Диомед, сын Тидея

Книга I.

Я не вернусь.

НАВЛАПИЯ

Я понял – возвращаться незачем. Незачем – и некуда. Он лежал посреди шатра, густой ворс ковра жадно впитывал кровь.

– Этот?

– Этот, ванакт[1]...

Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный. Ярость ушла, и на мертвом окровавленном лице не осталось ничего, кроме этого взгляда. Я с трудом заставил себя смотреть, не отворачиваться. Рыжий бородач показался знакомым, я уже где-то видел этого верзилу...

В Аргосе? В Микенах? В Калидоне?

Недвижные глаза – маленькие пустые зеркальца – притягивали, не давали думать. Танат не спешит. В этот раз он промахнулся. Но будет следующий, затем еще, еще...

Рядом нетерпеливо вздохнули. Мантос, старший гетайр[2], недоуменно скреб бороду – такую же лохматую, как у мертвеца, но только черную. Старшой охраны не понимал, зачем ванакт так долго разглядывает мертвеца. Живые смотрят в глаза живым. Покойникам же нет части в этом мире.

Я очнулся. Нет, этого рыжего я видел впервые. Просто он был похож. Очень похож – лохматый, заросший бородой, в одной набедренной повязке – старой, потертой. И даже его кинжал, казалось, вышел из одной кузни с теми, другими. Дорогой кинжал, не в Аргосе отливали. И не в Микенах. Хеттийский? Да, кажется...

– Кто еще знает?

Старшой покачал головой – тратить слова на такой ответ не полагалось. Итак, не знают. Убийцу пытались перехватить у самого шатра – как раз после заката. Он был ловок и смел, посланец Таната Жестокосердного. Городские ворота, где стража из местных, лагерные, где уже стоят мои парни, – прошел, проскользнул, прополз. Или, может быть, морем? Но у берега тоже стража.

В шатер он все-таки ворвался – умирающий, залитый кровью.

Ему не хватило нескольких шагов. Рука уже не дрожала. Пальцы застыли, так и не разжавшись...

– Уберите. И чтобы никто не видел.

На этот раз гетайр даже не стал кивать. Закапывать не станут – море рядом, привяжут к ногам пару камней побольше да потяжелее...

Неупокоенные, кому не досталось жертвенной крови, блуждают безлунными ночами вдоль дорог, подстерегая нас – тех, у кого кровь еще горяча. Этому придется тревожить дно морское...

Я хотел поблагодарить, но вовремя спохватился. За такое не благодарят. Гетайры просто не поймут. Ведь они охраняют не ванакта, не богоравного правителя Аргоса, а родича. Родича, которому грозит беда.

Когда в Калидоне мне попытались навязать охрану, я удивился. Удивился, затем возмутился...

Хотелось вновь заглянуть в мертвые глаза, но я уже знал, что там: ледяная усмешка Таната и его неслышное «жди». Он терпелив, посланец и бог Смерти. Я тоже должен быть терпеливым. Не вышло в этот раз – выйдет в следующий...

* * *

За пологом шатра меня встретил ветер. В лицо ударил свежий дух смолы и знакомый с детства запах гниющих водорослей. Я огляделся. Костры уже догорели. Кто должен спать – спит, кому стоять в карауле – стоит. К морю? Пожалуй, там сейчас лучше всего.

Странно, с детства не любил моря! Не любил, боялся – а теперь вроде бы и идти больше некуда. Одна у меня дорога – туда, за влажный горизонт.

Две тени неслышно заскользили рядом. Гетайры не отставали. Я даже не знал, сколько их пошло со мной – двое, четверо. Еще недавно это раздражало, чуть ли не сводило с ума. Отец выходил один на дюжину, один на два десятка. Без щита, без панциря. Тидею Непрощенному не нужна была охрана!

...Но он не был ванактом аргосским. Непризнанным ванактом. Почти самозванцем. А если и не самозванцем, то все равно – не первым.

(Не первым – вторым, как и было сказано тому четырнадцать... Нет, уже пятнадцать. Уже пятнадцать лет! Боги, боги!)

Да, не первый.

Второй.

Год назад, когда меня впервые попытались зарезать – прямо на Глубокой, прямо на потрескавшихся ступенях храма Трубы, в полусотне шагов от нашего старого дома, – я растерялся. Как и сегодня, убийцу не смогли взять живым, и я долго гадал, кому довелось перейти дорогу...

И сейчас гадаю. Хотя зачем гадать? Это мог быть кто угодно.

И я не выдержал – рассказал Агамемнону. Одни боги знают, зачем. Рассказал – и услыхал в ответ спокойное, равнодушное: «В первый раз? Меня пытались зарезать уже трижды. Привыкнешь, Тидид». Трижды! Тогда мне это показалось диким, невозможным. Прошел год – и этот рыжий с пустыми глазами – уже четвертый....Это мог быть кто-то из уцелевшей челяди Заячьей Губы – моего любезного братца Алкмеончика. Ему, изгнаннику, проклятому, терять нечего. А может, кто-нибудь из мертвоглазых выкормышей Фиеста – кого не придушили добрые микенцы и не прирезали Атридовы[3] стражники. Говорят, уцелевшие бежали в самую глушь Аркадии, где среди лесов спрятано какое-то древнее капище.

Это мог быть привет от калидонских родичей, от тех, кто не простил ни деда – Ойнея Живоглота, ни отца, ни меня самого. Кровь прилипает к рукам – и передается детям. Не все смирились.

Это мог быть (чем Гадес с Психопомпом[4] не шутят!) посланец от Приама Трусливого. Мы отплываем на рассвете, а я – второй воевода в войске Атрида.

У Агамемнона прекрасная охрана. Хризосакосы – Золотые Щиты. А я еще не понимал вначале, зачем ему хеттийцы-наемники? Неужели царю приходится дрожать от страха в собственной спальне? А ведь Атрид не трус! И я подумал было, что его хризосакосы нужны для пущей царственности. И вправду красиво: шлемоблещущий ванакт на колеснице, пурпурный плащ, белый с золотом скипетр (у него он из слоновой кости, говорят, самого Пелопса память), а вокруг – горящий огонь огромных, высоких, словно башни, щитов...

Как тогда, в воротах Лариссы. Окружили, стали на колени, ощетинились длинными копьями. Странно, они были готовы умереть за своего царя. Наемники, чужестранцы!)

Впрочем, мои не хуже. Хоть и без золотых щитов. Родичи! Каждый поклялся, каждый смешал свою кровь с пеплом.

Но и это не всегда помогает. Двадцать раз смерть обходила Атрея Великого. Обходила – чтобы взглянуть в лицо глазами родного брата.

Дерзкая волна лизнула ногу, и я наконец сообразил, что вот-вот отправлюсь прямо в гости к Поседайону. Море! То самое, где водятся гидры, страшные гидры...

Я закрыл глаза, глубоко вздохнул – и на миг захлебнулся терпкой солью. Хорошо! Хорошо, что мы скоро отплываем! И вновь подумалось, что эта ночь – последняя на земле Ахайи[5].

Последняя!

Я не вернусь.

...И это мог быть кто-то из своих. Самое скверное – и самое вероятное. О таком не хотелось даже думать, но мысли уже не отпускали, цеплялись одна за другую...

Нас слишком много в крепкостенном Аргосе! Нас – молодых, сильных, с царской кровью в жилах. Мы не умеем бояться, не умеем жалеть, даже любить не умеем. Слишком долго мы жили под железной рукой деда Адраста, Адраста Злосчастного. Слишком долго ждали...

Дождались! Сначала дядя Эгиалей, затем Алкмеон Губа Заячья. Я – следующий.

А если свои, то кто? Эвриал, Промах, Полидор, Амфилох...

Или даже?..

Нет! Не верю! Сфенел – никогда! Никогда! Но ведь в очереди на трон его место – передо мной. И кто знает...

Бог Танат вновь взглянул прямо в глаза, и я проклял его, проклял тяжелый, литого золота, скипетр, от которого леденеет, становится треснутым камнем ладонь, проклял пурпур, свинцом давящий на плечи, Я не хотел! Я, Диомед сын Тидея, не хотел этого!

Не хотел – и не хочу!

Не хотел?

Ветер вновь коснулся щек. Легко, еле заметно, но мне стало легче. Все уже позади. Ночь уходит, последняя ночь на земле, так и не ставшей мне родной, ночь, когда Танат вновь промахнулся. Я жив, я доживу до рассвета, ступлю на черный борт «Калидона».

И не вернусь! Хорошо, что в эту последнюю ночь я один, возле чужого темного моря, где никто не мешает, и только ветер...

...Ветер, огни, на губах – соль. В детстве я все спрашивал, отчего это море соленое? Как-то мама сказала, что морская вода – кровь Океана. Соленая холодная кровь, соленая холодная плоть...

Я еще здесь, я еще не ступил на скрипящие сходни...

...А двенадцать пентеконтер[6] Эвриала уже у Милаванды. Все эти дни море оставалось тихим, ветер (не зря жертвы приносили!) гнал легкую рябь на восток, кормчие опытные, ходят между островами не первый год. Значит, Смуглый должен был прибыть на место уже позавчера. Вчера – в крайнем случае.

А Полидор со своими лернийцами сейчас где-то между Паросом и Наксосом. У него, толстяка, самые опытные моряки, поэтому корабли (двутаранные дипроры, лучшей постройки) могут плыть даже ночью. Значит, через два дня он будет уже у Самоса. Впрочем, острова уже наши – давно, еще с осени.

Вот так! Приам, старый трус, ждет, пока все мы соберемся у Авлиды; Ну и пусть ждет! Наша с Атридом наживка сработала.

Клюнул!

Странно, я, кажется, успокоился. Всегда успокаиваюсь, когда начинаю думать о войне. На войне все просто и ясно. Здесь – свои, там – чужие. Арей бьет копьем в грудь, а не кинжалом под лопатку.

...Интересно, отчего Приама считают старым? Только и слышишь: старик, богоравный старец (или «старец козловидный», попросту говоря – старый козел). Но – старый. А ведь он немногим старше моего отца. Тому сейчас было бы сорок два, Приаму же, козлу старому, едва-едва сорок шесть – сорок восемь.

Ничего! Познакомимся – спрошу. Хотя... Полсотни детей, дюжина жен, наложниц не считая...

Поистаскался!

Итак, старый козел ждет, пока мы все соберемся у Авлиды. Ну что ж, его соглядатаи могут увидеть там Промаха Тиринфца, Промаха Дылду с десятком кораблей. На главном – «Гиперионе» – я приказал повесить свой щит и при каждом удобном (а тем паче неудобном) случае орать «Кабан! Кабан!». Клич нашего рода, конечно же, знают в Илионе.

А мы со Сфенелом и Амфилохом отплываем завтра. То есть уже сегодня. Прямиком к Трое, к устью Скамандра. Интересно, какой вид будет у старого козла?

Даже если не получится, даже если они успеют запереться в городе, главное будет достигнуто. Наш флот – у Милаванды, у Самоса, у Геллеспонта. И у Крита тоже. Значит, море мы уже выиграли! А на суше...

– Ванакт!

Я обернулся. Кто-то высокий, широкоплечий... ...Не «кто-то». Фремонид Одноглазый, старый знакомый, еще с фиванского похода. Кажется, в эту ночь его очередь охранять покой ванакта. Вообще-то говоря, охранять – не значит мешать. Впрочем, рассвет уже близко, а я... А я действительно успокоился.

– Тут эта пьяная собака, ванакт. С кифарой. Прогнать?

На миг представился налакавшийся неразбавленного вина пес (видел такое однажды, бедная псина!). Ковыляет, мотает мордой... И кифара – тяжелая, черепаховой кости, в зубах.

Так ведь не потянет, бедняга!

– Давайте сюда!

Интересно, отчего это слово «собака» считается оскорблением? Вот и меня в детстве звали Собакой. И не просто, а Дурной. Диомед Дурная Собака! А я не обижался (почти). Люблю собак! Я люблю, а мои куреты отчего-то не любят. И если уж хотят кого-нибудь оскорбить, то вечно безвинных псов поминают.

– Р-радуйся, ванакт!

Пьяная собака проковыляла к берегу, пошатнулась. Рухнула. Левый сандалий слетел – прямиком в воду.

Да-а-а!

Наверное, Фремонид просто не выносит пьяниц. Как и все куреты, да и калидонцы тоже. Недаром у моего деда было столько неприятностей с Загреем[7], Зевесовым сыном!

– Радуйся, Эриний! Кифару не разбил?

Ответом меня не удостоили. Впрочем, я уже успел заметить, что сумка с кифарой каким-то чудом успела переместиться из-за спины на живот. Значит, уцелела. Значит, еще наслушаемся...

...Если, конечно, сама собака не окочурится. От простуды, например.

– Эй, Эриний, вставай! Холодно!

На этот раз мне ответили. Вначале – тяжелым вздохом. Затем...

– Пал я в сражении с Вакхом, певец Аполлона. Пусть я во прахе лежу, Феб отомстит за меня!

Ну конечно!

Сей певец Аполлона увязался за нами еще в Аргосе. Прогонять не стали – пусть себе! Тем более поет – заслушаешься. Если трезвый, само собой.

– Вставай, вставай!

Поднимая аэда за ворот, я еще раз убедился, что парень – не из простых. Даже ночью, на ощупь, пальцы легко различили дорогое шитье фароса. Правда, при дневном свете его плащ больше похож на грязную тряпку, но когда-то... Как и он сам. Грязен, голоден – а подаяния не просит. Пришлось зачислить на довольствие и даже ложку выдать, ибо своей у Эриния не оказалось. Как, впрочем, и миски.

Теперь мы оба сидели – на моем плаще. Я невольно пожалел, что не догадался надеть тот самый – пурпурный. А хорошо бы расстелить этакое на сыром песке, взять амфору да пару вяленых рыбок...

...И мой скипетр – орехи колоть.

– Слушай, Эриний...

Сказал – и чуть не поперхнулся. Ну и имечком наградили парня, никакой клички не надо. В лагере уже смеются: наша, мол, Эриния. Прицепилась – не отстанет.

...А может быть, все-таки кличка? Или прозвище? Ведь отчества он так и не назвал! Такое бывает, особенно если раб или сын раба, но рабы не носят фарос серебряного шитья!

– Слушаю, ванакт, слушаю.

Голова поникла, длинные руки свесились. Сейчас снова брякнется!

– Хотел тебя в-воспеть, а ты все ходишь где-то, ходишь...

И не поймешь – шутит или нет. По-моему, шутит. Или попросту издевается.

– Агамемнона воспой, – не выдержал я. – Он это любит!

– Любит, – покорно кивнула пьяная голова. – Я и его могу! «Брани и мужа пою, Агамемнона, сына Атрея, славного битвами воина, сильнейшего всех браноносца...»

Эриний икнул, попытался махнуть рукой, качнулся.

Усидел.

– Да только у него, я слыхал, уже трое. Воспевают. Куда мне! Я лучше тебя это... воспою.

Я представил, как все это выглядит со стороны. Ванакт Диомед, повелитель Аргоса, Тиринфа, Трезен и Лерны, второй воевода Великого Войска, точит лясы с каким-то пьяницей. И когда! Перед самым походом!..

...Вместо того, чтобы напиться самому. Но тут промашка. Не пью. Вина, по крайней мере. А если и пью, то все-таки не так.

– Винопийца ты, Эриний, – наставительно заметил я. – И человек псообразный.

– Это хорошо, – согласился винопийца. – Красиво звучит. Сам придумал, ванакт?

Придумал, конечно, не я. Эриний явно не из Аргоса, иначе знал бы эту старую игру – обругать, но так, чтобы «красиво звучало». Потому и говорят, что аргивянам не нужно бритвы – языком обреются.

Я, конечно, не аргивянин. Не аргивянин, не этолиец.

Чужак!

Чужак, подхвативший пурпурный плащ, упавший с плеч полубезумного убийцы. Чужак, который не может сделать даже шагу без охраны...

Я заставил себя не думать.

Хватит!

Атриду, законному владыке микенскому, не легче. И Менелаю. И Нестору. У каждого – охрана. У каждого – смерть за спиной. Да и раньше надо было думать, раньше! Еще в Калидоне, когда Амфилох привез алебастровую табличку с шестью печатями, а я все еще мог выбирать. Если бы я остался в Этолии. Если бы согласился править в Калидоне Козьем...

Хотя кто знает? Может, случись такое, я тоже собирал бы сейчас войско. Превеликое воинство лохматых козопасов на дюжине кораблей о шести веслах каждый. Как Любимчик. И был бы не вторым воеводой, а третьим гекветом[8] запасной обозной стражи...

...И все равно плохо спал бы по ночам! И все равно охотились бы за мной, точили хеттийские кинжалы. Каменный трон Аргоса, нетесаная скамья, покрытая бараньей шкурой, в калидонском дворце...

Власть!

Все равно найдется тот, кто захочет сесть повыше, как раз на баранью шкуру, на золоченый трон...

– Ну так как, ванакт, будем это... воспеваться?

Пьяная рожа пододвинулась, дохнула перегаром. Я задержал дыхание.

Отодвинулась. Хвала богам! Стражу кликнуть? Чтоб искупали обормота да у костра высушили? Так этакого в море окунать – Амфитрида обидится.

– Воспевай! – вздохнул я. – Как бишь там? «Славу, богиня, воспой Диомеда Тидеева сына, мужа, воительством славного, первого средь браноносцев...»

Внезапно он хихикнул. Понравилось?

– И ты, ванакт, хотел бы, чтобы о тебе такое пели? Так ведь не будут петь. Скучно!

Странно, его голос внезапно показался куда более трезвым, чем вид!

Я встал, вновь подошел к самому берегу, подождал, пока вода чуть коснется сандалий, оглянулся. Огонек! Маленький, еле заметный, словно кто-то зажег светильник на самом гребне волны. Еще один, еще!

...Как тогда, когда мы пошли охотиться за гидрой...

– Ты плавал по морю, Эриний? Говорят, ночью весла светятся...

– Иногда, ванакт. А если буря, то светятся даже мачты.

Я невольно вздрогнул. Великие боги! Ночью плавать еще не доводилось. Только на рассвете, когда мы с дядей Эгиалеем переправлялись через Калидонский залив. Тогда стоял туман... Нет, я, конечно, не боялся. Ну а ежели и побаивался, то не очень.

(Или это мне сейчас так кажется?)

– Говорят, люди делятся на тех, кто жив, тех, кто мертв, и тех, кто плывет по морю?

– А тех, кто плывет, отделяет от Аида только толщина доски, – охотно отозвался он.

Странно, псообразный винопийца явно трезвел. Ага, вот и за кифару взялся. Ну, сейчас воспоет!

Кифара долго не хотела вылезать из сумки. Наконец звякнула струна, затем другая.

– Твое войско впервые выходит в море, ванакт? Теперь ясно, о чем придется петь. Слыхал такую?

Струны вновь звякнули. Нет, уже не звякнули – запели, чисто, красиво. Вот Дий Подземный! Ведь может, пьяница!

– Пойми, кто может, буйную дурь ветров! Валы катятся – этот отсюда, тот оттуда... В их мятежной свалке Носимся мы с кораблем смоленым.

Зачем страшиться моря? Как морок злой, Пройдет морозный холод предутренний, Нам бы на борт взойти скорее – В руки кормило, подпоры вырвать.

И от причала прочь повернуть корабль Навстречу ветру. С легкой душой тогда Мы предавались бы веселью, – То-то бы пить и гулять на славу!

Струна нерешительно застонала... Умолкла... Здорово поет! Странно, только что и лыка не вязал!

– Это пойдет, – усмехнулся я. – Как буря начнется, запоем хором. А меня воспевать не надо. Договорились?

Отвернулся, долго возился с кифарой. Выпрямился.

– Нет, ванакт. Не договорились. Воспевать тебя, так и быть, не стану, а вот спеть о тебе... Это придется. Ведь дело не в тебе самом.

Тут уж я задумался. Не во мне? Да, пожалуй. Не во мне. И даже не в Агамемноне с его мечтой о Великом Царстве от песков эфиопских до льдов гиперборейских.

– Ты хочешь сказать, Эриний, что наш поход изменит мир?

Он ответил не сразу. Наверное, тоже думал.

– Уже изменил, ванакт Диомед! С чем бы вы ни вернулись, жизнь больше не будет прежней.

Я кивнул, соглашаясь, и внезапно понял: мы оба с ним трезвы.

* * *

– Кто ты, Эриний?

– Изгнанник. Как твой отец. Как и ты сам.

Дальше спрашивать не стоило. Дорогой, шитый серебром фарос, сбитые сандалии – и гордость, не позволяющая просить подаяние. Наверное, таким был мой отец, когда вошел в Микенские ворота славного города Аргоса. Хотя нет, отец был в доспехах. Во всяком случае, таким его запомнил дядя Эгиалей. И другие запомнили.

– И все-таки, – не удержался я. – Почему ты стал аэдом?

– А ты бы пошел в наемники, ванакт?

Странно, мне казалось, что рассвет уже близко. Но время тянулось, волны одна за другой накатывались на равнодушный песок, пахло смолой и водорослями. Какая долгая ночь!

– Наверное, – вздохнул я. – Это единственное, что я умею. И что умел отец.

Эриний кивнул. Конечно, он помнил, кто таков Тидей Непрощенный. Жаль, что я не знаю, откуда взялся Эриний Таинственный.

Из темноты донесся знакомый смешок.

– Аэдом быть нетрудно. Надо только не ссориться с кифарой и помнить об оторванной руке.

– К-как? – поразился я.

– О руке, ванакт. Оторванной. Или глазе. Выколотом, естественно.

Внезапно мне показалось, что я вновь мальчишка-первогодок, только-только взявший в руку деревянный меч. Удар слева, удар справа, копье над головой...

Он, кажется, понял.

– В каждом деле свои хитрости, ванакт. Если я, скажем, начну... хм-м-м... воспевать Агамемнона с того, как он могуч и силен, сколько у него, э-э-э-э, быков круторогих и телиц млечных, а затем перечислю всех его предков, начиная с Пелопса и Тантала, как думаешь, станут меня слушать?

– Агамемнон станет, – усмехнулся я.

– Разве что. А от всех прочих я не получу даже обгрызенной кости. Но если иначе...

Он на миг задумался, рука коснулась сумки с кифарой. Коснулась, отдернулась.

– Черная весть принеслась из Микен, крепкостенного града, Славного града, великого, первого в землях Ахейских, Страшная весть: спит во гробе Атрей богоравный, Братом родимым убитый – безбожным, распутным Фиестом. Царскою кровью залиты ступени высокого трона, Скиптр окровавленный пальцы злодея сжимают...

На этот раз он не пел – просто проговорил, не спеша, нараспев.

– Помню, – вздохнул я, – помню...

Мы были тогда в одном переходе от Аргоса. Меня разбудили, и я долго не мог понять, почему гонец с трудом выдавливает слова, почему заикается...

...и белым как смерть было лицо Агамемнона, когда шагнул он мне навстречу в воротах Лариссы.

– Я тебя понял, аэд, – наконец проговорил я, – Оторванная рука – значит, следует начать с чего-нибудь плохого, чтобы вызвать у слушателей сочувствие, так? Только ты скверно выразился, Эриний. Очень скверно!

А если бы он решил спеть обо мне? С чего бы начал? Наверное, с элевесинского огня, с отчаянного, смертного крика тети Эвадны, с запаха тлена, сменившегося тяжелым духом горящей людской плоти.

Да, с элевсинского огня. Герою следует оторвать руку...

– Скверно, – откуда-то издалека донесся его спокойный голос. – А что ты говоришь своим воякам, ванакт, когда посылаешь их в бой? «Славу в веках завоюйте, о грозные воины!»? Или попросту: «Выпустим этим сукам кишки!»?

Он был прав. В каждом ремесле своя хитрость. Со стороны на такое лучше не смотреть. И не слушать.

– А что еще надо помнить, Эриний? Кроме руки?

– Аэду? – В голосе его промелькнула насмешка. – Ну, не так уж и много. Ты когда-нибудь ел слоеный пирог, ванакт? Сверху свинина, под ней – жареные дрозды, внизу, скажем, осьминоги. Так и в песне. Сначала о боях, затем – о чем-нибудь веселом, чтобы слушатели отдохнули. Ну а потом что-нибудь умное. О богах, например. И – все сначала.

– Значит, пирог, – хмыкнул я. – А боги – это вареные осьминоги?

Заступаться за Олимпийцев я не собирался. Но уж больно самоуверенным был этот как-то слишком быстро протрезвевший бродяга.

– Богов надо чтить, – скучным голосом отозвался он. – Боги всесильны, а посему воздадим им хвалу. И ныне, и присно.

Он, кажется, снова издевался. Но удивляться я не стал.

– Видел я одного аэда, о многомудрый Эриний. Он пришел в Лерну и пытался спеть о том, как Гефест поймал Афродиту вместе с Ареем и сковал золотой цепью. Подробно пел, признаться! Он не знал, что Пеннорожденную в Лерне очень любят...

– Сильно били? – тут же откликнулся он.

– Сильно. А потом взяли овечьи ножницы...

Последнего, правда, я не видел. Но слышал. Полидор-толстяк рассказывал.

– Вот я и говорю, ванакт, – богов надо чтить. И бояться...

... «Бойся богов, Диомед! Бойся!»

Я сцепил зубы. Этот наглец слишком много себе позволяет. Ведь не над Олимпийцами смеется. И не просто смеется...

– Мы ведь оба с тобой верим, ванакт, что боги создали мир, что они направляют каждый наш шаг...

И тут я понял. Мне не намекали – подсказывали. Неужели?

– У одного... аэда я услыхал такую строчку. Не подскажешь, как там дальше, Эриний?

Я оглянулся. Мокрый песок, еле заметные в темноте гребешки волн. Пусто! Впрочем, если ОНИ захотят подслушать...

– Мнится нам плоской земля, меднокованым кажется небо...

– "Номос и Космос – одно". Вестник сказал дураку, – негромко отозвался он, и я понял, что не ошибся.

Сияющий!

Все три слова на месте: «Номос», «Космос» и «Вестник». Сияющий Третьего Шага! Я сделал только Второй. Знать, что стоит за «Вестником», мне не положено. Пока, во всяком случае. Но хорош! Даже тут умудрился вставить «дурака». И не боится! Впрочем, тому, кто сделал Третий Шаг, бояться уже нечего...

Но как же это? Третий Шаг? Ведь Чужедушец говорил: третий шаг – это...

Я прошелся по мокрому песку, поежился от предутреннего холода, вспомнил о брошенном на землю плаще.

Обернулся.

– Зачем ты пришел, Эриний?

То, что не пьяные ноги занесли его на этот берег, я понял уже давно. Как и то, что Эриний Таинственный был не пьянее меня. Умылся вином, наверное. Умылся, рот прополоскал.

...И вновь показалось, что мне в глаза смотрит Танат Жестокосердный.

– Поговорить, – еле слышно донеслось из темноты. – Поговорить, ванакт...

Я не поверил, но не стал переспрашивать. Кто пришел ко мне этой долгой ночью? Любопытствующий аэд, желающий воспеть аргосского ванакта? Сияющий? Или...

Меч был у бедра, но я знал – не поможет. И гетайры не успеют вмешаться.

Я огляделся, но никого не увидел. Холод накатил, сдавил сердце...

– Где ты?

Спросил, хотя и понимал: на такие вопросы не отвечают. А если и отвечают, то не словами.

Я ждал, но тьма молчала. И каждый раз, когда волна накатывала на мокрый песок...

– Прощай...

Я резко повернулся, пытаясь угадать, откуда донесся голос.

– Прощай, сын Тидея! Прощай...

Я шагнул вперед, наугад, надеясь догнать, остановить. И замер.

Рукоять!

Знакомая бронзовая рукоять торчала прямо из песка. Почему-то она показалась мне неимоверно горячей, словно хеттийский мастер только что достал знакомый кинжал из литейной формы...

– Ванакт! Ванакт!

Наверное, я крикнул. Или просто повысил голос. Во всяком случае, меня услыхали.

– Послать погоню, ванакт? Эй, парни!..

– Не надо, Фремонид! – вздохнул я. – Не надо...

Черные крылья Танатоса легки, не слышна его поступь. И никогда не знаешь, откуда повеет холодом. Смерть не медлит. Но все же она промедлила этой ночью! Танат опустил руку, и до рассвета, до близкого весеннего рассвета, до первого крика трубы мне осталось гадать, что вырвало из его рук хеттийский кинжал.

Может быть, все-таки ОНИ? Те, в кого мы, Сияющие, так плохо верим? Не верим, ибо знаем. Знаем – но, похоже, не все.

На волнах вновь горели огоньки – как в ту ночь, когда мы ловили гидру. Незадолго перед тем Жестокосердный тоже отпустил меня. Отпустил, хотя никто уже не верил...

...Сначала – оторвать руку. Или выколоть глаз. Или – все сразу. А потом начинять пирог: драки, веселье, боги. Пожалуй, ты прав, Эриний Неизвестный, посланец Таната. Так оно и есть. Разве что веселья в моей жизни было маловато.

Или это мне так сегодня кажется? Кажется" потому что Я понял: мне некуда возвращаться.

Некуда – и незачем.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ЭПЕВСПИСКИЙ ОГОНЬ

СТРОФА-I[9]

Мне жарко, мама! Жарко!

– Сейчас сынок, сейчас, маленький... На лоб ложится холодное полотенце. Мамина рука легко касается щеки.

– Сейчас, Диомед. Тебе будет легче...

В горнице темно. В углу догорает светильник, тяжкий чад горелого масла не дает дышать. Я хочу пожаловаться маме, но гордость мешает. Я уже почти взрослый. Мне шесть лет! Я не должен жаловаться, не должен плакать!

В углу спит рабыня – та, что должна сидеть возле меня всю ночь. Она хорошая, но иногда говорит плохие слова. Днем, когда я спал... Нет, это она думала, что я сплю, я не спал, я просто не открывал глаза... Она сказала, что я сиротка. Бедный сиротка, который растет без мамки. Это неправда, мама здесь, она со мной!

Меня часто так называют – сироткой. Или даже – сиротой. Мама говорит, чтобы я не обижался.

Жарко! Может быть, уже лето? Ведь я лежу в этой горнице очень давно, наверное, лето уже настало!..

Рабыню не надо будить. Пусть спит. Ведь пришла мама, а об этом никто не должен знать. Никто-никто!

Это наша тайна. Моя – и мамина. Ее рука ложится на лоб, скользит по волосам.

– Они думают, что я умру. Я ведь не умру, мама, правда?

– Ну что ты, сынок! Сейчас ты заснешь, а утром проснешься здоровым, совсем здоровым.

– И смогу выйти на улицу?

Я там давно не был, на нашей Глубокой улице, в нашем царстве-государстве, что раскинулось от Трезенских ворот до ступеней храма Афины Трубы. А это плохо. Там сейчас наверняка всем заправляют Алкмеон с Амфилохом. Опять, поди, привели своих пеласгов! Без меня Сфенелу с ними не справиться. Может, прямо сейчас наши дерутся... То есть нет, конечно, сейчас ведь ночь...

– Смогу, мама?

– Конечно, сможешь!

– И на площадь? К храму Трубы?

– Сможешь, сынок.

Я верю. Я не могу не верить маме. Верю, хотя слышал то, о чем сегодня говорил жрец-знахарь с папой. Он шептал по-хеттийски, думал, что я не понимаю...

...И дедушка Адраст тоже говорил с папой по-хеттийски. Я еще удивился – дедушка никогда не приходит к нам домой. А тут пришел, посидел возле моей постели, погладил по лбу. И дядя Капаней, и дядя Полиник... Все они говорят шепотом, никто не улыбается, не смеется – даже дядя Капаней. И Сфенела ко мне не пускают, и Ферсандра. И жарко, жарко!

Хорошо, что вечером пришла мама!

– Они все думают, что я умру? Да? Потому и жертву в храм понесли?

Мама смеется, и мне сразу же становится легче. Если мама смеется, значит, все будет в порядке.

– Жертву не несут, Диомед. Жертву приносят. Люди думают, что это поможет.

Я хочу спросить у мамы, когда жертва помогает, а когда нет и почему она так называется – «жертва», но не успеваю. Жар накатывает, мешает дышать. Видеть. Слышать...

...Темная горница, светильник в углу, у спящей рабыни смешно приоткрыт рот. Постель – низкое ложе, на которое легко запрыгивать. Мальчик с мокрой повязкой на лбу, струйка воды течет по щеке, глаза закрыты. Я уже видел этого мальчика!

– Мама!

Почему-то кажется, что меня никто не слышит...Ее рука сжимает мою ладонь. Или это мне тоже кажется?

– Тише, сынок, тише! Иначе услышит ОН...

Мамин голос... У мамы никогда не было такого голоса! И кто это ОН? И тут мне становится страшно. Я не могу смотреть на мальчика с повязкой. Такого знакомого мальчика...

Темно! Почему погас светильник? Как хорошо, что мама рядом! Как хорошо...

– Уйди! Ты не возьмешь его! Не возьмешь! Слышишь?

Почему мама кричит? Мама никогда не кричит. И почему я не вижу мальчика? Этот мальчик очень похож... Похож на кого-то...

Слова – чужие, непонятные, страшные. Или это ночной ветер бьется о ставни?

– Уйди! Это говорю тебя я – Сова!

С кем это разговаривает мама? Разве ее зовут Сова? Сова – это птица, а маму зовут...

Темно, темно, холодно.

...И пустые зеркальца чужих глаз – равнодушные, мертвые. Взгляд Того, Кто пришел за мной.

Мама! Мама...

* * *

– Спи, спи, хороший господин! Тебе спать надо. Спи, а то не выздоровеешь.

«Хороший господин» – это тоже я. Так называет меня рабыня, та самая, что заснула, сидя на скамье и смешно приоткрыв рот. Заснула – потому что пришла мама, а маму никто не должен видеть...

Мама!

В глаза бьет свет – яркий, дневной. Уже день? К губам прикасается что-то холодное. Не задумываясь, я делаю глоток.

Горько!

– Выпил? Ну и славно, хороший господин, ну и славно. Ты спи, спи. Ты спать должен, иначе не выздоровеешь. Тебя боги отпустили нам всем на радость. И господин Тидей рад, и господин Полиник, и господин Капаней. И ванакт наш, дедушка твой, о тебе справлялся...

Я не слушаю. Я уже понял – мама ушла. Мама ушла, а я так хотел, чтобы она осталась подольше! Мама всегда уходит...

Раз в год мы с папой, дядей Полиником и тетей Дипидой ходим за Микенские ворота к Полю Камней. Там хорошо и красиво, но никто почему-то не смеется, не улыбается. Там даже не играют, хотя за камнями очень удобно прятаться, особенно вечером. Возле одного из камней мы льем на землю вино и крошим лепешку. Это для тети Аргеи. Папа говорит, что она болела и ушла к Гадесу.

Я знаю – тетя Аргея умерла.

Мне ее жалко. Папа говорит, что она была совсем молодой.

В этом году мы встретились на Поле Камней с дедушкой Адрастом. Тетя Аргея – его дочка. И тетя Дипила – его дочка. Тетя Дипила всегда плачет, когда мы льем вино. Она называет меня «бедным мальчиком». Это потому, что она думает, будто тетя Аргея – моя мама.

Дедушка не плачет. Он никогда не плачет.

Мне жалко тетю Аргею, но я не бедный мальчик и не сиротка. Моя мама здесь, только ее никто не должен видеть. Даже дядя Полиник. Даже дедушка. Даже Сфенел.

Я хочу рассказать Сфенелу о маме, потому что он мой лучший друг. Мама сказала, что я смогу рассказать о ней, но позже. Не сейчас.

А папа почему-то не хочет говорить со мной о маме!

* * *

Под правым глазом у Сфенела – синяк, ухо напухло. И нос – репкой.

Нос у него всегда репкой, как у его папы Капанея. А вот синяк...

– ...Они, Тидид, опять приходили. Алкмеон с Амфилохом свою агелу привели. И еще тех, с Форонейской улицы.

(Агела – это стая. У нас стаи нет. Для нее нужен вожак. А вожаком только взрослый может быть.)

Сфенел сопит, отворачивается.

– Я Алкмеону сказал, что он пеласг.

Мне стыдно. Пока я тут отлеживаюсь, прячусь за темными ставнями, мой друг защищает нашу улицу, наше маленькое царство-государство! Сфенел, конечно, самый сильный из нас. И ростом выше. И вообще, он видом совсем-совсем взрослый, прямо-таки восьмилетний.

Но ведь тех – целая стая

– И Ферсандра побили. Его в живот ударили. Алкмеоновы пеласги ударили...

Сказать нечего. Сегодня утром я попросил у папы разрешения выйти на улицу. Да где там! Только и позволил, что увидеться со Сфенелом. И то ненадолго.

– Ничего, Капанид, – улыбаюсь я. – Скоро встану!..

Он кивает, но по-прежнему сопит. Мы оба знаем – дела плохи. Амфилоху, сыну дяди Амфиарая, четырнадцать лет, а его старшему брату Алкмеону – целых шестнадцать. Обычно они с нами не дерутся, зато приводят целую ватагу сопляков с Пеласгийской улицы. И с Форонейской. И от Зевса Дождевика. Стаю! Приходят – и начинают играть в бабки прямо у храма Трубы. Чтобы нас обидеть.

Дядя Амфиарай, который Алкмеону и Амфилоху папа, не любит моего папу. Дядя Амфиарай – лавагет, он над всеми войсками самый-самый главный. Он никогда не бывает у нас. Ни он, ни тетя Эрифила (она моего дедушки Адраста сестра младшая). Дядю Амфиарая многие боятся, говорят, что он «Вещий». Что он слышит, как разговаривают боги. Поэтому с Алкмеоном и Амфилохом никто из нас не хочет дружить. И с их приятелями тоже. Мы их зовем пеласгами[10]. Пусть обижаются! Все знают – пеласги были очень глупые. Они даже не умывались.

– Алкмеон сказал, что ты все равно помрешь, – хмурится друг Капанид. – Сказал, что твою нить Парки перерезали. Я ему в ухо дам. Вот подрасту – и дам!

Хорошо, когда у тебя есть друзья!

– Наговорились, драчуны?

Это тетя Эвадна – мама Сфенела. Все говорят, что она очень красивая. Поэтому дядя Капаней – «счастливчик».

– И вовсе мы не наговорились! – возмущается Сфенел, но тетя Эвадна уже берет его за руку. Капанид потирает разодранное ухо.

– Я скоро встану, – повторяю я. – Мы им всем дадим! Так и передай этому Алкмеону. И пусть не ходят к нашему храму. И в бабки там не играют!

Сфенел хмурится, и я понимаю, что синяк под его глазом – не последний.

* * *

Я сплю. В горнице темно, даже светильник погас. Мне снится мама. Мне снится ее голос.

– Я сделала, что могла, Ойнид. С ним все будет в порядке.

С кем она говорит? Ойнид – это мой папа. Он Ойнид, потому что его папа – Ойней. Так называют друг друга взрослые.

(Взрослые – и мы со Сфенелом. Поэтому он – Капанид, а я – Тидид. Когда старшие это слышат, то смеются. Ну и пусть смеются!)

– Я могу забрать его отсюда. На Пелион или на один из островов. Если хочешь – и тебя тоже. Там нам не нужно будет скрываться...

Где же папа? Почему я не слышу его голоса? Ах да, я же сплю! Мне просто снится мама.

– Зачем тебе этот город, Ойнид? Думаешь, Адраст поможет тебе вернуться в Калидон? Поможет отомстить? Кому? Твоему же отцу? Уедем отсюда!

Я не хочу уезжать. И папа, кажется, тоже. А мама... Неужели она плачет? Моя мама никогда не плачет!

– Ты ничего не сможешь сделать, Ойнид! Семья... Семья помнит обо всех – обо всех таких, как наш мальчик. Боюсь, ОНИ уже догадались. Отец... МОЙ отец не хочет, чтобы в Номосе остался хотя бы один человек с НАШЕЙ кровью в жилах...

Мне становится страшно. Зачем мама говорит такое? Зачем мне это снится?

– Ты ведь знаешь, Ойнид, что МОЙ отец никого не прощает!

Выходит, у моей мамы тоже есть папа? Значит, он мне дедушка? Но почему тогда?..

– Да, и Акает погиб. И Орфей. И Дедал. И Ясон. А Геракл собирается воевать с Авгием. И вы тоже собираетесь воевать! Понимаешь, Ойнид? Скоро в Номосе не останется никого. Отец сказал, что вы уже не нужны. И наш мальчик...

Мамин голос становится тише, тише..

Умолкает.

Я засыпаю уже по-настоящему, но даже во сне – глубоком, без сновидений – продолжаю удивляться. Почему молчал папа? Что такое Номос? Что за семья такая у мамы?

И почему мамин папа хочет убить меня?

* * *

Они все-таки переступили границу!

– Феласги! Феласги! Феласги идут!

Ферсандр скатился вниз, едва не упал, ухватился рукой за кривой ствол кизила, глотнул горячий летний воздух.

Выдохнул.

– Алкмеон своих фривел! Их там десять... Твенадцать! «Твенадцать» – это «двенадцать». А «фривел», понятное дело, «привел». Это он по-беотийски, потому что дядя Полиник, его папа, из Беотии. А по-ихнему – из «Виофии».

Ну а «феласги» – это пеласги. Те самые. Ферсандру страшно. Он совсем маленький, даже ниже меня. И дерется плохо. И еще он очень худой. Как его папа. У дяди Полиника есть еще два мальчика. Их зовут Адраст и Тимей. Они вместе родились, поэтому их называют «близнецы». Но они еще драться не могут. Им всего по два годика.

Значит, пеласги!

Мы со Сфенелом переглядываемся. Сегодня меня впервые выпустили на улицу. Выходит, вовремя. Граница нарушена! Враг уже на ступенях храма Трубы. Они уже ворвались, они уже здесь!..

От Трезенских ворот до храма Афины. Мимо могилы Арга, мимо маленького храмика Елены, мимо старого Царского дома – пустого, заколоченного старыми трухлявыми досками, мимо черного провала Палат Данаи, мимо дома, где живем мы с папой, мимо соседнего, где живет дядя Полиник, и дальше, к дому дяди Капанея...

Она невелика, наша улица, наша Глубокая. По ней не очень удобно ходить: она действительно глубокая, узкая, похожая на овраг. К каждому дому – и к моему, и к дому Капанида – приходится подниматься по ступенькам, а это очень неудобно, особенно в дождь. Но эта улица – наша. Наше царство-государство, куда нет хода врагам, а особенно пеласгам, этим неумытым дикарям, которые нападают только стаей и только шестеро на одного. Нападают, и спешат спрятаться за взрослыми спинами, как только мы начинаем их бить!

Трое на шестерых, трое на девятерых, трое на дюжину. Это – ничего, но сегодня они привели взрослых. Взрослые не должны драться! Это не по правилам. Но они все равно пришли. Амфилох выше Сфенела на целую голову, а Капанид – самый высокий из нас троих.

...И его папа тоже самый высокий. Потом идет дядя Полиник, а потом уже – мой папа. Зато у папы плечи шире. И кулаки больше!..

И еще Алкмеон. С этим не справиться – даже если на подмогу придут все наши приятели. Но они не придут. Они прячутся. Они боятся пеласгов.

Мы – не боимся!

Не боится Сфенел, не боюсь я. Ферсандр... Он маленький и худой, он, конечно, боится. Но он все равно с нами!

Вперед!

Мы бежим плечо к плечу – мимо нашего дома, мимо дома дяди Полиника, мимо дома дяди Капанея. Только бы не заметили, только бы не увели домой...

Папа говорит, что спуску нельзя давать никому. Даже взрослым. Только с богами нельзя драться. А дядя Капаней смеется и говорит, что драться можно и с богами. Когда мы вырастем, он нас научит.

Дядя Капаней смеется, а тетя Эвадна почему-то пугается.

Вот они! Как раз на ступенях храма. Вся стая вместе: сопляки-пеласги, неумытые дикари с грязными носами, Амфилох... Алкмеон! Ого!

– Меч! – шепчет Сфенел. – Гляди – меч!

В руках у Алкмеона – меч. Деревянный, конечно, не иначе из гимнасия притащил. Мне становится завидно. Завидно – и страшновато. Если такой деревяшкой угадать по затылку!.. Проверено!

Останавливаемся. Переглядываемся. Они... Они тоже переглядываются. Скалятся... Ферсандр пятится назад, я хватаю его за плечо. Капанид смотрит на меня.

Пора!

– Эй, да тут Дурная Собака! Дурная Собака! Дурна-а-а-я Собака-а-а!

Дурная Собака – это я. Это они меня обижают.

– А ну, чешите отсюда, сопляки!

У, Дий Подземный! Они первыми начали ругаться. А в драке, как и в бою: кто начал, тот и победил. Тоже проверено!

Ладно! Пора и нам. Я вновь смотрю на Сфенела, он – на меня. Тяну носом воздух.

– Воняет что-то, а, Капанид? Навоз не убрали, что ли?

Сфенел недоуменно оглядывается.

– Угу. Вон, куча целая!

– Кте феласги – там навоз. В тень съедают целый воз!

Это уже Ферсандр.

(«Кте» – это «где». Ну а «тень», понятно – «день».) Сейчас кинутся! Но нет, Алкмеон не спешит. На лице – снисходительная ухмылка. Лучше бы не улыбался!

У него верхняя губа – пополам. «Заячья» называется. Это ему боги такое сделали.

Меч – в руке. Р-раз! Р-раз! Деревяшка со свистом рассекает воздух.

– Пеласги, чтобы вы знали (р-раз!) – соплячье глупое, – были любимцами богов (р-раз!). Поняли? Они в Серебряном веке жили (р-раз! р-раз!). К ним сам Крон в гости приходил (р-раз!). А за навоз сейчас получите (р-раз! р-раз! р-раз!).

Если он думал нас своей деревяшкой удивить, то напрасно. Я и сам так могу. И Сфенел может. Ну, не так, конечно...

Зато мне папа настоящий меч давал покрутить. Острый! Из аласийской бронзы. А насчет пеласгов...

– Пеласги были дураки. Такие дураки, что боги не захотели на них больше смотреть...

– ...Воняли сильно! (Это – Капанид.)

– Пришлось богам потоп устроить и всех пеласгов утопить. Как крыс! Вонючих красноглазых крыс! А после потопа навоз остался, его на вашу улицу и занесло...

– И ты его на зафтрак ешь!

(Молодец, Ферсандр!)

– Ах, сучата!

– Бей!

Ну, наконец! Я кричу «Кабан!», Ферсандр вопит «Спарты!», Сфенел, ясное дело, «Уноси тепленького!».

Боевые кличи отцов и дедов. Их надо орать изо всех сил, до хрипа, до боли в ушах.

Кабан! Кабан! Кабан!!!

Когда по праздникам папа – и дядя Полиник выпьют (дядя Полиник целую чашу, а папа – чуть-чуть), то всегда вспоминают одно и то же. Давным-давно, целых восемь лет назад, они оба приехали сюда, в Аргос. Ворота Лариссы, нашего акрополя, оказались заперты, а в калитку мог пройти только один. Там они и столкнулись. Тогда папа выхватил меч...

...Мелюзгу – в стороны. Их много, но дерутся не лучше девчонок. Разве что вопить горазды. И кусаться...

Вот тебе! Вот!

С ними просто. Сфенел – тараном – в центре. Я – справа, Ферсандр – слева. И – молоти от души!

Кабан!!!

...Папа тогда тоже кричал «Кабан!». На нем был шлем с кабаньей головой – старый, еще прадедушки Портаона. Сейчас этот шлем в оружейной лежит, на самом видном месте. А папа носит другой, с тремя гребнями и с дырками для глаз.

Эге, эти покрепче! Спина к спине – ученые. Да только спина к спине – это для обороны, а в бою надо наступать, наступать!.. И бить, бить, бить! Потом можно посчитать синяки, подергать шатающийся зуб...

Кабан!!!

...А у дяди Полиника на плечах была львиная шкура. (Как у моего дяди Геракла. Я, правда, не видел, но все говорят – большая шкура.) Вот потом и стали рассказывать, что возле ворот подрались Кабан со Львом. А дедушка Адраст решил их помирить и отдать за них своих дочек. Говорят, оракул велел.

А мой папа все равно победил бы дядю Полиника!

Ступени! Мы уже на ступенях. Мы победили!..

– Ну а со мной, этолийский ублюдок?

Толчок в грудь. Амфилох щерится, скалится щербатым ртом. (Говорят, ему передний зуб дядя Эгиалей выбил. Дядя Эгиалей молодец!)

Останавливаюсь – на миг, всего на один миг. Амфилох не должен драться, он взрослый. Он может драться, если бы с нами тоже были взрослые, хотя бы один.

– Что, хитон намочил? Ну, ударь меня, Диомедик, ударь! Ударь, Собака этолийская!

Дурная Собака – это обидно. А этолийская – еще хуже. За такое полагается обижаться. Обижаться – и морду бить!

Меня тянут за руку. Сфенел? Да, это он. Капанид помнит правило: взрослый не может тронуть маленького. Не может – если тот не начнет первый. А вот тогда...

Смех – презрительный, обидный. Алкмеон смотрит прямо на меня, дергает губой своей заячьей (во урод!), рука подбрасывает меч...

Р-раз!

– Плюнь на этого засранца, брат! Что он, что его отец!..

Чернота плещет в глаза. Они... Они не смеют говорить о папе!

Амфилох тоже смеется – еще гаже, еще обидней. Смеется, щерится.

– Эти этолийские недоноски только коз могут портить! Что, Диомедик, твой папочка небось всех козлов в Калидоне разом заменял? Потому и мамочка твоя не выдержала – сдохла?

Мама!!!

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Тихо-тихо.

Тихо...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух... Плещет, плещет...

– Держите! Держите!

Кого держать?

Рука сама собой сжалась в кулак, дернулась – наугад, не глядя... 

– Тидид!!!

Остановил не голос – глаза. Никогда у моего друга Сфенела Капанида не было такого взгляда.

– Тидид... Ты... Не надо!

И тут я опомнился. Опомнился, удивился. И сразу же захотелось спросить: «Почему?». И не одно «почему» – много.

Почему так болит рука? И палец?..

Почему Капанид держит меня – и не за локоть, не за плечо – за горло, боевым захватом, который нам обоим показал дядя Эгиалей? Почему Ферсандр... Ну, это я потом узнаю. Но вот почему Амфилох?..

– Ж-жив? Он ж-жив?

Странно, я никогда не слышал, чтобы зазнайка Алкмеон заикался! Я никогда не видел...

...Видел! Такое лицо было у соседского мальчика, которого в прошлом году взял к себе Гадес. Мальчика звали Эгиох...

– Т-ты! Этолийская сволочь! Ты убил его! Убил!

Кто убил? Кого? Я настолько удивляюсь, что даже забываю обидеться.

– Да позовите кого-нибудь, позовите! Эй, сюда! Отец! Папа-а-а!

АНТИСТРОФА-I

Я не понимаю. Я ничего не понимаю.

Когда они собираются вместе – папа, дядя Капаней и дядя Полиник, – горница (большая, на стенах рисунки – птички красные и желтые) сразу же становится маленький. Дядя Полиник садится в левое кресло, папа – в пра-ьое, а дядя Капаней – на скамью. Обычно он смеется и говорит, что подходящее кресло для него еще не сработали. Но сегодня он не смеется.

Не смеется и дядя Эгиалей. Он – четвертый. Кресла ему не досталось, скамьи – тоже. Это неправильно! Дядя Эгиалей – сын дедушки Адраста. Мой дедушка – ванакт а дядя – будущий ванакт. Когда он приходит, ему уступают лучшее кресло. И ковер стелют. Но сегодня он не сидит, а стоит. Стоит – и ходит, от двери к окошку, назад снова к двери. И почему-то не обижается, что все сидят!

Я – пятый, тоже сижу. В уголке, прямо на старой шкуре. Волчьей. Она сыпется, ее, наверно, скоро выбросят...

Говорит папа. Нехотя, словно у него что-то болит. Говорит – ни на кого не смотрит.

– Его оскорбили. Я убивал за меньшее...

«Его» – это меня. Я молчу. Мне... страшно? Нет, не страшно. Но...

– Ты же знаешь Амфиарая, Ойнид! Отец с ним и так на ножах, – негромко бросает дядя Эгиалей, отворачиваясь к окошку.

Интересно, что он там увидел?

– Если его мальчишка умрет...

«Мальчишка» – это Амфилох. Он лежит дома. Он умирает. Это сказал дядя Эгиалей.

– Ну и Кербер с ним! – Отец встает, машет рукой: – Уедем отсюда к хароньей бабушке!

– Ойнид!

У дяди Капанея очень громкий голос. У дядя Капанея очень широкая ладонь. Широкая, тяжелая. Когда он кладет мне ее на плечо, я едва стою на ногах. Но папа – сильный. Ему ладонь дяди Капанея нипочем.

Правда, харонью бабушку он больше не поминает. А я И не знал, что у Харона есть бабушка. Старая, наверное.

– Та ладно вам! Ну, потрались...

Дядя Полиник всегда говорит очень тихо. Он всегда грустный. Я знаю, почему он грустный! Его выгнал из дому собственный брат. Он плохой. Его зовут Этеокл. А дядю Полиника его папа проклял (его папу Эдипом зовут, он тоже очень плохой – так все говорят). Но это ничего. Мой дедушка Ойней тоже проклял папу. И папа не огорчается. То есть не очень огорчается.

Дедушка Ойней плохой! Он даже не хочет пригласить меня в гости. И видеть не хочет! Внезапно в горнице гремит гром. Почти как настоящий. Но я знаю – это не гром. Это дядя Капаней смеется.

– Подрались! Три ребра, рука и еще печенка. Шестилетний малец! Ну, ребята, я вам скажу! Прямо Геракл какой-то!

Когда дядя Капаней хохочет, горница становится совсем маленькой. Это потому, что дядя Капаней очень большой и высокий. И еще он очень шумный. Как гидра.

– Не сравнивай, – папино лицо почему-то дергается. – Не дай Зевес, чтобы мальчик стал таким же!

Я не понимаю. Я ничего не понимаю. Папа почему-то не любит говорить о Геракле. А ведь Геракл женился на папиной сестре. У взрослых это называется «зять». Папе он зять, мне – дядя. А папа не хочет о нем даже вспоминать!

– Если он умрет, вы уедете в Тиринф, – негромко говорит дядя Эгиалей. – Так решил отец. Но... Будем надеяться.

– Лучше бы твой мальчишка Амфиарая ударил! – смеется дядя Капаней. – Нет, ну надо же, а? Шестилетний! Четырнадцатилетнего оболтуса! Геракл бы точно сказал: «Маленьких обижают!» Помните, как он орал? Ма-а-аленьких обижаю-ю-ют!

Не знаю, громко ли кричал дядя Геракл, но уж не громче дяди Капанея. Все улыбаются – даже папа. Даже дядя Полиник. То есть не улыбается, но... почти.

– Парня учить надо, – роняет дядя Эгиалей. – По-настоящему учить. И не только войне. Есть тут одна задумка...

Учить? Я снова удивляюсь. Я и так учусь. Уже полгода я хожу в гимнасий, там все бегают, прыгают. Я даже на колеснице ездил! Не сам, конечно.

– Ладно, пойду. Если что... Попытаюсь уговорить отца.

Дядя Эгиалей подходит ко мне, кладет руку на плечо (как дядя Капаней папе!).

– Выше нос, Тидид. Выше, еще выше!

Он улыбается. Я краснею. Я удивляюсь. Почему-то я думал, что меня станут ругать. Сильно ругать. А меня никто не выругал. Даже папа! Мне даже показалось, что папа испугался. И не за Амфилоха – за меня.

А зачем за меня пугаться? Я ведь не болен!

– У него то же, что и у меня, ребята. Понимаете?

«У него» – это у меня. Дядя Эгиалей ушел, а меня, кажется, просто забыли выставить за дверь.

– Он говорит, что ничего не помнит. Что он видел реку. И – все...

Дядя Полиник кивает, дядя Капаней – тоже. И снова я ничего не понимаю. Неужели папа болен? Но он не болен, он очень сильный! Его только дядя Капаней побороть может. Он – и, конечно, дядя Геракл.

...Когда папа был таким, как дядя Эгиалей, на него напали враги. В Этолии, где он жил. Папа их всех убил. Он молодец! А дедушка Ойней на него почему-то обиделся. Обиделся – и проклял.

– Мне это стоило очень дорого. Очень!.. Я думал, все кончится на мне...

Почему папа говорит так, будто я болен? И почему никто с ним не спорит?

– Мы, ребята, становимся опасны. Понимаете? Просто опасны.

– Конечно, опасны! – гудит дядя Капаней. – Пусть только кто сунется!

– Я не о том, – отец морщится, зачем-то трет щеку. – Мы все – я, ты, Полиник, Адраст, Тезей, Геракл – потомки богов. Так?

– Та какой я фотомок! – откликается дядя Полиник. – Сетьмая вода на финоградном сусле...

– Все равно. Нас даже называют героями. А какие мы герои? В каждом поколении – безумцы, калеки, просто больные...

Я совсем не понимаю папу. Да, мы все – потомки богов. И Сфенел, и Ферсандр, и даже Алкмеон с Амфилохом. Это – хорошо. Мы – герои!

– Какое-то... ядовитое семя. Геракл... Нет, не Геракл. Иолай, его племянник, сказал, что мы опасны для богов. Ладно, для богов – мы для людей опасны! Я думал, хотя бы Диомед...

– Нато бы к оракулу, – неуверенно предлагает дядя Полиник. – Жаль, Асклефий умер!

– Да иди ты со своими оракулами – басит дядя Капаней. – Ни приапа собачьего...

– Эй, здесь ребенок! (Это папа.)

– М-м-м... Ни пса они там не знают! Сидят у жертвенников, морды наели и каркают: «Воля богов! Воля богов!» Я бы всех этих пифий разложил бы на полянке и...

– Эй! (Это уже дядя Полиник.)

– М-м-м... И выпорол бы, чтобы людей не дурили и все идолы бы в костер кинул! Какие они боги? Засранцы приапо...

– Капаней!!!

(Это они оба – и папа, и дядя Полиник.)

– А пусть слушает! Слышишь, Диомед? Боги – они не боги! Они что, мир создавали? Человека создавали? Они пришли на готовенькое, расположились, как разбойники в чужом доме, и корми их! И деревяшкам кланяйся! А им все мало, проглотам. Овец мало – быков подавай! Быков мало – людей режь! Что, не так?

Глаза закрыты. Сейчас Зевс кинет молнию...

Сейчас!..

– А все потому, что мы их боимся. А чего их бояться?

– Потому что они сильнее!

Это папа. Я раскрываю глаза. Кажется, обошлось. Добрый Зевс не кинул молнию.

– Они сильнее. А если враг сильнее, ему надо платить дань. Что поделаешь...

И это папа?! Мой папа, который ничего не боится? На миг мне становится обидно за папу.

– Да не сильнее! – огромная ладонь дяди Капанея рассекает воздух. – Это мы – слабее. Вот Геракл. Взял Аполлона – и скрутил. И Таната скрутил! И Аида!

– Это сказки! – качает головой дядя Полиник. – Я его, Геракла, сфрашивал, когда он еще пыл... Ну, вы понимаете. С Аидом он не трался. Никто не может бороться с Гадесом.

– Потому что все мы – каждый за себя. А объединиться бы всем, таким, как ты, Ойнид. И я. И ты, Полиник. И даже Амфиарай. И Геракл. Да мы им!..

Молнии все нет. Кажется, Зевс простил дядю Капанея. Или просто не слышит? А может – испугался?

– Да ладно, чего скисли? – смеется дядя Капаней. – Все в порядке, только трусить не надо. А твой мальчишка, Ойнид, первым воином будет. Во всем Аргосе! Лучше тебя. И лучше меня!

Я снова краснею. Не каждый день такое услышишь. Сам дядя Капаней сказал!

И почему папа не рад?

– Как гофорит Эгиалей, латно, – дядя Полиник встает, почему-то смотрит на дверь. – Уедете в Тиринф – не страшно. Что Тиринф, что Аргос... А не офсудить ли нам, ребята, кое-что пофажнее? Фчера я получил фисьмо... письмо из Коринфа...

И меня выгоняют. Я снова удивляюсь – наверное, в сотый раз за этот вечер. Что они такого собрались обсуждать? Про дядю Амфиарая мне слушать можно, про оракулы можно. И про богов – тоже можно.

А про что нельзя?

* * *

Дядя Капаней часто ругает богов. И дядя Амфиарай тоже. Я, правда, не слыхал, и Сфенел не слыхал, но об этом все говорят. Только ругают по-разному. Дядя Капаней всех богов плохими словами называет, а дядя Амфиарай ругает Зевса. Из-за этого дядю Амфиарая никто не любит, хотя он Вещий. А дядю Капанея все любят – кроме дяди Амфиарая.

Почему так?

Папа не хочет мне объяснить. А маму я еще не спрашивал. Она так редко приходит! В следующий раз я ее обязательно спрошу.

Папа богов чтит. Не так, как дядя Полиник, но чтит. И я хожу в храмы. И жертвы приношу. И Сфенел тоже ходит, хотя его папа богов ругает. У нас в Аргосе полным-полно храмов! Только на нашей улице их четыре: храм Трубы (это мы его так называем, а вообще-то он храм Афины Победоносной), храм Тихи-Счастья, маленький храмик Арга и храм Елены.

Храм Елены – самый лучший. Елена – золотая. Она очень красивая.

Папа сказал, что он знает богиню Елену. Что богиня Елена живет в городе Спарте. Что там она еще красивее, чем в храме.

Папа еще сказал, что дядя Капаней знает богиню Елену лучше, чем он. Совсем хорошо знает. Я как-то спросил дядю Капанея об этом, а он взял меня за ухо и велел сказать, кто мне об этом сообщил. Но я папу не выдал! А дядя Хапаней почему-то покраснел. А потом извинился (за мое уxo) и сказал, что это все неправда, будто он знает ее, Елену, «совсем хорошо». Он богиню Елену просто знает. Он был в Спарте и молился ей. В храме.

За ухо я не обиделся, но так и не понял, отчего это дядя Капаней краснеет?

А еще у нас на улице есть Медный Дом. Его так называют, но это не дом, а подвал. Над ним раньше Палаты Данаи стояли. Я там не был. И папа не был. Говорят, там очень темно и страшно. В этом подвале родился ванакт Персей. Потом его в море бросили, а он Медузу Горгону убил.

Медуза тоже у нас похоронена. Только не на улице Глубокой, а за Лариссой, возле агоры. В городе очень-очень много могил. Я думал, что так и надо, но папа сказал, что могилы есть только в Аргосе. Во всех городах тех, кто умер, относят в некрополь, за стены. И в Микенах, и в Фивах, и в папином Калидоне. У нас тоже есть Поле Камней, но многих оставляют в городе. У нас даже есть могила, где лежат целых сорок человек сразу. То есть не человек, а голов. Ее так и называют – Сорокаголовая. Там лежат головы сыновей басилея Египта[11]. А все остальное похоронено в Лерне, возле гидры.

Гидра живет в море. Некоторые говорят, что ее убил дядя Геракл, но у нас в городе все знают, что он убил маленькую гидру, а большая жива-здорова, и ее все боятся. Полидор, сын дяди Гиппомедонта, ее сам видел. Говорит, страшная.

Вот бы ее убить!

А богов все-таки ругать не надо. Вдруг услышат?

* * *

– Ты, Тидид, меня извини! Я... Я не хотел тебя обидеть...

Амфилох не умер. Он даже болел не сильно. Просто полежал неделю – и встал. И теперь мы снова стоим на ступеньках храма Трубы. Но не деремся.

Миримся.

– Твой папа очень хороший. И смелый. И мама... Она очень хорошая была. Извини!

Я думал, что извиняться придется мне, но Амфилох решил сам извиниться. А Алкмеон почему-то не пришел. И никто больше не пришел – только Амфилох.

– Просто вы все закричали. Ты про кабана, Ферсандр – про спартов...

– Ну мы же дрались! – удивился я. – Так полагается!

– Ругать врагов тоже полагается, Диомед. Чтобы разозлить, из себя вывести. Вот я и... Но я не должен был так говорить, извини!

И вдруг я начинаю понимать, что Амфилох говорит со мной как со взрослым. Как с совсем взрослым. Я хочу сказать: «Да ладно!», но вдруг понимаю, что надо ответить иначе.

– Ты меня тоже извини, Амфиарид. Я... Я не хотел. И насчет пеласгов, и насчет... Я просто реку увидел.

– Знаю.

Амфилох морщится, поглаживает бок. Я тут же вспоминаю – у него же ребро сломано. Правда, не три – одно, но все же.

Мне немножечко стыдно. Ребра ломать нельзя. Ведь мы же не враги. Мы – родичи, дядя Амфиарай – брат дедушки Адраста. Двоюродный, но все же брат.

– Знаю. Мне отец объяснил. У тебя это как у Геракла. И как у твоего отца.

– А что у них такое? Папа мне так и не объяснил. И дядя Полиник не объяснил.

Амфилох медлит, зачем-то оглядывается.

– А ты... А ты не обидишься?

Я задумываюсь, наконец качаю головой.

– Не обижусь. Ведь ты мне расскажешь, чтобы я знал, – а не чтобы обижался.

Мы поднимаемся выше, садимся на неровные, теплые от солнца ступени. Амфилох не спешит.

– Понимаешь, Тидид, – наконец начинает он. – Человек... Он не виноват, если болен. А особенно, если болезнь послали боги.

Я киваю. Не виноват, конечно. Вот дядя Эмвел, брат дяди Эгиалея, так больным и родился. Но он очень хороший, его любят. Даже больше, чем дядю Капанея.

– Говорят, Геракла преследует Гера. Она насылает безумие. Ты слыхал, Геракл ведь детей своих убил? И племянников...

– Врешь!

«Врешь!» – это я просто так. Почему-то я верю Амфилоху. Но как же такое может быть?

– А сейчас он, говорят, совсем из ума выжил. Никого не узнает, с даймонами разговаривает...

«Я его, Геракла, сфрашивал, когда он еще пыл... Ну, вы понимаете».

«Не сравнивай. Не дай Зевес, чтобы мальчик стал таким же!»

Вот о чем говорили папа и дядя Полиник!

– Но... Но мой папа... Он не такой. Не такой! Не такой! Это все неправда. Папа не убивает детей!

– А ты знаешь, за что его изгнали из Калидона?

Любопытство щекочет ноздри. А действительно, за что? Плохие родичи напали на моего папу, он защищался... А как же дедушка Ойней? Почему? Нет, не хочу. Лучше сам у папы спрошу!

– Изгнали – и изгнали. – Я отворачиваюсь, смотрю в сторону. – Ну, ладно, Амфиарид, мир?

– Мир!

Жмем руки – тоже по-взрослому.

– А своим пеласгам... то есть скажи своим, что на нашу улицу они могут приходить, но пусть сначала спрашивают. И в бабки пусть у храма не играют! А драться будем по правилам. Как полагается.

– Драться? – Голос Амфилоха звучит как-то странно. – А вот насчет драться...

– Он сказал, что со мной драться больше никто не будет. Никто! Родители запретили. И дедушка Адраст запретил. Если драка, я должен стоять в стороне – как взрослый, а иначе будет не по правилам.

Сфенел не отвечает. Сопит.

Думает.

– Выходит, мы победили, а, Тидид?

Не хочется огорчать друга, но...

– Так теперь же вы двое будете против всех!

– Верно...

Безопасность нашей любимой улицы под угрозой. Если со мной не станут драться, Алкмеон приведет своих пеласгов...

– Правда, мы с Амфилохом ну... помирились. Он сказал, что драться будут теперь на равных. Вас двое – их двое. Кто кого побьет – тот и победил.

Капанид снова думает.

– А если он не придет? С Алкмеоном ты не мирился?

С ним я не мирился. Старший сын дяди Амфиарая не пожелал жать руку какой-то мелюзге. У-у, Губа Заячья!

Ну, тогда...

– Тогда я все равно драться буду. Если Алкмеон придет. Или если пеласги толпой нападут. У них свои правила – у нас свои. Правильно?

Капанид ухмыляется, кивает. Военный план готов, да только он пока бесполезен. Вот уже неделя, как на нашу улицу чужаки не приходят. А если и приходят, то по одному. И в бабки не играют.

А когда нас видят – разрешения просят.

– Я вот чего подумал, Тидид, – внезапно изрекает Сфенел. – Ты Амфилоха побил – и вы с ним помирились. И даже подружились!

Я с уважением смотрю на друга. Странно, о таком я даже не подумал. А ведь действительно: побил – и подружились.

А если бы я Алкмеона побил?

– Хорошо. Расскажу...

Папа долго молчит, наконец качает головой.

– Думал, потом. Ну ладно. Тебе все равно расскажут... У меня такое с детства. Только вижу я не реку, а огонь. Если разозлюсь – себя не помню. Говорят, я очень храбрый...

– Ты храбрый! – перебиваю я. – Ты самый храбрый, папа!

Его рука ерошит мои волосы.

– Может быть. Но когда начинается бой, я вижу только огонь. Словно дерусь не я, а... Даже не знаю кто. Мне нельзя сердиться, нельзя ни с кем ссориться. Ты видел, в гимнасии мы боремся только с Капанеем. И на копьях, и на мечах. И просто так.

Да, действительно. По праздникам дедушка Адраст всегда устраивает агоны – соревнования. То за кубок, то за новую колесницу. А папа...

– Мы с Капанеем друзья, я не могу на него сердиться, понимаешь? Даже с Полиником... боюсь. А в Калидоне...

Сегодня папа согласился рассказать. Он не хотел, но я очень просил.

– У отца был двоюродный брат – Мелан. Он курет, из западной Этолии. Ты помнишь, я тебе говорил...

Это я помню. На папиной родине живут калидонцы и куреты. Одни на востоке, другие – на западе, в горах. Калидонцы еще ничего, а куреты – совсем дикие. В шкурах ходят.

Как волки.

– Мелан со своими сыновьями и братом Афареем хотели убить отца и захватить престол. Их было восемь человек, они напали на отца в храме Артемиды...

– И... И ты их убил?

Я замираю – от страха и одновременно восторга. Восемь человек! На одного моего папу!

– Убил, – в его голосе не слышно радости. И гордости не слышно. – Даже не помню, как это было. Плеснуло в глаза – все... А потом меня обвинили в нечестии. Будто бы в храме нельзя убивать.

– Но они же напали! – возмущаюсь я.

– Вот и я так думал, сынок. А получилось... Обвинил меня Алкатой, твой двоюродный дед, отцов брат. Теперь-то я понимаю – он тоже хотел править в Калидоне, наследовать отцу, ведь я – единственный сын. Он был хитрый, понял, что со мной. Понял, что мне нельзя сердиться. Обвинил при всех, на совете. Назвал нечестивцем, оскорбил...

– И ты...

– Его охраняли пять человек, – отец качает головой. – Думал за спины спрятаться. Не спрятался... Ну а убийство Родича прямо на совете... Меня никто не решился очистить от скверны. И до сих пор не решается.

Я знаю. Папу так и зовут – Тидей Нечестивец. Или Непрощенный. За глаза, конечно. Шепотом.

– Но ведь ты не виноват, папа!

Его рука вновь гладит меня по голове.

– Кто знает, Диомед, кто знает... Поэтому я ни с кем стараюсь не ссориться. И вина почти не пью. Говорят, это наказание богов. Не знаю...

– Боги плохие! – решаю я. – Они злые. Дядя Капаней прав – с ними нужно драться. Собраться вместе – и...

Папа не отвечает. Молчит, молчит, молчит. Мне даже становится страшно.

– Нет... Нельзя. Бойся богов, Диомед! Бойся!

Сегодня я впервые пошел в гимнасий.

Впервые – после болезни. И Капанид пошел. И Ферсандр. Сначала мы бегали, потом метали диск, а потом дрались копьями.

Папа говорит, что копьем не дерутся, а «работают». Но мы все равно дрались. На нас были полотняные панцири и тяжелые шлемы, поэтому можно бить со всей силы.

Но на этот раз я со всей силы не бью. Только по мишени. У мишени нет ребер. Поэтому Сфенел сегодня меня побеждает.

Днем, когда солнышко совсем пригрело, в гимнасий зашли папа, дядя Капаней и дядя Эгиалей. Дядя Эгиалей и папа спорили, что лучше: лук или копье. Дядя Эгиалей сказал, что лук лучше. Только тетиву надо тянуть не от груди, а от уха.

Он показал. Он попал. Дядя Эгиалей лучше всех стреляет. Говорят, он учился луку у бога Эрота. Я его спросил, а он сказал, что учился у Эрота, но не этому. А папа сказал «Гм-м».

Зато папа лучший на копьях. Его никто не может победить. И он меня учит! Я тоже буду лучшим.

А дядя Капаней говорит, что лучше всего не копье, а дубина. И смеется.

А потом мы снова бегали, а дяди и папа спорили о железе. Я так и не понял, почему. Из железа делают украшения. У тети Эрефилы есть железное кольцо. А у тети Эвадны – браслет.

Папа сказал: «Вот бы мне сотню парней в железе!» Зачем ему столько мальчиков с украшениями?

Потом мы обедали, и папа сказал, что после обеда я не буду больше бегать, а пойду вместе с дядей Эгиалеем к дяде Эвмелу. Я спросил, пойдут ли с нами Сфенел и Ферсандр, а папа сказал, что нет.

Я очень огорчился. Сегодня я не смогу победить Капанида на копьях. Он мой друг, но я не хочу, чтобы меня побеждали!

* * *

У дяди Эгиалея длинные ноги, поэтому он быстро ходит. Я так быстро не умею, а он смеется и говорит: «Догоняй!»

Я догоняю.

Сначала я догонял его у могилы Форонея (который огонь людям принес), но не догнал. Потом мы пошли к Критериону, где стоит большое каменное кресло. На это кресло иногда садится мой дедушка и судит разбойников.

Я спешил. Но все равно не догнал!

Тогда мы пошли к воротам Лариссы, где живет дедушка Адраст, но подниматься не стали, а свернули к Аполлону Волчьему. Там я почти догнал дядю, но он все равно меня опередил и первым пришел к Голове Медузы.

Эта Голова – настоящая. Саму Медузу у агоры похоронили, а голову тут на память оставили, когда злой Персей ее убил. Медуза была хорошая. Она охраняла Аргос, а Персей был разбойником. Это он потом ванактом стал. И все равно его изгнали. За Медузу. Медуза, между прочим, – моя прапрапрабабушка (три раза «пра»!).

Про Персея и Медузу у нас каждый мальчишка знает. А те, кто приезжает, думают наоборот и удивляются.

Папа говорит, что у Персея все дети – разбойники. И внуки. И даже правнуки. Один Геракл хороший. А дядя Амфиарай говорит, что и Геракл плохой. Что ему лучше бы в колыбели умереть.

Я сам слышал!

Возле Головы Медузы я догнал дядю, но оказалось, что уже пришли. Пришли, так как дом, где живет дядя стоит совсем рядом.

Я это совсем забыл, потому что редко здесь бываю. Тут чужие мальчишки. Они злые и никого не пускают. Их много, с ними даже втроем не справиться. Поэтому я хожу сюда только на дни рождения дяди Эвмела. Сам он к нам не приходит – не любит выходить из дому.

Дядя Эвмел – очень старый, ему, наверное, сто лет. У него белые брови и совсем нет волос на голове. Некоторые мальчишки его боятся, но я знаю: дядя Эвмел очень добрый и хороший. Только больной.

Говорят, он таким и родился. Он – младший брат дяди Эгиалея. Только дяде Эгиалею двадцать пять лет, а дяде Эвмелу – сто.

Или сто двадцать.

– Ты мне его на обед привел, братишка? Давненько человечинки не пробовал!

Мне не страшно. Дядя Эвмел шутит. Он не ест людей. И мяса не ест. Только овощи – вареные.

Дом у дяди Эвмела очень большой. Даже не один дом, а два, сверху и снизу. Это называется «этажи». Раньше я бывал только в нижнем доме, а теперь мы сразу же поднялись в верхний. То есть не "в", а «на» – на этаж. Второй.

Поднялись – а там!..

– Ну, смотри, смотри!

Я стал смотреть. То есть вначале думал убежать, но потом мне стало стыдно. Я не должен убегать, даже если прямо за дверью сидит гидра.

Настоящая!

Одно хорошо – дохлая. И не вся, а только кости и кожа. И даже не кости, а что-то другое, но этого слова я не знаю.

Про кости мне потом дядя Эвмел рассказал. Когда гидру убили, с нее сняли шкуру, высушили и опилками набили. Это называется «чучело». А все равно – страшновато.

И если бы только гидра!

– Это маленькая гидра, Тидид. Гидреныш. Та, которую Геракл убил, была втрое больше. Но и она – не самая большая.

– Ты его не пугай! (Это дядя Эгиалей.)

– А я не боюсь! (Это я – очень громко.)

– А это зуб Кронова быка. Их уже нет – вымерли. Они до потопа жили. Большой зуб, правда? А это Сетов зверь из страны Кеми[12]. Не бойся, не кусается!

– А я не бо... Ой-й-й!

(Это я руку в пасть засунул. А там – зубы. И острые!)

– Хорош, а? А это...

«Этим» была заставлена вся горница. И на стенах висело, и на полулежало. Кости, головы, щупальца сушеные, снова кости...

А гидра – все равно самая страшная!

– Дядя Эвмел, это ты гидру убил? Как дядя Геракл?

И что я такого смешного спросил?

– Ну, братишка, оставляю тебе этого юного героя. На съедение.

Дядя Эгиалей уходит, а я остаюсь. И мне не страшно. То есть почти не страшно. Интересно, зачем он меня сюда привел. Гидру показать?

– Ну, пойдем, Тидид!

Оказывается, эта горница – первая. А за ней – вторая. Еще больше первой.

Я думал, у дяди Эвмела во второй горнице тоже кости, а там оказались не кости, а камни. И дерево. И не просто камни, а идолы. Некоторых я узнал сразу. И Зевса, и Аполлона, и Гекату (у нее три лица, даже в темноте не спутаешь). А еще там были камни круглые и камни с ровными краями.

На один такой камень я сел. А дядя Эвмел сел на треножник. У треножника тонкие ноги, но дядя Эвмел очень худой, поэтому он не упадет.

– Ну вот, герой. Мы с твоим папой поговорили, и он согласился. Будешь учиться. Утром – в гимнасий, а после обеда – сюда.

Такие слова следует обдумать. Я думаю.

Долго.

– Дядя Эвмел, я ведь и так учусь. В гимнасии. И еще меня папа дома учит. И дядя Капаней.

– Учатся разному, Диомед.

Я снова думаю. Мама говорила...

– А я еще значки знаю. Которыми пишут. Не все, правда... Хочешь, дядя, покажу?

– Хочу.

Табличка, кисточка... Вечно я краской мажусь!

– Это – «алеф», это – «бейт», это – «гимель». Правильно?

– Правильно, Тидид! А откуда они взялись?

Он снова улыбается – хитро. Думает, не знаю.

– Эти значки сидонские. Сидон – это город такой за морем. А страна называется Финикия. Там эти значки придумали, а мы их себе взяли. Чтобы писать. В Сидоне еще пурпур делают. Из лягушек.

Почему дядя уже не улыбается? Я что-то не то сказал?

– А ты действительно молодец, парень! Эгиалей был прав. Ну, пойдем.

Оказывается, за второй горницей есть еще третья! третьей горнице – снова камни. Но другие. Гладкие, с рисунками и значками. И доски – тоже гладкие и тоже с рисунками. И свитки – один на другом.

Наверное, дядя каждый день письма получает!

– Знаешь, что это?

«Что это» на столе. Большое, из бронзы. Круглое.

Щит?

Я уже хотел сказать про щит, но не стал. Щит слишком большой. И неровный. На нем что-то нарисовано. Даже не нарисовано – из бронзы вылито.

На щитах всякое рисуют. У моего папы на щите – звезды и луна. Папа называет луну Глаз Ночи. У дяди Капанея на щите – воин с факелом. А у дяди Полиника на щите богиня Афина и он сам. Его богиня за руку держит. Только у дяди Амфиарая на щите ничего нет. Черный – и все.

У меня тоже есть щит, но еще не настоящий – маленький. На нем кабан нарисован. Это папа так решил.

Только этот щит какой-то непонятный. Таких щитов не бывает! Может, это щит киклопа? Какой-нибудь киклоп потерял, пока нашу Лариссу строил?

Наклонился я, пальцами до бронзы дотронулся. Ага! Кажется, понял. Это вроде как гора, это – река. А это – море. Вот и кораблик. А это что? Тоже гора. И домик. А вот еще домик!

– Это наш мир, мальчик. Точнее, Номос.

СТРОФА-II

– А еще дядя Эвмел мне про богов рассказывать будет. И про героев. И про потоп расскажет. И про то, что до потопа было!

Сфенел морщится, хмурится...

(Точно как дядя Капаней! Только у Сфенела бороды нет, чтобы ее на пальцы накручивать. У дяди Капанея борода – черная. У папы тоже черная, но короткая. А у дяди Полиника – светлая, почти белая.)

– А папа говорит, что воину это все знать не надо. От такого жуки в голове заводятся.

Я осторожно трогаю голову – на всякий случай. В глубине души я почти согласен с Капанидом. Копье – понятно, и колесница – понятно. И как прятаться – тоже понятно. Без такого и вправду не повоюешь. А боги-герои, да еще значки для письма в придачу...

– Так папа решил, – вздыхаю я. – Значит, нужно.

Сфенел оглядывается (незачем – пуста наша Глубокая, никого, только взрослые), шепчет баском:

– А мой папа сказал, что тебя хотят царем сделать. Ну, басилеем[13]. Потому и к дяде Эвмелу послали. Папа тебя жалеет, говорит, что басилеем быть плохо.

Тут уж и спорить не приходится. Дедушка Адраст даже не басилей – ванакт, а значит, всем царям – царь. Поэтому из дому, из дворца то есть, почти не выходит – все на троне сидит.

Думает.

И еще царю одному ходить не положено. И самому колесницей править – тоже. И еще его все ругают. Скукота!

Дядя Капаней умный. Его дядя тоже басилеем был, а он взял и отказался. И правильно сделал. И я откажусь!

– А мы в гости уезжаем, – внезапно сообщает Сфенел. – В Лерну, к дяде Гиппомедонту.

От зависти я не могу даже сказать «Ух ты!». Наконец вздыхаю...

– Ух ты! А когда?

– Послезавтра вроде.

Да, завидовать нехорошо. Тем более лучшему другу. И в особенности Капаниду. Это я понимаю, но...

Мне уже шесть лет, скоро совсем взрослым стану, а почти еще ничего не видел. В Тиринфе гостил однажды, в Трезенах – и все. Впрочем, в Трезенах не считается. Мне тогда всего два года было.

А все потому, что папа все время куда-то ездит. Ездит – а меня с собой не берет. Даже в Тиринф, хоть это и рядом совсем. А не берет он меня из-за кровников. Кровники – плохие, они могут зарезать из-за угла. Даже маленького мальчика. И девочку тоже.

На папу пять раз нападали, но он всех их убил!

– Ну, ты там это, Капанид, – я отворачиваюсь, делая вид, что смотрю на знакомую черепичную кровлю храма Трубы (старая черепица, под ногами лопается), – гидру увидишь, запомни какая. Хорошо?

Сфенел-то запомнит. А я?

* * *

– Ойнид, ну послушай меня! Хоть однажды в жизни послушай!

На этот раз точно – не сон'

Мама!

Кричать нельзя, о маме никто не должен знать. В моей спальне никого, значит, она в большой горнице за дверью...

– ОНИ что-то задумали. Семья... Это все так похоже на выдумки моего отца. ЕГО – и этого негодяя Психопомпа. Не набегался еще в Гадес! Собрать побольше, а еще лучше – всех вместе. Собрать – и в ножи. А еще лучше – натравить друг на друга!

Странно, я опять не слышу папу. Нет, слышу, надо только ухо к двери прижать...

Ой как плохо подслушивать! Но я немножко, совсем немножечко.

– Так что же, мне всю жизнь сидеть на чужих харчах? Кем мальчик вырастет – сыном изгнанника?

– Лучше сыном изгнанника, чем сиротой. Ты ведь знаешь – я не всегда смогу его защитить. Особенно от МОИХ.

У мамы такой голос... О чем это она? Меня защищать не нужно, со мной даже Алкмеон драться не хочет!

– Ну, ты прямо как Амфиарай! Заладил Вещий-Зловещий: «Боги не велят! Боги не велят!» Да какое им дело до Фив? Мы же не совались на Флегры[14]!

– Ошибаешься, Ойнид, ошибаешься...

Ничего не понимаю! И не пытаюсь пока. Почему-то становится страшно. Словно я опять болен и вижу знакомого мальчика с мокрой повязкой на лбу.

– Уедем, Ойнид! Если хочешь – вообще из этого Номоса. Я уеду с тобой и с маленьким...

– Ты?!

Папа спрашивает так, что мне становится обидно. За маму.

– Ты думаешь, если я... – ее голос становится тихим-тихим, еле слышным. – Если я... такая... Я никого не любила, Тидей! Никого – только тебя. Я уже похоронила одного сына, нашего – не хочу. Я понимаю, что я некрасивая, Ойнид, я грубая, со мной тебе скучно. Не спорь, я знаю...

Дальше подслушивать нельзя!

Нельзя!

* * *

Мама поет колыбельную. Колыбельную эту я помню с Детства. Помню – хоть и не понимаю ни единого слова. Она – на мамином языке.

Раньше, когда я совсем маленький был, я под нее сразу засыпал. Тогда и мама приходила чаще. Теперь я засыпаю сам, сразу, особенно если набегаюсь, но...

Как хорошо, что мама рядом! И жаль, ни о чем ее не спросишь. Ведь я подслушивал. А подслушивать – плохо!

И все равно – мама самая красивая. И самая лучшая!

СТРОФА-III

– Ну что, Диомед, собрался?

Я уже собрался. И собираться-то было нечего. Одежку – новый хитон и фарос – рабыни сами сложили, а все остальное... Да зачем его брать – остальное?

– Ну, тогда пошли! И шляпу не забудь – от солнца.

Шляпа – широкополая, на самый нос налазит – и вправду нужна. Солнце горячее, наверное, там у себя наверху Гелиос весну с летом перепутал. Но это – ерунда, главное, мы едем!

В Лерну едем. Гидру смотреть.

Две повозки – одна с подарками, другая для слуг. И колесница – для папы. Я, конечно, должен ехать в повозке, но попрошусь к папе на колесницу. Хотя бы за городом. Ведь он обещал дать мне вожжи подержать!

– Отря-я-яд! Перебежками!.. Первая линия – копья вперед, вторая – подтянись! Луки-пращи-дротики!..

Это папа шутит. Значит – пора ехать. И еще значит, что у папы – очень хорошее настроение.

– Папа, а мы через Диркские ворота поедем?

– Через Диркские.

Через Диркские – это значит мимо провала Никострата, через который в Гадес попасть можно, мимо могилы Пеласга, того, что вначале изгнали, а потом обратно в Аргос пустили, мимо храма Деметры Печальной и храма Геры Анфии...

– А вожжи подержать дашь, папа?

– Вот за город выедем, подъедем к Ликон-горе, где храм Орфии...

Хейя-а-а!

Конечно, мы не за гидрой едем. Едем в гости. К дяде Гиппомедонту, тому, что в Лерне живет. То есть не в самой Лерне, а рядом, у моря. Так что зря я Капаниду завидовал. А едем потому, что дядя Гиппомедонт жертву должен принести в храме Афины Сантиды. Его дедушка этот храм построил и велел каждый год особые жертвы приносить. Вот дядя Гиппомедонт папу и позвал. И дядю Капанея позвал. И нас со Сфенелом.

Жалко только, он впервые об этой жертве вспомнил. Мог бы нас и в прошлом году пригласить. И в позапрошлом тоже!

Я называю дядю Гиппомедонта дядей, хотя он мне не дядя, а двоюродный дедушка, дедушке Адрасту брат – тоже двоюродный. Но он на дедушку не похож. Он еще не седой и не старый, поэтому он не дедушка, а дядя. А Полидор, его сын, мне вроде бы как брат. Троюродный. Иначе он мне дядей считаться должен, а какой Полидор дядя? Только на два года меня старше!

Правда, и дедушка Адраст еще не очень старый и не очень седой. У него только виски белые. Но он уж точно – дедушка.

А гидру я все равно посмотрю!

***

Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...

Это не я, это колесница так стучит.А когда камень под колесо попадет, то «бух-бух».

Колесницей править трудно. Даже если дорога ровная.А уж если под уклон... Правда, когда под уклон, папа сам вожжи берет.

– Спину ровнее, сынок. Ровнее! Не сжимайся – расслабься. .И на дорогу смотри, на дорогу!

На дорогу смотреть трудно. И спину держать трудно.Вожжи тянут вперед, дергают, словно кони наши решили меня вниз скинуть...

(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц... Бух!)

– А теперь – чуть дерни. Вверх-вниз! Вот так! Видишь, сразу быстрее пошли!

Куда уж быстрее? Мы и так стрелой мчимся, словно нас из лука дяди Эгиалея выпустили. Посмотреть бы, где повозки, наверное, еще за Ликон-гору не повернули...

Нельзя! Вперед смотреть надо! А в глазах уже все мелькает, мелькает...

(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Коц-коц-коц...)

– Ну, хватит! Меняемся. Ну что, сынок, тяжело?

Я только вздыхаю. Как это папа может целый день ехать? Да так, что кони устают, а он – нет?

– Папа, а это боевая колесница? Папа смеется, треплет меня за волосы (а вожжи – в одной руке!).

– Нет, конечно. Обычная. Боевая – она тяжелая. Да и толку с нее мало.

– То есть как это? – поражаюсь я. – Воевать на колесницах надо!

Это я с детства знаю. Война – это когда царь (или лавагет, или, например, мой папа) садится на колесницу и едет искать врага. Враг тоже на колеснице, а вокруг – слуги с копьями. Они меж собой дерутся, а те, кто на колесницах, – между собой. На то и война.

– Колесницы – это древность, Диомед! Так еще до потопа сражались. Мы в Ахайе, честно говоря, и воевать-то толком не умеем. Да и что за войны? Там двух коров угнали, там амбар сожгли... Любой сотник из Баб-Или[15] или Кеми разнесет всех наших героев – даже если мы объединимся...

Странно, кажется, папино хорошее настроение куда-то делось. Из-за чего? Из-за какого сотника из Баб-Или?

...А я знаю, где этот Баб-Или! Мне дядя Эвмел на щите медном показал. Там все дяди бороды колечками завивают. И Кеми показал – а я запомнил. С первого раза! У них там все боги – со звериными головами, страшные!

(Бух-бух-бух! Сразу три камня попались!)

– Ты думаешь, сынок, чем воевать надо? Копьем? Мечом?

– Или палицей, – подхватываю я, вспомнив дядю Капанея. – А еще – секирой, лабрисом...

(Лабрис – это топор такой, с двумя лезвиями. Критский. Я его тоже у дяди Эвмела видел. Даже в руках держал.)

– ...и еще луком, как дядя Эгиалеи!

– Эх, ты! – Папина рука вновь ерошит мои волосы. – Головой воевать надо. Головой! Эх, если бы Адраст это понимал!..

Дедушка Адраст? А при чем здесь...

(Коц-коц-коц. Ток-ток-ток. Бух-бух-бух-бух!)

– Ну и дорога! Я бы здешнему басилею уши отрезал! Может, сынок, в повозку пересядешь?

Я соплю в ответ. Я что – маленький? То есть маленький, конечно. И в повозке не так трясет...

– Нет, папа, я с тобой до самой Лерны доеду. (Бух! Бух! Ай!)

– Ну давай! А может, еще ходу прибавим?

Хорошо, что папа шутит! А интересно, почему это он о войне заговорил? Папа не любит о войне разговаривать!

* * *

– Славную петь начинаю Сантиду-Афину, С хитроискусным умом, светлоокую, с сердцем немягким, Деву достойную, градов защитницу, полную мощи, Тритогенею. Родил ее сам многомудрый Кронион...

Жрец думает, что его слушают. А его никто не слушает. Даже разговаривают. И папа разговаривает, и дядя Гиппомедонт, и дядя Капаней, и дядя Полиник...

...Он тоже к дяде Гиппомедонту приехал. И Ферсандра привез. И не только он – дядя Мекистий тоже здесь. И Эвриал, его сын, тоже приехал.

Дядя Мекистий очень похож на дядю Эгиалея. Такой же длинноногий. А Эвриал – коричневый. Это он в маму. Его мама – коричневая. Ее из-за моря привезли.

Правда, папа говорит, что не «коричневая», а «смуглая». А по-моему, все равно – коричневая.

– Микены? С Эврисфеем лучше не разговаривать... – Атрей, лис старый, не захочет... – Через Кофрея. Он там фсем крутит, таром что глашатай!..

– ...Из головы он священной родил ее, в полных доспехах, Золотом ярко сверкавших. При виде ее изумленье Всех охватило бессмертных...

Интересно, Сантида не обидится? Наверное, нет, ведь жертву ей принесли, и еще какую! Быка, телку, трех баранов. И вина – пифос целый. До сих пор запах стоит.

.. Дядя Мекистий тоже брат дедушки (не двоюродный – родной). И тоже не старый. А его сыну всего шесть лет. Как и мне. Только я не коричневый.

– Я поеду, Полиник. Не удастся через Копрея, попытаюсь через Фиеста.

– Ты, Ойнид, острожнее. Фиест такая сволочь!

– Зато продажная!

– Тише, о богоравные басилеи!

– Сам ты богоравный басилеи!

– ...Пред Зевсом эгвдодержавным

Прыгнула наземь она из главы его вечной, Острым копьем потрясая. Под тяжким прыжком Светлоокой Заколебался великий Олимп, застонали ужасно...

А храм здесь тесный. Правда, и народу полно. Папа, дяди, их тети... Все приехали. Только мамы нет!

...Да еще мы – Капанид, Ферсандр, Эвриал, Полидор. Ну и я, конечно.

И еще жрецы. И слуги. И еще кто-то...

И все равно храм тесный! И стены давно не красили. И в потолке – дырка. И как только Сантида не обижается? Я бы обиделся!

– Партенопей согласен. Остается Амфиарай. Без него Адраст не решится.

– Трус этот Вещий!

– Тише-тише, Капаней! Он не трус, он просто ждет, пока Адраст к Гадесу...

– Эй, не поминайте! С Амфиараем, ребята, мы вот что сделаем...

– ...Окрест лежащие земли, широкое дрогнуло море И закипело волнами багровыми; хлынули воды На берега. Задержал Гиперионов сын лучезарный Надолго быстрых коней...

Жаль, нам, маленьким, разговаривать нельзя! Ничего, с Полидором мы уже договорились. Пир начнется, по первой выпьют, флейтисток позовут, нас выгонят...

И Полидор нам гидру покажет!

Полидор очень толстый – как и дядя Гиппомедонт. Зато у него есть серебряный обруч. Он его в волосах носит. Такой обруч есть и у дедушки Адраста. Но не серебряный – золотой.

Потому что дедушка – ванакт!

– Тумаешь, она согласится?

– Эрифила? Да она за твое, Полиник, ожерелье сама ножки разведет. Каждому по очереди...

– Тише! Дети тут! Эрифила-то согласится, но нам же не ножки нужны. Ножки ее, хе-хе, как у сороконожки...

– Мекистий!

– Да ну вас, завели! Ладно, так и сделаем. Как говорит в Аиде мой прадедушка Тантал: «Попытка – не пытка». – Эй, богоравные, давайте-ка споем! Зря, что ли, жертву приносили? Сейчас, когда он про «радуйся» начнет.

– Капаней, пасть на ширину колчана!

– И-и-и раз!

– Р-р-радуйся мно-о-ого, о до-о-очерь эгидодержав-ного Зевса-а-а-а-а!!!

Ой, мои уши! Сейчас оглохну. И жрец оглохнет. И тети оглохнут!

– Ныне ж те-е-ебя помяну-у-ув, к тр-р-ра-а-а-апезе мы-ы-ып-р-р-риступа-а-а-а-а-а-аем!!!

Ну вот, и жрец не выдержал – за голову схватился. А крыша? Не развалилась? Не иначе, сама Сантида поддержала!

Смеются – все смеются. Мой папа, дядя Капаней (ух, раскраснелся!), дядя Полиник, дядя Мекистий... И мы смеемся. И даже жрец.

А может, мой папа – еще маленький? И остальные – тоже?

Ну ладно. Пора и к трапезе (к тр-р-ра-а-а-апезе!!!) приступать.

Проголодался!

* * *

Флейтисток не звали и не пили даже.

Зато нас выгнали – почти сразу. Вот только барана доели. У дяди Гиппомедонта самые толстые бараны в Ахайе. И сам он самый толстый.

(Это я шучу. Дядя Гиппомедонт – хороший.)

В общем, выгнали. Выгнали – и даже двери заперли. И всех теть выгнали. То есть не выгнали – их тетя Клея, дядина жена, ковры смотреть пригласила.

И хорошо. А мы пошли гидру искать!

Дом дяди Гиппомедонта на холме стоит. Почти рядом с храмом Сантиды. С холма даже море видно. Море – направо, а прямо – болото. Алкиония называется. Вот мы туда и пошли.

Про Алкионию нам Полидор рассказал. Он тут все знает. И я бы знал, если б вырос здесь. А интересно! Если к морю идти – прямо на могилу попадешь. Безголовую. Там сыновья басилея Египта лежат – те, чьи головы у нас в Аргосе похоронены. Стоило так далеко головы везти! А еще тут рек много – и Фрикс, и Понтин, и... В общем, еще две, я их и не запомнил. Правда, мелкие все. Как ручейки.

Полидор сказал, что надо поспешить, потому что скоро стемнеет. Сказал – а сам спешить не может. Толстый потому что. И щеки у него большие. Большие – и шевелятся. За обедом, наверное, не докушал.

С холма идти легко. Даже если не по тропинке. А за холмом лес. Правда, Полидор сказал, что это не лес, а роща. И растут там платаны. Священные. И в этой роще громко разговаривать нельзя. Мы и не разговаривали. Мы просто шли. А потом нас Полидор на полянку вывел. На полянке тоже платан – один. Очень-очень высокий. А за поляной – дырка в земле.

Темная.

Мы хотели дальше пойти, но Полидор сказал, что мы должны тут остановиться. Потому что это не просто платан, а Тот Самый.

Тот Самый!

Под этим платаном дядя Геракл...

Ух ты-ы-ы!

Долго мы платан этот смотрели. Оказывается, под ним гидра лежала, а дядя Геракл с дядей Ификлом и Иолаем-племянником подкрались... А гидра в пещеру убежала.

А они за ней!

Мы и в пещеру слазили, но тут же обратно вылезли. Темно! И гидры там давно нет. Ее дядя Геракл убил.

Пока мы платан и пещеру смотрели, солнце уже вниз пошло. За холмы. И Полидор сказал, что нам поспешить нужно. Потому что тут живых гидр нет, они только в болоте живут. В Алкионии.

Алкиония – за лесом. Тут, оказывается, два болота есть. Алкиония – Дионисово болото. Он, Дионис, через него в Гадес спускается. Там какой-то «дромос» есть. А еще дальше за Зимним ручьем (Хеймарром – по-здешнему) – Аидово болото. Там тоже «дромос», но уже самого Аида-Гадеса Подземного. Полидор сказал, что туда лучше не ходить. Особенно вечером.

Что ходить не надо – это понятно. А вот «дромос»...

(Полидор признался, что про «дромос» ему папа рассказал. Рассказал – и велел никому не передавать. Это – тайна.)

Мы с Капанидом ничего не сказали, но подумали. Если бы нам папы молчать велели, мы ни за что бы не проболтались. А Эвриал сказал, что «дромос» – это вход в гробницу. Он такое в Микенах видел. И у нас в Аргосе тоже. Когда его тетю хоронили.

Ну, тогда все понятно! Гадес – это гробница и есть. Для всех сразу. И нам сразу же дальше идти расхотелось.

Но – пошли!

– Только тихо! Пригнитесь! Это – Полидор. Приказы отдает.

– Дальше не ходите – ноги промочите. Все! Ждем!

«Дальше» – это уже в болото. Мы на краю. Здесь мокро под сандалиями чавкает. И воняет – в смысле, плохо пахнет.

– А когда?..

(Это Эвриал – который коричневый.)

– Тихо, говорю! Скоро. Сейчас! И действительно...

– Ой! (Ферсандр, кажется, А может, и Эвриал.)

– Где?!! (Это мы все.)

– Тихо! Да вот же! Гидра!

Гидра?! Маленькая черная змейка... А вот и еще одна! И еще!

– Это что – гидра?

– Вот мелюзга глупая! Конечно, гидра! Они все такие.

Мы так огорчены, что даже не обижаемся на «мелюзгу». И это – гидры? Да это же просто змеи, у нас их возле Аргоса в каждом болоте навалом! Мелюзга, в общем. Да как же так? Смотреть дальше не захотелось. Тогда Полидор сказал, что пора назад идти. Мы и пошли.

Только сначала Полидор отдышался – он ведь толстый. Отдышался – и рассказал, что гидры тут, в Алкионии, водятся.

Маленькие.

Оказывается, гидры – почти как змеи. Только змеи расти не умеют. А гидры умеют. Но они не всегда растут, а только если в море попадают. А в море они попадают, когда сильные дожди бывают и болото разливается – до речки Фрикс. А речка в море впадает. Какие гидры до моря доплывают, те и растут.

А та гидра, что дядя Геракл убил, из моря выползла. Она по ночам ползала и овец кушала. И коз, и людей – кого встретит. Вот дядя Геракл ее и убил.

Значит, большие гидры все-таки есть?

Полидор сказал, что есть. В море. Если по берегу Фрикса идти, то как раз к морю выйдешь. А там – скала, на конскую голову похожая. Вот к той скале гидры и выплывают. Ночью. Иногда. Они-то выплывают, но мы туда не пойдем. А не пойдем, потому что поздно. Во-первых, поздно, а во-вторых – дядя Гиппомедонт запрещает. И вообще, к той скале ночью ходить нельзя. И днем – тоже.

Тихо. Темно. За дверями – тоже тихо...

– Ну чего, Капанид, сбегаем?

Молчит, сопит.

Думает.

– Угу...

Это здесь тихо, а в зале до сих пор пируют. Но пируют как-то не так. И вина туда не носят, и флейтисток нет... И дядя Капаней не поет. Если бы пел – слышно было бы. До самой Лерны слышно!

– А тебе страшно?

Ну, как на такое отвечать, всем понятно!

– Да ни капельки!

– А Ферсандра возьмем?

Тут уж думать приходится вдвоем. Ферсандр – друг, но без папиного (в смысле, дяди Полиника) разрешения он и шагу не сделает.

– А мы... Мы только посмотрим. А если чего увидим – и его позовем.

– А дорогу ты помнишь?

Дорогу-то и я помню – вниз с холма, через священную рощу (это где платан Гидры) – а там вдоль берега Фрикса. До моря. Но странное дело, мне что-то не хочется идти. Живот, что ли, заболел?

– Ну, пошли, Тидид?

Ой, заболел. Бурчит! Но... Делать нечего – сам напросился.

– Пошли!

В сенях – темно. И во дворе темно. У сарая...

– Тихо!..

У сарая кто-то охает. И ахает. В два голоса.

– Гы! (Это, понятно, Сфенел.)

Я тоже понимаю, что «гы». Наверное, рабыня с каким-нибудь пастухом. Видел я такое! Наши рабыни тоже... Фу, противно! И еще попы голые!

Ворота открыты, тропинка сама стелется под ноги...

– Побежали!

Ветер в ушах – прохладный, пахнущий близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под гору, луна уже взошла...

Хорошо!

Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю...

Дальше, дальше!

Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-луна с небес смотрит...

...Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет? Что добрые боги послали эту ночь...

Странная мысль уносится ночным ветром – прочь, прочь, прочь. Все хорошо, все отлично, а дальше будет еще лучше...

Вниз, вниз, вниз...

* * *

Скала и вправду походила на коня. Огромного, с большой тяжелой гривой. И сам конь – огромный. Стоит себе на дне, только голову из моря выставил.

А на море – огоньки.

Всюду – на волнах, на мокрых камешках и даже в глубине, где зеленые нереиды живут...

Ух ты!

То есть это потом «ух ты», а вначале даже страшно стало. Моря-то я почти не видел. Зато слыхал! В море опасно. Там живет страшный Поседайон, он еще и землю трясет, и в коня обращается... А скала-то – голова конская. Вот сейчас ка-а-ак двинется, ка-а-ак заржет! Ой, лучше не думать! А то меня Капанид за труса примет!

– Сели?

– Сели! Ждем.

Ждем – а огоньков все больше, светятся, дрожат...

– А чего они флейтисток не позвали? (Это я так, чтобы не молчать.)

Сопит Сфенел. Думает.

– Это потому, что мамы наши тут. То есть не наши... Ты, Тидид, извини...

Жаль, что я не могу рассказать Капаниду о маме. Он считает, что моя мама на Каменном Поле. Но я ему обязательно расскажу! Когда мама разрешит.

– И не потому, – возражаю я. – Помнишь, день рождения дяди Полиника был? Тогда все пришли, но флейтисток все равно позвали. Только их к столам не подпускали. И танцовщиц тоже позвали...

А на море – волны. И огоньки, огоньки... ...И черный конь. Вот сейчас заржет, подпрыгнет, ударит копытами прямо по белым барашкам, по огонькам!..

– А я знаю, почему, – вдруг заявляет Сфенел. – Они о войне говорят. Война будет, Тидид!

Да, будет. Я хоть и маленький еще, а понял. Недаром папа о войне заговорил!

– Они с Фивами воевать хотят. Чтобы дядя Полиник басилеем стал. А потом – с Калидоном. Чтобы твой дедушка твоего папу простил.

Почему мне вдруг не хочется, чтобы папа шел на войну? И чтобы дядя Капаней шел? И все остальные? Ведь война – это победа, это добыча, это – слава! А мой папа – самый сильный!

– Смотри!

Все забыто. Гидра! Перед самой скалой! Темная, горбатая, толстая...

– Да это же лодка! Рыбаки!

Фу-ты!

Действительно, лодка. Даже голоса слышны. Плеснули по воде весла (а на них – тоже огоньки!), и снова – тихо. Только волны.

– А кого на войну возьмут?

Нас – не возьмут, это понятно. А дядю Эгиалея? А Алкмеона? Ведь у него губа заячья!

Капанид снова начинает сопеть. Молчит.

– Мама плачет, – наконец вздыхает он. – А папа то кричит на нее, то целует. Мама говорит, что боится. Что ей сны плохие снятся.

Хочу сказать что-то ободряющее – и не могу. Моя мама...

«Лучше сыном изгнанника, чем сиротой...»

– Они победят! – говорю я упрямо. – Они всех побьют! Правда, Капанид?

– Угу...

Не нравится мне это его «угу». Ну, никак не нравится.

– А дядя Амфиарай... – вновь начинает Сфенел.

– Тихо!

Это я. Шепчу. Шепчу потому, что темное... ...Гибкое, узкое, длинное! Прямо под самой скалой. И луна блестит. Прямо на этом самом!

– Видишь?

– Вижу!

А это самое уже не под скалой – плывет прямо к берегу. Быстро, бесшумно. По гребням волн, между огоньков...

– Сюда! Сюда плывет!

Ответить я не решаюсь. Это самое совсем близко. Уже и кожу разглядеть можно – гладкая, словно липкая. И плавник. То есть не плавник, а вроде как гребень...

– А вдруг она на берег...

– Да тише ты! Услышит!

Почему-то вдруг вспоминается, что наш храм, храм Трубы, назван в честь трубы, которая поход играет? И наступление, и если назад бежать надо (быстро-быстро!), тоже играет...

А вдруг это не гидра? Может, просто рыба такая? Вроде угря?

Плеск. Что-то тяжелое падает на песок. Нет, не падает! Прыгает! Прыгает, бьет тугими кольцами...

– Мама-а-а-а!

Только на миг я увидел? Или не увидел? Почудилось? ...Пасть – огромная, зубастая, с клочьями тины между клыков. И не только тины! Глаза...

– Ма-а-ама-а-а-а-а-а!

Орем оба – ни о чем не думая, ничего не соображая.

А страшная голова – громадная, как конь, как целый бык, – "гясе совсем рядом, упругие кольца скребут по песку...

– Ходу! Ходу-у-у!

...Песок на зубах. Хорошо, что Сфенел подхватил, рывком поставил на ноги... Сильный он! Почти как дядя Капаней. Почти как мой папа!

...А сзади – шипение. Или это ветер в ушах?

Почему так трудно бежать? Нога? Да, кажется, лодыжка. Ничего, добегу! Наверное, уже можно остановиться, передохнуть...

А вдруг ОНА все еще сзади? Все еще ползет?

А вдали – или тоже чудится? – конское ржание. И будто бы – топот копыт...

Мы никому не расскажем! Даже папе, даже дяде Капанею. Даже Ферсандру. Мы лучше сначала вырастем, станем сильными, как наши папы, и гидру убьем. Убьем – а потом все расскажем. Все-все! Но про коня я рассказывать не буду, даже когда вырасту. Потому что бог Поседайон может обидеться. А богов надо бояться.

Так папа сказал!

А когда мы вернулись домой, началась война.

АНТИСТРОФА-II

Папа говорил, что, когда война близко, из Тартара вылезает злая Кера. Она не богиня, она хуже. Кера всюду летает и всех ссорит, чтобы дрались лучше. А затем с Олимпа идет Арей.

Вот тогда все драться и начинают!

Kepy я не видел. Наверное, она летала, пока мы из Лерны возвращались. Зато уехал папа. Он не сказал, куда, но Капанид узнал от своего папы, что он уехал в Микены, к ванакту Эврисфею. Он попросит большое войско. А чем больше войско, тем лучше.

И еще папа велел мне переселиться к Сфенелу. Это тетя Эвадна предложила, Сфенелова мама. Она говорит, что ребенка покормить некому. Ребенок – это я. То есть я не ребенок, но тетя Эвадна так думает. Она очень добрая, но у нее глаза больные. С тех пор, как война началась.

А дядя Капаней смеяться перестал. Он домой поздно приходит, потому что войско гонять надо. И не просто гонять, а как Дионисовых козлов. Это дядя Капаней так сказал.

И еще у нас на улице плачут. И на соседней плачут. И не маленькие, а взрослые тети.

Мне тоже почему-то хочется плакать. Но я не плачу.

В доме дяди Капанея много интересного. Дядя Капаней прапраправнук (на самом деле там «пра» еще больше, но я не запомнил) царя Анаксагора. А царь Анаксагор правил Аргосом сразу же после потопа. И Микенами правил. И Коринфом. Поэтому у дяди Капанея на стене висит большой щит – потрескавшийся, старый. И еще – жезл из золота. Но жезл не висит на стене, а лежит возле алтаря.

А тетя Эвадна сказала, что лучше бы все это сквозь землю провалилось. Прямо в Гадес.

* * *

Дядю Эгиалея не берут на войну. Он это сам сказал, когда в гости зашел. Дядя Эгиалей будет городом править вместо дедушки Адраста. Потому что дедушка Адраст сам войско возглавит.

Дядя Эгиалей грустный. Это потому, что его на войну не берут. И еще он говорит, что пусть лучше войско ведет один козел, чем десять львов. Дядя, наверное, шутит, но почему-то не улыбается.

А дядя Капаней сказал, что папа скоро вернется. Что папе ванакт Эврисфей обещал большое войско. Папа – молодец!

А мамы все нет. Мне без нее очень скучно.

* * *

– Уже начали?

– Нет, они дядю Амфиарая ждут...

Сфенел хмурится, морщит лоб. Прямо как дядя Капаней. Это значит, что он волнуется. Я лоб не морщу, но тоже волнуюсь.

– Без него начинать нельзя, он – лавагет. Вот они и ждут.

Они – это наши папы. Дядя Капаней, дядя Полиник, дядя Гиппомедонт, дядя Мекистий. И дядя Патренопей, который в Тиринфе живет. Его я в первый раз вижу, потому что он в Аргос редко приезжает. А вот сегодня приехал. И еще тут Этеокл. Это – не брат дяди Полиника, это его родич. Он из Беотии на большой колеснице прикатил.

И дедушка Адраст здесь. На нем сегодня красный фарос. То есть не красный, а пурпурный. И еще золотой венец.

И на папе тоже – венец, но серебряный. Я даже не знал, что у папы такой есть. Папа сказал, что это венец из Калидона. Папа – сын дедушки Ойнея, а значит – калидонский наследник. Хотя дедушка Ойней его и не любит.

Наши папы впереди. Мы – сзади. Тут все, даже Алкмеон с Амфилохом, даже близнецы дяди Полиника. Они маленькие, хотят спать, но их не отпускают.

Потому что сегодня будет клятва.

Тут мы не бываем. Это не наша улица. Здесь – пеласги.

«Здесь» – это у жертвенника Дождевику.

Это мы его так зовем, а на самом деле его называют не Дождевик, а Зевс Листий. Этот жертвенник – особый. Если на нем что-то попросить, то Зевс обязательно услышит. Или поклясться – он тоже услышит.

Папа приехал сегодня утром, но даже к дяде Капанею не зашел, а сразу поехал в Лариссу к дедушке. А потом вернулся, поцеловал меня и пошел говорить с дядей Капанеем.

А вечером мы все пошли клясться.

Мы молчим. И все молчат. Уже темно, поэтому принесли факелы. У дедушки Адраста темное лицо. Наверно, это из-за факелов. А может, не из-за факелов, а из-за Амфиарая.

Ферсандр рассказал, что дядя Амфиарай очень громко ругался. Он не хочет воевать. Он всех пугает богами. Но дядя Полиник сказал, что дядя Амфиарай все равно приедет.

Дядя Полиник улыбается. Это потому, что он скоро дома будет. Ему войско ворота откроет, и он снова в Фивах сможет жить.

Только почему-то никто больше не улыбается. Мы все ждем, уже темно, Адраст (не дедушка, а сын дяди Полиника) плачет – домой хочет. А его братик спит. Я тоже хочу спать, но я уже большой, и я потерплю.

– Слышите? (Это Эвриал, который коричневый.) Колесница!

– Ага! (Это мы все – вразнобой.)

Колесница – это дядя Амфиарай едет. Значит, сейчас начнут. Мне очень интересно, и всем интересно.

А тетя Эвадна почему-то плачет.

На дяде Амфиарае – черный плащ. У дяди Амфиарая – черное лицо. Из-за факелов, наверное.

И еще он никому не говорит: «Радуйся!» Даже дедушке Адрасту.

А вот уже и огонь горит! Дрова сухие, дождей давно не было...

...Хотя Зевс и Дождевик!

Странный огонь – какой-то темный, как лицо дяди Амфиарая, как этот вечер. Темный, низкий, холодный. То есть это мне кажется, что он холодный, потому что мне почему-то холодно. И Капаниду тоже холодно – иначе бы зубами не стучал.

– Мечи!

Это дедушка Адраст. Сейчас они вынут мечи...

Вынули.

Все сразу – красиво!

А пламя горит, оно все выше – и все темнее. Или это вокруг темнеет? Надо спросить у Сфенела, но сейчас нельзя, сейчас будет клятва...

Начали!

– Я, Адраст, сын Талая...

– Я, Амфиарай, сын Оикла...

– Я, Гиппомедонт, сын Сфера.

– Я, Тидей, сын Энея...

Папа волнуется, потому и говорит «Энея», а не «Синея» Это он по-этолийски.

– Я, Мекистий, сын Талая...

– Я, Партенопей, сын Талая...

– Я, Этеокл, сын Пройта...

Я знаю, о чем они будут клясться. Они будут клясться, что вернут дядю Полиника домой в Фивы. Вернут – или погибнут. Но они не погибнут. Ведь там же папа, а папа – самый сильный, самый смелый! И дядя Капаней сильный! И все остальные.

Но почему мне все кажется, что огонь на жертвеннике темный? Нет, он уже черный! Черный, ледяной...

– На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы. Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...

Почему мне так холодно? Почему?..

* * *

– Это ловушка, Ойнид! Теперь я точно знаю. Это все отец. Он, Психопомп и Тюрайос[16]! Моя Семья... Семейка... Они даже название придумали – "Гекатомба[17]". Понимаешь? Отец говорит, что, если получится сейчас, в следующий раз он соберет всех – чтобы никто не ушел... Не иди с ними, Тидей! Не ходи! Даже я тебе помочь не смогу – понимаешь, даже я!

Мне опять снится мама. Но сегодня-очень плохой сон. Плохой – и страшный. Мама плачет. Мама кричит. А ведь мама никогда не кричит! Поэтому сон – очень плохой.

– Я могу всех их убить, Ойнид! Всех! Ты думаешь, только у отца есть молнии? Я могу сделать так, что от Фив останется черная плешь. Черная, блестящая... Но я никого не смогу спасти. Даже тебя. И никто не сможет! Понимаешь?

Если бы я мог, я закричал. Если бы я мог, я бросился бы к маме. Мама не должна плакать! Почему папа не сделает так, чтобы мама не плакала?

Хорошо, что это – сон!

* * *

Мне больно. Тетя Эвадна слишком сильно сжимает мою руку. Сфенелу тоже больно, он морщится, но молчит. И я молчу.

Тетя Эвадна волнуется. Она очень сильно волнуется, потому и руки нам сильно жмет.

Они уходят.

Дедушка Адраст уже за городом, и дядя Полиник уже за городом, и колесницы. Много колесниц! А сейчас уедет папа. И дядя Капаней уедет.

И все уедут.

Мы стоим у дверей и смотрим на улицу. Когда появятся их колесницы, мы сразу увидим. Они должны из-за угла выехать, там, где храм Золотой Елены – той, которую дядя Капаней хорошо знает.

На тете Эвадне – яркое покрывало. Она говорит, что яркий цвет отпугивает Керу. Примета такая.

Мы ждем. Сейчас они заедут сказать «до свидания». Папа хочет, чтобы мы не ходили за город. Это – тоже примета.

Вот колесница... Две... Три...

А почему три?

Ага, в первой – дядя Капаней, у него на щите – воин с факелом, во второй – папа (с Глазом Ночи на щите)...

...Да я их издалека и без щитов узнаю! Папа ниже, зато в плечах очень широкий. И еще на папе шлем – с тремя гребнями и с дырками для глаз. А дядя Капаней высокий и чуть-чуть сутулится...

А в третьей колеснице... Черный щит, четырехугольный, как башня... Дядя Амфиарай? Вещий!

– Мама, а почему?..

Сфенел тоже удивляется, но тетя Эвадна только качает головой – отвечать не хочет. Сегодня она очень красивая! Только глаза больные.

Первая колесница остановилась, вторая...

– Давайте, только скорее!

Это дядя Амфиарай. У него недовольный голос. Дядя Амфиарай не хочет идти на войну. Он всем говорит, что Зевс плохой и не даст нам победу. Это потому, что дядя Зевса не любит! Но на войну пойдет – его тетя Эрифила заставила.

(Про тетю Эрифилу мне Ферсандр сказал. А ему – его папа.)

Тетя Эвадна отпускает мою руку. Но я стою на месте. Жду. Бежать к папе нельзя, потому что он с дядей Амфиараем. А при нем я должен вести себя как взрослый.

– Веди их сюда!

Это опять дядя Амфиарай. Он хмурится и трет рукой бороду. Мне... страшно?

Ну, не то чтобы страшно...

Дядя Капаней берет нас со Сфенелом за руки, ведет к дяде Амфиараю. Сейчас нужно сказать «радуйся»...

Папа стоит в сторонке. Я знаю почему: его дядя Амфиарай не любит.

Меня подводят к дяде. Я уже хочу поздороваться...

– Не первый. Второй!

Я так и не успеваю сказать «радуйся». Наверное, первым должен поздороваться Капанид. Капанид – первым, а я – вторым. А вот и он...

~ Тяжело будет – сыну отдай!

Кому это он? Дяде Капанею? Нет, Сфенелу. Но почему?..

И вдруг я понимаю. Дядя Амфиарай – Вещий. Он слыщит, как боги разговаривают. И он знает, что с кем будет.

– А Диомед?

Это дядя Капаней. Ну, конечно, Сфенелу уже сказали, А мне?..

Дядя Амфиарай не отвечает. Даже не смотрит. Он идет к колеснице.

Дядя Капаней недоволен. Он, кажется, не очень верит дяде Амфиараю.

– Ну ты слыхал, Ойнид? Пифия, понимаешь! Ты, Сфенел, его не слушай. Тяжело будет – сам тащи!

Капанид кивает. И я киваю. Киваю – потому что согласен.

А все-таки жаль, что мне ничего не сказали!

А вот и папа.

– Ну, мальчики!..

От папиной бороды пахнет пылью. И немножечко – благовониями. Это он с утра ванну принимал.

Я хватаю папу за шею, хватаю крепко, прижимаюсь лицом... Только бы не заплакать! Мне нельзя плакать, я уже почти взрослый!

* * *

Крон – это бог такой. Мне про него дядя Эвмел рассказал. Дядя Эвмел все про богов знает. И про зверей. И про все другое тоже знает.

Я теперь у него каждый день бываю – как папа уехал. Даже вечером. Потому что мне не хочется домой возвращаться. Дома пусто, только служанки. Они грустные, иногда даже плачут. И к Сфенелу идти не хочется. Там тетя Эвадна. Она стала совсем больная. Сфенел все время около нее сидит.

А дядя Эвмел мне про богов рассказывает. Так вот, Крон был Зевсу папа. А потом он Зевса съесть хотел, а Зевс его в Тартаре запер.

(Правда, дядя Эвмел говорит, что это не совсем так. А как – он мне расскажет. Но потом. Когда я вырасту.)

А Крон хоть и в Тартаре, но все равно – самый главный. Самый главный, потому что он – Время. А Времени все подвластны. Захочет Крон – время быстро пойдет. Захочет – медленно. И боги ничего сделать не могут. Даже Зевс!

А я все понять не могу, быстро сейчас время идет или медленно. Когда быстро, а когда и ползет. Как улитка! Война уже целый месяц идет, а все кажется, что папа только вчера уехал!

...А когда гонец долго не приезжает, время вообще останавливается. Мы с Капанидом возле Микенских ворот сидим – ждем. Если его мама отпускает. А если нет, я один сижу.

Папа молодец! Он уже совершил много подвигов. Он подвиги каждый день совершает – как Геракл! Он в Фивы один пошел – требовать, чтобы басилей Этеокл дядю Полиника в город пустил. А басилей Этеокл не стал папу слушать и велел своим воинам его на поединок вызвать.

А папа их всех победил!

А потом на него фиванцы напали – когда он в лагерь дедушки Адраста возвращался. А он их снова победил! Теперь войско дедушки Адраста эти Фивы со всех сторон осадило, а папа со своими воинами стоит возле каких-то Пройтидских ворот. Я спросил у Ферсандра, что это за ворота, но он не знает.

А ванакт Эврисфей, к которому папа ездил, моего папу обманул. Обещал войско – и не дал. Говорят, ему Зевс запретил. А дядя Эгиалей говорит: «Чего еще ждать от этой сволочи?». Это он, наверное, все-таки про ванакта Эврисфея, а не про Зевса.

Ну, ничего! Папа и без Эврисфея справится. Папа самый сильный. И самый смелый! Только бы Крон сделал так, чтобы время быстрее пошло. Чтобы папа домой вернулся.

И чтобы все вернулись!

* * *

Это тетя Эвадна поет. Она очень красиво поет. Но сегодня она какая-то совсем больная. Даже не слышит, когда с Капанидом ее о чем-то спрашиваем.

Эту песню я знаю. Ее девчонки поют – весной, когда ласточки прилетают. Наверное, тетя Эваднатоже когда-то пела, а сегодня вдруг вспомнила.

Хотя уже не весна, а лето!

А Сфенел сказал, что ему за дядю Капанея страшно. Я ему ответил, что бояться не надо, что скоро наши папы всех победят, а он вдруг заплакал. Я даже испугался. Мой друг Капанид никогда не плачет! Даже если его побьют!

* * *

Мама гладит меня по щеке, мама меня целует...

Мама! Мама!!!

Теперь уже не снится! Теперь мама и вправду здесь!

– Мама! Мамочка! Я... Тут столько случилось! Я... Я тебе рассказать должен...

Почему мама не отвечает? Почему она молчит?

– Мама!

Мама меня снова целует... Почему у нее такие холодные губы? Холодные, мокрые...

– Мамочка! Что? Что слу...

И вдруг я понимаю – что.

Понимаю сразу, хотя мама молчит. Молчит, ничего не говорит. И от этого молчания мне еще страшнее, мне хочется кричать, хочется убежать из темной горницы, убежать от того страшного...

Но я уже знаю – убегать нельзя. Потому что маме плохо. Потому что Я ПОНЯЛ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ.

ЭПОД

И снова горит огонь. Но уже не у Дождевика. И не в городе – просто в поле. Зато там было сухо, а здесь идет дождь. Правда, маленький. Капает только.

Кап... Кап... Кап... Кап...

Мы ехали сюда две недели. Сюда – это в Элевсин. Мы приехали, чтобы похоронить папу.

Папа сейчас там, на костре, под красным покрывалом. Мне на него смотреть нельзя, потому что папа давно умер, а на тех, кто давно умер, смотреть не полагается.

Боги запрещают. Особенно маленьким.

Из-за дождя костер хотели зажечь не сегодня, а завтра, но потом дядя Тезей, он тут басилевс, решил, что дождь не помешает.

Потому что это и не дождь. Просто капает.

Кап... Кап... Кап... Кап...

Сфенел тоже приехал. Приехал – потому что его папа тоже на костре, рядом с моим. И дядя Гиппомедонт там, и дядя Мекистий, и дядя Партенопей.

А Ферсандр не приехал. Не приехал, потому что его папу не хоронят. Его папу фиванцы не отдают. Они и моего папу не отдавали, и остальных, но дядя Тезей послал войско, и их всех отдали – кроме дяди Полиника.

Дядю Полиника не хотят хоронить, потому что он убил Этеокла. Не того, что сын Пройта (тот здесь же, рядом с папой), а другого, который его в город не пускал. Своего брата. Он его убил, а Этеокл – его.

И дяди Амфиарая тут нет. Говорят, его земля поглотила. А другие говорят, что его просто не нашли. Потому что там все погибли. Все – кроме дедушки Адраста. Дедушка на коне ускакал. У него, говорят, конь волшебный есть.

Дедушка тоже здесь. Это он уговорил дядю Тезея войско послать. Дедушка теперь весь седой. Весь – даже брови. Его теперь называют Злосчастный. Адраст Злосчастный. А почему он злосчастный? Ведь это папа погиб, а не дедушка.

Жаль, у папы коня волшебного не было!

Костер уже долго горит. Два часа. Или три. Я хотел ближе подойти, а меня не пускают. И Сфенела. И тетю Эваду. Ее две рабыни под руки держат, потому что она совсем больная. Никого не видит и песню поет. Ту самую, про ласточку.

А дождь капает, капает.

Кап... Кап... Кап... Кап...

Я спросил у дяди Тезея, можно ли нам плакать. Дядя Тезей мне руку на плечо положил (как взрослому!) и сказал, что можно. Потому что папа умер. А у погребального костра даже герои плачут.

Сфенел тоже плачет. И все остальные. Даже дядя Тезей. А костер все горит, он огромный, от него пахнет сосной и вином. Вначале очень плохо пахло, а теперь – хорошо. Вино туда целыми амфорами лили. И благовония. Чтобы папе и всем остальным по дороге в Гадес хорошо было.

А когда мы уезжали, Ферсандр сказал, что отомстит за дядю Полиника. Он Фивам – всему городу отомстит. Вот только вырастет. А мне мстить вроде бы и не надо. Моего папу какой-то Меланипп убил, а папа его тоже убил. А еще про папу всякое плохое говорят, но я не слушаю. Папа – герой. И погиб, как герой. Он все равно – самый лучший! Я за него отомщу! Фивам отомщу – вместе с Ферсандром.

А Сфенелу и мстить некому. Некому, потому что дядю Капанея сам Зевс убил. Молнией. Никто из людей дядю Капанея убить не мог!

Выходит, Зевс все-таки слышал, когда дядя Капаней богов ругал?

Костер все никак не погаснет. Даже, кажется, больше стал. А дождь все капает, капает...

Кап... Кап... Кап... Кап...

А тете Эвадне совсем плохо. Она все хочет ближе к костру подойти. Ее не пускают, а она все равно хочет. Наконец ее пускают поближе...

Кап... Кап... Кап... Кап...

Я не знаю, здесь ли мама. Наверное, здесь, просто ее никто не замечает. Даже я. Мама сказала, что нам теперь видеться опасно. То есть и раньше было опасно, а теперь еще опаснее. Потому что если ОНИ узнают, то могут убить меня. И ее тоже.

Кто такие ОНИ, мама не говорит. Но я уже догадался.

ОНИ – это...

– Мама! Мама!

Почему Капанид кричит? Почему?..

– Тетя Эвадна! Тетя!..

Я бросаюсь вперед, и Сфенел бросается, и дядя Тезей, и все остальные. Но тетя Эвадна уже горит, вся горит – и волосы, и гиматий, и руки...

Горит – потому что она на костре. Рядом с дядей Капанеем.

Живая – горит. Вся!

– Мама-а-а-а-а! Ма-а-ма-а-а-а! А-а-а-а!..

Хорошо, что я успеваю схватить Капанида за плечи! Хорошо, что дядя Тезей тоже успевает – стать между костром, где горит тетя Эвадна, и Сфенелом. Хорошо, что кто-то догадывается расцепить Капаниду зубы, потому что он весь синий, а глаза – такие же, как у его мамы...

А костер все горит, и дождь все идет...

Кап... Кап... Кап... Кап...

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

СТРИЖКА ВОЛОС

СТРОФА-I

Что-то маленькое было. То ли кратер, то ли амфора на ножке (критская, с осьминогами). Как раз посреди прохода. Тр-р-р-ах! Ну, Капанид!

Теперь замереть, застыть. Вдруг не услышат? Стражник далеко, у входа, да только дверь-то открыта! (Они, стражники то есть, дверь в этот подвал не запирают. Потому как за вином сюда ходят. На то и весь расчет был.)

– Эй, кто там? Эй!

Услыхали! У-у, Дий Подземный!

– Это я... Сандалий развязался. Ремешок! – виновато бубнит Сфенел.

Шептать он не умеет. Голос такой.

– Да это крысы, господин десятник!

– Крысы? А ну, Ликоний, задница ленивая, проверь! Попались!

Попались? Ну уж нет!

Из окошка, что на задний двор ведет (узкое, еле пролезли), не свет – полумрак. Луна-Селена вот-вот за холмы нырнет, утро скоро...

– Слева пифос. Прячься!

– A-а...А ты?

Отвечать нет времени. Дверь скрипит, в щель огонь факельный рвется... Только бы Капанид в горловину пролез. Вырос он за последний год! Ему, как и мне, тринадцать, а на все шестнадцать выглядит. Во всяком случае, на пятнадцать – точно. Я тоже подрос, но, конечно, не так. Поэтому в горловину (второй пифос, такой же, справа оказался) пролезаю сразу. Теперь дыхание затаить.

Замереть...

Шаги – тяжелые, грузные. Совсем рядом, близко. В глаза – неровный свет. Только бы не заглянул! Психопомп-покровитель, только бы не заглянул!

– Да никого, господин десятник. Крысы проклятые килик[18] разбили!

Так, значит, это был килик!

По коридору – наверх. Сандалии – в руках. Это чтобы не стучали – и ремешки чтобы не лопались. На лестнице стражи нет, у дверей – нет...

Она и у входа стоять не должна, но дядя Эгиалей словно чувствовал – распорядился. А вообще-то Пелопсовы Палаты не охраняют. Вот дедушкин дворец (который новый) – другое дело. Ну и стража у главных ворот. А также на стенах. И на башнях. И еще – собаки.

С собаками нам, между прочим, просто повезло. Капанид, конечно, захватил кусок вяленого мяса, но они тут злые. Злые – и ученые. Еще бы! Ларисса – наш акрополь. Твердыня Аргоса! Ну, ничего. Твердыня твердыней, а мы уже здесь!

«Здесь» – это у высоких двустворчатых дверей. За ними – спальня дяди Эгиалея. Он всегда тут ночует, когда в Лариссе остается. Жена его, тетя Алея, и маленький Киантипп, понятное дело, у нас на Глубокой, в Доме Адраста (в том, что рядом с Царским). А ночует он здесь, потому что дядя Эгиалей – лавагет. Сюда, в Пелопсовы Палаты, ему донесения военные присылают.

– Стучим?

Это Капанид – баском. Он уже басить начинает – как его папа. Только бас часто на писк срывается. Как сейчас, например.

Я на всякий случай оглядываюсь. Как там в коридоре? Пусто в коридоре.

А неплохо все-таки! И ворота городские охраняются, и акрополь, и Пелопсовы Палаты...

– Стучим!

Подношу руку в старому дереву с медными цацками, Примериваюсь, чтобы по этим цацкам не попасть (острые!)...

Дверь открывается.

Сама.

– Крысы, значит? Килик разбили?

На дяде Эгиалее – короткий плащ поверх хитона. Серый, какой воины в походе носят. И диадема серебряная. И сандалии красные. Ждал?

– Ну, заходите, разбойники!

Мы переглядываемся. Ждал! Но все равно – пришли!

– Радуйся, лавагет! – запоздало рапортую я. – Эфебы Диомед и Сфенел прибыли согласно приказу... Ай!

«Ай!» – это потому, что дядя меня за ухо схватил. А уж у него пальцы крепкие! Вообще-то эфебов за уши таскать не положено. Эфебы – будущие воины. А мы с Капанидом не просто так эфебы, а эфебы на задании. Но как поспоришь, когда ухо...

– Ой-ой!

И мое ухо, и Сфенела тоже. Приходится входить в дядины покои без всякого достоинства воинского. Не шагом строевым, а бегом за собственными ушами.

– Ах вы, щенята! Да вы хоть знаете, чего натворили?

Мое ухо наконец свободно, Капанида, кажется, тоже. Во всяком случае, его «Гы!» звучит вполне уверенно.

– А если война из-за вас, негодников, начнется?

Дядя уже улыбается. Значит, мы все сделали правильно.

– Никак нет, господин лавагет, – чеканю я. – Не начнется!

И действительно, какая война? Ну, украли Палладий. Плохо, конечно. Из самого храма Афины-на-Лариссе украли! И куда только стража смотрела? Палладий ведь – святыня из святынь, его нашему Аргосу сама Афина Градодержательница подарила. А украли его двое каких-то святотатцев. Видели их, негодяев, – один повыше, лет пятнадцати, второй пониже, зато в плечах широкий. Лет двенадцать ему. Или тринадцать. Погнались – не догнали. И теперь по всем дорогам ищут. А за Палладий дедушка награду назначил. Десять талантов!

– Нельзя было что-нибудь попроще взять? – укоризненно вздыхает дядя. – Кубок золотой или жезл какой-нибудь.

– Дедушкин? – самым невинным тоном интересуюсь я. – С которым он на троне сидит?

Сейчас подзатыльник получу! Нет, обошлось... И с Палладием обошлось. Его во всех городах наших, которые Аргосу подвластны, искали. И не только у нас. В Микенах искали. И в Коринфе. И в Афинах тоже искали. А нашли в Дельфах. Прямо у золотого треножника, на котором пифия сидит. Утром двери отворили, зашли – а он там.

– А если Дельфы его не отдадут? А, ребята? И что нам тогда делать? И вообще, эфебы Диомед и Сфенел, вам не кажется, что это святотатство?

– Никак нет, – сообщаю я. – Не святотатство. Нам боги разрешили!..

Ну, не боги, конечно. Мама разрешила. И мне, и Капаниду. Разрешила и сказала...

– Дельфы, господин лавагет. Палладий отдадут, – подхватывает Сфенел. – Потому как им знамение будет. То есть было уже.

Вчера было. Когда мы из Тиринфа вышли... ...Не вышли – выбежали. Всю дорогу бежать приходилось. Да еще ночью. Иначе бы не успели никак. Ведь приказано было – вернуться к лавагету, к дяде то есть, на двадцатый день до рассвета. Едва добежали!

А про знамение мне мама точно сказала. И земля в этих Дельфах затрясется, и треножник засветится, и Палладий заговорит.

– Знамение, значит? Отдадут, значит?

Кажется, дядя жалеет о том, что не дал мне подзатыльник. И даже не мне, а нам обоим. И напрасно! Мы приказ точно выполнили. Сказано ведь: ценную вещь, охраняемую, в Дельфы – и вернуться. И все – за двадцать дней.

Мы-то в чем виноваты?

– Ладно, – вздыхает дядя. – Эфебы Диомея и Сфенел!..

Мы застываем. Стойка «смирно» – плечи развернуть, руки на бедра. Жаль, мечей нет!

– Летнее задание вам зачитывается. А теперь – пошли вон! Не спишь тут из-за вас. А если бы поймали?

– Нас? – искренне удивляется Капанид. Баском.

Теперь можно домой, на Глубокую. Зайти, упасть прямо у порога, заснуть... Нет, нельзя. Мы ведь эфебы! Не упасть, а помыться ледяной водой, жертву Гермесу Психопомпу принести... Нет, жертву можно и вечером, но помыться – обязательно.

И спать, спать, спать, спать... Неделя отпуска – как здорово!

Одно интересно – что еще в городе пропало? Ведь Ферсандр тоже летнее испытание сдает. И не он один. Вечно у нас в Аргосе с началом лета что-нибудь случается. Палладий – еще ничего, а было дело – у дедушки Адраста венец украли!..

(Это когда дядя Эгиалей летнее испытание сдавал.)

И еще интересно – когда нам наконец волосы остригут?

* * *

Они были уже здесь.

Алкмеон Заячья Губа, Амфилох Щербатый, ну и, понятное дело, пеласги.

Пеласги! Уже у самого Медного Дома!

Ну вот, а мы только-только из храма! Хитоны чистые, помыслы чистые, волосы помытые маслом смазаны. И настроение жертвенное.

(Век бы я этому Психопомпу жертвы не приносил! Не люблю – из-за мамы не люблю. Но что делать, если именно он всем ворам, торговцам и путешественникам помогает? Мы, правда, не торговцы, а вот все остальное...)

– А, С-собака Дурная! И Сфенел, Сфенел! Глядите, ребята!

Алкмеон уже хорош. То есть ничуть он не хорош, это так говорить принято. Небось опять неразбавленное лакал И Амфилох хорош. И ведь обещал же мне! Клялся даже – все тем же Психопомпом.

– Ла-а-адно! Добрые мы сегодня. Катитесь отсюда, недомерки! Живо!

Катиться? С нашей Глубокой? Недомерки? Эх, хитона жаль. Новый совсем!Я долго понять не мог, с чего это детишки покойного дяди Амфиарая до сих пор по улицам прохожих пугают да по ставням колотят? Алкмеону двадцать два уже исполнилось, Щербатый его всего на полтора года младше, а пеласгам неумытым ничуть не меньше нашего. И ведь не в эфебах. Понятное дело, в эфебы только добровольцы идут, но все-таки! Здоровые обалдуи по улицам шляются да вино хлещут. И к девицам пристают, само собой.

Я удивлялся, а потом мне объяснили. Вполголоса. Дедушка Адраст все чаще болеет. А ведь по традиции Аргосом должны править потомки Мелампода и Бианта. Вместе должны. Потомки Бианта – это дедушка и дядя Эгиалей. А потомки Мелампода... Да вот они, красавчики!

– Ты, Собака Дурная, не понял, что ли? Катись, а то зубов не досчитаешься!

– Собака, собака! Диомед – собака! Сфенел – Приап вместо носа! Приап вместо носа!

Капанид вздыхает – кажется, ему тоже жалко новый хитон. А по поводу приапа – это они промахнулись. У моего друга нос репкой. Как у дяди Капанея. Видать, из-за неразбавленного они уже приап от репки отличить не могут!

– А-а! – радуюсь я. – Глянь, Капанид, братцы Диоскурвы! И диоскурвики с ними!

– Не-а, – опровергает меня Сфенел. – Это гекатонприапы!

Ближайший пеласг-гекатонприап (конопатый, с шлемом-дыроглазом на башке) так и застывает с раскрытым ртом. То-то! Ты бы еще полный катафракт надел, обалдуй. Это с нами-то ругаться!

И с этакими гетайрами Алкмеон хочет ванактом стать!

– Драться по одному! – деловито замечает Амфилох. – А ты, Диомед, отойди.

Кажется, он не так и пьян. Во всяком случае, правила помнит. Я не дерусь. Нельзя мне. И пить нельзя. И еще много чего нельзя.

Послушно отхожу в сторону. Если все по правилам будет (один на один, до первой крови, ногами и лежачего не бить), так и придется проскучать до полной победы. Но на душе все равно ласки скребут. Капанид один, а пеласгов – туча целая. Хоть бы Ферсандр с нами был!

(Про Ферсандра мы уже все знаем. Возле храма Времен Года, где мы жертву Психопомпу приносили, глашатай орет-надрывается про то, что из казны тиринфской некий злодей два таланта золота утащил. А лет тому злодею тринадцать будет, а росту он малого, сложения – худого, говорит по-беотийски, несет же золото краденое прямиком в Аргос.

И что самое обидное – никто его, злодея, там не видел. Как и нас с Капанидом в храме Афины. Это дядя Эгиалей приметы сообщил – чтобы нам всем не так легко было.

Два таланта! Да Ферсандр их и не поднимет. Он же еще не вырос совсем!)

– Чего? Испугался, с-собака этолийская?

Это – мне. Все тот же, в шлеме-дыроглазе. Отворачиваюсь. А за «этолийскую» уже можно и схлопотать! Пару лет назад меня уже накрыло бы. Сейчас ничего – научился. Не накроет.

– Эй, прекрати! – это Амфилох. – Он не дерется!

Ну, сейчас ему Сфенел пропишет гекатомбу! Но нет, не спешит дыроглаз. За чужие спины прячется.

– Что, Диомед-мозгоед? Тоже мозги жрешь, как твой папаша? Мозгоед-мозгоклюй! А твой папаша сдох, сдох, сдох!..

– Заткнись! Заткнись, дурак!

Амфилох все понимает. И остальные понимают. И я. Но – поздно.

Накрыло!

...Река шумела совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Тихо-тихо.

Тихо...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух... Плещет, плещет...

– Тидид! Тидид!

Боль в плече. Ну, конечно, у Амфилоха клешни здоровые! А рука Сфенела, как обычно, на моем горле. Боевым захватом.

– Все, ребята! Уже! Отпустите! Не говорю – хриплю. Здорово Капанид сдавил! Ничего, все живы!

Живы?

Как только хватка разжалась, встаю. У Медного Дома – пусто. Хвала Дию Ясному! В последнее время больше всего боюсь, что увижу жмурика. Дохляка то есть. Но – пока обходилось.

На лице Амфилоха – что-то непонятое. То ли красное, то ли сизое.

– Тидид, ты как?

Ото, да он, кажется, протрезвел!

– Чем? – я киваю на красно-сизое под его левым глазом. – Не кулаком?

– Локтем, – щербатый рот дергается. – Да ничего, выживу. Ты, Диомед, меня извини.

– Тебя-то за что?

Да, зря этот дыроглазый дурак про папу ляпнул! Ведь не маленький уже, не сопляк безмозглый. А если бы такое про его отца рассказали?

...Перед смертью папа сошел с ума. Так говорят. Я не верю. Не хочу верить!..

– Тебя-то за что? – повторяю я. – Ты же не виноват!

С Амфилохом мы, в общем-то, друзья. Хотя он и ходит с пеласгами. Но куда ему деться от брата? Правда, с Алкмеоном он не очень и ладит. Из-за их мамы – тети Эрифилы. Алкмеон ее в смерти дяди Амфиарая винит. Будто бы тетя Эрифила от дяди Полиника ожерелье взяла (волшебное, самой Гармонии, жены Кадма Фиванского) и за это приказала мужу на войну идти. А дядя Амфиарай поклялся жену слушаться. И пошел – хоть и не хотел.

Алкмеон даже дом стенкой перегородил. Слева он живет, а справа – мама его с Амфилохом и дурочкой Айгиалой. Айгиала – это их сестра, старшая. Конопатая, косая, страшная. И пришепетывает, вот достанется же кому-то, уродина!

Итак, вокруг пусто. И возле Медного Дома, и дальше. Только у ступеней какая-то покореженная штука валяется. Медная. Да это же шлем-дыроглаз! Бывший шлем то есть.

Ого!

– Это ты камнем, – подсказывает Капанид. – Во-о-он тем!

Нагибаюсь. Камешек – с яйцо воробьиное. И этим я!.. На душе – мерзко. Другой бы, наверное, радовался.

А чему тут радоваться? А если бы у того болвана шлема не было?

– Тебя проводить? – Амфилох гладит пятно под глазом (уже синеет!), морщится. – У-у, Гадес, ведь не хотел же пить!

Говорит – словно извиняться продолжает. Перед старшим. Передо мною, то есть. Хотел я ему сказать, что от Бромия[19] одни неприятности (это еще мой дедушка Ойней понял), да не стал. Амфилоху уже двадцать один, а мне еще... Ха-ха, мне еще... И так мы с ним, как взрослые, разговариваем.

– Совсем выросли вы, парни! Когда вас стричь-то будут?

Переглядываемся. Не иначе, Амфилох у папы своего мысли читать научился.

– Скоро, наверное, – неуверенно замечает Капанид. – Может, на солнцестояние – на Гиперионов день.

– А меня сам Эврисфей постриг. Вместе с Атреем.

Это я помню. Амфилоха в Микенах постригли, а наш за это постриг Агамемнона – Атреева сыночка. Уx и не понравился же мне он! Нос до небес – на трех рос, одному ему достался.

И гордый – не кивнул даже. А ведь первым поздоровался, как и положено.

– Вот постригут вас, – итожит Амфилох, – и пойдем, ребята, по девочкам. Я вас с такой дулькой познакомлю!

Сфенел сопит. Краснеет. А мне – мне хоть бы хны. Не нужны мне эти дульки! И вообще, девчонки не нужны. И без них хорошо. А вот волосы состричь – самое время!

Длинные волосы – значит, мальчишка еще. А постригут – сразу взрослым станешь. Ведь чего Амфилох про дулек этих самых заговорил (про иеродул[20] то есть, которые при храме Афродиты)? Они на тех, у кого волосы длинные, и не смотрят. Запрещает богиня! Ну, дульки – это для Амфилоха, зато меч... Постригут – сразу же меч носить можно. Потому как взрослый!

Меч у меня есть – прадедов, старый, без ножен. Папин-то пропал.

И вообще – сколько можно быть маленьким?

– Пошли ко мне, Тидид. Чего тебе одному дома делать?

Тут Сфенел прав. Пусто у нас в доме. Давно пусто. И тех слуг, что с папой пошли, никто не вернулся. Няньки умерла, и еще одна служанка тоже умерла. А одна убежала – я ее искать даже не стал.

Конечно, те, что остались, и подметают, и обед готовят, а дедушка помогает – мясо к празднику присылает. И вина всякие присылает, хоть мне и пить нельзя.

Да только пусто в доме. И страшновато даже. Особенно если мама долго не приходит.

(А я про маму Капаниду все-таки рассказал. Только не сказал, кто она. Он мне, кажется, не верил, пока я его с мамой не познакомил. Тогда он даже испугался. Немножечко, но испугался. Ну и зря! Мама – она очень добрая.)

– Так пошли?

– Не-а. У тебя там родичи.

Сфенел вздыхает. Кивает – соглашается, значит. Родичи – это тяжело, особенно Сфенеловы. Все – козопасы, от всех сыром несвежим пахнет. И все – богоравные. Только и знают про дедушку Зевса да про бабушку Гестию толковать. А мы слушать должны. Потому что – родичи!

Одно хорошо. Пока толковали (в прошлом году это было, когда очередной набег козопасов случился), выяснилось вдруг, что мы с Капанидом тоже родичи – через его дедушку Гиппоноя. Этот дедушка моему дедушке Ойнею кем-то там приходится. А еще мы, конечно, родичи через дедушку Адраста, потому как его, дедушкин, дедушка женился на дочери Сфенелова прапра... В общем, какого-то там «пра». Это хорошо! А впрочем, мы и без всяких «пра» – лучшие друзья. На всю жизнь!

– Пойду к дяде Эвмелу, – решаю я. – Он мне велел сразу прийти, как мы в Аргос вернемся.

Капанид не отвечает. К родичам ему идти не хочется, а дядю Эвмела он, кажется, слегка побаивается. Как и моей мамы.

Вот чудак репконосый!

* * *

Могила Форонея, ворота Лариссы, Аполлон Волчий, Голова Медузы... Знакомая дорога! Вот уже семь лет я тут хожу – чуть ли не каждый день.

К дяде Эвмелу!

Поначалу здешние мальчишки мне прохода не давали. Бить хотели. А теперь не хотят. Здороваются. В общем, они хорошими оказались. А сейчас трое из них в нашем десятке – тоже эфебы, как и мы.

Да, теперь я каждый камешек здесь знаю. И даже больше. Вот, например, Форонеева могила. Раньше думал – могила и могила, Фороней – и Фороней. Бог – и все тут. Мало ли богов? А теперь я все знаю. Фороней – одно из имен Прометея. Некоторые думают, что это разные боги (в смысле не боги – титаны, да все равно), а это только имена разные. И даже не имена – прозвища. Потому что Имя никто не знает (то есть почти никто). А прозвищ у каждого – хоть гидрой ешь. В Аргосе он Фороней, в Афинах – Прометей, а на Кавказе, где Руно Золотое украли, – Амипан. И еще одно прозвище у него есть – на «лы» (на значок «ламед», значит). Но оно очень плохое.

И «Аполлон» это тоже прозвище, и «Артемида», и даже «Зевс»... Но об этом – тс-с-с! Дядя Эвмел так и говорит: «Тс-с-с!»

А про Медузу я такое знаю! То есть не про Медузу, а про Медуз. Но об этом тоже «тс-с-с». А еще я знаю, почему дядя Амфиарай Зевса не любил. Но это не просто «Тс-с-с!» – это «Тс-с-с-с-с-с-с-с!».

А еще дядя Эвмел обещает рассказать... Ага, вот и пришел. Как-то быстро очень.

Так я же бежал всю дорогу!

Привычка!

* * *

– Эфеб Диомед после выполнения летнего задания...

– Не после, а для, – сурово перебивает дядя. – Думаешь, пифию напугал, пол-Ахайи сна лишил – и отдыхать? Нет, юноша, бегать – это еще не все.

Дядя Эвмел знает о Палладии. Я не удивляюсь – он все знает.

– Итак, эфеб, вопрос первый: отец Кадма?..

Тоже мне, вопрос! Это для маленьких. Но делать нечего. Стойка «смирно», руки на бедрах:

– ...Агенор, наставник.

– Сыновья Эллина?..

Мы с дядей, как всегда, на втором этаже, в той горнице, где камни со значками. Камни и папирусы. И еще таблички из глины. Дядя сидит на круглом камне, который называется «омфал». Его из Лерны привезли.

– Первый потоп был...

Это уже сложнее – считать нужно. Первый – это Огигов потоп, он был за двести шестьдесят лет до Девкалионова, а тот...

– ...Пятьсот тридцать два года назад, наставник.

– Медленно, эфеб! – дядя Эвмел качает головой. – А теперь – все предки Беллерофонта...

Последние два года дядя ходит с палочкой. Он совсем старенький, а ведь ему только тридцать лет! Мне его очень жалко, ведь он такой умный. И добрый! А дядя Эгиалей говорит, что Эвмелу и надо править в Аргосе. Но – нельзя. Эвмел – младший брат, да и править может лишь тот, кто войско водить умеет. Обычай такой. Дядя Эгиалей говорит, что этот обычай – глупый. И дикий.

– Ладно! – дядя наконец улыбается. – Гильгамеш приручил Энкиду с помощью...

Ага, это уже про Баб-Или (где у всех бороды – колечками). Но тоже просто.

– Дульки, наставник!

– Кого-о?

Ой!

– Виноват! Басилей Гильгамеш приручил дикого волосатого человека Энкиду с помощью храмовой рабыни – иеродулы.

И что это я такое сморозил? Это все Амфилох. Дульку ему подавай!

Дядя Эвмел кряхтит. Кряхтит, головой качает. И смотрит странно.

– Про дулек, значит, думаем, эфеб Диомед? Ну-ну! Ладно, садись.

Я так и знал. Сейчас начнется! Про богов да про героев – это все закуска была. Лиру настраивали, как дядя говорит.

Сажусь прямо на пол. На ковер. Ноги скрещиваю, взгляд вперед. Застыл.

Готов!

Дядя вновь головой качает. Дядя встает. Дядя сундук открывает. Самый большой – с бляшками на боках.

– Ну-ка, выскажись!

В моих руках – диск. Почти такой же, как мы на стадионе метаем. То есть не совсем такой. И даже совсем не такой...

...Потрескавшаяся глина, неровные края. Значки! Ага, вот в чем дело! Значки! Критские – змейкой идут, от краев к центру.

– Табличка для письма, – осторожно начинаю я. – Круглая. Критская... Старая очень.

Только бы читать не заставил! Лучше сто раз отжаться, лучше с камнями за спиной прыгать!..

– Ну, так читай, эфеб!

Пропал! Ведь табличка не просто критская. Она на Древнем языке. В Древнем и новом (тот, что на Крите сейчас) языках значки одинаковые, а вот слова...

– Сакава... Сакави... Сакавипити куави, – безнадежно вздыхаю я. – Ку... Куноси мина... Куноси минане... Саяпасм Саанори куави Тиллиси...

Древний язык я учить не хотел. Хеттийский – ладно, его папа знал. И еще на нем слов про войну много. А кому Древний нужен? На нем уже и не говорит никто, даже на Крите. Я так дяде и сказал. А он и не спорил. Просто как-то предложил (где-то через полгода, когда я все позабыть успел) никакие языки не учить, а свой язык выдумать. Тайный. Чтобы никто не понимал.

Ну и выдумали. Сначала – слова, потом значки. Красивые! Выдумали – а этот язык Древним оказался.

– ...Ираататона... тонаси.

Все? Я перевернул диск, а там... Дий Подземный, там тоже значки!

– Хватит пока, – дядя милостиво кивает. – А теперь переводи.

Хорошо, что я, пока мы с Капанидом из Дельф бежали, все эти «куноси» да «танаси» повторял. Бежал – и повторял. Иустаешь меньше, и польза.

– Сакавипити, правитель, царь в Куноси... в Кноссе то есть, собрал и освятил власть Саанори, правителя в Амнисе...

Дядя кивает – кажется, доволен. И я доволен – не забыл. Не забыл и даже вспомнил, кто такой этот Сакавипити. Это же Минос Пятый! А всего Миносов было девять. Это у аэдов, что на торге голосят, Минос один-одинешенек. А на самом деле...

– ...И Яситона, правителя, царя Миной. И повелел Сакавипити, правитель, царь в Кноссе, богам жертву принести... воздать, и сказал... изрек слова...

А чего он изрек – уже на второй стороне диска. И хвала богам! Тем, которым Минос Пятый жертву приносил.

(«Минос», между прочим, не имя, а титул. Потому и путаница.)

– Эфеб Диомед!

Встаю. Отдаю диск. Руки на бедрах.

– Молодец, мальчик! Молодец! Ты хоть обедал?

Дядя Эвмел меня тоже жалеет, думает, что я – круглый сирота. Про маму я ему не рассказывал. Я бы рассказал, но мама запретила. Я так и не понял, почему. Пообедать, конечно, можно. Но сначала...

– Дядя, а почему тем, кто взрослым становится, волосы стригут?

– А не передние зубы вырывают? – подхватывает он.

– Зу... Зубы? – я невольно вспоминаю Амфилоха Щербатого. – А почему – зубы?

* * *

– А я бы иначе сделал, – Капанид хмурит лоб, репку свою чешет (это он думает так). – Я бы в девчонку переоделся. Ферсандр – он маленький. И красивый – как девчонка. Переоделся бы – и повозку нанял. Золото – в бочонок...

– Найдут, если в бочонке, – не соглашаюсь я. – Стражники – тоже не дураки.

– Тогда бы быка купил. А еще лучше – оленя. Ну, тушу копченую. А золото – в брюхо...

От родичей Капанид все-таки сбежал. Допекли! А чем именно – не говорит. Просто пришел ко мне, как стемнело, и сопеть стал. Ну, я уж его знаю! С родичами ругаться не захотел – и сбежал.

Спрашивать что да как я не стал. Сам расскажет, если захочет. А пока можно и про Ферсандра поговорить. Про то, как ему лучше золото в Аргос доставить.

– И глухонемым притвориться – чтобы по речи не опознали. А еще лучше – такие слова говорить, где бы «пы» не было. И «ды» тоже...

– Можно, – задумываюсь я. – А можно иначе.

Да, можно и по-другому. Я об этом сразу подумал, как глашатая услыхал.

– Я бы к Промаху пошел и договорился. Дылда ведь теперь басилей Тиринфа, так? Он бы мне стражу выделил – и вестника. Стража бы меня охраняла, а вестник кричал, что везут вора пойманного. Вместе с золотом. Так бы и приехали.

Капанид удивленно мигает. Репку свою чешет. Молчит.

– Нельзя, – наконец вздыхает он. – Никому постороннему рассказывать нельзя.

– А ты приказ вспомни! – усмехаюсь я. – Там про это ничего не было. Украсть – и доставить. А как – это уже наше дело.

– Гм-м-м... А чего ж мы тогда из Дельф бежали?

А бежали мы из Дельф потому, что там Промах Дылда Длинная не живет. Тамошнего басилея мы не знаем. Промах – он наш. Совсем наш.

Мы почти никогда не встречаемся все вместе – дети Семерых. Промах живет в Тиринфе, толстяк Полидор – в Лерне, Эвриал Смуглый – в Навплии. Все они теперь – басилеи, у них забот много (правят, понятно, дедушкины советники, но все-таки), поэтому в Аргосе они только по праздникам бывают. Но все равно – мы вместе. Мы – Эпигоны. Потомки.

Наследники.

И нам есть что наследовать!

– А меня женить хотят! – внезапно сообщает Капанид.

Челюсть уже отвисает... Отвисла... Висит... Нет, быть не может! Это я критских значков перечитал.

– Женить хотят, – срывающимся баском повторяет Сфенел. – Вот постригут – и женят. На девчонке. Может, не сразу, но года через два – точно. Они, родичи, говорят, что я последний Анаксагорид[21], и если я погибну, то род прервется. Поэтому я должен с девчонкой жениться...

Такое надо переварить. Такое надо обдумать. Одно ясно – отчего Капанид из дому сбежал. Сбежишь тут!

– Мужчина жениться хочет, – наконец вздыхаю я. – Хочет, а любовь – козел.

На этот раз челюсть начинает отвисать у Сфенела. Да так, что бедняга даже не может выговорить «чего?».

– Это папа так говорил, – поясняю. – Шутил. Пословица есть хеттийская, если ее перевести слово в слово, то так и будет. А по-нашему: стерпится – слюбится.

– Угу...

Да-а, Капаниду и вправду не до шуток. Ну что тут сделаешь?

– Они еще много чего говорят, Тидид. Ванакта нашего ругают – дедушку твоего. Говорят, он престол захватил. Аргосом трое править должны – потомок этого... Бианта, затем Мелампода, ну и Анаксагора. Так ванакт Пройт завещал, у которого дочки в коров превратились...

...Потому и называют их потомков – Коровьи дети. Шепотом, конечно. Эту сказку я знаю. У ванакта Пройта дочки спятили и себя коровами вообразили. А Мелампод их вылечил. За это и царем вместе с братом Биантом сделали. Только не так это было. То есть не совсем так.

(Но это – тоже «тс-с-с!»)

– И еще говорят, что никакой Адраст не Злосчастный. Он хитрый очень. Он нарочно так воевал, чтобы папы наши погибли. Они погибли – а он сам царствует. Один! А теперь хочет, чтобы мы тоже на Фивы пошли. И погибли. Тогда Эгиалей сам править будет. А после него Киантипп. У нас ведь детей еще нет, погибнем – и все!

Странно, где-то я уже это слышал. Не про дедушку, правда.

«Это ловушка, Ойнид! Теперь я точно знаю. Это все отец. Он, Психопомп и Тюрайос! Моя Семья... Семейка... Они даже название придумали – „Гекатомба“. Понимаешь ? Отец говорит, что, если получится сейчас, в следующий раз он соберет всех – чтобы никто не ушел...»

Мама говорила не о дедушке, не об Адрасте Злосчастном. Мама говорила о НИХ.

– Поэтому мне на Фивы идти нельзя, а нужно жениться и мальчиков делать. Побольше...

Посмеяться бы над сопящим Капанидом. То есть не над а вместе с ним. Но моему другу не до смеха. И мне тоже.

На Фивы мы пойдем. Обязательно пойдем, иначе и быть не может! Но вот все остальное...

– А давай сделаем так, чтобы нас постригли не в Аргосе. Пока вернемся, пока то да се, осень настанет. Твои родичи разъедутся...

– Гм-м-м...

– И вообще, – вдохновляюсь я. – Если нас в Аргосе постригут, это будет неправильно. Понарошку. Ведь как у нас делают? Собираются, жертву Зевсу Трехглазому приносят, который на акрополе, потом дедушка нож берет. И все! А я вот у дяди Эвмела спрашивал...

Дядя Эвмел все знает! И про это самое пострижение тоже. Оказывается, это обычай еще допотопный. Он и у пеласгов был (настоящих, а не тех, что с Алкмеоном ходят), и у первых людей, что до пеласгов жили. Тогда взрослым стать было трудно, не то что сейчас. Брали, например, мальчика и голым в лес пускали. Без всего – даже ножа не давали. А тело краской разрисовывали – липкой, так что не смыть. А тогда в лесу всякое было. И львы, и чудища, и гидры, конечно. Вот пока краска не сойдет, он в лесу и прячется. Выживет – постригут. Или с тем же львом драться заставляли – кто кого. Или опять-таки в лес загонят и облаву устроят.

Вот это и вправду – пострижение. Это уже не шутки! Правда, тогда не только стригли. У пеласгов мальчикам передние зубы вырывали. А на Крите – эти же зубы надпиливали и краской закрашивали (вот почему дядя про зубы сказал!).

Зубы – это, конечно, плохо. Зато тогда кто попало взрослым не становился. А если уж взрослый – так не понарошку. Уважать станут. Ведь это вам не жертву Трехглазому приносить!

Про зубы я Капаниду говорить не стал, но и прочего хватило. Он снова сопеть принялся (задумался!), а потом мы вдвоем думать начали. И в самом деле, вот бы придумать чего! Чтобы и нас уважать стали. Тогда и жениться не смогут заставить, и вообще. Потому как мы не просто так мальчишки стриженые. Мы – взрослые!

АНТИСТРОФА-I

– Слева! Справа! Справа! Выше! Еще выше! Еще раз Еще!

Щит гудит – да так, что руке больно. Щит тяжелый, настоящий, а меч хоть и деревянный, но тоже тяжелый. Из дуба. Такой не расшибешь!

– Диомед, резче! Еще! Быстрее! Быстрее!

Быстрее не получается. Я все делаю правильно, но Эматион все равно успевает отбить. Успевает – и сам бьет. Он – самый лучший на мечах. И самый быстрый.

– Шаг вперед! Слева! Щит вправо! Диомед, быстрее!!!

Быстрее!

На мечах у меня плохо получается. То ли дело копье Но копье было вчера, а сегодня – меч. Я, конечно, стараюсь, но...

– Шаг назад! Отдыхать! Диомед, иди сюда!

Мне стыдно. И вообще стыдно (ни разу Эматиона достать не смог!), а в особенности стыдно, что это все дядя Эгиалей видит. Он у нас сегодня вместо наставника. Специально в наш лагерь приехал – поглядеть, как мы, эфебы, учимся. И на Капанида посмотреть. И на меня. Да, мечом работать – не Палладий красть! Отпуск быстро прошел. Только и успели отоспаться да пеласгов погонять. Ну, я еще таблички критские почитал у дяди Эвмела. И все – пора! Дорога на Тиринф, алтарь Реи – и налево, в лес. Туда, где наш лагерь.

– Тидид, постарайся двигаться быстрее. Ты все правильно делаешь, но медленно. Понимаешь? Движения у тебя хорошие и удар точный, но в бою тебя просто убьют.Надо быстрее!

Я киваю – дядя Эгиалей прав. Конечно, Эматион меня старше, у него уже на подбородке волосы растут, но в бою будет возрастом мериться? Все верно, но только не получается у меня! – разозлись на него, что ли?

Я только вздыхаю. Вздыхаю, по сторонам смотрю. Вон,

Капанид с Ферсандром рубятся – любо-дорого! Сфенел на голову выше и посильнее, зато Полиникид верткий – не достать. Молодцы!

(А золото Ферсандр и вправду на повозке привез. Только в девчонку переодеваться не стал. Договорился с каким-то козопасом, тот его за сына выдал.)

– Нельзя мне злиться, дядя Эгиалей! Ты же знаешь. Никак нельзя!

В том-то и беда. По-настоящему я только с Капанидом драться могу (как мой папа – с его папой). Ну, на мечах Сфенел меня сильнее, а на копье, конечно, я. А с остальными – страшно. А если сорвусь? Увижу опять реку, нырну – и не вынырну. Как папа.

Папа, когда его ранили, говорят, с ума сошел. Да так, что череп врагу разбил (тому самому Меланиппу-фиванцу) и стал его мозг есть. А еще говорят, что сама богиня Афина моего папу спасти хотела – вылечить и бессмертным сделать, но испугалась. Страшный папа был. Очень страшный.

Про бессмертие – это все вранье, конечно. Мама сказала, что бессмертным просто так человека сделать нельзя. Хоть нектар пей, хоть амброзию глотай – не поможет. А вот все остальное – правда. Хоть и верить не хочется.

Вот я и боюсь.

Дядя Эгиалей хмурится, головой качает.

– Ты не должен бояться, Тидид! Хуже всего – себя бояться. Пойми, это не болезнь, это – дар богов. У дорийцев такие, как ты, самые лучшие воины. Их «ареидами» называют – одержимыми Ареем. Попробуй – по-настоящему, как на войне!

Пожимаю плечами. Можно, конечно, да только не получится. Я все о папе думать буду. О папе – и о шлеме-Дыроглазе. Ведь драться придется не с врагами, не с пеласгами даже, а со своими ребятами. С друзьями! Дядя должен понять!

– Я...

– Отставить! – в голосе лавагета звенит аласийская бронза. – Эфеб Диомед! Стойку принять!

Уф! Щит – к груди, меч вперед...

Дядя Эгиалей смотрит. Внимательно смотрит. Кивает. Подзывает Эматиона. И еще двоих – постарше. Один даже не эфеб – настоящий воин.

– Бейте! Без жалости!

Бьют!..

– Вставай!

Рука болит, подбородок тоже, меч – на траве валяется. Стыдно! Ой стыдно! Перед всеми!

– Диомед! – это уже Эматион (сочувственно так). – Не ушиб?

Ох, и плохо мне от его сочувствия стало! Даже отвечать не хочется. А дядя хмурится, ребят к себе подзывает, шепчет что-то.

– Еще раз!

На этот раз они не спешат. Подходят, скалятся. Прямо как Алкмеон.

– Ну ты, сопляк! Удар не выдержишь, мы тебя высечем, понял? Всю задницу раскровяним!

Это тот, воин который. А второй, его я и не знаю, под ноги плюет. Мне под ноги.

– Защищайся, слабак!

Надо драться, надо!.. А я все шлем тот дурацкий вижу. Сейчас сорвусь... Нет, нельзя! А Эматион уже пальцы к носу моему подносит. Щелкает.

– Ну что, обделался, этолийский недоносок? Ах ты!..

...Река шумела совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Тихо-тихо.

Тихо...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...

Плещет, плещет... ..И как всегда – рука Капанида на горле. Боевым захватом.

– Зачем?

Спросил, даже головы не подняв. Не хотелось смотреть.

– Затем! – это дядя. – Эфеб Диомед, смирно!

Щит к груди, меч... А где меч? Одна рукоятка! И то – не моя. Моя полированная была, старая...

Меч я на траве увидел. Свой. Точнее – щепки (дубовые!). И еще щепки – от второго меча. А чуть дальше...

Тот, который воин, на траве лежит. И щит его лежит – треснутый. То есть кожа, конечно, лопнула, а дерево – треснуло. И еще один щит – с ремнем порванным. Это Эматионов. А вот и он сам! Эге, а что с его панцирем?

Дядя подходит, шлем мой поправляет. Улыбается.

– Так и драться, эфеб! И не бояться. Понял?

Понять-то я понял...Потом Эматион извинялся (за недоноска). И тот, третий, извинялся (за то, что под ноги мне плюнул). Ну, понятно, разозлить хотели, я и не обижаюсь. А еще Эматион сказал, что они хотели посмотреть, не забываю ли я все, чему учился, когда... Ну, в общем, тогда. Не забываю, оказывается. И от ударов правильно уклонялся, и меч чужой вырвал, когда свой о щит разбил, а когда и второй в щепки разнес – щитом по панцирю врезал. Хвалили меня и советы давали, да только мне от того легче не стало. Это у дорийцев такие, как я, в почете. А тут я – Дурная Собака. Спустят на врага, чтобы глотки перегрызть, а потом – на цепь.

Самое место!

* * *

Вокруг тьма, деревья шепчутся, шумят кронами, словно ближе подобраться хотят.

Ночь...

– А ты... это, ну, вынырнуть не можешь?

Капанид про реку знает. Я ему давно рассказал – еще после первого раза. Знает – и помочь пытается.

– Ты, Тидид, попробуй сквозь эту реку чего-нибудь увидеть. Постарайся!

Легко сказать! Папа, наверное, тоже пытался. Только у него не река была – огонь...

...Как тот, в Элевсине, на котором папа сгорел.

Костер и сейчас горит. Маленький, правда. Пора спать но нам со Сфенелом разрешили у огня посидеть.

– Попытаюсь, Капанид, попытаюсь...

Говорю – и себе не очень верю. Да, дорийцам легче! Они ведь воюют почти каждый день. А не воюют – скот чужой угоняют или женщин крадут. Там такие, как я, и нужны.

(И все равно – не всегда. Слыхал я про этих ареидов, слыхал! Они, если войны нет, отдельно ото всех живут – чтоб не зашибить кого ненароком. Только на битву и приходят. А еще они мухоморы лопают – чтобы дурнее быть. А мне и мухоморов не надо.)

Костерок уже гаснет. Тени подползают – ближе, ближе... Люблю ночной лес. Другие боятся – а я люблю. И в самом деле, чего боятся? Ни львов у нас под Аргосом, ни волков (был один лев, так того дядя Геракл убил). Дриад – и тех не встретишь. Попрятались, говорят.

– Слушай, Капанид, ну его! Давай про другое.

– Давай! – охотно откликается Сфенел. – А знаешь, Ферсандр у дяди Эгилея отпуск попросил. На месяц.

– И куда это он собрался? – удивляюсь я. «Куда» – это в смысле «без нас».

– А никому не скажешь?

Кажется, самое время обижаться. Это кому я когда что разболтал?

– В Фивы. На могилу дяди Полиника. Он тайно поедет. Узнают его там – убьют.

Такую новость следует обдумать. А молодец Полиникид! Ведь действительно – убьют. Помнят там его папу. До сих пор помнят!

Дядю Полиника и хоронить в этих Фивах не хотели. Его сестра похоронила – Антигона. А ее за это в гробнице замуровали. Живую! Так что все эти годы Ферсандр и жертву на папиной могиле принести не мог.

Нам со Сфенелом все же легче. Папин пепел сейчас рядом с тетей Аргеей на Поле Камней. А дядю Капанея в Элевсине похоронили, потому что его сам Зевс молнией убил. Сфенел туда каждый год ездит – весной на день Теофании – Деметрова Таинства. Там, в Элевсине, дяде Капанею алтарь построили. И даже жертвы приносят.

– Так поехали с ним! – предлагаю я, но тут же понимаю – нельзя. Один Ферсандр проскользнет – научился. А нас троих приметят. Говорят, фиванский басилей немало серебра платит, чтобы за нами всеми приглядывали. Помнит.

И мы не забыли!

– А давай, Тидид, на Олимп взберемся!

– Че...Чего?

Уж не навернули ли Капанида мечом по бестолковке? Меч хоть и деревянный, а все же!

– На Олимп! – охотно повторяет он. – Ну, ты сам же говорил, что раньше, ну, до потопа, надо было испытание пройти. Чтоб волосы постригли. Вот мы и... На Олимпе ведь богов нет, правильно?

Ох, зря я ему это сказал! Предупреждала ведь мама. Но кто ж знал?

– Богов там нет, – соглашаюсь я (шепотом, шепотом!). – Но там другое есть. Сунешься – костей не соберешь!

...Дромос там – самого Дия-Зевса дромос. Самый главный. Лет сто назад От с братом Эфиальтом хотели туда пробраться. Так от них и костей не осталось. А ведь они Зевсу племянниками приходились – самого Поседайона Черногривого сыновья! И Беллерофонт пытался – на крылатом Пегасе. Безумцем умер в земле чужой. А он лучшим из лучших был, Беллерофонт Главкид!

«Бойся богов, Диомед! Бойся!»

– Ну, тогда... – разочарованно вздыхает Капанид. – Может, к дядьке твоему сходим? К Гераклу. Он нам задачи такие даст, мы его выполним...

К Гераклу?!

– Почему ты приходишь только во сне, мама?

– Иначе опасно, мой маленький. Ты же знаешь!

– Я не маленький! Я уже...

Мама смеется. Она так редко смеется после того, как папы не стало!

– Ты всегда для меня будешь маленьким, Диомед. Ну что, к Гераклу собрались?

Мама всегда все знает. Почти как дядя Эвмел.

– Понимаешь, сынок, Геракл сейчас живет в Калидоне. Это родина твоего папы...

– Правильно, мама! – подхватываю я. – А то дразнят меня этолийцем, дразнят, а я еще ни разу в Этолии не был!

Мама молчит. Но я уже знаю – что-то не так.

– Тидей... Твой папа... Он ведь Непрощенный. Кровник. Значит, станут мстить и тебе. А я буду далеко – не в нашем Номосе. Я могу тебя не услышать и не успеть...

– Не надо меня слышать! – негодую я. – И помогать не надо! Я туда тайно поеду – как Ферсандр. И не один, а с Капанидом. А вдвоем мы кого угодно!..

Мама снова смеется, и мне становится обидно. Ну, точно, совсем за малолетку меня считает!

– Я все равно поеду! Все равно!

– Поедешь, – мама уже не смеется. – Конечно, поедешь. Ты ведь сын Тидея! Только... Береги себя, мальчик!

Почему мне вдруг так не хочется никуда ехать?

* * *

Этой дорогой нам идти не советовали. Отговаривал: Пугали даже. Само собой, мы пошли именно ею.

И не потому, что мальчишки всегда поперек взрослых решают. Как же, слыхал! И такие мы, и этакие, и старших не слушаем. Да только что понимают эти старшие (двое козопасов, которых мы встретили на перекрестке)? Ведь чем пугали? Если бы разбойниками или стражниками какого-нибудь здешнего басилея (такого же вонючего козопаса) – еще ладно. Этих, особенно стражников, и в самом деле поберечься следует. А то заладили – даймоны, эмпузы! И еще – наяды с дриадами.

Кусучие они тут!

«Тут» – это в Аркадии.

Ну и страна! Людей мало, городов вообще нет. Одни козы. Ну и, конечно, леса. Густые, вроде того, через который дорога ведет. А ведет она прямиком к морю, к Калидонскому заливу.

Этот путь самым удобным оказался. Чтобы из Аргоса в Калидон попасть, обычно через Коринф едут. Там и дороги лучше, и харчевни в каждом селе. Удобный – да не для нас. Из Коринфа дорога прямиком в Фивы ведет. А зачем нам это? В темницу не посадят, но шум будет. А вдруг и Ферсандра заметят? Нет, через Аркадию лучше. К морю, там – в лодку, и вот тебе Этолия.

Через море (даже через залив) я еще не плавал, и Сфенел не плавал. Боязно, конечно! Да еще пираты. Дядя Эгиалей рассказывал: обложили все берега, людей хватают, в рабство сидонцам продают, мореходов «пенный сбор» платить заставляют. А вертит всем какой-то басилеишка с Итаки, Лаэртом зовут.

У-у, нет на них всех Геракла! То есть он есть, да что-то давно из Калидона не выезжал.

В общем, решили мы с Капанидом через море махнуть. А к морю этот путь – самый удобный. И разбойников нет. Ну а против ламий с эмпузами и прочих страшилищ у нас со Сфенелом амулеты-змеевики имеются. Да такие, что и не подходи!

Так что зря нас пугали!

* * *

– Спать как, по очереди будем? Как думаешь, Тидид?

Я привстал на локте, осмотрелся. Можно было и не осматриваться. Полянка маленькая, уютная, кострище посередине, не иначе какие-нибудь козопасы оставили. Поперек поляны тропинки крестом идут. Тихо, мирно. И спать хочется.

– Не будем, – решил я. – Если что – услышим.

– Угу. .

Оставалось расстелить плащ, завернуться... Нет, сначала лепешку дожевать. Зачерствеет – зубы сломаю. – А если эти, а-а-а-у-у-у, ламии придут?

(А-а-а-у-у-у – это Капанид зевнул.)

– Какие ламии? – поразился я. – Они же около кладбищ ходят. И эмпузы тоже. А тут – лес!

– А сатиры?

На такое я и отвечать не стал. Сатиров испугался! Сатиры только за сельскими девками бегать горазды. Да и пугливые они теперь. Только в какой-нибудь Аркадии и встретишь.

...Да и не одних сатиров. Дядя Эвмел сказал, что уже много лет Олимпийцы на землю не ступают. То есть в своем виде не ступают. Если и придут, то вроде как странники или чужеземцы. Приказ у них по Олимпу такой вышел. А которые боги местные, речные да лесные, те тихо сидят

Так кто кого боится? Мы ИХ – или ОНИ нас?

– А если он гидру нам велит поймать?

Я только и моргнул.

– Кто?!

– А-а-а-у-у-у! Геракл. Скажет, мол, пока гидру не поймаете, волосы не острижете.

Да, не забыл Капанид гидру! И я не забыл. Да вот только поймать... Пытались уже!

– Я чего, а-а-а-у-у-у, придумал? Возле берега мяса накидаем – до самой пещеры. Гидра, а-а-а-у-у-у, туда заползет...

Спит! Уже посапывает. А мне почему-то спать расхотелось. Красиво тут! Луна-Селена через ветки светит, каждую травинку видать. Словно серебром затянуло. Люблю лес! А вот море... Ведь через залив плыть придется! А ее волны?

От таких мыслей бедняга Морфей убежал без оглядки. Оставалось вновь накинуть плащ, встать, вдохнуть холодный вкусный воздух...

Хорошо!

А, говорят, в Этолии леса совсем не такие. Деревья та маленькие, кора черная, а ветки без листьев почти. И горы другие. Не с гладкими макушками, как у нас, а острые, высокие, на вершинах даже лес не растет...

И сам не заметил, как на краю поляны оказался. Обернулся, на малиновые угли поглядел. Назад? Я сделал шаг и вдруг услышал...

Нет, не услышал! Словно ветер сзади подул. Легкий, почти незаметный. Только не ветер это. Листья не шелохнутся, травинки не дрожат...

– Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!

Далеко? Нет, близко, только тихо! Рука уже легла на рукоять ножа. Хороший нож, хеттийский. Не меч, конечно...

– Янаанааа-а-а-а!!

По затылку вроде как муравьи пробежали. Пробежали – сгинули.

Испугался, герой?

Ну, поют, ну и что? Тем более голос женский. Даже не женский. Вроде как девчонка пищит.

– Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!

Нет, не девчонка. Девчонки!

Первая мысль: Капанида будить. Вторая: было бы из-за чего! Какие-то босоногие пастушки вышли в лес побегать. Они же тут, в Аркадии, каждому кусту кланяются. Наверное, решили у какого-нибудь пня-коряги песни попеть, голышом побегать... Голышом? Ух ты! Первое дело на войне что? Правильно, голодным не оказаться. А второе? А второе – разведка. Если голышом – точно Сфенела разбужу!

Я ошибся. Пели не близко, а очень близко. Прямо за деревьями, и дюжины шагов не будет – еще одна поляна. Тоже круглая, но побольше. На той стороне – дерево поваленное. Старое.

И – огоньки!

Огоньки я уже лежа наблюдал – в траве. Мало ли? Тем более никаких девчонок...

– Янаанааа-а-а-а!!

Да, огоньки! Над самой травой огоньки. Вроде-светляков, только поярче. И движутся!

Мне бы испугаться, конечно. Да вот не испугался – до того интересно стало. Слыхал о таком! Сначала движутся, потом туманом пойдут...

Есть! Заспешили, закружились мотыльками. Быстрее, быстрее!..

– Янаанааа-а-а-а! Янаанааа-а-а-а!.

Вот они!

Сквозь нестойкий призрачный огонь, сквозь светящийся туман...

Я не ошибся – девчонки. Маленькие совсем. И голышом. Да только непростые девчонки. Вроде как сами из тумана вылеплены. И волосы светятся, и лица. Серебром светятся..

Пора Капанида будить. Дриады! Когда еще их увидишь? Тем более и бояться нечего. Зато будет что дома рассказать!

– Хейя-я-я!

Замерли! Замерли, в кружок собрались... Эх, и уходить не хочется!

– Хелихелина! Хелихелина!

Я чуть не рассмеялся, но вовремя рот рукой закрыл. Девчонки – всегда девчонки, даже если они не девчонки, а дриады. Сейчас играть будут – в хелехелину. В черепаху то есть. Мудреная игра – одна бежит, другая догоняет. Догонит – и сама убегает...

– Черепаха-пряха, что творишь в кругу?

– Из шафрана яркого пеплос новый тку!

Поймали! И снова ловят!

– Куда делся, нам открой, друг сердечный твой?

– Сел на бела он коня, да и в озеро – плашмя! Ай-й-й!

«Ай-й-й!» – это не по игре. Это они меня увидели. Поднял голову, дурень! Засмотрелся!

– Светлая! Светлая! Помоги-и-и!

И вдруг я понял – пора удирать. Взаправду. И быстро.

...Ударила ветка по лицу...

Ой!

Вместо прохода – ствол дубовый. Старый, не обхватить. Рядом... Тоже ствол. Да как же?.. Ах ты, Дий Подземный! Колючки! .

Стена! И слева, и справа. Словно деревья плечи сомкнули. Сомкнули, сучьями ощетинились.

Фаланга!

А если через поляну? Успею?

Обернулся...

Ни огоньков, ни девчонок. А вместо ствола поваленного – серебряный... костер? Нет, но похоже. Дрожит, движется...

– Тебе не уйти, мальчик!

Спокойно звучал Ее голос. С насмешкой. И я понял – не уйти.

Ближе, ближе. Серебро расплывается, рассыпается искрами...

– Не уйти!..

Эх, раньше нужно было деру давать! Дриады не обидят, а вот Та, что над ними всеми хозяйка...

Словно вихрь над поляной пронесся. Дрогнули деревья, шумнули кронами. Мотыльками разлетелись искры.

Она!

Серебряные волосы падали на грудь, серебром горела диадема, серебром светилась кожа...

Воздух застрял в горле. Не от страха, нет. Она была... Она была...

– И тебе не страшно, мальчик? В голосе – насмешка. В глазах – искорки смеха. Серебряные.

– Не страшно! – прохрипел я. – Радуйся, Светлая!

– Радуйся и ты, – в голосе мелькнуло любопытство (краешком, краешком). – Кто ты, мальчик?

Мальчик? Руки на бедра, подбородок – вперед.

– Я – это я! И я не мальчик, Светлая!

– Ты – это ты?

Теперь Она и в самом деле удивилась. По-настоящему.

– Кто научил тебя так отвечать? А-а, вижу! Твоя кровь! Она светится. Но ведь ты не бог?

Вот еще! Страх куда-то делся, осталась... Обида? С чего это мне на Нее обижаться?

– Я – Диомед сын Тидея! А кто Ты, Светлая?

Смех – легкий, серебристый.

– Глупый мальчишка! Почему ты не боишься смерти? Ведь я не выпущу тебя отсюда!

«Еще чего!» – хотел рубануть я, открыл рот...

– Потому что Ты – красивая. Ты – самая красивая!

Дий Ясное Небо, Психопомп Ворюга! Кто это сказал? Я?!

Рука – тонкая, гладкая – протянулась вперед, легко коснулась щеки. Я ждал холода, но теплыми были Ее пальцы. Теплыми – как дыхание.

– Я красивая, верно. А кто ты такой, Диомед, наглый мальчишка, посмевший зайти сюда? Я не позволяю говорить такое даже богам! Здесь всюду – я. И тебе не поможет даже та, чья кровь светится в твоих жилах.

И почему мне почудилась, что Она не сердится?

– Я не мальчишка! – упрямо повторил я. – А Ты самая красивая. А теперь делай со мной что хочешь, Светлая!

Сказал – и только вздохнул. А если Она меня съесть решит?

– Что хочу? Мне не нужно для этого твоего разрешения, Диомед сын Тидея! Я вижу, ты не очень говорлив. В моем лесу есть скворцы, они любят повторять одно и тоже.

Ей было смешно. Мальчишка посмел сказать...

Скворец, значит?

– Одна несравненная дева желаннее всех для меня, та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...

А ведь я смеялся, пока эту табличку хеттийскую у дяди Эвмела переводил! Даже не смеялся – хихикал.

– Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...

Я посмотрел Ей прямо в глаза. Смешно? Нет! Не смешно!

– Поступь ее благородна, глубоко и таинственно лоно, стройные бедра словно ведут на ходу спор о ее красоте...

– Замолчи! – Ее голос ударил, как бич. – Я вырву тебе язык, наглец!

– Рви!

Она помолчала, качнула головой:

– Я превращу тебя в ветер! В туман над болотом. В ночное зарево!.. Сядь!

От неожиданности я не сел – бухнулся в траву. Она поджала губы, постояла... присела рядом.

...Странно, Она уже не была серебряной. То есть была, конечно, но какой-то не такой. Может, потому, что мы сидели совсем близко?

– Вот ты какой!.. Да, ты не похож на скворца. Хорошо оставим это! Кто бы ты ни был, это мой лес! Ты напугал моих девочек, Диомед. Люди... Они добираются даже сюда. Скоро придется уходить. Жаль...

Я вздохнул. И действительно, нехорошо вышло.

– Извини, что напугал Твоих девчонок, Светлая!

– Девчонок? – Ее глаза (уже не серебряные – темные, как ночное небо) удивленно блеснули. – Ты не любишь девчонок, Диомед?

Вопросик! Пусть на такие вопросы Амфилох отвечает.

– Ну... Они такие, Светлая... Глупые. И вопят все время. И мамам жалуются.

Задумалась. Дрогнули губы (не серебряные, живые!), строгими стали глаза.

– Я тебя отпущу, Диомед. Но ты пообещаешь... Поклянешься именем своим и кровью своей, что никогда... никогда – слышишь? – не обидишь женщину. Не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься. Никогда!

Я сглотнул. Ну, это понятно. Герои не обижают девчонок! Или она имела в виду что-то другое?

– Клянусь! – выдохнул я.

– Повтори!

– Клянусь! Именем своим и кровью!

Так я еще никогда не клялся. На миг вернулся страх. Что я Ей пообещал? Но поздно, слова уже сказаны...

– Хорошо! – Ее глаза оставались строгими. – Иди!

Фу-у-у-у! Не съедят! Вскочить, прямиком сквозь кусты...

– Не хочу! – отрезал я, не сдвинувшись с места.

– Не хочешь, дерзкий мальчик? – Ее лицо оказалось совсем рядом. – Не хочешь? А чего же ты хочешь?

Я молчал. Упрямо, не разжимая губ. Не хочу уходить! И все тут!

И вдруг Она улыбнулась. Улыбнулась, покачала головой:

– Ты, кажется, разрешил делать с тобой все, что угодно Диомед сын Тидея?.. А может, все-таки уйдешь?

Ее волосы чуть коснулись моего лица. Словно легкий ветер...

– Ни за что! – прошептал я. – Ни за что!

– Тогда... – улыбка исчезла с губ, темным огнем блеснули глаза. – Тогда ты будешь искать меня всю жизнь. В каждой женщине, понимаешь? Искать – и не находить. Лучше уйди, Диомед, глупый наглый мальчишка...

Я коснулся Ее руки – живой, теплой. Под пальцами еле заметно ударила кровь. Быстро-быстро...

– Не уйду, – повторил я. – И ты не уйдешь. Светлая!

– Уйди! – повторила Она. – Ты станешь несчастным на всю жизнь. Не хочу, уйди!

– Пусть! – Я усмехнулся, наклонился к Ее лицу. – Пусть! Ты заставила меня клясться. Светлая. А у меня есть заклинание – для тебя!

...Тоже с таблички. Не с хеттийской – с критской. Богов и даймонов, как известно, заклинают. А богинь?

– Возжелай тела моего, ног! Возжелай глаз, возжелай бедер! Глаза твои, ко мне вожделеющие, Да увянут от страсти! Льнущей к дланям моим я тебя делаю, Делаю к сердцу льнущей...

– Замолчи! – прошептала Она. – Не смей, глупый наглый, самоуверенный мальчишка. Не смей, не смей! Мальчишка, мальчиш...

Не договорила. Ее губы... Наши губы...

...И вновь – серебряные искры. Закружились, закружили, унесли. Я исчез, меня не стало, я умчался ветром, растекся серебристым туманом – над травой, над старыми кронами, над тихим ночным лесом...

...лучится красота Ее... искать... всю жизнь... возжелай... льнущей к ладоням моим... искать Тебя! глаза Твои... искать... стройные бедра ведут спор... всю жизнь! всю мою жизнь! таинственно лоно... искать Тебя... та, что блистает... блистает...

* * *

– И где тебя гарпии носили? – осведомился Капанид, протирая глаза. – Ночью встал, чтобы отлить, а тебя нет!

А действительно, где меня носило?

– Ламий гонял. Чтоб тебя не съели.

Кажется, он поперхнулся.

– Э-это к-каких? Настоящих?

– Точно, – согласился я. – Настоящих. С ослиными ногами которые.

СТРОФА-II

Полгода назад был я в Элиде у тамошнего басилея. Дедушка Адраст послал – у него (у басилея, не у дедушки) сын родился, а я поздравления передавал – как дедушкин внук. Басилей этот (Финеем его зовут, толстый, вроде дяди Гиппомедонта) показывал мне скотный двор Авгия, которого дядя Геракл убил. Так вот, тамошний свинарник...

– Эней, сын Портаона, бизилей калидонский и всей Этолии Приречной, устами моими передает, что ему нет дела до пришлецов, именующих себя Диомедом сыном Тидея и Сфенелом...

...все-таки получше дворца моего дедушки Ойнея Портаонида (Энея – по-здешнему). Пахнет так же, а вид попристойней. Зато глашатай дворцовый – точно свинья. И рожа, и голос...

– ...сыном Капанея. И тех пришлецов в дворец наш пускать отнюдь не велено, и в Калидоне нашем причин им находиться нет...

Да-а, сходили в гости! Дернул меня Дий Подземный к дедушке Ойнею заглянуть. Правда, его тут больше Живоглотом зовут.

– А посему Эней, сын Портаона, басилей Калидона и всей Этолии Приречной, повелевает упомянутым пришлецам из Калидона вон идти, куда их воля будет, не позднее заката дня следующего...

Добрый дедушка мой! Мог бы и сейчас в шею из города вытолкать!

Ворота – хлоп-хлоп, стражники (панцири-то времен Девкалиона) – топ-топ, и остались мы с Капанидом одни-одинешеньки прямо на главной площади богохранимого Калидона.

(Акрополя тут нет, через стены городские курица перескочит, да и сам город с две наших Глубоких улицы.) Ну и ладно!

– Ну чего, Тидид, пошли к Гераклу? – невозмутимо предложил Сфенел, почесав свою репку. – Ну их!

И вправду, ну их!

Я оглянулся. Пуста площадь, и улица пуста. Зато пыли полно. Это потому, что тут деревьев нет. А у нас, в Аргосе...

...У нас? Но ведь Калидон – мой город! Папа наследником здешним был! А теперь наследник – вроде как я!

Обидно!

– Пошли! – вздохнул я. – Раз уж приехали.

– Эй, ребята! Эй!

Это нас?

Оказалось, что нас. Ворота закрыты, зато сквозь калитку, которая сбоку, торчит длинный нос. В прыщах. Он-то и позвал. Нос.

– Ты Диомед, да? Сынок Тидея? Как же, как же, похож! Ну, радуйся!

– Радуйся! – кивнул я носу, слегка обидевшись на «сынка». То, что было за носом, слегка напоминало медный тазик. Нечищеный.

– А я твой дядюшка, хи-хи, дядюшка. Терсит я, сы Атрия. Наверное, голоден, племянничек? И ночевать негде, правда?

Спрошено было так, что захотелось послать нос вместе с тазиком прямиком в эмпузову задницу. Хоть и нехорошо так говорить.

– Заходи вечерком с дружком своим в мой дом. У ворот, стало быть, направо. На поварню заходи, накормят, ночевать – извини, не пущу, хи-хи, не пущу. Держи!

Кроме носа с тазиком за калиткой оказалась еще рука с длинными желтыми ногтями.

– Держи, держи, Диомед. Я, хи-хи, родичей почитаю.

На моей ладони оказался маленький серый слиток серебра, слегка обрезанный с краев. Ответить я не успел. Калитка скрипнула...

– Выбрось, – посоветовал Сфенел. – Тоже мне, дядюшка!

Я хотел последовать его совету, как вдруг...

...Собственно, не «вдруг». Конский топот я давно слышал. Кто-то по улице ехал от городских ворот. И даже не «кто-то», а целых трое. Верхами.

У нас в Аргосе все больше на колесницах ездят. А тут, Этолии, колесниц и нет. Кладут на конскую спину подушку – и вперед. Оно и удобно – по здешним горным дорогам. Точнее, по тому, что здесь дорогами называют.

В общем, трое. Таких мы уже видели. Бородатые, в меховых плащах (в такую-то жару!), луки – у седла, дротики – за спиной, мечи – у пояса. Тут так все ездят – иначе без головы остаться можно. Веселый край – моя Этолия! Этолийцы – еще покруче дорийцев. Что ни день, скот воруют – и у соседей, и у своих. И людей воруют. И просто режут. Особенно куреты, которые за рекой живут. Эге, да это они и есть!

Спешились, переглянулись. Который постарше, с бородищей до пояса, лошадей в сторонку отвел. Второй, тоже постарше, у лошадей остался. А вот третий...

– Он чего, к нам? – Капанид на всякий случай погладил рукоять кинжала. – Глянь, диадема!

Диадему-то и я заметил. Серебряную, как у дяди Эгиалея. Только дяде сейчас тридцать пять, а этому, что шел к нам, не больше пятнадцати. Мальчишка еще. Правда, волосы короткие. Постригли!

На щеках – пушок темный, зубы белые, крепкие – хоть мрамор кусай...

– Радуйтесь, путники!

Не знаю почему, но я не обрадовался. Хотя и ответил. Мы – люди вежливые.

– Не могу ли я поговорить с сыном Тидея Энеида наедине?

Он тоже, оказывается, вежливый. Даже поклонился – слегка.

– Не ходи! – баском буркнул Капанид, но я только плечом дернул. Не украдет же он меня прямо на главной площади!

Отошли. Постояли. Парень губой дернул.

– Радуйся, Диомед Тидид! Я – Фоас сын Андремона. Ты – мой кровник.

Кто-о?

Говорил он тихо, брезгливо даже. И на меня не глядел.

– Твой отец убил моего деда, басилея Афарея. А я убью тебя. Сегодня к восходу луны приходи на мост, что за городом. За мостом – наша земля, там правит мой отец, басилей Куретии Плевронской. Придешь – я убью тебя, как мужчину, в грудь. А нет – зарежем, как овцу. Из Калило на не выпустим.

Тут он впервые на меня посмотрел – спокойно, равнодушно. Словно перед ним и вправду овца связанная лежала.

– Твоего друга мы не тронем. Не побоишься прийти, похороню тебя, как сына вождя. Не придешь – выкинем твой труп собакам. Прощай!

Кивнул. Нет, даже поклонился!

А вокруг все каким-то ненастоящим стало. Словно не со мной это происходит. Словно кто-то другой стоит столбом по щиколотку в пыли на этой дурацкой площади. Другой – не я! Это кого-то другого резать станут. Меня – нет, меня не могут, не могут...

– Прощай! – выдохнул я. – Приду.

И вновь – словно не я сказал. Не мог я такое сказать! Ничего себе – прямо к Танату-Смерти в гости идти!

А я-то уже решил, что никому здесь не нужен! Выходит, нужен, и даже очень. Когда папа про родичей своих рассказывал, мне казалось, что это все – вроде страшной сказки. И мама предупреждала.

Мама! Надо позвать маму. Она поможет!

– И чего он хотел, Тидид?

– А?

Очнулся – там, где и стоял столбом. А вокруг – никого. Значит, уже уехали чернобородые. Я даже и не заметил.

– Ничего, – наконец проговорил я. – Это мой родич Фоас. Поздоровался.

* * *

В этот дом мы уже стучались с опаской. Не любят гостей в Калидоне Этолийском! Если уж дедушка меня на порог не пустил!

...А о дяде Геракле всякое говорят. Будто и не безумен он. Просто думает много. Вспоминает. И действительно, есть о чем! Хорошо, если так, ведь он – тоже мой родич. Его можно о помощи попросить. Родичам не отказывают!..

(Капаниду я так ничего и не сказал. Еще не хватало!)

– Вы чего, к Гераклу?

В дверях – здоровенный дядька. Бородатый. В глазах – скука смертная. Стоит, к стене прислонившись. И под ногтями чистит.

– Мы... – начал было я.

– Катитесь отсюда! Ходят, ходят...

И так вздохнул! Будто надоели мы ему хуже репы вяленой. Будто ходим сюда каждый день – по четыре раза.

– Геракл ни с кем сейчас не разговаривает. Занят он. А вы – катитесь!

И все ногти в порядок приводит!

Так я и знал! То есть не знал, конечно. Я-то, честно говоря, совсем на другое рассчитывал.

Поглядел на Капанида – словно друг мой помочь мог. Да чем тут поможешь?

– А мы не к нему! – внезапно брякнул Сфенел (баском! баском!). – Мы к тете Деянире. Я ее племянника привел.

А ведь действительно – помог!

– Кушайте, мальчики, кушайте! Может, вина налить? Немного?

Я только головой покачал (рот занят был), а Сфенел...

– Спасибо, тетя Деянира. Мне – немножко!

(И снова – баском!)

Наливает тетя!

Без Капанида я бы точно пропал. Потому как тетя Деянира уж больно грозной оказалась. Рост – повыше Сфенелова, плечи (и кулаки!) – как у того дядьки, что ногти чистил (Лихасом его зовут). И басом говорит. Правда, красивая, ничего не скажешь. Большая!

(А еще, говорят, она копьем хорошо работает. Вот бы поглядеть!)

А Сфенел – молодец. Я-то молчал больше, а он и про папу рассказал, и про дядю Капанея, и всех родичей вспомнил. Капанид тете Деянире тоже кем-то приходится. А тетя...

– Вы, мальчики, Лихаса нашего извините. Сами понимаете, кто ни приедет – сразу к Гераклу. Сейчас еще ничего, а как праздник какой...

Говорит (басит!) и все на Сфенела смотрит. А Капанид – молодец! Чашу поднял, Дионису-Бромию плеснул, как положено, здравицу хозяевам провозгласил. Я даже пожалел, что не пью.

– Ну, рассказывайте! Как там в Аргосе?

Рассказывать, само собой, Сфенелу выпало. И хорошо! Капанид – парень основательный, как и его папа. Ничего не забудет, не упустит. И все – баском, баском. Правда, порой петуха пускает, но – ничего. Сфенел басит, тетя Деянира басит, я косулю жареную кушаю, водой со снегом запиваю.

Хорошо!

Потом и тетя кой-чего рассказала. Спокойно тут у них, в Калидоне Этолийском. Раньше куреты из-за реки скот воровали, но с дядей Гераклом сразу притихли (еще бы!). У дяди Геракла стад много, и быки, и козы, и овцы. И кони тоже есть. Может, и не столько, как у покойного Авгия Элидского, но хватает.

Странное дело – про детей своих моя тетя куда меньше говорила. Да и что говорить? Сыновья – все четверо – при стадах, и дочка, Макария, там же. Не иначе, доить учится.

(А с дедушкой Живоглотом тетя Деянира даже не видится. А ведь она – его младшая дочь!)

В общем, про стада тетя долго рассказывала. С чувством. Капанид и тут не подкачал. Он ведь не то что я. Я – изгнанник, чужак. А Сфенел – самого Анаксагора потомок, его темен (владение то есть) – чуть ли не самый большой в Арголиде. Так что и у него всяких стад хватает.

Тетя Деянира про стада Сфенеловы услыхала – и совсем растаяла, как снег у меня в чаше. Улыбалась, кивала, про быков переспрашивала (ба-а-асом, ба-а-асом). В общем, поняли они друг друга.

А я косулю доковырял, воды хлебнул. Задумался.

И в самом деле, делать чего?

Что маму звать не буду – это я уже решил. И не потому, что она сейчас далеко и может не услышать. Мое это дело. Папа под Фивами тоже мог маму позвать. Ведь его там убивали! Но – не позвал ведь.

Я – кровник куретам. Не мама!

А дяде Гераклу, похоже, не до меня. Вспоминает он – так тетя Деянира сказала. В покоях своих сидит, шкуру на плечи накинул (ту самую, от льва Немейского) и вспоминает. Может, про льва, может, про гидру. В общем, не узнает никого.

А даже если бы и узнавал. Куреты – это не лев и не гидра. Заступится за меня дядя, а они ему стада перережут. Или тетю Деяниру убьют. И не посмотрят, что дядя – сын самого Зевса и первый во всей Элладе герой. Куреты никого не боятся. Геракла они, конечно, уважают и не трогают (потому и через реку переходить перестали). Но если он в кровную вражду вмешается – все!

А ведь дядя Геракл не тутошний. Изгнанник, как и я. Куда ему потом ехать?

Думаю, а сам за окно гляжу. Скоро темнеть станет. А там... Ой, страшно! То есть не страшно, я ведь ничего не боюсь!..

...как овцу! Кинут на землю, голову вверх задерут – и тупым ножом по горлу!..

Ну почему я маму не послушал! Ведь говорила же. .

А если... Меч бы достать! Настоящий! Один на один я бы с этим Фоасом схватился. Он ведь не знает, что я, когда злюсь, реку вижу! Да только где меч достанешь? И не поможет это. Его убью – другой меня убивать станет. Потому что в кровной мести правил нет, это не война...

...как овцу! Это если я не приду. А если приду...

– Лихас, ты... Дай мне меч! Я потом тебе отдам.

Скривился, на ногти посмотрел. Сейчас сплюнет!

– Еще чего?

Ясно... Хорошо хоть не плюнул!

* * *

К Гераклу меня все-таки пустили. На чуть-чуть. Поздороваться. Одного пустили – без Капанида. Потому как я племянник. Да и не любит дядя Геракл, когда к нему больше чем один заходит. Вспылить может.

Это все мне тетя Деянира рассказала. Шепотом. Рассказала, к двери высокой подтолкнула. Я за ручку медную (под гроздь виноградную сделана) взялся... Страшно?

Да нет, по сравнению с тем, что ночью будет, не очень. Просто – Геракл!

...То есть не «просто». Геракл! Великий! Величайший! Тот, кто небо на плечах держал!

(Правда, дядя Эвмел говорит, что с небом все иначе было. Но это тоже «тс-с-с!».)

Одно слово – ГЕРАКЛ!

Ладно...

В покоях – темно. Светильник в углу чадит, еще один – у окна. А окно чем-то тяжелым завешено. Посреди же – не поймешь. То ли ложе, то ли кресло. Под креслом (или ложем?) дубина лежит – с меня ростом. Ой!

И – шум. Словно гидра сюда заглянула. Вдо-о-ох! Вы-ы-ыдох!

А как глаза к полутьме привыкли, я и увидел, что это не гидра. Это дядя Геракл. На ложе сидит, бородищу кулаком подпер, локтем о шкуру львиную (ту самую!) оперся...

Вспоминает!

И дышит громко. Вдо-о-ох! Вы-ы-ыдох!

Если бы не светильники эти дрянные, я бы его лучше рассмотрел. А так – что увидишь? Большой он очень. И руки волосатые, и грудь. Лицо тоже большое, особенно брови. Хмурое лицо.

Кашлянул я, да только без толку. Не видит меня дядя Геракл. Не смотрит. На покрывало красное смотрит или на шкуру, не разберешь. И губами шевелит.

Огляделся я немного. В углу треножник, на нем лежит чего-то, еще дальше – колчан (тоже с меня ростом). Думал лук его знаменитый увидеть, но не увидел. Спрятали, наверное, лук.

Пора здороваться. А то «чуть-чуть», на которое меня пустили, кончится.

– Радуйся, Геракл Амфитрионид. Я Диомед из Аргоса, твой племянник.

Эх, мне бы Капанидов басок! Не сказал – прочирикал.

...Или проблеял. Как овца под ножом!

Вначале – ничего. Дышит только. Но вот дрогнул кулак, на котором бородища лежала. Медленно-медленно приподнялась голова.

– Ди-о-мед?

Так и сказал – по слогам. Словно значками на табличке написал.

– Ди-о-мед... Кони... Кони.. Где Абдер? Брат, ищи Аб-дера! Кони... Кони...

А дальше – и не понять. Громко – а не понять. Вроде бы тоже что-то про коней. А меня уже – за локоть. Это тетя Деянира подошла. Кончилось мое «чуть-чуть».

* * *

Тихо. Темно. Душно.

Это ложе, наверное, для дяди Геракла делали. На него можно десять таких, как я, уложить. Но уложили меня одного – в гостевом покое. Капанида тетя Деянира к себе позвала. Должно быть, про быков поговорить.

Оно и лучше. Не в смысле, что про быков, а то, что я один остался. Тем более уже ночь, часа через два и луна взойдет...

А до моста – чуть меньше часу ходу. Через ворота (закрыты они, но через стену перемахнуть – нечего делать), по дороге – и к реке. Перед мостом – герма старая. А за мостом – уже Куретия.

Про герму мне Лихас рассказал – после того, как меч дать отказался. Рассказал – и впервые не на ногти посмотрел, а на меня. Странно так посмотрел!

Душно тут! Хорошо, хоть ставни открыты! Окошко во двор выходит, на дворе сарай какой-то...

...А дверь, что на двор ведет, изнутри закрывается. На щеколду. Это я уже проверил.

Ну, все! Пора идти. Только бы Сфенел не вернулся, а то объясняться придется!

Думал я вначале просто убежать. Один. Конечно, куреты тут все тропинки знают (и, поди, стерегут!), да я и без тропинок могу. Учили! Небось как мы с Капанидом в Дельфы пробирались, стражи побольше было. Убежать – и все, ищи Борея в море! А Сфенела они не тронут, он им не сладить ничего.

Стыдно? Да какое стыдно, я ведь мальчишка еще. Один – против всей Куретии. Тоже мне доблесть – под ножами ихними помирать!

В общем, думал – но не убежал. А теперь уже поздно. И сам даже не понимаю, почему не убежал? Папа, конечно, так не поступил бы, остался, но ведь он взрослый был!

Эх, придется нам у кого-то другого задание просить чтобы волосы состричь! То есть не нам – Капаниду. Ничего, разберется!

Убежать – не убежал, маму звать нельзя, дядя Геракл не поможет...

...А я понял, про что он говорил! Он другого Диомеда вспомнил, у которого кони людей ели. Тогда он с братом Ификлом этого Диомеда убил. За то, что тот дядиного мальчика Абдера коням своим кинул. Вот дядя Геракл всех их и вспомнил – разом.

Да, дядя Геракл не поможет, дядюшка Терсит... Да чтоб он в Тартар провалился, этот дядюшка Терсит! Вместе с дедушкой Живоглотом! Темно. Душно. Надо идти.А интересно, вспомнит ли меня Светлая? Только ошиблась Она – некому искать Ее будет. Жалко, я бы искал. Всю жизнь... Пора!

– Ой!

Это не я «ой!» сказал – Сфенел. И не басом – просто так. Это когда мы с ним в коридоре столкнулись. Вышел я из спальни, дверь тихонечко прикрыл – а тут он.

Странно, «ой!» от него я слышу впервые!

– Я... Это...Ну...

Я так удивился (чего это с ним?), что даже на миг забыл, куда иду. И действительно – красный он, Капанид, волосы дыбом (как у Горгоны!), хитон на плечо съехал...

Побили, что ли?

– Я это... Это...

Взгляд такой – словно и взаправду побили. На щеке – пятно красное. И на шее.

– Я, Тидид, не хотел. Не хотел! Это она, тетя Деянира! Она заставила! И второй раз – тоже...,

Вот-вот заплачет. Это Капанид-то! Жаль, нет времени расспросить! И чего это тетя его заставляла делать? Всех быков с козами по кличкам перечислять?

– Пойду, – киваю я. – Ты... Оставайся. Спи!

Вообще-то попрощаться надо. Полагается. Все-таки мы друзья! Лучшие друзья – с детства самого. Но... Нельзя!

– А ты куда?

Ну вот! Спросил!

Не отвечаю, иду. Быстро иду. А Сфенел....

– Ты... Ты что, обиделся? Ну да, она тебе, конечно, тетя, но я... Но она...

Ох, тетя тут при чем? Поссорились они с Капанидом, что ли? Ничего, помирятся!

Дверь! Щеколду – в сторону. Ох, и скрипит! Не услышал бы кто...

– Да куда ты?!

Хорошо на дворе! Воздух холодный, вкусный. Почти как в лесу.

– Куда?.. Куда-куда? Туда! Гулять! А ты спать иди, понял, да? Иди! Понял? Спать иди!

Зря я так! Никогда на Сфенела не орал. Мы же друзья! Но... Как еще скажешь?

Он будто о чем-то догадался. Мигнул, репку свою почесал, затем вроде как за бороду дернул (не выросла еще, это он папе своему подражает).

– Ты... Я сейчас!

Куда это он? Ах да, там же пифос с водой! Никак умыться решил? Вот и хорошо! А я в ворота! Заперты? Ничего, перескочу...

Догнал он меня уже на улице.

АНТИСТРОФА-II

За воротами – не дядиными, городскими – еще свежее стало. Я даже пожалел, что плащ не надел – в одном хитоне выбежал. А над лесом близким – уже полоска светлая серебрится. Скоро с Селеной встретимся!

И не только с нею...

– Значит, без меня идти решил? – обиженно басит Сфенел. – Без меня, значит? Небось, папа твой без моего никуда бы не пошел!

Рассказал я ему все. Не хотел, но пришлось. Друзья ведь!

А дорога под ногами так и стелется. Узкая, чуть под уклон. Так бежать и приглашает...

...На одной табличке было – из тех, что я у дяди Эвмела читал. Самая, мол, удобная дорога – которая в Гадес ведет. Ровная, гладкая, не заблудишься...

– Так ты с ним что, драться решил? – не отстает Капанид. – С этим, в шкуре?

– Решил...

– Ну и правильно! Ты его враз положишь. А если кто еще полезет, того я скручу!

А сам ручку кинжала поглаживает. Эх, Капанид! Даже если чудо, если мы вдвоем, как Геракл с Ификлом, все куретское воинство разгоним, все равно ведь уйти не дадут. Достанут!

Кровник – это навсегда. Врага можно пожалеть, простить. И помириться можно. А со мной мириться они не могут. Боги не простят потому что. И души убитых папой тоже не простят. Из самого Гадеса придут! Капанид просто не знает, у нас... у них в Аргосе давно не мстят. Очистят поросячьей кровью у алтаря – и все. А у нас...

...А дорога все под уклон, под уклон. Легко, легко идти!

Хорошо, что Сфенел так думает! Его, наверное, не тронут. У него волосы длинные, не стриженные еще, таких трогать сам Зевс-Гостеприимец не велит. И меня бы не тронули, если бы, скажем, война.

Кровника – тронут. Ну и ладно! Главное, чтобы не как овцу!

...А вокруг уже лес, дорога вверх пошла, но все равно, идти легко, ноги сами несут, словно на сандалиях крылышки выросли, как у Психопомпа-Килления...

...А может, и не вспомнит меня Светлая. Кто я ей? Обидно, если не вспомнит – хотя бы разок.

...та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...

– А вот и речка. Смотри, Тидид, герма!

Голос у Сфенела такой, словно он и рад. Ну, еще бы, подраться можно!

Над лесом острый серп вынырнул. Вынырнул, засветился. Успели!

– Пойдем, что ли?

Я вздохнул, на Луну-Селену поглядел (серп серебряный – это, говорят, ее диадема: красивая!). А потом на мост взглянул. Вот он, старый, с краев камни свалились, под ним речка шумит... Шагов двадцать – и мы там. В Куретии.

Мост, речка, за речкой – лес, перед мостом – герма. Старая, по уши в землю вросла.

Герма?

– Эти слова на твоем языке, мама? Как и колыбельная?

– Да, сынок, на моем. Их легко запомнить, правда? Но главное – кровь. Когда не будет выхода, порежь себе руку. Ты ведь не испугаешься, если будет немного больно?

– Мама!

– Ладно, ладно, ты уже взрослый, знаю! Крови много не надо, всего несколько капель...

– А почему он должен помогать? Ведь ты его не любишь? А вдруг не захочет ?

– МЫ – не люди, сынок. НАС можно заклясть. Это – как отравленная стрела. Много бы дал Психопомп, чтобы мы с тобой забыли эти слова!

– Мама, а ты... Неужели и тебя так можно...

– Заклясть? Можно, мальчик. Да вот только никто не знает, как. И не узнает. Никогда!

От каменного лика уцелел только нос. Вместо глаз – источенные ветром и дождями выемки. Рот... Нет его, в землю ушел.

Ну и пусть себе!

Я обернулся. Сфенел беззвучно шевелил губами – не иначе Килления о помощи молил. Самое время! Вот и я сейчас его попрошу. И много слов мне не надо, пяти вполне хватит. Пяти слов – и вот этого!

Кинжал бесшумно покинул ножны. Лезвие острое, сам точил! Даже боли не почувствую. Просто плеснет кровь на старый камень, просто вспыхнут красным огнем тлаза-выемки...

...Или по-другому будет. Но – будет!

Ну что, Фоас, сын Андремона, наследник куретский, не ожидал?

«Придешь – я убью тебя, как мужчину, в грудь...»

Бронза дрогнула, едва коснувшись кожи. Мой родич мог ударить ножом в спину. Полное право имел! И дротик бросить. И стрелой отравленной угостить.

Мог!

А вместо этого...

– Эй, Тидид! Ты...

В голосе Сфенела – тревога. Он не понимает, зачем его друг стоит у старой гермы с кинжалом в руках. Хвала богам, не понимает!

Мне нечего бояться! Смерть легко вызвать. Кровь да пяток слов, которые так легко запомнить

– Тидид!

– Да, – кивнул я. – Пойдем.

Кинжал – в ножны. Ненадолго. Но это будет мой бой! Мой!

Я – человек, и мне не нужны даймоны. Я – человек, меня нельзя заклясть, как эту каменную башку. Я – человек!

Темно за мостом. Словно там уже – Тартар. Словно не речушку безымянную нам переходить, а Коцит с Флегетоном...

– Эфеб Сфенел Капанид!

– Здесь!

– В Куретию Заречную... строевым... репку вверх, под ноги не глядеть, идти бодро-весело-хорошо!.. Походную, про Геракла... запе-е-вай!

* * *

* * *

Про врагов мы как раз вовремя допели. Уже за мостом – в Куретии. Допели, сандалиями по пыли шлепнули.

Знай наших!

А как допели, как глотнули теплой пыли, так даже легче стало. Вот и все, Тидид! И бояться не надо, и убегать не надо, и Психопомпов всяких на помощь из Гадеса кликать – тоже не надо. А что нужно? Песню спели, самое время – поорать.

Кинжал из ножен, темную бронзу – вверх, к холодному лику Селены. И-и-раз!

– Кабан! Каба-а-ан! Ка-а-аба-а-н! Уноси тепленько-го-о-о-о-о!

И – вместе, до хрипоты, до звона в ушах, чтобь всем все ясно стало:

– Аргос! Аргос! Аргос! Арго-о-ос! Теперь – вздохнуть, плечи расправить, хитон – одернуть...

– Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р!

Ответили!

Сперва негромко, протяжно, с диким чудным распевом, затем все сильнее, в полный голос, до самого черного неба, до сияющего венца Селены...

– Кур-р-р-р-р! Кур-р-р-р-р!

Летняя ночь дохнула холодом. Заледенели пальцы, победное «Аргос!» замерзло в горле.

Куреты!

Беспощадные, бесстрашные, неодолимые. Так же, в Давние годы, кричали они, охраняя в колыбели на далеком Крите самого Дия-Зевса. Тогда их вожди не побоялись встать против всевластного Крона, Крона-Времени. Встали – и победили!

– Кур-р-р-р-р!

Я зажмурился. Вот и кончился твой поход в Заречье, глупый хвастунишка Тидид! Овцу свяжут, бросят на землю...

Ледяная рука Капанида вцепилась в мои пальцы. Со стороны – смешно, наверное. Двое перепуганных мальчишек...

Открыть глаза! Кинжал – в ножны. Успею еще вынуть – напоследок.

А темнота сгустилась, распадаясь черными пятнами, дыша шорохами, звуком негромких шагов. Со всех сторон, со всех боков.

– Радуйтесь!

Глубокий низкий голос, словно из самого Тартара. Кто-то черный, широкоплечий, огромного роста...

– Вас двое. Нам один нужен.

В его словах не было гнева, и злости не было. Так мог говорить ветер. Так могла говорить буря.

– Радуйся! – хрип из горла. – Тебе нужен я. Я – Диомед сын Тидея!

Неверный свет Селены скользнул по меховому плащу. За кожаным поясом – короткий меч, в руке – секира...

...Или не секира? Просто жезл, тяжелый, с узорным навершием?..

И золотая диадема в густых черных волосах. И белый блеск зубов в бороде – такой же черной.

– Я – Андремон, сын Афарея, басилей Куретии Плевронской. Твой друг может уйти...

– Прогони-ка меня, басилей!

На этот раз Сфенелу не хватило баса. Не бас – писк какой-то. Но странное дело! Почудилось отчего-то, что я слышу голос дяди Капанея.

Белые зубы блеснули, чуть дрогнул тяжелый жезл.

– Вы сами выбрали. Идемте!

* * *

Кровь хлынула на лицо – теплая, душистая, солена На лицо, на руки, на пропитанный потом хитон...

– Темная Геката, этой ночи правительница! Селене Серебряной ты сестра, Аиду Глубокому ты падчерица, всесильная, всевидящая, вездесущая, из темных глубин приходящая, от корней подземных, от гробов безгласных...

Я не двинулся с места. Только глаза закрыл. На веках – тоже кровь. И на губах. И на шее.

– ...Селена на небе, мертвец в земле, мертвецу тоскливо, мертвецу холодно, он зовет тебя, Темная Геката, мы не зовем, нет нас здесь, и родичей наших нет, и скота нет, и не слышишь ты нас, и не видишь...

Мертвая овца упала на старые каменные плиты. Кровь еще лилась, еле заметно дергались веки.

– ...Мертвец позвал тебя, мертвец говорит, мертвец просит. И той просьбе покорна будь, Темная Геката, ибо заклята ты кровью, а та кровь тебя сильнее, и твоих слуг сильнее, и даймонов подземных, и душ неупокоенных...

Глухо звучали слова – и тишина была ответом. Даже птицы ночные смолкли, словно чуя Ее приход.

– ...Мертвец к солнцу хочет, к теплу хочет, пальцами землю скребет, корни гложет, гроб трясет...

Худая старческая рука еле заметно коснулась моего плеча. Я понял и осторожно опустился на колени – на теплый камень, на теплую кровь.

– ...А мы ему поможем, кровью напоим, мясом накормим, и то мясо вокруг костей белых отрастет, плотью станет. А с той плотью и жизнь вернется, и встанет мертвец, и глаза откроет, и вдохнет, и слово скажет...

И вновь – тишина, глухая, мертвая. Словно те, кто стоял вокруг старого алтаря, лишились дыхания, сгинули, превратились в прах, в ветхий камень...

Я открыл глаза. Передо мной – залитые кровью плиты. Передо мной – высокий каменный трон...

...И тонкая, почти бесплотная рука. Худые старушечьи пальцы коснулись волос.

– Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Отныне вражда кончена. Афарей сын Портаона! Да упокоится душа твоя вечно, вековечно в Аиде Глубоком и да не вернется она более к нам – ни для мести, ни для смерти. Диомед сын Тидея отныне займет твое место у очага, твое место в доме, и место на ложе, и дом, и поле, и сад. Иссякнет кровь и настанет мир! Во имя Гекаты Темной, во имя предков-пращуров!..

То ли почудилось, то ли в самом деле, но в тот миг, когда мое лицо коснулось ее ладоней, дрогнули старые камни, и словно стон – еле слышный, протяжный, пронесся на холмом...

– Встань, Диомед, наш родич!

На бесцветных старушечьих губах – улыбка. Сестра Афарея, когда-то убитого моим отцом, Тидеем Непрощенным, принимает меня, сына убийцы, в свой осиротевший род..

...Жизнь за жизнь, кровь за кровь и семя за семя. Теперь на моих плечах – меховой плащ. Такой же, как на Капаниде. Сфенел отныне – ксен, гость рода, и никто из куретов никогда не поднимет на него руку.

В деревянной чаше не вино – кислое молоко. Злое – как здесь говорят. Холодное, пьянящее. Чаша идет по кругу, пустея с каждым глотком.

– Осторожно, ребята! – Басилей Андремон смеется, блестит белыми зубами. – Два глотка – на коня не сядешь, три глотка – меч не поднимешь!

И вправду – острый серп Селены начинает двоиться, расплываться серебристой радугой. Но я не боюсь. Сегодня бездонная река плещется где-то вдали, не здесь, не у этого холма.

– А я знал, что ты придешь, – на лице Фоаса, сына Андремона, нет улыбки. – Ты – курет! Ты – мужчина. Когда я пойду на войну, ты возглавишь правое крыло.

Я вспоминаю герму – и мне стыдно. Хорошо, что я вовремя отдернул кинжал!

– Ну-ну, вояки! – Рука басилея тяжело опускается на плечо сына. -Мир, мир, мир! Этолийцы друг с другом не должны воевать, с врагом должны воевать, вместе воевать...

...Иначе кости Ойнея, моего деда, давно бы растащили вороны. Я уже понял, как ненавидят в Этолии Живоглота. И куреты, и калидонцы.

Но сейчас – мир.

– Завтра поговорим, Диомед, – теперь басилей смотрит на меня. – О том поговорим, об этом поговорим. Как думаешь, найдется о чем?

Его губы улыбаются, но глаза – нет. Я догадываюсь – о чем. Живоглот не вечен, кто-то должен наследовать Калидон. Сейчас у трона толпятся жадные родичи, которых тут любят не больше самого Ойнея.

Но это – завтра. Сегодня мы пьем кислое молоко, а вокруг горят костры, я жив, и пролитая когда-то кровь наконец остыла.

Внезапно я ловлю на себе взгляд басилея – недоуменный, полный удивления. Андремон смотрит на меня, затем на Капанида, потом – снова на меня.

Или я плащ не так надел?

– Эй, сюда! Все сюда!

Разговоры стихают, кто-то роняет чашу прямо на землю. Миг – и вокруг нас крепкие чернобородые парни в меховых плащах. Мечи – за поясом, белые зубы сверкают.

Родичи!

– Почему обычай нарушаем, мужи куретские? Почему мальчишки злое молоко пьют, у ночного костра стоят, мужские беседы ведут?

Белозубые переглядываются, смотрят на нас.

– Обычай! Обычай! Мальчишки! Мальчишки!

Смеются все – кроме нас с Капанидом. Чего уж тут смешного? Ясное дело – мальчишки. Не успели гидру убить!

– Что делать будем, мужи куретские, а? Взашей от костров прогоним? Из круга нашего прогоним? К женщинам прогоним?

Весельчаки в мохнатых плащах переглядываются, чешут затылки.

– А может, пострижем их, басилей?

...И тут я начинаю понимать.

– Пострижем! Пострижем! Эй, у кого нож острее? Пострижем!

– Куреты! – Огромная рука взлетает к черному небу – Вы, мои родичи, свидетели того, как эти двое мальчишек пришли сюда сами. Пришли, не зная, что ждет их – жизнь или смерть. Значит, они – не мальчишки!

Он уже не смеется. И гаснут вокруг белозубые улыбки

– Только мужчина рискнет жизнью ради чести. Только мужчина может взглянуть в глаза Танату. Они – мужчины! Дайте нож. Каменный, тот, что на алтаре!

Мы со Сфенелом переглядываемся. А здорово вышло! Только обидно, ведь и не сделали мы ничего такого. Ну пришли. Так как было не прийти?

Андремон пробует пальцем кремневое острие, поднимает нож...

...Свист. Легкий ветерок. И стрела – огромная, хищная. В земле – прямо между мной и басилеем.

Дрожит!

– Хейя-я-я-я-я-я! Хейя-я-я-я-я-я!

Уже не ветерок – ураган. Воздух толкает в грудь, отбрасывает в стороны растерянных бородачей. Ураган! А следом – гром!

– Надеюсь, с моим племянником все в порядке, басилей?

Гром звенит насмешкой, переливается силой. Кто-то огромный, тяжелый, страшный расшвыривает толпу. Налево! Направо! Налево! Направо!

Дрожит земля. Неровный свет костра падает на старую потертую шкуру.

Львиную;

Вот он!

– Примешь ли гостя, Андремон Курет?

Дядя Геракл смеется. Дядя Геракл подходит ко мне. Дядя Геракл поднимает тяжелую ладонь.

– А ты храбрец, как я погляжу! Ну что, Андремон, пострижем молодцов?

Ладонь рушится мне на плечо.

Ой!

Падаю.

ЭПОД

Трихонида – это танец такой.

Его очень легко танцевать. Главное – голову ввер, руки – в стороны (и тоже чуть вверх)...

– Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!

..И еще сандалии снять надо. Трихониду только босые танцуют. Пятками – в траву, да посильнее, посильнее!

– Косса-косса-косса-хай!

...А что за «косса» такая, никто и не знает. Даже дядя Андремон. Да и в «коссе» ли дело? Главное – руки выше, подбородок вверх, и пятками, пятками...

– Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай! .

..Сфенел слева, дядя Геракл – справа (топнет – холм качается). Круг протанцевали – меняемся. Теперь справа Фоас, а слева – Лихас. Пришел-таки!

– Косса! Хай!

Три круга – и к костру. А там уже чаша со злым молоком. Ждет!

– Отец не хочет, чтобы в Этолию приходили чужие войска. Мы не любим ахейцев. И эпиротов не любим. Мы сами добудем тебе престол.

– Но ведь сейчас мир, Фоас!

– Мы скоро с тобой вырастем, родич Диомед. Вырастем, взрослыми станем, воинами станем. Мы вырастем, а мир состарится!

...И снова – в круг! Голову выше, выше руки. А где-то совсем рядом звенит медь, мечи бьют о щиты, как когда-то на Крите, когда маленький Зевс плакал. Куреты не признают музыки, не держат флейт и лир, они любят только звон меди, боевой меди...

– Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!

В лицо смеется Селена, и я вспоминаю Светлую. Увидела бы она меня сейчас! Теперь я уже – не мальчишка.

Я – взрослый!

Злое молоко растекается горячим огнем, в ушах гремит медь, а ночь все не кончается, не кончается....

– У тебя бывают приступы, племянник? Огонь перед глазами? Или вода?

– Вода, дядя Геракл. Вроде как река. Но откуда ты зна...

– Знаю. И, к сожалению, слишком хорошо... Я научу тебя, что делать. Болезнь не уйдет, останется с тобой, но ты ее победишь. Это будет трудная битва. Может быть, самая трудная в твоей жизни...

...Все кружится, и мы кружимся, и Луна-Селена, и с алтарем, и бородатые белозубые лица. Кружится, кружится, кружится...

– Косса-косса-косса-хай! Косса-косса-косса-хай!

А у Сфенела его репка еще больше стала! Это потому что волосы срезали. И еще у него борода выросла. Молодая.

– А я, Тидид, вот чего сделаю. Я родичам скажу, не буду на девчонке жениться. Ну ее! Вот Фивы возьмем тогда и женюсь. Правильно?

– Правильно! Слушай, Капанвд, а чего это у тебя с тетей Деянирой было?

– Косса! Хай!

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ЭПИГОНИЯ

СТРОФА-I

Есть! Сделал! Эвриала сделал! Теперь – ходу! Голову ниже, руки чуть расслабить... Чуть-чуть! Ходу!

Позади – Ферсандр и Эвриал, впереди – Эматион, он самый лучший, и кони у него прекрасные, фессалийские, но я его легче, и колесница легче, и я все равно выиграю, выиграю, выиграю, я его сделаю!

Ходу! Поседайон Конегривый, ходу! Еще два круга, стадион совсем маленький, не стадион – полянка, ось на повороте так и рвется зацепиться за что-нибудь, и пыль, пыль, пыль! А ведь землю поливали всего час назад! Жаркая в этом году осень! Ходу!

Колесницы летят... Нет, колесницы застыли – недвижно, грузно. Моя стоит, Эматионова стоит, летит земля, летит пыль, и зеваки вокруг – тоже летят... Ну да, почти обе наши сотни здесь, Эматион старший эфеб, и я – старший, он начальник сотни, и я... буду. В следующем году. Ходу!

Руки, руки! Проклятые вожжи сами рвутся вперед, но нагибать спину нельзя, это еще папа говорил, он был самый лучший на колесницах, и я буду, буду, буду! Фергандр, я тебя сделал, обошел на третьем круге, ты меня извинишь, ведь мы друзья, мы с тобой братья!.. И это тебе за лук! Выиграл, понимаешь, беотиец! Беотиец-виофиец! Ходу!

А Эматион все там же, впереди, недвижно, а ведь сейчас поворот, последний круг... Нет, кажется, ближе! Дядя Эгиалей нарочно сводит нас с Эматионом, и на копьях, и в учебном бою, и сейчас, потому что мы – самые лучшие, но он старше, а мне только пятнадцать...

Дий Подземный! Какие еще пятнадцать! Шестнадцать! Неделю назад исполняясь, никак не привыкну.

Ходу!

Р-р-р-р-раз! Уф, чуть не выкинуло! Последний поворот. Сейчас я его догоню, догоню, догоню, я его сделаю, сделаю! Я сделал Ферсандра, и Эвриала сделал, Эвриала Смуглого, этого зазнайку, небось у тебя в Трезенах тебе все первое место уступают, басилей-винолей...

Ходу! Ходу! Ходу! Боги, все сразу, все вместе, это я, Диомед, я! Помогите!

Уже почти рядом, почти! Я твой затылок вижу, друг Эматион, и родинку на затылке, и как ленточки на конских хвостах завязаны... Эх, Капанида нет, отсыпается, гнал из Микен, а все равно не успел. Хотел бы я знать, что за письмо он деду привез? И почему к Эврисфею послали его? Я бы и сам съездил...

Ходу!

Прямая! Теперь – не думать! Гнать, гнать, гнать! Где ты, Эматион? Нет, не смотреть, просто гнать, и дышать, дышать! Собьюсь с дыхания – все! Лучше всего песню вспомнить, чтобы каждый слог – долгий. Слог – удар сердца, строчка – вдох, строчка – выдох. Как там? «Зевс, ты всех дел – верх...»

Не вижу! Пот, проклятый пот, и пыль, пыль! Кажется вровень, кажется...

«Зевс, ты всех дел – верх!.. Зевс, ты всех дел вождь!.. будь сих слов царь... Ты правь наш гимн...»

Все!

Сделал! Сделал!!!

Бедные коняшки! Ничего, сейчас распряжем, по кругу поводим, и не здесь, на солнцепеке (ну и осень!), а в cторонке, где платаны растут, там тень. Поводим, долго поводим, потом напоим, пот с боков сотрем...

А как кричат-то, а? В двести глоток! То-то!

Неужели я их всех сделал? Интересно, видит ли мама?

* * *

– Старший эфеб Диомед...

– Молодец! – Эматион улыбается, ладонь протягивает, но в глазах... Обидно?

Еще бы ему не обидно! Все-таки сотник, уже и борода росла, а у меня на подбородке четыре волосинки гоняется с дубинкой. Друг за другом. Обиделся!

– Ферсандр, ты почему упряжь не проверил? У тебя же левая чуть не убежала! Эвриал, зачем наклонялся? А если бы на повороте выпал?

Да, обиделся сотник! Распекает! Ферсандр, бедняга, губы надул, Эвриал... Да ему хоть бы хны, этому Эвриалу! Усмехается, басилей коричневый!

– Все! Диомед, Ферсандр! Мыться, одеваться – и в Лариссу! Лавагет ждет. А тебе, басилей, просили напомнить, что вечером в храме Латоны...

Плохо быть басилеем! Только приехал в гости – и сразу что-то надо. Во дворец, в храм, снова в храм. И вечером не погуляешь вволю. Список, с кем пировать, поди, еще за месяц составили!

Переглядываемся. Эвриал морщится, руками разводит (сами, мол, видите, каково диадему носить!). Ничего, после храма соберемся. Глядишь, и Капанид к тому времени проснется!

– Сфенела фослали, потому что он Анаксакорид. Фонимаешь, Диомед? В Микенах Эфрисфей прафит, но он там не клафный, там Атрей клафный, но Атрей не такого тревнего рода, он Фелопид. Дед хотел намекнуть Атрею...

Ферсандр все знает. Конечно, не совсем все, но в делах дворцовых понимает круто. Кого куда отправили, кого назначили, кому где на пиру сидеть.

...А Фелопид – это, понятное дело, Пелопид, Пелопсов потомок. Пелопиды, как ни крути, чужаки, азийцы из-под Трои. Хоть и давно у нас живут, и правят, и богатства выше крыши, и Алику нашу все чаще Пелопоннесом зовут, но все равно – чужаки!

И Аргос – это вам не какие-то там Микены!

Кстати, мы как раз в Пелопсовых Палатах.

Ждем.

Ферсандр ждет, я жду, и еще четверо ребят из соседней сотни. Все мы – старшие эфебы, всем сейчас задание дадут. Для того и позвали.

– Как тумаешь, Тидид, что нам брать притется?

– Лариссу, конечно!

– Та ну, скажешь!

Лариссу нам брать, само собой, не прикажут. И ничего другого тоже. Во всяком случае, большинству. Тут правила такие...

Ага, уже зовут!

– Внимание, эфебы! Сейчас каждый подойдет к стулу и возьмет остракон. На обратной стороне – название города или села...

На дяде Эгиалее – военный плащ, в волосах – диадема. Он – лавагет. В войске нашем главный, и над нами, эфебами, старший.

А остраконы – это черепки такие. Гладкие, чтобы писать удобно было.

– ...Задача: съездить на место, оглядеться и составить план взятия. Расчет сил – исходя из реального. Сообщать кому-либо название запрещается. Рассказывать о плане запрещается. Если нельзя в нужное место съездить, следует использовать зарисовки местности. Можно расспрашивать тех, кто там жил, но осторожно – чтобы не догадались. Самый удачный план разыграем, как и обычно. Срок – пять дней. Вопросы?

Вопросов нет, все ясно. В прошлом году мы все вместе Тавропей – Бычий Брод – брали. Под Лерной это, неподалеку от гидры. Тогда лучший план Феогнид составил, он теперь уже не эфеб – воин.

Лихо мы этот Брод захватили! Правда, дядя Эгиалей потом сказал, что все мы убиты. Стрелами нас побили. Ну, ничего! Взяли все-таки.

– Вопросов нет? Хорошо. Тогда начали. Первый!..

Первый – это не я. Первый – тот, кто слева. А я – справа, потому что ниже всех ростом. Даже Ферсандра. То есть не вообще всех, конечно, но...

Ничего, папа мой тоже не с ясень Пелионский был!

– Следующий!

Следующий подходит, а первый уже остракон переворачивает. В сторонке – чтобы никто не видел. Интересно, что там? Большие города нам брать еще рано, село, наверное, какой-нибудь Брод. Козий, например.

– Следующий!

Следующий? Так ведь это же я!

Голову выше, плечи шире, глядеть весело... (А странно как-то дядя смотрит! Или фибула на плаще у меня косо заколота? Так нет вроде.) Ладно, пора. Черепков целых три, возьму левый... Нет, правый! Нет, все-таки левый...

– Старший эфеб Диомед! Отставить!

Что-о?!

– Всем выйти, старшему эфебу Диомеду остаться!

Вот тебе раз – сказала Даная, когда ее дождичком побрызгало!

Дверь – хлоп! Сейчас братцы-эфебы небось уши отращивают. Хотя нет, стража в коридоре, неудобно подслушивать. Просто стоят – угорают. От любопытства.

А дядя Эгиалей...

Ага, у него, оказывается, еще один черепок есть. Большой! Это, наверное, потому, что я – маленький. Черепок, а вот и кисточка...

– Прочитать – и отдать мне!

Ну вот, и он палец в краске запачкал, и я! Он – указательный, я – средний. А интересно, что за Брод такой он мне написал? Гидрий, в смысле, Гидрячий?

Ну, читаю!

Читаю... Чита...

Нет! Быть не может! Да как же?.. Как же это?!

Кажется, у меня подбородок отвис. Смешно смотреть! Но дядя даже не улыбнулся.

* * *

– Поедешь, Ферсандр?

– Та-а... Это не очень плизко. Сегодня поеду. Жаль, с Эвриалом не покуляем! И родич должен зафтра ко мне приехать, он как раз в Виофии пыл. Я его рассфросить фодробно хотел!

– И чего там сейчас у вас в Беотии?

Хорошо у нас на Глубокой! Особенно поздним вечером, когда вокруг никого, ставни закрыты, за ставнями добродетельные аргивяне сон вкушают вкупе с добродетельными аргивянками, никто не кричит, не бегает, не прохаживается даже. Кроме нас с Капанидом, понятно. Эвриал с остальными куда-то подались (знаю, знаю, куда, гулены!), а мы тут остались. Тут как-то лучше.

Вверх – от Трезенских ворот к храму Трубы. Вниз – от храма к воротам. Тихо, спокойно, на деревьях листья желтеют.

Почти как в лесу!

А пройтись самое время. Хоть и немного выпил, а все равно – шумит голова. И ведь разбавлял, и глотнул всего ничего! Хорошо Сфенелу! Экий вымахал, почти что с дядю Капанея. Такому хоть пифос целый наливай. Впрочем, и он в рабы к Бромию-Дионису не спешит. Мы же не пеласги! Улица тянется вверх, можно не спешить, дышать прохладным воздухом. Хорошо хоть к вечеру жара спала!

– Лысый он, Эврисфей, – гудит Сфенел. – И зубов нет – плямкает. Совсем старый! А ведь он в один день с Гераклом родился!

...Даже на полдня раньше – Гера подстроила, чтоб он, Эврисфей, ванактом микенским стал, а не дядя Геракл. Ну, да это все знают!

– У него и дети больные, у Эврисфея. Два сына и дочь – за тридцать каждому, а их и к людям не пускают. Говорят, не ходят даже – ползают: Представляешь, Тидид?

Фу ты! Не представляю – и представлять не хочу. А ведь Эврисфей – тоже божий потомок. Герой!

...Ядовитое семя! Прав ты был, папа, прав!

А Капанид басит себе дальше. Теперь ему и стараться не нужно, голос точь-в-точь как у его отца. И плечи! Вот только борода подгуляла – три волосины, почти как У меня. Сфенел их еще и на палец крутит – все хочет на дядю Капанея походить!

А кстати, о чем это он?

– Значит, наследовать Атрей будет. Или Фиест. Они сейчас вроде как Эврисфею дядьки, только меж собой никак разобраться не могут...

– Ну их! – решаю я. – К Елене зайдем?

Зайдем! Тем более мы как раз возле храма.

Смешно сказать, храм этот запирать стали. Конечно, никто Елену Золотую не украдет – побоится. Елена – первая из богинь. Не на небе – на земле. С тех пор как она родилась, у нас на Пелопоннесе, в Апии в смысле, ни одного неурожая не было. И дети здоровыми рождаются (это я не про себя). Поэтому в каждом городе Елену чтут, и в селах чтут, и храмы строят. Елена – всей земле нашей вроде как талисман-оберег.

Не украдут, да только люди всякие бывают. Забрался год назад в наш храм один чудик-приезжий и всю ночь бедную Елену... Ну, в общем, любил. Статую ее, понятно. Потом три дня очищали-обкуривали! Вот храм и запирают с тех пор. Но сегодня нам повезло. Не заперли.

Зашли. Поклонились. Постояли.

– Атрид сказал, что Елену замуж выдать надо, – внезапно брякает Капанид. – Потому что ее муж владыкой всей Ахайи станет. И всей Эллады.

– Замуж? – поражаюсь я. – Богиню?

– Ну и что? – удивленно гудит Сфенел. – Говорят, было уже такое. А здорово бы, Тидид, с этой Еленой, гм-м, познакомиться. Поближе!

Говорит – и не краснеет. Его папа хоть краснел!

– Услышит! – на всякий случай киваю в сторону золотой статуи.

– Ну и пусть! – не сдается Сфенел. – Пусть слышит! Ей даже приятно будет, потому как она не мужняя жена, а богиня. Где она с кем, ну, это самое, познакомится, тому краю счастье привалит, урожай хороший!

Эка его разобрало! А что? Пошлют Капанида к Тинда-Рею в Спарту. В гости. А он – парень видный, ему не только девицы – жены добродетельные аргивянские глазки строят.

Что это я, никак завидую?

– Ну ладно, Капанид, пошли! Елене спать пора.

Мой друг неохотно вздыхает (размечтался, видать!), поворачивается – также нехотя...

– Тащи ее! Тащи! Да не упирайся, дулька дурная! Куда-а? Мы сейчас тебе хоровод устроим!

Это, понятно, не мы. Но голоса знакомые. И совсем рядом! Голоса – и плач. Плач женский, не поймешь, чей, а вот голоса...

– Вот так вот! Ставь ее, ребята! На четыре кости!

Хохот. Плач. Снова хохот.

– Пеласги! – ахает Капанид. – Ах они, гарпии!..

– Где-то близко, – вслушиваюсь я. – У Медного Дома! Пошли!

– Побежали! – басом поправляет Сфенел.

Давно с пеласгами не дрались! Оно вроде и драться не с руки. Все уже мечи носим, кое-кто и бороды бреет, а у некоторых и детишки пищат.

А ведь не разбежалась Алкмеонова стая! Даже больше стала. У него в доме собираются, пьют, почти не разбавляя, а потом по улицам шляются – людей пугают. К нам заглядывают редко – чтобы не цепляться. Видать, сегодня неразбавленное пили – зашли!

Хорошо, хоть Амфилох с ними уже не ходит. Он и с братом почти и не разговаривает. Это из-за их мамы, тети Эрифилы. Алкмеон-дурак, Губа Заячья, на каждом перекрестке вопит, что ее зарежет. Это мать-то родную! Айгиала, сестра Алкмеонова, чудище конопатое, так та вообще из дому ушла, теперь у дяди Эгиалея живет. Он ее даже усыновить хочет. Удочерить в смысле.

А дядя Эгиалей хмурится. Ничего не говорит, но хмурится. И верно, в агеле Алкмеона уже с десятка три будет. А если свистнет, то и сотня набежит!

* * *

У Медного Дома (который – Палаты Данаи) – У Медного Дома – камни вповалку. Пару лет назад начали разбирать – бросили. И яма – тот самый погреб, где Даная скучала. Глубокая! Свалишься, костей не соберешь.

Где они? Ага, за камнями!

Хохот, нет, даже гогот. Плач. Снова гогот.

– И – раз! И – раз! Подмахивай, сучонка, подмахивай, а то в гости в Данае отправим! На самое донышко! Будешь там Зевса дожидаться! И – раз!

Гогот. Плач.

– Пятеро, – шепчет Сфенел (басом шепчет, понятно).

– Шестеро, – уточняю я. – Пошли!

Пятеро, шестеро, все равно – нечего им на нашей улице делать!

Камни под ногами, на руках – пыль, на хитоне – пыль. Ничего, сейчас мы им!..

У самой ямы Данаевой – площадка. Посреди – каме-нюка четырехугольный. А рядом с ним....

– Тьфу ты! – морщится Сфенел.

И действительно, «тьфу ты!».

...Девчонку животом на камень положили – голую, только браслеты на руках оставили, один жеребцом сверху пристроился, другие кругом стали. Стали – гогочут. Ну и морды, понятное дело, дионисийские. Вакханты, понимаешь!

– И – раз, и – раз, и – раз! Да поживее, подстилка храмовая!

Теперь ясно, кто плачет. Кто – и почему. Наверное, иеродула из храма Афродиты Горы. Не из самого храма, эти за ворота не выходят, а из тех, что за стенами, из рабынь – или из подкидышей-вскормленников...

– Эрот! Эрот, ребята! Эро-о-о-т!

Это жеребец который. Отвалился, себя по приапу поглаживает. Зевс-Лебедь нашелся! Не тот, что летает, а тот, что заборы...

– Пошли отсюда, – вздыхает Сфенел. – Ну его, на срамотищу этакую смотреть!

Действительно! И связываться не хочется. А девчонка все плачет, а эти все гогочут. Один (знаю я, Кипсей, первый Алкмеонов подпевала!) вперед выходит.

– Чур я! Я следующий! Я! А ты, дрянь, подмахивай, а то высечем!

– Господа! Господа! Пожалейте! Пожалейте!

Это девчонка. Не плачет даже – пищит. Понятное дело – рабыня, потому и «господа». Тоже мне, господа нашлись! Господа в Микенах!

– Пожалейте! Не могу уже! Больно... Пожалейте! Сползает с камня – прямо животом на землю, видать, ноги уже не держат...

– К-куда, куколка? Назад! – это Кипсей. Медленно, словно нехотя, поднимает ногу (сандалий тяжелый, с медной подошвой). Поднимает, примеривается...

– Стоять!!!

А это уже я.

Стоят!

Сгрудились, псами-спартаками[22] ощерились, кто-то за рукоять взялся. Эге, у двоих вроде как кинжалы, а у жеребца... Да, точно – меч в ножнах с земли поднимает! Тоже мне, Арей-Ярый нашелся, с мечом по Аргосу ходит, болван!

– Сказано, стоять! (Сфенел – басищем.)

Ага, отдернул руку!

– Да вы кто такие, Химера вас!..

Переглядываемся с Капанидом. Ну и набромились, не узнают!

– Так это же Дурная Собака! И Сфенел с ним!

Хвала богам! Узнали! Узнали, захихикали.

– Чего, тоже захотелось? В очередь, ребята, в очередь Мы эту дульку выиграли – честно выиграли, как полагается. А ты – назад!

Последнее – уже девчонке. Она как раз убежать хотела. То есть не убежать, конечно. Уползти.

– Валите отсюда, – предлагаю я как можно спокойнее.

Нет охоты драться! Мне не драться, мне над заданием дяди Эгиалея думать нужно. О том, что краской на остраконе написано.

– Извини, Тидид! Мы думали, тут поспокойней будет. Но если хочешь, уйдем. Тут ребята эту дульку заловили, попользовались всласть, а потом мы ее в кости, понимаешь, выиграли!

Кипсел лениво тыкает девчонку в бок. Сандалием.

– Уходим, ребята! Эй, Аристилл, Стобей, тащите ее!

Что-то он вежливый сегодня! И Алкмеон, как встретимся, первый кланяется. Неспроста! А не потому ли, что дедушка Адраст скоро месяц как с ложа не встает? Небось Заячья Губа уже и венец примеряет?

Пеласги ворчат, смотрят голубками Стимфалидами, но начинают собираться. Девчонку подхватывают под руки.

– Пожалейте...

Тихо так сказала, безнадежно. Не сказала – простонала. На миг я прикрыл глаза. Не мое это дело, таким, как она Пеннорожденная всех мужчин любить велит, не разбирая, никому не отказывая. А мне ведь и после дедушки Ддраста в Аргосе жить!

– Пошли, ну их! – шепчет Сфенел. Ему тоже не по себе, но не связываться же с этими из-за дульки! Тем более все по правилам. Мы попросили – они уходят. Жалко девчонку, но...

...блеснуло перед глазами колдовское ночное серебро.

«...Пообещаешь... Поклянешься именем своим и кровью своей... никогда... не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься...»

Я не бил и не оскорблял ее. Светлая. И не я надругался над этой бедняжкой! Но ты права... Открыл глаза. Выдохнул.

– Ее оставьте! Поняли?

И снова рычат, щерятся, кто-то, особо надионисившийся, уже и нож достал. И подступают – ближе, ближе...

А голоса! Не говорят – подвывают.

А я и не слушаю. На ножи смотрю. Мы-то свои не взяли. Еще не хватало по Глубокой с кинжалами хеттскими разгуливать!

– Катитесь отсюда, афедрониды! – предлагает Сфенел, подкидывая на ладони камешек (с мою голову камешек!).

– Не надо! – шепчу я. – Убьем ведь!

И никто, даже Капанид, не знает, как мне сейчас страшно. Не ножей их дурацких. Себя! Отец лишился дома очага, а ведь он за деда заступился. За басилея законного. А что обо мне говорить будут? Еще шажок, и станет дурная Собака – Собакой Кровавой. И что тогда?

– Уйдите, – говорю сквозь зубы, глядя прямо в глаза – одуревшие, в пьяной поволоке. – Хуже будет болваны!

– Собака этолийская! – Жеребец выскакивает вперед, в руке – меч его дурацкий. – Собака этоли...

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Тихо-тихо.

Тихо...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...

Выныриваю! Ищу руками берег. В себе зацепку ищу. Дядя Геракл говорил – главное, твердое нащупать. Вокруг. Или в себе самом. Ухватиться, задержаться, не дать захлестнуть с головой...

Тщетно! Берега нет, и меня больше нет, есть только река...

Плещет, плещет...

...И рука Капанида на горле – боевым захватом. В крови рука.

– Сильно? – выдыхаю. – Ранен... сильно?

Глаза уже шарят вокруг. Крови много, но пореза не видно.

– Да царапнули! – Сфенел морщится. – Только не меня – тебя.

Только сейчас понимаю, почему ноет левая рука. Ладонь разрезана – поперек. Конечно, это можно и царапиной назвать...

– Это ты за меч схватился, – гудит Сфенел. – Я и сообразить не успел, а ты уже мечом...

Встаю, мотаю головой, прогоняя обрывки безумия. Вокруг... Пусто вокруг! То есть не совсем, но трупов, кажется, нет.

– А меч где, Капанид?

– Там! – палец тычется прямо в Данаев погреб. – Ты их сначала погнал, потом меч кинул, вот я и решил, пора тебя...

– ...Взнуздывать, – я поморщился. – Вот гарпии, вечер испортили! Пошли отсюда к воронам!

– А... А она?

Девчонка – грязная, замученная, голая – там же, у камня, где ее бросили. Спутанные волосы падают на лицо. В темных глазах – ужас. Моргнула, попыталась встать на четвереньки.

Упала.

– Тут я хитон с одного снял, – невозмутимо замечает Капанид. – Может, подойдет?

Представляю себе голого пеласга – и начинаю приходить в себя. Молодец, Сфенел! А в следующий раз – вообще семь шкур со всех них спустим и голыми в Ливию гулять пошлем!

– Ее надо одеть, – предлагает мой друг. – И помыть. То есть сначала помыть... Гм-м...

Мыть ее пришлось у меня дома – предварительно под руки притащив. К Сфенелу ближе идти, но у него, как всегда, родичи гостят (опять про свадьбу говорить приехали!). Все козами благоухают, и бороды козлиные, и голоса. Увидят дульку – заведут рулады, козопасы-козлодои!

А у меня дома – покой и тишь. И разгром, как после куретского налета. Всего две служанки и осталось, и те больше к конюхам на соседнюю улицу бегают. Одну, правду удалось изловить и приставить к делу.

Девица что-то пыталась говорить, но слушать ее я не слушал. Во-первых, хотелось еще с Капанидом на улице чуток посидеть, потолковать, а перед этим, понятно, повязку на руку наложить. А во-вторых... Во-вторых, самое время к Горгоне пробежаться. Хорошо, что дядя Эвмел поздно спать ложится!

АНТИСТРОФА-I

Я не ошибся – дядя еще не спал. Как всегда, в третьей горнице, верхом на треножнике, как всегда, все светильники зажег, и глиняные, и бронзовые. И глаза портит, тоже как всегда, – папирус со значками разноцветными разбирает. В левой глазнице – хрусталь полированный, чтобы видеть лучше. Взглянешь – страшно, огромный глаз, как у гидры!

– По дулькам бегал, старший эфеб? Это они тебе ладонь-то прокусили?

Сказал – и хрусталем блеснул. Поминает мне он этих дулек! Уже три года поминает – не забыл!

– По очень странному стечению обстоятельств, именно так, – согласился я. – Дядя, давай с тобой в игру сыграем..

Это уже я ему напомнил – про то, как мы Древний язык учили.

– А правила такие, дядя. Сегодня вопросы задает только старший эфеб Диомед. А мудрый наставник Эвмел отвечает. Пока не надоест. Годится?

Папирус он сворачивал с явной неохотой. Сложил, по крутил, словно не зная, куда деть.

– Годится, о наглейший из старших эфебов. Только брось сначала эту древнюю мудрость куда-нибудь под кресло.

Сказано – сделано. Прошелестел папирус через всю горницу.

В яблочко!

– Ну, племянник, – хрусталь снова блеснул, причем весьма ехидно. – Изреки слово златое, потешь мою душу!

– Душу, дядя, ты мне тешить будешь, – не согласился я. – А первый вопрос такой...

Хотел уже спросить, то, что и наметил на первое, но тут не к месту Алкмеонову стаю вспомнил. И деда, Адраста Злосчастного, – тоже.

Стоит ли? Стоит!

– Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?

Думал, он сердиться начнет, ругаться. Или хотя бы размышлять – долго. Да и вообще, что за вопрос? Ведь дядя Эвмел – сын законного владыки, Адраста Талида! Да только он и думать не стал.

– Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты[23].

Вот те раз!

– Ты ведь сам все знаешь, мальчик! Законы, обычаи, Миносово право – все это для слабых. Для сильного законов нет. Сто лет назад Микены были жалким городишкой, а теперь их ванакт считает нас своими данниками. А что изменилось? Зевс молниями грянул?

Тихо говорил дядя, невесело. Даже хрусталь в глазнице блестеть перестал.

– Мы уже с тобой разговаривали об этом. Пелопс, которого Аргос изгнал, а Микены приняли, сумел построить флот. Не такой, как у сидонцев или у критян, но все же... На торговле и пиратстве Микены быстро разбогатели, и уже брат Пелопса назвал себя ванактом. А Эврисфей, его племянник, не признал власти ванакта Аргоса. Мы теперь для Микен – обычные басилеи. А у нас... Когда при ванакте Пройте началась эпидемия безумства, братья-разбойники Мелампод и Биант захватили престол. Говорят даже, что они сами наслали безумие на Арголиду. Кто знает, я уже ничему не удивлюсь... А потом потомков Пройта тихо оттеснили в сторону, и теперь твой друг Сфенел – обычный гиппет...

Дядя покачал головой, усмехнулся – но как-то печально. Спорить я не стал, да только Капанид – не просто гиппет-козопас. Стоит его родичей послушать! Всех предков вспомнят, до самого Анаксагора-ванакта! А потом за дедушку Адраста примутся. И за его папу. И за дедушкиного дедушку.

Не забыли!

– И мой отец не сразу стал ванактом. Сначала престол захватил Амфиарай, потом решили править вместе, а после выяснилось, что правит только отец. Почему? Прежде всего, он сколотил войско. Небольшое, но очень хорошее. Из таких, как ты, Диомед!..

Я кивнул – с войском ясно. Недаром дядя Эгиалей эфебов сам отбирает, сам учит. А его когда-то дедушка Адраст учил, не ленился. Дядя Амфиарай покойный лавагетом считался, но дедушкино войско только его, дедушку, и слушало. Теперь-то я знаю!

– Ну и главное – гиппеты, владельцы земли, самые богатые. Это и есть хозяева Аргоса. Кто им больше предложит, больше уступит, больше пообещает...

– ...Или напугает! – не удержался я.

– Или напугает. Того они и поддержат. И это не только в Аргосе. Сейчас мой отец спорит с Микенами – за первенство в Ахайе и всей Элладе. И тоже ищет поддержку. И у гиппетов, и у других правителей, и даже у пиратских главарей. А законы? Всегда появится какой-нибудь прорицатель, или камень заговорит, или на стене персты огненные слова всякие напишут...

Дядя замолчал, в темное окошко взглянул. Совсем старым он мне в миг этот показался! Хотел я спросить, сами ли камни говорят и персты пишут, но решил, что пока хватит. Потом спрошу! А сейчас...

– Дядя, расскажи мне про какую-нибудь... битву. Большую – чтобы победили... полностью...

Даже не договорил. Не договорил, потому что плохо начал. То-то дядя вновь заулыбался!

– Как же, как же, старший эфеб! Ну, стало быть, муза, воспой... Сперва спустилась с небес розоперстая Эос. Следом грозная Кера вылетела с криком зловестным...

Кажется, вид у меня совсем несчастным сделался, поскольку про Керу (равно как и про Фобоса с Деймосом) он продолжать не стал. Приподнялся, палочку свою нащупал. В окошко поглядел.

– Самая крупная из битв, какую я знаю, была у Мегиддо, недалеко от границ Кеми. Это место еще называют Ар-Магеддон. Если хочешь, расскажу, у меня есть две таблички из Баб-Или...

– Нет, погоди, дядя Эвмел...

Все-таки он мне подсказал. Не битва мне нужна! А вот Кеми он к месту помянул. Черную Землю, где поклоняются богам со звериными головами...

– Дядя, я имею в виду не битву – войну. Большую войну. Ну, ты мне говорил про Кеми. Ведь это царство тысячи лет никто не мог захватить! А гиксосы – смогли.Почему?

Долго дядя молчал. Наконец кивнул, палочку свою поудобнее перехватил.

– Хорошо, расскажу, как сам понимаю. Пойдем!

Идти далеко не пришлось. Знакомый стол, на нем щит медный, а на щите – горы, домики, реки, маленький кораблик...

Наш мир.

Номос!

Служанка, наверное, думала, что я до утра не вернусь, и привела своего конюха прямо к нам. Дверь, что она щеколдой изнутри закрыла, я вышиб (тоже мне дверь!), на конюха и смотреть не стал – он и сам в окошко выпрыгнул, голозадый, а у служанки, как она заикаться чуть поменьше стала, поинтересовался лишь, все ли с девушкой в порядке. Оказалось, в п-п-порядке. П-п-помылась. П-п-поела самую малость. П-п-попила. Сп-п-пит.

Ну и пусть себе спит! Я тоже додремал до утра, затем плащ прихватил, велел дверь починить и убежал.

В лес.

А Сфенел говорит, что всех моих служанок вместе с привратником и поваром надо повесить – на потолочных балках. Может, и вправду?

Почему многие леса боятся? Года два назад погнали нас, эфебов, в самую глушь – за реку Инах, к Немее. Конечно, это для Арголиды глушь, а для Аркадии или для моей Этолии – чуть ли не двор проходной. Хотя это еще как посмотреть. Там ведь, у Немей, еще лет тридцать тому львы жили! Пока дядя Геракл не пожаловал.

Задание простое было – неделю в лесу просидеть, костры не жечь, себя не выдавать. И не попасться – другие эфебы по лесу ходят, следы ищут. Поймают – вздуют от души. Кое-кого поймали – вздули. Ферсандра поймать не смогли, зато потом искали два дня. Нашли – а он зеленый, как дриада какая-нибудь. Зеленый – и молчит. То ли от голода (это в лесу-то голодать!), то ли от самого леса. вот чудик!

А я бы в том лесу и месяц просидел! Только без костров холодно.

И действительно, где еще подумать можно, чтобы не мешал никто? Ни пеласги, ни друзья-приятели, ни стража ночная, что прямо в полночь орать начинает: «Спи-и-и-те спокойно-о-о-о, жители сла-а-авного Аргоса-а-а!». А в лесу – благодать! Тем более и костры жечь можно, не запрещает никто.

А таблички с папирусами мне в лесу не нужны. Память хорошая, могу прямо на земле всю нашу Ахайю нарисовать – и реки, и города, и берег морской, и горы. С этого я и начал.

Ночь. Костерок погас, и даже угли уже не светят. Хорошо, что осень теплая, а то я сгоряча не тот плащ захватил. Надо было пастуший брать, из шкур козьих, а я обычный взял – серый, эфебский.

Ночь...

– Мама, тогда под Фивами... Папу нельзя был спасти? Я уже тебя спрашивал, а ты так и не сказала... Мама!

– Он был смертельно ранен, сынок. Ни один знахарь не помог бы. Даже Асклепий...

– Асклепий? А ты, мама? Я знаю – нельзя, но ведь... Ты его любила, мама! Мама, почему ты молчишь? Ведь ты же ИХ не боишься?

– ИХ, сынок? Не их, НАС... Не боюсь. И не люблю. МЫ, Семья и все остальные – не люди, Диомед...

– Знаю, мама.

– Люди могут ненавидеть, могут любить. МЫ тоже можем любить, но не друг друга. Вначале кое-кто из Семьи пытался, как и люди, жениться, детей заводить. Дети-то заводились, а любви не было. А потом поняли – МЫ не любим своих. У отца полно детей, но они либо от людей, как у нас говорят, от «земных» женщин, либо он просто брал НАШИХ женщин силой. Или обманом. И не только он... Знаешь, у тебя был брат, Диомед. Я тебе еще не говорила...

– Б-брат ?! Мама! Но почему ?..

– Он давно умер. Давно-давно, за много лет до того, как мы познакомились с твоим папой. Его звали Эрихтонии, он родился в Аттике, и я его очень любила. Его – но не его отца.

– Тебя... тебя на нем женили? На этом отце?

– Сынок, сынок! Не женили, а выдали замуж. Только меня не выдавали. Отец запретил, ему предсказали, что мой сын станет сильнее отца. А если отец – из НАШИХ, представляешь, что может быть? Поэтому я – Дева. Мне просто нельзя выходить замуж. А тогда меня изнасиловали...

– Мама-а-а! Я... Я его...

– Не надо, сынок! Я с ним сама потом рассчиталась. Теперь он хромой, уродливый... и детей у него уже не будет. А тогда... Я была совсем девчонкой, а он – мой родич, старший родич, я ему доверяла. Он просто набросился на меня, как мерзавцы, которых ты разогнал, на ту бедную девочку. За меня некому было заступиться... Сын мой родился страшным: наполовину человек, наполовину – дракон. Он не стал НАШИМ, хотя и мог бы, ведь он НАШ ребенок. Отец – МОЙ отец – не позволил. Но я очень любила моего Эрихтония, он стал царем, басилеем Афин, все его очень любили, а когда умер – долго плакали...

– Я... Я не знаю... Значит, ВАШ сын – не обязательно такой, как ВЫ? Как же так ?

– Потом, сынок, потом... Расскажу как-нибудь. Дети Семьи – не всегда НАШИ, а дети людей не обязательно уходят к Гадесу. Особенно те, у кого есть НАША кровь...

– Но папа...

– Хочешь правду, Диомед? Тидея можно было спасти. И даже, может быть, сделать НАШИМ. Но не его – его безумие. Понимаешь?

– Значит, правда? Он... Он сошел с ума?

– Его безумие все-таки вырвалось – как зверь из бронзовой клетки. Вырвалось – и само стало Тидеем. Он так и не смог прорваться через огонь. Я знаю, ты пытаешься... Будь сильным, сынок! Отец хотел, чтобы бессмертным стал ты...

– Не хочу! Не хочу! Не хочу быть таким, как ВЫ! ВЫ! Дядя Капаней был прав, прав!..

– Не плачь, маленький, не плачь...

– Я не плачу! Не плачу. Но, мама, почему?..

Костер давно погас, на востоке, над недвижными кронами старых грабов, уже белеет. Не сплю. Ночь...

* * *

Домой я вернулся вовремя, как раз чтобы столкнуться возле дверей (починили-таки двери!) с гонцом от дяди Эгиалея. Вот чудеса! Зачем гонец, я и сам все знаю. На пятый день, в полдень, в Пелопсовых Палатах. Хитон, серый плащ, меч при поясе. Ну и то, что я придумал, само собой.

Как бы не так! Не серый плащ, а фарос. И не меч – кинжал парадный, в золоте который. И диадема. Диадема?

Пока я моргал, гонец дальше побежал, а я у дверей починенных остался. С открытым ртом. Фарос я сразу нашел – отцовский. Хорошо хоть я его раз в год надеваю, поэтому стирать не надо. И кинжал есть с ножнами в золоте. Дрянь ножик, от лезвия труха одно осталась, зато рукоять тем же золотом сверкает. Это еще прадеда – Портаона. Того, от которого мне и меч достался А вот диадема... Отцова – серебряная, давно в храме Афины-на-Лариссе лежит. Да и зачем мне она? Даже по праздникам не надеваю. Ладно! Пока я вепрем эрифманским по дому метался, мне служанка пыталась про кого-то что-то объяснить. Мол, три дня полежала, поплакала, молока козьего попила, потом ушла. И все благодарила, все обещала богов за «господина» молить. Только уже на улице понял, про кого речь была. Понял – и забыл почти сразу. Отлежалась девчонка – и хорошо. А что богов молить станет, так тоже неплохо. Всегда приятно, когда за тебя богов молят!

А ведь ей ВСЕХ мужчин любить положено! Как же это можно, чтобы ВСЕХ?

* * *

– Радуйся, ванакт Адраст, богоравного Талая сын, Аргоса владыка богоравный! Диомед сын Тидея по божественному повелению твоему к стопам твоим припадает! Да будет власть твоя вечной, вековечной!

Уф, не перепутал! Во всяком случае, если и перепутал (то ли «вековечной», то ли «на все века»), то дед и виду не подал. Он вообще виду не подал – и бровью не двинул. а даже позавидовал. Ведь трон каменный, жесткий, каково сидеть на таком? А дед может часами не двигаться – сам видел! Сидит в золотом венце, в пурпурном фаросе, жезл (тоже золотой – тяжелый!) в деснице зажал – и царствует. Не каждый день, понятно – по праздникам, когда в Новый Дворец все приходят. Поздравлять. Или в храм собираются – к Зевсу Трехглазому. Там тоже трон имеется. Теперь в Тронном зале пусто, и факелов всего два – по бокам, и стражников в латах золоченых – тоже двое. Ну и мы, ясное дело. Я и дядя Эгиалей.

Вот почему фарос был нужен вкупе с диадемой! То есть с диадемой я так и не понял. Зачем мне она?

(Диадему я у Капанида взял. Его самого не застал – в гимнасии Капанид, так я управляющего, который над домом главный, попросил. Тот мне вначале золотую совал – самого Анаксагора-ванакта, но я вовремя вспомнил, что мне серебряная требуется. А если бы не сообразил и в золотой пришел? Вот смех!)

Я ждал. Каменной статуей молчал царь Адраст. Наконец...

Тихий вздох. Бледные губы чуть дрогнули.

– Радуйся и ты, Диомед сын Тидея, наследник калидонский, мой любимый внук...

Наследник калидонский? Диадема! Ах, вот оно что! В первый раз дед меня так назвал. Впрочем, говорим мы с ним редко. Раз в год.

– Докладывай! – это дядя Эгиалей. Шепотом. Хорошо, что он успел предупредить. И что в Тронный зал пойдем и что дед сам мой план послушать захотел. А то бы я точно подумал, что дед о Калидоне спрашивать станет.

(Наследник калидонский? Да что случилось-то?)

А вот и столик несут. Это уже для меня. На столике доска каменная, а на доске той – рисунок знакомый. Не весь Номос, правда, а только наша Ахайя. А рядом – часы песочные. Они – тоже для меня, чтобы времени не тратить и все доложить успел.

– Приступай...

Это тоже дядя. Говорит, а сам часы переворачивает.

Эх, если бы я с самого.начала знал, где говорить придется! Если...

Все! Время пошло!

– Богоравный ванакт! Старший эфеб Диомед получил задание подготовить план захвата Фив Беотийских, называемых также Семивратыми...

Боги! Что я подумал, когда значки на остраконе разобрал! Еще до конца не дочитал, а столько всего вспомнить успел! Столько всего...

Фивы!

" – Я, Адраст, сын Талая...

– Я, Амфиарай, сын Оикла...

– Я, Гиппомедонт, сын Сфера...

– Я, Тидей, сын Энея..."

« – На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира, мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...»

«-Это ловушка, Ойнид!..»

...Сначала о том, кто и как в Фивах правит. Недаром я Ферсандра расспрашивал! Басилей Лаодамант: характер, привычки, способности. Потом – Тиресий-прорицатель, слепец-скопец, без которого в Фивах и вороны не каркают. Затем – басилеево войско, Серебряные Палицы, дружины гиппетов, эфебы, укрепления. Ну а за всем этим – ошибки Семерых: медленное выдвижение, разделение на отряды, беспорядочный приступ...

И тут я похолодел. Про ошибки я должен был дяде Эгиалею рассказывать! Ему, а не деду! Ведь кто тогда войско вел? Кто папу и всех остальных погубил?

Холодны были глаза Адраста Злосчастного, и не было в них ничего – ни интереса, ни гнева. Но я знал: дед помнит! Помнит, не должен забыть! И кто ему сейчас про Фивы эти проклятые рассказывать будет? Мальчишка, которому на войне и десятком калек командовать не поручат? Наследник неизвестно чего с чужим венцом на голове – а песок сыплется, сыплется... Эх, пропадай. Собака Дурная!

* * *

– Капанид! Эй, Капанид!

Пахнет сеном, конским потом и почему-то благовониями – чуть-чуть. Тихо, кони сеном заняты, в маленьких окошках сумрак вечерний...

Дома Сфенела не оказалось. Собственно, я забежал венец управляющему отдать, а потом понял – надо с Капанидом поговорить. Просто так, ни о чем. Или даже выпить-чуть-чуть...

...Ничего не ответил мне дед, ванакт Адраст Злосчастный. Выслушал, ни о чем не спросил, кивнул. Все!

– Капани-и-ид!

Здесь он где-то! Управляющий точно сказал: лошадей пошел смотреть. Ведь завтра Сфенелу колесницу гонять! И дядя Эгиалей там будет, и все будут.

...Ас дядей мы потом долго говорили. Долго! И не зря! Понял я...

– Сфенел, даймоны тебя!..

Конь, тот, что рядом стоял – вороной красавец с длинной гривой, – удивленно покосился, мотнул головой, снова в сено уткнулся. И действительно, ходят тут всякие, голос повышают!..

Тут никого, а там, у окна...

– Здесь я, Тидид! Я...

Отозвался!

– Ой!.. – это уже я (отворачиваясь).

– Ай! – это она.

Да-а-а... Как говорит дядя Эвмел, муза, воспой! Муза, воспой Капанида Сфенела, гиппета из первых знатных мужей аргивянских, божественной крови владыку! Много имеет он стад, много тучных полей и угодий. Всем он велик, многомощен – но с дулькой сбежал на конюшню. Горниц, видать, не хватило в именье его многошумном...

И это же какая муза такое должна воспеть?

– А я... А я думал, ты позже...

Хитон он уже накинул – в отличие от нее. Опять – только браслеты на руках!

– Капанид! – Мы... Мы вот... – Радуйся, богоравный Диомед!

Хоть бы не пищала так! А хитон, кажется, она и надевать не собирается. Да и где тот хитон? Неужели такой и пришла? В браслетах?

– Ничего, Капанид, просто погулять думал.

– Так погуляем! – почему-то с облегчением отзывав ется мой друг (ба-а-асом). – Мы просто... А ты не?..

А при чем тут, интересно, я?

На этот раз наша Глубокая пуста. То есть не совсем, конечно. Еще рано, открыты ставни, соседская рабыня кувшин с водой от колодца несет. Зато пеласгов нет, и драться не надо, можно просто гулять – сначала от Трезенских ворот к храму Трубы, потом от Трубы к воротам. Гулять, болтать о пустяках...

...А план войны у дяди Эгиалея давно готов! Прямо он не сказал – но намекнул. И план этот чем-то на мой похож. А чем-то и нет. А чем именно – не у дяди же спрашивать!

Тайна!

А еще он сказал, что венец, тот, что я у Сфенела взял, – не зря. Будущий басилей калидонский должен не только мечом махать и на колесницах гонять. Вот и решили меня проверить.

Обидно? Обидно, конечно. Но с другой стороны, на что я рассчитывал?

Ах да, замечтался! О чем это Капанид? Неужели о дульке?

– Она, понимаешь, в храм возвращаться боится. Там главным жрецом Стрепсиад, злой, как собака... То есть я имел в виду...

– Понял, – кивнул я. – Как дурная этолийская собака.

Смутился, бедняга. Неужели думает, что я обижусь? Ладно, пусть смущается, это ему за дульку! Ишь, Приап Конегривый!

...И ведь что интересно? Мы с дядей о дорогах немного поговорили – тех, что в Фивы ведут. Когда я (лавагетишка сопливый!) свой план измышлял, то исходил из того, что война начнется сейчас, осенью-зимой. Потому и дороги проходимые выбирал. А дядя... Он те же дороги выбрал! Значит, осень и зима? Но ведь осень уже началась!

И кто мне скажет, почему в храме Афродиты Горы главным жрецом какой-то Стрепсиад? Мужчина, в смысле. Гермафродит нашелся, понимаешь!

* * *

Думал, война приснится. Зря, что ли, я четыре дня только об этих Фивах и размышлял? А если не война, то все премудрости, мою бедную голову забившие. И что же? Вместо Фив, вместо семи ворот, вместо Серебряных Палиц (лучшая сотня басилеева!) дорог, крепостей приграничных, Тиресия Боговидца (вот бы с кем поговорить!), приснилась мне дулька.

Та самая, в браслетах.

Будто лежу я в горнице, светильник в углу чадит-помирает, а она входит и голосишком своим писклявым...

– Радуйся, богоравный!..

– ...Радуйся, богоравный!

Что за Танат? И во сне эхо?

– Господин Диомед, я...

Пока глаза продирал, пока пальцы знаком-оберегом складывал, понял – не сон. Вот светильник догорает, а вот и...

– Сгинь!

Не сказал – подумал. В окошко взглянул – темно. На дульку посмотрел – на ней хитон тканый, в серебре (уж не из Капанидовых ли сундуков?). А как звякнули ее браслеты, так я и проснулся.

Окончательно.

– Ты... Ты чего?

И увиделась мне веревка. Та, на которой я служанок вкупе с привратником повешу. Прав Сфенел, надо! И действительно, спит себе господин Диомед, от трудов праведных, Ареевых, отдых вкушает...

– Я... Я пришла любить тебя, господин...

Фу ты!

– К Капаниду иди! – буркнул я, на левый бок поворачиваясь. – К богоравному Сфенелу. На конюшню. В стойло...

Ох, узнаю, кто ей двери ночью открыл! .

Лег, покрывало на голову накинул... Что такое? Неужели плачет?

Плачет!

Почти так же, как когда пеласги-ублюдки ее насиловали. Я даже испугался.

– Ты... Не надо! Не надо!

Пока усадил, пока воды принес вкупе с полотенцем, пока себе водой в лицо плеснул...

– Я... Я пришла любить тебя, богоравный господин Диомед! Я должна любить тебя! Я – рабыня Афродиты Пенорожденной, мне так приказали...

Бормочет, слезы полотенцем утирает – и на меня смотрит. Мне даже не по себе стало. Или я ей не то брякнул спросонья? А ведь точно! Зря это я стойло помянул!

– Как тебя зовут?

– Амикла, господин Диомед! – сказала и потянулась – ближе, ближе. – Меня из Амикл сюда продали, поэтому зовут так. Я – иеродула, раба Киприды[24] , я должна любить всех мужчин...

И вдруг почудилось – не то эта девочка сказать хочет. Совсем не то! Будто рот одно говорит, а глаза – другое совсем.

– Я... Я красивая, господин Диомед. Я умею мужчин любить! Я все умею!..

А хитон уже на полу! Когда только успела? Улыбнулась сквозь слезы, вновь вперед подалась.

...А я стою себе столбом. И не потому, что не знаю, чего с дульками этими делать. Ночуют у меня порой – и дульки, и свободорожденные (и богоравные – иногда). Да только...

– Я все умею, господин! Я все умею...

...Не все! Не засветится ее кожа, не унесет меня ночным ветром над безмолвным лесом, не плеснет в глаза кипящим серебром... Потому и не задерживается здесь никто. Уходят! И уже слушок ползет-извивается: Диомед, Собака Этолийская, лошадей только любит. А о девчонок сандалии вытирает.

Но ведь неправда это!

– Я... красивая...

Тихо так сказала, безнадежно. Как в тот миг, когда пеласгов умоляла.

И уже не знаю, кого винить? Закляли меня, что ли? Ведь красивая девчонка, таких не на каждой улице встретишь! Другой лишь заметит – на колени упадет. А я... Груди вижу (маленькие, обвислые немного, на левой – родинка), синяки на ногах, на щеке – царапина, еще не зажила. И пупырышки на животе...

– Я... Я и танцевать могу! Я хорошо танцую...

– Сядь!

Понял – ничего с собой не сделаю. Ни-че-го! И она ничем не поможет. Ведь что осталось от тех девчонок, что ко мне приходили? Помню только: одна пыхтит, другая вертится, у третьей изо рта пахнет...

Думал сперва – просто так Светлая сказала. Просто так...

«...Ты будешь искать меня всю жизнь. В каждой женщине, понимаешь? Искать – и не находить».

– Слушай, Амикла, а чего ты в храм боишься возвращаться?

Шморгнула носом (нос короткий, маленький, куда там Капанидову!), плечиками дернула:

– Не хочу, чтобы высекли! Я ведь повеление Пеннорожденной нарушила. Нам всех мужчин любить приказано, понимаешь? Всех! А те господа, ну, которые тогда...

– Те ублюдки, – с удовольствием поправил я.

– Я их всех любила! Честно! А они... они не очень меня любили. Они силой заставляли, били. Силой нельзя – ведь это же любовь! Плохие они!.. Но все равно, я должна их любить!

– Ну и богиня! – вновь не утерпел я. – Сама бы попробовала!

– Ты не понимаешь! – Амикла вскинулась, вновь шмыгнула носом. – Когда я их люблю, я и есть Афродита! Настоящая! Это она любит – ну, и я немножко... А я их не смогла больше любить. И еще я не принесла серебра богине, а я должна каждый вечер серебро в храм приносить, которое мне за любовь дают. Много серебра... Поэтому я обязана рассказать это господину Стрепсиаду, а он должен высечь меня перед алтарем. Больно высечь! А я не хочу! А хочу господина Сфенела любить. И тебя тоже! Только тебя больше...

Я прикрыл глаза – на миг, всего на миг. Нет, не блеснет серебро, не засветится, не унесет над ночным лесом. Просто девчонка, исцарапанная, в синяках, с родинкой на левой груди. И я – истукан деревянный.

– Я... Я всех люблю, господин Диомед. А тебя... А тебя тоже люблю... Ты... Ты не делай ничего, ладно? Просто ложись, я тебя любить буду...

Потянулась ко мне, коснулась губами плеча... шеи... груди... повязки на руке...

Афродита! Бедная маленькая Афродита с пупырышками на коже. Богиня, которая боится, что ее высекут...

СТРОФА-II

– Завтра на рассвете – у алтаря Реи. Оттуда – бегом, в полном вооружении, затем – учебный бой... Старший эфеб Диомед, ко мне!

Сегодня занятие ведет Эматион. Правда, занятием это и не назовешь. Копье, лук (опять промахнулся!), подгонка панциря. А вот завтра!.. Мне же сотню дядя Эгиалей обещал! Моя сотня против... Интересно, против кого?

– Тидид, ты остаешься в городе.

Что-о-о-о?

– Приказ лавагета. Из города не выезжать, ночью оставаться дома. Повторить!

Повторяю. Повторяю – а сам еле на ногах стою. Да как это? Мы ведь готовились, столько готовились! Мне уже сотню обещали!

– Р-р-разойдись!

Хвала богам! Теперь хоть спросить можно. Да что толку? Эматион только руками разводит.

– Сам не понимаю, Тидид! Мы же должны были друг с другом воевать – моя сотня против твоей. Мы с твоим дядей три дня по лесу ходили, рубежи намечали! Может, из-за того, что ты руку порезал?

Я не знаю, он не знает. Кого спросить? Дядю Эгиалея? Так он как раз этим утром уехал.

Вот не везет!

...И ничего я не запомнил после той ночи. Только родинку и то, что дышала эта девчонка быстро-быстро. А груди – вверх-вниз, вверх-вниз. А потом стонала – тихо так...

Не запомнил – и не почувствовал.

Наверное, она поняла. Утром ушла, даже не простилась...

* * *

– Тельхины и гелиады...

На этот раз дядя Эвмел устроился не на привычном треножнике, а в кресле. Здоровенное такое кресло, прямо как трон дедушки Адраста. Только деревянное. А вместо ножек – лапы с когтями.

– Тельхины... – я задумался. – Тельхины – темные, Дети подземных богов. Гелиады – дети солнца. Это названия двух племен, которые до людей жили. До нынешних яюдей. Считается, что они погибли еще в Золотом Веке. Они очень много знали, а тельхины умели делать самодвижущиеся вещи. Такие вещи называли «автоматами». В легендах говорится, что автоматы придумал Гефест, но это не так...

– Четыре дня в городе. Нет, я и раньше подолгу из Ареса не выезжал, но одно дело по своей воле дома сидеть, совсем другое – по приказу. Так и хочется разбежаться – и лбом в ворота. А потом – в лес.

Тоска!

– Достаточно, мальчик! Теперь о Номосе. Сначала о нашем.

А дядя Эвмел как почувствовал. Каждый день к себе зовет, папирусы с табличками глиняными в нос тычет. А вот сегодня решил испытание устроить. За все годы сразу.

Недаром о Номосе спросил!

– Номос – название части мира, дядя. Считается, что весь мир состоит из трех... Нет, не из частей! Мир имеет три... состояния. Первое – Космос, это все Номосы, похожие на наш. В них живут люди – или могут жить. Второе состояние – Номосы богов, их еще называют «тонкими» Номосами, или «эфиром». Но слово «эфир» неправильное. И есть еще третье, о нем я ничего не знаю.

Кивает дядя, но на меня не смотрит. Что это с ним?

Или обидел кто?

– Наш Номос – небольшой, почти круглый, его можно пересечь пешком за... полгода. Если бы морей не было.

– Бегом, – наконец-то улыбается дядя.

– Бегом, – соглашаюсь я. – Номос имеет два прохода в соседние. Первый – на севере, за землями фракийцев. Оттуда восемьсот лет назад в Элладу пришли ахейцы. Они называли себя Детьми Солнечной Колесницы. У пеласгов не было лошадей, и ахейцы их покорили. Второй проход появился триста лет назад, когда Девкалионов потоп был. Этот проход на востоке, он образовался между островами в Лиловом море, которое сейчас Эгейским зовут. Там тоже море было, но вода выше стояла, поэтому потоп и начался...

Слушает дядя, кивает. Кивает – и хмурится. Странно, я ведь все правильно рассказываю! Проход этот в очень большой Номос ведет, в тот, где и Кеми, и Баб-Или, и Финикия...

(Кеми, где боги со звериными головами, Баб-Или, где у всех бороды колечками, и Финикия, откуда пурпур привозят.)

– Еще один Номос находится на западе, возле острова Сицилия, но постоянного прохода там нет. Говорят, туда все же попасть можно, но не всегда...

(Дедалу удалось, когда он от Миноса убегал. А сыну его Икару, не повезло.)

– Хватит...

Про Дедала я сказать не успел. Но почему дядя сердится? Ведь я все правильно рассказал! Четыре Номоса: Северный, Восточный и Западный. И наш, само собой...

– Хорошо, Диомед... Очень хорошо. (А сам брови свои седые насупливает!)

– Дядя, да что с тобой?

Помолчал, палочку нащупал, встал.

– Ничего, мальчик. Просто я с отцом поговорил. Плохо очень поговорил... Он... Он даже перед смертью хочет крови! Ему мало твоего отца, Капанея, Амфиарая, остальных...

Я только рот раскрыл. А потом подумал – и закрыл.

– Он всю жизнь хотел одного – первенствовать в Элладе. Чтобы Аргос вновь стал великим царством. Сначала – посадить своего басилея в Фивы, затем в Этолию, потом захватить Спарту и Аттику, сокрушить Микены... Все мои друзья уже погибли, теперь ему нужна твоя кровь. Твоя – и твоих друзей...

Хотел я дяде ответить, про месть сказать и про то, что Ферсандра надо в Фивы вернуть (родина все-таки!). Да только не стал. Не любит дядя войну. Это я давно уже понял.

– Ладно... Может, боги сохранят вас, ведь вы еще совсем мальчишки... Я хотел научить тебя тому, что знаю сам, Диомед. Кое-что я все-таки успел. Ты сделал первый Шаг. Теперь ты – Сияющий. Запомни слова: «Плоской нам мнится земля, меднокованым кажется небо». Если тебе это скажут, ты должен ответить так, чтобы в ответе твоем было слово «Номос». Тогда тот, кто спрашивает, поймет, что ты тоже Сияющий. Повтори-ка!

Ух ты! Тайна! У дяди Эгиалея тайна, и у дяди Эвмела!

Здорово!

Повторил, еще раз повторил. Потом – еще раз...

– Дядя, а почему я Сияющий?

* * *

Домой пришел – а там разбойники. Двое. На головах – колпаки шерстяные и плащи шерстяные, бороды черные – торчком, пояса красные, за поясами – ножи броней сверкают.Сидят – меня ждут.

Думал, увидят – резать станут. Не стали. Поклонились, колпаки свои сняли...

Оказалось, не разбойники – торговцы. То есть, может быть, и разбойники (их и не разберешь порой!), но в Аргос как купцы приехали. Приехали – и мне подарок привезли.

Не только у Капанида родичи есть. И у меня есть! И даже подарки присылают. Вот дядя Андремон два бурдюка передал – с молоком. Тем самым – злым.

Ну как тут Сфенела не позвать?

Эти дни я Капанида и не видал. Как спросишь – на конюшню ушел. Лошадей смотреть. Ну, пусть смотрит!

(А с колесницами плохо вышло. Капанид обычно вторым приходит – после меня. Или третьим – после меня и Эматиона. Меня на этот раз не было, Эматиона – тоже, а он последним пришел. Не иначе, на лошадей засмотрелся!)

А молоко-то злое! Свежее! А пахнет!

Позвал я его.

Пришел. Не один, понятно.

Увидел Сфенел бурдюки – обрадовался. Любит он злое молоко! Любит – и раз в год в Калидон ездит. И вместе со мной, и сам. Его там злым молоком тетя Деянира угощает.

А девочка эта, Амикла которая, злое молоко и не пробовала. Ведь она, кроме Амикл своих и Аргоса, нигде и не бывала. Вовремя мне дядя Андремон подарок прислал, как раз под настроение. Вина-то я не пью почти, боюсь, а молоко злое – сколько угодно.

Ка-а-ак налили, ка-а-ак выпили!

Оглянуться не успел, у Сфенела репка его покраснела, у Амиклы глазенки засверкали (а вначале и пить не хотела, еле уговорили!). Хорошо-о-о! По новой налили – еще лучше стало. Амикла, как они пришли, грустная была – наверное, из-за того, что меня, чурбана бесчувственного, увидела. А тут повеселела, бубен взяла (у меня в кладовой нашли), звякнула браслетами и как пошла плясать!

Здорово! Хитон скинула (не любит она хитоны носить!), в волосах – ленты красные, на поясе – тоже лента. А бубен ддзинь-дзинь-дзинь", а браслеты «динь-динь»..

А мы со Сфенелом ей помогаем – по кувшину пустому лупим. Чтобы в такт было. А Амикла менадой по горнице носится, смеется, бубном звенит.

...А потом запела она. И ведь что интересно, когда Амикла поет, то уже и не пищит вроде. Взрослый такой голос, сильный.

А затем и мы подпевать стали.

– Я это... пойду. Домо... Домой...

Договорить Капанид все же смог – с трудом. И даже встать. И даже плащ накинуть.

Бурдюк пуст, второй мы куда-то запрятали (от беды подальше!), Амиклу на скамью уложили, моим плащом укрыли.

– По... Пойду!

Мне легче – все-таки этолиец! Я не только на ногах стою, но даже соображаю. Домой-то он дойдет, близко, а вот...

– Давай я ее отнесу. Или позову кого – чтоб помогли.

Сфенел – на Амиклу (спит она, улыбается). Смотрит долго, головой качает. .

– Не-а. Пусть она тут... У nебя. И завтра тоже. И послезавтра... И вообще...

– Ты чего? – поразился я.

А Капанид вновь на Амиклу поглядел, башкой мотнул:

– Того! Потому что она тебя лю... любит, понял? Тебя! А ты ду... дурак, ду... дубина, собака ду... дурная! Понял? А жрецу, Стрепсиаду этому, мы разобьем мо... мо...

На этот раз договорить мой друг не сумел.

* * *

А теперь и я третий день из дому не выхожу!

* * *

– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?

* * *

Ночью за мной пришли. Амикла заснула, калачиком на ложе свернулась, а я не спал. Лежал, руки за голову, и в потолок смотрел.

Думал.

И о ней думал, и о себе, и о Светлой, и о том, что жрецу нужно морду набить. О всяком, в общем.

Вот тут они и пришли. Вошли, не постучали. Шлемы с хвостами конскими, панцири золотом сверкают. Дедова охрана!

– Собирайся!

Собирайся – это значит фарос, сандалии новые, диадема. А где я ее, диадему, возьму? Так и пошел – без диадемы.

А Амикла и не проснулась.

Темно было в покоях, даже факел не горел – чадил только. И от того дедово лицо совсем мертвым показал Каменным каким-то. Только глаза живые.

– Подойдите ближе!

Это он нам – мне, Ферсандру, братишкам его, близнецам, маленькому Киантиппу и, конечно, дяде Эгиалею. Дядя, оказывется, уже приехать успел. Приехать успел, а переодеться – нет. Так в плаще дорожном и пришел.

– Ближе!

Твердо звучала речь ванакта Адраста Злосчастного. Хоть и не сидел он на троне – лежал. Покрывало до подбородка, из-под покрывала рука свесилась – худая, недвижная.

– Говори!

Это дед, конечно, дяде Эгиалею. Тот ближе шагнул, руку, ту, что свесилась, поправил.

– Отец, Микены нам не помогут. Эврисфей сказал, что не даст войска. И наше войско не пропустит. (Вот куда дядя Эгиалей ездил!)

Серые губы дернулись. Странно, мне вдруг почудилось, что дед смеется. Смеется?

– Говори ты, Диомед!

Я вздрогнул. Как начать? «Ванакт»? «Богоравный»?

– Дедушка! Дядя Андремон... Басилей Андремон поможет, но он сначала хочет поговорить с тобой или с дядей Эгиалеем. Он может приехать...

(Купцы, которые на разбойников похожи, мне не только молоко злое передали. Но и на словах кое-что.)

И вновь дернулись губы Адраста Злосчастного.

– Нет... Иначе сделаем. Я сказал – ближе подойдите!

Подходим. И страшно почему-то. Ферсандру своих братишек даже подталкивать пришлось. А у Киантиппа губы задрожали.

– Я, Адраст, сын Талая, ухожу из нашего мира. Я не могу завещать вам великого царства, поэтому я завещаю вам, сыну и внукам моим, мечту...

Твердо говорил мой дед и прямо смотрели его глаза.

– Ты, Ферсандр, со своими братьями воцаришься в Фивах. Ты, Диомед, станешь владыкой Калидона, а потом и всей Этолии. И вместе вы сокрушите проклятый дом Пелопса!..

И вдруг я понял – что-то не так! Дед сказал «сыну»? Одному! А как же дядя Эвмел? Почему его не позвали?

– Аргос вновь станет первым городом Эллады. Вы сделаете это, иначе душа моя не даст покоя никому из вас. И если надо будет пролить кровь – свою или чужую, – вы ее прольете! Мечта дороже крови...

Да, дядю Эвмела не позвали. И я уже не удивлялся.

– Начнем сейчас, когда все наши враги уверены, что вы плачете у моего смертного ложа. Не смейте плакать! Это – удел женщин, а вы справите тризну по мне в Фивах и Калидоне. И да будет так! Клянитесь!

– Клянусь! – это дядя Эгиалей. – Клянусь, отец!

– Клянусь... клянусь... клянусь... клянусь... – это мы, вразнобой, негромко.

И вновь вспыхнул перед глазами темный огонь – пламя Зевса Листия...

« Мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...» И другой огонь – элевсинский. И крик тети Эвадны. – Ты, сын, едешь к куретам – завтра же! Не бойся, я не умру, пока ты не вернешься! А если умру, мою смерть скроют. Ты, Ферсандр, сам знаешь, что делать... Ферсандр побелел весь, губы ниточкой сжал. Кивнул И дядя кивнул. И я. Ведь ясно, не один он к куретам поедет!

– И еще... – Лицо деда дернулось, исказилось каменной маской. – Если... Если выродки Амфиарая – или кто-то еще – попытаются вам мешать, вы их всех! До седьмого колена, всех! Всех..

Дрогнуло покрывало. Худая, дрожащая рука поднялась, сжалась в кулак.

Упала.

– Всех...

Дохнуло холодом. И вдруг почудилось мне, что не дед, не Адраст Злосчастный, говорит с нами. Будто взглянул мне в глаза сам Танат Жестокосердный...

* * *

И снова, как когда-то в детстве, Крон Всемогущий раскрутил свое хрустальное колесо, что простерлось под всеми мирами, невидимое, неслышное. Быстрее, быстрее, быстрее!.. Время помчалось бешеным конем, зимним ветром, колесницей под уклон, не разбирая, не давая оглянуться...

– Да ты чего, Тидид? Ведь ванакт... дед твой... помирает! Куда ж уезжать?

– Я... Скоро узнаешь, Капанид. Ты... Пусть Амикла меня дома живет, ты посмотри, чтобы все в порядке было. А жрец этот, Стрепсиад...

– А я ему морду набью! Не, я лучше ему браслет золотой дам, чтобы отстал. А знаешь, что говорят? Будто Стрепсиад этот – не мужчина и не женщина. То есть когда-то мужчиной был, а теперь вроде как совсем наоборот. Вот смехота!

– Я не судья тебе, мальчик. Не судья... Ты молод, силен, у тебя все впереди, а я калека, старик в тридцать лет. И мой отец не погиб под Фивами...

– Дядя Эвмел...

– Нет-нет, Тидид, не надо меня спрашивать. Решай сам, ты уже совсем взрослый. Только... «Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто межусобную любит войну, столь ужасную людям». Так сказал один аэд. Может, прав он, может – мой брат...

– Дядя! Я ведь и так изгнанник. Если дома нет, его надо завоевать!

– В завоеванных домах плохо спится, Тидид!.. Выживи, мой мальчик! Главное – выживи!

– Если хочешь, я уйду, господин Диомед! Ведь я рабыня, ты – богоравный. Знаешь, мне кажется, что это не Афродита тебя любит, а только я. Это плохо, я не смею любить сама, ведь я лишь служанка Пеннорожденной. Меня накажут, выгонят, отправят в каменоломню...

– Ты будешь жить здесь, Амикла, глупая девчонка, и если кто-то тебя посмеет тронуть, Капанид его придушит. А я вернусь, скоро вернусь. И не смей меня больше называть господином. И богоравным – тоже!

– Как прикажешь, богоравный господин Диомед... Ты сказал, что я могу жить в твоем доме, сказал, что меня никто не обидит. Но ты так и не сказал, что любишь меня...

* * *

А потом было море.

Холодное осеннее море, утренний туман, негромкий плеск весел, хмурые лица рыбаков (а может, и пиратов, кто их тут разберет?). Калидонский залив, два часа по темной, покрытой мелкой рябью воде...

Ветер, барашки по волнам...

– Дядя Эгиалей, а почему мы так и не построили флот? Почему Микены смогли, а мы – нет?

Дядя кутается в серый военный плащ, зябко дергает ллечом. Холодно! И ему, и мне. Холодно – и сыро.

– Не знаю, Тидид. Наверное, тогда, сто лет назад, мы в Аргосе были слишком сильны. Не поверили Пелопсу, а ведь он предупреждал, что будущее – на море. У нас и гавани порядочной нет, разве что Лерна... А Микены Пелопсу поверили. Знаешь, Диомед, мне кажется, наши предки думали, что мир очень маленький. А он оказался большим...

Нас пятеро. Мы с дядей – и трое молодых воинов, вчерашних эфебов. Мы тут, в черной пиратской лодке посреди Калидонского залива, – просто путники, никем не узнанные, не замеченные. Никто и не знает, что уже сегодня мы будем в Этолии. Молодец дядя! Глашатаи охрипли, возвещая, что Эгиалей Адрастид, наследник Аргосский, едет с посольством в Калидон, дабы помирить Ойнея Портаонида с его внуком, Диомедом Тидидом. Из Аргоса мы выехали при полном параде – на колесницах, с охраной и дюжиной повозок. Выехали – и уже через час пересели на низкорослых этолийских лошадей.

И – ходу! На восток, по узким лесным тропинкам безлюдной Аркадии – к туманному морю. Не один я знаю этот путь!

Хорошо, что я научился ездить верхом! Не так, как дядя, конечно, не так, как мои родичи-куреты. Но все-таки достаточно, чтобы не оплошать. Посольство катит себе к Микенам, к Коринфу и Фивам, а мы уже здесь, и завтра будем в Калидоне. И пусть все гадают, куда подевался наследник Аргоса! Поймут – поздно будет.

– Дядя, а кто самый сильный на море?

Меня учили воевать с пяти лет – копью, мечу, луку. И колеснице учили, и как строить фалангу тоже. Но о море я почти ничего не знаю – как в ту ночь, когда мы с Капанидом ловили гидру. А ведь на море – своя война. Для большого боя – пентеконтеры и дипроры (те, что с двумя таранами), для высадки – кимбы, а еще есть эйксоры, гиппагоги...

Не упомнишь даже! А ежели воевать придется?

– Сильный? – Дядя качает головой, думает. – Самый сильный – это ванакт Кеми. Ему подчиняются сидонцы и басилеи Аласии – Кипра. Затем – Троя. Потом – пираты Лаэрта...

– Эти? – я осторожно киваю на мрачных перевозчиков.

– Эти, Тидид, – дядя Эгиалей негромко смеется. – Тихие они сегодня, правда? Но и над ними есть хозяин. Дом Мурашу из Баб-Или, не слыхал?

Не слыхал. Наверно, такие же, как и те торговцы, что в нам в Лерну иногда приплывают. Толстые, важные – и бороды, понятное дело, колечками...

– Когда-то это были обычные купцы, вроде сидонцев. А теперь наследники Мурашу сильнее любого ванакта – и у нас, и на востоке. Они дают серебро всем – Сидону, Трое, хеттийцам. У них хватит серебра, чтобы заполнить все моря кораблями. Даже Кеми не спорит с Домом Мурашу.

Туман клубится, подступает ближе, сыростью ползет под плащ...

Как мало я знаю! Хорошо, что ванактом станет дядя Эгиалей! Кто еще сможет править Аргосом после деда? Заячья Губа с его пеласгами? Мы с Капанидом? Смешно!

Дед умирает... Всю дорогу мы говорили о чем угодно – но не об этом. Не хочется даже думать, каково сейчас дяде Эгиалею, когда Адраст Талид, его отец, стоит на черном пороге Гадеса! Мне все-таки легче...

Люблю ли я деда? Ведь мы и виделись-то с ним только по праздникам!

– Эврисфей хочет царить не только в Апии, но и на Лиловом – Эгейском море. Но для этого ему придется сокрушить Трою.

– Подумаешь, Троя! – удивляюсь я. – Дядя Геракл ее с налета взял!

– И так же отдал, – улыбается дядя. – Самая большая ошибка Эврисфея! Этот недоумок посылал Геракла за львами, гидрами, Гесперидовыми яблоками – и проморгал Трою. Такие удачи не повторяются, Тидид. Троя – ключ! Нет, Троя – дверь на восток, к хеттийцам, Ассуру, Урартам, митанийцам, к Баб-Или. И пока эта дверь у Приама, Микены могут только топтаться в прихожей.

Дядя Эгиалей умолкает, зябко кутается в плащ. Вот и кончилось тепло! Скоро дожди...

И половина беотийских дорог станет непроходимыми! Даже для конницы, не говоря уже о колесницах. Но две все-таки остаются – те, что наметили мы с дядей. Правда, колесницы по ним все-таки не пройдут – увязнут.

А зачем нам колесницы?

...Много веков назад гиксосы подступили к границам Кеми, страны, где властвуют зверобоги. Великого Кеми чье войско не знало поражений. Еще не остыли трупы на поле у Ар-Магеддона, где Великий Дом, ванакт Кеми, сокрушил врагов. Кемийцы казались непобедимыми.

И тогда вожди гиксосов послали гонцов к ливийцам...

Туман густеет, берег Аркадии уже сгинул за спиной, а впереди тоже туман, и мне почему-то страшно...

– Я бы не отпускал тебя в Калидон, – дядя всматривается в серую пелену, качает головой. – Ну и утречко, как раз для высадки! Десять кораблей вперед, еще три – ко входу в залив... Ты мне, Тидид, в Аргосе нужен будешь. Отец никому не верит, поэтому сделал лавагетом меня. А мне кого назначить?

Если бы не туман, не сырость, пробирающая до костей, не страх, непонятный, нелепый, я бы уже смеялся. Да куда там смеялся – хохотал бы во все горло. Ну, шутник дядя! Лавагет Диомед!

Ха-ха!

– Мне только шестнадцать, дядя Эгиалей. И я чужой. Сын изгнанника.

Я не смеюсь, смеется дядя.

– Время идет, Тидид! Вот увидишь, к двадцати годам ты уже три войны выиграешь! А то, что ты чужак... Извини, а зачем мне какой-нибудь богоравный с кучей родни и стадами, которые требуется охранять нашим же войском? Да еще с правами на престол? Отец давно хотел разоружил все дружины гиппетов. Не успел – придется мне. Знать – самый опасный враг, Тидид! Опаснее Микен!..

Да, не быть мне ванактом! Я бы Капанида тут же лавагетом сделал. А ведь он – потомок Анаксагора! Набегут ее родичи-козопасы, затрясут бородами...

Фу ты! И думать не хочу!

И вдруг почудилось, что я вновь слышу голос деда – голос Таната Жестокосердного. «До седьмого колена, всех! Всех...»

Хвала богам – не ванакт. И не буду!

– Да и какой же ты чужак, Тидид? Это в Калидоне ты чужой. Боюсь, не все тебе будут там рады. И не только Ойней...

Вот уж точно! Кто бы спорил, а я не стану.

А серая пелена ползет, густеет, подступает... сомкнулась. Говорят, такой же туман стоит над Летой, и челн Харона так же бесшумно скользит к невидимому берегу – к Белому Утесу, к полям асфоделей...

Я закрыл глаза. Еще не хватало, чтобы дядя понял, как страшно будущему (ха-ха!) лавагету. Не думать! Не думать о море, о сером тумане, о черной воде, тихо плещущей рядом – только протяни руку. Лучше я буду думать о гиксосах, о том, как они здорово обманули ванакта Кеми. Они – на востоке, ливийцы – на западе. Два войска, и в Кеми не знали, откуда ждать удара. Пришлось посылать войска на все рубежи... и вот тут-то гиксосы и врезали! И боги со звериными головами не помогли!

А то, что у ливийцев войска было с воробьиный клюв – так у страха глаза велики. А ведь можно еще хитрее придумать. Микены наше войско не пропустят, а если и пропустят, то совсем немного – как раз с воробьиный клюв. Маленький такой клювик у маленького воробышка...

Открыл глаза – и вздрогнул. Ничего не видать! Дядя совсем рядом сидит, а все равно – не разберешь. Черная тень – не человек...

...И чего это я все время о воробьях этих дурацких думаю? Может, потому, что они не просто пичуги, они – птицы Психопомпа-Килления, стража душ, уходящих в Аид? Их тоже зовут психопомпами...

Стоять! Ничего себе мысли посреди моря! Недаром говорят, что люди делятся на живых, мертвых и тех...

– Дядя! А-а... А если дед, в смысле басилей Ойней, войско у границ выставит?

Пустое спросил (не мое это дело – пока!), просто так, бы дядин голос услышать. Услышать – и самого себя убедить, что мы еще здесь, а не посреди Леты.

– Тогда ты меня со своим дядюшкой познакомишь, – сквозь туман донесся негромкий смешок. – Как бишь его зовут? Терсит, кажется?

– Терсит...

Хорошо, что я не лавагет и мне не надо думать, зачем нам мой калидонский дядюшка. Конечно, на войне все пригодится, но из него уж точно – наконечник стрелы не вылепишь.

Зато поскользнуться можно!

В лицо ударил ветер – брызгами, солью, знакомым запахом водорослей. Туман дрогнул, отступил, пошел клочьями...

Хвала богам!

Скоро берег, а там – Калидон, и там мне придется думать о войне, а пока я вспомню совсем другое – тоже туман, но серебристый, поляну в лесу...

...Уговорил я дядю! Сделали крюк, заехали, постояли у старого мертвого дерева, возле которого я когда-то увидел Ее. Постояли – и поехали. Теперь там вырубка, совсем рядом, углежоги ямы свои смрадные роют...

«Люди... Они добираются даже сюда. Скоро придется уходить. Жаль...»

И ты ушла, Светлая! И я уже никогда... Нет! Неправда! Я увижу Тебя, найду, пусть даже не сейчас, а когда-нибудь. Ведь жизнь длинная, очень длинная...

...А может, и не очень. Папе тридцать с небольшим было, мне – шестнадцать.

– Старший эфеб Диомед! К высадке!

Вот дела! Да мы уже приплыли! Вот и берег рядом, вес в водорослях, сейчас лодка носом ткнется... ткнулась.

– Твоя земля, Диомед Калидонский! – Дядя встает, поправляет фибулу на плече. – Ты – первый!

Шутит? Нет, не шутит. Улыбается – но не шутит. Первый, значит? Ну ладно!

К высадке, Диомед Калидонский!

Прошел вперед, примерился, как прыгнуть точнее (кому охота ноги мочить!), оглянулся...

(Сам не знаю, чего оглянулся. Словно позвали. Словно сзади что-то важное осталось – такое, что и не вернуть. Так ведь нет там ничего, кроме моря! Море, над ним – туман клочьями. И все равно – не так что-то. Будто забыл. Или потерял. Или потеряю.)

...И уже земля под ногами (калидонская!), а я все думал, что не так? Может, дядино лицо не понравилось? То есть понравилось, да только странное оно какое-то. Улыбается дядя – а лицо... такое. Серое, неживое – как у деда Адраста. Словно мы и вправду по Лете плыли.

Да нет, ерунда все это! Просто я моря... не боюсь, понятно, но не очень это море люблю. Так себе. Чуть-чуть.

* * *

А я-то понять не мог, чего это тетя Деянира у меня спросить хочет? И так подходит, и этак, и намекает вроде (ба-а-асом, ба-а-асом!).

– А твой друг почему не приехал? Как его.. Сориск, Сефей...

Ну да, как же! Забыла она Сфенела Капанида!

Ай, тетя!

Пришлось пояснить: не смог. Занят потому что. Женится.

Помрачнела!

А в общем, молодец тетя! Мускулы из-под хитона буграми выпирают, да и не только мускулы, губы, словно охрой помазаны – горят! И в доме все горит – блестит то-есть. Тазы медные – хоть сейчас вместо доспеха пристраивай. И тарелки блестят, и миски (серебряные!). И стад, говорят, прибавилось.

Ну, за стада – это дяде Гераклу спасибо. Дедушка Ойней, пращур мой Живоглотный, уже несколько раз на войну его посылал. Да какая там война! Вокруг и городов нет, а в селах, как про Геракла заслышат, сразу откуп на телеги грузят. Ну и стада, понятно, гонят. И побольше, побольше!

Повздыхала тетя, повспоминала (не только дяде Гераклу есть что вспомнить!), а потом и мною занялась.

– А ты сам, племянник, надолго ли? А то я одна, понимаешь, осталась. Страшно одной-то! А ты вот какой крепыш вырос, защитишь, ежели что!

А у самой – хитон с плеча (этак незаметно, незаметно)... И язычок по ее алым губам – р-р-р-раз .Облизнулась! Я от тети к окошку отошел, за ставню потянул (тоже – незаметно, незаметно!). Если что – выпрыгну! Быстро бегаю – не догонит!

И ведь что интересно? Целый год дядя Геракл из дома носу не казал. А стоило мне весточку в Калидон прислать, что буду, и не один, а с другом (это я про дядю Эгиалея, понятно), так тут же оракул листьями прошелестел: пора богоравному герою в Додону съездить – овцу перед Диевым дубом заколоть. И не одному, а с чадами. Вот и поехал дядя. А Додона-то – в Эпире, не ближний свет! А из Эпира решил он к друзьям-кентаврам заехать (ни разу не видел я кентавров этих, обидно даже!) Ну а тетя Деянира, понятное дело, осталась – за стадами присматривать. Вот и не верь после этого в божье всевидение! А тетя между тем... Все, пора в окошко прыгать!

Не выпрыгнул – дядя Эгиалей в дверь постучал. Спас.

В Калидон мы тихо въехали. Парней, что с нами были, за воротами оставили вместе со всем оружием, сразу же во дворец, к Живоглоту (тоже мне, дворец!), а лошадей за повод – и сюда. К тете. Хитрые мы, ой хитрые! Нет, это не я так думаю, это в Фивах подумают. Tyт уже небось гонец летит-задыхается: прибыли! тайно! колесниц и повозок! Плохо им спаться будет, в этих Фивах!

– Простил? – это я.

– Ха! – это дядя Эгиалей.

Ясно! Как же, простит меня Живоглот! Простит – наследником придется признать. А тут без меня их – фратрия целая. Наследников.

Да и не обо мне у них разговор шел. То есть и обо мне тоже, но так – краешком.

Все! Можно дядю на растерзание оставлять (пусть про стада тете Деянире рассказывает!), а самому чуток прогуляться. Только теперь и в самом деле посматривать придется. Потому как дядюшка Терсит...

...убил бы! А дядя Эгиалей говорит, что убить можно, но потом. Попозже. А пока дядюшка всем хорош: жаден, труслив, страшен, как гарпия, – и дедулю моего ненавидит. Тут во дворце целая шайка собралась – родичей. Собралась, ключи от сундуков с кладовыми к рукам прибрала, а дядю Терсита прочь выставила. В общем, наконечник стрелы из него не получится – но кое-кому придется поскользнуться.

Тот слиточек серебряный я ему так и не отдал. Из принципа. Небось до сих пор жалеет, что потратился. И пусть жалеет! А пообещать ему есть чего – за полмины удавится!

Люблю родичей!

* * *

– А если я не соглашусь, племянничек?

– Так мы без спросу, дядюшка Терсит!

– Узнают, узнают, хи-хи, не выйдет ничего!

– Не выйдет – у тебя, дядюшка, добычу наберем. Куретам, знаешь, все равно, чьи стада угонять. Ха-ха!

– Шутник же ты племянничек, хи-хи!

– Ха-ха, дядюшка!

* * *

Вернулся к тете Деянире, а на улице уже сумерки. Сумерки, дождик мелкий, ветерок с гор (Борей, по-здешнему – Дориец). Хорошо! Самое время гулять!

Про гулянье мы с дядей Эгиалеем и поговорили – после того, как я его из-за стола вытащил (сидят дядя с тетей, на головах – венки из цветов каких-то лиловых, от обоих – дух благовонный, дядя чашу к потолку тянет). Вытащил, про «Ганимеда» рассказал, где и как встретиться им с дядей Эгиалеем. Рассказал, он мне: «Кур-р-р-р!». Похоже так!

(«Ганимедом» мы, понятное дело, решили меж собой в Калидоне Терсита называть, потому как красив больно. И привычки, говорят, вполне Ганимедовы. Вслух называть – на всякий случай. Ну а «Кур-р-р-р!» – еще понятие. Пора мне за реку. Из Этолии Калидонской в Этолию Плевронскую.)

Спросил я, когда его самого ждать. Потому как, если ночью, то хорошо бы у моста десяток родичей моих белозубых в дозор выставить. Тоже на всякий случай. А то знаем мы эти места!

Задумался дядя Эгиалей, на меня поглядел, потом на тетю Деяниру, венок на голове поправил... В общем, поутру решил ехать.

Ай, дядя! Ай, тетя!

АНТИСТРОФА-II

А потом начался пир. Да такой пир, что и на самом Олимпе не бывало. Всем пирам пир! Всюду не поспеть, аэду не воспеть. На всю Куретию Плевронскую!

Пируем!

Полетели гонцы по дорожкам да тропинкам под редким дождичком – мужей куретских на поле Плевронское звать. На том поле уже и шатры стоят, и баранов с козами режут, и злое молоко наливают. Потому как радость великая – к Андремону-басилею, всей Куретии владыке, сын его приемный, Диомед Тидид, в гости пожаловал.

Хейя-я-я-я!

(Дядю Эгиалея они не заметили почему-то. Будто не было наследника Аргосского. Даже странно как-то! Я то удивлялся!)

– Поеду, Тидид! Может, еще застану отца. Если застану – скажу, что ты молодец...

Дядя Эгиалей усмехается, по плечу меня хлопает. А мя не по себе почему-то. И не из-за деда, ванакта Адраста, – из-за дяди. Вновь проклятый туман над морем вспомнился.

– Договорились, значит? Ты помнишь...

– Танагра, – киваю я, – ровно через семь дней, в полдень. Я успею, дядя!

Он кивает в ответ, берется за повод...

Почему не хочется, чтобы он уезжал? Почему не хочется, чтобы все начиналось?

– Дядя, а нельзя все это... как-то иначе?

– Поздно, – в его глазах тоже что-то странное, будт и он жалеет. – Мы готовились десять лет. Это – мечта отца...

И я понимаю – поздно. Кера уже вырвалась из Тартара, вот-вот вздрогнет мир от ее крика – Ну, мальчик!..

Обнял, снова по плечу хлопнул, вскочил на коня.. Ударили в мокрую землю копыта...

...А я папу почему-то вспомнил – как он с нами прощался...

А на пир уже, считай, треть Куретии собралась. Белозубые, чернобородые, в плащах меховых. Ну и, понятно, оружие не забыли. И не потому, что воевать собрались (Какая война, понимаешь? Гость дорогой приехал!), просто, что за мужчина без оружия? Женщина – не мужчина!

Кричат бараны в ужасе предсмертном, гремят медные щиты, моросит дождик на Плевронском поле. И костры горят...

Пируем! Хейя-я-я-я!

А ветер-Дориец с гор дует, вести во все стороны разносит. И возвращаются вести эхом, да таким, что ушам больно. Ойней Живоглот стада в ущелья дальние угоняет, добро из дворца вывозит – о пире услыхал. И уже поговаривают в землях дальних – неспроста пир этот. Видать, решил Адраст Злосчастный перед смертью слово свое исполнить, внуков на престолы вернуть. Только теперь не с Фив решил начать – с Калидона. Иначе зачем Диомеду на Плевронском поле с родичами гулять-веселиться?

А мы себе пируем. Хейя-я-я-я-я!

А гости – один за другим, баранов гонят, подарки везут. Басилею – отдельно, сыну его Фоасу – отдельно, и Диомеду-родичу, само собой. Один панцирь медный привез, другой – копье, третий – щит, четвертый – поножи. И шлем, и лук. Странно как-то: сам собой у меня полный доспех сложился.

Да чего странного? Обычай тут такой – оружие дарить. Днем пируем, ночью пируем, утром тоже пируем...

У Фоаса борода – до ушей. Как у его отца. И зубы – гвозди бронзовые кусать можно.

– Пять сотен на запад послали. Еще две готовят. Думают, умные очень, понимаешь!

И зубы скалит. Смешно ему, Фоасу! И мне смешно: мы тут пируем, а фиванцы войска с востока на запад передвигают. И чего им бояться? Будто гуляют здесь титаны с главным титаном Диомедом во главе, все с сосну корабельную ростом, скалы плечом передвигают. Ведь далеко мы, чтобы в Беотию попасть, надо земли калидонские пройти, а потом и Локриду. А ведь все знают – не пропустит Живоглот куретское войско. Костьми своими живоглотскими ляжет!

Смешно! – Помнишь, Фоас, ты сказал, что мы вырастем, а мир – состарится?

Смеется мой родич. Помнит!

А когда народу на все поле набилось – кто в шатре, кто просто у костра, – самое интересное начали. Это у ахейцев-неженок на пир флейтисток с танцовщицами кличут. А у куретов вместо музыки – звон медный, вместо танцев женских-девичьих – игрища военные. Прутья в землю воткнули – стрелами с сотни шагов сбивать, щиты вкопали – это для копий, дорогу под горой расчистили – на конях длинногривых гонять.

Пируем!

А ветер-Дориец все дует, вести разносит, а ему навстречу – эхо. И вот однажды дрогнули горы, камешками мелкими вниз покатились. Потому что горькая весть – как гром. Стоишь, оглушенный, и что делать, не знаешь.

В Аргосе, за стенами Лариссы Неприступной, умер ванакт Адраст Талид, роду Амифаонидов, прозванный среди людей Злосчастным...

Тихо умер – не так, как жил.

Прощай, дед! Легкой тебе дороги! Хайре!

Замерло поле, понурили головы бородачи. Ведь радоваться приехали, не печалиться! А тут горе такое! Потянулись толпами к шатру моему (мне и шатер подарили), головами качали, а затем камни собирать принялись. И выросла среди поля алтарь-гора, и вновь заревели бараны, и быки заревели, и вознесся к серым небесам жертвенный дым...

И еще пуще народ на поле наше повалил. Если радость, то и дома посидеть можно. А тут – беда, горе, ведь родич умер (сразу вспомнили, что дед мой Андремону-басилею – дядя троюродный)! И снова пир начался, но уже поминальный. А на поминальном пиру все должно быть: и бой с оружием, и пляски в броне полной, и многое, многое еше...

Поминаем деда Адраста!

А дождь все капает, а эхо вести несет – нежданные, удивительные. Будто бы у погребального костра Адраста-ванакта поклялись его родичи дедово обещание выполнить, внуков его в их царства водворить. И что собрались они в Элевсин, чтобы там помянуть Семерых, потому как сам Адраст перед смертью о том просил.

И Эгиалей, ванакт новый, собрался, и все сыновья-эпигоны, кто оружие носить может. И Сфенел, грозного Капанея сын, и Амфиараиды – Алкмеон Заячья Губа и Амфилох Щербатый, и Полидор Толстяк, и Эвриал Смуглый, и Промах Дылда. Все, вот только Диомед не с ними. В Этолии Диомед Тидид, на Плевронском поле деда поминает. Ему до Фив дела нет.

Собрались – и пошли. Воинов мало взяли, чуток (с клюв воробьиный), чтобы разбойники дорогой дары в храм Элевсинский не растащили. И дивится вся Эллады – что это? Для войска – мало, для посольства – многовато.

В Микенах стражу дополнительную выставили, в Фивах басилей Лаодамант смотр своим Серебряным Палицам устроил. А Тиресий-прорицатель сказал: «Пускай!». «Пускай!» – и все. Вот и думают в Фивах, затылки чешут. Чешут, а войскам на всякий случай на месте стоять велят. Потому как Элевсин – на востоке, а Диомед – на западе.

Вот так и в Кеми затылки чесали!

А на поле Плевронском уже не море – Океан! Новые гости за речкой шатры разбивают – места нет. А в центре, У алтаря еще теплого, главное начинается. Воина не слезами – доблестью поминают. Копьями постучали, мечами позвенели, настала пора для «трагедии», а по-простому козлодрания. Расчистили поле. По краям – полсотни удальцов верхами. Посреди – козел, огромный, седой, испугаться можно. Приготовились, ждут. Зрители ждут, всадники – и козел ждет. И вот ударила медь...

Ха-а-а-ай!!!

Рванули, дороги не разбирая, сшибая друг друга на мокрую землю. Мемекнул козел, за шерсть седую схваченный. И вот уже тащат... перехватили... снова тащат... и вновь перехватили!

Ха-а-а-ай!!!

А выиграет в трагедии-козлодрании тот, кто козла к шатру басилееву бросит. Да только непросто это! Падают, кричат, в шерсть козлиную вцепляются, от морд конских уворачиваются, от копыт – кто на землю свалился...

...А эхо не спит, вести несет. Из Элевсина повернули эпигоны прямиком к рубежам беотийским. Потому как велела сама Деметра, Элевсинской рощи хозяйка, дядю Амфиарая помянуть, что возле Фив навеки в землю ушел. А в Фивах уже войско готовят, басилеи местные дружины сзывают, да только опаска есть. С мальчишками-эпигонами две сотни всего воинов, а на западе Диомед Тидид со своими куретами пирует – деда Адраста поминает. А еще слушок появился: неспроста это. Пошлет Лаодамант, басилей фиванский, войска на запад, к Этолии ближе, а тут из Аттики эпигонам подмога подоспеет.

И чему верить? Разве что Тиресия-боговидца спросить, так ведь он свое уже сказал.

Пускай!

Упал у шатра козел, мемекнул в последний раз и в Гадес свой козлиный отправился.

Допереживался!

Вот и победитель – грязный, в земле мокрой, одни зубы белеют. Так это же Фоас! Ну, молодец, родич! Над полем Плевронским крик, над полем Плевронским рев, ба-силей Андремон сына целует, а вот и быка ведут с рогами золочеными и бубенцами на шее – серебряными. Победителю! Увидели куреты быка – замерли. Замерли – рты открыли.

Красавец!

Пока быком любовались, по шерсти мокрой гладили, на приап его бычий смотрели (у-у-у-у-ух!), эхо свое несет. Не выдержал басилеи Лаодамант! Послал своих Серебряных Палиц на запад, к Этолии, и сам велел колесницу закладывать. Понятное дело! На востоке мальчишки, горстка невеликая (хоть и с самим Эгиалеем-ванактом). Хитрят, внимание отвлекают. А с Диомедом вся Куретия пирует. С оружием, при конях. Пирует, дух боевой до небес играми-ристаниями поднимает!

Пошептало эхо мне на ухо. И Андремону-басилею пошептало. Переглянулись мы с ним. Переглянулись, пошли быка смотреть.

Краса-а-авец!

* * *

– Сегодня, мама? Сейчас?

– Да, сынок. Сейчас тебя разбудят...

– Мама, я...

– Ничего не говори! Ты победишь, Диомед. Ты уже победил!

* * *

– Просыпайся, Тидид!

В руке у дяди Андремона – факел. Трещит, смолой свежей пахнет.

– Эгиалей взял Танагру. Три дня назад. Фивы сняли с запада все войска.

Протер я глаза, оглянулся.

Ночь, на поле – грязь растоптанная. Спят у костров мужи куретские. Спят-досыпают – недолго осталось.

Кончилась козлиная трагедия. Настоящая впереди.

– Начинаем?

– Начинаем, дядя!

Начинаем, потому что Эгиалей, ванакт Аргосский, с горсткой мальчишек уже взял Танагру, ключ к Семивратым Фивам. Взял три дня назад (не было там войск, не было – на запад ушли!), значит, сегодня, в эту ночь, он уже на полперехода ближе к столице. Начинаем, потому что Лаодамант Этеоклид Зевесовой молнией мчится спасать город, гонит войска по размокшим дорогам. Он думает, что догадался, понял, в чем наша хитрость... Ванакт Кеми тоже думал – и на копье попал! ...А может, и не думает – страх его торопит, глаза слепит, ведь эпигоны, сыновья Семерых, не смилуются, не пощадят – ни города, ни жителей. Десять лет фиванцы праздновали победу над нашими отцами – веселились, гостей звали. Теперь – наше веселье. И пока Лаодамант уводит дружины с запада, чтобы раздавить, растереть в кровавую грязь горстку наглецов-недоростков, пока узкие дороги забиты его войском...

...Семь дней! Я должен быть под Фивами через семь дней после Танагры. Три прошло, осталось четыре.

– Аре-е-е-й!

Крик – громовой, тяжелый – обрушился на спящее поле. И отозвался, отразился тысячью голосов.

– Аре-е-е-ей! Аре-е-ей! Это-о-олия!

И над всем этим грозное, страшное:

– Кур-р-р-р-р-р-р!

По. коням! Арей! По коням!

Куретам не нужно объяснять, куретов не нужно уговаривать. Арей пришел! Могучий Эниалий, из богов бог, без которого жизнь – не жизнь, а бабье прозябание. Долго ждали, соскучились, от тишины надоевшей оглохли!..

Арей! На Фивы! Диомед Тидид, наш брат, наш вождь, веди!

Кур-р-р-р-р-р-р!

* * *

Бьют копыта по грязи.

Бьют!

По грязи, лужам, по узким лесным дорогам, через холодные, вздувшиеся от дождей, реки, мимо почерневших герм, равнодушно пялящих пустые глаза...

Скорей!

Куретия позади, и Калидон тоже позади, вокруг – Локрида, мокрый пустой лес, невысокие горы, острые зубцы скал.

Скорей!

Много ли увидишь на войне?

Раньше думал – все увидишь. Вот фаланга строится, вот конники в атаку рвутся – слева и справа, чтобы с боков не обошли. Перед строем – лучники с пращниками врагов на бой вызывают, ну а в центре, понятно, – колесницы. Можно и по-другому, конечно; например, фалангу клином построить – в пятьдесят рядов. В общем, красота – первая колонна марширует, вторая разворачивается...

А тут – только конская грива. И еще хвост впереди, тоже конский. И грязь под ногами. Под копытами то есть. День грива перед глазами, два, три. Вечером падаешь с коня прямо к костру, ешь и пьешь, не задумываясь, что в бурдюке и в миске, спишь, уткнувшись лицом в конский потник...

А в башке только одно – успеть! И когда мчишься, едкий конский пот вдыхая, и когда ешь, и спишь когда. На другое и времени нет. Умыться бы! Когда я в последний раз умывался?

Вот такая война оказалась. А ведь я не обозник какой-нибудь – воевода! Койрат, как меня тут называют. Прямо-таки лавагет!

– Что впереди, Фоас?

– Опунт, койрат. Оилей-Локриец войско вывел. Сотни три.

– Ладно.

Ладно – потому что с локрами договорился еще покойный дед. Здесь нас пропустят. И тех, кто по северной Дороге скачет, и тех, кто по южной...

Скорей!

Раньше думал, на войне главное – меч. И копье, само собой, и лук, и дротик. Увидел врага – и рази, чтобы в глаз вошло, а из затылка вышло. Потом, когда по лесам нашим побегал в полном доспехе, понял: меч – полдела. Даже четверть. Порой ноги важнее. И копыта конские. А прежде всего – башка. Как говорил папа, головой воевать надо!

– И снова – лес, маленькое село (землянки под тесом – ну и дичь!), опять речка, мелкая, кони даже ход не замедляют, только брызги из-под копыт.

Скорей!..

Правда, моя башка и не понадобилась. С локрами, чья земля как раз между Этолией и Беотией, дед договорился а с Терситом (убил бы!) – дядя Эгиалей. То есть и я немножко, но именно он придумал через Терситовы владения пройти. Ойней Живоглот войска вдоль рубежей растянул, небось до сих пор нас выглядывает – а мы уже тут!

Недешево дядюшка Терсит стоил! Зато без боя прошли без войны, ни на час не задержались. А каждый час – на вес золота, и каждый миг – на вес золота, потому что мои друзья уже к Фивам подходят, и я обязан успеть, успеть, успеть...

Скорей!

– Откуда колесница, Фоас?

– Локры подарили. Удачи пожелали. Победы пожелали.

– Ладно.

Колесниц у нас нет. И пехоты нет – только конница. Правда, конница не простая – куретская. К полю боя – верхами, вихрем, молнией, а там видно будет. Одно плохо – доспехи легкие, кожаные, против сомкнутого строя не повоюешь. А мы и не будем. Наше дело – переполох учинить, до Фив первыми добраться, Лаодамантово воинство от города отсечь...

...А вот и городок вдали, маленький, а ворота – в полстены городской. Эй, мужи локрийские, ворота закройте, а то город убежит!

Скорей!

Граница близко, за перевалом, за сырым холодным лесом. Там нас не ждут, потому что дядя Эгиалей уже под Фивами, и Капанид мой там, и Ферсандр, и все остальные. Дядя все предусмотрел, все учёл, и теперь мое дело – успеть, домчаться, доскакать, чтобы куретский молот не в пустоту ударил, а по звонкой наковальне...

Конская грива перед глазами, конский хвост впереди, пот глаза заливает, и мы мчимся, мчимся, мчимся...

Скорей!

Много лет назад дядя Эгиалей это придумал: не с востока – с запада Фивы брать. Потому что не ждут, потому что крепостей мало, потому что гиппеты местные свои владения спасать побегут, забыв о столице. Здорово придумал! Я, когда в лесу сидел и план свой обмозговывал, тоже с запада наступать хотел, но разве у меня план? Мыслишка просто! А у дяди все рассчитано, по полочкам разложено: до границы по двум дорогам, потом – веером по Беотии, чтобы ужас навести, потом – на Фивы. Не забыть бы чего! И успеть! Главное – успеть!

– Койрат, у границы пусто, стражи нет!

– Ладно!

Бьют копыта по грязи. Скорей!

* * *

И все-таки мы опоздали.

Я это понял, когда увидел... Нет, когда только услышал...

На четвертый день случилось это, поутру. Мы почти дошли – почти. Уже и Фивы вдали показались – огромные, больше Аргоса, и огни на стенах, и птицы черные над полем. Один бросок остался, только коням отдохнуть надо. Да и людям – трое суток, считай, с конских спин не слезали, а впереди – бой.

– Койрат, к тебе какой-то чужак! Говорит, Эвриалом зовут. Пропустить?

О чем это они? О ком? Койрат – это я. А Эвриал...

Эвриал?

Какой Эвриал? Смуглый? Но почему? Ведь ему тут делать нечего, он должен быть с остальными, возле города, где дядя лагерь разбил! В том-то и задумка – они наковальня, я – молот!..

И вот тут я понял...

Подошел он, Смуглый, головой мотнул, пошатнулся. Ранен? Нет вроде, только панцирь помят.

– Тидид...

Только и сказал. Сказал – и рукой своей длинной махнул. Я и не узнал его поначалу. Он же коричневый, Эвриал Мекистид, черный почти, а тут белым показался. Белым – как брюхо рыбье!

– Тидид, ванакт... Ванакт погиб! Пропало! Все пропало!

Что?! О ком он? О деде? Но Адраст Злосчастный просто умер, сам умер...

– Эгиалей! Убили!.. Дядю Эгиалея!..

Нет!.. .

Белым казалось лицо Эвриала Смуглого, даже губы побелели, даже глаза. А я все не верил, не верил, не верил...

– Там... Каша сейчас там, Тидид!.. Каша! Пропало все!

...Мы плывем с дядей через черную Лету, и туман клубится, и темнобородые Хароны неслышно работают веслами. А берег все ближе, ближе, и уже слышен приторный дух асфоделей...

– Тидид!

Очнулся. Все еще не веря, надеясь на чудо, на ошибку, на... на что-нибудь...

– Тидид! – Эвриал вновь пошатнулся, белое лицо дернулось. – Я не знаю!.. Мы не знаем... Там... у лагеря... Там!..

– Отставить!

Не крикнул – прошептал. И не ему – себе.

– Отставить! Потом, все потом. Сейчас – Фивы! Сейчас...

Я посмотрел на Фивы, на ненавистный город, проклятый город, отнявший у меня тех, кого я любил, кто любил меня...

– Фоас! Конницу – двумя крыльями. Ты – к воротам, я – к лагерю. Мне – колесницу. При атаке кричать: «Кабан!». Вперед! И не щадить! Никого!

...Арей Эниалий, кровавый бог, бог резни и убийства, ненавистный людям, стань мной, а я стану тобой, и мы выпьем крови, крови, крови!..

Кабан!!!

* * *

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Тихо-тихо.

Тихо...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...

Почему я боялся ? Боялся захлебнуться, исчезнуть, пропасть навсегда? Боялся – себя, Дурной Собаки, способной убить в нелепой стычке, в мальчишеской драке...

Теперь – не боюсь! Я, Диомед, я, Арей Эниалий, безумный, беспощадный, несущий смерть!

Плещет, плещет...

ЭПОД

Ферсандр плакал. Маленький, смешной в своем огромном, не по росту, заляпанном грязью панцире, в съехавшем на ухо гривастом шлеме. Слезы текли, он вытирал их рукой – тоже грязной, в крови...

– Я не хотел, Тидид! Я не хотел! Не хотел, чтобы так! Не хотел!..

Еще один Ферсандр лежал на земле – мертвый. Труп. Как и сотни других на этом страшном поле. Два Ферсандра, даже панцири похожи, только у второго, мертвого, не было шлема. Потерял, а может, и сняли уже. Высшая доблесть – содрать доспехи с теплого трупа! А вот они – трупы. Много! На всех хватит!

...А Капанид ранен, легко, правда, в руку, и Промах Дылда ранен, и толстяк Полидор, и Амфилох. И дяди Эгиалея больше нет...

А я жив. И даже не помню того, кого убил первым!

– Он же... Диомед, может, мы... Может, не так надо было?

Он не ждет ответа, маленький Ферсандр, Ферсандр Победитель, отвоевавший отчий престол. Тому, второму Ферсандру, трон уже ни к чему. Он мертв, Лаодамант Этеоклид, еще час назад бывший басилеем фиванским, а мертвым уже ничего не нужно в этом мире.

...А я и не думал, что двоюродные братья могут быть так похожи! Как две капли. Как два окровавленных трупа.

– Ферсандр!

Я положил руку на его холодный грязный наплечник, тряхнул, подождал, пока он вытрет – размажет – слезы по лицу.

– Я приказал передать в Фивы, чтобы все уходили. Ночью – тайно. Мои куреты отойдут от Бореадских ворот.

Он кивнул. Это – все, что мы можем сделать. Иначе – резня. Иначе – снова трупы. Даже если откроют ворота – пощады не будет. Слишком дорого стоила нам победа.

Победа?

Я оглянулся. Трупы, трупы, трупы – по всему полю, до самых стен...

...Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет, кто межусобную любит войну, столь ужасную людям...

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВАНАКТ

СТРОФА-I

Дележ добычи – почти свадьба. Удовольствия столько же, а церемоний даже побольше. Сначала по кучам разложить, да не как-нибудь, а поровну, потом жребий кинуть, потом – меняться начинать (ну зачем мне, к примеру, пять женских гиматиев?).

Мои куреты, правда, в этой игре участвовать не стали – взяли что хотели и в сторонку отошли. Да и не в Фивах их добыча. Сейчас несколько сотен чернобородых по всей Беотии стада к границе сгоняют. Вот их и поделят – но уже дома.

А кучи вышли изрядные. Если не до небес каждая, то выше крыши – точно. Фиванцы ночью уходили, с ручным скарбом. Много ли унесешь? Так что не все даже в кучи влезло. Кони не влезли, например. И люди. Людей, правда, в городе мало осталось, и те старцы со старухами. Но прихватили и кое-кого помоложе. Их вкупе с конями пришлось к колышкам привязывать – рядом с каждой кучей.

А делить, чтобы по справедливости, Капанида выбрали. Потому как парень основательный, хозяин, можно сказать, и глаз у него – хризолит. Пришлось бедняге побегать: колесницу налево, столик резной сидонской работы – направо, треножник бронзовый, хитроукрашенный – тоже направо...

...А у меня ладони горели. Уже второй день. Горели – помнили пепельный жар. Горячий был пепел дяди Эгиала, когда я его в урну перекладывал. Вином заливали, а всe равно – горячий.

Прощай, дядя! Легкой тебе дороги! Хайре!

Хотел я уйти, на кучи эти проклятые не смотреть, сесть у костра, выпить неразбавленного да и забыть все – хотя бы на полдня. Но – нельзя, потому как – обычай...

– Ну чего? – Сфенел, потный, запыхавшийся, отошел в сторонку, к нам повернулся. – Годится?

В его басе так и слышалась гордость. Еще бы! Этакую добычищу на равные доли разложить!

Переглянулись. Решили – годится.

Мы все тут же стояли – те, кто стоять мог. Полидор, бедняга, например, только лежать способен был. Его прямо на ложе сюда принесли, толстяка. А Промах Дылда Длинная стоял, хоть и на палочку опирался, прямо как дядя Эвмел. Ну и мы все стояли: Заячья Губа с Амфилохом, Ферсандр с Эвриалом (хорошо, говорят, дрался Смуглый!) и мы с Фоасом. Чуть в сторонке.

...Да и не только в обычае дело. Подарки надо отдаривать? Надо! А приношения в храмы? А дядюшке Терситу за его любовь родственную? Да и...

В общем, не ушел. Хоть и хотелось.

– Во! – Капанид поглядел на меня, поморщился, руку раненую погладил. – Видал? Чего ж тут спорить? Видал.

– А ту, в накидке, видал?

И ее видал. Женщина, лет сорока, босая, в темном гиматии. Ее, правда, привязывать не стали, даже на треножник усадили.

– Тиресия дочка! Манто. Не ушла. Говорят, тоже того, с богами знается...

Последние слова мой друг прошептал – на всякий случай. Мало ли что? Вдруг действительно знается?

...А Тиресия мне показали. Ночью, когда я возле Бореадских ворот стоял – смотрел, чтобы всех выпустили. На носилках лежал Тиресий – длинный, худой, страшный.

Подходить я не стал. Ну его, еще проречет что-нибудь этакое! Ведь не зря он сказал: «Пускай!» Видел, незрячий, что не устоять Семивратым!

Смотрел я на него, и странная мыслишка в голове шевелилась. Тогда, десять лет назад... Может, не просто так дядя Амфиарай меня в сторону отодвинул. «Не первый – второй»? А что, если – не просто так?

Не первый – второй...

А вот и жребий! Начинаем? Эге, а что это?

– На одну больше! На одну больше! Еще одну!

И кто же это такие? Ах да, пеласги! Да-а-авно не виделись!

– Одиннадцать долей! Одиннадцать долей! На одну больше!

Тьфу ты, пропасть! И тут они!

..И если бы только тут! Из-за них все и случилось. Алкмеон с собой в поход всю стаю взял. Пошли, не побоялись, целая сотня – не меньше. А когда Лаодамант войско из ворот вывел, они первыми из лагеря кинулись – геройствовать. Кинулись, хоть и приказал дядя Эгиалей из-за ограды не выходить. Зачем выходить, ведь куреты уже совсем рядом были!

Выбежали – и попались. Пришлось дяде Эгиалею на выручку идти, остальных выводить. Вот тут и его убили – в самой куче. С двух сторон – копьями.

Говорят, пьяными пеласги были – как обычно. Может, и вправду, да только сам Алкмеон мне очень трезвым показался.

– Одиннадцать долей! На ванакта! На ванакта! Ванакту – его долю!

Орут! Да как орут! Раскраснелись, за мечи хватаются. Знакомо!

– Ванакту! По обычаю! По обычаю! Ванакту!

Ванакту? Какому ванакту? Куч десять, на нас всех, на Фоаса (положено – басилеев сын!) и на Киантиппа – отцову долю. А ванакта нет еще, его в Аргосе изберем, так и решили.

– Ванакту! Ванакту Алкмеону! Алкмеон Амфиарид – ванакт! Ва-а-ана-а-а-кт!

И тут я все понял...

А пеласги уже и слева, и справа, и оружие в руках, а впереди Кипсей (как же, помню!), а вот и жеребец, тот, что Амиклу насиловал. Тогда он «Эро-о-от!» орал, а сейчас...

– Алкмеон – потомок Мелампода! Мелампод – старший брат! На царство, на царство! Алкмеон битву выиграл, Фивы взял!..

– Убить их, что ли? – задумчиво проговорил Сфенел. – А, Тидид?

– Позвать? – это уже Фоас, шепотом. – Наших позвать?

Позвать – и что? Натравить куретов на аргивян?

– Алкмеон победил! Он Лаодаманта убил! Убил! Алкмеон – победитель! Ванакт! Ванакт!

...Басилея фиванского уже девятеро убили – если им верить. Так что Заячья Губа десятым будет. Да где же он сам?

Ах, вот он! Стоит, в небо серое поглядывает, будто и не про него кричат. И Амфилох рядом. Но не кричит почему-то. Под ноги смотрит.

– Эй! Эй! Ванакта в Аргосе выберем! – это Промах.

– Править трое должны – Анаксагорид и Амифаониды! – это Полидор, с ложа.

– Алкмеон, какого Гадеса, скажи им, чтобы заткнулись! – это уже Смуглый.

– Алкмеон!!! – это мы все.

А Заячья Губа, кажись, только этого и ждал. Брови сдвинул, плечи расправил, на Кипсея поглядел (стихли пеласги, онемели словно). Поднял руку – правую.

– Мужи аргивяне! Мужи куреты! С победой вас! С великой победой! Пали Фивы!

– Ха-а-а-а-й! Ха-а-а-а-ай!

Это не мы. Пеласги это. Кричат – аж жилы рвутся.'

– Клятва исполнена! Хай!

– Ха-а-а-а-а-ай!

– Да чего это он? – бормочет Капанид. – Мы что, сами не знаем?

Не отвечаю – на пеласгов смотрю. Они в броне, мы все – нет. Они оружия набрали, а у нас мечи только.

Да и не это главное...

– Вечная слава Эгиалею, великому ванакту, и да будет легким его путь в Гадес! Но престол не должен пустовать!

– Ха-а-а-а-а-ай! Ванакт Алкмео-о-он!

– Ты прав, Полидор, басилей лернийский. Трое должны править Аргосом. Трое – не один! Ведь так? Так?

Переглядываемся. Эка завернул, Губа Заячья! Переглядываемся – но молчим. И действительно, что тут скажешь.

"-Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле?

– Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты..."

«-До седьмого колена, всех! Всех... Всех!»

Сильнее всех – я. Пеласгов сотня, куретов – вдесятеро больше. И что? До седьмого колена? Диомед Дурная Собака, сын этолийского заброды, убивает потомка Мелампода?

– Трое будут править землей Аргивской! Трое! Первый – Эгиалид Киантипп, внук Адраста. Правильно?

– Правильно... правильно... Киантипп должен...

Нестройно отвечают, неуверенно. Я молчу. Сыну дяди Эгиалея шесть лет, как и мне было, когда папа погиб...

– А Сфенел? Сфенел! Он же Анаксагорид!

Молодец, Смуглый!

– Сфенел! Сфене-е-е-л! Анаксагори-и-ид!

Здорово рявкнули! От души. Даже пеласги попятились. Что скажешь, Алкмеончик?

Заячья Губа улыбается (ух, рожа страшная!), Заячья Губа к нам подходит. Заячья Губа Капанида за руку берет. У Капанида глаза на лоб лезут.

– Мой брат Сфенел, сын славного Капанея, будет басилеем Аргоса! Хай!

– Ха-а-а-а-а-ай!!!

Вот, значит, как! Басилеем! Киантипп и Сфенел – басилеи, а Алкмеон – ванакт. Царь царей! Не зря пеласги вопят!

– Эй, а Диомед? Он – внук Адраста! Ха-а-а..

Взлетел крик к небесам – оборвался. Смолкли пеласги мы молчим. Кто сказал? Неужели Амфилох? Он! Щербатый!

– Он внук Адраста. Внуки Адраста должны править!

Говорит, а сам в землю смотрит.

– Диомед! Диомед!

Ферсандр! Вперед выскочил, шлем гривастый поправяет. Когда только надеть успел?

– Правильно! Это Тидид Фивы взял! Без него бы всех покрошили! Тидид!!!

Ну а это, понятно, Сфенел. Ба-а-а-асом!

– Диомед? Чего молчишь?

Молчу. А на душе плохо-плохо. А на душе – гадко-гадко. Во что вы меня, ребята, втравливаете? Собрались мальчишки, играют в «царя горы». Кто же в Аргосе меня чужака, примет? А может, куретов в Арголиду послать? Лодками – через залив, потом – по аркадским дорогам...

Этого хотите?

– Диомед! Скажи! Скажи!

Молчу. А вот Заячья Губа не молчит. Подходит, улыбается, хочет за руку меня взять...

...Смотрю на него – молча смотрю. Опускается его рука.

– Мой, а-а-а, брат Диомед, сын Тидея, будет править на отчем престоле, в Калидоне. Я сам поведу туда войско!

– Попробуй, ахеец!.. – это Фоас, шепотом.

– А от своей доли добычи, мужи аргивяне, я отказываюсь! Поровну делим! Поровну!

– Ха-а-а-а-а-ай!

А Кипсей уже тут как тут, пурпурный плащ Заячьей Губе на плечи накидывает. Еще кто-то – золотую диадему надевает. Великовата, на ухо слезает, как шлем у Ферсандра...

...Дедова диадема! Где только взяли? Неужели из Аргоса захватили?

– Смотрите – орел! Орел! Знамение! Знамение!

Это жеребец. Тянется, рукой машет. А в небе – пятнышко темное. То ли ворона, то ли действительно – орел. Зато – справа. Как и положено.

– Знамение! В добрый час! В добрый час!

Зашумело, по толпе покатилось. Алкмеон нос вправо повернул, губу свою заячью оттопырил. Затем – Кипсею рукой знак подал.

А Кипсей тут как тут:

– Боги за ванакта! Боги одобряют! А теперь – добыча! Ванакт Алкмеон сказал – поровну. Жеребьевка!

И хор в ответ. Пеласгийский: Жеребьевка! Поровну! Добыча! Добыча!

Набежали, смешались, толкаются, кубком с черепками подписанными трясут. Значит, все!

– Богоравный Алкмеон Амфиарид – ванакт Аргоса! Хай!

– Диомед, ты должен...

– Тидид, ты...

– Диомед, мы все с тобой, решайся...

Ночь, догорают костры. Возле меня – Капанид. И Фер-сандр. И Эвриал с Дылдой Тиринфской.

– Мы их всех перережем! Править должны Сфенел и ты. Вы будете опекунами Киантиппа, пока он не вырастет. Решайся, Диомед! Решайся!

Молчу. Прав был Амфиарай Вещий. Я-не первый.

Я – второй.

Молчу.

* * *

– Куреты – мужчины. Ахейцы – женщины. Одеваются, как бабы, ссорятся, как бабы. Зачем тебе они? Ты – этолиец, ты – мужчина!

Скалит крепкие зубы Фоас, сын Андремона. Весело курету!

– К нам поедешь, в Калидон поедешь. Вместе править будем, ты – в Калидоне, мы с отцом – в Куретии. В походы ходить будем, пить будем, гулять будем, женщин любить будем. Как братья жить будем!

Может, он и прав. Да только в Калидоне я тоже – чужой.

– Зачем грустишь, родич? Вот смотри, кого тебе привели! Подарок тебе, койрат! От всех нас подарок!

Смеется в черную бороду, рукой машет. Двое в плащах меховых мешок большой несут.

– За городом поймали, в лесу пряталась. Дриада, понимаешь!

Мешок – на траву падает. Дергается мешок. Плачет.

– Покажите!

Девчонка – лет двенадцати. Голая – только на шее ожерелье из медяшек. В глазах... Темный ужас в глазах.

– Пожалейте... пожалуйста! Пожалуйста...

Теперь уже все смеются – и Фоас, и те, что мешок приволокли. Знатная добыча! Как раз для койрата!

Отказаться? Обида смертная! Отпустить? Куда? Вокруг лагеря – стража, и у леса стража, и возле ворот городских.

– Не смотри, что худая, койрат Диомед! Крепкая! За коровами ходить будет, шить будет, детей рожать будет...

– Пожалейте...

Груди свои маленькие рукой прикрыла, лоно прикрыла, а на лоне – волоски светлые...

Хохочут куреты – весело им. Они хохочут, а я все Медный Дом вспоминаю. Тогда мы со Сфенелом за Амиклу вступились. А за эту кто вступится? Ведь я клялся Светлой!..

...Клялся – но всех не пожалеешь. Не спасешь. Не заступишься. А на душе – злость черная. После всего, что было, жалеть? А кто дядю Эгиалея пожалел? И всех остальных? И моего папу?

Теперь победитель я. А победителям – все!

Фоас подмигивает, и его парни подмигивают...

...Легла, глаза ладонями закрыла, закусила губы. А когда я на нее навалился, забилась, завыла, все колени пыталась сжать. Царапаться стала, кусаться – пока я ей горло не сдавил. Захрипела тогда, обмякла. А когда меня в себе почувствовала – закричала, страшно так. Потом еще раз крикнула – и умолкла. Не стонала, не плакала, только один раз и прошептала:

– Польно...

По-беотийски прошептала. «Польно» – больно.

Лежала – и кровью пахла. И оба мы с нею в крови, словно убили друг друга. А когда я заснул – убежала. Как и была – голая.

«...Не ударишь, не оскорбишь, не надругаешься. Никогда!»

Зачем ты отпустила меня. Светлая? Почему не превратила в зарево, в ночной ветер, в туман над поляной?

– Ведь чего выходит, Тидид? Присягнул я ему, Алкмеону этому, и все наши присягнули. Деваться-то куда? А ты уезжаешь... хоть бы с собой взял, а еще друг называется! Обидно даже! Да знаю, знаю, не любят у тебя там в Калидоне чужаков, а тебе с дедом разбираться... Может, все же вдвоем поедем, а? Вдвоем мы их всех враз! Да понял, я, Тидид, понял. Нельзя... А в Аргосе? Чего я без тебя буду в Аргосе делать? Ну какой из меня к Мому-Дурню басилей! Родичи еще! Завопят: пришел час, Сфенел богоравный, права наши вернуть! И права вернуть, и стада вернуть, и села вернуть, и чего не было – тоже вернуть. Такое начнется! И теперь уж точно – женят. Буду род наш продолжать – Анаксагоридиков плодить. Ровно бык, честное слово! А ты бы ее, Тидид, видел, эту невесту! Не к ночи вспоминать... Ладно, за домом твоим пригляжу, и за Амиклой пригляжу, а то пропадет девчонка. И... вот чего! Я тебе, Тидид, подарок приготовил. Не-не, не смотри сразу. Тут такое дело было – менялись мы. Щербатый, Амфилох который, у брата женщину выменял – Манто, Тиресиева дочка, помнишь? Выменял – и отпустить хотел, к отцу. А она говорит, что помер Тиресий, почуяла она. Вот ведь, не пережил Семивратые, старик! Жалко, мудрый был, говорят! Это я, Тидид, вот к чему. Амфилоховы ребята храм обнесли. Много чего набрали, ну и среди всякого прочего щит прихватили – висел там. Приметный! Он по жребию Щербатому и достался. А я увидел...

Узнаешь?

Только не смей благодарить, понял? Не смей, Тидид, обижусь! Да так обижусь!

..Черная кожа, полустертые белые звезды, Селена-Луна посреди. Селена – Глаз Ночи. Папа!

* * *

И снова бьют копыта в сырую землю, и грива конская глазами, а вокруг – локрийский лес...

Эй, куреты! Закололи беотийскую свинью?

Закололи, хоть визжала! А теперь – домой пора!

Хо-о-о-о! Хой!

Много ль вы добра набрали, женщин, стад и серебра?

Мы всего везем без счету, внукам хватит на сто лет!

Хо-о-о-о! Хой!

Кто же в бой вас вел, куреты? Кто прославил отчий край?

Диомед, Тидея отпрыск, подарил победу нам!

Хо-о-о-о! Хой!

Как же так? Ведь он – мальчишка, ростом мал и безбород?

Борода козла украсит – нам он люб без бороды!

Хо-о-о-о! Хой!

Все то же, только теперь мы не спешим, никуда не гоним. Можно вволю смотреть по сторонам, останавливаться, где душа пожелает, пить злое молоко у ночного костра, долго лежать на земле, глядя в низкое осеннее небо...

Все можно – да вот только ничего не хочется. И даже не поймешь, почему...

АНТИСТРОФА-I

Глашатая не было, стражи у дверей не было, и сами двери оказались распахнуты. Только на ступеньках сирот ливо лежал чей-то забытый сандалий. Быстро, видать, убегали!

Три года назад меня сюда не пустили. А сегодня я спрашивать не стану.

Сам войду!

Рядом – Фоас, рядом – мои куреты, им тоже интересно: переглядываются, языками щелкают. Еще бы! Maло кто переступал порог этого дворца, так похожего на старый свинарник. Нелюдимо живет мой дедушка, Ойнеи Живоглот! Он бы и сейчас нас не пустил, ни во дворец, ни в город. Даже стражу выставил, даже дружину свою из соседних сел кликнул. Да только дружина подзадержалась почему-то, а ворота нам открыли. Дядюшка Терсит открыл. Верил ему мой дед! Верил – и поскользнулся. Вступил, так сказать, – в дядюшку Терсита.

Оружие спрятано, даже доспехи надевать ни к чему. Некому Живоглота защищать! Поднимайся по старым ступеням – и бери басилея за жабры.

Скучно даже!

Много я чего передумал, пока сюда ехал. Обо всем думал, но все больше о деде. Ведь не всегда таким он был. Стариков послушать (самому не довелось, да Фоас рассказал), так первым храбрецом слыл Живоглот, героем. Еще бы, Беллерофонтов побратим! Самого Беллерофонта, шутка ль? Говорят даже, что не один Главкид Беллерофонт Химеру Огнезевную убивал, а с дедом. Странно даже, а как подумаешь, чего же тут странного? Ведь Ойней Партаонид – самого Мелеагра-героя, дяди моего сводного, отец. Он же папин папа!

– Вот ведь как случается! Был героем – Живоглотом стал.

Я смотрю на Фоаса, он – на меня. Кажется, и моему чернобородому родичу не по себе в этих стенах. Всякое о дворце дедушкином говорят. Будто и не дворец это, а пещера с дюжиной Химер. И с Гидрой в придачу.

– Ты... Ты... Ненавижу! Ненавижу!

Думал, он на грифа похож, дед мой Живоглот. На злого грифа, что сидит в каменных палатах на троне каменном. Сидит, глазами круглыми вращает, ищет – кого бы склевать. А он рыбой оказался. Старой рыбой с выпученными глазками и отвисшей челюстью. Не говорит – булькает.

– Чего... Чего тебе надо? Моего... моего добра? Не получишь, не получишь!

Я ждал, пока он добулькает, да по сторонам смотрел. Только смотреть тут не на что. Стены в побелке осыпавшейся, вместо трона – скамейка, бараньей шкурой покрытая, а за скамейкой – полдюжины перепуганных старичков, дедовых даматов[25]. На окнах ставни, гвоздями заколоченные. Не удержался – первым делом ставни открыл. Никудышные гвозди оказались!

– Уйди! Уйди, сын греха! Уйди, я тебя ненавижу, и твoero отца ненавижу! Почему ты не в Гадесе, как он?

Булькает! А даматы стоят столбами, пустыми глазами светят. Страшно им! И то, всю Этолию Калидонскую ограбили. Ни стыда, ни совести – последнюю козу готовы забрать! И предпоследнюю – тоже (это я про дядюшку Терсита). Правда, главных лиходеев тут нет. Бежали они, Онхест, Келевтор и Ликопей, дедовы племянники, те самые что себя наследниками Калидона считали. Бежали – басилея бросили!

– Никогда! Слышишь, никогда!

Добулькал? Кажется, да. Сглотнул, щеками белыми, обвислыми дернул.

– Будь ты!.. Будь ты!.. Хорошо, хорошо, я согласен только уйди, не хочу тебя видеть, не хочу!..

Я поглядел на Фоаса. Понял мой родич, взял за ушко ближайшего из даматов, того, у которого баночка с краской у пояса висела. Тот тоже сообразил – достал табличку для письма вместе с кисточкой.

– Я... Я, Эней, сын Портаона, басилей Этолии Каледонской... Я... признаю этого... этого... Диомеда, сына... сына... Не хочу говорить, сам имя впиши! Своим внуком и... и единственным наследником царства моего... Все! Все! Оставьте меня... в покое! В покое! Оставьте меня!..

На спинку кресла откинулся, глаза свои рыбьи закатил. Все? Нет, не все, еще печать. Вот она, у дамата, того, что в углу – тоже за поясом.

– Теперь уходи... сын... сын греха!..

А мне вдруг его жалко стало.

За скрипящей дверью гинекея – маленькая горница. Окошко, ложе простым покрывалом застелено. Рядом с ложем – станок ткацкий, а на нем – тоже покрывало, но только цветное, с головой Медузы. Глаза вытканы, грозно смотрят, а рта еще нет.

У станка – девушка. Моих лет, только худая, бледная. Нас с Фоасом увидела – встала.

– Радуйтесь!

А в голосе – ничего, ни радости, ни страха, ни удивления. Пустой какой-то голос.

Я себя назвал, Фоас – себя. Поклонился даже.

– А я Горго, внучка Ойнея, дочь Горго, его дочери. Радуйтесь, родичи!

Сказала – и вновь за станок села. Переглянулись мы, вышли, дверь осторожно закрыли.

– Ай, красивая девушка, понимаешь! – мечтательно вздохнул курет.

Красивая? Как только заметил? По мне, ни рыба ни мясо. Но вот что интересно, имя матери она назвала, а отцовское – нет.

Как же так?

А на площади (той, что больше на выгон похожа) – толпа. Когда только собраться успели, добрые калидонцы? Толпа немалая – с полсотни. По-здешнему – сонмище целое.

Ждут. Нас ждут.

А мы и готовы были, дамата вперед вытолкнули, того, что с табличкой. Прочирикал дамат, печать показал. Выслушали – молча выслушали. Переглядываться стали.

И – ничего.

Молчат!

Мы ведь чего думали? Собрались горожане басилея законного защищать. Хоть и Живоглот он, а все же Портаону наследник, вольными голосами кликнутый. Тут ведь не Аргос, тут каждого басилея на этом самом выгоне и выбирают. Этолия – страна свободная. Потому и не тронули мы Живоглота. Даматы-лиходеи одно, а царь – совсем иное.

Да только молчали добрые калидонцы. Плохо так молчали. На меня смотрели – и молчали. И было в их взглядах одно, простое и понятное.

Чужак!

И от взглядов этих сразу же стена между нами выросла, да такая, что не перескочить. Хотел я сказать о правах своих, о том, что теперь подати снизят, а захваченное не по обычаю вернут, но понял – бесполезно. Я – чужой. И в Аргосе. И здесь.

Так и стояли – молча. А потом расходиться стали.

* * *

– А почему ты, дядюшка Терсит? Не боишься, что повесят? За то, что ворота нам открыл?

– Не повесят, хи-хи, не повесят! Потому как свой я, племянничек, а ты – чужак. Деда твоего тут не любят, отца не любили, за что тебя любить-то? А я тут все знаю каждый закоулочек, каждый уголочек, так что некого кроме меня, за верховного дамата оставить. Кто же Калидоном управлять будет? Не ты ведь? Только я могу, хи-хи! А если хочешь, Онхеста с Келевтором позови. С Ликопеем в придачу. Придут, хи-хи, прискачут!

– Только смотри, дядюшка! Лишку возьмешь или обидишь кого – повешу. Даже если яйцо куриное на дорогу выкатится, ты мимо пройдешь, смотреть не станешь!

– Яйцо? А зачем мне яйцо без курицы? Ладно, ладно, я же не Живоглот. Я справедливым буду, хи-хи! Честным!

– Смотри, дядя Терсит!

– И ты посматривай, племянничек. Не любят тут ваш род, хи-хи, ох не любят! Хи-хи!

– Ха-ха, дядюшка!

* * *

– Богоравный... Богоравный Диомед! Богоравный..Я уже и на колесницу вскочил, и вожжи в руки взял подальше от дворца ехать. И вдруг...

– Богоравный... богоравный Диомед! Можно мне...

Оглянулся – рыжий! Совсем рыжий! Как Гелиос и закате.

– Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать... познакомиться!

Да, рыжий! Рыжий, на лице – веснушки, меня помладше, босой, в драном плаще. А плащ серебром заткан. Вот диво!

– Радуйся! – улыбнулся я Гелиосу. – Я – Диомед. Только – не богоравный. Просто – Диомед.

– А я... Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки. Я сын басилея Лаэрта...

Вот почему его выговор мне сразу же нездешним показался!

Спрыгнул я с колесницы, руку Гелиосу протянул...

– Ой!

Это не он, это я сказал. Потому что рука у него...

– Извини, богоравный... Извини, Диомед! Я...

Больно. Это еще слабо сказано. Парню еле-еле четырнадцать но лапиша! В мозолях вся, в шрамах старых, с две мои будет. Да и побольше, если приглядеться...

– Понимаешь, лучник я. Поэтому рука...

Вот почему шрамы! Тетива иссекла!

Вот тут я его и зауважал.

– Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с домочадцами – богов Олимпийских благоволение! Дионис, Зевс, Гестия! Хай!

Привстал, из чаши на стол капнул, улыбнулся.

Я только моргнул. Эка заворачивает, итакиец! А тетя Деянира, понятное дело, млеет. Этакий гость – молоденький, сладенький, да еще ко всему языкатый.

К тете Деянире я Одиссея и привел. А куда еще вести было? Не во дворец же. Гелиос мой, как услыхал, куда идем, чуть не присел (к ГЕРАКЛУ!!!). Но быстро оправился. Да и не вернулся еще дядя Геракл, у кентавров он. Зато тетя, как водится, – на посту.

– Кушайте, кушайте, мальчики! Хотите, прикажу овцу заколоть? Мяска нажарим, с луком, с чесноком...

Мы и кушаем. Я-то больше из вежливости, а Гелиос знай себе наворачивает! За обе щеки. Изглодался, бедняга! Кто же его, басилеева сына, босиком с Итаки отпустил?

...И не просто басилеева сына! Самого Лаэрта Итакийца, Лаэрта Пирата, того, чей флот с троянским спорит, кому все мореходы «пенный сбор» платят.

Ай, интересно!

Млеет тетя, улыбается. А я все вспоминаю, как мы со Сфенелом сюда впервые завернули. Не меняется тетя!

Эх, Капанид-басилей, как ты там?

~ Кушайте, кушайте! Диомед, ты, как обычно, молоко?

Рыжий удивленно смотрит на меня. Сам-то он сразу за вино принялся. А тут такой взрослый дядя – и молочко пьет! Ведь тетя не пояснила, что молоко не простое – злое.

– Выпьем за путешествующих! – предлагаю я. – За Килления, что всем дорогам хозяин, за привалы Покойные, за ноги здоровые, за то, чтобы разбойники спали – не просыпались. Хай!

Знай наших! И мы красно говорить умеем!

(Надо было мне еще и про пиратов добавить, про морские дороги, но не стал. Еще решит мой Гелиос, что намекаю.)

А тетя... Ой, тетя!

– А я, понимаешь, Диомед, бежал. Из дому бежал.

– Бежал? – поражаюсь я. – Зачем? И куда?

Вечер, знакомая горница, знакомое ложе, то, что само себя шире. Оно – для гостя, для Одиссея Лаэртида. Сам-то я ночевать за реку еду, к Фоасу, а Гелиоса нашего тетя у себя оставила. Я намекнул было, что парню надо и Куретию показать, так она ка-а-ак взглянет! Ка-а-ак рыкнет!

– Бежал, – вздыхает Гелиос. – Я, в общем-то, к тебе бежал, Диомед. Под Фивы.

– К-куда?!

Вот так! Жил себе паренек на Итаке Козьей, на море смотрел, на чернобокие корабли, что за горизонт уходят...

– Мне ведь четырнадцать уже! Целых четырнадцать! Меня постригли даже... А я и не видел ничего! Ничегошеньки! Геракл-то в мои годы!.. Я как услышал, что ты в Куретии пируешь, так и понял – война будет!

Понял? Ого!

– Так ведь Фивы с запада брать удобнее! – смеется Гелиос. – Это каждому понятно! Твои друзья, эпигоны которые, на востоке, внимание отвлекают, а ты – с запада. Наковальня и молот. Правильно?

Улыбается Гелиос, а мне не до смеха. Непростой парень. Ой непростой!

– Я на корабль – и сюда. Да только опоздал. И ограбили дорогой – вещи забрали, серебро, сандалии даже. Хорошие были, на медной подошве... Эх, хотел стать, как ты. Героем! Чтобы битва, чтобы враги впереди! Не получилось!

Вздыхает Одиссей Лаэртид. Обидно ему, что героем не стал. Хотел рассказать я про Фивы, про трупы на поле, про то, как Ферсандр плакал. Хотел – да не стал. Скоро вырастет – и сам поймет.

– Так ты, значит, лучник, Одиссей? А я, знаешь, так и не научился. Копье – да, а вот лук...

Привстал Гелиос. Глаза загорелись – карие, яркие.

– А ты, Диомед, как тетиву натягиваешь – от груди или от уха? А лук у тебя какой?

В общем, славный парень оказался. Даже жалко стало его в этом доме оставлять – тете Деянире на растерзание. Ну ничего, про стада ей отцовские расскажет. Много стад у Лаэрта Пирата!

А насчет лука... Ну, что тут говорить, завидно!

* * *

– Мама! Мама, ты!

– Тише, маленький, тише!

Мама! Не во сне, не дальним тихим голосом – живая! Здесь!

– Мамочка!

Ткнулся в плечо, как когда-то в детстве, замер, все еще не веря. Мама! Как хорошо!

На маме – серый плащ, глубокий капюшон лицо закрывает. Я знаю – ей опасно приходить даже сюда, в куретскую глушь, к лесному костру. На всякий случай оборачиваюсь...

– Они спят, – смеется мама. – Пусть спят! У нас с Морфеем дружба!

– Мама! Я... Ты...

Слова мешаются, мешаются мысли. Столько надо рассказать, о стольком спросить! Конечно, мама обо всем знает, она всегда все знает, но все-таки...

– Мы победили, мама! Победили! А дядя Эгиалей погиб! И другие погибли, их очень много было...

– Знаю, сынок.

Мама сбрасывает капюшон, проводит тонкой рукой по лицу. Какая она у меня красивая! Почему у меня не такие же глаза, как у нее, – синие, огромные?

– Вот ты и выиграл свою первую войну, Диомед! А тебе только шестнадцать. Видел бы наш папа!

Комок подкатывает в горлу. Папа! Неужели никогда? Никогда больше...

– У меня его щит, мама! Капанид подарил. Я приказал его починить, ремень новый поставить!..

– Знаю... Я ему подсказала. Тихо, на ушко. Он и не догадался, что это я.

Да, мама есть мама! Ну что тут скажешь?

– Я очень боялась, мальчик! Нет, не фиванцев. Боялась, что вмешается Семья. МЫ вмешаемся... А потом поняла. Отец... МОЙ отец, он умный, очень умный. Если бы вы погибли, как и ваши отцы, люди бы догадались. Догадались – и стали бы осторожнее. Поэтому отец решил не вмешиваться – пока. Не вмешиваться – и готовить что-то большее...

Тихо говорит мама. Тихо говорит – но страшно слушать ее негромкий голос. И самое ужасное – я понимаю. Что-то большее – для того, чтобы всех сразу... Гекатомба...

– Мы, ВАШИ родичи, должны погибнуть, да, мама? Все, у кого хотя бы капля ВАШЕЙ крови?

Молчит мама, кивает только. Кивает, на меня не смотрит.

– Я.. Я предлагала твоему папе уехать. В другой мир, в другой... Номос. Ты ведь знаешь, что такое Номос, сынок?

Ну еще бы! Ведь я уже сделал Первый Шаг!

– Плоской нам мнится земля, меднокованым кажется небо... Так, мама?

– Знает про «Номос» мой сын. Значит – Сияющий он. Мама негромко смеется, и я смеюсь, словно ничего не было сказано, и мне ничего не грозит, и маме не грозит, и дед – мой НАСТОЯЩИЙ дед, мамин папа, не готовит гибель нам всем...

Не хочу больше об этом! Лучше о другом, ведь мама все знает.

– Почему Ойней меня ненавидит? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа? Как я?

Да все мы, отравленные ИХ кровью. Ядовитое семя...

Мамина рука гладит меня по голове. Словно я опять маленький. Маленький мальчик, которому надо спеть колыбельную на незнакомом (мамином!) языке.

– Он болен, сынок. Если, конечно, любовь – это болезнь.

Любовь?!

– Он полюбил... то, что любить нельзя. И теперь ненавидит – папу, тебя, но сильнее всего – себя. Не стоит об этом, сынок! Когда-то Ойней, сын Партаона, был лучшим из лучших...

– Как Беллерофонт? – вспоминаю я. 

– Да... Иногда надо умирать вовремя... Не хочу о смерти. У тебя новый друг, правда?

– Друг? – поражаюсь я. О чем это мама? Ах да! Рыжий Гелиос! Сын Лаэрта Пирата!

– Он еще совсем мальчишка. Ты помоги ему, сынок! Хорошо?

Самая пора обижаться. И за себя, и за Одиссея-лучника.

– Мама! Он... Он не маленький! И неужели ты думаешь, что я сам...

– Ну конечно, вы оба – взрослые мальчики. Совсем взрослые!

Странно говорит мама. Так странно, что мне уже не хочется обижаться.

– Он... В детстве думали, что Одиссей вырастет безумным. Его имя, заметил?

– А что тут замечать? – вновь удивляюсь я. – Одиссей – Богов Сердящий! А я – Богов Превосходящий, так?

– Так... Постарайтесь стать друзьями. Может, когда-нибудь это спасет жизнь – вам обоим. Может быть... Герой не должен быть один, Диомед!

Друзьями стать? Но у меня есть друзья! Разве с Капанидом мы пропадем? И с Ферсандром? И даже со Смуглым? Или мама имеет в виду что-то другое? Вот уж не думал, что Гелиос – мамин любимчик!

Точно!

Не Гелиос – Любимчик!

– Прощай, мальчик! НАМ запрещают смотреть в будущее, но для матери нет запретов. Может случиться всякое. Не бойся меня позвать. Против НАС нужны МЫ...

Случиться? Но что? Хочу переспросить, но вдруг понимаю – нельзя. Потому что я – человек, а мама нет, и то, что знает она, может убить, искалечить...

Ну почему так? Чем провинились мы с мамой? Ведь каждый имеет право жить! Жизнь и без того такая короткая!

– Мама! Ты... спой колыбельную. Как когда-то!

– Хорошо, мой взрослый мальчик. Я спою, а ты засни...

– Мама?

Ее голос еще слышен, но мамы уже нет, словно я и вправду спал на этой холодной осенней поляне возле умирающего костра. Спал – и видел сон.

Сон о моей маме.

СТРОФА-II

Дивные дела! Дожди кончились, солнышко выглянуло, холодок лужи подморозил, деревья огнем горят (рыжие – как башка у Одиссея!). Красотища! Ходи, сапожками меховыми по льду поскрипывай!

А мой дядя Андремон отчего-то мрачен.

С утра мрачен. Даже лучников смотреть не пошел, на пригорке возле шатра остался, меня рядом с собой посадил. Не любят в Куретии кресел. Да и зачем они? Кинул конский потник прямо на траву пожухлую, ноги поджал – и Сиди. Вот и сидим мы с дядей Андремоном.

Молча.

А внизу, на поляне – толпа. А внизу, на поляне – крик. Лучники там на поляне. Жаль, отсюда мало что понять можно. То есть главное все-таки понятно. Вон прутья в землю вкопаны, вон парни шеренгой редкой выстроились, а вон и башка рыжая среди них огнем горит. Значит, Одиссей Любимчик тоже там – готовится.

А в сторонке бык топчется. Всем быкам бык! Это – для победителя, понятно.

Смотрю на дядю – молчит дядя. Хмурится. И я молчу. Мужчинам болтать лишнее ни к чему. Позвал басилей, посадил рядом с собой – значит, сиди.

Сижу.

Сижу, а самому вниз хочется. Целую неделю лучники готовились. И Одиссей готовился. Сначала лук выбирал (два дня выбирал!). Потом с этим луком стоял. Целый день! Лук поудобнее ухватил, лапищу свою вытянул, губы сжал – и стоял. И только потом стрелять принялся.

Вот и стреляет. А я тут сижу. Молчу.

– А-а-а-а-а-ах! Есть! Первая мишень!

На поляне «ах!» и я «ax!» – только тихо. Ничего не видать! Первая мишень (как обычно, прутья, в землю вкопанные) она, в общем легкая, пятьдесят шагов. Как раз для меня.

На дядю покосился – молчит дядя Андремон. Не улыбается, на поляну не смотрит. А там лучники уже к мишеням бегут.

А ведь дядя должен быть там, на поляне. Басилей! Но не пошел – Фоаса послал.

Та-а-а-ак, кажется, снова строятся. Теперь уже стрелков поменьше осталось. Как там рыжий? Все в порядке, есть рыжий!

– А-а-а-а-ах!

Я уж подумал, не случилось ли чего? У нас или в Калидоне (все не привыкну, что Калидон тоже – «у нас»). Так нет вроде. Куреты стада на пастбища зимние отгоняют, и калидонцы отгоняют, дядя Терсит обиженным дедовыми даматами скот, тот, что не по обычаю забрали, возвращает (зубами своими гнилыми небось скрипит!), в селах свадьбы играют. Спокойно у нас в Этолии!

Есть! Вторая мишень! Она потруднее – сто шагов. Побежали, поглядели... А толпа кричит! Еще бы! К третьей мишени немногие дойдут. Хоть и сто шагов, а прутик то-о-оненький!

А дядя Андремон бороду на пальцы накручивает – прямо как Сфенелов папа! Что это с ним? Может, не знаю я чего?

Еще новость – дядя Геракл гонца прислал. Возвращается дядя. Он у кентавров загостился. Там праздник был – Гиллу, его старшему, волосы стригли.

(Эх, хоть бы одного кентавра увидеть! Да где их здесь УВИДИШЬ?)

Снова строятся. Четверо? Нет, пятеро. Где Любимчик? Там он, там! Молодец!

Третья мишень – двести шагов. А прутик тонкий – не видать его почти!

Одиссей, когда лук выбирали, сказал, что луки здешние – так себе, не луки. Вот у него дома лук – царь-лук! Перед тем как Любимчику волосы остригли, он из этого лука двенадцать колец пронзил, не зацепил ни одного.

Ox, и позавидовал же я! Интересно, могу я так же, но с копьем? Вообще-то, если постараться...

– А-а-а-а-ах!

Чуть не вскочил, чуть не бросился вниз. Нельзя! Дядя сидит, и я сидеть должен. Дядя молчит...

– Что делать, не знаю, Тидид!

А он и не молчит уже. Да только...

– Ты мне сын, Фоасу брат, нашим куретам – вождь. Твоя кровь – наша кровь, твоя беда – наша беда...

Что-о-о-о?

– Курета обидят – все вступятся. Вождя обидят – сто лет мстить будут. Двести лет мстить будут. В Аид Темный попадут – и там мстить будут.

– А-а-а-а-а-ах!!!

Это на поляне. А я даже головы не повернул – на дядю глядел. Дий Подземный, Гестия-Заступница, о чем это он? Мстить – кому мстить?

– Не мальчик ты, Диомед, мужчина! Поэтому слушай как мужчина. Дом твой в Аргосе сожгли. Дом сожгли, слуг убили, все, что в доме было, унесли. Сегодня утром гонец был – рассказал.

Закрыл я глаза...

– Ты им не кровник, не чужак, ты им – родич. Ты ванакта Алкмеона под Фивами спас, остальных спас, а они тебе такую обиду нанести посмели!..

Обиду? Прав, конечно, дядя. Отцов дом, отцовы слуги. Ведь родился я там, в этом проклятом Аргосе! Глубокая, моя улица, мое детское царство...

...Амикла!!!

Как же я не подумал о ней? Почему не попросил Сфенела?..

«– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь?»

Дурак я, ой дурак! А еще Светлой клялся, обещал ей!.. Смотрю на поляну, где лучники, – и не вижу ничего. Дядя Андремон говорит – не слышу. То есть слышу, конечно, да только кажется, будто дядя с гор Кавказских шепчет.

– Что делать мне, скажи? Куретов поднимать? Калидонцев поднимать? На Аргос идти? Большая война будет, со всей Ахайей война. А не пойдем – позор вечный, родича в беде бросим, вождя бросим! Ты сразу не говори, подумай сначала, пусть боль пройдет...

Теперь уже я молчу. Но только не думаю – на поляну смотрю. Просто так, не видя ничего...

...А я над ее пупырышками смеялся! Теми, что на животе. Афродита с пупырышками! Смешно!

И груди ее маленькие – вверх-вниз, вверх-вниз...

Крик! Да такой, что даже я очнулся. Двое! Двое осталось! Кто-то высокий, не увидеть отсюда и... Любимчик! Сейчас самое главное, сейчас особая мишень будет, уж не знаю, какая. То ли голубку на нитку привяжут и в небо пустят (шагов за четыреста, не меньше!), а может, ленту красную на дальнем дереве между ветвей растянут.

Не подкачай, Лаэртид!

..."Кур-р-р-р-р!" Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..

Очнулся, головой мотнул. Кто знает, не для того ли дом мой жгли? Ванакт Заячья Губа не прочь еще одну войну выиграть. Небось уже и с Микенами договорился, и с Пилосом, и с Коринфом.

А хорошо бы их всех! За Амиклу!

– К Алкмеону-ванакту гонца пошлем, дядя. Пусть ответит. Пусть виновных накажет. Извинится пусть. Если не ответит, в Дельфы пошлем, пускай Тюрайос рассудит. И в Микены, к Эврисфею. Нельзя сейчас воевать. Они нарочно нас выманивают. Нельзя поддаваться...

Молчит дядя, кивает, бороду черную треплет.

– Нельзя... Пойдем, сынок, поглядим. Сейчас награждать станут. Ты улыбайся, и я улыбаться буду. Виду не покажем. Пока...

А на поляне... На поляне!..

Ну, молодец, Любимчик! Мо-ло-дец!

Одиссей смеется, Фоас улыбается, мы с дядей улыбаемся (ой, трудно улыбаться!). Остальные... Рты раскрыли остальные, глаза выпучили. Четырнадцатилетний парень всех обставил! Когда же было такое?

А вот и быка ведут. Ух, хорош!

– Я думал, твой друг – мальчик. А он не мальчик – мужчина!

Улыбается дядя, на меня смотрит. Держись, мол, Тидид! Держусь!

А дяде Гераклу совсем плохо!

Мы с Фоасом к нему поздороваться зашли, поприветствовать. Не сами – с Одиссеем (напросился!). Решили – вчера приехал, сегодня заглянуть следует. Родич ведь!

Заглянули...

– Плохо ему, Диомед! Совсем плохо! Ночью закричал, биться стал. А Лихас наш, как назло, к локрам уехал... Сделай что-нибудь, помоги!

У тети Деяниры – слезы на глазах. У тети Деяниры губы трясутся. Никогда такой ее не видел! Гилл, дяди Геракла старшенький, весь белый стоит, кулаки сжимает. Остальные, которые помладше, в кучу сбились, дрожат. Макария, дочка, голосит, пискляво так...

А по всему дому – рев. Да что там по дому – на улице слышно. Ходуном дом ходит!

– О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!

И удары – «бух!», «бух!» Словно тараном – в ворота!

– Он... детей требовать стал. Детей... Понимаешь, Диомед? Детей!..

Не понимаю. Одно вижу – плохо.

Переглянулись мы с Фоасом. И с Любимчиком переглянулись. Переглянулись – пошли. Хоть и страшно. А что делать?

Идем, а нам навстречу:

– О-о-о-о-о-о-о-о! О-о-о-о-о-о-о!

Мы к двери знакомой – нет двери! С шипов снесена!

В горнице все вверх дном, ставни сорваны, вместо кресла – щепки горой...

– Де-е-е-ети-и-и-и! О-о-о-о-о!

Дядя Геракл на полу сидит. Голый совсем. Сидит, огромный такой, страшный, голову руками обхватил...

– Де-е-ет-и-и-и! Убей меня, брат! Убей! О-о-о-о-о!

Брата вспомнил! А ведь брат его, почитай, уже лет восемь, как мертвый!

Фоас головой качает, Одиссей столбом застыл (еще бы!), а я не знаю, что и делать. Все говорят – безумие у дяди Геракла. Гера-Волоокая насылает – до сих пор мужу своему Гераклову маму простить не может. А мне вот кажется...

– Де-е-ети-и-и! Терима-а-а-ах! Деико-о-о-онт! Кре-онтиа-а-ад!... Убей меня, брат, убей! О-о-о-о-о-о-о!

– Может, зелье какое? – это Любимчик, одними губами.

– Какие дети, Тидид? – поражается Фоас. – Не так его детей зовут!

– О-о-о-о-о-о!

Упал дядя Геракл, лицом о ковер ударился. Упал, телом всем затрясся, а по дому гул пошел.

– Убейте! Не должен я жить! Не должен! Брат, брат, что же ты смотришь? О-о-о-о-о!

Плачет дядя Геракл, плечами дрожит. На плечах, среди волос черных, жилы набухли, посинели...

– Убейте! О-о-о-о-о!

...не безумие это! Просто не здесь сейчас дядя, не в Калидоне. В Фивах он, в тот год, когда своих детей от Мегары, жены первой, убил. Теримах, Деикоонт, Креонтиад...

Заблудился дядя Геракл в палатах Крона Всесильного. Или сам, или ОНИ помогли...

– Дядя! Дядя Геракл! Это я, Диомед. Не который с конями, а Тидид, твой племянник!

Горячим было дядино плечо – как тот огонь, в котором дети его сгорели. Как пепел дяди Эгиалея. Я слева подошел, Фоас – справа, Лаэртид не побоялся, воды принес...

Лилась вода по седой бороде (эх, дядя, уже и седой ты cтал!), по губам – черным, до крови закушенным...

– Дядя, ты же меня сам учил! Надо бороться! Надо выныривать! Зацепись за что-нибудь, за себя зацепись...

Не слышит дядя Геракл. Плачет.

Так и оставили его. Только укрыли.

Из дома вышли – словно у погребального костра побывали. Любимчик молчит, слова вымолвить не может, и я молчу, а Фоас...

– Эх, знать бы, какой бог проклятый над таким человеком издевается! Убил бы, не посмотрел, что бог. Хоть Зевс это, хоть Гера! Убил бы!

. Сказал, глазами темными блеснул. А я дядю Капанея вспомнил.

Потом, когда в шатре сидели да злое молоко пили, я все о маминых словах думал. Может, мой НАСТОЯЩИЙ дед и вся его Семья-Семейка, которую мама поминает, правы? Опасны мы, люди, с ИХ, нелюдской, кровью! И для НИХ, и для себя. Больные, безумцы, убийцы, вечно проклятые и проклинаемые. Может, и вправду стоит собрать всех!..

...И девчонка, та, что в Фивах, вспоминалась. Выходят, и я иных не лучше! Клялся – клятвы не сдержал. А теперь Амикла пропала. Вроде как наказали меня боги. Да меня-то ладно! А ее за что? Эх, лучше бы я сгинул под проклятыми Фивами вместо дяди Эгиалея! Всем бы легче стало. Кто я такой? Чужак, изгнанник, сын изгнанника, Дурная Собака...

...Ядовитое семя! Что тут скажешь? Всех бы нас – да на один костер!

Но ведь мы не виноваты, что такими родились! Мы – живые, мы хотим жить! Эх, дядя Капаней! Не успел ты войско собрать, чтобы с НИМИ разобраться.

Нет, и это бы не помогло!

«Бойся богов, Диомед! Бойся!»

* * *

Двое. Дорогие плащи, золотые фибулы, мечи у пояса. А глаза одинаковые – цепкие, колючие.

– Радуйся, богоравный Диомед! Лаэрт, басилей Итакийский, и Антиклёя, богоравная его супруга, прислали за сыном.

Вот и пора тебе домой, Любимчик! Погулял, мир поглядел. А что не повоевал, так и хвала богам!

Навоюешься еще!

– Басилей Лаэрт просит передать, что он – твой должник. Его дом – твой дом, его корабли – твои корабли!.. ...А его пираты – мои пираты.

– Спасибо! – смеюсь. – Запомню. Буду по Калидонскому заливу плавать – бесплатно перевезете. Не улыбнулись даже.

– Перевезем. И тебя. И твоих людей. И конницу тоже.

О боги! Я ведь шутил!

До встречи, Лучник!

* * *

А как снег выпал (впервые увидел – здорово!), застучали по замерзшей земле копыта.

– От богоравного Эврисфея, ванакта Микен и всей Ахайи, к Диомеду, наследнику Калидонскому...

– От богоравного Алкмеона, ванакта Аргоса и всей Ахайи, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...

– От богоравного Сфенела, басилея Аргоса...

Из Микен какого-то сотника прислали. Кланялся сотник, слова Эврисфеевы передавая. Сочувствовал своему племяннику Эврисфей-ванакт (еще один дядя на мою голову!). Сочувствовал, но дома оставаться советовал, в Этолии то есть. Потому как микенские войска нашу конницу не пропустят и другим не разрешат. А с домом моим, который в Аргосе, – уладится как-нибудь с домом. Как-нибудь, да когда-нибудь.

А из Аргоса Кипсей-пеласг приехал. Тот самый. Только не пеласг он уже – геквет, над тремя сотнями начальник. Почти лавагет! Фарос золотом шит, в золоте меч, на сандалиях бляшки – тоже золотые.

Морда, правда, прежней осталась. Улыбалась мне морда подмигивала. Все, мол, в порядке, Диомед-калидонец! И в Аргосе в порядке, и в Ахайе тоже. А с домом беда, так в том Алкмеона-ванакта вины нет. Лихие люди по Аргосу шастают, горожан мирных грабят. Вот и на Глубокую налетели. Стража, на беду, у ворот задержалась, а горожане попрятались, подмоги не оказали. А ванакт Алкмеон за брата своего Диомеда душой болеет. И злодеев неведомых поймать обещает, и добро вернуть, и дом отстроить. А до того Диомеду-калидонцу в Аргос ехать резону нет, потому как жить негде. Лихие люди, опять же, шастают!

Мог бы и не пояснять, Кипсей-геквет! Сразу я понял как о доме услыхал. Подал мне знак Алкмеон Губа Заячья: не возвращайся, Диомедик! Незачем – и некуда!

Усмехнулся мне Кипсей в лицо, подмигнул – и уехал. Спокойно уехал, знал, пеласг, что посланцев боги трогать не велят!

А от Сфенела родичи прибыли – целых трое. С обозом о полудюжине повозок. В повозках – подарки всякие, да только не до подарков мне стало, когда родичи Капанидовы речи повели.

Не только дом мой сожгли – и его, Сфенелов, тоже. Уехал Капанид в Лерну, к Полидору-толстяку, а ночью – налетели. Кто да откуда, одни боги знают, потому как людей, что их видели, в Гадесе искать придется. Так что сожгли нас с Капанидом да пограбили. У меня хоть щит отцовский остался (починили, как новенький!), а у него и вовсе – пропало все.

Сфенел тоже понял – в Аргос не вернулся. Так и гостит в Лерне. Потому и свадьба его все никак не состоится, ведь негоже богоравному Анаксагориду супругу свою богоравную под чужую крышу вводить!

(Родичи мне об этом с кислющей миной сообщали. Жаль, самого Капанида не расспросишь!)

А в Аргосе Заячья Губа порядки наводит. Пеласгов своих даматами да гекветами сделал, а дедовых слуг – кого в темницу, кого из города вон. Мать свою, тетю Эрифилу, в Пелопсовых Палатах запер, брата на глаза не пускает, а к дяде Эвмелу стражу приставил.

Весело, одним словом!

Капанид, бедняга, целый месяц Амиклу искал. Искал – не нашел. То ли убили, то ли в огне сгорела.

Вот так!

* * *

Ну почему все аэды – пьяницы? Вроде бы не Бромию служат, Аполлону. Им бы не песни петь – на врагов перегаром дышать. Чтобы насмерть!

Вот и этот – забрел прямо к шатрам, завыл, заголосил, будто режут его:

– Гермес Килленский, Майи сын, Гермий милый!

Услышь аэда! Весь в дырах мой плащ, дрогну.

Дай одежонку какую, дай обувь!

Насыпь серебра слитков десять – веских!

А то не дал ты мне хламиды шерстяной, теплой

В подарок перед стужей, ни сандалий прочных;

И полуголый, мерзну я зимой лютой!

В общем, подайте двоим-троим, у порога сидим, от вас не убудет, а Зевс не забудет!

Куреты лир с кифарами на дух не переносят (из Калидона этого голосилыцика уже попросили), но как гостя прогнать? А как накормили да злого молока налили, встрепенулся пьяница, лиру из рваной сумы достал...

...А глаза хитрые-хитрые! Туда смотрит, сюда смотрит, прислушивается. Чего бы, мол, спеть, чтоб еще перепало? А мне и самому интересно стало. Не любят тут про богов да героев слушать. Про богов – потому что негоже о небожителях языком зря трепать. А герои – какие у ахейцев герои? Смех – не герои!

Ага, сообразил, кажется. Носом шмыгнул, лиру поудобнее перехватил, пальцем по струнам провел. А струны: «Дзе-е-ень! Дре-е-е-е-ень!»

– Различно женщин нрав сложил вначале Зевс:

Одну из хрюшки он щетинистой слепил,

Все в доме у нее валяется в грязи.

Другую из лисы коварной создал бог –

Все в толк берет, сметлива, хоть куда.

Иной передала собака верткий нрав,

Проныра – все бы ей разведать, разузнать,

Иной дал нрав осел, облезлый от плетей...

Не выдержали куреты – грохнули, за животы схватились. Я вновь удивился. Не поймешь моих родичей! То перед женщиной на колени падают, царицей-басилиссой всякую пастушку величают, то брови хмурят: молчи, мод такая-сякая, когда мужчины разговаривают!

А пьяница успех почуял, и снова «Дзе-е-ень! Дре-е-е-ень!»:

– Да это зло из зол, что женщиной зовут,

Дал Зевс, и если есть чуть пользы от нее – Хозяин от жены без меры терпит зло.

От зла такого войнам скоро быть,

И брани быть, и городам гореть,

И женщины вина, а не богов,

Что сгинут и герои, и вожди.

Не жить богов потомкам на земле!

Такое зло из зол зиждитель создал, Зевс!

Посмеялись, еще налили, плащ старый кинули, а пьяница лиру подхватил – и нет его. Оглянулись – пусто. Что за притча?

А когда отсмеялись, Фоас сказал, что песня – неправильная. Не то чтобы совсем, но воевать из-за женщин – дело пустое. Мужчины за добычу воюют, за честь свою воюют, за дом свой воюют. А чтобы из-за женщины города горели? Враг у тебя жену украл – а ты у него укради. Воевать-то зачем?

А я все строчку про себя повторял, одну и ту же: «Не жить богов потомкам на земле!» Ой, знакомое что-то!

А потом мы узнали, что аэд эту песню и в Калидоне пел, и в Ламии, и в Анфеле. И у локров тоже пел. И что разговоры уже идут – неспроста это! Быть скоро войне – большой войне из-за женщины.

И каждый на свою жену поглядывать начал – не из-за нее ли?

невесело стало.

* * *

– Просыпайся, сынок! Просыпайся! Умойся, новый фарос надень – тот, что тебе в Фивах по жребию достался. И причешись. Хочу, чтобы ты был красивый!

– Мама? Что случилось? Мама...

За пологом шатра – поздний зимний рассвет. За порогом – снег на желтой траве.

Ой, холодно!

Ледяная вода в лицо (брр-р-р!), полотенце, гребень... Никогда меня еще мама так не будила! Война? Тогда зачем фарос? Ни разу мне еще в Куретии фарос надевать не приходилось! Может, еще и фибулу золотую? И в зеркало хеттийское посмотреться?

Всем хорош! Еще бы только жезл басилеев – в зубы! Ну, мама!

Ого, а ведь скачут! Двое? Нет, трое! И прямо сюда! Точно трое! На двоих панцири серебром горят, на третьем длащ темный, голова капюшоном закрыта...

...А панцири-то знакомые! И шлемы. Видел я их, совсем недавно видел! Так это же!.. Серебряные Палицы. Фивы! Фивы!

Но почему? Мы же их победили! Видать, ошиблась мама! Не фарос – латы надевать надо было. Но откуда?! Первый спешился, второй тоже, третий, тот, что в плаще, едва с коня не свалился. Поддержали, слезть помогли..

– От богоравного Ферсандра Полиникида, басилея Фив и всей Виофии, к его брату Диомеду, наследнику Калидонскому...

Чуть не рассмеялся. Как же я забыл? Маленький Ферсандр, мой братец двоюродный, отныне басилей Фиванский. Ему теперь свои Серебряные Палицы положены!

Тот, что первый, ближе подошел, рукой о панцирь серебряный ударил.

– Радуйся, богоравный Диомед Тидид! Твой брат, басилей Ферсандр, шлет прифет и фелит перетать: «Тержи!».

Лихо так сказал – я даже рот раскрыл. «Тержи!», ясное дело, «Держи!». Но чего держать-то?

А тут и остальные приблизились. Тот, что не в панцири. Нет, та, что не в панцире!.. – Темный плащ скользнул на землю..Критское платье было на ней – тяжелое, золотой узорчатой парчи, с синими камнями – россыпью, брызгами моря. Тускло светилось золото старинного ожерелья, и такое же золото было на тонких худых руках.

Ахнули куреты – те, кто проснуться успел и к шатру моему подойти.

Царица!

– Радуйся, Амикла, – выдохнул я. – Радуйся, Пеннорожденная! Да будут благословенны боги, приведшие тебя сюда!

Шагнула вперед, пошатнулась – едва подхватить успел, Ткнулась мокрым лицом в грудь...

– Радуйся, богоравный господин Диомед... богоравный... богоравный... богоравный...

– ...Богоравный Ферсандр... он такой добрый, он ведь меня не знал совсем, мы в Аргосе и не встречались, но он сразу помог, накормил, Фивы мне показал, а потом коня подарил... я еще два дня ездить училась, а платье это его бабушки, настоящее, с Крита, и ожерелье с Крита, я говорю, что нельзя мне, что я рабыня, а он смеется: «Рабыня, значит, повинуйся!». Он так смешно говорит, и все в Фивах смешно говорят...

До Фив она добралась сама. Уж не знаю, как.

– А когда на дом напали, меня Афродита спасла. Это те напали, плохие, которые меня мучили. Они в шлемах были, но я их сразу узнала! А они меня не узнали, не увидели даже, они служанок убивать стали, и привратника убили, и повара, а меня не заметили, я убежала, и потом кто-то ворота городские открыл, хоть и ночь была. Я знаю, это Киприда, ведь я ее жрица, правда, я совсем плохая жрица, потому что я всех должна любить, а люблю только тебя, господин Диомед, но я тебе больше не буду говорить, что люблю, ведь я теперь не Афродита, я просто рабыня беглая, а рабыни господ не имеют права любить... если только господин сам не полюбит... Но все равно, это она меня спасла!

Не спорю. Пусть думает девочка, что Афродита ее выручила.

Спасибо, мама!

* * *

– Ай, Диомед, какая к тебе девушка приехала! Баси-лисса! Богиня! Не показывай ее мне, тебя зарежу, себя зарежу, ее зарежу! Ай, Тидид, ай, счастливчик!

* * *

Светильники горят ярко, ночная тьма убежала за толстый полог шатра, на ярком покрывале – недопитая серебряная чаша. Синие камешки на платье Амиклы пылают, светятся. Как и ее глаза.

Маленькая Афродита уже не плачет. Больше никогда она не будет плакать!

– Ты – не рабыня, Амикла, а я – не богоравный. Ты – самая красивая девушка в мире, а я болван, у которого вместо головы медный шлем – пустой, с дырками.

Она смеется, подходит ближе. Негромко звенят браслеты.

– Тогда я вызову тебя на бой, воин! Начну войну без предупреждения, без посольств и гонцов, войну страшную, безжалостную. На бой, воин, на сильный бой! А я тебе не уступлю, не дрогну, спины не покажу! Если ты муж – атакуй с фронта, нападай с жаром, отражай удары и к смерти готов будь. Потому что сегодняшняя битва – без пощады!

– Нанесла ты удар прямо в грудь, – улыбаюсь я в ответ. – Да только я боец сильный, боя не боюсь, вызов твой принимаю и удары твои отобью! Зовут меня копьеносцем, вот и попробуешь ты моего копья, и поражу я тебя за дерзость твою тем копьем не раз и не два. Будешь о жизни молить, но копье мое жалости не ведает, и ты ее не отведаешь, а отведаешь иного!

Смеется Амикла. Падает критское платье на покрывало. Сползает тяжелое ожерелье с тонкой шеи...

– Не нужен мне доспех, чтобы сражаться с тобой, копьеносец! Рази, да знай, что, обессилевший, на землю упадешь, пощады запросишь, потому что копьецо твое маленькое, копьецо твое кривенькое, а я боя не боюсь, насквозь воткнешь – не испугаюсь... Рази!

Показалось или нет, но блеснуло перед глазами не золото критское – серебро. И словно дальний ветер лесной – налетел, унес меня, развеял туманом над ночной поляной...

«...Одна несравненная дева желаннее всех для меня, та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...»

– Что с тобой, Амикла? Ведь все хорошо! Все хорошо!

– Все хорошо, господин мой Диомед. Хорошо, что ты смог увидеть меня. Все-таки смог! Но я – раба Киприды, беглая раба! А боги мстят.

– Боги? Но ведь Киприда – это Любовь! Она – добрая! А твоего жреца я куплю вместе с храмом. Он тебе руки лизать станет!

– Жреца купишь, волю богини – нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно. Ты тут, ты во мне... За это – не жалко. Пусть накажут, пусть убьют!..

«...Горделивая шея у нее над сверкающей грудью. Кудри ее – лазурит неподдельный. Золота лучше – округлые руки ее. С венчиком лотоса могут сравниться пальцы...»

А когда она заснула, я все лежал, руки за голову закинув, слушал, как она дышит (быстро-быстро!), и все думал, думал... А мне-то что надо? Что мне еще нужно? Родина, дом, друзья, Амикла...

Чего еще желать?

Мы лежали рядом, она уткнулась в мое плечо, а я вдруг вспомнил совсем другое, забытое. Тогда, десять лет назад, когда папа был жив, и все были живы...

...Ветер в ушах – прохладный, пахнущий близким морем. Бежать легко, тропинка ведет вниз, под гору, луна уже взошла – хорошо!

Вниз, вниз, мимо вековых платанов, мимо полуразрушенных алтарей, где уже давно не приносят жертвы, мимо темной пещеры, мимо старых уродливых камней, которые кто-то вкопал прямо в землю... Дальше, дальше!

Бежать легко, мы оба хорошо бегаем, только ветер свистит, только Селена-Луна с небес смотрит......Почему мне вдруг кажется, что лучше уже не будет ? Что добрые боги послали эту ночь...

Добрые боги послали эту ночь...

АНТИСТРОФА-II

Никогда еще не сидел на троне. Не сидел, да и не собирался. Даже если трон – и не трон вовсе, а несколько холодных камней, и такая же холодная плита за спиной.

Но все-таки – трон. Сейчас он – настоящий. Как и фарос, как и венец на голове, и золотой жезл.

Мертвая желтая трава, костры, слева и справа – молчаливые куреты...

– Я, Амфилох Амифаонид, сын Амфиарая Вещего, прошу у тебя, богоравный Диомед сын Тидея, наследник Калидонский, защиты и милости...

Амфилох Щербатый падает на колени, склоняет голову. Хочется вскочить, схватить за плечи, поднять...

Нельзя!

Можно лишь брови насупить, плечи расправить.

– Радуйся, брат мой, Амфилох Амфиарид! Радуйся – И в благоволении нашем уверен будь. Моя земля – крепость, и в той крепости найдешь ты покой и защиту...

Дядя Андремон рядом сидит, тоже в венце, тоже с жезлом кивает, и Фоас кивает, а Щербатый все так и стоит на коленях.

– Поднимите его, – повелеваю я. – Поднимите и окажите милость...

Жезл в правой руке свинцовым кажется. Впрочем, золото, говорят, тяжелее свинца...

– Она... Она долго умирала, Тидид! Он окна все камнем заложил, дверь заложил, только окошко возле дверцы оставил. И каждый день приходил – слушать, как она умирает. А она... Она только воды просила, воды глоток, всего один глоток! Тогда дожди шли, вода сквозь камни сочилась, она камни лизать пыталась...

Плачет Амфилох, Амфилох Щербатый. Плачет, кулаком слезы вытирает. И мне не по себе. Тети Эрифилы, его мамы, больше нет...

– А она все жила, Тидид, все не умирала. Ей служанка кувшин воды передала – в окошко просунула, и лепешку передала... А он каждый день приходил, слушал, ждал потом приказал камни раскидать, взял меч...

Плачет Щербатый...

– А мама все еще жива была, Тидид! Все не умирала. И плакала... Кровь по лицу льется, а она плачет. Он маму приказал у ворот бросить, стражу поставил, чтобы мы похоронить ее не смогли. Она долго лежала, черная стала, птицы глаза выклевали...

Заячья Губа отомстил матери. Запер, морил голодом, но не дождался – перерезал горло...

Как бы ты ни провинилась, тетя Эрифила, что бы ни сделала...

За что же тебя так?

– А потом объявить велел, что мама убить его хотела. И что тогда, десять лет назад, она нарочно отца погубила, за ожерелье, которое ей дядя Полиник дал. И что все в Аргосе праздновать должны мамину смерть, и жертвы богам принести...

Щербатый бежал. Бежал, за ним гнались, стрелы вдогон пускали.

Ушел!..

– Тидид! Ты... Ты внук дяди Адраста! Ты – последний! Кроме тебя – никого больше, понимаешь? Мы все... Все тебя ждем. Приходи! Возвращайся!

В руках у Щербатого – алебастровая табличка. Внизу – знакомые оттиски красной краски. Все поставили печати – и Сфенел, и толстяк Полидор, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец, и дядя Эвмел. И даже маленький Киантипп.

Шесть печатей – одна на другую наладят. А выше знакомое слово: «Возвращайся!».

– Твоей печати нет, Амфилох, – замечаю я.

.. Одни боги ведают, что на душе. И думать не хочется!

– Ты прав, Тидид, моей печати здесь нет...

Щербатый рвет фибулу, лезет рукой за пазуху. Вот и печать – резного камня, на прочном шнурке. Шнурок не поддается, Амфилох вынимает нож...

– Краска... Нет, не надо!

Острая бронза режет руку. Щербатый морщится, долго мажет кровью камень.

– Вот...

Кровь расползается по табличке, капает на землю.

– Моя кровь... Кровь Амифаонидов, кровь потомков Мелампода. Я один теперь остался! Тот, кто был моим братом, отныне вне рода, вне фратрии, он больше – не человек. Убийце матери нет прощения, Тидид! Если ты не придешь, я убью его сам. Погибну – но убью. Но есть еще Аргос...

Да, Аргос... Алкмеон заперся за древними стенами Лариссы, окружил себя пьяным зверьем, его пеласги хватают людей прямо на улицах...

– Есть Сфенел, – напоминаю я. – Он – басилей Аргоса, он – Анаксагорид...

– Нет, – Амфилох мотает головой, снова морщился. – Сфенел не будет ванактом, мы не допустим. Анаксагориды слишком сильные, слишком гордые...

Щербатый не договаривает, но я понимаю. Капанид свой, я – чужак. Чужак – и внук Адраста Злосчастного. Я удобен, настолько удобен, что на мне сошлись все.

"– Дядя, кто должен править в Аргосе? На самом деле? 

– Тот, кто сильнее, Диомед. И тот, кого поддержат гиппеты".

И теперь им нужна Дурная Собака. Дурная Собака – против Алкмеона Убийцы...

– Я должен подумать, Амфилох, подумать...

– Нет! – Щербатый скалится, в глазах – ночная тьма. Нельзя думать, надо начинать войну! Надо убить его, убить убить, убить, убить! У тебя есть конница, у тебя много воинов, поспеши, Тидид!..

– Подумаю, – повторяю я. – Подумаю...

А самому бежать хочется. Да только не в Аргос, а куда подальше. К гипербореям, к хеттийцам, в Кеми...

... «Кур-р-р-р-р!» Мчится конница через Микенские ворота. И через Диркские, и через Трезенские. Стучат копыта – гореть проклятому Аргосу!..

Нет, нет, нет!

* * *

– Э-э, о чем думаешь, брат мой Тидид? Что горюешь? Ты – вождь, ты – койрат. Фивы взяли, Аргос возьмем!

– Помолчи, Фоас! Помолчи! Тебе кажется, Диомед, что ты вернешься домой завоевателем? С чужим войском? 

– Да, дядя Андремон...

– Ты изгнанник, в Аргосе у тебя ни земли, ни скота, ты чужак, а тебе придется карать, бросать в темницу, изгонять?

– Да, дядя.

– И ты станешь хуже Алкмеона, потому что тот, кто сидит на чужом престоле, должен каждый день, каждый час доказывать, что именно он – ванакт?..

– Да...

– Ты прав, Диомед, ты прав. Но подумай, что будет, если ты откажешься? Если останешься здесь? Что ты почувствуешь через год? Через десять лет? Ты станешь седым, старым – что ты скажешь перед смертью своим друзьям, которые звали тебя на помощь? Что?

– Не знаю, дядя Андремон... Не знаю!

* * *

Дяде Гераклу холодно. На дяде Геракле фарос, сверху хеттийское покрывало, но ему все равно холодно, хотя рядом стоит жаровня, и еще одна – в углу...

– Почему ты спрашиваешь меня, Диомед? Разве я – ванакт? Разве я царь?

– Ты – Геракл! – повторяю я упрямо.

..Наверное, в пятый раз повторяю. Хвала богам, Кронос милостив к моему великому родичу. Он здесь, не в неведомой дали, где только тени и прах.

– Мы ведь похожи, дядя! Наши отцы – изгнанники, мы выросли на чужбине, живем на чужбине, ты – сын Зевса, я...

Замолкаю. Даже дяде нельзя говорить о маме! Даже ему!

– Только я – не Геракл.

– Геракл? – Дядя качает седой головой, медленно проводит по лицу огромной ладонью. – Геракл, сын Громовержца-Крониона, потомок бога и сам в будущем Олимпиец? Так?

Киваю. Так и есть.

– Геракл... Дурное имя! Никогда мне не нравилось! Геракл, Славящий Геру, Герослав... Когда-то меня звали иначе, Диомед! У меня было имя – мое, настоящее, была судьба – моя собственная... Но ты не поймешь. Я – прошлое, ты – будущее.

– Почему? – удивляюсь я. – Я тоже...

– Полубог? – грустно улыбается дядя. – Вижу! У тебя ихор в крови, серебристый, легкий. Увы, это вижу не один я... Ты из последнего поколения, племянник. За вами – пустота, черная ночь...

Переспрашивать не надо. Я понимаю, о чем говорит мой родич, Великий Геракл Амфитрионид. «Не жить богов потомкам на земле!»

Гекатомба!

Да, мы – последние. И черная ночь впереди!

– Мы... Мы совсем иными были, Диомед. И хотели иного... Знаешь, племянник, надо мной уже смеются, песни веселые поют. Дескать, ходил дурак здоровенный, бедных зверушек истреблял... И хорошо, что поют! Значит, мы свое сделали, значит, вам на земле уже нечего бояться. Только людей...

– И богов, – не выдерживаю я.

– И богов, – соглашается дядя. – Странно, что сейчас, когда ОНИ ушли, ИХ стали ненавидеть. Я говорил одному... одному моему другу, что уходить нельзя, ведь люди неблагодарны... Как и боги. А ведь еще недавно мы могли дружить. Мы и ОНИ...

Дядя Геракл кутается в покрывало, протягивает к огню огромные ладони. Ему холодно, он никак не может согреться.

– Нас называли Мусорщиками, Диомед! Мусорщиками – потому что мы чистили матушку-Гею. Ты не застал тех времен... Хвала богам за это! А ведь еще недавно, совсем недавно, людям приходилось драться, чтобы выжить на земле. Насмерть драться! И самое страшное что вся эта нежить – Гидры, Химеры, железные вепри с бронзовыми лисицами, – они тоже хотели остаться! Понимаешь? Разумные, сильные, жестокие... Мы – или они, люди – или нелюди! Это и было то, зачем я жил. Мы – Тезей, Мелеагр, Беллерофонт, твой дед, я – хотели очистить землю, спасти людей от чудищ... Не смейся, это не сказка!

Что тут спорить? Не сказка. Пока еще...

– Я не смеюсь, дядя. Я видел Гидру. Только... Только гидры сейчас никого не едят...

– А в Апии... на Пелопоннесе не осталось львов и кентавров. Не осталось, потому что их перебил злой Геракл... Да, дети не понимают отцов, отцы – детей... Я не судья тебе, племянник. Ты уничтожил Фивы, мой город, но я не могу гневаться, потому что сейчас другое время, ты другой, и твои друзья – другие. Совсем другие! И в этом новом времени тебе придется думать самому, Диомед! Думать – и решать, чего ты хочешь. Решать – самому!

Самому? Почему-то казалось, что дядя Геракл отсоветует, отговорит...

– Пусть так, дядя. Но меня зовут в Аргос. Тебя тоже звали править, и не раз. Ты ведь мог бы стать фиванским басилеем, правда? И микенским ванактом, вместо Эврисфея...

– Но не стал. Хвала богам, что не стал! Ну какой из меня ванакт? Только не пытайся идти за мною след в след. У меня было что делать и без золотого скипетра. А у тебя?

У меня? А что у меня?

– Я не хочу взойти на Олимп, дядя. Я хочу войти в Трернские ворота Аргоса! Но я боюсь...

– Не бойся!..

Покрывало скользнуло на пол. Я вскочил, замер. Передо мною стоял ГЕРАКЛ.

– Чего бояться, Диомед? Чего?

На миг показалось, что дядя – совсем еще молодой. Даже моложе меня. Моложе – потому что я знал ответ.

– Себя бояться. И еще – богов.

– Не бойся...

Усмешка погасла, дядя ссутулился, отвернулся. Отвернулся – всего на миг. Выпрямился, блеснул глазами:

– Я... Я тоже так думал. Почти всю жизнь. А потом понял: страх – худшее, что у нас есть. Люди боятся богов, боги боятся людей, ты боишься самого себя...

– Но как? – не выдержал я. – Что нам делать? Дядя Капаней не боялся богов – и погиб, и мой папа погиб, и другие погибли! Мы даже не люди, мы – выродки, полукровки, которых боги истребляют, как чудищ. Ты был нужен, ты служил и людям, и богам, а у нас одна цель – выжить! Просто выжить. Понимаешь, выжить!..

– Не выжить – победить...

Тихо ответил дядя Геракл, так тихо, что Я едва услышал. Ответил, седой головой качнул, подошел к жаровне, вновь протянул ладони.

– Победить, Диомед! Ты не сможешь всю жизнь прятаться, и твои друзья – тоже. Вы – последние, и битва, которая вам предстоит, – тоже последняя. Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится. Иди не бойся! Я пошлю с тобой в Аргос своего старшего, Гилла. Ему тоже пора взрослеть. Мне... недолго уже. Может, еще успею проснуться. Напоследок...

Иди, Диомед!

Над жаровней взметнулось желтое пламя, лизнуло дядину ладонь, но Геракл даже не пошевелился. Словно огонь, жадно вцепившийся в его руку, был тем самым, последним...

Дядя, дядя, неужели и ты?..

* * *

А мама мне так и не ответила. Впервые – не ответила.

– Зачем ты меня спрашиваешь, господин мой Диомед? Разве женщин спрашивают, когда идут на войну? Ты решил, значит, так и будет. Что изменят мои слова? Я лишь знаю, что здесь, в Куретии, я – подруга вождя. А в Аргосе – просто рабыня! Но сегодня... Ты не уйдешь, господин мой Диомед? Хотя бы сегодня? В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

Гадать, волю богов выведывать, везде принято. Да только по-разному. В Этолии лопатки бараньи на огне жгут, в Аттике пепел шевелят, в Локриде воск льют, в Аргосе – жребий мечут, за морем звезды слушают. А в Эпире, говорят, все больше птиц вопрошают.

...Горит костер, сучьями сухими потрескивает, холод прогоняет. Горит, горит...

Зима!

Пел один аэд (не тот пьяница, что приходил да сгинул, а другой, потрезвее). Дескать, каждое время года хвалить должно, и весна хороша, и лето...

Диво-дары, пробудившись, весна обрывает у розы. Знойное лето ликует, плодов изобилие видя. Осени знак – голова, что увита лозой виноградной. В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

Вот и никнет зима, даже у костра зябко!

"– Дядя, расскажи мне про какую-нибудь... битву.

– Как же, как же, старший эфеб! Ну, стало быть, муза, воспой... Сперва спустилась с небес розоперстая Эос. Следом грозная Кера вылетела с криком зловестным..."

Да, именно так. Сперва – Кера, затем Фобос-Страх с Деймосом-Ужасом...

Нет, не хочу о войне! Лучшео гадании...

– Фоас, что говорят?

– То и говорят, Тидид. Ушел в ущелье, говорят, никого не подпускает, говорят. Гадает, круг начертил, муку насыпал...

А интересно получается! Про муку да про круг – это уже сороки на хвосте принесли. Выходит, если здесь, в Куретии, уже про муку заговорили, то в Аргосе еще и яму с кровью приплетут вкупе с душами неупокоенными. Некию, скажут, Диомед Калидонский затеял, в Аид спустился!

А что, тоже способ!

Некия да яма кровавая мне ни к чему, и мука вокруг костра ни к чему. По птицам я гадаю. По этим самым сорокам. Сороки болтают, а я слушаю.

А хорошо тут! Почти как в лесу. Нет никого, куреты-родичи входы в ущелье стерегут, дрова подносят. Сиди, в плащ меховой завернувшись, мясо на углях жарь, лепешки пресные пеки...

...А я еще понять не мог, почему зима пернатыми время отмечает. Улетают за море потому что? А здесь рассказали мне, что в холода гибнут птицы – падают, застывают среди мертвой травы...

Это же какой холод должен быть? Так и река замерзнуть может, и даже море! Вот ужас!

Но сейчас, хвала Деметре Теплой, еще не холод – холодок. Сиди у костра – и думай.

Вот я и думаю. Только о войне не хочется. Лучше о дядюшке Терсите. Так и чешутся руки петлю на его шее затянуть, да так, чтобы кадык лопнул! Кланяется, хихикает, на табличках все чин-чином – а повесить все-таки надо. И ведь не один я так считаю!

– Что говорят, Фоас?

– Говорят, у богов помощи просишь, чтобы Аргос засевать. Крепко просишь, говорят!

– Амфилох тут?

– Ночью уехал, тихо уехал. Мы смотрим – нет его!

Ай, нехорошо! Уехал Щербатый, не попрощался. И куда это, интересно?

А костер горит, и сучья трещат, и мясом горелым пахнет. Сиди – и только дрова подкладывай.

В холоде никнет зима, отмечая пернатыми время...

Хорошо тут думается! Никто не мешает, не пристает со всякими глупостями: когда, мол, войско собирать, какими дорогами идти. Какое войско? Какие дороги? Зима сейчас, никто зимой не воюет!

...А интересно, женился ли бедолага Капанид? Послушать (его послушать!), так невеста Сфенелова страшнее Химеры – той, что Беллерофонт, дедов побратим, убил. Ноги короткие, нос длинный, из ушей волосы растут. Горгона – не девушка! А ведь женят. Никуда он не денется, будет Анаксагордиков плодить.

А костер все горит, а сучья трещат...

– А где Фоас?

– Уехал Фоас. Говорят, рыбу ловить собрался. В Калидонском заливе. Три сотни наших взял – и поехал.

– Всюду говорят?

– Понятное дело, всюду, койрат! И у нас, и у локров, и в Беотии. Уехал рыбу ловить, хе!

Действительно, хе! Какая рыба? В Этолии рыбу не едят – брезгуют. Чтобы басилеев сын поехал рыбачить, и куда – в Калидонский залив! Зимой!

Чушь какая!

Разве такому поверят? Диомед у костра гадает, а названый брат его уже у Калидонского залива, там, где переправа. Да еще с тремя сотнями куретов!

Потрудитесь, сороки, потрясите хвостами!

А ночами тут холодно, не то что в Арголиде. Даже плащ не помогает, даже костер. Но что делать? Терплю, потому что надо. Гадание – дело серьезное! Да, недаром пел аэд про пернатых, которыми зима время отмечает! Вот и я отмечаю – по сорокам, что вести разносят.

...А в Аргосе худо. Совсем худо! Озверела Алкмеонова стая, средь бела дня грабит, насилует, убивает даже. Сам Алкмеон в Лариссе заперся, от Эриний-Мстительниц прячется. Говорит, приходили уже они – страшные, с мертвыми глазами, с пучком змей в руках...

Нет покоя Убийце Матери!

А мы тесто ладонями похлопаем, камешком раскатаем и на другой камешек, тот, что из костра, положим. Подгорит – не беда!

– И о чем сороки трещат?

– Э-э, о чем им трещать, койрат? Говорят, не гадаешь, ты – войско ждешь. А войско Фоас уже переправляет – через Калидонский залив. Будто бы пираты Лаэрта Итакийца корабли туда послали!

Вот, значит, Кера уже и вылетела! Вылетела, заорала как резаная. А ведь глупости это! В Калидонском заливе сейчас волны горой, корабельщики суда по гаваням прячут. Кто же войском рисковать станет?

И вообще, разве зимой воюют?

Да и нет охоты воевать! После Фив, после всего... Эх, опоздал я родиться! Мне бы на полвека раньше в мир этот заглянуть, да с дядей Гераклом на чудищ всяких поохотиться. Хорошо он сказал: мы – или они! Только вот что странно: Горгона Медуза (уж точно – не человек) наш Аргос от врагов защищала, а Персей-заброда ее и убил! Медузу у нас до сих пор чтут, а Персея ненавидят. Нет, дядя Геракл, не все так просто было!

...Да-а, холодно здесь! Надо бы винца хлебнуть, неразбавленного, густого, лучшей лозы. В такой холод – можно. Словно бы крови горячей в жилы плеснули...

Осени знак – голова, что увита лозой виноградной......как у Бромия-Диониса. Говорят, дед мой Живоглот в молодости с ним встречался. За одним столом сидели, песни пели, вакханки их цветами закидывали. А сейчас?

ОНИ ушли, мы остались. Мы – наедине с собой. И кто скажет, лучше ли стало?

...А в Аргосе следует со жрецом этим, Стрепсиад который, познакомиться. Амикла – иеродула, служанка богини, таких на волю не отпускают. Но жрицы разные бывают. Одно дело – на улице серебро во славу Киприде с прохожих собирать, совсем другое – в храме Горы благовония у алтаря курить.

А не согласится Стрепсиад, то – по завету Сфенелову – прямым в челюсть. Да согласится он, куда денется, скопец!

...Хорошо бы еще дровишек! Этак и замерзнуть можно. Тяжелое это дело – по птицам гадать!

– Э-э, койрат, тут такое сороки наплели! Будто Алкмеон-ванакт пять сотен к границе с Аркадией послал с Кипсеем-гекветом. И к Тиринфу войска послал, и к Лаконии...

Со всех сторон врагов ждет!

Померзни, померзни, Кипсей-пеласг, в аркадских лесах. Холодно там зимой! Людей нет, одни кабаны. И остальные пусть померзнут, зубами постучат. Глядишь, и дурь в головах их пеласгийских понемногу вымерзнет! Сейчас там не знойное лето ликует, не весна диво-дары обрывает у розы!

И что еще сороки скажут? Ведь уже столько дней у костра сижу, пора и волю богов узнать. У пифий, что на треножнике в Дельфах (там, где мы с Капанидом Палладий поставили) дымом ядовитым дышат, хорошо иногда получается. Иди, мол, путем своим и получишь, что заслужил. Понятно излагают! Да что там сороки молчат? И вино кончилось, и мясо подгорелое в горло не лезет...

– Койрат! Фоас через Калидонский залив переправился! Алкмеон-ванакт приказал басилеям дружины собирать!

Вот дела! Напугала Заячью Губу эта самая Кера! Ну, раз она пролетела, самое время Фобосу с Деймосом появиться. То есть Фоас-Фобос уже в Аркадии, значит, теперь и Диомеду-Деймосу в поход пора! Грязь замерзла, зима в холоде никнет, пернатые время отметили...

Точно отметили!

Услышал я волю богов, услышал! Не зря у костра сидел, мерз. Надо бы в Аргос съездить, волю эту Алкмеону Губе Заячьей сообщить.

Шепотом – на самое ушко!

* * *

– Мама! Ты не отвечаешь мне, но я знаю, ты слышишь, все слышишь! Мама, я не хотел этого, то есть хотел, хотел, но не так!.. Но ведь уже ничего не изменить, мама! Если я испугаюсь, откажусь, будет еще хуже! Ведь правда ? Почему ты молчишь, мама ?

* * *

– А почему дорийцы?

– За ними будущее, дядя Диомед! Ахейцы – закат, они восход.

Красиво говорит Гилл, сын Геракла. Заслушаешься!

Теперь уже не сучья трещат – колесница скрипит. Та самая, что мне локры подарили. Старая, как ни чини, быстро не поедет. А мы и не спешим. Едем, по сторонам поглядываем, вожжи друг другу передаем.

Едем – и о дорийцах разговариваем, не торопимся. А впереди нас Деймос-Ужас летит, горло дерет, вещает каждому встречному-поперечному. Берегитесь, мол! Идет! ДИОМЕД ИДЕТ!

– Да ты, дядя, на города наши посмотри! Ну, Калидон, ладно, маленький он. А Микены, а Спарта, да и Аргос? Басилеи и даматы с тиретами в сидонских фаросах и критских накидках разгуливают, благовониями натираются, а люди в землянках живут, как звери!

– А мы все возьмем, а мы все поделим, – смеюсь я. – Тебе полфароса, мне полнакидки.

– Да не делить надо! – горячится Гилл. – Просто люди не должны голодать, потому что тогда страна слабеет, ее кто угодно голыми руками возьмет! Кто такую страну защищать станет? Басилеи на колеснице один, а у пастухов только палки и топоры каменные!

Толковый парень, Гилл Гераклид! Да и вымахал уже – на полголовы меня выше, хоть и пятнадцати еще нет. Это он в отца. А лицом – точно в тетю Деяниру.

Только не басит еще!

А Деймос-Ужас летит, и запирают басилеи ворота, и Эврисфей-ванакт колесницы к перешейку Коринфскому двинул. А чего бояться? Мало ли кто по зимним дорогам путешествует? Правда, после Фив Диомед Калидонский уже не просто «мало ли кто»...

Так и летит Деймос впереди нас. По Локриде и Фокиде, по Беотии и Мегариде. А всего ужаса – мы с Гиллом на старой колеснице, да четыре повозки, да дюжина моих родичей-куретов. Тоже мне войско! Как раз повозки охранять.

И то, навязал мне этих парней дядя Андремон! Дескать, охрана требуется. И не наемники, а настоящие друзья – гетайры. Родичи! Да от кого охрана? Еду себе, никого не трогаю. А на разбойничков-недоумков и нас с Гиллом хватит.

А Деймос-Ужас уже над Аргосом, над черепичными крышами Лариссы, над Пелопсовыми Палатами, над Новым дворцом...

ДИОМЕД ИДЕТ!

– У дорийцев – добычу поровну делят. У дорийцев голодных нет, у них соплеменников не обращают в рабство, не продают за море. И еще у них – железо. Представляешь, дядя Диомед, железные мечи! А их дикарями считают!

Горячится Гилл, сын великого Геракла, стучит-скрипит старая колесница. Далеко стук слышен! Выглядывают из-за стен басилеи-козопасы, бородами козловидными трясут: «И Гилл Гераклид тоже с ним? Ясно, ясно, скоро и сам Геракл пожалует!» Так что – от беды подальше. Войска нет – значит, спрятано войско! Фоас-курет (все, все слышали!) в Аркадии, выходит, и конница там, и пехота. Знаем, знаем этого Диомеда! Сам торной дорогой едет, а куреты его вот-вот с запада, через леса аркадские, пожалуют. Хитрый он, Диомед, да мы хитрее!

В общем, спасайся, кто может! ДИОМЕД ИДЕТ!

– Меня отец с детства к ним посылал, к дорийцам. Говорит, учись у них, своим там стань. Меня уже и во фратрию приняли, и в святилище пускают. Они отца очень любят!

Слушаю я Гилла, вожжами шевелю, а мыслишки всякие в голове так пчелами лесными, кусучими, и роятся. Нет мира в Ахайе! Аргос против Фив, Микены против Аргоса, Мегары против Афин...

...А на севере дорийцы с железными мечами. Да не сами – с сыном Геракла Амфитрионида. Вот возьмут и выберут через пару лет Гераклида вождем. И что тогда? Тут уже не о микенском престоле речь пойдет!

Железные мечи, подумать только! Папа мечтал о сотне парней в железе. А дорийцев не сотня, не тысяча. Больше!

Замолчал Гилл, видать, устал дорийцев славить. А я себе по сторонам поглядываю. Только ничего не видать вокруг. Поле черное, вспаханное, вдали село – землянки под гнилой дранкой (прав парень!), а вот и лес, пустой, неприветливый...

Герма! Радуйся, Психопомп, люблю я тебя! Хоть не спорю – хранишь. Дважды уже напасть пытались. Только куреты-гетайры мои начеку, и я начеку, да и Киллению сколько положено перед отъездом отмерили. Вот и бережет!

А Гилл про дорийцев своих додумал, на меня теперь доглядывает.

– Дядя Диомед, можно спросить? А где ты... Где ты войско свое спрятал? Я никому не скажу!

Спросил, а у самого глаза так и горят (тети Деяниры глаза). Ну, еще бы! Первая война!

Только какая тут война? Еду себе в Аргос, за всяких сорок белобоких не отвечаю, а за Деймоса-Страшилу и подавно.

– Нет у меня войска, дориец Гераклид! – смеюсь. – Вот все мое войско, с тобой да с Мантосом-старшим во главе. Это у Эврисфея войско – под Микенами стоит ждет. И у Алкмеона войско, по всем границам, по всем крепостям!

...Громко Кера кричала! Так громко, что Заячья Губа басилеям зов кинул. Все они сейчас воинов по городам и селам собирают – Диомеда-супостата бить. И Полидор-толстяк, и Эвриал Смуглый, и Промах Тиринфец. И Капанид собирает...

Да только лучшие войска Алкмеон на запад послал, ц границе Аркадской. И пеласгов своих послал. Ну еще бы! Там ведь, в Аркадии...

– А дядя Фоас с куретами? Дядя Диомед, я... я поклянусь! Я никому не скажу!

Чуть ли не слезы на глазах! Гаркнуть? Так ведь четырнадцать лет парню, даром что дориец.

– Войска у меня нет, Гилл! Фоас на свадьбу к родичу поехал. С ним двадцать человек всего. Но не волнуйся – будет войско. А главными воинами у меня – два крепких парня. Да ты их знаешь – одного Фобосом зовут, другого – Деймосом... И еще один – Пан с дочкой своей Паникой.

Тяжелый вздох. Обиделся, дориец!

Вот так и едем, так и беседуем. Через Амфелу и Опунт, через Элатею и Хароней, через Феспий и Платеи. А впереди, над полями черными, над лесами пустыми, над крышами черепичными, несется-гремит по всей Элладе.

ДИОМЕД ИДЕТ!

* * *

Летело эхо, летело – от стен микенских отразилось. От Золотых Ворот, от золотых щитов...

– Дядя Диомед, это что? Это против... Против нас?

Бедняга Гилл! Ехали-ехали, а тут – войско поперек дороги. Тяжеловооруженные фалангой, лучники с пращниками вразброс, колесницы копьями ощетинились. А главное – щиты! Золотые Щиты – хризосакосы! Неужели сам Эврисфей? Вот и шатер в сторонке стоит, красный, огромный...

...Гелиос-Солнышко как раз из-за туч выглянул. Красиво! Золотом по золоту...

– Ничего, Гераклид, – смеюсь. – Сейчас на прорыв пойдем!

Нас уже возле Коринфа остановить пытались. Но только кого останавливать, кого колесницами давить да копытами топтать? Едет себе наследник Калидонский по собственной надобности, с обозом да охраной (смех, не охрана!). Хвала богам, Куретия с Микенами не воюет.

А геквет, над колесницами старший, признался, когда мы амфору самосского с ним распивали, что все в Микенах об заклад бьются, где войско превеликое Диомедово прячется. То ли в лесах Аркадских, то ли в долинах Мессенских, то ли на кораблях чернобоких – к высадке готовится.

А насчет кораблей – ха-а-арошая мысль! Только не зимой.

Ага, вот они! Щиты золотом горят, шлемы на самые бороды опущены, копья – лесом.

– Спокойно! – это я гетайрам. А то останется ванакт микенский без охраны!

– Радуйтесь!

Еще один золотой. На колеснице, зато без шлема. Эге, а нос знакомый! Агамемнон!

– Богоравный Эврисфей, сын Сфенела, ванакт Микен и всей Ахайи, велит передать тебе, Диомед Тидид, наследник Калидонский, что войско твое пропущено отнюдь быть не может. Тебе же и людям твоим – проезд вольный, как и водится между соседями.

Уф, выговорил! Выговорил, венец серебряный в волосах темных поправил, на меня посмотрел... Нет, не посмотрел – воззрился!

– Понял ли ты, Диомед Тидид...

– Понял, понял – поспешил я. – Не надо мое войско пропускать. Только ты, богоравный Атрид, крепко дорогу стереги, войско большое, страшное!

(Ух, и посмотрел! Не люблю его, Атреева первенца!)

А я, между тем, на Гилла киваю.

– Знакомься, Атрид! Тут кое-кто на микенский трон поглядеть хочет. Хотя бы одним глазком. Покажешь?

(А на Гераклиде – хитончик старый, а на Гераклиде – плащик домотканый).

Дернулся длинный нос, нижняя губа вперед тараном выпятилась.

– Твой... оруженосец?

(Хотел «слуга» сказать – не решился!)

– Радуйся, сын богоравного Атрея! – подхватывает Гилл. – Прав ты, роду мы сирого, роду мы бедного. В Калидоне мой отец на чужих хлебах живет, Гераклом его кличут...

Хорошо, что хризосакосы рядом стояли – подхватили богоравного!

* * *

– Радуйся, Диомед Тидид!

Он сидел не на троне, просто на невысокой скамье, и это казалось странным, даже обидным. Как и тонкий серебряный (не золотой!) обруч в темных, с легкой проседью, волосах. Этому человеку к лицу была власть.

– Радуйся и ты, Атрей Пелопид!

...Короткая бородка, тоже с брызгами проседи, яркие полные губы – и огромные голубые глаза на загорелом, без единой морщины, лице. Если бы не седина, микенскому правителю нельзя было дать и сорока. А ведь он старше дяди Геракла, старше Эврисфея! И, говорят, намного.

Он и ждал меня в шатре, Атрей сын Пелопса, истинный, а не кажущийся владыка Златообильных Микен. Богоравному Эврисфею, сыну Сфенела, досталось лишь держать скипетр. Он и держит его, да вот руки уже трясутся.

Слуга поставил такую же точно скамью – для меня, неслышно скользнул к выходу. Я не спешил. Мы с Атреем, кажется, на равных. Он – наследник Микенский, я... А кто я?

– Садись, Тидид. Я не задержу тебя надолго. Мы не в тронном зале, поэтому обойдемся без «богоравных».

Он подождал, пока я сяду, помолчал, зачем-то скользнул широкой ладонью по железной, в золотой оправе, фибуле, по роскошой лиловой ткани затканного золотом фароса. Словно пыль отряхивал. Волнуется? С чего бы это всесильному Атрею, Атрею Великому, волноваться?

– Тидид! Микены готовы признать Диомеда Калидонского басилеем Аргоса. Микены готовы дружить с ним. Готовы помочь. Но ванакта Диомеда мы не признаем никогда.

Вот оно что! Давний спор – кому первенствовать в Ахайе. Новая Столица против Древней.

– Скажу больше, Тидид. Для тебя слово «ванакт» и слово «война» означают одно и то же...

Теперь он смотрел прямо на меня – холодно, без тени улыбки. В голубых глазах горел отблеск кованого железа.

– Ванакт должен быть один. Он – царь царей. Ахайя должна стать единой, тогда следующая война будет такой, как я хочу, а не иной. Ахайя, нет, Эллада завоюет весь наш Номос – объединенная, могучая, страшная для врагов. Добычи и славы хватит для всех, и власти хватит. Иначе... Иначе мы начнем резать друг друга. Микены все равно победят, но я не хочу такой победы!

...Номос – знакомое слово! Спросить о меднокованом небе? Нет, не время.

– Это моя мечта, Диомед! Это – мечта Пелопса. Мечта стоит крови. Выбирай!

Странно, мне вдруг почудилось, что я вновь слышу голос деда, голос Адраста Злосчастного. У деда тоже была мечта – очень похожая.

– Аргос не боится войны, Пелопид!

Он ждал другого. Поморщился, покачал головой.

– Мы тоже не боимся, Тидид! Не боимся – и не хотим. Но иначе не выйдет. Ты знаешь, что в Ахайе уже не хватает пашен и пастбищ? Что через несколько лет нам придется ввозить хлеб и даже скот? Что на севере дорийцы, а море вот-вот захватят пираты Лаэрта и этого мерзавца Приама? Только единая страна может защитить себя и завоевать новые земли. И не пустоши Эпира, не фракийские скалы! Земли за морем – богатые, почти беззащитные, оставленные богами. Оставленные – нам!

О чем это он? Оставленные богами – почему? Но я знал – и об этом спрашивать не ко времени.

– Я не рвусь к золотому венцу, Пелопид! Но Аргосом искони правили ванакты. Этого хотят гиппеты.

Странно, получается, что я оправдываюсь!

– Гиппеты погубят нашу землю, Диомед! Их жадность, их тупость, их близорукость... Смелость не в том, чтобы начинать межоусобицу на радость внешним врагам, сын Тидея. Подумай, еще есть время!

Я оправдывался; он, кажется, начал уговаривать...

– Прощай, Пелопид! – Я встал, коротко поклонился. – Подумать обещаю, но – не больше.

– Прощай и ты.

Атрей приподнялся, оглянулся неуверенно:

– Тидид! Нас тут никто не слышит... Куда ты все-таки войско спрятал? Мы с Фиестом, с братом, поспорили...

Возле колесницы, окруженной Золотыми Щитами, меня догнал кто-то высокий, худой, белокурый.

– Богоравный... Богоравный Диомед!..

Я оглянулся. Длинноносый, совсем юный, узкоплечий, в дорогом фаросе...

– Я бы хотел приветствовать тебя... познакомиться! Я Менелай, Менелай сын Атрея!

Что-то мне это напомнило!

– Я... Я восхищаюсь тобой! Ты – настоящий герой, богоравный Диомед! Ты возьмешь меня на войну? Мне запрещают, мне даже меч брать в руки запрещают, а я уже взрослый!..

...Знакомый (Агамемнов!) нос, голубые (Атреевы!) глаза. Не люблю Пелопидов! Но парень смотрел так жалобно...

– Радуйся, Менелай Атрид! – Я улыбнулся, протянул руку. – Если будет война – повоюем вместе, обещаю!

Его ладонь я пожимал с великой опаской. Любимчик мне тоже мальчишкой показался!

– Ой! – это не я сказал, это Менелай. Не зря ему меч в руки не дают!

* * *

Пана-владыку, великого бога, восславить хочу я.

С нимфами светлыми он – козлоногий, двурогий, шумливый –

Бродит по горным дубравам, под темною сенью деревьев.

Нимфы с верхушек скалистых обрывов его призывают,

Пана они призывают с курчавою грязною шерстью,

Бога веселого пастбищ. В удел отданы ему скалы,

Снежных гор главы, тропинки кремнистых утесов,

Бродит и здесь он и там, продираясь сквозь частый кустарник;

То приютится над краем журчащего нежно потока,

То со скалы на скалу понесется, все выше и выше...

Радуйся, Пан, веселый бог, хозяин лесов и скал! Безобиднейший из богов, смешной, добрый. Мы с тобой похожи, не удивляйся! Я тоже еду в Аргос один, и надо мною тоже можно смеяться. Один, с тринадцатью спутниками – против всего воинства Алкмеонова! Пусть смеется, кто пожелает, как смеялись над тобой, Пан, Пан Всесильный, когда ты родился у Дриопы, прекрасноволосой и стройной нимфы. И отец твой, Психопомп-Ворюга, смеялся, и родичи Олимпийцы хохотали...

Сел Психопомп перед Зевсом, меж прочими сел он богами.

И показал им дитя. Покатилися со смеху боги...

Я тоже неказист, Пан, мой родич! Какой-нибудь Агамемнон, жердь длинная, косится на меня свысока: не вышел я ростом, ликом не вышел, да и родом, честно говоря, не очень. Я тоже жил среди лесов и скал дикой Этолии, где коз больше, чем людей, и басилеи носят плащи из овечьих шкур. Пусть посмеются над нами, Пан, посмеются – в последний раз!

Горе, однако, тому, кто рассердит добрейшего бога!

Мощный, он брови насупит, в глазах полыхнет его пламя.

Крикнет – и крик его, громом над миром ударив,

В бегство постыдное целые воинства гонит!

Лютая Паника-дочь над испуганным людом несется,

Створки ворот открывая и с воинов срывая доспехи.

Кто устоит перед ней, кто потщится бороться с всесильной?

Страшен он, Пан разъяренный, и даже могучие боги

Прячутся в горних чертогах, на землю взирать не рискуя.

Кричи, Пан! Кричи!

* **

Я думал, будет война.

Короткая, почти без крови – но война. И я был готов, и мое войско готово, и мои гекветы уже выполняли приказ, тот, что я отправил с Амфилохом Щербатым. Мне не требовалось прятать свои дружины. Они стояли у всех на виду, там, где и должны стоять: Промахова – у Лерны, перекрывая путь к морю, Полидора – в Тиринфе, Эвриала Смуглого – у Трезен, а Капанидова – на запад от Аргоса.

А в самом городе меня ждали воины Щербатого, чтобы обезоружить стражу и открыть ворота.

Я не прятал войска, да и негде мне было их прятать. Заячья Губа, ошалевший от крика Керы, от Фобосова страха и Деймосова ужаса, сам призвал к оружию басилеев.

Сам!

А те, кто ему еще верил, кто был готов умереть за ванакта-нечестивца, бесполезно мерзли в Аркадии, ожидая куретскую конницу.

Зимой не воюют, Алкмеончик!

Поэтому, как только у пограничного камня вокруг моей колесницы сомкнулась сверкающая медь тиринфской дружины (не опоздал, Дылда Длинная!), я был готов к бою.

Но тут крикнул Пан...

...И рухнули высокие, окованные медью ворота, и разбежались очумевшие от ужаса стражники, и льдом застыла печень у Алкмеоновых даматов, а лютая Паника-дочь уже парила над красными черепичными крышами Лариссы...

И не выдержал Алкмеон-ванакт, Алкмеон Заячья Губа, чей разум уже помутили Эринии, перед чьим взглядом стоял окровавленный призрак убитой матери...

Так и кончилась моя вторая война. Война, которой не было.

ЭПОД

– Только ванактом, Тидид! – Эвриал Смуглый дернул щекой, легко пристукнул ладонью по резному подлокотнику. – И пусть кто посмеет пасть раскрыть! Мы – Аргос!

– Мы – Аргос! – Толстяк Полидор даже привстал, пухлая рука сжалась в кулак. – Мы – Аргос, Диомед! Ты – ванакт!

– Ванакт! – Промах Тиринфец.

– Ванакт! – Амфилох Щербатый.

– Папа... Отец... Он очень любил тебя, дядя Диомед. Он говорил, что ты – самый лучший. Ты должен стать ванактом вместо папы!

Маленький Киантипп – басилей Киантипп Эгиалид – говорит тихо, но каждое его слово гулко звучит под высокими сводами. И мне вдруг кажется, что я вновь слышу голос дяди Эгиалея... Эх, дядя, дядя!

Утро, сквозь щели в ставнях – неверный зимний рассвет. Тронный зал пуст, и трон пока еще пуст. Мой трон... Мы сидим в сторонке, мы – эпигоны, братья, разделившие поровну все – и боль, и кровь, и победу. Мы пока одни. Только у трона, у дверей, у закрытых ставнями окон, – мои гетайры. Теперь куреты всюду со мной, не отходят ни на шаг. Но они молчат. Решать – нам. И мы решаем.

Решаем, потому что сейчас этот зал наполнится людьми – перепуганными людьми, радостными людьми, растерянными людьми. Два дня они прятались, придворные, гиппеты, служилые даматы, жрецы. Прятались, все еще боясь – или надеясь, – что Заячья Губа вернется. А теперь, когда все стало ясно, сбежались сюда, в Лариссу, под черепичную крышу Нового Дворца.

Алкмеон не вернется. Он в Аркадии со своими пеласгами, полубезумный, гонимый беспощадными Эриниями, навечно запятнанный кровью. Теперь не мой отец, не я – он изгнанник, ему просить милости и приюта у басилеев-козопасов в глухих селеньях, где еще не слышен крик беспощадных Мстительниц. Он не вернется. Добрые аргивяне терпеливы, но Убийцу Матери они не простят. Призрак Эрифилы, дочери Талая, отныне навсегда встанет между Коровьими детьми и троном Аргоса.

Четверо уже сказали. Двое молчат. Молчат, хотя их слова для меня – главные.

– Капанид?

Мой друг смотрит в сторону, сопит, дергает волосинки |на подбородке.

– Понимаешь, Тидид... Они... Мои родичи... Они вроде как... А, ну их!

Широкая ладонь взлетает вверх, рубит холодный зимний воздух:

– К воронам их всех! Ты – ванакт! Да, ребята, о чем мы тут болтаем?

– О троне, Сфенел, – негромко отвечает толстяк Полидор. – О троне. И об Аргосе.

Он прав. Великий Атрей не шутит. Слово «ванакт» и слово «война» теперь для нас – одно и то же.

– Дядя Эвмел?

Дядя Эвмел – старший. Дядя Эвмел – сын Адраста Злосчастного. Его слово – главное.

Дядя не спешит. Молчит, на меня не смотрит. Вниз смотрит – на холодные каменные плиты.

– Дело не в титуле, Тидид, – наконец вздыхает он. – Атрей все равно начнет войну. Он прав, над Ахайей должен быть владыка – единый, всевластный. Только мне кажется, время у нас еще есть. Пока жив Эврисфей...

Дядя замолкает, худые пальцы сжимают навершие тонкой трости.

– Отступать поздно, Диомед! Ты – ванакт! Мы за тебя, гиппеты – тоже... Ты – ванакт!

Все сказано. Пора махнуть рукой, впустить толпящееся у дверей стадо, надеть пурпурный плащ, застегнуть золотую фибулу... Вот и венец – на серебряном треножнике, у самого трона, ждет...

– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидаврй, Масеты и Эгины Апийской...

От приоткрытого окна несет холодом. Внизу – пустая, безлюдная площадь, мокрые от ночного дождя каменные плиты...

– Мама!

Не говорю – шепчу, еле двигая губами. Почему она не отвечает? Почему не слышит?

– Мама! Что мне делать? Еще не поздно, скажи? Мне не надо этого, я не хотел, никогда не хотел!

– Хотел...

Чей это голос? Ее? Или просто – дальнее эхо?

Все! Пора!

Пора!

– Ну что, богоравные, начнем?

– Сам ты богоравный! – охотно откликается кто-то.

И уже ничего не изменить, не исправить, сейчас я накину пурпурный фарос, надену венец, сяду на каменный трон. На мой трон...

Нет, неправда! Это не мой трон! Это трон Адраста Злосчастного, трон дяди Эгиалея, трон Киантиппа, который просто не успел вырасти. Я – случай, меня кликнули, как зовут стражника, чтобы выгнать вора, забравшегося в дом.

...И над всем – над тронным залом, над Лариссой, над спящим Аргосом – тяжелая, железная тень всесильных Микен. Они не признают. Никогда!

Я-не первый.

Я – второй!

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

ИГРА АТРЕЯ

СТРОФА-I

Острые ногти скользнули по животу, врезались в кожу, оставляя ровные красные полоски. Не ногти – звериные когти. И пахло от нее зверем – маленьким хищным зверьком, привыкшим к крови и парному мясу. Не стонала, не кричала, не открывала глаз – и не отпускала, цепляясь когтями за мои плечи, за руки, за спину. Коротконогая, крепкая, губастая, плоскогрудая, с широкими мужскими плечами, с густым черным волосом на ненасытном лоне...

Наконец когти разжались: меня выпускали на свободу. Я облегченно перевел дух, потянулся к хитону...

– Богоравный ванакт разрешит мне засвидетельствовать свое уважение богоравному басилею Сфенелу?

Спросила, все еще лежа, даже глаз не открыв, колен вместе не сведя. Я восхитился.

Басилисса какого-то городишки из элидской глуши, дальняя родственница Промаха Дылды, гостила у него в Тиринфе, заехала на денек в Аргос. А я еще удивлялся, когда она попросила о встрече!

С гостями-басилеями легче – выпьешь с ними чашу-другую-третью (четвертую!), и свободен.

...А на животе, правее пупка – пять красных полосок. Звериная метка!

Править надо, сидя лицом к югу.

Это не я придумал – на одной хеттийской табличке было. Долго я понять не мог, почему именно к югу? Не к востоку, не к северу. А потом сообразил. Дело не в том, куда лицом. Просто править следует, не суетясь. Сидишь – а дела сами делаются. В этом и секрет. Мудрый правитель со своих плеч бремя снимет, на чужие возложит, а самому только поглядывать остается.

Дед мой, Адраст Злосчастный, так и делал. А я еще удивлялся, отчего это он из Лариссы носа не кажет. А зачем?

Все и так шло, как должно.

Увы, за два года я так и не научился. Лицом к югу не получалось, и к востоку тоже. Ванакт Диомед правил, как челнок в ткацком станке.

Одеваться она не спешила, так и стояла у ложа нагая, пахнущая лесом и терпким потом. Стояла, на меня подглядывала, словно жалея, что отпустила. Я заранее посочувствовал бедолаге Капаниду...

– Ванакт!

Спасен! В дверях – чернобородый Мантос, старшой охраны. На гостью даже не поглядел – привык и не к такому.

– Пора, ванакт!

Хорошо, что пора! Хорошо, что можно накинуть хитон, фарос, золотой венец... убежать.

Даже спиной я чувствовал ее улыбку – довольную, сытую, чуть снисходительную...

Ванак-челнок помчался править дальше.

* * *

Теперь пора на колесницу. Самое время – Сфенел уже ждет, и Киантипп ждет, и кони бьют копытами по каменным плитам. День Геры Анфии, покровительницы славного Аргоса; значит, самое время ехать в храм – через весь город, торжественно, при венцах и свите. Добрые аргивяне с раннего утра возле ворот собрались – ждут.

– Я вожжи возьму! – это Капанид, басом. – Я! Дядя Диомед, я! Ты же обещал! Дядя Сфенел, ты все время правишь!

Это Киантипп. Восемь лет парню, а характер – не подступись. Я бы и сам прокатился-промчался квадригой по аргосским улицам, но после звериной охоты (кто на кого охотился?) мне лучше вожжи не доверять.

– Туда – басилей Сфенел, обратно басилей Киантипп... и басилей Сфенел.

– А почему только обратно, дядя?

Трудно блюсти мир в Арголиде!

За воротами Лариссы – толпа. Нечасто увидишь нас троих вместе, да еще на колеснице, в венцах и фаросах. Сотен пять собралось, еще столько же вдоль Деметровой улицы, по которой нам ехать, стоят.

Ну, сейчас начнется!

– Басилей Сфенел! Богоравный Сфенел!

– Киантипп Эгиалид! Киантипп! Киантипп!

– Сфенел! Анаксагориды! Анаксагориды-ы-ы! Анаксагориды – Аргос!

Обычай такой – приветствовать. Приветствовать, а заодно высказываться. От всей души.

– Сфенел Капанид! Сфенел Капанид! Ар-гос! Ар-гос!

Пока колесница у ворот стоит, пока охрана путь расчищает, нам следует улыбаться, кивать...

– Сфенел – ванакт! Сфенел – вана-а-акт!

Ну вот, началось! То ли родичи Капанидовы в город заехали, то ли и без них обошлось. Любят Анаксагоридов в славном Аргосе!

– Сфенел – вана-а-а-акт!

Самое время хватать Капанида за локоть. Что толку гонять крикунов? Накричатся – умолкнут...

Они не смирились – Анаксагориды, царствующий род. Не смирились – и не молчат. Вот уже два года, то тут, то там: «Сфенел Капанид – ванакт!» Я для них – случайный заброда на троне. Но Анаксагориды – не самое опасное. Они не скрываются, не точат кинжалы. А вот Амифаониды затаились. Алкмеон далеко, прячется где-то в аркадской глуши, Амфилох Щербатый навечно отрекся от венца (не Айгиалу же, их сестричку, дурочку конопатую, на трон сажать!), но их род не забыл и не простил. И я уже не жалею о куретской охране, не отпускающей меня одного ни на шаг...

– Киантипп, быстрее вырастай! Киантипп, жениться пора! Киантипп – Аргос!

Улыбается маленький Киантипп. Приятно! А когда же про меня скажут? Впрочем, про меня больше поют. Вот сейчас затянут: «Диомед теперь наш главный...» Ага, уже поют!

– Диомед теперь наш главный,

Диомед над всем царит

Все лежит на Диомеде,

Диомеда слушай все!

Диомед над войском правит, он над Аргосом старшой.

Диомед, тебя мы любим! Отправляйся в Калидон!

Хорошо спели! Дружно!

– Тидид! Да чего ж это они? – басит Сфенел. – Да я их!..

Так и не привык, бедняга! Это еще ничего, иногда поют не «отправляйся», а «убирайся».

Чужак! Два года на престоле, и все равно – чужак. И ничего тут не поделать. Любят Сфенела, любят маленького Эгиалида, кое-кто еще вздыхает об Алкмеоне. Меня – только терпят.

Ну вот, можно ехать. Путь свободен, крикуны дух переводят, Капанид уже вожжами шевелит...

– Дядя Диомед! Дядя! – Киантипп обиженно шморгает носом. – А когда про меня тоже петь станут? Когда я вырасту?

Вот и правь, сидя лицом к югу, после всего этого!

А вначале думалось, что будет не так и трудно. Почти как в сказках, где ванакт все больше пирует, за кабанами скачет и врагов, что ни день, сокрушает. В сказки я и два года назад не очень верил, но после Куретии казалось, что дел будет не слишком много. Дяде Андремону – басилею Андремону – венец шибко голову не натирал. Война – понятно, басилей первый в бою. Еще суд – тоже понятно. Ну, и жертвы богам, само собой. А чего еще делать? С остальным народ сам разберется. Еще не хватало указывать, когда стада на зимние пастбища перегонять или как ячмень сеять!

Думалось – да иначе вышло.

Сначала понял – день слишком короткий. Потом – что и ночи не хватает. Затем – что мое время отныне не мое, а чье угодно – гонца, заезжего басилея (или басилиссы, как сегодня!), дамата-виночерпия, дамата-хлебодара, родичей (ой, сколько же их!). А еще войско, а еще ремонт храма Зевса Трехглазого, а ко всему – десятки табличек, которые следовало прочитать еще вчера.

Арголида – не Куретия. К сожалению.

Я бы, конечно, пропал. Я и так почти пропал, но все же не всеконечно. А не пропал потому, что все время об этом самом юге помнил. Много тут, конечно, не придумаешь, но кое-что... Дядя Эвмел теперь – глава совета гиппетов. Долго я его уговаривал, умолял, кланялся. Умолил! И все полчища табличек (глиняных, алебастровых, деревянных) – тоже на нем. И то, кто еще так обычаи наши знает. Для гиппетов же почет – сам Эвмел Адрастид дрязги их гиппетские улаживает!

А Капанид коров считает. Кто же его знал, что царских земель в Арголиде нашей – за год не объехать? Пришлось Сфенелу богоравному нашими стадами и пашнями заняться. Тем более мы с ним оба – опекуны Киантиппа, так, что дел у Капанида – решать не перерешать.

С войском тоже удачно вышло. Лавагетом теперь Эматион, Эматион Пандионид. А кого еще было ставить? Он – из учеников дяди Эгиалея лучший. Шептали мне на ушко иные имена, да я слова дядины не забыл. Зачем мне богоравный лавагет с кучей родичей и мечтою о золотом венце?

Так и правим. А мне самые мелочи остались: на троне сидеть, щеки надувая, в храмах дымом жертвенным дышать, гостей встречать, провожать, ублажать (как сегодня, например), да еще остались в моем ведении соседи, ближние, дальние, заморские: Пилос, Спарта, Аркадия, Мессения, Аттика, Беотия, Дельфы, Эвбея, Крит, Самое, Милаванда. И моя Этолия осталась.

А еще – Микены! И в первую очередь – Микены!

.. .Вот и доехали до храма! Тут тоже толпа, хоть и поменьше. Значит, опять улыбаться, про Сфенела-ванакта слушать, затем – столбом у алтаря стоять, гнусавящему жрецу внимая. А потом... Потом самое время исчезнуть. Для того в храме подземный ход имеется – под улицей идет, под дома подныривает. Далеко – до самой городской стены. А там, у Диркских ворот, домик маленький стоит, желтой черепицей покрытый. А в домике том ставни заколочены и дверь никогда не открывается...

* * *

– ...Богоравный Атрей приказал казнить начальника колесниц. Тайно казнить. А еще приказал объявить, что скоро покинет город. Не сам – с сыновьями...

Купец-лазутчик говорит шепотом, то и дело оглядываясь, словно всесильный Атрей даже тут имеет соглядатаев. Честно говоря, я бы не удивился, хотя у дверей закрытых – мои гетайры, и у подземного хода они же, а в горнице нас трое: мы с разговорчивым торговцем и дядя Эвмел. Я слушаю, вопросы задаю. Дядя Эвмел на нас не смотрит, таблички на столике перекладывает.

– Отъезд будет представлен как бегство. Якобы богоравный Атрей вынужден покинуть город из-за брата...

Я только вздохнул. Один Дий Подземный знает, что за игру ведут там, в Микенах! С Эврисфеем понятно – в трон корнями врос, никого к себе не пускает, даже с родичами чаще всего через Копрея-глашатая общается. Правят же Пелопиды – Атрей с братом Фиестом. Почти полвека вместе правят – ссорятся, мирятся, играют в ссоры и снова играют – уже в примирение. Поди разберись! То золотой жезл Пелопсов поделить не могут, то из-за жены чьей-нибудь ругаются, то друг друга изгоняют – и снова мирятся, снова вместе правят.

(А еще болтают, будто Атрей Фиестовых сыновей убил и папаше скормил за обедом под гороховой подливой. А тот его жене яду подсыпал. Интересно, кто эти слухи сочиняет? Не удивлюсь, если они сами – Атрей с Фиестом. Игра у них такая!)

– Богоравный Атрей послал также тайных гонцов в Дельфы и Афины. И в Калидон...

...Уж не к дядюшке ли Терситу? Хотел же удавить мерзавца, хотел! Даже веревку припас! До вот не сложилось.

– И еще, ванакт... Богоравный Атрей с Эврисфеем говорил. О чем – неизвестно, но в конце сказал: «Скоро!..»

Лазутчик облегченно вздыхает. Все! Можно брать серебро и исчезать – все тем же подземным ходом. Но не всех этот ход спасал. За два последних года три лазутчика сгинули. Двое – без следа, третьего у Львиных ворот бронзовыми гвоздями к дереву прибили.

Тяжела длань микенская!

– И что скажешь, дядя?

Теперь нас в горнице двое. Но дядя Эвмел не спешит. Молчит, таблички алебастровые перекладывает. Налево – направо, налево – направо...

– Понимаешь, Тидид, Пелопиды ссорятся тогда, когда хотят всех убедить, будто в Микенах плохо. Соседи облегченно вздыхают, поворачиваются спиной...

Дядя прав. Пролетел слух о съеденных сыновьях Фиестовых, пролетел-прогремел, всех в столбняк вгоняя. А микенская армия уже у Орхомена стоит: открывай ворота!.. Заговорили о баране волшебном, который в сундуке Атреевом хранился (баран! в сундуке!) и Фиестом-злокозненным исхищен был, а микенские колесницы уже по коринфским улицам колесами стучат!

– Значит, война, дядя? С нами?

А что же еще? Недаром Атрей сказал: «Скоро!».

Не спешит дядя Эвмел, таблички перекладывает. Налево – направо, налево – направо.

– Еще нет, Тидид, еще нет... Затылок у них чешется.

И вновь он прав. Два года мы ждали войны. С того самого дня, как я надел венец, с того самого часа, как гонец Эврисфея привез поздравления новому басилею Аргоса. Поэтому и езжу я каждый год в Фивы и Калидон, поэтому и гощу у чернобородых родичей-куретов. Чешется затылок у владык микенских! Боязно повернуться им лицом к Аргосу!

Пока еще – боязно.

Но кто знает, может быть, и решились братья Пелопиды мне укорот дать. Фивы после разгрома не город уже – городишко, Ферсандру, братцу моему двоюродному, большого войска не собрать. А Этолия далеко – за горами, за морем. Решились бы – если б не дядя Геракл.

Вот уж не знаешь, что беда, что благо! Месяцев через восемь после нашей последней встречи пришлось дяде Гераклу из Калидона уехать. Дурость какая-то случилась. На пиру у Ойнея (нашел дядя к кому на пир ходить – к Живоглоту!) зашиб он какого-то сопляка из Живоглотовых родичей. Хлипок сопляк оказался – одна затрещина, и сразу – на костер.

Я уже вступиться хотел, и не я один. Да только дядя не послушал – собрал добро и распрощался. Вся Ахайя думала, куда теперь вечного скитальца занесет?

А занесло его аккурат к дорийцам. Вот тут-то я наши с Гиллом разговоры и вспомнил!

А когда дядя легко, словно и не шестой десяток ему пошел, разнес-разметал воинство Корона-лапифа, что на дорийцев вздумал войной пойти, когда разгромил Лаогора Дриопского, ясно всем стало – проснулся Великий Геракл. Отоспался в тихом Калидоне – и вновь ГЕРАКЛОМ стал!

И – дрогнула Эллада!

А потом еще весть пришла: Эгимний, дорийский вождь, Гилла Гераклида усыновил и наследником сделал. Все удивлялись – да только не я.

И в Микенах не удивлялись. Не надо Атреем-многомудрым быть, чтобы понять: на юге Аргос, на западе Фивы и Этолия, а на севере дядя Геракл с дорийцами. Сидит в своих Трахинах, дубину в руках сжимает и на Микены поглядывает.

Нет, не забыл Великий Геракл Эврисфея, не забыл, как его унижаться перед этим недоделком заставляли. И Пелопидовой гордыни не забыл. Слишком рано его в детскую сказку скучать отправили. Не зря он мне о последней битве говорил!

Вот и приходится Атрею затылок чесать, о железных дорийских мечах думать. И Гераклову дубину вспоминать. Трещать чьим-то ребрам! Но Атрей сказал: «Скоро!» А ведь Атрей...

– Атрей – не загадка...

Дядя наконец отложил таблички, вздохнул, лицо потер.

– С Атреем все ясно, Тидид. Ты правильно говорил: он, как и Адраст, мой покойный отец. Чего хочет – понятно. Власть – настоящая, не кажущаяся, великая держава, поход за море... Это не ново, не он такое выдумал. С Эврисфеем тоже ясно – болванчик на троне, злобный, всего боящийся... А вот Фиест...

И снова дядя не ошибся. О Фиесте мы почти ничего не знаем. Он редко покидает Микены, ни с кем не встречается, не выходит из тени. Все, что говорят о нем, – всего лишь слухи. Будто бы Атрею он не просто брат, а брат-близнец, не отличить, будто бы Олимпийцев не чтит, а поклоняется то ли даймонам, то ли призракам из Гадеса. И будто бы слуги у него есть – не думающие, не рассуждающие, только ему покорные. Не слуги даже – мертвецы ходячие.

Хочешь – верь, хочешь – на себе испытай!

– Я понимаю так, Тидид. Фиест хитрее. Все эти годы он брату поддакивал, подыгрывал, в сторонке держался. Как бы в сторонке... Атрей правит, Атрей повелевает, а Фиест... Фиест ждет. А вот чего? Он – не наследник пока наследник – Атрей; может, в этом дело?

– Есть еще один наследник микенский, – усмехнулся я. – Гераклом зовут. И не я один так считаю – вся Ахайя, вся Эллада. Ведь именно своему сыну Дий-Зевс Микены предназначил! Не пришел ли час волю Отца богов выполнить?

– И это тоже, Тидид...

Дядя Эвмел нащупал палочку, с трудом приподнялся. Бедный дядя! Уже и не ходит почти, и на колеснице не ездит. Только и осталось – на носилках путешествовать. А ведь ему и сорока нет! Да какое там сорок – тридцать с небольшим!

...Ядовитое семя! Все мы, в чьих жилах – ИХ кровь!

– Ох, Тидид, не понравилось мне это Атреево – «Скоро!»...

И мне не понравилось. Поэтому прямо тут, на этом столе, где горой навалены тайные таблички, я сейчас напишу приказ Эматиону-лавагету, и Амфилоху Щербатому напишу, он сейчас как раз в Тиринфе, рядом с микенской границей, а еще Промаху и Полидору...

Скоро! Что – скоро?

* * *

– Тебя совсем замучили, господин мой Диомед! Мужчины и... женщины тоже!

Рука Амиклы касается звериной метки на животе. Я виновато отворачиваюсь.

...Ее хитон на полу, и гиматий на полу, и сандалии, и мой фарос вкупе с хитоном тоже. И венец золотой там же. Так сюда в венце и пришел – не было времени переодеться.

– Мы так редко видимся с тобой, господин мой Диомед, а когда видимся, тебя уже другие выпили, копье твое уже не копье, уколешь – не почувствую...

– Еще как почувствуешь! – возмущаюсь я, прижимадсь лицом к ее животу, к лону, к бедрам. А ее губы уже скользят по моей коже, вызывая привычную терпкую дрожь, я трогаю рукой ее грудь, сжимаю...

– И не почувствую, не почувствую, – шепчет она, почти не отрывая губ. – Ты не ванакт, ты, как и я, служитель Киприды, только я должна любить всех мужчин, а ты – женщин, бедной Амикле остается только тебя съесть, съесть, съесть!.. И я тебя съем, господин мой Диомед, а потом найду ту девку, грязную вонючую девку с кривыми ногами, которая посмела тебя украсть, и буду жечь ее горячей бронзой, а потом пойду на улицу и стану любить мужчин, всех подряд, много мужчин, с крепкими копьями, не то что у тебя...

– Ах ты!..

...И нас уже нет, мы стали ночным ветром, заревом, туманом над лесной поляной. Только серебристый свет перед глазами... Поступь ее благородна... глубоко и таинственно лоно... стройные бедра словно ведут на ходу спор о ее красоте... о ее красоте...

В храмовые дела я не вмешиваюсь. Боги сами о себе позаботятся! Только один раз и пришлось. Амикле, старшей жрице храма Афродиты Горы, уже не нужно бродить по аргосским улицам, собирая серебро для многолюбивой богини. Стрепсиад-скопец, услыхав мое повеление, только кланялся. Амикла живет в нашем доме на Глубокой – новом, отстроенном, и все хорошо у нас, то есть почти все...

Почти все...

– Но почему, Амикла? Может, к знахарю, к гадателю?

Она качает головой, кусает губы. Вот-вот заплачет! Я обнимаю ее худые плечи, глажу по голове...

– Я... Я была у знахаря, господин мой Диомед. Была... Только к чему он? Все и так понятно. Слишком многих мужчин я любила – до тебя. С десяти лет я при храме... У таких, как я, редко бывают дети...

Не помогает ничего – ни травы, ни молитвы, ни жертвы Гере Анфии. Казалось, что проще? Вон, у Капанида сынок уже басом отцовским ревет, кормилиц пугает! А маленького Ферсандра дочери уже второй год пошел...

– Я к оракулу пошлю, в Дельфы! К Зевсу Додонскому...

Заплакала – тихо, беззвучно. Пора уходить, ночевать лучше за стенами Лариссы, потому что с рассветом у ванакта-челнока новые дела, горы дел, моря, некогда не только сидеть лицом к югу, даже утешить любимую времени не хватает...

– Останься, господин мой Диомед! Когда ты рядом, то все хорошо... Останься!

И я послал все к воронам, к Гадесу, к Дию Подземному, я обнял ее дрожащие плечи, прижался губами к ее мокрой от слез щеке...

* * *

– Боги завистливы, сынок! МЫ завистливы. Не желай большего!

– Но почему, мама ?

Мы редко теперь разговариваем. А видимся – еще реже. Только во сне или, как сейчас, среди ночного мрака. Мама боится, ведь я уже взрослый, а ОНИ завистливы, и маме все еще кажется, что ее маленького Диомеда можно спрятать, уберечь...

От чего, мама ? От Гекатомбы ? От последней битвы?

Не спрятаться мне, мама!...

– Пожалей эту девочку, сынок! Пусть все будет, как есть. НАША кровь... Она не приносит счастья.

– Но разве дети – это плохо ?

Мама молчит. Странно, ее голос рядом, а она сама – где-то далеко. Хотел бы я знать, где!.,

– Моя мать погибла, чтобы дать мне жизнь. Аргея, жена твоего папы, умерла, рожая девочку. Я хотела их спасти – не смогла...

Тетя Аргея лежит рядом с папой на Поле Камней. Она умерла, и девочка ее умерла, поэтому все думают, что я – ее сын. Иногда мне снится сестра – та, которая так и не смогла сделать первый вздох. Ей бы уже было, как и мне, восемнадцать...

– Я не хотела, чтобы ты становился ванактом, Диомед! Не хотела, поэтому не отвечала, когда ты спрашивал. Ты сам решил – решил именно так! Но учти: ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко. Пожалей эту девочку, спрячь ее, увези!

– Зачем ? Почему, мама ?

Мама молчит, в горнице тихо, еле слышно дышит Амикла, ее рука все еще обнимает меня за плечи...

– Тидид!

Глаз можно не открывать. Сфенелов бас я узнаю сразу, да и не пропустят мои куреты в дом никого, кроме Капанида. Костьми лягут – не пропустят.

Приказ!

– Тидид! Тут... это...

Вечно какое-нибудь «это» – и всегда среди ночи! Ну, что еще там?

– Капанид, если тебе нужен венец, он на полу валяется! Бери – и дай поспать!

Радуйся... радуйся, Сфенел! Ну вот, Амикла проснулась!

– Тидид!!!

Я понял – глаза придется открыть. Открыть, привстать...

– Тидид, беда!

И тут я проснулся.

...Желтое пламя светильника, черные тени по углам. В глазах у моего друга – ужас. В глазах у моего друга – боль. Невыносимая, страшная.

– Геракл... Гонец только что прискакал... Геракл...

Нет, нет, нет! НЕТ!!!

* * *

От дыма першило в горле, запах горелого мяса впивался в ноздри, золотой венец на голове словно раскалили добела...

– ...Зевсова сына Геракла пою... пою, меж людей земноро... земнородных лучшего... в Фивах его родила славных... хороводами славных...

Гимн только что сочинили, жрец путал слова, испуганно косясь на темный лик Зевса Трехглазого. А может, не путал – просто плакал. Как и мы все...

– С Зевсом-Кронидом в любви... в любви сочетавшись, царица Алкмена... Некогда, тяжко... тяжко трудяся на службе... службе царю Эврисфею...

Мы плакали, хоть нам приказали радоваться. Сам Отец богов, Зевс-Кронион, возвестил, чтобы по всем храмам, по всей Элладе вознесли молитвы новому богу Олимпийцу, богу Гераклу...

Прощай, дядя Геракл! Легкой тебе дороги, куда бы ты ни шел. Хайре!

– ...По бесконечной земле он... и по морю скитался... Страшного много и сам совершил, да и вынес немало...

Рядом сопит Сфенел, рядом рыдает маленький Киантипп. А ведь он даже не был знаком с тем, кто стал новым богом!..

...И тети Деяниры больше нет. И Лихаса нет. Все погибли! Их тоже – на небо? Ответь, Трехглазый! Сам ТЫ руку приложил? Послал кого-то из НИХ? Или просто шепнул на ухо кому-то очень понятливому?

«Скоро!» – сказал Атрей Великий. Вот оно – «скоро!»...

Молчит Трехглазый Зевс, кривит надменные губы. Хочется крикнуть прямо в темный бородатый лик, ударить кулаком по старому дереву...

– ...Ныне, однако, в прекрасном... прекрасном жилище на снежном Олимпе в счастье живет...

Ну конечно! Дядя Геракл на снежном Олимпе, в счастье живет, а в Микенах уже думают, когда (и куда!) посылать колесницы, но даже не это главное, не война, которая теперь непременно начнется...

Без Геракла... Как мы все – без Геракла? Пока он жил, мы все были выше на целую голову – на его седую голову...

– Помянем, – шепчу я Сфенелу. – Кончится это... козлодрание, помянем. Его – и тетю Деяниру...

Мой друг молча кивает. А я вдруг понимаю, что все это – только начало, все это – только крик Керы, а самое главное (страшное?) впереди...

...Далеко-далеко, под всеми мирами, под черной громадой Космоса, Крон-Время вновь закрутил свое колесо. Сначала медленно, не спеша, потом все быстрее, быстрее...

«...Ты не сможешь всю жизнь прятаться, и твои друзья – тоже. Вы – последние, и битва, которая вам предстоит, – тоже последняя.» Ну и что? И боги не вечны... Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет, а самый сильный сам судьбой становится...

* * *

– Что же будет, мама? Что случится?

– Почему будет, сынок? Уже есть, уже случилось...

АНТИСТРОФА-I

Значки на деревянной табличке никак не хотели складываться в слова. Расползались тараканами, убегали за края...

– Дядя Эвмел! – жалобно позвал я. – Тут... Тут чего-то!..

– На Древнем языке? – невозмутимо отозвался он.

– Если бы на Древнем, – вздохнул я. – Дядя, а разве богинь замуж выдают?

На этот раз мы собрались не в домике у Диркских ворот, а в Палате Печатей. Печатей тут как раз и нет, а вот табличек – полные полки. Под самый потолок. Здесь можно найти любую с Девкалионовых времен (кроме самых тайных, конечно).

Чтобы дяде не вставать, я отнес табличку с непослушными значками сам. Дядя Эвмел вздохнул, приладил сверкающий хрусталь.

– Ну-ка, ну-ка... «Атрей в Спарте, сватает Елену за Агамемнона...» Елену? Гм-м...

То, что Атрей в Спарте, я, конечно, знал. С Тиндареем Спартанским они давно дружат (если, конечно, находится, против кого). Теперь, когда Атрея в очередной раз изгнали (изгнали?), он решил наведаться на берега Эврота, прихватив с собой наследников – носатого и белокурого. Сейчас меня куда больше интересовал не он, а Эврисфей. Надо же, воевать собрался, развалина! И с кем? С Афинами! Приютили, видите ли, родичей Геракла!

(Вот она – война! Пока еще – не с нами. В Аттике после смерти Тезея неспокойно, Афины кажутся легкой добычей.)

Эврисфей на колеснице – упасть можно. От смеха. Но микенское войско – это не смешно. И тут – Елена!

Дий Подземный разберет эти микенские игры!

– А что, Тидид? – Дядя задумался, забарабанил пальцами по столику. – Неглупо, неглупо, совсем неглупо...

– Но ведь Елена – богиня! 

– Вот именно, Тидид, вот именно...

Мы все привыкли, что где-то рядом, неподалеку живет богиня. Елена, дочь Зевса, – последняя, кто еще не покинул землю. Золотоволосая, прекрасная, нестареющая, несущая счастье, дарующая добрый урожай, красивых детей. Словно там, в Спарте, все еще продолжается Золотой Век – счастливый век, когда боги и люди еще жили вместе. Ей строили храмы, ей возносили молитвы. Да, все мы привыкли, что Елена, Прекрасная Елена, тут, с нами, к ней можно съездить в гости, познакомиться, потолковать о жизни...

– Трон Геракла опустел, Тидид...

– Какой трон, дядя? – поразился я. – Ведь Геракл не был ванактом, не был даже басилеем!

– Не понимаешь? – Дядя грустно улыбнулся, вынул сверкающий хрусталь из-под века. – Ему не нужен был золотой венец. Его трон стоял выше микенского. Пока Геракл жил с нами, он был ПЕРВЫМ. И никто, никакой Эврисфей – да что там Эврисфей! – не мог стать с ним вровень. А теперь Геракла нет...

– ...И в Микенах решили, – подхватили, начиная понимать, – то есть Атрей решил...

– ...Что место Геракла должен занять другой. Не бродяга, не вечный изгнанник, а ЦАРЬ ЦАРЕЙ. Титул ванакта – еще не все, а вот если над Элладой воцарится муж богини...

– Бог Агамемнон, – хмыкнул я. – Агамемнон Носатый, Агамемнон Зазнайка...

– Не смейся, мальчик! Я тебе уже говорил: придумано ловко. Атрей сейчас якобы изгнанник. Кто упрекнет Тиндарея, что он выдал дочь (пусть и не свою дочь) за сына друга, попавшего в беду? К тому же свадьбу сыграют быстро, без лишнего шума. А Эврисфей тем временем идет на войну – на глупую, ненужную войну. Больной, боящийся всего старик! А наследуют ему, если что случится, не его дети, а...

– ...А Пелопиды, – кивнул я. – У Атрея-ванакта будет невестка-богиня. И внуки-боженята... Сначала будут говорить, что в Микенах правят потомки богов, а потом скажут просто...

– ...Боги, – кивнул дядя Эвмел. – Великим Царством будут править боги. Вот так, Тидид! Но знаешь, мне куда интереснее даже не это. Что придумал Атрей – ясно, а вот что замыслил Фиест...

Но я уже не слушал. Фиест, что бы он ни замыслил, – потом! Сейчас – Атрей. Атрей и Елена! Нет, не так, Атрей, Елена и Агамемнон!

Я вскочил, подбежал к окну, рванул ставень, вдохнул горячий летний воздух.

...Надо!...

А что – надо? Если бы... Да, точно! Обычай! Кажется, есть такой обычай...

– Тидид! – позвал дядя, но я только отмахнулся.

...Кто сейчас из наших в городе? Сфенел и... Амфилох! Оба женатые... А, ерунда, пусть хоть дважды женатые! Главное, есть обычай, давний обычай сватовства, святой, нерушимый. Если один сватается, то и другие могут приехать. И все они – желанные гости, от всех примут дары, всех выслушают. Всех!

– Эй!

Я редко кричу. Сержусь – еще реже. Боюсь – река, невидимая река совсем рядом. Последние два года боги хранили, не давали сорваться...

– Эй!!! Сюда!

Дамат-придворный из дневной череды вбежал, застыл, стараясь не моргать.

– Гонцов! Во все города, всем басилеям! Сообщить: Елена – богиня Елена, дочь Крониона – выходит замуж! Тиндарей принимает сватов. Быстро! Гонцам – лучших лошадей! Да чего стоишь, скорее!

И что ты теперь придумаешь, хитромудрый Атрей?

* * *

– Выезжаем завтра, ребята! Лучшая одежда, лучшее оружие, лучшие кони. И даров – побольше! Мы – Аргос, не забыли? И чтобы все сверкало, как у гекатонхейра...

– ...уши, – вздохнул Амфилох. – Тидид, а что мне жене сказать?

Капанид и на это не сподобился. Только рот раскрыл – на ширину колчана. Бедняга!

– А женам скажете, что Аргос в опасности! – отрубил я. – Все! В поход! В Спарту! К Елене! Свататься!

Бьют о камень копыта, трясут темными гривами кони... Хей!

Дороги у нас такие, что по ним не колесницей ездить – верхом пробираться. И то – на кентавре. Им, говорят любые колдобины нипочем. А вот от Селассии до Спарты не дорога – стадион: ровная, широкая, плиты каменные встык подогнаны. Кто построил, когда – уже и забыли. До потопа еще, наверное. Если так, спасибо тельхинам с гелиадами!

Мчимся – рвутся вожжи из рук.

Копыта стучат, поскрипывает сухим деревом колесница. Кровные кони так и рвутся – соскучились, постромки разрывают, словно в полет просятся.

Гони! Хей!

И – только ветер в ушах!

Обоз отстал, и свита отстала, только гетайры впереди (эти не потеряются!) и мы втроем...

– Капанид, догоняй! Хей!

– Вы куда-а-а-а?

Обогнали! Слева Амфилох, я справа, морда к морде идут кони. Щербатый усмехается, щерится, в правой руке – вожжи, в левой – кнут. Крепок – одной рукой правит!

– Хей! Хей!

Мы уже не мчимся – летим, стучат копыта, развеваются гривы. Еще миг – и в воздух птицами воспарим!

Хей!

Амфилох кнутом поигрывает, на меня поглядывает, но не спешит коней подгонять. С кнутом каждый сможет, кнут – дурное дело. Коней бить – друзей бить!

Летим!

Морда к морде, колесо к колесу. Горячий воздух в лицо бьет, пот глаза заливает, с неба Гелиос-Солнце огнем пышет. Хорошо! А сзади грохот – это Сфенел догоняет.

– Елену замуж мы возьмем! – ору я.

– Тепелла-пелла-пей! – хохочет Щербатый.

– Ее мы в Аргос привезем!

– Тепелла-пелла-пей! – Капанид сзади (ба-а-асом!).

– И будет нам она жена!

Тепелла-пелла-пей!

На всех троих всего одна!

Тепелла-пелла-пей!

Нам Зевс-Кронион будет тесть.

Тепелла-пелла-пей!

На золоте мы станем есть.

Тепелла– пелла-пей!..

Летим! И только копыта стучат. Громко стучат, по всему Пелопоннесу слышно, по всей Элладе. Проснулись богоравные басилеи. И не богоравные – тоже проснулись. Елену замуж отдают! Все в Спарту! Кто быстрее?

Хей! Хей! Хей!

– А Гера тещей будет нам!

Тепелла-пелла-пей!

Ее отправим жить к врагам!

Тепелла-пелла-пей!

Отовсюду мчат женихи, коней гонят. Не отдадим Елену Прекрасную, нашу богиню, заносчивым микенцам! Покрутись, Атрей! Одного – напугать можно, двоих-троих – подкупить, а если ВСЕ приедут?

Смеется Амфилох, похохатывает Капанид, летят колесницы, щиплет глаза горячий пот...

Хей!

– Микенам нас не обойти!

Тепелла-пелла-пей!

Пусть убираются с пути!

Тепелла-пелла-пей!

Нас, Агамемнон, не согнуть!

Тепелла-пелла-пей!

Ты о Елене позабудь!

Тепелла-пелла-пей!

Старое правило – ввяжемся в бой, видно будет. Напрасно мама боится, напрасно обратно советует повернуть. Ловушка, думает. Да какая ловушка? Да-а-авно хотелось горделивым Атридам нос натянуть! И нам хотелось, и всем остальным. Вот и настал час.

А даже если ловушка – прорвемся!

Гони, Щербатый, не отставай, Сфенел, стучите копыта!

К Елене! Хей!

Летим! . .

* * *

Думали, первыми приедем. А оказалось – чуть ли не сотыми. Шум возле Тиндареева дворца многоголосый, беготня, весенняя ярмарка. Очумелые слуги угрями на углях мечутся, не знают, чьих коней первыми распрягать. Серебро блестит, золото сверкает...

– Диомед! Радуйся, Диомед!

Ну надо же! Любимчик! Одиссей Лаэртид! Раньше нас успел!

– Слушай, Диомед, я так рад! Тут такое! Такое!..

– Такое! – согласился я, с колесницы спрыгивая и руку ему с великой опаской подавая (ой, лапища!). – Ну, чего, женимся?

Смутился, за три волосины, что под подбородком выросли, дернул. А повзрослел Любимчик! Плечи – в двери не пройти, скулы камнем затвердели, от веснушек следа не осталось. И фарос новый, в золотых нитях, и венец на рыжей башке.

Жених!

– Тут такое, Диомед! Я тебе сейчас расскажу...

* * *

– Радуйтесь, мои дорогие гости! Радуйтесь, богоравные! Великое счастье пришло в мой дом! Счастье!..

Задохнулся воздухом Тиндарей Ойбалид, басилей Спартанский, закашлялся. От счастья, видать. Долго кашлял, глаза вытирал, по седой бороденке сухими пальцами водил. (Сколько же ему годков, развалине? Под сто – не меньше!)

– Настал час выдать замуж мою... э-э-э, Елену, Елену Прекрасную, гордость земли нашей...

Снова кашляет. Кашляет – и на нас, у крыльца дворцового собравшихся, глазами совиными смотрит. А в глазах радость плещет, переливается. До ужаса рад нам всем Тиндарей Спартанский. До смертного ужаса!

А мы – внизу, полукольцом, толпой богоравной. Ой, и сколько же нас здесь!

Все приехали! ВСЕ!

Ни запомнить сразу, ни взглядом окинуть. Фаросы, критские накидки, сидонские плащи. И венцы, венцы, венцы!

На том, что слева от меня, – венец серебряный. Патрокл Менетид из северной Фтии. Моих лет парень, а на висках уже волосы снегом белеют. О нем я слыхал – изгнанник, как и мой папа. Бедняга! А справа – здоровяк, Капанида в плечах пошире. Лицо красное, кровью налитое, словно с перепою, венец золотой в лоб бычий впился. Аякс, сын Теламона, дяди Геракла давнего друга.

Атриды, понятное дело, в первом ряду. Насупились, носы свои длинные выставили. А вот Атрея самого не видать! Спрятался, Великий!

– И теперь, в честном соревновании, как и велит ахейский обычай, вы изберете того, кто станет моим... э-э-э, дорогим зятем и мужем...

Обычай! То-то!

От рукопожатий ладонь болит, от приветствий в ушах звон. И каждый второй интересуется, как это я Фивы взять сумел? Это каждый второй. А каждый первый – про Аргос спрашивает. Удивлялся я вначале, а потом понял. Они ведь и не воевали почти, все эти богоравные! Тихо в нашей Ахайе в последние годы. Если и сражаются – то из-за трех коров. Только мы, эпигоны, и прогремели (если Геракла с дорийцами, конечно, не считать).

– Сейчас же прошу вас, моих дорогих гостей, на славный... славный... .

Снова кашляет! Кашляет, скипетром золотым трясет. Вот-вот уронит!

Капанид и Амфилох сзади, в затылок мне дышат. А вот Любимчик исчез. И есть он, и нет его, а в общем, всюду он, Лаэртид Итакиец. То слева его рыжая башка вынырнет, то справа. Со всеми уже знаком, всем уже друг...

– ...На славный пи-и-ир!

Высказался, хвала богам! Это же сколько овец ему зарезать сегодня придется? Боком Тиндарею сватовство наше выйдет!

А вокруг уже – крик, а вокруг уже – рев. Раскраснелись лица, загорелись глаза. Попируем, богоравные, хлебнем самосского, зря, что ли, ехали, коням подковы стирали!..

И вдруг – смолкло! Разом, словно кто невидимый мокрой тряпкой голоса вытер. Те, что ближе стояли, колоннами застыли, кто подальше – шею вытянули и тоже замерли...

...Маленькая женщина в легком голубом гиматии стояла на ступенях. Ветер играл золотистыми волосами...

Раскрылись рты, выстрелили жарким потом ладони, звякнул о камень чей-то венец, с головы соскользнувший.

...Маленькая женщина улыбнулась, кивнула, чуть поправила золотые пряди...

– А-а-а-а-а-а-а-а-ах!!!

Единым вздохом толпа выдохнула. Выдохнула – вдохнуть не решилась. Елена!

* * *

– Да чтобы такую Агамемнону отдать? Да никогда!

– Костьми ляжем, не отдадим!

– Не отдадим! Стеной встанем!

Кружится голова, и ноги вот-вот в танец пойдут. Крепко выпить пришлось с богоравными! Увы, здесь злого молока не знают, да и разбавлять не любят.

– Скажем, чтобы все по обычаю было!

– На колесницах бега!

– И на копьях, и на копьях чтобы! И лук!..

Темно в саду дворцовом. Даже Луна-Селена за тучи спряталась. Допоздна гуляли, кое-кто и догуливает еще.

– И чтобы все вместе, заодно! Чтобы по обычаю было!

– По обычаю, по обычаю!

Кричат, друг друга переорать стараются. Полипойт, Пиритоя-богоборца сын, Агапенор Анкеит, Талпий Ойхалиец, наследник Эврита-лучника, близнецы Схедий и Эпистроф, два Аякса: большой Теламонид – лобастый и маленький – Оилид Эвбеец...

Мне и слова сказать не дали. А я и не рвусь. Пусть орут, пусть кулаками машут. Не сдюжить тебе, Атрей, со всей Элладой!

– Богоравные, а тут я вам скажу, служаночки! Козочки! Телочки!

– Так неудобно, Талпий, мы вроде как эти... женихи!

– И ничего неудобного, Филоктет! Это тоже обычай. А то застоимся в чреслах-то! Перед невестой опозоримся!

– Гы-гы! Га-га-га-га!

– Богоравные! А я знаю, как в дом пройти, где людская!

– Веди-и-и-и!

Гогот, топот – и я уже один. Только цикады трещат-стараются, в пляску зовут. А вот и Селена из-за туч выглянула! Правильно, что пряталась, с этой оравой и богине туго придется!

Эх, если бы еще голова не кружилась!

– Ты этого хотел, Диомед?

Обернулся.

Протрезвел.

Мама!

...Худенькая, в гиматии темном, на голове накидка, лицо совсем юное, незнакомое. Ну, так я маму всегда узнаю!

– Мама! Ты... Почему?

Не ответила, вдаль посмотрела. Туда, куда орава пьяная убежала.

– Думаешь, это ты придумал, сынок? Собрать всех разом, натравить на Микены, на Атрея, на Агамемнона? Знаешь, что бывает, когда гончие упустят добычу?

– Новую найдут, – улыбнулся я. .

– Или друг друга рвать станут. Я здесь из-за тебя, мальчик. Слишком много глупостей ты наделал.

– О чем ты, мама? – возмутился я. – При чем здесь...

– Молчи! – крикнула она, и я похолодел от ЕЕ голоса.

– Отец... МОЙ отец все никак не мог решить, как всех вас лучше собрать? Чтобы всех сразу! Не забыл?

– Но ведь это не война! – пробормотал я. – Это не война, мама!

А у самого кончики пальцев заледенели. Гекатомба! Всех вместе, всех сразу!..

– Пока еще не война, сынок! Пока... Думаешь, Атрей не выкрутится? Да ведь ему тоже вас всех стравить – слаще меда! Еще не понял?

Не понял. Но уже начал понимать.

– Надо уезжать. Дары вручить – и уезжать. Но, боюсь уже...

– Диомед! Эй, Диомед! Фу ты! Заговорились!

Любимчик! Подбежал, фарос нараспашку, волосы рыжие торчком...

– С кем это ты? Радуйся, красивая!

Я замер. Обмер. В истукана превратился. Жалко Лаэртида! Останутся сейчас от него одни сандалии. И то едва ли. Расплавятся!

– Ой! – это мама.

Мама?!!

– Не бойся, красивая! Я Одиссей, с Итаки. А ты откуда?

И улыбается! А мама...

– Я Арсиноя, Тидида сестра. Троюродная, из Куретии. Ой, Одиссей, а где это – Итака? Это далеко?

Плохо мне стало...

* * *

Звон, крик, уханье, стук, гогот, стоны. Копья – в щепки, щиты бронзовые гулом гудят. В самом разгаре потеха. Богоравные герои удаль показывать изволят!

А я в сторонке сижу, травку жую. Вроде как ни при чем. Горькая травинка попалась!

– Эй, Подалирий, выходи! Щас сделаю тебя!

Кто там такой страшный? Ну конечно, Аякс Теламонид, здоровило бычелобое. Покраснел, пыхтит, копье в лапище сжимает. Плохо сейчас Подалирию придется, хоть и Асклепиев он сын!

– Диомед, а может, мы с тобой на мечах? Деревянных?

Эге, длинный нос, кудри белокурые...

– Тебе все еще на бронзовых нельзя, Менелай Атрид?!

Плечами дернул, рядом со мной на траву бухнулся. Травинку сорвал...

– Мне все можно, Тидид! Кровь только...

– Пелопсова? – восхитился я. – Благородная больно?

(А Теламонид-то молодец! Сделал Подалирия, теперь сразу двумя занялся. Ну, бычок!)

– Гнилая, – вздыхает белокурый. – Царапина если – неделю не заживает. А поглубже – вся вытечет. Слыхал о таком?

Посмотрел на него – не поверил даже. Потом еще раз взглянул...

– Ты что, Менелай? Правда?

Отвернулся белокурый, губы ниточкой сжал...

(А Теламонид уже целыми тремя занялся! Ну и грохот!)

– Такие, как я, и не выживают обычно, Тидид. И дети у нас больные. Если мальчики. А если девочки – ничего вроде. Ихор – кровь богов, слыхал? Танталово проклятие, говорят. Брат-то ничего, хвала богам. А вот у дяди Фиеста и у дяди Эврисфея...

И вновь плохо мне стало. Что же это ОНИ с нами делают? Белокурого-то за что?

– Давай на деревянных, – кивнул я. – А если хочешь, на бронзовых. Покажу тебе, как без царапин обходиться...

– Эй, Диомедик!

Поначалу и оборачиваться не хотелось. Был уже один такой, Диомедиком меня кликал. Где он сейчас, Губа Заячья?

– Чего в сторонке сидишь? – смеется Аякс Теламонид. – Ты, говорят, у себя на копьях первый? Ну, так я тебя сделаю! Давай на боевых. Чтоб по-настоящему было!

Пыхтит бычок, ухмыляется. А вокруг – стая целая. Битая стая. Всех Теламонид победил, теперь им на меня полюбоваться хочется. Как я на травке валяться буду.

– Давай, давай, коротышка! – хохочет Аякс. – Тут тебе не Аргос!..

...Плеснуло в глаза, в ушах зашумело. Удержался на самом краю. Нельзя! Нельзя!

– На деревянных, – сквозь зубы процедил. – Хватит с тебя и дерева...

– Боишься, сморчок?

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Вынырнуть! Вынырнуть! Вынырнуть!

Тихо-тихо.

Тихо...

Вижу!!!

Вижу его! Будто сквозь туман – но вижу его, Аякса! Все вижу! И рожу красную, и капли пота на лбу его бычьем. Я вижу – а он меня нет! Слепо глядят глаза...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...

Вот, значит, как ? Он такой же! Такой же, как я! Только я сумел вынырнуть, он – нет!

Плещет, плещет...

– Держи их! Держи!

Очнулся. Четверо на руках висят, один в плечи вцепился. Эх, Капанида куда-то гарпии унесли! За горло хватать меня надо, ребята, за горло!

– Ты чего, Диомед? Мы же не на войне!

...А в руках – деревянный обломок вместо копья. Хоть крови-то нет? Нет вроде...

– Все! Хватит! Хватит, говорю! У кого это голос такой? А-а, Патрокл Менетид! Вовремя подоспел! А бычок-то где? Жив?

– Эй, богоравные, может, воды? Хрипит ведь!

Вначале удивился, потом понял. Не я хриплю – Аякс хрипит. Лежит на травке, голову закинул – и хрипит. Не иначе по горлу ему попало, там, где доспеха нет!

Водой я сам его отпаивал. Отпаивал, подняться помогал. Тяжелый он, Теламонид! Хвала богам, очнулся наконец!

– Извини!

– Да ладно!

Хрипло так сказал. Не сказал – буркнул. Буркнул, отвернулся. Хотел я его про реку спросить, но не решился. И так все ясно.

(А я все-таки вынырнул! Вынырнул, вынырнул, вынырнул! В первый раз – вынырнул!)

– Этих двоих вместе не сводить! Поняли?! Иначе сам вам, дуракам богоравным, шею сломаю!

Все верно, Патрокл, все верно...

И снова вдвоем сидим, снова травку жуем. Я жую – и белокурый со мной.

– Теперь ты на ней женишься!

– На ком? – поражаюсь я. – На Елене?

Дергает плечами Атрид, губами тонкими дергает.

– Ведь ясно, или ты, или мой брат. А ведь он... Он ее не любит даже!

Хотел посмеяться – не стал. Не шутит Менелай Атрид!

– Я ведь все понимаю, Диомед! Я – мальчишка, слабак. Даже не наследник. Отец ради меня и пальцем не шевельнет. Только я... Как взгляну на нее, на Елену, и – словно золото в глазах. Словно ветром уносит... Извини, болтаю много!..

– Пошли, – вздохнул я. – Драться будем. На деревянных. Потом – на бронзовых. Пока ты меня не побьешь!

* * *

– И что скажете, мужи аргивянские?

– Сам ты муж аргивянский... А получается так: если Тиндарей Агамемнона выберет, все волками кинутся. И если кого другого – тоже кинутся. Знаешь, Тидид, не нравится мне это!

– Понял, Амфилох... А ты что думаешь, Капанид?

– Думаю, думаю... Дурак я, что женился, Тидид! Елена, она... Эх!

– Ладно, богоравные, выше носы!

– Сам ты богоравный!

* * *

Хотел встать – вскочил. Вскочил, фарос зачем-то поправлять стал.

– Спасибо за дары, Диомед! Только кому ты дарил их – богине или мне?

Она улыбалась, Елена, Елена Прекрасная. А я все на ее лицо смотрел. Говорят ведь, будто каждый лицо ее по-своему видит. Ведь у каждого красота – своя...

– У нас на улице твой храм. Прекрасная. Я туда с детства забегал...

– Храм...

Вздохнула, отвернулась, а мне вдруг не по себе стало. Словно обидел ее чем-то.

– Я не хотела быть богиней, Тидид! Я не виновата, что у меня ИХ кровь. И ты не виноват...

Она видела. Впрочем, чему тут удивляться? Богиня!

– Агамемнон... Он ведь не любит меня, правда? И ты не любишь. Я для всех, как Золотое Руно, так?

А я не понимал, о чем Прекрасная со мной говорить хотела? Вот, значит, о чем!

– Я вас всех старше, Диомед! Мои братья, Кастор и Полидевк, они уже на Олимпе. А я все такая же молодая... Знаешь, хочу быть старой! Хочу сидеть у очага, и чтобы рядом возились внуки... Плохо быть бессмертной! И вечно молодой – плохо. Может, тем, кто на Олимпе, легче?

Отвечать нечего. Прекрасная говорила не со мной. И не мне было понять ее.

– Отец... Мой земной отец, Тиндарей... Я для него тоже что-то вроде Золотого Руна... Женщине – просто женщине, без ихора в жилах, иногда везет. Иногда ее любят. Это так мало – и так много!.. А меня просто хотят продать, Диомед! И нет никого, кто бы заступился. Не за богиню – за женщину...

А мне опять не по себе стало. Словно я виноват во всем. Словно я это сватовство затеял. А ведь и правда! Сцепились богоравные за Золотое Руно!

– Есть парень, – улыбнулся я. – Когда он на тебя смотрит. Прекрасная, у него – золото перед глазами. Но не то, на которое быков покупают. Знаешь, что такое, когда тебя ветром ночным над лесом уносит?

– Ветром... – тихо повторила она. – Ночным ветром... Завидую той, кого ты любишь, Диомед! Но... Я попросила тебя прийти не для разговора о любви. Не знаю, какую нить плетут Парки, но я долго жила на земле среди людей. Очень долго... Может случиться беда! То, что придумал отец, очень плохо кончится. Постарайся, чтобы не было крови, Диомед!

Теплые золотистые пальцы на миг прикоснулись к моей щеке. Давний знак просьбы, даже не просьбы – мольбы...

Я молча поклонился, пытаясь понять, о каком отце говорит Прекрасная? О земном или о НАСТОЯЩЕМ?

* * *

– Фанори кироси ама. Миноси каатавити тумо апаса...

Слушаю. Киваю. Киваю – уроки дяди Эвмела вспоминаю. Те самые «танаси» и «куноси». Сам виноват – заговорил с этим парнем на Древнем языке!

...Ладонь – как корабельная доска: широкая, крепкая. И смоленая, с вечными мозолями. И сам он – весь просмоленный, обожженный чужим, ненашим солнцем. В светлых глазах – океанская зелень. И высокий, словно сосна корабельная. Завидно даже. Вот уж кто моря не боится!

– Миносе та? – удивляюсь. – Миносе акате но?

А как не удивиться? Оказывается «Минос» – не имя, как думают все у нас, но и не титул, как рассказывал дядя Эвмел, а что-то среднее. Вроде как степень посвящения. Растет себе царевич, царем становится, а после уже – Миносом.

– А ты... ты тоже Минос? – спрашиваю осторожно. Уже не на Древнем (Дий Критский с ним!) – на нашем, общепонятном.

– Нет, – на смуглом, загорелом дочерна лице (привет Эвриалу) еле приметная усмешка. – Мой дед был последним. Отец не успел...

Я киваю – слышал. Идоменею, басилею Крита, последнему из династии Миносов, было, как и мне, шесть, когда погиб его отец, Девкалион Миносид. И царства великого Критского больше нет, и Кносс, древняя столица, уже в руинах. Но все равно...

Говорим о пустяках – как и положено при первом знакомстве. О серьезном – после. За широкой спиной критского басилея – пять сотен кораблей, наследство Великих Миносов. С таким союзником никакие Микены не страшны! Но это потом, сейчас – просто болтаем. Но и это интересно. Да еще как интересно!

– А те куреты, что на Крите жили, – не отстаю я. – Они из Этолии? Или наши, этолийские, с Крита?

Теперь он уже не улыбается – смеется. Смеется, длинными жилистыми руками разводит:

– Ну ты и спросил, Тидид! Тебе бы с моим дядей покойным поговорить, с Астерием. Он-то все знал! А я с семи лет в море. Сегодня – Таршиш, завтра – Кеми. Какие уж тут куреты!

– С Астерием? – удивляюсь я, вспоминая уроки дяди Эвмела. – Но твой дядя...

– Его еще Минотавром звали, – охотно поясняет Идоменей Критский. – Дядя Минотавр тебе бы всю эту древность вмиг разъяснил!

Шутит? Нет, не шутит, моряк! Да-а! А хорошо звучит: мой дядя Минотавр, моя бабушка Гидра...

Впрочем, я и сам Медузы Горгоны праправнук!

* * *

И снова богоравные на поле толпятся, снова орут, снова руками машут. Но на этот раз не копейщики по доспехам гремят – лучники мастерством хвалятся.

– У-у-у-у-у-ух! А-а-а-а-а-а-ах!

Это, конечно, Любимчик. Три стрелы, одна задругой – и три голубя, одурев от нежданной свободы, взлетают в жаркое белесое небо. Срезаны нитки – как раз посередине каждая.

– Э-э-э-э-э-э-эх!

Улыбается Лаэртид, от удовольствия нос морщит. Всех победил, даже Аякса Оилида, даже Тевкра. А ведь тот лучшим считался!

(Ну, лук-то понятно. А вот вчера Любимчик даже меня удивил – на мечах всех обставил. И ростом вроде бы не вышел, и статью, и двигается, словно краб по песку, – а поди ж ты!..)

А я на рыжего смотрю – и все диву даюсь, маму вспоминая. Нет, он действительно Любимчик! Пожалела его мама! А ведь могла бы и в паука превратить. Говорят, это у нее хорошо получается! А как она по-куретски щебетала! Смех, да и только! Интересно, о чем это они так долго разговаривали?

Но как нос дерет, Любимчик! Прямо Агамемнон какой-то!

– Радуйся, Диомед!

Засмотрелся! А если в бою сзади подойдут?

– Радуйся!

Киваю, а сам вспомнить его не могу. Немолод уже, хоть и не стар, морщинки в уголках губ, на висках седина, как у Патрокла, а глаза... Ой, непростые глаза!

– Я – Протесилай из Филаки.

Точно! Какой-то родич тамошнего басилея, кажется.

– У нас много общих знакомых, Диомед Тидид.

Сказал – и странно так взглянул. Словно я догадаться должен.

– Бывает, – согласился я. – Ты мне, случаем, не дядя?

Чуть дрогнули губы. Смеется? Смеется! Словно дедушка над неразумным внуком.

– Не дядя, Тидид, хотя мой дядя, говорят, очень любил тебя. А вот твоя мать меня не любит. Боюсь, это взаимно.

А в глазах... Словно кто-то другой на меня смотрит.

Страшно даже!

– Моя мать...

– Я не имею в виду Аргею, дочь Адраста. Прощай, Диомед. Если буду тебе нужен, приезжай в Филаку.

Вновь дрогнул губами, поклонился. А я с трудом сумел собственную челюсть поймать – руками. Отвалилась челюсть.

Любимчик меня по плечу своей лапищей хлопает, смеется, головой рыжей качает.

– Видел, как я их всех? Видел? Пошли выпьем, а? По чаше, не больше!

– Пошли, – вздыхаю я, а сам о Протесилае Филакском думаю. Ничего себе, намеки! Да кто он такой, Протесилай этот?

А Одиссей меня к поварне дворцовой тащит, не отпускает. Ну, лапищи у парня!

– Сделал я их, сделал! И Тевкра сделал, и Оилида! Эх, жалко, сестра твоя не видела!

Чуть не спросил «какая?», да вовремя язык прикусил.

– И угораздило ее замуж так рано выйти! Такая девушка, я тебе скажу, куда там Елене! Прямо здесь бы и женился, Афиной клянусь! Как у нее кожа пахнет! А губы!.. Эй, ты чего, Диомед? Ты не падай!

Упадешь тут!..

* * *

– Человек о богах

Должен говорить только доброе,

И на нем не будет вины.

Пелопс, сын Тантала!

Я скажу о тебе иное, чем предки...

Впервые вижу толстого аэда! Щеки лепешками свисают, а брюхо такое, что лиру ставить можно. Зато голос и вправду – всем голосам голос!

– Я скажу, что некогда твой отец,

Созывая богов на милый Сипил,

Благозаконно

Воздавал им пиром за пир...

Впрочем, голос голосом, а слушать его, кажется, никто и не собирается. И то, песен про Пелопса нам не пели, что ли? Сидят у нас всех эти Пелопиды костью в горле!

«У нас» – потому, что все мы здесь, у дворцового портика. Всех собрал Тиндарей. Слева от меня Эврипил, сын Эвемона (козопас – и борода козлиная!), справа Асклепиады – Подалирий и Махаон, Капанид с Амфилохом – чуть сзади, Атриды же, как водится, впереди – носы копьями выставили.

– И когда-то сверкающий трезубцем бог

Схватил тебя и унес,

Ибо страсть придавила его сердце.

На золотых конях

Он вознес тебя к Зевсу

В небесный широкославный чертог...

Ревет аэд, Пелопса прославляя. А мы меж собою тихо так: «Шу-шу-шу! Шу-шу-шу!» Знаем, не зря собрали! Неужто сегодня скажут? Пора вроде!

Напировались!

Неужели все-таки Агамемнон? Не разорвали бы его прямо здесь, на месте! За эти дни точно решили: «Кто угодно – но не он!»

– Ты исчез,

И люди искали, но не нашли тебя для матери;

А завистник-сосед

Стал, таясь, рассказывал людям,

Как в воду, кипящую на огне,

Острым изрубленное ножом

Падало тело твое...

Елены нет, Атрея нет (ни разу его не видел!), а Тиндарей сидит на троне, глаза закрыл – то ли спит, то ли аэду внимает.

– Эй, богоравные, а ведь не зря нам про Пелопса поют!

(Кто-то сзади. Кажется, белобрысый Пенелей Гиппалкид.)

– Пусть поют! Мы этого носатого... как Пелопса. В воду, кипящую на огне! (Слева! Аякс Теламонид!)

– Нет!

Я не смею назвать людоедами богов!

Слишком часто кара настигала богохульников...

А богоравные уже – в полный голос:

– Если Агамемнон – все встанем! Не позволим!

– Не позволим, не позволим, не позволим...

Катится по рядам камнепадом, ширится. А мне не по себе почему-то. Вроде для того и ехал сюда, для того и коней торопил...

– А когда расцвели его годы,

Когда первый пух отметил его щеки,

Он задумался о брачной добыче,

О славной Гипподамии, дочери писейского отца.

Выйдя к берегу серого моря,

Он один в ночи

Воззвал к богу, носителю трезубца-а-а-а!..

Старается аэд, не горлом уже поет – брюхом. Да что нам эти Пелопсовы страдания! Не о Гипподамии сейчас речь идет...

– Пилос, Алиба, Мизы, Итома, Феры! Вместе, вместе, вместе!

– Дулихий, Саламин, Гиестия! Вместе!

– Аргос! Аргос! Аргос!

– Да чего мы молчим, богоравные? Встанем, скажем...

Эй, а чего это?

А действительно, чего? Смолк аэд, про свадьбу Пелопсову не допев, Тиндарей с места вскочил... и другие вскочили!

– Кто это?

– Где?

...Высокий, худой, долговязый, в простом черном плаще, с мечом у пояса, с золотым венцом на голове. Идет, на нас не смотрит. На Тиндарея смотрит. Подошел... поклонился... сел...

– Это же Менестей! Менестей Афинский! Эврисфей Эврисфей убит! Эврисфей убит, богоравные! Слышали, Эврисфей, ванакт Микенский, убит! Уби-и-ит!

А я не на Менестея смотрел – на Агамемнона. Вернее, на то место, где он только что сидел. Сгинул Атрид, словно и не было его!

* * *

– Слышали? Слышали? Слышали? Ведь как было? Афиняне их у Элевсина встретили, а Эврисфей приказал колесницы развернуть. Вот я и говорю, какие там колесницы на Элевсине? Поле неровное, кустарник, а Менестей велел там еще и ям нарыть – с кольями. Ну, и привет Танталу, ясное дело! Эврисфея, говорят, родичи Геракла в плен взяли, взяли – а до Афин не довели. И еще болтают, будто Алкмена, Гераклова матушка, ему, Эврисфею, глаза спицами выколола. Вот я и говорю, какая Алкмена? Ее и в живых уже, рассказывают, нет. Да самое интересное не это. Гадес с ним, с Эврисфеем, а вот Атрей! Мы-то думали, он здесь, в Спарте, изгнанник, у алтаря Геры Волоокой о заступничестве молит, а он давно в Микенах! Ну, хитрец! А сейчас и Агамемнона к себе вызвал. Ясное дело, Атрей – ванакт, а носатый – наследник законный. Так что не до Елены им, власть брать надо. Как задумано, а? Мы тут, они – в Микенах, никто Пелопидам этим и помешать не сможет, за Эврисфеевых детишек не вступится! Во дела какие!

Но что с Еленой-то будет, богоравные ? Если не Агамемнон, то кто ? Может быть, я? А почему бы и не я ? У меня, между прочим, сам Поседайон Черногривый в родичах! Не-е-ет, теперь я своего не упущу!

В темном покое – неровный огонек светильника. Дрожит, колеблется, вот-вот погаснет. Душно. Ночь.

– Теламонид кричит, что каждого убьет...

– Подалирий с охраной ходит, с хеттийцами...

– Да все мы с охраной ходим! Дожили!..

– Идоменей, говорят, своих пиратов уже кликнул. Он ведь Атрею свояк...

– Тиндарей со мной говорил. Трясется, весь белый. Что делать, спрашивает. А что делать? Завтра возьмут его за грудки, он назовет зятя – вот тут и начнется!

– Да чего там начнется! Уже началось!

– Так что Тиндарею сказать?

Пятеро нас: Патрокл Менетид – он вроде как старший, мы с Капанидом, Антилох Несторид из Пилоса. И Любимчик – в углу спрятался, в тени черной.

Думаем. Да только думается плохо.

Только что Патрокл был у Тиндарея. Надеялись, сообразит что-нибудь старик, а выходит, он сам от нас помощи ждет!

– А если... это, ну... сказать, что Елена заболела? – Капанид, баском. – Чтобы, мол, через месяц приезжали?

– Богиня-то заболела? – Антилох Пилосский головой качает. – Да и не поможет. Разнесут тут все!

– А может, уедем? Прямо сейчас? Ну их всех!

Это Любимчик – из угла. Переглядываемся. Плечами пожимаем.

– Поздно, – решает Патрокл. – Поздно... ...Да, поздно. Игра Атрея в разгаре. Понял, хитрец, что встанет против него вся Эллада! Понял, подождал, пока страсти разгорятся, и... (Хотел бы я знать, как это с Менестеем Афинским так удачно вышло? И колесницы микенские не на том месте , развернулись, и приехал афинянин миг в миг, лучше и не придумать. Ах, Атрей, Атрей!.. А теперь вокруг – звери. Волки! Вот-вот в горло друг

Другу вцепятся. Только уже не друг другу – враг врагу! Угадала мама – потеряли гончие дичь. И теперь в Микенах смеяться будут, хохотать, глядя, как их недруги резню начнут. А там и колесницы выкатить можно!

Да и только ли в Микенах? Как и задумано – все вместе, всех сразу. Вот она, Гекатомба!

Умирает светильник. Дернулось пламя, мигнуло. Погасло. Тьма!

– Мы на шаг от войны. От всеахейской войны! Всеэллинской, понимаете? Каждый – за себя, один Зевс за всех!

Тихо звучит голос Патрокла. Мы не спорим, хотя мне есть что сказать. Не ЗА всех, Менетид. ПРОТИВ всех!

И ты не прав, пьяница-аэд!

– Если... Если мы сейчас, прямо сейчас, что-нибудь не придумаем...

– А я придумал. Войны не будет.

Кто это сказал? Неужели опять Любимчик?

– Сбежать, что ли? – хмыкает Сфенел. – Слышали уже!

– Нет, не сбежать! – смеется Лаэртид. – Я лучше придумал! Каждый за себя, значит? Вот и славно! Как думаете, Тиндарей не спит еще?

– Да какое там спит! – откликается из черной тьмы Антилох. – Небось подвал ищет, какой поглубже. С засовами из кипрской бронзы. Да только не поможет это...

– И не надо! – хохочет Одиссей. – Вот увидите, все будет хорошо... Ну, я побежал?

Зашевелился, за скамью ногой задел, ойкнул. Хлопнула дверь.

– Резвый мальчик, – негромко роняет кто-то.

Не отвечаем. Молчим.

Тьма.

* * *

Не фаросы, не венцы – панцири и шлемы. Мечи пока в ножнах. Пока...

– Если что, Аякса на себя беру, – шепчу я. – Ты, Капанид, – его брата, Тевкра...

– Угу!

Улыбается Сфенел, бой чуя. Скалится, Капанеева кровь!

– Амфилох, спину прикрываешь!

– Не бойся, ванакт! – смеется Щербатый. – Мы – Аргос!

Да, мы – Аргос. А рядом – Пилос, Дулихий, Саламин, Гиестия, Мизы, Итома, Феры.

И каждый за себя! Никто не сидит – стоим. Шепчемся. Слева от нас – Патрокл с Антилохом, эти пока не нападут, можно даже спиной обернуться...

Вот и первый союз! Оборонительный покуда. А справа – Любимчик лук свой поглаживает. Тоже союз – но уже наступательный.

Охрана близко, но ей к началу не успеть. Сперва сами богоравные схватятся. Потом между гетайрами рубка пойдет. А кто уцелеет, домой поспешит – дружины собирать.

Съездили, называется, посватались!..

– Богоравные! Мужи ахейские!

Дребезжит голос Тиндарея Спартанца. Дрожат худые руки.

– С радостью... С радостью великою обращаюсь я к вам, благородные герои. Ибо дочь моя Елена, Елена Прекрасная, Елена Прекраснейшая, сделала свой выбор...

Гул над толпой. Негромкий, недобрый. Кое-кто уже за меч схватился...

– Хорошо все будет, Диомед! – шепчет Любимчик. – Вот увидишь, хорошо все будет!

Шепчет, а лук не прячет. И Оилид Аякс с луком, и Махаон Асклепиад. А бычок Теламонид уже шлем на глаза надвинул, копье ручищей сжал.

– Все мы здесь друзья, богоравные басилеи, все мы здесь братья! Верю, порадуетесь вы сейчас за мою дочь и за избранника ее! Знаю, все вы достойны, все равны...

Кто-то засмеялся. Вспорхнул над толпой смешок, взлетел... сгинул. Бедняга Тиндарей! Скоро по всей Элладе аэды петь станут про Тиндарея Войны Зачинателя!

– А посему поклянемся согласно обычаю, что никто не поднимет оружия на мужа дочери моей, но придет на помощь ему в трудный час, не жалея сил, крови и самой жизни!..

– Чего это он? – не понял Капанид. – Это, значит, Аякса выберут, а мы ему помогай?

– Именно, – хмыкнул я. – А если тебя?..

А если меня? А если Любимчика? Хлопнул я себя по лбу, по шлему медному, хлопнул, ладонь отбил.

– Лаэртид, ты придумал?

Смеется рыжий, нос от удовольствия морщит. А вокруг – шум, а вокруг крики:

– Правильно, правильно!

– Поможем, крови не пожалеем!

– Клятва, богоравные! Клятва!

Ишь, переменились! То есть не переменились, прежними остались, просто......просто каждый о СЕБЕ подумал! О себе самом! Даже самый распоследний басилейчик-козопас в этот миг-задумался. А вдруг ЕГО выберут? Его, любимого?

Ну, Одиссей!

– Клятва! Клятва! На коне, на крови! По обычаю! . – Клятва! Клятва-а-а! Клятва-а-а-а!

А у Тиндарея все готово. Вот и коня, красавца вороного, ведут. Вот и секира взметнулась... Не ржание – крик человеческий! (Не могу смотреть, когда коней убивают! Не могу!)

– Кля-я-я-я-ятва-а-а-а-а-а-а!

Теплая кровь на камне, теплая кровь на сандалиях...

– Мы, герои Ахайи, герои Эллады, богоравные потомки Олимпийцев...

На всех нас – кровь! Спешили, заляпались...

– ...клянемся Зевсом, Поседайоном, Геей, Гелиосом и Афиной, богами и богинями Олимпийскими, которые владеют нашими городами и землей нашей...

Мертвые конские глаза прямо на меня смотрят. Огромные, темные...

– ...с сего дня и навеки быть единомыслены в защите Елены, богини нашей, и мужа, которого она избрать соизволит, и потомства их, и добра их, и городов их, и царства...

Мне бы радоваться. Хорошо все кончилось! Вместо войны – союз, да еще какой – кровный, нерушимый! И Атрей-хитрец не выиграл – проиграл!

– ...и враги их нашими врагами станут, друзья же – друзьями, а братья – братьями. И да укрепит нас в клятве этой великий Кронион и боги Олимпийцы! Навечно! Навечно! Навечно!

Да, мне бы радоваться, но я не радуюсь. Может, из-за крови – слишком много ее. Не кровные мы братья – кровавые! Не обошлись мы без крови, Елена! Не человеческой, правда. Пока еще...

А может, другая клятва вспомнилась. Вспомнилась – де забывалась никогда...

« – ...На этом камне, пред ликом владыки нашего Зевса Величайшего, Повелителя Ясного Неба, царя богов и царя мира мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...»

Ты тоже клялся, папа!

СТРОФА-II

Вот и гоним – чашу за чашей...

– Еще!.. Еще одну – и все! За новобрачных! Гера, Гестия, хай!

– Ха-а-ай!

Пьян Любимчик, вино проливает, со скамьи валится. Да и мы все не трезвее. Словно после боя – отпускает. Понемногу, понемногу...

– За Елену! За Менелая! Ха-а-ай!

...Белым было лицо Менелая Атрида, когда Прекрасная надела ему на голову венок. Белым – одни глаза жили. Упал на колено, прижался к ее руке...

Неужели она мои мысли прочитала? Или не нужно ей это, сама все поняла? Богиня!

– Слушай, Дио... Диомед! – Любимчик навалился, задышал на ухо. – А мне Тиндарей девушку одну сосватает! Вроде бы как в награду. Пенелопа, дочь Икария. Познакомили уже – красивая! И хозяйственная, шить умеет.

– Поздравляю! – смеюсь я. – Чтобы лучник да без добычи уехал!

– Э-э-эх! – взлетает вверх иссеченная тетивой ладонь. – Пенелопа – хорошо, конечно... Ну, скажи, Диомед, чего твоя сестра замуж так рано вышла? Я бы... Она такая!.. Обнимешь, губами кожи коснешься... Да ты чего?

Убить его, рыжего, что ли?

Ох, мама, мама!

– Выпьем! – Тевкр Теламонид вскакивает, опрокидывает гидрию прямо на пол...

...Тр-р-ра-ах!

– На счастье! На счастье! – вопит пьяный хор.

– Выпьем! – не сдается саламинец. – За наш союз! За наше братство! Братство лучших! Братство героев! Братство Елены!

– Ха-а-а-а-ай!

– И если что, мы все, как один... Все, как один, бронзовой... железной рукой!..

– Ха-а-а-а-а-а-а-ай!

– Сразу видно – братья, – шепчу я грустному Капаниду, за весь этой пьяный вечер не проронившему даже слова. – Друзей обычно выбирают.

– Жа-а-алко! – вздыхает Сфенел. – Елену – замуж! Жалко... Я, знаешь, думал... Нет, Тидид, я все понимаю, но все-таки!.. Думал...

Вздыхает, бедняга! Что тут скажешь? Наверное, каждый из нас об этом думал – хотя бы на миг краткий. Тонкие золотистые руки, невесомая тяжесть венка из роз на голове...

Будь счастлива, Прекрасная!

– А выпьем еще за!..

Не договорил Тевкр – со скатертью поцеловался. То-то!

А Любимчик на кратер критский, осьминогами расписанный, покосился, чашу в сторону отодвинул:

– В-все! Дионис, хайре! Слушай, Диомед, ты меня с собой на войну возьмешь? Ты же обещал!

Я только моргнул. Видать, не только Дионис ему пригрезился, но и сам Арей Эниалий!

– На какую войну, Лаэртид?

– На такую! – твердо ответствовал рыжий.

Еще и война ему! Хорошо Одиссею, ему с невестой об овцах и козах итакийских толковать (ведь хозяйственная!), на свадьбах гулять – Менелаевой и своей... и о войне мечтать («Колесницы-ы-ы-ы впере-е-е-ед!»). А нам домой пора! Ванакту-челноку самое время мчаться в Аргос, потому что Атрей уже сидит на микенском престоле, игра продолжается, вот-вот снова выбросят кости...

...А я так соскучился по Амикле! Так соскучился!

Ничего, маленькая! Скоро буду!

Скоро!

«...Ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко. Пожалей эту девочку, спрячь ее, увези!..»

Зачем, мама, ты это сказала?

* * *

...Близкой грозой дышала туча – громадная, непроницаемо-черная, клубящаяся скрытым огнем. Я замер, застыл, превратился в камешек на речном берегу, в тающую ледышку...

– Радуйся, внук! – пророкотал гром. – Радуйся!

– Радуйся и ТЫ, – с трудом выдохнул я. – Кем бы ТЫ ни был...

Громыхнуло. Острая молния унеслась куда-то в близкую бездну.

–Я – это Я!

Закрыть глаза, замереть, исчезнуть... Не могу! Да и есть ли у меня сейчас глаза? Я камешек, я ледышка...

– И я – это Я, ДЕД! Каждый из нас это – Я.

– Узнаю свою кровь, Диомед! – захохотал гром. – Слушай, внук! Ты сделал то, что нужно было МНЕ, – и Я подарю тебе великую славу. Ты ведь этого хочешь?

И снова молния – еще ближе, еще страшнее. Горячая боль опекла лицо...

– Мне... Мне не это нужно, ДЕД!

Гром обрушился со всех сторон – сверху, снизу, отовсюду. Туча клубилась, горячий ветер открывал клочья, УНОСИЛ прочь.

– Остальное завоюй себе сам, мой нахальный внук! Открою тебе секрет: покорностью от НАС ничего не добьешься. Мне было не легче твоего, Диомед! Мой отец тоже был сумасшедшим. Дерись! Сражайся, пока не победишь – или не погибнешь!

– С кем? – проорал я прямо в черную тьму. – С кем драться? С ВАМИ? С вашей Семьей? С ТОБОЙ?

Мир замер. На миг почудилось: сквозь темную пелену на меня смотрит ЕГО Лик. Холодно, надмирно, безразлично. Но вот что-то живое вспыхнуло в ярких, как утреннее небо, глазах.

– А хоть и со МНОЮ, мальчик. Если бы Я боялся, то до сих пор прозябал бы в чужой утробе. Вам, людям, легче – вам нечего терять! Кем лучше быть – овечьим стадом или львиной стаей? Я не стану помогать. Я превращу тебя в серый пепел, если станешь мешать МНЕ. Но все равно – сражайся! Иначе ты – не МОЙ внук!

Полыхнуло, закрутилось огнем, желтым, невыносимо жарким пламенем, я сгинул, исчез, провалился в Тартар, в безвидность, в никуда...

– Сражайся! – все еще грохотало в ушах. – Сражайся!

...Пот струился по лицу, и не было сил даже привстать, даже провести ладонью по лбу. Нет, неправда! Этого не было! Просто сон, страшный сон, такие иногда снятся перед рассветом...

«Покорностью от НАС ничего не добьешься! Сражайся!»

* * *

Я так и понял – случилось!

Понял, когда в чуткой вечерней тишине простучали возле окон копыта, когда засуетились куреты, когда хлопнула дверь, и Мантос, старшой гетайров, быстро поклонившись, взглянул мне прямо в глаза...

Тегея – маленький пыльный городишко среди гор. Даже не городишко – полтора дома на холме. Мы как раз собирались ужинать, и Любимчик начал рассказывать одну из своих бесконечных баек...

(Увязался-таки со мной рыжий! До Гереи Аркадской проводить вызвался. Стада Лэртовы, оказывается, возле той Гереи пасутся, пригляда требуют. Хозяйственный парень!)

– Из Калидона, ванакт. Война!

В темных глазах курета – темный огонь. Соскучился по Арею, чернобородый!

А я на Одиссея покосился. Ведь ляпнул он перед отъездом о войне! Спьяну, конечно, но все-таки! Накаркал – или угадал?

– Гонца сюда!

А в голове уже мысли в строй становятся, латами звенят. Локры напали? Пираты? Мятеж? Но почему сейчас? Только-только Атрей венец золотой надел...

Подмигнул Капаниду, Щербатому подмигнул. Ничего, прорвемся.

Мы – Аргос!

Оказалось, не локры, и не пираты. Мятеж! Старые знакомые, дедовы племянники – Онхест, Келевтор и Ликопей. Собрали разбойников, ночью взломали ворота...

Дед в темнице, в цепи закован, и дядюшка Терсит в темнице...

...Дий Подземный! Откуда в Калидоне темница?

А в Калидоне – грабеж и бабий вой. Гуляют разбойнички, душеньки тешат.

Ясно! Одно непонятно – почему сейчас?

– Капанид! Амфилох! Вы – в Аргос, верхами, не останавливаясь. Ворота на замок, все войска, что у нас есть, – к Тиринфу. Нападет Атрей – только обороняться, без меня вперед – ни шагу. Что бы ни случилось! Ясно?

– Да, ванакт.

– Всем нашим – тревога. Дружины поднять, но из городов не выходить – пока я не прикажу.

– Да, ванакт!

– Я – в Калидон, за месяц, думаю, управлюсь.

– Счастливой охоты, Тидид!

– А я? Диомед, ты же обещал!

Возле коновязи догнал меня Лаэртид. Коней уже оседлали, осталось в седло взлететь – и ходу, южным Зефиром через Аркадию, через Калидонский залив...

Сопит (прямо как Сфенел!), в глазах обида плещется.

– Ты же обещал, Диомед! Если война... Обещал! Я тебе пригожусь! Я ведь лучник! Я... Я корабельщиков знаю, помогу войска перевезти!..

Поглядел я на него...

– Но ведь ты обещал!!!

Я понял – парень еще ни разу не был на войне. Парень хочет быть взрослым.

– Ладно, верхами ездить умеешь?

Просиял! Как мало человеку нужно!

– Кстати, – хмыкнул я, – почему ты тогда, в Спарте, про войну спрашивал? Сон тебе был, что ли?

– Почему сон? – удивленно моргнул Лаэртид. – Ведь ясно – Атрей на престоле, значит, сейчас начнется!

Ну, Любимчик!

* * *

Ветер в ушах, ветер! Не тот, легкий, серебристый, что над ночным лесом вдаль уносит. Другой – горячий, яростный, терзающий листья, ломающий ветки, вырывающий с корнем столетние дубы...

Я – ветер! Не остановить меня, не задержать. ТЫ обещал мне славу, дед, мой НАСТОЯЩИЙ дед, но мне не нужна слава, я просто хочу быть ветром, бурей, ураганом. ТЫ меня поймешь, ТЫ сам Молния, ТЫ знаешь, что такое нестись навстречу врагу, неудержимо, беспощадно...

Я – ветер! И в ушах моих – ветер!

* * *

Не ушел никто. Да и некуда им уходить! Дядя Андремон своих куретов у всех дорог расставил, стены заставами окружил, а у ворот калидонских – мы с Фоасом, да его дружина, да мои гетайры в придачу.

И Любимчик – чтобы страшнее было.

Лаэртид главного и срезал – прямо в лоб, навскидку. Они как раз ворота открыли, толпой орущей вывалили – на прорыв. За плечами – мешки с добром, в руках – дубины, на рожах бородатых – злоба и ужас. Впереди – громадный детина, почти голый, на чреслах – пояс золотой (из дедовой сокровищницы, поди!). Вот его Одиссей и срезал. Спокойненько так, будто по мишени стрелял. А потом лук опустил, рассмеялся...

Я даже позавидовал. Первый убитый все-таки! Из кипрской бронзы печень у парня!

Ну а затем пошла резня.

А пока мы разбойников этих добивали, пока ловили Да на деревьях развешивали, пока добро награбленное собирали, я никак понять не мог. Все как-то не так было. Ну, решили дедовы племянники, Онхест со товарищи, отомстить. Они отомстить, разбойники – добром Живоглотовым разжиться. Ну так режь, грабь, жги – и ноги уноси. Так нет же, в городе сидели! В винные подвалы провалились, что ли? Или... Или подмогу им обещали? Да такую подмогу, что рискнуть стоило?

Жаль, спросить некого! Разбойнички – те только мычать и умели, Келевтору башку мечом снесли, а Онхеста и Ликопея сами добрые калидонцы и придушили. Спрятаться хотели, душегубы! Да куда спрячешься, Калидон – городишко маленький!

Город почти и не пострадал. Только дедовых даматов пограбили да храмовое серебро утащили. А вот дворцу досталось. Двери – вдребезги, столы-табуретки – вдребезги, в сокровищнице – ветер гуляет, трон дедов (скамья то есть) на боку лежит. А по всему дворцу рабыни ревом ревут – простоволосые, в синяках. Потешились с ними лихие люди, ни одну не пропустили, даже старух не помиловали.

Ну, пусть теперь висят, головорезы, босыми пятками сверкают! .

А деда Ойнея в подвале нашли (и вправду, откуда в Калидоне темница?). Умирал дед – кто-то, убегая, не забыл, мечом полоснул...

На белых рыбьих губах – кровавая пена. В пустых глазах – боль.

– Увезите! Не хочу... В Калидоне... не хочу! Ненавижу! Ненавижу!

Мы с Фоасом переглянулись. Ойней не бредил. Не бредил – и все еще ненавидел. Даже на черном пороге Гадеса.

– К алтарю Телефа... Там... Там... Там мы поклялись в вечной дружбе... с Беллерофонтом. Он... Кубок, найдите кубок!.. Беллерофонт... ненавижу... Почему он успел умереть? Вовремя... Вовремя...

«Иногда надо умирать вовремя», – сказала когда-то мама.

Я отвернулся.

– Это за городом, – прошептал Фоас. – Только не довезем, Тидид! Плох старик, ай плох, совсем плох!

– Алтарь... Алтарь Телефа! – упрямо прошептали губы. – Туда!

Рядом толпились придворные – такие же белые от ужаса. Только дядюшка Терсит сиял полной луной. Сиял – улыбался, зубами редкими светил. Еще бы! Его тоже в подвале нашли, но – живого. Забыли в спешке, видать!

Горго, дедова внучка, стояла в стороне. Пустым было ее лицо – как Ойнеевы глаза. Словно не ее дед умирал на старой истоптанной подстилке. Фоас перехватил мой взгляд, вздохнул...

И что в ней мой родич нашел?

– Хорошо, – кивнул я. – Перевезите. Тугую повязку на грудь, конные ноши...

Эх, дед, дед!

* * *

– А вот он, кубок, племянничек, вот он! Не пропал, хи-хи, не пропал! Беллерофонтов кубок – он, Главкид, деду твоему в знак побратимства подарил. Тяжеленький, хи-хи! Я и все прочее собрать приказал вроде, не пропало ничего. Не успели унести, хи-хи, пожадничали! Теперь это все твое, племянничек, ты ведь наследник! Диомед, басилей Калидонский, хи-хи!

– Ха-ха, дядюшка Терсит! Да только я не басилей!

Я не басилей.

И не только потому, что Танат не спешит и дед все еще дышит – редко, захлебываясь мокротой и кровью. Я не басилей, потому что молчит толпа на площади, знакомо молчит...

Чужак!

Гетайры мои в сторонке стоят, и Фоас с Одиссеем в сторонке. Негоже им, куретам да прочим пришлецам, в чужие дела вмешиваться. Самому мне с добрыми калидонцами объясняться. Да только что им объяснить?

– Дед умирает, – тихо проговорил я. – Умирает...

Услышали? Кажется, да. Кое-кто переглядываться стал, но большинство все так же на меня смотрело. На меня, на чужака. И я понял – не признают. Внуку Ойнея Живоглота, сыну Тидея Непрощенного, последней поросли проклятого рода, не место на калидонском престоле.

В Аргосе испугались Алкмеона. Этим уже нечего бояться.

Я-не нужен!

– Дед умирает! – крикнул я. – Престол не должен пустовать! Горго, его внучка, будет править вами!

Ага, проснулись!

Проснулись, зашумели бурным морем, вперед подались. Только бы не улыбнуться!

– Диомед! Тидид! Диомед! Нельзя ее! Нельзя! Девчонка она еще! Девчонка! Дай нам царя!

Теперь – молчать! Пусть покричат, этолийцы-гордецы. Я не нравлюсь? И не надо!

...А мне что надо? Калидоном все равно не править – далеко он от Аргоса. Наместника тут не потерпят, чужака – тоже.

– Царя! Царя! Диомед, дай нам басилея! Царя! Не отдавай нас девчонке! Не хотим внучку Живоглота! Не хотим его род! Диомед! Диомед!

То-то! Меня не хотят – и меня же просят. Вот так и правят – лицом к югу.

Я огляделся. Гетайры, Фоас с Одиссеем... Курет в сторону смотрит – привык к этолийской волюшке, а итакиец, раскрыв рот, слушает. Интересно, как там у Лаэрта Пирата с демократией?

– Царя?! – гаркнул я так, что площадь дрогнула. – Я дам вам царя, калидонцы!

Чужака они не потерпят. А если не совсем чужака?

– Согласно обычаю дочь или внучка басилея выходит замуж, дабы муж ее правил царством. Не отступим от обычая! Фоас Курет женится на Горго, внучке Энея Партаонида. Куреты и калидонцы – братья! Фоас Андремонид – ваш басилей!

Тишина – заслушаться можно! Долгая, мертвая. Но вот дрогнуло, покатилось:

– А-а-а-а-а-а-а-ах!

И тут я наконец улыбнулся.

– Что делаешь, Тидид? Твое царство, твой престол, твой Калидон! Зачем отдаешь, зачем уступаешь? За сестру твою, за Горго, спасибо, век помнить буду, век братом твоим буду, а Калидон не возьму. Твое царство, ты наследник!

Горячится Фоас, мой родич, а сам бороду треплет – смущается. Вроде бы не согласен. Вроде бы...

– Я Куретии наследник, отца своего наследник, ты – деда наследник...

Поглядел на меня – умолк. Тоже обычай – отказываться. Раз отказался, два отказался...

– Этолия должна быть единой, Фоас! Она и станет единой.

– Хм-м-м...

А я в небо белесое, жаркое поглядываю. Не все ты еще слышал, братец мой названый!

– Ты присягнешь мне, Фоас. Как своему ванакту. Как царю царей. Ты получишь Калидон из моих рук.

Сейчас кричать станет. Чтобы он, вольный курет!..

– Эй, Диомед, что говоришь? Чтобы я, вольный курет, присягал? Режь меня, убивай – никому не присягну! Отцу присягал, деду присягал – тебе не стану!

Кричит! А сам бороду черную треплет. Треплет – на меня поглядывает. Сейчас о дани говорить будет. Сколько быков в год, сколько овец...

– За кого меня считаешь, родич? Думаешь, дань платить стану? Сто быков в год платить стану? Сто быков, тысячу овец? И десяти не заплачу!..

А Любимчик рядом стоит, глазами лупает. Учись, рыжий!

* * *

– Так ты чего, Диомед, царство ему отдал?

– Не отдал, Лаэртид! Не отдал. Приобрел! Править надо, сидя лицом к югу.

– А-а... А почему к югу?

* * *

От алтаря только камни остались. Развалили алтарь! Камни, молодая трава сквозь трещины тянется... И никто не скажет даже, какому Телефу алтарь возводили. Слыхал об одном, так он жив еще, за морем где-то правит.

А здесь – только камни среди травы.

Забылось!

Возле камней и положили его – деда Ойнея. Положили, покрывалом красным накрыли. Горго, внучка, золотой венец принесла, на голову надела, вытерла кровь с бледных губ...

Все собрались. И мы с Фоасом, и Лаэртид, и старшины калидонские, и куреты. Уходит басилей! Каким бы он ни был, Ойней Живоглот, но все-таки полвека жезл золотой держал. Всех пережил, всех похоронил – детей, друзей, врагов. И вот теперь сам уходит.

– Дед! Это я, Тидид! Может, воды тебе дать?

Молчал Ойней Живоглот. Только горлом хрипел – тихо, бессильно. И все так же глаза светились – ненавистью. .

Зачем уходить, ненавидя? Зачем, дед?

– Прочь!..

Медленно поднялась рука, сжались в кулак худые пальцы...

(А я вдруг деда Адраста вспомнил. Только Злосчастному легче было. Он завещал нам мечту. Мечту – а не ненависть!)

– Прочь, сын греха!..

– Но почему, дед? – не выдержал я. – За что? Ты ненавидел отца, ненавидишь меня, всех ненавидишь! За что?

Захрипел, дернулся...

– Пусть... Пусть уйдут все. Тебе... скажу...

Я оглянулся. Так ведь нет никого, одни мы с дедом!

Остальные в сторонке стоят – ждут. Даже Горго не подошла.

– Мне... Мне больно... Пусть и тебе будет больно, сын греха! Сын греха...

А мне вдруг его жалко стало – как когда-то.

– Я... Я должен был умереть раньше... с Беллерофонтом, с остальными... Но я остался. Остался, хотя и знал... Мы все прокляты, все! Мы, недобоги...

Я вздрогнул. Недобоги! Все, в чьих жилах ИХ кровь!

– Беллерофонт... он сошел с ума, но успел... Успел уйти. А я... Я полюбил. Полюбил то, что нельзя любить!

" – Почему Ойней меня ненавидит ? Ведь он и не видел меня ни разу! Это из-за папы ? Или он болен? Как мы все: дядя Геракл, Эвмел, папа ? Как я?

– Он болен, сынок. Если, конечно, любовь – это болезнь".

– Я полюбил... Полюбил свою кровь!

– О чем ты, дед? – поразился я. – Свою кровь?

– Свою кровь! – упрямо прохрипел он. – Твой отец... Он не сын Перибеи, моей жены. Он... Его мать – Горго, моя дочь!.. Я любил свою кровь, свою дочь! Твой отец... И Горго, внучка...

Пустые бесцветные глаза смотрели в упор, и я понимал – это правда. Мой отец... И эта девочка, назвавшая только имя матери!..

– Я... Я презирал себя, ненавидел, но все равно – любил. Любил – и ненавидел! Всех, всех! А потом Горго умерла, и я полюбил ее дочь... мою внучку. Мою кровь...

Странно, я не чувствовал ничего – ни боли, ни ужаса. Словно не об отце, не обо мне шла речь. Только жалость чувствовал – к Горго, к этой несчастной девочке.

А если бы знал раньше? Убил бы его?

Кто знает?

– Я проклят, и ты... проклят, и отец... твой отец!.. Я ухожу, а ты остаешься... И теперь ты будешь... ненавидеть... Это мое... мое наследство...

Вздох... Окрасились кровью губы.

– Ненавидеть...

Медленно закрылись пустые глаза...

И снова – знакомый страшный треск догорающих дров, горячий пепел на ладонях, жертвенная кровь на сером известняке, горькое вино на губах...

Прощай, дед Ойней! Я не возьму твоего наследства!

Хайре!

* * *

– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, вручаю Фоасу Андремониду, моему брату, наследнику Куретии Плевронской, город Калидон и все земли Этолии Калидонской, с тем чтобы он правил городом и землями в согласии с волей моей и желанием моим, и платил дань, и посылал войска, и был верен мне и наследникам моим...

– Я, Фоас, сын Андремона, наследник Куретии Плевронской, басилей Калидона и всей Этолии Калидонской, по доброй воле и по желанию доброму присягаю Диомеду Тидиду, моему брату, ванакту Аргоса, Арголиды и всей Ахайи...

* * *

Плохо спится в старом дворце! Все кажется – беда рядом. Подкрадывается, за утлом дышит...

Я бы и не ночевал здесь, в Живоглотовых палатах, да ночевать в Калидоне больше негде. Дом дяди Геракла давно продан, а в гости идти не к кому. Вот и пришлось остаться здесь, в пустых мертвых покоях, где даже днем чудятся призраки.

Тихо-тихо!

Так тихо, что даже слышно, как меняется стража у крыльца, как звенит оружие. А вот и шаги за дверью – то ли служанка, то ли и в самом деле призрак...

Не спится!

Мне уже рассказали: у деда тоже была бессонница. Только он не лежал, глядя в потрескавшийся потолок, – бродил по дворцу, проверял печати на дверях кладовых, пересчитывал амфоры в подвале... И в гинекей заходил – к своей внучке. К Горго.

...Снова шаги – но уже далеко, рядом с поварней. Не иначе, кто-то тоже решил амфоры пересчитать. И заглянуть в них заодно.

Я вдруг представил, как встаю, накидываю хитон, спускаюсь по лестнице, открываю скрипящую дверь... Ждала ли она его, своего любовника-деда? Встречала ли у порога? Или просто лежала на покрывале – безразличная, покорная? Наверное, даже глаза закрывала, чтобы его не видеть. Закрывала, дышала тяжело, исходила терпким потом...

Тьфу ты! Ну и мысли! Впрочем, чему удивляться? В этих-то стенах!..

Ага! Конский топот! Странно, городские ворота закрыты...

Почему мне кажется, что беда рядом?

Лучше не думать! Лучше просто лежать, руки за голову, нос кверху, Амиклу вспоминать. Подмигивали мне тут рабыни, да только ну их! Еще от разбойничьих лап не отмылись!

Дверь! Шаги!

Меч!

Впервые с мечом у изголовья ночевать приходится. Хоть и охрана, хоть и тихо вокруг...

Нет, уже не тихо! Бегут по лестнице, сюда бегут!

Почему мне кажется?..

– Ванакт! Ванакт!

Нет, не кажется. Беда!

АНТИСТРОФА-II

В первый миг я даже не узнал его – Промаха Партенопида, Промаха Тиринфца. Словно он ростом меньше стал, Дылда Длинная, словно постарел...

– Что?!

На меня не посмотрел, сжал губы, отвернулся.

– Радуйся, Тидид! Хотя радоваться и нечему. Агамемнон взял Аргос. Сфенел ранен, в плену, и Киантипп в плену, и Полидор...

Я повторил все слово в слово – про себя, шевеля губами: «Агамемнон... взял... Аргос...»

Аргос? Аргос!!!

– А почему жив ты? – заорал я, слыша, как плещется незримая река – рядом, совсем рядом. – Почему не убит? Почему здесь? Почему не в Тиринфе?

Отшатнулся – словно ударил я его. Медленно-медленно поднял взгляд. Помолчал.

– Потому что... Потому что меня послал к тебе Амфилох. Потому что ты должен знать. Потому что...

– Ладно! – выдохнул я. – Рассказывай!

– Сейчас...

Промах с силой провел ладонью по лицу, мотнул головой. Я вдруг понял, что он смертельно устал. Гнал коней, спал по часу в сутки...

– Они с моря высадились, у Лерны. Полидора обманом взяли, сказали, что посольство, он ворота открыл. Восемь кораблей, триста человек...

Вот так! Мы ждали микенцев с суши, а они пришли с моря. Мы привыкли к микенским колесницам, а они сели на коней...

Игра Атрея! Вот, значит, кто подталкивал в спину калидонских разбойничков!

Ловко!

Но самое страшное даже не это. Триста человек не сила. И ничего бы Агамемнону не добиться, ни с кораблями, ни с конницей, если бы...

– Им ворота открыли, Тидид! Диркские ворота! В Аргосе у нас войска мало, только стража, Сфенела сразу ранили... А потом... А потом им указали ход в Лариссу. Подземный ход, понимаешь?

Понимаю! Ворота может открыть любой караульщик, а вот о подземном ходе, что ведет в акрополь от храма Деметры Пеласгийской, знали только свои. И своих этих даже не дюжина – меньше. А я-то думал, что среди нас изменников нет!

Зря, выходит, думал!

– Киантиппа они при себе держат, Агамемнон заявил, что теперь Киантипп городом править будет – от имени Атрея. Эматион-лавагет хотел сразу войско из-под Тиринфа двинуть, но ты запретил. Амфилох сейчас у нас старший, он послал меня...

Хвала богам! Хоть это сделано правильно. Главный удар все равно будет у Тиринфа, некуда Атрею деваться, значит, подставлять спину нельзя, и дробить войско тоже нельзя, а микенцы обязательно ударят, их больше, у них конница, у них колесницы, у них Аргос... Дий Подземный! Никак поверить не могу! Аргос!..

Игра Атрея! Кости брошены. На моих – «пусто»!

* * *

И снова над Плевронским полем грозное, неодолимое:

«Кур-р-р-р-р-р!»

Горят костры, бьют копытами гривастые невысокие кони, скалятся чернобородые куреты, чуя бронзовую поступь Эниалия.

Кур-р-р-р-р-р!

– Фоас?

– Двенадцать сотен, койрат. Если надо, отец еще...

– Хватит!

Теперь я снова койрат – вождь. Басилей на троне сидит, ванакты только в сказках бывают. Койрат ведет в бой

– Лаэртид?

– Лодки уже в заливе, Диомед. Большие – быстро перевезут. И кимбы, и гиппагоги – для лошадей. Вот видишь, и я тебе пригодился! А можно я..

– Нет!

В Аргос Любимчика я не беру. Пусть едет домой, на Итаку, к Лаэрту Пирату, пусть договаривается о союзе, мне так нужны корабли – настоящие, морские! К Идоменею я уже послал гонца, хоть критянин – Пелопидам родич. Но вдруг! И пусть Лаэртид напомнит по дороге всем, кого встретит из наших, из клявшихся на конской крови. Поглядим, исполнят ли обет.

(Я тоже гонцов послал, да вот ответа пока не дождался. И дождусь ли?)

– Промах?

– Они еще не выступили. Все там же стоят, у Тиринфа.

– Ясно!

И ничего мне не ясно! Уснули они там в этих Микенах, что ли? Почему их войско стоит у границы? Ведь надо бить сейчас, пока у них больше сил, пока я в Этолии, а не возле Аргоса!

Проклятый Атрей! Какую игру он придумал на этот раз?

А над огромным полем, над конскими спинами, над бронзовыми шлемами, над остриями копий, над дымом костров:

– Кур-р-р-р-р-р-р!

Веди нас, койрат! Веди!

* * *

...почему они стоят, почему ждут, чего ждут, ведь я не иду – лечу, дороги сухие, пустые, коней много – заводных взяли, а они все ждут, Атрей все ждет, ведь это глупость, глупость, глупость, я просто задавлю носатого с его сотнями в Аргосе, обложу в Лариссе, закидаю из катапульт горящей смолой, Дий Подземный с дворцами и с храмом Трехглазого – тоже Дий Подземный, а Атрей все ждет, не выступает, а я все ближе, и Аякс Теламомид гонца прислал, что обязательно поможет, кто бы подумать мог, что бычок сподобится, экий молодец, и Асклепиады помогут, а микенцы все стоят у Тиринфа, ждут, Атрей, наверное, спятил, ведь он тоже недобог, как и мы все, спятил – и бросил сына под куретские мечи, нет, нет, нет, тут что-то не так, не понимаю, проклятый Атрей, проклятая игра, он умнее, он старше, он уже дважды провел меня, и теперь хочет снова, знать бы, кто предатель, неужели из нас, из нас, эпигонов, но кто, Дылда, Амфилох, толстяк Полидор, нет, нет, не верю, а если с Капанидом что-нибудь случится, я всех Пелопидов на куски разрублю, как Тантал Пелопса, разрублю, в котел кину и собакам скормлю, почему они стоят, почему стоят, почему стоят, Амикла не должна попасть им в руки, не должна, Мама, ты все видишь, ты все можешь, спаси ее, мне помогaть не надо, я взрослый, сам справлюсь, только я никак не пойму этого Атрея, этой проклятой игры, сейчас засну прямо в седле, нельзя спать, нельзя, мама, помоги ей, помоги, если бы они выступили, мне было бы легче, мне было бы совсем легко, не пойму, не пойму, не спать, не спать, не пойму, Тиресия бы сюда, жаль, умер, не пойму, не пойму, почему они...

Я понял это в одном переходе от Аргоса. Орхомен был уже позади, и граница уже позади, враг близко, и я был готов ко всему, то есть мне казалось, что ко всему...

Ко всему – но не к такому.

– Богоравный Фиест Пелопид, ванакт Микенский и всей Ахайи, своему брату и другу богоравному ванакту Диомеду Тидиду, повелителю Аргоса, – радуйся!..

Гонец затвердил речь слово в слово, наизусть (хоть и заикался слегка!), но слова скользили мимо, отскакивали, как скверные стрелы от халибского панциря.

– Радуйся, ванакт Диомед, ибо вражды между Микенами и Аргосом отнюдь нет, и войны между ними отнюдь нет, войска же от границы отведены будут...

Рядом ошалело переглядывались мои гекветы. А я слушал, пытаясь понять, какая игра идет на этот раз, новая игра, но такая же хитрая, такая же подлая, меня даже назвали ванактом!..

– Что касаемо шайки, беззаконно захватившей Аргос в твое отсутствие, то богоравный ванакт Фиест передать велит, что шайка эта в твоей власти и погибели всеконечной их, разбойников этих, он, ванакт Фиест Пелопид, искренне рад будет и в том удачи тебе желает...

Гонец даже заикаться перестал, ухмыльнулся – и я понял.

Атрей Великий МЕРТВ.

Уже через час я узнал, что не ошибся. Богоравный Атрей Пелопид не успел еще раз бросить кости. Его игра кончилась. Кончилась в тот миг, когда мертвоглазые убийцы набросились на охрану, на хризосакосов, набросились внезапно, у входа в храм, и устлали трупами дорогу, по которой прошел Эгисф Фиестид[26], сын двух отцов, любивший одного и ненавидивший другого. Прошел – чтобы ударить Атрея Великого критским кинжалом в сердце.

Игра кончилась, ибо Атрей думал, будто играет со мной. Фиест Пелопид считал иначе – и выиграл. Братья наконец-то свели давние счеты...

Прощай, Атрей, Великий Атрей, желавший покорить мир. Ты был страшным врагом! Хайре!

* * *

Сфенела я встретил прямо у Трезенских ворот – одного. Стражи, ни нашей, ни микенской, не было и в помине, но Капанид и сам мог заменить целое войско. По крайней мере, с виду. Он восседал на колеснице, еще одна, перевернутая, стояла рядом, а вокруг сверкала бронзовая гора – шлемы, щиты, поножи, копья, мечи...

Ну, Арей!

Арей был грустен. Может, из-за окровавленной повязки, налезшей на самый нос-репку, может, из-за того, что обошлось без битвы и Кера на этот раз прокричала зря.

– Радуйся! – гаркнул я, соскакивая с седла. – Всех победил? Уноси тепленького!

– Уноси... – вздохнул Капанид (ба-а-асом!). – Да они сами оружие бросили! Бросили и домой попросились. Я и отпустил...

Это я уже знал. Наемники ушли, не дожидаясь нас, не приняв боя. Город был пуст. Город – но не акрополь.

– Агамемнон наверху, в Лариссе, – кивнул Сфенел. – Заперся. Слушай, Тидид, да объясни мне, чего происходит? Ни Гадеса понять не могу!

Я поглядел в сторону холма, на красные черепичные крыши дворцов, на золоченую кровлю храма Зевса Трехглазого.

«Шайка эта в твоей власти, и погибели всеконечной их, разбойников этих, он, ванакт Фиест Пелопид, искренне рад будет...»

Фиест убил отца, мне предстояло покончить с сыном.

Игра Фиеста. Мой титул в обмен на голову носатого.

– Киантипп с ними, – снова вздохнул мой друг. – А Полидор вроде как дома уже – отпустили. Так что, правда, Атрей убит? Чего они там, в Микенах, с ума посходили?

И снова – знакомый золотой блеск щитов. Их было мало – царских хризосакосов, не больше десятка, но никто не ушел, не скрылся. Остались – чтобы умереть вместе с повелителем. Короткая команда по-хеттийски – и золотая, ощетинившаяся копьями стена выросла между нами и тем, кто стоял в воротах акрополя.

– Отойдите! Опустите оружие!

Повиновались нехотя, оглядываясь, злобно скалясь.

Псы!

– Я здесь, Диомед!

Агамемнон был без шлема и поножей, в одном золоченом панцире. На недвижном лице – ни кровинки. Он тоже был готов умереть, гордый Атрид.

– Ты лучший на копьях, я – на мечах, Диомед. Впрочем, все равно. Нападай!

Он ждал, я – тоже. И не только из уважения к его отчаянной последней храбрости. Престол, титул, венец – все это можно завоевать. А можно ли купить? Один титул – за одну голову. За эту носатую голову в тонком серебряном венце...

Я отдал стоявшему рядом гетайру отцовский щит, положил на землю копье, расстегнул ремень шлема.

– Поговорим!

– О чем? – поморщился он. – Я захватил твой город, но мне не в чем извиняться. Так приказал ванакт Атрей. И пусть нас всех рассудит Минос!

– Фиест ошибся, – усмехнулся я. – Причем дважды.

Я не спеша подошел ближе, пытаясь найти верные слова. Да где их найдешь, верные? У носатого только что убили отца, его самого бросили на заклание, как ягненка у алтаря...

– Фиест ошибся, Атрид. Он мерит всех по себе. Признал меня ванактом, думая, что я признаю его, братоубийцу. Это первое. А второе – войска от границы не следовало уводить. Путь на Микены открыт, Агамемнон! Тебе дать моих куретов, или сам справишься? Можешь крикнуть: «Диомед идет!» Иногда помогает.

Теперь не спешил он. На бледном лице жили только глаза – как у его брата, когда белокурый склонился перед Еленой.

– Мне не нужны твои куреты, Тидид! Но... Дядя мог признать тебя ванактом. Я – никогда. Лучше умереть.

– Еще успеем, – хмыкнул я. – Когда на могиле Фиеста дуб вырастет!

– Дядя! Дядя Диомед!

Кто-то маленький, в коротком ярком фаросе, выбежал из ворот, подскочил, повис, уцепившись руками за шею. Киантипп!

– Дядя Диомед! Дядя Диомед! Я им не присягнул! Не присягнул! Я сказал, что ванакт – это ты!..

– Молодец!

Я осторожно опустил мальчишку на землю, погладил по растрепавшимся длинным волосам. Этак скоро стричь парня придется!

– Видишь, Атрид? А ты надеялся ею всем Аргосом справиться!

Он подумал, кивнул.

– Хорошо... Когда я изгоню убийцу из Микен, то возмещу все, что мы разграбили и разрушили. Но мира не обещаю, слышишь, Тидид? Не обещаю! А сейчас – возьми!

Щит – тяжелый, круглый, сверкающий старым золотом.

– Зачем? – поразился я. – У меня свой есть!

– Возьми, – упрямо повторил он. – В храме повесишь.

– Но почему?

– Потому что... – Агамемнон замялся, дернул щекой. – Потому что ты... ты победил!

* * *

– Это тебе за Елену! За Елену! За Елену!

Маленькие кулачки молотили по спине – Амикла развоевалась не на шутку. Я прижался к ее плечу, закрыл глаза, вдохнул сводящий с ума запах ее пота, прикоснулся губами к знакомой родинке на груди...

– Сейчас ты хочешь меня, господин мой Диомед, потому что тебе не досталась Елена, эта старуха, старуха, старуха!..

Я подхватил ее на руки, опустил на ложе. Кулачки разжались.

– Стару-уха-а...

– ...Ты сегодня сумасшедший, господин мой Диомед, и я тоже сумасшедшая, потому что соскучилась, я так хотела тебя, с ума сходила, а ты ездил к этой Елене, а потом еще куда-то, а теперь все говорят, что ты женишься...

– Что-о?!

Амикла привстала, невесело улыбнулась.

– Не слыхал еще, господин мой Диомед? Говорят, цари узнают новости последними. И то если им расскажут любовницы...

– Погоди! – простонал я. – Женюсь? Зачем? На ком?

Она подползла ближе, положила голову мне на колени, сжала зубами кожу.

– Я хочу тебя съесть, мой Диомед, закусать до смерти, пока тебя не съела эта Айгиала...

– Кто-о-о-о?!

Самое время хохотать – до упаду, до икоты. Айгиала! Сестричка Заячьей Губы, конопатая дура-перестарок? Да я и не видел ее больше года! Айгиала! Ну, выдумали!

– Говорят, Аргосом должны править два рода. Анаксагориды и...

– ...Амифаониды, – вздохнул я. – Алкмеон изгнан, Дмфилох отрекся от своих прав...

– Значит, править должна их сестра!

И тут мне стало не до смеха.

– Ванакты не выбирают жен – им выбирают. Ты женишься на этой старой худющей уродине, а она велит выгнать меня. И тогда я умру, господин мой Диомед, потому что мне незачем будет жить...

Ее руки обхватили меня за плечи, дрогнули, застыли, а я молчал, вновь не зная, какие слова найти.

...Серебристый свет, легкий ветер над ночным лесом...

– Ты будешь со мной, Амикла! Всегда! Тебя... Тебя мне послали боги! Боги, понимаешь?

– Бо-о-оги? – протянула она. – Боги ревнивы, господин мой Диомед! Они меня и заберут. Я знаю – заберут!..

Как трудно иногда бывает улыбнуться! Улыбнуться, когда на сердце – лед.

«...Ванакт – солнце, а солнце сжигает тех, кто стоит слишком близко...»

Что же мне делать, мама?

ЭПОД

Кто из них? Сфенел, Полидор, Промах, Амфилох, Эвриал, дядя Эвмел...

Кто?

Пора было начинать, впускать в тронный зал толпу козлобородых гиппетов, садится на трон, брать в руки золотой скипетр, но я все медлил, медлил, медлил... И они не спешили – словно чувствовали.

За окнами – знакомая площадь, серые известняковые плиты. Два года я уже здесь, два года! Я здесь, потому что они, те, что сейчас собрались вокруг меня, захотели этого. Они помогали мне, дрались за меня. Мы были братьями.

И все-таки кто-то предал!..

Надо было сказать – прямо в лицо, спросить, не скрывая. Но я уже знал – промолчу. И сейчас, и завтра, и потом...

– Тут еще одно дело, Тидид, – нерешительно проговорил дядя Эвмел. – Прежде, чем мы начнем...

Я лишь плечами пожал. Еще одно? Кажется, все обговорили. Бегство Фиеста, воцарение носатого (только сегодня получили его послание – с благодарностью басилею Диомеду), строительство новой гавани в Лерне...

Что там еще? Неужели об этом?

Я ждал, что заговорит дядя, но начал почему-то Капанид. Неуверенно, словно нехотя.

– Тут это, Тидид... Такое дело... Такое!.. Снял венец, повертел в руках. Отречься вздумал, что ли?

– Такое... Эвриал, скажи!

Еще и Смуглый! Ну, Трезенец за словом в мешок не полезет.

– В Аргосе неспокойно, Диомед! То, что случилось... Надо сплотиться!

Амифаониды... Что?!

– Мои родичи... Их не уговорить, – это уже Щербатый. – Амифаониды должны править, таков обычай, не обижайся. Ты Амифаонид только по деду, ты потомок Бианта, а наследники Мелампода считаются старшими...

И тут я понял...

– Мы тут поговорили, – это уже толстяк Полидор. – Раз с Еленой не вышло... Да Кронион с ней, с Еленой! Надо покончить с... этим. Потомки Амифаона и Анаксагора должны править вместе! Тогда нас никто не пошатнет!

Я обреченно вздохнул. Сговорились! Конопатый призрак Айгиалы соткался из горячего воздуха, взмахнул костлявыми руками, захохотал, скорчил рожу.

– Ну, ты понимаешь, Тидид? Понимаешь? – В голосе Сфенела звучало отчаяние (даже басить перестал!). Бедняга! Он-то знал, на своей шкуре прочувствовал, Анаксагорид, что такое женитьба богоравного!

Я был глух. Я был слеп. Я сел на трон, сжал в руке тяжелый скипетр...

Сейчас будут уговаривать, упрашивать, убеждать. Долго, по очереди, потом – все вместе. Они еще не понимают, что и это не поможет, даже если меня отдадут на съедение перезрелой, засидевшейся в девках дуре, даже если она станет меня насиловать пять раз за ночь и трижды – задень...

Женитьба ничего не изменит. Атрей и Фиест были родными братьями. И мы все здесь – братья! И все-таки один из нас – враг...

– В общем, мы решили, что ты... – это снова дядя Эвмел. – Понимаешь?

Не понимаю! Не хочу! Взялись уговаривать – уговаривайте, мучайтесь. А я послушаю!

Нахмурился, перехватил поудобнее скипетр, откинулся на спинку трона...

Править надо, сидя лицом к югу!

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

ПОЛЕМОДИЦЕЯ[27]

СТРОФА-I

Наверное, здесь решили, что началась война. В смысле, началась – и уже кончилась. Богоравный Диомед, ванакт Аргоса и всей Ахайи, в милости своей соизволил захватить город Филаку. Ну еще бы! Колесница, дюжина всадников! Как тут не убежать, как не нырнуть с головой в винный пифос или рыбозасолочный чан? Спасайся, кто может! Диомед идет! Спаслись все – вымерла вымытая весенним дождем Филака. Все, кроме одного. Именно того, кто был мне нужен.

Протесилай, сын Ификла, ждал меня возле дубовой, в бронзовых бляхах, калитки, врезанной в глухую стену неказистого дома. В таких у нас в Аргосе торговцы средней руки живут, но для Филаки это не дом – настоящий дворец. Как раз для басилеева родича.

– Радуйся!

Я соскочил с колесницы, делая знак гетайрам, чтобы спешились и на месте оставались (дабы не напугать здешний народ всеконечно).

Он ответил не сразу. Не улыбнулся. Странный, чужой взгляд был недвижен, холоден...

– Не ходи! Не ходи к Чужедушцу! – кричала пифия. – Не смей! Не смей! Чужедушец! Чужедушец!

– Радуйся, Диомед! – шевельнулись губы. – Ты долго не ехал.

– Всего два года! – усмехнулся я. – Даже чуток меньше...

За эти годы он не изменился, разве что седина на висках чуть заметнее стала. А глаза все те же – страшноватые. Чужие.

– Чужедушец! Чужедушец! Не ходи к нему! Не ходи!

В Дельфы я случайно завернул – из Фив, от братца возвращался. И дернул меня Дий Подземный пифии спросить: ехать ли мне к Протесилаю из Филаки?

Жрицы дельфийские с открытыми ртами стояли. Редко такое от провидицы услышишь! Ведь не она это кричит – сам Аполлон Тюрайос!

Чужедушец!

И вправду, словно кто-то другой смотрел на меня его глазами. Старыми глазами на молодом (нет, не молодом – без всякого возраста!) лице.

– Хорошо, – кивнул он. – Заходи, Диомед!

* * *

Теперь уже не спешил я. Налить чашу, плеснуть Отцу Богов, Бромию плеснуть... всем остальным.

– И зачем тебе понадобился Протесилай Филакский, великий ванакт?

Он улыбался, но взгляд оставался прежним. Меня изучали – спокойно, неторопливо.

– Мне не нужен Протесилай, родич филакского басилея, – осторожно начал я. – Мне нужен тот, кого когда-то звали не Протесилаем, не Иолаем-Первым, а просто Иолаем. Иолаем, сыном Ификла, племянником великого Алкида Геракла.

– Вот как?

Когда мне рассказали, кто таков на самом деле Протесилай Филакский, я вначале не поверил. Иолай! Иолай Копейщик! Тот самый!

Оказалось – тот самый. Живет себе тихо, торгует помаленьку, о себе песни слушает. Молчит...

– Я приехал за помощью, Иолай!

Он кивнул, еле заметно дрогнул лицом.

– А почему ты думаешь, что я могу тебе помочь?

Меня испытывали. Впрочем, этот вопрос не был труден.

– Меня послал к тебе богоравный Эвмел Адрастид, мой дядя. Мы все втроем живем под меднокованым небом...

Снова кивнул. Помолчал. Отхлебнул из чаши.

– А почему ты думаешь, Диомед, что я захочу помочь тебе? Разве ты не мог найти кого-нибудь другого в нашем Номосе? Или в нашем Космосе?

Все верно! Сияющий Второго Шага! Как и я, как и дядя Эвмел.

Сияние – древнее знание, еще от первых людей – от тельхинов, гелиадов и тех, от кого даже имен не осталось.

Знание о Едином.

Три состояния имеет мир, наша Ойкумена. Два из них: Космос, земные Номосы и Эфир, Номос богов. Третье же состояние – Единый, сотворивший мир из Себя. И те, кого мы зовем богами, – только его Вестники.

Второй Шаг... Страшно подумать, что знают сделавшие Третий? Те, что отвечают тремя словами: Номос, Космос, Вестник...

– Захочешь или нет, решать тебе, Иолай Копейщик. Может, и захочешь, когда узнаешь, что говорят оракулы о войне и мире.

Наконец-то он удивился!

Удобная вещь – папирус! Вместо двух дюжин табличек, которых только в сундуке таскать – один-единственный свиток. Сунул под плащ – и все. Недавно из Кеми целый корабль с папирусом этим пригнали. Дорогой, однако!

– Это за последние два года, – я развернул желтоватый хрустящий свиток, пододвинул ближе. – Дельфы, Додона, Элевсин, Истм, а также все известные прорицатели. Их часто спрашивают, воевать или нет. Мы же всегда воюем, Иолай! И вот... Все прорицания – за мир! Только за мир! Аполлон, Деметра, Поседайон, сам Кронион. Мир!

Понимаешь?

– Пока еще нет, Тидид.

Он осторожно взял в руки папирус, скользнул по строчкам цепким острым взглядом...

– Пока еще нет. Но, кажется, ты приехал не зря!

– Впрочем, прорицания – это только начало. Мелочь, в общем. Мало ли, что велят боги? Но за эти два неполных года, с тех пор как Агамемнон воцарился в Микенах, а Фиест-братоубийца навсегда сгинул где-то в аркадских лесах, в Ахайе не случилось ни одной войны. Ни единой! Да что там в Ахайе! Во всей Элладе! На островах, в Эпире, в Милаванде Заморской. Даже дорийцы – и те притихли. Гилл Гераклид совсем уже собрался за Эврисфеевым наследством в поход идти, железные мечи наточил. И что же? Остановили! Велел оракул дожидаться «третьего плода». Вот и думают дорийцы, чего именно? Третьего урожая – или правнуков? Думают – ждут.

Конечно, не только оракулы Арея Эниалия сдерживают. Братство Елены – живет братство! Кто бы подумать мог? И даже из Микен Златообильных мирные песни слышны. Под кифару. Словно Агамемнон Носатый – не Атреев сын!

Эллада не воюет! Да когда же такое было?

– Что еще?

От его невозмутимости не осталось и следа. В чужих глазах – холодный огонь. Мне даже не по себе стало. Кто он такой, этот Иолай? С дядей Гераклом все понятно было...

– Еще... – Я задумался. – Еще – урожаи. Каждый год зерно сыпать некуда. Скот чуть ли не даром отдают. Даже в самом маленьком городишке приморском гавани кораблями забиты. Строимся, дороги мостим, детей рожаем...

– И ни одной эпидемии, – тихо добавил он. – Ни единой! Даже лихорадки болотной!

– Да...

Иолай встал, дернул плечом, отвернулся, долго глядел на догорающий очаг. Прохладная весна в этом году, дождливая. Говорят, дожди день в день пошли – как раз к хорошему урожаю. И травы на пастбищах – хоть быков Критских выпасай!

– О Золотом Веке слыхал?

– Слыхал, – кивнул я. – Прорицатели говорят, что свадьба Елены – благословение для Эллады. Новый Золотой Век! Особенно после того, как у них с Менелаем дочка родилась. Божье знамение!

– И боги снова сойдут на землю, и подружатся с нами, и лев будет возлежать рядом с агнцем, питаясь травой...

Страшно было слушать его голос, хоть и звучал он спокойно, равнодушно даже.

– Ты рассказал мне об оракулах, сын Тидея. Я тоже кое-что слыхал... Дромосы закрыты, знаешь? Все.

– Все? – поразился я. – Но ведь дромосы – пути богов! Этими путями они...

– Закрыты. Даже главный – на Олимпе. Отрезали! А вот кого? Нас или ИХ? Семья-то и без дромосов обойтись может! Дальше... В Западный Номос больше нет пути – ни на Сицилию, ни на Сардинию. Еще год назад можно было, теперь – нет. Наши, ахейские поселения остались за гранью, что в них – никто не знает. И Северный Номос тоже – наглухо. Нас просто заперли!..

– Зато Восточный... – перебил я.

– Зато Восточный, – согласился Иолай. – Зато Восточный...

Последние два года только и разговоров у нас, что о Востоке. Все торгуют. И не просто торгуют! Уже и на Кипре поселенцы высадились, и в Киликии, и даже в земле филистимлян. Мирно, спокойно, без войны. Местные царьки сами приглашают! С Домом Мурашу – дружба, пираты Лаэртовы вкупе с молодцами Идоменея, Минотаврова племяника, мечи с копьями спрятали, товары возят. И вправду, зачем воевать? Приам Троянский, на что из пиратов пират и всем пиратам отец родной, и тот посольство прислал с Энеем-племянником во главе – договариваться. Не к Агамемнону, не ко мне – к Менелаю в Спарту. Визит якобы родственный.

Неужто и в самом деле – Золотой Век?

– А еще – свадьба, – внезапно усмехнулся Копейщик. – Слыхал? Фетида Глубинная вышла замуж за Пелея Эакида. Богиня за человека! Не Елена – настоящая богиня, из титанид! И все боги на свадьбе гуляли, и нектар за счастье всеобщее пили...

– Золотой Век, – вздохнул я. – Мы и ОНИ – снова братья навек!

– Именно... А вот мы почему-то с тобой не рады, Диомед сын Тидея!

В очаге умирали красные угли. Да, холодная весна, а ведь уже скоро Равноденствие. День Антесфорий – праздник Деметры. Говорят, она тоже была на Пелеевой свадьбе...

– Что же выходит, Диомед? Новый Золотой Век, благоденствие, богатство, мир. Мир на земле, привыкшей воевать. Мир среди людей, даже спящих с оружием. Оракулы успокаивают, боги снова сходят на землю... А что говорит твоя мать?

Я вздрогнул. Еще тогда, в Спарте, я понял – знает! Знает, Чужедушец! Но как я могу говорить о маме? С чужим! С тем, кому еще рано верить!

– Нас не слышат, – он понял, улыбнулся. – Здесь ОНИ не услышат!

– Хорошо, – вздохнул я. – Она не понимает. Она думает... надеется, что ДЕД отказался от Гекатомбы...

– По-жа-лел?

Так и сказал – по слогам. Словно выплюнул.

– Нет. Не пожалел. Восточный Номос – мы нужны там.

– Грибница?

Я ждал пояснений, но Иолай Копейщик вновь замолчал. Переспрашивать я не стал, узнаю. Просто надо запомнить – Грибница...

– Что будет, если пьянице долго не давать вина? Кормить, ублажать – но не подпускать к чаше? Как думаешь, Диомед?

Я не стал отвечать, но Иолай Первый и не нуждался в ответе. И так ясно – не выдержит пьяница, сорвется. Дверь с шипов, мордой в пифос – и вволю! До смерти!..

– Нам не дают воевать, хотя мы не можем не воевать. Нас не приучают к миру – нас заставляют жить мирно. Растут мальчишки, которым снится война, стареют воины – те, кто недовоевал. Достаточно толчка. Я видел, что бывает в таких случаях с человеком. А если не с человеком – со всем народом? Со всем нашим Номосом?

Тяжело звучали его слова. И вновь показалось, что со мною говорит кто-то другой. Старый, все повидавший. Тот, для кого рубежи Номосов – не рубежи, ворота без створок...

– И еще – Восток. Нас к нему приваживают, как к хорошему вину. Мы торгуем, основываем поселения. А если это все отрезать? Одним ударом? Котел кипит, закроем крышку...

Замолчал Иолай, Иолай Копейщик, Иолай Чужедушец. Может, и права была пифия? Проще не знать, проще верить в Золотой Век...

– И чем помочь, не знаю. Я не бог, Диомед, и боги меня не послушают. Ты ванакт, тебе смотреть. Говорят, дядя... Геракл, он верил в тебя. Знаешь, он считал, что вы очень похожи!

Другой бы после таких слов возгордился. Да что там, возгордился! На Олимп бы вознесся без всякого Пегаса!

Другой – не я.

– Похожи, Ификлид? Чем? Тем, что оба... больные?

– И этим тоже, – его голос прозвучал спокойно, без тени сочувствия. – Мой... дядя много лет не мог с этим справиться. Тебе все-таки легче, ванакт, ты, кажется, сумел. Когда ему... Алкиду было плохо, его спасал брат, Ификл. Дядя заметил, что твой друг...

– Сфенел, – усмехнулся я. – Богоравный из богоравных Сфенел Капанид. Когда один богоравный превращается в Дурную Собаку, другой слегка сдавливает ему горло. Помогает!

– Не в этом дело, – негромко возразил Чужедушец. – Просто твой друг оказывается рядом. Ты еще не понимаешь... Поймешь! Потом...

Спорить не хотелось. Может, Копейщик и прав. Может, и пойму... Пора было уходить. Я встал, помедлил.

– Как мне сделать Третий Шаг, Иолай? Может, тогда смогу...

Он качнул головой – медленно, не глядя на меня.

– Третий Шаг – это Шаг богов. Вернее, тех, кто называет себя богами. Попробуй!

Уже у порога я обернулся. Странно, с Гераклом было легче. Мне даже иногда казалось, что мы с дядей – сверстники.

– Когда мне было шесть лет, Иолай, мы с другом решили убить гидру. В Лерне, у моря...

– Ну и как?

Хотелось просто пошутить, но он даже не улыбнулся. Я развел руками:

– Убежали!

– Мне было тогда двенадцать, – холодно бросил он. – Я не бежал. Мы ее убили.

* * *

Если не хочется возвращаться...

Мокрая дорога под колесами, топот копыт, мелкий дождик в лицо. Славно! Так бы и ехал – до края земли и дальше, за край, к гипербореям, к Гесперидам. За край – а потом обратно. А может, и не надо будет обратно! Ведь говорят, мир наш вроде шара большого, и если бы не границы, что между Номосами легли, кругом объехать можно. Сначала один раз, затем другой...

Хорошо!

Особенно если не хочется возвращаться домой...

* * *

– Как тебе мое новое ожерелье, ванакт? Камни ничего, но работа все-таки не критская. Надо бы с торговца шкуру спустить, чтобы не врал! Застежка! Ну, разве это критская застежка?

Кроме ожерелья, на моей супруге больше ничего не было. В гинекее она так и ходит – голой. Даже зимой. Вначале я надеялся – простудится, сляжет. Да где там!

– Мне надо в Пелопсовы Палаты...

– Успеешь!..

Богоравная Айгиала сняла ожерелье, аккуратно уложила его в алебастровый ларец, качнула худыми бедрами.

– Я, кажется, еще не вдова!

Я застонал – мысленно, конечно. Увы, она не вдова, а я – не вдовец. А я еще думал когда-то, для кого боги эту страхолюду сотворили? Оказалось, для меня. Худая, ребра кожу рвут, конопатая, левый глаз в сторону смотрит. И хорошо, если в сторону. Но сегодня в мою богоравную в очередной раз вселились даймоны. Это бывает – когда я на несколько дней уезжаю. И когда в Палате Печатей задерживаюсь. И по храмовым праздникам. И по полнолуниям. И просто так.

И тогда Айгиала, дочь Амфиарая Вещего, вспоминает, что она еще не вдова.

Не накинулась, неспешно подошла. Знала – никуда не денусь. Так же аккуратно, как только что ожерелье, расстегнула фибулу на моем фаросе, хищно дернула губой...

– Я еще не вдова, ванакт!

...Вначале она попыталась называть меня «Диомедиком» – по примеру братца Заячьей Губы. «Диомедика» я пресек. Это была первая победа – и последняя.

– Не вдова!..

Каждый раз, когда я ложусь на нее, опасаюсь, что ребра моей богоравной супруги прошьют меня насквозь. Но это было бы не самой большой бедой.

(А еще у нее изо рта пахнет! Благовония сидонские бочками покупает, а изо рта – как из поварни, когда там котлы моют.)

– Ну, что стоишь? Иди! Иди сюда, быстро!

Все! Пропал! Костлявые руки – засовом на спине, худые, в рыжих волосах ноги бока сжимают...

– Ты... мой супруг! Богами... богами данный! Ясно? А я – не вдова! Не вдова-а-а!..

Задергалась, зашипела, завыла. И мне выть захотелось...

Но даже не это – самое скверное. И даже не то, что ей больше по нраву женщины, а не мужчины (в добрый час, женушка!). Я думал, она дура, конопатая сестричка Алкмеона.

Зря думал!

– Не спеши! Еще успеешь... к своей!

Оскалилась, медленно провела ладонью по мокрому лону, лизнула палец, затем другой.

– Я не оставлю твоей Амикле и капли! Понял? Ты будешь сеять только в меня! Я – твоя жена. Твое семя – мое!

– Вот как? – огрызнулся я. – А что же ты, богоравная, всех рабынь во дворце перелюбила?

– Завидуешь, муженек? Завидуешь?

Ее пальцы легли на мои колени, поползли – выше, выше...

– А давай договор заключим! Ты свою рабыню бросишь, а я тебе любую женщину приведу. Прямо сюда! Хочешь Креусу, жену Полидора? Она толстенькая, щипать приятно...

Я попытался отстраниться, да где там! Держит, не отпускает. Сколько же даймонов в нее вселилось на этот раз? А может, и без них обошлось. Просто шепнула какая-нибудь гарпия, где я по вечерам бываю. Много тут гарпий, в Новом Дворце!

– Я не против, если ты задерешь кому-нибудь юбку, ванакт! Мне даже интересно поглядеть будет. Люблю смотреть! Но я не потерплю соперницы у трона! Понял? Не потерплю! С рабынями можно спать, но не любить их! А сейчас ты будешь любить меня! Я тебя высушу, муженек, высушу! Высушу! Ничего ей не оставлю!

Ее пальцы – опытные, гибкие – уже взялись за работу. Богоравной Айгиале было двадцать семь, когда боги (ух, боги!) наконец нашли ей мужа. Эти годы она не потратила зря. Как-то призналась, что первым у нее был младший брат – Алкмеон. Я даже не удивился.

– А твою рабыню я достану, достану, достану! Она слишком много возомнила о себе, храмовая подстилка! Молчи, я – твоя жена, молчи!

Губы скользили по телу умело, расчетливо, пальцы знали свое дело, и я вдруг понял, что сейчас, в этот миг, я хочу эту некрасивую, не любящую меня женщину, хочу, чтобы она выла, царапалась, дышала мне в лицо...

– Вот так! А теперь подумай, как ты меня ненавидишь! Как я ненавижу тебя! Как я сейчас закричу, потому что ты умеешь делать больно, больно, больно!.. У меня было много мужчин, они так же лежали на мне, они были во мне, и я их ласкала, ртом, губами, руками, я глотала их семя...

Я ненавидел ее. Ненавидел – и хотел. И это было самым страшным.

* * *

В Лерне – порядок, в Трезенах – порядок, в Тиринфе – порядок. И в Аргосе тоже – порядок. Хоть табличек с донесениями не читай!

Я и не читаю. Дядя Эвмел читает. Читает – откладывает. Налево – направо, налево – направо.

Вечер, мягкий сумрак за окнами, Палата Печатей. Мы с дядей вдвоем. Ему домой неохота – и мне неохота. Собственно, я дома, за стенами Лариссы Неприступной, в Новом Дворце. Уже четыре года как дома! Но... никак не привыкну. Все хочется на Глубокую, но там сейчас пусто, да и дом уже не тот – новый, чужой.

То ли дело Капанид! Придет к себе, в обитель богоравных Анаксагоридов, посадит на шею богоравного Комета Сфенелида, а тот его за бороду – хвать! (Выросла-таки у Сфенела бородища! Не то что у меня – смех на подбородке.) Капанид – басом, и Сфенелид – басом. Завидно даже! И у Промаха сын (Дылдид, стало быть), и у Полидора. А у Эвриала – дочка. Коричневая, вся в папу...

– От Менелая, Тидид! Он о посольстве пишет.

Ах да, замечтался!

– Мы с тобой ошиблись. Главный в посольстве не Эней, а Парис. Парис Приамид.

– Кто? – лениво удивился я. – Это от какой жены?

Упомнить всех сыновей Приама Троянца не может никто. Пр одним спискам их сорок восемь. По другим – пятьдесят два. Вот кого жены высушили! Ему, Лаомедонтиду, и пятидесяти нет, а, говорят, хуже дяди Эвмела выглядит.

– Представь себе, от старшей, Гекубы. Вырос с пастухами, недавно взят ко двору, жена до сих пор коз пасет...

– Чушь какая-то! – отмахнулся я, разом потеряв всякий интерес к неведомому мне козопасу Парису. – Да что нам за разница?

– Уровень! – Дядя наставительно поднял палец. – Одно дело – во главе посольства опальный родич, такой, как Анхизид, совсем другое – сын от старшей жены. Кажется, Троя действительно желает договориться.

Я пожал плечами. И тут – всеобщий мир, торговля и грядущее благоденствие. Скоро и вправду можно будет править, сидя лицом к югу!

...Если бы не Иолай! Если бы не отчаянный крик пифии! Если бы не предчувствие – давящее, не дающее спать по ночам. Слишком все хорошо в богоспасаемой Элладе!

Слишком все хорошо! ...Пьяница, которому не дают пить. Кипящий котел под закрытой крышкой...

– Грибница, – вспомнил я. – Иолай сказал «Грибница», дядя. Вернее, он сказал: «Восточный Номос – Грибница». Это что-то важное?

Дядя отложил табличку с письмом из Спарты, вынул из глаза хрусталь.

– В общем, нет. Во всяком случае, ничего нам не объясняет. Если хочешь, расскажу...

Вечер, мягкий сумрак за окнами, легкое потрескивание светильников. В Аргосе все спокойно. Нам с дядей никуда не хочется идти...

...Вот даже как? Выходит, без нас ОНИ – просто призраки ? Выходит, мы сами пустили ИХ, эту Семейку, в наш Номос? Без Грибницы – храмов, жертвенников, идолов, герм (радуйся. Ворюга, люблю тебя!) – ИМ не ступить на нашу землю, не услышать, не увидеть нас. Без нас ОНИ просто умрут с голоду, как покрытый паршой нищий в зимнюю ночь! Вот почему нас заставляют строить храмы, алтари, воздвигать кумиры – то, что связывает ИХ с нашим миром! Не первый век строим! И теперь Грибницы опутывают всю Элладу, но Им этого, кажется, уже мало, и теперь нам придется тянуть ИХ Грибницы дальше – на восток, в чужой опустевший Номос.

А впрочем, чему удивляться? Это для нас они – боги, а на самом деле вся эта Семейка – просто Вестники, Вестники Единого. Вестники, забывшие передать Весть...

Как все просто! Да только Грибницу можно и ножичком – острым, аласийской бронзы. А можно и просто – с корнями...

Ох, интересно получается!

* * *

– Все кончается, господин мой Диомед! Все когда-нибудь кончается!

– Нет, маленькая, нет...

На Амикле – критское платье. То самое, в котором она приехала ко мне в Куретию. Давний подарок братца Ферсандра! Почему она надела его сегодня?

– Все кончается, мой Диомед! Ты уже взрослый, и тебе уже не нужна глупая девчонка, которая умеет только одно – любить тебя...

– Мне только двадцать! Тебе и восемнадцати нет. Но ты не глупая девчонка!

Ее ладонь легко касается мой щеки – как когда-то.

– Мы выросли, господин мой! Ты уже не тот мальчишка, что мог любить меня, забыв обо всем, а я не глупая девчонка, которая имела наглость прекословить богине. Мы оба стали взрослыми...

– Погоди!

– Выслушай! – Ладонь ложится мне на губы. – Все-таки я немного Киприда, я научила тебя любви. Но сейчас я тебе уже не нужна.

– Прекрати! Сейчас же прекрати!

Я сжал ее плечи, вдохнул такой знакомый запах – запах ее кожи, прижался губами к губам. Она не двинулась с места. Ждала.

Я отстранился – недоумевая, в растерянности. Что-то не так! Почему я не вижу серебряного пламени, не слышу ночного ветра? Богиня исчезла, осталась женщина. Очень красивая женщина в дорогом старинном платье...

Да, что-то не так. И не сегодня это началось, не вчера...

– Дело не в твоей жене, Диомед! С ней все как-то устроится, уляжется. Дело в нас с тобой. Разве я не вижу? Ты заставляешь себя спать со мной! Ты даже глаза закрываешь! Разве можно так, насильно!

– О чем ты? – поразился я.

– О нас. О нас, господин мой Диомед. Нельзя любить память. И в благодарность любить – тоже нельзя. Любят просто – как и умирают. Может, если бы у меня были дети... Говорят, только ребенок может вернуть любовь. Но боги рассудили именно так. Прощай!.

– Ты что? Ты!..

Она медленно встала, улыбнулась.

– Помнишь это платье? Когда ты обнял меня там, у шатра, я вдруг поняла, что лучше уже никогда не будет. Никогда! Знаешь, я боялась гнева богини, думала, что Пеннорожденная отомстит... Но она добра, я вернусь к ней. Не ищи меня, господин мой! Мы никогда не забудем друг друга, но – не ищи!..

Я замер, застыл, окаменел. Словно все это было не с нами. Словно не Амикла уходила от меня. Словно не мне надо немедленно что-то сказать, придумать, сделать...

В последний раз прошелестела тяжелая критская ткань...

Я так и остался стоять, не понимая. Все еще не понимая. Не желая понимать!..

* * *

– Тидид? Да ты чего? Ночью, один, без гетайров?

– Пошли они все к воронам, о богоравный басилевс Сфенел! К Гадесу! В Ехиднин афедрон! К Кроновой бабушке!

– Гм-м-м... А может, выпьешь? Сейчас принесут, мне недавно кипрского прислали. Да что случилось-то? Не с Амиклой?

– Капанид, ты... Больше никогда... никогда не произноси ее имени! Понял, ты, богоравный? Понял? Понял, ванакт недовенчанный?!

– М-м-м... Тебе разбавить? Знаешь, первую лучше не разбавлять. По-фракийски.

– Думаешь, поможет?

– М-м-м... А про других женщин можно... это... произносить? Слыхал, Елену украли?

– Золотую? Из храма на Глубокой?

– Не-а, настоящую, из Спарты. Служанка с торга прибежала, кричит...

– Да не мели ерунды, Капанид! Давай и в самом деле... По-фракийски.

* * *

– Нет-нет, украли, ее действительно украли! Эней ее украл, Приама Троянского родич! В мешок посадил, на корабль притащил... Менелай-то, бедняжка, как раз на Крит перед этим уехал, деда хоронить!

– Да что ты говоришь, милочка?

На этот раз моя супруга изволила надеть хитон. Правда, очень короткий. Такой же, как на Креусе, жене Полидора.

– Погнались за ними, да куда там! Эней ведь, говорят, самой Киприды сын, вот она ветры и послала...

На меня, хвала богам, внимания пока не обратили. Заняты – моя богоравная супруга Креусу по плечику пухлому гладит, та ее – по коленке.

Я бы сюда, в свои (мои, ха!) покои и не заходил, но надо же фарос сменить. Больно фракийский у него вид после вчерашнего!

– Ой, Тидид! А я вот Айгиалочке рассказываю...

Посмотрела на меня. Умолкла.

– Ну, я побежала! Мне еще в храм надо, к Гере Анфии, мы с Полидориком жертву приносим за нашего маленького. Ой, где мой гиматий? Ты знаешь, Тидид, здесь так жарко, так жарко, хоть голой ходи... Ой!

Я проводил ее взглядом и побрел к себе, не желая ни видеть, ни слышать, а уж разговаривать – тем более. Но куда там!

– Еще и пьянствуешь? Хорош, ванакт аргосский!

– Алкмеон был лучше, – буркнул я, не оглядываясь. – Поезжай к нему, он, говорят, сейчас в Акарнании...

– Я с тобой разговариваю!

Обернулся. Рядышком уже она, моя богоравная! Губы поджала, глазами сверкает.

– Я не желаю, слышишь, не желаю, чтобы мой муж, ванакт Аргоса, шлялся по ночам неизвестно где! Я не желаю, чтобы об этом болтали на торге!..

Зря это она! Даже зайца не следует загонять в угол. Говорят, заяц от отчаяния орла убить может. А я, в общем-то, не совсем заяц.

– Если ты не одумаешься, я обращусь к совету гиппетов, я...

– Угу, – кивнул я.

Посмотрела мне в глаза. Осеклась.

– Мне – новый фарос. Подбери получше. И хитон.

– Я тебе не служан... – дернулись губы. – Сейчас, ванакт!..

– И еще! – перебил я. – Мы, кажется, кое о чем договаривались, богоравная. Я расстался с Амиклой...

– Расстаются с женами! – прошипела она. – Блудливых рабынь гонят взашей!

Оставалось улыбнуться.

– Я расстался с Амиклой, о моя богоравная супруга. Поэтому сегодня позовем служанку, а лучше двух. Ты ведь говорила, что любишь смотреть?

– Ты!.. Ты не посме... – выдохнула она, скривилась... смолчала.

– И так будет каждый вечер – пока я хочу. Поняла?

Первый раз за два года мне было приятно смотреть на собственную жену.

АНТИСТРОФА-I

– К сожалению, это правда, – вздохнул дядя Эвмел. – К сожалению...

Давно в Палате Печатей не было столько народу! Сфенел, Амфилох, Киантипп, Полидор (даже к Гере Анфии не пошел, толстяк!). Ну и мы с дядей.

Маленький свиток папируса лег на столик. Дядины пальцы развернули его... свернули.

– Пока известно вот что... Париса в посольство включили в последний миг, должен был ехать один Эней. Говорят, Парис сам настоял, хотя Гелен и кое-кто еще из старших Приамидов были против. Переговоры вел Эней, речь шла о гарантиях судоходства на море... В общем, ничего необычного. Но тут его, Менелая, пригласили на Крит. Там годовщину справляли – по Катрею, его деду по матери...

Мы переглянулись, все еще не веря. Каждый из нас слышал – на улице, на торге, от собственной жены. Слышал – и отмахнулся поначалу. А, выходит, зря!

– Через два дня после его отъезда Елена приказала погрузить на корабль все свои сокровища. Сказала якобы, что это ее богатство, а не мужа. На корабль села сама, взяла с собой служанок... Дочку оставила...

– Сука! – негромко бросил Амфилох.

Мне казалось – возразят, возмутятся. Ведь это же Елена! Смолчали.

– Когда уезжала, велела сказать, что отныне – она супруга Париса Приамида...

– А мне сказали – Энея! – встрял Полидор. (Знаю, знаю, толстяк, кто тебе это сказал!)

– Пока трудно понять, – дернул плечами дядя Эвмел. – В общем, Менелай послал корабли в погоню, но никого не нашел. Говорят, их на юге видели, у Сидона. Вот и все!

– Ничего себе, все! – не выдержал я. – Даже если Елена с ума сошла...

– Сука она! – это уже Полидор.

– ...Куда Эней смотрел? Ведь он-то – не козопас, не мальчишка! Ведь им двоим Приам головы оторвет!

– А может, и нет...

Дядина рука нащупала палочку. Киантипп подбежал, помог.

– А может, и нет, мальчики...

Дядя медленно прошел к окну, поглядел в низкое, затянутое тучами небо.

– Первое, что в голову приходит, – Гесиона. Помните? Лет двадцать назад Теламон вот так же гостил в Трое и увез с собою дочь Приама. Мерой за меру...

И вновь мы переглянулись. Было такое. Теламон Эакид, папаша бычелобого Аякса! А его брат Тевкр – сын Гесионы!

– А может, мальчики, и того хуже. Парис говорил, что Елену ему подарили боги. Трепал языком, возможно. А если нет?

– Но ведь Елена – богиня! – В голосе маленького Киантиппа звенел ужас. – Разве богиню подарить можно? Дядя Эвмел, дядя Диомед, объясните!..

Кто-то выругался – негромко, зло. От души.

– Сама не понимаю, сынок! Ничего не понимаю! И никто из НАС не понимает.

– Почти никто, мама! Почти! Ведь кто-то из ВАС это придумал ?

– Не знаю... Болтают о каком-то яблоке...

– Яблоке?!

– Представь себе, Диомед! Будто бы на свадьбе у Пелея кто-то кинул золотое яблоко с надписью: «Прекраснейшей»...

– Так эта надпись на яблоке бы не уместилась, мама! Там же столько значков! Может, это репа была?

– Вот-вот, и я о том... И будто бы из-за яблока МЫ поссорились, кому, мол, достанется. Boлooкaя[28], Киприда и я отправились к Парису на Иду, чтобы он рассудил...

– Что за бред?

– Не бред, сынок! Не так глупо и придумано – для козопасов, которые представляют нас ничуть не лучше своих неумытых жен. Парис якобы вручил яблоко Киприде...

– А она сосватала Парису Елену... Да-а!.. А что на самом деле ?

– Я же тебе говорю – не понимаю! НАШИ, те, у кого в Восточном Номосе уже есть Грибницы, очень волнуются, да и другие тоже. Ведь может быть... Может быть война, уынок!

– Да что ты, мама! Мой родич Фоас как-то сказал, что из-за женщин нельзя начинать войну. У тебя жену украли, а ты у врага укради! Воевать-то зачем ? Елену вернут, Париса сошлют к гипербореям...

– Если бы... Если бы, сынок!..

* * *

– Сука! Елена – сука!

– Су-у-ука-а-а!

Золотой истукан качнулся – раз, другой. Рухнул...

– Сука! Предала! Всех нас предала! Сука!

Теперь по золоту молотили – камнями, дубинами, ногами, чем попало. Молотили, плющили, уродовали лик...

Толпа пришла сюда, на Глубокую, еще с рассветом. Стояли, окружив знакомый мне с детства храмик, шептались, потом стали кричать. Стражников не трогали, просто в сторону отодвигали. На нас с Капанидом и не смотрели. Будто бы не аргосские владыки у гибнущего храма стоят.

– А мы ей молились! Этой суке молились! Поджигай! Храм поджигай!

– Тидид! – Голос Сфенела дрожит. – Нельзя! Нельзя, чтобы так! Храм ведь!

– А как? – вздыхаю я.

Мне тоже жаль, до боли жаль Золотую Елену, богиню нашего детства, нашего маленького царства-государства на Глубокой. Сколько раз забегали сюда, молились, говорили о Ней! Но – поздно. По всей Ахайе, по всей Элладе громят храмы, разбивают статуи, оскверняют алтари...

Уже не богиня – сука!

– Предала! Предала! За Парисов приап предала! Заглотнула – понравился! Су-у-ука! Жги! Жги-и-и!

Вот и хворост с соломой несут. Стража догадалась, к соседним домам отступила. А там готовятся – пифосы с водой выкатывают, чтобы огонь не перекинулся...

– Кол ей вогнать! Чтобы изо рта вышел! А Парису приап его вонючий оторвать! Оторвать! Оторва-а-ать!

– Жги-и-и-и!

Занялось! Сперва неохотно (мокроват хворост!), затем все сильнее, сильнее. А стражники уже сами солому подкидывают...

И ничего не помогает! По всем храмам жрецы орут-надрываются, что не бежала Прекрасная – похитили. И нет ее вины, один Парис-богохульник, обычаи гостеприимства предавший, за все в ответе. И Тиндарей с Менелаем о том привселюдно заявили, и я объяснить пытался...

Да где там!

– Как же теперь, а? – вздыхает Капанид, а у самого – глаза мокрые. – Ведь Елена! Она... Эх!

А храм горит, горит сказка нашего детства, горит мечта о Золотом Веке. По всем городам, по всем селениям, по всей земле. Прощай, Елена, прощай богиня наша!

Горит! Жарко пылает! Отступила толпа, затихла. Но ненадолго.

Поют? Да быть не может! Поют! Вразнобой, друг друга перебивая. И ведь что-то знакомое!

Поют! Только тогда, в Куретии, смешной песня казалась. Смешной – и глупой. А вот теперь...

Да что за чушь! Какая война? С кем? С Парисом? А они уже и за руки взялись, вот-вот танцевать пойдут! И вдруг я понимаю, что это. Ареева пляска – древняя, почти забытая. Сперва за руки схватиться, затем притопнуть, потом – по кругу – сначала медленно, потом быстрее, быстрее. Ее в доспехах пляшут, но можно и так... Есть! Пошли!

Горит храм, гремит песня, бьют сандалии в мокрую от lождя землю. Ареева пляска – по всему Аргосу, по всей Ахайе!

...И женщины вина, а не богов, что сгинут и герои, и вожди!..

* * *

...А Кронос-Время вновь крутит свое хрустальное колесо, и не оглянуться, не остановиться. За дождями – жара, за набухшими почками – зеленое буйство, но некогда подумать о близком лете, о тихой красоте дубового леса, где мы часто гуляли с Амиклой, о Плевронском поле, куда дядя Андремон собирает бородачей на лихие куретские игры. Даже к эфебам съездить некогда, без меня им придется выполнять летнее задание (ох, шуму будет!). Некогда, некогда! Кронос-Время спешит, отбивает такт топотом конских копыт, гоня задыхающихся гонцов по пыльным дорогам. Растет гора табличек в Палате Печатей – глиняных, деревянных, алебастровых. Словно крепость строим – без ворот, без калитки. Камень за камнем, кирпич за кирпичем...

«От Аякса сына Теламона, басилея Саламинского, его брату Диомеду, ванакту Аргоса. Радуйся, Диомед! Настало время вспомнить о клятве. Я готов, а ты?»

«От Антилоха сына Нестора, наследника Пилосского, богоравному Диомеду, ванакту Аргоса и всей Ахайи. Радуйся, богоравный Диомед! Парис-троянец безбожно поглумился над нами. Стерпим ли? Пилос готов, что скажешь ты?»

«Менестей, басилей Афинский, своему брату, ванакту Диомеду Аргивянскому, желает радоваться! Наглость троянских пиратов должна быть покарана. Мы готовы. Почему ты не с нами ?»

От Пенелея сына Гиппалкима, от Поликсена сына Агастена, от Амфимаха сына Ктеата, от Полипойта Пиритоида, от Асклепиадов Подалирия и Махаона, от эвбейцев Схелия и Эпистрофа, от Патрокла (от Патрокла!)...

...готовы, мы готовы, готовы, готовы, готовы...

«Ванакту Диомеду, курету этолийскому, от басилея Идоменея, курета критского. Долго еще будете думать? Мои корабли уже в море. Если хочешь, подброшу до Троады, возьму полцены!»

Минотавров племянник шутит. Он уже все решил, загорелый дочерна критятин. Ну еще бы, троянский флот для него – кость в горле!

Шутит – да только мне не смешно.

А Протесилай Чужедушец молчит. Но кому интересен родич филакского басилея? Микены тоже молчат – настороженно, угрюмо. Менелай сейчас там, у брата, и, говорят, не он один...

«От Эврипила сына Эвемона богоравному Диомеду, ванакту Аргоса. Радуйся, Диомед! Клятвенная кровь взывает! Мы готовы...»

И этот готов! К чему? В Трое ничего не знают (не знают?), Приам руками трясущимися разводит: нет их, не приплывали, возмущен, ищите, сам искать буду!.. А чернобокие корабли плывут по волнам, по виноцветному морю, и в трюмах у них – не бочки, не пифосы с амфорами, не зерно – слухи. В Кеми Елена, в Сидоне, в Аскалоне Филистимлянском, в Ершалаиме, в Тарсе... Разберись, кто хочет! Да только некогда разбираться. Клятвенная кровь взывает, и мы уже готовы, и троянских купцов уже не пускают в Навплию, и снова зашевелились Лаэртовы удальцы – Елену на каждом синебоком[29] корабле искать...

Кстати, о Лаэрте. Уж не с Итаки ли этот папирус? Всем папирусам папирус – гладкий, ярко-желтый, хрустит приятно. За такой и десять овец отдать можно!

«Богоравному Диомеду сыну Тидея от Одиссея Лаэртида, басилея Итакийского...»

Любимчик?! Объявился-таки! Но почему басилей?

«Радуйся, Диомед! Отец отрекся, я теперь правлю. Мне – Итака, отцу – все остальное. Пенелопа снова в тягости, оракул говорит – мальчик родится. Помолись со мною, чтобы на этот раз все в порядке было! Торговля удачная, у овец хороший приплод...»

Хоть один нормальный попался! И как не позавидовать Лаэртиду? Жена, маленький остров, свой, не чужой, у овец приплод хороший. И никакой Трои с Парисом и Еленой в придачу! Жаль, нет времени в гости съездить, из лука пострелять (обещал ведь научить, обещал!), с хлопотуньей-Пенелопой познакомиться...

Некогда! Крутит Крон-Время хрустальное колесо, мечется челноком ванакт Аргоса, и не править ему больше лицом к югу, а править лицом к востоку. Там, у берегов желтого Скамандра, на высоком холме громоздится Троя, Крепкостенная Троя, где за стенами неприступного Пергама-акрополя спрятался старый хитрец Приам, у которого своя игра, свой умысел...

Никто не говорит о войне. Вслух. Пока. О Парисе кричат, о Елене, о троянских пиратах. Не о войне. Но розоперстая Эос уже встала, и вот-вот из самых глубин черного Тартара вылетит Кера с криком зловестным...

* * *

Ночь, руки за головой, из открытого окна – яблоневый дух. Давно эти яблони в Лариссе посадили, говорят, еще сам Пелопс саженцы из Трои привез...

Троя! Даже тут – Троя!

– Поедешь в Микены, ванакт?

– Придется...

Моя богоравная – рядом. Тихо лежит, тихо спрашивает. И вообще, присмирела она, Айгиала, дочь Амфиарая Вещего. То ли запал прошел, то ли даймоны в отлучке, то ли поняла ванактисса: меня дразнить – волка за хвост дергать. Особенно сейчас.

– Диомед, так не годится!

Ну вот! Уже и «Диомед»?

– Не ешь, ночами не спишь, черный весь...

– Это Эвриал черный, – улыбаюсь я одними губами. – Коричневый. Не годится, говоришь? А как годится?

Молчит. Дышит.

– Может... Служанку позову?

– Которая пыхтит? – подхватываю я. – Или которая спрашивает, ложиться ей или собачкой встать?

Молчит. Да, присмирела. Недолго учить пришлось.

– Я... Я, наверное, плохая жена, ванакт. И детей боги нам не посылают... Может, к оракулу?

Лучше бы и дальше молчала! К оракулу... Амикла тоже думала, что дело в ней, и тоже богов спрашивать собиралась. А дело, кажется, во мне.

Ядовитое семя! А мое еще и бесплодное... Да пошлет Гера Анфия Любимчику сына! У его Пенелопы первая тягость сорвалась, как раз год назад, она ведь еще совсем девчонка, пятнадцати не исполнилось. И сейчас они с Лаэртидом, наверное, места не находят, волнуются, все жертвенники обходят на своей козьей Итаке... А здорово там жить! Все равно делами старик Лаэрт вертит, а Любимчику только забот – овечий приплод подсчитывать. Ну, еще козий. А как он из лука стреляет!

– Не спишь?

– Не сплю...

Яблочный дух за окном, яблочный дух в спальне. Вовсю цветет, белой кипенью. Говорят, к холодам это, к осенним ветрам. Трудно будет войска через море перебрасывать, если уже этим летом...

Стоять! О чем это я? Тоже с ума сходить начинаю, как и все?

– Диомед, ты... Если эта рабыня... Амикла так тебе дорога...

– Молчи!..

Молчит. Умная она, ванактисса Айгиала. Призналась недавно, что ей самой замуж за меня хуже смерти идти было. Из-за брата, из-за Заячьей Губы. Как ни считай, а враг я ему, смертный враг. Вот и тешилась! Я-то ей совсем мальчишкой кажусь, не сын, так младший брат – точно. Шкодливый недоросток, охочий до смазливых рабынь...

– Ну, хорошо, я виновата! Я виновата, Диомед! Найди ее, пусть все по-прежнему будет, может, хоть по ночам станешь спать!

– Не будет...

Амиклу не надо искать. Все там же она, в храме Афродиты Горы. Сотни глаз у ванакта Аргосского, сотни ушей. Не спрашивал, не намекал даже – все равно рассказали. Упала Амикла перед мраморным алтарем и целые сутки лежала – как мертвая. К ней и подходить боялись. И сейчас не подходят. Служит она, ладан заморский в кадильницы подкладывает и – ни слова. Никому. Так и зовут ее – Немая Киприда...

Как-то Фремонид-гетайр не выдержал – намекнул. Великое ли дело – рабыню из храма выманить да на ложе ванактово доставить? Хорошо еще, сдержался я, не стал отвечать. А сам ту девочку в Фивах вспомнил. Столько лет не вспоминал, а тут...

Не будет! Ничего не будет! Даже если вернуть, если уговорить. Не блеснет перед глазами неверное колдовское серебро, не унесет меня ночным ветром. Ты снова ушла от меня, Светлая!..

– Может, я сама...

– Молчи! Спи лучше!

Пусть спит! Я-то точно не усну, так и буду лежать до рассвета всю эту яблоневую ночь. Днем свалюсь – после полудня. А сейчас надо глаза закрыть, представить, что рядом Амикла...

Нет, нельзя! Нельзя вспоминать, только хуже станет! И о войне нельзя думать, будь она проклята! И о богах... Вот ведь притча! Взвыли оракулы, по всей Ахайе взвыли, да только на разные голоса. Тюрайос в Дельфах, Поседайон Черногривый на Эвбее, Артемида в Орхомене и даже Эниалий (сам Арей!) на Крите – нет, нет, нет! Никакой войны, мир! А остальные – хоть и не о войне, зато о мести. Не должно, мол, оскорбление такое сносить! Ну дела! Словно там, на снежном Олимпе, ОНИ переругались!..

Не выдержал, встал, к окну подошел. Здорово яблони пахнут! Хоть что-то хорошее от Пелопса осталось!

...А может, и вправду – переругалась Семья-Семейка? Ведь кого в Трое, в Мисии, в Лидии чтут? ИХ и чтут – Аполлона с Ареем, Артемиду с Черногривым. У НИХ и Грибницы готовы – храмы, алтари, кумиры. Дым жертвенный дымится, овцы в ужасе предсмертном блеют. ОНИ уже там, в Восточном Номосе. Ведь кто стены Трои строить помогал? Опять же – Поседайон с Тюрайосом! Там ОНИ! А остальные?

– Диомед, может, хоть вина выпьешь?

– Не хочу...

Не спит богоравная! А ведь упрись я тогда, два года назад, кто знает? Так ведь насели, в горло вцепились: мир в Аргосе, Амифаониды править должны, долг ванакта! Вот и портим мы с Айгиалой друг другу жизнь! Согласно долгу. Может, если бы не это, то и Амикла...

Назад! Я закрыл глаза, глубоко вдохнул напоенный яблочным духом воздух. Не о ней! И не о НИХ тоже! Вот и не сплю по ночам – от таких мыслей! Эх, знать бы точно, что у НИХ там раздрай! Правильно хабирру[30] говорят: дом, надвое расколовшийся, не устоит. И Олимп, будь он хоть трижды снежный, не устоит! Войско бы собрать – из тех, кто не боится. Как покойный дядя Капаней. Грибницы ИХ проклятые – под корень, а затем...

Худые ладони легли мне на плечи, и я невольно вздрогнул. Ей бы в засаду, моей супруге! Подкралась – не заметил. И как хитон сбросила – тоже не заметил.

– Пойдем!..

Хотел рыкнуть, поглядел на нее и вдруг понял – пойду.

И кто же из нас кого приручил?

* * *

Отмашка правой, кулак – на середину панциря.

– Радуйся, ванакт!

– Радуйся, Эматион! – слегка растерялся я, – Что случилось?

На этот раз удивился он, мой лавагет. А Эматиона нелегко удивить!

– Но... Прибыл доложить, ванакт. Состояние войска...

Я помотал головой. В глазах все еще рябили значки: наши, критские, хеттийские. Груда табличек на столике угрожала вот-вот рухнуть. Кое-какие из них приходилось читать самому. Увы, даже дяде Эвмелу одному с ними не справиться. Раньше в день две-три приносили, а сейчас – по два десятка. А тут еще в Микены ехать...

– Докладывай!

А в руках Эматиона – еще одна табличка, с полщита размером.

– На сегодняшний день, ванакт...

Слушал я, что у нас с войском на этот самый сегодняшний день, и все понять не мог. Все это я без всякой таблички помнил: гарнизоны, запасы оружия, колесницы, корабли. Служба у меня такая – все помнить. А ведь лавагет зря не явится! Стой, стой, а о чем это он?

– ...Без угрозы для безопасности страны мы можем полностью вооружить, обеспечить припасами и направить: из Тиринфа – полторы тысячи человек и сто лошадей, из Лерны – пятьсот человек и пятьдесят лошадей...

Слушал я, запоминал по привычке – и понемногу дурел. Куда направить? Зачем? Пять тысяч семьсот человек, четыреста двадцать лошадей, сорок колесниц...

– Основная трудность – корабли, ванакт. С теми, что у нас имеются, мы можем перебросить только треть. Поэтому желательно договориться...

– С кем? – не выдержал я. – С кем договориться, Эматион? Что с тобой?

Замолчал, моргнул изумленно:

– Так ведь... Ты же едешь в Микены, Тидид. К Агамемнону! На всякий случай ты должен знать! Если война...

И тут я все понял. Вот ведь как получается! Никто ни на кого не напал, даже не пытался, посольств с угрозами не присылал, городов и сел не жег, не палил... а мы уже войска считаем! С кораблями! В Аргосе считаем и, наверняка, в Пилосе тоже. И в Спарте, и в Афинах, и в Фивах, и, конечно, в Микенах...

А я все жду, пока Кера крикнет! Да она уже здесь, во все горло орет!

– Ты прав, Эматион, продолжай...

– Есть, ванакт! Трудностей с припасами не будет. Урожаи последних лет позволяют обеспечить войско приблизительно на полгода вперед. Кроме того, возможен большой приток добровольцев. Мы не воевали, не несли потерь, в селах много молодежи...

Я только вздохнул. И припасов хватает, и людей. Еще бы, ведь у нас на дворе – Золотой Век!

СТРОФА-II

Дождь нагнал нас уже за Тиринфом, как раз на микенской границе. Даже не дождь – ливень. Кромешный, ни неба, ни земли не видать. Не поймешь даже, на своей мы земле или уже к соседям перебрались. Туча, черная, пузатая, над самой травой ползет, а вот уже и молнии поблескивают...

– Туда, ванакт!

Хвала Гермию Дорожному – не забыл о нас! Харчевня, навес для лошадей...

– Туда!

А под навесом – не протолкнуться. И в харчевне (маленькая, из кирпича-сырца, под черной деревянной крышей) – не протолкнуться. Не одни мы от Зевесова буйства прячемся!

– Тебе лучше побыть тут, ванакт. Там... не очень.

Если Мантос, старшой гетайров, говорит «не очень», значит, лучше послушаться. Но уж больно навес плох – в дюжине мест протекает.

– А что там? Чьи-то воины? Стража?

Покрутил головой, бороду черную потрепал...

– Воинов-то ихних нам бояться нечего, ванакт. Кентавр там...

Кто-о?

Кентавра я поначалу не разглядел. А как разглядишь – толпа в харчевню набилась: и торговцы, и местные козопасы, и стражники, и просто бродяги, перекати-поле. Гул, крики, стук чаш. Гуляй, Дионис, радуйся дождю! Спасибо гетайрам – проложили улочку в дальний угол. А там...

Поначалу я даже не понял, что там. Сидят четверо за столом: один, в драном плаще, носом в грязные доски уткнулся, трое других вино в кратере разбавляют. Двое – козопасы в шерстяных накидках (это летом-то!), третий – плечистый дядька с седатой бородой. Пригляделся я к этому седатому – и вдруг сообразил. Те трое на скамье сидят, а этот...

Дий Подземный!

Кентавр! Как в сказках! Из-под стола хвост гнедой выглядывает, а вот и копыта... И смог же уместиться, стол не опрокинуть!

А гетайры уже табурет несут – для меня. Из-под кого только вынули?

– Радуйтесь, почтенные!

Кивнули – не обернулись. Заняты. Дионисом заняты – и спором заняты. Громко спорят. Мне даже не по себе стало. Всем известно: пьяный кентавр хуже трезвой гидры. Натерпелся дядя Геракл от таких. Впрочем, как и они от него.

– А я говорю – Хирон! Хирон, точно!

Это один из козопасов. Горячится, вино на стол проливает.

– Помер, – вздыхает седатый кентавр. – Помер Хирон. И Фол помер. И Несс помер. И все померли...

Грустно так говорит, словно на поминках. Мне даже жалко его стало.

– А я говорю – Хирон, – не отстает козопас. – Хирон его, Лигирона, воспитывает. Геракла воспитывал – а теперь его, Лигирона. Потому что Лигирон – это Геракл сегодня! То есть, э-э-э, завтра!

Второй козопас икнул, явно соглашаясь. А мне уже интересно стало. Это где же новый Геракл объявился?

– Помер Хирон, – вздыхает кентавр. – Пусто на Пелионе... Помер!

Вздыхает – даже хвост его гнедой подрагивает. Но козопаса не пронять.

– Не помер, говорю! Он это... прячется. По воле богов. Вот боги к нему Лигирона и привели, чтоб не хужей Геракла воспитал. Потому что мамаша ево... евойная сжечь его, Лигерона нашего, хотела! На жертвеннике! Насилу папаша отбил!

– Ик! – охотно подтвердил второй. – Отбил! Только (ик!) не сжечь хотела, а богом сделать. Если амброзией натереть да на огонь положить, то плоть людская сгорит, а божественная (ик!) останется. А еще можно нектар пить, но это дольше. Да и опасно – нектар если. Тантал (ик!) пил (ик!) – допился!

Я оглянулся – рядом беззвучно скалили зубы мои куреты. А я уже пожалел, что зашел. Что за радость пьяный бред слушать? Если бы кентавр что рассказал!

– Помер Хирон! – вновь сообщил седатый. – Помер...

– А я говорю... – начал было первый козопас, но раздумал. – Ну и ладно! Значит, кто другой воспитывает. Потому как Лигирон должен к самой войне поспеть. Он полгода назад родился, а ему уже вроде как пять лет. А через полгода – десять будет. А еще через полгода...

Я поморщился. Бред бредом, а все о том же – о войне. Лигирона-выростка им подавай! За полгода – пять лет, а за год – десять. Да он же помрет, до десяти лет не дожив!

Ну и чушь!

Я встал, решив вернуться под навес. Пусть капает, зато голова чистая!

– ...Это потому, что он Фетиды сын. А Фетида – богиня, из первых богиня! Она эта... титанида! Папаша – Пелей, человек, значит, а мамаша – строго богиня!

Я так и сел. Дий Подземный, а ведь я о чем-то таком уже слышал!

– Так что, теперь он уже почти что бог! А может, и вообще – бог! Его даже мамаша молоком не кормила, рос быстро, потому и прозвали его – Лигерон Ахилл, Лигерон Невскормленный то есть...

– Ик! – согласился сосед.

– Помер он, – гнул свое кентавр. – И Фол помер, и Несс помер. И мы помрем...

– Не помрем! – помотал головой козопас. – Не помрем, а выпьем! За Лигерона Ахилла! За него – и за Трою! Чтобы сгорела!

– Ик!

А мне не по себе стало. Хорошие же здравицы в микенских харчевнях провозглашают!

Пока пили, пока по усам-бородам текло да на стол попадало, я все понять не мог. Конечно, все это чушь – и про амброзию, и про нектар. Хоть пей, хоть натирайся – богом не станешь. Но откуда такие байки? Ведь не ленится кто-то, распускает! Для этих Троя уже, почитай, взята...

– Эй, ты! Тебе говорят!

Думал – меня. Оказалось – нет, другого. Того, что нос в доски уткнул.

– Выпить хочешь?

Дивное диво – кивнул, голову от стола не отрывая!

– А-а, хочешь! – козопасы, в два голоса. – Ну, тогда спой! Спо-о-ой! Про баб! А мы нальем!

Так это же аэд! Сразу надо было догадаться! Кто же еще так напивается?

– О-о-о-ох!

Долго-долго голову поднимал, долго-долго лиру из сумы, что под столом стояла, вытаскивал...

– Про баб! Про баб! Как Зевс баб из свиней сотворил! Зна-а-акомая песня!

– О-о-о-о-ох-х!

Я понял – конец лире. Сейчас как рванет струну!..

– Про баб! – уже втроем, с кентавром вместе. – Про ба-а-а-аб!

– Тре-е-ень...

И вдруг что-то изменилось. Поначалу показалось – струна лопнула (да как ей не лопнуть-то было?). Или все струны сразу. Или крыша на нас свалилась.

Нет, не крыша! Тишина! Замерла толпа, застыла, словно кто-то всем пьяные их глотки запечатал.

А пьяница-аэд уже не сидит – стоит, и лира в руках, и пальцы не трясутся...

Еле смог оглянуться, от пальцев его, что по струнам неспешно ходили, взгляд оторвать. Слушают! И как слушают!

Странное дело! Песня как песня, военная, у нас ее каждый эфеб знает. Правда, порою важно не что поют, а как. Ну и голосина у этого оборванца! Мороз по коже!

Тишина... Мертвая, глухая, только слышно, как дождь по крыше стучит. И наконец, единое, дружное:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а!

А что аэд? Да вот он – снова носом в стол уткнулся! Странное дело, словно бы видел я его уже! И лицо незнакомое, и голос...

А все-таки встречались!

* * *

Первым, кого я за Львиными воротами встретил (они для козопасов Львиные, а вообще-то ворота Солнечных Львиц), оказался... Любимчик! Собственной богоравной особой! Я на него посмотрел, он – на меня... – Диомед! Ну, знаешь! И – лапищами. Хотел убежать – да куда там! Ой!

Слушаю, как кости мои бедные трещат, а сам глазам не верю. Он, Лаэртид! На подбородке – две волосины (почти как у меня), на плечах – плащ шерстяной, пастуший, вместо сандалий – сапожки, тоже пастушьи. Но все равно – он!

– Лаэртид! Ты же на Итаке! Ты же приплод считаешь!

Погрустнел, вздохнул, волосину рыжую на подбородке дернул.

– Да тут такое дело, Диомед...

В общем, в Палаты Пелопсовы (в Микенах они тоже – Пелопсовы) мы вместе направились. Тем более у рыжего и колесницы не было. Верхами примчался. Удалец!

– На один день в Герею заехал! Всего на один день! Там стада наши, я с сидонцами договорился кое-что продать, а тут – гонец! От Атрида! Приезжай, мол, срочно. Ты чего-нибудь понимаешь, Диомед?

Понимать-то я понимал. Но не все. Зачем Агамемнону я понадобился, догадаться можно. Аргос Микен не слабее, по крайней мере, на суше. А вот зачем Любимчик? Или без превеликого воинства итакийского Парис Елену не отдаст?

А во дворе Палат Пелопсовых – суета. А во дворе – слуги толпятся, колесницы с повозками разгружают. Начал я считать – сбился. Ба-а-альшой заезд богоравных нынче! Это кто же пожаловал в Златообильные? Колесницы серебром-золотом блестят, кони – прямо с Олимпа, на нас, сирых, даже глаз не косят.

– А ведь война будет, – вновь вздохнул Любимчик. – Точно будет, Диомед! Только я им в этом деле не помощник!

Поглядел я на Лаэртида – ничего не ответил.

* * *

– Богоравного басилея Диомеда, сына Тидея, просят пожаловать...

Скрипнул я зубами (сами вы – басилеи!), но делать нечего – пожаловал. Мимо хризосакосов в доспехах сверкающих – прямиком в тронный зал. Под красные своды, что колоннами золочеными, с каймой пурпурной, подпираемы. Говорят, этот дворец Пелопс не просто так строил. Велел он, Танталид, себе точное подобие Дворца Миносов в Кноссе, что ныне в руинах лежит, воздвигнуть. И зал, как у Миноса, и колонны, и фрески, и трон...

Выше туч нос задирал Пелопс! Длинный был у него нос, говорят, подлиннее, чем у его богоравных потомков!

А вот и трон. Вокруг него, как водится, даматы с теретами[31] столбами стоят. А на троне – само собой, нос. Длинный, естественно. Над носом – венец золотой, под носом – бороденка козлиная (отрастил-таки!). А к носу – все, что полагается: скипетр кости слоновой, фарос пурпурный, сандалии красные. Все вместе сложить – ну точно, Зевс Додонский!

– Радуйся, богоравный Диомед, басилеи Аргоса, брат наш...

Увы, это не Зевс. Это всего лишь Агамемнон.

– ...Приветствую тебя в Микенах наших и во всяком нашем благоволении заверить спешу...

А я стою – котлом медным закипаю. За кого он меня принимает, этот носатый? За вшивую деревенщину, что сандалий красных не видела? Нужно мне его благоволение, как кентаврам колеса!

А даматы с теретами щеки, охрой намазанные, надувают, на меня не смотрят. Ждут. Вот сейчас аргосский басилеишка на колени хлопнется, на живот брякнется...

Раскинул я руки пошире, ухмыльнулся радостно:

– Атридик! Сколько лет, сколько зим! Дай-ка я тебя поцелую, душка! У-у, ты мой бородатенький!

И – полез лобызаться. Прямо на трон.

– Ну, извини, Тидид! Извини! Сам понимаешь, церемонии эти... Насели даматы, кричат, мол, лица терять нельзя, Микены с Аргосом равнять...

– Ладно!

Свиту прогнали, теперь сидим. Не на троне – на ступеньках. Оно и удобнее, и проще. Когда не на троне и без скипетра, Агамемнон даже на человека походить начинает. Не то чтобы совсем...

– Менелай приехал. И Нестор из Пилоса. Знаком?

Нестор? Ах да, папаша Антилоха. Еще один ванакт!

– Познакомимся. Я тут Одиссея Итакийца встретил...

– Он уже здесь? – дернулся длинный нос. – Это хорошо, Тидид! Мне Менелай говорил, что этот Одиссей кого угодно уговорить может...

– Это точно, – улыбнулся я. – А кого уговаривать будем?

– Приама, – вздохнул Атрид. – Елена в Трое, Диомед! Десять дней назад корабль пришел, рассказали. В Трое Елена! Приам признал ее женой Париса...

Нехорошо свистеть в тронном зале. Но я все-таки присвистнул.

Ну и дела!

* * *

– Обряд в Лаомедонтовом дворце провели. Все были, все Приамиды – Гектор, Арет, Гиппофоой, Кебрион, Деифоб – все. Эней с сыновьями тоже был. Кассандра только не пришла, отказалась...

Этого длинного, с плоским носом и совиными глазами, я видел впервые. Зато слыхать и раньше приходилось. Калхант-троянец, смертный враг Приама, а заодно – прорицатель. Поговаривают, именно он помог в давние годы Гесиону из Трои увезти. С тех пор тут, в Микенах, кормится.

– Приам ее, Елену, обнял, в щеки расцеловал, дочерью назвал...

Тихий стон – жалобный, полный боли. Бедняга Менелай! Сидит рядом со мною, головой белокурой мотает, ни на кого не смотрит...

А я смотрю. Смотрю – и удивляюсь. Семеро тут нас, в маленькой горнице, что за парадными покоями спряталась. Мы тоже спрятались, чтоб не мешал никто. Хвала богам, трона тут нет, на лавках сидим. У окна – Агамемнон нос в грудь уткнул, одесную от него Нестор Сивая Борода (бородища!), ошую – Менелай, рядом с белокурым – я. Любимчик у дверей пристроился, Калхант-троянец посреди стоит (негоже ему сидеть!). А рядом с Лаэртидом кто?

Вот этот «кто» меня и занимал. Низенький, толстенький, улыбчивый, борода светлая кудряшками. Сидит жмурится, словно ему светильник глаза режет. На пухлых пальцах – перстни, фибула камнями белыми светится...

Зачем мы здесь – понятно. Зачем Калхант – тоже (кого же еще по такому делу советчиком звать?). А пухлый для чего?

– В Трое праздник начался – целый месяц продлится. Игры, пиры... Соседи съезжаются – из Мисии, из Карий, из Лидии...

Это все я уже знал – Атрид поведал. Разве что про соседей не сказал. Выходит, вся Азия на свадьбу пожаловала!

– Это вызов, господа мои! – вздыхает Нестор Сивая Борода. – Вызов нам всем! Всей Элладе!

Никто не спорит. Вызов, конечно. А я-то надеялся, что Приам образумит сынка-козопаса!

– Продолжай, Калхант! – негромко бросает Агамемнон.

– Да, ванакт, – кивает троянец. – Хочу напомнить, что со всеми соседями у Приама – военный союз. Но не это главное. Приам – данник Тиллусия, хеттийского ванакта. По сведениям лазутчиков, хеттийские войска перебрасываются с севера, где они воевали с каска, на запад, к Геллеспонту. Сыновья Солнца, личная стража Тиллусия, покинули столицу и тоже идут на запад. Якобы на учения. У хеттийцев – железные мечи...

А это уже не просто вызов. На ловушку смахивает!

(А хорош прорицатель! С такими лазутчиками и волю богов угадывать не требуется!)

Хмурится Агамемнон, носом дергает, бороду свою козлиную на палец наворачивает.

– Что нам делать?

Тихо так спросил. Словно пожаловался.

Переглядываемся. Айв самом деле – что делать?

– Посольство направить, – вздыхает Сивая Борода. – Потребовать, к богам воззвать... Да только поможет ли?

– Закрыть все гавани! Схватить троянских купцов, задержать товары. Наши корабли – на море! Ни одной их лодки не пропускать!

Ого! Молодец, Менелай! А я думал, он только вздыхать да стонать будет!

– Диомед?

А что – Диомед? Куретов я своих через море направлю, что ли? Верхом на нереидах...

– Посольство надо, – задумался я. – И не только к Приаму. Следует написать ванакту Хаттусили. Но не прямо, а через кого-нибудь из ахейцев, его данников. Через Телефа Гераклида, например, того, что в Мисии правит. Думаю, хеттийцы не захотят войны. На севере у них каска-людоеды, на востоке – урарты. Скорее всего, можно будет сторговаться. И еще...

Говорить? Пожалуй, стоит. Надо!

– Следует прекратить этот крик о войне! Заткнуть глотки! Иначе не мы решать будем, и даже не те дураки, что в харчевнях орут. Эллада просто взорвется. Как котел с закрытой крышкой!

...Прав Протесилай Чужедушец! Кипит по всей земле, кипит! Пьяницам дали понюхать вина...

– Одиссей?

Встал Любимчик, ухо почесал. Ну, чего скажешь, рыжий?

– Посольство... Можно посольство. Только купцов хватать я бы не спешил. Тут иначе нужно...

А сам мне подмигивает. Сейчас выдам, мол!

– Сначала нужно написать на Кипр, Исин-Мардуку, представителю Дома Мурашу. Вся торговля на Лиловом, то есть Эгейском море, ведется на их серебро. Войны они не захотят. А Приам им две тысячи талантов должен. И в Трое кое с кем поговорить можно, из тех, что с нами торгуют. Отец там знает некоторых...

– Возьмешься?

Повеселел Агамемнон, нос копьем выставил. Да и мне легче стало. Хитер Любимчик, нечего сказать! А главное, никто из нас о войне не заговорил. И вправду, одно дело аэдам-винопийцам внимать и про Лигерона-поджаренного языками молоть, другое – со всей Азией сцепиться!

– Возьмусь, – вздыхает Лаэртид. – Только побыстрее бы мне! Домой, на Итаку, нужно...

– Я... Я тоже поеду! – Вскочил белокурый, шеей худой дернул. – Ее... ее увижу, поговорю! Бедняга Менелай!

– Паламед?

Какой такой Паламед? Ах да, пухлый! Ну-ка, изреки слово золотое!

Встал толстячок, пальчиками повертел, стер улыбку с лица.

– Война! И только – война!

АНТИСТРОФА-II

Может, я не прав, мама? Ведь люди всегда воевали, папа воевал, все мои родичи, друзья, их родичи. Да и я сам! С шестнадцати лет – четыре войны, а мне ведь только двадцать! Но тут что-то не так. Не так! И дело даже не в нас, недобогах, выродках с ИХ кровью. Верно сказал дядя Геракл – чего нам бояться? Все равно жизнь известно чем заканчивается, куда мы все от Гадеса денемся? Но сейчас – зачем? Бросить Элладу на Трою, Европу на Азию – и что дальше? Уйдут тысячи, десятки тысяч, а сколько вернется? Атридова мечта о Великом Царстве – бред, мы не удержим даже Троаду, сил не хватит, а на севере еще Гилл с дорийцами, которые только и ждут, пока мы повернемся спиной. Воюют за землю – свою и чужую, за добычу, за многое еще, и не вспомнить даже. Но эта война – за что? За Елену? В такое только добрые микенцы, что в харчевнях Диониса славят, поверить могут. Ну и еще Менелай, конечно. Только белокурому не война нужна – Елена ему нужна! А нам? Что нам нужно?

Но ведь слушали этого пухлого! И еще как слушали! И про Великое Царство, и про хеттийскую слабость, которая нам всем на руку, и про то, что флот наш лучше, и про раздоры на Востоке – иди торной дорожкой хоть до самого Кеми да трофеи подбирай! Туда, быть может, и дойдем (если зверобоги кемийские пустят), дури хватит. А обратно?

Ах да! Слава еще! В веках слава! Воспоют аэды, и подтянет-подпоет всяк сущий-ведающий ахейский язык песнь про нас, героев-разгероев! Только не верится что-то! Наломаем дров, погубим людей, а уцелевшие затянут чего-нибудь этакое: «К вам, о друзья, я пришел с достославной войны, что затеял дурак-рогоносец!..»

Этого хотим?

Папа не прятался. И я прятаться не буду. Но ведь не о моей дурной этолийской башке сейчас речь!

Может, я не прав? Может, правы они?

Мама! Почему ты молчишь, мама?

* * *

– С Эвбеи Паламед этот, сын Навплия-басилея, – вздохнул всезнайка Любимчик. – Навплий, он... Как и мой батюшка он, добычу вместе делят. Мы, в общем, родичи. А Паламед...

– Навплия Эвбейского сын? – удивился я. – Так это же наш проксен. Он в Аргосе храм Аполлона Волчьего построил! :

– Хорошо еще, что не маяк, – невпопад бросил рыжий.

Хотел переспросить (то ли шутит Одиссей, то ли намекает на что-то), да только не стал. Лаэртиду было явно не до толстячка с Эвбеи. Повозки уже грузились – с шумом, с толчеей, с бестолковщиной. Посольство снаряжали на скорую руку, и перепуганная челядь полосатыми осами носилась вдоль вытянувшегося возле городских стен обоза. Менелай еще поутру уехал в Коринф, чтобы к сроку подготовить корабли.

Любимчик тоже торопился, надеясь успеть – вернуться на Итаку к рождению наследника – обязательно наследника! Почему-то он был уверен, что Пенелопа подарит ему непременно сына. Даже имя придумал – Телемах, Далеко Разящий. Ну еще бы, сын лучника!

Я не спорил – оракулам виднее. Интересно, рыжим ли будет Лаэртов внук? Ой, рыжим!

– Говорят, умный он, Паламед, – продолжал Любимчик, рассеянно поглядывая на суетящихся слуг, грузивших на повозку какие-то неподъемные кули из рогожи. – Предложил, например, серебро с печатью отливать.

– С печатью? – невольно заинтересовался я. – Зачем?

Лаэртид усмехнулся – весьма-а-а снисходительно! И вправду, откуда мне купеческую премудрость ведать?

– Ну, понимаешь, Диомед... Сейчас мы серебро в слитках возим, каждый раз взвешивать приходится, на части рубить. А если сразу отливать – определенного веса? И с печатью царской, чтобы сомнений не было? Здорово, правда? Говорят, в Азии уже кто-то пробовал. А еще Паламед предложил новые значки для письма, вместо сидонских. Чтоб проще запоминались. Серьезные люди его, Паламеда, знают. Под его слово Дом Мурашу сотню талантов отвалит!

– Ну и занимался бы своими значками! – озлился я. – Чего это он про войну распелся? Дом Мурашу серебра отвалил?

Одиссей задумался, качнул головой:

– Мурашу? Это вряд ли, тут иная игра... Ладно, приеду в Трою, разберусь. С Еленой-то несложно будет, а вот все остальное...

Переспрашивать я не стал. Одно ясно – задумал что-то рыжий. И хорошо, если так. Вдруг повезет? Утрем нос пухлому!

– Да что мы все о нем? – махнул лапищей Любимчик. – Ты-то как? Не поговорили даже с этой запаркой! Про жену не спрашиваю...

– И не надо! – подхватил я. – Про нее, богоравную, не стоит!..

– А твоя Амикла? Ты рассказывал...

Он поглядел на меня – и не стал договаривать. Видать, все у меня на лице написано было. Паламедовыми значками.

– Та-а-ак! А ну, выкладывай!

Я оглянулся, поморщился. Ко времени ли? Вот-вот обоз тронется.

– Выкладывай, говорю!

Я и выложил.

Слушал не перебивая, отвернувшись даже, только головой рыжей качал. Наконец почесал нос, на меня взглянуть изволил:

– Дурак ты!

Отворил я рот на ширину торита[32], набрал в грудь воздуха. Поразмышлял. Потом еще поразмышлял – уже основательнее. И рот сам собою затворился.

Дурак и есть!

– Беги к ней, на колени падай, на брюхе ползай, умоляй! Думаешь, если ты ванакт...

Ох и плохо мне стало!

– Да ничего я не думаю, Одиссей! Ничего я не думаю!..

– А зря! – отрезал он. – Это и царю царей иногда полезно. Любил, разлюбил!.. Любовь – это тебе не война, не копьем с перепою куда попало тыкать! Думаешь, любовь – она как добыча достается? Отбил, притащил – и счастлив всю жизнь? Да тут не слов, не крови даже – души жалеть нельзя! Знаешь, проба в таких делах есть, вроде как для серебра...

Я вздрогнул. Серебро... Неверный колдовской свет над лесной поляной...

Что я наделал, Светлая? Что я наделал?

– Ответь – не мне, не вслух, себе ответь: она бы за тебя умерла? А ты за нее?

Мне бы возмутиться, мне бы крик поднять. Мальчишка безбородый меня учит! А ведь учит! Только я не возмущался, я на вопрос отвечал.

Как она сказала? «Любят просто – как и умирают...»

А я даже не окликнул, когда она уходила! Ведь для того и уходила, чтобы позвал!

О и, дурак!

– Осознал? – вздохнул Любимчик. – Нет, не осознал еще, потом поймешь. Если только не поздно будет... Все, пора, поеду за Еленой! Привет передавать?

Я даже не ответил – только лапищу его, тетивой иссеченную, пожал. Дурная мысль в голове бронзовым гвоздем засела. Все мы толпой, орущим стадом, на Прекрасную накинулись, прокляли ее, богиню нашу, за то, что от мужа ушла. А меня вот Амикла бросила – и правильно бросила меня, дурака!

А может, Менелай ее тоже не окликнул?

* * *

Закат над Микенами, закат... Над приземистыми серыми башнями, над дальними, зеленеющими редким лесом холмами, над плоскими черепичными крышами, над белыми куполами гробниц, где вечным сном спят давние владыки Златообильных...

Закат, закат...

Под ногами – глыбы, неровные, вытертые и выбитые за долгие-долгие века. Микенские стены – страшные, неприступные. Поглядишь – и дух захватывает. Кто же этакое наворотить мог?

На стену нас сам Агамемнон привел – похвастаться. Даже не привел – на колеснице привез. Прошла по стене колесница, и камешка не зацепила. Поглядел на нас Атрид, нос к небу задрал. То-то, мол!

Мы и не спорили. Головами покрутили и назад пошли. А я остался – закатом полюбоваться.

Красиво!

Про эти стены (как и про наши, аргосские) мне дядя Эвмел как-то рассказывал. Конечно, не киклопы одноглазые их громоздили. Дурные они, киклопы, камень на камень пристроить не могут. Есть легенда, что это гелиады, дети Солнца, руку приложили – когда над нашей землей правили. Их нет, а стены остались. Читал я на одной табличке, будто в Океане, что все наши Номосы бесконечной рекой обтекает, был когда-то громадный остров. Там и стояла их, гелиадов, столица – пока Поседайон Землевержец трезубцем не ударил. И острова уже нет, и гелиадов. Последние из них, говорят, по дальним лесам живут, одичали, лик зверовидный приняли. А может, и зря болтают!..

...Ну вот, размечтался! Ушло солнце за холмы, а я даже не заметил. До завтра, Гелиос Гиперионид!

Хайре!

– А красиво тут!

Я замер. Застыл. Словно в засаде, когда враг рядом и уже не спрятаться, даже мертвым не притвориться...

– Стены-то какие! Говорят, гелиады их строили. Слыхал о гелиадах, Диомед?

Паламед Эвбеец стоял рядом. Улыбался. Подмигивал. Ручки свои пухлые потирал.

– Я тебя не убедил.

– Нет.

– Могу спросить, почему?

– Не можешь...

Друг на друга мы не смотрели – вниз смотрели. На черную ночную тень, ползущую к дальним холмам, за которыми умер Солнцеликий.

– Если хочешь, могу повторить еще раз...

– Не хочу!

Я знал – надо уходить, повернуться спиной к этому непонятному человеку, но что-то сдерживало, не пускало. Будто бы я снова с Протесилаем, с Иолаем Чужедушцем, говорю. Разные они, совсем разные, ничем вроде бы и не похожие, но... Но все-таки похожие!

– Если мы не будем воевать в Азии, то будем воевать в собственном доме. Аргос против Микен, Фивы против Афин...

– Слышал!

– . У нас не хватает земли, скоро не будет хватать хлеба...

– Угу...

– Если мы не нападем, нападут они. У хеттийцев такие же беды, как и у нас...

– Кому ты служишь, Паламед?

Не выдержал – повернулся. Улыбался Паламед Навплид! Щурился, руки свои пухлые тер-потирал – словно грязь отмыть не мог.

– А ты, Диомед?

Я понял: вот-вот – и нырну. Захлестнет прозрачная река, унесет, закружит... Давно уже такого не было, считай, года два!

Дернул головой, снова вниз посмотрел – чтобы улыбки его паскудной не замечать. Сцепил зубы. Еще не хватало – из-за такого сорваться!

Он, кажется, понял. Даже на шаг отступил.

– Диомед... Что мне сделать, чтобы ты меня выслушал?

«Губы не растягивать!» – едва не рявкнул я, но все-таки сдержался. Если умный – догадается!

– Хорошо. Попробую иначе... Але тона киу котага ак? Доко тин та?

Он уже не улыбался. Твердо говорил, сурово даже. По-хеттийски? На Древнем? Нет вроде. Странный язык, незнакомый... и знакомый!

– Не понимаю, – вздохнул я. – Переведи!

– Понимаешь...

Эвбеец задумался, близоруко прищурил глаза:

– Сейчас точно поймешь... Элек натис энки да... нори люко тане фо... эгис ране зала те...

Я хотел вновь переспросить, хотел – замер. Камнем застыл.

Мама! Мамина колыбельная!

– Не... Не смей! – выдохнул, захлебнулся словами. – Не смей, ты! Ты!..

– Значит, я не ошибся...

Паламед покачал головой, поглядел вниз.

– Вот я и говорю, мощные стены! Гелиады строили! Это, Диомед, гелиадский язык – Солнечное наречие. Сейчас на нем разговаривают только ОНИ – и мы... Сияющие Третьего Шага не поминают между собой меднокованое небо. Солнечное наречие – сразу поймешь, свой или нет!

– Третий Шаг? – растерялся я. – Но... Но ведь ты... Ты не бог?

– Пока еще нет! – рассмеялся Эвбеец. – Пока еще нет! Извини, ты, кажется, не любишь, когда я улыбаюсь...

Я не знал, что сказать. Не знал, что подумать. Дядя Эвмел уверен, что в Ахайе сейчас не осталось тех, кому по силам Третий Шаг. И Чужедушец думает сходно...

– Я хочу, чтобы ты меня выслушал, Диомед. Просто выслушал. А потом сказал, согласен или нет. Впрочем, можешь перебивать, мне все равно... Лет двадцать назад, после Флегр, после гибели Салмонеева братства, твой дед... Вернее, наши с тобою НАСТОЯЩИЕ деды решили очистить Гею от нас, полукровок. Геракл должен был стать последним Героем... Так?

Что ответить? Смолчать? Солгать? А зачем?

– Это так, Паламед!

– Кое-кого убили под Фивами, как твоего отца, кое-кого загубили в мелких сварах. Геракла тоже... вознесли на Олимп. Деды и сыновья погибли, остались мы, внуки. Не могу за это ИХ осуждать, наших родичей. Один аэд как-то спел: «Чего не портит пагубный бег времен? Мы хуже наших отцов, наше будет потомство еще порочней!» По сути, мы – выродки! Мы – опасны. И для себя – и для других.

– Это так, Паламед...

Жутко было слушать этого улыбчивого, но странное дело – с каждым его словом мне становилось легче. Все, что я передумал за долгие годы, все, чего страшился, как дети боятся теней в углу спальни, становилось понятным и ясным. Словно блеск вражеских панцирей перед атакой!

– Но мы хотим жить, Диомед! Мы не люди и не боги – но хотим жить! И Семья пошла нам навстречу, все-таки своя кровь. Восток! Восточный Номос! Слыхал?

– Мы должны построить ИМ Грибницы? – усмехнулся я. – Чтобы ОНИ могли вволю вдыхать дым жертвенных туков? Не наелись еще?

– Не наелись! – засмеялся Эвбеец. – Эллада уже ИМИ поделена, каждый город, каждая гора, каждый лес, каждая речушка. А ИХ свора прожорливей волчьей! И тут – такая удача! Лет четыреста назад что-то случилось там, на Востоке. Наши Номосы соединились, а ТЕ, кто там раньше правил, – ушли. Куда, почему – не знаю. Восточный Номос теперь без хозяев, Диомед! Без НАСТОЯЩИХ хозяев. А ведь не только Атрей мечтал о Великом Царстве! Кое-кто из НИХ поспешил закрепиться – в той же Трое...

– Тюрайос, Черногривый, Киприда, – кивнул я.

– Именно. Мой ДЕД успел – прочим на зависть. Ну а остальные, так сказать, жаждут. А кто им поможет, как не мы? Но, увы, ОНИ не договорились. Пошла грызня!..

Я вновь кивнул. И тут наши мысли совпали. Умен, пухлый!

– Поэтому твой ДЕД решил направить нас на Восток через Трою. ОНИ решили делить все заново – с нашей помощью. Вот и все!

Я посмотрел вниз. Темно, ничего не видать! Ночь пала на Златообильные. И такая же ночь ждет всех нас. Прав дядя Геракл! Мы – последние. За нами тьма...

– И ты решил слегка помочь нашим родичам, о премудрый Паламед! Собрать нас побыстрее – и под Трою. Чтобы меньше мучились!

– Слегка помочь, – охотно отозвался он. – Только не ИМ – нам! Восточный Номос пуст, без Грибниц ОНИ – лишь тени. А если мы просто уйдем? Уйдем подальше, в самую глушь, к Океану, – и забудем о Грибницах?

– Что?!

Я даже отшатнулся – настолько простыми и страшными показались мне его слова.

Бойся богов, Диомед! Бойся – они сильнее!

Сильнее! Сильнее? За счет наших молитв, наших сил, нашего добра, нашей крови!

А если?..

– Паламед!

– Я все сказал! – отрезал он. – Все! Сияющему – достаточно! Думай!

Достаточно? ОНИ – не всесильны...

Да! ОНИ – НЕ ВСЕСИЛЬНЫ!

Хотелось крикнуть, заорать прямо в темное ночное небо, в бесконечный простор, в звездное марево Космоса...

И вдруг...

Вспомнилось – перед глазами встало. Агамемнон! Его лицо, когда вчера этот же сладкоголосый ему, Атриду, про Царство Великое пел – Державу Пелопидов от снегов гиперборейских до песков эфиопских. Как слушал! Как рот открывал!

А я? Просто для меня иная песня понадобилась, на другой мотив, да на другой струне. Все вроде учел добрая душа Паламед! Да вот о прочих душах забыл – тех, кого мы с собой на Восток поведем. Сотни, тысячи! Они-то, небогоравные, просто люди, за что должны гибнуть? За нас? За НИХ?

Папа говорил о Гекатомбе. Вот она – НАСТОЯЩАЯ Гекатомба! Не сотня выродков, искалеченных, безумных, несчастных – а вся Эллада! Тысячи и тысячи!

– Подумаю, – бросил я, стараясь не глядеть на его улыбающееся лицо. – Подумаю, Паламед!

...А здорово накручено! Здорово! Еще бы немного – и поверил!

– Пойдем? – как ни в чем не бывало предложил Эвбеец. – Холодает уже. После такого разговора я бы и Диониса помянул!

– Угу, – согласился я. – Помянем... Ты говорил о Салмонеевом братстве, Паламед. Салмоней – это басилевс Элиды, тот, что себя Кронионом вообразил? А его братство? Тоже Сияющие, как и ты?

Кажется, смутился. Смутился, кашлянул.

– Между Сияющими... Между Сияющими не принято спрашивать, если ты не ученик... Ладно, скажу. Салмонеи – смелые люди, которые попытались спихнуть наших ДЕДОВ с Олимпа. Ты должен был знать двоих – Ойнея Калидонского, твоего деда по отцу, и Амфиарая Талида...

...Дядю Амфиарая? Того, что так не любил Зевса? Как же, помню! Говорил мне дядя Эвмел!..

– Не вышло, жаль! Думаешь, ОНИ сами Салмонеев остановили? Да ничего подобного! Нас же натравили, полукровок! Шепнули этому безумцу Гераклу, что Салмоней людей, видите ли, в жертву приносят...

...И дядю Геракла Амфиарай Вещий не любил! Теперь ясно, за что!

– Да только не сказали, скольких в ИХ честь каждый год убивают. Режут, на алтарях жгут. ИМ можно – нам нельзя!

Горячо говорил Паламед, сын Навплия, искренне. Так горячо, что уверился я – обман. И тут обман! Не врет – но и всей правды не говорит, сладкоголосый! К чему умному лгать? Умный правду жертвенным ножичком разделает, на огоньке подпалит и на блюде подаст – по частям. Ешь! А он ведь умный, Паламед, серебро с царской печатью выдумал!

Вдохнул я прохладный ночной воздух, глубоко вдохнул и проговорил, тихо-тихо, одними губами, чтобы и самому не слышать:

– Обман!

* * *

Чего я не ожидал – так это толпы. Высыпали к Микенским воротам, за стены выбежали, дорогу запрудили. В фаросах, плащах, драных хитонах, меховых накидках (это летом-то!), просто в повязках набедренных:

– Ванакт Диомед! Диомед! Ди-о-мед! Ди-о-ме-е-ед!

Ощетинились мои куреты, подобрались, за копья взялись. Я и сам диву дался: с чего бы это? Почти каждый месяц куда-нибудь езжу, и хоть бы раз кто ванакта, богами над Арголидой поставленного, вышел встретить. А тут! Мятеж, что ли? Или возлюбили меня в сердцах своих, пока я в отсутствии пребывал? И опять-таки, с чего?

– Диомед! Ди-о-мед! Ванакт! Ванакт! Хай! Ха-а-ай!

Окружили, руками потянулись. Вот и работенка у гетайров появилась. А то заскучали они в нашем Аргосе!

– Ва-а-ана-а-а-акт! Ха-а-а-ай!

А тут я и Капанида узрел – на колеснице золоченой, в фаросе, в венце. Да не одного, с Киантиппом...

– Ха-а-а-ай! Аргос! Аргос! Арго-о-о-с!

...Фу ты, гарпии с ламиями! Дионис-Бромий к нам заглянул, что ли? Слыхал я, бывали тут в старину вакханалии, весь город дрожал!..

– Тидид! Тиди-и-ид! .

Хвала богам, Сфенел! Сейчас объяснит!

– Дядя Диомед! Дядя Диомед!

Ну, Эгиалид! Хорошо еще, гетайры подхватить успели, а то брякнулся бы на землю, басилей богоравный!

– Да чего тут у вас, Капанид?

Удивился, моргнул, бороду огладил.

– Ну так ведь... Народ! Ты послушай.

– Дядя Диомед, дядя Диомед, тебя любят, тебя все встречать пришли! А ты говорил...

Погладил я Киантиппа по нестриженым волосам (пора, пора стричь!), поправил венец золотой, что на ухо ему съехал...

Послушать?

– Троя! Троя! Тро-я! Диомед! Диомед! Тро-о-оя-я-я!

Ах, вот оно что!

– Веди нас на Трою, ванакт! На Трою! На Тро-о-о-ю-ю-ю! Не нужны нам микенцы, ты веди! Веди-и-и! Ясно...

– И давно она пролетала?

– К-кто? – опешил богоравный Анаксогорид. – К-куда пролетала?

– Как кто? – вздохнул я. – Кера, понятно!

Оказалось – давно, почти сразу же после моего отъезда. Сначала на агоре закричали, потом – по улицам шум пошел. Сперва Елену с Парисом кляли, потом подвигами дедов-прадедов хвалились (Персея Горгоноубийцу – и того не забыли!). А затем к Лариссе пошли – оружия требовать. Наши, аргосские, пошли, а следом из Тиринфа прибежали, из Лерны, из Трезен – отовсюду. Кто-то уже таблички завел, списки пишет – героев-добровольцев...

– На Трою! На Тро-о-ою-ю-ю-ю!

Вот вам и Золотой Век! Сами на Гекатомбу спешат! Хорошо еще, не Этолия здесь – криком дела не решаются.

– Дядя Диомед! Дядя Диомед! А ты меня под Трою возьмешь?

Волнуется Киантипп, на колеснице подпрыгивает. Ну, он-то ладно. Я в его годы тоже геройствовать рвался. Но остальные вроде как постарше будут!

Да-а, громко Кера прокричала! И похоже, не только она...

– Капанид, стражу на улицу! Всех – по домам! Вежливо! Вежливо! Уговаривать! Но чтобы через час пусто было!

Чешет Сфенел свою репку, снова моргает – изумленно этак:

– А зачем, Тидид? Ведь Троя!.. Ты послушай, послушай!

Да чего тут слушать, Капанид? Или блеяния овечьего перед алтарем не слыхали? Овцы блеют – а жрецы ножик бронзовый вострят. Или каменный – как у моих куретов!..

Эге, уже не блеют! Поют!

– Диомед теперь наш главный,

Диомед над всем царит,

Все лежит на Диомеде,

Диомеда слушай все!

Диомед над войском правит, он над Аргосом старшой. Д

иомед, тебя мы любим! Ты на Трою нас веди!

И следом – дружно, в сотню голосов:

– Медью воинской весь дом блестит,

Весь оружием полон дом – Арею в честь!

Трое проклятой скоро горсть!

И возьмет ее с нами вместе

Царь Диомед!

Эй, аргивяне, острите мечи!

Ждет нас море, ждет нас поход,

Победа ждет!

Капанид улыбается – доволен, простая душа, и Киантипп улыбается. Почему же мне невесело?

* * *

– Мантос! Нужно найти одну женщину. Жрицу...

– Э-э, ванакт Диомед! Зачем слова тратить, зачем объяснять? Сейчас привезем твою госпожу, оглянуться не успеешь, моргнуть не успеешь – госпожа Амикла здесь будет!

– Ты!.. Не смей! Просто найди ее и скажи... Нет, ничего не говори, просто найди. Я... Я сам!..

* * *

– Это по всей Ахайе, Тидид! – Дядя Эвмел отложил в сторону папирусный свиток (аж с Кипра!), устало потер глаза. – Знаешь, такого никогда еще не случалось. Если начнется война – это будет первая всеахейская война. Может быть, Елена, сама того не желая, объединит нашу землю. Или погубит, не знаю... Но мы уже не останемся прежними...

Я пожал плечами. Меньше всего хотелось думать о войне. Если Мантос поспешит, он вернется скоро, очень скоро... Что я ей скажу? Про серебристый свет, про ветер над лесом? Про то, что все теперь будет иначе? А как – иначе? Наши обычаи несокрушимее Трои, будь она трижды...

– Дядя Эвмел, но ведь Троя тоже хочет войны! Он усмехнулся тонкими бесцветными губами (эх, дядя, совсем ты плох стал!), худые пальцы ударили в столешницу:

– Там то же самое, мой мальчик. Азия против Европы! Это тоже впервые. Знаешь, недавно услыхал новое словечко – «варвары». Это те, чья речь нам непонятна: «варвар» – и все. Мы начинаем осознавать себя, Тидид! Вместо рода, племени, фратрии – народ, единый язык...

– Все это нужно живым! – перебил я. – Живым, дядя! Если мы погубим нашу молодежь под Троей, сами сгинем – кому к воронам собачьим будет нужен этот единый язык! Я не о поражении говорю. Но иногда победы – хуже поражений!

Дядя не ответил. Нащупал палочку, с трудом привстал, зацепил локтем одну из табличек... Тр-р-ресь!

– Ох ты! Кентавр в посудной лавке! Представляешь, Тидид, я уже и наклоняться не могу. Надо кого-нибудь позвать...

– Не надо, я сам!

Табличка разбилась ровно на пять частей. Первая, вторая... пятая.

– О чем это, дядя? – поразился я. – «Лигерон Пелид на Скиросе»? Какой еще Лигерон? Которого матушка на алтаре жарила?

А я-то думал, что все это – пьяные байки! Лигерон Ахилл – победитель Трои, Геракл – сегодня. И завтра. Но не послезавтра – помрет!

– Лигерон, сын Фетиды, – кивнул дядя Эвмел. – Сейчас о нем много говорят...

– Ну как же! – подхватил я. – Тот, кто в пеленках воевать пойдет! С кормилицей на колеснице!

– Смешно, – согласился он. – А ты слыхал, мальчик, что такое Кронов Котел?

Еще одна байка? Я заранее улыбнулся...

– Ванакт!

Хвала богам, Мантос! К гарпиям всех этих Лигеронов!

– Ну, где она?

Темным было лицо старшего гетайра. Даже глаза потухли. Даже голос...

– Ее нет, ванакт!

– В храме нет? – не понял я. – Ну, так...

– Нет ее, – еле слышно проговорил курет. – Ее больше нет, родич...

Уродливый кривоногий коротышка не стоял – висел, сжатый ручищами гетайров. Намазанное охрой лицо кривилось ужасом, в глазах... Ничего не было в его глазах – пусто.

– Тебе лучше сказать, Стрепсиад, – вздохнул я. – Может, тогда я убью тебя сразу...

В храме Афродиты Горы – пусто. Разбежались! Только его и поймали куреты – Стрепсиада-кастрата, главного жреца.

Того самого.

– Знаю! – прохрипел (прошипел? пропищал?) он. – Знаю, ванакт! Я умру! Но я – только раб Пеннорожденной... Я лишь раб! Я... я покажу тебе!

Дернулся, засучил ножками.

– Хорошо, – кивнул я. – Отпустите! Бухнулся на четвереньки, привстал, резко побежал к алтарю...

– Я только ЕЕ раб! Раб! Смотри, ванакт!

Ручонка с длинными, ярко накрашенными ногтями указывала прямо на белый мрамор. Надпись? Все еще не понимая, подошел ближе, вгляделся...

АМИКЛА

Красным по белому. Нет, кровавым по белому!

– Поскреби ножом... Поскреби...

Я поглядел на Мантоса. Тот кивнул, достал из-за пояса кинжал.

Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой глубины, все так же проступало ее имя.

АМИКЛА

Я понял – это не писали. Вернее, писали не люди...

– Воля богини! Воля богини, ванакт! Раз в несколько лет мы приносим жертву... Кровавую жертву. Только по жребию, только тех, кто сам согласится...

Слова скользили мимо, не задевая, не оставляя следов. Я уже понял.

« – Жреца купишь, волю богини – нет. Боги не бывают добрыми, они мстят, они не прощают. Но мне уже все равно, мой Диомед, все равно...»

Да, теперь тебе уже все равно, Амикла...

– Пять... Нет, шесть дней назад мы увидели... Вначале не поверили, думали – краска. Но потом... Это ЕЕ воля, ванакт! ЕЕ воля! Госпожа Амикла согласилась, сама легла на алтарь...

Звякнула острая бронза, ударившись о гладкие мраморные плиты.

Нет...

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок.

Тихо-тихо.

Тихо...

Знакомое лицо совсем рядом. В светлых глазах – боль.

– Я ничего не могла сделать, мой мальчик. Ничего!

– Выходит, это правда, мама? – одними губами шепчу я. – Правда? ВЫ просто – людоеды! Мы для ВАС – овечье стадо, туши на алтаре! Тебе тоже приносят жертвы, да? По жребию – или сама выбираешь ?

– Ванакт – солнце! – тихо отвечает она. – Солнце сжигает тех, кто рядом, сынок...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...

Плещет, плещет...

– Ванакт?..

Очнулся. Кровавая надпись ударила по глазам...

– Кинжал! – ни на кого не глядя, выдохнул я. – Кинжал, быстро!

Теплая рукоять легла в ладонь. Все так же, не глядя, провел пальцем по острию. Хорош!

– Прочь! Все прочь!

Резанул по запястью – наискосок, от края до края. Тебе нужна наша кровь, Киприда Пеннорожденная, владычица Любви?

Н-на!!!

Кровь потекла по алтарю, по белому в синеватых прожилках мрамору, по ее имени... ТЫ убила мою Амиклу, нелюдь, попробуй и моей крови, тварь. Попробуй – и запомни, ибо клятва кровью – свята, она – навсегда, навечно, пока оба мы живы – ТЫ и я.

– Этой кровью... Своей кровью клянусь ТЕБЕ, Пеннорожденная, что не успокоюсь, не прощу и не умру, пока не попробую ТВОЕЙ крови! ТЫ будешь страдать, как страдала моя Амикла! ТЕБЕ будет так же страшно, как было страшно ей! Отныне я – ТВОЙ кровник! Нет, не твой – ВАШ! ВАШЕГО проклятого рода! Дед, мой НАСТОЯЩИЙ дед, велел мне сражаться. И я буду сражаться – с ВАМИ!

Не проговорил – одними губами прошептал. Услышат?

Беззвучно вздрогнула земля, вздыбились каменные плиты, качнулся алтарь.

Услышали...

« – Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?»

* * *

Белый потолок над головой – низкий, как своды гробницы. Давит, давит...

– Ты... Надо чего-то делать, Тидид! Наши собрались, все собрались... Ты нужен!

Сопит Сфенел, по табурету ерзает. Вздыхает.

Капанид – слева, моя богоравная – справа. Стоит помалкивает. Я между – на ложе. Руки за голову, глаза – в потолок. Лежу. Давно лежу. День, неделю, а может, и месяц. Или год.

Лежу – мертвый.

– Если бы ты знал, чего творится! Тут из Микен...

Не договорил, снова сопеть стал. Наверное, он один понимает, что со мною. Понимает – и разбудить пытается. Оживить...

– Так нельзя, Диомед! – богоравная Айгиала качает головой. – Ты – ванакт! Отомсти, вырви им сердце – и правь дальше. Ты – ванакт, пойми! Ты... Ты хоть поешь, воды выпей!

Я понимаю. Я все понимаю. Я – ванакт, мертвый ванакт. Мертвый ванакт в гробнице.

Давит белый потолок, давит. Гробница, царский толос, недвижный труп на каменной лежанке. Мстить? Да, я хотел мстить, мстить ИМ, проклятым людоедам! Но трупы не мстят...

– Они... Они Одиссея схватили! – в отчаянии кричит Сфенел. – В Трое! Его и Менелая, понимаешь? Теперь уже точно – война!

Понимаю. Война. Бедняга рыжий!

– Ты должен!..

Нет, не должен. Никому я ничего не должен, друг мой репконосый! Никому. Ничего.

Ни-че-го!

Проклятая гробница! Не встать, даже рукой не пошевелить. Меня убили, меня бросили на алтарь, резанули по горлу ножом. Мое имя – на белом камне, на гладком полированном мраморе с еле заметными синеватыми прожилками...

Любить надо просто – как и умирать. Я умер, Амикла!

Хайре!

Белый потолок, холодный камень, ледяная сырость подземелья. Давит...

– И все-таки придется жить, Диомед!

Седые виски, на гладком, без примет возраста лице – старые, словно Вечность, глаза.

– Смерть – не спасение, мальчик! Смерть – еще худшая боль...

Я почему-то не удивляюсь. Ни тому, что Протесилай Филакский здесь, ни тому, как он говорит, ни тому – что умереть – это навсегда.

– Даже если ты сможешь вернуться – это будешь уже не ты. Смерть – плен. Что тебе делать в плену, Тидид?

– А здесь? – спрашиваю, с трудом разлепляя непослушные губы. – Что делать мне здесь, Чужедушец? Я проиграл. И мы проиграли.

Иолай Копейщик качает головой, и мне вновь кажется, что он стар, старше всех, кто еще живет на нашей земле..

– Пока живы – нет! Я мог бы сказать, что ты нужен другим, Тидид, но я скажу иначе. Ты нужен себе самому. Иногда приходится жить не только за себя, но и за тех, кого уже нет...

Никогда не думал, что так трудно приподняться, опереться на локоть, вдохнуть полной грудью жаркий летний воздух.

– Может быть, ты и прав, Ификлид! Но если ты тут, значит, я нужен тебе?

– Нам, – холодно, без улыбки, бросает он. – Мы ждали грозу. Гроза пришла. Ты нужен.

Все-таки я сумел встать. Встать, накинуть фарос, подойти к окну. Вместо яблоневого цвета – зеленая завязь, на белесом жарком небе – беспощадный сияющий Лик...

– Агамемнон объявил войну Трое. Гекатомба началась, Диомед!

И вновь я не удивляюсь, откуда Чужедушец знает о Гекатомбе. Знает! И о ней, и обо мне, и о всех нас.

– Отец думал, что Гекатомба – это очистка Геи от полукровок, от всех, в ком есть хоть капля ИХ крови, – не оборачиваясь, отвечаю я. – И мама так думала. Но все гораздо хуже, Ификлид! ИМ нужна не только наша кровь!..

– Знаю... – тихо откликается он.

– Им нужны жизни тысяч и тысяч, чтобы вымостить дорогу на Восток, чтобы их кровью подпитать новые Грибницы...

– Знаю...

– Для дураков на площадях и в харчевнях – это месть за Елену. Для Агамемнона – завоевание Великого Царства. А для них – Великое Заклание. Овец заперли в загоне, затем открыли калитку, позвали мясника...

– Мы не овцы, Диомед! Мы – люди!

Повернулся, заставил себя взглянуть в его глаза...

На меня смотрела Вечность.

– Есть такой человек, Паламед Эвбеец. Он думает... 

– Он так не думает! – резко перебил Иолай. – Он так говорит! Для тебя. И для других, кто поумнее. Но он прав, и те, кто послал его, тоже правы. Это не наша война, это ИХ война, но у нас есть только один выход – победить. Тогда еще есть надежда. Тогда посмотрим, кто кого. Мы не овцы, мы – люди! Слабого судьба тащит на веревке, того, кто сильнее, – за руку ведет...

– ...А самый сильный сам судьбой становится! – кивнул я. – Так говорил Геракл!

– Да, так говорил Геракл...

Вечность глядела мне в глаза. Я вздохнул и вдруг понял – жив! Я жив. Все еще. Снова. Жив!

– Кто ты, Чужедушец?

Он улыбнулся – впервые за весь разговор. Улыбнулся, покачал головой.

– Убей гидру, мальчик! Убей!

– Я, Диомед сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, заявляю вам, моим верноподданным, что с сего дня держава наша вместе с союзниками и друзьями нашими поднимает меч на вероломного Приама, именующего себя ванактом Трои, и будет вести войну на земле и на море, покуда враг не сдастся на милость нашу или не погибнет. И не пожалеем мы жизни нашей и добра нашего ради победы над врагами. Да помогут нам боги Олимпийские, что землей нашей владеют, и да будет жить наш Аргос вечно, вековечно! Я же клянусь вам, что не положу оружия, покуда последний враг не будет повержен. К оружию, аргивяне! К оружию, мой народ! К оружию!

* * *

Время табличек кончилось, настал час гонцов. Конские копыта отбивают дробь, стучат обитые медвю сандалии. Скорее, скорее! Война не ждет!

Золотой панцирь, сияющий шлем, неровная сбивающаяся речь. Хризосакос-хеттийец. Как теперь говорят – варвар.

– Диомед! Агамемнон спрашивает, когда посылать отряды на острова. Агамемнон спрашивает, когда лучше отплывать главному войску. Агамемнон спрашивает, хватит ли восьмисот кораблей. Агамемнон спрашивает, начинать ли с Трои.

Война! И мы уже не препираемся о том, кто из нас Ахейский ванакт. Потом разберемся – в Трое. Или там, где тлеют бледные асфодели.

Гонец ждет, ждет свежий конь у дворцовой коновязи. Надо отвечать.

– Передай Агамемнону: сейчас, весной, после штормов, нужна тысяча, начинать не с Трои – с моря. Повтори!

Повторил, кивнул, повернулся. Простучали по лестнице бронзовые сандалии.

Атрид – первый воевода. Я – второй (не первый, ха!). Но именно мне составлять план. Даже не один – два плана: настоящий для нас и... совсем как настоящий – для Приама. Война не ждет!

Вместо золота – серебро. Вместо меча – тяжелая палица.

– Ратуйся, ванакт! Ферсандр, басилей Фив и всей Виофии, желает тепе здрафствовать и говорит: мы готовы. Шесть тысяч, тысяча конных. Нужны корапли.

– Передай – будут!

А рука уже тянется к кисточке. Маленькому Ферсандру нужны корабли. Сорок... Нет, больше – пятьдесят, и то если по сто двадцать человек размещать. Хватит ли тысячи? Ой, не хватит! Даже с Идоменеевыми кораблями (пригодились!) – не хватит! А еще – высадка на острова, ведь война не ждет!

Высокий, в кожаном панцире, в легком, до бровей, шлеме.

– Радуйся, ванакт! Аякс сын Теламона говорит: мы готовы. Двенадцать кораблей, тысяча человек.

Нет колесниц. Небогато! Зато у бычелобого есть корабли, значит, именно его можно послать первым к Авлиде. Война не ждет!

– Э-э, койрат! Радуйся, койрат! Сто лет живи, койрат! Двести лет живи!

Меховая накидка, черная борода... Все ясно!

– Басилей Андремон говорит: радуйся, сынок! Басилей Фоас говорит: радуйся, брат Диомед! Заварушка у вас, говорят. Поможем, говорят. Сорок кораблей пошлем, говорят. Только объясни нам, кто такая Елена и почему из-за нее такая заварушка, говорят. Почему из-за какой-то женщины, понимаешь, такая война случилась?

Да-а-а! Вот и объясняй! А война не ждет! Дорогой плащ, золотая фибула, цепкий острый взгляд... Да мы уже, кажется, встречались! Только не здесь – и Калидоне.

– Радуйся, ванакт! От Одиссея, басилея Итаки...

Любимчик? Жив!

На дорогом папирусе – неровные кривые строчки. Сам небось писал, грамотей! Это тебе, Лаэртид, не из лука стрелять!

«Радуйся, Диомед! Я дома, на Итаке. Пенелопа родила мальчика. Рыжего Гуляем...»

Все еще ничего не понимая, я взглянул на невозмутимого посланца. Как же так? Ведь Одиссей в Трое, схвачен, в темнице!

«...Нас обманули, Диомед. Нас всех обманули. Мы с Приамом договорились, он согласился. А потом нам сказали, что Агамемнон объявил войну...»

Вот оно что! Ловко! И поздно спрашивать, поздно узнавать, кто все это придумал. Война не ждет! Бедняга Любимчик, зря старался. Хотя... Почему зря? Мы тут воюем, он гуляет. Завидно! Ага, тут еще что-то!

«Ты не представляешь, Диомед! Елена постарела, даже смотреть страшно...»

Елена!..

ЭПОД

...На месте храма – черная плешь. Все выжгла ненависть, ничего не оставила! Ни стен, ни крыши, ни золотого кумира. Даже камни фундамента вывернуты, в сторону отброшены. А сквозь пепел уже трава молодая пробилась.

Забвение!

Нет больше нашей богини, нет Елены Прекрасной! Где-то далеко, за морем, стареет женщина, слишком долго бывшая молодой...

«Знаешь, хочу быть старой Хочу сидеть у очага, и чтобы рядом возились внуки... Плохо быть бессмертной! И вечно молодой – плохо...»

Неужели ты хотела этого, Прекрасная? Грибница срезана, ты уже не бессмертна, но доведется ли тебе нянчить внуков, когда на месте Трои останется такая же черная гарь?

Я отвернулся. Пуста Глубокая! Вечер. Словно в детстве, когда мы гуляли с Капанидом и Ферсандром, нас звали домой ужинать и я рассказывал папе об очередной славной победе над злыми пеласгами. «Феласгами» – как говорил маленький Полиникид...

Сегодня я один. Ферсандр Полиникид собирает своих Серебряных Палиц на войну, Сфенел еще не вернулся из Тиринфа – тоже войска собирает. А я... А я попросту сбежал. Сюда, на Глубокую, в страну детства, к нашему пустому дому с заколоченными окнами, к опустевшему дому дяди Капанея, к черной проплешине на месте храма Елены...

Вверх, вверх, от Трезенских ворот, к храму Афины Трубы, не спеша, никуда не торопясь...

Хорошо, что вечер, хорошо, что пусто. Днем по улицам не пройти – добрые аргивяне проходу не дают. Полюбился им чужак – этолиец! Души не чают!

...Медный дом, чуть дальше – Царский, дом дяди Эгиалея. И там пусто! Словно я на Поле Камней, где нет живых, где только тени. Опустело наше царство-государство – навсегда. Навсегда...

Я посмотрел вверх, на темнеющее небо, на уходящее за черепичные крыши солнце, и внезапно пожалел, что пришел сюда. Поле Камней! И я – последний. Надо возвращаться в Лариссу, за высокие стены, к нелюбимой женщине. Там я тоже не дома, тоже чужак. Чужак, которого позвали, предали, а теперь полюбили...

Я усмехнулся, поддал ногой камешек, покачал головой. Полюбили! Да ни Гадеса меня не полюбили! Я снова нужен, как тогда, после смерти дяди Эгиалея. Наемника зовут воевать. Далеко – за море. Наемник скоро уйдет. Я уйду...

Уйду! Так стоит ли возвращаться?

Странная, дикая мысль заставила остановиться, замереть на месте. Что за чушь! Здесь – мой дом, мое царство...

Мой дом? Мое царство?

Я вновь усмехнулся, но уже горько, одними губами. Вот оно, мое царство – черная обугленная плешь, оплавленные камни...

Хватит!

Я поднял взгляд и понял, что улица кончилась. Серые ступени, плоская черепичная крыша, приземистые колонны. Храм Афины Сальпинги Победоносной – Афины Трубы.

Радуйся, мама! Хорошо, что ТЫ есть...

Я взбежал по ступеням, прикоснулся к теплому старому камню...

– Ванакт!

Гетайры! Налетели, окружили со всех сторон.

– Держи! Держи! Вот он!

А я даже не успел испугаться...

– Подобраться хотел, понимаешь! – Фремонид Одноглазый презрительно сощурился, оттолкнул ногой лежавший на земле кинжал. – Думал, ванакт, один ты тут!

Да, я не один. Поэтому еще жив.

– Где он?

Гетайры расступились. Тот, кто так и не успел вонзить мне в сердце хеттийскую бронзу, лежал на ступенях, широко раскинув руки. Пальцы еще жили, цепляли воздух, словно пытаясь ухватить что-то невидимое, уходящее навсегда. Жили – но из пустых глазниц, равнодушных, холодных, на меня уже смотрел Танат Жестокосердный...

Эгейское море

(Просодии[33])

Эй-а, море!

Черный смоленый нос «Калидона» рассекал волны. Серые чайки носились над палубой, а над мачтой, над огромным белым парусом с пурпурной каймой, горел золотой лик Гелиоса. Бог был в силе – день выдался жарким, и даже морской ветер едва мог смягчить льющийся с небес огонь.

Эй-а, море! Я здесь!

Берег скрылся вдали. Только море – бесконечное, бездонное, рассеченное острыми гребешками волн. Лиловая вода – белая пена...

Раньше я боялся тебя, море! Теперь – не боюсь. Принимай гостя! Эй-а!

Весла раз за разом опускаются вглубь, под белую пену, под лиловую воду. Опускаются, вновь взлетают к золотому сиянию Гиперионида. «Эй-а!» – поют гребцы. «Эй-а!» – шепчу я в ответ.

– Эй-а, гребцы!

Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

Моря бескрайнего бог, улыбаясь безоблачным ликом,

Гладь широко распростер, успокоив неистовство бури,

И, усмиренные, спят неспокойно тяжелые волны.

– Эй-а, гребцы!

Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

Я смеюсь: ну и песня! Какое же эхо в море? Этой нимфе нечего делать среди белых гребешков. Она осталась там, в Аркадских лесах, средь Калидонских гор. Хайре, Эхо, когда-нибудь встретимся!

– Эй-а, гребцы!

Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

Пусть заскользит, встрепенувшись, корабль под ударами весел.

Море смеется само и в согласии с небом дарует

Нам дуновенье ветров, чтоб наполнить стремительный парус.

– Эй-а, гребцы!

Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

Море смеется... А хорошо сказано! Черный нос рассекает волны, соленый ветер наполняет тяжелый парус, берег уже далеко...

Прощай, Аргос! Прощай, Эллада!

Хайре!

Поле Камней, я оставляю тебя! Прощай, папа, прощай, дядя Эгиалей, прощай Великий Геракл, прощай Амикла! Вы все равно будете со мной, вам нечего делать там, среди призраков! И остальные – друзья и враги – прощайте!

Хайре!

И ты, Эриний, аэд-пьяница в шитом серебром фаросе, прощай! Не с добром ты искал меня, но все равно – прощай!

...Его труп нашли на рассвете – возле лагерного частокола, чуть присыпанный серым морским песком. Эриния узнали с трудом – по плащу и по разбитой кифаре. Аэд был мертв, и мертв давно, не день и не два. Тление исказило черты, а неспокойная душа уже прошла свой последний путь к асфоделевым лугам. Острый хеттийский кинжал – такой же, как я нашел на берегу, торчал из груди.

Значит, не ты, Эриний, пел мне про буйную дурь ветров? Не ты рассказывал о хитростях своего ремесла? Да ты и не стал бы этого делать, ты пришел ради совсем иного...

Кто же тогда?

Я оглянулся, пытаясь за лиловой далью разглядеть черную полоску исчезающего берега. Поздно! Все уже позади!

«Пойми, кто может, буйную дурь ветров! – одними губами прошептал я. – Валы катятся – этот отсюда, тот оттуда...»

– В их мятежной свалке носимся мы с кораблем смоленым! – весело откликнулся знакомый голос.

Я оглянулся. Тот, кто называл себя Эринием-изгнанникем, бродячим певцом, стоял рядом. В таком же точно фаросе, с тяжелой сумкой для кифары, в старых сандалиях.

– Радуйся, аэд Оторванная Рука, – вздохнул я. – Радуйся!

Мы стояли рядом, волны мчались навстречу, а ветер толкал в спину, гоня чернобокий корабль прочь от исчезнувшей за лиловой далью земли.

– Кажется, мне следует сказать спасибо, – наконец усмехнулся я. – И даже жертву принести?

– Кажется, – согласился он, но уже без улыбки. – Хотя мы с тобой... кажется... не очень любим друг друга, племянник! Один раз ты чуть не заклял меня. Помнишь, возле Калидона?

– Помню, – я внимательно поглядел на его бесстрастное, вечно юное лицо, на тяжелую кифару, выглядывающую из потертой сумки. На миг почудилось – только почудилось! – будто нестойкое лживое марево исчезло, и вместо аэда в грязном фаросе передо мною беззвучно вырос смерч – огромный, темный, попирающий волны, тянущийся к самым небесам...

Почудилось?

– Помню! И Плеворнское поле помню, и харчевню на микенской границе. Хорошо поешь, аэд! А песни подбираешь еще лучше!

– Подбираю? – удивился он. – Не обижай меня, племянник! Я их сочиняю, и, говорят, неплохо сочиняю. Рассказывают, что и кифару я придумал. Может, и правда, как считаешь?

– Тебе виднее, Психопомп!

– Можешь называть меня как и раньше – Ворюгой! – рассмеялся он. – Не обижусь! Когда-то друзья называли меня Пустышкой. Мне нравилось!

Я вновь оглянулся. Странное дело, никто на корабле не слышал нашего разговора. Впрочем, такое ли уж странное?

– У тебя были друзья, Пустышка? Друзья среди нас, людей? Это было что, в Золотом Веке?

Словно тень упала на ЕГО лицо. Словно где-то рядом неслышно прошелестело черное крыло Таната.

– Совсем недавно, племянник... Страшно дружить с людьми! Они уходят – навсегда. Их жалеешь... Но тебя, кажется, не нужно жалеть, Диомед?

– Меня – не нужно! – оскалился я. – И своим передай, всем ИМ – не нужно! Понял?

– Ты поклялся, знаю, – негромко ответил ОН. – Поклялся кровью. А я спас твою жизнь этой ночью! МНЕ не приказывали – просто спас. Ты не прав, когда судишь о НАС. МЫ и вы, люди, одно целое. МЫ – не людоеды, пойми! НАМ нужна ваша вера, ваша искренность, ваша кровь – да, кровь! Но МЫ создали этот мир, этот Номос, МЫ и есть мир! МЫ сделали вас людьми! Не творили, да! Но без НАС вы, люди, были бы хуже зверей...

Я не стал отвечать. С НИМИ трудно спорить. Но к чему спорить, все и так понятно!

– Не понятно! – отрезал он, и я невольно вздрогнул. – Ты винишь НАС за эту войну, Диомед! Но ведь вы, люди, хотели ее больше нашего! Да неужели ты думаешь, что у НАС не было другого способа истребить таких, как ты, полубогов?

– Недобогов! – перебил я. – Уродов с отравленной кровью! Что, больно смотреть на свой грех?

– Вот ты как! – присвистнул он. – Грех! А разве твоя мать не любила Тидея Непрощенного? А разве тогда, на лесной поляне в Аркадии, ты думал о грехе? Мы слишком похожи, МЫ и вы...

И вновь я не стал отвечать. Да, похожи! Мы слишком похожи...

– Вы, люди, не стадо, а МЫ – не пастухи с ножами. МЫ – пастыри. И сейчас МЫ показываем вам дорогу в новый мир, в новый Номос. Не только для вас, но и для ваших правнуков – на века, на тысячелетия. Потомки, те, кто увидит солнце через столетия, будут считать вас героями – великими, величайшими! Что тебе еще нужно, Диомед? Выжить? Ты знаешь – выживают, побеждая. Победишь – и пойдешь дальше! Хоть к Океану, хоть на край Земли, хоть в Космос! Дорога начинается с первого шага, сделай его!

Он замолчал, усмехнулся, поглядел вверх, на сверкающий Лик Гелиоса.

– Разыгрался старик сегодня... Я не убедил тебя, племянник?

– Не знаю, – задумался я. – Не знаю... Нет...

– И все-таки подумай! А мне пора. Мой долг выполнен, я проводил тебя, как и полагается Покровителю Путей...

– Погоди! – встрепенулся я. – Тот человек, Эрикний... Кем он был?

И вновь показалось, что крыло Таната прошелестело совсем рядом.

– Его звали иначе, – медленно проговорил Психопомп. – Он из Беотии, поэтому ему было очень трудно скрывать акцент... Несколько лет назад его сестру, она была совсем еще ребенком, изнасиловал один молодой, опьяненный победой воин. Не знаешь, кто это был, Диомед?

В глаза плеснула тьма. Воздух в горле показался камнем.

А я еще говорил о грехе!

– Она... – Слова рождались с трудом, застревали во рту. – С нею... что?

– Узнай сам, если хочешь, – донеслось из черной дали. – Как и то, кто посылает к тебе убийц, кто открыл ворота врагу, кто уже много лет мечтает отправить тебя к моему дядюшке Гадесу. На войне как на войне, племянник.Сражайся!

Я очнулся, глубоко вдохнул соленый воздух, повернул голову...

Никого не было рядом! Никого...

– До встречи! – Голос звучал тихо, словно шелест ветра. – А на прощанье – маленький подарок. Две строчки, их еще не спели, их пропоют только через много веков, но они как раз о тебе!..

Негромко зазвучали струны, голос кифары сливался с шумом волн...

– В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же

Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье!

Нос «Калидона» внезапно рухнул вниз, в соленую пучину, тысячи брызг ударили в лицо... Пусть так! Я, Диомед Копьеносец, изгнанник, чужак, наемник на троне. Пусть!

Чернобокий корабль мчался вперед, к неведомому вражьему берегу, весла раз за разом взлетали к солнцу, ветер надувал белый парус с пурпурной каймой...

Пусть будет так! Я – это я!

Весла вновь ударили в неровную хлябь, врезались в лиловую воду, рассекая морскую плоть.

Эй-а! Эй-а!

– Эй-а, гребцы!

Пусть эхо в ответ нам откликнется: эй-а!

К Трое надменной плывем; так воскликнем же громкое: эй-а!

Вызов бросаем врагу, пусть он слышит победное: эй-а!

Азии берег, ты рядом уже. Мы, Эллада, идем! Жди нас! Эй-а!

Эй-а, море! Эй-а, боги! Я здесь! Я, Диомед сын Тидея!..

В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье!

Книга II.

Вернусь не я.

ДИОМЕДОВЫ ОСТРОВА[34]

(Кеосский ном[35])

Я понял – прощаться незачем. Я уже попрощался. Белая птица села на протянутую ладонь, укоризненно поглядела в глаза. Да, конечно, я не простился с тобой. Извини, птица! Извини – и прощай. Хайре!

Почему-то в последние дни – в мои последние дни – я перестал видеть во сне людей. Только море, скалы, леса, пустыню – все, что довелось пройти. Винноцветные волны, бьющие в черный борт корабля, желтую степь по дороге в Хаттусу, заросшие кедром склоны Антиливана, песок у Аскалонских стен, окровавленную траву Фимбрийской равнины, зеленые рощи Лация...

Но чаще всего снился Океан – серое безвидное небо, туман над седой водой, вечный несмолкаемый гул равнодушных волн. Даже сейчас, сквозь неверную пелену летнего рассвета, я чувствовал его равнодушное дыхание. И только совсем недавно понял – это не зря.

Пора?

...Серый камень надгробия, еле заметные критские значки, идущие справа налево...

"Времени много создал Уранид[36],

Только много не значит – бессчетно.

Жизни положен предел.

И Время подходит к концу".

Тогда, на острове Эола, я прочитал эту надпись вслух. Идоменей, стоявший рядом, сжал губы, еле заметно передернул плечами, словно над Полем Камней подул зимний ветер.

Я не прощался с тобой, загорелый дочерна критянин, последний Минос! Мы встретимся в Океане – там, куда нет дороги Крону-Времени, Крону-мертвецу, и наши призраки когда-нибудь обнимутся среди вечной пучины. И с тобой, Одиссей Любимчик, ведь, говорят, ты тоже где-то за безвидной серой гранью. Не зря ты набрал Океанской воды в последний день перед тем, как мы увидели Италию!

Пора!

Я поглядел назад, на спящий в ранних рассветных лучах город, мой Аргос Гиппион, Аргос Конеславный[37], на зеленый берег моей Италии. С тобой я тоже не прощаюсь, Италия-Этолия, Земля Телят! Прав был Протесилай Чужедушец, кончается все, даже Смерть, и когда-нибудь я снова пройдусь по серому прибрежному песку.

Нет, не я! Не я прежний. Вернется кто-то другой, непохожий. Так всегда бывало, всю мою жизнь – такую долгую. Такую короткую...

– Ты – последний, Тидид! Последний из нас, кто был под Троей. Я скоро уйду, ты останешься. Наверное, страшно быть последним?

– Я не последний, Гелен! Может, еще кто-то в Элладе, на Востоке...

– Нет... Я ведь Прорицатель, не забыл? В Трое меня никто не слушал – как и мою сестру Кассандру. Но это я вижу – ты останешься один, среди наших могил.

– Когда ты уйдешь, Гелен, уйду и я...

Гелен Прорицатель, сын Приама Троянца, когда-то чудом уцелевший в страшной резне на Фимбрийской равнине, ушел несколько недель назад. Мне долго не хотели сообщать, боялись, что старик – это я-то старик? – расстроится, станет плакать...

Я не плакал, Гелен, мой бывший враг, мой последний друг. Ведь мы с тобой тоже встретимся! И с тобою, Главк-побратим, когда-то протянувший мне руку возле желтого Скамандра, и с тобою, Эней Плакса, и с тобой, малыш Лигерон, и с тобою, Эвриал Смуглый! И со всеми остальными, кто ждет меня под стенами Трои...

Встретимся! Обнимемся у Ватиейского холма!

Папа, дядя Эгиалей, дядя Эвмел, Амикла... С вами я не прощаюсь – даже сейчас. Ведь вы всегда были со мною – и теперь вы тоже здесь. И Ты, Светлая, чья красота блистала подобно Новогодней звезде над всей моей жизнью!..

...Мама! Все эти долгие годы я так надеялся, что мы все-таки увидимся. Твой сын уходит без Тебя, мама!

Белая птица не спешила прощаться – все летала рядом, заглядывала в лицо. Я улыбнулся, помахал ей рукой. Когда я уйду, останется сказка – сказка о старике, жившем на маленьком острове в окружении дивных птиц, которые не боялись людей. Уже сейчас поговаривают, что неспроста так часто бывает на этих островах Диомед Маурус, регус Великое Копье. Ибо там, среди голых скал, слетаются не птицы – собираются его друзья, когда-то бывшие людьми. Потому они так приветливы, потому так часто встречают корабли, идущие из Эллады.

...Не из Эллады, конечно. Из той земли, что когда-то была Элладой.

– Аргоса больше нет, Тидид. Волки воют на руинах Лариссы. Микены... Микен тоже нет. И Пилоса... И Спарты... Ты разрешишь мне умереть здесь, в Италии ? Ведь твой город тоже называется Аргос...

– Зачем тебе умирать, Сфенел ?

– Время... Я пережил мой Аргос, Диомед. Наш с тобой Аргос! Мне нельзя было оставаться там, но я всю жизнь хотел стать ванактом! Не ты был всегда вторым, Диомед... Но ты прав, Тидид, – проклят этот венец! И все без толку... Помнишь, дядя Амфиарай говорил, что я отдам тяжкую ношу сыну? Отдал... Мой Комет погибу Трезенских ворот, когда дорийцы пошли на приступ. А я... А я все еще жив... Ты меня простишь? Хотя бы сейчас, перед смертью?

Простил ли я Капанида, моего бывшего друга? Когда мою душу станут расспрашивать у Белого Утеса, тогда я скажу правду.

Птица была уже не одна. Налетели со всех сторон, окружили, подняли крик – жалобный, отчаянный...

Не плачьте, птицы! Может, люди правы, и вы – действительно те, с кем я уже давно попрощался? Тогда вам незачем плакать! Не грусти, птица-Подалирий, не зови богов, птица-Калхант, не тревожься за своего ванакта, птица-Ром!..

Скажи, птица-Грес, волки тоже умеют летать?

Я подошел к самой кромке скалы. Море дышало рядом – тихое, безмятежное. Почему-то думалось, что все так и будет: раннее-раннее утро, море в розовой крови восхода, одинокий старик на черной скале. Все сделано, все сказано...

Все ли? Еще недавно казалось, что остановиться нельзя. Еще один город, еще одна дорога, еще один мирный договор, еще один корабль из Эллады с черными от горя беженцами. Но сейчас понял – пора! Сделанное – сделано, хорошо ли, плохо – пусть другие рассудят. Как любят повторять лохматые и нахальные римляне: кто может, пусть сделает лучше.

Почему сейчас так часто стали говорить о Риме? Может, прав бородатый пророк из Аласии, когда-то передавший мне слова Элохи-пастыря, и этот городишко на желтом Тибре действительно будущий Вечный Город?

...Смешно, но римляне уже начали спорить, кто именно провел деревянным плугом борозду на Авентинском холме и заложил первый камень. То ли Эней, то ли Маурус-Квирин, то ли Одиссей-странник. А ведь и века еще не прошло! Что они придумают через тысячу лет?

Придешь ли Ты сюда, на землю зеленой Италии, Элохи-пастырь?

Да, пора! Челнок легко покачивается на розовой воде. Весел нет, да они и не нужны. Океан рядом, только шагни со скалы, только посмотри вдаль...

– Не умирай, Кора! Не уходи! Что я стану делать без тебя?

– То, что и прежде, Тидид. Ты пойдешь дальше. Я же вижу, как ты смотришь на море! Я... Я была тебе хорошей женой, Диомед-ванакт?

– Зачем ты спрашиваешь, Кора?.. Не надо... Не надо!..

– Не плачь, глупый Тидид! Ты ведь сам говорил: куреты не плачут...

– Кора! Светлая! Не уходи, не бросай! Я же останусь один, совсем один!..

– Ты никогда не останешься один, Диомед... Прощай! Все будет хорошо, мой ванакт. Все будет хорошо...

Ты права, Кора! Даже сейчас я не один, со мною белые птицы, птицы-друзья, которые никак не хотят отпускать, кружатся, задевают крыльями... Не волнуйтесь за меня, друзья. Когда-нибудь встретимся снова!

Я обернулся назад, улыбнулся уходящей от меня навсегда земле...

Легко качнулся невесомый челнок.

Все!

Диомед, сын Тидея, Дамед бар-Тадай, Маурус Великое Копье, все, кем был Я, все, чем Я был...

Хайре!

...Почему-то страха не было. Даже когда вокруг заклубился знакомый седой туман, когда в лицо плеснула ледяная волна-призрак... Разве этим ТЫ напугаешь меня, Океан-Ограничитель? ТЫ не страшнее грозы посреди закатного моря, когда молнии рвут серое небо, когда черный гром...

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

СОБАЧЬЯ ЗВЕЗДА

СТРОФА-I

Тр-роя! Тр-р-роя! Тр-р-р-р-ро-оя-я-я!!!

Ранние сумерки, серое безвидное небо, клочья тумана, уже почти незаметные, исчезающие за темной кормой...

– Тр-р-р-р-р-р-ро-оя-я-я-я-я!!! Белый огонь, черный гром.

– Тр-р-роя! Тр-р-р-р-роя! Пр-р-р-р-риходите!..

Над замершими на неспокойной ряби моря кораблями, над тревожно дрожащими полотнами парусов, над застывшими в ужасе людьми – еще живыми, еще верящими, что переживут этот бесконечный вечер, эту близкую страшную ночь...

– Тр-р-р-р-р-роя-я-я-я! А-ха-ха-ха-ха!

Серое – нет, уже черное – небо смеялось. Хохотало. Гоготало. Давилось весельем.

– А-ха-ха-ха-ха-ха! Гер-р-р-р-рои! А-ха-ха-ха-ха-ха!

Я застыл, не чуя окаменевших пальцев, мертво вцепившихся в мокрую холодную доску борта. Ту самую, что отделяла всех нас, еще живых, от черной пучины. Не доска – яичная скорлупа. А молнии все били, разрывая небо на части, и белые барашки неслышно проступали на острых гребнях волн. Не было сил даже зажмуриться, даже шевельнуть губами – как в ту ночь, когда ОН, мой НАСТОЯЩИЙ Дед, пришел, чтобы пообещать мне великую славу.

– Тр-р-р-р-р-роя! Пр-р-р-риходите, гер-р-р-рои-и! А-ха-ха-ха-ха-ха!

Ты прав, Дед, вот она – слава. Взбесившееся небо, обезумевшее море – и бессильные люди между. Есть над чем посмеяться, Великий Дий, Теос Патар, Всемогущий Громовик, мой остроумный предок! Отчего же не смеется твой Черногривый братец, Поседайон Землевержец? Почему так угрюм владыка Лилового моря, ставшего в этот вечер Черным? Ведь ОН тоже мой родич, ЕМУ тоже время смеяться!

...Или еще не время? Вот когда яичная скорлупа борта треснет...

«...Бойся богов, Диомед! Бойся!»

Снова молния – на этот раз совсем рядом, прямо перед черным носом «Калидона». Острый резкий дух ударил в ноздри, невыносимо яркий свет – по глазницам...

– Тр-р-р-р-р-ро-оя-я-я! Гр-р-р-р-р-ребите-е, гер-р-р-р-рои-и!

Я заставил себя отвернуться, не смотреть на ИХ торжество, на ИХ пиршество. Мы еще живы, и я жив, и «Калидон» все еще плывет, нет, мчится по неверным волнам к Трое, к проклятой Трое, навстречу Гекатомбе. И пока я, Диомед Тидид, ванакт Аргоса, жив, пока яичная скорлупа еще отделяет меня от Гадеса, страх – не для меня и ужас близкой гибели – тоже не для меня, я должен думать не о богах, не о проклятой Семье – о людях...

Как они?

Вначале хватило сил осмотреться. Затем – провести рукой по мокрым от холодной соленой пыли волосам. Потом – улыбнуться. Неуверенно, силой растягивая непослушные губы.

Живы!

Почти исчезнувшие в черноте сумерек, неподвижно замершие у мачты, у невысоких бортов, возле огромного весла-кормила, в узких корзинах «вороньих гнезд». Моряки из Лерны, воины из Аргоса, гетайры из Куретии Заречной. Живы! Никто не кричит, не суетится, не вздымает руки к обезумевшим молниям, к разорванному в клочья небу. Живы – и каждый делает то, что должно; никто, кажется, не догадывается, как страшно их повелителю, ванакту, ни разу не попадавшему в грозу посреди безумного чужого моря.

Вдохнул, выдохнул, снова улыбнулся – уже увереннее.

Гроза, подумаешь!

– Э-э, ванакт! – смеется в ответ Мантос, старшой гетайров. – Нравится, да? Прямо как у нас, в горах, понимаешь. Хорошее знамение, ванакт! Боги за нас, да?

– Да...

Шевельнул губами, но горло молчало. Снова вздохнул, на миг прикрыл глаза, до боли сжал слегка потеплевшие пальцы...

– Боги! Ты прав, Мантос, мой родич! Боги – за нас!

Боги были за нас. Не оставляли. Напоминали. Подбадривали. Знамения, бормотание пифий, уверенный бас прорицателей, раздувающийся от важности Калхант-изменник. Печень с ровными долями, жертвенный дым, устремившийся к самому зениту, змея, лопающая беспомощных птенцов под одобрительный гогот толпы. За нас! ОНИ – за нас, а значит, Троя уже почти наша, нет, она уже наша, надо только доплыть, ткнуться черными корабельными носами в серый песок Троады...

Я не удивлялся. Гекатомба! Все так и должно быть. Зачем отпугивать, зачем будить Панику, страшную дочь доброго неуклюжего Пана? Агнцы... Нет, просто бараны должны сами – сами! – прибыть к алтарю. Поспешите, бараны, ибо боги за вас. Снежный Олимп дарует вам победу, а сама Паллада, дочь Дия Ясного, распростерла грохочущую эгиду над великим воинством...

...И ты тоже, мама! Зачем?

Не спросишь, не упрекнешь. Мама молчит, я устал ее звать, у меня нет больше сил, нет надежды. Ты с НИМИ, мама.

ТЫ – не со мной. ТЫ – с НИМИ!

Зато не молчит Любимчик. Как всегда, он всюду, со всеми друг, со всеми кум-приятель. А я еще удивлялся, зачем это рыжий полгода метался по всей Ахайе от Фессалии Равнинной до Малеи Штормовой, зачем басилеев ахейских, всех этих козопасов-козопсов на бойню сманивал. Какое дело сыну Лаэрта Пирата до бестолковой мечты Агамемнона о Великом Царстве Пелопидов? Или Паламед-шурин барыш пообещал? Или папаша, итакийский затворник Лаэрт Пират, лишнее серебро подзаработать решил?

Теперь – понял. К сожалению. А ведь мы дружили, Одиссей, сын Лаэрта!

– Ванакт!

Очнулся, помотал головой. Потом, все потом...

– Слева, ванакт! От Сфенела-басилея.

Повернулся.

Сквозь черно-серую мглу, между белых молний – желтый огонек. Неяркий, неровный. Мигнул, мигнул...

– Сфенел-басилей сигнал шлет, ванакт. Все в порядке у него, ванакт.

Мог бы и не пояснять, Мантос-курет, мой чернобородый родич. И так ясно. Все в порядке у богоравного Капанида. Да только знает мой друг, как страшно Диомеду Дурной Собаке в море. Вот и сигналит – подбадривает.

– Смотри, ванакт! Справа, ванакт!

Амфилох Амфиараид сигнал подает...

Спасибо, ребята!

Эпигоны, сыновья Семерых, снова в походе. Мы вместе, и это единственное, что еще заставляет верить в удачу. Верить, забывая о хеттийских кинжалах, нацеленных в мою печень, о давней измене, червем гложущей душу. Hе хочу думать! Не хочу!..

– Э-э-э, ванакт! Да ты светишься, ванакт! И я свечусь, ванакт! Красиво, да?

Тебя ничем не напугаешь, курет!

...На кончиках пальцев – холодный зеленоватый огонь. И на сандалиях. И на верхушке мачты. И на бородатых лицах. Безболезненный, бесшумный. Мертвый... И это – тоже сигнал. Мне.

"– Ты плавал по морю, Эриний? Говорят, ночью весла светятся...

– Иногда, ванакт. А если буря, то светятся даже мачты."

Я не забыл, Дядюшка, лже-Эриний, Психопомп-Ворюга. Мертвый огонь Гадеса, куда ТЫ отведешь мою душу. Говорят, те, что уходят туда, к Белому Утесу, к блеклым асфоделям, не могут даже плакать, они лишь пищат, словно летучие мыши.

Я не буду плакать, Психопомп. И писка ТЫ тоже не услышишь. У меня не хватит сил победить ВАС. Но на это – хватит!

– Как думаешь, Мантос, в Трое сейчас тоже гроза?

– Э-э, ванакт! Хорошо бы, ванакт! Гремит, грохочет, неба нет, земли нет, ничего нет, да? А тут мы в гости к Приаму-ванакту, понимаешь!

Смеемся. Смеемся, хотя смеяться не над чем. Гроза не поможет, даже если небо и вправду разорвется в ошметья, и земля вскипит, словно море...

– ...Не поможет, Атрид! Не поможет.

Микенские стены, рассвет, из-за холмов уже виден блистающий венец Гелиоса-титана. Зябко, даже плащи не помогают.

Всю ночь проспорили...

– Но почему, Диомед? Смотри: с осени мы занимаем острова, так? Закрываем проливы, так? Посылаем корабли к Аласии, так? Мы всюду, Приам не сможет собрать союзников, они будут, бояться за свои земли. А потом мы двинем отряд с юга, от Милаванды, все решат, что мы вначале хотим захватить побережье, и тут...

– Не поможет...

Вечером богоравный Агамемнон кричал. Ночью – ругался. Сейчас только нос свой чешет. Длинный нос, Пелопсов. Как только шлем на башку налезает? Ведь он, шлем, у Атрида старинный, с личиной.

Я не спешил с ответом. Куда спешить? Венец Солнцеликого еще только показался из-за серых холмов, первые лучи вот-вот коснутся Поля Камней.

...Где-то там, среди старых могил, толос Атрея Великого. В то утро я впервые пожалел, что мой страшный враг мертв. Пелопид бы понял, ему, сокрушителю царств, посылавшему колесницы во все концы богохранимой Ахайи, не пришлось бы все пояснять на пальцах, как этому длинноносому. Ничего, я упорный.

Поспорим!

– Зачем ты начинаешь эту войну, Атрид?

Растерялся, снова нос чешет. А действительно, зачем?

– Рвань в харчевнях хочет оторвать Парису его блудливый приап. Твой брат – вернуть жену. А ты?

Хмурится богоравный Агамемнон. Хмурится, отвечать не хочет.

– Великое Царство, Атрид! Держава Пелопидов от снегов гиперборейских до Океана и эфиопских песков! Иначе зачем нам столько людей и кораблей? Зачем звать к копью всю Элладу? Или я что-то не так понимаю?

Молчит носатый. Ну, молчи, молчи!

– А Великое Царство – это не Троя, ванакт Агамемнон! Не Троя, не Троада и не Дарданские скалы. Это – Азия, Восточный Номос – от Милаванды до Урарту. Или даже до Кеми?

Супит брови Атрид. Видать, мало я пообещал. Никак он и красно-белый венец ванактов Черной Земли примеривает?

– Никого не обидят, Тидид! Никого! Ты тоже получишь свое царство, оно будет в десять... да нет, в двадцать раз больше Аргоса! Но эти владения нужно охранять, поэтому мы будем вместе. Какая разница, кто станет Верховным Ванактом – я, ты, Менелай?..

Нехотя отвечает, будто словами давится. Видать, самому врать противно. Его отец хотя бы не кривил душой!..

«...Ванакт должен быть один. Он – царь царей. Ахайя должна стать единой, тогда следующая война будет такой, как я хочу, а не иной. Ахайя, нет, Эллада завоюет весь наш Номос – объединенная, могучая, страшная для врагов. Добычи и славы хватит для всех, и власти хватит. Иначе... Иначе мы начнем резать друг друга. Микены все равно победят, но я не хочу такой победы!»

Да, с тобой было бы легче, Великий Атрей! Тебе не требовалось бы объяснять...

– Восточным Номосом правит не Приам, не его соседи-козопасы, не басилеи Аласии-Кипра и даже не Дом Мурашу. Ты считаешь без хозяина, Атрид! А ведь у нас мало времени – не забывай, что совсем рядом, в Фессалии, дорийцы. Они только и ждут, что мы сломаем себе шеи. Нужна победа – быстрая. Настоящая! Но даже если мы возьмем Трою, нас выкинут оттуда через три дня – сандалием под афедрон. Подсказать, кто?

Ответ не один, их два, но длинноносому бесполезно рассказывать о Гекатомбе, о Грибницах в Восточном Номосе, сохнущих без нашей крови. Он согласен на Гекатомбу, сын Атрея и внук Пелопса. Призрак Великого Царства слишком прекрасен – как ламия на перекрестке ночных дорог для пьяного гуляки. Поэтому я намекаю не на НИХ, не на Семью-Семейку. Есть второй ответ, он проще, его поймет даже Агамемнон.

Острый, нестерпимо яркий диск Гелиоса, Златого Колесничего, вынырнул из-за холмов. Я усмехнулся – вовремя! Вот он, ответ!

Солнце вставало над Микенами. Солнце, не заходящее над Азией. Великое Солнце – Суппилулиумас Тиллусий, ванакт Хаттусили, непобедимого Царства Хеттийского.

Суппилулиумас – владыка Востока.

– Э-э, ванакт! Ты смотри, кончилась гроза. Я думал, до утра греметь будет, понимаешь!

В голосе чернобородого – тень обиды. Недогремел Дий Громовержец, пожалел молнии!

Сначала покосился на пальцы – сгинул мертвый огонь. Потом на мачту, на неровный пузырь паруса, и лишь после – на небо.

...Вечерняя синева, несмелые огоньки первых звезд, обрывки туч, уходящие к почти исчезнувшему в сумраке горизонту. Сомкнулась поднебесная твердь, словно и не было ничего.

Сомкнулась – надолго ли?

– Мантос, прикажи, чтобы осмотрелись, как там...

Не договорил – ни к чему. Все понял старшой.

– Смотрели уже, ванакт. С мачты смотрели, с кормы смотрели. Все плывут, все живы. И Фоас-басилей плывет, и Сфенел-басилей плывет, и Менелай-басилей, и Одиссей...

Ну, конечно! Рыжий не отстанет, не повернет вспять! Неужели я прав, и это мама – мама! – вкупе со всей Семейкой заставила Любимчика гнать нас, людишек-хлебоедов[38], к Троаде под железные мечи ванакта Хаттусили? Выходит, именно рыжему быть Верховным Жрецом при Гекатомбе?

Удостоили!

На Скиросе я поднял копье, чтобы прикончить выродка-Лигерона. Ошибся! Не того убивать следовало!

Хватит! Не сейчас...

– Говоришь, все плывут, родич? Агамемнон тоже?

Хорошо смеются куреты! Сразу видно – душа чиста.

– Э-э, Фремонид, погляди, не плывет ли с нами ванакт великий Агамемнон? Не обогнал ли? Может, он уже в Трое, да?

– Э-э, Мантос! Левым глазом гляжу – не вижу. А вот правым гляжу – все вижу. Плывет ванакт великий Агамемнон, носом волны рассекает, буруны до небес, понимаешь! Эх, быстро плывет, самый смелый, наверно!

И снова корчатся от хохота мои гетайры. Правый глаз Фремониду вышибли еще много лет назад, когда он угонял очередное стадо у моего деда, Ойнея Живоглота.

Агамемнон еще в Авлиде. И вовсе не потому, что трус. Просто таков план. Настоящий – а не тот, который сейчас изучают в Трое. Тогда, ранним летним утром, на еще холодных камнях микенских стен, я все-таки убедил его. Смог! Поэтому со мною только половина войска. Поэтому Атрид в Авлиде вместе со своими хризосакосами, и афинянин Менестей там, и Асклепиады, и большая половина войска, и все наши колесницы. Поэтому мы все делаем правильно. Но...

Но как не посмеяться над носатым? Особенно после такой грозы, особенно когда у ванакта Аргоса до сих пор ноет в животе от страха.

Эх, папа! Ты бы точно не испугался!

...Правда, и Тидей Непрощенный никогда не воевал на море. Почему я так не люблю Атрида? Ведь не давняя рознь между Старой и Новой столицами, между Аргосом Неприступным и Микенами Златообильными тому виной. Завидую? Чему? Мы оба сироты, но Агамемнон несчастливее меня, все-таки папа погиб в бою, в честной схватке, а не от руки брата-предателя, как Атрей Великий. А его, Атридова, Клитемнестра, говорят, ничуть не хуже (ха-ха!) богоравной ванактисы Айгиалы.

...Стравить бы обеих! Химеру с Горгоной, Ехидну с Гарпией. Моя бы точно Атридову загрызла, талант ставлю!

В общем, не такой уж он плохой парень, носатый, – особенно ежели не на троне сидит. И хотим мы разного, он, Агамемнон, – править Великим Царством, а я...

Снова хохот – нежданный, оглушительный, словно запоздавший к буйству грозы гром. Но на этот раз его никто не слышит – кроме меня.

Агамемнон хочет править Великим Царством, а я...

А я?

Не ТЫ ли хохочешь, Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед? Ведь для ТЕБЯ нет тайн под Ясным Небом, которому ТЫ владыка. ТЫ манил меня славой, великой славой, а я все тужился возразить, отказаться... Смейся, Дед, хохочи!

...Хорошо, что не все мысли можно додумывать до конца. Хорошо, что у ванакта аргосского всегда полно забот – даже поздним вечером, даже посреди моря...

– Кто? Повтори!

– Кормчий, ванакт. Дядюшка Антиген. Кличет тебя, понимаешь...

Ванакта не кличут. К нему приходят сами – и то ежели позовет. Все – кроме богов, любимой женщины – и кормчего. Особенно когда вокруг море.

– Иду!

Все в порядке. В полном порядке! Гроза прошла, море стихло, меня зовет дядюшка Антиген...

Хотел бы знать, зачем? Хотя что за вопрос? Пойду – узнаю.

...И не надо пустых мыслей, Диомед Дурная Собака! Кто сказал, что у царя на войне должно быть не больше сомнений, что у простого копейщика? Кемийцы, кажется...

Хорошо им там, в Кеми!

...Между носом и кормой – узкие доски настила. Между носом и кормой – народу, как в храме Зевса Трехглазого по большим праздникам. Тесно у нас на «Калидоне» – прямо как в Калидоне настоящем! Хоть и немал кораблик, хоть и плачено за него ежели не втрое, то вдвое (все тот же Любимчик и сосватал: переманил, дескать, его папаша пиратствующий некоего корабела-троянца, чудодей – не корабел!), а все одно – и тесно, и неудобно, и спим прямо на палубе. Хотели мне на корме хоромы возвести с ложем цельносрубленным двуспальным, но я, понятно, запретил. Лучше лишние полдюжины воинов на борт взять. Так что до кормы еще добраться надо. Хорошо хоть, не качает! Да и народ при деле: воины, как положено, у бортов да у катапульты, моряки...

– Яй-яй-яй-я-яй-я-яй-яй-яй-я-я-а-а-а-а-а!

А моряки кого-то лупят!

– Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!

Дружно лупят! Толпой сгрудились, фалангой обступили – не пройти, не обойти.

– Ах-ты-осьминог-критский-протей-тебе-в-печенку!..

Да-а-а!

– ...и-амфитрида-в-глотку-и-рапан-родосский-в-афедрон!!!

– Яй-яй-яй-я-я-а-а-а!

Полюбовался, подождал, пока подустанут, пока меня заметят.

– А, ванакт? Извини, ванакт! Проходи, ванакт!

– Яй-яй-я-а-а-а!

Кто-то не утерпел – напоследок ногой бедолагу пнул. Я уже понял – раб. Кажется, видел его – маленький такой, плюгавый, в бородавках. То ли лидиец, то ли кариец, их, варваров, не разберешь.

– Чуть корабль не спалил, осьминог критский! Где ж такое видано – в шторм да в качку огонь разводить? Ах ты!..

– Не палила! Не палила! Я жертву приносила! Жертву приносила – гроза проходила! Яй-яй-я!

Я махнул рукой – что с варвара возьмешь?

– Жертву приносила! Дамеду просила, Дамеда грозу отводила!

Про «Дамеду» я уже возле самой кормы услыхал. Услыхал – не выдержал. Не выдержал – обернулся:

– К-кому?!

– Дамеда великий! – обрадовался лидиец-кариец. – Не сердись на меня, Дамеда-бог, мало тебе жертву приносила, голубя приносила, завтра еще принесу! Ты, Дамеда, сильный бог, страшный бог!..

Думал – рассмеются моряки. И воины, что рядышком стояли, – тоже рассмеются. Тогда и я похохочу.

Да только не смеялся никто.

* * *

Коряги, как известно, не говорливы. Деревья – эти могут. Сам, правда, не слышал...

– Становись рядом, маленький ванакт. Сюда, слева.

А вот чтобы коряги! Правда, у черного весла-кормила не коряга пристроилась, а сам дядюшка Антиген, Антиген Лерниец, лучший наш кормчий – во всей Арголиде лучший. Но похож! Ежели в темноте, как сейчас, да еще чуток зажмуриться...

– Звал, дядюшка?

– Звал, маленький ванакт, звал. Постой пока рядом, оглядись.

В море кормчий – царь. А кормчий головной пентеконтеры – царь царей, не меньше. Богоравный владыка Корягиос... С таким не поспоришь! Ка-а-ак двинет корневищем!

Итак, стою. Смотрю. Налево смотрю, направо, а все больше – вверх. И на корягу тоже – исподтишка. Вцепилась коряга в кормило, корнями вросла, а каждый корень чуть не с меня толщиной. Замерла, сопит только. С присвистом.

...Болтают, будто звали дядюшку Антигена аргонавты главным кормчим. Да только отказалась коряга: баловство, мол, за одной шкурой бараньей корабль в Колхиду гонять. Несерьезно как-то. Пусть, мол, Тифий-мальчонка с вами сходит, а я лучше на Запад поплыву, к Океану, там у меня дела поважнее имеются.

А Тифию-то тогда уже за шестьдесят было! Сколько же коряге лет? Подумать страшно!

– Поглядел, маленький ванакт? – сипит между тем коряга.

– Так точно, дядюшка Антиген, – вздыхаю в ответ. – Доложить, чего увидел?

– Доложишь, доложишь!..

Раньше сипела, теперь скрипит. Громко так скрипит! Выходит, коряги даже смеяться умеют?

– Вот чего, маленький ванакт! Ты просил напомнить, когда Лесбос пройдем...

Хлопнул я себя по лбу. А ведь точно! Не иначе гроза из башки моей этолийской все напрочь вышибла.

– Так вот, мы его и прошли. Только что. Да ты, видать, не заметил. Все влево смотрел да вверх, а Лесбос-то по правому борту был...

Да-а, не быть мне моряком!

– Виноват! – вновь вздохнул я. – Значит, уже прошли? А я думал, еще целый день плыть...

Ив самом деле! Даже я знаю, что от Навплии до Лесбоса – два дня пути с хвостиком. И то при хорошем ветре. А нас ветер не баловал, только сейчас Зефир Полуденный плечо подставил.

– То-то и оно...

Просипела коряга – и вновь смолкла. Смолкла, тьмой вечерней окуталась, в доски палубные вгрузла. Чего-то не так с корягой! Оглянулся я, вправо поглядел, где во тьме Лесбос спрятался, вверх посмотрел...

– Не спеши, маленький ванакт. Вместе на звезд поглазеем. Слушай пока...

Хотел вновь сказать «так точно» – раздумал. Не шутит кормчий!

– Ты, маленький ванакт, умный мальчик. И батюшка покойный твой умным мальчонкой был. Все со мной сходить просился – не успел, бедняга...

А я и не знал! Молодец, папа!

– Потому не буду тебе глупости всякие городить, что, мол, сон мне был, и другим сон был, и Ориона-Охотника в море видели...

– Вправду видели? – не утерпел я.

Засопела коряга, насупилась.

– Видели, не видели – не в том дело. А вот что мы на день раньше к Лесбосу пришли... Смекаешь? Ветерок хилый, гребли средственно, не гнали. Это ж чьими такими молитвами, значит?

Окатило меня холодом – до кончиков ногтей. Не от вопроса – от ответа. Только не прав ты, Антиген, великий кормчий, коряга старая. Без молитв обошлось! Видать, изголодались там, на Снежном Олимпе!

Спешат!

– Всяко бывает, маленький ванакт. Да только не все это. Хотел ты на звезды поглядеть. Так погляди! Головой можешь не крутить, туда и смотри, на север, куда плывем...

– А мы не на север плывем, дядюшка, – не утерпел я. – Мы плывем между севером и востоком ближе к северу на одну шестую долю. Так?

Знай наших, коряга! Зря, что ли, я у дяди Эгиалея лучшим учеником был?

Думал, засмеется, заскрипит то есть. Или возмутится.

Смолчал. Смолчал, набычился.

– Смотри!

Взглянули мне звезды в глаза – маленькие, острые...

...Медведицы: Каллисто-нимфа с Идой-кормилицей, одна под другой, под ними Кефей, батюшка Андромеды Смуглой, которую Персею Горгоноубийце спасать довелось. Ну, притча: собственную дочь чудищу отдал, Кефей этот, – и все равно на небо попал! Вот он, сияет, а справа, как и полагается, супруга, Кассиопея-царица, из-за которой и вся беда случилась, нечего красотой своей эфиопской перед нереидами хвалиться!..

Странно, еще не ночь, а звезды такие яркие. Словно мы на корабле под самое меднокованое небо вознеслись!

А правее... Я только вздохнул. Когда нас, эфебов, учили все эти Кассиопеи с Кефеями различать, созвездие, то, что сейчас Каллисто-Медведицы правее (огромное, о двадцати звездах!), Борцом называли. Борец – и все тут. А недавно узнал – иначе эти звезды теперь именуют. Не Борец уже – Геракл! [39]

...Радуйся, дядя! Верю, что даже если ты сейчас ТАМ – ты не с НИМИ!

ТЫ – не с НИМИ! Ну, а еще правее, к востоку ближе...

– То, где девять звезд, – засопело рядом. – Их сейчас Близнецами кличут...

И вправду кличут – после того, как сгинули Кастор с Полидевком, братья Елены. Вовремя сгинули! Братья – на небе, заняты, нет им возможности за сестру вступиться, лад в семейке навести.

Да, все верно, девять звезд, как и сказано... То есть совсем не девять! Больше – и намного!

– Понял ли, маленький ванакт?

На миг показалось, что я снова эфеб, и не старший – первогодок. Когда нас с Капанидом в первый раз в учебный лагерь отправили (тот, что в лесу, за алтарем Реи), мы все больше меч мечтали в руках повертеть. И не деревянный – настоящий, бронзы аласийской. А нас, заставив побегать да поотжиматься от травы, завели на ночь глядя в самую глушь. Завели – бросили. Вот небо, вот звезды, тучек нет. Выбирайтесь, эфебы! Лагерь как раз на юге – идите, не заблудитесь. А там и поспать можно будет!

Впрочем, лишние звезды – не загадка. А ежели и загадка, то самая простая. Для эфебов-первогодков.

– Бродяги, дядя Антиген. Блуждающие звезды. Сейчас весна, Антисфории – Дни Равноденствия – недавно прошли. Так и должно...

– Сосчитай!

Сипит коряга, сопит. Недоволен дядюшка Антиген, великий Кормчий, аргивянским ванактом.

Делать нечего. Пожал плечами, считать принялся. Все верно, большие, разноцветные... блуждающие... Оранжевый – Зевс, бледно-желтый – Крон... Дий Подземный! Но ведь бродяги, блуждающие (их еще «планетами» кличут) – это же... Это же и есть – ОНИ!

ОНИ!

Всесильные, всевидящие, равнодушно взирающие на нас, хлебоедов, с меднокованого неба!

– Эх, маленький ванакт! Знаешь, был я в Эфиопии, золотишко да кость Абу-зверя торговал, так там, в Эфиопии этой, царь прежде всего в звездах должен разбираться, а уж опосля – в копьях да мечах! Ведь сколько этих, блуждающих, сейчас в Близнецах должно быть? Два всего – Арей да Крон. Один вверху, второй – ниже. А что ты видишь?

Не стал отвечать – незачем. Только усмехнулся. Даже не усмехнулся – губами дернул. Не править тебе Эфиопией, Тидид!

...ОНИ все были здесь. Все! Красный Арей внизу, над ним – еле заметный белесый Гермий, сияющая злым огнем Афродита, оранжевый Зевс... И Крон! На самом верху, выше всех, выше сына-Громовержца, выше внука-Эниалия!

Как только из Тартара выбрался, старик?

А ТЫ, мама? ТЫ – тоже там? Там, рядом с Кастором и Полидевком, божественными Близнецами, ТВОИМИ братьями? Там, между севером и востоком, как раз над Троей, проклятой Троей, куда несет нас могучая длань Поседайона Конегривого?

Да, ОНИ были там, где и должно, – над Троей. ОНИ спешили. Ждали.

Жаждали!

Я смотрел в холодное, не по-вечернему темное небо, в бесстрастные глазницы звезд, ловил ИХ острый взгляд, и вдруг почудилось (почудилось?), что купол небес медленно, бесшумно опрокидывается, и вот уже нет моря, исчезли волны, а мы мчимся вниз, прямо по звездам, словно по стенкам гигантского котла. А впереди нет ничего, кроме безвидной бездны, и лишь старик-Крон подмигивает нам желтоватым оком.

Ладонь на глаза... Отпустило, хвала Деметре Теплой!

– И это не все, маленький ванакт. Погляди на запад, где Орионов Пес. Тот, что Большой...

На Пса я уже смотрел без всякого удивления. Пес и Пес, справа от Ориона, как и положено. А слева Арго, тот, на котором коряга плыть не пожелала...

– Собака! Собачья Звезда[40]! Она же сейчас в море должна нырнуть, она же...

Привычное имя заставило улыбнуться. Интересно, кличут ли в Небесах Собачью Звезду – Дурной Собакой?

– Она же на восток идет, Диомед! Не на запад – на восток!

Я лишь плечами пожал. С чего это коряга волнуется? А ведь волнуется, впервые меня по имени назвала! После того, как ОНИ словно на смотр выстроились, чему уж удивляться? Ладно, запомним, Собачья Звезда, Дурная Собака, спешит на восток. Ну и ладно!

Другое с толку сбивало. Отчего это мне котел привиделся? Бездонный, черный – с желтым Кроновым глазом над безвидной бездной? Может, потому, что слыхал я уже. Не так давно, год с небольшим назад...

«А ты знаешь, мальчик, что такое Кронов Котел?»

Мы тогда с дядей Эвмелом о Лигероне-выростке говорили, о том, что Крон-Время не торопится, но и отставать не любит. То есть это я так считал, а дядя... Эх, дядя Эвмел, не дослушал я тебя! Дурак – и башка у меня этолийская. Дурная!

Ладно, и об этом – после!

– Дядюшка Антиген! Значит, Лесбос прошли?

– Ну?

Я усмехнулся. Сейчас будет этой коряге «ну?».

– Поворачиваем. Всем кораблям – вправо! На восток, к берегу!

Впервые я увидел, как кормчий растерялся. Да так, что на миг короткий из коряги снова в человека превратился. Удивленного, с толку сбитого.

Старого.

– Но... Маленький ванакт... Диомед... Тидид! До Трои еще...

– А кто сказал, что мы плывем в Трою, дядюшка Корягиос?

Переспорил я все-таки Агамемнона! Он-то как раз с Трои начать хотел. Не жалко ему головы его длинноносой!

В нашем, ахейском наречии – двадцать два значка для письма (это без тех, что Паламед Пухлый придумал). И в финикийском – столько же. А вот в Древнем – шестьдесят три. Но это что! В Кеми, говорят, значков с три сотни. А вот у моряков их всего пять – белый, желтый, красный, синий, зеленый. Днем – флажками над мачтами, ночью – огнем в лампах бронзовых.

Пять значков – легко выучить. Белый – внимание. Красный – тревога. И синий – тайный.

Белый, красный, синий!

К берегу! На восток! За Собачьей Звездой!

АНТИСТРОФА-I

Пленных сгоняли к берегу Каика – грубо, безжалостно, тычками, еле сдерживаясь, чтобы не повернуть копья бронзовыми жалами. Оно бы и без тычков обошлось, но я вовремя сообразил – велел прокричать по строю, дабы сдавшихся щадили. Кое-кто все же послушался...

– Старшего! – бросил я, не оглядываясь. – Сотника или геквета.

Двое гетайров, кивнув, скользнули к растерянной окровавленной толпе. Старшего найти легко. Тут, в Азии, каждый десятник норовит золотую бляху на панцирь нацепить. А уж сотник!.. А панцири-то паршивые! Тоже мне, вояки!

Злость не исчезала, не уходила, черным морским раком вцепившись в печень. Я ждал всякого: долгих переговоров, закрытых, заваленных камнями ворот, но чтобы так! С ходу, не спрашивая, в упор!

...Нет, ждал! Потому и приказал зажечь красный огонь на мачте «Калидона». Но ведь был еще синий!

– Вот, ванакт! Сотник. Зовут...

Имя скользнуло мимо, не задев, не запомнившись. Какое мне дело, как кличут этого варвара в золоченом панцире с бронзовой юбкой до колен? И на лицо смотреть не стал – еще озверею...

– Синий огонь! – вздохнул я, отвернувшись и глядя на поле – страшное поле в молодой зеленой траве, покрытое трупами. Нашими. Чужими. Мы выиграли эту битву – нежданную, ненужную...

– Синий огонь! – сдерживаясь из последних сил, повторил я. – Вы видели синий огонь на мачтах?

– Не понимай! Ахейски не понима-ай-й-й!

По тому, как он взвизгнул, стало ясно – по ребрам. И хорошо врезали, не иначе – рукоятью меча.

– Синий...

– Видела, видела! – разом обрел язык варвар (чудо, не иначе!). – Огонь видела, тревогу поднимала, к берегу войска бежала, басилея Телеф войска посылала!..

– Но почему? – не выдержал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого, залитого кровью поля. – Мы же союзники! Я же сам писал басилею Телефу! Синий огонь – условный знак!

...Писал – но не верил. Поэтому и приказал повернуть на восток, к берегам Мисии. А ежели бы я Агамемнона послушал, да прямо к Трое поспешил? На севере, у Геллеспонта, – хеттийцы, на юге – Телеф-союзничек. Капкан! Скилла с Харибдой! Не верил, но все-таки надеялся. Потому и синий огонь зажег. Мне так был нужен союзник на этом берегу! Мне так нужен был хотя бы клочок земли, где можно беспрепятственно высадить войско...

– Почему?!

– Басилея Телеф! Басилея! – отчаянно возопил сотник-варвар. – Басилея сказала: синий плохо. Басилея сказала: синий – трояна. Корабли трояна синий, огонь трояна тоже синий...

Вот даже как? Я поглядел вперед, на приземистые, неуклюжие, неладно слепленные стены Пергама Мисийского. Ворота они все же успели захлопнуть, значит, «басилея Телеф» где-то там. Неужели правда? Но ведь это глупость! Зачем нападающим заранее сигнальные огни зажигать? Впрочем, что взять с варваров? Такие, как этот болван в бронзовой юбке, поверят еще и не в такое...

– Басилея Телеф говорила...

Я дернул бровью, и болван-сотник сгинул. Все стало ясно, оставалось одно: разъяснить самому «басилею Телефу». Союзничек!

Впрочем, я снова ошибся. Разобраться с кучей валунов на холме, по недоразумению именуемой славным городом Пергамом Мисийским, – даже не полдела. И даже не четверть с осьмушкой...

– Диомед! Диомед!

Ну вот, только его здесь не хватало. Любимчик! Я сделал вид, будто не слышу, – пусть попрыгает рыжий, пытаясь пробраться через кольцо гетайров – или хотя бы внимание мое привлечь. Куреты – народ вежливый, никто басилея итакийского локтями не пихает... но и пропускать не спешит. А росточку-то мы ма-а-аленького, тетайрам-здоровякам как раз по плечо. Попрыгай, попрыгай, хитромудрый Одиссей, жаба ты рыжая!

– Диомед!!!

– Пропустите богоравного! – усмехнулся я. – Надорвется ведь!

– Как же так, Тидид? Это не Троя! Не Троя, понимаешь? Но ведь мы же в Трою приплыли! Я сам видел – берег знакомый, вал – тот, что еще Геракл вырыл, дорога камня серого, что на холм ведет! И Скейские ворота видел, и эти... вторые, забыл, как их называют. И я видел, и все видели. И Гектор на стене стоял, я его сразу узнал, я ведь совсем недавно в этой Трое был! А потом гляжу: и стены другие, и город другой, и не Гектор это, а дядька какой-то... Мы же в Мисии, Тидид! Нам просто голову заморочили, нам глаза отвели. Мы же на союзников напали! Это ты ошибся, да? Твой кормчий ошибся? Я же тебе говорил, надо было на «Калидон» твой нашего кормчего взять, с Итаки... Но что же теперь делать? Что делать, Диомед? Мы же войну проиграли!!!

А беда была рядом, совсем рядом, возле самого уха, возле самого сердца. Я это знал, чуял, но боялся обернуться, взглянуть ей прямо в глаза. И пока я объяснялся с ополоумевшим от объятий Паники-дочки рыжим («Э-э, брат Одиссей! Проиграли, подумаешь! Одну войну проиграем, другую выиграем, да?»), пока посылал своих аргивян вместе со спартанцами Менелая к городским воротам, пока объяснялся с самим Менелаем, но уже всерьез (неглуп белокурый, сразу все понял!)...

Знал – рядом. И когда они подошли все сразу...

...Все сразу – Сфенел, Амфилох, Дылда Длинная с Полидором, Эвриал-трезенец. Плечом к плечу, молча, не глядя мне в глаза, вниз глядя, на истоптанную, изувеченную траву... Пришли – вместе. Словно мы, эпигоны, сыновья Семерых, снова под Фивами.

Мы – все. То есть почти все...

– Тидид! Тут, понимаешь...

Эвриал... Дрожит голос Смуглого, и лицо опять белое, как тогда, возле Семивратных.

– Диомед! – это уже Амфилох. – Нам только что сказали...

Мертв голос Щербатого, каждое слово – непогребенный труп.

«Кто?» – хочу спросить я, но голос не слушается, да и незачем спрашивать, ибо я уже понял, сразу понял. Почти все мы тут. Почти...

– Ферсандр! – отчаянно кричит Сфенел. – Ферсандр, твой брат! Эти сволочи убили Ферсандра! Эти сволочи!.. Ты слышишь, Тидид?

Не слышу...

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок..

Тихо-тихо.

Тихо...

Река совсем близко, только шагни, только вдохни поглубже свежий прозрачный воздух...

Плещет, плещет...

Медленно, медленно, невыносимо долго сквозь бесцветное марево начинают проступать знакомые лица, сквозь проклятый плеск доносятся голоса...

– ...слышишь, Тидид?

Надо бы удивиться, почему они не заметили, ведь мы знакомы с детства, все знают, что Диомед Дурная Собака безумен, что его надо скрутить, сжать горло боевым захватом... Но я не удивляюсь. Не заметили. И я не вынырнул. Река плещет совсем рядом, только плеск стал чуть потише, я могу думать, могу даже говорить...

Усталой чайкой мелькнула мыслишка – маленькая, страшненькая. А если это...

...НАВСЕГДА?

Мелькнула – не испугала/И я вновь почему-то не удивился.

... Ферсандр плакал. Маленький, смешной в своем огромном, не по росту, заляпанном грязью панцире, в съехавшем на ухо гривастом шлеме. Слезы текли, он вытирал их рукой – тоже грязной, в крови. Еще один Ферсандр лежал на земле – мертвый. Труп. Как и сотни других на этом страшном поле...

Нет, не так. Это было раньше, под Фивами, когда мы встретились с моим двоюродным братом у Пройтидских ворот, над трупом басилея Лаодаманта.

Сейчас по-другому. Маленький Ферсандр не плакал; он улыбался последней улыбкой, застывшей на посиневших губах. И не он – я стоял на коленях возле трупа, но . тоже не плакал, и снова не понимал, почему...

«Я не хотел, Тидид! Я не хотел! Не хотел, чтобы так! Не хотел!..»

И я не хотел этого, брат мой, храбрый Ферсандр Полиникид, первый из нас, эпигонов, прошедший свой путь до конца.

Я любил тебя, брат!

Хайре!

Проклятая река не отпускала, плеск то становился тише, то вновь захлестывал прибойной волной.

Плещет, плещет...

Но мне было уже все равно. Я исчез, растворился в светлых волнах безумия, и уже не я, а кто-то другой отдавал приказы, выслушивал соболезнования, морщился, когда докладывали о потерях, распоряжался о погребальных кострах, готовился к штурму проклятого Пергама, дурацкой кучи валунов на холме, забравшей у меня друга и брата...

Всего однажды дрогнул я-прежний, дернулся ламией в глиняном ларнаке, когда какой-то дурак-пустомеля в помятом шлеме ляпнул, будто убит Протесилай, родич филакского басилея. Жаль, не успел вырвать ему язык, мерзавцу. Жив оказался Чужедушец, ранили только – бок копьем пропороли.

И хвала богам! И снова вместо меня-прежнего – кто-то другой.

А может, и не так – или не совсем так. Не «кто-то» – сам я стал иным. Река, страшная река осталась позади, я все-таки вынырнул, вцепился руками в осклизлый берег, выполз, ткнулся лицом в мокрый, остро пахнущий ил... Вынырнул, выбрался. Но уже не я.

Не я...

* * *

– За что? За что? Мы же союзники! Союзники!..

На невысокой приземистой стене, увенчанной полуобвалившимися зубцами, здоровенный детина в шитой золотом накидке. На голове – шлем с тремя гребнями, на левой ноге – окровавленная повязка.

– За что? Это ошибка! Ошибка! Мне сказали, что плывут троянцы... сам Гектор, его видели! Мне сказали, что троянцы проведали о сигнале, о синем огне. Это ошибка, ошибка! За что?

Хороший вопрос, Телеф, басилей мисийский! У ворот – таких же невысоких, обитых позеленевшей медью, острая стена копий. Спартанцы Менелая готовы. И мои аргивяне готовы. И куреты. И критяне Идоменея. И муравьи-мирмидонцы[41] малыша Лигерона. Ну, что еще скажешь, Телеф?

– Я согласен... Согласен, если вы заплатите пеню и немедленно уплывете... Согласен простить, не воевать!..

– Э-э, Телеф-мисиец! – не выдерживает черный от злости Фоас («Твой брат – мой брат, Диомед! Не прощу, не пожалею!»). – Мама у тебя есть, да? Зарежу твою маму! Собака у тебя есть? И собаку зарежу! Выходи, если мужчина! А если не мужчина, я тебя моим куретам отдам – как женщину!

– Прикажи мне, Тидид! – дергает губами белокурый Менелай. – Я этого варвара!..

– Мне, мне, дядя Диомед! – вопит малыш Лигерон. – Я его за дядю Ферсандра! Я его!..

Странное дело! За эти дни Ферсандр и сын Пелея успели сдружиться. Даже на одном корабле плыли от самого Скироса. Может, потому что оба – маленькие?.. А здорово он дрался, выродок, Ахилл-Невскормленный! Повязка на ноге Телефа – его заслуга. Зауважал я малыша после этой ночи!

Мы, эпигоны, молчим. Нам слов не нужно.

– Диомед! Так нельзя! Он же союзник! Нам надо под Трою!

Это кто же тут такой умный? Рыжий, кто же еще?!

– Нас всех обманули! Это затмение, нам глаза отвели. Надо выплатить... помириться. Нам нужно под Трою!

Рыжему не отвечают. И я молчу, хоть и есть что сказать. ...Что, Жрец Верховный, заминка с Гекатомбой?

– Ворота! – выдыхаю я. – Открывай ворота, Телеф!

– Я сын Геракла! – вопят в ответ. – Я твой двоюродный брат, Диомед! Я твой брат!!!

Лучше бы молчал, колченогий!

– Брат, да? – вновь не выдерживает Фоас. – Маму свою вспомнил, да? Геракл Великий всех любил, да? Потаскух вонючих любил, коз любил, овец любил, да? Врешь ты все, козий выблядок, а еще про Геракла слово скажешь...

Заскрипели ворота. Бессильно, покорно.

* * *

– Искусство войны – искусство богов, Менелай!

– Отец говорил мне это. Я долго не понимал, почему. На пергамских стенах – пусто. Незачем охранять, незачем ладить катапульты и готовить котлы со смолой. Пал Пергам Мисийский, и некому махать кулаками после драки. Оружие брошено, стражники связаны, в городе – плач и вой. Одни мы на стене с Менелаем Атридом.

– А теперь, кажется, понял. Боги вершат судьбы людей, так? И тот, кто ведет в бой войско, тоже...

– Да.

А застеной – холмы в молодой весенней траве. Море осталось вдалеке, перед нами – Азия, неровная земля до самого горизонта. Восточный Номос...

– У тебя убили брата, Тидид, а ты даже не плачешь над ним.

– Да.

Я не плачу. Искусство войны – искусство богов. Бог Дамед не может плакать. Он должен думать о войне.

...Дамед! Именно так назвал меня раб-варвар на корабле. Именно так обращались ко мне перепуганные до смертной икоты мисийцы: «Дамеда! Дамед! Не убивай! Пожалей, бог Дамед!» На «бога» я даже не обиделся – да и внимания не обратил. Чего только не скажешь, когда у горла – бронзовый клинок?

– Наши все уверены, что мы пристали сюда по ошибке, что кормчие сбились с пути, а боги отвели нам глаза. Но ведь это не ошибка, Тидид? Ты так и...

– Да.

А повзрослел Менелай Атрид, повзрослел! В Спарте, когда Прекрасная возложила на его голову венок, совсем еще мальчишкой был белокурый. А теперь – седая прядь на виске. Еле заметная, но все же...

– Ты отослал всех и оставил меня, Диомед. Это потому, что я брат Агамемнона? Что я третий воевода?

– Да. Погляди, Атрид, что ты видишь? Что это?

Я кивнул вдаль, где неровная цепочка зеленых холмов смыкалась с горизонтом. Сейчас они зеленые, а через месяц-полтора, когда с небес рухнет жара, все подернется желтизной, и высохшие улитки замрут на мертвых стеблях...

Что мог ответить мне Менелай Атрид, больной несчастный мальчишка с гнилой кровью, невольный виновник этой проклятой войны, Гекатомбы, Последней Битвы?

– Азия, Тидид! Земля Востока, земля Асов.

Менелай, басилей спартанский, не знал слова «Номос», но ответил он правильно.

Теперь мы оба молчали, глядя вдаль, и зеленые холмы расступались, бледнели, исчезали утренним туманом... И Азия, земля Светлых Асов, распростерлась пред нами! Огромная, желто-зеленая, в ярко-синих стрелках рек. На западе – море Лиловое, на севере – море Мрака, на юге...

– Великое Царство, Тидид? То, которое хочет завоевать мой брат?

– Да.

...На юге – море Зеленое, в котором сонной рыбой плавает Аласия – Медный остров, Кипр, родина той, что убила мою Амиклу.

...Будь ТЫ проклята, косоглазая тварь! Я не забыл, я еще попробую ТВОЕЙ крови!

А дальше, на восток, за царством Хеттийским, – каменный лабиринт гор, среди которых спрятались десятки стран, десятки племен: Паххува, Цухма, Ишува, Араванна – не упомнить всех, не пересчитать. А за Зеленым морем – земля Мукиш, которую у нас зовут Сирией, а еще дальше многокорабельная Финикия...

– Моя жена... Елена – только предлог? И для брата, и для тебя?

– Да.

Бесконечна Азия, Земля Асов, земля светлых богов. И наша Европа, Темный Эреб, гнездилище Семьи-Семейки (эх, мама, мама!), кажется перед нею грудой мелких камешков...

– Значит, ты не будешь брать Трою, Тидид? Это и есть настоящий план? Сначала хеттийцы...

– Да.

Вырос белокурый Атрид, вырос! Не спорит, не возмущается, не зовет меня ткнуться лбом в троянские стены.

...А Любимчик все не успокоится. И Пергам грабить не след, и Телефа-предателя обижать не след, а должно хитоны подоткнуть и вприпрыжку мчаться к Скейским воротам – под Гекторово копье, под железные хеттийские мечи. Обидно рыжему! Все Семейка просчитала, все продумала: хеттийцы на севере, Телеф на юге, и молот готов, и наковальня.

...И вновь, как и прошлой ночью, почудилось, будто призрачная твердь, но уже не морская – земная, исчезает, выгибается стенками гигантского, черного, бездонного котла, и желтый глаз Крона, Крона-Времени...

Чудится? А если нет? Что ОНИ задумали? Что? А ежели задумали, то сказали ли Любимчику? Едва ли, он – сошка мелкая, Одиссей-басилей, сын Лаэрта Пирата, мой бывший друг. Его дело маленькое – нас под Трою гнать... Да, не везет тебе, Лаэртид! И под Фивы не поспел, и под Трою не пускают. Интересно, что тебе ОНИ за службу пообещали? Пифос варенья да корзину печенья?

– Этот ваш план – твой и брата... Ты мне расскажешь, Тидид?

– Да.

Поэтому мы с белокурым здесь, на пустых пергамских стенах. Впрочем, все нужное и так делается – без нас. Амфилох вместе с Идоменеем грузят корабли, Лигерон со своими муравьями зачищает округу, богоравный Капанид выгребает золото-серебро из пергамских закромов (хозяйственный парень!), Фоас... Он тоже при деле, мой чернобородый родич.

– Слушай, Атрид! Главный враг для нас – не Приам с его союзниками. Это козопасы – в шкурах и с дубинами. Главный враг – хеттийцы. У ванакта Суппилулиумаса – войско с железными мечами. Нам его не разбить, из наших воинов почти никто не воевал, из вождей тоже...

Да, собрал Агамемнон воинство превеликое – громадную толпищу мальчишек, в первый раз взявших в руки копья. И над ними – тоже мальчишки. Кто из нас сражался – по-настоящему, не из-за трех коров? Я? Мы, эпигоны? Фивы – и те взяли только благодаря дяде Эгиалею.

...И нам нельзя проиграть! Дорийцы на севере! Дикари – тоже с железными мечами! – под предводительством Гилла, сына дяди Геракла. Ждут – устали ждать. Почему никто не хочет о них помнить?

– Но нам повезло. Уже много лет Суппилулиумас воюет – и на севере, и на юге, и на востоке. На севере, возле Геллеспонта, с фракийцами и шардана[42]. На юге – с тусками[43]. На востоке – с каска и урартами[44]. Поэтому его войско сейчас разделено на четыре части. Сам он вместе с лучшими воинами – Сыновьями Солнца – совсем рядом, в земле Ассува, это в трех переходах от Трои...

Кое о чем я узнал еще в Аргосе (спасибо Идоменею и его друзьям из Дома Мурашу – тем, у которых бороды колечками). А о главном мне рассказали тут. Телеф, козий выблядок, поначалу отмалчивался, но когда я отдал его Фремониду Одноглазому... Ох, и запела же «басилея»! Без всякой лиры-кифары запела!

– Я понял, – кивнул белокурый, подумав. – Отец говорил о таком. Нужна гирька.

– К-как? – поразился я.

– Гирька, – улыбнулся Менелай. – Маленькая такая. На весах – равновесие, но достаточно кинуть гирьку. В нужное время да в нужное место... Так?

– Именно так, Атрид!

Я вновь поглядел на бесконечную гряду зеленых холмов. Старое правило: перед сражением командир всегда должен осмотреть место боя. Всегда заметишь что-нибудь этакое. Да только что тут увидишь, если место боя – вся Азия, бесконечный Восточный Номос, и эти холмы – даже не ступеньки, а так, камешек у ворот?.. Молодец Менелай! А я его за мальчишку-недоростка держал. Да и не один я.

– Именно так, Атрид. На хеттийских весах – равновесие. Достаточно колыхнуть их – и даже железные мечи не помогут Суппилулиумасу. Но с Трои начинать нельзя, хеттийский ванакт недаром заключил перемирие – тут, на севере. Он ждет... Ну и пусть ждет!

Я улыбнулся, белокурый усмехнулся в ответ... помрачнел.

– Я думал, ты совсем другой, Тидид!

– Другой? – изумился я. – Почему?

...Но в памяти уже всплыло. Другой... Не я... Из проклятой реки на скользкий ил выплыл уже не я. Другой.

...Плещет, плещет...

– Понимаешь... Мой брат... Агамемнон... Он тебя побаивается. Ну, да это не тайна, сам знаешь! Но, когда мы говорили с ним в последний раз, он, брат, сказал, что у каждого есть своя цена. И у тебя тоже, Диомед. Просто такому, как ты, нужно пообещать много. Очень много, очень! И тогда ты станешь служить – даже Агамемнону! Я думал...

– Что Диомед, ванакт Аргоса и всей Ахайи, пошлет носатого с его мечтой о Царстве Великом прямиком в Гадес? – понял я.

– Вроде того, – Менелай встал, зябко дернул плечами. – Разве я хотел войны? Разве мне нужны руины Трои?

Скривился белокурый, махнул рукой. Не договорил. Да и зачем? И так все ясно... Зачем ты выбрала этого парня, Елена, Елена Прекрасная? Что он тебе сделал плохого?

Теперь мы молчали, и я понимал, что разговор пора заканчивать, я просто должен отдать приказ спартанскому басилею, третьему воеводе Великого Войска. Он обязан ответить: «Слушаюсь!»

– У Тихи, богини Удачи, одна прядь волос на голове, Атрид. Все дается в жизни только однажды – не ухватишь, станет поздно. Один раз можно полюбить так, что любовь станет дороже собственной души...

Я боялся взглянуть ему в лицо. Боялся увидеть собственное отражение – как в серебряном сидонском зеркале...

... Та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее...

И все-таки ты счастливее моего, белокурый сын Атрея! Из Трои возвращаются. Из темного Гадеса – нет. Почему ты не отпускаешь мою душу, Амикла? Но ты права – не отпускай!

– Один раз можно стать ванактом Аргоса. Один раз можно победить Царство Хеттийское. Один раз можно завоевать Азию. А Великое Царство... Пусть им правит твой брат! Я не вернусь в Аргос, Менелай! Может, на Востоке, в чужой земле, я стану счастливее...

Я говорил странные, чужие слова, но понимал – все это правда. Диомед Дурная Собака, сын изгнанника, ванакт на чужом троне, никому не нужен в земле Ахейской. Никому! Ему нечего делать на Поле Камней! Так пусть же ведет меня сорвавшийся с цепи Пес – Собачья Звезда!

* * *

Ночь над Азией, ночь...

Темный Эреб навалился брюхом на обитель Светлых Асов – грузно, недвижно. Не скоро Солнцеликий Гелиос, которого в этой земле называют Истанус, наберется сил и прогонит тьму, пришедшую с Запада.

Мы – тьма. И я – тьма.

Ночь...

– Мама! Почему ты молчишь, мама ? Ведь мы расстаемся, ты уходишь, и я ухожу... Нет, хуже, мама, хуже! Со мной что-то случилось, это уже не я, разве я смог бы заболеть войной, полюбить ее, наслаждаться каждым ее мигом? Разве можно любить войну? Войну любят боги... Меня уже так назвали: «бог Дамед». Из твоего сына получится плохой бог, мама! Помнишь, я был еще маленький, и папа был жив, и все были живы, ты просила его, папу, уехать – подальше, прочь от вашей проклятой Семейки. Ведь ты хотела этого, мама.

ТЫ хотела!

А сейчас... ТЫ с НИМИ, с моим Дедом, моим НАСТОЯЩИМ Дедом, с ЕГО братьями, с ТВОИМИ братьями. С НИМИ – не со мной. Ведь я – человек, я жил, как человек, любил, как человек... Зачем ТЫ спасла меня, мама, в ту ночь, когда Танат Жестокосердный пришел за мною, за твоим маленьким сыном ? Я бы ушел – ушел, зная, что меня любят, что ни у кого – ни у кого, ни в одном из миров! – нет такого папы и такой мамы, я был бы счастлив даже там, среди бледных асфоделей...

А когда не любят... Когда не любишь сам... Когда тех, кого ты любил, уже нет... Тогдасрываешься с цепи – как Пес, как Собачья Звезда. Разве тот, кто любит, захочет завоевать мир? Зачем ему мир?

Иногда мне видится самое страшное: ВЫ против нас, лицом к лицу, копьем к копью. Отцы – против детей, деды – против внуков. Мы же ВАШИ дети – несчастные, безумные, с отравленной – ВАМИ отравленной! – кровью. Разве можно убивать детей ?

Почему ТЫ молчишь, мама? Почему?

Ночь над Азией, ночь...

Мы – тьма. И я – тьма.

Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми...

– Менелай, басилей спартанский! Все ли понятно?

– Все, ванакт!

– Промах, басилей тиринфский! Полидор, басилей лернийский!

– Не подведем, Тидид! Ты сказал, через три года?

– Через три года, ребята. Помните: мы – Аргос!

– Мы – Аргос, ванакт!

– Лигерон! Из твоей доли добычи мне нужно...

– Знаю, дядя Диомед, знаю! Тебе нужно все золото и серебро, да? Я знаю, все уже отдали. Зачем ты спрашиваешь, дядя Диомед? Я ведь не жадина! Это для войны, да? А разве золотом воюют?

– Еще как воюют, Пелид!

– Ой, ты меня впервые Пелидом назвал! Как взрослого!

– Как взрослого, Лигерон Пелид, наследник мирмидонский.

– Курет Идоменей! Миносе то этаной?

– Миносе то этаной! Станем Миносами, курет Диомед!

– Богоравный Амфилох! Богоравный басилей Сфенел!

– Сам ты богоравный! Да не волнуйся, Тидид, дело простое. Ты-то будь поосторожнее!

– Капанид?

– Что – Капанид? Капанид, Капанид... Небось меня с собой не берешь! Собака ты после этого, Тидид! Дурная Собака! Этолийская... Мы же с тобой с самого детства друзья! А берешь с собой Эвриала. Он чего, лучше друг, чем я?

– А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?

– Не понял! А вот что ты Собака Дурная – понял! А если ты там себе шею сломаешь – и не появляйся. Я тебе сам ее доломаю!

– Фоас?

– Э-э, брат Диомед! Зачем спрашиваешь, брат Диомед? Ты сказал – я сделал. Люди готовы, кони готовы. Кони подкованы, люди в эмбатах[45], новых, хороших. Куда ехать, не говори, скажи только – далеко ли? Сколько припасу грузить, скажи, да!

– Да как от Калидона до Фив. Только в десять раз дальше. Или в двенадцать.

– Ва-а-ах!

– Диомед! Что ты задумал, Диомед, расскажи! Мы в Авлиду вернемся, да? Или все-таки под Трою? А то ты всем чего-то говоришь, а мне – нет. Мы же с тобой друзья! Расскажи, мне интересно, мне очень интересно, я все знать хочу, я должен все знать! Ты ведь знаешь, я обязан вернуться, у меня жена, сын у меня... А когда мы выступаем? Завтра утром? Когда?

– Басилей итакийский Одиссей Лаэртид! Неужели ты не услышишь, когда заиграет труба?

Боги повелевают людьми. Искусство войны – искусство богов...

* * *

Трубы молчали.

Я лгал моему другу, моему бывшему другу Одиссею Лаэртиду. Его дело – отслужить свой пифос с вареньем и корзину с печеньем, мое... Мое – поднять куретов и аргивян еще до рассвета, тихо, неслышно. Поднять, вывести из лагеря.

Возле первого холма, где дорога – надежная хеттийская, дорога, вымощенная рыжеватым камнем, начинала взбираться вверх, я оглянулся. Кажется, удалось! Никто не видел, не слышал. Спят! Спят вояки, досыпают предутренние сны бок о бок с добродетельными женами и девами пергамскими. То есть бывшими добродетельными, конечно. Ох, и прибавится же подданных у Телефа-изменника! И в его семье прибавление будет – и у жены, и у дочек...

Критяне Идоменея обещали расстараться, сил не пожалеть.

За все надо платить, предатель! И за моего брата – тоже! Я старался думать о всякой ерунде, о том, как вопили Телефовы дочки, прощаясь с невинностью, как пищали жрецы-кастраты, когда суровый Капанид валил наземь золотых и серебряных идолов, как возмущенно ржали кровные мисийские кони, отъевшие бока в здешних стойлах. Отощаете, дайте срок!

Я думал о чем угодно – только не о том, что лежало в походной суме. То, что я не решился выбросить, хотя ни к чему хранить такое и помнить – тоже ни к чему.

...Знакомая бронзовая рукоять, острое лезвие. Кинжал, хеттийский смертоносный кинжал, родной брат тех, что целили в мою печень. Но и на этот раз бронзовое жало не хлебнуло крови. Досталось папирусу – небольшому желтоватому обрывку, приколотому к земле прямо у входа в мой шатер.

Письмо. И кинжал – вместо печати. По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово...

– Тидид!

Очнулся. Да, пора! Фоас уже на коне, на гривастом куретском иноходце, и Эвриал Смуглый уже на коне (из конюшни все того же Телефа), а первые всадники уже перевалили за вершину холма...

Я обернулся, поглядел на темнеющее в неясном предутреннем мареве недвижное пятно, так непохожее сейчас на море...

Хайре! Европа, Темный Эреб, мой родной Номос... Прощай!

Вернусь ли? Но если и вернусь – то уже не я. Не я-прежний...

– Вперед!

Не сказал – прошептал. И так же тихо ударили копыта по омытому ночным дождем камню...

...По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово: «Прости!»

Прости!

И я простил. Простил, потому что сам прощался – и просил прощения у всего, что оставляю: у людей, у стен, у дорожных камней. У себя-прежнего...

Я поглядел вверх, в бледнеющее утреннее небо. Поглядел – усмехнулся. Сорвавшаяся с цепи Собачья Звезда, Дурная Собака Небес, рвалась на восток.

СТРОФА-II

Лес, редкий, невысокий, почти как наш, этолийский, расступился – и в глаза плеснуло красным. Скалы – огромные, неправдоподобно яркие, с еле заметными зелеными пятнышками чудом уцепившихся за камни деревьев. Река шумела где-то внизу, между каменных стен, пока еще не видимая, но уже слышная. Сакарья[46] – узкая голубая полоска между красных громад.

Что хуже, когда ведешь войско по чужой стране, – чащоба, где за каждым стволом жди засады, – или горы, где засада может притаиться за первым же камнем? Ну что тут ответишь? Все плохо! И река по пути – тоже плохо. Особенно такая...

– Как ты говоришь, Тидид? Ехидна?

Эвриал Смуглый уже спешился и нетерпеливо поглядывал вперед, откуда должна была вернуться разведка. Едва ли нас тут ждут, но... Но береженых, как известно, боги берегут, а иных-прочих в Аиде стерегут. Особенно если ты не где-нибудь, а посреди Царства Хеттийского. То есть еще не посреди, конечно...

– Ехидна, – кивнул я. – Она самая.

...Только мы трое – Эвриал, Фоас и я – знаем, куда держит путь наше маленькое войско. Знаем, но даже между собой не называем имен. Просто договорились: река – чудище, и гора – чудище, и город, само собой. Правда, городов у нас на пути, считай, и нет. Один только – зато именно он нам и нужен. Его мы Бриареем прозвали. Чтобы страшнее было.

Видать, не наигрались мы в детстве в Геракла!

Гидру, правда, и на этот раз убить не довелось. Обошли мы Гидру – ночью, на цыпочках. Гидра – предгорья Ассувы. Где-то там, за невысоким лесом – войско Великого Солнца Суппилулиумаса, владыки Хаттусили. Повезло нам – только один разъезд хеттийский и встретился. Но тут уж Фоасовы куреты не подвели – без звука вырезали. А еще повезло в том, что хеттийцы на запад смотрят, на Трою. Или на юго-запад, на Пергам Мисийский. А мы уже тут, на юге! Проморгали, Сыновья Солнца, ушами прохлопали!

Так что Гидра уже позади. А вот Ехидна, узкая переправа через Сакарью, тут, под самым носом. Ждет. За Ехидной – Химера, за Химерой – Медуза...

Одно хорошо – не опередят. Всего две дороги идут через Азию, а без дорог тут делать нечего: сначала леса да холмы, после – горы. Но южный путь далеко, по нему не поспеть, не выслать гонца. А на северной дороге – мы, три тысячи куретов верхами да четыре тысячи моих аргивян. Потому и высаживался я в Пергаме Мисийском (в Питассе, ежели по-хеттийски), ибо идет северная дорога прямиком из Пергама в... К Бриарею, в общем. К тому же едем мы тихо, никого не трогаем, за все золотом платим (учись, Пелид, это тебе не копьем махать!). А спрашивают – глаза лупим и на корявом хеттийском поясняем, что-де по повелению Великого Солнца спешим. К морю Мрака спешим. Бить каска проклятых спешим. Шибко спешим, однако! И – золотишко в лапы! Пока сходило. Войска тут нет, а стражникам-лежебокам с нами вязаться не с руки.

...Верно мне дядя Эвмел рассказывал. Все у хеттийцев продается, все покупается! Глядишь, на пергамском золотишке мы прямиком к Бриарею проскользим.

Но Бриарей еще далеко. Пока что – Ехидна. Где же Фоас? Не удержался, курет чернобородый, лично в дозор поехал. Что-то долго... Ага, вот и он!

– Чего-то не так, Тидид! – мрачнеет Смуглый. – Точно говорю!

Не спорю. Сам вижу. Не так. Ну что тут сказать? Ехидна!

– Переправа есть, Диомед, да. Мост есть, маленький, на веревках висит, гнилых, черных, дрянь мостик, хилый, гадкий, плохой совсем – но есть. Да только стерегут его, понимаешь! Крепко стерегут! И не хеттийцы, другие. Такие, знаешь, суровые, страшные даже, с усами...

Страшные? С усами?!

А вот мост – это хорошо!

Молодцы хеттийцы! Ежели строят, так на века, чтобы будущим тельхинам с гелиадами за своих предков стыдно не стало. Вот и сейчас – пока вниз, к Сакарье-реке, спускались, иззавидовался. Хороши, конечно, стены нашего Аргоса, микенские – еще краше, но чтобы так! Скала словно ножом бронзы аласийской срезана, спуск ровный, гладкий, хоть на повозке груженой катись. А что мост на веревках гнилых – тоже удобно. Подъедет к переправе, к примеру, Дурная Собака, заброда этолийский, а стража по веревкам топориками – бац! И скучай, Собака, над обрывом, речкой любуйся.

Об усатых и страшных почему-то не думалось. Скоро сам увижу.

Увидел!

То есть вначале не их увидел. Частокол! Густой, заостренными концами бревен ощетинившийся. А вот и ворота: тоже бревна, но крест-накрест. А вот за воротами... Впрочем, и перед воротами тоже.

...Усы. Кольчужные рубахи с бляхами бронзовыми. Косицы до самых плеч. Шрамы на загорелых лицах ровными полосками (видать, не в бою, сами расстарались для пущего виду!). Штаны мехом наружу, вроде как у фракийцев, пошире только. Под короткими хитонами мышцы бугрятся-переливаются – Минотавру-Астерию впору. А глаза – хитрые-хитрые, а глаза веселые-веселые!

И, само собой, копья, и, само собой, мечи, дротики, луки, топорики-лабрисы, булавы, молоты боевые. А у самого хитрого да веселого, что нам навстречу вышел, – секира. Всем секирам секира – железная, синего блеска. Да-а-а!

Не только секира. На груди кольчужной, посреди бляшек золоченых – птица хищная хитрой работы. Тоже золотая. То ли коршун, то ли орел...

Переглянулись мы с Эвриалом. И с Фоасом переглянулись. Переглянулись, с коней слезли.

– Или заблудились вы, люди добрые? Или путь-дорожку вам показать? Так мы покажем!

Улыбался усач с секирой – ласково, радостно. Улыбался, рукоять полированную, резьбой повитую, гладил. Видать, рад был нам дорогу показать! Посмотрел я на Смуглого: давай, говорун, начинай.

...А речь-то хеттийская, только не очень правильная. Вроде как у нас – но чуть по-иному.

– Так мы дорогу знаем, добрый человек! – усмехнулся темными губами трезенец. – Знаем – и тебе показать можем!

Грянул смех из-за частокола. Колыхнулись копья.

– Ой, глядите! Ой, красивый какой! Да любезный, да обходительный! Ой, душа-парень!

На этот раз уже не по-хеттийски, но все равно понятно. Видать, родичи. Еще шире улыбнулся Смуглый:

– А не жаркий ли денек сегодня? А не искупаться ли вам всем? Вон речка-то рядом!

– Га-га-га-га-га-га! Ой, насмешил, ой, уморил!

Пока хохотали, пока усами да косицами трясли, пока слезы кулачищами вытирали, я на мостик глядел. Хоть и дрянь мостик, прав Фоас, а конница пройдет – ежели по одному и без спеху.

...И не только на мостик. Слева, у камня красного, что лбом в речку влез, – лодки. Дивные лодки! Не из досок, из целых стволов дубовых вытесаны. Говорят, делали такие на Крите еще при Миносах. Откуда же путь держат эти усатые?

– Вот чего, люди добрые, прохожие! – внезапно нахмурился секирщик. – Мы ванаке хеттийскому не слуги. И иным прочим – не слуги. Земля эта уже наша! И река наша. Так что поворачивайте-ка восвояси!

Я чуть не присвистнул. Вот это да! Приплыли, переправу перехватили, Царство Хеттийское чуть не пополам перерезали.

Кто же это?

– Так дело обычное, – пожал плечами Эвриал Трезенский. – Была ваша, стала наша!

Не принял шутки усач, еще пуще брови сдвинул. Дернул рукой Фоас-курет – к дротику поближе, колыхнулись копья за оградой.

– Мы шардана! – встопорщились чудо-усы. – Была земля хеттийской – нашей стала! А правит нами Таргатайкей, и от его имени велю я вам...

– Нам? – поразился трезенец.

А дротик – уже у Фоаса в руке. Да и мое копье...

– А ты не перебивай, парень! – грозно рыкнул усач. – А то мы и сами кой-кого... перебьем.

Все! За его спиной – частокол, за нашей – мои аргивяне с копьями наперевес...

– Перебьете? – поразился Эвриал Мекистид. – Перебьете – если перепьете!

Горой каменной тишина повисла. А после – грянул хохот.

Качнулось небо.

– Эй, гряди, Дионис благой!

Эй-я! Эй-я!

В храм Элеи да в храм святой!

Эй-я! Эй-я!

Эй, гряди да веди харит!

Эй-я! Эй-я!

Ярый Бромий с бычьей ногой!

Эй-я! Эй-я!

Велик мир, бесконечны Номосы, в каждом народов и племен, что песчинок в Лиловом море...

...А пьют всюду сходно! Даже спорить не пришлось. Сначала мы песню поем. Чуток пропоем – к бурдюкам мохнатым прикладываемся. Потом снова поем, вино по жилам разгоняем. И – снова к бурдюкам. А потом – их очередь.

– Добрый бык, принеси лозу!

Эй-я! Эй-я!

Эй, начнем да великий бой!

Эй-я! Эй-я!

К бурдюкам, доблестные аргивяне! К бурдюкам, храбрые куреты! Не посрамим Элладу!

Расположились тут же, у реки. На камни плащи да попоны кинули, а как стемнело – костры зажгли.

Гряди, Бромий-Ярый!

Поначалу смеялись усачи. Вам-де, ахейцы («ахиява» по-здешнему), только добро переводить, вино доброе водой глупой разбавлять-портить. Первый бурдюк еще выпьете, от второго – в речку свалитесь. А мы, шардана, вино с детского писка пьем, вином умываемся, вином коней поим!

Потом затылки чесать принялись, косицы на пальцы мотать. Затем свои бурдюки выставили. Потом кто-то усатый не выдержал – носом в попону, вином залитую, ткнулся.

То-то! Знай «ахияву»!

– Ты, лоза, не жалей вина!

Эй-я! Эй-я!

Ты, вино, да теки рекой!

Эй-я! Эй-я!

Раскраснелись лица зарей вечерней, побледнел Эвриал Смуглый, басилей-винолей (ну, молодец, трезенец!), охрипли глотки... Не сдадимся, не уступим!

Лишь двое не пьют: я да усач с орлом-коршуном на кольчужной рубахе. На плаще меховом куретском сидим, на дионисомахию посматриваем. Переговариваемся – негромко, чтобы прочим не мешать.

А ведь слыхал я уже об этих шардана! За морем Мрака они живут, в Номосе Северном, в Гиперборее. Но не сидится усатым дома. Сначала море на своих лодках-долбленках переплыли, потом в берег хеттийский вгрызлись – не отодрать. А теперь и дальше пошли – на юг. С ванактом хеттийским у них то ли союз, то ли перемирие, да только, видать, конец этому союзу-перемирию нынче настал.

Что я о них слыхал – ладно (все знает дядя Эвмел!). А вот что усатые о нас знают, удивило вначале. Аргос, правда, они Аргусой величают, Микены – Микасой, меня – Дамедом-ванакой (а как же еще?). Но ведь знают!

...Ага, допели! Допели, допили, новые бурдюки волокут – мохнатые, огромные, киклопам впору. Не сдается «ахиява». И усатые не сдаются!

И о Пергаме взятом здесь уже знают. Не иначе, живет в этой земле нимфы Эхо сестра старшая. Да голосистая такая!

– Ой, и лихое же ты дело задумал, Дамед-ванака! – качает косицами усач. – Ой, лихое! Ой, непростой ты парень!

Рассказал я ему все. Понял – нужно.

– А выгорит если? – щурит глаза хитрован. – Докуда дойдем, как думаешь?

– А это уж как от вас, людей добрых, зависит, – щурюсь в ответ. – От вас, от фракийцев, от каска, от тусков, что на юге. Если все вместе да в час единый.

Задумался, ус принялся крутить – левый...

– Оно можно. И гонцов послать, и дороги поделить, чтоб локтями не пихаться сдуру. Да только сполох нужен, ой нужен! Чтобы гром грянул да молния огнем сверкнула. Понял ли, о чем говорю, Дамед-ванака?

Понял ли я? Гром да молния – этим мой Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед славен, да только не станешь же ЕГО просить! Да и нет ЕМУ власти тут, в Азии, в Номосе Восточном. А какой из меня, из Дурной Собаки, громовержец?

Хотя...

Ну все, теперь очередь шардана петь! Жаль, их наречие, хоть и с хеттийским сходное, все же не прозрачнее Древнего языка. А хорошо бы послушать, о чем усачи петь станут. Вон как серьезно к делу приступают! Брови сдвинули, кружком сели, вздохнули.

Выдохнули.

– То не черная туча вставала!

Туча!

То не буйные ветры шумели!

Ветры! Едет полем раздольным

Великий Змей.

Змей Великий, огню отец!

Что за притча? А ведь понимаю! Словно из-под тонкого осеннего льда рыбками-красноперками всплывают слова...

– А навстречу грядет кей Кавад!

Грядет!

А в руках держит молот-смерть.

Молот! Не гулять тебе больше.

Змей!

Не палить тебе наших нив!

Жаль, нет времени вслушиваться (чего, интересно, с этим Змеем дальше сталось?). Сполох, гром с молнией... Чтобы все увидели да услыхали, все – от моря Лилового до моря Мрака, от гиперборейских льдов до эфиопских песков.

– Сполох, говоришь? Будет вам сполох!

...А под утро, когда Гелиос Гиперионид (то есть, конечно, не он – Истанус, сын Сиусумми-Света) из-за красных скал выглянул, принялись мы с усачом павших считать. Да не досчитали, бросили. Пали шардана и аргивяне, куреты – все, до бойца последнего. Пали – но с честью, носами к бурдюкам пустым. Вздохнули мы, вытащил усач бурдюк последний, заветный, вынул пробку деревянную...

Пали воины – вожди в бой идут.

Зеленый весенний лес позади, и красные скалы позади, и голубая лента Сакарьи-реки. Далеко остались горы, за горизонт неровный ушли. Холмы – желтые, в редкой выцветшей траве, с неяркими пятнами чудом выживших кустов. Земля Пала, каменистая равнина в пупырышках холмов, пустыня, где каждому дереву кланяешься, как земляку. А вдоль дороги вместо герм лупоглазых (прощай, Психопомп, не скоро встретимся!) – львицы каменные с женскими ликами. Молчат, смотрят – спокойно, невозмутимо. И не такое видели, поди!

Горит в небесах Солнцеликий Истанус, белеет от весенней жары хеттийское небо, обиталище Светлоокой Хан-наханас, а дорога ведет все дальше, на восток, к самому сердцу Земли Асов, в средоточие Восточного Номоса...

– Радуйся, родина наша далекая!

Хей-я! Хей-я!

Радуйся, Аргос, богами хранимый!

Хей-я! Хей-я!

– Эх, заехали мы с тобой, брат Диомед, подумать страшно сказать даже страшно! Дома расскажу – не поверят. Поклянусь – не поверят. Землю с кровью съем – не поверят, да!

– Поверят, брат Фоас, поверят!..

Пуста, безлюдна желтохолмная Пала. Лишь в редких селеньицах, спрятавшихся за глинобитные белые стены, можно прикупить пресные ячменные лепешки да худых, брыкающихся коз. Стражники в льняных плащах, с копьями чуть ли не тростниковыми на нас и не смотрят – на обрезки золота смотрят, что мы в их ладони загребущие суем. Но расслабляться рано и победу праздновать тоже рано...

– Днем о тебе вспоминается сладко!

Хей-я! Хей-я!

Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!

Хей-я! Хей-я!

– Не ясно мне все же, Тидид. Поясни!

– Понимаешь, Смуглый, Хеттийское царство слишком большое. Никакого войска не хватит, чтобы поставить всюду гарнизоны. Поэтому Суппилулиумас размещает отряды в самых важных точках...

– Которые Гидры с Ехиднами?

– Которые. Переправы, главные крепости, перекрестки. Дорог здесь мало, но они очень хорошие, удобные. А у хеттийцев – конница и легкие колесницы. Стоит поднять тревогу...

– Так что там впереди? Гарпия?

А по ночам (тепло здесь спать, хоть без плаща на землю падай!) – звездный огонь с черных глубоких небес. Лежи, руки за голову закинув, считай огоньки под меднокованой твердью.

...Чем дальше от Ахайи, от Лилового моря, от родного Номоса – тем спокойнее на душе. Словно и вправду я-прежний, сирота с Глубокой улицы, ванакт-наемник на чужом троне, остался где-то там, у нелепых пергамских стен. Ушла боль, растворилась среди желтого простора, и даже Амиклу можно вспоминать без грусти, даже маму. Словно не со мною это было, словно случилось все в века допотопные, в чужой чьей-то жизни – славной, хорошей, но чужой. И будто нет уже Диомеда Тидида, а по ровной хеттийской дороге, по земле Светлых Асов, едет Дамед-ванака, Дамед-бог...

– Горек глоток из чужого колодца!

Хей-я! Хей-я!

Тленом разит запах хлеба чужого!

Хей-я! Хей-я!

...И вправду, наше Эхо, пугливая нимфа, здешнему даже не сестра младшая. Хоть и быстро едем, никого вперед не пропускаем, а хеттийское Эхо начеку. Узнают! Узнают, кланяются, иногда на колени бухаются. «Дамед-ванака! Дамеда-давус!» А ведь «давус» по-хеттийски «бог» и есть!

Одно плохо: не угнаться нам за здешним Эхом. А ведь впереди – Гарпия, перекресток, самый важный, самый опасный. Перекресток – и крепость на холме.

– Солнце чужое огнем обжигает!

Хей-я! Хей-я!

Небо чужое – могильные плиты!

Хей-я! Хей-я!

– Мантос?

– Все понимаю, Диомед-родич, все вижу. Ночью пойду, да. Сам пойду, ванакт! Сам пойду, Фремонида возьму, брата своего возьму, племянника возьму. Не подведем, ванакт Диомед! Тихо резать будем, тихо душить будем, зарежем, задушим – ворота откроем. Не пойдем даже – поползем, змеями поползем, ящерицами...

Змеи и ящерицы ползут в ночь...

Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми. Боги посылают людей на смерть...

* * *

Эй, куреты! Провожаем в дальний путь свою родню!

Пусть дорога будет легкой из чужбины в отчий край! Хо-о-о-о! Хой!

Как же им домой добраться, как их душам путь найти?

Мы польем вином дорогу, кровью вражеской польем! Хо-о-о-о! Хой!

. Плохо гибнуть на чужбине, от родных огней вдали! Е

ще хуже киснуть дома да без славы помереть! Хо-о-о-о! Хой!

Что же им сказать в Авде, нашим пращурам сказать?

Пусть гордятся нами предки, пусть к себе с победой ждут! Хо-о-о-о! Хой!

– Э-э, ванакт! Там такое, ванакт! На коня садись, поехали, посмотреть тебе надо, да!

Пора выступать, погребальные костры залиты вином, серой гарью дымит мертвая крепость, дорога пуста... Да только вид у Мантоса-старшого уж больно странный. Вроде бы ехал себе, ехал чернобородый (по южной дороге, что к морю Зеленому ведет, я его направил – для пущего бережения), а у дороги той – гора золотая. И радость (гора! золотая!), и жалко, сотой доли не унести.

– Не хеттийцы? – поинтересовался я на всякий случай, на конскую спину садясь.

– Э-э-э-э! Зачем хеттийцы, ванакт? Тебе нужны хеттийцы? Мне нужны хеттийцы? Нам нужны хеттийцы? Поспеши, ванакт, поспеши, родич! Ай, поспеши!

А в черной бороде – широкая улыбка. Видать, велика та гора золотая!

Ну, если «ай!»...

Я не ошибся – гора. Не золотая, конечно. И даже не красная – обычная, серая, в негустом кустарнике, словно у нас в Этолии. К горе дорога ведет, за камни цепляется, а в горе – дыра черная, перед дырой вроде как площадка ровная, гладкая. Хотел спросить – не успел. Подмигнул мне старшой – и остальные гетайры, что со мною увязались, подмигнули, языками прицокнули.

– Ай, не скажем! Ай, сам посмотри, родич!

Крут подъем, да невелик, вот уже и площадку видать, и каменные личины, что в скальную плоть врезаны (то ли все те же львицы, то ли кто еще, не разобрать), и колонны по бокам. Видать, храм! Видел я уже такие – и у нас, и тут, у хеттийцев...

Тогда почему «ай»? Хотел переспросить, вновь вперед поглядел. Раздумал.

Понял.

Девчонки. Девочки. Девушки. Девицы...

Ай!

...В белых накидках, в золотых ожерельях, в блистающих цветными каменьями браслетах, в диадемах серебряных. И просто так тоже – без всего этого, лишь в венках из цветов. На личиках юных, белых, смуглых, курносых, губастых, тонкогубых – улыбки. Никак рады?

Ай!

Протер я глаза, себе не веря, а мои гетайры уже с коней слезли, тоже улыбаются, бороды свои черные оглаживают. Не испугались девчонки, ближе подошли, руки в браслетах к небу жаркому подняли. Запели – весело, дружно. Да так запели, что тут же подпевать захотелось. Сверкнул Фремонид-гетайр уцелевшим глазом, шлем кожаный снял, к самой высокой да красивой подошел, поклон отдал. Звякнули браслеты, протянули тонкие руки венок – прямо на Фремонидову буйную голову.

Тут только и очнулся я. Очнулся, байку, которую мне когда-то Любимчик поведал, вспомнил. Мол, живут в Океане чудо-девы, Сирены-Певуньи, да только опасно возле тех Сирен даже мимо проплывать...

– Храм это, родич, понимаешь! – жарко зашептал мне в ухо Мантос. – Бог тут такой хороший, девочек собирает, самых красивых, самых добрых, самых...

Не договорил. Облизнулся. Сглотнул.

А девчонки допели, ближе подошли, вновь браслетами звякнули.

– Ма-Инарас! Ма-Инарас! Ма! Ма! Ма!

Понял я – худо дело. Еще раз запоют – и останусь я без моих гетайров.

Что должен делать воевода, когда войско в бегство ударилось? Правильно – вместе с ними бежать, «Заманивай, братцы!» кричать... Шагнул я вперед, улыбнулся.

– Радуйтесь, красивые! Великое Солнце! («Радуйтесь» – это по-нашему, а «Солнце», понятное дело, по-хеттийски.)

– Солнце, Великое Солнце! – заулыбались в ответ. – Ма! Ма-Инарас!

А вот и венок! Пора шлем снимать...

– Спасибо, красивые! А вы куда? Наз-з-зад!

Последние слова, ясное дело, уже по-этолийски. И не красавицам.

– Назад, говорю! Поклониться! Улыбнуться! И – вниз!

Стон к небесам вознесся. Тяжелый, протяжный...

– Э-э, ванакт! Э-э, родич! Э-э, Диомед!

– Отставить! – выдохнул я, не оборачиваясь и девчонкам улыбаясь. – Только вас тут не хватало, обормотов! Ишь, когти распустили, орлы плевронские! Девчонок не обижать!

– Так по согласию же, родич! По согласию!

Я только рыкнул (негромко, дабы красавиц не испугать). Знаю я это куретское «по согласию»!

И снова – стон к небесам. Хотел я повернуться, чтобы ясность-полную навести, – да опоздал. Самая красивая, в диадеме да в ожерелье, уже рядом. Улыбается.

– Радуйся, Дамед-ванака! Не прогоняй своих друзей. В доме Ма-Инарас всегда гостям рады!

(А за спиной моей уже не стон, вздох радостный.)

– Спешим, уважаемая, – пожал я плечами. – Мои... э-э-э... друзья хотят лишь поклониться твоему великому богу, спасибо сказать да удачи попросить.

– Моему богу? – В глазах под длинными ресницами – изумление. – Ма-Инарас богиня, а не бог, и не наша – ваша, из земли Ахиява. Десять лет назад ОНА сюда пришла, собрала нас всех, ОНА самая лучшая, самая добрая. Вы ЕЕ любите, мы ЕЕ любим. И ОНА всех нас любит!

...Плеснула невидимая река, черным крылом Таната зашелестела – рядом, совсем рядом.

– Кто? Кто ОНА?

– Она? – удивленно дрогнули длинные ресницы. – Великая Киприда! Великая Атроди... Афродита! Пенно... Пеннорожденная! Ма-Инарас!

...Мраморная крошка сыпалась, падала на гладкий скользкий пол. Но из-под камня, из самой глубины, все так же проступало ее имя.

АМИКЛА

Я понял – это не писали. Вернее, писали не люди...

«– Воля богини! Воля богини, ванакт! Раз в несколько лет мы приносим жертву... Кровавую жертву. Только по жребию, только тех, кто сам согласится...»

Я открыл глаза и посмотрел в небо, в белесое хеттийское небо, безоблачное, ясное. Значит, ТЫ уже здесь, Косоглазая Убийца? ТВОЯ Грибница – даже тут, посреди Азии? Здесь тоже – по жребию? Или всех подряд – на алтарь, на кровавый мрамор? Ведь ТЫ же ВСЕХ любишь, правда?

Что-то говорила жрица – испуганно, быстро, что-то шептал на ухо Мантос, но я уже не слышал, не понимал, не хотел понимать, чужие слова скользили мимо, мимо...

Помнишь мою клятву, Пеннорожденная? Помнишь мою кровь? Амикле уже все равно, зато не все равно мне, Диомеду Тидиду, Дамеду-ванаке. Дамеду-богу!

МНЕ!

– Где? Где ОНА? Веди!

Золотой лик улыбался, золотые руки тянулись ко мне, золотые груди топорщились острыми сосками. Я отступил на шаг, сцепил зубы, всмотрелся.

...Идол на невысоком белом камне, за ним – украшенный цветами алтарь, по бокам – тоже идолы, только совсем маленькие, на каменных стенах узорные фрески, по углам – бронзовые светильники горячим маслом дышат, стараются. Хорошо устроилась, Киприда, богиня Любви, кровавая убийца! Удобно! Думаешь, здесь, в сердце горы, до тебя не доберутся?

Я не доберусь?

Чуть сзади удивленно дышали мои гетайры. Перепуганные девчонки столпились у стены. Они не догадывались, все еще не догадывались... Я поглядел прямо в мертвые золотые глаза, оскалился, обернулся.

– Фремонид! Секиру!

...Секиру нам подарили шардана – тяжелую, густой черной бронзы. Вовремя!

Недоумевающий гетайр моргнул единственным глазом, шагнул ближе. Мои пальцы сжали плотное полированное дерево...

– Нет! Не-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-ет!

Крик – отчаянный, полный ужаса. Крик, слезы на глазах. Девчонки бросились вперед – ко мне, к своей богине...

– Дамеда! Дамеда-ванака! Не надо! Ма-Инарас добрая! Добрая, хорошая! Не надо! Нет! Не-е-ет!

Я сжал секиру, отступил еще на полшага...

– Не смей! Не смей! Она добрая! Не на-а-а...

Нахмурились гетайры, ближе ко мне подступили. Легли пальцы на рукояти мечей.

Не успели...

– Не трогай ЕЕ, злой Дамед-бог!

Девочка – самая маленькая, босоногая, в венке из горных цветов.

– Злой! Злой!

В неярком свете горящего масла блеснуло лезвие – тонкое лезвие хеттийского кинжала в тонкой детской ручонке.

– Зло!.. .

Опустил Мантос-гетайр меч. Тихо стало вокруг. Как на Поле Камней. Как в могиле.

...Под моими пальцами – теплая кровь. Под моими пальцами – теплая кожа. Теплая, холодеющая с каждым мигом. Жилочка на шее уже не билась...

Встал, поглядел в гаснущие, полные ужаса детские глаза. Поклонился.

Прости!

Отвернулся.

– Мантос! Все здесь уничтожить! Все! Ты понял меня? Понял?!

Думал, переспросит, возразит. Смолчал. Не стал спорить со своим родичем. С ванактом. С Дамедом-богом.

Со МНОЮ.

...И никто не стал. Даже ОНА, косоглазая тварь, золотая уродина. Лишь в пустых глазницах – странный отблеск. Страха? Гнева?

Дамед-бог презирал ЕЕ страх. Дамед-бог смеялся над ЕЕ гневом. Секира ударила прямо по глазам. По ЕЕ глазам...

Плещет, плещет...

– Эй, Тидид, что случилось-то? Ты же черный весь! Ты же меня чернее!

– Басилей Эвриал Трезенский! Какие чудища впереди?

– Но, Тидид... ванакт... Медуза впереди, а за нею – Бриарей, да только...

– Отставить, басилей! Выступаем! Немедленно!

– Э-э, брат Диомед! Не грусти, брат Диомед! Лучше скажи, почему так выдумал? Медуза, понимаешь, Бриарей, понимаешь! Сильно страшно чтобы было, да?

– Медуза, Фоас, – это и вправду страшно. Мост через Марасантию[47] – если не прорвемся, сгинем, там ведь горы вокруг. А Бриарей[48]...

– Хе! Знаю! Сто рук, сто ног, все хватает, всех душит, да?

– Точно! Так и хеттийцы – сотни лет в сто рук хватали. А мы их по рукам ка-а-ак!..

– Ва-а-ах!

Хаттуса!

АНТИСТРОФА-II

Солнцеликий Истанус, сын Сиусумми-Света, в это утро был робок. Не бог – соглядатай.

Золотое Око так и норовило спрятаться за невесть откуда взявшиеся тучки, словно бог боялся ступить на белесое хеттийское небо в славе своей, бросить яркие лучи на плоские черепичные крыши, на золоченые колонны храмов, на высокие зубчатые стены. Прятался бог, всесильный, всемогущий Истанус, громоздил облачный щит и только изредка выглядывал-поглядывал, все еще не веря, но уже страшась.

Мы удивили ТЕБЯ, Солнцеликий? Напугали? Так прячься, Истанус, закрывай всевидящее Око, ТЕБЕ уже не помочь ТВОИМ сыновьям, не вступиться за них. Поздно перепоясывать чресла, копить оружие, идти в бой...

– Ванакт! Он говорит...

– Слышу.

Опускать глаза не хотелось. Еще успею! Успею увидеть золотой огонь бессильно распахнутых ворот, изумленные глаза каменных львиц, перепуганные взгляды очумелых стражников. Успею!

Львиные ворота. Почти как в Микенах, в далекой Микасе, когда-то склонившей выю перед мечами Сыновей Солнца. Далеко протянула лапу хеттийская Львица! Знала ли она, впиваясь когтями в плоть Ахиявы, что наступит этот день, наступит это утро...

– Переведи: я клянусь, что не трону никого, если воины бросят оружие. На раздумья времени не даю. Пусть сдаются!

Все это лишнее. И разговор с перепуганным тысячником – верзилой в надетом набекрень высоком шлеме, полуголым, в одном цветастом фартуке с бронзовыми бляхами – тоже лишний. Аргивяне и куреты уже за воротами, над узкими улицами, над плоскими черепичными крышами разносится победное «Кур-р-р-р-р! Арго-о-о-ос! Кур-р-р-р-р-р!».

...Повезло – и на этот раз. Сонная стража обманулась знакомыми хеттийскими шлемами, которыми прикрыли свои черные кудри всадники Фоаса. Много этих шлемов досталось нам после резни на берегу Марасантии. На всех хватило бы!

– Он говорит, что согласен сдать город, но не понимает, отчего ванакт Аргоса напал на Хаттусу, ведь наши царства не воюют, мы – друзья...

Отвечать не стал, лишь рукой махнул. Поймет – потом, может быть. А не поймет – что мне за горе? Встречай нас, Хаттуса! Падай на колени, хеттийский Бриарей!

– Ай, брат Диомед, какой город, какой город! Дома какие, стены какие, девушки какие! Давай уезжать не будем, здесь жить будем, овец пасти будем, вокруг трава хорошая, вода хорошая, я на одном холме шатер поставлю, ты – на другом! А в город ездить станем, к девушкам ездить станем, да? Ай, какой город!

Колонны, колонны, колонны – много, не охватишь взглядом. Над колоннами – золоченая крыша, над нею, чуть дальше – зубчатое острие огромной белой башни. Пусто, тихо... Вот я и у тебя дома, Великое Солнце, Суппилулиумас Тиллусий, ванакт хеттийский!

Не ждал?

Пуст дворец, брошен – как палаты моего деда Ойнея Живоглота в тот день, когда я вернулся из-под Фив. Пока мои куреты искали дорогу в лабиринте узких улочек, пока поднимались по пологому склону к дворцовым вратам – разбежалась челядь, и стража царская разбежалась. Ходи, голову задирай, на потолки расписанные глазей, на идолов пучеглазых, на окна высокие, слюдой запечатанные. Скучно, тоскливо даже. Бродят по пустым залам, по безлюдным покоям мои гетайры, по сторонам поглядывают, языками цокают...

Да и в городе тихо. Эвриал Смуглый аргивян по всем стенам и башням расставляет, ворота (ой, много же их тут!), какие лишние, камнями закладывает, Фоас со своими куретами на улицах порядок блюдет, золотишко-серебришко подбирает. Все поняли жители славного города Хаттусы, сами добро из домов выносят, сами под конские копыта кладут.

Страшно! Ни разу еще чужаки в ворота Солнечных Львиц не входили!

Почему-то казалось, что будет иначе. Особенно после боя на переправе, где мы впервые встали с хеттийцами грудь к груди, копье к копью. Здорово дрались Сыновья Солнца! И я уже видел, как мы выбиваем ворота Хаттусы тяжелым тараном, как режемся на улицах, как с боем врываемся во дворец... Обошлось! И даже жалко, что обошлось. Будто не победители мы – воры ночные, что в дом забрались, пока хозяин в отлучке.

Как поживаешь, Эхо? Не подведи, постарайся, неси во все концы неслыханные вести – по всему Номосу, по всей земле Светлых Асов. Пала Хаттуса, неприступная столица, логовище Золотых Львиц, город, грозивший когда-то великому Баб-Или, сломивший гордых ассурцев, наводивший страх даже на всемогущую Кеми.

Я вновь поглядел наверх, где за серыми тучами прятал свое горящее Око Истанус. Не видать тебя, Пес, Собачья Звезда, но я знаю, ты там, вольный, сбросивший цепи. Ты привела меня сюда, Дурная Собака Небес! Так веди же меня дальше, Пес!

Веди!

В огромном зале – огромный стол. Не из дерева – из бронзы. Пустой, гладкий, лишь посредине – что-то знакомое, уже виденное. Круглое.

Подошел, осторожно коснулся пальцем. Усмехнулся.

Номос!

Маленькие медные горы, застывшие капли островов посреди гладкого моря, ровная дуга Океана вокруг. Будто я снова у дяди Эвмела, в первый раз, и он спрашивает у меня...

«Это наш мир, мальчик.. Точнее, Номос».

Нет! Не так что-то!

Всмотрелся, головой покачал. Ну, конечно, у дяди Эвмела наш Номос из бронзы вылит – Европа, Эреб, обитель Тьмы. Здесь же – Восточный, земля Светлых Асов. Вот и реки знакомые, и мешанина гор на востоке, и чудо-рыба остров Кипр...

И все равно – не так! Вновь поглядел. Понял.

И удивился – еще пуще.

– Э-э, ванакт! Скажи, ванакт...

Гетайры! Видать, насмотрелись уже. Налюбовались!

– Скажи, ванакт, грабить будем, а? Жалко грабить, понимаешь, красиво очень, будто на Олимп попали, к Дию Ясному в гости попали! Пусть остается все, люди ходить будут, смотреть будут, радоваться будут...

Смущены чернобородые, словно и вправду на Олимп по ошибке на конях своих гривастых залетели. Не первый раз я сегодня такое слышу. Не первый, не второй. А чему удивляться-то? Для куретов и пещера моего деда Ойнея – дворец. А тут!

Вздохнул я, по сторонам огляделся. И вправду – здорово! Не один век, поди, украшали, старались. Жалко...

– Не будем грабить. Оглядитесь только, в каждый угол загляните.

А на сердце – рак черный, морской. Клешнями вцепился, не отпускает. Все верно мы с Агамемноном решили, все рассчитали... А все равно – жалко! Будь я и вправду Дамедом-богом...

Странная мысль заставила остановиться, каменной колонной застыть посреди пустого дворца. Что-то слишком часто я стал называть себя этим самым «давусом». В шутку, конечно... Но ведь называю же я себя Дурной Собакой! И ничего, не залаял пока!

И хвост не вырос.

А вот почему в Номосе, не в настоящем, а в том, что хеттийские умельцы из меди сотворили, не хватает...

– Держи-и-и-и-и!

Оглянулся. Не тут, но где-то рядом. А пальцы уже – на рукояти меча.

– Держи-и-и-и! Вот та-а-ак! Э-э, зачем бежишь?

Ну вот, выходит, не пуст дворец!

Рядом с залом Номоса – горница невеликая. Даже не горница, а вроде как кладовка. Сундуки, ларцы расписные (из Кеми, по всему видать). . ...Раскрытые, перевернутые.

– Куда бежишь? Зачем бежишь? Сюда иди, да!

А посреди хаоса, посреди всякой ерунды, что из сундуков-ларцов тех выпала...

– Э-э, хорошая какая! Кулаками не маши, да. Не кусайся, да. Скажи: по согласию!

Я только вздохнул. Кому что, а Данаидам – бочки. Ну, а моим чернобородым...

– По согласию, да? Ну, скажи, хорошая!

Ясное дело – девушка. Поди, в сундуке пряталась. Да только от куретов и в Океане не укроешься.

– По согласию, да?

Всмотрелся, снова вздохнул. Не девушка – девчонка совсем. Худая, ребра кожу раздирают, рот губастый до ушей – и ноги костлявые от тех самых ушей растут. Ну и страшненькая! Прямо как моя богоравная супружница лет этак двадцать назад... И поясок яркий с каменьями вокруг пояса. И серьги серебряные в ушах. Видать, не рабыня. А здорово дерется! Кулачки худые так по носам куретским и гуляют! Да только моих гетайров теми кулачками не напугаешь. И ведь молча дерется! Правда, кого тут на помощь звать?

...А мне Амикла вспомнилась. Куснул рак морской сердце...

– Э-э, какая горячая! Какая хорошая, да! Ну скажи, что по согласию!

Сорвала куретская лапа повязку набедренную, льняную с бедер худых. А другая уже девчонку на сундук валит.

– Ванакт! Ванакт Диомед Тидид!

Дернуло меня от ее голоса. Не сразу понял, что позвала она меня не по-хеттийски.

– Ванакт! Я тебе нужна! Я тебе пригожусь!

По-ахейски позвала девчонка. Дрогнули куретские лапы. Отдернулись. Вскочила – голая, лишь в пояске золотом и серьгах. Ко мне рванулась.

– Я тебе нужна буду, ванакт аргивянский!

Загоготали чернобородые. Мол, нужна, конечно, нужна! И ванакту нужна, и нам нужна, и кто мимо пройдет – тоже нужна.

– Я все наречия знаю! Тебе понадобится толмач! Тебе понадобится...

Странное дело, вроде как даже не страшно ей. С характером, видать, губастая! А вот насчет толмача...

– Все наречия? – удивился я. – Такого не бывает.

Не просто так удивился – на языке Древнем. Чтобы сразу понять.

– Этоноси куса атори те кефтиу...

Поймал я рукой челюсть, головой мотнул. Да-а-а... Гетайры тоже что-то поняли. Посторонились. Поморщилась девчонка, ладошкой по плечу провела, словно след: от пальцев куретских стирала.

– Я – Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Мой отец, да будет тепло ему в царстве Телепина, умер в прошлом году. Ты знаешь хеттийский, ванакт Диомед, но этого мало...

Кивнул я, соглашаясь. Мало, конечно.

– А наречие Кеми тебе знакомо, Цулияс, дочь Шаррума? И Баб-Или?

– Конечно, – дернулись худые плечи. – Только, ванакт, в Баб-Или нет своего наречия. Раньше там разговаривали по-суммерийски, сейчас – на касситском, но в последние годы в войске лугаля стали говорить на языке халдеев...

– И ты все знаешь? – поразился я, все еще не веря.

– Ну, не все, – слегка смутилась она. – По-суммерийски только читаю, но на нем сейчас никто не разговаривает, как и на старом наречии кефтиу, на котором ты ко мне обратился...

Поглядел я на эту худобу костлявую, губастую. Подумал чуток.

– Хитон, плащ, эмбаты, дорожную шляпу.

Засуетились гетайры. Вот уже кто-то хитон с плеч сдирать стал, кто-то – эмбаты с ног стягивать.

– Надеть!

Полюбовался я на то, что вышло, усмехнулся.

– Ну, мужи куретские, кто это?

Открыл рот Фремонид Одноглазый. Закрыл. Снова открыл.

– Я спрашиваю, кто это?

– Мальчик это, ванакт! – послышался чей-то неуверенный голос.

– Не мальчик! – отрезал я. – Это мой гетайр-толмач, ваш товарищ. А зовут его... Курос[49]. Поняли? А теперь поздоровайтесь!

– Э-э-э-э-э...

– Я сказал – поздоровайтесь!

– Радуйся, друг Курос! – пробормотал Одноглазый, с трудом языком ворочая.

– Радуйся, друг Курос! Радуйся! – послышалось со всех сторон.

– Радуйтесь, мужи куретские! – сверкнул глазенками толмач Курос. – Хорошо, когда друзья рядом!

– Ты хочешь о чем-то спросить, Смуглый?

– Ванакту не задают вопросов, Тидид. Особенно на войне.

– Не обижайся, Мекистид! Тогда... тогда я в самом деле... вроде как спятил, что ли... Извини!

– Да ладно! А насчет вопросов... Сам понимаешь, влетели мы в эту Хаттусу по-наглому...

– А хеттийское войско уже сюда спешит? Одно с запада, другое – с востока, да?

– Я понимаю, на севере фракийцы вместе с этими усатыми, на востоке – каска и урарту, на юге – туски. Они, да еще вместе с нами, разнесут хеттийцев за месяц. Но это если все вместе. Но ведь Суппилулиумас может заключить с ними перемирие. Пока все эти туска сообразят, пока затылки почешут...

– Поэтому надо дать им знак. Сполох! Чтобы гром грянул, молния блеснула, чтобы всем ясно стало – нет больше великого Царства Хеттийского. Рви его на части, громи, разноси в щепки... А мы пойдем на юг, к Зеленому морю. Знаешь, где сейчас Щербатый с Капанидом?

– Дай догадаюсь, Тидид... На Кипре, поди? И в этой, как ее... Киликии[50]? А я сразу подумал, когда ты с ними Идоменея-критянина послал. Ведь там, на Кипре, у Амфилоха родичей – половина острова! Слушай, а что за этот... сполох такой ?

– Сполох?

Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.

... И не только для нас.

Все уже сделано, все готово. И кони готовы, и повозки, добычей груженные, и проводники, что поведут войско на юг, к Зеленому морю, где ожидает критский флот Идоменея, где ждут нас Капанид со Щербатым. Нечего нам делать тут, в пустынной Азии. А вот на юге, где плещет море, где снулой рыбой плавает Медный Остров... Молодец, Смуглый, сообразил! Не зря я его с собой взял.

Все готово. И время еще есть – до сумерек, до ночи. Пусть распрощается с нами Солнцеликий Истанус!

...И не только с нами.

А пока делай что хочешь, броди по улицам, на дома смотри, на народец поглядывай...

А ведь очухались хеттийцы! Уже торгуют, уже в харчевнях пиво светлое пьют. (Тоже мне пойло, издевательство одно, не Бромий – Бром!)[51] Вроде и бояться им нечего. Сгребли злобные «ахиява» золотишко с серебришком, по храмам пробежались, по дворцам. В дома и заглядывать не стали. Так что торгуй, пиво потягивай.

Пока...

Белесое небо над головой, белесый камень под ногами...

– Что такое, парни?

– Э-э, ванакт! Хеттийцы пленные с цепи сорвались, ванакт! Дерутся, друг друга колотят. Совсем озверели, понимаешь!

Не понимаю. Добро бы еще с нашими дрались, со стражей куретской.

– Пошли!

Темницы в славном городе Хаттусе не нашлось. Да и к чему ее, проклятую, искать? Загнали мы воинов, которые оружие бросили, во двор храма, что рядом с дворцом. Большой такой храм (бога Тешшуба, который тут дождями ведает), и двор большой – на всех хватило. Думали, подержим пленных денек-другой, а как уходить будем – отпустим. Не к Зеленому же морю их волочь!

...И не в рабство продавать! Подкатывались тут ко мне купчишки бородатые из Ассура, так я их в тычки прогнать приказал.

И с чего им, хеттийцам, драться?

Дрались прямо во дворе. С шумом, с криком. Стенка на стенку. То есть не все дрались. Толпа кружком стала, плечи сомкнула, а посреди...

– Те-ле-пин! Те-ле-пин! Те-ле-пин!

Стенка на стенку (в одной стенке вроде как дюжина, в другой – тоже дюжина, все босые, в одних повязках набедренных), ноги в ноги лупят... Ноги? А руки?

– Те-ле-пин! Те! Ле! Пин!

Странно, однако: бегают, по ногам лупят, друг друга обгоняют, а руки вроде как не при деле. А что это под ногами? Круглое такое?

– Те-ле-пин! А-а-а-а-ах!

Так это они не по ногам лупят! По круглому они лупят, а это круглое так и летает. Налево – туда, где две палки в щели между камнями воткнуты, потом направо, где тоже две палки...

– Иллу-у-у-у-у!

Ага, никак это самое круглое («иллу» – «голова» по-хеттийски!) аккурат между двумя палками и влетело?

– Иллу-у-у-у-у! А-а-а-а-а-ах!

Те, что круглое (голову?) между палок закинули, обнимаются, по плечам друг друга лупят. А толпа ревет, руками машет... Так ведь не драка это! Это же...

– Козлодрание, понимаешь! – сообщает мне какой-то чернобородый. – Только козла у них нет, репа эта кожаная есть, они ее, ванакт, ногами бьют, они, понимаешь, ее с края до края гоняют, да?

Да, козлодрание, точно как в Куретии Заречной. Только там каждый сам за себя, а тут вроде два войска собрались. И не козла таскают – репу... Репу? Не похоже? Хоть и далеко, и спины мешают, а все же понять можно – не репа. И побольше, и вроде как... с глазами? Нарисованными, конечно, но все же... Никак и вправду – «голова»?

– Телепин! Телепин! Те-ле-пин!

Ну, вот, снова забегали. А куреты с аргивянами, те, что посообразительнее, тоже кричать принялись, подбадривать. И в самом деле, куда в следующий раз это круглое с глазами залетит?

– Мантос! Видишь?

– Да, ванакт, вижу, ванакт. Хорошо бегают, понимаешь!

– Когда набегаются, расспросишь, что к чему. Пусть нас научат. А мы их за это на свободу выпустим!

– Э-э, Диомед-родич. Когда репу эту гонять станем, я первым пойду, тем, кто впереди бежит!..

Целый день впереди. Последний... Можно бродить по улицам, глазеть по сторонам, даже улыбаться. Еще есть время до вечера, до того мига, когда уйдет за холмы Солнцеликий Истанус, и воины побегут по улицам, собирая народ на главную площадь, и откроются ворота, и поднимется крик до самых темнеющих небес.

Последний день – яркий, солнечный, теплый. Белесое небо над головой, белесые камни под ногами... Последний день в славном городе Хаттусе. Последний – для нас.

...И не только для нас.

– Что ты задумал, брат Диомед? Что задумал, а? Зачем? Почему? За что? Они нам что, враги, да? Они нам кровники, да? Собаку нашу убили, да? Сестру убили, да? Маму убили, да? Люди хорошие, город хороший, девушки хорошие. За что, брат Диомед?

– Это мой приказ, Фоас, басилей калидонский.

– Я, Диомед, сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты, Эгины Апийской и Калидона, волю свою изъявляю: город Хаттусу, столицу врага моего, Суппилулиумаса, ванакта хеттийского, огнем сжечь и до основания разрушить. И пусть уверятся все, что буду я вести войну без жалости, без пощады, покуда Царство Хеттийское вконец не сокрушу, как ныне сокрушаю я город Хаттусу. Пленных же, что оружие добровольно сдали, на волю отпускаю, жителям же города Хаттусы велю из города уходить с добром, какое кто унести сможет, время же на то даю до полуночи. И с тем пусть увидят гнев мой все земли окрестные и земли дальние, и да смилостивятся боги страны этой над народом своим...

Не смотреть в глаза... Не смотреть... В небо смотреть, туда, где Пес, Дурная Собака Небес, встает над горизонтом.

Не в глаза. Не в глаза...

ЭПОД

Молчали.

Сумрачные куреты, растерянные аргивяне. Даже кони не ржали, гривастые головы опустив, словно чувствуя, словно понимая... Темно вокруг, тихо.

Тьма.

Мы – тьма, и я – тьма.

Здесь тихо, крик там, вдали, где к черному небу, к острым холодным звездам рвутся рыжие языки огня. Горит Хаттуса, великий город, кричат люди, из узких ворот вырываясь, падая, друг друга топча.

Не все ушли. Да и как уйти? Велик город, огромен. А много ли времени до полуночи? Мало дал сроку беспощадный Дамед, Дамед-ванака, Дамед-давус...

Рядом сопит Фоас. Не по себе курету – молчит, слова не скажет. И Эвриалу, басилею трезенскому, не по себе, хоть и бодрится Смуглый, губы темные улыбкой кривит. Не было еще такого. Мы, эпигоны, не сжигали Фивы, носатый Агамемнон не тронул Аргос. И в мертвом молчании слышен вопрос, горький, безнадежный:

– За что, Тидид? Что они тебе сделали. Дурная Собака?

Я прикрыл глаза, чтобы не видеть рыжее пламя, не видеть гибнущий город, гибнущих людей... Я-прежний, сирота с Глубокой улицы, никогда бы не подумал о таком. Но я не прежний. Я – другой.

Не-я!

И этот другой, этот не-я, видит то, что недоступно прочим, что встает черной тенью над гибнущей столицей. Сполох! Гром и молния над Азией, над землей Светлых Асов. От моря Лилового до моря Мрака, от урартийских гор до границ Кеми.

Сполох!

Нет больше Царства Хеттийского, погибло логовище Золотых Львиц, и все враги, до этого опасливо жавшиеся к морскому побережью, к горным склонам, уже препоясывают чресла, уже сжимают в руках мечи и секиры. Фракийцы, усатые шардана, туска, урарты, каска... И рухнут они на замершую в ужасе Азию, и растекутся потопом.

...Ас запада, из Европы, из тьмы Эреба, помчатся пен-теконтеры с воинством носатого Агамемнона. Помчатся, ткнутся носами в азийскую землю. На юге, у Милаванды, которую мы заняли еще зимой, на севере, в Пергаме Мисийском, где ждет брата белокурый Менелай. Тьма, вышедшая из Эреба, падет на Азию.

Мы – тьма. И я – тьма.

Вот оно, твое Великое Царство, сын Атрея!

Твое ли? Увидим! Еще увидим, носатый!

Я открыл глаза – и рыжий огонь плеснул мне в лицо. Хоть и далеко, но почудилось, будто пламя лизнуло губы, затрещало в волосах...

Молчали куреты, и аргивяне молчали, но воткто-то снял шлем, поднял вверх руку.

– Хайре!

И тут же слитным хором, сквозь хрипящее горло:

– Хайре! Хайре! Хайре!

Как на похоронах, когда пламя рвется над погребальным костром. Как в Элевсине, когда мы хоронили папу. Хайре, великая Хаттуса!

Я вновь поглядел вверх, туда, где прятали свои глаза испуганные звезды, – и губы дернулись нежданной усмешкой. Не ожидал, Дед? И ТЫ, Дядя? И ТЫ, Мама? И вся ВАША Семья-Семейка? Не ожидали? Бараны не пошли на Гекатомбу, бараны оказались волками, и горе теперь ВАМ! Я, Диомед, сын Тидея, я, Дурная Собака, выжгу все ваши Грибницы, вырву с корнем, и ВАМ, жаждущим нашей крови, не будет ходу в Восточный Номос. Прав Паламед Эвбеец, прав!

ОНИ не всесильны! ВЫ – не всесильны! Так веди же меня, Звездный Пес, Дурная Собака Небес, моя звезда Веди!

Призрак Великой Державы вставал над гибнущим городом, над Восточным Номосом, над землей Светлых Асов Над миром.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ВЕЛИКОЕ – ЦАРСТВО

СТРОФА-I

Пророка ловили всем базаром.

Смуглые щекастые сирийцы, бледнокожие ассурцы, пышнобородые купцы из Баб-Или, худые бритые кемийцы, юркие, пронырливые финикияне, ахейцы, туски, шардана... На дюжине наречий, хрипло, картаво, протяжно, звонко, с присвистом, с придыханием:

– Хвата-а-а-а-а-ай! Держи-и-и-и-и!

Я уже не удивлялся – привык. И к тому, что на каждом базаре – свой пророк, и к тому, что тут, на славном Востоке, их отчего-то недолюбливают.

– Держи-и-и-и-и! Вяжи-и-и-и-и-и!

Толпа колыхалась, бурлила, сшибая белые торговые палатки, топча босыми ногами разбросанный по земле товар. Ржали перепуганные кони, ослиный рев рвался к небесам.

– Вяжи-и-и-и-и! Не уйде-е-е-е-ешь!

Я покосился на Капанида. Тот пожал плечами, почесал свой нос-репку. И он привык! Вечно здесь кого-нибудь ловят, а ежели не ловят – просто орут. А если не орут – болтать начинают. Последнее, пожалуй, хуже всего.

Азия!

А ведь тут, в славном городе Аласии, где на высокой скале воздвиг свои палаты богоравный Амфилох Амфиараид, басилей Кипра («– Ну ты прямо орел, Щербатый! – Сам ты орел!»), все-таки почти половина народу – ахейцы. Потише здесь. А уж как попадешь в Библ или Беруту...

– Хва-а-а-ата-а-а-ай!!!

Колыхнулось людское море штормом осенним. Замерло.

– Поймали, видать! – вздохнул добряк Капанид. – Как бы не убили беднягу!

Это он, положим, зря. Здешним Тиресиям и Калахантам за жизнь беспокоиться не стоит. Ну, дадут по шее, ну, водой отольют...

– Поглядим, Тидид?

А отчего ж не поглядеть? Спешить некуда, тем более богоравный Амфилох тоже не торопится нас встретить, хоть я и гонца послал, и еще одного – для верности. Загордился Щербатый – ладно. А ежели, не попусти Асклепий, захворал? В прошлую встречу совсем кислый он был, басилей кипрский.

Ввек бы нам через толпу не протолкнуться, если б не гетайры. Не мои – Сфенеловы. Куреты, что ни говори, – народ вежливый, а Капанид своих в Келесирии Горной набрал (по-здешнему – в стране Амка). Эти чуть что – кулаком. И хорошо, если только кулаком! Вот и сейчас: сомкнули плечи кольчужные, построились «вепрем», кулачищи выставили... А над толпой, над белыми повязками, над бритыми головами, над шерстяными колпаками, над шапками меховыми:

– Горе вам! Горе! Горе-е!

И вновь мы со Сфенелом переглянулись. Где горе-то? В Аласии, хвала богам, ни мора, ни глада, ни беспутства народного, Щербатого едва ли не на руках носят, чуть ли не за Миноса почитают.

– Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы, аласийцы, народ жестоковыйный!..

Никак пророк голосит? Точно!

Расступилась-разлетелась толпа, плечами да кулаками гетайров образумленная, прошли мы по улочке меж накидок и хитонов. Прошли – на площадь вступили. Невелика площадь, как раз на одного пророка. Лежит, бедолага, в хламиде рваной, на локоть оперся, глазами безумными вращает, бороду черную топорщит:

– Отцов ваших казнили плетьми, вас же будут казнить "скорпионами[52]", и не найдете вы пощады, когда небо обрушится и станет земля водой, и побежите вы от гнева, но утонут стопы ваши в болоте...

Вот за это пророков здесь и не любят. Пришел народ торговый, товарец разложил, пивка ячменного хлебнул, барыш предвкушая. А тут тебе такое...

– Был я таким же грешником, как и вы, аласийцы, и не думал я о закате, когда наступал час восхода, и не склонял головы пред Господом, и кадил ладан перед богами каменными и золотыми...

Впрочем, на этот раз базар весьма благодушен. Перед тем как связать да водой отлить, дали высказаться крикуну.

– Но воззвал ко мне Ахве, Господь Единый, Бог Истинный, и наполнил меня светом, и пробудил ото сна и послал к вам, аласийцы, народ жестоковыйный, дабы покаялись вы, и узрели истину, и вкусили хлеба небесного... Кайтесь! Кайтесь!

Вскочил пророк, бороду вперед выставил, грудью на толпу пошел. Не выдержал народ – назад подался. Уж больно громко кричал бедняга, уж больно убедительно.

– Где Хаттуса, Логовище Львиц, где князья ее, где обитатели ее? Разлетелись, как саранча под ветром, как мошкара перед пламенем! Привел на них Господь Единый народ из-за моря, народ страшный, пощады не ведающий. Колчан его – как отверстый гроб, все они – люди сильные! Ведет их Дамед, владыка жестокий, пощады не дарующий. Сокрушил он Царство Хеттийское, и в землю Киццувадна пятой вступил, и в страну Мукиш, и в страну Амка, и в землю финикийцев. Тяжко его бремя, из железа халибского рука его, и под ногами его – кровь!..

– Да чего это он? – обиженно засопел Капанид. – Какая кровь, Тидид? Они ж сами сдаются!

Пожал я плечами. Чего с пророка взять?

– Где Библ, где Берута, где Сидон, где Ашход? Покорил их Дамед, ступил пятой на выю, и стены их сокрушил, и владык их увел!

Тут уж я не выдержал – усмехнулся. Вот это точно!

А неплохо все-таки, и трех лет не прошло, как мы в Пергаме Мисийском высадились! И вот уже и Сирия наша, и Финикия...

– Или жители Хаттусы были грешнее вашего? Нет, но сгинули они! И вы погибнете, аласийцы, если не отринете богов своих и не вознесете хвалу Богу Единому Ахве!..

– Да сколько можно? – вновь не вытерпел простая душа Капанид. – Ахве и Ахве, в ушах уже звенит... Пошли отсюда!

Меня и самого порою коробило. Для нас, Сияющих, Единый был высшей тайной, недоступной, тревожащей душу. А тут об Ахве-Едином по базарам орут.

Дядю Эвмела бы спросить. А еще лучше – Чужедушца...

– Пошли, – согласился я. – Ну его, в самом...

Не договорил. Не успел. Крутнулся пророк на месте, полами хламиды своей рваной в воздухе махнул.

– А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..

Узнал! Нахмурились гетаиры, рядом встали. А пророк уже тут руку грязную вперед тычет, глазами безумными светит.

– ...до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!..

Придержал я за плечо ближайшего гетайра, уже за меч схватившегося. Наслушался я пророков за эти годы (на каждом базаре – по пророку!), но вот меня они пока стороной обходили. Интересно даже стало.

– Слушай, Дамед, владыка жестокий! Сокрушил ты хеттийцев, и сирийцев сокрушил, и многие племена покорил, ибо дал тебе силы Единый. Ты – лишь рука Его, ты лишь промысел Его, ибо настали дни последние для земли нашей, и меняется уже мир, и войдет в этот мир Господь Единый Ахве в славе своей. А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон к Гилгалу-камню, и жертву там принести, и воззвать к Господу. И узнаешь ты Его волю, и той воле ты, Дамед, владыка жестокий, покорен будь, и тогда помилует тебя Ахве, Бог Единый. А до этого не смей воевать с царем Кеми, и войска свои останови, и коней стреножь, и паруса корабельные сверни, и меч вложи в ножны!..

Страшно глядели безумные глаза, дрожали пальцы, к моей груди протянутые, пеной застыла слюна на губах...

– А откуда он про Кеми узнать мог? – подивился Капанид, когда мы из толпы выбирались. – Мы же только вчера об этом говорили!

И вновь оставалось плечами пожать. То ли земля слухом полнится, то ли соглядатай непрошеный пособил, то ли... То ли – что? Земля Ездралеон[53], Гилгал-камень...

Можно ли верить безумцу?

* * *

В покоях Амфилоха – тишь и покой. Царство сонное беспробудное. Клюют носом стражники, слуги черепахами морскими ползают. Ни голоса громкого, ни звона медного, ни топота гулкого. Царствует Амфилох Амфиараид на боку лежа.

Это на первый взгляд, само собой.

Всегда знал, что Щербатый будет отличным правителем. Получше моего – уж точно. И вот пожалуйста! Меня, Дамеда-ванаку, прямо в лицо «жестоким» величают а Щербатому, когда он изволит из палат в город выбраться, цветами дорожку устилают. А все почему?

– Басилей у себя?

– Да, ванака Дамед. Просил извинить. Просил пожаловать.

А все потому, что править надо лицом к югу – как дед Адраст делал. Возложи бремя неподъемное на плечи чужие и сиди, поглядывай, не суетись. И покойно, и безопасно. Если обидят кого слуги твои ретивые, с них и спрос, им и ответ держать. А ты сидишь себе, добрый, безгрешный, – только глазом полуоткрытым по сторонам поглядываешь. Про юг этот и я знал (и даже пытался деду подражать, ха-ха!), но одно дело знать, совсем другое – уметь.

– Письма из Аргоса были?

– Были, ванака Дамед. Позавчера корабль критский пришел. Басилею Амфилоху письмо, и тебе письмо, и басилею Сфенелу письмо...

Сообразил Щербатый, что делать надо! Сразу понял, как только его пентеконтеры к берегам кипрским пристали. Первым делом со жрецами здешними дружбу свел. Еще бы! Помнят тут его отца, Амфиарая Вещего, крепко помнят, в храмах поминают, на алтарях жертвы приносят. А во-вторых, договорился Щербатый с хитрым старичком по имени Исин-Мардук...

– Ванака Дамед! Погоди, ванака..

Что такое? Давно ли меня перестали в покои Амфилоха пускать? Хотел уже рыкнуть на стражника-обалдуя, да поглядел на него внимательнее...

– Что случилось?

Случилось! Не в себе парень, губы кусает, глаза отводит. Шепчет...

– Ванака! Ванака Дамед! Плохо басилею Амфилоху, плохо. Знахарей звали – не пускает. Лекарей звать не пускает. Заперся один, не открывает...

Пока соображал, пока глазами моргал, богоравный Сфенел уже двери вышиб. Таран – не человек!

– Ребята...

Черная глухая ткань на окнах, черные глухие тени по углам. Догорает светильник, умирает, фитилем черным чадит.

– Оставьте меня, ребята! Оставьте!

Черным кулем лежал на полу богоравный Амфилох Амфиараид, басилей кипрский. На лицо плащ накинут, руки-клешни в ковер вцепились.

– Оставьте!..

– Сейчас, – пообещал я. – Дуришь, богоравный?

– Сам ты, Тидид... богоравный. Не надо, оставьте!

Поднатужились мы с Капанидом, подвиг Гераклов совершили, подняли Амфилоха (ух, тяжелющий он, мой родич!), на ложе пристроили, подголовник кемийский под затылок приладили.

– Басилей Сфенел Капанид! – вздохнул я. – За лекарем, за знахарем, за колдуном, за ведьмой, за кем угодно – бего-о-о-ом!..

– Есть!

Протопали тяжелые эмбаты. Остались мы вдвоем с шурином, со Щербатым Амфилохом.

...Ну Аласия, ну городишко! Сперва – пророк на базаре, теперь – басилей. Или здешнее безумие заразно, вроде чумы?

– Дуришь, богоравный? – повторил я. – Спятил, что ли?

– Да, Тидид, спятил...

И от такого ответа опустились руки, холод по спине пробежал. Ведь шутил я!.. А невидимая река, неотступная, неотвратимая, уже подступила, уже совсем рядом.

Плещет, плещет...

– Твой отец, Диомед, ты сам, Геракл, мой отец, брат... теперь я...

Пустыми были глаза Щербатого, и Тартар чернел в них – звидный, бездонный. И – седина на висках. А ведь Амфилох всего на восемь лет меня старше! Мне – двадцать три, ему только-только тридцать один стукнуло.

– Знаешь, когда мы с Алкмеоном были маленькие, то очень гордились, что наш отец – Вещий. Гордились – и все ждали, когда сами Вещими станем. Каждый сон запоминали, завидовали друг другу, старые свитки читали...

– Не надо, Амфилох, – попросил я. – Зачем об этом?

– Надо, – бессильно шевельнулись губы. – Мой брат... будь он проклят, мой брат! – сошел с ума. И тогда я понял, что это не дар – проклятие. И я надеялся, что мне... Зря надеялся, Диомед! Накрыло...

Сжал я кулаки, прикрыл на миг глаза. Будьте ВЫ прокляты, людоеды олимпийские, поделившиеся с нами ВАШЕЙ кровью, ихором, ненавистным серебром, несущим безумие и гибель. Будьте ВЫ!..

Плещет, плещет...

– Накрыло, Тидид! Я... Я вижу. Нет, не так...

Медленно вставал он, на кулаки бессильные опираясь, словно мертвец, колдуном-некромантом разбуженный. Да только не встал – обратно на ложе рухнул.

– Ты ведь Сияющий, Тидид? Плоской нам мнится земля, меднокованым...

– Номос и Космос – вздохнул я в ответ. – Полно, очнись Амфилох!

– Второй Шаг, – дрогнули губы. – Да, конечно. Ты и дядя Эвмел... Слушай, Тидид! Титаномахия! Новая Титаномахия! Мы... Наш Номос... Мы все как тельхины с гелиадами... Эти, на Олимпе, не ведают, что творят! Нельзя! Надо что-то...

Страшно было смотреть на Амфилоха Амфиараида, моего родича. Пусто было в его глазах, и чужими казались жуткие слова. Словно кто-то другой, незнакомый, лежал передо мною.

...А я вновь пророка-безумца вспомнил. Другими словами говорил он, да все о том же. Небо обрушится, и станет земля водой...

– Ты о Гекатомбе? – не выдержал я. – О том, что ОНИ решили всех нас, своих детей...

Страшен был его смех. Черен.

– Ерунда! ОНИ – недоумки! Жадные, трусливые недоумки, Тидид! Возомнили себя хозяевами, не зная, не догадываясь. Крон... ОН тоже пытался... Дурак!

Умолк Щербатый, глаза мертвые закрыл. И вновь почудилось мне, что над головой – холодный купол толоса, а передо мною – каменная лежанка...

– Эй, сюда! А ну, шевели ногами!

Хвала богам! Капанид! Привел воинство превеликое, перепуганное. Бороды набок, языки на плече, в руках – узелки с травами-зельями. А вот и отвар в чаше медной дымится...

Вздохнул я, головой покачал. Поможет ли? Бедного дядю Геракла тоже пытались травами отхаживать. А чего делать-то?

– Басилей Сфенел Капанид!

– Здесь!

– Оставаться тут! Лечить! Очнется – накормить. Поест – баб привести! И плясунов, и музыкантов. Не поможет – сам пляши, понял?

А на душе... Дий Подземный ведает, что на душе! Ужасно безумие, хуже чумы, хуже проказы!.. А если не безумие это? Если прав Щербатый? Если?..

Титаномахия... Крон... Желтое око над бездонным Котлом...

«Горе! Ибо пришли дни последние, и станут они первых хуже, ежели не покаетесь вы!..»

Одно хорошо – мне самому с ума уж точно не сойти. Во-первых, я и так Собака Дурная. А во-вторых, некогда. Это Амфилох-бедняга лежа на боку правит, лицом к югу сидит. Хоть и не мала Аласия, Кипр-Медный, но все же не так и велика. А Дамеду-ванаке, повелителю половины Востока, на боку лежать не с руки и на юг смотреть не с руки. Мечется Дамед-ванака челноком ткацким от Адании Киликийской до Ершалаима Филистимлянского. Хорошо хоть, часок отдохнуть можно – письма из дому почитать.

– Никого не пускать! Даже басилея Сфенела!

– Да, ванакт!

Ошибся геквет Амфилохов – не письмо мне прислали. Сундук целый привезли писем. А в сундуке том – таблички, свитки кожаные, папирусы...

Что там сверху?

«Богоравному ванакту Диомеду, сыну Тидея, от богоравной ванактисы Айгиалы, дочери Амфиарая...»

Ну, это успеется!

«Богоравному Диомеду, великому ванакту, повелителю Аргоса, от Стесихора, верховного жреца храма Дия Трехглазого, что на Лариссе...»

Тем более успеется! Небось опять станет серебра просить!

«От Промаха Партенопида, басилея Тиринфа...» Ага!

«Ванакт! В Арголиде порядок. Нужное делается. Успеем. Эвмел Адрастид плох».

Не любит он многословия, Дылда Длинная. Прямо спартанец какой-то! Зато если пишет, что порядок, то можно спать спокойно. Не зря я его, Дылду, в Аргосе наместником назначил.

...Эх, дядя Эвмел! Сколько бы лет жизни я отдал, чтобы тебя проклятая хворь отпустила! Да как тут поможешь?

«От Эматиона, лавагета Аргоса...»

Ого! Не шутит Эматион-лавагет, целых восемь табличек прислал! Ну, это успеется, вечером разберу. Где же?..

Вот!

«От Эвмела Адрастида...»

Дядя, дядя! Еще год назад сам писал, а теперь диктовать только может. Значки чужие, незнакомые...

«Ты молодец, мальчик! Но хвалу тебе петь не стану, у тебя там своих певунов хватает...»

Хватает, дядя, ох, хватает! Да только я их не слушаю, я же не Агамемнон какой-нибудь!

«... Ты просил написать, где стоит остановить войска. Я не вояка, Тидид (какой из калеки вояка?), да только кажется мне, что на Кеми идти рано. Да и надо ли ? Помнишь, ты прислал мне рисунок медного Номоса из Хаттусы ? Думаю, мастер не ошибся, ошибались мы с тобой. Не спеши, мальчик! Ведь мы до сих пор не знаем, куда пропал Агамемнон со всем войском, тут все думают, что он вместе с тобою, на Востоке...»

Дий Подземный!

Отложил табличку, вздохнул.

Ну и чушь выходит! Сгинул носатый, да не сам – со всеми прочими вместе. И Менелай исчез, нет его в Пергаме Мисийском. Пропало Великое Войско, словно в Гадес, в Бездну Вихрей, провалилось. Обшарили мои лазутчики (тихо, чтобы Панику-дочку не будить) всю Азию, на острова, что море Лиловое усеяли, заглянули, по Фракии Чубатой пробежались... Нет Агамемнона!

Вначале думал – испугался носатый. Махнул рукой на Царство Великое, на Диомеда Собаку рукой махнул, с Приамом мир заключил.

...Нырнули мои лазутчики в Скейские ворота, в Приамов дворец проползли. Ничего не знают в Крепкостенной Трое! Не знают, не ведают...

Значит?

«...У нас же все спокойно, словно и вправду Золотой Век на дворе. Да только не нравится мне этот покой, мальчик! Недавно по всей Ахайе стали возводить жертвенники Крону. У нас, в Аргосе, ЕМУ построили храм прямо возле главных ворот Лариссы. И никто не объяснит, почему. Болтают, конечно, всякое, даже говорят, что Семья помиловала Старых, и теперь Крон вместе с братьями уже не в Тартаре, а на Островах Блаженных. Не знаю, так ли это, но плохо, когда мертвецы возвращаются...»

...Желтый немигающий глаз над безвидной бездной, над бездонным черным Котлом. Зачем ты вернулся, Крон-мертвец?

«. ..И еще раз повторю, мальчик. Мы все родичи, мы все – твои друзья. Но друзья бывают у Диомеда Тидида, а не у ванакта Аргоса и не у завоевателя Азии. Никогда не отпускай от себя Эвриала! Никогда!»

Я отложил табличку, понял, что ее придется перечитать еще раз (а то и три), осторожно прикрыл крышку сундука.

Помню, дядя! Поэтому, когда я шел на Хаттусу, со мною был Смуглый, а не Капанид. Поэтому он и сейчас рядом, здесь, в Аласии, поэтому я никогда не дам ему войско, даже самое маленькое.

А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял ?

Ничего-то ты не понял, Капанид, побратим мой репконосый! И не понимай пока...

Я покосился на сундук, понял, что все восемь Эматионовых табличек надо прочесть не вечером, а сейчас, потому что лавагет пишет о войске, а это теперь – самое главное, война не ждет.

Что такое? Я же велел никого не... Ясно!

Пока Дамед-ванака изволил глаза портить, значки финикийские разбирать, его гетайры в очередной раз расстарались. То-то Мантос раньше меня в город убежал, ванакта своего Капанидовой страже доверил!

...Высокая, смуглая, полногрудая, в легком, дунь – улетит, покрывале, на широких бедрах – золотой поясок, в темных глазах – ужас. Красивая? Пожалуй...

Да только не по себе красивой. Точно попала она в клетку со львом. Сидит в той клетке страшный ванака Дамед, зубы оскалил...

Шагнула ближе, попыталась улыбнуться.

Удивляется Мантос, старшой гетайр, обижается даже. Каких только красавиц Диомеду-родичу не приводят, ни одна не задерживается. Словно съедает их страшный Дамед-ванака, глотает с хрустом...

Руку к плечу поднесла, где покрывало заколкой серебряной скреплено. И – ни слова. Все объяснил этой смуглой Мантос: при ванакте – молчать, терпеть, шуток не шутить, не петь, не плясать...

Поглядел я вновь на сундук, потом на смуглую, вздохнул. И ведь не прогонишь, обидятся родичи чернобородые!

Поманил пальцем...

Да, страшно красивой! Хоть и натерлась благовониями, а все равно острым потом дышит. Ни с чем не спутать этот запах – запах страха. А ведь не ко льву попала – к чурбану бесчувственному. На одно лицо для Дамеда-чурбана все женщины, как бы ни старался дружище Мантос, кого бы ни приводил.

Ты ушла от меня, Светлая! Навсегда! И ничего уже не сделать...

Кивнул я на сундук. Поняла смуглая, заторопилась, дрожащими пальцами застежку-фибулу расстегнула, наклонилась, локтями о сундук оперлась. Замерла.

Содрал я с плеч хитон, грудь ее смуглую в горсти сжал, сосок холодный пальцами сдавил.

Дернулась, смолчала.

...Навалился.

Задвигалась – покорно, привычно. Закрыла глаза, губу закусила. Знает: не хочу ее слышать. Не любит Дамед-ванака женского голоса – не застонешь, не закричишь ни от боли, ни от страсти. Молчание он любит, чурбан бесчувственный, покорность любит, страх, острый запах холодного пота.

Собака я! И любовь у меня собачья!

– Плохо ему, Тидид! В себя пришел, но не говорит почти, даже глаз не открывает, только воду пьет. Один колдун, лысый такой, страшный, хотел сплясать, чтобы, значит, даймона из Щербатого выгнать, так я этого чудилу шуганул вместе с его бубном. Сейчас там Эвриал, а вечером я подбегу. Вот бедняга Амфилох! Да, он еще сказал, что, мол, когда «телепина» гонять станем, его бы хоть с ложем вместе тащили, поглядеть хочет. Так что оклемается, думаю, раз про «телепина» вспомнил. А я к этим побегу, в шкурах которые... Да помню, помню, Тидид, обещать ничего не буду и рассказывать не буду, песни буду петь. Если бы еще не пиво это поганое! Ну почему в этой Азии так пиво любят?

* * *

Нет дома у Дамеда-ванаки. Азия, земля Светлых Асов, его дом. Ночует Дамед-ванака где придется, куда Собачья Звезда приведет, благо плащ-хлена всегда с собой: завернулся, упал рядом с друзьями-гетайрами – и к Морфею в плен. Дворец, крепостная стена, чистое поле, горный склон – какая разница?

Дома нет. А вот Палата Свитков есть.

И этому научил меня дед, Адраст Злосчастный. Bанакт, настоящий, а не тот, который в сказках, он вроде паука. А паутина хоть и затейлива, хоть и беспорядочной кажется, а все равно в одной точке увязана. Мала эта точка, но без нее все рассыпется, распадется серебристыми прядями...

Когда мы с Эвриалом на Кипре-Медном высадились, хотел Амфилох мне целый дворец подарить. Да только к чему мне дворец? Одной башни достаточно, только бы башня эта неприступной была да подальше от глаз чужих, ненужных стояла. Нашлась такая. Громоздится башня на горе, что над Аласией-столицей нависла. А в той башне – Палата Свитков – Паучье гнездо.

– Докладывай!

– Да, ванакт!

Щелкнул сандалиями Курос, дамат верховный, плечи узкие распрямил, глазенками нахальными сверкнул...

Сколько раз я этой губастой хотел уши надрать! Вроде бы все по наряду воинскому, не подкопаешься. А все равно уши драть надо! Глумится над владыкой своим Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Каблуками щелкает, дурака валяет...

Ох и норовистая девчонка мой верховный дамат! Первое время подкатывались к ней рукастые гетайры («Э-э, брат Курос! Говорят, мальчик ты, брат Курос? А мы мальчиков любим, брат Курос!»). Да только как подкатывались – так и откатывались. Крепко по рукам лупил губастый гетайр! А как Курос-толмач из гетайров верховным даматом стал, так все языки и прикусили. Потому как нахмурится Курос-дамат, слугам своим, головорезам, мигнет...

Пора, пора уши драть! Хоть и жалко. Хорошо служит девчонка, без нее осиротеет паучье гнездо, пустой станет Палата Свитков. Письма-таблички – ее забота, и гонцы тайные – ее забота, и много чего еще тоже на ее плечах худых.

А вот без толмача я уже и обойтись могу. Кое-что из наречий чужих за эти годы запомнилось, а кое-что само собой понимается – рыбками под тонким льдом. Вначале удивлялся, потом привык...

– Когда тебе настроение испортить, ванакт? Сразу – или потом?

Ах ты!..

– В городе Халеб освятили храм Дамеда-бога. Я приказал назвать его храмом Удачи Дамеда-ванаки...

Да-а-а...

И ничего сделать нельзя. Строят храмы Дамеду-богу, Дамеду-давусу, курят ладан на алтарях, режут безвинных баранов. Только и осталось – имена менять. Не Дамеду-богу, а Победам Дамеда, Милости Дамеда, Мощи Дамеда. Или Удачи.

Знал, с чего начинать, нахал Курос!

Усмехнулась мне Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Видать, довольна осталась. Попортила кровь Дамеду-ванаке!

Приходила мне порою мыслишка: нагнуть моего верховного дамата прямо над бронзовым столом, который я из Хаттусы вместе с Номосом медным вывез. Нагнуть, закинуть хитон на голову... Один раз попытался. Рассмеялся Курос-нахал: «Ванакт Диомед полюбил мальчиков? Как басилей Сфенел?»

Плюнул я, заставил наглого дамата двадцать раз отжаться, чтобы гадости про Капанида не повторял. (Не мальчиков, а одного мальчика. И не полюбил – подружился!) Тем все и кончилось.

– Ливия, ванакт. Басилей Шабак согласен начать войну с Кеми...

Ага!

– Наши лазутчики сообщают, что Шабак хочет сам стать ванактом Кеми. Он пишет, что не прочь с тобою встретиться, но сам приехать не сможет, в гости зовет. Думаю, верить ему нельзя. Пять лет назад он убил собственного брата, чтобы занять престол...

Кивнул я, соглашаясь. Верить нельзя никому (тем более какой-то Шабаке!), а вот попробовать надо. Удалось же когда-то гиксосам! Если ливийцы ударят вовремя, когда мои войска подойдут к Газе...

– Хеттийцы?

– Все там же, ванакт. Две недели назад Суппилулиумас разбил басилея Лидии.

– Ясно...

То есть не совсем ясно, конечно. Суппилулиумас Тиллусий с остатками войска все там же, в горной Ассуве. Когда взметнулось рыжее пламя над Хаттусой, когда девкалионовым потопом обрушились на Царство Хеттийское его враги, когда фракийцы, шардана, туски, каска, урартийцы разнесли в клочья хеттийские войска на юге и востоке, когда в битве с каска погиб наследник Великого Солнца, никто не думал, не верил, что Суппилулиумас устоит.

Устоял ванакт хеттийский! Сберег свое войско, своих Сыновей Солнца, спрятал среди гор Ассувы. И теперь шаг за шагом отвоевывает потерянное царство. И ничего не сделать, не помешать. Мои войска далеко, на юге, а Агамемнон...

– Лазутчики вернулись от каска. Там ничего не слыхали про войско Агамемнона. В море Мрака его корабли не заходили.

– Ясно.

Ясно, что Агамемнон пропал. Сгинул носатый со всем воинством своим превеликим! Рухнул наш план, не править Атриду в Азии, не быть Великому Царству Пелопидов. Кипр я удержу, и Сирию удержу, и Финикию, но хеттийцы отпали, и Суппилулиумас скоро вновь вернется в разоренную Хаттусу.

Не иначе заманили хеттийцы Атрида в ловушку, куда-нибудь в горное ущелье, закидали камнями, забросали стрелами, а потом темной ночью сожгли беззащитные корабли...

Тихо погиб Агамемнон, незадачливый сын Атрея Великого. Найдут через век желтые кости и позеленевшие доспехи.

Хайре, носатый! Хайре, белокурый! Как глупо все вышло...

– Вожди фракийцев и шардана вчера приплыли в Аласию. Будут требовать похода на Кеми.

– Ясно!

А вот это действительно ясно. Ненасытны мои союзнички! Мало им Киликии, мало земли Мукиш, Саянны, Ямхада, Финикии. Саранчой идут по Азии, строят глинобитные крепости, занимают города, устраиваются, как дома. Но мало, мало! И вот уже покрылось море кораблями-камаррами[54], и бородатые вожди, даже не переварив проглоченного, косятся на Кеми, на Черную Землю. Потому и поспешили сюда, в Аласию, – меня звать-уговаривать (их-то Капанид сейчас песнями и тешит). Веди, мол, нас, Дамед-ванака, Дамед-бог, на Кеми веди, хотим зачерпнуть шлемом желтую воду реки Итеру – великого Нила...

А ведь заманчиво! На двух столпах стояла Азия: Царство Хеттийское и Кеми, Черная Земля. Подрубил Дамед-ванака хеттийский столп, почему бы не занести секиру над Кеми?

...Если бы не медный Номос! Вот он, трофей из Хаттусы, посреди стола. Неспроста он тут, не зря. Медный Номос, маленькая медная Азия, где есть все, нет только...

И дядя предупреждает. И у самого – рак морской на сердце.

– Было еще полсотни писем, ванакт, о всякой ерунде. Жрецы пишут, городские старшины, торговцы. Я сам ответил, но еще не отсылал. Показать?

Улыбнулся наглец Курос, прямо в лицо мне, владыке своему, усмехнулся. Знает дамат верховный, наглая девчонка Цулияс, дочь Шаррума, что нет времени у Дамеда-ванаки все горы табличек ворошить. Так и управляется царство – вроде бы само собой.

...Само собой, как же! Однако верно решает Курос-дамат, правильные письма во все концы земли посылает. И мзды не берет, чуть что – кулачишкой в нос. Проверено!

– И еще, ванакт. Исин-Мардук, представитель Дома Мурашу...

– Малоизвестный Исин-Мардук велел осведомиться: не соблаговолит ли досточтимый ванакт Диомед Тидид посетить малоизвестного в его уединении? – хмыкнул я.

– В его печальном уединении, – без улыбки поправил меня Курос.

От таких приглашений не отказываются. Всемогущему Дамеду-ванаке, повелителю половины Азии, опасно сердить маленького колченогого старикашку, красящего завитую бороду сирийской хной и не любящего мяса.

– Разговор пойдет, вероятно, о торговых правах Дома Мурашу в Сирии и Финикии. Недавно у Исин-Мардука гостил один купец из Библа, наш лазутчик подслушал кое-что интересное... Вот свиток, ванакт.

А молодец-таки Курос! Вначале кое-кто хмыкал, плечами пожимал. Девчонка-толмач еще ладно, но чтобы верховным даматом? Теперь уже не хмыкают – сообразили. Одно непонятно, зачем это ей? Ведь не рабыня уже, не пленница. Предложил я как-то своему дамату верховному корабль добром нагрузить да домой отправиться. Сжал губы Курос – отказался. Сжег ты, сказал, Диомед-ванакт, мой город, и дом мой сжег, некуда мне возвращаться. А раз ты мой дом сжег – в твоем, ванакт, поживу.

И что тут ответишь, когда у самого рыжий огонь перед глазами? Посочувствуешь? Не поверит девчонка, умна! Три года назад, когда заревело пламя над Логовищем Львиц, у самого сердце ныло. Теперь – не ноет.

Привык!

Привык – и понял: нельзя иначе. Нельзя! Не ошибся я тогда, угадал. Не милостью, недобром рождается держава. Несет ветром черный пепел Хаттусы, над всей Азией несет, над всей землей. Поздно жалеть, да и ни к чему. Страшно строится Царство Великое – на руинах, на трупах. Мое царство!

МОЕ!

«А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся!..»

Кстати!

– Верховный дамат Курос! В земле Ездралеон есть камень под названием Гилгал. Узнать все о нем – и доложить...

– Я слыхал об этом камне, ванакт. Он находится неподалеку от города Бетиля. Гилгал, собственно, не камень, а жертвенник одного пастушеского племени. Эти пастухи считают, что Гилгал построен на месте, на которое когда-то ступил их бог. Они зовут своего бога Ахве-Единый...

Ну, молодец, губастая! Молодец, хозяйка паучьего гнезда!

«...до ада низвергнешься!»

АНТИСТРОФА-I

Вторая линия готова, я, как обычно, в центре... Первая... Эх, жаль, Амфилох плох! Плох, плох Амфилох, Капанида на его место, он ведь у нас таран. Смуглого в «крепость» – и пусть не морщится басилей-винолей, бегает он так себе, зато прыгать горазд... А народу-то сколько, считай, вся Аласия собралась! И то, не каждый день Аргос Неприступный против Куретии Заречной бой ведет! А кто у моих родичей в первой линии? Фремонид? Ой-ей-ей, он не таран, он два тарана, даром что с одним глазом!

Готовы? Готовы! Ну!!!

– Телепин! Те-ле-пин! Те-ле-пин!!! Аргос! Арго-о-ос! Кур-р-р-р-р-р!

Ах ты, Мантос-злодей! Ванакта, богоравного родича, – и по ногам! Ну, я тебя! Где «голова»? «Голова»! Вечно я на ноги смотрю, а надо на... Ой, Фремонид! Да как же вы, парни, проморгали? Он же... Он же!.. Фу ты, ну молодец Смуглый! Взял! Один на один – взял! Взял!!!

...А вот и те самые, в шкурах, как сказал Капанид. Ну, шкур, положим, и нет, а вот все остальное... фракийцы чубатые, усачи-шардана, туски ушастые. И дарданы пожаловали! Скучно им, видать, под Троей, жребий кинули, кому выпал – те сюда пришли, чуть ли не с братом самого Энея во главе...

Вот так, парни! Я тоже по ногам лупить умею! Вперед, Капанид, вперед, недовенчанный! Жми!!!

– Аргос! Арго-о-о-ос! Те-ле-пин! Сфене-е-е-ел! Ка-пани-и-и-ид!!! А-а-а-а-ах!!!

Точно, что «а-а-ах!». Срезали беднягу, все Мантос-злодей, хорошо, что хоть Фоаса нет, под Аскалоном Фоас, тот вообще – дракон кадмейский... Не-а, не пущу! И «голову» не отдам! И я влево... И я вправо! Раз! Ай! Вот больно-то! Капанид, держи! Жми-и!

...А подступят эти самые, в шкурах, про Кеми – молчать. Аскалон! Пусть туда идут! Молчать, но намекнуть. Аскалон, он рядом с Газой, а это уже Кеми... Ливия... А ведь придется сплавать к этому Шабаку. Ну и имечко какое! Шабак!

А шардана обещали свое «войско» выставить. Им «телепин» тоже по душе. Ну чего, и шардана раскатаем!

Ну, что же ты, Капани-и-ид! Вперед!!!

– Кур-р-р-р-р-р-р! Фремонид, да-а-а-а-ва-а-а-ай! А-а-а-а-й-й-й-й-й!.. Аргос! Аргос! Те-ле-пин!

То-то! Скисли, куреты? Всего-то вас и хватает на пару штурмов. Теперь «голову» возле границы поводим, подождем, пока братцы-аргивяне сбегутся... А вот и не отдам! Моя «голова»! Моя! Страшненькая такая, кожаная, с глазками, с зубками... Пора!

...Ничего бедняга Амфилох не помнит! А жалко, мне бы про эту самую Титаномахию побольше узнать. Эх ты, шурин мой Вещий! Ничего, мы тебя вылечим, мы тебе баб приведем. А ведь интересно получилось! Никто из нас жен сюда так и не привез. Я-то ладно... А где Капанидов друг сладкий? Да вот он, подпрыгивает, глазки богоравному строит! Хоть бы постеснялся!

...Но кое-что Амфилох все-таки рассказал. Неужели правда? Соглядатаи у Щербатого хороши, каждый жрец на него старается, каждый знахарь сельский. Неужели все эти годы хеттийцы...

Все! Впере-е-е-е-ед! Арго-о-о-о-ос!

– "Голова"! Аргос! Аргоо-о-о-о-ос! «Голова» в «крепости»! В ворота-а-ах! Сфене-е-е-ел! «Го-о-оло-о-о-о-ова-а-а-а»! «Го-о-о-о-о-о-о-ол!..»

То-то! Знай Аргос! Арго-о-о-о-ос!

...А если Амфилох прав, и среди нас – хеттийский лазутчик, то плохи же мои дела!

* * *

– Серебро, серебро! Зачем только боги его сотворили? Почему-то в последнее время от несчастного Исин-Мардука все хотят только это. Никто не придет, чтобы сказать: «Уважаемый! У меня родился сын! Я зову тебя на обряд дарования имени!» Или: «Дорогой брат мой! Хочешь, я подарю тебе новый плащ?!» Изредка, когда по ночам мучает бессонница, горемычному Исин-Мардуку кажется: мы живем не только в зыбком, но и в весьма корыстном мире...

В этот день горемычный Исин-Мардук, всесильный представитель всесильного Дома Мурашу, был в ударе. Не говорил – пел. Глазки свои, щелочки, прищурил, улыбочку на губах пухлых сотворил...

На коврике (на нем и сидим, какие кресла? какие ложа?) – две мисочки глиняные с вареной полбой. Одна для него, другая – для меня. И кувшин с пивом ячменным. Скромен Исин-Мардук, ничего-то ему от жизни не нужно. Даже мяса, даже рыбы! Разве что...

– Может быть, несчастный Исин-Мардук, если отдаст в заклад своих жен, своих детей и внуков, своих друзей (ой, как мало их у горемычного Исин-Мардука!), все-таки наскребет горстку серебра для всемогущего ванакта Диомеда. Но пусть всемогущий ванакт Диомед не очень надеется, ведь у бедного Исин-Мардука мало серебра, мало друзей, но очень много врагов. И разве только у него? У всех нас, бескорыстных купцов из Баб-Или, которые возят товары исключительно себе в убыток и разоряются, ссужая серебро под ничтожную лихву, враги в каждом городе! Да-да, я о них, о проклятых купцах из Ассура, которые не имеют совести, зато имеют много нахальства и очень много злобы против беззащитного Исин-Мардука! Каждую ночь падает он на лицо свое и осыпает прахом старую седую голову, ибо нет Исин-Мардуку защиты, нет спасения!..

Крутят пальцы в золотых перстнях крашенную хной бороду, за колечки подергивают. Мало серебра у Дома Мурашу! Сколько ни гребут – все мало! И мое войско они, ничтожные-бескорыстные, уже третий год снабжают, и торгуют беспошлинно во всех моих землях – а все мало! Теперь им нужна кровь – кровь таких же бескорыстных из Ассура, давних соперников, давних врагов. Из Кипра-Медного ассурцев уже выжили, и из Киликии выжили...

– Ничтожный Исин-Мардук даже подумать не может, чтобы доблестные воины ванакта Диомеда, которому так нужно серебро (ох, кому оно только не нужно?) будут резать несчастных ассурцев, которые так не любят мой родной Баб-Или, великий город Ста Ворот. Но ведь на войне всякое бывает, и великий ванакт знает это лучше, чем горемычный Исин-Мардук. Когда Яффа и Гезер откроют непобедимому ванакту Диомеду ворота (я об этом не сказал? Неужели не сказал? Ох, старость, старость!), ванакт может (случайно!) на миг закрыть глаза, и эти страшные фракийцы, эти беспощадные живорезы-туски разве удержатся, чтобы не погрузить свои мечи в ненасытное брюхо какого-нибудь очень-очень плохого ростовщика из проклятого Ассура? Добрый Исин-Мардук будет очень плакать, узнав об этом (да-да!), очень горевать, но на все воля богов, а разве человек может спорить с богами?

Ячменное пиво кажется соленым, словно в него с избытком плеснули крови. Иногда мне очень хочется схватить этого несчастного за ухоженную бороду, встряхнуть... голову оторвать. Нельзя! Невидима держава Мурашу, нет у нее границ – и невозможного для нее тоже нет. Какому ванакту не нужно серебро? Какая крепость устоит против мешка золота?

Честный обмен. Как говорят в Тире, баш на баш. Его баш – открытые ворота городов, к которым подступает мое войско, серебро, на которое я это войско содержу. Мой баш – царская жизнь несчастных, бедных, горемычных торговцев из Баб-Или, безнаказанная, беспошлинная. И – кровь. Много крови!

Не лезет в горло пиво! Думал ли я три года назад, что стану поить кровью этого жирного паука?

Но разве я сам – не паук?

– Но глупому, ничего в державных делах не понимающему Исин-Мардуку почему-то кажется, что мудрый ванакт Диомед (да продлят боги его дни!) говорит не о самом главном. Городом больше, городом меньше в его державе, какая разница? Уверен, что могучий Диомед-воитель победит и на этот раз, но... Но славный своим разумом ванакт, конечно же, понимает, что державу строят не только мечом. Ну, например... У ванакта Диомеда много союзников, без них он мало чего смог бы достичь. Все эти фракийцы, шардана, туски... А теперь еще и дарданы, кажется? Что они будут делать, когда кончится война? Вэй, да разве они перестанут грабить, убивать, насиловать? Разве война с ними вообще когда-нибудь прекратится?

Хитрые глазки уже не прятались за черепашьими веками – в упор смотрели. Так, наверное, смотрела прабабушка моя, Горгона Медуза. Персею легче было, он мог в щит свой глядеть, глаза отводить...

– Однако мудрый ванакт Диомед знает и другое – все эти варвары жадны и глупы. А глупые, увы, часто сердят богов. Сейчас жадные глупцы хотят покорить одну очень большую страну. Мне кажется, что великий ванакт не очень жаждет с этой страной воевать...

Я затаил дыхание. Кеми! Черная Земля!

– Так пусть не спешит великий ванакт воевать! Пусть идут сами! Сами! Если они победят – хорошо. А если нет... Если нет, то у славного ванакта Диомеда будет на нескольких буйных союзников меньше! Великий ванакт, конечно, посыплет голову пеплом, узнав, что его друзья не вернулись из этого глупого похода, но что поделать? Воля богов, с нею не поспоришь!

Закрылись глаза Медузы, вновь за веки набухшие спрятались. Сидит передо мною жалкий несчастный старичок, смешной старичок с крашеной бородой...

А как орали все эти туски-шардана, как чубами трясли, как усы топорщили! Веди нас, мол, Дамед-ванака, на Кеми, веди, не то сами пойдем... И ведь пойдут!

Неужели мудрость так омерзительна?

– Глупый и невежливый Исин-Мардук, кажется, утомил своего могущественного гостя. О горе, горе бедному Исин-Мардуку! Разве захочет великий, величайший, ванакт Диомед, покоритель Азии, выслушать еще один глупый совет ничтожного вздорного купчишки? Очень глупый совет! Даже не совет, просто... Просто ничего не знающему Исин-Мардуку кажется, что ванакт Дамед слишком хорошо думает о людях. Увы, увы! Люди, к сожалению, даже хуже, чем мы оба можем себе вообразить. Разве понимают они доброту? Разве понимают они милосердие? Увы, люди понимают лишь железный посох, верят лишь в тяжесть ярма, которое лежит на их плечах. Города сдаются славному ванакту Дамеду, но что в душах этих людей? Верность? Любовь? Будь добрый и доверчивый Исин-Мардук моложе, он бы охотно поверил этому... Дошло до меня, что и Аскалон (не сразу! не сразу!) тоже захочет открыть ворота непобедимому войску ванакта Диомеда. Но мало ли что захотят эти неразумные аскалонцы? Ворота! Кому нужны их ворота?..

Не спешит старичок, в миске с полбой вареной ковыряется. Прилипает полба к бороде, к смешным колечкам-завиткам прилипает...

Интересно, а если бы Персей с Медузой сговорился, кто бы сейчас миром правил?

* * *

Дорогой Миносов...

Невидимой дорогой по винноцветной волне Зеленого моря. Вечной дорогой, которой нет конца.

Черный борт «Калидона», белый парус с золотым ликом Гелиоса над головой, теплые брызги от пенящих морскую плоть весел... Почему я боялся моря? Почему страшился ступить на дощатую твердь палубы?

Впрочем, не так. Моря боялся кто-то другой, мальчишка с Глубокой улицы, когда-то бежавший от страшной гидры. Кто-то другой, не я! Не я, нынешний, избороздивший это море, Великую Зелень, неровную податливую твердь, от критских утесов до финикийских гор, от зеленых склонов Киликии до ливийских песков. Нет дома у Дамеда-ванаки, у Дамеда-бога, наступившего подошвой истертой эмбаты на выю гордой Азии.

Нет?

Я вдохнул горячий терпкий воздух, смахнул со щеки каплю соленой морской крови...

Есть!

Вот он, мой дом, привычный борт верного «Калидона», вот он, мой дом, – бескрайняя Великая Зелень! Здесь нечего бояться, здесь незачем спешить. Летит «Калидон», пенят весла послушную воду, а слева и справа – разноцветные паруса критских пентеконтер, моих морских гетайров, не отстающих ни на шаг, ни на один взмах весла. Смеялся Идоменей Критянин, загорелый дочерна моряк, когда мы распивали с ним бурдюк самосского на рейде Феста. Смеялся, по плечу хлопал: «Что, уже не боишься моря, Диомед-курет?»

Не боюсь! Здесь нет измены, здесь все честно, и даже если рухнет под тобой неверная морская твердь, даже если ударит в лицо волна...

Не в спину – в лицо!

...Лазутчики бедняги Амфилоха не зря едят свой хлеб с пивом. Видел я таблички, убедился. Отрастил Суппилулиумас, ванакт хеттийский, глаза, все видит, обо всем знает!

Почему мне всегда казалось, что предают только чужие? Чужие точат бронзовые хеттийские кинжалы, чужие целят в печень аргивянского ванакта, чужие выдают его секреты врагу. Чужие – мерзкие человечишки в грязных хитонах с серебришком за поясом и золотыми перстнями на дрожащих от страха пальцах...

И не хочется думать, что предатели не они, предатели – лучшие друзья с веселой улыбкой на лице, надежные товарищи, крепко жмущие твою руку, искренние, верные...

Море честнее. Море не предает.

Лети, чернобокий «Калидон», раздувайся, белый парус с золотым ликом, пеньте, весла, морскую плоть! А впереди Ливия, пышущие жаром пески, но об этом не хочется вспоминать, хочется просто стоять у борта, вдыхать сквозь стиснутые зубы морскую соль...

Вечной дорогой, которой нет конца. Невидимой дорогой по винноцветной волне Зеленого моря.

Дорогой Миносов...

Иногда веришь людям с первого взгляда, с первого слова. Иногда присмотреться приходится (как к тому же малоизвестному Исин-Мардуку), подумать. А иногда сразу понимаешь – врет!

Все врет!

– О, благословенны будут боги, приведшие дорогого гостя под мой скромный кров! О, простелется морская вода драгоценным ковром, куда бы ни понес парус моего друга и брата ванакта Дамеда!..

Не понравился мне берег ливийский. И дворец, салом горелым пропахший, не понравился. И слуги, глаза прячущие, не понравились. А пуще всего не понравилась гора сальная – богоравный басилей ливийский Шабак бен Шабак.

– О, благословенна будь удача друга и брата моего, великого ванакта Дамеда, покорителя Азии...

Булькает гора сальная, пыхтит, чашу золотую к балкам потолочным черным тянет. Так тянет, так жилы на шее неохватной напрягает, что скорее помрешь, чем из его чаши выпьешь!

...А мы и не пьем. Еще на борту, как только показались на горизонте серые стены Бахарии Пустынной, нахмурился Мантос-старшой, покачал бородой черной. Не станем, сказал, Диомед-родич, вино ихнее пить, лучше уж крови их выпить! А пока свое вино возьмем, в свои чаши наливать станем...

А я и не спорил. А уж потом, как только Шабака-басилея узрел, как только он губами мокрыми моей щеки коснулся...

Бр-р-р-р!

– О, пошлют нам великие боги победу над супостатом нашим, Великим Домом Кеми Мернептахом Мериамоном, Владыкой Двух Царств, Носителем Двух Венцов! Да не будет ему ни жизни, ни здоровья, ни силы!

Врет! Все врет гора сальная – и когда в дружбе клянется, и когда ванакта Кеми проклинает. Врет!

А вокруг, за столом, среди плошек, салом чадящих, все такие же толстые, глаза прячущие... И девчонка – тоже толстенькая, щекастенькая, в переднике золотом, в браслетах, в диадеме с каменьями. Я бы и не приметил ее, богоравную царевну Уастис, сальной горы дочь единственную, – не до того! Но – вот притча! – все эти бурдюки, жиром залитые, на меня не смотрят (и Шабак-басилей не смотрит!), а девчонка взгляд не отводит. И такое что-то странное в ее глазах. Вроде бы ей меня... жалко?

– Да укрепят боги мышцу нашу, и вложат силу в десницу нашу, и даруют резвость коням нашим!..

Понял я уже – зря приехал. Все обещает мне Шабак-басилей, гора сальная, через каждое второе слово в верности-дружбе клянется...

Врет!

Покосился я на куретов – им тоже не по себе, чернобородым. Возле кресла моего фалангой сомкнулись, сгрудились. Вот-вот мечи выхватят... А горе сальной – хоть бы хны! А как у столов танцовщицы в бусах и браслетах забегали-задергались (тоже, поди, салом намазанные!), захрюкала от удовольствия гора, подмигивать мне стала, мол, выбирай, гость дорогой, богоравный, ту, на которой сала побольше!

Хмурятся гетайры, на девок сальных даже не смотрят, я на всякий случай расстояние глазами меряю до ближайшей двери (прорубимся, ежели что, не впервой), богоравные да почтенные мужи ливийские гогочут, танцовщиц прямо на столы опрокидывают...

– Дамеда-бог! Дамеда бог великий!

– Ванакт! Тс-с-с-с!

Редко когда от моего Мантоса «тс-с-с-с!» услышишь. Но это еще ладно, а кто меня «Дамедой» обозвал?

– Дамеда-бог! Дамеда-Осирис! Сет! Сет! Сет!

Поворачиваться не стал (ведь «тс-с-с-с!»), просто глаза скосил. Стоит между гетайров богоравная царевна Уастис, богоравной сальной горы дочь.

Понял Мантос-курет, что нечисто дело. Понял – пропустил девчонку. Да вот только...

– Дамеда-Осирис! Сет! Иалу! Иалу! Сет!

Стоит, шепчет, смотрит... Ой и смотрит же, толстушка! Будто я уже на погребальном ложе.

– Сет! Дамеда-Осирис!

И нет ее! А богоравный Шабак бен Шабак уже новую чашу к потолку закопченному тянет.

Ну вот, теперь уже и Осирисом обругали!

Не уехали все же – до утра остались. Обещала гора сальная назавтра всех вождей собрать – о походе на Кеми потолковать. После пира – какой разговор? Вот проблюются богоравные...

Низкий потолок, на стенах чудища звероголовые зубы скалят, у окошка маленького ложе под покрывалом цветастым, тоже низкое, резное, не иначе мастера из Кеми расстарались. Дерево позолотой сверкает, по углам – девушки крылатые и на подголовнике кости белой – такие же девы-осы. Поглядишь и не сообразишь сразу – то ли для ночного сна ложе такое, то ли для вечного.

Бросил я плащ-хлену прямо на пол каменный.

Задумался.

Ежели не врет басилей Шабак (врет! врет! врет!), здорово получиться может, не хуже, чем у гиксосов. Ливийцы пустыню как пазуху своей жены знают, а у Мернептаха, ванакта Кеми, войска на севере собраны. Пройдут ливийские стрелки пустыней прямо к берегам Итеру-Нила, наведут шороху возле Фив и Мемфиса, а тут и я пожалую – от Газы и Аскалона.

Но почему Осирис? И Сет почему? Осирис, он вроде бы в Кеми первый бог...

– Тс-с-с-с-с-с!

Мог бы и не прикладывать палец к губам Мантос-курет. Сам заметил: и как дрогнуло пламя в светильниках чадящих, и как неслышно провернулась плита в стене – как раз та, на которой самое страшное чудище нарисовано.

...Рассказывали, будто в Микенах, в Пелопсовых палатах, тоже есть такое. Вроде бы стенка, а за стенкой...

А за стенкой Уастис, богоравная царевна ливийская.

На куретов даже не взглянула, ко мне шагнула, склонила голову... на колени стала.

– Дамеда-бог великий! Дамеда-бог прекрасный! Дамеда-бог любимый! Дамеда-бог, беги!

Моргнул я только, подобное услыхав. Даже не сообразил девчонку с коленей поднять.

– Отец мой – Сет. Ты – Осирис великий. Отец мой Кеми посылать, Кеми сообщать. Кеми корабли посылать. Отец войско собирать! Сет! Сет!

Поглядела на меня толстушка, да так, что вспомнил я наконец, кто такие Сет с Осирисом, боги великого Кеми...

– Диомед-Осирис, беги! Меня, меня бери, бог Дамеда! Служить, любить!..

Хотел я ответить, хотел успокоить, но зашелестело что-то в углу, еле слышно, словно крылья Таната.

...Вместо ложа резного – яма черная. Сгинуло ложе, словно в Тартар провалилось!

А гетайры уже вещи собрали, уже и мечи в руках. – Бери Уастис, Дамеда-бог великий. Уастис не жить, Уастис к богу Дамеду уходить!

...Не догадался я, свинья, собака неблагодарная, даже спасибо девчонке сказать. Схватили меня под локти чернобородые родичи, потащили... Так и осталась стоять на коленях Уастис, царевна ливийская. Только мне вслед успела посмотреть.

Жаль, не сумел отвернуться!..

До самого Крита гнались за нами красные корабли ванакта Мернептаха Мериамона. Чудом ушел «Калидон» – ладно строят кемийские корабельщики, из цельного кедра, так, чтобы киль сам скользил по волнам. Только возле

Феста пуст стал горизонт, исчезли короткие мачты с желтыми парусами.

Не сгубил злой Сет Осириса! А ведь узнай я об измене часом позже...

Не сгубил. Да только мало радости на душе у Дамеда-бога. Опять измена! За каждым углом, в каждой чаше на пиру, в каждой усмешке дружеской.

А может, этим и платят за Великое Царство?

Осирис и Сет – в египетской мифологии – боги-братья. Сет из зависти убил Осириса. Поля Иалу – царство мертвых.

* * *

В эту ночь я словно чувствовал что-то. Слишком близко подступил шелест невидимой реки, такой привычный, такой неотвратимый.

Плещет, плещет... Все ближе и ближе, уже не плеск – грохот...

Не спалось. Не думалось. Выпадала из рук чаша с тягучим критским вином.

Плещет, плещет...

И словно толкнуло, словно повлекло, словно подхватило речной водой. Из тишины мегарона – под яркие весенние звезды, под острый блеск Медведиц, под знакомый огонь Собачьей Звезды. Успел еще удивиться, успел подумать, что...

...Река шумит совсем рядом, тихая, спокойная. Странно, я не могу ее увидеть. Только плеск – и легкий теплый ветерок. Тихо-тихо. Тихо...

Нет, не тихо уже! Грохочет морской прибой, молниями мечутся белые волны, захлестывают, топят меня-прежнего, человека по имени Диомед Тидид. И вот меня уже нет, ибо поднялись воды до души моей, и вот уже сгинула в темной бездне душа. И нет души у того, кто не вынырнул – плечами раздвинул реку безумия!

Не я – ОН.

ОН – бог Дамед, бог сильный, бог могучий.

И я засмеялся...

Нет, не я!

И засмеялся Дамед-бог, и подивился страху СВОЕМУ прежнему, и поглядел в близкое небо, и длань СВОЮ протянул – к самой тверди, к самому блеску звезд. И обозрел ОН мир СВОЙ и вновь рассмеялся, ибо стало все понятно ЕМУ.

На восток поглядел ОН и землю Асов узрел, и весело ЕМУ стало, ибо под рукой ЕГО был тот край. И не было ЕМУ равного в Восточном Номосе, ведь ни люди, ни кумиры, золотые и каменные, не смогли заградить ЕМУ путь. И рассмеялся Дамед-бог смехом громким, и дрогнула земля Светлых Асов.

Поглядел на север Дамед-бог, туда, где утонула во тьме Европа, ЕГО прежний Номос, – и вновь рассмеялся, порадовавшись силе СВОЕЙ. И от того смеха стали кости водой у владык. Олимпийских, ибо подобна скале была мышца Дамеда-бога, и ничто не могло укрыться от ЕГО копья. И вспомнил СВОЮ клятву Дамед-бог и новую клятву к прежней приложил, и страшен был ЕГО глас для богов Темного Эреба, и поняли ОНИ, что кончается время ИХ.

Тогда поглядел Дамед-бог на юг – снова загремел смех ЕГО, и понял ОН то, что недоступно было человеку Диомеду Тидиду. И подивился бог близорукости людской, и нахмурился, и сдвинул брови, ибо наконец-то увидел врага, равного СЕБЕ, врага могучего, ступающего мощно. И понял Дамед-бог, что страшной будет битва меж НИМИ, и возгорелся гневом великим, и протянул СВОЮ руку...

Как больно возвращаться! Как больно снова жить! Как больно снова стать человеком!.. Как больно...

– Мантос! Я все понял! Понял! Кеми – тоже Номос, понимаешь? Мы с дядей Эвмелом думали, что Черная Земля – часть Азии, часть Восточного Номоса, а потом мы нашли в Хаттусе медное изображение, где почему-то не было Кеми...

– Э-э, ванакт Диомед! Не говори, не волнуйся, воды выпей, злого молока выпей. Андремон-басилей корабль прислал, злое молоко для тебя прислал...

– Нет, это важно, очень важно! Номос Кеми неприступен, ванакт Мернептах – не человек, ОН бог, ОН способен закрыть Номос, поэтому туда нельзя посылать войска, все погибнут, погибнут!..

– Какой ты непослушный, родич, понимаешь! Мы тут горюем, мы тут плачем: лежит брат наш Диомед, белый, страшный, мертвый почти. День лежит, три дня лежит. Ай, какая плохая земля! Сначала басилей Амфилох захворал, потом ты захворал. Кто будет править, а?

– А кто?..

– Не волнуйся, родич! Зачем волнуешься? Пошутил я, конечно. Амфилох-басилей здоровый стал, он и правит, и Сфенел-басилей правит, и Эвриал-басилей правит, и Фоас-басилей правит. Возле тебя сидели, о делах говорили. Все хорошо, родич, войска готовы, корабли готовы, Сфенел-басилей и Фоас-басилей уже под Аскалон войска повели. Всех разобьем, сказали. Аскалон возьмем, сказали. А потом ливийцев-предателей накажем, сказали. Да, ванакт, знаешь, что случилось? Ай, не поверишь! Девочка та, Уастис-царевна, тоже, бедная, с ума сошла. Убила себя, понимаешь, глупая! Огонь зажгла, в огонь бросилась.

Сказала, что жертву Дамеду-богу приносит, понимаешь. Ай, бедная, ай, глупая!..

– Нет... Зачем?.. Когда?! .

– Два дня назад, четыре дня... Точно скажу, ванакт. В ту самую ночь, когда тебе плохо стало, ванакт...

– Понял...

– И я понял – глупая очень. А отец ее – собака, и все ливийцы...

– Вот, значит, почему... Человеческая жертва! НАСТОЯЩАЯ жертва! НАСТОЯЩАЯ! Вот как ОНИ стали богами... ОНИ, эта Семейка людоедов! Ненавижу, ненавижу!..

– Ай, зачем сказал, опять ты, родич, совсем белый! Ай, глупый я курет, зачем рассказал, зачем тебе глупости всякие говорю! Эй, не умирай, родич, не умирай, слышишь? Не умирай!

Плещет, плещет...

Кто первый залил кровью ТВОЙ алтарь, мама?

Теперь я понял, все понял!

Помнишь, ты говорила, что не всякий ВАШ ребенок становится одним из ВАС? Как мой брат Эрихтоний, басилей афинский. Одной ВАШЕЙ крови, ВАШЕГО проклятого ихора мало. Нужна наша кровь. Наша кровь – на ВАШИХ алтарях.

Дядя Эвмел рассказывал мне, что есть легенда, будто ВЫ – Посланцы Единого, забывшие ЕГО волю и захватившие наш Номос. Но ВЫ не всесильны, ВЫ – не хозяева. И чтобы править, ВАМ нужна кровь.

Как просто, мама!

– Знаешь, все вокруг думают, что я умру. Мне не страшно, мама! Мне надо было умереть раньше, сдохнуть, словно дурная собака, пока я не стал Собакой Кровавой.

А вот ведь стал! Не по своей вине – но стал.

Мне повезло, мама! Мне очень повезло. Не хватило шага, не хватило самого «чуть-чуть», чтобы твой сын навсегда перестал быть человеком. Как хорошо, что я не знаю, какой это шаг, сколько этого «чуть-чуть»...

Я не Дамед-бог! Как хорошо, мама!

Почему ты молчишь? Ведь я умираю, правда? Ведь я так любил тебя, мама!..

Плещет, плещет...

Как больно...

Как больно возвращаться! Как больно снова жить! Как больно снова стать человеком!..

СТРОФА-II

Мы шли к Аскалону. Яффа, Ашход, Мегиддо. Мы шли дорогой войны.

...Желтый обелиск посреди серой пустыни. Желтый камень у дороги. Издалека виден – не обойти, не свернуть.

Желтый камень, серый песок.

Не на годы воздвигали обелиск – на века, на тысячелетия, навсегда. Выветрилась алая киноварь священного письма, но желтый камень стоит, и гордая надпись все еще молчаливо славит давнюю победу...

«Благой бог, равный Ра, сын Амона, воссевший на престол отца Своего, Его Величество Тутмос, Владыка Двух Венцов, Владыка Двух Царств, одаренный жизнью навеки, эту надпись повелел выбить в месте этом, дабы ведали все о великих победах Его. Амон создал Его могущественным и сильным, сильнее, чем все Его предки бывали, сотворил подобным Монту-Воителю, богу в сверкающих доспехах. Его лик суров, словно лик Губительницы Сохмет, словно лик Сутеха Жестокого в час гнева его. Он – лев свирепый, за добычей в пустыне рыщущий. Разбил Его Величество врагов Своих под Мегиддо...»

Мегиддо... Ар-Магадд... Армагеддон...

«...и сокрушил лук Его страны окрестные, и наступила пята Его на землю эту. Ликует сердце Его, когда зрит Он врагов поверженных, десницей Его обезглавленных, с содранной кожей и выколотыми глазами. Ибо подобен гнев Его гневу Сета Убийцы, когда ступает Он по красному песку...»

Они не знали пощады, владыки Черной Земли, цари Кеми. И стал Армагеддон. Последней Битвой для их врагов.

«...На 22 году царствования Своего воссиял Его Величество царь-бог Тутмос, восстал на врагов, что возле города Мегиддо собрались, выступил из города Ихема с доблестью, силой, мощью и торжеством, чтобы повергнуть жалких противников власти Его. И собрал Он вокруг себя владетелей всех стран, что Кеми покорными были, их коней, их воинов, их колесницы. Разбил Он стан у Мегиддо, утром же 21-го числа Первого месяца Засухи повелел Он двинуть войска на жалких врагов...»

Ликуют молчаливые значки с уцелевшими крошками красной киновари. Ликуют! Победителей при Армагеддоне не судят.

«...И отправился Он, Тутмос, царь-бог, на золотой колеснице, подобный богу Гору, сильный рукой, как Монт-Воителъ, ибо отец Амон укрепил Его мышцу и защитил Его от врагов. И увидели жалкие враги, что Его Величество одолевает, и бежали стремглав в Мегиддо с лицами, полными страха. Бросили они своих лошадей и свои колесницы золотые и серебряные, и заперлись в городе, и завалили камнем ворота. Но Его Величество Тутмос, царь-бог, подошел к воротам Мегиддо...»

Спорят песчинки с желтым камнем. Завидуют. Засыпают подножие, скрывают затейливые значки. Но неколебимо стоит обелиск давней победы, давнего ужаса. Обелиск Армагеддону.

Желтый камень, серый песок.

Мы шли к Аскалону. Яффа, Ашход, Мегиддо... Мы шли дорогой Армагеддона.

Дорогой Последней Битвы.

– Радуйся, родина наша далекая!

Хей-я! Хей-я!

Радуйся, Аргос, богами хранимый!

Хей-я! Хей-я!

Днем о тебе вспоминается сладко!

Хей-я! Хей-я!

Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!

Хей-я! Хей-я!

* * *

– Эвриал?

– Лазутчики вернулись, Тидид. Тут такое дело... Суфеты Аскалона против сдачи города, но многие в Совете за. Они еще думают, дураки!

– Фоас?

– Все в порядке, брат Диомед! Обложили город, мышь не пробежит, птица не пролетит...

– Сфенел?

– Все, как ты сказал, Тидид. Башню осадную строим, Амфилох мастеров прислал. Я приказал наверху бычью голову сделать, чтоб страшнее было...

– Башня «Бык», значит?

– Ага! Большой такой «Бык»! Ну и, понятное дело, шумим побольше. А подкопы ночью роем, тихо. Думаю, не догадаются. Дней за пять управимся, а потом ка-а-ак...

– Тидид! Ребята! Да зачем эти подкопы? За эти пять дней мы их так напугаем, что они сами ворота откроют!

– Басилей Эвриал Мекистид! А зачем нам их ворота?

– Говорят, ты плакал, Курос, верховный дамат?

Дернула худыми плечами Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Дернула, отвернулась.

– Таков обычай, ванакт. Когда царь умирает, все обязаны плакать. Считай, что это входит в мои обязанности.

– Спасибо.

Не ответила, даже не повернулась, не взглянула. Ох, с характером же девчонка!

– Есть такая легенда, ванакт Диомед. Некий злой человек после смерти был схвачен демонами-аху и брошен в Темный Предел, в царство Вурусему Безжалостной. Но взмолился этот человек, стал просить у Светлых Асов защиты. И сказали ему Асы: «Если сделал ты хоть одно доброе дело в жизни своей, заступимся за тебя». И вспомнил злой человек, что когда-то накормил нищего репой со своего поля. И обрадовались Светлые Асы, протянули с Небес эту репу, а человек схватился за зеленую ботву и взлетел к самым Небесам...

– Ясно, – усмехнулся я.

– Когда-то ты, ванакт, не позволил одной беззащитной девушке стать подстилкой под твоими воинами. Эта девушка не забыла, и когда все думали, что ты уходишь, она хотела проводить тебя слезами... Не будем о пустом, ванакт Диомед! Ванакт Кеми Мернептах Мериамон шлет посольство...

Поглядел я на нее, губастую, поглядел, залюбовался. Откуда у этой девчонки такая выдержка, такой разум державный? Ей бы не даматом быть – царем! И не из худших. Жаль, страшненькая очень. Но ведь владыкам красота ни к чему...

– Послов двое, оба – приемные сыновья Мернепта-ха. Старший – Месу, воевода Птаха. Младший – Мемносе, воевода Ра[55].

– Вот как?

Забеспокоился Великий Дом, Владыка Двух Венцов. Еще бы! Обложили мои войска Аскалон, а там и до Газы рукой подать. А ведь Газа – это уже Кеми! Рассказывают, в прежние века владыки кемийские имели силу не пускать чужеземцев в свой Номос. Говорят, и сейчас это так.

...И не только говорят. Видел это Дамед-бог, видел Мернептаха-бога в силе ЕГО! Но кто знает? У гиксосов же получилось! И если снова проснется Дамед-бог, если вновь протянет СВОЮ руку...

– Как думаешь, Курос, стоит идти на Кеми? И вновь дернулись худые плечи под льняным хитоном.

– Тебе решать, ванакт. Но Кеми – большая страна, чужая страна. Чтобы править Черной Землей, надо стать там своим...

«...богом», – мысленно добавил я.

– Но остановиться тоже трудно. Только новые победы укрепляют царство. Города Азии открывают тебе ворота, но кто знает, к чему лежит их сердце? Стоит уйти твоим войскам...

Знакомые слова! Будто я снова пью пиво с малоизвестным Исин-Мардуком. Ой, умна губастая!

– Победы – это не все, верховный дамат Курос. Я могу не идти на Кеми, могу остановиться в Аскалоне, но остановиться так, что Азия надолго забудет о непокорности. Ты понял меня, верховный дамат?

И снова ничего не ответила Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Но я знал – поняла. Все поняла!

Страх сильнее славы, сильнее милости. На пепле Хаттусы я начал строить Великое Царство. Пеплом Аскалона я воздвигну ему стропила. И смешается пепел с кровью, и застынет гранитом...

Горе тебе, Аскалон, город великий, ибо стоишь ты на дороге в Армагеддон!

* * *

...Только спустилась с небес розоперстая Эос, следом и Кера явилася с криком зловестным.

Я оказался прав: аскалонские ворота нам пока ни к чему. Зато самим аскалонцам они не без надобности. Видать, доспорили там, за стенами, доспорили – решили.

Решились...

– Эге, богоравные, никак у них зубы чешутся?

– По места-ам! К бою-ю-ю-ю!

– Тидид, а ты куда? Да мы сами! Ты же вроде как ванакт!

– Так чего, Капанид, мне теперь только «телепина» гонять?

– Арго-о-ос! Кур-р-р-р-р-р!

– Ну мы им и дали, Тидид! Ох, дали! Прямо как под Фивами, да?

– Горек глоток из чужого колодца!

Хей-я! Хей-я!

Тленом разит запах хлеба чужого!

Хей-я! Хей-я!

Солнце чужое огнем обжигает!

Хей-я! Хей-я!

Небо чужое – могильные плиты!

Хей-я! Хей-я!

Горе тебе, Аскалон!

Велик ты, город славный, город посреди пустыни, город на двугорбом холме. Высоки твои стены, крепки башни, и муравьями кажутся люди, суетящиеся у их подножий.

Славен ты, Аскалон, город Астарты, город Иштар Неистовой, чей храм ярым золотом горит на самой вершине. Но не поможет тебе, Аскалон, твоя многолюбивая богиня, и башни не помогут, и стены не спасут. Прогрызут муравьи камень, и рухнет твердыня, и рыжее пламя взметнется к самому небу, к обители Светлых Асов. Мне не нужна твоя покорность, Аскалон, город Астарты, не нужно золото твоих храмов и невинность твоих дев. Ничего от тебя не нужно Диомеду Тидиду, Дамеду-ванаке – кроме гибели твоей. Погибни, Аскалон, во имя славы моей, во имя страха, во имя Великого Царства.

Горе тебе, Аскалон! Горе! Призрак Армагеддона встает над тобой.

Пять дней попросил Сфенел, басилей Аргоса, сын Капанея Исполина, на то, чтобы подготовить смерть города. Послы Великого Дома, Владыки Двух Венцов Мернептаха Мериамона, ванакта Кеми, прибыли на третий.

Чуяли, видать!

И когда красный корабль под желтым парусом ткнулся носом в скалистый берег, я уже знал, что услышу. Не смог погубить Мернептах своего врага в Ливии, не сумел остановить в сирийской пустыне, не напугал стенами Аскалона.

...А может, не только Дамед-бог увидел в ту ночь красно-белое мерцание над Номосом-Кеми? Может, и Мернептах, бог-хранитель Черной Земли, увидел ЕГО? Увидел – понял: ОН может войти в Номос-Кеми.

ОН МОЖЕТ!

Значит – мир? Значит, граница Великого Царства ляжет меж двумя Номосами? Собачья Звезда замрет над Аскалоном? Впрочем, к чему спешить? Весы еще колеблются, пряжа Мойр еще прядется, и наши судьбы, и судьбы миров – на коленях у богов.

Не исчислено, не взвешено, не разделено.

Даматом церемоний я так и не обзавелся. Может быть, оттого, что так и не привык к этим самым церемониям. Да и к чему? Это для какого-нибудь басилеишки, владыки полутора деревень, важно чести не уронить, восседая на троне и щеки надувая. Ну и, разве что, еще для Агамемнона, конечно.

...Неужели в самом деле сгинул носатый? Жалко? Ну, не то чтобы жалко...

А Дамеду-ванаке, владыке жестокому, можно и на камешке посидеть, послам внимая. Особенно когда за спиной – не евнухи придворные, не вельможи толстопузые, а воинство превеликое в силе своей да еще осадная башня виду ужасного (расстарался Капанид, выстроил чудище!).

Убедительно!

А еще можно вождей-союзников усатых да чубатых пригласить – прямо с булавами да секирами. Еще убедительней будет! Добро пожаловать, гости дорогие, долгожданные!

Камешек быстро нашелся – как раз у подножия башни-"Быка". А усатые-чубатые сами прибежали – на послов кемийских поглазеть. Надо же знать им, кого рубить-резать предстоит!

Итак...

– Великий Дом, Владыка Двух Царств, Владыка Двух Венцов Государь-Бог Мернептах Мериамон, жизнь, здоровье и сила, шлет привет младшему брату своему Диомеду-ванакту и о его здоровье спрашивает...

Лихо переводит Курос-дамат, слово в слово успевает.. Впрочем, пока можно не слушать, обычно все... Разве что насчет «младшего брата» интересно. Все-таки «брат»!

А вот поглядеть стоит. Есть на что!

– ...и здоровья тебе, Диомед-ванакт, всяческого желает...

Эфиоп – черный, как ночь безлунная (куда там Эвриалу!), губы темные навыворот, зубы мрамором проконесским белеют, плечи в ворота не пройдут. На груди – Гор-Сокол золотом сияет, на чреслах передник – тоже в золоте. Хорош сынок у Владыки Двух Венцов! Впрочем, оба хороши. Знал ванакт Черной Земли, кого послами направить. Смотри мол, Дамед-ванака, на моих лучших воевод, на сыновей моих. Смотри – думай!

Эфиоп – младший, потому и говорит первым. Мемносе это, воевода Ра. Молодой, меня не старше. Улыбается... Или просто зубы скалит? Ладно, ответим.

– Приветствую послов брата моего, Великого Дома, Владыки Двух Царств...

...Брата, гости дорогие, брата! А кто старший, кто младший, еще увидим!

Переводит Курос-дамат, языком прищелкивает, слова мудреные кемийские словно орешки раскалывает. А я на второго посла смотрю – главного. На Месу, воеводу Птаха. Этот не о здоровье – о деле говорить станет. Мрачен Месу, старший посол, ой, мрачен!..

– ...А тем, что здоровье брата моего, Великого Дома, Владыки Двух Царств, Государя-Бога Мернептаха Мериамона, жизнь, здоровье и сила, отменно, счастлив весьма...

Лет сорок этому Месу. Под кожей загорелой мышцы бронзой набухли, поперек рта – шрам рваный, и на плече шрам, и на шее. Тот еще волчина, видать! Ну, Гор-Сокол на груди – это понятно, по чину положено, а вот лицо... Мемносе – эфиоп, а этот кто? Сириец? Финикиец?

Ох и мрачен!

– ...От себя же скажу тебе, Диомед-ванакт, что за честь почту с твоим воинством на бой выйти, ибо воины твои – воины храбрые, сам же ты – лев отважный. Проломил ты чресла царю хеттийскому, чего от века не бывало. Но не о войне будет речь наша – о мире!

Прошелестело вокруг, переглянулись чубатые да усатые, союзники мои кровожадные, недоуменно этак переглянулись. За тем ли сюда шли? Улыбнулся мне Мемносе-эфиоп, воевода Ра, поклонился. И я улыбнулся белозубому. Ишь, завернул, приятно даже!

...А слово-то сказано. «Мир»! Не «война»!..

Отошел назад Мемносе, место старшему уступая. Шагнул ко мне сириец-финикиец Месу.

– Ты... ты...

В первый раз сбился Курос-дамат, голосом дрогнул. То ли от того, что трудно рождались слова посольские, через рот рассеченный пробиваясь, то ли от иного чего.

– Ты, собака ахейская, вожак стаи шелудивых псов, радуйся! Ибо отец мой, Великий Дом, Владыка Двух Царств, Владыка Двух Венцов Государь-Бог Мернептах Мериамон, жизнь, здоровье и сила, согласен даровать тебе, собаке, мир!..

Замер я, ушам не веря. Кто сошел с ума? Курос, я, посол-воевода? А вокруг уже не шелест – гул. Недобрый, зловещий...

– ...Но мир этот получишь ты, собака ахейская, когда приползешь на брюхе своем к подножию трона Владыки Двух Царств, и прах под ногами его облобызаешь, и принесешь дань тяжелую, и обязуешься служить ему, как пес служит своему хозяину. Ибо ты – блевотина грязная, ибо ты – мерзость под солнцем, а твои союзники – вши в шерсти собачьей...

Взглянул мне в глаза Месу, воевода Птаха. И Тартар был в его взгляде.

Взметнулись секиры, рванулись вперед фракийцы и шардана, сомкнулась стена гетайров, посла неразумного спасая, бросился вперед черный Мемносе, рот товарищу своему зажимая:

– Нет, нет! Отец хочет мира! Отец хочет мира!.. Поздно!

– На Кеми! На Кеми! На Кеми! Смерть послам-ублюдкам! Смерть Мернептаху-собаке! Смерть! На Кеми! Веди нас, Дамед! На Ке-е-еми-и-и!!!

– Теперь их не удержать, ванакт. Даже если ты откажешься, они пойдут на Кеми сами...

Спокойно лилась речь Куроса, верховного дамата. Только в глазах... Что-то странное было в глазах Цулияс, дочери Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Все годы прямо смотрела она, теперь же...

– Шардана, туски и фракийцы поклялись на крови отомстить за оскорбление. Дарданы тоже. Твои воины...

– За моих не волнуйся, Курос, верховный дамат! – не выдержал я. – Они знают, что такое приказ!

...Хоть и пришлось у Фоаса, братца моего куретского, копье из рук вырывать. Все рвался с Месу переведаться.

– А что ты скажешь, дамат верховный?

Не сразу ответила Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. Дернула губами пухлыми, поглядела странно.

– Если бы меньше знала тебя, ванакт Диомед, то решила бы, что ты подкупил посла...

Что-о?

– ...Но это не так, хотя, может быть, тебе и стоило это сделать. Я говорила с Мемносе, воеводой Ра...

«Говорила»! Не иначе, надоело девчонке играть в Куроса-дамата. Или не о том сейчас ее мысли.

– Мемносе в ужасе. Великий Дом приказал договориться с тобой, ванакт, предложил самые выгодные условия. Кеми хочет мира!

– Но почему?.. – не выдержал я.

– Месу – изменник. Я узнавала – он приемный сын Рамзеса, отца Мернептаха, родом из народа хабирру, которые уже много веков живут в Кеми. Недавно он поссорился с Великим Домом. Кажется, речь шла о том, что кемийцы обижают его соплеменников, заставляют их строить каналы и лепить кирпичи. Месу не смог ничем им помочь...

– И решил отомстить Мернептаху, – понял я. – Спустить на него шелудивого пса Диомеда. Неплохо!

И ты, Великий Дом, Владыка Двух Царств, ведаешь, что такое измена! Измена – вечная супруга царей...

– Но почему ты сказал... сказала, что я должен был подкупить этого хабирру?

Дернула плечами, в сторону отвернулась, словно там, на красной шатровой ткани, ответ написан. Все годы прямо смотрела Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми, мой верный дамат Курос.

Не смотрит уже.

– Тебе не захочется слушать меня, ванакт Диомед. Тебе и так наговорили сегодня...

Не выдержал. Встал, за плечи девчонку взял. Повернул.

– Сядь!

Присела на скамейку резную, финикийскую, губы пухлые щелочками сжала.

– Говори!

Подняла взгляд, улыбнулась грустно.

– Тебе помогают боги, ванакт Диомед. Или демоны. Или ты сам – демон.

– Не о том, – вздохнул я, уже ничему не удивляясь. – Я должен был подкупить посла...

– Чтобы он нарушил приказ и разжег войну. Все просто, ванакт Диомед, сын Тидея! Твое войско послушно приказу, твои союзники – нет. Да они тебе уже не нужны, они опасны. А теперь, когда кровь ударила им в печень, все эти шардана и туски пойдут на Кеми – под стрелы Мернептаха. Великий Дом окажет тебе великую услугу – избавит от беспокойных друзей. А ты возьмешь Аскалон, разрушишь его до основания, чтобы вся Азия содрогнулась, потом заключишь выгодный мир с Кеми... Вот оно, твое Великое Царство, правда?

– Правда, – кивнул я. – Это правда, Цулияс, дочь Шаррума, жреца Света-Сиусумми. И это Великое Царство построили мы с тобою, верховный дамат!

Дрогнуло ее лицо – на миг единый, на малую капельку воды в клепсидре.

– За эти годы я хорошо узнала тебя, ванакт Диомед. Ты – не мудрый правитель, не тот, кто возводит царства. Ты – воин, ты – разрушитель. Но боги за тебя, тебе не приходится даже стараться! Знаешь, я уверена, что даже если ты сейчас все-таки начнешь войну с Кеми, то все равно победишь. Мернептах воюет на севере и на юге, за порогами Нила, момент очень удачный... Как тогда, когда ты сжег мою Хаттусу, ванакт!

Побелели ее темные глаза, блеснули светлым железом.

Не забыла. Не простила.

...Почему-то вспомнился хеттийский кинжал, тот, что нашли на трупе Эриния-аэда.

– Демоны хранят тебя, демоны защищают, демоны даруют удачу... Я не буду больше служить тебе, ванакт Диомед!

Вот как? Я протянул руку, сжал пальцы на ее подбородке, подождал, пока в темных глазах блеснут слезы.

– Будешь! Ты будешь служить мне, Курос, верховный дамат, пока я хочу этого! Пока я не построю Великое Царство! Мое Царство!

– Но зачем? Зачем?

Дернулась, отбросила мою руку, вскочила.

– Даже царю, даже ванакту, даже владыке мира нужен свой дом, свой сад, женщина, которую он обнимает ночью! Ведь он тоже человек! А где твой дом, Диомед, сын Тидея? Где твой сад? Где твоя женщина? У тебя нет ничего, кроме пепла и крови под ногами! Ничего – потому что тебе иного и не надо. Так зачем тебе царство? Скажи, зачем? Скажи, ты еще человек?

Крикнула – как ударила.

Не ответил я, хоть и прост был ответ.

...Дом – чужбина, сад – Поле Камней, женщина – в Темном Аиде... Хоть я еще и человек.

Человек? Демон? Или просто тьма из Эреба, гнев Божий над Азией?

Кто я?

«...А ты, Дамед, владыка жестокий, до неба вознесшийся, – до ада низвергнешься, ежели не выслушаешь слово, что было мне от Ахве-Господа! Ибо мнишь ты себя сильным, но ты лишь песок под ногами Его, лишь пыль в устах Его, хрупок ты, как слюда, перед Его страшной яростью!.. А посему, Дамед, владыка жестокий велю тебе идти в землю Ездралеон, к Гилгалу-камню...»

* * *

– Ну ладно, Тидид, как скажешь, подождем еще несколько деньков, погодим стены крушить. Но почему?

– Это приказ, богоравный Сфенел Капанид, басилей Аргоса!

– Еще и обзываешься...

– Доблестные фракийцы! Храбрые шардана! Мужественные туски! Великие воители-дарданы! Знаю я, как велик гнев ваш против Кеми, против Мернептаха-царя, чей грязноязыкий посол дерзнул оскорбить нас всех. Но война – искусство богов, победа – в их руках. А боги завистливы. Знайте же, что завистливые боги развязали грязный язык послу Великого Дома. Сильны боги Кеми, в их воле погубить каждого, кто без их дозволения попытается вступить в Черную Землю. А потому я, Диомед, сын Тидея, Дамед-ванака, ваш друг и союзник, прошу и требую: ждите! Час близок! Но пока – ждите!..

– Мне некогда, Фоас. Вернусь дня через три, поговорим.

– Э-э, брат Диомед! Тут такое дело, брат Диомед, такое дело интересное, понимаешь! Амфилох-басилей человечка прислал, да. Такого хитрого, да. Этот человечек гонца хеттийского в лицо знает, да. Гонец приедет, предателя, что нас врагу продает, искать станет, чтобы все тайны от него, негодяя, узнать. А мы тихо пойдем, а мы тихо поползем, все увидим, все приметим, предателя к тебе на веревке притащим...

Но мне уже все равно. Почти все равно. Дорога на Ар-Магеддон осталась за спиной.

Земля Ездралеон, камень Гилгал...

АНТИСТРОФА-II

Хорошо, когда незачем спешить! Хорошо, когда торопишься не ты, а дорога, и не тебе – дороге отмеривать долгие часы дневных переходов, указывать места привалов и ночевок. От колодца к колодцу, мимо пастушьих шатров, мимо лохматых овец, дремлющих под беспощадным со лнцем, мимо злых худых коз, не щадящих последние травинки между пыльных камней...

Ездралеон – каменистая пустыня. Ездралеон – пастушье царство.

– Почти Этолия, ванакт! Гор, правда, нет, и леса нет, и рек нет, и ничего нет. А так очень похоже, понимаешь! А почему похоже? Овцы есть, молоко кислое есть, городов, чтоб они пропали, нет...

А по ночам – белые огромные звезды, молчаливые, близкие. Опустилось меднокованое небо вниз, в вершины холмов уперлось. Не упадет! Прочно стоит земля Ездралеон, древняя пастушья держава. Отражаются звезды в кремнистых скалах, рассыпая огонь дробными искрами. Тихий шепот ветра, тихий шепот дороги, тихий шепот звезд...

– Смотри, Мантос, а созвездия-то не такие, как у нас! И Медведица ниже, и Кефей не виден. А все равно – здорово!

В темных полотняных шатрах – молчаливые люди. Им не о чем говорить со случайным путником. Разве что налить ему воды, насыпать в миску вареной чечевицы, нацедить кислого молока. Бедны цари пустыни, владыки каменистой земли Ездралеон, но не страшна им чужая пята, ибо нечего делать гордым завоевателям здесь, в пастушьем царстве. Поэтому молчат гордые пастыри овец – неулыбчиво, спокойно. Только когда очень попросишь, только когда выпьешь холодного овечьего молока...

– За теми холмами Гилгал-камень, о чужеземец. На высоком холме стоит, не спутаешь. Поставил его там праотец наш Абрагам бар-Фарра, когда приехал сюда из земли Уц, из Ура Халдейского...

Ездралеон. Пастушье царство. Что делать Диомеду Дурной Собаке у камня Гилгал, воздвигнутого Абрагамом из земли Уц?

«...А посему, Дамед, владыка жестокий, велю тебе идти в землю Ездралеон...»

Зачем я Ему?

* * *

Жертву приносят кремневым ножом. Не бронзовым, не медным. И резать горло нужно ровно, не наискось, и кровь должна литься на камень, а не на землю.

Опустила голову худая овца, молчит, бедная.

Чует...

Почему-то думалось, что сюда меня не пустят. Почему-то думалось, что придется повернуть назад...

Уже дорогой я понял, что ошибся пророк, обличавший меня на базаре в Аласии. Ошибся – или не разобрал того, что услышал в грезах своих. Стоит Гилгал-камень посреди земли Ездралеон, на высоком холме у дороги стоит. Но...

Но кто мне ответит? Чей алтарь вкусит крови овцы-бедолаги? Племенной божок, владыка каменистой пустыни? Разве он – Единый? Разве он – Тот, Кем сотворены все Номосы, все миры? Тот, Кто и есть мир? Собираются раз в год у Гилгала-камня пастухи окрестные, кропят алтарь кровью, о поголовье обильном просят. О чем еще просить им? Не о Великом Царстве, не о судьбах Азии! Они и слов таких не слыхали, ни к чему здесь такие слова.

А этот их бог – слыхал? Знает? Бог бродячих пастухов, покровитель шатров и овец. А то, что зовут его Ахве-Единый, то просто понять. Не видели пастухи здешние другой земли, единственная она для них. И они сами – единственные, забытые временем среди этих холмов. Так откуда иным богам взяться? Одна земля, одно племя, один бог. А может, в далеком Уре Халдейском услыхал праотец Абрагам сын Фарры про Единого, услыхал, соплеменникам поведал.

Странно глядели на меня пастухи, неподалеку от Гилгала шатер разбившие. Не осуждали, дивились скорее. Что, мол, ты ищешь, о чужеземец, возле нашего камня, у нашего бога? Свой у тебя бог, к нему иди, у него проси. Но пустили все же. Даже кремневый нож дали, даже про то, как горло овце несчастной резать, объяснили. Я – гость, гость их шатра, гость их бога...

Уходить поздно, я уже здесь. Что же ты скажешь мне, пастуший бог?

Пастуший бог молчал.

Да и кому говорить? Холм, венец густых кустов на вершине, узкая тропа, исчезающая среди темной зелени, за нею – груда камней, поросших желтоватой травой. Еще один камень, плоский, грубо околотый чьей-то неумелой рукой, в землю врыт – алтарь, не иначе.

Гилгал. И Диомед Дурная Собака, Дамед-ванака у груды камней.

Один.

Увязались за мною было верные гетайры, да только я и слушать не стал. Чем они помогут? Разве что подивятся вволю. Чудит, мол, Диомед-родич, тысяча богов вокруг, а он зачем-то к тысяча первому поехал, понимаешь!

Молчал Гилгал, груда камней на вершине. Молчал пастуший бог. Я вздохнул, поглядел в темнеющее закатное небо.

Здесь ли Ты, Единый?

Острым был кремневый нож. Прямо на камень хлынула темная кровь. Прямо к первым звездам вознесся горьковатый жертвенный дым...

– Я здесь, Единый! Я, Диомед, сын Тидея, я, Сияющий, знающий о Тебе, я, покоритель Востока, здесь! И если Ты тоже здесь, ответь!..

Почему-то пересохло горло. Почему-то дрогнули пальцы. Ничего не изменилось, все так же молчат камни, все так же тихо шелестит кустарник вокруг.

– Я здесь, Единый! Я, Диомед, сын Тидея. Ты звал меня, Ахве, я пришел...

Тихо, пусто... Но почему так страшно? Почему ладони...

– Я здесь...

Сухо затрещали ветки. Затрещали, дрогнули, выстрелили нежданным огнем. Рыжим было пламя, как то, в котором погибла Хаттуса...

Услышал.

Ответил.

И пламя – слова Его!

Я обернулся, пытаясь найти выход. Поздно! Не уйти, не скрыться. Огненный венец вокруг Гилгала. Огненный венец вокруг меня. Все сильнее пламя, все выше. Опалил жар веки, но не закрывались глаза – как в ту ночь, когда мой НАСТОЯЩИЙ Дед пообещал мне великую славу...

– Долго ты шел ко Мне, раб Мой Диомед!..

Кто это говорит? Огонь? Я сам? Или кто-то Другой шевелит моими губами?

...А пламя все выше, под самыми небесами, и вот уже огненный шатер сомкнулся над вершиной, закрутился вихрем, обжег кожу сухим жаром.

– Или забыл ты, Диомед, владыка жестокий, неблагодарный, что ты лишь пыль в устах Моих, лишь пепел под стопою Моею? Услышь же волю Мою от слова до слова, дабы исполнить ее под угрозой гнева Моего тяжкого, ибо так повелеваю Я, АХВЕ-СУЩИЙ, Я, БОГ ЕДИНЫЙ!..

Загудел рыжий огонь, языками палящими ко мне метнулся... Но страх уже исчез, сгорел в первых искрах нежданного пламени.

И это Единый? И это Творец миров? И это Тот, Кто и есть мир? Разве Он станет грозить и сердиться?

– И бойся, Диомед, нарушить волю Мою, ибо Я – Бог ревнивый, немилосердный...

И словно пропало все – ревущий огонь, горячие камни, запекшаяся кровь на алтаре. Где Он? Разве Он говорит со мною? Одуревший от скуки пастушеский божок решил напугать случайного гостя, словно племенной вождь, ведущий в бой дюжину грязных козопасов. Пламя, молния, морская волна... Божки грозят, пугают гневом, ибо знают, что Человек может распрямиться...

– Слушай же Меня, Диомед, раб Мой! В рабстве у царя Кеми сейчас Мой народ, в рабстве жестоком, немилосердном. Ведаешь ты об этом, но не желаешь помочь, не желаешь споспешествовать ему. Но теперь это Моя воля! Помоги народу Моему, сделай так, чтобы познал он свободу, чтобы из рабства сам вышел, чтобы пошел туда, куда Я велю...

Хорошо ли смеяться пред ликом божьим? Может, и плохо, но как удержаться? Обрадовался божок пастушеский, повелитель шатров и овец, что забрел к нему Дамед-ванака. Ну, как не порадеть за народец свой? Сослужи, мол, службу, гость, поспособствуй. А не то Я тебя!..

...А что это за народ такой, о котором я знаю? Уже не хабирру ли, за которых Месу-изменник, посол грязноязыкий, вступался? Те, что в Кеми каналы роют и кирпичи лепят?

– А если выполнишь ты волю Мою, если поможешь народу Моему, то наполню Я твой шатер богатством, и приумножатся стада твои, и жены твои, и заполнят твои потомки землю...

Пожал я плечами, про жен да стада услышав. Чего еще ждать от пастуха? Что он еще может пообещать?

Странное дело, вроде как горло отпустило?

– Ведома мне теперь воля Твоя, Ахве, пастуший бог, – вздохнул я. – Выполню я ее, нет – не ведаю еще. Но только не нужна мне Твоя награда, ибо нет у меня стад, и потомков нет, и родной земли. А гнев Твой – пустой, пастуший бог! Сто раз обходила меня смерть, а если в сто первый не обойдет, что с того? Человек – смертник, чем его напугаешь? Ты не страшнее Таната!..