Тирмен Эксмо Москва 2006 5-699-18157-1

Генри Лайон Олди, Андрей Валентинов

Тирмен

И вот что начертано: мене, мене, текел, упарсин.

Вот и значение слов: мене – исчислил Бог царство твое и положил конец ему. Текел – ты взвешен на весах и найден очень легким; перес – разделено царство твое…

Книга пророка Даниила

В тире, с яркой подсветкой,

С облаками, как дым,

Мы с винтовочкой меткой

Два часа простоим.

Вот я выстрелю в гуся,

Что из тучки возник,

Посмотри, моя дуся,

Он головкой поник.

Вот я лань обнаружу,

Вот я в башню пальну,

Все расстрою, разрушу

И отправлю ко дну.

Что там, шляпа с полями?

Или пень? – Не видать.

Тирщик в белой панаме

Все настроит опять.

Его птички бессмертны,

Пароходы прочны

И бессменны концерты,

Вроде вечной весны.

Ты любуешься парком?

Я же здесь постою

В размалеванном, ярком,

Самодельном раю.

Александр Кушнер

Пролог

Иногда легче спуститься в ров с голодными львами, чем зайти во двор больницы.

Он, как обычно, без помех чуял сектор: давящий, тесный, метров пятьдесят в обе стороны – от левого крыла здания, где располагалось отделение нейрореанимации, до правого, административного. Кроме этого, стрельбище захватывало еще двор с разноцветными скамейками, урнами и неопрятными, буйно цветущими кустами. На крайней скамейке он и устроился.

Тополиный пух сбивался у ступенек в лохматые сугробы.

Впрочем, чувство сектора сегодня не имело значения. Он точно знал: кто и где. Последний фактор – когда – он выбрал сам. После первой неудачной попытки это было несложно. «Сделаешь – гуляй, – сказал Петр Леонидович, трудно двигая непослушным ртом. – Месяц отпуска получишь. А может, и все полтора».

Во многом знании – многие печали. Очень верно подмечено. Знать место, знать время, знать имя…

Пиво, газету или книжку он брать не стал. Обойдемся без прикрытий. Все равно никто не обратит внимания. Врачи, больные, шоферы «скорой», посетители с апельсинами и домашним бульоном… Никому нет дела до хорошо одетого молодого человека, который сидит на скамейке, зажмурив левый глаз. Тут у многих если не глаз зажмурен, так щека обвисла. А если и обратят… Какая разница? Месяц отпуска, значит. Приводить в порядок нервы, снимать стресс коньяком; окунуться в заботы о жене, которой до срока осталось меньше месяца. Потом у них родится ребенок, сын или дочь, начнутся бессонные ночи, жгучие угли покроются горячим пеплом, пепел станет остывшей золой, дунет ветер, все пройдет, забудется, канет в небытие…

Между «сейчас» и «потом» – ров с голодными львами.

Правда, тезка?

Тезка, который пророк, не ответил.

Он представил, как расфокусированный оптический прицел вслепую шарит по местности. Стрелок возится с капризной оптикой, изображение мало-помалу обретает резкость – и вот наконец крест накрывает нужную точку.

Цель.

«…И широта, и долгота сойдутся в точке одной», – вспомнились слова из песни Бориса Смоляка. На его концерте, в крошечном зале академии дизайна, они с женой (тогда еще, кстати, не женой) впервые побывали четыре года назад. Купили диск – «самопал», без фабричной полиграфии, с черно-белым вкладышем, отпечатанным на принтере. Концерт «торкнул» всерьез, диск они заслушали едва ли не до дыр – пришлось копию делать. Но эта песня, «Амундсен», – особенная. Было в ней что-то ледяное, что всегда пробирало до костей.

«И тут он понял, что это Смерть, и понял, что он в раю…»

Больничный двор закончился, и начался лес.

Тот самый.

I

Стылый ветер швырнул в лицо горсть сухого, колючего снега. Данька невольно зажмурился. Осторожно приоткрыл один глаз: правый. Он стоял по колено в снегу, и вокруг бесновалась метель. Не пух окрестных тополей, а февральская лютая волчица-завирюха.

Он впервые попал в метель здесь, в лесу «плюс первого». Ощущение, мягко говоря, не из приятных – особенно если на тебе джинсы, модельные туфли, рубашка и легкая, продуваемая насквозь ветровка. Не по погоде оделся, Даниил-Архангел! С другой стороны, кто ж мог знать? И вообще, легкая стрельба бывает только в Голливуде.

Давай, тирмен, работай!

Щурясь от снежных оплеух, Данька начал осматриваться. По идее, лес должен был отчасти сдерживать пургу, не давать ей разгуляться в полную силу. Как бы не так! Деревья раскачивались под напором ветра, отчаянно полоща ветвями в судорожных попытках обрести равновесие. Пурга завывала, крутя меж стволов искристые вихри. В диком вое тонула знакомая, еще далекая мелодия. Расслышать флейту не получалось, одни барабанчики тревожно намекали: тук-тук, ты-ли-тут?..

Зато деревья вокруг щеголяли зелеными листьями, словно в разгар лета. Мясистые, глянцевые, неестественно яркие листья крепко держались на ветках, вцепившись не черенками – когтями и зубами. Ветру никак не удавалось сорвать хотя бы один, закружить, унести прочь, в белую мглу.

Блин, да тут все минус десять! Не успеешь отстреляться – замерзнешь насмерть. Ветер обжигал, снег сек немилосердно. Хорошо бы цели оказались с наветренной стороны, чтобы метель лупила в спину…

Справа что-то сверкнуло сквозь пургу. Ну-ка, разберемся… Ветер теперь налетал сбоку, в левое ухо немедленно набился снег. Данька поднял куцый воротник курточки, задрал, как мог, левое плечо, чтоб хоть чуточку защитить многострадальное ухо. Можно, конечно, прикрыть ухо ладонью – но тогда кисть быстро закоченеет.

Если придется взять пистолет в обе руки…

Наконец он разглядел первую мишень. Над корягой, накрытой снеговой шапкой, сам собой подпрыгивал блестящий кругляш монеты. Серебряный пятачок с короной и двуглавым орлом. Торчащий из коряги сук, на который падала монета, прежде чем снова взлететь вверх, смахивал на высохшую трехпалую руку.

«Да-а-ай тебе, внуче-ек…»

Как давно это было? Тринадцать лет назад? Четырнадцать? А помнится до сих пор…

Правая рука уверенно сжала рубчатую рукоятку «Беретты». Модель 9000S, девять миллиметров. Карманы куртки оттягивали запасные обоймы. Он знал еще с прошлого раза: стрелять придется из личного оружия. Это хорошо. Не торопясь, Данька поднял пистолет, снял с предохранителя. Встал поудобнее. Нет, не годится. Лучше с колена.

Он опустился в снег, забыв про холод, не обращая внимания на залепленное ухо. Выровнял дыхание, тщательно прицелился, ловя нужный момент. На взлете? Нет, при падении, чуть ниже верхней точки. Вот так. Он плавно надавил на спуск.

Выстрел.

Мимо.

Расслабься, тирмен. Брось нервничать. Патронов у нас с запасом, Великая Дама позаботилась. Черт, метель эта! Словно нарочно старается запорошить глаза, накинуть на сектор стрельбы буйную, кипящую сеть – сбить, запутать, помешать… Врешь, не собьешь! Целимся, мягко выбираем слабину, задерживаем дыхание…

Самого попадания он не увидел. И звука от пули, впечатавшейся в заветный пятачок, не услышал. Монета просто исчезла, не долетев до трехпалой лапы, распахнутой в ожидании. Над корягой, свисая с ветки дерева, качался лапчатый лист – вечнозеленый, очертаниями напоминающий спящую собаку.

Есть.

Первая – есть.

Мишень первая

Данька-Встанька

Я увидел Вас в летнем тире,

Где звенит «Монтекрист»,[1] как шмель,

В этом мертво кричащем мире

Вы – почти недоступная цель.

А. Вертинский

Год Зеленой собаки

1

– Нет, ну ты понял, да?

– Я Жирному ничего не должен, – твердо сказал Данька.

Он искренне надеялся, что получилось твердо. В горле першило: должно быть, от мороженого. Все время хотелось почесать кончик носа. И щеку. И под глазом. И вообще, настроение было – черней мазута.

Кощей ухмыльнулся с гаденькой радостью:

– Это ты Жирному скажешь. В деберц сел? – сел. Жирный тебя откатал? – ясен пень. Теперь плати.

– Мы не на деньги играли, – возразил Данька. – Мы просто так.

Он думал о том, что с Кощеем спорить легко. Кощей – гнида трусливая. Бегает и сплетни носит. Вот с Жирным спорить куда труднее. Совсем не выходит с ним спорить, с Жирным, и с кодлой его…

Кончик носа свербил, подлец, до невозможности.

Это от трусости, понял Данька. Я – трус. Вот оно как…

– Просто так – четвертак! – лучась восторгом, выкрикнул Кощей. Сутулый, чернявый, готовый лопнуть от важности, он напоминал грача, хлопочущего над особо вкусным червяком. – А так просто – девяносто! Готовь бабки, Архангел! Данила-мастер!

– Шел бы ты, Кощей… иди, воздухом подыши…

Данька был противен сам себе. Во-первых, он не любил своего имени. Разве это имя для нормального человека: Даниил? Нет бы Сашка, Пашка… Во-вторых, к своей фамилии – Архангельский – он тоже относился без приязни, схлопотав из-за нее глупую кличку Архангел. В-третьих… «В-третьих» сейчас было самым главным. Ну что стоило вчера не задерживаться во дворе, а сразу пройти домой?

– Не по-пацански выходит, – Кощей огорчился. Топнул ногой от возбуждения, угодив по лужице и обрызгав холодной водой штаны себе и Даньке. – Пацан сказал, пацан ответил. Мне-то что, мне по барабану, а Жирный не поймет. И братва не поймет.

Братва ему, крысюку… От пацанских наворотов Кощея, безуспешно косившего под реальную шпану, накатывала тошнота. Такая подступает к горлу, когда стоишь на вышке, бассейн внизу кажется лужей, вроде той, по которой топал гад Кощей, и точно знаешь: прыгнешь – промахнешься, не прыгнешь – засмеют. Лучше найти деньги до понедельника. У мамы нет, у нее никогда нет, а у отца бывают. Редко, правда. Вечером зайти к отцу, спросить как бы невзначай: если есть, он не откажет.

Рассказывать отцу про долг Жирному не хотелось. Загорится спасать, начнет строить планы, кричать, что он им всем покажет, что он боксом занимался, оставит ночевать, а утром все забудет и убежит по вечным своим делам. И деньги дать не вспомнит. И про бокс. Надо что-то заранее придумать: рюкзак хочу, мол, купить, или готовальню…

С постамента, установленного в начале парка, на двух мальчишек глядел пролетарский писатель Максим Горький, недавно выкрашенный в ядовито-серебристый цвет. Сентябрь выдался теплый, ночной дождь легко взъерошил листву каштанов и кленов да еще оставил мелкие лужи, как память о небе. Голуби ворковали на плечах и голове Горького, а он все смотрел, и во взгляде его Даньке чудилось сочувствие. Ну да, сейчас только от памятника сочувствия и дождешься. И то если памятник в юности был волжским босяком, как расказывала Мандрила на уроке литературы. Остальные живьем сожрут.

Удачное воскресенье, ничего не скажешь.

– Костик, ты идешь?

Лилька Бутенко, первая красавица класса, махала Кощею рукой от лотка с газировкой. Рядом топтались близняшки Сестры Бэрри: вечные Лилькины спутницы, страшненькие, а потому безопасные. И что они в Кощее находят? Мелочь, вредина, сплетник, а от девчонок проходу нет. Просто липнут на него, стрикулиста.

Слово «стрикулист» Данька впервые услышал от дяди Левы, пьяницы и записного хохмача, когда Лева обмывал с отцом почин какого-то очередного золотого дела, после которого оба станут мильонщиками. Значения не понял, спросить постеснялся, но сегодня догадался сразу и навсегда: стрикулист – это Кощей и такие, как Кощей. Очень уж они подходили друг к другу: таинственное слово «стрикулист» и Костик Луцак, ученик 9-го «Б» средней школы № 17.

– Ко-о-остик… мне надоело!..

– Иду-иду! – Кощей извернулся и показал Лильке, как он спешит к ней. Ужасно спешит. По-пацански. – Лилон, мы уже отбазарили!

– Мы в кино опоздаем, Костик!

– Ну, ты понял! – подвел Кощей итог разговору.

Он шмыгнул хрящеватым носом и удрал вести белокурую Лильку в кино.

Данька двинулся по центральной аллее следом за ними. Билета у него не было, в кино он не собирался, даже не знал, какой фильм идет в «Парке». Просто вышел погулять. Раз-два-три-четыре-пять, вышел Данька погулять, тут вдруг Жирный выбегает, за долги штаны снимает… Стишок получался не ахти. Опять же непонятно, с кого именно Жирный снимает штаны: с себя или с должника.

Мысль о долге ныла больным зубом. Все время хотелось трогать ее языком, прикусывать, длить нытье, словно это наказание могло оплатить часть самого долга.

Сверху упал влажный каштанчик, прямо под ноги. Хорошо хоть, по голове не треснул.

– Дай бабушке копеечку…

Горбатая старушонка назойливо тянула руку. Данька не любил, когда нищие, которых в последнее время развелось больше, чем «челноков», подходят близко: стрельнуть если не милостыню, то сигаретку. Нищий должен стоять на углу или возле магазина. Стоять и ждать. Тогда проще не обращать внимания. Не из жадности, а из резона: на всех не напасешься, как говорит мама.

Обойти попрошайку? Неудобно.

Дать копеечку?

Так копеечек давным-давно нет, а есть тысячи и миллионы, цена которым невелика. Мама плащик купила за семнадцать миллионов. Когда папа с дядей Левой хотят стать мильонщиками, они имеют в виду совсем другие миллионы.

– Дай копеечку…

Чувствуя себя полным идиотом, Данька полез в карман куртки. Он знал, что денег там нет. Последние были потрачены на мороженое: фруктовое, кисленькое. Фруктовое Данька любил больше всяких пломбиров и «Каштанов». Подкладка в кармане надорвалась, надо сказать маме, пусть зашьет… В дыре, углубившись почти до самого шва, пальцы нащупали монету. Наверное, завалилась когда-то.

Увидев гривенник – еще советский, с гербом – старушонка очень обрадовалась.

– Да-а-ай бабушке…

И зачем ей гривенник? Что за него купишь?

Ухватив монету артритной клешней, нищенка с неожиданной ловкостью подбросила добычу в воздух и поймала на лету. Солнце пулей ударило в кругляш, серебряный, будто свежевыкрашенный зрачок пролетарского писателя Горького. От острого блеска на глаза навернулись слезы. Даньке даже показалось, что бросала старуха одну монету, а ловила совсем другую: не с гербом и колосьями на «орле», а с какими-то незнакомыми буквами или цифрами. Он проморгался и сразу забыл о старухе, бормочущей о счастье, которое ждет доброго мальчика буквально за поворотом.

Вместо счастья за поворотом Даньку ожидал Жирный с кодлой.

Раз-два-три-четыре-пять… Четверо лоботрясов и вожак, скотина толстенная и злопамятная. Сердце упало в пятки, словно пуля солнца подбила его вместо гривенника, и там, в пятках, вокруг сердца сомкнулись пальцы старухи: жадные и цепкие.

Нос зачесался со страшной силой.

– Пожалел бабушку… дай тебе здоровья и удачи, внучек…

Кто должен был дать внучеку удачи, осталось тайной. Но не подвел, дал, и щедрой рукой. Сообразив наконец, что Жирный отнюдь не стережет строптивого должника, а тусуется в парке без определенной цели, коротая воскресенье, – может, тоже в кино собрался! – Данька метнулся в сторону, под прикрытие матерого каштана.

Бежать обратно?

Заметят. И догонят.

От каштана он переместился ко входу в парковый тир. К счастью, между ним и Жирным маячил Адмирал Канарис – городской сумасшедший, дылда в мундире с дюжиной разномастных орденов. Псих важно топтался у павильона «Соки-воды», рассказывая фонарному столбу о танковом прорыве Гудериана под Ромнами и позорном отступлении в Конотоп. Отсюда деваться уже было некуда, и Данька вошел в тир.

Дескать, посмотреть, как стреляют.

У стойки палил почем зря очкастый дяденька, поддатый и развеселый. Рядом с локтем дяденьки тускло сверкала горка пулек. С шутками-прибаутками очкастый ломал «воздушку» пополам, вкладывал пульку, долго целился, спускал курок и хохотал над очередным промахом. Вот уж у кого настроение было: зашибись. И с деньгами все в порядке.

И с долгами.

Данька пристроился рядом, делая вид, что увлечен стрельбой.

– О! Вольный стрелок! – заметил его дяденька, густо дохнув перегаром. – Замочим карусельку? На пару, а?

Данька пожал плечами: и замочил бы, да финансы поют романсы, как говорит дядя Лева. Вы стреляйте, я так полюбуюсь.

Пока Жирный не слиняет.

Слева от стойки, в крошечной каморке, скучал тирщик: жилистый дед в парусиновом костюме и кепке-«аэродроме» на стриженной седым «ежиком» голове. В руке дед держал кулек с семечками. Шелуху тирщик сплевывал в картонную коробку, притулившуюся у дверного косяка, и делал это, скажем прямо, с исключительной меткостью.

Снайпер.

Дяденька успел сделать еще с десяток выстрелов, когда снаружи раздался капризный женский голос:

– Сева! Ну Сева же! Сколько тебя ждать?

– Я сейчас, Нюрок! – откликнулся Сева, хищно целясь в вожделенную карусельку. – Вот шлепну вертухая, и двинем…

– Кого ты шлепнешь?! Сеанс через десять минут! Севка, я обижусь!

– Нюрок!

– Я сто лет Нюрок! Севка, я ухожу…

Дяденька отложил винтовку и подмигнул Даньке, сдвинув очки на кончик носа.

– Никогда не женись, стрелок. Понял?

Было в его интонациях что-то от Кощея. Сейчас возьмет и добавит, что жениться «не по-пацански». Вместо этого дяденька ухватил Даньку за ухо, несильно дернул и через плечо сообщил тирщику:

– Там еще три пульки. Пусть достреляет…

Тирщик меланхолично кивнул, с хрустом лузгая семечки. Данька подумал, что если бы на кепке деда стояли самолетики, как на настоящем аэродроме, они бы все покатились на пол и расшиблись вдребезги. Получилась бы катастрофа. Примерно такая же, как если бы Данька вышел из тира в лапы к Жирному.

Спасибо очкастому, выручил. Купил добрый мальчик удачи на гривенник.

Зарядив винтовку, он прицелился в карусельку, которую безуспешно пытался замочить очкастый благодетель. Следовало тянуть время. Если до начала сеанса десять минут, если Жирный собрался в кино… Слишком много «если». Но выбирать не приходилось.

Сбоку от карусели торчал белый кружок, куда следовало влепить пулю, и тогда три слона с конем завертятся в награду меткому герою. Небось и музыка сыграет. «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, прокатись на нашей карусели…»

Как в мультике.

Данька целился и целился, чувствуя на себе безразличный взгляд тирщика, а потом заинтересованный взгляд тирщика, а потом внимательный взгляд тирщика, и наконец такой взгляд тирщика, каким, наверное, смотрят с крыши поверх длинного-длинного ствола, раздумывая: уложить вон того пешехода на асфальт или пусть еще погуляет…

Глаза начали слезиться. Как от блеска летящего гривенника. Да нет, здесь действительно что-то блестит. Ага, вот.

Под каруселью располагалась маленькая круглая мишень, похожая на монетку.

Монетка, и все: ни «кузнецов», ни «мельницы», ни «паровозика».

Прищурясь, Данька с трудом разглядел на монетке-мишени четыре грубо отчеканенные буквы. Или цифры. Или просто узор, составленный из крендельков и завитушек.

Он опустил дуло винтовки, совмещая чудной «гривенник», мушку и прорезь прицела. Стрелять он не собирался. Он собирался тянуть резину. Трех пулек хватит минут на семь-восемь. А там видно будет. Если Жирный не уйдет, попробуем слинять за тир и незаметно удрать к аттракционам. Народу много, можно затеряться и уехать на трамвае домой.

Отец в детстве перед «чертовым колесом» разок-другой водил его в этот тир. Хвастался, что в школе занимался стрельбой, учил: целиться надо в центр, или «под яблочко»… обещал научить стрелять лучше Бельмондо, но вскоре забыл, закрутился, побежал в мильонщики…

Снаружи, на аллее, громко хлопнул проколотый воздушный шарик.

И Данька выстрелил.

Мишенька с буквами подскочила вверх на полметра. Перестав блестеть и превратившись в черную дырку, которая все засасывает и ничего не возвращает – про такую рассказывала физичка Анна Ванна – она беззвучно чмокнула. Этот странный чмок отдался у Даньки в животе легким спазмом. Словно его только что попробовали на вкус и сочли удовлетворительным.

Внизу, под «Бабой-ягой» с метелкой и ступой, из стены высунулась трехпалая лапка, похожая на куриную или на руку давешней нищенки. Монетка упала в центр лапки, суставчатые пальцы быстро сомкнулись и утащили добычу в стену.

– Да-а-ай тебе, внуче-ек…

Нет, почудилось. Вместо дурацкого пожелания заиграла музыка: тягучая, нервная. Арабская, должно быть. Или китайская. Во всяком случае, Данька никогда раньше не слышал похожей музыки.

Казалось, ноты приближаются к тебе гуськом из немыслимого далека, булькая птичьими горлышками, и надо дождаться, пока они соберутся вокруг, чтобы стало очень хорошо, тихо и спокойно. Но еле слышные барабанчики намекали, что ждать не обязательно. Тук-тук, ты-ли-тут? А вдруг, братец, когда ноты соберутся здесь и выяснят, что ты удрал, это получится еще лучше?

– Молоток, – сказал тирщик, вылезая из своей каморки. – Тебя как зовут?

– Даня, – ответил Данька и поправился: – Э-э… Даниил.

Тирщик встал рядом, у стойки.

– Хорошее имя. Даниил. Даниэль. Суд божий. А меня зовут Петр Леонидович. Можно – дядя Петя.

– А меня можно Данькой…

Данька ничего не понял. Ни почему имя хорошее, ни при чем тут божий суд. Но тирщик дарил ему законную возможность выиграть лишние минуты, скоротав их за пустячным разговором. Славный человек. Добрый. И кепка у него замечательная. Тирщик напомнил Даньке Илью Григорьевича, маминого отца – дед Илья, когда стоял рядом, тоже рождал у внука ощущение надежности и защищенности. Жалко, что мама с дедом в ссоре и тот редко заходит.

И орденские колодки на пиджаке тирщика похожи на дедовские.

– Кого подстрелим теперь, Даниил?

Тирщик ловко зарядил винтовку, подвинул ближе деревянную, выкрашенную растрескавшейся охрой сошку, на которую можно было примостить ствол. Но передумал и сошку убрал.

– Н-не знаю. – Данька взял винтовку. – Карусель?

– Ну, давай карусель. Взвод, целься!

Прицелившись, Данька увидел, что каруселька изменилась. Из-за слонов с конем, ранее невидимый, бочком высунулся розовый свин: толстый, наглый, с брюзгливым пятаком. Свин был до чертиков похож на Жирного. А слоны с конем – на кодлу Жирного.

– Карусельку, – уверенно повторил Данька, разглядывая свина-Жирного сквозь прорезь прицела.

Тянуть время больше не хотелось.

Хотелось стрелять.

– Целься «под яблочко». – Тирщик дышал табаком и семечками, и это было даже приятно. – Чуть ниже центра. Локоть поставь вот так. Хорошо. Сделай глубокий вдох. Выдох. Задержи дыхание. Пли!

«Ну, Жирный…» – мысленно пожелал Данька и спустил курок.

– Тра-ля-ля, тра-ля-ля! – запели из динамика детские голоса. – Прокатись на нашей карусели!

Карусель с кодлой Жирного завертелась, ускоряя вращение. Внутри круглой подставки вспыхнули разноцветные огоньки, мигая невпопад. Быстрее, еще быстрее, и вдруг карусель накренилась, роняя на пол тира плохо закрепленных – или крепления прямо сейчас расшатались? – слонов, коня и свинью.

– Ерунда, – бросил тирщик в ответ на испуганный взгляд Даньки. – Старая мишень. Давно пора на помойку. Я потом соберу. Ну, кого третьего?

Данька задумался. Бахнуть в «паровозик»? Наверное, когда попадаешь, два вагончика колышутся, притворяясь, будто едут, а из трубы идет дым. В Карлсона, чтоб заработал пропеллер? В жирафу, чтоб упала длинной шеей вниз? Жирафа напомнила ему химичку Веранду, зануду и придиру. Завтра контрольная по химии: валентность, кислород-водород. Картина Репина «Опять двойка».

– Жирафу!

– Зд-доров будь, дядя П-петя! – сказали из дверей тира, сильно заикаясь.

Данька обернулся. На пороге стоял худой, низкорослый парень лет двадцати с хвостиком. Одет парень был в камуфляжные штаны с разводами, полосатую майку-тельник и тканевую куртку поверх майки. В руке он держал свернутую трубочкой газету.

– В-вот, «Время». Как т-ты заказывал. Сег-годняшний номер.

– Мой сменщик, Артур, – тирщик указал Даньке на парня. – Знакомься, Артур: это Даниил. Мы сейчас жирафу валить станем.

– Саф-фари, блин, – без улыбки отозвался парень, подошел к стойке, отдал газету тирщику и обменялся с Данькой рукопожатием. Ладонь у Артура оказалась вялой и безвольной, как снулая рыба. Зато лицо, смуглое и плохо выбритое, состояло из сплошных углов: скулы, подбородок, короткий нос.

Когда парень шел, становилось видно, что он прихрамывает.

Завалить жирафу оказалось проще простого. Краем уха прислушиваясь к советам тирщика, Данька все исполнил в точности – и испытал острое чувство удовлетворения, когда желто-пятнистая Веранда закачалась вниз головой. Жаль, что такой фокус нельзя проделать при всем классе: хохоту было бы…

– Заходи пострелять, – сказал на прощание тирщик дядя Петя, качнув «аэродромом». – Постоянным клиентам – со скидкой.

А хромой Артур ничего не сказал, скрывшись в каморке.

Поданный нищенке гривенник продолжал оплачивать удачу, потому что снаружи Жирного не оказалось. Ушли в кино, с облегчением понял Данька. Не желая искушать судьбу, он свернул на боковую аллейку, собираясь пройти мимо кафе «Чебурашка» и выбраться из парка на остановку троллейбуса. На прощание надо будет помахать рукой пролетарскому писателю Горькому. За сочувствие.

Солнце спряталось за лохматую тучку, похожую на бездомную дворнягу. Под ногами шуршали опавшие листья. Если из парка выбраться в лесопарк, пройдя вдоль детской железной дороги и свернув за Сокольниками налево, там этих листьев горы. Можно шаркать, словно ты – дряхлый старикан, и листья будут взлетать в воздух, распространяя прелый запах осени. Скоро начнутся дожди, в лесопарке станет не пройти из-за грязи, а сейчас хорошо. Вернуться? Все равно дома делать нечего…

– Здрасьте, – сказал Жирный, выходя из кафе «Чебурашка» с бутылкой пива в руке. – Давно не виделись. Архангел, ты мне капусту несешь, или где?

Следом, противно смеясь, валила кодла.

Жирный был старше на два года и тяжелее на целую тонну. Даже когда он просто стоял напротив, прихлебывая пиво, дышать становилось трудно. Словно ты уже лежишь на асфальте, в луже, а на тебе верхом сидит большая-большая неприятность и приговаривает: «Капусту или где? Где или капусту?» На центральной аллее хотя бы оставался шанс, что кто-то из гуляющих вмешается, поможет, разнимет в случае чего и проблема отложится до завтра. Но здесь, возле пустого днем кафе…

– Я гуляю, – глупо сказал Данька.

– Ну-ну. – Жирный растянул рот в ухмылке, показав скверные зубы. – Гуляй. Должок верни и гуляй на всех четырех. Дыши воздухом.

– Я тебе ничего не должен.

Это была глупость едва ли не бóльшая, чем сам Жирный со всей его кодлой. Общий вес глупости, считая каждое слово, даже малую частицу «не», мог завалить носорога. Из коленок вынули суставы и натолкали сахарной колючей ваты. Окажись здесь Кощей, то-то порадовался бы.

– Фофан, держи пиво. – Не сводя глаз со строптивого должника, Жирный протянул бутылку конопатому обормоту Фофану, Данькиному однокласснику, несмотря на возраст допущенному в кодлу за особые заслуги. – Отопьешь, убью.

И взял Даньку за грудки.

– Я таких, как ты, – доверительно сообщил Жирный, тряся щеками. – Знаешь, что я таких, как ты?

Улетая спиной назад, Данька успел подумать, что пусть спиной, пусть назад, лишь бы подальше от глазок-буравчиков Жирного – не свинских, волчьих. Еще лучше было бы долететь вот так до троллейбусов и впрыгнуть в уходящую «двойку» или разбиться насмерть, избавившись от любых забот. Долго думать о приятном не получилось: он врезался в кого-то и оказался на земле.

– З-зохри м-моро, – непонятно охнули под Данькой.

Спихнув мальчишку в кусты, неудачливый прохожий встал на четвереньки и обернулся заикой Артуром, сменщиком дяди Пети. Мотая головой, Артур кашлял и отдувался. Вставать на ноги, судя по всему, он не собирался. К штанам и куртке обильно прилипли листья, левый рукав треснул по шву на плече.

«Сейчас он защитит меня. – Воображение истерически рисовало одну дивную, спасительную, невозможную картину за другой, пытаясь отгородиться от реальности, жуткой, как вздох серого волка над поросячьим домиком из соломы. – Он бывший «афганец», десантник или каратист, или Жирный испугается, что Артур сломал руку, и убежит, или здесь пройдет наряд милиции…»

Кодла ржала и тыкала в Артура пальцами.

– Офигенно извиняюсь. – Жирный с насмешкой кивнул хромому сменщику. – Мы тут по-дружески бабки решаем. Желаю идти мимо.

На щеке Жирного алел свежий прыщ. Данька до одури жалел, что винтовка осталась в тире. Уж в этот прыщ он всадил бы пулю точнее, чем в мишень-монетку.

– Зох-хри м-моро, – повторил Артур, садясь назад, прямо в лужу.

За его спиной кончался асфальт и начиналась трава. Сменщик, не глядя, протянул руку, нашарил в траве ржавую гайку и засветил Жирному в лоб.

– Т-вою м-мать! – Жирный, заикаясь, в свою очередь сел на ступеньки входа в кафе, словно решил во всем подражать Артуру. Он взялся за лоб: осторожно, как берутся за любимую мамину чашку из китайского фарфора, подозревая, что чашка треснула, а мама на подходе. – Тв-в-вою-ю… С-сука! Ах ты с-сука! Ты-ы…

Прямо со ступенек он быком кинулся на обидчика: смести, втоптать, сесть сверху и многократно наплевать в подлую харю. Это он умел. На школьном дворе, во время перемен или после футбола, Данька не раз убеждался, до чего же хорошо Жирный умел это делать. И, стоя в толпе восхищенно ахающих сверстников, никогда не желал из зрителя превратиться в участника экзекуции.

«Конюшенко, – вспомнилось не пойми к чему. – Фамилия Жирного: Конюшенко».

Имя не вспоминалось.

– П-педер, – сказал Артур. – П-педер сухт-те…

И кинулся навстречу массивной туше – маленький, согнутый в три погибели, грязный, будто ошалевший пес под грузовик.

Когда столкновение казалось неизбежным, сменщик извернулся, уступая дорогу, и воткнул худое плечо Жирному в брюхо. Брюхо содрогнулось. Жирный, по инерции продолжая движение, сдулся пузырем, в который ткнули кривой иглой. Или нет, такие пузыри Данька видел, когда отец с дядей Левой ели вяленую воблу: к пузырю подносилась спичка, тот лопался и чернел, обугливаясь, а по комнате разносился запах паленого.

Вонь горящих листьев – дворники жгли осенние горы листвы за аттракционами – лишь усилила сходство.

Ноги у Жирного заплелись, Артур вцепился противнику в левую брючину и сильно дернул. У сменщика сейчас все стало наоборот: лицо, вырезанное из углов, расплавилось, потекло, сделалось лужицей горячего парафина, бессмысленной и придурковатой, а вялые руки-рыбы вдруг хищно щелкнули клыками голодной щуки, вырвав клок из тонких джинсов «Milton’s».

Жирный грохнулся ничком и тоненько заскулил.

– А он тебя пидором назвал… – бормотнул конопатый Фофан. До него всегда доходило с большим опозданием. – Слышь, братан, он тебя…

Дернувшись, Фофан плеснул в Артура, по-прежнему скрюченного не по-людски, пивом. От страха или от дурного героизма – Данька не понял. Мутная желтая струя обрызгала сменщику голову и плечи, черные волосы слиплись блестящими сосульками. Не обращая на это внимания, Артур сунул конопатому кулаком в пах и отобрал бутылку. Помедлив долю секунды, словно размышляя над выбором, он взмахнул полупустым «Жигулевским», разбрызгивая остатки пива.

Часть попала на Даньку.

Мама ругаться будет, подумал он, зная, что мать ненавидит, когда от сына пахнет выпивкой. Мысль о маме, которая учует пиво и станет ругаться, вышла домашней, спасительной, выводящей за пределы творящегося безумия. Я сижу в видеосалоне. В крохотном душном зальчике: двор по улице Петровского, второй этаж над жэком. Показывают «Грязного Гарри» или «Нико». Сеанс скоро закончится, и я пойду домой, а парочки останутся смотреть «Горячие попки»…

– Ы-ы…

Фофану улыбнулась судьба: его, мычащего от боли, повело в сторону. И донышко бутылки разлетелось вдребезги о каменный парапет, огораживавший ступеньки входа в кафе, а не об голову Данькиного одноклассника.

Зеленая роза расцвела в руке Артура.

Кодла, вертясь на шатком кругу карусельки, попятилась. «Ерунда, – прошептал Данька, забиваясь поглубже в кусты, плохо соображая, что говорит и зачем повторяет слова деда-тирщика: – Старая мишень. Давно пора на помойку…» Странно, но Артур как будто услышал. Парафин начал быстро-быстро застывать, оформляясь знакомыми углами, рыба сонно зевнула, роняя смертельно опасный цветок. Озабоченная гримаса появилась на лице хромого сменщика.

– Вертушки, – спросил он у Даньки, ни капельки не заикаясь. – Где вертушки?

– Н-не знаю, – губы шевелились с трудом. – Честно, я не знаю…

Артур кивнул с удовлетворением и пошел в сторону тира.

Ждать, пока Жирный с кодлой опомнятся, Данька не стал.

2

Семечки пахли пылью – безвкусные, сухие, словно пролежали целую вечность под палящим июньским солнцем. Хотелось пить, но он помнил: фляга пуста с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили, а вода во встреченном колодце сразу не понравилась – мутная, горькая, в пятнах бензина. Боец Сидорчук еще пошутил: «Такой водой только танк заправлять…» Кто мог погубить колодец? Немцы? Но зачем? Разве что по глупости – заехали на хутор, бросились к воде, уронили грязную тряпку в спешке.

Воды нет, фляга пуста, сухая пыль во рту, не продохнуть, а впереди – немецкие мотоциклисты…

Петр Леонидович покачал головой, аккуратно спрятал кулечек с ни в чем не повинными семечками в карман пиджака. Колодец не виноват, и пыль не виновата. И семечки самые обычные: купил утром у знакомой тетки на троллейбусной остановке, возле главного входа в парк. Тогда и понял, доставая из кармана пачку дурацких фантиков-купонов: что-то не так. Семечки, запах пыли, давняя память о погубленном колодце. Верная примета, можно сказать, диагноз. Не хуже, чем в ветеранской поликлинике.

Старик поглядел на чайник, исходивший паром. Хотел встать, но вдруг представил себя со стороны: худая мумия с седым «ежиком» на голове. Нелепые усы, еще более нелепый костюм – с музейной витрины, не иначе. Сейчас мумия начнет приподниматься со стула, кряхтя, напрягаясь, может, даже охая…

Петр Леонидович на миг закрыл глаза. В то далекое утро, когда горло казалось забитым пылью, а фляга была пуста, он тоже видел себя со стороны – растерянного, нескладного, в мятой, плохо пригнанной форме, похожего на актера Плятта из кинофильма «Подкидыш». Чучело в гимнастерке. Движущаяся мишень в чужом тире. Ничего, пройдет! И тогда прошло, и сейчас. Он чувствовал, знал заранее: утром, на остановке, покупая семечки. Пустяки. Всего лишь минуту посидеть, не открывая глаз, ни о чем не думая.

Откашлявшись, Петр Леонидович встал со стула и шагнул к чайнику. Диагноз тем и хорош, что он – диагноз. Интересно, успеет ли мумия заварить чай, прежде чем…

– С-сухте… Педер сухте!

Старик покачал головой, еле сдерживая смех. Вот все и встало на свои места. Воскресный день, возле стойки тира – одинокий посетитель-фрейшюц достреливает стотысячную купюру, мишень «Карусель» в очередной раз надо чинить, а сменщик Артур, который Не-Король…

– Всех бы п-поубивал, гадов! Д-дядя Петя, я их…

Сменщик Артур, бывший разведчик и сержант запаса, во что-то вляпался.

Как обычно.

– Чай будешь? – Старик не выдержал, улыбнулся. – Ты сначала, сержант, всех поубивай, а потом уже докладывай. Где убил, сколько, с мучительством или без. А то сплошные декларации о намерениях!

Сменщик скрипнул зубами и без паузы расплылся в ответной улыбке:

– Убь-бью – хоронить негде будет. Разве что в лесопарке, к-как фрицев. Чаю в-выпью, только умоюсь сначала. Т-тельник испачкали, сволочи! Уроды! Ув-вижу, сдержаться не м-могу! М-морды отъели, «мамоны» отрастили… Под Герат б-бы их, п-подонков, чтоб землю жрали!

Артур ругался по-русски, без любимого «педер сухте» – «сын сожженного отца» на фарси. Значит, пар благополучно выпущен. А то, что контуженый сержант-«афганец» вернулся без наручников и не в сопровождении усиленного наряда, еще лучше. Беда прошла мимо, задев лишь краешком. Испачканный пивом тельник – вполне приемлемый вариант. Пиво – ерунда…

Наливая кипяток в железный заварничек, Петр Леонидович внезапно подумал, что все могло кончиться иначе, если бы не сегодняшний паренек, разваливший злополучную «карусельку». Паренек с библейским именем Даниил. Мысль вначале показалась странной, но старик давно убедился, что странное – не всегда невероятное.

– А ведь из-за чего все? – весело заметил Артур, благоухая пивом на весь тир. – Из-за кого, т-точнее. Из-за того хлопца, Данилы. Его урла м-местная прижала…

Старик ничуть не удивился. Семечки на остановке, пыль во рту, сменщик нарвался на подвиг. Не-Королю Артуру самой судьбой было предписано нарываться. Но на этот раз парнишка по имени Даниил, сам того не ведая, шагнул вместо сменщика в львиный ров. И все кончилось трагикомической драчкой с местной «урлой».

Пуля – та, что отнюдь не дура, – просвистела мимо, у самого виска.

– Веришь в судьбу, сержант? – поинтересовался старик, расставляя на столе стаканы в тяжелых подстаканниках.

– А к-как же! – благодушно откликнулся «афганец». – И в приметы в-верю, и в сны т-тоже. Сегодня, блин, такое с-снилось, всп-поминать не хочется.

Петр Леонидович молча кивнул. Именно, что не хочется.

– Я чего с-слыхал. – Артур достал с полки сахар, поморщился. – Эти с-суки… Не те, с которыми я зав-вязался, а те, что в мэрии. Парк наш вроде к-ак продают. С пот-рохами. А п-потроха – это мы. Закрывают н-нас. Т-тир сломают, б-бордель негритянский строить ст-танут.

Старик не спеша разлил заварку.

– Правда? А почему – негритянский?

Последний болтик послушно стал на свое, конструкцией и инструкцией предписанное место. Петр Леонидович с удовлетворением вздохнул, легко толкнул «карусельку» ладонью. Порядок в танковых войсках! Всего-то и дел на… Взгляд скользнул по циферблату. Восемь минут, если без спешки. Старик долго вытирал руки тряпкой, без особой нужды перебрал инструменты в ящике, неуверенно поглядел на веник, скучающий в углу. Можно и подмести, в конце концов. Он никуда не спешит: дома пусто, никто не ждет.

…Дома никто не ждет, во рту – знакомый вкус пыли. Фляга пуста, вода в колодце пахнет бензином.

Старик выключил свет в зале. В раздумьях уставился на жестяной колпак настольной лампы. Можно потушить и ее, встать слева от двери, чтобы не задела пуля… Петр Леонидович невольно хмыкнул, представив, как это будет выглядеть со стороны. Терминатор, точнее, Тирменатор в засаде с тульской «воздушкой» вместо базуки. Он вновь поглядел на часы. 20.32, официально тир закрывается в восемь, и если сегодня не пришли…

В дверь постучали, когда он взялся за веник.

– Эй, дед, кто тут главный? Ты, что ли?

Бра «Привет из Сочи» делало все возможное и невозможное, но шестьдесят свечей – не зенитный прожектор. Впрочем, то, что гостей двое, старик понял сразу. Первый, амбал сам себя шире, торчал на пороге, а за его плечом расплывчатой тенью маячил второй, поменьше и пошустрее. Интересно, кто из них главный? Амбал?

– Оглох, дед?

– Добрый вечер. Главный – я. Кондратьев Петр Леонидович.

Он чуть не добавил: «С кем имею честь?» – но вовремя сдержался. Не поймут, строители негритянских борделей. Слова незнакомые.

– Ага!

Амбал двинул плечом, переваливаясь через порог. Петр Леонидович успел вовремя отступить в сторону, к месту предполагаемой засады. Если придется стрелять…

Старик беззвучно хмыкнул, представив нехитрый этюд. Даже если второй, оставшийся за дверью, держит оружие наготове и успеет что-то сообразить, туша ретивого амбала примет пулю на себя. Только не сообразит, не догадается. Секунда, максимум – две. Выстрелы в парке услышат? На то и тир, чтобы стреляли.

– Это чего, дед? Тир?

Вопрос амбала звучал столь естественно, что Петр Леонидович окончательно успокоился. Ерунда, стрелять не придется. Эти, пришедшие из вечернего мрака, ничего не знают и знать не могут. Просто их послали. Их послали, они пошли.

Хорошо, что он отправил Не-Короля Артура домой – мыться и отдыхать. Словно чувствовал. Так ведь и впрямь чувствовал!

– Тир, – послушно отозвался он, прикидывая, из какой заповедной чащобы родом не слишком вежливый гость. – А что, не похоже?

– Скажешь! Тир – это где стреляют, понял? По-настоящему, боевыми. А тут для детишек, лабудень мелкая. Ладно, дед, мы все понимаем, ты все понимаешь. Выметайся!

Петр Леонидович задумался – ненадолго, всего на мгновение. Бордель будем строить, значит?

– Ключи от сейфа – в ящике стола. Я только вещи заберу.

– Какие еще вещи?

Амбал стоял рядом: сопящий, хмурый. Кажется, он с нетерпением ждал повода, пусть даже такого.

– Забудь, дед! Все тут теперь наше, просек? Катись!

Старик еле сдержался, чтоб не поморщиться. Амбал явно предпочитал чесночную кухню.

– Личные вещи, – спокойно пояснил он. – Кепку. И портфель.

За кепкой можно было зайти завтра – отдадут, куда денутся! – да и в портфеле ничего ценного не хранилось. Но именно в этот миг старик понял, что не уступит. Дело, конечно, не в дураке, заросшем густыми мускулами, дело в нем самом, Петре Леонидовиче Кондратьеве. Слишком долго приходилось уступать, молчать, соглашаться. Не только горячему Не-Королю Артуру не по нутру всякая сволочь. Еще перед войной, в Коврове, каждую ночь ожидая ареста, молодой бухгалтер Петька Кондратьев твердо решил: просто так не возьмут. Не возьмут – и все.

Сейчас не арест – кепка-аэродром на столе. Ничего, кепка вполне подойдет.

Не худший повод.

Амбал дернул пухлыми губами, заранее скривился, пытаясь сложить подходящую фразу…

– Эй, что за твою мать?

Оказывается, второй гость успел войти.

– Про кепку уговора не было, в натуре. Бери, мужик, базара нет. Твое – забирай, казенное – оставь.

По тому, как замерли губы амбала, старик понял, кто тут главный. Хотя и не разглядел шустрого – темно. Второй гость не торопился под тусклый свет лампы. Говорить больше было не о чем, и Петр Леонидович устыдился прежних мыслей. Нашел из-за чего войну объявлять! И кому?

– Ключи от сейфа в ящике стола, – повторил он. – Сегодняшнюю выручку я сдал.

– В курсе, – с охотой откликнулся главный. – И вот чего, мужик. Мы – не беспредельщики, не думай. Есть решение, мы его, в натуре, выполняем. Если непонятки, пусть твоя «крыша» с предъявой приходит или стрелку забивает, по понятиям.

Старик кивнул. Надел кепку, привычно глянул в зеркальце, висевшее на стене с незапамятных времен. Все? Война отменяется, всем спасибо.

– Тю, фотки!

В голосе амбала звучало искреннее изумление. Петр Леонидович невольно обернулся. Детина, привыкший, что в тире стреляют исключительно боевыми, щурился, пытаясь рассмотреть фотографии, висевшие над столом. Сам старик напрочь забыл о них. Ничего, забрать успеем. Если, конечно, придется забирать.

– Танк! Гля, танк! – не унимался амбал, для убедительности тыча в желтоватую фотобумагу пальцем. – Такой у нас в райцентре стоит. А это кто? Ты, что ли, дед?

Отвечать Петр Леонидович не стал. Лето 1944-го, южнее Львова. Тогда их корпус ненадолго вывели из боя. Танк, возле которого он сфотографировался, был единственным в полку, уцелевшим после недельных боев. Экипажи, не сгоревшие и не попавшие в госпиталь, срочно обживали американские машины.

– «Ветеринар», значит? – подвел итог амбал. – На «Авроре» Берлин брал? Фронтовик-драповик?

Старик медленно и очень тщательно поправил кепку. Без особой нужды. Кепка была надета как надо – набекрень, к левому уху. Так раньше он носил фуражку.

«Почему бы и нет? – явилась спокойная, ленивая мысль. – Второго застрелить, пожалуй, не успею… И ладно! Леонид Семенович одобрил бы». Мысль быстро исчезла, пальцы по-прежнему трогали козырек, но тело приготовилось, напряглось, ожидая команды. В то далекое утро, когда семечки пахли пылью, немецкие мотоциклисты тоже смеялись…

– Извинись, падла! Быстро!

От неожиданности старик замер. Амбал и вовсе окаменел, открыв губастый рот. Вероятно, решил – почудилось.

– Я сказал!

Второй гость набычился – маленький, поджарый, жилистый, похожий на готового к прыжку пса-боксера.

– Повторить?

– Не на… – Амбал сглотнул, провел пятерней по стриженным «ежиком», как и у Петра Леонидовича, волосам. – Прости, дед! Это… не подумавши. У нас в райцентре…

«И аз воздам», – старик вздохнул. Оставив в покое кепку, взял в руки портфель. Главное правило тирмена: не суетись и не вмешивайся ни во что. Даже если тебя будут ставить к кирпичной стенке. Вмешаются другие, кому положено. Интересно, кто из них троих сейчас стоял на краю, у самой кромки? Он – или «ежик» с «боксером»? Со стороны бы взглянуть!

Он шагнул в темноту парка.

Сзади донесся голос «боксера»:

– Извини, мужик!

Возле тира было пусто. Странно пусто для воскресного вечера. Петр Леонидович огляделся, но, вопреки ожиданиям, автомобиля поблизости не оказалось. Поздние гости топали пешком – значит, невелики птицы. С такими не имеет смысла разговаривать, даже смотреть в их сторону – излишняя трата сил. Но ведь получилось – двое первых попавшихся «гопников» сгоняют с места тирмена, а вся королевская конница и вся королевская рать…

Вдали, в начале главной аллеи, раздалось гудение мотора. Не иначе к «ежику» и «боксеру» подмога катит? Старик улыбнулся, двинул плечами под парусиновым пиджаком. И без резерва главного командования обошлось. С богатырских плеч (под парусиной которые) сняли голову, причем не большой горой, а соломинкой. Никаких тебе «и аз воздам».

В лицо ударил свет фар. Успели оба: Петр Леонидович – шагнуть в сторону, неведомый шофер – затормозить. С визгом тормозов, со скрипом, с противным запахом горелой резины.

– Господин Кондратьев? Петр Леонидович?

Старик вытер ладонью слезящиеся глаза и еле удержался, чтобы не хмыкнуть. Горе вам, маловеры! Вот и «аз воздам» прикатил – на «шестисотом» «мерсе».

– Господин Кондратьев?

Мельком подумалось, что «господин» в устах неизвестного звучит не слишком уверенно. Кажется, «гражданин» для него привычнее. Или даже «гражданин начальник».

– С кем имею честь?

На этот раз не сдержался. «С кем имею честь?» – сухо и ровно спросил отец, когда дверь рухнула под ударами прикладов…

– Зинченко, Борис Григорьевич.

Оставалось вновь, в который раз за вечер, оценить обстановку. Темно, пусто, безлюдно. У входа в кинотеатр сиротливо застыла, обнявшись, поздняя парочка. Возле тира – ни души. Те двое внутри, не иначе в сейфе роются, клад ищут. И, наконец, Зинченко Борис Григорьевич выглядывает из раскрытой дверцы «Мерседеса». Бородат, широкоплеч, лицо…

Не рассмотреть, темно.

– Что вам угодно, сударь?

Все-таки переборщил. Бородатый с недоумением поднял голову, решив, вероятно, как и давешний амбал, что слух начинает шалить. Простые советские тирщики, краса и гордость развлекательного сектора, таких слов и в таком тоне обычно не употребляют. А с тирменами Борис Григорьевич не встречался. Ничего, пусть привыкает!

– Угодно? Да, в сущности… Может, поговорим в машине?

Петр Леонидович чуть было не согласился. Разницы никакой, что в машине, что на холодной пустой аллее. Внезапно вспомнились слова лейтенанта Карамышева: «Первое дело в разговоре что? Место! Чтобы ты вроде как дома, а он – наоборот. Значит, счет уже в твою пользу. Понял, старшой?».

– Поговорим здесь, господин Зинченко. – Старик без особой нужды поглядел в темное, затянутое тучами небо. – Здесь…

Теперь обождем, пока гость выберется из машины. Тоже небесполезно: посуетится перед разговором, неудобство ощутит. Дверь «Мерседеса» пошире, чем у «Запорожца», но для крупногабаритного Бориса Григорьевича узковата будет. И росту он трехсаженного, значит, смотреть следует прямо, не поднимая глаз – верный способ казаться выше. Все тот же Карамышев советовал. Умен был парень, даром что из НКВД.

– Вы их… убили? Моих?

– Нет.

Петр Леонидович запоздало вспомнил, что слыхал о своем собеседнике. Правда, те, что о Зинченко рассказывали, не именовали вора в законе «господином».

– Нет, – повторил старик. – Не убил. Они там, в тире, развлекаются. Господин Зинченко, зачем понадобилось присылать ко мне… Если позволите употребить современное арго, «хомячков»?

– Кто же их присылал, козлов драных?! – Бородатый в сердцах махнул рукой. – Если позволите употребить… несовременное арго, проявили гнилую инициативу. Моя помощница… Ну, в общем…

Бородатый господин Зинченко оправдывался, что давалось ему с немалым трудом – как и «несовременное арго». Ничего, вновь подумалось Петру Леонидовичу, привыкнет. И не такие привыкали.

– Предлагаю считать случившееся недоразумением.

Дипломатическая формула была сложена бородатым из слов-кубиков с натужной виртуозностью. «Козлы драные» звучали не в пример естественнее. Но Петр Леонидович не стал настаивать и усугублять тоже не стал. Грех излишне напрягать собеседника. Он и так «попал в непонятку» – если на современном арго.

– Насколько я понял, господин Зинченко, парк отныне в вашей собственности?

В ответ донеслось нечто среднее между «м-м-м» и «угу». Кажется, чернобородый начал сомневаться в своих правах на парк. Если с обычным тиром такие проблемы, что начнется, скажем, на каруселях? Петр Леонидович улыбнулся и внезапно подобрел. Ничего страшного не случилось. Отставного разведчика Артура облили пивом, парк культуры и отдыха куплен бородатым уголовником… И что? В конце концов, господин Зинченко не самый худший из возможных вариантов. Этот сброд хорошо приручается.

Попробовать?

И вновь, не к месту и без повода, вспомнился мальчишка с библейским именем Даниил. Не иначе с его легкой руки день, начавшийся так скверно, завершается почти идиллически. Неплохо бы вновь увидеть стрелка-желторотика. Что-то в нем определенно есть. Определенно – и определено.

Знать бы, кем именно определено…

– Зайдемте в тир, Борис Григорьевич? – дружелюбно предложил старик. – Поскольку вы теперь, так сказать, собственник территории, вам скидка полагается.

С минуту бородатый переваривал «Бориса Григорьевича», затем шумно вздохнул.

– А-а? Да, конечно. Заодно выгоним… «хомячков». А скидка и на «минус первом» полагается? Да, Петр Леонидович?

– Полагается, полагается…

Значит, про «минус первый» бородатому успели объяснить. Только это или еще что-нибудь в придачу? Ладно, спешить некуда, узнаем.

– Кстати, насчет «хомячков», Борис Григорьевич. Тот, что шустрее – он в современном арго силен – по-моему, личность вполне… Терпеть, знаете ли, можно.

– Вот и все!

Петр Леонидович в последний раз полюбовался ровным строем мишеней, кинул укоризненный взгляд на строптивую «карусельку» и щелкнул выключателем.

– На ходу, работает, не заедает.

Про «карусельку» говорить не стал. Мишень заслуженная, с немалым стажем. Посетителям нравится. Чудит, конечно, но… С кем не бывает?

– А я тир только в шестнадцать увидел, – грустно сообщил бородатый. – Там, где я родился и вырос… Там стреляли не по мишеням. В Новосибирске в ремеслуху определили, в первое же воскресенье я пошел в парк…

Господин Зинченко замолчал. Старик не настаивал. Он и в самом деле подобрел. Процедура изгнания «хомячков» его даже позабавила.

– Как я понимаю, дохода все это не дает? Я имею в виду первый этаж?

– Никакого, – охотно согласился Петр Леонидович. – Говоря хоть по-старорежимному, хоть по-новомодному, я – банкрот. Почти как «МММ», не к ночи будь помянута. Да и раньше тир особой прибылью не славился.

– Поэтому финансировался по закрытой статье, – кивнул господин Зинченко, думая о чем-то своем. – Это я уже выяснил.

Старик на миг прикрыл глаза. Выяснил… Ни черта ты не выяснил, на то и закрытая она, статья. Но если помянешь «местные командировки», тогда и вправду – аут. Тебе – сразу, мне… Мне тоже, в бега не уйду, надоело.

Петр Леонидович чихнул и удивился. Пыль…

Откуда здесь столько пыли?

– Завтра к вам подойдет одна… «хомячка», – продолжил бородатый. – Та самая борзая помощница. Утрясете с ней разные мелочи. Она, недоделанная, фильмов штатовских насмотрелась. Захотела тут казино построить. Хоть бы спросила!

– Сквер возле площади Дзержинского тоже трогать не рекомендую, – не без сочувствия заметил старик, стараясь говорить ровно и твердо. – Тот, что рядом с военной академией. Вы ей намекните, Борис Григорьевич.

– Сквер? – Господин Зинченко с недоумением моргнул. – А, там, где стратегический бункер? С этим проще, бункер мне давно в аренду предлагают. Так что, спустимся на «минус первый»?

Старик незаметно потянулся, гоня усталость.

– Охотно! С чего начать желаете? Ваш предшественник все больше FAL, чудо бельгийское предпочитал.

– Нет, не стоит. – Бородатый впервые улыбнулся. – Мне бы руку слегка размять. «Тэтэшник», а лучше югославский «Z-10», если найдется. Ну и… посмотрю заодно. Петр Леонидович, что за ствол у вас? «Браунинг»?

Старик машинально провел рукой по пиджаку, где под парусиной пряталась самодельная кобура. Острый у гостя глаз, ничего не скажешь.

– «Люгер». По службе положено. Пойдемте, там сперва нужно кое-что отодвинуть. На «минус первый» по лестнице спускаются.

– А на «минус второй»?

Петр Леонидович успел повернуться, и тихий голос бородатого толкнул его прямо в спину.

Вот даже как?

– И на «минус второй». Всему свое время. Мы с вами никуда не торопимся, правда?

Голос звучал спокойно, уверенно, несмотря на пыль, забившую рот. Хотелось пить, но он помнил, что фляга пуста еще с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили…

3

Настроение в понедельник утром было странное. В голове – пустыня Гоби, хоть шаром покати, а в животе, наоборот, ворочается некий неопознанный объект. То ли предчувствие, то ли съеденный минуту назад бутерброд с сыром. Сыр отчетливо попахивал жженой резиной. Это Данька сообразил, когда дожевывал бутерброд. Или жженой резиной отдавало предчувствие? Кто его разберет…

«Что-то будет, что-то будет», – назойливо стучало в висках.

– Ты к контрольной подготовился? – крикнула из кухни мама.

– Ага! – соврал Данька. Соврал не вполне: химию он в субботу вечером честно пытался учить. Но от воскресного безумия все реакции с формулами вылетели из головы и наотрез отказались возвращаться обратно, в родную голубятню. – Все, ма, я пошел!

– Куртку застегни! На улице прохладно!

– Хорошо!

«Что-то будет… «Шайба» по контрольной будет, вот что! В лучшем случае трояк. А еще Жирный после вчерашней раздачи оклемается, долг требовать станет. Может и по морде дать. Артур в парке, а я здесь: лупи, не хочу…»

Однако в противовес нерадостным мыслям Данькой овладевало бодрое, чуть суматошное возбуждение. Выворачивая из-за угла гастронома к школе, он придержал шаг. Витязь на распутье: направо пойдешь – по роже получишь, налево пойдешь – «шайбу» схлопочешь, а прямо пойдешь – незнамо куда попадешь…

– Ну ты попал, Архангел! Попал конкретно!

Рядом образовался вездесущий Кощей, размахивая спортивной сумкой. Обожает, зараза, дурные новости разносить. Специально их собирает, всюду свой носище сует, клюв грачиный – чтоб потом ведро дряни человеку на голову вывалить. Санька Белогрив его зимой классно обломал: что, говорит, Кощеюшка, дерьма наклевался – теперь плюешься? Интересно, он Лильке тоже вместо комплиментов рассказывает, какая она тупая и манерная?

– Ну и как же я попал? – Безразличие в голосе далось с трудом.

– Не как, а на что! На бабки и звездюлину от Жирного.

Очень хотелось ответить: «Это мы еще посмотрим. Пока что Жирный сам звездюлей схлопотал!» Но Данька не решился. «Шестерка» Кощей мигом Жирному донесет. Только хуже будет.

– Станешь от стрелки косить, на счетчик поставят! Вовек не расплатишься…

Белки глаз у Кощея были нечистые, в кровяных прожилках. Небось ночами не спит, над златом чахнет. Дядя Лева рассказывал, какое бывает «злато» и кто такие золотари. Совсем не ювелиры.

– Ну а ты-то чего радуешься? Думаешь, Жирный с тобой поделится?

– Да я ничего, – заюлил Кощей. – Я просто так…

Данька не поверил своему счастью. Но слово – не воробей, не вырубишь топором.

– Просто так – четвертак! Все, должен. Отдашь Жирному за меня.

– Да ты че, ты че! Гонишь, да? Стрелки переводишь?

Видя, что добыча ускользнула, Кощей отстал: заприметил другую жертву и поспешил к ней с очередной порцией гадостей.

Около входа в четырехэтажное кирпичное здание школы, поставив ногу на первую ступеньку, Данька глянул в небо. В горних высях царил раздрай не меньший, чем у него в душе. Там, наверху, еще решали на общей планерке: каким быть сегодняшнему дню. Клочья грязно-сиреневых облаков, разметанные ветром по утренней голубизне, медлили, размышляя: собраться в грозовую тучу или убраться восвояси подобру-поздорову. Из-за домов выглянул краешек солнца, стрельнул острыми лучами, отразившись в оконных стеклах и на миг ослепив Даньку.

– Чего тормозишь? – толкнули его в спину. – Топай!

Первым уроком была алгебра.

Сей предмет в лице его пророка – математика Антона Вадимовича по кличке «Водолаз» – властно взял Даньку за шкирку. В фигуральном смысле слова, разумеется. На сорок пять минут пришлось забыть о предчувствиях, тирах, долгах, физиономиях битых и еще целых, а главное – о предстоящей контрольной по химии. Водолаз предмет знал отменно и умел заставить себя слушать. Он стремительно покрывал доску рядами уравнений со степенями, дробями и квадратными корнями, от которых рябило в глазах, потом начинал расхаживать по классу и вещать, сверкая огромными круглыми очками и время от времени по-птичьи склоняя голову к плечу.

Голова учителя казалась огромной из-за плотной шапки курчавых волос. Вместе с очками – ни дать ни взять водолазный шлем. За что математик и получил свое прозвище. Уравнения с доски Водолаз стирал неожиданно, без предупреждения, поэтому зевать не следовало. Да и пояснения стоило мотать на ус: у Антона Вадимовича все выходило куда понятнее, чем в учебнике.

– …Таким образом, разложение многочлена на множители…

– Гы!

– Для юмористов повторяю: разложение многочлена на множители…

– Гы!

Разумеется, это был конопатый Фофан. Отморозок и разгильдяй, он мог нахально встать посреди урока, басом объявить: «Организм требует никотина!» – и прошествовать в туалет на перекур.

Но с Водолазом такие номера не проходили.

– Встаньте, Феофанов.

Фофан лениво поднялся, с наглой ухмылкой глядя на математика.

– Если вы лучше меня знаете, как разложить многочлен на множители, – идите к доске и продемонстрируйте всем, как это делается.

Сдавленный смешок белокурой Лильки: красавица никогда не упускала случая подлизаться к Водолазу. Иного способа выучить алгебру она не знала.

– Что же вы мнетесь, Феофанов? Не знаете? Или вы думаете, что многочлен – это то, чего у вас попросту нет, чтобы его разложить на всеобщее обозрение?

Класс грохнул. Красный как рак Фофан пытался огрызнуться, но его слова тонули в общем хохоте.

– Все. Посмеялись – и хватит. Прискорбно, что подобную реакцию у вас, дамы и господа, вызывают только шутки ниже пояса. Садитесь, Феофанов, и записывайте. А будете и дальше гыгыкать – пойдете вон из класса. Итак…

Данька покосился на соседку по парте – отличницу Лерку Мохович. Та сидела прямо, с гордо выпрямленной спиной, и смотрела на доску с уравнениями. Уголки ее губ едва заметно подрагивали: Лерка изо всех сил старалась не смеяться. Классная девчонка. И списать даст, если надо, и не закладывает, если кто стекло разбил или доску парафином намазал. И фигура у нее… Данька почувствовал, что краснеет, и склонился над тетрадью, спеша переписать все с доски, пока Водолаз не стер.

Девчонок он стеснялся. Когда приятели рассказывали, кто с кем зажимается, а Фофан хвастался, что целый год трахает одну, Данька стыдливо отмалчивался. Эх, подкатиться бы к Лерке поближе! – для начала домой проводить, потом в кино или на дискотеку, а там… Однако на финальном «а там…» эротические фантазии давали сбой. Да и с «подкатиться» дело шло туго: уже почти решившись, Данька в последний момент робел и никаких практических шагов к сближению с Леркой не предпринимал.

Звонок.

«Следующая – химия. Контрольная».

Очень захотелось в сортир. Неужели он так боится какой-то несчастной двойки?! Ерунда! Подумаешь! Может, обойдется: спишем или химичка заболеет… Но упрямый живот на доводы рассудка не поддавался, а ноги сами несли тело в нужном направлении.

Ноги часто заносят тело куда не следует.

Они ждали его на выходе, в курилке-предбаннике. Жирный и еще двое. Именно ждали: Данька был в этом уверен. Когда он заходил внутрь, в курилке дымил один Фофан. Выследили, подкараулили… Слову «сортир», заменяющему всем известный туалет, Даньку научил отец. Вместе с шуткой: «Превратим мы наш сортир в бастион борьбы за мир!» Шутка сейчас показалась совершенно несмешной, а сортир превратился в такой тир, где по неудачникам стреляют мерзко пахнущим сором. Без промаха и пощады.

– Привет, Архангел.

Жирный протянул потную лапу. Он никогда раньше не здоровался с Данькой за руку. Что происходит?! Сейчас ошибешься – выйдет «не по понятиям», и окажешься должен вдвойне.

– Привет.

Рукопожатие вышло крепким. Хотя сердце проглоченной лягушкой колотилось не в груди, а ниже, в желудке. Данька надеялся, что это незаметно со стороны. Он отступил к окну, забранному поперечной решеткой: ржавой, гнутой. В спину больно уперлось ребро высокого подоконника.

Из окна тянуло сквозняком.

– А круто вчера тот мужик нас отметелил! – со странным удовольствием, чуть растягивая слова, сообщил Жирный.

На скуле у него красовался роскошный фингал: иссиня-черный, с лиловым отливом по краям. Кожа на щеке была содрана и намазана йодом. Вдобавок на лбу переливалась всеми цветами радуги изрядная шишка: словно у Жирного начал проклевываться рог.

– Курить будешь?

Он достал из кармана открытую пачку «Monte-Carlo».

Вообще Данька не курил. Так, баловался изредка, за компанию. Но в данной ситуации отказываться не следовало. Он взял сигарету. Прикурил от спички Фофана. Осторожно затянулся – не дай бог закашляться, вызвав град насмешек. Сигарета оказалась на удивление крепкой, хотя и ароматной. Кашель удалось сдержать с трудом.

– Спасибо.

– С сигарным табаком, – похвастался Жирный. – Любимые сигареты колумбийской мафии!

Какие сигареты курит колумбийская мафия, Данька понятия не имел, да и Жирному это вряд ли было доподлинно известно. Но он счел неуместным подвергать слова Жирного сомнению.

– Классные сигареты. Ароматные такие…

– О! Рубишь фишку. – Жирный расплылся в улыбке. При нынешней «боевой раскраске» он выглядел комично. – А тот мужик «афганцем» оказался. Десантура. Шиндант, Анардара, Джелалабад. Я у пацанов поспрошал, они в курсе. «Афганцы» на промедоле сидят. И дурь смолят. Если б у него планка упала, мог вообще всех нас замочить: и меня, и тебя. Голыми руками. Считай, легко отделались.

– Ну… – дипломатично заметил Данька, соображая, что во вчерашней драке он удивительным образом сумел оказаться на стороне Жирного.

Мужик, оказывается, нас отметелил. Мужик, выходит, с упавшей планкой мог вообще всех нас замочить. А мы легко отделались.

– Никогда не знаешь, на кого нарвешься.

– Это точно. Слышь, Архангел, насчет долга…

В туалет вошел Кощей. Сделал вид, что пристраивается к писсуару, но под тяжелым взглядом Жирного передумал и пулей выскочил наружу, забыв застегнуть ширинку.

– На «просто так» ты купился, как последний лох, в натуре. Ничего, в другой раз знать будешь. Только за уроки платить надо, верно?

Данька промолчал. Нервно затянулся, стараясь не отводить глаз.

– Четвертак я тебе прощаю – помни мою щедрость. Мог бы и снять. А за науку с тебя бутылка пива. Добазарились?

– Ага, – выдохнул Данька, еще не веря, что все складывается столь удачно. И рожу не начистят, и вместо «капустного четвертака» отдавать придется дешевое пиво.

– Сегодня после школы купишь. «Кирюшу-1» бери. Он вставляет круче.

Прикинув, что карманных денег на пиво вполне хватит, Данька кивнул.

– После школы – сделаю.

– Молоток, – сам того не зная, повторил Жирный похвалу деда-тирщика. – Значит, в три на «сходняке», где в деберц катали. Туда принесешь.

– Заметано. – Данька еще раз пожал руку Жирного, скрепляя уговор.

На контрольную по химии он летел как на крыльях, распространяя вокруг ядреный дух «любимых сигарет колумбийской мафии».

Химичка Веранда – так остроумный Санька Белогрив сократил «Веру Андреевну» – времени зря не теряла. На доске уже были расписаны задания обоих вариантов контрольной.

Варианты – это плохо: у Лерки списать не удастся. Придется выкручиваться самому. Сунуть в парту учебник, а потом незаметно… Ага, разогнался! У Веранды глаз – алмаз. В прошлом году она Сливу, гроссмейстера по списыванию, сделала как маленького. Зря ты, братец, поленился «шпоры» сделать. Впрочем, у Веранды и «шпоры» редко проходят. Данька вздохнул и обреченно переписал с доски на листик первый вопрос.

Кислые, основные и средние соли. Чем отличаются.

Примеры. Названия.

Формулы.

В голове что-то смутно брезжило, подобно рассветной мгле, подсвеченной из-за горизонта. Но солнце всходить решительно отказывалось. Химичка бдила, прохаживалась между рядами: об учебнике нечего и думать.

Данька робко накорябал пару формул. Одну, подумав, зачеркнул. Написал по-другому. Получилось ничуть не более убедительно. Вспомнил мудреное название: гидрокарбонат натрия. Немедленно записал, пока из головы не вылетело. Название вроде бы соответствовало первой формуле, в которой он был относительно уверен. Это, кажется, кислая соль. Вот, атом водорода присутствует.

Может, «шайба» пролетит мимо?

Окрыленный успехом, он вывел на листке еще пару формул с OH-группами, логично решив, что раз с водородом соли кислые, значит, с OH-группой – основные. Все, хватит. Пора переходить ко второму вопросу.

Словосочетание «электрохимический ряд напряжений» повергло его в тихий ужас. В этой теме он не то что «плавал» – сразу шел на дно как утюг.

Скрипнула дверь.

– Вера Андреевна, можно вас на минутку?

Завуч. Полундра, то бишь Полина Андреевна. Колобок в цветной глазури: багровый бутон жирно намазанных губ, румяна, тени, ресницы топорщатся дикобразьими иглами. В ушах сверкают золотые обручи «хула-хупы». На жирных телесах – зеленый костюм из кримплена. У завучихи есть второй, точно такой же, только лиловый. Ни в чем другом ее в школе ни разу не видели. Из-за спины Полундры выглядывала Наташка Палий из 11-го «Б», про которую Кощей любил рассказывать всякие похабные истории.

Высокая химичка, подойдя к двери, склонилась к низенькой завучихе, и Полундра жарко зашептала Веранде на ухо. Данька поймал себя на том, что смотрит на обеих, сощурив левый глаз: будто в прорезь целика. Вспомнилась мишень в тире: долговязая жирафа.

«Бах!» – шепнул он.

Вера Андреевна внезапно побледнела: о таком Данька раньше только в книжках читал. Из тщательно уложенной прически выбился светлый локон, свесился, щекоча химичке щеку. Но Веранда, аккуратистка до мозга костей, не заметила этого вопиющего безобразия.

Взорвись сейчас шкаф с реактивами – пожалуй, она бы и этого не заметила.

– …вы идите, идите, Наташа тут за вас посидит, – долетел от двери голос завуча.

Химичка взяла себя в руки. Обернулась к классу: прямая, бледная, строгая. Отрешенная. А губы у нее дрожат, подумал Данька. Едва заметно, но дрожат.

«Мы сейчас жирафу валить станем», – сказал издалека дед-тирщик, натягивая кепку поглубже. И сменщик Артур, «афганец», круто отметеливший нас, с равнодушием ответил: «Саф-фари, блин…»

– Мне надо срочно уйти. Вместо меня в классе будет присутствовать… Наталья. Я вас прошу, Наталья, следите, чтоб не списывали. А вас прошу вести себя по-человечески. До свиданья.

Химичка с завучем исчезли за дверью. Наташка уселась на учительское место и напустила на себя важный вид. Кто-то хмыкнул. Все! Чудо свершилось! Рука нащупала в портфеле спасательный круг – вернее, спасательный прямоугольник. Учебник.

– Ганча, ты уже эту хрень написал? – через полминуты громко поинтересовался Фофан.

– Последний вопрос заканчиваю.

– Закончишь – дашь скатать.

– Феофанов! – хлопнула журналом по столу Наташка, подражая географичке Жучке.

– Я! – Фофан вскочил и замер по стойке «смирно» с выпученными глазами.

– Прекрати паясничать. Сядь и пиши ответы. И не вздумай списывать – я все вижу!

– Слушаюсь и повинуюсь, вашвысокогрудие! Ганча, заканчивай быстрее. А то не успею.

– Феофанов!..

А грудь у Наташки действительно… вон, из-под платья выпирает…

Не отвлекаться!

Учебник лежал на коленях, и Данька лихорадочно листал страницы, отыскивая нужный параграф. Наташка, конечно, не Веранда, но наглеть, выкладывая учебник на парту и списывая в открытую, не стоит. Ага, вот они, типы солей. Электрохимический ряд напряжений, реакции… Поехали! Наташка пускай с Фофаном лается: пока она занята конопатым балбесом, ни до чего другого ей дела нет.

Снова скрипнула дверь. Данька дернулся, но это оказалась не Веранда и не Полундра. В класс заглянул Павло Дубинчак из 11-го «А». По идее, к нему давно и прочно должна была прилипнуть кличка «Дуб» или «Дубина», но не прилипла по веской причине. Павло Дубинчак занимался вольной борьбой на «Динамо». Третье место на первенстве области, «серебро» на турнире имени Ованеса Саакяна. Говорили, к Новому году на каэмэса сдать должен. Девчонки на него вешались пачками. И Наташка – не исключение.

Павло заговорщицки подмигнул классу, а затем поманил Наташку: выйди, мол. Наташка поколебалась – и сдалась.

– Сидите тихо и не списывайте! – строго заявила она, вставая и одергивая юбку.

– Гы! Училку из себя строит!

– Ну ты у меня… Я еще вернусь!

– Боюсь-боюсь! Терминатор! Айл би бэк!

Павло зевнул и показал Фофану кулак. Скучный и увесистый, как чугунная «баба» для забивания свай. Конопатый мигом заткнулся, демонстрируя жестами и покаянной гримасой: «Молчу-молчу, был неправ!» А Наташка, виляя задом, вышла в коридор.

– На чердак пошли, зажиматься! – зашептал на весь класс Кощей.

– Эх, Наташа, три рубля – и наша! – фальшиво пропел Фофан. Выждав, правда, с минуту, чтоб уж точно не услышал Наташкин хахаль. Похоже, вчерашняя драка в парке сделала Фофана осторожней обычного.

В классе зашумели, передавая друг другу листки со сделанной контрольной. Но Данька в общей суете не участвовал. Выложив учебник на парту, он сосредоточенно списывал под понимающе-снисходительным взглядом Лерки Мохович.

Очень хотелось, передрав последнюю реакцию, пририсовать внизу жирафу вверх ногами.

4

Не-Король Артур маялся – то ли хандрил, то ли просто мечтал о бутылке темного пива. Гора шелухи от семечек посреди стола свидетельствовала об этом со всей возможной наглядностью. Облегченный вздох, услышанный Петром Леонидовичем, лишь подкрепил справедливость данного несложного умозаключения.

Прежде чем повернуть налево, в обжитую за долгие годы каморку, старик бросил привычный взгляд на ряды мишеней. Мельница крутится, карусель не саботирует, свободные места заняты фрейшюцами. Что должно гореть – горит, двигаться – движется. После местной командировки, которая среди своих именуется «целевым выездом», приятно убедиться, что жизнь идет дальше. Что она, несмотря на отдельные недоработки, прекрасна…

– Дядя Петя-я-я!

Голос Артура вернул старика к действительности. Да, слегка задержался, есть грех. Всего на пять минут, но точность – вежливость не одних королей. Тирменов – тоже.

– Свободен! – объявил он, появляясь в дверях. – Беги, сержант.

– Есть!

Артур вскочил, готовясь набрать космическую скорость, причем не первую – сразу третью. Но внезапно замер, после чего решительно ткнул себя пальцем в лоб.

– Ск-клероз, блин. Плавно п-переходящий в маразм. П-предложение имеется. Давай я этих г-герлов выкину – и свои фотки п-принесу. Афганские.

Оба поглядели на стену, где над столом красовалась фотогалерея, созданная совместными усилиями. Упомянутые «герлы» появились год назад не без помощи переменчивого Артура.

– Вроде к-как преемственность п-поколений, – пояснил намерения бывший сержант. – Чтобы знали, шкуры т-тыловые.

– А сверху объявление: «Вас обслуживает ЧП «Ветеринар», – хмыкнул старик. – Есть контрпредложение: обвешать все девками. В современном духе. А самим перейти на нелегалку. Бороды отпустим…

– Фиг им в-всем! – Артур шутки не понял и не принял. – Знаешь, дядя Петя, п-про нас, «афганцев», разное молотят. Психи, блин, ненормальные, кровь по ночам душит, в Афгане младенцев штыками кололи… Г-гады! Хот-тят, чтобы прятались мы, п-по углам т-темным сидели. Не, на н-нелегалку не перейду! И фотки п-принесу, пусть смотрят!..

Он шагнул вперед, как на амбразуру. Рука потянулась к первой из глянцевых красавиц.

– Не спеши! – Петр Леонидович вздохнул, понимая, что не убедит и отговорить не сможет. – Чем Настасья Кински виновата? Фотографии неси, если хочешь, разместим, места хватит.

– Ладно, – неохотно согласился Артур. – Рядом с т-твоими повесим. А Кински – в сторону, п-подальше… Слушай, п-про танк ты рассказывал, помню. А эт-та?

Он дернул небритым подбородком, пытаясь указать направление.

– Эта – редкая. Август 41-го, возле Смоленска. Мы из окружения вышли, и к нам Константин Симонов приехал. А при нем – корреспондент. Фамилия смешная: Трошкин. Он и снимал.

– Сам С-симонов? Который фильм «Живые и мертвые»? – восхитился бывший сержант. – Ух т-ты!

Петр Леонидович улыбнулся.

– Это сейчас он – Симонов. А тогда… Прикатил молодой да шустрый, а полк только-только очередную атаку отбил. Не до интервью было. Ну, он понял, стал стихи читать, мы и отмякли. Хорошие у него стихи. Жаль, их сейчас забыли!

– Значит, ты, дядя П-петя, с сорок первого воевал? Да т-ты герой!

– Значит, – старик поморщился. – Герой… Интендантский лейтенант, прости господи! Портянка налево, портянка направо…

– Только не надо про портянки, Кондратьев! – Лейтенант Карамышев зло дернул щекой. – Знаю я, какими портянками ты занимался. И в корпусе, и раньше, в Коврове. Ох, не достал я тебя до всей этой заварухи, больно верткий ты!

– Не шуми. – Петр осторожно выглянул из-за дерева, прислушался. В лесу было тихо, но он уже знал, чего стоит лесная тишина. – Не достал, говоришь? Можешь сейчас попробовать, первым не выстрелю.

Он отвернулся, чтобы не смотреть на лежавшую в траве «СВТ». После того, что случилось полчаса назад, больше всего хотелось заснуть – прямо здесь, на краю маленькой поляны. А еще хотелось пить, но он помнил: фляга пуста с вечера. Надо было наполнить утром, но они спешили, да и вода во встреченном колодце не понравилась. Мутная, горькая, в пятнах бензина.

Кто мог погубить колодец? Немцы?

На мотоциклистов наткнулись по глупости: на узкой лесной просеке, лоб в лоб. На разведку вышли с рассветом, устали, расслабились. Тихий лес, пустая дорога, ни души вокруг. Петр успел крикнуть, пытаясь предупредить, но очереди ударили в упор, сметая бойцов. Они с Карамышевым уцелели – двое из десяти.

– Дурак ты, Кондратьев! – с чувством выговорил лейтенант. – Делать нам больше нечего, как друг по дружке стрелять. Там, в селе, полторы сотни бойцов, и ни одного командира, кроме нас с тобой. Мы их должны к своим через фронт вывести. И выведем. Ты выведешь!

– Почему – я?

Петр прикрыл глаза, чувствуя, что вот-вот заснет. Нельзя, ни в коем случае нельзя… Его неудержимо тянуло туда, в темную пропасть, где можно ни о чем не думать, не вспоминать.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг».

– Эй! – Резкий окрик энкавэдэшника заставил вздрогнуть. – Не спи, трибунал проспишь! Спросил, значит, ответ выслушай. Выведешь нас потому, что, во-первых, ты старший по званию, товарищ техник-интендант 1-го ранга. А во-вторых… Везучий ты, Кондратьев. Вот и поделись везением. Авось зачтется!

– Не зачтется.

Петр мотнул головой, заставил себя встать, вдохнуть горячий летний воздух, выбивая заполнившую горло пыль. Нагнулся, поднял «Токаревку», прикинул, сколько осталось патронов.

– Не зачтется, лейтенант. Ладно, пошли!

Над головой сомкнулись зеленые кроны. Легкий ветер обвевал разгоряченные лица, но треклятая пыль не желала исчезать. Она была, казалось, всюду – на траве, в воздухе, на потрескавшихся губах…

11-й механизированный корпус генерала Мостовенко, куда Петр попал в феврале, перестал существовать незаметно, сам собой. Сначала, после того как их подняли по тревоге, они ехали по разбитым проселкам – не на запад, откуда ждали врага, а на юг. Затем повернули обратно, затем… Начались бомбежки. Кондратьев увидел первые брошенные танки – не подбитые, не поврежденные, просто брошенные, с топливом и с полным, нерасстрелянным боезапасом. Три дня назад незнакомый полковник отдал приказ уничтожить уцелевшую технику и уходить на восток мелкими группами. Сутки шли в составе батальона, но оказалось, что батальона тоже нет, нет командира, нет заместителя по политчасти… Командир исчез с концами, а вот куда делся батальонный комиссар, Петр заметить успел – и удивился, где товарищ Могиляй умудрился раздобыть приличный штатский костюм.

Не иначе на горбу волок или ординарца приспособил.

Все эти дни Кондратьев оставался спокоен – странным, «стеклянным» спокойствием. Словно происходящее никак его не касалось и коснуться не могло. Именно сейчас он даже не понял – нутром прочувствовал, что волноваться незачем. Мене, мене, текел, упарсин. Чему должно случиться, непременно случится. Лично с ним, с увязавшимся следом лейтенантом-особистом, взявшим подозрительного техника-интенданта «на карандаш»…

– Ты сказал, не зачтется, Кондратьев. Почему?

Оказывается, лейтенант не пропустил случайно вырвавшиеся слова мимо ушей. Петр покосился в его сторону. Промолчать? А, собственно, зачем?

– Для тех, кто в Москве, мы – мертвые. Или предатели, что еще хуже. Это, как ты говоришь, во-первых. А во-вторых… Ты, лейтенант, в рай попасть надеешься?

Ждал, что возразит Карамышев, спорить станет. Не возразил, иное сказал.

– Я думал, ты, Кондратьев, сразу к немцам перебежишь. Не потому что шпион – не шпион ты. А вот не наш, и все тут. Мы ведь проверили… И про семью твою, и почему фамилию чужую носишь, и отчество чужое. И как на Ковровский завод попал, чьими молитвами.

Петр глядел на лейтенанта не без интереса. С фамилией просто – в автобиографии целый абзац писать приходилось, объяснять про героического опера Кондратьева. А с отчеством…

Молодец чекист!

– И где стрелять научился. Я, между прочим, девяносто из ста выбиваю, но чтобы так… Ты же вроде не из кадровых? И на гражданке в «ворошиловских стрелках» не числился.

Кондратьев пожал плечами. Он и сам удивился. Не меткости, другому. В первые секунды боя – расстрела? – он не решался поднять головы. Но вскоре рука, словно обладая собственной волей, передернула затвор винтовки.

Приподнялся, вскинул «СВТ»…

Ему хватило двух магазинов – почти в упор.

– Почему не арестовали?

– Честно сказать?

Остановились одновременно. Встали лицом к лицу. Петр подумал и аккуратно опустил оружие на траву. Стрелять не придется.

– Если честно, я не дал. Отложил папку с материалом на другой конец стола, а сверху чужой папкой накрыл. Цени, товарищ техник-интендант! Только я не по доброте душевной, не думай.

– Я и не думаю. Предупредили, значит?

Карамышев вновь дернул щекой. Но ответил легко, с улыбкой:

– Должны были? Правильно, выходит, я тебя понял, Кондратьев! Нет, не предупреждали, своим умом дошел. Ведь чего получается? Если верить филькиной грамоте, что у тебя в документах вместо автобиографии лежит, ты не просто в сорочке родился. Не бывает таких везучих, Кондратьев! Никакие Абвер с Сигуранцей тебя не прикроют: не смогут. А поскольку в рай я точно не попаду… Не попаду, верно?

– Не попадешь, – кивнул Петр, стараясь говорить без нажима.

Если бы к нему приставили обычного дурака-костолома… Но рядом оказался человек с нюхом: Карамышев.

– Не попадешь, – повторил он. – Даже если я за тебя заступлюсь. И я не попаду. Ясно?

– Ясно…

Лейтенант почесал в затылке, вздохнул:

– Я вначале думал: на банду вражин недобитых вышел. Дворянское кубло, заговор, мать его ити! Ладно, выживем – потолкуем. И насчет предателей Родины разберемся! Считай, Кондратьев, поговорили мы с тобой. И забыли до поры. Возвращаемся, строим личный состав – и вперед, пока к своим не выйдем. Ты – старшой. Понял?

Петр взял с травы самозарядку, закинул ремень на плечо, сглотнул.

Чертова пыль!

– Ага, понял. А в плен не хочешь, лейтенант? Говорят, таких, как ты, сразу в гестапо берут – консультантами. Станешь привычным делом заниматься.

Глаза Карамышева потемнели, сжались губы.

– Проверяешь? Нет, не хочу. Не из сознательности, не думай. Кончилась моя сознательность давным-давно. Пятый пункт подгулял, аккурат по линии матушки. Эсфирь Соломоновна она у меня. Не помилуют арийцы. Ответил?

Они зашагали дальше, в глубь тихого, странно молчаливого леса.

Через много лет, читая мемуары уцелевших в том далеком июне, Петр Леонидович узнал, насколько им повезло. Прежде всего, они сумели выйти к своим, проплутав глухими лесными тропами до самого августа. Тех, кто вышел первыми, не разбираясь, определили кого в дезертиры-паникеры, кого – в шпионы. После ареста командующего фронтом Павлова гребли подряд: частым гребнем, кто попал под горячую руку.

Они не попали. Сборный отряд из остатков механизированного корпуса вместе с примкнувшими к нему одиночками из соседних частей – разбитых, рассеянных по белорусским лесам, – прорвался через линию фронта после сдачи Смоленска. Разбираться стало некогда, каждый штык был на счету. Им оставили оружие, вернули в строй и даже обещали наградить.

Повезло и в ином. Две немецкие танковые группы, рвавшиеся по шоссе на восток, попросту не обращали внимания на то, что происходит за кромкой леса. Окруженцы могли идти спокойно, первое время – днем, при свете солнца. Через три недели по следам «боевой группы Интенданта» (как назвали их отряд в немецких документах) бросили кавалерийскую бригаду СС. Но ситуация изменилась. Страх прошел, исчезла растерянность. Те, кто хотел сражаться, кто не спрятался в ближайшем селе и не сдался в плен, начали свою войну.

За уничтожение «боевой группы Интенданта» командир эсэсовской бригады Герман Фегелейн был представлен к ордену – и в должное время награжден. За вывод из окружения остатков мехкорпуса техник-интендант 1-го ранга Петр Кондратьев тоже был представлен к ордену, но награды не дождался. О чем, впрочем, не жалел и не вспоминал. О собственном везении, увы, вспоминать приходилось. Хотя бы потому, что находились желающие напомнить.

Напомнили через неполный месяц. Судьба, исчислявшая, взвешивавшая и делившая, на миг отвела руку свою.

А лейтенант Карамышев не отвел. Наоборот, что есть силы ударил кулаком по стене.

– Сволочи! Я же писал, мне обещали!

Военинженер 3-го ранга Петр Кондратьев лишь усмехнулся. Грешно смеяться в такой ситуации, но отчаяние наглого, уверенного в себе энкавэдэшника позабавило.

– Они что, не понимают? – Карамышев скривился, без всякой надежды поглядел в маленькое окошко, прорезанное в бревенчатой стене, и присел прямо на пол. Ни стула, ни нар, воспетых в арестантских песнях, им не полагалось.

Петлицы не сорвали, документы оставили. Просто забрали табельные пистолеты и заперли.

– Мы с оружием вышли, Кондратьев! С оружием, с партбилетами, в полном порядке. С боем вышли! А главное, успел я позвонить кому надо. И написать!..

Петр пожал плечами. Да, не слишком логично. Проверили, признали героями, поблагодарили, отправили на передовую. Он успел получить очередное звание, новые петлицы нашить.

– Все из-за тебя, Кондратьев! – Палец лейтенанта выпятился стволом, указывая прямо в грудь. – Так и чуял: докопаются!

– До чего? – невозмутимо поинтересовался Петр. – Я агент? Японо-чешский? Ты хоть подскажи, в чем мне признаваться. В немецкие шпионы не хочу – не по сезону.

Энкавэдист хотел ответить бранью, от души, но сдержался. Сделал глубокий вдох, потянулся, зевнул:

– Один хрен, хоть в парагвайские. Если нас твои не выручат – амба, с концами. Или я не знаю, как дела шьются? Насмотрелся, наслушался. Все шпионы, на всех материал собрать можно. А если нельзя, тоже не беда. Сам, вражина, признается. У нас натуральные умники есть, они всемирный заговор выдумали. Представляешь, Кондратьев? Всемирный! Это, значит, центр всепланетный, резидентуры на каждом континенте, включая Антарктиду…

– Ты про Коминтерн?

Карамышев сплюнул под ноги.

– Не надо контрреволюцию приплетать! Фигня этот Коминтерн, миллиарды рублей извели, а пользы – на копейку. О другом речь. Я в заговор всемирный, может, и поверил бы. Почему нет? Тут две трудности: время и связь. А если времени – вагон, если заговор не за пятилетку устраивать, а за десять? И связь пустить по легальным каналам? Так любая грамотная разведка поступает…

– Коминтерн не нравится? Есть еще жидомасоны. Слыхал?

– Слыхал? – хмыкнул лейтенант. – Вязал я твоих масонов! Пошли по 58-й через 11-ю как миленькие. Болтуны из «бывших», перечницы старые. Между прочим, никаких «жидо», сплошные черносотенцы. Ты меня, Кондратьев, не сбивай. Вот, скажем, мировая война. Сколько лет ее готовить нужно? Причем никто ее, мировую, толком не хотел, даже Гитлер-сволочь, даже наши умники. Оторвать чего у соседей – да, руки погреть – да, но чтобы мировая? Значит, не они распоряжались, а ими кто-то командовал! Представь, Кондратьев, иду я по лесу, вижу избушку. Чего я подумать должен? Что бревна сами собой из стволов древесных образовались, в одно место прикатились, а потом доброй волей построились?

– Это ты к чему? – не выдержал Петр, видя, что разговор начат неспроста.

– К чему? – Энкавэдист моргнул. – К тебе, Кондратьев. Прикрывают тебя, по-серьезному. Считай, с самого твоего детства. Сколько за два месяца наших сгинуло? Целые армии костьми легли! А мы вышли почти без потерь, даже когда по минному полю топать пришлось. С тобой вышли, не ошибся я, Кондратьев. Так давай и дальше, старайся. Я пролетарскую пулю не за хрен собачий лопать не желаю. И тебе, честно говоря, не советую. Своим сообщил – или они без подсказки знают?

Петр покачал головой, не спеша с ответом. Искренне говорил лейтенант или играл хорошо знакомую роль «подсадного», стало ясно: с ним, с новоиспеченным военинженером 3-го ранга, решили разобраться всерьез. «Они» не столь глупы. Нет, иначе: «они» умны, очень умны, особенно если дело коснется чего-то по-настоящему важного.

– Молчишь? – Карамышев встал, повертел шеей, разминая мускулы, шагнул ближе. – Смекаешь, от себя говорю или на особый отдел стараюсь? Какая тебе, к шуту, разница? Ты меня отсюда вытащи. Мне при любом раскладе скидки не будет, даже если тебя под исключительную меру подведу. И без меня у них материала – под завязку. Тебя о чем расспрашивали? О детстве и о родителях? Правильно?

Петр молча согласился: правильно. Следователи взялись за дело основательно.

– А ты что думал? Ни отчества, ни фамилии, одно имя. Ясно, из «бывших». Но зачем фамилию скрываешь? Ты – Романов? Или, может, Корнилов?

– Я болел «испанкой», – равнодушным тоном отозвался военинженер. – Осложнение, еле выжил. Мне в 19-м четыре года было.

– Но про четыре года помнишь! И про «испанку», и про имя свое. А место рождения почему-то забыл. Ты ведь не питерский, да? Отчего в Питере оказался? Кто тебя с опером Кондратьевым свел? Сам Сергей Иванович Кондратьев, не кто-нибудь… Он Леньку Пантелеева достал!

– Он и свел, – улыбнулся Петр, – Ленька Пантелеев. Старший уполномоченный ВЧК Леонид Семенович Пантелкин, твой коллега.

– Брось! – Лейтенант сглотнул. – Сам Пантелеев… Ну ты даешь! Ох, Кондратьев, плакал мой орден! Да что там орден! Я бы на твоем деле майором стал. А теперь перед тобой, недобитком, унижаться приходится… На завод в Коврове тебя не Ленька Пантелеев, случаем, устроил?

– Там нужен был бухгалтер. Я как раз институт закончил.

– Закончил он! В Харькове закончил, а посылают в Ковров. Не на мясокомбинат, не в пекарню – на завод Мадсена, лучший в стране. А там на выходе наши самозарядные винтовки, да?

Петр поглядел собеседнику в переносицу, будто целился.

– И ручные пулеметы тоже. Только с пулеметами ничего не получается. Стрелял из «Дегтярева»? Дрянь пулемет, правда? Были проекты получше, Сергея Гавриловича Симонова, к примеру. Но ведь мы с тобой, кажется, сошлись на том, что я – не шпион?

– Угу. Шпион из тебя, Кондратьев…

Энкавэдист с омерзением провел рукой по бревенчатой стене. Подошел к двери, легко ударил в нее носком давно не чищенного ялового сапога.

– Шпион из тебя, Кондратьев, как, извини, из дерьма пуля. В темноте увидишь – не спутаешь, какого цвета у тебя кость.

– Бороду отрастить?

Проведя рукой по щетине на подбородке, Петр рассмеялся, представив себя бородачом.

– Бороду? – Лейтенант тоже хихикнул, но внезапно стал серьезным, задумался. – Нет, бороду не стоит. Волосы постриги: уродливее, лучше под «ежик». И… Точно! Усы отрасти, как у Буденного. Пугалом станешь – не описать. А главное, люди будут на усы смотреть, а не на лицо. Понял?

Петр вновь коснулся подбородка, провел ладонью по верхней губе. Усы, как у Буденного? Может, еще и шапку казачью – с красным верхом, каракулевой опушкой? Ужас! Нет, не ужас – макабр!

– А главное, речь. Ты, Кондратьев, чтоб умственность свою не показывать, каждый раз представляй, что разговариваешь с психическим больным. Который слов не понимает. Медленно говори, выражения попроще подбирай. Привычку заведи народную: самокрутки верти или семечки лузгай. Только не забудь на пол сплевывать! И походку тебе надо подобрать подходящую, а то вышагиваешь, ровно гвардеец-семеновец. Ногу сломать, что ли? Пока заживет, привыкнешь шкандыбать… Понял? Я в спецшколе по маскировке первым был, цени!

– Ценю.

Встав у забитого крест-накрест окошка, Петр сощурился, уставясь вверх, в голубые проблески далекого неба.

– Не волшебник я, лейтенант. И масоны мне не помогают. Даже Коминтерн, и тот не слишком. Если тебя вся твоя адская контора выручить не может… Почему ты решил, что мой Ад твоего сильнее?

– Поэт, прости господи! – Карамышев скривил рот. – Пушкин-Маяковский! Ты, Кондратьев, мне про Ад-Рай песни не пой. Наслушался, когда попов в Магадан отправлял. Я верующий, между прочим. Только вот что интересно, а? Батюшек в карцере морил, показания выбивал и все ждал: не выдержит Он – вступится. Молнией убьет, белогвардейца с бомбой пришлет по мою душу грешную. А хрен тебе – утерся Вседержитель, и весь разговор. Так в кого верить, а? Подскажи, Кондратьев! Нет, лучше не говори, крепче спать буду. Ты своим передай, чтобы нас выручили. И конец разговору!

Они стояли друг напротив друга, как тогда, после боя с немецкими мотоциклистами.

– Я не шучу, Кондратьев. И знай – если не выручишь, завтра такую сказку расскажу, что тебя до ближайшего кювета тащить не захотят. Усек? Урки, социально близкие, говорят: «Жадные долго не живут!» Не жадничай, поделись!

– Я не жадный.

Глядя в безумные, подернутые страхом и ненавистью глаза энкавэдиста, Петр понимал: выхода нет и не будет. Он не убил парня в июне, не выстрелил в спину, не послал в безнадежную разведку и теперь сполна заплатит за милосердие. Карамышев умен, многое понял, еще о большем догадался.

Страх смерти заставит его предать.

Петр лихорадочно искал подходящие слова, чтобы успеть погасить разгорающееся безумие во взгляде лейтенанта. Но бревенчатый дом вдруг исчез, сгинула огромная поляна, где располагался штаб дивизии. Вокруг вновь раскинулся жаркий июньский лес. Их теперь было не двое – больше.

…Тот, кто целился, видел все иначе. Вместо зеленых листьев на ветках росли фотографии: десятки, сотни, тысячи. Лица, бесконечные ряды лиц, не сосчитать, не разглядеть. Стрелка, берущего прицел, это не смущало. Он знал, куда стрелять. Палец вверх – снайпер примеривался к еле заметному ветерку. Рука привычным движением взялась за цевье…

Оружию Петр невольно удивился. «АВС-31», самозарядная винтовка Симонова, победившая на закрытом конкурсе 1931 года. В серию ее не запустили, но малую партию, около сотни, сработали. Вот, значит, для кого!

Ствол еле заметно дернулся, и одна из фотографий исчезла – без следа, словно растаяла. В тот же миг лицо Карамышева, стоявшего рядом, побледнело, пошло серыми пятнами. Выстрел, выстрел, выстрел… Снайпер знал свое дело – пули летели одна за другой, без перерыва, и так же, одна за другой, исчезали с ветвей фотографии. Карамышев молчал, серые пятна на лице темнели, затягивались трупной зеленью, на лбу проступали нечеткие, но вполне различимые буквы:

Выстрел, выстрел, выстрел. Без промедления, без промаха, без пощады. Петр пытался вспомнить, сколько патронов в симоновской конкурсной самозарядке…

– Фу ты!

Видение исчезло без следа – ни леса, ни снайпера, ни листьев-фотографий. Карамышев отошел на шаг, глаза его светились страхом и злобой. Неподалеку послышался грохот разрыва. Немецкая батарея пристреливалась по штабу с самого утра, пока без особого успеха.

– Гаубица, – машинально констатировал лейтенант.

– Дивизионная, 150-миллиметровая, – согласился Петр.

Смежил веки, вспоминая тающие в воздухе фотографии, и внезапно вскинул голову:

– Верующий, значит? Молись, лейтенант. Молись! Может, успеешь.

– Как?!

Карамышев тоже что-то понял. Быстро оглянулся, хотел переспросить, но сжал губы, поднес сложенные троеперстием пальцы ко лбу.

– Господи, помилуй раба Твоего…

Свиста снаряда они не услышали. Не успели.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

– Капитан, капитан, черт тебя!.. Живой?

Сильные руки дернули за плечо, встряхнули. Петр застонал, с трудом приходя в чувство.

– Жи… Живой…

– Тогда вставай, нечего! – Говоривший спешил, сердился, с раздражением выплевывал слова. – Боец, воды, быстро! А ты, капитан, если не помер, поднимайся, строй людей, и в бой, в бой, бой! Черт, всех командиров поубивало, хрен теперь навоюешь. Быстро, капитан, быстро!..

Надо открывать глаза. Он сумеет это сделать, несмотря на боль и тошноту. Значит, жив, значит, не под замком и не под арестом, его сумели вытащить из месива сгоревших бревен…

Карамышев?

Можно не спрашивать. Тирмен редко промахивается. Не сочинить чекисту сказку о японо-чешском шпионе. Мене, мене, текел, упарсин.

И вновь Петра Леонидовича Кондратьева посчитали везунчиком, родившимся в сорочке, поймавшим за хвост жар-птицу. Не только потому, что гаубичный снаряд, попав в дом и разорвав в клочья энкавэдиста, не убил военинженера, не покалечил, даже не контузил толком. Такое могло случиться и случалось, хотя бы по закону больших чисел, порой творившему чудеса похлеще магов с факирами. Но второй снаряд, упав следом, угодил в землянку, где заседал особый отдел дивизии; еще один снаряд – осколочный – убил и комдива, и комиссара. Уцелевший заместитель комдива (именно он приказал достать из-под кучи деревянных обломков случайно примеченного им контуженого военинженера) не стал разбираться.

Не до того было – немецкие танки прорвались к командному пункту.

После трех дней боев остатки дивизии собрались в сорока километрах восточнее. Петр командовал батальоном, и никто не косился на его совсем не боевые петлицы. Немецкий панцер-клин уходил дальше, отрезая сражающиеся части. Дезертиров и паникеров среди солдат не числилось, но скоро кончились снаряды.

Поредевшая колонна дивизии сумела прорваться через линию фронта в конце сентября. И снова уцелевшим не поверили, отобрали оружие, но Судьба словно закусила удила. Новый немецкий прорыв – непосредственно в сторону Москвы – заставил забыть о подозрениях и бросить окруженцев навстречу танкам.

Петр уцелел и на этот раз, чтобы через месяц оказаться севернее Волоколамского шоссе – и опять выжить. Впрочем, у Судьбы порой тоже кончаются силы. Седьмого ноября, после сталинской речи на Красной площади, случайный осколок попал военинженеру 2-го ранга Кондратьеву в грудь, ниже сердца. Посторонний наблюдатель, если таковой мог быть на войне, посчитал бы и это редкой удачей: 4-я танковая бригада, к которой прикомандировали Петра Кондратьева, погибла почти полностью через несколько часов, во время лобового контрудара.

В свердловском госпитале Петра подняли на ноги. Все остальное не имело значения. Он нисколько не расстроился, узнав, что документы затерялись, что в госпитальном реестре он числится рядовым. А вот орден, к которому военинженер был представлен под Смоленском (бумаги на первый исчезли без следа), нашел его. Правда, через полгода, когда Кондратьев ехал на фронт в составе только что сформированного 18-го танкового корпуса.

Корпус вступил в бой под Воронежем.

Через неделю младший сержант Кондратьев, успевший стать «дядей Петей» и прославиться «буденновскими» усами, был зачислен в дивизионную разведку.

– Портянка налево, портянка направо, – повторил Петр Леонидович. – Лейтенантом начал, им и закончил. Даже до Берлина не дошел.

Офицерские погоны гвардии старшина Кондратьев получил в декабре 44-го, после боев на Сандомирском плацдарме. День Победы его разведгруппа встретила в глубоком американском тылу. О том, что война закончилась, они узнали только через три дня.

– А «иконостас» с-свой, значит, на п-портянках заработал?

Бывший «афганец» кивнул на орденские колодки, украшавшие парусиновый пиджак бывшего интенданта.

– Это в самом конце, – равнодушно отозвался тот. – Тогда ордена горстями кидали. Особенно тем, кто к штабу поближе. Наш хлеборез «отвагу» умудрился получить.

Артур моргнул, глядя на алые ленточки двух «знамен» и трех «звездочек», но решил не углубляться. Его дело – военное. Сказано «за портянки», значит, так тому и быть. Старик же улыбнулся спасенной им Настасье Кински и с удовольствием раскусил аппетитную семечку. Она была правильная. Далекая июньская пыль исчезла без следа.

…Лейтенант НКВД Карамышев приходил к своему однополчанину во сне. Не слишком часто: раз в год, в июне. Петр Леонидович не пугался и не обижался – привык. Они разговаривали до утра, пока скрежет будильника не поднимал старика на работу.

В тир парка культуры и отдыха имени пролетарского писателя Максима Горького.

5

День, обещавший поначалу одни неприятности, складывался на редкость удачно. После химии физрук Григораша несказанно порадовал сильную половину класса, выпустив во двор: играть в футбол. А сам взялся судить. Девчонки остались в зале заниматься гимнастикой или чем еще – чем именно, дорвавшихся до мяча мальчишек не интересовало. Данька мотался как угорелый. Кураж весенним соком бурлил в груди, перепутав времена года. В итоге он забил гол, хотя футболистом был посредственным. Санька Белогрив навесил отличный угловой, у ворот случилась катавасия, вратарь дернулся, и кто-то из защитников поспешил выбить мяч прочь – как раз под ноги Даньке.

По пустым воротам с семи метров и слепой не промажет.

– Го-о-о-ол!

– Один – ноль!

– Архангел – снайпер!

Приятно, чего уж там. Такое ему кричали впервые.

К концу вышла дружеская ничья: два—два. А Фофан напоследок высадил мячом стекло на третьем этаже. Осколки красиво брызнули, сверкнув на солнце разноцветной радугой. Скорее всего, Фофан сделал это нарочно. Но перед Григорашей божился, что случайно.

– Порыв ветра, Григорий Рашидович!

– Какой еще порыв ветра?!

– Шквальный. Вы ж видели, я по воротам бил! А ветер ка-а-ак подхватит – и в окно…

Больше до конца занятий ничего примечательного не случилось. Разве что Данька получил «отлично» по литературе. Наверное, сегодня надо было решиться и проводить домой Лерку Мохович, но он обещал Жирному поставить пиво. А если пацан сказал – пацан ответил.

Когда прозвенел последний звонок, Данька слегка отстал от поваливших на выход одноклассников: сначала собирал рассыпавшиеся тетради, потом шнурок на кроссовке развязался. По лестнице он спускался в гордом одиночестве. Школу словно вымело: здание казалось пустыней, как Данькина голова сегодня утром.

Только без всяких предчувствий в животе и запаха жженой резины.

На втором этаже из приоткрытой двери учительской доносились голоса. Сам не зная зачем, он остановился. Возле учительской лучше не торчать: уличат в подслушивании – устроят головомойку. Да и вообще…

– …сбежала! – донесся до него возбужденный голос химички. – Представляете?!

– Из детского сада?!

– Да! Даже не сбежала – просто ушла. Воспитательница зазевалась, а она вышла за ворота – и только ее и видели!

– Доверяй им детей, разиням…

– Слава богу, нашлась, живая-здоровая. В нашем дворе. Я уж не знала, что и думать. Времена, сами знаете, какие! Места себе не нахожу, бегаю, ищу, зову. В милицию звонить хотела, и тут меня будто надоумили. Заглянула во двор: сидит в песочнице! Куличики лепит. Я к ней: «Ларочка, где ты была?!»

– А она?

– А она: «Мне в садике не нравится. Там оладушки без варенья. И спать днем заставляют. А Сережка «крысой-Ларисой» дразнится…»

Дальше Данька слушать не стал и припустил вниз по лестнице. На душе пел кот Леопольд: «Неприятность эту мы переживем!» Здорово, что у Веранды все обошлось. А он думал… Впрочем, не важно, что он думал. Все хорошо, все просто замечательно!

Бутылку «Кирюши» Жирный принял благосклонно, при свидетелях подтвердив, что они в расчете. Сплетник Кощей торчал неподалеку, готовый удавиться от расстройства чувств. Долги отданы, теперь – домой.

Мама была на работе. До вечера квартира находилась в полном Данькином распоряжении. Фофан небось «телок» сюда водил бы – если не врет, конечно. Жирный устроил бы ежедневное «каталово». Да мало ли, для чего еще пустая хата пригодится?! А он, Данька, наверное, и вправду лох. Счастья своего не понимает. Не устраивает из дома картежный притон, пиво с друзьями не дует…

А «телки» у него нет.

Он извлек из холодильника обед: гороховый суп и пара котлет с макаронами. Котлеты у мамы получаются замечательные. Отец всегда нахваливал, приговаривая: «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок!» Врал небось. Развелись они с мамой, третий год уже. Правда, расходились по-хорошему. У других, говорят, до драк доходит. А мама с отцом не ругались, посуду не били, из-за барахла до хрипоты не спорили.

Но Данька все равно плакал.

Отец тогда с дядей Левой фирму открыли, гордо именуя друг друга «бизнесменами» и «компаньонами». Фирма называлась «Серафим». В название компаньоны вкладывали «некий сакральный смысл», как загадочно выражался отец. Дядя Лева, будучи в благодушном подпитии, однажды объяснил: есть, мол, в небесной иерархии такие ангелы с львиными мордами – серафимы. Понимаешь, брат, когда у одного компаньона фамилия Архангельский, а второго зовут Лев – ежу ясно, как назвать фирму. И звучит красиво.

Занимался «Серафим» чем попало: от торговли тушенкой и кровельным железом до изготовления визиток и издания супербестселлера «Двадцать тысяч километров по рекам Харьковщины». Отец пропадал на фирме сутками, клятвенно заверяя: «Ей-богу, Тань, в последний раз! Сделка очень важная. Вот засыплем в закрома – и вздохнем свободно…» Вслед за одной «сделкой века» возникала другая, за ней – третья, четвертая, а в закрома ничего особенного не сыпалось. Отец с дядей Левой ругательски ругали козлов-партнеров, которые их снова подставили…

На момент развода дела у «Серафима» шли, как ни странно, неплохо. Отец оставил матери с Данькой их старую двухкомнатную квартиру, а себе купил другую, точно такую же, на той же улице, только на противоположной стороне, через два дома. Ремонт сделал, мебель завез. Хотел еще взять крутой телик «Sony» с видухой и стереосистемой, но не успел. «Серафим» «кинули» по-крупному, денег едва-едва хватило отдать долги. Хорошо еще, квартиру продавать не пришлось. А дядя Лева таки продал новенький «Volvo» и снова ездил на пошарпанной «Audi», словно извлеченной со съемок «Безумного Макса-2» – с проржавевшим до дыр глушителем и стучащим движком.

Впрочем, компаньоны не унывали. Через пару месяцев у них имелась куча новых «прожектов», которые они с энтузиазмом, достойным лучшего применения, кинулись воплощать в жизнь.

Отец с мамой до сих пор в хороших отношениях. Даже лучше, чем перед разводом. Мама к нему заглядывает, прибирается. Иначе папа такой свинюшник разводит – хоть стой, хоть вешайся. Новый год вместе встречают, втроем, как раньше. Может, они опять поженятся? Хорошо бы…

Данька выхлебал чашку компота, вымыл посуду и минуту-другую пребывал в раздумьях. Пойти гулять? Книжку почитать? Отложенный до лучших времен Муркок манил закладкой, торчащей из «Повелителей мечей». Или уроки сделать? Он тяжело вздохнул. Герой Корум обождет, сперва – уроки. Чтоб не дергаться, как сегодня перед химией.

Что у нас на завтра?

Геометрия, история и украинский.

Покончив с первым признаком равенства треугольников и разобравшись с «двокрапкою у безсполучниковому реченнi», историю он оставил на вечер. Позвонил Санька Белогрив – звал в парк, играть в настольный теннис.

– Сетку свою не забудь прихватить! На кортах прокат опять подорожал. Мы на пионэрские столы пойдем, там на шару.

Слово «пионэрские» Санька произносил с вальяжным пренебрежением, через букву «э». У Даньки так никогда не получалось, как ни старался. В красных галстуках обоим довелось походить, но мало, и в памяти не осталось почти ничего, кроме праздничных линеек.

– Не забуду. Через час на пионерских. А ты шарики китайские возьми. У меня один остался.

Соседка, баба Надя, на улице вцепилась в него – не отодрать. Бабе Наде требовалась помощь: затащить на четвертый этаж тяжелые сумки. Сумки действительно оказались неподъемные – кирпичи она домой таскает, что ли? И как сама до подъезда доперла?! Оказавшись дома, старуха решила угостить хорошего мальчика коржиком – сама пекла, нет-нет, не смей отказываться, уже несу!.. В итоге, когда Данька слопал три черствых коржика и освободился, на корты он безнадежно опаздывал.

– Привет, Данила! Спешишь?

Дядя Лева. Папин компаньон. Трезвый, на машине.

Кажется, удача по-прежнему на Данькиной стороне!

– Здрасьте, дядя Лева. Ага, спешу. Я с ребятами в парке договорился…

– Так в чем проблема? Садись, подвезу.

Дядя Лева излучал радушие и полное довольство жизнью, независимо от любых капризов судьбы. Джинсовая куртка нараспашку; зеленая футболка пятьдесят последнего размера с надписью «Kamikaze» плотно обтянула внушительное «пивное» пузо.

В машине царил знакомый аромат. Любимые сигареты колумбийской мафии.

– Тебя к парку Горького?

– Да, к центральному входу.

– Ну, тогда держись.

«Audi» рванула с места так, что, пожалуй, и Безумный Макс позавидовал бы. Данька совсем забыл стиль езды дяди Левы. По-видимому, папин компаньон задался целью доказать, что надпись «Kamikaze» не зря красуется на его футболке.

– Куда прешь, дурошлеп! – комментировал он действия коллег по трассе, сбив на затылок бейсболку козырьком назад. – Я ж с главной сворачиваю, а ты, деревенщина?! Да проезжай, не тормози! Хорошо, когда в машине есть тормоза, но плохо, когда один из них – водитель! Верно, Данила?

Данька судорожно кивал, с ужасом ожидая катастрофы.

– Пять минут – и мы на месте! Что, Данила, понравилось? Какой же русский не любит быстрой езды!

– П-понравилось, дядя Лева. Спасибо, я побежал. Меня ребята ждут.

– Ни пуха!

– К черту!

Дядя Лева и вправду домчал до парка за пять минут. Но в следующий раз лучше мы поедем на трамвае.

6

– Впечатляет!

Господин Зинченко обвел взглядом сумрачный провал, стараясь не очень забегать глазами вниз, где тяжелым сгустком стояла чернота.

– А что здесь располагалось раньше?

В прошлый раз на «минус первый» заглянули второпях, пробегом. Теперь бородатый решил обжиться основательнее. Но любоваться было нечем: железная дверь, неотличимая от входа в старые бомбоубежища, узкая лестница, стены в белой потрескавшейся плитке. Еле заметные трубы воздуховода у потолка. Лампы дневного света в защитной сетке.

– Раньше? – Петр Леонидович поймал зрачками темень: привычную, родную. – В порядок тут все привели в 60-е, тогда и зал оборудовали. До войны, в начале стройки, это именовалось «Крейсер-3». Резервный командный пункт войск Западного направления. До ума не довели, не успели.

– Третий «Крейсер», значит? – Закончив спуск, бородатый положил ладонь на холодный металл следующей двери, врезанной в стену. – А первые два?

Старик хотел честно пожать плечами, но его опередили.

– Первый – возле Самары, второй – южнее Вильнюса. Но его так и не начали строить.

Из темноты бледным призраком выступила госпожа Калинецкая, Любовь Васильевна. Поморщилась, брезгливо пристукнула туфелькой о бетонный пол.

– Да что тут смотреть? Боба, Петр Леонидович, пойдемте наконец постреляем!

Старик изучал гостью со слабым недоумением. Обещанная бородатым «хомячка», забежав днем, с папкой заранее готовых бумаг по владению тиром, оказалась совсем не «хомячкой». Одета модно, дорого, со вкусом, держится не по-холуйски. Господин Зинченко для дамочки был просто Боба, а ее желание вернуться ближе к вечеру, заглянуть на «минус первый», бородатый воспринял как нечто само собой очевидное.

Юридические вопросы она утрясла за пять минут, не забыв добавить, что идея построить на месте тира казино (по версии Артура, бордель негритянский) вовсе не ее, а дурака-менеджера.

«Обычное недоразумение. Приносим свои извинения…»

Поначалу Петр Леонидович отнесся к гостье не слишком серьезно. Всегда находится женщина, для которой грозный «крестный отец» – всего лишь Боба. И виду дамочка не модельного: маленькая, худая, большеголовая, с оттопыренными ушами. Однако, присмотревшись, старик задумался. Полгорода готовы исполнять желания бородатого, он же не прочь слушаться «хомячку». Любовь, конечно, зла, но будем откровенны: нежные чувства в данном случае – не главное.

А еще тирщик понял, что полвека назад здорово бы испугался. Не всесильный Зинченко стал бы тому причиной, а именно эта головастая-ушастая. Дальним эхом донеслись знакомые, успевшие надоесть слова:

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

– Ну-с, открываем! – бодро произнес он, берясь за огромный «вентиль», торчавший посреди двери. – Кто тут хотел пострелять?

Они вошли в оружейную.

– Коллекция у вас, Петр Леонидович… как бы это приличнее сказать? Охренительная, сдохнуть можно! – с чувством подвел итог господин Зинченко полчаса спустя.

Старик улыбнулся не без гордости. То-то!

– Клиенты не скупятся, – наставительно заметил он. – Хороший ствол за рупь-целковый не купишь! И помещение… У нас автономное питание, вода своя есть. Ремонт, то да се. Порядок, сами понимаете, армейский.

– Без проблем!

Бородатый с уважением глядел на пистолет в своей руке: заказанный вчера «Z-10». Оружие держал правильно – стволом вверх, не прикасаясь к спусковому крючку.

– Могу предложить часть суммы бартером. Попадаются любопытные вещички, «чистые», не в розыске…

– Да где вы там?! Боба, ты сказал, что я хочу гранатомет?

Ушастая госпожа Калинецкая нетерпеливо топнула ногой. Старик усмехнулся, подошел к рубильнику, взялся за тугой пластмассовый тумблер.

Свет рухнул внезапно: белый, невыносимо яркий.

«Минус первый» встречал гостей.

– А гранатоме-е-ет? – в скором времени раскапризничалась госпожа Калинецкая. – Боба, я хочу из гранатомета!

От пистолета, впрочем, не отказалась. Вцепилась, не оторвать.

– Это тир, Кали! – с неожиданной мягкостью ответил бородатый. – Разнесешь здесь все!

Старик вздрогнул. Кали… Хорошее прозвище! Интересно, как у господина Зинченко со знанием мифологии?

– Разнесет? Едва ли, – возразил он вслух. – Стены бетонные, согласно стандарту. В принципе, если клиент желает…

Петр Леонидович часто пытался увидеть происходящее чужими глазами. Как правило, удавалось, и не без пользы. Сейчас он представил, что ощущают эти двое. Наверху – обшарпанный тир для детишек со старыми тульскими «воздушками», а здесь, в бетонной глубине…

– За дурочку меня держите? – перебила ушастая. – Знаю, что тир. Но это военный тир, насколько я понимаю? Настоящий? «ПУС-7» у вас есть? Приспособление для обучения гранатометчиков? Такое… вы, надеюсь, в курсе?

– По весу и форме соответствует боевой гранате. – Старик улыбнулся наглости «хомячки». – Стрельба ведется на расстояние до четырехсот метров, калибр вкладного ствола 7,62 миллиметра. Все есть, госпожа Калинецкая. Мы, тирщики, народ запасливый.

Чуть не сказал: «тирмены». Спохватился вовремя, за долю секунды.

– Гранатомет не к спеху, – рассудил бородатый. – Кали, ты лучше стандарт отстреляй. В прошлый раз мазала, как лох последний.

Предложение пришлось ушастой не по вкусу. Она дернула плечиком, демонстративно отвернулась к стене. Старик оценил жест гостьи. Характер!

Зинченко покачал головой:

– Ладно, сам начну. Давайте-ка, Петр Леонидович, «мозамбик» попробуем.

Стоя у пульта, старик с удивлением повернулся:

– «Мозамбик»? Вы «молот» имеете в виду?

– Да, «троечка». Два – в корпус, третий в голову, со сменой позиции.

– Экзотикой увлекаетесь? – Петр Леонидович нажал нужный рычажок, «подзывая» ростовую мишень. – Честно говоря, не вижу пользы. Кроме гимнастики, разве что. Внимание!

Бородатый послушно шагнул к линии огня, положил пистолет, ожидая команды.

– Практичнее некуда, – возразил он, надевая наушники. – Иногда такого «лося» валить приходится, что без третьей пули – никак. Пока череп не прострелишь…

– Огонь!

С господином Зинченко проблем не было. Трижды и не без удовольствия отстреляв «молот», упорно именуемый им «мозамбиком», бородатый без шума отошел в сторонку, уступая место головастой-ушастой. А вот с ней, как и ожидалось, начались затруднения. Временно отказавшись от мечты о гранатомете, дама затребовала антиквариат. Желательно «Томпсон» ранних выпусков или хотя бы «Шмайсер-Бергман». Уловив взгляд бородатого, старик развел руками, посетовав на недостаток средств, нужных для пополнения арсенала, и предложил гостье экспериментальный «Никонов», что было немедленно и решительно отвергнуто.

«Томпсон» у Петра Леонидовича имелся. Но он решил излишне не баловать мадам Кали.

Слепому видно: ушастая кривляется и валяет дурака.

В конце концов бородатый заявил, что не видать госпоже Калинецкой ни «Томпсона», ни вульгарного «Калаша», пока она не отстреляет что-нибудь простенькое и не реабилитируется за прошлый конфуз. Петр Леонидович, включаясь в странную игру, предложил скоростную стрельбу по «силуэту». Ничего сложного, оружие – табельный милицейский «Макаров», полный магазин, мишень – в положении «боком», поворачивается на три секунды, попасть желательно в «десятку». Пять раз подряд. А чтобы жизнь малиной не казалась, оружие следует держать в наполовину поднятой руке – под углом 45 градусов к мишени.

Он ждал гневной отповеди. Нет, мадам Кали лишь буркнула что-то о «ментах поганых», а затем решительным движением сбросила с ноги туфельку. Миг, и вторая туфелька полетела вслед за первой. Ушастая брезгливо сдвинула выщипанные бровки, скривила ротик и шагнула на пыльный бетон пола, направляясь к линии огня.

Первый поворот мишени она пропустила. Не двинулась с места, с презрением щурясь и держа «Макаров» стволом вверх. Потом начала стрелять: быстро, почти не целясь. Бац, бац, бац…

Четыре «десятки».

Петр Леонидович отошел от зрительной трубы, вздохнул и направился в оружейную, откуда вернулся с искомым machine gun. Правда, не с «Томпсоном» – с британским «Стэном». Полностью капитулировать было рано. Госпожа Калинецкая улыбнулась уголками губ и подмигнула старику: так, чтобы не заметил бородатый Зинченко.

Оставалось поинтересоваться, кто все-таки из присутствующих «хомячок». Старик благоразумно смолчал. Вспомнилось, что амбала с «боксером» направила в тир именно она, Кали.

Выручил Петра Леонидовича звонок. Тихое дребезжание вначале различил он один: гости слишком увлеклись «Стэном».

– Что?!

Бородатый наконец-то услышал. Автомат в его руках опасно дрогнул. Старик едва не отшатнулся.

– Посетитель наверху, – как можно спокойнее пояснил он. – Когда мы спускались, я включил сигнализацию. Детишки пришли пострелять, не иначе.

Зинченко и мадам Кали переглянулись.

Петр Леонидович поспешил добавить:

– А вы оставайтесь. С техникой разберетесь или подсказать?

Авторитет не без сомнения уставился на пульт, ушастая снисходительно усмехнулась. Старик понял: разберется. В лучшем виде.

На миг сгинул яркий свет ламп, пропали бетонные стены. Снова возник июньский лес, залитый ярким солнцем, губы ощутили давно сгинувшую пыль. Техник-интендант 1-го ранга вспомнил, что фляга пуста…

Поднимаясь по лестнице, ведущей из бетонного чрева наверх, в вечернюю прохладу, Петр Леонидович думал, что суетиться не стоит. «И аз воздам». А он-то прикидывал, как не пустить излишне любопытную парочку на «минус второй», куда они рвались с первой же минуты.

Стараться не пришлось. Поздний посетитель решил вопрос со всей ясностью и определенностью, по крайней мере, на этот вечер. Старик мог быть доволен. Он и был доволен: Петр Леонидович не сомневался, что знает, кого увидит наверху. Растерянный паренек с библейским именем. Просто случайность? Или не просто – и не случайность?

Исчислено, взвешено…

Нет, пока еще не взвешено.

7

Проходя мимо знакомого тира, Данька невольно замедлил шаги. Зайти, что ли? Вспомнилась приятная тяжесть «воздушки», запах масла, приклад, плотно вжатый в плечо. Хлопок выстрела, «карусель», с которой летит на пол свин Жирный, а за ним – кодла. Может, у дяди Пети и пистолет найдется? Пневматический, понятно, но все же…

Нет, ребята ждут. Надо идти.

От стационарной эстрады, где троица рабочих монтировала рекламный задник, а на тросах висели турели прожекторов с цветными фильтрами, он свернул направо, к кортам.

Под ногами шуршали опавшие листья. Скоро парк станет голым, неприветливым. Деревья с укоризной протянут голые ветки к низкому небу: дай монетку! да-ай бабушкам копеечку! Закроются аттракционы, исчезнут летние столики. Лишь тусклые фонари да их отражения в лужах будут оживлять по вечерам парк, продуваемый всеми ветрами. И так до снега, когда по аллеям помчатся финские сани, на площади в центре поставят елку, и массовики-затейники, переодетые дедами-морозами, начнут устраивать смешные конкурсы.

Главное: пережить скучную слякоть!

Он припустил бегом, чтобы успеть вовремя.

– Данька! Давай сюда: мы уже столик забили…

Сначала они играли вчетвером: и «на вылет», и два на два. Санька регулярно выигрывал. С остальными, Сливой и Пыжом (в обоих случаях не клички, а фамилии!) у Даньки выходило по-разному. Пару раз отлично получился «обратный топ-спин» – как он сам окрестил изобретенный им удар: корявый, но действенный. Ракетку держишь «лопатой», бьешь по касательной сверху вниз, и шарик, если не очень закрученный, идет низко, почти катясь по столу.

Подобные мячи даже Белогрив не брал.

А потом явился приятель Белогрива, никому, кроме Саньки, не знакомый, с узким монгольским разрезом глаз – как позже выяснилось, еще и с первым разрядом – и «вычесал» всех, включая обиженного насмерть Белогрива. Данька смотрел, как они заканчивают партию, и с каждым стуком шарика об стол понимал, что теннис ему надоел. Дело не в проигрыше: разряднику проиграть не стыдно. Обидно, что их компанию разделал пришлый, чужой. Поэтому, когда разрядник ушел отлить, пообещав вернуться, Данька быстренько показал Белогриву, как делается его коронный удар: чтоб зазнайку, когда вернется, окоротить. Санька удару обучился на удивление быстро. Даньке стало досадно, что его маленький «секрет» освоили за пару минут, и он засобирался.

– Ты куда? Еще светло, оставайся.

– Нет, мне пора. Сетку потом заберешь, хорошо?

И он решительно направился в сторону тира.

Тир был открыт, но производил впечатление брошенного. Свет внутри пригасили, ряд мишеней терялся во мгле. Лишь у входа и над стойкой горели длинные лампы, да еще в каморке тирщика на стене висело включенное бра в виде морского конька. По всей видимости, вечером понедельника тир не пользовался популярностью среди гуляющих в парке.

Данька сперва подумал, что тирщик – ротозей. Так у тебя и винтовки сопрут, как нефиг делать. Но заметил, что «воздушки» прикованы к стойке металлическими цепочками. А если неведомый воришка перелезет через стойку и стырит мишени? С другой стороны, кому они нужны? Или мишени на сигнализации?

– Здрасьте…

Ему никто не ответил.

– Здрасьте, дядя Петя!

Сунувшись в каморку, он выяснил, что тирщика нет и там. Стены каморки были выкрашены синькой. Над видавшим виды столом кнопками крепились фотографии: танки, солдаты на стрелковом рубеже, полуголые красотки (сменщик Артур расстарался? ну не дед же…) и еще – китайский календарь с толстопузым божком. Судя по лоснящейся физиономии, сразу напомнившей Даньке дядю Леву, божок пребывал в восторге от текущего года. Ну еще бы! – пятеро лысых мальчиков несли перед божком гору ананасов, бананов и фиников.

– У-у-ух-х…

Звук донесся откуда-то снизу, как если бы там, далеко, захлопнулась дверь. Данька ясно представил эту дверь: бронированная, с сейфовым замком, с колесом, похожим на штурвал корабля. Другая дверь треснула бы напополам, а не сумела бы захлопнуться с таким уханьем.

«Уйти? А вдруг дядя Петя вышел за сигаретами и вот-вот вернется?..»

Пиво, отданное Жирному за науку, оказалось дешевым. Оставшихся денег хватало на несколько выстрелов. Вернувшись к стойке, Данька взял винтовку, повертел в руках. «ИЖ-38С» – разобрал он выбитое на металле фабричное клеймо. Тихо звеня цепочкой, прицелился. В полутьме мишени выглядели иначе, чем обычно. На «карусели» катались совсем другие слоны, конь и свинья: не Жирный с кодлой, а незнакомые. Сама карусель очертаниями походила на дорогущий джип. Жирафа сегодня напомнила не химичку, а Кощея. Даже странно, почему раньше в ней виделась Веранда. Ну да, точно, Кощей: шею вытянул, губы трубочкой…

Нестерпимо захотелось пальнуть в гада.

Вместо этого он повел стволом слева направо, будто читал написанную фразу.

Мишеньки-монетки со странными буквицами не обнаружилось, зато Баба-яга стала копией Марь Васильны, начальницы жэка. Белый шиньон гулькой, лицо густо намазано косметикой, в руке – метелка, отобранная у пьяного дворника Кирюши. Мама с Марь Васильной вечно ругается: ни сантехника не добьешься, ни электрика, за справкой сто раз ходить надо. Когда батарею зимой прорвало, пришлось в трест звонить, устраивать скандал: жэковская королева не соизволила даже почесаться. Следом за Бабой-ягой висел Карлсон: точь-в-точь сосед Линько, профессор по женским болячкам. К нему на лестничной клетке девицы с ухажерами в очередь строятся. Противная личность, ябедничает маме: «Ваш сын опять орал в подъезде, а мне требуется тишина и покой! Дружки вашего сына курят на лестничной площадке, а у меня астма…».

И собака у него злая.

А вон та девчонка с бантом (наверное, когда попадаешь пулькой, бант скачет вверх-вниз, будто девчонка прыгает через скакалку) – Дарья Тютюнец, староста класса. Как только соберешься наконец проводить Лерку домой, она рядом вертится, словно медом ей намазано. «Лерочка, я к тебе за учебником зайду! Лерочка, мы договаривались вместе физику делать!» На собрании против Даньки выступала, говорила, что он рохля и безответственный. Влепить бы ей пулю, чтоб язык не распускала…

В тире вспыхнул яркий свет, и Данька чуть не кинулся бежать от испуга.

– Желаете пострелять, молодой человек?

В дверном проеме каморки стоял тирщик. Безразлично улыбаясь в пышные, прокуренные кавалерийские усы. Данька от деда Ильи знал, почему такие усы называют «кавалерийские». Потому что их носил командарм Буденный. У деда Ильи раньше были такие же. Правда, дед Илья кепкам-«аэродромам» предпочитал осенью фетровую шляпу, а зимой – меховой «пирожок».

– Даниил?

Улыбка тирщика стала чуточку теплее. Или это Даньке показалось? Гадать, откуда тирщик взялся в пустой каморке, он не стал. Должно быть, с улицы тихонько вошел, пока мы тут целились.

– Здрасьте, дядь Петя…

– И ты здравствуй, коли не шутишь. Кого сегодня валить станем?

– Жирафу, – твердо ответил Данька. – Жирафу и эту… с бантом.

– Шалунью? Добро. А жирафа, я вижу, тебе полюбилась. – Тирщик принял у мальчишки деньги, отсчитал взамен пять пулек. – Только, знаешь, это капризная жирафа…

Капризы жирафы Данька оценил через пару минут, когда все пульки, одна за другой, ушли «в молоко». Огорченный, раздосадованный, он повернулся к тирщику, словно тот мог чем-то помочь.

– Стрельба науку любит, – развел руками старик. Он оглядел пустой тир, вздохнул и взял свободную винтовку. – Время есть, Даниил?

– Времени навалом, – честно ответил Данька.

– Уроки на завтра сделал?

– Ага! Мне история осталась… Самодержавие в начале ХХ века. Я вечером выучу, там мало!

– Ясное дело, мало. Не успел век толком начаться, как царя скинули… Тогда, раз времени у нас – вагон, начнем с «ровной мушки».

– А… а что это?

– Это взаимосвязь мушки и целика по отношению к твоему глазу. Вот, смотри: здесь у нас мушка…

– Да я знаю! – обиделся Данька.

Тирщик пропустил его обиду мимо ушей.

– …а здесь – прицельная планка. «Ровная мушка» должна стоять в центре прорези по направлению огня. А по высоте – на одной линии с гривкой прицельной планки. Если, конечно, прицел открытый.

– А мишень? Цель?!

– А цель мы, брат Даниил, сейчас оставим в покое. Не все сразу.

На стойке, прямо у Данькиного локтя, какой-то хулиган вырезал ножом четыре значка. Те самые, которые были отчеканены на мишени-монетке:

II

Далекие барабанчики сделали шаг навстречу. Явственно проступила сквозь вой пурги тягучая, нервная тема флейты. Что еще? Волынка? Да, кажется, волынка. Странно: мелодия всякий раз одна и та же, барабаны и флейта есть всегда, а остальные инструменты словно по очереди заступают в караул. Виолончель, труба, вот теперь откуда-то взялась волынка: гнусавая, заунывная. Лерка рассказывала, что чувашская волынка «шапар» использовалась на церемонии изгнания бесов. А шустрый «хомячок» Тимур в бесов не верил и считал, что «волына» – это пистолет.

Например, «Беретта-9000S».

Кроется ли в смене инструментов какая-то закономерность, Данька не знал.

Он прикинул на слух расстояние между ним и таинственными музыкантами. Сто метров? Двести? Нет, точно определить не получается. Дело не в метели: когда здесь благоухала липовым цветом июньская теплынь, в медвяном воздухе – ни ветерка, и лишь редкие птичьи трели нарушали тишину леса, замершего в ожидании…

Тогда у него тоже не получалось.

Ближе, дальше – и не более того.

Ладно, ищем-смотрим-щуримся… Хотя щуриться уже ни к чему: метель пошла на убыль. Снег с ветром не секут, а лишь оглаживают щеку, потерявшую чувствительность. Давай, тирмен, ищи цель, а то отморозишь себе все на свете. Машинально выковыривая мизинцем из уха подтаявший снег, Данька повернул голову – и увидел. Серебряный пятачок с орлом и короной, брат-близнец сбитого пулей, валялся на склоне сугроба – впереди и чуть левее, у подножия матерого дуба.

На сей раз монета никуда не скакала, а лежала спокойно, без возражений подчиняясь земному притяжению.

«…это не вы обронили?»

И далеким, незнакомым эхом:

«Молодой человек! Соблаговолите оказать милость!..»

Где же вы, элегантная мисс Марпл? Подбодрите мальчишку, превратившегося во взрослого циничного тирмена: «У вас все будет хорошо!» Сейчас эти слова куда нужнее, чем в зимнем парке, ставшем воспоминанием. Или лучше не надо, мисс Марпл. Вас здесь нет, и очень правильно, что нет, а мальчик давно вырос и понял, что все хорошо не бывает.

Он справится.

Мишень дальше, чем первая, но она неподвижна. И ветер стих. Данька надеялся, что со вторым пятаком никаких проблем не возникнет. Один выстрел. Максимум – два. «Спокойствие, только спокойствие! – утверждал Карлсон, болтаясь на стене тира и ожидая пули. – Пустяки, дело житейское…» Мудрый Карлсон был в курсе, что пока «шаги Командора» звучат на лестнице, можно не бояться самых метких стрелков.

Данька поставил «Беретту» на предохранитель, подышал на пальцы. Снова взял оружие в правую руку, вернув на боевой взвод; плавно повел стволом снизу вверх. Пуля взметнула колючее облачко над мишенью. На «минус первом» он бы точно не промазал. Но тут, извините, не минус, а плюс. Высшая математика. Случается, шмеля за тридцать шагов бьешь без промаха. А через три недели мишени будто заколдованные, на каждую полмагазина тратишь. Ничего, сейчас оправдаемся…

Опять мимо.

Разозлившись, он выстрелил навскидку, почти не целясь.

Пуля вогнала монету глубоко внутрь сугроба. На ее месте остался узкий темный ход, похожий на нору. Оттуда брызнули жирные ярко-красные искры, словно пуля по дороге встретила легированную сталь. Искры, шипя, испуганными крысами метнулись прочь, угасая в снегу.

Пусть бегут. Это их дело.

Вторая – есть.

Мишень вторая

Гонки на кроватях

Вместо школы я вела тебя в тир.

Врала родителям про одноклассников и отметки.

Ты был расплывчат, как воздух.

И, пытаясь в тебе найти

Определенность, из возможных свойств

я обнаруживала только меткость.[2]

А. Витухновская

Год Красной крысы

1

– Даниил!

– Что, Валерия?

Это у них уже с полгода игра такая: называть друг друга полными именами. Поддразнивать. Как выяснилось, Лерка свое полное имя тоже терпеть не может. Причем каждый твердо убежден: у другого имя нормальное. Красивое, звучное. Другому не в пример больше повезло, в отличие от…

– Ты меня проводишь или нет?

До сих пор Даниил Архангельский ни в чем не мог отказать Валерии Мохович. Да и не хотел он ей ни в чем отказывать! Домой провожать и портфель нести под прошлый Новый год сам напросился – набрался-таки смелости. А Лерка оказалась совсем не против. И вежливо, но твердо отшила не ухажера, красного как рак, а Дашку Тютюнец – хитромудрая староста пыталась увязаться следом. «Знал бы ты, как она мне надоела!» – тихо пожаловалась Лерка, когда они свернули за угол. От этого неожиданного доверия Данька растаял: мгновенно и бесповоротно.

На целый год минимум.

Но сейчас у него имелись другие планы. Он неделю не был в тире: Петр Леонидович заранее предупредил, что с тридцатого декабря по третье января тир не работает. Сегодня – пятое. Пришла пора кое-кого отстрелить. И вообще… Данька нехотя признался сам себе: его тянет в тир. В конце концов, что тут особенного? Любимое дело, хобби. Опять же стрельба, по словам дяди Пети, «науку любит». Неделю не потренировался – начинаешь терять форму. Лерка, конечно, обидится…

Сверху без предупреждения обрушился «точечный» снегопад, запорошив глаза. Прямо над головой на ветке деловито устраивалась серо-черная ворона, чем-то смахивавшая на Дарью Тютюнец. «Кар-р-р!» – с раздражением сообщила ворона, кося на парочку смоляной бусиной. Данька в ответ прищурился – словно целясь из ружья, и птица, отчаянно хлопая крыльями, снялась с ветки и улетела.

Их обоих накрыло искрящимся снежным облаком. Даньке пришло в голову, что Лерка в дубленке с пушистой оторочкой из меха и белой вязаной шапочке с кистями и помпонами – вылитая Снегурочка.

– Извини, сегодня не могу. Ты ж знаешь, я всегда… – выдавил он. – Тут дела образовались…

Лерка в упор смотрела на кавалера-предателя, и тот не выдержал, отвел взгляд. Не станешь ведь объяснять, что ему позарез надо в тир. Не позже, не после обеда, а именно сейчас. Потом в тир набьется народ, а в присутствии чужих отстрелить нужную мишень куда сложнее. Особенно если мишень «капризная» или, хуже того, «с характером».

Иную приходилось выхаживать неделю-другую, если не месяц. Явишься, к примеру, разобраться с врединой Егорычем, ревнителем порядка, который всех во дворе достал, от мала до велика, а дядя Петя тебе с порога: «Хорош с баловством, хватит. Стреляем по-взрослому. Стойку будем отрабатывать».

Ну, отрабатываешь. Стоишь, целишься, а дядя Петя поправляет: «Корпус доверни, тебе ж неудобно. Плечо, куда плечо задрал?! Оно у тебя через пять минут отвалится. Ножку вот так…»

Доворачиваешь, опускаешь, ножку делаешь.

«Откинь голову от приклада в сторону и назад! Теперь верни подбородок к прикладу, надави сверху и опусти голову в нужное положение… Шею, шею расслабь! Чуешь, на щеке образовалась складка?»

«Чую, дядя Петя… А зачем?»

«Она не позволяет голове опускаться при расслабленных мышцах…»

Откорячишься битый час – дает десять выстрелов. По «бумажке», на которой Егорыча нипочем не увидишь, хоть сам застрелись! Другой раз придешь: вроде все нормально, стреляй – не хочу; вот только заветного Егорыча ни на одной мишени нет. Вообще никого нет: железки раскрашенные, пульками битые. Еще бывает, мишень издевки строит: заприметишь ее, прицелишься, палец на спуске, слабину выбирает; глядь – а это и не она вовсе! Поднимешь глаза – Егорыч, зараза, с «разбойников» на самый верх, на «елку новогоднюю», перескочил. Ухмыляется оттуда: «Не достанешь, не достанешь!»

Доставал в итоге, конечно. Иного, бывало, с первого раза. А случалось…

Непростая это штука – отстрелить кого нужно.

– Ну, если у тебя настолько важные дела…

Обиделась. И, кажется, растерялась. Раньше всегда выходило так, как хотела она, легко и естественно. Данька не сопротивлялся, когда его вели в органный зал, слушать фуги и хоралы Баха (звук «живого» органа пробрал его до печенок), в филармонию, где он чуть не заснул, в оперу… А когда ему удалось вытащить Лерку на концерт «Арии» – она просто поломалась для виду, позволив себя уговорить.

– Лер, ну честно, надо.

– Ладно, иди.

Прозвучало так, словно это не Данька уходит по делам, а она, Лерка, великодушно его отпускает.

– Пока. Я вечером позвоню.

Он развернулся и потопал по девственно белой аллее, оставляя за собой ровную цепочку следов: хоть слепки делай. Рыхлый снег весело скрипел под ногами, подмигивал цветными блестками, стараясь растормошить удрученного человека, заставить улыбнуться. На душе скребли кошки. Вроде ерунда, пустяки… Мужик он или нет?! Могут у него быть свои мужские дела? Не волочиться же хвостом за Леркой с утра до вечера? А вечером он ей обязательно позвонит. Может, даже не вечером, а днем…

Настоящий мужик, спеша по серьезным мужским делам, не выдержал: оглянулся. Лерка уходила прочь. Одна. Ветви каштанов, согнувшись под тяжестью снега, образовывали над удалявшейся фигуркой коридор – ажурный, арочный, ведущий в туманно-белесую даль. Там что-то сверкало, переливалось, будто волшебный портал в иную, сказочную реальность.

«Солнце в окне дома отражается», – запоздало догадался Данька. Снежный туннель со светом в конце потерял загадочное очарование. Он побрел дальше, не оглядываясь.

Эх, Валерия, мечта Конана-варвара из одноименного фильма!

Когда он впервые сказал насчет Валерии – мечты Конана, Лерка фыркнула. Но потом взглянула на Даньку с интересом. И выдала насчет Даниила-пророка: мол, имя библейское, древнее. Гордись, дурачок. Зато у меня… «Да нет, у тебя прекрасное имя, – принялся разубеждать Данька, – вон, Конану нравилось, и мне тоже…»

– Молодой человек! Да-да, я именно к вам обращаюсь. Извините, что отвлекаю…

На скамейке, аккуратно очищенной от снега, сидела незнакомая Даньке пожилая дама. Пальто из каракуля в стиле «ретро», круглая шапочка с вуалью, седые волосы тщательно уложены в прическу. Нет, не седые, а серебряные. Привычные слова: «старость», «седина» к даме не подходили. Для этих слов она выглядела слишком… элегантно? Да, пожалуй. Ей бы еще длинный янтарный мундштук с тонкой сигаретой…

– …от ваших мыслей. Но я бы рекомендовала вам не расстраиваться. У вас все будет хорошо.

– У меня?

– Я имею в виду: у вас с вашей девушкой.

– Откуда вы знаете?

Из-под вуали блеснули очки в тонкой золотой оправе. Даньке показалось, что за очками он различил смеющиеся молодые глаза дамы.

– Но это же очевидно! Семнадцать шагов назад вы оглянулись и долго смотрели вслед… Я вижу, там по аллее кто-то удаляется. К сожалению, зрение у меня не то, что раньше, но готова ручаться: это она. Самая лучшая на свете она. Когда юноша и девушка расходятся в разные стороны и юноша выглядит подавленным – выводы сделать проще простого.

Ну, прямо мисс Марпл из рассказа Агаты Кристи! Данька недавно прочел этот рассказ в сборнике «Зарубежный детектив». И даже внешне похожа.

– Вы не сделали ничего, за что вам бы стоило себя винить. И она это поймет, вот увидите. Позвоните ей вечером.

– Спасибо… я и так собирался… Спасибо!

Данька повеселел. Искренняя уверенность незнакомки, что все будет хорошо, завораживала. Захотелось сделать что-нибудь хорошее для дамы, но он не знал, что.

– Спасибо, – еще раз повторил он, широко улыбаясь.

– Кстати, это не вы обронили?

Дама вынула руку из пушистой муфты, продемонстрировав узкие, «музыкальные» пальцы с парой колец – на среднем и безымянном, – и одним точным движением выхватила из снега под ногами какую-то безделушку. Раскрыла ладонь, показывая добычу.

Крошечный матово-блестящий кругляш.

Даже толком не разглядев, Данька уже знал, что это. Старый, еще советский гривенник. Привет из позапрошлого сентября. «Пожалел бабушку… дай тебе здоровья и удачи, внучек…»

Дама ни капельки не напоминала старуху-нищенку. Ничего общего.

Но гривенник – тот самый.

– Н-нет, не я. Я ничего не ронял. До свиданья…

Он двинулся в сторону тира, постепенно ускоряя шаги, и, сворачивая с центральной аллеи, угодил прямиком в объятия Адмирала Канариса.

– С прибытием, рядовой!

Сумасшедший развернул Даньку лицом к себе и от души хлопнул по плечам.

– Орел! Молодца! На огневой рубеж направляетесь?

– Так точно, герр адмирал!

Данька с трудом сдержал улыбку.

– Представляю вас к ордену!

Нависнув над «рядовым» пожарной каланчой, Адмирал Канарис принялся отвинчивать с потертого ватника одну из украшавших его наград. Данька малость оторопел. Такой чести, насколько он знал, не удостаивался никто. Безобидный, добродушный псих свои ордена и медали, добытые невесть где и как, берег пуще жизни.

– Не надо, ваше превосходительство! Я не заслужил… недостоин…

– Значит, еще заслужишь!

– А награды авансом не вручаются! – нашелся Данька.

Канарис задумался. Данька попятился от него, а потом бегом припустил к тиру.

– Фланговый маневр! Отступление на заранее подготовленные позиции! Фронтальная контратака! – неслось вслед.

В тире, несмотря на раннее время, стреляла веселая компания: четверка парней, по виду – студентов. «И чего их сюда занесло? – с неудовольствием подумал Данька. – В вузах сейчас вроде сессия. Это у нас – каникулы». Однако студенты обосновались в тире надолго. Пулек у них хватало, вмешательства тирщика не требовалось, так что дядя Петя временно укрылся в служебной каморке. Можно, конечно, рискнуть отстрелить нужную мишень, не обращая на студентов внимания. Но красавчик, похожий на молодого Алена Делона, в «лоскутной» дубленке, тертых джинсах и «казаках» с металлическими бляшками, узурпировал любимую Данькину винтовку.

Старую «ИЖуху» с открытым прицелом, за номером 3.

Данька расстегнул куртку – топили в тире хорошо, пожалуй, даже слишком – и прислонился к стене. Дверь подсобки открылась, оттуда выглянул хромой сменщик Артур. Заметив мальчишку, кивнул – привет, мол! – и опять скрылся в каморке, плотно затворив дверь. Пьют они там, что ли, на пару с дядей Петей? Прямо с утра?!

– …ж-ж-ждет, – расслышал Данька необычно возбужденный голос «афганца».

В ответ дядя Петя что-то глухо буркнул: не разобрать.

– А н-не рано? П-пацан, едва год ходит.

Данька навострил уши.

– Бу-бу-бу, – ответил дядя Петя. – Бу-бу. Бу!

Теряясь в догадках, что за «бу» и по какому поводу, Данька следил за компанией стрелков, надеясь, что ранние пташки наконец улетят. Студенты стреляли совершенно по-разному. Год назад он бы не задумался об этом, не обратил внимания. А сейчас…

Крайний справа брюнет-очкарик почти лег на стойку, широко расставив локти. Целился он с излишней тщательностью. Данька по опыту знал: если долго целишься, мишень «плывет». Лучше расслабить руки, проморгаться, а потом собраться, быстро взять прицел заново – и выстрелить. Говорят: «Долгий прицел – усталая рука». На самом же деле в первую очередь устают не руки, а глаза. Это для винтовки. При стрельбе из пистолета пословица оказывается более верной.

Пневматический пистолет у дяди Пети имелся, для своих. Данька из него настрелялся вволю: в тире он давно был своим.

Следующий, верзила с огненно-рыжей шевелюрой, расхристанный, вспотевший от азарта, палил навскидку, скалясь, будто расправлялся со злейшим врагом. Как ни странно, верзила чаще попадал, чем мазал. И промахи, и попадания он громко комментировал: «Есть! Гаплык медведю – пчелам радость!.. Блин, мимо. Щас я его…»

Плоская физиономия третьего стрелка являлась живым воплощением буквы «Ы». Отмороженная улыбочка, жабьи глаза навыкате, гримаса сосредоточенного удивления… Нет, словами и наполовину не передашь. Складывалось впечатление, что выстрел всегда происходил неожиданно для «Ы». Он молча изумлялся хоть промаху, хоть попаданию, которых было примерно поровну, хоть самому факту стрельбы.

Ален Делон стрелял красиво, уверенно, как на картинке – словно позировал. И так же уверенно мазал раз за разом. Что, впрочем, абсолютно не смущало красавчика.

Дверь каморки снова распахнулась. В проеме стоял тирщик и манил Даньку рукой.

– Здравствуйте, Петр Леонидович!

Называть тирщика при посторонних «дядей Петей» он стеснялся.

– Здрав будь, Даниил. Заходи, тут работенка для тебя есть.

Троим в каморке места недоставало, но Данька ловко втиснулся внутрь.

– Вот, – указал дядя Петя на изрезанный, надпиленный, едва ли не надкусанный со всех сторон стол-верстак. Там лежала знакомая винтовка. Номер восемь, кажется. – Компрессии нету. Разберись. Инструменты и смазка на месте, запчасти, если понадобятся, – в ящике. А мы с Артуром на перекур выйдем. Душновато тут.

– Хорошо, дядя Петя! Сейчас все сделаем.

– Ну-ну, – одобрительно хмыкнул тирщик. – Валяй. Не справишься – зови.

Данька был уверен, что справится. «Воздушки» он собирал-разбирал, смазывал и чинил по мелочам не в первый раз. Еще он помогал налаживать вечно ломавшиеся мишени и подметал в тире. За это ему дозволялось стрелять бесплатно в свое удовольствие, а Петр Леонидович делился премудростями стрелковой науки.

Скинув куртку и шапку, Данька уселся за стол, извлек отвертку и принялся за дело. Руки действовали сами; пожалуй, он справился бы с «ИЖ-38» вслепую. Надо будет попробовать, из интереса. Так, сперва два винта, крепящие ложу… теперь – выбить штифт…

О регулярных походах в тир он поначалу никому не рассказывал, кроме мамы. И Лерки, конечно. Лерка оказалась не из болтушек, в школе о новом хобби Архангела долго не знали. Очень хотелось похвастаться. Особенно когда начал уверенно выбивать без упора сорок три из пятидесяти по стандартной мишени № 8.

Но хвастаться, поразмыслив здраво, он раздумал.

В начале весны проныра Кощей выследил-таки его и всем растрезвонил, куда ходит Архангел. Казалось бы, что здесь такого? Может, человек спортивной стрельбой занялся! Но люди, хотя бы раз «отстреленные» Данькой в тире, начинали относиться к нему… С вниманием? С уважением? Было в этом что-то болезненное. Как если бы у него кожа вдруг оказалась с прозеленью.

Или рога выросли.

Ага, ствольную коробку упираем в верстак. Аккуратненько проворачиваем колодку спускового механизма… еще чуть-чуть… Есть щелчок. Штифт вышел. Теперь вынимаем колодку… придерживаем – там пружина ого-го: отпустишь – детали по всей каморке собирать придется! Дальше просто: боевая пружина, поршень, ствол. Заглянуть в цилиндр: нет ли царапин, проверить прокладки, уплотнения…

Однажды, подходя к тиру, Данька наткнулся на ошивавшихся в парке Жирного с кодлой. Вокруг нарезал круги Кощей, старательно делая вид, что он здесь случайно. Жирный за прошедшее время раздался в плечах, заматерел, старая кличка ему больше не подходила. Не Жирный, а Битюг. Даньке он после драки с Артуром покровительствовал. «Тронешь Архангела – по стенке размажу!» – предупредил как-то наглого шпаненка Куцего: тот, будучи не в курсе, решил наехать на Даньку.

– Ну да, тебя осенью в армию загребут, Куцый Архангелу и припомнит! – образовался рядом вездесущий Кощей.

Жирный покосился на сплетника как на досадное недоразумение.

– Архангел этой сопле и сам хлебало начистит, если надо, – веско изрек он.

– А кореши? Кореши Куцего?!

– Вернусь после дембеля, узнаю – всех корешей под асфальт закатаю. Понял?

Благодаря Кощею данное историческое заявление немедленно стало достоянием общественности. На районе докапываться к Даньке перестали: «За него Жирный мазу тянет!»

Хоть какая-то польза от носатого стрикулиста.

Встреча с Жирным и кодлой ничего плохого не сулила. Правда, могут следом увязаться. Не тащить же их всех в тир к дяде Пете? Хотя, собственно, почему нет? Данька давно понял: другие не видят в мишенях знакомые лица, и выстрелы их не имеют судьбоносных последствий. Может, это не тир такой особенный, а он сам, Даниил Архангельский?

Впрочем, одно другому не мешает.

– Привет! Пошли, – он решительно завладел инициативой, – у меня тут тирщик знакомый. Я договорюсь, он пострелять на шару даст.

От дармовой стрельбы никто отказываться не стал. Компания ввалилась в тир, один Кощей топтался в дверях.

– Чего тормозишь? Заходи! – позвал Данька, демонстрируя великодушие. – Народу нету, тир свободен. И винтовок восемь штук: одна будет в запасе. Петр Леонидович!..

«Инструкцию по техническому обслуживанию пневматической винтовки «ИЖ-38» он мог цитировать на память. Разбуди среди ночи – нет проблем. Нравились мудреные словечки: шептало, манжета, ригель, пружина ригеля… Теория – дело хорошее, но на практике манжету пора менять. В ящике хранилась запасная. И прокладку ствола надо перевернуть. Ну, почистить-смазать – это само собой. Винтовка, учит дядя Петя, вроде любимой жены. Должна блестеть, лосниться и палить без удержу.

Дядя Петя – классный мужик. И тогда он все понял правильно. «Я отработаю», – шепнул было Данька, но старик весело распушил усы: пустяки, мол! Каждому досталось по десять пулек. Данька не спешил: обождал, пока все сделают по паре-тройке выстрелов, и лишь потом начал стрелять сам. Выделываться не хотелось. Убедившись, что мишени сегодня безопасные, без узнаваемых черт, он сбил «мельницу», «паровоз» и «разбойников».

И тут пришел кураж. Он стрелял быстро: целился пару секунд, уверенно давил на спуск, зная, что попадет – в миниатюрное сердечко «шалуньи», в капризную «жирафу», в упрямого «орла». Когда осталась последняя пулька, Данька обнаружил, что стреляет один. Остальные смотрят, как он валит мишень за мишенью.

Девять из девяти. Нужен финал.

Красивая точка в конце.

Он поднял «воздушку» одной рукой. Плавно повел стволом снизу вверх. Поймал на мушку свежевыкрашенный, девственно белый кружок «карусели». С этой мишени в свое время все и началось.

Выстрел.

Карусель завертелась, вспыхнули огоньки, заиграла музыка.

– Ну ты снайпер, Архангел! Робин Гуд, блин!

Жирный облизал пересохшие губы и добавил:

– Уважаю.

2

– Я не собираюсь травить вашу собаку, Петр Леонидович.

Госпожа Калинецкая вздохнула с явным сожалением. Правда, к чему оно относилось, понять сложно: то ли к безвинному другу человека, то ли к неосуществленному намерению. Очень хотелось, видать!

– У меня нет собаки, – равнодушно откликнулся старик. Его ладонь с медлительностью, присущей пожилым людям, опустилась в карман пиджака: нового, надетого третий раз в жизни. Опустилась, повозилась самую малость, успокоилась.

Впервые пиджак (серый, чуть приталенный) был водружен на плечи во время примерки, второй раз – меньше недели назад, на честно отпразднованный Новый год. Первоначально задумывался костюм, но в последний момент Петр Леонидович отказался от двусмысленной идеи. Новый костюм в его возрасте – словно намек. Мол, последний, мол, в нем меня и…

Не дождетесь! Во всяком случае, не сегодня.

– Про собаку я не в прямом смысле.

«Буденновские усы» в очередной раз помогли – скрыли уголки губ, дрогнувшие в усмешке. Учитесь держать паузу, мадам Кали!

– В Италии – в Неаполе, например, – местная Коза Ностра…

– Коза Ностра не в Неаполе, Любовь Васильевна. – Пальцы наконец-то нащупали искомое, ухватили, потащили наружу. – Так именуется преступное сообщество на Сицилии, а заодно в Соединенных Штатах Америки. Аналогичная структура в Неаполе называется «Каморра».

На белую скатерть с легким стуком легло чудо техники – затянутый в серебристо-черную кожу органайзер «Kyoshi». Госпожа Калинецкая невольно отпрянула, закусила губу. Не иначе ожидала чего иного. Гранату «РПГ-5», например.

– Мне нужно уточнить свое расписание на сегодня, – светским тоном продолжил старик. – Не возражаете?

«Расписание на сегодня» – выражение, услышанное в американском боевике, – ему чрезвычайно нравилось. В том числе истинным демократизмом. Скажем, у бомжа тоже имеется таковое: осмотреть первую помойку, затем – вторую…

Мадам Кали терпеливо ждала, вертя в руках ложечку, которой до того размешивала сахар в чашке с «эспрессо».

Палец лег на нужную кнопку, но Петр Леонидович не стал изучать засветившийся зеленым экран. Жаловаться на память пока не приходилось. Экспромт с органайзером предназначался исключительно для собеседницы. Электронную записную книжку презентовал «глубокоуважаемому господину Кондратьеву» пребывающий ныне «в нетях» Боба – Борис Григорьевич Зинченко – в присутствии ушастой подруги. Укатил бородатый по своим злодейским делам сразу после новогодней гулянки, а «хомячка» бегом на свиданку намылилась – если на современном арго формулировать.

«Свиданку» устроили в парке, в пустом по полуденному времени кафе. За плохо вымытыми стеклами окон белели неубранные сугробы, печальная елка свесила вниз успевшие запылиться гирлянды. Над головой дремала тяжелая бронзовая люстра с острыми шипами-шандалами.

– Все расписано. – Старик виновато развел широкими ладонями. – Ваш заказ на сегодня – вне графика. Опять же инфляционные ожидания в связи с грядущим внедрением гривны приводят к неоправданным побочным расходам.

Петр Леонидович давно заметил, как коробят ушастую его витиеватые выражения – посему и злоупотреблял ими в беседах с Калинецкой. Сама она говорила просто, словно дрова рубила.

– Не надо шутить, господин Кондратьев! – Маленький кулачок взметнулся вверх, завис над скатертью. – И намекать не надо. Да, Боба не в курсе нашего с вами разговора. Но это не ваше дело. Есть клиент, есть заказ.

Не ударила. Кулак разжался, ладонь легла на скатерть.

– Выслушать меня, по крайней мере, можете?

Петр Леонидович без особой нужды поглядел на дремлющую люстру, задумчиво перевел взгляд на циферблат древних часов «Победа». С черепашьей скоростью спрятал органайзер. Можем и выслушать. Утро он честно отработал, вновь откроется после обеда, о чем с парковым начальством говорено и договорено. Все остальное… Остальное – тоже после обеда. А «после» – понятие растяжимое.

– Вот!

На стол с легким шелестом легла газета «Спорт-экспресс» за двенадцатое октября прошлого, 1995 года. Экая древность!

– Фото на первой странице.

Теперь следовало бы удивиться. Самая обычная фотография, во всяком случае для «Спорт-экспресса». Футбольный клуб: команда, капитан с воздетым к небу кубком, руководство довольно улыбается…

– В центре. В светлом пиджаке.

Спрашивать, кто именно, старик не стал. Президента и хозяина победоносного клуба не знать было грешно, даже тому, кто никогда не интересовался футболом. Владелец заводов, газет, пароходов…

Вязкую тишину прервал радостный крик магнитофона:

Не иначе местная обслуга спешила потешить эстетические чувства госпожи Калинецкой. Не вовремя. Ушастая резко обернулась, махнула ладонью.

Обрезало. Любовь Васильевна без особой нужды поглядела на снимок в газете, почесала нос маникюрным коготком.

– Да… Ненавижу, когда перебивают!.. Охрана образцовая, не подойдешь и не подкупишь. Трех заместителей убрали, но с боссом не срастается. Говорят, построил себе бункер в старой угольной шахте – вроде вашего подземелья. Бобе… Борису Григорьевичу он не по зубам. А если не мы его, значит, он – нас. Доступно?

Суетное желание разозлить ушастую возникло давно. До недавнего времени старик честно ему противился.

– Любовь Васильевна, – как можно мягче начал он. – Вы заблуждаетесь, причем очень сильно. Не меньше, чем госпожа Цыганова, чья песня зазвучала так не вовремя. Помянутый ею Пантелеев не совершил ни одного преступления в Белокаменной. Он там даже никогда не был, насколько мне известно. Я, в свою очередь, не являюсь шефом подразделения наемных убийц, именуемых в просторечии «киллерами». Вы обратились не по адресу, заявляю со всей определенностью. Вам нужен некто вроде… Пантелеева. И не надо травить мою собаку!

Их взгляды встретились, и Петр Леонидович вновь, в который раз, ощутил странную, пугающую пустоту. Бесконечное пространство, время, текущее вспять, – и слова, еле различимые, похожие на шелест ветра:

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

Виду не подал – приучился. Ушастая не знает: не может, не должна. Наглая не по чину дамочка, «хомячка», желающая стать тигрицей. Ничего особенного. И незачем бояться.

– Вы себя недооцениваете. И нас – тоже.

Последние слова оказались лишними. Жутковатое очарование сгинуло без следа.

Старик рассмеялся:

– В ГПУ, часом, не служили, сударыня? У них, уверяю, ловчее получалось. Скажите еще: «Мы знаем о вас все!»

– Я знаю о вас все!

– И на здоровье!

Настроение улучшилось. Петр Леонидович поднес к лицу руку с часами, как если бы был близорук. Кажется, успеваем. Сначала выезд, затем в Киевский райотдел – выручать нашкодившего в очередной раз Не-Короля Артура. Потом…

– Напрасно смеетесь! – Ушастая подалась вперед, скривила ярко накрашенный рот. – Ваше досье я купила год назад. Недорого запросили, той конторе вы давно неинтересны!..

Старик механически отметил новомодное слово «досье». Карамышев, да будет ему сковорода теплой, говорил просто «папка».

– Ваше романтическое детство, Петр Леонидович, мне до лампочки. Доносы о том, что вы троцкист, тайный белогвардеец и внутренний эмигрант, – увы, неактуальны. Военная биография – уже любопытнее…

Смотреть на госпожу Кали в этот миг было не слишком приятно. Вспомнилась сцена из очередного «мыльного» сериала: героиня пред всем честным народом обличает соблазнившего ее усатого мачо. Усы у негодяя были, впрочем, так себе – не маршальские.

– Но я не служу в ГПУ. Мне вполне хватит сведений о ваших родственниках. Вы вдовец, но ваш сын, ваша невестка, их дети…

– Не надо, – тихо попросил старик.

Он опять, в который раз, посмотрел вверх, на бесполезную люстру. Взгляд укололся об острую бронзу канделябров.

– Не надо, Любовь Васильевна.

– Заказ! – Ладонь ударила по газетной фотографии. – В недельный срок. Что вы ерепенитесь, ей-богу? Вы и ваша… каморра занимаетесь этим минимум полвека. Сделаете, получите деньги – и все забудем. Да! Бобе ни слова, иначе наш уговор…

Петр Леонидович глубоко вздохнул. Подумал о Не-Короле. Плох стал бывший сержант, от рук отбился. Не помощник. Уволить – жалко, не уволить…

Старик закрыл глаза. Нет, только один глаз – левый, словно собрался выстрелить.

Встал, поправил пиджак.

Шаг назад…

Когда шум утих, когда перестала кричать ополоумевшая официантка, Петр Леонидович легким движением ладони стряхнул с рукава невидимые пылинки и поглядел на люстру. Смотреть наверх больше не пришлось – бронзовое чудище покоилось посреди стола. Острия шандалов пробили непрочный пластик, одна из чашек чудом уцелела, попав между креплений, второй повезло меньше.

Любовь Васильевна Калинецкая сидела белая, недвижная, упираясь застывшим взглядом в стену, недавно покрашенную веселенькой, яичного колера, краской. Кофе из разбитой чашки капал на дорогое, «от кутюр», платье. Не только старик приоделся ради полуденной «свиданки».

– Не надо травить мою собаку, – очень внятно произнес Кондратьев. – Не надо. Собака – друг человека.

Уже за порогом, застегивая старый, не подходящий к новому пиджаку, полушубок, он принял решение. С Артуром придется расстаться без промедлений. С какого возраста по закону разрешают зачислять на работу, пусть не на полный день? Не важно. В любом правиле бывают исключения. Тирмен живет согласно алгоритму «и аз воздам» – тихо, незаметно, подставляя щеку за щекой. Но упомянутые исключения все-таки случаются. Как сегодня, например.

Травить собаку опасно. Будить ее, спящую, тем более.

3

– Все в порядке! Манжету я поменял, прокладку перевернул…

– Сейчас проверим, – кивнул старый тирщик.

В помещении никого не было. Студенты отстрелялись и ушли, Артур тоже куда-то запропастился. Выходили курить вдвоем, а вернулся один дядя Петя. Ага, и опрокидывающиеся мишени на местах стоят. И наружная дверь плотно прикрыта. Как бы не заперта… Точно, заперта!

Зачем?

– Проверим, проверим, сейчас и проверим, – бормотал себе под нос дядя Петя.

Даньке вдруг показалось, что бормочет он не о починенной винтовке, а о чем-то другом, куда более важном. Даже не бормочет, а напевает на мотив скандально известной арии: «Давайте отрежем Маресьеву ноги!..» В школе эта ария пользовалась неизменным успехом. Спросить? Неудобно… Пока он мучился в догадках, Петр Леонидович произвел из «ИЖухи» три выстрела. По «бумажке». Каждый выстрел тирщик делал разной пулькой: обычной чашечкой, «утяжеленкой» и шариком. Он всегда так проверял винтовки.

Две «десятки» и «девятка».

– Порядок. Толковая работа, Даниил.

Данька просиял, преданно глядя на старика.

– Пневматика – это хорошо, это славно… А как насчет более серьезного ствола?

– А есть?! Можно?!

– Есть. – Дядя Петя прищурился с доброй хитрецой. В уголках глаз старика нарисовалась густая сеть морщинок. – Можно. Иначе б не предлагал. Погоди минуту, я сейчас…

Он ненадолго скрылся в каморке.

– Вот. Самозарядный спортивный пистолет Марголина, калибр 5,6 миллиметра. У этой модели магазин на десять патронов, но заряжать лучше по пять: обойма изношенная, случаются перекосы.

Данька завороженно уставился на пистолет. Из винтовки-«мелкашки» ему стрелять доводилось: на НВП класс водили в школьный тир лицея № 16. А из «Марголина» – ни разу. Удачно он сегодня зашел! Теперь понятно, почему дядя Петя дверь запер.

Чтоб чужие не подсмотрели.

– На, держи.

Тирщик выщелкнул обойму. Передернул затвор, проверяя, нет ли патрона в стволе. Данька был уверен, что подобного безобразия – оставить в стволе патрон! – Петр Леонидович никогда бы не допустил. Но порядок есть порядок.

– Примерься. А я пока дистанцию увеличу. По-взрослому стрелять будем.

Дядя Петя вновь нырнул в подсобку.

Последние слова тирщика Данька пропустил мимо ушей. Потертый, видавший виды пистолет завладел его вниманием. Он покачал оружие на руке, прицелился на пробу. «Марголин» на вес оказался тяжелее, чем на вид. Около килограмма. Несмотря на отжимания, стояние с утюгом «на изготовку» и другие упражнения, которые Данька по указанию старика выполнял целый год, ствол «водило». Самую малость, но для промаха – хватит с лихвой. Он перехватил пистолет двумя руками. Ага, так намного лучше.

Надо с утюгом больше заниматься, не филонить. А пока…

В каморке что-то клацнуло. Загудел непонятно где прятавшийся электромотор. Стена с мишенями, содрогнувшись, поехала прочь от Даньки. На открывшемся участке пола обнаружились блестящие рельсы, по которым стена и катилась. А он еще гадал: отчего тир снаружи длиннее, чем внутри? И если там, за стеной с мишенями, к примеру, есть кладовки, то почему в них не ведет ни одна дверь? Глухо со всех сторон, единственный вход…

– Двадцать пять метров, – сообщил дядя Петя, выкладывая на стойку обойму и коробку с патронами. – Стандартная начальная дистанция. Мишени оставим прежние. Ну-ка, изобрази, чему научился!

И снова почудилось в словах тирщика нечто большее, недосказанное. Подвох, «второе дно», скрытый смысл. Подвох – от дяди Пети?!

Не бывает!

Петр Леонидович внимательно смотрел на мальчишку, как если бы умел читать мысли. Левый глаз тирщик чуточку прикрыл. Лицо его сделалось очень внимательным и чужим. Нет, не чужим – отрешенным.

А руки жили привычной жизнью.

– Патроны в обойму вставляются вот так. Потом – обойму в пистолет. Передергиваешь затвор, и «Марголин» к стрельбе готов. Все запомнил?

– Запомнил, дядя Петя!

– Делай.

Старик выдал пять патронов, и Данька споро вставил их в обойму. Загнал обойму в рукоятку, лихо прихлопнув снизу ладонью. Взглянул на серьезного тирщика, дождался кивка и с удовольствием передернул затвор. Получилось намного лучше, чем у Брюса Уиллиса или Сталлоне.

Теперь бы, стреляя, не опозориться.

– К стрельбе готов!

– Давай!

Данька встал к мишеням правым боком, поднимая пистолет.

Ну-ка, ну-ка, где тут у нас Остап Викторович? Сейчас мы его…

Остап Викторович по прозвищу Басаврюк с сентября вел в школе русскую, верней, давно уже зарубежную литературу, взамен ушедшей на пенсию Тамары Александровны. Требовал отвечать строго по учебнику, слово в слово. За любое отклонение немилосердно снижал баллы. Кромешные зубрилы только радовались: отбарабанил по книжке – живи припеваючи. Пара недель чистого отдыха: Басаврюк вызывал строго по списку.

Зубрежки Данька не любил, но приходилось терпеть. Однако перед Новым годом он сорвался. Проходили Льва Толстого. Сочинения «зеркала русской революции» вызывали зевоту и желание что-нибудь отчебучить. В итоге отчебучил: взял в районной библиотеке «Анну Каренину», выписал ряд цитат, а когда Басаврюк добрался наконец до «великого и могучего языка» Льва Николаевича – вызвался отвечать. Отчеканил абзац из учебника, после чего невинно поинтересовался:

«Остап Викторович, разрешите привести наиболее впечатляющие примеры?»

Басаврюк удивился, но, не подозревая каверзы, дал согласие.

Тут Данька и выдал с наслаждением:

«Он не сумел приготовить свое лицо к тому положению, в которое он становился пред женой…» Ага, вот еще: «…и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну». Так, дальше: «Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный кабинет сейчас опростается: князь Голицын с дамой!» И это: «Уехал! Но чем же кончил он с нею? Неужели он видает ее?»

На последней фразе класс взорвался хохотом. Басаврюк, красный как помидор, орал про глумление над классиком, но его никто не слушал. В итоге Данька огреб «шайбу» за срыв урока, а в четверти по зарубежке – гнилой, обидный «уд». Герою сочувствовали, Фофан обещал устроить Басаврюку «конкретное западло», однако Данька и без Фофана знал, как лучше всего поквитаться со зловредным учителем.

…Ну, где же ты, Басаврюк? Покажись!

Ствол пистолета хищно подрагивал. Мишени были непривычно далеко, пришлось всматриваться дольше обычного, прежде чем на них начали проступать лица. На сей раз – не фигуры, не контуры или силуэты, не отметины от пулек, складывающиеся в рисунок. Именно лица. Такое случалось нечасто. А тут еще и лица оказались совершенно незнакомыми.

Данька заморгал.

– Что-то не так? – с участием поинтересовался Петр Леонидович. – Прицел взять не можешь?

– К пистолету не привык, – краснея, соврал Данька. – Лучше я его двумя руками возьму.

– Ты его и так двумя руками держишь. – Тирщик нахмурил густые, косматые брови. – А третьей руки нам господь не дал. Утюг дома работаешь?

– Работаю.

– Мало. Или утюг легкий. Большой палец прибери – отобьет затвором при выстреле.

Данька послушался и палец прибрал. Восстановил дыхание, отбросил со лба прядь волос. В последнее время он стал носить длинные, до плеч, волосы. Как у хиппи или рок-музыканта. Тебе идет, говорила Лерка. А учителя пускай бухтят. Чихал он на их бухтеж. Самый он, что ли, патлатый на всю школу?

Взгляд метался от мишени к мишени. Среди возникших лиц по-прежнему не было ни одного знакомого. Ни одного «плохиша», который заслуживал бы отстрела. Стрелять в первого попавшегося? Нехорошо как-то. «Не по-пацански», – сказал бы Кощей и был бы прав на все сто. Что за пакость?! Куда подевались обычные…

– Передумал? Боишься?

– Не передумал. И ничего я не боюсь!

– Тогда стреляй. Чего ждешь? Прицел такой же, как в пневматике…

В конце концов, с ними ведь ничего страшного не случится? Ну, трубу в квартире прорвет, или по морде дадут, или начальник разнос устроит… Ерунда. Никто из-за отстрела не умер и даже сильно не заболел. Проверено. А всякая чепуха – она ведь и просто так бывает. Без всякого тира, верно? И никто не виноват.

Лица-мишени смотрели на мальчишку.

Ждали.

А-а, была не была! Если он сейчас откажется, когда еще дядя Петя ему настоящий пистолет даст? Решившись, Данька поймал на мушку какого-то блондина. Длинная, лошадиная физиономия, щеки в прыщах. Наверняка противный тип. Лишняя встряска такому не помешает.

Бах!

Пистолет ощутимо дернулся. По полу зазвенела выброшеная гильза. Да, это куда круче, чем из «воздушки». Впрочем, Данька позорно промазал. Расстояние вдвое больше, пистолет непривычный, а цель ма-а-ахонькая: блондин примостился на «орле», самой трудной мишени в тире. В азарте, уже не думая, что произойдет с блондином и заслуживает ли он отстрела, Данька снова прицелился.

Бах!

Мимо.

Бах!

Осталось два патрона. Он поискал взглядом мишень полегче. Вон, к примеру, «Карлсон». Сегодня Карлсон обзавелся водянистыми глазками с чуть припухшими веками, правильным овалом лица, тонкими стрелками усиков над верхней губой…

Недоумевая, как ему удается различить эти мелочи с большого расстояния, Данька благополучно промазал и в «Карлсона». Разозлился. Злость помогла собраться: последней пулей он выбил-таки строптивую мишень. «Карлсон» весело завертелся, жужжа пропеллером.

– Ты в курсе, что Марголин, конструктор этого пистолета, был слепым? – спросил дядя Петя, забирая оружие.

– Правда?!

– Нет, «Известия»! Правда, конечно. На ощупь все разрабатывал – детали, узлы, систему затвора… Его в двадцатых ранили, когда банду одну брали. Вот он зрение и потерял…

Данька слушал, раскрыв рот.

Скажи ему кто, что Петр Леонидович был лично знаком с легендарным слепым конструктором, ни на минуту бы не усомнился.

Дядя Петя, он такой.

4

Адмирала Канариса он встретил на трамвайной остановке, возле круга «пятерки». Точнее, его встретили – Канарис ждал за серым кирпичным зданием диспетчерской. Увидел, радостно хмыкнул, шагнул вперед строевым, тряхнул орденами-медалями, криво привинченными к расстегнутому ватнику:

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант запаса!

Гаркнул, замер в строевой стойке. Безумный крик унесся вверх, к низким снеговым тучам. Старик остановился, поглядел вокруг. Пусто, трамвай ушел, следующий подойдет минут через семь, не раньше.

– Здравствуй, Андрей. Застегнись, простудишься.

– Так точно! – вновь гаркнул сумасшедший, распугивая воробьев.

Застегиваться, однако, не стал. Подбросил руку к вязаной шапке-«лыжнице», отдавая честь.

– Докладываю – три случая за утро. Показатель средний, типичный для праздников. Советую соблюдать осторожность при переходе улицы ввиду гололеда.

– Спасибо.

– Рад стара…

Не договорил, взмахнул рукой, сбивая «лыжницу» на затылок. Глаза внезапно наполнились болью: живой, разумной.

– Торопишься, старшой? Бумажку прислали: «Артиллеристы, Сталин дал приказ»? Получил с утра пораньше, побежал… Как ты можешь, старшой? Застрелись, правильнее будет, честнее. Прямо здесь, не думая! Лучше так, сразу, чем…

– Ты же знаешь, Андрей. Нельзя.

Петр Леонидович пожалел о сказанном. Нельзя. И говорить вслух о таком – тоже нельзя.

– Андрей…

Но Канарис уже не слышал. Глаза радостно блеснули:

– Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится!..

Из-за черных голых деревьев показалась красная сигара трамвая. Старик с облегчением вздохнул – «пятерка». Слава богу!

– Угрюмый танк не проползет…

Прежде чем шагнуть к остановке, Петр Леонидович нащупал в кармане полушубка тонкий, сложенный вчетверо лист бумаги. Андрей Иванович Канари, бывший старшина авиаполка, не ошибся – утром прислали, еще до будильника. Очередная местная командировка, она же «целевой выезд». Ничего особенного, рутина.

– Там пролетит стальная птица!..

Из всех видов городского транспорта Петр Леонидович предпочитал трамваи, особенно если речь шла о местных командировках. Он не пытался задуматься: отчего? Из-за консерватизма, укоренившегося за долгие годы? Потому, что стальные рельсы проложены удачнее троллейбусных маршрутов? А может, оттого (ассоциация пришла после очередного перечитывания «Графа Монте-Кристо»), что к месту поединка не рекомендуется гнать верхом, тем паче аллюром «три креста»? Толчея метро, густой бензиновый дух автобуса… Макабр! То ли дело полупустой вагон! Можно без проблем присесть у заледенелого окна, прикрыть глаза – и ни о чем не думать.

Увы, правила и в самом деле имеют исключения. Да, трамвай по случаю дневного времени был, словно по заказу, тих и безлюден. Да, улицы отпраздновавшего города на время избавились от пробок и заторов. Да, трамвайное окно оказалось плотно, без единой щелочки, закрытым. Старик привычным движением надвинул старую шапку-пирожок на брови, втянул голову в меховой, траченый молью воротник…

Но – думалось.

А что еще хуже – вспоминалось.

Вначале не давала покоя песня про стальную птицу. В исполнении Адмирала Канариса она лишь пугала воробьев, а вот старшина Канари пел прекрасно – сильным, хорошо поставленным баритоном. Обычно они собирались на 9 мая. Андрей приносил пару бутылок любимого крымского «бастардо». «Под облака летя вперед, снаряды рвутся с диким воем, смотри внимательно, пилот, на землю, вспаханную боем…» На войну старшина не успел – восьмилетним пацаном в 43-м попал в только что созданное Харьковское суворовское. Зато после отслужил по полной законный старшинский «четвертак» – от Чукотки до Венгрии, от Египта до Ямала.

«Пилоту недоступен страх, в глаза он смерти смотрит смело. И, если надо, жизнь отдаст, как отдал капитан Гастелло…»

После трагического случая с Андреем старик (тогда, в 1984-м, так его еще никто не называл) впервые взбунтовался. Это был, конечно, бунт на коленях, но все-таки, как ни крути, протест, несогласие, выражение возмущения. Стать во фрунт перед непосредственным начальством для выражения претензии было невозможно, поэтому он написал рапорт.

Песня про стальную птицу не уходила. Кондратьев попытался вышибить клин клином: «В Москве гулял когда-то Ленька Пантелеев…» Вот ведь придумают! Даже если неведомый сочинитель не удосужился узнать, что Фартовый орудовал исключительно в Питере, к чему приплел Губчека? Столичными грабителями занимался МУР, в крайнем случае – МЧК, у губернской чрезвычайки были иные задачи. С февраля 1922-го в стране действовало ГПУ. Эдак скоро споют «По Куликову полю танки грохотали». Или самолеты. Звено Андрея Канари атакует…

Трамвай честно катил по знакомым улицам, но Петру Леонидовичу казалось, что вагоновожатый тормозит, саботирует, пытается помешать. Тирмен не опаздывает, он, словно Великое Дао, никогда не торопится и всегда успевает.

Экзотическую цитатку про Великое Дао занес в их узкую компанию все тот же Канари. Правда, в исполнении бывшего старшины «Дао» превратилось в «Даму», отчего смысл несколько изменился.

Рапорт старик писал три дня. Не имея возможности отправить его начальству (как горько пошутил кто-то, с равным успехом можно звонить по телефону архангелу Гавриилу), прочел рапорт на заседании «Драй-Эс». Осветил вопрос подбора, подготовки и воспитания кадров. Указал на допущенные ошибки – и, обобщив имеющийся передовой опыт, предложил конструктивное решение.

Сектор распустили через два дня – без всяких объяснений.

Рапорт дошел по назначению.

Именно в 1984-м Петр Леонидович всерьез стал размышлять о преемнике. Кто сменит его в скромной каморке паркового тира? За эти годы было отбраковано несколько кандидатов, и старик подумывал пустить дело на спасительный самотек. В конце концов, Великая Дама всегда приходит вовремя.

Подъезжая к площади Советской Украины, которую он помнил еще Николаевской, Кондратьев сообразил, что придется делать пересадку. Времени оставалось достаточно, но эта сущая мелочь расстроила окончательно. Стоять на продуваемой ветром остановке, то и дело подходя к ледяным рельсам, с нетерпением глядеть в глубь улицы, откуда должен прийти нужный вагон…

Артуру, томящемуся в застенках райотдела милиции, придется поскучать. Сам виноват, если по справедливости. Вчера вышел на работу после недели праздничного загула – и вот, пожалуйста! Все, как всегда, плюс сопротивление стражам порядка. Мелькнула и пропала суетная мысль предоставить инициативу в данном вопросе Великой Даме. «И аз воздам» – ее компетенция.

Не-Короля старик взял в тир исключительно из жалости, а также из живого до сих пор чувства фронтового братства. Из такого не вылепишь тирмена, как ни старайся. Но в последнее время «афганец», годный лишь на скромную роль сменщика-дублера, стал подводить слишком часто.

Трамвай – гремящая, давно не ремонтированная «шестерка» – замер на нужной остановке без двадцати минут два. Две минуты форы, хотя старик рассчитывал на пять. И здесь не слишком повезло.

Идеального места для работы на «целевых выездах» Петру Леонидовичу встречать не приходилось. Он даже слабо представлял, какое оно, идеальное. Полупустое, плохо освещенное кафе, яркие фонари на улице, мертвая тишина – и огромные часы на стене дома напротив? Все эти составляющие в его практике бывали неоднократно, но, как правило, в неудачных сочетаниях. Кафе заполняла шумная толпа, фонари на улице не горели, часы…

Часы, естественно, стояли.

Старик глянул на циферблат верной «Победы», вздохнул, поправил сползший на нос «пирожок», вновь покосился на то, что увидел, сойдя с трамвая. Огромная желтая стена, грязные окна тяжелого толстого стекла, намертво запертая дверь. То ли завод, то ли закрытый проектный «ящик». Потому и часы над входом. А что стоят, так это наверняка из-за режима секретности.

Улица пуста, освещение дневное. Кафе имеется – летнее, засыпанное грязным снегом. Тихо, но тишина неприятная, вязкая.

Эту привокзальную улицу Петр Леонидович не знал. Видеть, конечно, видел, но изучить в качестве предполагаемого места работы, естественно, не догадался. И как догадаться? В полуторамиллионном городе таких мест – не счесть. Узнать заранее, что будет напечатано на тонкой, папиросной бумаге, которую подсовывают под дверь по утрам, шансов нет. И вот, пожалуйста! – изволь стоять на пустой остановке и светиться, как выражались любезные лейтенанту Карамышеву «социально близкие», ясным месяцем. Стоя не поработаешь, а от скамейки на остановке осталось только два металлических огрызка.

Работай, тирмен!

Старик хмыкнул: раз начал ворчать, значит, дело пошло. Скамейка и кафе – ерунда.

Сектор!

Можно и не напоминать. Положенные метры отсчитаны, сознание привычно фиксировало невидимый сектор. Плохо, что отсчитывать приходилось от входа, намертво заколоченного при раннем «застое». Однако иного ориентира не имелось.

Полтора десятка заледенелых ступеней, четыре метра тротуара, улица, трамвайная линия посередке. Будь это летом, кафе, ныне ждущее под снегом лучших времен, вполне подошло бы. Ага, одинокий киоск в двадцати шагах от остановки. Окошко открыто. Ничто не помешает взять, допустим, сто грамм «Курвуазье» вкупе с полудюжиной марсельских маслин.

– Светлую «Оболонь», пожалуйста. Да, откройте. И… сухариков – тех, что слева. Да-да.

Мрачная физиономия продавщицы окончательно успокоила, более того, взбодрила. Чужая злость в нужных дозах прибавляет адреналина.

Все прочее оказалось проще простого. Низкий железный заборчик, отделявший от тротуара невидимый под сугробами газон, заменил кресло в кафе. Для пущей убедительности Петр Леонидович подстелил оказавшуюся в кармане полушубка газету. Оставалось хлебнуть пива. Старик поднес к носу горлышко, вдохнул. Нет, пожалуй, не стоит.

Сухариков? Наверное…

Холодная зимняя улица пуста, если не считать скрипящего на повороте трамвая. Пусты заледенелые ступени. Пуст грязный асфальт, до срока – четыре минуты…

Великая Дама никогда не торопится и всегда успевает.

Не спешить, не волноваться, держать бутылку дрянного пива как можно естественнее, не спеша разжевывать соленый сухарик. Налево и направо не смотреть, только вперед, на заледенелые ступени под мертвым циферблатом. Рутина, местная командировка, «целевой выезд».

Петр Леонидович запоздало пожалел, что всерьез не взялся за Не-Короля год назад, когда тот начал опаздывать на работу, а потом нагло прогуливать. Не надо травить собаку и будить не стоит, а уж резать ей хвост по частям – и вовсе грешно. Артур, несмотря ни на что, нравился старику. Хотя в его годы («его годы» – залитый жарким солнцем белорусский лес 1941-го) тогдашний Петр Кондратьев ничем не походил на нынешнего буйного сменщика.

Такси затормозило без шума, напротив входа. Открылась дверца. Дергаться старик не стал, коситься на часы – тоже. Просто воткнул нецелованную «Оболонь» в твердый, покрытый хрустящим настом снег.

Парень и девушка вышли из машины. Парень и девушка поглядели: он – налево, она – направо. Парень вернулся к машине, наклонился, о чем-то спросил шофера.

Петр Леонидович не смотрел на них. Ступени – полтора десятка заледенелых ступеней, ведущих в никуда, были пусты.

Девушка что-то сказала своему спутнику – громко, сердито. Шагнула вперед, подошла к нижней ступеньке, поглядела на циферблат над головой.

…То ли перепутали адрес, то ли шофер не на ту улицу завез.

Еще полшага.

Парень успел первым – взбежал, перескакивая через обледенелые ступени на самый верх. Оглянулся, подождал, вновь оглянулся.

Кто из них – объект сегодняшней командировки? Парень? Девушка? Шофер такси? Продавщица в киоске?

Кто-то в запертом здании?

Петр Леонидович вздохнул и закрыл глаза. Точнее, один глаз – левый, словно собирался выстрелить.

Сейчас все узнаем.

Подсчитано, взвешено…

Когда он встал с заборчика, такси вместе с пассажирами успело благополучно уехать. Пряча газету обратно в карман полушубка, старик представил, как кто-то невидимый и неведомый в эту самую минуту следит за ним, мысленно очертив сектор и готовясь зажмуриться.

Представил, но ни капельки не огорчился.

«Кто я? Я – твой друг…»

5

– Эй! Дантон!

Отец стоял у входа в метро и махал рукой. Складывалось впечатление, что ему чертовски не хочется спускаться вниз, по лестнице, затем по эскалатору, садиться в вагон и ехать туда, куда он собрался. Поэтому, когда на углу остановился трамвай и с подножки соскочил любимый сын Данька, отец просиял от радости.

– Дантон! Я здесь!

В вечном отцовском «Дантоне» сам Данька, в отличие от родителя, ничего остроумного не находил. Прошлой весной он попросил Лерку достать ему книжку про этого Дантона и выяснил много неприятного. Начиная от дурацкого имени Жорж-Жак и заканчивая гильотиной. Физиономия Дантона на портрете в начале книжки смахивала на морду французской бульдожихи Шеры, твари подлой и злопамятной, которую держал сосед, профессор Линько. Короче, бывали дни, когда он понимал маму, подавшую на развод.

– Ну ты даешь! – сказал отец, дождавшись, пока сын перейдет дорогу. – Носишься, как Горец! Тебя что, не учили: сначала посмотри налево, потом – направо?..

– Учили.

Теплилась надежда, что воспитательный разговор закончится, не начавшись.

– Хорошо, что эти, джигиты, притормозили. Они психованные: хоть на красный, хоть под «кирпич»…

– Они всегда притормаживают. Так положено на «зебре».

– Да? Ну, значит, они исключительно при виде тебя тормозят. Если я иду, они, наоборот, на газ давят. Эх, в молодости мы все бессмертные…

Отец решительно не желал уходить с обжитого пятачка перед метро. Врос в заледенелый асфальт, пустил корни. Данька мялся перед ним, слушая о молодости, бессмертии и правилах поведения на проезжей части, невпопад кивал и думал о машинах. Последний год он действительно привык бегать через улицу, не глядя по сторонам. Лихие джипы и «мерины» сбавляли скорость, пропуская бегуна, из-под колес не довелось выскакивать ни разу. Странно, оказывается, это не со всеми. Или у отца просто скверное настроение, вот и ворчит?

– Ты далеко? – спросил он, желая прервать лекцию.

– К Гадюке.

Гадюкой отец звал своего начальника.

Злополучный «Серафим» приказал долго жить, проданный за бесценок. Компаньоны разбежались: неунывающий дядя Лева торговал книгами, сигаретами, радиодеталями, отец же поддался на уговоры отставного таможенника Кобрина и стал коммерческим директором не пойми чего. Первые три месяца сулил «златые горы», купил сыну теплый пуховик с ботинками, а бывшей жене – зонтик и маникюрный набор. Кобрина он к месту и не к месту звал Большим Боссом. Затем на три следующих месяца подарки закончились, Кобрин превратился в «шефа», а «златые горы» – в «чертову каторгу».

Начиная с декабря Большой Босс мутировал в банальную Гадюку. Он прятался, укрываясь новогодними праздниками, как Дед Мороз – в снегах Лапландии, а отец, подавший заявление об увольнении, без особого успеха пытался забрать у него трудовую книжку.

– В офис?

– Домой. Я его адрес вычислил. Офис закрыт, все ушли на фронт. Мне Лева через больших людей узнал, где у Гадюки логово. Попробую отловить…

Большие люди, по мнению Даньки, назывались Горсправкой. Но говорить об этом отцу он не стал. Он просто стоял, смотрел и видел, что отец второй день не брит. Сизая щетина на щеках, подбородке и шее, до самого кадыка. Под глазами набрякли мешки, улыбка вымученная, натужная. Новый год они встречали, как обычно, втроем, отец притворялся веселым, сыпал анекдотами, запускал во дворе китайский фейерверк, выпил больше обычного, уговорил маму «дать парню волю», потому что мама не хотела отпускать Даньку гулять за полночь, а под балконом уже орал Санька Белогрив, пел про елочку Слива и многозначительно чихала Лерка…

Все это – щетина, улыбка, анекдоты, фейерверк, Гадюка с его логовом, куранты в телевизоре – вдруг сложилось в один неприятный, кисло пахнущий букет. И торговцы цветами, мерзнущие напротив с махровыми гвоздиками и окоченевшими розами, были тут совершенно ни при чем.

– Я поеду с тобой, – сказал Данька.

Не предложил, не спросил разрешения, а поставил перед фактом.

Отец обрадовался так, что со стороны это выглядело неприличным. Он хлопал Даньку по плечу, твердил о наследственности и взаимовыручке, фальшиво пел что-то про «мы плечом к плечу у мачты…», а эскалатор уже вез обоих на перрон станции. В поезд пришлось втискиваться силой, между тетенькой в дубленке и кряжистой старухой, бдительно охранявшей свои кошелки, каждая размером с бегемота, – и вот теперь вроде бы настала пора молча пожалеть об опрометчивом решении.

Но вместо сожаления в душе зрело холодное, тихое упрямство.

Данька плохо понимал, зачем отцу позарез нужна трудовая книжка и почему нельзя оформить новую, а про эту заявить, что потерял. Но Гадюка представлялся ему тем мерзким типом из «Горца», который убил Шона Коннори и все время высовывал синий язык, дразнясь.

Они вышли из метро на станции имени маршала Жукова. Обогнув здание гостиницы «Турист» и не доходя до Дворца спорта, углубились в заснеженные, сонные переулки. Скамейки напоминали сугробы. Вороны бродили по целине, оставляя цепочки следов – словно вышивали крестиком. В окнах домов красовались наряженные елки: такие стоят до марта, пока их наконец не выбросят на помойку. Бабушки выгуливали малышню, плотно укутанную в старые пуховые шали. Малышня норовила разбежаться и как следует вываляться в снегу.

– Оренбуржские. – Отец ткнул в ближайшего карапуза пальцем, имея в виду шаль. – Когда-то бешеных денег стоили.

– Угу, – ответил Данька, смутно припоминая, что его самого кутали в мохеровый шарф, который кусался хуже французской бульдожихи Шеры. Наверное, у родителей не было бешеных денег на шаль. Или бабушка не оставила в наследство.

Если верить адресу, с трудом добытому дядей Левой у больших людей, Гадюка жил в панельной девятиэтажке. На двери подъезда установили кодовый замок, дешевый и, к счастью, ныне поломанный. Лифт не работал, на пятый этаж пришлось тащиться пешком. Отец притих и сосредоточенно морщился, нервничая. Его энтузиазм развеялся как дым. Данька топал следом, ведя ладонью по перилам.

В подъезде было жарко и воняло кошками.

Большой Босс, ясно читалось по отцовской спине, с жильем продешевил.

На лестничную площадку выходили четыре двери. Отец позвонил в крайнюю слева, с бронзовым номерком «17», и долго ждал. Из квартиры не доносилось ни звука, но Данька был убежден, что в глазок кто-то смотрит, изучая гостей. Словно в оптический прицел. Ждать надоело, и он уставился на глазок с ненавистью.

– Кто там? – каркнули изнутри.

– Это Архангельский, – заорал в ответ отец, как если бы собеседник отгородился от него бронированной плитой, обитой звуконепроницаемым материалом «Ондуфон». Смешное название тыщу раз повторялось в рекламе и навязло в зубах. – Георгий Яковлевич дома?

За дверью поразмыслили и решили открыть.

– Нету его. – На пороге, загораживая проем, стояла монументальная, еще не старая бабища в халате и с бигудями. – А вам чего?

Наверное, Гадюкина жена, решил Данька.

– Я работал у Георгия Яковлевича… понимаете, мои документы… он обещал…

Отец говорил сбивчиво, долго, никак не решаясь подойти к сути дела. На наезд это походило слабо – скорее, на жалкую просьбу. Пожалуй, не окажись рядом сына, он сразу бы распрощался и убрался восвояси. Но присутствие Даньки требовало если не храбрости, то хотя бы видимости ее. Бабища жевала губы, кривилась, развязывала и по новой затягивала пояс цветастого халата. Спустя минуту она не выдержала, прервав монолог отца:

– Нету Гриши. Уехал.

– А сегодня вернется?

– Он мне не докладывает. Еще вопросы есть? У меня ванна набирается…

Вот эта ванна и добила Даньку. Чугунная ванна, в которую с хлюпаньем лилась горячая вода. Он отстранил растерянного отца, вышел вперед и в упор уставился на бабищу. Со зрением творились непонятки. Толстенная хозяйка квартиры номер семнадцать поехала назад, на подставке с роликами, как ложная стенка в тире, – дальше, дальше, еще дальше… Там, в подсвеченной дали, бабища превратилась в игрушку-мишень, наподобие сильно потасканной и раздавшейся «Шалуньи» с бантом.

Еле слышно заиграла знакомая музыка: тягучая, нервная. Издалека шла усталая флейта, а вокруг приплясывали барабанчики, подгоняя. Тук-тук, ты-ли-тут? Мы идем, братец, мы рядом. Если хочешь, дождись, но потом не жалуйся.

Он не слышал этой музыки со времен монетки, упавшей в старушечью лапку.

– Я таких, как ты… – сообщил Данька далекой бабище, с ужасом понимая, что копирует интонации Жирного. – Знаешь, что я таких, как ты?..

Рядом с мишенью, украшенной смешными бигудями-крохотульками, возникли черные кружочки. Не один, как обычно, а пять-шесть, в два ряда. Данька плотно зажмурил левый глаз, правым всматриваясь в цели.

Со стороны могло показаться: стрелок выбирает, какие поразить в первую очередь.

На верхнем кружочке в центре проклюнулось изображение красного креста, на среднем – тоже. В ушах взвыла и угасла сирена «скорой помощи». Крайний круг выпятился бампером машины, несущейся по встречной полосе. Самый маленький кружок, нависая над бампером, оскалился мордой бешеной собаки.

Что проявилось на остальных, он разглядеть не успел.

– Гри-и… – Бабища сорвалась на визг. – Гри-иша-а-а!

Ее лицо налилось кровью, пальцы истерически вертели концы пояса.

– Гришенька-а-а…а-а…

Из недр квартиры, оттолкнув готовую упасть в обморок бабищу, пулей вылетел лысый коротышка в трусах: широких, семейных, в горошек. Резинка трусов врезалась в дряблый живот, коротышка поминутно ее оттягивал.

– Ну отдам! – взорвался Гришенька, он же Григорий Яковлевич, он же Гадюка, плюясь и танцуя на плитке лестничной площадки. Казалось, ему очень хочется в туалет, а кто-то запретил. – Клянусь здоровьем, отдам! Мама, они тебе угрожали? Угрожали, да?! Как не стыдно, пожилая женщина… из-за какой-то вшивой трудовой… я в милицию обращусь…

Это его мать, оторопело понял Данька. Мать, не жена. А сам Гриша куда моложе отца: лет тридцать, не больше. Какой он Гадюка? – он червяк, скользкий и противный… Бабища вернулась на место из дальней дали, кружочки сгинули, музыка замолчала. Лишь в сердце таял мятный приятный холодок.

– Сейчас отдавай, – сказал Данька. – Немедленно.

И слегка катнул лысого Гришу назад, на роликах, целясь в мягкое пузо.

– Да нет проблем! – с отчаянием выкрикнул Гадюка, пятясь в коридор. На носу у него выступили капельки пота. Данька никогда не видел раньше, чтоб у человека от страха потел нос. – Уже несу! Мама, выпейте корвалола! У вас сердце, мама!

– А у нас, значит, сердца нет! – вдруг закричал отец, грозя кулаком из-за Данькиного плеча. – Мы без сердца! И без получки! И без трудовой! Ну да, мы – быдло, нас обуть – святое дело… Трепло ты, Григорий Яковлевич! Сволочь и трепло! У меня связи, у меня все схвачено… За косой хрен у тебя все схвачено!..

Капелька слюны попала Даньке в ухо. Это не было неприятно. Напротив, отец, безобидный и смешной, когда кричал, ругался и тыкал кулаком в воздух, нравился ему куда больше, чем отец, который сулит «златые горы», хвастается юношескими занятиями боксом и унижается перед Гадюкиной мамашей.

Мамаша, кстати, сгинула, оставив дверь открытой.

Удрала пить корвалол.

6

Чай горчил. И заварен правильно, и настоян должное время, и вода не ржаво-водопроводная – с источника на Павловом поле. А все-таки полное не то.

Старик не без огорчения поставил на стол тяжелый подстаканник, рассудив, что дело в заварничке. Пора менять, хоть и жалко – маленький чайник был куплен в первый день работы Петра Леонидовича в его нынешней должности.

Ветеран!

– Ну, д-дядя Петя! – сидя напротив, ныл Не-Король Артур. – Н-не выгоняй, не надо. Ну, п-пожалуйста!

Обычно бравого и задиристого сержанта было не узнать. Внушительный синяк на левой щеке, забинтованное ухо, тоже левое, царапины на ладони. Ухо понять можно, а царапины откуда? Наряд, не вовремя встреченный по дороге из пивнухи «Три танкиста», имел при себе служебного кота?

Впрочем, загадочные царапины – не главное, и не в них причина. Поначалу, после вызволения из узилища, «афганец» держался бодро, поминал непременное «педер сухте» и обещал вернуться в райотдел на БМД-1 с полным боекомплектом. Стало ясно: без должного вразумления не обойтись. Что и было исполнено, четко, быстро и результативно. Петр Леонидович отвез сменщика на место работы, налил чая – и объявил, что через две недели можно будет забирать трудовую книжку. Тут-то Артур и скис – всеконечно, до дрожи в голосе и подозрительного сопения носом.

– И к-куда пойду? Христа ради на водку п-просить? Или как т-твой К-канарис народ развлекать? Дядя Петя, б-бес попутал! Нервы у меня, сам знаешь, находит, п-психом ст-тановлюсь. Особенно если гадов в-всяких встречу, уродов. Но я… Я валерьянку пить ст-тану! Зарядку делать! А с бухлом завяжу, ей-б-богу! Н-не выгоняй!..

Петр Леонидович вновь поднес стакан к губам. Странное дело, чай словно образумился. Даже пить приятно. Помиловать заварничек ради такого случая, что ли?

– Зарядка – хорошо, – начал он, понимая, что каждое слово следует подбирать тщательно, будто патроны перед зачетной стрельбой. – И пить бросай, давно пора. Только, Артур Николаевич, не в том дело.

Впервые поименованный в тировых стенах с «ичем», отставной сержант побледнел. Тон был выбран подходящий, прокурору впору.

– Чего ты бузишь? Срываешься почему? А потому, Артур Николаевич, что ты, здоровый мужик, дела на руках не имеешь. Тирщик на полставки – это что, работа? Помнишь, когда я тебя на службу брал, о чем разговор шел? Оклемаешься – серьезным делом займешься. Будем считать, что нынешний инцидент – удачный повод. Устроиться я помогу. Не пропадешь, сержант, не в окружении.

Не-Король моргнул, схватил стакан и глотнул чая, не почувствовав вкуса. Сделал еще один глоток, поставил стакан, потер бинт, скрывающий пострадавшее ухо.

– Г-гонишь все-таки? Чем я с-серьезным займусь, дядя… П-петр Леонидович? Учиться поздно, г-голова не п-пашет, сам знаешь, д-дырявая она у меня. В охрану не пойду, с-сучья работа. В б-бандюки, что ли? Я чего за место д-держался, п-полы драил и ружья п-подносил? Стрелком хотел стать. Н-настоящим! К-как ты!

Теперь моргать довелось старику.

Артур подался вперед. Опасливо оглянулся, словно даже в этой маленькой каморке могли скрываться злокозненные «педер сухте».

– Н-не сдашь ты меня, дядя П-пе… Петр Леонидович. Не такой т-ты человек. Потому скажу, не п-побоюсь. Знаю я, что ты не просто в т-тире этом п-пенсию высиживаешь. И не в бункере д-дело: что тут т-тир, что там, м-мало разницы. Работа у т-тебя имеется – тайная, с-серьезная. Стрелок т-ты! Не к-киллер – выше, а как выше, и подумать боюсь. А чтобы п-поверил, скажу. Раньше вы, ст-трелки, «крышу» в городском с-совете имели. Отдел б-был, «Драй Эс» назывался. Позже вы на п-полную нелегалку ушли…

Старик дернул губами, надеясь, что густые усы не подведут: спрячут усмешку. Operta quae fuere, aperta sunt – если на совсем древнем арго. Все тайное рано или поздно становится явным.

Сектор, официально именовавшийся «Сектором сезонной статистики», они называли по-всякому, даже «Семеро Сукиных Сыновей». «Драй Эс» предложил он сам – в честь популярного чистящего средства. Маленький тюбик с зеленой полосой, «Производство Германской Демократической Республики»… Интересно, что сержант понимает под словом «стрелок»? Так они себя никогда не звали. Значит, о тирменах Артур не слышал.

Что не может не радовать.

– Стрелком стать хочешь, Артур Николаевич? – Старик уставился в стену поверх фотографии Настасьи Кински. – В высшую касту перейти?

– Д-да!

Артур вскочил – и замер, остановленный резким движением ладони.

– Садись, не мельтеши. Если честно, присматривался я к тебе. Но стрелок должен уметь стрелять…

Бывший сержант открыл было рот, но второй резкий жест заставил его прикусить язык.

– Присматривался. Не подойдешь. По здоровью.

Теперь следовало выждать, пока горячий «афганец» не поднимет стул за одну ножку два десятка раз, не предложит отстоять полчаса на голове или не начнет жонглировать пудовой гирей. Если Артур не поверит, дело может дойти до Великой Дамы. Не хотелось бы, жаль парня!

– А теперь слушай, – начал Кондратьев, когда стул вернулся на место. – У тебя черепное ранение, серьезное. Даже в обычной жизни – ничего хорошего, сам говорил. А когда ты начинаешь стрелять… Сказать, что бывает?

В глазах Артура мелькнула странная обреченность, и старик понял: не ошибся. И прежде, не подпуская сменщика к серьезному делу, и теперь.

– Ты целишься, смотришь на мишень, а мишень исчезает. И ты видишь врагов, гадов, уродов, «педер сухте». Так, Артур Николаевич?

Вместо ответа сержант громко охнул. Старик отхлебнул чая и перевел взгляд с улыбающейся Кински на хмурого сосредоточенного Артура, запечатленного неведомым сослуживцем на фоне мрачных скал. «Возле Г-герата», – пояснил сменщик, прикрепляя фотографию к стене.

Петр Леонидович сейчас каялся, что откладывал разговор до последнего.

Жалость – плохой советчик.

– Ты стреляешь в них, убиваешь одного за другим – и тебе становится лучше. Потом, если с этими «сухте» в жизни случается беда, ты начинаешь верить, что это – твоя заслуга. Так? Отвечай!

Тяжелый вздох, нервный хруст пальцев.

– Т-так. Да!

– А ты стреляешь дальше. Мишеней нет, там снова лица. Не враги, не «сухте» поганые – незнакомые, ни в чем не виновные. Ты убиваешь их, и тебе хорошо. Очень хорошо, Артур. Так? А потом… Потом ты вновь начинаешь узнавать в мишенях… Сказать, кого именно?

– Н-нет! Я не хотел… Не с-стрелял!..

– Стрелял! Не ври мне! Стрелял, и с удовольствием!

Отводить взгляд от старых фотографий Петр Леонидович не стал. Смотреть на Артура в этот миг не хотелось.

– Я н-не… Случайно!.. Это т-только мишени, ерунда, жестянки…

Рядом с гератским фото висело другое. Бравый сержант перед дембелем – веселый, довольный жизнью, в сдвинутой на ухо панаме. Не Афган – Средняя Азия, Бухара. Почти дома.

– Только мишени, – машинально повторил старик. – Ерунда и жестянки…

Фотографии стали маленькими, подались назад, словно пытаясь скрыться в густой зелени июньского леса. Но стрелка, берущего прицел, это не смущало. Рука привычным движением взялась за цевье. Выстрел, выстрел, выстрел. Без промедления, без промаха, без пощады…

Почудилось. Слава богу!

Он встал – хрустнув коленями, рывком. С громким стуком отставил в сторону стул. А сейчас – главный калибр!

– Спросишь, Артур Николаевич, откуда я все знаю? Мысли читать не умею, да и без надобности мне телепатия. Ты здесь психа Канариса помянул? Старшину запаса Андрея Ивановича Канари? Он тоже хотел стать стрелком: наилучшим. Лупил по всему, что видел. Кто он теперь, пояснить – или не надо? Хочешь на пару с ним работать? Два брата-акробата? Орденами поделиться?!

И, предупреждая вопросы, произнес голосом холодным, мертвым:

– В секторе «Драй Эс» нас семеро числилось. Великолепная семерка. Остались двое – я и Андрей. Ему очень повезло в сравнении с остальными. И тебе повезло, Артур Николаевич, – поговорили вовремя. У самого краешка, считай.

Теперь – улыбнуться, искренне, с облегчением. И не отводить взгляд. Шок у парня пройдет, поболтаем о чем-нибудь спокойном: физзарядка, знакомый невропатолог, насчет двух недель мы погорячились, никто Артура не гонит, никуда не торопит…

И – звать сменщика по имени, без отчества.

Чай был выше всяких похвал. Бра «Привет из Сочи» честно пыталось обеспечить уют. Трудный день заканчивался вполне прилично.

…Петр Леонидович солгал в одном – старшина Канари все-таки стал тирменом. Самым лучшим, самым удачливым из всех, кого приходилось встречать за свою жизнь тирмену Кондратьеву. Именно об этом он и написал в давнем рапорте. Нельзя возлагать бремя неудобоносимое на тех, кто не готов. Обычного стрелка учат много лет, тирмена – целую жизнь. С той секунды, когда рука нащупывает в кармане маленький серебряный кругляш с запрещенным двуглавым орлом и короной над цифрой «5».

«Полюби меня немножко, молодца! Подарю тебе сережки с мертвеца!..»

Чтобы взглянуть на табличку, пришлось вначале сдвинуть налезшую на самый нос шапку-ушанку, поднять голову, а потом долго моргать: непрошеная снежинка угодила аккурат в левый глаз. Вдобавок ныла шея – застудил, немудрено. Матушка всегда следила, чтобы он надевал по такой погоде шарф. Только где его нынче возьмешь, шарф? Хорошо, шапку не потерял.

«Средний проспект».

Пьеро прочитал надпись на желто-черной жестяной табличке дважды, прежде чем понял, что именно не так. Нет привычной «яти», сменили. Мальчик всмотрелся, уклоняясь от наглых снежинок. Нет, не сменили, просто закрасили. Была буква – нет ее. Холодно, сыро, «яти» нет, и очень хочется есть…

Он глубоко вздохнул, поморщился от боли.

Позади 12-я Василеостровская линия, впереди – неведомый Средний проспект. Чужой холодный город, закрытые двери подъездов, равнодушное «нет такого, забрали», встретившее его по адресу, заученному три месяца назад.

Очень хочется есть… Нет, не хочется.

Нельзя.

Пьеро сунул покрасневшие от холода ладони в карманы шинельки и решил идти прямо по проспекту. Так советовал папа: если заблудился, иди самой широкой тропой. Правда, тогда они были в лесу, а сейчас вокруг пятиэтажные дома бывшей столицы – города Петрограда, который отец упорно именовал Санкт-Петербургом. На все возражения отвечал: город назван именем Апостола, а не какого-то ординарного Петра, будь это Петр Романов, Петр Столыпин, Петр Бернгардович Струве или даже малолетний шкодник Пьеро.

Мальчик потянулся к ноющей шее, еле удержавшись от стона. Правильнее всего вернуться на вокзал, все равно на какой, но лучше – на Московский. Найти что-нибудь поесть, затем пытаться подцепиться к поезду. Но он знал: не доберется, сил не хватит. Идти по проспекту еще сможет, значит, надо идти, идти…

– Молодой человек… Молодой человек!..

Тихий голос заставил остановиться. Вертеть шеей было больно, поэтому мальчик повернулся весь – маленький, грязный, в гимназической шинели с чужого плеча, тоже грязной, без пуговиц и погон.

– Молодой человек! Соблаговолите оказать милость!..

Нищенка. Серый платок поверх кучи тряпья. Лица не разглядеть.

– Если имеете возможность помочь… Я давно не ела.

Прежде чем пошарить в пустом по определению кармане, Пьеро успел удивиться. Нищие просят там, где подают. Возле церкви или на вокзале. А у кого просить здесь? Проспект со скучным названием «Средний» пуст, мокрый снег заметает мостовую, ранний зимний вечер вступил в свои права.

– Подайте!..

Мальчик честно ощупал карманы. Подавать нищим – божье дело. Матушка и папа всегда подавали и его учили. «Пускай хлеб по водам», – часто повторял отец. Тем более старуха возле забитой крест-накрест двери подъезда не из тех, что годами приживаются близ церквей или у богатого кладбища. «Соблаговолите!..» Можно даже мандат не спрашивать – из «бывших». Из таких, как он сам. Но он молодой, сильный, ему целых восемь лет, с ним ничего не случится, если, конечно, удастся поесть.

– Извините, сударыня. – Вредная снежинка попала прямо в рот, и мальчик сглотнул. – У меня…

Не договорил. Левая ладонь, обследовавшая теперь не карман – дырку в кармане! – скользнула по маленькому кругляшу. Ну конечно! Шинелька досталась ему с дыркой, а он не догадался поискать за подкладкой. А вдруг там целая пещера Лейхтвейса с сокровищами? Пусть не вся, пусть лишь закуточек…

…Серебряный пятачок. Настоящий, с запрещенным двуглавым орлом и короной над цифрой «5». Серебро! Не веря, мальчик поднес монету к глазам. Вспомнилось, как герои книг пробуют драгоценные металлы на зуб. Интересно, что нужно почувствовать, кусая пять копеек 1911 года выпуска? Наверное, уважение – монетка на четыре года старше его самого.

– Вот спасибо, молодой человек! Дай вам бог…

Пьеро болезненно ощутил пустоту в животе. Серебряная монета, пусть отмененная и запрещенная вместе с клювастой птицей, ее украшавшей, – это не буханка хлеба, не калач с настоящей убоиной. Можно взять щей, жирных, наваристых. Большую, полную до краев миску…

– Дай бог счастья и удачи!..

Ему восемь лет, он молод и силен. «Ты выживешь, ты сможешь», – сказал папа. Надо лишь добраться до Московского вокзала, поесть, забиться в пустой вагон-«телятник», выспаться… Нищенка не пропадет, ей подаст кто-то другой. «Бывшей» не надо уезжать из чужого холодного города, где никто не встретил, никто не ждал.

Мальчик давно понял: когда устал и болен, когда плохо, мысли становятся длинными – такими, что и до конца не додумаешь. Вот когда здоров, тогда и мысли легкие словно птицы.

– Возьмите, пожалуйста.

Рука дрогнула. Серебряный кругляш воспользовался этим: прыгнул, весело блеснув полированным бочком. Далеко убежать не смог – ладонь нищенки метнулась навстречу, ухватила, сжала худыми костистыми пальцами.

Подержала.

Кинула в пустую банку из-под ландрина.

– А удача вас прямо на углу ждет. Идите, не бойтесь!

Пьеро кивнул, повернулся, стараясь не двигать шеей, прикинул, что надо сказать «спасибо». Не сказал – поглядел вперед, в снежную мглу. Знать бы, какие углы у проспекта! А еще подумалось, что монетка-пленница, с глухим недовольным стуком упав в жестяную банку, обернулась незнакомкой – без орла, без короны, с загадочными буквами или цифирками. Наверно, почудилось. С голодухи бывает.

Мальчик втянул голову в плечи, охнул и двинулся вперед по заснеженному тротуару. Где-то тут ждет заветный угол, который «прямо». Шаг, еще шаг, еще. Идти легко, особенно если сощуриться. А лучше – закрыть глаза.

Заснуть!

Пьеро успел испугаться, но было поздно. Спать нельзя, ни в коем случае, зима, он замерзнет, не дойдя до угла-счастья. Нельзя!.. Но его неудержимо тянуло в темную пропасть, где можно ни о чем не думать, не вспоминать.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

Мальчик решил, что хорошо иметь друзей хотя бы во сне – и шагнул вперед, но не по скользкому, в выбоинах, асфальту, а прямиком в черную безвидную бездну…

– Шкет! Эй, шкет, не спи!..

Он не спал. Слышал, чувствовал, даже что-то видел. Мешали руки – цепкие чужие руки, ухватив за плечи, не пуская дальше, где хорошо, где у него есть друзья.

– Проснись!

Проснулся. Больно! Били по лицу.

– Помрешь ведь, шкет! Голодный, да?

Пьеро стало стыдно. На грязном тротуаре, без шапки, снег на носу! Словно мальчики, которых он видел год назад в Саратове. Но те были маленькие, у них не осталось сил, поэтому они умирали.

– Встанешь – или помочь?

Надо встать. Приподняться, отряхнуть шинельку, поблагодарить неизвестного господина в кожаной куртке и большой кепке. Нет, господа не носят такие куртки – и такие галифе в придачу к блестящим хромовым сапогам.

Встал (цепкие руки помогли, незаметно, почти необидно), хотел сказать «спасибо» – и снова, второй раз подряд, не сказал.

– Вы… чекист?

Само собой вырвалось. И пусть! Поздно жалеть. Сейчас «господин» моргнет серым глазом, скажет «да» или «нет» или достанет револьвер. Тоже своего рода ответ.

Странное дело: вопрос заставил сероглазого крепко задуматься. Словно он сам не знал.

– Нет, не чекист. Куртка напугала? Не бойся, парень, на Гороховую не отправлю… Чего ты тут делаешь? Помираешь, видать?

Папа говорил: правильный вопрос – половина ответа. А что тут отвечать? Помирает, ясное дело.

– Нет. Просто… поскользнулся. Спасибо!

Все-таки сказал. Поверит ли этот, в кожаной куртке? И что ему за дело? В Санкт-Петербурге сейчас тысячи поскользнувшихся. Пьеро, пока от вокзала добирался, насмотрелся вволю.

– Жаловаться не любишь? Молодец, парень! Ну, будем знакомы. Пантелкин я, Леонид Семенович. Давай пять!

Крепкая ладонь протянулась вперед. Мальчик нерешительно поднял руку, но, прежде чем пожать чужую ладонь, успел прикусить язык. Чуть не представился: «Пьеро». Нельзя! Так мог называть его только отец. Для всех остальных, отныне и навсегда, он…

– Петр. Очень приятно, Леонид Семенович!

– Петр? – Брови нового знакомого удивленно дрогнули. – Эх ты, кость дворянская, недорасстрелянная! Не Петька, значит?

– Петр, – упрямо повторил мальчик. – Меня зовут Петр.

Сероглазый поправил кепку, отряхнул налипшие на кожаное плечо снежинки.

Подмигнул.

– «На сем камне воздвигну Я церковь Свою»?

К чему относилось сказанное, Пьеро так и не узнал. Грязный, покрытый мокрым снегом асфальт дрогнул, помчался навстречу, ударил прямо в лицо.

Мальчик лежал у кромки тротуара в одном шаге от неровного булыжника 10-й Василеостровской линии, пересекавшей Средний проспект.

Как раз на углу.

7

– Я в девятом классе загулял, – вдруг, ни с того ни с сего, сказал отец.

Они уже возвращались к метро, забрав у бледного Гадюки вожделенную трудовую книжку и проверив наличие печати с подписью на увольнительной записи. Печать стояла на месте. Гадюка явно шлепнул ее заранее, а расписаться забыл и теперь побежал искать ручку, нашел, принес и расписался, приплясывая на лестничной площадке, босиком на кафеле, с таким видом, будто ставил крест на всех обидчиках оптом.

Идти по зимним переулкам после вонючего подъезда было чудесно.

– Ну, загулял и ладно. Уроки сачкую, с девчонками в кино хожу. В карты играл, в преферанс: мы по утрам у Чумы собирались…

– У кого? – потрясенно спросил Данька.

– У дяди Левы. Ты ж помнишь, его фамилия – Чумак. Тут еще Новый год на носу: елки-палки, лес густой… Меня несет, все по фигу, дома ничего не знают. Прихожу я как-то, а батя с Капранчуками выпивает. Стол накрыли, водочка, селедочка. А тут, значит, блудный сын вернулся: в школу за табелем не пошел, смотрел фильм «Клеопатра». За компанию с двумя… царицами египетскими. Откуда мне знать, что Людмила Петровна, наша классная дама, днем звонила ко мне домой и с батей про все мои художества… в подробностях…

Представив подвыпившего деда Сеню во гневе, Данька с сочувствием тронул отца за рукав. Дед Сеня, овдовев, два года назад женился по новой, на женщине тихой и хозяйственной, и перебрался к ней в Змиев, в частный дом с огородом и кустами красной смородины. К сыну он теперь наезжал редко. Раньше дед Сеня, приняв на грудь рюмочку, любил проявить талант педагога и поведать семье о преимуществах ремня перед прочими воспитательными методами. Хотя внука не бил ни разу.

– Ремнем лупил, да?

– Нет. Он уже поддал, а тут еще Капранчуки накручивают: оболтус, распустился, от рук отбился… Батя вылетел в коридор, кричит, мол, я рано себя взрослым почувствовал, он мне покажет, где раки зимуют! Схватил меня в охапку и зачем-то к потолку подбросил. Наверное, чтоб показать, какой он до сих пор сильный. Я – дылда стоеросовая, а у бати радикулит, поясница… Сам знаешь, ему тяжести нельзя. Я чуть подпрыгнул, чтоб ему легче было, только не помогло. Мама моя, твоя бабушка Лида, спину ему после картошкой обкладывала…

– Картошкой?

– Ага. Варила картошку в мундирах, терла на терке прямо с шелухой и это горячее пюре – бате на поясницу.

Мимо пробежала стайка абрикосовых пудельков, заливисто лая на кота. Приблизясь к серому разбойнику, пудельки свернули к стене дома и начали сосредоточенно метить территорию, делая вид, что про кота забыли на веки вечные. Кот фыркнул с презрением, распушил хвост и не торопясь убрался в подворотню: наступало время обеда, пора было искать подходящую мусорку.

– И что?

– Ничего. Просто я тогда впервые понял, что мой батя стареет. Раньше не понимал, а тут словно обжегся. – Отец смотрел под ноги, боясь поскользнуться и упасть. Дворники лед не скалывали, на тротуаре наросла бугристая корка, коварно припорошенная снежком. – Слушай, Дантон, ты так идешь, словно никогда не падал! Прямо зависть берет…

Данька подумал, что отец прав. За эту зиму он ни разу не упал. Раньше грохался от души, едва ноги не ломал, а теперь перестал. Даже мысли такой не закрадывалось, что можно поехать по льду, шлепнуться, вывихнуть лодыжку, отбить копчик…

В метро они расстались.

Отец поехал по делам, а Данька – домой. Разогрев суп-харчо и жаркое с гречкой, он пообедал. Ужинать, скорее всего, тоже придется в одиночестве. Мать сейчас трудилась бухгалтером в благотворительном фонде «Надiя»: платили там хорошо, лучше, чем на прошлой работе, но засиживаться приходилось допоздна. Налоговая, проверки, отчеты, балансы… Жирный говорил, что в благотворительных фондах самое ворье ошивается. Пробы некуда ставить. Ну, это Жирный о начальниках типа Гадюки, а не про маму…

Позвонить Лерке?

За окном сгущались сумерки: махровая сирень, прошитая серебряной строчкой снега. В январе темнело рано. На улице горело всего два фонаря: город экономил электричество. Периодически устраивались веерные отключения по районам, плановые и внеплановые. Кощей, которому предки купили персональный компьютер, во всеуслышание ругался: от таких шуточек комп портился, а вещь дорогущая.

Не у каждого, значит, дома стоит.

Даньке было плевать на компьютерные проблемы Кощея, но сидеть вечером, читая книжку при свече, и ждать, пока районные электрики возьмутся за рубильник – удовольствие из сомнительных. Еда в холодильнике портится, в подъезде страшновато, в киосках ночные продавцы тоже свечки жгут: синенькие, будто на кладбище.

А вот в тире у дяди Пети свет никогда не выключают.

Во всяком случае, Данька ни разу не замечал, чтобы тир обесточивали.

Устроившись на диване и взяв телефон на колени, он замешкался. Разговор предстоял тяжелый, но победа над Гадюкой толкала на дальнейшие подвиги. Жаль, у Лерки оказалось занято. Встав и включив телевизор – убить время, пока Валерия Мохович или ее словоохотливая бабушка перестанут болтать, – он снова забрался на диван. Дистанционка сломалась на прошлой неделе: Данька на нее сел, не заметив. Отдать в починку все не доходили руки, вот и надо было «доходить» ногами: бегать туда-сюда, если, например, хочешь переключить с канала на канал.

«Тонис» показывал региональные новости.

– На площади Свободы, в преддверии рождественских праздников, – вещала молоденькая блондинка-дикторша, хлопая длинными ресницами, словно кукла, – состоялись народные гуляния. Вокруг центральной елки нашего города… председатель областной администрации приветствовал собравшихся… год Огненной Крысы…

Он набрал Леркин номер еще раз.

Занято.

Сколько можно разговаривать? Небось Тютюнец на проводе…

– …состязания силачей. Главный приз получил наш знаменитый богатырь Кирилл Потебня под аплодисменты зрителей. Потом начались гонки на кроватях…

На экране рядами выстроились кровати: больничные, как показалось Даньке. С никелированными спинками, сетками-кольчугами, на металлических роликах-колесиках. Каждую кровать оседлал щуплый гонщик в лыжном костюме и вязаной шапочке, а за спинкой встал «толкач» – парень покрепче. Маразм, подумал Данька. Такие гонки он видел летом и не нашел в них ничего веселого или увлекательного. Бег в мешках и тот интереснее. А сейчас, по скользкому, обледенелому булыжнику площади…

– …у финиша случилось непредвиденное…

Гонки показывали в записи, не в прямом эфире. Старт мигом сменился изображением финиша. Кровать-лидер, которую с упрямством носорога толкал багровый и потный детина, подскочила на выбоине, пошла юзом и перевернулась: «толкач» не справился с управлением. Гонщик вывалился на брусчатку, ударился боком и плечом; свергнутого лидера по краю обошла другая кровать, на которой ликовал везунчик-победитель.

Камера уехала вбок, показав толпу зрителей под елкой, затем выпавшего из кровати гонщика. Тот стоял возле сцены, где готовились петь тетки из фолк-ансамбля «Смерека»: щека заклеена пластырем, от виска до уха – багровая царапина. Гонщик натужно улыбался, дергая тонкой ниточкой усов, щурил водянистые глазки и говорил в микрофон о том, что главное – участие, а не победа.

– Утешительный приз… гуляния продолжились выступлением наших любимиц…

Телефон показался тяжелым-тяжелым, будто гиря. Данька смотрел на экран, откуда давно исчез гонщик-неудачник – сейчас там пели «Смереки» про Галю, которая несет воду на зависть влюбчивому Иванку – и продолжал видеть разбитое лицо парня. Это лицо он уже видел сегодня.

В тире у дяди Пети.

Когда стрелял из «Марголина» по мишени.

8

Попасть в рай нелегко, освоиться же в нем – чрезвычайно просто. На то и рай: чистые простыни, ровное тепло огромной «буржуйки», горячий бульон с сухариками. По утрам и вечерам – чай с молоком. Настоящий, не морковный. И, конечно, книги: прямо у кровати, на полу. Даже вставать не надо, достаточно протянуть руку и чуть наклониться. Хочешь – тома Элизе Реклю издания Брокгауза-Ефрона в твердой синей обложке, хочешь – «Ринальдо Ринальдини» немецкого сочинителя Вульпиуса. Без обложки, зато все страницы на месте. В «Куно фон Кибурге» половина страниц, правда, отсутствовала, выдрана с корнем. Тоже не беда, скучный он, фон Кибург. А в общем, хорошо. Рай!

И мысли стали правильными: легкими, простыми.

Оценить все прелести рая Пьеро смог через три дня, когда окончательно очнулся. Тогда и узнал про эти самые дни. И что волноваться ему не следует, бояться нечего. Ленька Фартовый будет вечером, если нет, то всенепременно к утру.

Про Леньку Фартового мальчику рассказала Лелька – старшая по раю. Пьеро вначале удивился: Лелька – Ленька, считай, тезки. Потом подумал и обиделся. Не за себя, за Пантелкина Леонида Семеновича. Какой он этой толстухе Ленька! Ленькой у них кучера звали. Обиделся, но смолчал. В каждом раю – свои обычаи.

Толстуха Лелька оказалась не только бесцеремонной, но и приставучей. Выспрашивала, горестно вздыхала, роняла слезу, опять в расспросы пускалась. Пьеро, конечно, не сплоховал. Пусть и в раю, а лишнего болтать не след. Беспризорник он, из Малороссии, по нынешнему – из Украинской республики. Точнее сказать не может: «испанкой» переболел. Два года назад. Не помер, но память отшибло напрочь. Доктор сказал, бывает. Хоть и редко.

А зовут его Петр. Как Апостола.

С тем толстуха и отстала. Не сразу, правда. Погладила мальчика по волосам, торчащим «ежиком» после прошлогоднего тифа, без особой нужды поправила одеяло. Закатила к потолку глаза, вздохнула, колыхнув высокой грудью.

Облизнулась.

– Катись, лярва! – вполне по-взрослому сказал воспитанный мальчик Пьеро, успевший выяснить, что с людьми следует разговаривать на понятном им языке.

Лелька ничуть не обиделась и укатилась.

Леонид Семенович пришел рано утром, когда Пьеро успел умыться и сходить в уборную. Горшок, поставленный рядом с кроватью, он гордо игнорировал. На столике ждал чай с молоком, но тут хлопнула дверь в коридоре. Выскакивать и выглядывать мальчик не стал. Не маленький! И так понятно: зашел, поздоровался, чмокнул в щеку Лельку, о чем-то спросил (не о нем ли?). Голос громкий, веселый, значит, неплохи дела. Снова дверь хлопнула – и тихо.

Ждать Пьеро научился. Выпил чай, полистал третий том Реклю. Картинки (гравюры, если по-правильному) поглядел. А тут и Лелька-толстуха заглянула: раскрасневшаяся, в халате расстегнутом.

– Не спишь? Леня, не спит он!

А еще заметил Пьеро: в ушах толстухи – серьги с огоньками зелеными. Красивые, не в каждой лавке ювелирной такие увидишь. Прежде не было, а теперь – есть.

– Ну, привет, Камушек! Жив? – Вот и Леонид Семенович – в косоворотке навыпуск, пуговицы у горла расстегнуты. Улыбается: – Молодец, что не помер! А раз не помер, поехали воздухом дышать. Пострелять охота!

Пострелять? По-настоящему? Ух ты-ы-ы!..

Стреляли за Лиговским проспектом, возле железнодорожной насыпи. Пьеро не знал, что это Лиговский, но Леонид Семенович и название сообщил (когда с извозчика слезли), и велел примечать. Объяснил: раз ты в городе незнакомом, значит, будь начеку, все в голову складывай, для того она к шее привинчена. Иначе соображать не с чего будет.

Пьеро кивнул и стал примечать. Вначале шли по Лиговке, потом Расстанной улицей, затем на Боровую свернули. Домишки вокруг маленькие, заборы высокие. До конца добрались, а там пустырь с рельсами посередине. Отошли еще на сотню саженей, осмотрелись. Пусто, словно и не в городе. Значит, можно.

И начали стрелять!

– Двумя руками, Камушек. Тяжелый! Без малого три фунта, если с патронами.

– Ага!

Даже если двумя руками – все равно нелегко. Чему удивляться: «Маузер», настоящий! Модель «К-96» выпуска 1916-го, под калибр «Люгера». Несъемный магазин на десять патронов, на щечках рукояток – цифры «9» красной краской. «9» – это калибр такой, если в миллиметрах.

– Бах!

«Бах» – пока что на словах. Леонид Семенович оружие подержать дал и в прицел поглядеть. Заодно про миллиметры объяснил и про то, какая модель. «Маузеров» всяких не счесть, добавил, но этот самый лучший. Любимый. Почти что друг, а может, и не почти. Раскраснелся Леонид Семенович, разулыбался – не хуже Лельки грудастой. Велел расставить пустые жестяные банки: возле насыпи полно их оказалось.

Бах! Бах! Бах! Это уже по-настоящему. Кра-а-анты банкам. Амба! Здорово стрелял сероглазый!

И наконец…

– Целься чуть ниже, не в центр. Дыхание задержи! Мушка, целик и цель видны одинаково четко, это тебе не винтовка, братец Камушек. И не зацеливайся. Нанизал на одну нитку – лупи!

Объяснял Леонид Семенович заковыристо. Видать, не мастер объяснять. Простые вещи Пьеро и сам разумел – приходилось уже белый свет дырявить. Не из «Маузера», но кое-чему научился. Время такое было – подходящее. И расстояние плевое, шагов восемь, для самых маленьких.

С прозвищем, правда, загадка. Отчего это он, Петр, в Камушка превратился? Что «братец», приятно, конечно. А, ладно! Снимем банку. От ландрина – вроде той, у нищенки на Среднем. Даже с клочком от бумаги-наклейки: четверка странненьких значков-паучков. То ли цифры, то ли буквы, вроде греческих. Видел Пьеро похожие – в старом гимназическом учебнике.

Какая, впрочем, разница?

– Пали!

Выпалил по значкам-паучкам. Амба! Ударила в ладони отдача, зазвенело в ушах, покатилась по снегу поверженная жестянка. Покатилась и сгинула, словно в топь провалилась. Нет банки, и снега нет, одно пятно черное. Вздулось пузырем, булькнуло.

Вот тебе и амба!

А еще почудилось мальчику, будто из топи рука показалась, знакомая очень. Пальцы худые, костистые. И нет уже ни банки, ни топи черной. Падает серебряный пятачок с клювастым орлом прямиком в подставленную руку. «Подайте!.. А удача вас на углу ждет».

– Фу ты!

Еле «Маузер» удержал. Помотал головой, воздуха холодного глотнул. Ясное дело, чудится. Видать, от болезни. Только бы Леонид Семенович не заметил. Подумает еще! Нет, не заметил. Взял сероглазый у Пьеро пистолет, кинул быстрый взгляд на банки-мишени. Бах! Навскидку, почти не целясь.

Улетела последняя банка далеко-далеко.

– Что попал – молодец, – улыбнулся. – Только не цель это, братец Камушек, баловство одно. Стрельба, она науку любит!

Помотал ладошками братец Камушек, тяжесть стальную с пальцев стряхнул. Усмехнулся в ответ:

– А научите, Леонид Семенович!..

Схитрил Пьеро насчет «научите». Учили его, когда в банде Сеньки Жадика три месяца кантовался. Там младенцы грудные не к хлебной «жевке», а к «Нагану» тянулись. И пострелять пришлось, и учителей послушать: про мушку, про целик, про то, как дыхание задерживать. Главное, оружие первым вынимать следовало – и первым курок спускать. Выстрелил – убил. Все прочее для солдат и для господ, что охоту любят.

Не выучиться хотел Пьеро, просто стрельнуть еще разок. Но Леонид Семенович очень серьезно к просьбе отнесся. «Маузер» под куртку спрятал, достал что-то маленькое, вороненое, а в руки не дал. Подумал, обратно в карман сунул.

– Стрельба науку любит, – повторил. – А наука разная бывает. Самое сложное в ней – не железо, а человек. Слыхал, братец Камушек: оружие – продолжение твоей руки? Такое часто говорят. И еще говорят: научись чувствовать, что без пистолета ты вроде как не весь, не целый. Оружие любить нужно, словно родича или друга. Согласен?

Вздрогнул Пьеро. Откуда ему знать? Испытывает его сероглазый. Однако ответить попытался:

– Я, Леонид Семенович, слышал, что, когда стреляешь, надо себя гранитом представить. Каменный ты, ни единой щелочки. И мысли каменные. Слышал, а представить не могу. Люди не камень, верно? Мне говорили: убивает не оружие, а желание. Прицелился – смерть глазами послал.

Сказал и понял: плохи дела. Опять мысли длинными и тяжелыми стали. И слова трудные: слишком взрослые.

Леонид Семенович Пантелкин в ответ сжал губы, словно обидел его чем-то братец Камушек. Кивнул резко:

– И так говорят. Видишь, сколько слов накрутили? А почему? Не хватает их, слов – наших, человеческих. Вроде как не мы пулю посылаем, а кто-то другой. Мы лишь оружие, придаток к пистолету. Не мы решаем – за нас решают. Не мы – нами целятся. И убиваем тоже не мы.

Поглядел Пьеро вокруг. Пустырь заснеженный, железнодорожная насыпь, банки, пулями пробитые. Ясный день, а все равно не по себе, когда слышишь такое.

– Это я не к тому, что вины нашей нет. Есть вина! Пистолет и осечку дать может, и патрон перекосить. А раз мы, люди, стреляем без осечек, век за веком, значит, согласны чужую волю выполнять. Подписались, так сказать. И кровь не на ком-то – на нас… Ты уже понял, братец Камушек, к кому в гости попал?

Смотрели серые глаза в упор. Кивнул Пьеро, ответил спокойно, по-взрослому:

– Кто ж Леньку Фартового не знает, Леонид Семенович? Я пока в Петербург ехал, наслушался. Честно скажу, не похожи вы на бандита. Или я уркаганов не видел?

– Потому и про чекиста спросил?

Отвернулся Пантелкин, руки в карманы куртки сунул. Будто холодом его пробрало.

– Не чекист я, Камушек. Был грех, служил, только не удержался. Адова работа! И бандит из меня никудышный. Лихости одной мало, а фарт – он ненадолго. Дезертир я, братец…

Ага, так мы вам сразу и поверили. Навидался Пьеро дезертиров: грязные, в шинельках вшивых, небритые, хлеб клянчат, могут и обрез достать. Разве Леонид Семенович грязный? И война кончилась.

Не иначе, умел сероглазый мысли читать. Кинул через плечо:

– Тех, кто с войны бежит, еще простить могут. А я… Я дезертир Смерти, нас не милуют. Было у меня дело в руках: важное, не каждому поручат. Одного из тысячи выбрали, поверили, а я деньгой соблазнился. Деньгой и кровью. Был тирмен Пантелкин, стал бандит Пантелеев. Сорвался бешеной собакой с цепи, только и осталось – пристрелить. Ты вот оглядывался, Камушек. Чего видел? То-то, что ничего, снег да грязь. А я… Не отпускают, по пятам идут, ночью, днем…

Пьеро слушал, понимал с пятого на десятое и думал, что самое время пугаться. По-настоящему. Нет, не шел страх, задержался в пути. А Леонид Семенович ладони из карманов вынул, кулаки сжал, голову запрокинул.

Уставился в серое небо.

– А все равно не по-твоему выйдет! Слышишь меня? Слышишь? Не по-твоему!..

Эхо пошло гулять над рельсами.

– Извини, Камушек! – оскалился улыбкой Ленька Пантелеев, странный человек. – И в голову не бери, забудь. Но не до конца. Главное помни: раз мы – оружие, раз нами стреляют, значит, мы тоже – чья-то рука. Без нас этот «кто-то» неполон. Когда целимся, когда курок жмем – мы не просто люди. И думать должны иначе, и чувствовать. Представь, будто ангел ты, людишек перебирать послан. Без гнева, без злости, долга ради. Не пистолет наводишь – стрелу огненную пускаешь, чтобы миру порядок дать. Понял, Камушек?

Скользнула ладонь в карман, не сама вернулась. Знакомый черный вороненок.

– «Бульдог паппи». Револьвер бельгийский, фабрики Франкотта. Как раз для тебя. А теперь – стреляй, Петр!..

Надо же, по имени назвал!

Думал Пьеро, что после разговора такого пальцы трястись будут. Обошлось. Взял револьвер, барабан для верности прокрутил.

Повернулся.

Есть банки? Нет банок. Ага, вот одна, на боку лежит, спряталась, думает! От ангела не спрячешься. Тело само собой повернулось, и рука вверх поднялась. Сейчас вниз, поймать мишень на мушку. Ничего трудного, просто банка…

…Не банка, не жестянка ржавая. Красная пропитая рожа под зеленой фуражкой со звездой, тоже красной, с плугом и молотом. Знакомая рожа! Товарищ Катков, начальник Губчека. В ту ночь, когда упала под прикладами дверь, первым вошел с «Наганом» наперевес.

«С кем имею честь?» – сухо и ровно спросил отец.

Нажал на спуск ангел Пьеро.

И рассмеялся.

Стреляли еще два раза. Первый там же, за Лиговским, второй – далеко за городом. Или в другом городе, если честно. Леонид Семенович объяснил, что Детское Село, хоть и маленькое, но тоже город. Раньше оно было Царским, и жил там поэт Пушкин. Они гуляли в большом парке около дворца, здесь и стреляли – отошли подальше, за старую башню.

Но вообще-то виделись редко. Приходилось целыми днями ждать Леонида Семеновича у Лельки на квартире. Ее (квартиру, не толстуху) надо было называть «хазой». Мальчику это слово не нравилось. И те, кто туда приходил, пока сероглазый отсутствовал, не нравились. Особенно Сенька Гавриков. Пьеро едва посмотрел на него, сразу понял: Сенька и есть. А вот Лелька Сеньке радовалась, хотя тот сережек ей не дарил, а приходил сильно выпивши.

Элизе Реклю успел надоесть вместе с благородным разбойником Ринальдини, зато можно было стоять у приколотой к стене «Петроградской правды» и вволю щелкать курком. Это называлось упражнением «Белый лист». Газетный лист белым, конечно, не был, но Леонид Семенович объяснил: не это важно. Главное – в центр целься и плавно спускай курок.

Щелк! Щелк! Щелк!..

Щелкал Пьеро из «щеночка»-«паппи», но без патронов. Целился, щелкал, пальцем старался не дергать, снова щелкал. Ничего необычного и трудного ничего. Тем более ствол направлялся прямиком в портрет товарища Зиновьева на первой странице. Может, из-за этого, когда по-настоящему стрелять приходилось, мальчик вместо жестяных банок-мишеней тоже лица видел. Не товарища Зиновьева – другие, знакомые. Мальчишек, отнявших у него последние сухари на вокзале в Николаеве. Бандитов Сеньки Жадика. Чекистов, что ломились в квартиру вместе с товарищем Катковым.

Стрелял Пьеро спокойно, ничуть не волнуясь, стараясь не дергать курок. Те, кого посылают на землю порядок наводить, не злятся, не плачут от бессилия. Пусть он маленький, но он – Чья-то рука. Он спасает мир. Он – огненная стрела!

Последним, кого увидел Пьеро в очертаниях мишени, был Сенька Гавриков. Прямо в лоб пуля угодила. Будет знать!

А потом его стали отпускать гулять. Наверное, потому, что Сенька стал заходить к Лельке-толстухе каждый день, иногда по утрам. Леонида Семеновича все не было, и мальчику стало скучно. На улицах ничего интересного не случалось, и Пьеро глазел по сторонам, запоминая: Казанская, Садовая, набережная Фонтанки. В голову складывал. Ждал, что можно будет вернуться и вволю пощелкать курком.

На углу Английского проспекта и хорошо знакомой ему Садовой шкет-беспризорник бесцеремонно ухватил мальчика за рукав вычищенной и подшитой шинельки. Пьеро не успел испугаться – в ладонь нырнула маленькая, вчетверо сложенная бумажка.

Почерк Леонида Семеновича он увидел впервые.

Как и адрес, куда следовало приехать.

– Жив, Камушек? Молодец!

Встретились не в квартире, не на «хазе» – в пустом гулком дворе. Черные окна, груда пустых бочек, телега без двух колес.

Снег…

– Я вот… А Сеньку Гаврикова взяли.

То, что «вот», Пьеро понял сразу. На Леониде Семеновича была не знакомая куртка, а огромная доха, надетая странно, боком. Мальчик всмотрелся. Понял.

– Вам руку перевязать надо, Леонид Семенович. К доктору бы!

Он пытался выговаривать слова твердо, по-взрослому. Кажется, получалось. Сероглазый усмехнулся в ответ, хоть и не без труда. Простреленную левую руку держал на весу, аккуратно, словно младенца.

– Доктора найду. Не волнуйся, Камушек! Только плохи дела, со всех сторон обложили…

Мальчик быстро оглянулся. Снег, бочки пустые, окна с битыми стеклами. Никого нет. Кто обложил?

– Плохо дезертиром быть, Камушек! Если станешь тирменом, меня вспоминай почаще. И вообще… Вспоминай, братец младший. А сейчас… Сейчас один ты мне помочь можешь. Понял?

Не шутил Леонид Семенович, прямо в глаза смотрел. Подобрался Пьеро, губы обветренные сжал:

– Понял!

Пантелкин двинул раненой рукой, застонал еле слышно. Достал из кармана листок бумаги: сложенный, как давешняя записка.

– Письмо. Отнести нужно сейчас и дождаться ответа. Ясно? Обязательно дождаться ответа. Если тот человек… Его Серегой Кондратьевым зовут, не спутай. Сергей Иванович Кондратьев… Если заартачится, шуметь станет, ты ему скажи, чтобы письмо еще раз прочел. Повнимательнее.

Слушал мальчик. Запоминал. Прикидывал, что надо патронов попросить к «бульдогу паппи». И о раненой руке думал. Не застудил бы ее Леонид Семенович на морозе!

– Ну, беги, братец младший!

Ленька Фартовый выбросил вперед здоровую руку, словно стрелять собрался. Не выстрелил – по голове мальчика погладил, по шапке-ушанке. Снял бы, так вторая рука подвела. Не на снег же шапку бросать!

– Беги!

Дернулось что-то в груди у Пьеро, болью зашлось. Хотел возразить, переспросить, остаться…

Побежал.

Долго бежать пришлось. Бежать, трамваем ехать, на поезде пригородном до станции Славянка. Хорошо, что несколько «лимонов» в кармане нашлось. Толстуха Лелька на конфеты дала. На станцию лишь ночью добрался. Дальше просто – барак двухэтажный, в угловой комнате, что на первом этаже, свет горит. Значит, все правильно. На месте.

Нашел дверь, письмо в кармане шинельки нащупал. Постучал.

– Мне Кондратьева!

А вот и Кондратьев, такой, как Леонид Семенович описывал: маленький и очкатый. При галифе, в сапогах, но без рубашки. Поглядел на него Пьеро внимательно, оценил. Хуже Сеньки Гаврикова!

– Назовитесь полностью, пожалуйста.

Это для верности. А еще чтобы не слишком нос задирал.

Изумился очкатый, однако спорить не стал:

– Кондратьев Сергей Иванович, инспектор 1-й бригады. Чего тебе, мальчик?

Похолодел Пьеро. Понял, какой бригады – не паровозной, ясное дело. Только делать нечего. Достал письмо, протянул:

– От Пантелкина Леонида Семеновича.

Долго читал инспектор Кондратьев, видать, не один раз. После очки снял, наклонился, щами дохнул:

– А с чего это Фартовый вообразил, что я тебя, урка малолетняя, спасать стану?

Думал ответить Пьеро – смолчал. Зажмуриться хотел – не зажмурился. Так и стоял. Ровно.

Фыркнул инспектор Кондратьев, развернул письмо, к свету поднес:

– Что это, знаешь?

Взглянул Пьеро, удивился. Вроде буквы, а вроде и нет. Буквы, наверное, только не наши. И не французские. Знакомые? Может, да, а может, и наоборот совсем. Сколько их? Раз, два три…

Из домзака Пьеро вышел через два месяца. Не на свободу, понятно. Выписали ему бумагу в колонию Макаренко, под город Полтаву. Объяснили: самая лучшая, недаром именем пролетарского писателя Горького названа. Не убежишь, даже не пытайся!

Фамилию и отчество, дабы в бумагу внести, будущий коммунар назвать не смог. Забыл напрочь. Пришлось инспектору Кондратьеву собственной фамилией поделиться. С отчеством же не вышло. Уперся Петр, словно и вправду камнем стал: пишите Леонидовичем.

Переглянулись, хмыкнули. Записали.

И послали под конвоем.

Через месяц к коммунару Кондратьеву после утреннего построения подошел хмурый дядька. Широкоплечий, бритый наголо, в кожанке комиссарской. Поманил пальцем, в сторону отвел.

Взглянул внимательно, словно аппарат-рентген:

– Ну что, Петр, постреляем? Стрельба науку любит!

И они пошли стрелять.

Про своего первого учителя – который звал его Камушком – Петр Леонидович много потом читал, а еще больше слышал. И лишь плечами пожимал. «Ленька Пантелеев – черные глаза»! Хорошо еще, не красные. Лишь один раз дернуло, ударило по сердцу, когда попался в руки питерский журнал со стихами Елизаветы Полонской. Не Леонид Семенович вспомнился – серьги в ушах у Лельки-толстухи. Те самые, с огоньками зелеными. Красивые, не в каждой лавке ювелирной увидишь.

«Полюби меня немножко, молодца! Подарю тебе сережки с мертвеца!..»

9

В десять утра парк пустовал. Запертые двери кафешек, простор аллей. Ночью выпал снег и припорошил эстраду, над которой молчаливыми соглядатаями нависли циклопические конструкции аттракционов. Тишина стояла мертвая. Ни карканья ворон, ни бульканья вездесущих голубей; не звякнет в отдалении трамвай, не прошелестит шинами автомобиль. Словно обезлюдел не парк – мир.

Ты – последний человек на Земле.

Последний человек на Земле шел к тиру. Иногда останавливался, с минуту топтался на месте и опять начинал движение. Тир открывался в десять. Сейчас четверть одиннадцатого. Данька не сомневался, что Петр Леонидович уже на месте. А он, Данька, опаздывает.

Куда опаздывает?

Почему – опаздывает?!

Это ведь не школа: можно и в десять зайти, и в одиннадцать… Да когда угодно! Можно вообще отправиться в кино, на утренний сеанс, а в тир, скажем, явиться вечером в пятницу. Все можно. Но Данькой владело странное чувство, что ему очень нужно быть в тире к открытию. Кому это нужно и зачем, он не знал.

Ему самому? – наверное.

«Как перед экзаменом. Умом понимаешь: лучше поскорее «отстреляться», сдать – и гора с плеч. Раньше сядешь – раньше выйдешь, шутит Фофан. А идти все равно не хочется».

Вчера он вспомнил о том, что хотел позвонить Лерке, лишь когда уронил себе на ногу тяжелый телефон. И то еще, уронив и потирая ушибленный палец, с минуту соображал: на кой ему понадобился телефон? А перед тем минут двадцать, наверное, сидел, тупо пялясь в экран телевизора, где показывали всякую муть.

С третьего раза дозвонился. Кажется, понес полную ахинею. Лерка испугалась: решила, что это он из-за нее переживает. Принялась успокаивать: мол, все отлично, я ничуть не обиделась, конечно, у тебя есть свои дела, это нормально… а пошли завтра в кино? Не Лерка, а стакан валерьянки.

«Мисс Марпл» оказалась права.

Осталось разобраться с тиром.

– Доброе утро, дядя Петя!

Как и предполагалось, тир работал. Кроме дяди Пети, внутри никого не было. Студенты решили отдать сессии должное. А Артур, видимо, спал: сменщик часто говорил, что с удовольствием проспал бы остаток жизни.

– Здоров будь, коль не шутишь.

Взять сейчас, как ни в чем не бывало, «ИЖуху», любимый третий номер, обождать, пока на «кузнеце» или «мельнице» проявится ненавистный Басаврюк… И все встанет на свои места. Все будет, как раньше. А «Марголин»? «Воздушка» после настоящего пистолета – детская забава. Мало ли кто там с кровати на площади навернулся? Зато пистолет… Ты, кажется, хотел разобраться, Даниил-Архангел? Расставить точки? Валяй, расставляй.

Пулями.

Данька медленно поднял взгляд на старика. Тирщик молча ждал.

– Петр Леонидович… Можно мне еще разок из «Марголина» пострелять?

– Отчего же нельзя? Можно. Ты дверь запри, а я сейчас.

Со щелчком провернув ключ на два оборота, Данька еще и подергал дверь для верности. Заперто. Загудел знакомый электромотор, стена с мишенями поползла по рельсам прочь.

– Держи. Как заряжать-взводить, со вчера не забыл?

– Да что вы, дядя Петя!

– Вот тебе пять патронов. Хорошо отстреляешься, выдам еще десяток.

– Спасибо!

Вставляя патроны в обойму, Данька старался не смотреть на мишени. Чтоб не сглазить. Не нервничать раньше времени. Он сам не знал, станет стрелять или нет, если перед ним вновь окажутся лица незнакомцев. В конце концов, если их поотстреливать, может, в итоге появятся правильные, нужные цели? А вдруг незнакомцы чем-то насолили дяде Пете? И это такая плата: помочь тирщику отстрелить за него всяких подлецов?

А что? Нормальная версия…

Очень хотелось стрелять. Из «Марголина». Пистолет казался живым существом, мудрым советчиком, способным объяснить, найти оправдание чему угодно… Обойма со щелчком вошла в рукоятку. Лязгнул передернутый затвор.

– К стрельбе готов!

– Давай.

Данька решительно поднял пистолет, ловя в прорезь прицела случайную мишень. «Шалунья»? Ну, пусть будет «шалунья». Кто там у нас? Никто? Сердце обожгло радостью: перед ним – просто мишень. Раскрашенная жестянка с механизмом. Ничьего лица на ней нет: ни знакомого, ни чужого. Можно стрелять с чистой совестью…

Мама!

Мама на мишени улыбалась. С пониманием и чуточку грустно.

Рука дрогнула. Данька покрылся холодным потом. В животе заворочался липкий слизняк. Почудилось, что пистолет ожил по-настоящему, что спусковой крючок предательски выбирает слабину без всякого участия стрелка. Или это палец, лежащий на спуске, зажил собственной жизнью?

– Какие-то сложности?

– Да… то есть нет. Я еще мишень не выбрал.

– Выбирай быстрее. Скоро народ объявится. Мне что, до обеда тир запертым держать?

– Ага, я сейчас…

Данька был противен самому себе. Мамино лицо никуда не исчезло: четко проступало сквозь мультяшную раскраску «шалуньи». Нет-нет, он даже смотреть туда не будет! Специально выберет цель как можно дальше, чтобы никак, ни за что: ни случайно, ни рикошетом… Ну вот, к примеру… Отец?! Точно, отец. А рядом – Лерка. В шапочке с кистями и помпонами. Вон дядя Лева. Санька Белогрив машет теннисной ракеткой. Петр Леонидович с Артуром…

Да что ж это творится?!

– Ты сегодня будешь стрелять или нет?

– Не буду.

– Почему?

– Это неправильные мишени. В них я стрелять не буду.

– Всегда, значит, правильные были, а сегодня – нет?

Дядя Петя не шутил. Он смотрел на мальчишку, как на досадное недоразумение.

Не ответив, Данька выщелкнул обойму. Положил на стойку. Передернул затвор. Подобрал упавший на пол патрон, поставил рядом. Последним лег «Марголин».

– Ясно, – подвел итог тирщик. – В таком случае здесь ты больше не стреляешь.

– Значит, не стреляю. До свиданья, Петр Леонидович.

Он направился к выходу.

– Куда это ты?

– Домой. Вы же сказали, что здесь я больше не стреляю.

– Сказал. Но ведь раньше стрелял, а? И неплохо. За все платить надо, Даниил.

– Надо, значит, надо.

Данька плохо понимал, чем он собирается платить тирщику. Деньгами? Уборкой тира? Чем-то другим? «Ну ты попал, Архангел! – расхохотался издалека вредный Кощей, ликуя. – Попал конкретно!»

– За все нужно платить, братец, – хмурясь, повторил тирщик. – Ну-ка, пойдем…

Не глядя, следует ли за ним «братец», Петр Леонидович скрылся в каморке.

Даньке, грешным делом, больше всего на свете хотелось чухнуть из тира и припустить по аллее. А потом до пенсии обходить парк десятой дорогой. Не станет же дядя Петя гнаться за ним, требуя таинственной оплаты?! Но вместо бегства, ощущая странную покорность, – обреченность? – он прошел вслед за тирщиком в подсобку, а затем во вторую, смежную, совсем уж крошечную комнатенку.

Здесь стоял древний сейф-ветеран: ржавый, высотой с человека.

Щелкнув выключателем, тирщик зажег лампочку под потолком. Качаясь на тонком проводе, лампочка неприятно напоминала змею с горящей головой. Старик сунул руку за сейф, в узкую щель между дверным косяком и мятым боком из железа, пошарил там и что-то повернул.

Раздался сухой треск.

Дальняя стенка – хотя какая она дальняя, в этой душегубке?! – была сплошь оклеена вырезками из старых газет. Пожелтевшие от времени, сухие, с выцветшим шрифтом, одни держались на универсальном ПВА, другие – на кнопках, третьи по краям прихватывали огрызки синей изоленты. Похожую картину Данька видел у соседей с четвертого этажа. После смерти бабы Нюры, хозяйки квартиры, наследники затеяли ремонт, а он забежал к родичам покойницы взять хрустальную конфетницу: старуха завещала ее маме, чтоб помнила Анну Никитичну. В комнате, где доживала свой век баба Нюра, ободрали обои, под которыми обнаружился слой ветхих газет: «Правда», «Известия», «Труд»…

Сделав шаг к стенке, тирщик уперся плечом в статью с бодрым заголовком «Присмотрись к своим товарищам, нет ли среди них врагов!», вырезанную из «Ленiнськой змiни» за 1936 год. Данька видел маленькие буквицы так отчетливо, словно смотрел на них в оптический прицел, выбирая: какую сбить метким выстрелом?

Шея тирщика побагровела.

От толчка стена без звука поехала назад, открываясь.

Превращение стены в дверь застало Даньку врасплох.

– Осторожно, тут ступеньки, – бросил Петр Леонидович и стал спускаться вниз.

Он по-прежнему нимало не заботился, хочет кто-нибудь, кроме него, топать по ступенькам в таинственное подземелье или нет. Будто вел парня в «строгом» ошейнике. И в любую секунду готов был взять Даниила Архангельского на короткий поводок.

С обратной стороны ложной стенки имелась крепко привинченная ручка в виде скобы. Перед тем как начать спуск, Данька потянул за эту скобу, закрывая дверь за собой. Зачем? – кто его знает. Сейчас он хорошо понимал идиотов из киноужастиков, когда те гурьбой лезут в подвал заброшенного дома с привидениями или открывают шкатулку, найденную в комнате маньяка-самоубийцы. Казалось бы, чего проще: плюнуть и удрать, выкинуть шкатулку в окно, не приближаться к подвалу на расстояние пушечного выстрела… Нет же, суешь голову в петлю, лезешь, спускаешься, задыхаясь от страха, понимая, что за все надо платить: глупый пушистый кролик, загипнотизированный удавом.

«Видите ли вы меня, бандерлоги?» – спросил Каа. «Мы видим тебя, о, Каа!» – «Хорошо ли вы видите меня, бандерлоги?» Куда уж лучше…

Бетонные ступени лестницы, ведущей в неизвестность.

За все надо платить.

Три пролета. Этажа полтора-два, не меньше.

За все надо…

Стены колодца выкрашены синей эмалью. Под низким потолком горят лампы дневного света, забранные решетчатыми колпаками. Свету трудно просачиваться сквозь это сито. Дневной, он превращается в больничный. Хочется чихнуть от воображаемого запаха хлорки. Нет, это не хлорка, это гарь. Легкий, едва заметный привкус гари. Интересно, откуда? Здесь был пожар? Решетка на лампах с мелкими-мелкими ячейками. В таких ящиках-клетках лаборанты содержат крыс, откармливая для экспериментов.

В таких бункерах тирщики, на манер Синей Бороды, хранят трупы упрямых мальчишек.

Ничуть не смешно.

За все…

– Проходи.

Они стояли в просторной, ярко освещенной комнате. Трупов юных упрямцев нигде не наблюдалось. Вместо них вдоль стен расположились сейфы: новенькие, матово-блестящие, ничуть не похожие на патриарха из верхней подсобки. На ближайшем, отделанном под красное дерево, красовалась фирменная табличка: развернутое знамя с надписью «Winchester». Ниже таблички располагался аккуратный штурвал, а под штурвалом скакал лихой ковбой, горяча коня плетью.

Два сейфа напротив выглядели скромнее: узкие, высокие, похожие на гробы. Без знамени, без ковбоя. С загадочными названиями «Oldi № 2/64» и «Торас-Беркут».

– Стальной лист 3 миллиметра, – сказал Петр Леонидович, проследив за взглядом Даньки. – Замок «Цербер», сувальдного типа. Усиленная конструкция дверцы, корпус цельносварной. Вместимость – шесть стволов. Ладно, это после…

Открыв пузатый шкафчик, тирщик достал оттуда пистолет.

Все, понял Данька.

Приплыли.

– Иди за мной.

Из комнаты с оружием они выбрались в тесный коридорчик. «Иди за мной» оказалось фигурой речи: Петр Леонидович пропустил мальчишку вперед, дыша ему в затылок табаком. Шаг, другой. Ожидание выстрела. Болезненный интерес: будет ли что-нибудь там …

Данька сам не заметил, как коридор закончился.

Перед ним открылось огромное после лестницы, оружейной и коридора пространство. Задохнуться можно, до чего большое. Железобетон низкого потолка. Звуконепроницаемый массив стен. Огневой рубеж разделен перегородками на отдельные кабинки. С краю – подзорная труба на треноге. Под потолком – стальные тросы-бегунки, уходящие вдаль, к мишеням. Никаких «шалуний» и «жираф»: ростовые, грудные…

За мишенями просматривался рельсовый путь, наподобие заводских узкоколеек. Зачем он нужен, Данька не знал. Зато он знал другое: в мишенях подземного тира ему больше не увидеть черты людей – знакомых или незнакомых, чужих или родных. Да и наверху – тоже. Просто мишени: для развлечения гуляк, для тренировок стрелков.

Знание явилось ниоткуда, властно заняв свое место, всаженное в мозг меткой, беспощадной пулей.

Отстрел «жираф» закончился. Волшебный, как детство, ушел навсегда.

Сафари, блин.

– За все надо платить, – сказал Петр Леонидович, садясь за столик в углу и начиная разборку пистолета. Рядом с локтем старика лежала потрепанная книга: Корх А.Я., Комова Е.В. «Комплексный контроль в пулевой стрельбе». 1987 год издания. В этот год Данька пошел в школу. – Возьми швабру, тряпку, ведро и хорошенько вымой пол. Отсюда до огневого рубежа. Кран с водой видишь? Вода ледяная, смотри не простудись. Это для начала. А потом обсудим время работы и зарплату.

– Чью зарплату? – тупо спросил Данька.

– Твою. Здоровый парень, стыдно у матери на шее сидеть. – Дядя Петя усмехнулся в усы и добавил: – Не бойся, тирмен. Не обижу.

III

Передышка оказалась недолгой.

«Рас-с-с-слабился, дурачок?» – свистнул, издеваясь, ветер, налетев с новой силой. Данька проморгался, отплевался и не стал отвечать ветру: «Сам дурак!» У каждого своя работа: одним – дуть, другим – стрелять. Впрочем, сперва надо выяснить, куда стрелять. Обычно мишени располагались в едином секторе, но сегодняшний «целевой выезд» – особенный. Нужно быть внимательным.

А ветер…

Ветер рано или поздно возвращается на отведенные ему круги.

Он топтался на месте, постепенно коченея, а в лесу крутилась безумной каруселью сплошная белая мгла. Будто Данька угодил в эпицентр снежного торнадо. Навязчивая мелодия и перестук барабанчиков долетали сквозь пургу слабо, впитываясь во вьюжную, клочковатую вату. Приблизились они или нет? Вроде бы да. Хотя это вполне может оказаться иллюзией.

Во время таких буранов положено объявлять «штормовое предупреждение». А детей оставлять дома вместо школы. Видимость – нулевая, дороги покрываются ледяной коркой, число аварий подскакивает до критического рубежа. Любой нормальный водитель, если он не самоубийца, предпочтет сидеть в теплой квартире, заперев машину в гараже и попивая чай с клубничным вареньем.

Вслепую ехать куда-то – себе дороже.

А стоять?

А стрелять?

Вдалеке померещился грохот лавины, спускающейся с горы. Откуда в лесу «плюс первого» взялась гора, Данька не знал. В глухой рокот вплелись крики людей и низкое, отчаянное мычание каких-то животных. Ударили винтовочные выстрелы, и все растворилось в насмешливом вое метели. Вокруг кипела снежная каша. Глаза слезились, слезы замерзали прямо на щеках. Данька потерял всякую ориентацию в пространстве, цепляясь, как за соломинку, за барабанчики «шагов Командора»: далеко? близко?

Где?!

Это наказание за первую неудачу, подумал он.

Казалось, бурану не будет конца. В бешеной круговерти, ослепнув от ветра, тирмен пытался разглядеть оставшиеся мишени. Что это раскачивается неподалеку? Ветка? – точно, ветка. Ну и толку…

На ветке, вспыхивая крошечным солнышком, болталась заветная монетка.

Пятак висел на цепочке. Нет, на шнурке. На длинном кожаном шнурке. Серебряная цель раскачивалась не в такт порывам ветра, а сама по себе. Наверное, тоже прислушивалась к надвигающейся музыке, отплясывая под барабанчики.

Данька поднял пистолет.

«Что, глаза сильно сели? – спросил его по телефону дядя Петя. – Не отчаивайся. Мы с тобой еще постреляем!»

Значит, постреляем.

Он сделал то, чего делать не следовало ни при каких обстоятельствах: выпалил три раза подряд, будто на соревнованиях по скоростной стрельбе, где важно время, за которое ты поразишь мишени. На соревнованиях мишени гораздо больше, и снег не лупит в лицо, и…

Ветка качнулась обратно уже без монеты.

В буране возникла трещина, и в нее ворвался золотисто-желтый луч солнца. Шустрым кроликом он метнулся по сугробам, вскрикнув: «Ах, как я спешу!..» – и ускакал прочь, сгинув в чаще.

Третья – есть.

Мишень третья

Куриная слепота

Стреляй по жизни, равная судьба.

О, даже приблизительно не целься.

Вся жизнь моя – неловкая стрельба[3]

По образам политики и секса.

Все кажется, что снова возвратим

Бесплодность этих выстрелов бесплатных,

Как некий приз тебе, Москва, о, тир —

Все мельницы, танцоры, дипломаты.

И. Бродский

Год Желтого кролика

1

Черный, как ночь, «Mitsubishi Pajero» выскочил на Динамовскую прямо от бутика «Princess», наплевав на запретительный «кирпич», и тормознул у тротуара. Хлопнула дверца. Прохожие, косясь на двух конкретных до озноба пассажиров, выбравшихся из машины под стылое небо марта, сразу вспомнили про неотложные дела. Дела ждали прохожих в разных местах, но главное: подальше отсюда. Не повезло лишь высокому парню в плаще: пассажиры джипа, сразу наметив цель, взяли его «в клещи».

– Как типа жизнь, братан?

Шустрик, похожий на мелкого бойцового кобеля, держал руки в карманах куртки, втянув бритый затылок в плечи. После теплого салона погода не радовала. Первый месяц весны, что называется, «канал под февраль», шустрик страдал хроническим насморком и говорил в нос, смешно растягивая слова.

– Нормально, – ответил высокий парень.

– Пешком ходишь? Несерьезно… Давай бабла на тачку подкинем? Типа в кредит, а? Без навара, по дружбе. Подкатишь к шиксе на крутом тачняке, шикса сразу ножки врозь…

– Пешком для здоровья полезнее.

– Здоровье – фигня, имидж – все! – хмыкнул второй, человек-гора, легонько ткнув парня кулаком в живот. В тычке чувствовался профессионализм: такой амбал едва сунет, а кишки в узлы заранее вяжутся. – Нормальный пацан колесами шуршит, понял? Даже у нас в райцентре…

– На мой век такси хватит.

– Ну смотри, – чихнув, согласился шустрик. – Наше дело предложить. От чистого типа сердца. Я к тебе с базаром. Венгра Тотошу в карцер завезли?

– Ага, позавчера. 58-й, межправительственный.

– Кто делал? Арабы?

– Египет, «ФЕГ». «Токаджипт».

– Рукоятка эргономичная?

– Как у «Вальтера».

– Люблю Тотошек… Мне из-за этого погоняло подвесили: Крокодил. Еще у Мазая, в конторе.

– Крокодил?

Парень явно не понял связи.

– Ну ты, брат, в школе плохо учился! Вдруг навстречу нам хороший и конкретный крокодил… Вспомнил? Он, значит, с Кокошей и Тотошей по аллее… Вот и я типа по аллее, а в кармане типа Тотоша…

Амбал гулко хохотнул, оценив чувство юмора напарника.

– А югославских «авто» нету? От «Црвена Застава»?

– Не наглей, Тимур. Десятый «Зорро» дядя Петя держит для Бориса Григорьевича. А запасного нет. Из 58-го развлекайся. Тебе к борщу еще и ложку…

– У ложек калибр меньший. – Сегодня насморочный шустрик Тимур много шутил. Сегодня у него было хорошее настроение. Такие дни случались редко. – Даня, я тебя, в натуре, умоляю: потруси деда, пусть второго югослава достанет. У деда концы, как у слона. А я пока из венгра постреляю…

– Ладно, – смилостивился Данька, запахивая клетчатое, черно-серое кашне. В последний год он стал щеголем: сказывалось благотворное влияние Валерии Мохович, студентки Национального университета, девицы с тонким вкусом и стальным характером. – Я поговорю с дядей Петей. Может, и достанет.

– Завтра у вас свободно? Вечером, с половины восьмого?

– Завтра никак. Пол Палыч из «Титана» стреляет, со своими. В субботу приходи.

– В субботу я утром…

– Заметано. Я тебя с Вовиком запишу в очередь.

– Куда идешь? Подвезти?

– Спасибо, не надо. Я прогуляюсь.

– Не хочешь, как хочешь. Бывай!

И джип растворился в мартовских холодах. Перед тем как дать газ, шофер джипа, весь разговор просидев за рулем, опустил тонированное стекло и показал Даньке кулак.

Данька показал кулак в ответ.

Отчего ж не поздороваться со старым приятелем? Артем Конюшенко, в прошлом – Жирный, под Новый год вернулся из армии, где служил в десантных частях, оставшись и на сверхсрочную.

Он двинулся вверх, в сторону Новгородской. Обычно Данька возвращался из тира совершенно другим маршрутом, но сегодня решил зайти наконец в «Видео-Арт» и забрать заказ: три кассеты. Так, сейчас повернем налево и переулками выберемся к проспекту Ленина. Проспект уже сто лет собирались переименовать, но все руки не доходили. Пенсионеры возмущались, устраивая пикеты «за» и «против», а мэрии было неохота рисковать. На «минус первом» по четвергам стрелял один деятель из мэрии, так он, судя по всему, любил в этой жизни две вещи: швейцарский девятимиллиметровый «Зиг-Зауэр Р220» и поговорить с дядей Петей «за раньшие времена».

О пенсионерах-пикетчиках деятель отзывался без особой приязни.

Надо будет все-таки потолковать с Петром Леонидовичем, чтоб достал запасной «Z-10». Тимуру Данька симпатизировал, сразу подметив, что и старый тирщик – тирмен, как шутил дядя Петя, когда они оставались наедине, – уважает шустрого знатока пистолетов ТТ. Чем Тимур глянулся старику, неизвестно. С амбалом Вовиком тирщик, наоборот, долгое время был неприветлив, дразнил «хомячком» (вот уж ни капельки не похож!) и обещался «отказать от места».

Пускай во дворах из рогатки стреляет.

Помирился тирщик с амбалом, смешно сказать, на чем: на блатной лирике. Всякий раз, вспоминая эту историю, Данька хихикал. Вовик, стоя у огневого рубежа, имел привычку гудеть под нос душещипательную песню – про жигана, который умоляет начальника отпустить его с Колымы к зазнобе. Дядя Петя сначала не обращал на песню никакого внимания. Поет и поет «хомяк». Но однажды прислушался, почесал в затылке, отозвал амбала от рубежа и попросил спеть историю жигана еще разок, от начала до конца.

Вовик честно отработал номер.

А дядя Петя в ответ исполнил свой вариант.

Около часа они сравнивали версии: споря, восхищаясь, выдвигая аргументы «за» и «против». У тирщика «жиган» превратился в «жульмана», а зазноба, которая у Вовика на воле «соскучилась», у дяди Пети в придачу еще и «ссучилась», проявив женское непостоянство. Злобный начальничек лагеря, по мнению тирщика, не дал влюбленному вору поблажки и молча оставил гнить в каталажке, а у амбала проявил душевность: предложил «жульману-жигану» попить холодной водички и забыть про любовь. Быстро выяснилось, что тирщик вместе с лагерными авторитетами в курсе причин душевности начальника:

Амбала «ключик-чайничек» восхитил: у Вовика вместо крутой приговорочки был примитивный «начальничек-разначальничек». Но дядя Петя не остановился на достигнутом и добил Вовика ценной информацией. В варианте амбала несчастный жиган от трагической любви каким-то странным образом «заработал вышку», и его похоронили. Так вот, тирщик, в отличие от молодежи, четко знал, за что дали парню высшую меру:

Вопрос оказался риторическим. Туповатый Вовик на сей раз мигом просек, какой герой расправился с начальником, и проникся к Петру Леонидовичу уважением высшей пробы. Даже попросил Даньку записать ему слова песни, чтобы выучить наизусть. Теперь у огневого рубежа амбал во всю глотку пел самый полный, самый точный вариант истории гордого жигана, а дядя Петя перестал ворчать на Вовика и грозиться выгнать.

«Не выгнал бы. Вовик – человек Зинченко. А ссориться с Борисом Григорьевичем никто не захочет. Хотя дядя Петя…»

За истекшие три года Данька близко сошелся со старым тирменом. Хорошая работа, отличная зарплата, полезные знакомства, стрелковая наука, возможность попробовать себя на разнообразном оружии. Изучив характер старика, он задумался о другом: захочет ли Зинченко, местный олигарх, как сейчас принято говорить, в случае конфликта ссориться с Петром Леонидовичем из-за амбала Вовика?

А-а, наше дело маленькое…

Гуляем нонешний денечек! – завтра в военкомат, на медкомиссию.

Он двинулся дальше: вверх по Динамовской, стараясь не забрызгать брюки.

2

– Пожалуй, войду в долю. – Петр Леонидович улыбнулся в «буденновские» усы, протянул руку. – Без меня не начинайте.

– Договорились!

Александр Семенович, вице-мэр и большой поклонник великого семейства Зауэров, энергично кивнул, просиял щекасто.

– А вместо жетонов… Помните, раньше жетоны были? Вместо них мы…

– Двадцатикопеечные монеты, – охотно подсказал старик. – Советские. Скупим у нумизматов. Полная достоверность!

– Монеты…

Скрепляя договор рукопожатием, вице-мэр умудрился одновременно задержать веселье на румяном, не по погоде, лице и задуматься – с морщинами на лбу и посуровением глаз. Получилось очень наглядно. Политик, сразу видать.

– Дороговато. Начнем скупать, цену накрутим. Лучше копии нашлепаем – точные, но из другого сплава, попроще. Ну, счастливо!

– Счастливо, Александр Семенович!

Вице-мэр зачем-то оглянулся, скользнул взглядом по пустой бетонной чаше фонтана, поежился, на этот раз вполне натурально. Март, что поделаешь. Ранний вечер, грязный подтаявший снег, безлюдный парк. Холодно, сыро.

Невесело.

– Эх, Петр Леонидович, умеете вы дистанцию держать. Просил же: не надо по отчеству! Я к вам в тир еще пионером бегал – после уроков. А случалось, что и вместо.

– Хорошо, Саша, – подобрел старик. – Удачи вам!

В ответ – взмах рукой, заученный, повторенный сотни раз; белозубая усмешка на упругом лице… Не хватало лишь замершего в ожидании «членовоза», но в этом вопросе Петр Леонидович был тверд. В тир ходят пешком. Король – он не всегда в карете. Полкилометра, отделявшие площадку с фонтаном от входа в парк, по твердому убеждению тирмена, служили совершенно необходимой прелюдией. Не путь в Каноссу, конечно, но нечто в этом роде. Беги, Александр Семенович, хрусти льдинками, туфли итальянские береги!

Вообще-то румяный вице-мэр старику нравился. Не столько искренней симпатией к «Зиг-Зауэру Р220» и профессиональным полированным демократизмом, сколько завиральными идеями. Настолько нелепыми порой, что Петр Леонидович готов был их всячески поддержать. Почему бы, скажем, не выкупить у некоего Рустама помещение бывшей пивной «Ветерок» и не открыть там ретро-пивнуху? Настоящую, советскую – с чешскими, вечно капающими автоматами, очередями, хвостами селедки на закуску? И с двадцатикопеечными монетами вместо жетонов.

Ностальгия распивочно и на вынос!

А еще бывший пионер Саша, в годы давние столь же щекастый и румяный, ни разу не попросился на «минус второй». Знал, но даже не намекнул. Таких старик включал в свой виртуальный клуб – немногих, кто не спешил обмараться. Пригодится!

– Синий тума-а-ан!..

Все-таки вздрогнул. Адмирал Канарис подобрался яко тать в ночи – или в синем тумане из песни.

– Синий туман похож на обма-а-ан, похож на обма-а-ан!..

Прежде чем откозырять, бывший старшина Канари честно допел до конца. Замер, тряхнул медалями.

– Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант запаса! Синий туман…

Хотелось отшатнуться: подальше от лица безумца. Старик с обреченностью вздохнул, глянул в небо, покрытое низкими тучами. Март, вечер, безлюдье. Канари, что ты забыл в парке? Что ищешь и не можешь найти?

– Не разрешаю, Андрей. Давно репертуар сменил? Может, из Пьехи попробуешь?

Сильно расширенные зрачки безумца сузились, замерли черными точками.

– Не нравится, старшой? Мне тоже. Давай иначе.

Отступил на шаг, чуть отвернулся…

Не спел, конечно – прочитал. Голос чистый, яркий, как раньше. И глаза живые.

Андрей Канари, несмотря на редкую фамилию, был родом из настоящей русской глубинки. Есенина обожал, хоть и посмеивался над иволгой, хоронящейся в дупло, – и прочими зоологическими открытиями «последнего поэта деревни». «Помещичий выкормыш, – качал головой Канари. – Ему иволгу мужички за рупь-целковый приносили».

Петру Леонидовичу в который раз показалось, что Андрей просто валяет дурака. Притворяется сумасшедшим. Или еще умнее – научился уходить в те края, где его не достать никому, даже Великой Даме. Уйти, вернуться ненадолго в наш неприветливый мир. Не что попало читал: синий туман разный бывает. Помнил, безумный, как нравились тирмену Кондратьеву эти строки. Когда-то маленький Пьеро при луне, в нахлобученной на глаза шапке, убегал из дому.

Не тайно, правда, а под револьверный лай.

– Синее все, – тихо бормотал бывший старшина, ныне адмирал. – Вроде синего тумана, старшой. Она рядом, близко. А возле тебя – следы синие. Сам знаешь, к чему ведут.

Петр Леонидович не стал переспрашивать. К чему, это ясно, а вот куда? И чьи? Румяный вице-мэр налево убрался, к главному входу…

– Не тот, – догадался Канари. – Не жирный. Направо следы ведут, к Динамовской.

Оставалось вспомнить, кто уходил последним. Только как вспомнишь? Они с бывшим пионером Сашей на «минус первом» новую модель «Зиг-Зауэра» пристреливали. Наверху, с обычными посетителями, был Данька, затем парень отправился домой. Нет, ему на Динамовской делать нечего.

Петр Леонидович закрыл глаза. Не торопясь, уверенно, гоня прочь тревогу. Тирмен не волнуется, он спокоен, как рука, наводящая оружие…

Сгинул парк, пропала пустая чаша фонтана. Низкое неуютное небо отступило назад, светлея, насыщаясь горячим солнцем. Жаркий июньский лес стоял без движения; зеленые, чуть подернутые желтизной листья замерли в ожидании ветерка. Фотографии? Нет, просто листва.

Пусто. Никого.

Андрей Канари стоял рядом. Не в дряхлом пальтишке, надетом вместо привычного ватника, – в ладно пригнанной шинели без погон, офицерской фуражке и щегольских, надраенных до огненного блеска сапогах. Именно таким отставной старшина перешагнул порог маленькой комнатушки сектора «Драй Эс».

– Синее, – кивнул он в глубь леса. – Не примечаешь, старшой? Здесь Она!

Старик не видел. Только лес, только листья на деревьях.

– Никого нет, Андрей. Никто из наших не работает.

– Это Она! Синий туман! Синий…

Петр Леонидович с трудом разлепил веки, ставшие тяжелыми, железными, будто у Вия. Наверное, Канари прав. Безумцам дано видеть скрытое. Одним безумцам. И слава богу!

– Синий туман похож на обма-а-ан!.. Синий, синий иней!.. лег на провода, в небе темно-синем… звезда-а-а!..

– «Скорую» вызвать?

Сейчас Петр Леонидович отреагировал без дрожи, хотя второй раз кряду не заметил гостя. То ли шапками-невидимками обзавелись, то ли вправду стареть начал тирмен.

Бородатый господин Зинченко стоял, придерживая рукой шляпу: стильную, с широкими полями. Если бы не она, смотрелся бы чистым комиссаром: пальто кожаное, ремень кожаный, взгляд кирпичи прошибает. И зачем в шляпу вцепился? Ветра нет, словно и впрямь летний полдень в лесу. Боится, что головной убор в бега подастся? Эх, по тундре, по железной дороге?

Старик невесело усмехнулся:

– Не стоит, Борис Григорьевич. Сейчас успокоится, бедняга. Как там у Высоцкого: «Сумасшедший, что возьмешь?»

Обычно так и бывало. Но холодный мартовский вечер рвался вон из обычного ряда. Адмирал Канарис закашлялся, мотнул головой и передумал уходить восвояси.

Отмашка левой, шаг вперед.

– Товарищ комендант объекта!

Настало время вздрагивать господину Зинченко.

Даже Петр Леонидович, который знал бывшего старшину не один десяток лет, плохо представлял, что творится в его сумеречной башке. Канарис ни о чем не расспрашивал, радио не слушал, телевизор не смотрел, упорно верил, будто до сих пор живет в СССР. И в то же время мгновенно, с первого дня, определил, кто в парке главный. Правда, титуловал авторитета в меру своего адмиральского разумения.

Безумец стоял перед бандитом. Стойка «смирно», рука – под несуществующий козырек.

Ждал.

– Об-бращайтесь, – неуверенно молвил наконец бородатый. Подумал, добавил: – Гражданин адмирал.

– Так точно!

Канари нахмурился, словно находился перед ротным, намереваясь сообщить важную и малоприятную новость. Половина личного состава в самоволке, спирт для протирки оптики таинственно испарился из запечатанной канистры…

– Товарищ комендант! Я это… Поберечься бы вам, сильно поберечься. И прочих поберечь. Синий свет – он, знаете ли, всюду. И на вас тоже. А особенно вокруг вас. Такая вот карусель, товарищ комендант. Докладывал дежурный по объекту Андрей Канари.

Старик ждал, что Канарис добавит о Великой Даме, но бывший старшина смолчал. И правильно: «комендант» не включен в список допуска. Хоть и главный, а не по чину.

Бородатый оставил шляпу в покое, медленно сунул в карман правую руку.

– Уточнить… можете?

Дежурный по объекту охотно кивнул, шагнул ближе, но без причины дернулся.

Подпрыгнул.

– С флангов обходят, с флангов!.. Старшой, держи коменданта! Я наперерез, в заборе дыра есть… Синий туман похож на обма-а-ан!..

Миг – и сгинул. Не сразу поймешь, куда. Кажется, в сторону Динамовской побежал.

Господин Зинченко повернулся к старику. Извлечь руку из кармана комиссарского пальто французского производства он не спешил.

– Петр Леонидович… Давайте сразу. Базар по делу?

Следовало подумать. Она рядом, синий туман похож на обман, следы ведут к улице, названной в честь одноименного стадиона, летний лес пуст. Все? Нет, не все. Синий туман клубится вокруг Зинченко.

В любом случае – бесполезно. Не им придумано, не ему отменять. Главное правило тирмена: не вмешиваться, не суетиться.

Особенно если, никуда не опаздывая, пришла Великая Дама.

– По делу, – твердо ответил тирмен Кондратьев.

Как на спуск нажал.

3

Школу Данька окончил в позапрошлом году. В отличие от Лерки, точно знавшей, что она идет в универ на иняз (похоже, Лерка по пунктам расписала всю свою дальнейшую жизнь до ста двадцати лет!), он колебался с выбором места учебы. Хотелось поступить в физкультурный: там имелся факультет пулевой стрельбы, выпускающий тренеров. Любимое дело, опять же корочка не повредит… Но мама с отцом были категорически против: физкультурный, еще и заочный?

Никогда!

Мать мечтала увидеть сына студентом института управления, по специальности «Финансы» или, в крайнем случае, «Учет и аудит». Отец колебался, выбирая из международных отношений, стоматологии и Кембриджа, куда дядя Лева обещал выбить жирный грант. В итоге Данька два года подряд ходил сдаваться в политех, на экономфак, благополучно валил математику и наконец успокоил родителей обещанием поступить, куда скажут, после армии. От упоминания про армию мама неделю пила валерьянку, отец заявил, что школа настоящих мужчин никому еще не вредила, потом вспомнил о дедовщине, и разговор увял.

Сам Данька ничего против армии не имел. В Афган или Чечню не отправят, мы теперь независимые. Дедовщина? – разберемся. Бородатый олигарх Зинченко обещал помочь: чтоб оставили служить в родном городе.

Снайперы нам и здесь нужны, сказал бородатый.

В увольнение можно будет к Петру Леонидовичу наведываться, в тир. Старик заверил, что после дембеля работа от Даньки никуда не денется.

– Эй, генерал! Где столько медалей навоевал?

Пятеро малолеток, отставив в сторону спортивные сумки, докапывались до Адмирала Канариса. Безобидный псих улыбался, взмахивал руками, будто собирался улететь на юг, в теплые края, и вещал что-то про субординацию и младших по званию. Приезжие, догадался Данька раньше, чем заметил на сумках одинаковые, сделанные под трафарет, надписи: «Спортклуб «Барс». Чугуев». Спортсмены. Со стадиона «Динамо» идут. Скучно им, придуркам.

Никто из местных не стал бы обижать Адмирала.

В ближнем дворе, рассевшись на скамейках, цветастая толпа цыганок обедала кефиром с пончиками, ничуть не интересуясь психом и малолетками.

– Гля, ордена!

– Дай потрогать!

– Отставить самоуправство! Орудия, к бою! Комбат, доложите готовность!

– Ну дай, не жидись…

– Орден бабок стоит… Эй, дурак, зачем тебе столько?

– Поделись, а?

По щекам добродушного Канариса текли слезы. Маленький верткий нахал откручивал у него с лацкана заветный орден, которым сумасшедший дорожил пуще жизни, а орудия не спешили ударить по обидчику прямой наводкой. Отталкивая нахала, Канарис делал это робко, чуть ли не извиняясь, словно больше всего на свете боялся причинить «барсу» физический вред. Хохот остальных вынуждал психа нелепо, заискивающе улыбаться в ответ. Дескать, комбат, вы доложите, и разойдемся по-хорошему, как в море корабли.

Слезы и улыбка.

Равнодушие цыганок.

Март месяц.

Данька вклинился между спортсменом и Адмиралом Канарисом, оттирая любителя чужих орденов прочь. От юного мерзавца пахло табаком и еще почему-то – свежими огурцами.

– Все, парни. Повеселились, и хватит. Ваше превосходительство, шли бы вы отсюда…

– Выношу вам благодарность, кадет! Перед строем…

Что подвело Даньку, так это привычка считать малолетками всех, кто младше его на пару лет. Двое юниоров, телосложением напоминавших уменьшенную копию амбала Вовика, ловко вывернули ему руки. В спине что-то хрустнуло, левое плечо пронизала острая боль. Пытаясь вырваться, он трепыхался рыбой в сачке. Только рыбы немые, а Данька умел разговаривать.

– Я кому сказал! А ну, пусти…

– Ага, щас, – ухмыльнулся верткий. – Уже пускаем.

Спортсмен чуть-чуть подпрыгнул, крутнувшись, и с разворота пнул Даньку ногой в живот. Боли не было. Просто воздух превратился в воду: гнилую, вонючую, с радужными пятнами бензина. Дышать таким воздухом невозможно: он бултыхается в легких, заставляя тело содрогаться от мучительных спазмов. Лучше, конечно, потерять сознание, но не получается.

– Ку-ул! – одобрили удар остальные.

– А ты, генерал, не торопись. – Верткий примерился к обмякшему Даньке. – Ты обожди. Мы с этим перетрем и добазарим…

Сквозь слезы, застлавшие глаза, Данька пытался откатить верткого назад, на роликах. После истории с Гадюкиной мамашей он ни разу не повторял этот фокус: надобности не было. И, видимо, разучился. Верткий стоял тут, напротив, никуда не откатываясь. Дышать по-прежнему не получалось, в висках колотилась обезумевшая кровь. Улица расплылась, гомон цыганок превратился в шелест: тысячи, мириады листьев…

Лес.

Летний жаркий лес.

И рука, распростертая над стрелком: ласковая мамина рука.

Наверное, он все-таки лишился чувств. Потому что вместо листьев на деревьях росли фотографии. А руки оттягивала тяжесть винтовки. Тринадцать с половиной килограммов, не шутка. «Barret «Light Fifty», 12,7 мм, под патрон «Browning Machine Gun». Из этой американской снайперки можно пробить легкобронированную машину, не говоря уже о человеке в бронежилете. Отдача убийственная; если б не передача импульса на затворную раму, она разнесла бы запирающий механизм.

Почему такая дикая пушка? Откуда?!

Стрелок мотнул головой, гоня посторонние мысли. Передернул затвор, с неожиданной легкостью вскинул оружие к плечу. Из тяжеленного «Light Fifty» обычно стреляли с пулеметных сошек-треног, но здесь, в лесу, действовали иные законы. Ни дать ни взять, скрипач-виртуоз получил в свое распоряжение инструмент работы Страдивари.

Ствол заскользил по листьям-снимкам, безошибочно выбирая нужные.

Нет, он не стрелял. Боялся спустить курок. Просто целился, вглядываясь в лица, ждал, пока на них не выступят зеленоватые прожилки, словно на настоящих листьях, и вел стволом дальше. Запах смазки вплетался в ароматы леса. Над головой молчало небо: рука, заботливая и хранящая. Очень хотелось, чтобы Адмирал Канарис тоже оказался здесь: в безопасности. И дядя Петя. Почему сейчас вспомнился старый тирмен? Кто знает? – может, в этом лесу дяде Пете самое место…

В уши ворвался визг тормозов.

«Откуда в лесу машина?» – запоздало удивился Данька.

И снова научился дышать.

Руки его были свободны. За спиной стоял Вовик, держа обоих спортсменов-тяжей «за шкурняк». Рядом с Вовиком, находившимся в скверном расположении духа, молодежь выглядела несерьезно. Особенно после того, как джип юзом вылетел на тротуар, едва не задавив кое-кого из команды. Вовик держал, тяжи висели, а перед вертким садистом, набычась, медлил Тимур.

Два очень похожих человека. Две бойцовые собаки.

Их разделяло полтора десятка лет и тонна жизненного опыта.

– Типа гуляем? – Тимур спросил еле слышно, но верткий отступил на шаг. – Со мной гуляй, пацан. Я добрый…

Верткий оказался не из трусливых. Он снова подпрыгнул, желая опробовать на Тимуре свой коронный прием. В последний момент Тимур отступил вбок, пропуская бьющую ногу мимо, ухватил верткого правой рукой за волосы, левой – за штанину на бедре и присел на корточки. Правда, перед тем как присесть, добрый шустрик саданул малолетку коленом в промежность.

Лицо Тимура дергал нервный тик.

– Зашибись, в натуре! – одобрил Вовик, любуясь, как юниор корчится на асфальте. – У нас в райцентре… Даня, мне их мочить или пускай живут?

– Пускай… живут…

Вовик расстроился:

– Ну ты, блин, мать Тереза! Кого ж мочить, если не этих жабонов? Ладно, пацан сказал, пацан ответил. Тимыч, ты его совсем без яиц оставил или как? Дерни, проверь…

Ствол таял, теряя четкость очертаний. Цилиндр дульного тормоза, оптический прицел… Таяли лес, листья, фотографии, горячее небо без единого облачка в синеве. Адмирал Канарис стоял рядом, вплотную, заглядывая Даньке в глаза, как если бы спешил поймать тень исчезающего леса. Лицо психа было невероятно напряженным, почти разумным. «Что там? – без слов спрашивал Адмирал, не надеясь на ответ. – Как там? Ты ведь знаешь, ты видел… Как там, а?» И Данька не знал, что сказать сумасшедшему.

Возле бетонного бордюра, отделявшего двор от улицы, приплясывала цыганская девчонка. Совсем маленькая соплюшка, закутанная в пеструю шаль. Поверх шали на девчонке сверкало монисто: гроздь разных монеток. Одна монетка висела в центре, отдельно, на длинном шнурочке.

Гривенник.

Старый, еще советский.

– Тебя подвезти?

– Что? А-а… да, подвезите.

– Домой?

– Что? Да, домой.

Цыганочка звонко рассмеялась и припустила вслед за табором, уходящим в небо.

Скользкое, стылое небо марта.

4

– Чайник – баловство. – Борис Григорьевич, хмуря брови, глядел в темное окошко. – Настоящий чифирь не на воде варится, а на талом снегу. В котелок кладут, на костер ставят. В банке стеклянной тоже годится, если в бараке. Приятно смотреть, как оседают чаинки. Успокаивает.

– Убедили. – Старик ловко подхватил чайник, присвистнувший от обиды, пододвинул ближе заранее приготовленный заварничек. – Рецептом поделитесь?

Пить решили именно чай. Иного в маленькой каморке тирщика и не было, кроме бутылки коньяка «Белый аист», спрятанной в глубинах допотопного сейфа. Но о спиртном никто и не заикнулся.

Бородатый не торопясь встал, повел широкими плечами.

– Лучше сам заварю. А рецепт чифиря… Тут главное – настрой, кураж. И еще опыт, конечно. Все остальное – проще пареной репы. Семь ложек чая с верхом на полторы кружки, варить десять минут. Возможны варианты. Их, думаю, под тысячу.

В этот мартовский вечер Зинченко, сам того не зная, резко повысил цену своих акций в глазах скромного тирщика. Не стал возмущаться, спорить, переспрашивать. Подчинился сразу – зашел в тир, присел на колченогий табурет в каморке. Безропотно достал мобильник и позвонил госпоже Калинецкой, велев ей носу не показывать из дому. Выслушал длинный монолог (ушастая собиралась в гости), повторил запрет, затем опять, слегка повысив голос, для верности перезвонил ее шоферу.

Ждал – терпеливо, не показывая виду.

Он и раньше заслужил высокий балл, попав в виртуальный клуб тирмена Кондратьева. На «минус второй», правда, спускался, но стрелял редко, большей частью поддерживая нужную компанию. А когда Петр Леонидович спросил, отчего так, без удовольствия, Зинченко сплюнул на бетонный пол, припечатав: «Западло!»

Старик тоже не спешил. Суетиться опасно, когда рядом гуляет Великая Дама.

Наконец тяжелые подстаканники были водружены на стол. Легкий пар; едва заметный, но приятный чайный дух… Ветеран-заварничек очень старался.

– Борис Григорьевич, – вполголоса начал Петр Леонидович. – Некоторое время назад вы изволили выразиться в том смысле, что моя система вашей не помеха. Что мы вполне можем существовать, не мешая друг другу. А порой и помогая.

Бородатый молча кивнул. Старик не спутал, он так и сказал: «система».

Ушастая подруга предпочла бы термин «каморра».

– У каждой… э-э… системы есть собственные методы. Позвольте мне не раскрывать свои. Только выводы. Имею основания предположить, что этим вечером ряду людей грозит серьезная опасность. Вам в том числе. Но в первую очередь вашим близким. Поэтому я попросил бы вас никуда не уезжать, подождать охрану. А заодно позаботьтесь о Любови Васильевне. Что поможет, не уверен, но большего сделать не в силах.

Петр Леонидович отхлебнул чая, с ожиданием глядя на гостя.

Господин Зинченко взял подстаканник в пятерню, не боясь обжечься.

– Понял. Спасибо. К сожалению, мои… «хомячки» умудрились выключить телефон, козлы драные. Покататься решили, болваны. Головы оторву! Петр Леонидович, ваш знакомый… Он что, видит смерть?

Старик пожал плечами. «Докладываю – три случая за утро. Показатель средний…» А вот «синий туман» – это, братцы, форсмажор.

– Андрею так кажется. Ее саму – нет. Не положено видеть.

Большего не скажешь. Великую Даму лучше не поминать. Даже в мыслях.

– А я еще думал, откуда взялся ваш «минус второй»! – Бородатый закусил губу, без особой нужды тронул шляпу, прикорнувшую на уголке стола. – Я верующий, Петр Леонидович. Можете смеяться, если хотите. Только, знаете ли, в церкви все эти штуки объясняют… иначе.

На такое можно не отвечать. Зинченко, впрочем, ответа и не ждал. Всего лишь рассмеялся – коротко, зло.

– В современном, как вы любите говорить, арго, Петр Леонидович, есть чудное слово «непонятка».

– Правильное слово, – невозмутимо согласился Кондратьев.

– Но если все именно так, если вам поверить… Что можно изменить? Насколько я понимаю, по таким делам амнистии не бывает.

Старик кивнул, не пытаясь возражать. И так наговорено сверх меры. Бородатому незачем знать, что Даме нет нужды приходить лично. Зинченко небось тоже на рядовые дела не выезжает. Иначе для чего существует «система»? Дама появляется не для исполнения предписанного, и напрасно бедняга Канарис поднял шум. Дама решила слегка подтолкнуть под локоть подружку Судьбу. Мене, мене, текел… Исчислили, взвесили, не сошлось, попробуем еще.

По-кошачьи мяукнул мобильник.

Господин Зинченко поднес телефон к уху. Старик заметил, как дрогнула его рука.

– Ну?!

Он слушал долго, затем буркнул: «Скоро буду!» Нажал на кнопку, положил трубку рядом с подстаканником.

– Шофер проверил машину. Тормоза! Хитро испортили, сразу и не заметишь. Знали, суки, что Люба гонит, не оглядывается… Чего ж это выходит, а?

Голос бородатого подозрительно дрогнул, сильные пальцы сжались в кулаки. Старик не стал смотреть, отвернулся.

– Если бы Люба погибла… Не во мне дело, Петр Леонидович. В нашей… «системе» на такое смотрят сквозь пальцы. Бабой больше, бабой меньше. Но на Любе вся документация, все контакты. Многое держит в голове, у нее абсолютная память…

И вновь можно не отвечать – ввиду полной ясности вопроса. Зачем рисковать, убирая командарма? Без начальника штаба армия не выстоит. На миг старик почувствовал нечто похожее на обиду. Неужели весь шум из-за ушастой «хомячки»? Великая Дама спешит, теряя лицо, желая спасти подружку вора в законе? Борис Григорьевич – хозяин не только парка, тиру же – покровитель. Поэтому? Или есть нечто, пока туманное? Синий след, уходящий в сторону Динамовской улицы. «С флангов обходят, с флангов!..»

Непонятка.

– Пойду! – Взяв шляпу, Зинченко грузно шагнул к двери. – Пора свистеть пехоте!..

Старик хотел напомнить об охране. Не успел: мобильник опять мяукнул.

На этот раз бородатый отвечать не стал. Выслушал, спрятал трубку.

– Объявились! Тимур звонил. Плохи дела, Петр Леонидович.

Тирмен Кондратьев поднялся, отставил прочь скрипящий стул.

– Что?

– На вашего Даньку напали. Тут рядом, на Динамовской…

5

Открывать глаза не хотелось. В тире он взял отгул, а на медкомиссию торопиться грех. Идти до военкомата три шага… Ну, три, не три, а будет дырка: минут десять быстрым шагом. Назначено на двенадцать. Можно всласть поваляться в постели: просто так.

«Просто так – четвертак!» – подколол из прошлого вредный одноклассник Кощей.

Эх, школа, золотое времечко! Сейчас Кощей, то бишь Константин Луцак, учится в «кульке»: институте культуры, недавно ставшем академией. В дипломе напишут большими буквами: режиссер телевидения. В свободное время, которого у него, бездельника, навалом, Кощей гуляет «на вольных хлебах»: кропает жареные статейки и горяченькие репортажи. Опусы Кощеевы идут нарасхват – Даньке они попадались неоднократно, в самых разных изданиях: чем «желтее», тем чаще. Платят, если верить Луцаку, прилично. Еще в очередь становятся.

Надо же, пригодились сплетнику его таланты!

Мысли текли лениво – отвлеченные, необязательные, тягучие. Хорошо! Возможность валяться, никуда не торопясь, Данька теперь имел часто. А пользовался редко: словно пружина по утрам с кровати подбрасывала. Отжался, присел, растяжечка, гантели, «уголок» на турнике, «утюжок» на вытянутой руке… бегом в душ…

Ну и ладно. Сегодня у нас день лентяя. В армии небось физухи будет – мама не горюй!

Наскачемся-наплачемся.

Нежась в постели, он перестал думать о Кощее с армией и начал думать о Лерке. Так гораздо приятнее. Хотя постель – то место, где Даниил Архангельский и Валерия Мохович еще ни разу не были вдвоем. И, похоже, вдвоем они попадут сюда незадолго до особенного дня, который Лерка назначит сама. Выберет для изменений в паспорте: перестанет быть Мохович и сделается Архангельской. Она все планирует заранее, целеустремленная, как пуля снайпера, мечта Конана-варвара…

Нет, Данька не был девственником. Еще учась в выпускном классе, он поддался на уговоры Тимура с Вовиком, отправившись «греть пузо» в сауну «Люкс». Сауну «хомячки» понимали конкретно, угостили молодежь безалкогольным пивом, сами приняли «Гиннеса», а в парилке живо образовались три куколки Барби, голенькие, словно на заводском конвейере. Грозный тирмен Данька сам не заметил, как потерял невинность: легко и обыденно. В сауну он потом захаживал, случалось, примерно раз-два в месяц, иногда без пацанов. Барби оставили телефончик, так что сложностей не возникало. Через полгода он поумнел, набрался опыта, кое-что сообразил и попытался рассчитаться. Благо деньги «на кармане» имелись. Куколки расхохотались и велели передавать привет Тимурчику.

Дескать, у тебя, красавчик, хорошие друзья.

Данька затеял с Тимуром разговор про деньги, Барби и Лерку, но шустрик сделался серьезным и все объяснил. Пацан пацану должен делать добрые дела. Просто так. Никакой четвертак здесь близко не лежал, не ведись на дешевые подколки. Шиксы созданы дядей богом, чтобы мы расслаблялись после трудного дня. А семья, жена – или будущая жена, если пацан умный и типа с младых ногтей ведет в дом правильную бабу, – это святое. Святое и грешное – одно другого не касается и не колышет.

Вот такая философия.

Ага, еще летом он, опять завалив поступление в институт, умотал без Лерки в Ялту, и там, на пляже, лунной ночью, ему сказали, что он – симпатичный…

Кажется, он снова задремал. Проснувшись во второй раз, долго не мог сообразить, который час. Сонная одурь понемногу отступала, и, вместо того чтобы гадать на кофейной гуще, Данька открыл глаза, желая посмотреть на будильник. Старый армянский «Sevani» в корпусе из белого пластика примостился рядом, на тумбочке. Будильник стабильно спешил на три минуты в день. Никаким регулировкам эта его особенность не поддавалась. Давно пора выкинуть старичка и купить новый, электронный: табло, программируемый таймер, калькулятор…

Глаза со сна слезились. Взгляд не желал фокусироваться. Вместо будильника в воздухе висел размытый квадрат. Такое бывает. Спать меньше надо, лежебока! Он протер глаза, взглянул на будильник снова. Ничего не изменилось: смазанный белесый контур. Цифр не разглядеть, стрелок – тоже.

Что за напасть?! Или он до сих пор спит?

Вспомнив где-то вычитанный способ, Данька сильно ущипнул себя за руку. Больно! Еще раз протер глаза. Не помогло. Все вокруг виделось, как под водой без маски. Очертания знакомых предметов расплывались: двоились, троились… Словно загадочный «корпускулярно-волновой дуализм», о котором Данька, как и большинство людей, имел весьма смутное и сугубо теоретическое представление, вдруг вознамерился проявить себя на практике.

С трудом сдерживая панику, он решил сосредоточиться на простых действиях. Босиком прошлепал в ванную. Пустил холодную воду. Умылся – тщательнее, чем обычно. Старательно промыл глаза. Сине-розовое пятно оказалось махровым полотенцем с китайскими рыбками. Насухо вытерев лицо, глянул в зеркало и едва сдержал крик.

Вместо собственного отражения – черты утопленника на дне пруда.

Даже не разобрать толком: лицо это или нет.

Он медленно повел взглядом по сторонам, пытаясь нашарить, как лучом прожектора в тумане, хоть что-то отчетливое, резкое, привычное. Сугроб, осевший в себя, – ванна. На месте крана – бесформенный отблеск металла…

Вспыхнула паника. Он ослеп! Он ничего не видит! Выскочив из ванной, Данька бросился зачем-то в мамину комнату. Больно ударился бедром о письменный стол. Призывник Архангельский, отставить суматоху! Мамы здесь нет. Мама третий день в командировке, вернется к вечеру. Успокойся. Здоровый парень, стыдно. У тебя что-то с глазами, но ты не слепой.

Требуется помощь. Чем быстрее, тем лучше.

О том, что будет, если зрение не вернется, лучше не думать. Слишком страшно. Калека на всю жизнь?! О тире придется забыть. Да и о привычном мире – тоже. Доживать век в стране зыбких силуэтов и смазанных пятен?

Отставить!

Нужен врач. Хороший врач, из платной клиники: деньги найдутся, это не проблема. Купоно-карбованцы ушли в прошлое, сменившись национальной гривной, курс доллара прогнулся под тяжестью дефолта, но дядя Петя, человек бывалый, следил, чтобы молодой тирмен не голодал. «Бабло всегда побеждает зло!» – часто шутил Вовик. Так, где принимают окулисты? На Тринклера, в областной. Есть платная «Сана» на Пушкинской, еще, кажется, «Доктор Алекс»… по телику рекламу крутят: лазерные операции… Стоп! Есть Институт глазных болезней. Клиника имени Гиршмана или что-то в этом роде. Адрес? Нужен адрес…

А справочная на что?

Старый «дисковый» телефон пылился в кладовке: мама спрятала, на всякий случай. Вместо него в коридоре на стене обосновался черный «Panasonic» с радиотрубкой. Трубки на базе не оказалось. К счастью, система звукового поиска работала исправно, а слух у Даньки ничуть не ухудшился.

Говорят, слепые отлично слышат…

Отставить, блин!

Трубка нашлась на кухне.

Вспомнился рассказ Петра Леонидовича о слепом конструкторе Марголине. Парню было восемнадцать, когда его ранили в бою и он потерял зрение. «Мой ровесник», – неприятно кольнула мысль, предвещая новый приступ паники. Но на сей раз Данька справился. Марголин небось не паниковал. Вскоре он на ощупь изучал новые модели оружия; незрячий, провел целый батальон парадом по Красной площади; а в итоге стал военным конструктором, оружейником, сделал замечательный пистолет – и стрелять на звук научился!..

Пример конструктора, конечно, вдохновлял. Но следовать по стопам Марголина? Благодарю покорно! Лучше обойтись без подвигов, зато остаться зрячим. Хотя кто его теперь спрашивает?!

Ну почему, почему – с ним?!!

За что?!

«Это после вчерашнего! Гад-спортсмен меня ударил, и в голове лопнул какой-то мелкий сосудик… Начались галлюцинации, потом село зрение. Проклятье! Знал бы, сказал бы Вовику: пусть мочит сволочей…»

Вдали заливисто хохотала цыганочка с бессмертным гривенником.

Данька поднес телефонную трубку к самому лицу. С трудом различил кнопки. Черт! Ему скоро в военкомат, на медкомиссию! Не придешь – проблем не оберешься. Он плохо представлял, какими именно неприятностями чревата неявка, но в том, что проблемы не заставят себя ждать, не сомневался.

«Это же медицинская комиссия! Там полно врачей! Окулист точно есть. Вот пусть и смотрит. Если что, направление выпишет в глазной институт. А с направлением из военкомата без очереди пустят. И вообще…»

Туманное «вообще» скрывало в себе некие, пока неведомые льготы и привилегии.

Вернувшись в спальню, Данька в упор уставился на циферблат будильника. Половина двенадцатого. Или половина одиннадцатого?

Очки!

У мамы есть очки. В том числе запасные. У мамы близорукость…

А у меня?!

В любом случае поиски очков позволяли чем-то немедленно заняться и на время избавиться от дурных мыслей. Жизнь без тира, без тяжести оружия в руках, без лязга затворов, грохота выстрелов, запаха пороховой гари и ружейной смазки, звона гильз по полу…

Нет, Данька решительно не желал представлять свою жизнь без всего этого!

Очки нашлись минут через десять: в шкафу, в последнем из методично проверяемых выдвижных ящичков. Старые очки в дешевой роговой оправе. Сейчас мама носила новые, итальянские. Начальство в банке требовало, чтобы сотрудники выглядели респектабельно. Мама старалась соответствовать. В прошлом году грянул дефолт, фонд, где работала мама, развалился, как карточный домик, но Наталье Архангельской повезло: ей вскоре предложили новую работу. Хорошие бухгалтеры со стажем всем нужны – дефолт там, не дефолт…

Дужки очков Даньке жали. Переносица вспотела. Было непривычно, неудобно, он стеснялся выходить в таком виде на улицу… Но тем не менее очки действовали! Он не стал видеть, как раньше, но, по крайней мере, твердо знал, который час.

Без двадцати двенадцать.

Надо спешить.

То, что в очках он видит лучше, прибавило бодрости. Тревожное ожидание приговора от врачей осталось, но катастрофа отодвинулась. Он оделся, прихватил объемистый пакет из хрустящего полиэтилена – вещи носить. Приятели, кто постарше, рассказывали: заставляют раздеваться догола. Так и ходишь из кабинета в кабинет. Раздевалка в военкомате есть, но шмотки там лучше не оставлять: могут попереть. Запросто. Идти домой без штанов или босиком – удовольствие ниже среднего. Лучше все с собой таскать, в кульке. А у него еще и ключ от квартиры имеется.

Стырят – придется замки менять.

Выходя, Данька еще раз посмотрел в зеркало. Отражение послушно явилось из зазеркальных глубин: нечеткое, но узнаваемое. В маминых очках он выглядел странно. Не то заученный зубрила, не то хиппи недоделанный. Хорошо хоть на «голубого» не похож.

По ступенькам он сбежал, привыкая к плавающей картине мира и рефлекторно делая поправки «на толщину ореола» – как брал упреждение при стрельбе по «бегущему оленю». Ничего не болело, голова не кружилась, с координацией вроде тоже все в порядке. Самочувствие замечательное. Надо надеяться на лучшее. Нынешняя медицина – ого-го! Чудеса творит.

Особенно если деньги есть.

Вот так, пытаясь внушить себе веру во всемогущество современной медицины, Данька поднялся по вытертым ступеням, ведущим в здание районного военкомата.

– Здравствуйте. Куда на медкомиссию?

– Второй этаж, – махнул рукой усталый дежурный в форме, скучая за столиком у входа. – Там указатели развешаны. Увидишь…

За сегодняшнее утро дежурный отвечал на этот вопрос в сотый раз.

6

– Дядя Петя-я-я! Привет!

Не-Король Артур вынырнул из темноты разверстого чрева карусели, махнул измазанной в масле рукой. И вновь погрузился во тьму, не дождавшись ответного: «И тебе!..» Не иначе, работы много. Весна, открытие сезона не за горами.

– Твой клуб общения, Джи Эф?

Язвительный голос, так похожий на голос самого Петра Леонидовича, заставил старика поморщиться. Вот уже и Артур не угодил!

– Он хороший парень, Пэн. «Афганец». Сейчас механиком на аттракционах работает…

Петр Леонидович понял, что оправдывается, и, чувствуя непривычную робость, покосился на собеседника. Пэн в богатом пальто до пят, элегантной кепке и крокодиловых, не по сезону, туфлях едва ли способен оценить положительные перемены, случившиеся в последнее время с бывшим сержантом. Артур остепенился, умерил пыл, сократил репертуар ругательств на фарси и стал поговаривать о женитьбе.

По тиру тосковал, но в гости заходил редко.

Все эти обстоятельства, столь важные для Петра Леонидовича, никак не могли заинтересовать вальяжного господина Пэна. Со стороны они смотрелись нелепо: худой старик в допотопной куртке-«москвичке» и шапке-«пирожке» – и витринный манекен неопределенных лет. Но что-то общее все-таки имелось. Рост гренадерский, плечи вразлет. Да и лица не слишком отличались. Разнились они в первую очередь возрастом и еще тем, что старик, несмотря на годы, сохранил стать и выправку. А вот господину Пэну очень не помешали бы занятия на новомодных тренажерах.

Усы имелись у обоих. Правда, по сравнению с маршальскими красотами старика то, что росло под мясистым носом его спутника, выглядело жалко. Не усы – трехдневная щетина.

Робкое солнце осмелилось выглянуть из-за туч. Двое прохожих, похожих-непохожих, молча смотрели на облупившихся за долгую зиму оленей, слонов и зебр. Карусель знавала лучшие времена. Петру Леонидовичу стало стыдно за непрезентабельный вид аттракциона. Он привычно попытался взглянуть на парк, а заодно и на себя самого глазами гостя.

Да уж…

Легкий треск. Вальяжный господин Пэн, переминаясь с ноги на ногу, угодил «крокодилом» прямиком в замерзшую лужу.

– Merde!

Именно «merde». Не привычное, родное «твою мать».

Даже не столь популярное ныне «fuck».

– Судя по твоим туфлям, денег просить не станешь, – хмыкнул старик, внезапно приходя в хорошее настроение. – Или подкинуть сотню доллáров? На бедность, а?

Ударение в названии всеобщего эквивалента зажиточности Петр Леонидович сместил на первую букву алфавита.

Господин Пэн поморщился, зачем-то поглядел на льдинки, приставшие к каблуку.

– А может, просто хотелось повидать тебя, Джи Эф? Такое не исключаешь? В гости не дозовешься, вот решил сам.

– Ага.

Старик огладил усы: не спеша, с уважением к предмету. Собеседник в ответ нерешительно тронул безобразие у себя под носом.

Отдернул руку.

Двое, худой и вальяжный, двинулись к пустой бетонной чаше фонтана. Старик, щурясь, смотрел на голубые островки неба, его спутник – исключительно под ноги.

– Ты не спросишь, как дела дома, Джи Эф?

– Из дому я получаю письма, Пэн. А когда ты писал мне в последний раз?

Тихие, резкие слова походили на перестрелку. Привычную, не очень интересную для обоих. Пиф-паф, пиф-паф. Ой-ой-ой. Обойдя фонтан, они остановились напротив входа в тир. Господин Пэн глянул в сторону открытой двери, хмыкнул.

– Не запер? А если твои «монтекристы» вынесут?

Странное дело, его усмешка ничем не отличалась от усмешки старика.

– У меня «тулки», – не слишком задумываясь, ответил Петр Леонидович. – Еще «ИЖ», из бывшего города Устинова. Ижик-пыжик, где ты был… Не вынесут, я попросил ребят присмотреть.

Словно в подтверждение его слов, в дверях вырос шкаф шкафыч собственной персоной: амбал Вовик, звезда родного райцентра. Кивнул старику, поглядел на гостя – грустно, но не без сочувствия.

Исчез.

– Дожил, Джи Эф! Скоро провода начнешь на цветметалл сдавать.

– Это мысль, – невозмутимо согласился старик. – Обдумаю на досуге. Опытом поделишься?

Пиф-паф, пиф-паф.

Ой-ой-ой.

– Зайдем в кафе?

– Ну, если ты настаиваешь…

Как и в день «свиданки» с ушастой госпожой Калинедкой, кафе оказалось совершенно пустым. Даже без просроченной новогодней елки. Старика здесь знали. Приборы вкупе с хрустящей книжкой меню появились на столе, словно по взмаху волшебной палочки. Вместе с двумя бокалами шампанского: «от заведения».

– Летом приезжай, Пэн. На Старый Салтов отправимся. Я ради такого случая яхту у друзей попрошу. Не Майорка, конечно. Но очень-очень, вот увидишь.

Люстра, заботливо водруженная на новый крюк, еле заметно кивнула.

Одобрила.

– Майорка… – Вальяжный с брезгливостью перелистал меню, отложил в сторону. – Ты же там не был, Джи Эф. Некорректное сравнение!

– Тогда Байкал. Или Иссык-Куль. Устраивает? Не кривись, готовить тут умеют. Можно шашлык заказать, по-карски. Настоящий, на ребрышках.

Вальяжный с недоумением вздернул брови, словно услыхал что-то неприличное, в культурном обществе непроизносимое.

– Можно по-карски. И стрихнинчику, двойную дозу. Какой шашлык?! Я на диете, забыл?

– Диета? – Старик растерялся. – О чем ты, Петя… Пэн? У тебя самый обычный гастрит…

– Ага. Был обычный.

Петя, он же Пэн, умолк, но затем, подчиняясь требовательному взгляду старика, без всякой охоты пояснил:

– Год назад в больницу угодил. Боялись, что плохо дело. Оказалась язва. Зато классическая, хоть в учебник – или в анатомичку. Тебе писать не стали. И я не стал.

– Почему? Петя, мальчик мой, почему?

Вопрос прозвучал глухо, еле слышно, словно выстрел с некачественным самодельным глушителем. Казалось, еще чуть-чуть, и вальяжный господин Пэн исчезнет, окончательно превратившись в маленького мальчика Петю.

Не исчез, не превратился. Зло дрогнул голос, тихий, глуховатый, неотличимый от стариковского:

– А зачем? С тех пор, как я вырос – мы все, слышишь, все выросли! – наши дела стали тебе, как говорится, вне формата. Aren’t you, GF?

Пиф-паф!

Петр Леонидович сдержался, пережидая ноющую боль в подреберье: ответный выстрел попал в цель. Помолчал, отвернувшись, скрывая выражение лица.

Выпрямился.

– Закажу что-нибудь диетическое.

Старший лейтенант запаса Кондратьев женился сразу после войны – в мае 1945-го, в оккупированной Германии. После демобилизации Кондратьевы, однако, не вернулись в Ковров, где до войны работал Петр Леонидович. Не поехали ни в Москву, ни в знакомый и памятный Питер. Ташкент, Караганда, Красноярск, Тбилиси – подальше от центра, нигде долго не задерживаясь. Внимательный взгляд отметил бы еще одну странную особенность их переездов. В каждом новом городе Елена Ивановна Кондратьева, заполняя положенные анкеты, сообщала о своем прошлом нечто иное, чем в предыдущих. Не то чтобы слишком – как раз настолько, насколько разнились меж собой анкеты ее мужа.

Внимательных взглядов в стране хватало. Но по совершенно непонятной причине они скользили мимо, не останавливаясь, не замечая.

Судьба стыдливо отворачивалась.

Кочевали Кондратьевы вдвоем, после втроем, а затем и вчетвером, до конца пятидесятых. Потом, словно одумавшись, осели в тихом провинциальном Смоленске. К явному неудовольствию младшего поколения – сын и дочка привыкли менять школы, легко расплевываясь с очередной несимпатичной «училкой» или директрисой. Характером они удались в старших.

Все эти годы Петр Леонидович ни разу не работал по довоенной специальности. Его вполне устраивала служба попроще: вахтером, делопроизводителем, механиком – или тирщиком в местном парке. Супруга не пыталась спорить, поступая сходным образом.

Судьба тоже не спорила, в сторону смотрела.

Бывшая фронтовая разведчица, кавалер орденов Ленина и Боевого Красного Знамени, Елена Ивановна Кондратьева умерла в 1975-м. Через год пенсионер Кондратьев, оставив давно повзрослевших и обросших семьями наследников, переехал в большой областной центр на Украине, чтобы устроиться на работу в тире парка культуры и отдыха имени Максима Горького.

– Штатная банда? Крышуют? – Вальяжный господин Пэн небрежно кивнул на видимую из окна кафе дверь тира. Оттуда выглядывал уже не амбал – пес-боксер Тимур. Шустрый «хомячок» пристукнул каблуком, сделал вид, что вот-вот сплюнет. Не плюнул, конечно, потому как западло. Но отношение выразил. Не к Петру Леонидовичу, само собой.

– Банда? – весело переспросил старик. – Ага. Джаз-банда.

Поразмыслил и добавил:

– Это я их крышую.

Он звал гостя домой, но господин Пэн возжелал еще разок взглянуть на скромное место работы паркового тирщика.

Так ничего и не заказав, двое покинули кафе.

– Дожил, Джи Эф! – Зябко передернувшись, Пэн скривился. И присовокупил: – Insignificance!

Суровый парень Тимур не понял, потому как не услышал, да и языкам был не обучен. Однако на всякий случай нахмурился.

И исчез.

– Ладно! – Вальяжный произвел не особо внятное движение пальцами, повернулся к старику. – Денег просить не стану, не надейся. У меня предложение, Джи Эф. Деловое. Тир приватизирован? Он теперь твой, правильно? Хотя бы на бумаге?

Такой вопрос требовал ответа точного и основательного. Петр Леонидович покосился на дверь, за которой прятались невольные свидетели процесса приватизации.

Улыбнулся.

– На бумаге.

О совладельцах, включая Великую Даму, лучше не распространяться.

– Отлично! – Холеные пальцы гостя сцепились в хитроумный «замóк». – Я все обдумал, Джи Эф. Для начала вот что. За тиром сейчас пусто, одни кусты. Отгородим площадку…

– Пейнтбол? – не без иронии поинтересовался старик.

В ответ раздалось обидное хмыканье.

– Ты еще рогатки предложи, Джи Эф! Пейнтбол – для плебса. Выстрелы дорогие, пушки неудобные. Еще и шлем дурацкий на голову напяливать надо. Макабр! А вот страйкбол… Не слыхал? Ну, знаешь! У вас что, Интернет зависает? Страйкбол – последний писк! Оружие изготовлено под макеты автоматов, «райфлов», «геверов»… В общем, чего угодно, лишь бы нравилось. Копии практически полные, массогабаритные, с виду не отличишь. Все многозарядное, стреляет пластмассовыми шариками. Магазин на двадцать пять зарядов, ударная сила не слишком большая, так что безопасно. Airsoft, мягкая пневматика. Неужели не в курсе?

Петр Леонидович еле заметно повернул голову. На всякий случай, дабы гость не разглядел усмешки под «буденновскими» усами. Тот не заметил – слишком увлекся.

– Шарики от десяти граммов и больше. Калибр шесть миллиметров, есть восемь, но не очень популярно. Дороговато, правда, один ствол до четырехсот баксов тянет. Зато перспектива!..

Маршальские усы вновь тронула улыбка. Увлеченность господина Пэна пришлась старику по душе. Сводить его на «минус первый», что ли?

– Но это, Джи Эф, для начала! – Пэн вскинул голову, поправил съехавшую на затылок кепку. – Слушай! Есть в Москве одна хитрая фирма: «Айсберг». Мент на менте, гэбэшником погоняет. Возможности – упасть и не встать! Их ноу-хау – интерактивный тир. Ни у кого нет, они даже компьютер для него сделали такой, что при попытке влезть в программу система блокируется, форматирует диск и восстановлению не подлежит. Стреляют из настоящего оружия, табельного. Мишени – лазерная анимация, от живых не отличишь. Все, что угодно, смоделировать можно, хоть Овальный кабинет, хоть зал Верховной Рады. Представляешь?

– Видел, – без особого пиетета отозвался Петр Леонидович. – Главным в этом «Айсберге» Митя Соломин, он мне все показал. Ничего интересного.

«В сравнении с «минус вторым», конечно», – хотел добавить он, но промолчал.

– Не стоит, Пэн. Тир меня вполне устраивает, клиентов тоже. Тихо, спокойно. От добра добра не ищут. Стар я для суеты.

– Так и знал!

Вальяжный господин Пэн потер лоб, скривился, словно касторки хлебнул.

– Таким ты родился, таким и помрешь, Джи Эф! Insignificance! Перевести, или не надо?

– «Незначительность», my kid, – вздохнул старик. – Не зря мы, выходит, на репетитора по английскому тратились?

– Insignificance! Вся твоя жизнь, понимаешь? Бухгалтер, механик, тирщик! На что ты жизнь потратил, скажи? Даже сейчас, когда можно хоть что-то изменить, улучшить – твой дурацкий тир…

На этот раз Пэн не пытался говорить тихо. И напрасно. Благодарные слушатели появились мгновенно – амбал Вовик и пес-боксер Тимур. Не перебивали. Внимали молча, но со значением.

– Обидно, Джи Эф! Обидно! И мне, и остальным…

Старик сгорбился, поглядел на мертвый фонтан.

– А кем я должен был стать, малыш? Начальничком? Кабинет, портрет генсека, секретарша a la Кустодиев, диван… крокодиловой кожи?

Взгляд, брошенный на туфли собеседника, заставил того отступить на полшага. Вроде как пуля врезалась в мокрый снег.

– Я… Я разве про кабинет, Джи Эф? Но ведь жизнь – она одна! Надо стать в ней ну хоть чем-то, отметиться. Чтобы не обидно было, чтобы зависело от тебя важное, серьезное…

Слова, легко приходившие к Пэну раньше, теперь спотыкались.

– Не обязательно быть богатым. И власть – она не для каждого. Но прожить интересно, ярко, с толком… Я хоть пытаюсь, понимаешь? Что-то делаю, планирую. Хочу жить по-настоящему, в полный рост! Ты бы, Джи Эф, хоть Шамбалу, что ли, искать начал, или снежного человека, как эти… эзотерики. Хоть какой-то смысл жизни…

Господин Пэн безнадежно махнул рукой.

– Ладно, в другой раз договорим. Вечером зайду к тебе. Не возражаешь?

Старик не возражал.

Гость уходил по заснеженной, в мартовских лужах аллее, с каждой секундой становясь все старше, все меньше.

Незначительнее.

7

Узкая лестница.

Ступеньки коричневого цвета – мрачные, унылые.

Сверху нарастает многоголосый гомон. Коридор второго этажа битком набит призывниками. Стены, увешанные картонными плакатами, до половины выкрашены едко-зеленой эмалью. В том, что краска эмалевая, Данька убедился на ощупь. Выше – стандартная побелка; потолок с несуразными выступами. Под потолком горят лампы дневного света. Чудится запах хлорки. На стене нарисована стрелка с надписью: «На медкомиссию». Надпись крупная, яркая.

«Специально для таких, как я? С плохим зрением?»

Стрелка указывала на закрытую белую дверь в конце коридора. Туда пока никого не пускали. Данька прислонился к стене и стал ждать вместе с остальными. Вокруг шумели, толкались, подначивали друг друга и травили бородатые анекдоты призывники. Все заметно нервничали, но старались не показывать волнения. А Данька, наоборот, внезапно успокоился. На него снизошла апатия, вялое оцепенение. В военкомат он явился, а дальнейшее от него не зависит.

Как будет, так и будет.

Открылась дверь, но не та, на которую указывала стрелка, а соседняя. Оттуда вышли двое в военной форме. Лиц Данька рассмотреть не мог, знаки различия – и подавно. Два силуэта. Один – высокий, сухощавый, неестественно прямой. Вышел, остановился, прикидывая, как лучше пробраться сквозь толпу. Другой – кряжистый, толстый – двинулся напролом, плечами расталкивая призывников, прокладывая путь себе и коллеге.

«Морж и Плотник», – пришло в голову сравнение из «Алисы в Стране Чудес».

Книгу его заставила прочесть Лерка.

– Па-аберегись! С дороги, мóлодежь! – зычно басил Морж на манер пароходного гудка, вплотную подбираясь к инфразвуковому барьеру. И продолжил, сбавив громкость, вполоборота к товарищу: – Фигня, Лексеич, твой «МСП». Пукалка двухзарядная. Одна радость, что бесшумный. Так поди еще попади с него!

Плотник-Лексеич ответить не успел, потому что в разговор, неожиданно для самого себя, встрял Данька. Из «МСП» – двуствольного диверсионного пистолета под специальные бесшумные патроны – он успел пострелять в тире, на «минус первом». И знал, что, несмотря на малые габариты и короткие стволы, «пукалка» – оружие серьезное. На двадцать пять метров бьет лучше «Макарова». При калибре 7,62 и пороховом заряде в гильзе, как у «Калаша»…

– Нормальное оружие. Для диверсантов. Легкий бронежилет с близкого расстояния шьет. И кучность – вполне.

Морж опешил от неожиданности. Сопляк-призывник вкручивает ему, матерому прапорщику, про достоинства секретного пистолета для диверсантов?!

– А ты откуда знаешь?

Рядом, словно из-под пола, возник потный коротышка-майор в расстегнутом кителе. Звезды на его погонах Данька разглядел ясно: майор подошел вплотную. От него явственно несло перегаром.

– Знаю, – пожал плечами Данька, уже жалея, что влез в спор.

– Знаешь?

Майор оглядел призывника в старомодных женских очках с ног до головы.

– Ну и захлопни пасть, – заключил он. Отвернулся и заорал на толпящихся в коридоре ребят: – Чего глотки дерем, шелупонь?! А ну, ти-ха-а-а! Построились! Тут вам не бордель. На медкомиссию за мной – шаго-о-ом марш!

«Мóлодежь» испуганно прижалась к стенам, пропуская майора, и тот, проследовав к заветной двери, распахнул ее.

– Заходи, не задерживайся! Раздеваемся, получаем карточки и строимся! – покрикивал он, пока призывники по одному ныряли внутрь. – Не толпиться! Не толпиться, я сказал! Бараны, едрить твою…

Комната, куда их запустили, оказалась большой, но народу в нее набилось немерено. Раздеваться в толчее было неудобно во всех смыслах. У стен стояли ряды узких железных шкафчиков. Данька не стал к ним соваться, затолкав вещи в предусмотрительно взятый пакет.

– Па-ачему в трусах? Сымай! Тут врачи, стесняться некого.

Щуплый очкарик зарделся и начал стаскивать трусы: «семейные», синие в зеленый горошек.

В первом кабинете за столом сидела молоденькая блондинка в белом врачебном халате. На столе высились штабеля медицинских карточек. Образовалась очередь.

– Девушка, осмотрите меня! Лично, а? Наедине?

– Вас тут, озабоченных, хоть в психушку вагонами грузи. Юмор подбери, цыпленок…

– Р-р-разговорчики! Я щас кому-то поострю!

– …Архангельский. Даниил Романович.

– …Архангельский… Вот ваша карточка.

Медкомиссия слилась для Даньки в сплошную череду кабинетов, белых халатов, лиц, расплывающихся перед глазами, затылков, голых спин и задов. «Боткина не болели?..» «Наклонитесь и раздвиньте ягодицы…» «Энурезом не страдаете?..» «Откройте рот… Шире!..» «Ангины в детстве были? Гланды удаляли?..» «Становитесь на весы…» «Жалобы есть?..» «Дышите… не дышите…» Ему измерили рост, вес и кровяное давление. Проверили зубы. «Как у коня на ярмарке», – Данька ни разу не был на ярмарке, где коням смотрят в зубы, но сравнение показалось уместным. Фонендоскопом выслушали легкие, заглянули в задницу, изучили гениталии, велели оставить мокрый отпечаток босой ноги на газете, расстеленной по полу, стучали по коленке молоточком, занося результаты в карточку.

А потом ему сказали:

– Можете одеться. Я вижу, вещи у вас с собой. Карточку оставите здесь. Ну-с, молодой человек, давно вы носите очки?

И Данька понял, что наконец попал к окулисту.

– Недавно. С сегодняшнего утра.

– Ну-ну… – хмыкнул окулист.

Конечно, не поверил. Небось если б соврал, что три года носит, – даже не усомнился бы! Нет, врать сейчас никак нельзя. Хочешь помощи – говори правду.

– На сколько диоптрий у вас очки?

– На сколько чего?

– Диоптрий. Минус? Плюс? Впрочем, можете не отвечать: разумеется, минус. Так сколько?

У мамы вроде бы «минус пять»…

– Минус пять.

– Ясненько… Ну, минус пять – это в пределах нормы для призыва. В какой род войск вы собрались с такой близорукостью? Или надеетесь на «белый билет»?

– Ничего я не надеюсь! – буркнул Данька, застегивая штаны. – Я в армию хочу. В стрелковые части. Снайпером!

– Снайпером?!!

В углу кабинета хихикнула медсестричка.

– А что? Я стреляю хорошо. Это сегодня у меня с глазами… А раньше все нормально было. Вы посмотрите, пожалуйста, что сделать можно.

– Экий вы забавный… Даниил Романович, – врач сверился с карточкой. – Не сомневайтесь, посмотрю. Для того я здесь и нахожусь.

«Он мне не верит, – по тону врача окончательно убедился Данька. – Думает, я «закосить» хочу. Только не от армии, а, наоборот, в армию. Чтоб взяли. Наверно, психом меня считает. Маньяком воинской службы. А, ладно, пусть думает, что хочет. Лишь бы помог!»

Доктор, несмотря на его очевидное недоверие к пациенту, Даньке нравился. Была в нем надежность, уверенность. Спокойный, ненавязчивый профессионализм. Он тебе не верит – а ты ему, наоборот, веришь целиком и полностью.

– Нет-нет, Даниил Романович, туда не надо. Какая таблица? С минус пятеркой?! Мы еще, кстати, проверим, сколько там минусов… Садитесь вот сюда.

Даньку усадили перед черно-белым аппаратом, напоминавшим двуствольный (то есть бинокулярный, конечно!) микроскоп странной конструкции. Впрочем, как выяснилось, с обратной стороны у аппарата имелась еще одна пара окуляров. Так что можно было считать его «квадрокулярным».

– Снимайте очки. Сейчас мы вам закапаем капельки… Не бойтесь, это тропикамид, он безобидный. Широкий зрачок сохраняется до трех часов…

Оттягивая пациенту веки, доктор ловко орудовал пипеткой. Данька рефлекторно заморгал. Неприятно, но, по большому счету, ерунда. Только не видно ничего. Без очков и так все расплывается, а после капель – вообще сливайте воду.

– Смотрите в окуляры и старайтесь не моргать.

Данька осторожно подался вперед. Примостил подбородок на вогнутую полочку, уставился в линзы окуляров.

– Да-да, хорошо. Погодите, я отрегулирую.

Доктор что-то подкрутил и прильнул ко второй паре окуляров.

– Сидим, не дергаемся, не моргаем. Смотрим в офтальмоскоп. Ну, донышко у нас не ахти… астигматизм легкий, пустяки… сосудики так себе…

К концу осмотра очень хотелось застрелиться. Но доктор не позволил: усадил на стул, взгромоздил пациенту на нос здоровенную оправу и велел читать таблицу (строку внизу, над красной чертой), пока он меняет в оправе линзы.

– Не вижу. Не вижу. Ага… М, К, И, Б…

– А так?

– …Н, Ш…

– А если так?

– Не вижу… Нет, вижу: Ы…

– Запишите, Аллочка: левый – минус восемь, правый – минус восемь с половиной.

Цифры мало что говорили Даньке. Хотя если у мамы минус пять…

Он постарался запомнить диагноз: на всякий случай.

– Вы, молодой человек, преступно небрежны к своему зрению. Вам давным-давно пора менять очки.

– А… а вылечить это можно?

Доктор, усталый мужчина средних лет, смотрел на пациента с удивлением.

– Вылечить? Ну, допустим, склеропластика, лазерная коагуляция, кератотомия… Прошу меня извинить, Даниил Романович, у меня сейчас нет времени на подробные консультации. Знаете что? Зайдите ко мне послезавтра. Клиника Гиршмана, второй этаж, одиннадцатый кабинет. С двух до шести. Я вам на визитке напишу, с обратной стороны.

Окулист склонился над столом.

– Вот, возьмите. Можете идти. Карточка остается у меня.

– Спасибо. До свиданья…

– До свиданья. Следующий! Проходите, садитесь. Закройте левый глаз. Читайте эту строку…

В коридоре народу оказалось заметно меньше, чем раньше. Знакомый очкарик, который стеснялся ходить без трусов, стоял у выхода на лестницу, воюя с непослушной «змейкой» на куртке. Он без интереса взглянул на Даньку, на его старомодные женские очки – сам очкарик щеголял тоненькой оправой с круглыми «совиными» линзами – и спросил:

– Тебе что окулист сказал?

– Этот… астигматизм. Левый глаз – минус восемь, правый – минус восемь с половиной.

– «Белый билет»! – уверенно заявил очкарик, откинув челку со лба. Над правой бровью у него был застарелый зигзагообразный шрам. – Без вариантов. У меня минус семь на оба, и то хватает. Иди, обрадуй предков…

Он искренне хотел подбодрить Даньку. Очкарику в голову не могло прийти, что его близорукий собеседник желал идти в армию. Небось привык к своим «минус семи», сжился и не испытывал особых сожалений. Даже кое-какие выгоды извлекал.

К примеру, «белый билет».

На душе было мерзко. Очень хотелось двинуть ни в чем не повинного очкарика в ухо – чтоб катился вниз по ступенькам, теряя очки, бестолково размахивая руками в тщетных попытках уцепиться за перила. Вместо этого Данька молча обошел доброжелателя – синие трусы в горошек! – и сбежал по лестнице на первый этаж.

8

– Чего, Леонидыч? Щас догнать или по темноте встретить? – бодро поинтересовался амбал Вовик, глядя туда же, куда и старик: в сторону главного входа.

Вальяжный господин Пэн сейчас, вероятно, шел по Сумской.

– Перетрем, побазарим, в натуре! – в тон ему продолжил пес-боксер Тимур.

Бравые «хомячки» с удовлетворением переглянулись. Наконец-то дело нашлось.

В натуре!

Старик мысленно представил себе невозможную ситуацию. По темноте, да еще с этой сладкой парочкой… Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом! Макабр!..

– Отставить, пехота! – качнул он шапкой-«пирожком»

– Так ведь наезжал, блин! – дуэтом, в два голоса.

– Ему можно.

Отозвались не сразу: переваривали, видать. Наконец Тимур, как более умный, радостно гыкнул:

– Просек, батя. Гадом буду, просек! То-то гляжу, похожи вы. Сын, выходит?

Отвечать старик не стал. Все мы чьи-то дети! Сын… А ведь Пэну, Петру Кондратьеву-младшему, любимому внуку, тридцать с хвостиком! Или это он, Кондратьев-старший, на свои годы не выглядит? Конечно, восемьдесят четыре – не возраст для тирмена…

В детстве внука закармливали иностранными языками. Английский шел лучше прочих, и шкодник Петя быстро переименовал себя в Питера Пэна. Дед, grandfather, стал просто «GF». Почти как Кеннеди.

Петр Леонидович поставил себе на заметку: обязательно выяснить, что у Пэна с желудком.

Язва! Вот незадача!..

– Insignificance! – повторил он вслух. – Шамбалу ему, понимаешь, подавай!..

– Шамбалу ему, понимаешь, подавай! Шамбалу-мамбалу! План выполнять надо, разнарядку выполнять, дорогу стратегическую строить, а ему Шамбал-бамбал нужен!

Трудно сказать, вправду ли гневался секретарь райкома товарищ Кадыркулов или просто валял дурака перед гостем, норов демонстрировал. Скорее, второе. Петр успел насмотреться на местных баев-начальничков. Прежде чем о деле поговорить, шуметь начинают, молнии метать. Был бы повод.

А чем не повод Шамбала-мамбала?

Начальственный гнев выглядел, впрочем, вполне убедительно. И голос подходящий, и вид. Капли пота на бритой голове, ворот белой рубашки расстегнут, шея пунцовая. Или это от жары? За открытыми окнами кабинета плюс тридцать, а товарищ Кадыркулов не из тех, кто посты соблюдает.

– Кутасов ему давай, коней давай! Где возьму? Как отчитаюсь? Сколько хороший кутас стоит, знаешь, да?

Суть вопроса Кондратьев ухватил. Перед ним в начальственном кабинете побывал местный учитель, краевед-энтузиаст, прося средств на небольшую этнографическую экспедицию к отрогам Заалайских гор. Шамбалу упомянул совершенно случайно, в качестве дополнительного аргумента. И вот нате-здрасьте…

– План горит! Второй год пятилетки, понимаешь, а ему – Шамбала!

Петр прикинул, стоит ли слушать дальше, и решил: хватит. Лично мы в Шамбалу не просимся и кутасов не требуем. Мы прибыли в райцентр именно в связи с упомянутой пятилеткой – Третьей Сталинской. Нам запросы краеведов до лампочки Ильича.

Он уже собрался вставить в начальственный монолог свои пять копеек, когда товарищ Кадыркулов внезапно развернулся и без всякого перехода раскинул короткие крепкие руки:

– Ой! Товарищ Кондратьев, да? Кимди коруп туран! Сизди кездешпег енибизге кон болду! Как доехал?

Петр обреченно вздохнул. Первая проверочка, please. Уполномоченный по кооперации обязан знать язык титульной нации. Иначе зачем приехал, да?

– Кылнайбай келдык, – без особой уверенности проговорил он. – Товарищ Кадыркулов, я киргизский еще не…

– Выучишь, выучишь! Садись, дорогой товарищ, кок-чай пить будем. Иш кандай?

А как наши кандай? Дела, в смысле. Келдык вполне нормально – сначала верхом, потом на разбитой полуторке, затем опять верхом, на злом, мохнатом коньке, норовившем укусить неопытного ездока. Но добрался все-таки. Живой и здоровый. Если учесть здешние дороги – очень даже кылнайбай.

– Мен Кичик-Алайдам келдим…

– Знаю, знаю! – Толстая ладонь взметнулась вверх. – Знаю, что с Малого Алая. Кооперацию поднимал, да? Говори по-русски, товарищ Кондратьев. С языком успеешь, русский – язык межнационального общения, с русским везде пройдешь, куда угодно доберешься. Мы тут все русский учим. Новую жизнь строим, да? Садись!

Теперь можно и дух перевести. Первую проверку, кажется, выдержали. Хоп-хоп! Интересно, спросят ли о документах? В Оше обошлось, не спросили…

Арестовать его должны были в апреле, за два месяца до выпуска. Кто-то очень бдительный не поленился еще разок поднять документы колонии имени Горького, где к появлению коммунара Петра Кондратьева отнеслись философски, не поинтересовавшись происхождением. А может, сам сболтнул лишнее в институте, даром, что старался ни в чем не участвовать, никуда не встревать. Или совсем просто: очередная разнарядка на «врагов» с указанием пола, возраста и социального положения.

Узнав о неизбежном, студент пятого курса финансового института Кондратьев достал из тайника «Люгер-08», именуемый в просторечии «Парабеллумом», проверил обойму, сжал в пальцах холодную рукоять. Стреляться не собирался. Ждать, обливаясь холодным потом каждую ночь, тоже. Куда соблазнительнее прогуляться напоследок по ставшему родным Харькову, свернуть с улицы Карла Либкнехта на тихую Совнаркомовскую, войти в приемную пятиэтажного серого здания. Обойм у него три – хватит на многих.

И пусть его голову потом выставляют в магазинной витрине – как голову его первого учителя Леонида Пантелкина. Не жалко!

Та, которую Петр еще не звал Великой Дамой, стояла рядом.

У нее имелись другие планы.

Случилось иначе. Той ночью за ним не пришли, а наутро вызвали в канцелярию института. Через два часа поезд Харьков—Казань умчал Петра Кондратьева далеко на восток. Во внутреннем кармане старого, купленного на первом курсе пиджака лежала синяя книжечка в твердой обложке с гербом УССР. Диплом, полученный досрочно, без защиты, давал дополнительный шанс уцелеть.

Судьба, закадычная подруга Великой Дамы, благосклонно подмигнула.

Шумная Казань была лишь первой остановкой. Пересадка, ташкентский вокзал, снова пересадка. Во Фрунзе, столице недавно созданной Киргизской Советской Республики, Петр не стал задерживаться. Его ждала маленькая железнодорожная станция Кара-Су, от которой полдня пути до зеленого Оша. Там начиналась воспетая репортерами транспамирская трасса Ош—Хорог.

В Оше Кондратьев зашел на «Пьяный базар», что сразу за мутной Ак-Бурой. Изрядно потолкавшись, купил у говорливого таджика запасные обоймы к «Парабеллуму» («Девять миляметра? Держи, держи, чура. Хоп майли боши! Еще заходи, чура!»), после чего направился в местное отделение «Памиркоопторга». На следующий день бухгалтер Кондратьев отбыл с караваном в Гюльчу, крохотный поселок в предгорьях Малого Алая.

В спешке (бухгалтер требовался позарез) новое начальство забыло спросить, каким ветром занесло молодого специалиста в Памирские горы? Без командировки, без распределения, с дипломом, полученным на два месяца раньше срока. Начальство утратило бдительность. Или, подобно Судьбе, закрыло на эти странности глаза.

Оба глаза, а не только левый.

– Товарищ Кадыркулов, меня направили сюда…

– Не спеши, товарищ Кондратьев, не спеши! Чай пей, обычай не нарушай. Гость ты, дорогой гость. Сизди кездештргинеме курсантмын! Ты в своем институте о чем дипломную работу писал?

Чай наливал лично секретарь райкома. Строго по упомянутому обычаю, на самое донышко. Глотнул, вытер пот с лица вышитым полотенцем, и снова пиалу подставляй. Обязанность у хозяина такая – наливать без устали. А заодно беседу вести, гостя дорогого развлекать. Не о делах, о пустяках всяких. О теме дипломной работы, к примеру.

Петр пригубил желтый душистый напиток. Кейф! Есть, кажется, такое иностранное слово.

…Вторая проверочка, please!

– Тема очень интересная, товарищ Кадыркулов. И актуальная, особенно сейчас. «Марксистская критика теории и практики «тройной бухгалтерии».

Новый глоток чая был заметно слаще на вкус. Кондратьев еле сдержал улыбку.

Здесь, на Памире, его не возьмут!

– Некоторые наши работники в силу возрастного и классового консерватизма до сих пор придерживаются взглядов феодально-буржуазного апологета Федора Езерского о «трех окнах» учета. Конечно, Езерский был прав, отвергая средневековую «итальянскую» бухгалтерию с ее «подставными» счетами. Но его учение о «мертвом» и «живом» учете, а особенно предложение о ликвидации дебиторской и кредиторской задолженности, как объекта учета, есть самая настоящая диверсия против нашего народного хозяйства…

Спрашивали? Отвечаем!

В Гюльче все эти тонкости новому бухгалтеру были без надобности. От поселка, сожженного басмачами пару лет назад, остался десяток кибиток. Продавать-покупать там было нечего. «Памиркоопторг», именуемый здесь «киперятифом», торговал с горными кишлаками, отправляя каждое лето караваны по узким труднопроходимым тропам. Особого дохода не предвиделось, вопрос был скорее политическим. Следовало лишить дохода китайских торговцев из Кашгарии, не один век скупавших меха у горцев, киргизов и таджиков. Дело новое, порядку – никакого. Дай бог первичную документацию оформить и разобраться с зарплатой и начислением налогов с оной! До баланса еще дожить следовало.

Только все это вкупе с авансовыми отчетами и счет-фактурами не главное.

– …не главное! Бухгалтер, товарищ Кадыркулов, все равно что чекист. Только без «Маузера». А кое-где – и с «Маузером».

Петр сумел выговорить эту железную формулу без ухмылки. Как и выслушать ее тремя месяцами раньше, в Оше. Именно так начинающего бухгалтера наставляли перед поездкой в неспокойный Алай.

Оставалось ждать реакции. Она воспоследовала немедля. Секретарь райкома скосил на гостя хитрый глаз, одобрительно цокнул языком:

– Ой, молодца!

Встал, погладил себя по внушительному «соцнакоплению», вновь цокнул:

– Молодца, товарищ Кондратьев! Врага народа Езерского критикуешь, дебет-кредит знаешь, политику партии понимаешь правильно. Якши, хоп якши! Совсем молодца!

Улыбнулся, сверкнув здоровыми зубами. Чистый тигр из Харьковского зоопарка.

– Поэтому будет тебе, товарищ Кондратьев, партийное поручение. Важное. Секретное. Выполнишь – спасибо скажу. От всего района спасибо. Рахмат! А «спасибо» большим будет, настоящим. Не станем мы тебя спрашивать, почему ты, умный да ученый, к нам приехал. Без командировки, без распределения. И кто диплом тебе дал, тоже не спросим. Хорошее «спасибо» будет. Понял, да?

Понял, конечно. Хотя и не все. Умел, умел валять дурака товарищ Кадыркулов. Если по-военному – бутафорить, разыгрывать бая из темной глубинки перед наивным гостем. Разве что с «ой, молодца!» перестарался.

Не стал Петр напоминать, что беспартийный.

– Если я под подозрением, отчего тогда поручение – мне? Да еще секретное? Шамбалу без Кондратьева найти не можете?

Кивнул товарищ Кадыркулов, вопрос одобряя, животик огладил. Встал. К стене шагнул, на которой динамик, обтянутый синей тканью, красовался. Радио – путь к социализму! Повернул рычажок – и грянуло:

Секретарь к гостю повернулся:

– Язык какой, скажи?

Петр честно вслушался. В колонии и в институте по английскому-немецкому первым считался. Французский тоже не забывал, еще вместе с мамой учили. Ну и по жизни разного наслушался.

– Кажется, таджикский, товарищ Кадыркулов.

– Ой, молодца!

Выключив радио, товарищ секретарь вновь оскалился тигром.

– Таджикский, верно. А какой? Северный, южный? В Кулябе одно, в Каратегине – другое. Не понял, товарищ Кондратьев? Русский ты, урус, значит, не сбежишь. Режут урусов, всех режут. Белых, красных – всем чик-башка. Вернешься, товарищ Кондратьев, никуда не денешься. И поручение выполнишь. Прикажет партия – Шамбалу-мамбалу, и ту найдешь. Хоть на Памире, хоть на базаре в Самарканде. Понял, да?

Дернул губами Петр Кондратьев. Усмешкой оскалу ответил.

– «Lee-Enfield» дадите?

9

– …Даня, что с тобой? Почему ты в моих очках?!

Мама встретила его в прихожей. При виде сына в очках у нее медленно опустились руки. Из чашки, которую она держала, выплеснулись на пол остатки чая, но мама этого не заметила. Ударь сейчас молния с потолка, она бы и молнии не заметила.

Изворачиваться и врать не имело смысла.

– Ты понимаешь, мам… С утра зрение глючит. Проснулся – стрелок на будильнике не вижу. Ну, я…

Они долго сидели на кухне. Пили чай. Вернее, пил Данька – мама к своей чашке больше не притронулась – и рассказывал. Как проснулся утром, как запаниковал, нашел мамины старые очки, решил идти на медкомиссию; что сказал ему доктор… Он выложил на стол визитку. «Свитенко Николай Павлович, офтальмолог, кандидат медицинских наук», – вслух прочитала мама. Пытаясь успокоить ее, Данька обнаружил, что и сам заметно успокоился. В конце концов, доктор сказал, что существуют методы лечения. Значит, надежда есть. А то, что окулист заранее ничего не обещал, – это правильно. Честный человек.

К чему зря обнадеживать?

– Тут адрес есть. И часы приема. Когда он велел прийти?

– Послезавтра.

Мама, кажется, тоже справилась с первым потрясением и говорила по-деловому, без лишних эмоций. Есть проблема, ее надо решать.

– Могу с тобой вместе пойти. Если хочешь.

– Мам, я что, маленький?

– Большой, большой. Пойдешь сам. А я позвоню тете Вале, узнаю, кто еще из врачей…

В прихожей, словно отвечая маме, зазвонил телефон. Данька хотел пойти взять трубку, но, пока он выбирался из-за стола, мать его опередила.

– Алло… Петр Леонидович? Здравствуйте!

Еще в самом начале, когда Данька сообщил дома, что устраивается в тир на полставки, мама отправилась знакомиться с Данькиным «работодателем». Она так и сказала: «работодателем». После разговора с дядей Петей она стала звать тирщика Петром Леонидовичем или, если думала, что сын не слышит, «шефом моего Дани». И отзывалась о старике исключительно положительно: тирщик сумел обаять маму с первой минуты знакомства. Позже она заходила в тир редко, для проформы (естественно, не на «минус первый»!), и однажды Данька уговорил ее пострелять из «воздушки». С пятого раза мама, под чутким руководством двух инструкторов, старого и малого, все-таки попала в «Карлсона».

Радовалась, как девчонка! Даже помолодела.

– Даня? Дома.

Пауза.

– …да, был. Недавно вернулся. Ох, знаете, у нас серьезная проблема…

Более долгая пауза.

– Нет, не с армией. Со зрением.

Даниил Архангельский, тирмен восемнадцати лет, тяжело вздохнул. Лучше б он сам трубку взял. Сейчас мама начнет рассказывать, переживать заново…

– Минус восемь. Да, прямо с утра, представляете? Проснулся, говорит, и… Нет, меня дома не было. Неужели?! У вас?! Что, тоже за один день?

Оп-па! Выходит, они с дядей Петей собратья по несчастью?

Данька приободрился. Петр Леонидович стрелок – куда там молодым! Лучший в мире! Значит, и нам слепота не грозит…

– Без лечения? Извините, Петр Леонидович… нет, я вам доверяю… Но это реальный случай? Или вы просто хотите меня успокоить? Что вы, я вовсе не хотела вас обидеть! Но врач, сами понимаете… Да-да, конечно, я уже даю ему трубку.

Мама вернулась на кухню.

– Даня, твой шеф. Беспокоится за тебя.

Данька прижал к уху теплую после мамы трубку.

– Добрый вечер, Петр Леонидович.

– И тебе добрый, коль не шутишь. Что, глаза сильно сели?

Тирщик спрашивал деловито, без преувеличенного сочувствия. Данька был ему благодарен за спокойный, почти равнодушный тон.

– Сильно. Минус восемь, – стараясь подражать дяде Пете, без трагических ноток ответил он. – В очках более-менее…

– Ясно. Больше ничего не болит? Не беспокоит?

– Да нет. Остальное все нормально.

– А что медкомиссия?

– Не знаю, – пожал плечами Данька, хотя старик никак не мог этого видеть через телефонную трубку. – Один призывник сказал: «белый билет». Он сам очкарик, в курсе… Вроде бы при минус семи дают.

– Ладно, отдыхай. Считай, у тебя больничный. И не отчаивайся. Мы с тобой еще постреляем! Похоже, приглянулся ты ей. Заметила. Все будет… о’кей? Так сейчас говорят?

– У американцев, – улыбнулся Данька. – А у нас говорят: «ништяк».

Он хотел сказать что-то еще, но дядя Петя опередил:

– Спать ложись пораньше. Бывай, Даниил.

– До свиданья…

В трубке пищали короткие гудки.

«Приглянулся ты ей. Заметила». Кому приглянулся? Кто – заметила? И при чем тут…

Мысли путались. Линзы очков затягивал туман. Запотели? Данька снял очки, подышал на стекла, протер чистым платком. Нацепил на нос. Помогло? – или нет? Видно не хуже (куда уж хуже!), а туман…

Отвлекла мама. Она требовала, чтобы сын выпил чаю с малиной. Уразуметь мамину логику – чай с малиной против астигматизма?! – не представлялось возможным. Но Данька противиться не стал. В конце концов, пусть мама окончательно успокоится. Да и чай с малиной он любил. Он снова снял очки, принялся протирать. Что за черт?! Почему раньше они не запотевали, а теперь…

Или здесь, на кухне, влажность повышенная?

Мама сбегала в свою комнату, принесла фирменную итальянскую жидкость для протирки очков и специальную салфетку. Стекла прояснились, но ненадолго. После чая у Даньки начали слипаться глаза, и он, предупредив маму, чтоб не будила, а если кто будет спрашивать (даже Лерка!), отсылала назавтра, убрел давить матрас. Дядя Петя велел лечь спать пораньше.

Дядя Петя плохого не посоветует…

10

То, что он не создан для кооперативной торговли, Петр Кондратьев понял еще в Гюльче с первых дней работы. Он и прежде, студентом, рассматривал пресловутые «деньги—товар—деньги» как частный и незначительный случай абстрактного и абсолютного порядка. Тем и нравилось финансовое дело: математика, холодная, точная, но все-таки живая. Заодно хотелось применить на деле идеи великого финансиста Езерского, «критиковать» которые он сам напросился, готовя диплом.

Петр, конечно, помнил указ тезки, Петра Романова, о том, что «торговое дело суть искони воровское», но относил это к неизбежному проценту ошибок и издержек.

В Гюльче все сразу стало ясно. Неделю Кондратьев осматривался, пару раз пытался вмешаться и махнул рукой. Обворовывать родное государство – ладно. Но беспощадно грабить нищих декхан и охотников с гор, по шесть месяцев питавшихся корнями гульджана вместо хлеба! А ведь меха, покупаемые у бедолаг, шли на экспорт, за хорошую валюту.

Мысленно признав правоту царственного тезки («…и в год по одному вешать, дабы неповадно было»), Петр сел за бумаги. Вечерами тренировался в стрельбе за поселком, благо в басмаческих краях «Парабеллум» никого удивить не мог. Разве что несерьезностью. «Маузер» купляй, урус!»

Теперь у него был «Lee-Enfield».

Первые дни, когда караван без особой спешки двигался от райцентра к Дараут-Кургану, последнему поселку перед белой стеной гор, Петр то и дело доставал винтовку, завернутую в плотную ткань. Клал на колени, рассматривал, гладил тайком. Разбирать оружие, сидя в седле, затруднительно, и Кондратьев занимался этим на привалах. Спутники – киргизы и таджики, как две капли воды похожие на басмачей из фильма «Джульбарс», – не удивлялись, кивали с одобрением. В этих горах за «Lee-Enfield» давали отару овец, но чаще платили кровью. Образец номер три 1916 года, коробчатый отъемный магазин на десять патронов. Главное же – прицельная стрельба до двух километров, с гарантией.

Для тех, кто понимает, – сказка!

На Памире изобретение шотландца Джеймса Париса Ли давно стало легендой, мечтой всех мужчин – и басмачей, и кизил-аскеров, и мирных работников «киперятифа». Петр узнал, что местные именуют винтовку странным термином «одиннадцатизарядка». На всякий случай пересчитал патроны в магазине. Десять, как и положено. Фольклор, однако!

Иных дел, кроме любования новой винтовкой (где ее только достал партийный товарищ Кадыркулов?), у бухгалтера Кондратьева пока не имелось.

Штаты местного отделения «Памиркоопторга» заполнялись контрабандистами, ходившими в прежние годы с китайскими купцами. Главным в караване оказался знатный стахановец, ударник социалистической торговли товарищ Ван – хмурый толстяк с редкой бородкой, не знавший ни слова по-русски. Языком межнационального общения в совершенстве владел его заместитель товарищ Абдулло, белый таджик, родом из памирской глухомани. Маленький, смуглый, в мохнатой шапке, надвинутой на брови, он умудрялся выдавать такие обороты, что Кондратьев лишь диву давался: «Вам наша компания не напоминает Ноев ковчег, уважаемый Петр Леонидович? Презабавно, ежели подумать!»

С остальными спутниками предпочтительнее было не общаться вообще. И даже лишний раз не смотреть в их сторону.

У стахановца Вана и полиглота Абдулло имелась своя бухгалтерия: приходорасходные книги, заполняемые аккуратными китайскими иероглифами. В услугах выпускника Харьковского финансового института никто не нуждался. Петр в очередной раз махнул рукой – и стал любоваться выраставшей на горизонте громадой гор, начиная скучать.

Скука кончилась в Дараут-Кургане. Большую часть товаров распродали, купленное упаковали, но самое трудное только начиналось. В маленькой дымной кибитке, освещенной лишь огоньками глиняных светильников-карачираков, знатный стахановец товарищ Ван впервые устроил совещание. На грязную кошму, застилавшую пол, легла карта. Впрочем, Кондратьев и без карты знал: их путь лежит в глушь Сарыкола, к высокогорному кишлаку Кичик-Улар.

– Здесь! – Палец полиглота Абдулло ткнул в центр карты. – Дорога трудная, придется идти по оврингам. Они старые, ненадежные…

Кондратьев вздрогнул. Овринг – дорога над пропастью. Бр-р-р!

– Дикие места, – понял его белый таджик. – Узел гор Гармо, сердце Памира. Даже местные не любят туда ходить. Говорят, за каждым камнем встретишь не джинна, так альбеста. А то и самого арваха. Темный народ!

Видавший виды товарищ Абдулло скорбно покачал головой, осуждая народные суеверия.

– Джиннов мы можем не бояться, Петр Леонидович. Но начинается осень. Надо спешить.

Товарищ Ван, до этого важно молчавший, дернул бороденкой и выговорил длинную китайскую фразу.

– Да! – кивнул в ответ Абдулло. – Мы с товарищами посовещались, и появилось общее мнение. Вы – хороший человек, Петр Леонидович. А хорошим людям полагается доля в прибылях. В Кичик-Уларе можно купить не одни лишь меха.

Молодой бухгалтер сдержал усмешку. О чем-то подобном он давно догадывался.

– Gold, – на приличном английском уточнил ударник социалистической торговли Ван. – Gold dust and nuggets. But not only, mister Kondratyeff…

Петр подумал, что «Lee-Enfield» он вытребовал у товарища Кадыркулова определенно не зря.

Предсказание полиглота Абдулло сбылось с лихвой. Дорога к Кичик-Улару оказалась не просто трудной – трудной до невероятия. По крайней мере, для молодого бухгалтера, ранее наблюдавшего ледяные шапки гор только издали. Кондратьев был не прочь и в будущем видеть большое исключительно на расстоянии, но Судьба, прежде снисходительная, взялась за него всерьез.

Ехать пришлось не на лошадях, а на кутасах. Тех самых, о которых так сокрушался секретарь райкома. Это оказались обыкновенные яки. Однако первая попытка воссесть на рогача чуть не закончилась для Кондратьева скверно. Кутас, носивший недвусмысленную кличку «Джинн», взревел, оскалил желтые зубы и пустился вскачь. Поладили с немалым трудом, благодаря кусочкам дефицитного в этих местах сахара.

А потом начался лед. Лед – и овринги, настилы из кусков дерева и камней, вставленные в щели отвесных скал. От холода спасали теплый зимний халат, взятый в Дараут-Кургане, и огромная мохнатая шапка. От страха высоты спасения не было. По оврингам шли врозь: люди отдельно, мычавшие кутасы – следом. Внизу, под ногами, что-то шумело, но заглянуть туда Петр не решился. Вскоре молодой бухгалтер понял: жуткая дорога для его спутников – дело привычное. Льды, снега, пропасти, засады на перевалах… Опасно, но такова жизнь. Повезет, не повезет… Кысмет!

Мене, мене, текел, упарсин…

После одного из переходов по оврингу Петр опробовал винтовку – подстрелил на ужин горную индейку. Выстрел вызвал одобрительное: «Якши, урус!» Спутники оценили меткость: стрелять довелось в сумерках, навскидку. По-киргизски индейка звалась «улар», как и загадочный кишлак, куда они держали путь.

Дня через три Кондратьев начал привыкать – к холоду, ночевкам на камнях, тропинкам над бездной. Но Судьба была наготове. Вечером, после очередного перехода, высланный на разведку киргиз-погонщик вернулся быстро, белый от страха. Долго молчал, глотал мокрый снег, затем с трудом выдавил: «Арвах, о-о-о-о!»

Про арваха Петр слыхал. Осталось уточнить насчет «О-о-о-о!». С последним вышла заминка. Товарищ Абдулло расспрашивал погонщика, уточнял, мрачнея на глазах. Переводить не спешил. Наконец повернулся к Кондратьеву, скривился, словно лимон жевал:

– Лавина. Нет дорога. Овринг – йок! Совсем нет. Арвах! О-о-о-о!

Петр отметил неверно употребленный падеж вкупе с туземным «йок». Кажется, полиглот и впрямь расстроился.

Вскоре расстроились и остальные. Было от чего!

Арвах жил на ближайшей горе. Много их, арвахов, духов предков, но этот – особенный. Очень сильный, очень страшный. Злой! Одну дорогу лавиной завалил, овринг обрушил. Плохо! Вторая дорога есть, только она к пещере арваха ведет. Ждет арвах, погубить их хочет. Совсем-совсем плохо!

О-о-о-о!

Петр убедился: и в самом деле плохо. Погонщики взбунтовались – никто не хотел идти в логово злого духа. Когда на следующее утро было предложено разведать путь, желающих не нашлось. Напрасно товарищ Абдулло кричал, напрасно товарищ Ван хмурил брови. Караванщики сбились в кучу, смотрели злобно, кое-кто взялся за оружие.

Бухгалтер Кондратьев прищурился, глянул на сверкающий белым огнем пик, закрывший полнеба. С минуту подумал.

И вызвался в разведку.

Идти оказалось неожиданно легко. Тропа – в два кутаса шириной, под ногами скрипел прочный наст, над головой горело яркое горное солнце. Плечо приятно оттягивал ремень винтовки. В арвахов Петр не слишком верил, к тому же рад был погулять час-другой в удалении от «киперятифа». Как объяснил товарищ Абдулло, путь вокруг горы всем хорош и удобен, если бы не пугающая близость к жуткому арваху. Полиглот не без горести присовокупил, что здешний темный народ платит духу регулярную дань – припасами, золотом и девственницами. Сам белый таджик считал дань глупостью и вредным суеверием, но смотрел при этом странно.

Все остальные, включая стахановца Вана, не говорили ничего. Отворачивались.

Пройдя пару километров, Кондратьев готов был согласиться с товарищем Абдулло относительно суеверий. Но после очередного поворота заметил прямо на тропе сугроб. Подойдя ближе, он убедился, что «сугроб» – слово в данном случае неточное.

Тонны снега намертво перекрыли тропу. И, кажется, недавно.

Слева – скала, справа – пропасть. Наверху… Петр закинул голову и зажмурился от невыносимого сияния вечных льдов. Вершина располагалась рядом. Он глубоко вдохнул разреженный воздух и замер. Блеск померк, затуманился, вскипел серой пеной. В уши ударил низкий утробный гул.

Испугаться он не успел. Разум молчал, отказываясь верить, но кто-то, чужой и трезвый, уже выдал резюме. В последние дни Кондратьев видел такое не раз. Маленький обвал, перекрывший тропу, – аванс. За ним основная выплата – лавина.

Арвах не шутил.

Снежная кипень густела, надвигалась широкой полосой, гул перешел в хриплый рев. Не уйти, не спрятаться. Петр огляделся, скользнул взглядом по бездонной пропасти.

Все? Исчислено, взвешено…

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

Острый контур вершины расплылся, грохот мчавшейся смерти превратился в тихий шелест. Все исчезло – кроме пустыни. Белой, белой пустыни… Холодный песок обжигал ноги, ледяной стужей веяло от далеких барханов. Мертво и чисто горело над головой незакатное солнце. Июньский лес будет позже, после войны, а сейчас, на Памире: пустыня.

Петр Кондратьев не удивился. Удивление, как и страх, осталось далеко, на узкой тропинке, в двух шагах от грохочущей смерти. Он улыбнулся: невесело, уголками губ. Экстренный выход – убежище тирмена, последняя надежда. Петр бывал здесь, с изнанки: спасался, когда его хотели зарезать в колонии, потом – еще дважды, в ситуациях, не допускавших иного решения. Учитель – не Пантелкин, а второй, бритый – кое-что объяснил малолетке, хотя не до конца.

Ярко светило беспощадное солнце.

Тихо шумел песок.

Невидимая, прогуливалась рядом та, кого он еще не называл Великой Дамой.

Кондратьев, ученик тирмена, взялся за ремень бесполезного чуда – «одиннадцатизарядки» «Lee-Enfield». И увидел мишень. Одну-единственную, у самого горизонта. Черное пятнышко, еле заметное в белом сиянии, порхало над кромкой песков. Маленькая точечка, бесформенная, почти безвидная.

Шанс напомнить о себе.

Винтовка в руках показалась неожиданно легкой. Затвор, магазин… Петр мотнул головой, отгоняя проснувшийся страх, закусил губу и, оценив расстояние, поставил планку прицела на «600». Нащупал стволом мишень. Он не знал, что это – птица? бабочка? бумажный самолетик?! – но не сомневался: если попадет, его услышат.

Спуск нажимал медленно, еле касаясь, боясь рывка.

Отдача ударила в плечо.

«Ты знаешь, кто я?..»

…Петр стер снег с лица, оторвал спину от скалы. Он понимал, что жив, что случилось чудо. Лавина прошла мимо, задев лишь краешком. Ледяная вершина светила белым огнем, обнажились острые камни тропинки, завал исчез без следа…

Кондратьев не радовался. Перед глазами горело солнце – мертвое солнце пустыни.

– Могу я осведомиться, в каком вы звании?

Петр с трудом повернул голову. Перед ним стоял арвах. Надо отвечать – разлепить губы, двинуть непослушным языком.

– В институте… Лейтенант запаса.

– Отменно! Стало быть, господин поручик? Верительные грамоты с вами?

Арвах Петру Кондратьеву попался правильный: седобородый, в красном халате с драконами, в китайской шапке с соболиной опушкой. При винтовке, понятно. Какой арвах без винтовки? Петр всмотрелся и хмыкнул: «Lee-Enfield», третий номер! Само собой.

– А ваши?

Арвах протянул руку и пальцем нарисовал на снегу четыре значка.

Кивнув, Петр полез за пазуху. Пакет, партийное поручение беспартийному бухгалтеру… Хотя товарищ Кадыркулов в данном случае руководствовался приказом той, кто вне партий и классов, одинаково властная над всеми… Вот! Желтая бумага, черные чернила. «Лично в руки». И четыре значка-жучка.

– Отменно, – повторил русскоговорящий дух, скользнув беглым взглядом по надписи. – Ну-с, коллега, прошу в гости. Тут недалеко. В здешних местах меня именуют Ак-Арвах, сиречь Белый Арвах. Вы можете обращаться ко мне по званию: штаб-ротмистр. А как звать вас, господин поручик?

Бухгалтер «Памиркоопторга» глянул вверх, на острую ледяную вершину. Как зовут поручика Кондратьева?

– Пьеро, господин штаб-ротмистр.

Пламя в огромном очаге отливало синим, иногда перемежаясь бледными вспышками. Ни дров, ни растопки. Огонь вырывался из недр земли, уходя в кривое отверстие дымохода.

– Догадались? – Ак-Арвах небрежно кивнул на очаг. – Природный газ. Тут и нефти много, в окрестных кишлаках ею карачираки заправляют. Полный комфорт. Тепло, сухо – и ночами веселее.

В огромной пещере на самом деле было тепло. Да и на пещеру она не слишком походила. Ковры на стенах, ковры на полу, груда цветастых покрывал в углу. Штаб-ротмистр явно не бедствовал. Ковры-то ладно! Коллекция винтовок, которую Петр осмотрел первым делом, вызвала тяжкий вздох зависти. А он еще гордился своей «одиннадцатизарядкой»!

– Да-с, – поджал губы Ак-Арвах. – Неплохая служба. Главное на войне, сударь мой Пьеро, голодным не остаться. С этим решилось просто. Местные суеверия плюс ряд правильно сориентированных лавин… Плюс жалованье, конечно.

Выглядел дух отлично. Несмотря на седую бородищу, он не смотрелся старцем. Вероятно, штаб-ротмистр заработал седину досрочно. Петр привстал с пышного ворса, окинул взглядом пещеру. Дворец! Но жить в одиночестве, среди диких гор…

– Чужбина, господин штаб-ротмистр. Представляю, как вам бывает скучно!

Груду книг на русском, французском и английском он заметил сразу. Но не станешь же круглый год страницы листать!

– Чужбина? – Густые брови Ак-Арваха взметнулись снеговыми тучами. – Я Родину не оставлял, господин поручик! Смею напомнить, мы с вами находимся в пределах Российской империи. Сам я, между прочим, из Ташкента. Родные места! А то, что теперь связь – благодаря вам в том числе! – пойдет через Туркестан, совсем отрадно. Намаялся с китаезами. Превратили Памир в гнусный притон, прости господи! В Кичик-Улар путь держите? Там кашгарские контрабандисты опиум складируют, так что не увлекайтесь. Нет, со своими, русскими, не в пример приятнее! Я дома – и при деле. Чем строить социализм на Колыме или сутенерствовать в Париже, лучше арвахом послужить. Что мы хотим от жизни? Стабильность, достаток, интересная работа. Семья – по желанию. Так?

Кондратьев кивнул. Судьба тирмена – его грядущая судьба. Тихая работа, тихая жизнь. Достаток, но не богатство, безопасность, но не власть. Не каждому суждено стать арвахом!

– Кроме того, рискну заметить, считаю нашу службу весьма важной и необходимой. А насчет скуки… Радиоприемник мне весной привезут, в Северо-Американских Штатах заказал. Что еще нужно? Негрские пляски? Здешние таджички, я вам скажу, гиждаллу танцуют – увидеть и умереть! Персики!..

– А кино? – усмехнулся Петр. – Марлен Дитрих, Глория Свенсон?

Любовь Орлову на всякий случай не помянул. Мало ли?

– Кино… – Ак-Арвах вздохнул, огладил бороду. – Прошу вас, поручик, следите за речью. «Синема» – понятно, но «кино»… Это, простите, что? Собака-с? Синема, значит, захотели. А «четвертая стена» зачем?

Теперь уже «простите, что?» пришлось спрашивать Петру.

– У вас иначе именуется? Или… Разве вы в учениках ходите, Пьеро?

В удивлении арваха чувствовалось невысказанное: отчего тогда с лавиной ремиз?

– Ученик, – согласился Петр.

– Наверное, хороший ученик. Ну, тогда… – Арвах не спеша поднялся с ковра. – Прошу за мной!

Узкий проход, огоньки карачираков, густой запах горящей нефти. За проходом – вновь пещера, поменьше. Голые стены, на одной – синее покрывало с драконами. Такими же, как на халате памирского тирмена.

Ак-Арвах шагнул к покрывалу.

– «Четвертая стена» – из учения господина Станиславского. Мой предшественник именовал это диво по-китайски: «Ша Чуань». «Прозрачность-на-Окне». Реальность под флером. Вот-с, убедитесь…

Рывок. Драконы с тихим шелестом сползли на каменный пол, освобождая путь ярким электрическим огням. Все еще не веря, Кондратьев всмотрелся, еле сдержавшись, чтобы не протереть глаза. Улица? Да, улица. Асфальт, высокие каменные дома в пламени иллюминации. Долгие ряды авто. Город, вечер, реклама зажглась.

– Париж? Лондон?

– Специально для вас, Пьеро, – невозмутимо прокомментировал Ак-Арвах. – Насколько я понимаю, Чикаго. Сейчас там жарко, господин Нитти шалить изволит. А теперь – держитесь!

Вовремя предупредил. Одно из авто, огромное, черное, притормозило у тротуара. Ударили автоматные очереди: слева, справа, со всех сторон. Петр заметил, как ткнулся лицом в рулевое колесо шофер.

– Из «Томпсонов» бьют…

А улица уже исчезла, уступив место грязному истоптанному полю. Жиденькая цепочка солдат в незнакомой светло-зеленой форме двигалась куда-то влево…

– Китай. Надоели «ходи», сил нет! – Ак-Арвах поморщился, покрывало зашелестело, скрывая «четвертую стену». – Ну как? «Ша Чуань» – окно в реальную жизнь, причем, как правило, в самые драматические ее моменты. В минуты, так сказать, роковые. Можно не только присутствовать, но и ружьишком баловаться. Наше начальство не против: в этом синема людишки, считай, заранее мертвые. Пиф-паф, ой-ой-ой!..

Окно в жизнь? Нет, не в жизнь, Пьеро. Не в Жизнь!..

– Ружьишко, конечно, больше для гостей. Здешних аксакалов и прочих саксаулов за локти оттаскивать приходится. Они же, кроме своих гор, ничего не видели!

Петр представил, как поднимает «Lee-Enfield», целится в чью-то спину…

– Позвольте спросить… Лавина-то зачем? А если бы я не справился?!

Темные глаза Ак-Арваха с удивлением моргнули.

– Так ведь справились, Пьеро! А мне убедиться следовало, того ли человечка прислали. Да что вы, право, волнуетесь? Она вас любит!..

11

– Любит она тебя, – непонятно сказал дядя Петя.

Усы старика торчали, завиваясь вверх, и задумчивое морщинистое лицо от этого делалось комичным, словно в мультике. Или в фильме про Дон Кихота. Захочешь вспомнить тирщика, вспомнишь усы, и все. Остальное смазывается, будто вам на день посадили зрение.

– Меня так не любила. Взяла, это да. Хранила. Хорошее оружие надо беречь: чистить, смазывать. Меня хранила, а тебя любит. Оттого и ведет быстро…

Старики часто говорят сами с собой, вспомнил Данька. Возраст сказывается. Должно быть, история с коварным зрением потрясла Петра Леонидовича до глубины души, вот и заговаривается. Сколько ему лет? Шестьдесят? Шестьдесят пять? Где-то так…

В тире он оказался случайно. Можно сказать, от радости. Хотя поначалу радостью и не пахло. Ночью спал плохо. Перенервничал, вот и снилась разная чушь. Лес с фотографиями вместо листвы. Винтовка в руках. Главное, он никак не мог взять в толк, что это за винтовка. Она все время менялась: трехлинейка, самозарядная «Токаревка», памятный «Barret», штурмовой «Вепрь», карабин Симонова… Оборотень, не оружие. В лесу гулял незнакомый дядька, похожий на офтальмолога Свитенко, кандидата медицинских наук. Вокруг дядьки по удивительным траекториям летали четыре воробья. Воробьев непременно надо было подстрелить. Данька целился, стараясь не зацепить будущим выстрелом ни одну из фотографий, винтовка превращалась в финский автомат «Valmet» с плечевым упором в виде трубы, дядька уходил, воробьи насмешливо чирикали…

Проснувшись, он долго лежал, боясь открыть глаза. Голову словно стальным обручем стянуло. Выпить анальгинчику? Нацепить мамины очки и бежать к доброму окулисту? Нет, доктор сказал: послезавтра… В раздумьях, страдая от несильной, но тягучей боли в висках, Данька не сразу заметил, что уже минут пять лежит, разглядывая трещинки на побелке потолка.

Мелкие, еле заметные трещинки.

Будильник показывал половину десятого.

Мама ушла на работу, оставив записку: мол, если что не так, звони, я отпрошусь. Записку он прочел десять раз подряд, наслаждаясь самим процессом чтения. С каждым разом отодвигал листок бумаги все дальше от лица, вытягивая руку до ломоты в плече. И начинал читать по новой: если что, звони…

Буквы были крупные. Ах, мамина заботливая предусмотрительность!

Больше часа он бродил по квартире, разглядывая жилье. Кольца на шторах. Фурнитуру польской «стенки». Замазанные цементом щели между плитками в ванной. Двор, открывшийся глазу в окне кухни. Мусорные баки во дворе. На баках вертелись кошки. Отчетливые, превосходные, замечательные кошки: усы, лапки, хвосты. Боль в голове утихла без анальгина. Есть не хотелось. Хорошо бы выпить чаю…

Данька заварил «Черную Грацию». В чае, если верить рекламке, отпечатанной меленьким шрифтиком, была масса почек, придающих напитку чудесный вкус и утонченный аромат. Впрочем, сейчас он с удовольствием выпил бы и «дровяную сечку», как мама называла скверные, дешевые чаи. Да, мама… Он позвонил ей на работу. Узнал, что Наталья Ильинична на совещании. Попросил передать, что звонил сын и у сына все в порядке. Да, в порядке. В полном. В наиполнейшем. Все просто замечательно. Спасибо, я тоже рад.

Оделся и побежал в тир.

Любуясь по дороге городом, словно попал сюда впервые.

– Здравствуйте, дядя Петя!

Тирщик кивнул. И потом долго, не перебивая, слушал рассказ о военкомате.

Они сидели в знакомой каморке наверху. Посетителей не было: слишком рано. Взрослые на работе, молодняк учится. Парк пустой, на утренних киносеансах даже скидка не помогает: в зале три калеки.

Петр Леонидович подумал и запер тир изнутри.

– Значит, не будем спорить, – подвел он итог Данькиной истории. – Пошли, белобилетчик.

– Куда, дядя Петя? На «минус первый»?

– Сначала на «минус первый»…

В боевом тире дядя Петя задерживаться не стал. Поманив парня рукой, он прошел мимо огневого рубежа к мишеням и пулеулавливателям с антирикошетным покрытием. Туда, где блестел рельсовый путь для движущихся целей. Разумеется, гораздо меньший, чем на открытых стрельбищах. Данька знал, что там, согласно правилам, горизонтальная часть рельсов двадцать семь метров в длину, а наклонные правая и левая части – по пятнадцать метров. Здесь наклонные части были совсем коротенькие, хотя и оборудованные в высших точках стопорно-пусковыми устройствами: удерживать тележку на месте до команды. Левый коридорчик заканчивался металлической дверью. При Даньке дверь еще ни разу не открывалась. Он был уверен, что там хранится разный хлам.

Сейчас уверенность поколебалась.

Дядя Петя достал ключ с витиеватой бородкой, отпер висячий замок.

– Не боишься?

Вспомнилось, как они впервые спускались на «минус первый». Данька тогда трясся от страха, ожидая, что тирщик убьет его, расчленит и спустит в канализацию. Или оставит лежать для устрашения будущих любопытных мальчиков. Три года прошло. Куча времени. Мальчик вырос, стал большим. Мальчик хочет в армию, а армия мальчика не хочет.

– Нет.

Страха не было. Был интерес и азарт: что там?

Артур, хитрец, о тайном ходе не рассказывал…

– Артуру сюда дороги нет, – словно читая мысли, буркнул дядя Петя. – Запомни раз и навсегда. С Артуром про «минус второй» лучше помалкивай. Незачем дразнить голодную собаку куском мяса. Укусить может. Он и так сюда рвался, всю плешь мне проел…

«Оттого, наверное, Артур и из тира ушел, в механики, – сообразил Данька. – Обиделся…»

Вниз вела узкая винтовая лестница. Наверное, есть и другой спуск, более комфортабельный. Хотя… Что-то подсказывало: другой спуск, может, и есть, но комфорта не жди. На «минус втором» скоростные лифты с зеркалами не положены.

Ламп не горело.

Ни одной.

– Клиенты пользуются. – Петр Леонидович подсвечивал фонариком, который предусмотрительно захватил с собой. – Вот и не жгу лишних свечей…

Что за клиенты пользуются загадочным «минус вторым» и почему лишние свечи в этом колодце мешают клиентам, Данька не понял. А спросить постеснялся. Спустившись примерно этажа на два, они попали в крохотный предбанничек: стены в деревопанелях с утеплителем, потолок зашит пластиком, в щелях – звуконепроницаемый «Макрофлекс». Сбоку – красная лампочка, как в древней фотолаборатории.

– Что бы ты ни увидел, не бойся. Нам ничего не грозит.

– А я и не боюсь, – сказал Данька.

Даже обидно, думал он, пока старик отпирал дверцу «минус второго». Что ж он меня стращает, а? Проверяет? Шутит? На понт берет?! Петли дверцы оказались хорошо смазаны: не скрипнули, открывая дорогу гостям. Нет, хозяевам. Кто хозяева тира, если не мы, тирмены?

Доверие Петра Леонидовича грело душу.

Перед ними открылся длинный и довольно-таки грязный бункер. Если бы не простор, больше всего бункер напоминал подвал под Данькиным домом. Изгибы черных труб, сгоны, перемычки, грязный, закопченный бетон стен, тусклые лампочки в защитных ящичках. Пуле такие ящички, как говорится, до лампочки. Ржавчина, пятна сырости, где-то капает вода. Только крыс не хватало.

Вместо крыс, в двадцати метрах от тирменов, укрывшись за грудой мешков с песком, лежали двое. Целясь в противоположную сторону бункера из «Калашей».

– Высунься! – попросил первый и грязно выругался. – Ну, высунься, гадюка!

Данька узнал стрелка. Этот человек, в неизменном костюме-тройке (три пуговицы, мелкая полоска, ярко-красный галстук), с депутатским значком на лацкане, не слезал с экранов телевизоров. Боролся за права пенсионеров, громил повышение тарифов на коммунальные услуги, клеймил предателей Родины, вручал грамоты победителям конкурса юных кобзарей… Сейчас депутат накинул поверх костюма прозрачный дождевик: длинный, до пят, с капюшоном.

Боится испачкаться, понял Данька. Ему в мэрию, или на митинг, или в столицу лететь, заседать. Отстреляется, снимет дождевик – и опять как новенький.

Зачем депутат перед работой, с утра, стреляет на «минус втором», он не знал.

В дальнем конце бункера, куда целилась сладкая парочка, было темно. Но вот взлетела ракета, рассыпалась зеленым огнем, осветив скалы. Видимо, там, где эти скалы находились, март выдался гораздо теплее, чем в родном Данькином городе. Чахлая зелень, кривые деревца вцепились в трещины корнями, куча щебня ползет вниз, к тропинке.

На тропинке чадил, почти не давая света, военный автомобиль.

– «Мустанг», – тихо сказал дядя Петя, проследив за взглядом парня. – На «КамАЗе» делают. Двигатель уровня «Евро-2», турбонаддув. Гарантированный пуск двигателя при отрицательных температурах до минус полсотни градусов. Сильная машина.

Около сильной машины копошились два раненых солдата.

Картина не выглядела странной. Идет война, темно, летит ракета. Подбит автомобиль. Ничего особенного. Если, конечно, не задумываться, почему этот фильм показывают в подземном бункере. И почему фильм – не фильм, а провал туда, где все объемно, грязно, страшно и взаправду.

– Есть! – заорал депутат.

Он привстал и начал садить очередь за очередью в скалу, из-за которой только что высунулся бородатый детина в камуфляже. Стрелял депутат скверно: ствол задирало вверх, пули высекали кусочки камня, не задевая детины. Тот спрятался обратно, под прикрытие, но вскоре опять сунулся наружу, высматривая солдат у машины. В руках у детины был такой же автомат Калашникова, как и у депутата: «АК-74». Кучность и точность стрельбы не очень, зато высокая надежность. И меньшие требования к уходу.

Три или четыре осветительные ракеты рассыпались над горами.

– Сучий потрох!

Депутат вскинул автомат, но «Калаш» выстрелил только один раз – пуля ушла в сизое, похмельное небо над скалами – и умолк. Кончился магазин. Бранясь вполголоса, депутат зашарил вокруг себя в поисках запасного. Бородач за скалой повел стволом, выцеливая раненого…

Напарник депутата открыл огонь.

Голова бородача лопнула, полетели брызги. Детина медленно, как в кино, начал валиться на спину.

– Блин! Опять ты мне малину изгадил, – обернулся депутат к напарнику.

Он нашел наконец рожок, загнал его в гнездо, передернул затвор.

– Я тебе еще вчера, на сессии, сказал: даю магазин форы, – с полнейшим равнодушием процедил напарник, не глядя на рассерженного депутата.

– Фигня! Там еще трое чучмеков. Спорим, двоих завалю!

– Четверо, – бесцветно уточнил напарник. – Дерзай. Только помни: фора кончилась.

– Обойдусь!

Второй стрелок, изгадивший малину словоохотливому депутату, умостился между мешками так, что казалось, сросся с укрытием. Одежда на нем была под стать внешности: длинная куртка мышиного цвета, мятые брюки с тоненькими «манжетами». Одевать дождевик он поленился, валяясь, в чем есть. Видимо, меньше ценил сохранность наряда. Лица стрелка Данька не видел, но уверился: и лицо у него такое…

Никакое.

Увидишь – не обратишь внимания. Встретишь снова – не узнаешь.

Внизу, на тропинке, раненые, помогая друг другу, отползали под прикрытие горящей машины. На щебне оставался черный след. Откуда-то спереди и сбоку ударила очередь. Пули взбили венчики пыли на тропинке, метрах в трех от раненых. В ответ дернулся ствол невзрачного клиента.

Короткая очередь. Еще одна.

Стрельба по дороге прекратилась.

– Снял? – с завистью поинтересовался депутат.

– Угу.

– Тебе, блин, Клинта Иствуда мочить. А я его даже не увидел.

Признаться, Данька тоже не углядел, куда стрелял напарник депутата. Но ни на миг не усомнился в кратком «угу». Снял – значит, снял.

Взлетела очередная ракета – белая, очень яркая. В слепящем свете открылись ущелье, уходящее вдаль, осыпи, ноздреватая скала, похожая на голову урода с горбатым носом и грубо стесанными скулами. За «Мустангом» на тропе лежало несколько тел. Они не шевелились, в отличие от раненых, укрывшихся с той стороны машины.

От скалы-головы отделилась темная фигура – свет бил человеку в спину. Споро, по-тараканьи, кинулась наискось по склону, отбрасывая на камни излом черной тени.

– Мой! Попался! – Депутат вскочил, лихо и бестолково саданул очередью от бедра.

Разумеется, промазал.

– Насмотрелся? – На плечо легла рука дяди Пети. – Хватит для начала. Пошли наверх.

За их спинами депутат азартно расстреливал второй магазин.

Дверь уже закрывалась, когда до Даньки долетел восторженный крик:

– Есть! Я его завалил! Завалил!..

– А вы правду сказали маме? – спросил Данька, подставляя стакан под носик заварничка.

– Ты о чем?

– О зрении. Вы сказали, у вас так же было… Это правда?

– Нет, неправда. Соврал я. – Тирщик пригладил седой «ежик» и добавил: – Говорю ж, любит она тебя. Я-то на войну ушел…

IV

Похоже, бегство желто-золотого кролика послужило своеобразным сигналом неведомым силам «плюс первого». Или вестником их доброй воли – это кому как больше нравится.

Даньке нравилось по-всякому. Потому что буран улегся в считаные секунды.

Из-за хмурых снеговых туч выглянуло солнце – не робкий высверк-одиночка, а косматый великан. Мощные руки-лучи раздвинули ставни окон, еще недавно заколоченных наглухо, распахнули во всю небесную ширь. На глазах у тирмена сугробы начали стремительно оплывать, терять очертания, идти черными пятнами, подобно шкуре далматинца. Мясистые листья на деревьях засверкали бриллиантами самой чистой воды. Снег сделался пористым, ноздреватым, в сплошном покрове возникли первые проталины.

Под ногами зажурчал ручеек.

Земля, еще недавно промерзшая насквозь, до стального звона, превращалась в жирную грязь. Весенние месяцы спрессовались не в дни – в минуты, словно в сказке про двенадцать братьев-месяцев и бедную, но честную и трудолюбивую сиротку. Ты катись, катись, колечко…

Он вспомнил любимую Леркину песню:

«…Да, знаю я, что виноват, что у меня в груди весна!

Я попаду, наверно, в ад – за то, что у меня весна.

…Я сам не знаю, что со мной, но у меня в груди весна…»

Радостная жуть пробуждения владела лесом «плюс первого».

Четвертую мишень не пришлось долго искать. Серебряный пятак вспыхнул на солнце, выкатываясь на пригорок, с которого только что сошел снег. Монетка задержалась на верхушке, словно красуясь перед зрителем. Ты катись, катись, колечко, на весеннее крылечко… Даньке вдруг показалось, что это и не пятак вовсе, а старый, еще советский гривенник, с дырочкой для шнурка.

Цель, чудесным образом не пачкаясь, слетела с пригорка, на миг исчезла в ложбинке, перепрыгнула через ручей и покатилась дальше. К перестуку назойливых барабанчиков добавилось звяканье загадочного инструмента. Наверное, звенела беглянка-монетка.

Снова придется стрелять с колена – слишком низкая мишень.

«Что, тирмен, отработаем усиленный паек?»

Да, дядя Петя, отработаем. Так отработаем, что паек кое у кого в горле комом встанет. «Руки на месте, голова на плечах…»

Верно, дядя Петя. Справимся.

«Опусти ствол. Чего ты в меня целишься, ей-богу…»

Не в тебя, Петр Леонидович. В пятачок.

Он опустился на колено в жидкую грязь. Джинсы мгновенно промокли. Ну и пусть. Великая Дама, как известно, никуда не спешит. И никогда не опаздывает. Тирмен Даниил Архангельский – хороший ученик. Никуда не спешит. Никуда…

Данька снял монету с первого выстрела. Пятак со звоном улетел в чащу, сгинув в зарослях орешника. Напоминанием о зиме ударил ветер, принеся с собой жалкие остатки снега. Тощенькая, неуместная посреди весны поземка белой змеей прошуршала по кустам вслед за исчезнувшим пятаком – и растаяла без следа.

Четвертая – есть.

Мишень четвертая

Целевой выезд

Иллюзиями собственных свершений

Раскрасив жизнь в пастельные тона,

Хочу спастись от участи мишени,

Которая на стрельбище[4] – одна.

И этот тир мне, кажется, не снится.

Навылет, пли! Промазали, дыши…

Ему ты удивляешься, сестрица?

Ведь на миру все средства хороши.

М. Хамзина

Год Белой змеи

1

«Гавайка» на загорелом мужике была замечательная. Цветовой взрыв типа «пожар в джунглях» – пальмы, паруса, волны, красотки в бикини, похотливые ягуары и замысловатые псевдоацтекские узоры. Просто праздник какой-то! Впрочем, и сам мужик выглядел вполне праздно: катил через рынок на велосипеде, лениво глазел по сторонам, скалил зубы и никуда не торопился. Ни по делам, ни за покупками. Сейчас проедет через шумную толчею, свернет к морю, устроится на пляже, извлечет из сумки, притороченной к багажнику, бутылку пива…

Сразу захотелось составить загорелому мужику компанию.

Вокруг галдел и торговался народ. На прилавках, под плетенными из соломы навесами, высились горы ананасов, папайи, бананов, киви, апельсинов и клубней сладкого маниока. Солнце наискось било сквозь резные листья пальм. В его лучах, прямых и узких, как непомерно удлинившиеся световые мечи джедаев, клубились пылинки. Если б не пальмы, навесы и стены ближайших домов, солнце давно бы превратило рыночную площадь в каменную сковородку.

Дорогу велосипедисту перегородил развозчик напитков со своей тележкой. Колесо тележки попало в выбоину. Остановившись, загорелый с легким раздражением наблюдал за потугами юного мулата освободить проезд. Сам загорелый был белым, хоть кожа его и приобрела оттенок старой бронзы. Лицо оставалось в тени благодаря широкополой шляпе. Можно было различить лишь модную в этом сезоне небритость средней запущенности – «под мачо».

Глаза велосипедиста скрывали темные очки. Впрочем, при местном солнце это неудивительно. Тут почти все носили темные очки – да хоть тот же неуклюжий водовоз.

Вокруг хаотично бурлил народ, наглядно иллюстрируя картину броуновского движения из учебника физики. Только рядом с велосипедистом и мулатом-водовозом образовалось пустое пространство. Без видимой причины. Словно, пытаясь разминуться, эти двое генерировали таинственное, неизвестное науке поле, которое заставляло других обходить странную парочку стороной.

Глупости, конечно. Случайная флуктуация.

Сейчас они разъедутся…

В десяти метрах впереди, у выхода с базара, захлопали автомобильные дверцы. Оливковый «Форд Сьерра» и небесно-голубая «Тойота» остановились буквально нос к носу – вернее, бампер к бамперу. Следовало ожидать, что владельцы машин начнут перепалку, требуя каждый освободить дорогу. Однако ничего подобного. Выбравшись из автомобилей, мужчины принялись обмениваться рукопожатиями, хлопать друг друга по плечам, лучезарно улыбаясь.

Говорили по-испански, но угадать общий смысл произносимых фраз не составляло труда:

– Буэнос диас, Антонио!

– Комо стас, Хосе!..

– Курва пелигроса, камарадос!..

Пыльные открытые джипы камуфляжной расцветки ворвались на рыночную площадь сразу отовсюду, со всех пяти выходивших на нее улиц, блокируя пути к отступлению. Из джипов посыпались люди в хаки, с автоматическими винтовками в руках. Что-то орал в мегафон офицер – толстый, усатый, в фуражке с высокой тульей и кокардой, надраенной до ослепительного блеска.

– Порка Мадонна!

Отшвырнув велосипед, загорелый выхватил из-под «гавайки» пятнадцатизарядную «Беретту М-92» и рванулся вперед, опрокинув тележку развозчика. Посыпались бутылки, термосы, контейнеры с «сухим льдом». Упав, юный мулат, отслеживая глазами бегущего человека, сунул руку в один из контейнеров. Водовоз передернул затвор спрятанного там «MiniUZI», но нажать на спуск опоздал. Загорелый обернулся на бегу – миг, и пуля «Беретты»…

Загорелый окаменел в изумлении. Какая, к дьяволам, пуля «Беретты»?!! Он не успел выстрелить! Но пуля тем не менее вошла в грудь мулата. Слева, где сердце.

Водовоз умер смертью праведника: мгновенно, без мучений.

Кто-то из приехавших распахнул багажник «Форда». Похоже, там находился целый арсенал: через три секунды мужчины, только что разговаривавшие о пустяках, встретили полицейских огнем из помповиков и короткоствольных автоматов «Heckler und Koch». В ответ люди в хаки рассыпались, залегли. Зло ударили «М-16», быстро превращая оба автомобиля в решета с крупными дырками.

Базар стремительно пустел. Покупатели и продавцы исчезали неизвестно куда, словно проваливались сквозь землю. Никто не орал, не метался глупо и бестолково, норовя угодить под пули – к подобным инцидентам здесь привыкли и хорошо знали, как действовать в случае чего. Минута – и, кроме стрелков, меж лотками не осталось никого.

Плюнув на неразрешимую загадку, загорелый присел, укрываясь за прилавками, и, согнувшись в три погибели, двинулся в сторону покореженных автомобилей, обходя их с тыла. Солнце щурилось с неба, раздвигая узорчатую листву пальм. Смертоносными осами, с жужжанием и свистом, ввинчивались пули в раскаленный воздух. Грохот и треск выстрелов, визг рикошета, летят цветными фейерверками ананасы и киви, разнесенные в клочья…

Данька задержался на «минус втором»: посмотреть.

Казалось бы, видел сто раз. Тем не менее открывающийся провал, где люди убивали людей, притягивал взгляд, не желая отпускать. Смерть там, в провале, выглядела бестолковой и грязной. Совсем не как в кино.

Но смерть завораживала.

Иногда Данька думал, что присутствие стрелков здесь заставляет мазать стрелков там. Такая вот странная интерактивность. Впрочем, это случалось далеко не всегда. Иногда клиенты «минус второго» не успевали вставить в разборку свои «пять копеек» (то есть пару пуль), как в провале дело заканчивалось. Сами управлялись, без посторонней помощи. Клиенты уходили недовольные, хотя раздражение старались не показывать. «Минус второй» – не то место, где возникает желание громко возмущаться хозяевами или качеством услуг. Не располагает, знаете ли. Даже если человек действительно разочарован. Сильные мира сего становились здесь сдержанными и вежливыми до тошноты.

И легенда о «залетной пуле» тут совершенно ни при чем.

Сегодня и полиция, и мафия стоили друг друга. Стреляли из рук вон плохо, не в силах попасть в противника с несчастных двадцати метров. Или просто день такой? Что ж, Зинченко с приятелем выправят ситуацию. С обеих сторон, надо полагать.

Первым вступил в игру приятель Зинченко, сразу взяв сторону блюстителей закона. Это он уложил юного мулата, опередив загорелого агента в «гавайке». Правда, уложил не из «Беретты», а из бразильского «Тауруса» – но какая, собственно, разница? Именно с «Беретты» «Таурус» изначально и был содран.

Напарником «авторитетного» олигарха являлся нынешний министр культуры. Фамилию его Данька забыл, но в должности клиента сомнений не возникало. По телевизору прошел репортаж о визите министра в наши пенаты. Гостя показывали крупным планом. А теперь, значит, пан министр имеет «культурный досуг».

По полной программе для VIP-ов.

Ага, сменил «Таурус» на бразильскую же «IMBEL MD-2». И с увлечением помогает далеким властям дырявить машины тамошних бандюков.

Зинченко, вооруженный помповым «Benelli» и «Браунингом BDM», как и следовало ожидать, принял сторону мафиози. Его ружье рявкнуло так, что не надевший наушники Данька на секунду оглох. Выстрел опрокинул навзничь одного из полицейских, в клочья разорвав форму на груди. Кажется, на несчастном был бронежилет, но вряд ли он его спас.

Данька тихо вышел, прикрыв за собой не скрипнувшую дверь. Хотя скрипи дверь, как в фильме ужасов, – при грохоте, стоявшем на «минус втором», никто бы этого не заметил. Дело в другом: они с Петром Леонидовичем оба любят порядок.

Он поднялся на «минус первый», сел в потертое офисное кресло у столика со зрительной трубой. Приниматься за чистку-смазку-уборку не стоит: внизу скоро все закончится. Надо будет спускаться, провожать гостей. Провал закроется сам, тут ничего делать не требуется. Что представляют собой провалы «минус второго», до сих пор оставалось для Даньки загадкой. Каждый раз возникало разное: горное ущелье, улица незнакомого города, тропические джунгли, блокпост у дороги, траншея с земляным бруствером – или, к примеру, базарная площадь.

Постоянными величинами были две: стрельба и смерть.

Клиенты «минус второго» получали возможность насладиться участием без риска для себя.

В то, что дело в провале происходит взаправду, Данька не верил. Дойди современная техника до такого – открывать «каналы» в любую точку боевых действий, с односторонней проходимостью огня, – подобная установка находилась бы уж никак не в городском парке, в тире у дяди Пети! Засекретили бы «на десять нулей», оборудовали бы тайный полигон и использовали при спецоперациях. А министры с олигархами развлекались бы другими забавами.

Когда Данька пристал с расспросами к дяде Пете, тот посмотрел на молодого тирмена с большим и, надо сказать, обидным скепсисом.

– У тебя компьютер дома есть?

– Есть.

Компьютер действительно был. С доступом в Интернет. Интернетом Данька в основном пользовался для таскания из сети рефератов и курсовых. Он учился на заочном в физкультурном институте, собираясь в будущем получить диплом тренера по пулевой стрельбе. Поступил легко, без проблем, сессии сдавал тоже – не бей лежачего. Кое-кто из клиентов «минус второго» позвонил ректору, шепнул пару ласковых, и студент Архангельский мигом оказался на особом счету.

– А как он работает, ты хорошо представляешь? Объяснить сможешь?

Данька замялся:

– Н-нет, наверное.

– Вот и я также. Хрен его знает, как оно работет. Пользуемся, и ладно. Новейшая разработка, говорят. Экспериментальная. Такие шишки заказывали, что закачаешься.

«Небось голограмма. Интерактивная. А снято в реале. Вот почему от настоящего не отличишь, – решил Данька. – Виртуалка с усиленным эффектом присутствия. Почему бы и нет?»

Новейшая экспериментальная разработка была снабжена какими-то особо хитрыми сенсорами – специально включать на «минус втором» ничего не требовалось. Провал открывался сам в течение получаса после явления гостей. За это время Данька или дядя Петя демонстрировали клиентам, если приходили новички, огневой рубеж, предлагали тонкий прозрачный дождевик до пят, чтоб не пачкать одежду (Зинченко именовал дождевик «гондоном» и надевать категорически отказывался), а потом шли за оружием.

Подходя к оружейным сейфам, Данька уже твердо знал, какой ствол выдать сегодня клиенту. Если, к примеру, вместо хорватского автомата «APS 95» вполне подойдет его изначальный прототип – израильский «Галил», то «Калашников» любой модификации или австрийский «Steyr» клиент в руки получить не должен. Не говоря уже о немецкой «G11». Откуда он это знает, Данька особо не задумывался. Чутье тирмена. Профессионализм. Да и по клиенту видно…

Он возвращался, выдавал оружие и патроны. Если требовалось, показывал, как перезаряжать, как целиться. А потом в дальнем конце бункера проявлялось изображение. Сначала плоское и бледное, как в кинотеатре при включенном в зале свете, оно быстро оживало, набирало яркость и глубину, объем и рельефность. Из провала доносились звуки, изредка – запахи.

И очень скоро там начинали убивать.

Даньке никогда не хотелось поучаствовать, «завалить» кого-нибудь. Если клиенты приглашали, благоволя к симпатичному, услужливому парню, он вежливо отказывался.

Хотя на компьютере временами играл в «веселые картинки» – так он именовал «стрелялки», 3D-шутеры.

Однажды, когда на «минус втором» никого не было и Данька подметал с пола стреляные гильзы, собирая их в антикварный оцинкованный совок, неожиданно открылся провал. Без клиента. Сам собой. На лесной просеке пока никто не стрелял – и Данька вдруг решился.

Сейчас узнаем правду!..

Он перебрался через бруствер из мешков с песком, подошел вплотную. Еще шаг – и он окажется в лесу. Шагнет с бетона в вязкую грязь после недавнего дождя, с отпечатками следов протекторов. Сердце отчаянно колотилось. Заветный шаг…

Под ногами был знакомый бетонный пол. Голограмма поблекла, поплыла клочьями тумана… Угасла. Вон стена с пулеуловителями. Хотя что тут улавливать?.. Данька прошел дальше, коснулся стены. Все верно. Правду говорил дядя Петя: туда попасть нельзя. Потому что нет никакого там, а есть бункер «минус второго»: гулкая коробка, гильзы со звоном перекатываются по полу, гора мешков… Одна странность: в стене почти не было выбоин от пуль. Да и в пулеуловителях дырок негусто. А стреляют здесь много. Боевыми.

Однако Данька раздумал тревожить вопросами старого тирмена.

Лучше пусть будет голограмма.

Закрыли тему.

Когда он вернулся к огневому рубежу и оглянулся, в провале снова была лесная просека. Качались тяжелые лапы елей, стряхивая капли влаги, по грязной луже бежала рябь. Минута, две – и все исчезло.

…На стене замигала красная лампочка под матовым колпаком. Противно зажужжал зуммер. Клиенты отстрелялись. Данька поднялся, хлопнул себя по карману, проверяя, на месте ли ключи, и направился к лестнице.

Провал с раскуроченным базаром исчез. О недавней баталии напоминали лишь висевший в воздухе запах пороховой гари, десятки стреляных гильз у огневого рубежа да оружие, аккуратно сложенное на столе: автомат, помповуха, два пистолета и запасные магазины.

– Кто кого? – поинтересовался Данька.

– Ничья! – бодро отозвался Зинченко, расчесывая бороду миниатюрным гребешком. – Он четверых наших положил, – уважительный кивок в сторону министра, – я троих мусоров грохнул. Но наши прорвались!

– За твоими джипы пошли! – с уверенностью заявил министр культуры. – Не уйдут!

– Ну, это еще бабушка надвое…

Данька отпер дверь в дальнем конце бункера. Обычно клиенты входили и уходили через нее – отсюда подземный ход вел в открытый (верней, вечно закрытый) летний театрик, в будку кассира. Дверь самой будки не вызывала у прохожих лишних мыслей. То, что под жестяным листом с дешевой ручкой из пластика таится бронеплита с хитрыми замками, знали немногие.

Между прочим, хоть к тиру, хоть к будке на машине не подъедешь: парк, как ни крути. Приходилось «большим шишкам» топать сюда пешком. «В нужник и цари пешедралом ходят», – любил говаривать дядя Петя. Данька поначалу обижался: «У нас не нужник!» – «Так и они не цари!» – усмехался в усы старый тирмен.

– Вас проводить?

– Спасибо, Данила, не надо, – дружески хлопнул его по плечу Зинченко.

– Замок не забудьте защелкнуть, Борис Григорьевич.

– Не забуду.

Министр порылся по карманам.

– Спасибо, молодой человек. Мы с Борисом Григорьевичем чудесно провели время. Вот моя визитка. Если вдруг что, обращайся без стеснения.

В ладонь лег плотный рифленый прямоугольник. «Теперь хоть фамилию его запомню», – подумал Данька.

Он запер за гостями и направился к оружию. Стволы – в сейфы. А почистить, смазать и убраться здесь можно будет и завтра. Точнее, сегодня вечером. Как-никак полпятого утра. Ночная смена закончилась.

Пора домой, тирмен.

Баиньки.

2

Господин Зинченко сильно удивился:

– Так просто? Вы еще скажите, Петр Леонидович, что знаете автора «Мурки»!

– Лично? – невозмутимо поинтересовался старик, изучая меню. – Лично нет. Но лицезреть приходилось. Издали. Яков Ядов, тот, что «Бублички» изваял. Музыка Оскара Строка. Году в двадцать пятом к нам в колонию приезжал хор братьев Зайцевых, с шефским концертом. Чуть не запретили – из-за репертуара. В последний момент Антон Семенович Макаренко, так сказать, пошел навстречу пожеланиям. Вот они на «бис» «Мурку» и спели. А Ядов стихи читал. Борис Григорьевич, я во французской кухне не слишком…

Бородатый бросил на меню беглый взгляд.

– Я тоже. Скажу, чтобы на их усмотрение… Извините.

На этот раз телефон не мяукал. Должно быть, виброзвонок сработал.

Слушал господин Зинченко долго, но не сказал ни слова. Наконец, оборвав далекий монолог, спрятал трубку, с минуту помолчал.

– Да. «Ты зашухарила всю нашу малину, и за это пулю получай…» Эх, Мурка, Маруся Климова! Итак, на их усмотрение… «Хоронили Мурку с кумачовым флагом…»

Петр Леонидович по давней привычке старался не смотреть прямо в лицо собеседнику. Лучше сконцентрироваться на условной точке, скажем, на бюсте Луи де Фюнеса, укрепленном на противоположной стене. И чрезмерным вниманием не смутишь, и все увидишь. Впрочем, стараться нечего – и так аршинными буквами написано, словно на плакате РОСТА.

«Мчит Юденич с Петербурга, как наскипидаренный…»

Наскипидарили господина Зинченко по полной программе. Петр Леонидович сразу это сообразил, едва зазвонил его собственный мобильник. О недавно купленном мобильном телефоне тирмена Кондратьева знали единицы. Даже Данька не был в курсе: молод еще, незачем. Да и бородатый покровитель не часто приглашал Петра Леонидовича во французский ресторан ранним утром. Не в компании развеселых друзей, а соло, без свиты и охраны. Обычно ограничивались чаем в каморке при тире. Зинченко то и дело грозился «накрыть поляну», но пока обходилось. А сегодня, значит, не обошлось.

Настроение авторитету испортили еще до их встречи.

Звонок лишь усугубил.

Старик любовался наивным хитрованом де Фюнесом. Смешному Луи доводилось изображать на экране крутых мафиози и комиссаров полиции. Зинченко ему, правда, не сыграть, фактура не та. Пока официантка не без робости (знает, видать!) выставляла на твердую рельефную скатерть блюда «на усмотрение», бородатый трудно молчал, без особой нужды двигая вилку по столу. Едва официантка убралась вон, резко тряхнул седеющей шевелюрой. Словно решение принял.

– Осуждаете?

– За антиобщественный образ жизни? – бесстрастно уточнил Петр Леонидович, не отрывая глаз от острого носа великого комика. – Нет. Придерживаюсь правила: не судите, да не судимы будете.

– Антиобщественный? – Зинченко через силу, без всякой охоты, хохотнул. – И еще за пропуск занятий в кружке сольфеджио, блин… Я о «минус втором». Вы ведь тех, кто там душу отводит, за людей не считаете. Или я слепой?

Он скривился, крутанул в крепких пальцах безвинную вилку.

– И я раньше не считал. Западло, когда в спину, из безопасного местечка. Беспредел. Не по злобе, не за бабки – ради кайфа. Честно говорю, от сердца: сам на такое только ради дела соглашаюсь. Полезным уродам, гори они огнем, компанию составляю.

Старик кивнул:

– Я заметил. И оценил.

– А сегодня сорвался. Слетел с нарезки. И на чем, с кем? Волка позорного на поводке выгуливал, отставного гэбэшника. Теперь, значит, министра культурного. Честь, блин! До чего дожил, а? Вор в законе с ментом поганым форс давят, друг перед дружкой выеживаются! И что самое страшное – понравилось стрелять из схрона. Соображаешь, отец? Понравилось!

Впервые – на «ты», впервые не по имени-отчеству.

Петр Леонидович не стал возражать.

– Сейчас сижу, думаю, ничего понять не могу. Самому, что ли, правилку созвать, покаяться, встать на колени? Бейте по ушам: заслужил! Или… Может, время такое? Не ссучишься – не проживешь? Гады уродские, сволочи!.. Всех давить, урыть, живьем землей закидать – и сверху плюнуть! Да? Правильно говорю, отец?!

После развеселой ночи на «минус втором», которой наверняка предшествовал банкет «по-взрослому», Зинченко выглядел не лучшим образом. Что не делало его менее опасным. Он ждал ответа: с нетерпением, еле сдерживаясь, налившись дурной кровью.

Что ж, Кондратьев ответил:

– К хорошему врачу пробовали обратиться? По поводу ваших почек?

Зинченко дернулся, вилка с легким стуком упала на скатерть.

– В курсе, значит? Вчера утром был у доктора. Как раз перед тем, как с культурным на встречу ехать. А толку? Наплел лепила с три короба, языком чесал, как шамилей махал. Я ведь сразу просек… Почки еще в детстве застудил, в бараке зимой от сквозняка не спрячешься. Две было, одна осталась. Теперь вот и одной много… Хотите сказать, моча в голову бьет? Может, и бьет. Зверею, на людей кидаюсь. К бабке, что ли, пойти, пускай отшепчет? Средство народное подыщет?

– Меня уже лечили в детстве. – Петр Леонидович пододвинул к себе ближайшее блюдо, оценивая, принюхался. – Народным средством. Правда, не от почек – от тифа. «Днепровский чай» называлось… Кстати, это, как я понимаю, салат «Герцог Арагонский». С телячьим сердцем, если верить меню. Опробуем, благословясь?

С тем и приступили к завтраку. Господин Зинченко – без всякого аппетита, старик – дегустируя всего понемножку.

– «Днепровский чай» еще «Балтийским» именуют. Или «Матросским». Ложка кокаина с верхом на кружку спирта-сырца. Принимать перед едой, помешивая, но не взбалтывая.

Борис Григорьевич замер, с трудом дожевал порцию «Герцога».

Сглотнул.

– И… и как?

Петр Леонидович беспечно улыбнулся:

– Жив, как видите. Мне тогда семь годков исполнилось. Остался сиротой, без родителей. А тут тиф. Помер бы, конечно, но, как говорится, не было счастья, да несчастье расстаралось. Бандиты спасли, Сенька Жадик со товарищи. Авторитет губернского масштаба, с двух стволов лупил, не промахивался…

Именно Сенька Жадик позднее и оприходовал товарища Каткова, начальника Николаевской Губчека. Лично поспособствовал – сам к стенке кирпичной толкнул, сам гостинец свинцовый влепил меж выкаченных глаз. Коммунар Петр Кондратьев узнал об этом из старой газеты. В библиотеке нашел, когда подшивки перелистывал. Не удивился – достал календарь, принялся с усердием считать. Трижды перепроверил расчеты. Нет, точно. Вышел чекисту карачун аккурат через два дня после того, как Ленька Фартовый с братцем Камушком на Лиговке пострелять решили.

«С кем имею честь?» – сухо и ровно спросил отец.

С моей мишенью, папа!

– Подобрали, пожалели мальчишку. Лекарств не было, вот и пользовали «Днепровским чаем». Я потом долго думал: почему не помер? Даже в книжки заглянул. Оказывается, употребление этой адской смеси приводит к метаболическому взаимодействию и образованию так называемого кокаэтилена, сравнимого с кокаином по способности подавлять пресинаптический захват дофамина… Продолжать?

– Не надо. – Широкая ладонь взметнулась вверх. – Понял, отец. Хлюздить не буду.

Старик сощурился:

– Беспонтовую хлюзду на палочке возят. И в хлюздильню макают, пока до правды не доскачет.

Теперь говорили тихо. А дальше и вовсе замолчали, без лишнего шума отдавая дань французской кухне, экзотической для здешних мест. Кокильон с сырным фондю, куриные рулетики с рокфором, карп «де Трувиль» с овощами… С опозданием Петр Леонидович сообразил, что бородатый и не заикнулся о спиртном. И не оттого, что по утрам пьют одни лошади. Видать, и вправду припекло.

– Врача хорошего для вас поищем, Борис Григорьевич. А лепила ваш пусть себе и дальше шамилей машет. Это метла, кажется?

Зинченко усмехнулся, по-детски шмыгнув носом:

– Ботаешь, отец. В натуре!.. Извините, Петр Леонидович. Который год вас знаю, а понять не могу. То под работягу с тракторного завода канаете, семечки чуть не на пол лузгаете, то гимназист из дореволюционной книжки…

– Не успел, – вполне серьезно отозвался старик. – Даже в протогимназию не попал. Борис Григорьевич, мы неоднократно констатировали, что системы наши хоть и различны, но…

– Не антагонистичны. – Слегка повеселев, Зинченко подмигнул. – Я тоже от вас набрался.

– Поэтому рискну дать совет. Как старший по возрасту. Если говорить культурно… На хрена вам все это нужно, Борис Григорьевич? На жизнь заработали, на черный день отложили, и на зеленый отложили, и на серый в крапинку. Президентом стать хотите? «Хомячками» не накомандовались? Бросьте дела к черту, подлечитесь. Лишние двадцать лет проживете!

Старик глянул искоса: не обиделся ли авторитет? Нет, не обиделся, думать стал. Сильные пальцы гладили черную, до сих пор аспидно-черную бороду.

– Не дадут, Петр Леонидович. Слабых добивают, не нами придумано. Найдут, порвут в клочья – и меня, и Любу. Вы-то по сей день в своей системе, а не мальчик, скажем прямо…

– Не мальчик, – спокойно согласился тирмен Кондратьев. – Сравнивать не стоит, некорректно. Извините за прямой вопрос, Борис Григорьевич… На первое свое дело вы в каком возрасте сходили? В четырнадцать?

– Обижаете, – хмыкнул бородатый с законной гордостью. – В шесть лет на стреме стоял. С двенадцати в колонии. Короновали в двадцать девять, в соликамской «Девятке», она же «Белый лебедь».

– А в нашей системе не торопятся. Меня начали готовить к работе с восьми лет…

Или даже раньше, подумал старик. Адрес, который заучил маленький Пьеро, оказался бесполезен – но привел на угол Среднего проспекта и 10-й Василеостровской линии. Случайность? Оказавшись поблизости, бывший старший уполномоченный ВЧК Леонид Пантелкин, а теперь – Ленька Пантелеев, наклонился к упавшему беспризорнику. Не бросил, не отвез в ближайший приют – к себе взял. Тоже случайность? А может, адрес был правильный, и Ленька, Гроза Сыщиков, экс-тирмен, дезертир Смерти, ждал в нужном месте? Как нищенка ждала серебряный пятачок?

Маленький Пьеро верил в случайности. Тирмен Кондратьев – не очень.

Великая Дама не торопится, но никогда не опаздывает.

А потом случайностями и не пахло. Восемь лет колонии-коммуны, долгих, от звонка до звонка. Драки за кусок хлеба, за удобные нары, за обидное слово; просто так – ни за что. Синяки, ссадины, шрамы от чужого ножа. Первая кровь на острой заточке, которой пришлось отбиваться от озверевшей стаи. Загнанный волчонок превращался в волка, жиганенок – в жигана.

Не превратился. Рядом был учитель: хмурый бритый дядька в комиссарской куртке. Не баловал, добрых слов не говорил – учил стрелять. Стрельба науку любит! Обходились без «монтекристо» – коммунарам давали в руки настоящее оружие. Те, кто не метил в жиганы, становились чекистами. Петр Кондратьев выбрал иную дорогу. Одному, без стаи, не выжить. С гонимыми не по пути, с гонителями – тоже…

Он стал тирменом.

– С восьми, – повторил Петр Леонидович. – Вроде как на стреме стоял. А в четырнадцать меня… Можно сказать, посвятили. Или приобщили.

Он не сказал бородатому, что посвятился-приобщился сам – когда во время безнадежной драки, пятеро на одного, вдруг увидел себя на знакомом пустыре за Лиговским. «Бульдожек-паппи» в руке, консервные банки возле насыпи… Не испугался, не стал думу думать: откуда, мол, да зачем? – просто начал стрелять.

Экстренный выход – последнее убежище тирмена.

– На первое, как вы говорите, «дело» хотели послать в двадцать два. Не одного, конечно, с учителем…

Кольцо замкнулось, думал старик. Здесь, в Харькове, будущий бухгалтер Кондратьев учился в финансовом институте и продолжал стрелять – в спецтире местного ОСОАВИАХИМа. Его новый учитель, придя на смену бритому молчуну, был уверен: повестка вот-вот придет. Но апрельским утром, за два месяца до защиты диплома, накануне первой местной командировки, ученику тирмена пришлось бежать. Казань, Ташкент, крошечная станция Кара-Су возле зеленого Оша…

– Как я понял, в вашей… – Зинченко обозначил привычную паузу. – В вашей системе не спешат. Вроде как космонавтов готовят.

Брови старика взлетели вверх. Такое сравнение ему и в голову не приходило. Сильное воображение у бородатого.

– Пожалуй, – согласился он. – В обычном и оптимальном случае.

Это когда будущему тирмену не приходится спасаться от ареста, кочевать по стране, а потом идти на фронт. Когда можно готовить сменщика, не торопясь. Пригреть испуганного мальчишку, зашедшего пострелять по жирафе и саботажнице-карусельке, не спеша обучить его, испытать, дать возможность пройти стажировку. Даниил при тире уже семь лет крутится.

Нет, спешить нельзя. Даже если ты – лучший из лучших.

Такой, как Андрей Канари.

После года работы в Средней Азии бухгалтер Кондратьев устроился в Коврове, на знаменитом оружейном заводе – бывшем Мадсена. Там хотел и осесть. С ним успели связаться, указать на нужного человека, опытного тирмена, чей ученик был вынужден, как и Кондратьев, срочно уехать, спасаясь от верной гибели. Война все перечеркнула. Старику иногда казалось, что Война – сущность одушевленная, третья в компании с Судьбой и той, кого Канари именовал Великой Дамой.

У войны свои планы, свои интересы и расчеты.

Петр Кондратьев стал настоящим, действующим тирменом в конце 1945-го, после демобилизации приехав в Ташкент. Место работы нашлось сразу: тир при Дворце пионеров. Центр города, в прошлом – дворец опального великого князя Николая Константиновича. Местные не любили туда ходить, опасаясь призрака покойного Романова, не смирившегося с национализацией жилплощади.

Призрак Кондратьеву не встретился, хотя Петр Леонидович не возражал против знакомства.

– А у нас воров за бабки коронуют, – внезапно пожаловался господин Зинченко, утирая губы салфеткой. – Представляете? Я как узнал, чуть вообще не завязал. С другой стороны, если подумать, чем я лучше? Нам на свободе долго оставаться не положено. Нельзя зону без смотрящих бросать, беспредел начнется! А я тут сижу, жирком обрастаю, с министрами знакомства вожу… Кофе будете?

– Буду. Если можно, «Пале-Рояль», – машинально ответил старик.

В ответ послышалось ироничное хмыканье.

Кондратьев слишком поздно вспомнил, что он во французской кухне «не слишком».

– Я ведь из-за чего озлился, Петр Леонидович. Не из-за «минус второго», чтоб его! Любка, гадина! Дома, мол, посижу, надоело! Я после «минус второго» домой поехал, а она – шасть! И знаете, куда? К вам, в тир, к Даниле вашему! Мне позвонили, доложили. Вначале я озверел. Обидно! Я ее из шалашовок поднял, а она на сопляка позарилась!.. Только не говорите, что ей пострелять приспичило!

– Не скажу.

Старик задумался. Потом резко поднял голову.

– Любовь Васильевна вас предавала? Обманывала? Когда-нибудь дала повод усомниться?

Ушастую интриганку защищать не хотелось. Пусть получает по полной, мадам Кали, не жалко! Ишь, удумала: к нашим мальчикам за нашей спиной клинья подбивать!..

Но, кроме Войны, Судьбы и Великой Дамы, была еще Справедливость.

– Вы с ней знакомы много лет. Она ведет ваши дела, вы ей доверяете. Она из-за вас жизнью рискует, между прочим. Почему надо думать о человеке плохо?

Зинченко шевельнул могучими плечами. Вроде как поежился от холода.

– Потому, что люди – сволочи! Чем я лучше? Любка мужика ищет, молодого и сильного, чтоб пригрел, дал и себя малолеткой почувствовать. Эх, Мурка, Маруся Климова! А на моем кусте одна почка, и та – траченая… Сами знаете! Сволочи – люди. Если не все, так десять на дюжину!

– Нет.

Петр Леонидович сказал это тихо-тихо, почти шепотом. Но и шепота хватило. Осекся растревоженный господин Зинченко, моргать начал. А как бросил моргать – углом рта дернул, прежде чем разговор продолжить:

– Правильная, вижу, ваша система, Петр Леонидович. Воспитали вас, как из бетона вылили! Так, поди, всю жизнь прожили? – честным, в кепке за рупь двадцать? Мне, между прочим, Люба ваш список послужной показывала. Извините, глянул, не удержался. Штирлиц, ей-богу! А что взамен? Бабки платят, крышуют? Не мало? Что еще? Поделитесь, а?

Темные глаза авторитета смотрели в упор.

Старик безмятежно улыбался. Что взамен? Не впервые спрашивают…

– Медицинская страховка. Сами на мой возраст намекали. А у меня в поликлинике даже карточки нет.

– Везет вам!.. – Авторитет поморщился, коснулся рукой спины. – Ноет, зараза! Эх, если бы по сто лет жизни давали! Или по сто двадцать. А что? Жил по понятиям, не ссучился – на тебе, дорогой человек, законный век с хвостиком. Ну, такое разве что в сказках бывает…

Сто двадцать лет жизни Петру Кондратьеву не обещали. О точной цифре речь не шла. Но медицинская карточка тирменам и впрямь не требовалась. Если бы не война! Сколько из выданного кредита пришлось спалить, не думая, не считая! – чтобы просто выжить… Война брала, не брезгуя. Нет, Кондратьев не жалел, а если и случалось, то совсем о другом.

Отдавать – несложно.

Поделиться куда труднее.

«А что взамен, тирмен, тирмен?..»

3

Стук в наружную дверь «нулевки» раздался, когда он, выключив и заперев все «минуса», собрался уходить. Открывая, Данька не спросил: «Кто там?» Стучали вежливо, но настойчиво. Пьяный дебошир или компания юных гопников колотят в дверь иначе. Да и кто станет шляться по парку и ломиться в тир в пять утра?

Значит, клиент. Смена продолжается, тирмен.

– Добрый… доброе утро, Даниил Романович.

– Здравствуйте, Любовь Васильевна. Проходите.

К визитам Калинецкой он привык. Иногда Любовь Васильевна объявлялась вместе с Зинченко, иногда – сама по себе, как кошка из мультика. Калинецкая ему нравилась. Пальцы не гнет, хотя могла бы, всегда тебе и «спасибо», и «пожалуйста», и «будьте любезны». Единственная к Даньке на «вы» и по имени-отчеству обращается, хотя вдвое старше. В ее возрасте, кстати, вполне еще привлекательная женщина! Хотя уши ее портят. Торчат лопастями. Она это знает и прическу носит соответствующую.

А стреляет – дай бог иному мужику! В январе затеяла с ним соревноваться. Данька ее, конечно, обставил, но на разгром это дело никак не походило. Он, между прочим, мастерский норматив спокойно выбивает. Значит, Любовь Васильевна минимум на КМСа тянет.

И чего ее Петр Леонидович недолюбливает? Характерами не сошлись?

Бывает…

– Вы пострелять? Я уже все запер, но ничего, сейчас открою. Мне не трудно. Что вам сегодня?

– Спасибо, я так. В гости зашла. Чайком угостите?

– Конечно! Одну минутку, я чайник поставлю… Заходите. Здесь тесновато, но на двоих места хватит.

Недоумевая, отчего бы это Калинецкой вздумалось попить чаю ни свет ни заря в компании молодого тирщика, Данька проверил, есть ли в электрочайнике вода. Нажал кнопку «Пуск», сыпанул в железный заварничек добрую горсть черного «Дарджилинга». Дядя Петя современные ароматизированные чаи звал «одеколоном», предпочитая натуральный продукт из братской Индии, без эстетских вытребенек.

– Сейчас закипит.

– Если не возражаете, я закурю.

– Да, конечно…

Он придвинул даме закопченную жестяную банку, выполнявшую роль пепельницы, когда на улице было холодно и дядя Петя ленился ходить наружу на перекур.

– Сами по-прежнему не курите, Даниил Романович?

– Ну, не то чтобы… Балуюсь изредка.

Любовь Васильевна протянула ему открытый портсигар. Там в ряд лежали тонкие коричневые сигарилло. Различать сигареты, сигары и сигарилло Даньку научила некурящая Валерия Мохович, мечта Конана-варвара. Чтоб в приличном обществе не опозорился.

В памяти всплыла сцена семилетней давности:

«…Курить будешь?.. Любимые сигареты колумбийской мафии!..»

На миг Данька испытал острое чувство дежа вю. Все это с ним уже было! Не важно, что Калинецкая ничем не похожа на Жирного, что сам он другой, взрослый, что нисколько не боится собеседницы (правда? а не врешь?..), что они в тире, где он – хозяин, а не в школьном туалете…

Все это не имело значения.

В двух коротких, вроде бы незначительных эпизодах крылось нечто глубинное, главное, что роднило их до кислой оскомины на зубах. Жаль, Данька никак не мог ухватить: что именно?

Ощущение накатило жаркой волной и схлынуло.

– Нет, спасибо. Я сейчас не хочу.

Калинецкая не обиделась. Кивнула с пониманием, прикурила сама, выпустив облако сизого дыма, и убрала портсигар в сумочку. А сигарилло у нее ароматные. На порядок лучше «любимых сигарет колумбийской мафии». Хотя и те были хороши. Или это через семь лет так помнится? Теперь бы попробовал – плевался б дальше, чем видел?

Данька обратил внимание, что Калинецкая, кроме сумочки, принесла с собой пакет: тот стоял, аккуратно прислоненный к ножке стула. Сомнительно, что Любовь Васильевна ездит по ночам в супермаркет за покупками. Впрочем, наплевать. Хотелось спать, а до причуд ушастой ему нет дела.

Куда любопытней другое: почему для Любови Васильевны провал на «минус втором» не открывается? Для всех других – пожалуйста, а для нее – извините-подвиньтесь. Не желает новейшая разработка реагировать на подругу бородатого олигарха Зинченко. Уж как она рвалась на «минус второй»! – прорвалась, попала – и обломилась. Не включается провал, хоть сутки жди в бункере. Одна придет, с Борисом Григорьевичем, с кем-то незнакомым, утром, ночью – глухо. Может, эта система женщин не воспринимает? А что, вполне возможно! Кроме Калинецкой, никто из прекрасных дам на «минус втором» не бывал.

Хорошо бы проверить.

Маму, например, привести. Или Лерку.

Данька понимал, что шутит. Не станет он сюда ни Лерку водить, ни маму…

– Вижу, Даниил Романович, работы у вас в последнее время прибавилось?

– Прибавилось, – согласился Данька. – Но пока справляемся.

– Когда Артур здесь работал, легче было?

Данька неопределенно пожал плечами. Артур из тира давно уволился и заведовал теперь техобслуживанием аттракционов. Конечно, втроем удобнее…

– Хозяйство серьезное, три этажа, – словно угадав его мысли, продолжила Любовь Васильевна. – По человеку на этаж хорошо бы. Никого нет на примете?

– У меня? – вяло удивился Данька. – Это к Петру Леонидовичу. Он тут главный.

Чайник на столе зашипел, изображая кобру, раздувшую капюшон. Это он балуется. Как закипит, сам отключится. Чайники нынче умные. Дядя Петя говорит, скоро собак научатся выгуливать.

– Ну, главный не всегда тот, кто на виду. Чаще наоборот: главные любят тень. Серые кардиналы, – улыбнулась Калинецкая ярко накрашенным ртом.

Это был намек, но Данька его не понял. Сильно хотелось спать. Глаза слипались, мысли путались. Толстые, медлительные, они ползали в голове со скоростью улиток, волочащих на себе груз известковых раковин. При чем тут какой-то кардинал к нему и дяде Пете?

Дядя Петя главный. Это и ежу ясно.

– Вы в курсе, Даниил Романович, что мы относимся с большим уважением к вашей… фирме? И, разумеется, к вам лично. Если понадобится, окажем любую поддержку. Знаю-знаю! Вы и сами прекрасно справляетесь. Тем не менее, если возникнет надобность в чем угодно… Понимаете? В чем угодно. В том числе и в дополнительном помощнике…

Данька тупо кивнул.

На всякий случай.

– Ага, Любовь Васильевна. Спасибо.

– Вот и отлично! – просияла Калинецкая. – Петр Леонидович – замечательный профессионал, мастер своего дела, ветеран. Но, к сожалению, он, мягко говоря, немолод. Однажды он уйдет на покой и оставит… фирму на вас. Согласны? Я в данном случае говорю не только от лица Бобы… Бориса Григорьевича, который вас очень ценит, но и от себя лично. Пожалуй, в первую очередь – от себя…

Чайник закипел и отключился. Помотав головой, чтобы отогнать сонную одурь, Данька плеснул кипятку в заварник. Теперь дать настояться…. На столь далекое будущее, когда Петр Леонидович решит уйти на покой, он не загадывал.

Там видно будет.

Предложат толкового человека в помощь – почему бы и нет?

– Я рада, что мы с вами разговариваем на одном языке. Поверьте, это не так уж часто случается. Кстати, с безопасностью в вашей фирме все в порядке? Арсенал внушительный, а охраны – никакой.

– Нет проблем. Вниз люди серьезные ходят, а наверху что? Одни «воздушки». Да и те на ночь в сейф запираются. Вам с сахаром?

– Спасибо, без. Сахар портит вкус хорошего чая. И фигуру берегу. – Калинецкая подмигнула Даньке, сделавшись на десять лет моложе.

Данька даже смутился от неожиданности.

Она что, заигрывает?

– А у вас, Даниил Романович, личное оружие есть?

– Нет. Зачем?

– Петр Леонидович, между прочим, со своим не расстается. И правильно делает. Работа специфическая, обязывает. У вас найдется гривна?

– Найдется…

Сбитый с толку Данька извлек кожаный бумажник, подаренный ему Леркой, вынул гривну и протянул ушастой. Та очень серьезно спрятала купюру в сумочку и лишь после этого торжественно водрузила на стол таинственный пакет.

– Это вам. От меня. Дарить, сами знаете, не положено – поэтому, считайте, купили. Уверена, вам понравится.

В пакете, завернутая в оберточную бумагу, лежала увесистая деревянная шкатулка. Темный лак, благородные разводы, массивная защелка из бронзы. Сразу видно – вещь! Приятно в руки взять. А внутри…

– «Беретта 9000S»?!

– Она самая. Коренная итальянка, не какая-нибудь лицензия. Нравится?

– Спрашиваете!

– Имейте в виду: это не презент для арсенала. Это вам лично.

Кроме компактной девятимиллиметровой «Беретты», в шкатулке, утопленные в специальные гнезда в мягком темно-синем бархате, лежали две запасные обоймы. На двенадцать зарядов каждая. Разумеется, с патронами. Сам пистолет был меньше, к примеру, 92-й «эмки», как у загорелого агента в «гавайке», но это как раз хорошо. Носить удобнее. Отличный ствол! Сам бы выбирал, вряд ли выбрал бы лучше.

– Здорово! Спасибо огромное, Любовь Васильевна! Такие деньги… такое оружие…

– Пустяки! – махнула рукой ушастая, гася в банке сигарилло. Отхлебнула чаю, улыбнулась. – Я рада, что сумела доставить вам удовольствие, Даниил Романович. Иначе, знаете ли, сапожник без сапог… Вот разрешение на хранение.

Она извлекла из сумочки бумагу с печатями.

Бумага Даньку интересовала мало. Он взял «Беретту». Свою собственную «Беретту». Рубчатая рукоятка удобно легла в ладонь. Прицелился в стену. Тяжесть пистолета бодрила. Несмотря на бессонную ночь, рука не дрожала, прицел не «плыл». Все-таки к личному оружию отношение особенное…

С легким сожалением он уложил пистолет обратно в шкатулку.

Ничего, они еще успеют познакомиться поближе.

– Спасибо за чай, Даниил Романович. Мне, пожалуй, пора. Вас подвезти?

– Буду признателен. – Сам того не заметив, Данька очень точно скопировал интонацию старого тирмена: ироничную, чуть небрежную.

Калинецкая, вздернув бровь, уставилась на парня, словно увидела впервые. Но комментировать не стала.

– Сейчас, я тут все закрою…

Он попросил остановить машину у входа во двор.

– До свиданья, Любовь Васильевна.

– Всех благ, Даниил Романович, – кивнула ушастая благодетельница.

Пакет с заветной шкатулкой оттягивал руку. Светало. В предрассветной тишине отчетливо шаркала по асфальту метла дворника Кирюши.

– Доброе утро.

– Утро добрым не бывает, – хмуро отозвался дворник, продолжая шаркать метлой.

Чище от его действий не становилось.

У подъезда сильно сдавший за эти годы сосед, профессор Линько, выгуливал пса. Бульдожиха Шера, вредная старушка, сдохла позапрошлой зимой, и профессор, погоревав, завел себе немецкую овчарку. За полтора года щенок вымахал в здоровенного рыже-черного кобеля. Характер у пса оказался не в пример лучше, чем у Шеры: хозяина он обожал, слушался беспрекословно, преданно заглядывая в глаза, на соседей не лаял, а когда Линько позволял, с удовольствием играл с местной детворой. Да и сам Линько, состарившись, сделался куда менее склочным. Кляузничать перестал, например.

Или это на него новый пес влияет?

– Доброе утро, Игорь Осипович.

– А-а, Данечка? – Профессор подслеповато сощурился. – Доброе утро. С ночной смены?

– Ага.

– Помню я, еще помню, что такое ночные дежурства. Молодой был, вот как вы сейчас, в клинике работал – думал: все нипочем! А с годами…

Профессору явно хотелось поговорить. Но он героически оборвал монолог:

– Извините, Данечка. Вы, наверное, устали. Не буду вас задерживать. Организм, он ведь не железный. Джек, ко мне!

В последнее время Линько все чаще тянуло на разговоры именно с Данькой. Профессор замечал за собой этот грех, стеснялся, просил прощения: «Извините, нашло на старика!» – но ничего не мог поделать.

Данька поднялся по ступенькам. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить мать, вошел в квартиру. Прикрыл дверь в мамину комнату, включил свет в прихожей – и, уже снимая кроссовки, заметил на полу узкий белый конверт. Под дверь подсунули, что ли? Так дверь вроде к порогу плотно прилегает…

Он взял конверт с пола.

«Архангельскому Д.Р.» – было написано на конверте. И его адрес, и обратный отсутствовали. Внутри оказался лист тонкой полупрозрачной бумаги с отпечатанным на машинке текстом:

«Архангельскому Даниилу Романовичу.

Вам предписывается отправиться в местную командировку сегодня, 5 мая, в год Белой Змеи, в 17:00. Место работы: центральная аллея городского сада им. Т.Г. Шевченко. Все дополнительные инструкции – у выездного куратора Кондратьева П.Л.»

И вместо подписи – штамп: сжатый кулак с большим пальцем, весело оттопыренным кверху. На костяшках всех пальцев, кроме оттопыренного, синела татуировка:

Что это? Дурацкая шутка? Розыгрыш?

Вряд ли.

С другой стороны, в саду Шевченко тоже тир есть. Да и сказано прямым текстом: «Дополнительные инструкции – у выездного куратора Кондратьева П.Л.» Дядя Петя наверняка в курсе. До пяти вечера времени полно: успеем и отоспаться, и к Лерке заехать, и дядю Петю отыскать, и в саду Шевченко поработать.

Прихватив пакет с «Береттой» и письмо, Данька отправился в свою комнату – спать.

4

Зазвонил телефон.

Петр Леонидович удивился. Может, ошибка? Но старенький аппарат вновь выдал тревожную трель, подмигнув желтой лампочкой. Не ошибка, тирмен, не надейся.

– Леонидыч? Леонидыч, ты? Тимур это, из парка…

Телефон у Кондратьева был особенный. Не тем, что древний, считай, из музея, хоть табличку вешай. И не тем, что звонил отчаянно, мертвого разбудить можно. Хорош он был другим: номер нигде не значился. Ни в городской справочной, ни в куда более серьезных списках. Маленькая льгота, тирмену по службе полагается. Верно говорил строгий гражданин Иловаев: не тот телефон, по которому тебе звонят, а тот, по которому ты звонишь.

Раз в три года Петр Леонидович менял секретный номер на новый. Тайной с друзьями-знакомыми делиться не спешил. Ради этого и мобильник завел, но тоже приватно, исключительно ради связи с господином Зинченко. Даньке Петр Леонидович домашний номер не сообщал до поры до времени. А с Тимуром, псом-боксером, скрытничать не стал: продиктовал шесть цифр, велев запомнить, а бумажку – съесть. Понятлив оказался «хомячок», не из болтунов.

Гадом буду, отец, век воли не видать, только если петух жареный!..

– Леонидыч! Я щас возле Макаренко, который памятник. Тебе бы подъехать, а? Тут…

Старик внимательно выслушал про «тут» и повесил трубку. Надо ехать, ничего не попишешь. Изжарили петуха.

– Алло? Примите заказ на такси. Да, прямо сейчас…

Тимура он нашел, где и было обещано: на скамейке, за памятником давнему своему знакомцу Антону Семеновичу Макаренко. Тимур ждал не один, ясное дело. Слева тосковал сержант Фроленко, рябой мент по прозвищу Каланча (или, для коллег по службе, Дядя Степа); справа – хмурый, сосредоточенный Вовик-амбал. Ну да, как без звезды родного райцентра?

Адмирал Канарис спрятался за спиной амбала. Скукоженный, пыльный, в драном пиджаке. Левая нога голой пяткой светит, на щеке то ли синяк, то ли свежая грязь. Увидел Кондратьева, вздрогнул, прижался к богатырскому плечу Вовика.

Сержант Каланча встал. Оправил мундир, придал лицу выражение.

– Так что непорядок, Петр Леонидыч! Надо разбираться.

Молча смотрел действующий тирмен Кондратьев на бывшего тирмена Канари.

Разбираться? Надо. А как?

Час назад известный всему городу псих Адмирал Канарис сиганул под маршрутку. Спасло лишь то, что псих решил свести счеты с жизнью на светофоре, установленном перед главным входом в парк. Маршрутка как раз тормозила на красный свет. Обошлось, не пустил красный свет Адмирала в дальнее плавание. Пиджак по шву треснул, щека пострадала. Три утерянные медальки вкупе с одной туфлей – не в счет.

Возле адмирала, поверженного на асфальт, первым оказался мент Фроленко. А вскорости и «хомячки» подоспели.

– Что же ты, Андрей?

Канарис словно ждал вопроса. А может, и впрямь ждал.

– Позвали! – Он заерзал, всхлипнул, грязным рукавом утер лицо. – Позвали меня, старшой. Все наши: Иловаев, Васыль Лександрыч, Пашка с Федором, твой Семен. И ты звал! Ты, старшой, посередке стоял: в форме офицерской, как на фотографии…

Глаза безумца горели черным огнем. Текла слюна по небритому подбородку.

– Вы на тротуаре ждали… У входа, где раньше арка была. И меня звали. Не словами, душой звали. Я и пошел, старшой. Если зовут, если все вместе… Значит, надо! Понимаешь?

Старик не стал спорить. Кивнул, соглашаясь с Адмиралом. Если зовут, значит, надо. Строгий гражданин Иловаев, затем Василий Александрович, завсектора сезонной статистики, Паша, Федор, Сеня Клименко, он сам. И отставной старшина Андрей Канари.

Великолепная семерка опять вместе.

– Я чего бегом бежал, старшой? Сколько лет никого не встречал, а тут все наши, как на параде. Обидно даже. Мертвяк на мертвяке, не пройти, не протолкнуться, синька вокруг, будто в химчистке. А наших нет. Наконец-то увидел, сподобился. Наверное, Она разрешила напоследок…

И снова не стал возражать Кондратьев. Должно быть, так и случилось. Спешил экс-тирмен Канари в родной парк, орденами-медалями звенел, ясному солнышку радовался, мертвецов надоедливых сторонился.

И увидел.

Пожалуй, и вправду позвали Адмирала. Мене, мене, текел…

– В дурдом психа! – рассудил Вовик, дослушав. – Или типа на мыловарню, чтоб под ногами не путался. У нас в райцентре таких уродов…

Покосился на амбала пес-боксер Тимур. И двинул в ухо – крепко, от всей души.

Где конец, которым заканчивается начало?

Эта невинная присказка сильно раздражала Петра Леонидовича. Если вспоминалась слишком уж не вовремя, он мысленно отправлял ее автора, как говорится, «меж двух пуль». Первая, пристрелочная, свистнула-прожужжала над ухом: «Ж-ж-жди!». Сейчас будет вторая, неслышная, окончательная. Решай, умник: где начало, где конец?

Но безымянный остроумец прав: все в жизни имеет свой маркер.

Начало закончилось рассказом Канари об американском снайпере. В тот неожиданно холодный вечер октября 1983 года они – редкий случай! – собрались вместе. Семеро Сукиных Сыновей, сектор «Драй Эс». Канари не первый день, что называется, маялся. При встречах жаловался на какую-то ерунду, впервые злился на нехватку денег; однажды, чего давно не случалось, зашел к Петру Леонидовичу на работу. Кондратьева не застал, а с Сеней Клименко, тогдашним сменщиком, откровенничать не захотел. Посидел минут двадцать, ушел… На следующий день забежал еще раз. Кондратьев спустился с Андреем на «минус первый», и они стреляли часа три, пока рука не устала. Петр Леонидович хотел спросить, что у бывшего старшины не так. Не спросил, воздержался.

А на следующий день тот и без вопросов сказал.

Семеро Сукиных Сыновей заварили чайку. Минута – благостнее не бывает. И тут, значит, встал Канари…

– Карлос Катхок, слыхали? Или Касхок – там «th» посередине. Сержант морской пехоты, снайпер-инструктор. Вьетнам, район Ду Фо, январь 1967 года. Прицельный выстрел по движущейся цели, два километра двести пятьдесят метров. «Райфл» Браунинга в снайперском варианте, обычный, серийный. Сшиб вьетнамского велосипедиста, точно в голову. Абсолютный рекорд!

Не важно даже, что сказал. Главное – как. Тогда бы Кондратьеву и забеспокоиться. А он и внимания не обратил. Ну, рекорд, бывает. Или вранье заокеанское. Американы во Вьетнаме умылись и сказки сочинять принялись – почище барона Мюнхгаузена. Тот тоже рекордами знаменит.

Так и ответил. Пашка-белорус, ученик Андрея, даже засмеялся.

Канари смолчал. А на следующий день уехал.

Потом, много позже, когда закончилось и начало, и конец, и все прочее, когда из семерых остались двое, Петр Леонидович пытался узнать, расспросить. Не отставного старшину Канари спрашивал – Адмирала Канариса, городского психа. А психа как расспросишь? Психи – они хитрые, лишнего не скажут. Канарис жалобно моргал, бормотал чушь, плакал…

Кондратьев этого спектакля не выдержал. Взял психа Канариса за локоть, встряхнул для порядка, обождал, пока присмиреет. И закрыл глаза. Один глаз – левый, словно собрался выстрелить. В июньском лесу гостям делать нечего. Только если с тобой ученик – или та, которую Канари звал Великой Дамой.

Мишени не в счет.

Псих Канарис – еще не мишень, уже не тирмен. Но все-таки получилось. Жаркий июньский лес стоял без движения; зеленые, чуть подернутые желтизной листья замерли в ожидании ветерка.

Фотографии? Нет, просто листва.

Андрей Канари был рядом. Не в обычном шутовском рванье с чужими орденами – ладно пригнанная шинель без погон, офицерская фуражка, щегольские сапоги надраены до огненного блеска.

– Как ты мог, Андрей?

Спросил – и пожалел. Если псих, не поймет. Если нет – отвечать не станет. И конец началу, без всякого продолжения.

Старшина долго медлил с ответом, смотрел в лесную глушь. Наконец бросил с неохотой, не повернув головы к собеседнику:

– Не из-за денег, старшой, не думай. Мне вначале про долг впаривали, про партийную совесть, про империализм. На дурочку не взяли, я все-таки тирмен. А взяли на «слабо», как мальчишку. Карлос Катхок, будь он неладен! Сержант, вояка, как и я, понимаешь? И оружие предложили знакомое: «Браунинг». И дистанция на сто метров больше. Даже условия один в один: жара под пятьдесят, пот в три ручья. Только не в Ду Фо надо стрелять – в Пешаваре. Лучший выстрел в мире, старшой. Вот ведь покупка, а?

Ничего не ответил Кондратьев. Что здесь ответишь? Слишком поздно Канари стал тирменом, слишком много успел пережить-передумать. Вот и взяли на «слабо». На желание стать первым.

– Думал, старшой, обойдется. Деньги пустяковые, командировочные. И не бандюгу-авторитета валить хотел, как нынешние горе-киллеры, – врага, настоящего. Два километра триста пятьдесят метров, движущаяся мишень!

Больше молчать не получилось. Не для Канари сказал Петр Леонидович, для себя:

– Легенда есть такая – про рикошет. Если тирмен деньгами, или славой, или другой земной безделицей соблазнится, пожадничает, его пули рикошетом пойдут: по родичам, знакомым, друзьям, по нему самому. Не слыхал, Андрюша? Мой первый учитель, Пантелкин Леонид Семенович, на мелочи погорел. Как тирменом стал, ушел с оперативной работы, чтобы кровью не мараться. Не хотел, а обмарался. Сослуживца, питерского чекиста, уложил из-за пачки червонцев. И все!..

– Все… – дальним эхом откликнулся Канари. – Слыхал, старшой. И про то, что мертвых видеть станешь, и про синий свет. Думал, байки. Я ведь атеист, ни в бога, ни в черта не верил. Заставили поверить, силой. Там, в Пешаваре, я винтовку опустил и все до последней копеечки понял. Главного, жаль, не сообразил: нельзя было возвращаться. Лег бы под скалой, ствол в рот… Тирмен с тирменом – ближе чем братья. Вот я, должно быть, рикошетом наших и положил, когда вернулся… Другой родни, сам знаешь, у меня нет. И прощения тоже нет, товарищ старший лейтенант. Только знай: в трибунале мне тоже будет что сказать в оправдание. Что в 83-м начиналось, помнишь?! А мне большие дяди в Москве на ухо шепнули: выстрел твой равновесие восстановит. И ведь получилось, правда? Выходит, одних убил, а других спас?

Кондратьев пожал плечами и открыл глаза.

Гуляй, звени орденами, Адмирал Канарис! Не передо мной тебе оправдываться.

5

– Ой, Даня пришел, как хорошо, Лерочка, к тебе Даня пришел, он цветочки принес и шоколадку, тебе шоколадку можно, а цветочки в вазу, Даня, ты надевай тапочки, проходи, Лерочка кашляет второй день, на дворе теплынь, а она кашляет, я борщику наварила, хочешь борщику, на улице солнышко…

Леркина бабушка Анна Михайловна, для своих – баба Нюта, была просто добрая фея из сказки: чудесная и спасительная. Но молчать не умела категорически. Все фразы бабы Нюты продлевались в бесконечность – точек она не признавала.

– Спасибо, Анна Михайловна. Я дома пообедал.

– Какая я тебе Михална, я тебе, Данечка, баба Нюта, а борщика я насыплю, мужик должен кушать от пуза, солнышко-то на улице…

– Ба, отстань от гостя! – скомандовал из глубин квартиры знакомый, чуть хриплый голос. – Ты его насмерть заговоришь!

И кашель: громкий, надсадный.

Войдя в комнату, Данька увидел Валерию Мохович, мечту Конана-варвара, сидящей на расстеленной кровати по-турецки. Или по-японски: он вечно путал, где сидят на пятках, а где скрещивают ноги. Впрочем, замечательные Леркины ноги были укрыты одеялом. Все остальное, что открывалось глазу – даже мохнатый шарф, кутавший горло, – с точки зрения Даниила Архангельского, заслуживало всяческих похвал и призов на конкурсах красоты.

Все, кроме старой знакомой Дарьи Тютюнец, вертевшейся на стуле.

– Привет, Валерия. Привет, Дарья…

– Даша уже уходит, – правильно поняла Лерка выражение лица гостя. С назойливой Тютюнец она давным-давно не церемонилась. – Ей пора. Ей вообще-то второй час пора…

– Ага, мне к доктору, – подтвердила Дарья: толстая, веселая, в необъятном сарафане с рюшами. Беременность ей шла. – Вот начну прямо здесь рожать, не обрадуетесь. Сейчас, я только причиндалы соберу…

Причиндалами она именовала монеты – профессиональные сокровища, которыми часто хвасталась подругам. Ну и клиентам, святое дело. Сразу после школы Дашка выскочила замуж за приятеля своего отца, крупного деятеля мелкой партии. Деятель пылинки сдувал с молодой жены, потакал любым ее капризам и возил на съезды, где знакомил с нужными людьми – а главное, с семьями нужных людей.

Потому что Дарья Тютюнец работала нумизмалетиком.

Монетчиком-экстрасенсом.

«Лечит народ бабками, – зло пошутила однажды Лерка, будучи в дурном настроении. – И от бабок за компанию…»

Профессия нарисовалась не сразу. Сначала Дарья закончила курсы народных целителей при Академии нетрадиционной медицины, получила сертификат мастера ци-гун и магистра астрологии, погрузилась в загадочный «Фиолетовый луч», выяснив цепь перерождений отсюда до древнекитайской поэтессы Вэнь Цзюнь, освоила бесконтактную иглотерапию и наконец пришла к целебной нумизмалетике.

В ее коллекции имелись пропитанные супераурой хитрые денежки, ношение которых облегчало будущие роды и спасало от облысения. Если подержать за щекой серебряный царский пятачок, спадала зубная боль. Пражская крона со щербатым краешком, заряженная Дарьей, способствовала выведению камней из почек. Самодельный штемпель, которым гасили марки – канадский доллар, посаженный на деревянную ручку, – пользовал от импотенции и простатита. Успеху в бизнесе способствовала драхма из Херсонеса.

Короче, от клиентов отбою не было.

– Иду, спешу, бегу, – приговаривала Дарья, сгребая казну с одеяла в сумочку: такую же бокастую, объемистую, как и хозяйка. – Ах вы мои хорошие, ах славные!.. Леруня, ты выздоравливай, я тебе гривенничек, который от ангины, оставлю…

Из-за Дарьиного плеча Лерка скорчила гримасу: копуха, чтоб ее! И показала Даньке лечебный гривенничек, который от ангины. Зажатая между двумя тонкими пальцами, большим и указательным, монетка выглядела смешно.

Тусклый, еще советский гривенник.

С дырочкой. Наверное, шнурок продевать.

– Дай посмотреть, – сказал Данька, чувствуя, что сердце обрывается вниз с девятого этажа.

– Лови!

Он поймал десять копеек на лету. Уставился, словно на привидение: крошечное, никелевое. С дыркой. Этот гривенник, выскочив из-за подкладки чертиком из табакерки, преследует его семь лет. Нелепый, смешной, бесценный гривенник. На ощупь – ничего особенного. С виду – полная ерунда.

– Ой, я ошиблась!

Дарья ловко отобрала у него монетку. Бросила в сумочку, к остальным, взамен извлекла точно такой же гривенник, но без дырки, и отдала Лерке.

– К горлышку прикладывай. Вот тут, сбоку, и тут…

– Где взяла?

Вопрос прозвучал грубо, но Тютюнец на Даньку не обиделась. Наверное, привыкла с клиентами.

– У цыганки купила. Между прочим, за большие баксы. Лерунь, я ускакала…

Она враскачку, колыхаясь ладьей, вылилась в коридор. Там гостью сразу начала провожать баба Нюта: длинный, всеобъемлющий монолог потек по квартире киселем.

– Ты меня поцелуешь? – деловито спросила Лерка, подставляя щеку. – Или инфекции боишься? Не трусь, я не зараза…

Данька с удовольствием чмокнул ее в прохладную щеку, потом – в губы, увлекся было, но мечта Конана-варвара решительно пресекла лишние поползновения.

– Нечего к болящим мосты клеить! Садись, давай свой курсак.

В прошлом году они побывали в одной постели, и все получилось наилучшим образом. В частности, Данька узнал, что свадьбу намечено играть после окончания обоими институтов, не раньше. И не надейся, значит. Если решишь погулять на стороне – гуляй, дело молодое. Будет что вспомнить семейными вечерами. Но без последствий. Данька спросил, какие последствия случаются у мужчин, узнал в подробностях и решил следовать Леркиным советам.

Он привык подчиняться Валерии Мохович и делал это с радостью.

Она научила его завязывать галстук двумя способами и носить шляпу. Она вылавливала в его речи слова-паразиты и безжалостно, пользуясь ядовитой насмешкой как дустом, искореняла. Благодаря ей на полочке в ванной обосновались гель для душа, пена для бритья с авокадо, хороший бритвенный станок и туалетная вода «Gianfranco Ferre». Мама была от нее без ума – от Лерки, естественно, а не от туалетной воды.

Эх, да что там!

– Данила, ты кто по гороскопу? – басом заорала из коридора Дарья Тютюнец.

– Стрелец, – машинально ответил он.

Ответа не последовало. Лишь хлопнула, закрываясь, входная дверь.

Плотней укутав ноги одеялом, Лерка изучала распечатанную им курсовую. Текст курсовой Данька стянул из Интернета, а мечта Конана обещала проверить «запятушки». К сожалению, интернет-рефераты, особенно на спортивные темы, грамотностью не отличались.

– Тема, – вслух прочитала Лерка. – «Объективные и субъективные условия техники выполнения меткого выстрела». М-да… «Определение средней точки попадания (СТП) и внесение поправок в прицел». Обалдеть… Литература: Кинль В.А., «Пуливая стрельба», 1989 год. «Пулевая» через «е» пишется, даже для спортсменов. Корх А.Я., «Стрелковый спорт и методика преподавания», 1986-й… Раритеты. Как раз Чернобыль долбанул. Даниил, не скучай, я пока наискосок гляну…

Данька подошел к окну, откинул гардину. С высоты двор казался игрушечным. Соседи выгуливали собак: больших, мелких, породистых и дворняжек. Он прищурил левый глаз, словно целясь в мраморного дога, аристократа и лентяя, но быстро одернул себя: прекрати! Стыдно целиться в живое просто так, для забавы.

На перилах балконов ворковали голуби.

Он повернулся, собираясь пройтись по комнате, и взгляд случайно упал на Леркины бумаги, грудой лежавшие на столе. Данька не собирался ничего читать. Он и не смог бы, потому что большинство текстов было на английском и немецком – но четыре буквы (цифры? знака?!), жирно распечатанные на верхнем листке…

Сердце оборвалось опять, как с дырчатым гривенником.

В кармане зашевелилась повестка. Извещение, уведомление, служебная записка, дурацкая шутка – как бы она ни называлась в тайной канцелярии, где бумага была выписана, Даньке хотелось называть ее повесткой. Командировка, время, место, выездной куратор Кондратьев П.Л.

Рассказать о повестке Лерке?

В бумаге ничего не говорилось о необходимости хранить тайну. Но чутье подсказывало: болтать не стоит.

– Что это?

– Где? – Закашлявшись, Лерка обернулась через плечо и проследила за его пальцем. – А-а… Мене, мене, текел, упарсин. Иврит.

– Ты еще и иврит изучаешь?

– Приходится. Ты чего такой бледный? Не выспался?

– Все нормально. А что значит: мене, мене… Как там дальше?

– Текел, упарсин. Даниил, ты у меня совсем дикий. Сейчас надо Библию знать или хотя бы притворяться, что знаешь. Иначе заклюют. Тем паче что речь идет о твоем тезке. Только ты у меня дурачок, а тезка – умница и пророк.

В ближайшие десять минут Данька узнал много нового. О своем тезке, пророке Данииле, процветавшем «на реках вавилонских», где, как заявила Лерка, «сидели мы и плакали». Одноименный с тирменом пророк ел лишь дозволенную свыше пищу, без роковых последствий тусовался во рву с голодными львами, боролся с идолами и толковал сны царей. В частности, царю Валтасару во время большой пьянки явилась рука на стене, начертив эти самые «мене, мене, текел, упарсин». А царские мудрецы читали-читали, и без толку. Пришлось бежать за Даниилом, который пророк, чтоб растолковал.

– Ну?

– Ну и растолковал. Царя в итоге ночью зарезали, царство его развалилось и досталось персам. Полный хеппи-энд.

– А тезка?

– А тезка и при персах не лоханулся. Слушай, это длинная история, давай потом…

– Так чего они значат, твои «мене-мене»? Мани-мани?

– Примерно. Мене первый раз значит меру длины, второй – меру площади. Текел, он же шекель, он же сикль – мера объема. Перес – мера веса.

– Какой перец? Ты же сказала: упарсин!

– Не перец, а перес! А упарсин – это вместе с предлогом. «У» – предлог, вроде нашего «и»… Дань, ты меня заколебал. В общепринятом варианте это значит: исчислено, исчислено, взвешено и разделено.

– В смысле?

– В смысле, аудиторская проверка закончена. Кранты фирме, сливайте воду.

Это Данька понял.

– А почему мудрецы не смогли растолковать? Они же царские?

– По кочану! Тупые были, хуже тебя! Неграмотные! – Лерка посмотрела на красного как рак гостя и сменила гнев на милость: – Ладно, не злись… Есть версия, что там, на стене, аббревиатура была. По первой букве от каждого слова. Да что ты пальцем водишь, они справа налево писали! И не на иврите, а на арамейском. Мудрецы не догадались, что это типа аббревиатура, а Даниил-пророк догадался. Умник был, не в тир ходил, а в синагогу! – или куда там он ходил, в Вавилоне…

Ага, думал Данька. Как из меня слова-паразиты вытравлять, так каленым железом. А как сама, так для филолога-переводчика и с «типа» сойдет, и с «кочаном». Дядя Петя называет это «двойной моралью». Ладно, запомним.

Позже, ожидая, пока Лерка закончит с «запятушками», он дал себе слово: купить в книжном магазине Библию, найти главу про тезку и внимательно прочитать.

На всякий случай.

А то не поймешь какие-то четыре буквы, и нате вам: царя зарезали, царство развалили, фирме кранты…

6

Странное началось весной 1983-го. Слух прошел, что гибнут тирмены. От пустяка, от нелепицы. Дорогу в неположенном месте перешел, консервами просроченными закусил, из собственного окна выпал.

Донецк, Махачкала, давний знакомец – Ташкент…

Слухи, конечно, сами не ходят. На то в секторе строгий гражданин Иловаев имелся. Завсектора Василий Александрович, чистый гриб сушеный с виду, на бумажках сидел: командировки выписывал, с курьером отсылал. А Иловаев Владислав Владиславович был, по разумению Кондратьева, чем-то вроде секретчика-особиста. Целиком из секретов состоял, словно спецархив. Бодрый пенсионер, тоже гриб, но ядреный боровичок. С виду еле-еле шестьдесят, по документам – восемьдесят три, а если верить сплетням, так Иловаев – бывший генерал Иловайский – еще Шипку защищал.

Паша-белорус, парень любопытный, не выдержал однажды – спросил напрямик. Не признался боровичок Иловаев, на деда, кавалера Георгиевского, сослался. С него, мол, за Шипку и спрос.

Кто поверил, кто не очень.

Иловаев вести и приносил. Спокойно рассказывал, невозмутимо. На Шипке, мол, товарищи, и не такое видели. Перед Германской тоже на тирменов мор напал. И ничего, не перевернулся мир. Перед Крымской войной было и, говорят, перед тем, как царя-Освободителя бомбой приголубили.

Не нами исчислено, не нами взвешено. Мене, мене…

Чур мене, товарищи!

Никто не спорил с секретчиком-генералом. И Кондратьев не спорил. Только не нравился ему расклад. Брежнев, бабник бровастый, помер, с Андроповым беда, из клиники кремлевской носу не кажет, «Боинги» падают, Рейган в каждой речи «звездные войны» обещает. Еще и Пугачева с дурацкой песней «Эй, вы там, наверху!». Намекает, что ли? А с тирменами полный форс-мажор. Если их берут к ногтю по всей науке, значит, это кому-нибудь нужно? Раздрай в системе, вибрация, скоро швы лопаться начнут, как на подводной лодке.

На последней общей встрече, перед отъездом Канари, Петр Леонидович поделился сомнениями с коллегами. Жаль, слушать не стали. Василий Александрович, гриб сушеный, очочки от бумаг оторвал, чаю отхлебнул со смаком. Ангела с чашей еще не видел, Петя? Увидишь, сигнализируй, я как раз списки двенадцати колен оформляю. Тебя в Гадово или в Вениаминово?

Посмеялись.

Андрей Канари смеялся громче прочих, а потом взял и тихонько уехал – бить рекорд, превращаться в Адмирала Канариса.

Первым погиб его ученик Федор Мелеш. Совсем мальчишка, шестнадцать накануне исполнилось. Они еще удивлялись, почему он в сектор не заглянул, торт «Киевский» не принес. Погоревали по Федору, но особо не насторожились. Бедовый был парень, с характером. Вот и нарвался. Провожал девушку с Северной Салтовки, налетел на пьяную шпану…

Канари на похороны ученика не пришел. Тогда и удивились: не по-людски оно как-то. Повозмущались, сидя за поминальным столом. Петр Леонидович молчал. Чепуха вспоминалась. В 41-м прикатил в их корпус, 11-й механизированный, чин московский с большими звездами в петлицах – уму-разуму перед грядущими боями учить. Среди прочего отметил элемент паникерства. Некоторые командиры, не веря уставу, предлагают вместо индивидуальных ячеек рыть траншеи, как в Германскую. А того не понимают, отсталые, что схема ячеек лучшими советскими математиками вычислена, согласно передовой теории вероятности. Потому и потери при артобстреле и бомбежке будут на порядок меньшими, чем в феодально-буржуазных траншеях.

Дурак был гость московский – или трус, повторяющий дурацкие мысли. Только за столом поминальным Кондратьеву все ячейки эти вспоминались. Они сейчас в «Драй Эс» словно в траншее. Локоть к локтю, все на виду, все вместе. Бодро, весело, хорошо…

Вскоре погибли еще двое – Паша-белорус, второй ученик Канари, и Сеня Клименко, сменщик Петра Леонидовича. Хороший парень, хоть на Даньку ничем не походил. Неразговорчивый, серьезный не по годам, совестливый. Перед тем как первый раз в лицо чужое пулю послать, три дня думал, решиться не мог. Когда же вместо мишени кого-то из друзей увидел, «тулку» отложил, на каблуках развернулся – и к выходу, не оглядываясь.

Стрелок от бога. Двадцать парню стукнуло, к первой местной командировке готовили.

Паша и Сеня были друзьями – неразлейвода. Каждый выходной то по грибы, то на рыбалку. Сели утром в красный «Москвич» – у Пашиного отца взяли без спросу, – выехали на объездную дорогу и навернулись с моста в реку. Не разлей, значит, вода.

Мене, мене, текел…

Канари исчез. Искали – найти не могли. Его командировки Василий Александрович переадресовал Кондратьеву. Наставительно добавил, блеснув очками: вот для чего в городе двое действующих тирменов! Ты думал, Петя, двое – многовато? Как видишь, в самый раз.

Секретный товарищ Иловаев, железный боровик, согласился, важно кивнул. Мол, на Шипке все спокойно, понял?

Кондратьев озлился, да так, что не остановишь без вреда для собственного здоровья. Вспомнил, как в разведке служил, кепку на нос надвинул – и пошел искать Канари. Отыскал, понятно. На третий день, в вытрезвителе, в поселке Восточном. Нашел и не узнал. Еще не псих Канарис, но уже не тирмен, король стрелков. Ни то ни се в полном изумлении.

Взял Кондратьев гуляку за грудки, встряхнул нежно, от души. Расспросил, словно «языка» из панцергренадеров. Половины не понял, но и того, что понял, хватило с лихвой. Тогда и сел Петр Леонидович писать рапорт, аккурат после празднования нового, 1984 года. До начальства – как до архангела Гавриила, а на похороны друзей ходить надоело. И с собственными похоронами он был согласен обождать. Пусть не век, как обещано, пусть пару пятилеток, но мы не торопимся.

Про метафизику предпочел не распространяться. Правило разведки: факты гони, мудрствования при себе оставляй. Не было ясности у Петра Леонидовича ни с миром-подлодкой, готовым пойти ко дну с разодранными сварными швами, ни с тем, в чем конкретно грешен Андрей Канари. Писал он сугубо о практике, о том, что нельзя тирменов ударной возгонкой готовить, пусть даже из стрелков-гениев, наподобие бывшего старшины. Если не учить с зеленой молодости, не вести за руку от дистанции к дистанции, от мишени к мишени, недалеко и до форсмажора.

Есть ли пуля-рикошет, разящая тирменов, нет ли ее, но беда точно есть.

И о секторе сезонной статистики написал. Люди от природы друг к другу жмутся, только не для тирменов такая дружба-фройндшафт. Каждый с фронта защищен, а с флангов открыт. От своей судьбы-пули не спасешься. Значит, по ячейкам разбиться надо, по связкам «учитель—ученик». Как в авиции, где Канари служил: от тактики роя перейти к полетам парами. Ведущий, ведомый – и никого вокруг, кроме мишеней.

Ложились строчки на финскую бумагу, купленную ради такого случая. Казалось тирмену: не один он в комнате. Стоит рядом со столом давняя знакомая, нищенка из «бывших» со Среднего проспекта. Не в лохмотьях драных – в строгом черном платье под горло. На похороны, что ли, собралась? Стоит, на бумагу поглядывает.

Или ты всех умней, тирмен, тирмен?

Писал рапорт Кондратьев. А пока писал, невиданное диво случилось. Невиданное – и скверное. Захворал секретный товарищ Иловаев, впервые с шипкинских времен. Так захворал, что позвонил Петру Леонидовичу по секретному телефону. Поименовал по званию – поручиком и попросил убедительно с рапортом не медлить, а, напротив, поспешить. Понял, боровичок: не все ладно на Шипке.

На заседание бывшего генерала Иловайского доставили на «скорой помощи». С Канари не вышло – пребывал бывший старшина в 15-й психбольнице, именуемой в народе Сабуровой дачей. Прямо с улицы Сумской забрали, когда Андрей из личного оружия пытался открыть огонь по назойливым мертвякам. Завсектора Василий Александрович внешне не изменился, разве что высох, как мумия, дотронуться страшно. Глаз от бумаг не поднимал, на вопросы не отвечал, внимал молча.

Выслушали. Разошлись. Боровичка-секретчика карета с красным крестом увезла. А через два дня на дверях Сектора сезонной статистики появилась свежая сургучная печать.

С тех пор тирмен Кондратьев ни с кем из коллег не встречался, дружбы не заводил, старых знакомых по стрелковому делу избегал. Предписание на очередную командировку получал в конверте – неизвестно от кого, неизвестно как.

Тактика индивидуальных ячеек.

Шесть месяцев Петр Леонидович плохо спал по ночам. Но все утряслось: и с Рейганом, и с Пугачевой, и с миром-подлодкой. Само собой или из-за рекордного выстрела старшины Андрея Канари – спросить было некого.

Секретчик товарищ Иловаев до перемен не дожил – умер от инсульта после заседания сектора. Его офицерский Георгий и коробку с медалями Петр Леонидович оставил у себя, чтоб упырям-спекулянтам не достались. Гриб сушеный Василий Александрович, лишившись должности, сгинул неведомо куда. Из города, говорят, уехал. А еще говорили, что прямиком на личный доклад к Великой Даме направился. Псих Адмирал Канарис, отпущенный с Сабуровой дачи, проводил долгие дни в городском парке, поближе к тиру. Пару раз зашел, на мишени взглянул.

Заплакал.

Сегодня, теплым ясным утром, на шумной Сумской встретились все семеро, живые и мертвые. По психу Канарису соскучились, позвать решили.

А может, дело не в Канарисе.

Дело, может, было в первой местной командировке нового тирмена, Архангельского Даниила Романовича.

7

Весна раскрашивала парк клейкой зеленкой. Почки лопнули еще в середине апреля, деревья и кусты гордились молодой шевелюрой. Небо текло голубой слезой. Даже если чья-то рука, похожая на куриную лапку, и писала сейчас на небе всякие гадости, подбивая итоговый баланс, то слеза смывала и «исчислено», и «взвешено», и «измерено», вынуждая замотанных бухгалтеров пересчитывать заново. А детвора внизу дудела в жалейки, гремела погремушками, собиралась жить вечно и норовила удрать от бдительных мамаш в кусты.

Пролетарского писателя Горького заново выкрасили серебрянкой.

Возле непотопляемого кафе «Чебурашка» воздвигли ударный силомер – столб с дерматиновой подушкой. Лупи, значит, со всей дури и хвастайся цифирками на электронном табло. Естественно, сперва требовалось купить медный жетон и бросить в прорезь силомера. Лупить задарма не разрешалось.

В киоске напротив разливали кеговое пиво в стаканы из пластика. Зеваки сдували пену, прихлебывали и отпускали ехидные замечания в адрес силачей.

А по центральной аллее шел молодой тирмен – получать инструкции от выездного куратора Кондратьева П.Л.

В тире дяди Пети не оказалось. Да и сама «нулевка», как они звали меж собой тир верхний, общественный, была заперта на ключ, несмотря на рабочее время. Данька извлек мобильник и позвонил на «минус первый». Там стоял автоматический определитель номера, новый, навороченный: дядя Петя увидит, кто звонит, и снимет трубку. Клиентов на «минус первом» нет, не заказывали, но старик вполне может возиться с оружием…

Телефон молчал.

Где искать выездного куратора?

Данька настолько привык к неразделимости тира и старого тирмена, что оказался в неудобном положении. Время загадочной командировки близится. Инструкции получить не у кого. Домашний телефон Петра Леонидовича ему неизвестен, равно как и адрес. Никогда не спрашивал, не звонил, не заезжал и не интересовался.

Сходить в дирекцию парка?

– Зд-дорово, Д-данила!

– Привет, Артур. Ты дядю Петю не видел?

– В-видел. Он в ателье уехал, брюки у портного з-забрать. Сказал, толстеет, отдал в п-поясе расшить. Скоро обещался. Пошли об-бедать, чего тут торчать…

Оставив тир, Артур сильно изменился. В лучшую сторону, как на взгляд Даньки. Во-первых, он стал меньше заикаться. Во-вторых, бросил пить и, как следствие, влипать в неприятности. Раздобрел, обзавелся румянцем, даже намек на брюшко появился. Подумывал жениться, но колебался в выборе: хотел, чтоб и красивая, и домовитая, а вместе не получалось. Но Артур не терял надежды.

Солидный человек, тридцатник разменял, не шутка.

Даньке казалось, что с каждым годом разрыв в возрасте между ним и Артуром сокращается. Словно он, Даниил Архангельский, взрослеет быстрее, чем отставной сержант, догоняя ушедшего вперед лидера. Возьмем их первое знакомство: четырнадцатилетний подросток, для которого гнев местного сявки – наибольший ужас на свете, и десантник, прошедший ад войны, двадцати четырех лет от роду. Огромная, колоссальная разница. Пропасть. И сейчас: тирмену – двадцать, бывшему сменщику – тридцать. Совсем другое дело.

А что будет через пять, десять лет? Сравняемся?

Или с какого-то момента один из нас опять уйдет в отрыв?

Кто?!

– Д-давай, давай, я в «Рыцаре» столик взял… они жд-дут…

– Не толкайся, я иду…

– К-как знал, заказал на двоих… Армен Оганесович уехал в управление…

Идя мимо старенького кинотеатра, где больше не крутились фильмы, а мигали экранами игральные автоматы, Артур жаловался на качалку «Счастливый слон». Купили за тыщу баксов, а теперь от слона не отойди – ломается, з-зараза. И цепи на «лодках» менять пора, а в бюджете не предусмотрено. И Вано, педер с-сухте, отлынивает. Раньше помогало битье наглой вановской морды: настучишь в бубен, он месяц вкалывает. Сейчас настучишь – неделя в лучшем случае.

Инфляция, что ли?

Артур с недавних пор заведовал отделом техобслуживания аттракционов. Под его началом ходила бригада тертых, битых, в солярке вареных механиков. Смешно было видеть, как эти пожилые дядьки безоговорочно признают первенство «афганца», матеря его за спиной в три коромысла, но трудясь круглосуточно, без обеда и перекуров, если «змей ядовитый» объявит аврал.

Парковое начальство молилось на нового завтеха.

– Ты чего в тир не заглядываешь? – спросил Данька, садясь за столик под навесом.

К ним спешил официант Руслан с подносом. Здесь делали чудесный шашлык из вырезки: не кусочками, а цельный, длинный, прихваченный на углях шмат маринованного мяса в глиняной, заранее подогретой миске. К шашлыку подавался лаваш, белый соус-мацони и цицаки – острые перцы, засоленные в бочке с травками.

– Боюсь, – честно сказал Артур, прихлебывая клюквенный морс. Он почесал небритую щеку и добавил, смешно морщась: – Тянет меня. Как алкаша к рюмке. Вот и боюсь сорваться. Помнишь, ты меня просил приемчикам научить?

Данька помнил. В начале их знакомства он приставал к «афганцу», желая освоить секретные приемы десанта и накидать по морде всяким Жирным. Но вскоре отстал: Артур не желал учить пацана. Времени не было или просто лень – Данька так и не узнал.

– Я тогда драться боялся, даже в шутку. Даже приемчики показывая. Крыша летела. Из ментовки не вылазил: сорвусь, и нон-стоп… Прошло. Вылечился. Теперь вот с тиром… Меня когда дядя Петя подобрал, я психованный был. Стреляю по мишеням, а вижу врагов. И радостно мне, что они падают, дохнут, а я живой, все у меня хорошо…

Раскашлявшись, Данька жестами показал, что ерунда, пройдет. Слишком острый перец-цицак. В позвоночник будто вставили острый стальной стержень. Оказывается, и Артур тоже? Только Данька теперь ждет дядю Петю с инструкциями, а бывший сменщик качели чинит?!

– Потом, Данила, враги у меня кончились. Наверное, первый запал скис. Смотрю на мишени, а там – никто, и звать – никак. Все равно гады, думаю. Я за них в Афгане кровью умывался, друзей хоронил, а они тут по кабакам жировали… Стреляю, и душа поет. Вроде как за товарищей мщу. С удовольствием стреляю. С кайфом. Вот и дострелялся: кончились никто, начались свои. А мне без разницы: стреляю…

Обмакнув лаваш в мацони, Артур откусил кусочек.

Прожевал.

– Ты забудь, что я тебе говорю. Не бери в голову. Выслушай и забудь. А главное запомни: может пригодиться. По врагам мы все палить мастера. Ради себя, ради своей жизни, удачи, счастья, да по врагам – проще простого. Это нормально. Больше скажу: это правильно. По незнакомым, безразличным – уже неправильно, но… Можно. Можно, и кончен разговор. Значит, не чистоплюй ты, не белоручка. Есть в тебе здоровое гадство в разумных пределах. Значит, работник. Человеку без здорового гадства одна дорога – в святые…

Данька вспомнил гонки на кроватях. Стал бы он стрелять дальше, если бы на следующий день с мишени на него не посмотрела мама? Наверное, стал бы. С удовольствием, как Артур – вряд ли, но не отказался бы. Не захотел бы дядю Петю расстраивать.

Значит, работник?

Если без удовольствия, но делаешь, что надо…

– А по своим стрелять нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Иначе ты отморозок, нелюдь. Бешеный спусковой крючок. Вот тут я и дал маху…

Ты дал маху, молча ответил Данька. А я, отказавшись стрелять по своим, выбил десятку. И спустился на «минус первый». Здоровое гадство в разумных пределах, но не отморозок и не нелюдь. Достойная кандидатура. Интересно, что я сделал для того, чтобы позже спуститься на «минус второй»? Не пошел в армию? Остался здесь?

Что я сделаю, чтобы спуститься еще ниже?

Где я ошибусь?

Мысли получались взрослые, чужие, непривычные. К счастью, оборвав цепь этой карусели, цепь, которую завтех Артур и хотел бы починить, да лишь разладил вдребезги, в кармане зазвонил мобильник.

– Да! – На экранчике было написано «подавление номера», и Данька не знал, кто ему звонит. – Я слушаю!

– Даниил? – спросил хорошо знакомый голос Петра Леонидовича. – Подойди к тиру, я тебя жду.

– Шашлык доесть успею?

Пауза. Видимо, дядя Петя смотрел на часы и прикидывал.

– Успеешь. Не задерживайся.

Вставая после обеда, Данька сообразил, что за время их разговора про тир Артур не заикался.

Вообще.

Из динамиков магнитолы на стойке бара пел Высоцкий.

Песня про того, который не стрелял.

Про войну песня.

8

«Эх, пушки, пушки грохотали, стрелял наш пулемет!..»

Если бы наш! Лейтенант Кондратьев втянул воздух, словно коньяк выпил, смакуя, мелкими глоточками. Поморщился, вытер пот со лба, глянул на солнце. Полдень скоро. Не успел оглянуться, а день на переломе… «Стрелял наш пулемет…» Чьи вирши, какого пролетарского классика? Привязалась песня, не отгонишь. И не надо, ритм подходящий.

Ну и гадость этот ваш «MG-42», даром что единый и 7,92-миллиметровый!

Был грех – не любил разведчик Кондратьев немецкие пулеметы. И «MG-34» не жаловал, и «сорок второй», даром что модернизированный, а про остальные даже говорить отказывался. Не сходился он во мнениях с друзьями из фронтовой разведки, и с командирами спорил, и у подчиненных понимания не находил. Одни комиссары, переименованные в замполитов, не могли скрыть радость. Слушайте, мол, товарища лейтенанта, ветерана-орденоносца, учитесь, низкопоклонство не разводите. Наше советское оружие лучшее в мире!

После лба и до пулемета очередь дошла, с протиркой. Хоть и немец, хоть и дрек-машина, а все-таки друг-товарищ. Временный, конечно. До вечера досидим, первой звезды дождемся… «Эх, пушки, пушки…»

Тропа была пуста. Пушки молчали. Собственно, не пушки – гаубицы «М1А1». Легкие, но доставучие, заразы! Не иначе вместе с десантом скинули. Облегченный вариант, лафет «эмка-8», пневматика. Чуть всю группу с грузом не накрыли, сволочи разборные. Пронесло! Вовремя вспомнил кто-то умный из десантников, что снаряд не на того человека упасть может. Накроет груз, ради которого весь сыр-бор – и прощай, медаль Конгресса!

На это у Кондратьева весь расчет и был. Гаубицами не достанут, а против пулемета, пусть немецкого, особо не попляшешь. Тропа по ущелью ползет, на подъем, место пристрелянное, а патронов – четыре цинка. И в обход не пройти, проверено. Welcome, dear American friends! Встретили на Эльбе, встретим в Рудных горах. Жаль, Совинформбюро не расскажет.

Сейчас полезут, союзнички? Или перекур устроили, «Верблюда» смалят?

– Петя…

Кондратьев резко обернулся. Кажется, Лена очнулась.

– Петя, ты сбрил усы? Сбрей, а то мыши заведутся!

Лена еще не умерла. Лежала тихо, иногда стонала. Когда открывала глаза – пыталась шутить. Их любимая шутка, про усы.

Операцию готовили в страшной спешке. Такое Кондратьев видел не в первый раз. С угрозами тоже свыкся. Как важная заброска, так начальство звереть начинает. Только что вместе трофейный французский коньяк давили, а теперь и в глазах огонь, и в горле хрип. «В плен тебя не возьмут, лейтенант, не надейся. Ни на что не надейся. Вернешься без груза – в разведотдел не заходи, сразу в трибунал сворачивай. А погибнешь – на том свете сыщем!»

Наслушался! Разве что штатский удивил, Иван Иванович, который из Москвы. Ему бы шуметь, пужать Колымой с Нарымом, папкой с личным делом трясти. Так нет же, в сторонку отозвал, улыбочку состроил. «Пушкина читали, товарищ Кондратьев? Я – ваша золотая рыбка, учтите. Вернетесь с грузом, просите, чего душа пожелает!..»

Хрен с тобой, золотая рыбка! Попросим, не забудем!..

– Воды дать, Лена?

– Нет, Петя, спасибо. Не надо, ничего не надо…

Лену накрыло прошлым вечером. Не повезло, хоть плачь! За скалой пряталась, а все-таки достали осколки. Та рана, что на бедре, очень скверная. Вторая, на спине… Нет, лучше не думать. Потом, все потом.

– Больно, Петя. Очень больно…

– Сейчас!..

Он потянулся к сумке, где были кучей свалены лекарства. Жаль, одни трофейные. Поди разберись, что от какой напасти. У «эсэсов» есть в аптечке шприц с болеутоляющим. Эх, заранее не проверил! Своего не брали, даже белье надели немецкое, а об оружии и говорить не приходилось. На рыжем камуфляже – черные петлицы с рунами, манжеты с вышитыми надписями. «Horst Wessel», 18-я панцергренадерская. Из Словакии трофей, там этих «весселей» и взяли к ногтю.

Мерзко помирать, когда войне – капут. А в чужой форме стократ противней! Только разведку не спрашивают. Окружат, «hands up!» крикнут, а ты за кольцо гранаты дергай – и «Вахту на Рейне» ори во все горло, для пущей достоверности. «Es braust ein Ruf wie Donnerhall wie Schwertgeklirr und Wogenprall!..»

«Груз» того стоит. Двое физиков-ядерщиков. Считай, из-под носа увели у американского десанта! Good bye, my friends, guten Nacht!

Шприц наконец нашелся. Кондратьев отбросил сумку, повернулся. Глаза Лены были закрыты, губы еле заметно дрожали. Дышит, еще дышит…

Раненых оставлять нельзя. И потому, что закон разведки, – и потому, что нельзя. А убитых можно. Не вообще (тоже закон разведки!), а именно в данном конкретном случае. Пусть американцы разбираются с трупами в эсэсовском камуфляже, дивясь, отчего под мышкой нет татуировок-номеров.

С татуировками не успели. И слава богу! Ходи с этой пакостью всю жизнь, в каждой бане объясняйся.

Пять трупов бросили. Пятеро живых увели физиков. Лейтенант, сержант-радист и пулемет «MG-42» остались у входа в ущелье. Рудные горы, война, считай, кончилась. У Лены беда с ногой и позвоночником.

Кондратьев поймал себя на суетном желании сгрызть сухарь – тоже немецкий, из аккуратной упаковки, из шелестящей фольги. Последний раз ели два дня назад, потом наскоро проглотили банку консервов на троих…

Пулемет рыкнул без команды и напоминания. Высокая фигура в светлой каске отшатнулась назад, к скале, прижимая «Гаранд» к груди. Извини, союзник!

И началось. «MG-42» взревел от обиды, выплюнул длинную очередь. Двадцать патронов в секунду, никаких цинков не хватит. За то и не любил Кондратьев изделие фирмы «Рейнметалл». Прожорливый, шумный – и недолговечный, до первой серьезной встряски. А еще ствол греется, менять его в бою – себе дороже. Чистый нацист, в общем. Свои машинки еще хуже? Конечно, хуже! Меньше надо было конструкторов стрелять, товарищ Верховный Главнокомандующий! Вот и пришлось брать на вооружение «ДС-39», мечту саботажника. А какие проекты на конкурс 1939 года предлагались! Чудо!

Ну, где они теперь?

Там, на другом краю тропинки, за дело взялись всерьез. У них свой командир есть, и трибунал, поди, имеется. И дяди в штатском из города Вашингтона приезжают. Ударили из десятка стволов, горласто рявкнула «Bazooka». Запасливые, сволочи!

От пуль спасала скала, от осколков – везение. Везучий ты, лейтенант Кондратьев!

За то и любили.

Он стрелял короткими очередями – пять-семь патронов, не больше. Для «MG-42», фрица пленного, оптимально. Если бы ствол так не грелся! «Zum Rhein, zum Rhein zum deutschen Rhein!»

– Джерри, джерри! Хальт, них шиссен! Криг капут, джерри! Капитулирен, капитулирен! Реймс, криг капут!..

Отлипая от пулемета, лейтенант удивился. Неужто перерыв? Плохо у них с немецким и по форме, и по смыслу. Для нас война не кончилась. Мало ли что в Реймсе подписали?

– Нет-нет, Петя, я встану. Полежу только. Еще чуть-чуть…

Лена старалась говорить твердо, отделяя слово от слова. Получалось, только очень уж тихо. И глаза – их не спрячешь.

– Они еще там?

Тропа пуста, лишь чьи-то ботинки торчат из-за скалы. Не повезло американу! Кондратьев взглянул на часы: трофейные, с гравировкой.

– Там, Лена. Перекур у них! Ничего, скоро вечер, патроны в наличии. Продержимся. Главное, группа на перевале. Получилось, вышел фарт!

И на это расчет имелся. Рудные горы низкие, не Памир, не Кавказ. Но и здесь скал хватает. Вроде лабиринта: вход, выход, посредине каменюки вприсядку пляшут. Удачно мы меж двух вершин вписались: не обойти. Вот через этот лабиринт группа и проскользнула, вместе с двуногим грузом. Дело за малым – настырных союзников у входа задержать.

Лена улыбнулась. Дрогнули белые губы.

– Не сбривай усы, Петя! Всем нравится, а мне… Мне тоже нравится. Не жди, пока умру, сейчас уходи. А у меня пистолет есть. И гранат связка.

Лейтенант кивнул, немного подумал. Наклонился к девушке, расстегнул кобуру на ее ремне. Вынул «Вальтер», отбросил в сторону, подальше.

Звякнуло.

Сержант-радист глядела прямо над собой, в пустое небо.

– Прекрати! – тихо попросил Кондратьев. – Не поминай, не надо!

А в голове отозвалось дальним эхом. «Познал ли ты, как я, блаженное страданье и сам в чудачестве сравнился ли со мной?» Перед войной прикупил сборник, успел перелистать. Шарль Бодлер, «Цветы Зла». «Я думал умереть. И ужас, и желанье, как редкостный недуг, росли в душе больной…»

Не послушалась Лена. Всегда славилась непокорством. И в группу напросилась, лично к начальству ходила. Кондратьев не хотел брать девушку. Войне конец, пусть хоть она уцелеет.

«В тоскливом чаянье, без бунта, без дерзанья, чем тек быстрей песок в клепсидре роковой, тем злее было мне и тягостней терзанье…» – откликнулась послушная память. Кондратьев оглянулся и ничего не увидел. Одни скалы вокруг, чтоб им провалиться до оливинового пояса! Но он знал: рядом, совсем рядом Та, которую звала Лена, дочь репрессированного командарма. Детдом, война, смерть – все, что ей досталось на этом свете. «…И сердцем рвался я покинуть мир родной…»

– Не надо, – повторил он. – Ты будешь жить! Мы оба выживем. Война кончилась, уедем куда-нибудь в Ташкент!..

Лена не ответила, зажмурившись. Только губы до сих пор шевелились. Лейтенант не услышал, скорее угадал:

Сержант-радист не верила в бога. И бессмертие души не признавала. Как-то сказала, что человек – вроде электрической лампочки. Испортилась – выбросили. А то, что свет в пространстве фотонами блуждает, не утешение.

Хотел Кондратьев возразить и не смог. О чем расскажешь? О фотографиях среди летней листвы? «И мирно умер я, объят зарей холодной. И больше ничего? Да как же это так? Поднялся занавес, а я все ждал бесплодно… J’*!*й*!*tais mort sans surprise, et la terrible aurore m’enveloppait…».

Он лег к пулемету.

9

К Данькиной повестке Петр Леонидович отнесся спокойно, чтоб не сказать, равнодушно. Прочитал, топорща усы, как читают для проформы хорошо знакомый текст, скомкал в руке и сунул в карман пиджака.

– Рутина. Что, тирмен, съездим, отработаем усиленный паек?

Глядя на улыбающегося дядю Петю, Данька задним числом обругал себя за расшатавшиеся нервы. Недопустимая вещь для стрелка. Ну, послали в командировку. Сделаем, что надо, и вернемся. Давно пора было. А то все грамотами отделывались…

Два года назад, когда его зарплата стала вызывать у отца подозрительную радость, а у матери – радостные подозрения и оба начали приставать с вопросами, как в парковом тире можно заработать такие приличные деньги, не влезая в криминал, он, в свою очередь, спросил у Петра Леонидовича: как объяснить родителям высокие ставки? А заодно и полезные знакомства, редкие визитки, особые телефоны в записной книжке мобильника…

Решение оказалось самым простым. Через неделю Даньке передали пакет, где лежала грамота от мэрии на его имя. В деревянной рамочке под стеклом: герб города, золотое фольгирование, подпись мэра… Все чин-чинарем. В грамоте Даниилу Архангельскому выражалась благодарность за помощь в проведении стрелкового турнира «23-е августа», посвященного годовщине освобождения города от немецко-фашистских захватчиков. Кажется, по предъявлении такой грамоты разрешалось даже бесплатно ездить в трамваях и троллейбусах.

Второй пришла грамота от университета МВД, за подписью проректора, генерала-лейтенанта Карамышева. Руководство университета благодарило работника городского тира № 6 Архангельского Д.Р. за техническую помощь в проведении зачетов по стрельбе из табельного оружия.

Третьей грамотой разродилась областная администрация. За благоустройство стрельбищ в районе Печенежского водохранилища. После этого Данька перестал считать грамоты (общество охотников, федерация пейнтбола, штаб резервистов на учениях сил территориальной обороны…), а родители перестали задавать лишние вопросы. Сын – крупный специалист по стрелковому делу. Все нуждаются в его консультациях. В очередь становятся. Ну и платят, не скупясь: это само собой разумеется.

Стыдно маме сказать, что сегодня у сына – первая настоящая командировка.

Идею пройтись пешком дядя Петя отверг. Спросил зачем-то, читал ли молодой тирмен «Графа Монте-Кристо». Нет, устройство винтовки Флобера, она же «монтекристо», нас не интересует. И фильм с Жаном Маре, а потом с Виктором Авиловым, и еще сериал с Жераром Депардье тоже не в счет. Как с книгой? – переплет, страницы, буквы… Выяснив, что книги «обалдуй» не читал, старик с укоризной насупил густые брови и побрел нога за ногу к остановке троллейбуса.

Данька плелся следом, в уме давая клятву: вместе с Библией купить полное собрание сочинений Дюма и прочесть от корки до корки.

– А нам с собой ничего брать не надо?

– Ничего. Руки на месте, голова на плечах. Хватит. Говорю ж: рутина…

На полупустой «двойке» они доехали до метро «Университет» за пять минут. Дальше все-таки прошлись пешком. Веселый маршрут, весенний: от парка до сада, от памятника до монумента. От пролетарского писателя Горького до народного поэта-кобзаря Шевченко. Впрочем, если рядом с пролетарским писателем гуляли большей частью молодые мамочки с детишками, то к подножию кобзаря возлагали цветы пожилые дядьки в «вышиванках», с вислыми, ниже подбородка, усами. Вокруг дядек танцевали не менее пожилые девушки с лентами. Ага, еще два казака в шароварах.

Что здесь забыли два крупных специалиста по стрелковому делу, Данька не знал.

Казаков отстреливать будем, что ли?

– Манизер, – сказал дядя Петя.

Данька опять не понял, чувствуя себя преступным идиотом.

– «Маузер»?

– Манизер, бестолковщина. Матвей Манизер, скульптор. Создал этот памятник. Заодно снял ряд посмертных масок с великих людей: от Александра Блока до Иосифа Сталина. Считал посмертную маску наилучшим материалом для скульптора.

И без паузы, внезапно, с пугающей обыденностью:

– Сектор чуешь?

Сперва Данька хотел ответить, что не знает такого скульптора, как Сектор. Пошутить, значит. Но шутка застряла в горле. Потому что он действительно почуял сектор. Словно перед стрельбой, когда ты заранее прикидываешь дистанцию и убойные возможности своего оружия, автомат это, пистолет или винтовка, и если винтовка, то какая именно…

Ну да, вот же оно.

Полукружие сектора захватывало часть сада: в глубину примерно до фонтана на центральной аллее. Диаметр, служащий основанием этому знобящему полукругу, тянулся по улице Сумской, от подвальной «Пирожковой» до сквера Победы с «Зеркальной струей».

– Ага…

– Запоминай. Сектор отслеживай сразу. Если ошибешься, потом не исправишь. Он бывает разный, имей в виду. Все зависит от дистанции. Скажем, тридцать-сорок метров для служебного короткоствола или «тэтэшки» – и до полутора километров для «McMillan-M93». Считай, поймал сектор – узнал, что в руках: журавль или синица. Так, теперь ищем удобное место.

– А какое место – удобное?

Дядя Петя посмотрел на парня с одобрением.

– Молоток. Соображаешь. Удобное место – это такой хитрый уголок, где ты в идеале у всех на виду и никого при этом не интересуешь. Даже если минут пять будешь молчать, сидеть без движения и не отвечать на вопросы.

Памятник Шевченко, на взгляд Даньки, находился в самом удобном месте. У всех на виду, на вопросы не отвечает, и никто к нему не пристает. Разве что цветы возлагают. Но говорить о своей идее Петру Леонидовичу он не стал.

Они двинулись в глубь сада по центральной аллее. Нашли пустующую скамейку, присели рядышком. На остальных скамейках пили пиво студенты и играли в шахматы пенсионеры. Мимо вприпрыжку бежала крохотная девушка, ведя на строгом поводке гиганта-мастифа. Мастиф обнюхал Данькину ногу и фыркнул. Девушка сдерживать собаку не стала, да и не смогла бы, по большому счету.

– Чарли не кусается, – сказала девушка в оправдание.

– Мы тоже, – ответил дядя Петя.

Он полез в сумку, которую всю дорогу нес на плече, и достал нарды. Раскрыл доску, умостил на скамейке, взялся расставлять круглые шашечки. Кое-кто из пенсионеров-зрителей двинулся было к новым игрокам, ведомый любопытством, но на полпути обломался. Нарды, в отличие от благородных шахмат, – игра вульгарная, для плебеев. В нарды играют азеры на рынке, если выпадет свободная минутка. Ни тебе изящных гамбитов, ни стремительных миттельшпилей, ни смертоносных эндшпилей.

Скукота.

– Запоминай, – опять повторил дядя Петя, быстро раскидывая шашечки в таком порядке, что со стороны могло показаться: оба игрока на середине партии.

Данька кивнул и пару раз бросил кости: так, для пристрелки.

Оба раза выпало по две шестерки.

– Сходи за пивом.

Сбегав за фонтан, к киоскам – выпадение из очерченного полукружия отдалось болезненным спазмом в спине, – Данька взял две бутылки светлой «Крушовицы». Почему в захудалом киоске продавалось дорогое чешское пиво, осталось загадкой. К пиву он купил четыре пакетика сухариков «с дымком» и бегом вернулся обратно.

Возвращаться оказалось приятно.

– Садись. Открой пиво.

На ключах была открывалка. Бутылка дяди Пети открылась легко, без проблем, а Данькино пиво сразу начало пениться, идти наружу, чуть не забрызгав штаны. Ладно, справились.

– Теперь сухарики.

Пакет лопнул по шву. Затем – второй.

– Играем? – Петр Леонидович наклонился над доской.

– Играем…

Старик кивнул и закрыл левый глаз. Будто прицелился.

Данька пожал плечами и тоже закрыл левый глаз. Очень уж хотелось закрыть, причем именно левый. Это как полукруг, где царит приятный озноб: знаешь заранее и совершенно не интересуешься, откуда знаешь и почему. Рутина. Сектор пойман, дистанция выверена, удобное место найдено. Осталось сказать дяде Пете, что он, Данька, не умеет играть в нарды, и выслушать очередное обвинение в раздолбайстве и непроходимой тупости…

Веки левого глаза сомкнулись плотно-плотно.

Кости выбросили дюжину.

Сад закончился, и начался лес.

10

Горы лейтенант Кондратьев не жаловал. Что Памир, что Карпаты, что Рудные, где довелось застрять в мае 1945-го. Красивые, конечно, глаз не отведешь. Жаль, холодом несло от этой красоты, мерзлой сыростью. Словно перед тобой – Четвертая стена, Прозрачность-на-Окне.

Ша Чуань, привет от памирского тирмена-арваха.

Так и не добрался тогда бухгалтер Кондратьев до кишлака Кичик-Улар. И долю в прибылях не получил. Оно и к лучшему, если подумать. Пристало ли работнику советской кооперации богатеть с контрабандного опиума?

Другие не отказались, сполна получили. Прямо на месте стоянки, где оставил их Кондратьев. Вернулся с разведки, а трупы уже застыть успели: кто лежа, кто сидя у погасшего костра. Стахановцу товарищу Вану и полиглоту Абдулло меньше других повезло – голов лишились, вместе с шапками и всей казной.

Судьба-Кысмет развела руками.

Бывает!

Яки уцелели. С ними Кондратьев и вернулся в Дараут-Курган. Со строптивым Джинном даже успел подружиться. Мычал рогатый, жаловался, расставаться не желал. Сахару не радовался. А еще очень не хотелось отдавать секретарю райкома «Lee-Enfield». Но не повезешь же «одиннадцатизарядку» в Ковров!

Потом были Карпаты, где бойцов расстреливал эсэсовский снайпер. На выбор бил, гадюка, не спеша. Словно перед ним не горный склон, а грядущий «минус второй». Лену ранили, но, к счастью, легко, в предплечье. Навестил ее лейтенант в госпитале, принес букетик эдельвейсов. Решили расписаться, едва войне каюк настанет.

Войне каюк, а они опять в горы попали. Напоследок, на закуску.

Кондратьев коснулся пулеметного ствола, отдернул палец. Горячий фриц, никак не остынет! Дважды ствол менял, а все без толку. Ну, что теперь? День к вечеру клонится, патроны на исходе, груз за перевалом.

Лена жива. Держится. Молодец!

Он прислонился спиной к теплому камню, хлебнул воды из фляги. Через час можно будет уходить. Где американы? Опять перекур? Или стратегическую авиацию вызвать решили? Не выйдет, парни, тут вам не Дрезден! «Es braust ein Ruf wie Donnerhall…» Фу ты, привязалась, мерзость нацистская!

Лейтенант знал, что дойдет, доберется до перевала. Почему бы и не дойти? Не убитый, не раненый, с водой и сухарями. И Лену обязательно дотащит – живой. Без вариантов. Найти бы того, кто сейчас пялится сквозь Четвертую стену… Последних патронов не пожалел бы! Только что толку? «Поднялся занавес, а я все ждал бесплодно…» Бесплодно? Нет! И ждать больше нельзя.

Тирмен Кондратьев закрыл глаза. Один глаз – левый.

«Поднялся занавес…»

Горы исчезли. Жаркий июньский лес стоял без движения; зеленые, тронутые желтизной листья замерли в ожидании ветерка. Фотографии? Нет, листва.

Пусто. Никого.

Он вздохнул с облегчением. Лены нет. Успел!

– Я здесь. Слышите: я здесь!

Не кричал – незачем. Услышат, даже если шепотом, даже если просто подумать.

– Я – тирмен!

Ярко светило вечное солнце. Ни ветра, ни шелеста, словно в мертвой ледяной пустыне.

– Я – тирмен Петр Кондратьев!

Легкая, невесомая паутинка коснулась лица. «И ненавидел я мешавшую завесу, но наконец возник студеной правды мрак…»

– А что взамен, тирмен, тирмен?

Хотел сказать: «жизнь». Осекся. Жизнь – обещанная, долгая, спокойная, не в его власти. Кто скажет, на какой ветке сейчас фотография лейтенанта Кондратьева? В военной форме, при погонах?

И ей он больше не жених…

Что есть у того, кто пришел с просьбой в июньский лес? Что отдашь за Лену, тирмен, тирмен?

– Бери, что хочешь!..

Тихо. Мертво. Недвижно.

– Я не беру. Я даю. Хотя многие считают, что это не так. Уходи, мой тирмен.

И исчезающим шелестом листьев:

– Я слышала тебя.

С врачом-полковником он разговаривать не стал. И так все ясно. Лишь убедился, что врач трезвый. Козырнул (пилотку со звездой надел сразу, от греха подальше) – и пошел по начальству. Как был, в рыжем эсэсовском камуфляже. Манжеты и петлицы еще на перевале сорвал, а так – сойдет.

Врач смотрел плохо. Сочувствовал.

Успеешь, тирмен?

Уходил Кондратьев – была война. И Берлин взяли, и союзников у Торгау встретили, но все равно: расслабляться рано. А вернулся в мир. Даже не поверил вначале. Третий день мир. Соврали десантники-американы, не в Реймсе подписали – в Карлхорсте, в Берлине, в логове, так сказать. Разницы, конечно, никакой, просто обидно. Врать-то зачем? Или перепутали янки?

Что такое мир, лейтенант Кондратьев понял очень быстро. Раньше пьяных при штабе не увидишь, крепко народ держали. Если и пили, то по землянкам и блиндажам, завесив вход одеялом. Теперь же – не пройти. Третий день Победу отмечают, без устали.

– Ты чего, эсэсман?! А, Кондратьев! Тю, живой! Давай за Победу! Пей, говорю, тебе майор приказывает!..

Майор – ладно. Начальство ничем не лучше оказалось, только организм крепче. Генералам отдельные нормы природой и уставом положены. Личность красная и глас на рык походит. Но разговаривать можно, и на том спасибо.

Рапорт генерал слушать не стал, знал заранее. Группа вчера с грузом прибыла. Физиков на самолет и в Москву, остальным – отдыхать по полной.

– Все, Кондратьев! Тебе – Героя, Ленке – орден Ленина, посмертно. Садись за стол. Ради тебя коньяк берег, цени! За Победу!

А когда выслушал, обхватил по-медвежьи за плечи, потянул на лавку. Усадил, дохнул в ухо перегаром.

– Все понимаю, Петро. Догнала нашу Лену война, на излете достала. Рад бы помочь, только чем? Выживет, дома распишетесь. А здесь – извини, загса у нас нет, ближайший – за Брестом.

Кондратьев спорить не стал. Повторил – медленно, чтобы генерал расслышал и не озлился. Тот гулко вздохнул, мотнул головой, плеснул коньяка в кружку.

– Понимаю. Больно тебе, Петро. И мне больно – за всех, кто не дожил. И за сержанта больно, хорошая она девчонка. Если хочешь, чтобы женой твоей законной считалась, в приказе объявим. Так иногда делают, вроде помолвки при царе. Договорились?

– Нет. Помолвка меня не устраивает.

– В отделе кадров оформить можно, – задумался генерал. – Так, мол, и так, впредь до регистрации считать мужем и женой. Правда, если строго по закону, и это не в масть. При проклятом старом режиме, между нами, проще было. Зови полкового попа – и в ближайшую церковь. Венчается раб божий…

Петр Кондратьев закусил губу. Скверно, очень скверно.

– Товарищ генерал, разрешите отлучиться по личному делу?

Не выдержал, забежал в госпиталь. Боялся, не пустят – пустили. Лена лежала тихо: чужая, белая, восковая. Лишь простыня на груди еле заметно подрагивала.

Выскочив на крыльцо, Кондратьев врезал сам себе по щеке: для бодрости. Оцени обстановку, разведка! К члену Военного Совета? Что с него возьмешь, с бабника бровастого? К командующему фронтом? Нет, не пробиться. Да и нет при товарище маршале загса. Самолет угнать, чтоб до Бреста? Угнал бы, так Лену не довезти.

Значит, куда, товарищ лейтенант?

Значит, в штаб.

Не ошибся Петр Кондратьев. Нужный человечек оказался на месте, не улетел вслед за физиками. Словно ждал дорогого гостя. А может, и впрямь ждал? Золотые рыбки слову своему хозяева. Охрана, правда, заартачилась. Занят гость московский, с документами важными работает. Только уговорил их разведчик Кондратьев – всех троих по очереди. Хорошо уговорил, ласково: не пикнули.

Иван Иванович, штатский человек, оторвался от бумажек, встал из-за стола. Махнул дланью начальственной, отослал побитую охрану вон.

К гостю повернулся:

– Чего тебе надобно, старче?

А как выслушал, на телефон посмотрел. Но трубку не снял.

– Может, чего иного пожелаешь, Кондратьев? В Москву переведу, в центральный аппарат. Академию закончишь, будешь науки разведывательные преподавать. Какой из тебя бухгалтер, если подумать? Соглашайся, большим человеком станешь.

Не стал спорить Петр Кондратьев. Не ко времени.

Молчание не всегда – знак согласия.

Гость московский пожал плечами, протянул руку, набрал средним пальцем номер.

– Добавочный… Да, это я. Соедините с приемной товарища Калинина. Срочно!

И Кондратьеву, равнодушно:

– Сейчас все данные продиктуешь. Родился, крестился, отчество, как кошака домашнего звали. Свои – и ее. Помнишь, надеюсь?

Он помнил.

Лена открыла глаза на следующее утро. Улыбнулась яркому майскому солнцу, попыталась сесть.

– Здравствуй, Петя! А я, знаешь, в лесу была.

Свидетельство о браке, подписанное первым заместителем председателя Президиума Верховного Совета СССР товарищем Шверником Николаем Михайловичем, Кондратьевы получили уже в Ташкенте. У почтальонши руки дрожали, когда пакет вручала. Тяжелый, весь в печатях, на каждой – герб с надписью.

Усы старший лейтенант запаса Петр Кондратьев не сбрил. Жена посмеялась, да и привыкла. Героя так и не дали. Через год в военкомат вызвали, вручили Боевое Красное Знамя, второе. Кондратьев спрятал красную коробочку в ящик комода.

Елена Кондратьева умерла двенадцатого мая в три часа пополудни. Ровно через тридцать лет после того, как на свидетельство о браке упала синяя печать.

«А что взамен, тирмен, тирмен?..»

11

В лесу пели птицы. Щебетали, булькали, закручивали немыслимую трель, чтобы оборвать на верхней ноте. Солнце, косыми лучами пробиваясь сквозь листву, строгало лес аккуратными ломтями. Стволы деревьев бугрились корой; местами кора была содрана, открывая сочную, текущую смолой или соком мякоть. Под ногами пружинила давняя, желтая хвоя. А птицы все захлебывались летом, жарой и любовью.

Данька уже бывал в этом лесу.

Когда его избивали спортсмены на Динамовской.

Только в прошлый раз на деревьях вместо листьев росли фотографии, а сейчас – просто листья. Лапчатые, фасонные, кругленькие – всякие. Но он знал, что на самом деле это снимки: лица, лица… Они притворяются: листья – фотографиями, фотографии – листьями. Это такой лес.

Здесь он был счастлив, как нигде и никогда.

– Опусти ствол, – сказал дядя Петя. – Чего ты в меня целишься, ей-богу…

В руке у себя Данька действительно обнаружил пистолет. «Беретта 9000S», подарок Калинецкой. Он опустил руку, уставив ствол в землю, и покраснел. Как маленький, право слово… ага, а старик тоже вооружен…

Петр Леонидович держал длинноствольный «Маузер С-96». Модель 712, гитлеровская, с переводчиком режимов огня и отъемным магазином на двадцать патронов. Допотопная, но классная штука: на ста пятидесяти метрах без приклада дает вполне приемлемую точность стрельбы. И дальше дает, но хватка нужна железная.

С «Маузером» усатый дядя Петя напоминал революционного командарма.

– Осмотрись, – велел старик. – Часы слышишь?

– Часы?

– Ну, музыку. Слышишь музыку?

Теперь Данька заметил, что в пение птиц вплетается музыка. Знакомая: нервная, тягучая. Барабанчики и флейта. Сейчас к ним присоединились еще какие-то инструменты: кажется, виолончель, в компании с насморочной дудкой. Тук-тук, ты-ли-тут? Мы идем, братец, мы рядом. Если хочешь, дождись, но потом не жалуйся. И флейта: не бойся, это барабаны шутят. Ждать не надо. И жаловаться не надо.

Делай дело и уходи.

– Слышу.

– Это часы. Ну, вроде как часы. Шаги Командора. Все время прислушивайся. Здесь надолго задерживаться нельзя. По музыке станет понятно, когда срок вышел. Потом натаскаешься, будешь сразу чуять: сколько отведено. У нас сегодня времени навалом… Раз далеко звучит, значит, время есть. Но лучше поторопиться.

В лесу было хорошо. Но Данька не возражал поторопиться.

Такой это лес.

Такая это музыка.

– Теперь ищем цели. – Старик завертел головой, осматриваясь. – Цели-цели-прилетели, на головку сели… ладушки запели…

Дурацкая песенка, как ни странно, помогла Даньке сосредоточиться. А то киселем растекся. Лечь бы под березку, блаженно закинуть руки за голову, уставиться в листвяную россыпь над лицом, словно в семейный альбом: мама, папа, дедушка, бабушка, дяди-тети… И пусть птички поют. Птички пели по-прежнему, но «ладушки» дяди Пети вдруг усилили дальнюю музыку. Она надвинулась рывком, окрепла, зазвучала сильнее, отчего в висках толкнулась кровь.

Надо спешить.

Где цели?

Ага, вот они. Впереди и чуть левее.

За поляной, сплошь поросшей одуванчиками с седыми головками, в воздухе висели пять шмелей. Ярко-желтые воротнички, золотистая полоска на брюшке, оранжевая юбочка. Франты, щеголи. Честно говоря, для обычных шмелей, луговых или садовых, они были крупноваты – раза в два-три больше. Но и расстояние до насекомых немаленькое: двадцать метров до ближнего, тридцать пять до дальнего.

Шмели еле слышно жужжали, вплетая басовитый рокот в музыку.

Уж-же, уж-же, на рубеж-ж-же…

В том, что это – цели, Данька не усомнился ни на секунду.

Дядя Петя поднял «Маузер», повел длинным стволом и ловко сшиб самого дальнего шмеля. Собратья погибшего закачались, будто на невидимых ниточках, и снова замерли. Музыка сделалась отчетливей, птицы смолкли.

«Беретта» ожила, толкнулась в ладонь: а я? Тирмен, а как же я?!

– Не спеши, – предупредил старик. – Я скажу, когда твоя очередь.

Еще два выстрела. Пара шмелей, оставшихся в живых, сделала круг над поляной. Налетел ветер, растрепал седину одуванчиков. Снежный фейерверк взметнулся и понесся вдаль, чтобы там опасть в траву.

– Давай!

Данька вскинул пистолет. Он знал, что не промахнется. Когда такой лес, когда такая музыка… когда такой шмель: жирный, мохнатый… Мохнатый шмель на душистый хмель, пел Никита Михалков, цапля серая – в камыши, а очкастый телеграфист стрелял в невесту из турецкого пистолета…

Бах!

– Моя школа, – одобрил дядя Петя сбитого шмеля. – Ворошиловский стрелок. Хватит, хватит, на сегодня достаточно…

И, не глядя, завалил последнего мохнача.

Музыка стихла, остались лишь барабанчики. Тук-тук, тут-как-тут: на мосту, на посту… Из леса, с той стороны поляны, вышла женщина. Толстая домохозяйка с круглым добродушным лицом. Китайский плащик, стоптанные каблуки туфель. Шляпка с цветком на ленте. Женщина моргала, словно недоумевая: почему она здесь? Что она тут делает? Шла в магазин за хлебом и молоком, мимо «Пирожковой», хотела свернуть на Иванова, в «Гурман», и нате вам: лес, птички, шмели, люди с пистолетами…

Дядя Петя пошел ей навстречу.

Данька держался за стариком, стараясь не высовываться.

– Кто вы? – спросила женщина, глядя на тирмена. – У вас усы, как у Буденного…

Петр Леонидович улыбнулся с пониманием.

– Кто я? Я – твой друг.

Женщина засмеялась в ответ, как если бы только сейчас догадалась, кто она и зачем находится здесь. Закинув руки за голову, она сняла с шеи нательный крестик. Нет, не крестик, хотя Данька был поначалу уверен, что это крестик: серебряный, на кожаном шнурке. Но пока женщина протягивала крестик дяде Пете, предмет изменился. Теперь это скорее походило на солдатский именной жетон.

Четыре буквы на жетоне оказались знакомыми.

Мене, мене, текел, упарсин.

Исчислено, исчислено, взвешено, измерено.

Дядя Петя с необычайной бережностью принял жетон от женщины. Кивком поблагодарил, крепко ухватился и с натугой разломал жетон на две неравные части. Ту, что побольше, отдал женщине; ту, что поменьше, оставил себе.

– Я – твой друг, – повторил он.

– Я – твой друг, – эхом отозвался Данька.

Он очень хотел быть другом пожилой доброй женщины с половинкой жетона.

– Спасибо, – ответила женщина. – Ну, я пошла…

Двое мужчин смотрели, как уходит в лес домохозяйка в китайском плаще и стоптанных туфлях. Смотрели, пока лес не закончился и опять не начался сад с фонтаном и скамейками.

Возле игроков в нарды стояла девчушка лет трех, в синем комбинезончике с капюшоном.

Засунув палец в рот, она разглядывала тирменов, будто слонов в зоопарке.

12

– Нет, не понимаю!

Данька резко остановился, крутнулся на каблуках, шагнул к чугунным перилам. Невелик мостик: от берега до берега три десятка шагов. И не река внизу – яр, травой заросший, с вечной лужей в дальнем конце.

– Птички, пчелки, шмелики. Цели прилетели, на головку сели… Объясни, дядя Петя!

Далеко не ушли. Рядом фонтан, в полусотне метров, от фонтана широкая аллея ведет к площади Свободы. Не сразу, сперва следует яр перейти. Только ненадолго тирмена Архангельского хватило. Послушно встал со скамейки, без звука дошел до середины мостика.

И прорвало!

– Я тебя, дядя Петя, ни о чем не спрашивал. Не маленький! Понимаю, в каждом деле свои секреты есть. Как ты говорил, наука имеет много этих…

– Гитик. – Старик невозмутимо расправил маршальские усы. – Ключевая фраза для показа карточного фокуса. Сначала раскладывают двадцать карт попарно, потом загадывается одна из пар. А дальше «гитик» и вступает: четыре ряда по пять карт согласно каждому слову, причем карты «кладутся» на одинаковые буквы. Сложно объяснять, лучше покажу как-нибудь. Есть еще одна формула, позабавнее: «макар ножом режет нитки…» Ты, Даниил, успокойся.

– Я не волнуюсь!

Ишь ты, даже ногой топнул. Не иначе для пущей убедительности. Не волнуется он, значит, ни капельки! Петр Леонидович подошел к перилам, встал рядом с учеником. Посмотрел вниз. Был себе яр с лужей, никому не мешал. Лужа осталась, но неподалеку, ближе к памятнику Шевченко, кафешку воздвигают. Ох, зальет по весне!

– Думаешь, мы с тобой психи? Оба? Вроде Адмирала Канариса? Не греши, Даниил, психам в заповедные леса ход заказан. Как слона в лифте поднимают, знаешь?

Парень не выдержал, хмыкнул. А там и засмеялся.

– Ты уже говорил, дядя Петя. По частям!

– Именно. Вот мы по частям вопрос и решим. Прежде всего, ты сдал зачет. Или бери выше – экзамен. Поздравляю, тирмен!

– А что отвечать надо? – с неожиданным весельем откликнулся Данька. – Как в кино? Служу трудовому народу?

– …И родному тиру. Во веки веков, дюралюминь.

Петр Леонидович качал головой, разглядывая будущее кафе «У старой лужи». Зальет, зальет буржуинов!

– А по смысловой части вопроса скажу так. Точнее, покажу. Мы сейчас с тобой на «нулевке». Воздушки, «карусельки» с зайчиками, школьники после уроков забегают. Представил?

Старик пристукнул подошвой по асфальту, покрывавшему мостик: для убедительности.

– Вполне, – помолчав, откликнулся Данька.

– Вон делавары кафе строят. Это у нас будет «минус первый». Дальше сам продолжишь?

– Ага. – Парень легко включился в игру. – И спускаться трудно, и, что за стенами, отсюда не видно. А в кафе подвал есть, тайный. Для извращенцев. Мокрый, грязный, с крысами и… и с лягушками.

– Да хоть с привидениями! – расхохотался Петр Леонидович. – Значит, в подвале у нас «минус второй». Заметь, везде свои мишени, свои законы, свои условия стрельбы. А мы с тобой сегодня поднялись на… Скажем, на «плюс первый». Во-о-он туда!

Расческа, извлеченная из нагрудного кармана, указала на верхушку древнего тополя – старожила сада. Лет двести ветерану, не меньше. Данька успел заметить, что Петр Леонидович никогда не тычет пальцем. Для того, видать, и расческу носит. Зачем она старику, при его-то «ежике»?

– Обзор другой, мишени тоже. И правила изменились. «Плюс первый» – он для нас, тирменов. Чужие здесь не стреляют.

Данька хотел переспросить, уточнить, может, даже возразить отчасти. Стрельба с вершины тополя – одно, а птички-пчелки-шмелики – иное. «Цели-цели-прилетели, на головку сели…» И музыка в парке совсем другая.

Хотел-хотел и вдруг передумал.

«Кто я? Я – твой друг…»

Тирмен Архангельский молча смотрел на тирмена Кондратьева. Тирмен Кондратьев смотрел на тирмена Архангельского, одобряя его молчание. Они стояли плечом к плечу – посреди яркого теплого дня, посреди шумного городского сада. Работа сделана, экзамен сдан. Хорошо!

Чего еще?

…Лечь бы под березку, блаженно закинуть руки за голову, уставиться в листвяную россыпь над лицом, словно в семейный альбом: мама, папа, дедушка, бабушка, дяди-тети… И пусть птички поют…

– Теперь тебе личное оружие положено, Даниил. Вроде как инкассатору. Сегодня обсудим, подберем по руке.

– Так у меня уже!..

Данька осекся.

– Хорошо, – не удивился старик. – Потом покажешь, пристреляем. Только, Даня… Ты помни американскую поговорку: «Что может быть опаснее, чем отбивать женщину у гангстера?»

– Только одно: у гангстера женщину отбивать, – послушно откликнулся Данька, краснея. – Дядя Петя! Она старая! Ну, не очень старая, только у меня… у меня Лерка есть… А «Беретту» Любовь Васильевна мне просто так подарила!

Петр Леонидович вздохнул.

– Просто так – четвертак, братец. Ладно, не бери в голову.

V

Солнце вылизывало лес досуха.

Грязь подсыхала, становясь коркой, а там и просто землей. Робкие птицы пробовали голоса, настраиваясь, как музыканты перед концертом. Зелень деревьев перестала выглядеть нелепицей, чудом среди зимы; каждый лист, умытый талой водой, расправился, налился глянцем. Линии прожилок складывались в человеческие, чуть шаржированные профили – такие за пять минут вам вырежет бродячий художник-портретист на набережной в Ялте.

Музыка приблизилась, топчась на опасном рубеже. Барабанчики желали перейти его немедленно, флейта оттаскивала рискованных сумасбродов назад, а волынка ныла, что пора наконец принимать решение и кончать с этим погодным беспределом.

Данька озирался в поисках цели и думал о том, о чем не знала глупая волынка. Погода на «плюс первом» умнее всех: зимний раздрай, сменившийся оттепелью и прямой дорогой к лету, – точное отражение души тирмена. Это там, в душе, о которой Даниил Архангельский, честно говоря, никогда особо не задумывался, бушевала метель, ярился буран, и наконец – дождь, ручьи, солнце.

Солнце не потому, что хорошо.

Солнце потому, что тирмен стреляет.

Было бы гораздо проще, если бы в расстрельный лес Великой Дамы вел провал «минус второго». Этот путь прокладывался всюду, в любую точку, где убивают, для забавы сильных мира сего, для их покровительства тирменам, монопольным продавцам дивных, эксклюзивных развлечений, каких не купишь больше нигде, даже за сумасшедшие деньги… Так почему не сюда? Не для самих тирменов?! Сидишь в безопасности на мягком диванчике или, допустим, в бункере за грудой мешков, целишься, нажимаешь на спусковой крючок, лупишь по серебряным пятакам, шмелям, лютикам-цветочкам…

«Кто ты?» – спрашивает издалека счастливый человек.

Ну да, из-за груды мешков не ответишь: «Я – твой друг!» Не возьмешь у счастливого человека жетон, не сломаешь пополам, словно парочка влюбленных перед разлукой: эту половинку – тебе, эту – мне… Волынка права: надо или идти за черту, словно за реку, или поворачивать обратно.

«Перейдешь реку – разрушишь великое царство!» – предупредил оракул одного царя. А чье именно царство будет разрушено в этом случае, оракул сообщить забыл. Эту историю Даньке рассказала жена. Лерка умная, она все знает. Кроме главного: вот река, вот царство, и ходить далеко не надо.

Царству не подставишь плечо, сидя на диване.

Иногда приходится спускаться в ров со львами.

Тук-тук, напомнили барабанчики, вырвавшись из объятий флейты. Ладно, кивнул Данька, слышу. Он не сомневался, что сейчас увидит пятую мишень. Так и случилось. Но ожидаемое отняло у тирмена лишнюю секунду на удивление.

Это был первый гриб, встреченный им в лесу «плюс первого». Первый за все годы. Коренастый, толстый, масляно блестящий, гриб нагло выперся метрах в двадцати из-под слежавшейся хвои. Честно говоря, Данька и о хвое никогда раньше не задумывался. В частности, откуда берется эта чертова хвоя, если деревья вокруг – лиственные?

Тук, пнули барабанчики.

Небо заплясало вокруг солнца, как синяя обезьяна вокруг апельсина.

Ствол «беретты» указал барабанчикам на гриб. Верней, на странную шляпку гриба: плоскую, блестящую влажным серебром, с почти не различимыми орлом и короной. Сухо треснул выстрел, словно ветка сломалась под ногой путника. И лес остался без своего разъединственного гриба.

Пятая цель поражена, безразлично доложил Данька.

Произносить это вслух не было никакого резона.

Мишень пятая

Гривенник не в кассу

Тир[5] закрыт третий день – верный признак,

Что на склоне купальный сезон.

Но в торговых стеклянных призмах

Солнца звон.

Б. Слуцкий

Год Синей обезьяны

1

… – Слушай, Натаха, как тебе это удается?

– Что, Лева?

– Хорошеть с каждым годом! Еще пару лет такими темпами – и можешь смело идти в фотомодели! За это обязательно надо выпить! Данила, чего тормозишь? Наливай!

Мама зарделась от Левиных комплиментов, засмущалась – и сделалась совсем молоденькой. Дядя Лева, конечно, льстил, но доля правды в его словах имелась: сорок шесть лет маме ни за что не дашь.

Что кому наливать, Данька помнил. Маме и Лерке – вина, грузинского «Твиши» с привкусом груши (Лерке – капельку, на донышке). Деду, маминому отцу, Илье Григорьевичу, – водки «на березовых бруньках». Папе и дяде Леве – пахучего дедовского самогона, трижды перегнанного и настоянного на куче травок. Себе и маминой подруге Елене Аркадьевне, требовавшей звать ее просто Аленой, – клюквенной настойки «Арго». Про настойку амбал Вовик, узрев позавчера Даниила с бутылкой «Арго», изрек философски: «Фигня, в натуре. Только баб спаивать. Зато типа с клюквой, без химии. Не то что финская бодяга. Эх, у нас в райцентре…».

Вовик маялся с похмелья и финскую не одобрял.

Бутылка коллекционного коньяка «Херсон» ждала своего часа в буфете. Вот доберемся до кофе с тортом…

Данька третий год подряд уговаривал маму отмечать дни рождения в ресторане. «Мам, ну ты хоть на коллег по банку глянь! Кто-нибудь гостей домой зовет? Все в кабак ходят: ни готовить, ни посуду мыть не надо. Хочешь, во французский ресторан пойдем? В украинский? В грузинский? Там везде кухня отличная…»

Однако мама была непреклонна: гостей в ресторан приглашать – не по-нашенски. Мы не французы и не американцы…

В итоге она всякий раз неделю бегала по магазинам после работы и хлопотала вечерами на кухне, вынуждая Даньку истекать слюной от доносившихся ароматов. За стол садилась усталая, но счастливая, предлагая дорогим гостям попробовать и вот эту запеканочку, и вон тот паштетик, а салат у нас новый, с кальмарами, такой я раньше не делала, вычитала рецепт в «Лизе»…

Ой, не наедайтесь, сейчас горячее будет!

Ко дню рождения Данька подарил маме навороченный кухонный комбайн «Philips» – с кучей ножей, насадок и множеством разных режимов. Настоящее «чудо вражеской техники», круче экспериментальной штатовской штурмовой винтовки.

– Дань, а где тут режим терки? – пугалась мама, румяная и взволнованная. – Что, он еще и по-разному натирает?! Тогда мне помельче… А это что за кнопочка?.. Ой, он вдруг так странно загудел!

Данька, разбираясь на ходу, посмеивался:

– Ништяк, прорвемся! Классный трактор, правда, ма? Режет-чистит-натирает, только деньги не считает…

Мама на добродушные подначки сына не обижалась и к субботе, когда ожидались гости, с грехом пополам освоила-таки подарок.

Для начала Наталья Ильинична порадовала гостей миниатюрными, необыкновенно вкусными бутербродиками: кусочек белого батона с маслом, сверху – ломтик филе слабосоленой семги, свернутый красивым витым конусом, сбрызнутый лимонным соком и украшенный веточкой укропа.

Внутри конуса пряталась оливка, фаршированная миндалем.

Бутербродики, под первые три тоста, смели моментально. Лерка, на правах будущей невестки, начала выспрашивать нюансы: сколько брызгать лимона, какие оливки лучше… Но тут объявился припоздавший дед: Илья Григорьевич тащил огромный букет астр, перетянутый атласной лентой, и обязательную бутыль своего знаменитого самогона. Мама сказала, что самогон надо закусывать, иначе все перепьются, представила гостям поименно армию салатов во главе с бригадным генералом «Оливье»…

Гости охнули и занялись поздравлениями именинницы всерьез.

Данька сидел и тихо радовался. Все-таки здорово, что у него такие предки, такая девушка, такой замечательный, никогда не унывающий папин друг дядя Лева. И отец заметно получшал, особенно в последнее время; о Лерке и говорить нечего… Дед позапрошлой осенью лежал в больнице; врачи сказали – микроинфаркт. В его возрасте, сами понимаете, надо было раньше сердце беречь…

А дед взял и выздоровел, назло врачам. Сейчас выглядит лучше прежнего: бодрый, веселый. Водочкой не злоупотребляет, но по праздникам от рюмки не отказывается. И ничего с его сердцем, тьфу-тьфу-тьфу, не делается.

Вот если бы еще отец с матерью бросили дурью маяться…

– Рома, я скажу, ладно? – Мать встала, повертела в руках бокал с остатками «Твиши».

– Конечно, Наташенька. Теперь можно. По-моему, момент подходящий.

Застолье притихло.

– Хорошие мои… Мы с Романом… Короче, уже заявление подали. Через месяц приглашаем всех на свадьбу. В смысле, на вторую нашу свадьбу. Даня, я не буду дома готовить. Пойдем в ресторан, в какой скажешь…

– У-р-р-ра!!! – радостно завопил Данька, сгребая мать в охапку и подбрасывая к потолку.

Как у стрелка, у него оказалась самая быстрая реакция.

Через секунду присоединились остальные:

– У-р-ра!

– Поздравляю!

– Давно пора!

– Вот за что мы обязательно сейчас выпьем! – это, конечно, дядя Лева.

– Наташенька, я так за вас рада!.. так рада…

– Горько!

– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!

Счастливый и немного смущенный отец выбрался из-за стола, подошел к матери, взял за плечи… Целовались они долго. Дядя Лева со счета сбился и потребовал налить еще. А Лерка красноречиво толкнула тирмена ногой: учись, дескать! Данька кивком пообещал научиться, налил всем и пригубил клюквенной. Когда мама вышла на кухню, чтобы принести горячее, он выскользнул следом.

– Мам, поздравляю! Вы с папой – большие молодцы! Знаешь, как я этого хотел?

– Знаю, Даня. Знаю.

– Что ж ты до сих пор молчала? Скрывала? Когда вы решили?

– В августе. – Мать замялась, и Данька сразу понял: она чего-то недоговаривает. – Мы хотели сделать сюрприз…

– Сюрприз – это здорово. Но я же в курсе: у вас с папой давно все наладилось. Зачем тянули? Почему именно сейчас?

Лицо матери сделалось твердым, чужим, совсем не праздничным.

– Понимаешь, Даня… У папы подозревали… Короче, одну болезнь. Очень серьезную. Я не хочу говорить об этом вслух. Не дай бог, подтвердилось бы… Вот он и не хотел стать для меня обузой. Я его уговаривала, а папа уперся… ты ж его знаешь…

– Что за болезнь?

– Не важно. Главное – не подтвердилось! Сделали повторный анализ, в платной клинике. Не волнуйся, с папой все в порядке.

– Это точно?

– Точно, точно. Дважды перепроверяли. У меня прямо камень с души свалился. А папа как результат получил – сразу сделал мне предложеие. Я, как ты понял, согласилась.

– Мама… Я тебя люблю! Я вас обоих люблю!

Данька отвернулся, пряча лицо. Не хватало разреветься, как маленькому! Стыд и позор, тирмен. Все хорошо, все просто замечательно! Диагноз не подтвердился, родители снова поженятся…

– Давай я тебе помогу. Что тащить?

Через минуту он торжественно внес в комнату благоухающий противень с мясом «по-гамбуржски». Блюдо было встречено овацией. Аромат далекого Гамбурга будоражил ноздри, в желудках открылось «второе дыхание». Даже Лерка, уверявшая, что бережет фигуру, не отказалась от порции, способной насытить бегемота, перейди он с растительной диеты на мясную.

Позже мама водрузила на стол громадный торт. На кухне зашумела кофеварка. Данька достал из буфета припасенный коньяк. Очень кстати пришлись коньячные бокалы – огромные, пузатые, французского стекла, подарок любимой подруги Алены. При столкновении бокалы издавали колокольный, долго не затихающий звон.

– В такие коньяк наливать – коньяка не напасешься, – пошутил дядя Лева. – Вот пиво из них пить в самый раз!

Дед Илья заявил, что ему хватит на сегодня. Нет-нет, он никуда не уходит. Коллекционный? «Херсон»? Ладно, уговорили. Лев, ты мертвого уболтаешь, царь зверей. На донышко лейте, попробовать. И телевизор включите. По АТН в 19.30 региональные новости будут, я их всегда смотрю. Сериал про грызню кандидатов в президенты; жаль, скоро последняя серия. Нет, громче не надо, не хочу никому мешать. Я в кресле устроюсь…

Дед протиснулся к креслу и расположился перед телевизором с бокалом в руке. Демонстрируя большой профессионализм, он грел бокал в ладони и время от времени подносил к лицу: блаженно щурясь, нюхал.

Новостями, кроме деда, никто не интересовался.

Тесноватая у нас квартира, думал Данька, выбравшись на балкон. Гости пришли, так и к телевизору с трудом просочишься. Правильно он кредит в банке взял на жилье – под трехкомнатную квартиру в новом доме, строящемся через двор, у метро. Хотел сначала купить хату на рынке вторичного жилья, но Зинченко отговорил. Дескать, несерьезно, а с бабками он поможет. Кредит на двенадцать лет, льготный. Зарплата в тире приличная, не в кассе, а в конвертике. После каждой местной командировки на депозите Даниила Архангельского добавляется энная сумма. «Private transfer» – «перевод от частного лица» – пояснили ему в банке, открывая заодно кредитную карточку «Master Card».

Частное лицо предпочитало оставаться анонимным. Но Данька уже научился не задавать лишних вопросов.

Дом планировали достроить через год, и тогда Данька получит ключи от своей новой квартиры. «От нашей с Леркой новой квартиры», – мысленно поправился он. Лерка сразу поставила условие: «Молодая семья должна жить отдельно. У тебя чудесная мама, но у кастрюли на кухне не может быть двух хозяек».

Валерию Мохович после окончания универа оставили на кафедре. Данька не сомневался в дальнейшей карьере мечты Конана-варвара: аспирантура, кандидатская, докторская, профессорша, академик…

– По тундре, по железной дороге! – рявкнуло из проезжавшей внизу машины радио «Шансон». Данька глянул на улицу и в желтоватом свете лампочки, горевшей над парадным, различил сидящего у подъезда Джека.

Пес ждал хозяина.

Профессор Линько умер весной. Джек три дня выл, тоскливо и непрерывно. Дочь профессора с зятем, въехав в опустевшее жилье, собаку держать не собирались и, не мудрствуя лукаво, выгнали Джека на улицу. Сперва хотели продать – как-никак овчарка, породистая псина! – а потом, когда покупателя не нашлось, выгнали. Вот ведь люди, мать их…

Очень хотелось выругаться. Длинно и грязно. Матом. Но псу этим не поможешь, хоть сутки напролет матерись. Надо будет ему мяса вынести – в холодильнике осталось. Джека подкармливал весь двор, а профессорских наследников провожали такими взглядами, что хоть застрелись. Соседи с пятого хотели взять Джека к себе, да и Данька тоже порывался, почти уговорив маму, но пес ни к кому не пошел. Целыми днями сидел у подъезда, глядя в сторону подворотни. Ночевал где попало, а когда становилось совсем холодно, спал в подвале, с бомжами. Утром же неизменно возвращался на свой пост. У пса был один хозяин – покойный Игорь Осипович.

Его Джек и ждал.

Вздохнув, Данька покинул балкон, вернувшись в комнату.

– …сегодня город прощался с известным правозащитником, бывшим диссидентом, в последние годы – сотрудником кадрового отдела областной госадминистрации Саблиным Денисом Эдуардовичем. Траурная процессия…

Данька мельком глянул на экран. Кладбище, ораторы в пиджаках, плачет дряхлая старушка; крупным планом – фотография с черной траурной ленточкой. На миг лицо перед глазами расплылось, сделалось нечетким, смазанным – словно зрение «село», как пять лет назад.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

Он узнал этого человека.

2

Последним оказался давний знакомец: плакат «Болтун – находка для шпиона». Наивные советские граждане увлеченно делились информацией оборонного значения, не замечая оттопыренного вражьего уха. Именно такая наглядная агитация украшала когда-то кабинет бухгалтера Кондратьева в закрытом городе Коврове. Разве что цвета малость подгуляли.

Дизайнер, лохматый мачо, спрятал эскиз в папку.

– Это для главного зала? – уточнил Петр Леонидович. – Но ведь такого не было. Там что-то нейтральное висело. «Приносить и распивать…», кажется. И календарь возле кассы. Из «Огонька» вырезáли.

Густые брови дизайнера еле заметно дрогнули. Старик подождал, но иной реакции не последовало.

– Мы не стремились к буквализму, – без особой уверенности сообщил вице-мэр Александр Семенович, поглядывая на голые, пахнущие свежей побелкой стены. – Хотели передать, так сказать, дух эпохи, местный колорит…

Он с надеждой повернулся к дизайнеру, ожидая помощи. Но мачо не снизошел. Сунул папку под мышку, переступил с носка на каблук. Мол, что с вас взять, с профанов?

Реставрация главного зала ретропивной «Ветерок» подходила к концу. Щекастый поклонник стреляющего семейства Зауэров старался успеть к президентским выборам, дабы открытие будущей городской достопримечательности совпало с визитом одного из кандидатов – того, кто порвет грудью финишную ленточку. Которого из двух, Петр Леонидович не задумывался.

Ради этого и пригласили. Бывший пионер Саша спешил похвастаться.

И посоветоваться заодно.

Странное дело, но чем ближе к осуществлению продвигалась завиральная идея румяного вице-мэра, тем менее она нравилась Кондратьеву. Вероятно, оттого, что «советское ретро» перестало быть чем-то оригинальным. Прошлым усиленно торговали: оптом и в розницу, распивочно и навынос.

– Не пойдет, – решительно заявил старик. – Такие плакаты сейчас в каждом офисе. Мода! А если достоверность – так по полной, да-с! Кафель, голые стены, «Приносить и распивать…», вентиляторы со скрипом. Дух эпохи хотите?

Петр Леонидович оглядел долгий ряд пивных автоматов, очень похожих на давние, чешские. В углу суетились рабочие, заканчивая красить плинтусы.

– Леса не убирайте. Нет, уберите и вместо них поставьте козлы из досок. А пол застелите старыми газетами. Если что, их и напечатать можно. Рядом, прямо на проходе – ведра с краской: не переступишь – не войдешь. Вечный ремонт – дух эпохи!

Вице-мэр и дизайнер переглянулись. Мачо взъерошил лохмы, сложил губы трубочкой, промычал нечто маловразумительное. Должно быть, первый куплет романсеро «Мачо, мача и мучача», музыка и слова народные. Подумал еще с минуту и кивнул.

Оценил!

– А что? – расцвел девичьим румянцем вице-мэр. – Отлично! Можно еще статистов выводить, в спецовках, даже в гриме…

Лохматый то ли застонал, то ли зашипел, но Александр Семенович не стал вникать. Резко развернулся, взял старика под локоть.

– Решим в рабочем порядке. В конце концов, оформление стен – не главное… Пройдемте, Петр Леонидович, я вам малый зал покажу.

Старик без особой охоты подчинился. Малый зал, как он помнил, предназначался для всяческих VIP-ов. Никакого ретро, дизайнер специально озаботился.

Очень захотелось уйти. Петр Леонидович удивился, попытался вспомнить, не опаздывает ли на работу. И вдруг пришел страх. Мелькнул дальней тенью, мгновенно скрывшись за зеленой листвой знакомого леса.

Мене, мене, текел…

Что считаем? Что разделяем?

В малом зале смотреть было нечего. Мебель со страниц импортного каталога, безвкусная мазня модного живописца Сержа Полуяркова по стенам, мягкий серый ворс под ногами. Дорого, солидно, современно, противно до икоты.

– Прошу, Петр Леонидович!

На одном из столиков ждал привычный джентльменский набор. Коньячок, стопки из тонкого хрусталя, лимон, средиземноморские маслины. «И стрихнинчику, двойную дозу», – не к месту вспомнились слова внука.

– Прошу, прошу!

Коньяк пился, как несвежая вода. Маслины пахли селедкой.

– Это только начало, глубокоуважаемый Петр Леонидович. Как вы любите говорить: да-с! Если дело пойдет, мы целый ретрокомплекс воздвигнем. И знаете, с чего начнем? С тира! Есть у меня идея…

– У меня тоже, – не выдержал старик. – Страйкбол без правил. А стрелять будем шариками с вишневым вареньем. В качестве мишеней… Ну, хотя бы… Да-с!

Он ткнул вилкой в висевший напротив шедевр Полуяркова. Бывший пионер Саша замер с разинутым ртом, сглотнул. С трудом выдохнул:

– Гениально!..

Уже несколько дней Петру Леонидовичу плохо спалось. Вставал посреди ночи, долго сидел на пустой кухне, заваривал чай. Курил, что в последние годы случалось с ним весьма редко. Даже купил упаковку валидола, но распечатать так и не решился. Тирмен, сосущий валидол? – нонсенс. Макабр!

Вчера ему приснился Карамышев. Не в показанное время, не летом, в очередной июнь. И лес в этом сне был другой, не июньский – августовский. Тогда они подходили к линии фронта, отбиваясь от эсэсовцев Германа Фегелейна. Во сне бывший техник-интендант 1-го ранга удивился нарушению заведенного порядка и потребовал у энкавэдиста объяснений. Карамышев-покойник ломаться не стал, пояснил сразу. Жаль, не запомнилось почти ничего.

«Все равно погоришь, Кондратьев. И тому две причины есть…»

Мог бы и не говорить, опричник! Эти слова Кондратьев и без напоминаний не забывал. А все остальное рассеялось с первыми лучами рассвета.

– Еще по одной, Петр Леонидович?

Тон вице-мэра насторожил старика. К вечно-комсомольской бодрости собеседника он привык, только сегодня с оптимизмом – явный перебор. Через край плещет, по столу течет, на ковры стекает. Тирмен Кондратьев без обиняков уставился в глаза бывшему пионеру Саше.

Что дальше, юноша?

Угадал. Румянец поблек – на миг, с лету и не заметить. Старик еле сдержал усмешку. Не зря, выходит, снилось. И слова Карамышева – не пустое сотрясение воздуха.

– А я выпью, Петр Леонидович. И знаете, за что? За добрую волю.

«Goodwill», механически, не думая, перевел Кондратьев, вновь вспомнив маленького шкодника Пэна. С язвой у внука вроде бы полегчало, Виталик Поплавский хорошего врача порекомендовал. И слава богу! – потому что с Кондратьевым-младшим проблем прибавилось. Пэн всерьез решил переселиться поближе – то ли к «незначительному» GF, то ли к облюбованному им тиру, источнику грядущих благ. Вначале старик обрадовался, начал помогать с покупкой квартиры, желательно поближе к собственной…

Потом задумался.

Щеки господина вице-мэра из румяных сделались пунцовыми, хоть прикуривай.

– Насчет доброй воли. Петр Леонидович… Ни я, ни мои… э-э… так сказать, друзья… Мы не собираемся использовать вам во вред ни капли из собранной нами информации…

Старик поднял взгляд вверх, на потолок. Изучение люстр во время деловых переговоров, к сожалению, становилось привычкой. Увы, вместо люстры зал украшали плафоны-иллюминаторы толстого стекла.

Сгодятся?

Страх исчез, сгинул без следа. Дерзайте, юноша! Не вы первый, не вы последний.

– Полагаете, стоило подвесные потолки проплатить? – по-своему понял его Александр Семенович. – Я и сам подумывал… Так вот, насчет доброй воли. Мы не станем изучать под микроскопом происхождение счета, с которого вам и вашим… так сказать, коллегам начисляется заработная плата. И заодно, кстати, финансируется катастрофически убыточный тир в нашем горпарке. Я – ваш клиент, более того, смею надеяться, я – ваш искренний доброжелатель… И я сделаю все возможное, чтобы наши отношения остались безоблачными. Вы меня поняли, Петр Леонидович? Все возможное! В частности, данные о том, чем занимался ныне расформированный Сектор сезонной статистики… Помните? У вас чудесная память! А вот я уже забыл. И мои друзья забыли, начисто. Говоря о друзьях, я не имею в виду исключительно частные… э-э-э… структуры. Удачное слово «структура», не правда ли? Описывает сразу все и ничего…

Кондратьеву стало скучно. И стыдно до полной невозможности. Чего испугался, паникер-рамолик? Дорвались, молодые да румяные, до власти, подняли спецархивы, а там наверняка имеется даже дневник наружного наблюдения за Адамом в Раю. «…После чего направился к реке Фисон, изрекая богохульствия…»

Строгий товарищ Иловаев считал, что власть начинает всерьез интересоваться скромными работниками тиров раз в четверть века. С завидной регулярностью – и с абсолютно одинаковым результатом. Что в покойном СССР, что в ныне здравствующих Штатах, что в корпоративной Италии Бенито Муссолини. За Древний Рим отставной генерал не ручался, но об Иудее некоторыми сведениями располагал.

Эх, Саша, румяный красавчик…

И ты, Брут?

– Чего от вас хотел Зинченко? – вел далее вице-мэр, не подозревая о размышлениях гостя. – В киллеры звал? В душегубцы, так сказать? Между прочим, у нас есть сведения о трех случаях вербовки тирменов…

Это ты уже совсем зря, дружок, подумал старик. Не произноси всуе, не одни мы тут. Мы с тобой нигде не одни.

…В строгом черном платье под горло, словно на похороны собралась. Стоит, на весь этот цирк поглядывает.

«Я слышу, тирмен, тирмен…»

– В единственном случае вербовка была удачной. Отчасти удачной… Но мои друзья – не злодеи, Петр Леонидович. Исключительно добрая воля! У нас, видите ли, выборы: честные, демократические…

Встать и уйти? Выслушивать до конца ни к чему, все равно никому не расскажешь. Даниилу рановато в эти заботы вникать, а до остальных не достучишься. Тактика ячеек, сам предложил!

– Одолжите молодняк, Петр Леонидович! – Вице-мэр словно почуял слабину. Вскочил, потер крепкие ладошки. – Желторотиков! Пионеры юные, головы чугунные… Сплошной энтуазизм – и никаких рефлексий. Они же, если верить пустым – подчеркиваю: пустым и безосновательным! – слухам, по чему попало лупят! Первый этап – гнусные чужие рожи, враг на враге. Правильно?

– Да-с! – неожиданно для себя ответил Кондратьев. – Враг на враге, первый этап.

Уходить расхотелось. Ты славно роешь землю, юный крот. Славно!.. Вот и дорылся. Пацанов тебе, значит, подавай, педофил!

…Педофил?

Петр Леонидович задумчиво огладил усы.

– Именно! – Обрадованный пониманием, Александр Семенович резво описал круг по залу. – Пусть мальчики отстрелят факторы удачи одной такой… чужой гнусной роже. Дня за два до первого тура. А для верности – контрольный выстрел. За день до второго, если понадобится. Знаю, знаю, Петр Леонидович! Выбор целей у детишек случайный, согласно личным антипатиям. Но подсказать, направить отеческой рукой, а? Мальчишку легко убедить, распалить воображение, так сказать. Чужая гнусная рожа. Омерзительная, гадкая…

«Которая из двух?» – хотел уточнить старик, но вместо этого вновь поглядел на потолок. С мадам Кали хватило люстры. Любовь Васильевна – дама конкретная, без воображения. Тут же случай иной. Но вполне решаемый.

Тирмен Кондратьев подкрутил кончики усов, улыбнулся и запел:

Пел Петр Леонидович, в отличие от Андрея Канари, не очень, хоть и с душой. Вовику-амбалу, к примеру, нравилось. Покойному Карамышеву – не слишком. С лейтенантом они эту немудреную балладу исполняли на два голоса. После Смоленска дуэт сымпровизировали – когда поняли, что живы. Закрылись в землянке, откупорили чудом заначенную бутылку «Московской», лейтенант вынул из вещмешка банку лосося…

А чтобы пелось лучше, Петр Леонидович даже глаза от удовольствия зажмурил. Нет, не оба, только один глаз – левый.

Резко замолчав, Кондратьев открыл глаз и подмигнул вице-мэру-пионеру. Оценил, щекастый? Кажется, оценил. Пришлось обождать, пока у Александра Семеновича разинутый рот вернется в штатное положение.

– Дернешься – посажу, – ласково сообщил ему Петр Леонидович. – И знаешь, за что? За растление несовершеннолетних. Чтоб к пацанам нашим не приставал. «Вчинення розпусних дiй щодо особи, яка не досягла шiстнадцятирiчного вiку…» УК независимой и суверенной Украины, статья 156 через один: «…караються арештом на строк до шести мiсяцiв або обмеженням волi на строк до трьох рокiв». Условно не выйдет, по полной получишь.

Начальственная челюсть вновь начала отвисать. Старик подался вперед, сел поудобнее, оперся на локти.

– Три года – не беда. Беда, что на зоне извращенцев не любят. Для начала тебе передние зубы выбьют, чтоб не мешали. Сунут в рот доминошную кость – и клац! Для чего, потом поймешь. Прочувствуешь!..

По тому, как щелкнули Сашины челюсти, Петр Леонидович догадался, что тот знает – и про доминошную кость, и про возможности скромных рыцарей «тулки» и «Марголина».

И про то, зачем тирмены левый глаз закрывают.

А щеки уже не пунцовые! Больше на мыло желтое смахивают.

– Н-ну зачем? – с трудом выдавил вице-мэр. – Зачем нам с вами ссориться, Петр Леонидович? Я же не от своего лица… Мои друзья…

С легким скрипом открылась дверь. Не иначе петли смазать забыли.

– Александр Семенович, извините…

В голосе длинноногой референтки – растерянность. А если прислушаться, и похуже нотки отыщутся.

– …К вам… эти… Ну, вы в курсе! Очень срочно, говорят.

Длинноножка закусила ярко накрашенную губу и добавила совсем по-детски:

– Сердитые!

Старик еле удержался, чтобы не хмыкнуть. Он-то думал лишь пугануть начальничка. И глаз жмурил для вида, блефовал. Надо же! Не любит Великая Дама, когда пристают к ее кадетам! Или совпадение?

– Простите…

К двери Александр Семенович брел, переваливаясь с ноги на ногу. Утка уткой!

– Это первый звонок, Саша! – кинул старик в ватную спину. – Пустячок. Мелкое недоразумение.

Спина дернулась, словно от заряда утиной дроби.

– А вот если не одумаешься – и если твои друзья не поумнеют…

– Понял. Забудем.

Куда бодрость пионерская девалась? Не боец ты, Александр Семенович, каша манная! Или в самом деле грешен? То-то молодишься не по возрасту!

Оставшись в одиночестве, Петр Леонидович разыскал свою рюмку, не спеша налил коньяку. Вздохнул – с облегчением, но и не без стыда. Мнительным стал, тирмен? Тебе не один год, системе – не один век. Рассчитано, обкатано, проверено на прочность. Эффект от внешнего воздействия не нулевой, а сугубо отрицательный. Небось при Торквемаде-инквизиторе тоже хватало любопытных и бдительных. И при Малюте Скуратове, и при Токугаве Иэясу. И во времена не столь давние, памятные.

Кто в финал вышел?

Старик поднял рюмку, принюхался. Хороший коньяк, отменный. Как он прежде не замечал? Тонкий вкус у господина вице-мэра!

Ну-с?

Коньяк его учил пить сам Владимир Григорьевич Федоров, бог-отец всего, что стреляет, создатель первого русского пистолета-пулемета. Бывшему преподавателю Михайловского артиллерийского, всесильному техническому директору Ковровского оружейного чем-то полюбился молодой бухгалтер, который приехал на завод с далекого Памира. А может, словечко замолвили, на ушко прошептали. Было кому шептать. Одним делом заняты, одним миром мазаны.

Оружейники Великой Даме не чужие.

«Два глотка, Кондратьев. Не больше, понял? Первый – пристрелочный, рот коньяком промыть. Второй – залп! И не иначе, ясно?»

Полная ясность, Владимир Григорьевич!

Залп!

3

В лесу «плюс первого» царили октябрь и дождь.

Так случалось редко, хотя и чаще, чем зима со снегом. Снег здесь Данька застал два раза. Белый, хрустящий покров глушил музыку, замораживал барабанчики, усыплял флейту – приходилось держать ушки на макушке, чтобы не упустить опасное приближение «шагов Командора», как звал музыку дядя Петя.

А осень – это ничего.

Хуже лета, но сойдет.

Дистанция сегодня была приличной. В городе диаметр полукружия, отведенного под сектор «плюс первого», шел наискосок от высотного здания университета через старый корпус гостиницы «Харьков» и дальше, пересекая Сумскую, углублялся в жилые дома примерно до минимаркета «Двадцать четыре». Данька задолбался, пока нашел удобное место. Не в книжном же магазине торчать столбом, закрыв левый глаз и целясь в очкастого Гарри Поттера?

К счастью, на площади Свободы шла слобожанская ярмарка.

Неподалеку от входа в метро установили шатер пивного завода «Рогань». А «целевой выезд» назначили на половину одиннадцатого. Время утреннего похмела миновало, время обеденного перерыва еще не настало. Шатер пустовал, что играло Даньке на руку.

Он сел за деревянный столик, взял у сонной продавщицы бокал с «Монастырским» и поставил пиво на развернутую «Теленеделю». Точь-в-точь на разворот с полуголой Мадонной. Студент сачкует лекцию, маленечко сосет пивко и размечтался над крутой телкой.

Какие проблемы?

Нет, иначе: «Какие типа проблемы, в натуре?» – с интонациями амбала Вовика.

Очень скоро, вылетев на «плюс первый», он обнаружил, что к октябрю, дождю и большой дистанции ему и оружие выделили подходящее: снайперку Драгунова с оптикой ПСО-1. Четырехкратное увеличение, градуировка до тысячи трехсот метров, хотя реальная прицельность стрельбы – метров восемьсот, не больше. Старенькая штука, на вооружение принята в 1963-м, но классная. Для стрельбы по удаленным целям в условиях плохой видимости.

И с патронами подфартило. Вместо обычных в отъемном магазине ждал своего часа десяток особых патронов. Пули со стальным сердечником в два с половиной раза улучшали кучность стрельбы.

Короче, дождь нам не помеха.

Он плюхнулся в грязь, прильнул глазом к окуляру прицела и начал искать мишени. Приклад скелетной конструкции переходил в пистолетную рукоятку, что сильно облегчало стрельбу лежа. Помнится, дядя Петя подсунул ему «Deutsches Waffen Journal» со статьей про «Драгуновку». С языками, в отличие от Петра Леонидовича, у Даньки имелись серьезные проблемы, но Лерка, умница, перевела:

«Возможно, что в настоящее время эта конструкция распространится среди снайперских винтовок во всем мире. Несмотря на то что в неснаряженном состоянии СВД весит 4,31 кг, она особенно удобна в обращении, прикладиста и хорошо сбалансирована».

Угу, прикладиста и хорошо…

А вот и мишени.

На «плюс первом» тирмен не ошибался в выборе целей, хотя они здесь никогда не походили на обычные мишени, используемые на стрельбищах любого типа. Шмели, летящие снежки, опадающие листья – все, что угодно. Сейчас, например, сине-красные ленточки, повязанные на гнилых сучках. Вон там, там и левее… Пять ленточек.

Проще простого.

Данька прицелился в самую дальнюю. Но нажать на спуск не успел: сердце подсказало, что стрелять лучше не в ленточку, а в сучок. Так, чтобы сине-красный попугаистый огрызок спланировал на землю, в жирную грязь. Ладно, пусть будет сучок. Целясь, он вспомнил, что румыны выпускают две экзотические версии СВД: одну вообще без мушки, под брендом «Дракула» (для снайперов-вампиров?), вторую – с дульной насадкой для выстреливания оперенных гранат. Хорошо, что мы не румыны, не вампиры, а скромные тирмены…

От удара пули сучок обломился.

Музыка играла не слишком далеко, но и не вплотную, чтобы нервничать и торопиться. Насвистывая мелодию флейты – за истекшие три года он выучил эту тягучую, слегка гнусавую тему наизусть, – Данька сбил второй сучок, затем, почти сразу, третий, потратив на него две пули.

Ленточки упали на груду опавших листьев. Груда чрезвычайно напоминала листвяные кучи во дворе, когда дворник Кирюша сгребает осеннее золото и, чиркнув спичкой, превращает в скверно пахнущий костер. Кто мог дворничать в лесу «плюс первого», Данька не знал. И знать не хотел.

Здесь ему было слишком хорошо, чтобы заморачиваться лишними вопросами. От большого знания – большая печаль. И пусть Лерка не дразнится «дуболомом»: читая Библию, он не остановился на биографии своего тезки-пророка, а изучил еще кое-что. Сильней всего, кстати, Даньку возмутила история бедолаги Иова. Это, значит, все у мужика отберем, родственников уморим, заразим СПИДом, а после, за хорошее поведение, дадим конфетку: новые стада, новые родичи, вакцина от синдрома иммунного дефицита…

Пальнуть бы в такого небесного благодетеля из гранатомета!

Лес «плюс первого» сильно изменился за эти годы. Если вначале для Даньки здесь все было незнакомо, то постепенно лес стал приспосабливаться под нового тирмена: неглубокий ярок с соснами на взгорке напомнил окрестности детской железной дороги, спуск к речке, поросший ивами, оказался похож на окрестности пансионата близ Северского Донца, где Данька школьником отдыхал с родителями; лиственная роща – точь-в-точь посадка на Дубраве, на Павловом поле…

Складывалось впечатление, что лес, раньше «дяди Петин», мало-помалу становился лесом Даниила Архангельского, подстраиваясь под его личный опыт.

Тут-тили-тут…

Музыка вернула тирмена обратно на стрелковый рубеж.

Отвечая надвинувшимся барабанчикам, он снес четвертый сучок. После трех совместных «целевых выездов», когда он «подбирал хвосты» за дядей Петей, Данька уже давно работал сам. Восемь-десять командировок за год. Он находил в коридоре под дверью конверт с указанием места и времени, подыскивал укромный уголок в пределах сектора, удалялся в чудесный лес, отстреливал назначенные мишени… И встречал человека с жетоном. Человек всякий раз менялся, а жетоны оставались одинаковыми.

Половинка Даньке, половинка – уходящему, счастливому человеку.

Мене, мене – одному. Текел, упарсин – другому.

Или иначе: взвешено – налево, исчислено – направо…

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

Возвращаясь с «плюс первого», Данька знал, что своей половинки жетона он не найдет. Ни в кармане, ни в руке, ни под ногами. Половинки исчезали безвозвратно. Словно Данька в лесу был не Данькой, не вполне Данькой, не до конца Данькой, а частично кем-то другим, кто уносил добычу в глубь леса, в заветную берлогу.

Ну и ладно.

Это Дарья Тютюнец – нумизмалетик, а нам металлическое барахло ни к чему.

Посмеиваясь, он сбил последний сучок. Дождался, пока ленточка опустится на поляну, в сизую от ряби лужу. Встал, закидывая винтовку за плечо. Сейчас придет нужный человек, и все закончится.

Между деревьями, сквозь усилившийся дождь, к нему шел маленький лысый старичок с пышными усами. Старичок напоминал дядю Петю, хотя был ниже на целую голову. Словно в такт каким-то мыслям, прохожий через два шага на третий кивал, раздувая ноздри мощного, с горбинкой, носа. Щегольские туфли измазались в грязи, галстук сбился в сторону.

Идти старичку было трудно.

Решив сократить человеку путь, Данька двинулся навстречу. Следовало поторопиться: туки-тук, подталкивали в спину нетерпеливые барабанчики. Когда между ним и старичком оставалось метров семь-восемь, человек поднял голову. Глаза его слезились: от дождя или от старости, кто знает.

– Здравствуйте, юноша. Извините, если покажусь назойливым…

– Ничего, ничего, – промямлил Данька.

Лысый старичок, в отличие от прочих, не задал сразу вопрос: а вы, значит, юноша, кто такой? И не удивился своему появлению в октябрьской чаще «плюс первого», как если бы давно этого ждал.

– Полагаю, вы – мой друг?

– Ага, – с облегчением выдохнул Данька. – Я – ваш друг.

Обратиться к старичку на «ты» он не сумел.

– Хорошо. Возьмите…

Данька взял протянутый ему жетон. Не глядя на знакомые четыре буквы, разломил хрупкий кругляш пополам.

– Это вам.

– Спасибо. Всего доброго, юноша.

С винтовкой за спиной, наступив ногой на одну из сине-красных ленточек, тирмен Даниил Архангельский смотрел вслед уходящему человеку. Он еще не знал, что три дня спустя увидит старичка, лысого и усатого, в телевизоре. Старичок будет лежать в гробу, до подбородка закрыт цветами и венками, а дикторша за кадром примется вещать трагическим сопрано: «Сегодня город прощался…»

Тирмен сбивал сучки с повязанными ленточками.

А в здании обладминистрации скончался от кровоизлияния в мозг сотрудник отдела кадровой работы, известный правозащитник Саблин Денис Эдуардович.

«Ты знаешь, кто я? Я – твой друг…»

4

Пиф-паф! Пиф-паф!

Ой-ой-ой? Ой-ой, ясное дело. Даже не в «молоко» – в синий туман, в левый верхний угол, под самую крышу. Да кто же так?!

Пиф-паф! Ой-ой-ой? Н-да…

Петр Леонидович снял кепку, в большой задумчивости почесал седой «ежик». Всяко бывает, конечно. Мир велик, есть в нем и такие – стрелки не от бога. Сколько ни говори, ни показывай…

Пиф-паф! Пиф-паф!

Ой?

Ой – и смотреть не надо.

…сколько ни объясняй, все равно станут спусковой крючок дергать. И зацеливаться. И сипло пыхтеть, тряся стволом.

Пиф-паф!

Оставалось последнее – воззвать к друзьям-мишеням. Пусть поддадутся, сделают вид, опрокинутся лапками-колесиками вверх. Все-таки фрейшюц, законный клиент, кровную двадцатку выложил. Обидится, уйдет, не вернется – прощай, квартальная премия!

Старик с надеждой поглядел на друга-паровозика. Выручай!

– Вот еще! – обиделся друг-паровозик. – Перед этим мазилой? Колесами вверх? Лучше в утиль, в жестяной ящик за тиром, куда окурки бросают!

Пиф-паф! Пиф-паф!

Жирафа?

Отвернулась гордячка жирафа, вроде как не слышит. Не для таких, мол, Леонидыч, наш тир. Верни фрейшюцу безрукому деньги, пусть в домино стучит!

Пиф-паф! Куда на этот раз? Не иначе по трубам отопления. Хорошо, что мы не на «минус первом», хорошо, что у клиента не «Абакан» с разрывными!

Старик глянул налево, в нижний ряд. Каруселька, выручай! Или я тебя не чинил, не красил? Ты же у нас затейница, все умеешь!

Молчала каруселька. Не просто, а со значением. Все понимаю, шеф, кормилец ты и поилец, но…

Пиф-паф! Пиф-паф! Может, клиент пульки не кладет, забывает? С него, не от бога который, станется. Зато азартен, полпенсии просадит, не почешется. В каком-то смысле идеальный посетитель.

Глумливый смех мишеней можно было услышать без всякой телепатии. Слева направо, от верхнего ряда до нижнего:

– Мазила! Ма-зи-ла! Ма-а-а-ази-и-и-и-ила-а-а-а-а-а-а-а!!!

Пиф-паф! Дзинь! Хорошо, хоть не в окно. Вставляй потом, зови стекольщика с Благовещенского рынка!

– Не попал! Слышь, старшой, не попал! Ни разу!..

А это, значит, отчет о результатах. Ты еще рапорт напиши, снайпер хренов!

– Ма-зи-ла! Ма-зи-ла! Ма…

Петр Леонидович Кондратьев почувствовал, как сжалось болью никогда не хворавшее сердце. Тусклый свет «нулевки» поблек, взялся белесыми пятнами, подернулся синим туманом. «Синий туман. Снеговое раздолье, тонкий лимонный лунный свет…» Есть вещи, до которых нельзя доживать. Их нельзя видеть. О них нельзя думать.

Боль в сердце росла, подступала к горлу, холодом спускалась к пальцам.

– Не попал, не попал, не попал! Ни разу! Рекорд, рекорд!..

Старшина в отставке Андрей Иванович Канари. Пешавар, год Anno Domini 1983-й, прицельный выстрел по движущейся цели, два километра триста пятьдесят метров. «Райфл» Браунинга в снайперском варианте…

Тирмен Кондратьев впервые в жизни пожалел, что не умер раньше. Закрыл глаза. Оба глаза.

– Не попал! Не попал!..

Отпустило. Словно знакомая рука легко, неслышно коснулась груди, прогоняя боль и отчаяние.

«Не время, тирмен, тирмен…»

Старик с трудом выдохнул застрявший в горле воздух. Великая Дама права в отношении своих верных рыцарей. Умирать рано. Незачем – и не с чего. Тирмена Канари давным-давно нет. Есть Адмирал Канарис, псих из парка. Безумец, увешанный орденами, как новогодняя елка – игрушками, явился в тир прострелять двадцатку с пенсии.

«Под облака летя вперед, снаряды рвутся с диким воем!..» Промахнулся! Промахнулся! Мимо, мимо, мимо!.. «Пилоту недоступен страх, в глаза он смерти смотрит смело…»

Стрелял псих – не попал псих. Ни разу цель не поразил – и пляшет. Отчего? От радости, само собой. Сумасшедший, что возьмешь?

Шагнул Петр Леонидович в каморку, чтобы не смотреть на позорище. Не успел. Резвый псих Канарис подскочил, вцепился в рукав:

– Понял, старшой? Понял? Не попал, как ни старался. Ни разу! Отпустила Она меня, пожалела. «И, если надо, жизнь отдаст, как отдал капитан Гастелло!..» Я свободен, свободен, свободен!..

Не стал отвечать Кондратьев, кивнул только. Отпустила – и ладно. Гуляй, Канарис, свети медалями! Но псих не спешил разжимать пальцы, закоченевшие на чужом рукаве. Глянул прямо в лицо, стер с губ идиотскую улыбку.

– А знаешь, старшой, байку про мертвого тирмена? Слыхал? Главные-то у Нее не мы с тобой, не твой Данька. Мертвяков Она на службу берет. Отпуском приманивает…

Не выдержал старик. Вырвал руку из безумной хватки, отвернулся.

– Мертвяку ни зарплата не нужна, ни больничный. Только он, мертвяк, хи-и-итрый, работать не хочет. Она ему время дала, а он другим раздает, от минут секунды отламывает – чтоб за него пахали. А сам ходит, ходит, ходит!..

– Замолчи, Андрей! Замолчи…

– Ходит! И сюда придет, слышишь, старшой? Не от бомбы ядерной нам всем капец настанет! От него, от мертвого тирмена. Мертвого, мертвого, мертвого!..

Старик ухватил бывшего старшину за худые плечи.

Встряхнул изо всех сил.

– Слыхал, Андрей. Средневековая легенда, ее Инститорис и Шпренгер записали. Авторы «Молота ведьм». Ну и что? Теперь про суккубов с инкубами поговорим?

Чуть за язык себя не укусил. Перед кем распинаешься, тирмен, тирмен?

Псих Канарис уходил молча, не оглядываясь. На аллее задержался:

– Извини, Петро. Наехало что-то.

И вновь похолодел старик, узнав голос Андрея Канари.

«…аз воздам…»

Белая «Тойота» госпожи Калинецкой утробно рыкнула, тронулась с места и покатила по главной аллее в сторону Сумской. Петр Леонидович покачал головой: еще недавно ушастая Кали такого себе не позволяла. Даже подумать не могла. Скоро у входа в тир тормозить начнет! «Боба болен, Боба очень болен!..» Вот именно. «Бога не ся боят и людей не ся стыдят…»

Старик поежился – дряхлое пальтишко плохо защищало от внезапно налетевшего ветра. Осень, осень…

– Хорош прятаться! Вылезай!..

Сказал тихо, голоса не повысил, головы не повернул.

Знал – услышат.

– Ага! Привет, дядя П-петя! Как заметил?

Знакомый баритон звучал из-за бетонного фонтана. Точнее, из-за жестяной будки странного назначения, поставленной неведомо когда, неведомо зачем между фонтаном и входом в тир.

– Сопи тише, – хмыкнул старик, внезапно приходя в хорошее настроение. – Давно в засаде?

– Н-не очень. Как тебе ув-видел, решил, что…

Не-Король Артур выбрался наружу, приводя себя в порядок.

Старик смотрел на него, приглаживая усы. Не-Король? Был Не-Король, да весь вышел. Исполнительный директор АО «Парк имени Горького», вице-президент городского отделения Союза ветеранов Афганистана, их полувеличество Артур Николаевич… Нет, длинно выходит. В общем, почти король.

Королек, как мы это называем.

Королек Артур прихромал, опираясь на массивную трость с костяным фигурным набалдашником. Встал напротив, привычным, заученным движением начальника средней руки ткнул вперед ладонь.

Устыдился. Покраснел слегка.

– Я, в общем. Зд-дравствуй, дядя Петя!

Метаморфозы с Артуром происходили грандиозные. Оставалось лишь дивиться и рассуждать о превратностях и дарах Судьбы. Уже год Артур ходил, вернее, хромал, в исполнительных директорах, вознесен в отдельный кабинет и усажен в персональную «Ауди». Причины вознесения в горние выси оставались загадкой. Господин Зинченко узнал о карьерном взлете бывшего «афганца» чуть ли не в последнюю очередь. Удивился, но спорить не стал.

Кроме «Ауди», Королек обзавелся новым гардеробом, включавшим роскошное кашемировое пальто, и почти перестал ругаться. А хромать стал сильнее. Заикаться – по обстоятельствам. Смотря с кем беседу имеем. Шапка Мономаха!

Да, еще женился.

О предстоящей свадьбе бывшего сменщика Петр Леонидович узнал от Зинченко. Довольный тем, что сумел огорошить старика, бородатый глубокомысленно заключил: «И фраерам фарт выпадает». Петр Леонидович с ним полностью согласился. И в самом деле! Поехал новоиспеченный директор первый раз в жизни на Багамы – у моря на песочке понежиться, под пальмой, – познакомился с вице-мисс Киевская область…

Судьба! – она же Фарт и Кысмет.

Кондратьев не спорил, зная, что имен у данной особы много. Завидовать грех: где одному перепало, там и другому обломится. Старику с Артуровой удачи процент не требовался, но был еще нескладный Пэн, мечтающий о страйкболе и лазерном тире. Отчего бы удачливому Корольку не подсуетиться, не помочь внуку бывшего шефа?

Жадные, как известно, того… Долголетием не отличаются.

– Чего прятался? – без особой нужды осведомился Петр Леонидович, когда процедура взаимных пожеланий здравия завершилась. – Мешать не хотел?

– Ага. И м-мешать…

Королек без всякой нужды оправил пальто, поглядел вслед исчезнувшей машине. Дернул сухими, сизыми губами:

– С-сучка!

Подумал и поправился:

– Сука!

Настало время размышлять Петру Леонидовичу.

5

Дядя Петя на «минус первом» разбирал винтовку.

По нелепому совпадению, это была снайперка Драгунова. Кивком ответив на Данькино приветствие, старик прижал замыкатель верхнего упорного кольца к газовой трубке и повернул вправо до отказа. Хмыкнув с непонятной интонацией, сдвинул часть ВУК вперед, отделил ствольную накладку от ствола. Воспользоваться ключом из пенала принадлежностей «Драгуновки», как это рекомендовала инструкция, он и не подумал.

Не став дожидаться, пока Петр Леонидович закончит, Данька бросил на стол, поверх оружия, свежий номер газеты «Время». Так, чтобы траурная фотография Саблина была хорошо видна.

– Вот!

Дядя Петя внимательно смотрел на фотографию покойного чиновника обладминистрации. Вопросов не задавал. Хотел огладить усы, но передумал: сперва тщательно вытер руки ветошью. Задним числом Данька сообразил, что старый тирмен может вообще не понять: зачем сменщик сует ему под нос какую-то дурацкую газету? В лесу на «плюс первом» Данька был один. Вряд ли его задания дублируются на дядю Петю с подробным указанием: кто-где-когда…

До недавнего времени он и сам не сопоставлял реальную жизнь со стрельбой по мишеням и последующим явлением людей с жетонами.

Нет, дядя Петя все понял правильно.

– Пошли в «нулевку», – сказал он. – Чайку заварим.

Зазвонил телефон: громко, с надрывом. Данька вздрогнул, едва не опрокинув стоявшую рядом с винтовкой бутыль с раствором РЧС. Похоже, старик собирался чистить ствол. В ноздри ударила резкая, противная вонь: раствор углекислого аммония с добавкой хромпика – это вам не духи «Шанель».

– Осторожней, медведь, – буркнул дядя Петя без злости.

И после паузы сообщил в трубку:

– Сегодняшние стрельбы отменяются. Да, Шамиль Расулович, я в курсе, что вы с товарищами планировали через час… Увы, вынужден вас разочаровать. Если не возражаете, я запишу вас на понедельник, на то же время. Причины? Вот со сменщиком собрались чай пить. Нет, вы не ослышались. Чай. Индийский. Шамиль Расулович, когда вы остынете, вам будет неловко, поверьте моему опыту. Хорошо, извинения приняты. Значит, в понедельник? Всех благ…

Положив трубку, старик взял газету и жестом пригласил Даньку идти за ним.

Поднимаясь по знакомой лестнице в каморку «нулевки», Данька чувствовал, как боевой задор мало-помалу улетучивается. Он ожидал бог весть каких страстей. Дядя Петя должен был закричать: «Игра закончена!» – затем выхватить пистолет, с которым расставался редко, из наплечной кобуры, а молодой сменщик сказал бы, что свою «Беретту» оставил дома – нарочно, потому что не готов стрелять в любимого дядю Петю…

Тьфу ты, чушь собачья!

Но ведь Саблин, правозащитник и кадровик, скончался после визита Даньки на «плюс первый»! От банального инсульта? – да. В его возрасте ничего особенного? – да. Все обыденно, только нас не проведешь… Он ел себя поедом, глядя, как закипает чайник, как Петр Леонидович возится с заварничком – и не мог произнести ни слова.

Спасибо дяде Пете: начал первым.

– Рановато, – бросил старик, грея руки у горячего заварничка. – Я надеялся, еще годик-другой обождем… Сейчас взрослеют поздно: в тридцатник у родителей на шее сидят. Что, тирмен, страшно живых людей убивать?

Данька моргнул, скис и признался честно:

– Страшно.

– А почему раньше не страшно было? Ты ведь не первый раз на «целевом выезде»…

– Я не знал. Не знал, что они живые! Я по мишеням стрелял!.. а они после… с жетонами…

– Ну, ты и в «нулевке», когда разную пользу себе отстреливал, не знал, а палил… Почему у меня ничего не спрашивал?

Ситуация странным образом вывернулась наизнанку. Данька, желавший разоблачить злобный заговор, невинная овечка с винтовкой, подставленная коварными хитрецами, угодил чуть ли не под допрос. Петр Леонидович задавал вопросы тихо, скучно, кричать в ответ или бить кулаком по столу было бы глупо. И стыдно. Приходилось отвечать и прятать глаза.

– Там хорошо… в лесу.

– Ясно. Не стесняйся, тирмен: мне тоже там хорошо. Так и должно быть: нам хорошо, потому что делаем важное и нужное дело.

– Людей убиваем? – вырвалось у Даньки.

– Да, – без обиняков ответил старик.

Он принялся «женить» чай: переливать из заварничка в стакан и обратно. Казалось, это занимает его целиком, без остатка. Коричневая жидкость струилась, темнея с каждым разом; по каморке распространился приятный запах. После гадкой вони РЧС аромат чая казался и вовсе чудесным.

– Ты в курсе, что это такое?

Дядя Петя ногтем нацарапал на столе четыре буквы. Дерево столешницы с годами превратилось едва ли не в камень, следов от ногтя почти не осталось. Но Даньке не требовалось читать надпись. Точно такие же значки были вырезаны на стойке «нулевки». И не только на стойке.

– В курсе. Мене, мене, текел, упарсин. Ам-бре… аббревиатура. Первые буквы слов.

Старик взглянул на парня с нескрываемым интересом. Словно орден вручил.

– Удивил. Ну, оболтус, удивил, и все тут. Это теперь в физкультурном институте изучают? На легкой атлетике? Валяй дальше, умник. Что значит твоя аббревиатура?

– Исчислено, исчислено, взвешено и разделено. Это на стене у царя одного написали, Валтасара. Ночью написали, а утром приплыли: царство развалилось, царя зарезали. Кранты фирме, сливайте воду.

Машинально он повторил Леркины слова.

– В ту ночь, как теплилась заря, рабы зарезали царя, – сказал дядя Петя. – Не пугайся, я не сошел с ума. Это Гейне, «Валтасар». Его у вас в физкультурке уж точно не изучают. А вообще-то, братец, ты прав: как подсчитают до конца – кранты фирме. Понимаешь, Даниил…

Отхлебнув чая, дядя Петя уставился на фото, украшавшие стену.

– Там, где-то, все время считают. На каком-нибудь «плюс двенадцатом» или «минус тридцать втором» – считают, считают… Социализм есть учет и контроль. А-а, этого ты тоже не проходил. Другое поколение. Короче, считают живых и мертвых, души и тела, грехи и добродетели. Чиркают перышком, щелкают арифмометром, на компьютере работают… Честно говоря, я не знаю, что именно они считают и как. Но знаю другое: как только подсчитают, сведут концы с концами, дважды исчислят, взвесят и разделят – кранты фирме. Полные кранты, тут ты сто раз прав.

Старик зажмурился, прикрыв глаза: оба, а не один левый.

– И увидел я новое небо и новую землю, – процитировал он.

Данька помнил, откуда цитата: «Откровение Иоанна Богослова» произвело на него жуткое, знобящее впечатление своей непонятностью и обреченностью.

– Ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. Мы с тобой, Даниил, тирмены. Работники Великой Дамы. Если угодно, рыцари Ее. Потому что Великая Дама – единственная, кто не хочет новой земли и нового неба. Ее и старые устраивают. Великая Дама не желает остаться без работы. Нормальное желание, скажу честно…

Стены каморки надвинулись, грозя поглотить и выплюнуть наружу. В царство, которое ежедневно грозит рухнуть, если все будет исчислено, взвешено и разделено до конца. Данька мало что понял, но поверил. Такое с ним случалось впервые: не знание, но вера.

Если вдуматься, эти штуки вообще противоречат друг другу: вера и знание.

– Мы сбиваем сальдо и бульдо, дебет и кредит. Мешаем окончательному расчету. Мы – тирмены. Мы стреляем в «плюс первом», в тайном тире Великой Дамы, и аудиторы опять начинают считать. Налоговая путается в накладных. Судьи принимают к рассмотрению новые документы, то ли истинные, то ли липовые. Проверка, подсчет, и снова, и по кругу… Пока это длится, царство стоит на ногах. Мы подставляем царству плечо.

– Убивая людей?

– Те, кому на роду написано жить, останутся жить. Хоть сто тирменов выйди на огневой рубеж – промахнутся. Дистанция окажется чрезмерной, пистолет даст осечку, пуля уйдет в «молоко». Не считай Великую Даму дурой. Те, кому на роду написано умереть, умрут. И для этого тирмены не нужны. Но есть малая толика, крупица, горстка…

Дядя Петя двумя руками огладил короткий, совсем седой «ежик». Казалось, он схватился за голову, недоумевая, как малая толика способна повлиять на великую бухгалтерию. Следя за ним, Данька выпил залпом полстакана чая, не чувствуя вкуса и не обжигаясь.

Верить, не понимая, было жутко и сладко.

– Есть люди, с которыми не все ясно. Он может остаться жить, а может умереть. В Книге Бытия на его строчку посадили кляксу. Капнули горячим чаем, и текст расплылся. Писарь был пьян и допустил ошибку. Это люди случая. И Великая Дама шлет нас, тирменов: бросить на чашку колеблющихся весов нашу пулю. Мы стреляем, и проверка начинается по новой: что да как, почему да отчего…

– Мы – киллеры?

– Нет. Мы – тирмены. Тирмен не в силах стать киллером, убийцей по заказу. Мы работаем на Великую Даму, и больше ни на кого. Некоторые пытались, но не смогли. Мой первый учитель, Леонид Пантелкин, – старик говорил еле слышно, вынуждая собеседника ловить каждое слово, – даже сделавшись уполномоченным ЧК, отказывался участвовать в расстрелах. Но однажды сорвался. Как итог, он частично сошел с ума, утратил способности тирмена, и его голову выставили в витрине магазина. Адмирал Канарис… Ну, ты его знаешь. Пожалуй, лучший тирмен, какого я видел. Андрей Канари стал Адмиралом Канарисом после того, как решил пострелять на свое усмотрение. Не беспокойся, Даниил: кроме как в «плюс первом» или спасая свою жизнь, тебе стрелять не придется. А «плюс первый» ни один суд мира не зачтет в обвинение.

– Но почему – убивая? Почему только– убивая?!

– Не считай Великую Даму дурой, – повторил старик, отставляя прочь стакан. Блики от лампочки играли на тяжелом подстаканнике. – И не меряй всех рыцарей Ее на один манер. Поехали, я тебя познакомлю кое с кем.

– Ага, – кивнул Данька, плохо представляя, с кем его будут знакомить.

Не с Великой же Дамой, в самом деле?

Дядя Петя молча вышел из тира, думая о чем-то своем.

6

– З-забыл! – Артур виновато вздохнул. – Ск-клероз, он же маразм. Хотел тебе приличного чая п-принести. Мне секретарша красный к-китайский покупает…

– Не барствуй! – наставительно заметил старик. – С ногой что-то делать будешь? Сколько можно хромать?!

Артур нахмурился:

– Валюха… Валентина, жена… Оп-перацию советует. Есть в М-москве профессор-ортопед… А все ты, дядя Петя! Ты виноват!..

От удивления старик чуть не выронил железный чайничек. Грехов он числил за собой немало, но в душманах служить не приходилось.

– Т-ты! – упрямо повторил Королек. – Как ты м-меня из т-тира выставлял, а? Дела на руках н-не имею, чем-то с-серьезным заняться надо… Говорил? В с-спину выталкивал, п-пугал дурдомом. Д-дело, дело…. В-вот и занимаюсь. Делом, блин!..

Петр Леонидович окинул взором исполнительного директора, враз потерявшего всякую бодрость. То ли знакомые стены тира, куда Артур не заходил года полтора, повлияли, то ли посерьезнее причина есть.

Причина с большими ушами.

– Чего от тебя Калинецкая хочет?

Сказал – и не обрадовался. Артур скривился, взмахнул рукой:

– П-педер сухте!

Жилистый кулак впечатался в стол.

– Сука! С-сука! Сухте!..

Оставалось с надеждой посмотреть на спасенную некогда Настасью Кински. Может, образумишь? Женщина все-таки! Грустен был ответный взгляд киноактрисы. Если ты, тирмен, спасовал, куда мне, слабой?

– Допустим, – кивнул Петр Леонидович, когда Артур иссяк. – Давай для ясности: я эту… Кали на дух не переношу. Только прежде чем…

Хотел сказать: «Судить». Передумал.

– …с дерьмом человека смешивать, встань на его точку зрения.

– К-кочку, – буркнул исполнительный директор.

– Пусть кочку. А вдруг соображалка лучше заработает? Значит, это Калинецкая тебя в начальники вывела… Понятное дело, ей верные люди нужны. Борис Григорьевич болен, сколько протянет – неведомо. Она – наследница, Черная Вдова. С кем работать прикажешь? Кто у нее под рукой? Вовик и Тимур, братья-акробатья? А ты ей парк грудью прикроешь, словно амбразуру. И через Союз ветеранов подсобишь, если что. Ты, как я понимаю, не спорил, когда предложили? Согласился?

Плакала сегодня Калинецкая, за «Бобу» просила. В голос, по-бабьи, рыдала, чуть ли не в ноги падала. Видно было: не врет ушастая. И в самом деле к горлу беда подступила. Старик особо не расчувствовался, но помочь обещал. Вот только «Тойоту» Кали-безутешная зачем-то к самому фонтану подогнала. Вдоль центральной аллеи, с ветерком.

Вроде как намекнула.

– С-согласился, – вздохнул Артур, скребя ногтем гладко выбритый подбородок. – Почему бы и нет? П-помочь – ладно, рука руку моет, н-не нами придумано. Разберемся! Только на хрена, дядя Петя, она под тебя к-клинья подбивает? Расскажи да расск-кажи: что и зачем у в-вас в тире творится? К-как учимся, как целимся, что вместо м-мишеней видим. Вроде как я ей Мальчиш К-кибальчиш, а ты, дядя Петя, военная т-тайна.

Старик даже чаем поперхнулся от удовольствия. Сравнил, однако!

– «Нет ли, Мальчиш, тайного хода из вашей страны во все другие страны, по которому как у вас кликнут, так у нас откликаются…» Артур, извини, но мы с тобой друг друга в дураках, кажется, не числим…

– Ха! – подхватил отставной сержант.

– Все, что ты в тире видел и слышал, узнать несложно. Вон у нашего вице-мэрчика любимые друзья, и те в информации купаются… Денег у мадам Кали хватает, тиров в стране много. С миру по нитке – голому петля. Узнала. И в какой банк она с этим знанием пойдет?

Не Королька старик спрашивал – самого себя. Насчет Артура он был спокоен. Горяч парень, да непрост. Нужное скажет, лишнее придержит. А если сглупит, распустит язык… Еще в Секторе статистики о подобном разговоры велись. Андрей Канари спрашивал, строгий товарищ Иловаев ответ давал, а остальные к обсуждению подключались. И каждый раз сходились на одном и том же. Легко прижать к ногтю мальчишку-ученика, взять за душу, вытрясти рассказку про лица-мишени, про выстрел-удачу. А дальше? Первая линия обороны – тирмен. Не даст учитель кадета в обиду, костьми ляжет.

…С костьми, правда, еще вопрос. По-разному кости ложатся.

Но это первая линия, отряд прикрытия. А что скажут умники, когда в гости пожалует Великая Дама? Услышит смелый да резвый музычку в пустом июньском лесу, почует ветерок от Ее вуали…

Выходи, кому по силам. Ратоборствуй!

Ну, допустим, найдется и среди тирменов паршивая овца. Предаст, продаст, выдаст по глупости, растечется лужей по жаркой бабьей простыне. Что дальше? Изменнику в заветный лес больше хода нет. Не пустят. Как не пускают Андрея Канари, продавшего тирменское первородство за пешаварскую похлебку. Двадцать лет пайку расхлебывает…

Не войти и чужаку на «плюс первый», в Ее владения. Разве что в качестве мишени? – листиком на дерево, шмелем над травой.

«Кто я? Я – твой друг…»

Вечная загадка тирмена: куда уходят те, кто отдал половинку жетона с четырьмя буквочками-паучками? Не знали – до поры до времени, когда своим собственным жетоном делиться придется. И Кондратьев не знал. Но предателям не завидовал.

– Короче, Артур… Панику брось, отнесись спокойно. Спрашивает – отвечай. Как именно отвечать, сам догадайся, не маленький. А насчет работы… Думай. Можешь, конечно, все бросить, уехать куда-нибудь в Шепетовку, на стройке лопатой махать. Только учти, в Шепетовке свои Зинченко с Калинецкой найдутся…

Хотел завернуть про умение рыть окопы (они же тайные ходы в другие страны) под огнем противника, но не успел.

– З-зохри м-моро!..

Опять кулаком по столу! Чуть стакан с чаем не свалился.

– Умный ты, дядя Петя, д-да? А если умный, с-скажи, как жить. Мне – жить! Валюха… Валентина, жена м-моя… Калинецкая нас на Багамах свела, п-понимаешь? Не сама, через подругу, в-вроде случайно. На днях узнал, донесли д-добрые люди… Номер этой т-твари нашел – в Валюхиной мобиле. Валюха м-меня т-тоже про тир да про мишени мытарит: что да к-как?! П-понял, дядя Петя? Шпионку в постель подложили! И что мне теперь д-делать? Стреляться? В нее стрелять? С-скажи! Я ведь ее л-лю… Люб-блю!..

Петр Леонидович перевел взгляд с растерянной Настасьи Кински на Артура. Не на исполнительного директора, Королька в дорогом кашемире. На другого – с фотографии. Бравый сержант перед дембелем: веселый, довольный жизнью, панама сдвинута на ухо…

Сломали парня, душманы! Все, как ты, ушлый чекист Карамышев, объяснял: не через деньги, значит, через бабу. П-педер сухте!

А если ушастая Кали за Даньку всерьез возьмется?

– Чего д-делать, посоветуй?! Ты не отворачивайся, д-дядя Петя, ты с-советуй!..

Отвернулся тирмен. Принялся нужные слова искать.

Только где их найти, нужные?

«Все равно погоришь, Кондратьев. И тому две причины есть…»

Петр Леонидович еще не знал, что скоро, не пройдет и пары часов, в тир явится Даниил, который Не-Пророк.

Явится не отвечать на вопросы, а задавать.

7

– На трамвае доедем, – заявил Петр Леонидович в ответ на Данькину идею взять такси.

Спорить со стариком Данька не стал. Глупо размениваться на мелочи, когда речь идет о вещах очень даже серьезных. Каждый ли день выясняешь, что ты, оказывается, особо изощренный киллер? – что бы там дядя Петя ни рассказывал о Пантелкине и Канарисе… Мало того, еще и удовольствие от процесса получаешь. Это уже маньяк какой-то выходит!

Он, Данька, – маньяк?! Да нет вроде… Или настоящие маньяки тоже себя нормальными считают? А знакомые потом удивляются: «Никогда бы не подумали! Такой с виду приличный, вежливый, а правозащитника Саблина из «Драгуновки» пристрелил…»

Дождавшись «зеленого человечка», они пересекли Сумскую и подошли к кругу «пятерки». Трамвая не было. Петр Леонидович молчал, давая понять, что до прибытия на место вступать в разговоры не намерен.

Данька набычился и отвернулся.

Реальный октябрь, в отличие от дождя на «плюс первом», радовал солнцем, прозрачной, до стеклянного звона, голубизной неба. Шуршали под ногами, летя по сухому асфальту, опавшие листья. Горькой ностальгией пахла осень, суля краткие теплые денечки «бабьего лета». Погромыхивая на стыках рельсов, подкатил трамвай. Отчаянно зазвенев на заполошную бабку с тележкой, сунувшуюся на рельсы, «пятерка» остановилась, распахнув двери. Наружу повалила негустая толпа.

– Тут близко, – буркнул Петр Леонидович, забираясь в вагон. Данька последовал за ним. Демонстративно сел не рядом, а через одно сиденье, благо свободных мест хватало. Вспомнил о билетах. Когда он в последний раз ездил на трамвае? Где теперь берут билеты? У водителя?

Эх, надо было грамоту из мэрии взять! – ехал бы бесплатно, как герой…

Вопрос с билетами решился просто: в вагоне обнаружилась женщина-кондуктор. Петр Леонидович предъявил ей какое-то удостоверение (пенсионное? ветеранское?), а Данька получил сдачу с мятой гривны и белый огрызок билета. Белый, значит, билет. Номер на огрызке делился на три. Такие номера папа называл счастливыми, но Данька не верил в приметы.

Двери закрылись, трамвай, коротко звякнув, тронулся с места и покатил по маршруту. Мимо плыли дома, заборы, облетающие деревья, машины, бигборды с предвыборной агитацией… «Бигморды», как язвил дядя Лева. Еще один поворот. Движется назад громада студенческого общежития «Гигант»…

– Вставай. Приехали.

«Iнститут медичної радiологiї iм. С.П. Григор’єва» – прочел Данька на табличке, черной с золочеными буквами, украшавшей вход в большое серое здание.

Первое, что бросилось в глаза в холле института, – огромная жизнерадостная надпись: «БУФЕТ». Видимо, врачи и пациенты без буфета себе жизни не мыслили. Петр Леонидович уверенно направился к дежурной – пожилой даме в белом халате, сидящей за столиком в углу.

– Здравствуйте. Поплавский Виталий Павлович на работе?

Ага, на работе, подумал Данька с непонятным злорадством. Воскресенье сегодня. Выходной. Спит твой Поплавский и сопит в две дырки. Зря мы трамвай гоняли.

Дежурная принялась деловито листать толстый потрепанный журнал.

– Второй этаж, двадцать третий кабинет. Вон в ту дверь, – она указала в глубь холла, – и по лестнице наверх.

– Благодарю, я в курсе.

Старик, не оглядываясь, направился к указанной двери. Данька топал следом, чувствуя себя полным идиотом. Что они забыли в институте радиологии? Чем может помочь доктор Поплавский ему, тирмену Архангельскому?

Или радиологией от шизофрении лечат?!

Узкая лестница. Синие перила с шишечками. Крашенная белилами дверь с матовым стеклом посередке, ведущая на второй этаж. Накатывают запахи больницы: хлорка, лекарства, нездоровое тело, постный борщ, вчерашняя котлета. Навстречу по коридору ковыляет человек в полосатой пижаме, похожий на лагерника из кинохроники. Не старый еще, но изможденный, с серым лицом, серыми глазами, серой мышастой щетиной на щеках.

Человек скользнул по посетителям тусклым взглядом и прошел мимо.

Двадцать третий кабинет был заперт. На стук дяди Пети никто не отозвался. Из дальнего конца коридора, видимо, с лестничной площадки, доносились голоса и веселый женский смех. Смех казался здесь, в институте, неуместным. Явственно тянуло сигаретным дымом. Медсестры на перекур вышли? Может, неведомый Поплавский курит с ними?

– Обождем. Явится, никуда не денется.

Старик как в воду глядел. Не прошло и трех минут, как хлопнула дверь в конце коридора. Врач в халате – не белом, а бледно-зеленом – и высоком колпаке двинулся к гостям быстрым шагом.

– Добрый день, Петр Леонидович. Вы ко мне?

– Здравствуйте, Виталий Павлович. К вам.

– Заходите. Сейчас открою.

На Даньку врач бросил цепкий, оценивающий взгляд, что-то для себя понял и ничего не сказал. Вряд ли он узнал молодого тирмена. А вот Данька узнал его сразу. Разве можно забыть лицо, являющееся отчетливым воплощением буквы «Ы»? Даже если ты видел это лицо всего один раз, в тире у дяди Пети?

За восемь лет «Ы» не особо изменился.

По крайней мере, лицо его по-прежнему выражало все ту же букву русского алфавита.

Кабинет оказался маленьким: письменный стол со стопками медицинских карточек, три стула, вешалка в углу, застекленный шкаф. Четыре горшка с кактусами на подоконнике. Один из кактусов, темно-зеленый, с короткими острыми иглами, несмотря на осень, собрался цвести. На его верхушке набухал мясистый лиловый бутон, похожий на кукиш.

– Знакомьтесь: Поплавский Виталий Павлович. Хороший диагност. Архангельский Даниил Романович, мой сменщик.

Хороший диагност вежливо наклонил голову, пожимая Даньке руку. Ладонь у «Ы» оказалась упругая, пружинящая, словно отлитая из жесткой резины.

– Прошу вас оценить, Виталий Павлович. И ты, Даниил, смотри. Смотри внимательно.

Доктор еще раз кивнул Даньке: мол, давай вместе! – и взял у дяди Пети протянутую фотографию. Данька заглянул ему через плечо, благо рост позволял: он был на голову выше Поплавского.

В руке «Ы» держал фотографию Зинченко. Аккуратно, кончиками двух пальцев за нижний правый уголок. Борис Григорьевич на снимке – в дорогом темно-синем костюме, при галстуке – широко улыбался, протягивая руку кому-то невидимому, не попавшему в кадр. Задний план был смазан, определить, где сделана фотография, не представлялось возможным. Зато сам бородатый олигарх на снимке выглядел четко и рельефно, как живой.

«Зачем Петр Леонидович дал ему фото Зинченко? Борис Григорьевич заболел? И Поплавский будет ставить диагноз по фотографии? Зарядит снимок своей энергией, как экстрасенс? Ерунда какая-то…»

В следующий момент Данька ощутил, что доктор не просто рассматривает снимок. Он сам не знал, откуда возникло предчувствие чуда. Лица «Ы» Данька сейчас не видел, а в позе Поплавского ничего не изменилось. Тем не менее в воздухе кабинета тихо зашелестела глянцевая листва «плюс первого». Все окаменело, застыло, взгляд прикипел к одной точке: золотой заколке с бриллиантом на галстуке Зинченко. Бриллиант сверкал, слепил глаза. По сравнению с его сиянием все вокруг казалось мутным и нерезким. Словно фотография поблекла, превращаясь из цветной – в черно-белую, с грязными потеками по краям.

Вскоре исчезло все, кроме заколки. Она медленно уплывала в безвидную серую мглу. Данька не мог оторваться от золотого балласта, уходя следом, на дно. Он не сопротивлялся: рядом доктор.

Доктор знает, что делает.

Вокруг заколки вновь начали проступать контуры человеческого тела. Борис Григорьевич больше не стоял, улыбаясь, не тянул руку для приветствия. Он лежал… на кровати? Да, на больничной кровати. Ясно различалась никелированная спинка, натянутое до подбородка одеяло в крахмальном пододеяльнике, который топорщился острыми складками. Лицо у Зинченко – восковая маска в обрамлении бороды. Но глаза – живые, внимательные, совсем не такие, как у больного, встретившегося им в коридоре института.

Доктор медлил, ожидая.

У изголовья – капельница на высоком штативе, под одеяло уходит тонкий прозрачный шланг. Рядом – тумбочка, на ней – граненый стакан с водой, раскрытые упаковки лекарств. Еще в палате было окно. И за окном – лес.

Тот самый.

В лесу стояла осень. Облетали клены и дубы, шуршал ковер из палых листьев; просветлев, стал прозрачным подлесок… Очень похоже на лесопарк где-нибудь за Мемориалом. Странно, в лесу «плюс первого» Данька никогда не видел грибов. Или просто не искал специально? Издали донесся перестук барабанчиков: тук-тук, ты-ли-тут? Раз далеко, значит, время есть.

Полным-полно времени.

Данька перестал глазеть в окно. Его заинтересовала фактура стен в палате. Поначалу казалось: обычная побелка, с едва заметной желтизной, словно старая бумага. Кое-где в трещинках. Нет, не побелка: кожа. Может, олигархам такие палаты и положены – со стенами, обтянутыми человеческой кожей?

А синеватые трещинки – и не трещинки вовсе.

Татуировки.

Обвитый змеей кинжал, восьмиконечная звезда, трехгранный штык, руки в кандалах сжимают крест, лучи белой короны косо отходят в стороны. Мишени, подсказало снайперское чутье тирмена. Но Данька ведь не собирается стрелять, правда? Он здесь не за этим!

Тяжесть оружия оттянула правую руку.

Что за странная штуковина?! Такой пистолет он видел в историческом кино: тяжеленная дура-шестистволка с кремневым замком и рукояткой, удобной в лучшем случае для тролля. Баланс отвратительный, стволы заметно перевешивают, приходится напрягать кисть, чтобы они не уходили вниз. Заряжали дуру дымным порохом: засыпали в каждый ствол, забивали пыж, пулю, еще один пыж…

Но в восьмиконечную звезду он бы наверняка не промазал, даже из антикварной шестистволки. А если попасть в кинжал, обвитый змеей, клинок со звоном перевернется, как в «нулевке», и останется висеть, качаясь, острием вниз. Со штыком сложнее: узкий, зараза. Руки с крестом? – вряд ли. Корону точно не выбьем – она крошечная, и в неудобном месте, под потолком.

Данька осторожно убрал палец со спуска. Опустил оружие стволами в пол – от греха подальше. Словно отвечая, рядом шевельнулся доктор. «Ы» шагнул к кровати больного, где Даньке почудилась еще одна фигура.

Игра теней? Призрак?

Галлюцинация?

Женщина – или то, что казалось женщиной, – стояла сбоку от кровати. Не в ногах и не в головах, примерно посередине. Ну, может быть, чуточку ближе к изголовью. Данька заметил начерченный на полу бледный полукруг с черточками-делениями – отметки оптического прицела или шкала прибора. Зыбкая фигура расположилась напротив деления в центре «шкалы».

Или это свет так падает? Точно, свет из окна! И занавеска колышется.

«Ы» аккуратно обошел то место, где свет и тень играли в свои странные игры. Встал в изголовье кровати, крепко взявшись руками за никелированную спинку. Доктор напрягся, словно штангист перед рывком, и потащил кровать на себя. На лбу «Ы» вздулись жилы, лицо под колпаком налилось кровью.

Оглушительный скрежет, и все закончилось.

– Шанс есть, – страдая одышкой, сообщил Поплавский, вернув фотографию дяде Пете. – Не обольщайтесь, ситуация спорная. Я бы рекомендовал обратиться к профессору Осторженко. Сейчас я запишу вам телефон. Осторженко Геннадий Лукич. Если коллеги станут говорить, что он шарлатан, не обращайте внимания. Вот, пожалуйста. Пусть ваш знакомый скажет, что от меня, и его примут.

«Ага, попробовал бы этот профессор не принять Зинченко!» – подумал Данька. Но обругал сам себя за глупость. Доктора, оказывается, разные бывают. Очень разные.

– Спасибо, Виталий Павлович.

– Не за что, Петр Леонидович. Рад был вас видеть. Если что – заходите.

– Уж лучше вы к нам! – отшутился старик.

– Куда теперь? – мрачно поинтересовался Данька, когда они вновь оказались на улице.

– В военкомат, – ответил Петр Леонидович.

8

– Все равно погоришь, Кондратьев. И тому две причины есть…

Лейтенант Карамышев подышал на чисто вымытое бритвенное лезвие, полюбовался блеском золингеновской стали.

– Умеют, гады! Фирма «Бартман»… Надо же, и не слыхал прежде! Пусть высохнет, жалко вытирать.

Бритва была трофейной, взятой у пленного немца три дня назад. С помощью этой бритвы энкавэдист его и допрашивал, прежде чем отправить фашистскую душу по назначению. В одиночку – никто, включая Кондратьева, смотреть на такое не решился.

Лейтенант от души плеснул в лицо одеколоном «Le Male» – тоже взятым в бою, но французским. Так сказать, дважды трофей.

– Ух-х-х!.. Ты бы побрился, товарищ техник-интендант! Кипятку еще целых полкотелка. А то бойцы боевой дух потеряют при виде небритой морды твоего лица.

Кондратьев провел ладонью по щеке. Надо бы…

Потеряют дух – где искать станешь?

На прошлой неделе их маленькую колонну впервые попытались перехватить на лесной просеке. Грамотно, по всем правилам: завал впереди, пулеметы с двух сторон. А заодно, для пущей верности – полсотни противопехотных мин.

Повезло – в последний момент остановились. Карамышев словно почуял, уперся, уговорил выслать разведку. Тогда и поняли, что происходит. Не случайная часть, не тыловики-обозники – райтерштурм СС из кавалерийской бригады Фегелейна. Эсэсовцы из самых бешеных – «Тотенкопф», охрана концлагерей.

«Боевой группой Интенданта» занялись всерьез.

Теперь шли ночами: отстреливаясь, огрызаясь, меняя маршрут каждые пять часов. Помогало не слишком – и без того редкая колонна окруженцев 11-го мехкорпуса растаяла наполовину. Фронт был близко, но гирьки на весах подруги-Судьбы опускались ниже, ниже, ниже…

Мене, мене, текел, упарсин.

Техник-интендант 1-го ранга без всякой охоты вынул из футляра собственную бритву, покосился на лезвие. Наточить – или мучиться? А может, у Карамышева отобрать, чтоб не задавался?

– Брейся, брейся! – понял его смекалистый энкавэдист, пряча золингеновское чудо в кожаный футляр с дырой на месте вырванной свастики. – Свою не дам, даже не мечтай. У тебя какая?

– Кондратовская, – вздохнул Кондратьев.

Бритву он купил в колонии. Хотелось выглядеть старше, скорее повзрослеть. И вообще, полезная вещь – бритва. Револьвер в город не всегда возьмешь.

– Чего? – Карамышев моргнул, изумляясь. – Собственного завода? Контра ты, командир, я тебе скажу!

Петр не выдержал, рассмеялся.

– Кондратовская, лейтенант. Не Кондратьев – Кондратов. Завод в Ваче, на Оке. Между прочим, его бритвы на Парижской всемирной взяли «золото». Золингенов обставили вчистую.

– Конспирируй, конспирируй. – Энкавэдист натянул гимнастерку, улегся на траву, поудобнее закинул руки за голову. – Все равно вас, вражин, повяжут. Пальцы в дверь, полчаса на протокол – и пятьдесят восьмая через десять и одиннадцать. «Эх, по тундре, по железной дороге…» Хорошо!

– Опричник ты, – лениво откликнулся Петр, берясь за котелок. – Думаешь, вас, псов бешеных, в живых оставят? Был Ягода, нет Ягоды, был Ежов – где теперь? Пальчики из дверей вынимает – или уже известкой присыпали?

Странное дело, но в эти страшные дни, когда жить приходилось от боя до боя, от перехода до перехода, Петр Кондратьев впервые за много лет почувствовал себя абсолютно свободным. Бояться было нечего и некого. Непривычное чувство пьянило, кружило голову.

Кажется, Карамышев его понимал. Во всяком случае, обижаться и не думал.

– Правильно рассуждаешь, командир. Опричник и есть. Гойда, гойда, да сгинут враги государевы! Мы – контроль, а контролирующую систему следует чистить чаще, чем все остальные. До белых костей! Это математика, Кондратьев. Не понял? Заговор и борьба с ним – вроде математического уравнения. Почему любой заговор в конце концов погорит? Две причины есть – внешняя и внутренняя. Внешняя – неизбежное увеличение контактов с «чужими». Заговорщики должны что-то делать, верно? Значит, контролирующая система рано или поздно сумеет отследить, сложить камешек к камешку, понять закономерность. Доступно объясняю?

Отвечать Петр не решился: кондратовская сталь скользила по щеке. Даже кивать было опасно.

– Чем заговор дольше существует, тем контакты гуще. Вражины, конечно, если не полные идиоты, тоже свою систему чистят. Кого подальше усылают, кого – в омут головой, кого нам сдают. Только у контроля возможностей больше. Порядок бьет хаос!

– Ты еще скажи: вечное соревнование брони и снаряда, – хмыкнул техник-интендант 1-го ранга, отнимая бритву от кожи.

– Точно! – обрадовался энкавэдист. – Соображаешь, гражданин враг народа. Значит, контролю надо ждать и факты отслеживать. Рисунок обозначится, и все. Как говорят американские буржуи, с этим можно идти в банк.

– И пальцы в дверь, – закончил Кондратьев, ополаскивая лицо горячей водой. – Одеколон дашь, Скуратов-Бельский?

Лейтенант был прав, но не до конца. «Система», опекавшая бывшего бухгалтера, ныне никем не назначенного командира боевой группы, тоже была своего рода контролем. Опричник угадал иное: смысл работы «системы» именно в непредсказуемости.

Хаос – против порядка.

А если хаос сумеют исчислить? «Тройная» бухгалтерия Федора Езерского против «двойной» итальянской?

– А я, Кондратьев, однажды колдунов поймал. Настоящих.

Теперь они лежали бок о бок: руки за голову, глаза в темнеющее небо. После заката можно будет двигаться. Эсэсы, правда, успели сообразить, что «группа Интенданта» совершает переходы ночью, обходя дороги, проскальзывая мимо редких деревень. Теперь немцы пытаются исчислить хаос. Фегелейн смотрит на карту, водит остро заточенным карандашом: тропинки, лесные просеки, гати через болота…

Август, лес, ранний вечер. Грешная троица – Война, Судьба и Великая Дама – рядом, незаметные в легком тумане, стелящемся над жухлой от зноя травой.

Кому сегодня повезет?

Мене, мене…

– Не веришь, командир? – Лейтенант перевернулся на живот. – Честно говорю. Колдуны – как в сказке, ей-богу.

Техник-интендант покачал головой, не отрывая взгляда от пушистых облаков. Скоро ночь и эсэсовцы. «Тотенкопф», Мертвая Голова.

В колдунов он не верил.

– Настоящие колдуны! В Сибири дело было, под Красноярском. Глушь, тайга, прокурор-медведь… А в донесении добрые люди написали: село маленькое, на три избы, там у колдунов хаза-малина. Не явка, выше бери – резидентура.

– Взгляд оный колдун имеет зело мутный, – откликнулся Кондратьев. – Зраком страшен, лицо в цвет свинца, брови черны и над носом срощены. Нос же крючковат, улыбка зла, власы не чесаны и не мыты, стан согбен, походка же задумчива. Особливо к вечеру, ибо тот не колдун, кто трезв бывает.

Кудесники его не волновали. Порядок бьет хаос. Штандартенфюрер Фегелейн смотрит на карту. Тропинки, просеки, гати… У гансов отличные карты, когда только озаботиться успели, сволочи?

– Похоже, – чуть поразмыслив, согласился Карамышев. – Хоть в приметы вписывай. Ты меня идиотом не считай, Кондратьев. Одно дело туфта для протокола, чтобы дело закрыть. Совсем другое – если правда. Знаешь, что такое волхвование под мертвой рукой? И не надо, крепче спать будешь. Ничего, повязали…

– И пальцы в дверь?

Техник-интендант 1-го ранга поднялся на ноги. Хрустнул суставами, поглядел вперед, в стену тумана, приближающуюся от опушки. Хаос исчислить трудно, но можно. Скоро выступать. Райтерштурмы Фегелейна идут по пятам…

– Пальцы? – Энкавэдист тоже встал. Одернул мятую гимнастерку, поморщился словно от зубной боли. – Рассказал бы я тебе, Кондратьев, какие бывают «пальцы»! Нам выдали правительственное задание: колдунов повязать, показания вытрясти – и овладеть методикой. Для нужд обороны и народного хозяйства.

– И как?

– А, мать его гроб, никак! – Карамышев мрачно сплюнул. – Хитрые оказались, вражины! Все, казалось бы, правильно, слово в слово, буква в букву. И рука мертвая, где надо, висит. А не действует. Не пускает что-то. Или кто-то.

– Так с чем идем в банк?

Техник-интендант смотрел влево, где за деревьями скрывалось шоссе Минск—Москва: смертоносный асфальт, от которого все эти недели он старался держаться подальше.

– Фегелейн ждет нас на болоте, – не дождавшись ответа, сказал Петр. – Или за болотом, на юге, в глуши. Мы пойдем по шоссе.

Энкавэдист хотел было выругаться, открыл рот…

Закрыл.

Руки по швам, подбородок вверх. «Смир-р-рна-а!»

– Так точно, командир! По шоссе.

Понял, опричник? Понял, неглуп. Зато эсэсы не поймут. Не исчислить тебе хаос, штандартенфюрер Фегелейн! По крайней мере, в ближайшие дни.

– Кстати, лейтенант. Ты говорил о двух причинах.

– Каких? – удивился Карамышев. Но быстро вспомнил, хмыкнул: – Насчет вражин? Вторая – внутренняя, самая важная. Любое подполье вынуждено подбирать новых людей. И чем дольше оно существует, тем больше вероятности нарваться. Сломают новичка на деньгах, на бабе, на чем угодно. Но не это – главная червоточинка. Найдется дурак – или умник, все равно, – который вреднее всякой бомбы окажется. Изнутри дело разнесет. Не трус, не предатель, хуже – идейный псих. Как Сергей Дегаев у народовольцев. Не предал, не продал – с концами уничтожил, потому как сам из системы. Доступно?

Кивнул Петр Кондратьев: доступно. На стену тумана поглядел.

– А у меня дед был народовольцем.

9

– Что мне будет, если я откажусь? – спросил Данька.

Они с Петром Леонидовичем сидели в открытом кафе на площади Поэзии. Теплая погода давала возможность летней площадке продлить существование, еще вчера, казалось, вечное, а сейчас зыбкое и эфемерное, как багряный лист на ветке клена. Бедняга старалась вовсю: кряхтела динамиком магнитофона, манила крохотными, на четверых, шатрами, расписанными рекламой. День, неделя, и она уйдет в небытие на добрых полгода, превратившись в асфальтовую пустыньку, обнесенную решеткой из узорчатого металла.

А потом воскреснет из мертвых.

– Что тебе будет?

Дядя Петя собрал в уголках глаз задумчивые морщинки. Обычно предпочитая чай, сейчас он заказал себе у приветливой толстушки-официантки графинчик, где плескалось сто пятьдесят граммов водки, и два бутерброда с салями.

– Что, значит, будет… – повторил старик, наполняя одну-единственную рюмку.

Не спеша ответить, он взял рюмку за тонкую ножку и выпил водку до дна.

Без тоста, словно на похоронах.

У Даньки оборвалось сердце. Настроение и так было – гаже некуда, а теперь и вовсе испаскудилось. Что-то родное грозило сломаться на веки вечные. Крак, и ты уже другой, и жизнь другая, и дядя Петя – не дядя Петя, а Кондратьев П.Л., человек чужой и равнодушный. А вместо будущего, простого, понятного, еще минуту назад трепыхавшегося в руках, – неизвестность, журавлиная тайна в смутных облаках.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет…»

После института радиологии они побывали в военкомате. Шли пешком, благо недалеко, и всю дорогу молчали. Петр Леонидович разговора не начинал, а Данька боялся. После доктора вера и знание смешались в опасный, грозящий вспыхнуть коктейль. Он поминутно оглядывался, сам не зная, зачем. Смотрел, не идет ли позади Великая Дама?

Глупости…

В военкомате за эти годы ничего не изменилось: узкая лестница, мрачные ступеньки цвета лежалой корицы, плакаты в коридоре. Призывников, правда, не было, потому что воскресенье. Войти удалось не сразу: дежурный на входе отсутствовал, дверь оказалась заперта. Дядя Петя долго жал кнопку звонка, потом объяснял переговорному устройству, что им нужен майор Коломиец… Нужный майор в выходной, оказывается, не в баньке парился и не с друзьями шашлык жарил, а торчал на работе. Посетителей впустили и ни о чем спрашивать не стали.

Майора Данька узнал, хотя прошло пять лет. Потный коротышка в расстегнутом кителе. Он еще сказал призывнику Архангельскому, вмешавшемуся в разговор о диверсионном пистолете: «Знаешь? Ну и захлопни пасть!» Вежливый, значит, майор, приветливый и доброжелательный. Лицо нашей армии. К такому и в выходной не грех зайти.

Годы не изменили майора Коломийца. Он без особой радости пожал руку дяде Пете, волком зыркнул на Даньку, но не стал спорить, когда старик попросил его «показать парню работу с делами». Все прошли в архив, забитый пыльными папками с тесемками. Майор зарылся в папки с головой, чихал, копался, долго искал, наконец нашел одну и выложил на стол. Раскрыл на первой странице.

«Татаринов Александр Иванович, – читал Данька, мимоходом глядя на фотографию лопоухого призывника с рябыми щеками. У него сложилось впечатление, что майор заранее был в курсе, где лежит нужная папка, но чертовски не хотел ее никому показывать. – Год рождения… месяц… адрес…»

Майор толкнул его, встав рядом; толстый майорский палец ткнул в фото, оставив на глянце жирный отпечаток. После визита к доктору Поплавскому Данька уже ничему не удивлялся. Не удивился и сейчас, когда вокруг, не мешая военкомату, качнулся июньский лес, а ниже, у распадка, замельтешили нелепые солдатики в мятой форме, таская какие-то пломбированные ящики.

Руку оттянула тяжесть «Беретты», подарка Любови Васильевны.

Над одним из солдатиков, рябым и лопоухим, мелькали искорки: черные, красные, всякие. Искорки напоминали огоньки свечей в церкви или на праздничном торте: восемнадцать, что ли, огоньков. Данька прикинул, сколько искорок он сможет погасить выстрелами, понял, что не больше половины, даже при наличии запасной обоймы…

Лес свернулся бумажным листом и сгорел дотла.

«Ты что, идиот? – дохнул перегаром майор, багровея. – Леонидыч, этот придурок за пушку схватился! Я Татарина из задницы за уши тащу, добился перевода в стройбат, и что – все коту под хвост, извиняюсь?! У меня призывник с «черным шансом», а ты тирмена привел развлекаться, мать его ити?!»

«Я не хотел…» – промямлил Данька, не зная, в чем виноват.

«Сколько целей ты мог взять, Даниил? – спросил дядя Петя, игнорируя ругань майора. – Половину? Две трети?»

«Половину. С двумя обоймами».

«А «черный шанс» – это когда три четверти. Вот Тарас и хлопочет: сбил до половины, перевел из танковых частей в стройбат… Думаю, Татаринов вернется домой целехонек: Тарас свое дело знает туго».

«Ладно тебе, Леонидыч!» – зарделся майор.

«У нас «горячих точек» нет! – возразил Данька, начиная соображать, какое дело туго знает коротышка Тарас. – У нас в армии тихо…»

Майор высказался насчет «белобилетников», которые не то что пороху – бабьих подмышек не нюхали, и послал всех к чертовой матери. У него выходной, он идет в баню. А Татарина он вытащит, хоть все тирмены-молокососы вокруг гопак пляши и из пукалок стреляй. Ясно? Дядя Петя сказал, что ясно, Данька тоже сказал, что ясно. И майор пошел в баню, а они – в кафе на площади Поэзии.

– Почему мы стреляем? – спросил Данька по дороге. – Почему мы стреляем, а они – иначе?

Дядя Петя пожал плечами:

– У каждого своя работа. И свой талант. Ты небось на пианино не играешь, а Горовиц еще как…

И вскоре заказал себе водки.

– Так все-таки, – не выдержал Данька. – Что мне будет, если я откажусь?

– Ничего, – ответил старик, закусывая бутербродом.

– Совсем ничего?

– Совсем. Слушай, ты, наверное, голодный… Взять тебе пиццу?

Земля ушла из-под ног. Так не бывает. Он, Данька, откажется работать на Великую Даму, плюнет в лицо загадочному начальству, на «плюс первый» больше ни ногой, а ему за это – ничего?

Гуляй, парень?

– Из тира, конечно, попрете… – уныло пробормотал он.

Петр Леонидович улыбнулся, распушив шикарные свои усы.

– Отчего же? Работай. На «нулевке» вообще никаких проблем. И на «минус первом», в общем, тоже. С клиентами ты ладишь, руки из нужного места растут. Зинченко тебя одобряет. Ну и я, понятное дело. На «минус втором» – посмотрим. Если при отказнике провал не станет барахлить – оставлю и на «минус втором». Ну а если сбои начнутся… Бывало, что при отказниках дорожка не открывается или оттуда пули залетают. В таком случае – извини. Риск слишком высокий. Хотя, надеюсь, все будет в порядке. Она тебя любит. Надбавка за «целевые выезды» снимется, но в целом зарплата не пострадает, не бойся…

– Я буду работать, – сказал Данька.

– В тире? Конечно, будешь. Я ж тебе говорю…

– Не в тире. Не только в тире. Я буду работать тирменом.

Он набычился и уточнил:

– Я буду продолжать работать тирменом. В «плюс первом».

Минуту назад он поверил Петру Леонидовичу навсегда и безоговорочно. Валтасар, исчислено-взвешено, аудиторская проверка, хлопоты Великой Дамы по сохранению царства на веки вечные… Это все правда. Потому что так не бывает: тирмен уходит в отказники, а ему за это – ничего. Никто не подстерегает предателя на темной улице, беды и злосчастья не сыплются на голову, не угрожают близким и друзьям. На «нулевке» оставайся, и на «минус первом», а на «минус втором» посмотрим, и зарплату сохраним, и связи, и пряник к Новому году…

Нет, так не бывает. Не может быть.

«Я тебе когда-нибудь врал?» – мог бы спросить дядя Петя.

Но не спросил.

«Никогда», – мог бы ответить Данька.

Но не ответил.

Так не бывает. Значит, мы останемся там, где бывает небывалое.

– Ты уверен? Пойми, в нашем деле нельзя по сто раз менять решение…

– Уверен. Я остаюсь.

– Ну и хорошо. – Старик нахмурил брови, взялся за графинчик, но передумал. – Тогда я скажу тебе, как тирмен тирмену. Теперь – можно. Великая Дама не из жадин. Деньги, связи… Это все ерунда. Веселое конфетти, приятное, но не главное. Как ты думаешь, сколько мне лет?

Данька растерялся.

– Ну… Шестьдесят пять? Семьдесят?

– Я родился в 1915 году. Мне, считай, девяносто. Понял или объяснить?

«Так не бывает…» – залпами бухало в голове. Девяносто? Это, выходит, дядя Петя деду Илье в отцы годится?! А выглядит ничуть не хуже: бодрый, энергичный… Даже лучше, наверное, выглядит. Моложе. И на здоровье никогда не жалуется…

– Ты вообще, думаю, долгожителем окажешься. Мафусаилов век не обещаю, но меня переплюнешь, это точно. У меня война кусок отгрызла. Тирмены живут долго, братец Даниил. Не чрезмерно, но вполне достаточно. Кроме того, тирмены не страдают болезнями из косметички Великой Дамы. И не одни тирмены. Наши родственники, например, тоже. Я свою жену спас, просто расписавшись с ней. Тридцать лишних лет – за брачное свидетельство.

Вот тут Даньку и прикрутило по-настоящему. Девяносто лет дяди Пети показались ерундой, не заслуживающей внимания. «У папы подозревали… Короче, одну болезнь. Не дай бог подтвердилось бы…» А дед Илья натянул нос врачам со своим микроинфарктом: выздоровел, коньяк пьет, телевизор смотрит – новости ему подавай! Что могло быть у Лерки? У мамы? Могло быть, но не случилось, потому что это его Лерка, его мама?

Великая Дама, скажи! – или лучше молчи, не надо…

– Почему вы мне раньше не сказали? – хрипло выдохнул он.

Старик потянулся через столик и растрепал Даньке волосы.

– Получилось бы, что я тебя покупаю. Баш на баш. А так ты принял решение сам, ничего не зная наперед. Как принимал решение раньше: когда стрелял, отказывался, снова стрелял… Твоя жизнь, твой выбор. У нас, братец, не базар, а работа. Эх ты, тирмен…

Зазвонил мобильник.

– Да! Слушаю!

– Даньчик! – запрыгал в трубке хохочущий Леркин голос. – Я тебе сейчас расскажу, ты со смеху помрешь! У Дарьи любимый гривенник сперли!..

– Какой гривенник?

Меньше всего хотелось обсуждать проблемы Дарьи Тютюнец, видной нумизмалетички. А смеяться не хотелось вовсе.

– Тот, что от ангины! Нет, от ангины другой, а этот с дыркой, советский… От грыжи, что ли? Ну, ты же помнишь! Сперли из сумочки, а Дарья хочет в милицию обращаться! Представляешь? Заявление пишет, чтоб гривенник нашли и ей вернули…

– Украли? Кто?

– Не знаю… Даша грешит на какую-то бабу в троллейбусе: рядом вертелась, терлась…

– Что-нибудь еще пропало?

– Нет, – хрюкнула от восторга мечта Конана-варвара. – Только гривенник. А больше ничего.

Официантка подошла к столику в ожидании дополнительного заказа.

– Пива! – бросил Данька, хотя собирался взять чашку кофе.

Дядя Петя кивнул и налил себе вторую рюмку.

10

Не пилась водка. Ни колом, ни соколом, словно вице-мэрский коньяк. Петр Леонидович едва сдерживался, чтобы не морщиться. Нельзя, Данька заметит. Чуткий он, снайпер. Особенно сейчас.

Старик не продумывал разговор заранее, даже не пытался. Кошку следует называть кошкой – если речь о работе. И если говоришь с действующим тирменом. Значит, только правду, в лоб. Подходцы с экивоками-намеками не для такого случая.

Получилось? Кажется, да.

Тирмен Даниил Романович Архангельский в красе и силе. Просим любить и жаловать.

Петр Леонидович вдруг понял, чего ему хочется. Первое – запустить руку в левый карман и нащупать там увесистую связку ключей: от тира, от старого сейфа, от замка на стальной двери «минус первого». Второе – извлечь связку из кармана и отдать ее тирмену Архангельскому.

Третье – ехать домой.

Заявление можно будет отправить письмом. Конверт за сорок копеек, «Почта Украины», желтый с синим ящик на углу.

Дома – выкурить папиросу, достать из тайника еще один конверт, побольше и потяжелее, положить его на стол, на самом видном месте, надписью вверх.

Лечь на диван.

Остальное – на усмотрение Той, которая никогда не опаздывает. Если еще не время, просто полежать, глядя на побелку потолка, ни о чем не думая. Затем встать, спрятать конверт, выкурить вторую папиросу…

Ломка тирмена.

Первая – когда обязуешься служить Ей. Вторая – когда подготовишь замену.

Старик заставил себя улыбнуться:

– Знаешь, Даниил… У меня дед народовольцем был.

Рука парня, протянутая к бокалу с шапкой пены, замерла.

– В смысле? Каким народовольцем?

– «Народная Воля». Которые царя убили.

– Так это ж когда…

Данька умолк, сжал губы. Не иначе считать принялся. Два на ум пошло, два с ума сошло… Старик вновь улыбнулся, теперь по-настоящему.

– Сто двадцать три года. – Он насладился зрелищем изумленно моргающего парня. – В смысле – тому назад. Царя Александра бомбой взорвали. В школе историю надо было учить, двоечник!

– Ну… – скис парень, забыв о мировых проблемах. – Я учил…

– Бомба, конечно, самоделка. Гремучий студень с камфарой, взрыватель – три трубки, две латунные, одна стеклянная. Дети, чистые дети! Себе под ноги кидать приходилось для верности. Казалось бы, чего проще? Взяли бы винтовки Бердана, пара стрелков на крыше возле Екатерининского канала, третий в резерве с митральезой Гартлинга… Дед тогда в Шлиссельбурге сидел. Собственно, не родной дед – бабушкин брат. Казимир Сигизмундович Доленго-Мокриевич. Дзядек…

На этот раз Данька задумался всерьез. Прихлебывал пиво, глазел по сторонам, скользил взглядом по красным строчкам рекламы, бегущим по белому полотну грибков-шатров.

– Дзядек – «дедушка» по-польски, да? – наконец спросил он. – Дядя Петя, ты, значит, поляк? Я давно заметил: просто так ты ничего не скажешь. Ни разу про своих предков… про родственников не говорил…

– Ищешь коварный умысел? В тирмены завербовал, теперь в польские шпионы звать стану? В «двуйку» – разведывательный отдел генштаба?

Петр Леонидович поглядел в неяркое осеннее небо, покрытое острыми стрелами перистых облаков. В самом деле, не говорил. А теперь взял – и сказал.

К чему бы?

– Дзядек – мой последний родственник. Предок. Когда папа и мама… Короче, когда я остался один и не умер – я добрался до Саратова. К дяде Георгию ехал, к отцову брату. Но его уже… В общем, не застал. У тети Нины спрятаться не мог, ее из дому выгнали, должны были вот-вот арестовать. Она дала мне адрес… Дзядек в Херсоне жил, в центре, у Екатерининского собора. Большевики ему две комнаты выделили – за то, что народоволец. Улицу в его честь назвать хотели. А потом решили расстрелять.

Данька слушал, не отрываясь, даже о пиве забыл. А старик вдруг понял, что не Даниилу Архангельскому, тирмену из иного, непривычного и чужого века, он рассказывает свою историю. Историю маленького, чудом выжившего после тифа мальчика в гимназической шинельке с чужого плеча. Мальчика, которого уже не называли Пьеро, но еще не дразнили братцем Камушком.

Расчувствовался, старый хрен? Не рано ли?

– Я не поляк. – Петр Леонидович резко, по-молодому, встал. – Бабушка Саша, папина мама, родом из Вильно. Она вообще-то Франя, но потом в православие перешла. Бабушка из литвинов, белорусов-католиков. Я про это сперва не знал. И про дзядека не знал, мы в 1922-м познакомились. Все, вечер мемуаров закончен. Шагом марш! Как там поется? «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…»

Данька тоже встал, хотел о чем-то спросить, но передумал.

– «Вся жизнь впереди – напейся и спи!» Дядя Петя, «внук» по-польски так и будет – «внук»? Правильно?

– Внук? – поразился старик. – Понятия не имею. Дзядек меня все больше Гаврошем величал…

– Не хочу быть Гаврошем!

Мальчик нарочито засопел, шморгнул носом, словно вот-вот заплачет.

– Гаврош большевикам патроны таскал. Дзядек, я же тебя просил!

– Не большевикам, а революционным демократам. Сам виноват. Нечего было «Наган» в дом приносить, фрейшюц!

Игра, ставшая привычной для них двоих. К хорошему привыкают быстро. Дзядек рядом, у него крепкая и надежная рука, самое страшное наконец-то позади.

Утро, серебристый иней на желтой траве, стрелы перистых облаков, пустая степная дорога. Купленная на толкучке шинелька почти не грела, но мальчик и не думал жаловаться. Пусть маленькие жалуются! Ему целых семь лет, а скоро будет восемь! С дзядеком можно ничего не бояться – даже утреннего мороза.

До Новой Каховки двадцать верст голой степью. Старик и мальчик шли плечом к плечу. Не совсем, конечно – плечо маленького Гавроша едва доставало его спутнику до пояса, перетянутого немецким солдатским ремнем.

В Херсоне их не арестовали. Надо дойти до Новой Каховки.

Вначале дзядек не хотел уходить. Прочитал записку, подсунутую под дверь, неприятно улыбнулся, достал из ящика стола два револьвера. Верней, один револьвер и один пистолет. Знакомый и привычный «Наган», второй же – очень большой, черный, наверняка тяжелый. Потом дзядек рассказал: «Кольт», американский, образца 1911 года. Пуля быка с ног сбивает, даже если в кончик рога попадет.

Дзядек присел к столу, достал лист бумаги, макнул перо в чернильницу-невыливайку.

Мальчик понял сразу. Подошел, запрокинул голову, взглянул прямо в глаза:

– Я без тебя никуда не уйду, дедушка Казимир! У меня всех убили – и маму, и папу, и дедушку Владимира, и дядю Георгия, и дядю Игоря, и тетю Лену. Я с тобой останусь!

Дзядек подумал, отложил ручку.

Резко, по-молодому, встал.

– Собирайся. Идем в Новую Каховку.

И пошли они в эту самую Каховку. А как из Херсона выбрались (темно еще было, на патруль не наткнулись, повезло!), сразу хорошо стало. Степь, солнышко поднялось, дорога вперед тянется, от кургана к кургану, к неровному горизонту. Дзядек за руку держит, не отпускает. А у дзядека целых два ствола, словно у Сеньки Жадика.

Пах-пах-пах! Это из «Нагана».

Бух! Бух! Это из «Кольта».

Берегитесь, враги!

Мальчик хотел было попросить револьвер, но не решился. Не даст дзядек – и опять Гаврошем обзовет. Обидно! Игра, а обидно.

– Про Гавроша Виктор Гюго написал. – Он недовольно нахмурился. – Я не читал, но папа рассказывал. Гюго был французом. Французы – католики, а это скверно. А еще Гюго в бога не верил и против короля плохие слова говорил!

Рассердится дзядек или нет? Он ведь и сам против короля был. Даже хуже, против самого Царя! Еще хуже. Дзядек Царя-то и убил, Александра Освободителя. Говорит, что не сам, но все равно страшно!

– Плохие слова? Не только плохие, Гаврош. В твои годы Гюго на короля только что не молился…

Не рассердился. Дзядек – не из тех, кто сердится и обижается.

– …Потом понял, что на Людовика Бурбона молиться не имеет смысла, как и на всех других, которые в коронах. Людям свойственно умнеть, Гаврош. А это значит – менять свои взгляды. Иначе самим собой трудно остаться.

Мальчик задумался, пытаясь решить загадку. Менять взгляды – чтобы оставаться самим собой. Нет, сложно очень!

Вокруг лежала мерзлая осенняя степь. А над всем – над тихим, словно застывшим в ожидании, миром, над двумя одинокими путниками, над древними курганами, поросшими желтой травой, высоким шатром стояло бледное холодное небо.

Равнодушное солнце светило, не грея.

– Ты убил Царя, дзядек. Ты и твои друзья.

Кто знает, спрашивал мальчик или констатировал новую, жуткую для него истину. Царей нельзя убивать. Царям служат. Царю служил папа, служили дяди, оба деда. Они присягали. Они погибли.

Дзядек отпустил его руку, остановился:

– Спрашиваешь, жалею ли? Нет, не жалею. Понимаю, что был не прав, но не жалею. Царь убил моих друзей. Мои друзья убили его. Тогда мне казалось, что это справедливо. Кровь за кровь, смерть за смерть. Мы расплатились, Гаврош, счет закрыт. Мой счет – двадцать пять лет Шлиссельбурга. Это много. Пойдем.

И снова дорога, холодное небо, острые облака. Мальчик шел молча. Мальчик считал. Ему семь. Если двадцать пять лет поделить на семь или даже на восемь…

– Очень много, – наконец согласился он.

– Да. Но дело не в том, сколько лет. Меня простили, Гаврош!

Простили? Кто? Новый царь? Или сам боженька? Но дзядек говорил, что в боженьку не верит! Точнее, верит, но как-то иначе.

– Может, за то, что я сам кое-что понял. Теперь я спокоен, Гаврош. Если бы не ты, я бы никуда не ушел. Давно хотел опробовать «Кольт» в ближнем бою.

Дзядек не станет обманывать. Его простили – и очень хорошо. Но все-таки интересно, кто? Мальчик хотел спросить о большевиках: отчего те вначале сказали, что дзядек – герой и что в его честь переименуют Таврическую улицу, а потом решили улицу оставить Таврической, а дзядека арестовать?

Может, подманивали?

Впервые за это утро мальчик ощутил страх. Двадцать верст до Новой Каховки. «Ты выживешь, ты сильный!» – сказал папа. А теперь он не один, не среди бандитов Жадика, не в тифозном вагоне.

– Хочешь, расскажу сказку? – внезапно спросил дзядек.

От удивления мальчик чуть не выдернул ладошку из крепкой руки старика. Сказку?! Вчера дзядек говорил, что сказки обманывают детей. Вместо них маленьким надо рассказывать, как устроен мир, какие бывают животные и растения…

– Хочу, конечно!

Дзядек любовался серебром облаков, плывущих по холодной голубой тверди.

– Я не видел неба много лет, Гаврош. Иногда забывал, какое оно, на что похоже. Даже из-за решеток не мог увидеть – мое окно выходило на глухую стену. Красный кирпич, и больше ничего. Год за годом. На прогулку впервые выпустили через десять лет. Была зима, небо низкое, в серых тучах…

Десять лет без неба! Мальчик попытался представить, как подобное может быть, и не сумел.

– Ладно, такое – не для детей. А сказка… Слушай, Гаврош. Жили-были две феи. Знаешь, кто такие феи?

Мальчик вспомнил сказку Андерсена из книжки, что подарила мама. Там была картинка.

– Ага. Они красивые и очень волшебные.

Дзядек рассмеялся: тихо и не слишком весело.

– Красивые – не знаю. Но что очень волшебные, это точно. Первая фея звалась Фея Небес. Жила она на небе и очень хотела, чтобы все люди стали счастливыми. Правда, счастье она понимала по-своему. Не как люди, а как феи…

Мальчик вновь припомнил сказку Андерсена. Там речь шла о калошах и… И о счастье! Каждый представлял его по-своему. Иногда получалось смешно.

– Вторая фея была Фея Земли. Никто точно не знал, чего хотела она. Многие ее боялись, немногие любили. Но для нашей сказки главное, что Фея Земли не могла обходиться без людей. Только если люди рождаются, живут и умирают, живет и она. Поэтому ее иногда называли Вечной Спутницей. Не станет людей, не станет и Вечной Спутницы. Растает, как Снегурочка в опере.

Снегурочка… Мальчик поежился от холода, представил, что будет, если их застанет в степи ночь. Нет, лучше не думать. Лучше сказку слушать.

– А люди рождались, жили и умирали. Те, что жили плохо, часто обижались – и на Фею Небес, и на Вечную Спутницу. Жаловались, возмущались, даже грозили. Фея Земли не сердилась на них. Она знала, что жизнь иной не бывает. Пока люди живы, они будут страдать и радоваться, горевать и веселиться. День и ночь не существуют отдельно друг от друга, свет не бывает без тьмы…

О чем-то похожем говорил их священник, отец Александр. Но он обещал, что тем, кто страдает, положено… Слово было трудным, никак не хотело вспоминаться. Воздаяние? Да, воздаяние.

– Фея Небес думала иначе. Она слышала жалобы и огорчалась. Однажды не выдержала, спустилась на землю, но ее плохо встретили. Люди слепы и неблагодарны. И Фея Небес поняла: пока люди живут и умирают, они не будут так счастливы, как бы ей хотелось. Счастье без горя и забот бывает только на небе.

О том, что будет на небе, мальчик слышал.

То, что бывает на земле, – видел.

– Фея Небес решила забрать людей к себе на небо. Не всех, конечно, а лишь хороших. А кто такие хорошие, она решит сама, никого не спросит. Исчислит, взвесит, разделит… Плохих же отправит куда-нибудь с глаз долой, чтобы они неба даже и не видели.

– В Шлиссельбург?

Ладонь старика крепко сжала детские пальцы. Так крепко, что мальчик едва не вскрикнул.

– Да. В Шлиссельбург. Туда, где нет неба… Фея Небес считала, что зло должно быть наказано, а добро – вознаграждено. Правда, ни на небе, ни… ни в Шлиссельбурге нет жизни. Но Фея считала, что это не важно.

– Так и большевики говорят, – перебил мальчик. – Я на митинге был, слыхал. Нужно железной рукой гнать людей к счастью. Никого не спрашивать и гнать. А кому счастливым быть – ВЧК решит.

Впервые за их короткое знакомство старому народовольцу пришлось искать слова.

– Я бы все-таки избегал подобных сравнений, – после долгой паузы сказал он; впрочем, без особой уверенности. – Если бы тебя услышала Фея Небес, то наверняка бы очень удивилась. Или обиделась. Как ни крути, она действительно желала людям счастья. Фея Земли, Вечная Спутница, считала иначе. Если на земле не останется никого: ни людей, ни жизни, ни ее самой… Хорошенькое счастье! Только что она могла сделать? Фея Небес очень волшебная, волшебнее не бывает… Гляди, орел!

– Где?!

Мальчик всмотрелся, куда указывала рука дзядека, вытянул худую шею, привстал на цыпочки. Над дальним курганом, слева от дороги – огромный, темный, распластав широкие крылья…

– Ух ты-ы-ы!..

– Слева, – дзядек тоже отметил эту деталь. – Лучше бы справа, конечно… И вот что придумала Вечная Спутница. Она знала, что Фея Небес обязана вначале все исчислить, все взвесить – для того, чтобы после разделить самым верным образом. Значит, она должна знать о людях все. И прежде всего, сколько их, живых и мертвых. Иначе как всех судить-рядить, если не знаешь, сколько это: «всех»? Каждую минуту кто-то рождается, кто-то умирает. Поди, сосчитай! Но Фея Небес была великой волшебницей и старалась подвести баланс. Что такое «баланс», знаешь, Гаврош?

Мальчик обиделся на дзядека. Плохо, когда тебя считают малышом!

– Баланс бывает положительным, отрицательным и этим… нулевым. В зависимости от… От соотношения составляющих. У меня мама институт в Германии закончила, потом в Волжско-Камском банке работала.

– Молодец. – Широкая ладонь погладила мальчика по черной мохнатой шапке. – А как сбить баланс, если это не рубли, а людские жизни? Непросто, но можно. У некоторых судьба еще не определилась, качается на грани. Значит, если подтолкнуть… Вся бухгалтерия у Феи Небес запутается, придется считать заново. А мир продолжит жить и умирать. Понял?

Мальчик кивнул, опустил голову и долго молчал, глядя под ноги, на твердую промерзшую землю. Утро давным-давно кончилось, но дорога до сих пор не оттаяла. А что будет ночью, если они не дойдут до Каховки?

– Значит, одних убивать, других спасать? – вздохнул он. – Чтобы не погибли все вместе?

– Да. Только не убивать и не спасать. Люди рождаются, живут и умирают, Гаврош, ничего с этим не сделаешь. Можно лишь поторопить одного и задержать другого. Как поезда на вокзале.

– Кто тебе рассказал эту сказку, дзядек? Фея Небес или Вечная Спутница?

Старик и мальчик шли по холодной степи. Ледяное белое солнце поднималось к зениту, белый иней лежал на мертвой траве, на черной вспаханной земле, скрипел под подошвами. До Новой Каховки далеко, но дзядек рядом, у него крепкая и надежная рука. Самое страшное позади.

Они дойдут!

Великая Дама, Вечная Спутница, Фея Земли смотрела им вслед.

VI

На «плюс первом» столкнулись лбами май и июнь.

В отличие от больничного двора, здесь росло множество тополей. Они роняли гирлянды пуха, ветер подхватывал белоснежное великолепие и разносил повсюду, роняя на листья, ветви, цветы, влажную землю. Это ничуть не походило на зиму – скорее на свадьбу.

Лес кутался в пуховую фату.

Данька чихнул: особо наглая пушинка забралась в нос. Хорошо, что у него нет аллергии на пушистое безобразие! Не хватало еще стрелять с красными слезящимися глазами, непрестанно чихая…

Шестой пятачок медлил объявиться. Что-то сверкнуло поодаль, на замшелом пне, но это оказалась стекляшка, бог весть какими путями угодившая в заповедный лес Великой Дамы. Под лучами солнца стекляшка сияла звездой, упавшей с неба.

«А где-то в небе трое волхвов идут за Полярной звездой», – вспомнилось из «Амундсена». И внезапно продолжилось – глупо, нелепо, барским голосом Никиты Михалкова: «Так вперед, за цыганской звездой кочевой…»

Музыка подыграла совсем рядом, за дубовой рощицей на холме.

Дескать, ты пой, а я иду. Посмотрим, кто успеет первым.

Чья, значит, песенка будет спета.

Заставив цыган-волхвов убраться восвояси несолоно хлебавши, Данька сосредоточился. Последняя, заключительная мишень. Она где-то поблизости. В обойме еще два патрона. Должно хватить. В случае чего есть запасные обоймы. Но даст ли музыка время перезарядить?

Должна дать.

А если откажет, черт с ней, с музыкой. Шестая мишень – наша, и конец разговору.

«Отстреляешь все мишени. Без промаха», – велел дядя Петя.

Сперва он не понял, что видит и как здесь оказался этот сюрприз. На ветке дерева в десяти шагах от него висел не слипшийся комок пуха, как померещилось с первого взгляда, а кукла. Пьеро в белом балахоне с длинными рукавами. На круглой голове – лиловый берет с помпоном. Под глазом – черная слеза, уголок рта горестно изогнут. Мальвина сбежала в чужие края, Мальвина пропала…

Куклу подвесили за шею на шпагате.

Стекляшка-звезда лежала на пне как раз под Пьеро, швыряясь в куклу солнечными зайчиками. Словно желтый кролик-беглец вернулся, на обратном пути превратившись в крысу, и сейчас сидел на пеньке, подпрыгивая в нетерпении, не в силах дождаться, пока добыча сама свалится ему в зубы.

«Данила, принимай дела. Ты теперь, блин, начальник…» – шепнул ветер с интонациями амбала Вовика.

Тирмен взял пистолет обеими руками и прицелился.

Мишень-Пьеро ждал.

В конце концов, кто сказал, что все цели должны быть одинаковы?

Мишень шестая

Я – твой друг

В крови гремит набатом залп мортир,

А пуля милосердия дешевле.

Мы веруем в тебя, великий тир!

Мы – бедные фанатики-мишени.[6]

Ниру Бобовай

Год Желтой крысы

1

Маяться в мае – распоследнее дело.

Домой Данька не вернулся. Постоял у магазина электроники «Хижина дяди Сэма», в метро спускаться раздумал и купил себе шаурму у приветливого араба. Домой – успеется. В таком настроении он не сумеет удержаться и оторвется на Лерке по полной программе: без причины, глупо, нелепо, но от того еще более обидно. А мечта Конана-варвара в интересном положении, не предусматривающем нервные срывы муженька. Пусть даже потом он явится с огромным букетом роз, встанет на колени, споет под окном серенаду, пугая соседей фальшивым баритоном…

Лерка простит.

Она уже привыкла прощать мужа примерно раз-два в год. Покладистого, молчаливого, заботливого, симпатичного, малопьющего, хорошо зарабатывающего мужа – предмет зависти всех Леркиных подружек и соседок от семнадцати до сорока пяти лет.

Маруся Климчак, одинокая блондинка, живущая в квартире напротив – вдова того Климчака, который сеть супермаркетов и автоматная очередь на Рымарской в упор, – однажды во всеуслышание заявила, что есть вот, значит, ученые крысы, кандидатки по вражеским языкам, которые, значит, не ценят, что имеют, и поэтому, значит, одних имеют, а к другим прицениваются… Маруся не довела мысль до конца, потерявшись в сложносочиненном предложении. Но выражение ее лица и жесты давали ясно понять, о чем тоскует веселая вдова.

На следующий день Валерия Архангельская, в девичестве Мохович, имела с Марусей крупный филологический разговор. После чего обе пошли к блондинке пить чай и сочувствовать трудной женской доле.

Даньку пить чай не взяли.

Доев шаурму, он спустился в подземный переход и долго стоял у застекленной витрины мастерской «Медвежатник». Любовался выставкой ножей: кованые «Стрепет», «Фазан», «Скорпион». Гравировки на клинках, муаровый узор заточки, рукояти из кавказского ореха, кожаные чехлы… Под курткой стыдливо молчала в кобуре проштрафившаяся «Беретта». Знала за собой вину, вот и помалкивала. Это все она, криводулая, а стрелок ни при чем…

Нет, домой он сейчас не пойдет.

Час назад Данька завалил местную командировку. Честно вышел из метро, пересек Пушкинскую, свернув на улицу Гуданова. За торговым центром еще раз повернул направо, во двор. Покрутился туда-сюда, определяя сектор, присел в пустой беседке возле входа в стоматологический кабинет «Иней» и развернул газету. Случалось, несмотря на рекомендации дяди Пети, он приезжал на «целевой выезд» на машине – в позапрошлом году поддался на уговоры, сдал на права и взял новую «Skoda Oktavia», с 20-клапанным турбодвижком. Удобно: сидишь за рулем, закрыв левый глаз, никому до тебя дела нет, и укромное место искать не надо.

Но старый тирмен в конечном итоге оказался прав. Вести машину после командировки – та еще пытка. Сосредоточиться на дороге не получалось, внимание падало, чувство дистанции обманывало, хотя вне собственной машины, пешком, в метро или в такси, все было замечательно…

Значит, будем ездить по старинке.

Жаль, трамвай, любимый транспорт старика, переданный Даньке по наследству, на Пушкинской сняли. Вопреки просьбам трудящихся и пикетам пенсионеров. Ну и правильно, а то улица узкая, посредине – рельсы, а у обочин парковка по обе стороны. Пробки, натурально: пешком десять минут, а машина не меньше получаса тащится…

Мысли сворачивали куда угодно, лишь бы не мусолить позорный завал. И лес-то на «плюс первом» был нормальный, без капризов погоды, и стрелять предложили из личного оружия, из любимицы «Беретты», и цели попались вполне… Короче, музыка надвинулась слишком близко, обойма кончилась слишком быстро, запасной не дали, две финальные мишени, издеваясь, сгинули – вали, тирмен, несолоно хлебавши, без половинки жетона.

Такое изредка случалось.

И после каждого провала Данька не спешил домой, шляясь по городу.

Иногда он вспоминал первый год своей работы действующим тирменом, когда он бил без промаха. В дурном расположении духа, как теперь, Данька говорил себе, что стареет, что потерял хватку, что стыд и позор… Остыв, понимал: все нормально. Великая Дама – женщина мудрая. Новичку предлагались задания попроще, чтоб не скис в начале пути. И дядя Петя это подтвердил, добавив, что у «господина самоеда» процент неудач в норме ничуть не больше, чем у самого Кондратьева.

«Хватит дурью маяться! – распушил усы старик. – Не тот казак, что победил, а тот, что выкрутился. Иди, сын мой, и не греши».

В кармане ветровки раздалась мелодия из кинофильма «Крестный отец». Данька вынул мобильник, нажал на зеленую кнопочку. «Если Лерка, скажу, что задерживаюсь. Вызвали по делу…»

– Алло! Даниил Романович?

– Да, это я. Здравствуйте, Шамиль Расулович.

– Вассалам алейкум, дорогой! Слушай, в чем проблема? Мы тут возле тира, как три тополя на Плющихе! С замком целуемся! Кондратьева нет, тебя нет, никого, понимаешь, нет…

Шамиль Расулович Алиев, шеф частного детективного агентства «Орел», был человеком вспыльчивым, но отходчивым. Шумел, бранился, потом долго извинялся, звал к себе на дачу, на шашлыки, жарить которые умел мастерски, маринуя в лимоне, с баклажанами и томатами. Когда хотел, говорил без малейшего акцента, но хотел этого редко. Аварец в третьем поколении, родившийся здесь, Шамиль никогда в жизни не ездил в Дагестан, на родину предков, предпочитая Канары, но при случае мог долго цитировать поэта Гамзатова в оригинале.

На клиентов это производило неизгладимое впечатление.

– Вы уверены? Может, Петр Леонидович куда-то отошел на минутку?

– Вах, какая минутка? Полчаса стоим, да! Головами вертим, шею сломали…

Звонок Шамиля Расуловича удивил Даньку. Обычно, когда его посылали в местную командировку, Петр Леонидович занимался тиром сам. Точно так же поступал Данька, узнав, что у дяди Пети назначен «целевой выезд». По идее, старик давно должен был пустить Алиева с коллегами на «минус первый», выдать оружие и засесть в каморке «нулевки»: лузгать семечки.

Особого присмотра частным детективам не требовалось.

– Не волнуйтесь, я скоро приеду. Разберемся…

Влетая в маршрутный микроавтобус «Богдан», идущий от Юридической академии в Пятихатки, и протягивая кондуктору деньги, Данька тихо радовался. Шамиль нервничает, дядя Петя задержался – все это позволяло отвлечься от собственной неудачи, погасить раздражение и, главное, на законных основаниях не спешить домой. По дороге он отзвонился Лерке, сказал, что любит ее, что сейчас едет в парк, по срочному вызову… Да, на обратном пути купит хлеба. И застегнет ветровку, потому что май – месяц коварный, на улице ветер, а здоровье надо беречь.

Закончив разговор, Данька честно застегнул куртку, хотя в салоне автобуса царила жара.

– У парка сходите, молодой человек?

– Ага…

Идя быстрым шагом по центральной аллее, он думал не о Шамиле и предстоящем крупном разговоре, в финале которого светит приглашение на шашлыки. Он думал об ученике. О будущем ученике, которого ему предстоит взять рано или поздно.

Откровенно говоря, Данька плохо представлял себя в роли наставника. И диплом тренера республиканской квалификации здесь не подмога. Если вспомнить, как дядя Петя возился с ним самим, глупым молокососом…

Но вопрос назрел. Об ученике ему говорил Петр Леонидович, уверяя, что Данька должен больше времени проводить на «нулевке», присматриваясь к случайным посетителям, в первую очередь к мальчишкам. Ученик в будущем позволял разгрузить обоих тирменов, взяв на себя часть забот по «минус первому». Ученика наверняка хотела Великая Дама: Ее желание Данька чувствовал без слов, кожей. Наконец, учеником интересовалась другая дама, не то чтобы великая, но вполне энергичная.

Любовь Васильевна Калинецкая прямым текстом предложила Даньке помощь в выборе будущего ученика. Любую возможную помощь. Если нужен взрослый, видавший виды, – нет проблем. Можно взять, например, Тимура. Карьерный рост шустрого в «конторе» Зинченко закончен, выше потолка Тимуру не прыгнуть, а годы идут. И Петра Леонидовича он уважает, и вас, Даниил Романович… Что? Да, я понимаю, Тимур старше вас на тринадцать лет. Будет трудно с психологической совместимостью. Хорошо, у нас есть чудесные мальчики: чуткие, послушные, с базовой подготовкой…

«Соскочить с базара» было очень трудно.

Мадам Кали, как за глаза величал Калинецкую дядя Петя, славилась умением доводить дело до конца.

– Данила! Иди сюда!

Ага, вот и Тимур. Легок на помине. Рядом с шустрым топтался неизменный Вовик, приканчивая бутылку пива. За это время оба «хомячка» изменились: у Тимура виски седые, а Вовик капитально оброс жирком, превратившись в настоящего слона. Говорят, собственных возрастных изменений не замечаешь, потому что видишь себя каждый день в зеркале. Точно так же с близкими людьми: их воспринимаешь не сегодняшними или вчерашними, а вечными, вне времени…

– Здорово, Тимур!

– С Петром Леонидовичем плохо, – забыв ответить на приветствие, выдохнул Тимур, бледный и расстроенный. – Типа подозрение на инсульт. В больницу увезли, на «скорой»…

Сперва Данька не понял. Затем не поверил.

– Откуда ты знаешь?

– Мы с Вовиком в тир заглянули, а тут Шамиль… Панику поднял, глотку рвет. Я деду на хату отзвонился, попал на домработницу…

– А где Шамиль? Он мне сказал, что будет ждать.

Нелепый вопрос. Дядю Петю «скорая» везет в больницу, а тебя интересует, куда делся скандальный Шамиль. Да хоть сквозь землю провалился! С опозданием Данька сообразил, что у шустрого «хомячка» Тимура есть домашний телефон старого тирмена, в отличие от самого Даньки. Но обида исчезла, едва успев возникнуть.

Дядя Петя знает, что делает.

– Шамиля я погнал, – отмахнулся Тимур. – Какие ему сегодня стрельбы, блин! Нет, он, в натуре, понятливый, убрался без звука… Данила, инсульт – это хреново. В его-то годы…

С боковой аллейки вынырнул Артур: красивый, чисто выбритый, в костюме, при галстуке. Парковое начальство, с неожиданной злостью подумал Данька, хотя бывший «афганец» никоим образом не мог иметь отношение к инсульту старика. Но раздражение от неудачи на «целевом выезде» и страх за дядю Петю жгли сердце, ища выхода.

– Я в к-курсе, – сказал Артур, трогая Даньку за плечо. – Мне Тимур уже д-доложил. Зох-хри м-м-моро…

Сегодня он сильно заикался, как раньше.

Данька кивнул и сбросил руку «афганца».

– Все в курсе. Всем рассказали, всем доложили. Один я, значит, бедный родственник. Тимур, давай по порядку: что, когда…

Закрытый тир стоял рядом, беззвучный и трагический, будто склеп.

– Даю по порядку…

Из рассказа Тимура стало ясно, что он минут двадцать колебался, прежде чем позвонить дяде Пете. Старик номером домашнего телефона не разбрасывался и пустого трепа не любил. Трубку долго не брали. Тимур уже готов был разорвать соединение, когда услышал дрожащий женский голос: «Кто?.. кто это?..» Домработница, Клавдия Назаровна, оказалась дамой в годах, простой, как правда, воплощением народной мудрости «моя хата с краю». Раньше, если в ее присутствии звонил телефон – в любой из квартир, где Клавдия Назаровна прибиралась, – она никогда не брала трубку. Это представлялось ей поступком отчаянным, можно сказать, верхом неприличия.

Но сегодня она решилась.

Узнав, что звонит друг Петра Леонидовича, домработница разрыдалась. Успокаивать женщин Тимур умел плохо, а посему не скоро выяснилось, что она пришла в обычное время, открыла дверь своим ключом, а он лежит в коридоре, прямо на полу, и человек такой приличный, культурный, так жалко, просто спасу нет, она «скорую» вызвала, а врачи долго не ехали, а потом записали ее фамилию, и теперь небось в милицию затаскают, а она не вертихвостка какая, чтоб с пожилым мужчиной в надежде на квартиру и прописку…

Заверив домработницу, что ей, в натуре, ничего не грозит, Тимур перезвонил кому надо. Узнал, что больной Кондратьев П.Л. с подозрением на инсульт поступил в неотложку. Узнать что-либо еще не удалось. Шамиль убрался, а тут и ты, Данила, типа по аллее идешь.

Все.

– Пожил дед, – дождавшись конца рассказа, подвел итог скучающий Вовик. Он поднял бутылку, словно рюмку на поминках. – Земля ему пухом. Данила, принимай дела. Ты теперь, блин, начальник…

И одним глотком прикончил остатки пива.

Данька смотрел на ухмыляющегося амбала и видел лес. Белый-белый, как если бы подступившая к горлу ярость выбелила стволы, листья, землю до крахмального хруста. Дядя Петя в больнице, он жив, а этот слон его заживо хоронит?! Снежный лес качался, надвигаясь со всех сторон, вскипая халатами врачей, в руках не было оружия, да оно и не требовалось, потому что сам тирмен – оружие не хуже любого другого…

Ненависть к Вовику казалась осязаемой, словно пистолет.

Белые деревья, белые листья-снимки, белое бешенство…

За спиной амбала Тимур вынул из-под куртки 10-миллиметровый «Z-10 Auto». Ствол поднялся, помедлил и ткнулся Вовику в бритый затылок. А напротив стоял Артур, отставной сержант, пригретый дядей Петей, комкая в кулаке дорогой галстук, и подступающее безумие «афганца» способно было опередить пулю Тимура.

Страшным усилием воли Данька смял лес, будто лист бумаги.

– Все, парни. Я сказал: все!

Странное дело: они послушались. Артур сорвал галстук и забросил в кусты, Тимур убрал оружие. Вовик сглотнул, дернув кадыком, попробовал отхлебнуть из пустой бутылки и долго кашлял.

– Без базара, – наконец сообщил он. – Гнилую предъяву кинул. Каюсь. У нас в райцентре за такое пасть рвали. Тимон, если что, мочи меня в сортире. Спасибо скажу.

Трое взрослых мужчин смотрели на Даньку, тирмена двадцати семи лет от роду, как раньше смотрели на Петра Леонидовича.

Ждали.

И надеялись, хотя причин для надежды не было.

– Я домой, – сказал Данька, чувствуя легкое головокружение. – Домой. Оттуда в больницу. Тимур, я позвоню, если что…

Прежде чем уйти, он подошел к тиру и потрогал замок на двери.

Большой и тяжелый замок.

2

Штык еще падал – трехгранная кованая тень, стрелка на темном циферблате…

– Стой!

…стрелка, каленая стрела – она сорвалась с полудня сразу на четверть третьего…

– Предъяви!..

…и замерла в нескольких сантиметрах от лица.

– …пропуск!

Но тирмен Петр Кондратьев уже понял. Если не все…

Вместо залитого солнцем июньского леса – бетонные стены бункера. Неяркий свет ламп, убранных под решетчатые колпаки, пустой коридор, уводящий вдаль.

…то почти все. Хватило нескольких секунд – с момента, когда часовой в знакомой серой шинели и синей «богатырке» четким выверенным движением преградил путь мосинской винтовкой. Стрелка-штык указывала на стык стены с потолком – низким, ровным, без единого зазора.

Склеп. Крышка гроба. Амба!

Сознание дало ответ, но рука не верила, привычно скользя к поясу. Ни кобуры, ни ремня. В склепе оружие ни к чему, будь ты трижды тирмен.

Секунды капали на пол – длинные, неразличимо одинаковые, скучные. Ничего не менялось и не собиралось меняться. Бетон сверху, бетон снизу, слева, справа, со всех сторон. Впереди – равнодушный часовой в зимней форме. Три синих «разговора» поперек груди, овал нашивки на левом рукаве срезан по нижнему краю. Конвоец из НКВД. Именно такие везли будущего коммунара Кондратьева из Петрограда в Полтаву весной 1923-го.

Экстренный выход – убежище тирмена.

Надежда, умирающая последней.

– Экстренный выход! – зачем-то повторил он вслух. – Выход!..

Слова прозвучали глухо, еле слышно, растворившись в неясном сумраке бетонного склепа. Сознание отметило еще одну странность – нет эха. В жарком июньском лесу эха тоже не было: кричи – не кричи. Но лес, привычный лес исчез. Сгинула зелень деревьев, листья-фотографии…

– Пропуск!

На лице конвойца – служебная скука. Лицо самое обычное – курносое, скуластое, в точках-веснушках.

Вологодское.

«Потом его мы сдали войскам НКВД…» Строчка из блатной песенки царапнула стальным острием. На любимой, заслушанной до скрипа кассете эту песню исполнял Высоцкий – совсем молоденький, из конца пятидесятых. Долго думаешь, тирмен, тирмен! Не «плюс первый», не «нулевка», даже не паскудный «минус второй».

«Минус третий»? «Нам власти руку жали, жал руку прокурор…» Или какой-нибудь «минус тридцать третий»? «И сразу всех забрали под усиленный надзор…»?!

Можно вернуться. Открыть глаза, вновь увидеть белый больничный потолок, ощутить непривычную, страшную недвижность правой руки, наполниться сводящим с ума бессилием. В Свердловске, в ноябре 1941-го, когда он очнулся после ранения, было легче.

Недорасстрелянный тирмен.

«Эй ты, недостреленный, давай-ка на укол…»

Все?

Бетон «минус третьего», белый потолок неотложки, кровь злыми ударами пульсирует в мозгу. Инсультник-паралитик на застиранной казенной простыне. Ты рассчитывал на другое, тирмен, тирмен? «С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде…»

Оружия нет, но рука слушается – по крайней мере, здесь. Итак, правая в порядке, он стоит прямо, может двигаться… Пропуск? На нем куцый халат, выданный кастеляншей неотложки. Две пуговицы, один карман, проверено. Откуда взяться пропуску?

Ладонь коснулась шеи, дотронулась до прочного кожаного шнурка. Кондратьев невольно усмехнулся. Смертный жетон – чего и следовало ожидать. Четыре буквы на ломкой жести.

Исчислено, исчислено, взвешено, измерено.

Привык быть охотником? Отвыкай, дружок!

Уже снимая шнурок с шеи (ах, как здорово, когда обе руки работают!), он сообразил: с жетоном что-то не так. Странный на ощупь, маленький, круглый…

…И вообще не жетон.

Серебряный пятачок. Настоящий, царский, с запрещенным двуглавым орлом и короной над цифрой «5». Серебро, и на зуб не надо пробовать. Помнишь, тирмен? Васильевский остров, Средний проспект. «Молодой человек! Соблаговолите оказать милость!..» С чего началось, тем и заканчивается. Вполне логично.

Курносая Вологда взглянула на залетную птицу без всякой приязни. Поморщилась. Пухлые губы конвойца с неохотой шевельнулись:

– Проходи, не задерживай! Помещение Г-211. По коридору направо.

Пяточок забирать не стал, даже не притронулся. Значит, еще не финиш.

Легкий стальной ветерок. Время-штык беззвучно качнулось вспять, к полудню, освобождая сырое пространство бетонных глубин. Твой путь длится, тирмен.

Иди.

Когда Петр Леонидович понял, что жив, то вместо радости почувствовал обиду. Неожиданную и исключительно горькую. Почему не сразу, не пулей в сердце? Смерть не закажешь, не выпишешь по каталогу, но разве ему не обещано? Долгая жизнь, быстрая эвакуация. Привычный лес, чье-то незнакомое лицо.

– Кто ты?

«Я – твой друг».

Привилегия не только случайных людей, несокрушимых опор царства.

Привилегия рыцарей Дамы.

За тирменом пришлют тирмена. Кондратьев не знал это наверняка, но был твердо уверен: так случится. Вышло иначе: вместо расстрельного леса – неровный бетон, конвоец и коридор. Почему? Не заслужил, не выслужил?

Или… Или что-то пошло не так?

Дверей оказалось много: и слева, и справа. Часть – без табличек, почти все – заперты. Некоторые, стальные, заварены наглухо. Петр Леонидович не удержался, провел пальцем по светлой стали шва. Ржавчина… Значит, давно дело было. Вспомнился «минус второй» – заброшенный трюм подземелья-«Крейсера», бункер далекой, забытой войны. А вдруг он и в самом деле на «минус третьем»? Кто ведает, что творится там, в бетонной глубине?

Если не умер, если не пускают в лес, не дают оружие. Если…

Что нужно Великой Даме от вышедшего в отставку тирмена?

В отставку?!

Кондратьев придержал шаг, огляделся по сторонам. Чрево ненасытное, аки библейская рыба-кит, и он, бедный-горемычный, вроде Ионы-пророка. Самое время на колени бухаться, вопиять, «ежик» свой дурацкий пылью притрушивать. Оле, мне недобитому! Оле, Дамой моей на погибель брошенному! Оле!..

Хлюздишь, тирмен? Хлюзду беспонтовую на палочке возят!

Правая рука слушалась: сгибалась, разгибалась, покорно шевелила пальцами. Ею Кондратьев и врезал – по собственной скуле. От всей дури, до салюта в глазах. Неправда, что бой ведут до последнего патрона. Бой ведут просто – до последнего. Забыл, разведка? «Минус третий» не по душе? Вольному воля. Открой глаза, полюбуйся больничным потолком. Обожди, пока клистир принесут. Ах, не хочешь!

Тряхнул Петр Кондратьев седой головой, завязал потуже пояс казенного халата. Ну, где тут ваша Г-211-я? Неправда, что последней умирает Надежда.

Есть у нее еще подружка – Любопытство.

Нужная комната, она же помещение, нашлась, где положено – сразу после Г-209-й. Хоть и редки таблички, а понять несложно: четные – налево, нечетные – направо. И с литерой «Г» полная ясность, если «А» для «нулевки» оставить.

В помещение вела не стальная, обычная дверь. Приоткрыта, из щелей сочится электрический свет. Кондратьев покосился на дверь и впервые пожалел о своей безоружности. Хорошо бы по завету сталинградского генерала Чуйкова: сначала гранату в проем, а потом и стучать можно. Только нет гранаты…

Постучал. Встал в сторонке – вдруг из пулемета полоснут?

А когда не ответили – ни словом, ни пулей, – вошел без стука.

– …Положительные результаты стрельбы по реперу очевидны. Формирование сектора по конкретному человеку, появившемуся в указанной точке в строго заданное время, позволяет увеличить точность попадания в среднем на двадцать процентов. Вместе с тем имеются не менее серьезные отрицательные моменты…

Петр Леонидович вытер со лба холодный пот. Всего ожидал, ко всему приготовился. В придачу, знаете ли, инсульт, кровь из лопнувших сосудов заливает мозг…

Сектор сезонной статистики: «Драй Эс».

Семеро Сукиных Сыновей.

Знакомый конторский стол покрыт синей скатертью. Жестяные подстаканники, графин с мутной водой. Рядом – стеклянный сифон, не то до половины пустой, не то наполовину полный.

Стулья. Семь штук.

– …Главным из которых является «антропологизация» объекта. Даже самые опытные тирмены теряют в процессе стрельбы «по живому» от пяти до пятнадцати процентов уверенности, что в конечном итоге не только уменьшает точность, но и ведет к усталости и разочарованию в работе.

Завсектора Василий Александрович, гриб сушеный, читал доклад. На пупыристом носу – очки-велосипед, нос уткнулся в финскую бумагу.

– Более того, традиционная процедура передачи жетона, имеющая по сути лишь ритуальный характер, также негативно воздействует на сознание работника…

На стене, где и положено, календарь. Кондратьев всмотрелся. Сектор закрыли в начале 1984-го…

Над желто-горячим листом с портретом президента гордо красовалось: «2008».

– Не исключаем мы и личное знакомство тирмена с объектом, что, как правило, имеет негативные последствия, порой непоправимые. Поэтому с целью нейтрализации данного субъективного момента работы тирмена…

Дальше слушать Петр Леонидович не стал, шагнул к столу. В бетонном бункере загадочного «минус третьего» сушеный гриб, сгинувший двадцать с лишним лет назад («С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде…»), читает доклад о «субъективных моментах работы тирмена». Наш дом – дурдом!

– Василий Александрович! Эй!..

Ноль эмоций. Завсектора поднял листок бумаги повыше, словно хотел отгородиться от незваного гостя:

– …предлагается обезличить процесс передачи жетона. И усилить контроль за недопущением личных встреч тирменов в процессе выполнения табельной стрельбы на результат…

– Эй, товарищи!

Шуметь не имело смысла. Не слышат. Ни утонувший в докладе гриб, ни тот, кто сидел справа, на привычном месте. Правда, строгий гражданин Иловаев все-таки заметил новичка. Кивнул важно, бровью повел. Не мешай, тирмен. Или не видишь? Заняты мы, работаем.

На Шипке все спокойно, понял?

Кондратьев потянулся к сифону. Углядел чистый стакан, нажал на рычажок. Вода показалась кипятком. Словно не сифон – термос.

– В приложении к рапорту приводится таблица неудачных стрельб за последний календарный век с указанием в отдельной графе случаев личного знакомства тирмена с объектом. Из таблицы со всей очевидностью следует…

Оказывается, не доклад – рапорт. Что пнем по сове, что совой по пню… Петр Леонидович с надеждой покосился на тугого боровичка Иловаева. Выручай, ваше превосходительство!

Бывший генерал вздохнул, с укоризной качнул круглой головой. А затем на стол уставился. Не на графин, не на сифон – левее, в самый угол. Что у нас в углу? Папки?

Закусил губу тирмен Кондратьев. Все знакомо, все взаправду на «минус третьем». И папки настоящие, памятные. На каждой номер рукой гриба сушеного выведен. Ниже – «Сектор сезонной статистики». Еще ниже…

– Благодарю за внимание, товарищи!

Петр Леонидович вздрогнул, скользнул рукой по пустому поясу. Не от выстрела – от аплодисментов. Его превосходительство хлопать изволили.

…Еще ниже – название. На папке номер двенадцать, что поверх прочих лежит, написано: «Неврученные повестки (1917–1984)». Ого!

На миг Петр Леонидович забыл обо всем – о застиранной простыне, о белом потолке палаты. Присвистнул, папку ближе подтянул. При жизни Василий Александрович такими документами не разбрасывался, в сейфе держал.

– Милостивые государи! Коллеги! Представляя просвещенному вашему вниманию рапорт сей, льщу себя надеждой…

Кондратьев только плечом дернул. Гриб гриба на поляне сменяет. Был Василий Александрович, теперь Иловаев голос подал. Неужто и впрямь спятили покойники-коллеги? Делать им нечего – в загробном бункере рапорты друг дружке под аплодисменты читать! Интересно, в какой раз? В две тысячи восьмой? В пять тысяч семьсот шестьдесят девятый?

Повестки лежали пачками, словно квитанции на электричество и газ. Упаковки наподобие банковских, на каждой – номер. Нет, не номер – год. «1966», «1951», «1918». Не по порядку, но разобраться можно.

– …Факты оные привожу я отнюдь не в согласии с некоей системой, но исключительно ради должного примера. Ведомо нам имя первого «провидца», Ипполита Римского, жившего в конце второго столетия от Рождества Спасителя. Изучив по Ветхому Завету размеры Ноева ковчега и подсчитав темпы прироста пассажиров оного, объявил сей многознатец, что бог «заберет на небеса» всех истинных праведников в 500-м году…

Рука Кондратьева, вскрывавшая одну из пачек, дрогнула. Тот о «субъективном моменте», этот – выше бери! – о конце света. Психи, хуже Канариса. Хорошо, хоть его тут нет!

– Оказалось, однако, что не учтена была поправка на приближающееся число сатанинского года – 666-го от Рождества Христова, когда де и наступит оный конец всего сущего. Подождав указанной даты и конца света не увидев, предположили, что злодей Антихрист попытался скрыть истинный вид своего числа, замаскировав его зеркальным отображением, а именно – «999»…

В пачке с датой «1939» встретился пожелтевший мятый листок. «Кондратьеву Петру Леонидовичу. Вам предписывается отправиться в местную командировку сегодня, 29 апреля…». Все верно. Извините, коллеги, за форсмажор.

Неужели ради этого пригласили?

Он поглядел на Иловаева. Секретный товарищ кивнул в ответ: читай, читай. И продолжил:

– Жители Исландии в ночь под Новый 1000 год, считавшийся тогда с 1 марта, все как один приняли христианство, дабы спастись. Когда же 29 марта 1000 года произошло сильное землетрясение, уверились все, что…

В пачке за 1983-й он нашел повестку Канари. Последнюю, неврученную. «Сегодня, 15 октября…». На «целевой вызов» пришлось ехать ему. Кондратьев помнил: тракторный завод, маленький парк, две скамейки…

«Клименко Семену Игнатовичу. Вам предписывается…» Ударила боль – ржавым гвоздем под сердце. Прости, Сеня. Прости, ученик! Редко тебя вспоминаю…

Кондратьев резко захлопнул папку. Стол, семь стульев, календарь на стене. Ад-дурдом! Вот уж не думал, не гадал…

– Византиец Аргир посчитал, будто конец света должен наступить одновременно с концом очередного тысячелетия земного существования, иначе считая от сотворения мира. То есть, согласно личным Аргировым расчетам, в марте 1492 года…

Петр Леонидович чертыхнулся – и вдруг увидел картину. Прямо перед собой, на голой стене. Не подсказывай, подружка Любопытство! Сам знаю. Не было такой в «Драй Эс»!

– Следовало брать не числовые значения букв слова ХРIСТОС, но использовать сумму символических значений, единых для всех цифр, которыми пользовался сам Иисус, – римских…

Кондратьев не слушал. Сдергивают с койки, зовут в бетонную топь – ради старых повесток? Ради числового значения слова «ХРIСТОС»? Может, в картине дело?

Он шагнул ближе, всмотрелся. Нет, не встречал прежде. А интересно! Вроде «Медного Змия» у Бруни: ущелье, в ущелье – народ толпищем, все в тогах-туниках, все вверх смотрят. Не на Змия – на Ту, что в белом. У самого гребня стоит, руки вперед протянула.

Смотрят. Ждут. А поверх ущелья ждет солнце. Огромное, белое.

Холодное.

Петр Леонидович сжал руку в кулак, до боли в пальцах. Да, знакомо. Плохо, что сразу не догадался. И о том, что на картине, и о рапортах. Не спятили его друзья. Не дурдом на «минус третьем».

Он сам читал рапорт – в январе далекого 1984-го. Читал, потому что до начальства, как до Архангела Гавриила. Не успокоились Василий Александрович и георгиевский кавалер Иловайский. Видят беду, тревожатся. Надеятся, что Дама услышит, поймет.

«Стучите, и отворят вам».

– …Общим же является убеждение, что Страшный Суд начнется в Иосафатовой Долине вблизи Иерусалима. Поэтому могилы на тамошнем кладбище…

На картине, над Долиною Суда, под ледяным солнцем стояла Та, которая никогда не опаздывает.

Вечная Спутница, Великая Дама.

Явилась судить или быть судимой.

Вторая папка имела номер «12-а». Не иначе, вместо крамольной чертовой дюжины. Ниже химическим карандашом указано: «Неудачные стрельбы (1984–2008)».

Петр Леонидович хмыкнул, развязал тесемки.

Читаем!

3

Он не стал говорить Лерке о случившемся.

Успеется.

Мама учила, что беременных лучше не волновать.

Данька пообедал, стараясь не торопиться, хотя все внутри протестовало и тянуло прочь из дома, в больницу к дяде Пете. Обнял жену, пообещал застегнуть куртку и сбежал по лестнице вниз, не дожидаясь лифта.

Нет, сегодня мы обойдемся без машины. Пусть «Skoda» поскучает в гараже – целее будет. Данька плохо представлял, как бы он в таком состоянии сел за руль и поехал по городу, с вечными пробками, нервными гудками, матерящимися водителями и пешеходами-камикадзе. Точно задавил бы кого-нибудь или в скверную историю вляпался.

Он всегда считал себя человеком уравновешенным. Но белый лес развеял эту уверенность дымом по ветру. Сорвался, тирмен? Да. Тебя колотит, тирмен? Да. Даньке почудилось, что у него дрожат руки. Как у дряхлого паралитика. Сядь за руль – и приедешь на тот свет быстрее дяди Пети…

Типун мне на язык!

– Такси! В неотложку!

Таксист попался классический: матерый водила лет пятидесяти, в вытертой кожаной куртке. Мятое лицо в морщинах, складчатый затылок и вечная «Прима» в зубах. Вел таксист свою «Волгу» без лихачества, но и не слишком осторожничая. Данька даже позавидовал: он так еще нескоро научится. Практика, однако. И талант. Талант в любом деле необходим: машину водить, блинчики печь, стрелять…

– Государственная дума большинством голосов… – тупо бубнило радио, в муках рожая последние новости. – Идя навстречу волеизъявлению народа… изменения в конституции и дополнения к федеральному закону о выборах президента, дающие возможность переизбрания на третий срок…

За стеклами мелькали деревья: окутанные нежной зеленью, цветущие. Шли легко одетые, улыбающиеся люди. Мамаши везли коляски с детворой, на ходу обсуждая режущиеся зубки, бессонные ночи и первое «агу». Солнце, весна, жизнь бурлит, пенный хмель бьет в голову, толкая на веселые безумства и признания в любви. Но это там, снаружи.

Это не для нас.

Впервые Данька всерьез задумался о том, что дядя Петя не вечен. Даже если откачают, поставят на ноги – что дальше? Сколько он еще протянет? Девяносто четыре года, не шутка…

Такси миновало распахнутые ворота больницы, шурша шинами, скатилось под горку по дорожке, недавно покрытой свежим, аспидно-черным асфальтом, и остановилось у пандуса для машин «скорой помощи». Возле одной из «скорых» курил усталый дядька в белом халате. Данька сунул таксисту два мятых червонца и, хлопнув дверцей, быстро направился к курящему медику.

– Извините, не подскажете, где тут у вас… Куда с инсультом кладут?

– В морг, – жизнерадостно отозвался дядька. Увидев Данькино лицо, он вздрогнул, отмахнувшись рукой с сигаретой: словно перекреститься хотел. В воздухе остался быстро тающий росчерк дыма. – Извините, я после суточного… Нейрореанимация за углом, через двор. Новый корпус, вы сразу увидите.

– Спасибо.

Бегом огибая здание, Данька на ходу застегивал куртку. Во избежание. Просьбу жены надо уважить. И «Беретту» так будет труднее вытащить. А то медики шутят, а тирмены за пистолет хватаются.

Он миновал двор: разноцветные скамейки, буйная роскошь кустов, аккуратные дорожки. На миг почудилось: вон на той скамейке сидит дядя Петя в голубом казенном халате и тапочках. Нет, ерунда. Это совершенно чужой старик с неестественно обвисшей левой щекой и оттянутым вниз уголком левого глаза. На дядю Петю старик походил сухощавым телосложением да стрижкой – жестким седым «ежиком».

Данька отвернулся – неприлично в упор пялиться на больного человека – и зашагал дальше. Под ногами ветер закручивал метелью тополиный пух. Откуда взялся пух, оставалось загадкой: ни единого тополя во дворе больницы не росло.

– Где тут у вас приемный покой? – сунулся он к первой же встречной женщине в белом халате, строгой даме лет за сорок.

Будем надеяться, у этой с чувством юмора получше, чем у дядьки.

У нас тоже нервы не железные.

– А «волшебное слово», молодой человек? – Врачиха смерила его укоризненным взглядом из-под очков.

Данька покраснел. После встречи с медиком-придурком все волшебные слова вылетели у него из головы.

– Извините. Пожалуйста, подскажите, где здесь приемный покой?

– Прямо по коридору, молодой человек, – сменила врачиха гнев на милость. – Последняя дверь направо. Вы кого-то ищете?

– Да… у меня друг… э-э… родственник… сослуживец с инсультом. Домработница сказала, его из дома к вам увезли…

– Попросите регистратора, чтоб посмотрела в журнале. Если ваш друг-родственник-сослуживец к нам поступил, об этом обязательно есть запись.

– Спасибо!

В приемном покое за столом скучала молоденькая медсестра с кукольным личиком, вывязывая горловину ярко-малинового свитера. Памятуя полученный урок, Данька не пожалел «волшебных слов» и через три минуты выяснил: да, Кондратьев Петр Леонидович, 1915 года рождения, действительно поступил сегодня в отделение нейрореанимации. Левое крыло, второй этаж. Спросите дежурного врача на этаже. И халат, халат в гардеробе получите, иначе вас не пустят!

Взяв белый халат и надев его прямо поверх ветровки, чтоб не светить кобурой, Данька поспешил на второй этаж. Дежурный врач оказался серьезным толстяком с мясистым носом и брюзгливо поджатыми губами.

– Кем вам приходится больной Кондратьев? Родственником?

– Нет. – Данька смешался, вспомнив врачиху в очках. – Мы по работе… это мой начальник…

Толстяк внезапно улыбнулся:

– Начальник? Нечасто на моей памяти подчиненные проведывают начальников в больнице. Да еще по горячим, можно сказать, следам.

– Что с ним? Он жив?!

– Не волнуйтесь, молодой человек, а то раньше времени окажетесь нашим пациентом. У вашего начальства микроинсульт. Хотя в международной классификации такой термин отсутствует. Там говорят иначе: у больного имеют место преходящие нарушения мозгового кровообращения, когда симптоматика, включая координаторные нарушения, полностью регрессирует в течение двадцати четырех часов.

Из всего сказанного стало ясно главное: дядя Петя жив! А если этот чертов инсульт оказался «микро», отсутствуя в международной, мать ее за ногу, классификации, значит, все не так уж плохо. Вон у деда Ильи микроинфаркт был – и ничего, живехонек.

– Как он сейчас?

– Знаете, на удивление неплохо. – Врач оказался суеверен: он трижды символически сплюнул через левое плечо и постучал костяшками пальцев по подоконнику. – А для его возраста вообще чудесно. Мы провели ультразвуковую доплерографию магистральных артерий шеи – отклонения есть, но не слишком существенные. Похоже, все постепенно приходит в норму.

– Он в реанимации?

– Зачем? В палате интенсивной терапии. Пришел в сознание еще в машине. Сейчас отдыхает после уколов.

– К нему можно?

– Ну, вообще-то… – замялся врач.

– Я на одну минуту!

– Ладно. Сейчас я вас проведу. И не вздумайте его ничем волновать! Надеюсь, на работе у вас все в ажуре?

– На работе все замечательно!

Данька вспомнил о проваленной местной командировке. Но справедливо решил, что это, по большому счету, мелочь в сравнении с инсультами. Рутина. А в тире он все стрельбы до конца недели отменит. Пусть клиенты хоть до потолка прыгают. И сам отдохнет, и Петр Леонидович не будет нервничать.

Палата, как и весь корпус, выглядела новенькой и очень чистой – словно после капитального ремонта и генеральной уборки. Светло-желтые стены, на полу – линолеум салатного цвета. Половичок у двери, на окне – тюлевые занавески и шторы, раздвинутые в стороны. Подоконник украшали горшки с вьющимися растениями, названий которых Данька не знал. Две кровати, две тумбочки, в углу – вешалка.

Вот он, дядя Петя.

На кровати у окна.

Что-то в облике дяди Пети показалось Даньке непривычным.

– Помните: больного не волновать, – прошипел врач ему на ухо, прежде чем уйти. – Даю вам десять минут.

– Спасибо, доктор.

На ближней кровати встрепенулся наголо бритый бодрячок, но, увидев чужого человека, улегся обратно с явным разочарованием. Ждал кого-то. Что бодрячок делает в нейрореанимации? Может, его уже выписывают? – вот и не терпится домой попасть…

– Здравствуйте, Петр Леонидович. Как вы?

– Ничего, – отозвался дядя Петя. – Нормально.

Когда старик заговорил, Данька понял, что поразило его во внешности Кондратьева. Правую половину лица дяди Пети словно подморозило. И глаз прищурен. Для тирмена, более привычного щурить левый, а не правый глаз, такая мимика противоестественна.

– Не нравлюсь? Краше в гроб кладут?

– Да что вы ерунду городите! – возмутился Данька, проходя в палату и присаживаясь на край кровати. – Врач сказал: идете на поправку. Легко, значит, отделались.

– Легко? – Старик скорчил жутенькую гримасу. – Ну, раз врач…

Он отвернулся, словно не был рад приходу гостя.

Данька не обиделся. Он знал, что есть люди, которые ненавидят болеть. Прячутся от всех, терпеть не могут, если им сочувствуют. Будто заболев, они получили позорное клеймо на лоб – и теперь в одиночестве ждут, пока клеймо сойдет.

– Вам что-нибудь нужно? Лекарства? Бульон? Фрикадельки? Кефир? – Данька судорожно вспоминал, что обычно дают больным. Надо будет у врача спросить.

– Кефир. Клистир. И теплый сортир. Пошли в расширитель. Там диван есть.

– Вам лежать надо!

– Не надо. Я сам! – Дядя Петя отстранил сменщика левой, здоровой рукой.

Садился Кондратьев медленно, с заметным усилием. Сдал старик, подумал Данька. Сильно сдал. И не только из-за микроинсульта – вообще в последнее время. А он, дурак молодой, не замечал! Привык к неизменному спокойствию, к ехидной усмешке, к верному глазу и твердой руке. Считал, что годы над дядей Петей не властны.

Годы, они свое возьмут.

Петр Леонидович спустил ноги на пол, нашарил растоптанные тапочки. Откинул одеяло. Держась за спинку кровати, встал. Он был облачен в куцый больничный халат из голубой байки. Из-под халата нелепо и жалко торчали худые старческие ноги, покрытые редкими волосками.

Данька поспешил отвести взгляд.

– Не замерзнете?

– Нет. Тепло. Май месяц.

Петр Леонидович старался говорить внятно. Фразы выходили короткие, рубленые.

– Ну хоть на меня обопритесь, что ли?

Хмыкнув, старик от помощи не отказался. Вместе они выбрались в коридор. Врачей, к счастью, видно не было, а расширитель с диваном, двумя креслами и дешевым телевизором «Rainford» располагался в двадцати шагах. Петр Леонидович шел твердо, не шаркая, но правую ногу все-таки подволакивал. Данька поддерживал его под локоть. Ни дать ни взять, заботливый внук ведет на прогулку прихворнувшего деда.

Усадив старика на диван, Данька придвинул поближе одно из кресел – тяжелое, раскоряченное, с тканевой обивкой. У них дома стояло похожее, но три года назад он уговорил родителей купить новый мягкий уголок, а старье лично выволок на мусорку, на радость местным бомжам, которые бегом утащили кресло в подвал.

– Как в тире?

– Нормально! У «Орлов» сегодня стрельбы на «минус первом» сорвались. – Данька проклял свой длинный язык, но отступать было поздно. – Я с Шамилем договорился, Петр Леонидович. Верней, не я, а Тимур… Короче, никаких проблем. Не беспокойтесь.

– Тебе сменщик нужен. Сам замаешься. А я… пока оклемаюсь…

Дядя Петя умолк, переводя дух и выжидательно щурясь на собеседника. Необычный, правый прищур – словно стрелок отражался в зеркале. Мол, что скажешь, напарник?

Кто из нас отражение – ты или я?

– Сменщика я найду, не волнуйтесь. Если временно, чтоб на «нулевке» и на «минус первом» помогал – запросто. Хоть двоих! Вон Тимур с Вовиком, к примеру. Они у нас сто раз были, все знают. Позвоню Любови Васильевне, она мне помощников предлагала и Тимура в том числе. Если, конечно, вы не против.

– Не против. Звони Кали.

Лишние слова не требовались. Данька и так все понял наилучшим образом. Как сменщики, выдавать пульки к «воздушке» и помогать на «нижних» стрельбах – Тимур с Вовиком вполне подойдут. А станут деловых строить или выпивать – можно пожаловаться Любови Васильевне. Она им живо хвосты прикрутит. Небось счастлива будет, что тирмен наконец согласился на ее предложение.

Ушастой ведь не объяснишь, что сменщик и ученик – не всегда одно и то же.

Артур бы, пожалуй, смог подтвердить.

– «Хомячков» ставь на «минус первый». Сам больше сиди на «нулевке». Присматривайся. К пацанам.

– Ладно, дядя Петя.

Под «пацанами» Петр Леонидович, конечно же, подразумевал не «хомячков» Калинецкой.

– Выздоравливайте скорей. Я вас навещать буду. – Данька мельком поглядел на часы. Время, отпущенное врачом, истекало. – Каждый день. Вы все-таки скажите, что вам принести. Мне не трудно.

– Пижаму мою привези. Из дому. Халат этот… – Старик выразительно оглядел больничное одеяние. Куцые рукава едва доходили ему до локтей, полы задрались выше колен. – Богадельня. Стыдобища.

– Конечно, привезу! Прямо сейчас и съезжу. Адрес давайте.

– Ольминского, три. Код на подъезде: пять-восемь. Третий этаж. Квартира номер девять.

– Я лучше запишу. – Данька полез в карман за мобильником. В меню имелась записная книжка, а телефон раскладывался крестом, открывая дополнительную клавиатуру. – Так, Ольминского, три…

– Пижама в шкафу. В спальне. Легкая, в клеточку. Найдешь. Еще тапочки. Синие, у входа. И семечек купи. Черных, жареных. Стаканов пять. Или шесть.

«Больше ему не съесть, – вынырнуло из памяти детское стихотворение. – Он у меня еще маленький…»

– Вот ключи. Держи. Оставь записку домработнице. Все в порядке. Скоро буду. Пусть не волнуется.

– Ага, сделаем.

– Сам-то как? В порядке?

– Я? А что со мной станется?

Врать он не умел и на всякий случай отвел взгляд. К сожалению, даже после микроинсульта дядя Петя не утратил обычной зоркости.

– Выезд был? Завалил?

– Угу. Завалил. – Слова выдавливались с трудом, фразы сделались короткими, как у Кондратьева. – Ерунда, бывает! В первый раз, что ли?

Дяде Пете нельзя волноваться. Но ведь на самом деле ерунда, правда?

– Бывает, – подтвердил старик, откидываясь на спинку дивана. – Не боги горшки… обжигают. И у меня… бывало.

– Место дурацкое попалось, – начал оправдываться Данька, чувствуя себя нашкодившим мальчишкой. – Я с Гуданова во двор, к стоматологии… Вроде и сектор небольшой, а все время мешало что-то. Как соринка в глазу. В общем, патронов не хватило. Я и ушел.

Петр Леонидович смотрел в потолок, не отвечая. Переживает, подумал Данька. За меня, оболтуса, переживает. Проведал, называется! – нагрузил своими проблемами…

– Найдешь ученика, – старик похлопал его по колену здоровой, левой рукой, – перестанешь выезды заваливать. Ладно, давай за пижамой. И записку не забудь. Клава небось волнуется…

Мимо них некрасивая, хмурая медсестра провезла столик на колесиках, сплошь уставленный склянками и флаконами. Посуда тоненько дребезжала, жалуясь.

4

– Дорогой наш Петр Леонидович! Позвольте еще раз пожелать вам скорейшего выздоровления и сказать со всей искренностью: мы вас очень-очень любим!..

Букет вручала сама Калинецкая – огромный, неимоверно роскошный, тропический букетище. Остальные – хмурый пес-боксер Тимур с черной папкой под мышкой и Король Артур, растерянный, в мятом галстуке – пристроились у стены. Стояли ровно, даже с ноги на ногу не переминались.

То ли почетный караул, то ли парад-алле.

Амбалу Вовику стенки не досталось. Гигант заглянул в дверь, пыхтя, втащил тяжелую хрустальную вазу, смущенно кивнул, попробовал стать маленьким, незаметным – без особого, впрочем, успеха.

Исчез.

– Просим вас – нет, требуем, настоятельно требуем! – как можно скорее забыть о болезни и вернуться в наш с вами общий парк, к друзьям и вашей замечательной работе! Выздоравливайте! Выздоравливайте!..

Речь мадам Кали, несмотря на все усилия, походила на некролог. И тон соответствующий, и голос – хрипловатый, слегка подрагивающий. В глазах ее Петр Леонидович с изумлением заметил некую подозрительную влажность. Не врет ушастая, от души говорит. И остальные глазки прячут… А вот ему, странное дело, плакать не хочется.

С чего бы это?

Старик скривил в улыбке послушный уголок рта – левый. Сюда бы за компанию бородатого красавца Бобу в роли шпрехшталмейстера – и полный комплект. «Впервые на арене! Парк культуры и отдыха имени Горького! Труппа коверных провожает в последний путь безвременно (ох, заждались!) почившего…» Быстро приехали! Данька еще с пижамой не вернулся.

– Спасибо!

Слово выговорилось с неожиданной легкостью. От души, можно сказать. «А сейчас… Первым номером нашей обшир-р-р-рнейшей программы…». Первый – и главный – номер, понятное дело, ушастая. Не Тимур с Вовиком, братья-акробатья. Не Артур, печальный клоун. Мадам Кали, звезда манежа!

Калинецкая поняла, замахала руками:

– Не станем мешать, отдыхайте, отдыхайте! Про отдельную палату мы договорились. Правда, они обещали только к вечеру, козлы драные!.. Извините, я… Короче, оставляю вам мобильный. Если что…

Уходили согласно чинам: сперва Тимур, за ним – Артур…

«Советский цирк – самый гуманный цирк в мире!»

Король в дверях задержался, взглянул с испугом. Старик в ответ подмигнул левым веком. Ничего, сержант, справишься! Ты у нас большой человек, директор, скоро в депутаты выйдешь. Разве что немного жаль парня в панаме с давней армейской фотографии. Как там у сэра Томаса Мэлори? «Плачевнейшая повесть о смерти Артура Бескорыстного»…

П-педер сухте!

Ну-с, чем порадуешь, Кали?

Калинецкая медлила. Поправила цветы в вазе, подошла, стуча каблучками, к окну. Петр Леонидович тоже не торопился. Если бы не внезапно вернувшаяся (не с «минус третьего» ли?) бодрость, он, пожалуй, сдал бы билет на представление. Стер бы неуместную улыбку, как стирают надоевший грим; придал лицу должное выражение, благо правая половина близка к кондиции. Ноги бы вытянул – или протянул, смотря по ситуации. Поплясали, попели? Благодарствуем, скатертью дорожка.

Дела, конечно, имелись. Даже сейчас, при выписанной плацкарте – не в цирк, в Иосафатову долину, помянутую строгим Иловаемым. Но такие дела не с Калинецкой решать!

После возвращения Зинченко с полпути в лучший из миров, поворота судьбы, неожиданного для очень многих, ушастую словно подменили. Внешне все оставалось по-прежнему: бегала по парку, шумела, обхаживала Даньку, требовала на «минус первом» гранатомет «РПГ-7». Но на левой руке появился тяжелый браслет с аметистом: «епископский» камень, для людей высокого духовного раскрытия. Хранит от опьянения, питает чакры и хорош при женских недомоганиях. Далее в речи Любови Васильевны замелькали «неформатные» прежде выражения: «трансцендентный» и «первично-кармический».

А потом и бегать перестала. Исчезла из парка, чтобы объявиться в кресле председателя городского теософского общества «Шамбала».

И добро бы для пользы дела…

Стыдно признаться – уверовала!

Борис Григорьевич за вечерним чифирем неоднократно жаловался старику. Шумел, обещал лично закатать в бетон госпожу Блаватскую со всем семейством Рерихов. Но с просветлением ушастой ничего поделать не смог. Парком и всем, что с парком связано, стал заниматься Артур, отныне полный и окончательный Король. Калинецкая же продолжила погружение в пучины кармы: чем дальше, тем безнадежней.

И вот нате-здрасте: проведать явилась!

Кому сказать, не поверят…

В палате они остались одни. Бритого соседа увели во двор родственники, экипаж машины боевой томился в коридоре, господин Зинченко пребывал в Киеве, скликая политсовет своей Федеративной партии – свистом, аки Соловей разбойник.

…Данька еще не вернулся.

Мадам Кали достала из сумочки платок, осторожно промокнула накрашенные глаза. На платке остались потеки туши. Старик моргнул левым веком, не в силах поверить. Неужели плачет? Совсем лишнее, не по протоколу!

– Люба…

Ушастая вздрогнула, как от удара плетью.

– Не надо, Люба. Еще не помер, успеете.

Отработанным приемом – упор левой, на локоть, рывок, переброс тела вперед с изменением опоры на кисть – Петр Леонидович заставил себя сесть. Накинул одеяло на голые колени. Данька, обормот, где ты ездишь с моей пижамой?!

– Что случилось? Говорите!

С речью он освоился. Короткими фразами, без деепричастных оборотов… Сойдет!

Любовь Васильевна всхлипнула, присела на стул, мотнула головой:

– Нет-нет… Все в порядке, в полном порядке. Вернетесь на работу, Боба приедет… мы соберемся, отметим ваше выздоровление…

Губы двигались, произнося пустое и ненужное, а глаза не лгали. Мадам Кали была не здесь, не в палате неотложки. В карме завязла? Интересно, на каком ярусе?

– Не хлюздить! Чистый базар, по делу. Сечешь, бикса бановая?

Много-много лет назад маленький мальчик Пьеро понял: с людьми надо общаться на их родном языке. А ежели их обидеть, они плакать перестают.

– По делу…

Любовь Васильевна на бановую биксу, сиречь «шлюху вокзальную», не обиделась. Встала, раздернула шторы пошире, чтоб свет не застили.

– Да-да, конечно. Нам нужно решить… Тир приватизирован вами. Вы завещали его Даниилу Романовичу. Я желаю вам сто двадцать лет жизни, но в случае чего могут возникнуть проблемы. Ваш внук, Кондратьев Петр Михайлович, имеет на тир свои виды. Он приходил к Артуру – дважды. Состоялся серьезный разговор. У вас очень упрямый внук, знаете ли…

Петр Леонидович вздохнул в ответ. Кто мог ожидать, что малыш Пэн станет головной болью? Даже хуже – но грех сравнивать собственного внука с геморроем!

– Мы не собираемся… э-э… травить его собаку. Но поймите и нас, Петр Леонидович!

Мадам Кали на миг стала прежней: боевой «хомячкой» без излишней мокроты в глазах. Старик кивнул с одобрением. Хлюзду на палочке возят!

– Проблемы? Решайте. Но собаку… Собаку не трогать!

– Хорошо. Решим.

Любовь Васильевна сжала тонкие губы, задумалась.

– Дело, к сожалению, не в одном вашем внуке. Отвадить лоха – не вопрос. Вопрос, собственно, в Данииле Романовиче.

Старик вновь изумленно моргнул. Данька-то чем не угодил? Последние годы ушастая при виде тирмена Архангельского только что не мурлыкала.

– Не понимаете, дядя Петя? – Калинецкая вздохнула, села на край кровати.

Кондратьев отметил «дядю Петю». Вслух же честно констатировал:

– Нет.

– К Дане… К Даниилу Романовичу я отношусь… Да вы и сами все видите, Петр Леонидович, что я вам объясняю! Если бы не Боба, которого я никогда не предам, не оставлю… Ах, если бы не годы… Но, извините, сопли к делу не пришьешь! В нашем парке – две… каморры: наша и ваша. Интерес поделен, дела решаются по понятиям. Меня… Нас с Бобой такой расклад устраивает. Не то чтобы слишком, но устраивает. Это на сегодняшний день.

Ушастая ждала ответа. Старик промолчал, лишь кивнул: ясно.

На сегодняшний день.

Что день грядущий нам готовит?

– Петр Леонидович! Не хотелось бы сейчас… вы больны, вам надо набираться сил… Но если вас не станет, все изменится. Даня – идеальный… друг. Отличный подчиненный. Но возраст, воспитание… Мы – свои люди, но может приехать чужой. Не местный. Серьезный человек без предрассудков. Он не захочет иметь дело со вчерашним ребенком. В случае конфликта тир должен прикрывать мужик! Настоящий! Такой, у которого татуировка на…

Осеклась, сглотнула. Кончики ушей залились краской.

– На запястье, – спокойно подсказал старик.

– Не на запястье!

Калинецкая с гневом махнула сжатым кулачком. Ярко блеснул аметист, камень-оберег, лучшая защита от дурной энергетики, морщин и веснушек.

– Мужик, способный уронить мне на голову люстру! Рядом с которым по-настоящему страшно. Утес, каменная стена!.. Иначе начнутся вопросы, а потом – разборки.

«Разборки? На здоровье!» – чуть не брякнул старик, но вовремя успел прикусить язык. Охота на тирмена немногим безопаснее львиного рва, куда угодил Данькин тезка.

Не для рыцаря Дамы, понятно.

– Насчет Даниила Романовича не беспокойтесь, – произнес он вслух. – Если понадобится, будет люстра. В лучшем виде.

На всякий случай Кондратьев покосился на потолок. Как тут у нас с освещением? Абажурчик, конечно, легонький…

– Когда вы рядом, я не сомневаюсь в этом, Петр Леонидович. Но вы не всегда будете рядом с Даней…

– Не всегда. Но к люстре мое присутствие отношения не имеет. В случае чего упадет за милую душу. Так и запомните.

Ушастая повела плечиком: не поверила, видать. Но спорить не стала. Вновь подошла к окну, с минуту молчала, глядя в больничный двор.

– Ладно. Раз вы говорите, я соглашаюсь. И с внуком вашим… Начнет артачиться, тир ему купим. Пусть играется в песочке. Ерунда, суета сует…

Она опустила голову, сделала глубокий вдох. Словно в горную реку собралась прыгнуть.

– Дядя Петя! Родной! Не оставляйте!..

Легкий стук: это гордая мадам Кали упала на колени.

От неожиданности старик вскочил. Получилось ловко, тело будто забыло о болезни. Правда, тело быстро спохватилось, потянуло назад, но Петр Леонидович успел схватиться безотказной левой за спинку кровати. Несколько секунд так и стояли – костлявый худой тирмен в казенном халате и женщина в дорогом платье, с аметистовым браслетом. Он – держась за кровать; она – на коленях, упираясь ладонью правой руки в линолеум пола.

– Люба! Да что вы, в самом… Встаньте! Немедленно!

Тело капитулировало. Петр Леонидович неловко присел обратно, чуть не завалился набок. Любовь Васильевна мигом оказалась рядом. Протянула руку, кончиками пальцев коснулась халата:

– Аватар!..

В этот момент Петр Леонидович горько пожалел об Адмирале Канарисе, психе привычном, управляемом, почти ручном. Потом вспомнил бетонный «минус третий». Дурдом? Если бы! Наше кунг-фу ихнего посильнее будет. А он еще сетовал на Великую Даму! Помереть – и без такого цирка?

…А если ушастая кусаться начнет? Тимура кликнуть, что ли? Со смирительной рубашкой?

– Аватар, – твердо и четко повторила Калинецкая, ничуть не смущаясь. – Давно поняла, просто сказать боялась. Теперь не боюсь! Вы – махатма Ашваткабр!

Петр Леонидович качнул седым «ежиком», указательным пальцем потянулся к носу. Привычка, оставшаяся в наследство от маленького Пьеро. Думать помогает. Только о чем тут думать? Махатма, значит, Ашваткабр. Макабр! И смешно, и грустно. «И обмануться страшно, и перечить жаль: небось не каждый день – вообразите кадр!..» Кто поет? Щербаков? Да, Михаил Щербаков. «Маячит рядом этакая флеш-рояль и приглашает на данс-макабр…»

Эзотерики тетке захотелось!

Трагедия, повторяясь, превращалась в фарс.

– Не отставляйте меня, Петр Леонидович! Я… Я очень виновата. Пыталась вам угрожать, спорила… Но я же не знала, не могла знать! У меня и образования-то никакого нет, ПТУ не закончила…

Оставалось решать вопрос по отработанной методике – частями. Как слона в лифте подымают.

– Сядьте, Люба. Вот стул.

Ушастая подчинилась без особой охоты. Кажется, на коленях ей было удобнее.

– Допустим, аватар, – как можно мягче сказал старик. – Случается, хоть и редко. И что? Может, лучше про реактор? Про любимый… э-э… лунный трактор?

Язык мой – враг мой. Впрочем, Петру Леонидовичу до смерти надоело сохранять серьезность. Как там у оптимиста Брамса: «Весело схожу я в могилу»? Самое страшное осталось позади, среди бетонных стен подземелья-призрака. И славно! Ну что, ушастая, не слишком обиделась?

Вообще не обиделась. Кивнула на полном серьезе:

– Испытываете? Насмешкой проверяете искренность? Нет, я не сумасшедшая, как ваш… извините, наш Канарис. Знаете, я чуть не спятила – после вашего фокуса с люстрой, после того, как едва не умер Боба. Борис Григорьевич жив благодаря вам и Тому. Кто стоит за вами! Страшно представить, что рядом с тобой, внешне такой, как и остальные… смеется, страдает, болеет… Не стану говорить – «бог». Пусть будет аватар, Его воплощение. Только избранный, как вы, имеет доступ к тайным ритуалам Ассакры. В Маньчжурском Своде сказано: «Если и есть искусство победы, то это искусство – быть убитым». Правда? В этом искусстве ваша тайна? А Канарис, Андрей Канари? Он стал безумцем, когда попытался спорить с… с вашим шефом? Не отвечайте, бумаги Сектора сезонной статистики давно у меня. Семеро Сукиных Сыновей… Не думала, что у вас, у высших, такой непритязательный юмор.

Насчет загадочной Ассакры и юмора старик спорить не стал, как и насчет бумаг. Предложить мадам Кали спуститься на «минус третий»? Его превосходительство генерал Иловайский определенно понравился бы ушастой.

– Люба!..

Калинецкая подняла голову, и старику стало не по себе от ее взгляда. Вроде бы взрослый человек, в семи щелоках мытая… Махатма, понимаешь! Ассакра!.. Прав бородатый Боба – и насчет Блаватской, и насчет бетона.

– Люба! Бросьте вашу эзотерику. Ну, купили бумаги. Ну, узнали. И что? В какой банк пойдете? Я, Канари… Даниил Романович… – Он специально именовал Даньку при ушастой по имени-отчеству: чтоб надолго запомнила. – Обычные люди на обычной работе. Вы поймите: каждому работнику, что бы он ни делал, его работа кажется самой обычной.

Длинная фраза далась большой кровью, но старик справился. Говорить стало легче. И вообще – легче. Петр Леонидович твердо решил после разговора спуститься во двор. Хоть пехом, хоть брюхом, хоть рачьим способом. Май, теплынь, лепота – что нам, махатмам, в палате делать?

– Обычный человек? Ничуть! – резко, со злостью возразила Любовь Васильевна. – Вы – часть Силы, вы слиты с Ней, без вас Она не полна. Ваш путь – путь Ассакры, дорога к абсолютному разрыву Духа. Для такого, как вы, нет невозможного. Дзэнский парадокс: «Секрет Смерти хранит человека». Поэтому вы, Петр Леонидович, никуда не уйдете – даже если ваше тело сожгут в Жихарском крематории. Ассакра говорит: «Совершенствоваться – значит самоуничтожаться, и это можно делать бесконечно». Вернетесь! Обязательно вернетесь! Я не гадаю, я знаю. Поэтому умоляю вас: не оставляйте вашей милостью! Все, что хотите, что пожелаете! В этом мире, в любом другом, в темной пропасти Ассакры…

Петру Леонидовичу представилось, что их разговор слушают строгий товарищ Иловаев вместе… да хоть с Андреем Канари. Что подумают? «Всем парам парочка, хоть впрямь танцуй. Она Жорж Санд анфас, а я маркиз де Сад». Стыдоба – и полное ушей покраснение!

А насчет «части Силы» угадала, Кали Яростная, Кали Высочайшая, Кали Любознательная. Первый учитель, Пантелкин Леонид Семенович, в годы давние о том же толковал. «Раз мы – оружие, раз нами стреляют, значит, мы тоже – чья-то рука. Без нас этот «кто-то» неполон».

Угадала – и что с того? Все, пора во двор. Цирк сгорел, клоуны разбежались.

Встал тирмен Кондратьев: по-здоровому, на руку не опираясь.

Усмехнулся кривым ртом:

– Оставь эту ерунду, Люба. Все будет хорошо. Вот увидишь!

Сказал – и сам себе поверил.

Макабр!

5

Такси Данька поймал за воротами. Автомобили с шашечками обосновались тут с незапамятных времен, организовав постоянное стойбище. Или пастбище.

– На Ольминского.

Молодой блондин в клетчатой рубашке коротко зыркнул на пассажира. «Кредитоспособен. И не жлоб», – читалось на круглом лице. Поэтому блондин не задал обычный в таких случаях вопрос: «Сколько даешь?»

– Поехали.

В переговорнике рычало, шипело и хрюкало, словно там собрался целый зоопарк. Сквозь шумы, как с другого края планеты, прорвался далекий мужской голос:

– Восемь-одиннадцать. На Веснина авария, движение перекрыто. Как поняли, Стрела?

– Вас поняла, восемь-одиннадцать, – отозвалась женщина. – Всем машинам: на Веснина авария…

– Поедем по Сумской, – заключил водитель, выруливая на Деревянко. – Свернем на Петровского…

– На Петровского пробка, – сообщил все тот же «заокеанский» голос. Наверное, его обладатель ехал впереди них по тому же маршруту.

– Всем машинам…

– Блин, е-пэ-рэ-сэ-тэ!.. На Иванова, возле обладминистрации, я сворачивать не стану, – прокомментировал блондин. – Там регулировщик, мы с ним на ножах. Значит, на следующем, возле памятника. Крюк небольшой.

– Годится, – кивнул Данька.

Величина «крюка» его, по большому счету, не волновала. Даньке было хорошо. Он улыбался. Час назад точно так же ехал в такси – а какая огромная разница! С дядей Петей все обойдется, жизнь прекрасна, на улице весна, серебристая «Daewoo» идет мягко, потому что новая… А заваленная командировка – «пустяки, дело житейское», как сказал бы Карлсон с мишени.

Наплевать и забыть.

На площади Свободы пестрела шатрами и палатками очередная ярмарка. Толпы народу, из динамиков на столбах лихо «колбасит» забойный рок-н-ролл: «Мы будэм пыты пыво тилько з варэнымы ракамы – ни з девкамы, ни з тьоткамы, ни з якымы собакамы…» Остановив машину перед мигающим светофором нелюбимого перекрестка, блондин начал в ритм мотать головой. Впереди кто-то нервно сигналил, пытаясь свернуть налево.

Регулировщик судорожно махал полосатым жезлом.

– Оп-па! – Таксист проскочил мимо заклятого врага, гоня машину дальше.

Данька слушал, как гаснет за спиной этнический рок-н-ролл, как колеса рокочут по брусчатке. Вот и знакомый памятник работы скульптора Манизера. Чистенький, отмытый от голубиного помета. Место его первого «целевого выезда», под кураторством дяди Пети. Кажется, целая вечность прошла. А на самом деле – несчастных семь лет.

Здесь таксист и свернул, как обещал. Миновав «площадь пяти улиц», вырулил на Пушкинскую. Вскоре повернул еще раз: направо.

– Приехали.

Рассчитавшись, Данька выбрался из машины и огляделся.

Ага, вот и табличка: «Ольминского, 3». Второй дом от угла.

Подъезд, зажатый между магазинчиком «Second Hand» и Интернет-клубом, оказался незаперт, код набирать не понадобилось. В парадном было на удивление чисто. Пахло дезодорантом. За порядком тут явно следили. Ни окурков под ногами, ни вони кошачьей мочи, ни надписей на стенах.

Третий этаж. Квартира номер девять.

Ключ провернулся в замке с едва слышным щелчком.

В прихожей царили сумерки. Данька начал искать выключатель и вдруг услышал шорох, донесшийся из глубины квартиры. Домработница? Вряд ли… Он стоял, затаив дыхание, и смотрел на полоску света, падавшую на пол из приоткрытой двери в комнату.

Звук повторился. Теперь Данька отчетливо различил, что это шелест бумаги. Рука сама поползла под куртку, легла на рукоятку «Беретты». Он снял оружие с предохранителя. Стараясь ступать как можно тише – хорошо, паркет под ногами не скрипел! – двинулся на звук.

У окна, склонившись над письменным столом, стоял человек. Стильный, песочного цвета пиджак, черные брюки, мягкие туфли из дорогой кожи. Франт рылся в бумагах, вываленных на стол.

Ствол «Беретты» уставился человеку в спину.

– К стене! Руки за голову!

Человек дернулся как ужаленный и, вместо того чтобы исполнить приказ, обернулся.

– Кто… кто вы такой?! – взвизгнул он.

– К стене, я сказал! Руки!

– Да что вы себе…

Данька поднял пистолет. Вор, кажется, только сейчас заметил, что гость вооружен. Он хотел попятиться, но уперся в стол.

– Руки, я сказал!

– Да-да, хорошо…

Вор неуверенно поднял руки.

– К стене. Руки на стену, ноги расставь.

Незнакомец подчинился без разговоров.

– Попался, ворюга?

– Я не вор! – вдвое громче завизжал франт.

– Ага, в милиции это расскажешь, – злорадно ухмыльнулся Данька.

Он впервые держал под прицелом живого человека. Ощущение было… странное. Чувствовать собственную власть над чужой жизнью – не на «плюс первом», а на обыденной «нулевке»… «Вор должен сидеть в тюрьме!» – говорил в кино капитан Жеглов. Вот мы сейчас наберем «02»…

Или лучше позвонить Зинченко? Пусть тряхнут этого типа по-свойски…

– Повторяю вам: я не вор!

– А кто же ты тогда? Домработница Клава? Электрик? Свидетель Иеговы?

– Я внук Петра Леонидовича, хозяина этой квартиры!

– Ага, а я его двоюродный племянник…

– Я – Петр Михайлович Кондратьев!

– Врешь!

– У меня паспорт с собой! Могу показать.

– Хорошо, показывай. Только не вздумай делать резких движений! В случае чего стреляю без предупреждения…

Черт, неужели правда? Внук дяди Пети, а Данька на него – с пистолетом…

– Вот, пожалуйста.

Приставив ствол «Беретты» к затылку подозрительного внука – чтоб не вздумал рыпаться! – Данька взял документ. Вновь разорвал дистанцию, отойдя на три шага. Раскрыл паспорт. «Кондратьєв Петро Михайлович… 17 березня 1969 року…»

Фотография.

– А ну-ка, повернись. Медленно!

Франт повернулся не просто медленно, а очень медленно. Черепаха бы обзавидовалась. Не опуская пистолета, Данька дотошно сличил его лицо с фотографией. Русые жиденькие волосы зачесаны назад, щурятся водянистые глаза, губы нервно подергиваются. Рыхлый, пористый нос, под носом – жалкая поросль, которую язык не поворачивается назвать усами. То ли дело у дяди Пети усы!.. Но, к сожалению, семейное сходство налицо. И роста высокого, как дед. А вот брюха такого у дяди Пети никогда на было. Брюхо оттопыривало дорогую темно-синюю рубашку, натягивало кожаный ремень-«плетенку», грозило выскочить из штанов и удрать подальше от грозного пистолета.

– Убедились?

– Убедился. Держи свой паспорт.

Данька протянул документ Кондратьеву-младшему. Убирать пистолет он, однако, не спешил. Не нравился ему этот человек. И на «вы», несмотря на заметную разницу в возрасте, обращаться к внуку не хотелось.

– Как ты здесь оказался, Петр Михайлович?

«Стреляли!» – услужливо подсказала память голосом Спартака Мишулина из «Белого солнца пустыни».

– Это не ваше дело!.. – Внук вспыхнул и погас, косясь на ствол «Беретты». – У меня есть ключи!.. Петр Леонидович дал, на всякий случай. А сегодня мне позвонили, сказали, от какого-то Бориса Григорьевича… Сообщили, что деда с инсультом забрала «скорая». Я сразу сюда…

– Сюда? – Даньке очень захотелось выстрелить. – Почему сюда, а не в больницу?

– В больницу? Я вам что – доктор?!

– Это хорошо, что ты не доктор… ты бы налечил…

– А теперь позвольте узнать – вы кто такой! – перешел в наступление внук, плотнее вжимаясь в стену. – И по какому праву…

– Я – сменщик Петра Леонидовича. Мы вместе работаем в тире. Я только что из больницы. И здесь не по праву, а по просьбе Петра Леонидовича. Он дал мне ключи и попросил привезти ему кое-какие вещи.

– Вещи? Знаем мы эти вещи… Это какие же именно?

– Пижаму. Тапочки…

– Ну да, конечно! Тапочки! Сейчас это называют тапочками! Ворвались в чужую квартиру с корыстными целями, наставили пистолет на законного наследника…

– С корыстными целями?

Кровь бросилась Даньке в лицо. Однако Петр Михайлович, увлеченный ролью наследника, не понял, чем рискует.

– Да, с корыстными! Мы еще посмотрим! Проверим! Извольте предъявить документы!

Паспорт Данька всегда носил с собой, как и разрешение на «Беретту», выправленное через Зинченко. Но предъявлять документы сволочному внуку он не собирался.

– Прекрати истерику, наследник.

– Ах, так?! Тогда я немедленно звоню в милицию!

– Ты что, идиот? – вкрадчиво осведомился Данька, изобразив в воздухе «Береттой» вопросительный знак. Внук, уже набрав в грудь воздуха для очередной тирады, мигом осекся. – Хоть бы для приличия поинтересовался, как там дед…

Он поставил оружие на предохранитель и спрятал в наплечную кобуру.

– Ну да! Конечно! Это первое, что я должен был спросить у незнакомого человека, направившего на меня пистолет! Ну и как, позвольте поинтересоваться, чувствует себя мой дед?

– В порядке. Врач сказал – микроинсульт, опасности для жизни нет. Ему уже лучше. С кровати встает, просил семечек привезти. – Данька не выдержал и злорадно подвел итог: – Не дождешься, наследничек!

– Что вы себе позволяете?! Берите, за чем пришли, и убирайтесь вон!

– Да уж лишнего не возьму. И не задержусь.

Он окинул взглядом комнату. Старый письменный стол с резными ножками. Диван, кресло, полки с книгами. Это явно не спальня. Данька вернулся в прихожую, толкнул дверь в другую комнату. Хмурый внук следовал за ним по пятам: видно, опасался, что сменщик утащит что-нибудь ценное, кроме заявленных пижамы и тапочек.

Спальня оказалась маленькой. Аккуратно застеленная кровать, тумбочка и отлично сохранившийся шкаф из карельской березы – больше здесь ничего не было. Пижама нашлась в шкафу – легкая, клетчатая, как и говорил дядя Петя. Данька уложил ее в хрустящий полиэтиленовый кулек, который по привычке таскал в заднем кармане джинсов. Лерка вечно звонит на мобильник: купи на обратном пути хлеба, молока…

Внук бдил на пороге.

«Здесь глаз да глаз нужен! – ясно читалось на его одутловатом вспотевшем лице. – Только отвернись – шкаф, и тот вынесут!»

– Что вы копаетесь?! Попрошу покинуть квартиру. И отдайте ключи!

– Ключи я отдам Петру Леонидовичу. Иначе вернется домой, а любимый внук деда в собственную квартиру не пустит.

– Да как вы смеете?! Оставьте ваши грязные намеки при себе!..

Не обращая внимания на вопли наследника, Данька закрыл шкаф. Прежде чем идти в прихожую, искать тапочки, зачем-то откинул штору. Глянул в окно, представляя, как по утрам в это же окно смотрел проснувшийся дядя Петя.

– Вы уйдете наконец?! Нет, это просто безобразие…

Он не слушал. Он смотрел. И не мог отвести взгляд.

Вон вход в стоматологический кабинет «Иней». Желтая дверь, над ней – вывеска с радостным коренным зубом. Занавески на окнах – чтоб не подглядывали снаружи за страданиями пациентов в кресле. Вот знакомая беседка. Сейчас в ней пила пиво компания шумных студентов. Утром беседка дала приют молодому тирмену, который зашел сюда с другой стороны, дворами, от улицы Гуданова.

А тирмен взял и завалил «целевой выезд».

Недострелил.

– …на долю в наследстве надеетесь? Думаете, дед вам златые горы оставит? Тир на вас перепишет?! Так вот, ничего вам не обломится. Слышите: ни-че-го! И не рассчитывайте. Я наследник! Я!..

Очень хотелось плюнуть. Прямо в эту противную физиономию.

Еще больше хотелось застрелиться самому.

– Стервятник ты, а не наследник, – тихо сказал Данька, поворачиваясь к побелевшему от ужаса, замолчавшему внуку. – Мародер. Мне твой дед такое наследство оставил, что тебе и не снилось. И моли бога, чтоб не приснилось никогда.

«Главное, тапочки не забыть, – думал он, выходя в прихожую. – Главное, тапочки…»

6

Голос в трубке напоминал очередь из столь нелюбимого Кондратьевым «MG-42». Двадцать патронов в секунду, цинков с боеприпасами не натаскаешься. Трубка мобильника, неловко сжатая ладонью левой руки, казалось, вот-вот раскалится, как ствол изделия фирмы «Рейнметалл». Хоть бы одиночными лупил, все легче!

– Нет, – отрубил старик, дождавшись перерыва в обстреле. – Не надо. Приезжать не надо. Вертолет не надо. Академика не надо.

Прав, прав был вечно живой (на «минус третьем») строгий товарищ Иловаев. Не тот телефон, по которому звонят тебе. Увы, мобильник, оставленный предусмотрительной мадам Кали, оказался именно «не тем». Первым телефонировал румяный Александр Семенович, отставной вице-мэр, ныне замминистра коммунального хозяйства.

Что «вице», что «зам» – в вечных «шестерках» ходит!

Бывшего пионера Кондратьев сплавил быстро. Вдохновленный успешной импровизацией, Петр Леонидович приступил к осуществлению давно задуманного – спуску во двор. Поразмыслив, из всех возможных способов (пехом, брюхом, по-рачьи) выбрал все-таки лифт.

Мобильник зашелся очередной трелью («В лу-у-унном сия-я-янии сне-е-ег се-е-еребри-и-и-ится…»), как только Кондратьев, удовлетворенный достигнутыми успехами, устроился на скамейке. Собрался порадоваться жизни – и грянуло.

Звонил Боря Зинченко, лидер Федеративной партии Украины.

«Борей» (не «Бобой» же!) бородатый стал по собственному настоятельному требованию. «Ну, отец! Ну, не обижай! Ну, в натуре, ей-богу!». Петр Леонидович возражать не стал – в отличие от затейки господина Зинченко с «карманной» партией, против которой высказался со всей нелицеприятностью. Убедившись, что уговоры не действуют, предложил сменить название на более точное: Федеративно-Пенитенциарная.

Зинченко обещал подумать, но от идеи не отказался. Кажется, слова старика о президентстве угодили «в яблочко».

– Нет, – терпеливо повторил Кондратьев, держа трубку на раскрытой ладони, как лягушку. – Не надо. Нет, «Лозовсталь» для моего внука покупать не надо. Бригаду «скорпомощи» расстреливать не надо. Боря, не суетись! О Марусе Климовой своей лучше подумай. Заносит бабу. Да, прямиком в Ассакру. Да, не сворачивая. Как поезд по тундре.

Что он услышит в ответ, старик знал заранее. Идею выкопать бренные останки госпожи Блаватской и вывесить на столбе для всеобщего обозрения. Этот план бородатый разрабатывал не первый год.

Именно здесь, во дворе неотложки, сбрызнутом золотым майским солнцем, тирмен Кондратьев окончательно пришел в себя. Не просто очухался, сбросил, как казенный халат, смертное оцепенение, но и ощутил странную удовлетворенность, граничащую с блаженством. А он, дурак, куда-то спешил, сетовал на свою Даму! Помер бы, прошел расстрельным лесом – и лишился бы этого дня, весеннего солнца, зеленой травы, бесплатного цирка мадам Кали.

Не поговорил бы с Данькой.

Всю жизнь тирмены думают о том, что ждет их там, после леса. А для него, Кондратьева, там наступило здесь. И что? Совсем неплохо! Сижу, радуюсь теплому деньку. Прямо Адмирал Канарис в горпарке. Еще бы папироску…

Петр Леонидович острым взглядом разведчика окинул окрестные скамейки в поисках курцов. Увы, тщетно. Оставалось расширить зону поиска. Он поглядел вперед, на дорогу, где время от времени проезжали кареты с красным крестом.

И обмер.

Запоздало вспомнилась народная мудрость: не поминай! Звеня медалями и орденами, Адмирал Канарис шел…

Отставить! Звеня медалями и орденами, наверченными и нацепленными на белый халат, Адмирал Канарис волной-цунами несся от ворот, ведущих на территорию неотложки. «Пропеллер, громче песню пой, неся распластанные крылья…» Воздух свистел, земля гудела, разбегался по сторонам перепуганный медицинский народ.

Как говорит горячий человек Шамиль Расулович: «Дорогие тосты продолжаются!» Кондратьев протер глаза. Откуда?! «В последний бой, в заветный бой летит стальная эскадрилья!» Он прикинул, не самое ли время креститься…

– Андрей!

Если призрак, фантом, видение – значит, рассыплется. Сгинет. Растечется белесым туманом.

– Канари! Сто-о-ой!

Не сгинул. Не растекся. Не рассыпался даже.

– Петро!..

Грозно звякнули ордена-медали. Стальная эскадрилья в нелепом белом халате, поворачивая на полной скорости, совершала боевой заход. Впервые Петр Леонидович понял со всей ясностью, что семидесятилетний Адмирал Канарис, как ни крути, по возрасту годится ему в сыновья.

– Товарищ старший лейтенант запаса! Прибыл согласно полученной повестки для личного отчета. Докладает старшина Андрей Канари!..

Перекреститься все-таки стоило. На белом халате Адмирала рядом с привычным иконостасом сверкал новеньким серебром знак «Почесний громадянин мiста», утвержденный распоряжением мэра всего неделю назад…

«Может, и вправду?» – мелькнула совсем уже безумная мысль.

Серебряный знак – ладно. А вот появление молниеносного Канариса во дворе неотложки – фантастика. Причем никакая не научная.

Год назад парк культуры и отдыха лишился своего Адмирала. Канарис слег: тихо, без слез и жалоб. Не заболел, не на раннем осеннем льду поскользнулся – просто лег на кровать, чтобы больше не вставать. Лежал, уставясь в белый потолок, шевелил бескровными губами.

Молчал.

Дальние родственники, давно и прочно освоившиеся в маленькой квартирке отставника, пожали плечами и с легкой душой сдали старшину в хорошо знакомую ему 15-ю психбольницу. С глаз долой – с жилплощади вон.

В последний момент Петр Леонидович сумел удержать Тимура с Вовиком – карательную экспедицию, направленную хмурым господином Зинченко для восстановления статус-кво. Андрей нуждался в уходе, в лекарствах, в помощи – во всем, чего не было в раздолбанной «хрущевке».

Отдельная палата (Калинецкая лично выбрала, не поленилась), редкие визиты уцелевших знакомых, коробка с цацками-орденами на тумбочке. Бывший тирмен Канари собирался в прощальный полет. «Мы идем, ковыляя во мгле, мы ползем на последнем крыле…»

Кто-то без всяких шуток предложил установить бронзовую статую Адмирала, в военной форме, при погонах и, само собой, при всех орденах, возле фонтана – в сердце парка, столь любимого безумцем. Спорить не стали, даже Петр Леонидович промолчал.

И вот…

– Докладываю обстановку, товарищ старший лейтенант запаса! Синий цвет в обычном присутствии. Дорогие друзья! Безвременно ушедший от нас Петр Леонидович Кондратьев был поистине сыном ХХ века. Цветовое наполнение нормальное, соответствует среднестатистическому. Его детство пришлось на тяжелые годы Гражданской войны. Особые скопления синего наблюдаются на выезде из больницы, в первую очередь у ворот. Воспитанник легендарного педагога Макаренко, Петр Кондратьев выбрал скромную, но очень нужную людям профессию бухгалтера…

Канарис рапортовал истово, от всей души. Соскучился, видать, по службе.

«Сын ХХ века» сглотнул. Да-а…

Выглядел Адмирал не в пример прежнему. Весел, бодр, герой героем. Если бы не седая щетина, не грязный палец, торчащий из драного ботинка, хоть сейчас на парад.

– Вместе с тем наблюдаются необычные эффекты. В грозные годы войны Петр Кондратьев добровольно ушел на фронт, встретившись с врагом. Во дворе больницы отчетливо виден яркий синий след – мужская обувь приблизительно сорок второго размера. Вернувшись с победой, Петр Леонидович отдавал все свои силы восстановлению народного хозяйства страны. Синий след такой интенсивности прежде не наблюдался ни разу! Заботливый муж и отец, верный товарищ, надежный работник…

Кондратьев здоровой шуйцей почесал седой «ежик». Привстал.

Пора включать десницу. Не хочет? Захочет!

– Охренел, старшина?

Удар не получился, но толчок вышел изрядный. Прямо в орденоносную грудь.

– А?!

Клацнули вставные челюсти. Канарис удивленно моргнул:

– …Он всегда был примером… Здорово, Петро! Так ты живой? Молодец, не поддавайся!.. Слушай, мне сегодня повестка пришла, прямо в палату. Выходит, не списали еще? Гляди!..

Ко многому успел привыкнуть старик. Даже к бессильному, ставшему чужим, телу. А к превращениям психа Канариса в Андрея Канари приспособиться не мог. Солнышко, зеленая травка, очень хочется курить, Адмирал (или старшина, не поймешь!) роется в оттопыренном кармане халата, достает пачку бумаг…

Кондратьев покосился не без опаски. Не там ли сочиненный неведомо кем некролог о «верном товарище и надежном работнике»? Когда только успели?!

– Разрешите предъявить, товарищ старший лейтенант?

Ну-с?

«Канари Андрею Ивановичу. Вам предписывается отправиться в местную командировку сегодня…»

Все чин-чинарем. Только не слепым шрифтом на папиросной бумаге – кривые буквы плясали «цыганочку» на листке, выдранном из блокнота. У старшины и в лучшие годы с почерком был полный аврал.

«Место работы: больница № 4 (неотложка), круг 18-го троллейбуса…»

Адрес верный. Откуда только узнал, псих? Цель командировки: «личный отчет», как уже было доложено «почетным гражданином города». Вместо подписи – веселый рисуночек: сжатый кулак с торчащим большим пальцем, весьма похожий на кукиш. Татуировка не вместилась, зато внизу красовалось знакомое:

И понимай, как знаешь!

Посмотрел тирмен Кондратьев в радостные глаза психа Канариса. И внезапно захотел обратно на «минус третий», в уютное помещение Г-211. Василий Александрович, Владислав Владиславович, выручайте!

А как не выручили, то сгреб Адмирала одной левой – за ворот, поближе к горлу.

– Himmelherrgottnochmal! Колись, старшина, живо! Der Teufel soll den Kerl buserieren!..

Почему по-немецки, и сам не понял. Фронтовая привычка, видать.

Мигнул Канарис: раз, другой, третий. Губами слюнявыми плямкнул:

– Стравусы!

Разжались пальцы безотказной шуйцы. Не выдержал Петр Леонидович – застонал. Что у них там, на Сабуровой даче, санитары в отпуске?

– Стравусы! – уверенно повторил псих, присаживаясь рядом на скамейку. – Лучше всего «Гремми». Виноват, товарищ старший лейтенант, «Эмми»…

– Страусы, – непонятно для кого перевел Кондратьев. – Эму. Австралийские.

От Канариса он был готов удрать даже в Австралию. «Там девки пляшут голые, там дамы в соболях…» Или это не в Австралии? Зря от вертолета отказался. Предлагал Боря, добрая душа!

– Стравусы! – с еще большей уверенностью констатировал псих. – Замкнутый цикл, тыща товарных стравусей в год. Главное в них – мясо, но кожа, перья и эти… яйца. Взрослые стравуса, старшой, ростом с тебя будут…

Канарис смерил оторопевшего Кондратьева внимательным взглядом:

– Точно с тебя, старшой. Метр девяносто, никак не меньше. И худые такие же. Перо на шляпки бабские идет и на поплавки. Самое то, в магазинах рыбаки метлой метут…

– Шамилей, – уточнил Петр Леонидович, уже ни на что не надеясь.

Псих не слушал. Глаза горели, острым клювом вытянулся нос, из горла несся клекот.

– Забивают их, старшой, когда они и весом с тебя становятся. Ну, может, меньше, кило сорок-пятьдесят. Полезного мяса маловато, конечно. Вдвое урезать надо, считай…

Старик поглядел в небо, где без забот веселилось майское солнце, и позавидовал стравусу. Всего-то и требуется австралийцу «Эмми» – до полста килограммов дотянуть. А там забьют без всякого тирмена, и свободен, как ветер в пустыне Виктория.

К Великой Даме воззвать, что ли? А еще говорят, не опаздывает!

– Я чего про стравусей этих, Петро? Отставка тебе положена, верно? Утром не попали, днем дострелят.

Не хотел Кондратьев, а вздрогнул. Черт бы побрал тебя, Канари! Совсем дурак – или прикидываешься?

– Вот и будем мы с тобой, старшой, два отставника на пенсионе. – Канарис подмигнул. – Силы есть, башка варит, наградные опять же положены. И стрелять больше неохота. Вот я, значит, про стравусей и вспомнил. Все разведал, повыяснял. Нет у нас в регионе стравусей, только в зоопарке. И то хилые, некондиционные. Ближайших в Орловской области разводят, в городе Новисиль. Концерн «Курочка Ряба». Назвались, идиоты! Хоть бы иначе как-то…

– «Стравус Рябко».

Старик попытался встать, но предательница-нога скользнула по траве, предательница-рука бессильно мазнула, не уцепив, по спинке скамейки. Нет, не упал – Канари подхватить успел. Сжал ребра так, что в глазах потемнело.

Усадил обратно.

– Крепко тебя приложило, Петро! Знал бы, какого козла по твою душу присылали, лично бы оформил. В три приема, чтоб полгода в параличе повалялся!

Петр Леонидович сцепил зубы. Серая папка, номер «12-а». «Неудачные стрельбы (1984–2008)».

– А ты, Андрей? Если бы повестка и вправду пришла? На меня – повестка? Если б ты знал заранее?

– Повестка? – Старшина Канари достал из кармана филькину грамоту с кукишем, ударил взглядом-прицелом. – На вопрос твой отвечу честно: хрен его ведает. Сам понимаешь, амнистии по нашим делам не бывает. Только я бы в лес коньяку захватил. Хлебнули бы с тобой напоследок, от души. И клянусь тебе чем хочешь – знал бы я заранее, так не промазал бы!.. Адресок безрукого, часом, не знаешь?

На миг Кондратьеву стало страшно. Андрей Канари, вынырнув из безумия, не шутил. Пешавар, Anno Domini 1983, прицельный выстрел по движущейся цели, два километра триста пятьдесят метров…

– Заткнись! Молчать, старшина! Давай лучше про этих твоих… «Гремми».

Глаза психа опять накрыла пелена. На губах заиграла блаженная улыбка.

– Стравусы… Цыпа-цыпа-цыпа!

Подпрыгнул, хлопнул руками по бедрам, колыхнул белым халатом.

Орденами-медалями зазвенел.

– Цыпа-цыпа-цыпа! Цыпа-цыпа!.. Все будет путем, старшой! Лишь бы мертвый тирмен не пришел. А то настанут кранты всем по списку…

Он крутанул худой шеей, огляделся, наморщив нос.

– Не пришел, не пришел!.. Нет! Пришел, пришел! Синий след, старшой! Видал, синющий какой? Синий тума-а-ан! Мертвый тирмен, мертвый!..

Петр Леонидович перевел дух. Хвала Даме! Лучше псих Канарис со своим мертвым тирменом, чем Андрей Канари, живой тирмен без промаха и упрека. А непредсказуемый Адмирал уже уходил – отплывал противолодочным зигзагом, но не к остановке, а в глубь больничного городка, ведя эскадру по узкому фарватеру между скалами-корпусами.

Подпрыгнул. Отдал честь ополоумевшей медсестре.

Исчез.

Петр Леонидович с силой провел ладонью по лицу. Фу ты! И что теперь делать? Смеяться? Плакать? Песни хором петь?! У проходящего мимо дворника удалось стрельнуть сигарету. Старик жадно затянулся, откинулся на спинку скамейки, без особого интереса покосился в сторону троллейбусной остановки.

И увидел Даниила.

7

Глубоко затягиваясь, старик смотрел, как молодой тирмен приближается к нему: медленнее, еще медленнее, совсем медленно, словно бежал туда-сюда пешком, и ноги в финале забега налились свинцом. Пух от тополей, которых здесь не было, закручивался вокруг туфель, словно тирмен шел по зиме, которой здесь тоже не было.

Данька поставил кулек с пижамой и тапочками на скамью.

– Вы все знали? – тихо спросил он, не найдя ничего лучшего и не сумев отмолчаться. – Вы все знали заранее, да?

Петр Леонидович дернул ртом: то ли улыбнуться хотел, то ли ответить.

– Нет, – наконец сказал он, справившись с предательскими губами. – Ты меня с кем-то перепутал. Я не всеведущ. Догадывался? Да, пожалуй. Знал заранее? Нет. Я узнал это от тебя. Полтора часа назад.

Он говорил короткими, рублеными фразами.

Будто монетки, одну за другой, кидал из руки в руку.

– И что дальше, дядя Петя?

– Ничего. Рутина. Явишься, куда надо. И отстреляешь все мишени. Без промаха.

– Я не буду стрелять. По своим стрелять нельзя.

– Будешь. Давай без истерик. Я прожил долгую жизнь. Мне пора. Не промахивайся, Даниил. Собаке хвост по частям не рубят. Дай уйти легко и счастливо. Я устал.

– Я не буду стрелять.

– Не морочь мне голову, маленький братец. – Спокойный голос старика стал чуточку насмешлив. Дядя Петя заговорил менее внятно, но теперь у него получалось вязать из слов-монет более длинные мониста. – Я растил тирмена, а не кисейную барышню. Сделаешь – гуляй. Месяц отпуска получишь. А может, и все полтора. После моих похорон разрешаю на недельку уйти в запой. Помогает. Но на похороны явись трезвый. Знаешь, какие мне устроят похороны? По первому разряду! Шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками… сам Миньковский придет отпевать покойного…

Он что-то цитировал, наслаждаясь рассказом о грядущих похоронах.

Данька не знал, что именно.

– Это Бабель, Исаак Эммануилович, – ответил дядя Петя на незаданный вопрос. – Настоящая фамилия, как это ни смешно, Бобель. Расстрелян двадцать седьмого января 1940 года. Я тогда в Коврове работал, на бывшем заводе Мадсена. У Бабеля смертельно раненный телефонист говорит исключительно правильную вещь: «Я вот что… кончусь… Понятно? Патрон на меня надо стратить». Ты прочитай, Даниил, много нужного поймешь…

Мимо прошла санитарка, с одобрением кивнув на ходу. Дед поучает внука, рассказывая о писателе: доходчиво, зачитывая вслух любимые места. Внук слушает, не перебивая. Должно быть, запоминает. Редкая картина по нашим временам.

Идиллия.

«Я не буду стрелять», – хотел в третий раз повторить Данька. Но вместо этого спросил совсем другое:

– Как мне жить дальше, дядя Петя? Как жить с этим?

– С чем? Поставь мою фотографию на тумбочку и живи себе на здоровье. Однажды поймешь: девять из десяти старых пердунов с радостью поменялись бы со мной местами. Или даже десять из десяти, как на стрельбах у снайпера. Врач посмотрел мои анализы, узнал, сколько мне лет, и чуть в обморок не брякнулся… Ей-богу, дай ему волю, он бы меня заспиртовал, для студентов. Не промахивайся больше, Даниил, и все будет в порядке.

– Нет. Я о другом. Ты догадывался, но узнал только сейчас. А мне жить с этим знанием дальше. Ты ведь хотел, чтобы я взял ученика?

К скамейке приблизился кот: серый полосатый разбойник. Урча, кот начал тереться о Данькины джинсы, оставляя на них клочковатую шерсть. На дворе тепло, вот, значит, линяем помаленьку. Нет ли у вас тефтельки, принесенной больному? Лучше домашней, куриной, но сойдет и полуфабрикат из кулинарии. У больных плохой аппетит, а у меня хороший. Так что насчет тефтельки?

Петр Леонидович наклонился и почесал кота за ухом.

– Ах ты, бандит… Не повезло тебе, у нас ничего нет. И тебе не повезло, Даниил. Случается. Она, конечно, тебя любит, но от ошибок никто не застрахован. Пока ты ездил, я все думал… Здесь какая-то накладка. Сбой в разнарядке. Канцелярские крючки напутали. По мою душу должны были прислать другого тирмена. Ты же не рассчитываешь, что мы с тобой одни на планете? Мы даже в этом городе не одни…

Он докурил сигарету и щелчком отправил окурок в урну.

Без промаха.

– Окажись я на твоем месте…

Сейчас дядя Петя говорил с Данькой, как равный с равным, невзирая на колоссальную разницу в годах и опыте. Данька многое бы отдал, лишь бы никогда не участвовать в этом разговоре двух тирменов, вне времени и пространства.

– Мне тоже было бы трудно, Даниил. Очень трудно. Я бы винил себя во всех смертных грехах, клялся никогда не прикасаться к оружию…

– Я не клялся, – уныло сказал Данька. – Еще не клялся.

– И не надо. Мы не одни в городе, а это не первая ошибка за века. Были тирмены, которые знали то, что знаем мы с тобой. Кто-то спивался. Кто-то бросал. Кто-то продолжал работу. Рутина. Великая Дама любит нас, и если наказывает, то правом выбора. Все остальное – не наказание. Здесь, в больнице, лучше понимаешь разные вещи.

Старик попробовал подмигнуть и не смог.

– Мне на Памире один арвах байку рассказал. Богач-китаец попросил монаха написать ему благожелательную… ну, открытку, что ли? Монах написал: «Дед умер, отец умер, сын умер». А когда богач стал ругаться, удивился: «Разве вы предпочитаете, чтобы это происходило в обратном порядке?!» Все в порядке, Даниил. Все хорошо. Возьми ученика. Обязательно. Это не стрелок, который однажды придет за тобой. Это твой друг. Сейчас ты думаешь, что я успокаиваю тебя, а я говорю правду. Кто ты, Даниил, Суд Божий?

– Кто я? – переспросил Данька. И положил ладонь поверх рукава больничного халата. – Я – твой друг, дядя Петя. Я не промахнусь.

Уходя со двора в корпус, тирмен Кондратьев в дверях оглянулся.

Тирмен Архангельский по-прежнему сидел на скамейке, глядя строго перед собой. Одним глазом: правым. Чтобы завершить стрельбы после первой неудачи, тирмену не нужен второй конверт с напоминанием.

Ну что ж, подумал старик, пересекая холл больницы. Будем надеяться, у нас есть время подняться на лифте, войти в палату и лечь на кровать. Не хотелось бы, чтобы прямо в лифте…

«Я – твой друг. Я не промахнусь».

8

Сначала кашлянул – вежливо, негромко. Затем долго выбирал между «эй!» и «ау!».

– Эй!

«Ау» – несерьезно как-то, тем паче для экстренного выхода. А если учесть, что выход не просто экстренный, но еще и последний…

Кондратьев хмыкнул и поспешил исправиться. Не последний, а итоговый. Победный.

Можно сказать, триумфальный.

– Эй! Да где вы все?

Триумфа не получалось. Ни радостной толпы, ни стройных легионных рядов, ни Капитолия с жертвенником Юпитеру Всеблагому, Отцу богов. Нет даже знакомого часового в конвойной форме образца 1923-го. Где ты, Вологда?

«Минус третий», правда, в наличии. Бетон слева, бетон справа, тусклый свет зарешеченных ламп. Гуляй, тирмен, однова живем!

Петр Леонидович демонстративно пожал плечами и не спеша направился вперед, по туннелю. Обидно все-таки. Хоть бы для порядка спросили пропуск! Запустят, разини, японо-чешского шпиона прямиком в секретную Г-211-ю…

От серого бетона несло сыростью. Под ногами противно хлюпнула лужа. Как и в первый раз, захотелось вернуться. Жаль, что не во двор – в палату, на койку с застиранной простыней. Ничего, мы согласны и в палату. Майская теплынь, легкие тучки на небе, свежий ветерок из открытого окна… Чем не место для встречи с Дамой?

И в пижаму успел переодеться. Легкая, в клеточку – чем не фрак?

…Худой, костистый старик в пижаме застыл под лучами яркого, живого солнца, сжимая в левой руке непочатый кулек с семечками. Черными жареными «пузанками», похожими на насекомых. Глаза закрыты, левый уголок рта чуть приподнят…

Кондратьев брезгливо дернул плечом, куда умудрилась попасть наглая тяжелая капля. Отогнал незваное видение. Какая гадость, этот ваш «минус третий»! Когда в лес пустите, черт вас всех побери?

И увидел стену.

Ровные ряды кирпича: красного, щербатого. Известка осыпалась, превратилась в жидкую грязь. Давно клали – не год назад, не век. Был туннель – нет туннеля. Тупик! Не гулять тебе подземельем, тирмен, тирмен! Отгулял свое.

Становись к стенке.

Петр Леонидович для верности тронул влажный кирпич ладонью, отступил назад. Ага! Поперек стены – стрела синей краски. Слева направо указует. А под стрелой надпись, тоже краской, но глянцево-зеленой, словно листья в расстрельном лесу:

«Накопитель Страшного Суда».

Кто-то постарался – вписал перед словом «Страшного» маленькое «не». Мелом. Ниже, опять мелом, была накорябана иная стрела, в противоположную сторону, и резюме:

«Страшного – туда».

Оставалось выбрать между «Суда», который направо, и «туда», который налево. Только выбирать, считай, не из чего. «Туда» – бетон в дырках-вмятинах.

Ниже, на полу – гильзы стреляные кучей.

А там, где «Суда» – отворенная дверь. Из-за двери – свет. Не электрический, солнечный. Так о чем нам думать? Знаем мы ваши «налево». Насмотрелись!

Петр Леонидович решительно шагнул направо.

За дверью, как он и думал, оказалась комната. Точнее, если верить курносой Вологде, помещение. Стол, стулья, сейф; в дальнем углу – вертлюги с папками.

Пусто.

Напротив входа – еще одна дверь. Распахнутая настежь. Оттуда солнце и светило.

– Эй! – крикнул Петр Леонидович больше для порядка. Подошел к двери, за которой его ждало солнце, на всякий случай оглянулся. На стене, рядом с вертлюгами, висел плакат. Бумага древняя, желтая. И рисунок не спутаешь. РОСТА? Оно, родное.

Привет из жизни маленького Пьеро.

С желтой бумаги на гостя победительно взирал огненно-красный Ангел в буденновке. Из-за распростертых крыльев выглядывал ствол мосинской винтовки с примкнутым штыком.

Чуть ниже, мелким шрифтом: «Сдача ручных, настольных, настенных, песочных и водяных часов обязательна для каждого гражданина РСФСР».

Кондратьев поднял руку, поглядел на левое запястье. Вот она, верная «Победа» – на «вечном» ремешке из коричневой кожи. Тикает! В 1950-м купил, на новогоднюю премию, а работает надежнее любых швейцарских.

Так что, сдавать?

Петр Леонидович усмехнулся самоуверенному Ангелу:

– Спецразрешение для тирменов. Согласно постановлению Реввоенсовета Южного фронта. Товарищ Фрунзе подписал. Понял, крылатый?

И, не став ждать ответа, зашагал прямо к солнцу.

– Привет, Гаврош!

– Я же тебя просил, дзядек! Хоть бы Вальжаном назвал!..

Старый народоволец Казимир Сигизмундович Доленго-Мокриевич, двоюродный дед, встречал Кондратьева под дорическими колоннами. Две настоящие, еще две по бокам, из стены выступают. Выше – скала, выбеленная солнцем. За спиной…

– Ай!

– Не свались! – Крепкая ладонь дзядека привычно сжала пальцы внука. – Обрыв, долго падать. Ничего, сбоку есть лестница. Спустимся.

Петр Леонидович смежил веки – на единый миг, на крошечную долю отпущенного ему Времени. Вот все и вернулось на круги свои. Дзядек рядом, солнце над головой, самое страшное позади…

Открыл глаза, невесело пригладил седой «ежик». Размечтался, старый черт? И солнце другое, и все прочее. Вместо холодной степи – каменное ущелье. Вместо дороги на Новую Каховку – крутой, забитый людьми склон.

И дзядек иной.

Уже не старый, еще не молодой.

Ангел, который в буденновке, недаром поднял руку, не зря клялся именем Живущего во веки веков, что Времени больше не будет. Не солгал, вестник.

Времени нет.

Но ведь он узнал дзядека – сразу, не думая! И его узнали. И солнце не мертвое – живое, майское.

И самое страшное позади.

Закурить, что ли, по такому случаю? Вот и папиросы в кармане нашлись. «Казбек», любимые. Черный всадник у белой горы…

– Не помнишь, сколько раз я стрелял? – Дзядек щелкнул зажигалкой, тоже закурил. Не «Казбек», а старорежимные «Сальве» из большой картонной коробки. – Ну, тогда, в Новой Каховке?

Петр Леонидович поднял голову, глянул на белые неровные камни. «Накопитель»… Значит, такая ты, Иосафатова долина? На картине, висевшей на стене в 211-й, ты была другой, непохожей.

…Вспышки выстрелов в чернильной темноте, громкая ругань, боль от удара. Перед тем как выхватить «Кольт», дзядек успел толкнуть маленького Гавроша в спасительную ночь. Патрульные не заметили…

– Не помню, дедушка Казимир. Зато помню, что всю жизнь мечтал сказать тебе «спасибо»!

Широкая ладонь хлопнула по плечу.

– О чем ты, Гаврош? Это я всю жизнь… Несколько секунд там, и потом здесь, целую вечность… Мечтал тебя предостеречь. Дрянь этот «Кольт», так и запомни! Первая пуля – в цель, остальные – вверх, частым веером. Правильно в инструкции пишут: «Старайтесь попасть первым же выстрелом. Иначе лучшее, что вы сможете предпринять, это запустить проклятой железякой в противника». Только одного и достал, в Каховке…

Перед тем как начать спуск по узкой железной лестнице, Кондратьев вопросительно указал рукой на дорические колонны. Не храм Юпитера Капитолийского, конечно…

– Гробница Иакова, – понял его дзядек. – Того самого, Исааковича. На самом деле – хранилище истрепавшихся священных книг. Талмудическая макулатура! Здесь вообще – сплошное мракобесие и обман народа.

Спорить с заслуженным народовольцем Петр Леонидович не стал. Шел по лестнице, молчал, смотрел в белую дымку, что стлалась над обрывом.

– Иерусалим, – пояснил дзядек. – Не порти зрение, не разглядишь ни пса. Смог почище лондонского, только белый.

Кондратьев вздохнул не без сожаления. Вечный Город он видел лишь на экране телевизора. Думал съездить – да так и не собрался, лентяй.

На площадке, каменной, как и все здесь, но такой широкой, что автобус пускать впору, они угодили в толпу. Шумную, разноязыкую, живую. Петр Леонидович вновь вспомнил картину на «минус третьем». Тоги-туники, руки, воздетые ввысь, застывшие скульптурные позы, истовые глаза…

И Та, что стоит на гребне.

Кондратьев быстро огляделся, надеясь заметить если не тогу, то хотя бы фрак. Где там! Восточный базар, демократически смешанный с херсонской «толкучкой» – и с приправой из «Макдоналдса». Пижама была в этом вавилонском столпотворении родной, обычной. Взгляд зацепился за синюю очень знакомую будку. Биотуалет. Н-да…

Ох, художники! Ох, классики!

– Давно ждем? – на всякий случай поинтересовался он, ныряя вслед за дзядеком в тесный промежуток между шашлычной «Shish kebab Ali Bey» и киоском с табличкой «Currency exchange». Дзядек вновь поймал его за руку, потащил куда-то вбок, в людскую толщу.

– Кто как, – кинул на ходу Казимир Сигизмундович. – Ты о чем, Гаврош? Благолепия не хватает? Меньше попов слушай!

Пиджаки, рубашки, платья, памятные по Средней Азии халаты, кипы, тюбетейки, шляпы всех видов и фасонов. Запах горящих дров, аппетитный дымок жареного мяса, дух лекарств – резкий, тревожный. Кондратьев принюхался: корвалол. Точно, корвалол. И снова – люди, люди, люди. Обычные, разные, похожие и непохожие.

Живые.

– Сюда! – Рука дзядека уверенно тянула дальше. Ага, кажется, тропа. Узкая, но пройти можно, даже вдвоем.

– И куда теперь?

– Ориентирую по местности! – Дедушка Казимир остановился на тропе, повернувшись спиной к обрыву, к белому туману, за которым прятался Иерусалим. – Прямо перед нами Масличная гора, западный склон. Религиозные басни оставим для несознательных, равно как антинаучные слухи про грядущее явление Высшего Существа именно в этом месте…

«Я соберу все народы, и приведу их в Долину Иосафата, и там произведу над ними суд…» – подсказала память. Книга Иоиля. В Судный День по темным галереям, скрытым в толще Масличной горы, мертвые всего мира сойдут в тесное ущелье у высохшего Кедрона. Господь взойдет на вершину, гора раскроется, мириады усопших восстанут…

И свершится Суд.

Он, бывший тирмен Петр Леонидович Кондратьев, стоит в мертвой долине царя Иоасафата.

– Гавро-о-ош! – Дзядек, всезнающий и всепонимающий, шагнул ближе, обнял за плечи. – Пройдет, сейчас пройдет, по себе знаю… У лекарей такое зовется «шок». Слушай, давай по кебабу съедим? У Али приличное заведение. Чисто, недорого. И винцо славное.

Петр Леонидович сглотнул. Кебаб, да под хорошее вино, лучше грузинское, красное… Стоп! Пусть столь нелюбимые дзядеком попы ошиблись, напутали, солгали…

Но Смерть – не сказка! И то, что он здесь, – не ложь!..

– Удивляешься? – Дзядек улыбнулся, окинул взглядом кручу, нависшую над головами. – Люди остаются людьми, Гаврош. Даже тут они верны своей природе. Человек – потрясающее создание, если задуматься. В чем правы господа мракобесы, так это насчет свободы воли. Воли у нас – никаким черпаком не вычерпать. А воля, да еще в сочетании со свободой – смесь почище «греческого огня». С другой стороны, что непонятного? Попали сюда, бухнулись на колени, постояли часок. Захотели кушать. Проснулось любопытство. Я, например, сразу принялся определять вместимость долины и склона при максимальной уплотненности. А после расчетов стал осваиваться. Как все.

Кондратьев подумал и кивнул. Насчет мракобесия судить рано, а вот подружка Любопытство и впрямь живуча… Население Земли – шесть миллиардов с хвостом. Это которые в данный момент по матушке-Земле ходят. Если на каждого выделить один квадратный метр… Можно еще вероятность встречи подсчитать: с друзьями, с сослуживцами, с особистом Карамышевым, с Леонидом Семеновичем Пантелкиным.

С Леной.

С мамой, с папой…

– Насчет Суда, скажу я тебе, Гаврош, ясности нет. Будет время, обсуди вопрос с буддистами. Или с парсами. Кто ждет, кто кебабы жарит. А кто верит, что обойдется как-нибудь. Мало ли, на чем наши Феи столкуются!

Феи… Да, дзядек, я помню твою сказку. Фея Небес – и Вечная Спутница. И напутствие помню. На окраине Каховки, словно чуя беду, ты заставил меня выучить адрес: Петроград, 12-я Василеостровская линия…

По синему небу бежали стада легких курчавых облаков. Это здесь. В осенней степи в небе летели серебристые острые стрелы.

– А может, все проще, дзядек? Ничего этого нет. Есть больница, палата, подушка под головой. Я умираю, кровь заливает мозг. И перед финалом вижу то, о чем часто думал: тебя, Иосафатову долину, людей в ожидании суда и приговора. Может, жизнь – электрическая лампочка? Сейчас меня погасят, потом выкрутят из гнезда, выбросят, забудут?

– Может, и так…

Губы дзядека сжались, строгое, лишенное возраста лицо помолодело. Ярко вспыхнули глаза – синие, как здешнее небо.

– Я бежал с каторги, из «Колесухи», самого страшного места во всей Сибири. Весна, мокрый снег по колено, а впереди – река, широкая, чуть ли не в полверсты. Моста нет, лодки нет, ледоход. За спиной – погоня. Стоял я, смотрел на реку и думал: может, перейду, может, льдиной накроет. Потом вспомнил, что практика – критерий истины. Решил проверить.

– И как?

Дзядек ответил не сразу. Перевел взгляд вверх, но не на небо – на скальный гребень.

Туда, где на картине ждала Фея Земли, Вечная Спутница.

– Меня арестовали на другом берегу, Гаврош. Но реку я перешел. Ищешь ответ? Он там, наверху. Пошли!

Петр Кондратьев расправил плечи, поднес к лицу правую ладонь, пошевелил пальцами. Слушаешься, паршивка? Вот и славно! Бой ведут не до последнего патрона. Бой просто ведут – до последнего. Пусть исчисляют, взвешивают и делят.

А мы пойдем наверх.

Там – расстрельный лес, там – наша Дама. Там тот, кто заменит тирмена Кондратьева.

Там – мой друг.

Бой должен быть закончен. Победой, триумфом, поражением…

Не важно.

Пот заливал глаза. В висках злыми толчками билась кровь. Камни норовили выскочить из-под ног. Склон казался бесконечным, рос, становился круче, выше…

Выше, выше, выше…

Мысли исчезли. Пропал страх. Лишь чей-то Голос, мерный, равнодушный, красиво и четко выговаривал полузабытые слова:

«Я соберу все народы и приведу их в долину Иосафата и там произведу над ними суд за народ Мой и за наследие Мое…»

Не было сил оглянуться, остановиться, перевести дух. Вверх, все время вверх – мимо мертвых камней, мимо мертвых могил.

Выше, выше…

«И о народе Моем они бросали жребий и отдавали отрока и продавали отроковицу за вино, и пили. И что вы Мне, Тир и Сидон, и все округи Филистимские? Хотите ли воздать Мне возмездие? хотите ли воздать Мне?»

Склон, долина Кедрона, вершина, надежды, отчаяние… Что все это перед силой и властью? Сердце отказывалось биться, ногти царапали камень, перед глазами стлалась темно-багровая муть. Но Кондратьев шел.

Выше…

Пока откуда-то – издалека, с края оставшегося за спиной мира – не донеслось давнее, забытое:

«А все равно не по-твоему выйдет! Слышишь меня? Слышишь? Не по-твоему!..»

Тирмен Кондратьев остановился, вытер пот с лица. Усмехнулся, до боли кривя сухие, растрескавшиеся губы. Ах, Ленька Фартовый, лихая голова! И сразу стало легче. И сил прибавилось.

Выше!

Уже на самом гребне, на опушке знакомого леса, Петр Кондратьев обернулся.

Белесая мгла исчезла, сгинула, как не бывало.

Иерусалим…

Легкий ветерок играл с тополиным пухом. Ярко светило майское солнце. Лес был весел и шумлив. Лес-подросток еще не повзрослел, не хлебнул горькой июньской гари. Тропинка стлалась под ноги, словно ковровая дорожка для почетного гостя.

Можно не спешить. Можно не медлить. Можно не бояться.

Можно просто идти.

Хорошо!

Петр Кондратьев шел расстрельным лесом и улыбался. Исчислено, взвешено… Ну и пусть! Лена не права, люди – не электрические лампочки. Воля и свобода заковыристей любой математики. «Я жаждал, как дитя, скорей увидеть пьесу, и ненавидел я мешавшую завесу…» Ну, где там ваша завеса? Поглядим, что за ней!

Завесы не было. С холма, с опушки дубовой рощицы ясно виднелась сцена-поляна и стекляшка-звезда на постаменте-пне. Актер тоже оказался на месте, где положено, вздернут властной рукой на зеленую ветку. Пьеро в белом балахоне с длинными рукавами. На круглой голове – лиловый берет с помпоном. Под глазом – черная слеза, уголок рта горестно изогнут.

Напротив куклы ждал тот, кто пришел на смену.

Тирмен Петр Леонидович Кондратьев замер, чтобы не мешать стрелять своему другу.

Тирмен Даниил Романович Архангельский взял пистолет обеими руками и прицелился.

9

«Я не промахнусь».

…стекляшка-звезда лежала на пне как раз под Пьеро, швыряясь в куклу солнечными зайчиками. Словно желтый кролик-беглец вернулся, на обратном пути превратившись в крысу, и сейчас сидел на пеньке, подпрыгивая, не в силах дождаться, пока добыча сама свалится ему в зубы.

В конце концов, кто сказал, что все цели должны быть одинаковы?

Данька нащупал ритм барабанчиков и усилием воли изгнал его из головы. Отрешился от флейты и волынки. Выровнял дыхание. Палец на спусковом крючке жил сам по себе, подчиняясь даже не взгляду и беззвучной команде – тайным приказам свыше. Такие поступают не пойми откуда, в конверте, с адресом, написанным от руки, и вкладышем, отпечатанным на раздолбанной машинке. А вместо подписи – сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем. Поднят этот палец вверх, продлевая счет, или опущен вниз, подводя итог, – неважно. Потому что царство стоит. Даже если на костяшках остальных пальцев синеет татуировка, разгадать которую не способны все мудрецы мира, кроме тебя.

Исчислено.

Мишень надвинулась, вырастая великаном.

Исчислено.

Ствол лег на биссектрису огня.

Взвешено.

Дышите, сказал доктор. А теперь не дышите.

Разделено.

Выстрел перебил шпагат, и кукла упала на пенек, прямо на стекляшку. Данька точно знал, что от него требовалось именно это: шпагат рвется чуть выше смешного помпона, и кукла падает, роняя берет, на гаснущую звезду. Чутье тирмена не обманешь. Все, шестая – есть. Ты сделал свое дело, тирмен. Еще немного, и ты сможешь удалиться без помех.

Дядя Петя не стал задерживаться.

Он всю жизнь приходил вовремя.

Старик шел от холма, со стороны дубовой рощицы, за которой приплясывали от нетерпения барабанчики. Казалось, от оркестра отделился инструмент: высокий, худой, угловатый – и решил опередить товарищей, первым добравшись до коды.

Пешком.

Старик был одет не в больничный халат из байки и не в домашнюю пижаму – легкую, в клеточку. Для последней встречи он выбрал парусиновый костюм, туфли, где вместо шнурков была натянута шляпная резинка, и знаменитую кепку-«аэродром». Таким Данька увидел его при первом знакомстве, в «нулевке», когда прятался там от Жирного с кодлой. Только кулька с семечками недоставало.

На «плюс первом» семечки не полагались.

– Молоток, – сказал дядя Петя, приблизившись. Точно так же, четырнадцать лет назад, он похвалил испуганного мальчишку, который сбил из «воздушки» чудесную мишень: монетку с четверкой царственных букв. – Спасибо. Отстрелялся на высшем уровне.

Данька молчал.

Он не знал, что говорить.

– На, держи.

Вместо жетона Петр Леонидович снял с шеи и протянул тирмену пятачок. Пять раз расстрелянный пятачок, с орлом и короной. Прежде чем взять монету и сломать пополам, Данька сунул левую руку – в правой он до сих пор держал «Беретту» – себе за пазуху, под рубашку. Пальцы обжег зимний холод металла. На его собственной шее, подвешен на тонком шпагате, висел гривенник с дыркой. Старый, еще советский гривенник – но, разумеется, не старше царского пятака.

Забрав у дяди Пети именной пятачок, Данька без труда разломил монету, словно это была домашняя выпечка, вроде маминых «хрустиков».

– Всех благ, – улыбнулся старик, принимая обратно свою половину. Словно прощался до завтра, стоя у запертого на ночь тира. – Удачи, Даниил. Не горюй. Шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками… И всегда помни, кто ты есть.

Он лихо подкрутил кончики маршальских усов

– Я помню, – кивнул Данька. – Я – твой друг.

Он стоял и смотрел, как старик уходит прочь. В зелень и жару, в фотографии, прикидывающиеся листьями, в листья, похожие на фотоснимки. В косые лучи солнца меж стволами, в барабанчики, флейту и волынку. Музыка придвинулась близко, вплотную, дяде Пете не понадобилось и трех десятков шагов, чтобы раствориться в опасном ритме, доброжелательном дыхании и тоскливом вое.

Поглотив старика, музыка ускорила шаг.

Музыка шла к последнему человеку, задержавшемуся сверх меры в лесу «плюс первого». Шла растворить или изгнать. «Ты-ли-тут?» – удивлялись барабанчики, обступая со всех сторон. Мы здесь, братец, мы рядом. Если хочешь, дождись, подтверждала флейта, но потом не жалуйся. Мы тебя любим, соглашалась волынка, заполняя лес насморочным гудением и не оставляя места никому, кроме музыки. Тук-тук. Мы идем и любим, и хотим, чтобы ты успел.

Убирайся, тирмен, тирмен!

Пошел вон!

Оставаться было трудно, почти невозможно. Данька держался из последних сил, вцепившись в лес «плюс первого», будто лист в ветку – черенком, зубами, когтями, цепким взглядом снайпера. В висках бил колокол (ты-ли-тут?..). Сердце булькало нотами обморочной мелодии (если хочешь, дождись…). Кости ныли трубами, растущими из мохнатого мешка (мы тебя любим…). «В теменной доле, – шептал в ухо суеверный толстяк-врач, брюзгливо поджимая губы, – расположен центр «схемы тела». Поражение этого центра при инсульте нарушает представление больного о пространственных соотношениях и размерах своего тела. Может появиться ощущение лишней конечности, неузнавание собственных пальцев…»

Может, соглашался Данька, огромный, как лес.

Может, соглашался лес, крохотный, как Данька.

Может, соглашалась лишняя конечность – «Беретта 9000S».

Еще как может.

Ага, говорили собственные пальцы, делаясь чужими и синея татуировкой, от которой рушились царства.

…ах, тирмен, тирмен!..

Тишина оказалась тяжелее музыки. Захлебнулись барабанчики, дыхание оставило флейту, превратив в обычную полую трубку с бессмысленным рядом клапанов. Волынка сдулась, опала, сделавшись похожа на дохлого осьминога. Ветер покинул листву, сполз по стволам в траву и замер. В этой неподъемной, оглушающей тишине кто-то подошел со спины и встал за Данькой.

Гривенник на шее впитал эхо чужих шагов, превратясь в мельничный жернов. Надо было больше отжиматься от пола, как советовал дядя Петя, и «работать» утюг.

Сейчас бы не горбился под весом гривенника.

– Что ты здесь делаешь, тирмен, тирмен? – спросили из-за спины.

– Стреляю, – ответил Данька.

Он смотрел строго перед собой: деревья, холм, дубовая рощица, где недавно скрылся дядя Петя. Шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками… Шесть мишеней: пять пятаков и грустный маленький Пьеро…

– Стреляешь? Это хорошо. Но почему ты не уходишь?

– Сейчас уйду. Я хотел дождаться.

– Дождаться? Хотел? – рассмеялись за спиной. – Кто же ты такой, тирмен, тирмен? Кто ты, чтобы не стрелять, а ждать?

Данька улыбнулся.

– Кто я? Я – твой друг.

Ствол «Беретты» на вкус оказался слаще леденца.

Выстрела он не услышал.

Эпилог

Так не бывает. Не может быть.

«Я тебе когда-нибудь врал?»

Не врал, дядя Петя. Никогда. Но так не бывает. Не может быть. Я, например, не могу быть. Не должен. Потому что барабанчики, и смех за спиной, и вкус ствола во рту. Мертвый тирмен, я не могу быть.

«Ты – есть».

Вот он – я, тирмен, тирмен…

«…и понял, что он в раю».

Он шевельнул рукой, нащупав что-то шерстистое, приятное на ощупь. Под рукой замурлыкали. В ладонь ткнулась голова, намекая, что неплохо бы почесать макушку и потом еще за ухом. Кот, угнездившись на коленях, урчал, как трактор. Ну, нет тефтельки. Случается. Тут, считай, ни у кого нет тефтельки, кроме поварихи Милочки. Зато не гонят, сбрасывая на землю с воплем про «линючую скотину». И дают возможность хорошенько утоптать лежбище, после чего так славно свернуться клубком и задремать.

Мало кто умел сидеть без движения, давая коту пристанище, как этот чудесный молодой человек без тефтельки.

Так не бывает. Значит, мы останемся там, где бывает небывалое.

«Ты уже остался».

Там?

«Тут».

«Ты-ли-тут?» – эхом спросили знакомые барабанчики.

Ему показалось, что он сошел с ума. Май, тополиный пух, косые лучи солнца секут листву, ничуть не похожую на фотографические снимки. Мимо, с интересом глянув на рослого симпатичного парня, идет стройненькая врачиха в кокетливо приталенном халатике. Цокают каблучки с металлическими набойками: «Тут-тут, ты-ли-тут…» И никаких барабанчиков.

Померещилось.

– С вами все в порядке?

– Да. Извините, мне надо жене позвонить…

Обиженная в лучших чувствах, врачиха проследовала дальше, к пандусу для «скорых». Оттуда ей махал рукой плечистый шофер в джинсовом комбинезоне, похожий на Карлсона, регулярно посещающего зал тренажеров.

Врачиха не знала, что идет через львиный ров.

«И поднят был Даниил изо рва, и никакого повреждения не оказалось на нем…»

Он аккуратно переложил кота с коленей на скамейку. Гладил до тех пор, пока кот не перестал возмущаться насилием и не заснул опять. Потом достал мобильник и набрал номер.

– Привет. Ты не дома? А где? У Дарьи? Да, я на работе. Хорошо, я куплю бананов. Ага, и хлеба. Слушай, почему у нас вечно нет хлеба? Кто его ест в таких количествах? Ладно, не обращай внимания, я просто устал. Да, я тебя тоже люблю. Пока.

Насчет усталости он соврал. Никакой усталости не ощущалось. Тело было легким и звонким, как новенький гривенник, только что вышедший из-под пресса. Хотелось катиться, звеня и подпрыгивая, по дорожке, мощенной фигурной плиткой. Ничего не затекло от долгого сидения – напротив, мышцы наполняла упругая сила, а запахи, доносившиеся от цветущих кустов, сладко кружили голову. Это сирень. А это черемуха. А это вроде бы жасмин.

Раньше он никогда их не различал. Да и не очень-то, честно говоря, задумывался: жасмин там, черемуха… Лерка чай с жасмином пьет, и ладно. Словно последний выстрел из «Беретты» снес напрочь какую-то глухую заслонку, открыв путь свежему воздуху.

Господи, как же они пахнут!

Дыша полной грудью, молодой человек двинулся прочь из больничного двора.

– Додик! – закричала за его спиной женщина в накрахмаленном чепчике, похожем на снежную корону, до половины высунувшись из окна третьего этажа. – Давид Рувимович! Подымитесь в реанимацию! Скорее! Додик, вы такого еще не видели…

В голосе женщины звучал гибельный восторг, как сказал бы писатель Бабель, он же Бобель, он же Баб-Эль, чей дед был раввином-расстригой и отчаянным атеистом.

Снизу, от центрального входа, поспешно гася окурок, уже торопился толстый доктор с мясистым носом и брюзгливо поджатыми губами.

Не оборачиваясь на суету медиков, молодой человек застегнул ветровку и вышел за ворота.

«…и понял, что он в раю».

VII

Таксисты скучали в ожидании клиентов. К большому сожалению, сегодня посетители неотложки либо приезжали на собственных машинах, либо предпочитали ждать троллейбус. А соглашаться ехать куда-нибудь рядом, скажем, в начало Алексеевки, за жалкий червонец было ниже достоинства королей баранки. Лучше стоять на долгом приколе, лениво перебрасываясь репликами с соседями, приканчивая пачку «Monte-Carlo» и слушая радио.

Больше всего это напоминало сидячую забастовку.

Знакомого блондина Данька заприметил еще от ворот. Блондин развалился на сиденье, высунув ноги наружу, в открытую дверцу, и читал рекламный дайджест, который бесплатно засовывают в почтовые ящики. Его радио орало громче всех, потому что там пел Высоцкий. Ровно через два месяца исполнялось двадцать восемь лет со дня смерти артиста, и многие станции начали готовиться заранее. Очередной всплеск популярности, возникший после выхода на экраны римейка «Бегства мистера Мак-Кинли» с полным комплектом ранее выброшенных цензурой песен, обещал увеличение количества радиослушателей.

Передумав брать такси, Данька обогнул машину блондина и двинулся пешком вверх, к улице Деревянко. Направо и налево от него кипели стройки. В прошлом году жителей здешних «халабуд» наконец отселили, предоставив новые квартиры на Северной Салтовке. Теперь здесь возводились элитные многоэтажки, маня желающих рекламой подземного гаража, охраняемой территории и автономного энергообеспечения.

Интересы больницы, страдающей от постоянного грохота, учитывались мало.

Позади, толкаясь в спину, затихал хриплый голос:

«Песня про снайпера, который через пятнадцать лет после войны спился и сидит в ресторане». Дядя Петя, случалось, когда скучал в каморке, включал старенький магнитофон и крутил кассету Высоцкого, всегда одну и ту же.

Названия песен, указанные на вкладыше, Данька выучил наизусть.

Возле остановки маршрутного микроавтобуса, у выхода со двора жилого дома, стояли двое. Мужчина и женщина, возраста Данькиных родителей. Мужчина виновато улыбался, словно только что пришел издалека, не вовремя, невпопад, и сейчас не знал, что сказать по этому поводу. Женщина обеими руками держала его за щеки – бережно, с робостью, как держат хрупкую, однажды сломавшуюся и потом склеенную ценность – и вглядывалась в лицо, надеясь высмотреть там ответ на вопрос, известный только ей.

Оба молчали.

Для них не существовало ничего, кроме возвращения и немого вопроса.

Стоя в автобусе и держась за ременную петлю, Данька всю дорогу вспоминал эту странную пару. Представлял себя с Леркой на их месте. Интересно, что должно произойти, чтобы мечта Конана-варвара вот так смотрела на него? Да, в сущности, ничего особенного: вернется мечта от надоедливой Дарьи Тютюнец, спросит, купил ли муж хлеб и бананы, начнет счастливо ворчать, что вечно он лезет, а у нее живот, который надо беречь…

На углу он взял батон «Слобожанский» и гроздь бананов.

Вдоль всей улицы мальчишки жгли тополиный пух. Костры сопровождали Даньку от угла до дома, где жили родители, сменяв с доплатой две двухкомнатные малогабаритки на одну четырехкомнатную – большую, с парой санузлов, в том же самом подъезде, на последнем этаже. Мама сейчас на работе, отец тоже…

Пройдя под аркой, он свернул во двор, намереваясь срезать дорогу.

Во дворе профессор Линько выгуливал Джека.

Гуляя без поводка, пес тем не менее никуда не отходил от хозяина, гордо задрав лобастую голову и стараясь держаться у правого бедра профессора. Словно исполнял неслышную для других команду «Рядом!». Джек весь лучился сознанием выполненного долга. Вот, значит, ждал. Честно, как положено. И дождался. Теперь гуляем. Теперь все будет в порядке.

Из окна профессорской квартиры за ними следила дочь Линько. На ее обрюзгшем, щекастом лице читался ужас.

– Доброе утро, Игорь Осипович, – поздоровался Данька.

Профессор подслеповато сощурился:

– А-а, Данечка? Доброе утро. С ночной смены?

– Ага. Со смены.

– А я, как видите… – Рука Игоря Осиповича легла на холку овчарки, потрепала с нежностью, которую трудно было предположить в черством сухаре-кляузнике. – Вот, гуляю. Погода сегодня замечательная…

Он задрал голову и уставился близорукими глазами в окно, где окаменела его дочь.

Зябко повел плечами, как если бы строгий черный костюм, новенький, с иголочки, оказался ему тесен.

– Как вы думаете, Данечка… Наверное, в таких случаях завещание теряет силу?

– Не знаю, – честно ответил Данька. – Должно терять.

– У вас нет хорошего юриста? Ох, извините! Вы, наверное, устали. Отдыхайте. Не буду вас задерживать. Организм, он ведь не железный. Джек, ко мне!

Пес, решив во время разговора обнюхать заборчик вокруг детской площадки, со всех четырех лап кинулся к хозяину.

– До свиданья, Игорь Осипович!

– И вам всего доброго…

Вернувшись домой, Данька оставил хлеб и бананы на кухне. Еще раз перезвонил Лерке, доложившись о покупках. После минутного разговора о пустяках спрятал мобильник в карман, покинул квартиру, запер дверь и отправился в парк.

Пешком.

Вокруг одинокого, задумчивого пешехода мало-помалу закипал весенний город, будто котелок с водой, под которым исподтишка разожгли огонь.

Город хотел знать, что происходит.

Город не понимал, радоваться ему или ужасаться. Город терялся в догадках, что надо делать: встречать заветных гостей или запирать двери на все запоры? Город хватал за грудки испуганных мудрецов и требовал ответа: рухнуло царство или восстало из пепла? Что за послание чертит в душистом майском воздухе рука-невидимка?!

…тополиным пухом на сером асфальте.

…серебром облаков на синем небе.

…мелом на крипичной стене.

Но мудрецы, сколько ни бились, не могли разобрать смысл таинственных букв. Одни мальчишки, ни о чем не задумываясь, жгли пуховые сугробы, и огонь смеялся над потугами глупых мудрецов.

* * *

Он сидел на пороге открытого тира.

Близился вечер. Вдоль аллеи загорались фонари на высоких столбах. Жирные голуби, не спеша отправиться спать, ссорились с пронырами-воробьями из-за хлеба насущного. В киосках торговали пивом, соком и шоколадками, но торговля шла плохо: людей в парке практически не было. Голуби, воробьи, продавцы шоколадок и молчаливый парень на пороге тира.

Звонила Лерка.

Он сказал, что задерживается.

На работе? Да, на работе. Как обычно.

Да, я тебя тоже люблю.

– Привет, тирмен.

Старик лет семидесяти. Гладко выбритый, подтянутый, с военной выправкой. Ладно пригнанная шинель без погон, офицерская фуражка и щегольские, надраенные до огненного блеска сапоги. На груди – орден Красной Звезды, медали «За боевые заслуги» и «50 лет Вооруженных Сил СССР», рядом – йеменский «Орден Мариба». Четыре награды, и все.

Узнать Адмирала Канариса было трудно.

– Здравствуйте.

– Ждешь?

– Жду.

– Я с тобой посижу, ладно?

– Сидите, – пожал он плечами.

От Андрея Ивановича Канари, бывшего старшины, бывшего тирмена и бывшего безумца, пахло табаком и одеколоном.

Уже стемнело, когда на аллее показалась знакомая фигура. Человек шел от памятника, открывающего вход в парк, к тиру. Парусиновый пиджак, кепка-«аэродром», в руках – кулек с семечками. Человек не торопился. Теперь можно было никуда не спешить.

Данька не знал, что он скажет человеку, когда тот приблизится.

Спросит? О чем?

И захочет ли дядя Петя ответить…

В глубине тира Карлсон что-то радостно шептал капризной жирафе, и вертелась, словно в нее угодила пулька, верная карусель.

Июль 2004 – январь 2006 гг.Харьков—Иерусалим—Киев—Прага—Харьков.

Послесловие

Генри Лайон Олди

Вечные песни о главном, или Фанты для фэна

(семинар молодых авторов на «Звездном Мосту-2005»[7])

«…По правде сказать, я испытываю весьма мало уважения к дорогой публике, которую обречен ублажать, как ханжа Трэш в «Варфоломеевской ярмарке», трещотками и имбирными пряниками, и я был бы весьма неискренен перед теми, кому, быть может, случится прочесть мои признания, если бы написал, что публика, на мой взгляд, заслуживает внимания или что она способна оценить утонченные красоты произведения. Она взвешивает достоинства и недостатки фунтами. У тебя хорошая репутация – можешь писать любой вздор. У тебя плохая репутация – можешь писать как Гомер, ты все равно не понравишься ни одному читателю. Я, пожалуй, ребенок, испорченный успехом, но я прикован к столбу и должен волей-неволей стоять до конца…»

Вальтер Скотт, дневники, 1829 г.

Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые писатели.

С. Маршак

«Да, это – знамения ясные в груди тех, которым даровано знание; отрицают наши знамения только тираны!»

Коран, сура «Паук»

Перед тем как начать наш очередной семинар для молодых, не очень молодых и совсем не молодых авторов, мы хотели бы предупредить: дело в том, что наши советы, а особенно следование им зачастую снижают будущие тиражи. Поэтому слабонервных сразу просим удалиться.

Очень хорошо.

Те, кто остался, знают, чем рискуют.

Итак, краткая прелюдия.

Недавно в журнале «Реальность фантастики» вышла в свет наша статья «Сеанс магии с последующим разоблачением, или Секстет для эстета». Там мы попытались рассмотреть с точки зрения так называемого «эстета» – человека, фантастику не читающего и отвергающего принципиально, – основные тезисы, по которым «эстет» отрицательно оценивает фантастику. И попытаться доказать хотя бы для себя, что тезисы эти совершенно нелитературны – скажем, размер тиража, или скорость письма, или что-нибудь в этом роде. Довольно быстро в журнале началась полемика. Владимир Пузий и Михаил Назаренко написали свою контрстатью, где возражали нам и спрашивали: где же Олди видели таких эстетов, если их в природе нет, и с кем в этом случае мы полемизируем?

Сообщаем: таких эстетов мы видели.

Во-первых, в Союзах писателей России и Украины, особенно в руководстве. Потому что под соусом указанных нами тезисов мы, Александр Зорич, Михаил Бабкин и ряд других авторов в эти союзы приняты не были. Тезисы прозвучали, фантастам отказали.

Во-вторых, таких эстетов мы видели в Литературном институте им. Горького. Обычно это профессора, заведующие кафедрами, деканы и ректоры.

В-третьих, таких эстетов мы регулярно видим на телевидении в литературных передачах, в профильных высших учебных заведениях, на кухонных посиделках, на богемных тусовках и прочее-прочее-прочее.

Но!

Наш сегодняшний разговор не про эстетов, а про фэнов. Так что заранее готовьте вопросы, где Олди видели таких фэнов.

На самом деле коренной (или ортодоксальный) фэн и не к ночи вышеупомянутый эстет, как это ни парадоксально звучит, – две стороны одной медали. Во многом они сходятся, даже сами не очень это понимая. Особенно данная непонятливость видна со стороны фэнов, ибо эстеты аргументы фэнов умело используют в свою пользу. Это противоположности, которые, как известно, суть единство и борьба. И оказывается, что единства здесь куда больше, чем борьбы.

В чем же они схожи: эстет с фэном?

Первое: и те, и другие, как правило, не читают ту литературу, которую ругают. Эстеты не читают фантастику, а фэны-ортодоксы в большинстве не читают всю остальную литературу. При этом, практически ничего не зная о той области литературы, которую они, мягко говоря, критикуют, обе стороны берут на себя смелость отказывать ей в литературности, говорить, что это плохо по разным причинам и критериям, и утверждать это с совершенно невероятным апломбом.

Второе: как мы уже говорили, и те, и другие категорически уверены в своей правоте. Может быть только так, и никак иначе, а кто считает по-другому, тот дурак.

Третий момент, о чем, собственно, у нас и пойдет речь, заключается в следующем. И те, и другие, и заядлые фэны, и оголтелые эстеты (если хотите, поменяйте эпитеты местами, это не важно), предъявляют к литературе, причем в первую очередь к критикуемой ими литературе, нелитературные критерии оценки. Оценивают не реальные литературные достоинства произведения, которые, кстати, тоже зачастую достаточно субъективны, а применяют некие внелитературные параметры и согласно этим параметрам отказывают оппонентам в праве на литературу, достойную возвышенного или увлекательного чтения.

Поскольку речь сейчас в первую очередь о фантастике, а не, скажем, о дамском, историческом или детективном романе, поэтому разговор пойдет о критериях почтенного господина фэна, которые он предъявляет к своей любимой фантастике. Фэн априори фантастику любит, значит, он ее читал. Следовательно, выдвинутые им требования должны удовлетворять его вкус, объяснять, почему же ему, собственно, нравится именно это направление литературы. Итак, что же говорит фэн-ортодокс о фантастике?

Ибо то, что говорит фэн-ортодокс о всей остальной литературе, кроме фантастики, повторять в приличном обществе не рекомендуется.

ТЕЗИС 1. В фантастике главное – фантастическая идея. Все остальное (эстетика, язык, стиль писателя, характеры героев, антураж, лирические и психологические отступления, пейзажные зарисовки, портреты персонажей и т. д.) – второстепенно и служит только вспомогательными средствами для раскрытия фантастической идеи.

«Так называемое «произведение» рассчитано исключительно на людей, не имеющих фундаментального образования и глубоких познаний в истории культуры, но нахватавшихся по верхам и испытывающих комплекс неполноценности от осознания своей ущербности. Вывод – книга рассчитана на представителей рабочего класса, сподобившихся окончить политех».

Говорят читатели

Раскрытие Великой Фантастической Идеи.

Казалось бы, все совершенно литературно.

Другое дело, что в последнее время, если вы следите за мутациями термина «фантастическая идея», в этом словосочетании слово «фантастическая» стали опускать. Теперь все чаще это просто называют ИДЕЕЙ. Спросите у любого правоверного фэна – и он вам объяснит, что это за зверь: фантастическая идея. Подводная лодка в «20 000 лье под водой» Жюля Верна, лазер в «Гиперболоиде инженера Гарина» Алексея Толстого, машина времени у Герберта Уэллса и так далее. Вроде бы все нормально и литературно: ну кто такой капитан Немо без «Наутилуса»?! Кто такой Гарин без своего замечательного гиперболоида и герой Уэллса без машины времени?! Кто такая, наконец, Баба-яга без помела и ступы?! За исключением малой детальки, без которой машина, как без двигателя, не ездит. Все вышеуказанное, может быть, штука и фантастическая, но никаким боком НЕ ИДЕЯ. Рядом не лежало.

Почему?

Давайте возьмем такую занудную вещь, как идейно-тематический анализ. Не спешите разбегаться, господа писатели, мы не собираемся грузить этим ваши впечатлительные натуры. Просто, на минуточку вспомнив свое режиссерско-актерское прошлое, хотим заметить в упрощенном варианте: тема – она всегда конкретна, а идея всегда абстрактна. Тема – это материал, на котором строится книга, а идея – то главное, что хочет сказать этой книгой автор.

Тема отвечает на вопрос: ЧТО? Идея: О ЧЕМ? Сверхзадача: ЗАЧЕМ? (чего я-писатель хочу от читателя: понимания, просветления, восхищения, денег – нужное подчеркнуть).

Если, скажем, режиссер ставит трагедию «Ромео и Джульетта», то темой является конфликт двух знатных семейств в Вероне такого-то века… Можете, если угодно, продолжить до победного конца. Понятный, конкретный материал. Два семейства поругались, возникли проблемы, четко указано время и место действия. Что-то вроде хорошей аннотации: прочитал – и уже в теме. Командуйте художнику и костюмеру, какой реквизит подбирать на складе.

А вот идея…

Мы с вами в ближайшее время, к счастью, не в состоянии обратиться к Шекспиру и спросить: какую идею, почтенный Вильям, вкладывали лично вы? Значит, при постановке спектакля идею режиссер формулирует сам, ставя свои задачи. Вы можете поставить спектакль о том, что, к примеру, любовь бессмертна и побеждает даже физическую смерть. Тогда вы расставите определенные акценты, подчеркивая эту идею. Или можете взять другую идею: допустим, наш жестокий век убивает все святое, особенно любовь, утопив чувство в нужнике реальности. Спектакль (или книга, если угодно) сразу заиграет иными гранями. Теперь мы говорим не о жизнеутверждающем начале, а, наоборот, о пессимистическом – все умерли, а оставшимся в живых очень плохо. Главный признак настоящей литературы, если верить специалистам.

Но в любом из приведенных примеров идея абстрактна. Она выражает какую-то общую мысль или концепцию.

ИДЕЮ, одним словом.

Скажите, пожалуйста: неужели в романе «Мир-кольцо» мир-кольцо способен являться идеей романа?! Честное слово, мы оба впадаем в депрессию, когда некоторые читатели нам рассказывают: «Олди, в вашем романе «Путь Меча» чудесная идея – у вас мечи разговаривают!»

То есть правоверный фэн берет некую сущность, которую называет сперва фантастической идеей, затем просто идеей книги, и постепенно, шаг за шагом выводит ее в ранг идеологии текста, главной мысли (чувства, мироощущения) автора. И зря. Лазер – это не идея. В книге «Гиперболоид инженера Гарина» может, скажем, звучать идея: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Может идти речь об идее ответственности изобретателя за свое изобретение в социальном смысле. Может быть прописан крах человека, возжелавшего стать сверхчеловеком. Мы меньше всего намерены сейчас вас просвещать – каждый прочтет книгу и сам выстроит себе идею.

Так что ж тогда означает для книги лазер?

Что берет фэн, называя это идеей?!

Это ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ДОПУЩЕНИЕ. Фантастический элемент или, как говорят в театре, предлагаемое обстоятельство. Например, я командую: «Девушка, прочитайте мне монолог Катерины «Почему люди не летают?» из «Грозы» Островского». Девушка читает – люди, мол, не летают как птицы, потому что станут гадить друг другу на голову. Не нравится мне, как девушка читает монолог. Тускло, скверно, без огонька. Я и предлагаю: «Милая, вот представь себе, что ты сейчас взлетишь. Читаешь, а дыхание подкатывает, земля уходит из-под ног, начинаешь терять равновесие!..» Актриса пробует, представляет, пошел верный звук, монолог приобретает новые краски! Так вот, неужели идеей монолога является предложение режиссера: «Представь, что ты летаешь!»? Неужели ЛЕВИТАЦИЯ внезапно становится идеей монолога?

Нет. Это ПРЕДЛАГАЕМОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО.

Инструмент для достижения поставленной цели.

А правоверный фэн берет этот вспомогательный, технический элемент, задача которого подчеркнуть наиболее остро, под неожиданным углом, те или иные социальные, личностные, бог знает какие черты книги – и возводит в ранг ИДЕИ… «Милая, самое главное в тебе – левый глаз! И даже не собственно он, а то, как он косит…». Может, это и чудесно, что глаз косит, мы же не против. Но едва допущение, предлагаемое обстоятельство, оно же «фантастическая идея» ставится в центр восприятия, делается главным достоинством, становится «просто идеей» – книга начинает усыхать. Частности становятся основой, средство становится целью. От всего монолога остается лишь режиссерская задача актрисы – почувствуй, что ты летаешь. Все остальное исчезло, потеряло смысл. «У них мечи разговаривают», и баста. Хотелось поговорить об агрессии и путях ее «самоотвода», о феодальной утопии, о королях и капусте…

Нет, «мечи разговаривают»!

Все! Фэн приехал! Он четко знает идею произведения.

Когда писатель работает над книгой, он пьесу, которая у него в душе, сердце и голове, ставит «на бумаге» в виде моно-спектакля. Сам себе актерская труппа и режиссер, осветитель и художник, рабочий сцены и директор театра. Понимаете, в чем смысл? Один за всех. Но когда книга попадает к читателю, читатель не получает в руки готового спектакля. Он заново получает пьесу (правда, вместе с частичной режиссерской экспликацией), которую обязан ставить на своем театре. Читатель теперь сам себе осветитель, художник, режиссер, дирижер, актер и так далее. Если этот театр бездарен, если этот театр в качестве идеи возьмет: «Ах, лазер! – смотри-ка, блин, автор предвидел развитие науки!» – то все восприятие книги для этого читателя сведется к одной-единственной мысли, как к центру Вселенной:

«Ишь, лазер предвидел! Подлодку изобрел!»

Сейчас появилось разоблачение: оказывается, не Жюль Верн первым описал подлодку, а до него кто-то об этом уже писал. Очень важно! Ну, чертовски важно, кто первым написал, какая штука плавает под водой, да?! И спектакль соответственный получился: вместо власти – сплошной гиперболоид. Дамы и господа, идея зависит не только от писателя. Она зависит и от читателя. Один вложил, а второй увидел, или не увидел, или увидел совсем другое. Можно «Гамлета» поставить тысячью способов, и каждый раз с разной идеей. Помнится, существовала оригинальная постановка, где, согласно режиссерской концепции, Офелия была католическая церковь, а Гамлет был Спаситель – английская версия, религиозная насквозь. Провалилась с величайшим треском. Но – почему нет? Мы можем о Гамлете поставить спектакль, где месть ведет к гибели. А можем выдвинуть идею, что злодеяние должно быть наказано любой ценой. А теперь представьте, если мы в качестве идеологического зерна «Гамлета» выдвинем фантастическую идею:

«У НИХ ПРИЗРАКИ ПО ЕВРОПЕ ХОДЯТ!!!»

Какая замечательная идея! Представляете, весь спектакль об этом! В начале был призрак, все остальное – ерунда!

Итак, фантастическое допущение, или фантастический элемент, или предлагаемое обстоятельство (назовите, как хотите) не является литературным критерием и тем паче литературным достоинством произведения. Фантастика, оцененная по этому критерию, выходит за рамки литературы. КАК написано, уже не играет никакой роли: лазер достоверно изображен? – ну и слава богу, чудесная книжка!

Вы что, никогда не читали отклики: «У автора в книге все хорошо, но крепость описана неточно: донжон должен быть на три метра выше». Вот оно! – предлагаемые обстоятельства вылезли вперед. Ну, донжон. Ну, три метра. Для литературы невероятно важно. Тем самым фэн дает эстету сильный козырь: «Смотрите: они оценивают свою любимую фантастику по совершенно нелитературному критерию! Значит, какая же это литература? – а ни-ка-ка-я!».

А мы в качестве контраргумента – лазер с подлодкой…

Как жахнем прямой наводкой по эстетскому донжону!

ТЕЗИС 2. В фантастике главное – эмоциональность, сопереживание, тонкие чувства, «невидимые миру слезы». «Над вымыслом слезами обольюсь» – все остальное (см. тезис 1) вторично по отношению к главному.

«Если герои живые, интересные, смышленые – любая идея покатит».

«Герои обязаны вызывать положительные эмоции разной степени интенсивности. Ведь в чем причины популярности футбола и непопулярности – водного поло? А в том, что в футбол многие играли, следовательно, считают этот вид деятельности достойным занятием, а значит, с симпатией в целом относятся к любому футболисту – «по умолчанию». Если герои вызывают более глубокие положительные эмоции, то тогда прощаются и штампованные сюжеты с кучей повторов, и достаточно тяжелый язык, через который приходится прямо-таки продираться».

Говорят читатели

Оно, конечно, да. Если герои смышленые, то все пучком.

А уж если вызывают положительные эмоции разной степени интенсивности…

Обратите внимание: о каких-либо других достоинствах, кроме героев и идеи, в приведенных цитатах не говорится вообще. Идея даже в данном случае отодвигается на второе место, а вперед вылезают герои.

Живые и смышленые.

В свое время Александр Галич пытался определить разницу между стихами и не-стихами. Вспоминал, как на московской кухне они с друзьями долго старались понять, чем отличается поэзия от псевдопоэзии. И в качестве примера привел четверостишие из Тютчева:

А потом другое четверостишие, написанное в том же размере, с той же системой рифмовки:

Александра Аркадьевича волновало: как объяснить человеку, не чувствующему поэзии, не воспринимающему поэтического слова, что первое – это стихи, а второе – «техническое стихосложение»? Ну, зарифмовал. И ни одного образа. Есть подробная картинка: яблони, груши, туманы, речка. Вот Катюша вышла на берег. Фотография в семейном альбоме. Образная система отсутствует как класс. Но мы сейчас не об этом.

Эмоции слушателя налицо? Сколько угодно.

Может человек плакать под «Катюшу»? Безусловно!

Теперь вернемся к любимой фантастике, которая ждет нас, своих «сизых орлов», на крутом берегу.

Эмоциональность, конечно же, хороша. Сопереживание произведению, с нашей точки зрения, один из необходимых элементов восприятия. Книга, которая не вызывает сопричастности, становится абстрактной, умозрительной. Как бы чудесно она ни была написана высоким штилем и с лихо закрученным сюжетом, это тем не менее до конца не спасает – художественное произведение много теряет, если не трогает читателя за душу.

Все верно.

Но…

Эмоциональность – один из трех китов восприятия литературного художественного произведения. А именно: интеллектуальная, эстетическая и, собственно, эмоциональная составляющая, сопереживание. На этих трех китах держится и фантастика в том числе. Но среди троицы китов эмоциональность наиболее субъективна. Эмоциональный отклик может быть вызван совершенно нелитературным моментом в произведении. Грубо говоря, человек читает скверно написанную повесть с героями из картона и характерами из пластилина, вспоминает ситуацию, которая близка ему, похожа на ту, которая произошла в детстве с ним или с его родными… Естественно, у читателя пошла цепочка ассоциаций, переживаний, повесть запала в душу, стала любимой. Но мастерство писателя здесь ни при чем. Это случайное попадание в болевую точку конкретного человека.

И не имеет отношения к литературным достоинствам произведения.

В фантастике очень многие фэны, «заточенные» под эмоциональность в первую очередь, сводят сопереживание к отождествлению себя с героем произведения. В большей или меньшей степени. Молодые люди любят почувствовать себя Конаном-варваром и прочими мачо – отсюда и до альфы Центавра. Юные леди, мы думаем, тоже найдут немало обожаемых прототипов в фэнтези: кошки-оборотни, элегантные вампирши… Эмоций – навалом! Грубый варвар всех обидчиков замочил, вот я бы тоже хотел, да что-то не получается. Зато имею обалденный всплеск чувств, когда это получается у книжного персонажа. На самом деле, вопреки приведенной выше цитате, для эмоционального отклика не обязательно в жизни испытать на личном опыте проблемы Конана или дамы-вамп.

Если взять ту же трагедию влюбленных в «Ромео и Джульетте» – то вряд ли у многих, к большому счастью, имелся сходный личный опыт.

Но при этом забывается напрочь, что эмоциональное переживание – это не обязательно положительная эмоция. Если герой произведения, к примеру, маньяк-таксидермист и вызывает у читателя реальную ненависть, если ситуация гнусна и рождает омерзение – это тоже сопереживание. Тоже эмоциональное включение в книгу. Еще какое! Но далеко не всем по сердцу испытывать отрицательные чувства. Далеко не каждый может через трагедию прийти к катарсису, а не просто испортить на день пищеварение. И результат для «эмоциональника» налицо: мерзкий злодей, мерзкая ситуация, у меня отторжение – в итоге не нравится мне эта книжка! КНИЖКА ПЛОХАЯ. Читатель не понял, что он на самом деле мощно включился в эмоциональный слой книги, испытал именно те чувства, которые туда были заложены автором, что автор молодец и достиг своей цели. Все сделано правильно, книга написана талантливо, но мы имеем конфликт с установкой: «Сделайте мне приятно!».

Литература – она не для того, чтобы гладить человека по пузику и говорить, какой ты, брат, хороший и как ты похож на Конана-варвара.

Три кита, о которых мы говорили, – эмоциональность, эстетизм, интеллектуальность, – три ножки табурета. Три точки – устойчивая конструкция, всем известно. Человек, который пытается абсолютизировать или превознести над другими один из критериев, подобен человеку, который отпилил у табурета две ножки и пытается на оставшейся усидеть. Упал, ударился и обвинил писателя в отбитой заднице. К счастью, существует ряд умных и тонких читателей, которые могут оценить, что зачастую не книга плоха, а просто это, скажем, в области эмоций НЕ МОЯ книга. Мне лично она не понравилась, вызвала отрицательные эмоции или оставила равнодушным, но я понимаю, что это талантливая книга, которая не вошла со мной в «сердечный резонанс». Так скажет в ряде случаев грамотный, умный, корректный читатель. К сожалению, такое случается нечасто.

В свое время Чарльз Дарвин (когда он уже был стар, около восьмидесяти лет, если не изменяет память) писал в дневниках, что его перестали эмоционально трогать произведения Вильяма Шекспира. Из этого сэр Чарльз не сделал вывод, что Шекспир плох, что я наконец стал старше и понял, какая это все ерунда, начиная с сонетов и заканчивая пьесами. Он написал: «Что же СО МНОЙ случилось, что с возрастом я очерствел и разучился воспринимать Шекспира?»

Эмоциональный читатель – самый трепетный, он возвел в абсолют личную субъективность. Джоконда некрасива – значит, картина непрофессиональна, правильно? Я ж люблю блондинок, а она не блондинка. Этот принцип фэн автоматически переносит… Нет, даже не на книгу. Хуже: на автора. Поскольку метод оценки строится на самоотождествлении (с героями, ситуациями книги) и на содрогании сердечной мышцы, то фэн автоматом, неосознанно приходит к самоотождествлению с автором, принимая или отторгая не конкретную книгу – конкретного писателя. Он делает нелитературный (личностный) критерий оценки псевдолитературным, обобщающим творчество.

Он говорит: «Слушайте, я три года назад плакал над его книгами, а теперь плакать перестал. Автор – отстой, книжка – дрянь! Исписался, продался за гонорары!».

Дорогой наш, мало ли – может, автор тебя перерос, может, ты вырос из вчерашних штанов, изменился твой личный опыт. Тебя перестали трогать определенные вещи. Нас же не удивляет, что ребенок способен расплакаться, если вы не купили ему мороженое, а вы от такой драмы даже в затылке не почешете.

Фэн берет ряд субъективных моментов, вешает их на автора, как заслугу или недостаток… А эти эмоциональные «ордена» замкнуты на читателя, и только на читателя. Давайте вспомним старый анекдот:

Грустный мужик заходит в магазин:

– Здравствуйте, я у вас вчера воздушные шарики покупал…

– Вам еще шариков?

– Нет. Я с жалобой: они бракованные…

– Воздух не держат?

– Держат.

– А что тогда?

– Не радуют они меня…

Звучит по радио «Шансон» абсолютно ерундовая песня – ну, скажем, псевдоблатная. Написана отвратительно, исполнение хуже некуда, музыка мимо кассы. А небритый дядя рыдает: у дяди, к примеру, магаданские воспоминания, грехи молодости или что-нибудь еще. Это связано с литературным, музыкальным, вокальным качеством песни? Нет. А дядя утирает слезы – эмоциональность и сопереживание обалденные!

Слушая треньканье ностальгической гитары, можно плакать. Но будет ли справедливым заявление, что это и есть настоящая, высокопрофессиональная музыка, а не концерт «Аранхуэс» Родриго? Вот на этой бравурной ноте мы и переходим к третьей позиции. Что же еще самое главное в фантастике?

ТЕЗИС 3. В фантастике главное – увлекательный сюжет. Все остальное (см. тезис 1) только отвлекает от «забойного» сюжета.

«Почему-то во всех дискуссиях никто не вспомнил о таких хороших сериалах, как «Черный отряд» и «Приключения Гаретта» Глена Кука. По-моему, в обоих случаях с увеличением номера книги интерес только возрастает. Насчет языка и прочего не скажу – хороший сюжет держит и без этих изысков. Естественно, появляется тень сериальности. Гаррет книжке к 5-й стал довольно-таки утрированно-великим персонажем. Но сюжеты!!! Сюжеты!!!»

«Па моему чем старши оне ставоновятся тем больши извращаются. Ну ни дагнать им Стругацких па языку. Вот жывущий в паследний раз была книга а эта скушная».

Говорят читатели

Казалось бы, братцы-сестрицы, сюжет-то – литературная компонента! Значит, тут фэн – молодец.

А если задуматься, как в случае с фантастической идеей?

Первое: такой читатель читает очень много, очень быстро и практически никогда не перечитывает. А зачем? – сюжет-то он уже знает. Чего там перечитывать? Оно «и без этих изысков держит». Изыски не нужны. Мы бы сравнили такого фэна с бегуном-стайером. Бежит читатель из пункта А в пункт Б, страшно ему интересно, где этот пункт Б расположен, все силы отдает, лишь бы до финальной ленточки добежать, порвать ее грудью. Ни роща на обочине дороги, по которой он мчится, ни воздух свежий, ни речушка, которая течет за холмом, ни пейзажи вокруг дороги, цветочки-лепесточки его абсолютно не интересуют – фэну позарез нужно добежать в пункт Б и сказать:

«Хорош сюжет! А сколько внезапных поворотов! В прошлой книге было шесть, в этой – целых восемь, значит, сюжет гораздо лучше. Кстати, два поворота были для меня непредвиденными…».

Это замечательно. Но дело в том, что к сюжету, как к литературному понятию, такое впечатление не имеет ни малейшего отношения. У сюжета – это скелет книги, цепь событий, меняющих психологическую мотивацию персонажей, – есть свои закономерности, своя структура, архитектоника. Вспомним страшные слова: ЭКСПОЗИЦИЯ (введение в ситуацию), ЗАВЯЗКА (зерно основного конфликта), РАЗВИТИЕ ДЕЙСТВИЯ (внутреннего и внешнего, то есть развитие конфликта в первую очередь), КУЛЬМИНАЦИЯ (максимальное напряжение сил конфликта, вызывающее у читателя катарсис) и РАЗВЯЗКА. И вот мы берем в руки книжку, над которой тыщ двадцать фэнов пляшут ритуальные половецкие пляски и кричат: «Сюжет! Сюжет великий! Мы от этого сюжета балдеем с утра до вечера!!!». Начинаем смотреть: а кульминации-то нет!

Финала же, то бишь развязки, нет вообще!

Говоришь автору книги при встрече: «Брат-фантаст, как такое получилось?!» Отвечает брат-фантаст: «Ты знаешь, тут я толстую книжку писал, да не дописал. Меня и попросили будущую толстую книжку на два или три тома разбить. Я резанул, где объем позволяет…»

Вот он, сюжет. У скелета по просьбе директора морга часть верхних позвонков отрубили – красивейший скелет получился! Ладно, проехали. Дальше говоришь: «Хорошо, а с завязкой у тебя почему проблемы?»

Брат-фантаст удивляется: «Откуда проблемы? Они с первой страницы машутся…»

Завязка – это первое событие, где закладывается зерно основного конфликта текста. Ну, скажем, хотим мы показать в книге, что самые заклятые враги, попав в общую переделку, способны начать сотрудничество друг с другом и могут найти общий язык. Желаем, понимаете, писать о гуманизме и человечности. О том, что люди в силах договориться, какие бы их ни разделяли барьеры: расовые, языковые, ментальные, сословные… Хорошо, не люди, а эльфы, орки, инопланетяне, барабашки, вампиры – но могут. В любых комбинациях. Замечательно. Начинаем сочинять сюжет. Скажем, герой что-то украл, попал в тюрьму, в тюрьме с кем-то подрался, начали его расстреливать, вешать или рубить голову, не отрубили, куда-то повели – он еще побегал-побегал по крышам и подворотням, потом познакомился с будущим врагом, с которым пойдет куда-нибудь в квест, где мы и станем развивать основной конфликт и идею…

Вроде бы все понятно.

Но все предшествующее первой встрече героев, сколько бы они ни бегали по крышам и ни рубились на трехручных мечах, – это ЭКСПОЗИЦИЯ! Завязки еще не произошло! Зерно основного конфликта книги не было брошено в борозду! А герой уже полкниги бегает. А завязка не происходит. А он бегает и стреляет. А фэны аплодируют: «Какой сюжет!»

Нет сюжета, есть неумение автора книги создать гармоничную конструкцию. Автор не владеет ремеслом писателя. Нас же не удивляет, что пианист, если у него нет беглости пальцев и слуха, играет плохо? Сюжет – это целое искусство, плотный событийный ряд, умение подвести читателя к кульминации, где конфликт выйдет на высшую точку развития, где, по идее, – слышите? по идее! – должен произойти катарсис, самоочищение через соприкосновение с прекрасным. А писатель на конвенте, выпив сто граммов, хмурит бровь: «Да ну тебя, противный! Какая высшая точка, какой катарсис? Сделаем «промежуточный финал», а там посмотрим. Я тут думаю: может, это будет дилогия, а может, трилогия. Может, сериал забабахаю, если будет хорошо продаваться…»

Вот и вся кульминация! Вот и вся высшая точка напряжения конфликта. Писатель книжку уже издал, и гонорар потратил, и с читателями пять творческих встреч провел, но еще не решил вопрос композиции сюжета. А когда решит, тогда будет ему счастье.

В виде повышения тиража.

Мы понимаем, что сейчас говорим достаточно жестко. И еще раз фиксируем: подобные вещи указывают на неумение автора строить сюжет. Когда фэны вокруг него пляшут и припевают: «Какой дивный сюжет!», под сюжетом они понимают не фабулу, не цепь событий, даже не интригу – банальную последовательность физических действий и ситуаций. Пошел, побежал, украл, попался, вор должен сидеть в тюрьме, отсидел, встретил знакомого эльфа, улетели на эпсилон Эридана… Это и есть ряд картинок, не меняющих мотивации персонажей, не развивающих основной конфликт, не работающих на идею и так далее. Значит, когда говорят: «В книге главное – сюжет», мы отвечаем: «Врешь! Ты не в курсе, что такое сюжет. И любимый твой писатель тоже не в курсе».

Как итог, имеем полное преимущество «приключений тела» над «приключениями духа».

Литературное произведение – это сложный организм. Даже если беготню назвать сюжетом, то получится следующее. Из организма выдрали скелет и говорят: «Какой хороший организм! Все остальное не важно: ни мышцы, ни кожа, ни слизистая, ни желудок, ни печенка! С хорошим скелетом и без этих изысков покатит…» При таком подходе идеал – развернутый комикс.

Начинается цепная подмена понятий. Если мы понимаем кульминацию действительно как момент читательского катарсиса, как место сюжета, где конфликт достиг высшей точки – Ромео и Джульетта мертвы, над трупами братаются Монтекки с Капулетти, зрителя трясет: «Что ж вы поздно опомнились, гадюки?!» – то для фэна-«сюжетника» кульминацией является финальная драка. В финале подрались – значит, есть сюжет. Ну а развязка – это, значит, промежуточный финал, тонкие намеки на будущие книги и пауза на полгода перед тем, как автор напишет продолжение.

Виват сюжету!

Под бурные аплодисменты вспомним фрагмент интервью Станислава Лема:

«Чем меньше компетентен читатель, тем большее внимание он обращает на занимательную фабулу. Антек пнул в зад Маньку – больше ничего не происходит. Вопросы литературного мастерства, искусства повествования, языка их совершенно не интересуют. Существует молчаливое большинство читателей, о которых мне ничего не известно, но я имею некоторое представление о тех, кто на Западе пишет в любительских журналах и устраивает периодические конкурсы НФ. Вопросы литературы не существуют для них вообще! Вы понимаете, что это значит: не существуют?! Им, конечно, известно, что такое литературный вымысел, ведь это взрослые люди, но из этого ровно ничего не следует. Они вообще не слыхали о каком-то там Уэллсе! Как же, ведь это такая древность! Кому интересно читать книги с пожелтевшими страницами? Кому захочется носить брюки по моде 1947 года? Они не читают ничего, кроме фантастики. Знания о физике? Из НФ. О биологии? Из фантастики. Американские психологи попытались воссоздать психофизический тип таких читателей и авторов. И знаете, что оказалось? Чаще всего это молодые люди со множеством комплексов, страдающие от одиночества неудачники. Нередко им просто не везет с женщинами. Найдет такой субъект себе девушку – и очень скоро перестает издавать эти научно-фантастические журнальчики. Это просто средство приятельского общения».

В принципе, четвертый тезис, к которому мы собираемся перейти, – это гипертрофированный третий, доведенный до абсурда. Клинический случай, имеющий своих рьяных приверженцев.

ТЕЗИС 4. В фантастике главное – драйв, экшн. Сложный язык, психология, пейзажи, описания, размышления и отступления – лишнее.

«Уж я эту книгу читал-читал, и с начала читал, и с середины читал, и с конца, и в глазах рябило… Эту идею, по-моему, можно в куда меньший объем уложить… И еще постоянные вставки каких-то левых объяснений-рассуждений в самом действии, не идет на поддержание напряжения, еще немного почитаю, если не въеду – заброшу. Осталось ощущение, что все в этой книге такие умные, да и авторы тоже ничего – а вот я дураком yродился».

«Книга читабельная, но тяжелая и нудная. Когда закончил читать, осталось странное чувство – то ли хотели из меня авторы идиота сделать, то ли я уже и есть готовый идиот. Не самое приятное чувство после чтения, правда?»

Говорят читатели

Итак, любители экшна унд драйва. Это люди, которые испытывают острый адреналиновый голод. Чаще всего в реальной жизни они заняты какой-нибудь достаточно нудной сидячей работой. Реплику из зала: «Программисты!» мы отметем как неорганизованную – не обязательно: офисные работники, клерки, книготорговцы, мало ли кто еще. Они пытаются получить от книги то, чего им не хватает в реальной жизни – адреналинчику. Что для этого лучше всего, а главное, безопасно для любимого тела – порубиться в компьютерную игрушку, отстреливая монстров (что-нибудь DOOMоподобное), либо боевик по телевизору посмотреть, либо почитать соответствующую книжку, к примеру, новеллизацию того же DOOMа. Вот где экшна – завались.

Все, что снижает градус оного драйв-экшна, все, что делает литературу литературой, – подобные читатели считают лишним и вредным.

Да, сгущаем краски и доводим до абсурда.

Но приглядитесь: так ли сгущаем и так ли уж доводим?

Тут стоит поговорить о темпоритме. Дело в том, что темп – это частота, скорость развития ВНУТРЕННЕГО действия. Динамика изменения характеров персонажей, динамика развития взаимоотношений, идей, концепций, психологического напряжения в конце концов, если речь о триллере или хорроре. А ритм – это частота и скорость развития ВНЕШНЕГО действия. Тот самый экшн, о котором, собственно, идет речь: что герой сделал, куда побежал, с кем сразился, кого обманул… Сочетание этих двух параметров дает настоящее, истинное, объемное действие – когда оно идет и внутренним, и внешним курсом.

Если в результате внешнего действия меняются психохарактеристики героя – это, естественно, не может оставить его внутренний мир, характер, мировоззрение и отношения с людьми в прежнем виде. В то же время из-за того, что он меняется внутренне, герой начинает по-другому действовать внешне, меняется его реакция на внешние раздражители. Допустим, в начале книги он за косой взгляд готов был убить, а в финале понимает, что насилие – великий грех. Вот это и есть истинное действие, подлинный темпоритм книги: внутреннее и внешнее взаимосвязаны, перетекают и взаимообусловлены.

Однако любитель экшна темп не воспринимает ВООБЩЕ. Внутреннее действие проходит мимо него, оно ему в принципе неинтересно. Он говорит, что это отстой, герои слишком много шевелят извилинами и сердечной мышцей да еще и любуются пейзажами – побежали-побежали!!! Мало ли, что герой там думает или меняется – мочить надо! А он задумался, дубина – щас самого замочат!

Руби!!!

Кстати, бывает очень быстрый темп и очень медленный ритм. Внешне действие может почти не двигаться – и быть крайне напряженным внутри. Хичкок говорил: положите молодоженов на кровать, заставьте заниматься любовью, а под кроватью разместите бомбу с часовым механизмом. Любовь, страсть, видеоряд самый чудесный, а зрителей трясет. Но напряженный темп при медленном ритме любителем экшна не воспринимается. У него этот аспект восприятия кастрирован. Ему главное – дождаться, когда бомба наконец взорвется. А потом радостно наблюдать, как во все стороны будут лететь кишки.

Вот это да, это круто, это драйв!

Изменения темпа фэна-адреналинщика раздражают. Но ведь и любимый ритм – основа экшна, – как любой ритм, состоит из чередования слабых и сильных долей. Упирая на необходимость постоянного драйва, наш фэн из всего оркестра оставляет только военный барабан. И чем дальше, тем больше его психика требует «дозы».

Эй, барабанщик, будь добр «колбасить» без пауз!

Драйв и экшн – скорость смены внешних псевдособытий, скорость смены физических действий, скорость смены кадров, наконец. Это ритм, скорость развития внешней интриги – даже не сама интрига или сюжет. Естественно, это никак не может быть литературным критерием – сколько трупов приходится на единицу площади книги, сколько перестрелок, погонь и неожиданных явлений бога из машины или рояля из кустов. Но для определенного типа фэнов этот критерий является главным. Естественно, если фэн имеет неосторожность высказать подобное мнение в присутствии эстета, уже поминавшегося нами незлым тихим словом, то эстет радостно закричит:

«Да-да-да! Ты прав, господин фэн! Вот это в фантастике главное – кто кого убьет и как быстро!»

Побыстрее доводить секс до оргазма и сразу засыпать. За столом мигом набивать брюхо до полной сытости, не вникая во вкус блюд. Пить вино исключительно ради скорейшего опьянения. Не смаковать, не ощущать букет, запах, любоваться оттенками, не соблюдать застольный ритуал, не произносить тосты, а хлобыстнуть залпом стакан-другой-третий, чтобы шарахнуло по башке. Для этого лучше подходит крепкое дешевое «жужло», а отнюдь не коллекционное вино или коньяк. Соответственно, любители драйва-экшна, как правило, люди непритязательные. Им подавай дешевенькие боевики – лишь бы в ассортименте бегали-стреляли.

Фантастический антураж – да, хорошо.

Лучше из бластера: из него больше народу замочить можно.

Добавим, что это самый агрессивный тип фэна. Если он не получает от книги желаемого, автор огребает по полной. И ко всему снижающему драйв-экшн этот читатель относится с наиболее яркой, громко декларируемой ненавистью. Остальные фэны могут лишь позавидовать неукротимой силе его духа.

ТЕЗИС 5. В фантастике главное – оригинальный мир (антураж), возможность хоть на час убежать от серой реальности, в которой нам выпало жить. Все остальное (см. тезис 1) только мешает.

«Фэнтези как литературный жанр – это описание виртуальных миров с работающей в них магией. Причем миров с четкими границами между темными и светлыми силами. Поэтому многие необоснованно относят к «фэнтези», например, Семенову или Олди. Это просто историческая фантастика, с вполне земной географией. В настоящем фэнтези так не бывает».

«Взялся за рассказы Чехова. И так оно тяжело в меня идет… И не потому, что язык плохой или там недопонимаю чего, а уж больно безысходно он мир описывает, особливо людей. Так и маюсь с тоненькой книжицей вторую неделю, вдавливаю в себя по капле. Правильно говорят про эскапизм. Ну на фига мне при нашей поганой действительности еще и про чужую поганую действительность читать? Уж лучше я похождения очередного фанерного героя почитаю, при том что в последнее время интересные авторы вовсю появляются».

Говорят читатели

Разумеется, чаще всего этот читатель – эскапист. Дайте мне другой мир: мне в этом неуютно. Мы не будем рассматривать деформацию психики – это к психоаналитику, там объяснят. Если ты, братец, в этом мире не устроился, кто тебе сказал, что ты устроишься в другом?! Тебя ближайший разбойник зарежет из-за твоих кроссовок на первом километре. Если не зарежет – будешь ты репу окучивать до пятидесяти восьми лет, потом умрешь от цинги, и на этом закончится вся твоя интересная жизнь.

Вернемся к литературе. Да простят нас господа миросозерцатели, но мы глубоко убеждены: принципиально новый мир придумать невозможно. Вообще. Вся европейская мифология не смогла придумать кенгуру. Кентавр – это человек плюс лошадь, химера – это коза-лев-змея. Все комбинации не выходят за рамки сочетания знакомых элементов! Хоть нарисуй восемь карт с комментариями, и напиши, что тут гора Скелетов, а здесь море Упырей, и назови область Амблздох-на-Тир-Манхэттене – именовать этот винегрет принципиально новым миром может только человек с очень ограниченным представлением о мироздании. Эскаписту, которому здесь плохо, и в Амблздохе жизнь медом не покажется.

И возникает вопрос: а с каких пор декорации стали главным в спектакле?!

Вынес художник или вовсе рабочий сцены станки, покрасил мешковину, налепил плюш, расставил пандусы с реквизитом – вот, вот он, истинный смысл спектакля! Уберите Ромео и Джульетту! Режиссер, пшел вон со своими мизансценами и сверхзадачами! Осветитель, сюда, сюда свети, чтоб лучше видно было! Вот оно – главное!

А потом удивляемся, почему зал пустой…

Здесь звенит первый звонок о нелитературности данного критерия. Попытка перевести литературное пространство книги в принципиально иное – пространство ИГРЫ. Мне здесь неуютно – книга, дай мне материал, чтобы я себе эрзац-жизнь придумал. Мне и полегчает. Книга нужна как инструмент для достижения цели особого толка, а вся ваша литература этому типу фэна не так и интересна. И после выхода книги набегают буйнопомешанные миро-творцы: давайте распределим расы и кланы, территории и майораты, найдем уютную нишу в песочнице, где я, скучный и толстый, буду герцог де Воляпюк или вампир Тилидракул из славного клана Чеснокоустойчивых… Фактически что делает любитель миров? – он берет книгу, читая, убивает ее и из трупа делает зомби-сценарий для своих дальнейших экзерсисов.

Сценарист он плохой, но это дело десятое.

Тут формируется цепь этапов смерти книги в процессе чтения. Путем такого подхода правоверный фэн выхолащивает книгу этап за этапом. Прочитал, проникся возвышенным духом и, главное, «оригинальным миром» – тряхануло человека! Хочу испытать еще раз! Хочу! Начинаю писать фанфики в изобилии, искать похожие книги (лучше сериал про этот мир), начинаю придумывать игры, переносить реалии книги в свою жизнь, сетевой ник себе придумываю соответствующий, одежду шью по выкройкам книги (см. страницу 112), зову себя эльфом, драконом или космодесантником Пупкиным. Что мы воспроизводим в данном случае: дух книги? идею книги?

Ничего подобного.

МЫ ВОСПРОИЗВОДИМ РЯД ФАНТАСТИЧЕСКИХ ДОПУЩЕНИЙ!

А потом, обвешавшись этим делом с ног до головы, удивляемся: почему дух книги не нисходит на нас?! Или нисходит, но меньше, чем раньше.

Видимо, мало потрудились.

Раз получилось плохо, надо пробовать дальше. Фэн-миролюбец пытается заново воспроизвести ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ впечатление от книги. Путем, естественно, развития описанного мира вне книги. Опять что-то не так. Приходят самые кондовые любители оригинального антуража: «Это вы, друзья, неточно прониклись книгой. Не до конца выучили географию, этнографию, биографию, как кого зовут, кто у него папа, кто у него мама, на каком материке жил, кто у него был троюродный дедушка в восьмом колене. Щас выучим – и будет нам счастье, и дух книги возрадуется!»

А духа уже давно нет. Стоит ли удивляться, что он не появится? Все выучили! Весь мир – назубок. У вас много возникает душевных переживаний от чтения энциклопедического словаря?! – у нас нет.

Тогда на пороге является следующий тип миролюбца и говорит: «Драйву мало! Щас! Двуручный меч, мочиловку – и дух снизойдет!» Дух книги кончается в страшных муках, книга в фанфиках, играх и вторичных мироконструкциях превращается в глухое квестовое мочало и мочило… В мире воцарились маньяки. И следом за маньяками приходят последние. Хохмачи. Приколисты. Они говорят: «Надо постебаться, тогда все будет классно! Введем эльфа Валокордина или космического императора Трицератопса, посмеемся, и баста!»

Все. Для кучи читателей книга умерла, не выдержав пыток фэнов-миролюбцев, похоронена, и на могиле установлен надгробный камень.

Умерли дух книги, идея книги и так далее.

Как только «мир» как антураж, как декорация вылезает на первый план и это провозглашается основным содержанием (достоинством) книги, со сцены уходят и актеры, и режиссеры, и музыканты из оркестровой ямы. Остаются пыльные декорации, которые без людей, без талантливых исполнителей гроша ломаного не стоят – мешковина, сусальная позолота. И на этой темной сцене правоверные фэны с горящим взглядом пытаются разыграть спектакль сами: «Сейчас мы в этих декорациях станем Олегами Табаковыми и Клодами Ван Даммами!» Нет, не становятся. В результате толпа вандалов разносит декорации вдребезги, а эстет, сидя в зале, говорит: «Ну, конечно, дрянь! Я же знал заранее! И декорации у них пыльные…»

Резюме: сам по себе отдельно взятый критерий прописанности и проработанности мира не является литературным критерием. Иной писатель десятью фразами и легкими вкраплениями в текст зарисовок буквально на одну-две строчки даст знать о мире больше – образ мира, ауру, ощущение, – чем тот, кто полкниги исписал географией и этнографией.

И вот теперь – тезис шестой.

Самый честный, но ничуть не более приятный для ценителей литературы.

ТЕЗИС 6. В фантастике главное – развлекательность, возможность расслабиться и отдохнуть после работы и семьи.

«Как уже достали сверхзамороченные романы, построенные на ассоциациях, понять которые можно, только изучив основательно буддизм, индуизм, Ветхий Завет, историю, а также еще кучу прочей херомании, так как на протяжении всего повествования герои остроумно намекают на эти связки. Что меня раздражает, так это необходимость серьезной подготовки к чтению».

Говорят читатели

Дайте мне возможность расслабиться, отдохнуть после работы и семейных забот. Нечего меня грузить всяким умняком. Я хочу оттянуться. Да, совершенно не обязательно огромное количество экшна, но я хочу развлекательности.

Классика: ЧЕЛОВЕК РАЗВЛЕКАЕМЫЙ.

Это читатель, который не намерен прилагать никаких усилий, чтобы проникнуться духом книги, понять, что же, собственно, хотел сказать автор, получить удовольствие от языка, от ассоциативных связей, эмоционально пережить книгу, почерпнуть что-то новое в интеллектуальном плане. Ему нужна одна функция: мне скучно, я устал, мне облом, не грузите – развлеките меня.

В общем, это честный тип фэна. Он открыто декларирует свою позицию, четко прописывая место фантастики в своей жизни, отказывая ей в литературных составляющих искусства и оставляя только голую развлекательность. Тут, правда, неплохо бы понимать, что У-влекательность и РАЗ-влекательность – как говорят в Одессе, две большие разницы. УВЛЕКАТЕЛЬНО написанная книга, как правило, гармонична. В ней есть и интересный сюжет (настоящий сюжет, а не беготня и суматоха), и хорошо прописанные персонажи, есть развитие характеров, динамика внешнего и внутреннего действия, кульминация, идея, оригинальность…

УВЛЕЧЬ можно с собой в дорогу. Вместе.

А РАЗВЛЕЧЬ можно лежащего на диване или сидящего в кресле. Само слово так устроено. Если писатель УВЛЕК вас – вы вместе с ним идете в путешествие. А если он вас РАЗВЛЕК – то вас чиркают по пузику перышком. Похихикали, и славно. Очень существенный нюанс словообразования.

Читатель, который оставляет от всего спектра книги лишь развлекательность, лишает автора права пользоваться целым рядом литературных приемов, делающих книгу лучше. Фэну не надо лучше, ему надо отдохнуть. А «лучше» мешает отдыхать. Фэн не хочет толкнуть дверь, чтоб войти. А уж о том, чтоб подняться по ступенькам, не идет и речи. Зачем прилагать усилие, ежели мне надо оттянуться после трудового дня? Нет, мне дайте дверь нараспашку и ковер под ноги, а я еще посмотрю, ходить по нему или, может, прилечь поспать! Вдруг ковер недостаточно мягок и ворсист, вдруг там ступенька, споткнусь еще случайно…

Такой читатель сознательно кастрирует собственное восприятие, духовный мир, возможность сопереживания, эстетического удовольствия и т. д. Добровольно отсекает ряд параметров, ряд граней личности. Человеки развлекаемые (а имя им – легион!) провоцируют и писателя заняться самокастрацией: за право первородства тебе, брат-автор, нальют ба-альшое корыто чечевичной похлебки.

Прильнем и отхлебнем?

Coda

Не люди говорят языком, а язык говорит людям и людьми.

Мартин Хайдеггер

Одна печатаемая ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех…

В. Маяковский

Проводили как-то на литературном форуме, посвященном фантастике, опрос:

«Что самое важное в книге?»

Первое место, совершенно точно следуя вышеизложенным тезисам, заняла Ее Величество Идея, под которой большинство, судя по комментариям, понимало ту самую фантастическую идею – лазер, Мир-кольцо, говорящие мечи (прим. 30 % голосов). Второе место занял Его Величество Сюжет (около 25 % голосов). Под сюжетом понималось сами знаете что, в качестве самых сюжетных книг приводились тексты без конца и начала. И участники опроса дружно радовались, что автор намерен еще несколько книг к этим огрызкам дописать, но сколько именно томов, пока не решил. Третье место заняла Принцесса Читабельность (около 20 % голосов). Чувствуете кайф самого слова? – ЧИТАБЕЛЬНОСТЬ… За ней на четвертом месте (около 13 %) оказалась целая компания царедворцев под общим названием «Другое». Участники опроса под этим понимали, опять же исходя из комментариев, «мочилово», юмор, отсутствие натурализма (народ раздражало слишком подробное описание быта, природы и пр.), эмоциональное сопереживание и т. д. Пятое место занял ненаследный Принц Мир, огорчив сторонников-эскапистов (5 % голосов). Герои – живые и смышленые, с валом сопутствующих эмоций – заняли почетное шестое место (4 %). Герцогиня Новизна (типа, раньше этого не читал, а теперь прочел) набрала всего 3 % голосов, заняв седьмое место.

А последние два места, восьмое и девятое (по жалкому 1 % голосов на каждого), разделили бастарды, изгнанники, отребье: Достоверность и Язык.

Вдумайтесь, дамы и господа! ЯЗЫК, основное средство выразительности книги, единственный инструмент писателей – нет у нас другого инструмента! – нужен одному проценту читателей! Правоверным фэнам язык ни к чему! Как написана книга – абсолютно неинтересно!

Это говорит об одном. Вышеупомянутые шесть тезисов – и не только они, – выводя фантастику из литературы в какое-то совершенно другое пространство, сделали свое дело.

По этому поводу давным-давно с рек вавилонских раздается известный нам всем плач Ярославны: фантастика умирает, уже умерла, у фантастики кризис, все очень плохо. «Пишут один отстой; читать нечего; вокруг сплошные графоманы и халтурщики…» Полно, друзья, не стоит абсолютизировать! Как известно, по закону Старджона 90 % чего угодно – полная дрянь, и фантастика – не исключение. Правда, плакальщики отчего-то полагают, что к фантастике это относится, а во всем остальном проценты шедевров много выше.

Мы бы сказали иначе. Засилья полного отстоя, торжества клинической графомании в нашей фантастике нет. И не спешите спорить. Сперва выслушайте до конца.

В фантастике имеет место засилье середнячков-ремесленников. Легионы «худо-бедно». Они худо-бедно владеют языком. Ну, по крайней мере, падежи могут согласовывать. Они худо-бедно способны описать героя и даже добавить ему парочку индивидуальных черт. Они худо-бедно слепят сюжет – ну, не то чтобы сюжет, но историйку расскажут. Арсенал ремесленных навыков у них есть – может быть, и не шибко большой, но кое-что умеют. С фугами Баха проблемы, но на гитаре у костра получится.

Так вот, на страницах книг этих ремесленников средней руки воплощаются в жизнь все тезисы, о которых мы говорили. Деловитый литератор-фантаст, в худшей или лучшей степени владея азами литературного мастерства и не имея стимула (потребности?) это мастерство наращивать (вспомним «Мартина Идена» Лондона!), смотрит, что читает он сам, что читают его приятели, что популярно в Интернете, на книжном лотке… Выясняет, к примеру: «Ага, забойный сюжет, как я это называю!» *!*У*!* Министр-администратор из «Обыкновенного чуда». И действует по знакомым внелитературным рецептам, пытаясь оформить свое творение как произведение литературное. В итоге такой монстр в твердом переплете находит вполне вменяемый спрос среди той же группы, откуда литератор почерпнул знания о рецепте творчества.

Другие ведь точно такое же печатают? Ну и я напишу – может, чуть хуже, а может, и не хуже.

Смотря с кем сравнивать.

Таким образом часть фэнов становится писателями. А они воспитаны, к сожалению (не все, но довольно многие), именно на «средней фантастике». Не на отстое, не на графомании – но и не на шедеврах. А остальную литературу и вовсе знать не хотят. Зачем? Большинство вокруг – середнячки, издают всякого фант-добра навалом, читаю я это в изобилии – значит, это норма. Раз все так пишут – норма, и зашибись! Это печатают, это издают, это популярно, это обсуждается, в этом находят разнообразные достоинства.

Я могу не хуже! – самовоспроизводство посредственности.

Мы с вами, господа писатели, одновременно являемся и читателями. И когда мы прощаем собратьям по перу (клавиатуре) плоский язык, картонных героев, отсутствие образности, развития характеров, когда ласково говорим: «А вообще-то неплохо! Прочел с интересом. Не шедевр, но вполне…» – мы поощряем коллег к написанию тонн лабуды. Вольно или невольно, сознательно или бессознательно подстраиваемся под общий средний уровень. Начинаем оценивать, вслед за читателем определенной категории, литературу – по нелитературным критериям.

И этим критериям следуем.

Проблема в том, что это СЕЙЧАС середнячки. Со временем, если так будет продолжаться, они благополучно станут для очень многих ЭТАЛОНАМИ, корифеями – теми, на кого будут равняться завтрашние инженеры душ человеческих.

Фэн, отвергающий остальную литературу, вооруженный четким знанием, что нужно «настоящей» фантастике, на наших глазах вышел из читателей и пришел в писатели. Дамы и господа, он здесь, он среди нас! И воспитан оный фэн не на Чехове, который в него «идет плохо», не на Ахматовой, даже не на Желязны и Стругацких, а на бесконечных похождениях – ведьма летает, вампир кусает, клан Белой магии против клана Алой магии, сюжет налево, идея направо. Он знает умные слова – «сюжет», «мир», «идея», только они давно потеряли реальное значение. Конан-варвар пришел в литературу массово, стройными колоннами, с развернутыми штандартами. Он так мощно пришел, что ряд умных, талантливых людей тихо шепчет в нетрезвой глуши конвентов:

«Блин, хорошо же продается, гадюка! А я что, так не смогу?»

Вы думаете, почему фантасты так часто спиваются?!

Беда ситуации в том, что средний класс-победитель получает массу удовольствия от прорыва и не подозревает, что за ним идут следующие армады. Братец, они на пороге, они стучатся в твою дверь: читатели, воспитанные НА ТЕБЕ! Представил их? Содрогнулся?! В них уже не Чехов, в них ты трудно полезешь, если сделаешь хотя бы шаг в сторону… Тебя вышибут (не сейчас, так через десять лет) «с рынка» точно так же, как ты вышиб предыдущих. По главному критерию – ПО ТИ-РА-ЖУ. Потому что издатель уже сегодня хвастается: «У нас появился чудесный автор: очень быстро пишет. Он, конечно, пишет крайне скверно, но у нас к нему в пару есть хороший редактор – редактор перепишет!..»

Нате вам пять, шесть, семь книг в год – как с куста!

Кушайте-нахваливайте…

А чудесный автор еще и выскажется где-нибудь в сети:

«На фоне того, как некоторые «критики» вытаскивают из книг отдельные куски и искренне считают, что если они смогли найти в книге десяток кривых предложений, то книга дерьмо (это не про мою книгу, но про книгу одного моего друга). Хотя, если уж и находятся такие предложения, то пинать надо редакторов!»

Однажды это и станет «нормальный средний уровень» – то, что сейчас считается вообще нечитабельным. И уже на этой «литературе» станет воспитываться следующее поколение читателей (и писателей!), считая такой уровень – нормой.

Один вполне издающийся писатель Х подтвердил это заявлением:

«Каюсь, стилистика и язык хромают, но со временем, если я буду стараться, они изменятся (и не надо сарказма). Ну и что, что мои книги не нравятся «взрослым» литераторам, которые любят разбирать книгу на предложения и рассматривать под микроскопом каждое слово? Но ведь книга – это не только правильный стиль и очень умная мысль, это еще и настроение, сюжет, смех…»

Средний класс, за вами придут люмпены! Вышибут, как тараном: пикнуть не успеете.

Проводился недавно еще один опрос: «Считаете ли вы себя писателем?» Началось поголовное кокетство, сбежалась куча фантастов, у большинства пять, шесть, десять изданных книг в твердом переплете. Все пишут слово «Писатель» с большой буквы и заявляют, что себя писателями ну никак не считают. Кем угодно – литераторами, авторами, фантастами, словесниками, беллетристами, текстовиками, лишь бы не писателями… Даже стыдно объяснять, что автор может быть только автором конкретной книги. Нет такой профессии – автор. Мы можем быть авторами этой статьи и не более.

«Где вы работаете?» – «Я АВТОР!».

Надо понимать, тексты свои они литературой тоже не считают. Тогда – чем? Фантастикой? И почему, если ты – не писатель, ты позволяешь своим книгам выходить в свет, продаваться, наконец?! Я не строитель – купите квартиру в возведенном мной доме! Я не стоматолог – заходите, я вам пломбу поставлю! Я не женщина – хотите, я вам мальчика рожу! Я не писатель, но имейте снисхождение: если я буду СТАРАТЬСЯ, то со временем, книге к тридцатой, у меня будет ПРАВИЛЬНЫЙ стиль. А пока так почитайте, как есть… Переход количества в качество. Фэн во всеоружии главных тезисов стал активно издаваться, но писателем зваться стесняется. Книжные полки от глянцевых обложек с его фамилией ломятся, а он по-прежнему не писатель.

КТО ТЫ, МАСКА?!

Гонорары ты тоже не получаешь? Отказываешься?

А читатели твои – они читатели или нет? Может, и они стесняются…

Подвести итог под сегодняшним разговором нам хотелось бы двумя стихотворениями.

Про рак

…и шестикрылый серафим…

А.С. Пушкин

Андрей Шмалько

Фанстрим, или Завтрак в Фонтенбло

(Доклад на семинаре Творческой мастерской «Второй Блин» на Международном фестивале фантастики «Звездный Мост-2005». Харьков, 16 сентября 2005 г.)

А не пора ли нам, друзья, позавтракать в Фонтенбло? Особо роскошествовать не станем: салат «Герцог Арагонский», котлеты «Орли», кусочек торта «Онтроме», совсем маленький. Насчет вина я не спец, но не беда, мэтр подскажет. Что-нибудь легенькое вроде шабли или кло-де-вужо. Посидим на веранде, покурим, дворцом полюбуемся – тем, где Бонапартий от престола отрекся. Никто не против?

Отчего я с гастрономии начал, не с фантастики? Три причины, друзья, имеется, целых три. Внимание слушателей, равно как читателей, следует привлечь, причем с первых же слов. Всем уже интересно, надеюсь? Это во-первых. Есть и во-вторых. Тупое фэнье на своих форумах уверено, что мы, фантасты, пишем исключительно ради денег, выражаясь их суржиком: «Кушать хоцца!» Оправдаем доверие? Представляете, мы котлеты «Орли» вкушаем – а фэнье «рваные грелки» жует. Лепота!

Есть и в-третьих. Дело в том, что некий литературный завтрак в Фонтенбло уже состоялся – и не без серьезных последствий. Нет, я не про несварение желудка, дела тут покруче будут. Некая литературная делегация, представляющая, по их собственным словам, «российский мейнстрим», прибыла в упомянутое Фонтенбло и было покормлена «на шару» (если французистее – «на шаромыгу») галльскими коллегами. Выпили винца, котлетой зажевали. Тре бьен и мерси боку? Если бы! Представители иных писательских союзов, на завтрак не приглашенные, завопили на весь эфир: «Самозванцы! Не вы мейнстрим – это мы, мы мейнстрим! Нам котлету, нам!» И начался великий литературный гвалт, до сих пор Эхо бедное утихнуть не может.

Резонный вопрос: нам-то какое дело до этих шаромыг в драных подштанниках? Мы, фантасты, в подобной «шаре» не нуждаемся, грантов не выпрашиваем и завтракаем, как правило, за свой счет. Надо будет – самих французов накормим и напоим до поросячьего визга, впервой, что ли? Все так, но есть в этой забавной истории некое смысловое ядро. Уловили, конечно? Да-да, именно «мейнстрим». Тот самый.

1

Последние десять лет, с того самого счастливого года, когда русскоязычная фантастика начала возрождаться, нас пугают мейнстримом. Мол, чего там вы ни пишете, чего ни издаете, все равно мейнстримом вам не стать. Хуже того! Выясняется, что страшный мейнстрим нас, фантастов, знать не желает и в упор не видит и что мы, бедные, много теряем от этого. Тем более гордиться, что мы – фантасты, по сути, грех, потому как нечем. Робкие попытки возразить на тему «Мы тоже…» парируются железным: «Вы, так вас растак, фантасты, отгораживаетесь от Большой Литературы, что ведет к отупению, измельчанию и генетическим уродствам». Подразумевается, что есть некий Великий Мейнстрим (он же упомянутая Большая Литература, он же «боллитра») – и литература второго сорта, «жанровая»: для подростков, недоумков и особо озабоченных. Жуткий призрак мейнстрима год за годом висит над безвинной Фантастикой, пугает, холодом могильным дышит. Не будет вам, фантасты, литературного признания и литературного бессмертия не будет – и ничего не будет, потому как мы, Великий Мейнстрим, все, а вы – никто и зовут вас никак. Фантастика – пфе! Фи!

Не знаю, как кому, а мне в ответ на такие откровения так и хочется совершить нечто весьма и весьма решительное, а потому предлагаю… Что именно? Разобраться как следует, конечно!

Мой любимый питерский писатель Ст. (я не Иосифа Виссарионовича имею в виду) предложил как-то, по иному, правда, поводу, объявить войну – литературную. За что был, по слухам, энергично воспитан в темном коридоре, но мыслей своих не оставил. Так не пора ли и нам? Вот он, мейнстрим-супостат, всей нашей Фантастики враг смертный! Препояшем чресла, зарядим бластеры, посадим на коней арбалетчиков, наведем стрелы Перумова с разделяющими головачевками. И ка-а-ак!..

Стоп! Прежде чем «и ка-а-к…», давайте все-таки поглядим на нашего супостата. Для начала – где он? В Фонтенбло завтракает или слезницы по начальству пишет, без завтрака оставшись? Какие именно шаромыжники, любители за чужой счет брюхо набить, сей страшный мейнстрим представляют? Только в России писательских Союзов с полдюжины, да еще в Украине есть, и в Белоруссии, и по иным вольно плывущим странам-айсбергам хватает. Кто вы, мистер Мейнстрим? Гюльчатай, открой личико!

2

Кого бы спросить? На первый взгляд все понятно. Что такое мейнстрим «вообще», давно уже определено. Вот, скажем, одна из дефиниций:

Мейнстрим – от английского словосочетания «главное, основное течение», означает, соответственно, основное течение культуры, рассчитанное на так называемую «массовую аудиторию». Противопоставляется альтернативным течениям: андерграунду, авангарду и прочим. Категория не оценочная, а, так сказать, аудиторная. У мейнстрима аудитория большая и смешанная, у прочих течений – маленькая и избирательная, «на любителя».

Некий критик уточнил: тигр – это мейнстрим, гиена – альтернатива. Тигр нравится многим, гиена – лишь некоторым. А все тот же писатель Ст. как-то изрек: «Большая Литература – та, что издается большими тиражами». Кто бы спорил.

Итак, во всем мире мейнстрим – это то, что читают. Стивен Кинг – мейнстрим, и Сидни Шелдон – мейнстрим, и Крайтон – мейнстрим, и даже недовинченный Дэн Браун. Вот они, тигры! Значит, аналогии следуя, наши тигры – это Акунин, это Донцова, это Перумов, Семенова, Головачев, Белянин…

Стоп, стоп, тормозить пора. Отчего? Оттого, что «у нас» – это не «у них», мы все родом из Страны Чудес, как бы она не теперь ни называлась. Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью. Акунин и Перумов – мейнстрим? Не дождетесь!

Откроем, к примеру… Да хоть «Литературную газету»,[8] отчего бы и нет? Читаем:

«Может быть, мейнстрим – это тип письма, наиболее распространенный в данной национальной литературе в данную эпоху, наиболее востребованный читателем?»

Как вы уже догадались – зась! Это «у них», у нас же солнце восходит даже не на западе – на северо-северо-юге.

«При такой постановке вопроса мейнстримом оказываются массовые жанры, что не выдерживает проверки ретроспекцией».

Ферштейн зи? Вот ужо придет мадам Ретроспекция, вот ужо рассудит. Массовый жанр?! Дави гадов, катком в асфальт впечатывай! Это, значит, изваяет какой-нибудь щелкоперишка книжку о том, как голодный студент старушку-процентщицу топором укокошил – и подобную развлекуху мейнстримом считать? Не дождетесь!

Ладно, не дождемся – до мадам Ретроспекции лет сто пройти дóлжно. Значит, «наш» мейнстрим – это то, что выдержит проверку Временем? Мудро, что ни говори. Итак, вопрос откладывается до 2105 года? Все в Фонтенбло – дружно завтракать? Если бы! В нашей Стране Чудес мейнстрим – не то, что читают, не то, что и через сто лет читать станут, а то… Не догадались? То, чему НАЧАЛЬСТВО таковым быть велит!

«Существуют привилегированные литературные институции, которые определяют основы национальной литературы; мейнстрим – это тип письма, преимущественно отбираемый такими институциями. Для советской эпохи мейнстрим определялся «толстыми журналами». Ряд принципиально важных литературных явлений эпохи (в частности, проза братьев Стругацких) через «толстые журналы» не проходил и как часть мейнстрима не ощущался: мейнстрим – это не самые яркие явления, а типичные. Но – не всякие типичные: в советские годы была и типичная советская фантастика, и типичный советский детектив, но «толстые журналы» не наделяли эту типичность легитимностью».

Итак, во всем мире мейнстрим определяют миллионы читателей, у нас же «литературные институции», то есть фактически несколько человек. Теперь ясно? Но ведь это в советскую эпоху. А сейчас?

«И сегодня «толстые журналы» претендуют на сохранение той же роли».

И это не выдумка ностальгирующего по всесильному «начальству» критика из «Литературки». Не так давно некий редактор очень толстого журнала так и сказал: «Мы – журнал мейнстрима». Поверил бы, только в том же интервью выяснилось, что тираж оного журнала – 600 экземпляров. Нет, не тысяч – просто шестьсот. И хоть у нас Страна Чудес, все равно – не верю. Так и хочется сказать оному начальничку: «Мужик! У тебя не журнал мейнстрима, у тебя – стенгазета. Свободен!»

Кажется, это понимаю не один я. Все тот же ностальгирующий по начальственным «ЦУ» критик вздыхает:

«Очевидно и то, что слом эпох произошел, а следовательно, институции, канонизирующие тип письма в качестве мейнстрима, должны быть переназначены заново. Ежели отказать «толстым журналам» в таком назначении, какие институции займут их место?.. Предполагается, что право определять мейнстрим перехватили у журналов издательства».

Дальше – неинтересно. Заслуженный лакей долго и нудно размышляет, каким «институциям» (ну и словечко!) отдаться, какого барина слушать. Оставим его за этим приятным занятием, да и подумаем, что из всего этого следует?

То, что с холуями и холопами от литературы нам не по пути? Конечно, да.

То, что без «институций» обойдемся, как весь мир обходится? Естественно.

Но не это главное. Главное же, на мой взгляд, то, что даже в недрах «боллитры» никакого общепризнанного мейнстрима нет – и пока не намечается. Из той же лакейской слышится вздох:

«У меня нет готового ответа на вопрос, где пролегает сегодня мейнстрим русской прозы. Вероятно, мы находимся сейчас как раз в точке перелома, и еще несколько лет уйдет на борьбу различных литературных институций за право определять мейнстрим».

Здорово, правда? А пока институции дерутся за право «определять», смышленые авторы от Вячеслава Курицына до Андрея Василевского спешат объявить мейнстримом себя, любимого – и своих друзей за компанию. Авось прокатит, авось поверят – и в Фонтенбло свозят. «Кушать хоцца!»

Что же выходит? А выходит, если критику поверить, что никакого страшного мейнстрима, супостата нашей Фантастики, Эдема, куда нас не пускают и не пустят, не существует и в помине. Нет его! Ну, вообще нет. По крайней мере, с точки зрения тех, кто в сей мейнстрим-Мальстрим очень стремится.

Мейнстрима, выходит, нет? А что есть? Кроме критиков-лакеев и кучки амбициозных и предельно голодных авторов-«шаромыжников»?

3

Позвольте напомнить очевидное. В 1991 году распалась не только страна, но и монолит советской литературы. Не только по пресловутым «национальным квартирам», но и вообще распался: по Союзам, союзикам, группам и группкам. Поделили имущество, журналы, газеты, плюхами обменялись, по судам побегали. В результате же каждый «новодел» взял себе суверенитета в полную волю, что привело к возникновению нескольких конкурирующих и крайне слабо связанных между собой самостоятельных квазилитератур. Наиболее повезло конъюнктурщикам-«демократам», под шумок «прихватизировавшим» несколько наиболее популярных в прежние годы изданий. Именно к ним примкнула сервильная критика, имеющая выходы на ТВ и «большую прессу». Большинство этих «демократов» известны лишь словесным эпатажем и прочей сорокинщиной. Зато удержанные ими, словно Зееловские высоты, позиции позволяли все последние годы уверять своих и чужих, что именно они и есть Великая Русская литература, – и ездить на завтрак в Фонтенбло. Полдюжины писательских союзов, к кормушке не допущенных, регулярно поднимали и поднимают по этому поводу вой, но без особого успеха. Заодно и те, и другие чернят от души всех возможных конкурентов – и своих же, и детективистов, и нас, фантастов. Нас – с особой яростью, мы тиражами в 600 экземпляров не издаемся и милостыни не просим.

Вот и вся «боллитра» в естественном своем виде.

Так чего нам таких бояться? А главное, зачем нам в этот серпентарий стремиться? Своих склок не хватает, что ли?

Это «боллитра». А наша Фантастика?

Уже приходилось констатировать, что конгломерат, именуемый современной Фантастикой, сложился в середине 1990-х не как возрождение «старой доброй» НФ, пусть и на новом витке, а как сумма совершенно различных школ, групп и авторов, буквально выпихнутых из «боллитры» за непохожесть и яркость. Выпихнутых – куда? Прежде всего, в «фантастические» серии нескольких издательств, решившихся печатать отечественную фантастику. В результате возникла не Новая НФ, а еще одна квазилитература, еще одно феодальное княжество со всеми соответствующими атрибутами. У нас, традиционно именующих себя фантастами, есть все: и детектив, и женский роман, и мистика, и альтернативная история, и свой эстетский авангард, и своя поэзия. Критика тоже есть – вкупе с литературоведением и библиографией. Чего нам пока не хватает, так это официальной «крыши» – собственного Литсоюза. И слава богу! Пусть это остается самой серьезной нашей нехваткой.

Итак, мы, именующие себя и именуемые всеми прочими гордым словом «фантаст», носим имя, верное лишь в историческом смысле. Наша Фантастика заняла «нишу» «старой доброй НФ». Но – не больше. Что у нас с этой «старой доброй» общего, кроме ностальгических воспоминаний и нескольких мэтров-ветеранов? Скажем, фэнтези, чуть ли не самое массовое наше направление, в прежние годы вообще отсутствовало. И криптоистории не было, и мистики, и многого иного.

Обо всем этом приходилось говорить, но недавно сама жизнь представила очень серьезное доказательство данного тезиса. Если вы заметили, почти каждая из квазилитератур стремится обзавестись полным набором «жанров» (в дилетантском понимании этого термина), не в последнюю очередь – фантастикой. Скажем, фантастами стали Татьяна Толстая и Борис Акунин – авторы, которым подобное в прежние годы и в страшном сне бы не приснилось. Заодно всяческие нечистые на руку эстеты пытаются «отбить» наших авторов. И ван Зайчик уже, оказывается, не фантаст даже и Андрей Лазарчук. Нужна, нужна фантастика – даже самым распоследним эстетам! А вот недавно фантастику стали выращивать… у нас, в недрах того, что мы Фантастикой и называем! Вспомните издательство «Фаэтон», раскручивающее научно-фантастические книги Татьяны Семеновой. Зачем нам создавать НФ – то, что в прежние годы и считалось фантастикой? Да потому, что у нас ее НЕ было! Теперь – есть, причем реакция очень многих наших почтенных авторов вполне мейнстримовская. Зачем, мол, нам фантастика? И без нее жили! И вообще, что это за «жанр»?

Так и вспоминается старый фантастический рассказ про страшных пришельцев, поймавших группу землян и усадивших их в клетку. Те, бедолаги, никак не могли пояснить, что они – не звери, а существа разумные. И только когда пленники поймали в клетке крысу и посадили в иную клетку, собственноручно сделанную, до инопланетян наконец дошло.

Только разумные существа могут держать кого-то в клетке. Только в недрах Не-Фантастики (в традиционном понимании термина) можно и нужно выращивать Фантастику, опять-таки в традиционном смысле этого слова.

Все сказанное, конечно, не значит, что мы – не Фантастика, иного имени нам и не требуется. А вот что действительно требуется, так это осознать, что между Фантастикой нынешней и тем, что называли полвека назад пресловутым «жанром» НФ, общего предельно мало. Сейчас нужно говорить не о «жанре», не о методе даже, а, еще раз повторюсь, о самостоятельной квазилитературе, одной из нескольких существующих. Есть литература демократического направления (союз Пулатова), есть патриотического (союз Ганичева) и есть Фантастика, то есть мы с вами.

Чем отличаемся мы от остальных айсбергов, осколков советской литературы? Бóльшим количеством читателей – раз. Меньшим количеством выходов на большую прессу и ТВ – два. А еще? А еще мы, в отличие от всех прочих, красивые, умные и дружные. Иных отличий, пожалуй, и нет.

И что из всего это следует? Пора в Фонтенбло?

4

Вообще-то ничто не мешает. Фантастика, детектив и женский роман, заклейменные тавром «жанр», если не процветают, то, по крайней мере, живут, не тужат. Отсюда все ужимки и прыжки деятелей «боллитры». Давеча вождь одного из карликовых литсоюзов на предложение принять в свои ряды фантастов в буквальном смысле слова возопил: «Только не фантастов! Только не фантастов!» Отчего так? Из-за презрения к «низкому жанру»? Так ведь даже не спросил, кто кандидат, чего издал, какого качества. Пора понять: нас отвергали и отвергают не по идейным соображениям, а исключительно как КОНКУРЕНТОВ. И мы должны относиться к «боллитре» аналогично. Это не паладины мейнстрима, не стражи духовности, даже не эстеты вполне определенной литературной ориентации, а исключительно КОНКУРЕНТЫ. Проигрывая в читательской любви, они обходят нас в холуйстве, за что имеют право регулярно лобызать начальственные ботинки в обмен на вполне материальные блага. Вот и все.

Значит? Значит, никакой войны нет – и не будет. Не с кем спорить, некого в битве сражать. Надо просто делать свое дело. Отвечая же на призывы «не замыкаться» и не «вариться в собственном соку», охотно соглашусь: да, не следует. А следует, не прекращая работать, ясно видеть цели и перспективы. И одна из таких целей и есть тот самый мейнстрим.

Если редактор стенгазеты уверен, что он издает мейнстрим, то с куда большим основанием об этом могут заявить те, чьи тиражи в десятки раз больше. Такие авторы среди фантастов есть, не хватает им на первый взгляд лишь одного: прорыва пресловутой информационной блокады. Когда мы, фантасты, станем чаще появляться на ТВ и в «большой» прессе, количество неизбежно перейдет в качество. Как сие сделать? Это разговор отдельный, но перспективы, конечно, есть. К примеру, один писатель предложил коллегам-фантастам чаще выступать в «большой» прессе, писать рецензии, обзоры, статьи. И это можно. Годится и другое: попросту перекупить двух-трех журналистов и критиков из «боллитры», дабы осознали великую ценность фантастики и всем прочим с придыханием о том поведали. А что? Славили «Малую Землю», Бондарева и Айтматова новыми Толстыми провозглашали, пусть теперь на наше благо поработают. Противно, конечно, но к иному «боллитра» и не привыкла. Целоваться не станем – не положено с особами подобной профессии.

И все? Нет, друзья, не все. Пора наконец и о главном.

5

Критик из «Литературной газеты» при всем своем лакействе не слишком ошибается насчет мадам Ретроспекции. Большие тиражи, тьма читателей – все-таки еще не мейнстрим.

«При такой постановке вопроса мейнстримом оказываются массовые жанры, что не выдерживает проверки ретроспекцией: вряд ли кто будет утверждать, что в России 1860—1870-х гг. мейнстрим определяли Крестовский и граф Салиас».

Простим убогому выпад против «массовых жанров», а заодно против безвинного Крестовского. Бог с ним, с веком XIX! Но если исходить исключительно из уже помянутой аудиторной оценки, нынешний мейнстрим – это даже не Донцова, а поваренная книга вкупе с телефонной, а то и вообще Уголовный кодекс. Дело, конечно, не только в тиражах. В чем еще? В читателях, само собой, – однако в отношении не только количественном, но и качественном.

Позвольте вновь напомнить нечто общеизвестное.

Исторически сложилось так, что общество делилось и делится на две неравные части. Назывались они по-разному: аристократия и быдло, интеллигенция и народ, элита и пипл, но суть за последние два-три века не изменилась. «Две нации» – как-то сказал Дизраэли. Да, две нации, причем отличия между ними не только имущественные, но и чисто этнографические и, конечно же, культурные. Кому «Езда в остров любви», кому «Еруслан Лазаревич», кому Надсон, кому «Сыщик Путилин», кому Иосиф Бродский, кому Евгений Евтушенко. У каждой нации – свои кумиры, свои любимые писатели, свои приоритеты и ожидания. Нынешняя «боллитра», представляющая прежде всего литературу для эстетов, само собой, никогда не признает мейнстримом ту же Донцову. А для читателей Донцовой Сорокин, кумир снобов-извращенцев, – тоже не мейнстрим, а… скажем так, нечто иное.

А что же мейнстрим? А мейнстрим – это тот достаточно редкий случай, когда книгу читают и те, и другие, и аристократы, и быдло, и народ, и интеллигенты. Было такое? Пушкин, Толстой, братья Стругацкие… Было, конечно! Есть ли сейчас? Рискну опровергнуть критика-лакея и предположить: есть. Кого из отечественных авторов сейчас читают «все»? Навскидку: Акунин, ван Зайчик, Веллер, Пелевин. Есть! Почему их читают? Потому что авторы вольно или невольно учитывают интересы и пожелания этих «всех»:

1. Текст хорошего качества, но без извращений и прочих выкрутасов.

2. Сюжет интересный и вполне понятный, но ни в коем случае не примитивный, желательно с приятным философским привкусом.

3. Привлекаются приемы из иных «жанров»: детектива, фантастики, женского романа.

4. В основе же всего – старая, добрая «психологическая» проза. Самое интересное всегда – герои, их чувства, их мысли, их радости и печали.

Всего понемногу, качественное исполнение – и подавай на стол хоть в Фонтенбло. Впрочем, сравнение с кухней недостаточно. Лучше представить, что вы – где-нибудь у шоссе среди толпы не особо сытых беженцев. Всяких в толпе хватает: и работяг, и профессоров, и урок, и домохозяек. Вечер, всем грустно, всем холодно. А вы встаете и говорите этак уверенно: «Не грустите, друзья! Расскажу я вам сейчас одну очень интересную историю!»

Получится? Станут слушать? Значит, вы уже в мейнстриме. Вы – тигр!

6

Проверим наши выводы. Если наша Фантастика не «жанр», а литература (пусть и «квази») – один из вольных айсбергов, отколовшихся от сгинувшего монолита, значит, мы должны иметь в комплекте не только эстетов, детективистов, критиков и собственно фантастов, но и соответствующее деление: книги для «тех» – и книги для «этих». Заметно ли у нас деление на «две нации»?

Вопрос оставляю открытым. Желающие могут сами сравнить то, что печатается в «Полдне», с тем, что печатается в «Крылове», прикинуть, куда отнести Хаецкую, а куда Никитина, побродить по джунглям нашей фэнтези. Иное интересно: а как у нас с мейнстримом? С фанстримом[9] – уточним для ясности. Есть ли у нас книги, читаемые «всеми», есть ли авторы-тигры?

Думаю, да. Желающие могут сами назвать имена, их не так много, как хотелось, но они есть. Где-то раз в два года, а то и чаще, появляется книга с громким эхом: о ней говорят, спорят, читают, а после – регулярно переиздают. И каждый видит в ней свое: высоколобые – характеры героев и особенности языка, иные – навороченный сюжет с неожиданным финалом. В такой книге обязательно присутствует некая изюминка, своеобразное «ноу-хау», не позволяющее спутать ее с общим глянцевым «валом».

Впрочем, подробный анализ фанстрима – тоже особый разговор.

И что же из этого следует? Все в фанстрим? Даешь по Стивену Кингу в каждый квартал? Нет, конечно. Бессмысленно призывать братьев-фантастов писать так, а не этак. Бессмысленно – и не нужно. Но вот верно оценивать обстановку, видеть ориентиры совсем неплохо. Нет смысла сразу готовить прыжок в «классику», творить пресловутую «нетленку». Но стремиться писать так, чтобы тебя читали если не «все» вообще, но (для начала) все – или очень многие из тех, кто любит фантастику, можно и нужно. Никто не отменяет и не отменит ни фэнтези, ни мистику, ни альтернативную историю, ни ту же НФ, однако почему бы не попытаться быть услышанным вне привычного круга своих читателей? Мейнстрим – не просто «основной поток», это скелет литературы, то, на чем держится все прочее. Сильный фанстрим – сильная Фантастика. И не иначе.

Если получится – полдела сделано. Из фанстрима в мейнстрим дорога недолгая – услышали «наши», значит, и остальные услышат. Сами господа эстеты на коленях приползут, в свои стенгазеты потянут (и ведь тянут уже!). И пусть. Чем больше Фантастики, тем лучше. Одна книга, пятая, двадцать пятая… Тогда и настанет день, когда господам из «боллитры» останется либо к нам на поклон идти, дабы на содержание взяли, – или самим писать лучше. Пусть выбирают!

А мы… А мы – в Фонтенбло. Тенистая веранда, вид на старинный дворец, белая скатерть. Поговорим о Фэндоме, о конвентах, о литературе, о том, как хорошо на свете живется. Первый тост, само собой, за Фантастику…

Ну что, согласны?