу татуировку – иероглиф ура. Это значит «предатель». Такой меткой якудзы клеймят изменников, которые совершили худшее из преступлений – выдали своих и за это недостойны смерти. Жить с таким клеймом невозможно и покончить с собой тоже нельзя, потому что труп закопают в живодерной слободе. Какая ужасная подлость! Нет, Япония теперь не та, что прежде. Честные разбойники прежних времен никогда не сделали бы такую гнусность.

– Так надо этому помешать! – вскричал Фандорин.

– Сэмуси не уступит, иначе он потеряет лицо перед своими людьми. А заставить его нельзя. Это внутри-японское дело, находящееся вне пределов консульской юрисдикции.

Хозяин уселся поверженному на грудь. Вставил его голову в деревянные тиски, обмакнул железку в чернильницу, и стало видно, что торец замысловатого приспособления весь покрыт маленькими иголками.

– Подлость всегда в пределах юрисдикции, – пожал плечами Эраст Петрович и, шагнув вперед, схватил хозяина за плечо.

Кивнул на груду серебра, показал на пленника и сказал по-английски:

– All this against him. Stake?[7]

Было видно, что Горбун колеблется. Сирота тоже сделал шаг вперед, встал плечом к плечу с Фандориным и поднял российский флажок, давая понять, что за предложением вице-консула стоит вся мощь великой империи.

– Okay. Stake, – хрипло повторил хозяин, поднимаясь.

Щелкнул пальцами – ему с поклоном подали бамбуковый стаканчик и кости.

Идущая под уклон булыжная мостовая

Возле «Ракуэна» задерживаться не стали – не сговариваясь, сразу же свернули за угол и быстро-быстро зашагали прочь. Сирота, правда, уверял, что Горбун не посмеет пуститься в погоню, ибо отбирать назад выигрыш не в обычаях бакуто, но, похоже, и сам не очень-то верил в незыблемость бандитских традиций – то и дело оглядывался назад. Письмоводитель тащил мешок с серебром, Эраст Петрович вел под локоть барышню, а сзади плелся выигранный в кости якудза, кажется, еще не пришедший в себя после всех испытаний и вывертов судьбы.

Лишь выбравшись из «стыдного квартала», остановились перевести дух. По улице бежали рикши, вдоль магазинных витрин прогуливалась чинная публика, а спускающуюся к речке булыжную мостовую ярко освещали газовые фонари – на город уже спустились сумерки.

Здесь титулярный советник был подвергнут тройному испытанию.

Пример подала девица Благолепова. Она пылко обняла Эраста Петровича за шею (при этом больно ударив по спине узелком с капитановым наследством) и оросила его щеку слезами благодарности. Молодой человек был назван «спасителем», «героем», «ангелом» и даже «дусей».

И это было лишь начало.

Пока ошеломленный «дусей» Фандорин успокаивал барышню, осторожно гладя ее по сотрясающимся плечам, Сирота терпеливо ждал. Но едва Эраст Петрович высвободился из девичьих объятий, письмоводитель склонился перед ним чуть не до земли, да так и замер в этой позе.

– Господи, Сирота, да вы-то что?

– Мне стыдно за то, что в Японии есть такие люди, как Сэмуси, – глухим голосом сказал тот, не поднимая головы. – И это в первый же день вашего приезда! Что вы должны думать о нас!

Фандорин стал было объяснять патриоту, что в России тоже очень много плохих людей и что он отлично знает: судить о народе следует по его лучшим, а не худшим представителям, но тут на вице-консула обрушилась новая напасть.

Круглолицый разбойник перестал посекундно оглядываться в сторону моста, запыхтел и вдруг как повалится Эрасту Петровичу в ноги, как примется стучать крепким лбом о мостовую!

– Он благодарит вас за спасение его чести и его жизни, – перевел Сирота.

– Скажите ему, пожалуйста, что благодарность принята, пусть поскорей встанет, – нервно сказал титулярный советник, оглядываясь на публику.

Бандит встал, поклонился в пояс.

– Он говорит, что он – солдат почтенной шайки «Тебэй-гуми», которая более не существует.

Словосочетание «почтенная шайка» так заинтересовало Фандорина, что он попросил:

– Пусть расскажет о себе.

– Хай, касикомаримасита,[8] – снова поклонился «солдат», прижал ладони к бокам и стал даже не рассказывать, а скорее докладывать, причем совершенно по-военному «ел глазами начальство», в роли которого оказался Эраст Петрович.

– Он из семьи потомственных мати-якко и очень этим гордится. (Это такие благородные якудзы, которые защищают маленьких людей от произвола властей. Ну, заодно, и обирают, конечно), – полупереводил-полукомментировал Сирота. – У его отца на руке было всего два пальца. (Это в якудзе такой обычай: если разбойник в чем-то провинился и хочет извиниться перед шайкой, то отрезает себе кусочек пальца.) Сам он, правда, отца не помнит – про него люди рассказывали. Мать у него тоже из почтенной семьи, у нее все тело было в татуировках, до самых коленок. Когда ему было три года, его отец сбежал из тюрьмы, спрятался на маяке и дал знать жене – она служила в чайном доме. Мать привязала ребенка на спину и поспешила к мужу на скалу, но ее выследили и донесли стражникам. Те окружили маяк. Отец не захотел возвращаться в тюрьму. Он ударил жену ножом в сердце, а себя в горло. Маленького сына тоже хотел зарезать, но не смог и просто бросил в море. Однако карма не позволила мальчику утонуть – его выловили и отнесли в приют.

– Ну и зверь же был его папаша! – воскликнул потрясенный Эраст Петрович. Сирота удивился:

– Почему зверь?

– Да ведь он зарезал собственную жену, а малютку сына б-бросил со скалы!

– Уверяю вас, он ни за что не стал бы убивать свою супругу, если бы она сама его об этом не попросила. Они не захотели расставаться, их любовь оказалась сильнее смерти. Это очень красиво.

– Но младенец-то здесь при чем?

– У нас в Японии на это смотрят иначе, извините, – строго ответил письмоводитель. – Японцы – люди ответственные. Родители отвечают за своего ребенка, особенно если он совсем маленький. Мир так жесток! Разве можно бросать на произвол судьбы беззащитное существо? Это слишком бесчеловечно! Семье нужно держаться вместе, не разлучаться. В этой истории трогательней всего то, что отец не смог ударить своего маленького сына ножом…

Пока между вице-консулом и его помощником происходил этот диалог, коротышка вступил в беседу с Софьей Диогеновной. Поклонился ей и задал какой-то вопрос, от которого девица всхлипнула и горько заплакала.

– Что такое? – вскинулся Фандорин, не дослушав Сироту. – Этот бандит вас обидел? Что он вам сказал?

– Не-ет, – зашмыгала носом Благолепова. – Он спросил… он спросил, как поживает мой почтенный батюшка-а-а…

Из глаз барышни снова хлынула влага, очевидно, производимая ее слезными железами в поистине неограниченном количестве.

– Разве он знал вашего отца? – удивился Эраст Петрович.

Софья Диогеновна сморкалась в мокрый платок и ответить не смогла, поэтому Сирота переадресовал вопрос якудзе.

– Нет, он не имел чести быть знакомым с отцом желтоволосой госпожи, но вчера ночью он видел, как она приходила за своим родителем в «Ракуэн». Он был очень общительный человек. Одни от опиума засыпают, другие, наоборот, становятся веселыми и разговорчивыми. Старый капитан не умолкал ни на минуту, все рассказывал, рассказывал.

– Что рассказывал? – рассеянно спросил Фандорин, доставая часы.

Без четверти восемь. Если придется ехать с консулом на пресловутый Холостяцкий бал, то хорошо бы перед этим принять ванну и привести себя в порядок.

– Про то, как возил трех пассажиров в Токио, к причалу Сусаки. Как ждал их там, а потом привез обратно. Они говорили на сацумском диалекте. Думали, что гайдзин не поймет, а капитан давно по японским морям плавает, все диалекты понимать научился. У сацумцев были с собой длинные свертки, а в свертках мечи, он разглядел одну из рукояток. Чудная, покрыта камиясури. – Здесь Сирота запнулся, не зная, как перевести трудное слово. – Камиясури – это такая бумага, вся в стеклянной крошке. Ее используют, чтобы делать поверхность дерева гладкой…

– Наждаковая?

– Да-да! Наж-да-ковая, – медленно повторил Сирота, запоминая.

– Но разве рукоятка может быть наждаковой? Ладонь раздерешь.

– Конечно, не может, – согласился японец. – Но я всего лишь перевожу.

Он велел якудзе продолжать.

– Эти люди очень плохо говорили про министра Окубо, называли его Ину-Окубо, то есть «Собака Окубо». Один, сухорукий, который у них за старшего, сказал: «Ничего, завтра он от нас не уйдет». А когда капитан их привез в Йокогаму, они велели завтра за час до рассвета быть на том же месте и дали хороший задаток. Капитан рассказывал про это всем, кто оказывался рядом. И говорил, что посидит еще немного, а потом пойдет в полицию и ему там дадут большую награду, потому что он спасает министра от злоумышленников.

Переводя рассказ бандита, Сирота все больше хмурился.

– Это очень тревожное сообщение, – объяснил письмоводитель. – Бывшие самураи из княжества Сацума ненавидят своего земляка. Они считают его предателем.

Он принялся расспрашивать коротышку, но тот рассмеялся и пренебрежительно махнул рукой.

– Говорит, все это чушь. Капитан был совсем пьяный от опиума, у него заплетался язык. Наверняка ему примерещилось. Откуда у сацумских самураев деньги платить за паровой катер? Они все голодранцы. Хотели бы зарубить министра – пошли бы в Токио пешком. И потом, где это видано – обматывать рукоятку меча наж-да-ковой бумагой? Старый гайдзин просто хотел, чтобы его слушали, вот и плел небылицы.

Эраст Петрович и Сирота переглянулись.

– Ну-ка, пусть расскажет во всех п-подробностях. Что еще говорил капитан? Не случилось ли с ним чего-нибудь?

Якудза удивился, что его история вызвала такой интерес, но отвечал старательно:

– Больше он ничего не говорил. Только про награду. Заснет, потом проснется и снова про то же. Пассажиров он, наверно, и в самом деле возил, но про мечи – это ему, конечно, от опиума приснилось, все так говорили. И ничего особенного с капитаном не случилось. Сидел до рассвета, потом вдруг встал и ушел.

– «Вдруг»? Как именно это п-произошло? – стал допытываться Фандорин, которому история про таинственных сацумцев что-то ужасно не понравилась – особенно в связи со скоропостижной кончиной Благолепова.

– Просто встал и ушел.

– Ни с того ни с сего? Якудза задумался, припоминая.

– Капитан сидел и дремал. Спиной к залу. Кажется, сзади кто-то проходил и разбудил его. Да-да! Какой-то старик, совсем пьяный. Он пошатнулся, взмахнул рукой и задел капитана по шее. Капитан проснулся, заругался на старика. Потом говорит: «Хозяин, что-то мне нехорошо, пойду». И ушел.

Закончив переводить, Сирота прибавил от себя:

– Нет, господин титулярный советник, ничего подозрительного. Видно, у капитана заболело сердце. Дошел до дому и там умер.

Эраст Петрович на это умозаключение никак не откликнулся, однако судя по прищуренности глаз остался не вполне им удовлетворен.

– Рукой по шее? – пробормотал он задумчиво.

– Что? – не расслышал Сирота.

– Что этот разбойник теперь будет делать? Ведь его шайка разгромлена, – спросил Фандорин, но без большого интереса – просто до поры до времени не хотел посвящать письмоводителя в свои мысли.

Разбойник ответил коротко и энергично.

– Говорит: буду вас благодарить.

Решительность тона, которым были произнесены эти слова, заставила титулярного советника насторожиться.

– Что он хочет этим сказать?

Сирота с явным одобрением объяснил:

– Теперь вы на всю жизнь его ондзин. В русском языке, к сожалению, нет такого слова. – Он подумал немного. – Погробный благодетель. Так можно сказать?

– П-погробный? – вздрогнул Фандорин.

– Да, до самого гроба. А он ваш погробный должник. Вы ведь не только спасли его от смерти, но и уберегли от несмываемого позора. За такое у нас принято платить наивысшей признательностью, даже самой жизнью.

– На что мне его жизнь? Скажите ему «не за что» или как там у вас полагается и пускай идет своей дорогой.

– Когда говорят такие слова и с такой искренностью, то потом не идут своей дорогой, – укоризненно сказал Сирота. – Он говорит, что отныне вы его господин. Куда вы – туда и он.

Коротышка низко поклонился и выставил вверх мизинец, что показалось Эрасту Петровичу не очень-то вежливым.

– Ну, что он? – спросил молодой человек, все больше нервничая. – Почему не уходит?

– Он не уйдет. Его оябун погиб, поэтому он решил посвятить свою жизнь служению вам. В доказательство своей искренности предлагает отрезать себе мизинец.

– Да пошел он ко всем ч-чертям! – возмутился Фандорин. – Пусть катится! Вот именно! Так ему и скажите!

Письмоводитель не посмел спорить с раздраженным вице-консулом и начал было переводить, но запнулся.

– По-японски нельзя сказать просто «катись», нужно обязательно пояснить, куда.

Если б не присутствие барышни, Эраст Петрович не поскупился бы на точный адрес, ибо его терпение было на исходе – первый день пребывания в Японии получался чрезмерно утомительным.

– К-колбаской, под горку, – махнул Фандорин рукой в сторону берега.

На лице настырного коротышки мелькнуло недоумение, но сразу же исчезло.

– Касикомаримасита, – кивнул он.

Улегся наземь, оттолкнулся рукой и покатился под откос.

Эраст Петрович сморщился: ведь все бока отобьет о булыжники, болван. Но черт с ним, имелись дела поважнее.

– Скажите, Сирота, можете ли вы порекомендовать надежного доктора, способного произвести вскрытие?

– Надежного? Да, я знаю очень надежного доктора. Его зовут мистер Ланселот Твигс. Он человек искренний.

Странноватая рекомендация для медика, подумал чиновник.

Снизу доносился мерный, постепенно убыстряющийся шорох – это катился колбаской под горку, по булыжной мостовой, погробный должник Фандорина.

Совершенно здоровый покойник

– Ничего не понимаю, – объявил доктор Ланселот Твигс, сдергивая скользкие, в бурых пятнах перчатки и накрывая раскромсанное тело простыней. – Сердце, печень, легкие в полном порядке. В мозгу никаких следов кровоизлияния – зря я пилил черепную коробку. Дай Бог всякому мужчине за пятьдесят пребывать в столь отменном здравии.

Фандорин оглянулся на дверь, за которой под присмотром Сироты осталась Софья Диогеновна. Голос у доктора был громкий, а сообщенные им анатомические подробности могли вызвать у барышни новый взрыв истерических рыданий. Хотя откуда этой простой девушке знать английский?

Вскрытие происходило в спальне. Просто сняли с деревянной кровати тощий матрас, постелили на доски промасленную бумагу, и врач взялся за свое невеселое дело. Вокруг импровизированного анатомического стола горели свечи, Эраст Петрович, взявший на себя роль ассистента, держал фонарь и поворачивал его то так, то этак, в зависимости от указаний оператора. Сам при этом старался смотреть в сторону, чтобы, упаси Боже, не грохнуться в обморок от жуткого зрелища. То есть, когда доктор говорил: «Взгляните-ка, какой великолепный желудок» или «Что за мочевой пузырь! Мне бы такой! Вы только посмотрите!» – Фандорин поворачивался, даже кивал и согласно мычал, но глаза благоразумно держал зажмуренными. Титулярному советнику хватало и запаха. Казалось, эта пытка никогда не кончится.

Доктор был немолод и степенен, но при этом чрезвычайно многословен. Выцветшие голубые глазки светились добродушием. Свое дело выполнял добросовестно, время от времени вытирая рукавом потную плешь, окруженную венчиком рыжеватых волос. Когда же оказалось, что причина смерти капитана Благолепова никак не желает проясняться, Твигс вошел в азарт, и пот полил по лысине в три ручья.

Через час, две минуты и сорок пять секунд (измучившийся Эраст Петрович следил по часам) он наконец капитулировал:

– Вынужден констатировать: совершенно здоровый труп. Это был поистине богатырский организм, особенно если учесть длительное употребление покойником высушенного млечного сока семенных коробочек Papaver somniferum. Ну, разве что в трахее следы въевшихся табачных смол, да небольшое потемнение в легких, вот видите? – (Эраст Петрович, не глядя, сказал «Oh, yes».) – Сердце, как у быка. И вдруг ни с того ни с сего взяло и остановилось. Никогда не видел ничего подобного. Видели бы вы сердце моей бедной Дженни, – вздохнул Твигс. – Мышцы были, как истончившиеся тряпочки. Я когда вскрыл грудную клетку, просто заплакал от жалости. У бедняжки было совсем слабое сердце, вторые роды надорвали его.

Эраст Петрович уже знал, что Дженни – покойная супруга доктора и тот решил собственноручно произвести вскрытие, потому что у обеих дочек тоже слабое сердце, в мать, и необходимо было посмотреть, в чем там дело – подобные болезни часто передаются по наследству. Выяснилось, что имеется средневыраженный пролапс митрального клапана, и, обладая этой важной информацией, доктор смог правильно организовать лечение своих обожаемых малюток. Слушая этот удивительный рассказ, Фандорин не знал, восхищаться ему или ужасаться.

– Вы хорошо проверили шейные позвонки? – уже не в первый раз спросил Эраст Петрович. – Я говорил: его, возможно, ударили в шею, сзади.

– Никакой травмы. Даже синяка нет. Только красное пятнышко чуть ниже основания черепа, словно от легкого ожога. Но этакий пустяк ни в коем случае не мог иметь сколько-нибудь серьезных последствий. Может быть, удара не было?

– Не знаю, – вздохнул молодой человек, уже жалея, что затеял канитель со вскрытием. Мало ли от чего могло остановиться сердце заядлого опиомана?

На стуле висела одежда покойного. Эраст Петрович задумчиво посмотрел на вытертую спину кителя, на латаную рубашку с пристегнутым воротничком – самым что ни на есть дешевым, целлулоидным. И вдруг наклонился.

– Удар не удар, но прикосновение было! – воскликнул он. – Смотрите, вот здесь, отпечатался след п-пальца. Хотя, может быть, это рука самого Благолепова, – тут же сник чиновник. – Пристегивал воротник, да и ухватился…

– Ну, это нетрудно выяснить. – Доктор достал из кармана лупу, присел на корточки возле стула. – Угу. Большой палец правой руки.

– Вы можете так определить на взгляд? – поразился Фандорин.

– Да. Немножко интересовался. Видите ли, мой приятель доктор Генри Фолдс, работающий в одном токийском госпитале, сделал любопытное открытие. Исследуя отпечатки пальцев на древней японской керамике, он обнаружил, что узор на подушечках никогда не повторяется… – Твигс подошел к кровати, взял правую руку покойника, рассмотрел в лупу большой палец. – Нет, это совсем другой палец. Никаких сомнений… Так вот, мистер Фолдс выдвинул любопытную гипотезу, согласно которой…

– Я читал про отпечатки пальцев, – нетерпеливо перебил Эраст Петрович, – но европейские авторитеты не находят этой идее практического применения. Лучше проверьте, совпадает ли место, где отпечатался палец, с покраснением, про которое вы говорили.

Доктор бесцеремонно приподнял мертвую голову с отпиленной верхушкой, согнулся в три погибели.

– Пожалуй, совпадает. Да только что с того? Прикосновение было, но удара-то не было. Откуда взялся ожог, непонятно, но, уверяю вас, от такой причины еще никто не умирал.

– Ладно, зашивайте, – вздохнул Фандорин, сдаваясь. – Зря я вас обеспокоил.

Пока доктор орудовал иглой, титулярный советник вышел в соседнюю комнату. Софья Диогеновна подалась ему навстречу с таким выражением лица, будто ожидала чудесного известия – мол, батюшка вовсе не умер, это только что научно установил доктор-англичанин.

Покраснев, Фандорин сказал:

– Нужно было м-медицински определить причину смерти. Так положено.

Барышня кивнула, надежда на ее лице померкла.

– И какая оказалась причина? – поинтересовался Сирота.

Эраст Петрович смущенно закашлялся и пробормотал запомнившуюся абракадабру:

– П-пролапс митрального клапана.

Письмоводитель уважительно кивнул, а Софья Диогеновна тихо, безутешно заплакала, будто это известие ее окончательно подкосило.

– А что мне-то теперь, господин вице-консул? – срывающимся голосом спросила она. – Боюсь я тут одна. Ну как Сэмуси нагрянет, за деньгами? Нельзя ли мне у вас в присутствии переночевать? Я бы как-нибудь на стульчиках, а?

– Хорошо, идемте. Что-нибудь п-придумаем.

– Я только вещи соберу.

Барышня выбежала из комнаты.

Наступила тишина. Лишь слышно было, как, насвистывая, работает доктор. Потом что-то шмякнуло об пол, и Твигс выругался: «Damned crown!», из чего Фандорин сдедуктировал, что англосакс уронил крышку черепа.

Эраста Петровича замутило, и, чтоб не услышать еще какой-нибудь пакости, он затеял разговор – спросил, отчего Сирота назвал доктора «искренним человеком».

Тот обрадовался вопросу – похоже, молчание его тоже томило – и с удовольствием принялся рассказывать:

– Это очень красивая история, про нее даже хотели написать пьесу для театра Кабуки. Случилась она пять лет назад, когда Твигс-сэнсэй еще носил траур по своей уважаемой супруге, а его уважаемые дочери были маленькими девочками. В клубе «Юнайтед», играя в карточную игру бридж, сэнсэй поссорился с одним нехорошим человеком, билетером. Билетер приехал в Йокогаму недавно, стал всех обыгрывать в карты, а кто обижался – вызывал на поединок, и уже одного человека застрелил насмерть, а двоих тяжело ранил. Билетеру за это ничего не было, потому что это называется «дуэль».

– А, бретер! – догадался Фандорин, поначалу введенный в заблуждение непредсказуемым чередованием «р» и «л» в речи письмоводителя, во всем прочем абсолютно правильной.

– Ну да, билетер, – повторил Сирота. – И вот этот плохой человек вызвал сэнсэя стреляться. Положение у доктора было ужасное. Стрелять он не умел совсем, и билетер наверняка бы его убил, и тогда дочери остались бы круглыми сиротами. Но если бы сэнсэй отказался от дуэли, все от него отвернулись бы, и дочерям было бы стыдно за такого отца. А он очень не хотел, чтобы девочки его стыдились. И тогда мистер Твигс сказал, что принимает вызов, но что ему нужно пять дней отсрочки, чтобы подготовиться к смерти, как подобает джентльмену и христианину. А еще он потребовал от секундантов, чтобы они назначили самую большую дистанцию, какую только разрешает дуэльный кодекс, – целых тридцать шагов. Билетер с презрением согласился, но взамен потребовал, чтобы число выстрелов было не ограничено и чтобы дуэль продолжалась «до результата». Он сказал, что не позволит превращать поединок чести в комедию. Пять дней сэнсэя никто не видел. Стали говорить, что он тайком уплыл на корабле и даже бросил своих дочерей. Но в назначенный день и час он пришел к месту дуэли. Кто был там, говорили, что он был немножко бледный, но очень сосредоточенный. Противников поставили в тридцати шагах друг от друга. Доктор снял сюртук, заткнул уши ватой. А когда секундант махнул платком, он поднял пистолет, тщательно прицелился и попал билетеру точно в середину лба.

– Да что вы! – воскликнул Эраст Петрович. – Вот это удача! Поистине Твигса Всевышний пожалел!

– Все в Сеттльменте тоже так думали. Но вскоре открылось, в чем дело. Управляющий стрелковым клубом рассказал, что мистер Твигс все пять дней провел в тире. Вместо того чтобы молиться и писать завещание, он учился стрелять из дуэльного пистолета, причем именно с расстояния в тридцать шагов. Сэнсэй немножко оглох, но научился без промаха попадать в середину мишени. Еще бы, ведь он израсходовал несколько тысяч зарядов. Всякий на его месте добился бы того же.

– Ах, какой молодец!

– Некоторые говорили, как вы. Но другие возмущались и ругали доктора за то, что это была unfair play.[9] Один молокосос, лейтенант французской морской пехоты, напился пьяный и стал при всех издеваться над доктором за трусость. Сэнсэй тяжело вздохнул и сказал: «Вы очень молодой и еще не понимаете, что такое ответственность. Но если вы считаете меня трусом, я согласен с вами стреляться на тех же условиях» – и при этом так внимательно посмотрел морокососу в середину лба, что тот сразу стал совсем трезвый и извинился. Вот какой человек доктор Твигс! – с восхищением закончил Сирота. – Искренний человек!

– Как Пушкин и фельдмаршал Сайго? – невольно улыбнулся Эраст Петрович.

Письмоводитель торжественно кивнул.

Да, признаться, и Фандорин взглянул на вышедшего из спальни доктора иными глазами. Отметил в его внешности некоторые черты, не бросающиеся в глаза при поверхностном взгляде: твердую линию подбородка, неколебимую массивность лба. Очень интересный экземпляр.

– Зашит, заштопан, в наилучшем виде, – объявил доктор. – С вас, мистер Фандорин, гинея и два шиллинга. И еще шесть пенсов за место в морге. Лед в Йокогаме дорог.

Когда Сирота отправился за тележкой для перевозки тела, Твигс взял Эраста Петровича двумя пальцами за пуговицу и с загадочным видом произнес:

– Я тут думал об отпечатке пальца и красном пятнышке… Скажите, господин вице-консул, случалось ли вам слышать об искусстве дим-мак?

– П-простите?

– Не случалось, – констатировал доктор. – И это неудивительно. О дим-мак мало что известно. Возможно, это вообще выдумки…

– Да что это такое – «дим-мак»?

– Китайское искусство Отсроченного Убийства.

Эраст Петрович вздрогнул и посмотрел на Твигса в упор – не шутит ли.

– Как это?

– Подробности мне неизвестны, но я читал, что есть люди, умеющие убивать и врачевать одним прикосновением. Вроде бы они умеют концентрировать некую энергию, собирать ее в пучок и воздействовать этим пучком на определенные точки тела. Про иглоукалывание-то вы слышали?

– Да, слышал.

– Судя по всему, дим-мак оперирует теми же анатомическими знаниями, но использует не иглу, а обычное прикосновение. Я читал, что владеющий этим таинственным искусством способен вызвать острый приступ боли, или, наоборот, сделать человека совершенно нечувствительным к боли, или временно парализовать его, или усыпить, или убить… Причем не обязательно в момент прикосновения, а с отсрочкой.

– Я вас не понимаю! – воскликнул Фандорин, слушавший доктора с все возрастающим недоумением.

– Я сам не понимаю. Это похоже на сказку… Но мне вспомнилась прочитанная история: как мастер дим-мак нанес сам себе удар в некую точку и упал замертво. Не дышал, сердце не билось. Враги бросили его на съедение псам, а он через некоторое время очнулся живой и здоровый. Читал я и другую историю – про то, как одного китайского правителя поцеловал в ногу нищий. Через некоторое время на месте поцелуя появилось розовое пятно, а еще через несколько часов царь вдруг упал мертвым… Черт! – смутился доктор. – Я уподобляюсь болванам-журналистам, которые выдумывают про Восток всякие небылицы. Просто, пока я зашивал нашего приятеля, все думал про след на шее, вот и вспомнил…

Трудно было представить, чтобы такой солидный и положительный человек, как доктор Твигс, вздумал дурачить собеседника, но и поверить в Отсроченное Убийство убежденному рационалисту, каковым считал себя Эраст Петрович, было трудно.

– М-да, – вымолвил в конце концов титулярный советник. – На Востоке, конечно, много всяких явлений, не изученных европейской наукой…

На этом вежливом замечании мистический разговор и закончился.

* * *

С Твигсом распрощались на улице. Доктор сел на рикшу, приподнял шляпу и укатил. Двое туземцев укладывали на тележку тело бедного капитана, завернутое в простыню.

Эраст Петрович, Сирота и всхлипывающая Софья Диогеновна отправились в консульство пешком, потому что «ездить на живом человеке» Фандорин снова отказался, а письмоводитель и барышня тоже не пожелали барствовать, раз уж титулярный советник шествует на своих двоих.

У первого же фонаря вице-консула ждал сюрприз. Из темноты возник круглолицый якудза, про которого Эраст Петрович уже и думать забыл. Прижал руки к бокам, застыл в низком поклоне. Потом выпрямился и уставился на своего благодетеля суровым, немигающим взглядом.

– Я докатился до самой речки, – перевел Сирота, глядя на разбойника с явным одобрением. – Какие еще будут приказания, господин?

– До чего же он мне надоел! – пожаловался Фандорин. – Лучше бы ему тавро на лоб поставили! Послушайте, Сирота, мне теперь никогда от него не отвязаться?

Письмоводитель внимательно посмотрел упрямцу в глаза и покачал головой:

– Это человек слова. Единственный способ – приказать ему покончить с собой.

– Господь с вами! Ладно. Пусть по крайней мере скажет, как его з-зовут.

Сирота перевел чиновнику ответ бывшего солдата банды Тебэй-гуми:

– Его зовут Масахиро Сибата, но вы можете называть его просто Маса.

Эраст Петрович оглянулся на скрип колес и снял цилиндр – возчики катили мимо тележку, на которой «совершенно здоровый покойник» отправился следом за доктором, в мертвецкую. В изголовье лежали ботинки и аккуратно сложенная одежда.

Искры на клинке катаны

– Трое сацумцев? Завернутые в тряпки мечи? Называли Окубо «собакой»? Это может быть очень, очень серьезно! – озабоченно проговорил Доронин. – Тут все подозрительно, а особенно то, что воспользовались катером. Это лучший способ попасть в самое сердце столицы, минуя дорожные посты и заставы.

Эраст Петрович застал Всеволода Витальевича дома, в левом флигеле консульства. Доронин уже вернулся с открытия благонравного заведения и последовавшего за ним ужина и теперь переодевался к Холостяцкому балу. Шитый золотом мундир висел на стуле, пухлая горничная-японка помогала консулу облачиться в смокинг.

Квартира начальника Фандорину очень понравилась: обставленная легкой ратановой мебелью, она весьма удачно сочетала русскость с японской экзотикой. К примеру, в углу на столике сиял замечательно бокастый самовар, сквозь стеклянные дверцы шкафа просматривались разноцветные графины с настойками да наливками, но картины и свитки на стенах были сплошь туземные, на почетном месте красовалась подставка с двумя самурайскими мечами, а через открытую дверь виднелась совершенно японская комната, то есть безо всякой мебели и с соломенным полом.

Туманные обстоятельства смерти Благолепова заинтересовали Всеволода Витальевича гораздо меньше, чем трое его ночных пассажиров. Фандорину такая реакция даже поначалу показалась чрезмерной, но Доронин объяснил причину своей тревоги.

– Что у министра много ненавистников, особенно среди южного самурайства, не секрет. В Японии политические покушения происходят почти столь же часто, как в России. Правда, у нас сановников убивают революционеры, а здесь реакционеры, но, как говорится, хрен редьки не слаще – обществу и государству равный вред что от левых зилотов, что от правых. Окубо – ключевая фигура в японской политике. Если фанатики до него доберутся, переменится весь курс, все направление развития империи, и притом в крайне опасном для России смысле. Видите ли, Фандорин, министр Окубо – сторонник эволюции, постепенного развития внутренних сил страны под жестким контролем правительства. Это дрессировщик, который щелкает кнутом и не позволяет тигру вырваться из клетки. Тигр – это наследственная, глубоко укорененная воинственность здешнего дворянства, а клетка – Японский архипелаг. Из-за чего развалился пресловутый триумвират трех туземных корсиканцев? Из-за вопроса о войне. Могущественная партия, которую возглавлял любимый герой нашего Сироты маршал Сайго, хотела немедленно завоевать Корею. Окубо тогда одержал верх над своими оппонентами, потому что он умнее и хитрее. Но если его убьют, неминуемо возобладают сторонники быстрого развития за счет экспансии, поэты великой азиатской империи Ямато. Хотя на свете, ей-богу, и так уже слишком много империй – того и гляди все они пересобачатся между собой и вопьются друг другу в волосья стальными когтями…

– Постойте, – хмурился Фандорин, открывший было свою кожаную книжечку, предназначенную для сбора сведений о Японии, но пока еще ничего не записавший. – А что России за дело? Ну, напали бы японцы на корейцев, нам-то что?

– Це-це-це, какие ребяческие речи, а еще дипломат, – укоризненно поцокал языком консул. – Учитесь мыслить государственно, стратегически. Мы-то с вами уже давно империя, а империям, душа моя, есть дело до всего, что происходит на земном шаре. До Кореи тем более. Для японцев Корейский полуостров станет не более чем мостиком в Китай и Маньчжурию, а туда мы и сами давно уже целимся. Неужто не слышали о проекте создания Желтороссии?

– Слышал. Но мне эта идея не нравится. Ей-богу, Всеволод Витальевич, нам дай Бог в своих внутренних проблемах разобраться.

– Не нравится ему! – хмыкнул консул. – Вы на царской службе состоите? Жалование получаете? Так вот и извольте выполнять свою работу, а думать и отдавать приказы будут другие, кому это по должности вверено.

– Да разве можно не д-думать? Вы и сами-то не очень похожи на бездумного исполнителя!

Лицо Доронина стало жестким.

– Тут вы правы. Я, разумеется, думаю, имею собственное суждение и по мере сил стараюсь доводить его до начальства. Хотя, конечно, иногда хочется… Впрочем, не ваше дело, – разозлился вдруг консул и дернул рукой, отчего запонка полетела на пол.

Служанка села на колени, подобрала золотой кружок и, поймав руку консула, привела манжету в порядок.

– Домо, домо, – поблагодарил ее Всеволод Витальевич, и девушка улыбнулась, обнажив кривые зубы, ужасно портившие ее довольно смазливое личико.

– Сказал бы ей кто-нибудь, чтоб улыбалась, не раскрывая губ, – не удержавшись, вполголоса заметил Фандорин.

– У японцев другие понятия о женской красоте. У нас ценятся большие глаза, а у них узкие. У нас форма зубов, а у них только цвет. Неровность зубов – признак чувственности, считается весьма эротичным. Как и оттопыренность ушей. Ну, а про ноги японских красавиц лучше вообще не говорить. От привычки к сидению на корточках большинство женщин здесь кривоноги и косолапы. Но есть и отрадные исключения, – прибавил вдруг Доронин совсем другим, ласковым тоном и улыбнулся, глядя поверх плеча Эраста Петровича.

Тот оглянулся.

В дверях японской комнаты стояла женщина в изящном бело-сером кимоно. В руках она держала поднос с двумя чашками. Белокожее улыбчивое лицо показалось Фандорину необычайно милым.

Женщина вошла в гостиную, бесшумно переступая маленькими ступнями в белых носках, и с поклоном предложила гостю чаю.

– А вот и моя Обаяси, любящая меня согласно подписанному контракту.

Эрасту Петровичу показалось, что нарочитая грубость этих слов вызвана смущением – Всеволод Витальевич смотрел на свою конкубину взглядом мягким и даже нежным.

Молодой человек почтительно поклонился, даже щелкнул каблуками, как бы компенсируя доронинскую резкость. Консул же произнес несколько фраз по-японски и прибавил:

– Не беспокойтесь, она по-русски совсем не знает. Не обучаю.

– Но почему?

– Чего ради? – слегка поморщился Доронин. – Чтобы она после меня вышла по контракту за какого-нибудь морячишку? Наши Нахимовы очень ценят, если «мадамка» хоть чуть-чуть умеет болтать по-русски.

– Вам-то не все равно? – сухо заметил титулярный советник. – Ей ведь нужно будет как-то жить и после того, как ваша к-контрактная любовь завершится.

Всеволод Витальевич вспыхнул:

– Я о ней позабочусь. Не нужно меня уж вовсе монстром представлять! Понимаю вашу шпильку, сам заслужил – не нужно было бравировать цинизмом. Если угодно знать, я эту даму уважаю и люблю. И она отвечает мне тем же, вне зависимости от контрактов, да-с!

– Так и женились бы по-настоящему. Что вам мешает?

Огонь, вспыхнувший было в глазах Доронина, погас.

– Шутить изволите. Сочетаться законным браком с японской конкубиной? Погонят со службы, за урон звания российского дипломата. И что тогда? В Россию ее везти прикажете? Так она там зачахнет, от нашего климата и от наших нравов. На нее ведь там будут как на мартышку какую пялиться. Здесь остаться? Буду исторгнут из цивилизованного европейского общества. Нет уж, в одну повозку впрячь неможно… И так все отлично. Обаяси от меня ничего большего не требует и не ждет.

Всеволод Витальевич немного покраснел, ибо разговор все дальше вторгался в сферу сугубой приватности. Но обиженному за даму Фандорину и того показалось мало.

– А если будет ребенок? – воскликнул он. – О нем тоже «позаботитесь»? Иначе говоря, откупитесь?

– Не способен иметь, – осклабился Доронин. – Говорю об этом безо всякого стеснения, ибо половое бессилие здесь ни при чем. Совсем напротив. – Желчная улыбка стала еще шире. – Смолоду, знаете ли, очень увлекался, как говорится, насчет клубнички, вот и допрыгался до скверной болезни. Кое-как залечился, но вероятность обзаведения потомством почти нулевая – приговор медицины. Потому, собственно, и не сочетался законным браком с какой-нибудь благонравной девицей отечественного производства. Материнский инстинкт разочаровывать не желал-с.

Обаяси, видимо, почувствовала, что разговор принимает неприятное направление. Еще раз поклонившись, так же бесшумно вышла. Поднос с чаем оставила на столе.

– Ну будет, будет, – прервал сам себя консул. – Что-то мы с вами очень уж по-русски… Для подобных задушевностей требуется либо давняя дружба, либо изрядная доза выпитого, а мы едва знакомы и совершенно трезвы. Посему давайте-ка лучше вернемся к делу.

Приняв подчеркнуто деловитый вид, Всеволод Витальевич стал загибать пальцы:

– Во-первых, нужно рассказать обо всем капитан-лейтенанту Бухарцеву – я вам о нем говорил. Во-вторых, написать донесение его превосходительству. В-третьих, если Окубо прибудет на бал, предупредить его об опасности…

– Я все же не п-понимаю… Даже если подозрительные речи трех пассажиров не привиделись Благолепову в опиумном дурмане, стоит ли так уж полошиться? Они вооружены всего лишь холодным оружием. Если бы у них имелись револьверы или карабины, вряд ли бы они стали таскать с собой свои средневековые мечи. Неужто подобные субъекты могут представлять опасность для самого могущественного политика Японии?

– Ах, Эраст Петрович, вы что же, думаете, сацумцы не знакомы с огнестрельным оружием или не достали бы деньги на пару револьверов? Да одно ночное катание на катере, поди, стоит дороже, чем подержанный «смит-энд-вессон». Тут другое. В Японии почитается неприличным убивать врага пулей – по-ихнему это трусость. Заклятого врага, да еще столь именитого, как Окубо, нужно непременно зарубить мечом, в крайнем случае заколоть кинжалом. К тому же вы себе не представляете, что такое катана, японский меч, в руках настоящего мастера. Европейцам подобное и не снилось.

Консул снял с лаковой подставки ту саблю, что подлиннее, бережно покачал в левой руке, не обнажая.

– Я, разумеется, фехтовать катаной не умею – этому нужно учиться с детства. Причем желательно учиться по-японски, то есть посвятить изучаемому предмету всю свою жизнь. Но я беру у одного старика уроки баттодзюцу.

– Уроки чего?

– Баттодзюцу – это искусство выхватывания меча из ножен.

Эраст Петрович поневоле рассмеялся.

– Одного лишь выхватывания? Это как у заправских д-дуэлянтов времен Карла Девятого? Лихо тряхнуть шпагой, чтобы ножны сами отлетели в сторону?

– Дело тут не в лихости. Вы хорошо владеете револьвером?

– Неплохо.

– И, конечно, уверены, что, имея револьвер, без труда справитесь с противником, который вооружен одним лишь мечом?

– Разумеется.

– Хорошо-с, – промурлыкал Всеволод Витальевич и достал из шкафчика револьвер. – Знакомы с таким агрегатом? Это «кольт».

– Конечно, знаком. Но у меня есть кое-что получше.

Фандорин сунул руку под фалду сюртука и вынул из потайной кобуры маленький плоский револьвер, спрятанный так ловко, что охранники в «Ракуэне» нащупать его не смогли.

– Это «герсталь-агент», семизарядный. Они изготавливаются на з-заказ.

– Красивая вещица, – одобрил консул. – Засуньте-ка его обратно. Вот так. А теперь можете выхватить его очень-очень быстро?

Эраст Петрович молниеносно вскинул руку с револьвером, наставив его начальнику прямо в лоб.

– Превосходно! Предлагаю маленькую игру. По команде «ори!» вы выхватываете ваш «герсталъ», я – катану, и посмотрим, кто кого.

Титулярный советник снисходительно улыбнулся, спрятал револьвер в кобуру и сложил руки на груди, чтобы дать сопернику дополнительную фору, но тут Доронин его перещеголял – поднял правую ладонь выше головы.

Скомандовал:

– Раз… Два… Три!

Разглядеть движение, сделанное консулом, было невозможно. Эраст Петрович увидел лишь сверкающую дугу, превратившуюся в клинок, который застыл в неподвижности еще до того, как молодой человек успел поднять руку с револьвером.

– Поразительно! – воскликнул он. – Но ведь мало выхватить саблю, нужно еще преодолеть разделяющие нас полторы сажени. За это время я успел бы и прицелиться, и выстрелить.

– Вы правы. Но я ведь предупреждал, я всего лишь научился выхватывать меч. Уверяю вас, что мой учитель фехтования рассек бы вас надвое, прежде чем вы спустили бы курок.

Эраст Петрович спорить не стал – фокус произвел на него впечатление.

– А слышали ли вы что-нибудь об искусстве Отсроченной Смерти? – осторожно спросил он. – Кажется, оно называется дим-мак.

И пересказал консулу то, что услышал от доктора Твигса.

– Никогда о подобном не слыхивал, – пожал плечами Доронин, любуясь бликами света на клинке. – По-моему, это выдумки того же жанра, что фантастические истории о ниндзя.

– О ком?

– В средние века были кланы шпионов и наемных убийц, они назывались ниндзя. Японцы обожают плести про них всякие небылицы с мистическим флером.

– Ну, а если предположить, что этот китайский дим-мак действительно существует, – продолжал о своем Фандорин. – Могут ли сацумские самураи им владеть?

– Черт их знает. Теоретически рассуждая, это возможно. Сацума – край мореплавателей, оттуда корабли ходят по всей Юго-Восточной Азии. К тому же рукой подать до островов Рюкю, где издавно процветает искусство убивать голыми руками… Тем более нужно принять меры. Если трое благолеповских пассажиров не обычные сумасброды, а мастера тайных дел, опасность еще серьезней. Что-то непохожа эта троица на полоумных фанатиков. Зачем-то плавали через залив в Токио, да еще с предосторожностями – надо думать, специально наняли иностранца, полагая, что он не поймет их наречия и вряд ли сведущ в японских делах. Щедро заплатили, выдали аванс за следующую поездку. Серьезные господа. Вы полагаете, это они убили Благолепова за то, что слишком много болтал и собирался идти в полицию?

– Нет. Это был какой-то старик. Скорее всего, он вообще ни при чем. И все же странная смерть капитана не дает мне покоя…

Всеволод Витальевич прищурил глаз, сдул с меча пылинку. Раздумчиво произнес:

– Странная не странная, пускай даже старый опиоман окочурился сам по себе, но это дает нам отличный предлог для организации собственного расследования. Еще бы! Российский подданный скончался при подозрительных обстоятельствах. В подобных случаях, согласно статусу Сеттльмента, представитель потерпевшей стороны, то бишь консул Российской империи, имеет право провести самостоятельное следствие. Вы, Фандорин, служили в полиции, имели отношения с Третьим отделением, так что вам и карты в руки. Попробуйте выйти на след ночных пассажиров. Не сами, конечно, – улыбнулся Доронин. – К чему подвергать свою жизнь опасности? Вы как вице-консул лишь возглавите дознание, а практическую работу будет осуществлять муниципальная полиция, она неподотчетна туземным властям. Я направлю соответствующее письмо сержанту Локстону. А министра предостережем нынче же. Все, Фандорин. Одиннадцатый час, пора ехать к Дону Цурумаки. У вас смокинг есть?

Титулярный советник рассеянно кивнул – его мысли были заняты предстоящим расследованием.

– Должно быть, в нафталине и неглаженный?

– Неглаженный, но без нафталина – я н-надевал его на пароходе.

– Отлично, я велю Нацуко, чтобы немедленно отутюжила.

Консул обратился к горничной по-японски, но Фандорин сказал:

– Благодарю. У меня уже есть собственный слуга.

– Батюшки, когда это вы успели? – оторопел Доронин. – Ведь Сирота собирался прислать вам кандидатов только завтра.

– Так получилось, – уклончиво ответил Эраст Петрович.

– Ну-ну. Надеюсь, честный и шустрый?

– О да, очень шустрый, – кивнул молодой человек, обойдя первый из эпитетов. – И вот еще что. Я привез в багаже новинку техники – пишущую м-машину «Ремингтон» с переменным русско-латинским шрифтом.

– Да-да, я видел рекламу в «Джапан дейли херальд». Аппарат в самом деле так хорош, как они расписывают?

– Удобнейшая вещь для печатания официальных бумаг, – энтузиастически подтвердил Фандорин. – Занимает всего один угол в комнате, весит немногим более четырех п-пудов. Я опробовал ее на пароходе. Результат великолепный! Но, – с невинным видом опустил он глаза, – понадобится оператор.

– Где ж его взять? Да и в штате консульства такой должности не предусмотрено.

– Я мог бы обучить госпожу Благолепову. А жалованье платил бы ей из своего кармана, ведь она существенно облегчит мою работу.

Консул внимательно посмотрел на помощника и присвистнул.

– Стремительный вы человек, Фандорин. Не успели сойти на берег, а уж и в скверную историю попали, и самостоятельно слугу нашли, и о сердечном комфорте позаботились. Туземная конкубина вам, похоже, не понадобится.

– Это совсем не то! – возмутился титулярный советник. – Просто Софье Диогеновне податься некуда. Она ведь осталась без средств к существованию… А оператор мне и в самом деле п-пригодится.

– До такой степени, что вы готовы сего оператора содержать? Вы что же, очень богаты?

Эраст Петрович с достоинством ответил:

– Я сегодня выиграл в кости, изрядную сумму.

– Интересный у меня сотрудник, – пробормотал консул, с лихим свистом загоняя в ножны искрящийся клинок.

Стеклянный взгляд горностая

Смокинг был отутюжен старательно, но неумело и несколько топорщился, зато лаковые туфли новый слуга надраил так, что они блестели, будто хрустальные. Сиял и черный шелковый цилиндр. Для бутоньерки Доронин презентовал помощнику белую гвоздику. Одним словом, поглядев на себя в зеркало, Эраст Петрович остался удовлетворен.

Выехали таким порядком: впереди Всеволод Витальевич и госпожа Обаяси на рикше, следом Фандорин на трициклете.

Несмотря на поздний час, набережная Банд еще не спала, и прогуливающиеся провожали эффектного велосипедиста взглядами – мужчины неприязненными, дамы заинтересованными.

– Вы производите фурор! – весело крикнул Доронин.

Фандорин же подумал, что Обаяси в своем элегантном бело-сером кимоно смотрится гораздо изысканней европейских модниц в их немыслимых шляпках и оборчатых платьях с турнюрами на пояснице.

Проехали через мост, поднялись на невысокий холм, и перед Фандориным, освещенная луной, предстала поистине удивительная картина: чопорные особняки, чугунные решетки с вензелями, живые изгороди – одним словом, совершенный британский township, каким-то чудом перенесенный за десять тысяч миль от Гринвичского меридиана.

– Это Блафф, – горделиво показал консул. – Все лучшее общество проживает здесь. Чем не Европа? Можно ли поверить, что десять лет назад здесь был пустырь? Вы взгляните на газоны! А еще говорят, что их нужно подстригать триста лет.

Пользуясь тем, что дорога стала шире, Эраст Петрович поровнялся с коляской и вполголоса спросил:

– Вы говорили, что бал холостяцкий…

Он не договорил, но Доронин понял и так. Засмеялся.

– Вы про Обаяси? «Холостяцкий» никогда не означало «без женщин», всего лишь «без жен». Европейские супруги слишком надуты и скучны, они испортят любое веселье. Другое дело – конкубины. Тем и хорош Дон Цурумаки, что умеет брать лучшее от Востока и от Запада. От первого – неприятие ханжества, от второго – достижения прогресса. Скоро сами увидите, Дон – японец нового поколения. Их так и называют: «новые японцы». Это теперешние хозяева жизни. Частью они из самураев, частью из купцов, но есть и вроде наших разночинцев, которые вдруг взяли и вышли в миллионщики. Когда-то человек, к которому мы едем, звался плебейским именем Дзиро, что означает просто «второй сын», а фамилии не имел вовсе, потому что в прежней Японии простолюдинам она не полагалась. Фамилию он взял недавно, по названию родной деревни. А к имени для импозантности прибавил иероглиф «дон» – «туча», и превратился в Дондзиро, но со временем окончание как-то позабылось, остался только Дон-сан, то есть «господин Туча». Он и вправду похож на тучу. Шумный, широкий, громоподобный. Самый неяпонский из всех японцев. Этакий веселый разбойник. Такого, знаете, хорошо иметь в друзьях и опасно во врагах. По счастью, мы с ним приятели.

Двое рикш, тянувших коляску, остановились у высоких ажурных ворот, за которыми виднелась освещенная факелами лужайка, а поодаль большой двухэтажный дом, весело сияющий окнами и разноцветными фонариками. На подъездной аллее выстроилась медленно двигающаяся вереница экипажей и туземных курум – гости высаживались у парадного крыльца.

– Цурумаки – это деревенька к западу от Йокогамы, – продолжал свой рассказ Доронин, придерживал рукой руль фандоринского велосипеда, ибо Эраст Петрович строчил в блокноте, время от времени нажимая ногой на педаль. – Наш бывший Дзиро разбогател на строительных подрядах еще при прежнем, сегунском правительстве. Строительные подряды во все времена и во всех странах – дело темное и рискованное. Рабочие – публика буйная. Чтоб держать их под контролем, нужно обладать силой и хитростью. Дон завел целый отряд надсмотрщиков, отлично обученный и вооруженный, все работы выполнял в срок, а какими средствами он этого добивался, заказчиков не интересовало. Когда же началась гражданская война между сторонниками сегуна и сторонниками микадо, он сразу сообразил, что к чему, и присоединился к революционерам. Из своих надсмотрщиков и работников создал боевые отряды – их называли «Черные куртки», по цвету рабочей одежды. Повоевал-то каких-нибудь две недельки, а купоны за это стрижет уже десять лет. Теперь он и политик, и предприниматель, и благотворитель. Господин Туча открыл первую в стране английскую школу, технический лицей, даже построил образцовую тюрьму – очевидно, в память о своем окутанном тучами прошлом. Наш Сеттльмент без Дона просто зачах бы. Половина клубов и питейных заведений принадлежат ему, полезные связи с правительственными чиновниками, выгодные поставки – все через него. Губернаторы четырех окрестных префектур ездят к нему за советом, да и иные министры… – Тут Доронин остановился на полуслове и осторожно показал подбородком в сторону. – Впрочем, вот вам фигура куда более влиятельная, чем Дон. Главный иностранный советник императорского правительства, а заодно главный враг российских интересов. Достопочтенный Алджернон Булкокс, собственной персоной.

Слева по газону неспешной походкой приближались двое: высокий джентльмен с непокрытой головой и стройная дама.

Вот они подошли ближе. Мужчина небрежно взглянул на ожидающих высадки гостей и повел свою спутницу прямо к крыльцу. Это был весьма колоритный господин: пышные огненно-рыжие волосы, бакенбарды в пол-лица, острый (пожалуй, даже хищный) взгляд и на щеке белый шрам от сабельного удара.

– Что ж в нем почтенного, в этом Булкоксе? – удивился Фандорин. Доронин хмыкнул:

– Ничего. Я имел в виду титул. Булкокс – right honourable,[10] младший сын герцога Брэдфордского. Из тех молодых честолюбцев, кого называют «надеждой империи». Блестяще проявил себя в Индии. Теперь вот покоряет Дальний Восток. И боюсь, что покорит, – вздохнул Всеволод Витальевич. – Очень уж у нас с британцами силы не равны – и морские, и дипломатические…

Поймав взгляд «достопочтенного», консул сухо поклонился. Британец слегка наклонил голову и отвернулся.

– Пока еще раскланиваемся, – прокомментировал Доронин. – Но если, не дай Бог, начнется война, от него можно всего ожидать. Он из породы людей, которые играют не по правилам и невыполнимых задач не признают…

Консул еще что-то говорил про коварного альбионца, но в этот миг с Эрастом Петровичем произошла странная вещь – он слышал голос начальника, даже кивал в ответ, но совершенно перестал понимать смысл слов. И случился этот необъяснимый феномен по причине неуважительной, даже пустяковой. Спутница Алджернона Булкокса, на которую Фандорин до сих пор не обращал внимания, вдруг обернулась.

Больше ровным счетом ничего не произошло. Просто оглянулась, и все. Но именно в эту секунду в ушах титулярного советника раздался серебристый звон, разум утратил способность разбирать слова, а со зрением вообще приключилось нечто небывалое: окружающий мир сжался, так что вся периферия ушла в темноту, и остался только небольшой кружок – зато такой отчетливый и яркий, что каждая попавшая в него деталь будто источала сияние. Именно в этот волшебный кружок и угодило лицо незнакомой дамы – или, быть может, все произошло наоборот: свет, исходящий от этого лица, был чересчур силен и оттого вокруг стало темнее.

Сделав нешуточное усилие, Эраст Петрович на мгновение оторвался от поразительного зрелища, чтобы взглянуть на консула – неужели он не видит? Но Всеволод Витальевич как ни в чем не бывало шевелил губами, издавал какие-то нечленораздельные звуки и, кажется, ничего экстраординарного не замечал. Значит, оптическая иллюзия, подсказал Фандорину рассудок, привыкший истолковывать любые явления с рациональной точки зрения.

Никогда прежде вид женщины, даже самой прекрасной, не производил на Эраста Петровича подобного воздействия. Он похлопал ресницами, зажмурился, снова открыл глаза – и, благодарение Господу, дурман рассеялся. Титулярный советник видел перед собой молодую японку – редкостную красавицу, но все же не мираж, а живую женщину, из плоти и крови. Она была высокой для туземки, с гибкой шеей и белыми обнаженными плечами. Нос с небольшой горбинкой, необычный разрез вытянутых к вискам глаз, маленький пухлогубый рот. Вот красавица улыбнулась в ответ на какую-то реплику своего кавалера, и обнажились зубы – по счастью, совершенно ровные. Единственное, что, с точки зрения европейского канона, могло быть сочтено серьезным дефектом, – очаровательные, но явственно оттопыренные уши, беззаботно выставленные напоказ высокой прической. Однако эта досадная шалость природы нисколько не портила общего впечатления. Фандорин вспомнил слова Доронина о том, что лопоушие почитается в Японии признаком чувственности, и не мог не признать: японцы правы.

И все же самым поразительным в женщине были не ее черты, а наполняющая их жизнь и еще грациозность движений. Это сделалось ясно, когда японка после секундного промедления, позволившего чиновнику столь хорошо ее рассмотреть, взмахнула рукой и перекинула через плечо конец горжетки. От этого стремительного, летящего жеста эффект сияющего кружка повторился – правда, уже не так разительно, как в первый раз. На спину красавицы опустилась голова горностая.

Эраст Петрович начинал приходить в себя и даже отстраненно подумал: она не столько красива, сколько экзотична. Пожалуй, сама похожа на хищного и драгоценного зверька – того же горностая или соболя.

Дама задержалась взглядом на Фандорине – только, увы, не на его ладной фигуре, а на велосипеде, странно смотревшемся среди колясок и экипажей. Потом отвернулась, и у Эраста Петровича стиснуло сердце, словно от болезненной утраты.

Он смотрел на белую шею, на затылок с черными завитками, на торчащие двумя лепестками уши и вдруг вспомнил вычитанное где-то: «Настоящая красавица – это красавица со всех сторон и всех ракурсов, откуда на нее ни посмотри». В волосах у незнакомки посверкивала бриллиантовая заколка в виде лука.

– Э-э, да вы меня не слушаете, – тронул молодого человека за рукав консул. – Загляделись на госпожу О-Юми? Напрасно.

– К-кто она?

Эраст Петрович очень постарался, чтобы вопрос прозвучал небрежно, но, кажется, не преуспел.

– Куртизанка. «Дама с камелиями», но наивысшего разряда. О-Юми начинала в здешнем борделе «Девятый номер», где пользовалась бешеным успехом. Отлично выучила английский, но может объясниться и по-французски, и по-немецки, и по-итальянски. Из борделя упорхнула, стала жить вольной пташкой – сама выбирает, с кем и сколько ей быть. Видите, у нее заколка в виде лука? «Юми» значит «лук». Должно быть, намек на Купидона. Сейчас она живет на содержании у Булкокса, и уже довольно давно. Не пяльтесь на нее, милый мой. Сия райская птица не нашего с вами полета. Булкокс мало того что красавец, но еще и богач. У приличных дам считается самым интересным мужчиной, чему немало способствует репутация «ужасного безобразника».

Фандорин дернул плечом:

– Я смотрел на нее просто из любопытства. П-продажные женщины меня не привлекают. Я вообще не представляю себе, как это можно – б-быть (здесь щеки титулярного советника порозовели) с грязной женщиной, которая принадлежала черт знает кому.

– О, как вы еще молоды и, простите, неумны. – Доронин мечтательно улыбнулся. – Во-первых, такая женщина никому принадлежать не может. Это ей все принадлежат. А во-вторых, мой молодой друг, женщины от любви не грязнятся, а лишь обретают сияние. Впрочем, ваше фырканье следует отнести к жанру «зелен виноград».

Подошла очередь подниматься на крыльцо, где гостей встречал хозяин. Эраст Петрович передал велосипед на попечение валета и поднялся по ступенькам. Доронин вел под руку свою конкубину. Та ненадолго оказалась рядом с «грязной женщиной», и Фандорин поразился, до чего различны две эти японки: одна милая, кроткая, умиротворяющая, от другой же так и веет соблазнительным и прекрасным ароматом опасности.

О-Юми как раз подавала хозяину руку для поцелуя. Тот склонился, так что лица было совсем не видно – лишь мясистый затылок да красную турецкую феску со свисающей кисточкой.

Горжетка соскользнула на высокую, до локтя перчатку, и красавица вновь перебросила ее через плечо. На миг Фандорин увидел тонкий профиль и влажный блеск глаза под подрагивающими ресницами.

Потом куртизанка отвернулась, но за вице-консулом продолжали наблюдать стеклянные глазки пушистого горностая.

Серебряная туфелька

Куртизанка что-то со смехом сказала ему, и «новый японец» распрямился.

Фандорин увидел румяную физиономию, почти до самых глаз заросшую густой черной бородой, чрезвычайно живые глаза, сочный рот. Дон Цурумаки оскалил замечательно крепкие зубы и дружески хлопнул Булкокса по плечу.

Доронин был прав: в манерах и облике хозяина не было почти ничего японского – разве что разрез глаз да небольшой рост.

В короткопалой руке дымилась толстенная сигара, большой живот был обтянут алым шелковым жилетом, в галстуке мерцала огромная черная жемчужина.

– О-о, мой русский друг! – зычно вскричал Дон. – Добро пожаловать в берлогу старого холостяка! Несравненная Обаяси-сан, еку ирассяимасита![11] А это, должно быть, тот самый помощник, которого вы ждали с таким нетерпением. Каков молодец! Боюсь, мои девки из-за него раздумают перевоспитываться!

Горячая лапа сильно стиснула руку титулярного советника, и на этом представление было окончено. Цурумаки с радостным воплем кинулся обниматься с каким-то американским капитаном.

Интересный субъект, подумал Эраст Петрович, оглядываясь. Настоящая динамоэлектрическая машина.

В зале играл оркестр, искупая сомнительное качество исполнения грохотом и бравурностью.

– Наша добровольная пожарная команда, – прокомментировал Всеволод Витальевич. – Музыканты из них неважные, но других в городе нет.

Гости весело болтали, стоя кучками, прогуливались по открытой террасе, угощались у длинных столов, Фандорина удивило количество мясных закусок – всевозможных ветчин, колбас, ростбифов, перепелок, окороков.

Доронин объяснил:

– Японцы до недавнего времени были вегетарианцами. Мясоедение считается у них признаком просвещенности и прогресса, как у наших аристократов питье кумыса и жевание пророщенного зерна.

Большинство гостей-мужчин составляли европейцы и американцы, но среди женщин преобладали японки. Некоторые, как Обаяси, были в кимоно, прочие, подобно О-Юми, нарядились по-западному.

Целый цветник красоток собрался вокруг тощего, вертлявого господина, демонстрировавшего им какие-то картинки. Это был японец, но разодетый почище любого денди с лондонской Бонд-стрит: жилет с искрой, сверкающий бриллиантином пробор, фиалка в петлице.

– Князь Онокодзи, – шепнул Фандорину консул. – Здешний законодатель мод. Тоже, в своем роде, продукт прогресса. Раньше в Японии этаких князей не бывало.

– А это, сударыни, мадрасский чепец от Боннара, – донесся жеманный голос князя, умудрявшегося, говоря на английском, еще и грассировать на парижский манер. – Новейшая коллекция. Обратите внимание на оборки и особенно на бант. Вроде бы простенько, но сколько элегантности!

Всеволод Витальевич покачал головой:

– И это отпрыск владетельных дайме! Его отцу принадлежала вся соседняя провинция. Но теперь удельные княжества упразднены, бывшие дайме превратились в государственных пенсионеров. Некоторые, вроде этого хлыща, вошли во вкус своего нового статуса. Никаких забот, не нужно содержать свору самураев, живи себе поживай, срывая цветы наслаждений. Онокодзи, правда, в два счета прожился, но его подкармливает щедрый Туча-сан – в благодарность за покровительство, которое нашему разбойнику оказывал папаша князя.

Эраст Петрович отошел в сторонку, чтобы записать в блокнот полезные сведения о прогрессивном мясоедении и пенсионерах-дайме. Заодно попробовал набросать профиль О-Юми: изгиб шеи, нос с плавной горбинкой, быстрый взгляд из-под опущенных ресниц. Получилось непохоже – чего-то недоставало.

– А вот и тот, кто нам нужен, – поманил его консул.

В углу, у колонны, разговаривали двое: уже знакомый Фандорину достопочтенный Булкокс и какой-то господин, судя по моноклю и сухопарости, тоже англичанин. Беседа, кажется, была не из приятельских – Булкокс неприязненно усмехался, его собеседник кривил тонкие губы. Дамы с горностаем рядом с ними не было.

– Это капитан Бухарцев, – сказал Всеволод Витальевич, ведя помощника через зал. – Пикируется с британским супостатом.

Эраст Петрович пригляделся к морскому агенту повнимательней, но так и не обнаружил в этом джентльмене никаких признаков русскости. Представители двух враждующих империй походили друг на друга, как родные братья. Если уж выбирать, то за славянина скорей можно было принять Булкокса с его буйной шевелюрой и открытой, энергичной физиономией.

Разговора вчетвером не вышло. Сухо кивнув Фандорину, с которым его познакомил консул, англичанин сослался на то, что его ожидает дама, и отошел, предоставив русских обществу друг друга.

Рукопожатие капитан-лейтенанта Фандорину не понравилось – что за манера подавать одни кончики пальцев? Мстислав Николаевич (так звали агента) явно желал сразу установить дистанцию и продемонстрировать, кто здесь главный.

– Гнусный англичашка, – процедил Бухарцев, провожая Булкокса прищуренным взглядом. – Как он смеет! «Вам не следует забывать, что Россия уже двадцать лет как перестала быть великой державой!» Каково? Я ему: «Мы только что победили Оттоманскую империю, а вы никак не можете справиться с жалкими афганцами».

– Хорошо срезали, – одобрил Всеволод Витальевич. – А он на это что?

– Вздумал меня поучать. «Вы цивилизованный человек. Неужто не ясно, что мир только выиграет, если научится жить по-британски?».

Это суждение заставило Фандорина задуматься. А что если англичанин прав? Коли уж выбирать, как существовать миру – по-британски или по-русски… Но на этом месте Эраст Петрович сам себя одернул. Во-первых, за непатриотичность, а во-вторых, за некорректную постановку вопроса. Сначала нужно решить, хорошо ли будет, если весь мир станет жить по какому-то единому образцу, пускай даже самому расчудесному?

Он размышлял над этой непростой проблемой, в то же время слушая, как Доронин вполголоса рассказывает агенту о зловещих пассажирах капитана Благолепова.

– Бред, – морщился Бухарцев, однако, немного поразмыслив, оживился. – А впрочем, пускай. По крайней мере продемонстрируем министру, насколько Россия озабочена его безопасностью. Пусть помнит, что настоящие его друзья мы, а не англичане.

В это время хозяин дома, видный издалека благодаря своей замечательной феске, бросился к дверям, где начиналась какая-то суета: одни гости подались вперед, другие, наоборот, почтительно попятились, и в зал медленно вошел японец в скромном сером сюртуке. Остановился на пороге, поприветствовал собравшихся изящным поклоном. Его умное, узкое лицо в обрамлении усов и подусников, осветилось приятной улыбкой.

– А вот и наш Бонапарт, легок на помине, – сказал Фандорину консул. – Давайте-ка подберемся поближе.

За спиной министра толпилась свита, в отличие от великого человека, разряженная в пышные мундиры. Эраст Петрович подумал, что Окубо, пожалуй, и в самом деле подражает Корсиканцу. Тот тоже любил окружить себя златоперыми павлинами, а сам ходил в сером сюртуке и потертой треуголке. Таков высший шик подлинной, уверенной в себе власти.

– Ну, здравствуй, старый бандит. Здравствуй, Дантон косоглазый. – Министр с веселым смехом пожал хозяину руку.

– И вы здравствуйте, ваше не менее косоглазое превосходительство, – в тон ему ответил Цурумаки.

Эраст Петрович был несколько ошарашен и эпитетом, и фамильярностью. Он невольно оглянулся на консула. Тот, шевеля краешком рта, прошептал:

– Они старые соратники, еще по революции. Что же до «косоглазых», то это театр для европейцев, недаром они говорят по-английски.

– А почему «Дантон»? – спросил Фандорин. Но отвечать Доронину не пришлось – это сделал за него сам Цурумаки.

– Смотрите, ваше превосходительство, если будете так крепко цепляться за власть, найдутся на вас и Дантоны, и Робеспьеры. Все цивилизованные страны имеют конституцию, парламент, а у нас, в Японии? Абсолютная монархия – тормоз прогресса, вы не можете этого не понимать!

Дон хоть и улыбался, но видно было, что в его словах шутлив один лишь тон.

– Рано еще вам, азиатам, парламент, – не поддержал серьезного разговора министр. – Просветитесь сначала, а там посмотрим.

– Теперь понимаете, почему России так нравится Окубо? – не удержался от крамольной иронии Всеволод Витальевич, однако сказано было осторожно, Фандорину на ухо.

Не слышавший вольнодумной реплики Бухарцев деловито произнес:

– Сейчас мы к министру не пробьемся. Но ничего, я вижу того, кто нам нужен. – Он показал на военного, державшегося немного в стороне от остальных свитских. – Это вице-интендант полиции господин Кинсукэ Суга. Хоть он и «вице», все знают, что именно Суга является истинным начальником имперской полиции. Его начальник – фигура декоративная, из киотоских аристократов.

Мстислав Николаевич протиснулся через публику, подал полицейскому знак, и минуту спустя все четверо уже были на отдалении от толпы, в покойном углу.

Быстро покончив со светскими условностями, капитан-лейтенант перешел к делу. Человек он все же был толковый – изложил суть ясно, коротко и притом исчерпывающим образом.

Суга слушал, сдвинув густые брови. Пару раз потрогал подкрученные усы, нервно провел ладонью по ежику колючих полуседых волос. Эраст Петрович еще не научился определять возраст туземцев, однако на вид вице-интенданту был лет сорок пять.

Титулярный советник вперед не лез, стоял позади агента и консула, однако полицейский генерал обратился именно к нему:

– Господин вице-консул, вы не перепутали? Катер ночью плыл именно в Сусаки, а не к какому-нибудь другому причалу?

– При всем желании спутать я не смог бы. Я ведь совсем не знаю Токио, еще не успел там побывать.

– Благодарю вас, вы добыли очень важные сведения. – Суга по-прежнему обращался непосредственно к Фандорину, отчего по лицу капитан-лейтенанта пробежала недовольная гримаса. – Знайте же, господа, что в Сусаки пришвартован пароход «Касуга-мару» – первый современный корабль, построенный нами без иностранной помощи. Вчера ночью его превосходительство был там – на банкете по поводу спуска парохода на воду. Сацумцы откуда-то узнали про это и наверняка хотели подстеречь господина министра на обратном пути. Всем известно, что его превосходительство в любое время суток перемещается без охраны. Если бы офицеры корабля, подвыпив, не придумали распрячь лошадей и докатить карету на руках, злоумышленники непременно выполнили бы свой преступный план… Вы говорите, что они заказали катер на сегодня к исходу ночи?

– Так т-точно.

– Значит, они знают, что и сегодня его превосходительство вернется отсюда лишь под утро. Они запросто могут высадиться у какого-нибудь причала в Симбаси или Цукидзи, прокрасться ночными улицами и устроить засаду у резиденции министра в Касумигасэки. Господа, вы оказываете нашей стране поистине неоценимую услугу! Идемте, я отведу вас к его превосходительству.

Пошептав на ухо министру, Суга увел его из кружка почтительных собеседников к русским дипломатам.

– Завтра об этом напишут все местные газеты, – самодовольно улыбнулся Бухарцев. – Может даже в «Таймс» попасть, хоть, конечно, и не на первую полосу. «The Strong Man of Japan Conspires With Russians».[12]

Сцена с докладом повторилась в третий раз, но только теперь на японском. Эраст Петрович уловил немало знакомых слов: «Фандорин», «Росиа», «катана», «Сусаки», «Касуга-мару», а без конца повторяемое «сацумадзин» наверняка означало «сацумцы». Вице-интендант полиции говорил напористо и часто кланялся, но не угодливо, а словно подталкивая фразы плечами.

На усталом лице министра появилось выражение досады. Он резко ответил что-то. Суга снова закланялся, еще напористей.

– Что там? – вполголоса спросил Бухарцев, очевидно, не знающий японского.

– Не соглашается на охрану, а Суга настаивает, – тихо перевел Доронин и, кашлянув, заговорил по-английски. – Ваше превосходительство, осмелюсь заметить, вы ведете себя по-ребячески. В конце концов, дело ведь даже не в вашей жизни, а в будущем страны, которую его величество император вверил вашему управлению. И потом, охрана – мера временная. Я уверен, что ваша полиция постарается скорее найти заговорщиков. А я как консул, со своей стороны, создам следственную группу в Йокогаме – нет-нет, разумеется, не в связи с предполагаемым покушением на ваше превосходительство (это было бы вмешательством во внутрияпонские дела), а в связи с подозрительными обстоятельствами кончины российского подданного.

– А я придам в помощь консульской группе самого толкового из своих людей, который обеспечит вам содействие японских властей, – тоже по-английски подхватил Суга. – Клянусь, ваше превосходительство, полицейская охрана будет докучать вам недолго. Злодеи будут схвачены в считанные дни.

– Хорошо, – нехотя согласился Окубо. – Три дня я потерплю.

– Трех дней может не хватить, – заявил вдруг Фандорин из-за спин государственных людей. – Неделя.

Бухарцев в ужасе оглянулся на нарушителя этикета, Суга с Дорониным тоже замерли, очевидно боясь, что министр взорвется и пошлет их к черту вместе с охраной.

Но Окубо внимательно посмотрел на Эраста Петровича и сказал:

– Вы – тот человек, кому поручено возглавить следствие? Хорошо, даю вам неделю. Но ни одного дня больше. Я не могу допустить, чтобы какие-то сумасброды стесняли свободу моих передвижений. А теперь, господа, прошу извинить – мне нужно побеседовать с британским консулом.

Он кивнул и удалился.

– Это он нарочно, – с кислой миной произнес Бухарцев по-русски. – Для восстановления баланса. Статьи в «Таймс» не будет.

Но его заглушил Суга.

– Мистер Фандорин, вы молодец! Я никогда бы не осмелился разговаривать с его превосходительством в таком тоне. Целая неделя – это замечательно! Значит, господин министр отлично понял всю серьезность угрозы. Прежде он никогда не соглашался на телохранителей. Он верит в судьбу. Часто повторяет: «Если я еще нужен моей стране, ничего со мною не случится. А если больше не нужен – туда мне и дорога».

– Как мы организуем расследование, господин генерал? – деловито осведомился Бухарцев. – Кого из ваших помощников вы присоедините к консульской группе?

Вице-интендант, однако, обратился не к морскому агенту, а к Фандорину:

– Ваш начальник сказал, что вы прежде работали в полиции. Это очень хорошо. Я дам вам не чиновника из управления, а кого-нибудь из инспекторов – разумеется, говорящего по-английски и хорошо знающего Йокогаму. Но я должен вас предупредить: японская полиция мало похожа на другие полиции мира. Наши люди исполнительны, но у них мало инициативы – ведь все они в недавнем прошлом были самураями, а самурая с детства приучали не рассуждать, но повиноваться. Многие слишком придерживаются старых обычаев и никак не хотят привыкать к огнестрельному оружию. Стреляют из рук вон плохо. Но ничего, пусть мой материал плохо обработан, зато это чистое золото, притом высокой пробы! – Суга говорил быстро, энергично, помогая себе взмахами кулака. – Да, моим самураям пока далеко до британских констеблей и французских ажанов по части полицейской подготовки, но зато они не берут мзды, усердны и готовы учиться. Дайте срок, и мы создадим лучшую полицию в мире!

И эта страстная речь, и сам вице-интендант Фандорину очень понравились. Вот если бы нашей полицией руководили такие энтузиасты, а не надутые господа из Департамента полиции, думал титулярный советник. Особенно же поразило его, что полицейские не берут взяток. Возможно ли это, или японский генерал витает в облаках?

Обсуждению деталей будущего сотрудничества помешало нежданное происшествие.

– И-и-и-и! – раздался вдруг многоголосый женский визг, и такой отчаянный, что собеседники в изумлении обернулись.

Через зал несся Дон Цурумаки.

– Сюрприз! – с хохотом орал Дон, показывая на портьеру, которой была закрыта одна из стен. Визг доносился именно оттуда.

Дирижер залихватски взмахнул палочкой, пожарные грянули разухабистый мотивчик, и занавес распахнулся, открыв шеренгу девиц в газовых юбках. Это были японки, но командовала ими рыжая долговязая француженка.

– Mes poules, allez-op![13] – крикнула она, и шеренга, задрав юбки, дружно вскинула ноги кверху.

– Канкан! – зашумели гости. – Настоящий канкан!

Танцовщицы задирали ноги не так уж высоко, да и сами конечности, пожалуй, были коротковаты, но зрители все равно пришли в совершенный восторг. Должно быть, в Японии знаменитый парижский аттракцион был в диковину – сюрприз явно удался.

Эраст Петрович видел, как завороженно уставилась на канкан Обаяси – вся порозовела, прикрыла рот ладонью. Прочие дамы тоже смотрели на сцену во все глаза.

Титулярный советник поискал взглядом О-Юми.

Она стояла со своим британцем, отмахивала бешеный такт веером и чуть поводила точеной головкой, жадно следя за движениями танцовщиц. Внезапно она проделала штуку, которую вряд ли кто-нибудь кроме Фандорина мог увидеть – все были слишком поглощены канканом. О-Юми приподняла подол и выбросила вверх ногу в шелковом чулке – очень высоко, выше головы, куда там танцовщицам. Ножка была длинной и стройной, а движение настолько стремительным, что со ступни слетела серебряная туфелька. Исполнив посверкивающее сальто в воздухе, этот эфемерный предмет стал падать и был ловко подхвачен Булкоксом. Англичанин и его подруга засмеялись, потом «достопочтенный» опустился на колено, взял необутую ножку, чуть дольше необходимого придержал узкую щиколотку и водворил туфельку на место.

Пронзенный острым, болезненным чувством, Эраст Петрович отвел глаза в сторону.

Первый луч солнца

Глубокой ночью, на исходе все того же бесконечно долгого дня, Эраст Петрович сидел в кабинете у начальника муниципальной полиции. Ждали третьего члена следственной группы, туземного инспектора. Пока же пили крепкий черный кофе и понемногу приглядывались друг к другу.

Сержант Уолтер Локстон в не столь отдаленном прошлом служил блюстителем законности в каком-то скотоводческом городке на американском Диком Западе и сохранил все повадки этого нецивилизованного края.

Он сидел, закинув ноги на стол, и раскачивался на стуле; форменное кепи было сдвинуто чуть не до кончика носа, на манер ковбойской шляпы, в углу рта торчала потухшая сигара, а на поясе у сержанта висело два здоровенных револьвера.

Полицейский не умолкал ни на минуту, балагурил, всячески строил из себя рубаху-парня, но Фандорин все больше укреплялся в мнении, что Локстон не так прост, как прикидывается.

– Ну и карьера у меня, вы не поверите, – рассказывал он, немилосердно растягивая гласные. – Нормальные люди из сержантов выслуживаются в маршалы, а у меня все шиворот-навыворот. В той дыре, где на пятьсот жителей было пять тысяч коров, а преступлением века стало похищение 65 долларов с местной почты, я назывался «маршал». Здесь же, в Йокогаме, где живет почти десять тысяч человек, не считая чертовой уймы косоглазых, я всего лишь сержант. При том что мой помощник – лейтенант. Ну не умора? Так уж тут заведено. Сержант, а? Домой письма пишу – вынужден врать, подписываюсь «капитан Локстон». Ведь по-правильному-то я должен быть капитан. С сержантом – это какие-то ваши европейские выдумки. Вот скажите, Расти, у вас в России сержанты есть?

– Нет, – ответил Эраст Петрович, уже смирившийся с ужасным «Расти», возникшим, с одной стороны, из-за неспособности Локстона выговорить имя «Эраст», а с другой, из-за седины на висках титулярного советника.[14] Раздражало лишь упорство, с которым хозяин кабинета уклонялся от разговора по существу. – Сержантов у нас в полиции нет. Я спрашивал, Уолтер, что вам известно о з-заведении «Ракуэн»?

Локстон вынул изо рта сигару, сплюнул в корзинку коричневую слюну. Посмотрел на русского своими водянистыми, слегка навыкате глазами и, кажется, понял, что этот так просто не отстанет. Скривив медно-красную рожу, нехотя сказал:

– Понимаете, Расти, «Ракуэн» находится за рекой, а это уже не Сеттльмент. То есть, юридически-то территория наша, но белые там не живут, одни желтопузые. Поэтому мы туда обычно не суемся. Бывает, что джапы прирежут друг дружку, это сколько угодно. Но до тех пор, пока они не трогают белых, я ничего. Вроде как молчаливый уговор такой.

– Но в данном случае есть подозрение, что умерщвлен русский подданный, – напомнил Фандорин.

– Вы говорили, – кивнул Локстон. – И знаете, что я вам на это скажу? Чушь и собачий бред. Если ваш мистер Б. откинулся оттого, что его кто-то спьяну задел пальчиком по шее, стало быть, старикашка был совсем доходяга. Какое это к бесу убийство? Вот я вам расскажу, что такое настоящее убийство. Однажды у нас в Баффало-Крике…

– А если Благолепова все же убили? – перебил чиновник, уже выслушавший несколько душераздирающих рассказов из уголовной истории ковбойского городка.

– Ну тогда… – Сержант свирепо сощурился. – Тогда косоглазые мне заплатят. Если это и вправду какие-то их гнусные азиатские штучки, они не обрадуются, что напакостили на моей территории. В позапрошлом году на мосту Огонбаси (а это, заметьте себе, уже за пределами Сеттльмента) зарубили французского офицерика. Сзади, по-подлому. Один психопат из бывших самураев, разозлился, что ихнему брату запретили сабли носить. Тут ведь у них чуть что, во всем белые виноваты. Так я поднял всех своих ребят и взял сукина сына – он не успел даже кровь с сабли отмыть. Как он упрашивал, чтоб я позволил ему брюхо вспороть! Даже плакал. Только хрен ему. Проволок его на веревке по туземному кварталу, чтоб желтомордые полюбовались, а после вздернул на той же веревке, безо всяких церемоний. Был, конечно, скандал с япошками. Они должны были судить психопата сами и, как у них тут положено, оттяпать ему башку. Как бы не так! Я за своих предпочитаю расплачиваться сам. И если я пойму, что ваш соотечественник сыграл в ящик не сам, а ему помог кто-то из джапов… – Локстон не договорил, лишь красноречиво двинул кулачищем по столу.

– Вы знаете инспектора, который приставлен к нам от японской полиции? Этого г-господина зовут Гоэмон Асагава.

Эраст Петрович нарочно отозвался о японце с подчеркнутой корректностью, давая понять, что лексикон сержанта ему не нравится. Кажется, американец понял намек.

– Знаю. Начальник участка на Тележной улице, это в Туземном городе. Из всех желто… Из всех японцев Гоу – самый толковый. Мы с ним уже пару раз работали, по смешанным делам, где накуролесили и белые, и косоры… Ну, в смысле туземцы. Он совсем молодой парень, еще тридцати нет, а опытный. Лет пятнадцать в полиции служит.

– Как это возможно? – удивился Фандорин.

– Так он потомственный ерики.

– Кто?

– Ерики, вроде участкового копа. При сегунах, прежних правителях, было заведено, что всякое ремесло и даже всякая должность передавалась от отца к сыну. К примеру, если твой папаша был водоносом, то и ты будешь всю жизнь бочки с водой возить. Если родитель был помощник начальника пожарной команды, то ты тоже станешь помощником начальника. От этого у них тут все и развалилось – не было резона надрываться, все равно выше папаши не прыгнешь. А Гоу из рода ерики. Когда его отца грабитель зарезал, парнишке лет тринадцать было. Но порядок есть порядок: нацепил две сабли, взял в руки дубинку и начал служить. Он рассказывал, что первый год длинную саблю под мышкой носил – чтоб по земле не волочилась.

– Но разве может м-мальчишка поддерживать порядок в целом околотке?

– У них тут может, потому как япошки… японцы не столько на человека, сколько на должность смотрят. Опять же полицейских тут уважают – они ведь сплошь самураи. А еще, Расти, учтите, что парней, которые родились в семье ерики, сызмальства обучали всей полицейской науке: как вора догнать, как грабителя обезоружить и связать, а уж дубинкой они дерутся так, что нашим копам и не снилось. Я думаю, Гоу и в тринадцать лет много чего умел.

Эраст Петрович слушал с огромным интересом.

– А как у них устроена полиция теперь?

– По английскому образцу. Безработных самураев теперь полным-полно, так что в добровольцах недостатка нет. Если вас интересуют подробности, спросите у самого Гоу – вон он идет.

Фандорин посмотрел в окно и увидел на освещенной площади высокого японца в черном мундире, белых панталонах, с саблей на боку. По-военному отмахивая правой рукой, он шагал по направлению к участку.

– Видите, у него на поясе револьвер, – показал Локстон. – Это у туземцев редкость. Они предпочитают дубинкой или, в крайнем случае, мечом.

Инспектор Асагава – немногословный, спокойный, с неподвижным лицом и быстрыми, должно быть, чрезвычайно приметливыми глазами – титулярному советнику понравился. Японец начал с того, что церемонно, но вполне решительно поставил шумного сержанта на место:

– Я тоже рад снова вас видеть, мистер Локстон. Только, если вам нетрудно, называйте меня, пожалуйста, «Гоэмон», а не «Гоу», хотя мы, японцы, чувствуем себя комфортнее, когда нас именуют по фамилии. Спасибо, кофе пить не буду. О здоровье и прочем, с вашего позволения, давайте поговорим позже. Начальство известило меня, что я поступаю в распоряжение господина вице-консула. Какие будут указания, мистер Фандорин?

Таким образом, беседа сразу же была направлена в деловое русло.

Эраст Петрович кратко изложил задачу:

– Джентльмены, мы должны найти трех сацумских самураев, которых минувшей ночью возил на катере российский подданный к-капитан Благолепов. Нужно проверить, причастны ли эти люди к его скоропостижной смерти.

О политической подоплеке расследования Фандорин ничего говорить не стал. Асагава понял и, кажется, одобрил – во всяком случае, кивнул.

– Ну, и как мы их найдем, как проверим? – спросил Локстон.

– Эти люди наняли капитана, чтобы сегодня перед рассветом он снова отвез их в Токио, даже заплатили з-задаток. Стало быть, первое наше действие будет такое: мы отправимся к месту швартовки катера и посмотрим, явятся сацумцы в назначенный час или нет. Если не явятся – значит, им известно, что капитан мертв. Тогда подозрение в их причастности к его смерти укрепится. Это раз.

– Что толку-то? – пожал плечами сержант. – Ну, укрепится. Где этих троих искать, вот в чем штука.

– Дочь покойного рассказала мне, что большинство к-клиентов ее отцу поставлял хозяин «Ракуэна». Полагаю, что и эти трое договаривались не с капитаном, а с владельцем катера. Полной уверенности в этом у меня нет, но не будем забывать, что подозрительный удар по шее был нанесен именно в стенах «Ракуэна». Отсюда следственное действие номер два: если сацумцы на причале не появятся, займемся мистером Сэмуси.

Пока Локстон жевал сигару, обдумывая слова Фандорина, японец уже поднялся.

– По моему скромному суждению, ваш план очень хорош, – коротко сказал он. – Я возьму десять опытных полицейских. Окружим причал и будем ждать.

– А я возьму шестерых ребят, всю ночную смену, – встал и сержант.

Эраст Петрович подытожил:

– Итак, если сацумцы приходят, подозрение в смерти капитана с них снимается. Мы передаем их японской полиции, пусть сама займется выяснением их личности и намерений. Если сацумцы не приходят, следствие остается в компетенции консульства и м-муниципальной полиции…

– И, будьте уверены, мы добудем сукиных сынов хоть из-под земли, – подхватил американец. – Прямо с причала отправимся к горбатому япошке и вытрясем из него душу.

Все-таки не удержался, вздрогнул на «япошку» Фандорин, хотел сделать невоздержанному на язык сержанту замечание, но оказалось, что инспектор Асагава и сам не намерен давать свою нацию в обиду.

– У японцев, мистер Локстон, душа запрятана глубже, чем у белых. Ее так просто не вытряхнешь, особенно у такого человека, как Сэмуси. Он, конечно, акунин, но отнюдь не слабак.

– Кто-кто? – сдвинул брови Фандорин, услышав незнакомое слово.

– Акунин – это как evil man или villain,[15] – попробовал объяснить Асагава. – Но не совсем… Мне кажется, в английском языке нет точного перевода. Акунин – это злодей, но это не мелкий человек, это человек сильный. У него свои правила, которые он устанавливает для себя сам. Они не совпадают с предписаниями закона, но за свои правила акунин не пожалеет жизни, и потому он вызывает не только ненависть, но и уважение.

– Такого слова нет и по-русски, – подумав, признал Фандорин. – Но п-продолжайте.

– Сэмуси, безусловно, нарушает закон. Это жестокий и хитрый разбойник. Но он не из трусов – иначе не удержался бы на своем месте. Я давно до него добираюсь. Два раза арестовывал: за контрабанду и по подозрению в убийстве. Но Сэмуси – якудза новой породы. Он действует не так, как бандиты прежних времен. Главное же, у него есть высокие покровители…

Асагава запнулся и умолк, словно поняв, что наговорил лишнего.

Не хочет выносить сор из избы перед иностранцами, догадался Фандорин и решил оставить дальнейшие расспросы на будущее, когда сойдется с инспектором ближе.

– Вот что я вам скажу, парни, – скептически прищурился Локстон. – Ничего у нас не выйдет. Не докажем мы, что старого куряку пришили. Это пальцем-то? Так не бывает.

– А бывает, чтобы от прикосновения, да еще через целлулоидный воротничок, на шее оставался след ожога? – парировал Фандорин. – Ладно, спорить об этом рано. Отправляемся к причалу и ждем сацумцев. Не дождемся – будем работать с хозяином «Ракуэна». Но господин Асагава прав – напролом тут действовать нельзя. Скажите, инспектор, у вас есть агенты в штатском… ну, я хочу сказать, не в мундирах, а в к-кимоно?

Японец чуть улыбнулся.

– Кимоно – это парадная одежда. Но я понял ваш вопрос, господин вице-консул. У меня есть очень хорошие агенты – и в японской одежде, и в европейских сюртуках. Мы установим за Сэмуси негласное наблюдение.

– А я со слов моего слуги составлю подробный словесный п-портрет человека, который дотронулся до шеи Благолепова. Но не будем забегать вперед. Может быть, сацумцы все-таки появятся?

* * *

Катер покойного капитана Благолепова был пришвартован на отдаленном от Сеттльмента причале, среди рыбацких лодок.

За два часа до рассвета засада была расставлена. Японские полицейские засели под настилом причала, на самом катере, на соседних суденышках. Локстон со своими констеблями расположился на берегу, в складском помещении.

Было очень темно и очень тихо, лишь дышала бухта, да время от времени из-за облаков ненадолго выглядывал месяц.

Сидеть на складе, с белыми полисменами, Эрасту Петровичу показалось неинтересно. Он пожелал находиться рядом с Асагавой и его людьми, в непосредственной близости от катера. Титулярному советнику и еще четверым полицейским достался пост под пирсом, по колено в воде. Через четверть часа Фандорин начал мерзнуть, еще полчаса спустя у него уже зуб на зуб не попадал, но приходилось терпеть, чтобы не осрамиться перед туземцами.

Когда меж досок причала просачивался лунный свет, молодой человек принимался разглядывать своих молчаливых соседей. Ни у одного из них не было огнестрельного оружия, да и холодного тоже – лишь длинные палки. Однако во время потасовки в «Ракуэне» Эраст Петрович имел возможность наблюдать, насколько действенно это орудие в руках мастера, и потому отнесся к несолидной экипировке японских полицейских с почтением.

Более всего чиновника поразило то, что из десяти человек, приведенных Асагавой, четверо были в очках. Представить себе русского городового в окулярах было совершенно невозможно – просто курам на смех. А у японских служак, оказывается, считалось в порядке вещей. Не утерпев, Фандорин потихоньку спросил инспектора, чем вызван этот странный феномен – не физиологическим ли расположением нации к близорукости?

Инспектор ответил серьезно и обстоятельно. Разъяснил, что люди самурайского звания от рождения имеют склонность к чтению и самообразованию. У полицейских же стремление к книжности особенно развито, что полезно для службы, но вредно для зрения. Тем не менее подобные занятия всячески поощряются начальством, ибо сейчас, во времена прогресса, представители власти должны быть людьми образованными – иначе население потеряет к ним уважение, а неуважение к представителям власти губительно для общества.

И вот теперь, клацая зубами, по колено в воде, Эраст Петрович размышлял о том, какую ужасную ошибку совершило отечественное правительство, когда после эмансипации крестьянства не привлекло помещиков к общественной пользе. Вот если б тогда распустить нашу ужасную полицию – безграмотную, насквозь продажную – и вместо нее начать принимать в городовые и стражники юношей дворянского звания. Что за чудесная идея – полиция, превосходящая сограждан образованностью и высотой помыслов, полиция – образец для подражания! Ведь сколько у нас в России прекраснодушных бездельников с гимназическим образованием! Сейчас они проживают жизнь безо всякой пользы, а то и подаются в революционеры от юношеского идеализма и жара нерастраченных чувств. Какой ущерб для государства и общества!

Лишь стукнувшись лбом о шершавый брус, Эраст Петрович спохватился, что, сам не заметив, соскользнул рассудком в область дремотных грез. Дворяне-городовые, что за фантазия!

Он тряхнул головой, отгоняя сон. Достал из кармана часы. Три минуты пятого. Мгла начинала сереть.

Лишь когда темно-синие воды бухты прочертил первый, еще неуверенный луч солнца, стало окончательно ясно, что сацумцы не придут.

Сердце мамуси

Пока господин спал, Маса успел переделать множество важных дел. Тут требовался ответственный, вдумчивый подход – ведь не каждый день начинаешь жизнь сызнова.

Про гайдзинов Маса знал мало, про господина и вовсе почти ничего не знал и оттого, конечно, робел – не ударить бы лицом в грязь, но его дух был полон усердия и преданности, а это самое главное.

Сирота-сан еще вчера разъяснил ему обязанности: вести хозяйство, закупать провизию, готовить еду, чистить платье – одним словом, делать все, чтобы господин ни в чем не нуждался. На расходы Маса получил 20 иен, и еще жалованье за месяц вперед.

Жалованье было щедрое, и он потратил его так, как подобает преданному вассалу, – то есть на то, чтобы выглядеть достойным своей службы.

Якудза по кличке Барсук умер вместе с шайкой Тебэй-гуми. Теперь в том же теле обитал новый человек по имени Сибата-сан, нет, лучше «мистер Маса», который должен соответствовать своему званию.

Первым делом Маса сходил к цирюльнику и остриг свою покрытую лаком косичку. Получилось, конечно, не очень красиво: сверху белое, а по краям черное, будто лысина у пожилых гайдзинов. Но волосы у Масы отрастали с замечательной быстротой, через два дня макушка покроется щетиной, а через месяц нарастет чудесный ежик. Сразу будет видно, что его обладатель – человек современный, европейской культуры. Недаром в Токио все распевают песенку:

Маса постучал себя по свежестриженному темени и остался доволен. Ну, а пока отрастают волосы, можно походить в шляпе – всего за тридцать сэнов он приобрел в лавке у старьевщика отличный фетровый котелок, совсем чуть-чуть потертый.

Там же и приоделся: купил пиджак, манишку с манжетами, клетчатые панталоны. Перемерил кучу ботинок, сапог, штиблет, но с гайдзинской обувью пока решил повременить – очень уж она глупа, неудобна, да и снимать-надевать долго. Остался в своих деревянных гэта.

Превратившись в настоящего иностранца, наведался к одной из прежних подружек, которая нанялась служанкой в семью американского миссионера: во-первых, показаться во всем новообретенном шике, а во-вторых, расспросить про привычки и обыкновения гайдзинов. Добыл много удивительных и очень полезных сведений, хоть и не без труда, потому что безмозглая девка лезла с нежностями, всего обслюнявила. А ведь за делом приходил, не за баловством.

Теперь Маса чувствовал себя достаточно вооруженным, чтобы приступать к службе.

Страшно повезло, что господин вернулся домой на рассвете и проспал почти до полудня – хватило времени как следует подготовиться.

Маса соорудил изысканный завтрак: заварил чудесного ячменного чая; разложил на деревянном блюде кусочки морской сколопендры, желтую икру уни, прозрачные ломтики ика; красиво аранжировал маринованные сливы и соленую редьку; отварил самого дорогого рису и посыпал его толчеными морскими водорослями; особенно же можно было гордиться белоснежным свежайшим тофу и благоуханной нежно-коричневой пастой натто. Поднос был украшен по сезону маленькими желтыми хризантемами.

Внес эту красоту в спальню. Бесшумно сел на пол, стал ждать, когда же наконец пробудится господин, но тот глаз не открывал, дышал тихо, ровно, и лишь слегка подрагивали длинные ресницы.

Ай, нехорошо! Рис остынет! Чай перестоит!

Маса подумал-подумал как быть, и в голову ему пришла блестящая идея.

Он набрал в грудь побольше воздуху и ка-ак чихнет.

Ап-чхи!

Господин рывком сел на кровати, открыл свои странного цвета глаза, с удивлением воззрился на сидящего вассала.

Тот низко поклонился, попросил прощения за произведенный шум и показал обрызганную капельками слюны ладонь – мол, ничего не поделаешь, побуждение натуры.

И сразу же с улыбкой подал господину великолепный фаянсовый горшок, купленный за девяносто сэнов. От подружки Масе было известно, что иностранцы на ночь ставят под кровать этот предмет и справляют в него свою гайдзинскую нужду.

Но господин, кажется, горшку не обрадовался, а замахал рукой – мол, убери, убери. Видимо, следовало купить не розовый с красивыми цветочками, а белый.

Потом Маса помогал господину умываться, разглядывая его белую кожу и крепкие мускулы. Очень хотелось посмотреть, какое у гайдзинов мужское устройство, но перед тем, как мыть нижнюю половину тела, господин почему-то выставил своего верного слугу за дверь.

Завтрак удался на славу.

Правда, пришлось потратить какое-то время на то, чтобы научить господина пользоваться палочками, но пальцы у гайдзинов ловкие. Это оттого, что они произошли от обезьян – сами в этом признаются, и нисколько не стесняются.

Господин порадовал отменным аппетитом, только вот манера поглощать пищу у него оказалась интересная. Сначала откусил маленький кусочек сколопендры, потом весь сморщился (должно быть, от удовольствия) и быстро-быстро доел, жадно запив ячменным чаем. От чая поперхнулся, закашлялся, разинул рот и выпучил глаза. Это как у корейцев – те, когда хотят показать, что вкусно, рыгают. Надо будет в следующий раз приготовить вдвое больше, сделал себе заметку Маса.

После завтрака был урок языка. Сирота-сан сказал, что господин хочет научиться по-японски – не то, что другие иностранцы, которые заставляют слуг учить свой язык.

Урок был такой.

Господин показывал на разные части лица, а Маса называл их по-японски: глаз – мэ, лоб – хитаи, рот – кути, бровь – маю. Ученик записывал в тетрадочку и старательно повторял. Произношение у него было смешное, но Маса, конечно, не позволил себе даже самой крошечной улыбки.

На отдельном листке господин нарисовал человеческое лицо, стрелочками обозначил разные его части. Это было ясно. Но потом он стал допытываться чего-то совершенно непонятного.

Можно было разобрать некоторые слова: «Ракуэн», сацумадзин, но к чему они относятся, осталось загадкой. Господин делал вид, что он сидит с закрытыми глазами, потом вскакивал, шатался, взмахивал рукой, зачем-то тыкал Масу пальцем в шею, показывал на нарисованное лицо, говорил с вопросительной интонацией:

– Мэ? Кути?

В конце концов, оставив Масу в полном недоумении, вздохнул, взъерошил себе волосы, сел.

А дальше началось самое необычное.

Господин приказал Масе встать напротив, сам выставил вперед сжатые кулаки и принялся делать приглашающие жесты: мол, бей меня ногой.

Маса пришел в ужас и долго не соглашался: как это можно – ударить ондзина! Но тут вспомнил интересную подробность об интимной жизни гайдзинов, рассказанную бывшей подружкой. Она подглядывала, как миссионер и его жена проводят время в спальне, и видела, как госпожа, одетая в один черный лиф, но при этом в сапогах для верховой езды, бьет сэнсэя плеткой по голому о-сири, а он просит бить его еще.

Должно быть, у гайдзинов так заведено, догадался Маса. Почтительно поклонился и не очень сильно ударил господина ногой в грудь – между бестолково выставленных кулаков.

Господин упал на спину, но тут же вскочил. Ему явно понравилось, попросил еще раз.

Теперь он весь напружинился, следил за каждым Масиным движением, поэтому ударить получилось не сразу. Секрет дзюдзюцу, то есть «искусства мягкого боя», состоит в том, чтобы следить за дыханием противника. Известно, что сила входит в тебя с воздухом, с воздухом же и выходит, и вдох-выдох есть чередование силы и слабости, наполненности и опустошенности. Поэтому Маса дождался, когда его вдох совпадет с выдохом господина, и повторил атаку.

Господин опять упал, и теперь сделался совсем доволен. Все-таки гайдзины не такие, как нормальные люди.

Получив то, чего желал, господин надел красивый мундир и отправился в центральную часть дома, служить русскому императору. Маса же немножко прибрался и пристроился у окна, откуда просматривались сад и противоположное крыло, где жил консул (как только слуги работают у человека со столь постыдной фамилией?).

Еще утром Маса обратил внимание на горничную консула, девушку по имени Нацуко. Чутье подсказало, что есть смысл потратить на нее некоторое количество времени – может выйти толк.

Было видно, как девушка делает уборку, переходя из комнаты в комнату. В окно она не смотрела.

Маса распахнул створки пошире, поставил на подоконник зеркало и стал делать вид, что бреется, – точь-в-точь, как недавно господин. Щеки у Масы были круглые и замечательно гладкие, борода на них, слава Будде, не росла, но почему же не намылить их душистой пеной?

Степенно работая кисточкой, Маса слегка шевелил зеркалом, пытаясь послать солнечный зайчик в глаз Нацуко.

На время пришлось прерваться, потому что в сад вышли Сирота-сан и желтоволосая дочь мертвого капитана. Они сели на скамейку под молоденьким деревом гинкго, и господин переводчик начал читать что-то вслух из книжки, размахивая при этом рукой. Время от времени он искоса посматривал на барышню, она же сидела, потупив взор, и на него вовсе не глядела. Вот ведь ученый человек, а ухаживать за женщинами не умеет, пожалел Сироту-сан Маса. Надо было от нее вообще отвернуться, а слова ронять скупо, небрежно. Тогда не стала бы нос воротить, заволновалась бы – может, она недостаточно хороша?

Посидели они с четверть часа, ушли, а книжку забыли на скамейке. Томик лежал обложкой кверху. Привстав на цыпочки, Маса исхитрился разглядеть обложку – на ней был изображен гайдзин с завитыми волосами, и на щеках с двух сторон тоже курчавые волосы, точь-в-точь, как у орангутанга, которого Маса на прошлой неделе видел в парке Асакуса. Там показывали много всякого любопытного: выступал мастер пускания ветров, еще женщина, курящая пупком, и человек-паук с головой старика и тельцем пятилетнего ребенка.

Снова взялся за зеркало, покрутил им туда-сюда с полчасика и добился-таки своего. Нацуко наконец заинтересовалась, что это ей все лучик в глаз попадает. Принялась вертеть головой, выглянула в окошко, да и увидела слугу господина вице-консула. Маса к тому моменту, конечно, зеркало уже положил на подоконник и, свирепо выпучив глаза, размахивал перед лицом острой бритвой.

Девушка так и застыла, открыв рот – это он отлично видел краешком глаза. Сдвинул брови, потому что женщины ценят в мужчинах суровость; оттопырил щеку языком, как это давеча делал господин, и повернулся к Нацуко профилем, чтоб не стеснялась рассмотреть нового соседа получше.

Через часок нужно будет выйти в сад. Якобы почистить меч господина (такой узенький, в красивых ножнах, с золоченой рукояткой). Можно не сомневаться, что у Нацуко тоже найдется в саду какое-нибудь дело.

Горничная пропялилась на него с минуту, потом исчезла.

Маса высунулся из окна: тут важно было понять, отчего она ушла – окликнула хозяйка или же он произвел недостаточно сильное впечатление.

Сзади раздался легкий шорох.

Камердинер Эраста Петровича хотел обернуться, но его вдруг неудержимо заклонило в сон, Маса зевнул, потянулся, соскользнул на пол. Захрапел.

* * *

Эраст Петрович проснулся от оглушительного звука непонятного происхождения, рывком сел на кровати и в первый миг испугался: на полу сидел диковинный азиат в клетчатых панталонах, белом переднике и черном котелке. Азиат сосредоточенно смотрел на титулярного советника, а увидев, что тот проснулся, качнулся вперед, словно китайский болванчик.

Только теперь Фандорин признал своего нового слугу. Как же его зовут? Ах да, Маса.

Завтрак, приготовленный туземным Санчо Пансой, был кошмарен. Как они только едят это склизкое, пахучее, холодное? А сырая рыба! А клейкий, прилипающий к небу рис! О том, что представляла собой липкая замазка поносного цвета, лучше было вообще не думать. Не желая обижать японца, Фандорин поскорей проглотил всю эту отраву и запил чаем, но тот, кажется, был сварен из рыбьей чешуи.

Попытка составить словесный портрет подозрительного старика из «Ракуэна» закончилась неудачей – без переводчика не вышло, а следует ли посвящать Сироту в подробности следствия, чиновник пока еще не решил.

Зато на славу удался показательный урок японского рукопашного боя. Оказалось, что английский бокс против него бессилен. Маса двигался невообразимо быстро, удары наносил сильные и точные. Как это верно – драться ногами, а не руками! Ведь нижние конечности гораздо крепче и длиннее! Этой науке стоило поучиться.

Затем Эраст Петрович облачился в мундир с красными обшлагами и отправился в присутствие представляться начальству по всей форме – как-никак первый день новой службы.

Доронин сидел у себя в кабинете, одетый в легкомысленную чесучовую пару, на мундир махнул рукой – глупости.

– Рассказывайте скорей! – воскликнул он. – Я знаю, что вы вернулись под утро, и с нетерпением ждал вашего пробуждения. Разумеется, я понимаю, что вы с пустыми руками – не то сразу же явились бы с докладом, но хочется знать подробности.

Фандорин кратко изложил небогатые итоги первого следственного мероприятия и объяснил, что готов исполнять свои рутинные обязанности, поскольку других дел пока все равно не имеет – до тех пор, пока не поступят сведения от японских агентов, которые следят за Горбуном. Консул задумался.

– Итак, что у нас получается? Заказчики в назначенное место не явились, тем самым усугубив подозрения. Японская полиция ведет розыск трех мужчин, говорящих на сацумском диалекте и имеющих при себе мечи. При этом у одного, того что сухорук, рукоять меча покрыта наждаком (если капитану это не привиделось). Одновременно с этим ваша группа сосредоточилась на хозяине «Ракуэна» и неизвестном старике, которого ваш слуга видел подле Благолепова. Словесный портрет мы с вами получим – я сам потолкую с Масой. Вот что, Фандорин. Забудьте пока что о вице-консульских обязанностях, Сирота справится и один. Вам нужно поскорее изучить Сеттльмент и его окрестности. Это облегчит вашу следовательскую работу. Давайте-ка отправимся в пешеходную экскурсию по Йокогаме. Только переоденьтесь.

– С великим удовольствием, – поклонился Эраст Петрович, – но вначале, если п-позволите, я потрачу четверть часа на то, чтобы показать госпоже Благолеповой принцип действия пишущей машины.

– Хорошо. Я зайду к вам на квартиру через полчаса.

* * *

Софью Диогеновну он встретил в коридоре – она будто поджидала молодого человека. Увидев его, залилась краской, прижала к груди какую-то книгу.

– Вот, в саду забыла, – пролепетала она, словно оправдываясь. – Кандзий Мицуович, господин Сирота, дал почитать…

– Любите Пушкина? – взглянул на обложку Фандорин, думая, следует ли сызнова выражать девице соболезнования по поводу кончины отца или уже хватит. Решил, что хватит – не то опять разразится слезами.

– Недурно пишет, только очень уж длинно, – ответила Софья Диогеновна. – Мы читали письмо Татьяны ее предмету. Есть же отчаянные девушки. Я бы ни в жизнь не насмелилась… А стихи я ужасно люблю. У нас, пока папенька еще не скурился, в гостях часто господа моряки бывали, в альбом писали. Один кондуктор со «Святого Пафнутия» очень душевно сочинял.

– И что же вам больше всего понравилось? – рассеянно спросил Эраст Петрович. Барышня потупилась. Шепнула:

– Не могу зачесть… Стыдно. Я вам на бумажку спишу и после пришлю, хорошо?

Тут из двери, ведущей в присутствие, выглянул «Кандзий Мицуович». Странно посмотрел на вице-консула, вежливо поклонился и доложил, что пишущий агрегат распакован и установлен.

Титулярный советник повел новоиспеченную машинистку знакомиться с достижением прогресса.

* * *

Полчаса спустя, утомленный бестолковой старательностью ученицы, Эраст Петрович отправился переодеваться для экскурсии. Еще в прихожей скинул короткие сапоги, расстегнул полукафтан и рубашку, чтобы не задерживать Всеволода Витальевича, который должен был появиться с минуты на минуту.

– Маса! – позвал титулярный советник, входя в спальню, и тут же увидел своего слугу – тот мирно почивал на полу, под открытым окном, а над спящим застыл маленький старичок-японец в рабочем наряде: серая куртка, узкие хлопчатобумажные штаны, соломенные сандалии поверх черных чулок.

– Что здесь…? Кто вы, с-собственно…? – начал Фандорин, но осекся, во-первых, сообразив, что туземец вряд ли понимает по-русски, а во-вторых, поразившись странному поведению старичка.

Тот безмятежно улыбнулся, по всему личику залучились добродушные морщинки, спрятал ладошки в широкие рукава и поклонился – на голове у него была плотно облегающая шапочка.

– Что с Масой? – все же не удержался от бессмысленного сотрясания воздуха Фандорин, бросаясь к уютно посапывающему камердинеру.

Наклонился – в самом деле спит.

Что за ерунда!

– Эй, постойте! – крикнул титулярный советник японцу, засеменившему к двери.

Старичок не остановился, и чиновник в два прыжка догнал его, схватил за плечо. Вернее, попытался схватить. Туземец, не оборачиваясь, едва заметно качнулся в сторону, и пальцы вице-консула зачерпнули воздух.

– Любезнейший, я т-требую объяснений, – сказал Эраст Петрович, начиная сердиться. – Кто вы такой? И что здесь делаете?

Тон и, в конце концов, сама ситуация должны были сделать эти вопросы понятными и без перевода.

Уразумев, что уйти ему не дадут, старичок повернулся к чиновнику лицом. Он больше не улыбался. Черные, блестящие глаза, похожие на два пылающих угля, спокойно и внимательно наблюдали за Фандориным, словно решая какую-то сложную, но не столь уж важную задачу. Этот хладнокровный взгляд окончательно вывел Эраста Петровича из себя.

Азиат был чертовски подозрителен! Он явно забрался в дом с какой-то преступной целью!

Титулярный советник протянул руку, чтобы взять воришку (а может быть, и шпиона) за шиворот. На сей раз старик не уклонился, а локтем, не вынимая кистей из рукавов, стукнул Фандорина по запястью.

Удар был легчайший, почти невесомый, однако рука занемела, утратила чувствительность и повисла плетью – должно быть, локоть угодил в какой-то нервный центр.

– Черт бы тебя…! – вскричал Эраст Петрович. Произвел отличнейший хук слева, который должен был впечатать наглого старикашку в стену, но кулак, описав мощную дугу, лишь рассек воздух. К тому же чиновник по инерции развернулся вокруг собственной оси и оказался к туземцу спиной.

Подлый старик немедленно этим воспользовался – вторым локтем ударил Фандорина по шее, и опять совсем несильно, но у молодого человека подогнулись колени. Он рухнул навзничь и с ужасом почувствовал, что не может пошевелить ни единым членом.

Это было похоже на кошмарный сон!

Ужаснее всего был жесткий, пылающий взгляд старика, казалось, проникавший поверженному вице-консулу в самый мозг.

Страшный старик наклонился, и здесь произошло самое невероятное.

Он наконец выпростал руки из рукавов.

В правой, ухваченная за шею, разевала пасть змея – серо-коричневая, с блестящими капельками глаз.

Лежащий замычал – на большее сил у него не было.

Змея плавно заструилась из рукава, пружинисто упала Фандорину на грудь. Он почувствовал на коже – там, где был расстегнут ворот, – холодное и шершавое прикосновение.

Очень близко, в нескольких дюймах от лица, закачалась ромбовидная головка. Эраст Петрович слышал тихое, прерывистое шипение, видел острые клычки, раздвоенный язычок, но не мог сдвинуться ни на волос. По лбу сбегал ледяной пот.

Раздалось странное пощелкиванье – этот звук издавал старик, будто побуждая рептилию поторопиться.

Пасть качнулась к горлу Фандорина, и он поскорей зажмурился, успев подумать, что не может быть ничего страшнее этого ужаса. Даже смерть станет благословенным избавлением.

Прошла секунда, другая, третья.

Эраст Петрович открыл глаза – и не увидел перед собой змеи.

Но она была здесь, он чувствовал ее движения.

Кажется, гадина вознамерилась поудобней устроиться у него на груди – свернулась клубком, хвост пролез под рубашку и щекотно заелозил по ребрам.

Фандорин с трудом сфокусировал взгляд на старике – тот по-прежнему в упор смотрел на парализованного, но что-то в глазах-угольях изменилось. Теперь в них, пожалуй, читалось удивление. Или любопытство?

– Эраст Петрович! – донеслось откуда-то издалека. – Фандорин! Ничего, если я войду?

То, что произошло далее, не заняло и секунды.

Старый японец в два бесшумных прыжка оказался у окна, подскочил, перевернулся в воздухе, в полете оперся одной рукой о подоконник, и исчез.

Тут на пороге возник Всеволод Витальевич – в панаме, с тросточкой, готовый к пешеходной экскурсии.

По шее Фандорина пробежали колкие мурашки, он обнаружил, что может повернуть голову.

Повернул, но старика уже не увидел – лишь покачивалась занавеска.

– Эт-то еще что такое? Гадюка! – закричал Доронин. – Не двигайтесь!

Змея перепуганно метнулась с груди Эраста Петровича в угол комнаты.

Консул бросился за ней и принялся бить тростью по полу – так яростно, что палка с третьего удара переломилась пополам.

Титулярный советник оторвал затылок от ковра – кажется, паралич понемногу проходил.

– Я с-сплю? – пролепетал он, едва ворочая языком. – Мне п-приснилась змея…

– Не приснилась. – Доронин брезгливо, обернув пальцы платком, поднял за хвост убитую рептилию.

Рассмотрел, сдвинув очки к кончику носа. Поднес к окну, выбросил. Осуждающе поглядел на похрапывающего Масу, тяжело вздохнул.

Потом взял стул, сел напротив вяло ворочающегося помощника, воззрился на него тяжелым взглядом.

– Ну вот что, дорогой мой, – сурово начал консул. – Давайте-ка без дураков, начистоту. Каким вчера серафимом прикинулся! В бордели не ходит, про опиоманов слыхом не слыхивал… – Доронин втянул носом воздух. – Опиумом не пахнет. Стало быть, предпочитаете инъекции? Знаете, как называется то, что с вами произошло? Наркотический обморок. Не мотайте головой, я не вчера на свет родился! Сирота мне рассказал про ваши вчерашние подвиги в притоне. Хорошего же слугу вы себе подобрали! Это он добыл вам наркотик? Он, кто же еще! И сам попользовался, и хозяину услужил. Скажите мне одно, Фандорин. Только честно! Давно пристрастились к зелью?

Эраст Петрович издал стон, покачал головой.

– Верю. Вы совсем еще молоды, не губите себя! Я вас предупреждал: наркотик смертельно опасен, если не умеешь держать себя в руках. Вы только что чуть не погибли – по нелепейшей случайности! В комнату заползла мамуси, а вы оба были в наркотическом трансе, то есть в самом беспомощном состоянии!

– Кто? – слабым голосом спросил титулярный советник. – Кто з-заполз?

– Мамуси. Японская гадюка. Названьице нежное, но в мае, после зимней спячки, мамуси очень опасны. Если укусит в ногу или руку, еще ничего, а если в шею – верная смерть. Бывает, что мамуси по каналам приплывают с рисовых полей в Сеттльмент, забираются во дворы и даже в дома. В прошлом году такая же гадина укусила сына одного бельгийского коммерсанта. Мальчика не спасли. Ну, что вы молчите?

Эраст Петрович молчал, потому что сил на объяснения не было. Да и что бы он сказал? Что в комнате был старик с горящими, как угли, глазами, а потом взял и вылетел в окно? Тогда консул лишь укрепился бы в уверенности, что его помощник закоренелый наркоман, подверженный галлюцинациям. Лучше отложить этот фантастический рассказ на потом, когда перестанет кружиться голова, а речь вновь обретет членораздельность.

Честно говоря, молодой человек теперь и сам был не до конца убежден, что все это произошло на самом деле. Разве такое бывает?

* * *

– …Но прыгучий старик, который носит в рукаве ядовитую змею, мне не привиделся. И у меня есть верное тому д-доказательство. Его я предъявлю вам чуть позже, – закончил Фандорин и обвел взглядом слушателей: сержанта Локстона, инспектора Асагаву и доктора Твигса.

Весь предыдущий день титулярный советник пролежал пластом, медленно приходя в себя, и лишь после десятичасового глубокого сна наконец полностью восстановил силы.

И вот теперь, в полицейском участке, рассказывал приключившуюся с ним невероятную историю членам следственной группы.

Асагава спросил:

– Господин вице-консул, вы совершенно уверены, что это тот самый старик, который в «Ракуэне» ударил капитана?

– Да. Маса не видел его в спальне, но когда я с помощью переводчика попросил его описать человека из «Ракуэна», приметы совпали: рост, возраст, наконец, особенный, пронзительный взгляд. Это он, никаких сомнений. Познакомившись с этим интересным г-господином, я готов поверить, что он нанес Благолепову смертельную рану одним-единственным прикосновением. «Дим-мак» – кажется, вы так это назвали, доктор?

– Но зачем он хотел вас убить? – спросил Твигс.

– Не меня. Масу. Старый фокусник откуда-то прознал, что у следствия имеется свидетель, который может опознать убийцу. План, очевидно, был такой: усыпить моего камердинера, напустить на него мамуси, а выглядеть это будет, как несчастный случай – тем более, что в Сеттльменте такое уже было. Мое неожиданное появление помешало осуществить этот замысел. Визитер был вынужден заняться мной и проделал это так ловко, что я не смог оказать ни малейшего сопротивления. Не понимаю, почему я до сих пор жив… Вопросов множество – просто голова кругом. Но самый важный – откуда старик узнал о существовании свидетеля?

Сержант, доселе не проронивший ни слова и лишь мрачно посасывавший сигару, изрек:

– Слишком много болтаем. Да еще при посторонних. Что, к примеру, тут делает этот англичанин? – и невежливо ткнул пальцем в сторону доктора.

– Мистер Твигс, принесли? – вместо ответа обратился Фандорин к врачу.

Тот кивнул, достал из портфеля что-то плоское и длинное, завернутое в тряпку.

– Вот, сохранил. А чтоб покойнику не лежать в гробу с голой шеей, пожертвовал свой собственный, крахмальный, – сказал Твигс, доставая целлулоидный воротничок.

– Можете с-сравнить отпечатки? – Титулярный советник, в свою очередь, развернул некий сверток, извлек оттуда зеркало. – Оно лежало на подоконнике. Делая кульбит, мой т-таинственный гость коснулся поверхности пятерней.

– Что за чушь? – пробурчал Локстон, наблюдая, как Твигс разглядывает в лупу оттиски.

– Большой палец тот же самый! – торжественно объявил доктор. – Отпечаток в точности, как на целлулоидном воротничке. Дельта, завиток, разветвления – все совпадает!

– Что это? Что это? – быстро спросил Асагава, придвигаясь. – Какая-нибудь новинка полицейской науки?

Твигс с удовольствием принялся объяснять:

– Пока только гипотеза, но уже основательно проверенная. Мой коллега доктор Фолдс из госпиталя Цукидзи пишет об этом научную статью. Видите ли, джентльмены, узор на подушечках наших пальцев уникален и неповторим. Можно встретить двух людей, похожих друг на друга, как две капли воды, но невозможно найти два полностью идентичных отпечатка. Об этом знали еще в средневековом Китае. Вместо подписи под договором рабочие прикладывали оттиск своего большого пальца – такую печать не подделаешь…

Сержант и инспектор слушали, раскрыв рты, а доктор все глубже уходил в исторические и анатомические подробности.

– Какая великая вещь прогресс! – воскликнул обычно сдержанный Асагава. – Нет таких тайн, которые он не в силах разгадать!

Фандорин вздохнул:

– Есть. Как с точки зрения прогресса объяснить то, что вытворяет наш б-бойкий старичок? Отсроченное убийство, погружение в летаргию, временный паралич, гадюка в рукаве… Мистика!

Асагава и Твигс переглянулись.

– Синоби, – сказал инспектор. Доктор кивнул:

– Я тоже о них вспомнил, когда услышал про мамуси в рукаве.

Новогодний снег

– Их классический трюк. Если я не ошибаюсь, это называется мамуси-гама, «серп из змеи»? – обратился Твигс к японцу. – Расскажите господину вице-консулу.

Асагава почтительно ответил:

– Лучше вы, сэнсэй. Я уверен, что вы гораздо начитаннее меня и, к моему стыду, лучше знаете историю моей страны.

– Да что за синоби такие? – нетерпеливо воскликнул Локстон.

– «Крадущиеся», – пояснил доктор, окончательно беря кормило беседы в свои руки. – Каста лазутчиков и наемных убийц – искуснейших в мировой истории. Японцы ведь любят всякое мастерство доводить до совершенства, достигают высших степеней и в хорошем, и в плохом. По-другому этих полумифических рыцарей плаща и кинжала называли раппа, суппа или ниндзя.

– Ниндзя? – повторил титулярный советник, вспомнив, что уже слышал это слово из уст Доронина. – Говорите, доктор, говорите!

– Про ниндзя пишут чудеса. Якобы они могли превращаться в лягушек, птиц и змей, летать по небу, прыгать с высоких стен, бегать по воде, и прочее, и прочее. В основном это, разумеется, сказки, отчасти сочиненные самими синоби, но кое-что и правда. Я интересовался их историей, читал трактаты, написанные знаменитыми мастерами ниндзюцу, «скрытного искусства», и могу подтвердить: да, они умели прыгать с отвесной стены высотой до двадцати ярдов; при помощи специальных приспособлений могли ходить по болоту; пересекали рвы и реки, ступая по дну, и проделывали еще множество поистине фантастических штук. У этой касты была собственная мораль, с точки зрения остального человечества совершенно чудовищная. Жестокость, предательство, обман у них были возведены в ранг наивысшей добродетели. Существовала даже поговорка: «коварен, как ниндзя». Они зарабатывали на жизнь тем, что брали заказы на убийство. Это стоило огромных денег, но зато на ниндзя можно было положиться. Приняв заказ, они от цели не отступались, даже если это стоило им жизни. И всегда добивались своего. Кодекс синоби поощрял вероломство, но только не по отношению к заказчику, и все это знали.

Жили они обособленными общинами. К будущему ремеслу готовились прямо с колыбели. Я расскажу вам одну историю, чтобы вы поняли, как воспитывали маленьких синоби.

У одного знаменитого ниндзя были могущественные враги, и вот они убили его, отрубили голову, но не были до конца уверены, что это именно тот человек. Они показали свой трофей восьмилетнему сыну казненного и спросили: «Узнаешь?» Мальчик не проронил ни слезинки, потому что этим он опозорил бы память отца, но по его личику все было и так ясно. Маленький ниндзя с почестями похоронил голову, а сразу вслед за тем, не вынеся утраты, взрезал себе живот и умер, не проронив ни стона, как настоящий герой. Враги отправились восвояси, успокоившись, а между тем мальчику предъявили голову совершенно незнакомого человека, убитого по ошибке.

– Какая выдержка! Какой героизм! – воскликнул потрясенный Эраст Петрович. – Куда там спартанскому мальчику с его лисенком!

Доктор довольно улыбнулся.

– Понравилась история? Тогда я расскажу вам еще одну. Она тоже про самоотверженность, но совсем в ином роде. Этим сюжетом вряд ли смогли бы воспользоваться европейские романисты вроде сэра Вальтера Скотта или мсье Дюма. Знаете, как погиб великий полководец шестнадцатого столетия князь Уэсуги? Так слушайте.

Уэсуги знал, что его хотят убить, и принял такие меры предосторожности, что до него не мог добраться ни один убийца. И все же ниндзя взялись исполнить заказ. Задание было поручено карлику – карлики-ниндзя ценились особенно высоко, их специально выращивали (вернее недоращивали) при помощи особых глиняных кувшинов. Звали этого человечка Дзиннай, росту он был меньше трех футов. Его с детства тренировали действовать в очень узком и тесном пространстве.

Убийца пробрался в замок через щель, куда могла влезть разве что кошка, но проникнуть в покои князя не смогла бы и мышь, поэтому Дзиннаю пришлось очень долго ждать. Знаете, какое место он выбрал для ожидания? То, куда полководец рано или поздно непременно бы заглянул. Когда князя не было в крепости и охрана несколько ослабила бдительность, Дзиннай проник в сиятельную латрину, спрыгнул в выгребную яму, затаился по горло в аппетитной жиже. Так он просидел несколько дней, до возвращения своей жертвы. Наконец, Уэсуги отправился по нужде. Его, как всегда, сопровождали телохранители. Они шли и впереди, и по бокам, и сзади. Осмотрели отхожее место, даже заглянули в дыру, но Дзиннай нырнул с головой. А потом свинтил из бамбуковых трубочек копье и воткнул его прямо в анус великому человеку. Уэсуги издал душераздирающий вопль и умер. Вбежавшие самураи так и не поняли, что с ним произошло. Самое же удивительное то, что карлик остался жив. Пока наверху была суматоха, он сидел скрючившись и дышал через трубочку, а назавтра выбрался из замка и доложил дзенину о выполнении задания…

– К-кому?

– Дзенин – это генерал клана, стратег. Он принимал заказы, решал, кому из тюнинов, офицеров, поручить разработку операции, а собственно убивали и шпионили гэнины, солдаты. Каждый гэнин стремился достичь совершенства в какой-нибудь узкой области, в которой ему не было бы равных. Например, в бесшумной ходьбе синоби-аруки, или в интондзюцу, движении без звука и отбрасывания тени, или в фукуми-бари – ядовитых плевках.

– А? – захлопал глазами Локстон. – В чем?

– Ниндзя клал в рот полую бамбуковую трубочку, в которой лежало несколько смазанных ядом игл. Мастер фукуми-бари выплевывал их залпом на довольно значительное расстояние, на десять-пятнадцать шагов. Особенно у синоби ценилось искусство быстро менять обличье. Про знаменитого Яэмона Ямаду пишут, что, когда он пробегал через толпу, свидетели потом описывали шесть разных человек, каждого со своими приметами. Синоби вообще старались не показывать чужим свое настоящее лицо – оно предназначалось лишь для собратьев по клану. Для изменения внешности они умели делать или, наоборот, убирать морщины, менять походку, форму носа и рта, даже рост. Если же ниндзя попадал в безвыходную ситуацию и ему грозил плен, он убивал себя, но перед этим непременно обезображивал свое лицо – враги не должны были видеть его даже после смерти. Был прославленный синоби по прозвищу Сарутоби, Обезьяний Прыжок. Это имя он получил, потому что умел скакать, как мартышка: спал на ветвях деревьев, запросто перескакивал через наставленные на него копья и тому подобное. Однажды, спрыгнув со стены сегунского замка, куда его посылали шпионить, Сарутоби угодил в капкан. Стража кинулась к нему, размахивая мечами. Тогда ниндзя отрубил себе ступню, в секунду наложил жгут и запрыгал на одной ноге. Поняв же, что ему не уйти, повернулся к преследователям, напоследок покрыл их площадной бранью и пронзил себе горло мечом, но сначала, как сказано в хронике, «отрезал свое лицо».

– Как это – «отрезал лицо»? – спросил Фандорин.

– В точности неизвестно. Должно быть, фигуральное выражение, означающее «изрезал», «обезобразил», «сделал неузнаваемым».

– А что вы говорили про з-змею? Мамуси-гама – так, кажется?

– Да. «Крадущиеся» славились тем, что очень ловко использовали в своих целях животных: почтовых голубей, охотничьих ястребов, даже пауков, лягушек и змей. Отсюда и пошли легенды о том, что они умеют превращаться в любую тварь. Особенно часто синоби носили с собой гадюк, которые никогда их не кусали. Змея могла пригодиться для приготовления снадобья – тогда ниндзя выдавливал у нее несколько капель яда. Для того, чтобы подпустить ее в постель к врагу. Наконец, для устрашения. «Змеиный серп» – это когда мамуси за хвост привязывают к рукоятке от серпа. Размахивая этим экзотическим оружием, «крадущийся» мог повергнуть в панику целую толпу народа и, воспользовавшись давкой, скрыться.

– Сходится! Все сходится! – взволнованно сказал Эраст Петрович, вскакивая. – Капитана убил ниндзя, воспользовавшись своим п-потайным искусством! И я вчера видел этого человека! Теперь мы знаем, кого нам искать! Старика-синоби, связанного с сацумскими самураями!

Доктор и инспектор переглянулись, причем у Твигса при этом был несколько сконфуженный вид, а японец качнул головой, словно бы с легкой укоризной.

– Мистер Твигс прочел очень интересную лекцию, – медленно сказал Асагава, – но забыл упомянуть одну важную деталь… Коварных синоби уже триста лет, как нет.

– Это правда, – виновато подтвердил врач. – Я, наверное, должен был с самого начала об этом предупредить, чтобы не вводить вас в заблуждение.

– Куда же они д-делись?

В голосе титулярного советника звучало неподдельное разочарование.

– Видимо, мне придется довести мою, как выразился инспектор, «лекцию» до конца. – Доктор приложил руку к груди, как бы прося у Асагавы прощения. – Триста лет назад «крадущиеся» жили в двух долинах, отделенных одна от другой горным хребтом. Главному из кланов принадлежала долина Ига, отсюда и их название: ига-ниндзя. Пятьдесят три семейства потомственных шпионов владели этой маленькой провинцией, со всех сторон укрытой отвесными скалами. У «крадущихся» существовало нечто вроде республики, которой правил выборный дзенин. Последнего правителя звали Момоти Тамба, об этом человеке еще при жизни ходили легенды. Император пожаловал ему почетный герб, на котором были изображены семь лун и стрела. Летопись рассказывает, что злая колдунья прогневалась на Киото и предала его проклятью: в небе над императорской столицей зажглись семь лун, и все жители тряслись от ужаса, напуганные столь небывалой напастью. Государь призвал на помощь Тамбу. Тот кинул один взгляд на небосклон, вскинул свой лук и безошибочно послал стрелу в ту из лун, которой прикинулась волшебница. Злодейка была убита, и наваждение рассеялось. Одному Богу известно, что там произошло на самом деле, но, судя по тому, что о Тамбе ходили подобные сказания, репутация у него и в самом деле была легендарная. На свою беду могущественный дзенин поссорился с еще более могущественным человеком – великим диктатором Нобунагой. И это уже не сказки, а история.

Трижды Нобунага посылал войска завоевать провинцию Ига. Первые два раза малочисленные ниндзя побеждали самураев. Они нападали ночью на лагерь карателей, устраивая поджоги и сея панику; истребляли лучших командиров; переодевались во вражескую форму и провоцировали кровавые столкновения между разными частями вторгшейся армии. Тысячи воинов сложили головы в ущельях и на горных перевалах…

Наконец, терпение Нобунаги лопнуло. В девятый год Небесной Справедливости, то есть в 1581 году христианского летоисчисления, диктатор привел в Ига огромное войско, в несколько раз превосходившее по численности население долины. Самураи уничтожали на своем пути все живое: не только женщин и детей, но домашних животных, горных зверей, даже ящериц, мышей и змей – они боялись, что это перевоплотившиеся синоби. Хуже всего было то, что захватчикам помогали ниндзя из соседней провинции Кога, так называемые кога-ниндзя. Они-то и обеспечили Нобунаге победу, поскольку знали все хитрости и уловки «крадущихся».

Момоти Тамба и остаток его воинства засели в старом храме на горе Хидзияма. Они сражались до тех пор, пока все не погибли от стрел и огня. Последние из «крадущихся» перерезали себе горло, предварительно «отрезав» лица.

С гибелью Тамбы и его людей история синоби, в общем, заканчивается. Кога-ниндзя, оказавшие помощь завоевателям, получили в награду самурайское звание, а позже исполняли обязанности охранников сегунского дворца. Войны закончились, в стране на два с половиной столетия воцарился мир, и ремесло синоби оказалось невостребованным. На сытной, бездельной службе прежние кудесники тайных дел за несколько поколений утратили все свои навыки. В последний период сегуната, перед революцией, потомки «крадущихся» охраняли женские покои. Они разжирели, обленились. Самым главным событием в их жизни теперь стал снегопад.

– Что? – переспросил Эраст Петрович, решив, что ослышался.

– Да-да, – усмехнулся доктор. – Самый обыкновенный снегопад, который в Токио, впрочем, случается не каждый год. Если снег выпадал на Новый Год, во дворце устраивали традиционную забаву: служанки делились на два войска и перекидывались снежками. Две визжащие от возбуждения команды – одна в белых кимоно, вторая в красных – устраивали баталию на потеху сегуну и придворным. Посередине, разделяя две армии, стояла цепочка из ниндзя, одетых в черную униформу. Разумеется, большинство снежков летели в их отупевшие от векового безделья физиономии, и все зрители покатывались со смеху. Таков бесславный конец секты страшных убийц.

Белая лошадь в мыле

Но Фандорина эта история не убедила.

– Я привык д-доверять фактам. А они свидетельствуют, что синоби не исчезли. Кто-то из ваших разжиревших бездельников все же пронес через столетия тайны этого страшного ремесла.

– Невозможно, – качнул головой Асагава. – Став дворцовыми стражниками, синоби получили самурайское звание, а значит, обязались жить по законам Бусидо, кодекса рыцарской чести. Они не «отупели», они просто отказались от подлого арсенала своих предков – вероломства, обмана, убийства исподтишка. Ни один из вассалов сегуна не стал бы тайно хранить и передавать своим детям столь постыдные навыки. Почтительно советую вам оставить эту версию, господин вице-консул.

– Ну а если это не потомок средневековых ниндзя? – воскликнул доктор. – Если это самоучка? Ведь существуют трактаты с подробным описанием приемов ниндзя, их инструментов, секретных снадобий! Я сам читал «Повесть о тайнах крадущихся», написанную в семнадцатом веке неким Киенобу из прославленного рода синоби. Тогда же появился и 22-томный труд «Десять тысяч рек стекаются в море», его составил Фудзибаяси Самудзи-Ясутакэ, отпрыск еще одной почитаемой у ниндзя фамилии. Можно предположить, что есть и другие, еще более подробные манускрипты, не известные публике. По этим инструкциям вполне можно было воскресить утраченное искусство!

Инспектор промолчал, но по выражению его лица было ясно, что в подобную вероятность он не верит. Впрочем, титулярному советнику показалось, что разговоры о синоби Асагаве вообще малоинтересны. Или то была японская сдержанность?

– Итак, – стал подводить предварительные итоги Эраст Петрович, внимательно поглядывая на инспектора. – Пока мы располагаем очень немногим. Мы знаем, как выглядит предполагаемый убийца капитана Благолепова. Это раз. Но если этот человек владеет навыками синоби, то наверняка умеет изменять свою внешность. У нас есть два одинаковых оттиска пальца. Это два. Но можно ли доверять подобному способу опознания, неизвестно. Остается третье: хозяин «Ракуэна». Скажите, Асагава-сан, дала ли что-нибудь ваша слежка?

– Да, – невозмутимо ответил японец. – Если вы закончили разбирать вашу версию, я, с вашего позволения, доложу о результатах наших действий.

– П-прошу вас.

– Минувшей ночью, в два часа шестнадцать минут, Сэмуси покинул «Ракуэн» через потайную дверь, заранее обнаруженную моими агентами. Идя по улице, он вел себя очень осторожно, но у нас опытные люди, и слежку Горбун не обнаружил. Он пришел к годауну компании «Сакурая», в квартале Фукусима.

– Что такое г-годаун?

– Склад, пакгауз, – быстро объяснил Локстон. – Дальше, дальше! Что он там делал, в годауне? Сколько пробыл?

Асагава не спеша достал маленький свиток, испещренный каракулями, провел пальцем по вертикальным строчкам.

– Сэмуси пробыл в годауне четырнадцать минут. Что он там делал, агентам неизвестно. Когда Сэмуси вышел, один из моих людей последовал за ним, второй остался.

– Правильно, – кивнул Фандорин и смутился – инспектор явно знал свое дело и в одобрении вице-консула не нуждался.

– Еще через семь минут, – все тем же ровным тоном продолжил Асагава, – из годауна вышли трое мужчин. Сацумцы они были или нет, неизвестно, поскольку между собой они не разговаривали, но один прижимал к боку левую руку. Агент не вполне уверен, но ему показалось, что рука скрючена.

– Сухорукий! – ахнул сержант. – Что ж вы, Гоу, раньше молчали?!

– Меня зовут «Гоэмон», – поправил японец, судя по всему, относившийся к своему имени более бережно, чем Фандорин. А вопрос оставил без ответа. – Агент проник в годаун и произвел обыск, постаравшись ничего не потревожить. Обнаружил три катаны прекрасной работы. У одной катаны необычная рукоятка, обклеена шлифовальной бумагой…

Тут уж все три слушателя заговорили разом.

– Это они! Они! – всплеснул руками Твигс.

– Черт! – отшвырнул сигару Локстон. – Чтоб тебе провалиться, темнило проклятый!

Фандорин выразил ту же мысль, но более артикулированно:

– И вы говорите об этом только теперь?! После того, как мы б-битый час толковали о событиях шестнадцатого столетия?!

– Вы начальник, я подчиненный, – хладнокровно сказал Асагава. – Мы, японцы, приучены к дисциплине и субординации. Сначала говорит старший, потом младшие.

– Слыхали, Расти, каким тоном сказано? – покосился на Фандорина сержант. – Вот за это я их и не люблю. На словах вежливые, а сами только и думают, как бы нас болванами выставить.

Японец обронил, по-прежнему глядя только на титулярного советника:

– Для совместной работы любить друг друга необязательно.

Эраст Петрович не больше Локстона любил, когда его «выставляют болваном», и потому очень сухо сказал:

– Полагаю, инспектор, это все факты, которые вы хотели нам сообщить.

– Факты все. Но еще есть предположения. Если они представляют для вас ценность, я с вашего позволения…

– Да говорите же, черт бы вас п-побрал! Не тяните! – взорвался, наконец, и Фандорин, но тут же пожалел о своей вспышке – губы несносного японца дрогнули в едва заметной усмешке: мол, я знал, что ты того же поля ягода, только притворяешься воспитанным человеком.

– Говорю. Не тяну. – Вежливый наклон головы. – Трое неизвестных ушли из годауна без оружия. По моему скромному разумению, это означает две вещи. Во-первых, они намерены вернуться обратно. Во-вторых, им откуда-то известно, что у министра Окубо теперь хорошая охрана, и они отказались от своего плана. Либо же решили подождать. Нетерпеливость господина министра и его нелюбовь к телохранителям хорошо известны.

– Годаун, к-конечно, под наблюдением?

– Очень строгим и аккуратным. Из Токио мне в помощь прислали самых лучших специалистов. Как только появятся сацумцы, мне немедленно сообщат, и можно будет произвести арест. Конечно, с санкции господина вице-консула.

Последняя фраза была произнесена столь почтительным тоном, что Фандорин стиснул зубы – так это отдавало издевательством.

– Б-благодарю. Но, по-моему, вы уже все решили без меня.

– Решили – да. Однако произвести без вас арест было бы невежливо. И без вас, конечно, тоже, господин сержант. – Снова издевательски вежливый поклон.

– Да уж. – Локстон свирепо оскалился. – Не хватало еще, чтобы туземная полиция хозяйничала на границе Сеттльмента. Только вот что я вам, ребята, скажу. Дерьмо ваш план. Нужно поскорей бежать к годауну, сесть в засаду и сцапать этих субчиков на подходе. Пока они безоружные и не добрались до своих сабель.

– При всем почтении к вашей точке зрения, мистер Локстон, этих людей нельзя «сцапать, пока они безоружные и не добрались до своих сабель».

– Это еще почему?

– Потому что Япония – не Америка. У нас нужны доказательства преступления. Никаких улик против сацумцев нет. Нужно арестовать их с оружием в руках.

– Асагава-сан прав, – был вынужден признать Фандорин.

– Расти, вы здесь новый человек, вы не понимаете! Да если эти трое – опытные хитокири, то бишь головорезы, они изрубят в капусту уйму народу!

– Или, что еще вернее, зарежут себя, и тогда следствие зайдет в тупик, – вставил доктор. – Это же самураи! Нет, инспектор, ваш план решительно нехорош!

Асагава дал им еще немного покипятиться, потом сказал:

– Не случится ни первого, ни второго. Если бы вам, господа, было угодно переместиться ко мне в участок, я показал бы, как мы намерены провести операцию. К тому же, от участка до квартала Фукусима всего пять минут ходьбы.

* * *

Кэйсацу-се, японский полицейский участок, был мало похож на контору сержанта Локстона. Муниципальный оплот правопорядка производил внушительное впечатление: массивная дверь с медной вывеской, кирпичные стены, железная крыша, стальные решетки на окнах тюремной камеры – в общем, оплот, и этим все сказано. Ведомство же Асагавы располагалось в приземистом дощатом доме с черепичной крышей, очень похожем на большой сарай или овин. Правда, у входа дежурил часовой в аккуратном мундирчике и начищенных сапожках, но сей японский городовой был крошечного росточка и к тому же очкастый. Локстон, проходя мимо, посмотрел на него и только крякнул.

Внутри оказалось и вовсе чудно.

Муниципалы передвигались по коридору важно, даже сонно, а здесь все носились, будто мыши; быстро кланялись на бегу, отрывисто здоровались с начальником. Беспрестанно открывались и закрывались двери. Эраст Петрович заглянул в одну – увидел ряд столов, за каждым по маленькому чиновнику, и все шустро-шустро скользят кисточкой по бумаге.

– Отдел регистрации, – пояснил Асагава. – У нас это считается самой важной частью полицейской работы. Когда власть знает, кто где живет и чем занимается, преступлений меньше.

С противоположной стороны коридора доносился звонкий перестук, будто целая орава озорной ребятни самозабвенно колотила палками по доскам. Эраст Петрович подошел, пользуясь преимуществами роста, заглянул в окошко, расположенное над дверью.

Два десятка людей в черных ватных костюмах и проволочных масках почем зря лупили друг друга бамбуковыми дубинами.

– Занятие по фехтованию. Обязательно для всех. Но нам не туда, а в тир.

Инспектор завернул за угол и вывел гостей во двор, поразивший Фандорина чистотой и ухоженностью. Особенно хорош был крошечный, затянутый ряской прудик, в котором величественно описывал круги ярко-красный карп.

– Мой помощник увлекается, – пробормотал Асагава, кажется, не без смущения. – Особенно любит каменные сады… Пускай, я не запрещаю.

Фандорин огляделся вокруг, ожидая увидеть какие-нибудь изваяния, но высеченных из камня растений нигде не обнаружил – лишь мелкий гравий, и на нем несколько грубых булыжников, расставленных безо всякой симметрии.

– Как я понимаю, это аллегория борьбы порядка и хаоса, – кивнул доктор с видом знатока. – Недурно, хоть и несколько прямолинейно.

Титулярный советник и сержант переглянулись. Первый озадаченно нахмурился, второй ухмыльнулся.

Спустились под землю, в длинный погреб, освещенный масляными лампами. Судя по мишеням и ящикам со стреляными гильзами, здесь находился полицейский тир. Внимание Фандорина привлекли три соломенных чучела в человеческий рост: каждое обряжено в кимоно, в руке бамбуковый меч.

– Почтительнейше прошу господина вице-консула ознакомиться с моим планом. – Асагава покрутил фитильки на лампах, стало светлее. – По моей просьбе господин вице-интендант Суга прислал двух хороших стрелков из револьвера. Я проверил их на этих макетах, оба бьют без промаха. Мы позволим сацумцам войти в годаун. Потом придем их арестовывать. Всего четыре человека: один будет изображать старшего, трое – рядовых патрульных. Если больше – сацумцы действительно могут покончить с собой, а тут они решат, что с такой маленькой командой справятся без труда. Обнажат свои мечи, и тогда «старший» упадет на пол – его роль на этом кончается. Трое «патрульных» (это двое токийцев и я) выхватывают из-под плащей револьверы и открывают огонь. Стрелять будем по рукам. Таким образом, мы, во-первых, возьмем злоумышленников с оружием, а во-вторых, не дадим им уйти от ответа.

Американец толкнул Эраста Петровича локтем в бок:

– Слыхали, Расти? Они будут палить по рукам! Не так-то это просто, мистер Гоу. Известно, какие из японцев стрелки! План, может, и неплох, но идти должны не вы.

– Кто же тогда, разрешите спросить? И, позвольте вам напомнить, мое имя – Гоэмон.

– Окей, пусть будет Гоуэмон. Кто пойдет дырявить желто… ну этих, сацумцев? Во-первых, конечно, я. Скажите, Расти, вы метко стреляете?

– Довольно метко, – скромно сказал Эраст Петрович, умевший с двадцати шагов вогнать одна в одну весь барабан – разумеется, из длинноствольного оружия и с твердого упора.

– Отлично. А про вас, док, мы и так знаем – стреляете, как скальпелем режете. Вы, конечно, человек вроде как посторонний и участвовать в нашем шоу не обязаны, но если не побоитесь…

– Нет-нет, – оживился Твигс. – Я теперь, знаете ли, стрельбы нисколько не боюсь. Попасть в цель гораздо легче, чем, скажем, аккуратно зашить мышцу или наложить шов.

– Молодчага, Лэнс! Вот вам, Гоу, и трое «патрульных». Одену Расти и Лэнса в форму, и будем как трое тупых муниципалов. Вас, так и быть, возьмем четвертым – вроде как переводчиком. Побалаболите с ними и рухнете на пол, а остальное мы сделаем сами. Верно, ребята?

– Конечно! – с энтузиазмом воскликнул доктор, очень довольный наметившимся приключением.

Эраст Петрович подумал: мужчина даже самой мирной профессии, раз взяв в руки оружие, уже никогда не забудет этого ощущения. И будет стремиться испытать его вновь.

– Прошу извинить за дотошность, но можно ли посмотреть, насколько хорошо вы стреляете, джентльмены? – спросил Асагава. – Я, конечно, не смею не верить вам на слово, но операция такая важная, я отвечаю за нее и перед господином вице-интендантом, и перед самим господином министром.

Твигс потер руки:

– Я что ж, я с удовольствием. Не одолжите мне один из ваших замечательных кольтов, сэр?

Сержант вручил ему револьвер. Доктор скинул сюртук, остался в одной жилетке. Слегка пошевелил пальцами правой руки, взялся за рукоятку, тщательно прицелился и первой же пулей перебил одному из чучел соломенное запястье – бамбуковый меч упал на пол.

– Браво, Лэнс!

Твигс поперхнулся от мощного шлепка ладонью по спине. Но инспектор покачал головой:

– Сэнсэй, при всем уважении… Разбойники не будут стоять и ждать, пока вы прицелитесь. Это ведь не европейский поединок на пистолетах. Нужно стрелять очень-очень быстро, да еще учитывать, что ваш противник в этот момент тоже будет двигаться.

Японец нажал ногой на какой-то рычаг, и манекены вдруг закружились вместе с деревянным постаментом, будто на карусели.

Ланселот Твигс похлопал глазами, опустил револьвер.

– Нет… Я так не учился… Не смогу.

– Дайте я!

Сержант отодвинул врача. Встал враскоряку, слегка присел, стремительно выхватил из кобуры «кольт» и выпалил четыре раза подряд. Одно из чучел бухнулось с подставки, во все стороны полетели клочья соломы.

Асагава подошел, нагнулся.

– Четыре дырки. Две в груди, две в животе.

– А вы как думали! Уолтер Локстон бьет без промаха.

– Не годится, – Японец выпрямился. – Они нужны нам живыми. Необходимо стрелять по рукам.

– Ага, попробуйте! Это только на словах легко!

– Сейчас попробую. Не затруднит ли вас покрутить поворотный круг. Только, пожалуйста, побыстрее. А вы, господин вице-консул, дайте команду.

Сержант разогнал манекенов так, что замелькало в глазах.

Асагава стоял, держал руку в кармане.

– Огонь! – крикнул Фандорин, и еще не успел произнести последний звук этого коротенького слова, как уже грянул выстрел.

Инспектор выпалил не целясь, с бедра. Оба чучела остались на месте.

– Ага! – торжествующе возопил Локстон. – Промазал!

Он перестал качать ногой рычаг, фигуры замедлили движение, и стало видно, что у одной из них рука, к которой привязан меч, слегка покривилась.

Доктор подошел, нагнулся.

– Как раз в сухожилие. С такой раной живой человек не смог бы удержать даже карандаш.

У сержанта отвисла челюсть.

– Черт подери, Гоу! Где вы так насобачились?

– Да-да, – подхватил Фандорин. – Я никогда не видел ничего п-подобного, даже в итальянском цирке, где маэстро пулей сбивал орех с головы собственной дочери!

Асагава скромно потупился.

– Можете называть это «японским цирком», – сказал он. – Я всего лишь соединил два наших древних искусства: баттодзюцу и ину-омоно. Первое – это…

– Знаю, знаю! – взволнованно перебил Эраст Петрович. – Это искусство м-молниеносного выхватывания меча из ножен. Ему можно научиться! А что такое ину-омоно?

– Искусство стрельбы из лука по бегущим собакам, – ответил чудо-стрелок, и титулярный советник сразу сник, подумав, что такой ценой не нужно ему никакой чудо-стрельбы.

– Скажите, Асагава-сан, – спросил Фандорин. – Вы уверены, что остальные двое ваших людей стреляют так же хорошо?

– Гораздо лучше. Поэтому моя задача – сухорукий, с него хватит одной меткой пули. Но господин вице-консул, должно быть, тоже хочет продемонстрировать свое искусство? Я только прикажу обратно приделать мишеням руки.

Эраст Петрович лишь вздохнул.

– Б-благодарю. Я вижу, что японская полиция отлично проведет операцию и без нашего участия.

* * *

Но никакой операции не вышло. Заброшенная сеть вновь осталась без улова. Сацумцы в годаун не вернулись – ни днем, ни в вечерних сумерках, ни в ночной тьме.

Когда окрестные холмы порозовели от лучей восходящего солнца, Фандорин сказал хмурому инспектору Асагаве:

– Они не придут.

– Этого не может быть! Самурай никогда не бросит свою катану!

К исходу ночи от насмешливой уверенности японца мало что осталось. Он делался все бледнее, углы рта нервно подрагивали – было видно, что он с трудом сохраняет остатки самообладания.

После вчерашнего издевательства Фандорин не испытывал к инспектору ни малейшего сочувствия.

– Не надо было до такой степени полагаться на собственные силы, – мстительно заметил он. – Сацумцы заметили вашу слежку. Мечи самураям, возможно, и дороги, но собственная шкура все-таки дороже. Я отправляюсь спать.

Лицо Асагавы мучительно дрогнуло.

– А я останусь и буду ждать, – процедил он сквозь стиснутые зубы, уже безо всяких «с вашего позволения» и «если господин вице-консул соизволит разрешить».

– Ну-ну.

Попрощавшись с Локстоном и доктором Твигсом, Эраст Петрович отправился домой.

Пустая набережная была окутана прозрачным, нежным туманом, но титулярный советник не смотрел ни на нарядные фасады, ни на влажно посверкивающую мостовую – его взгляд был прикован к нерукотворному чуду, именуемому «восход над морем». Молодой человек шел и думал, что если б каждый человек начинал свой день, наблюдая, как Божий мир наполняется жизнью, светом и красотой, то в мире исчезли бы мерзость и злодейство – в омытой восходом душе просто не нашлось бы для них места.

Впрочем, жизнь Эраста Петровича сложилась таким образом, что прекрасным мечтаниям он мог предаваться лишь наедине с собой, да и то самое недолгое время – безжалостный рассудок немедленно расставлял все на свои места. «Очень возможно, что созерцание восхода над морем и понизило бы уровень преступности в первой половине суток, но лишь затем, чтобы еще более повысить его во второй, – сказал себе титулярный советник. – Человеку свойственно стыдиться моментов умильности и прекраснодушия. Можно было бы, конечно, для равновесия принудить все население земли любоваться и закатом, зрелище тоже хоть куда. Однако страшно представить, во что тогда превратятся пасмурные дни…»

Фандорин со вздохом отвернулся от картины, сотворенной Богом, к пейзажу, созданному людьми. В этот чистый, умытый росой час сей последний тоже был очень недурен, хоть и куда менее совершенен: под фонарем, подложив под щеку кулак, дрых обессилевший матрос, на углу противно шаркал метлой не в меру усердный дворник.

Вдруг он уронил свое орудие, оглянулся, и в ту же секунду Фандорин услышал стремительно нарастающий грохот, женские крики. Из-за угла на набережную бешено вынеслась легкая одноколка. Чуть не перевернулась, оторвавшись от мостовой одним колесом, но кое-как выровнялась – лошадь успела свернуть перед самым парапетом, однако замедлила бег не более чем на долю секунды. С истошным ржанием мотнула башкой, роняя клочья пены, и припустила сумасшедшим галопом вдоль моря, быстро приближаясь к Фандорину.

В коляске была женщина, она держалась обеими руками за сиденье и пронзительно кричала, растрепавшиеся черные волосы развевались по ветру – шляпка, должно быть, давно слетела. Все было ясно: лошадь чего-то испугалась, понесла, а хозяйка не смогла удержать поводья.

Эраст Петрович не анализировал ситуацию, не пытался предугадать возможные последствия, он просто соскочил с тротуара и побежал в том же направлении, в каком неслась коляска, – настолько быстро, насколько можно бежать, если все время глядишь назад.

Лошадь была красивой белой масти, но грубовата и невысока в холке. Титулярный советник уже видел таких здесь, в Йокогаме. Всеволод Витальевич сказал, что это исконно японская порода, отличающаяся капризностью и малой пригодностью для езды в упряжке.

Фандорину никогда в жизни не доводилось останавливать взбесившуюся лошадь, но однажды, во время недавней войны, он видел, сколь ловко это получилось у казака и, с всегдашней своей любознательностью, выспросил, как это делается. «Ты, барин, главно дело, за уздейку ее не лапь, – поделился наукой донец, – они, когда сдуремши, энтого не любят. Ты ей на шею прыгай, голову к земле гни. Да ори на нее не матерно, а ласково: „донюшка, голубушка, невестушка моя“. Она в разум и войдет. А ежели жеребец, то его надо „братишкой“, еще „земелей“ можно».

Когда обезумевшее животное поровнялось с бегущим, Эраст Петрович поступил в полном соответствии с теорией. Прыгнул, повис на потной, скользкой шее и только тут сообразил, что не знает, жеребец это или кобыла – не было времени рассматривать. Поэтому на всякий случай запустил и «донюшку», и «земелю», и «братишку» с «голубушкой».

Сначала не помогло. То ли надо было уговаривать по-японски, то ли лошади не понравился груз на шее, но представительница (а может, представитель) капризной породы страшно фыркнула, замотала башкой, попробовала цапнуть титулярного советника зубами за плечо. Не преуспела и лишь тогда начала понемногу замедлять бег.

Шагов через двести скачка, наконец, прекратилась. Лошадь стояла, вся дрожа, по спине и крупу сползали мыльные клочья. Фандорин расцепил объятия. Пошатываясь, встал на ноги. Первым делом выяснил вопрос, занимавший его все недолгое, но показавшееся ему бесконечным время, пока он исполнял роль оглобли.

– Ага, все-таки д-донюшка, – пробормотал Эраст Петрович и лишь после этого взглянул на спасенную даму.

Это была содержанка достопочтенного Алджернона Булкокса, она же излучательница волшебного сияния госпожа О-Юми. Ее прическа рассыпалась, со лба свешивалась длинная прядь, платье было разорвано, так что виднелось белое плечо с алой царапиной. Но и в этом виде владелица незабываемой серебряной туфельки была до того прекрасна, что титулярный советник замер и потерянно захлопал своими длинными ресницами. Никакое это не сияние, пронеслось у него в голове. Это ослепительная красота. Потому так и называется, что от нее будто слепнешь…

А еще он подумал, что вряд ли растерзанность ему так же к лицу, как ей. Один рукав сюртука у титулярного советника был оторван полностью и болтался на локте, второй рукав успела погрызть кобыла, панталоны и штиблеты почернели от грязи, а ужаснее всего, конечно, был едкий запах конского пота, которым Эраст Петрович пропитался с головы до ног.

– Вы целы, сударыня? – спросил он по-английски и слегка попятился, чтоб не терзать ее обоняния. – У вас на плече к-кровь…

Она взглянула на ссадину, опустила край платья ниже – показалась впадинка под ключицей, и Фандорин проглотил конец фразы.

– А, это я сама. Рукояткой кнута зацепила, – ответила японка и беспечно смахнула пальцем коралловую капельку.

Голос у куртизанки оказался неожиданно низкий, хрипловатый – по европейским меркам некрасивый, но было в его звуке нечто, заставившее Фандорина на миг опустить глаза.

Взяв себя в руки, он снова посмотрел ей в лицо и увидел, что она улыбается – его смущение, похоже, ее забавляло.

– Я вижу, вы не очень испугались, – медленно произнес Эраст Петрович.

– Очень. Но у меня было время успокоиться. Вы так пылко обнимались с моей Наоми. – В удлиненных глазах сверкнули лукавые искорки. – Ах, вы настоящий герой! И если бы я, в свою очередь, была настоящей японкой, то мне следовало бы выплачивать вам долг благодарности до конца моих дней. Но я научилась у вас, иностранцев, многим полезным вещам. Например, что можно просто сказать «спасибо, сэр», и быть в расчете. Спасибо, сэр. Я вам очень признательна.

Она приподнялась с сиденья и изобразила грациозный книксен.

– Не за что, – наклонил голову Фандорин, увидел злополучный болтающийся рукав и поскорей его оторвал. Очень хотелось, чтобы ее голос звучал еще, и молодой человек спросил. – Вы отправились кататься в такое раннее время? Еще нет и п-пяти часов.

– Каждое утро езжу на мыс любоваться, как над морем восходит солнце. Самое лучшее зрелище на свете, – ответила О-Юми, закладывая локон за свое маленькое оттопыренное ухо, просвечивающее розовым.

Эраст Петрович удивленно посмотрел на нее – казалось, она подслушала его недавние мысли.

– И вы так рано встаете?

– Нет, так поздно ложусь, – рассмеялась удивительная женщина. Смех, в отличие от голоса, у нее был совсем не хриплый, а чистый и звонкий.

Теперь Фандорину захотелось, чтобы она рассмеялась еще. Но он не придумал, как этого добиться. Сказать что-нибудь шутливое про лошадь?

Титулярный советник рассеянно потрепал кобылу по крупу. Та испуганно покосилась на него воспаленным глазом, жалобно заржала.

– Безумно жалко шляпку, – вздохнула О-Юми, продолжая приводить в порядок прическу. – Она была такая красивая! Слетела, теперь не найдешь. Это плата за патриотизм. Мой друг предупреждал, что японская лошадь не сможет хорошо ходить в упряжке, а я решила доказать ему обратное.

Это она про Булкокса, догадался Эраст Петрович.

– Теперь она не понесет. Нужно только немного повести ее в поводу. Если п-позволите…

Он взял кобылу под уздцы, медленно повел по набережной. Очень хотелось оглянуться, но Фандорин держал себя в руках. В конце концов, он не мальчишка, чтобы, разинув рот, пялиться на красоток.

Молчание затягивалось. Эраст Петрович, положим, выдерживал характер, но почему молчала она? Разве женщины, только что спасшиеся от смертельной опасности, молчат, да еще в обществе своего избавителя?

Прошла минута, другая, третья. Тишина перестала быть просто паузой в разговоре, она начала обретать некий особый смысл. Известно ведь, хотя бы из той же беллетристики: когда едва знакомые женщина и мужчина надолго умолкают, это сближает больше всякого разговора.

Не выдержав, титулярный советник незаметно потянул уздечку на себя, и когда кобыла мотнула башкой в его сторону, полуобернулся – а заодно искоса взглянул на японку.

Оказывается, она и не думала смотреть ему в спину! Отвернулась, раскрыла зеркальце и занялась лицом – уже успела причесаться, заколоть волосы, напудрить носик. Вот вам и многозначительное молчание!

Рассердившись на собственную глупость, Фандорин передал японке поводья и твердо сказал:

– Все, сударыня. Лошадь совершенно успокоилась. Можете ехать дальше, только потише и не выпускайте поводьев.

Он приподнял шляпу, каким-то чудом удержавшуюся на голове, и хотел откланяться, но заколебался – вежливо ли уйти, не представившись. С другой стороны, не велика ли честь – представляться распутной женщине, будто светской даме? Возобладала учтивость.

– П-простите, я забыл назваться. Я…

Она остановила его движением руки:

– Не нужно. Имя мне скажет очень мало. А главное я увижу и без имени.

Посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, нежные губы беззвучно зашевелились.

– И что же вы видите? – поневоле улыбнулся Фандорин.

– Пока немногое. Вас любит удача и любят вещи, но не любит судьба. Вы прожили на свете двадцать два года, но на самом деле вы старше. И это неудивительно: вы часто бывали на дюйм от смерти, потеряли половину сердца, а от этого быстро стареют… Ну что ж. Еще раз: спасибо, сэр. И прощайте.

Услышав про половину сердца, Эраст Петрович вздрогнул. Дама же тряхнула поводьями, пронзительно крикнула «Еси, икоо!» и пустила кобылу рысью – очень резвой, несмотря на предостережение.

Лошадь по имени Наоми послушно бежала, мерно прядая острыми белыми ушами. Подковы выстукивали по мостовой веселую серебряную дробь.

Последняя улыбка

В тот день он видел ее еще раз. Ничего удивительного, Йокогама – маленький город.

Вечером Эраст Петрович возвращался в консульство по Мэйн-стрит после совещания с сержантом и инспектором и видел, как мимо в открытом бруэме проехали огненноволосый Булкокс и его наложница. Англичанин был в чем-то малиновом (Фандорин на него едва взглянул); его спутница – в черном облегающем платье, шляпе со страусовым пером, невесомая вуаль не закрывала лица, а лишь словно окутывала черты легкой дымкой.

Титулярный советник слегка поклонился, постаравшись, чтобы движение не выражало ничего кроме самой обыкновенной учтивости. О-Юми на поклон не ответила, но посмотрела долгим и странным взглядом, в смысл которого Эраст Петрович потом долго пытался вникнуть. Что-то ищущее, немного тревожное? Пожалуй, так: она будто пыталась рассмотреть в его лице нечто сокрытое, одновременно надеясь и страшась это «нечто» обнаружить.

С немалым трудом он заставил себя выбросить пустое из головы и вернуться мыслями к существенному.

В следующий раз они встретились назавтра, после полудня.

Из Токио в муниципальную полицию приехал капитан-лейтенант Бухарцев – узнать, как продвигается расследование. По сравнению с первой встречей морской агент вел себя сущим ангелом. К титулярному советнику совершенно переменился, держался уважительно, мало говорил и внимательно слушал.

Ничего нового от него не узнали – лишь то, что министра Окубо охраняют днем и ночью, он почти не покидает свою резиденцию и страшно из-за этого бесится. Может обещанную неделю не продержаться.

Эраст Петрович кратко изложил соотечественнику состояние дел. Сацумцы бесследно исчезли. Слежка за Горбуном усилена, ибо теперь точно установлено: он с заговорщиками заодно, но проку от секретного наблюдения пока нуль. Хозяин «Ракуэна» все время торчит у себя, под утро уходит домой спать, потом снова идет в притон. И никаких зацепок.

Еще Фандорин показал Бухарцеву собранные улики, специально ради такого случая разложенные на столе у сержанта: три меча, целлулоидный воротничок, зеркало.

Два последних предмета капитан-лейтенант рассмотрел в лупу, потом в ту же лупу долго разглядывал подушечку собственного пальца, пожал плечами и изрек: «Ерундистика».

Когда вице-консул провожал агента до коляски, тот вещал о сугубой важности доверенного Фандорину дела.

– …Можем либо повысить градус нашего влияния до небывалых высот – это если вам удастся изловить убийц – либо же подорвать свою репутацию и вызвать неприязнь всемогущего министра, который не простит нам, что мы засадили его в клетку, – доверительно приглушив голос, разглагольствовал Мстислав Николаевич.

Титулярный советник слушал и слегка морщился – во-первых, потому что все это было ему и так известно, а во-вторых, раздражала фамильярность, с которой посольский хлыщ положил руку на его плечо.

Вдруг Бухарцев прервался на полуслове и присвистнул:

– Экая мартышечка.

Фандорин обернулся.

В первый миг он ее не узнал, потому что на сей раз она была с высокой замысловатой прической, одета по-японски – в белом кимоно с синими ирисами, под голубым зонтиком. Таких красавиц Эрасту Петровичу доводилось видеть на цветных гравюрах укиеэ. Проведя несколько дней в Японии, он было решил, что изысканные прелестницы укиеэ такая же выдумка, как все прочие фантазии европейского «жапонизма», но О-Юми ничуть не уступала красавицам старинного художника Outamaro, чьи работы ныне продавались в парижских салонах за немалые деньги.

Она проплыла мимо, искоса взглянув на Эраста Петровича и его собеседника. Фандорин поклонился, Бухарцев галантно коснулся козырька кепи.

– А шейка, шейка! – простонал морской агент. – Обожаю эти их воротники. В своем роде пикантней наших декольте.

Высокий ворот кимоно сзади был приспущен. Эраст Петрович не мог оторвать глаз от нежных завитков на затылке, от беззащитной ложбинки на шее, но более всего от трогательно, по-детски оттопыренных ушей. Она, должно быть, летами еще совсем ребенок, вдруг подумалось ему. Ее насмешливость – не более чем маска, защита от грубого, жестокого мира, в котором ей довелось жить. Как колючки на розовом кусте.

С Бухарцевым он распростился рассеянно, едва повернув голову, – все смотрел вслед тонкой фигурке, плавно пересекающей площадь.

Вдруг О-Юми остановилась, будто почувствовав его взгляд.

Обернулась, пошла назад.

Поняв, что она не просто возвращается, а направляется именно к нему, Фандорин сделал несколько шагов ей навстречу.

– Берегитесь этого человека, – быстро сказала О-Юми, качнув подбородком в сторону отъехавшего капитан-лейтенанта. – Я не знаю, кто он, но вижу: он прикидывается вашим другом, обнимает вас за плечо, а на самом деле желает вам зла. Сегодня он написал или напишет на вас донос.

Договорив, она хотела уйти, но Эраст Петрович не позволил, преградил путь. Из зарешеченного окна полицейского участка за этой сценой с любопытством наблюдали две испитые, бородатые физиономии. Дежурящий у входа констебль тоже поглядывал с ухмылкой.

– Вы обожаете эффектно исчезать, но на сей раз я т-требую ответа. Что за чушь про донос? Кто вам это рассказал?

– Его лицо. Вернее, морщинка в углу левого глаза в сочетании с линией и цветом губ. – О-Юми слегка улыбнулась. – Не нужно на меня так смотреть, Я не шучу и не морочу вам голову. Просто у нас в Японии есть древняя наука нинсо, она позволяет читать человеческие лица, как открытую книгу. Владеют этим искусством очень немногие, но в нашей семье мастера нинсо не переводятся уже двести лет.

До приезда в Японию титулярный советник, конечно же, рассмеялся бы, услышав подобные басни, но теперь-то он знал, что в этой стране существует поистине бессчетное количество самых невероятных «искусств», и потому смеяться не стал, а лишь переспросил:

– Читать лицо, как книгу? Что-то вроде физиогномистики?

– Да, но только гораздо шире и подробнее. Мастер нинсо умеет истолковать и форму головы, и строение тела, и походку, и голос – одним словом, все, что человек сообщает о себе внешнему миру. Мы умеем различать на коже сто сорок четыре оттенка цвета, двести двенадцать типов морщин, тридцать два запаха и многое, многое другое. Мне далеко до мастерства, которым владеет мой отец, но я могу в точности определить возраст, мысли, недавнее прошлое и скорое будущее человека…

Услышав про будущее, Фандорин понял, что его все-таки дурачат. А он-то, легковерный!

– Ну, и чем же я сегодня занимался? Или нет, лучше определите, о чем я думал? – иронически улыбнулся он.

– С утра у вас болела голова, вот здесь. – Легкие пальцы чуть коснулись его виска, и Фандорин вздрогнул – то ли от удивления (про головную боль она угадала), то ли от самого прикосновения. – Вас одолевали печальные мысли. По утрам это с вами часто бывает. Вы думали о женщине, которой больше нет. Еще вы думали о другой женщине, которая жива. Вы представляли себе всякие картины, от которых вам стало жарко.

Эраст Петрович залился краской, а кудесница лукаво улыбнулась, но развивать тему не стала.

– Это не волшебство, – сказала она, посерьезнев. – Всего лишь плод многовековых исследований, проведенных очень внимательными людьми, сосредоточенными на своем ремесле. Правая половина лица – это вы сами, левая половина – связанные с вами люди. Например, если я вижу на правом виске маленький прыщик цвета инсеку, я знаю, что этот человек влюблен. А если такой же прыщик на левом виске – значит, в него влюблены.

– Нет, вы все же надо мной смеетесь!

О-Юми качнула головой:

– Недавнее прошлое можно определить по нижним векам. Скорое будущее – по верхним. Вы позволите?

Белые пальцы опять коснулись его лица. Прошлись по бровям, щекотнули ресницы. Фандорин почувствовал, что цепенеет.

Внезапно О-Юми отшатнулась. Ее глаза смотрели на него со страхом.

– Что… что такое? – спросил он хрипло – вдруг пересохло в горле.

– Сегодня вы убьете человека! – испуганно прошептала она, повернулась и побежала через площадь.

Он едва не бросился вдогонку, да вовремя взял себя в руки. Не только не побежал, но еще и отвернулся. Вынул из портсигара тонкую манилу. Раскурить сумел лишь с четвертой спички.

Титулярного советника трясло – должно быть, от злости.

– Лопоухая к-кокетка! – процедил он. – И я тоже хорош! Развесил уши!

Да только что толку себя обманывать? Поразительная женщина! А может быть, дело даже не в ней самой, вдруг пронзило Эраста Петровича. Между нами существует какая-то странная связь. Он сам удивился этой мысли, но додумать ее до конца не успел, ибо в этот миг стряслось нечто такое, отчего молодому человеку стало не до таинственных красавиц.

Сначала откуда-то донесся звон разбитого стекла, потом истошный рев:

– Stop! Stop the bloody ape![16]

Фандорин узнал голос Локстона и кинулся назад к участку. Пробежал по коридору, ворвался в кабинет сержанта и увидел, как тот, свирепо бранясь, пытается вылезти в окно, но довольно неуклюже – мешают острые осколки. В комнате едко пахло горелым, у потолка клубился дым.

– Что случилось?

– Вон тот… сукин сын… тварь! – орал Локстон, показывая куда-то пальцем.

Фандорин увидел человека в коротком кимоно и соломенной шляпе, очень быстро бежавшего по направлению к набережной.

– Улики! – выдохнул сержант и с размаху двинул по окну кулачищем. Рама вылетела наружу.

Американец спрыгнул вниз.

Услышав слово «улики», Эраст Петрович обернулся к столу, на котором еще десять минут назад лежали мечи, воротничок и зеркало. Там дотлевала суконная обивка, пылали какие-то бумаги. Мечи были целы, но целлулоид свернулся обугленной трубочкой, оплавленная поверхность зеркала расплывалась и подрагивала.

Разглядывать весь этот разгром, впрочем, было некогда. Титулярный советник перемахнул через подоконник, в несколько прыжков догнал буйволоподобного сержанта. Крикнул:

– Отчего пожар?

– Уйдет! – рыкнул тот вместо ответа. – Срежем через «Звезду»!

Беглец и в самом деле уже скрылся за углом.

– Вошел! Ко мне! Кланялся! – орал Локстон, через черный ход врываясь в салун «Звезда». – Потом вдруг яйцо! Об стол! И дым, пламя!

– Как это – яйцо? – кричал и Фандорин.

– Не знаю! Но пламя столбом! А сам прямо спиной в стекло! Чертова обезьяна!

Вот и про обезьяну разъяснилось, но про огненное яйцо Фандорин все-таки не понял. Преследователи промчались через полутемный зальчик, выскочили на залитый солнцем Банд. Соломенная шляпа маячила в каких-нибудь двадцати шагах. С поразительной ловкостью лавируя между прохожими, «обезьяна» быстро отрывалась от погони.

– Это он! – ахнул Эраст Петрович, приглядевшись к щуплому, низкорослому силуэту. – Я уверен, это он!

Возле меняльной конторы дежурил констебль, держа в сгибе локтя карабин.

Локстон гаркнул:

– Что вылупился? Лови его!

Полицейский взял с места, и так яро, что обогнал и своего начальника, и вице-консула, но догнать преступника было не под силу и ему.

Бегущий свернул с набережной в пустой переулок, одним махом преодолел мостик через канал. Там, под полосатым навесом кафе «Паризьен», сидела чинная публика. Из-за столика вскинулась долговязая фигура – Ланселот Твигс.

– Господа, в чем дело?

Локстон только отмахнулся. Тогда доктор кинулся за членами следственной группы, крича:

– Да что случилось-то? За кем это вы?

Беглец оторвался на добрых полсотни шагов, и дистанция все увеличивалась. Ни разу так и не оглянувшись, он мчался по противоположной стороне канала.

– Уйдет! – простонал сержант. – Там туземный город, настоящий лабиринт!

Он выхватил из кобуры револьвер, но так и не выстрелил – для «кольта» было далековато.

– Дай!

Начальник полиции вырвал у констебля карабин, приложился к ложу, повел ствол вслед за шустрым бегуном и выпалил.

Соломенная шляпа отлетела в одну сторону, ее владелец в другую. Упал, несколько раз перевернулся и остался лежать, раскинув руки.

В кафе загалдели, повскакивали со стульев.

– То-то. Уф! – Локстон рукавом вытер пот. – Джентльмены, вы свидетели – если б я не выстрелил, преступник бы ушел.

– Капитальный выстрел, – тоном знатока похвалил Твигс.

Через мостик шли не спеша: впереди победитель-сержант с дымящимся карабином, за ним Фандорин с доктором, потом констебль, и на почтительном отдалении праздная публика.

– Если вы уложили его наповал, мы в т-тупике, – озабоченно сказал Эраст Петрович. – И отпечатков больше нет.

Американец пожал плечами:

– На что они нам, если есть тот, кто их наляпал? Я целил в спину. Может, жив?

Предположение немедленно подтвердилось, причем самым неожиданным образом.

Лежащий вдруг вскочил на ноги и, как ни в чем не бывало, с прежней прытью запустил вдоль канала.

Публика ахнула, Локстон захлопал глазами.

– Черт! Ну и живучесть!

Он снова поднял карабин, но то был не новомодный «винчестер», а однозарядный итальянский «веттерли». С проклятьем сержант швырнул констеблю бесполезное оружие и выхватил «кольт».

– Дайте, дайте я! – оживился доктор. – Вы не попадете!

Он чуть не силой вырвал револьвер. Встал в картинную позу дуэлянта, закрыл глаз. Грянул выстрел.

Беглец снова упал, на сей раз ничком.

В толпе зааплодировали. Локстон стоял и чесал подбородок, его подчиненный перезаряжал свой карабин. Один Фандорин бросился вперед.

– Не спешите! – остановил его Твигс и хладнокровно объяснил. – Теперь он никуда не денется. Я перебил ему позвоночник в области поясницы. Конечно, жестоко, но, если это ученик тех самых синоби, единственный способ захватить его живьем – парализовать. Держите ваш «кольт», Уолтер. И благодарите судьбу, что в это время дня я всегда пью чай в «Паризьене». Иначе вам ни за что бы…

– Смотрите! – вскрикнул Фандорин.

Упавший поднялся на четвереньки, потом встал, встряхнулся, как мокрая собака, и огромными прыжками помчался дальше.

Теперь уже никто не ахал, не орал – все растерянно молчали.

Локстон открыл пальбу из револьвера, но все не попадал, да еще доктор хватал за руку – просил отдать оружие. Про второй револьвер на поясе у сержанта оба забыли.

Эраст Петрович прикинул расстояние (шагов семьдесят, а до серых лачуг туземного города не далее ста), повернулся к констеблю.

– Зарядили? Дайте.

Прицелился по всей стрелковой науке. Затаил дыхание, выровнял прицел. Опережение взял самое малое – выстрел получался почти прямой. Одна пуля, промахнуться нельзя.

Ноги заколдованного беглеца мелькали часто-часто. Не выше колен, не то можно убить, приказал пуле титулярный советник и нажал спуск.

Есть! Фигура в кимоно упала в третий раз. Только теперь преследователи не остались на месте, а стремглав бросились вперед.

Было видно, что подстреленный шевелится, пробует встать. Вот он поднялся, скакнул на одной ноге. Не удержался, рухнул. Пополз к воде, оставляя на земле кровавый след.

Удивительнее всего было то, что он по-прежнему так ни разу и не обернулся.

Когда до раненого оставалось каких-нибудь двадцать шагов, он перестал ползти – видно, понял, что не уйдет. Сделал быстрое движение – на солнце сверкнуло узкое лезвие.

– Скорей! Сейчас перережет горло! – крикнул доктор.

Но синоби поступил иначе. Описал ножом быстрый круг вокруг лица, словно хотел поместить его в овальную рамку. Потом левой рукой схватился за подбородок, с глухим рычанием рванул – и под ноги Эрасту Петровичу отлетела какая-то тряпка. Фандорин чуть не споткнулся, когда понял, что это: обрезанная и содранная кожа лица, с одной стороны красная, с другой похожая на шкурку мандарина.

И тут ужасный человек наконец обернулся.

Эрасту Петровичу за его недлинную жизнь приходилось видеть немало страшного, иные видения из прошлого заставляли его просыпаться ночью в холодном поту. Но ничто на свете не могло быть кошмарнее этой багровой маски с белыми кружками глаз и оскалом зубов.

– Конгодзе! – тихо, но отчетливо прохрипел безгубый рот, растягиваясь все шире и шире.

Рука с окровавленным ножом медленно поднялась к горлу.

Лишь теперь Фандорин догадался зажмуриться. И стоял так до тех пор, пока не миновал приступ тошнотного головокружения.

– Так вот что такое «отрезать лицо»! – раздался возбужденный голос доктора Твигса. – В самом деле отрезал, безо всякой фигуральности!

Спокойнее всех держался Локстон. Он наклонился над трупом, благодарение Богу, лежавшим спиной кверху. Две дырки в кимоно, одна повыше, вторая пониже, отливали металлическим блеском. Сержант пальцем разодрал материю и присвистнул.

– Вот вам и заколдованный!

Под кимоно на мертвеце был панцирь из тонкой закаленной стали.

Пока Локстон объяснял доктору, что произошло в участке, Фандорин стоял в стороне и тщетно пытался унять бешеное сердцебиение.

Оно было вызвано не бегом, не стрельбой и даже не жутким зрелищем отрезанного лица. Просто чиновнику вспомнились слова, произнесенные несколько минут назад хрипловатым женским голосом: «Сегодня вы убьете человека».

– Выходит, мистер Фандорин был прав, – развел руками доктор. – Это и в самом деле ниндзя, самый что ни на есть настоящий. Не знаю, как и где он научился тайнам ремесла, но сомнений нет. Стальной нагрудник, спасший его от двух первых пуль, описан во всех трактатах, он называется ниндзя-мунэатэ. Огненное яйцо – это ториноко, пустая скорлупа, куда синоби через дырочку заливали зажигательную смесь. А видели, как он оскалился перед смертью? В книгах о ниндзя мне встречался странный термин – Последняя Улыбка, но там не объяснялось, что это такое. М-да, малоаппетитное зрелище!

Преждевременный сливовый дождь

Доронин стоял у окна, смотрел, как по стеклу сбегают ручейки.

– Байу, «сливовый дождь», – рассеянно сказал он. – Что-то рановато, обычно они начинаются с конца мая.

Вице-консул не поддержал беседу о природных явлениях, и снова наступило молчание.

Всеволод Витальевич осмысливал доклад своего помощника. Помощник ждал, не мешал мыслительному процессу.

– Ну вот что, – наконец обернулся консул. – Перед тем как я засяду писать рапорт для его превосходительства, давайте еще раз пройдемся по цепочке фактов. Я излагаю, а вы говорите про каждый пункт – факт это или не факт. Идет?

– Идет.

– Отлично. Приступим. Жил-был некий субъект, обладающий почти волшебными способностями. Назовем его Безликий. – (Тут Эраст Петрович содрогнулся, вспомнив «последнюю улыбку» сегодняшнего самоубийцы.) – С помощью своего непостижимого искусства Безликий убил капитана Благолепова – да так ловко, что все непременно осталось бы шито-крыто, если бы не один чересчур въедливый вице-консул. Факт?

– П-предположение.

– Которое тем не менее я бы зачислил в факты – с учетом последующих происшествий. А именно: попытка убить вашего Масу – свидетеля убийства. Попытка, исполненная способом не менее, если не более экзотическим, чем само убийство. Как говорят у вас в полиции, почерк преступника совпадает. Факт?

– Пожалуй.

– Уничтожить Масу преступнику не удалось – снова помешал проклятый вице-консул. Таким образом, вместо одного свидетеля появилось два.

– Почему он меня не убил? Я был совершенно б-беспомощен. Пускай меня не стала кусать змея, но он наверняка мог прикончить меня тысячью других способов.

Доронин скромно приложил ладонь к груди:

– Друг мой, вы забываете, что в этот миг на сцене появился ваш покорный слуга. Убивать консула великой державы – это нешуточный международный скандал. Такого не бывало со времен Грибоедова. Тогда персидский шах в знак раскаяния преподнес царю лучший алмаз из своей короны, весом в девяносто каратов. Как вы думаете, – оживился Всеволод Витальевич, – во сколько каратов оценили бы меня? Конечно, я не посланник, а только консул, но зато у меня дипломатический стаж побольше, чем у Грибоедова. Да и драгоценные камни нынче подешевели… Ладно, шутки в сторону. Факт в том, что меня Безликий убивать не посмел или не захотел. Вы уже имели возможность убедиться, что в Японии даже разбойники – патриоты своей родины.

Эраста Петровича это соображение убедило не вполне, но возражать он не стал.

– Кстати говоря, не слышу слов благодарности за спасенную жизнь, – изобразил уязвленность консул.

– Спасибо.

– Не за что. Двигаемся дальше. После неудачной антрепризы с ползучим гадом Безликий откуда-то узнает, что у следствия появилась еще одна странная, неслыханная улика – отпечатки его пальцев. В отличие от Бухарцева, да, признаюсь, и вашего покорного слуги, Безликий отнесся к этому обстоятельству очень серьезно. И я догадываюсь, почему. Вы ведь составили словесный портрет человека, которого Маса видел в «Ракуэне»?

– Да.

– Он совпадает с приметами вашего незваного гостя?

– Очень мало. Лишь по части роста – чуть больше двух аршин – и субтильности. Однако в Японии такое телосложение не редкость. В остальном же… Маса видел в притоне дряхлого старика, сутулого, с трясущейся головой, с пигментными пятнами на лице. Мой же с-старичок был вполне бодр и свеж. Я бы дал ему не больше шестидесяти.

– Вот-вот, – поднял палец консул. – Про ниндзя известно, что они мастера менять облик. Но, если теория мистера Фолдса верна, отпечатки своих пальцев изменить невозможно. Схожесть оттиска на воротничке и на зеркале это подтверждает. Так или иначе, Безликий пошел на отчаянно дерзкий шаг – уничтожил улики прямо в кабинете начальника полиции. Попытался скрыться, но не удалось. Любопытно, что перед смертью он произнес: «Конгодзе».

– Я правильно запомнил?

– Да. «Конгодзе» означает «Алмазная колесница».

– Что? – поразился титулярный советник. – В каком смысле?

– Сейчас не время затевать подробную лекцию о буддизме, поэтому объясню коротко и упрощенно. В буддизме существует две основных ветви, так называемые Колесницы. Каждый, кто желает Освобождения и Света, может выбрать, на какую из них ему садиться. Малая Колесница мчится по дороге, что ведет к спасению только твоей собственной души. Большая Колесница – для того, кто хочет спасти все человечество. Приверженец Малого Пути стремится к тому, чтобы достичь статуса архата, абсолютно свободного существа. Приверженец Большого Пути может стать бодхисатвой – идеальным существом, которое исполнено сострадания ко всему сущему, но не хочет вкусить Свободы до тех пор, пока несвободны все остальные.

– Мне больше нравятся б-бодхисатвы, – заметил Эраст Петрович.

Доронин улыбнулся:

– Это потому что они ближе к христианской идее самопожертвования. Я мизантроп и предпочел бы стать архатом. Боюсь только, праведности не хватит.

– А что же такое Алмазная Колесница?

– Это совершенно особое ответвление буддизма, весьма запутанное и изобилующее тайнами. Непосвященным про него мало что известно. В соответствии с этим учением человек может достичь Просветления и стать Буддой еще при жизни, но для этого требуется особенная твердость в вере. Потому-то колесница и называется алмазной – ведь в природе нет ничего тверже алмаза.

– Решительно не понимаю, – сказал Фандорин, подумав. – Как можно достичь просветления и стать Буддой, если совершаешь убийства и вытворяешь м-мерзости?

– Ну, это, положим, не штука. Мало ли гадостей вытворяют наши с вами святоши, да все во имя Христа и душеспасения? Дело не в учении. Я знаю монахов из секты Сингон, исповедующей путь Алмазной Колесницы. Просветляются себе, никому не докучают. Посторонних в свои дела не пускают, но и сами чужими делами не интересуются. Притом нисколько не фанатики. Трудно вообразить, чтобы кто-то из них отрезал себе физиономию с воплем «Конгодзе!». Главное, я никогда не слышал, чтобы эта формула имела магическое значение… Видите ли, в японском буддизме считается, что некоторые сутры или словесные формулы обладают магической силой. Есть заветное заклинание «Ному Амида Буцу», есть Сутра Лотоса «Наму мехо рэнгэке». Монахи повторяют их тысячи раз, веря, что тем самым продвинутся по Пути Будды. Вероятно, существует и какая-нибудь фанатичная секта, придумавшая себе восклицание «Конгодзе»… – Всеволод Витальевич развел руками. – Увы, в подобных материях европейцу не разобраться. Вернемтесь-ка лучше к Безликому, пока не заплутали в буддийских чащах. Проверим логическую последовательность событий. Вопрос: за что убили Благолепова? Ответ: За то, что кому ни попадя болтал о ночных пассажирах. Другой причины насылать мастера хитрых убийств на столь никчемного человечишку вроде бы не было. Так?

– Так.

– Безликий – ниндзя, которых, как известно из истории, нанимают за деньги. Особый вопрос, откуда в 1878 году мог взяться ниндзя, – может быть, мы теперь никогда этого не узнаем. Но раз уж нашелся человек, решившийся жить и умереть по законам этой секты, то наверняка способ существования у него был тот же самый. Иными словами, это был наемник. Вопрос: кто его нанял? Ответ: неизвестно. Вопрос: зачем наняли?

– Прикрывать и охранять троих самураев из Сацумы? – предположил Фандорин.

– Скорее всего так. Нанять такого мастера наверняка стоит больших денег. Откуда они у бывших самураев? Значит, в игре участвуют серьезные закулисные игроки, способные делать высокие ставки, чтобы сорвать банк. Банк нам известен – это министр Окубо. Вот все это я и напишу в докладе на имя посланника. Присовокуплю, что руководителем, связным или посредником сацумских убийств является содержатель игорного притона. Японская полиция следит за ним, и это на сегодняшний день единственная наша зацепка. Что скажете, Фандорин? Не упустил ли я чего-нибудь в своем анализе ситуации?

– Анализ вполне хорош, – признал титулярный советник.

– Мерси. – Консул приподнял свои темные очки, устало потер глаза. – Однако начальство ценит меня не столько за способность производить анализ, сколько за умение предлагать решения. Что ж я напишу в резюмирующей части доклада?

– Выводы. – Фандорин тоже подошел к окну, посмотрел, как в саду под дождем покачиваются листья акаций. – Числом четыре. Заговорщики имеют в полицейских кругах своего агента. Это раз.

Доронин вздрогнул:

– Откуда вы взяли?

– Из фактов. Сначала убийца узнал, что у меня есть свидетель убийства Благолепова. Потом кто-то предупредил сацумцев о засаде в г-годауне. И наконец, ниндзя знал о существовании отпечатков и о том, где они хранятся. Вывод может быть лишь один: с заговорщиками связан либо кто-то из моей группы, либо одно из лиц, получающих сведения о ходе расследования.

– Например, вроде меня?

– Например, вроде вас.

Консул сдвинул брови, помолчал.

– Хорошо, с первым выводом ясно. Дальше.

– Горбун безусловно знает о слежке и ни в коем случае сам не выйдет на связь с сацумцами. Это два. Следовательно, нужно вынудить Горбуна к действию. Это три. Однако, чтобы снова не произошло утечки, операцию нужно провести втайне и от муниципальной, и от японской полиции. Это четыре. Все.

Обдумав сказанное, Доронин скептически качнул головой:

– Так-то оно так. Но что значит «вынудить к действию»? Как вы себе это представляете?

– Нужно, чтобы Сэмуси избавился от слежки. Тогда он непременно кинется разыскивать своих сообщников. И выведет на них меня. Но для проведения этой операции мне нужна санкция на самостоятельные действия.

– Какие именно?

– Пока не знаю, – бесстрастно ответил титулярный советник. – Такие, какие п-понадобятся.

– Не хотите говорить? – понял Доронин. – Ну и правильно. А то сорвется ваша операция, и вы меня в шпионы запишете. – Он побарабанил пальцами по стеклу. – Знаете что, Эраст Петрович? Для чистоты опыта я и посланнику не стану писать о ваших выводах. Что же до санкции, то считайте, что получили ее от вашего непосредственного начальника. Действуйте, как найдете нужным. Только вот что… – Консул слегка замялся. – Может быть, вы согласитесь взять меня… нет-нет, не в конфиденты, а хотя бы в исполнители? Одному, без помощи, вам будет трудно. Я, конечно, не ниндзя, но выполнить какое-нибудь несложное задание мог бы.

Фандорин окинул взглядом тщедушного Всеволода Витальевича и вежливо отказался:

– Благодарю. Мне будет достаточно письмоводителя Сироты. Хотя нет. Пожалуй, сначала мне нужно с ним поговорить…

Титулярный советник заколебался – вспомнил, что в последнее время японец ведет себя немного странно. Без повода бледнеет и краснеет, смотрит как-то исподлобья. В отношении письмоводителя к вице-консулу, вначале чрезвычайно дружественном, явно произошла перемена.

Эраст Петрович решил выяснить, в чем тут дело, незамедлительно.

Пошел в канцелярию, где девица Благолепова оглушительно колотила по кнопкам «Ремингтона». Увидев Фандорина, она вспыхнула, быстрым движением поправила воротничок и застучала еще проворней.

– Мне нужно с вами поговорить, – тихо сказал титулярный советник, наклонившись над столом Сироты.

Тот дернулся, побледнел.

– Да, мне тоже. Давно пора.

Эраст Петрович удивился. Осторожно спросил:

– Вы хотели говорить со мной? О чем?

– Нет, сначала вы. – Письмоводитель поднялся, решительно застегнул сюртук. – Где вам угодно?

Провожаемые истерическим треском «Ремингтона», вышли в сад. Дождь перестал, с ветвей падали стеклянные капельки, над головой звонко пели птицы.

– Скажите, Сирота, вот вы связали свою жизнь с Россией. Могу ли я спросить, почему?

Письмоводитель выслушал вопрос, напряженно прищурился. Ответил четко, по-военному, словно подготовился заранее:

– Господин вице-консул, я решил связать свою жизнь с вашей страной, потому что Россия очень нужна Японии. Восток и Запад слишком различны, им не слиться друг с другом без посредника. Когда-то в древности роль моста между Японией и великим Китаем выполняла Корея. Теперь, чтобы гармонично соединиться с великой Европой, нам необходима Россия. Благодаря помощи вашей страны, которая объединяет в себе и Восток, и Запад, моя родина расцветет и вольется в ряды великих держав мира. Конечно, не сейчас, а лет через двадцать или тридцать. Вот почему я служу в русском консульстве…

Эраст Петрович смущенно кашлянул – он не ожидал столь чеканного ответа, а идея о том, что отсталая азиатская страна может через двадцать лет превратиться в великую державу, была просто смехотворной. Однако обижать японца не следовало.

– Понятно, – протянул Фандорин, чувствуя, что не очень-то достиг цели.

– Еще у вас очень красивая литература, – добавил письмоводитель и поклонился, как бы давая понять, что добавить ему больше нечего.

Возникла пауза. Титулярный советник думал, не спросить ли напрямую: «Что это вы на меня все волком смотрите?» Но с точки зрения японского этикета это, вероятно, будет чудовищной невежливостью.

Сирота нарушил молчание первым:

– Это и есть то, о чем господин вице-консул хотел со мной говорить?

В его голосе звучало удивление.

– С-собственно, да… А о чем желали говорить со мной вы?

Письмоводитель из белого сделался пунцовым. Сглотнул. Откашлялся.

– О капитанской дочке. – И, увидев, в глазах собеседника изумление, пояснил. – О Софье Диогеновне.

– Что случилось?

– Господин вице-консул, вы ее… вы ее рюбите?

Оттого что японец перепутал в ключевом слове «р» и «л», а еще более от самой невообразимости предположения Эраст Петрович понял смысл вопроса не сразу.

Вчера вечером, вернувшись домой из полиции, молодой человек обнаружил в спальне, на столике, сильно надушенный конверт без какой-либо надписи. Распечатал – внутри розовый листок. На нем старательным почерком, с виньетками и загогулинками четыре строчки:

Озадаченный, Фандорин пошел справиться у Масы. Показал ему конверт, и слуга изобразил маленькую пантомиму: длинную косу, большие круглые глаза, два шара перед грудью. «Девица Благолепова», догадался Эраст Петрович. И тут же вспомнил, как она обещала переписать ему свой любимый стишок из альбома, сочиненный кондуктором со «Святого Пафнутия». Сунул листок в первую попавшуюся книгу и думать о нем забыл.

А тут, оказывается, разыгрывалась нешуточная душевная драма.

– Если вы любите госпожу Благолепову, если у вас бла-го-родные намерения, я удалюсь в сторону… Я же понимаю: вы ее со-о-те-чест-венник, вы красивый, богатый, а что могу ей предложить я? – Сирота страшно волновался, трудные слова произносил с особой тщательностью, а в глаза Фандорину не смотрел, опустил голову к самой груди. – Но если… – Его голос задрожал. – Но если вы намерены воспользоваться без-за-щит-ностью одинокой девушки… Хотите?

– Что хочу? – не поспевал за ходом беседы титулярный советник, которому дедукция давалась куда легче, чем интимные разговоры.

– Воспользоваться без-за-щит-ностью одинокой девушки?

– Нет, не хочу.

– Совсем-совсем? Только честно!

Эраст Петрович задумался, чтобы получилось совсем честно. Вспомнил толстую косу девицы Благолеповой, ее коровьи глаза, альбомный стишок.

– Совсем.

– Значит, у вас бла-го-родные намерения? – еще больше помрачнел бедный письмоводитель. – Вы будете делать Софье Диогеновне пред-ло-же-ние?

– Да с какой стати! – Фандорин начинал сердиться. – Мне нет до нее никакого дела!

Сирота на миг поднял просветлевшее лицо, но тут же подозрительно прищурился.

– И вы отправились в «Ракуэн», рисковали там жизнью, а теперь платите ей жалованье из соб-ствен-ного кармана не потому, что ее любите?

Эрасту Петровичу вдруг стало его жалко.

– И в мыслях не держал, – мягко сказал вице-консул. – Уверяю вас. Я не нахожу в госпоже Благолеповой ровным счетом ничего… – Он запнулся, не желая ранить чувства влюбленного письмоводителя. – Нет, то есть она, конечно, очень м-мила и, так сказать…

– Она – лучшая девушка на свете! – строго прервал вице-консула Сирота. – Она… она – капитанская дочка! Как Маша Миронова! Но, если вы не любите Софью Диогеновну, зачем вы столько для нее сделали?

– Да как же я мог этого не сделать? Вы сами говорите: одинокая, беззащитная, в чужой стране…

Сирота вздохнул и торжественно объявил:

– Я люблю госпожу Благолепову.

– Я уже д-догадался.

Внезапно японец торжественно поклонился – да не на европейский манер, одним подбородком, а в пояс. И распрямился не сразу, а секунд через пять.

Теперь он смотрел Фандорину прямо в лицо, в глазах блестели слезы. От волнения все «л» и «р» снова полезли друг на друга.

– Вы браголодный черовек, господин вице-консур. Я навеки ваш доржник!

Скоро у меня будет пол-Японии вечных должников, мысленно сыронизировал Эраст Петрович, не желая признаваться себе, что растроган.

– Одно горько, – вздохнул Сирота. – Я никогда не смогу отпратить за ваше браголодство.

– Очень даже можете. – Титулярный советник взял его за локоть. – Пойдемте-ка ко мне на квартиру. А то опять этот чертов с-сливовый дождь полил.

Звезда Сириус

Ночь пахла дегтем и тиной – это оттого, что совсем рядом плескалась грязная речка Есидагава, стиснутая меж годаунами и грузовыми причалами.

Камердинер Эраста Петровича сидел в условленном месте, под деревянным мостом, думал о превратностях судьбы и ждал. Когда появится Сэмуси, господин завоет по-собачьи – Маса сам его учил. Целый час делали рэнсю на два голоса, пока в консульство не пришли от соседей и не сказали, что будут жаловаться в полицию на русских, если те не перестанут мучить бедного песика. Рэнсю пришлось закончить, но у господина получалось уже вполне прилично.

Собак в городе Йокогаме много, и по ночам они воют часто, так что ни Сэмуси, ни полицейские агенты не насторожатся. Главная забота другая – не перепутать бы с настоящей собакой. Но Маса надеялся, что не спутает. Уж вассалу-то стыдно не отличить благородный голос своего господина от воя дворняги.

Сидеть под мостом нужно было очень тихо, не шевелясь, но это Маса умел. Сколько раз в прежней жизни, еще будучи подмастерьем в почтенной банде Тебэй-гуми, сиживал и в дозоре, и в засаде. Это совсем нескучно, потому что умному человеку всегда найдется, о чем подумать.

Шуметь и шевелиться было никак нельзя, потому что на мосту, почти что прямо над самой головой у Масы, торчал агент, переодетый нищим. Когда проходил какой-нибудь поздний прохожий, агент начинал гнусавить сутры, и очень натурально – пару раз о настил звякнула медная монетка. Интересно, сдает он потом милостыню начальнику или нет? И если сдает, поступают ли медяки в императорскую казну?

Ищейки расставлены по всей дороге, что ведет от «Ракуэна» к дому Сэмуси: по одному агенту на каждом перекрестке. Кто в подворотне затаился, кто в канаве. За Горбуном крадется главный агент, самый опытный. Он закутан в серый плащ, на ногах у него бесшумные войлочные туфли, а прятаться он умеет так быстро, что сколько ни оглядывайся, никого сзади не заметишь.

Отстав от главного агента на полсотни шагов, идут еще трое – на всякий случай, если возникнет какая-нибудь непредвиденность. Тогда старший мигнет из-под плаща фонарем, и те трое сразу подбегут.

Вот как крепко следят за Сэмуси, никуда ему от агентов не деться. Но господин с Масой подумали-подумали и придумали. Как только вдали раздастся вой вице-консула Российской империи, Маса должен будет…

Но тут вдали и в самом деле раздалось завывание, немедленно опознанное фандоринским камердинером. Выл Эраст Петрович вполне достоверно, и все же не так, как безродные йокогамские шавки – было в этом меланхоличном звуке нечто породистое, будто издавал его бладхаунд или, по меньшей мере, бассет.

Нужно было переходить от размышлений к действию.

Маса бесшумно просеменил под настилом, чтобы оказаться за спиной у «нищего». Сделал три шажка на цыпочках, а когда агент обернулся на шорох, скакнул вперед и мягко шлепнул его ребром ладони пониже уха. «Нищий» всхлипнул, повалился на бок. Из чашки высыпалась целая горсть меди.

Монетки Маса забрал себе – для достоверности и вообще, пригодятся. Его императорское величество как-нибудь обойдется.

Присел в тени перил, возле бесчувственного тела, стал смотреть.

Накрапывал мелкий дождик, но угол, откуда должен появиться Сэмуси, был освещен двумя фонарями. Горбун пройдет по маленькому мосту, перекинутому через канал, потом пересечет пустырь и выйдет к мосту через Есидагаву. Справа от него, стало быть, окажется слияние речки и канала, впереди один мост, сзади другой, а слева – ничего, только темный пустырь. В чем и состоит главный смысл плана.

Вот показался бесформенный приземистый силуэт. Горбун шел грузной, тяжелой походкой, немного переваливаясь с боку на бок.

Наверно, нелегко горб таскать, подумал Маса. А жить с этаким уродством разве легко? В детстве, наверно, мальчишки дразнили. Подрос – девушки воротили нос. Потому-то Сэмуси и получился такой подлый и злой. А может, вовсе не поэтому. На улице, где рос Маса, тоже был один горбун, подметальщик. Еще горбатей этого, еле ковылял. Но был добрый, все его любили. И говорили: он такой хороший, потому что Будда его горбом одарил. Не в горбе дело, а в том, какое у человека кокоро. Если кокоро правильное, от горба станешь только лучше, а если гнилое – возненавидишь весь белый свет.

Тем временем обладатель злого кокоро миновал маленький мост.

Слуга Эраста Петровича сказал себе: «Сейчас господин дернет за веревку» – и в тот же миг раздался грохот. Повозка, что стояла на мостике, ни с того ни с сего накренилась – видно, треснула ось. Большая бочка, стоявшая на телеге, грохнулась наземь, лопнула, из нее потекла густая черная смола, залила весь настил – ни пройти, ни проехать…

Сэмуси проворно обернулся на грохот, сунул руку за пазуху, но увидел, что ничего угрожающего не происходит. Рядом не было ни души. Должно быть, возчик с вечера оставил свой товар неподалеку от рынка, а сам засел в какой-нибудь близлежащей харчевне, где можно и подкрепиться и переночевать. А курума у него старая, ветхая, возьми да и сломайся.

С минуту Горбун стоял на месте, вертел головой во все стороны. Наконец, успокоился, зашагал дальше.

На той стороне мостика – Масе было видно – возникла серая тень. Ступила в черную лужу, да и застряла.

Еще бы! Смолу Маса покупал лично. Выбрал самую паршивую, пожиже, а уж липкая – не отклеишься.

Блеснул отсвет – это, надо думать, прилипший агент просигналил своим. Возникли еще три тени. Мечутся на берегу, а что делать не знают. Один было сунулся и тоже прилип насмерть.

Вот Сэмуси оглянулся, полюбовался картиной, пожал плечами, да и пошел себе дальше. Ему-то что. Знает, наверное, что и впереди агенты есть.

Когда Горбун подошел к самой реке, Маса зарычал и выкатился ему навстречу. В руке держал вакидзаси, короткий меч, и размахивал им так, что любо-дорого было посмотреть, как сверкал клинок в свете фонаря.

– За Тебэй-гуми! – крикнул Маса, но не слишком громко: чтоб Сэмуси услышал, а прилипшие полицейские нет. – Узнал, Горбатый? Конец тебе!

Нарочно выскочил раньше, чем следовало, если б хотел в самом деле зарезать гада.

Сэмуси успел и шарахнуться, и вытащить револьвер, подлое оружие трусов. Но Маса револьвера не испугался – знал, что главный полицейский агент, ловкий человек, еще позавчера тайком подточил курок.

Горбун щелкнул раз, щелкнул другой, а в третий раз щелкать не стал, развернулся и пустился наутек. Сначала назад, к маленькому мосту. Потом сообразил, что увязнет в смоле и агенты не спасут, дернулся вправо, куда и следовало.

Маса его догнал и для пущего страху рубанул по руке, повыше локтя – самым кончиком. Горбун вскрикнул, отпрыгнул в сторону и уж больше не сомневался, дунул через пустырь, в темноту. Пустырь был большой, тянулся до самой Тобэмуры, где казнят преступников и после на шестах выставляют их отрубленные головы. Раньше, в бытность Барсуком, Маса был уверен, что рано или поздно тоже не минует Тобэмуры, будет пялиться сверху мертвыми глазами, пугать прохожих. Теперь-то уж вряд ли. Голове Сибаты Масахиро, вассала господина Фандорина, на шесте делать нечего.

Пару раз он рассек воздух у самого затылка Сэмуси, а потом споткнулся, растянулся на земле. Нарочно заругался, будто здорово ногу ушиб. И теперь побежал уже медленнее, прихрамывая.

Кричал:

– Стой! Стой, трус! Все равно не уйдешь!

Но Горбуну уже должно было стать ясно, что уйдет – причем не только от незадачливого мстителя, но и от агентов йокогамской полиции. Для того и место такое выбрано: на пустыре далеко видать, бежит сзади кто или нет.

Прокричав последнее, беспомощное:

– Ничего, в следующий раз я тебя прикончу! – Маса остановился.

Пустырь хоть и длинный, но деться с него Горбуну некуда, потому что справа река, а слева канал. На дальнем же конце, где мост к Тобэмуре, в кустах сидит Сирота-сан. Он, конечно, человек ученый, но в таких делах опыта не имеет. Нужно ему помочь.

Маса вытер рукавом пот, побежал к берегу Есидагавы. Там стояла лодка. Несколько взмахов шеста – и ты уже на той стороне. Если припустить со всех ног, то поспеешь как раз вовремя, это короче, чем через пустырь. Ну а припозднишься – на то там Сирота-сан. Покажет, куда повернул Сэмуси.

Нос лодки взрезал маслянистую, черную воду. Маса отталкивался шестом от упругого дна и приговаривал: «Ии-дзя-най-ка! Ии-дзя-най-ка!»

Фандоринскому камердинеру было очень весело. Золотая голова у господина. Ему бы в якудзу – большую карьеру мог бы сделать.

Ах, до чего ж потешно барахтались в смоле полицейские!

* * *

Дождь закончился, на небе проступила россыпь звезд, с каждой минутой делаясь все ярче и ярче.

Эраст Петрович шел домой медленно, потому что смотрел не под ноги, а вверх, любовался астральной иллюминацией. Особенно красиво лучилась одна звезда, разместившаяся у самого края небосклона. Ее свет был голубоватым и печальным. Знания титулярного советника по части светил и созвездий были скудны: он умел распознавать лишь двух медведиц, Большую и Малую, поэтому название голубой искорки оставалось для него загадкой. Фандорин решил: пускай это будет Сириус.

Настроение у вице-консула было ровным и безмятежным. Что сделано, то сделано, теперь ничего не изменишь. Начальник следствия бесцеремонно и с умыслом нанес оскорбление Закону: помешал работе полиции и помог скрыться человеку, подозреваемому в тяжком государственном преступлении. Если Сэмуси уйдет от Масы и Сироты, останется лишь одно – признаться, а вслед за тем позорная отставка и, вероятно, суд.

Войдя в свою пустую квартиру, Эраст Петрович снял сюртук, брюки, в одной рубашке сел в гостиной. Свет зажигать не стал. Некоторое время спустя вдруг щелкнул пальцами, словно ему в голову пришла какая-то удачная идея, но результат озарения был странен: Фандорин всего лишь надел на волосы сеточку и стянул наусником верхнюю губу, предварительно подкрутив усики щипцами. Бог весть, зачем он все это проделал – ложиться в постель молодой человек явно не собирался, даже в спальню не входил.

С полчаса титулярный советник просидел в кресле безо всякого смысла, вертя в руках незажженную сигару. Потом позвонили в дверь.

Эраст Петрович кивнул, будто именно этого и ждал. Вместо того чтобы натянуть брюки, сделал нечто противоположное – снял рубашку.

Колокольчик затрезвонил снова, уже громче. Вице-консул не спеша вдел руки в рукава шелкового халата, завязал пояс с кистями. Встал перед зеркалом, изобразил зевок.

Лишь после этого, наконец, зажег керосиновую лампу и направился в прихожую.

– Асагава, вы? – спросил он заспанным голосом, увидев за порогом инспектора. – Что стряслось? Я отпустил слугу, поэтому сам… Да что вы з-застыли?

Но японец не вошел. Он отрывисто поклонился и срывающимся голосом произнес:

– Мне нет прощения… Мои люди упустили Сэмуси. Я… Мне нечего сказать в свое оправдание.

Свет лампы падал на несчастное лицо Асагавы. Потерянное лицо, подумал Эраст Петрович, и ему сделалось жалко инспектора, для которого потерять лицо перед иностранцем наверняка было вдвойне мучительно. Однако обстоятельства требовали жесткости – иначе пришлось бы вступать в объяснения и неминуемо лгать.

Вице-коснул мысленно досчитал до двадцати, потом, не говоря ни слова, захлопнул перед носом у японца дверь.

Теперь можно было идти в спальню. От Масы и Сироты раньше утра вестей не будет. Неплохо бы хоть немного поспать – завтра, вероятно, будет напряженный день.

Но возбуждение улеглось еще не вполне. Чувствуя, что сразу уснуть не удастся, Фандорин взял в гостиной второй том «Фрегата Паллада» – самого лучшего чтения на сон грядущий.

Газовый рожок в спальне зашипел, но не зажегся. Эраст Петрович не удивился – газовое освещение в Йокогаме появилось недавно и работало не идеальным образом. На такой случай у кровати имелся подсвечник.

Молодой человек в кромешной тьме дошел до столика, нащупал спички.

Комната озарилась мягким, подрагивающим светом.

Фандорин скинул на пол халат, обернулся и вскрикнул.

В постели, опершись о подушку локтем, лежала О-Юми и смотрела на него неподвижным мерцающим взглядом. На спинке кровати, в ногах, висели платье, лиф, шелковые чулки. Из-под сползшего одеяла ослепительно белело круглое плечо.

Видение приподнялось, отчего одеяло соскользнуло к поясу, гибкая рука дотянулась до канделябра, поднесла его к губам – и снова стало темно.

Эраст Петрович чуть не застонал – исчезновение прекрасной химеры отозвалось в нем пронзительной болью.

Он осторожно вытянул руку, боясь, что не найдет во тьме ничего кроме пустоты. Но пальцы коснулись горячего, гладкого, живого.

Хриплый голос сказал:

– Я уж думала, ты никогда сюда не войдешь…

Зашелестела простыня, нежные, но удивительно сильные руки обняли Фандорина за шею, притянули к себе.

У Эраста Петровича бешено застучало в висках от аромата кожи и волос.

– Откуда вы… – прошептал он, задыхаясь, и не закончил – горячие губы закрыли ему рот.

Больше в спальне не было произнесено ни слова. В мире, куда утянули титулярного советника мягкие руки и благоуханные губы, никаких слов не существовало и существовать не могло, они только помешали бы, разрушив колдовство.

После недавнего калькуттского приключения, повлекшего за собой опоздание к пароходу, Эраст Петрович считал себя опытным, видавшим виды мужчиной, однако в объятьях О-Юми он чувствовал себя не мужчиной, а каким-то невиданным музыкальным инструментом – то чарующей флейтой, то божественной скрипкой, то сладостной свирелью, и волшебная исполнительница виртуозно играла сразу на них на всех, поверяя земной алгеброй небесную гармонию.

В кратких антрактах опьяневший вице-консул пытался что-то лепетать, но ответом были лишь поцелуи, легкие касания, тихий смех.

Когда в окно стали проникать серые полоски рассвета, Фандорин невероятным усилием воли полувынырнул из дурмана. Сил хватило на один-единственный вопрос – самый важный, все прочее не имело значения. Он взял ее ладонями за виски – так, чтобы огромные, наполненные таинственным светом глаза были совсем близко.

– Ты останешься со мной?

Она покачала головой.

– Но… но ты придешь еще?

О-Юми тоже взяла его за виски, сделала легкие круговые движения пальцами, чуть надавила, и Фандорин моментально уснул, сам этого не ощутив. Просто упал в глубокий сон и не почувствовал, как ее руки, нежно придерживая, кладут его голову на подушку.

В этот миг Эрасту Петровичу уже снился сон. Будто он мчится на голубой, сияющей ледяным блеском колеснице прямо по небу, поднимаясь все выше и выше. Его путь лежит к звезде, которая тянет навстречу алмазному экипажу свои прозрачные лучи. Мимо проносятся мелкие золотые звезды, обдавая лицо свежим морозным ветром. Эрасту Петровичу очень хорошо, и он лишь помнит, что ни в коем случае нельзя оглядываться назад – упадешь и разобьешься.

А он и не оглядывается. Мчится вперед и вверх, навстречу звезде.

Звезда зовется Сириус.

Конский навоз

Проснулся Фандорин оттого, что кто-то мягко, но настойчиво похлопывал его по щеке.

– О-Юми, – прошептал Эраст Петрович, и в самом деле увидел перед собой лицо с раскосыми глазами, но то, увы, была не ночная кудесница, а письмоводитель Сирота.

– Прошу извинить, – сказал письмоводитель, – но вы никак не хотели просыпаться, я уже начал тревожиться…

Титулярный советник сел на кровати, осмотрелся. Спальню освещали косые лучи раннего солнца. Ни самой О-Юми, ни каких-либо признаков ее недавнего присутствия.

– Господин вице-консул, я готов сделать рапорт, – начал Сирота, держа наготове какую-то бумажку.

– Да-да, конечно, – пробормотал Фандорин, заглядывая под одеяло.

Простыня скомкана, но это еще ничего не значит. Может быть, остался длинный волос, крупицы пудры, алый след помады?

Ничего.

Приснилось?!

– Согласно вашим указаниям, я спрятался в кустах, около развилки двух дорог. В два часа сорок три минуты со стороны пустыря показалась фигура бегущего человека…

– Понюхайте-ка! – перебил его Фандорин, уткнувшийся носом в наволочку. – Что это за аромат?

Письмоводитель взял подушку, добросовестно втянул воздух.

– Это аромат аямэ. Как это по-русски? Ирис.

Лицо титулярного советника озарилось счастливой улыбкой.

Не приснилось!

Она была здесь! Это запах ее духов!

– Ирис – главный аромат нынешнего сезона, – объяснил Сирота. – Им душатся женщины, им пропитывают белье в прачечных. В апреле ароматом сезона была глициния, в июне будет азалия.

Улыбка сползла с лица Эраста Петровича.

– Можно продолжать? – спросил японец, возвращая подушку.

И продолжил свой рапорт. Минуту спустя Фандорин уже не думал ни об аромате ириса, ни о ночном видении.

* * *

Заливные поля нестерпимо сияли на солнце, словно вся долина превратилась в огромное треснувшее зеркало. Темными трещинками на сверкающей поверхности были межи, что делили участки на маленькие прямоугольники, и в каждом, согнувшись в три погибели, копошилась фигурка в широкой соломенной шляпе. Крестьяне пропалывали рисовые поля.

Посередине полей возвышался маленький лесистый холм, увенчанный красной крышей с загнутыми кверху краями. Эраст Петрович уже знал, что это заброшенный синтоистский храм.

– Крестьяне туда больше не ходят, – сказал Сирота. – Там нечисто. В прошлом году у входа нашли мертвого бродягу. Сэмуси правильно сделал, что спрятался в таком месте. Это очень хорошее убежище для плохого человека. И все подходы как на ладони.

– И что будет с храмом дальше?

– Или сожгут и построят новый, или сделают церемонию очищения. Староста деревни и каннуси, священник, еще не решили.

К храму через поля вела узкая насыпь, шириной шагов в пять, не больше. Эраст Петрович внимательно осмотрел путь до холма, потом заросшие мхом ступени, поднимавшиеся к красным деревянным воротам странной формы: как большое П; ни створок, ни забора не было. Ворота, которые ничего не отгораживают.

– Это тории, – пояснил письмоводитель. – Ворота в Другой Мир.

Ну если в Другой Мир, тогда понятно.

Бинокль у титулярного советника был превосходный, 12-кратный, память об осаде Плевны.

– Не вижу Масу, – сказал Фандорин. – Где он?

– Вы не туда смотрите. Ваш слуга вон там, на общинном участке. Левее, левее.

Вице-консул и его помощник лежали в густой траве, на краю рисового поля. Эраст Петрович поймал в сдвоенный кружок Масу. Тот ничем не отличался от крестьян: совсем голый, в одной набедренной повязке, сзади свисает веер. Разве что бока покруглее, чем у остальных работников.

Вот круглобокий крестьянин выпрямился, обмахнулся веером, оглянулся на деревню. Точно он: толстые щеки, прищуренные глазки. Кажется, совсем рядом – хоть по носу щелкай.

– Он здесь с утра. Нанялся батраком за десять сэнов. Мы договорились: если заметит что-то особенное, повесит веер за спину. Видите, веер за спиной? Он что-то заметил!

Фандорин снова навел бинокль на холм. Стал медленно, квадрат за квадратом, осматривать убежище Горбуна.

– Из Йокогамы он направился прямо сюда? По д-дороге никуда не заворачивал?

– Прямо сюда.

Что это там белое, среди ветвей?

Эраст Петрович подкрутил колесико и тихонько присвистнул. На дереве сидел человек. Горбун? Что он там делает?

Но Сэмуси ночью был не в белом кимоно, а в темно-коричневом.

Сидящий на дереве повернул голову. Лица было не разглядеть, но блеснула выбритая макушка.

Нет, это не Сэмуси! У того волосы, стриженные бобриком.

Фандорин повел биноклем дальше. Вдруг меж зарослей что-то блеснуло. Потом еще и еще.

Чуть-чуть поправить фокусировку.

Ого!

На открытом пятачке стоял человек в кимоно с подоткнутыми полами. Он был абсолютно неподвижен, в руке держал меч. Рядом – врытый в землю бамбуковый шест.

Внезапно человек шевельнулся. Ноги и туловище не шелохнулись, но меч рассыпал солнечные искры, и с шеста полетели отсеченные кругляши: один, другой, третий, четвертый. Ну и сноровка!

Потом чудо-фехтовальщик развернулся в другую сторону – кажется, там был еще один шест. Но Эраст Петрович смотрел уже не на клинок, а на левый рукав кимоно. Тот был не то скрючен, не то подогнут.

– Почему вы ударили кулаком по земле? Что вы увидели? – азартно прошептал в самое ухо Сирота.

Фандорин передал ему бинокль, направил в нужную сторону.

– Катаудэ! – вскрикнул письмоводитель. – Сухорукий! Значит, и остальные там!

Вице-консул не слушал – он быстро строчил карандашом в блокноте. Вырвал страничку, стал писать на второй.

– Значит так, Сирота. Со всех ног в Сеттльмент. Отдадите вот это сержанту Локстону. П-подробности сообщите сами. Вторая записка – инспектору Асагаве.

– Тоже со всех ног, да?

– Нет, наоборот. От Локстона в японский полицейский участок пойдете медленным шагом, можете даже п-попить чаю по дороге.

Сирота изумленно уставился на титулярного советника. Потом, кажется, понял – кивнул.

Сержант прибыл со всем своим войском из шести вооруженных карабинами констеблей.

Эраст Петрович ожидал подкрепление на подходе к деревне. Похвалил за быстроту, коротко разъяснил дислокацию.

– Как, разве мы не пойдем на штурм? – расстроился Локстон. – Мои ребята так и рвутся в бой.

– Никакого б-боя. Мы в двух милях от Сеттльмента, за пределами консульской юрисдикции.

– Да плевал я на юрисдикцию, Расти! Не забудьте: эти трое уродов убили белого человека! Пускай не сами, но это все равно одна и та же шайка.

– Уолтер, мы должны уважать законы страны, в которой находимся.

Сержант надулся.

– Тогда какого черта вы написали: «Как можно быстрей и возьмите дальнобойное оружие»?

– Ваши люди нужны для оцепления. Расположите их по периметру поля, скрытным образом. Пусть ваши констебли лягут на землю и прикроются соломой. Расстояние от одного до другого двести-триста шагов. Если п-преступники станут уходить по воде, открывать неприцельный огонь, загонять обратно на холм.

– А кто же будет брать разбойников?

– Японская полиция.

Локстон прищурил глаз:

– Почему же вы просто не вызвали япошек? На кой вам муниципалы?

Титулярный советник не ответил, и сержант понимающе кивнул:

– Для верности, да? Не доверяете желтопузым? Боитесь, что упустят. А то и выпустят, да?

Вопрос снова остался без ответа.

– Я буду ждать Асагаву в деревне. За остальные три стороны квадрата отвечаете вы, – сказал Фандорин.

На сей раз ждать пришлось долго – очевидно, перед посещением японского полицейского участка Сирота не только попил чаю, но еще и пообедал.

Когда солнце достигло зенита, с полей к домам потянулись работники – отдохнуть перед послеполуденным трудом. С ними вернулся и Маса.

Жестами показал: все трое там, и с ними Горбун. Бдительно смотрят во все стороны, врасплох их не возьмешь.

Эраст Петрович оставил камердинера приглядывать за единственной дорожкой, что вела к храму. Сам же отправился за деревню, встречать японскую полицию.

Еще три часа спустя вдали на дороге появилось темное пятно. Фандорин приложил к глазам бинокль и ахнул. Со стороны Йокогамы походным маршем приближалась целая войсковая колонна. В облаке пыли посверкивали штыки, сбоку покачивались в седлах офицеры.

Титулярный советник бросился навстречу войску бегом, еще издали маша руками, чтобы остановились. Не дай Бог, с холма заметят эту ощетиненную многоножку!

Впереди ехал верхом сам вице-интендант полиции господин Кинсукэ Суга. Завидев фандоринскую жестикуляцию, поднял руку, и колонна остановилась.

Японские солдаты Эрасту Петровичу не понравились: малорослые, тщедушные, безусые, мундиры висят мешком, выправки никакой. Он вспомнил, как Всеволод Витальевич рассказывал, что воинская повинность в стране введена совсем недавно и крестьяне служить в армии не хотят. А как иначе? Триста лет простолюдинам запрещалось брать в руки оружие, за это самураи рубили голову с плеч. Вот и получилась нация, состоящая из огромного стада овец-крестьян и своры овчарок-самураев.

– Ваше превосходительство, вы бы еще артиллерию п-пригнали! – сердито подлетел к большому начальнику Фандорин.

Тот довольно усмехнулся, подкрутил ус:

– Понадобится – пригоним. Браво, мистер Фандорин! Как только вам удалось выследить этих волков? Вы настоящий герой!

– Я просил инспектора о десятке т-толковых агентов. Зачем же вы привели целый полк солдат?

– Это батальон. – Суга перекинул ногу через седло, спрыгнул. Ординарец немедленно принял поводья. – Как только я получил телеграмму от Асагавы, сразу же телеграфировал в казармы 12-го пехотного батальона, он расквартирован в миле отсюда. Отличное изобретение – телеграф. А сам поспешил на железную дорогу. Тоже очень хорошее изобретение!

Вице-интендант излучал энергию и азарт. Он отдал какую-то команду по-японски, и вдоль строя пронеслось: «Тютайте, тютайте, тютайте!».[17] Придерживая у бока сабли, к голове колонны побежали три офицера.

– Армейские понадобятся нам для внешнего оцепления, – объяснил Суга. – Ни один из злодеев не должен ускользнуть. Вы, Фандорин, зря беспокоились, я не собирался подводить солдат ближе. Сейчас ротные командиры выстроят людей цепью и расположат по большому квадрату. С холма этого видно не будет.

Недотепистые на вид солдаты двигались на удивление дружно и проворно. «Конечно, не орлы, но в муштровке недурны», скорректировал первое впечатление Фандорин.

Батальон в какую-нибудь минуту перестроился в три длиннющие шеренги. Одна из них осталась на месте, две другие, сделав полуоборот в затылок, засеменили вправо и влево.

Только теперь стало видно, что в хвосте пехотной колонны кучкой стоят полицейские – десятка полтора, в том числе и Асагава, однако йокогамский инспектор среди них держался скромно, совсем не по-начальственному. По большей части это были немолодые, сурового вида служаки, из той породы, которую у нас называют «тертыми калачами». Здесь же оказался и Сирота – судя по зеленоватому цвету лица он едва держался на ногах. Еще бы: ночь без сна, нервы, да еще бесконечная беготня отсюда в Йокогаму и обратно.

– Лучшие мастера нашей полиции, – гордо показал Суга. – Скоро вы увидите их в деле.

Он обернулся к одному из помощников, заговорил по-японски.

Письмоводитель встрепенулся, вспомнив о служебных обязанностях, и подошел к титулярному советнику. Стал вполголоса переводить:

– Адьютант докладывает, что со старостой деревни уже поговорили. Крестьяне будут работать, как обычно, ничем не выдавая нашего присутствия. Сейчас будет проведено совещание. Есть очень удобное место.

* * *

«Очень удобное место» оказалось общинной конюшней, насквозь пропахшей навозом и лошадиным потом. Зато через щелястую стену открывался отличный вид на поле и холм.

Вице-интендант сел на складной табурет, прочие полицейские встали полукругом, и оперативный штаб приступил к разработке операции. Говорил в основном Суга. Уверенный, быстрый, улыбчивый, он явно был в своей стихии.

– … Его превосходительство возражает господину комиссару, что ждать ночи незачем, – бубнил Фандорину на ухо верный переводчик. – Погода ожидается ясная, луна почти полная, и поля будут, как зеркало – каждую тень видно издалека. Днем лучше. Можно подобраться к холму под видом крестьян, занимающихся прополкой.

Полицейские чины одобрительно загудели, соглашаясь. Суга снова заговорил:

– Его превосходительство говорит, что ударных групп будет две, в каждой всего по два человека. Больше нельзя – подозрительно. Остальные участники операции должны держаться от холма на расстоянии и ждать сигнала. После сигнала бежать прямо по воде, уже не соблюдая маскировки. Тут главное – скорость.

Теперь зашумели все разом, причем очень горячо, а инспектор Асагава, до сей минуты не раскрывавший рта, вышел вперед и принялся кланяться, будто заводной, и все повторял: «Какка, таномимас нодэ! Какка, таномимас нодэ!»

– Все хотят попасть в ударную группу, – сообщил Сирота. – Господин Асагава просит позволения искупить свою вину, говорит, что иначе ему будет очень трудно жить на свете.

Вице-интендант поднял руку, и сразу наступила тишина.

– Я хочу спросить мнение господина русского вице-консула, – обратился Суга по-английски к Фандорину. – Что вы думаете о моем плане? Это ведь наша с вами общая операция. Операция двух «вице».

Он улыбнулся. Все теперь смотрели на Фандорина.

– Честно говоря, я удивлен, – медленно произнес титулярный советник. – Ударные г-группы, оцепление из пехотинцев – все это замечательно. Но где же меры для того, чтобы взять заговорщиков живьем? Ведь нам важны не столько они сами, сколько их связи.

Сирота перевел сказанное – очевидно, не все полицейские знали английский.

Японцы как-то странно переглянулись, один седоусый даже крякнул, будто гайдзин сморозил глупость.

– Мы, конечно, попытаемся взять преступников, – вздохнул вице-интендант, – но вряд ли получится. Людей этого сорта почти никогда не удается захватить живьем.

Реплика Фандорину не понравилась, в нем с новой силой шевельнулись подозрения.

– Тогда вот что, – заявил он. – Я должен быть в одной из ударных групп. В этом случае даю гарантию, что по крайней мере одного з-заговорщика вы получите не мертвым, а живым.

– Могу я спросить, каким образом вы это сделаете?

Чиновник уклончиво ответил:

– Когда я был в плену у турок, меня там научили одной штуке, но лучше заранее не рассказывать, сами увидите.

Его слова произвели на японцев странное действие. Полицейские зашушукались, а Суга недоверчиво переспросил:

– Вы были в плену?

– Ну да. Во время недавней балканской кампании.

Давешний седоусый посмотрел на Эраста Петровича с явным презрением. Взгляды остальных тоже никак нельзя было назвать лестными.

Вице-интендант подошел, великодушно похлопал Фандорина по плечу:

– Ничего, на войне всякое бывает. Во время экспедиции на Формозу гвардейский поручик Татибана, храбрейший офицер, тоже попал в плен. Он был тяжело ранен, без сознания, китайцы взяли его прямо в госпитальной повозке. Конечно, потом, придя в себя, он удавился на бинте. Но не всегда под рукой есть бинт.

Потом он повторил то же самое остальным (Эраст Петрович разобрал имя «Татибана»), а Сирота тихонько объяснил:

– В Японии считается, что самурай не может попадать в плен. Дикость, конечно. Предрассудок, – поспешно добавил письмоводитель.

Титулярный советник разозлился. Повысив голос, упрямо повторил:

– Я должен быть в ударной группе. Настаиваю на этом. П-позволю себе напомнить, что без меня и моих помощников никакой операции вообще бы не было.

Между японцами возникла дискуссия, предметом которой явно был Фандорин, но переводчик изложил суть спора коротко и немного сконфуженно:

– Это… Ну в общем… Господа полицейские обсуждают ваш цвет кожи, рост, величину носа…

– Могу я попросить вас раздеться до пояса, – вдруг обратился к титулярному советнику Суга.

И, подав пример, первым снял китель с рубашкой. Тело у вице-интенданта было плотно сбитое, крепкое, а живот хоть и большой, но совсем не дряблый. Внимание Эраста Петровича, впрочем, привлекли не столько особенности генеральской анатомии, сколько старинный золотой крестик, свисавший на выпуклую безволосую грудь. Поймав взгляд Фандорина, Суга пояснил:

– Триста лет назад наш род был христианским. Потом, когда европейских миссионеров изгнали из страны, а их веру запретили, мои предки отреклись от чужеземной религии, но крестик сохранили как реликвию. Его носила моя прапрапрабабка, донна Мария Суга, которая предпочла отречению смерть. В память о ней я тоже принял христианство – теперь это никому не возбраняется. Разделись? А теперь посмотрите на меня и на себя.

Он встал рядом, плечом к плечу, и стало ясно, зачем понадобилось раздевание.

Мало того, что вице-консул возвышался над соседом на целую голову, так еще и его кожа сияла явно неяпонской белизной.

– Крестьяне почти голые, – сказал Суга. – Вы будете торчать над полем и сверкать, как заснеженная гора Фудзи.

– Все равно, – твердо заявил титулярный советник. – Я должен быть в ударной г-группе.

Больше его убеждать не стали. Полицейские сгрудились вокруг своего начальника, переговариваясь вполголоса. Потом седоусый громко выкрикнул: «Кусо! Умано кусо!»

Расхохотавшись, вице-интендант хлопнул его по плечу.

– Что он с-сказал?

Сирота пожал плечами:

– Комиссар Иваока сказал: «Навоз. Конский навоз».

– Это он про меня? – вспыхнул Эраст Петрович. – Скажите ему, что в таком с-случае он…

– Нет-нет, как вы могли подумать! – перебил письмоводитель, прислушиваясь к разговору. – Тут другое… Инспектор Асагава спрашивает, как быть с вашим ростом. Крестьяне не бывают такими дырдами. Я правильно сказал это слово?

– Правильно, правильно.

Фандорин с подозрением следил за действиями комиссара Иваоки. Тот отделился от группы, снял белую перчатку и зачерпнул пригоршню навоза.

– Господин Сасаки из отдела особо важных преступлений говорит, что вы настоящий кирин, но это ничего, потому что крестьяне все равно никогда не распрямляются.

– Кто-кто я?

– Кирин – это такой мифический зверь. Как жирафа.

– А-а…

Седоусый подошел, слегка поклонился и шлепнул кусок навоза прямо на белую грудь российского дипломата. Тот так и обомлел.

– Ну вот, – перевел Сирота. – Теперь вы уже непохожи на заснеженную вершину Фудзи.

Комиссар Иваока разамазывал по животу Эраста Петровича желто-коричневую дурно пахнущую массу.

Фандорин морщился, но терпел.

Тигр на свободе

Оказывается, к зловонию привыкнуть можно. Запах навоза перестал терзать обоняние титулярного советника довольно скоро. Гораздо хуже были мухи. Привлеченные аппетитным ароматом, они слетелись на бедного Фандорина со всего японского архипелага или, по меньшей мере, со всей префектуры Канагава. Сначала он пробовал их отгонять, потом перестал, потому что машущий руками крестьянин мог привлечь к себе внимание. Стиснув зубы, молча сносил тошнотворное щекотание множества зеленых тварей, деловито ползавших по спине, груди, лицу.

Скрюченный дипломат медленно двигался по колено в воде, выдергивая какую-то растительность. Никто не удосужился объяснить ему, как выглядят сорняки, поэтому, скорее всего, он расправлялся с ростками риса, однако обливающегося потом чиновника это тревожило меньше всего. Он ненавидел и рис, и заливное земледелие, и собственное упрямство, обеспечившее ему участие в ударной группе.

Вторым членом группы был инициатор навозного помазания седоусый Иваока. Правда, пышных, браво подкрученных усов у комиссара уже не было – сбрил перед началом операции, чтобы больше походить на крестьянина. Эрасту Петровичу свои отстоять удалось, но их размочили и спустили по углам рта двумя сосульками. Это было единственное, что сейчас утешало титулярного советника, – во всех прочих отношениях Иваока устроился куда лучше.

Во-первых, им совершенно не интересовались мухи, которым вполне хватало пахучего Эраста Петровича. Во-вторых, по чавкающей грязи комиссар передвигался без видимых усилий, да и прополка ему, похоже, была не в тягость – он то и дело останавливался и отдыхал, поджидая отставшего напарника. А самую большую зависть у Фандорина вызывал большой белый веер, которым запасся предусмотрительный японец. Дорого бы сейчас заплатил титулярный советник, чтобы хоть изредка обдать лицо движением воздуха, сдуть с него проклятых насекомых.

В соломенной шляпе, опущенной чуть не до подбородка, были проделаны две дырки, чтобы наблюдать за храмом, не поднимая головы. Двести шагов, отделявших холм от края поля, оба «крестьянина» преодолели часа за полтора. Теперь топтались в нескольких саженях от суши, но ближе ни-ни, чтобы не переполошился дозорный. И так, поди, глаз с них не спускает. Повернулись и так, и сяк – пусть убедится, что люди они мирные, безобидные, оружие им прятать негде.

Группа поддержки, из шести переодетых (а вернее, раздетых) полицейских, держалась на отдалении. Еще одна работала с другой стороны, отсюда не видно.

Вице-интендант все не появлялся, и Фандорин забеспокоился – сумеет ли разогнуться, когда наконец наступит время действовать? Осторожно помял рукой поясницу – та отозвалась ломотой.

Вдруг Иваока, не поднимая головы, тихонько зацыкал.

Началось!

По дорожке к храму шли двое: впереди степенно шествовал синтоистский жрец-каннуси в черном одеянии и колпаке, за ним семенила храмовая прислужница-мико в белом кимоно и алых шароварах, по сторонам ее набеленного лица свисали длинные прямые волосы. Она споткнулась, уронила какую-то миску, грациозно опустилась на корточки. Потом побежала догонять жреца, по-девичьи нескладно вихляя бедрами. Фандорин поневоле улыбнулся – ай да Асагава, какие актерские способности!

Перед лестницей каннуси остановился, окунул в миску веничек, стал махать им во все стороны, что-то напевая – это Суга приступил к обряду очищения. Усы у вице-интенданта, как и у Фандорина, свисали книзу, а кроме того, к подбородку его превосходительства еще и приклеили длинную седую бороденку.

Комиссар шепнул:

– Go!

Дозорный наверняка смотрит только на нежданного гостя, ему сейчас не до крестьян.

Стараясь не шлепать по воде, Эраст Петрович двинулся к холму. Четверть минуты спустя оба уже были в зарослях бамбука. По лодыжкам титулярного советника стекала жидкая грязь.

Иваока поднимался по склону первым. Сделает несколько бесшумных шагов, прислушается, потом машет напарнику – давай, мол, можно.

Так, глядя в широкую, мускулистую спину комиссара, Фандорин и добрался до вершины.

Залегли под кустом, стали осматриваться.

Точку Иваока рассчитал идеально – отсюда было видно и святилище, и каменную лестницу, по которой медленно поднимались две фигуры, черная и бело-красная. На каждой ступеньке Суга останавливался, махал своим веничком. Его гнусавый напев постепенно приближался.

Наверху, под священными воротами, дожидался Сэмуси. Он был в одной набедренной повязке – надо полагать, чтоб продемонстрировать свое уродство – и униженно кланялся до земли.

Изображает убогого калеку, нашедшего пристанище в заброшенном храме, догадался Фандорин. Хочет разжалобить священника.

А что остальные?

Вот они, голубчики.

Сацумцы спрятались за святилищем – Суге и Асагаве с лестницы не разглядеть, а отсюда, из кустов было отлично видно.

В какой-нибудь дюжине шагов от комиссара и титулярного советника стояли, вжавшись в стену, трое мужчин в легких кимоно. Один, с подвязанной левой рукой, осторожно выглядывал за угол, двое остальных не спускали глаз с сухорукого.

У всех троих мечи, отметил Фандорин. Где-то раздобыли новые. А огнестрельного оружия не видно.

Сухорукому на вид было хорошо за сорок – в приклеенной к темени косичке просвечивала седина. Двое других – совсем молодые парни.

Вот «жрец» заметил бродягу. Перестал распевать заклинания, прокричал что-то сердитое, стал быстро подниматься. «Мико» поспевала за ним.

Горбун плюхнулся на коленки, уткнулся лбом в землю. Отлично – легче будет взять.

Комиссар, похоже, был того же мнения. Тронул Фандорина за плечо: пора!

Сунув руку под набедренную повязку, Эраст Петрович потянул тонкую веревку, обмотанную вокруг пояса. Быстро намотал ее с кисти на локоть, большую петлю оставил висеть.

Иваока понимающе кивнул, показал пальцами: сухорукий – твой, остальные двое мои. Это было разумно. Если уж брать живьем, то, конечно, главного.

«А где твое-то оружие?» – тоже жестом спросил Фандорин.

Комиссар сначала не понял. Потом, коротко улыбнувшись, протянул веер. Оказалось, что веер не бумажный и не картонный, а стальной, с остро наточенными краями.

«Подожди, я первый», – велел Иваока.

Беззвучно переместился вдоль кустов, обходя сацумцев сзади.

Вот он появился у них за спиной: лицо сосредоточено, колени полусогнуты, ноги бесшумно переступают по земле.

Самураи его не видели и не слышали – смотрели только в затылок своему старшему, а тот наблюдал за происходящим на лестнице.

Суга лицедействовал вовсю: орал, размахивал руками, даже пару раз стукнул «бродягу» веничком по загривку. «Мико» стояла чуть сбоку от Горбуна, скромно потупив взор.

Эраст Петрович приподнялся, начал раскачивать аркан.

Еще секунда – и начнется.

Иваока свалит одного, схватится со вторым. Услышав шум, Суга с Асагавой скрутят горбатого. Дело титулярного советника – метко набросить петлю да потуже затянуть. Фокус при известной сноровке нехитрый, а сноровка у Эраста Петровича имелась: за многомесячное сидение в турецком плену от скуки и безделья напрактиковался. Сработано будет чисто.

Он так и не понял, что произошло: то ли Иваока был недостаточно осторожен, то ли сацумец обернулся по случайности, но так или иначе «чисто сработать» не получилось.

Последний из самураев, самый молодой, оглянулся, когда комиссару оставалось до него шагов пять. Реакция у парня была просто фантастическая.

Еще не завершив поворота головы, он взвизгнул и рванул клинок из ножен. Двое остальных, будто выкинутые распрямившейся пружиной, отлетели от стены и тоже обнажили оружие.

Над головой Иваоки сверкнул меч, ударился о подставленный веер, с лязгом и искрами отскочил. Комиссар чуть повернул кисть, раскрыл свое странное орудие шире и чиркнул им по воздуху – словно играючи, однако стальной край задел сацумца по горлу. Брызнула кровь, и с первым противником было покончено. Он рухнул наземь, схватившись руками за шею, и вскоре затих.

Второй смерчем налетел на Иваоку, но старый волк легко увернулся от удара. С обманчивой небрежностью шлепнул врага веером по запястью, и меч выпал из рассеченной руки. Самурай нагнулся и подхватил катану левой рукой, но комиссар нанес новый удар, и сацумец повалился с расколотым черепом.

Все это заняло какие-нибудь три секунды, Фандорин так и не успел метнуть аркан. Стоял, описывая над головой свистящие круги, но сухорукий двигался с такой быстротой, что выбрать момент для броска никак не удавалось.

Стальной клинок сшибся со стальным веером, и грозные противники отскочили в разные стороны, закружили друг против друга, готовые к новому прыжку.

Воспользовавшись тем, что сухорукий замедлил движение, Эраст Петрович бросил петлю. Та рассекла воздух – но сацумец с места прыгнул вперед. Отбил веер, развернулся вокруг себя, присел и рубанул Иваоку по ногам.

Произошло ужасное: ступни комиссара еще стояли, а отсеченные лодыжки соскочили и уткнулись в землю. Старый служака покачнулся, но еще до того, как он упал, клинок рассек его пополам – от правого плеча до левого бедра. Тело осело бесформенной грудой.

Торжествуя победу, сухорукий застыл на месте всего на секунду, не долее, но Фандорину этого хватило, чтобы сделать новый бросок, на сей раз безошибочно точный. Широкая петля обвила плечи самурая. Дав ей опуститься до локтей, Эраст Петрович затянул аркан, рванул его на себя так, что сацумец завертелся вокруг собственной оси. Понадобилось всего несколько мгновений, чтобы скрутить пленника и уложить на землю. Свирепо ощерившись, тот корчился, даже пытался дотянуться до веревки зубами, но поделать ничего не мог.

Суга и Асагава приволокли Горбуна, у которого кисти рук были прикручены к щиколоткам, так что ни идти, ни стоять он не мог – отпущенный, повалился на бок. Изо рта у него торчал деревянный кляп с тесемками, завязанными на затылке.

Вице-интендант подошел к искромсанному комиссару, тяжело вздохнул, но этим проявление скорби и ограничилось.

К Фандорину генерал обернулся уже с улыбкой.

– А про сигнал-то забыл, – весело сказал он, показывая свисток. – Ничего, мы и без подмоги справились. Двух главных негодяев взяли живьем. Это неслыханная удача.

Он остановился перед сухоруким. Тот уже не метался по земле – лежал неподвижный, бледный, с зажмуренными глазами.

Суга сказал что-то резкое, презрительно пнул лежащего ногой, потом взял за шиворот и рывком поставил на ноги.

Самурай открыл глаза. Никогда еще Фандорин не видел в человеческом взгляде такого звериного бешенства.

– Отличный способ, – сказал Суга, ощупывая петлю аркана. – Нужно будет взять на вооружение. Теперь я понимаю, как турки сумели взять вас в плен.

Титулярный советник промолчал – не хотелось разочаровывать японца. На самом деле он попал в плен с отрядом сербских волонтеров, отрезанных от своих и израсходовавших все патроны. По самурайским понятиям, им, видимо, полагалось удавиться на собственных портупеях…

– Зачем это? – спросил Эраст Петрович, показывая на кляп во рту Горбуна.

– Для того, чтобы он не вздумал…

Договорить Суге не удалось. Хрипло зарычав, сухорукий коленом отшвырнул генерала в сторону, ринулся вперед и с разбега приложился лбом об угол храма.

Раздался тошнотворный хруст, и связанный рухнул лицом вниз. Под ним быстро расплывалась красная лужа.

Суга присел над сухоруким, пощупал пульс на шее, безнадежно махнул рукой.

– Хами нужен для того, чтобы пленник не откусил себе язык, – окончил за начальника Асагава. – Таких врагов мало взять живыми. Нужно и потом не давать им умереть.

Потрясенный Фандорин молчал. Ему было совестно – и не только за то, что плохо связал важного преступника. Еще стыднее было за другое.

– Мне нужно вам кое-что сообщить, инспектор, – покраснев, сказал он и отвел Асагаву в сторону.

Подле единственного пленного остался вице-интендант: проверил, хорошо ли затянуты веревки. Удостоверившись, что все в порядке, отправился осматривать храм.

Тем временем Фандорин, заикаясь больше обычного, признавался инспектору в своем коварстве. Рассказал и про смолу, и про свои подозрения в адрес японской полиции.

– Я знаю, что д-доставил вам много неприятностей, повредил вам в г-глазах начальства. Прошу простить и не держать зла…

Асагава выслушал его с каменным лицом, только губы немного подрагивали, выдавая волнение. Эраст Петрович был готов к резкой, вполне заслуженной отповеди, но инспектор его удивил.

– Вы могли мне ни в чем не признаваться, – тихо сказал он. – Я никогда бы не узнал правды, и вы остались бы безупречным героем. Но ваше признание потребовало еще больше мужества. Извинение принято.

Он церемонно поклонился, Фандорин ответил точно таким же поклоном.

Из храма вышел Суга, держа в руках три узелка.

– Больше ничего нет, – сказал он. – Мастера обыска потом поищут тщательней. Может, найдут какой-нибудь тайник. Хотелось бы знать, кто помогал этим злодеям, кто снабдил их новыми мечами. О, мне есть о чем потолковать с господином Сэмуси! Я допрошу его лично. – И вице-интендант улыбнулся так плотоядно, что Эраст Петрович засомневался, будет ли допрос проведен в соответствии с цивилизованными нормами. – Всех ждут награды. Вас, Фандорин-сан, высокий орден. Может быть, даже… Миро! – вдруг закричал генерал, показывая на Сэмуси пальцем. – Хами!!!

Титулярный советник увидел, что деревяшка уже не торчит у Горбуна между зубов, а висит на тесемке. Инспектор кинулся к пленнику, но поздно – тот широко разинул рот, с рычанием сомкнул челюсти, и на его голую грудь хлынул густой красный поток.

Раздался истошный рев, перешедший в судорожное бульканье. Суга и Асагава разжали самоубийце зубы, напихали в рот тряпок, но было ясно, что кровь не остановить. Пять минут спустя Сэмуси перестал стонать, затих.

На Асагаву было жалко смотреть. Он кланялся то своему начальнику, то Фандорину, твердил, что не понимает, как арестованному удалось перегрызть веревку, что, видно, веревка была недостаточно крепкой, и что это его, Асагавы, вина – плохо проверил.

Генерал послушал-послушал, да и махнул рукой. Его голос звучал утешающе, Фандорин разобрал знакомое слово «акунин».

– Я говорю, что настоящего злодея живым не возьмешь, как ни старайся, – перевел сам себя Суга. – Когда у человека крепкая хара, с ним ничего не сделаешь. Но задание все равно выполнено. То-то министр обрадуется, ему до смерти надоело сидеть взаперти. За эти пять дней он измучился и нас всех измучил. Великий человек спасен, Япония будет благодарна за это и России, и лично вам, господин вице-консул.

* * *

В этот вечер Эраст Петрович изменил принципам – поехал домой на «птице-тройке» в исполнении трех рикш. После всех эмоциональных и физических испытаний титулярный советник совершенно выбился из сил. Он сам не знал, что более всего подорвало его силы: кровавое зрелище двух самоубийств или полтора часа прополки, но, едва усевшись в куруму, сразу же уснул, пробормотав лишь:

– Буду спать ночь, день и еще ночь…

Коляска, в которой триумфаторы возвращались в консульство, являла собой поистине необычную картину: посередине похрапывал письмоводитель Сирота в визитке и при галстуке-ленточке; с обеих сторон от этого благопристойного господина, положив свои головы ему на плечи, крепко спали двое полуголых крестьян, один из которых к тому же был весь облеплен подсохшим навозом.

* * *

А проспать ночь, день и еще ночь Эрасту Петровичу, увы, не довелось.

В одиннадцатом часу утра спящего мертвым сном вице-консула растряс непосредственный начальник.

Бледный, дрожащий Всеволод Витальевич плеснул на Фандорина холодной водой, оставшуюся в кружке жидкость выпил сам и прочитал вслух экстренную депешу, только что присланную из посольства:

«Рано утром по дороге в императорский дворец убит Окубо. Шестеро неизвестных, обнажив спрятанные мечи, умертвили форейтора, подрубили ноги лошадям и зарезали выскочившего из кареты министра. Охраны у министра не было. Про убийц пока ничего не известно, но очевидцы утверждают, что те переговаривались между собою на сацумском диалекте. Извольте срочно прибыть в посольство вместе с вице-консулом Фандориным».

– Как это возможно? – вскричал титулярный советник. – Ведь заговорщики уничтожены!

– Теперь ясно, что группа, на которую вы охотились, существовала для того, чтобы отвлечь силы и внимание властей. Или же людям сухорукого отвели вспомогательную роль, когда они попали в поле зрения полиции. Главная же группа терпеливо ждала своего часа. Едва Окубо вышел из укрытия и отказался от охраны, убийцы нанесли удар. Ах, Фандорин, боюсь, что это непоправимо. И главная беда впереди. Последствия для России будут печальны. Дрессировщика больше нет, клетка пуста, теперь японский тигр вырвется на свободу.

Аромат ирисов

В кабинете российского посланника сидели шестеро мрачных господ: пятеро в черных сюртуках, один в флотском мундире, тоже черном. За окнами особняка сияло легкомысленное майское солнце, но путь его лучам преграждали плотные гардины, и в комнате было сумрачно, под стать общему настроению.

Номинальным председателем совещания был сам посланник, действительный статский советник барон Кирилл Васильевич Корф, однако его превосходительство рта почти не раскрывал – хранил значительное молчание и лишь степенно кивал, когда слово брал сидевший по правую руку Бухарцев. По левую руку от полномочного представителя Российской империи расположились еще двое дипломатических сотрудников, первый секретарь и юный атташе, но те в разговоре не участвовали, а представляясь, прошелестели свои имена так тихо, что Эраст Петрович их не разобрал.

Консул и вице-консул были посажены с другой стороны длинного стола, отчего возникало впечатление если не прямой конфронтации, то все же некоторого противостояния токийцев и йокогамцев.

Сначала обсудили подробности покушения: у нападавших были револьверы, но стреляли они только в воздух, для острастки; несчастный Окубо закрывался от клинков голыми руками, отчего у него иссечены предплечья; смертельный удар расколол многоумную голову министра надвое; сразу с места убийства заговорщики отправились в полицию сдаваться и передали письменную декларацию, в которой диктатор объявляется узурпатором и врагом нации; все шестеро – бывшие сацумские самураи, земляки убитого.

Пораженный, Фандорин спросил:

– Они сдались? Не пытаясь покончить с собой?

– Теперь незачем, – объяснил консул. – Они свое дело сделали. Будет суд, они выступят с красивыми речами, публика будет смотреть на них, как на героев. Про них напишут пьесы, нарисуют гравюры. Потом, конечно, оттяпают головы, но почетное место в японской истории они себе обеспечили.

Далее приступили к главному – обсуждению политической ситуации и прогнозу грядущих перемен. Спорили двое, консул и морской агент, остальные слушали.

– Теперь Япония неминуемо превратится из нашего союзника в соперника, а со временем и в заклятого врага, – угрюмо вещал Всеволод Витальевич. – Увы, таков закон политической физики. При Окубо, стороннике жесткого контроля над всеми сферами общественной жизни, Япония развивалась по нашему, российскому пути: твердая вертикаль власти, государственное управление основными отраслями промышленности, никаких игр в демократию. Отныне же настает час английской партии. Страна повернет на британский путь – с парламентом и политическими партиями, с возникновением крупного частного капитала. А что такое британская модель развития, господа? Это экстенсия, развитие вовне, газообразность, то есть стремление занять собою все доступное пространство. Такового вокруг предостаточно: слабая Корея, дряхлый Китай. Вот там-то мы с японским тигром и сойдемся.

Капитан-лейтенанта Бухарцева перспектива, нарисованная йокогамским консулом, нисколько не напугала.

– О каком тигре вы говорите, сударь? Право, смешно. Это не тигр, а кошка, причем драная и облезлая. Годовой бюджет Японии – одна десятая российского. Про военные силы и говорить нечего! У микадо армия мирного времени – тридцать пять тысяч человек. У его царского величества – почти миллион. Да и что у японцев за солдаты? Нашим молодцам едва по грудь. А флот! Я тут по роду службы посещал броненосец, недавно закупленный в Англии. Смех и слезы! Какие-то лилипуты, ползающие по Гулливеру. Как они намерены управляться с поворотным механизмом двенадцатидюймовых орудий? Подпрыгивать и виснуть на колесе впятером? Какая Корея, какой Китай, помилуйте, Всеволод Витальевич! Дай бог японцам остров Хоккайдо освоить!

Речь Бухарцева посланнику явно понравилась – он заулыбался, закивал. Доронин же ни с того ни с сего вдруг спросил:

– Скажите, Мстислав Николаевич, а у кого в домах чище – у наших крестьян или у японских?

– При чем здесь это? – поморщился Бухарцев.

– Японцы говорят: «Если в домах чисто, значит, правительство уважаемо и стабильно». У нас, господа соотечественники, в домах нечисто, и весьма-с. Грязь, пьянство, а чуть что – красного петуха под помещичью крышу. У нас, милостивые государи, бомбисты. Хорошим тоном у образованной молодежи считается фронда, а у японцев хороший тон – патриотизм и почтение к власти. Что же до разницы в телосложении, то это дело наживное. Мы говорим: в здоровом теле здоровый дух. Японцы уверены в обратном. И в этом я с ними, знаете ли, согласен. У нас с вами четыре пятых населения неграмотны, а у них принят закон о всеобщем обучении. Вы давеча поминали бюджет – мол, у нас в десять раз больше денег. Зато японцы треть государственного дохода отдают министерству просвещения. Скоро все дети здесь будут ходить в школу. Патриотизм, здоровый дух и образование – вот кулинарный рецепт корма, на котором из «драной кошки» очень быстро вырастает тигр. А еще не забудьте главное японское сокровище, в наших палестинах, увы, очень редкое. Называется «достоинство».

Посланник был удивлен:

– В каком, простите, смысле?

– В самом что ни на есть прямом, ваше превосходительство. Япония – страна вежливости. Каждый, даже самый бедный, здесь держится с достоинством. Для японца нет ничего страшней, чем утратить уважение окружающих. Да, сегодня это нищая, отсталая страна, но она стоит на твердом фундаменте, а потому добьется всего, к чему стремится. И произойдет это гораздо быстрее, чем нам кажется.

Бухарцев продолжать препирательство не стал – лишь с улыбкой взглянул на посланника и красноречиво развел руками.

И тогда его превосходительство наконец произнес свое веское слово:

– Всеволод Витальевич, я ценю вас как прекрасного знатока Японии, но мне также известно, что вы человек увлекающийся. Слишком длительное пребывание на одном месте имеет свои отрицательные стороны: начинаешь смотреть на ситуацию глазами туземцев. Иногда это полезно, но не увлекайтесь, не увлекайтесь. Покойник Окубо говорил, что его не убьют, пока он нужен своей стране. Фатализм этого сорта мне понятен, я придерживаюсь того же мнения и полагаю: раз Окубо больше нет, значит, он исчерпал свою полезность. Разумеется, вы правы, говоря, что теперь политический курс Японии переменится. Но прав и Мстислав Николаевич: у этой азиатской страны нет и не может быть потенциала великой державы. Возможно, она станет более влиятельной и активной силой Дальневосточной зоны, но полноценным игроком – никогда. Именно это я намерен изложить в моем докладе его светлости господину канцлеру. И главный вопрос отныне должен быть сформулирован так: под чью дудку будет плясать Япония – под российскую или под английскую. – Здесь барон Корф тяжко вздохнул. – Боюсь, в этом соперничестве нам придется нелегко. У британцев карты сильнее. А кроме того, мы еще и совершаем непростительные оплошности. – Голос его превосходительства, до сего момента нейтрально-размеренный, сделался строг и даже жесток. – Взять хотя бы историю с охотой на фальшивых убийц. Весь дипломатический корпус шепчется о том, что Окубо пал в результате русской интриги. Мол, мы нарочно подставили полиции каких-то оборванцев, в то время как настоящие убийцы беспрепятственно готовили свой удар. Сегодня на лаун-теннисе германский посланник с тонкой улыбкой обронил: «Окубо перестал вам быть полезен?» Я был потрясен. Говорю: «Ваше сиятельство, откуда у вас такие сведения?!» Оказывается, у него уже успел побывать Булкокс. Ох уж этот Булкокс! Ему мало того, что Британия избавилась от своего главного политического оппонента, Булкокс хочет еще и бросить тень на Россию. И его козням невольно помогаете вы, господа йокогамцы!

Под конец своей речи посланник впал в нешуточное раздражение, причем, хоть и адресовался к «господам йокогамцам», но смотрел при этом не на консула, а на Эраста Петровича, самым немилостивым образом. А тут еще и Бухарцев подлил масла в огонь:

– А я, ваше превосходительство, вам докладывал. С одной стороны, попустительство, с другой – безответственный авантюризм.

Обе стороны – и попустительствующая (то есть Всеволод Витальевич), и безответственно-авантюрная (то есть Фандорин) – исподтишка переглянулись. Дело принимало скверный оборот.

Барон пожевал сухими остзейскими губами, воздел к потолку водянистые глаза и насупился. Однако молния не сверкнула, обошлось раскатом грома:

– Ну вот что, господа йокогамцы. Отныне извольте заниматься своими непосредственными консульскими обязанностями. В первую очередь, это касается господина вице-консула. Вам, Фандорин, работы хватит: снабжение и ремонт кораблей, помощь морякам и торговцам, составление коммерческих сводок. А в политику и стратегию не суйтесь, не вашего ума дела. Для того у нас есть человек военный, специалист.

Что ж, могло закончиться и хуже.

* * *

Из дипломатического квартала с красивым названием Тигровые Ворота до вокзала Симбаси ехали в карете посланника – его превосходительство был человеком тактичным и обладал важным административным талантом: задать подчиненным взбучку, но при этом не нанести личной обиды. Экипаж с золоченым гербом на дверце был призван подсластить горькую пилюлю, которой барон попотчевал йокогамцев.

Город Токио показался Эрасту Петровичу удивительно похожим на родную Москву. То есть, разумеется, архитектура была совсем другая, но чередование лачуг и дворцов, тесных улиц и пустырей было совершенно московским, а новомодная улица Гиндза с аккуратными кирпичными домами была точь-в-точь как чопорная Тверская, изо всех сил стремящаяся прикинуться Невским проспектом.

Титулярный советник все выглядывал из окошка, рассматривая причудливое смешение японских и западных одежд, причесок, колясок. Доронин же устало смотрел в обитую бархатом стенку, речи консула были унылы.

– Гибель России в ее правителях. Как сделать, чтоб правили те, у кого к этому талант и призвание, а не те, у кого амбиции и связи? А другая наша беда, Фандорин, в том, что Россия-матушка повернута лицом на Запад, а спиной на Восток. При этом Западу мы упираемся носом в задницу, потому что Западу на нас наплевать. А беззащитный деррьер подставляем Востоку, и рано или поздно в наши дряблые ягодицы непременно вопьются острые японские зубы.

– Что же делать? – спросил Эраст Петрович, провожая взглядом двухэтажный омнибус, запряженный четверкой низкорослых лошадей. – Отворотиться от Запада к Востоку? Вряд ли это возможно.

– Наш орел затем и двухглавый, чтобы одна его башка смотрела на Запад, а вторая на Восток. Нужно чтобы и столиц было две. Да вторая не в Москве, а во Владивостоке. Вот тогда мы с англичанами поспорили бы, кому править на Тихом океане.

– Но я читал, что Владивосток – чудовищная д-дыра, просто деревня!

– Что с того? Петербург и деревней-то не был, когда Петр простер руку и сказал: «Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно». А тут и название соответствующее: Владей Востоком.

Разговор принимал настолько важное направление, что Фандорин перестал глазеть в окошко и оборотился к консулу.

– Всеволод Витальевич, а зачем владеть чужими землями, если и в своих собственных никак на можешь навести п-порядок?

Доронин усмехнулся:

– Правы, тысячу раз правы. Никакое завоевание не будет прочным, если собственный дом шаток. Только ведь это не одной России касается. У ее величества королевы Виктории дом тоже на курьих ножках стоит. Ни нам, ни британцам Земля принадлежать не будет. Потому что мы ее неправильно завоевываем – силой. А сила, Фандорин, самый слабый и недолговечный из инструментов. Побежденный ей, конечно, покорится, но будет лишь ждать момента, чтобы освободиться. Все европейские завоевания в Африке и Азии ненадолго. Через пятьдесят, много сто лет колоний не останется. Да и у японского тигра ни черта не выйдет – не у тех учителей учится.

– А у кого же им следует учиться?

– У китайцев. Ну, не у императрицы Цы Си, разумеется, а у китайской неторопливости и основательности. Жители Поднебесной не тронутся с места, пока не наведут у себя порядок, а это дело долгое, лет на двести. Зато потом, когда китайцам сделается тесно, они покажут миру, что такое настоящее завоевание. Они не будут греметь оружием и отправлять за границу экспедиционные корпуса. О нет! Они покажут другим странам, что жить по-китайски лучше и разумнее. И тогда другие народы сами пожелают жить по-китайски. И постепенно все станут китайцами, пускай на это уйдет еще несколько поколений.

– А я думаю, что весь мир завоюют американцы, – сказал Эраст Петрович. – И произойдет это самое позднее через сто лет. В чем сила американцев? В том, что они принимают к себе всех. Кто з-захотел, тот и американец, даже если раньше был ирландцем, евреем или русским. Будут Соединенные Штаты Земли, вот увидите.

– Вряд ли. Американцы, конечно, ведут себя умнее, чем европейские монархии, но им не хватит терпения. Они тоже западного корня, а на Западе люди слишком много значения придают времени. На самом же деле никакого времени не существует, нет никакого «завтра», есть только вечное «сейчас». Объединение мира – дело медленное, но куда, собственно, спешить? Никаких Соединенных Штатов Земли не получится, будет одна Поднебесная, и тогда наступит всеобщая гармония. Слава Богу, мы с вами этого земного рая не увидим.

На этой меланхолической ноте разговор о будущем человечества прервался – карета остановилась у здания вокзала.

* * *

Назавтра с утра вице-консул Фандорин занялся рутинной работой: составлением реестра русских судов, долженствовавших прибыть в йокогамский порт в июне-июле 1878 года.

Эраст Петрович кое-как накалякал заголовок скучного документа (все равно девица Благолепова потом перепечатает), но дальше дело не пошло. Из окна кабинетика, расположенного на втором этаже, открывался славный вид на консульский садик, на оживленный Банд, на рейд. Настроение у титулярного советника было кислое, мысли витали черт знает где. Фандорин подпер щеку кулаком, стал смотреть на прохожих, на катящие вдоль набережной экипажи.

И досмотрелся.

Мимо ворот проехала лаковая коляска Алджернона Булкокса, двигаясь в сторону Блаффа. На кожаном сиденье, будто два голубка, сидели коварный враг России и его сожительница, причем О-Юми держала англичанина под руку и что-то нашептывала ему на ухо – достопочтенный масляно улыбался.

В сторону русского консульства безнравственная кокотка даже не взглянула.

Несмотря на расстояние, Эраст Петрович разглядел острым взглядом, как шевелится прядка волос за ее ухом, а тут еще ветер занес из сада аромат цветущих ирисов…

В крепкой руке хрустнул переломленный надвое карандаш.

Что она ему нашептывает, почему они смеются? И над кем? Уж не над ним ли?

Жизнь жестока, бессмысленна и, в сущности, бесконечно унизительна, мрачно думал Эраст Петрович, глядя на лист с несоставленным реестром. Все ее красы, наслаждения и соблазны существуют лишь для того, чтобы человек разнежился, улегся на спину и принялся доверчиво болтать всеми четырьмя лапами, подставив жизни беззащитное брюхо. Тут-то она своего и не упустит – ударит так, что с визгом понесешься, поджав хвост.

Какой из этого вывод?

А вот какой: не разнеживаться, всегда быть настороже и во всеоружии. Увидишь, как тебя манит перст судьбы, – откуси его к чертовой матери, а если удастся, то хорошо бы вместе с рукой.

Усилием воли вице-консул заставил себя сосредоточиться на тоннажах, маршрутах следования, именах капитанов.

Пустые графы понемногу заполнялись. У стены громко тикали часы в виде Большого Бена.

А в шесть часов пополудни, по окончании присутствия, усталый и мрачный Фандорин спустился к себе в квартиру, есть приготовленный Масой ужин.

Ничего этого не было, сказал себе Эраст Петрович, с отвращением жуя клейкий, прилипающий к зубам рис. Ни натянутого аркана в руке, ни жаркой пульсации крови, ни аромата ирисов. Особенно аромата ирисов. Все это химера и морок, к настоящей жизни отношения не имеет. Есть ясная, простая, нужная работа. Есть завтрак, обед и ужин. Есть восход и закат. Правила, рутина, регламент – и никакого хаоса. Хаос исчез, более не вернется. И слава Богу.

Тут за спиной у титулярного советника скрипнула дверь и раздалось деликатное покашливание. Еще не обернувшись, даже не зная, кто это, одним лишь внутренним чувством Фандорин угадал: это снова хаос, он вернулся.

Хаос имел облик инспектора Асагавы. Тот стоял в дверях столовой, держа в руке шляпу, лицо у него было застывшее, полное решимости.

– Здравствуйте, инспектор. Что-нибудь…

Внезапно японец повалился на пол. Уперся в пол ладонями, глухо стукнул лбом о ковер.

Эраст Петрович сдернул салфетку и вскочил.

– Да что такое?!

– Вы были правы, не доверяя мне, – отчеканил Асагава, не поднимая головы. – Это я во всем виноват. Министр погиб по моей вине.

Несмотря на покаянную позу, сказано было ясно, четко, без громоздких формул вежливости, свойственных инспектору в обычном разговоре.

– Что-что? Да бросьте вы свои японские ц-церемонии! Вставайте!

Асагава не встал, но по крайней мере выпрямился, руки положил на колени. Его глаза – теперь Фандорин явственно это разглядел – горели ровным, неистовым светом.

– Сначала я был оскорблен. Думал: как он смел подозревать японскую полицию! Наверняка утечка происходила от них самих, иностранцев, потому что у нас порядок, а у них порядка нет. Но сегодня, когда случилась катастрофа, у меня вдруг открылись глаза. Я сказал себе: сержант Локстон и русский вице-консул могли проболтаться не тому, кому следует, про свидетеля убийства, про засаду в годауне, про отпечатки пальцев, но откуда же им было знать, когда именно сняли охрану и куда отправится министр утром?

– Говорите, говорите! – поторопил его Фандорин.

– Мы с вами искали троих сацумцев. Но заговорщики подготовили свой удар основательно. Была еще одна группа, из шести убийц. А может быть, имелись и другие, запасные. Почему нет? Врагов у министра хватало. Здесь важно вот что: все эти фанатики, сколько бы их ни было, управлялись из одного центра и действовали согласованно. Кто-то снабжал их самыми точными сведениями. Стоило министру обзавестись охраной, и убийцы затаились. А удар нанесли сразу же, как только его превосходительство покинул свою резиденцию без охраны. Что это значит?

– Что заговорщики получали сведения из ближнего окружения Окубо.

– Вот именно! От кого-то, кто находился к нему поближе, чем мы с вами! И как только я это понял, все встало на свои места. Помните язык?

– Какой язык?

– Откушенный! Он все не давал мне покоя. Я помню, что хорошо проверил хами, тесемка была в полном порядке. Перегрызть ее Сэмуси не сумел бы, развязаться она тоже не могла – мои узлы не развязываются… Утром я был на полицейском складе, где хранятся улики и вещественные доказательства по делу банды Сухорукого: оружие, одежда, предметы пользования – все, по чему мы пытаемся установить их личность и нащупать связи. Я внимательно изучил хами. Вот он, смотрите.

Инспектор достал из кармана деревянный мундштук с висящими завязками.

– Веревка разрезана! – вскричал Фандорин. – Но как это могло произойти?

– Вспомните, как все было. – Асагава наконец поднялся на ноги, встал рядом. – Я подошел к вам, мы стояли вот так, разговаривали. Вы просили у меня прощения. А он задержался подле Горбуна, делал вид, что проверяет путы. Помните?

– Суга?! – прошептал титулярный советник. – Невозможно! Но ведь он был с нами, рисковал жизнью! Блестяще разработал и провел операцию!

Японец горько усмехнулся.

– Естественно. Хотел быть на месте и убедиться, что ни один из заговорщиков не попадется к нам в руки живым. Помните, как Суга вышел из храма, показал на Горбуна и крикнул «Хами!»? Это потому что Сэмуси медлил, все не мог решиться…

– П-предположение, не более, – качнул головой титулярный советник.

– А это тоже предположение? – Асагава показал перерезанную веревку. – Только Суга мог это сделать. Погодите, Фандорин-сан, я еще не все сказал. Даже когда у меня появилось такое страшное, неопровержимое доказательство, я все равно не мог поверить, что вице-интендант полиции способен на подобное преступление. Это же уму непостижимо! И я отправился в Токио, в полицейское управление.

– 3-зачем?

– Начальник канцелярии – старый друг моего отца, тоже из бывших ерики… Я пришел к нему и сказал, что забыл оставить себе копию с одного из донесений, которые посылал господину вице-интенданту.

Фандорин насторожился:

– Каких донесений?

– О каждой нашей беседе, каждом совещании я должен был немедленно докладывать Суге, специальным нарочным. Такой у меня был приказ, и я неукоснительно его соблюдал. Всего мною было отправлено восемь донесений. Когда же начальник канцелярии передал мне папку с делом, я обнаружил лишь пять своих рапортов. Три отсутствовали: о том, что ваш слуга видел предполагаемого убийцу; о засаде возле годауна; о том, что в муниципальной полиции хранятся оттиски пальцев таинственного синоби…

Похоже, теперь инспектор сказал все. Некоторое время в комнате царило молчание: Фандорин сосредоточенно размышлял, Асагава ждал, чем эти размышления закончатся.

Закончились они вопросом, который был задан тихим голосом и сопровождался пристальным взглядом в упор:

– Почему вы пришли с этим ко мне, а не к интенданту полиции?

Асагава явно ждал этого и приготовил ответ заранее.

– Интендант полиции – человек пустой, его держат на этом посту только из-за громкого титула. А кроме того… – Японец потупился – было видно, что ему тяжело говорить такое иностранцу. – Откуда мне знать, кто еще состоял в заговоре. Даже в полицейском управлении некоторые в открытую говорят, что сацумцы, конечно, государственные преступники, но все равно герои. Некоторые даже шепчутся, что Окубо получил по заслугам. Это первая причина, по которой я решился обратиться к вам…

– А вторая?

– Вчера вы попросили у меня прощения, хотя могли этого не делать. Вы искренний человек.

В первое мгновение титулярный советник не понял, при чем тут его искренность, но потом предположил, что дело в несовершенстве перевода. Должно быть, английское выражение «sincere man», употребленное Асагавой, или русское «искренний человек», каковыми письмоводитель Сирота почитает Пушкина, маршала Сайго и доктора Твигса, плохо передают суть качества, столь высоко ценимого японцами. Может быть, это значит «неподдельный», «настоящий»? Нужно будет спросить у Всеволода Витальевича…

– И все-таки я не понимаю, зачем вы ко мне с этим пришли, – сказал Эраст Петрович. – Что теперь изменишь? Господин Окубо мертв. Его противники одержали верх, теперь политику вашего государства будут определять они.

Асагава ужасно удивился:

– Как «что изменишь»? Про политику я ничего не знаю, это не мое дело, я ведь полицейский. Полицейский – это человек, который нужен, чтобы злодейства не оставались безнаказанными. Измена долгу, заговор и убийство – тяжкие преступления. Суга должен за них ответить. Если я не смогу его наказать, значит, я не полицейский. Это, как вы говорите, раз. Теперь два: Суга нанес мне тяжкое оскорбление – выставил меня глупым котенком, который прыгает за ниточкой с бантиком. Искренний человек никому не позволяет так с собой обходиться. Итак: если преступление Суги останется безнаказанным, то я, во-первых, не полицейский, а во-вторых, неискренний человек. Кто же я тогда буду, позвольте спросить?

Нет, «sincere man» – это по-нашему «человек чести», догадался титулярный советник.

– Вы что же, хотите его убить?

Асагава кивнул:

– Очень хочу. Но не убью. Потому что я полицейский. Полицейские не убивают преступников, а разоблачают их и передают в руки правосудия.

– Отлично сказано. Однако как это сделать?

– Не знаю. И это третья причина, по которой я пришел именно к вам. Мы, японцы, предсказуемы, мы всегда действуем по правилам. В этом наша сила и наша слабость. Я – потомственный ерики, то есть японец вдвойне. Отец с ранних лет говорил мне: «Поступай по закону, а все прочее не твоя забота». Так я до сих пор и жил, по-другому я не умею. Вы же устроены иначе – это видно из истории с бегством Горбуна. Ваш мозг не скован правилами.

Вряд ли это следует расценивать как комплимент, особенно из уст японца, подумал Эраст Петрович. Но в одном инспектор был безусловно прав: нельзя позволять делать из себя болвана, а именно таким образом поступил коварный Суга с руководителем консульского расследования. Котенок, перед которым дергают ниточку с бантиком?

– Ну, это мы еще п-посмотрим, – пробормотал Фандорин по-русски.

– Я уже достаточно вас знаю, – продолжил Асагава. – Вы станете думать про вице-интенданта Сугу и обязательно что-нибудь придумаете. Когда придумаете – дайте знать. Только сами ко мне в участок не приходите. Очень возможно, что кто-то из моих людей… – Он тяжело вздохнул, не закончил фразу. – Будем сообщаться записками. Если нужно встретиться – то где-нибудь в тихом месте, без свидетелей. Например, в гостинице или в парке. Договорились?

Американское «Is it a deal?»[18] в сочетании с протянутой рукой были совсем не в стиле Асагавы. Наверняка у Локстона набрался, предположил титулярный советник, скрепляя уговор рукопожатием.

Инспектор низко поклонился, развернулся и без дальнейших слов исчез за дверью.

Оказалось, что японец успел изучить своего русского соратника довольно хорошо. Эраст Петрович и в самом деле немедленно принялся размышлять о полицейском вице-интенданте, намеренно и хитроумно погубившем великого человека, которого по долгу службы он обязан был защищать от многочисленных врагов.

О том, как разоблачить вероломного изменника, Фандорин пока не думал. Сначала нужно было понять, что собою представляет субъект по имени Суга Кинсукэ. Для этого лучше всего восстановить цепочку его поступков, ведь именно поступки характеризуют личность ярче и достовернее всего.

Итак, по порядку.

Суга участвовал в конспирации против министра, а может быть, даже возглавлял этот заговор. Так или иначе, к нему сходились нити, которые вели к боевым группам, охотившимся на диктатора. Вечером 8 мая на балу у Дона Цурумаки вице-интендант узнает, что группа Сухорукого обнаружена. Утаить тревожную новость от начальника он не может – это непременно открылось бы. Суга поступает иначе, парадоксальным образом: он берет инициативу в свои руки, добивается, чтобы Окубо принял строжайшие меры безопасности, и естественным образом получается, что именно Суге, а не какому-нибудь другому полицейскому начальнику доверяют общий присмотр за следствием. Воспользовавшись этим, Суга приказывает йокогамскому участковому начальнику Асагаве подробно докладывать о всех планах следственной группы – это выглядит совершенно естественным. Вице-интендант упорно и последовательно, не останавливаясь перед риском, пытается уберечь своих соратников по заговору от ареста. 9 мая он сообщает Безликому, мастеру тайных дел, об уликах, которыми располагает следствие. 10-го вовремя предупреждает Сухорукого о засаде. Ситуация находится под полным его контролем. Нужно всего лишь потянуть несколько дней, пока нетерепеливый Окубо не взбунтуется и не пошлет к черту и охрану, и консульское расследование, и заботливого вице-интенданта. Тогда заговорщики и нанесли бы тщательно подготовленный удар – затравили бы министра с разных сторон, как медведя.

Однако здесь случилась непредвиденность – по имени титулярный советник Фандорин. 13 мая группа Сухорукого, а вместе с ней их связной, Горбун, угодили в капкан. Как поступает Суга? Он опять оседлал самый гребень роковой волны: лично возглавил операцию по захвату всей этой инвалидной команды, позаботился, чтобы ни один из опасных свидетелей не попался в плен. Главный же tour-de-force заключался в том, как ловко Суга повернул ход полупроигранной партии. Он использовал гибель одной группы убийц для того, чтобы выманить диктатора под клинки другой! Поистине блестящий шахматный ход.

Что же из всего этого следует?

Это человек храбрый, острого и быстрого ума, целеустремленный. И, если уж говорить о целях, наверняка действующий по убеждению, уверенный в своей правде. Что можно к этому прибавить из опыта личного общения? Незаурядный административный талант. Обаяние.

Просто идеал какой-то, мысленно усмехнулся Фандорин. Если б не две малости: расчетливая жестокость и вероломство. Как сильно бы ты ни верил в свою правду, но вонзать нож в спину человеку, который тебе доверился, – гнусность.

Составив психологический портрет акунина, Эраст Петрович перешел к следующей фазе размышлений: как разоблачить столь предприимчивого и ловкого господина, который к тому же фактически руководит всей японской полицией?

Обрезанная веревка на мундштуке может служить доказательством лишь для Асагавы и Фандорина. Что их свидетельство против слова генерала Суги?

Пропавшие из дела донесения? Тоже пустое. Может, их в папке вообще не было. А если и были – предположим, остался след в каком-нибудь конторском журнале, – то черт знает, кто их из папки изъял.

Эраст Петрович размышлял до полуночи, сидя в кресле и глядя на красный огонек сигары. В полночь же в темную гостиную вошел слуга и подал записку, доставленную срочной городской почтой.

На листке было написано по-английски крупными буквами: «Grand Hotel, Number 16. Now!».[19]

Похоже, Асагава тоже времени даром не терял. До чего-то додумался? Что-то разузнал?

Фандорин хотел немедленно отправиться в указанное место, но возникло неожиданное осложнение в виде Масы.

Японец ни за что не соглашался отпустить господина среди ночи одного. Напялил свой дурацкий котелок, сунул под мышку зонтик, и по упрямо выпяченному подбородку было видно, что он не отвяжется.

Объясняться с ним без языка было затруднительно, да и времени жалко – в письме ведь сказано «Now!». Брать с собой в гостиницу это чучело тоже было нельзя. Эраст Петрович намеревался проскользнуть в отель незамеченным, а Маса своими деревянными котурнами грохотал, как целый эскадрон.

Пришлось пойти на хитрость.

Фандорин сделал вид, что передумал выходить из дома. Скинул цилиндр, плащ. Вернулся в комнаты, даже умылся перед сном.

Когда же Маса с поклоном удалился, титулярный советник залез на подоконник и спрыгнул в сад. В темноте больно ударился коленкой, выругался. Это надо же – до такой степени быть затравленным собственным слугой!

До «Гранд-отеля» было рукой подать.

Эраст Петрович прошел пустынной набережной, осторожно заглянул в фойе.

На удачу портье дремал за своей стойкой.

Несколько бесшумных шагов, и ночной гость уже на лестнице.

Взбежал на второй этаж.

Ага, вот и номер 16. В двери торчал ключ – очень предусмотрительно, можно обойтись без стука, который в ночной час, не дай Бог, привлек бы внимание какого-нибудь бессонного постояльца.

Фандорин приоткрыл дверь, скользнул внутрь.

На сером фоне окна прорисовывался силуэт – но не Асагавы, а куда более тонкий.

Навстречу вошедшему метнулась по-кошачьи гибкая фигура.

Длинные пальцы обхватили лицо оторопевшего вице-консула.

– Я не могу без тебя! – пропел незабываемый, чуть хрипловатый голос.

Ноздри титулярного советника щекотнул волшебный аромат ирисов.

Зов любви

«Не поддаваться, не поддаваться!» – отчаянно сигналил обезумевшему сердцу разум. Но руки сами, вопреки рассудку, обхватили упругое тело той, что измучила душу бедного вице-консула.

О-Юми рванула его воротничок – на пол полетели пуговицы. Покрывая быстрыми поцелуями обнажившуюся шею, задыхаясь от страсти, она нетерпеливо потянула с плеч Фандорина сюртук.

И тут произошло то, что следовало бы назвать истинным торжеством разума над необузданной стихией чувств.

Собрав в кулак всю свою волю (а таковой титулярному советнику было не занимать), он взял О-Юми за запястья и отвел их от себя – мягко, но непреклонно.

На то было две причины, и обе веские.

Первую Эраст Петрович наскоро сформулировал так: «Что я ей, мальчик? Захотела – исчезла, захотела – свистнула, и я тут как тут?» Несмотря на свою расплывчатость, резон был наиважнейший. В схватке двух миров, именуемой «любовью», всегда есть монарх и подданный, победитель и побежденный. Именно этот ключевой вопрос в данную минуту и решался. Быть подданным и побежденным Фандорин не желал и не умел.

Вторая причина со сферой любовной ничего общего не имела. Тут пахло мистикой, причем очень тревожного свойства.

– Откуда вы узнали, что мы с Асагавой договорились сообщаться записками? – строго спросил Эраст Петрович, пытаясь разглядеть в темноте выражение ее лица. – Да еще так быстро? За нами следили? Подслушивали? Какую роль в этой истории вы играете?

Она молча глядела на него снизу вверх, не шевелясь, не пытаясь высвободиться, но пальцы молодого человека пылали от прикосновения к ее коже. Вдруг вспомнилось определение из гимназического учебника по физике: «Электричество, содержащееся в теле, сообщает этому телу особое свойство, способное притягивать другое тело…»

Тряхнув головой, Фандорин твердо сказал:

– В тот раз вы ускользнули, ничего мне не объяснив. Но сегодня вам придется ответить на мои вопросы. Г-говорите же!

И О-Юми заговорила.

– Кто это – Асагава? – спросила она и рывком выдернула запястья из его пальцев – электрическая цепь разорвалась. – Вы думали, что записку вам прислал кто-то другой? И сразу же пришли? Два этих долгих дня я думала только о нем, а он… Какая же я дура!

Он хотел удержать ее, но не сумел. Пригнувшись, она проскользнула под его рукой, выскочила в коридор. Перед носом у Эраста Петровича хлопнула дверь. Он схватился за ручку, но в замке уже повернулся ключ.

– Постойте! – в ужасе крикнул титулярный советник. – Не уходите!

Догнать, остановить, оправдаться!

Но нет – из коридора донеслось приглушенное рыдание, потом звук легких удаляющихся шагов.

Разум съежился, забился в дальний уголок сознания. Сейчас душой Фандорина владели одни лишь чувства: страсть, ужас, отчаяние. И самое сильное из всех – ощущение невозвратимой утраты. И какой утраты! Словно лишился всего на свете, и кроме самого себя винить в этом некого.

– Черт! Черт! Черт! – заскрипел зубами несчастный вице-консул и с размаху двинул кулаком о дверной косяк.

Проклятая полицейская выучка! Безоглядная, смелая женщина, живущая сердцем, – драгоценнейшая из всех женщин земли – сама бросилась ему в объятья.

Наверняка многим при этом рисковала, быть может, поставила на карту всю свою жизнь. А он ей допрос с пристрастием: «Следили?» «Подслушивали?» «Какую играли роль?»

Боже, какой ужас, какой позор!

Из груди титулярного советника вырвался стон. Шатаясь, он дошел до кровати (той самой, на которой ему могло быть даровано неземное блаженство!) и рухнул на нее лицом вниз.

Какое-то время Эраст Петрович пролежал так без движения, сотрясаясь всем телом. Если б мог рыдать, то наверняка бы разрыдался, но этот род эмоционального облегчения Фандориным был раз и навсегда утрачен.

Давно, очень давно не испытывал он такого потрясения – пожалуй, даже и несоразмерного происшедшему. Словно бы душа, долгое время закованная в ледяной панцырь, вдруг начала оживать и оттого заныла, засочилась оттаивающей кровью.

«Что со мной? Что со мной происходит?» – сначала все повторял он, но думал не о себе – о ней.

Оцепеневший мозг понемногу просыпался, и так возник другой вопрос, куда более насущный.

«Что теперь делать?»

Эраст Петрович рывком сел на кровати. Дрожь прошла, сердце билось быстро, но размеренно.

Как что? Отыскать ее. Немедленно. И будь что будет.

Иначе – мозговая лихорадка, разрыв сердца, гибель души.

Титулярный советник бросился к запертой двери, наскоро ощупал ее, приложился плечом.

Дверь крепкая, но вышибить, пожалуй, можно. Только ведь будет грохот, прибежит прислуга. Представился жирный заголовок в завтрашней «Джапан газетт»: «RUSSIAN VICE-CONSUL DEBAUCHING IN GRAND HOTEL»[20]

Эраст Петрович выглянул в окно. Второй этаж был высокий, и куда прыгаешь, в темноте не видно. Может, там груда камней или какие-нибудь садовые грабли, забытые садовником?

Эти опасения, однако, не остановили ошалевшего титулярного советника. Рассудив, что такова уж, видно, его сегодняшняя планида – лазить через подоконники и прыгать в ночь, – он повис на руках, расцепил пальцы.

С приземлением повезло – угодил на газон. Отряхнул перепачканные колени, огляделся.

Сад был внутренний, со всех сторон окруженный высоким забором. Но этакая малость Фандорина не смутила. Он с разбега ухватился за верхний край ограды, ловко подтянулся, сел.

Хотел соскочить в переулок – не вышло: фалда зацепилась за гвоздь. Подергал-подергал – никак. Сукно было отменное, парижской кройки.

– RUSSIAN VICE-CONSUL STUCK AT TOP OF FENCE,[21] – пробормотал Эраст Петрович. Рванул сильнее – сюртук затрещал.

Оп-ля!

Десяток шагов, и Фандорин оказался на безлюдном, но освещенном фонарями Банде.

Нужно было заглянуть домой.

Найти адрес Булкокса – это раз. И раздобыть средство передвижения – это два. Добираться пешком выйдет слишком медленно, а куруму, даже если поступиться принципами, не возьмешь – свидетели в таком деле ни к чему.

Главного препятствия, именовавшегося «Маса», слава Богу, удалось избежать: в окне каморки, где квартировал прилипчивый камердинер, свет не горел. Спит, разбойник.

Вице-консул на цыпочках проник в прихожую, прислушался.

Нет, Маса не спал. Из его комнаты доносились какие-то странные звуки – то ли всхлипы, то ли сдавленные стоны.

Встревоженный, Фандорин подкрался к самой двери. Она была раздвижная, на японский манер. Маса не уважал европейский уют и оборудовал свое жилище по собственному вкусу: пол застлал соломенными матами, кровать и тумбочку убрал, по стенам развесил цветные картинки с изображением свирепых разбойников и слоноподобных борцов сумо.

Звуки, доносившиеся через приоткрытую дверь, при ближайшем исследовании оказались совершенно недвусмысленными, к тому же на полу коридора титулярный советник обнаружил две пары сандалий: одни побольше, другие поменьше.

Тут вице-консулу стало еще горше, чем прежде. Он тяжко вздохнул, а в утешение себе сказал: «Ну и пускай. Зато не привяжется».

В гостиной на столике лежала полезная брошюра, озаглавленная «Alphabetical List of Yokohama Residents for the Year 1878».[22] При свете спички Эраст Петрович в два счета отыскал адрес «достопочтенного А.Ф.С. Булкокса, старшего советника при императорском правительстве»: Блафф, № 129. Тут же была и схема Сеттльмента. Номер 129 находился на самом краю фешенебельного дистрикта, под холмом Хара. Эраст Петрович зажег новую спичку, провел карандашом линию от консульства к пункту следования. Прошептал, запоминая:

– Через мост Ятобаси, мимо таможни, потом направо по улице Ятодзака, миновать к-квартал Хата-те, и там второй поворот налево…

Нацепил широкополую шляпу, в которой во время долгого плавания вечерами прогуливался по палубе. Закутался в черный плащ.

Средство передвижения – трициклет – выносил на крыльцо очень осторожно, но все-таки в последний момент задел большим колесом за ручку. Предательски тренькнул звонок, но теперь Фандорина было уже не поймать.

Он нахлобучил шляпу на самые глаза, с разбега вскочил в седло и нажал на педали.

В небе сияла луна – круглая и масленая, как физиономия удачливого в любви Масы.

На набережной титулярному советнику встретились всего две живые души: французский матрос в обнимку с японской девкой. Матрос разинул рот, сдвинув шапку с помпоном на затылок; японка завизжала.

И было от чего. Из темноты навстречу парочке вылетел некто черный, в развевающемся плаще; прошуршал на каучуковых шинах и мгновенно растаял во мраке.

* * *

Ночной Блафф с его готическими колоколенками, чинными особняками и аккуратно причесанными лужайками казался ненастоящим, заколдованным городком, по воле прихотливого волшебника украденным у старушки Европы и закинутым черт знает куда, на самый край света.

Здесь не было ни подгулявших матросов, ни женщин предосудительного поведения, все спало, лишь с часовой башенки донесся мирный звон курантов.

Титулярный советник ворвался в этот викторианский рай чудовищно неприличным образом. Дело в том, что его великолепный «Royal Crescent» расшугал стаю бродячих собак, спокойно дремавших на мосту. В первую секунду они с визгом бросились врассыпную, но, увидев, что ночное чудище само от них удирает, осмелели и с лаем кинулись вдогонку.

И поделать тут ничего было нельзя.

Эраст Петрович и рукой на них махал, и даже пнул одну носком штиблета, но проклятые шавки не отвязались – неслись за вице-консулом по пятам и брехали все громче.

Он приналег на педали, что было нелегко, потому что улица забирала в гору, но мускулы у Фандорина были стальные и через минуту-другую гонки псы начали отставать.

К номеру 129 молодой человек прибыл весь мокрый от пота. Усталости, однако же, он не чувствовал – сейчас любые испытания были ему нипочем.

Достопочтенный патрон драгоценнейшей женщины земли проживал в двухэтажном особняке красного кирпича, выстроенном по канонам славного георгианского стиля. В доме, несмотря на поздний час, не спали – окна светились и внизу, и наверху.

Изучая местность, Фандорин с удивлением обнаружил, что уже бывал здесь раньше. По соседству виднелась высокая ограда с ажурными воротами, а за ней – знакомое белое палаццо с колоннами: поместье Дона Цурумаки, где Эраст Петрович увидел О-Юми впервые.

Владение Булкокса уступало соседнему и размером, и помпезностью – и это было очень кстати: для преодоления полуторасаженной ограды японского нувориша понадобилась бы лестница, в то время как перемахнуть через деревянный забор англичанина ничего не стоило.

Не долго думая, Эраст Петрович так и поступил. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как увидел, что по лужайке к нему несутся три быстрые тени – то были огромные молчаливые мастифы, чьи глаза сверкнули в лунном свете зловещим зеленым фосфором.

Пришлось спешно ретироваться назад к забору, и еле-еле успел.

Сидя на кромке с поджатыми ногами и глядя на ощеренные пасти, титулярный советник немедленно придумал для этой сцены соответствующий заголовок: «HAPLESS LOVER CHASED BY MASTIFFS».[23]

Какой позор, какое мальчишество, сказал себе вице-консул, но не образумился, а лишь закусил губу – так разъярило его собственное бессилие.

О-Юми совсем рядом, за одним из этих окон, но как быть с проклятыми псами?

Титулярный советник с симпатией и почтением относился к собачьему племени, но сейчас он безо всяких сантиментов пристрелил бы проклятых английских тварей из верного «герсталя». Ах, почему технический прогресс до сих пор не изобрел бесшумного пороха!

Мастифы не трогались с места. Смотрели вверх, скребя когтистыми лапами по доскам. Гавкать не гавкали – такая уж у этих аристократов была выучка, но рычали, и самым кровожадным образом.

Вдруг с дальнего конца улицы донесся заливистый плебейский лай.

Эраст Петрович обернулся и увидел своих давешних знакомцев – бродяжек с моста Ятобаси. Неужто примчались по следу, подумал было он, но разглядел, что дворняги гонятся за бегущим человеком.

Тот не останавливаясь махнул рукой – раздался жалобный визг. Махнул рукой в другую сторону – снова визг, и свора отстала.

Маса, то был верный фандоринский вассал Маса! В руке он держал деревянную дубинку, к которой на цепи крепилась вторая, точно такая же. Фандорин уже знал, что это неказистое, но эффективное оружие называется нунтяку и что Маса отлично умеет им пользоваться.

Подбежав, камердинер поклонился сидящему на заборе господину.

– Как ты меня нашел? – спросил Эраст Петрович и попробовал сказать то же по-японски, – Доо… ватаси… сагасу?

Уроки японского были не напрасны – Маса понял! Вынул из-за пазухи вчетверо сложенный листок, развернул.

Ах да, схема Сеттльмента, на которой карандашом проведена линия от консульства к номеру 129.

– Это не служба. Сигото – ииэ. Иди, иди, – замахал титулярный советник на Масу. – Никакой опасности нет, понимаешь? Кикэн – ииэ. Вакару!

– Вакаримас, – поклонился слуга. – Мотирон вакаримас. О-Юми-сан.

От неожиданности Эраст Петрович покачнулся и чуть не загремел с забора, причем в неправильную сторону. Кое-как восстановил равновесие. О слуги, слуги! Давно известно, что они знают о своих хозяевах куда больше, чем те думают. Но как?! Откуда?!

– Откуда ты з-знаешь? Доо вакару?

Японец сложил короткопалые ладони, прижался к ним щекой – будто спит. Забормотал:

– О-Юми, О-Юми… Мирая…

«Милая»?

Неужто он повторял ее имя во сне?

Титулярный советник опустил голову, тяжко страдая от унижения. Маса же подпрыгнул – заглянул по ту сторону забора. Сообразил причину странной дислокации вице-консула и принялся вертеть башкой вправо-влево.

– Хай, – сказал он, – Сесе о-мати кудасаи.

Бросился к собачьей стае, вяло перебрехивавшейся у соседнего забора. Взял одну псину, перевернул, понюхал – отшвырнул. Так же поступил со второй. Но третью не выпустил – зажал под мышкой и вернулся к господину. Дворняжки снесли этот произол молча – видно, уважали силу; лишь пленница жалобно поскуливала.

– На что она т-тебе?

Не выпуская добычи, Маса умудрился влезть на забор – шагах в десяти от Фандорина.

Перекинул ноги, спрыгнул и что было духу понесся к калитке. Мастифы ринулись к коротышке, готовые разодрать его на куски. Но шустрый камердинер открыл щеколду и швырнул дворняжку на землю. Та с визгом бросилась на улицу, и здесь произошло истинное чудо: вместо того чтобы растерзать чужака, сторожевые псы бросились за собакой.

Она улепетывала от них, отчаянно работая лапами. Мастифы дружно, башка к башке, бежали следом.

Да это же сука в течке, дошло вдруг до Фандорина. Ай да Маса, светлая голова!

Стая тоже снялась с места, кинулась за устрашающими кавалерами, но держала почтительную дистанцию. Через пять секунд на улице не осталось ни одного четвероногого.

Маса вышел из калитки и церемонно поклонился, приглашая жестом пожаловать во двор. Эраст Петрович скинул плащ слуге на руки, отдал шляпу и вошел – не через забор, а приличным манером, через дверь.

Издали доносился заливистый лай и протяжный вой любвеобильного собачьего сообщества.

Калитка

Эраст Петрович перебежал широкий, ярко освещенный луной газон. Обошел дом – если лезть в окно, лучше это делать с задней стороны, чтоб не увидел какой-нибудь поздний прохожий.

За домом оказался густой, тенистый сад – как раз то, что нужно.

Привстав на цыпочки, авантюрист заглянул в первое от угла окно. Увидел просторную комнату – столовую или гостиную. Белая скатерть, догорающие свечи, остатки ужина, сервированного на двоих.

Заныло сердце.

Стало быть, поужинала с одним и отправилась на свидание к другому? Или, еще лучше, вернулась с тайного драматичного свидания и преспокойно уселась трапезничать со своим рыжим покровителем? Поистине женщины – загадочные существа.

Через два окна началась следующая комната, кабинет.

Окна здесь были приоткрыты, и доносился голос, мужской, поэтому Фандорин проявил осторожность – сначала прислушался, чтобы определить, где именно находится говорящий.

– …Получит выговор, но главная вина будет возложена на начальника – того ждет позорная отставка, – донеслось из кабинета.

Сказано было по-английски, но с явственным японским акцентом – стало быть, говорил не Булкокс.

Но господин старший советник тоже был здесь.

– И наш приятель займет освободившееся место? – спросил он.

Двое, решил Фандорин. Причем японец сидит в правом дальнем углу, а Булкокс посередине, спиной к окну.

Титулярный советник медленно, дюйм за дюймом, привстал. Осмотрел внутренность помещения.

Полки с книгами, письменный стол, негорящий камин.

Главное: О-Юми здесь нет. Двое мужчин. Из-за спинки одного кресла видна огненная шевелюра соперника. В другом кресле сидит какой-то франт – поблескивает пробор, в шелковом галстуке сияет жемчужина. Миниатюрный господин изящно закинул ногу на ногу, покачал лакированной туфлей.

– Не сейчас, – сказал он, сдержанно улыбаясь. – Через неделю.

Э, да я вас, сударь, знаю, прищурился – Эраст Петрович. Видел на балу. Князь… Как же вас назвал Доронин?

– Что ж, Онокодзи, это очень по-японски, – хмыкнул достопочтенный. – Дать выговор, а через неделю наградить повышением.

Да-да, вспомнил Фандорин, это князь Онокодзи, бывший дайме, владетель удельного княжества, а ныне светский лев и законодатель мод.

– Это, дорогой Алджернон, не награда – лишь занятие освободившейся вакансии. Но будет ему и награда, за ловко исполненную работу. Получит в собственность загородную усадьбу Такарадзака. Ах, какие там сливы! Какие пруды!

– Да, местечко славное. Тысяч, пожалуй, в сто.

– По меньшей мере в двести, уверяю вас!

В окно Фандорин больше не смотрел – не интересно, пытался сообразить, где может быть О-Юми.

На первом этаже еще два окна, неосвещенных, но вряд ли Булкокс поселил содержанку рядом с кабинетом. Тогда где ее покои? С фасадной стороны? Или на втором этаже?

– Ну хорошо, – донесся голос британца, – А что с письмом принца Арисугавы? Удалось раздобыть копию?

– Мой человечек жаден, а без него никак не обойтись.

– Послушайте, я ведь, кажется, дал вам пятьсот фунтов!

– А нужна тысяча.

Вице-консул поморщился. Всеволод Витальевич говорил, что князь живет на подачки Дона Цурумаки, но, кажется, не брезгует и побочными заработками. Да и Булкокс хорош – скупщик придворных сплетен и краденых писем. Впрочем, такова уж его шпионская служба.

Нет, навряд ли англичанин поселит туземную любовницу с фасадной стороны дома – все-таки он официальное лицо. Значит, скорее всего, окна выходят в сад…

Препирательство в кабинете продолжалось.

– Онокодзи, я вам не дойная корова!

– В придачу, за ту же сумму, можно получить списочек с дневника ее величества, – вкрадчиво произнес князь. – Одна из фрейлин – моя кузина, и многим мне обязана.

Булкокс фыркнул:

– Пустое. Какие-нибудь дамские глупости.

– Отнюдь не глупости. Ее величество имеет обыкновение записывать разговоры с его величеством…

Незачем мне слышать эти гнусности, сказал себе Фандорин. Я, слава Богу, не шпион. Еще слуга какой-нибудь увидит – и буду я фрукт почище этих двоих. «RUSSIAN VICE-CONSUL CAUGHT EAVESDROPPING».[24]

Он прокрался вдоль стены к водосточной трубе, осторожно подергал – крепка ли. Некоторый опыт лазания по трубам у титулярного советника имелся, правда, из прежней, еще до-дипломатической жизни.

Нога уже ступила на нижний обод, а рассудок все еще пытался сопротивляться. «Ты ведешь себя, как сумасшедший, как презренный, безответственный субъект, – сказал рассудок. – Опомнись! Возьми себя в руки!»

«Это правда, – сокрушенно отвечал рассудку Эраст Петрович, – я совершенно спятил». Но раскаянье не заставило его отказаться от безумной затеи, даже нисколько не замедлило движений.

Дипломат ловко вскарабкался на второй этаж, оперся ногой о выступ и попробовал дотянуться до ближайшего окна. Ухватился пальцами за раму и, мелко-мелко переступая, подобрался ближе. Сюртук наверняка перепачкался в пыли, но это Фандорина сейчас не заботило.

Хуже было другое – темное окно не желало открываться. Оно было заперто на задвижку, до форточки же достать не представлялось возможным.

Разбить? Нельзя, сбежится весь дом…

На пальце у титулярного советника лукавым блеском сверкнул алмаз – прощальный подарок виновницы опоздания на калькуттский пароход.

Находись Эраст Петрович в обыкновенном, уравновешенном состоянии духа, он, безусловно, устыдился бы самой мысли – как можно подарком одной женщины пробивать дорогу к другой! Но охваченный лихорадкой мозг шепнул лишь: алмаз режет стекло. А совести молодой человек пообещал, что снимет перстень и никогда в жизни больше не наденет.

Как режут алмазом, Фандорину известно не было. Он взял кольцо покрепче и решительно провел черту. Раздался противный скрип, на стекле появилась царапина.

Титулярный советник упрямо поджал губы, приготовился налечь посильнее.

Нажал что было силы – и створка вдруг подалась.

В первый миг Эраст Петрович вообразил, что это результат его усилий, но в открывшемся темном прямоугольнике стояла О-Юми, Она смотрела на вице-консула смеющимися глазами, в которых отражались две крошечные луны.

– Ты преодолел все преграды и заслужил маленькую помощь, – прошептала она. – Только, ради Бога, не свались. Теперь это было бы глупо. – И совершенно неромантическим, но чрезвычайно практичным образом взяла его за воротник.

– Я пришел сказать, что тоже думал о тебе эти два дня, – сказал Фандорин.

В дурацком английском языке нет интимного местоимения второго лица, все you да you, но он решил, что с этого мгновения они переходят на «ты».

– Только за этим? – с улыбкой спросила она, придерживая его за плечи.

– Да.

– Хорошо. Я тебе верю. Можешь возвращаться.

Возвращаться Эрасту Петровичу не хотелось. Он подумал и сказал:

– Пусти меня.

О-Юми оглянулась назад. Шепнула:

– На одну минуту. Не больше.

Спорить Фандорин не стал.

Перелез через подоконник (уже в который раз за эту ночь). Протянул к ней руки, но О-Юми отодвинулась.

– Ну уж нет. Иначе минутой не обойдется.

Вице-консул спрятал руки за спину, но объявил:

– Я хочу забрать тебя с собой!

Она покачала головой. Улыбка погасла.

– Почему? Ты его любишь? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Уже нет.

– Тогда п-почему?

И снова она оглянулась – кажется, на дверь. Впрочем, Эраст Петрович ни разу не поглядел вокруг, даже не рассмотрел толком, что эта за комната – будуар ли, гардеробная. Оторвать взгляд от лица О-Юми хотя бы на секунду казалось ему кощунственным.

– Уходи скорей. Пожалуйста, – нервно сказала она. – Если он увидит тебя здесь – убьет.

Фандорин беспечно дернул плечом:

– Не убьет. Европейцы так не делают. Он вызовет меня на д-дуэль.

Тогда она стала подталкивать его кулачками к окну.

– Не вызовет. Ты не знаешь этого человека. Он обязательно убьет тебя. Не сегодня, так завтра или послезавтра. И не своими руками.

– Пускай, – не слушая, пробормотал Фандорин и попытался притянуть ее к себе. – Я его не боюсь.

– …Но еще раньше он убьет меня. Ему будет легко это сделать – как мотылька прихлопнуть. Уходи. Я приду к тебе. Как только смогу…

Но он не выпустил ее из рук. Коснулся губами маленького рта, весь затрепетал и опомнился, лишь когда она шепнула:

– Ты хочешь моей смерти?

Он отшатнулся. Скрипнув зубами, вскочил на подоконник. Наверное, с той же легкостью прыгнул бы и вниз, но О-Юми вдруг воскликнула:

– Нет, постой! – И протянула руки.

Они ринулись друг к другу стремительно и неотвратимо, будто два встречных поезда, по роковой случайности оказавшиеся на одной колее. Дальше – известно что: сокрушительный удар, столб дыма и пламени, все летит кувырком, и один Бог знает, кто погибнет, а кто останется жив в этой вакханалии огня.

Любовники впились друг в друга. Пальцы не столько ласкали, сколько рвали, рты не столько целовали, сколько кусали.

Упали на пол, и на сей раз не было никакой небесной музыки, никакого искусства – только рычание, треск разрываемой одежды, вкус крови на губах.

Вдруг маленькая, но сильная рука уперлась Фандорину в грудь, оттолкнула.

Шепот в самое ухо:

– Беги!

Он поднял голову, затуманенными глазами взглянул на дверь. Услышал шаги, рассеянное насвистывание. Кто-то приближался, двигаясь снизу вверх – должно быть, по лестнице.

– Нет! – простонал Эраст Петрович. – Пускай! Все равно…!

Но ее уже не было рядом с ним – она стояла, быстро приводя в порядок растерзанный пеньюар.

Сказала:

– Ты погубишь меня!

Он перевалился через подоконник, совершенно не заботясь о том, как упадет – боком, спиной или даже вверх тормашками, однако – поразительная вещь – приземлился еще удачнее, чем давеча, в «Гранд-отеле» – и нисколько не ушибся.

Следом из окна вылетели сюртук и левый штиблет титулярный советник и не заметил, когда его лишился.

Кое-как застегнулся, заправил рубашку, а сам прислушивался: что теперь произойдет наверху?

Но раздался стук захлопнутого окна, и больше никаких звуков не было.

Обогнув дом, Эраст Петрович хотел пересечь лужайку в обратном направлении – там, за открытой калиткой, ждал Маса. Сделал шагов десять и замер: с улицы во двор влетели три продолговатые, приземистые тени.

Мастифы!

То ли успели справить свое мужское дело, то ли, как злополучный вице-консул, ретировались не солоно хлебавши, но так или иначе псы вернулись и отрезали единственный путь к отступлению.

Развернувшись, Фандорин бросился назад, в сад. Несся, не разбирая дороги, по лицу хлестали ветки.

Чертовы псы бежали много быстрее, их сопение было все ближе, ближе.

Сад кончился, впереди была ограда из железных копий. Высокая, не вскарабкаться. И ухватиться не за что.

Эраст Петрович обернулся, сунул руку в заспинную кобуру, чтобы достать «герсталь», но стрелять было нельзя – это переполошит весь дом.

Первый мастиф зарычал, готовясь к прыжку.

«RUSSIAN VICE-CONSUL TORN TO PIECES»,[25] мелькнуло в голове у гибнущего Фандорина. Он прикрыл руками горло и лицо, инстинктивно вжался спиной в ограду. Вдруг раздался странный металлический звон, решетка подалась, и титулярный советник опрокинулся навзничь.

Наука дзедзюцу

Еще не поняв, что случилось, Эраст Петрович быстро сел на корточки, готовый к безнадежной схватке с тремя кровожадными чудищами, но удивительная решетка (нет, калитка!) с пружинным скрежетом захлопнулась.

С той стороны в железные прутья с разбега ударилась тяжелая туша, донесся сердитый взвизг, рычание. Три пары свирепо посверкивающих глаз уставились на недоступную жертву.

– Not your day, folks![26] – крикнул им титулярный советник, английская речь которого от общения с сержантом Локстоном несколько вульгаризировалась.

Набрал полную грудь воздуха, выдохнул, пытаясь унять сердцебиение. Заозирался по сторонам – кто же открыл спасительную калитку?

Вокруг не было ни души.

Вдали белел дворец нувориша Цурумаки, ближе посверкивал заросший кувшинками пруд – невыразимо прекрасный в лунном освещении: с игрушечным островком, кукольными мостиками, щетинистой порослью камыша вдоль берегов. Оттуда доносилось меланхоличное поквакиванье лягушки. Черная поверхность была словно прошита серебряными нитями – это отражались звезды.

Особенно хорош вице-консулу показался чернеющий у самой воды павильон с загнутыми, будто изготовившимися к полету краями крыши. Над невесомой башенкой застыл флюгер в виде фантастической птицы.

Оглядываясь по сторонам, пораженный Эраст Петрович двинулся вдоль берега. Что за чудеса? Ведь кто-то же открыл, а потом закрыл калитку? Кто-то спас ночного искателя приключений от неминуемой гибели?

И лишь когда павильон с прудом остались позади, Фандорин догадался взглянуть на сам дворец.

Элегантное здание, выстроенное в стиле шанзелизейских особняков, было обращено к озерцу террасой, и там, на втором этаже, за щегольской балюстрадой кто-то стоял и махал незваному гостю рукой – кто-то в длинном халате, в феске с кисточкой.

По феске Эраст Петрович и догадался: это хозяин усадьбы, собственной персоной. Увидев, что наконец замечен, Дон Цурумаки сделал приглашающий жест – мол, милости прошу.

Делать было нечего – не пускаться же наутек. Вполголоса выругавшись, титулярный советник учтиво поклонился и направился к крыльцу. Гуттаперчевый ум Эраста Петровича заработал, пытаясь придумать хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение своим скандальным действиям.

– Добро пожаловать, юный помощник моего друга Доронина! – раздался сверху густой голос хозяина. – Дверь открыта. Входите и поднимайтесь ко мне!

– Б-благодарю, – тоскливо откликнулся Фандорин.

Пройдя полутемной залой, где во время Холостяцкого бала гремел оркестр и тряс юбками многоногий канкан, Эраст Петрович поднимался наверх, будто на эшафот.

Что делать? Каяться? Врать? Да тут ври не ври… Российский вице-консул, удирающий из сада британского агента. Ситуация совершенно недвусмысленная: один шпион шпионит за другим…

Но Фандорин еще недооценивал всю скверность своего положения.

Выйдя на каменную террасу, он увидел великолепно сервированный стол, на котором вперемежку стояли ветчины, колбасы, фрукты, пирожные, конфеты и целая батарея сладких наливок; в серебряных канделябрах торчали свечи, но не зажженные – очевидно, из-за яркой луны. Стол-то еще ладно, но у перил на железной подставке торчал мощный телескоп, и его раструб был обращен отнюдь не к звездам, а в сторону Булкоксова дома!

Видел или не видел? Вот мысль, которая заставила Эраста Петровича замереть на месте. То есть, нет, не так: что именно видел Цурумаки – только бегство через сад или…?

– Что же вы встали? – двинулся ему навстречу Дон, попыхивая черной вересковой трубкой. – Не угодно ли угоститься? Обожаю покушать в одиночестве, по ночам. Без вилок, без палочек – прямо руками. – Он показал блестящие от жира и перепачканные шоколадом ладони. – Свинство, конечно, но, ей-богу, это мое самое любимое время суток. Душу услаждаю видом звезд, тело – всякой вкуснятиной. Возьмите перепелочку, она еще утром порхала над поляной. А вот устрицы, свежайшие. Хотите?

Толстяк говорил так аппетитно, что Эрасту Петровичу сразу захотелось и перепелки, и устриц – он только теперь почувствовал, до чего голоден. Но сначала необходимо было кое-что выяснить.

Раз уж хозяин не торопился с расспросами, вице-консул решил перехватить инициативу.

– Скажите, зачем вам калитка, ведущая в соседний сад? – спросил он, лихорадочно думая, как бы подступиться к главному.

– Мы друзья с Алджерноном, – (у японца получалось «Арудзэнон»), – наведываемся по-соседски, запросто. Через сад удобней, чем по улице обходить.

«Да и твоему приживальщику ловчее продавать свои услуги», – подумал вице-консул, но ябедничать на князя Онокодзи, разумеется, не стал. Фандорин вспомнил, что Булкокс и его спутница, в отличие от прочих приглашенных, прибыли на Холостяцкий бал пешком, причем появились откуда-то сбоку, а не со стороны ворот. Стало быть, воспользовались той самой калиткой…

– Но… но как вы ее отворили? – спросил Эраст Петрович, и опять не о главном. Дон оживился.

– О-о, у меня здесь все-все э-ле-ктри-фи-ци-ро-ва-но. Я большой поклонник этого замечательного изобретения! Вот, смотрите.

Он взял вице-консула под локоть и полуподвел-полуподтащил к пюпитру, установленному рядом с телескопом. Эраст Петрович увидел целый пучок проводов, свисающих к полу и там уходящих в закрытый желоб. На самом же пюпитре в несколько рядов поблескивали рычажки. Цурумаки щелкнул одним, и дворец ожил, изо всех окон заструился желто-белый свет. Снова щелкнул – и дом погас.

– А вот и ваша калитка. В телескоп смотрите, в телескоп.

Фандорин приник к трубе и увидел совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, прутья решетки, а за нею три собачьих силуэта. Снова блеснул зеленой искрой выпученный глаз. Вот ведь терпеливые твари.

– Раз, два! – воскликнул Дон, и калитка резво, как живая, распахнулась. Один из псов скакнул вперед.

– Три, четыре!

Дверца столь же быстро захлопнулась – мастифа отшвырнуло обратно в сад. Так ему, сукину сыну, и надо!

Делая вид, что подкручивает фокус, Эраст Петрович чуть-чуть поднял окуляр. В кружке возникла стена дома, водосток, окно – и тоже в самой непосредственной близости.

– Ну хватит, хватит! – нетерпеливо дернул его за рукав любитель электричества. – Я вам сейчас такое покажу – ахнете. Никто еще не видел, берегу для большого раута… На пруд, на пруд смотрите!

Щелк! Над черным, переливчатым пятном воды вспыхнуло изумрудное сияние – это залился огнями игрушечный островок, а на нем – но уже не зеленым, а розовым – осветилась крошечная каменная пагода.

– Европейская наука! – Глаза миллионщика возбужденно блестели. – Провода проложены по дну, в специальном телеграфном кабеле. А стекла в лампионах цветные, вот и весь фокус. Каково?

– Поразительно! – искренне восхитился Фандорин. – Вы настоящий изобретатель.

– О нет, я не изобретатель. Делать открытия – это по вашей, гайдзинской части. Японцы не бывают изобретателями, наша стихия Порядок, а первооткрыватели всегда – дети Хаоса. Но зато мы отлично умеем находить чужим открытиям хорошее применение, и тут уж вам за нами не угнаться. Дайте срок, господин Фандорин: мы научимся всем вашим фокусам, а потом вам же и покажем, как неумело вы ими пользовались.

Дон засмеялся, а титулярный советник подумал: что-то непохоже, чтоб твоей стихией был Порядок.

– Интересуетесь астрономией? – кашлянув, поинтересовался Эраст Петрович и кивнул на телескоп.

Цурумаки отлично понял скрытый смысл вопроса. Его смех стал еще заливистей, толстые щеки уползли вверх, превратив брызжущие весельем глаза в две щелки.

– Да, астрономией тоже. Но иногда и на земле можно увидеть очень любопытные вещи!

Он фамильярно шлепнул гостя по плечу и, поперхнувшись табачным дымом, согнулся пополам от хохота.

Эраст Петрович залился краской – видел, все видел! Но что тут можно было сказать?

– Браво, Фандорин-сан, браво! – вытирал слезы весельчак. – Вот вам моя рука!

Руку вице-консул пожал весьма вяло и угрюмо спросил:

– Чему вы так радуетесь?

– Тому, что старина Алджернон… как это по-английски… кукорд!

Не сразу догадавшись, что в виду имеется cuckold,[27] Эраст Петрович сказал с подчеркнутой сухостью, дабы вернуть разговор в русло пристойности:

– Но вы говорили, что он вам д-друг.

– Конечно, друг! Насколько туземный царек может быть другом белому сагибу. – Полнокровная физиономия Дона расплылась теперь уже не в веселой, а в откровенно злорадной улыбке. – Разве вы не знаете, мой дорогой Фандорин-сан, что одно из самых больших удовольствий – чувство тайного превосходства над тем, кто считает себя выше, чем ты. Вы сделали мне чудесный подарок. Теперь всякий раз, глядя на чванную физиономию достопочтенного Булкокса, я буду вспоминать ваш великолепный прыжок из окна, летящую вслед одежду и внутренне покатываться со смеху. Огромное вам за это спасибо!

Он снова полез с рукопожатием, однако на сей раз покоробленный вице-консул спрятал ладонь за спину.

– Обижаетесь? Зря. А я хочу предложить вам секретный японско-российский союз, направленный против британского империализма. – Дон подмигнул. – И предоставлю вам отличную базу для подрыва английского влияния. Видите вон тот павильон у воды? Отличное, уединенное место. Я дам вам ключ от ворот, и вы сможете входить в любое время дня и ночи. А прекрасной госпоже О-Юми я вручу ключ от садовой калитки. Чувствуйте себя как дома. Наслаждайтесь любовью. Только одно условие: не гасите лампу и не задвигайте штору с этой стороны. Считайте, что это плата за аренду… Как глаза-то вспыхнули! Ой! Шучу, шучу!

Он опять разразился смехом, но Эрасту Петровичу игривые шутки по поводу возвышенной и роковой силы, соединившей его с О-Юми, казались непозволительным кощунством.

– Я прошу вас никогда больше об этой д-даме и моих с ней отношениях в таком тоне… – начал он яростным свистящим шепотом.

– Влюблен! – перебил Цурумаки с хохотом. – Втрескался по уши! О, несчастная жертва дзедзюцу!

Невозможно всерьез гневаться на человека, так добродушно предающегося веселью.

– Причем тут дзюдзюцу? – удивился Эраст Петрович, думая, что речь идет о японской борьбе, которой он учился под руководством своего камердинера.

– Да не дзЮдзюцу, а дзЕдзюцу! «Искусство любовной страсти». Куртизанки наивысшей квалификации владеют им в совершенстве. – Взгляд бонвивана сделался мечтателен. – Я тоже один раз попался в сети мастерицы дзедзюцу. Ненадолго, всего на полтора месяца. Ее любовь обошлась мне в тридцать тысяч иен – все, чем я в ту пору располагал. Пришлось потом начинать бизнес сначала, но я не жалею – это одно из лучших воспоминаний моей жизни!

– Ошибаетесь, милейший, – снисходительно улыбнулся Фандорин. – Ваше дзюцу тут ни при чем. Я любовь не покупал.

– За нее не всегда платят деньгами. – Дон почесал бороду, удивленно приподнял густые брови. – Чтоб O-Юми-сан не применила дзедзюцу? Это было бы странно. Давайте-ка проверим. Я, конечно, не знаю всех тонкостей этой мудреной науки, но кое-что помню, испытал на собственной шкуре. Первая фаза называется «соекадзэ». Как бы это перевести… «Дуновение ветерка» – примерно так. Задача – обратить на себя внимание намеченного объекта. Для этого мастерица дает мужчине возможность показать себя в самом выгодном свете. Известно ведь, что человек больше всего любит тех, кто, с его точки зрения, должен им восхищаться. Если мужчина кичится своей проницательностью, куртизанка подстроит так, что он явится перед нею во всем блеске ума. Если он храбр, она даст ему возможность проявить себя настоящим героем. Тут можно нанять мнимых разбойников, от которых объект защитит прекрасную незнакомку. Или он вдруг увидит, как красавица падает из перевернувшейся лодки в воду. Самые отчаянные из куртизанок даже рискуют увечьем, сговорившись с рикшей или кучером. Представьте себе потерявшую управление коляску, в которой, жалобно крича, несется прелестная женщина. Как тут не броситься ей на помощь? На первом этапе дзедзюцу очень важно, чтобы объект, во-первых, ощутил себя защитником, а во-вторых, проникся к охотнице не жалостью, а вожделением. Для этого она непременно, как бы по случайности, обнажит наиболее соблазнительную часть тела: плечико, ножку, грудь, это уж у кого что.

Поначалу Фандорин слушал рассказ, насмешливо улыбаясь. Но услышав про потерявшую управление коляску, вздрогнул. Тут же сказал себе: нет-нет, не может быть, это совпадение. «А разорванное платье, а алебастровое плечо с алой царапиной?» – шепнул сатанинский голосишко.

Чушь, тряхнул головой титулярный советник. Право, смешно.

– А в чем состоит вторая фаза? – спросил он иронически.

Цурумаки смачно вгрызся в большое красное яблоко. С набитым ртом продолжил:

– Называется «Двое на острове». Очень тонкий момент. Еще сохраняя дистанцию, нужно показать, что между объектом и куртизанкой существует особенная связь – их соединяют невидимые нити судьбы. Тут все годится: мастерица приставляет к объекту шпионов, собирает о нем сведения, ну и потом многие из этих дам неплохо владеют нинсо – это вроде вашей физиогномистики, только гораздо, гораздо хитрей.

Вице-консул похолодел, а веселый рассказчик похрустывал яблоком и неумолимо загонял в бедное сердце все новые и новые иглы:

– Третий этап у них, кажется, зовется «Запах персика». Нужно дать объекту вдохнуть соблазнительный аромат плода, но плод пока висит высоко на ветке и еще неизвестно, кому он достанется. Показать, что волкующая его особа не бесплотный ангел, а живая и страстная женщина, но что за нее придется побороться. Тут непременно появляется соперник, причем соперник нешуточный.

Как она проехала мимо консульства с Булкоксом, клоня голову ему на плечо! – вспомнил Эраст Петрович. И даже не взглянула в мою сторону, хотя я сидел у самого окна…

О нет, нет, нет!

Дон прищурился на луну.

– Что там дальше-то? Ах да, ну как же! Фаза «Тайфун». Сразу после отчаяния («увы, она никогда не будет моей!»), безо всякого предупреждения, куртизанка устраивает любовное свидание. Совершенно умопомрачительное, с использованием всех тайн постельного искусства, но не слишком длинное. Объект должен вкусить сладости сполна, но не досыта. Далее следует фаза «Аяцури». Расставание, вызванное какими-то непреодолимыми трудностями. Такая разлука привязывает мужчину крепче любых свиданий и словно лишает рассудка. Аяцури – это когда в театре кукловод управляет марионеткой. Не бывали на спектакле бунраку? Обязательно сходите, у вас в Европе ничего подобного нет. Куклы у нас совсем, как живые, и…

– Перестаньте! – вскричал Фандорин, чувствуя, что больше не выдержит. – Ради Бога, з-замолчите!

Титулярному советнику было очень худо. Болело сердце, ломило в висках, колени дрожали и подгибались.

Смахнув со лба капли ледяного пота, уничтоженный Эраст Петрович выдавил:

– Теперь я вижу, что вы правы… И я… я благодарен вам. Если бы не вы, я бы и в самом деле совсем лишился рассудка… Я, собственно, уже… Но нет, больше я не буду куклой в ее руках!

– А вот это зря, – не одобрил Цурумаки. – Вас еще ожидает самая лучшая фаза: «Тетива лука». В вашем случае пикантность двойная, – улыбнулся он. – Ведь «лук» по-японски юми.

– Я знаю, – кивнул Фандорин, глядя в сторону. В голове раздавленного вице-консула понемногу вырисовывался некий план.

– Это фаза полного счастья, когда душа и тело пребывают на верху блаженства и звенят от наслаждения, будто натянутая тетива. Чтобы еще более оттенить сладость, мастерица прибавляет чуть-чуть горечи – вы никогда наверняка не будете знать…

– Вот что, – перебил Эраст Петрович, мрачно глядя в глаза человеку, который спас его от безумия, но при этом разбил ему сердце. – Хватит о дзедзюцу. Мне это неинтересно. Давайте ваш ключ, я беру его у вас на один день. И ей… ей тоже дайте – второй, от калитки. Скажите, что я буду ждать ее в павильоне, начиная с полуночи. Но про эту нашу беседу ни слова. Обещаете?

– А вы ее не зарежете? – осторожно спросил Дон. – То есть мне-то, в общем, все равно, но не хотелось бы, чтобы в моей усадьбе… Да и Алджернон обидится, а это не такой человек, с которым я хотел бы рассориться…

– Я ничего ей не сделаю. Слово ч-чести.

К воротам Фандорин шел мучительно долго, каждый шаг давался с трудом.

«Ах, дзедзюцу? – шептал он. – Так это у вас называется дзедзюцу?»

Хлопок одной ладонью

День, наступивший после этой безумной ночи, был ни на что не похож. Вопреки законам природы, он двигался от утра к вечеру не равномерно, а какими-то раздерганными скачками. Стрелки часов то застывали на месте, то вдруг разом перепрыгивали через несколько делений. Однажды, когда механизм принялся отбивать не то одиннадцать, не то полдень, Эраст Петрович всерьез и вроде бы надолго задумался; одно настроение вытеснялось другим, мысль несколько раз меняла направление на совершенно противоположное, а нудный Биг-Бен все отзванивал «бом-бом-бом» и никак не желал умолкнуть.

В присутствии вице-консул не показывался – боялся, что не сможет поддержать беседы с сослуживцами. Не ел, не пил, ни на минуту не прилег и даже не присел, лишь расхаживал по комнате. Иногда заговорит сам с собой яростным шепотом, потом надолго умолкнет. Несколько раз в щелку заглядывал встревоженный камердинер, шумно вздыхал, грохотал подносом с давно остывшим завтраком, но Фандорин ничего не видел и не слышал.

Пойти или не ходить – вот вопрос, решить который молодому человеку никак не удавалось.

Вернее сказать, решение принималось неоднократно, причем самое бесповоротное, но потом с временем непременно случался вышеупомянутый парадокс, стрелки на Биг-Бене замирали, и мука начиналась сызнова.

Немного отойдя от первого онемения и войдя в некое подобие нормальности, Эраст Петрович, конечно же, сказал себе, что ни в какой павильон не пойдет. Это единственно достойный выход из ужасающе недостойного положения, в которое вовлекло вице-консула Российской империи некстати очнувшееся сердце. Отсечь эту стыдную историю твердой рукой, переждать, пока вытечет кровь и перестанут саднить обрезанные нервы. Со временем рана обязательно затянется, а урок будет усвоен на всю оставшуюся жизнь. К чему устраивать мелодраматические сцены с обвинениями и воздеванием рук? Хватит изображать шута, и без того вспомнить стыдно…

Он хотел немедленно отослать ключ обратно Дону.

Не отослал.

Помешал нахлынувший гнев – самого разъедающего сорта, то есть не горячий, а ледяной, от какого руки не дрожат, а намертво сцепляются в кулаки, пульс делается медленным и звонким, а лицо покрывается мертвящей бледностью.

Как позволил он, человек умный и хладнокровный, с честью прошедший через множество испытаний, обращаться с собой подобным образом? И, главное, кому? Продажной женщине, механически расчетливой интриганке! Вел себя, как жалкий щенок, как персонаж из пошлой буффонады! Он заскрипел зубами, вспомнив, как зацепился фалдой за гвоздь, как жал на педали, удирая от стаи дворняжек…

Нет, пойти, непременно пойти! Пусть увидит, каков он, Фандорин, на самом деле. Не жалкий, одурманенный мальчишка, а твердый и спокойный муж, который сумел разгадать ее сатанинскую игру и с презрением перешагнул через хитроумно поставленный капкан.

Одеться изящно, но просто: черный сюртук, белая рубашка с отложным воротником – никакого крахмала, никаких галстуков. Плащ? Пожалуй. И трость, это беспременно.

Нарядился, встал перед зеркалом, нарочно растрепал волосы, чтобы на лоб свесилась небрежная прядь, – и вдруг вспыхнул, словно бы увидев себя со стороны.

Боже! Буффонада не закончилась, она продолжается!

И гнев внезапно схлынул, судорожно стиснутые пальцы разжались. На душе сделалось пустынно и грустно.

Эраст Петрович уронил на пол плащ, отшвырнул трость, устало прислонился к стене.

Что за болезнь такая – любовь, подумалось ему. Кто и зачем мучает ею человека? То есть, очень возможно, что другим людям она необходима и даже благотворна, но некоему титулярному советнику это снадобье явно противопоказано. Ничего кроме горя, разочарования, а то и, как в данном случае, унижения, любовь ему не принесет. Такая уж, видно, судьба.

Не нужно никуда ходить. Что ему за дело до этой чужой женщины, до ее раскаяния, испуга или досады? Разве сердцу от этого станет легче?

Время сразу же прекратило свои дурацкие фокусы, часы затикали размеренно и спокойно. Уже из одного этого следовало, что решение принято правильное.

Остаток дня и вечер Эраст Петрович провел за чтением «Записок капитана флота Головина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах», а незадолго перед полуночью вдруг отложил книгу и безо всяких предварительных приготовлений, лишь надев картуз, отправился в усадьбу Дона Цурумаки.

Маса не пытался остановить хозяина и ни о чем не спрашивал. Проводил взглядом неспешно отъехавшего велосипедиста, сунул за пояс панталон нунтяку, повесил на шею мешочек с деревянными гэта и затрусил по направлению к Блаффу.

* * *

Огромные кованые ворота открылись на удивление легко и почти бесшумно. Идя к пруду по освещенной луной дорожке, Эраст Петрович покосился в сторону дома. Увидел уставленный в небо телескоп, прильнувшую к нему плотную фигуру в халате. Кажется, сегодня Дону Цурумаки было не до земных зрелищ, он любовался небом. Звезды и в самом деле были такие крупные, яркие, каких Фандорин не видывал с гимназических времен, когда любил сидеть в планетарии и мечтать о полетах на Луну и Марс. Подумать только, это было всего каких-нибудь четыре года назад!

Титулярный советник был уверен, что придет в павильон первым и долго будет сидеть там в темноте один, ибо по подлой науке дзедзюцу наверняка следовало потомить влюбленного дурака ожиданием. Однако, едва открыв дверцу павильона, Эраст Петрович уловил знакомый аромат ирисов, от которого сердце попробовало было зачастить, но, повинуясь приказу рассудка, сразу же вернулось к прежнему ритму.

Итак, О-Юми пришла первой. Что ж, тем лучше.

В крошечной прихожей было довольно светло – лунное сияние проникало сквозь щели деревянных жалюзи. Фандорин увидел бумажную перегородку, две лаковых сандалии на дощатом полу, перед приподнятыми татами. Ах да, по японскому обычаю перед тем, как ступить на соломенные циновки, полагается разуваться.

Но разуваться Эраст Петрович был не намерен. Он скрестил руки на груди и нарочно откашлялся, хотя «мастерица» и без того, разумеется, слышала, что «объект» уже здесь.

Перегородки разъехались в стороны. За ними, придерживая створки, стояла О-Юми – с раскинутых рук свисали широкие рукава кимоно, отчего женщина была похожа на бабочку. «Эффектно», – усмехнулся про себя Фандорин.

Лица куртизанки было не видно, лишь силуэт на серебряном, переливчатом фоне.

– Входи скорей! – позвал низкий хрипловатый голос. – Здесь так чудесно! Смотри, я распахнула окно, за ним пруд и луна. Разбойник Цурумаки знает толк в красоте.

Но Эраст Петрович не тронулся с места.

– Что же ты? – она шагнула ему навстречу. – Иди!

Пальцы потянулись к его лицу, но были перехвачены твердой, затянутой в перчатку рукой.

Теперь ему было видно ее лицо – невыносимо прекрасное, даже теперь, когда он уже все знал.

Нет, не все.

И Фандорин задал вопрос, ради которого пришел.

– Зачем? – спросил он требовательно и строго. – Что вам от меня нужно?

Конечно, истинный профессионал поступил бы не так. Прикинулся бы, что ни о чем не догадывается, что остается в роли болвана и простачка, а сам исподволь выведал бы, в чем состоит тайный замысел этой новоявленной Цирцеи, превращающей мужчин в свиней. Заодно и расплатился бы с нею той же монетой.

Эраст Петрович считал себя неплохим профессионалом, но притворяться перед притворщицей было противно, да и вряд ли получилось бы – непослушное сердце все же билось сильней нужного.

– Я не так богат и уж тем более не так влиятелен, как ваш п-покровитель. Никакими важными секретами не владею. Скажите, зачем я вам понадобился?

О-Юми выслушала его молча, не пытаясь высвободиться. Он стоял на деревянном полу, она на татами, поэтому их лица были почти вровень, разделенные всего несколькими дюймами, но Фандорин подумал, что ему никогда не понять выражения этих удлиненных, влажно поблескивающих глаз.

– Кто ж знает ответ на этот вопрос? – тихо сказала она. – Зачем ты понадобился мне, а я тебе. Просто чувствуешь, что иначе не может быть, и все прочее не имеет значения.

Не столько от слов, сколько от тона, каким они были произнесены, пальцы Фандорина утратили цепкость. О-Юми протянула освобожденную руку к его лицу, легонько коснулась щеки.

– Не нужно ни о чем спрашивать… И не пытайся понять – все равно не получится. Слушайся своего сердца, оно не обманет…

«Обманет! Еще как обманет!» – хотел воскликнуть титулярный советник, но по неосторожности встретился с О-Юми взглядом и уже не мог отвести глаз.

– Это по твоей науке так положено? – срывающимся голосом проговорил Фандорин, когда ее рука опустилась ниже, скользнула ему за ворот и нежно провела по шее.

– Какая еще наука? Что ты такое говоришь?

Голос стал еще ниже, приглушенней. Казалось, она не вслушивается в смысл его речей, да и сама плохо понимает, что говорит.

– Дзедзюцу! – выкрикнул тогда ненавистное слово Эраст Петрович. – Я все знаю! Ты притворяешься влюбленной, а сама применяешь дзедзюцу!

Ну вот, обвинение было произнесено, теперь она изменится в лице, чары рассеются!

– Что молчишь? Ведь п-правда?

Поразительно, но она нисколько не выглядела смущенной.

– Что правда? – пробормотала О-Юми все тем же полусонным голосом, не переставая поглаживать его кожу. – Нет, неправда – я не притворяюсь… Да, правда – я люблю тебя по законам дзедзюцу.

Вице-консул отшатнулся.

– Ага! Ты созналась!

– Что же в этом плохого? Разве я беру с тебя деньги или подарки? Разве мне от тебя что-нибудь нужно? Я люблю так, как умею. Люблю, как меня учили. И можешь поверить, что учили меня хорошо. Дзедзюцу – лучшая из наук любви. Я знаю, потому что изучала и индийскую школу, и китайскую. Про европейскую и говорить нечего – варварство и нелепость. Но даже китайцы с индийцами мало что понимают в любви, они слишком много внимания уделяют плоти…

Она говорила, а ее быстрые, легкие пальцы делали свое дело – расстегивали, гладили, иногда впивались в тело околдованного титулярного советника ноготками.

– Снова дзедзюцу, да? – пролепетал он, уже почти не сопротивляясь. – Как это у вас называется, когда жертва взбунтовалась и нужно снова привести ее в покорность? Что-нибудь живописное – «Сливовый дождь», «Тигр на задних лапах»?

О-Юми тихонько рассмеялась.

– Нет, это называется «Огонь огнем». Сильное пламя лучше всего тушить встречным пожаром. Вот увидишь, тебе понравится.

Уж в чем-чем, а в этом Эраст Петрович не сомневался.

Долгое время спустя, уже после того, как оба пожара слились и поглотили друг друга, они лежали на террасе и смотрели на переливчатую поверхность пруда. Беседа то возникала, то снова прерывалась, потому что говорить и молчать было одинаково хорошо.

– Я забыл спросить у Дона одно, – сказал Эраст Петрович, зажигая сигару. – Чем заканчивается курс дзедзюцу? В Европе – тем, что влюбленные живут долго и счастливо, а умирают в один день. У вас, наверное, не так?

– Не так. – Она приподнялась, опершись на локоть. – Правильно построенная любовь заканчивается не смертью, а утонченным финалом, так чтобы у обоих потом остались красивые воспоминания. Мы не даем чувству умереть, мы срезаем его, как цветок. Это немного больно, но зато потом не остается ни обиды, ни горечи. Ты мне так нравишься! Ради тебя я придумаю что-нибудь особенно прекрасное, вот увидишь.

– Сердечно благодарен, но лучше не надо. Куда спешить? – Эраст Петрович потянул ее к себе. – Мудрейший Дон рассказывал мне нечто очень интересное о стадии, которая называется «Тетива лука».

– Да, пожалуй, пора… – ответила она прерывающимся от страсти голосом и крепко обхватила его голову ладонями. – Урок первый. Я – тетива, ты – древко, наша любовь – стрела, которой мы должны попасть прямо в середину Луны… Смотри на нее, не на меня. Мы выстрелим, она упадет и рассыплется на тысячу осколков…

И Фандорин стал смотреть в небо, где безмятежно сияло полнощное светило – не ведало, бедное, какой ему уготован конец.

* * *

В течение всей последующей недели Эраст Петрович существовал словно бы в двух не сообщающихся между собою мирах, солнечном и лунном. Первый был жарок, но вял и полупризрачен, поскольку титулярного советника постоянно клонило в сон. Лишь к вечеру, по мере того как удлинялись, а после и вовсе исчезали тени, Фандорин начинал просыпаться: сперва тело, нетерпеливой ломотой тянувшееся навстречу ночи, затем рассудок. Расслабленности и дремы как не бывало, внутри зарождался сладостный, постепенно нарастающий звон, и к тому моменту, когда в небо выкатывалась луна, больной любовью вице-консул был совершенно готов к погружению в ночной, настоящий мир.

В этом мире было прекрасно все, с самого начала: и шелестящий велосипедный полет по пустынной набережной, и металлический скрежет ключа в замке ворот, и шорох гравия на дорожке, что вела к павильону. Потом наступало мучительное и в то же время самое острое: придет или нет. Дважды О-Юми так и не появилась, она предупреждала, что такое возможно – не сумеет выскользнуть из дома. Он сидел на террасе, курил сигары, смотрел на воду и вслушивался в тишину. Потом над верхушками деревьев высовывалось солнце, и нужно было отправляться восвояси. Титулярный советник, опустив голову, шел назад, к воротам, но и в горечи несостоявшегося свидания была своя томительная прелесть – значит, следующая встреча будет вдвое сладостней.

Зато если чуткий слух Фандорина улавливал скрип калитки, а потом легкую поступь, мир сразу менялся. Звезды вспыхивали ярче, луна же, наоборот, съеживалась, уже зная, что ей нынче суждено вновь и вновь падать на землю, разлетаясь искристой пылью.

Для того, что происходило в эти ночные часы, слов не было, да и быть не могло, во всяком случае ни в одном из известных Эрасту Петровичу языков. И дело даже не в том, что европейская речь немеет либо сбивается на похабство, когда нужно говорить о слиянии двух тел. Нет, здесь было что-то иное.

Когда они любили друг друга – то жадно и просто, то неспешно и изощренно, – всем существом Фандорина овладевало пронзительное, непередаваемое словами ощущение, что смерть есть. Он всегда, с раннего детства твердо знал, что жизнь тела невозможна без жизни души – этому учила вера, об этом было написано в множестве прекрасных книг. Но теперь, на двадцать третьем году от рождения, под падающей с неба луной, ему вдруг открылось, что верно и обратное: душа без тела тоже жить не станет. Не будет ни воскресения, ни ангелов, ни долгожданной встречи с Богом – будет нечто совсем другое, а, может, и вовсе ничего не будет, потому что души без тела не бывает, как без тьмы не бывает света, как не бывает хлопка одной ладонью. Умрет тело – умрет и душа, а смерть абсолютна и окончательна. Он чувствовал это каждой частицей плоти, и делалось очень страшно, но в то же время как-то очень покойно.

Вот как они любили друга, и прибавить к этому нечего.

Гроздья акации

Однажды О-Юми ушла раньше обычного, когда луны уже не было, но до рассвета оставалось еще далеко. Ничего объяснять не стала – она вообще никогда ничего не объясняла, просто сказала «Мне пора», быстро оделась, на прощание провела пальцем по его щеке и ускользнула в ночь.

Эраст Петрович шел к воротам по белой дорожке, смутно темнеющей во мраке, – вдоль пруда, потом по лужайке. Когда проходил мимо особняка, привычно взглянул вверх – на террасе ли хозяин. Да, над перилами темнел корпулентный силуэт звездочета. Дон учтиво приподнял феску, Фандорин столь же вежливо поклонился и пошел себе дальше. Этот безмолвный обмен приветствиями за последние дни превратился в подобие ритуала. Жовиальный бородач оказался тактичнее, чем можно было ожидать после того, первого разговора. Должно быть, у японцев деликатность в крови, подумал титулярный советник, пребывавший в расслабленно-блаженном состоянии, когда хочется любить весь свет и находить в людях одно лишь хорошее.

Вдруг краем глаза он заметил какую-то странность, некий мимолетный отблеск, которому в безлунном мире взяться было вроде бы неоткуда. Заинтригованный, Фандорин оглянулся на темные окна дома и явственно увидел, как в одном из них, меж неплотно сдвинутых штор, по стеклу метнулось пятно света – метнулось и тут же исчезло.

Эраст Петрович остановился. Вороватый луч был очень уж похож на свет потайного фонаря, каким пользуются форточники, домушники и прочая подобная публика. Взломщики есть в России, в Европе, отчего же им не быть и в Японии?

Или это просто кто-то из слуг, не желающий зажигать электричество, дабы не нарушать ночного уединения своего господина?

Прислуга в усадьбе была вышколена до той наивысшей степени, когда ее вообще не видно, а все необходимое делается как бы само собой. Когда Фандорин являлся в заветный павильон, там всегда было прибрано, на низком столике стояли закуски и незажженные свечи, в нише темнела ваза с затейливым, каждый раз по-новому составленным букетом. Возвращаясь на рассвете к воротам, титулярный советник видел, что дорожки тщательно выметены, а трава на английском газоне свежеподстрижена, при том что ни шороха метлы, ни хруста садовых ножниц слышно не было. Лишь один раз он видел одного из прислужников воочию. Выходя, обнаружил, что где-то обронил ключ. Стоял у запертых ворот, шарил по карманам. Собирался идти обратно к павильону, как вдруг из розового тумана бесшумно вынырнула фигура в черной куртке и черных панталонах, с поклоном протянула ему пропавший ключ и тут же растаяла в дымке – Фандорин даже не успел поблагодарить.

Ну, если слуга, пойду себе дальше, рассудил титулярный советник. А вдруг все-таки вор или, того хуже, убийца? Спасти хозяина от злодейского умысла было бы самой лучшей расплатой за гостеприимство.

Оглянулся по сторонам – разумеется, ни души.

Быстро подошел к окну, примерился. Стена была облицована плитами рельефного, необработанного гранита. Эраст Петрович уперся носком в выемку, рукой взялся за выступ подоконника, ловко подтянулся и прижался лицом к стеклу – в том месте, где неплотно сходились занавески.

Сначала не увидел ровным счетом ничего, в комнате было черным-черно. Но полминуты спустя в дальнем углу возник дрожащий круг света и медленно пополз по стене, выхватывая из тьмы то полку с золотыми корешками книг, то раму портрета, то географическую карту. Очевидно, это был рабочий кабинет или библиотека.

Человека, держащего фонарь, Эраст Петрович разглядеть не мог, однако, поскольку было ясно, что ни один слуга не станет вести себя столь подозрительным образом, вице-консул приготовился к более решительным действиям. Осторожно нажал на левую створку окна – заперта. На правую – слегка подалась. Отлично! Возможно, незваный гость проник внутрь именно этим путем, а может быть, окно оставили приоткрытым для проветривания, сейчас это не имело значения. Главное, что ночную птичку можно сцапать.

Лишь бы створка не заскрипела.

Тихонечко, по четверть вершка, Фандорин стал открывать раму, не сводя глаз с бродячего луча.

Тот вдруг замер, нацелившись в одну из полок – по виду совершенно ничем не примечательную. Раздался легкий стук, луч больше не дрожал.

Поставил фонарь на пол, догадался титулярный советник.

В круге света появился – точнее, в него вполз кто-то, стоящий на четвереньках. Было видно узкие плечи, блестящие черные волосы, белую полоску крахмального воротничка. Европеец?

Титулярный советник подтянулся выше, чтобы поставить на подоконник колено. Еще чуть-чуть, и щель будет достаточно широка, чтобы в нее пролезть.

Но здесь проклятая створка все-таки скрипнула.

В тот же миг свет погас. Фандорин, уже не осторожничая, толкнул окно и спрыгнул на пол, однако дальше двигаться не мог, ибо не видел ни зги. Выставил вперед руку с «герсталем», напряженно вслушался – не подкрадывается ли невидимый противник.

Невидимый-то невидимый, но отнюдь не загадочный. В краткое мгновение перед тем, как погас фонарь, скрюченный обернулся, и Эраст Петрович отчетливо разглядел набриллиантиненный пробор, худое горбоносое личико и даже белый цветок в бутоньерке.

Его сиятельство князь Онокодзи, великосветский шпион, собственной персоной.

Предосторожности, кажется, были излишни. Нападать на титулярного советника японский денди не собирался. Судя по абсолютному беззвучию, царившему в кабинете, князя уже и след простыл. Но это теперь было неважно.

Фандорин спрятал револьвер в кобуру и отправился разыскивать лестницу на второй этаж.

* * *

Выслушав вице-консула, Цурумаки почесал переносицу. Судя по гримасе, сенсационное известие его не столько поразило, сколько озадачило. Он выругался по-японски и стал жаловаться:

– Ох уж эти аристократы… Живет под моей крышей, занимает целый флигель, плачу ему пенсию пять тысяч в месяц, а все мало. Да знаю я, знаю, что он секретами и сплетнями приторговывает. Сам иногда пользуюсь, за отдельную плату. Но это уже слишком. Видно, князек совсем в долгах увяз. Ах! – скорбно вздохнул толстяк. – Не будь моим ондзином его покойный отец, выгнал бы к черту. Это ведь он к моему сейфу подбирается.

Эраст Петрович был поражен такой флегматичностью.

– Меня восхищает, как японцы относятся к долгу благодарности, но, по-моему, всему есть свои г-границы.

– Ничего, – махнул Дон своей вересковой трубкой. – Сейф ему все равно не открыть. Для этого ключ нужен, а ключик вот он, всегда при мне.

Он достал из-за ворота рубашки цепочку, на которой висела маленькая золотая роза с шипастым стебельком.

– Красивая вещица? Берешь за бутончик, вставляешь, шипы попадают в бороздки… Вот он, волшебный сезам к моей пещерке Аладдина.

Цурумаки поцеловал ключик и засунул его обратно.

– Не царапают? – спросил Фандорин. – Я про шипы.

– Царапают, еще как. Но это боль такого свойства, что от нее лишь слаще живется, – подмигнул миллионщик. – Напоминает о блестящих камушках, о золотых слиточках. Можно и потерпеть.

– Вы держите золото и драгоценности дома? Но зачем? Ведь есть б-банковские хранилища.

Хозяин заулыбался, на круглых щеках появились ямочки.

– Знаю. У меня и собственный банк есть. С отличными бронированными подвалами. Но мы, пауки-кровососы, предпочитаем не выпускать добычу из своей паутины. Всего наилучшего, Фандорин-сан. Спасибо за любопытную информацию.

Титулярный советник откланялся, чувствуя себя несколько уязвленным: хотел быть спасителем, а вместо этого угодил всего лишь в информаторы. Но вышел наружу, посмотрел в сторону павильона, парившего над черной гладью пруда, и ощутил такой острый, такой всеохватный прилив счастья, что ерундовое огорчение немедленно забылось.

Однако «Натянутая тетива» звенела не только блаженством, и не все пущенные ею стрелы устремлялись в звездное небо. Некая мучительная нотка, некая ядовитая игла отравляла счастье Эраста Петровича. Ночью ему было не до страданий, потому что любовь живет только тем, что здесь и сейчас, но вдали от О-Юми, в одиночестве, Фандорин думал лишь об одном.

В первое же свидание, целуя О-Юми в прелестно оттопыренное ушко, он вдруг уловил легчайший запах табака – трубочного, английского. Отодвинулся, хотел задать вопрос – и не задал. Зачем? Чтоб она солгала? Чтоб ответила: «Нет-нет, между мной и ним все кончено»? Или чтоб сказала правду и сделала их дальнейшие встречи невозможными?

Потом мучился от собственного малодушия. Днем приготовил целую речь, собирался сказать, что так больше продолжаться не может, что это глупо, жестоко, противоестественно, наконец, унизительно! Она обязана уйти от Булкокса, раз и навсегда. Раз или два пытался затеять этот разговор, но О-Юми твердила лишь: «Ты не понимаешь. Ни о чем меня не спрашивай. Я не могу говорить тебе правду, а лгать не хочется». Потом пускала в ход руки, губы, и он сдавался, забывал обо всем на свете, чтобы назавтра вновь терзаться обидой и ревностью.

Консул Доронин, несомненно, видел, что с его помощником происходит нечто из ряда вон выходящее, но с расспросами не лез. Бедный Всеволод Витальевич пребывал в уверенности, что Фандорин по ночам ведет расследование, и держал данное слово: не вмешивался. Из-за этого титулярного советника по временам мучила совесть, но гораздо меньше, чем воспоминание о запахе английского табака.

На шестую ночь (она же вторая, проведенная в павильоне без любимой) страдания вице-консула достигли апогея. Строго-настрого запретив себе думать о причине, по которой О-Юми не смогла нынче прийти, Эраст Петрович призвал на помощь логику: есть трудная задача, нужно найти решение – уж, казалось бы, что может быть проще для приверженца аналитической теории?

И что же? Решение немедленно нашлось, да такое простое, такое очевидное, что Фандорин поразился собственной слепоте.

Еле дождался вечера, явился в павильон раньше обычного, и как только заслышал приближающиеся шаги О-Юми, сразу кинулся ей навстречу.

– Я б-болван! – воскликнул Эраст Петрович, беря ее за руки. – Тебе нечего бояться Булкокса. Мы поженимся. Ты станешь женой российского подданного, и этот человек не сможет тебе ничего сделать!

Предложение руки и сердца было встречено неожиданным образом.

О-Юми расхохоталась, будто услышала хоть и не очень умную, но ужасно смешную шутку. Поцеловала титулярного советника в нос.

– Глупости. Мы не можем стать мужем и женой.

– Но п-почему? Из-за того, что я дипломат? Так я подам в отставку! Из-за того, что ты боишься Булкокса? Я вызову его на дуэль и убью! Или, если… если тебе его жалко, просто уедем отсюда!

– Дело не в этом, – терпеливо, словно ребенку, сказала она. – Совсем не в этом.

– А в чем же?

– Посмотри, какая у тебя левая бровь. Она идет полукругом, вот так… И сверху, вот здесь, наметилась маленькая морщинка. Ее пока не видно, но лет через пять она проступит.

– При чем здесь морщинка? – таял Эраст Петрович от ее прикосновений.

– Она говорит о том, что тебя будет любить очень много женщин, а это мне вряд ли понравится… И еще вот этот чуть опущенный уголок рта, он свидетельствует о том, что в следующий раз ты женишься не раньше шестидесяти.

– Не смейся надо мной, ведь я серьезно! Мы с тобой поженимся и уедем. Хочешь, уедем в Америку? Или в Новую Зеландию? Локстон был там, он говорит, что это самое красивое место на земле.

– И я серьезно. – О-Юми взяла его руку, провела по своему виску. – Чувствуешь, где проходит жилка? На сун с четвертью от края глаза. Это значит, что я никогда не выйду замуж. А еще у меня есть родинка, вот здесь…

Она раздвинула края кимоно, обнажив грудь.

– Да, я знаю. И что она означает, согласно науке нинсо? – спросил Фандорин и, не удержавшись, наклонился поцеловать родинку под ключицей.

– Этого я тебе сказать не могу. Но, пожалуйста, больше не говори со мной ни о женитьбе, ни об Алджи.

В ее глазах уже не было улыбки – в них мелькнула строгая и грустная тень.

Эраст Петрович не знал, что задело его больше: «Алджи», твердость отказа или нарочитая смехотворность приведенных резонов.

«Она превратила меня в недоумка, в молокососа», пронеслось в голове у Фандорина. Он вспомнил, как давеча Доронин сказал: «Что с вами творится, душа моя? Свежеете и юнеете прямо на глазах. Когда приехали, смотрелись лет на тридцать, а теперь вполне выглядите на свои двадцать два, даже с седыми височками. Японский климат и опасные приключения вам явно на пользу».

Быстро, почти скороговоркой – чтобы не дать себе опомниться – он выпалил:

– Раз так, больше мы встречаться не будем. До тех пор, пока ты с ним не расстанешься.

Сказал – и закусил губу, чтобы немедленно не забрать свои слова обратно.

Она молча смотрела ему в глаза. Поняв, что больше ничего не услышит, опустила голову. Натянула приспущенное кимоно на плечи, медленно вышла.

Фандорин ее не остановил, не окликнул, даже не посмотрел вслед.

В себя пришел от боли в ладонях. Поднес руки к глазам, непонимающе уставился на капельки крови и не сразу догадался, что это след ногтей.

«Ну вот и все, – сказал себе титулярный советник. – Лучше так, чем сделаться совершенным ничтожеством. Прощай, сон золотой».

И накаркал: сон действительно его оставил. Вернувшись домой, Эраст Петрович разделся, лег в постель, но уснуть не смог. Лежал на боку, смотрел в стену. Ее сначала было почти не видно – лишь что-то неясно сереющее сквозь мрак; потом, с приближением рассвета, стена стала белеть, на ней проступили смутные разводы; вот они сфокусировались в бутончики роз; ну а затем в окно заглянуло солнце, и нарисованные цветы вспыхнули позолотой.

Нужно было вставать.

* * *

Эраст Петрович решил жить так, как если бы в мире все было устроено осмысленным и спокойным образом – только этим можно противостоять клубящемуся в душе Хаосу. Сделал всегдашнюю гиревую экзерцицию и дыхательную гимнастику, поучился у Масы сбивать ногой катушку ниток с кроватной стойки, причем довольно чувствительно зашиб ступню.

И физические упражнения, и боль были к месту, способствовали волевой концентрации. Фандорин чувствовал, что он на правильном пути.

Переоделся в полосатое трико, отправился на обычную утреннюю пробежку – до парка, и потом двадцать витков по аллее, вокруг крикетной площадки.

Соседи по Банду, по большей части англосаксы и американцы, успели привыкнуть к причудам русского вице-консула и, завидев ритмично отмахивающую локтями полосатую фигуру, лишь приветственно приподнимали шляпы. Эраст Петрович кивал и бежал себе дальше, сосредоточенно считая выдохи. Сегодня бег давался ему тяжелее обычного, дыхание никак не желало обретать размеренность. Упрямо стиснув зубы, титулярный советник прибавил скорости.

…Восемь, девять, триста двадцать; раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, триста тридцать; раз, два, три, четыре…

На крикетной площадке, несмотря на ранний час, уже играли: команда Атлетического клуба готовилась к состязаниям на Кубок Японии – спортсмэны поочередно посылали мяч в виккет и потом стремглав неслись на противоположную сторону.

Обежать поле Фандорину не удалось. На середине первого же круга вице-консула окликнули.

В густых кустах стоял инспектор Асагава – бледный, осунувшийся, с лихорадочно горящими глазами, то есть, собственно, очень похожий на Эраста Петровича.

Тот оглянулся – не смотрит ли кто.

Вроде бы нет. Игроки увлечены тренировкой, а больше в парке никого не было. Титулярный советник нырнул в заросли акации.

– Ну что? – с ходу, безо всяких «здравствуйте» и «как поживаете» накинулся на него инспектор. – Я жду ровно неделю. Больше не могу. Вы знаете, что вчера Сугу назначили интендантом полиции? Прежний снят с должности за то, что не сумел уберечь министра… У меня внутри все горит. Не могу есть, не могу спать. Вы придумали что-нибудь?

Эрасту Петровичу стало стыдно. Он тоже не мог есть и спать, но совсем по иной причине. Про Асагаву же за минувшие дни ни разу даже не вспомнил.

– Нет, не п-придумал…

Плечи японца понуро опустились, словно он лишился последней надежды.

– Да, конечно… – мрачно произнес инспектор. – По-вашему, по-европейски, здесь ничего не сделаешь. Ни улик, ни доказательств, ни свидетелей. – Он сделался еще бледнее, решительно тряхнул головой. – Ну и пусть. Раз по-европейски нельзя, поступлю по-японски.

– Как это – «по-японски»?

– Напишу письмо его величеству государю императору. Изложу все свои подозрения в адрес интенданта Суги. И убью себя, в доказательство своей искренности.

– Себя? Не Сугу? – потрясенно воскликнул Фандорин.

– Убить Сугу значило бы не покарать преступника, а совершить новое преступление. У нас есть древняя, благородная традиция. Хочешь привлечь внимание властей и общества к какому-нибудь злодейству – сделай сэппуку. Лживый человек резать себе живот не станет. – Взгляд Асагавы был воспален и тосклив. – Но если б вы знали, Фандорин-сан, как ужасно делать сэппуку без секунданта, без человека, который милосердным ударом меча прервет твои страдания! Увы, мне не к кому обратиться с этой просьбой, мои сослуживцы ни за что не согласятся. Я совсем один… – Он вдруг встрепенулся, схватил вице-консула за руку. – А может быть, вы? Всего один удар! У меня длинная шея, попасть по ней будет нетрудно!

Фандорин отшатнулся.

– Г-господь с вами! Я никогда не держал в руках меча!

– Всего один удар! Я научу вас. Часок поупражняетесь на бамбуковом шесте, и у вас отлично получится! Прошу вас! Вы окажете мне неоценимую услугу!

Заметив выражение лица собеседника, инспектор сбился. С усилием взял себя в руки.

– Ладно, – сказал он глухо. – Извините, что попросил. Это было слабостью. Мне очень стыдно.

Но Эрасту Петровичу было еще стыдней. В мире столько вещей более важных, чем уязвленное самолюбие, ревность или несчастная любовь! Например, стремление к правде и справедливости. Нравственная чистота. Самопожертвование во имя справедливости.

– Послушайте, – взволнованно заговорил титулярный советник, стискивая вялую руку японца. – Вы умный, современный, образованный человек. Что за дикость – разрезать себе живот! Что за пережитки средневековья! Право, девятнадцатый век на исходе! К-клянусь вам, мы что-нибудь придумаем!

Но Асагава не слушал его.

– Я не могу так жить. Вам, европейцу, этого не понять. Пускай без секунданта! Мне не будет больно. Наоборот, я высвобожу боль, которая сжигает меня изнутри! Этот негодяй предал великого человека, который ему доверял! Отшвырнул меня носком сапога, как комок грязи! И теперь упивается победой! Я не могу видеть, как торжествует злодейство. Преступник Суга – начальник полиции! Красуется перед зеркалом в новом мундире, обустраивается в своем новом поместье Такарадзака! Он уверен, что весь мир у его ног. Это невыносимо!

Эраст Петрович наморщил лоб. Такарадзака? Где-то он слышал это название.

– Что за п-поместье?

– Шикарная усадьба, близ столицы. Суга выиграл ее в карты, несколько дней назад. О, он везуч, его карма крепка!

И тут Фандорину вспомнился разговор, подслушанный в кабинете Булкокса. «Что ж, Онокодзи, это очень по-японски, – сказал тогда англичанин. – Дать выговор, а через неделю наградить повышением». Князь ответил: «Это, дорогой Алджернон, не награда – лишь занятие освободившейся вакансии. Но будет ему и награда, за ловко исполненную работу. Получит в собственность загородную усадьбу Такарадзака. Ах, какие там сливы! Какие пруды!» Так, выходит, речь шла о Суге!

– Что с вами? – спросил инспектор, удивленно глядя на Фандорина.

Тот медленно произнес:

– Кажется, я знаю, что нужно делать. У нас с вами нет улик, но, возможно, будет свидетель. Или, по крайней мере, осведомитель. Есть человек, который знает истинную подоплеку убийства.

И Фандорин рассказал о пройдошистом денди, продавце чужих секретов. Асагава жадно слушал, будто приговоренный, которому объявляют о помиловании.

– Онокодзи сказал, что Суга «ловко исполнил работу»? Значит, князю и в самом деле многое известно!

– Уж во всяком случае больше, чем нам с вами. Интереснее всего, кто это вознаградил интенданта столь щедрым образом. Нельзя ли выяснить, кому поместье принадлежало прежде?

– Одному из родственников сверженного сегуна. Но Такарадзака давно выставлена на торги. Ее мог купить кто угодно и тут же проиграть в карты. Выясним, это нетрудно.

– А как быть с князем? Глупо надеяться, что он добровольно даст показания.

– Даст, – уверенно заявил инспектор. – Добровольно и чистосердечно. – На щеках японца выступил румянец, голос стал бодрым и энергичным. Трудно было поверить, что всего минуту назад этот человек походил на живого покойника, – Онокодзи изнежен и слаб. А главное подвержен всевозможнейшим порокам, в том числе запретным. До сих пор я его не трогал, полагая, что этот бездельник, в сущности, безобиден. К тому же у него множество высоких покровителей. Но теперь я его возьму.

– За что?

Асагава задумался не более чем на пару секунд.

– Он чуть не каждый день таскается в «Девятый номер». Это самый знаменитый йокогамский бордель, знаете?

Фандорин помотал головой.

– Ах да, вы ведь у нас недавно… Там имеется товар на все вкусы. Например, есть у хозяина так называемый «пансион», для любителей молоденьких девочек. Попадаются тринадцати-, двенадцати-, даже одиннадцатилетние. Это противозаконно, но поскольку в «Девятом номере» работают одни иностранки, мы не вмешиваемся, не наша юрисдикция. Онокодзи – большой любитель «малюток». Я велю хозяину (а он у меня в долгу) дать знать, как только князь уединится с девчонкой. Тут-то его и надо брать. Я сам, к сожалению, не смогу – арест должна произвести муниципальная полиция.

– Значит, снова поработаем с сержантом Локстоном, – кивнул Эраст Петрович. – А скажите, нет ли среди малолетних п-проституток российских подданных? Это оправдало бы мое участие в деле.

– Кажется, есть одна полька, – припомнил Асагава. – Не знаю только, какой у нее паспорт. Скорее всего никакого, ведь она несовершеннолетняя.

– Царство Польское входит в состав Российской империи, а стало быть, несчастная ж-жертва разврата вполне может оказаться моей соотечественницей. Во всяком случае, долг вице-консула это проверить. Ну что, инспектор, передумали резать себе живот?

Титулярный советник улыбнулся, но Асагава был серьезен.

– Вы правы, – сказал он задумчиво. – Сэппуку – пережиток средневековья.

В спину Фандорину ударило что-то маленькое и жесткое. Он обернулся – крикетный мяч. Кто-то из спортсмэнов послал его слишком далеко от цели.

Подобрав упругий кожаный шарик, Эраст Петрович размахнулся, зашвырнул его на противоположную сторону площадки. Когда же снова обернулся к кустам, инспектора уже не было – лишь покачивались белые гроздья акации.

Кусочек счастья

– Что ж, стоит попробовать, – сказал Всеволод Витальевич, щуря свои красноватые глаза. – Если вам удастся разоблачить интенданта, это будет мощным ударом по партии войны. А ваше участие в расследовании не только снимет с нас подозрение в причастности к убийству Окубо, но и существенно поднимет российские акции в Японии.

Фандорин застал консула в халате, за утренним чаепитием. Редкие волосы Доронина были обтянуты сеточкой, в открытом вороте рубашки виднелась тощая кадыкастая шея.

Обаяси-сан с поклоном предложила гостю чашку, но Эраст Петрович отказался, соврав, что уже почаевничал. Ни есть, ни пить по-прежнему не хотелось. Зато исчезла апатия, сердце билось сильно и ровно. «Инстинкт охоты не менее древний и могучий, чем инстинкт любви», подумал титулярный советник и обрадовался, что к нему возвращается привычка рационализировать собственные чувства.

– Господину посланнику о вашей новой затее мы сообщать не станем. – Доронин, оттопырив мизинец, поднес ко рту чашку, но не отпил. – Иначе он поручит дело капитан-лейтенанту Бухарцеву, и тот отличным образом все провалит.

Эраст Петрович пожал плечами:

– Зачем же тревожить его п-превосходительство по пустякам? Большое дело: вице-консул защищает интересы несовершеннолетней жертвы растления. Речь ведь пока идет только об этом.

И здесь Всеволод Витальевич произнес весьма опрометчивую фразу.

– Знаете, что такое настоящий патриотизм? – Поднял палец и изрек. – Действовать на благо Родины, даже если при этом идешь против воли начальства.

Титулярный советник обдумал эту рискованную максиму. Кивнул, соглашаясь.

– Спасибо за афоризм, я чувствую, что он мне в жизни еще не раз п-пригодится. Раз так, я, пожалуй, ничего больше вам рассказывать не стану. Буду действовать, как настоящий патриот, то есть без санкции начальства, по собственному разумению. Если что, сам за все и отвечу. Пока будем считать, что этого нашего разговора не было.

Доронин вспыхнул, вскочил со стула, сорвал с волос сеточку.

– Что за низкую роль вы мне отводите, милостивый государь! Прибыль, значит, пополам, а в случае убытка не извольте беспокоиться? Я русский дипломат, а не биржевой спекулянт!

Бедная Обаяси, испуганная внезапным криком, замерла, прикрыла рот ладонью.

Эраст Петрович тоже поднялся со стула.

– Вот именно, – сухо сказал он, покоробленный «милостивым государем». – Вы дипломат, консул Российской империи, и должны думать не о вашей роли, а о благе отечества.

* * *

Разговор с Локстоном прошел гораздо проще, без интеллигентских рефлексий.

– Значит, если покровители желтопузого сиятельства берут нас за задницу, я валю все на вас, – резюмировал американец. – Мое дело сторона: поступил вызов от русского консульства, обязан выполнять. Ноты и протесты, Расти, это по вашему ведомству.

– Именно так.

– Тогда я в игре. – Сержант ухмыльнулся. – Засадить настоящего дайме в кутузку – это по мне. Будет знать, как наших девчонок поганить! А если вам удастся прижучить ублюдка Сугу, с меня ящик настоящего бурбона, по доллар девяносто девять бутылка. Ишь, обезьяна, что придумал – белых людей за нос водить. Я со своими парнями, как идиот, стерег болото, пока он обтяпывал свои грязные делишки. Такого Уолтер Локстон никому не спустит, и уж особенно паршивому косоглазому туземцу!

Поморщившись на американскую манеру отзываться об иных расах, титулярный советник повторил суть:

– Вы ждете сигнала. Как только Онокодзи в очередной раз явится в «Девятый номер», хозяин подсунет ему полячку. Асагава немедленно дает вам знать. Вы спешите в бордель, производите арест на месте з-злодеяния. Потом вызываете русского вице-консула и начальника японской полиции.

* * *

«Очередного раза» ждать пришлось недолго.

В тот же вечер в консульство явился рассыльный, принес официальную записку от сержанта Локстона: несовершеннолетняя особа женского пола, вероятно, являющаяся российской подданной, стала жертвой растления.

Эраст Петрович немедленно отправился на вызов, для вящей формальности прихватив с собой письмоводителя Сироту.

В кабинете начальника муниципальной полиции российские представители узрели препикантную картину. Перед хищно улыбающимся сержантом сидели двое: князь Онокодзи и щуплая девчонка – размалеванная, но с косичками и бантами. Оба задержанных были в совершенном дезабилье. Очевидно, Локстон сопроводил прелюбодеев в участок именно в том виде, в каком они были застигнуты.

Облачение разъяренного дайме состояло из двух полотенец (одно вокруг чресел, второе наброшено на плечи) и шелковых носков на ремешках-эластик.

Предполагаемая российская подданная была завернута в простыню, впрочем, совсем неплотно, и, в отличие от соучастника, особенного волнения не выказывала – вертела во все стороны смышленым скуластым личиком, пошмыгивала носом, а при виде пригожего вице-консула закинула ногу на ногу и игриво покачала шлепанцем. Коленка у жертвы растления была тощая, как лягушачья лапка.

– Кто это? – возопил по-английски Онокодзи. – Я требовал присутствия японских властей! Вы ответите! Мой кузен – министр двора!

– Это представитель потерпевшего государства, – торжественно объявил Локстон. – Вот, господин вице-консул, передаю это несчастное дитя на ваше попечение.

Фандорин брезгливо покосился на растлителя и участливо спросил у девчонки по-русски:

– Как тебя зовут?

Та поиграла размалеванными глазенками, сунула в рот хвост косички и протянула:

– Баська. Баська Зайончек.

– Сколько тебе лет?

Немножко подумав, несчастное дитя ответило:

– Двадцать.

И, что было уж совершенно лишним, дважды показала две растопыренные пятерни.

– Она говорит, что ей двадцать лет? – немедленно оживился князь. – Она ведь про это сказала, да?

Не обращая на него внимания, Эраст Петрович медленно произнес:

– Очень жаль. Если бы вы были несовершеннолетняя, ну, малолетняя, Российская империя в моем лице защитила бы вас. И тогда вы могли бы рассчитывать на большую к-компенсацию. Вы знаете, что такое «компенсация»?

Что такое «компенсация», Баська явно знала. Она наморщила лоб, пытливо разглядывая титулярного советника. Дернула ногой, сбросив шлепанец, почесала ступню и заявила, глотая твердое «л»:

– Я соврала пану. Мне четырнадцать лет. – Еще немножко подумала. – Скоро будет. А пока тринадцать.

На сей раз показала сначала две пятерни, потом три пальца.

– She is thirteen[28] – перевел Локстону вице-консул. Князь застонал.

– Дитя мое, я могу защищать ваши интересы лишь в том случае, если вы находитесь в российском подданстве. Итак, вы подданная империи?

– Так, – кивнула Баська и в подтверждение троеперстно перекрестилась – правда, слева направо. – Пан, а компенсация – это сколько?

– She is a Russian subject, we'll take care of her,[29] – сказал Эраст Петрович сержанту, а девицу успокоил. – Будешь д-довольна.

Больше в ее присутствии нужды не было.

– Почему вы не дали бедняжке одеться? – с укором обратился вице-консул к Локстону. – Крошка совсем замерзла. Господин Сирота отведет ее на квартиру.

Вообще-то было непохоже, чтобы Баська зябла. Напротив, поглядывая на интересного брюнета, она как бы случайно распахнула простыню, и Фандорин за моргал: грудь у несовершеннолетней Зайончек была развита не по годам. Хотя черт ее знает, сколько ей было лет на самом деле.

Итак, пострадавшую увел Сирота, Эраст Петрович остался присутствовать при составлении протокола. А вскоре явился и японский представитель, начальник туземной полиции инспектор Асагава.

Князь кинулся ему навстречу, размахивая руками, затараторил было что-то по-японски.

– Молчать! – рявкнул Локстон. – Я требую, чтобы все переговоры велись на языке, понятном потерпевшей стороне.

Потерпевшая сторона, то есть Фандорин, мрачно кивнула.

– Человек, именующий себя князем Онокодзи, предложил выхлопотать мне повышение, если я замну это дело, – невозмутимо сообщил Асагава.

Арестованный затравленно посмотрел на всех троих, и его глазки блеснули – кажется, он начинал догадываться, что угодил в участок неслучайно. Но вывод при этом сделал ошибочный.

– Ну хорошо, хорошо, – хмыкнул он, поднимая руки в знак капитуляции. – Я вижу, что попался. Ловко вы все подстроили. Но вас, джентльмены, ждет разочарование. Вы думали, что раз я князь, то у меня денег полные карманы? Увы. Я гол, как храмовая черепаха. Сильно вы на мне не разживетесь. Я скажу вам, чем все закончится. Просижу ночь в вашей каталажке, а завтра приедет кто-нибудь из министерства и заберет меня. Останетесь ни с чем.

– А позор? – сказал Асагава. – Вы, отпрыск древнего прославленного рода, замешаны в грязном скандальчике. Покровители вас, возможно, и вызволят, но потом разорвут все отношения. Свет отвернется от вас, как от зачумленного. Больше никакой протекции, никаких подачек от родственников.

Онокодзи прищурился. Кажется, этот человечек был отнюдь не глуп.

– Чего вы от меня хотите? Я же вижу – вы к чему-то клоните. Говорите прямо. Если цена честная, мы сговоримся.

Асагава и Фандорин переглянулись.

– Суга, – тихо сказал инспектор. – Нам нужен Суга. Расскажите все, что знаете о его роли в убийстве министра Окубо, и мы вас отпустим.

Лицо князя так стремительно побледнело, словно кто-то мазнул по лбу и щекам кистью, обмакнутой в свинцовые белила.

– Я ничего про это не знаю… – пролепетал он.

– Неделю назад вы рассказывали Алджернону Булкоксу о том, какая награда ожидает Сугу за ловко исполненную работу, – вступил в игру Фандорин. – Не отпирайтесь, это бесполезно.

Князь в ужасе уставился на вице-консула – видимо, не ожидал атаки с этой стороны.

– Откуда вы…? В комнате мы были вдвоем! – Онокодзи растерянно захлопал ресницами.

Эраст Петрович был уверен, что тщедушный прожигатель жизни сейчас дрогнет. Но вздрогнуть пришлось самому титулярному советнику.

– А! – воскликнул арестованный. – Это его содержанка, да? Она шпионит на русских? Ну конечно! Слуг в доме не было, только она!

– Какая содержанка? О ком это вы? – поспешно (пожалуй, слишком поспешно) переспросил Фандорин. Сердце сжалось. Не хватало еще навлечь на О-Юми беду! – Не нужно б-болтать у раскрытого окна, где вас могут подслушать чужие уши.

Трудно было понять, удалось ли ему этой репликой сбить Онокодзи с опасного подозрения. Но откровенничать князь не пожелал.

– Ничего говорить не буду, – угрюмо буркнул он. – Позор позором, но жизнь дороже… Ваш агент напутал. Ничего такого про интенданта Сугу я не знаю.

И дальше стоял на своем. Угрозы скандала на него не действовали. Онокодзи лишь твердил, что требует немедленно известить токийскую полицию об аресте представителя высшей знати, двоюродного племянника четырех генералов, кузена двух министров, соученика двух императорских высочеств и прочая, и прочая.

– Япония не допустит, чтобы князя Онокодзи держали в иностранной кутузке, – заявил он напоследок.

«Он прав?» – взглядом спросил Фандорин у инспектора. Тот кивнул.

«Что же делать?»

– Скажите, сержант, у вас, наверное, очень много дел по переписке, отчетности, всякой документации? – спросил Асагава.

– Да нет, не очень, – удивился Локстон.

– Ну как же, – с нажимом произнес инспектор. – Вы отвечаете за целый Сеттльмент. Тут живут граждане пятнадцати государств, в порту столько кораблей, а у вас всего две руки.

– Это да, – признал сержант, пытаясь понять, куда клонит японец.

– Я знаю, что по закону вы обязаны сообщить нам об аресте японского подданного в течение двадцати четырех часов, но вы ведь можете и не уложиться в этот срок.

– Могу. Дня два-три понадобится. А то и четыре, – стал подыгрывать американец.

– Стало быть, денька через четыре я получу от вас официальное извещение. У меня тоже очень много дел. Нехватка штатов, еле справляюсь. Пока доложу в департамент, может миновать еще дня три…

Онокодзи прислушивался к этому разговору со все нарастающим беспокойством.

– Послушайте, инспектор! – вскричал он. – Но вы и так уже здесь! Вы знаете, что я арестован иностранцами!

– Мало ли что я знаю. Я должен быть извещен об этом официально, согласно предписанной процедуре, – наставительно поднял палец Асагава.

Титулярный советник решительно не понимал, что означает этот странный маневр, но отметил, что лицо арестанта странно задергалось.

– Эй, дежурный! – крикнул сержант. – Этого в камеру. Да пошлите в бордель за его одеждой.

– Что нам даст эта проволочка? – вполголоса спросил Фандорин, когда князя увели.

Асагава ничего не ответил, только улыбнулся.

* * *

Снова была ночь. Снова Эраст Петрович не спал. Он не мучился бессонницей, сон словно бы перестал существовать, в нем отпала потребность. А может, все дело было в том, что титулярный советник не просто лежал в постели – он прислушивался. Дверь в коридор оставил открытой, и несколько раз почудилось, будто крыльцо скрипит под легкими шагами, будто кто-то стоит там, в темноте, и не решается постучать. Однажды, не выдержав, Фандорин поднялся, быстро прошел в прихожую и рывком распахнул дверь. Разумеется, на крыльце никого не было.

Когда стук, наконец, раздался, он был отрывистым и громким. О-Юми так постучаться не могла, поэтому сердце Эраста Петровича не дрогнуло. Он спустил ноги с кровати, принялся натягивать сапоги, а Маса уже вел по коридору ночного гостя.

То был констебль муниципальной полиции. Сержант просил господина вице-консула срочно прибыть в участок.

Фандорин быстро шел по темному Банду, постукивая тростью. Сзади, зевая, плелся Маса. Препираться с ним было бессмысленно.

В полицию слуга входить не стал, уселся на ступеньке, свесил стриженную ежиком голову, задремал.

– У япошки судороги, – сказал вице-консулу Локстон. – Орет, бьется головой о стенку. Падучая, что ли? Я от греха велел связать. Послал за вами, за Асагавой и за доктором Твигсом. Док уже здесь, инспектора пока нет.

Вскоре явился и Асагава. Выслушав сержанта, нисколько не удивился.

– Так скоро? – сказал он и больше ничего объяснять не стал. Странное спокойствие инспектора, да и весь его «маневр» объяснились, когда в комнату вошел доктор Твигс.

– Добрый вечер, джентльмены, – приветствовал он титулярного советника и инспектора. – Это не эпилепсия. Обычная абстинентная конвульсия. Этот человек заядлый морфинист. У него все вены на руках исколоты. Тут, конечно, еще и следствие истеричности, слабость характера, но вообще-то на такой стадии человек не может обходиться без очередной дозы более двенадцати часов.

– Я же говорил вам, Фандорин-сан, что князь подвержен всем существующим порокам, – заметил Асагава. – Теперь он у нас запоет по-другому. Идемте.

Камера представляла собой закуток в коридоре, отгороженный толстой железной решеткой.

На деревянных нарах сидел связанный по рукам и ногам Онокодзи, трясся в ознобе, клацал зубами.

– Доктор, сделайте мне укол! – закричал он. – Я умираю! Мне совсем плохо!

Твигс вопросительно поглядел на остальных.

Локстон невозмутимо жевал сигару, Асагава разглядывал страдальца с довольным видом. Лишь вице-консулу было явно не по себе.

– Ничего, – сказал сержант. – Через недельку выйдете на свободу, тогда и уколетесь.

Князь взвыл, согнулся пополам.

– Это пытка, – вполголоса произнес Фандорин. – Вы как хотите, господа, но я такими методами добиваться показаний не желаю.

Инспектор пожал плечами:

– Разве мы его пытаем? Он сам себя пытает. Не знаю, как у вас, иностранцев, но у нас в японских тюрьмах заключенным наркотиков не дают. Может быть, в муниципальной полиции другие правила? Вы держите морфий для облегчения страданий арестованных морфинистов?

– Еще чего. – Локстон восхищенно покачал головой. – Ну вы, Гоу, и молодчага. Есть чему поучиться.

На сей раз Гоэмон Асагава не стал протестовать против американской фамильярности, лишь польщенно улыбнулся.

– Это настоящее открытие! – продолжил сержант, приходя во все больший восторг. – Это ж какие перспективы открываются перед полицией! Как быть, если преступник запирается, не желает выдавать сообщников? Раньше его подвешивали на дыбу, жгли раскаленными щипцами и все такое. Во-первых, это нецивилизованно. Во-вторых, есть такие крепкие орешки, которых никакой пыткой не возьмешь. А тут – пожалуйста. Культурно, по-научному! Приучить такого упрямца к морфию, а после – бац, и больше не давать. Все расскажет, как миленький! Послушайте, Гоу, я напишу об этом статью в «Полицейскую газету». Конечно, и вас упомяну. Только идея все-таки моя. У вас это вышло случайно, а метод изобрел я. Вы, дружище, ведь не станете это оспаривать? – забеспокоился Локстон.

– Не стану, Уолтер, не стану. Можете обо мне вовсе не упоминать. – Инспектор подошел к решетке, посмотрел на всхлипывающего князя. – Скажите, доктор, у вас в саквояже найдется ампула морфия и шприц?

– Конечно.

Онокодзи распрямился, с мольбой глядя на Асагаву.

– Что, ваше сиятельство, поговорим? – задушевно сказал ему инспектор.

Арестованный кивнул, облизнув сухие лиловые губы.

Эраст Петрович хмурился, но молчал – главным сейчас был японский инспектор.

– Спасибо, доктор, – сказал Асагава. – Заправьте шприц и дайте мне. Можете идти спать.

Твигсу явно не хотелось уходить. С любопытством разглядывая связанного, он медленно рылся в своем чемоданчике, не спеша вскрывал ампулу, долго рассматривал шприц.

Посвящать врача в тайны закулисной политики никто не собирался, это произошло само собой.

– Ну скорее же, скорее! – закричал князь. – Ради Бога! Что вы возитесь? Один маленький укольчик, и я расскажу про Сугу все, что знаю!

Твигс тут же навострил уши.

– Про кого? Про Сугу? Про интенданта полиции? А что он сделал?

Делать нечего – пришлось объяснить. Так и вышло, что группа, расследовавшая дело о странной смерти капитана Благолепова, вновь оказалась в прежнем составе. Только статус у нее теперь был иной: уже не официальные дознатели, а, пожалуй что, заговорщики.

* * *

После того как арестанта развязали и укололи, он почти сразу же порозовел, заулыбался, сделался развязным и говорливым. Болтал много, но существенного рассказал мало.

По словам Онокодзи, новоиспеченный интендант полиции принял участие в заговоре против великого реформатора, потому что затаил обиду – оскорбился, что его подчинили никчемному аристократишке с большими связями. Суга, будучи человеком умным и хитрым, выстроил интригу так, чтобы одновременно достичь двух целей: отомстить министру, не сумевшему оценить его по достоинству, и свалить ответственность на своего непосредственного начальника, дабы занять его место. Все это Суге отлично удалось. В обществе, конечно, болтают всякое, но мертвый лев перестает быть царем зверей и превращается в обычную дохлятину, поэтому покойный Окубо теперь никого не интересует. В высших сферах дуют новые ветра, любимцы убитого министра уступают место ставленникам противоположной партии.

– Участие Суги в заговоре – это слух или д-достоверный факт? – спросил Фандорин, разочарованный этой легкомысленной трескотней.

Князь пожал плечами.

– Доказательств, разумеется, нет, но мои сведения обычно верны, иначе я давно бы умер с голода. Скупердяй Цурумаки, всем обязанный нашему семейству, выплачивает мне такое жалкое пособие, что его едва хватает на приличные рубашки.

Пять тысяч иен в месяц, вспомнил Фандорин. Двадцать вице-консульских окладов.

– А кто руководил з-заговором? От кого Суга получил в награду усадьбу Такарадзака?

– Сацумские самураи создали целую организацию, члены которой поклялись истребить «предателя» Окубо. Эти люди приготовились к долгой охоте, собрали большие деньги. Хватило бы на дюжину поместий.

Дальнейшие расспросы ничего не дали. Онокодзи повторял одно и то же, то и дело отвлекался на великосветские сплетни и вконец заморочил допрашивающим голову.

В конце концов, поняв, что больше ничего полезного не выяснят, они отошли в сторону и попытались выработать план дальнейших действий.

– Кроме уверенности в том, что Суга виновен, и кое-каких деталей, не подтвержденных доказательствами, у нас ничего нет, – кисло сказал Эраст Петрович, уже не сомневаясь, что заварил всю эту кашу напрасно. Хитроумная и сомнительная с нравственной точки зрения операция мало что дала.

Асагава тоже был мрачен, но решимости не утратил:

– И все же отступаться нельзя. Суга должен понести расплату за свое злодейство.

– А что если так? – предложил Локстон. – Интендант получает анонимное письмо, в котором сказано: «Ты думаешь, что ты ловкач и всех надул, но ты, парень, наследил. У меня на тебя кое-что есть. На Окубо мне наплевать, туда ему и дорога, но мне позарез нужны деньги. Приходи туда-то во столько-то, и произведем обмен: я тебе отдам улику, ты мне – скажем, десять тысяч». А для достоверности изложить в письме кое-какие подробности про его делишки: и про украденные реляции, и про кляп, и про усадьбу. Суга в любом случае переполошится, захочет посмотреть, что за шантажист, да чем располагает. Если не пришлет к назначенному месту отряд полиции, а явится сам, уже одним этим выдаст себя со всеми потрохами. Ну как план? – Сержант горделиво посмотрел на товарищей. – Недурен?

Титулярный советник его расстроил.

– Дурен. Никуда не годится. Суга, конечно же, не придет. Он не дурак.

Локстон не сдавался:

– Пришлет полицейских? Вряд ли. Не захочет рисковать. Вдруг у шантажиста в самом деле улики?

– И п-полицейских не будет. Явятся очередные сацумцы и изрубят нас с вами в мелкую лапшу.

– М-да, это очень вероятно, – признал доктор.

Инспектор же ничего не сказал, лишь еще больше нахмурился.

Совещающиеся умолкли.

– Эй! О чем вы там шепчетесь? – крикнул Онокодзи, подходя к решетке. – Не знаете, как прижать Сугу? Я скажу вам! А вы за это выпустите меня на свободу. Идет?

Все четверо разом обернулись к арестанту. Не сговариваясь, двинулись к решетке.

Князь протянул меж прутьев ладонь.

– Одну ампулку про запас. И шприц. В качестве аванса.

– Дайте, – велел Асагава доктору. – Если скажет чушь, отберем назад.

Наслаждаясь минутой, человек большого света немного потомил публику. Смахнул с несколько помятого сюртука пылинку, поправил манжету. Ампулу аккуратно положил в жилетный карман, предварительно поцеловав и прошептав: «О, мой кусочек счастья!». Победно улыбнулся.

– Ах, как мало меня ценят! – воскликнул он. – И как дешево платят! А чуть что, сразу ко мне: «Расскажите, разузнайте, выведайте». Онокодзи знает все и обо всех. Помяните мое слово, джентльмены. В грядущем столетии, до которого я вряд ли доживу по причине хрупкости организма, самым дорогим товаром станет осведомленность. Дороже золота, бриллиантов и даже морфия!

– Хватит болтать! – рявкнул сержант. – Отберу!

– Вот как разговаривают красноволосые с отпрыском древней японской фамилии, – пожаловался князь Асагаве, но, когда тот угрожающе схватил его за лацкан, перестал валять дурака. – Господин Суга – большой педант. Настоящий поэт бюрократического искусства. В этом и заключается секрет его могущества. За годы службы в полицейском ведомстве он собрал секретный архив из сотен папочек.

– Никогда об этом не слышал, – качнул головой инспектор.

– Естественно. Я тоже. До тех пор, пока в один прекрасный день Суга меня не вызвал к себе в кабинет и кое-что не показал. Ах, я человек с фантазией, живу, как бабочка. Меня нетрудно схватить грубыми пальцами за крылышки. Вы, господа, не первые, кому это удалось… – Князь горестно вздохнул. – Тогда-то, в ходе очень неприятного для меня разговора, Суга и похвастался, что у него есть того же рода отмычки ко многим влиятельнейшим особам. О, господин интендант отлично понимает, сколь великое будущее уготовано осведомленности!

– Чего он от вас хотел? – спросил Фандорин.

– Того же, чего и все. Сведений об одном человеке. И получил. Видите ли, содержание моей папочки таково, что я не осмелился упорствовать.

Сержант хмыкнул:

– Малолетние девочки?

– Ах, если бы… Это вам знать ни к чему. Для вас важно, что я дал Суге, чего он хотел, но не пожелал и впредь быть марионеткой в его руках. Обратился за помощью к мастерам тайных дел – разумеется, не сам, через посредника.

– К мастерам тайных дел? – воскликнул Твигс. – Уж не про синоби ли вы говорите?

Доктор и вице-консул переглянулись. Неужто?

– Именно к ним, – как ни в чем не бывало ответил Онокодзи и зевнул, изящно прикрыв рот наманикюренной ручкой. – К милым, добрым ниндзя.

– З-значит… Значит, они существуют?!

Перед глазами Эраста Петровича, сменяя друг друга, возникли сначала разинутая пасть змеи, потом багровая маска человека без лица. Вице-консул передернулся.

Врач недоверчиво покачал головой:

– Если бы ниндзя сохранились, об этом было бы известно.

– Кому надо, знают, – пожал плечами князь. – Люди, занимающиеся этим ремеслом, рекламу в газетах не печатают. Наш род уже триста лет пользуется услугами клана Момоти.

– Тех самых?! Потомков великого Момоти Тамбы, который застрелил из лука волшебницу, прикинувшуюся луной?!! – Голос доктора затрепетал.

– Угу. Тех самых.

– Стало быть, в 1581 году на горе Хидзияма самураи перебили не всех? Кто-то спасся?

– На какой горе? – Онокодзи был явно не силен в истории отечества. – Понятия не имею. Знаю лишь, что мастера из клана Момоти обслуживают весьма узкую клиентуру и берут за работу очень дорого. Зато свое дело знают. Мой посредник, старший самурай покойного батюшки, связался с ними, дал заказ. Синоби разузнали, где Суга прячет свой тайник. Если вас интересует заговор против Окубо, можно не сомневаться, что именно там хранятся все нужные вам сведения. Суга не уничтожает документов, они – его инвестиция в будущее.

– Не сомневаюсь, что мои пропавшие донесения тоже там! – быстро сказал Асагава, обращаясь к Фандорину.

Но того сейчас больше занимали мастера тайных дел.

– А как связываются с ниндзя? – спросил титулярный советник.

– При нашем дворе этим ведал старший самурай. Самое доверенное лицо при князе. Представители одного и того же семейства, они служат нам почти четыреста лет. То есть служили… – вздохнул Онокодзи. – Теперь не стало ни княжеств, ни преданных вассалов. Но наш, душа-человек, по старой памяти выполнил мою просьбу. Даже заплатил Момоти аванс из собственных средств. Золотой старик! Для этого ему пришлось заложить родовое поместье. Синоби хорошо поработали и, как я уже сказал, нашли тайник. Но не полезли в него, потребовали еще денег – таковы были условия договора. Я же как назло в ту пору сидел на мели и не смог внести платеж. Ниндзя к таким вещам относятся болезненно. Если заказчик нарушил условия, ему конец. Убьют, причем каким-нибудь кошмарным способом. О, это ужасные, просто ужасные люди!

– Но вы-то, приятель, вроде живы, – заметил Локстон.

Князь удивился:

– А при чем здесь я? Заказчиком для них был наш вассал. Ему и пришлось держать ответ. Вдруг, ни с того ни с сего, старик заболел странной болезнью. У него распух и вывалился язык, потом почернела кожа, вытекли глаза. Бедняжка кричал криком двое суток, а затем умер. Знаете, ниндзя – виртуозы по части приготовления всяких необычных снадобий, как исцеляющих, так и умертвляющих. Про синоби рассказывают, что они…

– Черт с ними, с синоби! – перебил сержант к неудовольствию Эраста Петровича. – Где тайник? Самурай вам успел рассказать?

– Да. Тайник у Сути всегда под рукой. В прошлом году построили новое здание полицейского управления, в квартале Яэсу. Суга, в ту пору вице-интендант, лично руководил строительством и, втайне от всех, пристроил к своему служебному кабинету секретную комнату. Работами руководил американский архитектор. Он потом утонул. Помните эту печальную историю? О ней писали во всех газетах. В благодарность за хорошо выполненный заказ полицейское управление устроило для архитектора и лучших рабочих прогулку на пароходе, а пароход возьми и перевернись… Среди лучших рабочих были трое, которые строили тайник.

– Какое злодейство! – ахнул инспектор. – Теперь я понимаю, почему, сделавшись начальником управления, Суга остался в прежнем кабинете. А у нас все восхищаются его скромностью!

– Как попасть в тайник? – спросил Фандорин.

– Точно не знаю. Там какой-то хитрый рычаг – это все, что сообщили синоби моему старичку. Больше, джентльмены, я ничего не знаю, но согласитесь, что мои сведения имеют для вас чрезвычайную ценность. По-моему, вы должны меня немедленно выпустить.

Асагава и Фандорин обменялись взглядами. Поняли друг друга без слов.

– Вернемся – посмотрим, – сказал инспектор. – Но свой кусочек счастья вы заработали.

2.18

«На дело» (так, уголовным манером, назвал про себя Фандорин операцию) отправились вдвоем. Доктор, будучи отцом семейства и добропорядочным членом общества, не выразил желания участвовать в рискованном предприятии. Локстон хоть желание и выразил, но был отвергнут. Начисто утративший японскую вежливость Асагава заявил, что от американца за милю несет сигарным табаком и пивом, от японцев так не пахнет. Да и белобрысая голова будет слишком выделяться в темноте. Другое дело русский вице-консул, у того волосы нормального человеческого цвета. Наедине с Эрастом Петровичем инспектор высказался о сержанте еще нелицеприятней: «В этом деле нужны мозги, а наш американский бизон умеет только переть напролом».

День прошел в приготовлениях. Асагава съездил в полицейское управление, якобы по казенной надобности, а на самом деле с очень простой целью: подпилил язычок задвижки на форточке в уборной. Титулярный советник приготовил наряд для ночного приключения – купил маскарадную маску и обтягивающий черный костюм для фехтования, замазал гуталином гимнастические туфли на каучуковой подошве.

Попробовал выспаться. Не вышло.

Когда начало темнеть, отправил Масу, чтоб не увязался следом, в «Гранд-отель» за вечерней газетой, сам же поспешил к последнему поезду.

Ехали с инспектором в одном вагоне, но сели в разных концах и друг на друга не смотрели.

Глядя в окно на проплывающие во тьме огоньки, Фандорин сам на себя удивлялся. Зачем он ввязался в эту авантюру? Чего ради ставит на карту и собственную честь, и честь своей страны? Страшно представить, каковы будут последствия, если его, российского дипломата, схватят ночью в кабинете начальника полиции. Во имя чего идти на такой риск? Чтобы разоблачить туземного чиновника, который коварно погубил другого туземного чиновника? Да черт с ними со всеми!

Этого требуют интересы России, не слишком уверенно попробовал убедить себя Фандорин. Свалив Сугу, я нанесу удар по партии, враждебной интересам отечества.

Не убедил. Ведь сам всегда говорил, что никакие интересы отечества (и уж во всяком случае, географо-политические) не могут быть важнее личной чести и достоинства. Хороша честь – одевшись трубочистом, шарить по чужим тайникам.

Тогда попробовал по-другому, по-асагавски. Существует Справедливость, Правда, защищать которую – обязанность всякого благородного человека. Нельзя позволять, чтобы рядом безнаказанно совершалась подлость. Попустительствуя ей или умывая руки, сам становишься соучастником, наносишь оскорбление собственной душе и Богу.

Но и высоконравственные резоны при всей своей величавости не очень-то тронули титулярного советника. Дело было не в защите Справедливости. В конце концов, плетя свою интригу, Суга мог руководствоваться собственными представлениями о Правде, отличными от фандоринских. И уж во всяком случае, не следовало себя обманывать – в ночную эскападу Эраст Петрович пустился не ради слов, что пишутся с большой буквы.

Он еще немного порылся в себе и нащупал-таки истинную причину. Она Фандорину не понравилась, ибо была проста, неромантична и даже унизительна.

«Еще одну бессонную ночь в ожидании женщины, которая никогда больше не придет, я не вынес бы, – честно сказал себе титулярный советник. – Что угодно, любое безрассудство, только не это».

А когда паровоз, загудев, подъезжал к конечной станции, вокзалу Нихомбаси, вице-консул вдруг подумал: «Я отравлен. Мой мозг и мое сердце поражены медленно действующим ядом. Это единственное объяснение».

Подумал так и отчего-то сразу успокоился, будто теперь все встало на свои места.

* * *

Пока на улице встречались прохожие, Эраст Петрович держался от напарника на отдалении. Шел с видом праздного туриста, небрежно помахивая портфелем, в котором лежал шпионский наряд.

Но вскоре потянулись казенные кварталы, где людей почти не было, ибо присутственное время давно закончилось. Титулярный советник сократил дистанцию, шагая за инспектором почти в затылок. Время от времени Асагава вполголоса давал пояснения:

– Видите за мостом белое здание? Это Токийский городской суд. От него до управления рукой подать.

Фандорин увидел белый трехэтажный дворец довольно легкомысленной для юридического ведомства европейско-мавританской архитектуры. За ним виднелся высокий деревянный забор.

– Вон там?

– Да. Раньше на этом месте располагалась усадьба князей Мацудайра. До ворот мы не пойдем, там часовой.

Влево уходил узкий переулок. Асагава оглянулся, махнул рукой, и сообщники нырнули в темный щелеобразный проход.

Быстро переоделись. Инспектор тоже надел что-то черное, облегающее, голову повязал платком, низ лица замотал тряпкой.

– Именно так одеваются синоби, – шепнул он, нервно хихикнув. – Ну, вперед!

На территорию управления проникли совсем просто: Асагава сложил руки ковшом, Фандорин уперся в них ногой и вмиг оказался наверху; потом помог вскарабкаться инспектору. Очевидно, у полицейских не хватало воображения представить, что каким-нибудь злоумышленникам взбредет в голову добровольно пробираться в святая святых правопорядка. Во всяком случае, никаких дозорных во дворе не было – лишь справа, у главного входа, прохаживалась фигура в мундире и кепи.

Асагава двигался быстро, уверенно. Пригнувшись, перебежал к приземистому корпусу, выстроенному в псевдояпонском стиле. Потом вдоль белой стены, мимо длинной череды слепых окон. У самого дальнего, углового, инспектор остановился.

– Кажется, это… Помогите-ка.

Обхватил Фандорина за шею. Одной ногой ступил на полусогнутое колено вице-консула, другой на плечо, ухватился за раму, чем-то там скрипнул, щелкнул – и форточка отворилась. Асагава подтянулся, весь будто всосался в темный прямоугольник, так что снаружи осталась лишь нижняя часть тела. Потом и она исчезла в форточке, а еще через пару секунд окно бесшумно распахнулось.

Прежде чем проникнуть в здание, Эраст Петрович для порядка отметил время: семнадцать минут двенадцатого.

Устройство японской уборной показалось ему странным: ряд низеньких кабинок, которые могли прикрыть сидящего человека разве что до плеч.

В одной из деревянных ячеечек Фандорин и обнаружил Асагаву.

– Советую облегчиться, – сказала самым непринужденным тоном черная голова с белой полосой вдоль глаз, – Перед рискованным делом это полезно. Чтоб хара не трепетала.

Эраст Петрович вежливо поблагодарил, но отказался. Хара у него нисколько не трепетала, просто одолевало тоскливое предчувствие, что добром эта история не кончится. В голову, как в ту достопамятную ночь, лезла чушь про заголовки в завтрашних газетах:

«РУССКИЙ ДИПЛОМАТ – ШПИОН», «НОТА ЯПОНСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ» и даже «РАЗРЫВ ДИПЛОМАТИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ МЕЖДУ ЯПОНИЕЙ И РОССИЕЙ».

– Ну, скоро вы? – нетерпеливо сказал вице-консул. – Двадцать три минуты д-двенадцатого. Ночи сейчас коротки.

Из уборной крались длинным темным коридором, Асагава в прикрученных веревками соломенных сандалиях, Фандорин на своих каучуковых подметках. Полицейское управление мирно почивало. Вот что значит низкий уровень преступности, не без зависти подумал титулярный советник. По дороге лишь раз встретился кабинет, в котором горел свет и, кажется, шла какая-то ночная работа, да однажды из-за угла со свечой в руке вышел дежурный офицер. Позевывая, прошел мимо, не заметив два черных силуэта, вжавшихся в стену.

– Пришли, – шепнул Асагава, остановившись перед высокими двойными дверями.

Он сунул в скважину какую-то железку (обыкновенная отмычка, определил Эраст Петрович), повернул, и соучастники оказались в просторной комнате: ряд стульев вдоль стен, стол секретаря, в дальнем конце еще одна дверь. Ясно – приемная. Консул Доронин рассказывал, что в Японии шесть лет назад произошла великая бюрократическая реформа: на чиновников вместо кимоно надели мундиры и заставили их сидеть не на полу, а на стульях. Чиновничество поначалу чуть не взбунтовалось, но понемногу привыкло. А жаль. То-то, наверное, было живописно. Приходишь в казенное место, а там столоначальники, писари, письмоводители – все сплошь в халатах и ноги сложены калачиком. Фандорин вздохнул, посетовав на то, что разнообразие жизнеустройства в мире постепенно вытесняется единым европейским порядком. Через сто лет все везде будет одинаковое, не поймешь, в России ты или в Сиаме. Скучно.

Комната, расположенная за приемной, тоже ничего примечательного собой не представляла – обычный кабинет значительного лица. Один стол широкий и короткий, перед ним другой – узкий и длинный. В стороне два кресла, для неофициальной беседы с важным посетителем. Книжные полки со сводами законов. На самом видном месте фотографический портрет императора. Единственная необычность, с японской точки зрения, – распятие, висевшее рядом с изображением земного владыки. Ах да, ведь Суга христианин, у него и на шее крестик висит.

Ничего себе последователь Христа, покачал головой Эраст Петрович, но тут же устыдился. Можно подумать, наши боголюбцы не предают и не убивают.

Асагава поплотнее прикрыл шторы, зажег масляный фонарь и подошел к титулярному советнику. Он выглядел взволнованным, даже торжественным.

– Не знаю, найдем ли мы тайник и вообще, чем все это кончится, поэтому скажу сейчас то, что обязан сказать. Я должен был прийти сюда один. Ведь это наше, японское дело. Мое дело. Но я очень признателен вам, Фандорин-сан, что вы вызвались составить мне компанию. Я верю в вашу догадливость больше, чем в свою. Без вас мне вряд ли удалось бы отыскать рычаг, а вы хитрый. Почти такой же хитрый, как интендант Суга.

Эраст Петрович церемонно поклонился, но инспектор не понял иронии – тоже ответил поклоном, только более глубоким.

– Не думайте, что я не понимаю, насколько ваша жертва выше моей. Если мы попадемся, мне-то что, я всего лишь лишу себя жизни и покрою позором род Асагава, честно служивший закону два с половиной века. Вы же опозорите свою страну и своего государя. Вы очень храбрый человек, Фандорин-сан.

Снова обменялись поклонами, теперь уже безо всякой шутливости со стороны вице-консула, и приступили к поискам. Время было одиннадцать тридцать семь.

Сначала простукали две боковые стены, потом поделили кабинет на правую и левую части. В отличие от энергичного инспектора, шустро обстучавшего на своей половине плинтусы и половицы, перебравшего все предметы на письменном столе и занявшегося книгами, Эраст Петрович почти ни к чему не прикасался. Неспешно прохаживался, светя себе американским электрическим фонариком. Отличная штуковина, самоновейшей конструкции. Луч давала яркий, густой. Когда свет начинал слабеть – с интервалом в полторы минуты, полагалось подкачать пальцами пружину, и фонарик немедленно оживал.

Немного постоял перед портретом. Его величество микадо был изображен в военном мундире, с эполетами и саблей. Юное жидкоусое лицо показалось Фандорину отмеченным печатью вырождения (что было неудивительно, учитывая двадцать пять веков генеалогии), но взгляд у императора Муцухито был пытливый, внимательный. Терпелив, осторожен, скрытен, неуверен в себе, любознателен, поупражнялся в физиогномистике вице-консул. Мастер нинсо, несомненно, увидел бы куда больше, но и этого было довольно, чтобы сказать: молодой венценосец далеко пойдет.

– Я свою половину закончил, – объявил Асагава. – Ничего.

– Желаете поменяться? Извольте.

Фандорин вышел на середину комнаты, сел на стол для совещаний, поболтал ногой. Четверть первого.

Архив – это то, что бывает нужно часто. Вероятнее всего, одно из двух: или рычаг в пределах досягаемости и его можно повернуть, не вставая из-за письменного стола; либо же, наоборот, рычаг расположен непосредственно у входа в секретный отсек. На столе Асагава все осмотрел самым тщательным образом. Стало быть, второе.

Стен, в которых может быть спрятан тайник, две. Та, за которой приемная, и внешняя отпадают.

Фандорин прошелся взад-вперед, присматриваясь.

Стенные часы пробили один раз.

– Двигали? – показал на них титулярный советник.

– Конечно. – Асагава вытер со лба пот. – Я поделил комнату на квадраты, стараюсь ничего не упустить.

Да, в часах рычага быть не может, размышлял Фандорин. Станет уборщик вытирать пыль, заденет. Или часовщик, отвечающий за завод и корректировку…

– У меня квадраты кончились, – упавшим голосом сообщил инспектор. – Что делать? Попробую еще раз…

Час сорок две. Где же может быть рычаг? Под обоями и плинтусами нет. В книжном шкафу тоже. Картины Асагава тоже приподнимал… Внезапно Эраст Петрович замер.

– Скажите, вы портрет императора трогали?

– Что вы! Как можно? – Инспектор даже вздрогнул от столь кощунственного предположения.

– Но ведь пыль с него кто-то стирает?

– Эту священную обязанность может исполнять только хозяин кабинета, со всей подобающей почтительностью. У меня в участке никто не посмел бы касаться руками августейшего портрета, что висит над моим столом. Пыль с лика государя вытирают утром, едва придя на службу. Особой шелковой тряпицей, предварительно поклонившись.

– Понятно. Ну так я покажу вам, как открывается т-тайник.

Титулярный советник взял стул, поднес к стене, влез, уверенно взялся за портрет руками. Асагава охнул.

– Вот так, – промурлыкал Эраст Петрович, качнув раму влево. Ничего не произошло. – Ну, тогда вот так.

Качнул вправо – опять ничего. Фандорин потянул портрет на себя. Дернул кверху, книзу. Наконец, вообще перевернул вверх ногами. Бедный инспектор только постанывал.

– Черт! Неужели ошибся?

Эраст Петрович снял императора, постучал по стене. Звук был глухой.

В сердцах привесил портрет обратно – тот эпатированно закачался.

Молодому человеку сделалось стыдно. Не за ошибку, а за то, с какой снисходительной величавостью он давеча протянул свое «поня-ятно». Луч фонарика скользнул по обоям, осветил сверху поперечную перекладину распятья.

У титулярного советника перехватило дыхание.

– Скажите, а кто протирает к-крест? Тоже хозяин кабинета?

Фандорин соскочил на пол, передвинул стул поближе к распятью. Снова вскарабкался.

– Конечно. Уборщик не посмел бы. Он знает, что это священный для вашей религии предмет.

– Угу. Оно и видно…

Символ христианской религии явно пользовался у интенданта меньшим почтением, чем портрет императора Муцухито – на черном дереве скопился тонкий слой пыли.

Эраст Петрович попробовал сдвинуть распятье с места – не вышло. Посветив получше, увидел, что крест не привешен и не вбит, а как бы немного утоплен в стене. Странно! Значит, для него сделана специальная выемка?

Попытался вытянуть. Не удалось. Тогда нажал.

Распятье с едва слышным щелчком ушло в обои глубже, теперь его края торчали не более, чем на дюйм.

Секунду спустя раздался мелодичный лязг, и часть стены проворно отъехала, почти отпрыгнула в сторону, за книжные полки. Открылся темный прямоугольник чуть ниже человеческого роста.

– Есть! Тайник! – крикнул Асагава и испуганно оглянулся на дверь приемной – не громко ли.

Фандорин же механически взглянул на часы: без двух минут два.

Инспектор прочувствованно, чуть не со слезами, произнес:

– Ах, что бы я без вас делал! – И, пригнувшись, нырнул в дыру.

Вице-консула же заинтересовало устройство тайника – в разрезе оно было хорошо видно: под слоем штукатурки дубовая доска, потом пробка. Вот почему простукивание ничего не дало. Рычаг высвобождает мощные стальные пружины, этим объясняется «прыгучесть» перегородки. Интересно, захлопывается она столь же стремительно или нужно прилагать усилие?

Удовлетворив техническое любопытство, Эраст Петрович последовал за сообщником.

Хранилище секретов представляло собой узкую, но довольно длинную, шагов в десять, комнатку, всю стену которой занимал стеллаж. На деревянных полках стояли обычные канцелярские папки разной толщины. Асагава брал их одну за другой, восклицал что-то по-японски и клал обратно. Вице-консул тоже взял одну, потолще. На обложке были выведены иероглифы. Два первых были легкие, Эраст Петрович их узнал: «Восточная столица», то есть «Токио», но дальше шла какая-то тарабарщина.

– Что тут написано?

– «Токийское губернское управление», – мельком глянул Асагава. – Это что! Тут есть министры, члены Государственного Совета, даже – вы не поверите – члены императорской фамилии! У этого человека нет ничего святого!

Он заглянул в тоненькую папочку, стоявшую отдельно, и вдруг покачнулся.

– Ее величество! Да как он посмел? За одно это Сугу нужно предать смерти!

– И что там у него про императрицу? – полюбопытствовал Фандорин, заглядывая через плечо японца.

Ничего интересного на листке не увидел – какая-то записка все теми же иероглифическими каракулями, но инспектор невежливо оттолкнул Эраста Петровича локтем.

– Сам не прочел и вам не дам! Какая гнусность!

Трясущимися пальцами он изорвал в мелкие клочки записку и еще несколько бумажек, хранившихся в папке.

– Послушайте, две минуты третьего, – показал ему часы титулярный советник. – Мы не за этим сюда пришли. Где папка с заговорщиками?

По причине иероглифической неграмотности занять себя Эрасту Петровичу было нечем. Пока Асагава рылся на полках, молодой человек посветил фонариком во все стороны. Ничего интересного не обнаружил. Похоже, внутри тайника рычага не было, он открывался и закрывался только снаружи. Под потолком торчали газовые рожки – очевидно, из кабинета можно было зажечь освещение, но нужды в том не было, вполне хватало лампы и фонарика.

– Есть! – выдохнул инспектор. – На корешке написано «Окубо». – Лихорадочно зашелестел листками. – Вот мои пропавшие донесения, все три! А это рапорт начальника полиции из города Кагосима. Он докладывает, что, по агентурным сведениям, в Токио отправился мастер фехтования Икэмура Хескэ с двумя учениками. Приметы; сорок пять лет, шрам слева на шее и у виска, левая рука скрючена. Прозвище – Камиясури, Наждак, потому что рукоятку меча он оборачивает наждаковой бумагой – правая ладонь у него крепче железа. Это он, Сухорукий! Погодите, погодите, тут еще… – Асагава вынул один за другим три листка, исписанные тушью странного бурого цвета. – Это присяга. Написано кровью. «Мы, нижеподписавшиеся, клянемся честью не пожалеть своей жизни во имя высокой цели – истребить подлого изменника Окубо…» Таких документов три. На одном шесть подписей – это шестерка, убившая министра. На втором три подписи, первая – Икэмуры Хескэ. Наши сацумцы! На третьем четыре подписи. Значит, была еще одна группа, оставшаяся необнаруженной. Тут есть имена, теперь злоумышленников будет нетрудно найти, пока они еще чего-нибудь не натворили… Мы победили, Фандорин-сан! Суга в наших руках! С этими клятвами, с украденными донесениями мы сможем его прижать!

– Он и так был в наших руках, – хладнокровно заметил Эраст Петрович. – За этот милый архив ему не сносить головы, даже безо всяких з-заговоров.

Асагава покачал головой:

– Неужто вы думаете, что я позволю всей этой мерзости выплеснуться наружу? Здесь столько грязи, столько семейных тайн! Прокатится волна самоубийств, разводов, скандалов, позорных отставок. Нет, хуже! Новый министр заберет архив себе, объявит, что уничтожил, но самое пикантное сохранит – на всякий случай.

– Что же делать?

– Мы с вами уничтожим всю эту отраву. Не читая.

– Б-благородно, – признал Фандорин, который не смог бы насладиться японскими тайнами, даже если б у него и возникло подобное желание. – А что это за значки? На иероглифы непохоже.

Он показал на лист бумаги, лежавший на самом дне папке. Посередине там был изображен кружок, в нем странная загогулинка. От кружка тянулись линии к другим кружкам, помельче.

– Да, это не иероглифы, – пробормотал инспектор, вглядываясь. – Во всяком случае, не японские. Подобные письмена мне попадаются впервые.

– Похоже на схему заговора, – предположил Фандорин. – Притом зашифрованную. Хорошо бы узнать, кто это отмечен центральным к-кружком?

– Должно быть, Суга.

– Вряд ли. Он не стал бы обозначать самого себя какой-то закорючкой, просто нарисовал бы пустой кружок, и все.

Прижавшись друг к другу плечами, они склонились над загадочной схемой. Асагава, видимо, надышавшись пыли, чихнул, да так громко, что низкий свод отозвался оглушительным эхом.

– Вы с ума сошли! – шикнул на него Фандорин. – Тише!

Японец беспечно махнул рукой и ответил, не понижая голоса.

– Какая разница? Теперь можно не прятаться. Как только уничтожим лишние документы, я сам вызову дежурного и объявлю, что…

Он не договорил.

Безо всякого предупреждения, с уже знакомым металлическим звоном, потайная дверь захлопнулась. Стена слегка дрогнула, и в комнатке сделалось тихо-тихо, как в склепе.

Первая реакция Эраста Петровича была чисто нервной – он взглянул на часы. Они показывали восемнадцать минут третьего.

Пелена с глаз

Несколько минут угодившие в капкан взломщики вели себя совершенно естественным и предсказуемым образом – стучали кулаками в непроницаемую перегородку, пытались нащупать пальцами шов в стене, искали какую-нибудь кнопку или рычаг. Потом Фандорин предоставил метаться напарнику, а сам сел по-турецки на пол.

– Б-бесполезно, – сказал он ровным голосом. – Никакого рычага здесь нет.

– Но ведь как-то дверь закрылась! В кабинет никто не входил, мы услышали бы – я запер задвижку!

Эраст Петрович объяснил:

– Часовой механизм. Установлен на д-двадцать минут. Я читал про такие двери. Они применяются в больших банковских сейфах и блиндированных хранилищах – там, где добычу так быстро не вынесешь. Лишь хозяин знает, сколько у него времени до того, как сработает пружина, взломщик же попадается. Угомонитесь, Асагава. Мы отсюда не выйдем.

Инспектор сел рядом, в самом углу.

– Ничего, – бодро сказал он. – Посидим до утра, а там пускай арестовывают. Нам есть что предъявить властям.

– Никто нас арестовывать не будет. Утром Суга придет на службу, по беспорядку в кабинете догадается, что здесь были незваные гости. По стулу под распятием поймет, что в мышеловке добыча. И оставит нас тут околевать от жажды. Должен признаться, я всегда боялся такой смерти…

Сказано, впрочем, было без особенного чувства. Видимо, отравленность сердца и мозга успели сказаться и на инстинкте самосохранения. От жажды так от жажды, вяло подумал Эраст Петрович. Какая, в сущности, разница?

Фатализм – штука заразительная. Асагава посмотрел на тускнеющий огонек в своей лампе и задумчиво произнес:

– Не бойтесь. От жажды умереть мы не успеем. Задохнемся. Еще раньше, чем явится Суга. Воздуха здесь часа на четыре.

Некоторое время посидели молча, думая каждый о своем. Эраст Петрович, к примеру, о странном. Ему вдруг пришло в голову, что ничего этого, может быть, на самом деле нет. События последних десяти дней были слишком невероятны, а он сам вел себя слишком уж нелепым манером – дикость и бред. То ли затянувшийся сон, то ли посмертные химеры. Ведь никто толком не знает, что происходит с душой человека, когда она разлучается с телом. Что если в ней идут некие фантомные процессы, как во время сновидений? Ничего не было: ни беготни за безликим убийцей, ни павильона над ночным прудом. На самом деле жизнь оборвалась в тот миг, когда в лицо беспомощному Эрасту Петровичу уставилась своими бусинками серо-коричневая мамуси. Или того раньше – когда он вошел к себе в спальню и увидел улыбчивого старичка-японца…

Чушь, сказал себе титулярный советник, передернувшись.

Дернулся и Асагава, мысли которого, видно, тоже свернули куда-то не туда.

– Нечего рассиживаться, – сказал японец поднимаясь. – Мы еще не выполнили свой долг.

– А что мы можем сделать?

– Вырвать у Суги его жало. Уничтожить архив.

Инспектор снял с полки несколько папок, отнес к себе в угол и принялся рвать листки на мелкие-мелкие кусочки.

– Лучше бы, конечно, сжечь, да слишком мало кислорода, – озабоченно пробормотал он.

Титулярный советник посидел еще немножко, потом стал помогать. Брал папку, передавал Асагаве, а тот методично делал свою разрушительную работу. Трещала бумага, в углу постепенно росла груда мусора.

Становилось душно. На лбу у вице-консула выступили капельки пота.

– Не нравится мне умирать от удушья, – сказал он. – Лучше пулю в висок.

– Да? – задумался Асагава. – А я лучше задохнусь. Стреляться – это не по-японски. Слишком шумно, и не успеешь прочувствовать, что умираешь…

– В том-то, очевидно, и заключается основное различие между европейской и японской к-культурой… – глубокомысленно начал титулярный советник, но интереснейшей дискуссии не суждено было продолжиться.

Где-то наверху раздался тихий свист, и в газовых рожках, колыхнувшись, вспыхнули голубоватые язычки пламени. В потайной комнатке стало светло.

Эраст Петрович обернулся, задрал голову и увидел, как под потолком в стене открылось малюсенькое окошко. Из него на титулярного советника уставился раскосый глаз.

Донесся приглушенный смешок, и знакомый голос сказал по-английски:

– Вот это сюрприз. Ждал кого угодно, но только не господина дипломата. Я знал, Фандорин-сан, что вы человек ловкий и предприимчивый, но это уж…

Суга! Но откуда он узнал?

Вице-консул молчал, лишь жадно вдыхал воздух, проникавший в тесное помещение через узкое отверстие.

– Кто вам рассказал о тайнике? – продолжил интендант полиции, не дождавшись ответа. – О его существовании кроме меня знали только инженер Шмидт, двое каменщиков и один плотник. Но они все утонули… Нет, я положительно заинтригован!

Главное – не скоситься в угол, где затаился Асагава, сказал себе Эраст Петрович. Суга его не видит, уверен, что я здесь один.

И еще мысленно пожалел, что не взял у Доронина несколько уроков баттодзюцу, искусства выхватывать оружие. Сейчас бы молниеносным движением выдернуть «герсталь», да всадить злодею пулю в переносицу. С открытым окошком до утра не задохнулись бы, а утром пришли бы люди и освободили пленников из капкана.

– А вы? Как вы-то узнали, что я здесь? – спросил Фандорин, чтобы отвлечь внимание интенданта, сам же убрал руки за спину и слегка потянулся, вроде как плечи затекли. Пальцами нащупал плоскую кобуру.

Боковым зрением отметил движение в углу – кажется, инспектор тоже доставал оружие. Да что проку? Оттуда в окошко ему не попасть, а при малейшем подозрительном шорохе Суга спрячется.

– Казенная квартира начальника полиции находится по соседству. Сработал сигнал, – охотно, даже горделиво объяснил Суга. – У нас хоть и Азия, но за новинками прогресса стараемся следить. Я удовлетворил ваше любопытство, теперь вы удовлетворите мое.

– С удовольствием, – улыбнулся титулярный советник и выстрелил.

Палил с бедра, не тратя времени на прицел, но реакция у интенданта была отменной – окошко опустело, и невероятно удачливый выстрел (не в стену, а точно в отверстие) пропал зря.

У Эраста Петровича заложило уши от грохота. Он похлопал себя ладонью по левой стороне головы, потом по правой. Звон сделался тише, и донесся голос Суги:

– …чего-то в этом роде и был настороже. Если будете вести себя невежливо и не отвечать на вопросы, сейчас закрою заслонку и вернусь через пару дней, забрать труп.

Асагава бесшумно поднялся, прижался спиной к стеллажу. Револьвер держал наготове, но теперь Суга не подставится, это было ясно.

– Приходите, приходите. – Эраст Петрович прижал палец к губам. – Заберите мое бренное тело. И не забудьте клей. Вам придется провести несколько лет, склеивая десять тысяч бумажных к-клочков – ваши драгоценные досье. Я пока успел изорвать лишь содержимое семи папок, а их тут по меньшей мере сотни две.

Молчание. Кажется, интендант задумался.

Инспектор показал жестами: поднимите меня, чтоб я достал до окошка. Фандорин пожал плечами, не очень веря в эту затею, но в конце концов почему не попробовать?

Ухватился за стеллаж, рванул. На пол с грохотом посыпались папки, и, воспользовавшись шумом, вице-консул подхватил Асагаву за талию, рывком поднял на вытянутые руки, прижал животом к стене – чтоб легче было держать. Не столь уж японец оказался и тяжел, фунтов полтораста, а Фандорин ежеутренне отжимал по сорок раз две чугунные сотенные гири.

– Что вы там делаете? – крикнул Суга.

– Опрокинул полки. Почти случайно! – И тихо инспектору. – Осторожней! Чтоб не заметил.

Через несколько секунд Асагава хлопнул товарища по плечу – спускай, мол.

– Не выйдет, – шепнул он, ступив ногами на пол. – Окошко слишком мало. Или заглянуть, или просунуть ствол. Одновременно невозможно.

– Фандорин! Мои условия таковы, – объявил интендант. Кажется, он стоял под самой стеной, так что увидеть его Асагаве все равно бы не удалось. – К полкам вы больше не прикасаетесь. Называете мне имя того, кто рассказал вам об архиве. После этого я вас выпущу. Разумеется, предварительно обыскав – чтоб не прихватили чего-нибудь на память. И, первым же пароходом, прочь из Японии. Если, конечно, не желаете переселиться на Иностранное кладбище в Йокогаме.

– Врет, – шепнул инспектор. – Живым не выпустит.

– Условия честные! – крикнул Фандорин. – Имя я вам назову. Но и только.

– Ладно! Кто сказал вам об архиве?

– Ниндзя из клана Момоти!

Судя по наступившему молчанию, Суга был потрясен. А значит, поверил.

– Как вы на них вышли? – спросил интендант после полуминутной паузы.

– Этого я вам не скажу. Мы договаривались лишь об имени. Выпускайте!

Не глядя взял первую попавшуюся папку, вынул оттуда несколько листков и стал рвать, подняв руки поближе к отверстию.

– Хорошо! Уговор есть уговор. Кидайте сюда ваше оружие!

Асагава кивнул и распластался у стены – там, где должна была открыться дверь.

Приподнявшись на цыпочках, Фандорин бросил «герсталь» в отдушину.

В окошке потемнело – вновь появился глаз. Внимательно осмотрел Фандорина.

Тот стоял напружинившись, готовый отскочить в мертвую зону, если вместо глаза в квадрате появится дуло.

– Раздевайтесь, – велел Суга. – Совсем. Догола.

– Это еще зачем?

– Хочу убедиться, что у вас не припрятано еще какого-нибудь оружия.

Видя, что Асагава осторожно, двумя пальцами взводит курок, Фандорин быстро сказал:

– Только не вздумайте стрелять. Пока изготовитесь, я отпрыгну в сторону. И тогда уговору конец.

– Слово чести, – пообещал интендант.

Разумеется, солгал, но слова Фандорина предназначались не ему, а инспектору, и тот понял – сделал успокоительный жест: не буду.

Раздевался титулярный советник медленно, демонстрируя глазу каждый предмет своего туалета и затем бросая его на пол. Наконец, остался в наряде Адама.

– Хорошо сложены, – одобрил Суга. – Только живот слишком впалый. Хара у мужчины должна быть поплотнее. Теперь повернитесь спиной и поднимите руки.

– Чтоб вы прострелили мне затылок? Ну уж нет.

– Ладно. Одежду под мышку. В другую руку штиблеты. Как открою дверь, медленно выходите.

Хитрая дверь отпрыгнула. Открылся проем.

– Живьем, – одними губами прошелестел Эраст Петрович, проходя мимо Асагавы.

В кабинете горел яркий, слегка подрагивающий свет. Суга стоял на том самом стуле, который давеча приставил к стене вице-консул. В руке у интенданта чернел большой револьвер (кажется, шведский «хагстрем»), фандоринский «герсталь» лежал на столе.

«ГОЛЫЙ ВИЦЕ-КОНСУЛ ЗАСТРЕЛЕН В КАБИНЕТЕ НАЧАЛЬНИКА ПОЛИЦИИ», мелькнуло в голове дипломата.

Ерунда, стрелять он не станет. Здесь не герметическое помещение, где стены гасят звук. Услышат дежурные, прибегут. Зачем ему? Но живым отсюда, конечно, выпускать не собирается.

Не останавливаясь, лишь коротко взглянув на интенданта, Фандорин прямиком направился к выходу.

– Куда это вы? – удивился Суга, спрыгивая на пол. – Так и пойдете голышом по управлению? Оденьтесь. И потом, вас не выпустят. Я провожу.

Револьвер начальник полиции спрятал, показал пустые ладони. Мол, слово свое держу.

Собственно, в намерения титулярного советника и не входило разгуливать по коридорам в чем мать родила. Смысл маневра заключался в ином: увести интенданта подальше от тайника, а главное – вынудить повернуться к нему спиной.

Сработало!

Суга смотрел, как вице-консул натягивает свой мефистофельский наряд, а между тем из дверцы бесшумно вынырнул Асагава и взял генерала на мушку.

«Как же этот ловкач собирается меня убивать? – гадал Эраст Петрович, надевая гимнастическую туфлю. – Нужно ведь, чтобы на паркете не осталось крови».

– Интересный вы человек, мистер Фандорин, – рокотал Суга, добродушно посмеиваясь в подкрученные усы. – Вы мне даже нравитесь. Мне кажется, у нас немало общего. Оба любим нарушать правила. Как знать, может быть когда-нибудь судьба сведет нас вновь, и необязательно в качестве оппонентов. Сейчас у России и Японии, вероятно, начнется период охлаждения отношений, но лет эдак через пятнадцать-двадцать все переменится. Мы станем великой державой, ваше правительство поймет, что нами невозможно манипулировать, с нами нужно дружить. И тогда…

Забалтывает, понял Фандорин, приметив, что интендант как бы ненароком приближается к нему. Руки небрежно согнуты в локтях, ладони выставлены вперед – как бы для жестикуляции.

Вон оно что. Убьет без всякой крови. С помощью дзюдзюцу или какого-нибудь иного дзюцу.

Спокойно глядя в лицо противнику, титулярный советник принял оборонительную позицию, которой его научил Маса: одно полусогнутое колено выдвинул вперед, руки выставил перед собой. В глазах Суги блеснула веселая искорка.

– С вами приятно иметь дело, – усмехнулся он и уже не прячась изготовился к схватке.

Левая ладонь повернута кверху, правая рука, согнутая в локте, отведена за спину, одна ступня оторвана от пола – просто танцующий Шива. «Это что еще за дзюцу на мою голову?» – вздохнул вице-консул.

– Посмотрим, каковы вы в единоборстве, – уютно промурлыкал полицейский генерал.

Но до единоборства, слава Богу, не дошло.

Выбрав момент, Асагава в два прыжка подлетел к интенданту и стукнул его рукояткой по шее. Наблюдать за спорой, виртуозной работой потомственного ерики было одно удовольствие. Упасть обмякшему телу он не дал – подволок к креслу, усадил. Одним движением вытянул обмотанную вокруг пояса веревку, быстро привязал запястья Суги к подлокотникам, щиколотки к ножкам, в рот засунул мундштук – знакомый Фандорину хами. Не прошло и двадцати секунд, а супостат уже был спеленут по всей японской полицейской науке.

Пока интендант хлопал глазами, приходя в чувство, победители совещались, как быть дальше. Звать дежурного офицера или лучше дождаться дня, когда в здании будет много чиновников. Вдруг дежурный – человек Суги?

Дискуссию прервало мычание, донесшееся из кресла. Генерал очнулся и мотал головой, явно хотел что-то сказать.

– Ну, хами я вынимать не стану, – сказал Асагава. – Лучше сделаем вот как. – Правую руку пленника прикрутил за локоть, зато развязал запястье. Сунул интенданту листок бумаги, обмакнул в чернильницу ручку.

– Пишите.

Суга, скрипя пером и разбрызгивая черные капли, размашисто накалякал что-то сверху вниз.

– «Дайте умереть», – перевел инспектор. – Еще чего. Подлый предатель! Ты хлебнешь позора сполна, и твоя отрубленная голова будет торчать на шесте.

Эраст Петрович был настроен миролюбивей, хоть и ненамного.

– Схема, – напомнил он. – Пусть скажет, кто там обозначен главным кружком, и тогда умирает себе на здоровье, если ему охота. Захочет – убьет себя и в тюрьме, вы не сможете ему помешать. Разобьет голову об стенку, как Сухорукий, либо при первом же допросе откусит себе язык, как Горбун.

Засопев, Асагава нехотя отправился за схемой. Вернулся, сунул интенданту под нос загадочный листок.

– Скажешь, кто был во главе заговора, – позволю умереть. Прямо сейчас. Согласен?

Не сразу, далеко не сразу Суга кивнул.

– Это схема заговора?

Пауза. Кивок.

– Пиши имена.

И он написал. По-английски:

– «Just one name».

При этом посмотрел на Фандорина – уговор получался тот же, лишь роли переменились.

Чувствуя, что, если нажимать дальше, сделка может сорваться, Эраст Петрович сказал:

– Ладно. Но самое главное.

На несколько секунд интендант закрыл глаза – видно, готовился. То ли к предательству, то ли к смерти. А верней всего, и к тому, и к другому.

Решительно сжал ручку, обмакнул в поднесенную чернильницу и стал медленно выводить букву за буквой – на сей раз не иероглифами и не латиницей, а катаканой, слоговой азбукой, которую Фандорин уже умел разбирать.

«Бу», прочел он. Потом «ру», «ко», «ку», «су».

Бу-ру-ко-ку-су?

Булкокс!

Ну конечно!

Все сразу встало на свои места, с глаз титулярного советника словно упала пелена.

Слово есть слово

В Йокогаму возвращались первым, семичасовым поездом. Про конспирацию особенно не думали, сидели рядом, но не разговаривали. Впрочем, в вагоне кроме вице-консула и инспектора никого не было. Вагоны второго и третьего класса, те были битком набиты клерками и приказчиками, ехавшими в Йокогаму на службу, а для пассажиров первого класса час был слишком ранний.

Асагава немного поклевал носом и – вот стальные нервы! – вскоре уснул глубоким, сладким сном, даже губами причмокивал. Фандорину же спать не хотелось. Можно было подумать, его организм решил вовсе отказаться от этого тривиального времяпрепровождения. Но что-то подсказывало титулярному советнику: бессонницы больше не будет.

Лекарство, которое излечит больного от мучительного недуга, называлось «Булкокс». Не то чтоб Эраст Петрович думал сейчас о пытке бессонных ночей, он размышлял совсем о другом, но в то же время некий закулисный голос нашептывал измотанному телу: «Скоро, скоро отдохнешь».

Рассудок титулярного советника существовал вне зависимости от каких-то там голосов и был занят очень важным делом – Выстраиванием Логической Цепочки.

Цепочка образовывалась стройнее не бывает.

Итак, во главе заговора, жертвой которого пал японский Наполеон, стоит достопочтенный Алджернон Булкокс, агент правительства ее величества императрицы Индийской и королевы Британской Виктории.

Мотивации интриги очевидны.

Избавиться от правителя, стремившегося сохранить баланс между двумя великими державами, которые жаждут прибрать к рукам Тихий океан, – Англией и Россией. Это раз.

Привести к власти экспансионистскую партию, которая будет нуждаться в мощном флоте. Кто поможет в этом грядущим завоевателям Кореи? Разумеется, владычица морей Британия. Это два.

Булкокс может рассчитывать на великую награду. Еще бы! В результате проведенной им операции Япония, а вслед за нею и весь Дальний Восток, попадают в зону британского влияния. Это три.

С человеческой точки зрения тоже выходило, что Булкокс вполне способен на столь грязное, циничное предприятие.

Занимается шпионажем и не слишком это скрывает. Это раз.

По словам О-Юми (а кому знать этого мерзавца, как не ей, кольнул себя в самое сердце Фандорин), способен на любую гнусность, даже может подослать убийц к счастливому сопернику или расправиться с женщиной, которая его бросила. Это два.

Конечно, маловероятно, что заговор против Окубо он организовал с одобрения Сент-Джеймсского двора, но ведь это по натуре авантюрист, честолюбец, который употребит любые средства, лишь бы достичь успеха. Это три.

Теперь четыре. Князь Онокодзи говорил, что у заговорщиков много денег. А, собственно, откуда у нищих сацумских самураев деньги? Разве способны они были бы так щедро наградить Сугу за проявленную ловкость? А в распоряжении агента британской короны поистине неисчерпаемые фонды. Должно быть, достопочтенный внутренне усмехался, слушая, как великосветский сплетник сообщает ему о подаренной усадьбе. Сам Булкокс ее наверняка и выкупил, а потом «проиграл» Суге в карты. Или не сам, а через посредников, какая разница!

Ход дедукции невольно прервал Асагава, блаженно всхрапнувший во сне. Почивает на лаврах, почти в буквальном смысле, подумал Фандорин. Злодейство наказано, справедливость восторжествовала, гармония восстановлена. А соображения большой политики сон славного инспектора не тревожат. Как и кошмар, случившийся два часа назад в полицейском управлении. Должно быть, там уже начался переполох. Или вот-вот начнется.

Уборщик или ретивый секретарь, который явится раньше присутственного времени разобрать какие-нибудь бумажки, заглянет в начальственный кабинет и увидит картину, от которой бедняге сделается дурно…

Когда интендант выдал Булкокса, инспектор прошипел пленнику что-то по-японски. Поиграв желваками, объяснил Фандорину свое возмущение:

– Он еще больший негодяй, чем я думал. Фанатики из Сацумы хоть верили, что действуют во имя Родины, а этот знал, что они – пешки в игре, затеянной иностранцем!

Суга замычал.

– Теперь можно вынуть хами, – сказал Эраст Петрович, еще не оправившийся от потрясения – все не мог взять в толк, как эта версия не возникла у него раньше.

Освободившись от мундштука, генерал сплюнул и хрипло бросил Асагаве:

– А сам-то ты не пешка в руках иностранца? – Но опомнился, вспомнив, что всецело зависит от инспектора, и сменил тон. – Я сдержал слово. Теперь ваша очередь. Дайте мне кинжал.

– Нет у меня кинжала, – покривился Асагава. – Да и был бы, не дал. Чтобы ты пачкал своей грязной кровью благородную сталь? Помнишь, как ты заставил Горбуна отгрызть язык? Теперь твой черед. Зубы у тебя острые, давай – если мужества хватит. А я с удовольствием погляжу.

Глаза интенданта ненавидяще сузились, блеснули огнем.

Вице-консул осторожно попробовал прикусить себе кончик языка и содрогнулся. Жесток Асагава, ничего не скажешь. Проверяет Сугу на твердость характера. Если тот дрогнет, то потеряет лицо. Тогда из него можно будет многое вытрясти.

Все трое молчали. Потом раздался странный сдавленный звук – это сглотнул Суга.

На дверь, что вела в тайник, никто не смотрел, поэтому, когда она с лязгом захлопнулась, все дернулись. Неужели с того момента, как интендант надавил на рычаг, миновало всего двадцать минут?

– Не хочешь жрать свой язык, – удовлетворенно констатировал инспектор. – Тогда новое предложение. Смотри сюда. – Он вынул из генералова кармана револьвер (Фандорин не ошибся, это был кавалерийский «хагстрем»), оставил в барабане один патрон. – Расскажешь, кто обозначен остальными кружками, грызть язык не придется.

Взгляд, которым Суга посмотрел на револьвер, не поддается описанию. Ни один Ромео не пожирал глазами свою Джульетту с таким вожделением, ни один потерпевший кораблекрушение не вглядывался так жадно в точку на горизонте. Титулярный советник был совершенно уверен, что генералу не устоять перед искушением. Был уверен – и ошибся.

Интендант предпочел откусить себе язык.

В прошлый раз Эрасту Петровичу повезло – он наблюдал это жуткое зрелище, находясь на отдалении, теперь же все произошло в двух шагах.

Суга издал не человеческий, а какой-то звериный рык, широко разинул рот, до отказа высунул мясистый, красный язык и сомкнул челюсти. Раздался тошнотворный хруст, Фандорин отвернулся, но все же успел налюбоваться достаточно, чтоб это видение осталось с ним до конца жизни.

Умирал интендант дольше, чем Горбун. Тот, как теперь понимал Фандорин, не выдержал болевого потрясения. У Суги же сердце было крепким, он захлебнулся собственной кровью. Сначала судорожно глотал ее, потом она полилась по груди и подбородку сплошным потоком. Это продолжалось, наверное, несколько минут. За все время железный человек не издал ни единого стона.

После того, как хрип прекратился и самоубийца мешком обвис на веревках, Асагава перерезал путы. Труп сполз на пол, по паркету стала растекаться темная лужа.

Эпитафия, произнесенная инспектором, была сдержанно-уважительной:

– Сильный человек. Настоящий акунин. Но главный акунин в этой истории не японец, а иностранец. Какой стыд!

Фандорина мутило. Хотелось как можно скорее уйти из этого проклятого места, но пробыли они там еще порядком.

Сначала уничтожали следы своего присутствия: собрали обрезки веревки, поправили портрет микадо и распятье, разыскали и выковыряли пулю, выпущенную из фандоринского «герсталя».

С европейской точки зрения получался полный абсурд: начальник имперской полиции зачем-то явился среди ночи в свой служебный кабинет, сел в кресло, откусил себе язык и умер. Эрасту Петровичу лишь оставалось надеяться, что по-японски это, возможно, будет выглядеть менее диковинно.

Потом, по настоянию Асагавы, битый час рвали на мелкие кусочки все многочисленные досье. Только после этого наконец удалились – тем же манером, что вошли, то есть через окно уборной.

Из всего архива не уничтожили лишь папку «Окубо». В ней – страница с зашифрованной схемой, изъятые донесения и три листка с клятвой, написанной кровью. В сочетании с показаниями свидетеля, князя Онокодзи, который не только знал о тайной деятельности Суги, но и связан с самим Булкоксом, совершенно достаточно. Скоро все узнают, отчего покончил с собой интендант полиции.

Но прежде того следовало довести дело до конца – добыть улики против англичанина. Если удастся, произойдет решительное посрамление Британии и полная победа российских интересов. Шутка ли – английский резидент устроил политическое убийство великого человека! Пожалуй, дойдет до разрыва дипломатических отношений.

Если Булкокс вывернется и выйдет сухим из воды (зацепить его пока особенно не за что), то придется довольствоваться разоблачением Суги. Тоже немало.

Докладывать Доронину или погодить? Пожалуй, рано. Сначала нужно попробовать прищемить хвост достопочтенному, а для этого, вероятно, придется действовать не вполне дипломатическими методами. Опять же тут было еще одно обстоятельство, несущественное с точки зрения большой политики, но чрезвычайно важное для Фандорина. Вот эту-то деликатную проблему, совершенно приватного свойства, он и обдумывал, поглядывая в окно на поблескивающие под солнцем рисовые поля.

Асагава вдруг открыл глаза и задумчиво сказал, будто вовсе и не спал, а тоже был занят аналитическими размышлениями:

– А ведь подлец Онокодзи нарочно загнал нас в ловушку.

– Почему вы так думаете?

– Папки «Онокодзи» в архиве не было.

Фандорин прищурился:

– Вы хотите сказать, что синоби выполнили заказ сполна? Проникли в архив и выкрали папку с компрометажем?

– Раз мы сумели найти рычаг, наверняка нашли его и ниндзя. Они куда опытней в подобных вещах, да и осторожней. Если действовали вдвоем, то уж, надо думать, не полезли в тайник вместе, как мы с вами, а один остался караулить снаружи.

– Почему же тогда они не похитили весь архив? Это могло бы стать для них мощным инструментом влияния! Наконец, секреты стоят больших денег!

Инспектор удивленно воззрился на собеседника:

– Что вы! «Крадущиеся» убивают, крадут, шпионят, но они не занимаются шантажом и вымогательством! Это противоречит их традициям и кодексу чести.

Эраст Петрович и в самом деле забыл, что в Японии у всех и у каждого, даже у злодеев, непременно имеется какой-нибудь кодекс. В этом, пожалуй, было нечто умиротворяющее.

– Значит, Онокодзи получил свою п-папку? Ну разумеется. Иначе он не говорил бы об архиве Суги так спокойно. Получить получил, однако платить клану Момоти за выполненную работу не пожелал. Знал, что отвечать придется не ему, а старшему самураю. Князь использовал его и обрек беднягу на смерть.

– Да что сейчас говорить о самурае? – Асагава взмахнул кулаком. – Как вы не понимаете? Онокодзи знал, что мы угодим в ловушку, и не предупредил нас. Он рассчитывал, что Суга нас уничтожит! Клянусь, я вытрясу из негодяя его черную душу!

* * *

Душа чуть было не вылетела из князя безо всякой тряски – едва он услышал о смерти интенданта.

Локстон еще гремел ключом от камеры, Асагава еще грозил кулаком через запертую решетку, а князя уже пора было откачивать. После первых же криков разъяренного инспектора («Что, не ждал!? Думал, Суга нас прикончит? А вышло наоборот!») Онокодзи вскочил с нар, сделался белее мела и бухнулся в обморок.

– Вот те на, – удивился сержант. – Всю ночь куролесил, парижские шансонетки распевал. Хвастал, что утром будет на свободе.

– Воды, – коротко попросил Асагава.

Плеснул арестанту из стакана в лицо, принялся хлопать по щекам, и потомок феодалов очнулся. Завсхлипывал, застучал зубами.

– Вы… вы убили его? Все, теперь мне конец.

Князя колотило так, что голова болталась на тонкой шее. И дело, кажется, было не только в том, что кончилось действие морфия, – Онокодзи здорово перетрусил. Сначала Фандорин решил, что это он так испугался Асагаву, возмездия за свое коварство. Но вскоре титулярный советник понял, что ошибался.

Начать с того, что арестант и не пытался изворачиваться. Совсем наоборот!

– Я не думал, клянусь! Они говорили, что мышеловка сделана очень искусно! Это он сам виноват, – лепетал князь, хватая Эраста Петровича за руку и будто оправдываясь за то, что ловушка не сработала. – Вы скажите это ему, скажите!

– Кому «ему»? – весь подался вперед Фандорин. – Мы обязательно скажем, но кому?

Онокодзи хлопнул себя ладонью по губам. Глаза округлились от ужаса.

– Никому, – быстро сказал он. И, сам себе противореча, жалобно простонал. – Все, теперь он меня убьет…

– За то, что вы стали причиной смерти интенданта?

Аристократ кивнул. Ну, этот себе язык откусывать не станет, подумал вице-консул. Да и стреляться тоже. Похоже, англичанину все же не вывернуться!

– Не бойтесь, князь. Мы сумеем вас от него защитить.

Онокодзи лишь помотал головой.

– Вы думаете, мы не знаем, кого вы так б-боитесь? Знаем. Суга перед смертью назвал его. Это Булкокс.

– Что «Булкокс»? – выпятил глаза Локстон. – При чем тут Булкокс?

– Алджернон Булкокс был во главе заговора, направленного против Окубо, – отчетливо выговаривая каждое слово, объяснил Фандорин – не столько для сержанта, сколько для Онокодзи. – Суга действовал по указке англичанина. Так?

Вопрос был адресован арестованному. Тот, не открывая глаз, кивнул.

– Что за нация эти англичане! – взорвался сержант. – Мало им Индии, мало морей! Хотят подмять под себя весь мир! И добро б еще действовали честно! Вот что я вам скажу, джентльмены. Старушка Британия взяла себе слишком много воли. Давно пора поставить ее на место. Нечего им делать в Японии. Есть страны поприличней, которые и торгуют честно, и в политику не лезут.

В этом титулярный советник был с американцем совершенно согласен, хоть и подозревал, что под «странами поприличней» тот имеет в виду отнюдь не Российскую империю.

– Я не хочу на свободу, – сказал вдруг Онокодзи, глядя на Фандорина. – Меня убьют. Позаботьтесь обо мне. Я вам пригожусь.

– Вы расскажете все, что вам известно, о тайных делах Булкокса, и тогда сержант Локстон разрешит вам жить в муниципальной тюрьме столько, сколько понадобится.

– Нет! Здесь он меня в два счета найдет!

Видя, что человек не в себе, Эраст Петрович мягко сказал:

– Хорошо. Я дам вам убежище в российском консульстве. Но при условии полной откровенности.

– Я все расскажу. Про Булкокса. Но не сейчас. Мне плохо. А скоро станет еще хуже. Нужен укол. Я усну, а потом… потом мы поговорим. Только уведите меня отсюда! Быстрей! Он… он наверняка знает, что я арестован. О Суге тоже знает! И сразу догадается. Он очень умен!

Локстон фыркнул:

– Ишь, как его запугал проклятый англичашка!

Вдруг сзади донеслось:

– О ком это вы, сержант? Уж не обо мне ли?

Все обернулись. На пороге тюремного отсека стоял Твигс – как всегда, при галстуке и в тугих воротничках, под мышкой порыжевший от времени докторский саквояж.

– Нет, док, это я не о вас, это я… – смутился начальник муниципальной полиции, но Асагава громко закашлялся, и Локстон не очень складно закончил. – Это я совсем о другом англичаш… о другом англичанине.

Эраст Петрович поймал взгляд инспектора, тот слегка пожал плечами. Этот жест означал: Твигс-сэнсэй, конечно, человек в высшей степени достойный, но тут затронуты государственные интересы и престиж его отчизны, поэтому о Булкоксе лучше умолчать.

– Ну что ночная экспедиция? – жадно спросил врач. – Признаться, я до рассвета не мог глаз сомкнуть. Ужасно за вас волновался. Рассказывайте же!

Рассказали. Почти все – не упомянули лишь о малопочтенном достопочтенном.

– Значит, доказательства против Суги у вас есть, а самого Суги уже нет? – резюмировал доктор, вытирая лысину платочком. – Но это чудесно! Почему у вас, джентльмены, такие озадаченные лица?

Последовал новый обмен взглядами, и опять инспектор пожал плечами, но теперь уже в ином смысле: мол, поступайте, как знаете.

– В бумагах интенданта мы обнаружили схему, в которой все записи сделаны какими-то странными з-значками. – Эраст Петрович показал листок. – Мы знаем, что это участники заговора, но не можем прочесть имен…

– Дайте-ка…

Твигс сдвинул очки на самый кончик носа, впился взглядом в бумагу. Потом вдруг перевернул ее вверх ногами.

– Постойте, постойте… Где-то я видел нечто подобное…

– Вспоминайте, доктор, вспоминайте! – наперебой воскликнули все трое.

– Криптограммы, которыми пользовались ниндзя. Вот что это такое, – торжественно объявил Твигс. – У синоби существовала собственная система фонетической письменности, для секретных корреспонденции.

– Интендант Суга не синоби, – усомнился Асагава. – Это исключено. Он из хорошей самурайской семьи.

– Что с того? Он мог выучить их азбуку, как это в свое время попытался сделать я. Вы знаете, что меня очень интересует история ниндзя. Вот так, с ходу, я вам эти значки не прочту, но если покопаться в моих старых записях, может быть, кое-что и удастся расшифровать. Обещать не могу, но попробую.

– Мы знаем, как читается одно из слов. – Фандорин показал на центральный кружок. – Это имя главаря.

– О, это очень важно! Тут есть буквы, встречающиеся в других словах. Говорите скорей, что тут написано?

Титулярный советник тихо произнес:

– Булкокс.

Доктор побагровел. Когда до него дошел весь смысл этого сообщения, негодованию мистера Твигса не было предела. Он произнес целую филиппику в адрес проходимцев, которые пятнают честь и принципы великой империи, а закончил так:

– Если ваши сведения верны, то достопочтенный Булкокс преступник. Он будет разоблачен и понесет заслуженную кару!

Асагава недоверчиво спросил:

– И вам безразлично, что пострадает честь отчизны?

Горделиво расправив плечи и воздев палец, Твигс сказал:

– Честь отчизны, мой дорогой Асагава, блюдет не тот, кто покрывает ее преступления, а тот, кто не боится ее от них очистить.

После этой сентенции возникла пауза. Слушатели задумались, прав ли доктор, и, судя по тому, что инспектор поморщился, сержант кивнул, а вице-консул вздохнул, пришли к неодинаковым выводам.

Асагава вернул разговор в деловое русло:

– Раз мы все заодно, предлагаю обсудить план действий. Задача не из легких. На это понадобится время… Куда вы?

Вопрос был адресован Фандорину, который вдруг тряхнул головой, словно придя к некоему решению, и направился к выходу.

– Посовещайтесь пока без меня, г-господа. У меня неотложное дело.

– Постойте! А как же я? – кинулся к решетке Онокодзи. – Вы обещали дать мне убежище!

Невозможно передать, до чего Эрасту Петровичу, всецело захваченному своей идеей, не хотелось сейчас возиться с этим слизняком.

Но слово есть слово.

Осенний листок

Всю ночь Маса не спал, тревожился.

Вечером, сделав вид, что поверил, будто господину вдруг понадобилась газета, вышел из дома, но ни в какой «Гранд-отель», конечно, не пошел, а притаился за деревом. Незамеченным проследовал за господином до станции и, когда увидел, что тот собирается в Токио, хотел было тоже взять билет. Однако тут появился инспектор Асагава. По тому, как он прошел мимо господина, не поздоровавшись, стало ясно: у них какое-то общее дело.

Маса заколебался. Инспектор Асагава – настоящий ерики, его не обманешь. В два счета заметит слежку. К тому же человек он серьезный, ответственный. Такому можно доверить господина.

В общем, не поехал. Из-за этого и терзался. Дело, на которое отправился господин, судя по всему, было нешуточное. В сумке, которую он собрал тайком от Масы, лежал костюм ночного лазутчика. До чего же трудна жизнь вассала, который не может объясниться с человеком, которому служит! Если б знать язык северных варваров, Маса сказал бы господину: «У вас нет и не будет помощника верней и старательней меня. Вы больно раните мое сердце и мою честь, пренебрегая моей помощью. Я всегда и всюду обязан быть с вами, это мой долг». Ничего, господин очень умен, с каждым днем он знает все больше японских слов, и недалек день, когда с ним можно будет разговаривать на человечьем языке, без жестов и гримасничанья. Тогда Маса сможет служить по-настоящему.

Пока же он делал то, что мог: во-первых, не спал; во-вторых, не пустил к себе в постель Нацуко, хоть та надулась, да и Масина карада очень хотела (ничего, потерпит – карада должна подчиняться духу); в-третьих, восемьсот восемьдесят восемь раз произнес надежное заклинание от ночных напастей, которому его научила одна куртизанка. У этой женщины властелин сердца был ночной грабитель. Всякий раз, когда он отправлялся на дело, она не принимала клиентов, а зажигала благовония и молилась пузатому богу Хотэю, покровителю тех, чья судьба зависит от удачи. И всякий раз ее возлюбленный утром возвращался с мешком за плечами, полным добычи, а главное живой и невредимый – вот какое это сильное заклинание. Но однажды глупая женщина сбилась со счета и на всякий случай помолилась с запасом. Так что же? В ту самую ночь злосчастного грабителя схватили стражники, и назавтра его голова уже щерилась на прохожих с моста через Сакурагаву. Куртизанка, конечно, пронзила себе горло заколкой для волос, и все сказали: туда ей и дорога, безответственной дуре.

Чтобы не обсчитаться, Маса собирал кучками рисовые зернышки. Произнесет заклинание – отложит, произнесет – отложит. Маленькие кучки, по восемь зерен, соединялись в большие, состоявшие из десяти маленьких. Когда больших куч набралось одиннадцать, давно уже настало утро. Маса не спеша, нараспев, произнес молитву еще восемь раз. Доложив последнюю рисинку, выглянул в окно и увидел, как к воротам консульства подъезжает сияющая черным лаком карета, неописуемого великолепия, и запряжена целыми четырьмя лошадьми. На козлах сидел важный кучер, весь в золотых позументах и шапке с перьями.

Дверца распахнулась, и на тротуар легко спрыгнул господин. Правда, без мешка за плечами, но живой и невредимый. И потом, разве карета – это меньше, чем мешок? Ай да заклинание!

Маса бросился встречать.

Еще чудесней была перемена, произошедшая с господином. После той проклятой ночи, когда он вышел из павильона раньше обычного и всю дорогу до дома спотыкался, будто слепой, лицо у господина сделалось похоже на маску Земляного Паука из театра Но: темное, застывшее, а нос, и без того длинный, заострился – смотреть страшно.

Отчего О-Юми-сан выбрала красноволосого англичанина, понятно: тот гораздо богаче, у него большой красивый дом, и слуг восемь, а не один. Господин ужасно страдал от ревности, и, глядя на него, Маса тоже весь извелся. Даже стал подумывать, не убить ли негодную? Конечно, господин опечалится, но все же это лучше, чем губить свою печень, ежеминутно представляя себе, как любимая извивается в объятьях другого.

Но вот случилось чудо, и злые чары рассеялись. Маса сразу это увидел. То ли благодаря доброму богу Хотэю, то ли по какой иной причине, но господин исцелился. Его глаза светились уверенностью, уголки рта больше не загибались книзу.

– Маса, большое дело, – сказал он по-японски, сильным голосом. – Очень большое. Помогать, хорошо?

Из кареты тощим задом вперед вылез какой-то человечек в мятом, запачканном сюртуке, развернулся и чуть не упал – так его качнуло.

Судя по горбоносой физиономии, холеной коже, изящным ручкам – из аристократов.

– Он… жить… дом, – сказал господин, нетерпеливо щелкая пальцами, потому что не сразу мог вспомнить нужные слова.

Значит, гость, понял Маса и вежливо поклонился незнакомцу. Тот икнул и снова пошатнулся. То ли больной, то ли пьяный – не поймешь.

Вошли в дом, причем господин ступал как-то боком, словно загораживая своего гостя от окон Грязного Человека.

Господин прошелся по коридору, немного подумал и показал:

– Там. Он жить там.

Маса хотел объяснить, что там жить нельзя, это кладовка. В ней чемоданы, мешок с рисом, банки с маринованной редькой и корнем имбиря, но господин слушать не стал.

– Сутеретти, сутеретти, – дважды повторил он непонятное слово. Потом, пробормотав «Теруто!» (это слово Маса знал, оно значило «тикусе!»), принес из кабинета словарь и перевел. – Стеречь. Ты он стеречь. Понимать?

– Понимать, – кивнул Маса.

Так бы сразу и сказал. Схватил горбоносого за шиворот, затолкал в кладовку. Тот жалобно захныкал, обессиленно сел на пол.

– Вежливо, – строго приказал господин, снова воспользовавшись словарем. – Стеречь. Строго. Однако вежливо.

Вежливо, так вежливо. Маса принес из своей комнаты тюфяк, подушку, одеяло.

Сказал пленнику:

– Прошу вас устраиваться поудобнее.

Аристократ плаксиво попросил о чем-то господина по-английски. Маса узнал только знакомое слово «пуриидз».

Тяжело вздохнув, господин достал из кармана коробочку, где лежали крошечные бутылочки с какой-то жидкостью и шприц, вроде тех, какими прививают оспу. Отдал коробочку плаксе и запер дверь кладовки.

– Смотреть. Стеречь. Строго. Вежливо, – повторил он, зачем-то покачав направленным вверх указательным пальцем.

Повернулся, чуть не бегом выскочил из квартиры.

Сел в карету. Уехал.

* * *

Первую минуту Эраст Петрович по инерции еще думал о посаженном в кладовку свидетеле. На Масу можно положиться. Не отойдет от двери и никого не подпустит. Черт знает, что слуга обо всем этом думает. К сожалению, не объяснишь – слов не хватит.

Число бед, за которые предстояло держать ответ, у титулярного советника увеличивалось не по дням, а по часам. Мало ему было ночного вторжения в обитель японского правопорядка, мало гибели начальника полиции, теперь к этому прибавилось сокрытие постороннего лица на территории консульства без ведома начальства. О спрятанном князе говорить нельзя никому – ни Доронину, ни Сироте. Во всяком случае, пока.

Однако, если это самоуправство еще можно было как-то сохранить в тайне, то акция, которую титулярный советник намеревался предпринять далее, должна была неминуемо привести к громкому скандалу.

Странно, но Эраста Петровича сейчас это совершенно не волновало.

Покачиваясь на мягких подушках наемного фиакра, самого лучшего, какой только нашелся в каретном сарае фирмы «Арчибальд Гриффин» («Отличные Лошади, а также Удобнейшие Экипажи на все случаи жизни с почасовой оплатой»), Фандорин был очень доволен собой. Идея, заставившая его покинуть коллег в разгар важнейшего совещания, пленила титулярного советника своей простотой и несомненной исполнимостью.

Забрать О-Юми у злодея, да и дело с концом. Не слушать ее, не дать опомниться. Просто посадить в карету и увезти.

Это будет честно и мужественно, по-русски.

С самого начала следовало это сделать, даже когда Булкокс еще не угодил в злодеи. Какое отношение к любви имеют политические заговоры? Никакого. Наверняка О-Юми ждала от любимого именно такого поступка. А он раскис, утратил волю, погряз в унынии и жалости к себе.

По-хорошему, надо было одеться торжественным образом – фрак, цилиндр, крахмальная рубашка, как того требовала важность события, но не хотелось терять ни единой минуты.

Карета пронеслась по булыжным мостовым Блаффа, лихо остановилась у владения номер 129. Кучер, сняв шляпу, распахнул дверцу, и вице-консул медленно сошел на землю. Пригладил волосы, подкрутил щеточкой усы, несколько поникшие от ночных приключений, оправил сюртук.

Ну, с Богом!

Войдя в калитку, поневоле остановился – вспомнил о булкоксовых псах. Но свирепых церберов видно не было. Вероятно, днем их сажали на цепь.

Твердым шагом Фандорин пересек лужайку. Что О-Юми? Верно, еще спит, она ведь ложится после восхода…

Дотронуться до бронзового звонка не успел, дверь распахнулась сама собой. На пороге стоял важный лакей в ливрее. Титулярный советник протянул визитную карточку с двуглавым орлом:

Consulat de l'Empire de la Russie

Eraste Petrovitch Fandorine

Vice-consul, Conseiller Titulaire

Yokohama, Bund, 6

Лишь накануне Сирота вручил ему целую стопку таких – свежеотпечатанных, еще пахнущих типографией.

– Мне нужно видеть достопочтенного Булкокса, по срочному делу.

Отлично знал, что Булкокс сейчас никак не может быть дома. Безусловно, ему уже сообщили о таинственном «самоубийстве» сообщника, и англичанин, конечно же, кинулся в Токио.

Эраст Петрович и следующую фразу приготовил: «Ах, его нет? Тогда прошу доложить о моем приходе мисс О-Юми. Спит? Придется разбудить, дело не терпит отлагательства».

Но Фандорина ждал сюрприз. Привратник как ни в чем не бывало поклонился, пригласил войти и исчез за дверью, что вела из прихожей налево, – по прежнему, неофициальному визиту вице-консул знал, что там расположен кабинет.

Не успел Эраст Петрович сообразить, что сие может означать, а из кабинета уж появился достопочтенный, собственной персоной. В домашней куртке, в мягких туфлях, то есть самого безмятежного вида.

– Чему обязан, мистер… Фэндорайн? – спросил он, глянув на карточку. – Ах да, мы ведь, кажется, знакомы.

Что за наваждение! Уже полдень, а труп Суги не обнаружен? Невозможно!

Обнаружен, но Булкокс, главный советник правительства, об этом не извещен? Исключается!

Извещен, но не переполошился? Абсурд!

И тем не менее факт оставался фактом: Булкокс предпочел остаться дома. Но почему?

Эраст Петрович скосил глаза в приоткрытую дверь кабинета и увидел, что в камине пылает огонь. Так вот в чем дело! Сжигает компрометирующие бумаги! Стало быть, еще как переполошился! Умный все-таки человек. И дальновидный. Почуял опасность!

– Что вы молчите? – досадливо поморщившись, спросил британец. – Что вам угодно?

Фандорин отодвинул достопочтенного в сторону и вошел в кабинет.

Но никаких бумаг возле камина не было, лишь горка сухих веток.

– Да что, черт подери, это значит?! – последовал за ним Булкокс.

Эраст Петрович неучтиво ответил вопросом на вопрос:

– Что это вы камин растопили? Нынче лето.

– Я каждое утро его протапливаю тамарисковыми ветками. Дом новый, сыроват. И запах дыма мне нравится… Послушайте, сэр, вы очень странно себя ведете! Мы едва знакомы! Немедленно объясните, что происходит! С какой целью вы явились?

Терять теперь было решительно нечего, и Фандорин ухнул, как в омут головой:

– Чтобы забрать у вас даму, которую вы удерживаете здесь насильно!

Булкокс только рот раскрыл и захлопал ресницами, такими же рыжими, как и шевелюра.

А титулярный советник, который, по французскому выражению, уже a jete son bonnet par-dessus le moulin,[30] развивал атаку, которая, как известно, является лучшим видом обороны при плохой позиции:

– Запугивать женщину – подлость и недостойно джентльмена! Впрочем, какой вы джентльмен! Прочь с дороги, я иду к ней!

Хотел пройти мимо, но Булкокс преградил путь, схватил вице-консула за лацканы.

– Убью, как бешеную собаку, – прошипел британец, и у самого глаза стали бешеные.

Эраст Петрович ответил не менее хищным шипением:

– Убьете? Сами? Ой, вряд ли. Смелости не хватит. Скорее «крадущихся» подошлете.

Пихнул соперника своими замечательно натренированными руками – да так, что достопочтенный отлетел в сторону и опрокинул стул.

На грохот из двери высунулся лакей, его вытянутая английская физиономия сделалась еще длинней.

– Какие крадущиеся?! – ошеломленно вскричал британец. – Да вы буйнопомешанный! Я заявлю ноту вашему правительству!

– Валяйте! – буркнул Фандорин по-русски.

Хотел взбежать вверх по лестнице, но Булкокс ринулся вдогонку. Ухватил русского за фалду, стянул вниз.

Вице-консул развернулся и увидел, что главный правительственный советник встал в стойку для бокса.

Ну, бокс это не дзюдзюцу, тут Эрасту Петровичу тушеваться не приходилось.

Он тоже изготовился: левый кулак вперед, правым прикрыть челюсть.

Первая схватка закончилась с ничейным результатом – все нанесенные удары были парированы.

При второй сшибке вице-консул получил крепкий тычок в корпус, а ответил недурным хуком слева.

Здесь бой был прерван, потому что женский голос воскликнул:

– Алджи! Что это?

На площадке лестницы стояла О-Юми в ночной сорочке, поверх которой был накинут шелковый платок. Ее неубранные волосы рассыпались по плечам, сквозь них просвечивало солнце.

Эраст Петрович задохнулся, опустил руки.

– Это русский! – возбужденно крикнул Булкокс. – Он сошел с ума! Утверждает, что я удерживаю тебя насильно. Решил немного привести этого болвана в чувство.

О-Юми двинулась вниз по ступенькам.

– Что с твоим ухом, Алджи? Оно оттопырилось и красное. Нужно приложить лед.

От семейственного, домашнего тона, которым были произнесены эти слова, от дважды повторенного «Алджи», а более всего от того, что она на него даже не посмотрела, у Эраста Петровича возникло ощущение, что он стремительно падает в пропасть.

Не только говорить, но и дышать было трудно, но все же Фандорин хрипло выдавил, обращаясь к О-Юми:

– Одно слово. Только одно. Я – или – он?

Булкокс, кажется, тоже хотел что-то сказать, но у него сорвался голос.

Оба боксера стояли и смотрели, как черноволосая женщина в легком, просвечивающем на солнце одеянии спускается по лестнице.

Спустилась. Снизу вверх укоризненно взглянула на Эраста Петровича. Со вздохом сказала:

– Ну что за вопрос. Конечно, ты… Прости меня, Алджи. Я надеялась, что у нас все закончится иначе, но, видно, не суждено…

Британец был совершенно сражен. Заморгал, перевел взгляд с О-Юми на Фандорина. Губы достопочтенного задрожали, но слов у него так и не нашлось.

Внезапно Булкокс выкрикнул что-то бессвязное и бросился вверх по ступенькам.

– Бежим! – О-Юми схватила титулярного советника за руку и дернула за собой, к выходу.

– З-зачем?

– Наверху у него оружейная комната!

– Я не боюсь! – объявил Эраст Петрович, но тонкая ручка рванула его с такой неожиданной силой, что он еле удержался на ногах.

– Бежим!

Она поволокла титулярного советника, который все оглядывался назад, по лужайке. Волосы красавицы развевались по ветру, подол трепетал и пузырился, задники бархатных туфель звонко пришлепывали.

– Юми! Ради Бога! – донеслось откуда-то сверху.

Из окна второго этажа высовывался Булкокс, размахивал охотничьим карабином.

Фандорин постарался, насколько возможно, прикрыть собой ту, что бежала впереди. Грянул выстрел, но пуля пролетела далеко, свиста было не слышно.

Обернувшись еще раз, титулярный советник увидел, что англичанин снова прикладывается к карабину, но даже издалека было видно, как трясется ствол – руки у стрелка ходили ходуном.

Кричать кучеру, чтобы трогал, не пришлось. Тот, собственно, уже тронул – сразу после выстрела, даже не дожидаясь седоков. Хлестнул лошадей, вжал голову в плечи и назад не оглядывался.

Эраст Петрович на бегу распахнул дверцу, подхватил спутницу за талию, забросил внутрь. Потом запрыгнул на сиденье сам.

– Я уронила платок и потеряла одну туфлю! – воскликнула О-Юми. – Ах, как интересно! – Ее широко раскрытые глаза ярко блестели. – Куда мы едем, милый?

– Ко мне, в консульство!

Она прошептала:

– Значит, у нас целых десять минут. Задерни шторку.

* * *

Как доехали до Банда, Фандорин не заметил. Очнулся от стука в окошко. Стучали, кажется, уже давно, да он не сразу услышал.

– Сэр, сэр, – донеслось снаружи, – мы приехали… Добавить бы, за такой страх.

Титулярный советник приоткрыл дверцу, сунул серебряный доллар.

– Вот вам. И подождите.

Кое-как привел костюм в порядок.

– Бедный Алджи, – вздохнула О-Юми. – Я так хотела оставить его по всем правилам. Это ты все испортил. Теперь его сердце наполнится горечью и ненавистью. Но ничего. Клянусь, что с тобой у нас все закончится красиво, в полном соответствии с дзедзюцу. Ты будешь вспоминать меня очень-очень хорошо, мы расстанемся в стиле «Осенний лист».

Сумасшедшее счастье

– Значит, в ту ночь ты отвергла меня только потому, что хотела расстаться с «бедным Алджи» по всем п-правилам? – недоверчиво посмотрел на нее Эраст Петрович. – Только из-за этого?

– Не только. Я, правда, боюсь его. Ты обратил внимание на его левую мочку?

– Что?! – Фандорин решил, что ослышался.

– По форме, длине и цвету мочки видно, что он очень опасный человек.

– Опять ты со своим нинсо! Ты надо мной смеешься!

– Я насчитала у него на лице восемь трупов, – тихо сказала она. – И это только те, кого он убил собственными руками.

Фандорин не знал, серьезно она говорит или валяет дурака. Точнее так: не был окончательно уверен, что она дурачится. Потому и спросил, усмехнувшись:

– Ты можешь рассмотреть трупы на лице?

– Конечно. Всякий раз, когда один человек отнимает жизнь у другого, на его душе остается зарубка. А все, что происходит в душе, отражается и на лице. У тебя эти следы тоже есть. Хочешь скажу, сколько человек убил ты? – Она протянула руку, коснулась пальцем его скулы. – Один, два, три…

– П-прекрати! – отшатнулся он. – Лучше еще расскажи про Булкокса.

– Он не умеет прощать. Кроме тех восьмерых, которых он убил сам, я видела и другие следы: это люди, которые погибли по его вине. И их много. Гораздо больше, чем тех, первых.

Титулярный советник поневоле подался вперед.

– Как, ты можешь видеть и это?

– Да. Читать лицо убийцы нетрудно, оно вылеплено слишком резко, и краски контрастны.

– Прямо Ломброзо, – пробормотал Эраст Петрович, трогая себя за скулу. – Нет-нет, ничего, продолжай.

– Больше всего зарубок на лицах боевых генералов, артиллерийских офицеров и, конечно, палачей. Но самые страшные шрамы, невидимые обычным людям, были у очень мирного и славного человека, врача в публичном доме, где я служила.

О-Юми произнесла это так спокойно, будто речь шла о самой обыкновенной службе – какой-нибудь портнихой или модисткой.

У Фандорина внутри все так и сжалось, и он поспешно, чтоб она не заметила, спросил:

– У врача? Как странно.

– Ничего странного. За долгие годы он помог тысячам девушек вытравить плод. Но если у врача зарубки были мелкие, будто рябь на воде, то у Алджи они глубокие и кровоточащие. Как же мне его не бояться?

– Ничего он тебе не сделает, – мрачно, но твердо сказал титулярный советник. – Не успеет. Булкоксу конец.

Она смотрела на него со страхом и восхищением:

– Ты убьешь его раньше, да?

– Нет, – ответил Эраст Петрович, отодвинув шторку и осторожно присматриваясь к доронинским окнам. – Булкокса на днях вышлют из Японии. С позором. А может быть, даже посадят в тюрьму.

Время было обеденное, Сирота, как обычно, наверняка повел свою «капитанскую дочку» к табльдоту в «Гранд-отель», но у окна консульской квартиры – проклятье! – маячила знакомая фигура. Всеволод Витальевич стоял, скрестив руки на груди, и смотрел прямо на застрявшую у ворот карету.

Вести у него на глазах через двор О-Юми, да еще раздетую, в одной туфле, было немыслимо.

– Что же мы медлим? – спросила она. – Идем! Я хочу поскорей обустроиться в своем новом доме. У тебя так неуютно!

Но и пробираться воровским манером тоже было нельзя. О-Юми – гордая женщина, она почувствует себя оскорбленной. Да и он тоже будет хорош – стесняться собственной возлюбленной!

Я не стесняюсь, сказал себе Эраст Петрович. Просто мне нужно подготовиться. Это раз. И она неодета. Это два.

– Посиди здесь, – попросил он. – Я через минуту вернусь.

По двору прошел деловитой походкой, но на доронинское окно все же искоса взглянул. Увидел, как Всеволод Витальевич отворачивается – пожалуй, с некоторой нарочитостью. Что бы это значило?

Видимо, так: уже знает про Сугу и догадывается, что не обошлось без Фандорина; своим ожиданием у окна напоминает о себе и показывает, как ему не терпится выслушать объяснения; демонстративной индифферентностью дает понять, что не намерен этих объяснений требовать, – титулярный советник сам решит, когда уже можно.

Очень тонко, очень благородно и очень кстати.

Маса торчал перед кладовкой неподвижный, как китайский болванчик.

– Ну что он? – спросил Эраст Петрович, поясняя смысл вопроса жестом.

Слуга доложил при помощи мимики и жестов: сначала плакал, потом пел, потом уснул, один раз пришлось давать ему горшок.

– Молодцом, – похвалил вице-консул. – Кансисуру. Итте куру.

(Что означало: «Стеречь. Я ухожу».)

На секунду заглянул к себе и скорей назад, к карете. Приоткрыл дверцу.

– Ты раздета и разута, – сказал он очаровательной пассажирке, кладя на сиденье мешок мексиканского серебра. – Купи себе одежду. И вообще все, что сочтешь нужным. А это мои визитные карточки с адресом. Если что-то придется подшивать или, ну там не знаю, оставь приказчику, они доставят. Вернешься – обустраивайся. Ты в доме хозяйка.

О-Юми с улыбкой, но без большого интереса тронула звякнувший мешок, высунула голую ножку и погладила ею Эраста Петровича по груди.

– Ах, какой же я тупица! – воскликнул он. – В таком виде ты даже не сможешь войти в магазин!

Украдкой оглянулся через плечо на консульство, сжал тонкую щиколотку.

– Зачем я буду туда входить? – засмеялась О-Юми. – Все, что нужно, мне принесут в карету.

* * *

Антибулкоксовская коалиция, воссоединившаяся в полном составе, проводила совещание в кабинете начальника муниципальной полиции. Как-то само собою вышло, что роль председателя, хоть никем и не назначенного, перешла к инспектору Асагаве. Российский вице-консул, прежде признававшийся всеми за предводителя, легко уступил первенство. Во-первых, покинув соратников ради приватного дела, Эраст Петрович как бы утратил нравственное право ими руководить. А во-вторых, знал, что его ум и сердце сейчас заняты совсем другим. Дело же, между тем, было наисерьезнейшее, которым вполсилы заниматься не следовало.

Впрочем, Асагава превосходно провел аналитическую работу и без участия Фандорина.

– Итак, джентльмены, у нас имеется свидетель, готовый дать показания. Но человек он ненадежный, с сомнительной репутацией, и его слова без документального подтверждения стоят немногого. У нас есть подписанная кровью клятва сацумских боевиков, но эта улика изобличает лишь покойного интенданта Сугу. Еще есть изъятые Сугой полицейские рапорты, но они опять-таки не могут быть использованы против Булкокса. Единственная несомненная улика – зашифрованная схема заговора, в качестве центральной фигуры которого выступает главный иностранный советник императорского правительства. Но для того, чтобы схема стала доказательством, ее сначала нужно полностью расшифровать. До этого передавать документ властям нельзя. Можно совершить роковую ошибку – мы ведь не знаем, кто еще из сановников причастен к заговору. Раз уж сам интендант полиции…

– Правильно, – одобрил Локстон. Он попыхивал сигарой на подоконнике, у открытого окна – щадил чувствительное обоняние доктора Твигса. – Я вообще не доверяю никому из япошек… Конечно, кроме вас, дружище Гоу. Пускай док покумекает, разберет эти каракули. Выявим всех плохих парней, тогда и вмажем по ним разом. Верно, Расти?

Эраст Петрович кивнул сержанту, но смотрел только на инспектора.

– Все это п-правильно, но у нас мало времени. Булкокс человек умный, и у него могущественные союзники, которые не остановятся ни перед чем. Я не сомневаюсь, что Булкокс проявит особенное внимание к моей персоне (тут вице-консул смущенно кашлянул) и к вам, ибо известно, что расследованием дела о сацумской тройке мы занимались вместе.

Эраст Петрович здесь позволил себе несколько уклониться от правды, но лишь в деталях. Даже если б у англичанина не было личных причин его ненавидеть, участники конспирации, напуганные странной смертью интенданта, непременно заинтересовались бы русским вице-консулом. Вместе с Сугой принимал деятельнейшее участие в расследовании заговора против Окубо – это раз. Удар по интенданту служит интересам Российской империи – это два. Да тут еще и три: в недавнем объяснении с Булкоксом титулярный советник был неосторожен – дал понять, что подозревает британца в намерении сжечь некие компрометирующие документы. В тот эмоциональный момент достопочтенный, вероятно, не придал значения, но потом, конечно, припомнит. А уж что он теперь размышляет о русском дипломате безотрывно и с сугубой заинтересованностью, в том можно не сомневаться…

В кабинете становилось душновато. Асагава подошел к окну, встал подле сержанта, хотел вдохнуть свежего воздуха, но вместо этого поперхнулся злым табачным духом и закашлялся. Помахал рукой, разгоняя дымное облако, повернулся к окну спиной.

– Возможно, Фандорин-сан прав. Во всяком случае, лишняя предосторожность не помешает. Разделим улики, чтобы не держать их в одном месте. Схему заберет Твигс-сэнсэй – это понятно. Вся наша надежда теперь на вас, доктор. Ради Бога, никуда не выходите из дома. Никаких визитов, никаких пациентов. Скажитесь больным.

Твигс важно кивнул, погладил себя по карману – очевидно, ключевая улика лежала там.

– Я возьму полицейские рапорты, тем более что три из них написаны мной. Вам, сержант, достаются клятвы.

Американец взял три листка, покрытых бурыми письменами, с любопытством рассмотрел их.

– Можете на меня положиться. Бумажки будут при мне, а сам я шагу из участка не сделаю. Даже ночевать тут останусь.

– Вот и отлично, это лучше всего.

– А что достанется мне? – спросил Эраст Петрович.

– На вашем попечении единственный свидетель. Этого вполне довольно.

Фандорин смешался.

– Господа… Я как раз хотел просить вас забрать у меня князя. Видите ли, мои домашние обстоятельства несколько изменились. Я теперь никак не смогу держать его у себя… Меняю на любую из улик. И, пожалуйста, как можно скорее.

Инспектор пытливо посмотрел на вице-консула, однако задавать вопросов не стал.

– Хорошо. Но при свете дня это невозможно – увидят. Вот что. Я знаю, где разместить князя, есть одно хорошее место – не сбежит. Ночью, перед самым рассветом, приводите его на тридцать седьмой пирс, это у моста Фудзими.

– Б-благодарю. А если доктору не удастся расшифровка? Что тогда?

И на это у обстоятельного японца был готов ответ:

– Если сэнсэй не расшифрует схему, придется действовать неофициальным путем. Мы передадим все, что знаем, вместе с уликами и показаниями свидетеля, какой-нибудь из иностранных газет. Только, разумеется, не британской. Например, в редакцию «Л'Эко дю Жапон». Французы придут в восторг от такой сенсации. Пускай Булкокс оправдывается, требует опровержения – тайное станет явным.

* * *

По дороге домой Эрасту Петровичу бросилась в глаза витрина модного магазина «Мадам Бетиз», вернее большущий рекламный плакат, весь разрисованный розочками и купидончиками: «Новинка парижского сезона! Чулки в мелкую и крупную сетку, всех размеров, с муаровыми подвязками!». Вспомнив некую щиколотку, вице-консул вспыхнул. Вошел в лавку.

Парижские чулки оказались на диво хороши, а уж на вышепомянутой конечности должны были и вовсе смотреться умопомрачительным образом.

Фандорин выбрал полдюжины: черные, сиреневые, красные, белые, темно-бордовые и цвета «восход над морем».

– Какой угодно размер? – спросил надушенный приказчик.

Титулярный советник пришел было в смятение – о размере он не подумал, но на выручку ему явилась владелица магазина, сама мадам Бетиз.

– Анри, мсье нужен первый. Самый маленький, – проворковала она, разглядывая покупателя с любопытством (так ему, во всяком случае, показалось).

В самом деле, самый маленький, спохватился Эраст Петрович, мысленно представив крошечную ножку О-Юми. Но откуда эта женщина знает? Тоже какое-нибудь парижское нинсо?

Хозяйка чуть отвернула лицо, все глядя на Фандорина, потом вдруг потупилась и перевела взгляд на полки с товаром.

Это она состроила глазки, сдедуктировал титулярный советник и, хоть мадам Бетиз нисколько ему не нравилась, все же покосился на себя в зеркало. Нашел, что, несмотря на несколько изможденный вид и помятый костюм, он положительно недурен.

– Милости прошу заходить почаще, мсье дипломат, – раздалось ему вслед.

Он удивился, но совсем чуть-чуть. Йокогама – город маленький. Должно быть, высокий брюнет с голубыми глазами и чудесно подкрученными усиками, всегда (ну, почти всегда) безупречно одетый, успел примелькаться.

Хоть с неба накрапывал дождик (тот самый, сливовый), настроение у Эраста Петровича было божественное. Ему казалось, что встречные смотрят на него с искренним интересом и чуть ли не провожают взглядами, что запах моря чудесен, а вид кораблей на якорной стоянке достоин кисти господина Айвазовского. Титулярный советник даже попробовал напевать, чего обычно не позволял себе. Мотив был неопределенно-бравурный, слова самые легкомысленные:

Но «Йокогама городок» был еще меньше, чем представлялось Фандорину. И в этом ему вскоре предстояло убедиться.

Едва Эраст Петрович ступил во двор консульства, его окликнули.

Доронин торчал в том же окне, что и давеча, но теперь не отворачивался, деликатности не проявлял.

– Господин вице-консул! – крикнул он грозным голосом. – Извольте пожаловать ко мне в кабинет. Тотчас же, не заходя на квартиру!

И исчез – должно быть, отправился на казенную половину.

Никогда еще Фандорин не видел воспитаннейшего, сдержаннейшего Всеволода Витальевича в таком гневе.

– Я вас ни о чем не спрашивал! Не понуждал находиться в присутствии! Я вам доверился! – не кричал, а клокотал консул, пуча поверх синих стекол свои воспаленные глаза. – Я полагал, что вы заняты государственным делом, а вы… вы, оказывается, предавались амурным приключениям! Ворвались в дом к официальному представителю Британской империи! Похитили у него любовницу! Учинили дебош! Что удивляетесь? Йокогама – город маленький. Новости, особенно пикантного рода, здесь разносятся моментально!

Кучер, подумал Эраст Петрович. Наболтал своим товарищам из фирмы «Арчибальд Гриффин», а те вмиг разнесли по городу. А еще слуги самого Булкокса. Кухонный телеграф – самое скоростное средство сообщения.

– Вы хоть знаете, что интендант Суга покончил с собой? Откуда вам! А я думал, что… Эх вы, герой-любовник! – консул махнул рукой. – Ходят самые разные слухи. Суга не застрелился, даже не совершил харакири. Он избрал древний изуверский способ ухода из жизни, к которому самураи прибегали либо, попав в плен, либо чувствуя себя очень виноватыми. Все уверены, что интендант не смог себе простить смерти Окубо, и незаслуженное повышение в должности стало для него последним ударом. Он не посмел ослушаться монаршей воли, но счел необходимым искупить вину, приняв мученическую кончину… Да что вы все молчите, Фандорин? Оправдывайтесь, черт возьми! Говорите что-нибудь!

– Я заговорю завтра. Пока же позволю себе напомнить об обещании, которое вы мне дали: ни во что не вмешиваться и ни о чем не спрашивать. Если я потерплю неудачу, отвечу за все разом. Сейчас же у меня нет времени на объяснения.

Сказано было хорошо: сдержанно и с достоинством, но эффекта не получилось.

– Оно и видно, – процедил консул, глядя не в глаза собеседнику, а куда-то вниз и вбок. Брезгливо махнул рукой, вышел.

Эраст Петрович тоже посмотрел вниз. Из розового, украшенного ленточкой пакета, который ему вручили в магазине, свисал сетчатый чулок цвета «Восход над морем».

* * *

На свою половину вице-консул входил понуро. Открыл дверь и остолбенел, едва узнав собственную прихожую.

На стене висело большое зеркало в лаковой, разукрашенной перламутром раме. На кокетливой тумбочке благоухала ваза с бело-лиловыми ирисами. Исчезла вешалка, на которой Маса держал головные уборы и верхнюю одежду своего господина – вместо нее появился закрытый шкаф с плетеными соломенными дверцами. Сверху источала мягкий розоватый цвет большая керосиновая лампа в бумажном абажуре.

Пораженный, Фандорин заглянул в гостиную. Там перемен было еще больше, так что разглядеть детали не было никакой возможности, возникло лишь общее впечатление чего-то яркого, светлого и праздничного.

В столовой титулярный советник увидел стол, сервированный так, что сразу ужасно захотелось есть (чего с Эрастом Петровичем в последние дни не случалось вовсе). Тут были фрукты, сыры, рисовые колобки с красной и белой рыбой, пирожки и пирожные, конфекты, шампанское в ведерке.

Фею, столь чудесно заколдовавшую казенное жилище, вице-консул обнаружил в спальне. Но нет, теперь эту комнату невозможно было назвать таким обыденным, прозаическим словом. Широкая, но простая кровать, которой обходился Эраст Петрович, украсилась кисейным балдахином, на окнах появились гардины, на полу пестрел пушистый ковер. Сама же О-Юми, одетая в одну лишь рубашку (ту самую, в которой она бежала из Булкоксова логова), стояла на стуле и прикрепляла к стене длинный свиток с какой-то иероглифической надписью.

– Милый, ты вернулся? – сказала она, сбрасывая со лба прядь волос. – Я так устала! У тебя очень странный слуга. Отказался мне помогать. Пришлось все самой. Хорошо, что в чайном доме я многому научилась. Там сначала, пока не добьешься уважения, все делаешь сама – стираешь, гладишь, чинишь… Нет, он правда странный! Все время стоит в коридоре, не позволил мне заглянуть в кладовку. Что там у тебя? Я слышала какие-то чудные звуки.

– Там секретная комната. Ничего интересного, всякие скучные дипломатические б-бумаги, – солгал Фандорин. – Я велю завтра же их оттуда убрать. Но почему ты себе не купила одежды?

Она бесшумно спрыгнула со стула.

– Купила. Просто сняла, чтоб не запачкать. Вот, на первое время хватит.

Она распахнула платяной шкаф, и Эраст Петрович увидел, что его сюртуки и брюки сдвинуты в самый угол, а четыре пятых пространства занимают многоцветные шелка, бархаты, атласы. На верхней полке стояли коробки со шляпами, внизу коробки с туфлями.

– Что это у тебя? – потянулась О-Юми к розовому пакету. – Из «Мадам Бетиз»? Мне?

Достала чулки, повертела, сморщила носик:

– Сюмиваруи.

– Что?

– Как вульгарно! Ты ничего не смыслишь в дамских нарядах. Черные, пожалуй, оставлю. Остальные отдам Софи. Ей наверняка понравится.

– К-кому? – не поспевал за новостями бедный Эраст Петрович.

– Желтоволосой дурочке, которая стучит пальцами по большой железной машине.

– Т-ты успела с ней познакомиться?

– Да, мы подружились. Я подарила ей шляпку, она мне платок с большими красными цветами. Еще я поближе познакомилась с Обаяси-сан, любовницей твоего начальника. Милая женщина. С ней мы тоже подружились.

– Что еще ты успела за три часа, пока мы не виделись?

– Больше ничего. Кое-что купила, начала наводить порядок в доме и познакомилась с соседками.

Нельзя сказать, чтобы Фандорин умел хорошо считать деньги, но ему показалось, что покупок как-то очень уж много.

– Как это тебе только хватило денег? – восхитился он, увидев на столике замшевую коробочку с очаровательной жемчужной брошкой.

– Денег? Я потратила их в первых двух лавках.

– А… а как же ты расплачивалась потом?

О-Юми пожала голым плечиком:

– Так же, как раньше, когда жила у Алджи. Оставляла всюду твои визитные карточки.

– И тебе верили в к-кредит?

– Конечно. К тому времени, когда я попала в третью лавку, уже все знали, что теперь я живу у тебя. Мадам Бетиз (я у нее тоже была, только эти ужасные чулки покупать не стала) меня поздравила, сказала, что ты очень красивый, гораздо красивее Булкокса. Тот, конечно, богаче, но это не очень важно, если мужчина такой красивый, как ты. Обратно я ехала, отдернув шторы. Все так на меня смотрели!

И на меня тоже, подумал Эраст Петрович, вспомнив, как оглядывались на него встречные. Боже, Боже…

* * *

Поздно вечером они сидели вдвоем и пили чай. Эраст Петрович учил ее пить по-извозчичьи: из блюдечка, вприкуску, с шумным дутьем и пыхтением. О-Юми, разрумянившаяся, в русском платке, надувала щеки, грызла белыми зубами сахар, звонко смеялась. Ничего экзотического, японского в ней сейчас не было, и Фандорину казалось, что они прожили вместе душа в душу уже много лет и, Бог даст, проживут еще столько же.

– Зачем оно только нужно, твое дзедзюцу, – сказал он. – Что ты вздумала учиться этой пакости, которая превращает живое, горячее, естественное в м-математику?

– Но разве не в этом суть любого искусства? Раскладывать естественное на составные части и складывать их вновь, по-своему? Я изучаю искусство любви с четырнадцати лет.

– С ч-четырнадцати?! Неужто ты сама так решила?

– Нет. Изучать дзедзюцу мне велел отец. Он сказал: «Если бы ты была моим сыном, я послал бы тебя развивать умение мыслить, силу и ловкость, потому что именно в этом главное оружие мужчины. Но ты женщина, и главное твое оружие – любовь. Если ты в совершенстве овладеешь этим сложным искусством, самые умные, сильные и ловкие из мужчин станут глиной в твоих руках». Мой отец знал, что говорил. Он самый умный, сильный и ловкий из известных мне людей. Мне было четырнадцать лет, я была глупа и очень не хотела идти в обучение к мастерице дзедзюцу, но я любила отца и потому послушалась. Конечно, он, как всегда, оказался прав.

Эраст Петрович нахмурился, подумав, что в любой цивилизованной стране папашу, продающего малолетнюю дочь в бордель, упекли бы на каторгу.

– Где он теперь, твой отец? Вы часто видитесь?

Лицо О-Юми вдруг померкло, улыбка исчезла, губы сжались, будто от сдерживаемой боли.

Умер, догадался титулярный советник и, раскаиваясь, что причинил любимой страдание, поспешил исправить промах: нежно погладил ей ложбинку в низу шеи (ему, впрочем, давно уже хотелось это сделать).

Много позже, лежа в постели и глядя в потолок, О-Юми со вздохом сказала:

– Дзедзюцу замечательная наука. Она одна способна сделать женщину сильнее мужчины. Но лишь до тех пор, пока женщина не потеряет голову. Боюсь, со мной происходит именно это. Как стыдно!

Фандорин зажмурился – так переполняло его невыносимое, сумасшедшее счастье.

Щекотно

Ночевать в кабинете Уолтеру Локстону было не привыкать. По контракту с городом Йокогамой начальнику муниципальной полиции полагался казенный дом, и даже с мебелью, но к этим хоромам сержант так и не привык. Диваны и стулья стояли зачехленные, большая стеклянная люстра ни разу не зажигалась, семейная кровать пылилась без употребления – бывшему обитателю прерий было привычней в полотняной койке. Тоскливо одному в двухэтажном доме, потолок и стены давят. В кабинете и то лучше. Тут теснота своя, привычная и понятная: рабочий стол, несгораемый шкаф, полка с оружием. Не пахнет пустотой, как дома. И спится лучше. Уолтер охотно оставался здесь на ночь, если предоставлялся хоть какой-то предлог, а нынче предлог имелся самый уважительный.

Дежурного сержант отпустил домой, тот был человек семейный. В участке было тихо, мирно. Каталажка пустовала – ни загулявшей матросни, ни пьяных клиентов из «Девятого номера». Благодать!

Мурлыкая песенку про славный шестьдесят пятый год, Локстон простирнул рубашку. Понюхал носки и надел обратно – еще денек можно было походить. Сварил крепкий кофе, выкурил сигару, а там уж пора было устраиваться на ночлег.

Расположился в кресле, ноги положил на стул, сапоги снял. Одеяло в кабинете имелось, кое-где протершееся, но самое любимое, под которым всегда снились отличные сны.

Зевнув, сержант осмотрел комнату – все ли как надо. Трудно, конечно, представить, чтобы английские шпионы или япошки сунулись шуровать в полицейском участке, но осторожность не помешает.

Дверь кабинета заперта на ключ. Рама и оконная решетка тоже, только форточка оставлена открытой, не то задохнешься. Расстояние между прутьями узкое – разве что кошка пролезет.

Дождь, что шел с полудня, перестал, в небе засияла луна, и такая яркая, что пришлось надвинуть козырек на глаза.

Уолтер поворочался, пристраиваясь. За пазухой хрустнули исписанные кровью бумажки. Каких только уродов нет на свете, покачал он головой.

Засыпал Локстон всегда быстро, но сначала (он это больше всего любил) в мозгу помелькают цветные картинки из прошлого, а то и из вовсе никогда не бывавшего. Они будут кружиться, сменяя и выталкивая друг друга, и постепенно перейдут в первый сон, из всех самый сладкий.

Все так и было. Он увидел конскую голову с острыми, мерно подрагивающими ушами, несущуюся навстречу землю, всю поросшую бурой травой; потом высокое-высокое небо с белыми облаками, какое бывает лишь над большущим простором; потом одну женщину, которая любила его (а может, притворялась) в Луисвилле в шестьдесят девятом; потом почему-то карлика в разноцветном трико – он вертелся и прыгал через кольцо. Это последнее видение, выплывшее откуда-то из совсем забытого прошлого, из детства что ли, незаметно перешло в сон.

Сержант замычал, восхищаясь маленьким циркачом, который, оказывается, умел и летать, и пускать изо рта языки пламени.

Тут начался сон менее приятный, про пожар – это спящему стало жарко под одеялом. Он заворочался, одеяло сползло на пол, и в царстве снов дело сразу пошло на лад.

Проснулся Уолтер далеко за полночь. Не сам по себе – услышал доносившийся издалека звон. Спросонья не сразу сообразил: дверной колокольчик.

Специально вывешен перед входом, на случай какой-нибудь срочной ночной надобности.

Уговор с Асагавой и русским вице-консулом был такой: что бы ни стряслось, сержант из участка ни ногой. Если какая драка, поножовщина, убийство – плевать. Подождет до утра.

Посему Локстон повернулся на бок и хотел спать дальше, но трезвон все не умолкал.

Или пойти посмотреть? Конечно, не выходя наружу, мало ли что. Может, это ловушка. Может, это лихие люди за своими бумажками явились.

Взял револьвер. Бесшумно ступая, вышел в коридор.

Во входной двери имелось хитрое окошечко, из темного стекла. Изнутри через него видно, а снаружи нет.

Локстон выглянул, увидел на крыльце японскую девку в полосатом кимоно, какие носит прислуга в гостинице «Интернациональ».

Туземка протянула руку к колокольчику, снова задергала что было мочи. Только теперь еще и заверещала:

– Порисмен-сан! Моя Кумико, гасчиница «Интанасянару»! Беда! Маторосу убивар! Совсем убивар! Бириарудо! Парка драрся! Дырка горова!

Понятно. В биллиардной матросы киями подрались и кому-то черепок проломили. Обычное дело.

– Завтра утром! – крикнул Локстон. – Скажи хозяину, утром пришлю констебля!

– Нерьзя утро! Сичас надо! Маторосу умирар!

– Ну и что я ему, башку назад заклею? Иди, девка, иди. Сказано, завтра.

Она давай еще звонить, но успокоенный сержант уже шел обратно по коридору. Будет им начальник полиции среди ночи бегать, из-за ерунды. Если б даже не важные бумаги за пазухой, все равно бы не пошел.

Когда колокольчик, наконец, умолк, стало тихо-тихо. Уолтер не слышал даже собственных шагов – ноги в носках ступали по деревянному полу совершенно беззвучно. Если б не эта абсолютная тишина, нипочем бы сержанту не услышать легчайший шорох, донесшийся из-за кабинетной двери.

Там кто-то был!

Локстон обмер, сердце так и припустило галопом. Приложил к щели ухо – точно! Кто-то шуровал в столе, выдвигал ящики.

Сукины дети, что удумали! Нарочно выманили из комнаты, а сами… Но как пролезли? Выйдя в коридор, он же запер дверь ключом!

Ну, держитесь, гады.

Зажав в левой руке револьвер, он бесшумно вставил ключ в замочную скважину. Повернул, дернул ручку, рванулся в комнату.

– Стоять!!! Убью!!!

И выпалил бы, но сержанта ожидал сюрприз. У письменного стала темнела крошечная фигурка, фута в три ростом. В первый миг Уолтер вообразил, что все еще спит и снова видит во сне карлика.

Но когда щелкнул рычажком лампы и зажегся газ, оказалось, что никакой это не карлик, а маленький японский мальчишка, совсем голый.

– Ты кто? – пролепетал Локстон. – Откуда? Как попал?

Чертенок проворно шмыгнул к окну, по-мартышечьи скакнул, боком втиснулся между прутьями решетки, ввинтился в форточку и, верно, улепетнул бы, но сержант не оплошал – подлетел, успел схватить за ногу и вытянуть обратно.

По крайней мере, выяснился ответ на третий вопрос. Оголец влез в форточку. Даже для него она была узковата, о чем свидетельствовали ссадины на бедрах. Потому, видно, и голый – в одежде бы не протиснулся.

Вот тебе и раз. Ждал кого угодно – шпионов, убийц, коварных ниндзя, а вместо них явился какой-то обглодыш.

– А ну отвечай. – Взял мальчишку за тощие плечики, тряхнул. – Катару! Дарэ да? Дарэ окутта?[31]

Стервец смотрел на огромного краснолицего американца немигающим взглядом. Задранное кверху личико – узкое, остроносое – было бесстрастным, непроницаемым. Хорек, чистый хорек, подумал сержант.

– Молчать будешь? – грозно сказал он. – Я тебе язык развяжу! Мита ка?[32]

Расстегнул пряжку, потянул из штанов ремень.

Парнишка (лет восемь ему было, никак не больше) глядел на Локстона все так же безразлично, даже устало, будто маленький старичок.

– Ну?! – рявкнул на него сержант страшным голосом.

Но странный ребенок не испугался, а вроде как даже развеселился. Во всяком случае, его губы поползли в стороны, словно он не мог сдержать улыбки. Изо рта высунулась черная трубочка. Что-то свистнуло, и сержанту показалось, что его в грудь ужалила оса.

Он удивленно посмотрел – из рубашки, где сердце, что-то торчало, поблескивало. Никак иголка? Но откуда она взялась?

Хотел выдернуть, но почему-то не смог поднять рук.

Потом все загудело, загрохотало, и Уолтер обнаружил, что лежит на полу. Паренек, на которого он только что смотрел сверху, теперь навис над ним – огромный, заслоняющий собой весь потолок.

Неправдоподобных размеров ручища потянулась книзу, становясь все больше и больше. Потом стало темно, пропали все звуки. Легкие пальцы шарили по груди, это было щекотно.

Голова с плеч

В сумерках, на исходе длинного дня Асагава наведался к тридцать седьмому пирсу. Причал был особенный, полицейский, для арестованных лодок. Там уже третью неделю стояла «Каппа-мару», большая рыбацкая шаланда, задержанная по подозрению в контрабанде. В последнее время вдоль залива повадились шастать джонки из Гонконга и Аомыня. Курсировали в нейтральных водах, ждали безлунной ночи, когда с берега подойдут быстроходные лодки и заберут ящики с вином, мешки с кофе, тюки табака, плетеные короба с опиумом. Братья Сакаи, чья шаланда, попались и теперь сидели в тюрьме, а их суденышку инспектор придумал полезное применение.

Осмотрел трюм. Сухой, просторный. Сразу видно, что рыбу тут давно не перевозили. Тесновато, конечно, и жестко, но ничего, не князь. Хотя нет, как раз князь, поневоле улыбнулся Асагава.

А придумал он вот что. Забрав у вице-консула важного свидетеля, посадить его в трюм «Каппа-мару», отогнать лодку подальше от берега, бросить якорь. Руль и парус забрать с собой, капстан запереть – чтоб князю с морфийного дурмана не взбрело в голову поднять якорь. Пусть покачается на волнах денек-другой. Не сбежит, и никто его не тронет. А на причал надо будет поставить караульного – мол, для присмотра за конфискованными плавучими средствами.

Сейчас, в непозднее время, около причала маячили люди, но перед рассветом здесь не будет ни души. Должно пройти гладко.

Убедившись, что с шаландой все в порядке, инспектор отправился восвояси.

Минувшая ночь и последовавший за нею день были полны событий. У каждого человека в жизни обязательно есть момент, который является высшей точкой его существования. Очень часто ты не отдаешь себе в этом отчета, и лишь потом, оглядываясь назад, спохватываешься: вот ведь оно, то самое, ради чего я, должно быть, родился на свет. Но уж поздно, туда не вернешься и ничего не поправишь.

Асагава же знал, что переживает высший момент своей жизни именно сейчас, и был твердо намерен не разочаровать карму. Кто бы мог подумать, что сын и внук обыкновенного ерики окажется в центре большой политики, будет держать в своих руках судьбу империи? Разве не от него зависит, куда повернет Япония, что за сила станет ею править?

Бахвалиться было не в характере инспектора, но нынче день и в самом деле был особенный, таким днем можно гордиться. Вот он и позволил себе немножко погордиться, ведь не вслух же.

Начальник Прибрежного участка Йокогамской туземной полиции жил на холме Ногэ, снимал номер в гостинице «Момоя». Заведение было из скромных, но опрятное, плата несущественная, стол выше всяких похвал (на первом этаже находилась отличная лапшевня), кроме того имелось и еще одно обстоятельство, немалого для холостого мужчины значения.

Это самое обстоятельство (оно было женского пола и звалось Эмико; ему-то или верней ей-то и принадлежала «Момоя») сразу же, самолично, принесло в комнату ужин.

Асагава, сменивший тесную европейскую одежду на тонкую юкату, сидел на подушке и блаженно смотрел, как хлопочет Эмико – посыпает горячую лапшу порошком из сушеных водорослей, наливает из кувшинчика подогретый сакэ. Коленкоровая папка с документами была спрятана под расстеленный тюфяк.

Она не ушла и после того, как инспектор, поблагодарив, принялся шумно всасывать обжигающую соба, то и дело подхватывая палочками из отдельной плошки свою любимую маринованную редьку. Судя по румянцу на щеках Эмико, по опущенному взгляду, было понятно, что она пребывает в любовном томлении. Хоть Асагава смертельно устал, да и до рассвета следовало хоть сколько-то поспать, обижать женщину было невежливо. Поэтому, закончив трапезу чашкой превосходного ячменного чая, он произнес фразу, которая имела для них обоих особенный смысл:

– Какая ты сегодня красивая.

Эмико вспыхнула, прикрыла лицо широким рукавом. Прошелестела:

– Ах, зачем вы такое говорите…

А сама уже развязывала шнурок, которым был закреплен пояс кимоно.

– Иди сюда, – протянул к ней руки инспектор.

– Нехорошо. Посетители ждут, – лепетала она глухим от страсти голосом и одну за другой тянула шпильки из волос.

От нетерпения даже не размотала до конца пояс. Высвободила одно плечо, другое, порывисто стянула кимоно через голову, самым неграциозным образом. Такой-то она ему больше всего и нравилась. Жаль, что сегодня любовь ему не в радость.

– Ждала всю прошлую ночь… – прошептала она, переползая на четвереньках на ложе.

Асагава покосился – не торчит ли из-под тощеватого футона папка – и лег первым.

Когда Эмико со стоном опустилась на него сверху, в позвоночник впился жесткий угол, и довольно ощутимо, но делать нечего, пришлось терпеть.

Но вот долг вежливости был исполнен и хозяйка упорхнула, Асагава, кряхтя, растер вмятину на спине и задул лампу. По неизменной с самого детства привычке лег на бок, положил под щеку ладонь и немедленно уснул.

Через бумажные перегородки доносились всевозможные звуки: в харчевне галдели клиенты, по лестнице скользили служанки, в соседнем номере храпел сосед, торговец рисом. Весь этот шум был обычным и спать не мешал, хотя сон у инспектора был чуткий. Когда с потолка на циновку упал таракан, Асагава сразу открыл глаза, и рука сама собой нырнула под деревянную подушку, где лежал револьвер. Во второй раз инспектор проснулся оттого, что задребезжала крышка на маленьком фарфоровом чайнике, который он всегда ставил рядом с изголовьем. Землетрясение, но совсем маленькое, сразу понял Асагава и опять уснул.

После третьего пробуждения заснуть уже не довелось.

В лапшевне творилось нечто из ряда вон выходящее. Кто-то орал истошным голосом, трещала мебель, а потом донесся пронзительный крик хозяйки:

– Асагава-сан!

Значит, нужно спуститься – по пустякам Эмико тревожить его не стала бы. Должно быть, снова буянят иностранные матросы, как в тот раз. В последнее время повадились шляться по туземным кварталам – там выпивка дешевле.

Инспектор со вздохом поднялся, натянул юкату. Револьвер брать не стал, незачем. Вместо огнестрельного оружия прихватил дзиттэ – железный штырь с двумя закорючками по бокам. В прежние времена таким отражали удар меча, но дзиттэ годился и чтоб отбить нож или просто стукнуть по башке. Этим орудием Асагава владел в совершенстве.

Папку в комнате оставлять не стал, сунул сзади за пояс.

К облегчению инспектора, буянили не иностранцы, а двое японцев. По виду обыкновенные тимпира, шантрапа самого мелкого пошиба. Не якудза, а так, крикуны. Но сильно пьяные и в кураже. Стол перевернут. Разбито несколько мисок. У старого корзинщика Лиги, который часто засиживается допоздна, расквашен нос. Других посетителей нет, видно, разбежались. Только в углу сидит какой-то рыбак с медно-бурой, прокопченной ветрами мордой. Этому хоть бы что, знай тянет палочками лапшу, по сторонам не смотрит.

– Это Асагава-доно, главный начальник полиции! Ну, теперь вы за все ответите! – крикнула Эмико, которой, кажется, тоже досталось – прическа съехала на сторону и рукав надорван.

Подействовало.

Один тимпира, с красной повязкой на голове, попятился к двери.

– Не подходи! Мы не местные! Уйдем – больше нас здесь не увидишь!

И выхватил из-за пазухи нож, чтоб полицейский не совался.

– Как «уйдем»? – взвизгнула Эмико. – А кто платить будет? Сколько посуды перебили! И стол пополам треснул!

Кинулась на обидчиков с кулаками, бесстрашная.

Но второй буян, с глубокими оспинами на лице, наотмашь врезал ей по уху, и бедняжка грохнулась на пол без чувств. Старый Яити, вжав голову в плечи, кинулся вон из харчевни.

Асагава и так не выпустил бы мерзавцев, но за Эмико решил проучить их как следует.

Первым делом подбежал к двери и загородил проход, чтоб не удрали.

Те двое переглянулись. Красный поднял нож на уровень плеча, рябой вытащил оружие посерьезней – короткий меч вакидзаси.

– А ну, разом! – крикнул он, и оба одновременно бросились на Асагаву.

Только где им было тягаться с мастером дзиттэ. Удар ножа он отбил попросту, локтем, а клинок меча зацепил крюком, рванул, и вакидзаси отлетел в дальний угол.

Не теряя ни единого мгновения, Асагава приложил красного железным концом по запястью, выбил нож. Рябой ретировался к стойке, уперся в нее спиной. Другой тимпира прижался к нему. Больше не шумели, руками не размахивали, рожи у обоих посерели от страха.

Асагава не спеша направился к ним, помахивая своим орудием.

– Прежде чем вы отправитесь в участок, я немного поучу вас, как нужно вести себя в приличных заведениях, – сказал он, свирепея от мысли, что выспаться так и не получилось.

Тем временем медномордый рыбак допил из миски остатки бульона, вытер рот рукавом. Наклонившись, поднял с пола вакидзаси, взвесил на ладони и вдруг, безо всякого замаха, метнул.

Клинок вошел в спину инспектора чуть выше коленкоровой папки.

Асагава обернулся, лицо его было сердитым и недоуменным. Покачнулся, с трудом удерживаясь на ногах.

Тогда тимпира в красной повязке молниеносным движением выхватил из-под одежды короткий прямой меч. Легко, будто отмахиваясь от мухи, дернул рукой слева направо, и голова инспектора соскочила с плеч, весело покатилась по полу.

Фотокарточка жены

В слове «Булкокс», если писать его слоговой азбукой, получалось шесть букв: бу-ру-ко-ку-су. В кружочке, расположенном в центре таинственной схемы, значка было только два. Впрочем, это ничего не значило: японцы любят сокращать слишком длинные иностранные слова и фамилии, причем как раз до первых двух слогов. Стало быть, в кружке написано «бу-ру».

Доктор положил на стол еще с вечера приготовленную тетрадь – записи пятилетней давности, посвященные истории японских ниндзя. Секретная азбука клана профессиональных убийц была именно там, тщательно скопированная из одного старинного трактата.

Мирно сияла зеленая лампа, по углам кабинета густели уютные тени. Дом спал. Обе дочки, Бет и Кэт, уже помолились, легли спать. По давно заведенному обычаю, которым Твигс очень дорожил, перед сном пришли поцеловать отца – Бет в правую щеку, Кэт в левую.

Старшая превратилась в настоящую красавицу, вылитая покойница Дженни, подумал Твигс (эта мысль приходила к нему каждый вечер, когда он желал дочкам доброй ночи). Кэт пока была гадким утенком и, судя по широченному рту и длинному носу, красоткой не станет, но за нее он тревожился меньше, чем за старшую. Та молчунья, ей бы все романы читать, а эта живая, веселая, молодым людям такие нравятся. Уже несколько раз повторялось одно и то же: появится у Бет какой-нибудь ухажер, а потом, глядишь, взял и переметнулся к младшей сестре – с ней проще и веселей.

Средневековые ниндзя для тайной переписки использовали не общепринятые иероглифы, а особую азбуку, так называемые «буквы синдай», очень древнее письмо, напоминающее следы, какие оставляет проползшая по мокрому песку змея.

Ну-ка, посмотрим, как этими каракулями пишется знак «бу».

Теперь «ру».

А что в кружке? Совсем другие значки. Первый похож на три змейки.

Второй – на целый клубок змей.

Погодите-ка, сэр! Обе эти закорючки в азбуке тоже есть. Первая – это слог «то», вторая – слог «ну» или просто «н».

Хм. Твигс озадаченно почесал переносицу. Какое еще тону! Причем здесь тону! Не складывается.

Видимо, записи в схеме не просто сделаны секретной азбукой ниндзя, но еще и дополнительно зашифрованы – одна буква обозначает другую. Что ж, так еще интересней.

Доктор плотоядно побарабанил пальцами по столу, предвкушая долгую и увлекательную работу. Отпил из стакана крепого чаю, потер ладони.

Вперед, сэр!

Из всех наслаждений, отпущенных человеку, самое изысканное – шевелить мозгами.

Итак, итак, итак.

Нам известно, что «бу» Суга обозначает буквой «то», а «ру» – буквой «ну». В других кружках эти значки тоже встречаются: первый – три раза, второй – один раз.

Идем дальше.

Он взял лупу, всмотрелся в кружок внимательней. Что это за малюсенькие черточки над тремя змейками? Грязь? Нет, это написано тушью. Похоже на нигори, знак озвончения, при помощи которого слог «ка» превращается в «га», «та» в «да», «са» в «дза». Все правильно: «бу» – слог звонкий, обязательно должно быть нигори.

Твигс задумчиво срисовал кружок и в нем два значка.

Без шифровки это читалось бы так: «то» с озвончением (иначе говоря «до») плюс «ну» или «н».

Погодите, погодите…

Доктор взволнованно потер лысину, приподнялся на стуле. Но тут, в самый ключевой момент, тихонько заурчал прикрепленный над столом ночной звонок – собственноручное изобретение Ланселота Твигса: электрические провода были протянуты от дверного звонка в кабинет и спальню, чтобы поздние пациенты не будили девочек.

Раздосадованно он направился к двери, но не дошел – остановился в коридоре. Нельзя! Мистер Асагава строго-настрого предупреждал: никаких ночных визитеров, дверь никому не открывать.

– Доктор! Это вы? – донеслось из-за двери. – Доктор Твигс? Я увидел табличку на вашей двери!

– Ради Бога, помогите!

Взволнованный, чуть не плачущий мужской голос с японским акцентом.

– Я Джонатан Ямада, старший приказчик фирмы «Саймон, Эверс энд компани». Ради Господа нашего Иисуса, откройте!

– Да что случилось? – спросил Твигс, и не думая открывать.

– У моей жены начались роды!

– Но я не акушер. Вам нужен доктор Бакл, он живет на…

– Я знаю! Я и вез жену к мистеру Баклу! Но перевернулась коляска! Здесь, за углом! Доктор, умоляю! У нее рана на голове, кровь! Она умрет, доктор!

Раздалось сдавленное, глухое рыдание.

Если б что другое, Ланселот Твигс, наверное, не открыл бы, ибо был человеком слова. Но вспомнилась бедняжка Дженни, собственная беспомощность и безысходное отчаяние.

– Сейчас… Сейчас.

Он приоткрыл дверь, не снимая цепочки. Увидел пухлого японца в котелке и сюртуке, с трясущимся, залитым слезами лицом. Тот немедленно повалился на колени, воздел к доктору руки.

– Умоляю! Скорее!

Больше на улице никого не было.

– Знаете, я нездоров, – смущенно пробормотал Твигс. – На улице Хоммура-дори живет доктор Альберти, отличный хирург. Это всего десять минут отсюда…

– Пока я буду бежать туда, моя жена истечет кровью! Спасите!

– Ну что с вами будешь делать…

Слово, конечно, нужно держать, но есть ведь еще и врачебная клятва…

Со вздохом он снял цепочку. Приказчик Джонатан Ямада всхлипнул:

– Благодарю, благодарю! Позвольте поцеловать вашу руку!

– Глупости! Входите, я только переобуюсь и возьму инструменты. Подождите в прихожей, это одна минута.

Доктор быстро направился в кабинет – взять саквояж и прикрыть секретную схему. Или лучше захватить ее с собой? Нет, наверное, не стоит.

Приказчик то ли не расслышал, что ему следует дожидаться в прихожей, то ли плохо соображал от волнения – так и тащился за доктором, все лепеча что-то о поцелуе и о руке.

На пороге кабинете воскликнул:

– По крайней мере позвольте пожать вашу благородную руку!

– Это ради Бога. – Твигс протянул ему ладонь, левой кистью взялся за створку двери. – Я должен на секунду уединиться…

Расчувствовавшийся Джонатан Ямада стиснул руку доктора что было мочи.

– Ой! – вскрикнул Твигс. – Больно!

Поднес руку к глазам. На нижней фаланге среднего пальца выступила капелька крови. Приказчик засуетился:

– Ради Бога простите! У меня перстень, старинный, родовой! Иногда проворачивается, великоват. Оцарапал? Оцарапал? Ах, ах! Мне нет прощения! Я перевяжу, я платком, он чистый!

– Не нужно, ерунда, – поморщился Твигс, зализывая ранку языком. – Так я сейчас. Обождите.

Прикрыл за собой дверь, подошел к столу и вдруг покачнулся – что-то потемнело в глазах. Схватился руками за край столешницы.

А приказчик, оказывается, не остался в коридоре, тоже влез в кабинет и теперь бесцеремонно шарил среди бумаг. Взял схему, поднес к глазам, кивнул.

Но Твигсу сейчас было не до странного поведения Джонатана Ямады, доктор чувствовал себя совсем нехорошо.

Он смотрел на фотопортрет Дженни, что стоял на тумбочке, помещенный в серебряную рамку, и не мог оторвать от карточки взгляда.

Подретушированная жена тоже смотрела на Ланселота, улыбалась ему доверчиво и ласково.

Дон-дон

Эраст Петрович спал недолго, то и дело поглядывая на часы, а в половине четвертого тихонько встал. С полминуты смотрел на спящую О-Юми, испытывая чрезвычайно сильное чувство, которое было бы непросто выразить словами: никогда еще мир не казался ему таким хрупким и одновременно таким прочным; он мог рассыпаться стеклянными осколками от малейшего дуновения ветра, а мог и выдержать напор самого неистового урагана.

Сапоги титулярный советник надел в коридоре. Тронул за плечо Масу, который сидел на полу перед кладовкой, опустив подбородок на грудь. Тот сразу вскинулся.

– Иди спать, – шепотом сказал Фандорин. – Нэру. Теперь я покараулю.

– Хай. – Маса зевнул, отправился к себе в комнату.

Подождав, пока оттуда донесется мирное, с причмокиваньем сопение (ждать пришлось не долее минуты), Эраст Петрович вошел к князю.

Кажется, Онокодзи успел неплохо обжиться в своем убежище. Полки с Масиными припасами и хозяйственными мелочами были завешены одеялом, на полу стояла погашенная лампа, на пустом ящике – остатки ужина. Сам князь безмятежно спал, приоткрыв в полуулыбке тонкие губы, – судя по всему, его сиятельство пребывал во власти каких-то сладостных сновидений. После О-Юми смотреть на спящего человека, да еще такого несимпатичного, Эрасту Петровичу показалось кощунством, к тому же происхождение чудесных сновидений сомнений не вызывало – у подушки поблескивал пустой шприц.

– Вставайте. – Фандорин потряс свидетеля за плечо. – Тс-с-с. Это я, не пугайтесь.

Но Онокодзи и не думал пугаться. Открыв мутные глаза, он улыбнулся еще шире – действие наркотика продолжалось.

– Вставайте, одевайтесь. Мы уходим.

– На прогулку? – хихикнул князь. – С вами, мой дорогой друг, хоть на край света.

Натягивая панталоны и штиблеты, пританцовывал, вертелся, да еще без умолку стрекотал – пришлось сказать, чтоб не шумел.

Из дома Фандорин вывел беспокойного спутника под локоть. Вторую руку на всякий случай держал в кармане, на рукоятке «герсталя», но вынимать револьвер не стал, чтоб не пугать князя.

Моросил дождь, пахло туманом. От свежего воздуха Онокодзи начал понемногу приходить в себя. Заоглядывался на пустынную набережную, спросил:

– Куда вы меня ведете?

– В более надежное место, – объяснил титулярный советник, и Онокодзи сразу успокоился.

– А я слышал в вашей квартире женский голос, – лукаво проговорил он. – И этот голос показался мне знакомым, О-очень знакомым.

– Не ваше дело.

До тридцать седьмого пирса идти было долго, дурман из князя успел выветриться. Он уже не болтал, все чаще нервно озирался по сторонам, но больше ни о чем не спрашивал. Должно быть, свидетелю сделалось холодно – его плечи мелко подрагивали. А может быть, дрожь была следствием укола.

Кажется, пришли. На низком годауне Фандорин увидел намалеванные белой краской цифры «37». От берега в море тянулся длинный причал, начало которого было освещено фонарем, а конец терялся во мраке. Там поскрипывали швартовочные канаты, чернели силуэты лодок.

Под ногами гулко зарокотали доски, где-то внизу плескалась вода.

Тьма была не такой уж кромешной, небо начинало сереть в предвкушении рассвета. Наконец, показалась оконечность пирса. Там торчала мачта большой лодки, а перед нею, на канатном пале сидел Асагава, в полицейской форме: было видно кепи и широкий плащ с пелериной.

Эраст Петрович облегченно выпустил локоть спутника, махнул инспектору рукой.

Тот тоже помахал в ответ. Идти до лодки оставалось шагов двадцать.

Как странно, подумал вдруг титулярный советник. Почему он не поднялся нам навстречу?

– Постойте-ка, – сказал Фандорин князю и сам остановился.

Тут сидящий встал, и оказалось, что ростом он гораздо ниже Асагавы. «Прислал вместо себя другого полицейского?» – пронеслось в голове Эраста Петровича, а рука уже тянула из кармана револьвер – береженого Бог бережет.

Дальше произошло невероятное.

Полицейский сдернул с головы кепи, сбросил плащ – и его не стало. Под одеждой никого не было, одна чернота!

Князь тонко вскрикнул, да и Фандорина охватил мистический ужас. Но в следующее мгновение мрак шевельнулся, и стало видно силуэт в черном, он быстро приближался.

Ниндзя!

С истошным воплем Онокодзи кинулся наутек, а вице-консул вскинул «герсталь» и выстрелил.

Черная фигура бежала не прямо, а зигзагами, то приседая, то отпрыгивая, и проделывала все эти маневры с непостижимой быстротой – Фандорин не успевал перемещать дуло.

Второй выстрел, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Неужто ни одна пуля не достигла цели? Ведь расстояние всего пятнадцать, десять, пять шагов!

Оказавшись в непосредственной близости от Эраста Петровича, человек-невидимка высоко подскочил и ногой выбил «герсталь» (впрочем, уже бесполезный) из руки ошарашенного Фандорина. Револьвер загрохотал по деревянному настилу, а вице-консул увидел прямо перед собой, в прорезях черной маски два глаза – будто два раскаленных уголька.

Увидев эти глаза один раз, забыть их было невозможно.

Он! Это он! Укротитель змей, человек без лица! Он жив!

Не понимая, как такое возможно, и вообще ничего уже не понимая, титулярный советник все же не намеревался отдавать свою жизнь задешево.

Снова, как с Сугой, принял боевую стойку и – ура! – сумел отбить локтем первый удар, нанесенный ногой. Теперь, согласно науке дзюдзюцу, следовало развить успех – перейти в атаку. Эраст Петрович сделал выпад (скорее уместный в боксе), но в противника не попал. Тот пропустил кулак над собой, пружинно распрямился, и ноги Фандорина оторвались от причала. Титулярный советник летел, переворачиваясь в воздухе, и, пока этот удивительный полет продолжался, ни о чем не думал. Потом, когда ударился головой о край причала, – тем более: увидел вспышку, услышал крайне неприятный треск, и все.

Но холодная вода, в которую с громким плеском упало тело побежденного вице-консула, вернула его в чувство. И первая мысль (еще до того, как вынырнул на поверхность) была: почему не убил? Булкокс наверняка приказал меня убить!

По лицу стекала кровь, звенело в ушах, но терять сознание Эраст Петрович не собирался. Ухватившись за скользкое бревно, он вцепился в поперечную сваю, подтянулся, кое-как вскарабкался на пирс.

Сквозь шум и плавающие перед глазами огненные круги пробилась вторая мысль. Что князь? Успел ли сбежать? Время на это у него было. Если успел, то где и как его теперь искать?

Но искать князя было не нужно. Эраст Петрович понял это, когда вдали, под единственным фонарем увидел темную кучу – будто набросали груду тряпья.

Пошатываясь, закрыв пальцами кровоточащую ссадину, Фандорин шел по причалу. Про человека-невидимку не думал, потому что твердо знал: если б тот хотел его убить – убил бы.

Прожигатель жизни лежал лицом вниз. Над воротником, глубоко уйдя в шею, блестела стальная звездочка. Титулярный советник выдернул ее двумя пальцами, из раны сразу засочилась кровь. Метательное оружие, догадался вице-консул, осторожно коснувшись остро наточенных краев звездочки. И, похоже, чем-то смазано.

Снова поразился: зачем человек-невидимка рисковал, уворачиваясь от пуль? Ведь мог кинуть эту штуковину, и дело с концом.

Наклонился (от резкого движения все вокруг закачалось), перевернул мертвеца на спину.

И увидел, что Онокодзи еще жив.

В открытых глазах плескался ужас, трепещущие губы ловили воздух.

– Нан дзя? Нан дзя? (Что это? Что это?) – пролепетал умирающий.

Должно быть, так и не понял, что за напасть с ним приключилась. Бежал сломя голову, ничего вокруг не видел, вдруг удар ниже затылка…

– Это был ниндзя. Его подослал Булкокс, – сказал Фандорин, борясь с головокружением. – Я отвезу вас к врачу. К доктору Твигсу.

Но было очевидно, что никакой врач князю не поможет, у того уже зрачки закатывались.

Вдруг он сморщился, напряг все свои силы и медленно, но отчетливо произнес:

– Не Булкокс… Дон…

– Что?

– Дон… Цурумаки.

И все. Челюсть, дрогнув, отвисла. Из-под приоткрытых век виднелись одни белки.

В ушибленной голове титулярного советника застучало: дон-дон-дон.

Голова болит

Фандорину показалось, что он прилег на доски всего на пол-минуты, переждать острый приступ головокружения, но, вновь открыв глаза, он обнаружил, что лежит у себя в спальне, на кровати, совершенно раздетый и укрытый одеялом, а с обеих сторон над ним склонены две узкоглазых головы: одна круглая, с щеточкой коротко стриженных волос; другая узкая, при аккуратном проборе. То были Маса и Сирота, смотревшие на титулярного советника с одинаковым выражением крайней тревоги.

– Что… со… мной? – с трудом выговорил Эраст Петрович, еле ворочая сухим языком.

Простой вопрос вызвал целую дискуссию по-японски, после которой японцы кивнули друг другу, словно о чем-то сговорившись, и письмоводитель осторожно начал:

– На рассвете госпожа О-Юми растолкала вашего слугу. Сказала: «С господином плохо, я чувствую. Идем скорей». Побежала вдоль набережной в сторону грузовых пирсов, Масахиро за ней. Он говорит, что она бежала и все смотрела на причалы. На одном из самых дальних, уже в туземном городе, они нашли вас лежащим без сознания, в крови.

Фандорин посмотрел на Масу – тот со значением прищурился. Ага, понял Эраст Петрович, про то, что рядом лежало мертвое тело, Сироте не рассказали. Это правильно. Но откуда О-Юми узнала, что я попал в беду? И как догадалась, что меня нужно искать на берегу? Удивительная женщина. Где она?

Он посмотрел вокруг, но в комнате ее не было.

– Госпожа О-Юми сделала что-то – кажется, прижала какую-то вену, и кровотечение остановилось. Тогда она оторвала полосу от платья, перевязала вас. Приказала слуге нести вас домой, а сама не вернулась. Она сказала, что срочно нужен отвар какой-то горной травы, Масахиро не запомнил названия. Мол, если не выпить этого снадобья, то кровь в голове засохнет, превратится в камешек, и через некоторое время господин может умереть. Слуга донес вас до границы Сеттльмента, и там ему повезло встретить раннего рикшу… Ну а утром к вам в квартиру вбежал господин консул, увидел, что вы лежите без сознания, перевязанный. Накричал на слугу, вызвал меня, послал за доктором. Я отправился к мистеру Твигсу, зная, что он ваш друг… А господин консул срочно уехал в Токио, в посольство…

В рассказе было много непонятного, но больше всего Фандорина поразило странное поведение Всеволода Витальевича.

– Вбежал?

Чтоб церемонный Доронин с утра пораньше ворвался в квартиру к своему помощнику? Для этого должно было произойти нечто из ряда вон выходящее.

Сирота замялся, не ответил.

– А что доктор Твигс?

Японцы снова переглянулись. Ответа опять не было. Маса озабоченно проговорил что-то, и письмоводитель перевел:

– Вам нужно лежать, каждый час делать примочки, а волноваться нельзя. Очень сильный ушиб головы. Так сказал доктор Альбертини.

– П-почему Альбертини, а не Твигс?

Оживленная дискуссия по-японски, на сей раз безо всякого перевода.

Голова в самом деле ужасно болела, и подташнивало, но вся эта таинственность Эрасту Петровичу начинала надоедать.

Черт с ними, с докторами и консулом. Имелись дела поважнее.

– Маса, Асагава-сан коко, хаяку![33] – приказал титулярный советник.

Слуга захлопал глазами, испуганно покосился на Сироту. Тот предостерегающе кашлянул.

Сердце забилось часто, с каждой секундой разгоняясь все быстрее и быстрее. Эраст Петрович рывком сел на кровати. Закусил губу, чтоб не вскрикнуть от боли.

– Маса, одеваться!

* * *

В третьем часу пополудни Фандорин возвращался в консульство, оглушенный размерами случившейся катастрофы. Он, вероятно, был бы потрясен еще больше, если б не постоянное головокружение и спазмы, то и дело пронизывавшие череп от виска до виска. Из-за этого титулярного советника не оставляло ощущение нереальности происходящего, какого-то тягостного кошмара. Все было слишком, до неправдоподобия ужасно. Наяву так не бывает.

Инспектор Асагава убит какими-то хулиганами. Если верить японской полиции, случайно, в бессмысленной пьяной потасовке.

Сержант Локстон скончался у себя в кабинете от разрыва сердца.

У доктора Твигса, как показало вскрытие, лопнул сосуд в мозгу.

Все это можно было бы счесть очень маловероятным, но теоретически возможным совпадением случайностей – если бы не человек-невидимка, убивший свидетеля, и исчезновение всех трех улик.

Из кабинета доктора пропала зашифрованная схема. При сержанте не обнаружили никаких клятв, писанных кровью. Про папку с донесениями, имевшуюся у инспектора, в японской полиции слышали впервые.

Как только Фандорин пытался вникнуть в смысл этой чудовищной цепочки событий, головокружение усиливалось, сразу же накатывала тошнота.

На то, чтобы осмыслить и выстроить версию «Дон Цурумаки», сил и вовсе не было.

А мучительней всего больного вице-консула терзало исчезновение О-Юми. Где она? Вернется ли? Какая к черту горная трава?

Бред, бред, бред.

* * *

Одновременно с Фандориным, только со стороны Мэйн-стрит, к консульству подъехала двухместная курума, из которой вышли Доронин и (принес же дьявол!) военно-морской агент Бухарцев. Заметили приближающегося вице-консула, хмуро уставились на него.

– Вот он, герой, – громко обратился капитан-лейтенант к Всеволоду Витальевичу. – Вы сказали, он без сознания, чуть ли не при смерти, а он смотрите каким гоголем. Ежели бы знал – не ехал бы сюда, велел явиться в Токио.

Начало не предвещало ничего хорошего, да и откуда, собственно, было взяться хорошему?

Доронин всмотрелся в белое, будто напудренное лицо своего помощника.

– Как вы себя чувствуете? Зачем вы поднялись?

– Б-благодарю, со мной все в порядке.

Фандорин поздоровался с консулом за руку; с Бухарцевым, который демонстративно спрятал ладонь за спину, лишь обменялся неприязненным взглядом. В конце концов, служили они по разным ведомствам, а в классе состояли одном и том же, девятом, так что для чинопочитания никакого урона от этого не проистекло.

Но чин чином, а положение положением, и моряк сразу же продемонстрировал, кто здесь представляет государственную власть.

В консульском кабинете, не спрашиваясь, уселся на хозяйское место, за письменный стол. Всеволоду Витальевичу пришлось примоститься на стуле, Фандорин остался стоять – не из робости, а потому что боялся: если сядет, то после не сможет подняться. Прислонился к стене, скрестил на груди руки.

– Письмоводитель! Эй, как вас там… – крикнул в открытую дверь капитан-лейтенант. – Будьте неподалеку, можете понадобиться!

– Слушаюсь, – донеслось из коридора.

Доронин слегка поморщился, но промолчал. А Фандорин понял: сказано было для пущей грозности – мол, тут же, прямо сейчас, свершится суровый суд и будет вынесен приговор, останется только продиктовать.

– От вашего начальника мы с его превосходительством ничего внятного не добились, – зло, напористо заговорил Бухарцев, сверля Эраста Петровича взглядом. – Всеволод Витальевич лишь твердит, что за все несет ответственность сам, а толком объяснить ничего не может. Вот мне и поручено произвести дознание. Считайте, Фандорин, что в моем лице вы держите ответ перед посланником. И даже более того – перед Российским государством.

Титулярный советник, немного помедлив, слегка поклонился. Перед государством так перед государством.

– Итак, первое, – прокурорским тоном продолжил капитан-лейтенант. – Йокогамская туземная полиция обнаружила у каких-то складов труп князя Онокодзи, человека из высшего общества, родственника многих влиятельных особ.

«У складов?» – удивился Эраст Петрович и вспомнил многозначительную гримасу своего слуги. Стало быть, прежде чем унести с пирса потерявшего сознание хозяина, он сообразил перетащить в другое место труп. Ай да Маса.

– При осмотре бумаг скоропостижно скончавшегося начальника иностранной полиции выяснилось, что вышеупомянутый князь Онокодзи содержался под арестом в муниципальной тюрьме. – Бухарцев повысил голос, чеканя каждое слово. – А заключен он туда был по настоянию российского вице-консула! Что это значит, Фандорин? Что за самовольный арест, да еще такой особы! Всю правду, без утайки! Лишь это может хоть в какой-то степени облегчить ожидающую вас кару!

– Кары я не боюсь, – сухо произнес Эраст Петрович. – Известные мне факты сообщу, извольте. Однако прежде всего должен заявить, что действовал на собственный страх и риск, не оповещая г-господина консула.

Агент недоверчиво усмехнулся, но перебивать не стал. Со всей возможной краткостью, однако не опуская ничего существенного, титулярный советник пересказал всю последовательность событий, объяснил резоны своих действий, а закончил перечислением ужасного итога, к которому эти действия привели. Не извинял своих ошибок, не оправдывался. Единственное послабление, которое дал самолюбию, – умолчал о ложном следе, что вел от интенданта Суги к Булкоксу. Консул тоже о достопочтенном промолчал, хотя версия о британских кознях была ему хорошо известна.

– Слуга умнее вас, – язвительно обронил агент, дослушав. – Догадался отволочь труп князя подальше, не то японцы, чего доброго, заподозрили бы русского вице-консула в убийстве. Вас послушать, Фандорин, вы истинный патриот отечества, герой-партизан, прямо Денис Давыдов. Да только что ж вы об эскападе с Булкоксом умолчали?

Знает, понял Фандорин. Ну да теперь все равно.

– Да, это была моя ошибка. Я поддался на обман. Видите ли…

Хотел рассказать про предсмертную ложь интенданта, но Бухарцев перебил:

– «Ошибка»! «Поддался на обман!» Мальчишка! Какой устроил конфуз! Из-за юбки, то бишь кимоно! Картель от самого Булкокса, главного правительственного советника! Кошмар! Дипломатический скандал!

Здесь титулярный советник решительно перестал что-либо понимать – только схватился за стреляющий висок.

– Какой к-картель? О чем вы?

– Мстислав Николаевич говорит о вызове, который нынче в восемь утра был доставлен от Булкокса, – пояснил Доронин. – В связи с тем, что вы были без чувств, картель пришлось принять мне. Документ составлен по всей форме, выбор оружия за вами, условие же одно: в живых останется лишь один из противников. Едва удалился секундант Булкокса, как явились из туземной полиции – по поводу князя Онокодзи… Я был вынужден немедленно отбыть в Токио, чтобы доложить его превосходительству.

Фандорин кисло улыбнулся – вот лишнее подтверждение, что Булкокс никакой не заговорщик, не закулисный злодей, подсылающий убийц, а британский джентльмен, готовый в ответ на оскорбление подставить грудь под пулю или клинок.

– Он еще улыбается! – взорвался Бухарцев. – Опозорил звание российского дипломата и смеется! Из-за кого? Из-за какой-то продажной…

– Молчать! – крикнул на капитан-лейтенанта Фандорин. – Еще одно слово, и мы с вами тоже будем стреляться, до смертельного результата!

– Да его не со службы гнать, его в сумасшедший дом нужно, в смирительную рубашку! – пробормотал Мстислав Николаевич, но уже без прежней величественности. Стреляться до результата ему явно не хотелось.

– Господа, господа, – вмешался консул. – Мы делаем общее дело, нам нужно найти выход из крайне неприятной ситуации. Давайте не ссориться! Эраст Петрович, вы сказали, что перед смертью князь назвал главой заговора Дона Цурумаки?

– Да. Но зачем предпринимателю, благотворителю, стороннику прогресса убивать министра? Не умещается в голове…

Надо, однако, сказать, что голова титулярного советника сейчас вообще мало что могла вместить – так мяла и сжимала ее боль.

– Отчего же, – медленно проговорил Всеволод Витальевич, потирая подбородок, – отчего же… Как раз довольно логично. Цурумаки – конституционалист, сторонник парламентаризма, который откроет перед таким человеком неограниченные возможности. Окубо же был классическим приверженцем просвещенного абсолютизма. С точки зрения господина Тучи, министр был препятствием на пути общественного и экономического прогресса – если уж вы заговорили о прогрессе. Тут не было ничего личного. Просто «новые японцы» вроде нашего с вами приятеля привыкли решать проблемы самым простым и эффективным путем. Куда уж эффектней: убрал с доски одну фигуру, и партия выиграна… А технических возможностей у Цурумаки было предостаточно. Во-первых, со времен гражданской войны у него сохранилась собственная гвардия – так называемые Черные Куртки, которые служат ему верой и правдой. – (Фандорин вспомнил невидимых слуг из усадьбы на Блаффе.) – Во-вторых, Дону, по сути дела, принадлежит вся теневая Йокогама, с ее притонами и злачными заведениями. А это означает тесную связь с преступным миром, с якудзой. – (Да-да: «Ракуэн», горбун, подумал Эраст Петрович.) Наконец, со времен все той же революции у Дона сохранились тесные отношения с сацумскими самураями, которые вместе с ним воевали против сегуна.

Консул умолк, очевидно, исчерпав аргументацию, но под воздействием его слов мозг титулярного советника наконец зашевелился, хоть и вяловато.

Про шпионство и ненадежность своего приживалы Цурумаки отлично знал. Из подзорной трубы, как известно, он мог наблюдать не только за звездами, но и за соседним домом, куда по ночам частенько наведывался Онокодзи. Был Дон знаком и с Сугой…

Тут капитан-лейтенант нанес последний удар:

– Хм. А известно ли вам, господа, что несколько дней назад покойный Суга выиграл у Цурумаки в карты превосходное поместье? Мне рассказывал об этом австрийский посланник – игра происходила у него на вилле. Эти сведения нам чем-нибудь помогут?

Примечательно, что после упоминания о дуэли тон морского агента совершенно изменился. Теперь в нем преобладала не надменность, а государственная озабоченность интересами отечества.

О да, новость, сообщенная Бухарцевым, значила очень многое. Эраст Петрович со стоном схватился за голову.

Ведь Асагава собирался выяснить, кто именно «проиграл» интенданту усадьбу, но самозваные сыщики слишком увлеклись игрой в казаки-разбойники. А между тем, ларчик открывался совсем просто.

Сколько совершено роковых, непростительных ошибок!

Теперь не осталось ни одного доказательства. Все три улики уничтожены. Единственный свидетель, который многое знал и был готов говорить, убит.

Интенданта Сугу похоронят с почестями. Его партия останется у власти.

Потайная комната за кабинетом начальника полиции? Но ее наличие ничего не докажет. Там всего лишь груда изорванной бумаги. Асагава постарался разодрать компрометирующие документы в такие мелкие клочки, что теперь их не склеишь.

– Козырь остался только один, – произнес вице-консул вслух. – Дон не знает, что мы про него знаем.

– Козырь не из сильных, – пожал плечами Всеволод Витальевич. – Да и как его использовать?

Потирая висок, Эраст Петрович негромко сказал:

– Есть один способ. Конечно, очень рискованный, но я бы п-попробовал…

– Ничего не хочу знать! – быстро перебил капитан-лейтенант и даже сделал вид, что зажимает уши. – Никаких деталей. Сами заварили кашу – сами расхлебывайте. Терять вам и вправду нечего. Все, что могу сделать, – задержать свой рапорт на двадцать четыре часа. Но знайте, Фандорин: эту бумагу я направлю не нашему добрейшему посланнику, а прямиком в Санкт-Петербург. Итак, господа консулы, у вас ровно сутки. Или вы предъявляете мне фигуранта, на которого можно свалить вину за все произошедшее, или – не обессудьте. – Мстислав Николаевич подержал внушительную паузу и закончил, уже обращаясь непосредственно к Фандорину. – Только запомните: никаких поединков с Булкоксом!

– Да как я могу отказаться! Это же б-бесчестье!

– Даже не знаю, что будет большей катастрофой при теперешней накаленности русско-британских отношений: если вы убьете Булкокса или если он вас. – Мстислав Николаевич призадумался, но развел руками. – Нет, это исключено. Когда на карту поставлена честь страны, Фандорин, нужно уметь поступаться личной честью.

Титулярный советник посмотрел на агента исподлобья:

– Личной честью, капитан-лейтенант, нельзя поступаться никогда и ни по каким резонам.

И снова, встретив отпор, Бухарцев сменил тон – оставил пафос, перешел к задушевности:

– Ах, бросьте, Эраст Петрович. Что наши мелкие самолюбия и амбиции перед лицом Истории? А ведь мы с вами тут именно ею, матушкой, и занимаемся. Стоим на передовой позиции всей европейской культуры. Да-да, не удивляйтесь. Я много об этом в последнее время размышляю. Вот я давеча с вами, Всеволод Витальевич, спорил, насмехался над японской военной угрозой. Но после подумал хорошенько и признаю: правы вы, тысячу раз правы. Только надобно шире смотреть. Не в маленькой Японии дело. Скоро на Европу двинется новый Чингис-хан. Шевелится, готовясь пробудиться, гигантский Китай. Когда сия желтая волна поднимется, ее гребень достигнет небес, увлечет за собою всякие там Кореи и Монголии, а на самой его пенной верхушке окажется задиристая островная империя с ее хищным дворянством и алчной нуворишеской буржуазией! – В голосе Мстислава Николаевича зазвенели пророческие нотки, взгляд загорелся огнем – должно быть, капитан-лейтенант уже представлял, как будет произносить эту речь перед высшими мужами империи. – Новый Монголизм или Желтая Опасность – вот как я это назову. Миллионы и миллионы свирепых, узкоглазых, кривоногих, желтолицых обрушатся несокрушимой волной на мирные просторы Старого Света. И на пути этого китайского исполина с японской головой снова, как во времена гуннов и татар, окажемся мы, славяне… Вот о чем нужно думать, Эраст Петрович, а не о собственном гоноре.

На этой во всех отношениях достойной реплике, произнесенной с превосходной товарищеской укоризной, капитан-лейтенант удалился. Более не произнес ни слова, чтобы не портить эффекта. Просто встал, по-военному кивнул, произнес одно-единственное слово («Господа») и прошествовал к двери.

Доронин встал, но с места не двинулся.

– Сирота проводит, – сказал он негромко. А чуть погодя, когда агент уже был за воротами, с чувством прибавил:

– Мерррзавец! И ведь все налгал. Не станет он ждать никаких двадцати четырех часов. Накатает ябеду прямо сейчас, в вагоне. И тут же отправит в министерство, а копию непременно в Третье отделение. Чтоб не выглядело обычным доносом, присовокупит всю эту чушь про Желтую Опасность, которую он сейчас перед нами репетировал. И самое гнусное, что в Петербурге это ужасно всем понравится. – Консул устало опустился в кресло. – Попрут меня в отставку, уж это самое меньшее… А и черт с ней, со службой, – вдруг весело тряхнул он головой. – Проживу и без нее. Но в Россию не вернусь. Натурализуюсь и превращусь в японца, а? Что вы на сей счет думаете? – и засмеялся, как бы давая понять, что, разумеется, шутит.

На сей счет титулярный советник ничего не думал, ему было над чем поломать свою (впрочем, и без того уже проломленную) голову.

– Так главный акунин в этой истории – Дон Цурумаки? – будто бы про себя прошептал он.

– Как вы сказали? Акунин?

– Ну да, главный злодей. Мне объясняли, что японские злодеи не похожи на прочих. То есть они, конечно, тоже негодяи и исчадия, но с п-принципами и не без благородства. Что-то в этом роде.

Всеволод Витальевич усмехнулся:

– Япония – страна благородных злодеев? Пожалуй. Уж Цурумаки-то – классический акунин.

– А я в этом не уверен… Видите ли, я неплохо знаю этого человека. – Фандорин не стал вдаваться в подробности. – Он… Он непохож на коварного интригана. И потом, так ли уж нужно верить предсмертному свидетельству? Я один раз уже совершил эту ошибку, поверил Суге. Тот же, как это теперь ясно, в последнюю минуту жизни думал лишь об одном: как бы послать нас по ложному пути.

– Онокодзи – не Суга. Тот был сильный, несгибаемый человек, не боявшийся смерти. А ваш японский декадент к категории акунинов никак не относится.

Замолчали, на сей раз думая об одном и том же.

Консул так ничего и не придумал, вопросительно посмотрел на поминутно хватающегося за виски помощника.

– Вы говорили, что знаете какой-то рискованный способ? Способ чего?

– Удостовериться в коварстве Дона Цурумаки. Либо же в его невиновности.

– Но как это сделать?

– Я ведь вызван на дуэль. Значит, понадобится секундант, верно? – Эраст Петрович хотел улыбнуться, но вместо этого скривился от нового спазма головной боли.

Тихий голос

Вечером в том же самом кабинете вновь состоялось совещание, но уже в несколько измененном составе. Морского агента не было, вместо него Всеволод Витальевич пригласил Сироту – должно быть, в виде компенсации за давешнее унизительное ожидание в коридоре.

Японец, однако, обиженным не выглядел, скорее задумчивым, будто его мысли витали где-то очень далеко. Но, как свидетельствовали время от времени вставляемые им реплики, рассказ вице-консула он слушал не менее внимательно, чем Доронин.

От Дона Цурумаки титулярный советник вернулся, так и не разрешив своих сомнений.

– Поскольку никаких доказательств вины этого человека у нас нет, я построил операцию исключительно на одной п-психологии. – Бледно-зеленый Эраст Петрович говорил неторопливо – то ли от нехорошего самочувствия, то ли желая еще раз проанализировать беседу с подозреваемым. – Если вкратце, я хотел напугать Цурумаки и заодно подсказать ему, как он может избавиться от опасности.

– Напугать Дона Цурумаки? – недоверчиво переспросил письмоводитель и покачал головой, будто Фандорин сказал несуразицу.

– Точнее, дать ему понять, что он в опасности. Для этого, изобразив п-потрясение от известных печальных событий (честно говоря, мне и притворяться для этого не пришлось), я пустился с ним в дружескую откровенность. – Вице-консул горько усмехнулся. – Мы же с ним д-друзья… Сказал, что все это время вел самостоятельное расследование убийства Окубо. Главным подозреваемым считал Булкокса, как представителя державы, более всего заинтересованной в устранении министра. Не забыл упомянуть и о своих помощниках, и о ценном свидетеле, хорошо известном Дону князе Онокодзи. Как видите, все это довольно близко к истине. Но далее я позволил себе некоторую импровизацию. Рассказывая о последних мгновениях умирающего свидетеля, я несколько изменил его финальную реплику. Мол, испуская дух, Онокодзи прошептал: «Это не Булкокс, я обманул вас. Это мой…» – и не договорил, скончался. Затем я довольно п-пространно рассуждал вслух, кого мог иметь в виду бедняга князь. Спросил мнения Дона – тот ведь хорошо знал покойного и весь круг его знакомств. «Мой» кто? Брат? Кузен? Дядя? Цурумаки озабоченно сказал: «Брата у князька не было. А вот двоюродных и троюродных полно, и многие на очень видных постах. Кого же из них он имел в виду?» Перечислил одного, другого, третьего. Тут я делаю следующий выпад. Рассуждаю вслух: а что, если он имел в виду не родственника? «Мой бывший вассал»? «Мой друг»? Мне показалось, что здесь Дон насторожился, но я мог и ошибиться… Сделал вид, что оставляю эту тему. Говорю: «Но пришел я к вам не только за этим». Рассказываю о вызове на дуэль, о том, что мне нужен секундант. «У меня серьезная просьба, с которой я могу обратиться только к д-другу».

Эраст Петрович вспомнил, как при этих словах Цурумаки улыбнулся – вроде бы полноценно, но в памяти сразу же всплыла фраза, некогда сказанная миллионером про Булкокса: «Разве вы не знаете, мой дорогой Фандорин-сан, что одно из самых больших удовольствий – чувство тайного превосходства над тем, кто считает себя выше, чем ты».

– Пришло время проявить эмоциональность – от такого сдержанного субъекта, как ваш покорный с-слуга, ее как-то не ждут. Тем сильнее впечатление. «Мне не к кому больше обратиться, – скорбно сказал я. – Консул не годится, ибо драться на дуэли мне запрещено начальством. А все мои друзья – доктор Твигс, сержант Локстон, инспектор Асагава – злодейски убиты. Да-да, убиты, я совершенно в этом уверен! Это дело рук проклятых ниндзя! Но они всего лишь исполнители, а подослал их человек, о котором хотел сообщить мне Онокодзи. Клянусь, я найду его, чего бы мне это ни стоило! Я выясню весь круг связей Онокодзи! Это кто-то очень к нему б-близкий, иначе он не назвал бы этого человека „мой“!» Ну, и еще минут пять покричал на ту же тему, чтобы Цурумаки как следует впечатлился. «Мой благодетель» или «мой покровитель» – это же так просто. Если я не додумался до этого сегодня, то обязательно додумаюсь завтра. Если Дон виновен, он не мог из-за этого не встревожиться.

Эраст Петрович задним числом попытался припомнить, с каким выражением слушал миллионщик его крики. Бородатое лицо Цурумаки было сосредоточенно и серьезно, густые брови сдвинуты. Что это – настороженность или обычное дружеское сочувствие? Черт его знает…

– Потом я «взял себя в руки», и заговорил спокойней. «Понимаете, дорогой друг, приди этот вызов еще вчера, я без колебаний убил бы Булкокса – не из-за женщины, а за все его п-предполагаемые злодейства. Но теперь получается, что я ошибался и никаких особенных злодейств он не совершал. Булкокс всего лишь оскорбленная мною сторона и по-своему совершенно прав. Я ворвался к нему в дом, затеял д-драку, насильно увез женщину, которую он любит… Нет, я не хочу, я не имею права его убить. Но и быть убитым тоже не желаю. Я молод, я счастлив в любви. Зачем мне умирать? Вот вам суть моей просьбы. Станьте моим секундантом и помогите назначить такие условия дуэли, при которых мне не пришлось бы ни убивать, ни умирать – разумеется, без ущерба для моей чести. Я пробовал придумать что-нибудь сам, но плохо работает голова». И в этом, господа, можете мне поверить, я нисколько не солгал. – Титулярный советник сжал ладонями виски, закрыл глаза и позволил себе сделать небольшую паузу. – Как видите, расчет мой прост. Если Дон – тот, кого я ищу, он непременно ухватится за удобную возможность избавиться от докучного и опасного расследователя чужими руками. Он надолго задумался, я терпеливо ждал…

– И что же? – не выдержал Доронин. – Виновен или нет?

Эраст Петрович вздохнул:

– По-моему, нет. Впрочем, судите сами. Цурумаки спросил: «Фехтуете хорошо?» «Посредственно. Подростком увлекался и даже был первой шпагой г-гимназии, но потом забросил. Стреляю гораздо лучше». Он говорит: «Огнестрельное оружие слишком смертоносно, лучше холодное. Если вы умеете держать шпагу, этого вполне достаточно. Я отправлюсь к Булкоксу и скажу, что выбор сделан. Отказаться он не сможет, драться тоже. Дело в том, что не так давно он упал с лошади и переломил запястье. Кисть руки у него утратила всякую гибкость». Я ему: «Нет, ни за что! Это подлость!» Дон в ответ: «Это была бы подлость, если б вы собирались Булкокса заколоть. А вы просто выбьете у него шпагу, приставите клинок к горлу и в этой выигрышной позиции принесете свои извинения за то, что вторглись к нему в дом, – и только за одно это. Я же позабочусь о том, чтобы о дуэли узнала публика, так что в зрителях недостатка не будет. После того, как вы в присутствии публики обезоружите, а потом пощадите англичанина, он не сможет вызвать вас повторно». Такой вот план изобрел Цурумаки. Несколько отдает восточным к-коварством, но по-своему остроумно. Получается, что Онокодзи наврал. Дон невиновен.

– Виновен, еще как виновен! – воскликнул Всеволод Витальевич с азартом. – Браво, Фандорин, вам удалось вывести Дона на чистую воду! Он вас обманул. Во-первых, я что-то не помню, чтобы Булкокс в последнее время ходил с рукой на перевязи. А во-вторых, он превосходный фехтовальщик, о чем ваш «дорогой друг» умолчал, памятуя, что вы в Йокогаме совсем недавно и знать этого не можете. Я помню, как в прошлом году в Атлетическом клубе было состязание между европейскими и японскими фехтовальщиками. Первые сражались по выбору затупленной шпагой, рапирой или эспадроном, вторые – бамбуковым мечом. Наши потерпели сокрушительное поражение. Единственный, кто был на высоте, – Булкокс. В завершающем поединке он выстоял со шпагой в руке против лучшего туземного фехтовальщика. Знаете, кто им был?

– Цурумаки Дондзиро, – прошептал Сирота. – Да, я помню. Это был прекрасный бой!

– Вы превосходно отыграли свою роль, Эраст Петрович. Он поверил, что вы действуете в тайне от меня, а стало быть, вам не от кого узнать правду.

– Значит, Онокодзи не солгал. Что и т-требовалось доказать, – с удовлетворением резюмировал титулярный советник. – То есть, собственно, сбор доказательств еще впереди, но правильный ответ на вопрос задачи нам известен.

– Что вы намерены делать? Дуэль уже назначена?

– Да. Цурумаки при мне отправился к Булкоксу и полчаса спустя вернулся с сообщением, что поединок состоится завтра в восемь утра на холме Китамура, над Блаффом.

– И вы полезете в эту ловушку?

– Разумеется. Не беспокойтесь, Всеволод Витальевич, на этот случай у меня подготовлен резервный план. Может быть, удастся обойтись и без сбора доказательств.

– А если он вас убьет?!

Фандорин небрежно дернул плечом – мол, подобный исход планом не предусматривается.

– Это будет очень красивая смерть, – внезапно сказал Сирота и отчего-то весь вспыхнул.

Кажется, в этом случае у меня будет шанс попасть в разряд «искренних людей», подумал Эраст Петрович, заметив, что глаза письмоводителя горят возбужденным блеском. Пожалуй, к портретам маршала Сайго и Александра Сергеевича прибавится еще один.

– Простите, господа. Я что-то устал. П-прилягу…

Он вышел, стараясь не шататься, но в коридоре был вынужден опереться о стену, а едва переступив порог квартиры, вдруг почувствовал, что пол превращается в подобие корабельной палубы – палубу повело вправо, потом вздыбило влево, и в конце концов она вовсе ушла из-под ног. Эраст Петрович упал.

На время он, видимо, потерял сознание, потому что открыл глаза уже лежа в постели, и Маса прикладывал ко лбу что-то холодное. Это было невыразимо приятно. Фандорин поблагодарил: «Аригато» – и снова провалился.

Приходили Асагава и доктор Твигс. Из-за их плеч выглядывал сержант Локстон, почему-то не в кепи, а в широкополой шляпе. Они смотрели на лежащего Эраста Петровича молча, переглядывались между собой.

А потом их сменило другое видение, сладостное – О-Юми. Ее лицо было не таким прекрасным, как наяву: бледное, осунувшееся, грустное, и растрепанные волосы свисали на щеки, но Фандорин все равно ужасно обрадовался.

– Это ничего, что ты не очень красивая, – сказал он. – Только, пожалуйста, не исчезай.

Она улыбнулась – коротко, всего на мгновение и опять посерьезнела.

Подушка, на которой покоилась голова больного, вдруг сама собою приподнялась, перед губами Фандорина оказалась чашка.

– Пей, пей, – прошелестел милый голос, и Эраст Петрович, конечно же, выпил.

Питье было горьким и пахучим, но он смотрел на тонкую руку, которая держала чашку, и это помогало.

– Ну вот, а теперь спи.

Подушка опустилась обратно.

– Где ты была? – спросил Фандорин, лишь теперь поняв, что О-Юми ему не привиделась. – Я так ждал тебя!

– Далеко. На горе, где растет волшебная трава. Спи. Завтра голова заболит еще сильней. Это будут прочищаться протоки крови. Нужно потерпеть. А в полдень я дам тебе второй отвар, и тогда боль пройдет, и опасность минует. Засыпай, спи крепко-крепко. Я не уйду, пока ты не уснешь…

Тогда нужно как можно дольше не засыпать, подумал он. Что может быть лучше: лежать и слушать тихий голос.

Радужными крылышками стрекоза

Фандорин проснулся вскоре после рассвета, терзаемый жесточайшей мигренью. Вчера боль была глухая, накатывавшая приступами, а теперь в висок будто ввинтили шуруп, и все поворачивали, поворачивали, хотя он и так уже вошел по самую шляпку, дальше некуда. Однако неумолимая сила продолжала затягивать винт, и казалось, череп вот-вот не выдержит, треснет.

Но хуже было то, что снова исчезла О-Юми. Открыв глаза, Эраст Петрович увидел у кровати одного Масу, державшего наготове тазик со льдом и мокрое полотенце. Госпожа ушла, кое-как объяснил он. Перед полуночью. Накинула плащ и ушла. Сказала, что вернется. Велела приготовить лед.

Куда ушла? Зачем? И вернется ли?

Мысли были мучительны. Благодаря им и ледяным компрессам на время удалось забыть о шурупе.

Секундант прибыл в половине восьмого, одетый соответственно торжественности момента – в черный сюртук и черные брюки, вместо всегдашней фески – цилиндр, совершенно не шедший к щекастой физиономии Дона.

Титулярный советник был давно готов. Его измученное лицо белизной не уступало рубашке, но галстук был повязан аккуратно, пробор глянцево блестел, кончики усов являли образец симметрии.

Сомневаясь в актерских способностях своего камердинера, Эраст Петрович не стал ему объяснять, что Цурумаки теперь определен в главные акунины, поэтому Маса встретил гостя со всей почтительностью. О цели раннего визита слуга, слава Богу, тоже не знал, иначе непременно увязался бы следом, а ему было велено оставаться дома и дожидаться О-Юми.

Сели в экипаж, поехали.

– Все исполнено, – заговорщическим тоном сообщил Дон. – Слух пущен. Место для подглядывания удобное. Свидетели будут, можете не сомневаться.

Смотреть на румяное, улыбчивое лицо злодея было тягостно, но титулярный советник сделал над собой усилие, поблагодарил и заговорил о погоде. Погода для сезона дождей была просто чудо: пасмурно, но сухо, и бриз с моря.

Карета забиралась по шоссе все выше и выше. И набережная, и чопорные особняки Блаффа остались внизу. Вокруг были холмы, кустарники, песчаные дорожки для моциона.

– Они уже здесь, – показал Цурумаки.

В стороне от дороги, на круглой площадке, с трех сторон окруженной густыми зарослями, чернели три фигуры. Один из мужчин снял шляпу, чтоб вытереть лоб платком, – по рыжей шевелюре Фандорин узнал Булкокса. Второй был в алом мундире и при сабле, под мышкой держал длинный сверток. У третьего между ног стоял саквояж. Вероятно, врач.

– Эге, а вон и публика, – довольно хмыкнул японец. – Зрительный зал полон.

Место, действительно, было выбрано с расчетом. Хоть кусты вроде бы и прикрывали ристалище от чужих глаз, но впечатление приватности было обманчивым. Прямо над площадкой нависала скала, поверху тоже поросшая какой-то растительностью, и там, среди зелени торчали цилиндры, котелки, даже белела пара дамских зонтиков. Если б из-за туч выглянуло солнце, то наверняка блеснули бы и окуляры театральных биноклей.

Публика будет разочарована, подумал Фандорин, ступая по влажной от росы траве.

Секундант Булкокса сухо кивнул, назвался – майор Раскин. Назвался и врач – доктор Штайн.

– Мне нужно сказать нечто важное господину Булкоксу, – сказал титулярный советник, когда майор развернул перед ним шелковую тряпку, в которую были завернуты две шпаги.

«Резервный план» был элементарно прост.

Спросить у Булкокса, ломал ли он в недавнее время запястье. Тот ответит: нет, не ломал. Тогда публично, при свидетелях, разоблачить Цурумаки. Начать с подлого, немыслимого для секунданта обмана. Затем сразу перейти к главному – бросить обвинение в заговоре против Окубо. Доказательств нет, но вероломство, проявленное Доном, настроит свидетелей против японца и заставит их выслушать вице-консула до конца. Хоть Булкокс и вне себя от ревности, но он человек государственный и отлично поймет всю важность сделанного заявления. Мало того, что Цурумаки организовал политическое убийство, он еще и предпринял попытку бросить тень на Британию и на ее представителя. Тайное сделается явным, и тут уж станет не до дуэли. Зрителей ждет разочарование.

Если б не головная боль и тревога за О-Юми, титулярный советник несомненно придумал бы что-нибудь ненадежней. «Резервный план», хрупкое порождение мигрени, оказался никуда не годен и бесславно рассыпался в прах от первого же соприкосновения с реальностью.

– Достопочтенный предупредил меня, что вы на такое способны, – поморщился Раскин. – Нет-нет, никаких извинений. Поединок состоится в любом случае.

– Я не намерен извиняться, – холодно уверил его вице-консул. – Речь идет о вопросе государственного з-значения.

На лице майора застыло выражение туповатой непреклонности.

– Я получил ясную инструкцию. Никаких переговоров между противниками. Угодно вам выбрать шпагу?

– Эй, Раскин, что вы там тянете? – раздраженно крикнул Булкокс.

– Мне стало известно, что у вашего друга недавно был перелом правой руки, – поспешно сказал секунданту Фандорин, начиная волноваться. – Если это так, то дуэль на шпагах состояться не может. Об этом, собственно, я и собирался…

Англичанин брезгливо перебил:

– Чушь. Никакой руки Алджернон не ломал. Этот фокус у вас не пройдет. Мне говорили, что среди русских мало джентльменов, но всему есть границы!

– После Булкокса я займусь вами, – пообещал титулярный советник. – И заколочу эти слова обратно в вашу чугунную б-башку.

Постыдную несдержанность, проявленную Фандориным, можно было объяснить разве что досадой на самого себя – Эраст Петрович уже начинал догадываться, что из его плана ничего не выйдет. Достаточно было посмотреть на Цурумаки, тот не скрывал торжествующей ухмылки. Догадался о «плане»? И теперь, конечно, уверен, что переиграл русского.

Но оставалась еще одна надежда – рассказать все Булкоксу, когда они встанут лицом к лицу.

Вице-консул, не глядя, вытянул одну из шпаг за обтянутую кожей рукоятку.

Сбросил наземь плащ, остался в одной рубашке.

Майор обнажил саблю.

– Займите позицию. Соедините клинки. Начинать по моему удару. Согласно условиям, бой продолжается до тех пор, пока один из противников способен держать оружие. Go!

Он звонко стукнул саблей по скрещенным шпагам и отскочил в сторону.

– Я должен вам что-то сообщить, – быстро и негромко, чтобы не вмешались секунданты, начал Фандорин.

– Ха! – выдохнул вместо ответа достопочтенный и обрушил на противника целый каскад яростных ударов.

Едва успевая прикрываться, вице-консул был вынужден отступить.

Сверху донеслись возгласы, шум аплодисментов, женский голос крикнул «Браво!»

– Да постойте вы, черт подери! Успеем еще подраться! Мы с вами стали жертвой политической интриги…

– Убью! Убью! Только не сразу. Сначала оскоплю, как барана, – прохрипел Булкокс и, скользнув клинком по шпаге Фандорина, сделал выпад, целя прямо в пах.

Эраст Петрович увернулся чудом, упал, вскочил на ноги, снова занял оборонительную позицию.

– Вы, идиот! – прошипел он. – Речь идет о чести Британии!

Но посмотрел в налитые кровью глаза достопочтенного и вдруг понял, что тот попросту не слышит, что ему сейчас нет дела ни до чести Британии, ни до вопросов государственного значения. Какой Окубо, какие интриги? Это был древний, как мир, бой самцов из-за самки, бой, важней и беспощадней которого нет ничего на свете. Умный Дон понимал это с самого начала. Знал, что нет силы, способной утихомирить жажду крови, одолевающую брошенного любовника.

И титулярному советнику стало страшно.

По тому, как Булкокс нападал, как уверенно отражал неуклюжие контрвыпады бывшего чемпиона Губернской гимназии, было совершенно ясно, что исход дуэли предрешен. Англичанин мог убить противника уже много раз, мешало только одно: он твердо вознамерился осуществить свою угрозу и нацеливал все свои атаки исключительно в область фандоринских чресел. Это отчасти облегчало задачу более слабого противника – ему достаточно было сосредоточиться на защите одной части тела, но сопротивление не могло продолжаться долго. Непривычная к фехтованию кисть онемела, парировать удары становилось все трудней.

Неоднократно Эраст Петрович, не удержавшись на ногах, падал, и Булкокс ждал, пока он поднимется. Дважды пришлось отбивать пропущенный выпад голой левой рукой, а один раз острие пробороздило-таки бедро – Фандорин еле-еле вывернулся.

Рубаха была черной от грязи и зеленой от травяного сока; на рукаве расплывались алые пятна, по ноге тоже стекала кровь.

От безнадежности у титулярного советника возникла отрадная мысль – раз уж все пропало, не подбежать ли к Дону, не пропороть ли ему напоследок толстое брюхо?

Попытки вразумить Булкокса вице-консул давно оставил – берег дыхание. Смотрел только в одну точку, на стремительный клинок врага. Контратаковать не пытался, какой там. Лишь бы отбить сталь сталью, а не получится – рукой.

Чувствовалось, что англичанин по утрам не бегает кругами вокруг крикетной площадки, не растягивает эспандер и не поднимает тяжелых гирь. Несмотря на всю искушенность и ловкость, Булкокс начинал уставать. По его багровому лицу ручьем стекал пот, огненные кудри слиплись, движения делались все экономичней.

Вот он остановился, неаристократично вытер лоб рукавом. Процедил:

– Ладно, черт с тобой. Умри мужчиной.

За этим последовал бешеный натиск, загнавший Эраста Петровича в угол площадки, к самым кустам. Серия выпадов завершилась мощным рубящим ударом. Фандорин и на этот раз успел отскочить, но на том-то и строился расчет нападавшего: под каблуком вице-консула оказалась коряга, и он упал навзничь. Публика наверху заахала, увидев, что на сей раз достопочтенный уже не даст противнику подняться, – спектакль подошел к концу.

Булкокс придавил ногой правую руку Фандорина, занес клинок, чтобы пригвоздить русского к земле, – и вдруг будто задумался, даже, пожалуй, замечтался: глаза полуприкрылись веками, рот же, наоборот, наполовину открылся. С этим странным выражением лица достопочтенный секунду-другую покачался взад и вперед, а потом обмяк, рухнул прямо на задыхающегося Эраста Петровича.

Из травы, стрекоча радужными крылышками, взлетела перепуганная стрекоза.

Синяя звезда

Как переменилось все по сравнению с прошлой ночью! Мир не перестал быть опасным. Напротив, он стал еще непредсказуемей и хищнее. Откуда-то из мрака – Фандорин твердо знал это – за ним неотступно следили пристальные глаза человека со змеиной, холодной кровью. Но жизнь все равно была прекрасна.

Эраст Петрович сидел в темноте, надвинув на глаза козырек форменной фуражки, и ждал условленного сигнала. Огонек сигары светился в темноте – его наверняка было видно с любой из соседних крыш.

Тело, сердце и разум титулярного советника блаженствовали.

Тело – потому что мигрень прошла, а ссадины и порезы совсем не ныли. Когда истекающего кровью дуэлянта привезли домой, первой навстречу выбежала О-Юми. Она не позволила Доронину вызвать доктора, занялась раненым сама. Смазала чем-то пахучим рубцы на руке и бедре – и кровотечение моментально прекратилось. Потом дала Эрасту Петровичу выпить травяной настой – и с черепа будто упал стальной обруч. Фандорин тряхнул головой, похлопал глазами, даже постучал себя ладонью по темени, но ни тошноты, ни боли, ни головокружения не было. Более того, куда-то исчезла усталость, мышцы наполнились упругой, звенящей силой, хоть снова хватай шпагу, и еще неизвестно, чья теперь возьмет. Новообретенная, волшебная легкость во всех членах за день не ослабела, а, пожалуй, даже окрепла. И это было очень кстати – ночь обещалась быть бурной.

Сердце блаженствовало, потому что в соседней комнате спала О-Юми. В конце концов, разве не это главное?

Разум же блаженствовал, потому что у Эраста Петровича снова был план, и на этот раз настоящий, отлично продуманный и подготовленный, не то что давешнее ублюдочное творение больного мозга, которое едва не стоило ему жизни. Просто чудо, что он уцелел!

Когда победительный Булкокс рухнул на своего поверженного противника, никто из зрителей не понял, что произошло, и уж менее всех изготовившийся к смерти Фандорин. Он спихнул тяжелую тушу англичанина и приподнялся, вытер лоб (по которому стекал холодный пот) рукой (по которой стекала горячая кровь). Достопочтенный лежал ничком, вывернув кисть, все еще сжимавшую эфес шпаги.

К лежащим уже бежали врач и секунданты.

– Ранены тяжело? – крикнул доктор Штайн, присаживаясь на корточки.

Не дожидаясь ответа, наскоро ощупал вице-консула. На порезы махнул рукой («Это подождет») и занялся Булкоксом.

Пощупал пульс, приподнял веко, присвистнул:

– Апоплексия. Разве можно столько скакать и метаться при этаком полнокровии! Мистер Цурумаки, ваша карета просторней. Отвезете его домой? Я с вами.

– Конечно, отвезу, по-соседски, – засуетился Дон и взял достопочтенного под мышки, избегая смотреть на Фандорина.

В консульство Эраста Петровича доставил майор Раскин, бледностью не уступавший вице-консулу. Был предупредителен и заботлив, принес извинения за грубость, явившуюся следствием недоразумения – очевидно, всерьез встревожился за сохранность своей «чугунной башки». Но титулярный советник о майоре и не думал. Молодого человека била дрожь – не от облегчения и не от расстройства нервов. Фандорин был подавлен явной предвзятостью Рока, который вновь, уже не в первый раз, спасал его, приходил на помощь в отчаянной, безнадежной ситуации. Это же надо – чтоб удар хватил Булкокса именно в тот момент, когда побежденному оставалось жить не долее секунды!

Наверное, скептики найдут этому рациональное объяснение, скажут, что от мстительного предвкушения англичанину, и без того запыхавшемуся, вся кровь бросилась в голову, из-за чего в мозгу лопнул сосуд. Но сам-то Эраст Петрович знал: его снова сохранила счастливая звезда, она же Судьба. Но для какой такой цели? И долго ли это будет продолжаться?

* * *

У ложа окровавленного страдальца собралось все население консульства: и вконец пожелтевший от горя Всеволод Витальевич с Обаяси-сан, и кусающий губы Сирота, и всхлипывающая Софья Диогеновна, и даже служанка Нацуко, которая, впрочем, все больше пялилась на Масу. Картина была трогательная, даже душераздирающая, чему немало способствовала девица Благолепова, которая призывала немедленно, «пока не поздно», послать на фрегат «Посадник» за священником, но О-Юми произвела свои волшебные манипуляции, и мнимый умирающий чудодейственно ожил. Сел на кровати, потом встал и прошелся по комнате. Наконец, заявил, что он, черт подери, голоден.

Тут выяснилось, что никто в консульстве еще не завтракал, – все знали о поединке, волновались за Эраста Петровича, так что кусок не лез в горло. Наскоро накрыли стол, прямо в доронинском кабинете – для конфиденциального, стратегического разговора.

Немного поговорили о дуэли, а потом переключились на Дона Цурумаки. Очнувшийся рассудок титулярного советника жаждал реабилитации. План составился моментально, под ростбиф и глазунью.

– Он уверен, что я лежу пластом и не скоро встану, стало быть, в гости меня не ждет. Это раз, – говорил Фандорин, орудуя вилкой. – Охраны у него на вилле никакой, он много раз говорил, что никого не боится. Это два. У меня сохранился ключ от ворот, это три. Вывод? Нынче ночью нанесу ему визит a l'angiez,[34] то есть без п-приглашения.

– Цель? – прищурился Доронин.

– У нас будет a little friendly chat.[35] Думаю, нам с Доном найдется, о чем потолковать.

Консул покачал головой:

– Думаете его запугать? Вы уже имели возможность убедиться, что японский акунин смерти не страшится. Да ведь вы его и не убьете.

Эраст Петрович вытер губы салфеткой, отпил красного вина, взял ломтик филиппинского ананаса. Давно, очень давно не ел он с таким аппетитом.

– Что ж мне его пугать? Он не девица, а я не п-привидение. Нет, господа, все произойдет иначе. Сирота, могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

Письмоводитель кивнул, не сводя глаз с вице-консула.

– Отлично. Не тревожьтесь, ничего противозаконного совершать вам не придется. В дом проникнем я и Маса. Ваша задача – с вечера засесть на холме, что возвышается над поместьем. Это отличный пункт для наблюдения, который к тому же виден и отсюда. Как только в доме погаснут огни, вы подадите сигнал. У нас найдется цветной фонарь?

– Да. Остались от Нового года. Есть зеленый, есть красный, есть синий.

– Пускай синий. Мигнете трижды, несколько раз подряд. Маса будет ждать сигнала на крыльце.

– Больше ничего? – расстроился Сирота. – Просто подать сигнал, когда в доме погаснут окна?

– Больше ничего. Свет там гасят, когда уходят слуги. Дальнейшее я беру на себя.

Всеволод Витальевич не выдержал:

– Как вы любите таинственность! Ну хорошо, проникнете вы в дом, но что дальше?

Эраст Петрович улыбнулся.

– У Дона есть потайной сейф. Это раз. Я знаю, где он находится – в библиотеке, за книжными полками. Это два. А еще я знаю, где найти ключ к сейфу – на шее у Дона. Это три. Я не намерен пугать Цурумаки, я всего лишь одолжу у него к-ключ и посмотрю, что в сейфе, а Маса тем временем подержит гостеприимного хозяина на прицеле.

– Вы знаете, что у него в сейфе? – спросил Доронин.

– Нет, но догадываюсь. Цурумаки как-то говорил, что хранит там золотые слитки. Солгал, я уверен. Нет, там что-нибудь поценнее золота. Например, некая схема с змеевидными письменами. А возможно, найдутся документы еще более интересные…

Внезапно консул повел себя странно: сдернул с носа свои синие очки, замигал от яркого света, рот зажил какой-то собственной жизнью – стал дергаться, кривиться, в тонкую губу впились зубы.

– Если вы что-то важное и найдете, то не сможете прочесть, – сказал Всеволод Витальевич глухо. – Вы же не знаете японского. Да и от слуги проку будет немного. Знаете что… – Он запнулся, но не более чем на секунду, после чего продолжил уже вполне твердым голосом. – Знаете что, я пойду с вами. В интересах дела. Надоело быть зрителем. Мучительное и постыдное занятие.

Эраст Петрович знал: проявить сейчас хоть малейшее удивление – значит, нанести консулу тяжкую обиду, поэтому ответил не сразу, а как бы обдумав предложение с точки зрения целесообразности:

– В интересах дела будет лучше, если вы останетесь здесь. Если моя экскурсия закончится скверно, то что с меня взять – мальчишка, дуэлянт, авантюрист. Капитан-лейтенант на мне и так уже к-крест поставил. Другое дело вы – столп йокогамского общества, консул Российской империи.

Брови Всеволода Витальевича выгнулись сердитыми пиявками, но здесь в разговор вмешался Сирота.

– Я пойду, – быстро сказал он. – А то что же? Подам сигнал, а после так и буду на холме сидеть? Довольно глупо.

– Если в историю попадут мой помощник и письмоводитель, я все равно пропал! – закипятился Доронин. – Так уж лучше я сам…

Но Сирота проявил непочтительность – перебил начальство:

– Я не в счет. Во-первых, я – наемный работник, из туземцев. – Он криво усмехнулся. – А во-вторых, я сейчас же напишу прошение об отставке и помечу его вчерашним числом. В этом письме будет сказано, что я не желаю более служить России, потому что разочаровался в ее политике по отношению к Японии, или что-нибудь подобное. Таким образом, если мы с господином Фандориным, как вы выразились, «попадем в историю», это будет преступный сговор мальчишки-авантюриста (прошу извинить, Эраст Петрович, но вы сами себя так назвали) и полоумного туземца, уже уволенного с русской службы. Не более того.

Сказано было веско, со сдержанным благородством, и дискуссия на этом закончилась. Приступили к обсуждению деталей.

* * *

Вернувшись к себе, Эраст Петрович увидел, что О-Юми лежит в постели еле живая. В лице ни кровинки, глаза запали, ступни обмотаны тряпками.

– Что с тобой? – закричал он в ужасе. – Ты заболела?

Она слабо улыбнулась:

– Нет. Просто я очень-очень устала. Но это ничего, это пройдет.

– А что у тебя с ногами?

– Стерла.

Он опустился на колени, взял ее за руку, взмолился:

– Скажи мне правду. Где ты была прошлой ночью? Куда уходила сегодня? Что с тобой происходит? Правду, ради Бога, правду!

О-Юми ласково смотрела на него.

– Хорошо. Я скажу тебе правду – всю, какую смогу. А ты обещай мне две вещи: что больше ни о чем не будешь спрашивать и что тоже расскажешь правду.

– Обещаю. Но ты первая. Где ты была?

– В горах. Трава масо растет только в одном месте, на южном склоне горы Тандзава, а это в пятнадцати ри отсюда. Мне пришлось наведаться туда два раза, потому что настой нужно заваривать дважды, и он должен быть совсем свежим. Вот и вся моя история. Теперь говори ты. Я вижу, ты что-то задумал, и мне тревожно. Плохое предчувствие.

Пятнадцать ри – это без малого шестьдесят верст в один конец, сосчитал Фандорин. Немудрено, что она еле жива!

– Проскакать тридцать ри за ночь! – воскликнул он. – Ты, должно быть, загнала лошадь до полусмерти!

Его слова почему-то развеселили ее, О-Юми зашлась тихим смехом.

– Все, больше никаких вопросов, ты обещал. Теперь рассказывай ты.

И он рассказал: про поединок, про то, как у Булкокса от злости лопнула жила в мозгу, про Дона Цурумаки и про предстоящую операцию.

Лицо О-Юми делалось все взволнованней, все печальней.

– Какой ужас… – прошептала она, дослушав.

– Ты о своем Алджи? – немедленно взревновал Фандорин. – Ну поезжай к нему, напои своим отваром!

– Нет, я не о нем. Мне жаль Алджи, но с одним из вас должна была случиться беда, и лучше с ним, чем с тобой, – рассеянно ответила она. – Ужасно то, что ты задумал. Не нужно ночью никуда ходить! Это добром не кончится! Я вижу это по тени на твоем виске! – она протянула руку к его голове, а когда Эраст Петрович улыбнулся, с отчаяньем воскликнула. – Ты не веришь в нинсо!

Они еще долго спорили, но Фандорин был непреклонен, и в конце концов обессиленная О-Юми уснула. Он вышел, боясь нечаянным движением или скрипом стула нарушить ее сон.

Остаток дня прошел в приготовлениях. Из спальни не доносилось ни звука – О-Юми крепко спала.

А поздно вечером, когда Маса уже сидел на крыльце, глядя в сторону темных холмов над Блаффом, Эраста Петровича ждало потрясение.

В очередной раз проходя мимо спальни, он приложился ухом к двери. На сей раз ему послышался легкий шорох. Он осторожно приоткрыл створку.

Нет, О-Юми все еще спала – с кровати доносилось ее тихое мерное дыхание.

Ступая на цыпочках, он подошел к окну, чтобы прикрыть его – со двора тянуло прохладой. Посмотрел на серый силуэт противоположного дома и вдруг замер.

Там, у дымохода, что-то шевельнулось. Кошка? Очень уж велика.

Сердце заколотилось, как бешеное, но Фандорин не подал виду, что чем-то встревожен. Наоборот, лениво потянулся, закрыл окно на все задвижки, медленно отошел от окна.

Выйдя в коридор, перешел на бег.

Это крыша «Клуб-отеля», соображал Эраст Петрович, туда можно вскарабкаться сзади, по пожарной лестнице.

Пригнувшись, перебежал вдоль ограды к соседнему зданию. Минуту спустя был уже наверху. Коленом оперся о мокрую от дождя черепицу, потянул из кобуры «герсталь».

Где-то близко, на противоположном скате, зашуршали легкие шаги.

Уже не таясь, Фандорин бросился вперед, думая только об одном – не поскользнуться бы.

Достиг конька, выглянул – в самый раз, чтобы увидеть на кромке черную фигуру в облегающем черном костюме. Снова человек-невидимка!

Титулярный советник вскинул руку, но выстрелить не успел: ниндзя спрыгнул вниз.

Расставив ноги пошире, Эраст Петрович съехал вперед головой по черепице, ухватился за водосток, свесился.

Где ниндзя? Разбился насмерть или шевелится? Но сколько он ни вглядывался, никого внизу не углядел. Невидимка испарился.

* * *

– Омаэ иканай. Хитори ику,[36] – сказал Фандорин слуге, вернувшись в консульство. – О-Юми-сан мамору, Бакару?[37]

И Маса понял. Не отрывая глаз от холма, на котором рано или поздно должен был мигнуть синий огонек, кивнул. Повезло все-таки Эрасту Петровичу со слугой.

Еще час, а может, и полтора, титулярный советник сидел у окна в форменной фуражке, курил сигары и, как уже было сказано, блаженствовал телом, сердцем и разумом.

Следят? Пускай. Лозунг нынешней ночи – быстрота и натиск.

На четвертой сигаре в комнату заглянул Маса. Пора!

Оставив слуге нехитрую инструкцию, Фандорин вышел на крыльцо.

Да, сигнал. Над Блаффом (а казалось, что на краю неба) несколько раз вспыхнула и погасла маленькая синяя звезда.

Вересковая трубка

Подхватил заранее приготовленный велосипед, спустил с крыльца, бегом прокатил по дорожке. За воротами прыгнул в седло, приналег на педали. Попробуйте-ка, последите!

Чтобы сбить с толку возможных соглядатаев, повернул не направо, в сторону Блаффа, а налево. Мчался на полной скорости, то и дело поглядывая в зеркальце. Но сзади, на освещенной набережной, не мелькнуло ни одной черной тени. Может быть, немудрящая хитрость и удалась. Как известно, простые уловки – они самые верные.

Уловка и в самом деле была из разряда детских. У окошка вместо вице-консула теперь сидел Маса – в фуражке, с сигарой в зубах. Если повезет, подмену заметят нескоро.

Для верности, не сбавляя темпа, Эраст Петрович сделал большой круг по Сеттльменту и въехал в Блафф с другой стороны, через реку Оокагава.

Каучуковые шины с чудесным шелестом скользили по лужам, из-под колес разлетались брызги, жизнерадостно посверкивая в свете фонарей. Фандорин чувствовал себя ястребом, летящим над ночными улицами. Он видит цель, она близка, и ничто не способно помешать этой стремительной атаке. Держись, акунин!

Сирота поджидал в условленном месте, на углу переулка.

– Я смотрел в бинокль, – доложил письмоводитель. – Свет погас тридцать пять минут назад – везде кроме одного окна на втором этаже. Слуги ушли в дом, что находится в глубине сада. Пятнадцать минут назад последнее окно тоже погасло. Тогда я спустился с холма.

– На террасу смотрели? Я говорил, он любит разглядывать з-звезды.

– Какие сегодня звезды? Дождь идет.

Фандорину понравилось, как держится письмоводитель. Спокойно, деловито, безо всякой ажитации. Очень возможно, что истинное призвание Кандзи Сироты – не протирать локти о канцелярское сукно, а заниматься ремеслом, требующим хладнокровия и любви к риску.

Только бы не скис, когда дойдет до настоящего дела.

– Ну, милости прошу к столу. Кушать подано, – весело сказал титулярный советник, жестом показывая на ворота.

– После вас, – ответил в тон Сирота. Он определенно держался молодцом.

Замок и петли были хорошо смазаны, во двор удалось проникнуть без скрипа.

Исключительно повезло с погодой: пасмурно, темно, все звуки приглушает шум дождя.

– План помните? – шепнул Фандорин, поднимаясь по ступеням. – Сейчас входим в дом. Вы ждете внизу. Я поднимусь на…

– Я все помню, – так же тихо ответил замечательный письмоводитель. – Не тратьте зря времени.

Дверь в доме не запиралась, что составляло особый предмет гордости хозяина и было сейчас очень кстати. Фандорин бесшумно взбежал по ковровым ступенькам на второй этаж. Спальня располагалась в конце коридора, рядом с выходом на террасу.

«А славно будет, если проснется», подумалось вдруг Эрасту Петровичу, когда он левой рукой тянул дверную скобу (в правой был зажат револьвер). Тогда можно будет с полным основанием, а не из одной лишь недостойной мстительности стукнуть мерзавца рукояткой по лбу.

Подкравшись к кровати, Фандорин даже нарочно вздохнул, но Дон Цурумаки не пробудился. Он сладко почивал на мягкой перине. На голове вместо фески белел ночной колпак с бюргерской кисточкой. Шелковое одеяло мирно поднималось и опускалось на широкой груди миллионщика. Сочные губы были приоткрыты.

Из-под ворота сорочки поблескивала золотая цепь.

«Сейчас точно проснется», подумал Эраст Петрович, примериваясь кусачками, и уж занес руку с револьвером. Сердце выстукивало оглушительно-победительную барабанную дробь.

Щелкнул перерезанный металл, цепочка скользнула по шее спящего. Он блаженно замычал и перевернулся на бок. В ладони у Фандорина лежала колючая золотая роза.

«Крепче всего спят не те, у кого чистая совесть, а те, у кого ее отродясь не бывало», – философски сказал себе вице-консул.

Спустившись вниз, махнул Сироте рукой в сторону кабинета-библиотеки, где некогда застиг на месте преступления князя Онокодзи, упокой японский Бог его грешную душу.

Пошарил лучом фонарика по задвинутым шторам, по высоким шкафам с глухими дверцами, по книжным полкам. Вот она, та самая.

– Посветите-ка.

Передал фонарик письмоводителю. Минуты две ощупывал корешки книг, деревянные стойки. Наконец, когда нажал на увесистый том «Священного Писания» (третий слева на предпоследней полке), что-то щелкнуло. Потянул стеллаж на себя, и тот открылся наподобие двери. За ним, в стене, поблескивала стальная дверца.

– На скважину, на скважину, – нетерпеливо показал Эраст Петрович.

Шипастая розочка поерзала-поерзала и вошла в отверстие, как рука в перчатку. Прежде чем повернуть ключ, титулярный советник тщательно осмотрел стену, пол, плинтус на предмет электрических сигнализационных проводов – и точно, под обоями нашупалась толстая, твердая нитка. Второй раз попадать в один и тот же капкан было по меньшей мере неприлично. Опять пошли в ход кусачки. Чик – и сигнализация была разъединена.

– Сезам, откройся, – прошептал Эраст Петрович, чтобы подбодрить Сироту. Луч фонаря что-то начинал подрагивать – похоже, нервы канцеляриста уже не справлялись с напряжением.

– Что? – удивился японец. – Что вы сказали?

Кажется, арабских сказок он не читал.

Раздался тихий звон, дверца распахнулась – и Фандорин сначала зажмурился, а потом вполголоса выругался.

В железном ящике, ослепительно посверкивая в электрическом свете, лежали слитки золота. Их было много, они напоминали кирпичную кладку.

Разочарованию Эраста Петровича не было предела. Дон не солгал. Он действительно хранит в сейфе золото. Как глупо, как по-нуворишески! Неужто операция была затеяна впустую?

Еще не веря в столь сокрушительный провал, он вынул один слиток, заглянул в щель, но в следующем ряду тоже поблескивал желтый металл.

– На месте преступления, – раздался сзади громкий, насмешливый голос.

Титулярный советник резко обернулся. Увидел в дверном проеме плотный, приземистый силуэт, а в следующее мгновение люстра под потолком вспыхнула, и силуэт обрел цвет, форму, фактуру.

Это был хозяин дома, все в том же дурацком колпаке, в халате поверх ночной сорочки, но из-под халата виднелись брюки совсем не пижамного фасона.

– Господин дипломат любит золото? – улыбнулся Цурумаки, кивнув на слиток в руке Фандорина.

Лицо миллионщика вовсе не было сонным. И еще одна примечательная деталь: на ногах у него были не домашние туфли, а ботинки, зашнурованные аккуратнейшим образом.

Ловушка, похолодев, понял Эраст Петрович. Лежал в кровати одетый и даже обутый. Ждал, знал!

Дон хлопнул в ладоши, и отовсюду – из-за штор, из дверей, даже из стенных шкафов повылезали люди, одинаково одетые в черные куртки и черные хлопковые штаны. Слуги! А Сирота говорил, что они все ушли!

Слуг было не меньше дюжины. Одного, жилистого, кривоногого, с по-обезьяньи длинными руками, Фандорину случалось видеть раньше – кажется, он служил кем-то вроде дворецкого или мажордома.

– Какой позор для Российской империи, – поцокал языком Цурумаки. – Вице-консул ворует золото из чужих сейфов. Камата, дзю-о торэ.

Фраза, сказанная по-японски, была обращена к длиннорукому. Дзю – это «оружие», торэ – значит «возьми», Камата – имя.

Титулярный советник вышел из оцепенения. Вскинул руку, направил «герсталь» в лоб хозяину.

Камата немедленно застыл на месте, остальные «черные куртки» тоже.

– Мне терять нечего, – предупредил Эраст Петрович. – Прикажите своим людям выйти. Немедленно, иначе…

Дон уже не улыбался, смотрел на титулярного советника с любопытством, будто пытался угадать – блефует или вправду может выстрелить?

– Выстрелю, можете не сомневаться, – уверил его Фандорин. – Лучше смерть, чем позор. А если уж все одно умирать, то с вами веселей. Вы такой интересный экземпляр. Сирота, встаньте слева, вы загораживаете господина Цурумаки.

Письмоводитель повиновался, но, видно, от волнения, встал не слева, а справа.

– Вам отлично известно, что я пришел сюда не за золотом. – Дон шевельнулся, и Эраст Петрович предостерегающе щелкнул предохранителем. – Стоять смирно! А этих всех – вон!

Но тут случилось непонятное. Даже невероятное.

Верный соратник титулярного советника, письмоводитель Сирота с гортанным криком повис на руке у Фандорина. Грянул выстрел, пуля отсекла длинную щепку от дубового паркета.

– Вы что?! – крикнул Эраст Петрович, пытаясь стряхнуть свихнувшегося японца, но к вице-консулу в два длинных прыжка уже подлетел Камата, завернул руку за спину, а следом кинулись остальные.

Секунду спустя обезоруженный и беспомощный Фандорин стоял, распластанный у стены: его держали за руки, за ноги, за шею.

Но Эраст Петрович не смотрел на черных слуг – только на предателя. Тот подобрал с пола револьвер, с поклоном передал Дону.

– Иуда! – прохрипел титулярный советник. – Трус! Подлец!

Сирота спросил хозяина о чем-то по-японски – кажется, попросил разрешения ответить. Цурумаки кивнул.

Тогда изменник повернул к Фандорину бледное, похожее на окоченевшую маску лицо. Но голос был твердый, без дрожи:

– Я не трус, не подлец и тем более не предатель Иуда. Совсем наоборот, я верен своей стране. Раньше я думал, что можно служить двум странам, не теряя чести. Но господин капитан Бухарцев открыл мне глаза. Теперь я знаю, как Россия относится к Японии и чего нам ждать от русских.

Фандорин не выдержал – отвел глаза. Вспомнил, как Бухарцев разглагольствовал о «желтой опасности», и даже не считал нужным понизить голос, а ведь в коридоре стоял Сирота…

– Это политика, – перебил Эраст Петрович. – Она может меняться. Но предавать тех, кто тебе доверяет, нельзя! Вы – сотрудник российского консульства!

– Уже нет. Как вам известно, я подал прошение об отставке и даже написал, почему именно не желаю больше служить России.

И это тоже была правда!

– Неужто почетнее служить этому убийце? – кивнул Фандорин на Дона, используя последний свой аргумент.

– Господин Цурумаки – искренний человек. Он действует на благо моей Родины. И еще он сильный человек. Если верховная власть и закон вредят интересам отчизны, он меняет власть и исправляет законы. Я решил, что буду помогать ему. Я не сидел ни на каком холме, я пошел прямо к господину Цурумаки и рассказал ему о вашем плане. Вы могли причинить ущерб Японии, и я вас остановил.

Чем дальше говорил Сирота, тем уверенней становился его голос, тем ярче блестели глаза. Тишайший письмоводитель обвел многоумного Фандорина вокруг пальца и, кажется, еще смел этим гордиться. Эраста Петровича, разгромленного по всем статьям, включая даже и нравственную, охватило злое желание хоть чем-то испортить триумф поборника «искренности».

– Я думал, что вы любите Софью Диогеновну. А вы и ее предали. Больше вам ее не увидеть.

Сказал – и тут же раскаялся. Это, пожалуй, было недостойно.

Но Сирота не смутился.

– Совсем напротив. Сегодня я сделал Соне предложение, и оно принято. Я предупредил, что, если она за меня выйдет, ей придется стать японкой. Она ответила: «С тобой хоть папуаской». – Лицо новоприобретенного врага Российской империи расплылось в счастливой улыбке. – Мне горько, что мы с вами так расстаемся. Я глубоко уважаю вас. Но ничего плохого с вами не случится, господин Цурумаки обещал мне это. В сейф нарочно положили золото вместо документов, представляющих государственную тайну. Благодаря этому, вам не будет предъявлено обвинение в шпионаже. А подавать в суд за попытку грабежа господин Цурумаки на вас не станет. Вы останетесь живы, не попадете в тюрьму. Вас просто вышлют из Японии. Здесь вас оставлять нельзя, вы слишком активный человек, и к тому же озлоблены из-за ваших погибших друзей.

Он обернулся к Дону и поклонился в знак того, что разговор на русском окончен.

Цурумаки прибавил по-английски:

– Сирота-сан – настоящий японец. Человек чести, который знает, что долг перед Родиной превыше всего. Идите, друг мой. Вам незачем тут находиться, когда придет полиция.

Низко поклонившись своему новому господину и слегка кивнув Фандорину, Сирота вышел.

Титулярного советника держали все так же крепко, и означать это могло только одно.

– Полиция, конечно, явится слишком п-поздно, – сказал Эраст Петрович хозяину. – Вор погибнет при попытке убежать или оказать сопротивление. Для того вы и услали прекраснодушного Сироту. Я такой активный человек, что меня не просто нельзя оставить в Японии. Меня нельзя оставить в живых, верно?

Улыбка, с которой Цурумаки выслушал эти слова, была полна веселого удивления, словно миллионер не ожидал услышать от пленника столь тонкое и остроумное замечание.

Повертев в руке «герсталь», Дон спросил:

– Самовзводящийся? И без курка?

– Без. Просто жмите на спусковой крючок, и вылетят подряд все семь пуль. То есть шесть, один заряд уже потрачен, – ответил Фандорин, внутренне гордясь собственным хладнокровием.

Цурумаки взвесил револьверчик на руке, и титулярный советник приготовился: сейчас будет очень больно, потом боль станет тупее, потом совсем пройдет…

Но «герсталь» полетел на пол. Эраст Петрович удивился лишь в первое мгновение. Потом он заметил, что карман халата у Дона оттопыривается. Ну разумеется: было бы странно, если бы грабителя застрелили из его же собственного револьвера.

Словно в подтверждение догадки рука хозяина опустилась в тот самый карман. Дело явно шло к развязке.

Вдруг Камата, не сводивший глаз с титулярного советника, встрепенулся, повернул свою костистую, в грубых морщинах физиономию к двери.

Откуда-то извне доносились крики, грохот.

Прибыла полиция? Но отчего шум?

В комнату вбежал еще один чернокурточник. Поклонился господину и Камате, что-то залопотал.

– Цурэтэ кои,[38] – приказал Цурумаки, не вынимая руки из кармана.

Слуга выбежал, и полминуты спустя в библиотеку ввели под руки растерзанного Масу.

Увидев Фандорина, тот закричал что-то отчаянным голосом.

Можно было понять лишь одно слово: «О-Юми-сан».

– Что он говорит? Что он говорит? – дернулся в руках своих стражников вице-консул.

Судя по лицу хозяина, известие ошеломило его. Он что-то спросил у Масы, получил ответ и вдруг сделался очень сосредоточен. На повторные вопросы Фандорина не обращал внимания, лишь яростно тер черную бороду. Маса же все пытался поклониться Эрасту Петровичу (что было непросто исполнить с завернутыми за спину руками) и повторял:

– Моосивакэаримасэн! Моосивакэаримасэн!

– Да что он все бормочет? – в бессильной ярости вскричал титулярный советник. – Что это значит?

– Это значит: «Мне нет прощения!» – вдруг взглянул на него Цурумаки. – Ваш слуга рассказывает очень интересные вещи. Говорит, что сидел у окна и курил сигару. Что ему стало душно, и он приоткрыл створку. Что раздался свист, его что-то кольнуло в шею, и больше он ничего не помнит. Очнулся на полу. Из шеи у него торчал какой-то шип. Бросился в соседнюю комнату и увидел, что О-Юми-сан исчезла. Кровать была пуста.

Эраст Петрович застонал, хозяин же спросил Масу еще о чем-то. Получив ответ, дернул подбородком, и фандоринского вассала немедленно выпустили. Он полез за пазуху и достал оттуда что-то вроде деревянной иголки.

– Что это? – спросил Фандорин. Дон мрачно разглядывал шип.

– Фукибари. Эту дрянь смазывают ядом или каким-нибудь другим зельем – например, временно парализующим или усыпляющим – и выстреливают из духовой трубки. Любимое оружие ниндзя. Увы, Фандорин-сан, вашу подругу похитили «крадущиеся».

Именно в эту минуту Эрасту Петровичу, совсем уже было приготовившемуся к смерти, ужасно не захотелось умирать. Казалось бы, что ему за дело до всего на свете? Если жизни осталось на несколько секунд, имеют ли какое-нибудь значение неразгаданные головоломки и даже похищение любимой женщины? Но жить хотелось так, что, когда рука Дона зашевелилась в зловещем кармане, Фандорин крепко стиснул зубы – чтоб не взмолиться об отсрочке. Отсрочки все равно не дадут, да если б и дали, убийцу просить ни о чем нельзя.

Вице-консул заставил себя смотреть на руку, что медленно тянула из кармана черный, поблескивающий предмет и, наконец, вытянула.

Это была вересковая курительная трубка.

Сцепление двух рук

– Мне нравится ваш Сирота, – задумчиво сказал Дон, чиркнув спичкой и выпустив облачко дыма. – Настоящий японец. Цельный, умный, надежный. Мне давно хотелось иметь такого помощника. Все эти, – он обвел трубкой свое черное воинство, – хороши для драки и прочих простых дел, не требующих дальновидности. Сирота из другой, куда более ценной породы. К тому же он отлично изучил иностранцев, особенно русских. Это для моих планов очень важно.

Чего Фандорин ожидал менее всего – так это внезапного панегирика в адрес бывшего консульского письмоводителя, и потому слушал настороженно, не понимая, к чему клонит Цурумаки.

А тот попыхтел трубкой и в той же неторопливой манере, словно рассуждая вслух, продолжил:

– Сирота дал вам очень точное определение: храбр, непредсказуем и очень везуч. Это крайне опасное сочетание, потому и понадобился весь этот театр. – Он кивнул в сторону сейфа, откуда струилось волшебное сияние. – Но теперь все меняется. Вы мне нужны. И нужны здесь, в Японии. Никакой полиции не будет.

Дон отдал по-японски какое-то приказание, и Эраста Петровича никто больше не держал. Чернокурточные выпустили его, поклонились хозяину и один за другим вышли из комнаты.

– Потолкуем? – жестом показал Цурумаки на два кресла у окна. – Скажите вашему человеку, чтоб не тревожился. Ничего плохого с вами не случится.

Фандорин махнул Масе – мол, все в порядке, и тот, с подозрением покосившись на хозяина, неохотно вышел.

– Я вам нужен? Зачем? – спросил Фандорин, не торопясь садиться.

– Затем, что вы храбры, непредсказуемы и очень везучи. Но еще больше я нужен вам. Вы ведь хотите спасти свою женщину? Так сядьте и слушайте.

Вот теперь вице-консул сел, второй раз приглашать не пришлось.

– Как это сделать? – быстро проговорил он. – Что вам известно?

Дон почесал бороду, вздохнул.

– Рассказ будет долгим. Я не собирался перед вами оправдываться, опровергать всю ту чушь, которую вы про меня навоображали. Но раз нам предстоит общее дело, придется. Попытаемся восстановить прежнюю Дружбу.

– Это будет непросто, – не удержался Фандорин.

– Знаю. Но вы умный человек и поймете, что я говорю правду… Для начала давайте внесем ясность в историю с Окубо, ибо началось все именно с нее. – Цурумаки смотрел собеседнику в глаза спокойно и серьезно, будто решив снять свою всегдашнюю маску веселого бонвивана. – Да, министра устранил я, но это наши внутрияпонские дела, до которых вам не должно быть никакого дела. Я не знаю, Фандорин, как воспринимаете жизнь вы, а для меня она – вечная схватка Порядка и Хаоса. Порядок норовит разложить все по полочкам, прибить гвоздиками, обезопасить и выхолостить. Хаос разрушает всю эту аккуратную симметрию, переворачивает общество вверх дном, не признает никаких законов и правил. В этой извечной борьбе я на стороне Хаоса, потому что Хаос – это и есть Жизнь, а Порядок – это Смерть. Я отлично знаю, что, как все живущие, обречен: рано или поздно Порядок возьмет надо мной верх, я перестану барахтаться, превращусь в кусок неподвижной материи. Но пока я жив, я хочу жить во всю силу, чтоб вокруг меня дрожала земля и рушилась симметрия. Прошу прощения за философию, но я хочу, чтобы вы правильно понимали, как я устроен и чего добиваюсь. Окубо был само олицетворение Порядка. Одна голая арифметика и бухгалтерский расчет. Если бы я не остановил его, он превратил бы Японию во второсортную псевдоевропейскую страну, обреченную вечно плестись в хвосте у великих держав. Арифметика – наука мертвая, потому что она берет в учет лишь вещи материальные. Но главная сила моей Родины в ее духе, который не поддается исчислению. Он нематериален, он всецело принадлежит Хаосу. Диктатура и абсолютная монархия симметричны и мертвы. Парламентаризм анархичен и полон жизни. Падение Окубо – это маленькая победа Хаоса, победа Жизни над Смертью. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Нет, – ответил напряженно слушавший Фандорин. – Но продолжайте. Только, пожалуйста, п-перейдите от философии к фактам.

– Что ж, к фактам так к фактам. Думаю, мне можно не вдаваться в подробности операции – вы неплохо в них разобрались. Я воспользовался помощью сацумских фанатиков и некоторых высокопоставленных чиновников, которые смотрят на будущее Японии так же, как я. Жаль Сугу. Яркий был человек, далеко бы пошел. Но я на вас не в претензии – взамен вы дали мне Сироту. Для русских он был мелким туземным клерком, я же из этого семечка выращу замечательный подсолнух, вот увидите. И, может быть, вы с ним еще помиритесь. Трое таких друзей, как вы, я и он – это большая сила.

– Трое друзей? – повторил Эраст Петрович, сжимая пальцами подлокотники. – У меня было трое друзей. Вы всех их убили.

Физиономия Дона расстроенно вытянулась.

– Да, это получилось очень неудачно… Я не приказывал их убивать, лишь забрать то, что не должно было попасть в чужие руки. Я, конечно, виноват. Но лишь в том, что не запретил их убивать, а «крадущимся» чем меньше возни, тем лучше. Вот вас трогать я запретил, потому что вы мой друг. Поэтому князька умертвили, а вас нет.

Титулярный советник вздрогнул. Это было похоже на правду! Цурумаки не желал его смерти? Но если так, то вся выстроенная схема летит к черту!

Эраст Петрович наморщил лоб и тут же восстановил логическую цепочку:

– Ну да. Избавиться от меня вы решили позднее, когда я рассказал вам о предсмертных словах Онокодзи.

– Да ничего подобного! – обиженно воскликнул Цурумаки. – Я все устроил самым лучшим образом. Взял с Булкокса слово, и он обещание выполнил, потому что он джентльмен. Потешил свое самолюбие, покрасовался, поунижал вас перед публикой, но не изувечил и не убил.

– Неужели… неужели припадок был инсценировкой?

– А вы думали его что, гром небесный поразил? Булкокс – человек честолюбивый. Зачем ему скандал с убийством? А так и честь спас, и карьере не повредил.

Схема все-таки рухнула. Никто не собирался убивать Эраста Петровича, да и счастливая звезда, оказывается, ни при чем!

Новость произвела на титулярного советника изрядное впечатление, и все же сбить себя с толку он не дал.

– А откуда вы узнали, что у меня и моих друзей имеются опасные для вас улики?

– Тамба сообщил.

– К-кто?

– Тамба, – как ни в чем не бывало пояснил Цурумаки. – Глава клана Момоти.

Фандорин окончательно перестал что-либо понимать.

– Вы говорите о ниндзя? Но постойте, ведь, насколько я помню, Момоти Тамба жил триста лет назад!

– Нынешний – его потомок. Тамба Одиннадцатый. Только не спрашивайте, откуда он узнал про вашу затею – понятия не имею, Тамба никогда не раскрывает своих секретов.

– Как выглядит этот человек? – не в силах сдержать нервную дрожь, спросил Эраст Петрович.

– Трудно описать, он меняет облик. Вообще-то Тамба – коротышка, меньше пяти футов, но умеет прибавлять себе рост, у них есть для этого какие-то хитрые приспособления. Старый, щуплый… Ну что еще? Ах да, глаза. У него совершенно особенные глаза, их не спрячешь: смотрит, будто насквозь прожигает. Лучше в них не глядеть – заколдует.

– Он! Это он! – вскричал Фандорин. – Я так и знал! Рассказывайте дальше! Вы давно имеете дело с ниндзя?

Дон помолчал, озадаченно всматриваясь в собеседника.

– Не очень. Связал меня с ним один старый самурай, ныне покойный. Он служил князьям Онокодзи… Клан Момоти – очень ценный союзник, они способны совершать настоящие чудеса. Но иметь с ними дело опасно. Никогда не знаешь, что у них на уме и чего от них ждать. Тамба – единственный человек на свете, которого я боюсь. Видели, сколько в доме охраны? А раньше, сами помните, я преспокойно ночевал здесь один.

– Что между вами произошло? Не хватило денег расплатиться? – недоверчиво усмехнулся Фандорин, оглянувшись на сейф, набитый слитками.

– Смешно, – мрачно признал Цурумаки. – Нет, я всегда платил аккуратно. Я не понимаю, что произошло, и это меня тревожит больше всего. Тамба повел какую-то собственную игру, с неясными мне целями. И эта игра странным образом связана с вами.

– Что? В каком смысле?

– Да не знаю я, в каком смысле! – раздраженно крикнул Дон. – Им что-то от вас нужно! Иначе зачем бы они стали похищать вашу любовницу? Вот почему я не передаю вас полиции. Вы – ключ к этой интриге. Как вас повернуть, чтоб шкатулка открылась, я пока не знаю. Да и вы тоже не знаете. Так?

Выражение лица титулярного советника было красноречивей любого ответа, и сторонник Хаоса кивнул:

– Вижу, что так. Вот вам моя рука, Фандорин. Ведь у вас, европейцев, принято скреплять договор рукопожатием?

Короткопалая лапа миллионщика повисла в воздухе.

– Что за д-договор?

– Союзный. Мы с вами против Тамбы. Ниндзя украли О-Юми и убили ваших друзей. Они убили – не я. Мы нанесем по ним упреждающий удар. Лучшая оборона – нападение. Ну же, давайте руку! Мы должны доверять друг другу!

Но вице-консул так и не сделал встречного движения.

– Какое может быть доверие, если вы вооружены, а я нет?

– О Господи! Да возьмите вашу игрушку, она мне не нужна.

Лишь подобрав с пола свой «герсталь», Эраст Петрович окончательно поверил, что все это не изощренная уловка с целью что-то у него выпытать.

– Что за упреждающий удар? – осторожно спросил он.

– Тамба думает, что я не знаю, где его искать. Но он ошибается. Мои люди, конечно, не синоби, но тоже кое-что умеют. Мне удалось выяснить, где логово клана Момоти.

Фандорин рванулся из кресла:

– Так что ж мы теряем время? Скорее туда!

– Не так это просто. Логово спрятано в горах. Мои лазутчики знают, где именно, но проникнуть туда трудно…

– Далеко от Йокогамы?

– Не очень. На границе провинций Сагами и Каи, близ горы Ояма. Отсюда два дневных перехода – если двигаться с багажом.

– Зачем нам б-багаж? Мы отправимся налегке и будем там завтра!

Но Цурумаки покачал головой:

– Нет, багаж необходим, и довольно тяжелый. Вы сами увидите. Это настоящая крепость.

Титулярный советник удивился:

– К-крепость? Ниндзя выстроили себе крепость вблизи столицы, и никто про это не знает?

– Такая уж у нас страна. Вдоль моря густонаселенные долины, а чуть отойдешь от побережья – начинаются глухие, безлюдные горы. Да и крепость у Тамбы такая, что случайный путник ее не увидит…

Все эти загадки Эрасту Петровичу до смерти надоели.

– У вас много верных людей, этих ваших «черных курток». Прикажете – пойдут на штурм и даже на с-смерть, я в этом не сомневаюсь. Так зачем вам понадобился я? Говорите правду, иначе никакого союза не будет!

– Да, я отправлю туда Камату с отрядом своих лучших бойцов. Все это мои соратники еще по гражданской войне, на каждого можно положиться. Но сам с ними пойти не смогу – у меня выборы в трех префектурах, это сейчас самое главное. Камата опытный командир, отличный боец, но он умеет действовать только по правилам. В неординарной ситуации от него мало проку. А, повторяю еще раз, в тайную деревню Тамбы проникнуть очень трудно. Даже невозможно. Туда нет входа.

– Как это нет входа?

– Нету и все. Так доложили мои лазутчики, а они не склонны к фантазированию. Мне нужны ваши мозги, Фандорин. И ваша везучесть. Можете не сомневаться: О-Юми увезли туда, в горную крепость. Один, без меня, вы ничего не сделаете. Я вам необходим. Но и вы мне пригодитесь. Ну так что, долго я еще буду держать руку на весу?

После секундного колебания титулярный советник наконец ответил на рукопожатие. Две сильных руки встретились и сжали одна другую так, что побелели пальцы.

Мертвое дерево

Европа закончилась через полчаса после того, как выступили в путь. Шпили и башенки энглизированного Блаффа сменились сначала фабричными трубами и грузовыми кранами речного порта, потом железными крышами, потом сплошной черепицей, потом соломенными кровлями крестьянских хибар, а через какую-нибудь милю постройки вообще закончились – осталась лишь дорога, тянущаяся меж рисовых полей, да бамбуковые рощицы, да стена невысоких гор, что замыкали долину с обеих сторон.

Экспедиция вышла еще до рассвета, чтобы не привлекать лишнего внимания. Собственно, ничего подозрительного в караване не было. По виду – обычная строительная артель, из тех, что возводили мосты и прокладывали дороги по всей империи микадо, рвущейся поскорее попасть из средневековья в девятнадцатое столетие.

Возглавлял караван крепкий мужчина с грубым, морщинистым лицом. Он зорко поглядывал по сторонам цепким взглядом разбойника, который, впрочем, мало чем отличается от взгляда строительного мастера или подрядчика. Его наряд – соломенная шляпа, черная куртка, узкие штаны – был точь-в-точь таким же, как у рабочих, просто начальник ехал верхом, а тридцать два его подчиненных шли пешком. Многие вели под уздцы мулов, нагруженных тяжелыми ящиками с оборудованием. Даже то, что артель сопровождал иностранец со своим японским слугой, вряд ли кому-то показалось бы странным – на огромной стройке, в которую превратилась Страна Восходящего Солнца, работало множество европейских и американских инженеров. Если встречные путники и копошащиеся в жидкой грязи крестьяне провожали иностранца взглядами, так исключительно из-за диковинной самоходной курумы, на которой он восседал.

Фандорин уже раскаивался, что не послушался консула, который советовал нанять мула – эти животные медлительны и неказисты, но гораздо надежнее японских лошадей. Однако выглядеть неказисто, когда отправляешься спасать любимую женщину, Эрасту Петровичу не захотелось. Мула он все же взял, но не для верховой езды, а для багажа, и вверил попечению Масы.

Слуга топал сзади, таща непарнокопытное на поводке и время от времени покрикивая на него «посер-посер!». Мул шел и сам по себе, но Маса специально выспросил у господина русское слово для понукания животных и теперь красовался перед чернокурточными.

Во всем кроме выбора средства передвижения титулярный советник послушался рекомендаций многоопытного Всеволода Витальевича. Багаж состоял из москитной сетки (комары в японских горах – сущие вурдалаки); складной койки (упаси Боже спать на татами – зажрут блохи); каучуковой ванны (у местных жителей распространены кожные болезни, поэтому мыться в гостиничных банях ни-ни); надувной подушки (у японцев приняты деревянные); корзины с провизией и массы прочих необходимых в дороге вещей.

Общение с командиром отряда Каматой наладилось не без труда. Тот знал довольно много английских слов, но не имел никакого представления о грамматике, так что без привычки к дедукции понять его Фандорин вряд ли смог бы.

Например, Камата говорил:

– Хиа фурому ибунингу цу гоу, найто хотэру супендо. Цумороу маунтин энта.

Для начала Эраст Петрович, учитывая особенности японского акцента, возвращал фрагменты этой абракадабры в их исходное состояние. Получалось: «Here from evening to go, night hotel spend, tomorrow mountain enter». И лишь после этого прояснялся смысл: «Отсюда до самого вечера движемся, ночуем в гостинице, завтра попадаем в горы».

Для ответа нужно было проделать обратную процедуру: расчленить английское предложение на отдельные слова и исковеркать их на японский лад.

– Маунтин, хау фа? – спрашивал вице-консул. – Ниндзя биредзи, хау фа?[39]

И Камата отлично понял. Подумал, почесал подбородок.

– Смудзу иребун ри. Маунтин файбу ри.

Стало быть, по равнине одиннадцать ри (около сорока верст), да пять ри по горам, соображал Фандорин. В общем, хоть и с трудом, но объяснялись, а к полудню собеседники так притерлись друг к другу, что могли беседовать и о довольно сложных материях. Например, о парламентской демократии, которая Камате ужасно нравилась. В империи только что приняли закон о местном самоуправлении, повсеместно происходили выборы префектуральных собраний, мэров, деревенских старост, и «черные куртки» принимали в этой деятельности самое живое участие: одних кандидатов защищали, других, наоборот, как выразился сторонник парламентаризма, смору фурайтен, то есть «малость запугивали». Дело для Японии было новое, даже революционное. Кажется, Дон Цурумаки первым из влиятельных политиков осознал всю важность маленьких провинциальных правительств, к которым в столице относились иронически – как к бесполезной декорации.

– Тен еаз, Токе насингу, – вещал Камата, покачиваясь в седле. – Пробинсу реару пава. Цурумаки-доно риару пава. Ниппон ноу Токе, Ниппон пробинсу.[40]

А титулярный советник думал: провинция провинцией, но к тому времени Дон, пожалуй, и столицу к рукам приберет. То-то выйдет торжество демократии.

Командир «черных курток» оказался изрядным болтуном. Пока следовали через долину, все теснее стискиваемую с обеих сторон холмами, он рассказывал о славных деньках, когда они с Доном крушили конкурентов в борьбе за выгодные подряды, а потом настали еще более веселые времена – была смута, так что подрались и поживились фуру бери, то есть, говоря по-нашему, «от пуза».

Видно было, что старый разбойник на седьмом небе от счастья. Воевать куда лучше, чем служить мажордомом, признался он. А чуть позже присовокупил: и даже лучше, чем строить демократическую Японию.

Командир из него и в самом деле был превосходный. Раз в полчаса он объезжал караван, проверял, не захромали ли мулы, не отвязалась ли поклажа, балагурил с бойцами, и колонна сразу начинала двигаться веселей, энергичней.

К удивлению Фандорина, шли без привала. Педали он крутил экономно, подлаживаясь к пешим, однако верст через двадцать начал уставать, а «черные куртки» не проявляли каких-либо признаков утомления.

Обед продолжался четверть часа. Все, в том числе и Камата, проглотили по два рисовых колобка, выпили воды и снова построились. Эраст Петрович, который едва успел разложить на салфетке сандвичи, приготовленные заботливой Обаяси-сан, был вынужден жевать на ходу, догоняя отряд. Сзади, ворча, тянул своего росинанта Маса.

* * *

В пятом часу пополудни, отмахав верст тридцать, свернули с тракта на узкий проселок. Места тут были совсем дикие, во всяком случае, нога европейца сюда явно не ступала. Никаких примет западной цивилизации в маленьких, убогих деревеньках глаз Фандорина не обнаруживал. Ребятишки и взрослые, разинув рты, пялились не только на велосипед, но и на круглоглазого, диковинно одетого человека. И это всего в нескольких часах езды от Йокогамы! Лишь теперь титулярный советник начал осознавать, как тонок лак модернизации, которым властители наскоро покрыли фасад древней империи.

Несколько раз встретились коровы – в цветных фартуках с нарисованными драконами, в соломенных лаптях поверх копыт. Деревенские использовали столь импозантно разряженных буренок в качестве вьючной и тягловой скотины. Титулярный советник спросил у Каматы, и тот подтвердил: глупые крестьяне мяса не едят и молока не пьют, потому что они тут совсем еще дикие, но ничего, скоро и к ним придет демократия.

На ночлег остановились в довольно большой деревне, расположенной на самом краю долины, – дальше начинались горы. Староста разместил «артель» в общинном доме – «рабочих» во дворе, «мастера» и «инженера» внутри. Соломенный пол, никакой мебели, дырявые стены из бумаги. Это, значит, и был хотэру, про который говорил утром Камата. Из других постояльцев там был лишь бродячий монах с посохом и котомкой для подаяний, но он держался поодаль и все время отворачивался – не желал осквернять взор видом «волосатого варвара».

Фандорину вздумалось пройтись по деревне, но жители вели себя не лучше бонзы – дети с криком разбегались, женщины визжали, собаки заливались лаем, так что пришлось вернуться. Явился смущенный староста, много кланялся и извинялся, просил гайдзин-сана никуда не ходить.

– Фуру пазанто нева си уайт ман, – перевел Камата, смеясь. – Ю сакасу манки, синку.

Свесив длинные руки и переваливаясь, он заковылял по комнате и при этом хохотал во все горло. Эраст Петрович нескоро понял, в чем дело. Оказалось, что белых в деревне отродясь не видывали, но один из местных жителей много лет назад был в городе и видел в тамошнем цирке страшную дрессированную обезьяну, которая тоже была по-чудному одета. У Фандорина глаза такие же большие и синие, вот невежи и перепугались.

Камата еще долго с удовольствием рассказывал, какие дураки крестьяне. У японцев есть пословица: «Семья остается богатой или бедной не дольше, чем три поколения», и это правда – в городе жизнь устроена так, что богачи через три поколения вырождаются, а бедняки пробиваются наверх, таков закон справедливого Бога. Но в деревнях живут тупицы, которые не могут выбраться из нищеты уже тысячу лет. Когда родители дряхлеют и больше не способны работать, собственные дети относят стариков в горы и оставляют там подыхать – чтоб не тратить зря еду. Учиться новому крестьяне не желают, в армии служить не хотят. Как с таким быдлом строить великую Японию – непонятно. Но если за подряд взялся Цурумаки-доно, построим, никуда не денемся.

В конце концов, устав расшифровывать болтовню собеседника, титулярный советник отправился спать. Почистил зубы порошком «Диамант», умылся в походной ванной, чрезвычайно удобной, только вода сильно пахла резиной. Маса тем временем разложил койку, закрыл ее зеленой сеткой и, отчаянно работая щеками, надул подушку.

«Завтра», сказал себе Фандорин и уснул.

* * *

Последние пять ри стоили вчерашних одиннадцати. Дорога сразу же круто забрала вверх, стала петлять между холмами, которые тянулись все выше и выше к небу. С велосипеда пришлось слезть, катить его за руль, и молодой человек пожалел, что не оставил машину в деревне.

Уже далеко за полдень Камата показал на гору с заснеженной верхушкой:

– Ояма. Теперь вправо-вправо.

Тысячи четыре футов, определил на глаз Фандорин, задрав голову. Не Казбек, конечно, и не Монблан, но возвышенность серьезная, ничего не скажешь.

Место, куда мы идем, немножко в стороне, объяснил командир, который сегодня был сосредоточен и малоразговорчив. Вытягиваемся цепочкой, не шумим.

Шли еще часа два. Перед входом в узкое, но не длинное ущелье Камата спешился и разделил отряд на две части. Большей велел прикрыть головы листьями и ползти через теснину на брюхе. Человек десять оставил на месте с вьючными животными и поклажей.

– Вышка. Смотреть, – коротко пояснил он Эрасту Петровичу, ткнув куда-то вверх.

Очевидно, где-то поблизости был наблюдательный пункт противника.

Двести саженей ущелья титулярный советник преодолел таким же манером, как остальные. Костюм нисколько не пострадал; специально предназначенный для горных прогулок, он был оснащен великолепными наколенниками и налокотниками из чертовой кожи. Сзади пыхтел Маса, ни в какую не согласившийся остаться при муле и велосипеде.

Преодолев опасное место, дальше двигались в полный рост, но держались зарослей, а открытые места обходили. Камата явно знал дорогу – то ли получил точные инструкции, то ли уже бывал здесь раньше.

Не менее часа карабкались по лесистому склону, вдоль каменистого ручья.

На вершине командир махнул рукой, и «черные куртки» обессиленно повалились на землю. Камата жестом поманил Фандорина.

Вдвоем они отошли еще шагов на сто, к голому, поросшему мхом валуну, с которого открывался обзор и на окрестные вершины, и на раскинувшуюся внизу долину.

– Деревня синоби там, – показал Камата на соседнюю гору.

Она была примерно такой же высоты и тоже поросла лесом, но обладала одной интригующей особенностью. Часть верхушки (вероятно, вследствие землетрясения) откололась от массива и покосилась, отделенная от остальной горы глубокой трещиной. С противоположной стороны обрубок заканчивался пропастью – это осыпался склон, не в силах удержать на своей накрененной поверхности толщу земли. Причудливая это была картина: кособокий, зависший над бездной ломоть горы.

Эраст Петрович приник к биноклю, но поначалу никаких признаков человеческого жилья не обнаружил, лишь тесно сомкнувшиеся сосны, да летающие зигзагом стайки птиц. Только к самому краю пропасти прилепилась какая-то постройка. Покрутив колесико, Фандорин увидел деревянный дом, должно быть, изрядного размера; от стены, уходя в никуда, торчало что-то вроде мостика или причала. Но кто будет там, на двухсотсаженной высоте, причаливать?

– Момоти Тамба, – сказал Камата на своем своеобразном английском. – Его дом. Остальные дома снизу не видно.

Сердце титулярного советника сжалось. О-Юми близко! Но как туда попасть?

Он еще раз медленно обшарил всю гору биноклем.

– Не понимаю, как они туда п-попадают…

– Неправильный вопрос. – Командир «черных курток» смотрел не на гору, а на Эраста Петровича. Взгляд у него был одновременно испытующий и недоверчивый. – Правильный вопрос: как мы туда попадем? Я не знаю. Цурумаки-доно сказал, гайдзин придумает. Думайте. Я подожду.

– Нужно подобраться ближе, – сказал Фандорин.

Подобрались. Для этого пришлось подняться на вершину расколотой горы – теперь обрубок был совсем рядом. К отсекшей его расщелине не шли, а ползли, стараясь не высовываться из травы, хотя на той стороне не было видно ни души.

Титулярный советник прикинул размеры трещины. Глубокая, с отвесной стеной – не вскарабкаешься. Зато неширокая: в самом узком месте, где на той стороне торчит мертвое, обгоревшее дерево, вряд ли больше десяти саженей. Вероятно, чтобы перебраться, синоби пользуются перекидным мостом или чем-то в этом роде.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Камата. – Можно туда попасть?

– Нельзя.

Командир шепотом выругался по-японски, но смысл восклицания был понятен: так я и знал, что от чертова гайдзина не будет никакого прока.

– Попасть туда нельзя, – повторил Фандорин, отползая от обрыва. – Но можно сделать так, что они сами оттуда вылезут.

– Как?!

Свой план вице-консул изложил на обратном пути:

– Скрытно расположить людей на горе, напротив трещины. Дождаться, чтобы ветер задул в том направлении. Нужен сильный ветер, но в горах это не редкость. Подожжем лес. Когда синоби увидят, что огонь может распространиться на их островок, сами перекинут мост и вылезут на эту сторону – тушить. Сначала перебьем тех, кто прибежит тушить огонь, потом по их же мосту проникнем в деревню.

С многократными повторениями, переспрашиванием, жестикуляцией изложение плана заняло всю обратную дорогу до лагеря.

Стемнело, тропинки было не видно, но Камата шел уверенно и с пути ни разу не сбился.

Наконец уяснив суть предложенной диспозиции, надолго задумался.

Сказал:

– Хороший план. Но не для синоби. Синоби хитрые. Если лес ни с того ни с сего загорится, заподозрят неладное.

– Почему же ни с того ни с сего? – Фандорин показал на небо, сплошь затянутое черными тучами. – Сезон сливовых дождей. Грозы часто. Особенно в горах. Видели, как часто в лесу попадаются обгоревшие деревья? Это от молний. Обязательно будет гроза. Удар молнии – загорелось дерево, ветер подхватил огонь. Очень просто.

– Гроза будет, – согласился командир. – Но кто знает, когда? Сколько ждать? День, два, неделя?

– День, два, неделя, – пожал плечами титулярный советник, подумав: «И чем дольше, тем лучше. У нас ведь с тобой, приятель, интерес разный. Мне Юми спасать, тебе – „крадущихся“ перебить, а если вместе с ними погибнет и она, что тебе за печаль. Мне нужно время, чтобы подготовиться».

– Хороший план, – повторил Камата. – Но мне не годится. Я ждать неделю не стану. Два дня тоже не стану. У меня тоже план. Лучше, чем у гайдзина.

– Любопытно, какой? – усмехнулся титулярный советник, уверенный, что старый вояка бахвалится.

Донеслось приглушенное ржание, позвякиванье сбруи. Это подтягивался караван, преодолевший ущелье под покровом темноты.

«Черные куртки» быстро сняли с мулов тюки и ящики. Затрещали доски, в свете потайных фонарей заблестели стволы «винчестеров», лоснящиеся от фабричной смазки.

– Про лесной пожар – это хорошо, это правильно, – довольным голосом приговаривал Камата, следя за разгрузкой четырех большущих ящиков.

В них оказалась разобранная горная пушка крупповского производства. 2,5-дюймовая, новейшего образца – Эраст Петрович видел такие среди трофеев, захваченных у турок во время недавней войны.

– Стрелять из пушки. Сосны загорятся. Синоби побегут. Куда? На дне трещины поставлю стрелков. С другой стороны, где пропасть, тоже. Пускай спускаются на веревках – всех перестреляем.

Камата любовно погладил орудие по стволу.

Фандорин почувствовал, как по спине пробегает озноб. Именно то, чего он боялся! Будет не тщательно разработанная операция по спасению пленницы, а кровавая бойня, в которой уцелевших не останется.

Спорить со старым бандитом бесполезно – не послушает.

– Пожалуй, ваш план и в самом деле проще. – Вице-консул сделал вид, что подавляет зевок. – Во сколько начнем?

– Через час после рассвета.

– Тогда нужно выспаться. Мы со слугой расположимся у ручья, там посвежее.

Камата, не оборачиваясь, промычал. Кажется, он утратил всякий интерес к гайдзину.

«Мертвое дерево, мертвое дерево», стучало в голове у титулярного советника.

Раскаленные угли

Добраться до соседней горы в темноте было нетрудно – направление Фандорин запомнил.

На вершину тоже вскарабкались вслепую, знай лезь себе вверх, а когда подниматься станет уже некуда, там, стало быть, и вершина.

Но вот определить, в какой стороне отколотая часть горы, оказалось делом непростым.

Эраст Петрович и его слуга сунулись вправо, влево, раз чуть не сорвались с кручи, да и круча, как выяснилось, была не та, что нужно – под ней шумела речка, а на дне трещины никакой речки не имелось.

Неизвестно, сколько еще времени они потратили бы на поиски, но, по счастью, небо постепенно светлело: тучи уползали на восток, все ярче светили звезды, а вскоре выглянула и луна. После кромешной тьмы показалось, будто над миром зажглась тысячесвечовая люстра, хоть книжку читай.

«Долгонько Камате пришлось бы ждать грозу», подумал Эраст Петрович, ведя Масу к расщелине. Где-то недалеко заухал филин: не «уху, уху», как в России, а «уфу, уфу» – Это у него туземный акцент, потому что слога «ху» в японской азбуке нет, подумал Эраст Петрович.

Вот оно, то самое место, и на той стороне обгоревшая сосна, которую титулярный советник приметил еще давеча. На нее, покойницу, была вся его надежда.

– Нава,[41] – шепнул вице-консул слуге.

Тот размотал длинную веревку, обвязанную вокруг пояса, подал.

Искусство бросать аркан, напоминание о турецком плене, опять пришлось кстати. Фандорин завязал широкую петлю, утяжелил ее походным заварным чайничком из нержавеющей стали. Встал над черным обрывом, принялся высвистывать над головой широкие круги. Чайник с жалобным звоном ударился о ствол, прогремел по камням. Мимо!

Пришлось вытягивать аркан, скручивать, снова бросать.

Петля зацепилась за сук лишь с четвертой попытки.

Другой конец веревки вице-консул обмотал вокруг пня, проверил, крепко ли держит. Двинулся было к расщелине, но Маса решительно отпихнул господина, полез первым.

Лег на спину, закинул свои короткие ножки на веревку и быстро-быстро пополз, перебирая руками. Аркан раскачивался, пень скрипел, но бесстрашный японец ни на миг не останавливался. Пять минут – и он уже был на той стороне. Вцепился в веревку, натянул – чтоб Эраста Петровича меньше качало. Посему путешествие через черноту титулярный советник совершил со всем возможным комфортом, только немножко ободрал ладони.

Первая половина дела была сделана. Часы показывали три минуты двенадцатого.

– Ну, с Богом, – тихо сказал Фандорин, вынимал из кобуры «герсталь».

Маса вытащил из-за пояса короткий меч, проверил, легко ли выходит клинок из ножен.

По прикидке Эраста Петровича, висячий остров был шириною от трещины до пропасти примерно в сотню саженей. Идти прогулочным шагом – две минуты. Но шли медленно, чтоб не треснула ветка, не зашуршала палая хвоя. То и дело замирали, прислушивались. Ничего – ни голосов, ни стука, только обычные звуки ночного леса.

Дом вырос из мрака неожиданно, Эраст Петрович чуть не наткнулся на дощатую стену, вплотную прижавшуюся к двум соснам. По виду это была обыкновенная крестьянская хибара, какие он во множестве видел во время путешествия через равнину: деревянные решетки вместо окон, соломенная крыша, раздвижная дверь. Странно было только одно – место вокруг хижины не было расчищено, деревья обступали ее со всех сторон, смыкая ветви над кровлей.

В доме царила мертвая тишина, и Фандорин подал слуге знак – идем дальше.

Шагов через пятьдесят наткнулись на второй дом, тоже упрятанный в чаще – одна из сосен торчала прямо из середины крыши, вероятно, используемая в качестве колонны. Тоже ни звука, ни огонька.

Недоумение и тревога заставили титулярного советника быть вдвойне осторожным. Прежде, чем идти к дому Тамбы – тому, который навис над пропастью, нужно было твердо знать, чту оставляешь у себя за спиной. Поэтому, не доходя до обрыва, повернули обратно.

Делая зигзаги, обошли весь островок. Нашли еще один дом, ничем не отличающийся от двух предыдущих. Более ничего.

Таким образом, вся «крепость» состояла из четырех деревянных строений, гарнизона же не наблюдалось вовсе.

А что если синоби ушли из своего логова и О-Юми здесь нет? От этой мысли Фандорину впервые стало по-настоящему страшно.

– Ико![42] – бросил он Масе и, более не петляя, направился туда, где меж соснами серела пустота.

Дом Тамбы Одиннадцатого, единственный из всех, был с трех сторон окружен поляной. С четвертой стороны, как уже знал Фандорин, зияла пропасть.

Оставалась надежда, что обитатели зловещей деревни собрались на сходку к своему предводителю (Твигс говорил, что у ниндзя он называется дзенин).

Прижавшись к шершавому стволу, Эраст Петрович рассматривал строение, отличавшееся от остальных разве что размерами. Ничего примечательного в резиденции предводителя «крадущихся» не было. Фандорин испытал нечто вроде разочарования. Но хуже всего было то, что и этот дом, кажется, пустовал.

Неужто все напрасно?

Вице-консул быстро перебежал через открытое пространство, поднялся по ступенькам на узкую веранду, что тянулась вдоль стен. Маса не отставал ни на шаг.

Видя, что слуга сбрасывает обувь, Эраст Петрович последовал его примеру – не из японской вежливости, а чтоб производить меньше шуму.

Дверь была чуть приоткрыта, и Фандорин посветил внутрь фонариком. Увидел длинный неосвещенный коридор, покрытый циновками.

Маса не терял времени даром. Покапал из кувшинчика маслом в паз, потянул дверь, и та отъехала не скрипнув.

Да, коридор. Довольно длинный. Семь точно таких же раздвижных дверей: три слева, три справа, одна в конце.

Сняв револьвер с предохранителя, Эраст Петрович очень медленно и плавно открыл первую дверь справа. Пусто. Никакой утвари, лишь татами на полу.

Дверь напротив открыл чуть быстрее. Опять ничего. Голая комната, поперек дальней стены толстая прямоугольная балка.

– Черт! – пробормотал титулярный советник.

Дальше двигался быстро, уже безо всяких предосторожностей. Рванул дверь справа, заглянул. Ниша в стене, там какой-то свиток.

Вторая дверь слева: пол не соломенный, а из полированных досок, в остальном ничего примечательного.

Третья справа: кажется, молельня – в углу буддийский алтарь, какие-то статуэтки, незажженная свеча.

Третья слева: ничего, голые стены.

Никого, совсем никого! Пустота!

Но кто-то здесь был, и совсем недавно – еще не выветрился залах японского трубочного табака.

Маса разглядывал комнату, которая вместо татами была настелена досками. Присел на корточки, потер гладкое дерево и вдруг, чем-то заинтересовавшись, шагнул внутрь.

Вице-консул хотел последовать за своим слугой, но тут из-за последней, седьмой двери, замыкавшей коридор, донесся шорох, и Фандорин встрепенулся. Ага! Там кто-то есть!

Звук был странный, несколько похожий на сонное дыхание, но исторгаемое не человеком, а великаном или каким-нибудь исполинским чудовищем – такое оно было мощное и глубокое.

Пускай великан, пускай чудовище – Эрасту Петровичу сейчас было все равно. Только не пустота, не мертвая тишина!

Дождавшись, когда нескончаемо длинный выдох иссякнет, титулярный советник с треском откинул дверь в сторону и ринулся вперед.

Едва успел ухватиться за перила – на самом краю деревянного мостика, нависшего над пропастью. Фандорина со всех сторон окружало Ничто – ночь, небо, бездна.

Снова донесся выдох невидимого колосса – это вздохнул безбрежный эфир, колеблемый легким ветерком.

Под ногами у вице-консула была лишь чернота, над головой звезды, а вокруг – освещенные луной вершины гор и вдали, меж двух склонов, огоньки далекой равнины.

Содрогнувшись, Эраст Петрович попятился в коридор.

Захлопнул дверь в Никуда, позвал:

– Маса!

Никакого ответа.

Заглянул в комнату с деревянным полом. Слуги там не было.

– Маса! – крикнул Эраст Петрович раздраженно.

Вышел наружу? Если б был в доме – откликнулся бы.

Да, вышел. Входная дверь, которую титулярный советник оставил открытой, теперь была задвинута.

Фандорин подошел к ней, потянул за скобу. Створка не поддалась. Что за черт?

Он дернул что было силы – дверь даже не шелохнулась. Заклинило? Не беда, пробить японскую перегородку нетрудно.

Размахнувшись, вице-консул ударил по соломенной поверхности кулаком – и вскрикнул от боли. Ощущение было такое, словно стукнул рукой по железу.

Сзади что-то скрежетнуло. Эраст Петрович развернулся и увидел, как из стены выезжает еще одна перегородка, замкнув его в тесном квадрате меж двумя комнатами, которые (он обратил на это внимание лишь теперь) тоже были закрыты.

«Ловушка!» – пронеслось в голове у титулярного советника.

Он рванул левую дверь – безуспешно, правую – то же самое.

Заперли, как зверя в клетку!

Но у зверя были клыки. Фандорин выхватил свой семизарядный «герсталь» и завертелся вокруг собственной оси, уверенный, что одна из четырех дверей сейчас откроется, и за ней окажется враг. Он даже знал, как этот враг будет выглядеть: в черном обтягивающем наряде, с маской, закрывающей все лицо, так что видны только глаза.

И он в самом деле увидел черного человека без лица, но не там, где ждал. Озираясь по сторонам, титулярный советник задрал голову – и обмер. На потолке, прямо над Фандориным, лежал (да-да, вопреки всем законам физики, именно лежал!) ниндзя, распластавшись по-паучьи. Два поблескивающих глаза в прорези между головным платком и маской смотрели прямо на вице-консула.

Эраст Петрович вскинул руку с револьвером, но пуля ударила в доски – невообразимо быстрым движением синоби вцепился дипломату в дуло и успел отвести его в сторону. Хватка у человека-паука была мертвая.

Внезапно пол под ногами Фандорина провалился, и титулярный советник, зажмурившись, рухнул вниз. «Герсталь» при этом остался в руке у ниндзя.

Упал Эраст Петрович мягко – кажется, на подушки. Открыл глаза, ожидая, что окажется в темноте, но в подвале горела лампа.

Напротив оглушенного падением Фандорина, подогнув ноги, сидел сухонький старичок, курил длинную трубку с крошечным ковшиком на конце.

Выпустил голубоватое облачко, сказал:

– I wait and you come.[43]

Прищуренные глазки открылись пошире, блеснули неистовым пламенем, будто два раскаленных угля.

Смерть врага

В отличие от комнат, которые Фандорин видел наверху, подвал выглядел обжитым и по-своему даже уютным. По полу действительно были разбросаны подушки, на лаковом столике дымилась чашка чаю, а за спиной у страшного старичка висела картина – портрет воина в рогатом шлеме, с луком в руках, в зубах зажата стрела, сверкающие глаза грозно устремлены в небо.

Эраст Петрович вспомнил легенду о том, как великий Момоти Тамба подстрелил фальшивую луну, но титулярному советнику сейчас было не до древних преданий.

Кидаться на врага было бессмысленно – Фандорин слишком хорошо запомнил две предыдущие схватки с дзенином, закончившиеся самым унизительным образом. Когда противник во стократ сильнее, у человека, обладающего достоинством, остается лишь одно оружие – присутствие духа.

– Зачем ты похитил О-Юми? – спросил Эраст Петрович, изо всех сил стараясь придать лицу бесстрастность (после только что перенесенного потрясения это было трудно). Кое-как уселся на полу, потер разбитый кулак. Люк, в который свалился Фандорин, уже захлопнулся – над головой желтел дощатый потолок.

– Я ее не похищал, – спокойно ответил старик на своем ломаном, но вполне понятном английском.

– Лжешь!

Тамба не обиделся, не рассердился – сонно полуприкрыл веки.

– Ложь – мое ремесло, но сейчас я говорю правду.

Не вышло у Эраста Петровича с бесстрастием – охваченный внезапным приступом слепой ярости, он рванулся вперед, схватил старикашку за тощую шею и затряс, уже не помня, что дзенин может парализовать его одним прикосновением пальца.

– Куда ты дел Юми? Где она?

Тамба не сопротивлялся, его голова моталась на тщедушных плечах.

– Здесь. Она здесь, – услышал Фандорин и отдернул руки.

– Где «здесь»?

– Дома. Мидори ждет тебя.

– Какая еще Мидори? – напряженно сморщил лоб титулярный советник. – Где моя Юми?

Старик, как ни в чем не бывало, заглянул в трубку, увидел, что табак высыпался, и заложил новую щепотку. Надувая щеки, разжег огонь и только тогда сказал:

– Ее настоящее имя Мидори. Она моя дочь. И я ее не похищал. Попробовал бы кто-нибудь такую похитить…

– А? – вот и все, что смог вымолвить сраженный Фандорин.

– Она все решает сама. У нее отвратительный характер. Я мягкий отец, она вертит мной как хочет. Настоящий Тамба такую дочь убил бы.

– В каком смысле «настоящий Тамба»? – Вице-консул отчаянно тер лоб, пытаясь собраться с мыслями. – А ты кто?

– Я его преемник в одиннадцатом колене. – Дзенин показал трубкой на портрет воина в рогатом шлеме. – Я обычный, слабый человек, не то что мой великий предок.

– К черту г-генеалогию! – воскликнул Эраст Петрович. – Где моя Юми?

– Мидори, – снова поправил одиннадцатый Тамба. – Она правильно сказала про тебя: ты полузрячий, короткокрылый, полуспелый. Взгляд острый, но проникает недалеко. Полет стремительный, но не всегда точный. Ум острый, но не глубокий. Однако я вижу у тебя под левой скулой тень кагэбикари, она свидетельствует о том, что ты еще в самом начале своего Пути и можешь измениться к лучшему.

– Где она?! – вскочил на ноги Фандорин, не желая слушать эту чушь. Вскочил – и ударился головой о дерево, потолок для его роста был низковат.

В макушке у вице-консула зазвенело, перед глазами поплыли круги, но старик, назвавший себя отцом О-Юми, не прервал свою речь ни на мгновение:

– Если б я вовремя заметил у тебя по краям лба шишки инуока, я бы не напустил на тебя гадюку. Таких, как ты, не кусают собаки, не трогают змеи, не жалят осы. Тебя любят вещи и животные. Ты человек очень редкой породы. Поэтому я и приставил к тебе свою дочь.

Больше Эраст Петрович его не перебивал. О-Юми упоминала о том, что ее отец был непревзойденным мастером нинсо! Неужели то, что он говорит, правда?

– Мидори присмотрелась к тебе и подтвердила: да, ты особенный. Такого убивать жаль. При правильном употреблении ты можешь принести много пользы.

– Где она? – упавшим голосом спросил Фандорин. – Я должен ее видеть…

Тогда Тамба протянул руку к стене, нажал на что-то, и стена отъехала в сторону.

В соседней комнате, ярко освещенной бумажными фонарями, сидела О-Юми – в бело-красном кимоно, с высокой прической. Совершенно неподвижная, с застывшим лицом, она была похожа на прекрасную куклу. Эраста Петровича отделяло от нее не более пяти шагов.

Сорвавшись с места, он бросился к ней, но О-Юми не шелохнулась, и он не посмел ее обнять.

«Одурманена!» – мелькнуло у него в голове, но ее взгляд был совершенно ясен и спокоен. Чужая, непонятная, О-Юми сидела перед Эрастом Петровичем на расстоянии вытянутой руки, но преодолеть эту дистанцию казалось невозможным. Он любил не эту женщину, а другую, которой на самом деле, выходит, не существовало…

– Что…? Зачем…? Почему…? – бессвязно лепетал бедный Фандорин. – Ты – ниндзя?

– Самая лучшая в клане Момоти, – с гордостью сказал Тамба. – Она умеет почти все, что умею я. Но кроме того владеет искусствами, которые мне недоступны.

– Знаю, – горько усмехнулся титулярный советник. – Например, дзедзюцу. Ты отправил ее учиться этой премудрости в бордель.

– Да. Я отправил ее в Йокогаму учиться. Здесь, в горах, никто бы не научил ее быть женщиной. А еще Мидори должна была изучить иностранных варваров, потому что они нужны Японии.

– Он поручил тебе изучить и меня? – спросил Эраст Петрович у каменной женщины. Ответил снова Тамба:

– Да. Я расскажу тебе, как было дело. Я получил заказ оберегать самураев, которые охотились на министра Окубо. Мои люди легко могли бы убить его сами, но нужно было, чтобы это сделали сацумцы. Тогда убийство имело бы понятный всем смысл, никто не заподозрил бы заказчика.

– Дона Цурумаки?

– Да. Клан Момоти берет у него заказы уже несколько лет. Серьезный человек, исправно платит. Когда человек заказчика сообщил, что в игорном доме «Ракуэн» сидит старый иностранец и рассказывает всем подряд о группе сухорукого Икэмуры, пришлось закрыть болтуну рот. Работа была сделана аккуратно, но тут появился ты, очень некстати. Икэмуре и его людям пришлось прятаться. А еще я узнал, что ты взял в слуги человека, который меня видел и может опознать.

– Откуда ты это узнал? – спросил Фандорин, впервые после того, как раздвинулась перегородка, оборачиваясь к дзенину.

– От заказчика. А он получал сведения от полицейского начальника Суги.

«Которому писал отчеты исполнительный Асагава», мысленно прибавил титулярный советник. События, казавшиеся загадочными, даже необъяснимыми, выстраивались в логическую цепь, и процесс этот был настолько захватывающим, что вице-консул на время забыл о своем разбитом сердце.

– Я должен был убить твоего слугу. Все прошло бы чисто – укус мамуси избавил бы меня от свидетеля. Но снова появился ты. Сначала я чуть было не совершил ошибку, чуть не убил тебя. Но змея оказалась умнее. Она не захотела тебя кусать. Конечно, я легко мог бы умертвить тебя сам, но странное поведение мамуси заставило меня приглядеться к тебе внимательней. Я увидел, что ты человек необычный, убивать такого жалко. К тому же смерть иностранного дипломата произвела бы слишком много шума. Ты меня видел – это плохо, но найти меня ты не сможешь. Так я рассудил. – Старик докурил трубку, вытряхнул пепел. – И снова ошибся, что бывает со мной очень-очень редко. Заказчик сообщил мне, что я оставил след. Неслыханный след – оттиск пальца, и даже дважды. Оказывается, по европейской науке человека можно отыскать по такой малости. Очень интересно! Я поручил одному из своих гэнинов выяснить об оттисках пальцев побольше, это может нам пригодиться. Другой гэнин проник в полицейский участок и уничтожил улики. Это был хороший синоби, мой двоюродный племянник. Он не смог уйти от погони, но умер, как настоящий ниндзя, не оставив врагам своего лица…

Все это было чрезвычайно интересно, но Эрасту Петровичу не давала покоя одна странность. Зачем дзенин распинается перед своим пленником, почему считает необходимым пускаться в объяснения? Загадка!

– К этому времени Мидори уже занялась тобой, – продолжал Тамба. – Ты все больше интересовал меня. Как искусно ты выследил группу Икэмуры! Если бы не Суга, исправивший положение, у моего заказчика могли возникнуть серьезные неприятности. Но Суга был недостаточно осторожен, и ты раскрыл его. Добыл новые улики, еще более опасные, чем прежние. Заказчик приказал покончить с тобой, раз и навсегда. Убить князя Онокодзи, доставлявшего ему слишком много беспокойства, и перебить всех вас: начальника иностранной полиции, Асагаву, плешивого доктора. И тебя.

– Меня тоже? – встрепенулся Фандорин. – Ты говоришь, Дон велел убить и меня?

– Тебя – прежде всего.

– Почему же ты этого не сделал? Там, на п-пирсе?

Старик тяжело вздохнул, перевел взгляд на свою дочь.

– Почему-почему… А почему я трачу на тебя время вместо того, чтоб свернуть тебе шею?

Титулярный советник, которого очень занимал этот вопрос, затаил дыхание.

– Я уже говорил. Я плохой, слабый дзенин. Дочь вертит мной, как хочет. Она запретила убивать тебя, и я обманул заказчика. Какой стыд…

Тамба опустил голову на грудь, завздыхал еще горше, а Фандорин обернулся к О-Юми, которую на самом деле звали иначе.

– П-почему? – спросил он одними губами.

– Синоби вырождаются, – скорбно сказал Тамба. – В прежние времена девушка-ниндзя, дочь дзенина, ни за что не влюбилась бы в чужака, да еще варвара…

– Что?! – выдохнул Эраст Петрович и вдруг увидел, как на кукольном личике Мидори выступает румянец.

– Я не стал убивать тебя, вернул Дону часть денег, сказал – тебя спасло чудо. Но ей было мало моего позора, она замыслила меня погубить. Когда ты дрался на мечах с англичанином, Мидори затаилась в зарослях. Она плюнула в красноволосого усыпляющим шипом из фукибари. Это была ужасная глупость. Когда Цурумаки отвозил англичанина домой, он обнаружил шип, торчащий у того из горла, и понял: без синоби тут не обошлось. Дон вообразил, что я веду двойную игру. Он принял меры предосторожности, набил дом охраной – боялся, что я приду его убивать. А ты, ничего не зная, ничего не понимая, отправился прямо в логово тигра…

– И ты мне ничего не сказала? – обратился Фандорин к Мидори.

Та впервые шевельнулась – опустила глаза.

– Ты хотел бы, чтобы она предала отца? Рассказала чужаку о клане Момоти? – грозно спросил Тамба. – Нет, она поступила иначе. Моя дочь – влюбленная дура, но она очень хитрая дура. Она придумала, как тебя спасти. Мидори знала, что Цурумаки боится не тебя, а меня. Не понимает, отчего я стал ему мешать, и поэтому очень встревожен. Если Дон узнает, что ниндзя украли твою любовницу, он не станет тебя убивать. Мидори усыпила твоего слугу – ненадолго, на несколько минут, а сама поспешила сюда, ко мне. Сказала, что Цурумаки обязательно приведет тебя, ведь ему необходимо разобраться, какая связь между тобой и дзенином клана Момоти… – Старик кисло улыбнулся. – Если бы он знал правду, то перестал бы меня уважать… У Тамбы Первого не было слабостей. Он не дрогнул, когда бросил своих сыновей умирать в осажденном храме Хидзияма. Я же слаб. Моя слабость – дочь. А слабость моей дочери – ты. Поэтому ты до сих пор жив и поэтому я говорю с тобой.

Эраст Петрович потрясенно молчал. Разрозненные факты сложились в единую картину, неразрешимые загадки разъяснились. И все же он спросил – не дзенина, а его дочь:

– Это правда?

Не поднимая головы, она кивнула. Беззвучно произнесла какую-то короткую фразу.

– «I love you», – прочел по губам Фандорин, и жарко застучало в висках. Никогда раньше, даже в самые нежные минуты, она ему этих слов не говорила. Или это снова проклятое дзедзюцу?

– Я тебе не враг, – прервал затянувшуюся паузу Тамба. – Я не могу быть врагом того, кого любит моя дочь.

Но титулярный советник, пронзенный мыслью о дзедзюцу, непримиримо воскликнул:

– Нет, ты мой враг! Ты убил моих друзей! Что ты сделал с Масой?

– Он жив и цел, – мягко улыбнулся старик. – Просто он вошел в комнату с переворачивающимся полом и угодил в яму. Мой племянник Дзингоро сжал твоему слуге шею, чтобы он уснул. Скоро ты сам его разбудишь.

Однако счет к клану Момоти у вице-консула был длинен.

– Ты убил моих друзей! Асагаву, Локстона, Твигса! Неужто ты думал, что я про них забуду?

На это Тамба лишь развел руками и печально молвил:

– Я надеялся, что ты поймешь. Мои гэнины выполняли свою работу. Они убили твоих друзей не из ненависти, а следуя долгу. Каждый из троих был умерщвлен быстро, почтительно и без мучений. Но если ты хочешь отомстить за них, это твое право. Тамба ничего не делает наполовину.

Он просунул руку под низкий столик, нажал там что-то, и в потолке над головой Фандорина открылся темный квадрат.

Дзенин отдал короткое приказание. На циновку перед вице-консулом с глухим стуком упал «герсталь».

– Отомсти мне, – сказал синоби. – Но не держи зла на Мидори. Она ни в чем перед тобой не виновата.

Медленно подняв оружие, Эраст Петрович откинул барабан. Увидел одну отстрелянную гильзу, шесть нетронутых. Неужто старик всерьез?

Поднял револьвер, навел его Тамбе в лоб. Тот не отвел глаз, лишь прикрыл веки. «Он, наверное, мог бы меня замесмеризировать, загипнотизировать или как там у них это называется, но не хочет», понял Фандорин.

Мидори коротко посмотрела на него, он прочел в ее взгляде мольбу. Или показалось? Такая не будет никого ни о чем молить, даже ради спасения отца.

Словно в подтверждение этой мысли, она снова опустила голову.

Титулярный советник заставил себя вспомнить лица мертвых друзей: надежного, как сталь, Локстона; рыцаря справедливости Асагаву; доктора Твигса – отца двух девочек с пороком сердца.

Невозможно выстрелить в человека, который не пытается защищаться; но всколыхнувшаяся в душе боль требовала выхода – сводило палец от неудержимого желания нажать на спусковой крючок.

«Есть вещи, которые прощать нельзя, иначе в мире нарушится равновесие», – сказал себе Эраст Петрович.

Чуть дернул запястьем в сторону и выстрелил.

От грохота заложило в ушах.

Мидори вскинула ладони к вискам, но лица так и не подняла.

Тамба же не шевельнул ни единым мускулом. На его виске багровела полоска от ожога.

– Ну вот, – сказал он мирно. – Твой враг Тамба убит. Остался только твой друг Тамба.

Любовь двух кротов

Откуда-то сверху донесся приглушенный рокот. Эраст Петрович задрал голову. Гроза? Снова ударило, но теперь грохот сопровождался треском.

– Что это? – вскочил Фандорин.

– Это Камата начал стрелять из своей пушки. – Тамба тоже не спеша поднялся. – Не стал дожидаться рассвета. Видно, догадался, что ты и твой слуга у нас.

Оказывается, дзенин знал о плане Каматы!

– Ты все знаешь? Откуда?

– Это мои горы. У каждого дерева уши, у каждой травинки глаза. Пойдем, пока эти глупые люди случайно не попали в один из домов.

Тамба встал под люком, присел на корточки, потом пружинисто подпрыгнул – так высоко, что уселся на край отверстия. Мелькнули ноги в белых носках, и шустрый старичок был уже наверху.

Фандорин оглянулся на Мидори и вздрогнул – в соседнем помещении было пусто. Когда она успела исчезнуть?

Из дыры в потолке свесился Тамба.

– Давай руку!

Но руки ему титулярный советник не дал – это было бы унизительно. Кое-как подтянулся сам, хоть и ударился о доску локтем.

Дзенин был в черных штанах и черном балахоне. Выскочив на веранду, он надел черные кожаные чулки, на голову натянул маску, и его стало почти не видно.

В темноте взметнулся огненный столб, во все стороны полетели камни и комья земли.

Тамбы рядом уже не было, он растаял во мраке. Откуда-то сверху (с крыши, что ли?) спрыгнула черная тень. Беззвучно коснулась ногами земли, перевернулась через голову, откатилась. Невесомо поднялась и секунду спустя тоже исчезла. Титулярный советник заметил, как воздух колыхнулся еще в нескольких местах – там тоже мелькнули темные силуэты.

Снаряды взрывались так часто, будто палила целая батарея. Скорострельная крупповская пушка делает три выстрела в минуту, вспомнил Фандорин, ветеран турецкой войны. Судя по звуку, «черные куртки» заняли позицию на вершине горы. Присмотревшись к разрывам, вице-консул понял тактику Каматы. Его наводчик клал снаряды в шахматном порядке, делая интервал в две-три сажени. Очевидно, собрался перепахать весь лесной остров. Рано или поздно влепит и по домам. А какая-то из сосен уже загорелась – во тьме расцвел яркий багровый цветок.

Что делать, куда бежать?

Одна из теней остановилась возле титулярного советника, схватила его за руку, потащила за собой.

Они добежали до середины леса, когда совсем рядом в дерево ударил снаряд. Ствол затрещал, полетели щепки, и оба упали на землю. Очередной разрыв, как и следовало, взрыл землю в десятке шагов. На черном лице ниндзя вспыхнули глаза – удлиненные, влажные, полные света.

Она!

Приподнявшись, Мидори снова взяла Эраста Петровича за руку, чтобы бежать дальше, но он не поддался – притянул ее к себе.

Теперь взрыв грянул с другой стороны, и Фандорин опять увидел, совсем близко, ее глаза – прекрасные, полные жизни.

– Ты меня правда любишь? – спросил он.

– Что?

Грохот заглушил его слова.

– Ты меня любишь? – заорал Эраст Петрович.

Вместо ответа она сдернула маску, обхватила ладонями его лицо, поцеловала.

И он забыл про скорострельную пушку, про свистящую и громыхающую смерть, про все на свете.

Сосна разгоралась жарче и жарче, по стволам деревьев, по земле метались красные тени. Задыхаясь, титулярный советник рвал с плеч любимой женщины одежду, и ее тело из черного становилось белым.

Мидори и не думала ему мешать. Ее дыхание было таким же частым, ее руки сдирали с него рубашку.

Вокруг полыхал огонь, трескалась земля, стонали деревья, и Фандорину казалось, что его любит сама Ночь, неистовая и горячая.

Сосновые иголки кололи то спину, то локти – сцепившиеся любовники перекатывались по земле. Один раз осколок врезался в почву там, где еще секунду назад были их тела, но ни он, ни она этого не заметили.

Все кончилось внезапно. Мидори рывком сбросила с себя возлюбленного, а сама метнулась в противоположную сторону.

– Ты что? – обиженно вскрикнул он – и увидел, как между ними, разбросав сноп искр, падает горящий сук.

Лишь тогда Эраст Петрович пришел в себя. Пушечных выстрелов больше не было, лишь в двух или трех местах потрескивали пылающие деревья.

– Как это называется в твоем дзедзюцу? – хрипло спросил он, обводя лес рукой.

Мидори завязывала растрепавшиеся волосы в узел.

– В дзедзюцу такого еще не было. Но теперь будет. Я назову это «Огонь и гром».

Она уже натягивала свой черный наряд, делалась из белой – черной.

– Где все? – Фандорин тоже наскоро приводил одежду в порядок. – Почему тихо?

– Пойдем! – позвала она и первая побежала вперед.

Через полминуты они были у расщелины – в том самом месте, где вице-консул и его слуга перекинули веревку. Мертвое дерево было на месте, но веревки Эраст Петрович не обнаружил.

– Куда теперь? – крикнул он.

Она молча показала на противоположную сторону.

Опустилась на четвереньки и вдруг исчезла за краем обрыва.

Фандорин бросился за ней. Увидел, что вниз спущен канат, сплетенный из сухих стеблей. Он был толстый и прочный, такой выдержит любую тяжесть, поэтому молодой человек без колебаний последовал за Мидори.

Она намного опередила его – скользила вниз легко и уверенно. Ему же спуск давался с трудом.

– Скорей, скорей! Мы опоздаем! – подгоняла снизу Мидори.

Эраст Петрович старался, как мог, но все же ей пришлось довольно долго ждать.

Едва он, часто дыша, спрыгнул на заросшую травой землю, как проводница потащила его дальше, в какие-то густые, колючие заросли.

Там, меж двух валунов, в отвесной стене чернела щель. Титулярный советник протиснулся в нее с большим трудом, но дальше проход расширился.

– Пожалуйста, пожалуйста, быстрее! – донесся из темноты умоляющий голос Мидори.

Он рванулся к ней – и чуть не упал, споткнувшись то ли о сук, то ли о камень. Откуда-то сверху сильно тянуло сквозняком.

– Я ничего не вижу!

Во тьме прорисовалась светящаяся нить, от которой разливалось слабое, подрагивающее сияние.

– Что это? – зачарованно спросил Фандорин.

– Есицунэ, – нетерпеливо ответила Мидори. – Соколиное перо, в нем – ртуть. Не гаснет под дождем и ветром. Идем же! Я умру от стыда, если опоздаю!

Теперь, при свете, стало видно, что подземный ход обустроен весьма основательно: потолок и стены укреплены бамбуком, под ногами деревянные ступеньки.

Еле поспевая за Мидори, Эраст Петрович почти не смотрел по сторонам, но тем не менее заметил, что от лаза в обе стороны то и дело уходили ответвления. Это был целый лабиринт. Проводница несколько раз сворачивала, ни на миг не замедляя бега. От долгого крутого подъема титулярный советник начинал выбиваться из сил, но маячившая перед ним тонкая фигурка, казалось, не ведала усталости.

Наконец ступеньки кончились, ход опять сузился. Светильник погас, в темноте что-то скрипнуло – и впереди открылся серый прямоугольник, из которого потянуло сырым и свежим дыханием рассвета.

Мидори спрыгнула на землю. Последовав ее примеру, Эраст Петрович обнаружил, что вылезает из ствола старого, корявого дерева.

Потайная дверца закрылась, и вице-консул увидел, что различить ее швы на грубой, поросшей мхом коре совершенно невозможно.

– Опоздала! – с отчаянием воскликнула Мидори. – Это ты виноват!

Сорвалась с места, выбежала на поляну. Там, среди травы, медленно передвигались черные силуэты. Пахло порохом и кровью. В утренних сумерках блеснуло что-то длинное.

Ствол орудия, пригляделся Фандорин и завертел головой во все стороны.

Подземный ход вывел на вершину горы. Идеальное место для обстрела – Камата наверняка присмотрел его заранее.

Схватка уже закончилась. Судя по всему, она была недолгой. Высыпавшие из лаза синоби напали на «черных курток» врасплох, сзади.

Посреди поляны на пне сидел Тамба, курил трубку. Остальные ниндзя носили убитых. Зрелище было жутким, каким-то потусторонним: над стелющимся по земле туманом по двое скользили безмолвные тени, поднимали за руки и за ноги мертвецов (тоже черных, только с белыми лицами) и раскладывали их рядами перед своим предводителем.

Титулярный советник сосчитал: четыре шеренги по восемь тел в каждой, и в стороне – еще один труп, должно быть, старого разбойника Каматы. Не спасся ни один. Дон Цурумаки так и не узнает, что случилось с его отрядом…

Потрясенный зловещей картиной, Фандорин не заметил, как к нему вернулась Мидори. Хрипловатый голос прошептал ему в самое ухо:

– Я все равно опоздала, а мы с тобой не закончили. Гибкая рука обхватила его за талию, потянула назад, ко входу в подземный лаз.

– Я войду в историю дзедзюцу как великая первооткрывательница, – шептала Мидори, заталкивая титулярного советника в дупло. – Мне пришла в голову очень интересная композиция. Я назову ее «Любовь двух кротов».

Ночное слияние мира

Тамба сказал:

– Я знаю о тебе много, ты обо мне знаешь мало. От этого возникает недоверие, от недоверия происходит непонимание, непонимание приводит к ошибкам. Спрашивай все, что хочешь знать, и я тебе отвечу.

Они сидели вдвоем на расчищенной поляне перед домом и смотрели, как из-за равнины поднимается солнце, наполняя мир розовым сиянием. Тамба курил свою маленькую трубку, то и дело заправляя ее новой порцией табаку. Фандорин тоже не отказался бы от сигары, но коробка отличных манил осталась в багаже, по ту сторону расщелины, что отделяла деревню синоби от остального мира.

– Сколько вас? – спросил титулярный советник. – Только одиннадцать?

На месте побоища он видел одиннадцать человек. Когда перепачканные землей любовники вылезли из подземной норы, синоби уже закончили свою мрачную работу. Мертвецы были пересчитаны, свалены в яму и засыпаны камнями. Люди Тамбы сняли свои маски, и Фандорин увидел обыкновенные японские лица – семь мужских, четыре женских.

– Еще четверо детей. И Сатоко, жена Гохэя. Она не была в бою, потому что ей скоро родить. И трое молодых, они в большом мире.

– Шпионят за кем-нибудь? – спросил Эраст Петрович. Если дзенин хочет разговора начистоту, к черту церемонии.

– Учатся. Один в Токийском университете, на врача. Один в Америке на инженера. Один в Лондоне на электрического техника. Сейчас нельзя без европейской науки. Великий Тамба говорил: «Быть впереди всех, знать больше всех». Триста лет мы следуем этому завету.

– Как вы сумели столько лет хранить свою тайну?

– Такова была воля Тамбы Первого. Он сказал: «Сильнее всех тот, кого не видно и не слышно, но кто видит и слышит всех». Еще он сказал: «Ниндзя земли Ига погибли, теперь они бессмертны».

– Но разве Тамба Первый не погиб вместе со своими людьми? Мне говорили, что враги истребили их всех до п-последнего.

– Нет. Тамба ушел и увел с собой двоих лучших учеников. У него были сыновья, но сыновей он не взял, и они погибли, потому что Тамба был истинно велик, его сердце твердостью не уступало алмазу. Последний дзенин земли Ига отобрал самых достойных, которым надлежало возродить клан Момоти.

– Как же ему удалось спастись из осажденного храма?

– Когда святилище богини Каннон на горе Хидзияма уже горело, последние из ниндзя хотели покончить с собой, но Тамба велел им держаться до рассвета. Накануне ему выбило глаз стрелой, его люди тоже все были изранены, но такова власть дзенина, что синоби не посмели ослушаться. На рассвете Тамба выпустил в небо трех черных воронов и ушел с двумя избранниками через подземный ход. А остальные покончили с собой, напоследок отрезав себе лица.

– Если там имелся подземный ход, почему не ушли все?

– Тогда воины Нобунаги пустились бы в погоню.

– А зачем нужно было непременно дождаться рассвета?

– Чтобы враги увидели трех воронов.

Эраст Петрович затряс головой, вконец замороченный восточной экзотикой.

– При чем здесь три ворона? На что они п-понадобились?

– Враги знали, сколько воинов засело в храме – семьдесят восемь человек. Потом они обязательно пересчитали бы трупы. Если трех не хватило бы, Нобунага догадался бы, что Тамба ушел и объявил розыск по всей империи. А так самураи решили, что Тамба и двое его помощников обернулись воронами. Осаждающие были готовы к любому волшебству, они привели с собой псов, обученных уничтожать грызунов, ящериц и змей. Были у них и охотничьи соколы. Соколы заклевали воронов. У одного ворона вместо правого глаза была рана, и враги, знавшие о ранении Тамбы, успокоились. Мертвого ворона выставили напоказ на пересечении восьми дорог и прибили табличку: «Колдун Момоти Тамба, побежденный правителем Запада и Востока, сберегателем Императорского Трона князем Нобунагой». Не прошло и года, как Нобунага был убит, но никто так и не узнал, что это сделал Тамба. Клан Момоти превратился в привидение, то есть стал невидимым. Три рода, пошедшие от великого дзенина и двух его учеников – Момоти, Адати и Соноти – сохранились до сих пор, многократно породнившись между собой. Нас, вместе взятых, никогда не было больше, чем двадцать. Триста лет мы сохраняли и развивали искусство ниндзюцу, Тамба Первый был бы нами доволен.

– И ни один из трех родов не п-прервался?

– Нет, потому что глава семьи обязан заблаговременно подобрать наследника.

– Что значит «подобрать?»

– Выбрать. И не обязательно собственного сына. Кровь неважна. Нужно, чтобы мальчик обладал необходимыми задатками.

– Постой, – разочарованно воскликнул Фандорин. – Так, значит, ты не прямой потомок Тамбы Первого?

Старик удивился:

– По крови? Конечно, нет. Какое это имеет значение? У нас в Японии родство и преемство считаются по духу. Сын своего отца – тот, в кого переселилась его душа. У меня, например, нет сыновей, только дочь. Правда, есть племянники – родные, двоюродные и троюродные. Но дух великого Тамбы живет не в них, а в восьмилетнем Яити. Я подобрал его пять лет назад, в деревне неприкасаемых. Я увидел на его чумазом личике знаки, показавшиеся мне многообещающими. И похоже, что не ошибся. Если Яити и дальше будет делать такие успехи, он станет после меня Тамбой Двенадцатым.

С другими вопросами Эраст Петрович решил повременить – и так голова шла кругом.

* * *

Второй их разговор состоялся вечером, на том же самом месте, только на сей раз собеседники сидели, развернувшись в противоположную сторону, и смотрели, как солнце сползает на вершину соседней горы.

Тамба посасывал свою неизменную трубочку, но теперь дымил сигарой и Фандорин. Самоотверженный Маса, нравственно страдая из-за того, что проспал всю ночную баталию, потратил полдня на то, чтобы обеспечить господина всем необходимым, – по подземному ходу, а потом при помощи канатного подъемника (имелся, оказывается, и такой) перетащил из разгромленного лагеря багаж. На той стороне остался лишь нетранспортабельный «Royal Crescent Tricycle», на котором в деревне все равно ездить было некуда. Отпущенный на свободу мул бродил по лугам, одурев от сочной горной травы.

– У меня к тебе просьба, – сказал Эраст Петрович. – Научи меня своему искусству. Я буду усердным учеником.

Большую часть дня он провел, наблюдая за тем, как тренируются синоби, и насмотрелся такого, что на лице у титулярного советника застыло глуповато-ошеломленное выражение, совсем несвойственное ему в обычной жизни.

Сначала Фандорин посмотрел, как играют дети. Малыш лет шести, проявляя поразительное терпение, дрессировал мышь – учил ее бегать до блюдечка и возвращаться обратно. Каждый раз, когда мышь справлялась с заданием, он отодвигал блюдечко дальше.

– Через несколько месяцев мышь научится одолевать расстояние в четыреста и даже пятьсот ярдов. Тогда ее можно будет использовать для передачи секретных записок, – объяснил ниндзя по имени Ракуда, приставленный к вице-консулу Тамбой.

«Ракуда» означало «верблюд», но на верблюда синоби совсем не походил. Это был мужчина средних лет с пухлой, чрезвычайно добродушной физиономией – про таких говорят «мухи не обидит». Он прекрасно говорил по-английски – потому, верно, и был назначен к Эрасту Петровичу в сопровождение. Предложил называть его «Джонатан», но звучное «Ракуда» титулярному советнику нравилось больше.

Две девочки играли в похороны. Вырыли ямку, одна улеглась туда, другая засыпала ее землей.

– Не задохнется? – встревожился Фандорин. Ракуда, посмеиваясь, показал на торчавшую из «могилы» тростинку:

– Нет, она учится дышать в четверть груди, это полезно.

Но больше всего молодого человека, конечно, интересовал восьмилетний Яити, которого Тамба прочил себе в преемники.

Щупленький мальчонка – по виду, ничем не примечательный – карабкался на стену дома. Срывался, обдираясь в кровь, лез снова.

Это было невероятно! Стена была дощатая, зацепиться совершенно не за что, но Яити впивался ногтями в дерево, подтягивался и в конце концов влез-таки на крышу. Уселся там, болтая ногами, показал Фандорину язык.

– Колдовство какое-то! – воскликнул тот.

– Нет, не колдовство. Это какэцумэ, – сказал Ракуда и поманил мальчика.

Тот запросто спрыгнул с двухсаженной высоты. Показал руки, и Эраст Петрович увидел на пальцах железные наперстки с загнутыми когтями. Попробовал с их помощью влезть на стену – не вышло. Какой же силой должны обладать кончики пальцев, чтобы удержать вес тела!

– Идем, идем, – позвал его Ракуда. – Эцуко будет убивать дайдзина. Интересно, получится у нее на этот раз или нет.

– Кто это – дайдзин?! – спросил Фандорин, входя за провожатым в один из домов.

Там, в большой пустой комнате, находились четыре человека: двое мужчин, скуластая девушка, а в стороне, у стены, сидел некто в кителе и фуражке. Приглядевшись, Эраст Петрович увидел, что это кукла: в натуральную величину, с нарисованным лицом и пышными прикленными усами.

– Дайдзин значит «большой человек», – шепотом стал объяснять Ракуда. – Эцуко должна его убить, а Гохэй и Тансин – телохранители. Это такое испытание. Нужно его пройти, прежде чем попадешь на следующую ступень обучения. Эцуко уже два раза пробовала, не получилось.

– Вроде экзамена, да? – спросил титулярный советник, с любопытством наблюдая за происходящим.

Рябой Гохэй и угрюмый, красномордый Тансин тщательно обыскивали девушку, которая, очевидно, изображала просительницу, пришедшую на прием к «большому человеку».

Обыск был настолько скрупулезен, что Эраста Петровича бросило в краску. Мало того, что «просительницу» раздели догола, но еще и прощупали все выемки ее тела. Молоденькая Эцуко старательно исполняла роль – униженно кланялась, робко хихикала, поворачивалась то так, то этак. «Телохранители» прощупали снятую одежду, сандалии, широкий пояс. Вынули из рукава курительную трубку – отобрали. В поясе обнаружили шитый мешочек с хаси, деревянными палочками для еды, и нефритовый брелок. Палочки вернули, брелок, покрутив туда-сюда, на всякий случай отняли. Заставили девушку распустить волосы, вынули две острые заколки. Лишь после этого позволили одеться и пропустили к дайдзину. Вплотную, однако, приблизиться не дали – встали между ней и куклой: один справа, другой слева.

Эцуко низко поклонилась сидящему, сложив руки на животе. А когда распрямилась, в руке у нее была деревянная хаси. «Просительница» сделала молниеносное движение, и палочка впилась дайдзину прямо в нарисованный глаз.

– Ай, молодец, – похвалил Ракуда. – Вырезала хаси из твердого дерева, заточила кончик, смазала ядом. Испытание пройдено.

– Но ей бы не дали уйти! Телохранители убили бы ее на месте!

Ниндзя лишь пожал плечами:

– Какая разница. Заказ ведь выполнен.

Потом Эраст Петрович видел упражнения по рукопашному бою, и это впечатление, пожалуй, было самым сильным из всех. Он и не представлял, что человеческое тело обладает такими возможностями.

К этому времени Маса закончил таскать вещи и присоединился к своему господину. Хмуро наблюдал за акробатическими фокусами «крадущихся» и, похоже, здорово ревновал.

Занятия проводил сам Тамба. Учеников было трое. На одного, самого юного, смотреть было неинтересно: он все время вставал и падал, вставал и падал – то спиной, то ничком, то боком, то перекувырнувшись через голову. Второй – тот самый рябой Гохэй, один из «телохранителей» дайдзина, – пытался зарубить дзенина мечом. Наносил изощренные, коварнейшие удары, рубил и сверху, и снизу, и по ногам, но клинок неизменно рассекал воздух. При этом Тамба не делал ни одного лишнего движения, лишь слегка отклонялся в сторону, приседал или подпрыгивал. Смотреть на эту забаву было страшно.

Третий ученик, вертлявый малый лет тридцати (Ракуда сказал, что его зовут Оками), вел бой с завязанными глазами. Тамба держал перед ним бамбуковую дощечку, все время меняя ее положение, а Оками наносил по ней безошибочно точные удары руками и ногами.

– У него чутье, – уважительно сказал Ракуда. – Как у летучей мыши.

В конце концов Маса не снес восхищенных восклицаний, которые то и дело издавал Фандорин. Решительно засопев, слуга подошел к дзенину, отрывисто поклонился и о чем-то попросил.

– Хочет сразиться с каким-нибудь из учеников, – перевел Эрасту Петровичу провожатый.

Тамба скептически окинул взглядом крепкую фигуру бывшего якудзы, почесал подбородок и крикнул:

– Нэко-тян!

Из соседней хижины, вытирая передником обсыпанные мукой руки, вышла сухонькая старушонка. Дзенин показал ей на Масу, коротко приказал что-то. Старушка широко улыбнулась, разинув рот с одним-единственным желтым зубом, сняла передник.

По лицу Масы было видно, как страшно он оскорблен. Однако фандоринский вассал проявил выдержку. Почтительно подойдя к матроне, он спросил ее о чем-то. Вместо ответа та шлепнула его ладонью по лбу – вроде как шутя, но Маса взвизгнул от боли. Перепачканный мукой лоб побелел, физиономия покраснела. Слуга хотел ухватить дерзкую каргу за шиворот, но та взяла его за запястье, легонько крутанула – и мастер дзюдзюцу, знаток окинавской борьбы кубарем полетел на землю. Удивительная старуха не дала ему времени подняться. Подскочила, прижала коленом к земле, а костлявой лапой сжала побежденному горло – тот сдавленно захрипел, застучал ладонью по земле в знак капитуляции.

Нэко-тян немедленно разжала пальцы. Поклонилась дзенину, подобрала свой фартук и отправилась кухарничать.

Тогда-то, глядя на понурого Масу, не смеющего поднять глаза на своего господина, Фандорин и решил, что обязательно научится тайнам ниндзюцу.

* * *

Услышав просьбу, Тамба не удивился, но сказал:

– Проникнуть в тайны ниндзюцу трудно, этому нужно посвятить всю жизнь, с самого рождения. Ты слишком стар, мастерства тебе не достигнуть. Овладеть некоторыми навыками – вот все, на что ты можешь надеяться.

– Пускай будут навыки. Я с-согласен.

Дзенин испытующе посмотрел на упрямо выпяченный подбородок титулярного советника, пожал плечами:

– Что ж, давай попробуем.

Просияв, Эраст Петрович немедленно затушил сигару и вскочил.

– Мне снять куртку?

Тамба пустил струйку дыма.

– Нет. Сначала ты будешь сидеть, слушать и стараться понять.

– Хорошо.

Фандорин послушно сел, вынул из кармана тетрадочку, приготовился записывать.

– Ниндзюцу состоит из трех главных искусств: тондзюцу – искусство скрытности, тайдзюцу – искусство владения телом и будзюцу – искусство владения оружием…

Карандаш проворно заскрипел по бумаге, но Тамба засмеялся, и стало ясно, что он лишь передразнивает манеру заправского лектора.

– Но до этого мы дойдем еще очень-очень нескоро. Пока же ты должен уподобиться новорожденному младенцу, который открывает для себя мир и изучает возможности собственного тела. Ты должен научиться дышать, пить, есть, контролировать работу своих внутренностей, шевелить руками и ногами, ползать, стоять, ходить, падать. Своих детей мы обучаем с колыбели. Растягиваем им суставы и мышцы. Люльку раскачиваем неритмично и сильно, чтобы малыш учился быстро перемещать центр тяжести. То, за что обычных детей наказывают, у нас поощряется: передразнивать крик зверей и птиц, кидать камни, лазить по деревьям. Ты никогда не станешь таким, как человек, воспитанный в семье синоби. Но пусть тебя это не пугает. Гибкость членов и выносливость – не самое важное.

– А что самое важное, сэнсэй? – спросил Эраст Петрович, называя Тамбу самым почтительным из японских обращений.

– Нужно уметь правильно формулировать вопрос. Это половина дела. А вторая половина – умение услышать ответ.

– Я не п-понимаю…

– Человек весь состоит из вопросов, а жизнь и окружающий мир – из ответов на эти вопросы. Определи последовательность занимающих тебя вопросов, начиная с самых важных. Потом настройся на то, чтобы воспринять ответы. Они повсюду – во всяком событии, во всякой вещи.

– Неужто во всякой?

– Да. Ведь каждый предмет – частица Божественного Тела Будды. Возьми хоть этот камень. – Тамба поднял с земли кусок базальта, показал ученику. – Бери. Смотри на него очень внимательно, забыв обо всем, кроме своего вопроса. Смотри, какая интересная у камня поверхность: все эти впадинки, бугорки, кусочки налипшей грязи, вкрапления. Представь, что от строения и вида этого камня зависит вся твоя жизнь. Изучай этот предмет очень долго, пока не почувствуешь, что знаешь про него все. И тогда задай ему свой вопрос.

– Например, к-какой? – спросил Эраст Петрович, с интересом разглядывавший кусок базальта.

– Любой. Делать тебе что-то или не делать. Правильно ли ты живешь. Жить тебе или умереть.

– To be or not to be? – повторил титулярный советник, так и не поняв, процитировал ли дзенин Шекспира или же это случайное совпадение. – Но как может ответить камень?

– В его контурах, узорах, фигурах, которые из них образуются, обязательно содержится ответ. Человек, настроенный на понимание, его увидит или услышит. Это может быть не камень, а любая неровная поверхность или нечто возникшее случайно: клуб дыма, след от чайной заварки на дне чашки, да хоть остатки кофе, который так любите пить вы, гайдзины.

– M-м, ясно, – протянул титулярный советник. – Про это я слышал и в России. Называется «гадание на кофейной гуще».

* * *

Ночью он и она были вместе. В доме Тамбы, где комнаты наверху существовали для обмана, а настоящая жизнь была сосредоточена в подполе, им отвели комнату без окон.

После долгого наслаждения, не похожего ни на «Огонь и гром», ни на «Любовь кротов», он сказал, глядя на ее неподвижное лицо, на опущенные ресницы:

– Я никогда не знаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь. Даже сейчас.

Она молчала, и казалось, что ответа не будет. Но вот из-под ресниц блеснули искры, алые губы шевельнулись:

– Я не могу сказать тебе, о чем думаю. Но если хочешь, я покажу тебе, что я чувствую.

– Да, очень хочу!

Она снова опустила ресницы.

– Поднимись наверх, в коридор. Там темно, но ты еще и зажмурь глаза, чтобы не видеть даже теней. Коснись правой стены. Иди вперед, пока не окажешься перед дверью. Отвори ее и сделай три больших шага вперед. Потом открой глаза.

Больше она ничего не сказала.

Он встал, хотел накинуть рубашку.

– Нет, на тебе не должно быть никакой одежды.

Он поднялся по прикрепленной к стене лестнице. Глаз не открывал.

Медленно прошел коридором, наткнулся на дверь.

Открыл ее – и кожу обдало ночным холодом.

Это дверь, за которой пропасть, сообразил он и замер на пороге.

Три больших шага? Насколько больших? Какой длины был мостик? Примерно сажень, не больше.

Шагнул раз, другой, стараясь не мельчить. Перед третьим запнулся. Что если на третьем шаге нога попадет в пустоту?

Пропасть была здесь, совсем рядом, он чувствовал ее бездонное дыхание.

Усилием воли он сделал шаг – точь-в-точь такой же, как предыдущие. Пальцы ощутили ребристую кромку. Еще бы пол-вершка, и…

Он открыл глаза – и ничего не увидел.

Не было ни луны, ни звезд, ни огоньков внизу. Мир соединился в одно целое, в нем не было ни неба, ни земли, ни верха, ни низа. Была лишь точка, вокруг которой располагалось сущее.

Точка находилась в груди Фандорина и посылала вовне сигнал, полный жизни и тайны: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

Пролитое сакэ

Тамба сказал:

– Падать нужно, как сосновая иголка падает на землю – бесшумно и плавно. А ты падаешь, как подрубленное дерево. Мо иккай.[44]

Эраст Петрович представил себе сосну, поросшие хвоей ветки, вот одна оторвалась и кружась полетела вниз, мягко опустилась на траву. Подпрыгнул, перевернулся в воздухе, плашмя бухнулся о землю.

– Мо иккай.

Иголки сыпались одна за другой, вот воображаемая ветка уже совсем облысела, пришлось взяться за следующую, но после каждого падения слышалось неизменное:

– Мо иккай.

Эраст Петрович послушно набивал себе синяки, но больше всего ему хотелось научиться драться – пусть не как Тамба, но хотя бы как незабываемая Нэко-тян. Однако дзенин с этим не спешил, пока ограничивался теорией. Говорил, что сначала нужно по отдельности изучить каждый из трех принципов схватки: нагарэ – текучесть, хэнкан – переменчивость и, самый сложный из них всех, ринки-охэн – способность к импровизации в зависимости от манеры противника.

Полезней всего, с точки зрения титулярного советника, были сведения об ударах по жизненно важным точкам. Тут, пока постигаешь труднопроизносимые и трудноуясняемые принципы ниндзюцу, вполне можно было обойтись навыками английского boxing и французской savate.

В заветной тетрадочке появились рисунки частей человеческого тела со стрелками разной толщины, в зависимости от силы удара, и загадочными комментариями вроде: «Сода (шест, позв.) – врем, паралич: несильно! – ин. мом. смерть». Или: «Вансюн (трехглав, мыш.) – врем, паралич руки; несильно! – ин. перелом».

Самыми сложными неожиданно оказались уроки дыхания. Тамба туго перетягивал ученику ремнем талию, и нужно было сделать подряд две тысячи вдохов – таких глубоких, чтобы надувалась нижняя часть живота. Мышцы от этого вроде бы нехитрого упражнения болели так, что в первый вечер Фандорин приполз к себе в комнату скрючившись и очень боялся, что ночью не сможет любить Мидори.

Смог.

Она натерла его синяки и ссадины целебной мазью, а потом показала, как снимать боль и усталость при помощи кэцуин – магического сцепления пальцев. Под ее руководством Зраст Петрович четверть часа вывертывал пальцы и складывал их в какие-то невообразимо замысловатые кукиши, после чего разбитость как рукой сняло, а тело наполнилось энергией и силой.

Днем любовники не виделись – Фандорин постигал тайны правильного падения и правильного дыхания, Мидори была занята какими-то своими делами, но ночи всецело принадлежали им двоим.

Титулярный советник научился обходиться двумя часами отдыха. Оказалось, что, если овладеть искусством правильного сна, для восстановления сил этого вполне достаточно.

В соответствии с мудрой наукой дзедзюцу, каждая новая ночь была непохожа на предыдущую и имела собственное название: «Крик цапли», «Золотая цепочка», «Лисица и барсук» – Мидори говорила, что однообразие губительно для страсти.

Прежде жизнь Эраста Петровича была окрашена по преимуществу в белый цвет, цвет дня. Теперь же, из-за того что время сна настолько сократилось, существование стало двухцветным – белым и черным. Ночь превратилась из фона, задника настоящей жизни в ее полноценную часть, и от этого мироздание в целом сильно выиграло.

Пространство, раскинувшееся от заката до рассвета, вмещало в себя очень многое: и отдых, и страсть, и тихий разговор, и даже шумную возню – ведь оба были так молоды.

Например, однажды поспорили, кто быстрее: Мидори бегом или Фандорин на велосипеде.

Не поленились перебраться на ту сторону расщелины, где дожидался хозяина «Royal Crescent Tricycle», спустились к подножию горы и устроили кросс по тропе.

Сначала Эраст Петрович вырвался вперед, но через полчаса, устав крутить педали, сбавил темп, и Мидори стала догонять. Бежала легко, размеренно, нисколько не участив дыхания. Версте на десятой обошла велосипедиста, и разрыв постепенно увеличивался.

Лишь теперь Фандорин догадался, каким образом Мидори сумела за одну ночь доставить в Йокогаму целебную траву масо с южного склона горы Тандзава. Просто пробежала пятнадцать ри в одну сторону, потом столько же обратно. Сто двадцать верст! И на следующую ночь опять! То-то она засмеялась, когда он пожалел загнанную лошадь…

Однажды он попытался завести разговор о будущем, но услышал в ответ:

– В японском языке будущего времени нет, только прошедшее и настоящее.

– Но ведь что-то с нами все-таки будет, с тобой и со мной, – упорствовал Эраст Петрович.

– Да, – серьезно ответила она. – Только я еще не решила, что именно: «Осенний лист» или «Сладостная слеза». У обеих концовок есть свои преимущества.

Он помертвел. Больше о будущем не говорили.

* * *

Вечером четвертого дня Мидори сказала:

– Сегодня мы не коснемся друг друга. Мы будем пить вино и разговаривать о прекрасном.

– То есть как «не коснемся»? – взволновался Эраст Петрович. – Ведь ты обещала «Серебряную паутинку»!

– «Серебряная паутинка» – это ночь, проведенная в утонченной, чувствительной беседе, чтобы две души соединились невидимыми нитями. Чем прочнее эта паутина, тем надольше удержит она мотылька любви.

Фандорин попробовал взбунтоваться:

– Не хочу «Паутинку», мотылек и так уже никуда не денется! Давай лучше «Лисицу и барсука», как вчера!

– Страсть не терпит повторений и нуждается в передышке, – назидательно сказала Мидори.

– Моя не нуждается!

Она топнула ногой:

– Кто из нас учитель дзедзюцу – ты или я?

– Одни учителя кругом. Никакой жизни нет, – пробурчал Эраст Петрович, капитулируя. – Ну хорошо. О каком таком прекрасном мы будет говорить всю ночь?

– Например, о поэзии. Какое поэтическое произведение ты любишь больше всего?

Вице-консул задумался, а Мидори поставила на столик кувшинчик сакэ и села скрестив ноги.

– Ну, не знаю… – протянул он. – Мне «Евгений Онегин» нравится. Сочинение русского поэта П-Пушкина.

– Прочти его мне! И переведи.

Она положила локти на колени, приготовилась слушать.

– Но я его наизусть не помню. Там несколько тысяч строк.

– Как можно любить стихотворение, в котором несколько тысяч строк? И зачем так много? Когда поэт сочиняет длинно, это значит, что ему нечего сказать.

Обидевшись за гения русской поэзии, Фандорин иронически спросил:

– А сколько строчек в твоем любимом стихотворении?

– Три, – ответил она серьезно. – Больше всего я люблю трехстишья, хокку. В них сказано так мало и в то же время так много. Каждое слово на своем месте, и ни одного лишнего. Я уверена, что бодхисатвы говорят между собой одними хокку.

– Прочти, – попросил заинтригованный Эраст Петрович. – Пожалуйста, прочти.

Она полуприкрыла глаза и нараспев продекламировала:

– Красиво, – признал Фандорин. – Только я ничего не понял. Какой ловец стрекоз? Куда он забежал? И зачем?

Мидори открыла глаза, мечтательно повторила:

– Доко мадэ итта яра… Как прекрасно! Чтобы до конца понять хокку, нужно обладать особенным чутьем или сокровенным знанием. Если бы ты знал, что великая поэтесса Тие написала это стихотворение на смерть своего маленького сына, ты не смотрел бы на меня с такой снисходительностью, верно?

Он замолчал, потрясенный глубиной силы и чувства, внезапно открывшейся в трех простых, будничных строках.

– Хокку подобно телесной оболочке, в которой заключена невидимая, неуловимая душа. Тайна спрятана в тесном пространстве между пятью слогами первой строки (она называется ками-но-ку) и семью слогами второй строки (она называется нака-но-ку), а потом меж семью слогами нака-но-ку и пятью слогами последней, третьей строки (она называется симо-но-ку). Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? – Лицо Мидори осветилось лукавой улыбкой. – Сейчас попробую. Хорошее хокку похоже на силуэт прекрасной женщины или на искусно обнаженную часть ее тела. Контур, деталь волнуют куда больше, чем целое.

– А я предпочитаю целое, – заявил Фандорин, положив руку ей на колено.

– Это потому что ты мальчишка и дикарь. – Веер больно шлепнул его по пальцам. – Человеку утонченному достаточно увидеть краешек Красоты, и его воображение вмиг дорисует остальное, да еще многократно улучшит его.

– Между прочим, это из Пушкина, – проворчал титулярный советник, дуя на ушибленные пальцы. – А твое любимое стихотворение, хоть и красивое, но очень уж грустное.

– Настоящая красота всегда грустная.

Эраст Петрович удивился:

– Неужели?

– Есть две красоты: красота радости и красота печали. Вы, люди Запада, предпочитаете первую, мы – вторую. Потому что красота радости недолговечна, как полет бабочки. А красота печального прочнее камня. Кто помнит о миллионах счастливых влюбленных, что мирно прожили свою жизнь, состарились и умерли? А о трагической любви сочиняют пьесы, которые живут столетия. Давай выпьем, а потом будем разговаривать о Красоте.

Но поговорить о Красоте им было не суждено.

Эраст Петрович поднял чарку и сказал: «Я пью за красоту радости». «А я японка и пью за красоту печали», – ответила Мидори и выпила, он же не успел.

Ночь разорвал бешеный крик: «ЦУМЭ-Э-Э!!!». Откликом ему был рев, исторгнутый множеством глоток.

Рука Фандорина дрогнула, сакэ пролилось на татами.

Большой костер

Редко, но бывает, что встретится женщина, которая сильнее тебя. Тут так: не пыжиться, не выпячивать грудь, а наоборот – прикинуться слабым, беззащитным. Сильные женщины от этого тают. Сами все сделают, только не мешай.

В деревне проклятых синоби имелся всего один предмет, представляющий интерес для ценителя женственности, – семнадцатилетняя Эцуко. Конечно, не красавица, но, как говорится, на болоте и жаба принцесса. Прочее женское население Какусимуры[45] (название для деревни Маса изобрел сам, потому что синоби ее никак не называли) состояло из старой ведьмы Нэко-тян (тоже еще кошечка![46]), беременной жены рябого Гохэя, одноглазой Саэ и пятидесятилетней Тампопо. Две сопливые девчонки, девяти и одиннадцати лет, не в счет.

Первый день Маса к намеченной добыче не приближался – поглядывал издалека, составлял план действий. Девушка была славная, вызывающая интерес. Работящая, ловкая, певунья. Ну и вообще любопытно – как оно там у итиноку, женщин-ниндзя, все устроено. Если она может в прыжке три раза перевернуться или взбежать по стене на крышу (он сам видел), то какие же фокусы выделывает в минуты страсти! Будет что вспомнить, о чем людям рассказать.

Сначала, конечно, следовало выяснить, не принадлежит ли она кому-нибудь из мужчин. Не хватало еще навлечь на себя гнев одного из этих дьяволов.

Маса посидел часок на кухне у Кошечки, похвалил ее рисовые колобки и все что надо разузнал. Жених имеется, звать его Рюдзо, очень хороший мальчик, но уже год как учится за границей.

Вот и пускай учится.

Теперь можно было браться за дело.

Пару дней Маса потратил на то, чтобы подружиться с предметом. Никаких томных взглядов, никаких намеков – Будда сохрани. Ей без жениха скучно, он тоже тоскует вдали от дома, среди чужих людей, а возраст у них примерно один и тот же, так неужто не найдется тем для разговоров?

Понарассказал про йокогамские чудеса (благо Эцуко в гайдзинском городе еще не бывала). Приврал, конечно, но это чтоб интересней было. Потихоньку вывернул на диковинные постельные обыкновения гайдзинов. У девушки глазки заблестели, ротик приоткрылся. Ага! Хоть она и синоби, а кровь-то живая.

Здесь он окончательно уверился в успехе и перешел к предпоследней стадии – начал выспрашивать, правда ли, что женщины-итиноку вправе свободно распоряжаться своим телом и что самого понятия измены мужу или жениху у них не существует?

– Разве может изменить какая-то ямка в теле? Изменить может только душа, а душа у нас верная, – гордо ответила Эцуко, умница.

Ее душа Масе была совершенно ни к чему, вполне хватило бы и ямки. Он немножко поканючил, что никогда еще не обнимал девушку – очень уж застенчив и неуверен в себе.

– В полночь приходи к расщелине, – шепнула Эцуко. – Я тебя, так и быть, обниму.

– Это будет милосердный поступок, – кротко молвил он и заморгал часто-часто – от растроганности.

Место для свидания было выбрано отменное, надо отдать девушке должное. Ночью тут ни души, до ближайшего дома добрые сто шагов. Дозорных в Какусимуре не выставляли – зачем? На той стороне расщелины под землей «поющие доски»: если кто наступит, начинает ухать филин, далеко слышно. В тот-то раз, когда с господином лезли по веревке, и знать не знали, что деревня готова к встрече гостей.

С Эцуко произошло все быстро, даже слишком. Изображать неопытного мальчика, чтоб посильней ее распалить, не понадобилось. Так налетела из кустов – прямо с ног сшибла, и минуту спустя уже охала, сопела и вскрикивала, подпрыгивая на Масе, как кошка, дерущая когтями собаку.

Ничего такого особенного в итиноку не оказалось – девчонка как девчонка. Только ляжки каменные – сдавила так, что на бедрах, похоже, останутся синяки. А выдумки никакой. Нацуко, и та будет поинтересней.

Эцуко счастливым голосом лепетала что-то, гладила Масу по ежику волос, ластилась, а он не мог скрыть разочарования.

– Тебе не понравилось? – упавшим голосом спросила она. – Я знаю, я не училась… Дзенин сказал: «Тебе не нужно». Зато знаешь, как здорово я карабкаюсь по деревьям? Как настоящая обезьяна. Показать?

– Ну покажи, – вяло разрешил Маса.

Эцуко вскочила, подбежала к мертвой сосне и, с невообразимой скоростью перебирая руками и ногами, полезла по обугленному стволу.

Масе в голову пришла поэтическая мысль: живое белое на мертвом черном. Он даже подумал, не сочинить ли хокку про голую девушку на сгоревшей сосне. Уже и первые две строчки сложились – пять слогов и семь:

Что дальше-то? «Девушка на ней»? Слишком в лоб. «Взлетела вверх любовь»? Это шесть слогов, а нужно пять.

В поисках вдохновения он перекатился поближе к сосне – вставать было лень.

Вдруг сверху донесся странный, чмокающий звук. С тихим стоном Эцуко сорвалась с дерева, упала наземь в двух шагах от Масы. Окоченев от ужаса, он увидел, что на белой спине, из-под левой лопатки торчит толстая оперенная стрела.

Хотел кинуться к ней, посмотреть, жива ли.

Эцуко была жива. Не переворачиваясь и не поднимая головы, она пнула Масу ногой, так что он кубарем отлетел в сторону.

– Беги… – донесся сдавленный шепот.

Но Маса не побежал – ноги дрожали так, что вряд ли сумели бы удержать тяжесть тела.

Ночь наполнилась шорохами.

На темном краю расщелины возникли пятна – одно, второе, третье. С того места, где у синоби находился потайной подъемник, на кромку обрыва полезли черные люди. Их было много, очень много. Маса смотрел на них, лежа в высокой траве, и не мог пошевелиться, охваченный ужасом.

Один из черных подошел к лежащей ничком Эцуко, ногой перевернул ее на спину. Наклонился, в руке у него сверкнул клинок.

Вдруг девушка приподнялась, раздался хрип, и теперь лежал уже он, а Эцуко стояла с мечом в руке, со всех сторон окруженная таинственными пришельцами. Белая среди черных, пронеслось в голове у Масы.

Звон металла, ругань, вопли, потом белая фигурка исчезла, а люди в черном яростно, с хрустом, рубили что-то лежащее на земле.

Маса явственно услышал девичий голос, выкрикнувший:

– Конгодзе!

Один из убийц подошел совсем близко. Нарвал пучок травы, стал вытирать лезвие. Слышалось шумное, прерывистое дыхание.

Тусклый свет луны на мгновение просочился сквозь неплотную тучу, и Маса разглядел капюшон с дырками вместо глаз, патронташ через плечо, черную куртку.

Люди Дона Цурумаки, вот это кто! По примеру синоби закрыли лица, чтоб не белели в темноте!

Как им удалось миновать «поющие доски»? Неужто прошли подземным ходом? Но кто им его показал?

На четвереньках Маса отполз в чащу, вскочил, побежал.

«Черные куртки» времени зря не тратили. Сзади донеслась приглушенная команда, и палая хвоя заскрипела под быстрыми шагами.

Скорей к домам, поднять тревогу! Люди Дона не станут разбираться, кто синоби, а кто нет, положат всех подряд.

Когда до первой из хижин оставалось каких-нибудь двадцать шагов, Масе не повезло – налетел в темноте на сук, разодрал щеку, а самое скверное, что не смог сдержать крика.

Те, сзади, услышали и догадались, что обнаружены.

– ЦУМЭ-Э![47] – рявкнул командный бас. В ответ грянул многоголосый рев.

– Нападение! Нападение! – заорал и Маса, но почти сразу же заткнулся, поняв, что только зря подвергает себя опасности.

Атакующие так ревели, так топали, что обитатели Какусимуры не могли этого не слышать.

Теперь, если хочешь жить, нужно было очень быстро соображать. Поэтому к домам Маса не побежал, спрятался за дерево.

Полминуты не прошло – мимо пронеслась толпа «черных курток», на бегу рассредотачиваясь полумесяцем, чтобы охватить весь остров.

Цепочкой, с интервалом в пять шагов, загорелись воткнутые в землю факелы. Огненный пунктир пересек весь лес, от края до края.

– Огонь!

Затрещали густые залпы. Было слышно, как пули ударяются в деревянные стены, как с визгом летит щепа.

Хэ, какая беда! Как спасти господина из этого ада? Сейчас «черные куртки» изрешетят три первых дома, а потом возьмутся за жилище Тамбы.

В отчаянии Маса заметался между сосен, а сам видел, что ему нипочем не проскочить через освещенную полосу и оцепление.

Хруст веток. От расщелины прихрамывая бежал человек. Черная куртка, черный капюшон – видно, отстал от своих. Маса налетел на него сбоку, сбил с ног одним ударом, а потом для верности прижал шею упавшего коленом и подождал, пока хрустнет. О шуме можно было не тревожиться – пальба стояла такая, что закладывало уши.

Содрал с трупа штаны и куртку, надел. Лицо прикрыл колпаком – очень кстати, что люди Дона решили воспользоваться такой полезной штуковиной.

Пока возился, стрельба закончилась. Насквозь прошитые пулями дощатые стены были все в черных точках, как маковый кекс, которым Масу угощала Нацуко. Светло было, почти как днем – столько вокруг горело факелов.

Стрелки входили в дома по одному, держа карабины наготове. Потом потянулись обратно – по двое: волокли мертвецов и клали на землю. Командир, наклонившись, заглядывал в лица.

Маса насчитал девять больших тел и четыре маленьких. Двух взрослых недоставало.

– Здесь нет Тамбы, – громко сказал командир. – И гайдзина тоже нет. Они в доме, что над пропастью.

И отошел, но недалеко, всего на несколько шагов.

Внезапно одно из тел ожило. Мужчина (Маса узнал говорливого, обходительного Ракуду), по-кошачьи выгнувшись, прыгнул командиру на спину, блеснул нож, но предводитель «черных курток» оказался ловок – дернул головой, уклоняясь от удара, опрокинулся назад, покатился по траве. Ему кинулись на выручку со всех сторон, на земле зашевелился бесформенный черный спрут с множеством торчащих рук и ног.

Пользуясь суматохой, еще одно тело, на сей раз маленькое, тоже зашевелилось. Это был восьмилетний Яити. Он привстал, покачнулся, потом встряхнулся. Двое «черных курток» хотели схватить мальчишку, но он прошмыгнул между расставленных рук, вмиг вскарабкался на дерево.

– Держи! Держи! – заорали преследователи. Грянули выстрелы.

Яити перелетел на соседнее дерево, потом на следующее. Перебитый пулей сук обломился в его руках, но чертенок уцепился за другой.

Тем временем с Ракудой, наконец, покончили. Двое «черных курток» остались лежать на земле. Остальные оттащили мертвого синоби в сторону, помогли своему командиру подняться. Тот сердито оттолкнул услужливые руки, сдернул с головы капюшон. Блеснул револьвер, наставив свое длинное дуло на скачущего по деревьям мальчугана. Дуло описало короткую кривую, исторгло огненный плевок – и Яити камнем свалился вниз.

Маса так и застыл с разинутым ртом, пораженный не меткостью стрелка, а блеском его гладко обритого черепа. Этого человека он уже видел, несколько дней назад! Бродячий монах, ночевавший в деревенской гостинице вместе со «строительной артелью» Каматы, вот кто это такой!

И все стало окончательно ясно.

Предусмотрительный человек Дон Цурумаки. Не стал полагаться на верного, но недалекого Камату. Приставил к отряду соглядатая, который, не обнаруживая себя, все высмотрел, все разнюхал. Видел побоище на горе, приметил, где вход в подземелье, где подъемник… Чистая работа, ничего не скажешь!

Монах (теперь Маса про себя называл командира «черных курток» только так), видно, побоялся, что кто-то еще из убитых ниндзя оживет. Вынул из ножен короткий меч и принялся за работу. Клинок тринадцать раз поднялся, тринадцать раз опустился. У стены дома выросла пирамида из отсеченных голов, больших и маленьких. С мечом Монах управлялся ловко, чувствовался хороший опыт.

Перед тем, как приступить к завершающей части штурма, командир велел отряду построиться в шеренгу.

– Потери пока небольшие, – говорил Монах, пружинисто шагая вдоль строя. – Двоих убила голая девка, двоих – оживший мертвец, один расшибся, сорвавшись с подъемника. Но главная опасность впереди. Будем действовать строго по плану, разработанному господином Сиротой. План хороший, вы сами видели. Господин Сирота предполагает, что дом главаря оборотней полон ловушек. Поэтому – предельная осторожность. Ни шагу без команды. Ясно? – Вдруг он остановился, вглядываясь в темноту. – Кто там? Ты, Рюхэй?

Поняв, что замечен, Маса медленно шагнул вперед. Что делать? Подойти или пуститься наутек?

– Все-таки поднялся? Кости не переломал? Ну, молодец. Встань в строй.

Большинство «черных курток», последовав примеру командира, сняли капюшоны, но кое-кто, благодарение Будде, оставил лицо прикрытым, поэтому никто Масу не заподозрил, только сосед по шеренге покосился и слегка толкнул локтем в бок – но это, надо думать, вместо приветствия.

– Двадцать человек оцепляют поляну, – командовал Монах. – Держать карабины наготове, не зевать. Если кто-то из синоби попытается прорваться, класть на месте. Остальные со мной, в дом. Не толпиться, в затылок по двое!

В оцепление Маса не захотел, пристроился к тем, кто полезет в дом, но в первый ряд попасть не вышло, только в третий.

План штурма, видно, и в самом деле был разработан до мелочей.

Длинная сдвоенная колонна рысцой добежала до поляны, на краю которой темнело бревенчатое жилище дзенина. Двадцатка оцепления заняла места по краю поляны, воткнула факелы.

Остальные, вытянувшись длинной темной змеей, двинулись вперед.

– Карабины на землю! – приказал командир, не сводя глаз с дома, хранящего зловещее безмолвие. – Обнажить кинжалы!

Он немного отстал от передних, остановился, словно в нерешительности.

Не хочет лезть на рожон, понял Маса. И правильно делает. Ракуда (который за свою геройскую смерть наверняка поднялся на следующую ступень в цикле перерождений) рассказывал, что в случае опасности дом господина Тамбы становится похож на ощетинившегося ежа – для этого нужно нажать какие-то секретные рычаги. Времени у обитателей дома было достаточно, так что «черных курток» ждет немало сюрпризов. Передернувшись, Маса вспомнил, как в ту ночь под ним наклонился пол и он ухнул в темноту.

Монах – человек осмотрительный, тут сильно вперед лезть ни к чему.

И сразу же, будто в подтверждение этой мысли, началось.

Не дойдя какого-нибудь шага до крыльца, один из двух передних вдруг исчез. Как сквозь землю провалился.

То есть, собственно безо всяких «как» – взял и провалился. Сто раз Маса проходил по этому месту, а понятия не имел, что внизу спрятана яма.

Раздался истошный вопль. «Черные куртки» сначала шарахнулись от зияющей дыры, потом сгрудились вокруг нее. Маса привстал на цыпочки, посмотрел через чье-то плечо вниз. Увидел пронзенное острыми кольями, еще дергающееся тело.

– Еле удержался, на самом краешке! – дрожащим голосом говорил уцелевший из первого ряда. – Амулет спас! Амулет богини Каннон!

Остальные угрюмо молчали.

– Построиться! – рявкнул командир.

Обходя страшную яму, из которой еще доносились стоны, стали подниматься на крыльцо. Обладатель чудесного амулета вытянул вперед руку с кинжалом, голову вжал в плечи. Миновал первую ступеньку, вторую, третью. Пугливо шагнул на террасу, и в тот же миг из толстого бруса, окаймлявшего навес, выпал изрядный кусок. Глухо шмякнул стоящего по темени – тот без крика рухнул лицом вниз. Из раскрывшейся ладони выскользнул амулет в крошечном парчовом мешочке. Богиня Каннон хороша для женщин и для мирных занятий, подумал Маса. Для мужских дел лучше подходит амулет божества Фудо.

– Ну, что застыли? – крикнул Монах. – Вперед!

Бесстрашно взбежал на террасу, но дальше не сунулся, поманил рукой:

– Давай, давай! Не трусить!

– Кто трусит? – пробурчал здоровенный детина, протискиваясь вперед. Маса посторонился, давая храбрецу дорогу. – Ну-ка, пропустите!

Рванул входную дверь. Маса болезненно скривился, но ничего ужасного не произошло.

– Молодец, Сабуро, – похвалил смельчака командир. – А обувь снимать не нужно, не в гости пришел.

Открылся хорошо знакомый Масе коридор: три двери справа, три слева, в конце еще одна – за ней мостик в пустоту.

Увалень Сабуро топнул ногой по полу – опять ничего. Переступил через порог, остановился, почесал затылок.

– Куда сначала-то?

– Давай направо, – велел Монах, тоже входя в коридор. Следом, теснясь, полезли остальные.

Перед тем, как войти, Маса оглянулся – к крыльцу выстроился длинный хвост из «черных курток», в багровом свете факелов поблескивали обнаженные клинки. Змея, засунувшая голову в пасть тигра, подумал фандоринский вассал и передернулся. Конечно, он всей душой за тигра, но сам-то являет собой чешуйку на теле змеи…

– Пошел! – подтолкнул командир доблестного (а может, просто туповатого) Сабуро.

Тот открыл дверь первой комнаты справа, ступил внутрь. Вертя башкой, сделал шаг, другой. Когда его нога коснулась второго татами, в стене что-то звякнуло. Из коридора Масе было не видно, что там произошло, но Сабуро удивленно ойкнул, схватился руками за грудь и перегнулся пополам.

– Стрела, – прохрипел он, оборачиваясь.

В самом деле – из середины груди у него торчал металлический штырь.

Монах прицелился револьвером в стену, но стрелять не стал.

– Самострел, – пробормотал он. – Пружина под полом…

Сабуро кивнул, словно полностью удовлетворенный этим объяснением, по-детски всхлипнул и завалился на бок.

Перешагнув через умирающего, командир быстро простучал рукояткой стены, но ничего не обнаружил.

– Дальше! – крикнул он. – Эй, ты! Да-да, ты! Пошел!

Боец в капюшоне, на которого он показал, помедлил всего секунду и подошел к следующей двери. Из-под маски доносилось приглушенное бормотание.

– Доверяюсь будде Амида, доверяюсь будде Амида… – разобрал Маса священное заклинание тех, кто верит в Путь Чистой Земли.

Молитва была хорошая, в самый раз для грешной души, алкающей прощения и спасения. Поразительнее же всего то, что в комнате, куда предстояло войти последователю будды Амида, на стене висел свиток с изречением великого Синрана:[48] «Даже хороший человек может возродиться в Чистой Земле, а уж дурной тем более». Какое удивительное совпадение! Может быть, свиток распознает своего и спасет?

Не спас.

Комнату молящийся пересек без приключений. Прочитал изречение, почтительно поклонился. Но тут Монах приказал:

– Сними свиток! Посмотри, не спрятано ли за ним какого-нибудь рычага!

Рычага за свитком не оказалось, но, шаря по стене рукой, бедняга оцарапал руку о невидимый гвоздь. Вскрикнул, лизнул языком кровоточащую ладонь, а минуту спустя уже корчился на полу – гвоздь оказался смазан ядом.

За третьей дверью была молельня. Ну-ка, чем угостит пришельцев она? Держась не слишком близко к Монаху (чтоб не вызвал), но и не слишком далеко (иначе ничего не увидишь), Маса вытянул шею.

– Ну, кто следующий? – позвал командир и, не дождавшись добровольцев, схватил за шиворот первого подвернувшегося, выпихнул вперед. – Смелей!

Весь дрожа, боец открыл дверь. Увидев алтарь с горящей свечкой, поклонился. Войти в обуви не посмел – это было бы кощунством. Скинул соломенные дзори, шагнул вперед – и запрыгал на одной ноге, обхватив руками ступню.

– Шипы! – ахнул Монах.

Ворвался в комнату (сам-то он был в крепких гайдзинских сапогах), выволок раненого в коридор, но несчастный уже сипел, закатывал глаза под лоб.

Стены в молельне командир простучал сам. Рычагов и тайных пружин не нашел.

Выйдя в коридор, крикнул:

– Осталось всего четыре двери! Одна из них приведет нас к Тамбе! Может быть, именно эта! – Он показал на дверь, замыкающую проход. – Цурумаки-доно обещал награду тому, кто первым войдет в нору старого волка! Кому хочется получить звание десятника и тысячу иен впридачу?

Желающих не нашлось. По коридору будто прошла незримая граница: в дальней его части было просторно, там стоял командир, один-одинешенек; зато в ближней, теснясь, жалась целая толпа человек в пятнадцать, да еще с крыльца напирали.

– Эх вы, трусливые ящерицы! Обойдусь без вас!

Монах толкнул дверь в сторону, выставив вперед руку с револьвером. Увидев черноту, отшатнулся, но сразу же взял себя в руки.

Засмеялся:

– Глядите, чего вы испугались! Пустоты! Ну, остается только три двери! Кто-нибудь хочет попытать удачу? Нет? Ладно…

Открыл дальнюю дверь слева. Входить не спешил. Сначала присел на корточки, махнул рукой, чтоб поднесли лампу. Осмотрел пол. Ударил кулаком по татами, только потом наступил. Так же сделал еще один шаг.

– Палку!

Ему протянули бамбуковый шест.

Монах потыкал в потолок, в стену. Когда в углу доски отозвались гулким звуком, немедленно открыл огонь. Грянул выстрел, второй, третий.

На светло-желтой поверхности появились три дырки. Сначала Масе показалось, что командир переосторожничал, но затем вдруг раздался скрип, стена качнулась, прямо из нее лицом вперед вывалился человек в черном наряде ниндзя.

В стене темнела выемка – потайной шкаф.

Не теряя ни секунды, Монах перекинул револьвер в левую руку, выхватил меч и рубанул упавшего по шее. Содрал маску, поднял голову за косичку.

Рябая физиономия Гохэя пялилась на своего убийцу яростно выпученными глазами. Выкинув трофей в коридор, прямо под ноги Масе, командир стер с локтя потеки крови, осторожно заглянул в выемку.

– Ага, что-то есть! – азартно объявил он. Нетерпеливым жестом подозвал одного из бойцов, только что снявшего капюшон:

– Синдзо, ко мне! Глянь-ка, что там. Лезь!

Сложил руки ковшом. Синдзо наступил на них ногой, верхняя половина его туловища скрылась из виду.

– А-а…! – донесся сдавленный вопль.

Монах проворно отскочил в сторону, а Синдзо кулем рухнул вниз. В переносице у него засела стальная звездочка с остро наточенными краями.

– Отлично! – сказал командир. – Они на чердаке! Ты, ты и ты – ко мне! Стеречь ход. В дыру больше не соваться, не то снова сюрикэном кинут. Главное, чтоб синоби отсюда не вылезли. Остальные, за мной! Тут где-то должен быть и ход в подвал.

А Маса знал, как попадают в подвал. В соседней комнате, второй справа, такой хитрый пол – не успеешь чихнуть, как уже в подвале. Сейчас бритоголовый, наконец, свое получит.

Но Монах и тут не сплоховал. Не поперся сразу, как Маса, а опять сел на корточки и долго рассматривал деревянные доски. Потыкал в них шестом, что-то сообразил, удовлетворенно крякнул. Потом с силой надавил кулаком – пол возьми и качнись.

– Вот и подвал! – ухмыльнулся командир. – Троим стоять у двери, глаз не спускать!

У последней двери густо стояли «черные куртки». Открыли створку, выжидательно уставились на своего хитроумного предводителя.

– Та-ак, – протянул он, шаря взглядом по голым стенам. – Что тут у нас? Ага. Не нравится мне вон тот выступ в углу. Зачем он нужен? Подозрительно. Ну-ка. – Не глядя, Монах протянул руку назад, ухватил за рукав Масу. – Иди, простучи его.

Ох, до чего же не хотелось идти простукивать подозрительный выступ! Но как ослушаешься? Да Монах еще и поторопил:

– Что топчешься? Живей! Ты кто, Рюхэй? Сними ты этот колпак, он теперь не нужен, только смотреть мешает.

Все равно пропадать, подумал Маса и сдернул капюшон – все равно стоял к «черным курткам» и их командиру спиной.

Мысленно взмолился: «Тамба-сэнсэй, если вы сейчас подглядываете через какую-нибудь хитрую щелку, не сочтите меня предателем. Я пришел, чтобы спасти своего господина». На всякий случай подмигнул подозрительной стенке – мол, свой я, свой.

– Это не Рюхэй, – послышалось сзади. – Разве у Рюхэя такая стрижка?

– Эй, ты кто? А ну повернись! – приказал Монах.

Маса сделал два быстрых шага вперед. Третьего не получилось – ближний к сомнительному выступу татами оказался фальшивым: одна солома, а под ней ничего. С отчаянным воплем Маса провалился под пол.

Увидел прямо над собой блеснувшую полоску металла и зажмурился, но удара не последовало.

– Маса! – прошептал знакомый голос. – Chut ne ubil!

Господин! Живой! Бледный, с нахмуренным лбом. В одной руке кинжал, в другой маленький револьвер.

Рядом Мидори-сан – в черном боевом наряде, только без маски.

– Здесь больше оставаться нельзя. Уходим! – сказала госпожа, прибавила что-то по-гайдзински и все трое кинулись прочь от прямоугольной дыры, откуда вниз лился мягкий желтый свет.

В самом углу подвала темнело что-то вроде желоба, внутри него Маса разглядел две джутовые веревки – наверно, это и был выступ, показавшийся Монаху подозрительным.

Господин взялся за одну из веревок и волшебным образом взлетел вверх.

– Теперь ты! – велела Мидори-сан.

Маса ухватился за шершавый джут, и тот сам потащил его к потолку. Было совсем темно и немножко тесно, но полминуты спустя подъем закончился.

Сначала Маса увидел дощатый пол, потом веревка вытянула его из люка до пояса, а дальше он уже выкарабкался сам.

Огляделся, понял, что попал на чердак: с двух сторон косо нависали скаты крыши, через зарешеченные оконца (одно спереди, другое сзади) просачивался тусклый свет.

Поморгав, чтоб лучше видеть в полумраке, Маса разглядел три фигуры: одну высокую (это был господин), одну низенькую (Тамба) и одну среднюю (краснолицый ниндзя Тансин, который у сэнсэя вроде главного помощника). Из люка выпорхнула Мидори-сан, и деревянная крышка захлопнулась.

Кажется, здесь собрались все уцелевшие обитатели Какусимуры.

Первым делом следовало посмотреть, что творится снаружи. Маса сунулся к тому из окошек, в котором плясали багровые отсветы. Приник.

Огненный бордюр из факелов охватывал дом полукругом, от обрыва до обрыва. Меж языков пламени торчали силуэты с ружьями наперевес. Туда соваться нечего – это ясно.

Маса перебежал ко второму окошку, но там и вовсе было худо – раззявилась черная пропасть.

Что же получалось? С одной стороны бездна, с другой – ружья. Наверху небо. Внизу… В полу, на дальнем конце чердака, желтел освещенный квадрат – лаз, обнаруженный Монахом в третьей слева комнате. Там «черные куртки» с кинжалами наголо. Значит, вниз тоже нельзя.

А если совсем вниз, в подвал?

Маса перебежал к подъемному устройству, приоткрыл люк, из которого вылез всего пару минут назад.

Снизу доносился топот, шум голосов – враги уже шуровали в подземелье.

Это означало, что скоро они доберутся и до чердака.

Все кончено. Спасти господина невозможно.

Что ж, тогда долг вассала – умереть вместе с ним. Но сначала оказать господину последнюю услугу: помочь ему уйти из жизни с достоинством. В безвыходной ситуации, когда ты со всех сторон окружен врагами, единственное, что остается – лишить врагов удовольствия видеть твои предсмертные муки. Пусть им достанется лишь равнодушный труп, и твое мертвое лицо будет взирать на них с превосходством и презрением.

Какой способ предложить господину? Будь он японцем, все было бы ясно. Кинжал у него есть, времени для приличного сэппуку вполне достаточно. У Тансина на боку висит короткий прямой меч, так что корчиться от боли господину не пришлось бы. Как только он коснулся бы кинжалом своего живота, верный Маса тут же отсек бы ему голову.

Но гайдзины не делают сэппуку. Они любят умирать от пороха.

Значит, так тому и быть.

Не теряя времени, Маса подошел к дзенину, который шептался о чем-то со своей дочерью, одновременно занимаясь каким-то непонятным делом: вставлял одна в другую бамбуковые палки.

Вежливо извинившись за то, что прерывает семейный разговор, Маса сказал:

– Сэнсэй, господину пора уходить из жизни, я хочу ему помочь. Мне говорили, что христианская религия почему-то запрещает самоубийство. Прошу вас перевести господину, что я почту за честь прострелить ему сердце или висок, это уж как он пожелает.

Тут к ним приблизился и сам господин. Помахал револьвером, проговорил что-то. Лицо у господина было мрачное, решительное. Должно быть, ему пришла в голову та же идея.

– Объясни ему, что открывать огонь не нужно, – скороговоркой сказал дочери Тамба по-японски. – У него только семь патронов. Даже если он ни разу не промахнется и застрелит семь «черных курток», это ничего не изменит. Они испугаются, прекратят обыск и подожгут дом. До сих пор они этого не сделали, потому что хотят предъявить Дону мой труп и надеются найти какие-нибудь тайники. Но если сильно испугаются – подожгут. Скажи, что я попросил тебя перевести, потому что мой английский слишком медленный. Отведи его в сторону, отвлеки. Мне нужна еще минута. Потом действуй по уговору.

По какому такому уговору? На что Тамбе нужна минута?

Пока Мидори-сан переводила его слова господину, Маса не спускал глаз с дзенина. Тот кончил возиться с бамбуковыми палками, стал просовывать их в узкий чехольчик, к которому был прикреплен большой кусок черной ткани.

Что за диковинное приспособление?

Флаг, это флаг! – вдруг догадался Маса, и все ему стало ясно.

Глава синоби хочет уйти из жизни красиво, с развернутым знаменем своего клана. Для этого и тянет время.

– Это знамя Момоти? – шепотом спросил Маса у стоявшего рядом Тансина. Тот помотал головой.

– А что же?

Невежа оставил вопрос без ответа.

Тамба поднял ткань с вставленными в нее бамбуковыми стержнями, накинул на плечи, пристегнул, и стало видно, что никакой это не флаг, а подобие широкого плаща.

Затем дзенин молча протянул руку, и Тансин вложил в нее обнаженный меч.

– Прощай, – сказал сэнсэй. Синоби ответил словом, которое Маса этой ночью один раз уже слышал:

– Конгодзе. – И торжественно поклонился.

Тогда Тамба вышел на середину чердака, потянул шнурок на вороте, и странный плащ сложился, вплотную обхватил его тело.

– Что сэнсэй намерен делать? – спросил Тансина Маса.

– Смотри вниз, – буркнул тот и, опустившись на четвереньки, прижался лицом к полу.

Пришлось последовать его примеру.

В полу, оказывается, были проделаны смотровые щели, сквозь которые просматривались и коридор, и все комнаты.

Повсюду сновали «черные куртки», а посреди коридора блестел башкой Монах.

– Не нашли? – орал он, нагнувшись к дыре в полу. – Простучать каждый сяку![49] Там обязательно должны быть тайники!

Оторвав голову от щели, Маса взглянул на Тамбу – и вовремя.

Дзенин нажал ногой какой-то рычаг, откинулся еще один люк, расположенный над коридором. Прямой, как копье, старик спрыгнул вниз.

Маса опять ткнулся носом в пол, чтоб ничего не пропустить.

Ах, какое это было зрелище!

Дзенин приземлился между Монахом и двумя «черными куртками». Те-то лишь разинули рты, а бритоголовый ловкач шарахнулся в сторону, рванул из-за пояса револьвер. Только куда ему было против Тамбы. Короткий взмах меча, и по полу покатился сверкающий колобок, из перерубленной шеи ударила струя крови. Не оборачиваясь, старый синоби выкинул назад левую руку, слегка коснулся носа одного из бойцов, и тот деревянно, не сгибаясь, грохнулся на пол. Второй присел на корточки, закрыл голову руками, и Тамба его не тронул.

Чуть наклонился и сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей, разгоняясь, побежал к распахнутой двери, за которой была пропасть. За ним с криком ринулась целая гурьба преследователей.

Маса пришел в восхищение. Как придумано! Дать последний бой на мостике, над бездной. Во-первых, никто не нападет сзади, а во-вторых, до чего красиво! Опять же ружей у «черных курток» нет, оставлены снаружи. Ох, и покрошит их старый Тамба напоследок!

Рядом раздался шорох. Это вскочил Тансин, бросился к оконцу. Хочет видеть последний бой своего господина, сообразил Маса и со всех ног кинулся следом.

Через решетку мостик был виден, как на ладони. Выглянула луна, и деревянный настил засеребрился над черной бездной.

Вот дзенин стремительно выбежал на серебряную дорожку, полы его плаща растопырились, будто перепончатые крылья летучей мыши. С разбега, мощно оттолкнувшись ногой, Тамба прыгнул в пропасть.

А как же последний бой – чуть не вскричал Маса. Сначала зарубил бы десяток-другой врагов, а потом можно и камнем с обрыва.

Но Тамба не упал камнем!

Столпившиеся на мостике «черные куртки» взвыли от ужаса, да и у Масы на лбу выступили капельки холодного пота. И было от чего…

Глава клана Момоти превратился в птицу!

Огромный черный ястреб парил над долиной, рассекая лунный свет и медленно снижаясь.

В чувство Масу привел хлопок по плечу.

– Теперь нужно быстро, – сказал Тансин. – Пока не опомнились.

Мидори-сан и господин, оказывается, уже лезли через люк на крышу. Нужно было догонять.

Под ногами заскрипела черепица, в лицо дунул свежий ветер. Маса обернулся к пропасти, чтобы еще раз взглянуть на волшебную птицу, но ее уже не было – улетела.

Последние несколько шагов проползли на животе, чтобы не увидели «черные куртки» из оцепления.

Зря осторожничали – на поляне горели факелы, но дозорные исчезли.

– Где они? – шепотом спросил Маса.

И догадался сам: бросились в дом. Еще бы! Командир убит, главный ниндзя превратился в ястреба. Если б не видел собственными глазами, нипочем бы не поверил.

Оцепления не было, да что толку? Прыгать вниз – ноги переломаешь, тут кэна[50] четыре.

Но Мидори-сан взмахнула рукой перед самым коньком крыши, и пустота тихонько зазвенела. От дома в темноту был протянут тонкий прозрачный канат. Сняв пояс, Мидори-сан перекинула его через канат, завязала узлом, показала господину, как продеть локти. Но сама обошлась без лямки – просто взялась руками, оттолкнулась и одним махом пронеслась над поляной. Господин тоже медлить не стал: покрепче взялся за пояс, и улетел, только зашелестело в воздухе.

Настала очередь Масы. Тансин в секунду приготовил ему лямку, подтолкнул в спину.

Нестись через пространство, над освещенной поляной, над пылающими огнями оказалось жутко, но приятно. Маса едва сдержался, чтобы не взвизгнуть от восторга.

Правда, закончился полет не лучшим образом. Из темноты навстречу вылетел ствол сосны, и, если б господин не подхватил своего слугу на руки, Маса расшибся бы в лепешку. И так-то стукнулся лбом – искры полетели.

К стволу была приделана маленькая деревянная площадка, спускаться с нее пришлось, нащупывая ногой сучки.

Лишь спрыгнув на землю, Маса увидел, что Тансин остался на крыше – отсюда, с другого конца поляны было видно его черный силуэт.

Блеснула сталь, что-то зашуршало в воздухе. Мидори-сан подобрала и потянула к себе прозрачную веревку.

– Зачем он перерезал канат? – воскликнул Маса.

– Залезут на крышу, увидят веревку, догадаются, – коротко ответила госпожа. – А Тансин спрыгнет.

Только договорила – на крышу снизу полезли люди, много. Увидели застывшего на самом краю синоби, загалдели, бросились к нему.

Однако Тансин съежился, подпрыгнул, перевернулся в воздухе и мгновение спустя был внизу. Мячиком перекатился по земле. Вскочил на ноги.

Но к нему уже бежали и из дома.

– Быстрей! Быстрей! – зашептал Маса, сжимая кулаки.

Ниндзя в несколько скачков достиг середины поляны, но в лес бежать не стал – остановился.

Не хочет наводить преследователей на нас, догадался Маса.

Тансин выдернул из земли факел, потом второй и ринулся навстречу врагам. «Черные куртки» отпрянули от двух бешено крутящихся языков пламени, но тут же снова сомкнулись вокруг синоби.

Вот на ком-то вспыхнула одежда, еще один с воем отбежал в сторону, пытаясь сбить огонь с горящих волос. Пламя металось над толпой, жалило, рассыпало искры.

Нужно было скорей уносить отсюда ноги, а Маса все смотрел, как красиво умирает Тансин. Огненная смерть в обрамлении сверкающих клинков – разве может быть что-нибудь прекрасней?

Господин тянул Мидори-сан в чащу, показывал в сторону расщелины – должно быть, к подъемнику.

Пришлось объяснить дочери человека-птицы, что через подземный ход уйти не получится. Монах наверняка оставил на дне расщелины часовых – те не дадут спуститься, застрелят.

– Лучше отсидеться здесь, в лесу, – закончил Маса. Но Мидори-сан с ним не согласилась:

– Нет. «Черные куртки» упустили отца и теперь во что бы то ни стало должны найти твоего господина. Без его головы они не посмеют явиться к Дону. Закончат искать в доме – снова станут прочесывать лес.

– Что же делать?

Госпожа хотела ответить, но тут в важный разговор не ко времени встрял господин.

Утянул Масу в сторону, сказал на своем ломаном японском:

– Мидори-сан уводить. Ты. Поручать. Я здесь.

Еще чего! Маса и слушать не стал. Буркнул:

– Как это я ее уведу? Я не Тамба, по небу летать не умею.

Для наглядности помахал руками, как крыльями, но господин, конечно, не понял. Разве ему, безъязыкому, что-нибудь втолкуешь?

«Черные куртки» сгрудились у тела Тансина, шумели, о чем-то спорили. Многие из них убиты, в том числе и командир, но осталось еще больше. Тридцать человек? Сорок?

С устным счетом у Масы всегда было хорошо, и он принялся считать.

У господина в маленьком револьвере семь пуль. Он, Маса, может убить троих. Если повезет – четверых. Мидори-сан – ниндзя, она, наверное, уложит десятерых.

Сколько это получается?

Досчитать помешала Мидори-сан.

– Ждите здесь, – сказала она. – Отец за вами вернется.

– Разве вы, госпожа, уходите?

Не ответила – повернулась к господину.

Он тоже что-то спросил напряженным, срывающимся голосом.

Она и ему не ответила. Во всяком случае, словами.

Погладила его по щеке, потом по шее. Нашла время для нежностей! Все-таки баба есть баба, даже если ниндзя.

Рука Мидори-сан скользнула господину на затылок, белые пальцы вдруг плотно сжались – круглые гайдзинские глаза от изумления сделались еще круглей. Господин осел на землю, привалился спиной к стволу.

Убила! Проклятая ведьма его убила!

Зарычав, Маса нанес предательнице смертельный удар кубиори, который должен был разорвать ее подлое горло, но сильная рука перехватила его запястье.

– Он жив, – быстро сказала женщина-синоби. – Просто не может двигаться.

– Зачем?! – просипел Маса, морщась от боли. Ну и хватка!

– Он не позволил бы мне сделать то, что нужно.

– А что нужно?

Она выпустила его, поняв, что будет выслушана.

– Войти в дом. Спуститься в подвал. Там в тайнике бочонок черного пороха. Заряд рассчитан так, чтобы дом сложился внутрь, раздавив всех, кто в нем находится.

Маса на миг задумался.

– Но как вы попадете в дом?

– Через час силы к нему вернутся, – сказала Мидори-сан вместо ответа. – Будь с ним.

Потом наклонилась к господину, прошептала ему что-то по-гайдзински.

И все – вышла на поляну, легкой походкой направилась к дому.

Ее заметили не сразу, а когда увидели фигуру в черном, облегающем наряде ниндзя, всполошились.

Мидори-сан подняла пустые руки, крикнула:

– Господин Цурумаки меня знает! Я – дочь Тамбы! Я покажу вам его тайник!

«Черные куртки» столпились вокруг нее, стали обыскивать. Потом вся толпа двинулась к крыльцу, скрылась в доме. Снаружи не осталось ни души.

Тут каких-нибудь тридцать шагов, вдруг дошло до Масы. Если будет взрыв, засыплет обломками. Нужно оттащить господина подальше.

Обхватил неподвижное тело, поволок по земле.

Но унес недалеко, всего на несколько шагов. Потом земля дрогнула, заложило уши.

Маса обернулся.

Дом Момоти Тамбы обрушился аккуратно, будто встал на колени: сначала подломились стены, потом, колыхнувшись, грохнулась крыша, раскололась пополам, во все стороны полетела пыль. Сделалось совсем светло, лицо обдало волной горячего воздуха.

Вассал наклонился, чтобы прикрыть телом господина, и увидел, как из широко раскрытых голубых глаз текут слезы.

* * *

Женщина обманула. Господин не пришел в себя ни через час, ни через два.

Маса несколько раз ходил смотреть на груду обломков. Раскопал руку в черном рукаве, ногу в черной штанине, еще стриженную голову без нижней челюсти. Живых не обнаружил ни одного.

Несколько раз возвращался, теребил господина, чтоб очнулся. Тот не то чтобы был без сознания, но лежал неподвижно, смотрел в небо. Сначала по лицу все текли слезы, потом перестали.

А незадолго до рассвета появился Тамба – просто пришел через лес, со стороны расщелины, как ни в чем не бывало.

Сказал, что был на той стороне, убил часовых. Их оказалось всего шестеро.

– А почему вы не прилетели по небу, сэнсэй? – спросил Маса.

– Я не птица, чтобы летать по небу. С обрыва я спустился на матерчатых крыльях, этому можно научиться, – объяснил хитрый старик, но Маса ему, конечно, не поверил.

– Что здесь случилось? – спросил сэнсэй, глядя на лежащего господина и на руины дома. – Где моя дочь?

Маса рассказал ему, что случилось и где его дочь.

Дзенин насупил седые брови, но, конечно, плакать не стал – он же ниндзя.

Долго молчал, потом обронил:

– Я сам достану ее.

Тоже помолчав – столько, сколько предписывала деликатность по отношению к родительским чувствам, – Маса выразил беспокойство по поводу странного состояния господина. Осторожно поинтересовался, не могла ли Мидори-сан перестараться и не останется ли теперь господин парализованным навсегда.

– Он может двигаться, – ответил Тамба, еще раз посмотрев на лежащего. – Просто не хочет. Пускай побудет так. Не трогай его. Я пойду разгребать обломки. А ты наруби дров и сложи погребальный костер. Большой.

Ничего не ответил

Фандорин лежал на земле и смотрел на небо. Сначала оно было почти черное, подсвеченное луной. Потом подсветка исчезла, и небо сделалось совсем черным, но, кажется, ненадолго. Его цвет все время менялся: стал сероватым, подернулся краснотой, заголубел.

Пока в ушах звучали последние слова Мидори («Farewell, my love. Remember me without sadness»[51]), a эхо у них было долгое, из глаз оледеневшего Эраста Петровича без остановки текли слезы. Однако постепенно эхо угасло, и слезы иссякли. Титулярный советник просто лежал на спине и ни о чем не думал – наблюдал, как ведет себя небо.

Когда по нему, тесня голубизну, поползли серые тучи, над лежащим склонилось лицо Тамбы. Старый дзенин, возможно, появлялся и раньше, но полной уверенности в этом у Фандорина не было. Во всяком случае, до сего момента Тамба не пытался заслонить собой небо.

– Хватит, – сказал он. – Теперь вставай.

Эраст Петрович встал. Почему нет?

– Пойдем.

Пошел.

Он ни о чем не спрашивал старика – ему было все равно, но Тамба заговорил сам. Сказал, что отправил Масу в Токио. Тот очень не хотел покидать господина, но необходимо вызвать племянника, студента медицинского факультета. Дэн – единственный, кто остался, если не считать двоих, что учатся за границей. Те тоже приедут, хоть, конечно, не так скоро. Клан Момоги понес тяжкие потери, его придется восстанавливать. А перед тем еще нужно поквитаться с Доном Цурумаки.

Титулярный советник слушал равнодушно, ему все это было неинтересно.

На поляне, поблизости от разрушенного дома, был сложен огромный штабель дров, рядом еще один, поменьше. На первом тесно, в три ряда, лежали тела, замотанные черными тряпками. На втором лежало что-то белое, узкое.

Впрочем, Фандорин особенно не присматривался. Когда стоишь, задирать голову к небу неудобно, и он теперь все больше разглядывал траву под ногами.

– Твой слуга несколько часов рубил и складывал дрова, – сказал Тамба. – А мертвых мы носили вместе. Здесь все. Большинство без головы, но это неважно.

Он подошел к первому штабелю. Низко поклонился и долго-долго не разгибался. Потом зажег факел, поднес к дровам, и те сразу же вспыхнули – наверное, были спрыснуты какой-нибудь горючей жидкостью.

На огонь смотреть было лучше, чем на траву. Он все время менял цвет, как небо, и двигался, но при этом оставался на месте. Фандорин смотрел на пламя до тех пор, пока трупы не начали шевелиться. Один из мертвецов скорчился так, будто ему вздумалось сесть. Это было неприятно. Да еще запахло паленым.

Титулярный советник сначала отвернулся, затем отошел в сторону.

Костер шипел и трещал, но Эраст Петрович стоял к нему спиной и не оборачивался.

Какое-то время спустя подошел Тамба.

– Не молчи, – попросил он. – Скажи что-нибудь. Иначе ки не найдет выхода, и у тебя образуется комок в сердце. Так можно умереть.

Что такое ки, Фандорин не знал, умереть не боялся, но просьбу старика удовлетворил – почему нет? Сказал:

– Жарко. Когда ветер в эту сторону, жарко.

Дзенин довольно кивнул.

– Хорошо. Теперь твое сердце не лопнет. Но оно покрылось коркой льда, а это тоже опасно. Я знаю очень хороший способ растопить лед, сковавший сердце. Это месть. У нас с тобой один враг. Ты знаешь, кто.

«Дон Цурумаки», мысленно произнес титулярный советник, прислушался к себе – ничто в нем не шевельнулось.

– Это ничего не изменит, – произнес он вслух.

Тамба снова кивнул.

Помолчали.

– Знаешь, я нашел ее, – тихо заговорил старик минуту, а может, час спустя. – Пришлось разгребать бревна и доски, но я нашел ее. Она там, смотри.

И показал на второй костер.

Только теперь Эраст Петрович понял, что там лежит, прикрытое белой материей. Фандорина начала бить дрожь. Унять ее было невозможно, с каждой секундой она становилась все сильней.

– Она моя дочь. Я решил похоронить ее отдельно. Пойдем, простишься.

Но титулярный советник не тронулся с места – лишь отчаянно замотал головой.

– Не бойся. Ее тело разорвано, но я прикрыл его. А лицо наполовину уцелело. Только не подходи близко.

Не дожидаясь, Тамба пошел к костру первым. Откинул край покрывала, и Фандорин увидел профиль Мидори. Белый, тонкий, спокойный – и такой же прекрасный, как при жизни.

Эраст Петрович бросился к ней, но дзенин преградил ему путь:

– Ближе нельзя!

Как это нельзя? Почему нельзя?! Отшвырнул Тамбу, как щепку, однако тот перехватил титулярного советника поперек талии.

– Не нужно! Она бы этого не хотела!

Чертов старик был цепок, и дальше не удалось продвинуться ни на шаг. Эраст Петрович приподнялся на цыпочки, чтобы увидеть не только профиль.

И увидел.

Вторая половина ее лица была черной и обугленной, похожей на страшную африканскую маску.

В ужасе Фандорин попятился, а Тамба сердито крикнул:

– Что шарахаешься? У мертвых ниндзя не бывает лица, а у нее половина осталась. Это потому, что Мидори наполовину перестала быть ниндзя – из-за тебя! – Его голос дрогнул. Дзенин зажег факел. – Ничего. Огонь все очищает. Смотри. Ее тело будет сгибаться и разгибаться в языках очистительного пламени, а потом рассыплется в пепел.

Но смотреть, как будет корчиться ее бедное тело, Эраст Петрович не стал. Он шагнул в сторону леса, хватая ртом воздух.

Что-то случилось с легкими. Воздух не наполнял грудь. Мелкие, судорожные вдохи были мучительны.

Зачем, зачем он не послушал Тамбу! Зачем подошел к костру! Она хотела расстаться красиво, по науке, чтобы в памяти у любимого остались ее нежное лицо, ее прощальные слова. А теперь – он твердо знал это – все заслонит черно-белая маска: наполовину неописуемо прекрасная, наполовину – само воплощение ужаса и смерти.

Что же все-таки случилось с легкими? Дыхание стало коротким, дерганым. И дело было не в том, что он не мог вдохнуть – наоборот, он не мог выдохнуть. Отравленный воздух этого проклятого утра засел у него в груди и ни за что не желал выходить.

– У тебя кожа голубого цвета, – сказал подошедший Тамба.

Лицо у старика было спокойное, даже какое-то сонное.

– Не могу дышать, – отрывисто объяснил Фандорин.

Дзенин посмотрел ему в глаза, покачал головой:

– И не сможешь. Нужно выпустить злую силу. Иначе она тебя задушит. Нужно расколоть лед, стиснувший твое сердце.

Он снова про Дона, понял Эраст Петрович.

– Хорошо. Я пойду с тобой. Вряд ли это согреет мне сердце, но, может быть, я снова смогу дышать.

За спиной титулярного советника неистовствовало пламя, но он не оборачивался.

– У меня больше нет слабостей, – сказал дзенин. – Теперь я стану настоящим Тамбой. Ты тоже станешь сильнее. Ты молодой. На свете очень много хороших женщин, гораздо больше, чем хороших мужчин. Женщины будут любить тебя, а ты будешь любить их.

Эраст Петрович объяснил ему:

– I mustn't love anybody. My love brings disaster. I cannot love. I cannot love.[52]

Тамба ничего не ответил.

Почтальон

В Йокогаму отправились ночью. Фандорин на трициклете, Тамба бегом. Велосипедист крутил педали ровно и сильно, но скоро отстал – ниндзя двигался быстрей, и ему не нужно было останавливаться, чтоб подтянуть цепь или преодолеть каменистый участок. Собственно, путешествовать вместе и не уговаривались, лишь условились о месте встречи: в Блаффе, на холме, с которого просматривается дом Цурумаки.

Эраст Петрович весь отдался ритму езды, думал только о том, чтобы правильно дышать. С дыханием по-прежнему было плохо, в остальном же титулярный советник чувствовал себя гораздо лучше, чем днем. Помогало движение. Он словно превратился из человека в передаточно-цепной шарикоподшипниковый механизм. В душе воцарился не то чтобы покой, а некая спасительная пустота, без мыслей, без чувств. Его бы воля – так и ехал бы по спящей долине до самого конца жизни, не ведая усталости.

Усталости действительно не было. Перед тем как тронуться в дорогу, Тамба заставил Фандорина проглотить кикацу-мару, старинную пищу ниндзя, которой они запасались, отправляясь в длинный путь. Это был маленький, почти безвкусный шарик, слепленный из порошка: растертая морковь, гречневая мука, батат и какие-то хитрые корешки. Смесь полагалось выдерживать три года, до полного испарения влаги. По словам Тамбы, взрослому мужчине хватало двух-трех таких шариков, чтоб целый день не чувствовать голода и утомления. А вместо бутыли с водой Эраст Петрович получил запас суйкацу-мару – три крошечных катышка из сахара, солода и мякоти маринованной сливы.

Был и еще один подарок, который, очевидно, должен был распалить в безучастном Фандорине жажду мести: парадная фотокарточка Мидори. Похоже, снимок был сделан во времена, когда она служила в публичном доме. С неумело раскрашенного портрета на титулярного советника смотрела фарфоровая кукла в кимоно, с высокой прической. Он долго вглядывался в это изображение, но Мидори не узнал. Исчезла куда-то и красота. Эрасту Петровичу отвлеченно подумалось, что настоящую красоту невозможно запечатлеть при помощи фотографического объектива; она слишком жива и неправильна, слишком переменчива. А может быть, все дело в том, что настоящую красоту воспринимаешь не глазами, а как-то иначе.

Путь от Йокогамы до гор занял два дня. Обратно же Эраст Петрович докатил за пять часов. Не сделал ни единой передышки, но нисколько не устал – должно быть, из-за волшебных мару.

Чтобы попасть в Блафф, следовало ехать прямо, в сторону ипподрома, но вместо этого Фандорин направил свою машину влево, к реке, за которой теснились окутанные утренним туманом крыши торговых кварталов.

Пронесся через мост Нисинобаси, за которым потянулись прямые улицы Сеттльмента, и вместо холма, на котором титулярного советника несомненно уже заждался Тамба, оказался на набережной, перед домом с трехцветным российским флагом.

Свой маршрут Эраст Петрович изменил не по рассеянности, вызванной перенесенным потрясением. Рассеянности не было вовсе. Наоборот, вследствие замороженности чувств и многочасовой механичности движений мозг титулярного советника заработал прямолинейно и точно, как арифмометр. Закрутились какие-то колесики, защелкали рычажки, и выскочило решение. В обычном своем состоянии Фандорин, возможно, перемудрил бы, понастроил турусов на колесах, а ныне, при абсолютном неучастии эмоций, план получился на удивление простой и ясный.

В консульство, верней, к себе на квартиру, Эраст Петрович заехал по делу, имевшему прямое касательство к арифметическому плану.

Мимо спальни прошел отвернувшись (так подсказал инстинкт самосохранения), зажег свет в кабинете, принялся рыться в книгах. Методично брал в руки томик, перелистывал, бросал на пол, тянулся к следующему.

При этом бормотал под нос непонятное:

– Эдгар Поэ? Нерваль? Шопенгауэр?

Так был увлечен этим таинственным занятием, что не услышал тихих шагов за спиной. Вдруг резкий, нервный крик:

– Don't move or I shoot![53]

На пороге кабинета стоял консул Доронин – в японском халате, с револьвером в руке.

– Это я, Фандорин, – спокойно сказал титулярный советник, оглянувшись не более, чем на секунду, и снова зашелестел страницами. – Здравствуйте, Всеволод Витальевич.

– Вы?! – ахнул консул, не опуская оружия (надо полагать, от неожиданности). – А я увидел свет в ваших окнах, дверь нараспашку. Подумал – воры, или того хуже… Господи, вы живы! Где вы пропадали? Вас не было целую неделю! Я уж… А где ваш японец?

– В Токио, – коротко ответил Фандорин, отшвыривая сочинение Прудона и берясь за роман Дизраэли.

– А… а госпожа О-Юми?

Титулярный советник замер с книгой в руках – так поразил его этот простой вопрос.

В самом деле, где она теперь? Ведь не может быть, чтобы ее совсем нигде не было! Переместилась в иную плоть, согласно буддийскому вероучению? Попала в рай, где уготовано место для всего истинно прекрасного? Угодила в ад, где надлежит пребывать грешницам?

– …Не знаю, – промолвил он растерянно, после длинной паузы.

Сказано было таким тоном, что Всеволод Витальевич не стал дальше расспрашивать помощника о возлюбленной. Если б Эраст Петрович был в нормальном состоянии, он заметил бы, что консул и сам выглядит довольно странно: всегдашних очков нет, глаза возбужденно блестят, волосы растрепаны.

– Что ваша горная экспедиция? Разыскали логово Тамбы? – спросил Доронин, но как-то без особенного интереса.

– Да.

Еще одна книга полетела в кучу.

– И что же?

Вопрос остался без ответа, и снова консул не стал упорствовать. Он наконец опустил оружие.

– Что вы ищете?

– Да вот, засунул одну штуку и не вспомню к-куда, – с досадой произнес Фандорин. – Может быть, в Булвер-Литтоне?

– Знаете, какой тут без вас вышел фокус? – Консул коротко хохотнул. – Скотина Бухарцев втихомолку написал на вас донос, причем не куда-нибудь, а в Третье отделение. Позавчера приходит шифротелеграмма, за подписью самого шефа жандармов генерал-адъютанта Мизинова: «Пусть Фандорин делает то, что считает нужным». Бухарцев совершенно уничтожен. Теперь для посланника главная персона – вы. Барон вас с перепугу даже к ордену представил.

Но отрадное сообщение нисколько не заинтересовало титулярного советника, начинавшего проявлять все больше признаков нетерпения.

Диковинный получался разговор – собеседники почти не слушали друг друга; каждый думал о своем.

– Это просто счастье, что вы вернулись! – воскликнул Всеволод Витальевич. – И как раз сегодня! Вот уж воистину знак судьбы!

Только тут Эраст Петрович оторвался от поисков, посмотрел на консула чуть внимательней и понял, что тот явно не в себе.

– Что с вами с-случилось? У вас румянец.

– Румянец? В самом деле? – Доронин смущенно схватился за щеку. – Ах, Фандорин, произошло чудо. Истинное чудо. Моя Обаяси ждет ребенка! Сегодня доктор сказал – сомнений нет! Я давно уже смирился, что мне никогда не стать отцом, и вдруг…

– Поздравляю. – Эраст Петрович подумал, что бы сказать еще, но не придумал и торжественно пожал консулу руку. – А почему мое возвращение – з-знак судьбы?

– Да потому что я подаю в отставку! Уж и прошение написал. Мой ребенок не может быть незаконнорожденным. Я женюсь. Но в Россию возвращаться не стану. На японку там будут смотреть косо. Пусть лучше здесь косо смотрят на меня. Запишусь в японские подданные, возьму фамилию жены, сделаюсь господином Обаяси. Не хватало еще, чтоб мой ребенок звался «Грязный человек»! Однако прошение прошением, а дела-то сдавать было некому. Вы пропали, Сирота уволился. Я уж приготовился к длительному ожиданию – когда еще смену пришлют. А тут вы! Такой уж счастливый день! Вы живы – значит, есть, кому сдать дела.

Счастье тугоухо, и Всеволоду Витальевичу не пришло в голову, что последняя фраза прозвучала довольно обидно для его помощника, но Фандорин, впрочем, и не обиделся – несчастье тоже не отличается хорошим слухом.

– Вспомнил, Эпикур! – вскричал вице-консул, хватая с полки книгу с золотым обрезом. – Есть! Вот она!

– Что есть? – спросил будущий отец. Но титулярный советник лишь пробормотал: «После-после, сейчас некогда» – и прогрохотал к выходу.

* * *

К условленному месту встречи он не попал. На мосту Ятобаси, за которым начинался собственно Блафф, велосипедиста окликнул очень молодой, по-европейски одетый японец.

Почтительно приподняв соломенную шляпу, он сказал:

– Мистер Фандорин, не угодно ли выпить чаю? – И показал на вывеску «English & Japanese Tea Parlour».[54]

Пить чай в намерения Эраста Петровича не входило, но обращение по имени произвело на вице-консула должное впечатление.

Осмотрев невысокую, но стройную фигуру японца и особенно отметив его спокойный, чрезвычайно серьезный взгляд, какой нечасто бывает у юношей, Фандорин спросил:

– Вы – Дэн? Студент-медик?

– К вашим услугам.

«Чайная гостиная» оказалась заведением смешанного типа, каких в Йокогаме было немало: в одной части столы и стулья, в другой – циновки и подушки.

В английской половине в этот ранний час было почти пусто, лишь за одним из столов сидели пастор с женой и пятью дочерьми, кушали чай с молоком.

Провожатый провел титулярного советника дальше, развинул бумажную перегородку, и Эраст Петрович увидел, что на японской половине посетителей еще меньше – собственно, всего один: сухонький старичок в линялом кимоно.

– Почему здесь? Почему не на холме? – спросил Эраст Петрович, садясь. – Там «черные куртки», да?

Глаза дзенина испытующе задержались на каменном лице титулярного советника:

– Да. Откуда ты знаешь?

– Не получив донесения, Дон понял, что его второй отряд тоже уничтожен. Ждет возмездия, сел в осаду. А про холм, откуда п-просматривается весь дом, ему подсказал Сирота. Скажи лучше, как ты догадался, что я поеду в Блафф с этой стороны?

– Никак. На дороге, которая ведет от ипподрома, ждет твой слуга. Он тоже привел бы тебя сюда.

– Значит, в дом не п-попасть?

– Я долго сидел на дереве, смотрел в гайдзинскую увеличительную трубку. Совсем плохо. Цурумаки не выходит наружу. Вдоль всей ограды часовые. Месть придется отложить. Возможно, на недели, на месяцы, даже на годы. Ничего, месть – это блюдо, которое не протухнет. – Тамба не спеша раскурил свою маленькую трубочку. – Я расскажу тебе, как отомстил обидчику мой прадед, Тамба Восьмой. Один заказчик, могущественный дайме, решил не платить за выполненную работу и убил синоби, явившегося к нему за деньгами. Это были очень большие деньги, а дайме был жадный. Он решил, что никогда больше не покинет пределов замка. Не выходил из своих покоев, и к нему тоже никого не пускали. Тогда Тамба Восьмой велел своему сыну, девятилетнему мальчику, устроиться в замок на кухню. Мальчик был старателен и постепенно продвигался по службе. Сначала он подметал двор. Потом – задник комнаты. Потом стал поваренком для прислуги. Учеником княжеского повара. Долго учился растирать пасту из мочевого пузыря акулы – это требует особого мастерства. Наконец, к девятнадцати годам, он достиг такого совершенства, что ему дозволили приготовить трудное кушанье для князя. Это был последний день в жизни дайме. На расплату ушло десять лет.

Выслушав колоритную историю, Фандорин подумал: десять лет жить со стиснутыми легкими? Ну уж нет.

Возникла, правда, и другая мысль: а что если и месть не поможет?

Вопрос был оставлен без ответа. Вместо него Эраст Петрович задал другой, вслух:

– Видел ли ты в свою увеличительную трубку Сироту?

– Да, много раз. И во дворе, и в окне дома.

– А белую женщину? Высокую, с желтыми волосами, заплетенными в длинную косу?

– В доме нет женщин. Там одни мужчины. – Дзенин смотрел на собеседника с все большим вниманием.

– Так я и думал. Готовясь к обороне, Сирота переправил свою невесту в какое-нибудь б-безопасное место… – Эраст Петрович удовлетворенно кивнул. – Нам не нужно ждать десять лет. Мочевой пузырь акулы тоже не понадобится.

– А что нам понадобится? – тихо-тихо, словно боясь спугнуть добычу, спросил Тамба.

Его племянник весь подался вперед, не сводя глаз с гайдзина. Тот отвернулся и через открытое окно смотрел на улицу. Кажется, его чем-то заинтересовал висевший на столбе синий ящик с двумя перекрещенными почтовыми рожками.

Ответ состоял из одного слова:

– Почтальон.

Дядя и племянник переглянулись.

– Который носит письма? – уточнил дзенин.

– К-который носит письма.

Настоящий акунин

Срочная городская почта, одно из удобнейших достижений девятнадцатого столетия, в Сеттльменте появилась недавно, и оттого жители прибегали к ее услугам чаще, чем того требовала истинная необходимость. Почтальоны доставляли не только официальные письма, скажем, адресованные из торговой фирмы на Мэйн-стрит в таможенную контору на Банде, но и приглашения на файф-о-клок, рекламные листки, интимные послания, даже записки от жены мужу с сообщением, что пора идти обедать.

Не прошло и получаса после того, как Фандорин бросил конверт с пятицентовой маркой «молния» в щель под перекрещенными рожками, а уже подъехал на пони молодец в щегольском синем мундире, проверил содержимое ящика и зацокал вверх по булыжной мостовой – доставлять корреспонденцию адресату: Блафф, № 130.

– Что в конверте? – в четвертый раз спросил Тамба.

Первые три попытки результата не дали. Лихорадочное оживление, с которым Фандорин надписывал конверт, сменилось апатией. Обращенных к нему вопросов гайдзин не слышал – сидел, безучастно глядя на улицу, время от времени начинал хватать ртом воздух и потирать грудь, словно жилет был ему слишком тесен.

Но старый Тамба был терпелив. Помолчит-помолчит – и снова спросит. Потом еще.

Наконец, дождался ответа.

– А? – встрепенулся Эраст Петрович. – В конверте? Стихотворение. Как только Сирота его прочтет, сразу сорвется. И проедет вот по этой улице, через м-мост. Один.

Про стихотворение Тамба не понял, но расспрашивать не стал – не имело значения.

– Один? Очень хорошо. Мы его схватим, это будет нетрудно.

Наклонился к Дэну, быстро заговорил по-японски. Племянник кивал, повторяя:

– Хай, хай, хай…

– Не нужно его хватать, – вмешался в деловой разговор Фандорин. – Достаточно, если вы просто приведете его сюда. Сможете?

* * *

Сирота появился очень скоро – Тамба едва успел подготовиться.

Раздался частый стук копыт, и из-за поворота вылетел всадник в шляпе-панаме и светло-песочном костюме. Бывшего письмоводителя было не узнать – так элегантно, даже франтовато он выглядел. Под плосковатым носом чернела щеточка прорастающих усов, на лице вместо стальных очочков сверкало новехонькое золотое пенсне.

Судя по раскрасневшейся физиономии туземного джентльмена, по бешеному аллюру лошади, Сирота ужасно торопился, но перед мостом ему пришлось натянуть поводья – наперерез верховому бросился сгорбленный нищий в запыленном кимоно.

Ухватился за уздечку, заклянчил противным, фальшиво жалостным дискантом.

Сдерживая разгоряченного коня, Сирота обругал попрошайку, дернул поводья – но бродяга вцепился в них насмерть.

Эраст Петрович наблюдал эту маленькое происшествие из окна чайной, стараясь держаться в тени. Двое-трое прохожих, в первый миг привлеченные криками, уже потеряли интерес к столь малоинтересной сцене и отправились своей дорогой.

С полминуты всадник тщетно пытался высвободиться. Потом, наконец, сообразил, что есть способ побыстрее. Бормоча проклятья, порылся в кармане, выудил монетку и бросил старику.

И точно – нищий немедленно выпустил уздечку. В порыве благодарности схватил благодетеля за руку и прижался к ней губами (должно быть, видел, как это проделывают какие-нибудь гайдзины). Потом отскочил назад, низко поклонился и засеменил прочь.

Удивительное дело: кажется, Сирота забыл о том, что торопится. Он помотал головой, затем потер висок, словно пытался что-то вспомнить. И вдруг, пьяно покачнувшись, завалился вбок.

Он непременно упал бы и, скорее всего, жестоко расшибся о булыжники, если бы, по счастью, мимо не проходил молодой туземец очень приличного вида. Юноша успел подхватить сомлевшего всадника на руки, а из чайной на помощь уже бежали хозяин и пастор, покинувший свое многочисленное семейство.

– Пьян? – крикнул хозяин.

– Мертв? – крикнул пастор.

Молодой человек, пощупав Сироте пульс, сказал:

– В обмороке. Я врач… То есть, скоро буду врачом. – И обернулся к хозяину. – Если бы вы позволили внести этого господина в ваше заведение, я мог бы оказать ему помощь.

Втроем они втащили бесчувственнное тело в чайную и, поскольку в английской половине положить больного было некуда, перенесли его в японскую половину, на татами – как раз туда, где допивал свой чай Эраст Петрович.

Несколько минут ушло на то, чтобы избавиться от хозяина и особенно от пастора, который очень хотел утешить страдальца в его последние минуты. Студент-медик объяснил, что это обыкновенный обморок, никакой опасности нет, пострадавшему нужно просто немного полежать.

Вскоре вернулся Тамба. В этом благообразном, чистеньком старичке невозможно было узнать отвратительного попрошайку с моста. Дзенин подождал, пока посторонние уйдут. Затем наклонился над Сиротой, сжал ему пальцами виски и отсел в сторону.

Ренегат немедленно очнулся.

Похлопал ресницами, озадаченно рассматривая потолок. Приподнял голову – и встретился взглядом с холодными голубыми глазами титулярного советника.

Рывком приподнялся, заметил рядом двоих японцев. На юного Дэна едва глянул, зато на тихого старичка уставился так, будто ужаснее зрелища видеть ему в своей жизни не доводилось.

Сирота страшно побледнел, на лбу выступили капельки пота.

– Это Тамба? – почему-то спросил он у Фандорина. – Да, я узнал по описанию… Этого я и боялся! Что Соню похитили они. Как можете вы, цивилизованный человек, быть заодно с этими оборотнями?

Но снова поглядев в неподвижное лицо былого сослуживца, сник и пробормотал:

– Да-да, конечно… У вас не было выбора… Я понимаю. Но я знаю, вы благородный человек. Вы не позволите, чтобы синоби причинили ей зло! Эраст Петрович, господин Фандорин, вы ведь тоже любите, вы меня поймете!

– Не пойму, – равнодушно ответил вице-консул. – Женщины, которую я любил, больше нет. Вашими стараниями. Тамба сказал, что это вы разработали операцию. Что ж, Дону повезло с п-помощником.

Сирота смотрел на Эраста Петровича со страхом, напуганный не столько смыслом слов, сколько безжизненностью тона, которым они были произнесены.

Он страстно прошептал:

– Я… я сделаю все, что они хотят, только отпустите ее! Она ничего не знает, она в моих делах ничего не понимает. Ее нельзя держать заложницей! Она – ангел!

– Мне и в голову не приходило брать Софью Диогеновну в з-заложницы, – тем же вялым, придушенным голосом ответил Фандорин. – Что за гадости вы говорите.

– Неправда! Я получил от нее записку. Это Сонин почерк! – И Сирота прочитал, вынув из надорванного конверта маленький розовый листок: «Беда пришла, нет уж мочи сердцу, явись скорей, спаси меня! А коль не явишься, то знай, что погибаю чрез тебя». Тамба догадался, где я спрятал Соню, и похитил ее!

На жениха «капитанской дочки» было жалко смотреть: губы трясутся, пенсне болтается на шнурке, пальцы умоляюще сцеплены.

Но Эраста Петровича эта беззаветная любовь не растрогала. Потерев грудь (проклятые легкие!), вице-консул сказал лишь:

– Это не записка. Это стихи.

– Стихи?! – поразился Сирота. – Ну что вы! Я знаю, что такое русские стихи. Здесь нет рифмы. «Меня – тебя» – это не рифма. Рифмы может не быть в белом стихотворении, но там есть ритм. Например, у Пушкина: «Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником два года незаметных». А тут ритма нет.

– И все же это стихи.

– Ах, может быть, это стихотворение в прозе! – осенило Сироту. – Как у Тургенева! «Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме».

– Может быть, – не стал спорить Эраст Петрович. – Так или иначе, Софье Диогеновне ничто не угрожает. Я п-понятия не имею, куда вы ее спрятали.

– Так вы… Вы просто хотели меня выманить! – Сирота залился краской. – Что ж, вам это удалось. Но я ничего вам не скажу! Даже если ваши синоби станут меня пытать. – При этих словах он снова побледнел. – Лучше откушу себе язык!

Эраст Петрович слегка поморщился:

– Никто не собирается вас пытать. Сейчас вы встанете и уйдете. Я встретился с вами, чтобы задать один-единственный вопрос. Причем вы можете на него даже не отвечать.

Перестав что-либо понимать, Сирота пробормотал:

– Вы меня отпустите? Даже если я не отвечу?

– Да.

– Что-то я вас… Ну хорошо-хорошо, спрашивайте.

Глядя ему в глаза Фандорин медленно произнес:

– Помнится, вы называли меня д-другом. И говорили, что вы навеки мой должник. Потом вы предали меня, хотя я доверился вам. Скажите мне, искренний человек и поклонник Пушкина, неужели служение отечеству оправдывает любую подлость?

Сирота напряженно хмурился, ожидая продолжения. Но продолжения не было.

– Все. Вопрос задан. Можете на него не отвечать. И п-прощайте.

Поклонник Пушкина снова сделался красен. Видя, что Фандорин поднимается, воскликнул:

– Постойте, Эраст Петрович!

– Let us go,[55] – устало махнул Фандорин Тамбе и его племяннику.

– Я не предавал вас! – быстро заговорил Сирота. – Я поставил Дону условие: вы должны остаться в живых!

– После этого его люди несколько раз пытались меня убить. Погибла женщина, которая была мне дороже всего на свете. Погибла из-за вас. Прощайте, искренний человек.

– Куда вы? – крикнул ему в спину Сирота.

– К вашему покровителю. У меня к нему счет.

– Но он убьет вас!

– Как так? – Титулярный советник обернулся. – Ведь он обещал вам оставить меня в живых.

Сирота бросился к нему, схватил за плечо.

– Эраст Петрович, что мне делать? Если я помогу вам, я предам отечество! Если я помогу отечеству, я погублю вас, и тогда я подлец, мне останется только покончить с собой! – Его глаза зажглись огнем, – Да-да, это выход! Если Дон Цурумаки вас убьет, я покончу с собой!

В окоченевшей душе Фандорина шевельнулось слабое подобие чувства – это была злоба. Раздувая эту чахлую искорку в надежде на то, что она разрастется в спасительное пламя, титулярный советник процедил:

– Да что это вы, японцы, чуть какая моральная трудность, сразу кончаете с собой! Будто подлость от этого превратится в благородный поступок! Не превратится! И благо отечества здесь ни при чем! Я не желаю зла вашему д-драгоценному отечеству, я желаю зла акунину по имени Дон Цурумаки! Вы что, перед ним тоже в «вечном долгу»?

– Нет, но я считаю, что этот человек способен вывести Японию на путь прогресса и цивилизации. Я помогаю ему, потому что я патриот!

– Что бы вы сделали с тем, кто убил бы Софью Диогеновну? Ишь, как глазами засверкали! Помогите мне отомстить за мою любовь, а потом служите своему отечеству, кто вам мешает! Добивайтесь конституции, укрепляйте армию и флот, давайте укорот иностранным державам. Неужто п-прогресс и цивилизация невозможны без бандита Цурумаки? Грош им тогда цена. И еще. Вы говорите, вы патриот. А разве может быть патриотом человек, который знает про себя, что он подлец?

– Мне нужно подумать, – прошептал Сирота и, опустив голову, направился к выходу.

Дэн подождал, пока он выйдет, бесшумно двинулся следом, но Тамба остановил племянника.

– Как жаль, что я не понимаю по-русски, – сказал дзенин. – Не знаю, что вы ему говорили, но я никогда еще не видел, чтобы за пять минут зона самоудовлетворенности под левой скулой так бесповоротно меняла свой контур и цвет.

– Не спешите радоваться. – Эраст Петрович с тоской ощутил, что пламя гнева так и не разгорелось – искорка съежилась, угасла, и снова стало трудно дышать. – Он сказал, что должен подумать.

– Сирота уже все решил, просто сам еще этого не понял. Теперь все будет очень просто.

* * *

Мастер нинсо, разумеется, не ошибся.

Операция выглядела такой несложной, что Тамба хотел взять с собой одного Дэна, но Эраст Петрович настоял на своем участии. Он знал, что будет «крадущимся» обузой, но боялся, что, если не уничтожит Цурумаки собственными руками, кольцо, стиснувшее грудь, никогда не разомкнется.

В укромном месте, на высоком берегу моря, переоделись в черное, лица закрыли масками.

– Настоящий синоби, – покачал головой Тамба, разглядывая титулярного советника. – Только очень длинный…

Масе было велено остаться и стеречь одежду, а когда фандоринский вассал вздумал бунтовать, Тамба легонько взял его за шею, надавил – и мятежник закрыл глаза, улегся на землю и сладко засопел.

Прямо к воротам соваться не стали – там неотлучно сторожили часовые. Прошли через сад достопочтенного Булкокса. Свирепых мастифов усмирил юный Дэн: трижды дунул из трубки, и страшилища, подобно Масе, погрузились в мирный сон.

Проходя мимо знакомого дома с темными окнами, Эраст Петрович все смотрел на второй этаж, ждал, не шевельнется ли что-то в душе. Не шевельнулось.

Перед калиткой, что вела из сада на соседний участок, остановились. Дэн достал какую-то свистульку, затрещал цикадой.

Калитка беззвучно распахнулась, даже пружиной не звякнула. Это Сирота позаботился – заранее смазал.

– Туда, – показал Фандорин в сторону пруда, где темнел силуэт павильона.

Все должно было закончиться там же, где начиналось. В подробной записке Сирота сообщал, что Цурумаки в доме не ночует – в спальне ложится один из его людей, очень на него похожий, да еще с приклеенной бородой. Сам же хозяин, не слишком полагаясь на своих часовых, уходит спать в павильон, о чем в доме никто не знает, кроме Сироты и двух телохранителей.

Потому-то Тамба и счел операцию совсем несложной.

Приближаясь к павильону, в котором было проведено столько счастливых часов, Эраст Петрович снова прислушался к сердцу – застучит чаще или нет? Нет, не застучало.

Дзенин положил ему руку на плечо, велел жестом лечь на землю. Дальше двинулись только синоби. Они не ползли, не замирали на месте – просто шли, но таким поразительным образом, что Фандорин их почти не видел.

По траве, по дорожкам скользили тени от ночных облаков, и Тамба с племянником умудрялись все время держаться в темных пятнах, ни разу не угодив на освещенный участок.

Когда часовой, дежуривший со стороны пруда, внезапно повернул голову и прислушался, оба застыли в полной неподвижности. Эрасту Петровичу казалось, что телохранитель смотрит прямо на «крадущихся», от которых его отделял какой-нибудь десяток шагов, но часовой зевнул и снова уставился на мерцающую водную гладь.

Раздался еле слышный звук, похожий на короткий выдох. Дозорный мягко повалился на бок, выронив карабин. Это Дэн выстрелил из духовой трубки шипом. Снотворное действует мгновенно. Через четверть часа человек очнется, и ему покажется, что он задремал секунду назад.

Молодой ниндзя перебежал к самой стене, свернул за угол. Через несколько мгновений высунулся, подал знак: второй телохранитель тоже усыплен.

Можно было подниматься.

Тамба ждал титулярного советника у двери. Но вперед не пропустил – нырнул первым.

Не долее чем на миг наклонился над спящим, после чего сказал – негромко, но в голос, не шепотом:

– Входи. Он твой.

Вспыхнул огонек, зажегся ночник – тот самый, которым много раз пользовался Эраст Петрович. На футоне, закрыв глаза, лежал Дон Цурумаки.

И постель тоже была та самая…

Тамба покачал головой, глядя на спящего.

– Я сжал ему точку сна, он не проснется. Хорошая смерть – ни страха, ни боли. Такой акунин заслуживает худшего. – Он протянул Фандорину палочку с заостренным концом. – Кольни его в грудь или в шею. Легонько, чтоб выступила одна капелька крови. Этого хватит. Никто не догадается, что Дона убили. Телохранители будут клясться, что не смыкали глаз. Естественная смерть. Во сне остановилось сердце. Это бывает с чрезмерно полнокровными людьми.

Эраст Петрович смотрел на румяную физиономию своего заклятого врага, охваченный мистическим оцепенением. Это не химерическое deja-vu, сказал он себе. Такое, действительно, один раз уже было. Я стоял над спящим Доном и прислушивался к его ровному дыханию. Но тогда все было иначе. Он не спал, а притворялся. Это раз. Я был жертвой, а не ловцом. Это два. И потом, тогда у меня отчаянно колотилось сердце, теперь же оно спокойно.

– Я не могу убивать спящего, – сказал Фандорин. – Разбуди его.

Тамба вполголоса пробормотал что-то – вероятно, ругательство. Однако спорить не стал.

– Хорошо. Только осторожней. Он ловок и храбр.

Коснувшись шеи толстяка, дзенин отскочил в тень.

Цурумаки вздрогнул, открыл глаза, которые расширились при виде черной фигуры с занесенной рукой.

Эраст Петрович сдернул с лица маску, и глаза Дона стали еще шире.

Самое глупое, что мог Эраст Петрович сделать в этой ситуации, – вступить с приговоренным в беседу, но как ударить безоружного, да еще молча, по-палачески?

– Это не сон, – сказал Фандорин. – Прощай, акунин, и будь проклят.

Попрощаться попрощался, но удара все-таки не нанес.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, но титулярному советнику повезло. Дон Цурумаки, человек с крепкими нервами, рванул из-под подушки револьвер, и тогда Эраст Петрович с облегчением ткнул злодея палочкой в ключицу.

Тот странно всхрапнул, выпустил оружие, несколько раз дернулся и затих. Меж полуприкрытых век поблескивали белки закатившихся глаз.

Фандорин попробовал вдохнуть полной грудью – не вышло!

Как это? Смерть врага не дала облегчения? Может, оттого что произошла чересчур быстро и просто?

Он замахнулся, чтобы нанести еще удар, но помешал Тамба – схватил за руку.

– Довольно! Останутся следы.

– Я все равно не могу вдохнуть, – пожаловался ему Эраст Петрович.

– Это ничего, это сейчас пройдет. – Дзенин хлопнул вице-консула по спине. – Смерть врага – лучшее из лекарств.

Поразительно, но от этих слов Фандорину вдруг стало легче. Внутри будто разжалась какая-то пружина. Он осторожно вдохнул – и воздух легко вошел в грудь, наполнив ее до отказа. Ощущение было таким восхитительным, что у Эраста Петровича закружилась голова.

Значит, все не зря!

Пока титулярный советник наслаждался новообретенной свободой дыхания, Тамба спрятал револьвер обратно под подушку, уложил мертвеца поестественней, приоткрыл ему рот, побрызгал туда чем-то, и на губах выступили пузырьки пены. Потом приспустил ворот ночной рубашки, вытер одну-единственную капельку крови.

– Все, уходим! Не будем подводить нашего друга Сироту. Ну, что же ты?

Вместе с дыханием к Фандорину вернулась и ясность мысли. Он смотрел на Тамбу, и, кажется, впервые видел его по-настоящему – всего как есть, насквозь.

– Нашего друга! – медленно повторил Эраст Петрович. – Ну конечно, тут все дело в Сироте. Вот зачем я тебе понадобился. Отомстить Дону ты мог и без меня. Но тебе этого мало, ты хочешь восстановить союз с могущественной организацией, которую создал Цурумаки. Ты вычислил, что, если Дона не станет, организацию возглавит Сирота, его правая рука. Особенно, если ты ему в этом поможешь. Но ты не знал, как к Сироте подступиться. И тогда решил использовать меня. Верно?

Дзенин молчал. В прорези маски жарким, неистовым огнем горели глаза. А неудержимый поток освобожденной мыслительной энергии нес Фандорина дальше:

– Я не мог дышать! Теперь я припоминаю, как это началось! Там, у погребального костра, вроде бы удерживая меня, ты крепко сжал мою грудь! Я думал, что не могу вдохнуть от потрясения, а это были твои фокусы! С наполовину парализованными легкими, с онемевшей душой и оцепеневшим рассудком я был как воск в твоих руках. И отпустило меня сейчас вовсе не из-за смерти врага – это ты хлопнул меня по спине! Но теперь я свое дело сделал, свою полезность исчерпал. Ты меня убьешь. Дон был злодей, но в его жилах текла живая, горячая кровь. Настоящий акунин не он, а ты – с холодным сердцем, не ведающий любви и благородства! Ты и свою дочь нисколько не любил. Бедная Мидори! На похоронах ты думал лишь об одном – как бы повыгодней использовать ее смерть!

Видимо, ясность рассудка все же не вполне вернулась к Эрасту Петровичу. Иначе он не стал бы выкрикивать обвинения вслух, не подал бы виду, что разгадал игру старого синоби.

Исправить смертельную ошибку можно было только одним способом. Титулярный советник сделал выпад, целя отравленной палочкой в грудь интригану, но Тамба был готов к нападению. Увернулся, несильно стукнул Фандорина по запястью, и рука повисла плетью. Дзенин тут же подобрал деревянное оружие.

Не в том состоянии души был сейчас Эраст Петрович, чтобы цепляться за жизнь. Придерживая онемевшую руку, он повернулся к Тамбе грудью и ждал удара.

– Ты прав в своих выводах лишь наполовину, – сказал дзенин, пряча палочку. – Да, я – настоящий акунин. Но я не убью тебя. Пойдем отсюда. С минуты на минуту очнутся часовые. Тут не место и не время для объяснений. К тому же они будут долгими. Пойдем! Я расскажу тебе об Алмазной Колеснице и о настоящем акунине.

Так сказал Тамба

Тамба сказал:

– Скоро взойдет солнце. Мы поднимемся на скалу, будем смотреть на восход и разговаривать.

Они вернулись к месту, где ждал мрачный, обиженный Маса. Переоделись.

Эраст Петрович уже понял, почему старый ниндзя не убил его в павильоне. Это нарушило бы версию о естественной смерти Дона и помешало бы Сироте занять место покойного.

Сделать тут можно было только одно: попытаться спасти Масу.

Отозвав слугу в сторону, титулярный советник вручил ему записку и велел со всех ног бежать в консульство к Доронину.

Тамба наблюдал за этой сценой бесстрастно – видно, был уверен, что Маса никуда от него не денется.

Скорее всего так. Но в записке было сказано: «Немедленно переправьте моего слугу в посольство, его жизнь в опасности». Доронин человек умный и надежный – исполнит. А соваться в иностранное посольство, чтобы убить свидетеля, не представляющего такой уж большой угрозы, Тамба, возможно, и не станет. В конце концов, у дзенина остался всего один помощник.

Чтобы Маса не заподозрил плохого, Эраст Петрович ему весело улыбнулся.

Слуга сразу же перестал дуться, просиял ответной улыбкой, воскликнул что-то радостным голосом.

– Он счастлив, что господин снова улыбается, – перевел Дэн. – Он говорит, что месть пошла господину на пользу. Мидори-сан, конечно, очень жалко, но будут и другие женщины.

Потом Маса убежал выполнять поручение, племянника Тамба тоже отпустил. Они остались вдвоем.

– Вон оттуда хороший вид, – показал дзенин на высокий утес, у подножия которого пенился белый прибой.

Стали подниматься по узкой тропе: синоби впереди, титулярный советник сзади.

Эраст Петрович был чуть не в полтора раза выше ростом, в кобуре у него лежал верный «герсталь», к тому же противник повернулся к нему спиной, но Фандорин знал: перед этим сухоньким старичком он беспомощен, как младенец. Тот может убить его в любое мгновение.

Ну и пускай, думал Эраст Петрович. Умирать ему было нестрашно. И даже не очень интересно.

Они сели на край обрыва рядом, свесили ноги.

– Конечно, смотреть на восход, сидя над пропастью, было гораздо лучше, – вздохнул Тамба, должно быть, вспомнив свой разрушенный дом. – Зато тут море.

Из-за края земли как раз показался краешек солнца, и водная равнина стала похожа на охваченную пожаром степь.

Титулярный советник поневоле испытал нечто вроде благодарности – убивать его собирались красиво. Ничего не скажешь, японцы знают толк в смерти.

– Я все понимаю, кроме одного, – проговорил он, не глядя на соседа. – Почему я до сих пор жив?

Тамба сказал:

– У нее было две просьбы. Первая – не убивать тебя.

– А вторая?

– Научить тебя Пути. Если ты захочешь. Я выполнил первое обещание, выполню и второе. Хоть и знаю, что наш Путь не для тебя.

– Не нужно мне вашего Пути, большое спасибо. – Фандорин покосился на дзенина, не зная, можно ли ему верить. Что если это какое-нибудь очередное иезуитство? Сейчас двинет локтем – и полетишь на острые камни. – Хорош Путь, построенный на подлости и обмане.

Тамба сказал:

– Я привел тебя сюда, чтобы ты увидел, как уходит тьма и приходит свет. А нужно было привести тебя на закате, когда происходит обратное. Скажи, что лучше, восход или закат?

– Странный вопрос, – пожал плечами Фандорин. – И то и другое – естественные, необходимые явления природы.

– Вот именно. Мир состоит из Света и Тьмы, из Добра и Зла. Тот, кто придерживается одного Добра, несвободен, похож на путника, осмеливающегося путешествовать только среди бела дня, или на корабль, умеющий плыть лишь при попутном ветре. Истинно силен и свободен тот, кто не боится бродить по темной чаще ночью. Темная чаща – это мир во всей его полноте, это человеческая душа во всей ее противоречивости. Знаешь ли ты о буддизме Большой и Малой Колесниц?

– Да, слышал. Малая Колесница – это когда человек хочет спастись через самоусовершенствование. Большая Колесница – когда пытаешься спасти не только себя, но и все ч-человечество. Что-то вроде этого.

Тамба сказал:

– На самом деле эти колесницы суть одно и то же. Обе призывают жить только по правилам Добра. Они предназначены для обычных слабых людей, то есть половинчаты. Сильному человеку связанность Добром ни к чему, ему не надо зажмуривать один глаз, чтоб ненароком не увидеть страшного.

Тамба сказал:

– Есть третья колесница, воссесть на нее дано лишь немногим избранным. Она называется Конгодзе, Алмазная Колесница, потому что своей прочностью она подобна алмазу. Мы, «крадущиеся», – седоки Алмазной Колесницы. Мчаться на ней означает жить по правилам всего мироздания, включая и Зло. А это все равно что жить вовсе без правил и вопреки правилам. Путь Алмазной Колесницы – это Путь к истине через постижение законов Зла. Это тайное учение для посвященных, которые готовы на любые жертвы ради того, чтобы найти себя.

Тамба сказал:

– Путь Алмазной Колесницы учит, что Большой Мир, то есть мир Своей Души, неизмеримо важнее Малого Мира, то есть мира человеческих отношений. Спроси сторонника любой религии, кто такой праведник, и ты услышишь: праведник – тот, кто жертвует собой ради других людей. На самом же деле жертвовать собой ради других – наихудшее преступление в глазах Будды. Человек рождается, живет и умирает один на один с Богом. Все прочее – лишь видения, созданные Высшей силой, дабы подвергнуть человека испытанию. Великий вероучитель Синран изрек: «Если глубоко вдуматься в волю Будды Амида, то окажется, что все мироздание затеяно ради одного меня».

Тамба сказал:

– Обычные люди мечутся между иллюзорным миром человеческих отношений и истинным миром своей души, постоянно предавая второй во имя первого. Мы же, «крадущиеся», умеем отличить алмаз от угля. Все, что превозносится обычной моралью, для нас пустой звук. Убийство не грех, обман не грех, жестокость не грех – если это нужно, чтобы мчаться в Алмазной Колеснице по назначенному Пути. Преступления, за которые ездоков Большой и Малой Колесниц низвергают в ад, для ездоков Алмазной Колесницы – не более чем средство обрести природу Будды.

Здесь титулярный советник не выдержал:

– Если для вас, алмазных ездоков, человеческие отношения ничто и обман не грех, зачем же хранить слово той, кого уже нет в живых? Подумаешь, обещал дочери! Ведь у вас вероломство – добродетель? Убей меня, да и дело с концом. Зачем тратить на меня время, читать мне п-проповеди?

Тамба сказал:

– Ты одновременно прав и неправ. Прав, потому что нарушить слово, данное погибшей дочери, было бы правильным поступком, который поднял бы меня на более высокую ступень свободы. А неправ, потому что Мидори была мне не просто дочерью. Она была Посвященной, моей попутчицей на Алмазной Колеснице. Колесница эта узка, и те, кто едут в ней, должны соблюдать правила – но только по отношению друг к другу. Иначе мы станем толкаться локтями, и Колесница перевернется. Вот единственный закон, которого мы придерживаемся. Он гораздо строже Десяти заповедей, которые Будда назначил обычным слабым людям. Наши правила гласят: если сосед по колеснице попросил тебя умереть, сделай это; даже если он попросил тебя выпрыгнуть из Колесницы, сделай это – иначе тебе не доехать Туда, куда ты стремишься. Что по сравнению с этим маленькая прихоть Мидори?

– Я – маленькая прихоть, – пробормотал Эраст Петрович.

Тамба сказал:

– Неважно, во что ты веришь и какому делу посвящаешь свою жизнь – Будде это все равно. Важно быть верным своему делу – вот в чем суть, ибо тогда ты верен себе и своей душе, а значит верен и Будде. Мы, синоби, служим за деньги заказчику и, если нужно, с легкостью отдаем свою жизнь – но не ради денег и тем более не ради заказчика, которого мы часто презираем. Мы верны Верности и служим Службе. Все вокруг теплые и горячие, только мы всегда холодны, но наш ледяной холод обжигает сильнее пламени.

Тамба сказал:

– Я расскажу тебе истинное предание о словах Будды, известное немногим посвященным. Однажды Всевышний предстал перед бодхисатвами и сказал им: «Если вы убиваете живое, изощряетесь во лжи, воруете, жрете испражнения и запиваете их мочой – лишь тогда вы станете Буддой. Если будете прелюбодействовать с матерью, сестрой, дочерью и совершите тысячу иных злодейств, вам уготовано высокое место в Царстве Будды». Добродетельные бодхисатвы пришли в ужас от этих слов, задрожали и пали на землю.

– И правильно сделали! – заметил Фандорин.

– Нет. Они не поняли, о чем говорил Всевышний.

– Ну и о чем же он г-говорил?

– О том, что Добра и Зла на самом деле не существует. Первая заповедь и вашей религии, и нашей: не убивай живое. Скажи мне: убить – это хорошо или плохо?

– Плохо.

– А убить тигрицу, напавшую на ребенка, хорошо или плохо?

– Хорошо.

– Для кого хорошо: для ребенка или для тигрицы и ее тигрят? Об этом и толковал святым существам Будда. Разве перечисленные Им поступки, которые показались бодхисатвам такой мерзостью, не могут при определенном стечении обстоятельств оказаться проявлением высшего благородства или самопожертвования? Подумай, прежде чем отвечать.

Титулярный советник подумал.

– Наверное, могут…

Тамба сказал:

– А если так, то многого ли стоят заповеди, ограничивающие Зло? Кто-то должен в совершенстве владеть искусством Зла, чтобы оно из страшного врага превратилось в послушного раба.

Тамба сказал:

– Алмазная Колесница – Путь для людей, которые живут убийством, воровством и всеми прочими смертными грехами, но при этом не утрачивают надежды достичь Нирваны. Нас не может быть много, но мы должны быть и мы всегда есть. Мы нужны миру, и Будда помнит о нас. Мы такие же его слуги, как все прочие. Мы – нож, которым Он перерезает пуповину, и ноготь, которым Он сдирает коросту с тела.

– Нет! – воскликнул Эраст Петрович. – Я с тобой не согласен! Ты выбрал путь Зла, потому что сам захотел этого. Богу это не нужно!

Тамба сказал:

– Я не обещал убедить тебя, я обещал объяснить. Я говорил дочери: он не из числа избранных. Большого Знания тебе не достичь, ты ограничишься Малым. Я сделаю то, о чем просила Мидори. Ты будешь приходить ко мне, и я понемногу научу тебя всему, что ты в силах усвоить. Этого хватит, чтобы в мире людей Запада ты прослыл сильным. Готов ли ты учиться?

– Малому Знанию – да. Но вашего Большого Знания мне не нужно.

– Что ж, пусть будет так… Для начала забудь все, чему ты учился. В том числе и то, чему прежде учил тебя я. К настоящей учебе мы приступаем только теперь. Начнем с великого искусства киаи: как концентрировать и направлять духовную энергию ки, сохраняя неподвижность своей син, которую западные люди называют душой. Смотри мне в глаза и слушай.

P.S. Письмо, написанное и сожженное арестантом по кличке Акробат

27 мая 1905 года

Отец,

Мне странно к Вам так обращаться, ведь с отрочества я привык называть «отцом» другого человека, в доме которого вырос.

Сегодня я смотрел на Вас и вспоминал, что мне рассказывали о Вас дед, мать и приемные родители.

Моя дорога подошла к концу. Я был верен своему Пути и прошел его так, как меня учили, стараясь не поддаваться сомнениям. Мне безразлично, чем закончится эта война. Я воевал не с Вашей страной, я преодолевал преграды, которые, испытывая меня, воздвигал Рок на Пути моей Колесницы. Самым трудным испытанием оказалось то, от которого размягчается сердце, но я преодолел и его.

Это письмо я пишу не от сентиментальности, я выполняю просьбу покойной матери.

Однажды она сказала мне: «В мире Будды много чудес, и может статься, когда-нибудь ты встретишь своего отца. Скажи ему, что я хотела расстаться с ним красиво, но твой дед был непреклонен: „Если ты хочешь, чтобы твой гайдзин остался жив, выполни мою волю. Он должен видеть тебя мертвой и обезображенной. Лишь тогда он исполнит то, что мне нужно“. Я сделала, как он приказал, и это мучило меня всю жизнь».

Я знаю эту историю, я слышал ее много раз – про то, как мать укрылась от взрыва в тайнике, про то, как дед вытаскивал ее из-под обломков, про то, как она лежала на погребальном костре с лицом, наполовину обмазанным черной глиной.

Не знаю я лишь, что означает фраза, которую мать просила передать Вам, если произойдет чудо и мы встретимся.

Вот эта фраза: YOU CAN LOVE.