Андрей Валентинов

Мне не больно

1. КОМАНДИРОВКА

Кабинет был огромен, а маленький скуластый человечек, утонувший в глубоком кресле, казался карликом. Он и так был невысок и узкоплеч, отчего не любил фотографироваться рядом с людьми повыше и покрепче, а теперь и подавно казалось, специально прятался за длинным столом. Острый короткий подбородок почти касался зеленого сукна, и над поверхностью возвышалась лишь бледная физиономия с когда-то Голубыми, а теперь выцветшими глазами под невысоким лбом, увенчанным короткой стрижкой. Могло показаться, что карлик случайно забрел в кабинет, предназначенный для куда более представительных особ, и даже малиновые петлицы на новом мундире дорогого сукна не придавали человечку солидности. Впрочем, тот, кто попадал в этот кабинет, редко пускался в подобные рассуждения: времени и желания на это не оставалось, ибо звали человечка Николаем Ивановичем Ежовым и был он народным комиссаром внутренних дел СССР, хозяином огромного здания в самом центре Столицы, обычно именуемого Большим Домом.

В этот день настроение наркома было не самое худшее из возможных, на его узких бледных губах иногда проскальзывала улыбка, что было хорошим знаком для тех, кто оказывался в этом кабинете.

Старший лейтенант Михаил Александрович Ахилло стоял по стойке «смирно», стараясь ничем не выдать своих чувств. Чувства же были не из самых приятных: внезапный вызов, недоуменный взгляд секретаря и наконец приглашение «на ковер». Ковер, правда, был хорош: большой, почти на весь кабинет, когда-то присланный из освобожденной Бухары самому товарищу Дзержинскому.

– Здравствуйте, товарищ Ахилло! – По скуластому лицу промелькнула улыбка, карлик встал и пожал Михаилу руку. Все это было добрым знаком, ибо с теми, кто проштрафился, нарком редко бывал вежлив.

Последовало уставное: «Здравия желаю!», нарком кивнул и указал на стул. Выцветшие глаза уткнулись в какую-то бумаженцию на столе, наконец Ежов вздохнул и положил руки на зеленое сукно, для чего ему пришлось слегка привстать.

– Курите, товарищ Ахилло.

Сам нарком не курил, и подобное приглашение тоже было неплохим знаком, правда, излишняя вежливость начальства, как показывал опыт, иногда небезопасна. Михаил все же не стал отказываться и закурил. Папироса настраивала на рабочий лад. Разнос, похоже, не намечался, во всяком случае, сразу.

– Товарищ Ахилло, чем сейчас занимается группа «Вандея»?

Тон, каким был задан вопрос, не обещал ничего опасного. Михаил даже позволил себе слегка пожать плечами:

– Продолжаем работу по материалам с мест – ищем людей из группы «Фротто». Кроме того, товарищ Карабаев анализирует вредительские и группы, раскрытые в Столице, чтобы попытать-выйти на связи «Вандеи»… Ежов кивнул. Михаил выждал несколько секунд продолжил:

– Товарищ народный комиссар, после исчезновения старшего лейтенанта Пустельги в группе остались только двое. Работа идет очень медленно. Кроме того…

Он замялся. Ежов вновь кивнул, на этот раз поощрительно.

Кроме того, у нас, как мне кажется, напрасно забрали дело об исчезновении Пустельги. Есть очень большая вероятность, что его похитили люди из «Вандеи». Мы могли бы выйти на них быстрее…

– Похитили? – В голосе наркома скользнуло недовольство. – Спешите с выводами, товарищ Ахилло!

Михаил вздохнул. Не хотелось думать о своем командире как о погибшем. Сергей Пустельга был ему симпатичен.

Товарищ народный комиссар! Никто не видел Пустельгу мертвым. Думаю, еще есть надежда…

– Я тоже так думаю, – вновь прервал его Ежов, и на этот раз голос наркома не предвещал ничего доброго. – Товарищ Ахилло, руководство считает, что в данном случае проявлено опасное благодушие, более того – политическая близорукость. И самое обидное для нас – непрофессиональная работа. Вот, смотрите…

В руках наркома появилась толстая папка с тесемками. Порывшись, Ежов извлек оттуда несколько листков бумаги.

– Обратите внимание. Это ответ из Ташкента на наш запрос. Старший лейтенант Пустельга в последнее время проявлял странное благодушие, если не сказать больше. Он три раза не давал санкции на арест своих сотрудников, которые после его отъезда были тут же изобличены как отъявленные враги народа. Уж не говорю, что его контакты, особенно во время зарубежных командировок, были, мягко говоря, сомнительными…

Ежов чуть скривился и отложил листок в сторону.

– Ну тут уж наша вина. Недоглядели. Кое-кто за это уже ответил. Но даже не это главное. По нашему мнению, Пустельга намеренно тормозил работу группы. За все время – никакого продвижения вперед, если не считать истории с похищением взрывчатки. Да и тут сработал, насколько мне известно, лейтенант Карабаев. Вы что-то хотите сказать, товарищ Ахилло?

– Можно? – Михаил вновь пожал плечами, запоздало сообразив, что спешить с собственным мнением не следует. Впрочем, новый кивок наркома не предвещал дурного. Похоже, Ежов действительно интересовался его мнением.

– Товарищ народный комиссар! Пустельга возглавлял группу чуть больше месяца. За это время нам удалось установить много важных деталей, и кроме того… Сергея, то есть старшего лейтенанта Пустельгу, назначили на эту должность без малейшей подготовки. Он не служил до этого в Столице, даже города как следует не знал! А работал он Профессионально, грамотно. По-моему, сама «Вандея» оценила его высоко, как и покойного майора Айзенберга.

Ежов вновь поморщился и медленно встал из-за стола. Михаил тоже вскочил, но, остановленный резким жестом, вновь опустился на стул.

– Понимаю, понимаю, честь мундира и все такое прочее… Вы это бросьте, товарищ Ахилло! Помнится, два года назад вы отказались руководить агентурной группой в Столице…

Михаил встал, вытянув руки по швам. Разговор сворачивал на опасную колею.

– Я читал вашу докладную! Это позор! Вы отказывались вербовать агентов среди актеров – Шлите ли, по этическим соображениям! Удивляюсь, как вы вообще умудрились остаться в органах!

Ежов закашлялся, потемнел лицом и опустился кресло. Повисло молчание, Ахилло по-прежнему стоял неподвижно, стараясь, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул Он знал, что начальство, как собаки, хорошо чует страх и спешит добить осла6евшего. Михаилу было не столько страшно, сколько муторно: его коллеги лишались, головы за куда меньшие грехи.

– Да садитесь вы! – Лицо наркома приняло нормальный цвет, он достал из тумбы стола какой-то флакончик и отхлебнул прямо из горлышка. – Садитесь, товарищ Ахилло.

Пришлось сесть, и Михаил вдруг понял, что чувствуют подследственные на допросе. Ощущение оказалось не из приятных.

– В общем, так, – нарком слегка стукнул ладошкой по зеленому сукну, сейчас в распоряжении следствия появились новые данные, которые позволяют предположить, что старший лейтенант Пустельга замешан, как минимум, в одном серьезном преступлении. Поэтому…

Ежов замолчал, потер зачем-то лоб и снова сморщил физиономию.

– …коллегия приняла решение расформировать группу «Вандея». Вы и лейтенант Карабаев переходите временно в мое непосредственное распоряжение. Вопросы?

– А кто будет заниматься «Вандеей»? Вопрос вырвался сам собой, прежде чем Ахилло успел прикусить язык. Нарком дернулся, блеклые глаза сузились:

– Товарищ старший лейтенант! – Михаил вновь стоял по стойке «смирно». Все это напомнило развлечение некоторых следователей – веселую игру «сесть встать», в которую они играли с арестованными.

– Вы позволяете себе… Вы думаете, что без вас…

На Ежова вновь напал кашель, маленькое худое тело задергалось, рука выхватила носовой платок… Затем последовал все тот же флакончик. Нарком приходил в себя долго, наконец вновь махнул рукой, усаживая Ахилло на место:

– «Вандеей» займутся те, кому положено. Это уже не ваша забота.

И тут Михаил понял. Следствие по делу таинственного подполья изъято из ведения Большого Дома! Кто-то вырвал из пасти у всесильного наркомата лакомый кусок! Ахилло быстро начал соображать: едва ли это обезглавленная военная разведка, на такое у бывшего ведомства Берзина сил не хватит. Кому же могли передать дело? Не прокуратуре же…

– Я пригласил вас не за этим. – Ежов успокоился, тон его вновь стал мирным, почти отеческим. – Как я уже сказал, вы поступили в мое распоряжение. К работе приступите немедленно. Чаю хотите?

Последние слова так не вязались с первыми, что Михаил даже не нашелся, что ответить. Впрочем, обошлось без его согласия. Ежов вызвал секретаря, тот исчез и появился буквально через минуту с шипящим чайником и подносом, на котором горкой лежали сушки.

Ежов пил чай жадно, и Михаил даже испугался, что нарком, того и гляди, захлебнется кипятком. Самому Ахилло было не до чая. Его не особенно напугал разнос: точно так с ним полтора года назад беседовал Генрих Ягода, и разговор тоже шел о политической близорукости и опасном благодушии.

С тех пор Михаил успел получить орден, а бывший нарком Ягода уже полгода обживал камеру в Лефортове. Испугало другое: он понял, что слухи о психическом расстройстве нового наркома не так уж далеки от истины.

Впрочем, чай пошел Ежову явно на пользу. Он выпил полный стакан, с хрустом разгрыз сушку и с удовольствием откинулся на спинку мягкого кресла.

– Так вот, товарищ Ахилло. Задание серьезное и очень ответственное.

Фраза не понравилась Михаилу. Так начинают инструктаж молодого милиционера, посылая его на ловлю карманников.

– Как вы уже знаете, полгода назад по предложению товарища Сталина был создан Народный комиссариат государственной безопасности. Это решение с одобрением и радостью встречено всем советским народом…

«И вами тоже?» – промелькнуло в голове, но тут уж Михаил вовремя укусил себя за кончик излишне болтливого языка. Весь Большой Дом знал, как реагировал Ежов на появление конкурирующего наркомата. Особо говорили о том, что новая организация создается как личная контрразведка товарища Сталина. В результате всесильный НКВД сразу же отодвигался на второй план.

– .. .Функции нового наркомата еще только определяются. – Нарком кашлянул, но сдержался, остановив новый приступ. – Среди прочего, НКГБ занимается охраной особо важных объектов…

«Которые ранее охраняли мы», – закончил фразy Михаил, но, естественно, не вслух.

– Среди этих объектов имеется один, о котором и пойдет речь. Это научно-исследовательский институт неподалеку от Столицы. За его безопасность отвечает особая группа «Подольск». Мы прямо не занимаемся его охраной, но все внешние связи находятся под нашим контролем. В результате могут возникать некоторые трения. Вы меня Понимаете, товарищ Ахилло?

«Еще бы!» – хотел ответить Михаил, но предпочел отделаться уставным:

– Так точно.

– Недавно им понадобился один заключенный, Находящийся в Лефортове, которое, как вы знаете, находится в нашем ведении. Они получили разрешение на временную передачу им этого заключенного для работы на объекте, и мы, естественно, не Возражали…

В последнее Михаил, само собой, не поверил, Но предпочел промолчать.

– Однако нам удалось узнать, что руководство объекта будет использовать этого заключенного не в пределах охраняемой зоны, а где-то в другом месте. С этим мы не могли согласиться: заключенный этот – особо опасный преступник, и мы несем за него полную ответственность перед партией и народом. Поэтому мы потребовали, чтобы в поездках его сопровождал наш сотрудник. Он же должен следить за поведением заключенного на объекте. Практически – наш сотрудник будет выполнять функции связного между нашими ведомствами…

«А заодно и стукача», – добавил про себя Ахилло. На душе стало совсем скверно, тем более было очевидно, кто станет этим «нашим сотрудником».

– Итак, вам все ясно?

Блеклые глаза смотрели на Михаила устало и отрешенно. Казалось, нарком только и ждет, что его оставят в покое и не будут приставать с бесконечными заботами. Михаил скрипнул зубами: он не ожидал благодарности за работу в группе, но понижение до роли конвоира и мелкого шпиона было слишком унизительным.

– Товарищ народный комиссар… А какова гарантия того, что я завтра же не буду валяться где-нибудь под откосом?.. В результате несчастного случая…

Михаил не преувеличивал: он прекрасно знал, как относятся спецслужбы к конкурентам, особенно интересующимся их секретами.

– Гарантия, товарищ Ахилло? Мы с вами – солдаты партии, и риск – наша профессия… А кроме того, если с вами что-либо случится, мы не сможем гарантировать безопасность их сотрудников, командированных на наши объекты… Добавляю, что этот заключенный им очень нужен, и думаю, вы сможете наладить сотрудничество в духе полной партийной искренности.

Слова об «искренности» и о «солдатах партии» Ахилло пропустил мимо ушей, но остальное несколько успокоило. В конце концов, НКГБ придется допустить к своим секретам людей из Большого Дома, иначе им не узнать, чем занимаются их конкуренты.

– Мы рассчитываем на вас, товарищ Ахилло. свое время вы неплохо провели операцию по обезвреживанию группы Генриха. Надеюсь, на этот раз вы тоже будете на высоте…

Михаил невольно улыбнулся. За группу Генриха он получил орден, а его коллеги из Германии, по непроверенным данным, занесли молодого контрразведчика в список особо опасных сотрудников из ведомства вероятного противника. Было за что:

группа Генриха два года получала информацию Прямиком из наркомата обороны, покуда Ахилло не накрыл их всех. Вспоминать подобное было приятно.

– Я подписал приказ о присвоении вам очередного звания. Поздравляю. Отправляйтесь к Альтману, он вам сообщит все остальное…

Михаилу оставалось поблагодарить и удалиться. Новый чин, на который он уже перестал надеяться, почему-то не обрадовал. Нарком, похоже, «кинул» ему «шпалу» лишь для того, чтобы его сотрудник в «лазоревом» стане выглядел несколько посолиднее. Очевидно, старший лейтенант для такого поручения выглядел излишне Скромно…

Кабинет Володи Альтмана находился этажом выше, но Михаил зашел туда не сразу, а с небольшой остановкой в курилке. Надо было немного прийти в себя. Похоже, поручение все же не сводилось к конвоированию обычного зэка: полковник Альтман не занимался подобными мелочами. Кроме того, он был известен как человек, с которым, несмотря на высокий чин и должность, всегда можно поговорить откровенно.

Ахилло не ошибся: Альтман рассказал ему многое, а еще о большем можно было догадаться по вполне понятным намекам. Беседовать с профессионалом было легко – не то что с наркомом, занимавшимся оперативной работой чуть больше года, – но откровенная беседа ничуть не улучшила настроения.

Прежде всего Альтман расшифровал прозрачный намек Ежова: Сергея Пустельгу действительно зачислили в подозреваемые. Пропавший командир группы «Вандея» прямо обвинялся в связях с нелегалами. По мнению полковника, авторами этого идиотского предположения были достаточно влиятельные люди из окружения наркома, не простившие молодому работнику ни снятия Фриновского, ни отставки Рыскуля.

Вдобавок – и это было самым диким – Столичная прокуратура действительно вела дело об убийстве, в котором Пустельга значился как главный подозреваемый. Михаил, услыхав такое, совсем пал духом: в случайности он не верил, а значит, за их группу принялись всерьез.

Что касается самой «Вандеи», то Альтман подтвердил, что Большой Дом отныне не занимается ее поисками. Кое-кто на «самом-самом верху» – понятнее намекнуть невозможно – крайне недоволен результатами расследования, и дело передано, как и подозревал Михаил, в НКГБ. В последний момент Ежов, дабы продемонстрировать старание, снял с должности четырех начальников областных управлений и нескольких видных сотрудников центрального аппарата, но это заклание уже ничего не изменило. Теперь, как понял Ахилло, чистка Продолжится, но чистить Большой Дом будут уже другие.

Вообще же Альтман намекнул, что таинственное Подполье «кое-кого наверху» приводит в состояние, близкое к панике, и уже не на Большой Дом, а на госбезопасность возлагаются последние надежды.

Итак, акции «малиновых петлиц» падали, а «лазоревых» – возрастали. Вдобавок НКГБ сумел добиться того, что ряд важных функций, выполнявшихся доселе совместно людьми Ежова и военными, был передан новому наркомату. Этому способствовал провал крупной операции на объекте «Якша», о сути которой достоверно не знал и сам полковник. Но всяком случае, скандал был неимоверный, головы летели градом, и Ахилло мог порадоваться, что не имеет к операции на Якше никакого отношения.

Правда, как выяснилось, кое-какие последствия эта неудача имела и для Михаила. Дело в том, что Перед началом операции руководство НКГБ конфиденциально попросило поделиться некоторой информацией. В частности, людей с лазоревыми петлицами интересовал один важный зэк, которого Большой Дом перебрасывал на объект. Нарком отказал, и в результате «неизвестные» не только обстреляли группу сопровождения в аэропорту, убив подполковника Константина Любченко, но и умудрились осуществить воздушную атаку на спецрейс. Последствий весь этот разбой не имел. «Самый-самый главный» и его представитель товарищ Иванов предпочли сделать вид, что вендетта двух спецслужб их совершенно не касается. Неудивительно, что на этот раз Ежов предпочел пойти на компромисс. Человек, заинтересовавший НКГБ, передавался без особых проволочек.

Итак, задание намечалось не из приятных. Альтман сообщил, что нужный – «лазоревым петлицам» зэк – бывший работник Коминтерна, а заинтересовался им почему-то новый научный центр, находящийся под опекой НКГБ. Этот объект, проходивший под двузначным номером, был известен как «Теплый Стан», или «объект Тернема». Тут уж Ахилло действительно стало любопытно: о таинственном Тернеме уже приходилось слышать, причем не раз. Взглянуть на подобный объект, даже с риском для жизни, было крайне соблазнительно.

Вдобавок Альтман сообщил, что нужный зэк содержится не в Лефортове, как сказал нарком, а в Лефортове-бис-2. Разница заключалась в том, что этот филиал знаменитого узилища был комфортабельным дачным поселком, где под строжайшей охраной содержались те, кого следовало особо беречь на будущее. Фамилия заключенного ни к чему не обязывала – Сидоров, имя и отчество соответствовали – Петр Петрович.

Михаил получил запечатанный пакет, командировочные и предписание немедленно направляться в конкурирующий наркомат, где ему надлежало найти старшего лейтенанта госбезопасности Ерофеева.

Контора «лазоревых петлиц» немного удивила. Здесь было тихо, даже как-то глухо. Никто не спешил по коридорам, не было привычных часовых на каждом углу, да и личности попадались все больше в штатском. Правда, документы проверяли еще пристальнее, чем в Большом Доме, и для того, чтобы попасть к нужному Михаилу сотруднику, понадобилось не меньше получаса.

В конце концов Ахилло оказался у полуоткрытых дверей кабинета на третьем этаже. Он постучал, услышал: «Валяй!» – и не без некоторой опаски переступил порог.

Кабинет был невелик. Половину его занимал огромный стол, возле которого стоял немалого роста рыжий детина, почему-то в летном комбинезоне. Детина был занят делом – собирал немецкий пулемет системы «МГ». Дело, похоже, продвигалось туго.

– Чего стоишь? – Голос был под стать росту – гулкий и низкий. – Лучше подсоби. Не видишь – заело эту хрень, мать ее! Гансы поганые, наизобретали, тудыть…

Ахилло, решив ничему не удивляться, погрузил пальцы в пулеметное нутро. Особым специалистом он не был, но подобная система была ему знакома.

– Да не лезь туда, пальцы отшибет! – комментировал хозяин кабинета. – Ты б еще кой-чего другое туда вставил! Нет, это я проверял… Да не лезь туда, говорю! Тут, наверно, пружина гавкнулась…

Михаил был и сам не рад, что вместо доклада по всей форме занялся бог весть чем, но дела привык доводить до конца. Он аккуратно взял лапищу рыжего детины за рукав и отодвинул в сторону.

– Ты чего? – возмутился тот. – Да я эту машинку лучше всех знаю!

– Ты еще язык туда вставь, – не выдержал наконец Михаил, иногда умевший попадать в тон. Что случилось с пулеметным затвором, он уже догадался. Минута – последовал щелчок, затвор клацнул, и детина облегченно усмехнулся.

– Ну, молоток! А я эту фигню просмотрел. На тряпку, вытри руки!

Вытирая с пальцев масло, Михаил быстро прикидывал, как действовать дальше. Но рыжий детина перехватил инициативу.

– А ты откуда такой грамотный? Постой, постой, да ты же «малиновый»! Имелся в виду, естественно, цвет Петлиц на гимнастерке Михаила.

– Какой есть. Мне, собственно, старшего лейтенанта госбезопасности Ерофеева.

– Я Ерофеев, – сообщил рыжий, слегка оправляя комбинезон. – Ерофеев Кондратий Семенович. А ты чего – капитан Ахилло?

– Не похож? – усмехнулся Михаил, внезапно сообразив, что в документах он по-прежнему старший лейтенант, а на петлицах у него «кубари» вместо «шпалы» – приводить все это в порядок не было времени.

Ерофеев, в свою очередь, вытер руки и полез в ящик стола. Оттуда была извлечена папка.

– Ты?

На стол легло несколько фотографий: Михаил вместе с отцом, он же – еще в лейтенантской форме и совершенно неизвестный ему снимок, сделанный прямо на улице.

– Вроде ты. – Старший лейтенант госбезопасности бросил папку в ящик стола. – Чего не по форме?

– Взаимно.

Ахилло уже понял, что сесть его не пригласят, и устроился сам на одном из двух имевшихся в кабинете стульев. Ерофеев отодвинул в сторону пулемет и вытащил пачку «Севера».

– Дыми, капитан. Я не в форме, чтоб об эту хрень не замазаться. Заело вчера на стрельбах, а в мастерскую отдавать жаль: еще испортят…

– А я – на нелегальном положении, – невозмутимо пояснил Михаил, угощаясь папироской. В ответ послышался довольный смех:

– Это правильно, капитан. Ладно, вино будешь?

– Прямо сейчас?

Снова смех – довольный, с оттенком снисходительности.

– Да я тебе не водку предлагаю, чудило! Винцо «Курдамюр», как раз для знакомства. А вам чего, Николай не позволяет?

Ахилло уже слыхал, что «лазоревые петлицы» называли всесильного Ежова просто по имени – Наркома внутренних дел боялась вся страна – но не сотрудники НКГБ.

На столе появились стаканы и початая бутылка.

– А закусить? – поинтересовался Михаил, отметив, что вино – коллекционное, из самых лучших.

– Тебе что, к «Курдамюру» селедку? – возмутился Ерофеев. Порывшись в тумбе стола, он бросил рядом с бутылкой плитку шоколада: Для дам, между прочим, держал. Ты чего, может, из интеллигентов?

– Частично. – Михаил уже сообразил, что и подобный тон, и дамское винцо неспроста. Очевидно, в этом учреждении умели «бутафорить», как это именовалось на профессиональном жаргоне, не хуже, чем в Большом Доме. Впрочем, Ахилло был не прочь поддержать игру.

Стаканы цокнули. Вино оказалось превосходным, и Михаил пожалел, что курит «Север», а не что-нибудь более подходящее к случаю.

– Зови меня «майор», – заявил Ерофеев, нюхая кусок шоколада, – так короче будет. А хочешь – зови по фамилии, мне один черт. Приказ читал?

– Чей приказ? – самым невинным тоном осведомился Ахилло.

– Ну, е-мое, наивный! Да вашего Николая! Ты, стало быть, поступаешь в мое распоряжение вместе с зэком. Я – главный! Усек?

– Это с каких еще чертей? – в тон хозяину кабинета поинтересовался Михаил. Последовало возмущенное хрипение:

– Ты чего, неграмотный? Тебе прочесть?

– У меня с согласными плохо, майор. По-моему, в приказе сказано, что я должен сопровождать заключенного – не больше.

– Ну да, – – кивнул Ерофеев. – А повезу вас я. Так что на это время я для тебя, капитан, и отец, и мать, и воинский начальник. Распустил вас Николай, смотрю! Давно чистить пора, ой пора!

В таком тоне о «железной когорте партии» НКВД не решались говорить даже маршалы. Здесь же, похоже, можно было и не такое. За болтовней майора крылись вещи очень серьезные. Так думал не он один: «лазоревые» только ждали приказа, чтобы разорвать на части «малиновых», и не скрывали этого.

– А вас чистить кто будет?

– Нас? – удивился майор. – Да нас-то за что? Это вы, как Феликс умер, нюх потеряли! Кирова прошляпили, «Правый центр» прошляпили! Только и заслуги, что Тухачевского, гада купленного, скрутили, да и то с чужой помощью! Нам только баб на допросах тискать да конфискат разворовывать!

– Ты что, мою реакцию проверяешь? – как можно спокойнее отреагировал Ахилло. Подобного он еще не слыхал, о таком даже боялись думать – не то что говорить.

– Ты чего, пуганый? – Физиономия Ерофеева выражала крайнее удивление.

– Пуганый.

– А-а-а, – протянул майор, – чуешь, что Сибирью пахнет! Так ведь все равно не убережешься! У вас в Большом Доме смертность похлеще, чем от холеры. Жрете друг друга, всех головастых выбили, оставили придурков, что ни уха ни рыла и оперативной работе не вяжут!

Крыть было нечем, рыжий говорил правду.

– Ладно, капитан, забудем. Хлебнем и поехали за твоим Гонжабовым.

Рука Михаила, взявшего стакан, дрогнула:

– За каким Гонжабовым? – А за таким! – Майору, похоже, вновь стало весело. – Который Сидоров. Сам увидишь, какой это Сидоров. Ты на колесах? Нет? А, все равно я бы на вашей колымаге не поехал! Вечно у вас происшествия, свидетели под откос валятся…

Это тоже было правдой. Гробить лишних свидетелей в автокатастрофах давно уже стало излюбленной методой Большого Дома. Краем уха Михаил слыхал, что так убрали начальника ох . раны Кирова, который был готов дать подробные показания.

– А у вас не валятся под откос?

– У нас? – хмыкнул Ерофеев. – Да похлеще, чем у вас! Только я сам за рулем буду, а перед тем лично в мотор загляну. Береженого Бог бережет. Ну, допивай, поехали.

– А может, вначале о деле расскажешь?

Майор смерил Михаила внимательным неулыбчивым взглядом, в котором не было и тени обычной усмешки:

– Нет, капитан. О деле мы с тобой будем говорить не здесь и не сейчас… Ты бы и сам молчал, как дохлая рыба, зная, на что идем. Смекаешь?

– Нет, – честно признался Ахилло, которому все происходящее совсем перестало нравиться.

– И правильно! – кивнул Ерофеев. – Ты ведь сам вроде не из комсомольских работников, так что азбуку знаешь. Орден-то за что получил?

– За самогонщиков.

– Которые шнапс гнали? – хохотнул майор, и Михаил понял, что здесь знают не только его анкету. – А у меня орденов целых два. Второй тоже… за самогонщиков, как у тебя. А вот первый я еще на заставе получил, так что осторожности сызмальства обучен. Я ведь из погранцов. О Карацупе слыхал? Так мы с ним вместе начинали, на одной заставе.

– А ты в качестве кого? – не удержался Ахилло. Ерофеев недоуменно поглядел на него, а затем хмыкнул:

– – А, понял! Ты это, значит, про то, что я на четырех лапах бегал? А ты юморист, капитан! Нет, и был помкомвзвода. Потом Карацупа на сверхсрочную пошел, и я тоже… в отряд по борьбе с самогонщиками… Ладно, посиди минутку, поскучай. Можешь обшарить стол, там много интересного…

Майор вышел, оставив Михаила одного. В стол он, естественно, и не собирался заглядывать, прекрасно понимая, что ничего важного там нет и быть не может. Бывший «погранец» вволю валял дурака перед гостем из Большого Дома, но сам дураком, конечно, не был. За развязностью и фанфаронством чувствовались сильная воля, ум и большой опыт. Михаилу стало обидно: НКГБ брал на службу таких, как Ерофеев, а Большой Дом в последнее время действительно стал набирать сотрудников из партийных и комсомольских стукачей, особенно после того, как кресло наркома занял Ежов, курировавший до 36-го года кадровый отдел ЦК. При его предшественнике Ягоде в НКВД были ребята получше этого Ерофеева, но почти все они сгинули в никуда вместе с бывшим наркомом.

Ерофеев появился через несколько минут, уже при полном параде, в мундире, на котором красовались два ордена Красного Знамени.

– Чтоб уважали, – прокомментировал он, кивая на свой «иконостас».

– А у нас все шпионы ордена цепляют, – невозмутимо сообщил Ахилло. Это было тоже правдой:

тот, за которого Михаил получил награду, носил на пиджаке точную копию ордена Ленина – даже номер был сделан неотличимо от настоящего.

– Да? Ну и придурки, – заметил Ерофеев. – Нас еще в спецшколе учили, что лучше внимания к себе не привлекать. Народ наш бдит: увидят орден – и тут же стукнут куда надо. У нас в клифте ходить вольготнее… Ладно, руки в ноги – поехали…

Прежде чем сесть в машину – обычную черную «эмку», но с городскими, а не специальными номерами, Ерофеев действительно заглянул в мотор и даже в багажник. Майор не казался трусом, и Ахилло рассудил, что им в самом деле есть чего опасаться. Шофера не было, Ерофеев, как и обещал, сел за руль сам.

Ахилло ни разу не был в Лефортове-бис, а потому с интересом поглядывал в окно. Впрочем, понять что-либо было сложно: Ерофеев, не жалея бензина, крутил по городу, проверяя, нет ли за ними «хвоста». Наконец машина вырулила на проспект Кирова и помчалась на юг.

– Береженого Бог бережет, – повторил майор, нажимая на газ. – Ладно, капитан, вскрывай свой пакет, самое время.

–Ахилло не возражал. В пакете оказалась копия приказа Ежова о его командировке, документ на выдачу арестованного Петра Петровича Сидорова и обычная бумага ко всем организациям и учреждениям с просьбой оказывать помощь «предъявителю сего»,

– Ты вроде спортсмен? – внезапно поинтересовался» Ерофеев.

Ахилло немного удивился.

– Нет… Гимнастику делаю по утрам…

– Так у тебя же разряд!

– А-а! – усмехнулся Михаил. – Да это по туризму! Второй разряд, я его лет пять назад получил.

– А я думал, по альпинизму, – в голосе рыжего прозвучало разочарование, туризм, прогулочки… Ладно, потащу тебя, ежели чего…

Понятнее не стало, но капитан решил покуда не вдаваться в расспросы. Машина между тем промчалась проспектом и теперь блуждала по пригородам. Наконец впереди открылось шоссе – они были уже за пределами Столицы. Несколько раз Ерофеев оглядывался, но сзади было пусто: спускался вечер и мало кто выезжал из города. К тому же майор свернул на дорогу, которой и в дневное время пользовались не часто.

Наконец возле неприметного столбика с надписью «Пионерлагерь „Тимуровец"“ машина притормозила, повернула и покатила по узкой дороге между деревьев. Вскоре их остановил первый пост. Документы изучали долго, заглянули в багажник, на заднее сиденье и лишь затем разрешили ехать дальше.

Это повторялось еще дважды, прежде чем машина подкатила к высоким воротам, за которыми можно было разглядеть домики небольшого дачного поселка. Охраны, кроме тех, что стояли у ворот, было не видно, и вообще филиал зловещей тюрьмы производил скорее идиллическое впечатление.

– Жируют, вражины, – прокомментировал Ерофеев, покуда охрана в очередной раз рылась в багажнике. – А знаешь, капитан, здесь не было ни одной попытки побега. Смекаешь почему?

– Кормят неплохо, – невозмутимо предположил Михаил, – кино по субботам…

– Кино! – хохотнул Ерофеев. – Да просто тут собрали тех, кого нужно охранять самих! Им на воле опаснее, чем здесь!

– От кого охранять? – наивно поинтересовался Ахилло.

– Кого – от нас, кого – от вас. Так что отсюда не побегут…

Наконец их пропустили. Машину, естественно, оставили у ворот, но сопровождающего не дали, лишь указали на один из домиков: ЗК Сидоров проживал именно там.

Домик оказался небольшим, кирпичным, с миниатюрной верандой и цветником у входа, на котором сиротливо мерзли осенние астры. Ерофеев уже ступил на крыльцо, но Ахилло тронул его за плечо:

– Я сам.

– Чего? – не понял тот. – А, не полагается? Ну давай, давай – только не испугайся.

Михаил проигнорировал странные слова и поднялся по ступенькам. Дверь была не заперта. Короткий коридор вел в небольшую комнату, оказавшуюся оранжереей. Странные, неведомые в этих широтах растения вытягивали воздушные корни из деревянных кадок, с темно-зеленых веток смотрели огромные желтые цветы, от которых шел удушливый аромат. За оранжереей была еще одна комната. Михаил постучал и открыл дверь.

Сначала он увидел огоньки – десятки маленьких огоньков, светящихся в темноте. Прошло несколько секунд, прежде чем Ахилло сообразил: окна были завешены толстой черной тканью, и комната освещалась небольшими свечами, стоящими по углам. Неровный, трепещущий свет падал на большое – в человеческий рост – изваяние Будды. Улыбающееся лицо бесстрастно глядело в темноту. Странно, но в неярком свете Михаилу показалось, что бурхан сделан из чистого золота.

Напротив изваяния в такой же позе, скрестив ноги и положив руки на колени, застыл человек в темном халате и небольшой шапочке, похожей на тюбетейку, но с ровным верхом. Он сидел недвижно, даже не пошевелился, когда Михаил вошел в комнату.

Ахилло подождал несколько секунд, но Сидоров Петр Петрович не сделал попытки встать или хотя бы повернуться. Михаил хотел было кашлянуть, но передумал. В конце концов, этот поклонник Будды – не у себя на даче.

– Гражданин… – Михаил хотел было сказать «Сидоров», но внезапно вспомнил слова майора. – Гражданин Гонжабов, я за вами. Собирайтесь.

Человек медленно встал и обернулся. На Михаила глядели узкие темные глаза. Плоское лицо с острыми скулами, желтоватая кожа… Надо было иметь неплохое чувство административного юмора, чтобы назвать этого человека исконно русской фамилией. Михаил быстро прикидывал: ни на китайца, ни на японца заключенный не походил. Он немного смахивал на узбека: такой же невысокий и костистый, но шире в плечах, да и лицо казалось другим. Фамилия Гонжабов ни о чем не говорила – заключенный, скорее всего, был таким же Гонжабовым, как и Сидоровым.

– Собирайтесь, – повторил Михаил. – У вас есть переодеться во что-нибудь… гражданское?

Темные глаза взглянули на Ахилло спокойно, без страха и даже без особого интереса. Наконец Гонжабов медленно кивнул. Михаил не без некоторого облегчения заявил, что будет ждать во дворе и поспешил покинуть странную комнату. Полумрак, свечи и недвижная золотая улыбка Будды произвели на него мрачное впечатление.

– Ну как, – поинтересовался Ерофеев, куривший у крыльца, – не испугался?

– Нет. А кто этот… Сидоров? Майор покосился на Ахилло:

– Ну, это тебе лучше знать, капитан, – ваша добыча. Я человек маленький. Мне приказали – я поехал.

Михаил обиженно отвернулся. Похоже, с ним не особо считались как свои, так и чужие.

– Да ладно, не киксуй, – понял его майор. – По Гонжабову знаю вот чего: он бхот, с Тибета, за Гражданскую имеет орден, еще один получил в тридцать первом за научные достижения, был членом тибетской секции Коминтерна. Взяли его ваши год назад – как германского шпиона. Дали «четвертак» и отправили сюда.

Ясности не прибавилось. Бхоты… о таком народе Ахилло не слыхал. Золотой бурхан Будды как-то плохо ассоциировался с научными исследованиями. Правда, два ордена вызывали уважение.

– Он что, Тернему понадобился? – самым невинным тоном поинтересовался Михаил.

Он ожидал, что майор будет по-прежнему темнить, но Ерофеев спокойно и внушительно подтвердил:

– Именно так. Гражданин Тернем приказал командировать гражданина Гонжабова с целью научной экспертизы.

Привычное ухо уловило «гражданин Тернем».

– Что, Тернем… тоже? До сих пор?

– А ты как хотел, капитан? Ваши же брали, ваши же срок впаяли. Скоро всю страну пересажаете, мать вашу, железная когорта!

– Это, кажется, из Троцкого? – удивился Ахилло. – «Железная когорта партии»?

– Че, бдительный? – скривился майор. – Ну давай, давай! Мой батя Троцкого на фронте, между прочим, встречал – и не раз. Может, он и Иуда, но по кабинетам не прятался! Как некоторые, не будем называть…

– Можешь написать, что на провокацию я не отреагировал. – Михаил вновь отвернулся, не желая глядеть на Ерофеева. – Между прочим, где вы все такие умные были десять лет назад, когда объединенная оппозиция пыталась на улицу выйти? Тогда не поздно было.

– И ты напиши, что на провокационные разговоры майор Ерофеев ответил нецензурной бранью и проклятиями по адресу врагов народа… А десять лет назад я еще мальчишкой был – дураком, в общем. Да что теперь говорить для нас что ни пор, то батька…

То, что Ерофеев высказал вслух, думали, похоже, многие. Ахилло догадывался, что о Льве Революции жалеют, но что-либо менять поздно. Королей не выбирают – им служат…

Дверь отворилась, и на крыльцо вышел Гонжабов. Теперь на нем был обычный штатский костюм, шляпа и накинутое на плечи серенькое пальтишко. В этом наряде бхот смотрелся убого: маленький человечек, похожий на среднеазиатского колхозника, приехавшего на ВДНХ.

Увидев майора, Гонжабов равнодушно кивнул. Ерофеев внимательно оглядел зэка, кивнул в ответ, и все трое направились к воротам.

Заполнение бумаг заняло немало времени, и в город возвращались уже в сумерках. Майор молчал, Ахилло, сидевший на заднем сиденье рядом с Гонжабовым, тоже не спешил начинать разговор. Было о чем подумать. Командировка обещала быть необычной. 3а Гонжабова Михаил отвечал головой, а между тем не имел даже наручников для конвоирования. Правда, что-то говорило ему, что заключенный не будет пытаться бежать. Но все равно неясности – хоть отбавляй, и Михаил старался быть настороже. Правда, после возвращения ему удастся заглянуть в таинственную контору Тернема, и эта мысль кое-как примиряла с происходящим. Ахилло любил острые ощущения, тайны и риск. Восемь лет назад это и подтолкнуло его бросить экономический факультет Института народного хозяйства и написать заявление в спецшколу. Правда, не только это. Ахилло рано понял, что впереди страну ждут нелегкие годы, а значит, лучше быть внутри Системы, чем вне ее. К самой политике Михаил относился индифферентно, питая к фанатикам легкое отвращение.

Первые годы службы в органах оправдали ожидания, но с тридцать пятого, а особенно с тридцать шестого Ахилло все чаще стал испытывать разочарование и даже страх. Система явно выходила из-под контроля. Ягода был груб и жесток, но это все же лучше, чем истерика и непрофессионализм Ежова. Сложная, точная система, предназначенная для диагностики и терапии, какой Ахилло видел контрразведку, быстро превращалась в паровой каток, давящий с одинаково тупой жестокостью и чужих и своих. Для Михаила оставалось загадкой, кто сидит за рулем – не Ежов же, в самом деле! Правда, делиться подобными соображениями в последнее время было не с кем, и вообще в Главном Управлении стало как-то особо неуютно. Ахилло был даже рад, что временно отстранен от оперативной работы. Быть представителем «малиновых» в кубле «лазоревых» – дело опасное, но не опаснее ежедневного риска в самом Большом Доме. К тому же история «Вандеи» показала, что в Главном Управлении стало пахнуть уже не отсутствием профессионализма, а чем-то похуже: Вместо того чтобы искать врага, руководство начинало отстрел своих…

Всю дорогу Гонжабов по-прежнему молчал. Он даже ни разу не повернул головы, так и просидев неподвижно, прикрыв глаза и застегнув пальтишко до самого горла. Похоже, таинственного зэка совсем не интересовало, куда и зачем они направляются…

Автомобиль долго блуждал по столичным улицам и наконец свернул в один из темных дворов. Все трое вышли из машины, и майор кивнул на один из подъездов.

На втором этаже оказалась, как и предполагал Михаил, конспиративная квартира, где их ждал молчаливый парень в штатском. Не говоря ни слова, он пригласил всех троих в одну из комнат, где каждому был вручен комплект удобной теплой одежды, горные ботинки и в придачу – легкая, почти невесомая куртка с капюшоном. Ахилло невольно удивился: куртка была на гагачьем пуху и стоила немалых денег. Знакомые альпинисты собирали на такую деньги не год и не два. Вдобавок каждому полагался рюкзак, где уже лежали консервы и спальник.

Удивляться было некогда. Майор торопил, и Михаил, быстро переодевшись, вышел с Ерофеевым в другую комнату. Там уже был накрыт стол.

– Перекусим, – кивнул майор. – Да, у тебя какой ствол?

Михаил извлек из прикрепленной под мышкой кобуры наган. Ерофеев скривился:

– Хлопушка! На, держи!

В руках у Ерофеева оказался новенький парабеллум.

– А может, пулемет возьмем? – не удержался Ахилло, пристегивая кобуру с пистолетом к поясу. Майор махнул рукой:

– Шутки – шутками, а я бы взял. Да нельзя, засветимся. Разве что в футляре от контрабаса – знаешь, как в кино…

Итак, им предстояло ехать куда-то в горы, ночевать под открытым небом и вдобавок отстреливаться. Михаил почему-то сразу же подумал о Средней Азии, а затем – чем черт не шутит – о Тибете. В конце концов, не зря же вместе с ними едет представитель малоизвестного тибетского народа!

Наскоро перекусили, причем майору и Михаилу была подана отбивная с картошкой, а Гонжабову молчаливый парень поднес тарелку с вареным рисом. Очевидно, вкусы таинственного зэка здесь знали. Бхот поблагодарил кивком головы. До сих пор он еще не произнес ни единого слова, и Ахилло начал предполагать, что тот попросту не говорит по-русски.

Все тот же парень помог отнести вещи в машину, затем притащил откуда-то палатку и присоединил ее к рюкзакам. Ерофеев кивнул, парень сел за руль, и «эмка» тронулась с места.

Палатка свидетельствовала о том, что им и «правду доведется путешествовать пешком, причем не один день, а парень за рулем – что машина едет на вокзал или в аэропорт, откуда следовало отогнать „эмку“ в гараж. Итак, они не едут „колесами“, а значит, путешествие будет дальним…

Все прояснилось на Курском вокзале. Ерофеев достал билеты – их ждал поезд до Симферополя. Все трое заняли отдельное купе, билет на четвертое место тоже оказался у майора.

Пока Ерофеев откупоривал бутылку, дабы отметить начало путешествия, Михаил не мог прийти в себя от удивления. Симферопольский поезд никак не вкладывался в его расчеты. Что можно искать в Крыму? Или это лишь способ сбить со следа? Они доедут до Орла, затем пересядут…

Тянуло спросить у майора, но нарываться на очередную отговорку не хотелось. Поезд тронулся, стаканы звякнули, и странное путешествие началось.

' Пили вдвоем. Гонжабов, как только были уложены вещи, снял ботинки и, поджав ноги, присел на нижнюю полку, прикрыв глаза.

– Хорош? – подмигнул майор. – Он так может месяц просидеть… Ладно, слушай…

Он допил стакан, крякнул и заговорил совсем иначе – спокойно и серьезно:

– О нашей поездке там, куда мы едем, никто не знает – ни наши, ни ваши. Светиться мы не имеем права. Это ясно?

Ахилло кивнул.

– Мы – работники Академии истории материальной культуры. Археологи, в общем. Фамилии оставим те же, а вот документики сменим…

Михаилу было вручено удостоверение с уже вклеенной фотокарточкой, делавшее его старшим лаборантом АИМК СССР им. Марра.

– Вот так, – подмигнул майор. – Называть друг друга по званиям запрещается. Ты – стало быть, Михаил, я – Кондрат. Или хочешь по отчеству?

– Запоминать долго, – улыбнулся Ахилло. – А гражданин Сидоров? Майор подмигнул:

– Будет у нас Рахметом Ибрагимовичем, профессором-консультантом из Ташкента. Запомнил?

– Это-то я запомнил, – вздохнул Михаил. – Слушай… Кондрат, а все-таки, куда мы едем?

– На Кудыкину гору, – буркнул Ерофеев. – «Куда» – нельзя спрашивать, приметы, что ль, не знаешь? Едем вначале в Симферополь… А там увидишь.

Понимая, что большего не узнать, Ахилло прекратил расспросы. Итак, все-таки Крым! Правда, там тоже были горы, где можно бродить с рюкзаками и ставить палатку. В Крыму вполне может оказаться археологическая экспедиция, но что там делать двум работникам контрразведки вкупе с зэком-орденоносцем, к тому же бхотом по национальности?

Ночью не спалось, и Михаил постарался вспомнить последние оперативные данные по Крымской АССР… Аресты хозяйственников-вредителей, смена руководства Верховного Совета, очередная рокировка в головке местного управления НКВД… Все было явно не то…

Всю дорогу Гонжабов продолжал молчать, и Ахилло совершенно уверился, что тот не говорит по-русски. Понимать – явно понимал, кивком благодарил за тарелку риса, принесенную из вагона-ресторана, качал головой, когда ему предлагали кофе, и без особого интереса листал предложенный майором «Огонек». Сам Ерофеев, заявив, что перед работой следует отоспаться, завалился на верхнюю полку и захрапел. Спал он, впрочем, чутко, просыпаясь каждый раз, когда в купе кто-то начинал двигаться. Михаил начал скучать. Спасал обильный запас газет и журналов, захваченный в дорогу предусмотрительным майором.

Симферополь показался под вечер следующего дня. На вокзале их встретил мелкий холодный дождь. Михаил поежился: ноябрьский Крым ничем не напоминал тот, к которому он привык, бывая время от времени в местных санаториях. Пришлось застегнуть куртку и накинуть на голову капюшон. Вдобавок рюкзак показался неожиданно тяжелым, и Михаил пожалел, что подзабыл прежние туристские навыки.

Ерофеев же, напротив, был бодр и весел. Он приторочил палатку к своему рюкзаку, осмотрел свой маленький отряд и скомандовал поход. Гонжабов никак не отреагировал, но Михаилу показалось, что маленький бхот еле заметно пожал плечами…

На вокзале не задержались и, выстояв под моросящим дождем очередь на остановке, подъехали к междугородной автобусной станции. Ерофеев направился в кассу, оставив остальных в маленьком и тесном зале ожидания. Наконец он вернулся и удовлетворенно заметил:

– Порядок! Взял на последний рейс… Отвечая на недоуменный взгляд Михаила, он подмигнул, уселся рядом и хмыкнул:

– Что? Задолбал тебя тайнами? Ладно, рассказываю. Гражданин Гонжабов, ты тоже слушай…

Маленький бхот не отреагировал. Он глядел прямо перед собой, узкие глаза были полузакрыты. Казалось, он дремлет.

– Значит, так… Неделю назад колхозник из села Аксу-Кой Карасубазарского района Валилов перегонял стадо с летнего пастбища на Караби-Яйле. Чего-то там у них случилось, и бригадир послал его в ближайшую деревню. Валилов решил подсократить путь и пошел прямиком через горы. Возле горы Чердаш он наткнулся на вход в пещеру, которого раньше там не было. По рассказу Вали-лова, незадолго до этого случился оползень, часть склона обрушилась, вот вход этот и открылся. Валилов зашел внутрь и обнаружил там кой-чего, что его очень заинтересовало…

Ерофеев оглянулся, словно ожидая непрошеного соглядатая, но немногие пассажиры, собравшиеся в зале ожидания, не обращали на путешественников никакого внимания. Майор вздохнул и продолжил:

– Вернувшись к остальным пастухам, Валилов ничего не рассказал, но, попав в свое село, доложил обо всем председателю колхоза, предложив сообщить в Симферополь. Тот так и сделал, но, когда оттуда потребовали подробности, выяснилось, что Валилов исчез… Его ищут, но пока безрезультатно. Вот, собственно, и все. Наша задача – добраться до горы Чердаш, найти пещеру и обследовать ее. Гражданин Гонжабов привлечен в качестве эксперта. Все ясно?

– Не все, – покачал головой Ахилло. – Что было в пещере?

– Чего было, чего было… – недовольно повторил майор. – Хрен его знает, чего там было! Валилов назвал это «голубой свет», если с татарского перевести. Вроде столба голубого огня, который поднимается из какой-то дыры. В общем, наше дело туда добраться, а там видно будет. Гражданину Тернему виднее.

Михаил не спорил. Теперь их странная поездка действительно приобрела смысл. Он мельком взглянул на Гонжабова. Тот никак не отреагировал на услышанное, было даже неясно, понял ли он, что рассказал майор.

– Он вроде раньше встречал такое, – кивнул Ерофеев. – Пусть поглядит. Теперь вот что… Я уже говорил, о нашей поездке здесь никто не знает. Местные силы велено не привлекать. А чтобы по горам не плутать, узнал я один адресок…

Он вновь оглянулся и заговорил совсем тихо:

– Вышел я на этих чудиков-археологов. Один недобитый профессор рассказывал, что в Перевальном живет некий Семин Павел Иванович, директор местной школы. Он на этой археологии помешан, и вообще – первый краевед в районе. У меня к нему письмецо, пусть дорогу объяснит. Наша легенда: мы из Академии истории материальной культуры. Нам сообщили, что в пещере на склоне Чердаша найдены кости этого, палеолитического человека. Знаешь, чего это такое?

– Крымский питекантроп? – усмехнулся Михаил.

Ерофеев сердито покачал головой:

– Ты меня, капитан, не сбивай! Я два дня эту фигню изучал. Питекантроп это на Яве, Дюбуа его открыл. А здесь подозрение на неандертальца – это нижний палеолит, не спутай. Мы должны эту хрень обследовать. В Средней Азии уже такая находка была, вот и наш… Рахмет Ибрагимович будет вроде как эксперт из Ташкента. В общем, разговаривать буду сам, ты только кивай. Пусть нам этот Семин дорогу опишет, а там мы уж поглядим…

– А гражданин Семин часом не японский шпион? – не удержался Михаил, которому вся эта секретность показалась излишней и даже немного смешной. В конце концов, можно послать обычную экспедицию, пусть даже под охраной.

– Умный нашелся! – покачал головой Ерофеев. – И главное, кто это говорит, а? Да у вас что ни арестованный – то шпион!.. А если интересно, могу сказать: Семин Павел Иванович характеризуется положительно… Член партии, активист, отличник народного просвещения и, между прочим, Ворошиловский стрелок. Правда, были сигналы… Первый – будто он не с археологами в экспедиции ходит, а закладывает склады с оружием для турецкого десанта…

Ахилло не выдержал и хохотнул. Ерофеев тоже усмехнулся:

– Бред, ясно… Но тем не менее проверяли – складов он не закладывает. И второй сигнал – будто он национальность скрывает. По паспорту – русский, а отец – из крымчаков. И вот тут, между прочим, правда-Михаил пожал плечами. Криминала в этом он не видел.

– Мелочь, конечно, – кивнул майор. – Правда, еще говорят, будто дед его был каким-то шаманом. Но я проверял. Крымчаки – вроде караимов – иудаисты, шаманов у них нет и не было…

Ахилло кивнул, соглашаясь, и тут заметил, что Гонжабов слушает их очень внимательно. Широко открытые темные глаза бхота, казалось, светились недобрым огнем…

2. ЧИФ

Молодой человек в теплом осеннем пальто и мягкой шляпе с неширокими полями не торопясь вышел из подъезда и чуть заметно передернул плечами. Огромный двор был почти пуст, лишь у самого подъезда топтался изрядно прозябший на ноябрьском ветру парень с букетом сиреневых осенних астр. Та, которой предназначались цветы, явно запаздывала, и молодой человек мимоходом посочувствовал незадачливому кавалеру. Время явно не способствовало свиданию: над городом нависли низкие тяжелые тучи, то и дело срывался мелкий холодный дождь, и улицы Столицы менее всего подходили в этот час для долгих прогулок вдвоем. Впрочем, об этом подумалось лишь мимоходом. Молодой человек оглянулся, бросил быстрый взгляд на окна четвертого этажа и неторопливо зашагал вдоль гигантского дома.

Он мог быть доволен. Во всяком случае, для первого раза удалось сделать все возможное. Тот человек, который смотрел ему вслед из окна четвертого этажа, выслушал, и, кажется, поверил. Это было даже больше, чем он рассчитывал. Впрочем, расслабляться нельзя: молодой человек уже понял, что люди в Столице не склонны к откровенности и редко доверяют даже давним знакомым. Он слыхал об этом еще дома, но теперь пришлось убедиться воочию, что оказалось еще неприятней, чем он ожидал.

Длинный ряд подъездов наконец кончился. Сразу же стало холодней, ветер с набережной ударил прямо в лицо, и молодой человек сунул руки поглубже в карманы. Нет, этот город ему не нравился. Не нравился холод, не нравились серые безликие дома, дребезжащий транспорт, а главное – люди. Он знал, что здесь, в этом городе, в этой стране и на этой планете, будет нелегко, но даже не предполагал – насколько.

Можно было пройти к ближайшей трамвайной остановке, но молодой человек предпочел пройтись пешком. Он все еще не мог заставить себя втискиваться в забитые хмурыми злыми людьми трамвайные утробы. Благо, ходить было привычно, к тому же так можно куда больше увидеть и услышать. Уже не в первый раз перед глазами вставали улицы родного города, но он старался тут же отогнать несвоевременные воспоминания. Расслабляться было нельзя. То, ради чего они прибыли сюда, только начиналось.

Молодого человека крестили Иваном, но так называл его только отец, и то изредка. Для матери он был Жанно, для одноклассников – Джон, а в последние годы за ним прочно утвердилась кличка Чиф. Чифом он стал, возглавив школьную команду по бейсболу, и, в конце концов так стал называть его даже отец, обычно не терпевший американизмов. Впрочем, отвращение ко всему американскому отличало практически все старшее поколение. С тем большим пылом их чада учили английский, засматривали до дыр изредка попадавшие к ним американские журналы и называли друг друга именами и кличками, взятыми из американских кинофильмов.

Когда Чифу – тогда еще просто Джону – было четырнадцать, разразилась первая буря. Молодежь Святоалександровска, давно уже перекрестившая свой родной город в «Сент-Алекс», потребовала введения в гимназиях английского языка вместо всем осточертевшего французского. Департамент образования поначалу отмахнулся, и тут ударила забастовка. Мальчишки и девчонки выставили пикеты у здания парламента, у резиденции самого Председателя Думы, которого они предпочитали называть Президентом Сэмом, или попросту Дядей Сэмом, и заявили, что не вернутся в школы. На призывы и увещевания стачком, в котором Чиф представлял свою гимназию, объявил, что дает месяц на размышление, после чего «Генерация» – то есть молодежь Святоалександровска – попросту покинет город и переселится в долину Больших Ветров, дабы основать там новый город, где государственным языком общения станет исключительно английский.

Тут уж дело стало нешуточным. Оппозиция, вначале проявившая нерешительность, пришла в себя и потребовала от правительства начала переговоров со стачкомом. Правительство отказалось, и тогда председатель социалистической партии Железный Генри заявил, что в таком случае готов лично переселиться вместе с молодежью подальше от мест, где не соблюдают права человека.

Все, конечно, устроилось. Дядя Сэм нажал на консерваторов в правительстве, а стачком – на экстремистов из младших классов. Английский язык был введен наравне с французским, чада вернулись в школы, а все политические партии стали срочно переписывать свои программы, добавляя в них требования, касавшиеся молодежи.

Чиф имел прямое отношение к столь успешному завершению стачки. Решающие переговоры происходили у него на кухне. Это было тем легче, что Железный Генри – директор единственного в Сент-Алексе завода и бессменный глава соцпартии – был его отцом, а Президент Сэм – крестным. Представители стачкома пили чай, заваренный Тетей Полли – мамой Чифа, а Железный Генри и Дядя Сэм, отсмеявшись и отвспоминав прежние деньки, внезапно стали серьезными, и Президент, кивнув на довольных победой забастовщиков, негромко бросил: «А ведь выросли! А, Степан?» Железный Генри, он же Степан Иванович, коротко кивнул и покачал головой:

– Выросли-то, выросли… Мы в их возрасте другим занимались.

Английский им, американский…

Представители стачкома немного обиделись. Они, конечно, знали, что Железный Генри – герой, Дядя Сэм – тоже герой, и что на далекой планете, где была их родина, оба они совершили немало подвигов, о которых приходилось учить на уроках истории. Но введение английского – языка свободных людей – казалось проблемой важной и первоочередной. «Генерация» – первое поколение родившихся на этой земле – пробовала силы. Потом уже была экспедиция в глубину Черных Гор, безумный бросок на Бессмертный остров, Знаки Доблести, полученные учениками старших классов из рук Президента. Но их первую победу Чиф запомнил на всю жизнь. Тогда это казалось таким необходимым – изучение английского, отмена школьной формы, право ходить на вечерние киносеансы без родителей…

Чиф постоял несколько минут у чугунных перил набережной, глядя на покрытую оспинками дождя медленно текущую реку. Там, за рекой, тянулись громады серых домов, из черных труб поднимались клубы белесого дыма, откуда-то издалека доносились паровозные гудки… Родина предков… Казалось, Чиф знал о ней все – из книг, из рассказов старших, – но увиденное было совсем не похожим на то, что представлялось дома. Он не ожидал такого серого неба, таких хмурых зданий и таких людей. Впрочем, отступать уже поздно…

Он свернул в ближайший переулок и купил в киоске свежую «Правду». В свое время его весьма удивило такое название: оно казалось слишком претенциозным. Отец пытался объяснять ему что-то про борьбу пролетариата, про Колю Бухарина, главреда и давнего отцовского знакомого, но Чиф уже заранее чувствовал неприязнь к газете, которая была о себе столь высокого мнения. Впрочем, теперь чтение «Правды» стало необходимостью, хотя бы потому, что все остальные газеты этой страны не сообщали – и не могли сообщить – ничего иного.

Итак, 2-е ноября 1937-го года… Чиф бегло просмотрел первую страницу, отметив название передовой «Навстречу славному юбилею», и спрятал газету в карман пальто. Интересно, как бы смотрелся в «Правде» репортаж об их первой забастовке? Наверно, что-нибудь вроде: «Бунт буржуйских сынков» это в лучшем случае. Здесь, в бывшей России, которая теперь называлась непроизносимым именем «СССР», шутить не любили. Молодежь была дисциплинированной, выступала на собраниях, заявляла в НКВД на своих родителей и учила немецкий – язык вероятного противника. Первое время Чиф боялся, что будет испытывать к этим людям ненависть. К счастью, этого не случилось. Ненависти не было, но не было и сочувствия. Эти люди не казались несчастными, напротив. Они были серьезны, деловиты, идейно выдержаны и преданы идеям Ленина-Сталина. Родина предков оставалась чужой. Чиф ругал себя за это, заставлял вспоминать, что здесь есть тысячи и тысячи других, ради которых он и прибыл сюда, но это помогало мало. Даже тот, с которым он совсем недавно разговаривал, показался Чифу странным. Вначале этот человек почему-то испугался, хотя постарался не подать виду, затем, кажется, поверил, заинтересовался – но так и не задал ни одного вопроса. Почему? По сути, это была не беседа, а монолог, и только в самом конце тот, к которому Чиф пришел, написал на бумажке номер телефона и время, когда следовало позвонить. И это было еще не худшим вариантом. Может, этот человек боялся, что их подслушивают? Это казалось диким. Сколько же требовалось средств и сил, чтобы организовать прослушивание частных квартир! И зачем? Если бы здесь действительно были заговорщики, они бы давно выступили и свергли этот режим. Чиф вспомнил уроки политологии в старших классах, рассуждения учителя о сущности тоталитарного государства и невольно поежился. Тогда это казалось сказкой, скучной и нереальной… Три основные группировки руководства, бюрократическая пирамида, постоянная сменяемость кадров, система, державшая в напряжении эти самые кадры… На экзамене никому не хотелось отвечать на подобный билет. Чифу, к счастью, попалась политическая система европейских парламентских республик, что было просто, понятно, и, в общем, симпатично. Увы, теперь приходилось вспоминать все читанное и слышанное. Итак, три группировки власти… Прежде всего, партийная бюрократия, ослабленная последней волной репрессий. Затем военные: их позиции тоже ослабели после процесса Тухачевского. И наконец, система, державшая всю пирамиду в напряжении, – НКВД, НКГБ и прочие карательные органы… Машина простая, мощная и самовоспроизводящаяся… И – люди. Как сказал здешний лидер – «винтики и колесики» этой машины. Те самые люди, к которым Чиф и его товарищи и прибыли. Прибыли, хотя никто их не приглашал, не ждал и едва ли был им рад…

Дойдя до улицы Горького, Чиф прошел пару кварталов, пробираясь сквозь шумную толпу, и нырнул в метро. Метро – это единственное, что нравилось ему в Столице. В Сент-Алексе такого не было. Метро там просто ни к чему:

весь город можно пройти за полчаса, почти у каждого был велосипед или мотоцикл, а в последние годы завод, которым руководил Железный Генри, исправно снабжал всех желающих электромобилями. Но Чиф все равно испытывал что-то похожее на зависть, попадая на движущуюся ленту эскалатора. Метро производило впечатление. Смущали лишь нелепые статуи на станциях – темные, жуткие, похожие на первобытных идолов. Впрочем, у обитателей Столицы, похоже, свои представления об эстетике…

Выйдя на конечной станции, Чиф нерешительно взглянул в сторону остановившегося поблизости трамвая, но так и не решился нырнуть в людской круговорот. Толпа его немного пугала. Дома, там, где он вырос, люди почти никогда не собирались беспорядочной кучей, разве что на стадионе, после очередного футбольного или бейсбольного матча. К толпе следовало привыкнуть, но Чиф решил поддаться слабости и пройтись пешком, тем более, что времени было достаточно.

Он еще раз взглянул на часы, прикидывая, за сколько он доберется, и тут же заметил, как один из прохожих бросил недоуменный взгляд сначала на его часы, а потом на него самого. Чиф мысленно выругал себя: здесь, в Столице, таких часов не носили. Давно надо было купить местные, но Чиф никак не мог привыкнуть к нелепому допотопному циферблату и необходимости каждое утро заводить странный тикающий механизм. Его часы – новенькие, с миниатюрной электрической батарейкой – были из самой последней серии, которую начал выпускать завод в Сент-Алексе. Часы подарил отец – как раз перед тем как Чиф написал заявление на имя Президента Сэма с просьбой зачислить его в группу «Пространственного луча»…

Итак, он пошел пешком, пройдя мимо трамвайной остановки и обогнув огромный новый стадион. Стадион был не плох, удивляло лишь то, что он принадлежал местной полиции. Впрочем, к подобным странностям своей исторической родины уже следовало привыкнуть…

Дорога вела сквозь небольшой парк, вдоль пустынных в этот час улочек, где жили рабочие с окрестных заводов, мимо самих заводов – огромных, грязных, с безобразными кирпичными трубами – мимо брошенных краснокирпичных церквей со сбитыми крестами. Пейзаж был унылый, а серое небо и срывавшийся то и дело дождь еще более усугубляли гнетущее впечатление. Наверно, летом здесь будет веселее, но лето должно наступить так не скоро!

Впереди был огромный пустырь, за которым тянулся старый, местами разрушенный кирпичный забор. За ним когда-то находилась фабрика, но уже несколько лет, как станки были вывезены, деревянные перегородки разобраны, и от прежнего остались лишь холодные мертвые корпуса, постепенно разбираемые на кирпич. Место глухое, вечерами сюда слеталось окрестное хулиганье, но днем лишь вороны оживляли мертвую тишину брошенного фабричного городка.

Чиф прошелся вдоль забора, оглянулся и уже собрался было нырнуть в небольшой пролом, как внезапно услышал негромкие быстрые шаги. Кто-то шел вдоль забора с противоположной стороны – высокий, в старом пальто и надвинутой на глаза кепке.

Секунда – и Чиф был уже за кирпичной стеной. Следовало подождать. Шаги приблизились, затем на мгновение стихли, и вот в проломе показался молодой человек, рассеяно поглядывающий по сторонам, словно в надежде увидеть за старым забором нечто небывалое. Чиф чуть слышно вздохнул, парень дернулся, рука его нырнула в карман.

– Я думал, ты уже дома, – Чиф произнес это по-английски, вновь запоздало выругав себя за опасную привычку.

– А, ты, Чиф? – парень усмехнулся, вынул руку из кармана и взглянул на часы – точно такие же, на батарейках, с табло вместо циферблата.

– Привет, Бен!

Тот, кого так назвали, вновь усмехнулся и покачал головой:

– Чуть не влип!

– А что случилось?

– Потом… Я проголодался.

Разговор шел по-английски. Бен, которого родители звали Сашей, тоже не мог избавиться от школьной привычки. Говорил он немного странно, с грассирующим французским «р», зато с накрепко заученным американским акцентом. Чиф неодобрительно взглянул на приятеля:

– Бен, мы этак влипнем. Надо переходить на русский.

– Ага. О великий, могучий, свободный… Как там дальше?

Последнюю фразу Бен произнес на языке предков, почему-то напирая на букву «о». Чиф вздохнул:

– Я серьезно. К тому же, если ты решил изображать мастерового, то тебе надо бриться лезвиями местного производства.

Бен провел рукой по гладко выбритой щеке и подмигнул:

– Советский пролетарий должен быть слегка выбрит и до синевы пьян. Только, Чиф, слово «мастеровой» здесь не употребляют. Сейчас говорят «рабочий».

– Да знаю, знаю…

Они не торопясь шли по еле заметной тропке, которая вела к одному из бывших фабричных корпусов. Пару раз Чиф оглядывался назад, но предосторожность была излишней: вокруг было совершенно пусто.

– Ладно, Бен, что у тебя стряслось?

– Что?

Бен нерешительно почесал кончик длинного породистого носа:

– В общем, сам виноват. Решил провести опыт над здешними аборигенами. Опыт? Ты что, с ума сошел?

– Да так, затмение… Я был на вокзале, присматривался к публике…

– На каком вокзале?

– На Петербургском…

– Бен! – Чиф даже остановился. – Ты что, забыл?

– Шучу, шучу… На Ленинградском… Да я все помню, Чиф! Улица Горького, переулок Безбожный, Краснопресненская набережная… Антихристов язык…

– Бен, давай договоримся… – Чиф помолчал, подбирая слова, – мы здесь не в нашем «Фриско-клабе». Когда ты писал заявление в группу, то знал, куда отправляешься и что тебя ждет. И говори по-русски. Даже дома, у нас…

– Так точно, Чиф, – Бен покорно вздохнул и даже попытался встать по стойке смирно. – Разрешите доложить, товарищ командир группы?

Теперь его русский звучал вполне нормально, с легким «аканьем», как и принято говорить в Столице.

– Не выламывайся. Пошли, расскажешь по дороге…

Они продолжили путь. Теперь Бен говорил уже совсем другим тоном коротко, по деловому, почти без эмоций:

– Я был на Ленинградском вокзале. Присматривался к публике и заодно проверял маскировку. Все шло нормально. У входа заметил пару «топтунов». Ну, знаешь, которые в штатском, высматривают приезжих. Особенно тех, у которых в паспорте, как здесь говорят, «минус» и они не имеют права приезжать в Столицу…

– Знаю. И что, к тебе прицепились? Бритва подвела?

– Нет, Чиф. Такое только ты можешь заметить. Никто меня не заподозрил. Тогда я начал делать вид, что пытаюсь спрятаться от патруля. Зашел за колонну, изобразил перепуганного. Думал, клюнет или нет…

– Значит клюнуло. Эх, Бен! Психолог, язви тебя!

– Клюнуло, – покорно согласился Бен, – сразу – двое ко мне. Ну, нашу «липу» показывать не хотелось, я и дал деру. Заодно проверил, как здесь бегают. Поймали бы, конечно, если б заранее все окрестности не облазил… Вот, в общем и все. Каюсь, меа кульпа…

Чиф с минуту молчал. Они уже стояли возле сорванной с петель двери одного из брошенных корпусов. За дверью ничего не было, кроме сырой темноты, в которой угадывались лежавшие на земле рухнувшие балки перекрытия и старые, покрытые мхом кирпичи.

– В общем, так, Бен. Чтоб это было в последний раз. Иначе сниму с задания и отправлю домой. Это ясно?

– Да ясно. Леший попутал!

Тон Бена дышал неподдельной искренностью и раскаяньем, но Чиф слишком хорошо знал своего приятеля.

– Бен, я не шучу!

– Я тоже, Чиф. Только их секретную службу мы тоже должны изучить.

– Но не таким образом. В общем, ты меня понял. Все, пошли, а то Лу будет волноваться…

– Ты только ей не говори, – в голосе Бена прозвучало нечто, похожее на испуг. Чиф усмехнулся:

– Ладно, не скажу. А надо бы – чтоб за уши оттаскала.

Бен протестующе замотал головой, но его приятель лишь хмыкнул и достал из внутреннего кармана небольшой бумажник, а из него – миниатюрный кожаный кошелечек. Секунда – и в руке Чифа блеснул маленький серебристый жетон с фирменным знаком Столичного метрополитена.

– Бен, оглянись на всякий случай.

– Чисто, – сообщил тот, поглядев по сторонам.

– Ну ладно…

Чиф аккуратно приложил серебристый жетон к небольшому углублению в стене. Послышалось еле слышное жужжание. Темный провал прохода внезапно стал светлее, в воздухе поплыла белесая рябь, еще секунда – и дверной проем засветился ярким молочным светом. Жужжание усилилось, словно где-то рядом заработал сильный генератор.

– Пропуск у тебя?

– Обижаете, товарищ командир.

Чиф кивнул, шагнув прямо в молочное марево. Миг – и его невысокая фигура пропала, растворившись в ярком свете. Бен еще раз оглянулся и шагнул следом.

Теперь светящаяся дверь осталась за спиной. А прямо перед ними был уже не заброшенный цех, а лестничная площадка подъезда. Там, где светился проход, должна была находиться входная дверь. Чиф вновь приложил серебристый жетон к стене, свет дрогнул и начал медленно гаснуть. Через минуту на его месте возникла обыкновенная деревянная дверь. Странно, но если бы кто-нибудь остался с обратной стороны, то смог бы разглядеть лишь черный провал, ведущий в заброшенный фабричный корпус…

Подъезд был небольшим, уютным, у входа лежал аккуратный новенький коврик, рядом стоял большой фикус. Неярко горело электричество.

Бен подошел к фикусу и притронулся пальцем к земле.

– Ага, Лу полила, – удовлетворенно сообщил он. – А то жалко, засох бы.

– Между прочим, мог бы и сам полить, – Чиф расстегнул пальто и снял шляпу, в подъезде было тепло. – Скоро придется тебе самому хозяйничать, так что учись.

– То есть, как это – самому?

– Потом…

Они поднялись на второй этаж, и Чиф легко толкнул одну из дверей. Та тут же поддалась. Из прихожей послышалась громкая музыка – в квартире играло радио.

– Лу! Мы пришли! – Бен сообщил об этом во весь голос, очевидно надеясь перекричать хор Александрова, исполнявший «Марш буденновцев».

– Ботинки снимайте! – приглушенно донеслось откуда-то со стороны кухни. Я полы вымыла!

– Земля предков творит чудеса: Лу вымыла полы! – Бен принялся послушно снимать с ног грязную обувь. Чиф последовал его примеру. Хор Александрова допел последний куплет, на секунду воцарилась тишина, затем послышался перезвон курантов.

– Точность – вежливость королей, – пробурчал Бен, взглянув на часы. А вообще-то, Спасская башня чуть спешит. Тебе не кажется?

Чиф не успел ответить – в коридоре появилась та, что спасла от гибели фикус и навела чистоту. Девушка лет двадцати, худая, высокая – под стать Бену. Ее светлые волосы были коротко подстрижены, а чуть длинноватый нос наглядно свидетельствовал, что ее сходство с Беном – отнюдь не случайность. Люба, окрещенная еще в подготовительном классе новым и достаточно нелепым именем, была младшей сестрой любителя ставить психологические эксперименты.

– Между прочим, не надейтесь, что так будет продолжаться и дальше. Полы будем мыть по очереди. И кстати, готовить тоже. Бен, завтра очередь твоя!

– Я вам наготовлю, – без всякого энтузиазма пообещал брат, за что тут же заработал щелчок по лбу.

– Между прочим, я не обязана торчать здесь и обслуживать двух здоровенных лбов! Чиф, я сегодня собиралась в Третьяковку…

– Место женщины – на кухне! – попытался продолжить Бен, но, спасаясь от удара веником, предпочел скрыться за ближайшей дверью, ведущей в одну из комнат.

– Чиф! И ты молчишь!

– Что? Извини, Лу, я кажется пропустил самое интересное. О чем это вы?

То ли Чиф в самом деле задумался и пропустил столь важную дискуссию, то ли просто последовал примеру мудрых руководителей, не желающих вмешиваться в мелкие свары подчиненных. Лу возмущенно пожала плечами и повернулась, чтобы с достоинством покинуть коридор.

– Постой, Лу. Почему – в Третьяковку?

Вопрос явно свидетельствовал, что Чиф пропустил мимо ушей далеко не весь разговор. Лу немного замялась.

– Ну мы же с тобой говорили. Там должен работать один человек… И кроме того, хотелось посмотреть. Мама с детства рассказывала…

– У тебя не готова легенда… – Чиф аккуратно повесил пальто на вешалку, пристроил туда же шляпу и принялся неторопливо расчесывать короткие жесткие волосы, пытаясь придать им какое-то подобие прически.

– Я уже все продумала. Буду учительницей младших классов. Из Тулы. Приехала на курсы повышения квалификации…

– А что, такие курсы имеются? Лу, не торопись. Хватит с меня и твоего брата.

– А что – я? – из двери высунулась физиономия Бена. – Как что – так я виноват! А вот ты, Лу, меньше всего похожа на учительницу!

– Исчезни, – пригрозила сестра и Бен послушно исчез. – Не будут же у меня спрашивать документы прямо в Третьяковке!

Чиф лишь пожал плечами. Документы были слабым местом группы. Паспорт, что лежал у него в кармане, явно оставлял желать лучшего.

– Ладно, Лу, поговорим после. Возможно, тебе вообще не придется покуда выходить.

Девушка хотела вновь возмутиться, но что-то в тоне руководителя группы заставило сдержаться.

За обедом говорил Бен, пересказывая виденное на улицах Столицы. То и дело он невольно переходил на английский, но каждый раз спохватывался, ронял: «пардон, пардон», и вновь возвращался к столь мало ценимому им «великому и могучему». Лу время от времени вставляла язвительные замечания, Чиф же упорно молчал, думая, похоже, о чем-то своем. Наконец Лу это заметила.

– Джон, что случилось?

– Ничего… – Чиф секунду помолчал, собираясь с мыслями, – пока что ничего… В общем, я поговорил с тем человеком…

– Ну? – поторопил его Бен. – Легенда сработала?

– Нет, не сработала… Я сыграл в открытую…

– Чиф, ты что? – не выдержала Лу. – Ведь это…

– Знаю… Но понимаете, ребята… Было так: я узнал, что сегодня днем он будет дома, потому что вечером собирается уезжать куда-то на Урал. Случай редкий: в квартире кроме него никого не должно быть: жена – на работе, а дети, естественно, – в школе. Я позвонил – он открыл, пригласил войти – и тут…

Чиф замолчал, подбирая слова.

– В общем, он испугался. Я вначале не сообразил почему, но затем понял: он меня попросту узнал.

– То есть, как это – узнал? – недоуменно поинтересовался Бен. – Как это он мог тебя узнать?

– Я, кажется, поняла, – улыбнулась Лу, – он ведь знал твоего отца! А ты же точный портрет дяди Генри.

– Похоже, – невесело усмехнулся в ответ Чиф. – И вся наша конспирация полетела к черту. Правда я не понял, что его испугало…

– Может, Железный Генри здесь считается – как это? – врагом трудового народа? – предположил Бен. – Ведь он не просто так оказался у нас.

Чиф покачал головой:

– Я тоже так подумал. Но потом… В общем, он старался не показать виду, пригласил меня в комнату… и тут же назвал по фамилии… Пришлось выложить все сразу.

– И… и что? – вновь заторопил приятеля Бен.

– Он ничего не ответил. Но затем написал на листке бумаги номер телефона и время. Сегодня в шесть я должен позвонить – похоже, меня будут ждать.

– Но… Это здорово, Чиф! – оживилась Лу. – Именно то, что мы хотели! – То есть, как это – ждать? – прервал ее брат. – Кто? Джон, ты что, пойдешь? А вдруг это ловушка?

Чиф пожал плечами:

– Выбора нет. В общем, не исключено, что я сюда не вернусь. В этом случае план меняется. Мою работу продолжит Бен, а ты, Лу, будешь отвечать за установку.

За столом повисло молчание. Затем Бен щелкнул пальцами:

– Раз такой расклад, сходим вместе. Я возьму кое-что из наших маленьких сюрпризов и, случись чего, устрою фейерверк.

– Не устроишь…

– Почему? – удивился Бен. – У здешних опричников до сих пор наганы каменный век! Почему это я не устрою?

– Потому что ты останешься здесь. И хватит об этом. Обязанности руководителя группы ты знаешь не хуже меня, если что – справишься…

Разговор оборвался, и обед был закончен в полном молчании.

После обеда Бен заявил, что голые стены комнаты действуют ему на нервы и, притащив свернутый в трубку большой цветной плакат, принялся укреплять его рядом с дверью. На плакате был изображен джентльмен средних лет с серьезным неулыбчивым лицом, украшенным небольшой бородкой. На джентльмене был светлый костюм, причем пиджак оказался весьма демократично расстегнут, а галстук – слегка сдвинут в сторону. Общее впечатление довершали небольшие очки в простой железной оправе. Джентльмен был сфотографирован на фоне белого двухэтажного здания, окруженного высокими, похожими на пинии, деревьями, но не зелеными, а ярко-синими. Внизу красовалась броская надпись: «Генерация» – за дядю Сэма!» – Теперь – порядок! – Бен с гордостью оглядел свою работу и повернулся к приятелю. – Чиф, у меня есть плакат Железного Генри. Повесить?

– Как хочешь, – Чиф, листавший толстую, густо исписанную тетрадь, похоже, оказался совершенно равнодушен к предвыборной агитации.

Вскоре с другой стороны двери красовался второй плакат, тоже цветной. На нем был изображен человек, как две капли воды похожий на Чифа, только старше его ровно вдвое. Человек был в пиджаке, столь же демократически расстегнутом, но без галстука, бородки и очков, зато в серой кепке. Большие красные буквы вещали: «Социализм – будущее Тускулы».

– Теперь – полная демократия! – Бен рухнул в кресло, залюбовавшись собственной работой. – Чиф, а если бы твой старик победил на выборах, он бы дал добро на нашу вылазку?

Чиф оторвался от тетради и бросил взгляд на плакаты:

– Нас бы он не пустил, Бен. Сюда бы отправились те, кто постарше.

– Вот именно! – длинный указательный палец Бена наставительно поднялся вверх. – Поэтому мы голосовали за Сэма – и не ошиблись. Между прочим, ты думаешь, дядя Сэм больше верит молодежи?

– Конечно верит, – Лу показалась в дверях, с интересом разглядывая плакаты. – Он ведь сам руководил проектом «Мономах», когда ему и двадцати пяти не было…

– …что было вовсю использовано в предвыборной агитации, удовлетворенно подхватил брат. – Эх, Лу! Неужели ты не поняла?

– А что я должна понять? – удивилась девушка. – Сэм первый предложил снизить избирательный ценз и посылать старшеклассников в дальние экспедиции. Наша группа – лучший пример.

– Пример чего? – усмехнулся Бен. – Пример того, сестричка, что старый Сэм – мудр. Он первый понял одну простую вещь – мы не просто вторая составляющая вечной формулы «отцы и дети».

– Интересно, а кто это мы? – поинтересовался Чиф.

– Мы тускуланцы. Вернее – земляне. Наша Земля там – на Тускуле.

– Сам придумал?

– А, значит, не понял? – обрадовался Бен. – Вижу, Чиф, твой старик переусердствовал по части марксистского воспитания. Классы, сословия…

– А что? – удивился Чиф и отложил тетрадь в сторону. – По-моему, кое-кто даже на Тускуле не забыл дворянского происхождения…

– Не забыли. И многое другое не забыли. Но не в этом дело. Смотрите чем была Тускула для тех, кто прибыл туда в 16-м? Объектом научного исследования, правильно? А для тех, кто прибыл позже? Местом спасения от большевиков?

– Ну-ну, – подзадорил Чиф.

– А для таких, как твой отец? Местом спасения от Ленина, Сталина и прочих осквернителей истинного социализма. А для нас? Что такое для нас Тускула? Для нас – это родная планета – Земля! И другой Земли нам не надо. А эти, на Старой Земле, не братья по классу и не классовые враги, а просто инопланетяне…

– Постой, Бен, – Лу растерянно посмотрела на брата, потом на плакат с неулыбчивым Президентом Сэмом и вновь на Бена. – Ты это что – серьезно? Здесь же люди живут! Такие же, как и мы! Только мы родились на Тускуле…

– Чиф, а ты чего молчишь? Ты тоже считаешь, что мы такие же люди, как и здешние аборигены?

Чиф не ответил. Бен подождал несколько секунд и хмыкнул:

– Ага, молчишь! Эх, Лу! Ты знаешь, что отдел здравоохранения уже несколько лет как засекретил часть своих данных? Догадываешься, из-за чего? Могу подсказать: засекречены данные по ежегодному обследованию тех, кто родился на Тускуле. Продолжать?

– Ты хочешь сказать… – Лу совсем растерялась. – Что мы…

– Мы – другие, Лу! Это уже видно невооруженным глазом! Ты что, не догадывалась? Смотри!

Он вытащил из кармана две монетки и положил их на ладонь. Затем подождал секунду, прикрыл глаза – и монетки начали медленно приподниматься, пока наконец не повисли в нескольких сантиметрах над раскрытой рукой.

– Ну и что? – Лу пожала плечами. – Это каждый может. Мы еще в детском саду…

– Мы! в детском! саду! – отчеканил брат. – Вот именно! А покажи это здесь – что будет? Это телекинез! На Старой Земле – редчайшее явление! А то, что мы не болеем? Травмы, переломы и все прочее – и ни одной болезни, ни простудной, ни инфекционной. Ни одного случая аппендицита!..

– Я тебя понял, Бен, – кивнул Чиф. – Мы, те, кто родился на Тускуле, имеем несколько иную биологию…

– Несколько иную? А ты знаешь, насколько – иную? Исследования на клеточном уровне засекречены, но кое-что я узнал! Интересно, ох интересно!

– Это не главное, Бен, – Лу, похоже, тоже успокоилась. – Психически мы – люди. Эти отличия – мелочь. Мы люди.

– Мы – люди, сестричка, – согласно кивнул Бен. – А вот они, здесь, на Старой Земле – инопланетяне. Ну а психически… Выросло лишь первое поколение – наше. Наши дети, уверен, еще преподнесут сюрпризы. Но уже сейчас… Лу, ты хочешь остаться здесь, на этой чудной, прекрасной планете? Так чтобы навсегда?

– Конечно нет! – удивилась девушка. – Ведь мой дом – там. Я там родилась…

– Вот! Вот именно! И дядя Сэм понял это! Представьте, если бы сюда направили кого-нибудь из отцов-основателей! Да у них бы просто нервы не выдержали! Как же! Родная земля – под игом озверевших большевиков! Да они бы тут таких дров наломали!

– А ты, значит, академически спокоен, – грустно улыбнулся Чиф.

– Нет, Джонни-бой, я не спокоен. Но все же я знаю, что главное интересы нашей Земли. И Сэм это знает. Поэтому он сейчас старается быстрее заменить стариков нами, тускуланцами. Чтоб Тускула стала Тускулой. Он действительно Отец-Основатель. И не нового города или нового государства, а новой цивилизации. Не думайте, что я против помощи землянам, здешним. Я двумя руками – за. Даже за этот филантропический прожект массового переселения местных страдальцев под наше небо. Но Тускулой должны править тускуланцы. И вообще, планету пора переименовать. Она должна стать Землей – первой и единственной.

– А как ты назовешь Землю? – без всякой иронии спросила Лу.

– Да как угодно, сестричка! Гея, Деметра – да мало ли кто там еще есть в мифологии! Главное – новое человечество уже существует! И мне, признаться, очень приятно это констатировать.

– Гобино, – покачал головой Чиф. – Граф Гобино или Альфред Розенберг. Из твоей сегрегации ничего не выйдет, Бен. В ближайшее время на Тускулу прибудут сотни, а может и тысячи, землян…

– У них тоже будут дети, – по лицу Бена мелькнула снисходительная улыбка. – И кроме того, они прибудут в уже действующий монастырь, куда не положено соваться со своим уставом. Через три года – выборы. «Генерация» выставит своего кандидата в Председатели Думы.

– И этим кандидатом будешь, конечно, ты, – вздохнула Лу. – Эх, Бен, твои бы фантазии…

– Этим кандидатом буду не я, – спокойно возразил брат. – За меня не проголосуют… Из-за фамилии… У «Генерации» будет другой кандидат.

– Ты что, Кента имеешь в виду? – поинтересовался Чиф.

Бен вновь снисходительно усмехнулся:

– Мистер Кент унаследовал от дяди Сэма только его серые клетки. Воли у него ни на грош. Мы его сделаем президентом академии наук… потом. Нашим кандидатом будешь ты, Чиф.

– Ага, – энтузиазма в голосе будущего кандидата не чувствовалось. Это кто же придумал?

– Сказать? Сам дядя Сэм. Идейку он подкинул Кенту, а тот выступил на координационном совете «Генерации». Как раз в твое отсутствие…

– Дядя Семен? – от удивления Чиф даже назвал крестного его нормальным именем. – Но… Но это же глупо! Я ведь социалист! Да нет, Бен, это чушь.

– Я же говорю – дядя Сэм мудр. Для «Генерации» нужен свой лидер. Не монархист, не кадет и не социалист. Ты идеальная фигура, Чиф. Сын Железного Генри, крестник Сэма, племянник командора Лебедева… Между прочим, один из первых среди «Генерации», кто получил Президентский Знак. А то, что ты веришь в светлое будущее, скоро станет неактуальным. Вот увидишь…

– Постой, Бен, – вмешалась Лу. – Ведь Сэм будет переизбираться!

– Ну конечно! Первые выборы – это лишь заявка. Чиф получит процентов десять голосов, войдет в наш истэблишмент… Следующие выборы принесут уже процентов двадцать пять… А еще через пять лет Сэм откажется баллотироваться. Вопросы есть?

– Есть, – кивнул Чиф. – А если я не захочу?

– То есть как – не захочешь? – удивился Бен. – Координационный совет «Генерации» решит – и захочешь. Кроме того, наживка вкусная, Чиф. Тебе придется принимать интересное наследство. Большая Программа Сэма – слыхал о такой?

– Термоядерный синтез? – вновь вмешалась Лу. – Но на это уйдет лет пятнадцать!

– Двадцать, сестренка. Сэм все подсчитал. Но это только часть. Есть еще две… А вот уж это, как говорится, военная тайна.

– А-а, – махнул рукой Чиф. – Тоже мне, тайна! Дядя Сэм хочет пробить через Думу реанимацию программы «Мономах». Мне отец говорил.

– Это номер два, – согласился Бен. – Но есть и номер три. Молекулярный синтез! Понимаете, о чем речь?

– Безумная идея Кента. Он это придумал в шестом классе. Синтезирование любого вещества на молекулярном уровне. В приемник засыпаешь мусор, легкое жужжание – и получаем черную икру.

– Но с ауэритом у него получилось, – возразила Лу. – А ведь тоже не верили.

– Ауэрит – частный случай. А тут понадобится столько энергии… Не говоря о том, что это еще даже не решено на бумаге.

– Кент решит, – твердо заметил Бен. – Энергию даст термояд. К концу двадцатилетней программы Тускула сможет забыть о фермах, а твой предок может больше не расширять производство. Нам понадобятся лишь образцы – и энергия. Так что программа коллективизации фермеров потеряет актуальность – вместе с правами профсоюзов. И тогда вступит в действие следующая часть программы. Но дальнейшее – молчание. Я правильно процитировал?

– Правильно, – кивнул Чиф. – За политинформацию – спасибо. Теперь я, по крайней мере, знаю, что мне делать по возвращении домой.

– Пойдешь слесарем-сборщиком на конвейер, – вздохнул Бен. – Ты мне это уже говорил. Не выйдет, Чиф. Большая Программа будет поддержана всеми партиями, в том числе и социалистами. А если дядя Сэм скажет, что ты нужен ему и стране… Это что, тебя еще женят – династическим браком!

– Да ты что, Бен? На ком? – в голосе Лу прозвучала искренняя заинтересованность.

– На дочке лорда Бара. Наши считают, что такой брак поможет смягчить некоторые политические трения.

– На Сью? – возмутилась Лу. – На этой… этой… И вообще, ей только пятнадцать исполнилось!

– Через три года исполнится восемнадцать. Старый Бар, похоже, сам это придумал. А что – дочь первого пилота «Мономаха» выходит замуж за племянника пилота номер два!

– Но почему Сью? – девушка никак не могла успокоиться. – Эта гордячка… Нет, ее маман ни за что не согласится!

– Выдать дочку за племянника командора Лебедева? – улыбнулся брат.

– Выдать дочку за сына красного комиссара, – отрезала Лу. – Слава Богу, Чиф, что дядя Генри – большевик. И что ты – не дворянин. А то и в самом деле, с них станется…

– Чиф – потомственный дворянин, – разочаровал ее брат. – В шестнадцатом году Государь пожаловал всей семье командора Лебедева дворянство. Увы, Лу, забудь и выходи замуж за Кента. Он обыкновенный скромный гений. Мемуары напишешь.

– Все? Почесали языки? – осведомился Чиф, откладывая в сторону тетрадь, которую листал на протяжении всего диалога. – Лу, как прошел контрольный сеанс?

– Канал «А» – хорошо, канал «Б» – удовлетворительно, – сообщила девушка, мгновенно забыв о только что обсуждавшихся матримониальных проблемах. Были помехи.

– Канал «Б» нам пока не нужен, – заметил Бен. – Но могу посмотреть… Посмотри. Вечером повтори сеанс. И вот еще, Бен, на всякий случай… Может понадобиться резервный канал. Это возможно?

– Внутренний?

– Да. Километров… Ну, в пределах десяти тысяч…

– На Северный Полюс, – кивнул его приятель. – Сделаю. Чиф, а может, тебе не идти? Засветишься ведь!

– Я уже засветился, Бен. Иногда плохо быть так похожим на своих родителей. В общем, может понадобиться рокировка… Все обсудили?

– Кроме Сью, – вмешалась девушка. – Чиф, не вздумай на ней жениться! – Как скажешь, – пожал плечами руководитель группы. – Бен, вечером никуда не выходите. Если я не вернусь, ждите сутки… И смените пароль на входе…

– Не выдумывай, Джон! – начал было Бен, но умолк, остановленный взглядом приятеля:

– Это приказ. Действуй по запасному варианту. И обязательно выйди на Тернема.

– Тестаменты слушать не желаю, – Бен встал. – Будем выходить на Тернема вместе. Тем более, без этого домой мы можем не возвращаться. Дяде Сэму нужны гарантии, что в ближайшие четверть века нас не потревожат… А в остальном – я все понял…

– Ну и хорошо, – Чиф встал и потер затылок. – Посплю-ка часок. Никак не привыкну к здешнему времени…

Когда Бен и Лу остались одни, сестра осторожно прикрыла дверь и, подойдя поближе, негромко проговорила:

– Бен, ты не слишком? Зачем ты сказал ему все сразу?

– Я и не хотел вначале, – так же тихо ответил брат, – но ты же видишь, его тянет на подвиги. Пусть подумает – это полезно… А может, ну ее, эту Сью! Выдам тебя за Чифа, будешь мадам президентшей, а?

Странно, но эта мысль, похоже, никак не заинтересовала его сестру.

– Бен, мне это не нравится. Ты не должен отпускать его одного.

– Сам не в восторге, – пожал плечами брат, – но я обязан выполнять приказ. Тут уже, Лу, игры кончаются.

– Да, игры кончаются! – резко проговорила девушка. – В Долине Больших Ветров Чиф кое-кого вытащил с того света. И как раз после приказа о прекращении поисков. Напомнить кого?

– Нет, не надо, – совсем тихо ответил Бен. – Я все понял, Лу. Пойду за ним. Правда, Чиф меня отправит домой за невыполнение приказа…

– Стерпишь, – усмехнулась сестра. – А за то, что ты наговорил об этой Сью, я с тобой еще посчитаюсь! Вот что, надо ему прикрепить передатчик. На пальто.

– Я уже прикрепил, – вздохнул Бен. – И не на пальто, а на пиджак. За кого ты меня принимаешь, Лу? Будешь следить.

Девушка кивнула. Бен подошел к стоящему в углу небольшому контейнеру, порылся в нем и достал оттуда маленький, размером с копейку, кружок. Подумав некоторое время он прикрепил его к поясу, затем достал из кармана пиджака небольшую пластинку и нажал на широкую плоскую кнопку. На пластинке замигал синий огонек. Бен передал пластинку девушке, та вновь кивнула и спрятала пластинку в ящик стола…

Уже темнело, когда Чиф вновь появился у уже знакомого ему здания с множеством подъездов. Рабочий день кончился, и тротуар возле дома был заполнен людьми. Чиф не спеша прошелся вдоль дома, мельком взглянул на часы, повернул назад и вошел в третий с конца подъезд. Вахтер не обратил на него внимания: в этот час мимо проходили десятки людей, а кроме того, респектабельный вид модно одетого молодого человека не мог вызвать ни малейших подозрений. Чиф не стал пользоваться лифтом и легко взбежал на шестой этаж.

На лестничной площадке было пусто. Четыре двери – одинаковые, обитые свежей черной клеенкой. Он взглянул на бронзовые номерки – нужная квартира первая слева…

Тот, с кем он разговаривал по телефону, велел прийти сюда ровно в пять вечера. Странно, ему назначили встречу в том же доме, но совсем в другом подъезде. Чиф плохо разбирался в конспирации, но почему-то был уверен, что так поступать не следует. Объяснение он нашел только одно те, что желали с ним поговорить, уверены в собственной безопасности. Это был интересный вывод, и Чиф мельком подумал, что он, возможно, недооценивает тех, кого циник Бен называл «аборигенами».

На звонок следовало нажимать три раза. Когда Чиф опустил руку, дверь быстро отворилась.

– Заходите!

Сказано было тихо, почти шепотом. Того, кто встретил его, Чиф не сумел разглядеть: в передней было темно, можно понять лишь, что этот человек очень небольшого роста.

– Проходите…

Встречающий закрыл дверь, но свет включать не стал.

– Я… пальто… – немного растерялся Чиф. Встречавший, казалось, задумался, затем легко подтолкнул гостя куда-то в сторону:

– Там… Пошарьте рукой…

Получалось как-то излишне по-конспиративному. Впрочем, спорить не приходилось, Чиф нащупал свободный крючок и пристроил туда пальто со шляпой.

– Пойдемте, пойдемте! – невидимый в темноте человек явно торопился. Чиф мельком отметил легкий иностранный акцент – то ли немецкий, то ли польский.

Они прошли длинным коридором и остановились перед закрытой дверью, из-за которой пробивался узкий луч света.

– Ждите здесь! – на мгновение дверь растворилась, закрылась вновь, и Чиф остался в коридоре один. Он использовал это время, чтобы привести в порядок прическу. Особого волнения не было, впрочем, как и страха. Скорее, одолевало любопытство. Впрочем, Джон тут же одернул себя: люди, которые решили встретиться с ним, рисковали жизнью. Это не голливудский фильм о карбонариях, и он пришел сюда не ради праздного интереса…

– Заходите, товарищ!

Дверь открылась, и Чиф шагнул через порог.

Да, здесь было светлее, но не намного. Огромная комната освещалась небольшой настольной лампой, горевшей вполнакала. Лампа, как ей и полагалось, стояла на столе – большом, напоминающем букву «Т». Такой стол больше подходил для солидного кабинета, чем для квартиры. Впрочем, помещение и вправду напоминало кабинет. Стены украшены обязательными в этой стране бородатыми портретами, под которыми висела большая цветная карта СССР. Высокие окна наглухо закрыты тяжелыми черными портьерами.

Их было трое, и сидели они за широкой частью Т-образного стола. При появлении Чифа все встали.

– Здравствуйте. Проходите, товарищ Косухин!

Это произнес невысокий плечистый человек, сидевший в центре. Теперь он не спеша шел навстречу Чифу, протягивая руку.

– Чижиков.

Странная фамилия не удивила. Тот, кто так представился, назвал себя «Чижиковым» так же, как он, Иван Степанович Косухин, в свою очередь, отзывался на «Джона», «Жанно» и «Чифа». Только для Чижикова это не было детской игрой в Америку.

– Тарек.

Тот, кто встречал его, – худой коротышка, носивший большие роговые очки и говоривший с еле заметным акцентом…

– Иваныч.

«Иваныч» оказался повыше прочих, как раз одного роста с Чифом, зато крепче его в плечах и, конечно, значительно старше. Из всех троих он единственный улыбался. Лицо показалось знакомым, и Чиф тут же сообразил: Иваныч немного походил на Ленина – с такой же бородкой и лысиной. Правда, на этом сходство кончалось: лицо того, кто избрал себе такой странный псевдоним, было не скуластым и плоским, а типично русским, правильным и куда более приятным.

Итак, из этой тройки Тарек был, очевидно, самым младшим – если не по возрасту, то по должности, Иваныч – самым симпатичным, а вот товарищ Чижиков – похоже, главным. Чижикова разглядеть было сложно: случайно ли, намеренно ли, но он предпочитал оставаться в тени, уклоняясь от света лампы.

– Садитесь, товарищ Косухин.

Чифу на миг стало весело. «Садитесь, товарищ» – это слегка напоминало центральный комитет соцпартии, куда он привык забегать еще с детства, навещая отца. Но там не прятались по темным углам, да и стола такого не стояло – очевидно, традиции правящей партии были утеряны на его родине.

Итак, оставалось присесть – естественно, не на почетном месте, у вершины «Т», а сбоку, где и полагалось сидеть гостям. Похоже, и здесь субординация сохранялась. Если так, то предстоит нелегкий разговор. Опыта подобных бесед у Чифа не было: дома даже самого Председателя Российской Трудовой Общины Тускулы Семена Аскольдовича Богораза многие в глаза называли Дядей Сэмом. Что ж, приходилось играть по местным правилам…

– Вы чаю хотите, товарищ Косухин?

Чаю Чифу не хотелось, но отказываться было неудобно: очевидно, это тоже входило в непременный ритуал. Он ждал, что за чаем пойдет самый младший, то есть товарищ Тарек, но ошибся. Чижиков поднялся сам, неторопливо вышел в соседнюю комнату и вернулся с большим чайником. Впрочем, для остальных тоже нашлась работа: Иваныч расставил чашки, а Тарек принес сахарницу.

– Вам с коньяком?

– Я… я не пью…

Наверное, это прозвучало совсем по-детски, но трое даже не улыбнулись. Чиф действительно не употреблял алкоголя, впрочем, как и вся молодежь Тускулы. Только в дальних походах, когда температура падала ниже минус двадцати, в ход шел спирт, но это никак нельзя считать выпивкой.

Товарищ Чижиков вновь встал, не спеша подошел к стоящему у стены шкафу, достав оттуда темную пузатую бутылку. Коньяк достался лишь ему. Ни Иваныч, ни Тарек, очевидно, прав на это не имели.

Похоже, церемонии кончились, и можно было начинать разговор…

3. ЯЙЛА

До Перевального добрались уже почти в полной темноте. Короткий ноябрьский день кончился, над близкими горами стало совсем черно, низкие тучи ползли от недалекого моря к Симферополю; было зябко и сыро. Дождь, правда, перестал, и можно было скинуть капюшоны.

Автостанция была пуста и безлюдна. Пришлось долго идти по узкой сельской улице, прежде чем от позднего прохожего удалось узнать адрес директора школы. Это оказалось совсем рядом с самой школой, новой, двухэтажной, очевидно построенной совсем недавно.

На стук отворила молодая симпатичная женщина, из-за спины которой выглядывала любопытствующая физиономия пацаненка лет семи. Ерофеев солидно представился, и через минуту «археологи» уже знакомились с хозяином.

Павел Иванович Семин оказался крепким черноволосым мужчиной лет тридцати, улыбчивым и гостеприимным. Вскоре гости были усажены за стол: Семин отказался говорить о делах, пока «археологи» из Столицы не поужинают.

Ахилло с интересом осматривался. Скромное, небогато обставленное жилище краеведа выглядело необычно. Конечно, на стене присутствовал обязательный портрет товарища Сталина и несколько грамот в деревянных рамочках, зато повсюду – в углах, на серванте и даже на полу – лежали диковинного вида обломки, древние, грубо отесанные камни, черепки и просто кости. Возле окна стояла большая амфора с отбитым горлом, а рядом красовалась нижняя часть ноги какого-то неведомого зверя, сложенная из скрепленных проволокой костей. Было видно, что Семин не в шутку увлекается древностями.

За ужином Михаил предпочел помалкивать. Гонжабов – тот вообще не проронил ни звука, зато Ерофеев говорил без умолку. Ахилло с интересом отметил, что майор старается избегать привычных «крутых» словечек, изъясняясь вежливо и даже вполне культурно. Майор передал хозяину приветы от знакомых директору столичных знаменитостей, сыпал новостями из жизни таинственной науки археологии и даже поведал о своей недавней поездке в Среднюю Азию на научный симпозиум. Было заметно, что майор подготовился к разговору весьма тщательно.

После ужина перешли к делу. Ерофеев вручил хозяину дома письмо от профессора Бонч-Осмоловского, с которым Семин был знаком по совместным крымским экспедициям. Тот явно обрадовался и быстро прочел послание.

– Но ведь это здорово, товарищи! – воскликнул он, аккуратно складывая письмо профессора. – Нижний палеолит в Крыму! Неужели правда? Чердаш… Там в самом деле есть пещеры, их, правда, уже обследовали, но почему бы и нет… Я бы и сам с вами пошел… Нет, не могу! Завтра собрание в честь двадцатилетия Октября, мне выступать…

– Успеете, товарищ Семин! – улыбнулся Ерофеев. – Мы – только разведка. Летом приедет экспедиция, для вас место всегда найдется.

– Сам Бонч-Осмоловский собирается? – вскинулся директор.

– Собирается, – солидно подтвердил майор. – Дело серьезное. Вот товарищ Гонжабов специально из Ташкента приехал. Он там с профессором Окладниковым работал…

– Правда? – Семин повернулся к невозмутимому бхоту. Тот чуть улыбнулся одними губами – и кивнул.

– Средняя Азия!.. – горячо проговорил Семин. – Вот где Эльдорадо! Тешик-Таш – это же открытие века! Самый северный неандерталец в Азии! Но и у нас, я верю, есть еще много неизвестного! Знаете, Крым обычно недооценивают. Ну, генуэзцы, греки – это понятно. Но ведь это древнейшая земля! Тут еще столько неоткрытого! В прошлом году товарищ Бонч-Осмоловский как раз в том районе, что вас интересует, нашел любопытный слой. Это даже не медный век, это настоящий неолит – но там уже была каменная кладка! Даже поверить трудно! Эх, денег бы побольше…

– Насколько я знаю, правительство собирается выделить большую сумму на расширение раскопок, – авторитетно заявил Ерофеев. – Так что не уйдет ваш неолит, товарищ Семин. Ну, давайте взглянем на маршрут…

Стол освободили, майор развернул большую крупномасштабную карту. Семин долго рассматривал ее, потом странно улыбнулся:

– Прекрасная у вас карта, товарищи! Ну хорошо, смотрите… – Он взял карандаш. – В общем, маршрут несложный. Правда, сейчас ноябрь, прошли дожди, скользко… Но если не спешить, то, думаю, трудностей не будет… Вам лучше подъехать к Ангарскому перевалу там, где Чатыр-Даг, видите? А затем есть два пути. Можно в обход, а можно через Демерджи…

– Покажите, – прервал его майор, став очень серьезным.

Карандаш забегал по карте. Ахилло кивал: В этих местах ему уже приходилось бывать, на Демерджи он заходил даже дважды, правда, летом и совсем с иными целями…

– Можно прямо через Демерджи, там есть дорога… Ну а дальше тоже по дороге, до урочища Тырки, затем поворот к реке Малая Бурульча. Потом, не доходя Ай-Алексия, снова поворот. Там Караби-Яйла, вам надо пройти ее западным краем. А вот и Чердаш…

Гора на карте казалась маленькой, но отметка говорила, что ее вершина поднимается на высоту более километра.

– По дороге будут пастушьи стоянки, можно ночевать, так что палатка вам понадобится один раз – не больше. А карта окрестностей самой горы у вас есть?

– Увы, – покачал головой Ерофеев. – Поможете?

– Конечно, – улыбнулся Семин. – Вот, смотрите…

На столе появился лист бумаги, и карандаш краеведа быстро набросал простую, но вполне ясную схему.

– Вот тропа, она там единственная, идет вдоль подножия. Пещеры могут быть только с западного склона, вот здесь. Там уже имеются две маленькие, новая – наверно, рядом с ними. Во всяком случае, оползень, я слыхал, был именно там…

Майор, поблагодарив, аккуратно спрятал схему в планшет. Затем еще долго беседовали, причем разговор перешел на столичные новости. Директор оказался заядлым театралом, не пропускавшим во время нечастых поездок в Столицу ни одной новой постановки. Тут уж настал черед Михаила, который с удовольствием поведал краеведу о новостях Мельпомены. Семин грустно улыбался, качая головой и сетуя, что едва ли сможет выбраться в Столицу раньше весны.

Гонжабов по-прежнему молчал, казалось совершенно не интересуясь происходящим. Ерофееву даже пришлось специально упомянуть, что уважаемый профессор из Ташкента, к сожалению, недостаточно владеет русским языком. Впрочем, все обошлось. Заночевали в одной из комнат прямо на полу: выручили спальники. Михаил заснул сразу, успев подумать, что с удовольствием принял бы участие в настоящей археологической экспедиции. Впрочем, обследование таинственной пещеры было тоже делом интересным, хотя таинственность, окружавшая их поход, по-прежнему оставалась совершенно непонятной. Или начальство перемудрило, или майор знал еще что-то, но предпочел покуда не делиться со своими спутниками…

Вышли рано утром, когда на востоке только начинало белеть. Хозяин, пожелав удачи, просил написать о результатах разведки. Ерофеев обещал, крепко пожал руку Павлу Ивановичу и потрепал по непокорной шевелюре вскочившего с постели мальчишку, тоже желавшего проводить научную экспедицию. Сын директора, как оказалось, тоже мечтал принять участие в летних раскопках, что майором было ему твердо обещано…

– Ну что, капитан, – усмехнулся Ерофеев, когда они оказались на пустом в этот утренний час шоссе. – Вроде нигде не прокололся?

– Преклоняюсь, – кивнул Ахилло. – Я уж было подумал, что ты и в самом деле археолог-любитель.

– А-а! – махнул ручищей майор. – Что археология, что иная хрень – все одно! Я как-то под ветеринара работал – вот это был цирк! Знаешь, как в анекдоте определяли, что у лошади запор?

Ерофеев снова стал прежним, маска интеллигента была отброшена, причем с явным облегчением.

– До Ангарского попутку поймаем, а там – прямо через Демерджи, так короче. Вроде этому Семину можно верить, как думаешь?

Ахилло пожал плечами:

– Думаю, на минное поле он нас не направил. А вообще – интересный человек.

– Мечтатель, – скривился майор, – толку от них никакого. Правда, под видом археологов всегда можно послать совсем другую экспедицию – вроде как наша. Всего и пользы. Но ты прав – мужик толковый, азартный даже. Жалко, если ваши его загребут как шпиона японского.

– Он опасен…

От неожиданности Ахилло вздрогнул: это произнес Гонжабов. Майор тоже обомлел:

– Так ты… Ты, значит, по-русски говоришь? Так чего молчал?

Но бхот и не думал отвечать. Он даже не повернул головы, словно вопрос был обращен к кому-то другому. Ерофеев, однако, не отставал:

– Нет, ты это, гражданин Гонжабов, брось! Сказал – объясни! И вообще, чего дурака валяешь? Вместе же идем – команда вроде!

– Я – узник, вы – тюремщики. – Голос зэка был спокоен и бесстрастен. Говорил он с легким акцентом, чуть проглатывая «р».

– Ну вот еще! – Ерофеев, похоже, обиделся. – Мы чего, обижаем тебя? Молчишь, гордый вроде… А я тебе рис специально таскал…

– За рис – спасибо. Не говорил потому, что не спрашивали. Семину верить нельзя, он лгал.

– То есть? – не выдержал Ахилло. – В каком смысле?

Гонжабов чуть заметно пожал плечами – жест, уже замеченный Михаилом.

– Он не поверил, что мы ищем древние кости. Где вы ошиблись – думайте сами.

Никто ему не ответил. Майор был явно смущен.

– Тьфу! – наконец резюмировал он. – Быть не может! А как ты узнал телепат, что ли? Мысли читаешь?

– – Это нетрудно, – последовал спокойный ответ. Они шли по дороге плечом к плечу. Ерофеев о чем-то напряженно думал – слова таинственного зэка явно не пропали даром. Ахилло тоже был удивлен, но не столько смыслом сказанного, сколько тоном. Зэк говорил властно, решительно – как человек, привыкший повелевать и отдавать приказы. Обычно заключенные разговаривали иначе.

– Вот так, Михаил, – проговорил наконец Ерофеев. – Теперь понял, почему мы такую секретность развели? Нечисто тут, ох нечисто! Говорил я – нечего дурить, взяли б мою роту, прочесали все…

Ахилло не ответил: рота «лазоревых» была совершенно ни к чему. В конце концов, Семину можно было рассказать правду, взяв подписку о молчании, или просто изолировать на несколько дней, до окончания их путешествия…

Через полчаса их подобрала попутка – небольшой грузовик, направлявшийся в Алушту. До Ангарского доехали быстро. Позднее утро уже вступало в свои права, небо над горами стало белым, а сквозь деревья проглядывали клочья редеющего тумана. Было очень сыро, даже теплые куртки грели плохо.

Майор вытащил карту, компас и принялся осматриваться.

– Туда! – указал он рукой в еле заметный проход между деревьями. – Прямо, затем направо, до речки. Хлебнуть по глотку никто не желает?

Ахилло подумал и согласился, Гонжабов молча покачал головой. Наконец была выкурена неизбежная перед долгой дорогой папироса, и маленький отряд вступил в сырой горный лес.

Стало еще холоднее. С мокрых деревьев капала вода, ноги скользили по раскисшей земле, вдобавок дорога вела на подъем, и с Непривычки рюкзаки показались свинцовыми. Вокруг было тихо и пустынно, даже птицы улетели из этого леса, покинув мокрые, поросшие зеленым мхом старые стволы. К счастью, сквозь серые тучи начало проглядывать солнце, и идти стало немного веселее.

К полудню спустились вниз, в огромную, поросшую лесом долину. Дальше была небольшая речка, за которой начиналась узкая, в глубоких колеях грунтовая дорога, ведущая к подножию Демерджи. Михаил уже бывал в этих местах, но тогда их подвозили автобусом, да и было это жарким летом, когда не надо надевать теплую куртку и месить ногами холодную грязь.

Ерофеев, похоже, не чувствовал усталости, хотя ему приходилось нести не только рюкзак, но и палатку. Гонжабов тоже шагал спокойно, не сбиваясь с темпа. Михаилу пришло в голову, что бхот родом из горного края, где подобные путешествия обычны. Сам же Ахилло не без удовольствия остановился на полуденном привале, выпив чая, вскипяченного на костре. Впереди долгий подъем, вершина Демерджи нависала темным строем ровных серых скал.

Подниматься оказалось легче, чем думал вначале он, путь был пологим, приспособленным для подъема татарских арб. Шли по-прежнему молча, лишь майор время от времени отпускал немудреные шуточки, напоминавшие о его сержантском прошлом. Гонжабов не обращал на реплики Ерофеева ни малейшего внимания, а Михаил отвечал односложно – он постепенно «втягивался» в маршрут. Рюкзак уже не казался неподъемным, к тому же вокруг было красиво. Осенняя Демерджи оказалась ничем не хуже летней. Скорее, напротив, без ярких красок величие древних гор ощущалось полнее.

За гребнем начиналось плоскогорье – ровное, покрытое желтой осенней травой. Лишь невысокие скалы, похожие на чудовищные ребра, выпирали из-под земли, словно останки вымерших ящеров. Туристы бывали здесь редко, и Ахилло невольно пожалел, что не взял с собой фотоаппарата. На Яйле было пусто, пастухи, гонявшие сюда на выпас овец, уже ушли, чтобы вернуться ранней весной.

Демерджи пересекли уже под вечер, и майор, сверившись с картой, повел группу в сторону одной из скал. У подножия темнел небольшой глинобитный домик – убежище пастухов. Внутри было пусто, сыро и темно, зато имелись очаг и даже небольшой запас дров. Здесь решили остановиться на ночь.

Пока Михаил разводил огонь и ставил котелок, Ерофеев разглядывал карту:

– Завтра больше пройдем, – резюмировал он. – Будет спуск, поднажмем. Можно было и сегодня еще протопать, но там ночевать негде. Простужу еще вас платков не напасешься…

Гонжабов, как обычно, не реагировал, а Михаил пожал плечами. Он не возражал против того, чтобы переночевать в палатке, но, конечно, глинобитные стены лучше защищали от холода и сырости. Между тем майор внезапно хмыкнул:

– А сегодня у нас торжественное собрание. Микоян должен приехать. Награждать будут. Двадцать лет Октября – не шутка! А мы с тобой, капитан, вроде как сачканули мероприятие.

– Вроде, – согласился Ахилло. – Встречаем юбилей в условиях, приближенных к боевым.

– А то! – Ерофеев, похоже, не уловил иронии. – Мы с тобой делом заняты, это поважнее, чем в креслах сидеть. Хорошо, успел бате телеграмму отстучать, он в семнадцатом в Красной гвардии состоял. В Иркутске. Твердый мужик!

Ахилло взглянул на Ерофеева:

– У меня дядя тоже был красногвардейцем. Его убили как раз на третий день после взятия Зимнего – под Пулковом. Ему только восемнадцать было.

Майор кивнул:

– Знаю – по долгу службы. А батя твой? Ахилло невольно усмехнулся: отец всегда считал себя вне политики. Не особо удачливый актер, Ахилло-старший в октябре 17-го был на гастролях в Твери. Так, во всяком случае, он рассказывал Михаилу. Правда, из некоторых намеков Ахилло-младший догадывался, что отец встретил победу большевиков далеко не с радостью. Похоже, Ерофеев понял:

– Видать, тебя не в том духе воспитывали, капитан. Небось знаешь – кое-кто не одну тетрадь исписал про твоего батю, да и про тебя. Что вы, мол, как редиска – красные сверху, белые изнутри. Ты не обижайся: не доверяли – ты бы в Большом Доме не работал.

– А про тебя писали? – осведомился Михаил, немного уязвленный подобным снисходительным тоном. Майор даже приосанился:

– А то! Будто мой батя из кулаков, писали. И что я на заставе японцами завербованный, писали. И что комсорга роты послал по матушке – писали. А как же! Только мне, капитан, на это начхать. И тебе должно быть начхать. Верят нам, а что пишут, так время такое, да и дураков много. А делу нашему я предан – это все знают. Потому и в спецвойска пошел. А ты, между прочим, чего?

Ахилло на мгновение задумался и вдруг ответил честно, как и думал:

– Мне казалось, что это работа для умного человека. И вообще люди делятся на тех, кто приказывает, и тех, кому приказывают. Мне хотелось, чтобы для меня первых было меньше, чем вторых.

Майор даже крякнул:

– Ух, не слышит нас твое начальство! А впрочем, ты прав, Михаил: наша работа не для дураков.

Тут взгляд его упал на Гонжабова, недвижно сидевшего у горящего огня.

– Слышь, гражданин Гонжабов, ответь нам, ты-то с чего к красным пошел? Ты ведь вроде звания духовного? В бога своего, что ли, верить перестал?

– Вы не поймете, – послышался тихий равнодушный голос. Майор обиделся:

– Ты, гражданин Гонжабов, уж постарайся. Может, и поймем.

Легкое пожатие плеч:

– Я был монахом, когда на Севере началась Смута. Однажды ночью ко мне явился Шинджа – царь преисподней. Он сказал, что близится ночь Брахмы и я призван на службу. А вскоре пришли его посланцы, и я открыл ворота монастыря…

Ахилло от удивления даже привстал, майор же присвистнул и покачал головой:

– Ну, даешь! Да ты же вроде красноармеец! И орден у тебя, и в Коминтерне состоял! Партийный, е-мое!

– Каждый называет вещи по-своему. Человек, у которого мы ночевали, понял бы.

– Опять двадцать пять! – возмутился Ерофеев. – Да чем тебе этот Семин не понравился? Ну ладно, смекнул он, что мы не археологи, так что? Обрез возьмет и за нами следом пойдет?

– Ему не нужен обрез, – Гонжабов слегка повернул голову, темные глаза блеснули, – вас он не боится, он боится другого.

– Чего именно? – вступил в разговор Ахилло. – По-моему, он очень симпатичный человек. Правда, майор?

Ерофеев молча кивнул. Гонжабов же ничего не ответил – похоже, охота к разговору пропала у него окончательно.

Чай был допит, за порогом стлался ночной туман, и майор велел ложиться спать, чтоб выйти завтра с первыми лучами зари. Бхот тут же застегнул спальник и мгновенно затих, то ли вправду заснув, то ли притворившись. Ерофеев и Михаил сели на пороге, докуривая по последней папиросе.

– Навязали нам… – шепотом проговорил майор, кивая на странного попутчика, – царь преисподней к нему являлся, тудыть его! Интересно, на что он намекает?

– А он прямо говорит, – усмехнулся Ахилло, – царь преисподней, его посланцы, ночь Брахмы…

– И я о том! Во фрукт! Стой, капитан, чего это? Он замер, и в наступившей тишине Михаил услыхал далекое гудение мотора.

– Самолет! – прошептал майор. – Большой вроде… Чего ему тут делать?

– Мало ли… – пожал плечами Ахилло.

– Нет, погоди!

Ерофеев накинул куртку и вышел наружу. Михаил немного удивился, но последовал за ним.

Вокруг стояла тьма, клубился редкий туман, и гудение невидимого самолета доносилось еле слышно. Но вот оно стало громче – машина явно приближалась к плато.

– Кружит, понял? – зашептал Ерофеев. – Какого черта ему здесь надо?

Отвечать было нечего. Михаилу тоже показалось это странным, но, в конце концов, в Крыму полно воинских частей, да и транспортная авиация летала часто. Но беспокойство уже проснулось. Михаил боялся совпадений. Их группа оказалась здесь, выполняя секретное поручение, и в ту же ночь над Демерджи кружит чей-то самолет…

– А ну-ка погоди! – Ерофеев быстро прошел вперед – туда, где туман был немного реже. Здесь гудение мотора слышалось явственнее, и Ахилло понял, что где-то рядом кружит тяжелая транспортная машина или мощный бомбардировщик. Внезапно гудение стало тише и глуше – самолет уходил.

– Вот! Гляди! Так и знал, мать его! – Ерофеев показал рукой куда-то вверх. Михаил взглянул туда и успел заметить легкую тень, скользнувшую над ними.

– Понял, капитан? Понял?

– Планер! – догадался Ахилло. – Вот черт!

– Ага! – Майор лихорадочно оглядывался, но в темном низком небе было пусто. – Где-то рядом, зараза! Кажись, за той скалой! Ну чего, смекаешь?

– Пока еще нет. Может, учения или спортсмены. Но посмотреть надо.

– Точно. – Ерофеев немного успокоился. – Может, и вправду учения. Только не нравится мне это, капитан! Вот чего: спим по очереди, и стволы держим наготове. Пошли, я первый дежурю.

Ахилло не возражал. Предосторожность не казалась излишней. Он даже подумал, что стоило уйти из хижины и поставить палатку где-нибудь в стороне. Впрочем, ночь прошла спокойно. Ни Михаил, ни майор, дежурившие по два часа, не слыхали ничего подозрительного.

Утром, наскоро перекусив, решили осмотреться. Оружие держали наготове, но на Яйле стояла полная, ничем не нарушаемая тишина. Вокруг не было ни души, и увиденное ночью казалось чем-то нереальным.

За высокой известняковой скалой ничего найти не удалось, но майор решил продолжить поиски. Он еще раз осмотрелся, подумал и указал на север, где высился еще один скалистый холм…

Планер нашли часа через два. Он стоял за небольшой рощицей, надежно укрытый срубленными ветвями. В кабине было пусто. На фюзеляже черной краской нанесен помер, крылья отмечены привычными пятиконечными звездами.

– Наш, – констатировал Ерофеев, внимательно осмотревший небесного пришельца, – человек на пять-шесть, десантный. Может, и вправду маневры устроили в честь юбилея, а, капитан?

Ахилло, осмотревший все вокруг, показал Ерофееву два свежих окурка.

– «Казбек», – констатировал тот. – Ну че, похоже, летуны заблудились. Или так и задумано? Ты чего, гражданин Гонжабов?

Заключенный и вправду вел себя странно. Он подошел к кабине, поднял руки ладонями вперед и застыл, словно прислушиваясь к чему-то.

– Гонжабов? Да отвечай же! Учуял чего?

– Они издалека, – бхот опустил руки, – их пятеро.

– Телепат, твою! – усмехнулся Ерофеев. – Ясно, что не рота. Ладно, погляжу еще.

Он повозился в кабине, выбрался наружу и сплюнул:

– Оружие у них. Винтари или даже пулеметы, масло свежее. Черт, может, и вправду надо было роту с собой брать! Ну чего, пошли дальше, капитан?

Ахилло не возражал, хотя беспокойство, возникшее ночью, стало еще сильнее. Вооруженная группа высадилась на Демерджи – зачем? Наверно, затем, что в это время на Яйле пусто и планер найдут не скоро.

– Позвоним с первого же телефона, – рассудил Ерофеев. – Все, спускаемся! И так время потеряли. Идти тихо, смотреть по сторонам. Капитан, ствол держи наготове. Айда!

Спуск прошел спокойно. Дорога серпантином шла в долину, вокруг была лишь сухая желтая трава и обросшие мхом валуны, скатившиеся в незапамятное время с плоскогорья. Постепенно стали попадаться деревья, затем небольшие рощи. Майор сверился по карте, сообщив, что они приближаются к урочищу Тырки. Послышалось блеяние, и за поворотом показалось овечье стадо, которое вольно разбрелось по всей округе, пощипывая старую, сухую траву.

– Цивилизация! – заметил Ахилло, пробираясь через овечий строй. – Только чего-то пастухов не видать!

– Праздник отмечают, – предположил майор. – Ну, всыплет им начальство! Вон разбежалось войско – полдня собирать надо!

Послышался лай. Большая мохнатая овчарка бросилась наперерез, распугивая овец.

– Ну, ты! – В руках майора блеснул металл. – Пошла, пошла!

– Постой, – Ахилло схватил Ерофеева за руку, – смотри!

Овчарка и в самом деле вела себя странно. Она тревожно лаяла, отбегая в сторону и вновь возвращаясь, словно приглашая идти следом.

– И вправду, – согласился Ерофеев. – Чего-то случилось. Жаль, разговаривать не умеет! Гонжабов, ты чего?

Бхот, не отвечая, шагнул вперед и поднял руку. Собака замерла. Легкое движение пальцев – она подбежала ближе и жалобно завыла.

Гонжабов вновь провел рукой по воздуху, и овчарка послушно присела у его ног.

– Ну прямо Дуров! – покачал головой майор. – Чего это с ней?

Бхот не ответил. Собака взвизгнула, словно пытаясь что-то объяснить, и вновь отбежала в сторону.

– Пошли, – решил Ерофеев, – зря не позовет…

Тела пастухов – старика и парня лет двадцати – были засыпаны старыми ветками. Неподалеку лежала еще одна собака – мертвая.

– Финкой, – заметил майор, осмотрев убитых, – сзади, прямо в сердце. Эта псина, видать, поумнее оказалась.

– Часа два прошло. – Михаил потрогал холодное тело. – Вот тебе и маневры, майор!

Здесь же удалось найти еще один свежий окурок.

– Снова «Казбек», – кивнул Ерофеев. – Вот сволочи! Как думаешь, капитан, наши это или ваши?

– В каком смысле? – не понял Ахилло.

– В прямом. Ваш Ежов мог свою группу послать, смекаешь?

Ахилло не ответил, хотя не мог не признать, что предположение не из самых невероятных. Убийство мирных пастухов казалось излишней жестокостью, однако неведомый командир десантников мог получить категорический приказ не оставлять свидетелей…

Ахилло еще раз обошел опушку рощи, где нашли убитых. Внезапно среди желтой старой травы что-то блеснуло. Он наклонился.

– Чего там? – заинтересовался майор. Михаил раскрыл ладонь.

– Зажигалка! Ну раззявы там у них! Постой, постой, зажигалка-то…

– Немецкая, – кивнул Ахилло. – Ну что, майор, наши или ваши?

Собаку хотели взять с собой, но пес все время убегал, не желая оставлять хозяев, даже мертвых. В конце концов решили идти дальше, тем более что следовало спешить: неизвестные опережали группу не менее чем на два часа. Ясности не прибавилось: десантники прибыли на советском планере, курили «Казбек», но пользовались немецкими зажигалками. Это могло означать все, что угодно…

Путь вел мимо невысокого леса. Дорога по-прежнему была пуста, но пару раз встретились знакомые окурки – неизвестные, похоже, останавливались перекурить. Уже начинало темнеть, когда дорога свернула направо.

– Сейчас будет Малая Бурульча, – заметил майор, взглянув на карту, – дальше надо идти лесом, тропа узкая… Черт, они нас и так опередили!..

Решили идти дальше. В нескольких километрах за Большой Бурульчой должна быть охотничья хижина, где можно устроиться на ночлег. Правда, неведомые десантники тоже могли выбрать это место, поэтому шли осторожно, прислушиваясь: майор – впереди, за ним – спокойный и невозмутимый, как всегда, Гонжабов; Ахилло выпало быть замыкающим. Вечерний лес сомкнулся над головами, узкая тропа едва пробивалась сквозь густой строй невысоких, в толстой черной коре деревьев. Несколько раз тропа резко обрывалась вниз, приходилось переходить очередной овраг.

До Большой Бурульчи оставалось не более километра, когда Гонжабов внезапно остановился. Удивленный майор уже был готов задать вопрос, но бхот поднял ладонь вверх в предостерегающем жесте. Ахилло тоже прислушался, но ничего не заметил. Наконец Ерофеев кивнул, и они вновь двинулись вперед, только теперь крепкая рука майора сжимала рукоять парабеллума.

Под ногами негромко потрескивали сучья. Тропа петляла и внезапно пошла вниз – впереди оказался еще один овраг. В сумраке можно было разглядеть огромные, покрытые мхом камни, и Михаилу вспомнилось слышанное где-то название: «Танцующий лес». Внезапно Ерофеев, шедший по-прежнему впереди, остановился, покрутил головой и уже обернулся, чтобы что-то сказать, когда сверху, с противоположного склона, ударила очередь.

Михаил рухнул на холодную сырую землю, выхватывая оружие. Ерофеев уже успел упасть, накрыв собой бхота. Пули с треском ударили в стволы деревьев, посыпалась кора и сорванные листья. Секунда – и вновь заговорил пулемет.

Ахилло уже был готов. Заметить, откуда летят пули, было несложно: яркие огоньки выдавали место засады. Выстрел, второй – Ахилло бил навскидку, ему вторил пистолет майора. Третья очередь – короткая, тут же оборвавшаяся, и в овраге наступила тишина.

– Черт! За ним! – Ерофеев уже был на ногах. – Гонжабов, не двигайся!

Но они опоздали: тот, кто затаился в засаде между стволами старых, поваленных еще в давние годы деревьев, успел уйти. Фонарик высветил темное пятно на земле. Майор нагнулся.

– А кажись, попали!

– Крови много, – Ахилло тоже наклонился, но Ерофеев поспешил выключить фонарик, – похоже, серьезно попало. Пулемет распознал?

– Обижаешь! «МГ» – такой же, как мы с тобой собирали! Только это, капитан, еще ни фига не значит! Пулеметики эти и у наших имеются.

Они вернулись на тропу. Гонжабов уже стоял, казалось, к чему-то прислушиваясь.

– Чего, цел? – поинтересовался майор.

– Он был один, – вместо ответа негромко произнес бхот, – но неподалеку были еще трое… Может, и больше… Этого вы ранили.

– Шерлок Холмс, – усмехнулся Ерофеев. – Это мы и без твоей телепатии поняли. Только вот кто это, а, капитан?

– Если без телепатии, Кондрат, то совпадений слишком много. Немецкая зажигалка, немецкий пулемет… И вообще, мы договорились не упоминать в разговоре званий.

– Поддел, – признался майор, – только мы все равно засветились. За пастухов они нас не приняли, у тех парабеллумов нет. Ладно, пошли, что ль?

Из оврага выбирались осторожно, но ни на склоне, ни дальше на тропе сюрпризов не оказалось. Похоже, неизвестные, нарвавшись на жесткий отпор, поспешили уйти.

Михаил по-прежнему шел замыкающим, на этот раз не застегивая кобуры. Теперь уже было понятно, что все предосторожности, предпринятые еще в Столице, не являлись лишними. Кто-то охотился за тайной. Факты не давали ошибиться: советские десантники не стали бы пользоваться немецким пулеметом. Такой пулемет мог быть лишь в спецгруппе НКГБ, но едва ли это ведомство начало охоту за майором Ерофеевым. Спецгруппы Большого Дома немецкое оружие не применяли, на это имелся специальный приказ Ежова. Ответ получался простым. Но зачем немцам эта пещера? Доберись они даже первыми, с собой унести ее не смогут. Значит, просто решили поглядеть? В любом случае Михаил не мог не восхититься реакцией врага. Они смогли опередить советскую спецслужбу, а ведь до Берлина неблизко! Правда, сами десантники прибыли, скорее всего, с тайной базы где-нибудь в Румынии: там их было немало.

Охотничий домик неподалеку от Большой Бурульчи оказался пуст. Никаких следов – ни окурков, ни отпечатков подошв. Майор осторожно обошел вокруг хижины, затем вопросительно взглянул на Михаила.

– Лучше не рисковать, Кондрат. На месте их командира я бы так и сделал оставил дом пустым, а ночью…

– Правильно рассуждаешь… Ладно, померзнем. Станем поблизости, послушаем…

Огня не разводили. Пришлось проглотить холодную тушенку, запив глотком спирта. Гонжабов от еды отказался – похоже, он не употреблял ни мяса, ни спиртного. Майор, устав уговаривать, сунул ему сухарь, заслужив легкую улыбку и благодарный кивок.

Спирт грел плохо. Спальники пришлось постелить на земле, подложив под них лишь тонкий брезент палатки. Саму палатку майор решил не ставить: зоркий глаз мог приметить ее, несмотря на маскировку.

Гонжабов уснул сразу, и Михаил позавидовал его нервам. Самому ему не спалось, хотя Ерофеев, решивший дежурить первым, велел ложиться, чтобы набраться сил для завтрашнего похода. Мешал холод и особенно сырость: Бурульча, разлившаяся после осенних дождей, шумела совсем близко.

Наконец Ахилло не выдержал и осторожно подвинул спальник поближе к Ерофееву, который внимательно всматривался в темноту, стараясь разглядеть почти незаметный ночью домик.

– Все думаю: сунутся или нет? – шепнул он, чуть подвигаясь и освобождая место для Михаила.

– Я б на их месте рискнул. Их пятеро, а то и больше. А нас только двое с оружием. Майор кивнул:

– Вот и я думаю. Черт, придется всю ночь стеречь. Ну и холодрыга! Хочешь еще спирта?

Ахилло не отказался. На мгновение обожгло горло, затем стало теплее. Темнота, казалось, немного отступила.

– Говорят, у немцев есть специальные ночные бинокли, – поделился Ерофеев, – на инфракрасных лучах. Полезная штука, нам бы сейчас – в самую пору.

Спорить не приходилось. Время тянулось медленно, рядом все так же шумела речка, скрипели старые деревья, а где-то далеко слышался крик ночной птицы. Тянуло спать, даже холод уже не мог помешать Морфею. В конце концов Михаил попросил майора растолкать его через час и провалился в густую немую тьму…

Его разбудил сильный толчок в плечо, и тут же широкая ладонь легла на лицо, закрывая рот.

– Тихо, – послышался шепот Ерофеева. – Кажись, гости…

Михаил, стараясь двигаться без лишнего шума, приподнялся. В темноте дом был едва заметен, но вот у входа мелькнула фигура, затем другая… Неизвестные вошли внутрь, и тут же сквозь тьму сверкнул луч фонарика…

– Двое, – шепнул майор. – Кажись, с карабинами. Один пониже, совсем пацан.

Таких подробностей Ахилло не успел заметить – очевидно, глаза Ерофеева были позорче. Тянулись секунды, прошла минута, другая… И вот черные тени появились на пороге. Вновь сверкнул фонарик.

– Эх, мать честная! – выдохнул майор. – Рискнем, а? Бери высокого, я низкого. По счету три!

Ахилло поднял парабеллум. Ерофеев вздохнул и негромко произнес: «Раз… Два… Три… Давай!» Оба выстрела слились в один. «Высокий» дернулся, но вторая пуля свалила его с ног. «Низкий» тоже упал, но тут же вскочил и сгинул в темноте.

– Эх ты, мать твою! Ушел! Неужели промазал! Вот бес!

Похоже, майор расстроился не на шутку. Он даже вскочил, желая броситься вдогон, но тут же опомнился.

– Хреново, Михаил. Первый раз, считай, с такого расстояния не попал. Может, все же подранил? Ведь прямо в сердце целил!..

– Не расстраивайся, майор. – Гонжабов присел рядом, всматриваясь в темноту. – Этого не свалишь пулей…

– И ты еще на мою голову, – махнул рукой Ерофеев. – И чего это я его пулей не достану?

– Он бхот, как и я… Он владеет тем же искусством…

Майор обиженно засопел:

– Смеешься, да? Он чего, музыкант, язви его? «Искусство»!

– Погоди! – остановил его Ахилло. – Вы, Гонжабов, хотите сказать, что он владеет какой-то боевой подготовкой? Боевым искусством?

– Это искусство не только для боя. Я заметил, как он двигался. Такому учили только у нас.

– Где это – «у нас»? – вскинулся Ахилло. – И вообще, гражданин Гонжабов, вам пора нам кое-что рассказать.

– Лишние знания опасны, – спокойно проговорил бхот. – Можете разжечь костер, они больше не вернутся…

Но Ерофеев порывался осмотреть убитого – или раненого – десантника. Велев Гонжабову собрать сухие сучья, он осторожно подобрался к крыльцу.

– Готов, – сообщил он, вернувшись через несколько минут. – Прямо в голову попал. Вот…

Огонек зажигалки высветил окровавленную командирскую книжку и новенький наган.

Костер упорно не желал разгораться, пришлось плеснуть спирта. Наконец тьма отступила, и ладони сами собой потянулись к пламени.

– Ты, Гонжабов, готовься, рассказывать будешь, – велел Ерофеев – а мы покуда поглядим. Ну-ка, капитан, что скажешь?

Ахилло внимательно осмотрел командирскую книжку. На фамилии и прочие записи он не обратил особого внимания, куда интереснее было иное качество бумаги, печать, специальный знак в тексте…

– Вот, – наконец заметил он, – скрепка. Она из нержавейки. Наша бы обязательно след оставила.

– И бумага другая, – кивнул майор. – На мелочах гансы горят! Ну чего, значит, таки немцы… Ладно, кажись, самое время тебя послушать, гражданин Гонжабов.

Бхот не ответил, узкие темные глаза глядели прямо в огонь. Наконец он чуть поднял голову:

– Я не скажу вам многого… В Тибете есть монастырь, где я был когда-то монахом. В двадцатом году по вашему счету его захватили повстанцы, среди них были и ваши, из России. Там создан Центр… о котором я говорить не буду. Несколько лет назад бхоты, что там служили, подняли мятеж – решили искать себе нового владыку. Пролилась кровь. Те, кто уцелел, ушли. Некоторые пошли на службу в ту страну, откуда прибыли ваши враги…

– К Гитлеру, значит, – зло бросил майор. – Вот сволочи!

– Тот, кого ты назвал, лишь «бейбо» – бумажная кукла. Настоящий владыка правит из черной тени. Он узнал, что на этой земле найден источник Голубого Света. Вы называете его излучением, мы – кровью злой колдуньи Бранг Сринмо. Дело не в словах… Среди тех, кто идет перед нами, есть бхоты. Они тоже знают, что я здесь. Но я – старше, и они боятся.

– А если они доберутся до пещеры первыми? – поинтересовался Ахилло.

По смуглому лицу Гонжабова скользнула легкая усмешка:

– Не спешите. Одни вы не вернулись бы домой, и лазутчики искали бы ваши кости целый век. Но я – вместе с вами, и опасность меньше. Они войдут в пещеру, но не выйдут оттуда…

Он замолчал, глядя в трепещущее нервное пламя. Майор не выдержал:

– Не темни, Гонжабов! Говори все!

– Все? – Темные глаза сверкнули насмешкой. – Изволь… Ни бхоты, ни русские, ни немцы – не хозяева Голубого Света. Хозяева давно ушли, но оставили Хранителей, которые из рода в род сторожат тайну. Тот, кто берег секрет Голубого Света в нашем монастыре, погиб три века назад, и он был последним в своем роду. Тот, кому выпала такая судьба здесь, жив, и он не выпустит незваных гостей из пещеры… Я все сказал. Можете поступать так, как вам угодно…

– Ох уж мне эти попы, мать их! – прокомментировал майор. – Темнят, сказки какие-то придумывают…

– А по-моему, логично, – не согласился Ахилло. – В конце концов, Кондрат, не зря же нас из Столицы сюда послали.

Майор не стал возражать, но еще долго бурчал что-то по поводу служителей культа, поминая попа, попадью, попову дочку и весь монаший чин, от послушника до игумена. Атеистическая закваска, полученная в комсомольские годы, была непереборима…

Когда сквозь высокие кроны забелел рассвет, Ерофеев с Ахилло тщательно обыскали убитого. Одежда оказалась местного производства, зато обувь явно иностранная, как и нож, спрятанный у пояса. На груди мертвеца болталась цепочка с католическим крестиком. Остальное – деньги, папиросы и даже спички – было советским.

– А все-таки недосмотрели – спешили, видать, – заключил майор, – да и планер посадили далеко. Ну, оно и лучше, тепленькими возьмем! Эх, сюда бы десяток моих ребят…

Теперь тропа вела в гору. Деревья немного расступились, следов стало больше – этой дорогой явно ходили чаще. Несколько раз встречались знакомые окурки – любитель «Казбека», похоже, не пострадал прошлой ночью. Наконец тропа нырнула в широкую долину и вновь резко пошла вверх, раздваиваясь. Здесь пришлось задержаться: найти нужную дорогу оказалось не так легко. Ерофеев и Ахилло долго совещались, Михаил сбегал на разведку, и наконец нужная дорога была найдена. Дальше дело пошло легче: слева приблизился ровный ряд огромных скал, возвышавшихся на сотни метров над дорогой. Они были на верном пути – у подножий гигантской Караби-Яйлы.

Вскоре вновь встретилась развилка. Влево вела неширокая дорога с глубокими колеями от колес арбы. Ошибиться было нельзя – путь вел прямо на Яйлу. Ерофеев еще раз взглянул на карту и велел сворачивать.

Нитку заметил Ахилло. В начале он подумал, что это паутинка, успев удивиться тому, что здешние пауки не засыпают даже поздней осенью, но тут же сообразил, что восьминогие совершенно ни при чем. Майор, шедший впереди, был уже в полушаге от протянувшейся через дорогу нити. Михаил заорал: «Стой!» – и резко дернул Ерофеева за плечо. Он не ошибся: нить вела к связке гранат, тщательно спрятанных у самой тропы…

Трогать «сюрприз» было опасно, но майор рассудил, что следом за ними может проехать какая-нибудь ни в чем не повинная колхозная арба. Поэтому он велел своим спутникам отойти подальше, а сам остался на месте. Михаил, прикинувший мощность взрывчатки, выбрал небольшую ложбинку и устроился поудобнее, заранее заткнув уши и уложив рядом Гонжабова. Потянулись долгие минуты, и вот наконец страшной силы взрыв сотряс лес. Через несколько секунд появился довольный Ерофеев, который умудрился отделаться лишь звоном в ушах…

Теперь шли осторожно, но больше никаких неожиданностей не встретилось. Тропа становилась все круче, наконец лес кончился, и дорога вышла на крутой каменистый склон. Впереди темнел высокий скальный венец с небольшой расщелиной посередине – воротами на Караби. Здесь, у кромки леса, перекурили, а затем, накинув рюкзаки на плечи, начали не спеша подниматься.

Серые скалы медленно приближались. Михаил, отвыкший от подобных подъемов, уже начал предвкушать близкий отдых, но тут простая и ясная мысль заставила его замереть на месте:

– Кондрат! Стой!

– Чего, устал, капитан? – – Майор повернул к Михаилу покрасневшее от напряжения лицо. – Ниче, уже близко!

– Я не о том! Место удобное. Мы как на ладони…

– Черт! И вправду…

Ерофеев остановился, неуверенно поглядывая то на близкий проход, то на каменистый склон за спиной. Другого пути не было. Приходилось рисковать.

– Слышь, Гонжабов, – майор повернулся к бхоту, невозмутимо смотревшему куда-то поверх скалистого гребня, – ты вроде ясновидящий. А ну-ка, оцени!

– Идти опасно. Возвращаться – тоже. – В ровном тихом голосе внезапно послышалось что-то похожее на насмешку. Майор сплюнул.

– Объяснил. Ладно, Михаил, ствол – в руку. Ослабь лямки, чтоб сразу рюкзак скинуть, если чего. А ты, Гонжабов, падай, когда, не дай Господь, стрелять начнут.

Бхот ничего не ответил, лишь вновь слегка пожал плечами, словно опасность ему не грозила…

Шли медленно, оглядываясь каждые несколько метров. Скалы дышали покоем, серое небо казалось совсем близким; трудно было поверить, что в этих диких первобытных местах людям может грозить опасность от других людей. Скорее можно опасаться саблезубых тигров, медведей гризли и прочих творений равнодушной природы. Казалось, среди пустых мертвых гор люди должны держаться ближе друг к другу, забыв хотя бы на время все разногласия и свары…

Ерофеев, шедший по-прежнему первым, поравнялся с ближним выступом скалы. Впереди оставались какие-то полсотни метров подъема. Дорога шла круто вверх. Рюкзаки вновь словно налились свинцом, и майор поднял руку, командуя минутный привал. Садиться не стали, просто сошли с дороги поближе к серой скальной громаде.

– Хорошо б до ночи Яйлу пройти, – в руках у Ерофеева, не любившего попусту тратить время, уже появилась карта, – тут недалеко и вроде ровно. Заночуем, а с утра – к Чердашу… Че, капитан, оглядываешься?

– Высоко поднялись, – Ахилло смерил взглядом пройденное расстояние, наверное, тут за километр будет. Где-то на третий разряд – в самый раз.

– Всего-то? – хмыкнул майор. – Тоже мне! Что, гражданин Гонжабов, Тибет повыше?

На смуглом лице бхота промелькнуло нечто вроде легкой усмешки.

– Ну пошли. Поднимемся – чай сварим! Майор поудобнее закинул за плечи рюкзак с притороченной палаткой, сделал шаг – и тут ударил первый выстрел.

Падать пришлось прямо на камни. Михаил ударился коленом, чертыхнулся и, сбрасывая рюкзак, перекатился ближе к скале. Парабеллум был уже в руке, но стрелять рано: пули били откуда-то сверху, и определить место засады было трудно. У самой скалы, где была мертвая зона, Ахилло приподнялся и бросил взгляд на тропу. Ерофеев тоже успел подкатиться к скале, только метрами двумя выше. Гонжабова же не было ни внизу, ни вверху – бхот, казалось, испарился, словно был соткан из тумана.

Удивляться не было времени, невидимый враг по-прежнему караулил каждое движение. Михаил попытался пододвинуться ближе к тропе, но цокнувшая о камень пуля тут же отбила всякую охоту к риску.

– Капитан! Дуй сюда! Только по-над стеночкой…

Ерофеев, сжимая пистолет в руке, внимательно вглядывался в скалистый гребень, подстерегая врага. Ахилло оглянулся и быстро пополз, прижимаясь к холодному камню. Дважды пули щелкали о скалу совсем рядом, но Ахилло везло. Через пару минут он был уже рядом с майором.

– Ну чего, влипли, Михаил? Во гад, самое место выбрал! Ни вперед, ни назад!

– Думаешь, он один? – Ахилло с сомнением поглядел вверх. Ерофеев пожал плечами:

– Хрен его знает. Стреляет один – это точно. Из карабина бьет – нашего, кавалерийского, тридцатого года… Гонжабова видал?

– Нет.

– Вот злыдень! Того и гляди, перебежит – недаром шпион немецкий.

Они переговаривались шепотом, то и дело поглядывая по сторонам. Невидимый стрелок не показывался, но стоило сделать неосторожное движение, как сверху летела пуля.

– Вот чего, – решил наконец Ерофеев, – если б кто вниз рванул, за скалу, и с другой стороны поднялся. Там круто, но я бы рискнул. Все равно, е-мое, кранты!

– Я пойду. – Ахилло прикинул расстояние до края скалы, и по спине пробежали мурашки. О том, что надо еще подниматься по отвесной стенке, он старался не думать. – Прикрой меня, майор.

Ерофеев покачал головой:

– Ну давай, раз такой смелый. Выживем – с меня бутылка. Ну, пошел!

Он вскинул пистолет и прищурился. Михаил вздохнул и бросился вниз, прижимаясь к неровной скале. Ударил выстрел, затем другой – и тут же заговорил пистолет майора. Ахилло бежал, не оглядываясь, надеясь лишь на то, что под ноги не попадется непрошенный камень. Огонь продолжался, но враг, похоже, плохо целился: мешал Ерофеев, посылавший в ответ пулю за пулей.

Наконец скала завернула вправо. Михаил одним прыжком преодолел оставшееся расстояние и через секунду уже был в безопасности. Между ним и невидимым снайпером оказались метры глухого камня. Ахилло на миг присел, потер виски руками и заставил себя встать. Следовало спешить: майор оставался один, наедине со смертью.

– Погоди…

Гонжабов стоял рядом, скрестив руки на груди, лицо было спокойно и бесстрастно.

– Мне… надо… – Михаил не успел Договорить, как их глаза встретились, и Ахилло ощутил страшный, нечеловеческий холод в груди. Сердце замерло.

– Смерть – рядом с тобой, но сегодня не твой черед. Иди!

Гонжабов отвернулся, словно дальнейшее его совершенно не касалось. Михаил не знал, что ответить, вновь потер ноющий висок, сунул парабеллум за пояс и побежал вдоль скалы.

Идея майора казалась неглупой – подняться с другой стороны, подобравшись к невидимому снайперу с тыла. Плохо было то, что скала крута, почти отвесна. Даже с альпинистским снаряжением забраться наверх было нелегко. Михаил сцепил зубы, продолжая идти вперед. Выход должен быть! Иначе все будет неправильно! Ему рано умирать! Он должен…

Трещину он заметил не сразу, настолько она была узка. Но это все же давало шанс – можно попытаться. Михаил посмотрел вверх, невесело усмехнулся и, подумав, скинул ботинки. Ногу можно поставить между камней, затем ухватиться руками, подтянуться…

Первый метр дался легко, но затем дело пошло хуже. Вдобавок Ахилло никак не мог заставить себя забыть, что висит над каменной пропастью. Малейшее неверное движение – и кости собирать будет некому. Нельзя даже остановиться, передохнуть, слишком неверна опора – можно только ползти, выискивая углубления в камне и прижимаясь к холодной скале… Метр, еще метр, еще…

Сердце, казалось, было готово вырваться из груди, пальцы отчаянно болели, глаза заливало желтым огнем. И Михаил знал: еще минута – и ослабевшие руки, разожмутся. Он попытался забыть обо всем, сосредоточившись на каждом движении, нащупать пальцами ноги углубление. Подтянуться, медленно перебросить тяжесть тела. Поставить другую ногу… И вдруг он почувствовал облегчение: скала из отвесной стала пологой. Михаил подтянулся на руках и упал животом на ровную поверхность. Он наверху…

Отдыхать было некогда. Где-то неподалеку по-прежнему сухо бил карабин, ему отвечал пистолет майора. Михаил, сжав в руке парабеллум, оглянулся, прислушиваясь. Враг неподалеку – метрах в двадцати. Вершина скалы была неровной, и выступы камней скрывали неизвестного. Михаил вздохнул и, пригибаясь, побежал на звуки выстрелов. Уже на бегу он понял, что снайпер должен быть где-то совсем близко. Но тут стрельба стихла. Ахилло замер, боясь пошевелиться. Прошла минута, другая – и вот совсем рядом вновь заговорил карабин. Михаил легко вспрыгнул на ближайший валун, повернулся и тут же увидел врага.

Неизвестный склонился над краем скалы, прижав приклад карабина к щеке. Выстрел, еще один… Стрелок чуть отодвинулся в сторону, доставая новую обойму. Соображать было некогда, но Ахилло успел заметить, что его противник невысок и худ – почти мальчишка. Михаил вскинул руку и выстрелил, целясь прямо в голову…

Отдача ударила в руку, Ахилло недоуменно поднял глаза – и замер. Площадка была пуста, враг исчез. Это казалось невероятным: промахнуться с нескольких метров просто невозможно, немыслимо! Ахилло отступил на шаг, оглянулся – и тут сильный удар выбил оружие из руки. Михаил поднял руку, защищаясь, но покачнулся и упал: еще один удар пришелся в живот…

Ахилло повезло, он рухнул не на затылок, а на плечо, перекатился, и тут его ударили вновь – по ногам. Он привстал – и замер. Его противник стоял в нескольких шагах, скуластое лицо насмешливо скалилось, а правая рука подымалась для нового удара.

Михаилу стало страшно: враг бил его издалека, даже не прикасаясь!

Выдумывать было нечего, и Ахилло сделал единственно возможное перекатился в сторону, вскочил – и тут же согнулся от нового удара. Послышался негромкий издевательский смешок. Скуластый парень вновь поднимал руку…

Приходилось верить. Косоглазый – вероятно, как и предсказывал Гонжабов, бхот – мог легко доставать своего противника, просто ударяя по воздуху. Ахилло отскочил назад, выхватывая нож. Снова смешок, удар – рука разжалась от боли. Михаил вновь пригнулся – и побежал.

Удар пришелся по спине, Ахилло упал, но рука уже успела расстегнуть ворот куртки. Там, под мышкой, спрятан наган. Михаил лежал на животе, стараясь не двигаться, рука осторожно тянулась к кобуре. Тот, за спиной, кажется, уверен в победе. Сейчас он подойдет ближе. Еще секунда, еще…

Сзади послышался характерный звук – косоглазый взводил курок револьвера. Михаил решился: резко повернувшись, он выхватил наган и, почти не цедясь, выстрелил. Невысокая фигура в десантном комбинезоне дернулась, словно от толчка, Ахилло выстрелил второй раз, третий.

На скуластом лице проступила гримаса боли, темные глаза сверкнули нечеловеческой ненавистью… Бхот зашипел, словно раненая кошка, и мягко упал на камень…

Все еще не веря, Ахилло, пошатываясь, встал и выпустил оставшиеся пули прямо в голову упавшего врага. Тело лежало неподвижно – бхот был мертв…

Кости ломило болью, но, вздохнув поглубже, Михаил понял, что не ранен. Случившееся казалось бредом. Ахилло понял, что об этом лучше покуда молчать. Может, потом, когда все успокоится… Он помассировал налитую болью шею – один из ударов пришелся как раз по ней – и крикнул, подзывая майора. Михаил не узнал своего голоса: из горла вырвался хрип, словно его захлестнула удавка…

Глоток спирта немного помог. Майор перетащил вещи наверх и даже успел сходить на разведку. На поросшем травой и кустарником плоскогорье было пусто. Ахилло по-прежнему сидел рядом с трупом, медленно приходя в себя. Ерофеев между тем деловито обыскивал убитого. Впрочем, кроме револьвера и красноармейской книжки, ничего найти не удалось.

– Скрепки из нержавейки, – констатировал майор. – Тот, значит… Че, Гонжабов, твой?

Тот был уже здесь, такой же равнодушный и спокойный.

– Он бхот. Мальчишка чему-то учился, но был нетерпелив…

Тем временем Ерофеев нащупал в нагрудном кармане убитого нечто, не замеченное ранее. Расстегнув пуговицы, он присвистнул:

– А ну, Гонжабов! Это уж точно по твоей части! Михаилу тоже стало любопытно – он подошел поближе. На широкой ладони майора лежала маленькая бронзовая статуэтка: широкоплечий, кривоногий демон с клыкастой многозубой пастью и выпученными, словно от боли, глазами…

– Декаданс, – не удержался Михаил, качая головой. Божок был хотя и отвратен, но сделан с немалым искусством.

– Нарак-цэмпо, демон смерти, – прозвучал бесстрастный голос. – Мальчишка вообразил себя его слугой. Он наказан за это…

Худая смуглая рука взяла статуэтку, подержала секунду, словно взвешивая. На узких губах мелькнула усмешка:

– Теперь он твой. Амулет не принесет счастья, но сможет защитить. Бери, сильному он прибавит силы.

– Бери, бери, – кивнул Ерофеев, – трофей, тудыть его! А лихо ты, Гонжабов, исчез! Вас что, учат этому?

– Не только этому. – Бхот отвернулся, явно не желая продолжать разговор.

– Ладно, – рассудил Ерофеев, – дырки для орденов крутить рано. Про бутылку, капитан, напомни – поставлю. А то еще немного – и остались бы мои сопляки без батьки. Ты-то, кажись, холостой?

Ахилло кивнул, думая совсем о другом. Убитый был врагом, зэк Гонжабов союзником, но они слишком похожи и главное – стремились к одной и той же цели…

4. ШЕСТНАДЦАТЫЙ С КРАЮ

Чиф ждал, что первым заговорит любитель чая с коньяком, но товарищ Чижиков определенно не спешил. На столе появились папиросы «Казбек». Толстая рука ловко превратила папиросный мундштук в гармошку, затем вспыхнула спичка.

Чиф еле сдержался, чтобы не поморщиться. На Тускуле не курили. Молодежь знала о табаке лишь из книг и кинофильмов, а старшее поколение просто отвыкло. Правда, время от времени бывшие курильщики требовали от отдела химических исследований Института срочно изобрести какой-нибудь заменитель никотина, но некурящие химики лишь цинично усмехались, ссылаясь на президентский запрет. По слухам, папиросы можно было найти лишь у Железного Генри, которому – опять-таки, по слухам – сам Дядя Сэм подкидывал ежегодно десяток пачек ко дню рождения. Чиф действительно несколько раз видел отца курящим, но уже давно. В последние годы Степан Иванович, несмотря на «металлическое» прозвище, начал прихварывать и, похоже, окончательно бросил давнюю привычку.

Приходилось терпеть. Товарищ Чижиков курил со вкусом. Остальные молчали вероятно, курение «Казбека» входило в неведомый гостю ритуал.

Чиф решил, что придется ждать последней затяжки, но тут заговорил Тарек:

– Итак, товарищ Косухин, мы вас слушаем. Тон оказался соответствующий: товарищ Тарек, хотя и был в этой компании младшим, явно имел когда-то и подобный кабинет, и пост, и все, что к этому посту полагалось.

«Кто это – „мы“? – подмывало спросить у гнома, но Чиф решил не обострять только что начавшийся разговор.

– Те, кто меня послал, поручили мне поговорить с руководством подполья.

– Здесь нет подполья, – Иваныч улыбнулся, но улыбка вышла невеселая, есть Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков и ее Политбюро. И есть бандиты, временно захватившие власть.

– Хорошо, – вздохнул Чиф. К подобной словесной эквилибристике следовало привыкать, – мне нужно поговорить с членами Политбюро.

– Вы присутствуете на специальной комиссии Политбюро. – Голос Чижикова прозвучал негромко, но веско. – Эта комиссия создана специально для решения вашего вопроса.

– Моего персонального дела? – Чиф все-таки не выдержал. О «персональных делах» он начитался в сатирических антибольшевистских книжонках, которыми заполнены библиотеки Сент-Алекса. Спрошенный им как-то отец вполне серьезно подтвердил, что для истинного большевика нет ничего страшнее «персонального дела».

Реплика произвела неожиданный эффект. Тарек хихикнул, Иваныч вновь улыбнулся, на этот раз весело, а товарищ Чижиков ограничился тем, что глубокомысленно хмыкнул:

– Я вижу, товарищ Косухин хорошо знаком со спецификой внутрипартийной жизни ВКП(б). Это хорошо. А вот то, что товарищ Косухин любит подшучивать над старшими, – это плохо. Старших надо уважать, товарищ Косухин.

Странная манера разговора сбивала с толку. Где-то Чиф это уже слышал. Мерная неторопливая речь, большие паузы между словами… Да и лицо, тщательно скрываемое в тени, казалось уже где-то виденным.

– Но не будем усугублять. Итак, вы, товарищ Косухин, прибыли сюда как представитель социалистической партии Российской Трудовой Общины Тускулы. Так сказать, тускульских меньшевиков…

– Бесо… – предостерегающе проговорил Иваныч, но жест широкой ладони не дал закончить фразу.

– И тускульские меньшевики предлагают нам, большевикам, политическое убежище. Из милости. Вернее, из соображений слюнявого гуманизма…

В тоне того, кого, оказывается, называли также «Бесо», звучало густое презрение. Принимать «милость» от соцпартии Тускулы Чижиков не собирался.

Такого тона Чиф не ожидал. Стало обидно, и он вспомнил рассуждения Бена. «Аборигены» – чужие. И они, тускульцы, тоже были для них чужими. Протянутую руку отталкивали.

– Скажите, товарищ Косухин, как относится к вашей идее буржуазное руководство Тускулы? – поинтересовался Тарек.

– Проект согласован с Президентом, – сухо ответил Чиф, все еще не переварив обиду.

– Президент у вас по-прежнему Семен Богораз? – Иваныч сделал еле заметный жест рукой, и Чиф понял. Его призывали к сдержанности.

– Да. Его переизбрали два года назад.

– Он, кажется, кадет? – вновь подал голос Тарек.

– Да. На последних выборах было три кандидата. За Дядю Сэма, то есть за Семена Аскольдовича, проголосовали шестьдесят процентов. Монархисты собрали десять…

– Значит, социалисты получили тридцать процентов? – Товарищ Чижиков, он же Бесо, тоже соизволил заинтересоваться политическими зигзагами тускульской жизни.

– Да. Монархисты не собрали бы и трех, но они выдвинули лорда Бара, то есть, извините, князя Барятинского. Его все любят.

– Князь Барятинский? – удивился Чижиков. – Первый испытатель проекта «Мономах»? Вот он, значит, где!

Чиф не стал вдаваться в подробности. Они были излишними, тем более комиссия подпольного Политбюро и без этого, похоже, неплохо знала о тускульских делах. Еще недавно Чиф был уверен, что главной трудностью будет убедить собеседников в самом существовании земной колонии на Тускуле. Но этот вопрос даже не встал, здесь всё знали – Скажите, а кто придумал название «Тускула»? – На этот раз тон Чижикова был почти что светским, хотя и немного снисходительным.

Чиф пожал плечами:

– В учебнике истории написано – Алексей Николаевич Толстой. К нему обратился академик Глаэенап перед высадкой первой экспедиции в шестнадцатом. Это, кажется, название земли древних этрусков.

– Ну конечно! «Тускуланские беседы» Цицерона, – кивнул Иваныч. – Товарищ Косухин, вы, как я понял, член соцпартии?

– Я член Центрального комитета. Ответственный за работу с «Генерацией». То есть с молодежью.

«Комиссия Политбюро» переглянулась. Товарищ Чижиков неторопливо затушил папиросу в большой бронзовой пепельнице:

– Вы, я вижу, тускуланский Косарев. Хорошо… Кажется, вы обиделись, товарищ Косухин, а настоящие политики не имеют права обижаться. Личных чувств в политике не существует…

Чиф вновь заставил себя сдержаться. Его учили – как какого-то мальчишку. Но этот «Бесо» прав: дело – прежде всего.

– Мы понимаем вас, товарищ Косухин. Сейчас вы, наверное, принимаете нас за выживших из ума бюрократов, играющих в Политбюро, когда надо спасать свои шкуры. Вы думаете, что мы тут ударяемся в интеллигентские амбиции, а тысячи людей гибнут в результате необоснованных репрессий. Но вы не правы. В нашем положении, товарищ Косухин, разумная осторожность никогда не помешает. Предложение тускуланской соцпартии соблазнительно. Мы можем вывести из-под удара многих ни в чем не повинных коммунистов и беспартийных. Но мы не можем отправлять людей в неизвестность…

И тут Чиф наконец сообразил, кого так напоминает ему товарищ Чижиков. Только на широком сильном лице отсутствовали столь привычные усы, да и волосы были не черные, а рыжеватые. Чифу стало не по себе. Двойник? Но зачем? Или на земле предков и диктатуру, и подполье должен возглавлять один и тот же человек?

Наверное, от него ждали какого-то вопроса, но Чиф никак не мог прийти в себя. Кто эти трое? Человек, к которому он приходил утром, был другом отца, он не мог направить в ловушку. Да и на ловушку это не походило…

Тройка, сидящая у вершины «Т», вновь переглянулась. Похоже, его молчание было истолковано совсем по-иному. Чиф вдруг понял, что следует молчать и дальше: это иногда помогает, особенно с подобными мастерами словесных баталий.

– Хорошо, – товарищ Чижиков заговорил первым, – Политбюро обсудит предложение руководства соцпартии Тускулы. Мы выражаем благодарность ее руководству за проявленный им пролетарский интернационализм…

Он умолк, бросив быстрый взгляд на сидевшего слева Тарека, и Чиф вдруг сообразил, что весь разговор продуман этими троими заранее.

– Товарищ Косухин, вы не откажетесь ответить на несколько личных вопросов?

– Иностранный акцент гнома вновь стал заметен.

– Я не женат. – Чиф невольно усмехнулся. Улыбнулись и трое за столом: очевидно, шутить здесь иногда все-таки разрешалось.

– Вы вызвались в эту миссию добровольно?

– Конечно, – Чиф пожал плечами, – на такую работу отправляют только добровольцев.

– И вы сами решили направиться именно в СССР? – Вопрос пришел от Иваныча, и Чиф вспомнил, что это называется «перекрестным допросом».

– Ну… Мы думали начать с Германии. Но потом решили, что здесь ситуация хуже.

– Германия? – Тарек даже привстал. – Очень хорошо! Я могу вам помочь. Это правильно.

– Не спешите, товарищ Тарек. – Насмешливый голос Чижикова заставил карлика умолкнуть и тихо опуститься на стул.

– Выродились на Тускуле? – Вопрос вновь задал Иваныч. – Когда?

– Я родился на Тускуле, в городе Свято-Александровске. – Чиф обреченно вздохнул: пересказывать автобиографию он не любил. – По земному счету в тысяча девятьсот двадцать третьем году…

– Сколько же вам лет? – В голосе Тарека прозвучало искреннее удивление, и Чиф сообразил, что этого они могут и не знать.

– Мне двадцать два года. Между Тускулой и Землей существует разница во времени. У нас оно, ну… течет быстрее раза в полтора. Это открыл еще профессор Семирадский… Правда, теоретически до сих пор еще не все понятно…

– Итак, вы родились на Тускуле в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году. – Товарища Чижикова, похоже, не особо интересовали физические теории. – Продолжайте, товарищ Косухин.

– Ну… – Чиф не знал, о чем именно следовало продолжать. На ум пришла собственная анкета. – По происхождению я… в общем-то, из рабочих. Мой отец – Косухин Степан Иванович, участник революционного движения в России, член вашей партии с семнадцатого года. Моя мама – Наталья Федоровна Берг, физик-прикладник, ученица Кюри…

– Жила в Париже. Исчезла в сентябре двадцать первого года, – негромко добавил Тарек.

Чифу стало немного не по себе. Они знали! Тогда к чему этот допрос?

– Не обращайте внимания, товарищ Косухин. – Голос Чижикова прозвучал подозрительно мягко. – Мы все знаем семью физиков Бергов. Расскажите о своем отце. Это ведь он сейчас возглавляет соцпартию…

– Да… – Рассказывать не хотелось, но обрывать разговор не стоило. В конце концов, этим странным людям могло быть просто интересно, не каждый же день бывают подобные беседы!

– Мой отец до революции был слесарем. Участник боев в Столице в октябре семнадцатого. Потом – на фронтах. У него два ваших ордена…

– Боевого Красного Знамени? – уточнил Тарек.

– Да. Ордена вручал ему лично товарищ Троцкий.

– Иудушка Троцкий, – с удовольствием произнес Чижиков.

– Лев Революции товарищ Троцкий, – сжав зубы, повторил Чиф. – Отец был на подпольной работе в Сибири. Выполнял секретное задание во Франции и в Индии…

– И на Тибете… – тихо добавил Тарек, но Чиф уже не обращал внимания.

– Не помню. Отец мне об этом не рассказывал. Потом он штурмовал Кронштадт, был ранен. Из-за его работы ему грозила опасность, и пришлось эмигрировать на Тускулу. Там он организовал наш Завод, был одним из основателей соцпартии…

– Это он? – В руках Иваныча появилась небольшая фотография.

Чиф с интересом взял снимок в руки. Старых отцовских фотографий он ни разу не видел. Даже у того, с кем он беседовал утром, их не осталось:

очевидно, сгорели вместе с другими сомнительными документами.

Первым делом он обратил внимание на высокий шлем со звездой, вспомнив, что отец называл такие шлемы «богатырками», а другие – «буденовками». Да, старая форма… Отцу Чифа на этой фотографии, должно быть, чуть за двадцать…

– Это он… Кажется… Во всяком случае, очень похож…

– Вы на него тоже похожи, товарищ Косухин, – усмехнулся Иваныч. – Я знал Степана и, знаете, увидев вас, немного испугался. Как будто он сам вошел в комнату.

«Испугался»! Чиф вспомнил своего утреннего собеседника. Странно, почему здесь должны так пугаться при появлении гостя с Тускулы?

– У Степана Косухина была любимая присказка, – продолжал Иваныч. – Он часто повторял…

– Чердынь-калуга, – кивнул Чиф. – Он и сейчас это повторяет. Его даже называли вначале «товарищ Калуга», а потом стали называть «Железный Генри» – в честь Генри Форда. Это когда он стал выпускать первые электромобили…

– Значит, ваш отец, бывший представитель Сиббюро и командир полка имени Парижской Коммуны, делегат Десятого съезда РКП(б), товарищ Косухин Степан Иванович, прибыл в одна тысяча девятьсот двадцать первом году на Тускулу?

Тон, которым Чижиков задавал вопрос, был почему-то ироничным и даже злым.

– Да, конечно. – Чиф вновь пожал плечами:

«аборигены» вели себя странно.

– И сейчас он жив-здоров, руководит вашим Заводом и заодно рассылает приглашения от имени соцпартии?

На подобный вопрос можно было и не отвечать, но Чиф не сдержался:

– А может, займемся подробностями биографии кого-нибудь из присутствующих? Они тоже, по-моему, любопытны.

Товарищ Чижиков неторопливо встал и медленно направился к белевшей в полумраке двери. Не дойдя двух шагов, он остановился и негромко произнес, даже не обернувшись:

– Подробности биографий здесь присутствующих, товарищ Косухин, нам известны. А вот ваша биография вызывает определенный интерес. До свидания!

Дверь хлопнула. Чиф растерянно поглядел на Тарека и Иваныча. Плохо! Похоже, товарищ Чижиков оказался излишне обидчив. Конечно, «Бесо» вел себя несколько странно, но Чиф был гостем, а гостю надлежит считаться с хозяевами.

– Понимаете, товарищ Косухин, – мягко, чуть виновато произнес Иваныч, – у нас есть основания считать, что вы вводите нас в заблуждение. А раз так, ваша миссия сразу предстает в ином свете.

– Я?! – Тут уж Чиф обиделся всерьез. – Как хотите. Но, по-моему, вы тут слегка переконспирировали!

– Не обижайтесь, – грустно покачал головой Иваныч. – Вашей вины в этом, похоже, нет… Но видите ли…

– Вы не можете быть сыном того Косухина, – Тарек говорил на этот раз почти без акцента, – Степан Иванович Косухин погиб.

На мгновение Чифу стало холодно. Отец как раз собирался на испытания нового вертолета… Но откуда у них связь с Тускулой?

– Степан погиб в апреле двадцать первого года, – подтвердил Иваныч.

Чиф перевел дух. То, что сейчас сказано, никак не касалось отца.

– Он как раз вернулся из Кронштадта, – негромко продолжал Иваныч. Степана должны были направить в Приморье для руководства партизанскими отрядами. Но он был убит – в ночь на третье апреля…

– На четвертое, – поправил Тарек.

– Да. Извините, всегда плохо помнил числа. Его убили белогвардейцы мстили за Сибирь. Организатором убийства был какой-то полковник Арцеулов. Его долго искали, но он успел бежать…

– Арцеулов? Ростислав Александрович? – Чиф не верил своим ушам.

О Ростиславе Арцеулове, давнем отцовском приятеле, приходилось слышать очень часто – и от Косухина-старшего, и от матери. Выходила какая-то страшная нелепица.

– Не помню, – покачал головой Иваныч. – Когда-то я читал результаты расследования, но это было давно, запамятовал. Степана похоронили на Донском кладбище. И я, и товарищ Тарек были на похоронах. Товарищ Тарек, кажется, даже выступал.

– Там многие были, – кивнул Тарек, – даже товарищ… – тут он замялся, то есть Иудушка Троцкий. Гибель товарища Косухина наделала много шума… Поэтому ваше появление вызывает, как бы это помягче… некоторые вопросы.

– Поймите нас правильно, – подхватил Иваныч, – мы, входящие в руководство ВКП(б), должны проявлять максимум осторожности. Контакт с вами – риск, и мы готовы на этот риск идти. Но дальнейшее – риск уже не для нас, а для тех, кто согласится переселиться на Тускулу. И тут надо избежать любых сомнений.

– В чем вы сомневаетесь? – пожал плечами Чиф. – В том, что я – Иван Косухин?

– В этом-то как раз нет, – усмехнулся Тарек, – вы ведь, так сказать, портрет покойного Степана. Но в этом случае – что мы должны думать? Если товарищ Косухин погиб в двадцать первом…

– Постойте… – Чиф начал понемногу приходить в себя, – почему вы уверены, что тогда, в двадцать первом, мой отец… то есть Степан Косухин, которого вы знали, погиб? Он выполнял особое задание, и его смерть могла быть просто инсценировкой! Он ведь был разведчиком!

Тарек грустно усмехнулся, Иваныч покачал головой».

– В это можно было бы поверить, но есть некоторые факты… Ну, прежде всего… Я уже тогда входил в Политбюро. О гибели Степана Косухина докладывал сам товарищ Дзержинский. Едва ли он стал бы вводить Политбюро в заблуждение. Но это не главное… Извините за такие подробности, товарищ Косухин, но я был на опознании тела. Знаете, до сих пор не могу забыть… Я ведь знал Степана… Это был он.

– Но… может быть, кто-то похожий… – Чифу приходилось читать немало детективов, и память подсказала знакомый ход, который так любили авторы.

– У Степана был свежий шрам на левой щеке. После Кронштадта. Я хорошо это запомнил. И большой шрам на плече. Кажется, на правом…

– Да… – Чиф сглотнул. Шрам на лице у отца почти исчез и появлялся лишь тогда, когда Железный Генри начинал волноваться. А отметина на правом плече – память о боях летом 18-го – и сейчас выглядела пугающе.

– Вот так, товарищ Косухин, – подытожил Иваныч. – Теперь нам надо понять, кто прислал вас, кто предлагает нам помощь? Вы можете нам объяснить?

Отвечать было нечего. Едва ли эти двое говорили неправду. Но что это все должно значить? Даже если его отец, Железный Генри, – – не красный командир Косухин… Но Чиф вспомнил, что и мать, и лорд Бар, и сам Президент Сэм знали отца еще на Земле. Знали именно как Степана Косухина, представителя Сиббюро и командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии…

– Я не могу вам ничего объяснить, товарищи… – Чиф чувствовал, что его миссия проваливается с треском, причем по причине, которую менее всего можно было предвидеть. – Но подумайте, если бы я был агентом НКВД, зачем мне придумывать всю эту историю?

– Эх, товарищ Косухин, – усмехнулся Тарек, – «зачем»? Знаете, у меня опыт подполья давний… Пожалуйста, версия первая. Вы действительно сын Степана, но родились, естественно, на Земле, как раз двадцать два года назад. Ежов, зная, что мы ищем контакты с Тускулой, посылает вас к давнему приятелю отца с готовой легендой. А тот вполне мог поверить, что Степан Косухин организовал собственные похороны и отбыл строить социализм на Тускуле. Между прочим, мы бы вам тоже могли поверить, если бы не Иваныч. Он-то знал все подробности… Выдать вторую версию?

– Давайте вторую, – безнадежно произнес Чиф. В голову пришла нелепая мысль показать кое-что из того, чем так гордился Бен, – например, приподнять над столом тяжелую пепельницу, не дотрагиваясь до нее руками. Но Чиф понимал, что таким фокусом он никого не убедит.

– Вот вам вторая… Не хотелось об этом говорить, но если на то пошло… Вы не с Тускулы. А если даже с Тускулы, то и вы, и тот, кто был когда-то Степаном Косухиным, – из спецкоманды Венцлава…

Тон, которым сказаны эти слова, был мрачен. Понятнее не стало, разве что имя Венцлава показалось знакомым. Отец рассказывал Чифу о каком-то Венцлаве. Кажется, тот тоже служил в красной разведке.

– Я… не понимаю, товарищи… Я не знаю, что это за спецкоманда…

– Ваше счастье, – усмехнулся Иваныч. – Впрочем, будь вы оттуда, мы бы тут уже не сидели. Но в любом случае… Нам надо подумать. Сюда больше не приходите, здесь никого не будет. Позвоните известному вам человеку. Недели через две, не раньше…

Чиф понял, что сейчас встреча закончится, и заторопился.

– Погодите… Где… где похоронен… Степан Косухин?

Он чуть было не произнес «мой отец», но вовремя сдержался. Его собеседники переглянулись.

– Вы напрасно нам не верите, – мягко заметил Иваныч. – Степан похоронен на Донском кладбище, по-моему, слева от главной аллеи.

– Я… я объясню, – с каким-то неуместным энтузиазмом заторопился Тарек, я знаю! Там, рядом, похоронена Лариса… Моя супруга… Я каждый раз, когда бываю, прохожу мимо. Вот… Коля, где у нас бумага?

Иваныч, которого, оказывается, звали также Колей, достал из лежавшей на углу стола черной папки листок, и Тарек начал быстро набрасывать план кладбища.

– Вот… это главная аллея… первая поперечная, вторая… Вот четвертая, теперь налево… Так… Где-то пятнадцатая или шестнадцатая могила. Там ограда и небольшой каменный памятник с фотографией.

Чиф несколько секунд рассматривал план, запоминая каждую деталь, затем вернул его гному. Через секунду бумага уже весело горела в пепельнице: следов здесь оставлять не любили.

На прощание Чифу пожимали руки и даже улыбались: похоже, оба немолодых функционера сочувствовали парню, попавшему в совершенно дикий и необъяснимый переплет. Сочувствовали – но не верили.

– Товарищ Косухин, позволю себе дать вам совет, – Иваныч задержал ладонь в руке Чифа, – если вы действительно с Тускулы…

– Ну как вам доказать? – вздохнул Косухин-младший. – Небо там синее, а не голубое, туч почти не бывает… Песок черный, листва синяя, почти фиолетовая…

– Это и я знаю. Я не об этом… Не ходите на Донское, на всякий случай…

– Почему? – совсем растерялся Чиф.

– Как вам сказать… Если ваш отец жив, чего я ему от всей души желаю, эта могила вас не касается… Зато… Зато там может быть небезопасно…

– Тогда объясните!

– Сам не знаю… может, просто чутье. Не только товарищ Тарек в подполье с пятнадцати лет. На вашем месте я бы немедленно вернулся на Тускулу и все доложил вашему руководству… Ну, желаю удачи…

Тарек проводил его через темную прихожую до самых дверей. Щелкнул замок, и Чиф остался один на лестничной площадке. Без всякой мысли, просто по привычке, он бросил взгляд на экран наручных часов. Без пятнадцати шесть. Они беседовали всего сорок минут…

Надо было уходить, возвращаться на базу, передавать руководство Бену и немедленно – домой. Иваныч абсолютно прав. Только в Сент-Алексе надо идти не к руководителю программы Сергею Казим-беку, а прямо к отцу. Это дело касалось прежде всего их двоих…

И вдруг он подумал, что отец едва ли разъяснит ему эту историю. Ведь знай он смысл всей этой жуткой белиберды, неужели не рассказал бы об этом Чифу? Особенно когда узнал, что его сын назначен руководителем группы «Пространственный луч»!

Чиф медленно шел по темной ледяной набережной, не обращая внимания на пронзительный ветер, и лихорадочно вспоминал то, что слышал от отца.

Может, тогда, в апреле 21-го, отец был тяжело ранен и его сочли мертвым? Но Чиф вспомнил старую фотографию: отец – молодой, улыбающийся, в красноармейской шинели, – рядом с невозмутимым дядей Семеном – тогда еще безбородым и тоже совсем молодым. Этот снимок был сделан в первый день прибытия отца на Тускулу. Нет, Косухин-старший оказался на своей новой родине без единой свежей царапины. Выходит, Иваныч лгал? Или годы подполья как-то повлияли на психику бывшего большевистского вождя?

И, наконец, нелепый совет не ходить на кладбище. Это показалось Чифу наибольшей нелепостью. Ведь пока он не имел никаких доказательств странных россказней, услышанных в темной квартире. Единственная возможность проверить нелепую байку – это убедиться, что на Донском и в самом деле есть такая могила. Затем – поднять старые газеты за апрель 21-го, может, кое-кого осторожно расспросить… И уже потом – возвращаться на Тускулу…

Это было правильно, но Чиф тут же сообразил, что заниматься этим должен не он, Иван Косухин, который и так «засветился» – дальше некуда. И невеселая экскурсия на Донское, и старые газеты – этим должен заниматься Бен или кто-либо, кого пришлют им на подмогу. После подобного форс-мажора делать в Столице Чифу совершенно нечего…

Значит, на этом и закончится героическая миссия Джона Косухина по прозвищу Чиф на исторической родине! Чиф невольно усмехнулся: теперь хитрые политические комбинации Бена наверняка провалятся, нужного авторитета будущий Президент Тускулы явно не заработает. Это хорошо, но вот все остальное выходило хуже некуда. Он провалил задание. Провалил хорошо разработанный – не им, а людьми куда более умными, – план. Конечно, о подобном сюрпризе Чифа не предупредили, но даже в такой ситуации надо было вести себя как-то иначе.

Надо ехать на Донское. Время было не позднее, и Чиф вполне успевал вернуться до того, как Лу и Бен начнут волноваться. Правда, уже стемнело, и Донское кладбище становилось не самым веселым местом в Столице, но привидений Чиф не боялся. Скорее была опасность подвернуть ногу, но Косухин-младший рассчитывал на план, нарисованный товарищем Тареком. Все очень просто: главные ворота, аллея, затем налево…

К Донскому он подъехал немного позже, чем рассчитывал. Чиф никак не мог привыкнуть к невероятным размерам Столицы. Пришлось ехать в трамвае, расспрашивать хмурых и усталых людей о нужной остановке. Такой опыт, конечно, полезен, но не в этот вечер…

У высоких чугунных ворот было темно и пусто, лишь на столбе слева горела небольшая лампочка. Чиф оглянулся, прислушался. Сзади доносился перезвон трамваев, а впереди, за чугунными воротами, тихо, как и должно быть на ночном кладбище. Слева от входа он заметил небольшое каменное здание очевидно, сторожку, а дальше стояла тьма, сквозь которую с трудом можно было разглядеть кроны высоких деревьев.

Ворота казались закрытыми, и Чиф решил просто перемахнуть через забор, но на всякий случай все же подошел поближе. Створки ворот были перехвачены толстой цепью, которую запирал огромный замок, зато калитка оказалась приоткрытой. Чиф осторожно коснулся рукой металла и несильно нажал. Послышался тихий скрежет – калитка отворилась, и Чиф неслышно проскользнул внутрь.

Он еще никогда не бывал на земных кладбищах. Впрочем, особого любопытства не было. Конечно, странный обычай окружать могилы нелепыми оградками вызывал удивление, но сейчас это нисколько не занимало. Чиф спешил. Цель была ясной и конкретной – четвертая аллея налево, – а там уж он наконец убедится, не сон ли приснился ему в темной квартире огромного Дома на Набережной…

Чиф шел быстро, то и дело поглядывая по сторонам. Долгий ряд оград, каменных памятников… Промелькнула первая поперечная аллея. Чиф ускорил шаг. На миг пришла жуткая мысль, что он действительно идет на могилу отца, но Чиф тут же обругал себя последними словами. Здесь, на темной кладбищенской аллее, жуткая история, услышанная от лидеров подполья, окончательно предстала бредом. Сейчас он найдет эту четвертую аллею, пройдет нужных тридцать метров и убедится, что с ним сыграли жестокую шутку – как раз во вкусе того, кто каким-то не менее нелепым образом умудрялся одновременно красоваться на сотнях портретов, одаряя граждан улыбкой под тараканьими усами, и – уже без усов и без улыбки – руководить подпольным Политбюро. Чиф вдруг понял, что это, пожалуй, будет поважнее и поинтереснее той истории, в которую попал он сам. Те, кто жил на исторической родине, с первых же шагов преподносили странные сюрпризы…

Чиф свернул в нужную аллею и теперь пошел медленнее. Первая могила, третья… Гном со странной фамилией – или кличкой – Тарек говорил, что могила должна быть пятнадцатой или шестнадцатой. Значит, уже близко…

Пятнадцатая могила была окружена высокой оградой, за которой белел огромный мраморный памятник с отбитым крестом. Чиф почувствовал невероятное облегчение: крест, даже отбитый, никак не мог стоять на могиле красного командира. Он подергал замок, а затем легко перелез через ограду. Щелкнула зажигалка, огонек высветил позолоченную надпись: «Шлыков Ипполит Парамонович, купец первой гильдии…» Чиф усмехнулся и через секунду был уже на аллее. Вот и все. Эти одуревшие от страха и интриг крысы просто решили испортить ему настроение, а заодно проверить реакцию! Жаль, что он так спешил. Надо было спокойно вернуться на базу, рассказать – с должной долей иронии – ребятам и вполне официально направить сюда Бена, после чего можно с полным основанием составлять донесение Казим-беку и искать новые подходы к подполью. Впрочем, что сделано – то сделано.

Чиф еще раз взглянул на мраморный обелиск над прахом купца первой гильдии и уже собрался отбывать восвояси, как в памяти всплыли слова Тарека: «…пятнадцатая… или шестнадцатая могила…». Чиф пожал плечами и скорее для очистки совести, чем чего-либо опасаясь, сделал пару шагов влево.

Оградка – пониже соседней, старая, давно уже не крашенная. Невысокий серый памятник. Странно, земля на могиле отчего-то показалась свежей… Перелазить через ограду на этот раз было еще легче, чем в прошлый. Чиф щелкнул зажигалкой и поднес огонек к нечетко белевшей в темноте фотографии на потемневшей эмали. Внезапно огонек погас, на миг стало почему-то страшно, Чиф мысленно выругался и вновь щелкнул зажигалкой…

Первое, что он заметил, – пятиконечная звезда на высоком суконном шлеме. Шинель с ^разговорами», орден на бархатке. Все еще не веря, надеясь на какое-то невероятное совпадение, Чиф поднес огонек поближе…

Пламя обожгло руку, но Чиф даже не почувствовал боли. «Комполка Косухин Степан Иванович. 1897-1921. Погиб за дело мирового пролетариата…» «Погиб за дело мирового пролетариата…» Чифу внезапно показалось, что он смотрится в маленькое овальное зеркальце. Только здесь, на темной кладбищенской аллее, он понял, насколько похож на молодого красного командира, погибшего в далеком 21-м.

Чиф так и не сообразил, сколько времени простоял рядом с серым надгробным камнем. В висках стучала кровь, мысли исчезли, и только нелепая надпись, сделанная осыпавшейся бронзовкой, стояла перед глазами. «…за дело мирового пролетариата…». Странно, неужели они это писали всерьез? Надо будет спросить у отца…

Чиф вспомнил Косухина-старшего, провожавшего его перед отправлением на Старую Землю, и ему стало легче. Что бы ни случилось шестнадцать лет назад, отец жив! А значит, это все-таки еще не беда – просто дикая история, оказавшаяся отчасти правдивой. Надо будет разобраться. Может, объяснение настолько элементарно, что Железный Генри просто не счел необходимым рассказать сыну о подобной мелочи…

Чиф заставил себя опомниться, мельком взглянул на часы и понял, что его уже ждут. Надо уходить. Плохо ли, хорошо ли, но он сделал на сегодня все возможное. Надо срочно сообщить все в Сент-Алекс. Надо прекратить всякую активность до получения ответа…

Обратно перелазить не пришлось. Калитка, как и та, что была у входа, оказалась незапертой. Чиф медленно вышел на аллею и остановился, не в силах отойти от страшной ограды. Надо постоять еще минуту-другую, прийти в себя. В конце концов, он исследователь. На Старой Земле таких, как Чиф, называли разведчиками, а значит – нельзя теряться ни в коем случае – даже в подобном…

Наконец кровь, бившаяся в висках, успокоилась. Чиф вспомнил то, чему его учили. В работе исследователя всегда спасает логика. Его отец жив – это факт. Надгробие и оградка – тоже факт, но ничто не доказывает, что здесь похоронен именно комполка Косухин. Слова Иваныча тоже ничего не доказывают: бывший член Политбюро мог быть намеренно введен в заблуждение, мог просто ошибиться или солгать. Все скоро разъяснится – и самым простым образом.

Чиф заставил себя улыбнуться, еще раз вспомнив веселого сильного человека в неизменной серой кепке – своего отца, и уже готов был оторвать руки от ограды, как вдруг откуда-то ударила волна холода. Еще ничего не понимая, он замер, но сознание уже дало ответ: на темной аллее он был не один. Кто-то высокий, широкоплечий, в длиннополой шинели, стоял в нескольких шагах, загораживая выход.

Можно попытаться перепрыгнуть через ограду, но если незнакомец выстрелит пуля долетит раньше. Можно просто упасть на землю, но у Чифа не было оружия, и все преимущества остаются у того, кто стоял посреди аллеи. В конце концов Чиф решил просто повернуться. Он не сделал ничего плохого. Калитка была открыта, он зашел на кладбище и задержался. Правда, это наивное объяснение явно удовлетворило бы кладбищенского сторожа, а незнакомец в шинели явно служил в другом ведомстве.

Чиф повернулся и не спеша распрямил плечи, на всякий случай проверяя готовность каждого мускула. Но незнакомец ничем не угрожал, а просто стоял, разглядывая Чифа, стоял неподвижно, словно сошедший со своего места надгробный памятник. И вновь повеяло холодом, будто темная фигура была высечена из черного льда.

– Вы все-таки пришли, Косухин… В голосе не было ни злости, ни испуга неизвестный лишь констатировал факт. Из этого факта можно было сделать какие угодно выводы – самый простой, что кто-то из подпольной тройки попросту сообщил в ведомство товарища Ежова. Хотя бы суетливый гном Тарек или сам безусый товарищ Чижиков…

– Я почему-то знал, что вы придете сюда именно сегодня. Странно, правда? Помните, Степан Иванович, мы с вами говорили о возможностях науки? Интересно, как это можно объяснить?

Несмотря на опасность, странные слова удивили. Они никогда и ни о чем не беседовали с этим типом в шинели! И к чему фраза о том, что он должен прийти сюда? И почему он назвал Чифа не Иваном Степановичем, а…

– Я знал, что вы появитесь, Степан Иванович. Мы потревожили вас. Я решил не ждать, пока вы меня найдете, и встретить вас здесь. По-моему, тут самое подходящее место для подобного разговора…

Секунды шли, и Чиф постепенно приходил в себя. Немудрено, что в темноте его спутали с отцом.

Выходит, здесь ждали не его, а Косухина-старшего? Что ж, значит, вся эта выдумка с могилой была попросту засадой, только охотники спутали дичь.

– Нам есть о чем поговорить, Степан Иванович. Я чту силу и не собираюсь враждовать с теми, кто прислал вас сюда. Нам надо договориться. Я не хочу вновь увидеть Кровавый Рубин…

Чиф осторожно повел головой – положение оказалось хуже, чем он думал. За спиной у высокого еле заметно проступали темные силуэты – один, другой, третий… Незнакомец, похоже, понял.

– Я предпочел принять меры безопасности. Вы ведь помните моих ребят из 305-го полка? Можете не оглядываться, за вашей спиной тоже трое. Смерти вы не боитесь, но уйти вам не дадут…

Слова были непонятны, но покуда неизвестный говорил, можно было искать выход, и Чиф впервые пожалел, что правила строго запрещали участникам экспедиции брать оружие без особого разрешения. Разрешение должен давать он, руководитель группы, но без особой нужды Чиф не любил носить револьвер, не говоря уже о более сложных системах, которые были так по душе Бену. Да и что он мог сделать сейчас? Ему дали бы выстрелить всего один раз, максимум – два…

– Что ж, поговорим, Степан Иванович?

– Что вам надо?

Почему бы, собственно, не поговорить? Это еще минута-другая, а значит, еще не все потеряно.

Услыхав его голос, тип в шинели замер, затем сделал неуверенный шаг вперед. Что-то его удивило и даже обескуражило.

– Вы…

– Чиф! Глаза!

Знакомый голос произнес это где-то совсем рядом, на привычном с детства английском. Еще ничего не соображая, действуя инстинктивно, по привычке, полученной на тренировках, Чиф зажмурился – и вовремя: невыносимо яркая вспышка разорвала ночную тьму. Глазам стало больно даже сквозь прикрытые веки. Оптическая граната – простое и жестокое изобретение – разорвалась прямо под ногами того, кто задавал вопросы. Не закрой Чиф глаза, вспышка ослепила бы его, как минимум, на сутки. Даже если окружившие его успели отвернуться, прицельно стрелять им не придется довольно долго.

Впрочем, все это Чиф соображал уже на ходу. Чья-то рука тянула его куда-то в сторону, и он, не открывая глаз, послушно бежал следом. Похоже, они протиснулись сквозь узкий промежуток между оградами, затем повернули направо…

Наконец Чиф сообразил, что глаза надо открыть. Впрочем, ничего неожиданного он не увидел – перед ним была пустынная аллея, очевидно параллельная только что покинутой, под ногами чавкала холодная грязь, а запястье сжимала сильная рука.

– Бен! Пусти, я сам!

– Давай!

Теперь они бежали рядом. Чифу приходилось напрягать все силы, чтобы угнаться за длинноногим приятелем. Бен всегда брал призовые места по бегу, и сейчас ему не мешало ничего – ни грязь, ни тяжелые ботинки, ни болтавшийся на ремне пистолет-пулемет системы Вязьмитинова в десантном варианте, в просторечии именуемый «скрайбером»…

– Ах черт! – Они уже были неподалеку от главной аллеи, когда Бен первым заметил темные силуэты – кто-то спешил навстречу. Они нырнули в проход между могилами, но там был тупик, и пришлось перелезать через ограду. К счастью, за ней оказалась дорожка.

Теперь они не пытались выбраться на аллею. Очевидно, преследователей было много, и приятели ныряли в узкие закоулки, тревожа холодных мраморных ангелов. Поворот, еще поворот… Впереди еще одна аллея, но уже не прямая, а дугообразная… Бен нерешительно остановился:

– Где мы?

Чиф оглянулся. Вначале показалось, что они пересекли кладбище и добрались до противоположного конца, но он тут же понял, что ошибся. Дугообразная аллея вела к двухэтажному серому зданию.

– Черт его знает, Бен…

– Передохнем…

Они присели прямо на старую, пожухлую траву. «Скрайбер» Бена лежал у него на коленях – в полной готовности.

– По-моему, нам прямо. – Бен подсветил маленький компас, вмонтированный в наручные часы. – Выйдем к тыльной стене… Джон, ты хоть бы предупредил, я бы тут все разведал…

Чиф уже отдышался, пришел в себя и почувствовал стыд. Храбрый и предусмотрительный Бен спасает недотепу начальника! Хорош же он, руководитель группы!

– Давно за мной идешь?

– А ты как думаешь?

Похоже, Бен улыбался, и Чиф ощутил новое чувство – обиду. Приятно чувствовать себя живым, но Бен не имел права появляться здесь, тем более с оружием.

– Думаю, нам обоим – если выберемся – пора возвращаться домой.

– Тебе – не знаю, – Бен повернул голову, и Чиф убедился, что тот действительно улыбается, причем самым наглым образом, – а меня отправлять, товарищ командир группы, не за что. Разрешите доложить: после вашего ухода я связался с Казим-беком и попросил разрешения нарушить ваш приказ, причем взять с собой оружие. Санкция получена. А теперь можешь обижаться сколько влезет.

Чиф действительно обиделся, но признал, что Бен поступил не только правильно, но и в полном соответствии с субординацией.

– Чтоб тебя успокоить, Чиф… Я сказал Казим-беку, что после твоего ухода обнаружились, так сказать, новые обстоятельства, о которых ты не мог знать…

– Они что, действительно обнаружились?

– Ага. Вспомнил, что ты изрядный гвок.

– «Гвок» было непереводимым детским ругательством, чем-то средним между «дураком» и «простофилей». Чиф вздохнул:

– Я действительно гвок. С завтрашнего дня сдаю командование. Я завалил задание…

– Подумаешь! – невозмутимо парировал Бен.

– Я влип в дурацкую историю…

– За тем и приехали…

Бен, похоже, был настроен оптимистично. Чиф и сам был не прочь проявить жизнерадостность, если бы не надпись на сером могильном камне.

– Есть еще кое-что похуже…

– Ты что, ранен?

Бен привстал и начал быстро ощупывать приятеля, словно тот валялся перед ним в луже крови.

– Пусти! Щекотно! Да не ранен я… Чиф встал и скривился: левую ногу он все-таки умудрился слегка подвернуть.

– Ну, если не ранен, поговорим дома. Все, пора уходить!

– Не спешите!

Высокий силуэт возник словно ниоткуда. Тот, кто так и не получил ответы на свои странные вопросы, стоял в нескольких шагах, внимательно рассматривая молодых людей.

– Ах ты! – «Скрайбер» Бена дернулся, но незнакомец легко взмахнул рукой Бен вскрикнул, рванулся – и растерянно замер.

– Джон… Не могу двинуться… «Скрайбер»… Чиф сорвал с шеи приятеля оружие и щелкнул предохранителем. Незнакомец отшатнулся.

– Не надо! Опустите вашу игрушку.

Резкий жест – и Бен облегченно повел плечами.

– Чиф… Меня как в стену замуровали…

– Это и называется «Стена», товарищи. «Непускающая Стена». Ею можно отгородиться, а можно и замуровать человека. Но я должен был догадаться, что один из вас – не человек.

Рассуждать над странными словами было некогда. Чиф оглянулся – на пустынной аллее больше никого не было.

– Мои люди окружили кладбище, но сюда я пришел один, – подтвердил неизвестный. – Лишний шум ни к чему, вы и так устроили иллюминацию.

– Понравилось? – осведомился Бен.

– Недурно, – кивнул незнакомец. – Ладно, у вас есть выбор. Либо мы с вами поговорим и разойдемся, либо мои ребята устроят облаву – и тогда вам придется говорить совсем в другом месте. И не со мной.

– Слушайте, что вам надо? – не выдержал Чиф. – Мы что, нарушили закон?

– Голос вас выдает, – неизвестный негромко рассмеялся, – а так – и не отличить. Кто вы?

Бен и Чиф переглянулись. Похоже, от странного типа не отвязаться.

– Я просто пришел на могилу… – еще ни на что не решившись, начал Чиф.

– …Степана Ивановича Косухина, – нетерпеливо прервал неизвестный. – Кем он вам приходится?

– Я его сын…

– Ах вот оно что…

Неизвестный, шагнув ближе, внимательно вгляделся в лицо Косухина-младшего:

– Да, немудрено… Хорошо, я понял. Стало быть, вы Косухин…

– Иван Степанович, – неохотно отрекомендовался Чиф.

Бен промолчал. Его личностью, похоже, не интересовались.

– В таком случае позвольте представиться: Всеслав Игоревич Волков. Ваш отец знал меня как Венцлава. Наверно, он вам обо мне рассказывал.

– Да… – ляпнул Чиф и понял, что сказал лишнее. Снова смех:

– Значит, он все-таки жив. Или, по крайней мере, был жив, если успел вам кое-что поведать. Впрочем, извините, я употребил неправильное слово. К нему, к вам, да и ко мне этот глагол не имеет отношения.

– То есть?

Тот, кто назвал себя Всеславом Волковым, не ответил. На минуту-другую он, казалось, забыл о Чифе и Бене. Отвернувшись, он глядел куда-то в сторону, словно надеясь что-то увидеть в густом мраке. Затем, внезапно повернувшись, бросил:

– Отвечайте быстро и без вранья. Первое: что рассказывал вам отец обо мне? Чиф пожал плечами:

– По-моему, вы придаете слишком большое значение своей персоне. Я знаю от отца, что в годы Смуты вы работали в большевистской разведке и имели на него какой-то зуб. Рискну предположить, что именно из-за вас ему пришлось прибыть туда… где он сейчас находится.

Волков дернулся:

– Не спешите с предположениями, Иван Степанович. Это все, что вы знаете?

– Чиф? – Бен красноречиво кивнул на «скрайбер».

Волков никак не реагировал, казалось вновь погрузившись в раздумье. Наконец он поднял голову:

– Значит, вы прибыли сюда не из-за меня. Вы и этот мелкий колдун… вы просто шпионы Семена Богораза?

Чиф вытер со лба внезапно выступившие капли пота. Похоже, об их миссии знала уже вся Столица. Зато его приятель не медлил:

– Господин большевистский офицер! По поводу ^мелкого колдуна» могу сообщить, что меня зовут Бен, я хорошего дворянского рода и полностью к вашим услугам. Если, конечно, вы не предпочтете написать на меня донос говорят, здесь это заменяет дуэли.

– Бен! – шепнул Косухин-младший, но Волков лишь рассмеялся:

– Я не могу принять вашего вызова, господин Бен. Мы не в равных условиях. И не вздумайте в меня стрелять – вам же хуже будет. Кстати, передайте Богоразу, что я помню ту пулю, в церкви Святого Ильи.

– Передам, – вежливо кивнул Бен. – А насчет равных условий – я могу подождать, пока вы сходите за оружием, если забыли его дома.

Волков легко дернул рукой. Бена шатнуло и бросило назад, спиной на прутья ограды. Рука опустилась – молодой человек медленно сполз на землю.

– Мы в неравных условиях, господин Бен, – повторил Волков. – С вашим товарищем – дело другое… Но не хочу… Господин Косухин! В присутствии господина Бена прошу засвидетельствовать перед вашим отцом: я не хочу враждовать с ним и с теми, кто помогает ему. Сегодня я спас ваши жизни, господа. Надеюсь, этим я покрыл свой долг Степану Косухину, передайте ему это! И еще: скажите Богоразу, чтобы не вмешивался в наши дела. В каждом аду свои порядки. Пусть устраивает свой ад по собственному усмотрению, а нам предоставит такое же право.

– Господин Волков! – Чиф пришел в себя и несколько осмелел. – Вы сказали слишком много или слишком мало…

– Я сказал достаточно. Ваше дело – выслушать и передать. Эта история не касается вас прямо, Иван Степанович.

– Кроме одного. Вы намекнули, что я не человек. Это у вас здесь заменяет традиционные оскорбления?

Волков усмехнулся – смех был злым и обидным:

– Вы что, не понимаете? Неужели отец оставил вас в счастливом неведении? Забавно… Один человек падает на брусчатку с переломанными костями и проломленным черепом, затем получает две разрывные пули – в голову и сердце, его закапывают на глазах у всего города, а потом он объявляется как ни в чем не бывало на вашей паршивой планетке. Ну и другой… тоже человек… не боится Непускающей Стены, которая действует даже на чугов, вместо крови имеет черт знает что… Продолжать?

– Будьте любезны, – как можно спокойнее предложил Чиф.

– Ладно. Господин Бен, помогите нам. Вон высокий памятник с крестом. Что вы видите?

Длинная рука указала куда-то влево. Бен пожал плечами, долго всматривался, а затем недоуменно заметил:

– Памятник и вижу. Оградка…

– Благодарю вас. Иван Степанович, взгляните. Чиф послушался. Вначале ничего нельзя было разглядеть, кроме смутного силуэта памятника. Он уже хотел потребовать объяснений, и вдруг темнота сгустилась над могилой, затем как будто лопнул черный занавес, и из мглы медленно проступили три белые фигуры…

– Там… девушка… старик… И какая-то женщина, – растерянно проговорил Чиф. – Они… какие-то белые…

– Вот именно, – буркнул Волков. – Можете с ними пообщаться, если желаете. Если не верите своим глазам, просто обратитесь к хорошему врачу, чтоб сделал вам анализ крови… Прощайте, господа! Идите прямо по аллее, там будет калитка. Вас пропустят.

Чиф наконец оторвал взгляд от белых силуэтов, хотел переспросить, но увидел, что спрашивать некого. Темная аллея была пуста. Тот, кто назвал себя Волковым, исчез, словно сам был призраком, вышедшим из могилы в эту ненастную ночь.

5. ХРАНИТЕЛЬ

В тот день шли долго. Майор надеялся до темноты пересечь Яйлу, чтобы выйти к Чердашу не позже завтрашнего полудня. Правда, дорога оказалась не из приятных. Ровная поверхность Караби обманула: под ногами оказалась скрытая высокой старой травой скала, вся в выбоинах и мелких камнях, норовивших попасть под ноги на каждом шагу. Вскоре пустая равнина сменилась невысокими холмами и пологими впадинами, которые приходилось обходить, чтобы не перебираться через выступавшие сквозь траву каменные гребни. Вдалеке показались темные пятна небольших рощиц, подступавших к дороге. Тут требовалась еще большая осторожность, чтобы не угодить в засаду. Уже стемнело, а маленький отряд продолжал идти, пересекая Караби-Яйлу с юга на север. Карта помогала плохо – дорога время от времени исчезала, раздваивалась, а то и начинала сворачивать в обратную сторону. Подумав, Ерофеев предложил идти просто по компасу, но первые же сотни метров заставили отбросить эту идею: земля под ногами Начала горбиться, ноги то и дело проваливались в скрытые в траве ямы, а однажды шедший первым майор едва не угодил в огромную карстовую промоину.

Уже в полной темноте Ерофеев велел сворачивать к одной из рощ. Невысокие, покрытые черной корой деревья росли настолько густо, что пробраться через них не было никакой возможности. Поэтому палатку поставили на опушке, чуть отойдя и сторону, чтобы огонь не увидели с дороги.

Михаил чувствовал себя усталым и разбитым, даже разговаривать не тянуло. Ерофеев и тот, казалось, утратил свою обычную жизнерадостность и Невесело хмурился, не развеселившись даже после очередного глотка из фляжки. Лишь Гонжабов был все тот же – спокойный, невозмутимый, словно и не прошагавший весь день с тяжелым рюкзаком.

Костер немного согрел. Вскипятили чай, сварили кашу, а для бхота, в отдельном котелке, – рис: перед завтрашним днем следовало поесть и как следует отдохнуть. Но спать не тянуло. Все трое сидели возле костерка, молча глядя в огонь и подбрасывая время от времени мелкие сучья, чтоб не дать пламени угаснуть.

– Слышь, Гонжабов, расскажи чего интересного, – предложил внезапно майор, – молчишь все, молчишь… Два дня молчал, это ж надо!

– Нас учат молчать, – последовал невозмутимый ответ, – лишние слова опасны.

предавал. Но потом понял, что наш Владыка – выше человеческих чувств. Мы – глина, из которой он лепит новый мир.

– Вот тебе «четвертак» и впаяли, – наставительно заметил Ерофеев. – Чтобы не философствовал. Это, гражданин Гонжабов, изменой пахнет.

– Я не предатель. Я по-прежнему служу тому, кто открылся мне однажды ночью, когда я молил о просветлении. Но я знаю, кому служу, а вы – нет. Вы умрете слепыми, я – зрячим. Впрочем, в царстве Шинджи мы не почувствуем разницы…

Ему никто не ответил. Похоже, даже на Ерофеева произвели впечатление если не сами слова, то спокойный, чуть насмешливый тон, каким они были сказаны. А Михаил поневоле задумался. Дело, конечно, не в таинственном «Владыке» и не в «царстве демона Шинджи» – за странными словами проступали вещи простые и понятные. Ахилло не считал себя фанатиком и не очень верил в близкий бесклассовый рай. Но власть, победившая в Смуте и вновь спаявшая страну, вызывала уважение и казалась единственной, способной в этой стране править. Ахилло старался служить честно, прекрасно понимая, что любой строй имеет недостатки, с которыми приходится мириться. Но абстрактные и вполне логичные размышления становились излишними перед страшной смертной чертой. Бхот говорил правду: каток, сорвавшийся с места, мог в любую минуту подмять не только Ахилло с его философией, но и любого – от простого работяги до самого наркома Ежова, а то и кого повыше. Происходящее теряло смысл, превращаясь в бесконечный карнавал смерти. Но смысл был, Михаил чувствовал это, однако не ему и не ему подобным было понять происходящее. Это пугало, заставляло порой лихорадочно искать выход, но выхода Ахилло не находил. Измена не спасет, а в «царство Шинджи» в любом случае лучше отправляться с чистой совестью…

Спали по очереди, но никто не потревожил путешественников. Еще затемно в костер подбросили дров, вскипятили чай, и Ерофеев приказал выступать. Идти оставалось недолго, километров восемь, правда, часть дороги – не по Яйле, а прямо через горы…

Пройдя пару километров, майор остановил отряд, сверился по карте и велел сворачивать прямо на запад, к одной из вершин, окружавших плато Караби. Вскоре плоскогорье сменилось редким лесом, тропа поползла по горному склону, и неровная скала под ногами сменилась серым влажным суглинком. Сквозь низкие тучи выглянуло бледное осеннее солнце, лес посветлел, и двигаться стало немного веселее. Майор даже попытался что-то насвистывать, но тут же умолк, вспомнив об осторожности. Впрочем, те, что шли впереди, казалось, забыли о преследователях. Михаил даже предположил, что оба отряда идут разными дорогами, что вполне могло случиться в путанице горных тропинок.

За невысоким перевалом открылась долина, окруженная высокими серыми скалами. Пришлось задержаться: тропинка раздваивалась, ныряя в лес, и найти нужную было нелегко. В конце концов, посовещавшись, решили идти по правой. Вновь потянулся лес, пустой, осенний, желтые листья покрывали тропу, а в густых ветвях мелькали какие-то черные птицы. Дорога вывела к огромной, покрытой мхом скале. Здесь майор предложил перекурить. Уже затаптывая окурок в сырую землю, Михаил невольно остановился: среди мокрых листьев лежала гильза от «Казбека». Их враги прошли здесь несколькими часами раньше…

Снова был подъем, на этот раз крутой, затем сырая ложбина, по которой с шумом бежала вспухшая от осенних дождей речка. Тропинка вильнула, обходя отрог высокой горы, а затем вновь пошла на подъем.

Поднявшись на гребень, майор поднял руку, делая знак остановиться. Здесь, на перевале, лес поредел, открывая взору еще одну долину, на этот раз небольшую, теснившуюся между двумя горами – поросшей темно-зеленым хвойным лесом и второй, повыше, с голой каменистой вершиной. Ерофеев ткнул пальцем в карту, Ахилло всмотрелся и понял: та гора, что повыше, и была целью их путешествия…

К подножию Чердаша подошли в начале первого. Тучи вновь сомкнулись, заморосил холодный дождь, пришлось вновь накинуть капюшоны. Прямо с тропы заметили первую пещеру – небольшую, служившую, судя по высохшему помету, овечьим убежищем. Пришлось идти дальше, обходя гору с юга на север.

За час поиска обследовали еще две пещеры – такие же маленькие и пустые. Похоже, здесь были не они одни: в одной из пещер лежали две пустые банки из-под тушенки и свежий окурок «Казбека». Незваные гости были тут совсем недавно.

Наконец Ахилло, выбивший себе право идти первым, заметил еще одно, четвертое, отверстие в каменном теле горы. Тропинка утыкалась в свежий каменный завал. Приметы совпадали – именно здесь обрушившийся склон обнажил замаскированный вход.

– Ну чего? – Ерофеев опустил бинокль и перекинул карабин на грудь. Перекурим напоследок?

Ахилло не возражал. Усталость куда-то исчезла, появился привычный азарт и даже нетерпение. Они были у цели, и папироса, казалось, горит слишком долго…

– Пойду взгляну, – решил майор. – Может, они у входа караульного поставили…

– Я схожу, – вызвался Ахилло, но Ерофеев покачал головой:

– Хватит с тебя. Уже погеройствовал, надо же и мне… Слышь, Гонжабов, а ну определи, раз ты такой умный. Стерегут вход?

– Там никого нет, – бхот ответил, даже не взглянув в сторону пещеры. – Не этого бойся…

Майор все же сходил на разведку, но вскоре вернулся.

– Пусто, – сообщил он. – То есть – не пусто… Там такая хрень, я вам скажу…

Михаил уже знал, что данное слово могло означать в устах Ерофеева совершенно разные вещи. Оставалось узнать, что имеется в виду на этот раз…

Проход в пещеру был невелик – едва в человеческий рост. Луч фонарика высветил неровный пол, сходящиеся к центру своды и странный четырехугольный ящик у противоположной от входа стены.

Михаил, светя фонариком, быстро оглядел пещеру. Ничего, кроме ящика, сложенного из тяжелых серых плит, в ней не было. Зато слева, незаметный снаружи, темнел еще один проход, уводивший в глубь горы.

– Нет, ты погляди, капитан! – Майор был уже возле странного каменного сооружения. – Во дают!

Ахилло подошел поближе. Поверх огромного каменного саркофага была положена тяжелая серая плита, слегка сдвинутая в сторону. Луч фонаря ушел в щель и Михаил невольно вздрогнул. Из тьмы улыбался желтый треснувший от времени череп, рядом лежал еще один, за ним еще – десятки, если не сотни мертвых истлевших голов, наполнявших гигантский серый гроб…

Гонжабов мельком взглянул на мертвые кости и вновь, как это уже случалось не раз, слегка пожал плечами. Похоже, находка его не удивила.

– Ну че? – Ерофеев щелкнул зажигалкой, Прикуривая. – Состав преступления налицо. Пиши протокол, капитан: в пещере горы Чердаш найдены неопознанные, тудыть их, останки неустановленного числа советских граждан…

Тон майора был соответствующим словам, но Ахилло показалось, что Ерофееву все же немного не по себе.

– Я, кажется, читал об этом. – Страх прошел, и Михаил разглядывал погребения с немалым интересом. – Каменные ящики! Это тавры! Такие могилы раньше встречались часто. По-моему, что-то такое было на Чатыр-Даге.

– Пещера Тысячеголовая, – вздохнул Ерофеев. – Знаю, я ведь, мать его, археолог, так что почитывал, пока готовился. Ну чего, эти, из академии, нам коньяк поставить должны. Да только не это нам нужно… Там – проход, заметил?

Михаил кивнул.

– Дело, думаю, было так. Пастух этот, Валилов, был, видать, мужик любопытный. Заглянул сюда, нашел это диво, ну и смекнул, что дальше еще похлеще будет. Может, золото искал… А ты чего скажешь, Гонжабов? Ты, мать твою, эксперт!

Бхот обвел взглядом пещеру, провел рукой по воздуху и покачал головой:

– Это место было заклято. Очень давно. Сейчас здесь спокойно. Эти мертвые мертвы навсегда…

– Слыхал? – Майор подмигнул Михаилу. – Эх, попы мне эти, монахи… А чего там?

Он кивнул в сторону прохода. Бхот усмехнулся:

– Там смерть. Для тебя, и для твоего спутника, и для тех, кто уже зашел туда. Но не для меня.

– Ах ты, ядрить твою! – взъярился Ерофеев. – Ты чего, по-человечески сказать не можешь? Засунуть бы тебя в Бутырки на год-другой…

Гонжабов не отреагировал. Ерофеев, не скрывая опаски, взглянул в сторону темного входа:

– Ладно, не обижайся. Раз тебя сюда послали, скажи, что делать надо.

И вновь усмешка на смуглом лице:

– Хочешь обмануть смерть? Хорошо, я сам поведу вас. Когда-то меня прозвали «Нарак-цэмпо»… Может, мне повезет…

Ахилло вспомнил страшную физиономию бронзового демона, прикинув, что прошлое дважды орденоносца Гонжабова было непростым. Сам бы он ни за что не желал иметь подобное прозвище, даже в качестве агентурной клички…

– Веди! – решил майор. – Только, Гонжабов, чтоб ясно было: первая пуля – в кого-нибудь из нас, вторая – тебе в затылок. И не мечтай, не испаришься.

Бхот не ответил. Он не спеша подошел к проходу, прислушался и кивнул.

Рюкзаки и палатку оставили в пещере, спрятав за стенкой каменного ящика. Мертвым, ставшим, по мнению Гонжабова, мертвыми навсегда, едва ли могли понадобиться консервы и зубные щетки. Зато оружие держали наготове. Майор хотел было всучить бхоту наган, но тот молча покачал головой. Ерофеев плюнул и не стал настаивать…

Гонжабов шел первым, Ахилло – вторым, а Ерофеев – с карабином на изготовку – замыкающим. Фонари не включали: Гонжабов вскользь заметил, что свет ему не нужен.

Вокруг сомкнулась угольная чернота, сразу стало душно, в горло лезла пыль. Под ногами шуршали мелкие камешки, и только звук шагов нарушал тяжелую липкую тишину. То и дело приходилось наклонять головы: потолок был низок, да и в ширину проход едва мог пропустить двоих.

Сначала шли вверх, затем вниз, потом снова вверх. Михаил то и дело поглядывал на светящийся циферблат наручных часов – они двигались уже минут двадцать, а значит, прошли не менее километра.

– Стой! – не выдержал наконец майор. – Ну его к бесу! Перекурим…

Курили осторожно, прикрывая огонек папиросы ладонями.

– Слышь, Гонжабов, – вздохнул майор, – не молчи! Чего там дальше?

– Дальше – поворот, – послышался тихий бесстрастный голос, – и снова проход, но более широкий. Если тебе страшно, включи фонарь, здесь никого нет.

– А иди ты! – обиделся Ерофеев. – Не страшно мне! А со светом лучше не баловать: вдруг кто-нибудь там, за углом, сидит да ждет…

Михаил с большим удовольствием засветил бы фонарик, но довод майора был резонным. Работа приучила к осторожности, хотя угольная чернота пещеры изрядно действовала на нервы.

Бхот не ошибся: поворот оказался совсем рядом – всего в двадцати шагах. Там было тихо, но пещера действительно стала выше и шире. Стали попадаться редкие световые окна – вернее, маленькие «окошки», через которые откуда-то сверху просачивался бледный свет.

Настроение сразу улучшилось, но Гонжабов явно не разделял такого оптимизма. Несколько раз он останавливался, прислушиваясь, и наконец повернулся к майору:

– Для вас здесь опаснее, чем я думал. Тут опасно даже для меня. Вернуться не поздно. Решай.

Ерофеев негромко чертыхнулся:

– Навязался на мою голову! Слышь, капитан, а может, и вправду не стоит всем рисковать? Останься тут, подождешь. Если что, хоть знать будешь, что к чему.

Ахилло хотел было ответить как должно, но бхот опередил:

– Нельзя. Те, кто встретят нас, догонят и его. Идти надо вместе.

– Да кто встретит-то, кто? – выдохнул Ерофеев. – Ну, Гонжабов, ну будь человеком хоть один раз, не темни!

– Не знаю. Пока не знаю. Если пойдем – узнаем вместе.

Слова бхота не предвещали ничего доброго, но отступать было поздно, майор вновь глубоко вздохнул и скомандовал поход…

Проход становился все шире, теперь можно было идти плечом к плечу, но Гонжабов по-прежнему возглавлял отряд. Световые окна попадались часто, но каждый раз невозможно было определить, откуда именно идет свет. Да и сам свет казался странным – не белым, дневным, а каким-то желтоватым, словно электрическим. Они прошли еще с полкилометра – наконец перед очередной темной галереей бхот вновь остановился:

– Закройте глаза. Что бы ни случилось – не открывайте их и ничего не говорите. Идите прямо, не сворачивая.

Ерофеев кивнул, очевидно сообразив, что вопросы можно оставить на потом. Михаилу на мгновение стало не по себе, но он постарался собраться с силами и даже найти в происходящем смешную сторону. В конце концов, это же была не гоголевская история с незабвенным Вием, очная ставка с которым весьма нежелательна. Суеверный тибетец наслушался в детстве о всякой нечисти и решил перестраховаться. Выходило нечто вроде забавной игры: «Ничего не вижу, ничего не слышу».

Для верности Михаил положил руку на плечо Гонжабова, сразу же напомнив себе персонаж известной картины Брейгеля. Тянуло открыть глаза, но привычка к дисциплине брала верх. Мало ли что почуял странный «эксперт»? Может, проход полон газом, вредным для глаз?

Сначала он услыхал шорох. Легкий шорох, шедший откуда-то сбоку. Что-то легкое коснулось плеча, щеки… Шорох усилился, и Михаилу показалось, что он слышит где-то рядом легкое, еле различимое дыхание…

Сердце бешено билось, хотелось закричать, выхватить револьвер, а главное открыть глаза, пусть даже вокруг – черная подземная ночь. Ахилло чувствовал себя слабым и совершенно беззащитным. Что-то неведомое было рядом, дышало прямо в лицо, кружилось, не отставая… Но он помнил слова бхота и упрямо шел вперед.

Шорох не отставал. Кто-то дышал совсем рядом, легко касаясь лица, плеч, спины. От каждого прикосновения по коже пробегали мурашки, кровь стыла, и вдруг Михаил услышал голос. Слов разобрать нельзя, но Ахилло готов был поклясться, что голос этот – женский. В нем была грусть, неизбывная безнадежная тоска и одновременно странное ожидание. Кто-то дышавший ему в лицо явно ждал – не того ли, что Михаил откликнется, откроет глаза?..

Ахилло закусил губу и поднял руку ко лбу – перекреститься. Он не верил в Творца, и движение вышло скорее инстинктивным – далекой памятью, доставшейся от верующих предков. Но перекреститься не пришлось: что-то жесткое ударило по руке, послышалось злобное шипение, возле самых глаз щелкнула кость, словно где-то рядом сомкнулись челюсти…

Сзади шумно дышал Ерофеев, и Ахилло мельком подумал, каково сейчас молчать общительному майору. Уж его бы воля, он покрыл бы неведомую нечисть по всем правилам, в три этажа да по полному ранжиру…

Шорох стал тише. Где-то вдали раздался долгий безнадежный стон, и тут на закрытые веки упал бледный неровный свет.

– Можете открыть глаза, – спокойно произнес Гонжабов. – Прошли.

Ерофеев помянул Христа, Богородицу, Крест Животворящий и Пресвятую Пятницу. Облегчив душу, он полез за папиросами. Михаил тоже с немалым удовольствием вдохнул показавшийся знакомым и родным никотиновый дым.

– Не радуйтесь, – предупредил бхот. – Это – не худшее.

– Эх, жаль, спирт в рюкзаке остался, – вздохнул майор. – Слышь, Гонжабов, что это было?

В голосе Ерофеева уже не было и следа насмешки над суеверным тибетцем, скорее в нем сквозил плохо скрываемый страх.

– Не скажу. Это нельзя называть по имени, да и имя вам неведомо. Те, кто охранял пещеру, знали свое дело…

– Ну ты точно как баба, Гонжабов! Одни, мать твою, местоимения: «он», «они», «те», «эти»! Вот посажу тебя отчет писать!

Послышался негромкий смех:

– Меня плохо учили русскому. Когда я выступал на Исполкоме Коминтерна, люди Запада тоже были недовольны…

– «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и не встретиться им никогда, – с удовольствием процитировал Ахилло, – лишь у подножия Престола Божия в день Страшного Суда…»

– Пушкин, что ли? – хмыкнул майор. А бхот неожиданно заинтересовался:

– Сказано мудро. Из какой священной книги эти слова?

– Редъярд Киплинг, бард империализма, – охотно пояснил Михаил, англичанин, жил в Индии…

Гонжабов кивнул:

– Он прав. Время для такой встречи настало, Суд уже скоро…

– Ох, ребята, доболтаетесь, – пообещал Ерофеев. – Ты, Гонжабов, с какого года в партии? С двадцать первого, кажется? Ну куда товарищи смотрели? А еще коминтерновец! Суд ему Страшный подавай!

Бхот внезапно обернулся:

– Ты, упрекающий меня! Твой дед был деревенским колдуном, отец твоей жены – жрец бога Христа, твои дети освящены его именем. Рассказал ли ты об этом? Или то, что можно русскому, нельзя бхоту?

Ерофеев даже отшатнулся:

– Да откуда ты, мать твою… Чего мелешь? Дед был не колдуном, а знахарем – травами лечил! И Варькин батя сан давно снял… Да кто тебе сказал об этом?

Гонжабов улыбнулся. Ерофеев шумно вздохнул и почесал затылок:

– Ладно, припек! Хотя, между прочим, Варька детей без меня крестила… Ну, Гонжабов, тебя бы в контрразведку!

– Я работал там.

– Коллега. – Майор усмехнулся и махнул рукой. – Ладно, мир! А ты чего это про меня да про меня. Вон, про капитана скажи!

Бхот бегло взглянул на Ахилло:

– Тебе не в чем его упрекнуть. Когда настанет Суд, он даже не услышит Зова. Он не только слеп, но и глух…

Нельзя сказать, чтобы подобная фраза понравилась Михаилу. Впрочем, заводиться он не стал, тем более что отдохнувший майор скомандовал поход, и Ахилло оставалось рассуждать о судьбе атеиста на Страшном Суде про себя.

Снова потянулись темные галереи, изредка перемежавшиеся небольшими освещенными площадками. Пару раз Ахилло замечал глубокие ниши в стенах, один раз пришлось спускаться по лестнице, у подножия которой наблюдательный майор разглядел в тусклом свете очередной папиросный окурок. Их враги, сумев благополучно миновать препятствия и ловушки, по-прежнему опережали отряд майора.

Тьма постепенно сменялась серым сумраком. Повеяло свежим ветром, пыли, хрустевшей под ногами, стало заметно меньше. Очередная галерея была шире и выше, в стенах темнели глубокие отверстия, похожие на окна, за которыми, правда, был не день, а черная тьма.

Гонжабов остановил отряд. Он прислушался, а затем быстро прошел вперед, к самому концу галереи. Вернувшись, он на минуту задумался.

– Ждите здесь, – наконец распорядился он, – может, получится…

– Ты куда? – неуверенно позвал Ерофеев, но бхот, не обращая на его слова ни малейшего внимания, вновь направился к выходу. Майор крякнул и, сделав знак Михаилу, поспешил следом.

Здесь было заметно светлее. Выглянув наружу, Михаил так и замер: галерея привела их в огромный круглый зал, освещенный льющимся откуда-то сверху бледным дневным светом. Здесь уже поработали люди – поверхность стен была выровнена, по углам возвышались мощные квадратные колонны, а в центре находился серый четырехугольник с углублением посредине. Это место походило на храм, хотя бог, которому здесь поклонялись, оставался незрим.

Ерофеев толкнул Михаила, указывая куда-то в глубь зала. Ахилло присмотрелся и кивнул: этого он не разглядел с первого раза. В полутьме можно было различить темные силуэты – один, второй, третий. Огромные скульптуры из сплошного черного камня стояли вдоль стен. Слабый свет не давал различить подробности, и Ахилло невольно потянулся вперед.

– Да стой ты! – Лапища майора потянула за плечо. – Лучше на Гонжабова глянь!

Бхот стоял посреди зала, лицом к черным фигурам: руки разведены в стороны, голова откинута назад, стоял недвижно, словно превратившись в камень.

– Гимнастику делает, – хмыкнул Ерофеев, – во псих!

– Медитация. – Ахилло тоже улыбнулся, вспомнив читанное в детстве о тайнах Востока. Майор недоверчиво покосился на него:

– Один хрен! Слышь, может, мы зря здесь торчим?

И тут он охнул, как-то даже подавшись назад. Между руками бхота проскочила яркая белая искра. Еще секунда – и перед неподвижной фигурой Гонжабова засветилась бледным огнем сплошная полупрозрачная стена. Бхот по-прежнему не двигался, лишь голова еще больше запрокинулась назад и кисти, казалось, чуть подрагивали.

Внезапно все кончилось. Гонжабов медленно выпрямился и устало опустил руки.

– Циркач, – прокомментировал Ерофеев, – еще бы пламя из ноздрей пустил…

Гонжабов не спеша возвращался. Подойдя к порогу, где его ждали майор и Ахилло, он коротко кивнул:

– Можно идти…

Ерофеев хмыкнул и, закинув карабин за спину, шагнул в зал. Ахилло последовал за ним, преодолевая соблазн хотя бы на минуту свернуть в глубину таинственного храма. Бхот неслышно шел последним.

– Ты чего это делал? – Майор обернулся к Гонжабову. – Просто так, что ль, пройти нельзя? Факир нашелся!

– Они прошли просто так… Погляди вперед! Майор – повернулся – и застыл на месте. На каменном полу лежало тело, безжизненно раскинув руки. Десантный комбинезон, кавалерийский карабин, знакомые немецкие ботинки…

– Мать моя! – Ерофеев нагнулся над трупом и покачал головой. – Ну и плохо же мужик помер!

Михаил был привычен к подобному – за годы службы в Большом Доме приходилось видеть всякое, – но все же ощутил приступ тошноты. Майор был прав, немецкий разведчик умер плохо. Кисть правой руки оторвана напрочь, белокурые волосы слиплись от крови, вместо лица осталось какое-то кровавое месиво, а из раскроенного черепа вытекал темно-желтый мозг. Что-то, обладавшее невероятной силой и жестокостью, рвало на части человеческое тело, превращая его в окровавленные клочья. Михаил неожиданно пожалел врага: такой смерти нельзя желать никому.

– Они пытались пройти, – пояснил бхот, – а он остался, чтобы прикрыть остальных… Ерофеева передернуло:

– И чего? Эта… дрянь… все еще здесь?

Гонжабов кивнул. Майор затравленно оглянулся и быстро зашагал дальше, прочь от окровавленного трупа. Ахилло тоже невольно оглянулся, и вдруг ему показалось, что из глубины зала послышался какой-то шум. Одна из черных статуй дрогнула…

– Дуем отсюда! – позвал Ерофеев. – Ну его к бесу!

За порогом страшного зала остановились. Ахилло достал пачку папирос, майор щелкнул зажигалкой.

– Вопрос первый, – Михаил заставил себя усмехнуться, – как мы вернемся назад? Вопрос второй – как прошел сюда гражданин Валилов?

– Первый вопрос отметаю как провокационный, – тут же отреагировал майор. А вот насчет Валилова – и вправду… Чего-то тут не так. Ты как думаешь?

– Думаю, здесь он не шел. К этому Голубому Свету есть другой ход, и пастух прекрасно знал это. Похоже, когда оползень открыл вход в пещеру, он испугался, что тайна будет раскрыта, и поспешил сообщить первым. А может, награду думал получить…

– И сгинул, – закончил Ерофеев. – Видать, свои же убрали… Чего скажешь, Гонжабов? Вновь легкое пожатие плеч:

– Далеко бы он не прошел. Другой ход должен быть, но гадать ни к чему.

– Это верно! Пошли!

Майор решительно затоптал окурок и зашагал дальше. Проход стал еще шире и внезапно сменился ступенями широкой лестницы. Ахилло почувствовал что-то странное. Он взглянул наверх: лестница была залита ровным голубым сиянием…

– Синий свет! – Ерофеев тоже заметил это. – Точно! Ну, кажись, пришли! А ну-ка, к бою!

Он передернул затвор карабина, вглядываясь в полутьму. Лестница кончалась небольшой площадкой. Они поспешили наверх. Ступени казались бесконечными, но вот и они остались позади. Ровная площадка вела к широкой двери, высеченной в глухой скале…

– Тихо! Не высовываться! – Майор осторожно прокрался вдоль стены и заглянул в проход. – Ух ты! Капитан, дуй сюда!

Ахилло подошел, быстро заглянул внутрь – и застыл…

За дверью был зал, большой, круглый, с гладкими, словно полированными, стенами и высоким потолком, уходящим куда-то в неведомую высь. Живой колышущийся свет заполнял все пространство. Казалось, воздух горит голубым огнем, но огонь этот был холодный, поглощающий, а не дающий тепло.

В центре зала темнело большое круглое отверстие с ровными гладкими краями. Свет шел оттуда, поднимаясь огромной ровной колонной. Пламя больше походило на водопад, только падающий снизу вверх, свет был плотный, переливающийся, по его поверхности пробегали белые искры, светящаяся колонна время от времени неслышно подрагивала. Зрелище завораживало, заставляло забыть и о времени, и о цели прихода. Хотелось просто смотреть – и дышать легким, чуть наэлектризованным воздухом, так не похожим на спертый дух подземелья.

– Нашли-таки! – удовлетворенно заметил майор, с трудом отрывая взгляд. Ну чего, Гонжабов, это то самое?

– Да, – бхот был, казалось, совершенно спокоен – удивительное зрелище оставило его равнодушным, – кровь Бранг Сринмо… Много веков назад великий Бог Кунтузампо поверг ее с небес и затоптал в землю. Из ран до сих пор льется кровь. Она испаряется и голубым светом уходит в небеса…

– Ну да, кровь… – Ерофеев покосился на бхота, но не стал поднимать опасной темы о суевериях и мистике. – А чего мне в отчете написать?

– Это какой-то неизвестный вид энергии, – предположил Ахилло, по-видимому, его источник где-то очень глубоко под землей. Может, это древний вулкан…

– Ладно, Тернем разберется, – подытожил майор, – напишу, чего видел… Подойдем поближе? Как, Гонжабов, не опасно?

Бхот прислушался:

– Опасно. Но здесь оставаться тоже не стоит. Нас уже видят…

– Типун тебе, – откликнулся майор и перешагнул порог.

Пол под ногами был гладким, ноги скользили. Михаилу даже показалось, что под ними не камень, а что-то иное, подобное толстому стеклу.

Вокруг было пусто, только слышалось легкое гудение, идущее из светящегося колодца. Ахилло взглянул вверх и заметил под самым потолком вырубленное в камне изображение огромной, раскинувшей крылья хищной птицы…

– Стой! – услышал он голос Ерофеева. – Кажись, война отменяется…

Посреди зала, неподалеку от колодца, откуда вырывалось холодное синее пламя, неподвижно лежали два тела в десантных комбинезонах. Оружие валялось рядом, но, странное дело, стволы карабинов оказались расплющены, словно попали под паровой молот.

Первый труп – высокого крепкого парня – лежал на животе. Вначале трудно было понять, что именно вызвало смерть, но когда тело слегка приподняли, голова откинулась назад так, что стало ясно: парню сломали шею – сильным ударом, не оставившим на коже заметных следов.

Второй труп лежал на боку: невысокий худой мужчина с характерным скуластым лицом и узкими раскосыми глазами. На лице бхота застыла гримаса ужаса, рука мертвой хваткой вцепилась в собственное горло…

Гонжабов присел рядом с мертвым соплеменником и осторожно провел руками по воздуху, не касаясь тела. Затем встал и покачал головой:

– Ты чего, знал его? – осведомился майор, обыскивающий между тем карманы первого мертвеца.

– Да. Ему было доступно многое… Да примет его великий Яма, владыка преисподней…

– Опять завел шарманку! – скривился Ерофеев. – Изменник он, Гитлеру, продался, гад! Во, капитан, смотри!

В кармане мертвеца оказалась внушительного вида бумага с печатями и размашистыми подписями: Михаил подошел поближе: документ, подписанный Ежовым, содержал просьбу ко всем советским учреждениям оказывать помощь спецгруппе НКВД.

– Если фальшивка, то сделано неплохо, – заметил Ахилло. – Я бы поверил.

– Что значит «если»? – возмутился майор. – Ясное дело, фальшивка! Но ты прав, я бы и сам поверил… Слышь, капитан, а вдруг это и не гансы? Во история будет! Как раз на двадцатилетие Октября!

– Да, костей не соберем, – кивнул Михаил. – Хотя какой с нас спрос: мы шли, на нас напали…

– Во-во! – Ерофеев неодобрительно покачал головой. – Да кто нас спрашивать будет? Нам еще надо доказать, что и этих не мы порешили… Ладно, Гонжабов, ты как? Будешь измерения проводить? Все-таки эксперт!

Бхот усмехнулся:

– Нет, не буду.

– То есть как? – не успокаивался майор. – Доложим гражданину Тернему, а потом Выяснится, что это одна видимость, без всякой пользы!

– Пользы? – Гонжабов оглянулся, узкие глаза потемнели. – Этим двоим уже показали… пользу. Сейчас покажут и нам. Смотри!

Он поднял руку, указывая куда-то вверх. Ерофеев удивленно поднял взгляд, ничего не понимая.

Ахилло тоже ничего сразу не заметил, но затем стал различать что-то напоминающее полупрозрачный купол. Казалось, их накрыла легкая, еле заметная синяя сфера.

Михаил осторожно подошел к ее краю. Ничего не изменилось, но в ушах послышалось еле различимое жужжание. Он протянул руку – пальцы ощутили тепло.

– Чего там? – окликнул его майор, но Ахилло, не отвечая, поднял с пола один из искореженных карабинов, попытавшись просунуть приклад через невесомую поверхность купола. Жужжание усилилось, и тут приклад начал чернеть. Запахло горелым, Михаил едва успел бросить карабин – приклад уже дымился.

Все еще не веря, Ахилло скомкал оказавшийся в кармане бумажный рубль, бросив его прямо на голубую поверхность. Вспышка – и обгоревший клочок бумаги медленно упал на пол…

– Мы в ловушке, – стараясь говорить как можно спокойнее, сообщил Ахилло. Кондрат, не подходи ближе!

Майор не послушал. Косо взглянув на дымящийся карабин, он осторожно подошел к голубой сфере с другой стороны, медленно занес ногу и с криком отскочил – носок сапога дымился…

– Похоже на высокое напряжение, – растерянно проговорил Ахилло, наблюдая, как Ерофеев, высказываясь во всю ширь души, сдирает с ноги сапог. – Но я такого… Но это же здорово! Защитное поле!

– Хрен там защитное! – Майор наконец-таки снял сапог и теперь разбирался с портянкой. – Накрыли нас, как мышей в мышеловке! Посмотри, капитан, прохода нигде нет?

Ахилло обошел кругом, но сфера была без единого зазора. Поднимаясь от ровной поверхности пола, она смыкалась прямо над головами.

Гонжабов стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Похоже, бхота забавляла реакция его спутников.

– А ты чего? – повернулся к нему майор. – Небось знал заранее, вражина!

– Ты хотел увидеть пользу? – усмехнулся бхот. – Ты увидел. Что еще ты желаешь узнать?

Ерофеев лишь зарычал, безнадежно окинув взглядом еле заметно мерцавшую сферу, и обратился к Ахилло:

– Че делать, капитан, посоветуй!

– Меньше дышать, Кондрат. – На Ахилло накатила мрачная ирония. – Вдруг это поле воздух не пропускает?.. А вообще-то можно вступить в переговоры. Думаю, за нами наблюдают.

Ерофеев недоверчиво покосился сперва на Михаила, затем на столб голубого света, бесшумно уходящий ввысь, подумал и, оправив куртку, шагнул поближе к центру площадки. Прокашлявшись, он расставил пошире ноги и гаркнул:

– Внимание! Я – старший лейтенант государственной безопасности Ерофеев! Предлагаю немедленно прекратить безобразие и выходить без оружия! Повторяю! Уберите защитное поле и выходите!

Сухой смешок: смеялся Гонжабов.

Майор покрутил головой, прислушиваясь, но в зале стояла тишина, нарушаемая лишь легким шипением, доносившимся из глубины колодца.

– Мужики! Да прекратите же! – воззвал майор. – Свои мы! Отключите эту дрянь!

– …Нет…

Голос раздался словно ниоткуда. Ничто не нарушило тишину, слово родилось прямо в сознании. Ахилло быстро огляделся, но никого не увидел. Правда, глаза различили то, что он пропустил раньше: напротив входа, через который они проникли в зал, находилась узкая, высеченная в скале лестница, уводившая куда-то вверх. Именно там мог прятаться невидимый наблюдатель.

Ерофеев крутнулся на месте и полез в нагрудный карман:

– Эй, товарищи! У меня предписание оказывать нам содействие! Сам товарищ Молотов подписал! Мы свои! Эти, которые сюда пришли, были немецкими шпионами…

Майор немного подумал, затем вздохнул, прокашлялся и продолжил:

– За то, что прикончили их, спасибо! А теперь выпустите нас!

Ответа не было. Голубая сфера все так же мерцала, светилась уходящая ввысь колонна, эхо гасло в пустоте рукотворной пещеры.

Несмотря на опасность, Ахилло на миг ощутил нечто напоминающее злорадство. Самоуверенный, казалось, всесильный майор, не боявшийся даже Большого Дома и присных его, явно растерялся и был близок к панике. Правда, Михаил постарался тут же прогнать это чувство: все-таки они с Ерофеевым – в одной связке, к тому же его самого начало угнетать бездействие. Рука потянулась в карман, где лежали папиросы.

– Ваше преподобие, у вас тут курить можно?

– …Курите… – Голос вновь возник прямо в сознании, и Ахилло не без смущения подумал, что неизвестный вполне может читать его мысли.

– Сударь, не соблаговолите ли показаться? – Михаил говорил негромко, догадываясь, что его прекрасно слышат. – Это невежливо по отношению к трем усталым путешественникам!

– Шутишь? – буркнул майор. – Хороши шутки…

– В сказке «Аленький цветочек» в подобной ситуации гостям предлагались яства и пития. Нам бы это не помешало…

– …Вам они не понадобятся. – Ответ был настолько ясен, что Ахилло невольно вздрогнул: шутить с ними не собирались. Майор взъярился:

– Ну ты! Хочешь нас прикончить, так кончай сразу! А то спрятался, как крыса, и еще глумишься!

– …Я не звал вас сюда…

Ерофеев и Михаил переглянулись. Похоже, переговоры не давали результатов. Майор на всякий случай сделал шаг к краю сферы, протянул руку – и тут же отдернул:

– Жжет, стерва! Эй ты, там! Ты чего, не веришь, что мы свои? Слушай, хрен с тобой, оставляй нас здесь и позвони в Симферополь, я тебе телефон дам! Только не забудь вернуться!

– …Я знаю, кто вы… – голос возник вновь, и на Этот раз в нем не было бесстрастия – неизвестный говорил с горечью и печалью. – Я слышал ваши разговоры и узнал о вас достаточно, майор Ерофеев! Те, другие, тоже говорили по-русски и тоже хотели добраться сюда…

– Да они шпионы! – крикнул Ерофеев без особой уверенности в голосе.

– …Ты не ошибся, они прибыли из Германии. Но и они, и вы хотели одного. Что ж, они уже побывали здесь и увидели, что желали. Теперь – ваша очередь. Я не буду убивать вас, но вы уснете и будете спать, пока хозяин Голубого Света не возвратится.

– Это ж сколько?.. – только и пробормотал Ерофеев, у которого, похоже, не осталось сил на споры.

– Долго! И я не знаю, сумеете ли вы проснуться к концу срока. Но вы сами виноваты!

– Мы приказ выполняли! – вздохнул майор. – Правительственный, приказ! Ты чего, враг народа? Не понимаешь? Свет этот для нужд страны требуется! Неужели не ясно?

– Вы не сумеете использовать Голубой Свет для добра. Им можно лечить, им можно спасать умирающих, но вам он нужен для другого. Не будем спорить. Вы выполняете свой долг» я – свой.

– Вражина, – вздохнул Ерофеев и вдруг, выхватив пистолет, стал посылать пулю за пулей в светящуюся поверхность сферы. Зал наполнился грохотом, гулко перекатывалось эхо, но ни одна из пуль не вырвалась наружу. Яркие огоньки вспыхивали и гасли: защитный купол испарял свинец.

– Мать твою… – Майор опустил оружие и скрипнул зубами. – Эх, надо было мою роту взять! Вместе б мы показали…

Ответа не было. Похоже, неизвестный столь же мало боялся роты Ерофеева, как и. его самого. Михаил думал о другом: выход должен быть! Ерофеев напрасно терял хладнокровие, надо постараться затянуть разговор, вывести неизвестного из равновесия…

– …Слушайте, кто вы? – крикнул он. – Для колдуна вы слишком невежливы!

– Ваш спутник знает. Мой предок был оставлен, чтобы охранять Голубой Свет от таких, как вы. Я – не один. Предатель хотел получить награду, но уже поплатился. Напрасно ты называешь меня колдуном. Каждый обороняется тем оружием, которое имеет…

– Вражина… – безнадежно повторил майор, сжимая в руке бесполезный пистолет и в сотый раз оглядывая пустой зал. – Ничего, наши до тебя все равно доберутся! С Советской властью не потягаешься!

– …Я не враг Советской власти. Это власть народа. Мы хотели рассказать о Голубом Свете и объяснить, как его можно использовать. Но теперь у власти вы – те, кто народ расстреливает. Вы уйдете – через десять лет, через полвека. Тогда, может, мы поделимся тайной. Но до того путь таким, как вы, сюда закрыт. Вам не победить!

– Ты забыл обо мне!

Голос прозвучал неожиданно – резкий, злой, полный уверенности и силы, появившись тоже в сознании. И Михаилу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, кто вступил в спор.

Говорил Гонжабов. Он стоял все в той же позе, маленький, худой, со скрещенными на груди руками. Губы не двигались – лишь в их уголках залегла недобрая усмешка:

– Ты надеешься на старого шута Кунтузампо, но он давно оставил Землю. Посмотрим, справишься ли ты с посланцем Шинджи!

Руки Гонжабова медленно поднялись вверх, тело напряглось, голова запрокинулась назад. Несколько секунд прошли в полном молчании, даже подземный шум, казалось, стих. Но вот бхот выпрямился, между рук сверкнуло белое пламя, и внезапно по всей поверхности сферы пробежали черные пятна. Голубой купол дрогнул, завибрировал. Чернота расползалась, обтекая мерцающее свечение. Запахло озоном, послышался резкий хлопок, как будто лопнул воздушный шар…

Купола – как не было, бесформенные клочья голубой оболочки медленно таяли в воздухе. Гонжабов опустил руки, вновь скрестив их на груди.

Ерофеев шумно вздохнул, затем быстро повернулся к Ахилло:

– Капитан! Беги к выходу, прикрою!

– Не спеши! – На этот раз бхот говорил нормально – своим обычным голосом.

– Ты ведь хотел познакомиться с Хранителем?

Майор секунду подумал, а затем вынул из кобуры парабеллум. Михаил тоже достал оружие, но без всякой охоты: он вдруг понял, что оно не понадобится. Кроме того, Михаилу почему-то совсем не хотелось стрелять в неизвестного. Достаточно и того, что они уйдут с миром…

На всякий случай майор все же отошел подальше, заняв позицию неподалеку от черного отверстия, ведущего в галерею. Ахилло встал рядом. Теперь оба они находились за спиной Гонжабова. Тот не двигался.

– Эй! – позвал Ерофеев. – Гражданин Гонжабов! Может, уйдем, ну его!

– Нет… – еле слышно донеслось до них. – Нет…

Ерофеев чертыхнулся, но тут же умолк. Вдали послышался звук шагов, кто-то спускался по каменной лестнице. Майор вздрогнул и поднял руку с пистолетом, но ладонь Ахилло тут же сжала ствол. Ерофеев взглянул удивленно, но оружие все же опустил…

Человек был высок и широкоплеч. Несмотря на нелепый наряд – старый ватник и шапку-треух, – в нем чувствовались сила и гордое достоинство. Он был безоружен, большие сильные руки сжимали лямки сброшенного с плеч полупустого рюкзака и сухой ореховый прутик с пожелтевшими листьями.

Гонжабов ждал, не двигаясь. Неизвестный спустился вниз, на секунду задержался возле бесшумно уносившейся вверх голубой колонны, затем шагнул вперед.

– Мать честная! – ахнул майор. Ахилло невольно улыбнулся:

– Здравствуйте, товарищ Семин! Мы вас не обманули, в пещере действительно есть погребение. Правда, не палеолит, но тоже интересное…

– Да, тавры. Седьмой век до… – Теперь директор школы говорил нормальным, немного усталым голосом. – Очень интересная находка… Добрый вечер, товарищи…

– Т-ты… Вы… – Майор помотал головой, словно увидев призрак. – Товарищ Семин, да е-мое! Да вы чего? Да вы же партийный!

Семин улыбнулся, правда, улыбка вышла невеселой.

– Ваш «профессор» из Ташкента, кажется, понял все сразу. А вы все же ошиблись: у вас карта Генерального Штаба. Она секретная, археологам такие не выдают, даже копии снимать запрещают.

Он бросил рюкзак на пол и медленно повернулся к неподвижному Гонжабову. Тот поднял голову и внезапно, приложив сложенные ладони к груди, поклонился.

– Я готов, – Павел Иванович легко взмахнул ореховым прутиком, словно в его руке была шпага, – можешь начинать!

– Постойте, товарищ Семин! – Майор уже пришел в себя. – А ну бросьте эту дурь! Побазлали – и будя! Будем считать, что вышло недоразумение. Пошли в Перевальное, оттуда в Симферополь позвоним…

На лице директора школы вновь промелькнула невеселая усмешка:

– Правда? Вы не пошлете меня в ваш истребительно-трудовой лагерь? И мою семью не отправят в ссылку?

– Ты вот чего… – Ерофеев на секунду задумался. – Вижу, ты не зря про своего деда-шамана скрывал. Хрен с тобой, скрывай и дальше. А так как ты человек, вижу, верующий, да еще верующий во всякую хрень, то с тебя спрос другой. Только язык больше не распускай да фокусы свои дурацкие брось. Че, Михаил, не будем его твоим орлам сдавать?

– Ни в коем случае! – Ахилло внезапно почувствовал огромное облегчение. Мы сообщим, что товарищ Семин героически истребил отряд немецких диверсантов… Всем – медали и пряники к празднику…

Павел Иванович покачал головой:

– Я не желал и не желаю вам зла, товарищи. Вы – слепые, но тот, кто послал вас, к сожалению, зрячий. Вы даже лучше, чем мне казалось. Только сейчас решаете не вы… Ты, тибетский заброда, покажи, чему научили тебя твои бесы!

Ахилло рванулся вперед, но тело уткнулось в невидимую упругую стену. Рядом ругнулся майор, потирая ушибленный локоть. Гонжабов поднял правую руку и легко двинул кистью – Семин пошатнулся, но тут же выпрямился и взмахнул прутиком.

В глаза ударила яркая белая вспышка, и почти тут же ее сменила глухая чернота. Когда Голубой Свет вновь наполнил зал, бхот стоял все там же, а его противник отступил на шаг, держа перед глазами открытую ладонь. Сломанный прутик бессильно валялся под ногами.

Руки бхота начали медленно сходиться, наконец сомкнувшись над головой. Семин резко выбросил ладонь вперед, но тут же вскрикнул и опустил руку.

– И это все, чему научил тебя Кунтузампо? – В голосе Гонжабова звучало торжество. – Мои бесы учат лучше!

Он дернул рукой, Семин пошатнулся, новый взмах – и из рассеченного лба хлынула кровь.

– Стой, Гонжабов! – Ерофеев бессильно ударил рукой в невидимую стену. – Ты чего надумал, гад?

Ахилло застыл, не зная, что предпринять. Он вспомнил схватку у входа на Караби – невидимые удары, сбивавшие с ног… Похоже, бесы в самом деле кое-чему научили обитателей неведомого тибетского монастыря…

Гонжабов вновь поднял руку, но Павел Иванович внезапно выпрямился, выбрасывая вперед открытую ладонь. Бхота качнуло, новое движение Гонжабов упал на бок, но тут же вскочил, ударяя рукой по воздуху. Семин поднял ладонь, защищаясь, но в этот миг правая рука тибетца резко рванулась вперед, худые смуглые пальцы сомкнулись…

Короткий крик. Семин схватился за грудь и начал медленно оседать на пол. Гонжабов стоял на месте, неспешно вращая кистью, словно пытаясь что-то ухватить и сжать. Ватник, накинутый на плечи Семина, распахнулся, из-под порванной на груди рубашки текла кровь…

– Отправляйся к Шиндже! – презрительно бросил бхот. – Скажи, что Нарак-цэмпо кланяется ему! Запомни это имя, чтобы повторять его в преисподней!

Семин опустился на колено, пытаясь схватить что-то невидимое, вонзившееся в сердце. Гонжабов вновь сжал скрюченные пальцы, его противник застонал и упал навзничь, прижимая руки к окровавленной груди.

И тут Ахилло почувствовал, что невидимая стена исчезла. Не теряя времени, он оттолкнул бхота и бросился вперед. Ерофеев опередил его, первым склонившись над раненым…

– Мать честна…

Ахилло лишь вздохнул. Сквозь разорванную грудь белели ребра, кровь лилась потоком, и было странно, что человек все еще жив. Белые губы шевельнулись:

– Я… сделал что мог… Другие сделают больше…

– Я задушу твоего щенка! – Гонжабов уже стоял рядом, на Смуглом лице застыла гримаса ненависти и злобы. – Я перебью твоих родственников до седьмого колена!

– Я вернусь! – В глазах умирающего внезапно мелькнула усмешка. – Я вернусь, Нарак-цэмпо! Мы еще встретимся…

Лицо Семина пожелтело, голова слегка дернулась. Ерофеев опустил руку, сжимавшую запястье раненого:

– Кончился…

Михаилу было не по себе. То, что случилось, – неправильно. Они не должны были допустить такое…

– Глажданин майол! Заключенный Гонжабов пликаз выполнил!

Сквозь нелепое паясничание Нарак-цэмпо прорывалось жуткое в этот час торжество: от бесстрастия того, кого учили молчанию, не осталось и следа…

6. АФАНАСИЙ МИХАЙЛОВИЧ

Кофе остался недопитым. Чиф заявил, что пойдет писать отчет о событиях этого безумного дня, и Лу с Беном остались за столом одни. Бен встал, тихо подошел к двери, за которой скрылся его приятель, аккуратно прикрыл ее и вернулся на место.

– Я обратила внимание на три детали, – задумчиво проговорила сестра. Безусый товарищ Чижиков, спецкоманда господина Волкова и Кровавый Рубин. Это, по-моему, существенно. Все остальное – лирика.

– Ничего себе лирика, Лу! – возмутился брат. – Это был какой-то Босх! А то, что нас, по сути, раскрыли, тебя не удивило?

– То, что они знают о Тускуле? Нет, конечно. Дядя Сэм с его политикой полной изоляции играет в страуса, который сунул голову в песок. Казим-бек нас предупреждал: кое-что о нас знают. Хотя их агентуры у нас, похоже, еще нет, иначе бы Волков не расспрашивал о дяде Генри. А возможно, ему просто не сообщили: невелика птица, по-моему.

– Не было там тебя, – хмыкнул Бен. – Сейчас не рассуждала бы о лирике! Ладно, дело ясное: мы засвечены, задание под угрозой… Напортачили! А тут еще Чиф…

Девушка кивнула:

– Да, ему пришлось понервничать. Дам ему успокаивающее перед сном.

– Я не о том, Лу! – Брат перешел на шепот. – Я про то, что наболтал этот тип… Чиф уверяет, что он взаправду видел этих… беленьких…

– Хорошо, что не зелененьких. – Лу улыбнулась. – Бен, этот фокус нам показывали еще на первом курсе – легкий гипноз. То же самое – Непускающая Стена. А насчет прочего – так не мне тебя учить. Что это ты давеча говорил про нашу биологию?

– Ты хочешь сказать, – оживился Бен, – что из-за наших отличий этот тип принял меня за колдуна, а Чифа за какого-то упыря?

– Ну конечно! Наверно, у Чифа эти отличия заметнее. К тому же… Бен, ешь землю, что не проболтаешься…

– Ем! – сообщил Бен и допил холодный кофе.

– Я узнала… Дядя Генри и тетя Полли много лет назад попали под какое-то излучение. Может быть, радиоактивное. Понимаешь? Помнишь, нам рассказывали про теорию Менделя?

– Ну, это им не повредило, – усмехнулся Бен. – Ладно, считай, что успокоила.

– А чтоб тебя окончательно успокоить, сегодня же возьму у Чифа анализ крови. Продемонстрирую тебе, а заодно и ему. Чтобы вы меньше слушали местные легенды и мифы. Вот пришлют сюда фольклористов, тогда пожалуйста…

– Умница, сестренка! – Бен чмокнул девушку в щечку, заработав ответный щелчок по лбу, и удовлетворенно развалился в кресле. – Как хорошо, что существует еще тускульский здравый смысл! А то я, признаться, немного одурел. Слушай, а может, здесь существуют аборигены тоже… ну, с измененной биологией?

Лу пожала плечами:

– Теоретически – почему бы и нет. А практически… Вот выпустят меня отсюда, попробую узнать. Ты, Бен, намекни Джону, что я скоро от скуки на стенку полезу. Если ему не нравится моя легенда, то я стану провинциальной медсестрой. К тому же это почти что правда.

– – Устав комсомола выучила? – усмехнулся брат.

– Ознакомилась. «Комсомолец обязан бороться с курением, пьянством и нетоварищеским отношением к женщине». Бен, а может, здешние обитатели не так и плохи? Может, наши умники преувеличивают, а? Подкинуть сюда оружия, собрать недовольных, взбунтовать лагеря… Скинут Сталина – и придут в себя.

– И сколько миллионов ты согласна уложить, сестричка? Помнишь, Дядя Сэм рассказывал нам о профессоре Семирадском? Тот считал, что революция – это болезнь, психическая эпидемия. Здоровых мало, их перебили или изгнали. А больных надо не вооружать, а лечить. Так что политика изоляционизма, которую наш Дядя Сэм отстаивает, не так уж и глупа – в конечном счете. Сначала надо ставить диагноз, а потом завозить лекарства…

– А у господина Ленина все так просто, – грустно усмехнулась девушка. Стоит перебить треть населения, и наступит всеобщее счастье. Знаешь, мы анализировали его статьи на практических по психиатрии…

– И выяснили, что они написаны параноиком…

– Представь себе, нет. Но вот воздействовать они должны именно на людей с отклонениями в психике. Там даже особый словесный ритм, который исподволь деструктурализует сознание. При чтении создается эффект медитации.

– Медитация для идиотов, – кивнул Бен. – Ты там на психологии совсем подвинулась! Пора тебе, Лу, замуж. На правах старшего в семье найду-ка я тебе супруга…

– Ты еще маленький, Бен. – Девушка вновь щелкнула брата по лбу. – И Чиф еще маленький. Мальчишки, играющие в мировые проблемы. Вас надо умывать по утрам, поить кофеем и водить за ручку на службу. Вам надо еще подрасти. А если будешь приставать, я тебя самого женю. На Виззи… Ее маман мечтает породниться с нашей семьей.

– И это за все хорошее, – вздохнул брат. – Недаром из женщин получаются самые страшные садисты. Лучше я пойду в колдуны, пусть даже мелкие. Уверен, меня возьмут…

Улица, названная именем великого пролетарского писателя Максима Горького, расцветилась красными флагами и многометровыми лозунгами, напоминающими законопослушным гражданам Столицы о необходимости встретить наступающее двадцатилетие Великого Октября новыми трудовыми успехами в борьбе за выполнение второй пятилетки, повышением бдительности и всем, что потребует от них непобедимая партия Ленина-Сталина. Оба вождя также присутствовали в виде многочисленных портретов, закрывавших порою полдома.

Бен не спеша шел по улице, прикидывая, что у жителей квартир, чьи окна оказались накрытыми усатой или бородатой физиономией, пролетарский праздник неизбежно ассоциируется с наступлением полярной ночи. Бен прикинул, спрашивают ли у них разрешение и платят ли компенсацию, но тут же сообразил, что он не дома в Сент-Алексе, а в великом Вавилоне, который здешние аборигены почему-то считают то Третьим Римом, то Третьим Интернационалом. Здесь, среди каменных громад Столицы, Бен наглядно ощущал, насколько еще слабы и немногочисленны те, кто живет на его родине. Скромные одноэтажные домики Сент-Алекса, небольшой крест на центральной площади с именами погибших первопроходцев, однокупольная Церковь Всех Святых – все это казалось маленьким, почти игрушечным. Мощь, нелепая, но грозная, что ощущалась на земле его отца на каждом шагу, могла одним дуновением стереть то, что создали тускульцы за три десятилетия. Иногда хотелось сжать кулаки от бессилия и страха: слишком неравными казались силы. Конечно, аборигены с исторической родины жили покуда в своих двух измерениях, припав брюхом к земле. Но стоит им протянуть руку к Тускуле…

С Чифом они проспорили часть ночи, утро и даже прихватили часть дня. Командир ждал ответа на свое послание и ни за что не хотел отпускать кого-либо за пределы защитного поля. Бен считал подобную предосторожность излишней. Прошлой ночью они изрядно покрутили по городу, стараясь обнаружить возможную слежку. Бен даже проверил одежду специальным датчиком, но ничего похожего на радиомаяк или подобную ему хитрую технику найти не удалось. Значит, до заброшенного завода местным пинкертонам не добраться, поэтому Бен считал возможным начать осуществление запасного варианта.

В конце концов ему удалось настоять на своем. Еще час они потратили на снаряжение. Пришлось привлечь к этому делу Лу, которая сразу же заявила, что из ее брата никогда и ни при каких обстоятельствах не получится пролетария. С ней согласились, и теперь на Бене были строгое черное пальто, серая кепка и такой же шарф – все по последней парижской моде, которой Бен, несмотря на преклонение перед Североамериканскими Штатами, всегда старался следовать. Его едва отговорили от смокинга: для столицы пролетарского государства это был очевидный перебор. Но даже и без смокинга Бен наконец-то почувствовал себя нормальным человеком. Перспектива носить экзотичную одежду аборигенов, особенно виденный им на фотографиях «ватник», ужасала еще на Тускуле.

Итак, Бен не торопясь шел по улице Горького, стараясь не глазеть особо по сторонам, дабы не привлекать лишнего внимания. Аборигены, как он уже успел убедиться, были весьма наблюдательны, и по-европейски одетый молодой человек, часто останавливающийся перед витринами и вывесками, мог заинтересовать не только случайных прохожих.

Наконец он дошел до нужного перекрестка и свернул налево. Этим маршрутом Бен еще не ходил и даже заранее не проработал его на плане города. Но молодой человек был чемпионом не только по бегу, спортивное ориентирование также привлекало его с самого детства. Правда, здесь была не Южная Степь и не Долина Больших Ветров с ее зелеными скалами и прозрачными водопадами. Требовалось научиться находить дорогу в этом чудовищном хаосе, который куда страшнее первозданного, ибо был рукотворен и управляем чьей-то единой и недоброй волей.

Пройдя три квартала, Бен свернул налево, затем нырнул в небольшой тихий переулок и наконец оказался на шумной улице, почти такой же широкой, как улица Горького, но с небольшим бульваром посередине. Взглянув на указатель, он возгордился: маршрут был избран точно. Именно на этой улице должен находиться дом, где в настоящее время присутствовал нужный ему человек.

Этому человеку Бен позвонил еще от станции метро, но женский голос вероятно, супруги – сообщил, что тот, кто был нужен Бену, уехал в Дом Писателей, где должно состояться обсуждение новой поэмы известного литературного светила со странной фамилией Гатунский. Вначале Бен хотел подождать до вечера, но затем решил рискнуть и съездить в столь любопытное заведение. В конце концов, писатели, как учили Бена в гимназии, являются голосом и совестью нации. Упустить такую возможность было грешно. Приятель Чифа помнил уроки бывшего капитана врангелевской разведки Казим-бека и был не прочь вначале понаблюдать за тем, с кем должен выйти на контакт. Бен был уверен, что Чиф сплоховал, поспешив на встречу с неизвестными ему главарями опереточного «Политбюро». В таких делах спешка ни к чему. Впрочем, неудаче первой попытки контакта Бен был даже рад. Прежде всего потому, что инстинктивно не желал иметь дела с большевиками, даже нелегальными. Человек, с которым он собирался поговорить, имел, насколько было известно на Тускуле, совсем иную репутацию.

Из телефонного разговора Бен узнал, что поэма Эдуарда Гатунского «Честь пионера» напечатана в сентябрьском номере одного из столичных журналов. Будучи человеком добросовестным, Бен заглянул в несколько газетных киосков и наконец нашел искомое. Купив журнал, он наскоро перелистал его на ходу, убедившись, что поэма посвящена персонажу по фамилии Морозов, о чьей чести, вероятно, и шла речь. Чтение он оставил на более удобное время, рассудив, что его появление в Доме Писателей с журналом в руке будет вполне естественным. Журнал должен послужить пропуском.

Необходимость всюду предъявлять пропуска сразу же настроила Бена против этого города. Правда, подозрительность аборигенов внушала не только раздражение, но и страх. Здесь никому не верили, и в этом тоже чувствовалась мощь системы, способной контролировать все – даже вход в Дом Писателей, который, как уже знал Бен, охранялся не хуже какого-нибудь наркомата. Правда, в кармане Бена лежала неплохо сработанная «липа», способная отворить почти любые двери в Столице, но Бен знал, что лишний раз показывать фальшивку не стоит.

Несколько минут он простоял у входа в Дом Писателей – приземистое трехэтажное здание с высокими стрельчатыми окнами, прикидывая, не стоит ли бросить небезопасную затею. Впрочем, он вскоре убедился, что в этот день пускали не по пропускам. Люди заходили внутрь, что-то говорили вахтеру и бодро спускались вниз, где, вероятно, была раздевалка. У многих в руках были такие же журналы, и можно было легко догадаться, что это поклонники музы товарища Гатунского.

Бен решился, храбро вошел в вестибюль и, выставив перед собой журнал, веско проговорил: «На обсуждение». То ли подействовал тон, то ли безукоризненный парижский наряд, но Бена пропустили, вежливо указав дорогу в гардероб, который действительно оказался в подвале, что удивило, но не слишком: Бен уже начал привыкать к странностям столичной жизни.

Уже в гардеробе он заметил любопытные взгляды. Похоже, новый костюм Бена с темной рубашкой и светлым галстуком смотрелись здесь несколько экзотично. Однако отступать было поздно, людей становилось все больше, и он отошел в сторонку, надеясь заметить нужного ему человека. Правда, Бен видел его лишь на фотографии, но надеялся, что сумеет узнать.

Пробираясь сквозь толпу, Бен поднялся по широкой лестнице в фойе. Как он понял, обсуждение должно состояться в большом зале, куда вела еще одна лестница, возле которой народу было особенно густо. Тут следовало быть внимательным. Несколько минут Бен незаметно рассматривал разношерстную публику, но того, кто был нужен, заметить не удалось.

Зато заметили его самого. На Бена откровенно косились, то и дело перешептывались, кивая в его сторону. Пару раз удалось услышать приглушенные реплики: «Из посольства…» Это было не худшим из вариантов, и Бен решил в случае чего отвечать с английским акцентом. Впрочем, излишне привлекать внимание все же не стоило, и Бен, сделав круг, направился за несколькими серьезного вида мужчинами, которые явно куда-то спешили, чтобы успеть вернуться к началу вечера.

Путь привел в буфет, где было людно и накурено. Возле стойки толпилась солидного вида очередь. В общем гаме можно было не бояться привлечь к себе излишнее внимание, и Бен стал в хвост очереди. Бегло осмотревшись, он вздрогнул: нужный ему человек сидел за одним из столиков совсем рядом. И самое удивительное – единственное незанятое место было за этим столом…

Направляясь в Дом Писателей, Бен не думал идти на контакт, хотелось лишь понаблюдать, оценить этого человека, чтобы потом разговаривать с большей уверенностью. Но пустой столик в переполненном буфете выглядел словно перст судьбы. Бен быстро прошел сквозь снующую публику и оказался рядом.

– Разрешите?

Человек неторопливо поднял голову, поправил сверкающий монокль и кивнул:

– Прошу вас.

Бен кивнул в ответ, присел и тут же сообразил, что волнуется. Его, конечно, учили, как надо вести себя при подобных встречах, но теперь все это выглядело совсем по-другому. Перед ним сидел человек из совершенно чужого мира, с которым следовало договориться. А договариваться с аборигенами Старой Земли – Бен уже знал это – трудно, почти что невозможно.

– Я закурю… Вы не возражаете? Бен не курил, но на всякий случай носил в кармане портсигар, набитый «Казбеком». Вопрос был глупый, да и не так следовало начинать беседу. Впрочем, монокль снова сверкнул самым добродушным образом.

– Помилуйте, что за церемонии, молодой человек!

Бен достал папиросу, но отвращение перед табачным дымом пересилило закурить он так и не решился. Приходилось спешить, вечер неведомого ему местного светила должен вот-вот начаться, и Бен брякнул:

– Разрешите… Два слова, Афанасий Михайлович…

В глазах человека были теперь легкое удивление и усталость:

– Желаете автограф, молодой человек? Простите, не имею чести…

– Бен… Или Александр, как вам больше нравится… За автограф спасибо, но я должен передать вам послание…

Так говорить было нельзя. Беседу с этим человеком он прорабатывал с Казим-беком несколько раз. Следовало завязать непринужденную беседу, ввернуть несколько фраз по-французски. Намекнуть на общих знакомых. Передать привет. И уж потом, убедившись, что ему верят, сказать о письме.

– Вы, как я вижу, курьер, Александр? Лицо оставалось спокойным и даже благодушным, но в глазах мелькнуло что-то совсем другое: человек насторожился – и недаром.

– Да. Я передам вам журнал. Письмо – в нем. Бен быстро вложил конверт в только что купленный журнал с поэмой о пионере Морозове и передал через столик. Этого делать вообще было нельзя, попросту запрещено: письмо мог увидеть кто-то посторонний, а это бы подставило под удар всех. Впрочем, Афанасий Михайлович отреагировал на удивление спокойно. Он медленно перелистал журнал, не торопясь достал конверт и небрежно осмотрел его. И тут белая широкая ладонь дрогнула.

– Вот как… Я прочитаю сейчас, не возражаете? Бен огляделся. Народу в буфете стало несколько меньше. Очевидно, вечер уже начинался.

– На нас не смотрят, – понял его собеседник. – Здесь смотрят на тарелку или в рюмку. У вас есть время?

Бен быстро кивнул. Афанасий Михайлович распечатал конверт и развернул большой лист бумаги. Лицо его, казалось, окаменело. Он снял монокль и сунул в нагрудный карман черного фрака. Только сейчас Бен сообразил, что этот человек одет, если судить по здешним традициям, весьма странно.

Шли минуты. Постепенно буфет пустел, лишь возле стойки сгрудилась веселая компания, которую, похоже, совершенно не интересовало случившееся с пионером Морозовым. Наконец Афанасий Михайлович вложил письмо в конверт и грустно улыбнулся:

– Все это я должен, насколько я понимаю, сжечь?

– Как хотите, – немного растерялся Бен. – Вам виднее, Афанасий Михайлович. Меня просили отдать вам…

Письмо было прочитано, и Бен мог вручить вторую часть своеобразного пароля – небольшую цветную фотографию.

Его собеседник подержал снимок в руке, вновь улыбнулся и вздохнул:

– Но почему же так поздно, Александр? Впрочем, наверное, не вас об этом спрашивать.

– Я… Я вам объясню. – Бен сглотнул. – Понимаете, много лет всякие контакты с большевиками были вообще запрещены. Только в этом году…

– И она обо мне вспомнила… Спасибо… Я прочитаю письмо еще раз и уничтожу, можете не беспокоиться… Ну-с, насколько я понимаю, это ваши верительные грамоты, господин Бенкендорф?

– Так точно, господин Бертяев. – Бен едва удержался, чтобы не вскочить и не щелкнуть каблуками. – Сочту за честь знакомство с вами…

– Ну зачем же так! – Афанасий Михайлович покачал головой и вздохнул. Неужели слава о моем творчестве достигла владений господина Богораза?

– Я не видел и не читал ни одной вашей пьесы, – горячо зашептал Бен, – я даже не знал, что вы драматург. Но в девятнадцатом году под Армавиром вы спасли жизнь молодому поручику – моему отцу. Мне все равно, помните вы это или нет, но ваша фотография висит в нашем доме сколько я себя знаю!

– Это был лишь мой долг, Александр. Как там ваш отец?

– Он умер пять лет назад – последствия ранения. Но он всегда помнил вас и просил, если я вас встречу…

– Не надо. – Широкая ладонь поднялась в запретительном жесте. – Ваш отец сделал для России куда больше, чем такие, как я… Давайте о другом… Знаете, Александр, я еще тогда, в девятнадцатом, хотел спросить вашего отца, да все не решался… По поводу фамилии.

– А-а! – усмехнулся Бен. – Родственник и даже потомок. А что, здесь это многих смутит? Чекисты разыскивают потомков царских министров?

– Ну, им, пожалуй, это даже понравится. – Бертяев уже пришел в себя, лицо вновь приняло спокойный и чуть насмешливый вид. – А вот наша пишущая братия, того и гляди, вас испугается. Все переживают за Александра Сергеевича.

– Какого? – удивился Бен. – Кого-нибудь из декабристов? Но мой пращур не имел прямого отношения к следствию! Он сам был членом первой тайной организации…

Теперь удивился его собеседник:

– Я имею в виду Пушкина.

– Пушкина? – Бен пожал плечами. – Знаете, я его не очень-то читал. У нас можно было изучать русскую литературу факультативно, и я ею почти не интересовался.

Рука, лежащая на столе, дрогнула:

– Вы… на Тускуле… русские… не учите в школах Пушкина?

– Понимаете… – Бен, сообразив, что ляпнул что-то не то, поспешил внести ясность. – У нас можно выбирать программы. Можно учиться по русской программе, а можно по французской или английской. Я вначале был во французском классе, а потом закончил английский. Русская литература сейчас мало кому нравится. Правда, у нас есть русское отделение в университете… Не судите нас, Афанасий Михайлович! Мы ведь родились не на Земле. У нас уже есть своя литература…

– Да, – кивнул Бертяев. – Это я как-то забыл. «Иная жизнь и берег дальный…» Мне странно, что вы мало знаете Пушкина, а вы, наверное, находите несколько необычной нашу жизнь. Ведь так?

Бен кивнул:

– Так точно, Афанасий Михайлович. Мы будем очень признательны, если вы поможете нам в ней разобраться. Поверьте, нас не интересуют военные секреты Сталина, мы не собираемся подкладывать бомбы и вести пропаганду… Мы – исследователи.

– А мы – объекты исследования – Бертяев вздохнул. – Знаете, я совершенно чужд политики, но, честно говоря, представлял себе это немного по-другому. Неужели для русских на Тускуле мы уже стали какими-то марсианами?

Бен чувствовал себя явно не лучшим образом. Излагать программу «Генерации» можно перед стариками в Сент-Алексе, перед утопистом Чифом, начитавшимся марксистских сказок, но не перед теми, кто жил на этой планете.

– Афанасий Михайлович… Постарайтесь нас понять… Старшие, те, кто прибыл на Тускулу с Земли… ведь им не нашлось здесь места! На этой земле, на их родине, их убивали, травили, рвали на части! Они постарались забыть – и прижиться на Тускуле. А мы и не видели ничего другого. Наша родина – там! Среди нас есть не только русские, у нас вообще не обращают внимания на национальность…

– Вроде американцев, которые постарались забыть об Англии, – улыбнулся Бертяев. – Но, как известно, им это не удалось. Я не сужу вас, Александр. Просто я наглядно убедился, что не только марсиане господина Уэллса испытывают трудности при контакте с землянами… Ладно, это лирика… Как я понял, вам нужна моя помощь. Я готов…

– Спасибо…

– Наверно, я смогу ответить на некоторые ваши вопросы. Познакомить с любопытными людьми… Пожалуй, и все… Если вас это устраивает…

Те, кто направлял на Землю исследовательскую Группу, возлагали на этого человека куда более Серьезные надежды, но Бен, естественно, не стал Говорить об этом. Разговор и так дал куда больше, чем можно было рассчитывать. Об остальном можно побеседовать и позже.

– Скажите, Александр, – помолчав, заговорил Бертяев. – Насколько я понял, ваше руководство придерживается политики полного невмешательства в наши дела?

– Совершенно верно. Мы не вмешиваемся в политику.

– То есть если – вопрос чисто гипотетический – какой-то здешний безумец попросит у вас помощи против режима…

Бен помотал головой:

– Ни в коем случае! Ведь тогда товарищ Сталин будет иметь право заниматься тем же относительно Тускулы!

– Право!.. – На лице Афанасия Михайловича уже в который раз мелькнула невеселая улыбка. – Ну а если речь идет не о борцах, а о жертвах. Представим, что невинного человека будут арестовывать на ваших глазах.

Отвечать было трудно. Бертяеву, похоже, можно доверять, но форсировать разговор Бен не имел права.

– Я… Я не могу сейчас вам ответить. Пока, во всяком случае, нет. Мы можем оказывать лишь гуманитарную помощь.

– Например, спасти от голодной смерти? – Их глаза встретились, и молодому человеку стало не по себе.

– У вас… люди умирают от голода?

– Час назад я был в гостях у сына одного моего давнего знакомого. Его самого давно нет в живых, погиб еще в восемнадцатом. Сын его – талантливый художник, но ему очень не повезло. Неплохо начал, были персональные выставки, но год назад его фамилию упомянули в статье «Художники-пачкуны». Не читали?

– Нет, – удивился Бен. – Это что, фельетон? Бертяев вздохнул:

– Да, господин Бенкендорф, вам придется долго изучать нашу, так сказать, действительность… Ну, с поэмой Гатунского вы хоть ознакомились?

– Не успел… Но я понял, это – что-то из детской литературы. Жизнь ваших бойскаутов?

– Почитайте. – Афанасий Михайлович протянул Бену журнал. – Тогда вам станет немного понятнее. Так вот, этот молодой человек остался один. Картин у него уже не покупали, заказчики исчезли… Знакомые тоже, как это бывает, поспешили забыть. Ну, я и кое-кто еще немного помогаем, но он болен. На лечение нужны деньги – и очень большие.

– Понял, – прервал его Бен. – Где он живет?

– Вы ему действительно поможете? – Тон был настолько очевиден, что Бен даже обиделся.

– Ну, господин Бертяев! Зачем вы так? Мы поможем ему, конечно. Но нам надо разобраться. Для начала просто познакомиться с людьми…

– Приходите ко мне завтра, – улыбнулся Афанасий Михайлович. – В четыре часа. Будут люди интересные и не очень. Вид у вас нездешний, так что я намекну, что вы иностранец. Уточнять не буду, хватит и этого. Где я живу, вы, наверно, знаете?

– Да. Спасибо. – Бен встал, решив, что пора уходить. – Только скажите адрес этого художника…

Выслушав адрес, Бен распрощался и вышел в коридор. Идти на обсуждение поэмы о пионере Морозове расхотелось. Надо было побыть одному…

Уходить из теплого дома на промозглую улицу не хотелось, и молодой человек начал не спеша прогуливаться по коридорам, благо народ успел разойтись и ни в холле, ни поблизости почти никого не было. Бен с интересом разглядывал портреты совершенно неизвестных ему знаменитостей, читал нравоучительные высказывания вождей на стенах, а заодно ознакомился с вывешенным на самом видном месте списком очередников на жилплощадь. Странная, чужая жизнь… Бен быстро припомнил сказанное за столиком, сообразив, что Бертяев явно на что-то намекал… «Безумцы», которые могут попросить помощи… Невинные люди, которых арестовывают и которых еще можно спасти… Едва ли это сказано случайно. Странно, что Бертяев так, с ходу, поверил ему. Правда, он мог слыхать о Тускуле, да и письмо послужило надежной верительной грамотой. А может, известный драматург неплохо знал людей и сразу понял, что далекий потомок начальника Третьего Отделения не имеет к нынешним жандармам ни малейшего отношения.

Разговор о больном художнике затеян тоже неспроста. Очевидно, это своеобразный тест: не побоятся ли гости с Тускулы помочь человеку, от которого отвернулось здешнее «общество». Впрочем, тест был несложен. Никто на Тускуле не отказал бы в помощи больному или голодному. А если понадобятся деньги, то «батарея Кента» – изобретение чахлого отпрыска Дяди Сэма – работала исправно. Достаточно иметь в нужном количестве свинец, чтобы с помощью несложного устройства за неполный час получить любое количество столь ценимого аборигенами желтого металла. Золото на Тускуле уже выходило из моды, даже обручальные кольца стали делать из синего камня, напоминающего лазурит. Впрочем, художник не нуждался в золоте, ему нужны были лекарства, а значит, настал час выходить в люди и сестренке Лу

– Любови Леонтьевне Бенкендорф…

В этот день с ужином не спешили. Чиф слушал Бена внимательно, не проронив ни слова. Лу, напротив, проявила явный интерес и не успокоилась, покуда не забрала у брата журнал, дабы ознакомиться с поэмой, которую Бен так необдуманно проигнорировал. Не то чтобы Лу интересовалась поэзией – этого не было и в помине, – но она как специалист считала, что нигде психология общества не отображается столь явно, как в литературе. То, что ей наконец-то можно будет выйти в незнакомый мир Столицы, вызвало еще более бурную реакцию: девушка предлагала завтра же отправиться по указанному Бертяевым адресу.

Чиф по-прежнему молчал. Наконец это заметили, и удивленный Бен осторожно осведомился, не означает ли молчание командирскую немилость. Его приятель покачал головой:

– Бен, ты сработал все о'кей. Преклоняюсь… Сам того не ожидая, он перешел на привычный английский.

– Оу, Чиф, наконец-то я удостоился благодарности! – Бен с облегчением также перешел на свой американский жаргон. – Ты чего такой вареный?

– Правда? – Чиф улыбнулся, но как-то вымученно. – Все нормально, только Пушкина надо было перечитать. Ты же знаешь, наши родственники здесь считают его великим поэтом.

Бен пожал плечами:

– Знаешь, у нас в семье больше читали Малларме, Леконта де Лиля… Здешние аборигены обладают странным чувством патриотизма… Ладно, как насчет Лу?

– Да, насчет меня! – вновь оживилась девушка. – Чиф, я уже все придумала! Скажу, что я – из местной поликлиники… Вряд ли у меня будут проверять документы.

– Хорошо, – Чиф сдался неожиданно быстро. – Только… Бен, проследи, чтобы Лу оделась как-нибудь… ну…

– Поуродливее, – вздохнула девушка. – Мужские ботинки на два размера больше и темный плащ. И платье с воротником до ушей…

– Это неплохо. А теперь, ребята, слушайте. Я получил ответ от Казим-бека…

На стол легла бумага, исписанная ровным, четким почерком.

– Вот… «Господину Косухину, руководителю» и так далее, это я пропускаю… «На ваш № 23 отвечаю…» Вот главное: «Ваше поведение считаем правильным, в дальнейшем же рекомендуем…» – Стиль старой русской разведки, – усмехнулся Бен. – «Рекомендуем» – как звучит!..

– Он просто вежливый человек, – не согласилась сестра. – И вообще, брось свою привычку все время перебивать…

– Продолжаю… «Первое – разработку линии „Официальное подполье“ временно прекратить…» Похоже, ребята, он все же не считает мое поведение правильным… «Второе – начать разработку запасного варианта…»

– Это мы уже сообразили, – вновь не выдержал Бен.

– «Третье. Ни в какие контакты с лицом, называющим себя Волков, а также Венцлав, не вступать, любых встреч с ним избегать. Четвертое – обратить особое внимание на поиски контактов с Тернемом. При этом обязательно следует учитывать новую информацию, которая будет вам направлена дополнительно…» Вот эта информация…

Чиф достал еще один лист бумаги, но читать не спешил.

– Да что случилось? – не выдержал Бен. – Тебя что, обратно отзывают?

– Еще нет. – Чиф нерешительно подержал бумагу в руках и вновь положил ее на стол. – Ладно, сначала послушайте, а потом сами скажете…

Он секунду помолчал, затем стал читать ровным, спокойным голосом, без малейшего выражения:

– «При направлении группы „Пространственный луч“ в СССР руководство исходило из потенциальной угрозы существования в этой стране оборудования пространственной связи, что может угрожать безопасности Тускулы. Ввиду этого вам ставилась и ставится задача выйти на контакт с Александром Тернемом – последним участником экспериментов профессора Глазенапа, проживающим в СССР. В силу открывшихся в последнее время данных, существование в СССР подобного оборудования можно считать доказанным.

Вчера, после получения вашего № 23, состоялась беседа с господином Косухиным Степаном Ивановичем. Беседа проходила в кабинете Его Высокопревосходительства Председателя Государственной Думы РТОТ господина Богораза в его присутствии. В ходе беседы было выяснено следующее.

В 1920 году в ходе выполнения спецзадания командования РККА господин Косухин познакомился с уже известным вам Волковым-Венцлавом. Волков, по имеющимся данным, является личностью с измененной биологией, возможно, вследствие экспериментов, проводившихся по указанию Дзержинского в 1918 году. Волков по собственной инициативе попытался уничтожить господина Косухина и других участников группы «Мономах», что окончилось безрезультатно. Однако в начале апреля 1921 года была предпринята еще одна попытка. По свидетельству господина Косухина, в ходе схватки с нападающими он потерял сознание и очнулся лишь на Тускуле. Примечательно, что ранений и физических повреждений господин Косухин в момент появления на Тускуле не имел. Существование могилы на Донском кладбище и факт «похорон» в апреле 1921 года господину Косухину неизвестны. Его пояснения сводятся к следующему: первое и наиболее вероятное – его друзья устроили мистификацию, дабы сбить Волкова-Венцлава и его агентов со следа. Второе и менее вероятное – мистификацию устроил сам Волков-Венцлав с целью скрыть факт невыполнения приказа. Слова Волкова и лиц, назвавшихся «Чижиков», «Иваныч» и «Тарек», не могут считаться достоверными, поскольку не исключена возможность введения их в заблуждение или сознательной лжи с их стороны.

Соображения господина Косухина были полностью поддержаны Его Высокопревосходительством Председателем Думы.

Однако в ходе беседы выяснилось обстоятельство, на которое в 1921 году не было обращено должного внимания. В это время (апрель 1920 – август 1921 г.), после ликвидации установки «Пространственного луча» в Париже, на Земле не действовала ни одна установка подобного типа, известная кому-либо из участников проекта. Ввиду этого появление господина Косухина на Тускуле может быть объяснено только одним – наличием подобной установки в руках иных лиц. Дать какие-либо объяснения по этому поводу господин Косухин не смог.

Не считаю возможным скрыть, что после выяснения этого обстоятельства господин Косухин потребовал проведения тщательного расследования, до окончания которого объявил о своей отставке со всех государственных и общественных постов. Его Превосходительство категорически отверг такую возможность, равно как и отстранение вас, уважаемый Иван Степанович, от руководства группой «Пространственный луч». Само расследование поручается участникам группы. Надеюсь, его важность не вызывает особых сомнений. Однако в связи с тем, что расследование затрагивает обстоятельства, касающиеся вашей семьи, вы, Иван Степанович, вправе принять самостоятельное решение о возможности своего участия в нем. В случае негативного решения обязанности руководителя группы будут переданы господину Бенкендорфу.

Прошу сообщить свое решение в ближайшее время.

Ваш Казим-бек. № 41-20».

Чиф спрятал бумагу и вопросительно посмотрел на Бена.

– Что? – удивился тот. – Не понимаю, что тебя смутило? Ну бурные биографии у наших родителей, и что?

– Помнишь слова этого Венцлава?

– Какие? – усмехнулся его приятель. – Он был весьма разговорчив. Прямо-таки вещал…

– Ты помнишь, какие…

– А-а-а, – чуть помолчав, вздохнул Бен. – То, что ты упырь? Уж не знаю насчет осинового кола, но нервы тебе надо подлечить. Кстати, Лу, где твой обещанный анализ крови? Лу, чего молчишь?

– А? – Девушка встрепенулась, словно ее отвлекли от каких-то важных мыслей. – Нормальный анализ. Лейкоциты в норме, РОЭ и сахар – тоже в норме.

– Ну и порядок, – наставительно произнес Бен, выразительно глядя на приятеля. – Упырь нашелся! Не надейся, не убедишь. Да он тебя специально из равновесия выводил, чудик! Неужели не ясно?

– Ясно, ясно, Бен. – Чиф произнес это машинально, глядя почему-то на Лу. Вот что, сходи-ка полей фикус!

– Я?! – Бен от возмущения даже привстал. – Ну знаешь! По-моему, мы вроде как делом заняты…

– И хорошо полей, – невозмутимо добавил его приятель. – Как понял?

– Так бы и сказал, что мне надо вон выметаться, – буркнул Бен, наконец-то сообразивший, что злосчастное растение совершенно ни при чем. – Лу, если он тебе будет глупости говорить, зови меня!

Чиф подождал, пока хлопнула входная дверь, затем повернулся к девушке:

– Лу, выкладывай! И не вздумай спрашивать:

«О чем?» – О чем? – невозмутимо осведомилась достойная сестра своего братца. Чиф вздохнул:

– Знаешь, ты своим тоном можешь Бена надурить, а меня не надо. Что там у меня с кровью?

Девушка молча встала, вышла в соседнюю комнату и вернулась с небольшим листком бумаги. Листок был аккуратно положен на стол.

– Что там, Лу?

– Читай, – девушка пожала плечами, – если не веришь. Все в норме!

– Лу! Ты же врач!

Лу не отвечала, затем вновь дернула плечами:

– Ладно. Между прочим, я прежде всего психолог и как специалист не хотела бы разговаривать об этом с тобой, пока ты не успокоишься.

– Я спокоен, выкладывай.

– Ну… – Девушка задумалась. – Кровь, если ты помнишь, состоит из плазмы, красных кровяных телец – эритроцитов, затем белых – лейкоцитов…

– Помню. Можешь не читать лекции.

– …а также кровяных пластинок, называемых иногда тромбоцитами. Все это у тебя в наличии, причем в оптимальном количестве…

– Не тяни, Лу! – поморщился Чиф.

– А ты не перебивай. Все выглядит нормально, но я решила исследовать кровь под микроскопом. Если помнишь, у нас есть новый микроскоп, их и в Сент-Алексе только начали выпускать. Я думала проводить исследования срезов мозга… В общем, у тебя картина такая…

Девушка вооружилась карандашом и начала что-то быстро рисовать на бумаге. Чиф внимательно следил, время от времени кивая, но затем словно застыл, не двигаясь с места. Лу между тем постепенно увлеклась, в голосе появился азарт ученого, сумевшего открыть нечто невиданное. Карандаш летал по бумаге, оставляя легкие следы в виде странных ромбов, окружностей и цилиндриков…

– Постой… – не выдержал Косухин. – Лу, ради Бога…

– Чиф? – Девушка удивленно подняла голову, оторвавшись от очередного рисунка, и вдруг поняла. – Джонни-бой, прости! Я дура! Господи, мне только лягушек потрошить…

– Н-ничего, – вздохнул Чиф. – Уже прошло… То, что ты показала, это все?

– Ну… Я не уверена, но, по-моему, у тебя несколько пониженное кровообращение. И необычайно высокая сворачиваемость крови, так сказать, антигемофилия…

– Так…

Чиф умолк, девушка так и не решалась заговорить. В дверь стукнули:

– Еще поливать?

– Сгинь! – резко бросила Лу. Из-за двери послышался горький вздох, и по ступеням застучали ботинки.

– Ладно, какой диагноз?

– Диагноз? – удивилась девушка. – Ты абсолютно здоров. Но кровь твоя очень странная.

– Не человеческая? – Чиф резко повернулся на стуле. Лу замялась:

– Ну, в общем, такой обычно у людей не бывает. Скажу больше, если ты так уж настаиваешь:

обычный человек с такой кровью жить бы не смог. Значит, есть серьезные изменения в нервной системе и во всех кроветворящих органах…

– И в костном мозге, – задумчиво проговорил Чиф. – Спасибо, Лу. Странно, ведь меня каждый год обследовали…

– Это никак не проявляется. Нужен очень мощный микроскоп. Чиф, а тебе не делали переливания крови?

– Нет. – Молодой человек покачал головой и невесело усмехнулся. – Равно как пересадок селезенки и спинного мозга. А я-то думал… Вот, смотри…

Он положил на стол листок с анализом и прикрыл глаза. Прошла секунда, другая – и листок медленно взмыл вверх.

– Это каждый может, да?

– Практически каждый из нас, – кивнула девушка. – Знаешь, я тоже подумала, что это мы все такие. Я наблюдала свою кровь и Бена. У нас она обычная.

Белый листок по-прежнему висел в воздухе, чуть подрагивая от еле ощутимого сквозняка.

– У вас она обычная, – повторил молодой человек. – А теперь смотри!

Он вновь прикрыл глаза. Листок дрогнул и начал медленно опускаться вниз. Он коснулся ладони, вновь дрогнул, но не остался лежать, а, чуть наклонившись набок, пошел сквозь руку и неслышно упал на стол.

– О Господи! – Девушка вскочила, рука дернулась вверх – перекреститься. Чиф вздохнул:

– Это у меня лет с четырнадцати. Родители просили никому не говорить, я и не пытался… В общем, сквозь стены проходить не могу, но кое-что…

Рука дрогнула, а затем резко упала на поверхность стола. Лу охнула: кисть прошла сквозь дерево – раз, другой…

– Хватит, я поняла… Довольно… Вновь воцарилось молчание. Наконец девушка решилась:

– Чиф, я, наверное, должна была тебе сказать раньше, ведь я врач экспедиции, – но такое считается врачебной тайной. Еще до твоего рождения тетя Полли и дядя Генри попали в какой-то научный центр. Там был огромный красный кристалл, похожий на рубин, через который пропускали синее излучение… У тебя генетические изменения. Мне говорили это, кое-кто даже советовал не брать тебя на Старую Землю. Но потом решили, что эти изменения в целом благоприятны.

Чиф молчал. Лу тряхнула головой:

– Джон, да приди в себя! Какая, в конце концов, разница! Если тебя хоть сколько интересует мое мнение, то вот: забудь все до возвращения, а там, если хочешь, зайди в лабораторию медицинского центра. Да и то – надо ли? Ведь ты нормален!

– Пока нормален, Лу. До четырнадцати лет у меня такого не было. Значит, изменения только начались. Ладно, еще раз спасибо. Брату – ни слова!

Бена пришлось звать долго: тот обиделся, заявив, что намерен отныне ночевать у входной двери рядом с фикусом, который является его единственным другом. Уговорив приятеля, Чиф провозгласил, что давно пора ужинать, а ответ Казим-беку они обсудят после…

Но и после ужина разговор не состоялся. Руководитель группы, извинившись, закрылся в лаборатории, попросив не беспокоить. Несколько удивленный Бен, который как раз собрался провести пробный сеанс связи, пожал плечами и устроился в гостиной на диване, лениво перелистывая словарь советских неологизмов, специально подготовленный кафедрой современного русского языка университета в Сент-Алексе. Лу, закончив свои дела, присела рядом, погрузившись в чтение отобранного у брата журнала.

Бен, испытывая некоторое недоумение, старательно штудировал словарь. По его мнению, аборигены совершенно бездарно исказили язык предков. Почему-то полагалось говорить вместо «жалованье» – «зарплата», «синема» превратилась в «кино», причем с ударением на втором слоге, отчего «кинотеатр» из «синематографа» превращался в «собачью площадку». Особенно удивили Бена загадочные «октябрины», заменившие «день Ангела». Слова же «Вторчермет», «Охмадет», «Наркомзем» и «Тяжмаш» он старался пропускать, не читая. Окончательно добил его СЛОН, превратившийся из симпатичного животного в страшный концлагерь на Соловках. Бен вздыхал, напрягал память, в глубине души понимая, что в самый неподходящий момент обязательно сорвется, назвав, к примеру, какого-нибудь наркома «милостивым государем», а трактористку вроде Паши Ангелиной – «мадемуазель».

– Бен, это же страшно! – Лу отложила в сторону журнал и растерянно потерла виски.

– Что? – Брат, недоуменно взглянув на девушку, взял в руки журнал и с выражением прочел: – «Деревья по ветру качались, шумело поле спелой ржи. В овраге кулаки собрались, точили острые ножи. Желая заслужить награду, о преступленье вели речь: устроить тайную засаду и пионера подстеречь…» Что тебя удивило? Растопчинский стиль, конечно, но чего ты ожидала?

– Да при чем тут стиль! – возмутилась сестра. – Знаешь, о чем тут? Один бойскаут узнал, что его отец совершает должностное преступление, и сообщил в контрразведку. А дядя этого бойскаута вместе с другими родственниками подстерег этого парня и прикончил. Представляешь?

Бен зевнул:

– Помнишь песню про Хорста Весселя? У нас, кажется, есть пластинка. Типичное тоталитарное мышление. «Наши маленькие детки нынче служат в контрразведке…» – И ты так спокойно об этом говоришь, Бен! Они же больные! Дети доносят на родителей, родители подстерегают детей в засаде… Что мы тут можем сделать, не представляю…

– Лу, прежде всего – меньше эмоций, – наставительно заметил брат. – Пойми, ты имеешь дело с произведением художественной литературы, написанным в пропагандистских целях. Реальная жизнь, думаю, выглядит несколько иначе. Лу помотала головой:

– Это действительно было где-то на Урале. В предисловии сказано – реальный факт. Горький заявил на съезде писателей, что этому Морозову надо поставить памятник на главной площади.

– А кто такой Горький? – . равнодушно отозвался Бен, перелистывая журнал. Нет, читать это нельзя: испорчу вкус… Лу, ты имеешь дело с болезнью. А если так – надо не возмущаться, а лечить. Вот завтра я схожу кой-куда, понаблюдаю за местными Гомерами, может, и этого Гатунского встречу. Что ему передать от тебя?

– Что он гвок, – буркнула сестра. – Охотно. Только не поймет. Наш фольклор они не изучают… Лу, чего там Джон поделывает, как ты думаешь?

– Ему виднее, – ответ был коротким и сухим. Бен недоуменно пожал плечами:

– Он просил меня настроить передатчик, наверно, хочет поговорить с Казим-беком… А помнишь, мы мечтали о том, какие тут у нас будут приключения? Как мы будем спасать приговоренных сталинскими сатрапами, расклеивать листовки, создавать партизанские отряды? Помнишь, у нас даже игра такая была – «красные-белые», и никто не хотел быть красным, кроме Джона?

– Почему? – удивилась Лу. – Я тоже часто была за красных, по-моему, ты тоже.

– Из-за Джона, – тут же уточнил Бен.

– Факт есть факт. Ну а насчет приключений, так, по-моему, уже на нервом курсе все стало ясно. Ты же сам говорил, мы тут не нужны.

– Это и обидно, – подхватил брат. – Ну ладно, я, как известно, циник и эгоист, и вообще, мне наши дела ближе. Но представь себе, если бы Президент Сэм объявил запись волонтеров! Да половина наших стариков записалась бы! И лорд Бар, и дядя Ник, и, наверно, все наши соседи! И отец, будь он жив. Прибыли бы сюда с трехцветными знаменами…

– В Европе больше миллиона русских, – заметила Лу. – Некоторые из них пытаются вернуться. Насколько я знаю, бойскауты сообщают о них в контрразведку, а суды приговаривают к расстрелу…

– А народ безмолвствует, – задумчиво проговорил брат.

– Отчего же безмолвствует? Народ рукоплещет, Бен! Народ счастлив, что существуют колхозы, лагеря и НКВД. В этом-то и ужас. Боюсь, сумей мы или кто другой опубликовать или распространить материалы о репрессиях – на Западе их уже немало, нас бы просто не захотели слушать. Нет, тут что-то не так…

– Поэтому мы не будем больше играть в «красные-белые», – кивнул Бен. Наше дело – выполнять приказ руководства, не вмешиваясь во внутренние дела товарища Сталина и его шакалов. А жаль! Честно говоря, я бы с удовольствием занялся хотя бы этим безусым. Чиф – гений! В первый же день вышел на что-то очень важное… Чушь какая-то – подпольное Политбюро прямо в центре Столицы!..

– Официальное подполье, – отозвалась сестра. – Где-то я о подобном читала. Умные диктаторы назначают не только министров, но и руководителей подполья, чтобы те держали недовольных в нужных рамках. Взамен гарантируется нечто вроде относительной личной безопасности. Чифа, по-моему, и вывели на такую структуру. Могу себе представить, кого бы они отобрали нам для Ту скулы.

– Постой-постой, – заинтересовался Бен. – Но в таком случае они бы не стали допрашивать его о дяде Генри. Согласились бы – и все.

Лу развела руками:

– Нам их логики не понять. Боюсь, придется отбирать людей самим. Погляжу-ка завтра на этого художника. Может, у него есть знакомые – из тех, кто не побоялся…

Она вновь взяла журнал и принялась перелистывать критические статьи в конце номера. Тут дело пошло спокойнее, и девушка даже начала проявлять нечто похожее на обычный читательский интерес. Бен вновь погрузился в словарь, пытаясь представить, как нужно обращаться к разным должностным лицам, а также к соседям по очереди и трамвайным попутчикам. При должном усилии все это можно заучить, но обращаться к особам женского пола со словом «товарищ», по мнению Бена, было все же чересчур. «Товарищ, вы не желаете сходить со мной на „Норму“?..» Как ни прокручивал он подобные фразы, все равно звучали они нелепо.

Неожиданно отворилась дверь. Чиф вошел в комнату, секунду-другую постоял на пороге, затем присел к столу.

– Леди, джентльмены, прошу…

Бен и Лу переглянулись, но переспрашивать не стали. Чиф подождал, покуда они усядутся, усмехнулся и начал:

– Проводим деловую игру. Бен, ты руководитель группы «Пространственный луч». Обстоятельства – наши. Состав – ты и Лу. Время – начиная с завтрашнего утра. Твои действия?

Бен тоже улыбнулся и щелкнул пальцами:

– 0'кей, приступаю. Завтра Лу отправляется к нашему больному. Кроме оказания помощи, она попытается установить контакты с его знакомыми из числа местной богемы. Такие люди, как правило, очень разговорчивы. Сам я иду к Бертяеву, где намерен побольше слушать и поменьше говорить. Это завтра. Послезавтра постараюсь сходить на демонстрацию, чтобы ощутить местный шабаш изнутри. Ну а в перспективе…

Он помолчал, затем заговорил совсем другим тоном:

– По-моему, надо попытаться выйти на знакомых Бертяева. С его прошлым, он не может быть просто преуспевающим драматургом. Может, именно через него удастся начать отбор людей для эмиграции. Затем надо прощупать «официальное» подполье со стороны – может, тоже через Бертяева. Если это не провокаторы, то продолжить переговоры, но уже безо всяких условий с их стороны. Они – представляют кандидатов, мы – отбираем. И осторожно выходим на Тернема. Тут, по-моему, Чиф, есть два пути. Прежде всего – знакомые Бертяева из числа инженеров – такие должны быть. Во-вторых, те адреса, что нам дали. В этом случае надо воспользоваться вариантом «Предок». Этим бы я занялся сам, передав контакты с Бертяевым Лу… У меня все.

– Лу? – Чиф повернулся к девушке. Та пожала плечами:

– Я в руководители группы никогда не намечалась, но с Беном, как ни странно, согласна. Могу добавить – моя цель не только сбор слухов и сплетен. Я хочу устроиться в научный центр, где можно провести исследование по психиатрии. Куда устраиваться и каким образом, еще не знаю, но постараюсь разобраться с этим поскорее. Думаю, если бы Бен был руководителем группы, то не посмел бы держать меня взаперти.

– Надейся, надейся, – хмыкнул брат и тут же заработал подзатыльник.

Чиф помолчал, подумал и наконец кивнул:

– Хорошо. Действуйте. Только, Бен, учти: ничем другим вы с Лу заниматься не должны. Все ясно?

– А ничего не ясно, – отпарировал его приятель. – Это что, продолжение деловой игры?

– На этот раз – нет. С завтрашнего утра ты руководитель группы. Казим-бек назначение утвердил. Вот твой личный шифр.

Бен повертел в руках небольшой белый конверт и, не распечатывая, сунул в карман:

– Чиф… Джон… тебя что, отзывают на Тускулу? Но за что?

– Нет, – усмехнулся Косухин-младший. – Я договорился с Казим-беком, что буду работать один. Думаю, скоро нам придется расстаться. По крайней мере, на время. Вопросы есть?

– Вопросы, вопросы… – бормотал огорченный Бен. – Бросаешь нас… Разве это по-товарищески? Лу, ты чего молчишь?

Но Люба Бенкендорф смотрела куда-то в сторону, и трудно было сказать, что у нее на уме…

7. «НЕ НАВРЕДИ!»

Михаил сидел в глубоком кресле, закутавшись в теплый ватный халат и укрыв ноги полосатым шотландским пледом. Картину довершал легкий шарф, укутывавший горло. Ахилло блаженствовал: субботний вечер обещал покой. В жарко натопленной комнате приятно думать о холодной мгле за окнами, а немецкий радиоприемник как раз начал трансляцию джазового концерта. Вдобавок ко всем удовольствиям жизни, Михаил был слегка простужен, что дало ему законное право объявить себя больным.

Вообще-то больничных листов Ахилло никогда не брал. Исключением были две недели, проведенные в госпитале после одной из засад: тогда хирургам пришлось изрядно повозиться, вынимая осколки гранаты из предплечья. Простуда, полученная в самолете, на котором довелось возвращаться из Симферополя, была пустяковой, но Ахилло не мог отказать себе в редком праве немного поболеть, хотя бы до понедельника. Это напоминало детство, когда смышленый Миша умудрялся проводить дома целые недели, пользуясь добротой матери, обожавшей свое единственное чадо. Маленького Микаэля усаживали в кресло, укутывали горло шарфом и начинали лечить…

Матери давно уже не было на свете, и Михаилу пришлось все проделать самому. Отцу он уступил единственное право – подогреть на кухне молоко, тоже входившее в обязательный ритуал. В семье не очень верили в лекарства из аптеки, и молоко с непременным медом немало способствовало пропуску занятий: сидеть в уютном кресле было куда приятнее, чем торчать в осточертевшем классе.

– Микаэль! – Отец заглянул в комнату. – Подогреть погорячее?

– Ни в коем случае, – слабым голосом отозвался болящий. – Главное, папа, побольше меду. И возьми липового.

– Но… Молоко должно быть горячим! – заволновался отец. – Мне очень не нравится твой кашель! Надо было не слушать тебя и телефонировать доктору Абрикосову…

Доктор Абрикосов лечил еще отца, когда тот был маленьким. Михаил даже не решался представить, сколько старику сейчас лет. Волновать его по поводу пустяковой простуды было совершенно излишне.

– Ничего, пап, – улыбнулся младший Ахилло. – Я и так поправлюсь. И не спутай: липовый – он белый. Большая банка в шкафу слева…

Старый актер вздохнул и отправился на кухню. Михаил вновь улыбнулся – отца он видел редко, хотя они жили в одной квартире – в тех самых двух комнатах, где семья нашла приют в конце двадцатых. Ахилло-старший, объездив со своей разъездной труппой пол-России, наконец решил осесть в Столице, устроившись администратором в один из второразрядных театров.

К странной профессии сына он отнесся с легким ужасом и до сих пор не мог с нею примириться, по старинке именуя НКВД «чекою». Соседей бывший актер уверял, что Михаил служит в городской милиции, что, по его мнению, было несколько престижнее. Нечего и говорить, что Ахилло-младший ничего не рассказывал отцу о работе, и тот, вероятно, был уверен, что его сын каждую ночь врывается в квартиры «буржуев» с целью изъятия ценностей или носится на лихом коне за очередной бандой. Единственное серьезное ранение от отца удалось скрыть, послав телеграмму о срочной командировке в Забайкалье.

Михаил знал и то, что отца уже пару раз собирались «вычистить» со службы за аполитичность и чуждое происхождение, но в последний момент тучи рассеивались: кто-то вовремя вспоминал, где работает сын старого актера. Правда, все это имело и оборотную сторону: случись с капитаном беда, обычная для его профессии, никто уже не помешает выбросить отца со службы, из квартиры и из жизни…

Михаил слушал джаз, предвкушая вкус теплого молока и липового меда. Этим вечером можно было вновь почувствовать себя, хотя бы ненадолго, свободным от непростых забот, которые в последнее время стали изрядно волновать молодого контрразведчика…

Доставив Гонжабова с аэродрома к воротам закрытой зоны в Теплом Стане и получив необходимую бумагу, Ахилло тут же поехал в Большой Дом. Он знал, что его наркомат славится ревностью к соперникам и не потерпит от капитана слишком долгого отсутствия. Его принял заместитель Альтмана – молодой, совершенно незнакомый майор, очевидно, из недавних выдвиженцев. Выслушав короткий рассказ Михаила совершенно равнодушно и едва подавив зевок, он сообщил, что решение об откомандировании Ахилло в Теплый Стан на время нахождения там заключенного Гонжабова остается в силе. Михаилу рекомендовалось изредка заглядывать в Большой Дом с короткими рапортами.

Все это было уже известно, но Михаилу не понравился тон: так разговаривали с человеком, уже не представляющим особого интереса. Было о чем задуматься: полгода назад Ахилло отстранили от агентурной работы, переведя в группу «Вандея», а теперь вообще удалили из Главного Управления. Что могло быть следующим шагом, догадаться не составляло труда.

Ахилло забежал в знакомый кабинет, где еще совсем недавно работала их группа, но никого там не застал. Карабаев отбыл в очередную командировку, на этот раз в Свердловск, где местные сотрудники вышли на след террористической группы.

О пропавшем Пустельге никто ничего не знал – или не хотел знать.

В конце концов Михаил махнул на все рукой и отправился домой – болеть. Надо немного отдохнуть – и от горных тропинок, и от мыслей, которые никак не желали отпускать…

В прихожей зазвенел колокольчик, но Михаил не обратил на это никакого внимания, решив, что к соседям по квартире явились очередные гости. Соседи, переселившиеся сюда пару лет назад, попались наглые и крикливые, но их тон мгновенно изменился после того, как однажды вечером младший Ахилло забежал домой в форме и с револьвером. В результате Михаил смог ощутить реальную пользу от своей нелегкой работы если не для всей Страны Советов, то, по крайней мере, во всеквартирном масштабе.

– Микаэль! – в полуоткрытую дверь заглянул удивленный отец. – К тебе гости… Господин… то есть, пардон, товарищ Ерофеев…

Ахилло-младший тут же привстал, сдергивая шарф с шеи: попадаться на глаза майору в подобном виде не хотелось. Но Ерофеев уже входил в комнату, неся с собой уличную сырость и едва заметный запах хорошего вина.

– Здорово, капитан! – Он не без изумления осмотрел закутанного в плед Ахилло и хмыкнул:

– Да ты чего, захворал?

– Микаэль серьезно болен! – возвестил отец, появляясь с чашкой горячего молока. – Надеюсь, вы, господин… пардон, товарищ Ерофеев, поможете убедить его обратиться к хорошему врачу!

– Ты чего, и вправду? – взволновался майор, на которого, судя по всему, особо подействовал вид горячего молока. Ахилло засмеялся, вскочил с кресла и пожал руку бывшему пограничнику:

– Ерунда! Кашляю. Проходи, Кондрат! С отцом познакомился?

– Ну! Первым делом! Мы с Александром Аполлоновичем сразу же знакомство свели. А я еще думал, чего это ты в документах не Михаил, а Микаэль?

– Микаэлем звали его прадеда, – с достоинством пояснил старый актер. – Он выступал вместе с самой Бозио, когда она приезжала в Петербург. Он был великий тенор!

Майор почесал затылок, очевидно соображая, что это могло означать. Взгляд вновь упал на молоко.

– – Так ты, капитан, это пить будешь? А я, грешным делом…

В руках Ерофеева, словно по волшебству, появилась бутылка.

– «Массандра», пять лет! – с гордостью прокомментировал он. – Кстати, крымское.

Ахилло не мог не признать, что вкус у Ерофеева неплох.

– Микаэль, – пробормотал отец, – в твоем состоянии!

Ахилло-младший хмыкнул, отставил в сторону молоко и не без удовольствия взял в руки заслуженную бутылку, любуясь медалями на этикетке. Отец вздохнул и поплелся на кухню, сообщив, что принесет что-нибудь закусить. Не дожидаясь этого, Михаил извлек из серванта три хрустальные стопки и штопор. Майор вновь завладел бутылкой и принялся сокрушать пробку.

Вскоре на столе появились бутерброды и прочая столь необходимая в подобных случаях мелочь.

– Ну чего? – Майор поднял стопку, наполненную темно-рубиновым, похожим на загустевшую кровь вином. – Александр Аполлонович! Михаил! Первую – как положено, за прошедший праздник и за товарища Сталина, вдохновителя, стало быть, наших побед!

Ахилло-старший покорно вздохнул: подобные тосты все еще казались непривычными. Михаил воспринял слова Ерофеева как должное. Вино было отменным, а установившийся застольный ритуал несколько забавлял его, напоминая древнеримские возлияния в честь богоподобных Цезарей.

Вторую выпили за знакомство. Ерофеев шутил, рассказывал о своей давней службе на границе и, в общем, вел себя вполне пристойным образом. Михаил заметил, что из речи майора исчезли любимые крепкие словечки – Ерофеев хорошо ориентировался в обстановке. Ахилло-старший вскоре оттаял и проникся явной симпатией к столь колоритному сослуживцу сына. Но наблюдательный капитан видел, что веселье Ерофеева напускное, неожиданный визит вызван чем-то более важным, нежели желание распить бутылку старой «Массандры».

После третьей, выпитой за здоровье хозяина, Ерофеев, хлопнув себя по карману, предложил Михаилу выйти на лестничную площадку покурить. Отец несмело запротестовал, вспомнив о простуде, но Ахилло-младший кивнул и достал из серванта очередную пачку «Казбека».

На лестнице майор первым делом тщательно прикрыл дверь, а затем кивнул на площадку около окна. Спустились вниз. Ерофеев щелкнул зажигалкой, но Михаил, подумав, отрицательно покачал головой: горло побаливало, и с курением можно было обождать.

– Что случилось, Кондрат?

– А что? – простодушно откликнулся майор. – Да ничего вроде… Чуть выговор не впаяли вместо благодарности.

Михаил вопросительно взглянул на собеседника.

– Посчитали, что я неоправданно рисковал. Надо было, мол, взять с собой взвод, не меньше. Будто не они сами приказали идти втроем, мать их!.. Ну, и еще за этого Семина… Мол, недосмотрел…

– Постой, – удивился Ахилло. – А откуда ты мог узнать?

– Ну, откуда! Оттуда! Были же сигналы… Я тут и вправду маху дал. Дед его был не шаманом, а, мать его, «шамашем». Это вроде дьячка у караимов и крымчаков. Прошляпил, в общем. Надо было, конечно, справки навести. Гонжабов, сука, бумагу накатал, чтоб жену и пацаненка арестовали. Они вроде все знали и скрывали…

– Арестуют? – На душе стало скверно, Михаил вспомнил красивую женщину, открывшую им дверь гостеприимного дома в Перевальном, и мальчика, просившегося в экспедицию. Ерофеев пожал плечами:

– Наверно. Мы тут ни фига не сделаем. Если б не Гонжабов, гад, просто договорились бы, думаю. Умный ведь человек был, образованный…

– Но он уверен, что Голубой Свет будет использован во зло!

– Его, наверно, с детства обрабатывали, – пожал плечами майор. Клерикальные, мать их, элементы! А тут ведь дело важнейшее, оборонное! Сам бы сообщил – небось орден Ленина мигом дали…

Михаил вновь вспомнил недавнее – залитый мерцающим светом подземный зал, окровавленное тело на каменном полу, ликующий голос бхота… Что-то они сделали не так! Но что? Помешать Гонжабову они не успели и не могли успеть. Но можно было сделать другое – попросту пристрелить бхота на обратном пути! Бывший коминтерновец был опасен, и теперь его вновь пустили в дело. Правда, в этом случае служебная карьера Ахилло-младшего окончилась бы очень быстро…

– Надо было этого Гонжабова… при попытке к бегству, – не удержался Михаил. – Натворит еще всякого…

Ерофеев хмыкнул:

– Ишь, какой кровожадный! Я бы его сам в расход вывел, скверный он человечишко… Да нельзя, государству потребный! Мы – люди подневольные… А теперь слушай, капитан…

Громкий голос Ерофеева понизился до шепота:

– Меня замнаркома наш вызвал. То да сё, а потом про тебя разговор зашел. Он велел тебе передать – без свидетелей: твои, в Большом Доме, громадный на тебя зуб заимели. Будто ты с командиром твоим, что пропал, Пустельгой, специально саботажем занимался, когда «Вандею» искал. Сейчас Ежов чистку проводит – чужаков в центральном аппарате ищет. На самом верху думают, что «Вандея» эта потому не ловится, что ее люди в Большом Доме сидят, смекаешь? Ну, и пошла коса косить! И в областных управлениях тоже чистят… Видать, «Вандея» эта крепко поперек горла встала! Вот так, Михаил… Уж не знаю, что тебе посоветовать. Пустельга этот, как думаешь, перебежал?

– Куда? – скривился Ахилло. – К японцам, что ли? По-моему, эта «Вандея», если она действительно существует, очень ловко сыграла в переводного сумела направить удар в другую сторону. А Пустельгу убрали, думаю, потому, что он слишком близко к «Вандее» подобрался…

– А ты знаешь, куда это он подобрался? – тихо поинтересовался Ерофеев. Если знаешь, шепни. Мы сами разберемся, а тебя прикроем, будь спокоен. На тебя ни одна собака не тявкнет!

– Подумаю, – кивнул Ахилло. Причина неожиданного визита Ерофеева теперь становилась очевидной. НКГБ собирался сам выйти на таинственное подполье, и помощь сотрудника бывшей специальной группы была очень к месту.

– Подумай, – кивнул майор, затаптывая окурок. – Ну, пошли, у меня для тебя подарок имеется.

Подарок был торжественно извлечен из большого портфеля, принесенного гостем. Михаил не без удивления взял в руки тяжелый футляр темной кожи.

– Бинокль?

– Ага! – кивнул майор. – Не просто бинокль. Глянь-ка на улицу, да свет потуши.

Похоже, готовился сюрприз. По команде Ерофеева Ахилло-старший щелкнул выключателем. Михаил поднес бинокль к глазам, глядя на темную улицу, и вдруг в глаза ударил свет – зеленоватый, неестественно яркий. Улица была видна, словно днём, во всех подробностях: выбоины тротуара, водопроводные люки, потрескавшиеся стены старого дома напротив…

– Александр Аполлонович, теперь вы! – распорядился довольный эффектом Ерофеев. Послышался изумленный вздох – отец опустил бинокль и растерянно покачал головой.

– Врубай свет! – Ерофеев подошел к столу и плеснул в стопки остаток вина. – Это тебе, Михаил, подарок от руководства. Помнишь, мы говорили про бинокли, чтобы ночью смотреть? С инфракрасным светом? Вот тебе бинокль. Трофейный, кстати. Так что пользуйся, чтоб во всем ясность была. За то и выпьем!

После этого многозначительного тоста Ерофеев извинился за непрошенное вторжение, пожелал Михаилу быстрее выздороветь, а Ахилло-старшему – не болеть вообще, и откланялся.

– Приятный молодой человек, – резюмировал отец. – Помню, мы выступали в девятьсот пятнадцатом в Галиции, так там…

Михаил не стал вникать в отцовские воспоминания. Визит Ерофеева встревожил. Похоже, это пробная попытка вербовки. «Лазоревые» не прочь использовать «малинового», выжать из него нужную информацию и потом, скорее всего, отдать обратно в Большой Дом для последующего заклания. Выходило скверно – хуже некуда.

Болеть уже не тянуло. Михаил, проявив крайний эгоизм, предоставил отцу убирать со стола, а сам сел обратно в кресло. На этот раз подушки были убраны, плед отброшен в сторону. Было о чем подумать…

Итак, «свои» намечают его в качестве очередной жертвы. За последний год Ахилло не раз думал о такой возможности, и вот вода подступила к горлу. Выбора не было. Будь Михаил действительно изменником, его бы защитило и спрятало подполье. Но капитан считал себя честным профессионалом и подобное даже не приходило в голову. Переход к «лазоревым» тоже не мог спасти: «переметчиков» обычно использовали до конца и быстро ликвидировали. Страха почему-то не ощущалось – Михаила охватила злость. То, что делал Большой Дом, было не просто жестоко, это было неграмотно.

Легче всего объявить Пустельгу шпионом, а его группу – двурушниками! А ведь самое обидное, что пропавший старший лейтенант был действительно близок к успеху! Достаточно сделать еще один шаг, может быть, небольшой…

Ахилло вспомнил то, что докладывал Ежову. Да, он сказал не все. Кое-что они с Карабаевым решили пока не оглашать, а сообщить лишь новому руководителю группы. Поступить так подсказал опыт: тайны в Большом Доме хранились из рук вон плохо. Это «кое-что» касалось Дома на Набережной и таинственной черной машины. Если бы не исчезновение командира, группа уже успела бы разузнать многое. Интересно, как поступил Карабаев?

После беседы с Ежовым Ахилло не успел повидаться с лейтенантом: того услали в Свердловск ловить боевиков Фротто. Очевидно, в Главном Управлении пока ни о чем не знают. А ведь разгадка где-то рядом, совсем близко…

Михаил еще раз обдумал, фразу за фразой, разговор с майором. Итак, в эти дни аресты продолжаются. Очевидно, коса прошлась не только по «своим» «частый бредень» пущен по городу. Значит… Значит, черная машина продолжает свои рейсы! Может, и в эту ночь таинственный «Седой» будет ждать своих пассажиров, чтобы отвезти в недоступное убежище…

Злость сменилась азартом и, одновременно, чувством унизительного бессилия. Будь у Михаила хотя бы трое надежных сотрудников, он окружил бы Дом на Набережной, поставил под наблюдения все подъезды и выловил Седого! Приметы ясны: черная большая машина, «седой» шофер, пассажиры с вещами. Это было столь просто, доступно, близко… Но группы, искавшей «Вандею», уже не существовало, а начальство предпочитает топор вместо скальпеля. А ведь найди Ахилло след неуловимых беглецов, раскрой он тайну убежища, беда обошла бы его стороной! Это могло стать спасением…

Капитан подумал, что в принципе можно одеться потеплее и побродить ночью по гигантскому двору Дома на Набережной. Правда, подобный примитивизм едва ли даст результаты. Люди «Вандеи» осторожны, и ночной гуляка во дворе заставит их действовать иначе. Кроме того, странное совпадение не давало покоя – Пустельга попытался лично изучить таинственный «объект». Попытался – и исчез. Нет, одному не справиться… И тут взгляд упал на массивный кожаный футляр, лежащий на столе.

Бинокль, мощный, двенадцатикратный, позволяющий видеть ночью! Ахилло вспомнил, как выглядит Дом на Набережной со стороны двора, и неожиданный замысел начал проступать во всех подробностях…

– Микаэль! Ты куда собрался? – Отец растерянно глядел на своего отпрыска, который деловито одевался, похоже, совершенно забыв о простуде.

Действительно, Михаилу совершенно расхотелось болеть. Это приятное занятие можно оставить на более спокойное время, например, до пенсии, до которой еще следовало дожить. Ахилло надел теплый свитер, сунул в кобуру наган и аккуратно уложил бинокль в портфель. Подумав, он пристроил туда же непочатую бутылку молока: все-таки горло чуть-чуть побаливало. Следовало совместить приятное с полезным.

До набережной он добрался в одиннадцатом часу вечера. Вокруг стояла сырая мгла, с черного неба медленно падали мелкие снежинки, с близкой реки дул пронизывающий ветер. Свитер помогал плохо, и Ахилло спешил побыстрее укрыться за каменной громадой здания. Свернув за угол, где ветер сразу стих, Михаил перевел дух и неторопливо направился к центру двора, где темнели грибки детской площадки. Вокруг было безлюдно, лишь кое-где в отдалении виднелись одинокие фигуры жильцов, спешащих добраться поскорее домой. Желающих прогуливаться по огромному двору, как и следовало ожидать, не оказалось.

Никто не мешал, и Ахилло решил испытать бинокль. Видно было превосходно, и контрразведчик желчно позавидовал своим немецким коллегам. Михаил не спеша оглядывал дом – этаж за этажом, подъезд за подъездом. Здание казалось необозримым, но в конце концов Ахилло обнаружил то, что искал. Окна, которые он наметил, находились в угловом корпусе, выступающем впереди подобно крепостной башне, из-за чего эта часть дома напоминала букву «Г». Ахилло спрятал бинокль, оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, направился к нужному подъезду.

По пути он автоматически отмечал посты охраны. Их было несколько, но все они пустовали. Похоже, в этот холодный вечер дежурные предпочитали греться где-то внутри здания. Значит, лишних глаз не было, что облегчало задачу неизвестным подпольщикам, а заодно и самому Ахилло.

Швейцар, а точнее агент в штатском, выполнявший эту работу в правительственном доме, мирно дремал. Михаил подумал было предъявить удостоверение и устроить соне головомойку, но вовремя погасил излишний пыл. Привлекать к себе внимание не следовало: дежурный в подъезде мог работать не только на Большой Дом. Лифт доставил Михаила на верхний этаж. Необходимая квартира была крайней слева. Ахилло поправил галстук, на всякий случай расстегнул кобуру и нажал кнопку звонка. Он не ожидал выстрелов через дверь, но привычка брала свое. Михаил стал слева от двери, прислушиваясь к тому, что происходило в квартире. Толстая обивка плохо пропускала звуки, но вскоре он услышал легкие шаги.

– Кто? Кто там? – Голос был молодой, женский и почему-то испуганный. Похоже, здесь не ждали поздних гостей. Будь это днем, Михаил мог назваться кем угодно – почтальоном, сотрудником газовой станции или агентом Госстраха. Но в это время суток такой ответ мог вызвать звонок в милицию, поэтому Ахилло вздохнул, заранее сочувствуя неизвестной за дверью, и громко произнес:

«Откройте! НКВД!» Ответом было молчание, и Михаил представил, что чувствует сейчас та, которую он потревожил. Наконец тот же голос, но уже дрожащий от ужаса, проговорил:

– Папа уехал… Я одна!

– Открывайте!

Этого оказалось достаточно – дверь отворилась. Михаил выглянул из своего убежища и невольно усмехнулся. Девчушке было лет пятнадцать, не больше. Легкая белая рубашка, пижамные штаны и тапочки на босу ногу… Похоже, она как раз собиралась ложиться спать.

– Можно войти? – Ахилло постарался произнести эти слова как можно мягче. Девушка кивнула – испуганные глаза уже успели наполниться слезами.

Переступив порог, Михаил взглянул на дверь. Замок клацнул. Ахилло очутился в длинном коридоре, слабо освещенном небольшой настенной лампой. Слева с потолка свисали лыжи, справа лежали весла от байдарки.

Девушка не двигалась, завороженно глядя на капитана. Михаил вдруг понял, что каждая лишняя секунда неизвестности доставляет маленькой хозяйке невыносимую боль. Он вздохнул:

– У тебя цепочка есть? – Цепочку на двери он заметил сразу. Вновь последовал кивок. Девчушка не удивилась, страх заслонял все.

– В подобных случаях надо вставлять цепочку и спрашивать удостоверение. На всякий случай. Вот, смотри, удостоверение должно выглядеть так…

Ахилло развернул документ и дал хозяйке ознакомиться. Затем снял шляпу и повесил ее на крючок.

– Мне… собираться? – тихо проговорила девушка. – Или вы за папой?.. Но он в командировке…

В голосе по-прежнему был страх и безропотная покорность. Михаил не первый раз входил в чужие квартиры без приглашения, но только сейчас понял, что ощущают в этот момент люди, даже ни в чем не виновные. Впрочем, капитан знал, что штукари-следователи легко заставляли признаваться и таких.

– Ну, давай знакомиться! Я – капитан Ахилло. Зовут – Михаил.

– Шагова Нина Петровна.

– Ты в квартире одна?

– Да, гражданин капитан…

Михаил вздохнул. С теми, кого требовалось задержать, разговаривать было легче. Похоже, он начал не с того.

– Нина! Я никого не собираюсь арестовывать! Ни тебя, ни твоего папу! Ты меня поняла? Я здесь совсем по другой причине.

Страх не уходил – девушка все еще не верила.

– Я разденусь…

Михаил повесил пальто, мельком взглянул на себя в зеркало и проследовал в большую комнату, где стоял старый диван и два глубоких кресла. Он подошел к окну. То, что он увидел, как раз подходило: весь двор, в том числе и тротуар возле подъездов, просматривался как нельзя лучше. Точнее, он просматривался бы днем, при ярком свете, но подарок Ерофеева устранил эту проблему. Девушка, ни говоря ни слова, стояла рядом.

– Вот что, Нина, я выполняю секретное задание. Мне надо просидеть здесь всю ночь. Ты ложись спать и ни о чем не беспокойся. Утром я уйду, а ты никому ничего не будешь рассказывать. Поняла?

Кажется, до гражданки Шаговой что-то начало доходить. В глазах появилось любопытство.

– Значит… Гражданин капитан, вы тут будете всю ночь сидеть…

– И смотреть на звезды. Не надо называть меня по званию, Нина, и тем более «гражданином». Меня зовут Михаил, запомнила? Да, если можно, покажи мне кухню и дай чистую кастрюлю, ночью я подогрею молока…

Кухня была продемонстрирована, равно как и кастрюля. Михаилу было предложено сразу несколько штук на выбор, одна другой краше. Попутно капитан убедился, что семья Шаговых жила небедно: Нина вдвоем с отцом занимала большую трехкомнатную квартиру, в кухне был газ и даже горячая вода. Правда, все это не могло дать главного – спокойствия. Может, обитателям таких квартир было еще страшнее по ночам, чем жителям убогих коммуналок.

Ахилло сел в кресло, поставил рядом портфель и пожелал Нине спокойной ночи. Теперь можно заняться биноклем. Пристроив изделие Карла Цейса поудобнее, Михаил чуть не присвистнул: двор был словно на ладони. Земля, асфальт, детские грибки – все светилось неярким сиянием, словно под лучами Луны. Подарок оказался даже лучше, чем думалось вначале. Теперь можно было положить бинокль рядом и спокойно наблюдать, ожидая ночных визитеров. Конечно, вероятность удачи невелика, но капитану почему-то казалось, что этой ночью ему должно повезти. Все совпадало: дом, таинственная черная машина, очередная волна арестов… Логика подсказывала, что сегодня Седой не останется без работы. А Михаил верил логике. Постепенно глаза привыкли к темноте, и двор перестал казаться черным колодцем. К тому же возле подъездов горели фонари, и можно было заметить каждого, кто шел по тротуару. Михаила не интересовали одинокие прохожие. Он ждал машину, в крайнем случае – группу людей с вещами. Вот тут и должен помочь бинокль… Первую машину он увидел уже через несколько минут. Едва ли это Седой: еще не было одиннадцати, для беглецов слишком рано, – но капитан решил проверить немецкую технику. Он приложил бинокль к глазам: пожилая пара не спеша выходила из автомобиля, шофер заботливо придерживал дверцу… Очевидно, какой-то большой начальник возвращался с супругой из гостей, а может – из театра…

– Михаил, извините…

Ахилло оглянулся: девушка стояла в дверях. Она уже успела переодеться, вместо пижамы на ней оказалось платье, да и волосы были теперь куда в большем порядке.

– Не спится, Нина?

– Я так рано и не ложусь. Я легла почитать, а тут вы позвонили…

– Лежа читать вредно. – Михаил опустил бинокль. – Если хочешь, садись рядом, но учти – в полночь отправлю спать.

– Я уже не маленькая! – В голосе была обида. Похоже, девушка успокоилась и теперь не прочь поболтать…

По тротуару прошли четверо – трое мужчин и женщина, – похоже, компания, возвращавшаяся с вечеринки. Они дошли до угла, после чего разделились: двое мужчин вернулись назад, а парочка, помахав на прощание, повернула в сторону набережной. Дальше можно не смотреть.

– Молоко сейчас будете? Вам нагреть? Михаил извлек из портфеля бутылку и протянул Нине:

– Составишь компанию?

– Да я вообще-то молока не пью…

И вновь в голосе – легкая обида. Очевидно, Нина восприняла это как намек: дети пьют молоко, взрослые – кое-что покрепче. Ахилло невольно улыбнулся.

Пока молоко подогревалось, у одного из подъездов остановились еще два автомобиля, оба одновременно. Вновь знакомая картина: шофер, придерживающий дверцу, немолодая пара. Только теперь в одной из машин была еще и юная девица в меховой шубке. Итак, и эти вернулись домой.

Ахилло прикинул, что сегодня суббота, многие из обитателей правительственного дома могли быть в гостях, в театре или на концерте. Значит, в этот час Седой не появится – будет ждать, пока во дворе станет пусто и тихо…

– Вам с сахаром? – Нина появилась внезапно, неся большую дымящуюся чашку.

«С медом», – хотел было ответить Михаил, но вовремя сдержался: подобная просьба уже попахивала использованием служебного положения в личных целях. Оставалось поблагодарить, положить три ложки сахара и приняться за привычное с детства лечение. Молоко приятно согревало, и Ахилло начал вспоминать слышанную когда-то пословицу о том, что пить молоко после вина – яд, а до – лекарство. Впрочем, в подобной последовательности он не был твердо уверен.

Двор наконец опустел. Приближалась полночь, окна громадного дома гасли одно за другим, законопослушные граждане укладывались спать. Вероятно, представилось Михаилу, таинственный Седой тоже смотрит сейчас в окно, ожидая условного часа. Интересно, есть ли у него семья? Ведь должен он как-то объяснять свои ночные странствия? Наверно, скрывать такое трудно… И тут Ахилло подумал, что в случае ареста пострадает и семья Седого: в подобных случаях всех совершеннолетних, включая детей, судили за соучастие, а тех, кому не было шестнадцати, отправляли в спецраспределители. Мысль об этом сразу же испортила настроение. Вспомнилось Перевальное, хозяйка уютного дома, амфора, стоявшая у кухонного окна… Теперь там висят сургучные печати, а скоро новый хозяин выбросит все, чем гордился покойный Семен, как ненужный хлам…

– Может, вам лекарство дать? – Девушка успела удобно устроиться в соседнем кресле и, похоже, начала скучать.

– А? Нет, не надо. Нина, уже поздно, тебе пора спать.

Ответа не было. Ахилло решил не настаивать:

в конце концов, пусть гражданка Шагова понаблюдает за поимкой врагов народа. Все-таки – небольшая компенсация за беспокойство.

– Нина, а ты почему испугалась? – Вопрос вырвался сам собой, хотя ответ был очевиден. Но иногда интереснее не что отвечают, а как.

– Ну, так ведь… – осторожное пожатие плеч, девушка, похоже, лихорадочно соображала, – время сейчас такое… сложное…

– А какое? – наивно спросил Ахилло. Сам он на подобную провокацию рубанул бы с плеча: «Как сказал товарищ Сталин, классовая борьба по мере продвижения к социализму усиливается…» – Ну… Товарищ Сталин сказал… На февральско-мартовском… то есть на историческом февральско-мартовском пленуме, что по мере продвижения к социализму классовая борьба ужесточается…

Михаил едва удержался, чтобы не рассмеяться. Дальнейшие вопросы на эту тему решил оставить – ни к чему трепать девушке нервы.

– Ты, выходит, одна с отцом живешь?

– Да. Мама умерла в прошлом году… Брат сейчас служит на Дальнем Востоке, он летчик. Папа тоже часто уезжает, я остаюсь одна, а здесь так пусто… Хотела пригласить одноклассницу, чтобы у нас пожила: у них в одной комнатушке семеро. Сказала папе…

Она недоговорила, но Ахилло понял. Очевидно, папа не разрешил. В подобных сферах благотворительность не рекомендовалась.

– Папа твой – большой начальник?

– Наверно…

Расспрашивать о Шагове-старшем Михаил не стал, это походило бы на сбор информации. В конце концов, это его совершенно не касалось, если, конечно, большой начальник не связан с Седым. Мысль возникла внезапно и показалась не особо глупой. Обитатели Дома на Набережной, наверно, неплохо знают друг друга. Сейчас, когда коса вновь пошла косить, они неизбежно должны понять, что спасаться всегда лучше вместе. Многие партийцы с дореволюционным стажем имеют опыт подполья…

Одинокий пешеход не спеша шел по тротуару. Ахилло лениво поднял бинокль: молодой человек в плаще, в руке – какая-то сумка, большое плоское кепи на голове… Михаил вздохнул и положил бинокль на место.

– А ты что читала, когда я позвонил?

– Сельвинского. «Пушторг».

– В школе задали?

– В школе… Михаил, вы за шпионами наблюдаете?

– Конечно! Наш отважный разведчик по кличке «Соколиный глаз» сообщил, что японцы собираются устроить подкоп под ваш дом. Вот я и гляжу, не начнут ли…

В ответ – обиженное сопение. Похоже, Нина окончательно уверилась, что ее принимают за маленькую. Михаил усмехнулся собственной нехитрой шутке и вдруг подумал, что много бы дал за то, чтобы исследовать здешнее подземелье. Наверно, Иофан продумал все: и ход за реку, и секретную ветку метро… Надо было заглянуть к старику, и Михаил пожалел, что за делами так и не удосужился этого сделать.

Он оглянулся: девушка задремала. На лице все еще оставалось выражение легкой обиды – похоже, история «Соколиного глаза» ее расстроила.

А ведь в шутке было немало истины. Только агента звали Арвидом, и сообщил он не о подкопе под правительственный дом, а о таинственном убежище в Столице…

Теперь время тянулось медленно. Двор был пуст и тих. Стрелки ползли по циферблату, но ничто не нарушало ночной покой Дома на Набережной. Почти все окна погасли, и Ахилло позавидовал тем, кто сейчас мирно почивает после трудовой недели. Захотелось спать. Пришлось тереть слипающиеся глаза, а затем найти в темной квартире ванную и как следует умыться. По дороге Михаил снял с вешалки теплое пальто и укрыл спящую девушку. Теперь можно допить молоко и вновь взяться за бинокль.

Ахилло не спеша принялся осматривать тротуар. Он был пуст: ни возле первого, самого дальнего, ни возле второго подъезда – ни души. Михаил перевел бинокль, чтобы поглядеть, что делается поближе, и руки дрогнули: у четвертого подъезда стояла большая черная машина. Ахилло негромко ругнулся и взглянул на часы: двадцать минут второго. Прошляпил! Машина уже успела подъехать И высадить пассажиров! Правда, никаких доказательств, что это именно тот, нужный ему, автомобиль.

Сходство имелось: черный или темно-синий «ЗиС», рассчитанный на шесть пассажиров с багажом. Оставалось ждать, не появится ли шофер…

Минуты тянулись долго, наконец дверь подъезда отворилась. По ступенькам спустился высокий мужчина в сером пальто. Какая-то странность приковала взгляд, Ахилло присмотрелся – и присвистнул. На неизвестном не было головного убора, пышная шапка белых волос покрывала голову, и даже отсюда можно было понять, что это парик. Седой! Ну конечно! Парик, надвинутый на самые глаза, неплохо меняет внешность и первым делом бросается в глаза случайным свидетелям. Правда, все это могло быть совпадением, но в душе уже зрела уверенность. Черная машина, шофер в седом парике, Дом на Набережной… Нет, такие совпадения едва ли возможны! Жаль только, Ахилло пропустил главное – что делал этот человек? Привез ли пассажиров или просто зачем-то поднимался наверх? Но память зафиксировала: половина второго, черная машина, четвертый подъезд…

Сон пропал. Капитан встал и осторожно, чтобы не разбудить девушку, прошелся по комнате. Итак, машина уехала. Оставалось подождать, не вернется ли. До утра еще долго, Столица спала – самое время для Седого…

Черное авто вернулось неожиданно быстро – через полчаса, – вновь притормозив у четвертого подъезда. Дверца отворилась, Седой вышел, осмотрелся и открыл заднюю дверь…

Четверо – двое взрослых, двое детей, все с вещами. Михаилу даже показалось, что один из детей – мальчик лет двенадцати – держит в руках клетку с канарейкой. Да, они не спешили. Собрали вещи, подождали черное авто с шофером в седом парике… Неужели «Вандея»? Правда, Ахилло знал пока только номер подъезда, но остальное было просто, очень просто…

Вдруг пришла новая мысль: неужели всех беглецов прячут в одном подъезде? Скорее, здесь лишь временный сборный пункт. Но это опасно! Следующей же ночью всех придется вновь переправлять…

Что-то было не так. Оставалось ждать – и наблюдать дальше.

Седой вышел из подъезда минут через десять. Обернувшись, он с минуту смотрел на темный спящий дом. Ахилло вдруг сообразил, что те, кто вошел в квартиру, должны включить свет. К сожалению, это он упустил. В подъезде горели два окна – на третьем этаже и на девятом, – правда, окна убежища могли быть заранее завешены – предосторожность совсем не лишняя…

Седой сел в машину, и через минуту двор был вновь пуст. Ахилло откинулся на спинку кресла и перевел дух.

– Что? Я заснула? – Нина встала и удивленно оглянулась. – Это вы меня укрыли?

– Это агент «Соколиный глаз». Принес свежую информацию о шпионах.

– Вам кофе сварить? – Пассаж об агенте был пропущен мимо ушей.

От кофе Михаил не отказался: сон вновь начал одолевать. Наверно, майору Ерофееву с его опытом пограничной службы было бы здесь привычнее. Впрочем, Ахилло мог быть доволен. То, что не мог сделать ни покойный Айзенберг, ни исчезнувший Сергей Пустельга, удалось осуществить за ночь. Теперь можно разрабатывать варианты. Первое – попросту обыскать весь подъезд. Второе, и более умное, – установить постоянное наблюдение. Третье… Четвертое…

Кофе помог. Михаил почувствовал себя бодрее и вновь взялся за бинокль. Нина накинула пальто на плечи – в комнате было прохладно – и стала рядом.

– Михаил, вы, конечно, про шпионов шутили?

– Конечно, шутил. Шпионов не бывает…

– Ну вот… – похоже, снова обида, – вы еще скажете, что вы ревнивый муж и наблюдаете за женой. Я такое в одной книжке читала.

Мысль была недурна. Интересно, как бы отреагировала девушка, расскажи он правду? Нынешние школьники – народ сознательный: пишут заявления на собственных родителей…

– А вот, смотрите, это не шпионы?

– Где?

Бинокль мигом оказался в руках. Двое – мужчина и женщина: он – с чемоданом, она – с большой сумкой. Похоже, только что вышли из подъезда. Ахилло огляделся, но Седого нигде не было. Интересно, кто это? Может, почтенная пара собирается на ночной поезд, чтобы укатить в Кисловодск?

Они двигались не спеша, похоже, груз тянул руки. Ахилло затаил дыхание: четвертый подъезд! Мужчина что-то сказал спутнице, поднялся по ступенькам, заглянул внутрь… И вот оба уже входят в дверь!

– А я думала, и вправду! – Голос девушки выдавал разочарование. – Они просто в подъезд вошли…

Не отвечая, Ахилло лихорадочно обдумывал увиденное. Эти двое жили в Доме на Набережной, им не требовались ни машина, ни проводник. Тот же Седой мог просто снять трубку телефона и назвать номер квартиры…

Михаил встал, нерешительно поглядел в окно. Конечно, можно рискнуть, выйти на улицу и заглянуть в четвертый подъезд. Почти наверняка вся эта публика наследила на лестничной площадке, найти нужную квартиру будет нетрудно. Десять минут беготни по этажам – и можно звонить в Большой Дом…

Это было несложно, но едва ли Седой столь прост. То, что на убежище вышли только сейчас, было случайностью: у покойного Айзенберга просто не доходили руки до беглецов, он занимался диверсиями и пропустил ночную суету у правительственного дома. Пустельга ухватил за нужное звено, а остальное было в прямом смысле слова делом техники. Едва ли подполье не понимало этого. Седой должен допускать, что в любой момент среди беглецов может оказаться провокатор, машину могут задержать, у подъезда устроить засаду… Неужели он это не предусмотрел? Неужели этот опытный конспиратор не предвидел, что у одного капитана с испорченной репутацией может оказаться красивый немецкий бинокль?

Противника не следовало недооценивать – эта ходячая истина, как правило, подтверждалась практикой. Кажущаяся простота обманывала. Подумав, Ахилло сделал два очевидных вывода: прежде всего, у Седого есть своя служба наблюдения, а возможно, и охрана. Как только Михаил выйдет в этот неурочный час из подъезда, кто-то сидящий у окна тут же даст знать. Во-вторых, Михаил вдруг понял, что самый тщательный обыск не позволит найти беглецов. Их уже нет в подъезде! Как, почему – ответа не было, но сам вывод не вызывал сомнения. Что бы там ни было: тайный лифт, секретная ветка метро, – но подполье предусмотрело все варианты. В крайнем случае, они сменят пункт сбора и усилят осторожность. Даже арест Седого ничего не даст: он будет тянуть время, а затем приведет опергруппу в какую-нибудь опустевшую квартиру, где уже убрано все, включая отпечатки пальцев.

Значит, следовало подождать. «Вандея» умела работать, и случайный провал едва ли погубит подполье. Следовало все обдумать, не спеша, не горячась…

В конце концов Нина, убедившись, что никаких шпионов не обнаружено, а ночной гость упорно молчит, обиженно хмыкнула и отправилась спать.

Ахилло потянулся к папиросам, но переборол себя: задымливать чужую квартиру не хотелось. Можно было потерпеть до утра, тем более что в горле и в самом деле першило…

…Михаил разбудил девушку в начале седьмого. Он был уже одет и, коротко поблагодарив гражданку Шагову за неоценимую помощь, оказанную следствию, откланялся, посоветовав покрепче запереть дверь. Лишний раз напоминать о необходимости соблюдать тайну он не стал. Нина, конечно, помнила его предупреждение, а излишне подчеркивать секретность визита не следовало. Пусть девушка думает, что капитан Ахилло и в самом деле следил за неверной супругой…

На улице было холодно и необыкновенно сыро. Михаил медленно прошел мимо четвертого подъезда, даже не оглянувшись. Неизвестный наблюдатель мог заметить озябшего молодого человека, спрятавшего голову в высоко поднятый воротник пальто и греющего руки в карманах – не иначе гуляку, бурно отпраздновавшего субботнюю ночь…

Дома капитан наскоро перекусил, успокоил встревоженного Александра Аполлоновича и сел за рабочий стол, положив перед собой чистый лист бумаги. Теперь можно начинать: «Начальнику оперативного управления…» Или даже: «Народному комиссару внутренних дел…» Но бумага оставалась чистой. Спешить не следовало и здесь, необходимо подумать о последствиях.

А таковые были очевидны. Дело едва ли оставят Михаилу. Он уже отстранен, так что убежищем займутся другие, а ему в лучшем случае скажут «спасибо». Но не это смущало. Ахилло никому не докладывал о таинственном Седом, значит, его сочтут карьеристом, который хотел выслужиться и тем тормозил следствие. Более того, вся эта история бумерангом ударит по пропавшему Пустельге. Сергей тоже ничего не сообщил начальству об их подозрениях. В лучшем случае Ахилло выкрутится, а его бывшего командира обвинят в пособничестве врагу.

Выступать в роли пионера Морозова не тянуло. Мелькнула мысль посоветоваться с Карабаевым:

лейтенант отличался здравым смыслом. Идея понравилась: можно не спешить, не марать зря бумагу, «Вандея» работала больше года, значит, может подождать еще денек-другой…

И тут Ахилло понял, что не это было главным. Кто бы ни занялся четвертым подъездом: он сам, его «малиновые» коллеги или «лазоревые» конкуренты, результат будет одним и тем же. Рано или поздно в тайное убежище ворвутся крепкие молодцы с наганами наготове и наручниками на поясе. Людей, уже поверивших в спасение, будут бросать на пол, грубо обыскивать, сковывать по двое, заталкивать в «столыпины»…

Еще недавно это воспринималось как должное. Враг выступал в разных обличьях и не всегда походил на диверсанта из кинофильма «Великий гражданин». Нелегалы, спрятанные в неведомом тайнике, тоже опасны, по крайней мере, некоторые, – тут сомнений не было. В конце концов, Ахилло был профессионалом, привыкшим выполнять приказы.

После Крыма, после Перевального и пещеры горы Чердаш все это представало по-другому. Семин тоже был врагом! Злостно скрывшим важнейший природный объект и совершившим нападение на спецгруппу. Но Михаил помнил странные слова, услышанные в зале Голубого Света. Погибший краевед не казался фанатиком, напротив, и в словах, и в действиях его была столь ценимая Михаилом логика. Едва ли директор школы верил в духов и леших. Может, погибший был просто наивным пацифистом? А если он все же прав? Если Голубой Свет, попав к тому же Гонжабову, способен убить, изувечить или свести с ума тысячи, а то и десятки тысяч людей? Тогда кем же был он, капитан НКВД Михаил Ахилло, – пособником убийц? Но ведь это делалось для страны, окруженной врагами…

Вспомнилось слышанное от бхота: на Тибете уже существует какая-то база, где находится аналогичный источник энергии. Значит, механизм уже запущен? Чем это кончится?

Ответов не было, да И не могло быть. Зато по-иному думалось о том, что случилось этой ночью…

Михаил часто слышал от своих старших коллег, что контрразведчик, как и врач, должен помнить главную заповедь: «Не навреди!» Не навредит ли он своей неуместной ретивостью? Ведь от дела Михаила отстранили, и ночная операция более походила на частный сыск, на потуги добровольца-стукача, алчущего премиальных к празднику…

Ахилло повертел в руках ручку и аккуратно уложил ее на место, после чего разорвал ни в чем не повинный лист бумаги на мелкие клочья.

Он так ничего и не решил.

В понедельник утром к подъезду подъехало черное авто с обычными городскими номерами. Молчаливый шофер в штатском не стал интересоваться местом назначения и погнал машину на юг, то и дело меняя маршрут, предосторожность, казавшаяся Михаилу все же излишней. Они ехали в Теплый Стан, на новое место службы опального капитана.

Документы проверяли несколько раз: у первых ворот, где красовалась надпись «Мебельная фабрика», у вторых ворот, где никаких надписей не было, у входа в огромный, весь в строительных лесах, корпус и, наконец, у дежурного сержанта с медалью «За Отвагу» на новенькой гимнастерке с лазоревыми петлицами. Каждый раз какой-то бумажки обязательно недоставало, приходилось звонить по телефону, долго ждать, выдерживая подозрительные взгляды охраны. Но в конце концов все утряслось. Сержант-дежурный нашел фамилию Михаила в каком-то списке, кивнул и вручил пропуск в ярко-красной обложке, после чего пригласил капитана пройти в кабинет начальника охраны объекта.

Все это походило на обычную волокиту. Правда, Ахилло отметил, что система безопасности, при всей громоздкости, оказалась хорошо продуманной. Объект в Теплом Стане стерегли на совесть: внешнюю охрану несли «лазоревые» из дивизии, постоянно дислоцированной неподалеку от Столицы, внутреннюю Ахилло понял это из короткой реплики одного из «лазоревых» – спецотряд «Подольск». Об этом отряде слышать приходилось, причем достаточно часто. Ребята из «Подольска» осуществляли самые сложные операции, как правило, с полным успехом. Правда, о них говорили не только хорошее, но говорили шепотом, только своим и по большому секрету…

В маленьком кабинете под портретом товарища Сталина, очень похожим на портрет над столом Ежова, сидел широкоплечий человек в форме с саперными петлицами, украшенными темно-красным ромбом. Ахилло замер на пороге: этой встречи он хотел менее всего. С майором госбезопасности Волковым он виделся всего два раза, причем второй раз – совсем недавно, в присутствии Сергея Пустельги, а первый – три года назад. Но об этом первом разе капитану не хотелось даже вспоминать.

– Да? – Волков поднял голову, заметив вошедшего. По темно-красному, почти пунцовому лицу пробежала улыбка. – А, это вы?

– Товарищ майор госбезопасности… – начал Ахилло, но Волков махнул рукой, выказывая пренебрежение к уставным условностям.

– Здравствуйте, Михаил! Вы не у Ежова, так что вытягиваться ни к чему. Садитесь!

Пожатие холодной, словно ледяной руки было необычно сильным – кисть сразу же заныла. Странно, уже второй раз краснолицый называл его по имени, хотя никто их не знакомил. Вероятно, документы Михаила изучали здесь очень внимательно.

– Курите! Ежов вам разрешает курить в своем кабинете?

– Иногда. – Ахилло вспомнил беседу с наркомом. Все проходило по схожему сценарию, разве что не хватало чая. Комбриг держался просто, что называется «без чинов», но капитан помнил их первую встречу. Нет, он многое дал бы, чтоб никогда не видеть этого человека…

– Ну, так… Бумаги ваши видел, можете приступать. Задача проста: вы опекун Гонжабова. На объекте он должен быть под вашим контролем, то же – в случае вывоза за пределы Теплого Стана. У вас будет кабинет, телефон и все прочее. Буфет бесплатный.

Волков улыбался, и Михаил подумал, что на случайного человека Волков вполне может произвести самое приятное впечатление. Настоящий боевой командир, которому скучно в пыльном кабинете. Не бюрократ, не чинуша, не выскочка из «выдвиженцев»…

– Теперь о Гонжабове. Я читал рапорт Ерофеева, так что о ваших чувствах к нему догадываюсь. Личность действительно мерзкая. Знаю его давно, с Гражданской. У нас этого расстригу, признаться, не любили. Имейте в виду, он не просто жесток, он крайне умен. И что у него на уме – понять трудно.

Характеристика была точной. Похоже, краснолицый действительно успел изучить бывшего монаха.

– Не открою вам секрета, Михаил, если скажу, что Гонжабов может бежать отсюда в любой момент. Но бежать он не станет. О причинах, думаю, вы догадываетесь…

– В тюрьме безопаснее? – не удержался Ахилло. – Не во всякой. Но под нашим контролем он может быть спокоен. В общем, функции ваши, скорее, символические. В иное время мог порекомендовать просто пристрелить этого изменника при первом же удобном случае, но сейчас не стану. Он очень нужен Тернему, так что потерпите. Какие есть вопросы?

Вопросов не было. Волков, похоже, вполне искренен в своих чувствах к бхоту. Ахилло лишь отметил слово «изменник». Интересно, кому хотел изменить бывший коминтерновец? Сталину? Лично Волкову?

– Теперь об объекте… Он имеет номер 24-41 и условное название «Теплый Стан». В последнее время его стали называть «Шарага Тернема», но это мы пресекаем: фамилию упоминать нельзя. Объект делится на три сектора фактически, отдельные научные институты. У нас их именуют по привычке «зонами» по буквам от «А» до «В». Строительство еще не закончено, но работы начались…

…Стало интересно. Допустят ли его на объекты или запрут в кабинете, приставив охрану? Дадут ли увидеть легендарного Тернема?

Волков, похоже, догадался:

– Секретность у нас – высшая. Почти все сотрудники, включая Тернема, – на «тюрположении»: живут тут же, всякие контакты крайне ограничены. Работы «Теплого Стана» имеют огромное государственное значение. Впрочем, в ином случае нас бы здесь не держали. С правилами ознакомились?

– Нет. – Экскурсия, похоже, откладывалась, причем на неопределенное время.

– Там страниц двадцать, потом распишетесь, но главное – никуда не суйтесь. Были попытки подкупа сотрудников охраны, два побега… скучать не приходится… Гонжабов будет занят в зонах «Б» и «В», следовательно, и вы будете иметь туда доступ…

Волков помолчал, затушил папиросу в пепельнице и усмехнулся:

– Поскольку вы все равно будете интересоваться работами, могу сообщить следующее: зона «А» – это мощный ретранслятор, его строительство еще только началось; зона «Б» – так называемый «Проект „Тропа"“. А зона „В“ главный объект Тернема, связанный с практическим использованием некоторых новейших достижений физики. Так можете и сообщить Николаю, пусть подумает. Еще одна стройка – это ускоритель, но она входит в зону „В“. Все понятно?

Итак, усмешка краснолицего предназначалась не столько Михаилу, сколько лично наркому Ежову. «Лазоревые» не спешили делиться секретами. Ахилло представил себе реакцию руководства Большого Дома, напиши он в рапорте о «некоторых достижениях современной физики», из которых лишь ускоритель более или менее конкретен. Итак, физика, ускоритель, ретранслятор… В этот ряд вполне вписывался Голубой Свет…

Комбриг помолчал, затем заговорил совсем другим тоном, уже без всякой иронии:

– Михаил, чувствую, вы меня, мягко говоря, недолюбливаете. Не знаю, чем заслужил такое. Поделитесь?

Следовало рубануть: «Никак нет, товарищ майор госбезопасности!» – но Ахилло не выдержал:

– Три года назад мы встретились в подземелье под Столицей. Может быть, помните, товарищ комбриг? Как я, по-вашему, должен реагировать на то, что видел?

– Спокойно, – пожал плечами Волков. – Это мелочь по сравнению с тем, что видел я. Вы привыкли делать чистую работу, Михаил. Кстати, какой был приговор по группе Генриха. Всем вышка?

– Да, кажется. – Говорить об этом не хотелось.

– В группе были две женщины. Одну вы завербовали, обещая полную амнистию, вторая ждала ребенка… Их поставили к стенке.

Хотелось крикнуть: «Нет!» – но Ахилло сумел сдержаться. Он действительно обещал помилование той, через которую вышел на резидента. Михаил докладывал об этом лично Ягоде, но его не стали слушать.

– Так что не будьте чистюлей. И вот что… «Малиновые» не умеют ценить преданность. Сергея Пустельгу объявили предателем, вас отстранили от дела и загнали сюда. Что будет дальше – догадываетесь? У вас есть возможность: расскажите нам все о работе группы «Вандея». Вы ведь были в ней с самого начала и, конечно, ничего не забыли. Теперь «Вандеей» занялись мы, а Николай скрывает информацию. Между прочим, мы попросили разрешения использовать вас, но нам, представьте, отказали. Конечно, вы рискуете, но все же меньше, чем в ином случае. Итак, подумайте…

Ахилло молча кивнул. Вербовка, начатая говорливым Ерофеевым, продолжалась.

У «лазоревых» были все козыри, но Ахилло знал, что «переметчики» тоже живут недолго. Разве что ему дадут другие документы и отправят подальше от Столицы… Только едва ли: невелика фигура! Умирать же предателем не хотелось.

Но разговор с краснолицым помог разобраться в ином. Теперь подпольем занимались «лазоревые», значит, сообщи он об убежище, именно бравые ребята из «Подольска» будут разбираться с беглецами. А как это делается, видеть уже приходилось. Стало жутко и противно. Ахилло вовсе не был «чистюлей» и представлял, в каком ведомстве служит. Но теперь он твердо знал последствия своего ночного приключения. Нет, здесь он не помощник! Пусть попробуют сами. Интересно, хватит ли у них способностей раскрыть несложную конспирацию Седого? Едва ли, «лазоревые» привыкли действовать иначе. «Не навреди!» – смысл этой фразы становился ясен…

Прощальное рукопожатие Волкова было столь же крепким, но Михаил был уже наготове. Странно, теперь ладонь краснолицего уже не казалась сотканной из мускулов. Скорее, она была твердой и закостеневшей, как рука мертвеца…

8. ГОСТИ БЕРТЯЕВА

Бен вышел из метро у Белорусского вокзала и купил на маленьком базарчике вполне приличный букет хризантем. Он уже слыхал, что аборигены имеют обыкновение приходить в гости с куда более прозаическими подарками тортиком, банкой сардин или просто с бутылкой водки, – но воспитание не давало переступить через традиции. Отец Бена в молодости провел год при российском посольстве в Швеции, и маленький Саша успел наслушаться о настоящем, истинном этикете, которым славился стокгольмский двор.

На Бена произвел сильное впечатление рассказ отца о том, как перед королевским балом все лестницы монаршей резиденции заполнялись парадно одетой публикой, ждавшей последнего удара часов, чтобы переступить порог, – прийти на минуту раньше или тем более позже было невозможно. Конечно, теперь речь шла о визите частном, да и происходило это отнюдь не в цивилизованной Скандинавии, но нарушать правила Бен не считал возможным. Итак, он поспешил вниз по Тверской, которая ныне носила дикое имя «Горького», чтобы вовремя добраться до Садового Кольца.

Бертяев проживал на пятом этаже большого дома неподалеку от популярного среди жителей Столицы театра имени МОСПС. Бен еще в детстве наслышался о знаменитых столичных театрах, но приют Мельпомены с подобным названием отпугивал, слово «МОСПС» казалось чудовищным. Оставалось спросить у самого драматурга, какие из подобных заведений культуры имело смысл посетить: в глубине души Бен все же верил, что большевики не смогли окончательно выжечь великие театральные традиции Столицы.

Для того чтобы попасть в нужный подъезд, следовало миновать подворотню, заботливо исписанную наглядной агитацией дворового масштаба. Бен вздохнул, представив себе необъятное поле деятельности, открывающееся перед тускульскими фольклористами. Это было почище фресок Альтамиры и Ласко, хотя в глубине души молодой человек предпочитал все же наскальную живопись троглодитов.

Поднявшись наверх, Бен взглянул на часы. Он пришел точно – циферблат высветил 16.58. Ровно в пять Бен нажал кнопку звонка.

Дверь открыла величественная дама в черном бархатном платье с нитью крупного жемчуга на груди. Молодой человек немного растерялся, но смело произнес: «Добрый день, мадам!» – поспешив вручить хозяйке дома хризантемы. Ответом была благожелательная улыбка.

– Вы, наверное, Бен? Спасибо, хризантемы великолепны.

– О, что вы, мадам!

Только после этих обязательных любезностей Вен сообразил, что они говорят по-французски. Отступать было поздно, и все на том же языке великого Расина Бен сообщил, что на улице действительно прескверная погода, но он совсем не замерз, что в Лондоне зимы обычно не бывает и что он находит Столицу изрядно похорошевшей за последние годы.

Очевидно, Бертяев заранее предупредил супругу о госте из «посольства». Бен постарался не ударить лицом в грязь, а его безупречный смокинг окончательно довершил впечатление – даме определенно понравился молодой иностранец…

– Рад вас видеть! – Бертяев встретил его на пороге большой гостиной.

Говорил он по-английски, и Бен вздохнул с некоторым облегчением: французский всегда казался ему излишне жеманным.

На драматурге на этот раз не было фрака, зато он облачился в теплую «профессорскую» стеганую куртку с непременным галстуком-бабочкой и все тем же моноклем. Кроме него в гостиной был лишь джентльмен в очках, немного напоминающий богомола.

– Не у всех такая английская точность, – улыбнулся хозяин дома. Большинство собирается позже… А пока прошу знакомиться…

Богомол оказался Михаилом Сергеевичем Колонковым, детским писателем и драматургом. Он попытался заговорить по-английски, но результат был таков, что Бен предпочел тут же перейти на русский, правда, сохранив на всякий случай легкий акцент.

– О, так вы понимаете по-русски! – обрадовался Колонков. – Знаете, это так приятно…

Трудно сказать, в чем именно заключалась «приятность» данного факта. Впрочем, развивать эту тему Михаил Сергеевич не стал.

– Позвольте вам презентовать… Ради знакомства, если можно так выразиться…

Бен согласился, что так выразиться можно, и тут же получил в дар небольшую книжечку в бумажной обложке, которую автор поспешил украсить надписью «Моему другу Бену» и размашистой подписью.

Раздумывая над тем, насколько быстро здесь завязывается дружба, Бен раскрыл книжку. Вверху стояло гордое «Писатель-орденоносец Михаил Колонков», а ниже – «Про дядю Петю-милиционера».

– Оу! – вполне по-английски удивился гость. – Это детектив для детей, да?

Автор немного смутился, сообщив, что данная книжка написана в несколько ином жанре. «Дядя Петя», в общем-то, не детектив, а рассказ об очень хорошем и добром милиционере, который охотно помогает старушкам и журит излишне обнаглевших хулиганов. Такие книги должны с детства воспитывать у будущих граждан СССР любовь к родной милиции.

– Оу! – отреагировал Бен. – Вам, наверно, заказал эту книгу НКВД?

Богомол, вновь смутившись, начал объяснять, что понятие «социальный заказ», о котором так часто говорится на писательских форумах, надлежит понимать широко. Оно несводимо к конкретным заказам различных советских учреждений. Лично он. Колонков, написал про дядю Петю исключительно из осознания своего писательского долга.

Бен решил блеснуть своими знаниями современной советской литературы и упомянул о поэме Гатунского, посвященной бойскауту Морозову. Реакция была неожиданной: Колонков вначале пожелтел, а затем побагровел:

– Уважаемый… дорогой господин… мистер Бен! Не обращайте внимания на этого графомана! Разве так пишут? Разве можно так, извините, в лоб развивать патриотическую тему? Молодежь надо воспитывать исподволь, ненавязчиво… И вообще, между нами, его печатают только из-за связей в ЦК! Из-за таких, как он, мое «Избранное» не может выйти уже третий год…

К счастью, подоспевшая супруга Афанасия Михайловича отвлекла внимание рассерженного Богомола. Бертяев улыбнулся и отвел Бена в сторону:

– Будьте осторожнее, Бен! Не наступайте на любимый мозоль. Еще немного – и товарищ Колонков начал бы уговаривать вас организовать перевод его «Дяди Пети» в Лондоне… Мы, писатели, люди странные…

– Вы правы, – развел руками Бен, – мне вообще лучше молчать.

– Ну зачем же? – вновь усмехнулся Бертяев. – Лучше всего рассказывайте несмешные анекдоты, поясняя, что это настоящий британский юмор. А если серьезно, скоро должны прийти несколько весьма интересных личностей. Если вас интересует кто-нибудь конкретно…

– Афанасий Михайлович… – Молодой человек немного замялся, но затем все же рискнул: – Меня просили узнать… Есть один известный физик, его фамилия Тернем. Может, кто-нибудь из ваших гостей…

Бертяев на минуту задумался:

– Тернем… Нет, не знаю. Но мы постараемся узнать. Все, кажется, великий сход начался…

В передней уже слышался шум – гости сходились. Бен отошел в сторону, стараясь не привлекать к себе внимания. Впрочем, с «иностранцем из посольства» стремились познакомиться все – Бену приходилось улыбаться, кивать, всячески избегая ответа на вопрос, какую державу он конкретно представляет. Вскоре в гостиной стало тесно, гости разбились на небольшие группки, оживленно беседуя. Бен, отделавшись от очередного любопытного, занял позицию в кресле у окна. Между тем Бертяев подошел поближе, разговаривая с немолодым лысым господином, о котором Бен уже знал, что это известный лирический поэт.

– Нет, еще не читал, – сообщил драматург в ответ на какую-то реплику гостя. – Знаете, я сейчас вообще бросил читать беллетристику.

– Перешли на изделия Агитпропа, батенька? – хмыкнул лирик.

Очевидно, это было шуткой, смысл которой до Бена не дошел: понятие «Агитпроп» было ему неведомо. Бертяев же усмехнулся:

– Ну, это для Гатунского. Представьте, увлекся современной физикой…

Он бросил быстрый взгляд на молодого человека. Бен понял и обратился в слух.

– Решили писать новую пьесу? – отреагировал лирик. – Про научно-исследовательский институт? Любовь старого профессора и юной комсомолки? Или разоблачение китайского шпиона, устроившегося старшим буфетчиком?

– Вы подали неплохую мысль, – с совершенно серьезным видом кивнул Бертяев, – хотя, если серьезно, меня заинтересовала проблема ответственности. Человек совершает открытие, но знания приносят не только добро. Вы, наверное, слыхали, исследованиями в области атома заинтересовались военные…

– Тогда вам придется писать о загнивающем Западе, батенька. О наших осинах лучше умолчать…

– Жаль… – На лице драматурга появилось искреннее огорчение. – А я как раз заинтересовался судьбой одного талантливого физика. Может быть, слыхали, его фамилия Тернем…

Лирический поэт кивнул:

– Ну кто в Столице лет пятнадцать назад не слыхал о Тернеме! Русский Эдисон! Только сейчас этот Эдисон является объектом далеко не научных интересов… Да и работает не в Академии наук…

– Его… тоже? – тихо спросил Бертяев.

– Да, еще в тридцатом, по-моему. Но затем выпустили – во всяком случае, так говорят… Знаете, батенька, лучше спросить Лапшина, он-то все знает.

– Тут вы правы! – кивнул драматург. – Чтоб Лапшин – да не знал!

Оба писателя искренне рассмеялись, очевидно вспомнив неведомого Бену Лапшина. Молодой человек понял, что большего ему покуда не узнать. Впрочем, это уже кое-что: Тернем жив, арестован, но сейчас, похоже, на свободе. Оставалось подождать еще одного знающего гостя.

Между тем некий молодой, но уже весьма потертого вида джентльмен, о котором Бертяев сообщил, что он «известный художник», подсев к Бену, начал забрасывать его вопросами о каких-то лондонских знаменитостях. Можно было заявить, что гость из посольства представляет не Великобританию, а иную державу, к примеру Канаду, но Бен решил поступить иначе. Он сделал строгое лицо и на прекрасном английском пояснил любопытному интервьюеру, что специфика его обязанностей в Столице не дает возможности предоставить информацию подобного рода. У гостя отвисла челюсть, он кивнул, и на его лице появилась заговорщицкая улыбка. Бену оставалось лишь гадать, за кого его приняли – за сотрудника секретной спецслужбы или за официанта посольского ресторана.

Тем временем в центре комнаты, где теперь находился Бертяев, явно назревал какой-то спор. Бен прислушался и понял, что сдетонировала нехитрая уловка драматурга о его интересе к современной физике.

– Представляете, товарищи! – возмущался моложавый человек в сером клетчатом костюме. – Я написал рассказ – научно-фантастический, как раз про ядерную физику…

– Это тот, в котором японские шпионы пытаются украсть чертежи? – ввернул кто-то.

– Ну… это не главное. – Писатель-фантаст немного смутился. – Шпионы это, так сказать, оживляж. Нам нужна наша фантастика, социалистическая, фантастика оптимизма! Я понес рассказ в редакцию, и мне его вернули, знаете, с какой рекомендацией?

– Написать популярную брошюру про повышение удоев, – предположил кто-то.

– Почти угадали, – невесело усмехнулся автор, – посоветовали написать про новые технологии в металлургии. Оказывается, наша советская молодежь должна воспитываться не на сказках, а на добротной научно-популярной литературе…

Неудачливого фантаста поддержали нестройным хором, в котором можно было услышать сочувствие и осторожное согласие.

– Фантастика – жанр будущего, – кивнул Бертяев. – Только я не очень понял ваш пассаж об оптимизме. Вы считаете, что оптимизм и ядерная физика хорошо сочетаются?

– Зачем так сужать, Афанасий Михайлович? – удивился писатель. – Я говорю вообще – о науке, о прогрессе…

– А что такое прогресс?

– Ну… Афанасий Михайлович, вы, конечно, шутите! Сейчас, извините, даже дети знают, что такое электричество, авиация…

– Я тоже знаю… Я ведь был на фронте, с шестнадцатого года… Авиация бомбила нас почти каждый день… А электричество немцы пропускали через проволочные заграждения – смерть наступала практически сразу. У солдат обгорали руки…

– Но… но это издержки! – растерялся фантаст. – Неизбежные издержки прогресса! Огонь – величайший благодетель человечества, но его применяла инквизиция, – я это уже слыхал. Но, согласитесь, без прогресса науки, техники, образования мы бы жили в каменном веке!

– Про каменный век ничего не скажу, – покачал головой Бертяев. – По-моему, мы его еще просто не изучили как следует, так что судить рано. Но, знаете, я одно время интересовался античностью, эпохой рождения христианства…

– Первый век? Римская империя?

– Да. Вот что меня поразило: у римлян было все, все необходимое для нормальной жизни – школы, почта, больницы, библиотеки. Но у них было еще одно – они умели вовремя останавливаться. Помните, во всех учебниках написано об александрийце Героне, который открыл принцип пара? Но римляне оставили паровую энергию лишь для детских игрушек…

– В силу социально-классового консерватизма, – прокомментировал все тот же всезнайка.

– Трудно сказать. Но представьте себе, что они все-таки построили паровую машину. Появились заводы, паровозы, пароходы, электричество…

– Тогда Америку открыли бы они, а не Колумб, – заметил кто-то.

– Да. И американская цивилизация погибла бы на тысячу лет раньше, даже не успев стать на ноги. А в Европе произошло бы то, что случилось совсем недавно, – окончательно погибло крестьянство, разорились ремесленники, аристократия превратилась в плутократию, города – в сточные клоаки. Античность погибла бы раньше и без всяких варваров. Я не говорю, что могли бы сделать римские кесари с более современным оружием…

– Но нельзя же отрицать сам прогресс? – упрямо, хотя и не столь уверенно, заметил писатель-фантаст.

– Мне трудно понять, что такое прогресс. Только прогресс техники? Но человеческое счастье вполне достижимо и с техникой времен античности. Прогресс морали? Мораль изменилась мало: даже христианство появилось в ту же античность. Я уже не говорю об искусстве, литературе…

– Вы, батенька, любите парадоксы, – вступил в спор уже знакомый Бену лирический поэт, – но, признайтесь, если следовать вашей логике, мы дойдем до Руссо с его идеей возвращения в пещеры. Знаете, в эпоху Днепрогэса и Магнитки отрицать прогресс как-то странно…

Бертяев улыбнулся и развел руками. Его супруга, давно уже ожидавшая окончания дискуссии, поспешила пригласить гостей в столовую, вызвав тем одобрительный шум.

За ужином Бен постарался молчать, хотя это было не так просто: его соседом оказался автор «Дяди Пети». Утолив первый голод, знаменитый детский писатель тут же начал разговор о том, какой должна быть литература для подрастающего поколения. Когда Бен был вынужден признать, что в детстве читал исключительно сказки Гауфа и повести Бернетт, его собеседник, сочувственно взглянув на отставшего от жизни иностранца, принялся пересказывать сюжет второй части приключений милиционера дяди Пеги. На этот раз страж порядка проходил службу в рядах РККА, что должно было тонко и ненавязчиво привить детям любовь к родным и любимым народом советским вооруженным силам. При этом мэтр не упустил возможности присовокупить, что поэму Гатунского, равно как и иные его произведения, дети читать не будут.

С последним Бен охотно согласился, в остальном же оставалось лишь время от времени кивать и говорить «оу!». Впрочем, господин Колонков не доставил излишних хлопот: писатель предпочитал беседовать о собственном творчестве, мало интересуясь державой, откуда прибыл его новый знакомый.

Внезапно, когда дело уже дошло до торта, в прихожей послышался звонок. Гости переглянулись.

– Лапшин, товарищи! – предположил кто-то.

– Лапшин! Лапшин! – поддержал целый хор голосов. Все заулыбались.

Хозяйка вышла на минуту и вскоре вернулась, причем не одна. В комнату вбежал невысокий толстенький человек в расстегнутом пиджаке и со сбитым на сторону галстуком. Оказавшись в столовой, он произнес «миль пардон!», долго жал руку Афанасию Михайловичу, заодно успев облобызать ручки нескольких дам, сидевших поблизости. Наконец он был усажен за стол, после чего с истинным вдохновением занялся котлетой по-киевски. Гости переглядывались.

– Ну, что нового в Столице? – поинтересовался кто-то.

– А? – вскинулся толстячок. – Миль пардон, дожую… Я как раз спешил, чтобы рассказать… Афанасий Михайлович! Товарищи! Я такое узнал…

Гости продолжали переглядываться, а кое-кто – и перемигиваться. Очевидно, товарищ Лапшин уже успел приобрести вполне определенную славу.

– Да! – Лапшин, отхлебнув из бокала, откинулся на спинку стула. Потрясающие новости! Скандал! Даже не скандал, а целый эль скандаль! Только прошу – между нами, антре-ну, так сказать…

Дружный хор тут же пообещал хранить полное молчание. Толстячок, дожевав очередной кусок котлеты, наскоро промокнул рот салфеткой и начал:

– Вчера… Представляете… Узнаю, что столичная милиция объявила розыск. Причем чрезвычайный и как раз на праздники!

– Карманника ищут, – предположил кто-то, очевидно, предвидя реакцию гостя. Тот хмыкнул:

– Я тоже подумал было – карманника, но, естественно, переговорил с кем можно… Вы же знаете, кое с кем я, так сказать… В общем, ищут не карманника, а молодого человека лет двадцати двух, особо опасного преступника…

Над столом пронесся вздох разочарования.

– Ага! – вскинулся Лапшин. – Я тоже подумал – обычная история. Но дело в том, дело в том…

Он перевел дыхание и окинул замолкнувших слушателей хитрым взором, предвкушая эффект:

– Этот человек умер. Шестнадцать лет назад! И теперь его ищут по фотографии, переснятой с памятника!

Реакция, как и ожидал рассказчик, была бурной, но неоднозначной. Преобладали смешки и реплики типа: «Эка загнул!» – Вот-вот, – кивнул Лапшин, подождав, покуда шум стихнет, – я тоже, знаете, в вампиров не поверил. Интересно, признаться, стало… Так вот, я выяснил: фамилия этого человека – Косухин. Он погиб в двадцать первом году, в Гражданскую войну был партизаном в Сибири. Сейчас на него объявлен всесоюзный розыск…

Тон рассказчика был столь уверенным, что собравшиеся притихли, недоуменно переглядываясь. На обычную столичную байку это уже не походило.

Бен слушал говорливого гостя, отвернувшись. На душе было скверно: Джонни-бой попал в переплет. Он молил Творца, чтобы Чиф не вышел из убежища до его возвращения. Путаница с двумя Косухиными объяснялась просто: кто-то явно не хотел привлекать внимание к Тускуле. Искали человека, похожего на похороненного когда-то красного партизана, для местной милиции этого вполне достаточно…

– Ну вот, – удовлетворенно продолжал Лапшин, – это, так сказать, начало…

– А что, и продолжение будет? – послышался голос какого-то скептика.

– Ну, если дамы пожелают… Миль пардон… – Рассказчик грызнул недоеденную котлету, отхлебнул вина и перевел дух. – Да-с… В подобном происшествии не было бы ничего необыкновенного, признаться. Как говаривал Гоголь: «Такие происшествия бывают. Редко – но бывают». Но дело в том, что все это проделки тайной организации…

Вновь послышался гул, но еле слышный. Рассказчик вступил на опасную стезю.

– Представьте себе. Оказывается, вот уже год наши славные органы ищут какую-то котерию с очень характерным названием: «Вандея». Этакие шуаны, товарищи! Главным там некий Владимир Корф, из петербургских Корфов…

– Позвольте, – перебил его чей-то голос, – Володя Корф? Сын поручика Корфа, Михаила Модестовича? Но ведь его… То есть он умер…

– Ничуть! Корф бежал из мест не столь отдаленных и теперь заправляет этим комплотом… Вот-с… Деяния у них следующие: шпионаж, разумеется, листовки всякие – это понятно. Но вот что интересно: они дом украли!

– По бревнышку разобрали? – поинтересовался тот же скептик.

– Дом полярников помните? Мы тогда еще думали: что там такое случилось? А оказывается, они его вместе с фундаментом выкопали и куда-то перевезли…

Тут уж Бен не выдержал и улыбнулся: судьба Дома полярников ему была известна лучше, чем господину Лапшину.

– Там они прячут всяких врагов народа, которых спасают от ареста. Ну и, естественно, всюду посылают своих агентов, чтобы делать всякие мерзости. Говорят, к празднику собирались отравить водопровод, но им помешали…

– Слава богу! – усмехнулся Бердяев.

– Напрасно не верите! Мне точно сказали: собирались отравить водопровод. И еще… Поговаривают… – тут Лапшин перешел на оперный шепот, – что у этой «Вандеи» есть такая микстура, что мертвецов оживляет…

– Товарищ Лапшин, здесь дамы! Такое – и на ночь! – возмутился кто-то.

– Пардон, пардон… миль пардон… Я просто хотел пояснить… Они этих… воскрешенных… хотят по улицам пустить, чтоб паника поднялась. Ну а на том, которого разыскивают, эту микстуру как раз и проверили…

Пока гости шумно переговаривались, кто с усмешкой, а кто с видом достаточно озабоченным, Бен напряженно размышлял. Опыта агентурной работы молодой человек не имел, но Лапшин показался ему обычным провокатором, которого посылают для выявления излишне доверчивых обывателей. Однако байка Лапшина была все же излишне сложной для простой провокации. На всякий случай Бен запомнил: «Вандея», Владимир Михайлович Корф, сын поручика Корфа…

– Афанасий Михайлович, вот вам готовый сюжет, – заметил лирический поэт, обращаясь к хозяину, – в Столице высаживается нечисть и начинается шабаш. Упыри и ведьмы с Мефистофелем во главе.

– Думаете, МХАТ поставит? – Бертяев вновь усмехнулся, но как-то не особо весело. – Такой сюжет тянет на целый роман. А я, знаете, не романист…

Разговор вошел в обычную колею. Бену пришлось снова выслушивать соображения автора «Дяди Пети» о патриотическом воспитании советской молодежи. Впрочем, это не мешало ему, время от времени вставляя непременное «оу!», обдумывать увиденное и услышанное. Компания, собравшаяся у Бертяева, его разочаровала. Не то чтобы эти люди были плохи, но вступать в настоящий контакт с кем-либо из них он бы не решился. Странная мысль посетила Бена: хозяин дома словно специально пригласил эту публику, чтобы пояснить ему, не знающему здешней жизни, кое-что важное. Это «кое-что» Бен уже понял: с этими людьми говорить не о чем. Очевидно, прочие столичные литераторы были им под стать…

…После ужина мужчины удалились на лестничную площадку покурить странный обычай, весьма Бена удививший. Не желая отставать от остальных, молодой человек храбро достал папиросу, прикурил и сделал одну затяжку. Второй не понадобилось: Бен проглотил горькую слюну, поклявшись, что не будет курить даже в целях конспирации. Впрочем, теперь можно было стоять в общей толпе и слушать. Погасшую папиросу он держал на отлете, стараясь на нее даже не смотреть.

Лапшина окружили, и он охотно пересказывал свою жуткую историю. Слушатели недоверчиво качали головами, пытаясь вышелушить зерно истины из услышанной дичи. Лапшин пожимал плечами и клялся, что люди, рассказывавшие ему о загадочной «Вандее», обычно не шутят.

– А может, вам это специально сообщили? – предположил кто-то. – Знаете, этак и до революции делали, пускали слушок…

– Да за кого вы меня! Да как… – От возмущения Лапшин даже подавился воздухом.

– Вы не обижайтесь, – продолжал скептик, – просто, знаете ли… Я был знаком с Корфами. Отец Володи был не поручик, а штабс-капитан, он пропал без вести в девятнадцатом. А Володя погиб несколько лет назад, родственники получили извещение. В подобном ведомстве не путают…

– Ну… не знаю, – немного смутился Лапшин, – но ведь, миль пардон, дыма без огня не бывает. По-моему, то, что Бухарин оказался шпионом, куда более невероятно, чем какая-то микстура для оживления…

Упоминание опального редактора «Известий» заставило всех замолчать: разговаривать о подобном, даже за папиросой, было нежелательно.

Бен, увидев, что публика начинает возвращаться в квартиру, с удовольствием выбросил окурок, представив себе физиономию сестрицы при известии о его знакомстве с никотином. Он уже собирался уходить, когда заметил Бертяева, который о чем-то оживленно переговаривался с всезнайкой Лапшиным.

– Нет, нет, любезнейший Афанасий Михайлович, – донеслось до Бена, – про наших физиков писать сейчас я бы не рискнул. Даже Капица – и тот, миль пардон, на специальном положении! Даже Вальтер… Слыхали о таком? Или вот Тернем…

Бен задержался на площадке, подождав, покуда зайдут остальные, дабы никто не заметил его интереса к беседе. Что ни говори, а Лапшин, будь он даже провокатором, кое-что знал и еще о большем догадывался. Правда, догадки era были далеки от истины. Но весьма оригинальны…

Бен еще раз вспомнил пассаж об исчезнувшем Доме полярников и, не удержавшись, хмыкнул. Это была его идея. Еще в Сент-Алексе, посоветовавшись вначале с Кентом, а затем и с тетей Полли – матушкой Чифа, он предложил использовать старую аппаратуру, оставшуюся от прежней установки «Пространственного луча», смонтированной Дядей Сэмом в 21-м году. Несложное устройство позволяло переместить любой объект, сделав его невидимым и неосязаемым для всех, не имеющих особого энергетического пропуска. Дом полярников он тоже присмотрел лично, рассудив, что Папанин и его товарищи без квартир не останутся. Перемещение четырехэтажного дома внутрь разрушенного заводского корпуса заняло, считая с монтажом аппаратуры, всего двое суток. Дом был нужен, там намечался сборный пункт для будущих эмигрантов.

Немного удивила реакция властей. Никто, похоже, ничего не сообразил, хотя в Столице – Бен знал это совершенно точно – подобная аппаратура имелась. Недаром в ее создании принимал участие загадочно исчезнувший ученик великого ученого Иннокентия Семирадского Александр Тернем. Очевидно, как и в случае с Тускулой, власти не делились подобной информацией даже с собственной полицией…

Через некоторое время гости стали расходиться. Бен уделил четверть часа беседе с хозяйкой дома, которая посвятила симпатичного иностранца в некоторые подробности столичной театральной жизни, и уже выжидал момент, чтобы на прощание переговорить с Бертяевым, когда из прихожей донесся звонок. Афанасий Михайлович, извинившись перед гостями, вышел, и через минуту в комнате появилась молодая темноволосая дама в мокром осеннем пальто. Хозяйка, всплеснув руками, бросилась к гостье, уговаривая раздеться и обсушиться, но та отрицательно закивала головой и что-то быстро сказала вошедшему за ней Бертяеву. Афанасий Михайлович кивнул, наскоро простился с гостями и открыл дверь своего кабинета.

Теперь гостей провожала хозяйка. Бен отошел в сторонку, желая дождаться Афанасия Михайловича. Пользуясь возможностью, он заглянул в огромный книжный шкаф – и поневоле удивился. Кроме столь уважаемого аборигенами Пушкина он заметил там толстые тома Библии на разных языках, богословские труды – и тут же сочинения по химии, механике и даже астрономии. Нашел он и своего любимого Леконта де Лиля и уже совсем было собрался достать небольшой томик с золоченым корешком, как дверь кабинета отворилась.

Бертяев выглядел спокойным, но от его добродушия не осталось и следа лицо стало холодным, даже жестким. Он поддерживал даму за локоть – и не зря. Глаза молодой женщины припухли от слез, а губы кривились жалкой, вымученной улыбкой. Похоже, она изо всех сил пыталась казаться веселой, но это удавалось очень плохо.

Хозяйка вновь всплеснула руками и подошла к гостье. Афанасий Михайлович начал что-то пояснять, его супруга – вздыхать и качать головой, но тут Бертяев заметил Бена и кивнул. Молодой человек поспешил подойти поближе.

– Хорошо, что вы меня подождали, – озабоченно проговорил драматург. – Мне надо будет срочно отлучиться… Вы не могли бы проводить Викторию Николаевну? Она живет рядом, на Арбате, но, знаете, уже поздно…

Бертяев говорил по-английски. Бен охотно согласился, прикинув, что, еще ни разу не видел Арбата, о котором был наслышан от родителей. Воспользовавшись тем, что хозяйка дома все-таки сумела завладеть вниманием молодой дамы, драматург отвел Бена в сторону.

– Что-нибудь случилось? – забеспокоился тот.

– Если о наших делах – то нет. – На лице Бертяева появилось подобие улыбки. – Нам даже повезло: Лапшин рассказал, что Тернем сейчас на «тюрположении» и работает в Теплом Стане. Там какой-то секретный институт. Не знаю, можно ли верить – особенно после сегодняшней истории с упырями…

– Спасибо, Афанасий Михайлович, мы… То есть я проверю.

– А насчет упырей… Знаете, Бен, Лапшин редка ошибается. Он ведь назвал настоящие фамилии, и кроме того… Я его слегка разговорил, и он упомянул об одном молодом человеке – сотруднике Большого Дома. По его версии, этого сотрудника похитили то ли упыри, то ли ведьмы… Но этот человек действительно существует, я с ним знаком. И он в самом деле пропал… Извините, что представил вас даме иностранцем: будет меньше вопросов.

– По-моему, сейчас ей не до новых знакомств, – заметил Бен.

Бертяев вздохнул:

– Да. У нее большая беда. Что-то очень плохое случилось с ее другом. Если б я мог помочь… Между нами, порой приходится жалеть, что в Столице нет подполья. «Вандея», думаю, все же утопия… Знаете, Бен, хотел вам сказать потом, но раз пришлось к слову… Не рискуйте, вас здесь не поддержат. Вы видели моих гостей, это не худшие люди. Вы не найдете здесь организованной силы. Разве что мелкие, прячущиеся по углам группки – и то…

– Я понял. – Бен тут же вспомнил странное «Политбюро». – Мы будем осторожны.

– Заходите почаще. – Драматург крепко пожал Бену руку. – Я вас еще ни о чем не расспрашивал, а, признаться, тянет. Да и вам, даст Бог, что посоветую…

На улице моросил дождь. Бен поднял воротник пальто и подал даме руку.

– Спасибо, – проговорила она по-английски, затем внимательно взглянула на молодого человека. – Извините, мистер Бен, вы действительно иностранец?

– Действительно, – охотно сообщил приятель Чифа на чистом русском языке. Я здесь, так сказать, инкогнито…

– Еще раз прошу прощения, мистер Бен. Я, кажется, нарушила вашу конспирацию?

Женщина улыбнулась, на этот раз по-настоящему. Улыбка была приятной, лицо незнакомки сразу же стало красивым.

– Не называйте меня «мистером», пожалуйста, – попросил Бен, чувствуя себя немного неловко. – Просто Бен… или Саша…

Женщина рассмеялась:

– А я подумала, что вы истинный сын Альбиона по имени Бенджамен. Вы действительно похожи на англичанина, Саша…

…Они вышли на Садовое Кольцо и пошли по пустому в этот поздний час тротуару, держась подальше от проносившихся по мокрой улице автомобилей.

– Бен – это от фамилии, Виктория Николаевна. Понимаете, в детстве мне моя фамилия не очень нравилась, а «Бен» – это как-то… – Он чуть было не произнес «по-американски», еще более смутился, и закончил: …по-современному.

– Но вы ведь русский, Саша? Извините, может, я не должна вас расспрашивать…

– Помилуйте! – усмехнулся Бен. – Просто вопрос не такой простой. Но если Фонвизин, Кюхельбекер и Фет – русские поэты, а Романовы Голштейн-Готторпские – русские цари, то почему бы и мне не стать русаком? Я лично не возражаю.

Виктория Николаевна на мгновение остановилась и взглянула Бену прямо в лицо:

– Скажите, Саша… Там, за границей… Они представляют, что здесь происходит? Хотя бы немного?

Бен не знал, что ответить. То, что ему было известно еще в Сент-Алексе, не настраивало на оптимистический лад.

– Боюсь, что нет. Многие, по-моему, просто куплены, а некоторые верят, что здесь идет, так сказать, великий эксперимент.

Женщина кивнула, и по ее лицу Бен понял, что на эту тему больше говорить не стоит.

– А ваши предки, Саша, – из Столицы?

– Из Петербурга, – не без гордости сообщил Бен, – коренная питерская бюрократия. Только мой отец не поддержал семейную традицию – ушел на фронт в четырнадцатом…

Теперь они шли молча. Наконец они оказались у нужного перекрестка и повернули налево. Молодой человек с интересом принялся осматриваться:

пустая, залитая дождем улица и была знаменитым Арбатом. Пройдя пару кварталов, они свернули в небольшой переулок.

– Не бывали еще здесь? – поинтересовалась Виктория Николаевна.

– Нет. Но слыхал немало. Признаться, первое впечатление не вдохновляет…

– Тут надо бывать весной, когда цветет сирень, – вздохнула женщина, – как раз в такое время, когда люди расходятся по домам. Здесь очень тихо… Раньше вечерами на улице играли бродячие музыканты. Я помню старого шарманщика, у него был попугай и настоящая обезьянка. Но их уже давно нет… Знаете, Саша, какое странное совпадение: вам не нравилась ваша фамилия, а мне очень не нравится мое имя. «Виктория» – звучит так по-барабанному! Как название военного корабля. А «Вика» – так это просто ужасно… Друзья помогли – перевели с латинского на греческий.

– Ника? – догадался Бен. – По-моему, очень красиво!

– Ну вот мы и пришли. – Женщина кивнула на чугунные литые ворота двухэтажного особняка, окруженного негустым садом. – Спасибо, что проводили, Саша…

Бен хотел сказать что-то ободряющее, но не нашел нужных слов. Он поцеловал холодную узкую руку и учтиво, по последней тускульской моде, приложил руку к своему кепи…

Чиф оказался на месте. Бен облегченно перевел дух: всю дорогу он боялся, что опоздает и Джонни-бой попадет в лапы опричников с малиновыми петлицами. Лу также успела вернуться. Она сидела за столом, листая толстый медицинский справочник. Бен скинул мокрое пальто и подсел поближе.

– Явился? – поинтересовалась сестра. – Еще позже прийти не мог?

– Ну… Даму провожал, – немного растерялся брат. Лу кивнула:

– Так и знала. Пока мы здесь делом занимаемся…

– Не обращай внимания, Бен, – улыбнулся его приятель. – У Лу немного испортилось настроение.

– – Немного? – Девушка захлопнула книгу. – Это называется немного? Этих большевиков надо… Не знаю даже, что с ними надо сделать!

– Спроси у наших стариков, – невозмутимо парировал Бен, – они подскажут.

– Нет, ты себе только представь! Я была сегодня у этого художника. Прекрасный человек, воспитанный, интеллигентный… И между прочим, у него превосходные картины.

– Ну так в чем беда? – удивился брат.

– А в том, что у него туберкулез! Открытая форма, на последнем градусе! Его не лечили! Оказывается, чтобы получить путевку в санаторий, надо быть уже не знаю кем-то ли членом их дурацкой партии, то ли стукачом НКВД. Его надо срочно госпитализировать, причем не в здешней больнице, а в нормальной. В здешней я уже сегодня побывала…

– И… ничего нельзя сделать? – Настроение Бена совсем упало.

– Попытаюсь. Я заказала в нашем центре новую вакцину – из особого вида плесени. Лекарство экспериментальное, попробую… Ладно, докладывай, начальство ждет.

– Лу шутит, – покачал головой Чиф, – теперь начальство, Бен, это ты. На меня не обращай внимания…

– Придется, Джонни-бой. – Бен вспомнил жутковатую байку Лапшина и заторопился: – Прежде всего, тебе нельзя покидать убежище! Они что-то знают, и главное – уже начали искать…

Бен рассказывал долго, стараясь не пропустить ни единой мелочи. Его слушали очень внимательно, даже Лу отложила в сторону справочник. Когда он закончил, несколько секунд все молчали, наконец Чиф кивнул:

– Молодец Бертяев! Эх, как бы проверить… Теплый Стан – это, по-моему, на юг от Столицы.

– Ты что, обратил внимание только на это? – удивился Бен. – А то, что тебя ищут по всей стране? Волков, похоже, все-таки нас выдал.

– Думаю, Волков как раз и ни при чем. Если бы он сообщил своему начальству, то искали бы двоих, а меня знали бы по имени… Нет, тут что-то не то… Ладно, рисковать не будем. Тернемом пока не занимайся, я сам…

– Чиф!

– Дай мне несколько дней. На рожон лезть не собираюсь, но у меня появилась недурная идея… Кстати, надо будет запомнить фамилию этого Корфа. Бертяев, похоже, прав: сильного подполья тут нет, но если выйти на несколько небольших групп… Это даже безопаснее: они не будут знать друг о друге…

Бен смотрел на своего приятеля с опаской: тот явно что-то задумал, и это начинало беспокоить.

Приятель Чифа знал, что сын Железного Генри походит на своего отца не только внешне. А неукротимый нрав и безоглядную смелость Степана Ивановича Косухина знала вся Тускула.

– Чиф, – осторожно начал Бен, – ты ведь не шутил о передаче командования?

– Ты же получил подтверждение от Казим-бека! Там что-то не так?

– Нет, там все в Полном порядке. Итак, ты это признаешь?

Чиф пожал плечами.

– В таком случае, мистер Косухин, слушайте приказ: выходить из убежища до соответствующего распоряжения вам строжайше запрещено. Подпись: руководитель группы А. Эл. Бенкендорф. С подлинным верно.

Младший Косухин удивленно поглядел на приятеля:

– Бен… Ты это серьезно? Казим-бек разрешил мне действовать, самостоятельно… У меня теперь своя программа…

– Руководитель группы отвечает за все, – непреклонно продолжал Бен, – в том числе и за работающих по особой программе. Вопросы?

Чиф даже растерялся: было ясно, что его давний приятель и не думает шутить.

– Бен, я сегодня говорил по прямой связи с отцом… Он сообщил мне кое-что важное. Я должен попытаться…

Новый руководитель группы вздохнул:

– Джонни-бой, представь, что мы играем в «белые-красные». Реввоенсовет приказал перейти на нелегальное положение: белая контрразведка напала на след…

– Бен, я буду осторожен…

– Не вздумай его слушать, – вмешалась Лу. – Сейчас он предложит загримироваться и отрастить бороду. Джон, ты что, не понял: твои фотографии разосланы каждому городовому! Представляю, что бы сказал Железный Генри!

– Он сказал, – вздохнул Чиф. – Отец запретил. Но, по-моему, старик просто перестраховывается… Бен, насколько я знаю, каждый член группы имеет право воспользоваться Красным кодом?

В ответ последовало пожатие плеч. Чиф вновь вздохнул, слегка пошевелил рукой, отчего толстый справочник приподнялся над столом и поплыл по воздуху, затем вернул книгу на место и медленно вышел из комнаты.

– Он сбежит, – негромко заметила сестра. – Отбери у него пропуск. Бен покачал головой:

– Джон не сбежит. Он, как истинный большевик, чтит устав. Зато кое-кому я сейчас не позавидовал бы. Красный код… Интересно, что там ему рассказал дядя Генри?

Косухин-младший сидел в легком пластиковом кресле, положив руки на пульт передатчика. Контрольные лампы мигали зеленым светом, сообщая, что аппарат в полном порядке и готов к работе. Загружать связь не рекомендовалось: самостоятельного источника энергии группа еще не имела, а резервные батареи были рассчитаны на двое суток. При внеплановой связи приходилось использовать собственные ресурсы, а не источники на главной станции в Сент-Алексе, и это могло лишить группу возможности отступления по Главному каналу в случае опасности. Поэтому Чиф решил дождаться времени обычного сеанса, тем более следовало тщательно обдумать предстоящий разговор…

Вчера он вызвал к прямой линии связи отца и попросил совета. Было странно вместо привычного отцовского голоса наблюдать ровные строчки текста, которые высвечивал экран. Косухин-старший впервые за много недель назвал сына «Иваном» и категорически посоветовал не заниматься всем, что связано с Волковым и могилой на Донском. Чиф знал, что отца переубедить невозможно, но все же набрал на кнопках совершенно логичный вопрос: «Почему?» Теперь надо было еще раз обдумать то, что рассказал отец. Чиф, достав распечатку текста, внимательно проглядел долгий ряд аккуратно напечатанных строчек… Старший Косухин поделился с ним тем, что до этого знал лишь Президент Сэм и что, собственно говоря, составляло государственную тайну. Информация была засекречена еще в 21-м, когда Степан Иванович прибыл в Сент-Алекс…

Чиф задумался, постукивая карандашом по бумаге. Отец что-то недоговаривал. Итак, на Земле кроме Агасфера и его банды имелась еще какая-то группа, достаточно влиятельная, чтобы помочь его противникам. Причем не просто влиятельная. Чиф еще раз сопоставил все услышанное за последние дни и вдруг понял, что крылось за словами отца и за странными разговорами его земных собеседников. Мысль была достаточно страшной, но только она могла объяснить все известные факты…

Отца действительно убили в ночь на 4 апреля 1921 года. О его смерти Дзержинский докладывал на Политбюро, «Иваныч» проводил опознание в морге, а Волков имел все основания считать, что Степан Косухин мертв. Нетрудно догадаться, что именно Волков получил тогда, в апреле 21-го, приказ о ликвидации молодого командира. Могила на Донском была настоящей, и товарищ Тарек ничего не напутал…

Но отец все же вернулся. Кто-то всесильный вырвал Степана Косухина из небытия. Отец прибыл на Тускулу, но уже не таким, как обычные люди. И его сын, Джон Косухин-младший, унаследовал эти странные свойства, о которых только начинал догадываться…

Вывод был достаточно страшным, но единственно возможным. Чиф постарался отбросить эмоции и выделить главное. Подлинные руководители большевиков скрывались в тени. Они имели нечто более сильное, чем дивизии РККА, – что именно, можно было только догадываться. База на Тибете являлась, очевидно, лишь одним из звеньев невидимой цепи, опоясавшей мир. Но этой силе противостояла другая – та, что помогла когда-то отцу. А раз так, надо попытаться установить контакт, найти неизвестных друзей. И помочь мог только Волков – один из присных Агасфера, который, однако, пытался играть свою партию в этом бесовском раскладе…

Чиф еще раз перечитал заключительные строчки сообщения. Отец рассказал интересные детали, с этим уже можно выходить на таинственного Венцлава. Правда, именно это отец категорически не советовал делать…

Вспыхнуло красное табло. Тускула готова к связи. Сейчас должен появиться Бен, но Чиф, не дожидаясь этого, быстро набрал комбинацию цифр, которую не рекомендовалось записывать. Это был Красный код – линия прямой связи с Президентом…

Зеленая лампа мигнула и загорелась вполнакала. Теперь следовало подождать. Чиф представил себе, как звенит вызов в резиденции Председателя Думы, как дядя Семен, пожимая плечами, включает пульт…

…Лампочка вспыхнула. Чиф резко выдохнул и набрал свой личный номер. И вот на экране высветились ровные буквы, складывающиеся в слова:

«Богораз слушает. Что случилось, Жанно?» «Дядя Семен! – Пальцы Чифа забегали по клавишам. – Мне очень надо с вами поговорить…»

9. ТЕПЛЫЙ СТАН

Кабинет Михаилу достался маленький, свежепобеленный, пахнущий сыростью и масляной краской. На грубо сколоченном столе красовался обещанный телефон, своим видом напоминавший крупную, страдающую водянкой жабу. Диска на аппарате не оказалось, телефон был внутренний, звонить можно лишь дежурному, поскольку телефонный справочник объекта принести забыли, вдобавок кабинет находился в глухом тупике второго этажа, как можно дальше от лабораторий.

Ахилло в полной мере оценил смысл происходящего. Ему, сотруднику Большого Дома, мягко намекали, советуя избрать оптимальную линию поведения: сидеть в кабинете, время от времени заказывая чай с бутербродами, и поменьше передвигаться по территории объекта «Теплый Стан». Пару дней он делал вид, что вполне с этим мирился. Обычный маршрут Михаила был прост: утром он заходил к Гонжабову, убеждался, что «подопечный» находится в добром здравии и под надежной охраной, после чего отправлялся в свой кабинетик, где мог делать все что угодно. Полчаса уходило на небольшой рапорт начальству, в котором излагались события дня предыдущего, а затем можно обкуривать свежевыбеленный потолок или читать захваченный из дому роман. Гулять по коридорам не рекомендовалось: на каждом этаже стоял наготове охранник, не спускавший глаз с чужака. Ахилло не противился: сидел в своем кабинете, читал роман и думал…

Гонжабов работал этажом выше, в большой комнате, где кроме него находилось еще трое сотрудников в одинаковых белых халатах. Такой же халат был на бхоте, отчего бывший монах выглядел весьма нелепо. Чем занимался Гонжабов, понять было трудно. Каждый раз, когда капитан заходил к «подопечному», перед бхотом лежало несколько книг на неведомых Михаилу восточных языках, которые тот лениво перелистывал. Создавалось впечатление, что Гонжабов чего-то ждет, а может быть, ждут другие, чтобы в нужный момент использовать бывшего коминтерновца для своих, неведомых капитану, нужд.

Тернема он не видел ни разу. По предположению Ахилло, кабинет знаменитого физика находился на том же втором этаже, где и его собственный, но в другом крыле. Там всегда толпилась охрана.

Кое-что Михаил все же сумел понять. Зона «В» напряженно готовилась к чему-то важному. Нечто должно появиться здесь в ближайшее время, вслед за этим ожидался какой-то серьезный эксперимент. Ахилло даже услыхал, что это «нечто» именуется «объект „Ядро-Н"“. Название ничего не объясняло, но нетрудно было догадаться, что речь дет о каком-то важном научном прибореАхилло начал охватывать азарт. „Лазоревые“ постарались сделать все, дабы он остался слеп и глух. Если так, то они явно недооценивают своего „малинового“ коллегу, – Михаилу случалось разгадывать ребусы и позамысловатее. Вечером он раздумывал, прикидывая различные варианты, а утром, перед тем как черная машина заехала за ним, забежал к соседке по лестничной площадке, которая работала медицинской сестрой в институте Склифосовского…

Единственным слабым звеном его замысла был штатский костюм, надетый Михаилом в этот день. Отсутствие формы могло сразу же вызвать подозрения у охраны, но «лазоревые» оказались не особо наблюдательны. Ахилло заглянул к Гонжабову, набросал очередной рапорт и осторожно выглянул в коридор.

Там было пусто, даже охранник, обычно прогуливавшийся мимо дверей, на этот раз отсутствовал. Причина была ясна: с утра зона «В» гудела в предчувствии чего-то важного. Ахилло решил, что настала пора действовать…

Из кабинета вышел уже не сотрудник Большого Дома, а обычный молодой человек в белом халате – по виду лаборант или кто-то из обслуги. Белые халаты в зоне «В» носили многие, и отличить Михаила от иных сотрудников было не так легко. На кармане халата стоял какой-то четырехзначный номер, что еще более придавало Михаилу солидности. Итак, он неторопливо спустился на первый этаж и заглянул в курилку. Капитан уже знал, что в коридорах и лабораториях Теплого Стана курить запрещалось, и маленькая комнатка становилась чем-то вроде неофициального клуба.

В этот день там собралось куда больше народу, чем обычно. Кроме сотрудников в белых халатах и без оных в курилке оказались двое с лазоревыми петлицами, однако на них никто не обращал внимания. Михаил стал скромно в сторонке и даже отвернулся.

Разговор был общим, но беседовали тихо. Долетали лишь обрывки фраз, отдельные слова, но уже скоро Ахилло понял главное: «Ядро-Н» доставлено ночью, монтаж уже закончен и долгожданный опыт должен состояться с минуты на минуту.

– Жаль, не пустят! – бросил один из белохалатников. – Ну чего им стоило! Засекретились…

– Тернем тоже против, – ответили ему. – Еще рванет!

– Что рванет? «Ядро»? – усмехнулся белохалатник, но ему тут же бросили: «Тише!» Разговор вновь стал неразборчив» и до Михаила долетали лишь отдельные слова: «рванет!», «не рванет!».

– Пошли! – Заключил кто-то, бросая папиросу в урну. – Хоть послушаем…

Курильщики дружно потянулись к выходу. Капитан осторожно покосился на равнодушных охранников и вышел следом. Они прошли по первому этажу и направились через переход в соседний корпус, туда, где Михаил еще не бывал. Правда, дошли они только до коридора, где уже собралось десятка два таких же в белых халатах. Дальше ходу не было: высокая дверь, в которую коридор упирался, охранялась тремя «лазоревыми» в полной форме.

Пришедшие смешались с толпой. Ахилло последовал их примеру, вскоре оказавшись в самом центре. Оставалось напустить на себя озабоченный вид и внимательно слушать.

– Без ускорителя ничего не выйдет! Ничего не выйдет! – скороговоркой вещал кто-то за спиной. – Ну подумайте, коллега, как у него может получиться!

– Чушь! Чушь! Чушь! – гремел чей-то бас. – Все эти выдумки – семирадских и бергов – не лучше теории теплорода, коллега! Если б у меня был выбор!

Но в основном до Михаила долетали слова куда менее понятные. Несколько раз он услыхал о протонах и тахионах, кто-то рассуждал о погрешностях общей теории относительности, упоминая Резерфорда и Планка, – а заодно люди жаловались, что охрана не пропускает письма и половинит продуктовые посылки. Жизнь брала свое: ученые мужи, молодые и постарше, оставались подневольными зэками, которых только чудо спасло от лесоповала и золотых приисков Колымы.

Слушать было интересно, но капитан решил воспользоваться моментом и узнать побольше. Правда, о чем именно спрашивать, он не знал. Правильно сформулировать вопрос было не так-то и легко.

– А по-моему… коллега, – обратился он наконец к тому, кто упомянул о теории теплорода, – даже если у Теряема сейчас получится, это ничего не докажет!

– Вот! – воскликнул бас. – Сразу видно истинного ученого! Именно ничего не докажет! Это же, извините, фокус, да-с! Эйн, цвейн – и пять пудов свинца должны, видите ли, пе-ре-ме-ститься! С этим номером можно выступать в цирке, да-с!

– Вы еще скажите, что атом неделим, – посоветовал кто-то, – и что черви зарождаются в навозе.

– В навозе! – возмутился скептик. – Именно так! Исчезновение вашего, с позволения сказать, объекта может быть истолковано как угодно, а вовсе не его пе-ре-ме-щением! И тем более в параллельную, понимаете ли, реальность! Экий термин!

– Прямо Жюль Верн, – поддакнул Ахилло.

– Именно, коллега! Жюль Верн! Или даже Уэллс! Сегодня Тернем говорит о па-рал-лель-ной, видите ли, реальности, а завтра заговорит о машине времени! Он штукарь, а не ученый!

– Молчали бы лучше… – посоветовал кто-то. Спор грозил разгореться не на шутку, но внезапно один из охранников выразительно кашлянул:

– Граждане осужденные! Если будете беспорядки нарушать, всех отправим по рабочим местам! Стойте тихо!

Красноречивое предупреждение подействовало – голоса смолкли, лишь время от времени по толпе пробегал легкий шепот. Ахилло резюмировал услышанное: Тернем с помощью аппарата (или прибора) «Ядро-Н» проводит опыт по перемещению объекта – пяти пудов свинца – в некую «параллельную реальность», руководствуясь теорией, разработанной физиками по фамилии Семирадский и Берг. Последних, впрочем, было двое или, может, даже больше – вероятно, семья. Однако данная теория вызывает у некоторых ученых немалые сомнения, вдобавок для более стабильной работы требуется ускоритель; Ко всему этому имеют какое-то отношение физические частицы под названием «тахионы»… Для начала немало! Оставалось подождать, чем все это кончится.

– Сейчас, – негромко произнес кто-то, и словно в ответ из-за запертых дверей донесся низкий гул. Все замерли. Это продолжалось несколько секунд – и вдруг стихло. Михаил был несколько разочарован, но окружающие, напротив, начали живо переглядываться, кто-то негромко крикнул:

«Ура!» – но его тут же заставили умолкнуть. Вновь наступило молчание. Все ждали.

Минуты через две высокая дверь приоткрылась, оттуда выглянула чья-то стриженая голова:

– Получилось! Получилось!

Голова исчезла, и тут вновь прогремело: «Ура!» – на этот раз поддержанное многими голосами. Странно, но охранники почему-то смолчали. Дверь вновь приоткрылась, и в коридор вышел невысокий черноволосый мужчина. Смуглое, покрытое ранними морщинами лицо улыбалось. Толпа замерла, и по напряженному ожиданию капитан вдруг понял, что этот черноволосый и есть самый главный – Великий Тернем.

– Товарищи! – Тернем растерянно улыбнулся и потер лоб. – У нас… У нас получилось! Объект переместился, аппаратура сработала отлично… Спасибо вам всем! Поздравляю, товарищи!

Коридор наполнился криком. Сквозь гам до Михаила доносилось: «Ура… Ура Тернему! Даешь тахионы!..» Физик слушал приветствия с неловким видом, похоже, изрядно смущаясь.

– Товарищи! – Крик стих, словно по команде. – Сегодня в четыре собираемся здесь. Обсудим…

Он вновь улыбнулся и скрылся за дверью. Голоса вновь наполнили коридор, но все тот же охранник решительно выступил вперед:

– Граждане осужденные! От лица руководства поздравляю вас и гражданина Тернема с выполнением задания товарища Сталина! А теперь прошу всех вернуться обратно в камеры – то есть, граждане осужденные, на рабочие места!

И вновь красноречие вертухая возымело магическое действие. Толпа, негромко переговариваясь, отправилась обратно по переходу.

– Это лишь мгновенный эффект! – тихо доказывал кто-то соседу. – Для эффекта в несколько секунд нам понадобится еще десять лет.

– Если не двадцать, – согласился сосед. – Но все же, все же…

В свой кабинет Михаил вернулся уже без халата. Мысленно поблагодарив соседку, одолжившую столь ценную спецодежду, он как ни в чем не бывало сел за стол и принялся дописывать рапорт о поведении заключенного Гонжабова. Работа была бессмысленной: в Большом Доме, куда Ахилло отвозил докладные каждый вечер, на них не обращали ни малейшего внимания. Михаил ожидал другого – хотя бы расспросов о таинственном объекте, – но никто этим даже не поинтересовался. Такое странное отсутствие любопытства могло объясняться лишь тем, что капитана Ахилло уже успели списать в архив. Он стал не нужен, и скоро должны наступить неизбежные последствия…

Следующий день начался спокойно. На этот раз Михаил решил не рисковать и принялся за очередной роман. Но дочитать удалось лишь до четвертой страницы – телефон звякнул, помолчал, а затем разразился длинной трелью.

Ахилло удивился: сам он время от времени звонил дежурному, но его еще не вызывали ни разу. Михаил осторожно поднял трубку:

– Капитан Ахилло!

– Товарищ капитан! Срочно зайдите к начальнику охраны объекта!

Голос дежурного дрожал от волнения, слова «начальник охраны» были произнесены со всем возможным пиететом.

Первая мысль была не из самых приятных: Волков узнал о его вчерашней рекогносцировке. Попадаться на подобном не хотелось, хотя особого криминала капитан не находил. Обычное любопытство, свойственное людям его профессии…

В любом случае надо было идти. Оправив гимнастерку – штатский костюм был предусмотрительно оставлен дома, – Ахилло направился на первый этаж. У знакомых дверей он заранее постарался придать лицу невозмутимое выражение, решив на этот раз ни при каких обстоятельствах не поддаваться эмоциям.

– Разрешите?

Человек, сидевший за столом, поднял голову. Ахилло почувствовал внезапное облегчение: под портретом Сталина на этот раз был не Волков, а кто-то другой. Этот «кто-то» выглядел немного постарше, да и лицо имел самое обыкновенное, ничем не примечательное. Правда, как и у Волкова, в его петлицах были саперные топорики, но в соседстве не с ромбом, а с четырьмя шпалами.

– Товарищ капитан госбезопасности…

– Здравствуйте, товарищ Ахилло. Садитесь, прошу вас…

Тон был вежливым, да и весь вид неизвестного полковника вызывал определенное доверие.

– Я замещаю Всеслава Игоревича. У меня к вам неотложное дело…

Речь неизвестного полковника звучала культурно, что могло являться свидетельством непролетарского происхождения: «лазоревый» явно был из «бывших».

– Слушаю вас, товарищ капитан госбезопасности!

– Дело вот в чем. У нас намечается срочная командировка по линии сектора «Б». Среди прочих для выполнения важного государственного задания направляется и ваш подопечный, Гонжабов. Вылет состоится этим вечером с Тушинского аэродрома…

– Мне собирать вещи? – Перспектива куда-то лететь не обрадовала. Призрак неизбежной простуды стал во весь рост, да и общение с «подопечным» вовсе не прельщало.

– Нет… вы останетесь здесь…

– Но… товарищ полковник! Извините, товарищ капитан госбезопасности…

– Товарищ Ахилло, – широкая ладонь остановила перечисление званий, объект, на который направляется Гонжабов, находится за пределами СССР. У вас нет разрешения на переход границы, но, в любом случае, сопровождать Гонжабова вы не сможете: допуск на объект крайне ограничен.

– Я позвоню Ежову. – Рисковать головой из-за «расстриги» не хотелось. Случись что с заключенным – судьба капитана Ахилло решится очень быстро.

Полковник пожал плечами:

– Прошу вас, вот телефон. Не возражаете, если поприсутствую?..

На этот раз пожимать плечами пришлось Михаилу: полковник здесь хозяин, просить его выйти на время разговора просто неудобно.

Взяв трубку, Ахилло обратил внимание на одну странность: диск имел лишь четыре цифры, до четверки. Мощный гудок ударил в ухо, капитан понял, что звонит по спецсвязи.

– Наберите тройку, – подсказал полковник. Гудок, затем что-то щелкнуло, и резкий, нервный голос не проговорил, а почти прокричал:

– Ежов слушает!

На какое-то мгновение Михаил растерялся. К разговору он был не готов, но отступать некуда:

– Говорит капитан Ахилло. Здравия желаю, товарищ народный комиссар!

В трубке послышалось нечто вроде вздоха облегчения, и Ахилло понял, что нарком ждал и опасался совсем другого звонка.

– Что случилось, капитан?

Теперь уже в голосе звучало недовольство: наркома внутренних дел смеет тревожить по спецсвязи какой-то рядовой сотрудник!

Ахилло постарался коротко и как можно более связно пояснить причину.

– Они не имеют права! – Голос вновь возвысился до крика. – Учтите, вы будете отвечать лично! Заключенный находится в вашем ведении… – Ежов помолчал, в трубке слышалось тяжелое дыхание, а затем совсем другим тоном поинтересовался: – Куда его отправляют?

– Одну секунду, товарищ народный комиссар… Ахилло покосился на полковника, который, конечно, слышал весь разговор: мембрана работала почти как динамик. Тот почему-то усмехнулся и негромко пояснил:

– Объект номер один. Подписал Молотов… Оставалось все это пересказать наркому. В трубке воцарилось молчание, затем Ежов проговорил уже без прежнего запала:

– В этом случае, капитан, вы обязаны проводить заключенного до аэропорта и лично осмотреть самолет. Да, и поговорите с летчиком – одним словом, примите все меры. Пока самолет не пересечет границу СССР, за вашего подопечного по-прежнему отвечаете вы! Как поняли?

Михаил понял все правильно, о чем и поспешил сообщить народному комиссару, после чего с облегчением повесил трубку и повернулся к полковнику:

– Мне приказали…

– Слышал, товарищ Ахилло. Думаю, возражений не будет. Выезд в семь вечера. Кстати, мой вам совет – с летчиком действительно поговорите, а главное все опишите в рапорте как можно подробнее. Чем больше – тем лучше. Подобная бумага никогда не помешает…

Совет был недурен, но сама ситуация по-прежнему оставалась достаточно дурацкой. То, что бхота увозили с глаз долой, было даже приятно. Но фраза Ежова об ответственности за все вероятные и невероятные случайности не придавала оптимизма. Интересно, что мог увидеть Ахилло во время краткого осмотра машины? Спрятанную бомбу? Подпиленный винт? А куда пошлет его летчик, к которому начнут приставать перед сложным рейсом, догадаться нетрудно.

Уже прощаясь, Михаил как бы случайно поинтересовался, когда бхота собираются вернуть в его распоряжение. Ответом был недоуменный взгляд и предположение, что по крайней мере две недели капитан может спокойно читать роман в своем кабинете. Название романа было также упомянуто, что доказывало зоркость местной службы охраны. В общем, настроение оказалось испорчено, причем изрядно…

Обдумав на досуге ситуацию, Ахилло решил поступить согласно полученным указаниям, но с определенными коррективами. Он прекрасно понимал, что в предотлетной суете его могут просто оттолкнуть в сторону. Конечно, никакого толку в осмотре самолета и беседе с его командиром не было и быть не могло. Но это – редкий шанс узнать нечто новое о делах «Теплого Стана», и упускать его Михаил не собирался…

К семи вечера он был уже полностью готов. «Лазоревые» оказались точны: в три минуты восьмого за Гонжабовым, успевшим надеть пушистую шубу и диковинную меховую шапку с длинными ушами, завязывавшимися на затылке, зашли двое в форме и, деловито оглядев зэка, предложили следовать за ними. Ахилло был наготове: в руках тут же оказались наручники, один конец, щелкнув, сжал запястье бхота, второй был уже закреплен на левой руке самого Ахилло. Наручники были новенькие, последней модели, и теперь «лазоревым» придется либо выполнить все обещанное, либо вызывать газорезку.

Реакция оказалась вполне адекватной: «лазоревые» молча пожали плечами, а Гонжабов слегка улыбнулся, словно происходящее было забавной игрой.

В огромной шестиместной машине Ахилло и Гонжабов оказались между двумя личностями в форме, рядом с шофером поместился еще один сотрудник, а впереди двигалась «эмка» с охраной. Итак, конвой был по всем правилам, словно на аэродром доставляли не заключенного, а народного комиссара.

До Тушина добирались долго, и Ахилло успел сделать два новых умозаключения: зэка везут в места, где куда холоднее, чем в Столице, вдобавок везут на все готовое, поскольку вещей Гонжабов с собой не захватил. Обычно зэки ведут себя иначе – похоже, Гонжабов уверен, что на таинственном объекте номер один о нем будут заботиться.

В Тушино оказалось полно охраны, причем все – «лазоревые», хотя обычно их здесь не держали. Очевидно, спецрейсу придавалось немалое значение. Автомобили проехали прямо на взлетную полосу, где в вечернем сумраке темнел силуэт огромной крылатой машины.

Похоже, самолет только что приземлился, из открытого люка выгружали какие-то ящики, по трапу сходили пассажиры, рядом стояло несколько автомобилей и огромный заправщик. Самолет сразу вызвал огромный интерес: таких машин Михаил еще не встречал даже на воздушном параде, проходившем весной тут же, в Тушино. Поразило количество моторов – по два на каждом крыле и пятый, еле заметный, – под обшивкой сзади.

Выйдя из машины, Ахилло и Гонжабов попали в плотное кольцо «лазоревых». Похоже, они приехали немного рано. Ахилло решил воспользоваться моментом и перекурить, но тут внимание привлекла странная суета: несколько «лазоревых» вбежали по трапу, там началась какая-то возня, и внезапно тишину разорвал отчаянный крик:

– Пустите! Не имеете права! Я все расскажу товарищу Сталину!

У люка шла борьба. Один из охранников скатился вниз, другой еле удержался, чтобы не упасть с трапа, а невидимый в темноте человек продолжал кричать:

– Я не арестованный! Пустите меня! Не смейте! Наконец неравная схватка закончилась, люди в форме потащили вниз отчаянно упиравшегося человека в темном пальто. Лица было не разглядеть, но Михаилу показалось, что схваченный уже немолод.

– Товарищи! – Человек внезапно дернулся, на какое-то мгновение освободившись от державших его рук. – Если есть здесь честные люди, передайте товарищу Сталину: они включили установку на полную мощность! Как в тридцатом! Они сведут с ума всю страну! Передайте…

Крик стих: неизвестному грубо заткнули рот. Схваченного швырнули в одну из машин, которая тут же взревела и тронулась с места. Рядом послышался негромкий смех: смеялся Гонжабов. Капитану захотелось двинуть «подопечного» локтем, и он еле удержался от этого непростительного поступка.

Разгрузка закончилась быстро. Заправщики принялись за работу, а в открытые люки уже начали заносить груз.

– Вы хотели поговорить с пилотом? – Один из «лазоревых» оказался рядом. Пойдемте.

Отпускать Гонжабова капитан не решился, опасаясь, что в последнюю минуту его попросту кинут в одну из машин и увезут, не дав разузнать ничего нового: на месте «лазоревых» он поступил бы именно так.

Их подвели к высокому человеку в полушубке, одиноко стоявшему чуть в стороне. Человек курил, глядя куда-то в сторону. «Лазоревый» что-то тихо проговорил и отошел.

– Ну, забота еще, лапа медвежья! – Летчик неохотно обернулся, в сердцах бросив папиросу на бетон. – Ну, чего вам?

Голос показался знакомым. Михаил всмотрелся:

– Товарищ Артамонов?

– Ну я… – неуверенно прозвучало в ответ. Пилот шагнул поближе: – Михаил! Ты-то откуда? А кто это с тобой?

– Оттуда! – усмехнулся Ахилло. – А со мною ваш будущий пассажир.

С Артамоновым капитан познакомился несколько лет назад, но виделся редко не больше раза в год.

– А-а! Так вот ты, значит, где обретаешься! Я-то думал, ты актер – как Александр Аполлонович! Так чего случилось, лапа медвежья? Сигнал, что ль, был? Капнули на раба Божьего?

Ситуация выглядела двусмысленной, и Ахилло поспешил объясниться.

– Понял, – кивнул летчик. – Ну, машину тебе смотреть без надобности, бомб там нет… – Он засмеялся. – Вот, лапа медвежья, перестраховщики! Наркому скажи: довезу груз в целости и сохранности. Машина новая, пойдем на высоте десять тысяч…

– Как? – Капитану показалось, что он ослышался. Десять километров! В ответ – снова смех.

– А ты как думал? Пять моторов – видел? Четыре гребут, а пятый – воздух подает! Так что на погоду и на истребителей я чихать хотел. Сяду на промежуточную один раз, под Ташкентом, там прикрытие надежное…

Ташкент? Куда же дальше полетит Артамонов? В Средней Азии шуба не нужна. Где же там могут быть морозы?

– Но… ведь дальше горы, товарищ Артамонов! – Мысль пришла внезапно, очевидно, вспомнился рассказ Гонжабова.

– Местечко хреновое! – подтвердил пилот. – И горы, и постреливают, и погода – дрянь… Ничего, сяду! Там сейчас наши И-16 появились, прикроют, если что. Ну чего, объяснил вроде?

Ахилло поблагодарил, пожал крепкую лапищу летчика и отвел Гонжабова обратно к трапу. Там уже шла посадка, несколько человек в шубах и полушубках деловито поднимались к открытому люку.

– Домой летите, Гонжабов? – Капитан отстегнул наручники, высвобождая «подопечного». Бхот улыбнулся:

– Домой, домой, гражданин начальник! Ты умный, правильные вопросы задавал. А меня спросить не хочешь?

В голосе бхота звучала издевка, но Ахилло все же решился:

– Что вы там задумали в своем кубле, Гонжабов? Усмешка исчезла, узкие черные глаза сверкнули торжеством:

– Владыка уже пришел! Мы его слуги. Умирай спокойно, капитан, ты тоже послужил ему! Прощай!

Бхот сложил руки в поклоне и, отвернувшись, направился к трапу. Ахилло вспомнил: так же Гонжабов кланялся Семину, перед тем как вырвать ему сердце…

Наутро Ахилло не поехал в Теплый Стан, отговорившись, что сядет сочинять рапорт. Но бумага могла подождать, тем более что, о чем именно писать руководству Большого Дома, капитан не представлял.

Наверное, Ежов хотел, чтобы он разузнал побольше о Теплом Стане. Что ж, узнать за эти дни удалось немало. Пожалуй, это была самая удачная из всех операций, проведенных молодым контрразведчиком. Теперь капитан мог вполне связно объяснить, чем занимается одна из трех зон объекта, заодно сообщив много любопытного об источнике энергии, называемом «Голубой Свет», об «Объекте номер один» на Тибете, где эта энергия используется уже много лет. Ахилло мог даже уточнить, что два наиболее напряженных периода работы «Объекта» – это 30-й год, год Великого Перелома, и нынешний – год Великой Чистки. Очевидно, за первый из них будущий зэк Гонжабов получил свой орден. В будущем, похоже, предполагалось усилить излучение, для чего на окраине Столицы воздвигался ретранслятор. Нечто подобное будет строиться и в Крыму…

Итак, написать? Проявить бдительность, дабы Большой Дом разобрался с подозрительной деятельностью «Объекта номер один» в Теплом Стане, а заодно и наркомата госбезопасности? Сообщить? Стать героем?

Михаил достал лист бумаги и начал рисовать ровный красивый треугольник. Верхний угол – Столица, два нижних – бывший монастырь на Тибете и гора Чердаш в Крыму. Потом, подумав, изобразил в центре череп со скрещенными костями, словно сошедший с «Веселого Роджера»… Где-то работает на полную мощность установка, излучение неслышно накрывает страну, скоро оно будет еще сильнее, еще эффективнее… А гениальный Тернем уже монтирует что-то вообще небывалое, невозможное…

Изорванный листок полетел на пол. Сообщить? А зачем? Одно из двух: либо Ежов знает, и тогда суетиться нечего, – либо не знает, что куда менее вероятно. Ежов шел в последнее время третьим в списке вождей, а кое-где даже поднимался до второго места. Но даже если и не знает, что из этого? Знает Молотов, и, конечно, в курсе сам Великий Вождь. Смешно думать, что без его приказа поднимаются в воздух невиданные машины, способные летать на высоте десяти километров, И-16 прикрывают тибетские аэродромы и растет под самой Столицей сверхсекретный научный объект. Знает, конечно! А ежели сие знать товарищу Ежову не положено, то рапорт капитана Ахилло ничего не изменит. Нарком получит кое-какой материал для торга с «лазоревыми» конкурентами, не больше.

Никто не попытается проверить, сказал ли правду погибший Семин, никто не выслушает того, кого привезли с Тибета и бросили в «черный ворон», никто не остановит работ в Теплом Стане, чтобы для начала просто разобраться… Ахилло не был настолько наивен и не верил в доброго царя, окруженного подлыми боярами. «Малиновые», «лазоревые» – и для тех и для других жизнь миллионов людей, среди которых был и капитан Михаил Ахилло, стоила недорого. Так что же? Чума на оба ваши дома?

Михаил вдруг понял, что рассуждает как настоящий изменник, типичный враг трудового народа. А ведь он и был без пяти минут врагом! Быть может, ордер на его арест уже на столе наркома. Так что, пробиваться выше? Искать правды, защиты? У кого?

Подумалось, что без него отцу придется туго. Посоветовать уехать? Поздно, найдут… Разве что обратиться к Седому: пусть выручит старого актера, который никому в жизни не причинил зла…

Мысль показалась дикой. И вовсе не из-за самой возможности обращения к подполью. Работа контрразведки имела много «гитик», и такие контакты по разным причинам встречались сплошь и рядом. Но захочет ли подполье помогать отцу гончего пса, людолова, который недавно выслеживал беглецов, попивая теплое молочко? На месте Седого он не стал бы даже и разговаривать…

Ахилло понял, что ничего не будет сообщать о Теплом Стане, как три дня назад не написал ни строчки о Доме на Набережной. В Большом Доме решили обойтись без него – ладно, так тому и быть…

Ахилло припомнил рассказ, дошедший к нему через третьи руки. В июне расстреливали генералов, проходивших по закрытому процессу. Михаил не сомневался, что Тухачевский, Якир и особенно Примаков были не без греха: военная каста рвалась к власти, пытаясь оттеснить конкурентов из карательных структур и партаппарата. Но – жуткая деталь, которую передавали буквально все: Якир, умирая, кричал: «Да здравствует Сталин!» Почему? Неужели он был фанатиком? Все осужденные писали перед смертью послания, в которых клялись в верности Вождю… Тоже фанатики? Или верили, что сохранят их семьи? Неужели были настолько наивны?

Ахилло ничего не имел против усатого Вождя. В разоренной войной стране возможна только такая власть, и Вождь честно переиграл всех своих конкурентов и соперников. Не удивлялся Михаил и обязательным портретам, здравицам, симпатичному Геловани на экранах кинотеатров. Вождь прав: народ, привыкший к иконам, воспринимает власть лишь в подобном варианте. Но умирать с восторженным «Да здравствует…»? Это уже не преданность, это – клиника…

В общем, выходило очень плохо. У Великого Вождя – великие замыслы. Но наряду с ними есть замыслы помельче, например – слегка припугнуть подзабывшую 18-й год страну, заодно стравив излишне возомнивших о себе сторожевых псов, как «малиновых», так и «лазоревых». А из-за всего этого Михаилу Ахилло придется умирать, причем довольно скоро…

Нет, предателям, равно как шпионам и прочим двурушникам, не в пример легче. Гестапо, сигуранца, дефензива, а также Второе бюро и «Интеллидженс сервис» – плохо ли, хорошели, – но защищают своих подопечных. Наш же честный контрразведчик мог надеяться только на чудо, но чудеса в этой стране случались все реже и реже…

Черная машина больше не заезжала за Михаилом. Он договорился, что на пару дней Теплый Стан оставит его в покое. «Лазоревые» согласились весьма охотно, посоветовав как следует отдохнуть. Ирония чувствовалась даже в той предупредительности, с какой неизвестный начальник разговаривал с ним по телефону. Очевидно, в Теплом Стане рады избавиться на некоторое время от настырного соглядатая. Ахилло даже подумал, что в эти дни, возможно, намечается нечто важное, например, новый эксперимент Тернема, который не требует лишних свидетелей…

Большой Дом показался каким-то пустым, словно чума, накликанная капитаном, взялась-таки за дело. Впечатление было обманчивым: кто должен работать, работал – но все же перемены ощущались. С доски почета исчезли две фотографии – их даже не успели заменить, – на некоторых кабинетах поменялись таблички, а знакомые косились на капитана с таким видом, будто перед ними предстал призрак. Первым делом Михаил заглянул к Альтману и сразу же наткнулся на незнакомого ему секретаря. Спрашивать он ни о чем не стал, а подтверждение своей догадки услыхал в коридоре буквально через три минуты – полковника арестовали позавчера…

Да, чума царила в этих огромных коридорах, в кабинетах с вечно зашторенными окнами, и, к сожалению, первыми гибли те, за кого было обиднее всего. Не зная, что делать и куда идти, Михаил отдал свой рапорт, написанный на уровне неопытного агента наружного наблюдения, в приемную наркома и не спеша направился в знакомый кабинет, где работал еще с покойным Айзенбергом. Рапорт капитан составил утром, за пятнадцать минут. Там было подробное описание самолета, характеристика Артамонова и описание мер безопасности при загрузке в Тушино. Весь этот бред вполне соответствовал приказу, полученному от Ежова. Реакция наркома мало интересовала Ахилло, все указания были выполнены точно и буквально…

Он постучал в дверь, услыхал знакомое: «Заходите!» – и заглянул внутрь. За столом сидел сумрачный лейтенант Карабаев, что-то обстоятельно излагая на листике бумаги. Исписанные листки лежали тут же, образуя внушительную стопку.

– Товарищ капитан! – Прохор улыбнулся и стал по стойке «смирно». Разрешите доложить! Лейтенант Карабаев составляет отчет о командировке. Других происшествий не случилось.

Похоже, у сибиряка тоже было чувство юмора. Они уселись за столом, и Ахилло поспешил воспользоваться девственно чистой пепельницей, сиротливо стоявшей на самом углу.

– Ну как дела, Прохор Иванович?

– В порядке, товарищ капитан! Здоровье – отличное!

Между тем на чистом листке бумаги появилась надпись: «Надо срочно встретиться!!!» Количество восклицательных знаков говорило само за себя.

– У меня тоже здоровье – ничего, – кивнул Михаил. – Вот, простудился немного…

Рука тем временем выводила: «Где? Когда?»

– Это хорошо. Здоровье – это главное. А от простуды молоко горячее помогает «Сегодня в шесть, у памятника Сов. Конституции. Проверьтесь!»

– Насчет молока – это Верно, – кивнул капитан. – Я его обычно – с медом…

Тем временем неслышный диалог продолжался:

«Буду. Неужели так плохо?» – «Потом» – Ну, не буду мешать, товарищ лейтенант, – Ахилло встал, наблюдая, как листок превращается в пепел. – Желаю дальнейших успехов в боевой и политической подготовке!

Михаил опасался, что лейтенант переиграет, рубанув что-нибудь вообще Несусветное – типа «Служу трудовому народу!», но умница Прохор отделался лишь непритязательным: «Благодарю, товарищ капитан!» К встречам с агентами Ахилло относился всегда серьезно, помня первое правило резидента: погибни сам, но агента не выдай. Поэтому он не поленился съездить домой, переодеться в старое, еще нэповских времен, отцовское пальто, а заодно нахлобучить на голову невообразимого вида шляпу. В семь уже будет темно, и случайный глаз едва ли узнает всегда тщательно одетого Михаила. Насчет глаз неслучайных капитан решил позаботиться заранее. Он покрутился по улочкам за Столичным Советом, использовав все известные ему приемы распознания «хвоста», а для верности взял билет в кино. Ровно через полчаса после начала фильма – показывали новый шпионский боевик «Высокая награда» – капитан пробрался к запасному выходу и через минуту был в глухом переулке. Конечно, такие предосторожности едва ли могли помочь, если за ним решили следить всерьез, но кое-какие гарантии эти немудреные приемы все же давали…

Без одной минуты шесть Ахилло вышел на улицу Горького, как раз к Столичному Совету. Теперь следовало перейти улицу: обелиск Конституции 1918 года, поставленный на месте уничтоженного памятника Скобелеву, был как раз напротив. Михаил подождал, пока проедет переполненный троллейбус, быстро прошел на середину мостовой и тут же увидел Карабаева.

Прохор шел по тротуару с совершенно безразличным видом. Равнодушно скользнув глазами по окрестностям, он, не останавливаясь, миновал памятник. Капитан поспешил перейти улицу и направился следом: лейтенант мог свернуть направо, к новому скверу, и налево, к зданию Совета. То, что Карабаев не пойдет вверх по оживленной улице Горького, было очевидно.

Прохор свернул направо, в невзрачный переулок, где в этот час редко можно было встретить случайного прохожего. Через несколько минут капитан был уже там. Карабаев ждал возле подъезда, через который, как помнил Михаил, можно пройти во двор, а оттуда – на соседнюю улицу.

– Добрый вечер, Прохор Иванович! – Капитан почему-то подумал, что его нелепый вид вызовет у сибиряка улыбку, но лейтенант был невозмутим:

– Здравствуйте, товарищ капитан! Провериться бы надо…

Они свернули в подъезд, прошли черным ходом во двор и, немного подождав, вышли на улицу, такую же пустую и тихую.

– Конспирируем, Прохор? Лейтенант промолчал, оглянулся и заговорил негромко, словно кто-то мог их подслушать:

– Тут, товарищ капитан, это… худо дело! Меня новый замнаркома выкликал, чтоб я на вас и на товарища Пустельгу бумагу составил. Будто вы и есть Кадудаль – Корфа помощник, а товарищ старший лейтенант вроде как при вас…

Сердце сжалось, хотя Ахилло давно ожидал чего-то подобного.

– У нас вообще нехорошо, – продолжал Прохор, – почти половина кабинетов пусты. Кого взяли, заставляют в «Вандее» признаваться. В Свердловске был так там ни начальника, ни заместителей – всех забрали. Хотят, чтоб признались, будто они и помогали Фротто, будь он неладен!

Ахилло заставил себя улыбнуться:

– Да, товарищ лейтенант, не знаю, что натворила «Вандея» на самом деле, но из-за нее, похоже, весь наркомат скоро по частям разберут! Бумагу, надеюсь, написали?

Прохор помотал головой:

– Не-а, товарищ капитан. Не написал. Если что – она и меня не спасет. Скажут, работал в одной группе со шпионами – и амба. Меня-то пока не трогают…

Они медленно шли по мокрой, освещенной редкими фонарями улице, и Ахилло внезапно подумал, что эта их встреча, вероятно, – последняя…

– А «Вандею» мы так и не нашли, – вздохнул Прохор. – Помните, товарищ капитан, мы вначале не очень верили, что она существует?

Михаил кивнул.

– Я, товарищ капитан, до сих пор не понял. То ли есть она, то ли нет… Смотрел я дела в Ленинграде, в Свердловске. Все эти диверсии вначале как обычные аварии проходили. Может, и вправду скрывали, а может, наоборот, любую поломку Фротто приписывают…

Ахилло вновь молча кивнул, соглашаясь: такая мысль тоже приходила в голову.

– Опять же, смотрел я дела по Столице. Взяли несколько групп: ничего на них нет, одни разговоры… Сначала от всего отпирались, а потом сами себя «вандейцами» признали. Следователю что: сбагрил дело ОСО и гуляй, а нам как? Верить? Какая же тут оперативная работа?

– Вы спрашиваете об этом меня, Прохор? – резко повернулся капитан. – Мы с вами в органах не первый год! Как готовили некоторые процессы – знаем. Просто теперь дошло и до нашей шкуры!

Карабаев промолчал. Даже здесь осторожный сибиряк не желал поддерживать эту скользкую тему.

– Я вот чего думаю, – продолжал он, словно не слыхал последних фраз. Если чего мы и нашли – то это Дом на Набережной. Да только начальство чего-то молчит. Не поверили?

– А я никому не рассказывал, – внезапно остановившись, бросил Ахилло, – и рассказывать не буду! Мой вам совет – молчите! Пустельга сунулся – и пропал. Чья теперь очередь?

На самом деле капитан думал не только о безопасности лейтенанта Карабаева. Впрочем, сибиряк был умен и многое умел понимать без слов.

– Давеча к Бертяеву заходил, – сообщил он, словно разом позабыл о «Вандее». – Приглашал же – неудобно.

Ахилло заинтересовался. Бывший милиционер в гостях у драматурга, знаменитого своей эксцентричностью, – зрелище само по себе любопытное.

– Серьезный мужчина, – повторил Прохор свою давнюю характеристику, – умный!

– Вас его фрак не смущает? – не удержался Михаил. Лейтенант, похоже, удивился:

– А чего – фрак? Каждый в свой срок одеваться должен. Он – человек театральный, ему фрак положен… Книжку подарил! Хотел надпись сделать, но я сказал, что не стоит…

Пояснений не требовалось. В случае ареста Карабаева дарственная надпись могла дорого обойтись автору. Ахилло позавидовал Прохору: сам он давно хотел заскочить к Афанасию Михайловичу, но за делами все было недосуг. А теперь, может, уже и не придется…

Не дойдя до конца улицы, Карабаев оглянулся и кивнул в сторону темной подворотни. Ахилло удивился, но не стал спорить.

– Следят? – поинтересовался он, оказавшись в небольшом пустом дворике.

– Следили б, сюда не пошел бы, – спокойно ответил лейтенант. – Тут другое дело… Даже два…

Было видно, что он колеблется, не решаясь начать. Чтобы дать Прохору время, капитан неторопливо достал пачку «Казбека» и закурил.

– Ну, в общем, я подумал… – Начало у Карабаева явно не получалось. Прикинул, как бы… Ни к чему вам, товарищ капитан, зазря пропадать. Вы ж не шпион, не двурушник…

Ахилло вначале удивился, потом – встревожился. Таких речей от лейтенанта он не ожидал. На всякий случай засмеялся:

– Прохор Иванович, да откуда вы взяли? Да может, я и есть Кадудаль? Может, это я беднягу Айзенберга взорвал?

Прохор насупился:

– Не Кадудаль вы, товарищ капитан. И Айзенберга не вы взрывали…

– Что?! – почти что крикнул Михаил. – А кто? Кто это сделал?

– Мне-то почем знать? – Лейтенант пожал плечами с таким равнодушным видом, что Ахилло показалось, будто он вообще ослышался. – Да только не вы это… Я к чему: Союз – он велик, вам бы в командировку на месяц-другой, да подальше… Говорят, многие так делают…

– Говорят, Прохор Иванович. Да только не пошлет меня Ежов в командировку. Не пустит…

В словах лейтенанта был резон, но Михаилу показалось, что вначале Прохор хотел сказать что-то другое. Хотел – но не решился. Это еще раз убедило, что сибиряк – не провокатор. Будь он подослан, то, конечно, изложил бы какой-нибудь фантастический план бегства с помощью японской разведки…

– Вот что, Прохор Иванович… Считайте, что мы ни о чем не говорили. Дурная у нас профессия: даже умирать приходится в одиночку… Ну что, так и будем стоять?

– Зачем стоять? – пожал плечами Карабаев. – Подняться можно. Тут мой земеля живет. Омский… Чайку выпьем…

Ахилло понял, что лейтенант вел его сюда не зря, встреча с «земелей» готовилась заранее. Михаилу внезапно стало весело:

– Прохор! Да вы меня, как студент курсистку, заманиваете! Сперва встретимся, потом погуляем, затем чаю выпьем…

– Земеля мой – он в угро служит, – невозмутимо продолжал лейтенант, – дело Пустельги вел, пока «лазоревые» не отобрали… Поднимемся?

Все-таки простоватый на вид сибиряк умел удивить. Самое интересное он оставил напоследок. Отказываться глупо – да и нечестно по отношению к пропавшему Сергею…

«3емеля» ждал их. В маленькой, бедно обставленной комнатушке царил холостяцкий беспорядок, потрескавшиеся стены были заклеены вместо обоев старыми газетами, а единственным украшением жилища служила висевшая на гвозде кобура английского маузера. «Земеля» оказался двухметрового роста, необъятным в плечах и виду поистине грозного. Но держался сыскарь скромно и тихо, явно робея перед сослуживцем Прохора, представившего капитана несколько необычным образом, коротко сообщив: «Это он!»

– Михаил, – счел необходимым уточнить Ахилло.

– Евлампий я, – еще более смутился «земеля». – Только, чтоб не смеялись, я тут больше Евгением прозываюсь…

Трудно сказать, кто решился бы смеяться над «земелей» с его пудовыми кулаками. Впрочем, углублять эту тему не стали. Обещанный чай так и не появился – сразу перешли к делу. Из первых же слов Евлампия-Евгения Ахилло понял, зачем лейтенант привел его сюда. Правда, Карабаев ошибся: его земляк не имел прямого отношения к поискам старшего лейтенанта Пустельги. Он вел дело Веры Лапиной…

Исчезновение актрисы наделало в Столице много шума. Сам товарищ Каганович распорядился форсировать розыски. Когда же тело девушки было найдено на Головинском, последовал еще более категорический приказ найти убийц.

Столицу разбили по кварталам. Фотография актрисы была показана всем дворникам, постовым и внештатным агентам. На второй день после похорон Лапиной ее опознал по фотографии дворник дома, где жил Сергей Пустельга…

Дальше было несложно. Лапину вспомнил швейцар – внештатный сотрудник органов, а также один из соседей, гулявший вечером с собакой. Девушку видели в подъезде два раза, причем второй – в день, когда, по предположению следствия, она была убита.

Швейцар не мог точно указать квартиру, куда заходила актриса, но этаж вспомнил сразу. Пустельгой заинтересовались, поскольку старший лейтенант был единственным на лестничной клетке, кто жил один: остальные – сплошь супружеские пары с детьми. К тому же в большой квартире, кроме молодого сотрудника Главного Управления, в эти дни никого не было.

После того как Сергей исчез, группа получила разрешение на обыск. В комнате Пустельги была найдена пудреница и несколько шпилек. На пудренице имелись инициалы, принадлежавшие матери пропавшей девушки. Вскоре вещь была опознана родителями и подругами…

Ахилло слушал молча, стараясь не выдать волнения. Итак, Сергея подозревали в обычном убийстве на почве ревности или по иной, еще более ординарной, причине. Но Михаил знал то, до чего не докопались столичные сыскари. Эту кашу заварил и он сам, и те, кто просил помочь актрисе, которую шантажировал мерзавец Рыскуль. Михаила угораздило обмолвиться об этом Пустельге, а тот со своей провинциальной наивностью попросил помощи у Волкова. Итак, за этим всем стоял краснолицый! Ему зачем-то понадобилось скомпрометировать руководителя группы «Вандея», и проделал он это весьма профессионально.

«Земеля» между тем продолжал рассказ… Сотрудники угро попытались проверить, что делал Пустельга в последние дни перед исчезновением, и установили важную подробность. Старший лейтенант заходил в морг, где хранился труп убитой актрисы, и о чем-то беседовал с патологоанатомом, что лишь укрепило подозрения. Сотрудник Большого Дома мог принудить врача фальсифицировать результаты вскрытия. К сожалению, это было все, что узнало следствие. Как только собрались допросить врача, в дом на Огарева явились «лазоревые» и забрали оба дела – и об исчезновении Пустельги, и об убийстве актрисы. Вскоре Евлампий узнал, что патологоанатом арестован и сгинул где-то в подвалах НКГБ…

Капитан хотел было уже задать так и просившиеся на язык вопросы, но его опередил Карабаев. Похоже, он и сам впервые узнал эти подробности.

– А ты, Евлампий, с чего решил, что товарищ Пустельга виновен? – хмуро глядя на «земелю», поинтересовался он. – А может, эта Лапина сама у него помощи просила? То-то он сам не свой последние дни ходил. Он мужчина правильный, с чего это ему барышню убивать?

Сыскарь виновато развел руками:

– Прохор, ну ты чего? Мы всякие версии отрабатывали, и эту тоже. Да только как Лапина на него выйти могла? Откуда ей знать, что он из «малиновых»? Такие вещи обычно барышням не говорят при знакомстве…

– Его могли попросить через меня, – не выдержал Ахилло. Евлампий совсем растерялся:

– Михаил, ну… Так чего же это? Чего ж молчали?

– Меня не спрашивали…

Ахилло не уточнил, что его допросили всего один раз, сразу же после исчезновения Пустельги, а с тех пор словно забыли. Впрочем, его показаниям могли не поверить – пришлось бы рассказывать о Рыскуле, а заодно и о многом другом. В таких случаях следствие внезапно глохло и слепло.

– Я немного знал Лапину, – продолжал Ахилло, – Пустельга с ней до этого случая ни разу не виделся…

Евлампий, он же Евгений, вновь развел руками. Действительно, Михаилу оставалось лишь самому явиться в НКГБ, которое вело теперь следствие. Интересно, как они отреагируют на причастность к этому делу командира отряда «Подольск»?

– «Мертвяк», в общем, – подытожил сыскарь, употребляя принятое в их среде обозначение безнадежного дела. – А тут еще…

Он заговорил совсем тихо, шепотом, словно боялся собственных слов… За квартирой Пустельги велось наблюдение. На третью ночь сотрудники угро задержали странную девушку, которая долго стояла в подъезде, а затем поднялась и позвонила в квартиру старшего лейтенанта. Девушка казалась явно не в себе: не отвечала на вопросы, почти не разговаривала – словом, определенно была больна. Ее успели отвезти на Огарева, но тут откуда-то появился «лазоревый» полковник и потребовал немедленно отпустить задержанную. Сыскари рискнули возмутиться, полковник исчез, но вскоре появился вновь, уже с бумагой, подписанной начальником столичного угро. Девушку усадили в черную машину, куда сел и полковник, после чего ее никто не видел.

– Вот, – прошептал «земеля», извлекая из-под лежака небольшую серую папку.

– Ребята еле успели… Хорошо еще, «лазоревый» не догадался…

Это оказались фотографии. Выполнены они были неважно, в явной спешке: лицо задержанной казалось перекошенным, глаза закрыты, густые волосы неровными прядями падали на лоб. Казалось, сделано все, чтобы узнать неизвестную было невозможно. Ахилло с минуту смотрел на фото, затем так же молча отдал его Евлампию.

– Ну, стало быть, пошли мы, – резюмировал Карабаев. – Благодарствую, Евлампий.

– Да что там! – махнул ручищей сыскарь. – Если б я помочь мог…

– А вы и помогли, – кивнул Ахилло. – Большое спасибо…

По лестнице спускались молча.

– Ну чего? – осведомился наконец лейтенант. – Вы – направо, я – налево?

– Скорее наоборот, – попытался пошутить капитан, но Прохор, похоже, не понял его мрачного юмора. Карабаев неуверенно потоптался на месте, а затем внезапно бросил:

– Только… Товарищ капитан, вы все-таки скажите… Вдруг пригодится… Кто на фотографии-то был?

Ахилло невольно вздрогнул: такой наблюдательности от бывшего милиционера он не ожидал. Или нервы уже начали сдавать и он не смог скрыть того, что почувствовал, увидя лицо на снимке. Веру Лапину, актрису Камерного театра, Михаил узнал сразу…

10. «СИБЫ»

Люба! Вам пора домой, скоро стемнеет…

– Я сейчас, Вячеслав Константинович. Только кашу доварю.

Больной лежал на высоких подушках, бессильно откинув голову. Лицо, когда-то красивое, было белым, под цвет наволочек, на лбу и возле рта залегли глубокие резкие складки, большие руки недвижно лежали вдоль исхудалого тела. Художнику Вячеславу Константиновичу Стрешневу было едва за тридцать, но выглядел он на все сорок пять. 'Болезнь брала свое Стрешнев, еще совсем недавно сильный и энергичный человек, теперь едва мог вставать с деревянного топчана, заменявшего кровать.

Лу занималась непривычным, а потому крайне сложным делом – варила на примусе пшеничную кашу. Примус приводил ее в отчаяние – то совсем не желал гореть, то вспыхивал ярким пламенем, начиная угрожающе шипеть. Импровизированная кухня была тут же – в большом помещении под крышей, служившем когда-то мастерской, а теперь ставшем единственным прибежищем опального художника. Картины, в подрамниках и без, были безо всякого порядка расставлены вдоль стен.

– Люба! Вы совершенно напрасно утруждаете себя! – Вячеслав Константинович, с трудом приподнявшись на подушках, укоризненно покачал головой. – Вы совершенно не обязаны заниматься этой ерундой! Я и сам могу приготовить не хуже.

– Это моя работа. Я ведь патронажная сестра, мне за это и платят…

«Патронажная сестра» Лу работала уже третий день. Это была ее выдумка, как казалось, достаточно остроумная. Конечно, в районной больнице, где она якобы служила, такой должности не было и в помине, но дотошная Лу вспомнила, что читала о подобном в одном американском журнале. Убедить больного было нетрудно, тем более что девушка заранее приготовила внушительного вида бумагу с треугольными печатями.

– Готово! – сообщила она не без гордости. – Я даже не пересолила.

– Все! Отправляйтесь домой! – Художник закусил губу и медленно сел на топчан. – Вы и так потратили на меня уйму времени, а вам еще в пригород ехать…

Легенда Лу была проста: девушка из провинции, закончившая курсы медсестер и случайно – из-за болезни тетки, жившей в Столице и нуждавшейся в уходе, оказавшаяся в большом городе. Так было легче объяснить слабое знакомство с местной топографией и полное незнание столичных знаменитостей…

Лу хотела было снять белый халат, но вовремя вспомнила, что местные врачи и сестры милосердия, которых именовали жутким словом «медсестры», надевают пальто прямо поверх халата. С точки зрения гигиены, это было совершенно недопустимо, и девушке приходилось стирать халат каждый вечер. Единственное, на что она не решалась, так это взять медицинские принадлежности местного производства: вид здешних шприцев вызывал ужас. Оставалось надеяться, что художник не заметит разницы.

– Вячеслав Константинович! Можно я еще минуту побуду? Хочу на ваши картины взглянуть…

Картины были хороши. Лу, считавшая себя неплохо подготовленной и успевшая сдать экстерном за два курса искусствоведческого отделения в университете Сент-Алекса, была вначале удивлена, а затем пришла в восторг. Это была действительно живопись двадцатого века – сильная, нервная, не похожая ни на набивших оскомину «передвижников», ни на западных «истов» всех мастей. Особенно поражали краски: их сочетание порой восхищало, а порой и пугало…

Художник бледно улыбнулся и покачал головой, явно не одобряя подобного интереса:

– Люба! Поверьте, там нет ничего особенного! Вы бы лучше в Третьяковку сходили, когда будет свободное время.

– Я была. Один раз. Мне не очень понравилось.

Это была чистая правда. Лу зашла в Третьяковку, но повидать человека, которому должна была передать письмо, не удалось. Он был арестован еще в прошлом году, и письмо осталось неврученным. Девушка честно обошла залы, но «реалисты» навевали скуку, «советское» искусство просто смешило; восхитили иконы, но когда Лу увидела Владимирскую Богоматерь, с которой сорвали ризу и распяли на бледно выкрашенной стене, ей стало не по себе.

– Вам учиться надо, Люба, – вздохнул художник. – Извините, что я это говорю, но вы девушка умная, талантливая. Семь классов – это мало, поверьте…

Девушка покорно вздохнула. Выдерживать роль недоучившейся сестры милосердия стоило немалых трудов. Все время приходилось сдерживаться, чтобы не заговорить по-французски, а то и перейти на привычный с детства английский с хорошо поставленным американским акцентом. Приходилось думать перед каждой фразой, порой переводя саму себя.

– Мне нравятся ваши картины, Вячеслав Константинович. В Третьяковке таких нет.

– Ну помилуйте! – Стрешнев с трудом встал и принялся за кашу. – Ну чем они вам нравятся?

– Красками, – не задумываясь, ответила Лу. – У вас краски… как у Рокуэлла Кента или Рериха, только еще лучше… Они…

И тут Лу опомнилась: художник смотрел на нее во все глаза, забыв о стынущем обеде.

– Люба! Откуда вы… В Советском Союзе нет ни одной картины Рокуэлла Кента!

– А из журнала, – храбро пояснила Лу. – Какой-то американский журнал, у нас одна больная приносила. Там по-английски, но картинки я все посмотрела.

Вовремя вставленное слово «картинки», похоже, успокоило художника.

– А вы наблюдательны, Люба. К сожалению, в нашем родном отечестве по-прежнему все меряют незабвенными традициями Академии художеств. Композиция, количество фигур, интерьер… Я-то что, но вот Филонов, не мне чета… Иногда кажется, что приходится разговаривать с глухонемыми…

– Вы ешьте, Вячеслав Константинович! Остынет…

Любе не хотелось продолжать разговор на эту столь болезненную для мастера тему. Пора было уходить – слишком долгие визиты «медсестры» могли вызвать подозрение у наблюдательных соседей. Внезапно в дверь постучали. Стрешнев удивленно поднял голову: этот визит был явной неожиданностью.

Лу открыла дверь. На пороге стоял невысокий широкоплечий мужчина в дорогом, хорошего пошива пальто и модной темной шляпе. Густой нездешний загар выдавал гостя Столицы. Небольшие серые глаза удивленно глядели на девушку:

– Добрый день… Мне Славу… Он здесь живет?

– Да… – тоже растерялась Лу. – Проходите, пожалуйста…

– Спасибо.

Гость снял шляпу – он оказался коротко, по-военному подстрижен, на виске белел небольшой шрам.

– Вы ко мне? – послышался голос художника, и тут же прозвучало удивленное и немного испуганное: – Володя! Ты!

– Ну конечно! А ты кого ждал? Гость ворвался в комнату, схватил художника за плечи и крепко обнял:

– Слава! Ты чего, болеешь? Стоит мне только уехать! Приезжаю, и вот, извольте – Славка Стрешнев хворает!

– Да ерунда, ерунда, поправлюсь… – Художник произносил слова явно не думая, автоматически. Глаза не отрывались от загорелого лица гостя: Володя… Ты… жив?

– Нет, помер! – рассмеялся гость. – Знаешь, ты не первый! С чего это вы меня хоронить стали?

Художник быстро взглянул на девушку. Володя понял:

– Ладно, потом все объясню. Я тебе продуктов притащил, чтоб апельсины лопал и лимонами закусывал. Какие тебе лекарства нужны?

– Вот, – художник с улыбкой посмотрел на девушку, – меня лечат. Познакомьтесь: Люба Баулина, медсестра из нашей районной, а по совместительству – мой ангел-хранитель. А это мой старый друг Володя…

– …Синицын, – быстро произнес гость.

– Да-да, Володя Синицын…

Рука гостя оказалась твердой и сильной. Их глаза встретились, и Лу вдруг совершенно ясно поняла, что «старый друг» Стрешнева такой же Синицын, как она – Баулина. Сразу же стало интересно, но, к сожалению, пора уходить. Друзья явно желали остаться наедине.

Закрыв дверь, девушка переборола искушение подождать минуту-другую и послушать, о чем пойдет разговор. Опуститься до подобного Лу не могла: слишком это походило бы на сцену из голливудского фильма про шпионов. Впрочем, и то, что у художника оказались знакомые, не стремящиеся афишировать свою подлинную фамилию, было чрезвычайно любопытно. Очевидно, Бертяев не зря просил помочь своему хворающему знакомому…

Лу специально проехала две станции в обратную сторону, а затем пересела в нужный поезд. Предосторожность из простейших, но в шумной толпе, запрудившей центральные станции, можно было легко затеряться. «Домой», то есть в убежище, скрытое за стенами старого заводского корпуса, девушка не торопилась. Хотелось хоть немного посмотреть город, который она до сих пор почти не видела. Кроме того, Лу предчувствовала, что нынешний вечер под стать прошлому: Бен и Чиф будут молча сидеть в креслах, делая вид, что им очень интересно читать местную прессу…

Они не ссорились, но Лу прекрасно видела, что Бен обижен. Телеграмма Президента с разрешением Косухину-младшему действовать самостоятельно нарушала обычные правила. Лу знала, что брат не особо стремился руководить группой, но теперь, когда старый приятель Джонни-бой вынес их разногласия прямо на суд Дяде Сэму, Бен счел себя задетым. Чиф с детства поступал по-своему и либо командовал сам, либо не подчинялся никому. Кроме того, Бен – и об этом он уже не раз говорил сестре – был уверен, что любая активность со стороны Чифа смертельно опасна. Итак, приятели упорно не общались, отделываясь лишь самыми необходимыми фразами. Порой Лу становилось не по себе. Хотелось, как это бывало в детстве, сказать: «Ну мальчики, перестаньте! Мир!» Но мальчики выросли, и новый руководитель специальной исследовательской группы Александр Леонтьевич Бенкендорф не мог смириться с действиями своего предшественника, а ныне – строптивого подчиненного Ивана Степановича Косухина…

Чиф мерз, несмотря на теплое пальто, шарф и шерстяные носки. Ноябрь в году от рождества Христова 1937-м выдался холодный, над Столицей недвижно висели свинцовые тучи, прорывавшиеся то холодным дождем, то колким снегом. В такую погоду лучше всего сиделось дома, а по улице хотелось идти быстрым шагом до ближайшего входа в метро, чтобы хоть на время укрыться от холода и сырости. Казалось, сама природа не желает праздновать славную годовщину Великой Октябрьской социалистической. Впрочем, праздники прошли, как им и полагалось, и даже черная мгла над Главной Площадью 7 ноября, заставившая включить средь бела дня зенитные прожектора, не убавила хорошего настроения строителей самого справедливого в мире общества…

Итак, Чиф мерз, проклиная непривычную сырость: тускульский климат был куда приятнее, – но уйти со своего поста никак не мог. С этого места прекрасно просматривался вход в некое учреждение, одним из сотрудников коего молодой человек весьма интересовался. Вход был не главным, но Чиф сумел узнать, что сотрудники подобного ранга чаще всего пользуются именно этим, куда менее приметным. Итак, Чиф ждал, осторожно посматривая на черные машины, то и дело тормозящие у тротуара.

Конечно, такое ожидание было опасным. Правда, учреждение тоже не желало афишировать свое существование. Как раз напротив входа находился весьма посещаемый местными жителями магазин. Это облегчало дело; кроме того, Чиф старался не попадаться на глаза тем, кто заходил и выходил из массивного четырехэтажного здания. На всякий случай, вспомнив памятный день своего первого визита в Дом на Набережной, молодой человек купил букетик астр: одинокий влюбленный не вызывал особого любопытства. Правда, один раз к нему все же подошли, но замерзший вид безнадежно ожидавшего свою подругу позволил обойтись даже без предъявления документов. Переминаясь с ноги на ногу, Чиф то и дело вспоминал такого же замерзшего на ноябрьском холоде молодого человека у подъезда Дома на Набережной. Только теперь он отметил удивленный взгляд, который бросил на него парень. Сходство ситуации поневоле насторожило – выходит, за подъездом могли наблюдать? Тогда, занятый своими мыслями, он не обратил на странную фигуру никакого внимания и, может, проморгал «хвоста. Правда, по дороге он проверялся, но не с дилетантскими навыками Чифа было уйти от опытного оперативника.

Большая шестиместная машина с зашторенными окнами притормозила у подъезда. Чиф замер, но оттуда не спеша выбрался толстый коротышка, ничем, даже издали, не напоминающий того, кто был нужен. Молодой человек вздохнул, поднял выше воротник пальто и поправил нелепые очки, так и норовившие слезть с носа.

Очки – это идея Лу. Усы и бороду отбросили сразу: ходить, как персонаж популярного в этой стране фильма, в гриме и парике было опасно, да и подходящего запаса фальшивых бород группа не имела. Зато очки, купленные в ближайшем магазине «Оптика», пришлись впору: большие, уродливые, они настолько изменили внешность Косухина-младшего, что даже Бен одобрительно кивнул…

Размолвка с приятелем расстроила Чифа чрезвычайно. Он догадывался, что может подумать о нем Бен, никогда не страдавший отсутствием самолюбия. Чиф нарушил неписаный порядок, субординацию, которая требовала вначале официального обращения к самому Бену, затем рапорта Казим-беку… Чиф несколько раз порывался объясниться, но каждый раз сдерживался, боясь, что Бен не поймет. Его приятель может решить, что Чифа волнуют только тайны его семьи, из-за которых он ставит под угрозу и свою жизнь, и всю их миссию…

Новая машина – и вновь приехавший был не тем, кого он ждал. Чиф вдруг подумал, что «объект», которого он выслеживал уже второй день, мог не пользоваться автомобилем. В этом случае все труды пропадут зря: подходить ближе, чтобы разглядывать каждого заходящего в двери, было слишком опасно. Оставалось надеяться на удачу.

Дело было, конечно, не в семейных тайнах. Отец жив, и что бы ни случилось в апреле 21-го, это было главным. По-видимому, у Косухина-старшего имелись основания ничего не рассказывать сыну о том, что произошло тогда. Но за странными событиями, случившимися в давние годы, Чиф уловил нечто очень важное. Что должно находиться в конце пути, он не знал, но надеялся пройти до конца – и увидеть. Жаль, всего этого нельзя было рассказать Бену: его приятель больше верил фактам, да и кровь предков приучила его к пунктуальности в любом деле, особенно в таком, как разведка…

Снова черное авто: на этот раз машина кого-то ждала. Человек появился в дверях, и Чиф разочарованно вздохнул. Ему не везло. Он уже решил, что следует попытать счастья на следующий день, как вдруг в дверях появилась высокая фигура в серой шинели. Тот, кто вышел из подъезда, пожал руку другому, собиравшемуся сесть в автомобиль, взглянул на часы и достал пачку папирос.

Еще не веря в удачу, Чиф оглянулся, чтобы не попасть под шальную машину, и направился прямо через улицу. Впрочем, «удача» была словом, явно не подходящим к этому случаю. Теперь можно ожидать всего – в том числе и пули в живот после первой же фразы.

Пока его не видели. Чиф еще раз оглянулся, хотел было выкинуть цветы, но внезапно пожалел ни в чем не повинные астры. Впрочем, о цветах думать поздно: тот, в серой шинели, повернулся, холодный взгляд светлых глаз скользнул мимо, но тут на пунцовом, налитом кровью лице проступило недоумение, а затем – откровенная злость. Итак, его узнали.

– Вы? – Комбриг Всеслав Волков окинул Чифа взглядом, обещавшим мало хорошего. – Какого черта? Записались в клуб самоубийц?

– Мне надо поговорить с вами, Венцлав. Тонкие губы дернулись.

– Убирайтесь!

– Мне надо поговорить с вами! – упрямо повторил Косухин-младший. Тон бывшего командира «голубых свастик» не смутил: Волков не выхватил оружие, а вступил в разговор. Если он согласится на встречу, значит, согласится и на остальное.

– Что вам надо? – Волков подошел совсем близко, и молодому человеку стало не по себе от его взгляда – полного ненависти и одновременно странно неживого. – Я вам все сказал! Вас ищут по всей Столице!

– Я передал ваши слова отцу. Желаете выслушать ответ?

Чиф не блефовал. В конце их длинного разговора Косухин-старший действительно велел кое-что передать старому знакомому. Налитое кровью лицо на какой-то миг побледнело.

– Я сейчас занят. Через два часа, в сторожке на новом Головинском кладбище. Спросите Фраучи, вас пустят. Уходите!

Чиф, не прощаясь, быстро повернулся и зашагал прочь, не оглядываясь. Бледные астры, которые он по-прежнему держал в руке, вдруг показались счастливым талисманом. Он оказался прав! Волков, почему-то отпустивший их с Беном на Донском, по сути, уже изменил тому, кто заменил собой Агасфера, а значит, будет изменять и дальше. Правда, Чифа смущало многое: во-первых, он никогда не вербовал агентуру, да и предъявить краснолицему было нечего – разве что логику. Но аргументы, убедительные для Чифа, могли не подействовать на закоренелого убийцу. Волков был кем угодно, но не трусом. Во-вторых, странное пристрастие Венцлава к кладбищам: на кладбище они встретились, на погосте им предстоит разговаривать. Правда, и в этом была логика: в местах вечного покоя легче избежать любопытных глаз…

Чиф сделал круг по городу, проверяясь, как учил его Казим-бек, а затем, после долгих расспросов, нашел нужный автобус и втиснулся в потную недовольную толпу. На этот раз поездка ничуть не раздражала, может быть, потому, что Чиф ехал туда, где его ждали мертвецы и те, которые ничуть не лучше их.

Он вышел на Ленинградском шоссе и, расспросив бабушку на остановке, повернул направо. Город остался где-то позади. Вспомнив карту, Чиф сообразил, что где-то там, дальше, находится большой заводской район, но эта местность была пуста:

строители, выполнявшие сталинский план социалистической реконструкции Столицы, еще не успели застроить огромные, покрытые травой и кустарником пустыри кварталами серых пятиэтажек. Справа темнела небольшая роща: голые черные деревья прижимались друг к другу, словно спасаясь от ноябрьских холодов. Слева же было поле – неровное, в небольших промоинах и уродливых буграх. Здесь, вне каменных лабиринтов большого города, брал свое ледяной холодный ветер. Чиф засунул руки поглубже в карманы, жалея, что не захватил теплых перчаток. Было тихо, лишь сзади доносился шум проносящихся по шоссе машин.

Он шел минут десять, но вокруг была все та же безрадостная мертвая равнина. Где-то высоко послышался пронзительный резкий крик – черная птица вынырнула из поднебесья, сделала круг над самой землей и вновь унеслась к низким тучам…

Наконец слева показался высокий серый забор, Чиф вгляделся, но не увидел ничего похожего на церковный купол – здесь не искали успокоения в Боге. Косухин не был суеверен, но поневоле вспомнил читанное еще в детстве: погост, где лежат не примирившиеся с Творцом, становится прибежищем иной Силы…

Чиф не стал переходить на другую сторону, рассматривая длинный, казавшийся бесконечным забор издалека. Кладбище было новым, деревья не успели поднять свои кроны, за серым камнем ограды, казалось, царила пустота. Вновь закричала птица – крик был злым и недовольным, словно молодой человек каким-то неведомым образом вторгся в ее вековечные владения. Поневоле сделалось жутковато, сырой холод стал пронимать до самых костей…

Наконец Чиф увидел ворота – большие, чугунные, небрежно покрытые свежей зеленой краской.

Они были заперты, но рядом имелась отворенная калитка. Чиф оглянулся, не заметил ничего подозрительного и быстро пересек дорогу.

Войдя в калитку, он вновь осмотрелся. Кладбище было действительно новым, слева и впереди тянулись ряды могил, окруженных стальными оградками, возле которых торчали невысокие прутики голых деревьев, больше напоминающих саженцы. Прямо перед воротами оградок не было, и Чиф подумал, что перед ним своеобразная почетная аллея.

Ни на аллее, ни рядом он никого не увидел. Впрочем, там ему было нечего делать, и внимание Чифа привлекло большое низкое здание из серого камня, стоявшее справа. На сторожку оно никак не походило, скорее, напоминало склад или провинциальный кинотеатр, зачем-то построенный в столь неподходящем месте. Очевидно, Волков имел в виду именно его – больше ничего подходящего вокруг не имелось.

На кладбище ветер был не столь силен, но Чифа почему-то начал бить мелкий озноб. Он стиснул зубы, быстро растер занемевшие руки и направился вдоль аллеи. Где-то там должен быть вход: едва ли в серое здание проникают с тыльной стороны. Он не ошибся: дверь, вернее целые ворота, выходила прямо на аллею, но на них висел огромный, обмотанный старой тряпкой замок. Чиф оглянулся и пошел дальше, решив в случае необходимости обойти здание вокруг…

Еще одна дверь была со стороны, противоположной кладбищенским воротам. Замка не было. Чиф потрогал рукой сырой металл и, подумав, постучал.

Вначале ответа не было. Затем послышался скрип, железная дверь начала медленно отворяться. Чиф вздрогнул: из полутьмы на него глядела безжизненная, покрытая глубокими морщинами личина, желтая кожа обвисала складками, а из-под надвинутой по самые брови шапки-треуха остро глядели маленькие недобрые глаза. Взгляд показался знакомым: так же недвижно, с нескрываемой злобой на него глядел Волков. Даже цвет глаз был таким же светлым, словно выцветшим от времени.

– Тебе чего? – Тон голоса оказался под стать всему остальному: гостю едва ли были рады.

– Мне… Мне Фраучи. – Чиф постарался говорить как можно тверже. Начиналось самое опасное: в мрачный дом трудно войти, но еще сложнее будет из него выйти.

Незнакомец внимательно, с ног до головы, осмотрел Чифа, и внезапно взгляд изменился, в нем мелькнула усмешка – понимающая, немного снисходительная. Бледные, цвета щек, губы чуть скривились:

– А-а-а! Заходи, он здесь…

Чиф немного растерялся. Он был уверен, что упоминание о загадочном Фраучи – только пароль, но, оказывается, речь шла о ком-то конкретном. Впрочем, отступать было уже поздно. Чиф перешагнул через порог, тот, кто встретил его, выглянул наружу, удовлетворенно кашлянул и тщательно запер дверь.

Они оказались в небольшой комнате, где стояли пара столов, старый шкаф, несколько ведер с желтым песком и небольшой сейф, в углу были свалены лопаты, а на стенах Чиф не без удивления обнаружил все тот же портрет человека с усами, несколько грамот, вымпел с цифрой «1» и большой график, оказавшийся «Экраном социалистического соревнования спецкомбинатов Столицы». Удивляться не было времени – очевидно, подобный антураж заменял отмененные иконы и лампады.

С улицы комната казалась темной, но первое впечатление обмануло: небольшое окошко нехотя, но пропускало серый дневной свет. В общем, ничего необычного Чиф не увидел: обычная скучная контора, правда, с определенной спецификой.

Он решил, что разговор состоится здесь, но встречавший – очевидно, сторож – ухмыльнулся и, достав из кармана старого ватника ключи, отворил дверь, ведущую куда-то в глубину здания. За ней оказалась небольшая комнатка, заставленная свежими, пахнущими хвоей венками. Следом – еще одна дверь, темный коридор, и наконец Чиф вдохнул холодную сырость большого зала. Тонкий луч света проникал сквозь забитые досками окна. У двери были стол, два старых табурета и железная печка. Дальше лежали какие-то старые доски, штабелями стояли ящики. В центре зала, прямо в полу, чернел большой железный люк, запертый на массивный замок.

За столом сидел мужчина средних лет в серой шинели. В первую секунду Чифу почудилось, что перед ним Волков, но человек встал, и стало ясно, что они ничем не похожи, разве что ростом и широкими плечами. Незнакомец был на вид лет тридцати пяти – сорока, с лицом незлобным, скорее даже добродушным. Жесткие складки у рта говорили о сильном характере и нелегкой жизни. На зеленых петлицах можно было различить три шпалы; наблюдательный Чиф заметил и знакомую саперную эмблему – ту же, что у Волкова.

– К вам, гражданин начальник. Из наших вроде, – буркнул сторож и удалился неровной шаркающей походкой. С грохотом захлопнулась дверь. Человек вышел из-за стола, внимательно взглянул на гостя и протянул широкую ладонь:

– Фраучи.

– Косухин, – собственная фамилия вырвалась непроизвольно. Чиф тут же пожалел о своей неосторожности, но человек в шинели, похоже, не обратил на это никакого внимания.

– Прошу, садитесь.

Чиф присел на табурет, соображая, с чего начать разговор. Кроме того, удивила странная фраза сторожа: «Из наших…» Что это могло означать? В кладбищенских чинах Косухин-младший не состоял, да и полковник Фраучи не походил на могильщика.

– Слушаю вас, товарищ Косухин. Что случилось?

Тон был доброжелательный, спокойный, Чиф даже удивился, что у этого красного командира общего с такой личностью, как Венцлав.

– Мне назначил встречу Волков. Он сказал, чтобы я спросил вас. Честно говоря, я думал, что это условный знак.

Фраучи улыбнулся:

– Мы с Всеславом сослуживцы. Он обещал быть попозже, так что подождите. Вы, как я понимаю, его друг?

Чиф помнил о конспирации, но быть «другом» краснолицего не хотелось даже на словах.

– Нет. Мы с ним враги.

– Бывает, – кивнул Фраучи. – Постоите, товарищ Косухин… – Он на секунду задумался, затем усмехнулся: – Ну конечно! Я, кажется, о вас слыхал! Вы Косухин Степан Иванович, одна тысяча восемьсот девяносто седьмого года рождения, бывший комполка имени Парижской Коммуны! Вы точно такой, как на фотографии! Не боитесь разгуливать средь бела дня по Столице?

Фраучи явно не пытался арестовать мифического «Степана Косухина», но что-то в его словах Чифу показалось странным.

– Товарищ Фраучи, неужели я похож на сорокалетнего?

Полковник взглянул на Чифа удивленно, внимательно всмотрелся и покачал головой:

– Но… Извините, конечно, но вы же «сиб»? Не зря же вас объявили в розыск?

Чиф не стал переспрашивать. Почему-то стало не по себе.

– Но… Насколько я знаю, Степана Косухина похоронили в апреле двадцать первого! Его могила – на Донском кладбище!

Фраучи кивнул:

– Да, я знаю, Венцлав рассказывал. Они не оставили вас в покое… К сожалению, не вас первого…

И тут Чиф понял. Фраучи принимает его за отца – за Степана Косухина, погибшего шестнадцать лет назад и похороненного рядом с купцом первой гильдии Ипполитом Шлыковым. Получалось нечто дикое и невозможное.

– Простите, товарищ Фраучи. Я – не Степан Косухин. Я другой человек, но тоже хочу во всем разобраться. Вы мне не поможете?

Теперь взгляд полковника выражал явное недоумение и даже некоторую растерянность. Бледные губы сжались в тонкую линию.

– Если… Если Всеслав прислал вас сюда… Договорить Фраучи не успел. Что-то заскреблось в дверь. Послышался сердитый голос сторожа, затем в дверь ударили, заскрипели петли – кто-то явно пытался войти.

– Стой! Куда ты! Да стой, говорю! В голосе сторожа слышались досада и почему-то страх. За спиной Чифа что-то завозилось, сторож охнул, а затем недовольно проговорил:

– Вот, гражданин начальник! Она опять… Чиф оглянулся. У дверей стояла девушка. Полутьма скрывала детали, можно было заметить лишь одну странную подробность: на гостье было надето только легкое черное платье, хотя и на улице, и здесь было холодно даже в пальто. Длинные светлые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Девушка стояла неровно, чуть пошатываясь, голова то и дело заваливалась набок.

– Уходи! Уходи обратно, слышишь! Нельзя тебе сейчас!

Сторож стоял тут же, намереваясь взять гостью за плечи и увести обратно. Фраучи медленно встал, бросив Косухину: «Извините», – и подошел поближе:

– Вера! Вера, вы меня слышите?

Девушка что-то пробормотала, а затем неуверенно шагнула вперед. Голова странно дернулась. Тонкий луч света упал на гостью: лицо той, кого не пускали в этот мрачный зал, было белым, как известь, взгляд из-под полуприкрытых век казался безжизненным, ничего не выражавшим. Теперь можно было заметить, что черное платье с серебряной розой на плече порвано в нескольких местах и покрыто пятнами грязи. Мелкие комья земли запутались в густых волосах.

– Вера! Зачем вы встали? – озабоченно проговорил Фраучи, осторожно поддерживая девушку. И тут случилось неожиданное: голова вновь дернулась, глаза открылись, и неживой взгляд задержался на Чифе.

– Вера!

Но та, внезапно резко дернувшись, вырвалась из рук полковника и бросилась к столу. Она бежала странно: казалось, ноги и тело двигаются врозь, ее шатало, и Чиф испугался, что девушка упадет прямо на холодный цементный пол. Но она все же добежала, вцепилась белой тонкой рукой в край стола и начала медленно заваливаться набок. Чиф вскочил, пытаясь подхватить больную, услышал предостерегающий крик Фраучи: «Осторожно!» – и вдруг почувствовал, как его горло сжали сильные холодные руки.

Страх сковал тело. Лицо девушки оказалось совсем рядом, широко открытые глаза были холодны и пусты, и Чиф понял то, о чем подумал сразу, но во что боялся поверить: странная гостья была мертва. У живых людей не могло быть такого лица – застывшего, с белыми, подернутыми синевой губами, – не могло быть таких холодных, словно каменных, рук… Но эти руки вцепились в его горло, неживые глаза были открыты, а из приоткрытого рта доносилось хрипение.

Чиф рванулся, освободил горло от мертвого захвата и отскочил в сторону. Тело в черном платье шатнулось, но Фраучи и сторож были уже рядом. Девушку схватили за плечи, пытаясь отвести назад, к двери. Из приоткрытого рта послышался негромкий тоскливый вой, Вера забилась в руках тех, кто пытался остановить ее, и вновь бросилась к Чифу. Тот был уже наготове – резкое движение, и рука нападавшей оказалась завернутой за спину – элементарный прием, освоенный еще в детстве.

– Держите ее! – Фраучи шагнул поближе. – Не давайте ей…

Он опоздал. Девушка, не обращая внимания на захват, сковывающий Движения, потянулась вперед, пытаясь достать зубами до державшей ее руки. Чиф нажал на подбородок неизвестной, но та с усилием, которое бывает лишь у безумных, вновь рванулась, ее зубы оказались совсем рядом с кистью Чифа. Он понял, что не успеет увернуться, вновь стало страшно, но тут вспомнилось то, что он сам недавно показывал Лу. Зубы девушки вцепились в руку, но боли Чиф не почувствовал.

Послышался костяной мертвый звук – челюсти клацнули, пройдя сквозь кисть, словно сквозь туман. Странная способность неожиданно помогла, и Чиф понял слова сторожа: «…из наших…». Да, похоже он, Косухин-младший, тоже из этой компании…

Девушку оттащили, она уже не сопротивлялась, лишь тихо стонала. Безжизненное тело уложили на один из ящиков в глубине зала. Сторож и Фраучи уже возвращались, как вдруг послышался глухой удар – кто-то бил в крышку подземного люка…

– Почуяли, – буркнул сторож, – теперь не уймутся!

Удары следовали один за другим. Кто-то – или что-то – рвался из подвала наверх. Фраучи озабоченно покачал головой, подумал и что-то тихо сказал сторожу. Тот кивнул и вышел, плотно закрыв дверь.

– Она вас не задела? – Фраучи присел к столу и вытащил пачку «Салюта». Впрочем, я, кажется, успел заметить…

Чиф поспешил убрать руку подальше. Полковник усмехнулся:

– Полезное свойство… Я, кажется, понял: вы издалека?

– Да, – выдохнул Чиф, постепенно приходя в себя, – очень издалека.

– Извините, там все… такие?

– Нет, – заволновался Чиф, – я… Ну, в общем, я сам не знаю, что это… Объясните! Вы сказали, что я – «сиб»…

– Не знаете наш советский язык? Вы иностранец?

– Не совсем… Прошу вас, объясните! Фраучи вздохнул:

– Это не сложно. У нас в моде сокращения. ЧК, ВСНХ, ликбез… Ну, чтоб поближе к теме, КР – «контрреволюционер», ЧСИР – «член семьи изменника родины»… А мы с вами – «сибы» – «существа с измененной биологией». Очень по-деловому, правда?

Голос Фраучи звучал невесело, в нем чувствовалась горькая ирония.

– Существуют еще какие-то категории: «сиб-1», «сиб-2»… Прямо как названия лагерей… Я, кажется, «сиб-1»… Мерзость…

– Эта девушка… она больна? – осторожно поинтересовался Чиф.

– Можно назвать и так… Когда-то это была болезнь – во всяком случае, мне так объяснили. Какое-то изменение в организме еще до рождения. Если ребенок рождался уродом – таких, кажется, называли «одминами», они жили не долго. Но мог родиться вполне здоровым, и перемены начинались уже в подростковом возрасте…

– Генетические изменения? – Чиф вспомнил рассказ Лу.

– Я не знаю этого термина. Короче, человеческий организм начинал меняться. Изменялось все – система кровообращения, пищеварение, даже костяк… Страшная вещь… Таких чаще всего убивали: наверное, читали об упырях?

Чиф удивленно пожал плечами:

– Но ведь это сказки! Если это болезнь…

– Да, болезнь. Большинство умирало через несколько лет. Некоторые выживали – и жили долго, дольше, чем обыкновенные люди… Кстати, кровью питались лишь некоторые – у кого организм уже не принимал обычной пищи. Таких уничтожали в первую очередь…

– Но… в легендах они… эти существа… бессмертны! – решился вставить Чиф. Фраучи покачал головой:

– Помилуйте!.. Просто смерть их… наша смерть… она другая. Отсюда все эти подробности с ожившими мертвецами. Таких часто хоронили заживо, они сходили с ума… Слышите?..

В люк продолжали стучать. Откуда-то из-под земли глухо доносился низкий нечеловеческий вой.

– Что еще вам сказать… Болезнь заразная – передается с кровью, тут легенды не лгут. Она может протекать по-разному – и в самой легкой форме, и в такой, как вы слышите… Конечно, не все безропотно давали себя убивать – некоторые убивали в ответ, другие, сойдя с ума, становились действительно опасны… В общем, хорошо, если б этим хоть немного занялась медицина. Я слыхал, веке в восемнадцатом, после первых научных описаний в Трансильвании, некоторые врачи пытались. Но против выступила церковь и, с другой стороны, так сказать, прогрессивная общественность. Нас не существовало – такое решение Французская Академия наук приняла в тот же год, что и решение об отсутствии метеоритов. Так что пока это не лечится…

Чиф слушал, не зная, верить ли. Пока все логично – слишком логично…

– Извините, – снова решился он, – а всякие, ну… оборотни. Я слыхал… Фраучи пожал плечами:

– Я тоже слыхал. У некоторых болезнь протекает в совершенно необычных формах. Появляются новые свойства, может быть, в этом дело. Сам я лично подобного не встречал. Впрочем, Всеслав мне что-то рассказывал. Ему-то повезло: он силен, смел и умеет цепляться за то, что люди называют жизнью… В общем, вот и все… Можете, конечно, предпочесть версию о злых духах и чертях, она романтичнее. Таких, как мы, немало. Здесь нечто вроде места встречи и, одновременно, больница. Делаем, что можем…

– Вы сказали, я тоже «сиб», – напомнил Косухин. – Я знаю, у меня совсем другая кровь, я могу… как сейчас, с рукой… Но мои родители не болели…

– Я не врач. Просто мы чувствуем, когда перед нами свой. Впрочем, кое-что могу предположить. Ваши родители – они не занимались, ну… научными опытами?

Чиф похолодел, вспомнив то, что слышал от Лу и от отца.

– Нам вводили ВРТ. Ваши родители могли получить заряд какого-нибудь излучения…

– А… что такое ВРТ? – Чиф поспешил перевести разговор на иную, не такую страшную для него тему.

– ВРТ? Маленькая государственная тайна, за разглашение которой ставят к стенке. Тоже сокращение, может быть, инициалы негодяя, который сие придумал… Лет двадцать назад один химик выделил возбудитель болезни. Уж не знаю, чего хотел он сам, но в восемнадцатом году красные начали вводить эту дрянь живым… и мертвым…

– Что?! – Чиф даже привстал.

– Да. Вначале добровольцам, а потом всем, кто попадался. Я, бывший офицер русской армии, попал в ЧК, и мне предложили выбор: расстрел или участие в научном эксперименте. Видит Бог – сплоховал, надо было стать под пули вместе с однополчанами. А потом отступать было поздно. Живые становились такими, как я… А недавно умершие превращались в големов – без мыслей, без чувств, – идеальные солдаты. Волков командовал одним из таких полков. По-моему, он не особо разделял идеи Коммунии, но я его понимаю. Он живет дольше нас всех и имеет право мстить за себя…

– А эта девушка? – Чиф оглянулся туда, где на ящиках лежало неподвижное тело. Полковник вздохнул:

– Вера Лапина, молодая и очень талантливая актриса. Ей ввели сильную дозу – она чуть не погибла. У нее плохо с психикой – вы видели. Волков и я помогаем чем можем, но лучше бы ей просто умереть… Хотите выпить?

– Чаю? – брякнул Чиф. Фраучи улыбнулся:

– Нет, кое-чего покрепче.

Чиф подумал и кивнул: ситуация была не менее экстремальная, чем в Долине Больших Ветров, когда дорогу отрезало и ударил сорокаградусный мороз…

Живой огонь пробежал по телу, Чиф закрыл глаза и с наслаждением почувствовал, что нервы начинают отпускать. Что ж, он узнал еще одну тайну – еще одну маленькую грязную тайну этой странной планеты…

– Добрый день… Я… Как я здесь?.. Чиф открыл глаза – Вера Лапина стояла рядом, держась рукой за край стола. Она дрожала: тело бил крупный озноб, но глаза были живые, в них стояла боль…

– Вера! Вам холодно? – Фраучи вскочил и снял со стены висевший на гвозде ватник. Девушка благодарно кивнула, с трудом набросила ватник на плечи и без сил опустилась на табуретку, которую поспешил уступить Чиф.

– У меня… опять?

Фраучи кивнул. Вера уронила голову на сжатые руки и беззвучно заплакала. Чиф поспешил отвернуться.

– Ничего, Вера, – успокаивающе проговорил полковник, – скоро это должно пройти…

– Почему… почему вы не прикончите меня? Ведь убивают же смертельно раненных!

– Вера… Послушайте… Вы сильная девушка, вы должны выжить…

– Это не жизнь! – Вера оторвала руки от лица, и Чиф поразился: она уже ничем не походила на ту, что протягивала руки к его горлу. Лицо казалось обычным – живым, только очень бледным, с темными пятнами под глазами и запекшейся кровью на искусанных губах.

– Это жизнь, Вера. Иной у нас не осталось. Вы же знаете, пуля вас не убьет, будет лишь очень больно. Вы можете только потерять разум, как те, в подвале…

Словно в ответ, из-под земли донесся приглушенный вой, вновь загрохотал потревоженный люк.

Полковник налил девушке спирту – та выпила одним глотком, даже не закашлявшись. Затем виновато взглянула на Чифа:

– Извините, я вас даже не заметила. Надеюсь, когда я… Вас здесь не было?

– Нет, – попытался улыбнуться Косухин, – я только что пришел.

В дверь заглянул сторож. Фраучи кивком указал на девушку, тот кивнул в ответ и, подойдя, осторожно взял ее за плечи:

– Пойдем… Тебе лежать надо. Иначе плохо будет…

Вера кивнула и послушно встала. Через минуту дверь хлопнула, и Косухин с Фраучи остались одни.

– Я, может, ошибаюсь, – нерешительно начал Чиф, – но что, если попробовать переливание крови? Или пересадку костного мозга? Если мы с вами не верим в нечистую силу, то, значит, болезнь можно лечить.

– Переливание крови помогает только на самой начальной стадии. Оно не лечит, но задерживает развитие болезни – иногда надолго… Увы, это все… Правда, среди нас ходит легенда, что где-то на Востоке умеют лечить по-настоящему, но, боюсь, это уже сказки… Я, кажется, удовлетворил ваше любопытство?

– Более чем, – согласился Чиф, вновь попытавшись улыбнуться. – Всегда интересно узнать о себе кое-что новое… Фраучи кивнул:

– Тогда, если не возражаете, вопрос есть у меня. Зачем вам враждовать с Всеславом? Он многим помогает, в свое время здорово выручил меня, да и не только меня. У нас его все уважают: он сумел добиться, чтобы нас перестали травить, как бешеных собак…

Чиф ответил не сразу. Говорить о Всеславе не хотелось.

– У нас с ним… нечто вроде вендетты, еще с Гражданской войны. Тогда он командовал бандой убийц…

– Это клевета. Про Всеслава много лгут. Говорят, будто он собрал шайку полузверей – вроде тех, кто заперт там, в подвале, – и по ночам, в подземелье, приводит в исполнение приговоры ОСО. И про Гражданскую всякое придумывали… Будто он некромант, беседует с духами и чуть ли не колдун… Чему удивляться – нас не любят. Он, как и я, занят охраной одного важного объекта – и не более. Всеслав – командир спецотряда, я заместитель. Вот и все…

– Выдаешь государственные тайны? Чиф вздрогнул и обернулся: в дверях стоял Волков. Никто не слышал, как он вошел, даже дверь почему-то не заскрипела.

– Пытаюсь помирить тебя с твоим наследственным врагом, – усмехнулся Фраучи.

– А-а! – Волков чуть скривился и, пододвинув пустой ящик, присел к столу.

– О чем еще толковали?

– О ВРТ, – бросил Чиф, – и о Вере Лапиной. Волков молча достал из кармана портсигар и долго выбирал папиросу.

– А о вас, Косухин, говорили? Товарищ Фраучи объяснил, что вы ничем не лучше таких, как мы?

Тон краснолицего был резким и злым. Чиф сдержался.

– Разве дело в биологии? Разве дело в том, что вы когда-то заболели, а мои родители попали под излучение? Впрочем, я хотел поговорить не об этом…

– Ладно, – Волков отвернулся, – поговорим…

– Я пойду. – Фраучи встал, но комбриг жестом остановил его:

– Погоди… Есть новость: меня, похоже, переводят. Ты остаешься командиром «Подольска». Будем поддерживать связь…

– Тебя? Но за что? Волков пожал плечами:

– А за что тебя забрали в ВЧК в восемнадцатом? Постараюсь еще побарахтаться, а если что – уйду на дно. Живым меня не возьмут! Ладно, иди – и покуда никому…

Фраучи кивнул, застегнул шинель и, дружески усмехнувшись Чифу, вышел. Волков подождал, покуда дверь за ним закроется, и резко повернулся:

– Ну! Я вас слушаю!

И тут Чиф понял, что совершенно не готов к разговору. Слишком многое довелось узнать за последний час и слишком страшен тот, кто сидел рядом…

– Вы взяли не ту кличку, Венцлав! – Это было первым, что пришло в голову. – Вам надо называться «Янусом». Оказывается, вы любите помогать слабым и больным, защищаете обиженных…

Волков дернул щекой:

– Вы дурак, Иван Косухин! Те, что здесь, такие же, как и я! Пора вам кое-что понять: люди нам чужие. Покамест у вас есть друзья, подруги, знакомые, – а потом они же будут считать вас монстром и потащат на костер…

Косухин вспомнил свою беседу с Лу. Пока он здоров… Пока он почти такой же, как все…

– Но вы не рассказываете им о своих подвигах? О том, что делали в Гражданскую и раньше? Комбриг снисходительно хмыкнул:

– Косухин, чего вы, собственно, хотите? Что вы пытаетесь доказать? Я не обязан быть откровенным со всеми. Кстати, Фраучи мне многим обязан, он просто не поверит в ваши, так сказать, разоблачения. А я делаю то, что считаю нужным… Все, об этом хватит! Вы сказали, что Степан велел мне что-то передать?

– Да, велел… – Краснолицый сам подсказывал, как лучше начать беседу. – Я рассказал отцу о нашей встрече. Ему и дяде Семену. То есть Президенту Богоразу.

– И что Богораз? – недобро усмехнулся Волков.

– Он ответил: «Я тоже помню!» А отец… – Тут Чиф на мгновение умолк, стараясь вспомнить все, слово в слово: – Отец велел сказать так: «Ты ему передай: пусть помнит про молодого солдата». Чифу показалось, что пунцовое лицо комбрига на миг побледнело. Похоже, слова отца пришлись к месту…

– Степан забыл… – Комбриг вновь стал прежним и даже улыбнулся: – Я употребил слово «воин», а не «солдат». Это все?

– Нет! – Чиф понял, что наступил решительный момент, и выпалил: – Мы знаем, что вы не в лучших отношениях с вашим… самым главным. Вы не желаете его усиления. Наши интересы совпадают…

Чиф вовсе не был уверен в том, что сейчас сказал. Это была догадка – не более. Похоже, Волков не воспринял ее всерьез:

– Вы что, Косухин, желаете меня завербовать? Может, еще пообещаете написать донос о том, что я отпустил вас на Донском? Или напомните Ежову, что в двадцатом я не смог предотвратить запуск «Мономаха»? Вот что, забирайте вашу команду и убирайтесь отсюда подобру-поздорову. Ваш отец был действительно опасен, а вы – просто мелкий шпик с провинциальными замашками…

У Чифа запылали уши: стало стыдно. Волков разговаривал с ним как с мальчишкой, даже не удостаивая ненависти. Кровь ударила в голову: этот краснолицый гад хотел убить отца! Из-за него погибли тысячи хороших людей, а он, Косухин, ведет с ним беседу, вместо того чтобы выстрелить в упор! Хотелось вскочить, закричать, но в последний миг Чиф сдержался: Волков определенно желал вывести его из равновесия. Позволить ему подобное было нельзя.

Краснолицый насмешливо следил за реакцией собеседника. Да, он не боялся, он был уверен в победе и теперь сам переходил в наступление:

– Вместо того чтобы лезть в мои дела, управились бы со своими, Косухин! Хорошее занятие по возвращении на вашу планетку! Раз вы такой любитель вендетты, начали бы с истории собственной семьи…

И вновь Чиф еле удержался, чтобы не вскочить. Надо молчать. Молчать и искать слабину в этом самоуверенном негодяе. Все-таки краснолицый чего-то опасается, иначе бы не стал ввязываться в разговор…

– Вас так интересует история Степана, который жив и здоров, вам на радость? А почему бы не заняться тем, как погиб ваш дядя – полковник Лебедев? Или ваш двоюродный дед – Карл Берг. Наверно, слыхали о них?

На мгновение Чиф растерялся. Брат отца, командир эфирного корабля «Мономах-2», погиб во время неудачного испытания системы «Пространственный Луч». Дядя его матери – знаменитый физик, один из отцов программы «Мономах» – умер в большевистской Столице в апреле 1921-го…

– Что? Вам не рассказывали, – краснолицый прищурился, – берегли вашу слабую нервную систему? Ну так спросите Степана Косухина, как Карл Берг убил Николая Лебедева и как ваш отец славно отомстил за брата. Недурная семейная хроника, правда?

Краснолицый явно провоцировал на крик, на бесполезные угрозы. Что бы ни говорил Волков об отце, о дяде, о Карле Берге – он лишь пытался увести разговор от главного. А главным были слова отца о молодом воине, который чем-то страшен убийце. Чем – ответ был несложен. Да, Косухин-старший знал что-то существенное о Венцлаве. И не только он! Чиф вдруг понял, что все время пытается вспомнить нечто важное. Это было давно, несколько лет назад…

Косухин улыбнулся:

– Вы неплохо знали нашу семью, Венцлав! Вы даже были знакомы с моей мамой. Помните Наталью Берг? Почему она называет вас князем?

Краснолицый не отвечал. Тонкие ярко-красные губы сжались, глаза смотрели куда-то вбок – Волков прятал взгляд.

– Вы думаете, кто я: просто докучливый шпик с Тускулы – или то, что предсказано, – ваша смерть? Я и сам пока не знаю, но сделаю все, чтобы узнать наверняка. И я найду вашу смерть, даже если она спрятана в иголке, закопанной под Эверестом!..

Волков поднял голову, светлые глаза сверкнули ненавистью.

– Не вы первый, Косухин! Все они мертвы. Не вздумайте воевать со мной: я натравлю своих псов, и вы отправитесь в самый глухой закоулок ада… – А если я вернусь? Что будет тогда? Волков не ответил. Секунды тянулись, и чем дальше, тем яснее становилось, каков будет ответ. Наконец краснолицый ударил ладонью по столу:

– Вы много вообразили о себе, Иван Косухин! Но вы правы в одном: я вовсе не жажду, чтобы Агасфер стал всесилен. Что вам надо?

Поразило не само согласие, а слова об Агасфере. Выходит, отец ошибся: тот, кто был анонимным владыкой, еще жив? Чиф слегка наклонился вперед:

– Вы имеете отношение к охране секретного института в Теплом Стане?

– Самое прямое. Вам нужен Тернем?

– Нам нужно поговорить с ним. Волков задумался, потом кивнул:

– Я скажу Фраучи. Только не вздумайте появляться сами – вас опознают тут же. У Агасфера какая-то странная антипатия к вашей семье. Это, надеюсь, все?

– Все! – легко согласился Чиф. – Только ответьте на несколько вопросов. Прежде всего, где сейчас Агасфер? Кто он?

Волков покачал головой:

– Я клялся. Эту клятву даже я не могу нарушить. Догадайтесь, Косухин! Чтобы управлять страной, не имеет смысла работать дворником. Подумайте!

– Постараюсь, – кивнул Чиф. – Тогда другой вопрос: чего Агасфер боится? Или кого?

На ярко-красных губах мелькнула усмешка. – Он никого и ничего не боится, Косухин. В стране нет силы, которая могла бы оказать сопротивление. Но Агасфер, конечно, не всемогущ. Сейчас он заигрывает с чугами, пытаясь овладеть их древним секретом. Но чуги вам не союзники. Поищите на Тибете: Агасфер построил там Шекар-Гомп, и, похоже, не зря…

Тибет… В словах краснолицего был смысл: там, где враг искал источник силы, могла таиться его гибель…

Хотелось спросить о многом, прежде всего о таинственных «чугах», но Чиф решил говорить о главном:

– Какие у вас данные о Тибете? Волков пожал плечами:

– Я все-таки военный. Шекар-Гомп расположен там, куда и птице не долететь. Военная угроза минимальна, и все-таки Агасфер держит там несколько дивизий. Причем, как вы догадываетесь, не обычных дивизий РККА. Значит, он чего-то опасается. Два раза Агасфер посылал целые экспедиции куда-то севернее Шекар-Гомпа. Против кого? Что любопытно, ни одна из них не вернулась.

«Севернее Шекар-Гомпа» – звучало не очень определенно. Впрочем, заинтересовало другое:

– По-моему, Венцлав, этот центр на Тибете вам чем-то мешает. Я не ошибаюсь?

– Ничуть. Его существование ставит под сомнение необходимость моих ребят здесь. Знаете, скверно быть вне закона. Пока Агасфер не решается по-настоящему тронуть меня, но недавно кое-что изменилось… Ну, это уже мое дело… Кстати, могу подсказать недурную идею: у вашего отца был один американский знакомый, археолог, так он в последнее время что-то зачастил на Тибет. Проконсультируйтесь у него, а заодно и предупредите: с ним решили больше не церемониться. Все, хватит с вас! Надеюсь, Иван Косухин, мы больше не увидимся…

В голосе краснолицего Чифу почудилась не угроза, а хорошо скрываемое облегчение. На миг захотелось бросить весь свой замысел и рассчитаться с убийцей. Он чувствовал: его смерть где-то рядом, – но Косухин переборол искушение. Те, кто мог противостоять Агасферу, важнее, чем гибель этого упыря. Чиф встал.

– Последний вопрос. Ваш заместитель сказал, что «сибы» – жертвы особой болезни. Это действительно так?

– Ему так объяснили, – усмехнулся Волков, – версия не хуже прочих. Можете поискать правду, если не страшно…

На улице уже стемнело, и пустое Головинское шоссе показалось особенно неуютным. Всю дорогу Чифу чудилось, что чьи-то глаза внимательно следят за ним, хотя вокруг не было ни единой души. Впрочем, это не главное. Чиф сумел добиться своего-и быстрее, чем надеялся. Похоже, Венцлав боится не только грядущей гибели. Неведомый Агасфер тоже страшит его, а значит, можно надеяться, что Бену удастся проникнуть на объект в Теплом Стане. Прочее было уже заботой самого Чифа. Предстояло сделать многое – и прежде всего связаться со старым отцовским приятелем, известным американским археологом Тэдом Валюженичем…

11. ЗА ГРАНЬ

Партсобрание закончилось поздно. На улице давно стемнело, с черного низкого неба беззвучно падали мокрые снежинки, кружась в свете уличных фонарей. Огромный город медленно затихал. Людской поток схлынул, в полупустом автобусе было тихо и по-своему уютно – хотелось ехать как можно дальше, до конечной, не выходя на знакомую с детства улицу. Домой не тянуло – может, впервые в жизни…

Ахилло все же пересилил себя и вышел на своей остановке. Отец уже наверняка начал волноваться, но едва ли новости, принесенные Михаилом, успокоят старого актера. Можно, конечно, смолчать, но так еще хуже: отец все равно догадается, что у Михаила дела плохи…

Дела были действительно плохи. Хуже некуда. На собрании должен был выступить Ежов, но он почему-то отмолчался, передоверив эту ношу своему новому заместителю. Об этом новом заме говорили всякое, но все сходились на том, что он прислан неспроста: Ежову понадобилась новая метла для чистки Большого Дома…

Доклад начался обычно, но внезапно новый заместитель заговорил о потере бдительности. Тема не удивила, об этом твердили постоянно, и опытные работники привыкли пропускать дежурные заклинания мимо ушей. Но на этот раз пришлось слушать внимательно. Процитировав в должном количестве вождей, докладчик спокойно, будто речь шла о вещах обыденных, сообщил, что в стенах Главного Управления действует вражеская нелегальная организация, известная как «Вандея»…

Некоторое время Ахилло еще надеялся, что дело закончится общими словами порой бывало и так, – но докладчик начал называть фамилии. Кое-кто уже был осужден, попав в члены подполья как бы посмертно, но вот прозвучало имя Фриновского, затем – полковника Альтмана и, наконец, старшего лейтенанта Пустельги. Михаил понял:

резня началась. Что будет дальше, он уже знал. Новый заместитель, бегло упомянув, что арестованные дали полные и исчерпывающие показания, перешел к «соучастникам» и тем, кто «потерял бдительность», работая с врагами. Фамилий было много – работники всех отделов, даже неприкосновенного Иностранного. Ахилло ждал: если он окажется «соучастником», то ему едва ли позволят даже выйти из здания. Став лишь «потерявшим», капитан имел шанс прожить еще неделю-другую.

Он немного ошибся. Скромной персоне капитана Ахилло был уделен отдельный пассаж, из которого Михаил узнал, что проявил «подозрительную слепоту», «доверчивость на грани предательства», «непрофессионализм» и вдобавок допустил «игнорирование» указаний руководства.

Последнее удивило, но капитан тут же понял, что Ежов не простил ему «странной слепоты», проявленной в Теплом Стане. На миг Ахилло ощутил нечто похожее на злорадство: все-таки он припек этого карлика с блеклыми глазками! Впрочем, это был не тот случай, когда Михаил мог посмеяться последним…

Пассаж заканчивался выражением искреннего удивления позицией руководства наркомата и партийной организации, допустивших столь долгое пребывание в штате Главного Управления такого «матерого двурушника». Это был приговор: «двурушникам» рассчитывать не на что.

И все-таки капитана не арестовали и даже не исключили из партии; впрочем, докладчик упомянул, что чрезвычайные партсобрания состоятся послезавтра. На одном из них и будет решена судьба «матерого двурушника» Ахилло. Хотя исключения из партии часто происходили уже после ареста.

Михаил стоял у подъезда, докуривая папиросу. Самое удивительное – ему не было страшно, скорее, ощущалось какое-то тупое безразличие. Да, можно еще побарахтаться. Сообщи он о настоящей «Вандее», об убежище в Доме на Набережной, а заодно о некоторых делах Теплого Стана, чаша могла миновать его – на этот раз. Но через неделю, через месяц – не позже – заклание повторится. Тянуть время? А собственно говоря, зачем? Ахилло помнил, что подследственные порой сходили с ума в ожидании ареста. Лучше сразу…

По улице пробегали поздние прохожие, снег продолжал падать, а желтые окна в доме напротив дышали покоем и уютом. Сегодня Михаил еще мог вернуться домой, увидать отца… В последний раз? В предпоследний?

Какой-то мужчина, заходя в парадное, вежливо поздоровался. Михаил кивнул не задумываясь:

очевидно, сосед. Может быть, именно его пригласят в понятые… Плохо, если арестуют дома: отец может не вынести, и самому Ахилло будет труднее потом, в камере. Уйти? Но куда? Подвергать опасности своих знакомых? Он теперь чумной, даже Карабаев не подошел к капитану после собрания…

Со времени последнего их разговора прошло четыре дня. Лейтенант не давал о себе знать, и в докладе его фамилия не упоминалась. Возможно, сибиряк все же не выдержал и написал докладную о своем сослуживце-«двурушнике». Хотя Прохор прав: этим он подписывал приговор и себе…

Улица опустела, и Михаил понял, что пора домой. Он еще раз, по давней привычке, оглянулся, и тут слух зафиксировал еле слышное гудение мотора где-то в начале улицы двигалась мощная машина. По позвоночнику пробежала дрожь: это могли ехать за ним. Капитан сцепил зубы и заставил себя остаться на месте. Если за ним, пусть берут здесь!

Мелькнул свет фар, автомобиль приближался. Ахилло автоматически отметил: «ЗиС», уже не новый, за рулем некто в штатском. Сразу стало легче: «свои» разъезжают по-другому. Михаил уже собрался уходить, когда память подсказала: старый «ЗиС», черный или темно-синий, одинокий шофер…

Он резко обернулся, сердце зачастило, в виски ударила кровь. «Вандея»? Нет, не может быть! Им-то что нужно? В конце концов, это могло быть совпадением: подобных машин в Столице немало. Сейчас она проедет мимо, и можно будет спокойно идти домой…

Автомобиль снизил скорость и начал тормозить. Все еще не веря, капитан расстегнул пальто, чтобы успеть достать револьвер. Впрочем, шофер был один, да и едва ли он решится стрелять… Машина остановилась совсем рядом. Открылась дверца, и высокий человек в сером плаще шагнул на тротуар. Из-под большой плоской кепки выбивались пряди белых волос. Ахилло замер: Седой! Все-таки «Вандея»!

Седой неторопливо огляделся и шагнул вперед. Михаил ждал. Неизвестный бросил на него внимательный взгляд, быстро оглянулся, а затем поднес руку к кепке:

– Товарищ Ахилло? Добрый вечер. Я вам звонил, но вы еще не вернулись, и я решил подождать здесь.

Голос был спокойный, словно речь шла об обычном деловом свидании. Лицо незнакомца скрывала тень, но было Заметно, что он совсем не стар, а седой парик – лишь не особо удачная маскировка.

– Чем обязан? – наконец отозвался капитан. – Явились с повинной? Седой покачал головой:

– Речь не обо мне, речь о вас. Товарищ Ахилло, Ежов завтра подпишет ордер на ваш арест. От вас хотят добиться показаний о сотрудничестве с подпольем. Вы знаете, как это делается. Я предлагаю иной выход…

– Дом на Набережной, четвертый подъезд? – невольно усмехнулся Михаил. – А клетку с канарейкой брать?

– Вы знали? – В голосе Седого послышалось удивление. – Знали – и молчали?

– Знал. И молчал. Кстати, ваша конспирация никуда не годится. Любой нормальный оперативник раскроет вас за неделю.

– Благодарю за предупреждение. – Подпольщик слегка поклонился. – Мы примем меры, но, кажется, Ежову сейчас не до нас… Значит, вы не сообщили об убежище, товарищ Ахилло? Что ж, те, кто рекомендовал вас, не ошиблись…

Выходит, у капитана имелись среди подпольщиков неведомые доброжелатели? Ситуация была дикой, нелепой, и вдруг Ахилло сообразил, что это и есть спасительный выход. Забрать отца, сесть в машину и исчезнуть. Пусть ищут! Пусть кусают локти с досады!

– Гражданин Седой, но ведь «Вандея» не спасает таких, как я, «малиновых». За что такая честь?

– Мы не «Вандея», – спокойно пояснил Седой, и Михаилу показалось, что он улыбается, – мы не террористы, не шпионы и не вредители, товарищ Ахилло. Мы лишь спасаем тех, кого можем…

С каждым словом Седого Ахилло чувствовал, как на душе становится легче. Его не бросили! В этом страшном мире есть еще Бог, в которого он, Микаэль Ахилло, осмеливался не верить! Его спасут. Гонимые, затравленные люди выручат «малинового» волка. И тут стало стыдно. Ведь он искал их, следил, вынюхивал, а сейчас как ни в чем не бывало сядет в черное авто и поедет прятаться…

– Нет… – Слово вырвалось неожиданно, капитан глубоко вздохнул и повторил: – Нет, не поеду… Спасибо вам… Если можете, помогите отцу, когда меня…

– Мы поможем Александру Аполлоновичу, – кивнул Седой, – но я не понимаю вас, товарищ Ахилло…

Капитан пожал плечами:

– Что тут понимать? Я просто не имею права. Мы – враги. Я служил этой власти, служил честно. Вы – боролись… Я не могу воспользоваться вашей помощью, это неправильно…

– Почему вы думаете, что мы враги? – Седой, похоже, вновь удивился. – Я член партии с семнадцатого, никогда из нее не выходил и не выйду. Мы верим, что эти… искривления… когда-нибудь закончатся и партия разберется – во всем. Но для этого нужны живые, а не мертвые! Вы – тоже нужны, Микаэль Александрович…

Ахилло автоматически отметил «Микаэля» – похоже, подполье знакомо с его анкетой. Что ж, вероятно, Седой прав. Никакая они не «Вандея», просто люди пытаются выжить. Выжить и спасти других.

– Нет, – вновь повторил он, – я не имею права. Я служил с теми, кто по уши в крови. Пусть я не пытал, не насиловал, не грабил, но я – из их стаи. Мне не было больно, когда они творили зло. Я должен получить свое…

Седой задумался, затем качнул головой:

– Это – буржуазный индивидуализм, товарищ Ахилло. Вы коммунист и должны быть выше интеллигентских слабостей. Ваша жизнь важнее…

«Мне дорога жизнь, но честь дороже», – хотел процитировать капитан, но сдержался: слово «честь» прозвучало бы двусмысленно. Честь волка? Честь полицейской ищейки?

– Спасибо, – проговорил он вслух. – Если можно, помогите отцу… И еще – у вас в Доме на Набережной, в последнем подъезде, живет семья Шаговых – отец и дочка. Не забудьте их…

Седой бросил на капитана внимательный взгляд:

– Шаговы? Вчера мы переправили их, можете не волноваться. Но, может, вы все же…

Ахилло почувствовал: еще секунда – и он согласится. Но чувство справедливости взяло верх: он выбрал свою дорогу и обязан пройти ее до конца. Он не может пожать руку тому, кого выслеживал. Он грешен, а за грехом следует кара…

Михаил быстро зашел в подъезд и секунду постоял, не в силах идти дальше. Он отказался от спасения! Он поступил верно, но как это страшно…

Отец встретил Микаэля недоуменным взглядом, ожидая объяснений, но капитан не стал ничего рассказывать. Мелькнула мысль немедленно посоветовать отцу скрыться: едва ли Большой Дом станет искать одинокого старика. Но Ахилло понял, что отец не уйдет. Старый актер не бросит сына, и лучше пока ни о чем не говорить…

За ужином Ахилло-старший еще раз попытался спросить о делах, но Михаил сослался на усталость и, даже не выпив чаю, ушел в свою комнату. Закрыв дверь на задвижку, он быстро пересмотрел бумаги. Лишнего ничего не оказалось, капитан помнил старое правило: разведчик, заботящийся о своем архиве, – самоубийца. Потому он лишь сжег в пепельнице несколько старых фотографий, которые незачем оставлять для чужих глаз. И тут взгляд упал на стопку бумаги. Несколько дней назад он думал написать о Доме на Набережной, затем – о Теплом Стане. А что, если написать сейчас? И не в Большой Дом, а тем, другим?

Михаил сел за стол, рука быстро вывела: «Я, капитан Ахилло, считаю необходимым сообщить о некоторых важных фактах…» Он отложил ручку, перечитал незаконченную фразу и отодвинул листок в сторону. Писать было некому, а главное – это не поможет. Подполье бессильно, им надо думать не об опытах Тернема, а о собственной безопасности. Пытаться передать сведения на Запад? Эмигрантам, в парижские газеты? Но это будет выглядеть очередной «уткой» из страны большевиков, нелепой выдумкой, над которой в лучшем случае посмеются. Если бы найти нужных людей здесь, спокойно все обдумать, наметить план… Но – поздно, он никуда не напишет и никому ничего не скажет…

Ахилло лег на диван не раздеваясь, чтобы не стоять перед незваными гостями в подштанниках. Револьвер он убрал подальше, во избежание, – в квартире был отец. Странно, что Михаил вообще смог заснуть в эту ночь, но спал он крепко, без сновидений. Разбудил отец: было утро, а под окном ждала черная машина, присланная из Теплого Стана.

Михаил совсем забыл об этом. Вчера он созвонился с полковником, который в эти дни замещал Волкова. Требовалось оформить очередную порцию бумаг о пребывании ЗК Гонжабова в ведомстве «лазоревых». Еще вчера, до собрания, Михаилу казалось любопытным побеседовать о пребывающем в секретной командировке бхоте, попытавшись из намеков и недомолвок узнать что-нибудь новое. Теперь все это представлялось совсем иначе. Любопытство исчезло, дела бывшего коминтерновца его уже не касались. «Умирай спокойно, капитан», – вспомнились прощальные слова узкоглазого убийцы. Гонжабов знал! Но этого не будет, ему не дарован покой. Он, Михаил Ахилло, действительно послужил тому, неведомому, кого бхот называл Владыкой. И от этого умирать будет еще больнее…

Все же капитан решил ехать. Так было лучше, иллюзия дела позволяла на время забыть о неизбежном. Глядя на мелькавшие за окнами автомобиля дома, Ахилло пытался рассуждать спокойно. В конце концов, еще не все потеряно: он жив, здоров, свободен и даже вооружен. «Победа и поражение – удел воина», – Михаил хорошо запомнил эту фразу из книги У-цзы. Не только воина, но и контрразведчика. Надо быть совершенным фанатиком или полным дураком, что одно и то же, чтобы, подобно кролику, ждать приближения удава. Вчера он поступил верно и не поехал с Седым, но капитана хорошо учили, он знает, как прятаться, как менять внешность, доставать документы. Он может перейти границу, затаиться… Правда, Михаила будут искать. Большой Дом бросал на поиски беглецов все силы, и часто не спасали ни опыт, ни осторожность. Этим летом так пытался скрыться нарком Украины Успенский. Он поступил еще хитрее – инсценировал самоубийство, одновременно пустив слух, что собирается бежать в Чехословакию, а сам залег на «дно» в Орловской области, где имел надежные явки. Не помогло. Выследили, доставили в Столицу, заставили подписать все – и расстреляли. Но ведь были другие, удачливые! Ведь скрывается уже который год неуловимый Владимир Корф!

И все-таки это тоже неверный путь. Бежав, Ахилло станет изменником настоящим, а не липовым. И тогда в последний свой час он не сможет честно смотреть смерти в глаза. Нет, бежать некуда, разве что в стан «лазоревых», но возьмут ли? И что он там будет делать – вновь выслеживать, арестовывать?..

В Теплом Стане царила странная тишина, коридоры были пусты, даже охраны стало как будто поменьше. Похоже, в эти дни здесь происходило нечто важное, и теперь все решили слегка перевести дух. Невольно зашевелилось любопытство: что тут было? Новый эксперимент Тернема? И снова в таинственном лабораторном зале? Спросить было не у кого, да никто и не собирался отвечать капитану на подобные вопросы.

Полковник вежливо предложил присесть и долго объяснял, какие именно бумаги требуются, как их писать и в скольких экземплярах. Ахилло кивал, прикидывая, что работа может занять целый день. Полковник, похоже, понял и, усмехнувшись, достал из толстой папки готовый комплект – документы какого-то зэка, уже оформленные по всем правилам. Оставалось поблагодарить, пообещать никому не рассказывать и направиться в свой кабинетик, дабы приняться за дело. Все это время Михаила не покидала одна и та же мысль: если за ним приедут из Большого Дома, то будут ли брать прямо на объекте? Или «коллегам» придется сторожить у входа? Последнее, несмотря на безнадежность ситуации, почему-то развеселило:

«малиновые» будут сидеть под холодным ноябрьским снежком и караулить, не решаясь переступить границу чужой «епархии». Не попроситься ли здесь переночевать, хотя бы в камере Гонжабова?

Некоторые документы требовались в нескольких экземплярах, и Ахилло попросил принести ему в кабинет пишущую машинку. Печатать пришлось самому, поскольку на каждой бумаге стоял непременный гриф «Совершенно секретно». Работа шла медленно, приходилось следить, чтобы не попасть по соседней букве. Капитан постарался сосредоточиться и даже не услыхал, как дверь начала медленно отворяться…

В комнате кто-то был. Михаил оторвался от работы – и сразу же пришел страх. Уже? Не тянуло даже взглянуть, хотелось побыть в неведении лишнюю секунду…

– Бросайте эту ерунду, Михаил!

Страх не исчез, но к нему прибавилось удивление. Капитан узнал этот голос. Комбриг Волков стоял посреди комнаты в своей обычной серой шинели с саперными петлицами, на боку болталась командирская сумка – краснолицый явно куда-то собрался.

– Я работаю, товарищ комбриг. – В этот день Ахилло позволил себе не вставать. К черту устав – не до того!

Волков покачал головой, придвинул стул и сел рядом. Красная, словно, ошпаренная, рука легла поверх бумаг. Ахилло повернулся.

– Михаил, не валяйте дурака! Есть важный разговор.

– Слушаю вас! – Ахилло развернулся на стуле, но встать так и не встал. Впрочем, комбриг, похоже, не обращал внимания на это мелкое фрондерство.

– Слушайте внимательно. Приказ о вашем аресте подписан, за вами приедут часа в три пополудни. Решили брать здесь: меньше шуму…

– Спасибо, что предупредили. – Холод сковал руки. Значит – все…

– Не за что! – Волков дернул щекой. – Не изображайте философа, Михаил, у вас плохо получается! Имейте в виду, Ежов на вас почему-то особенно зол. Им нужна центральная фигура – главный изменник. Вас заставят подписать все и прикончат.

Ахилло пожал плечами: нечто подобное он уже слыхал. Да, очевидно, так и будет.

– Что думаете делать? – Волков смотрел выжидающе, и капитан внезапно понял, что краснолицый пришел не зря, не только для того, чтобы понаблюдать за обреченным.

– Вчера мне предложили бежать, – внезапно проговорил он.

– Коллеги или подполье? – По пунцовому лицу промелькнула усмешка.

– Подполье.

– Вы отказались? Разумно: стать крысой не лучший выход – как и пуля в висок. Вы контрразведчик, а не гимназист, проигравший в карты…

Краснолицый куда-то гнул. Впрочем, куда – было понятно.

– Мне приходится уезжать, и надолго. Сначала на Дальний Восток, а там, может, и подальше. Я зашел за вами, Михаил.

– Зачем я вам? – Ответа он не ожидал: в конце концов, это не так и важно. Значит, понадобился. Разве дело в этом?

– Будет интересная работа. – На лице комбрига вновь появилась усмешка, больше похожая на оскал. – Вам понравится. Это не девочкам иголки под ногти загонять! Собирайтесь, бросайте эту ерунду, поехали!

– А как же Ежов? – Задавая этот вполне уместный вопрос, Ахилло вдруг почувствовал, что начинает поддаваться. Это был выход – и куда лучший, чем пуля в висок. «Подольск» занимался диверсиями, разведкой – настоящим делом. Можно вырваться отсюда, переждать страшное время где-то далеко…

– Николай? – В голосе комбрига было легкое презрение. – Да катился бы он к чертям! Там, наверху, его скоро спишут в расход, но до этого он успеет наломать дров! Не беспокойтесь, Михаил, в моем хозяйстве вас не тронут. Если что – обращусь к товарищу Иванову – не откажет. Слыхали о таком?

Ахилло кивнул: о товарище Иванове он слыхал. Иванов, он же Сталин, он же Чижиков, он же Коба… Высоко, выходит, летает товарищ Волков! Или он имел в виду кого-то другого, но тоже всесильного?

– Договорились? – Комбриг встал, холодная рука слегка коснулась плеча Михаила. – Тогда собирайтесь, пора…

Ахилло уже хотел было согласно кивнуть – и внезапно остановился. Он отказался уйти с Седым – для того чтобы служить Волкову? Тому, кто причастен к исчезновению Пустельги! Тому, о ком даже в Большом Доме разговаривают лишь шепотом! Вот, значит, чего стоят все его принципы: запахло смертью, и Михаил Ахилло готов на все? А ведь он знал, кто такой краснолицый, знал давно – с того самого дня, когда они впервые встретились.

Михаил тоже встал – теперь они стояли лицом к лицу.

– Прошу прощения, товарищ майор госбезопасности, – скучным голосом проговорил он. – У меня срочная работа. Если вы не возражаете…

В пустых светлых глазах мелькнуло удивление.

– Вы не умрете героем, Михаил! Даже если прострелите себе висок, они найдут вас и на том свете.

Горло пересохло – Ахилло понимал, что краснолицый говорит правду.

– Знаю… И все равно – с вами не хочу. Уходите!

Их глаза встретились, на миг Михаилу стало холодно, словно его обдало ледяным ветром но Волков первым отвел взгляд:

– Как хотите, капитан. Что ж, каждому свое… Дверь захлопнулась, Ахилло рухнул на стул и закрыл глаза. Он выдержал. Разговор с краснолицым был самым трудным из всего, особенно теперь, когда до гибели осталось так мало. Жизнь манила, Михаил чуть не поддался. Но что-то подсказывало:

достаточно сделать лишь шажок, пусть самый маленький, а дальше придется идти до конца. А что там, в конце, Ахилло знал…

Уже полгода его группа выходила на неуловимого Генриха, раскинувшего агентурную сеть по всей Столице. Осторожный разведчик не оставлял следов, арест отдельных агентов не мог разрушить всей паутины. Но летом 36-го Михаилу, тогда еще лейтенанту, повезло: захваченный с поличным шифровальщик Генерального Штаба после шестичасового допроса начал давать показания. Он не знал – и не мог знать – резидента, но среди прочих фамилий назвал одну, которая уже вскользь упоминалась в других показаниях. Шифровальщик рассказал, что этот названный им имеет какое-то отношение к таинственному «Нилову» – помощнику Генриха.

Тот, кого знал арестованный, оказался полковником одной из частей Столичного гарнизона. Получив санкцию на арест, Ахилло сумел достаточно быстро добиться признания – агент действительно был связан с «Ниловым». Удача казалась близкой: полковник назвал фамилию помощника Генриха и даже адрес. Группа помчалась на квартиру, где жил «Нилов», но обнаружила на дверях сургучные печати. Случилось то, что вполне могло произойти в эти месяцы: «Нилов» был арестован, но не за шпионаж, а как «враг народа», «троцкист» и «двурушник».

В следственном отделе Большого Дома Ахилло просмотрел дело арестованного и убедился, что тот никого не выдал, охотно признавшись, однако, в антисоветских разговорах и симпатии к «Иудушке Троцкому». Тактика «Нилова» была понятна, он рассчитывал получить свой «червонец» по знаменитой 58-й. Действительно, ОСО без всяких колебаний осудило «болтуна» на десять лет. Ахилло успокоился: теперь оставалось доставить осужденного обратно в Главное Управление. Но тут некая странность внезапно привлекла его внимание.

«Нилов» ошибся. Очевидно, немецкий разведчик не был знаком с секретными циркулярами, которыми руководствовалось ОСО. Просто «болтуны» получали литеру «КР» – контрреволюционеры, «червонец» и беспрепятственную возможность освоения Колымы или Нарыма. Но те, кто излишне проявлял симпатии к поверженному Льву Революции, рисковали получить дополнительную литеру «Т». По отношению к «КРТ» – контрреволюционерам-троцкистам особых статей УК не предусматривалось, но ОСО было вправе несколько изменить меру пресечения. Вместо обычного «червонца» «троцкист» получал десять лет «без права переписки». Разница состояла в том, что «КР» посылали в лагеря, а «КРТ» (и тем более «КРТД» – «диверсантов») отправляли туда, откуда вернуться невозможно…

Михаил быстро просмотрел приговор – маленький листок мелованной бумаги, куда от руки вписывалась фамилия и чернилами подчеркивался нужный срок. Синие чернила пометили цифру «10», и та же рука дописала рядом: «Без права переписки».

Что это означало на практике, Ахилло тут же понял: «Нилова» могло уже не быть в живых. Он бросился по начальству, и вскоре подозрения подтвердились: группу «контрреволюционеров-троцкистов», куда угодил «Нилов», только что отправили для «спецобработки».

Еще можно было успеть. Ахилло добился приема у замнаркома, получил нужную визу на рапорте и, взяв машину, помчался куда-то на окраину Столицы. Он еще ни разу не бывал там, где приговоры приводились в исполнение. Впрочем, об этом не думалось: важно было не опоздать, забрать «Нилова» и, дав почувствовать страх неизбежной гибели, узнать все о Генрихе.

Шофер привез его к небольшой заброшенной часовне. Михаил удивился, но подоспевшие караульные, увидев подпись на рапорте, козырнули и провели лейтенанта через пустой заброшенный подвал к большой металлической двери. Разводящий повернул ключ в замке, и на лейтенанта дохнуло холодной сыростью – за дверью был вход в подземелье. Ахилло понял, что слухи о катакомбах под Столицей, где и проводится «спецобработка», близки к действительности.

Ему выделили сопровождающего – молодого сержанта с фонарем. Шли быстро, ориентируясь по значкам, нанесенным масляной краской прямо на мокрых, покрытых пленкой воды стенах. Каждую секунду Ахилло ожидал отдаленного эха выстрелов, но вокруг стояла странная глухая тишина, лишь вдалеке слышался легкий стук – где-то капала вода-Коридор казался бесконечным, они шли уже не меньше получаса, и Михаил понял, что может опоздать. Была ночь, а приговоры приводились в исполнение быстро – без лишних церемоний. Он прибавил шагу, и тут сержант начал отставать. Ахилло нетерпеливо оглянулся и увидел, что молодого паренька трясет от страха…

Да, место было не из тех, куда пойдешь по доброй воле, но выбирать не приходилось. Ахилло прикрикнул на сержанта, и вскоре они оказались в небольшой, вырубленной прямо в скале комнатке, где стояли старый стол, два стула и несгораемый шкаф. Тут было пусто, но за дверью, которая вела куда-то в глубь подземелья, горел неровный, трепещущий свет.

– Вам туда, товарищ лейтенант! – Голос сопровождающего не оставлял сомнений в том, что сам сержант намерен остаться на месте. Вести разъяснительную работу было некогда, Ахилло достал свой рапорт с резолюцией замнаркома, поправил на всякий случай портупею и открыл дверь.

Здесь было не так темно: где-то за порогом горели фонари. В уши ударил странный звук – будто где-то поблизости били доской о доску. Лишь пройдя несколько метров, лейтенант сообразил, что это – удары ладоней. Там, за поворотом, чему-то аплодировали – мерно, в такт, отбивая странный неровный ритм…

В глаза ударили лучи света: несколько фонарей висели на стенах или были поставлены прямо на землю. В небольшом четырехугольном зале вдоль стен стояли десятка два крепких парней в одинаковых черных куртках. За плечами болтались короткие кавалерийские карабины, в углу застыл пулемет «Максим». Впрочем, «черные куртки» вели себя мирно, отбивая ладонями такт, под который в центре зала танцевали двое – мужчина и женщина.

Михаил замер на пороге: подобного он не ожидал. Лица танцующих терялись в полутьме, но поразила не только неуместность подобного. Эти двое танцевали как-то странно. Они двигались медленно, неловко, словно огромные деревянные марионетки в руках неопытного кукловода. Голова женщины была закинута назад, а у того, кто плясал с нею в паре, мерно раскачивалась из стороны в сторону. Неуверенно переступали ноги, не в такт дергались руки а «черные куртки» продолжали, негромко посмеиваясь, отбивать такт. И тут Ахилло почувствовал, как к горлу подступает ком: на груди женщины он разглядел большое кровавое пятно. Кровь уже успела свернуться, в лучах фонаря она казалась черной…

– Чего тебе, лейтенант? – Широкоплечий верзила недружелюбно глядел на непрошенного гостя. В холодных неживых глазах горела ненависть.

– Вот… – Спасительная бумага, похоже, удивила верзилу. Он пробежал ее глазами, буркнул:

«Жди тут» – и неторопливо направился куда-то вглубь, где темнела еще одна дверь…

Танец продолжался. Теперь сомнений не было:

эти двое давно мертвы. Пули пробили женщине грудь, прострелили мужчину насквозь – но мертвецы двигались, неведомая сила заставляла их танцевать на потеху нелюдям в черных куртках. Тем было весело: смех то и дело переходил в гогот, на красных, налитых кровью лицах блуждали ухмылки…

– Отставить! – негромкий голос донесся откуда-то из глубины. Аплодисменты стихли, «черные куртки» замерли, а те, что танцевали, медленно, с глухим деревянным стуком опустились на пол. Рука мужчины легла на голову его спутницы, словно пытаясь защитить от поругания…

В дальнем проходе стояла высокая широкоплечая фигура. Резкий жест рукой, и «черные куртки» выстроились в два ряда вдоль стены. Широкоплечий бросил быстрый взгляд на лежащие посреди зала трупы и шагнул вперед…

– Слушаю вас, лейтенант!

Сил говорить не было – Ахилло протянул бумагу. Светлые глаза скользнули по гостю, на пунцовом лице мелькнула усмешка.

– Первый раз здесь?

Михаил кивнул. Краснолицый повертел бумагу в руках:

– Поздновато, лейтенант…

– Ахилло… Лейтенант Ахилло… – Собственный голос показался каким-то странным – хриплым, словно кто-то вцепился в горло.

– Комбриг Волков… Ну, пойдемте, Михаил… Они прошли мимо трупов, перешагнули невысокий порог и оказались в еще одном зале – на этот раз огромном. Несколько фонарей освещали лишь небольшую его часть, остальное заливала тьма.

– Что с вами, Михаил? – Похоже, краснолицый почувствовал, что лейтенанту не по себе. Впрочем, «не по себе» было бы сказано слишком мягко. Михаилу казалось, что у него начался горячечный бред, что он сходит с ума.

– Н-ничего, – выдавил из себя лейтенант. Волков хмыкнул:

– Привыкайте! Папиросу?

В портсигаре комбрига оказался «Казбек». Первая же затяжка успокоила нервы.

– Работа такая, Михаил! На ребят не обращайте внимания: решили немного повеселиться… Ну, где наш шпион?

Он направился к дальней стене. Луч фонаря упал на неподвижную груду тел…

Их убили недавно, в воздухе плавал сырой запах крови. Странно, многие умерли не от пуль: кровь запеклась на огромных рваных ранах… Ахилло невольно прикрыл глаза…

– Вы его видели когда-нибудь? – Голос Волкова заставил вздрогнуть…

– Нет, товарищ комбриг, только фото… «Нилова» нашли вскоре, он лежал сбоку, придавленный чьим-то телом.

– Вот что, – решил Волков, – возвращайтесь в Главное Управление, Михаил! Завтра я составлю рапорт и перешлю. На чье имя?

– На имя Фриновского…

Все было бесполезно, страшное путешествие Михаила доказало только то, что он опоздал, и рапорт был нужен лишь для подтверждения этого факта…

– А что вы хотели у него узнать? – поинтересовался Волков.

Ахилло пожал плечами:

– Он знал резидента. Настоящую фамилию, адрес, явку… Да что теперь…

Назавтра лейтенант собрал группу, чтобы начать все сначала, но внезапно его вызвали к замнаркома. Вскоре в руках Михаила оказался листок бумаги. Еще ничего не понимая, он прочел: «Вчера, перед спецобработкой, осужденный… – дальше шла фамилия „Нилова“ – дал следующие показания…» Там было все: фамилия Генриха, его адрес и даже место тайника, который группа искала уже второй месяц. Михаил не верил своим глазам. Неужели «Нилов» сообщил это все краснолицему? Но ведь это бессмысленно: разведчик упорно молчал на следствии… Тут он вспомнил тех, кто плясал на потеху «черным курткам», – и все понял. «Нилов» молчал перед смертью, но потом, когда его труп достали из страшной, залитой кровью кучи…

Комбриг Всеслав Волков прав: Михаила не оставят в покое даже мертвым. Из него вытянут все: и номер подъезда, где прятали спасенных, и то, о чем рассказывал «земеля» Карабаева. Его не отпустят, как не отпустили Веру Лапину. Теперь Михаил начал понимать, что случилось с его командиром, Сергеем Пустельгой…

Не уйти… На всякий случай Ахилло достал револьвер и провернул барабан. Патронов хватало, но в этих стенах не отбиться. Разве что уйти сейчас, неожиданно, добраться до ближайшей железнодорожной станции и затеряться где-нибудь в глухой деревеньке… Нет, найдут и там!

Михаил пожалел, что не послушал Седого. В убежище можно было переждать месяц-другой, а там обдумать план, собрать тех, кто не хотел гибнуть зря… Агента «Вандеи» капитана Ахилло вот-вот настигнет железная рука советского правосудия… Привычная, глупая формулировка вдруг показалась чем-то реальным: холодная ладонь впивается в горло, останавливает дыхание…

Капитан спрятал револьвер и вдруг подумал, что настоящий агент «Вандеи» употребил бы оставшееся у него время с куда большим толком. Он еще жив, а значит, имеет шанс уйти, хлопнув дверью. Он может испортить аппаратуру, устроить пожар… Или убить Тернема!

Мысль показалась страшной – и одновременно пугающе-доступной. Тернем – вот мозг, который способен на все; именно ради него воздвигался этот центр! Все остальные способны лишь выполнять приказы, даже воля товарища Сталина не может заменить ум зэка в белом халате. Да, дверью можно хлопнуть, и это будет месть настоящего профессионала. Нанести удар в нервный центр!

К счастью, Ахилло опомнился. Тернем – человек беспомощный, слабый, уже успевший пережить арест, следствие, годы «тюрположения». Он жертва стаи, к которой принадлежит капитан. Но он не просто обычный человек – он гений. Таких убивать нельзя, как бы их ни использовали всесильные владыки. Он, Ахилло, – не Нарак-цэмпо.

Но мысль о Тернеме не уходила. Трогать физика нельзя, но поговорить… Спросить – и заставить ответить, узнать, что означают его опыты. Что готовится за стенами объекта в Теплом Стане? Это будет неплохим завершением карьеры контрразведчика Михаила Ахилло…

В коридоре никого не оказалось, даже охранник куда-то исчез. Это было на руку, капитан прошелся по этажу и уже собирался повернуть туда, где находился кабинет ученого, но остановился. У кабинета обязательно будет охрана, его остановят. Но есть другой путь – через переход, в зал, где работает Тернем. Сейчас день, ученый вполне может быть там! Правда, у зала тоже пост, но там будет один «лазоревый», от силы два. До основного поста далеко, и капитан может взять напоследок грех на душу. Семь бед – один ответ, а врезать какому-нибудь «лазоревому» по шее ребром ладони тянуло уже не первый день.

Михаил осторожно заглянул в знакомый коридор. Странно, там тоже не было ни души. Дверь в зал была прикрыта, но, подойдя ближе, капитан заметил небольшую щель. Итак, там кто-то был, возможно, охранник зачем-то заглянул внутрь…

Револьвер тут же оказался в руке. Михаил оглянулся, неслышно протиснулся в дверь и прижался спиной к большому ящику, стоявшему неподалеку от входа? Где-то далеко в зале разговаривали, голоса еле доносились, но Михаилу показалось, что один из них он узнает. Прислушавшись, Ахилло понял, что не ошибся: это был голос Тернема…

Капитан осторожно выглянул и никого не увидел. Зал казался пустым и мертвым, не горели лампы на огромной, похожей на шкаф приборной панели, у дальней стены молчал мощный генератор, увитый толстыми разноцветными кабелями.

Не работало и то, что было, вероятно, главным здесь, – странный, похожий на прозрачную призму прибор, помещенный в металлическую сферу, от которой по всему залу тянулись провода.

«"Ядро-Н», – понял капитан. – Интересно, что они тут делают?» «Они», то есть Тернем и кто-то неизвестный, между тем явно увлеклись беседой. От капитана их скрывала груда ящиков, но вот голоса приблизились, и Михаил сумел разобрать сначала отдельные слова, а потом и целые фразы.

– …разве что в объеме гимназии. – Судя по голосу, собеседник Тернема был молод, не старше Михаила. – Боюсь, для меня это – китайская грамота.

– Вы преувеличиваете. – Это говорил ученый. – Впрочем, если упростить до невозможности, то пожалуйста… Когда-то нам так объяснял покойный Семирадский – мне и Семену Аскольдовичу… Представьте себе, что мы живем на поверхности кристалла, на одной из его граней, но нам доступны не три, как сейчас, а лишь два измерения. То, что за гранью, для нас просто не существует. Но достаточно нам овладеть третьим измерением, и мы обойдем весь кристалл. Наш мир – это лишь одна из граней, понимаете?

Трудно сказать, понял ли неизвестный, но Ахилло без труда сообразил: речь шла об опытах, проводившихся в этом зале. «Параллельное измерение», – как выразился один белохалатник.

– И ваша установка?.. – Похоже, тот, с молодым голосом, тоже понял.

– Я пытаюсь. – В голосе физика послышалась усмешка. – Пока я могу лишь убрать объект с нашей грани, а вот куда он попадает и попадает ли вообще… Понадобятся годы, возможно, десятилетия…

– Тем более вам надо уезжать! Большевики превратят ваше открытие в оружие! Это может быть опасно, господин Тернем!

Ахилло не удержался и хмыкнул, сообразив, что «лазоревые» – такие же портачи, как и «малиновые». Вражеский агент в Теплом Стане – ай да служба безопасности!

– Нет, я останусь. – Теперь в голосе физика слышалась грусть. – Хотелось, конечно, увидеть Богораза, поглядеть, как там у вас, но нет, не могу. Я нужен тут. Дело в том, Бен, что я один могу если не остановить, то сдержать эту свору. «Пространственный Луч» они не получат, моя «Тропа» будет иметь радиус несколько тысяч километров – такое уже делается в Америке. Так что опасности для вас я не вижу. Ну, а эта установка… Она не будет готова и через двадцать лет – за это ручаюсь…

– Но излучатель, господин Тернем! Энергия «Голубого Света»!

Ахилло весь обратился в слух. Значит, не он один чувствовал опасность!

– Вы не правы, Бен! «Голубой Свет» положительно влияет на человеческий организм! Я сам видел результаты опытов, и то, что сейчас на страну направлено излучение, в конечном итоге, хорошо. Это немного умиротворит, успокоит…

Вот даже как? Ахилло поразился: значит, ради этого на Тибет послали Гонжабова – этого убийцу со стажем?

– Но… господин Тернем! – Похоже, тот, кого физик называл Беном, тоже не был столь наивен. – Они что-то делают с излучением! Пропускают через какой-то кристалл!

– Я не знал… – чуть помолчав, ответил Тернем. – Значит, меня обманули и в этом. Что ж, тем более я нужен здесь! Сделаю все, что смогу…

Голоса стали удаляться, говорившие прошли в глубь зала. Ахилло осторожно выглянул из своего укрытия. Тернем и тот, второй, стояли возле сферы, под которой была спрятана прозрачная призма.

– А эти… грани, они одинаковые? – донесся голос Бена. – Другие миры такие же, как наш? Тернем рассмеялся:

– Если бы я знал, то незачем было бы и стараться. Посмотрим… Теоретически они подобны, различия могут быть в мелочах. Плюс-минус несколько лет, несущественные отличия в истории… Кто знает?

– А что, если я сейчас стану туда, – парень в форме кивнул на квадратную платформу, сверкавшую светлым металлом, – и вы, господин Тернем, включите установку?

– Надеюсь, вы шутите, Бен? Если я включу установку, вы увидите вспышку – и все! От вас не останется даже пепла! Ведь это только передатчик, приемника покуда нет…

– И никаких шансов?

Теряем покачал головой:

– Теоретически?.. Одно из двух: если количество «граней» конечно, то шансов нет. Но если их бесчисленное множество, то, по теории вероятности, где-нибудь в этот момент будет включена подобная же установка, только на прием.

– Значит, фифти-фифти?

– Да, пятьдесят на пятьдесят. Практически – значительно меньше» аппаратура еще несовершенна…

Теперь они заговорили тихо, Тернем что-то объяснял, а молодой человек кивал, соглашаясь. Затем оба направились к выходу, и капитан поспешил укрыться в своем убежище. Издалека долетело:

– Удачи вам, Бен! Кланяйтесь нашим…

Молодой человек ответил на каком-то неизвестном Михаилу языке, кивнул и, осторожно оглянувшись, вышел из зала. Тернем постоял у двери и не спеша вернулся обратно.

Ахилло перевел дух. Вот ему и ответили на все вопросы! Интересно, откуда этот парень? По виду русский – не иначе, из эмигрантов. Чья же разведка добралась до Теплого Стана? Впрочем, это уже не имело значения.

Михаил взглянул на Тернема, который стоял рядом с металлической сферой, что-то осторожно поправляя у основания прозрачной призмы. ЗК Тернем вовсе не так прост, его не сломала тюрьма, и бывший ученик профессора Семирадского не превратился в послушного исполнителя приказов Корифея Всех Наук! Ахилло вспомнил о револьвере, о своей нелепой мысли – и ему стадо стыдно. Великий ученый знал, что надлежит Делать, и он выполнял свою работу спокойно, не боясь и не отступая…

Вот и все… Можно возвращаться, подставлять запястья под стальные браслеты или разнести себе череп из табельного оружия – в общем, одно и то же… Ахилло окинул взглядом лабораторный зал, странные, неведомые приборы, сферу, таинственное «Ядро-Н»… Блеснул металл квадратной площадки – «…от вас не останется даже пепла… даже пепла…».

Это был выход. Он, капитан Ахилло не достанется поджидающей его своре – ни живым, ни мертвым. «Вы увидите вспышку – и все!» Что ж это лучше, чем красные рожи ублюдков из катакомб! И Михаил решился…

– Гражданин Тернем!

– Слушаю вас… – Физик смотрел на него удивленно, и тут его взгляд наткнулся на револьвер. – Мне… поднимать руки?

– Это лишнее, гражданин Тернем. Достаточно того, что вы включите установку

– Я… я не понял вас!

. Физик тянул время, на его месте Капитан поступил бы так же. Ахилло вздохнул:

– Я слышал ваш разговор с Беном. Если меня арестуют – погибнем вместе. Сейчас же включите установку и отправьте меня за пределы… нашей грани, так, кажется? Если спросят – скажите правду, вам угрожали оружием…

– Ах, вот оно что…

Тернем нерешительно потянулся к небольшому рычажку. Его движение не понравилось капитану.

– Стойте! Имейте в виду, это не проверка. Мне терять нечего: или погибнем вместе, или я исчезну, а вы останетесь и продолжите ваше дело. Я не из НКГБ, понимаете?

Тернем развел руками, и капитан сообразил, что для физика разницы между «малиновыми» и «лазоревыми» не существует. Объяснять было некогда.

– Включайте, Тернем! И не делайте глупостей! Рука, протянутая к рычажку, опустилась. Ученый задумался, затем решительно мотнул головой. Щелчок лампы на пульте загорелись, откуда-то снизу, из-под пола, донеслось мощное гудение. Краем глаза Ахилло заметил, как засветилась прозрачная призма под металлической сферой.

– Нет, не могу! – Тернем резко обернулся. – Кто бы вы ни были, гражданин капитан, вы погибнете! Ваша смерть…

– Вы говорили, что шансы – пятьдесят на пятьдесят, – напомнил Михаил.

– Но это же теория! На практике вы просто сгинете! От вас ничего не останется…

– Это тоже подходит…

Страха не было – напротив, Ахилло чувствовал невиданное, охватывающее всю душу волнение. Он перешагнет грань – первый! В любом случае, это хороший финал…

– Не понимаю. – Тернем вновь повернулся к установке. Генератор гудел, мигали лампы, призма горела белым огнем…

– Скорее, гражданин Тернем! Следовало спешить: в зал в любой момент могла ворваться охрана.

– Да… Готово… Если не раздумали, становитесь посреди той площадки…

– Понял…

Ахилло выбрал место как раз в центре. Наверно, сейчас следовало помолиться, но капитан не верил в Творца. Хотелось одного – скорее, пока не вернулся страх!

– Сейчас… Вот…

Тернем что-то набросал на листке бумаги:

– Если вам очень повезет… Здесь бланк наркомата госбезопасности. Я написал, что вы – участник научного эксперимента…

– Спасибо…

Об этом Михаил не подумал. Похоже, физик соображает быстрее, чем он. Ведь там, за гранью, если даже он уцелеет, капитана не будут ждать пионеры с цветами. Там тоже какой-то научный центр, свои «лазоревые», «малиновые» и Бог весть кто еще…

Ахилло спрятал оружие и уложил бумагу в нагрудный карман. Все, он готов…

– Включайте!

– Погодите, молодой человек! – В голосе ученого все еще была неуверенность. – Но так же нельзя! Я буду отвечать за вас, за вашу гибель! Если не перед властями, то перед Богом!

Ахилло внезапно рассмеялся:

– Нет, гражданин Тернем, в любом случае виноваты не вы…

Конечно, ученый, который через минуту превратит Михаила в яркую вспышку света, не виноват перед ним. Даже те, что готовят ему пытки и смерть, даже они невиновны. Виноват он сам – сейчас, в эту секунду, Ахилло понял это с полной, окончательной ясностью. Он сам выбрал волчью тропу, и тропа привела его сюда… – Глаза! Закройте лицо ладонями! Михаил зажмурился, прижал руки к лицу – и тут, сквозь ладони, плеснуло беспощадное пламя. Он еще успел подумать, что таков, наверное, адский огонь…

12. «ВЕТЕР ЗАПАДНЫЙ ТРЕПЛЕТ ЗНАМЕНА…»

Старый, цвета крепкого чая коньяк был налит в маленькие плоские рюмки. В комнате стояла полутьма, поблескивали золотом корешки старинных книг, негромко тикали большие настенные часы…

– Вы спешите, Бен? – Бертяев взял со столика рюмку, грея коньяк в руке. У вас озабоченный вид!

– А? В самом деле? – Молодой человек улыбнулся, неуверенно пожав плечами.

– Нет, вроде не спешу…

Где-то через час должна была вернуться Лу, но брат рассчитывал, что Чиф позаботится об ужине. Можно немного и опоздать.

– В последнее время вас что-то беспокоит. Надеюсь, не личное? Вы уж извините за этот доморощенный психологизм…

Бертяев был во все той же «профессорской» стеганой куртке, при галстуке-бабочке, но на сей раз без монокля. В квартире, кроме них двоих, никого больше не было – достойная супруга драматурга еще не вернулась от портнихи.

– У меня в самом деле кое-что не так. Я вам рассказывал, Афанасий Михайлович, все время ссорюсь со своим приятелем. А вчера вообще…

Он не договорил и, вздохнув, умолк. Бертяев усмехнулся:

– Кастор ссорится с Поллуксом? Не поделили жезл базилевса?

– Да нет же! – Молодой человек скривился. – Мне это фюрерство абсолютно не нужно, просто… Ну, в общем, мы перестали друг друга понимать. Представляете, обращаемся друг к другу по имени-отчеству!

Увы, это была правда, между Беном и Косухиным дело порой доходило и до такого.

– А вчера… Я написал один документ… Ерунда, в общем, нечто вроде обзора здешней обстановки. А он заявил, что это – взгляд марсианина…

– Вот как? – коротко бросил Афанасий Михайлович, то ли сочувствуя, то ли удивляясь.

– Да, представьте. Он… В общем, он считает, что я слишком равнодушен к тому, что здесь у вас происходит. Что мне не больно…

Бертяев бросил на гостя короткий быстрый взгляд – Бен, похоже, был действительно расстроен.

– Александр, не в обиду будет сказано… Может, он в чем-то прав? Заметьте, вы сказали: «у вас», а не «у нас».

– Вот и вы тоже! – Бен отхлебнул из рюмки, даже не ощутив вкуса. – А что я должен чувствовать? Любовь к товарищу Сталину? Преданность к этому вампиру Ежову и его банде, будь они прокляты!

Он быстро оглянулся – сказывалось знакомство со здешними нравами, – но единственным свидетелем столь крамольной фразы оказался большой черный кот, гревшийся у батареи.

– Левиафан! – позвал хозяин. Кот, неторопливо прошествовав к креслу, одним прыжком оказался на коленях у Бертяева. Афанасий Михайлович почесал Левиафана за ухом, тот потянулся и негромко мурлыкнул.

– Вы не в восторге от названных вами лиц, Бен. Но кроме них есть еще другие. Их приблизительно сто пятьдесят миллионов.

– Ах, другие! – Молодой человек повысил голос, вызвав удивленный взгляд Левиафана. – Ну хорошо… Где были они все двадцать лет назад? Тогда нужно было не страдать, а действовать! Сколько ушло с Корниловым? Сколько было с Юденичем? А остальные – эти самые миллионы? Гуталин варили да мануфактурой приторговывали? Так на что же им жаловаться? Они этого хотели, нет?

– Нет. Они хотели другого. Многие верили, что большевики смогут изменить жизнь к лучшему. Люди верят пастырям.

– «К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь!» – так, кажется, у вашего Пушкина? – резко бросил Бен. – Нет, мне не больно за овец, которых ведут на убой, и за сторожевых псов! Мне больно за таких, как вы, как этот художник, как…

Он чуть было не назвал фамилию Тернема, но вовремя сдержался. Бертяев слушал невозмутимо, время от времени поглаживая разнежившегося Левиафана.

– Вот за вас мне больно – за тех, кто остаются людьми! Знаете, Афанасий Михайлович, у нас все старики были уверены, что Сталина вот-вот прикончат – как Марата. Но на все сто пятьдесят миллионов не нашлось Шарлотты Корде! Чего же ждать от этого народа? Поэтому надо спасти тех, кто остался человеком, а остальным просто не мешать. Когда станут на задние ноги, тогда вернемся, поговорим…

Бертяев ответил не сразу. Он осторожно опустил на пол кота, вызвав у того недовольную мину, слегка пригубил коньяк и откинулся на спинку кресла.

– Вы процитировали Пушкина… «Вашего», как вы изволили выразиться… Да, стадам не нужна свобода. Но это не овцы, Бен, – это люди. Вы не правы, осуждая их. Человек слаб. Мы привыкли повторять это не задумываясь, но человек действительно слаб, поэтому нельзя так судить. «Не судите, да и не судимы будете», – помните, Бен?

– «Милосердия ищу, а не жертвы», – кивнул его собеседник. – Интересно, что сказал бы Христос, побывав в Эс Эс Эс Эр?

Ненавистное название Бен произнес, тщательно выделяя каждый слог.

– Во всяком случае, не осудил бы…

– Я не теолог, – пожал плечами молодой человек, – но, насколько я помню, Господь даровал людям свободу воли. Они могли сделать со своей жизнью что угодно – и решили строить этот… социализм. Разве они жертвы? Да они даже не пытаются сопротивляться! Иногда кажется, что им это все по душе! Честное слово, начинаешь верить, что здесь в самом деле провели массовую лоботомию…

– А если это так? – Бертяев говорил негромко, в голосе ощущалась глубокая, скрытая боль. – Для лоботомии не обязательно вскрывать череп… К тому же многим не просто вскрыли череп – им снесли головы. То, что происходит «у нас», как вы говорите, не фарс, Бен. Это – трагедия, страшная, еще не виданная. Дело не в Сталине и даже не в большевиках. Самое ужасное, что мы пока даже не можем понять причину всего этого… И дай Бог, чтобы потоп не затопил и ваш… Марс.

– Я знаю одно, Афанасий Михайлович, – твердо ответил Бен, – если господа комиссары прибудут к нам, на Тускулу, я возьму скрайбер и постараюсь не уронить честь нашего рода. Отец дрался с хамами с октября семнадцатого, мать была сестрой милосердия в Добрармии… А вам и таким, как вы, лучше действительно эмигрировать, иначе можно пропасть зазря! Что вам тут делать?

– То, что нужно, Бен. Если я и мои товарищи пропадем, то не зазря, как вы выразились. Поэтому я никуда не уеду… Конечно, многих надо вывозить немедленно – таких, как Стрешнев… Кстати, спасибо вам за него. Эта милая девушка, которая так похожа на вас…

– Сестра, – улыбнулся Бен, – Люба. А если точнее – Лу…

– Но почему? – Драматург удивленно развел руками. – Вы, Александр, – Бен, Люба – Лу, ваш друг…

– Джон, он же Чиф, – подсказал его собеседник. – Ну… Это мы сами придумали, нам это нравится… Может, мы, на Тускуле, действительно становимся новым народом…

– И вам не больно… – тихо договорил Бертяев. – Хорошие, воспитанные мальчики и девочки…

В этот вечер Лу задержалась у больного. Вышло это неожиданно. Каша была сварена, укол сделан, и «патронажная сестра» уже надевала пальто, когда в дверь постучали и на пороге появился улыбающийся Володя Синицын.

– Ага, все в сборе! – заявил он, пожимая руку девушке. – Вячеслав, я тебе принес фейхоа!

– Что? Что? – От удивления больной даже привстал. Синицын, довольный произведенным эффектом, засмеялся:

– Фейхоа. Что-то китайское. Вкус – необыкновенный, и полезное до невозможности… Да ты, смотрю, повеселел!

Действительно, Вячеслав Константинович выглядел теперь бодрее. То ли помогло чудодейственное лекарство из плесени, то ли просто подействовало простое человеческое участие, но художник заметно повеселел, начал поговаривать о работе и даже время от времени брал в руки карандаш, набрасывая что-то на обрезках альбомных листов. Лу не возражала: любимая работа помогала художнику отвлечься, не думать о недуге.

Володя Синицын забегал почти каждый вечер, принося гостинцы и стараясь поднять настроение. Девушке он нравился, хотя первое впечатление осталось: этот загорелый широкоплечий парень явно не из столичной богемы. Художник знал его давно, но о прошлом в присутствии Лу друзья никогда не заговаривали. Лишь однажды завязался разговор о какой-то ЕТШ № 112, оказавшейся, к удивлению девушки, «единой трудовой школой». Началось обычное в таких случаях: «А помнишь?» – но это продлилось недолго. Почти на каждое: «А где такой-то?» – то Синицын, то художник молча покачивали головой. Где теперь их одноклассники, можно было догадаться без особого труда.

Володя отказался от чая, и они принялись за фейхоа. Лу слушала очередные столичные сплетни, которыми щедро делился гость, думая о том, что больного нужно как можно скорее уложить в настоящую больницу. Бен уже послал просьбу в Сент-Алекс, ответ должен был прийти в ближайшие часы. Стрешнев станет первым, кого группа попытается вывезти за пределы государства рабочих и крестьян.

– Люба, что невеселы? – обернулся к ней Синицын. – Надеюсь, на работе все в порядке?

Упоминание о мифической больнице, где якобы числилась «патронажная сестра», не понравилось девушке. Синицын был непрост, а ее конспирация явно шита белыми нитками.

– Ей достается, – усмехнулся художник. – Такие больные, как я, удивительно капризны!

– Ну что вы, Вячеслав Константинович! – воскликнула Лу. Больной махнул рукой:

– Не надо, не надо. Люба! Я-то себя знаю… Ладно, не будем усугублять… Володя, ты о чем-то рассказывал?

– А! – кивнул тот. – Как раз хотел… Ты своего однокурсника помнишь? Неркулова? Вячеслав Константинович улыбнулся:

– Знаете такого, Люба?

Девушке оставалось сослаться на провинциальное происхождение. Володя удивился:

– Хотел бы я у вас пожить годик-другой! Не знать Неркулова! Да это сейчас главный ваятель по части вождей! Лениных отгрохал уже не меньше дюжины…

– Четырнадцать, – тихо уточнил больной.

– Вот-вот. Сейчас Дом Советов строится – знаете? Так там намечается скульптура вождя – сто двадцать метров!

– Вы серьезно? – Лу чуть не выговорила это по-французски. Историческая родина продолжала преподносить сюрпризы.

– Да, Колосс Родосский!

– Со смотровой площадкой на лысине, – добавил Стрешнев совершенно равнодушным тоном.

Лу хотела спросить: «А зачем?» – но удержалась. Очевидно, гражданам СССР такое должно быть ясно и без пояснений.

– У него еще, говорят, в мастерской товарищ Ленин стоит в полный рост и, так сказать, а натюрель…

– И, между прочим, правда, – кивнул художник. – Тут он прав, изучает натуру. Все-таки он профессионал…

– Вот именно. Ну-с, а недавно заказали ему бюст Кутузова. Ворошилов заказал. Сам Неркулов стараться не стал – отдал помощникам. Съездил в Крым, отдохнул – а те что-то такое слепили… Надо сдавать работу, привозят Ворошилова…

Стрешнев не удержался и хмыкнул, очевидно, вспомнив что-то связанное с непобедимым маршалом.

– Появляется Неркулов, нарком к нему, а тот – еле жив. Лицо такое, будто лимон съел, а главное – левый глаз открыть не может. Ворошилов, добрая душа, давай расспрашивать…

– А, понял! – усмехнулся Стрешнев.

– …Неркулов и говорит, что-де пострадал из-за Кутузова. Настолько вжился в образ, что пришлось месяц ходить в повязке. В результате – нервный тик. Маршал давай его утешать. Выпили, закусили, бюст, конечно, Ворошилов одобрил, и только потом… Люба, догадайтесь.

– Н-не знаю, – растерялась Лу. – Бюст не понравился?

Володя расхохотался.

– Неркулов сообразил, что у Кутузова не было не левого, а правого глаза, закончил вместо Володи художник. – Я об этом слыхал, еще когда был студентом, но рассказывали не о Неркулове и Ворошилове, а об Антокольском и генерале Драгомирове.

– Неужели врут? – огорчился Синицын. – Жаль!

– Ну почему врут? – не согласился Стрешнев. – Фольклор, Володя. Знаешь, по-моему, Неркулов просто издевается над этими «меценатами». Лепит им чудищ… А выходит, между прочим, талантливо – действительно памятники эпохи. Вроде половецких идолов…

Люба с удовольствием послушала бы еще о неведомых ей нравах столичной богемы, но Володя уже откланивался, предложив проводить девушку. Лу отговорилась, не желая, чтобы странный гость догадался о том, где она в действительности квартирует. Синицын развел руками, улыбнулся и, пообещав заскочить завтра, был таков.

Стрешнев подождал, пока на лестнице затихнут шаги, а затем негромко проговорил:

– Люба! Вы хотели о чем-то меня спросить? Я не ошибаюсь?

Девушка кивнула. Надо было поговорить о возможной эвакуации больного художника, но Лу никак не могла решить, с чего начать. И в самом деле, не показывать же карту звездного неба, тем более что звезды, называемой на Тускуле попросту «Солнцем», на этой карте не было.

– Вы, кажется, не доверяете Володе, – продолжал Стрешнев. – Я это почувствовал. Знаете, у больных, как у детей, очень острое чутье…

Она не доверяет Володе? Пожалуй, нет, это он не доверяет ей…

– Я знаю его много лет, Люба. Поверьте, он не из тех, кто приходит в гости по долгу службы. Не смотрите, что он такой веселый, ему пришлось очень много пережить…

– И вы считали его погибшим? – не удержалась девушка, вспомнив первую встречу с Синицыным.

– Да… И не один я… Слава Богу, мы все ошиблись…

Итак, Лу не зря обратила внимание на улыбчивого парня с явно вымышленной фамилией. Стрешнев намекал, что Володя не имеет отношения к НКВД. Значит…

Следовало посоветоваться с Беном, а еще лучше – с Чифом. Вспомнив, что приятели по-прежнему в ссоре, Лу вздохнула. Несколько раз она пыталась помирить «мальчиков», но тщетно. Похоже, дело не в мальчишеских амбициях Джонни-боя и не в уязвленном самолюбии брата…

Лу собралась, плотно застегнула пальто, предчувствуя уличный холод, уложила сумку и надела жуткого вида берет. Она никак не могла привыкнуть к своему «камуфляжу»: нелепая одежда вызывала раздражение. Оставалось попрощаться, но внезапно по лестнице загремели шаги. Вначале Лу решила, что это Синицын, но тут же сообразила, что это кто-то другой. Вернее, другие: гостей было несколько, они спешили, громко топая сапогами по деревянным ступеням.

– Люба, что это? – Стрешнев приподнялся с лежака и тут же горько усмехнулся: – Кажется, понял… Не бойтесь, не за вами – это за мной… Хорошо, Володя успел…

Лу застыла, не в силах двинуться с места: к подобному она оказалась совсем не готова. Правда, ничего подозрительного, на первый взгляд, у скромной медсестры не было, но обыск мог сразу же раскрыть ее несложную конспирацию: достаточно пластинки-пропуска, спрятанной на поясе пальто, не говоря уже о медицинских приборах, которых в Стране Советов не было и в помине. А на коробках с ампулами так и стояло: «Свято-Александровск», заклеить или содрать этикетку Лу не догадалась.

В дверь уже стучали – властно, нетерпеливо. Девушка растерянно взглянула на Вячеслава Константиновича. Тот ободряюще улыбнулся и кивнул…

В комнату вошли, вернее вбежали, четверо дюжих мордастых здоровяков в серых шинелях с малиновыми петлицами. Девушку отшвырнули в сторону, кто-то рванул сумку из рук, рявкнув: «Стой на месте!» Но пока не она интересовала гостей – двое уже держали художника за плечи, третий деловито обыскивал больного.

– Где он? – Вопрос был повторен несколько раз. Стрешнев развел руками и тут же получил короткий сильный удар по лицу. Лу охнула.

– Опоздали, во, блядь! – Один из «малиновых» быстро обошел скромное жилище больного, заглядывая в каждый угол. Одна из картин, прислоненная к стене, отлетела в сторону от удара сапогом.

– Ушел, курва! – констатировал другой. – Ну, Стрешнев, говори, где он?

– О ком вы, товарищи? – глухо спросил художник, бросив на Лу быстрый незаметный взгляд. Та поняла: «малиновые» ищут Володю.

– А тамбовский волк тебе, бля, товарищ! Забыл, как обращаться положено, сука! – «Малиновый» взмахнул кулаком, но другой энкаведист, высокий, с неприятными пятнами на лице, перехватил его руку:

– Не спешите, лейтенант! Все равно опоздали… Ладно, Стрешнев, будем разбираться… Значит, так: Стрешнев Вячеслав Константинович, вы арестованы по подозрению в укрывательстве опасного врага народа Владимира Корфа. Что вы можете сообщить по этому поводу?

– Покажите ордер, – спокойно проговорил художник. Лу между тем старалась вспомнить, где она встречала эту фамилию. Володя Корф – вот как зовут, оказывается, «Синицына»!.. Кажется, что-то говорил Бен… Но что?

Пятнистый энкаведист, очевидно старший, достал сложенную вчетверо бумагу и ткнул ее прямо в лицо Стрешневу. Тот медленно развернул и начал читать.

– Читай, читай, сука! – бросил другой «малиновый». – Мы законы знаем…

Художник так же молча вернул бумагу пятнистому.

– Итак, гражданин Стрешнев? – спросил тот. – Владимир Михайлович Корф умер несколько лет назад, – вздохнул Вячеслав Константинович, – укрывать его не имею ни малейшей возможности…

– Во гад! – вздохнул второй «гость». – Измывается еще!

И тут Лу вспомнила: брат рассказывал о вечере у Бертяева. «Вандея» таинственная подпольная организация и ее вождь Корф! Владимир Михайлович Корф, сын белого офицера, бежавший из лагеря, которого «малиновые» долго считали погибшим…

– Ладно, – резюмировал пятнистый, – не хочешь добром – скажешь иначе. Гражданин Стрешнев, согласно ордеру мы уполномочены произвести у вас обыск…

Художник пожал плечами.

– Приступайте! – Пятнистый не спеша оглядел мастерскую, затем обернулся к Лу: – Идите сюда, гражданка!

– Она медицинская сестра, – быстро проговорил Стрешнев. – Я болен, она делает мне уколы…

– Разберемся!

Между тем «малиновые» принялись с шумом и грохотом обыскивать мастерскую. Почему-то особенно их раздражали картины: один из энкаведистов с неожиданной яростью принялся разламывать рамы, словно надеясь найти тайник. Остальные срывали шторы, опрокидывали нехитрую мебель, рылись в вещах.

Лу подошла к пятнистому. Тот косо взглянул на девушку, затем повернулся к лейтенанту:

– Что у нее нашли?

Лейтенант, вывернув на пол содержимое чемодана, на минуту отвлекся от этого важного занятия и подал старшему сумку. Пятнистый вывалил содержимое на стол. Лу затаила дыхание: «малиновый» брезгливо перебрал вещи, не обратив внимания ни на этикетку, ни на коробку с индивидуальными шприцами, а затем поднял взгляд на девушку:

– Документы!

Лу протянула паспорт – неважно выполненную «липу».

– Баулина Любовь Леонтьевна… Что вы здесь делаете?

– Я медсестра, – Лу чуть не сказала «сестра милосердия», но вовремя спохватилась, – меня прислали из районной больницы. У Вячеслава Константиновича… у больного… тяжелая форма туберкулеза…

– Вавилов! – Пятнистый обернулся. Один из «малиновых», тот, что крушил рамы, подошел поближе.

– Вот чего, Вавилов, внизу есть телефон, позвони в районную больницу. Баулина Любовь Леонтьевна. Запомнил?

«Малиновый» кивнул и вышел, гремя сапогами. Лу поняла, что дела плохи.

– Гражданка Баулина, должен предупредить, что за дачу ложных показаний вы будете привлечены к уголовной ответственности по всей строгости советских законов. Вы поняли?

Лу кивнула, отчаянно пытаясь сообразить, что ей делать. Сейчас этот Вавилов вернется…

– Вы видели здесь или около дома этого человека?

На фотографии Володя выглядел немного иначе – совсем молодой, с худой тонкой шеей, стриженый. Фото было сделано давно, впрочем, узнать «Синицына» не составляло труда.

– Я… я не видела его…

– Подумайте, Баулина. Это – опасный враг. За его укрывательство вы попадете в лагерь – если не хуже…

– Я его не видела! – повторила Лу. – Я – медсестра…

– Товарищ капитан, дайте я сам с этой блядью поговорю, – вмешался громила-лейтенант, успевший уже опрокинуть мольберт и выбросить на пол небогатый запас продуктов.

Девушка почувствовала, как у нее вспыхнули щеки. Отвечать было нельзя, но вдруг заговорил Стрешнев:

– Товарищи! Граждане! Люба делала мне уколы… Как вы можете!..

Лейтенант лениво взмахнул рукой – художник без звука упал на лежак.

– Итак, Баулина? – продолжил пятнистый. – Будете говорить?

Лу молчала. Происходящее казалось чем-то нереальным, кошмарным сном, который должен вот-вот кончиться. О таком она читала еще в детстве: чекисты врываются в квартиру, громят все вокруг, хватают ни в чем не повинных людей… Потом – страшный подвал, взвод китайцев или латышей, сырая, выщербленная пулями стенка… Тогда это казалось страшной сказкой, похожей на историю графа Дракулы…

И тут пятнистый ударил ее – несильно, слегка двинув рукой. Лу охнула и осела на пол.

– Что вы делаете! Как вы смеете! – кричал художник, не обращая внимания на лейтенанта, схватившего его за плечи и пытавшегося заткнуть рот.

– Встать!

Лу медленно поднялась. Удар пришелся в живот – внутри все наполнилось болью.

– Вспомнили?

– Я никого не видела, – еле слышно проговорила девушка. – Я никого…

– Товарищ капитан! – На пороге стоял Вавилов.

Пятнистый подошел к нему, и они о чем-то пошептались, после чего капитан хмыкнул, проговорил: «Вот как?» – и вновь повернулся к Лу:

– Вот, значит, как, гражданка Баулина? Так где это вы работаете? В какой больнице? А ну-ка, где ее паспорт?

Лейтенант поспешил подать документ. Пятнистый просмотрел его вновь, на этот раз куда внимательнее, и присвистнул:

– Ого! Видите?

– Хреново сделано, – прокомментировал громила-лейтенант. – Ах ты, блядь! Да она из их кубла!

Надеяться было не на что. Теперь они обратят внимание на ее вещи… Если б удалось уничтожить пропуск – просто выкинуть маленькую пластинку куда-нибудь за окно! Но надеяться на это нечего…

– Ну-ка, Стрешнев, колись, – подошел пятнистый к художнику. – Откуда эта баба? Ее прислал Корф?

– Она медсестра, – повторил Вячеслав Константинович, – медсестра из районной больницы…

Сильный удар опрокинул его на пол. Художника били вдвоем – пятнистый и лейтенант. Лу закричала, рванулась – но Вавилов крепко держал ее, зажав огромной лапищей рот.

– Вставай, сволочь!

Художник застонал, пытаясь приподняться. Лейтенант нетерпеливо ухватил его за ворот:

– Что, не нравится, сука? Это еще, бля, цветочки!

Стрешнева усадили на лежак. По бледному лицу художника текла кровь, бровь была разбита, кровью сочились губы…

– Где Корф? Кто эта баба? Говори, гад!

– Будьте вы прокляты… – вырвалось у Стрешнева. Новый удар – и он откинулся на подушку.

– Хватит, лейтенант, еще сдохнет… Ладно, перекурим…

Многотрудная работа, похоже, утомила «малиновых», все четверо достали папиросы и с удовольствием принялись пускать кольца дыма. Лу, которую временно оставили в покое, без сил присела на один из ящиков. Рука потянулась к поясу, чтобы выбросить пропуск, но энкаведист стоял рядом, не спуская с нее глаз.

– Соседей опросили? – Капитан взглянул на Вавилова, тот кивнул:

– Так точно. Эта баба здесь не в первый раз. Больше никого не видели.

На какой-то миг Лу стало легче: значит, Володя имеет шанс уйти.

– Странно, – бросил капитан, – надо и соседями подзаняться. Ну, гнездо! Лейтенант, чего нашли?

– А ни хрена, товарищ капитан! Одна эта долбаная мазня! Троцкисты-авангардисты, мать их всех…

– Баулина! – Капитан повернулся к девушке. – Будьте благоразумны! Если вы из подпольного Красного Креста, получите «червонец» – и все. Но только если поможете следствию…

– Да она хитрая штучка, товарищ капитан! – вмешался громила. – Если эта блядь из Красного Креста, на кой ляд ей ксива? Давайте я ее чуток поспрошаю. Страсть как люблю таких сучек раскалывать….

Холод сковал тело. Девушка затравленно оглянулась – их четверо. Даже до окна не добежать – перехватят. Наверное, зря инструкция запрещает брать оружие, впрочем, револьвер бы тут не помог…

– Стрешнев, а может, сами скажете? – Капитан повернулся к художнику. Пожалеете дамочку?

– Я ничего не знаю, – с трудом выговорил Вячеслав Константинович. Отпустите ее, она меня лечила…

– Ясно! Значит, так, лейтенант, займись бабой – но чтоб жива осталась. А мы тут еще слегка пошуруем… Вавилов, обойди-ка соседей еще раз. Может, сознательные попадутся…

Верзила угукнул и вышел из мастерской, пятнистый принялся за бумаги, выброшенные из ящиков, а лейтенант вместе с еще одним «малиновым» широкоплечим парнем с большим шрамом на левой щеке – подошли к девушке.

– Ну, вот и я, сучка. – Лейтенант положил ручищу на плечо Лу. – Ну, колись, покуда не поздно!

Удар по лицу – голова девушки дернулась, новый удар – из разбитой губы потекла кровь. Лу, не сдержавшись, застонала.

– А ну, врежь ей, Павлюк, – кивнул лейтенант. Парень со шрамом медленно, словно нехотя, поднял руку…

Дыхание перехватило, раскрытый рот ловил воздух, но легкие, казалось, отказывались работать. Лу пошатнулась, но упасть ей не дал лейтенант.

– Стой ровно, блядь! – Здоровенные ручищи прижали девушку к стене. – Ну, надумала?

Наконец-то Лу удалось вдохнуть. Слезы текли по лицу, но страх куда-то исчез. Осталась ненависть… Животные, холопы, взбесившаяся протоплазма!..

Вновь удар по лицу, на этот раз со всей силы. Голова заныла от боли.

– Колись, сука!

– Scelerat! – Девушка уже не соображала, что говорит по-французски. – Le cochot!

– Эге! – От удивления лейтенант даже отступил на шаг назад. – Ты глянь, Павлюк, да она ж шпионка!

Это была ошибка – очередная. Лу попыталась найти выход. Сочинить что-нибудь правдоподобное? Признаться – и попытаться бежать? Но что.

придумать?

– Ну все, сука! – От возбуждения лейтенант покраснел, в руке оказалась папироса, нервно щелкала зажигалка, но пламя никак не появлялось. Наконец «малиновый» закурил:

– Проговорилась-таки! Товарищ капитан, эта блядь не по-нашему чешет!

– Жидовка, что ли? – откликнулся пятнистый.

– Не, я жидов за километр чую. Кажись, немка! Капитан, продолжавший рыться в бумагах, неохотно повернул голову:

– Не увлекайтесь, лейтенант! Вы уже однажды поймали шпиона, помните?

– Теперь не ошибусь! – прошипел «малиновый». – А вот сейчас проверим! Держи-ка ее, Павлюк!

Верзила схватил девушку за плечи, не давая двинуться. Лейтенант затянулся дымом, хмыкнул и рванул ворот платья.

– А вот щас!

Он еще раз затянулся, аккуратно сбил пепел и начал медленно подносить окурок к шее. Лу закрыла глаза. Только бы не закричать… Не дать почувствовать слабость…

Боль почему-то показалась не такой страшной:

может, Лу просто начала терять сознание. Противно пахло горелым мясом, шея онемела, осталась лишь маленькая точка, где пульсировала боль…

– Не сдохла? – Лейтенант затоптал окурок сапогом. – Как, Павлюк?

– Да живее всех живых! – гоготнул тот. – Они, бабы, как кошки, хоть веслом бей!

– А ну-ка… – Лейтенант прикурил следующую папиросу. – А сейчас мы ей фотку испортим!

Девушка попыталась рвануться, но лапищи Павлюка держали крепко. Щеку пронзила боль, горящая папироса уткнулась в кожу…

– Кричи, дрянь, кричи! – хрипел энкаведист. – Щас закричишь, блядь!

Лу молчала. Боль залила голову, в глазах потемнело, но сознание работало четко. Руки, державшие ее, слегка разжались, вероятно, Павлюк уже не ждал сопротивления…

Девушка приоткрыла глаза. Покрасневшая от возбуждения рожа лейтенанта была рядом. Огромная туша наклонилась, из пасти доносилось легкое хрипение…

Лу ударила ногой в пах – так, как учили ее на тренировках. Рывок – и она свободна. Лейтенант взвыл, второй удар пришелся по сонной артерии, но девушка промахнулась.

– Ах, сволочь! – Павлюк бросился к ней, Лу поднырнула под занесенную руку, попытавшись добежать до двери. Но сил было мало, ноги отказывались двигаться, а сзади уже слышалось громкое сопение. Ее ударили в спину, в глазах стало черно. Последнее, что успела заметить Лу, это доски пола, мчавшиеся ей навстречу…

– Жива, гадина!

Голос донесся откуда-то издалека, и тут же вернулась боль. Лу лежала на полу, рот был полон крови, ныли ребра, правая рука, казалось, одеревенела.

– Поднимите-ка!

Это был голос пятнистого. Ее поставили на ноги, кто-то несильно ударил девушку по лицу. Лу открыла глаза.

– Зырит, товарищ капитан! Не сдохла!

– Вижу, – отозвался пятнистый, – наручники! Секунда – и вокруг запястий защелкнулись стальные браслеты. Лу с трудом повела головой:

Стрешнев полулежал, облокотившись на подушку, его запястья были в наручниках. Похоже, художник потерял сознание. Все четверо «малиновых» были тут: трое стояли рядом, а лейтенант сидел, скорчившись, в сторонке, время от времени слегка подвывая, – как видно, удар не прошел даром.

– Машину вызвали? – поинтересовался капитан.

– Так точно! Майор Ковалев подъедет…

– Хорошо. Тут будет засада. А эту – увозите… Вавилов потянул девушку за плечо, но пятнистый остановил его.

– Слушай, Баулина, – в голосе «малинового» звенела ненависть, – ты ударила сотрудника НКВД! Можешь считать, что на «вышку» заработала, но учти, спокойно умереть тебе не дадим. Лейтенант тебе, гадине, каждый ноготок плоскогубцами выдерет! Корфа твоего все равно найдем и всех вас вместе живьем в топку сунем. Поняла?

Хотелось ответить, но сил не осталось. Вавилов потащил ее к выходу. «Пропуск, – мелькнуло в голове, – они найдут пропуск! А как же ребята?» Лестница, казалось, не имеет конца, каждый шаг давался с болью. Энкаведист торопил:

– Шагай, шпионочка! Зря ты лейтенанту врезала, плохо помрешь! Он из твоей шкуры абажур сделает!

Запястья ныли: наручники сжимали кость, не давая шевельнуться. Мысли исчезли. Сейчас ее бросят в машину и увезут куда-то в подвал. Как называются такие машины: «Черный грач»? Или «ворон»?

На улице сразу же стало холодно: берет и шарф остались наверху. Заныла изуродованная щека. Вавилов тащил девушку к автомобилю, в котором дремал шофер. «Малиновый» постучал по стеклу:

– Открывай! Шпионку повезем!

Шофер зевнул и с интересом поглядел на Лу:

– Во изукрасили! А девка ничего! Слышь, Вавилов, чего добру пропадать, отъедем в сторонку… Не все ж лейтенанту с такими баловаться!

» Малиновый», открыв дверцу, повернулся к шоферу, собираясь ответить, и тут совсем рядом что-то негромко хлопнуло – как будто открыли бутылку с шампанским…

– «Малиновый» открыл рот, захрипел и начал сползать на асфальт. На лице застыло удивление – последнее в его жизни. Шофер уже вытаскивал револьвер – но шампанское вновь хлопнуло, и он без звука ткнулся лицом в стекло…

– Люба, с вами все в порядке? Вопрос был задан по-французски. Девушка попыталась ответить, но слова застревали в горле.

Пришлось ухватиться скованными руками за дверцу, чтобы устоять на ногах.

– Да что с вами? – Знакомый голос спрашивал уже по-русски. Сильная рука подхватила девушку, в другой руке Володя «Синицын» держал пистолет с глушителем. Лу попыталась повернуться, и тут он увидел ее лицо.

– О Господи! Какие звери…

Он помог Лу опуститься на сиденье, быстрым движением выкинул труп шофера из машины и ткнул ногою тело Вавилова.

– Кажется, не промазал! Что им было надо? – Они… они искали какого-то Корфа, – выговорила Лу. – Вячеслав Константинович еще там.

Они вызвали вторую машину…

– Так…

Володя задумался.

– Идти можете, Люба?

– Руки… – Девушка кивнула на наручники.

– Ах да! Поднимите их вверх! Выше, пожалуйста… И не двигайтесь!

Хлопок, удар – и руки Лу вновь стали свободны, пуля разбила сталь.

– Надо вас отвести… Но… Володя нерешительно поглядел наверх. Девушка поняла.

– Дайте мне револьвер. Там их только трое…

– А вы стрелять умеете? – По загорелому лицу Синицына пробежала усмешка.

– Не волнуйтесь, не промахнусь. – Ответ был по-французски, и Володя покачал головой:

– Вы правы, провинциалка из вас получалась плохо. На чем вас раскрыли, на больнице?

– Да…

– Я тоже сначала проверил. Грешным делом, подозревал, особенно когда увидел ваш шприц… Значит, говорите, меня искали?

– Если вы Корф, – нашла в себе силы улыбнуться Лу.

– Владимир Михайлович, – последовал короткий вежливый поклон. – К вашим услугам, Люба…

– Бенкендорф, – Скрываться уже не имело смысла. «Синицын», он же Корф, подмигнул:

– С такой симпатией – и в Красной Столице? Ну что, Люба, пошли выручать Славку?

В руке Лу оказался револьвер. Оружие придало силы, девушка привычным движением провернула барабан и сунула наган в карман пальто. Корф с улыбкой следил за нею.

– Только, Володя, там есть один лейтенант…

– Не беспокойтесь, Люба, пленных брать не будем. Так что мы ему отстрелим первым делом?

Они говорили по-французски, и девушка машинально отметила четкое произношение, которое бывает только у тех, кто говорит на языке Расина с самого детства…

– Александр Леонтьевич, могу я вас побеспокоить?

– Сделайте одолжение, Иван Степанович… Чиф сидел в кресле, обложившись книгами и словарями. В руках он держал потрепанный французско-китайский разговорник, на коленях был пристроен большой географический атлас в черной тисненой обложке. Бен устроился неподалеку за столом, перед ним стояла пишущая машинка, на которой руководитель группы что-то печатал.

– Александр Леонтьевич, когда я смогу воспользоваться резервным каналом? Бен оторвался от машинки:

– Я уже имел честь сообщить вам, милостивый государь, что канал в полном вашем распоряжении…

Бен поморщился – фраза не понравилась ему самому. С «милостивым государем» вышел явный перебор. Молодой человек вздохнул:

– Сам настроишь, или мне?

– Лучше ты. – Чиф вскочил с кресла и положил на стол раскрытый атлас. Это примерно Здесь.

Бен присвистнул:

– До Тибета далековато, Джонни-бой! К тому же твой китайский… Чиф пожал плечами:

– На уровне «моя-твоя» разберусь… Главное, мне помогут. Отец уже послал радиограмму…

Руководитель группы повертел в руках атлас и вновь опустил его на стол:

– Ладно. Вечерком займусь. Ох уж мне эти точечные переброски! Обязательно встретится какая-нибудь скала… Ты хоть скрайбер возьмешь, Джонни-бой?

– Возьму. И гранаты тоже.

Бен прошелся по комнате, прищелкивая пальцами, затем резко повернулся:

– Слушай! Ну, мое мнение тебя не интересует – ладно! Но дядя Генри тоже против! Это же… Даже не авантюра, это черт знает что! Одному соваться куда-то в Китай… И ради чего? Какие-то семейные легенды…

– А Волков? – коротко напомнил Косухин.

– А что он сообщил? Что где-то севернее Шекар-Гомпа есть нечто, куда Агасфер посылал карательные экспедиции? Хоть бы Валюженич помог!

– Он как раз там, Бен. Уехал полгода назад. Я его найду…

– Иголка в стоге сена… Ага, кажется, Лу… Наконец-то…

Внизу хлопнула дверь. Бен удовлетворенно кивнул и потер руками:

– Самое время ужинать. Что-то она задержалась у нашего больного…

Девушку уложили на диван. Растерянный Бен держал в руках аптечку, а его приятель осторожно прикладывал к ране тампон с мазью.

– Осторожно, Джонни-бой. – Бен взглянул на лицо сестры и, не выдержав, отвернулся. – Господи, что же это!..

– Красиво, да? – Лу постаралась улыбнуться. – Ну все, сидеть мне в старых девах… Чиф, там еще на шее…

– Вижу, Лу. Лежи спокойно… Чем это? Папиросой?

– Да… Чиф, потом посмотришь, у меня, кажется, ребро сломано…

– По-моему, ребро цело, – сообщил Косухин. – Вдохни, Лу. Здесь болит?

– Везде болит… Нет, здесь не сильно. Ушиб?

– Вроде… Бен, нужна срочная госпитализация!

– Не вздумайте! – Лу встала, прижимая тампон к лицу. – Бог-с ним, не возьмут замуж, зато мы, кажется, вышли на настоящее подполье!

– Корф… Корф… – негромко проговорил Косухин. – Да, это интересно… Что ты ему рассказала?

– Я? – удивилась девушка. – Ничего, конечно! Мы лишь договорились о встрече. Он возьмет с собой Стрешнева… Бен, надо подумать, как лучше организовать обратный маршрут. Сегодня пришлось брать такси, мне было трудно идти…

– О чем ты! – Брат резко взмахнул рукой. – К черту все! Эти папуасы тебя пытали! Я их… Этих животных… Грязных хамов… А ты, Джон, еще хочешь им помогать! Ублюдки!

– Бен, что за мелодрама? – Девушка поморщилась: болели ребра, ожоги не давали повернуть голову. – Меня выручил тоже… папуас… К тому же можешь не мстить за меня, я это проделала сама. Почему-то мне казалось, что стрелять в живых людей труднее…

– Это не люди! – вновь вскипел брат. – Это животные! Дикари!

– Бен, не шуми… – Косухин возился со шприцем, набирая лекарство из небольшой ампулы. – Лу, сейчас ты поспишь, поговорим утром… Будешь молодцом – не отправим на Тускулу…

– Ни за что! – улыбнулась девушка – Теперь я здесь террористка номер один…

Свет потушили, и молодые люди перешли в аппаратную, где на пульте управления беззвучно светились разноцветные лампы. Бен рухнул в кресло и обхватил голову руками:

– Джон… У нее с лицом… Как ты думаешь, можно сделать пластическую операцию?

Чиф, присев рядом, легко коснулся плеча приятеля:

– Это может и не понадобиться. В крайнем случае, останется шрам. А вот психика… Сейчас она возбуждена, а к утру нервы отпустят… Наверно, мне пока нельзя уезжать…

– Надо поговорить с Казим-беком, – решил Бен. – Я бы немедленно отправил Лу, но она права: нам нужна связь с Корфом. Черт, теперь мы все засветились! Как по-твоему, что решит Казим-бек?

– Отзовет группу, – пожал плечами Косухин. – Он ведь считает, что с Тернемом мы разобрались, а с Бертяевым могут контактировать и другие. Вы с Лу передадите связи – и домой…

– Ну уж нет! Попрошусь по Каналу А, в Париж! Родственников повидаю. У меня там вроде как дядя… Хочешь в Париж, Чиф?

– Не знаю. – Косухин думал совсем о другом. – Мы еще не все сделали, Бен. Где-то имеется аппарат «Пространственного Луча» – тот, что мы так и не нашли. Если он не у Тернема, значит, надо искать в другом месте…

Бен нажал клавишу. Большой экран вспыхнул, высветив карту мира. Пальцы пробежались по пульту – карта увеличилась, за пределы экрана ушли Америка и Австралия, Европа… Теперь там оставалась лишь Азия, Бен вновь нажал клавишу, и на экране высветилась карта горной местности, пересеченной узкими извилистыми реками.

– Вот твой район, Чиф. Интересно, что там сейчас?

– Зима, наверно. Средненоябрьская – плюс один.

– Я не об этом.

– Не об этом?..

Чиф всмотрелся в карту, нажатием клавиши чуть увеличив изображение:

– Да, далековато… А проблемы все те же… Только все в открытую…

– Война? – негромко отозвался Бен.

– Да. Война…

Пещера была вырублена в мягкой скале. Вход не закрывался, и с порога было видно черное, усеянное огромными звездами, зимнее небо. В углу неярко светила керосиновая лампа, позволявшая разглядеть нехитрое убранство подземного жилища. Стол, два кресла, радиоприемник, небольшая железная печка…

На столе стояла бутылка голландского джина, глиняные рюмки и миска с красным перцем. Тут же была пепельница, заваленная окурками, и полупустая пачка «Честерфильда».

Чиф сидел в одном из кресел. Второе пустовало:

хозяин стоял возле входа, глядя куда-то в черное звездное небо. Негромко звучали отрывистые короткие слова: человек читал стихи.

Чиф понимал далеко не все. В Сент-Алексе он два года изучал китайский, но этого, конечно, было недостаточно, тем более что в университете преподавали нанкинский диалект, а тот, кто читал стихи, разговаривал на совершенно непохожем – хунаньском. Поэтому Чиф мог понять лишь, что в стихах говорится о горе Кунлунь, которая ушла к небу, подальше от людской суеты, о рое нефритовых драконов, о сметенных весенним половодьем черепахах… Чиф пытался вслушаться, но смысл ускользал…

– Что-нибудь поняли, товарищ Хо? – Человек подошел поближе. Он был высок, широкоплеч и слегка сутул. Немолодое смуглое лицо казалось бесстрастным, но темные глаза светились дружелюбием. Одет человек был просто – в старую ватную куртку – «даньи»; такие носили в этих краях крестьяне. Чиф был одет так же, только его даньи перетягивал ремень, с которого свисала кобура револьвера. Впрочем, он уже не был Чифом – Косухин превратился в Хо Сушина, или просто «товарища Хо».

– Не расстраивайтесь, товарищ Хо, – человек в даньи закурил «Честерфильд» и присел в кресло. – Эти стихи, к сожалению, трудны для понимания даже китайцев. Я написал их в старой традиции – в так называемом жанре «цы», на мотив стихотворения «Няньнуцзяо»… Сейчас так писать уже нельзя, но я, к сожалению, человек старого воспитания. Товарищ Лу Синь недаром провозгласил революцию в литературе. Он прав: писать надо просто, чтобы стихи понимал народ. Мы – странное государство, товарищ Хо. Странное – и старое. У нас революция начинается прежде всего в литературе, аграрный вопрос решается во вторую очередь. Товарищу Сталину этого, наверное, не понять…

Человек в даньи негромко рассмеялся. Похоже, мысль о Великом Вожде Всех Времен и Народов его позабавила.

– Эти стихи, товарищ Хо, я написал после нашей первой встречи. Ночью не спалось, хотелось написать о вашей планете, о людях с Небес, которые надеются построить социализм среди звезд… Но написал я о горе Кунлунь…

Снова послышался смех. Любитель старинной поэзии плеснул в рюмки джин и пододвинул миску ближе к гостю.

– Вы едите красный перец, товарищ Хо? Каждый революционер должен обязательно есть красный перец! Смотрите, надо класть его не на язык, а ближе к гортани – и глотать…

Чиф попробовал – ему показалось, что в рот попала горячая головешка. Растерявшись, он глотнул джина – и закашлялся. Пить Косухин так и не научился.

– Привыкайте, товарищ Хо… Я думал, почему написал не о вас, а о горе Кунлунь? Наверно, потому, что Кунлунь – символ всего великого в нашем мире. А наша встреча, товарищ Хо, – великая встреча… Сталин не понял… На смуглом лице мелькнула улыбка.

– И не поймет… А ведь первая встреча Земли и Неба – это великий поворот, и не так важно, что вас на Тускуле немного. Вы есть, и среди вас имеются те, кто борется за социализм… Вы обратились к нашей партии, и наш долг помочь… Не потому, что мы ждем от вас ответной помощи, нет!.. Революция на Земле и революция на Небе – не это ли начало перемены мира?..

Человек в даньи помолчал, затем покачал головой:

– Интересно, а как вы решаете аграрный вопрос? Коллективизацию уже провели?

Это была шутка, но Косухин попытался ответить:

– Мы смотрим на учение Маркса иначе, чем большевики в России. Для нас главное не цитаты и не конкретные советы, ведь Маркс писал много лет назад! Главное – его основная идея: общество без частной собственности и эксплуатации…

По-китайски выходило плохо, но человек в даньи, похоже, понял:

– Да, товарищ Хо, такой смелости с классиками мы себе позволить еще не можем. Вы – люди Неба, вы смотрите издалека. У нас еще любят цитаты… Товарищ Сталин уверен, что понимает все, в том числе проблемы революции в нашей стране… Он хочет, чтобы мы строили его социализм – с лагерями и продразверсткой. Я давно хотел написать об этом – не для того, чтобы издать собственное собрание сочинений… Нашей революции нужна программа своя, а не выдумки Коминтерна. Нам не нужна их диктатура – нам нужна социалистическая, новая демократия…

Он прошелся по пещере, затем вернулся к столу, бросил окурок и тут же закурил новую сигарету.

– Впрочем, сейчас важнее ваши дела. Вернее, наши: ведь партии небезразлично, что происходит на Тибете. Вы уже обдумали, что вам надо?

– Да, – заторопился Косухин, – продовольствие, карты, оружие и – человек тридцать…

– Не больше? – Темные глаза блеснули. – Может, вам дать полк?

– Нет. Там полку не пройти. Нужен отряд, но отборный. Те, кто умеет воевать в горах…

– Вы правы, товарищ Хо. – Человек в даньи положил на стол широкую сильную ладонь. – Вижу, вы понимаете законы партизанской войны. Мы дадим вам этих людей. Я попрошу товарища Пэн Дэхуэя, у него есть кадры еще со времен Великого Похода… Хорошо, завтра я поставлю вопрос на Политбюро, но, думаю, возражений не будет… Как вас устроили? Нормально?

– Да, спасибо, – кивнул Чиф. – Даже неловко: мне дают мясо, а бойцы едят чумизу…

– Это ненадолго, товарищ Хо. В походе будет другой рацион, так что не смущайтесь… Ну и наконец… Что вам подарить? На память?

Косухин немного растерялся: он пришел сюда не за подарками.

– Вожди обычно дарят свои сочинения с автографами, – продолжал его собеседник. – Поскольку наш отдел пропаганды уверяет, что я – вождь, то надо следовать этому примеру. Но в поход книгу вы не возьмете: патроны важнее…

Он помолчал, вновь усмехнулся и продолжил:

– В нашей стране другая традиция: друзьям дарят надписи. Каллиграфия у нас – искусство не менее сложное и прекрасное, чем живопись. К сожалению, я не владею им… Если хотите, я запишу вам на память свое стихотворение. Оно небольшое, но листка вполне хватит, чтобы им разжечь костер…

Человек в даньи присел к столу и взял ручку. Лист желтоватой рисовой бумаги начал покрываться столбиками иероглифов. Косухин пытался вспомнить их значение, но выходило плохо – почерк у писавшего действительно не каллиграфический, да и многие иероглифы были незнакомы.

– Про это стихотворение уже рассказывают легенды, товарищ Хо. Фольклор революции… Недавно наша газета написала, будто несколько бойцов, попавших в окружение, уже готовились к смерти, но, услыхав по радио, как диктор читает эти стихи, воспрянули духом и вырвались из кольца… Это, конечно, сказка. Я запретил читать мои стихи по радио, оно для других целей. Впрочем, говорят, бойцы действительно переписывают кое-что из моих стихов. Мои статьи, похоже, нравятся им значительно меньше. Вот, прошу… Я прочитаю его вслух: буду читать медленно, вы поймете. Стихотворение называется «Люпаншань». Я написал его два года назад, когда мы прорывались на север через провинцию Ганьсу…

Человек в даньи встал, положил листок на стол и начал читать наизусть, негромко, чуть прикрыв глаза:

Там, за бледными облаками,

Гусь на юг улетает с криком.

Двадцать тысяч ли пройдено нами,

Но лишь тех назовут смельчаками,

Кто дойдет до Стены Великой!

Пик вознесся над Люпаншанем,

Ветер западный треплет знамена…

Мы с веревкой в руках решаем,

Как скрутить нам седого дракона…

1994 г.