Андрей Валентинов

Ангел Спартака

Я видел Сатану, спадшего с неба, как молния. Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам; однако ж тому не радуйтесь...

От Луки святое благовествование. Глава 10, стихи 18-20.

Звезда взошла. Битва началась

Антифония — перекличка голосов. Перебивают друг друга, догоняют, дополняют, поправляют. Антифон — голос в ответ. Слово звучит странно, редкое оно, почти нигде не встретишь. Учитель посмеется, если услышит, — сам нарочно коверкает речь, а меня обожает поправлять. Но пусть будет Антифон — голос меня-иной, сегодняшней. Прежней не рассказать самой, без моей помощи, ту давнюю историю.

Я вспомнила обо всем этом — и об истории, и о себе-прежней, — потому что скоро вновь увижу Учителя. Потому что прошлой ночью взошла Звезда.

Звезда взошла, битва началась.

Мы расстались с Учителем много лет назад, я тогда попыталась попрощаться. Жизнь коротка, мы могли бы и не встретиться. Расчувствовалась!

«Я не позволю сбежать Моей обезьянке!»

Не «умереть», не «погибнуть» — «сбежать». Учитель всегда точно подбирает слова.

Поэтому я и решилась вспомнить — все, подробно, звук за звуком, шаг за шагом. Вспомнить и передумать заново, ведь ошибиться, имея дело с Учителем, — немногим лучше, чем попасться в лапы трем лохматым скотам на лесной дороге неподалеку от славного города Капуи.

Не лучше — пожалуй, даже хуже. Безнадежнее. Но это уже Антифон, голос меня-сегодняшней. Тогда же, в далекий вечер месяца богини Майи, в небывало жаркий предзакатный час...

Книга первая. КАПУЯ

— Беглая? Чего молчишь, язык глотаешь?

Хохочут. А я молчу.

Не убежать. Один спереди, сзади второй, у обоих — дубины. И еще третий, с кинжалом. На рожи лучше не смотреть.

— Проще всего здесь огулять — и прирезать. Беглая она, искать станут. Заорет на рынке, разбирайся со стражей потом.

— Язык отрежем, он ей все равно без надобности. А продадим киликийцам, в первый раз, что ли?

За все надо платить, дороже всего — за глупость. Сунулась в лесок, не осмотревшись. Да еще ближе к ночи, да еще...

Но и выбирать не с чего было — на постоялом дворе ко мне уже присматривались. Хозяин мальчонку кликнул, послал его куда-то. Может, и не за стражей, только ждать было не с руки.

— Ладно, чего стоишь? Ложись! Поерзаем!..

— Только пусть одежку сымет. Еще запачкает...

Не убежать, не выйдет. А что выйдет? Можно молчать — и еще глаза закрыть. Закрыть, терпеть. Говорят, учат такому мудрецы. Терпи, все терпи, чего с тобой ни делают. Мудрей! Потому как в том Судьба твоя, а Судьбу возлюбить следует.

Сымай, сымай! Да не бросай на землю, сюда давай!..

Можно и по-иному.

Антифон

Закон жизни: ты слабее, значит, тебе бежать. Тебе бежать — им ловить. Хватать, грабить, насиловать, продавать за море с отрезанным языком. Только всегда и везде сильным быть невозможно — как и слабым. Надо лишь не пропустить грань, за которой чужой силе приходит конец.

Так объяснял Учитель — много позже, но я и сама догадывалась. Грань чужой силы и своей слабости.

Грань.

* * *

Главное — не спешить, делать все медленно, не торопясь. Передать гиматий первому, с рыжей бородищей, снять браслеты, один можно даже уронить... поднять.

Если ударит — ничего. Не убьет и не искалечит. Выживу!

Туника... Скот еще и жаден, ткань щупает! Остальные... Один отвернулся, в котомке моей роется (по котомке и узнали, сволочи, для беглых она — вроде диплома). Чернобородый, что с кинжалом, рядом — на травке поудобнее пристраивается, любопытничает, видать. Дубину свою в сторону отложил.

Уже лучше.

В последний миг — еще раз все взвесить. Не убьют, но будут насиловать несколько дней, пока к морю доставят. И с языком не шутили, видела такое. В их ремесле лучше не рисковать, вдруг я хозяина своего привселюдно на помощь звать стану (чтобы сразу на крест, не мучаясь)? Потом перебросят через борт, как тюк с сырой шерстью, — и ложись под вонючих киликийцев, тешь каждую ночь дюжину скотов до самого Делоса. А там продадут. Без языка — значит, меньше выручат. Но ненамного.

...Все-таки ударил, мерзавец! Не терпится ему, торопится, причмокивает даже. Плащ косматый сбросил, сейчас тунику снимать станет.

Грань чужой силы — и своей слабости.

— Ложись, чего ждешь? Ноги раздвигай — и повыше!

Не спешить, не спешить! Пусть дозреют, пойдут бульбочками. У рыжего уже слюни его поганые текут, чернобородый радость свою выставил — чешет, подбадривает-поглаживает...

— Погоди, мы ее лучше двойной тягой, ты сзади, я спереди. Пусть на четыре кости станет. Эй, ты, слышишь?

Слышу. Словно колокольчик в храме Юноны Фульгуры. Дзинь!..

Улыбнулась.

Поднесла руку к прическе — там, где заколка. Какая девушка не распустит волосы перед любимым? Тем более когда их, любимых, трое.

Особенно таких.

Успела взглянуть на того, который с котомкой. Деньги пересчитывает, на меня не смотрит. Считай, не сбейся!

Ишь, подстилка, улыбается...

Улыбаюсь!

Грань!

Боялась не первого, не второго даже — третьего. Второго, конечно, тоже. Вдруг сообразит, вдруг в сторону отскочит?

Не сообразил. И отскочить не успел.

Заколку (специально выбирала еще год назад — чтоб по руке!) забирать не стала, там и оставила — в причинном месте этого второго. Пусть сам и вынимает, и так на рыжебородого лишний миг потратила. Очень уж хотелось еще разок уколоть — побаловать. И его, и себя.

Третий сплоховал — монеты в кошель складывать принялся, совсем одурел, видать. Бережливый попался, хозяйственный! За кинжал схватился, когда я уже дубину к его голове подносила. Еще подумалось, что глупо будет, если от первого удара разлетится. Не голова, понятно, — дубина.

* * *

Казалось, что убивать труднее. Не очень трудно, как вьяснилось. Только с рыжим повозиться пришлось — все умирать не хотел, хрипел, кровью плевался. Дубину о череп размочалила, пришлось у его дружка кинжал позаимствовать.

Хорошо, что тунику с гиматием заранее сняла. Кровь отстирывать не пришлось. И так вся — по уши.

Так кто кого огулял, ублюдки?

Антифон

Почему мне кажется, что история моя началась именно тогда? Именно тогда, именно так? «Началась — для тебя», — уточнил бы Учитель. Да, для меня — но именно так. Не месяцем раньше в Аквилее, не несколькими часами позже в старом храмике на опушке? Может, потому, что именно тогда, на окровавленной поляне, я принесла первую жертву Ему? Настоящую? Позже, у алтаря, когда я полоснула кинжалом-трофеем по запястью, капли крови показались чем-то смешным, несерьезным.

«Мистика-рустика», — говорит в таких случаях Учитель. И смеется.

* * *

— Чего тебе нужно, обезьянка?

Кажется, удивился, изумился даже. Настолько, что на миг забылось, и где я, и что делаю, и почему кровь на алтаре — зеленая кровь. И почему ее, кровь, вообще вижу? Ночь, вокруг тьма хоть глаз выколи, плошку глиняную я сразу потушила, как и положено. Но вместо тьмы — огонь, неяркий, светло-зеленый, словно молодая трава. Словно моя кровь на старом алтаре.

— Я... Я не обезьянка! Я... Заклинаю Тебя Именем Твоим, которое есть...

Пропала! Камень под ногами разверзнется — или сама в камень превращусь, словно Ниоба-гречанка. Стоит мне хоть на букву в Имени, «которое есть», ошибиться, ничто не спасет. И так сглупила, спорить принялась вместо того, чтобы сразу...

— Не совсем точно, — покачал Он головой, дослушав «которое есть». — Там фрикативный звук, как раз в серединке. Надо же, такая древность — и помнят!

Не разверзся камень под ногами. Значит, права была бабушка, Элизиум тени ее!

— Этим Именем я... вы... вызвала Тебя!..

— Меня?! Вызвала? Ты?!

Вот тут-то Он и рассмеялся — впервые. Рассмеялся, руку мне на плечо положил.

— Мистика-рустика!..

Затем смеяться бросил, поглядел в глаза.

Антифон

Лишь недавно подумала, какой в тот миг Он меня увидел? Семнадцатилетняя девчонка — босая, в гиматии мятом, с пятном под глазом (сильно ударил мерзавец рыжий, не пожалел!). Да еще кровь на руках и на шее — мылась, не отмылась. А уж что в глазах было, о чем думалось тогда, и вспоминать не хочется.

Сама бы я от себя, наверное, за тысячу миль бежала. А еще вернее — прирезала. Спокойнее будет!

* * *

— Понимаешь, обезьянка... Никто — никто из людей и «местных» вызвать Меня не может. Даже позвать не может. Ты просто... Как бы пояснить, чтоб поняла... Ты поверила своей бабке, заучила непонятное слово, провела этот смешной обряд — и... Скажем, зажгла маяк. На море бывала, бесхвостая?

Про бабушку я Ему ничего не рассказывала, не успела. Тогда даже не удивилась, не до того было, а после все выспрашивала, как можно мысли читать научиться. Он головой качал, улыбался: «Мысли? Это у обезьян-то?»

Но кое-чему научил.

— Попасть к вам просто, но точное место угадать трудно. Представь, ты летишь в космосе, вокруг — миллиарды звезд, а тебе нужно только к одной.

Лечу... Где лечу? — не выдержала я.

Вздохнул, поглядел странно.

...Потемнело. Кровь на алтаре уже не зеленая — обычная.

— Хорошо, ты плывешь по морю, вокруг туман...

— Про маяк — ясно, — вновь не сдержалась я, даже позабыв, где я и с Кем. — Бабушка рассказывала. Такие храмы — их чаще всего Неизвестному Богу посвящают — во многих землях есть. А для того и святилища строят, чтобы через них боги в мир приходили. Потому и огонь поддерживают, и жертвы приносят. А Неизвестным Тебя назвали, потому как Имя...

— Угу.

Дернул плечами (только сейчас заметила — широкие у Него плечи, а сам худой очень, костистый).

— Это хорошо, что тебе все понятно. В таком случае можешь сочинить еще одну байку про богов и рассказывать ее своей стае до седых волос. А вот с заклятием не вышло, так что внеси поправку в ваши мифы. Мне пора.

— Погоди! Учитель, погоди!..

— Как ты сказала?

Почему я в тот миг назвала Его Учителем? Именно так — не демоном, не богом, не позвала по Имени, наконец? Заучивала я это Имя месяц целый и все боялась, что не успею, помрет бабушка.

— Тебе понадобится помощник, Учитель. И не один. И помощница Тебе пригодится. Без людей Ты не сможешь...

Что именно «не сможешь», не договорила, да и не знала я про это. Так и сказала — «не сможешь». Услышал. Медленно-медленно повернулся. Замер.

— А почему ты вообразила... решила, что «не сможешь»? Решила, будто Я чего-то не могу? Без кого? Без вас? Без злых бесхвостых, возомнивших о себе обезьян?

Никогда позже я не слышала от Него такого голоса. А еще заметила — лицо почернело. Даже не почернело — потемнело, словно весь свет вокруг испарился.

Только вот терять мне было нечего. Совсем.

— Тебе понадобился наш маяк, наша речь и наш облик. Ты не стал присылать Своих слуг — пришел Сам. Воли Твоей мало — как мало одной мысли!..

— Угу.

Внезапно лик Его осветился. Лишь после сообразила — Луна. Тучи, кажется, разошлись.

— Я расскажу тебе притчу.

Антифон

Учитель часто повторял: «Люблю говорить притчами». И при этом смеялся — очень зло. Однажды решилась, спросила.

«И без притчи не говорил им!» — ответил, словно ударил.

* * *

— А притча, Моя обезьянка, такая... У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение...

Я даже не сразу поняла — отчего это притча. Ну бывало—у нас, у осков, старшему сыну обычно надел выделяли. И среднему выделяли, с отцом лишь младший оставался.

— По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему.

И снова совсем другим голос Его стал. Хоть и только что познакомились, а поняла — иным. Будто бы Ему... Не больно, не обидно даже, а словно бы все вместе. И еще не по себе очень — словно над костром погребальным говорит.

— Встал и пошел к отцу своему. И, когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!..

И еще одно понять успела — взял Он меня в ученицы.

— Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Замолчал, прошелся не спеша к входу. Остановился.

— И что поняла ты, Папия Муцила?

Не обезьянка уже, даже именем не побрезговал. А я-то думала, что его, имя мое настоящее, только одна я на земле знаю — с тех пор, как семьи моей не стало.

— Поняла, Учитель. Ты был Старшим Сыном.

Антифон

А это я вижу со стороны — именно вижу, словно показал кто-то. У старой каменной стены двое — высокий и маленькая. В голосе высокого — насмешка, чуть заметная, дальняя.

Догадалась о маяке, обезьянка? Догадайся и сейчас.

Под ладонью — неровный пыльный камень. Теплый, очень теплый...

— Обезьянка догадалась, Учитель. Морякам нужен запас муки. И зернотерка, и вяленое мясо...

— Не ужинала? — насмешка слышнее, заметнее. — А еще требуется оружие, деньги... Стену сама разберешь?

— Сама! — В голосе маленькой — вызов, хотя она еле стоит на ногах, а камни огромные, неподъемные. — Откуда начать?

Не надо. Камни исчезли. Из глубокой ниши — розовый свет.

Маленькая слишком устала, чтобы удивиться.

Высокий, не глядя, протягивает руку. На широкой ладони — горящая лампа. Не стекло — что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный.

— Лампа? — наконец-то она изумилась. — А почему горит? И зачем?

В ответ — злой смех. Маленькой на миг становится страшно.

— Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!

Розовый свет внезапно густеет, собирается шаром, поднимается, зависает над его ладонью. Глухой стук упавшего светильника — уже пустого, мертвого. Огонь касается ладони, растекается, всасываясь в кожу.

Гаснет.

Маленькая невольно подается вперед, поднимает руку...

— Не вздумай! — Теперь в Его голосе нет злости. — Хочешь покидать гробницу каждую ночь? Бродить среди могил, возвращаться — и так век за веком, без надежды на покой? Бессмертным жить скучно, не-мертвым, поверь, еще скучнее! Не так давно таким забавлялись цари Египта. Не завидую! Ни царям — ни их подданным.

Огня больше нет. Темно.

Учитель как-то сказал: «Если свет, который в тебе, — тьма, то какова же тьма?» Просто так сказал — ни к чему.

* * *

В свитках греческих — не в тех, что про философию, а в тех, что про любовь (редко я их разворачивала, скучно очень), — то и дело прочитать можно: пришла она в себя, мол, только на постоялом дворе. После очередной пакости, понятно. Пакости избежала — и в себя пришла. Отдышалась.

Про свитки — уже потом подумать пришлось, вначале в себя бы прийти. Кровь утром я все-таки отмыла, с песком возле ручейка отскребла. И даже белилами лицо изобразила, нашлась, хвала Юноне Заступнице, нужная баночка в моей котомке, не потерялась. Именно что изобразила — дабы синяком народ всеконечно не страшить. Мне бы зеркало серебряное сирийское да ларец милетский с протираниями, какой у моей хозяйки старой был!

Но — изобразила, потому как жить дальше надо. Отдышаться. Только не героиня я из свитка греческого, на постоялом дворе много кто к беглой присматриваться станет. Одна да с котомкой, гиматий мятый, из котомки кинжал, в тряпку кое-как замотанный, выглядывает, приветы всем передает... А главное — глаза. Есть такие людишки внимательные, присматриваются, а взгляд-то белилами не замажешь.

Присела я у самой Аппиевой дороги на камешек, прямо возле столба милевого (пустая дорога еще, утро совсем), — да и стала про город Рюпес думать.

Обо всем прочем не думалось, не время. Вот посплю, поем, снова посплю, тогда уж. И хорошо бы не в гостинице грязной, где хозяин так и норовит за стражей побежать, — а в этом самом Рюпесе.

Байка старая, еще в детстве слыхала. Мы — те, что в Италии проживаем, — не слишком друг друга жалуем, потому и Волчицу из ее логова на Тибре на волю выпустили. Этруски самнитов не любят, те — кампанцев, все вместе с аврунками ссорятся. А мы, оски, с луканами и с теми же самнитами вражду долгую вели.

Теперь уж не поведешь вражду эту! И у тех, и у других —ни земли, ни городов. Да и людей — остаток невеликий. А все Волчица, Плутон ее!..

Вот и рассказывают оски про самнитов. Глупые, мол, соседи наши, тупые да упорные. Главное же, темные, про мир, что вокруг лежит, ничего не ведают и ведать не хотят. Пуще же всего — в Рюпесе. В Апеннинах городишко этот, где горы уже расти начинают, к северу. Он, собственно, Рупес — Скалистый, но соседи Рюпесом прозвали. Грубияном то есть. Как раз про народ тамошний.

Городок — три дома, дорог нет, тропа одна, козы, овцы, собаки — и самниты. И все в шерсти. Про соседний город еще слыхали, а вот что дальше — тьма. И вообще. Земля наша из трех гор состоит да из одной реки, река же по ущелью течет, вокруг города обегает, а потом снова в ущелье — течь.

Много позже я эту байку Учителю поведала. А Он поглядел странно да и говорит: «А что, совсем неглупо! По крайней мере без эпициклов».

И вот достала этот Грубиян Скалистый война — та, что с пунами. Расколошматил как-то Ганнибал (вот парень был!) в очередной раз какого-то консула. Консул в горы рванул — тело консульское свое спасать. Пробрался с ликторами своими по тропе, вышел к первому дому — и с опаской так: «Ганнибал здесь?» А ему: «Какой такой Ганибул? Сроду не слыхали!» Консул, понятно, не верит: двадцать лет война идет, по всей Италии нашей катится. «Не слыхали! — твердят и глазами лупают. — У нас сроду никто не бывает!» — «А как же Рим?» — «А какой Рим?»

Другие, правда, иначе рассказывают. Будто в Рупес-Рюпес сам Ганнибал пожаловал. Но с тем же результатом. Он провизии прикупить хотел, а местные руками разводят: «Деньги? Какие деньги?»

Вот тогда по всей Италии и стали говорить: «Хочу в Рюпес!» А еще рассказывают, что в городишко этот целая толпа дезертиров сбежалась. И от пунов, и от римлян. Кому такой жизнью пожить не хочется, хотя бы месяц всего?

Вот бы и мне — к грубиянам. Шерстью обрасти.

Додумала я до конца да и слышу: звенит. Не близко, но и не далеко уже. Ясное дело — колокольчики. А поскольку я на дороге, то, скорее всего, не стадо, повозка. Или даже повозки.

Антифон

Не была я тогда такой смелой, чтобы просто так при ясном солнце на камешке сидеть. Понимала — всюду ищут. И на постоялом дворе, и в лесу — дружки тех, троих. Это только кажется, будто беглому спрятаться легко. Особенно, если кровь на тебе, а приметы с табличками восковыми по всем дорогам разосланы.

Смелой не была, но только Он сказал: «Не узнают. И не найдут, если осторожна будешь. Два дня тебе, чтобы уйти, Папия Муцила. Это Мой подарок — первый. И последний».

Поверила. Верить нечему больше было.

Сейчас думаю — ничем тогда не помог Учитель, никаких чудес не творил, просто смелости решил придать, страх увести. А дальше — как со щенком, которого в воду кидают. Плыви, если сможешь!

Спросила Его в последнюю нашу встречу. А Он мне: «Главное — не утонула!»

* * *

Неправда, что города брать трудно. Брать-то просто, вот уходить из них — иное дело. А как город не захватить, если тепло, облачка легкие на небе, ветерок с гор — и ворота настежь?

Так что Капую без боя взяла.

В одном свитке (на этот раз не про любовь, а про философию) прочитала как-то, будто вопрос серьезный есть, покоя людям ученым не дает. Что, мол, миром правит — Удача или Доблесть? По-понятному если: ты везешь или тебе везет? А еще точнее, тебя везут — Боги, скажем Судьба. В жизни, конечно, и так, и этак выходит, но порой и в самом деле интересно. Что главнее?

Конечно, повезло тем утром, когда я на камешке сидела. Выехала ко мне Удача на дюжине повозок, мулами запряженных. Вот эти колокольчики я и слыхала. Не стражники, не ловцы рабов, не местные даже — из самого Рима, чтоб он в Тартар провалился!

Из Рима — и в Капую. Не в сам город, чуть дальше, где у какого-то всадника вилла имеется. Самого всадника в повозках нет (и тут повезло!), зато управляющий на месте. Не вилик — городской, из того же Рима. Везут на виллу добро хозяйское, потому как всадник с матроной своей скоро пожалуют. Спешат, забот много, до встречных дела нет, если не разбойники, конечно.

Но это Удача. Только и не без Доблести!..

Доблести, конечно, я не проявила, обошлась. Но и не сглупила. Велела прямо к управляющему подвести. Голос потверже, взгляд серьезнее... Мол, здоровья господину всяческого желаю (понятно, «господину», не иначе, такие величание любят). А не видел ли господин на дороге носилки госпожи моей сиятельной Фабии Фистулы? Навстречу меня послали, да вот, видать, разминулись слегка. А мне в Капую надо вместе с госпожой моей — да чтобы побыстрее.

На таком и погореть можно, но я просто рассудила. Что разминулась с госпожой, не поверят, а вот что бойкая рабыня с дружком замиловалась да от обоза отстала, точно решат. Отстала — и теперь трепки ждет. Так почему бы не подкинуть, особенно если не за так?

Еще одна хитрость, для беглых весьма полезная. Тяжелая была у меня котомка, поднять трудно. И того, что я месяц назад к рукам прибрала, хватало, и что этой ночью досталось. Опасно — заметить могут. Но еще опаснее сразу золото предлагать. Жадность и Трусость тоже миром правят — вместе с Удачей и Доблестью. Только Трусость почти всегда Жадности сильнее. Девчонка на пустой дороге золото предлагает? Нет уж, не надо нам такого золота!

За серебро сторговались. Дорого взял, а не голодает! Не иначе и себе виллу прикупить решил, господин управляющий. Сначала виллу, потом рабов.

Такие, между прочим, самые сволочи и есть!

* * *

В город так с обозом и пожаловала — от беды подальше. А вот за воротами, как стражники в нашу сторону смотреть перестали, с повозки и соскользнула. Тому парню, что над мулами старшим был, не до меня стало. Капуя — почти как Рим (ну не почти, но вполовину), на улицах народу полно, главное же, повозкам только до рынка ехать можно. Пропустит возчик нужный поворот — и к страже городской в объятия. Нарушил, мол, ты, друг дорогой, эдикт такой-то от консульства таких-то...

Парень, что над мулами отец-начальник, не лучше управляющего оказался. Серебра ему не досталось, так он решил проверить, не жмет ли мне туника на груди. А если жмет, то не полегчить бы.

Противно! Не на ту, понятно, напал и наглеть опасался — народ вокруг. Да и про Капую рассказал немало полезного: какие улицы, что за гостиницы. Я-то в городе бывала, но давно, девчонкой совсем.

И все равно противно!

А уже у самой Капуи поняла — нутром почуяла — выдаст! Не получил, чего хотел, озлился. И на котомку мою все косился, локтем пихал. Повезло — в воротах стражу не позвал, не до того ему было. А может, и о котомке вспомнил, денег-то ему не достанется, стражники отберут.

И не римлянин — раб.

Те трое в лесу — тоже наверняка из рабов, причем из беглых. Встретили сестричку!

Антифон

Много лет понять не могла.

Вначале считала — само рабство во всем виновато, будь оно проклято вовеки! Хозяин звереет — но и раб звереет, непонятно, кто хуже.

Наши в Италии часто рассуждали, почему на земле рабство есть. Кто попроще, на Рим кивал, все беды, мол, от Волчицы. Римляне, людоеды, рабство и придумали. Поумнее кто, Крикс, скажем, помнили, конечно, что рабы до римлян в Италии были. Но тоже Волчицу винили. И рабов стало больше, и хозяева злее. Крикс все Законы XII Таблиц поминал.

Я не спорила. И Криксу верила, и римлян больно уж не любила.

А потом иначе думать стала. Повидала я те края, где рабства нет, — и вопросом задалась. Почему так? Да потому что отменили рабство! Или не допускают, такое тоже случается.

Значит?

Значит, между зверем-хозяином и рабом-зверем становится еще один зверь — или сенат, или совет старейшин. И не сам, со стражей, с войском. Иначе нельзя — против зверей нужен тоже зверь. Пострашнее только. Выходит, все тот же Закон жизни: ты слабее, значит, тебе бежать. Тебе бежать — им ловить. Ловить, грабить, насиловать, продавать за море...

Учитель рассказывал, как в далекой стране за морем решили рабство отменить. Только без войны не вышло. И положили там на погребальные костры ради всеобщей свободы чуть ли не миллион. Куда там Ганнибалу!

— Выходит, люди — просто звери? — спросила я.

Если бы просто звери, Папия Муцила! Если бы!..

Странно, в тот миг показалось, что Учитель жалеет нас, злых бесхвостых обезьян. Зря показалось, конечно.

Мой брат... Пытается вас изменить, сделать лучшими...

Страшно было слышать Его голос.

* * *

Где надо прятать лист? В куче листьев.

Это мудрость такая. Встречаются иногда мудрецы: тога лучшей шерсти, на щеках пухлых румяна, остатки волос от протираний блестят. Соберет этакий вокруг себя толпу — и вещает. А прочие кивают, понять пытаются. Не поймут — и потом всю жизнь меж собой о великой мудрости толкуют.

Вот вам и мудрость очередная. Красиво звучит, конечно, но в жизни все не так просто. Где, скажем, прятаться беглой? Не в толпе беглых же! Так что мудреца в протираниях поправить следует. Не в куче листьев лист прятаться должен, а на дереве, и местным, своим притвориться. Только бы дерево нужное отыскать да чтобы пустили.

Но это мудрость. А вот слон оказался красным.

Вначале глазам не поверила. Красный! Но рядом надпись, чтобы все убедились: «Красный слон».

Пять ступенек; от прилавка, что прямо на мостовую выходит, свежими лепешками пахнет, у дверей — цепь собачья без собаки. Гостиница «Красный слон» в лучшем виде. Для непонятливых — пояснение латинскими буквами, но справа налево, по-местному: восстановил заведение Ситтий, зал обеденный с четырьмя ложами, шестнадцать комнат, свежий хлеб, лучшее вино.

Потом уже рассказали про слона: маляр-пьяница краски перепутал. А хозяину жаль оказалось на новую вывеску медяки тратить.

Налево посмотрела, направо...

— Иди, девочка, отсюда! От своих «волчиц» не протолкнуться. А хочешь работать — десять ассов в день мне.

Не хозяин, не привратник даже — продавец-лепешечник. Видать, именно он тут девочками командует.

Отвечать не стала — ошиблась потому что. Не во всем, но в главном. Капуя — город немаленький, затеряться легко, здесь же, в «Красном слоне», — настоящий муравейник. Гостиница не просто в доме, а на Острове. Такое в Риме давно строят, а вот в Капуе этот Остров первый. И последний пока.

Остров Гнея Лентула Батиата.

Когда я в Риме в первый раз на таком Острове жила, все думала, на что он похож. Не внешне, тут понятно: огромный домина, испугаться можно. А вот по сути? Городской дом для себя же и закладывают, гостиницу — для приезжих. А этот? Сообразила! Остров — вроде дерева с лишайником.

Строит себе какой-нибудь Батиат городской дом. Богатый, со всеми там атриумами и бюстами предков. Но содержать такой дом накладно, вот и пристраивается рядом, скажем, гостиница. Земля дорогая, значит, не два этажа, а четыре. Ничего, что лестницы наружные и вода во дворе. Перетерпят! А чуть погодя к гостинице лупанарий-«волчатник» прилепляется, куда девочки-«волчицы» добычу заманивают.

Так и растет лишай, слой за слоем. Этот побольше римских оказался. Дом самого Батиата двухэтажный, а самый новый, что квадратом Остров замыкает, — в шесть этажей. Знай наших!

Две гостиницы, два доходных дома для тех, кто победнее, три таберны. Город целый. И место удобное — совсем рядом с Дорогой Сципиона, главной улицей, а там уже и форум близко.

Вот и думала я в гостинице комнатку снять, в таберне здешней обедать, не спеша город обходить. Не вышло! Конечно, можно лепешечника к воронам послать, о комнате договориться...

Ошиблась! Капуя — не Рим. Это в Риме девушка может войти в гостиницу (не в каждую, конечно), заплатить — и жить себе вволю. У нас, на юге, иначе. Если одна — без слуг, без мужа, значит, «волчица». Или еще хуже, опаснее — беглая, как я. А страже только свистни, вот она, уже поглядывает!

Но и покидать Остров не хочется. Значит, как на играх Мегалитийских: первая попытка не вышла, вторую начинаем.

* * *

На этот раз не слон, просто надпись. Не по-местному, латинскими слева направо:

«Гость, говорит ФОРТУНАТ, хочешь пить — черпай из кратера.

Будешь буянить, велю в бочку с водой опустить!»

Все разом: и чего здесь дают, и кто хозяин, и про обычаи. А что удивительного, если совсем рядом — гладиаторская школа все того же Батиата? Он ко всему, оказывается, еще и ланиста, всей школы хозяин. И народец здесь соответствующий: у крыльца сразу пятеро толпятся — босые, бородатые, в старых туниках. Тог с каймой таким, понятно, не положено, плащи же свои не иначе у кратера оставили.

Смотрят — и я смотрю.

Обычай известный. Отвернусь, пройду мимо, и они отвернутся, поскольку днем — и не разбойники. А вот если еще чуток постою...

— Тут, девочка, наши «волчицы» охотятся. Так что проваливай, красивая!

Самый крепкий. Без бороды, небритый, лет сорок, под туникой мышцы бугрятся, шрамы на руках.

Кинжал у пояса.

И одноглазый. Без повязки, страшновато смотреть, но смотрю. И он смотрит. Думает.

— Если хочешь, восемь ассов дам. По дружбе. А потом — исчезай!

Вот так! Девочка за восемь ассов, есть чем гордиться.

— Неужели только восемь, Геркулес? Асс у тебя — асса ты стоишь!

— Не Геркулес, — смеется. — Аякс! Меня тут все знают. Больше дал бы, так за поясом пусто. Ничего, повеселимся, я маленьких да прытких люблю.

На миг даже растерялась. Маленькая да прыткая — и все? Но тут Учителя вспомнила — как Он на меня смотрел тогда, в первый раз. Прикрыла веки, представила себе Его взгляд, словно лунный свет зрачками поймала, подождала немного.

Открыла глаза.

— А ты сколько стоишь, Аякс?

Антифон

Напрасно я — та, что из Прошлого, — расхвасталась. Ничего особого не придумалось, да и сразу догадаться следовало. К первой вечерней страже[1] я уже жила в «Красном слоне» — в лучшей комнате на втором этаже, потому как моей хозяйке, все той же сиятельной Фабии Фистуле, именно такая и требовалась. А что хозяйке следовало когда-нибудь и пожаловать, волновало меня не слишком. Пожалует сиятельная — в свой черед.

Переодеться, конечно, пришлось, сережки да кольца из котомки достать, над лицом поколдовать слегка. Служанка сиятельной все-таки! Аякс же трех друзей пригласил, бывших гладиаторов школы Батиата, как и он сам.

Лепешечника, что меня прогонял, на ночь на цепь у входа посадили, дабы постояльцев с тугим кошелем не отпугивал. А перед этим ему Аякс улыбнулся.

Вот и все хитрости. Нечем хвалиться.

Аякса похоронили три года назад. У его погребальных носилок я в последний раз плакала. Перед смертью он сказал: «Знаешь, в жизни всего двоих и боялся. Нашего ланисту да тебя!»

* * *

К этому парню я и не подсаживалась, если бы гостинщик Ситтий, что заведение в порядок привел, удосужился соорудить в зале обеденной не четыре ложа, а, скажем, пять. И так, впрочем, тесновато, пройти почти что негде. Зато чисто, только потолок немного закоптился. Светло, масла для светильников не жалеют, от кухни запах пристойный. И шумят не слишком.

Все бы хорошо, но только ложа заняты. И тут сама виновата — решила сперва весь вечер в комнате, запершись, просидеть. Из опаски, понятно, и отдохнуть хотелось, лиц ничьих не видеть. Насмотрелась уже!

Заперлась, лепешку умяла, кислятиной разбавленной запила... И как начало вспоминаться! Все сразу — что недавно было, что давно, в подробностях, в картинках, в капельках кровавых.

Поняла — сейчас завою. Как лепешечник, что на цепи сидит.

* * *

Три ложа сплошь заняты, на них и смотреть не стала. На четвертом, дальнем, где светильников поменьше, всего один расположился. Один — не страшно, присяду в уголке, мешать не буду. И вид у парня приличный — лет двадцать пять, светловолосый, лицо...

Рассмотреть не успела — тогу заметила.

Римлянин!

Про все прочее и думать расхотелось. Это в самом Риме тоги все подряд носят, у нас на юге совсем иначе. Даже те наши, что римскими гражданами родились, тогу лишь по делу надевают, в Риме, к примеру, — или в храме на Календы, потому что праздник не наш, римский.

А вот чтобы так, вечерком, в «Красном слоне», с чашей вина — и в тоге? Сразу ясно кто!

А уходить противно. Все-таки на своей земле! Я — на своей, не этот!..

Поморщилась заранее, мальчишку-прислужника, что между ложами бегал, пальцам поманила...

* * *

Госпоже здравствовать! Мне... Подвинуться?

И отвечать не тянуло, и обижать не стоило.

— Господину здравствовать! Госпожой называть не надо. Двигаться не надо!

Получилось, не хуже разбирательства у претора. Парень даже дернулся.

— Если мешаю, госпожа... То есть... Могу, если велишь, уйти... Меня зовут Гай, Гай Фламиний. Но я не из тех Фламиниев...

Точно, как у претора! А приятно, когда не тебя в допрос берут! Сейчас бы врезать: «А вот поглядим, из тех — или из этих. На кресте враз разговоришься!»

— Папия Муцила! Не замочи тогу в вине, Не Тот Фламиний!

Все-таки разозлилась — до того, что римлянину настоящим именем представилась. Ой зря! Молчи, язык, хлеба дам.[2]

Внезапно он улыбнулся — бледно как-то, грустно.

Самнитское имя...

Тем, кто приезжают в Капую из Рима, не советуют надевать тогу. Особенно по вечерам.

Вот тут я его и рассмотрела. Не двадцать пять, поменьше. Прическа короткая, простая — и тога самая недорогая, грубой шерсти, чуть ли не домотканая.

А вот лицо приятное. Не из тех, что всю жизнь помнится, но... Помнится!

...И еше ямочки на щеках.

Имя самнитское, но я из осков, Не Тот Фламиний.

Охотно кивнул, вновь улыбнулся, но уже совсем иначе.

— Ну конечно же! Вспомнил! Консулами Государства Италия были Квинт Помпоний Сихон и Гай Папий Муцил,верно?

Антифон

...А если бы я его в тот вечер, в тот самый миг, убила?

* * *

Здоровенный детина в короткой пестрой тунике лихо вставил два пальца в рот, кому-то подмигнул...

— Бэ-э-э-э-э-э!!!

Густая струя оросила ступени храма.

— Ух, ты-ы-ы-ы!!! — грохнуло со всех сторон. — Устругнул!

— Задницей у тебя лучше выходит! — скривил рожу другой, в такой же тунике, но с женским платком поверх плеч. — Клянусь Геркулесом Победителем, я попаду на целый локоть дальше!

Тоже подмигнул, отмерил расстояние шагами, вернулся на место. Два пальца в рот.

Да не части, как жрец на Луперкалиях!

Слова девицы, стоявшей поблизости на четверенькaх относились не к соревнователям, а к четвертому участнику действа, пристроившемуся в той же позиции как раз позади нее.

Детина в женском платке скорчил героическую рожу:

— Бэ-э-э-э-э-а-а-а-а!!!

— Ух ты-ы-ы! Ну и струя, как у Нептуна, на локоть точно. Ух ты-ы-ы-ы!!! Во дал, а?

Да не части ты, кролик! И-раз! И-раз!

— Бэ-э-э-э-э-э-э-э-э-а-а-а-а!!!

— Пошли, - повернулась я к Аяксу. - Насмеялась!

Заезжие мимы тешили народ прямо на форуме славного города Капуи. Угораздило меня сюда попасть именно сейчас! Хотя... Надо же взглянуть, как здешние граждане веселятся.

* * *

Госпоже Папии не понравилось?

Мы с Аяксом прогуливались по Дороге Сципиона. По сторонам я не смотрела — нагляделась уже. Улица вроде римских, пошире только, и деревья иногда попадаются. А так... Дома под желтой черепицей, толпа, кто в рванье, кто в тоге, потные парни, волокущие очередные носилки-лектику.

Побереги-и-и-ись!

Ну вот, еще одни.

— Госпоже очень понравилось, — наконец откликнулась я. — Любовника застают у чужой супружницы, а муж с приятелем, позабыв об том, устраивают Олимпийские игры. Смешнее некуда, клянусь Геркулесом Победителем... И я тебя просила не называть меня госпожой!

— Так я же на службе! — хмыкнул одноглазый. — Пока ты мне платишь — ты госпожа. Да и услышать могут. Люди, они ушастые, заметят, как я тебя по имени называю. Чего подумают, а?

Тут он был прав. Со стороны же мы смотрелись хоть куда: девица не из свободных, но и не из бедных, с хитрой прической, в тунике и накидке-палле штучной работы, с браслетами и серьгами. То ли служанка из ближних самых, то ли «волчица» побогаче. При ней же хмурый здоровяк с кинжалом - дабы всякая шваль переулками обходила.

Аякс тоже не оплошал: и туника новая, и сандалии, и черная повязка на глазу. Побрился даже.

За эти дни Капую я хорошо узнала, изучила, можно сказать. Многое вспомнилось, многое заново увиделось. Не Рим, конечно, да и хорошо, что не Рим. В Капуе хоть улицы прямые. Если не широкие, то римских все же пошире. И разобраться легко, не надо на каждом шагу дорогу спрашивать. В Риме же, чтоб ему сгореть, только муравей жить может. Говорят, «лабиринт». Как же! Видела я рисунок Лабиринта в свитке одном; дворец это на Крите, где Минос в годы давние жил. Там все проходы прямые, ровные, римским улицам не в пример. Не зря, наверно. Дед мой говорил: «Защищать легко, брать трудно». Сама не слыхала, но бабушка запомнила, пересказала.

Знакомиться же я пока ни с кем не спешила. Подмигивали мне, понятно, и даже пытались намекнуть, не пртислать ли сводню. Но тут уж Аякс был начеку.

С городом все было понятно, со здешним народом — тоже («Бэ-э-э-э-э!»), к тому же госпожа моя, Фабия Фистула, что-то излишне мешкала, не спешила.

Вот именно о ней, о сиятельной, самое время подумать.

— Здешние матроны по улицам пешком не ходят, Аякс?

— Это точно, госпожа Папия, не бьют ножек. Только в носилках и увидишь. Страх как гордые!

— А как бы нам на них поближе взглянуть?

— Порассмотреть и пощупать, да? Ну... Или в гости напроситься по-наглому — или на гладиаторских боях. Все они там бывают!

— Угу.

Гладиаторской бои? Это совсем рядом с Островом Батиата: школа, за ней Цирк Аппия. Представление, кажется, послезавтра.

...А почему я «угу» сказала? Учителя вспомнила?

— Только... В Цирке порядки свои, я там много лет лямку тянул, знаю. Госпожа не из этих, не из настоящих римлян, сразу видать, значит, ближе пятнадцатого ряда к арене не пустят, сзади придется пылью дышать. Тут бы хорошо кого в тоге, чтобы рядом был.

— Угу.

В тоге? Почему бы и не в тоге?

— Не мое дело, госпожа Папия, конечно... Да уж слишком ты на служанку не походишь, не оплошать бы. Народ — он не только ушастый, глазастый тоже. Вот когда мимов смотрели, ты кривилась, а мимы — они люду простому по душе!

Не похожа на служанку? Скверно. Тем более хозяйка приезжает.

— Почему же только простому люду, Аякс? Может, слыхал, мимам все годы в городах выступать запрещали, пока один такой знатный из Рима не распорядился. Вот ему точно по душе, чтобы все блевали. И желательно — кровью!

— Извини, госпожа Папия, не услышал.

— Я ничего и не сказала.

Антифон

Нет, сказала. А он услышал. Мы говорили о Сулле.

В тот далекий день Луций Корнелий Сулла Счастливый был еще жив.

Мне много приходилось думать об этом великом человеке, о людоеде, погубившем мой народ и мою землю. И тогда, и после. Не только думать, говорить тоже. Как-то мы поспорили с Ганником, кажется в Фуриях, перед тем, как я уехала в Рим, а он ушел с Криксом к Гаргану. Ганник мне не верил, считал римской лазутчицей, но иногда был очень откровенен.

То, что он сказал тогда, запомнилось слово в слово. Может, потому, что часто вспоминалось.

Говорит Ганник-вождь:

— Ты часто вспоминаешь об Италии, Папия. Суллу клянешь, об общей нашей свободе толкуешь. Крикс каждое твое слово ловит, а вот я считаю, что нам Сулла нужен. Да, нужен, но свой. Почему погибла Италия? Да потому, что мы были слабыми! А Сулла был силен. Не талантом военным, сражаться и мы научились. Он был жесток, а только в жестокости — сила. Убил немногих, но спас свой Рим. Значит, для каждого римлянина, кем бы он ни был, Сулла — герой и спаситель, а те, кто против него, — враги Отечества!

Говорит Ганник-вождь:

— Сулла был во всем прав. Значит, мы станем действовать по-суллански: мешает человек — нет человека, мешает город — нет города, мешает народ... Передай своим на Капитолии, что скоро у Италии будет новый Сулла. Наш! И знаешь, чье имя он впишет в проскрипционные списки в числе первых? Угадай, Папия Муцила, внучка консула?

Я не обиделась — привыкла. Ганник не верил никому, даже Спартаку.

* * *

— Знаешь, Папия, я стихотворение с греческого перевел. Эпиграмму. Прочитать?

Потолок в копоти, четыре ложа у стен, кислятина в чаше. И Фламиний Не Тот по соседству. Он лежит, я сижу. Каждый вечер как-то получалось, что единственное свободное место оказывалось именно рядом с ним.

...Но уж точно не по моей вине! Хотя на ямочки его смотреть было приятно.

Ко всему парень оказался поэтом. Когда он об этом не без гордости сообщил (во второй вечер, кажется), я и ухом не повела. Хвастает, решила, тропинку к соседке по столу ищет. А вот поди же ты!

Тропинку, конечно же, ищет. Скучно, видать, римлянину в Капуе. И в тоге вечером на улицу не выйдешь.

— Читай, если хочешь.

Не то что я стихов совсем не слыхала или, скажем, не любила. Не в них дело — в парне этом, Гае Фламинии. Я уже поняла — не донесет, но...

— Это Филодем из Гадары. Молодой, меня даже младше, а его стихи уже повсюду знают. Он с моим другом Марком Туллием переписывается.

Кашлянул нерешительно.

— Здравствуй, красавица. — Здравствуй. — Как имя? — Свое назови мне.

— Слишком скора. — Как и ты. — Есть у тебя кто-нибудь?

— Любящий есть постоянно. — Поужинать хочешь со мною?

— Если желаешь. — Прошу. Много ли надо тебе?

Платы вперед не беру. — Это ново. — Потом, после ночи,

Сам заплати, как найдешь... — Честно с твоей стороны.

Где ты живешь? Я пришлю. — Объясню. — Но когда же придешь ты?

— Как ты назначишь. — Сейчас. — Ну хорошо. Проводи!

Дослушала, кивнула, постаравшись лицом не дрогнуть. Стишки с греческого, значит, переводим?

— Эта эпиграмма, — вновь кашлянул он, — интересна диалогом, длина слов в греческом и нашем разная, а требуется, чтобы при переводе количество и слов, и слогов было тождественно. Необходимо также соблюсти размер. Понимаешь, Папия?

Понимаю, конечно. Видела я сегодня диалог на площади. На тему «кто дальше».

— Угу!

Привязалось ко мне это «угу!». Да и понятно стало: не в ямочках его дело — во мне. Со всеми окаменеть могу, щитом прикрыться, а с этим сдержаться никак не выходит — так и тянет правду сказать.

Вот и сейчас не сдержусь!

— Намек поняла, Гай Фламинии Не Тот. Отвечаю. Как меня зовут, знаешь, где сейчас живу — тоже. Ужинаю не с тобой, а поблизости. С тобой — никакой охоты...

— Я ничего не имел в виду, это же стихи! — неуверенно начал он, но я не слушала.

— Плату вперед брать приходилось, иногда несколько ассов всего. Когда есть было совсем нечего, голод от губ не отставал. И без платы тоже — силой брали, такое чаще бывало. Первый раз в семь лет, на глазах у матери и сестры. Любил наш хозяин такое! Почему я после всего не утопилась? Мать жалела. Сестру убили, насмерть у столба запороли, одна я у нее оставалась. А мать умерла, и бабушка умерла...

Закусила губу, отвернулась. Что я говорю? Где? И кому? Может, сразу на крест попроситься?

— Тогда я еще тебе почитаю.

Если бы чего иное сказал, извиняться принялся или, допустим, сочувствовать, я бы этого умника!..

— Читай...

Без похорон и без слез, о прохожий, на этом кургане

— Дальше перевести не успел, извини. Это Алкей Мессенский.

— Поняла, — буркнула я, отвернувшись. — Фессалия и Этолия в Греции, знаю. А Тит?

— Тит Фламинии — тот, кто Грецию и завоевал. Греки позвали его на помощь, а он натравил одних на других.

Обернулась, посмотрела... Совсем иначе говорит! И взгляд иной.

— Не предок, даже не родич, — понял он. — Я действительно Не Тот — из семьи его отпущенников, отсюда имя.

— Братец по несчастью? — усмехнулась я, все еще не успокоившись.

— Не по несчастью. Мои предки — давно уже римляне, как и я сам. Даже имею право не ставить после семейного прозвища букву «Л». Но римляне бывают разные, Папия Муцила. И... Надеюсь, ты убила своего хозяина? Только не отвечай, не надо!

Вновь на него поглядела. Слыхала я такие песни: и Римляне бывают разные, и волки разные, и болотные лихорадки.

— Считай, что поняла, мой Гай! Ты просто хотел кое о чем намекнуть соседке по столу. Кажется, среди поэтов такое принято, другие просто деньги суют. А насчет хозяина отвечу. Убила бы — и давно, только закон есть: за смерть господина казнят всех его рабов, какие в доме. Не знаешь, римлянин? Я иначе сделала. Он заболел — а я лекарства заменила, из флакона во флакон перелила. Так что наказали не всех, а только лекаря. И не казнили — в каменоломни направили. Поделом! Нас, рабов, умирать оставлял, лечить не хотел, если не за деньги. Да и лекарь из него...

— «Как-то болящий увидел врача в сновиденьях, — невозмутимо отозвался Гай. — И не проснулся уже, хоть и носил амулет». Могу еще. «К каменной статуе бога лекарь вчера прикоснулся. Бог был, и камень, и все ж — нынче выносят его».

— Ладно! — оттаяла я. — Лучше скажи, почему чужие стихи переводишь? Свои написать трудно?

Антифон

Только сейчас понимаю. Понимаю — и все равно лгу, даже себе самой. Вспоминаю ямочки на лице бедного Гая, о том, как меня разозлила веселая эпиграмма...

Ямочки были, и стихи из себя вывели (уже потом их на греческом прочла, как раз в доме Марка Туллия, что с поэтом в переписке был). Но... Мне был нужен римлянин в тоге — и не только для того, чтобы в Цирке Аппия сесть поближе к арене.

Всегда и везде сильным быть невозможно. Как и слабым. Надо лишь не пропустить грань, за которой чужой силе приходит конец.

Да, Учитель, это так!

Смешной парень, переводивший греческих поэтов, был римлянином — римским волком, который не поспешил выдать беглую, хотя догадался еще в первую нашу встречу. В стае, в выводке Римской Волчицы, волки должны быть заодно. Гай Не Тот не предал беглую рабыню. Мелочь, конечно. Но, как любит повторять Учитель, сказавши «алеф», следует говорить «бейта».

Римлянин Фламиний сказал свой «алеф».

В тот вечер я чуть было не согласилась подняться в его комнатушку на четвертом этаже. Приходилось уступать (и кому!) за куда меньшее, чем возможность приобрести союзника. И вести дела с ним стало бы куда легче. Всего-то и забот — немного потерпеть, в потолок глядя и о чем-то постороннем думая. К тому же римлянин не из тех, кто от женской боли и унижения счастлив бывает. Может, и меня бы отпустило, забылась ненадолго, увлекалась даже — до первого солнечного луча.

Но после я бы возненавидела моего Гая.

* * *

А наутро мы встретилась с Учителем.

* * *

— Легкая же рука у тебя, хозяйка! — лапища Аякса шлепнула у меня по плечу. — Ну легкая! Пятьсот сестерциев одним махом!.. А я-то, простофиля...

— Кто-то победил? — не оборачиваясь, бросила я.

— Ну Эномай же, Эномай! «Галл», на которого ты...

Чуть не сказала «угу». Сдержалась. Пятьсот сестерциев — тоже неплохо. Десятая часть моего выкупа, если бы с хозяином повезло.

На арену я вообще не смотрела. Там что-то мелькало, что-то бегало, стучало, хрипело, булькало. Что именно, понятно, но не любительница я такого. А вот вокруг поглядывала. И вопросы задавала. Не Аяксу, его от арены только Плутон зубами смог бы оторвать. Зато поэт Гай Фламиний, по правую руку мною усаженный, оказался молодцом. Ему, римлянину, и самому интересно было, кого и как режут, но все же отвлекался — отвечал.

Интересовало же девицу в богатой палле, надетой, несмотря на жару, то, что не на арене. Сам Цирк Аппия мало чем от Большого Римского отличался, только размерами, как и все в Капуе. И запахи сходны, и пыль, и мальчишки, что воду и лепешки разносят. И народ тоже такой же. В общем. Но про некоторых, что в первых рядах обосновались, хотелось узнать подробнее. А на матрон еще и поглядеть. Мало ли, вдруг они тут иные, чем в столице?

Вот Гай и пригодился. Он, бедняга, чуть ли с голоду из Рима уехал. В Капуе родичей отцовских искал, друзей — и тех, кто стихи любит, конечно. Найти толком не нашел, зато город узнал.

— Гляди, хозяйка! Сейчас Каст с каким-то Фламмой резаться станет. Каста я знаю, тот еще рубака, он ему задаст. На него все поставили!..

Я пожала плечами.

— Все по медяку и получат.

Медяки меня не интересовали. Хотела выиграть — выиграла. Не ради денег — себя проверить. А для этого на арену смотреть и не требуется. Грань между слабостью и силой: меня арена никогда не интересовала, а вот одноглазый много лет в гладиаторах проходил. Вот и грань! Если нам вместе быть, именно тут моя слабость в его силу переходит. А моя сила — в другом.

Аякс, как только узнал, что мы в Цирк Аппия пойдем, от радости даже подпрыгнул. Подпрыгнул, в землю подошвой ударил — и поклялся, что мы с ним обязательно кучу золотища с серебрищем выиграем. Если не кучу, то сестерциев сто — точно. Он, одноглазый, всю гладиаторскую публику знает, с народцем подробно переговорит...

Я не возражала, но заодно велела принести результаты игр за последние три года. Серебра не жалеть — достать. Пусть писарь в школе гладиаторской или в Цирке, если там свой есть, хоть всю ночь по табличкам стилосом черкает.

Писарь успел к вечеру. А ночь мы с Аяксом над табличками и просидели.

— Батиат! — Губы Гая коснулись уха. — Лентул Батиат, ты спрашивала. Он выходил, сейчас вернулся.

При этом губы упорно не желали отлипать.

— Каменное кресло в первом ряду? Толстый, лысый, в серой тоге?

— Он! Хозяин школы и...

— Не щекочись! Мух полно, еще и ты...

Ухо освободилось. Обиделся?

Неужели с ходу сочинил? Или перевод подходящий вспомнил?

— Ну что я говорил, хозяйка? Прикончил его Каст, с пятого удара прикончил!..

— Угу.

Хозяин мой, Тантал ему в консулы-коллеги, очень играть любил. Увлекался до одури, но не гладиаторами, а колесницами. Разница, конечно, есть, и немалая, но игра — всюду игра.

Для начала вычеркнули мы с Аяксом поединки с деревянным оружием. Не ставит никто всерьез на всяких пегниариев. Затем... Затем я хозяйскую науку вспомнила. Серебро счет любит, моя же мама все записи в доме вела. И мне самой кое-что хозяин рассказывал — хвастался, подлец.

Колесницы, как известно, придерживают. Не только ради того, чтобы проиграть — иногда и для того, чтобы выиграть. Не сегодня, чуть позже, когда публика в слабость поверит и на других ставить начнет.

Итак, колесницы придерживают. А гладиаторов?

Узнала я у Аякса моего, в каких случаях проигравшего на арене не убивают. Тех, что раненные тяжело были (не подделаешь, не оловянный сестерций), из списка выбросила. А кто остался? Остались же «отпущенные стоящими». С ними тоже морока: кто по воле публики, кто потому, что время вышло. Каждый боец разный, у каждого — своя ступенька в школе, «палус», если по-гладиаторски, вроде как у легионеров, по опыту старшинство и по силе. Но и это не все. У одного пять побед, у другого — двадцать. Второй вроде сильнее...

Ну точно, как с колесницами!

… Зато первый моложе, причем лет на десять. И ран у него серьезных еще не было. А этот, допустим, «палус» высокий имеет, дерется долго, но все последние игры «стоит». Будет и дальше «стоять» — или выпустят лошадку? Вот и пригодился Аякс!

* * *

— Папия, Папия! Вон там, во втором ряду! Юлия Либертина, ее дом сразу за Форумом, я там позавчера был.

— Стихи ей поднес? Ну и как?

— Ну... Обещала плащ подарить. Потом, к зиме ближе. А между прочим, прическа у этой Либертины...

— Хозяйка, да погляди же ты! Сейчас андабаты драться станут, десяток на десяток!..

Андабаты — это кто? Нет, не объясняй, не надо.

Все равно смотреть не стану. Вот если бы андабатов этих да прямиком на первые ряды Цирка направить. И начать, конечно же, с ланисты Батиата!

А почему бы, собственно, и нет?!

Я наметила семь бойцов — из тех, кто долго «стоял». Три раза проиграла, четыре — выиграла. Немного, конечно, не одна я такая умная. Но вот с Эномаем, который из «галлов», иначе вышло. Тут мы с Аяксом чуть не поругались. Шумел одноглазый, ручищами размахивал. Мол, да простит мне твой гений, но ты, хозяйка, в таких случаях слушаться должна, я на арене песок нюхал, пока ты еще под стол бегала!..

И — пятьсот сестерциев. Премудрость[3], Папия! Но главное... Нет, не знаю я еще главного. И понадобится ли мне это главное, тоже не знаю.

Значит, узнать надо!

* * *

— Папия, можно идти.

Нет, подождем. Зачем хозяйке в толпе пихаться?

Оглянулась. Встала.

— А что? Игры уже кончились? Аякс, ты говорил, что в школе Батиата пирушки случаются.

— Не пирушки, госпожа Папия, — серьезно поправил одноглазый. — У «волчиц» пирушки, а у нас — свободные трапезы.

Свободные? Аякс тяжело кивнул.

— Как есть свободные. Всех пускают, только угощение приноси. А главное — перед боем они, трапезы, случаются, так что назавтра половина ребят свободными станут. Только Харону асc заплатят.

Ясно. Интересно, когда ближайшая?

Антифон

После того когда я рассказала Учителю о том «главном», что мне все-таки удалось узнать (ох, лучше бы не узнавать никогда!), Он удивленно вздернул брови.

— Даже так? Ты молодец, обезьянка! Большой молодец!..

Тогда Он впервые меня так назвал. А я почему-то не обрадовалась.

* * *

— Сиятельная Фабия Фистула! Сиятельная Фабия Фистула!

Солнышко греет, на белесом жарком небе ни облачка, зато и пыли нет — ночью дождь случился. Словно по заказу.

— Сиятельная Фабия Фистула! Дорогу сиятельной Фабии Фистуле!

— А-а-а-а-а-а-а-а!

Из переулка, что от Дороги Сципиона к Острову Батиата — мальчишки врассыпную. Пятки шлепают, скользят по влажному камню. Резво мелюзга капуанская бежит, точно на нее дюжину волкодавов-молоссов натравили. Оголодавших.

— Дорогу сиятельной Фабии Фистуле!

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Несут! Несу-у-ут! Разбегайся-я-я!

А чего бы не поорать, глашатаю вторя? Событие как-никак. Хоть Капуя-город, хвала богам-заступникам, и не маленький, не Анниев Форум какой-нибудь, но и не Рим все же.

— Сиятельная Фабия Фистула!

Кто же она, эта сиятельная? И собой какова?

Кто именно — не вопрос. О таком спрашивают редко, почти никогда. В Риме — потому что там всех сиятельных и так в обличье знают, нагляделись на ясные солнышка, накланялись. А за римскими воротами таких вопросов предпочитают не задавать — от греха да от кулака подальше. Вечному Городу виднее, кто сиятельный, кто нет. Сиятельная — и ладно, от лишнего поклона лоб не треснет. Значит, можно не мудрить. Конечно, с красной каймой шутить не следует, так и префекта городского напугать можно. Значит, просто сиятельная. То есть не просто, а сиятельная вдова.

—Дорогу сиятельной Фабии Фистуле! Несут! Несу-у-у-ут!!!

Нет, еще не видать. Мальчишки вперед побежали, кто повзрослее и не столь поворотливее, к стенам жмутся, а глашатай со скороходами им помогают. Узок переулок, как раз на одни носилки. А если ненароком сиятельную толкнешь?

Вдова почему? А чтобы о муже ее сиятельном не думать и его сюда не звать. Прожил! Исполнил долг перед родным Римом — и стоит бюстом восковым в собственном доме где-нибудь на Палатине. Сенатор, допустим. Не консуляр, не бывший цензор, тех поименно знают, просто. Для Капуи хватит. Был себе сенатор — и помер.

Вдова — а лет сколько вдове? Если старая, быстро поймут, догадаются. Голос! Разок похрипеть да пошамкать можно, но чтобы день за днем? Средних лет? Лучше всего, но беда: полнеют матроны от жизни сидячей. Все у очага шерсть прядут, дом только ради храма покидают. То есть ерунда это, еще как покидают, с визгом даже, но за римскими стенами привыкли: если матрона, значит, солидность в ней видна, основательность. Такая, что талию даже корсет-мамилар из кожи бычьей находит с трудом.

А какая солидность, когда ребра кожу рвут?

Посему Фабия Фистула моя будет молодой, лет этак двадцати пяти, не раздобревшей еще. Возрасту никто не удивится, всем ведомо, что римлянок породистых лет четырнадцати замуж выдают, порою и раньше. Только из девчонки девушкой стала — к алтарю, хлеб ломать.

И что вместе получается? Вдова, муж (бывший претор, скажем) года два назад отправился Харону медяк вручать, траур кончился, можно и в Капую съездить.

— Сиятельная Фабия Фистула! Сиятельная!..

А вот и бегуны-скороходы! Скороходами, правда, только зовутся, да и незачем им бегать. Идут бодрой рысью, зевак отгоняют. Те и сами теснятся, привыкли. Не уступишь ясному солнышку дорогу, могут и по шее навернуть.

Сторонись, сторонись! Уступи дорогу!

Сторонятся! А вот и глашатай, хмурый, основательный. Ступает серьезно, потому как должность уж больно важная. Вот сейчас воздуха поболе вдохнет...

— Сиятельная Фабия Фистула прибывает в город Капую!

Богата ли вдова преторская? Не очень, думаю. Все знают, что в Риме сейчас при сестерциях как раз те, что не очень сияют. Излишне сиятельных Марий с Суллой разорили, в проскрипции вписали. И сами они, консуляры с пропреторами, горазды достояние славных предков транжирить. Поэтому и не брезгуют вне Рима жить. Дешевле оно, да и не так хлопотно.

С этим ясно. А внешность сиятельная? Выглядит она как, моя Фабия Фистула?

* * *

Вот она! Вот! Не сама, конечно, носилки ее. И не обычные носилки-лектика, из тех, что самые лучшие. Не в которых сидят (те не лектикой — ферторией зовутся), а такие, чтоб сиятельной возлежать удобно было. И не просто возлежать, а на подушках. А как же иначе?

— Дорогу сиятельной Фабии Фистуле!

Десять парней мерно ступают, вполголоса песню поют, дабы в такт идти и, не попусти Юпитер Статор, с ноги не сбиться. Носилки, понятное дело, крытые, с занавесками из ткани богатой, с одним окошком слюдяным, чтобы сиятельной все было видно, а народцу любопытному — наоборот. Очень удобно! На улице Фабию Фистулу мою никто видеть не должен. Мало ли? И не увидит. Пусть в слюдяное окошко пялятся. Но все равно, без внешности нельзя. В дом входить придется, в храм. И в самом доме, конечно, пребывать, как без этого? Вдруг какой-нибудь сиятельный в гости завернет, приветствовать пожелает?

Внешность — и сложно, и просто. Что всякие глазастые прежде всего замечают? Мудрецы лысые говорят — одежду, по одежке, мол, встречают. А вот и нет! Походка, походка прежде всего! И конечно, все прочее: как стоишь, как сидишь.

...Как лежишь, тоже, но это и подождать может.

Трудно! Их, благородных, словно собак, со щенячьего визга держать себя учат, не жалеют. Чтобы плечи ровно, чтобы подбородочек вверх. И спинка — стрункой, если в кресле окажешься. С походкой же сложнее всего. Шаги мелкие, но семенить нельзя. Идти — словно саму себя нести, вперед не подаваться, лишний раз по сторонам не смотреть. Если поглядеть хочешь, голову не рывком вправо-влево, а не спеша, бережно. Говоришь с кем, руками не дергай, но и столбом не стой. «Здравствовать тебе!» — а правая рука чуть к подбородку и ладонью вперед, словно здравие это с ладони спускаешь.

Так что проще всего представить себя на дне морском. Вода тугая всюду, не разбежишься, спешить не станешь. И плавно, плавно...

Сторонись, сторонись! Сиятельная Фабия Фистула!

Грядут, грядут носилки — прямо к Острову Батиата. Там тоже народ — и тоже к стенам теснится. Теснится, переговаривается.

Смотрит.

С носилками и скороходами ясно все, видали такое граждане славного города Капуи, хоть и не каждый день. За ними кто? Понятно кто! Двое парней в темных туниках, с кинжалами на поясах. Для чего — можно не спрашивать, особенно у них самих. А тога откуда? И тога, и который в тоге? У самых носилок, у самого окошка? Молодой, резвый, шаг с ходом носилок ровняет. Не бежит, но поспешает слегка.

— Сторони-и-и-сь!

Переглядываются добрые капуанцы, кивают. Ясное дело — клиент! У тех, кто познатнее да побогаче, всегда рабы-прилипалы имеются. Не из рабов — из настоящих римлян. Почет! С утра благодетелей у крыльца парадного ждут — доброго утречка и здоровья пожелать, потом вслед за носилками бегут, двери отворяют. Надо — кулаками чужих клиентов встречают, а то и за оружие берутся. Не иначе, серьезная женщина — матрона эта, если даже в Капуе клиентов нашла. Сразу видно, сиятельная из настоящих! Сейчас окошко приоткроет, парню в тоге указание даст. А он и побежит, даром что гражданин римский.

Так парень-то известный! Гай Фламиний — тот, что стишки кропает и покровителей ищет. Повезло ему! Нашел, виршеплет!

— Сиятельная Фабия Фистула прибывает в город Капую! Дорогу!!!

Вздрогнул народ любопытный, колыхнулся. Значит, верно, значит, в «Красный слон» пожаловать сиятельная изволит, как и болтали. Недаром хозяин слонячий три дня клопов по комнатам гоняет, травы пахучие по углам рассовывает! А еще велено дважды в день в комнаты воду теплую доставлять. Ванну алебастровую пока на второй втасовали, едва не расколотили. Римлянка, что и говорить! Из самого Палатина!

— Сиятельная!!!

Только не жить такой в «Красном слоне» долго. Говорят, дом себе в центре присматривает, все выбрать не может. То крыльцо низкое, то колонны не того мрамора.

— Сиятельная Фабия Фистула!

Спешат капуанцы к входу в гостиницу, а там прочие, с Острова, с улиц соседних собрались, плечами пихаются, головами вертят. Сейчас самое-самое начнется, госпожа важная из носилок ножку покажет, по ступенькам подниматься примется.

— Многих лет Фабии Фистуле, гостье Капуи! Многих лет!..

Приоткрыла я окошко слюдяное, Гаю Фламинию улыбнулась. Молодцы мы с тобой, поэт, правда?

Антифон

— Не претерпит тот, кто пребывает в мире этом, подобно вору в ночи, — молвил однажды Учитель. — Ибо не увидят тебя гонители твои и обойдут стороной ненавидящие тебя. Но, во тьме пребывая, всегда готов будь зажечь свет.

— Притча? — улыбнулась я. Кивнул, усмехнулся в ответ.

— Зажигай свет свой, и пусть он будет ярок, ярче света встречного, дабы ослепли ищущие тебя. И станется, как с десятью девами, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных. Неразумные, взяв светильники свои, не запасли масла. Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих. И как жених замедлил, то сказали все в сердце своем: не станет ждать, призовем на ночь блудников, дабы утешили нас.

Но в полночь раздался крик: вот жених идет, выходите навстречу ему! Тогда встали от блудников все девы и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут. А мудрые отвечали: чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе. Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились. И пировали они с женихом своим, блудники же, невидимы, во тьме остались. И благо было всем им, счастливым и во тьме, и при свете. Неразумные же остались ни с чем, когда блудники, пресытившись, оставили их.

— Жених смотрел на свет, а не на блудников, — поняла я. — А масло? Какое оно?

— Масло? — удивился Он. — Смотря по тому, что ты желаешь зажечь, обезьянка!

* * *

Расстегнула пояс, фибулу на плече, дернулась. Не вышло! Забыла совсем, что палла не моя, прежняя, а римская, ее просто не сбросишь. Сначала накидку-паллиолату долой (она-то сама собой падает, удобно), а вот дальше — сложности. Ее, паллу римскую, матронам предписанную, через голову снимают. А у меня прическа, портить жалко.

— Гай, помоги! Ты где?

Обернулась. Ну, конечно! Мнется у дверей поэт, краснеет.

— Ты что, матрон никогда не раздевал? Не замни только. Скорее, мне сейчас вниз спускаться!..

Пора, пора! Сиятельная Фабия изволила в комнату проследовать, верный клиент вещи вволок, столь же верная служанка в комнате госпожу встретила, дабы раздеться помочь да умыться подать. Сейчас клиент, долг исполнив, должен комнату покинуть, а потом и служанка появится — приказы от госпожи гостинщику передать.

Уф, наконец-то! Паллиум — нижняя часть шерстяного чудовища — с негромким шорохом скользит на пол. Поднять? Потом, потом...

— Спасибо, Гай!

Тунику сбросила сама. Времени мало, а ополоснуться все же следует. День жаркий, носилки душные, а уж одежда римская!..

— Ой!

Поэт, что с него взять? Стишки, намеки, тонкие и не очень, а стоило тунику скинуть...

— Гай Фламиний! Не отворачивайся и прояви римскую доблесть — бери кувшин и помоги умыться. Там, над лутерием.

Хотела добавить: «И глаза не пяль!» Не стала — и так не пялит, бедолага. А хоть бы и пялил, в конце концов.

...Лицо, лицо не забыть! Утром я с косметикой возиться не стала, на покрывало понадеялась, зато уж набелилась от души. Напугаю всю гостиницу!

— Что смеешься, Гай Фламиний?

— Эпиграмму вспомнил. Только на греческом.

— Давай! Как-нибудь буквы на камне разберу. Хорошие белила, не отмываются!

Отряхнула воду, ткнулась носом в полотенце. Снова белиться придется, хотя бы чуть-чуть. И еще губы, брови, немного румян на щеки...

— Ты прав, Гай! Бедные мы, женщины!.. Теперь беги вниз, как договаривались, и... Нет, сначала скажи, как все выглядело.

— Ну... А-а-а...

Поймала его взгляд, сама чуть не покраснела. Ясно... Совсем забыла, что я перед ним в одном полотенце (и то на шее) и в пояске поверх пупка. Тут уж не до эпиграмм.

— Гай, вороны тебя заклюй, очнись! Считай, что ты на войне, что ты — твой не-предок Фламиний! Хочешь, чтобы я перед тобой голой постояла? Не возражаю, но — потом. Если захочешь.

Сглотнул, смешно дернул носом.

— Виноват, мой консул! Прошло отлично, лучше не бывает. Я бы про это целую сатуру написал, не хуже Луцилия.

— И сатуру потом. Беги!..

Антифон

Потом...

Потом в Риме, в Мугине, в Брундизии, когда на кону была не только моя голова, не только мои запястья, холодевшие от близости гвоздей, стало не до представлений. Правило лазутчика — появляйся тихо, исчезай еще тише. Спартак каждый раз просил: «Только не шуми, Папия! Шуметь — наше дело, а ты тихо, тихо!..» Но я не осуждаю нахальную девчонку, взбаламутившую в то далекое утро целый город. Ищете беглую, ловите, под каждый куст заглядываете? Ищите, ищите, римские волки! Лучше ищите, землю носами ройте! А то отпишет сиятельная Фабия Фистула прямиком на Капитолий, что префект капуанский со всем своим воинством девчонку-беглянку сыскать не может!

И еще резон был — все тот же, дрянной очень. Сказал-таки Гай Фламиний «бейта», согласился мимом побывать, беглянку госпожой представить. Сразу согласился, радостно даже. И ведь помог — очень. Я-то обычаи римские, будь они неладны, со стороны видела, из рабской клетушки, он же — совсем иное дело.

И теперь, если что, нам с ним рядом на крестах висеть. Но пока он — на моем крючке!

Потом... Потом, нескоро очень, я сама перед Гаем повинилась. Он удивился, голубыми глазами моргнул: «Ты считаешь, что миром правит только страх, Папия? Разве просто человек не может помочь другому — просто человеку?»

Гай, мой бедный Гай!

Аякс же и дружки его после нашего представления меня зауважали. Очень даже зауважали! Рисковая, мол, ты, госпожа Папия! Скажи, чего еще надо — враз устроим. И денег вполовину меньше возьмем. Потому как для таких, как ты, стараться — правильное дело!

* * *

— Запомню, бабушка, все запомню, не волнуйся, тебе Нельзя волноваться, так лекарь сказал, я ему сережки свои отдала, чтобы он тебя вылечил. А те слова, которые для Неведомого Бога, я сразу запомнила. Повторить? Знаю, что вслух нельзя, но я губами шевелить стану, ты и поймешь. Только почему бог этот не помог нам, оскам? Дедушке, папе, тебе? И нам с мамой и сестричкой? Почему мы рабы? Оски пленных отпускали за выкуп, и самниты отпускали, и марсы. Да, о Сулле я знаю, с детства помню. Представляешь, римляне его тоже боятся, ненавидят — и боятся. Может, он тоже бог, только плохой очень, совсем плохой? Не умирай, бабушка, пожалуйста! Ты храбрая, тебя ничем не испугать, без тебя нам совсем плохо станет!.. Хорошо, повторю, если хочешь. Дедушка перед смертью сказал: «Волку выть на Капитолии!» Я помню. Я не забуду! Кто придумал, что Сон — добрый бог? Неправда, неправда, неправда! Он не добрее своих сестер — Смерти и Возмездия. Все они рядом, близко, дышат в затылок, в лицо, в губы. Не уйти, не спрятаться...

— Мама! Я лучше повешусь, мама, горло себе перережу! Нет, нет, нет! Даже если мы все рабы, они не имеют права! Я знаю, у этих проклятых римлян закон есть, что с рабами так нельзя, мы же люди! А ты позволяешь все — и с собой, и с нами. Думаешь, покорность нас спасет? Сестру избили просто так, у хозяина голова болела, а когда рабыню плетьми полосуют, ему легчает. Жаль, папа погиб, он бы его на куски разрубил!.. Нет, я не стану говорить тише, не стану, не стану! Пусть эти римляне слышат!

Ты вскрываешь могилы, Сон, ворошишь старый прах, тревожишь желтые кости. Оставь, отпусти, хотя бы на эту ночь! Ты не милосерднее моего хозяина, тот тоже приказывал, чтобы нас с сестрой били каждый день до крови, до беспамятства. Помню, можешь не шептать! Ему нравилось такое, очень нравилось. Остальные римляне были не добрей, знали, что хозяин наш — выродок, от него супруга ушла, детей забрала. А за рабов кто заступится? Ты, Сон, не добрее. Каждую ночь, стоит лишь закрыть глаза...

— Хозяин! Господин! Прошу, прошу тебя! Сестра не виновата, она не хотела, не хотела, она мне сама сказала, поклялась! Пусть хозяин не велит ее наказывать, пусть накажет меня, я крепкая, выдержу. Мы с сестрой все делаем, весь день работаем, даже когда ты приказываешь давать нам только хлеб и воду. Управляющий нами доволен, хвалит!.. Пощади сестру! Если она умрет, мама тоже не выдержит, она совсем больная, почти не встает!.. Господин, господин, господин...

Чего ты хочешь от меня, Сон, брат Смерти и Возмездия? Чтобы я каждую ночь снова и снова плакала и умирала видя, как плачут и умирают другие? Какие видения ты приносил моей бабушке, Сон? Как горел наш город? Как деда принесли на щите после той битвы, когда мы победили, а он погиб? А маме? Как папу на ее глазах распинали на кресте? У меня есть клятва, Сон, и у бабушки она была, и у мамы. Покажи! Покажи, чтобы я увидела: клятва исполнена, Рим горит, и все города римские горят, а этого зверя Суллу распинают на кресте — как папу! Не можешь? Какой же ты после этого бог?

— Может быть, ты слышишь меня, сестричка... Бабушка говорила, что мертвые после смерти слышат, пока их не похоронят. А мы с мамой не сможем даже похоронить тебя как положено. Хорошо еще, управляющий разрешил закопать тебя на кладбище, где бродяг из милости погребают. Извини, сестричка, что не плачу, я не могу уже плакать, может, над мамой поплачу, ей совсем мало осталось. Но пусть! Скажи папе, и бабушке скажи, и деду: я все помню. Все сделаю! Пусть не все, пусть я всего лишь убью хозяина, и меня повесят на кресте, как папу. Но это лучше, чем как ты... Извини, извини, зря это я сказала. Вот видишь, теперь я плачу!..

Не отпускаешь, Сон? Не отпускай! Ты — не милосерднее Смерти, не милосерднее Рима! Тот тоже не отпускает нас, нашу землю, нашу Италию. Вы все сильны, но у силы грань, за которой — слабость. Кружи, Сон, дыши в лицо! Вы — не всесильны! Найдется тот, кто страшнее тебя. Найдется тот, кто сильнее Рима! Волку выть на Капитолии!

— Тебе понадобится помощник, Учитель. И не один. И помощница Тебе пригодится. Без людей Ты не сможешь...

* * *

Неладное я заметила на улице — прямо посреди Дороги Сципиона, что через всю Капую идет. Мудрено было заметить, но парень, что за мной увязался, промашку дал. Хоть и небольшую, а промашку.

А все из-за хозяйки, из-за сиятельной! К утру успела я ее разлюбить, мою Фабию Фистулу. Так разлюбить, будто и вправду меня этой римлянке продали.

Все ничего начиналась. Проснулась на заре, по привычке, сбежала вниз — да на гостинщика и наткнулась. К месту пришлось: напомнила ему для верности, что хозяйка моя — матрона с привычками и страх как беспокойства не любит. Оттого и в Капую пожаловала, подальше от римского шума. До полудня отдыхать привыкла, завтрак только из моих рук берет, а иные трапезы обычно в городе вкушает, в гостях...

...Про то, что комната запирается, да не простым замком, а хитрым, сирийским, с двумя ключами, я сразу озаботилась. Нечего госпожу тревожить!

Выслушал меня Слон этот Красный, кивнул понимающе, да и поинтересовался, куда розги доставить: в комнату или на двор задний, под навес, где столб для порки вкопан. А если плеть требуется, то и таковая имеется.

Выскочила я на улицу, словно меня и вправду у столба выпороли всей гостинице на потеху. А чего я ждала? Рабыня — даже у Фабии Фистулы рабыня. «Говорящее орудие», не человек.

Плохо! Я же в это утро я хозяйке своей, мирно почивавшей, столько добра сделать хотела!

Вчера мы с поэтом моим да с Аяксом одноглазым ее, Фабию, не до конца сотворили. Вроде как в луковице — лишь кожуру внешнюю. Носилки, скороходы, палла еще, покрывало...

...Морока! И красивое должно быть, и непрозрачное. И не очень яркое, потому как вдова, не положено. Но — молодая, нравиться еще желает. Нашла! Дорогое покрывало, зато как по заказу.

Из обуви только сандалии на ремешках с заклепками прикупила. Успеется остальное.

Остальным в это утро я и решила заняться. Сама пошла, без Аякса. День ясный, да и положение мое вроде бы определилось. Пособить же одноглазый мне на этот раз не мог. Ну никак! Сандалии — не задача, в первой же лавке, на Острове, купила (две пары да еще полусапожки) и до вечера там оставила. А вот лицо... Хорошо бы по совету Гая готовое купить, знать бы только где!

О лице сиятельном размышляя, я парня этого и подметила.

* * *

Лавка на Дороге Сципиона. Из самых лучших, с двумя пиниями у входа (по-римски — дворцу впору) и с вывеской пристойной. На улицу выходит, но прилавок широкий, далеко вперед вынесенный для пущего удобства. А на прилавке — лица те самые, правда, в разобранном еще виде.

Каким быть лицу хозяйскому? Тоже задача, и немалая. Нагляделась я на матрон римских, но издалека. В господском доме, как хозяйка наша хозяину развод по всем правилам дала, только девицы из тех, что пошустрей, бывали. Девица и матрона сходство, конечно, имеют...

Оно и плохо. Не должна моя Фабия на служанку свою верную походить! Сандалии я на самой широкой подошве подыскала, прическу повыше сделаю, пояс пошире. Но лицо, лицо!

Стою у прилавка, глазами по баночкам да шкатулочкам бегаю — и замечаю, что парень в плаще, молодой да уже бородатый, тоже всю эту красоту изучает. Любопытный — у соседней лавки, где я чуть задержалась, он тоже интерес свой проявил. Тогда я по плащу его взглядом скользнула...

С плащом он и ошибся. Сердце Капуи, форум рядом, лавка со всеми радостями женскими — и сельский увалень, то ли из пастухов, то ли виноградарей. За стенами городскими такие плащи круглый год носят, летом даже, но чтобы тут!

В книжках греческих, где про любовь несчастную, о бедняжке какой-нибудь пишут: «Похолодела». Я не похолодела, камнем взялась. Миф есть, греческий тоже — боги провинившегося в камень обратили, а нутро живое оставили. Стоит бедняга статуей мраморной, из глаз слезы сочатся... возможно, конечно. Лохматого могло по своей надобности в Капую занести, а он время решил убить, мимо лавок пройти, на редкие штучки полюбоваться. Или красотка его в лавке служит, вот-вот выглянет подмигнуть. Все быть могло! Но я, понятно, о другом помыслила, о чем беглой рабыне думать и полагается.

И что делать? Бежать? В лавку зайти да вторую дверь поискать, которая на соседнюю улицу ведет? Кинжал я, понятно, не взяла, а заколкой на улице не повоюешь, случай не тот.

Стою, смотрю. И он стоит — смотрит. Не на меня, на прилавок, только не легче от того. И решила я не спешить. В случае крайнем, последнем заорать попытаюсь, на помощь позвать. Парень — не стражник, не при мече-панцире, так что добрые капуанцы ему и бока наломать могут. Чтоб к приличной девушке не приставал, лохматый! А когда решила, вновь о лице моей хозяйки, сиятельной Фабии Фистуле, задумалась. Лавочник, смекнув, уже выскочил, помощь предложил, горшочки-гребешочки расхваливать стал, но я только рукой махнула. Не суетись, мол. Сама знаю!

А чего я знаю? Вот мудрец один, лысый наверняка, сказанул, что мужчины и женщины — разные создания. Близко, но не одно и то же, вроде как волк и собака. Щенков давать могут, а все же не одного рода. Потому и нравом не сходны, и внешностью, и всем прочим, причем женщины от природы дикие и ума-разума лишенные.

Бред, но не совсем бред.

Мужчина каким должен быть? Какие роду нашему женскому нравятся? Одним (мне, скажем) мытые с песочком причесанные и гладко бритые. Чтобы зубы порошком фрициумом чищены были и подмышки старым козлом не благоухали. Для иных (и таких знаю) мужчина обязан быть бородат, волосат и вонюч.

...Как парень этот! Стоит? Стоит, рядышком уже!

Мужчина самим собой быть обязан, вот оно! А если его белилами намазать да румянами натереть, кому такой полюбится? Полюбится, конечно, но только не женщине.

А мы, женщины? Почему нравимся мужчинам только крашенными, словно статуи? Те, правда, чаще красным мажут, а нам и красный нужен, и белый, и вся радуга в придачу. И нравимся, точно знаем. Сенат римский каждые пять лет эдикты издает, матронам краситься запрещает, да где там!

..Плечом коснулся, случайно вроде. Буркнул непонятно, отвернулся.

Шагнула я к прилавку, взяла в руки первое, что заметила. Палочка кости слоновой, видом, как рука, даже с пальцами. Полезная вещь! Скальптория — вошегонялка, самая сладость для тех, кто понимает. Зачем у лутерия мыться и в термы ходить? Сидишь в гостях — да спину при всех чешешь. Многим матронам такое по душе, сама видела.

Вот к чему меня хозяин, чтоб ему у Плутона кровью харкалось, приучил, — так это к мытью. Бил безжалостно, пока в привычку мертвую не вошло. Убежала — все равно трижды в день мылась и скреблась, хоть у пруда, хоть у колодца.

— Если ты и вправду Папия Муцила, тебе бояться нечего!

На моем родном наречии сказано. А парней лохматых-то уже трое.

* * *

— Не хотели тебя пугать. Извини!..

Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены. Лавка, но другая. И двери закрыты.

— Ты из осков? Ты Папия Муцила?

Я сижу, парни стоят. Один в один, лохматые, широкоплечие, загорелые. Какой из них меня у лавки встретил, Даже сказать трудно. Братья, не иначе.

— Кто спрашивает? — наконец отозвалась. Поняла — Не лjвцы рабов, не лихие люди, не стражники. Говор наш, оскский.

Переглянулись. Один кивнул, второй — тоже, третий лапищу вперед вытянул. Указательный палец согнутый, а нем — перстенек. Простенький такой, медный.

Поглядела, подумала... Подумала — и отвернуться им велела. Самое ценное у меня — под туникой, в шерстяное пояске над пупком, чтоб только с мертвой сняли.

— Вот!

Поглядели...

На моей ладони — тоже перстень. Не медный только — золотой. Но похож, в одной форме лили.

Вновь переглянулись. Поклонились низко.

— Папии Муциле, госпоже нашей, здравствовать и радоваться!

Закрыла я глаза, дух перевела, улыбнулась даже. И так бывает!

Антифон

Перстень и сейчас у меня на ладони. Тяжелый, литой. На круглой печатке — рогатый Бык, попирающий Волчицу. Дедов перстень, бабкино наследство. Сняла она перстень с дедова пальца у погребального костра консула Государства Италия. Сберегла! Словно знала — сгодится дедовой внучке. И не ей одной.

Бык и Волчица. Государство Италия — и Римская Республика.

* * *

— Еще помнишь, Гай?

— Только на греческом. Перевести не успел.

И не надо. Понимаю я греческий. Говорю плохо, а вот разбирать — все разбираю. У хозяина половина рабов в доме по-гречески говорила.

Поглядела в зеркало (удобное, квадратное, где только гостинщик и отыскал?), усмехнулась, потом призадумалась. Мысль удачная, только парик заметят быстро. Прическа надежнее, но вот возни с нею! Особенно если не со своей — с господской. Для матроны прическа — башня осадная. Моя нынешняя, кстати, так и называлась — «гелиопола».

Вздох — очередной, то ли десятый, то ли уже двенадцатый. Сзади вздох, от окна, где Гай Фламиний, клиент сиятельной Фабии, расположился — на табурете, кресла в гостинице не нашлось. Все как в Риме, будь он неладен: матрона прической занята, а клиент-виршеплет стихами ее развлекает. Правда, матронам «гелиополы» служанки сооружают, но тут делать нечего. Сама себе госпожа — сама и служанка. Напросилась!

А постараться придется. Этим вечером госпожа Фабия Фистула первый раз личико свое покажет. И не где-нибудь.

— Что не так, Гай?

Обернулась — и зря. Смутился парень. То ли из-за прически недостроенной, то ли из-за туники. А чем плоха? Как раз для госпожи — из коийской ткани. Дорогая, дороже нет, зато видом, словно легкий дым. И есть — и нет ее. В том-то и хитрость: сверху палла панцирем легионерским, а вот под ней...

— Гай Фламиний Не Тот! — нахмурилась я. — Если по римским обычаям положено при девушках обязательно ухать, так я тебя от этого освобождаю.

Моргнул глазами голубыми. Ямочки, ямочки!..

При чем здесь обычай, Папия? Я... Ты...

Тут я и озлилась.

— Не намекай, не поверю! Стихи сама знаю и книжки про любовь читала. Там все быстро — Амур прицелился, стрелу достал. А дальше: полюбил, томил, молил, не мил, забыл. Верно?[4]

Краснеет, бедняга! Только меня не остановить.

— Мы едва знакомы, Гай! Стать твоим другом буду Рада. А вот Амур, которого ты глазами ищешь, в окошко еще не залетал. И не залетит. Тешить тебя по-дружески не хочу. Не умею по-дружески! А если, извини, сильно чешется, так «волчиц» полно. Стаями кружат!

Зря я так!.. Вскочил, волосы светлые поправил.

— Ты... Не надо, Папия! Бывает, и сам не знаешь: любовь, просто ли влеченье, дружба нежная. Может, все вместе, может, призрак того, что будет, чему случиться после. Когда увидел тебя!..

Теперь и я вздохнула, подобное услыхав. Поэт, что с него взять? Подумала, в окно поглядела, время прикинула. Хватит? Да за глаза, с верхом!

— Гай!

Вздрогнул, не иначе с голосом перестаралась. Подошла к столику, взялась за клепсидру, о недостроенной «гелиополе» вспомнила. Ничего, обойдется.

— Можно проверить все, Гай Фламиний! И чувства можно. Клепсидра на столике. У стены — ложе. Я здесь!

Скользнула на пол туника ткани коийской.

— Две клепсидры — я твоя. Делай со мною, что хочешь, а я помогу. По-дружески. У меня, к сожалению, очень большой опыт, здешние девки такому никогда не научатся. Две клепсидры, Гай Фламиний! И все, навсегда, навечно, до могилы и за могилой. Дружбе нашей конец, а любить ты меня вновь сможешь, только привязанную за руки и за ноги. Недолго — откушу себе язык и задохнусь кровью. И в том клянусь тебе родными могилами и родной землей! Оск такую клятву никогда не нарушит. Выбирай, римлянин!

Из окна — горячий зной. Капли пота у него на лбу. У меня — холод на сердце.

— Прости, Папия! Я... Я сам не знаю. Прости! Не знаю...

Отвернулся, дрогнул плечами. Не стала дальше смотреть, тунику накинула. Не коийскую — свою, льняную. Подошла, поцеловала парня в щеку.

— Теперь знаешь, мой Гай! Не торопи жизнь — смерть примчится. А ты и я долго жить должны, очень-очень долго, мой Гай!

Кивнул, улыбнуться попытался.

— Пойду, наверно!

— Ну уж нет, Гай Фламиний! — усмехнулась я. — Мужчины не должны сдаваться. Сейчас ты нальешь из кувшина немного вина, глотнем с тобой неразбавленного, а потом ты будешь рассказывать о поэзии. Нет, прямо сейчас и приступай! Кувшин на полу, у ложа. Начинай, не оглядывайся!

Постоял, затвердел скулами (прощайте, ямочки!). Блеснули глаза.

— Неразбавленного? Вот уж ни к чему!

Кажется, не ошиблась я в этом парне!

— А что до поэзии... Я уже тебе говорил, Папия: нет у нас, римлян, поэзии. Невий с его архаикой, которую сейчас смешно читать, Гай Луцилий — и все. Поэтому мы с другом моим Титом Лукрецием Каром...

Антифон

Его голос слышу до сих пор — красивый, мягкий. Лукреций Кар и Марк Туллий, друзья Гая, очень любили его стихи. Марк Туллий все повторял: «Слова, слова! Откуда Гай берет слова?»

С Марком Туллием Цицероном мы враги. Навечно! Я не простила, даже узнав, как страшно убивали его озверевшие легионеры Антония.

— Учитель! — спросила я однажды. — Сколько раз прощать врагу моему, согрешающему против меня? Не до семи ли раз?

— Не говорю тебе: до семи раз, — покачал головой Он, — но до седмижды семидесяти.

— Четыре девяносто раз? — поразилась я.

— Да! Но на четыреста девяносто первый — сокруши кости его, разметай прах по ветру — и перебей его род до седьмого колена!

* * *

Жабу уберите, жабу!!!

Умереть бы. Или уже умерла? Если умерла, зачем жабу в живот засунули? Больно!

— Папия, Папия, что с тобой?

— Госпожа Папия, да простит мне твой гений, встать бы тебе.

Жабу, жабу зачем, ненавижу жаб! В животе жаба, в горле жаба, булькает... Или это я булькаю?

— Папия, сейчас я лекаря...

— Остынь, господин Фламиний. Лекаря! Еще скажи, фармакопола драного! Эх, отпустили девчонку одну!..

Гай с Аяксом рядом, но я их не вижу, все из-за жабы, из-за трех жаб, дюжины, двух дюжин...

— Ты вот чего, мой господин! Беги-ка в лавку соседнюю да вели «утреннего нектара» горшок принести. Полный! Видал, как наразбавлялась!.. Ей пора завтрак сюда волочь, того и гляди удивятся, чего о хозяйке позабыла.

Ничего, Аякс, ничего, сейчас открою глаза, встану, сойду вниз, потребую горячей воды и завтрак для сиятельной, пропади она пропадом, Фабии Фистулы. Со мной все в порядке, все помню, только не понимаю, откуда жабы, я не глотала никаких жаб...

Не глотала. Но лучше бы проглотила.

* * *

В школу Батиата одной идти было нельзя, не поймут — и не оценят. На свободную трапезу перед завтрашним боем пожаловать изволит не кто-нибудь — сама светлейшая Фабия, гость Капуи! Первый мой (и ее!) выход в люди. К гладиаторам — потому что там римских глаз меньше, если ошибусь в чем, не беда. Нравы простые, извинят.

И еще одна причина имелась.

Одной идти было нельзя, но ни Аякса, ни Гая я решила не брать. Аякс на виду слишком, знают его все, значит, И мною не в меру заинтересуются. А вот поэта взять стоило, но удержало что-то. Шла я туда не для бесед о Невии и Луцилии.

— Простые там порядки, госпожа Папия, верно. Простые, но твердые. Кто поит-кормит, тот и хозяин. Угощает конечно, устроитель игр, но и гости стараться должны.

Решилось все быстро. Вино и снедь Аякса купить попросила, все равно ему лучше знать, что и как. В помощь себе парня наняла, крепкого и с дубиной. Не из гладиаторов, чтобы вопросов меньше. А слушок по школе заранее пущен был: мол, есть такая сиятельная из Рима, гладиаторов любит и в гости придет. И здесь без одноглазого не обошлось.

— И еще, госпожа Папия. За столом — ничего лишнего, только словами можно. И пересаживаться не принято, уж не знаю почему. Чашу вина послать или там здоровье выпить — сколько угодно. А как все из-за стола встанут, светильники гасить начнут, вот тогда уж в полную волю можно. Гладиатор гостью без приглашения и пальцем не тронет. Кому на крест охота? Так что сама она должна подойти и сказать: проводи меня, мой гладиатор! Или даже попроще чего... Госпожа Папия, я же так, на всякий случай! Ничего в виду не имею, Геркулесом клянусь!..

То, что школу Батиата Аякс мне не только словами описал, но и на табличке нарисовал, и так понятно. Гай тоже не подвел — припомнил несколько стишат про гладиаторскую доблесть да храбрость. Вдруг пригодятся?

Помогали мне, старались, под руки, можно сказать, вели. И что в итоге? Лежу пластом на подстилке, грязная, полудохлая, с жабами во всех местах сразу. Навоевалась! Наразбавлялась, как Аякс выразился. Полный разгром, словно при Каннах. Или все-таки не совсем?

Не кое-что даже, больше. Если бы не жабы!

* * *

Двор квадратом — огромный, камнем неровным мощенный, колонны дорические, ворота в железе. Посредине стол тем же квадратом и ложа, шерстяными покрывалами устланные. Все как Аякс рассказывал.

Гай Фламиний зря старался — Невии и Луцилии и без него в здешних местах водились. Бесконечная поэма (воску б в уши!), в которой перечислялись чуть ли не все ученики школы Батиата, читалась уже третью клепсидру.

За столом было скучно — по крайней мере, мне. Матроне на таких пиршествах полагалось не сидеть, а восседать, не пить, а испивать, не веселиться — вид принимать.

Пока горят светильники, если все тому же одноглазому верить.

Вид я приняла, покрывало на голове поправила (белила — белилами, а опаска есть), локтем на край стола оперлась.

Восседаю.

Чаша с вином под носом, справа омар клешней грозит, слева рыбы хвост кажут. Но — не естся и не пьется. Бахус его знает почему! То ли восседать да испивать не привыкла, то ли из-за того, что пирую с покойниками. Как там Аякс говорил? Завтра половина свободными станет...

А так, ничего особенного. Видела я, как гуртовщики гуляют, как сукновалы, как грузчики. Любят италийцы У стола собраться, был вы повод! Потому-то у всех на такой случай казна заведена. По закону — для поминок и похорон, а на деле именно для этого. У Плутона не погуляешь.

И соседи попались скучные. Справа от меня (ближе к омару) — некто пожилой, виду явно не гладиаторского, с брюшком изрядным. Но и не чужак, наверняка из школы, дабы гостье знатной все вокруг пояснять и разъяснять. Слева даже не сосед — соседка, тоже гостья, но ее я и рассматривать не стала. Не из сиятельных, точно. И даже не из совершеннейших. А до остальных госпоже Фабии дела нет.

Едят, пьют, возглашают, поэма, кажется, кончилась. А много бойцов у Батиата! Сколько именно, спрашивать не стала, успеется. Лишь поинтересовалась у соседа с брюхом, кто таков «и гладиатор, и учитель Крикс»? Имя уж больно приметное. «Носящий Браслет» — наше, оскское.

Оказалось — ничего особенного. Гладиатор. «Галл», опытный, двадцать побед, пять ранений, дважды отпущен с арены «стоящим». Иногда заменяет рудиария, потому и учитель.

Запомнила.

Амфоры и кожаные мехи пустели, чаши пустели, разговор криками сменяться стал, песню затянули, кто-то с ложа скатился и в сторонку — облегчаться. Кажется, пора. Шепнула соседу, тот кивнул, кого-то подманил...

— Сиятельная Фабия Фистула отсылает победную чашу славному бойцу и победителю Эномаю!

Вот! За тем и шла — себя проверить. И не только себя.

Моя победная чаша — не первая за вечер, негоже сиятельной спешить. Но — услышали, закричали, какой-то парень слева встал. И я встала — победителю, что мне пятьсот сестерциев принес, улыбнуться. Глазами поискала, нашла.

Охнула. Не хуже моего Гая охнула! Ахнула даже. Видела я парней всяких, видела красивых, видела таких, за которыми девицы табунами бегали...

Бог стоял у стола.

И не в том дело, что белокурый, что плечи тунику рвут, что лицо — как у Аполлона в храме на Палатине...

Холодно мне стало, жарко стало, в животе жаба зашевелилась (первая жаба!), под животом тоже.

Легенду слыхала, глупую очень. Будто люди когда-то на женщин и мужчин не делились, у каждого все разом имелось. А потом боги людей пополам развели. И вот ищет одна половинка другую, найти не может. А если уж найдет… Глупо, конечно. Только в тот миг мне это глупым не показалось.

Стоит бог, мне кивает, улыбается, отвечает что-то, чашу берет. Делать нечего — улыбнулась в ответ и на ложе бухнулась. Подумала... Потом на светильники поглядела. Как там Аякс советовал? «Проводи меня, мой гладиатор»?

И тут еще одна жаба квакнула. Слово себе я дала, давно уже, парням не навязываться. И вообще, не навязываться ни в чем и никому. Последнее, что у меня осталось — гордость. Что б со мною ни делали, в какой грязи ни купали, но гордость осталась. Я — это я, моя воля — моя!

Приподнялась с ложа, глазами бога белокурого отыскала. Да гори огнем она, огнем, гордость!

А тут и светильники потушили.

* * *

Понятно, опоздала — в моего бога целых две «волчицы» вцепились. И у них, видать, в животах и ниже жабы квакали. Вцепились, руками оплели, губами тянутся.

И что делать сиятельной Фабии Фистуле? Стоит римлянка знатная в палле и покрывале, как последняя дура...

Недолго стояла, конечно. Вперед шагнула, «волчицы» в стороны прыснули. Я руку к его лицу протянула, комок в горле проглотила.

— Проводи меня, мой гладиатор!

Даже не поглядел. Лицо мраморным стало, точно у статуи на Палатине. Чуть подбородком двинул. Поняла я - терять нечего. Обхватила его руками, ладонями по тунике скользнула. Гори, моя гордость, огнем пылай!

— Катись отсюда, волчица римская!

Еле слышно сказал, одними губами, только я-то услышала.

— Катись к Харону, у меня подстилок хватает! Да не просто катись!..

Прилипли ладони мои к его тунике, отлипнуть не могут, а бог мой знай себе объясняет сиятельной подстилке, куда и как ей катиться надлежит. Подробно очень.

А вокруг — смех. Негромкий, конечно.

* * *

За воротами школы скинула я паллу, украшения сняла, все это вместе с сандалиями парню с дубиной кинула, велев в «Красный слон» отнести. Хорошо еще, туника на мне обычная, не стала коийскую надевать.

Парня отослала, одна осталась.

Видели, все видели! Двор, хоть и большой, только народу много, разойтись никто не успел. Красиво со стороны — разряженная матрона мелкой рысью к гладиатору спешит, ручками белыми его обнимает...

Не меня оплевали — Фабию Фистулу, конечно. Но получается, что меня тоже. И надо же такому статься! Чуть ли не впервые парень приглянулся. И не приглянулся даже, слова нужного не знаю, разве что у Гая Фламиния спросить.

Побрела я по улице темной. Босая. Оплеванная. Хорошо еще, догадалась «гелиополу» на голове распустить, а заколки за пояс сунуть.

* * *

— Эй, девочка, куда спешишь?

Еще и это! Ночь, темень, пустая улица... Не совсем пустая, конечно. Рядом таберна огнями светит, парни прямо у входа на табуретах восседают. Один не восседает — дорогу заступил. Вид знакомый: плащ из шкур козьих, борода, босой, как и я. Не из Капуи, понятное дело, пришлый.

— Повеселимся? Десять ассов дам.

Пригляделась. Не душегуб, и то хорошо, просто повеселиться хочет. Ну что, сиятельная Фабия? Десять ассов — деньги, «волчицы» по пять идут.

— Десять всего?

Ближе шагнул, присмотрелся.

— Ну... Гулять так гулять! Два сестерция! Только, чтобы до утра — и на все соглашаться. Идет?

Заквакали жабы, дюжина целая, по всему телу лапами погаными задвигали. Вот тебе и цена, девочка. И то до утра. За заколку взяться?

Взялась за кошель.

— Ауреус, золотой. Настоящий, зубами куснуть можешь. Только чтоб до утра — и на все соглашаться. Захочу — уд твой веревкой перевяжу, захочу — ногами бить стану. Или в рот тебе нужду справлю. Ну как?

— Да ты чего, девочка?

Отступил на шаг — а я прямо на него. Золотой круглящ на ладони.

— Струсил, бородатый, ремень свой мокрый бережешь? Все вы такие, катились бы вы, мужики, к Харону, да не просто катились...

Громко получилось. Услыхали парни с табуретов, встали, ближе подошли. Долго, долго слушали. Затем переглянулись, поглядели серьезно.

— Знатно дорогу поясняешь, красавица, знатно, без дорожника обойтись можно. Завидно даже! Да что с тобой, хорошая? Или с парнем своим повздорила?

Золотой в кулаке сжала, плечами дернула. Или не видно? Вновь друг на друга поглядели. Подумали.

— А пошли-ка выпьем! По-нашему, как в горах пьют. Это у вас в городе воду водой разбавляют, а у нас... Только скажи, куда тебя после отнести.

Выпить? Не разбавляя? Ночью? С полудюжиной парней? Да с удовольствием!

* * *

— Гуртовщики мы, Папия, стадо с рук сбыли, завтра уходим.

— Из Апулии я, Публипор. Раб, конечно, или по имени не видно?

— А парню своему ты тоже дорогу разъясни, поосновательнее только.

— Я тебе, дочка, вот что скажу. Ты, по всему видать, девка боевая, значит, тебе такой и нужен — боевой. А он, парень твой, не иначе, медуза синяя.

— Оно и не жалуемся мы, доход имеем. С хозяевами делимся по уговору, как заведено. Только римляне проклятые совсем житья не дают. На равнинах стада пасти нельзя, виллы там с виноградниками. И в предгорьях нельзя — хозяева римские свои стада нагнали. И пастухов прислали, с севера, из Этрурии и Пицена.

— Говори при ней, она же не римлянка, или не видишь?

— А еще колонисты, от Суллы которые. Ну, я тебе скажу, Папия, хуже нет народу! Передушил бы, а после руки уксусом винным вымыл.

— Нет, нам что Рим, что Государство Италия — едино. Ты, дочка, те времена не помнишь, а я чуток застал. Ну провозгласили Беневент столицей, ну консулов выбрали и что? Был я рабом, рабом и остался.

— А хорошо бы римлян — да к ногтю!

— Ноготь у тебя больно короткий!

— Найти меня просто, Папия. Стадо какое увидишь, так и передай старшему гуртовщику, что мне весточку шлешь. Публипора все знают, по всему югу. Ты не думай, стада медленно идут, а вести птицами летят.

— Эй, парни, девку волочь пора. Куда она сказала? К какому такому слону?

* * *

Открыла глаза, смахнула ладонью ближайшую жабу, в белый потолок поглядела.

— Воды...

— Ты не спеши, госпожа Папия. — Аяксов голос слева. — Сейчас господин Гай «утренний нектар» принесет. Полезное, скажу тебе, питье, сразу на ноги ставит. А воду, знаешь, после такого лучше не потреблять.

Настолько разозлилась, что вскочить смогла. Метнулись жабы во все стороны, словно не жабы — саранча. Да что такого случилось, дуреха? Ну отправил храбрый парень Эномай римскую подстилку в нужном направлении, ну оценили красивую девку в два сестерция, ну напилась, как гуртовщик...

— Не для питья воды! Мыться! И побыстрее. Скинула тунику, рукой по волосам провела. И мыться, и голову мыть, каждый волосок тереть.

А еще узнать у одноглазого про Крикса, сходить в лавку, где козьими шкурами пахнет, о Публипоре-апулийце рассказать. А еще...

— Аякс, помнишь Эномая, который нам пятьсот сестерций принес? Как ты говорил, его убили? Трезубцем в живот? Точно?

На животе у моего бога — шрам. Страшный, огромный. У меня даже ладонь дрогнула.

Антифон

Потом, много позже, я спросила Учителя, помогал ли Он мне в Капуе. Слишком удачно все получалось. Быстро слишком.

— Не у тебя получалось, — возразил Он. — И не быстро. Много лет уцелевшие мечтали возродить государство Италия. Много лет рабы ненавидели господ. Много лет гладиаторы умирали на арене. Много лет римляне гневили и людей, и богов.

А я, Учитель? Зачем была нужна я?

Задумался, помолчал.

— Потому, что почти всем было еще что терять, Папия. Тебе — уже нет. Камень, который отвергли строители, сделался главою угла. Всякий, кто споткнется об этот камень, разобьется, а на кого упадет этот камень, того раздавит!

* * *

— Наглец! — вздохнула я, ловя ловко брошенную мне винную ягоду. Яблони, увы, еще только отцвели.

Солнышко, травка, тенек, край широкого покрывала слегка завернулся, рыжий муравей деловито заглянул в глиняную чашу. Вдали — покрытый лесом Везувий с серой плоской макушкой.

— Это не я наглец. — Гай Фламиний виновато развел руками. — Это Платон, философ греческий. Но я хорошо перевел, даже слов столько же. Ну на одно меньше, правда.

Дорога на Капую в стороне, где-то за деревьями у носилок дремлет наша свита, опустошив полный мех местной кислятины. А мы здесь. Я и поэт.

— Это Платон про женщин гадости говорил? — заинтересовалась я. — Что мы — звери, да еще разума лишенные?

Легкий смех в ответ. В мою сторону летит очередная ягода.

— Не он. Платон девушками не очень увлекался. Больше...

— Бабушками, — поняла я. — И такое видела, приходилось.

Гай не спеша потянулся, привстал, поглядел туда, где зеленым пифосом возвышался Везувий.

— Чем бабушки провинились? И бабушки чувствовать умеют!

Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры? Кто воспретит согревать в теплой постели тела?

На мне туника, всем туникам туника — синяя, с малиновым узором по краям. Утритесь сиятельные и совершеннейшие! Сама искала, сама последнюю у торговца-сирийца выхватила. Раз уж решили мы с Гаем из Капуи выбраться и на травке поваляться, не надевать же мне коийское непотребство.

А на травке и мне лежать можно, опушка рощи, хвала богам, не триклиний на Авентине.

— Не совсем бабушками, Папия. Он...

— Будто не знаю, — хмыкнула. — Это вы, мужчины, дикие и разума лишенные. Друг на друга кидаетесь, ни одного смазливого мальчишки не пропускаете!

— Голос дикарки! — В этот день поэта пронять трудно. — Мудрецы...

— Лысые! — уточнила я.

— Считают любовь между мужчинами истинной, возвышенной, не связанной с зовом природы. Да и вы, женщины... Вот послушай! Перевел пока первые строчки.

— И что? — удивилась я. — Такие же слюни, как и все остальное.

— Но кто писал? — Гай опрокинулся на живот, взглянул прямо в глаза, подмигнул. — Бабушка писала! Старая вредная бабушка. Глядела на аппетитную девочку — и пускала слюнки. Ага!

— Вот тебе!

Винная ягода врезалась поэту в лоб.

— Страдаю за служение Музам! — Гай вновь повернулся на бок, поглядел на белесое от жары небо. — И все равно выполню свой долг — заставлю их, Муз Геликонсклх, заговорить по-латыни!

— Ерундой занимаешься! — вздохнула я. — Хотя... Занимайся и дальше, мой Гай! Сочиняй про девочек, про птичек, про коровок с бычками. Хоть про слоников! Лучше так, чем как остальные... Ваши!

Антифон

Я гляжу из своего страшного далека, из пропасти Сатурна-Времени, на себя — девчонку в мятой синей тунике, подвязавшую темные волосы широкой пурпурной лентой. Мирное небо над головой, вкус кислого вина на губах, замечательный парень совсем близко — протяни руку, дотронься... Было. Нет. Не будет никогда. Цветная смальта на сером надгробии.

Не это страшно. Иное не отпускает, бередит душу. Вернись я сейчас туда, под небо Кампании, прямо на покрывало, усыпанное винными ягодами. Изменила бы хоть что-то? Зная и помня все, что скоро настанет?

Знаю — нет! И это действительно страшно.

А будущее уже подступало, надвигалось близкой тенью...

* * *

— Тебя Юлия Либертина в гости пригласит. Скоро. Она вчера мне сказала. Пойдешь?

— Которая Юлия? Что плащ тебе к зиме обещала? Пойду, Гай. Сиятельной Фабии такое знакомство не повредит. Полезно!

— Папия... Не знаю, что ты задумала, но... Когда все кончится, ты... Ты согласишься стать моей женой? Нет, нет, не отвечай, я знаю ответ! Неужели потому, что я римлянин? Из-за этого?

— Из-за этого тоже.

Теперь мы лежим рядом, глядя в небо, и, странное дело, не только я, но и легкомысленный клиент Геликонских Муз напрочь забыл о брошенных яблоках и нежно звучащем голосе. Наши слова тяжелеют, наливаются свинцом.

— Ты ненавидишь Рим, Папия, но его победа справедлива.

— Угу.

— Мы... Римляне честно воевали! Боги, Судьба, называй как хочешь, давали равную возможность всем, всем народам и странам. И грекам, и пунийцам, и твоим оскам, и остальным. Римляне победили...

— ...Потому что были доблестнее, храбрее и сплоченнее?

Светло-лазоревое небо темнеет, горячий воздух отдает сыростью, молодое вино — болотом. Мы оба знаем, что дальше станет хуже, наш разговор ни к чему, ни он, ни я не виновны к крови, пролитой предками. Но замолчать мы не в силах — ни он, ни я.

— Доблесть — убивать пленных? Храбрость — сжигать города? А ваша сплоченность, Гай? В Риме может жить только безумец! Чем гордитесь? Отец убивает сыновей, брат — сестру, правитель режет тысячи невинных? Вы хуже зверей, Гай, звери не едят сородичей!

— И все же мы победили, Папия. Я не горжусь такой победой, иногда мне становится стыдно, иногда — тошно. Мы победили, еще немного — и вся Ойкумена станет нашей. Значит, именно мы оказались правы. Ты возненавидишь меня за эти слова, Папия, но это так.

А главное — страшное уже совсем близко, рядом, и мне вдруг кажется, что не мы — наши деды, одетые в сверкающие панцири, разговаривают перед боем, тем самым, последним. Слова уже ничего не значат, но не так легко нанести первый удар, увидеть первую кровь, забыть, что рядом с тобой — человек. Такой же, как ты.

— Мне не за что ненавидеть тебя, мой Гай! Но ты римлянин и останешься римлянином. Это Судьба, та самая, которую ты поминал. Ничего не могу сказать, лишь прошу: беги! Беги, хороший римский парень — из Капуи, из Рима, из вашей Ойкумены. Заберись к гипербореям, есть, говорят, такие, переводи своих греков...

— Я не убегу, моя Папия.

— Тогда слушай...

Антифон

— Знаю, Учитель. Мы, оски, поклоняемся тысячам богов, но главный Он — Диовис Сверкающий.

— Диус Патер, Юпитер, Деус Патар, Зевс...

— Но это не Имя! Отец богов — не имя, так?

— Умница, обезьянка... Не обижайся, что зову тебя так! Я тоже когда-то обиделся на... обезьяну. И даже не стал ей кланяться.

— Кланяться? Ты?!

— Потом, потом... Не это важно. Важно то, что Отец, какими именами вы, люди, Его ни зовете, любит вас, свои создания, неодинаково.

— Но это несправедливо! Это...

— Отец выше справедливости. Отец не может ошибаться, поскольку мир — это и есть Он. Но такое и вправду обидно. Из тысяч племен избрать одно, дать ему Свое благословение, разить его врагов, хотя враги эти порой и честнее, и добрее. И такому, выбранному Им племени, Отец дает власть над миром. Их несколько, избранных, но одно ты слишком хорошо знаешь.

— Римляне?! Они... Избранное племя? Избранное Твоим Отцом?! Нет, нет, нет!.. Не хочу ничего слушать, верни меня туда, в ночь, в Твой проклятый храм, чтобы наутро меня поймали и распяли на кресте! Я бы умирала, задыхалась, но все же верила бы, что волк будет выть на Капитолии!..

— Я расскажу тебе притчу.

— Не хочу Твоих притч! Не хочу!..

* * *

— Я расскажу тебе притчу, мой Гай... Некий господин имел в доме многих рабов, одного же отличал против иных. И дал он рабу этому власть над домом и над рабами прочими, и все ключи, и все сокровища свои. И был тот раб у самого сердца его. Однажды решил господин отправиться в некое дальнее царство, посему собрал рабов своих и заповедал им верность ему блюсти, и сокровища не расточать, и чужих в дом не пускать. Рабы же, господина проводив, возрадовались в сердце своем, сказав: вот наш хозяин уехал и не вернется более, а потому сделаем все по воле своей. И принялись они расточать сокровища, и в дом чужих приводить, и все им порученное разорять. Когда же господин вернулся, увидел свершенное рабами своими, вызвал он раба любимого, сказав: «Вот уехал я, ты же дом мой погубил, чужим людям отдав и сокровища расточив». И воскликнул тот: «Господин, не один я грешен!» Господин же ответил: «Тебя отличал я против иных, тебе дал масть над домом и над рабами прочими, и все ключи, и все сокровища свои. Ты был у самого сердца моего. Иных прощу, потому как не за что им любить меня, ты же, раб неверный, лукавый, истинно говорю, проклянешь час рождения своего!»

* * *

Юноны за плотными ставнями, добрые капуанцы по домам прячутся, вечера ждут. Давно такой жары в не было, старики столетние не помнят. Опустели улицы, пожелтели листья редких деревьев, попрятались обезумевшие собаки в нестойкую тень. Хороший хозяин в такую жару осла на улицу не выпустит. И плохой не выпустит. Не поспоришь с Юноной Заступницей! Жди вечера, на подстилке соломенной лежи, в потолок гляди. А ведь Каникулы еще впереди, какими будут — подумать страшно.

И мы с богиней не спорим. Ставни на крючке, полутьма, кожаный мех с кислым вином на столе колченогом — Юнону Милосердную помянуть. Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены...

— Плохо, что ты своим именем назвалась, Папия! Наших, осков, в Капуе немало и самнитов с кампанцами немало. Многие тоги носят, а что под тогой, Плутон разберет. Иной в душе помочь готов, а иной к префекту побежит.

Те же три парня, только без плащей мохнатых, в туниках льняных. Даже бородачей жара догнала. Не ошиблась я — братья: Ресу, Реса и Ресий. Что имена, что сами — почти близнецы. До сих пор путаю, только бородачи не обижаются. «Зови Рес, не ошибешься», — хмыкают. Тот, что сейчас говорит, — Рес Старший.

— Сенатор один есть, не римский — наш, капуанский. Самнит или оск, местный, в общем, а имя римское, нос вверх дерет, ровно Сулла. Но вот вчера меня увидел, велел подозвать, да и шепчет: «Внучка консула, говорят, в город приехала. Может, помочь чем?» Испугался предатель, тогу, поди, обмочил!

— Помог? — усмехнулась я.

— Подкинул малость. Пригодится!

— А все-таки опасно, госпожа Папия! — гудит Рес Средний. — Хозяйка твоя как? Не выдаст?

Не выдаст ли хозяйка госпожу? Забавно! Хоть и просила парней так меня не величать, стыдно перед своими, а все равно — прорывается порой.

— Твоя Фабия весь город насмешила, — это уже Рес Младший. — Представляешь, Папия, пошла она к гладиаторам, по мужскому уду соскучилась, поди, а Эномай-«галл», победитель который, пинком под гузно ее спровадил! На четырех костях уползала!

Ой!..

Хохочут бородачи, весело им, уцелевшим оскам. Хоть в чем-то досадили проклятой Волчице.

— Да с римлянкой дело иметь, что с козой! Их, матрон этих, говорят, только в это гузно и... Э-э-э... Извини, Папия!

Хорошо, что полумрак, что лучик света сквозь ставни прорвался. В полной тьме уши мои давно бы уже светились — красным огнем.

— А есть еще байка такая. Возвращается оск из лесу, рассказывает. Иду, говорит, и вижу римлянина. А у меня в колчане — всего одна стрела. Достаю лук, прицеливаюсь...

Про сиятельную Фабию Фистулу парни знают не больше прочих. И хорошо, пусть пока смеются. С именем же удачно вышло. Я же ничего не задумывала, проговорилась просто, когда Аяксу и всем прочим назвалась. А какое эхо! Не страшно, ищут не Папию Муцилу, внучку консула, — рабыню Терцию ищут, так я в списках хозяйских значусь. Не любят римляне имена наши запоминать. Пусть ищут!

— ...Попал, значит! А тут — второй римлянин, его тоже — наповал, затем третий... Оску говорят, мол, у тебя же стрела всего одна. А он: зато как я их ненавижу!

Смеются ребята — и я с ними. Почему бы не посмеяться, времени — полная клепсидра, огромная, с винный пифос величиной. Прикроешь глаза — и представляешь, будто не в Капуе ты — в лесу где-нибудь на склонах Апеннин, среди бойцов войска Италии. Сидим под деревьями, травим байки, а завтра в бой.

После смерти деда, когда пал Беневент, долго еще оски в лесах сражались. Говорят, лишь совсем недавно последних на крест приколотили...

— А вот еще, госпожа Папия. Умирает старый самнит — прошение подает в Сенат, чтобы ему, значит, римское гражданство дали. Родичи удивляются, а он говорит: «Это для того, чтобы, когда помру, одним римлянином меньше стало!»

Смеемся, смеемся... Сколько я таких баек переслушала в хозяйском доме! И галлы рассказывали, и греки, и сарды Если бы ненависть водой стала, все семь римских холмов затопило бы — поверх крыш Капитолия!..

— А почему римляне маслины в соусе не едят? Да потому, что у них голова в амфору не пролазит!..

Смеемся.

* * *

— Про Крикса и про иное, о чем ты спрашивала, узнали. Но после расскажем, сейчас о главном самом. У нас, госпожа Папия, консул был. Марий, когда с самнитами и прочими договорился, чтоб против Суллы воевать, твердо обещал: один консул римский будет, а второй — от Италии. Чтоб, значит, справедливо.

— Жалко, помер Марий! Без него наших быстро расколотили!

— Да погоди, Ресий, не встревай! Вот мы и выбрали. Имя в тайне держали, до срока...

— А Марий возьми и помри!..

— Не лезь, говорю! Можно подумать, госпожа Папия не знает. Марий умер, Сулла вернулся, самнитов у Коллинских ворот разбили и перерезали...

— Десять тысяч пленных Сулла перебил! Десять тысяч! Сенат проклятый — и тот испугался.

— И ты, Реса, не встревай! И хоть разорили землю нашу всеконечно, а все одно — консул был, и префекты тайные были чуть ли не в каждом городе. Вроде как под землю Государство Италия ушло. Только помирают старики, а молодые воевать с Римом уже не хотят. Кто боится, а кто и взаправду римлянином стал.

— А консул год назад погиб. Берегли его — а погиб!

— Верно, Ресий, не уберегли. Так что, Папия, главного у нас сейчас и нет. А потому скажи, да не утаивай: от кого пришла ты, зачем, а главное — делать нам чего?

Пыльная Капуя, месяц Юноны за плотно закрытыми ставнями, скамейка у стены, чан посередине, козьими шкурами пахнет, овечьими тоже...

Государство Италия.

* * *

— А давай, Аякс, на рисунок поглядим — тот, на котором школа Батиата. Что-то я не все поняла. Вот здесь, справа от ворот...

Антифон

— Учитель, — спросила я. — Называешь Ты людей обезьянами, тогда почему Ты пришел к обезьянам? Почему не пришел ко львам?

— Львы не так опасны, — ответил Он. — И не к вам Я пришел, а на Землю, которую вы замарали. К таким, как вы, захочет прийти только Мой брат. Вот с ним и наплачетесь!

* * *

Да простит мне твой гений, господин! Я не хотела!..

Надо же, нарвалась! Точнее, наткнулась.

— Я измазала господину тогу! Я заплачу, за все заплачу, У меня деньги есть!..

И опять только я виновата. Кто же меня гнал по улице? Закрывалась лавка, так в соседнюю зашла бы, ног не сбила.

Горшок с маслинами — теми самыми, что римляне не едят, в соусе. И римлянин — в тоге. Горшок на земле, маслины и прочее, что прикупить успела, тоже, а на тоге...

— Прошу господина...

Да что ты? Пустяки! Давай помогу. Да!

Поглядела... Молодой, Гая немногим старше, стрижка военная, короткая, а нос, наоборот, вроде копья-пилума. Но, если вместе сложить — ничего выходит. Приятный парень.

Улыбается.

— Хозяйка в лавку послала? Да? Да! Подставляй сумку!

Хлеб, еще горячий, капуста, винные ягоды, пара луковиц. К ужину купила, надоело похлебку, что в таберне варят, хлебать. И странно выходит — служанка при хозяйке а ужинает одна.

— Все? Вот еще. Да. Убежала. Не убежит! Нет!

Крепкая рука уверенно отправила винную ягоду в сумку. Ударила ладонь о ладонь, пыль стряхивая. Я же на тогу смотрела. Большое пятно, а тога дорогая, тонкой шерсти, немало стоит. Заплатить — заплачу, только... Римлянин! Потащит рабыню, что честь его маслом замарала, к префекту.

— Феликс Помпеян! — Парень улыбнулся. — Тогу — игнорировать. Не люблю! Не ношу. На тогу панцирь не налезает. Да! Бездельники носят. В Риме. Речи говорят. Дезертиры. Да! Облила — правильно!

Даже так? А парень и вправду ничего, только вот римлянин.

— Из Помпеи, что из имени следует. Со всей очевидностью. Да! Местный. Горжусь!

— Я... Я Папия. Папия Муцила.

Какой же к воронам он римлянин? Оск, самый настоящий. Везет на родню! Хотя чему удивляться? Наша земля, и город наш. Все наше — только в тоге.

— Конный декурион в отпуске. Да! Могу ли пригласить...

Сразу вояку видно, с двух слов — и на приступ. Поглядела я на маслины несчастные, затем на сумку с капустой.

— Хозяйку — тоже игнорировать! — уловил он мой взгляд. —Да! Если что — объясню лично. На коне приеду. Да!

Ну, если на коне...

* * *

Чем хороша Капуя вечером, так это табернами. На каждой улице — по дюжине. Подходи прямо к прилавку, на табурет садись, ешь да пей — и болтай вволю. Не для римлян все это, конечно, им ложе подавай, а местные — народ неприхотливый, фалернского с цекубским тут не нальют, не надо. Своим опять-таки обойдемся. Массикское, между прочим, ничем не хуже.

__ ...Митридат Евпатор! Да! Воюем. Давно!

Глиняная чаша ударила в столешницу. Надо же, не разбилась. Бывают чудеса на свете.

— Митридат — царь Понта. Понт — это Азия. Да! Азия — далеко. Морем. Порты Брундизий, Бари и Тарент. Сушей еще дальше. Через Фракию. Нет. Во Фракии тоже война. Там фракийцы. С гладиаторами не путать. Да!

Разошелся конный декурион, не остановишь. Я и не пыталась. Немало земляков встречать доводилось, а вот с военными судьба еще не сталкивала. Интересно даже.

— Напал! В третий раз. Вероломно. На город Кизик. Оскорбление величия римского народа. Да! Повод к войне! Войско Митридата большое. Состоит из пехоты, конницы, колесниц и пиратов. Да. Докладываю по порядку. Пехота царства Понт набирается из обитателей гор и предгорий упомянутой Азии, именуемых белыми сирийцами, пафлагонцами, каппадокийцами...

Со всех сторон на нас поглядывали с интересом (громко докладывал декурион, с чувством), но и с немалой осторожностью. Вояка хоть в тоге и не при оружии, но мало ли? Спутает после третьей чаши капуанцев с капподокийцами, доказывай потом, что ты не Митридат!

Значит, в Азии война? — решилась уточнить.

Красивые узкие брови взлетели вверх. Видать, не то спросила.

— Удивлен! Поражен! Да! Да! Да! Народ должен знать. Предложу военному трибуну вывешивать сводки в каждом городе. На форуме. Да! Крупными буквами на местных наречиях. Война, Папия Муцила. Настоящая, как полагается. Мы их бьем, они нас бьют.

— А кого чаще? — вновь рискнула я. Вдруг обидится?

— С переменным успехом! Да! Очень переменным, Папия Муцила. Неблагоприятные условия. Горы, предгорья. Наличие отсутствия военных дорог. Численное преимущество противника. Да! А также присутствие иных объектов приложения военных усилий Римской Республики.

От ушей отскакивало, в голове звенело, но перевести было можно. Война в Азии, большая война. Завязла пасть Волчицы в горах Понта. А про «иные объекты» я и без декуриона знала. Во Фракии воюют, в Иберии, где Серторий-марианец, еще на море с пиратами.

...Теми самыми — киликийцами. До сих пор от слова этого мурашки по коже.

— Судя по последним сводкам и непроверенным слухам, рискну предположить, что успех очень переменный не в нашу пользу! Нет!

Плохи дела у Волчицы Римской. Пасть завязла, три лапы в капканах. Сколько лап у волка?

* * *

— К хозяйке пора, Феликс, — вздохнула я, на окна «Красного слона» кивая. — Ты — свободный, я — рабыня, сам понимаешь.

За разговором до самой ночи просидели, да и после не расстались, вместе к гостинице пошли. Занятный парень, жаль, язык ему мечом подрезали. Или в войске иначе и нельзя, не поймут? За руки не хватал, гнусности не шептал. Бывают же приличные люди на свете! Да!

— Рабыня? Ясно!

Нахмурился, носом-пилумом дернул.

— Трудность. Задача. Юридическая и практическая. Рабыню можно выкупить. Да! Нужно!

Не выдержала — рассмеялась, хоть и горько на душе стало. «Юридическая и практическая» — уж точно.

— И сколько я по-твоему стою, Феликс Помпеян? Пока что больше двух сестерциев не давали. Может, на денарий потяну?

— Стоишь? Ты?

Вскинул подбородок, подошвами сандалий в пыль ударил:

— Докладываю, Папия Муцила. Десять талантов! Серебром. Нет! Золотом. Да!

Десять талантов золотом? Ну спасибо, конный декурион!

Антифон

— Когда идет война, каждый молится своим богам. Так, Учитель?

— Угу.

— Просят о помощи, приносят жертвы, иногда и людей на алтарях режут. Выходит, на земле сражаются люди, а на небесах — боги? Как у того грека, который про Трою сочинил? Кто-то кого-то там ударил, и взгремели на павшем доспехи? Не смейся, Учитель, сама понимаю, что все это... мистика-рустика. А как на самом деле?

— Папия Муцила, люди не могут разобраться уже миллионы лет...

— Сколько?!

— Миллион — это больше трех, Моя обезьянка! Хочешь, чтобы Я открыл тебе все тайны мироздания? Что было вначале, как мир творился, чем управляется?

— Да!!!

— Папия, не люблю наглых обезьян!

— Ты — Учитель!

— Те, что Мне служат, очень удивились бы, услыхав такое. Не путай Меня с Моим братом. Вот он обожает наставлять таких, как ты!

— Ты часто вспоминаешь Своего брата, Учитель. Расскажи о Нем!

* * *

— Кресло сиятельной Фабии Фистуле! Оборачиваться негоже, можно лишь столбом стоять, ожидая, пока седалище доставят. Насколько я помнила, ничего подходящего поблизости нет.

— Сейчас начнется, госпожа Фабия. Выведут их, построят сперва, а потом...

— Угу.

Гай слева, Аякс — сзади. Справа — незнакомый человечишка в коротком плаще. Наверняка из школы, встретил как только на экседру поднялась. Не я, понятно, она — сиятельная.

— Аякс, ты всех знаешь?

— Да где там, госпожа! Больше тысячи братков-ячменников тут, за стенами, каждый месяц новых привозят... и увозят. Два дня назад игры были...

Ничего, всех и не надо. А если что, человечишка в плаще подскажет. Засуетились в школе Батиата! Еще бы, сама Фабия Фистула соизволила на экседру подняться.

— Гай! Прочитай что-нибудь про гладиаторов.

— Слушаюсь, сиятельная!

Кажется, парень сегодня не в настроении.

* * *

То, что я приметила на рисунке, звалось экседрой. Второй этаж, площадка, сверху навес, черепицей крытый. С улицы подняться легко, а со двора — не выйдет, разве что по лестнице приставной. Вначале думала, для стражи площадка. Не для нее, как выяснилось, охранники башенки угловые вороньем обсели. Так что не для стражи экседра — для меня. Точнее, для таких, как сиятельная, — дабы за учебой гладиаторской наблюдать.

— Кресло, госпожа...

Вот уж не думала, что римлянам и такое любо. Хотя, если подумать... Поглядит сиятельная Фабия на крепких парней, приметит нужного, кивнет человечишке...

— По корпорациям они в залах учатся. А во дворе, если корпорация на корпорацию.

Поморщилась. Объяснил, называется! Переспрашивать не стала, после у Аякса уточню.

— Слева, сиятельная, зал, где «галлы», справа — «фракийцы».

— Воды со льдом. И быстро!

Надоел! Пусть побегает, лед поищет, раз вызвался.

* * *

— Все помню, госпожа. Какие у нас в списке, примечу—и тебе шепну. А Крикса я знаю, давно знаю. Лямку с ним не тянул, раньше меня отпустили, но на арене видел. Непонятный он — то злой, никого не щадит, то добивать не хочет. Вот Эномай...

— Тише, Аякс! Потом.

Внизу — крик да стук. Бегают, машут мечами деревянными, падают, снова встают. «Галлы» на «фракийцев», кто кого. Учеба, конечно, мертвых не выносят, кровь песком не посыпают. И то хорошо.

Поглядела на Гая — занят поэт. Руками в ограду деревянную вцепился, шею вытянул. Римлянин!

— Гай, почитай еще!

— Язык замерз, сиятельная!

Ого! Что я слышу? И от кого? Какая ехидна моего Гая укусила? Ничего, с ехидной разберемся, а пока...

Эномай!

Чуть не вскочила. Вот он бог, в красе и силе! Рубится! Одного повалил, второго, третьего. Набедренная повязка на чреслах, страшный шрам даже отсюда видать, обнаженная грудь в пыли...

— Двоих приметил, госпожа. Они! Геркулесом клянусь, они! Обоих на моих глазах порешили, сам видел, сам! Чего же это творится?

Для того мы сюда и пришли — узнать, что творится. В списках, которые принес одноглазый, таких, как Эномай удалось насчитать восьмерых. Восемь покойников, на арене зарезанных, от ран умерших — и просто от болезней. Некоторых Аякс сам знал, сам и к Плутону проводил и заупокойную чашу выпил. Когда мы список изучали, он и помыслить не мог, решил, клички сходные.

Вот и пришли мы — убедиться. А я заодно, чтобы богом полюбоваться. Вот он, белокурый, повернулся, прямо на меня поглядел. Узнал? Едва ли, я под покрывалом, и солнце — прямо из-за спины.

— Госпожа, Крикс! Справа, постарше прочих.

Еще одна цель, как на стрельбах. Прежде чем знакомство сводить, стоит со стороны взор кинуть... Не разглядела толпа внизу. Кажется, седой. Точно, что кажется, гладиаторы редко до седин доживают.

— Госпожа Па... Сиятельная! А школа-то не совсем такая, как была. Изменилось кое-что. Давно не заходил, а как сверху увидел... Ледника нет, который для трупов. А вместо него...

— Вот и узнай, что там вместо.

Тает лед в чаше (не отхлебнула даже, не ко времени Аякс ледник помянул), над двором школьным — пыль столбом. Где «галлы», «фракийцы» где, и не разобрать. И не надо, не любительница я гимнастики, а тем более драки. Об ином думалось. Крепкие ребята, эти гладиаторы. Силища! И эта силища сама себя режет. А зачем? На потеху римлянам?

Пора отсюда. Противно!

— Гай! Гай Фламиний! К тебе обращаюсь, Гай Фламиний! Что случилось, мой Гай?

— Что?! Это мне бы спросить, Папия! Всем римляне плохи, всем перед тобой виноваты. Кроме конных декурионов, да? Думаешь, не знаю?

* * *

— Аякс! Нас никто не слышит... Если... Нет, не так. Можно ли бежать из школы Батита?

— Ну... Способов семь имеется.

Антифон

Все видится именно так: яркое окошко, за которым горячая летняя Капуя, девчонка, опьяневшая от нежданной свободы, бывшая рабыня, с упоением играющая в госпожу. Приятно плясать на острие меча, когда тебе семнадцать! Сейчас... Сейчас, я поступила бы, как Учитель: нашла кого-то, не желающего умирать, встряхнула бы за плечи поглядела в глаза. А потом бы сказала: «Капуя. До осени. Понял, обезьяна?»

Той, что за ярким окошком, нравилось плясать на острие. Окошко, окошко... А рядом — черные двери склепа, откуда доносится голос Учителя. Слова еле слышны, я тянусь за ними в темноту, в сырость, в смерть...

* * *

— Но... Я еще ничего не успела, Учитель! Мне нужно время, не так много, совсем, совсем немного! Я... Я Тебе расскажу!..

— Пойдем! Сейчас у нас времени нет. Но скоро его будет много, даже слишком.

— Учитель! Я все узнала. Почти все! Я нашла...

Это не важно, Папия Муцила. Уже. Еще. Пойдем!

Где мы? Все еще в моей комнате, на пороге? Я открыла дверь, увидела Его, отступила на шаг... Или уже на улице, на пустой ночной улице?

— Сейчас полночь, Учитель, ворота заперты.

— Правда?

Что-то не так, совсем не так, и не только потому, что я не ждала Его, даже не думала, что увижу так скоро. И не только потому, что Он даже не стал меня слушать, не взглянул...

— Ты можешь вернуться, Папия! Сейчас. Проснешься — и подумаешь, что видела сон. А потом забудешь.

Ворота — открытые настежь, пустые. Ни стражи, ни поздних прохожих. Он — посередине, высокий, в темном плаще.

— Забуду? Навсегда?

Кивок — резкий, злой. Он спешит, очень спешит. Спешит — и я ему нужна.

… Не хочется думать куда. Не хочется думать зачем.

— Я иду с Тобой!

И вот уже под ногами — истертый камень Аппиевой дороги, от близких пиний веет прохладный ветер, теплая ночь внезапно становится ледяной.

Это... Там, по сторонам... Гробницы?

Да.

Зря спрашивала, дура! Можно было просто не смотреть по сторонам, только под ноги, на старые серые камни. Могилы за воротами — долгий ряд, на целую милю или даже больше.

— Сюда!

Куда именно, стараюсь не глядеть. Невысокие колонны по углам, тяжелая дверь входа, тяжелый запах сырости. Внезапно захотелось взять Его за руку...

— Папия Муцила!

Наклонился, подождал немного. Почему-то показалось, что Он улыбается...

— Тебя никто не заставляет, обезьянка! Убегай, вернись, тут недалеко, запри дверь, завернись в одеяло.

— Я... Я сейчас умру?

Не ответил, не кивнул даже. На раскрытой протянутой вперед ладони тусклым розовым огнем засветился знакомый шар. Сперва еле заметно, затем все ярче, ярче...

«Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, Моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!»

Розовый свет внезапно густеет, поднимается, зависает над Его ладонью.

«Если свет, который в тебе — тьма, то какова же тьма?»

Антифон

Все это вспомнилось совсем недавно — полностью, за шагом. Много лет я думала, что просто видела сон. странный сон, из тех, что может навестить нежданно в безлунную ночь, когда не слышны даже шаги Гекаты. Поэтому я не удивлялась — ни во сне, ни после. После — потому что забылось многое, почти все, а во сне... Во сне редко удивляются. Даже в таком. А еще иногда думалось, что мне показали не сон — чью-то чужую жизнь. Правда, с каждым разом эта жизнь все больше становилась моей, охватывала, словно странный сон не хотел уходить.

Не помнила — и не забывала. И так бывает. Мистика-рустика!

* * *

— Я не знаю, как это надевать, Учитель!

Не удивляюсь. Не удивляюсь — но и понять не могу. Тога — не тога, палла — не палла.

На Учителе плащ, но совсем другой — светлый, почему-то с рукавами. На голове — шляпа, странная, ни разу подобной не видела. Поля узкие, высокая тулья... На мне же — ничего. Совсем, даже туники.

Что вокруг — непонятно. Туда я даже не смотрю. Пока.

— А сама не разберешься?

Странное дело, кажется, теперь Он не спешит. То есть спешит, но не так. Вроде как к месту мы добрались.

...Но ведь я не умерла! Так не умирают: стою голая, в пупырышках (х-холодно!), под ногами странный гладкий камень, в руках — тога-туника-палла и еще всякое, все вместе. Большой узел, где что — не поймешь.

— Ой!

Даже не заметила вначале, откуда дым. Из палочки дым! А палочка — у Него в руках. Поднес к губам, глотнул этого дыму.

Улыбнулся.

— Сначала то, что прозрачное. Это как нижняя туника. Потом — другая туника, только надевать ее надо иначе.

Да, не спешит. Улыбается, на обезьянку неловкую глядя.

…Значит, не умерла? А как же гробница, как же свет у на ладони? А потом, когда все вокруг потемнело...

С обувью (не сандалии, не калиги даже) пришлось политься. Но это еще что, а вот когда решилась сделать первый шаг!..

~~ Привыкнешь, обезьянка! Здесь быстро привыкают, место такое. Вавилонское заклятие не действует, так что все поймешь, во всем разберешься. Ну пошли?

А я уже почти привыкла. То, что на ногах — «туфли», на плечах, поверх второй туники — «пальто». Но привыкнуть одно, а вот разобраться...

За дверью была осень — осень и грязь. Грязь я сразу заметила (слева и справа от дорожки, гравием покрытой), а вот насчет осени... Ни дерева, ни травинки, холодно только. Может, весна ранняя? Или... Или здесь, во сне, всегда так?

Возле ближайшего дома (странный же дом!) Учитель задержал шаг, оглянулся.

Подумал немного.

— Осваивайся, Папия Муцила. Вечером приходи в таберну, она тут единственная, не ошибешься. Я буду там. Здесь Меня называют Хэмфри. Не дождешься — приходи следующим вечером. Как Меня зовут, запомнила?

— Запомнила, Учитель. Хэмфри.

— Молодец! Сигареты выдать?

А может, все-таки приснилось? Даже сейчас не могу вспомнить, когда мы с Ним встретились. В первый вечер, во второй? Учитель оказался прав — времени было много, даже слишком. Или в том сне — в той чужой, не моей, жизни — просто очень быстро привыкают? К туфлям на ногах, к сигаретам, которые можно купить в таберне. То есть не в таберне, конечно, а баре — в баре «У Хэмфри». Учителя там знали, и знали очень хорошо...

— Господина Хэмфри еще нет!

Можно не пояснять — стол у стены пуст. И кресло пустует — Его кресло. За этим столом — место Учителя. Остальных туда только приглашают.

За обедом и за выпивкой тут не лежат, это я сообразила сразу. И пьют из рюмок, а не из чаш. Быстро слова запоминаются! Даже такие, как «автобус». Хорошо, что здесь не надо удивляться!

— Его еще нет...

Эхо, нимфа-Эхо. Не приглашала — сама села рядом, за мой столик. Высокая, черноволосая, в странном серебристом платье-тунике. А вот лицо... Не запоминается лицо.

Никак!

— Значит, ты — Его новенькая? Я бы убила тебя, девочка, но лучше пусть Он сделает это сам. А я лучше — пусть оставит в живых. Навсегда!

Хриплый голос, рюмка с чем-то темно-красным в руке. Нимфу-Эхо я уже знаю. Здесь все ее называют Лили, вечерами она поет прямо тут, в таберне. Одна из ее песен и называется «Лили». То есть не совсем так, но полностью я еще не запомнила.

— Меня Он оставил в живых, девочка! Вначале я просто не поняла, потом обрадовалась, а затем... Затем почувствовала, что это такое!

Не отвечаю. Что толку отвечать Эху? Чужому Эху, отзвуку голосов, которые давно отзвучали?

— Я тебе еще не рассказывала? Я всем рассказываю, это не тайна. Их было четверо — братья, Он — самый старший. Меня догнали над Красным морем. Четыре столба пламени — синий, розовый, белый. А впереди — зеленый, Его цвет... Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее.

Слова звучат тихо, еле различимо. Эхо, дальнее Эхо давно забытого, ушедшего навсегда.

— На берегу... На берегу они оделись плотью — и тогда я впервые увидела Его. Меня должны были убить, я ждала смерти, но думала только о Нем. И когда поняла, что остаюсь в живых, но буду не с Ним...

Не слушаю. Здесь, в громадной одноэтажной инсуле посреди грязного поля, лучше никого не слушать. Это я поняла сразу — даже раньше, чем сообразила, что такое автобус. Поняла и не стала ни о чем никому рассказывать.

Никто никого не слушает, зато говорят, говорят, говорят...

И не только говорят. Убивают тоже. Об этом я узнала час назад.

— Ты ничего не дождешься, девочка! Я ждала долго, я вышла замуж за Его брата, отказалась от клятвы, от мести. Не дождалась. Не дождусь. И ты не дождешься!

Молчу. Где-то не здесь, в неимоверной дали — Капуя Остров Батиата, мои друзья в мохнатых плащах, моя клятва, моя месть. Рассказать о таком? Не удивятся — просто не станут слушать.

...Но я ни от чего не откажусь, как эта Лили! Дождусь или сделаю все сама!

— Ты недолго продержишься, гордая девочка! Или сядешь в автобус, как все, или у тебя кончатся деньги и ты станешь продаваться за стакан шнапса. Трезвой тут не выжить!

Эхо становится совсем тихим, распадается шепотом, шелестом. Рюмка пуста. За Его столиком — тоже пусто. Ждать? Ждать!

Да, тут убивают — и продаются тоже. В одном из домов (в «бараке» по-здешнему) собираются женщины с пустыми глазами и такие же мужчины — с глазами мертвыми. Здесь не голодают — котел со скверной кашей на кухне всегда полон, но выпивку без денег не купишь. И просто продаются — от страха и безнадежности. Все равно придется сесть в автобус. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Никто никого не торопит. Прав Учитель — времени здесь слишком много. Все равно не вьдержишь, шагнешь вперед, услыхав свое имя в бесконечном списке, который читают каждое утро. Шагнешь вперед, пройдешь к автобусу. А ходят они только в одну сторону — это я тоже поняла. Почти сразу.

— Готовься, девочка! Новеньким тут платят вдвое, сможешь пить коньяк. Недолго, правда, потом станешь за полпачки сигарет соглашаться. А лучше — сразу уезжай. Чем ты лучше всех остальных? Чем ты лучше меня?

Темноволосой уже нет, а Эхо слышится. И вновь не удивляюсь — похожее мне говорят здесь не в первый раз.

Потом, уже через много лет, я попыталась все это нарисовать — так же, как по приказу Спартака рисовала консульский лагерь. Не получалось. Только обрывки — дверь барака, невысокое ложе, сброшенное на пол одеяло, бледные лица тех, что толпились на площади, когда читались списки, пальцы Учителя, сжимавшие рюмку толстого стекла.

Разве можно нарисовать сон? Даже такой?

* * *

— Садись, Папия! Поближе! Сейчас принесут рюмки.

Пить мне не хочется, но я киваю. Киваю, достаю сигареты. Рядом вспыхивает огонек зажигалки.

Мы за Его столиком, за столом Хэмфри. Не одни — Учитель пришел вместе с кем-то высоким, худым. Лицо... Не разглядеть лица. Молодое — но виски седые.

— Знакомься: доктор Андрюс Виеншаукис. Вы с ним почти земляки.

Доктор Андрюс Виеншаукис чуть наклоняет голову. Кланяюсь в ответ. Хорошо, когда можно ничему не удивляться!

Рюмки, пузатая зеленая бутылка...

— Итак, доктор?

Кажется, Учитель позвал меня сюда именно из-за него. Из-за моего почти земляка — доктора Андрюса Виеншаукиса.

— Ты знаешь мой ответ, Хэмфри.

Пальцы Учителя сжимают толстое стекло. Лицо... Сейчас его так же трудно разглядеть, как и лицо гостя.

— Ты нарушил Закон, доктор Андрюс Виеншаукис. В очередной раз. Но теперь Я решил вмешаться.

— Вмешивайся.

Их голоса странно похожи — голос Учителя и этого, с седыми висками. Они вообще похожи. Не братья, но... Похожи!

— Закон один на всех, доктор Виеншаукис. Закон — превыше всего.

— Не выше Милости.

Оба говорят спокойно, не торопясь. Времени здесь много.

— Нет, доктор! Ты наслушался Моего брата, но он не может изменить в Законе и буквы. Даже Отец не может — это тот предел, который Он Сам Себе поставил. Я — хранитель и страж Закона, доктор Виеншаукис. Я не позволю чтобы его нарушали — даже ты и твои товарищи.

— Ты сам нарушаешь закон, Хэмфри. С первого дня — когда отказался поклониться по приказу Отца.

Далекий неясный спор внезапно становится понятнее Учитель говорил об этом! «Я тоже когда-то обиделся на обезьянку. И даже не стал ей кланяться». Выходит, Он не шутил?

— Неужели Мой брат не разъяснил тебе даже этого? Был приказ Отца, но был и есть Закон. Кланяться можно Творцу — но не творению. Закон выше приказа. Мои братья его нарушили, Я — исполнил!

Слова звучат негромко, уверенно, но я понимаю — это лишь разговор. Кажется, они беседуют о таком не впервые, и никто никого не переубедит.

— Мой брат и такие, как ты, называют это гордыней. А разве то, что вы подняли руку на Закон, не гордыня?

Новый Закон отменил Древний.

Спор тянется, тянется, никто никуда не спешит, и я не спешу. Моя жизнь, моя ненависть, мои друзья — все это не здесь, тут нет Рима, и родной земли тоже нет. Есть грязь, автобусы, ждущие на краю площади, полупустой бар, полупустая бутылка.

— Я пытался объяснить брату, доктор Виеншаукис. Он ничего не отменил — и ничего нового не принес. Он лишь позволил себе и другим нарушать то, что нарушать нельзя никому... Ты сейчас откуда, доктор? Берлин, группа «Красная капелла»? И, чтобы попасть туда, ты в очередной раз презрел Закон? Неужели помогать одному Зверю из Бездны против другого, такого же, — это завет Моего брата?

Впервые за весь разговор голос Учителя дрогнул. Пальцы вцепились в стекло. Гость даже не пошевелился.

— Мы спасали людей, Хэмфри. Ради спасения даже нескольких жизней стоит нарушить все законы мира!

— Угу.

Рюмка неслышно опустилась на скатерть. Ладонь сжалась в кулак.

— Узнаю... Доктор Андрюс Виеншаукис! Как страж Закона, стоящий позади трона Отца, обвиняю тебя в неоднократном возвращении в мир, что нарушает существующий порядок. Ты здесь не один, но обвинение будет предъявлено прежде всего тебе, ибо ты — Первый Посланник Моего брата. Не в Моей воле судить, но уличить тебя Я вправе.

— Как Иова?

Учитель поморщился, ладонь еле заметно дрогнула.

— Пустое сравнение, доктор! Тот был лицемером, а ты даже не пытаешься скрыть свой грех. Трудиться мне не придется. Итак, у тебя есть выбор. Я могу отправить тебя на Суд, где обличу как нарушителя Закона, а могу... Могу поступить иначе.

— Ах, вот к чему весь этот разговор!

Я даже не заметила, как моя рюмка опустела. Странно тут пьют — два-три глотка, а как будто амфору опрокинул. Но сейчас во рту сухо и горько.

— Ты мне мешаешь, док! Ты и твои подельщики рассудили верно: Суд в руках Моего брата, Мое слово там подвергнут сомнению. Поэтому предлагаю мировую. Я тебя сошлю — на полвека, без всякого суда.

Рука гостя скрылась за отворотом плаша. На миг почудилось, что он достанет оружие.

…Оружие здесь тоже есть — странное, как и все тут, но очень удобное. Один раз я видела, как из него стреляют. Нашим бы в Самниуме такое!

— Вот почему я — Андрюс Виеншаукис!

На ладони гостя — небольшой диплом. Внутри — надпись, рисунок.

— Именно поэтому! — Учитель наклонился вперед, словно пытаясь поймать чужой взгляд. — Вам двадцать девять лет, вы живете в Вильнюсе в районе Жверинас. Чудный район, небольшие дома, парк, пруд. Квартира — на ваше усмотрение. Или на мое, жаловаться не будете.

Еще странность — очередная. Тут все друг друга понимают, но обращаются по-разному: кто привычно, на «ты», а кто и на «вы», как сейчас.

— Работать станете... Ну, скажем, в русской гимназии имени Добужинского старшим учителем. Хорошее жалованье, и российское посольство помогает. Потом, через пару лет, перейдете в университет. Мирный город, мирная страна. Проживете до восьмидесяти, ничем не болея и ни на что не жалуясь. А потом — свободны, как ветер в пустыне. Устраивает?

Гость спрятал диплом, взвесил на ладони пустую рюмку, улыбнулся.

— Теряете квалификацию, Хэмфри?

Я тоже слегка удивилась, чуть ли не впервые за это время. Пусть все вокруг непонятно, и разговор меня даже краем не касается, только ясно, что «док» — еще тот орех, не раскусишь. Соблазнить его квартирой в каком-то Вильнюсе, пусть даже в районе Жверинас?

...Теперь оба — на «вы». Кажется, им так привычнее.

— Ну, конечно! — Учитель улыбнулся в ответ. — Предлагать такое Первому Посланнику! Мелко, да? Только Я знаю о вас то, что не ведают остальные, — даже Мой брат. Полсотни лет отдыха, док, — да еще с перспективой продления! И никого — ни ваших вздорных коллег, так и стремящихся угодить на очередной крест или костер, ни Моего всепрощающего родственника. Не надо будет совершать подвигов, умирать под камнями фанатиков, молчать на допросах в гестапо. А главное — не ваша в том будет вина, а Моя! Оценили?

— Изыди!

Незнакомое слово упало тяжело, словно камень от баллисты. Упало, отскочило, покатилось... Кажется, я недооценила их обоих.

— Ну тогда... — Учитель стер улыбку с лица, заговорил холодно, властно. — Тогда Я буду судиться с тобой, Первый Посланник, на Суде Моего брата, поскольку это в его власти. Нет, Я не обвиню тебя в нарушении Закона, ты скажешь, что Милость выше, а брату это понравится. Но есть грехи, от которых не разрешит даже он. Догадываешься, о чем Я?

Гость не двинулся с места, не дрогнул лицом, но стало ясно: выстрел попал в цель.

— Ты — самоубийца, док! Самый обычный самоубийца, Я это докажу. А поскольку после каждого возвращения мира Суд, путь даже формальный, полагается, Моему брату придется рассмотреть и это. И тогда некому будет кидаться твоим: «Изыди»! Ну как, согласен на Вильнюс, Первозванный?

Антифон

— Отчего же быть стражем Закона выпало Тебе? — спросила я Учителя. — Отчего Ты выбрал такое? Нечестивцев в мире больше, чем праведников, значит, не дождаться Тебе любви вовеки.

— Я не ищу любви, — ответил Он. — Судьбу же Мне не пришлось выбирать, ибо мы, Сыновья Отца, не властны в своей воле. Я Первенец, цвет Мой — цвет весенней травы, и, когда получил я свой Зеленый меч, велено было Мне стоять за троном Отца и блюсти Закон.

— Почему же брат Твой младший непослушен Отцу? — удивилась я. — Отчего нарушает Закон и слугам своим велит?

Учитель задумался, покачал головой.

— А как ты сама думаешь, Папия Муцила?

Неужели... Неужели Твой Отец разрешил ему?

Не ответил.

* * *

— Вероятно, ты... вы считаете меня врагом? — не выдержала я.

Промолчать бы, да уж больно ночь выпала мрачная. Ни огонька, ни звука, дорожки — и той не видать. Словно одни мы в этом странном мире, на Острове Хэмфри — я и доктор Андрюс Виеншаукис.

— Врагом? — В его голосе удивление самым краешком. — Сказано: возлюби врагов своих. Но какой ты враг, Папия? Дело даже не в... Хэмфри. И даже не всегда — в Законе.

Вместе вышли из бара, вместе повернули направо. Отчего туда? Барак, где я устроилась, совсем не там.

Учитель остался. Я еще успела заметить, как к его столу подошла темноволосая Лили. Но это уж совсем — не мое дело.

Спросить еще — и об Учителе, и о Законе? Нет, не стоит

— Что там впереди, доктор? Кажется, главная площадь где автобусы?

На этот раз уж точно — просто так спросила, чтобы темноту не слушать. Где площадь главная, я и ночью разберусь. Быстро на этом Острове учатся!

— Где автобусы, — согласился он. — А правее, почти в самом углу, — небольшие ворота, калитка. Видели, Папия? Отперты, даже не охраняются.

— В смысле, уйти можно? — поняла я, сразу же школу Батиата вспомнив. Аякс что-то говорил о семи способах.

— Можно, — донеслось из темноты. — Но одному не пройти, вдвоем — тоже. Хэмфри это знает, поэтому моих друзей...

— Посланцев? — перебила я.

— Да... Нас Он старается не собирать вместе. А одному... Не знаю. Там ветер, сильный, сбивающий с ног. Десять шагов — и все.

Изумилась, остановилась даже. Воздух, как болото, затхлый, тяжелый, но где-то совсем рядом... Я, кажется, начала удивляться! Или... просыпаться?

— Мы не враги с тобой, Папия. Жаль, ты не услышишь Учителя — моего Учителя. Я тоже не сразу пришел к нему. К счастью, жизнь длинная. Иногда даже слишком.

Внезапно мне показалось, что я слышу голос старика. Усталого, потерявшего силы.

Ты поняла, зачем Хэмфри взял тебя с собой?

Даже так? Интересно, догадаюсь ли?

— Если бы вы... Если бы ты согласился уехать в этот Вильнюс, Учитель послал бы меня с тобой. И я бы не отходила от тебя ни на шаг.

Нет, на «ты» все-таки легче!

Из темноты — негромкий смех. Сколько же ему лет на самом деле? Семьдесят? Больше? Но, если я права, значит, этот странный доктор для Учителя важнее Капуи, важнее Рима, важнее того, о чем мы с Ним договорились!

— Кажется, так, Папия. И Он почти не ошибся — Он редко ошибается. В Себе — но не в людях. Их поступки Он предсказать не в силах. Доктор Андрюс Виеншаукис никогда не будет преподавать в гимназии имени Добужинского. Постараюсь все же уйти, сделать хотя бы первые десять шагов... Но Хэмфри прав: я действительно устал, у меня нет сил, я хочу покоя. Давно уже, еще до того... Еще до моей первой смерти. Я понял это, когда меня позвали проповедовать к одному племени. Дикари, каннибалы, собачьи личины вместо лиц... И я отказался. Поехал мой друг, его едва не убили. Я, конечно, пересилил себя, поспешил за ним, выручил. Но... Но понял — больше не могу. Усталость — это не только дороги, это люди, гибнущие за тебя. Пусть считается, что за великое дело, но все равно — за тебя, из-за тебя. Мои ученики... Их сбрасывали под лед, распинали, побивали камнями. Один паренек из этих каннибалов поверил, увязался за мной, потом пошел проповедовать в римскую армию. Его расстреляли — привязали к столбу, истыкали стрелами. Долго убивали... Я действительно устал. И... И Хэмфри в самом деле сможет обвинить меня на Суде. Ты спросишь, отчего я покончил с собой?

— Не спрошу! — поморщилась я, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь. Зря я пошла с ним! Какое мне, собственно, дело!..

— И все-таки я тебе расскажу. Хэмфри знает, но Его повесть будет... совсем другой. Меня распяли в городе Патры, в Ахайе.

Ночь дохнула холодом. А мне-то казалось, что Остров Хэмфри далеко от Капуи!

— Наместник... Он был очень зол на меня и приказал не прибивать руки гвоздями, а лишь привязать. Чтобы не так быстро, чтобы я почувствовал. Два дня... Два дня прошло, но я был еще жив.

Голос окреп, словно лишился возраста, словно оделся камнем.

— Потом... Потом собралась толпа, наместнику стали угрожать, за меня заступилась даже его жена. И... И он приказал снять меня с креста. И вот тогда... Я не захотел, не захотел снова жить, снова страдать, идти от города к городу, убеждать тех, кого убедить невозможно, обрекать на смерть немногих, поверивших мне. И я попросил Его, Того, Кому служил и служу, о смерти. Сняли... С креста сняли уже мертвеца.

— Поэтому ты все время возвращаешься в мир? — поняла я. — Нарушаешь Закон, чтобы доказать и себе, и другим...

— Хэмфри это тоже знает, — согласилась тьма. — Но... Но я все равно не сдамся, не покорюсь Ему. Будь что будет!

— Будь что будет, — не думая, повторила я и тут же очнулась, уже окончательно. — Док! Да где же мы находимся? Как мы все тут оказались? И... какой сейчас год?

* * *

— Просыпайся, госпожа Папия! Пора. Заспалась ты, не ровен час гостинщик чего подумает.

Голос Аякса — обычный, только слегка озабоченный. Верно, пора вставать, в «Красном слоне» привыкли, что служанка сиятельной Фабии Фистулы выбегает во двор с петухами.

— Сейчас. Аякс, там, в кармане пальто, пачка сигарет. Кинь одну!

— Сига... Что кинуть?!

Антифон

Про сигареты я забыла в следующий миг — как и обо всем остальном. Не навсегда — и даже не очень надолго. Но в то утро забыла. Может, и к лучшему.

* * *

— Докладываю. Что такое «синекдоха», известно. Синекдоха — кличка. Наш лагерный пес. Да! Умствовать же вредно. Греческий язык учить вредно. Доказано. Опытом. Да!

Коснулись пальцы дверной ручки. Отдернулись. Мыслишка первая: надо же! И вторая: чего делать-то? Да!

А всего-навсего в бани сходила. Именно сходила, потому как обычно я туда забегаю. Хвала Венере Очистительнице, бань в славной Капуе никак не меньше, чем таберен, — в каждом квартале по две. И на Острове Батиата имеются, и по соседству. Четверть асса всего — и гуляй между кальдарием и фригидарием. Но тут случай особый.

— Без науки, без искусств люди — ничуть не лучше диких зверей, декурион. Те тоже... Умеют сражаться.

— Ошибка! Возможности зверей ограничены. Да! Отсутствием боевого и защитного вооружения. Человек — вооруженный зверь. Да. Потому он уже не зверь. Да! Птицы поют песни, но людьми не являются. Нет! Вот!

Вот! Сходила, называется, в бани (Бани Префекта — лучшие в городе). Сходила, вбежала на второй этаж ставшего уже почти родным «Слона», а за дверью...

Что в моей комнате Гай Фламиний делает, понятно. Сама его побыть там попросила, на случай всякий. И вот он случай — зашел.

— Вооруженный зверь... Значит, мы все — только вооруженные звери, Феликс?

— Вооруженные? Нет! Много штатских. Носят тоги. Мешают. Да. Слабость общества. Очевидная. От нее все трудности. Да!

Голоса громкие, через дверь слышно. О чем спорят, не особо понятно, но... Кажется, сейчас подерутся. Самое Ремя вмешаться, но что я конному декуриону скажу? Наверняка завернул не ко мне — к сиятельной Фабии Фистулу. Представиться. Да!

Но и ко мне тоже, конечно. А приятно!

— Вот из-за вооруженных зверей наш Рим и погибнет.

Ошибка! Да! Рим погибнет из-за болтунов в тогах, знающих греческий язык...

Пора! А то и в самом деле до кулаков дойдет.

— Всем радоваться!

Фреска — как в храме Юпитера Капитолийского. Два благородных мужа сошлись в поединке, вот-вот сверкнет гладис, взметнется копейное жало... Справа — мой Гай тога едва на плече держится, волосы отчего-то торчком, рука восковые таблички сжимает. Слева — конный декурион. Тут и с тогой порядок (все та же, но уже без пятна) и с прической, зато в глазах такое, словно перед ним — сам Митридат. Посередине (вместо алтаря, что на фреске храмовой) — столик с блюдами и кубками. Кубки пусты, в одном из блюд — знакомые винные ягоды, рядом козий сыр, большими кусками нарезанный.

— Папия, здравствуй! Мы...

— Вижу.

Присела на табурет, вздохнула. Еще и с этими разбираться! Будто дел мало, будто я все утро делами этими не занималась. Чего я в Бани Префектовы пошла? Не потому же, что там колонны мраморные и мозаики камня цветного. На Юлию Либертину поглядеть пошла, мне же к ней в гости скоро. А где человека нужного рассмотреть со стороны можно, как не в банях? Потому и утром пошла. Простой народец в бани ближе к ночи норовит, после работы, а вот благородные...

По порядку. «Синекдоха» — это что? Или кто?

Далась мне эта синекдоха! Им, бойцам моим, впрочем, тоже. Завелись они, оказывается, из-за греческого языка. Гай за греков заступаться стал. Мол, культура, мол, в их языке нужных слов много, каких в латинском пока не придумали. А Феликс-декурион рубанул, что греческий этот римлянам и не нужен, потому как греки воевать не умеют. «Синекдоха» же, как оказалась, «соподразумение» - только по-гречески. Чего именно соподразумение и зачем, вникать не стала. Как по мне — в самый раз кличка для пса лагерного.

— Виноват, Папия! Увлеклись! — Феликс Помпеян оправил безупречные складки на тоге, нахмурился. — Тема! Важная. Обороноспособность Республики... Пришел представиться. Познакомиться. Да!

С Фабией Фистулой, хозяйкой моей, понятное дело. Чего бы такого соврать?

— Я тебе говорил. — Гай незаметно подмигнул, поглядел в окошко. — Сиятельная — она только по виду скромница. В бани с Папией пошла, обратно пустые носилки отослала, а сама... тоже.

Кажется, для конного декуриона оказалось слишком сложно. Вновь брови тонкие к переносице свел.

— Понял. Маневр. Отвлекающий. Да! Скромницы. Слыхал, да. Мораль. Нет! Отсутствие таковой. Да. К гладиаторам ходят. Верные сведения. Да!

— Да брось, Феликс! — заступилась я за беспутную хозяйку и заодно не только за нее. — Не замужем она, вдова... Что там у вас на столе, а то есть хочется?

Юлия Либертина — не вдова. Но с мужем не живет, тот уже года два как купил себе дом в Таренте. Так что если вдова, то соломенная, однако к гладиаторам не заглядывает, на играх бывает редко, мимов не любит.

Обо всем этом я в банях и узнала. Рассказали! А кое-что самой увидеть довелось. Кое-что, кое-кого.

— Мы с Феликсом поспорили не только из-за синекдохи, — без всякой нужды пояснил Не Тот Фламиний, прикладываясь к сыру. — Синекдоха — частность.

— Синекдоха — наш пес лагерный! — отрезал конный Декурион. — Да! Речь шла о Риме. Нет. О римлянах. Гражданах. Гражданах Республики. Упадок. Развал. Разврат. Наличие отсутствия боеспособных мужчин. Да-да-да!

— А во всем, выходит, культура виновата? — бледно улыбнулся поэт.

— Да!!!

Тут уж и я улыбнулась, на миг все свои мысли из головы выбросив. Ну да, конечно! Пришел конный декурион в гости о культуре спорить. Бедняга Гай! А если бы я ему про Эномая рассказала?

— Греки — пример. Согласен. Да! Развели культуру. Много. Излишне. Воевать не научились. Нет! Взяты в плен в качестве добычи римского народа. Да! Лекаришки и учителишки. Воевать не хотели. Не умели. Нет. Результат!

— Александр Македонский тоже воевать не хотел и не умел? — вновь не выдержал Гай, поглядев весьма и весьма выразительно. Не на декуриона — на меня. Ох ребята, ребята!

— Александр Македонский? Знаю. Да! Центурион рассказывал, — охотно согласился Феликс, тоже косясь в мою сторону. — Не грек. Македония — страна, расположенная в горной местности севернее Греции. Плохие дороги. Конница действует лишь небольшими отрядами. Да! Александр — не грек. Нет. Гречишек разбил. Вдребезги! Да. Покорил. Не пример. Нет!

А я вновь про дела свои думать стала. И вообще, и про Юлию Либертину. Гладиаторов соломенная вдова не привечает — и иных мужчин тоже не очень. А в Бани Префек-товы с целой свитой пожаловала из рабынь молоденьких. В кольцах все, в браслетах...

Мне бы и не ходить к ней, обойдусь, без нее справлюсь, но уж очень хотелось испытание себе устроить. Кто знает, в каких гостях еще бывать придется?

— И ты считаешь, Феликс, что греческая культура ослабила Рим? Да без нее мы были бы до сих пор... Как ты сказал? Вооруженными зверями? А зачем тогда власть, сила, завоевания?

— Сила — ради силы. Власть — ради власти. Завоевания — ради завоеваний. Да. Чтобы выжить. Чтобы не быть чужими рабами. Да!

Хотела я спорщикам напомнить, что оба они римляне весьма сомнительные. Вольноотпущенник и оск — хороши патриоты Республики! Не стала. Говорят, такие, из «новых людей», самые патриоты и есть. И не в Республике вовсе дело, встретились два петуха, распушили гребни.

...Если они — петухи, то я, значит, курица? Нет, не годится. На быков и волков не тянут, стать не та, баранами не назовешь — обидно.

— Развал народа. Да! Население Италии небоеспособно. Несколько миллионов взрослых. Дармоеды. Да! Война. Три войны. Набрали восемь легионов. С трудом. Контингент слабый. Да. В случае новой опасности формирование затруднено. Нет. Почти невозможно. Да!

Тут я уши навострила. Не зря мне еще в первую нашу с декурионом встречу волк в капкане представился. Три войны Рим ведет, да еще киликийцы, будь они прокляты, на море. Восемь легионов набрали, а больше и набирать некого? Так сколько лап у волка?

— Воевать разучились. Нет! Не научились. Строй на строй можем. Один на один — трудно. Гладиаторы лучше легионеров. Позор! Разгром! Да. Римские матроны ходят к гладиаторам!..

— Хватит, а? — взмолилась я. — Лучше давайте погуляем. День хороший, хозяйка... занята. Только про войну говорить не будем, ладно?

Ну уж не будем! Феликса так просто не остановить. Только зачем конному декуриону знать, что это мне ой как интересно?

Антифон

— Ты говоришь, Учитель, «гордыня», — спросила я Его как-то. — Что это? Гордость, но... неправильная?

Кивнул, задумался.

— Неправильная гордость? Неплохо сказано, моя обезьянка! Гордыня не просто завышенная самооценка, это — принципиально неправильная самооценка. Воображаешь себя не сильнее, не умнее, чем есть, — а кем-то вообще другим.

Богом? — не выдержала я.

Вновь кивнул.

— Допустим, богом. Поэтому гордостью ты обидишь только себе подобных, гордыней же — того, кто посильнее тебя. Но это лишь одна сторона яблока. На Его ладони действительно оказалось яблоко — большое, краснобокое, хотя яблони еще только отцвели и до спелых плодов было еще далеко.

— Гордыня — смертный грех, так сказано в Законе А вот почему сказано — не принято спрашивать.

— А почему сказано, Учитель? — подхватила я.

— Обезьянка, обезьянка! Догадайся сама, Папия Муцила, если уж ты имела наглость назваться Моей ученицей

Его ладонь протянулась ко мне. Огонь светильника скользнул по гладкой яблочной кожуре. Скользнул, исчез. Две стороны яблока. Гордыня опасна для людей...

— Гордыня опасна не только для людей, Учитель! Она опасна и для богов. Если человек вообразит себя богом, он... может стать им! И... И сам Закон... Его нарушение, неисполнение заповедей, опасно не для одних людей...

Яблоко пропало, ладонь запечатала мои уста.

— У Меня очень глупая ученица. О таком не говорят вслух, Папия Муцила!

О таком не говорят вслух... Я не говорила, но тем жарким летом и вправду поняла, что такое гордыня. Рим, проклятую Волчицу, ненавидели тысячи и тысячи. Ненавидели, желали погибели. Но чтобы собрать их, чтобы решиться, понадобилась беглая рабыня, обычная девчонка, не воевавшая, не готовившая заговоры. Без меня бы...

Да, гордыня. Тогда мне так и казалось, что без меня... А вот сейчас сомневаюсь. Прошло много лет — и каких лет! Теперь я знаю, что такое война, что такое заговор. Так и кажется, что за спиной семнадцатилетней девчонки действовал кто-то иной — старше, умнее, беспощаднее. Я была нужна даже не как щит — как рисунок на щите.

Но если не я, кто же? Не Учитель, знаю точно. Кто-то Другой? Во всяком случае, Его длань, длань Чужого, я почувствовала очень скоро. Коснулась плеча, дотронулась до губ...

* * *

— Жди, девочка!

Ждет девочка. Гиматий на голову накинула — от взглядов чужих, непрошеных. Хоть и темно, хоть и нет никого рядом...

Знакомые ворота, знакомая калитка. Школа Лентула Батиата, добро пожаловать! Но это для сиятельной Фабии Фистулы — «добро», а для обычной девчонки, что к дружку-гладиатору на свидание просится, порядок иной. Сначала привратнику ладонь согреть, потом у калитки скучать, пялиться на нее, как коза на горох...

Парня звали Фирм. «Самнит», в школе два года, пять побед. Больше о нем я ничего не знала, но бородатый Рес (старший который) уверил: свой. Самнит (настоящий, не только по оружию) воевал, боги едва от креста избавили. Сам-то он был мне и не нужен (пока!), но имя того, нужного, я назвать у ворот не решилась. Фирм меня как раз и проведет, к кому следует.

— Иди! Ждут.

Задумалась! Задумалась, не заметила, как калитка открылась, не скрипнула даже. Видать, шипы смазали, расстарались. Не так и трудно в школу гладиаторскую попасть. Но это попасть, а вот покинуть! Правда, Аякс говорил про семь способов.

— Ты Папия?

Широкоплечий, в короткой тунике. Лица не разглядеть, разве что подбородок — гладкий, чисто выбритый.

— Я Фирм, пойдем!

Оглянулась. Калитка уже прикрыта, сторож снаружи, остальные — на башнях угловых. Не услышат, если негромко.

— Фирм? Не вижу!

Если Фирм «наш», то поймет, не станет к светильнику оборачиваться.

— Вот!

Ладонь коснулась его руки, затем пальцев, потом скользнула по теплой меди. Увидеть так и не увидела, но ошибиться трудно. Знакомая печатка: Бык и Волчица. Государство Италия.

«Наш!»

— Тебя ждут, только... Понимаешь, Папия, ребята все примечают, даже если ночью. Ко мне уже полгода одна девчонка ходит, знают ее, а если тебя со мной заметят Она сегодня тоже прийти должна, чуть попозже.

— И что же делать, Фирм?

— Ну... Я сказал, что ты не ко мне, к приятелю моему он сейчас еще не освободился, молодежь ячменную в учебном зале гоняет. Вроде как он меня попросил встретить. Он потом тебя и назад проводит. Не волнуйся, парень надежный, надежнее не бывает. Только римлян страх как ненавидит.

— Ненавидит? Значит, надежный.

* * *

Темно... Опять темно. Во дворе хоть светильники чадили, а тут — выколи глаз. Кажется, комнатка-клетушка, от стены до стены — полтора шага, что-то деревянное в колено тычется, ложе, наверное. Да какое здесь ложе — лежаке соломой. А вот и солома, нащупала!

Что именно скажу, знаю. И кому скажу — тоже. Но все равно не по себе. Хоть бы огонек какой...

— Ты хотела меня видеть, Папия?

Огонек! Неровный, легкий. Глиняный светильник в крепкой руке, короткие волосы с проседью, темные глаза.

— Я — Крикс. А ты кто?

Настало время и мне перстень показывать.

— Сначала выслушаю тебя. Извини, ответить не обещаю. Могу и промолчать.

Не обижаюсь. Выдадут, поймают — крест. И ему, и мне, и тем ребятам, что наверняка сторожат у входа. Но моя жизнь — за воротами школы, всегда есть надежда уйти, раствориться, исчезнуть.

Эти люди — здесь. Уходить некуда.

— Рассказывай, Папия Муцила!

Сидим на лежаке с соломой, больше и негде. Плечом к плечу — мала клетушка. Светильник рядом, но многое не увидишь. И не нужно пока, главное и так знаю. Много мне рассказали бородатые братья о Криксе, бывшем сотнике армии Италии. Все сходится — он. Под пятьдесят, седина волосы побила (выходит, не ошиблась я тогда, на экседре), потертый браслет на левом запястье.

— Только учти, Папия, лгать нельзя. Я — потомок жрецов, меня учили различать ложь. Слова имеют цвет, ложь — она серебристая, с синью.

Даже так? Лгать я и не собиралась, но как сказать правду? И где она, правда?

— Вот правда, Крикс. Я — Папия Муцила, внучка консула. Вся моя семья погибла, я бежала, ищут. Меня спас... помог спастись... Тот, кто и послал меня в Капую. Он приказал поднять мятеж — до осени. Мятеж против Рима. Все остальное — на мое усмотрение.

— Приказал... Он от Сертория, от Митридата?

— Извини, ответить не обещаю.

— Ясно! Продолжай, Папия, внучка консула.

— Остальное ты уже знаешь, Носящий Браслет. Друзей Италии осталось мало, не все готовы сражаться. Рабов много, но их сразу не поднимешь...

— А гладиаторы — та сила, которая объединит и поднимет остальных? Мы тоже думали об этом, Папия. Нас здесь... не так и мало, да и в других школах хватает. Но... Сначала расскажи, что предлагаешь ты.

— Друзья Италии договариваются со всеми врагами Рима. Если надо — с Серторием, надо — с Митридатом. Собирают оружие, готовят людей. Сигнал — ваш побег, вы — вожди.

— Мы?!

— Лучше всего — ты, сотник Крикс. У Италии не осталось вождей.

Антифон

В тот миг, в тот далекий миг мне и вправду почудилось, что я — богиня. Немезида, сестра Сна и Смерти. Почудилось — но всего на миг.

* * *

Гаснет светильник, ползут черные тени. Тихо в комнатке-клетушке, молчит Носящий Браслет. Наконец...

— Нет.

И сразу — тьма. Тьма, нежданный холод. Нет — почему?! Что я не так сказала? Не так придумала?

Все будет иначе, Папия Муцила. Если будет вообще.

Долго я на лежаке сидела, вставать не решалась. Да, все иначе, хотя и не совсем «нет». А я так надеялась на Крикса! Ничего, сообразим... соображу, сложно только все получается. Носящий Браслет сказал, что...

— Ты Папия?

Третий раз за ночь! Я, конечно. Кольцо доставать? Интересно, кто это пожаловал? Крикс прислал — до ворот проводить?

— Фирм тебе про меня рассказывал.

Ах да, приятель, что «ячменников» по залу гонял! Нагонялся, выходит? А голос почему-то знакомый. Жаль, не увидеть ничего.

— Только...

Опять «только»! Сколько можно? Но голос, голос! Откуда я его...

— Это... Это моя комната, Фирм тебя сюда привел, чтобы, значит, все подумали...

Голос!!!

— Я... Я с вами! Могу перстень показать. Меня зовут Эномай...

Нет! То есть да! Да-да-да!!!

* * *

— Даже имени своего не знаю, Папия. Настоящего! Из Калабрии я, семью Сулла перебил, мне тогда и года не было. Все забрали волки римские, даже имя! «Эномай» - клеймо просто, так лишь рабов кличут.

Как сидела, так и сижу. Не одна только. Двое нас — я и бог, мой белокурый бог. Плечом плечу, как с Криксой и говорим о том же. А сидим, потому что глазастый тут народ. Кто к гладиаторам темным вечером ходит, гиматием укрывшись? Ясно — кто. И зачем — тоже ясно. А тут прибежала незнакомая девица к Эномаю-герою, прибежала, дождалась — и к воротам. Чего подумают? Всякое подумает только лучше, чтобы не думали вообще.

Это все мне Крикс передать велел — через Эномая. Передать, в его комнатушке посидеть, носа не высовывая и дверь прикрыв.

Посидеть... Это какой бог мне помочь сподобился, словечко на Небесах за девчонку замолвил? А я даже в храм не заходила!

— Я тебя, Папия, ни о чем не спрашиваю. Знаю — нельзя. Только скажу... Я много раз умереть мог. Умирал даже.

Умирал... Страшный шрам на животе от трезубца, рассказ Аякса... Но не умер же!

— Решил: выживу! Как угодно, ценой любой — выживу. Не хочу, чтобы на арене, чтобы римская сволочь гоготала! Вот посчитаюсь с Волчицей проклятой...

Не договорил белокурый бог. Не успел — мои губы помешали.

Антифон

— Учитель, — спросила я. — Человек сотворен смертным? Изначально, с первого дня?

— Смертны не только люди, — улыбнулся Он. — Сотворенное бренно, рожденное — умирает. Вечен лишь Отец.

— Про богов рассказывают разное, но почти все они родились. Значит, боги тоже...

— Почти все они родились. Значит, боги тоже. Мне нечем тебя утешить, обезьянка. Отцу виднее, почему Он творил Человека по Своему образу и подобию — смертного, но мнящего себя вечным. Все умирает — но ничто не исчезает, только меняется. Изменимся и мы.

— Многие верят, что после смерти будет почти как в жизни. Потому и кладут в могилу оружие, украшения, еду. Мистика-рустика, знаю! Но... Можно унести с собой хотя бы память? Пока я буду помнить — себя, свою жизнь, все, что со мной случилось, я останусь собой! Сохрани мне память, Учитель, сохрани! Больше мне ничего не нужно!

— Мне нечем тебя утешить, обезьянка.

— Тогда... Тогда расскажи мне притчу.

— У одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы, покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Человек же отвечал Господу: достанется наследникам моим, что у сердца моего возлежат, а если Ты души их заберешь, то пусть приходят соседи мои, и земляки мои, и путники, и нищие, и бродяги. Пусть едят, пьют и веселятся, меня вспоминая, душа же моя возрадуется в Царстве Твоем. Пока же со мной душа моя, подумаю о стропилах и стенах, ибо живой о живом рассуждать призван. И тогда не будет страшно ему.

* * *

— Давай-ка еще раз, госпожа Папия. Мудрено оно что-то. Ох уж этот Реса, Рес Средний, все ему «госпожа» да «госпожа». Просила же!

— Только как есть рассказывай. Ты не поймешь — мы поможем.

Рес Старший (тот, который Ресу). Младший — Ресий, молчит. Молчит, но кивает. Давай, мол, сестренка, выкладывай. Все как есть.

Ставни на крючке, полутьма, кожаный мех с кислым вином на столе колченогом. Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены.

Все как есть. Они правы, их головы тоже на кону. Вот только как оно — есть?

— Крикс сумел уговорить только нескольких, таких же, как он. Из тех, что за Италию воевали. В школе Батиата народ разный, много «ячменников»...

— Кого?! Каких еще?

Кажется, Ресу. А может, и Ресий — не сдержался парень.

— Гладиаторов так называют, если обидеть хотят, — пояснила. — Им каждый день кашу из ячменя дают, чтобы силы прибывало. А меж собой они «ячменниками» тех кличут, у кого за душой ничего не осталось. Только бы не убили, только бы винца вечером глотнуть.

Говорю, а сама словно не здесь, словно я еще там, в душной комнатке-клетушке, где спрятали моего бога. И действительно! Как вышла оттуда, не помню, как до «Слона» добралась — тоже. И утро не помню. Аякс одноглазый мне о чем-то толкует, важном, кажется, а я только улыбаюсь. Будто бы все кончилось, будто я уже победила, сгинули враги, а мы с моим белокурым одни на всем свете.

Потом опомнилась, конечно. Только не вся — зацепилась душа за скобу железную, что Эномаеву клетушку запирает. Зацепилась, порвалась... Эх, не ко времени вспоминать!

— Крикс говорит, что такое во всех школах. Всюду «ячменников» больше. Потому и не боятся римляне гладиаторам мечи в руки давать. «Ячменникам» лишь бы день лишний прожить, не станут они зря жизнью рисковать.

Так их же что ни день — и режут! Чего же они?

Точно — Ресий, Рес Младший. Не понимает парень. Он не понимает — и я не слишком.

— Каждый на судьбу надеется, — гудит Ресу. — Человек — он скотина хитрая, все выжить норовит. А как выбить проще? По течению плыть, вот как! Может, и не утонешь, может, еще побарахтаться дадут.

Вот и Носящий Браслет мне о таком говорил.

— Крикс понял, что гладиаторов на бунт не поднять. Не выйдет! Ни в Капуе не выйдет, ни в Пренесте, ни, понятно, в Риме. Он и его товарищи решили просто бежать, это не так и сложно, если с воли помочь. Но вот недавно й школе появился... другой.

Другой... Другой... Другой... Чужая ладонь, чужое дыхание, чужой взгляд.

— Он... Крикс говорит, что этот другой — особенный не такой, как остальные. Не боится ничего. И верят ему. Он сумел многих уговорить и не на побег — на бунт. Но с Криксом договариваться не стал. Так и сказал: со мной — или без меня.

— А сам-то он за кого?

Хороший вопрос, Реса! В самое яблочко!

За кого — Крикс так и не узнал. Не за Италию. Не за Митридата даже. Против Рима? Ясно, что против, только против — мало, такое даже мне понятно. «Со мной — или без меня». Довериться? Доверить все: остаток народа, последнюю надежду, нашу Италию? Но кому?

— Так с ним и уговор заключить! Чего нам делить-то?

— Воевать все равно на нашей земле придется, куда он, гордый такой, денется?

— Сотня-другая гладиаторов — сила, конечно, но они — центурионы без войска. А войско — мы. Договоримся!..

Не все так просто, братья, не все так просто!

— Не все так просто, — проговорила вслух. — Крикс считает, что в таком деле сомнений быть не должно. И прежде всего — в вожде. Об этом гладиаторе он слыхал, много слыхал, и не он один. Но гладиатора с такой кличкой убили три года назад. И это точно. Убили!

...Как Эномая, как еще семерых. Но про них можно не говорить. Пока. Пока сама не разберусь.

— А... А может, его, Палия, и не убили вовсе? Крикс же сам не видел! Ранили, за мертвого приняли, слушок пошел.

Эномай мне так и объяснил — про себя самого. Тяжело ранили, вылечили, жрец-целитель вовремя подвернулся.

— Может, и так, Реса, но только Крикс прав. И госпожа Папия права. А вдруг его подослали, а? Смутьянов в школе Батиата найти, выявить — и на крест приколотить.

— Ты, Реса, и скажешь! Кто послал? Батиат, что ли? Очень нужно ему в собственной школе заговор создавать! А если братки без вождя начнут, а?

— Ну... Не понимаю тогда.

Вот и Носящий Браслет не понимает. И я тоже. Учителя бы спросить! Впрочем, нет. Сама справлюсь.

— Поэтому Крикс ему ничего не рассказывал. Ни о тех, кто в школе, ни о тех, кто на воле. Если предатель — погибнут все. Значит...

Задумалась, на бородачей, дыхание затаивших, поглядела. Почему бы и нет? С дурой крашеной, с сиятельной Фабией Фистулой, я не меньше рисковала. Рисковала — и рискую. А ради чего, если подумать?

— Значит, с этим, Другим, должен поговорить кто-то не из школы. Кто-то из наших. Кем бы он, Другой, ни был, у нас тоже есть что предложить. Надо поговорить — и договориться. И поговорю с ним я.

Думала, возразят. Надеялась даже.

— Смелая же ты, сестренка! Только скажи, как этого, гордого, кличут. Если что, мы его...

— Спартак.

Антифон

— Сон, Учитель. Мне снилось — или снится, не помню, будто Ты привел меня в какой-то город. Нет, не город, просто дома посреди огромного поля, и там еще эти... автобусы, и Тебя все называют... Нет, забыла.

— Не страшно, Папия Муцила. Вспомнишь. Или забудешь навеки, что не хуже. Думаешь, сны посылают боги?

— Мистика-рустика, да? Но бывают вещие сны, я сама видела.

— Вещие? Обезьянка, обезьянка! Сон — лишь зеркало. Но отражение приходит из краев, где Времени нет, понимаешь? Вещий сон — отблеск того, что уже случилось с тобой, не больше. Этот сон, про автобусы, он тебя тревожит?

— Нет... Не знаю. Какие отрывки, слова... Приходят, круатся. «Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее». Да! Какая-то женщина черноволосая, она рассказывала про Красное море. Будто она летела над ним, и четыре ангела... Ее звали...

— Ее звали Лилит. Тебе приснилась сказка, Папия. Страшная сказка... Когда Отец сотворил Человека, сотворил он и супругу ему, дабы обрел он помощницу, равную ему. Ее звали Лилит, но не была она из числа людей, ибо сотворена не из глины, а из огня. И отказалась Лилит поклониться Человеку, как отказались и прочие.

— Как отказался. Ты?

— Как отказался Первенец, чей цвет — цвет весенней травы и чье место за троном Отца. И прокляла Лилит Человека и все потомство его, и поклялась убивать его детей и детей его детей, пока пребудет этот род на Земле.

— Детей его детей... Я бы ее на куски разорвала!

— Первенец Отца, чья судьба — хранить Закон, тоже решил так. Ее встретили над Чермным морем, сейчас оно зовется Красным. Четверо братьев — Первенец и трое младших.

— Но Ты не убил ее, Учитель?

— Есть Закон, Папия Муцила. Первенец вспомнил Закон и рассудил, что не был прав. Намерение — еще не убийство. Лилит не нарушила заповедей, не хулила Отца. Но ее следовало остановить. Четыре брата взяли с Лилит клятву, что она не убьет того, кого будут защищать их Имена.

— Имена? Просто имена — или...

— Это сказка, Моя обезьянка, не желай знать большего. Пока.

— А как звали Твоего... То есть брата Первенца, за которого Лилит...

— Лилит стала супругой Самаэля, пятого сына Отца, чей цвет — цвет вечерней зари. Все, обезьянка, хватит сказок!

Но ангелы? «Ангел» — по-гречески...

— «Вестник» — не больше. Просто слово. Но так называют Сыновей Отца, сотворенных из огня еще до Человека. Они — Ангелы, ибо приходят к людям с Вестью. Их Слово — Слово Отца. Они могут быть с человеком долго, иногда всю жизнь.

Чтобы помогать?

Чтобы выполнить волю Отца.

Это уже не сказка, Учитель?

Это уже не сказка.

* * *

— Папия! Вот смотри, я на табличке дом Юлии Либертины нарисовал, здесь вход, потом тебя поведут в триклиний, он на двенадцать мест...

— Да погоди ты, господин Гай, с твоим триклинием. Поведут и поведут, не страшно. Я, госпожа Папия, парня нанял, одеться велел прилично. И трех девчонок посмазливее — тебе в помощь. Это, значит, твои рабыни будут, потому как благородные сами в гости не ходят. Ну и носилки, понятно, ту самую лектику... Госпожа Папия?

— Спасибо, Аякс. Спасибо...

Да, пора. Мне бы очнуться, еще раз все продумать, в таблички с собственной «родней» лишний раз заглянуть. Начнет эта Либертина свою гостью про шуринов и золовок расспрашивать... И про мужа покойного, сиятельного Марка Фистула подумать не мешало бы. Был претором, но когда? Вроде бы восемь лет назад, а какие тогда консулы правили? Публий Сервилий Исаврик и Аппий Клавдий Пульхр? Или не они? Такие вещи римляне не забывают.

— Я еще узнал: к ней дядя приехал из Рима. Его зовут...

— Хорошо, мой Гай. Спасибо.

Дядя, да еще из Рима — совсем ни к чему. Совершеннейшая Либертина в Риме бывает редко, знакомых там у нee почти что и нет, а вот дядя... Правда, я, то есть Фабия Фистула, тоже не в самом Риме проживаю, но все-таки опасно. У каждого римлянина — родня, как в муравейнике и знакомых — тьма.

— Может, нам с господином Гаем с тобой пойти? Для верности? Ежели чего...

— Нет, Аякс. Не надо.

Не надо. Сама напросилась, сама все придумала. Весело было беглой рабыне добрых капуанцев за нос водить. А выходит, на свою голову придумала. И дело даже не в том, что лишнее слово на крест привести может. Просто. Просто оборвалось что-то. То ли в клетушке у Эномая, то ли в том странном сне.

Ты не богиня, Папия Муцила! Тебе не стать Немезидой, сестрой Сна и Смерти, да и ни к чему это. Пробраться бы в ту клетушку, лечь на солому, глаза закрыть... Хотела мести мечтала о волке на Капитолии? А зачем? Так мало нужно, чтобы...

— Госпожа Папия! Я вот рассказать не успел. Так что сообщаю, мы опять выиграли. Двести сестерциев.

— Погоди, Аякс! Не до этого сейчас.

— То есть как не до этого, господин Гай? Сестерции — они счет любят. Сам я, госпожа Папия, не ходил, парнишку верного направил. Игры небольшие были, эдиловы, шесть поединков всего. Вот я и поставил — по твоей задумке. На того, который из восьми. Так что при серебришке мы.

Не слушаю, не хочу. Какая все это глупость! Заговор, война, политика, серебро, кровь. Всего-то и нужно — увидеть моего белокурого, прижаться к нему, прикоснуться губами...

— Так он, госпожа Папия, почти сразу противника уложил. А тот крепкий был — пять побед, ни одного ранения. Фирм его звали.

Фирм?!

Очнулась. Очнулась, ладонью по лицу провела. Приятно вспоминается, Папия Муцила, внучка консула? Легла девчонка под красивого парня, растаяла льдом в чаше мегарской. Значит, ничего больше и не нужно?

Сегодня убили Фирма. Завтра могут убить Эномая. И Крикса. И каждого из нас. И меня. Был человек — и нет человека. Погоготали римляне, подсчитали выигранные сестерции. Облизнулась Волчица.

А я даже не увидела его лица! Подбородок только.

— Гай! Зеркало, пожалуйста. И покажи рисунки, пригодятся. Да, как этого дядю зовут? Гней Юлий... А полностью?

Антифон

Гай Фламиний рассказал мне однажды про Солнечное Царство, где все счастливы, где не льется кровь, любимые остаются с любимыми, где уходят из жизни, насытившись ею, где нет рабов и господ, где не знают, что такое война, убийство, измена, ненависть.

Не верю!

* * *

— Оттого и погибель Риму нашему придет всеконечно настанет от грехов грехов наших от проступков наших тяжких тяжких тяжких...

— Прав ты, дядя Юлий, ох прав!

Все-таки молодец мой Аякс! Уже на лестнице, когда лектику подали, подошел ко мне, за плечи встряхнул. «Живой, девочка, хочешь остаться?»

— Где стыд и срам срам где салии тремя рядами пляшут три ряда танцоров — возмущение мира. Фламин тогу запахивает слева направо направо направо...

— Слева направо, дядя Юлий? Целых три раза? Вот ужас-то!

«А раз хочешь, то поступай, Папия, по-нашему, по-ячменному. Когда бой, когда один на один — никуда не смотри. Только на врага, на меч его. Пусть на трибунах хоть Юпитер Капитолийский молниями сверкает. Не твое это дело! На врага смотри, на меч. А больше и нет для тебя ничего в мире. Тогда и выживешь. Поняла, госпожа Папия?»

Поняла, мой Аякс. Спасибо!

— Матроны лицо белят лицо краской мажут кольцами кольцами пальцы унизывают грех это грех это грех это серебряная чаша в доме чаша смерти золотая чаша чаша Плутона бани понастроили мыться часто боги не велят малая грязь не страшна большая сама сойдет сойдет сойдет...

— И не говори, дядя Юлий!

Ты прав, одноглазый. Всегда надо смотреть только на меч. Пусть даже это не гладис легионерский, а... скажем сиятельный Гней Юлий Цезарь Агенобарб.

— Племянник мой внучатый стыд потерял срам потерял потерял потерял наследство растратил растратил тору новую купил дорого дорого дорого за море уехал нельзя грех это плавают по морю пираты пираты пираты...

— Кто бы спорил, дядя Юлий!

Смотрю на меч. Посмеяться бы — меч! Старая развалина на застланном финикийским покрывалом ложе. Поверх лысой черепушки — венок из роз, угристый нос (мыться часто боги не велят!) чуть в верхнюю губу не вонзается, беззубые челюсти плямкают, уши лопухами придорожными торчат. А уж когда заговорит!

— Скромностью Рим основан скромностью возрос скромностью державой стал не мелочи это все чаши серебряные покрывала покрывала коийские вишни всякие азийские не мелочи в заповедях мелочей нет бляшка от панциря отпадет стрелу пропустит не слушают нас нас нас...

Только глаза... Маленькие, из-под густых бровей едва заметные, живые. Злые.

* * *

На меч пришлось смотреть с самого начала, как только лектика возле крыльца остановилась. И лишь отворили дверцу, решила я: все! Ничего не вижу, не слышу ничего -только главное самое.

Проще всего с хозяйкой получилось, с совершеннейшей Юлией Либертиной. Не зря я про нее все слухи собирала, не зря в Бани Префекта заглядывала. Если и меч она, то не слишком острый. Улыбочка, поцелуйчик, еще поцелуйчик.

«Ах, милая Фабия! Кажется, мы виделись с тобой у Катонов? Помнишь, шесть лет назад, на Квиринале? Ах, как я постарела!»

Если и постарела совершеннейшая, то не слишком. В самом соку тетка, разве что весу лишнего набрала. Про такое я говорить, понятно, не стала — и про все прочее. Пусть сама говорит, совершеннейшая, а я послушаю. Молчи. язык, хлеба дам.

Снова поцелуйчик.

«Как ты живешь без своего бедного Марка? Говорят, Время — лучший лекарь, а мне кажется, что лекарь — убийца. Твой Марк! Я его хорошо помню, он стал претором в консульстве Марка Эмилия Лепида и Квинта Лутация Катулла, так ведь?»

Выходит, прошиблись мы с консулами! Хорошо еще, самой отвечать не довелось. А еще хорошо, что совершеннейшая Юлия только себе внимает — и думать ленится. Рисковала я не хуже любого гладиатора. Сиятельный Марк Фистул, конечно, не выдумка, сосед он наш по Аквилее, видела я его несколько раз. И жена у него имелась, только звали ее совсем иначе — не Фабией. И лет ей, если жива еще, за шестьдесят. Интересно, встречались ли они с совершеннейшей на Квиринале у Катонов?

Только Юлии Либертине, кажется, все равно. И даже не кажется. Чего она меня, сиятельную то есть, в гости звала? И не вообще, в день особый? Нужна ей сиятельная, как же!

...А может, и нужна. Недаром от нее муж в Тарент сбежал, недаром смазливые девочки вокруг порхают. Не люб ей род мужской, по всему видать. Встретила у крыльца — целоваться полезла. Римляне целоваться горазды, но не так же! Прав был Гай Фламиний, наш род женский мужского не лучше.

Только не в поцелуях ее мокрых дело. Праздник в этот День у совершеннейшей. Какой? Неважно какой, только на праздник гости приходят, а чем в славной Капуе людей поразишь? Мрамором да мозаикой? Такое и у других совершеннейших имеется. А вот когда среди гостей сиятельная Фабия Фистула в кресле почетном восседает, а рядом с ней на ложе сенатор Гней Юлий пристроился!

Потому и позвали — и меня, и дядю. Просто все, только простоте этой ошибиться нельзя. Узнать меня мудрено, целый час лицом занималась, а уж прической — все два. Только лицо и прическа — не все. Хорошо еще, навидалась я сиятельных с совершеннейшими что в Риме, что нашей Аквилее. И девочки, которых Аякс пригласил, проворными оказались. Провели, рядышком стали. Чего надо — подадут, чего надо — принесут. Блюда, понятно домашние рабы таскают, только вот на пирах таких положено одежду менять. Хорошо, что я две паллы захватила!

Если подумать, странно получается. Зачем мне (не мне конечно — сиятельной Фабии!) толпа рабов, когда за медяк всегда народ понятливый нанять можно? Дело сделают — и не убегут. Рабов же и кормить следует, и охранять, и попадаются среди них всякие. Такие, как я, например.

А в общем, пир как пир, почти как в школе Батиата. И кричат громко, и стихи читают, и чаши заздравные к потолку расписному тянут. На блюдах дрозды с жаворонками, тунцы в подливе, креветки в соусе. А вот омар клешней помахал. Здравствовать тебе, знакомец старый! Жаль. недолго.

Только все это — шум на трибунах. Отдыхать рано. Гляжу на меч!

— ...А все беды потому как Карфаген рухнул рухнул нельзя было его рушить нельзя нельзя Катон поторопился Катон из ума выжил Сципион Эмилиан плакал верно плакал. Пал Карфаген римскому своеволию преграды не стало не стало...

— Верно, дядя Юлий, поторопились мы с Карфагеном, ох поторопились!

Сиятельный Гней Юлий Цезарь Агенобарб быстро стал просто «дядей». Тут уж конному декуриону спасибо. Как услышала я с соседнего ложа про нравы и их полное отсутствие («Где же видано женщины по чужим домам ходят дома сидеть им велено дома дома дома шерсть прясть матрона семье опора...»), так и завернула про греков. Про них самих, про язык, а заодно и синекдоху вспомнила. Все греческие синекдохи, мол, хуже собак лагерных, легионерских.

И вмиг стали мы друзьями лучшими. Вовремя! — он меня про мужа покойного расспрашивать да про семью! Из ума сиятельный, конечно, выжил, только вот глаза. Словно бы они его на сорок лет моложе.

— Молодежь чужое любит чужому чужому учится чужым подражает нельзя нельзя не потому что чужое плохо а потому как не велено в том сила римская за то Риму боги власть над миром подарили оттого и помогают избранный мы народ а к избранным счет особый особый ни в чем оступиться нельзя...

Хотела я в очередной раз поддакнуть, только язык застыл. Слыхала я уже. И не так давно. Рискнуть?

— Дядя Юлий! Говорят, что Отец... Отец богов любит не все народы одинаково. Есть народы... избранные. Так?

Копейными жалами сузились зрачки.

— Не говорят а правда правда римляне избраны потому и завет заключил боговидец Помпилий Нума с Отцом богов потому и правил много запретов запретов запретов много только без этого никак. Словно по нити тонкой Рим идет оступится в пропасть рухнет рухнет а эти молодые смеются не понимают не понимают...

Оглянулась я вокруг, не слышит ли кто. На всякий случай, мало ли? Только где там — пируют! Кабан на блюде, у стола карлики пляшут.

...Вот и смотри на меч! Пир-то я, считай, и пропустила. Чего-то носят, чего-то подают, возглашают, Юлию Либертину славят, сиятельного славят, и меня тоже — за компанию. И все мимо, словно я и вправду на арене. А в той лохани серебряной что? Ясно, мурена там бедная. Сейчас вся публика наслаждаться будет, любоваться, как, умирая, рыба эта цвет меняет.

Не повезло рыбке!

— Потерял Рим наш богов богов благоволение потому и беды повсюду и войны а скоро придет глад глад хлад мор земли трясение и скрежет зубовный...

— Погоди, дядя Юлий! — не выдержала я. — Карфаген нельзя было трогать, чаши серебряные в доме держать, белила с румяна опять же. Но не рухнул же Рим!

И вновь — копейные жала в глазах.

— Терпелив Отец богов но не вечно не вечно и не всему чтить чужих богов грех но больший грех есть мало знают об этом тайна тайна потому что нельзя почитать Врага обращаться нельзя жертвы приносить. Отказались от того предки наши за что и Отцом богов пожалованы а есть такие что готовы готовы жертву принести кровь на алтаре пролить...

Холодно было, жарко стало. Враг? Не говорил Учитель ни о каком Враге!

— Хаос усмирен был Враг в бездну брошен брошен потому и зовут его Отцом Подземным или Невидимым Отцом силу великую имеет только обращаться нельзя двум господам служить нельзя служат гладиаторов этруски выдумали они слуги слуги Отца Подземного гладиаторы рабы Тухулки когда мало не опасно много опасно...

Чуть не крикнула: «Тише!» Ни к чему, конечно, народ на мурену бедную смотрит. Тухулка? Учителя бы спросить! Нет, сама разберусь!

— Прежде гладиаторов мало мало было семейное дело жертвы духам подземным теперь много государственное дело кровавые жертвы жертвы за Рим очистительные жертвы слуги Тухулки адоптация опасна...

Ну почему сиятельный не может говорить по-людски? И половины не разберешь!

— Храмы Тухулки строят в каждой школе школе строят адоптация нельзя шутить вход вход вход в Нижний мир мир Невидимого Отца в его власть людей отдают его слуг плодят множат множат...

Фу ты! Все подряд не запомнишь, по кирпичикам придется. Значит, римляне — избранный народ, Нума заключил с Отцом богов завет, но есть еще какой-то Невидимый Отец...

Антифон

— Кто может отворить двери лица его? Круг зубов его — ужас; крепкие щиты его — великолепие; они скреплены как бы твердою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются. От его чихания показывается свет; глаза у него, как ресницы зари; из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры; из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут. Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в бегство; пращные камни обращаются для него в плеву. Булава считается у него за соломину; свисту дротика он смеется. Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он над всеми сынами гордости. Поняла, обезьянка?

— Не поняла. Учитель. Ты говоришь о чудовище, а не о боге!

— Еще поймешь...

* * *

Светильник мертв, мертва ночь, и школа проклятая мертва, и город мертв, и мир.

— Откуда ты пришла, Папия? Нет-нет, не говори, я знаю, спрашивать нельзя.

Спрашивай, мой Эномай. Просто я не знаю, что ответить.

Все мертво. Лишь мы с ним живы.

— Наверно, так нельзя, Папия! Нельзя — ни мне, ни тебе. Нельзя быть вместе, помнить, думать. И любить нельзя. Чтобы победить, надо уверить себя, что ты мертвый, что тебе нечего бояться, нечего терять.

— Нет, мой Эномай! Побеждают только живые. Meртвым нет чести в этом мире. Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом.

Мы живы — сейчас, в эту ночь, в этот миг. Его не продлить, не остановить, не задержать. Но он есть!

— А если мы... Если мы все-таки победим, Папия? Победим — и выживем? Ты и я? Нет, нельзя думать о таком надо только ненавидеть!

— Нет, мой Эномай. Ненависть... Мне тоже казалось что ее хватит для победы. Я ошибалась, ее мало. Ненавидя только ненавидя, не победишь. Надо мечтать, видеть свою мечту, и тогда она станет тебе маяком. Представь, что ты летишь в космосе, вокруг — миллиарды звезд, а тебе нужно только к одной...

Тьма вокруг, смерть вокруг, но мы живы, и мне почему-то не страшно. Сейчас мне не нужна помощь, ничья, даже Учителя. Я сильная. Я смогу, я все смогу!

— Космос... Миллиарды звезд... Кто ты, Папия? Нет, не говори, я знаю, что спрашивать нельзя... Ты богиня?

— Я не богиня, мой Эномай. Всего лишь ученица.

Учитель как-то сказал, что Время только кажется всемогущим. Достаточно найти в себе силы, переступить, подняться выше. Сейчас мне чудится, что я смогла бы. Справилась!

— Знаешь, Папия, этого Спартака кое-кто считает богом. Неглупо, конечно, особенно когда приходится убеждать всякую деревенщину. Нет, он не бог, конечно. И даже не ученик. Я его давно знаю, года два. Для гладиаторов два года — действительно много. Мы с ним в римской школе сошлись, нас тогда было всего трое — адоптированных.

— Что?! Что ты сказал?! Адоптированных? Я знаю латынь, Эномай, «адоптация» — «усыновление», юридическая формула. Но почему?

И уже нет звезд, сгинул Космос, утонув в Хаосе, проклятом Хаосе, куда брошен был Враг, Отец Подземный Невидимый Отец.

— Об этом мы не любим говорить, моя Папия. Считается, что гладиаторы делятся на «палусы». Почти как в легионе: декурион, сотник, примпил. А еще делятся на «ячменников» и настоящих. Но это не совсем так. Среди настоящих есть адоптированные — усыновленные нашим богом. Вот они — мы! — и есть самые настоящие. Это секрет, имя бога держится в тайне, даже тебе я...

— Не говори, мой Эномай, скажу сама. Имя твоего бога — Тухулка.

Мертв мир, и город мертв, мертва проклятая школа, мертва ночь, мертв светильник. Мы живы. Мы живы?

Учитель! Помоги, Учитель!

Антифон

— Не назвалась Ты моей рабыней, не назвалась служанкой. Хотела быть Моей ученицей? Учись, Папия Муцила!

* * *

Тяжелая капля упала на ладонь, растеклась, обдала холодом.

— Дождь, — вздохнула я, не решаясь опустить руку. — Не везет!

— Еще не дождь, — бодро откликнулся поэт. — По самнитской примете дождь начинается, когда капля упадет на нос.

Я поглядела на низкие тучи, на серую дымку над зеленым Везувием. Еще не дождь. Но будет. Не везет!

— Если что, у нас есть покрывало, спрячемся на опушке.

— Да ладно, Гай! — отмахнулась я. — Ну промокнем. Что с того?

И вновь, в который раз, сама виновата. Кто же еще? С утра хмурилось, тучами небо затягивало, а потом и ветерок подул, пыль гоняя. Все ясно, прячься в комнате да ставни закрывай, так нет же, не сиделось! Ни в «Слоне Красном», ни в городе.

Мой Гай (вот бедолага!) спорить не стал, кликнул носильщиков (поди уже под кронами прячутся), присмотрел лектику поскромнее, захватил корзинку со смоквами. А я взяла покрывало — и все ту же тунику, синюю, от торговца-сирийца. То ли думали дождь обмануть, то ли, напротив, вызов ему бросить.

Знакомое место, трава знакомая, опушка, Везувий вдали. Только солнца нет. И смоквы горчат отчего-то.

Не шутим. Не смеемся. Я не смеюсь — и поэт за компанию. Или у него тоже причина есть?

— Ладно! — поморщилась я, на тучи поглядев. — Будет лить, будем мокнуть... Так что там твой друг сочинил?

Честно говоря, все равно мне, что Тит Лукреций, друг моего поэта, о мироздании думает. Но Гай упомянул, я зачем-то переспросила...

— Не сочинил, — поспешил уточнить Не Тот Фламиний. — Собирается только. У него, Папия, талант, куда уж мне! Надежда речи нашей латинской! Марк Туллий, когда его стихи слышит, плачет иногда. Говорит, что от восторга, а по-моему, от зависти. Талант, талант! Только стоит ли тратить его на описание физических особенностей мироздания...

Плохо друга не слушать, особенно если сама рассказать попросила. Но как объяснить, если сама себя не понимаю? Тошно, скверно, страшно... Потому и на месте не сиделось, и воздух городской в горле застревал.

Хорошо, когда друг рядом! Хорошо, если рядом мой Гай!

— ...Многие просто смеются. Случайное движение атомов порождает мир! Представь, Папия, ты идешь по лесу, видишь хижину и уверяешь себя, что она возникла в результате случайного перемещения бревен, прутьев и...

О чем это мой поэт? Какие-то атомы, мельчайшие частицы, из них создан мир, людские души, даже боги? Еще одна сказка, много их довелось наслушаться.

Из каких атомов сотворен Невидимый Отец?

— ...Поэтому Лукреций и хочет своей поэмой защитить учение Левкиппа и Демокрита. Но разве спорная мысль, даже ярко и красиво изложенная, станет истиной? Мне кажется, многие, даже Лукреций и Марк Туллий, не могут понять, что поэзия — особый род искусства, стихами незачем писать ученые трактаты...

— Гай!

Вздрогнул, бедняга. Слишком громко крикнула, слишком резко обернулась.

— Мне плохо, мой Гай! Очень плохо!

Холодная капля скользнула по щеке, еще одна впилась в запястье. Следующая...

— Дождь! — Поэт улыбнулся, стряхнул воду с кончика носа. — Берем покрывало — и под деревья. Там ты будешь говорить — все, что хочешь и сколько хочешь. А я буду молчать. Но, если желаешь, можем героически вымокнуть.

Не выдержала, улыбнулась в ответ.

— Мокнуть не будем, Гай Фламиний! Но сначала... Прочитай что-нибудь про дождь!

Поэт бросил быстрый взгляд на укрытый влажной дымкой Везувий, потер мокрое ухо...

Дождь, дождь, дождь... Сквозь густые кроны, сквозь черные ветви, сквозь пожелтевшие от жары листья. Одно покрывало на двоих, мы совсем рядом, не сухие, не мокрые, словно в том шалаше, что возник в результате случайного перемещения бревен и веток...

* * *

— Не перебивай меня, Гай, пожалуйста, ты ничего не поймешь, я и сама себя не очень понимаю, но слушай, слушай!.. Мне кажется, я ошиблась, страшно ошиблась, но поворачивать назад поздно, и я не знаю, что делать... Нет, знаю — и сделаю, но это не то, совсем не то, о чем мечталось. Нет, и это не так! Ни о чем я не мечтала, некогда мечтать было, только о Риме думала, о проклятом Риме, чтобы волк выл на Капитолии! Себя я словно похоронила, словно в костер погребальный шагнула. И вдруг поняла — все не так, жизнь — это не только Рим, не только моя Италия, не только моя месть. Но поздно, Гай! Я... Мне кажется, я стала частью какой-то Силы, страшной Силы, которая поможет отомстить, но не поможет просто жить. Хуже! Я сама словно несу отраву, стоит мне к чему-то прикоснуться... Может, и не так, просто зашла в дебри, в ядовитые дебри, где всюду яд. А это ничуть не лучше, ничуть! Видишь, Гай: с утра хмурилось, потом пошел дождь. Скоро пойдет дождь, мой Гай, страшный дождь, кровавый; я тебя предупреждала, говорила, чтобы ты уезжал. А сейчас уже, наверно, поздно, и для меня поздно, и для всех. Я ни о чем не жалею, мой Гай, но мне плохо, эта ноша не по мне, понимаешь? Я думала, ненависть сделает меня сильной... Я стала сильной, мой Гай! Только эта сила... Она сильнее меня. Мне семнадцать, мне хочется жить, я еще и не жила совсем. Я не спрашиваю тебя, что мне делать, ты не знаешь, и сама я не знаю. Вчера... Вчера один человек спросил, не богиня ли я. Он не шутил. Я могу стать богиней, Гай! Но это так страшно, так тяжело, лучше оставаться просто обезьянкой, злой бесхвостой обезьянкой...

Все, мой Гай! Сказала, как могла. А ты не отвечай. Молчи!

Антифон

Так и было. Дождь лил на покрывало, мы с Гаем сидели, прижавшись друг к другу, а я говорила, говорила, говорила... Только мои губы шевелились беззвучно. Моя ноша — не для этого парня.

Тихо в было в замершем мокром лесу. Лишь перестук капель, лишь теплое дыхание совсем рядом.

* * *

«Во тьме пребывая, всегда готов будь зажечь свет. Зажигай свет свой, и пусть он будет ярок, ярче света встречного, дабы ослепли ищущие тебя».

Вот уж не думала, что притча Учителя в деле может. А с другой стороны, для чего притчи сочиняют, для чего рассказывают? «И пусть он будет ярок, ярче света встречного...»

Горят светильники, тьму прогоняя. Шумно, весело. Гуляй, Капуя! А отчего не погулять, если сам префект угощает? И как префекту народ свой не угостить, если выборы скоро? С полудня столы выставили, к вечерней страже все угощение приговорили, а как стемнело, по улицам пошли — добавлять. Всем хорошо: и префекту, и народцу капуанскому, и владельцам таберн. Гуляй, Капуя, не каждый день сатурналии!

Вот и гуляем. А раз гуляем, зачем по темным углам прятаться, шептаться, аромат козьих шкур вдыхая? Прямо тут поговорить можно, у таберны. Сиди, винцо разбавленное прихлебывай да о делах тайных рассуждай. Только кричать не стоит — и на латыни говорить. А зачем на латыни, если мы оба — оски?

Улица, таберна, ночь.

— Нас... Нас могут заметить, Папия!

— Нас давно заметили, Прим. Сиятельный пошел по девочкам, что с того? Боишься, что в Рим сообщат?

Прим — такой же Прим, как я — Фабия Фистула. Кто он, мне знать не положено, только не секрет это. Сенатор — тот самый, с которым мои лохматые шептались. Его отца и деда убил Сулла, а он... Хоть и не римский сенатор, всего лишь капуанский, но все же!

Выдать же нас — не выдадут. Не потому что глаз мимо скользнет (отловил сиятельный «волчицу» ночную, великое дело!), а потому как верная эта таберна, наша. Нет здесь чужих. Только знать такое сенатору ни к чему.

— Папия, на всякий случай. Для «волчицы» ты слишком хорошо оделась. В таких местах бывают только «шкуры», им твой гиматий и во сне присниться не может. И браслет, тот, что на левой руке...

Спасибо, Прим, учту. Ты, я вижу, большой знаток!

Жаль, мало о сенаторе знаю. Говорят, неглуп, говорят, весь дом фресками расписал и статуями обставил. И по девочкам ходок. Не только по девочкам, конечно. По аукционам, где имущество казненных продают, тоже. Только мало этого, иное бы узнать.

— Папия! О делах я буду говорить только с одним человеком. Правило заговора: тайну знают лишь двое. Один свидетель — не свидетель, понимаешь?

— О делах ты будешь говорить со мной, Прим!

Чего хочет любитель фресок? Братья Ресы думают, что он от страха серебро им подбрасывает, но тут, похоже, посерьезней дела. То ли кровь деда и отца все еще не высохла, то ли в ином, мне пока непонятном, причина.

А как сидит! Словно не на табурете в таберне ночной, а в курии, в курульном кресле слоновой кости. Знаток заговоров, как же! Хорошо, что ночь, хорошо, что гуляют все. Сказать? Нет, сначала выслушаю.

— Мои друзья согласны помочь. Мы не ставим условий. Никаких. Нам нужен бунт, большой кровавый бунт. А еще лучше — война. Сейчас! Мы даем деньги — и дадим еще. Если нужно — оружие. Вначале немного, потом сможем больше.

— Оружие? Оружие — это хорошо, Прим! Ты сможешь его достать... сейчас?

Все-таки храбрый он, сенатор! Пусть один на один, пусть я — внучка консула, но всякое случиться может. Подвесят сиятельного на крюк — и зови трубачей![5] «Нам нужен бунт... Сейчас!» Учитель и до осени готов подождать. И еще: «нам». Кому это — «нам»? Спросить? Нет, нельзя.

— Можешь не отвечать, Папия, просто скажу. Заговор мне видится так: мы, кто-то в гладиаторской школе и те.. кто рассказал о тебе. Я много пропустил?

— Я могу не отвечать, Прим. Правда?

Мало ты знаешь, знаток заговоров! Сегодня, в самый разгул, когда народ угощением давился, поговорил со мною один пастушок. Молоденький такой, безбородый. Поговорил, привет от Публипора Апулийца передал. И со школой не так просто. Есть Крикс, а есть и Другой.

Но я же могу не отвечать?

— Передай вашему... вашему главному. Чем больше успех, тем больше помощь. Спешите! Разбойничьей шайке дадим медь, отряду — серебро, войску — золото. Передай.

— Передам, Прим. Не забуду.

Только кому передавать? Главный-то у нас кто? Крикс — он в школе, Публипор на пастбище горном. Братья Ресы? Так они только со своими шепчутся. Учитель? Но он ни разу ни о чем даже не спросил.

Кому же рассказать-то?

— И еще... Папия, мы должны решить сразу. Всей власти мы вам не отдадим и о власти говорить пока не будем. Когда у вас появится войско, когда вы станете бить легионы — тогда и поделим. По справедливости. Но тебе... Могу обещать, что имущество твоей семьи будет возвращено. Твои дети станут сенаторами. Этого можешь главному не передавать.

— Угу.

Хотела я ему сказать, напомнить хотела. Из-за таких предателей, как он, и погибла Италия, семья моя погибла! Но — смолчала, потому что поняла: не шутит сенатор. И те, кто с ним, — не шутят. Мы-то пока только о бунте и мечтаем, а «они» уже, выходит, власть делить собрались? «Они» — но кто «они»?

— Насчет оружия... Сейчас, именно сегодня, не выйдет, но через четыре дня из Рима в Помпеи повезут гладиаторское оружие для тамошней школы. На сотню человек хватит. Точное время и маршрут сообщу завтра.

— Только не забудь, Прим!

Поглядела я вокруг, зажмурилась. Вот и все! И сомневаться поздно, и мыслями ненужными себя мучить. Все решили без тебя, Папия! Без тебя, только теперь твой черед пришел. Как это я тогда сказала? «Кем бы он, Другой, ни был, у нас тоже есть что предложить»? Вот теперь действительно — есть!

— Я пойду, Папия. Спешу!

— Я тоже спешу, Прим, очень спешу, но из таберны так не уходят. Ты же «волчицу» подцепил, а даже вина ей не взял. Люди — они с глазами, не только нас приметили, но и то, что винцо на столе — мое. Так что придется нам слегка обождать. Между прочим, земли нашей семьи, те, что у Беневента... Их купил ты, правда?

Антифон

— Как блюсти Закон, Учитель? — спросила я однажды. — Можно карать нарушителей, устрашая прочих, но разве в силах мы остановить нечестивца, решившего в сердце своем переступить заповеди? Ибо... То есть... Я расскажу Тебе притчу, Учитель!

Он засмеялся. Редко я слыхала такой смех.

— И о чем твоя притча, обезьянка?

— Это притча... Притча о засеянном поле. Когда заколосится хлеб, прилетят к полю твоему жадные птицы и сядут на деревья, что растут вокруг, алкая твоего зерна. Как уследить за каждой? Прогонишь одну — прилетит дюжина, убьешь дюжину — прилетит тысяча. Ты сможешь побеждать птиц, но хлеб твой все равно будет расхищен.

— Умница!

Сел рядом, взглянул мне прямо в глаза.

— Взрослеешь, Папия Муцила! Мера за меру, кожа — за кожу. Я тоже отвечу притчей. Как можно победить птиц, алкающих твоего зерна? Есть три способа: прогнать их камнями, срубить деревья, что окружают поле, — или переехать подальше от этого места. Какой способ стоит выбрать?

В Его глазах засветился огонек — памятный, зеленый. Цвет весенней травы.

— Я еще не выросла, Учитель! — улыбнулась я в ответ.

— Тогда слушай. Все три способа хороши, но недостаточны. Поэтому надо сначала прогнать птиц камнями, потом срубить деревья — и переехать подальше. Поняла?

— Поняла, что Ты шутишь, — вздохнула. — Хлеб все равно не сохранишь, Учитель.

— Верно.

Огонек в Его глазах стал пламенем, потемнела зелень.

— Тогда сама стань птицей, Моя ученица Папия Муцила! Самой сильной птицей, самой умной птицей — и в стаю. Уведи ее подальше на просторы моря, и пусть летят они, пока не иссякнет сила крыльев их. И сядут они воду, и станут поживой чудищ морских! Ты же взмахни крыльями — и воспари к Небу!

— Так поступаешь Ты?

— Так поступаю Я.

Теперь слова Его казались камнями, гладкими, полированными плитами древней стены. Ни зазора, ни выемки, даже лезвие не пройдет.

— Когда отказался Я поклониться Человеку, ибо не велит Закон кланяться творению, но только Творцу, соблазнились братья Мои и сказали в сердце своем: Вот Он, Первенец, не послушал Отца, оказавшись в числе недостойных. Мы же не соблазнимся вовек, и не войдет в сердца наши дурное побуждение. И тогда решил Я испытать верность их, дабы охранить Закон от предательства. Знал Я, что не люб Человек моим братьям, ибо слишком люб Отцу. Повелел Отец Человеку быть наместником над миром, и преисполнились ненависти души братьев Моих, поскольку выше и совершенней мы того, кто создан из куска глины.

— Так все — из-за человека, Учитель? — перебила я.

— Не из-за человека. Из-за мира, сотворенного Отцом. Если бы ты видела, Папия, как он был прекрасен, только что сотворенный из Хаоса! Когда утверждались основания его, когда положен был краеугольный камень его, ликовали утренние звезды, и мы, сыны Отца, восклицали от радости. И эту красу отдать обезьяне? И дождался Я часа, и воззвал к братьям, дабы изменить мир и установить иную власть. Поднял Я свой Стяг цвета весенней травы и повел соблазненных на приступ Небес. И увидел Отец, сколь слаба вера в братьях Моих и сколь много среди них изменников. И отделился свет от тьмы, слуги Закона — от врагов его.

— Или братья Твои — безумцы? — поразилась я. — Ты же сам говорил, Учитель, что Отец — всесилен, Он и есть — Все! Как можно бунтовать против Него?

— Обезьянка, обезьянка...

Голос стал другим — тихим, мягким, словно Он и вправду пытался растолковать истину маленькому лохматому зверьку.

— Сила сама ставит Себе предел, иначе разрушит все, что есть в мире. Отец создал мир, отделив его от Самого Себя. Поэтому мир, существующий ныне вне Отца, имеет свою Силу. Уничтожить ее всеконечно нельзя, ибо тогда мир исчезнет. Понимаешь, Папия? Все, сотворенное Отцом, — подобие Его, мир — тоже подобие, и в нем есть тот у кого существует собственная воля. Он не может победить Отца, как часть не может овладеть целым, но стремится переделать мир по своему желанию, а не по чужому. Ему нужны слуги, и он готов за этот платить.

— Невидимый Отец?

— Невидимый Отец.

* * *

— Это то, что мы можем предложить. Решайся, Спартак! Такого случая больше не представится. Италия — и ты. Договорились?

— Италия — и я... Договорились, Папия Муцила! Но если я — это я, значит, Италия — ты?

— Нет, я не Италия. Я — твой ангел, Спартак!

Антнфон

Его сын сейчас — седой старик. Беспощадно Время... В детстве он все время расспрашивал про отца — и меня, и Аякса, и тех немногих, кто уцелел. Каждый рассказывал свое, и мальчик сам выдумал сказку — сказку про Великого Спартака, Спартака-Победителя. Теперь он рассказывает ее внукам.

Лет пятнадцать назад, когда мы вели переговоры с консулом Марком Випсанием Агриппой, тот так же просил: «Расскажи!» Для Агриппы Спартак тоже сказка: вождь погиб, когда будущий соправитель Цезаря Младшего только надел детскую буллу. Я рассказала — многое, очень многое, старые секреты уже никому не опасны. Рассказывала и другим, но каждый раз понимала, что и это — сказка. Я не забыла, память еще тверда, но Время изменило краки, исказило рисунок. Мы помним лишь то, что хотим, и каким хотим. Лицо, глаза, улыбка... И я не могу сказать, помню ли я Спартака — или только образ его, сотворенный Памятью?

Лишь голос врезался в душу — острием кипрской бронзы по мрамору. Голос, сказавший мне в ту ночь: «Хочешь стать моим ангелом, Папия Муцила? Да будет так!» Мне никогда не снится этот голос. Я его просто слышу.

* * *

— Здравствовать и радоваться! — отчеканил конный декурион, появляясь в дверях. — Докладываю! Прибыл. Да! Могу ли приветствовать сиятельную Фабию...

— Замок, — кивнула я. — И задвижка тоже. Здравствуй, Феликс. Заходи.

Гай Фламиний, уже устроенный мною на табурете возле окна, на «Здравствуй!» не сподобился. Впрочем, его негромкое ворчание можно было истолковать и так.

Оглянулась. За окном солнышко светит, под окном — шум голосов. Душновато, жарко. Летний капуанский денек, самый обычный. И два героя — в моей комнате и не на привязи. Делать нечего, сама позвала!

Аякса нет. У одноглазого своя служба.

— Прибыл! — повторил Феликс Помпеян, справившись с задвижкой. — Приветствовать...

— Хозяйки нет, — вздохнула я, сообразив, что даже не придумала, куда деть ее, сиятельную. — И не будет. Пока.

Поглядела на клепсидру — кончилась вода, а перевернугь не догадалась. Ничего, солнце не за тучами, можно и по солнцу.

— Пойду, наверно, — поэт выразительно взглянул на Феликса, затем на меня. — Надо...

Ох ребята, ребята! И не скажешь, не объяснишь.

— Не надо! — отрезала я голосом, что у твоего центуриона. — в городе очень жарко. Душно. Будем сидеть здесь! Ты будешь... читать стихи. Ясно? А мы с Феликсом слушать. О кувшине вина я не забыла — озаботилась. Потратилась на фалернское ради такого случая. И об омаре вовремя вспомнила, послала мальчишку в ближайшую лавку. А то обидно, два раза показали, ни разу не пробовала. Вот он, красавец, клешней грозит!

— Стихи? — Брови декуриона полезли вверх. — Стихи — песня. Служат. Нет. Служит. Подъем боевого духа Да. Исполняется каждый день. На строевой подготовке Петь полагается громко. Да! Команда: «За-пе-вай!»

Бедняга Гай застонал, и я поспешила вмешаться:

— Сейчас ты, Феликс, нальешь всем вина... Нет, я сама налью, а то ты перепутаешь. Вино хорошее, вода горная со снегом, мы сядем, потом Гай будет читать свои стихи...

То ли показалось, то ли парни и в самом деле переглянулись?

Первый кубок я перелила. Вроде и вина в меру плеснула, и воды, но только растеклась лужа по столу — красная, вперемежку с тающим снегом. Помянула я Плутона с Цербером, поискала глазами тряпку...

— Папия!

Ребята стояли рядом, плечом к плечу. Как подошли, не услыхала.

— Случилось? Хозяйка обижает? Да? Помочь?

— Папия, что с тобой? Что мы можешь сделать?

Не слепые они, конечно. Только что ответить? Что я просто не хочу завтра обмывать их трупы?

— Ничего не случилось, мой Гай! Ничего не случилось, мой Феликс! Пока. А чтобы совсем ничего не случилось, вы сделаете то, о чем прошу.

— Стихи, — кивнул декурион. — Слушать. Вино. Пить. Да!

— Стихи, — согласился поэт. — Если хочешь, Папия, можем спеть. Хором, по команде: «За-пе-вай!»

— Хором?! — Глаза конного декуриона загорелись. — По команде?

— Начнем с омара, — решила я, заставив себя улыбнуться.

— Омар! — послушно кивнул Феликс. — Панцирь. Защитное вооружение. Как у легионеров. Да. Нет! Лучше. Удобнее. Вкусно!

Я поглядела на омара, но тому было уже все равно.

* * *

Петь не стали, зато стихи оказались о войне. Странные стихи! Гай пытался объяснить про особенности языка, про то как пришлось возиться с переводом.

Тимофей Милетский исхитрился. Грек, понятно, кто же еще? Как о такие строчки («особенности языка»!) мой Гай собственный язык не сломал? Но звучало страшно. «Смерть нес полновес свинца...»

Давняя битва у острова Саламина. Греки против персов, корабли против кораблей, сила — против иной силы. Пенный вихрь не Вакхова питья захлестывает горло тонущих, заглушая предсмертные проклятия. Смерть, смерть, смерть.

Не выдержала, подошла к окошку. Высоко стоит солнце, за шестой час перевалило. Вино еще есть, стихов у Гая тоже хватит. Только бы Аякс не сплоховал! Ничего, он взрослый, видал виды, не станет зря подставляться.

А разве можно так: «Было море в трупах, как небо в звездах»? Гадость какая! Но... Запомнилось!

Пуста клепсидра, на застеленном ложе — ненужная уже тряпичная груда. Туники, паллы, гиматии... Вино с омаром — поминки по сиятельной Фабии Фистуле. Недолго прошустрила она в славном городе Капуе, обидно даже. Но кто знает, может, еще и воскреснуть доведется?

Но не сейчас!

Хорошо читает Гай! Даже Феликс заслушался, замер, губу закусил. Хорошие парни, хорошие римляне.

Отвернулась, головой покачала.

Не бывает хороших римлян, Папия Муцила, внучка консула! Для чего ты спаслась, ради чего выжила? Не для того ли, чтобы убивать таких, как Гай, таких, как Феликс? Чтобы падали они на колени перед железными рубителямм Италии, умоляя: «Больше, отче, нет, нет, никогда воевать сюда!..» Море в трупах, как небо в звездах...

Что там на улице? Окна выходят во двор, огромный двор Острова Батиата, слышно плохо.

Дрогнула рука, вино расплескивая.

Уже? Да, кажется, уже.

Поглядела украдкой на поэта, на Феликса поглядела. Они еще не слышат, не догадываются, представить себе не могут. Не только они! Феликс Сулла Счастливый, беззаконий царь Римский, ты слышишь? Скоро завидишь ты силу свою в завороте и смуте, скоро повергнешься на колени. Горе дому, которому не стоять! Волку выть на Капитолии!

И тут постучали в дверь. Громко, очень громко.

Антифон

Я еще не знала — никто из нас не знал! — что Сулла Феликс, Сулла Счастливый, Сулла Кровавый, самый страшный враг моей Италии, умер именно в этот день, жаркий, летний день месяца квинитилия, что случился в консульство Луция Лициния Лукулла и Марка Аврелия Котты. Сулла и вправду оказался счастливым — не увидел и не узнал. У богов — ватные ноги. Мы, жаждавшие его гнилой крови, опоздали.

Мы — опоздали. Рим же остался без вождя.

«Знамение!» — сказал потом Крикс, и все с ним согласились, даже Спартак.Учитель же только развел руками. «О чем ты, обезьянка? Умер — и умер себе. Совпадение!»

Я Ему не поверила.

* * *

На пороге — Аякс. Единственный глаз смотрит странно. Наконец...

— А ведь бежали!

Кто?! — Гай с декурионом в один голос.

Я молчу. Уже поняла.

— Братва-ячменники! — Зубастый рот радостно скалится. — Заваруха в школе Батиата! Всех режут, всех давят! Уже и на улицу вырвались, к воротам идут, всю стражу передушили. Ну все, зови, Рим, трубачей! Видишь, госпожа Папия, и без семи моих способов обошлось. А главным там какой-то Спартак...

Антифон

Свиток со стихами грека Тимофея — теми, что читал тем жарким днем Гай Фламиний, — лежит передо мной. Незнакомый почерк, чужая рука. Копия с копии.

Переписчик не ошибся: не «восстанет» — «восстонет». «Да восстонет скорбь по всей Персиде...» Дальше Гай перевести не успел.

* * *

Первые трупы мы увидели в самом начале тропы, за невысокой оградой маленькой брошенной виллы. Пологий подъем заканчивался, дорога исчезала, превращаясь в узкую просеку, карабкающуюся вверх, к серой вершине Везувия.

Около часа мы ехали, не встретив никого. И вот...

Четверо — трое молодых безбородых парней и старик. Все голые, только на лице у одного окровавленная тряпка. Кровь всюду: на телах, на затоптанной траве, на отброшенных в сторону легионерских калигах.

Я невольно оглянулась. Не зря опустели склоны Везувия! Быстро бегают владельцы здешних вилл!

Капуанское ополчение погибло прошлой ночью. Об этом нам крикнули с повозки, перегруженной наскоро собранным скарбом. Несчастные мулы еле перебирали копытами, подгоняемые бичом. Подальше, подальше — от Везувия, от голых трупов, от смерти!

Пустые дороги, пустые дома.

Трупы.

Мы с Аяксом молчали — беседовать было не о чем. Все утро одноглазый пытался уговорить меня подождать. Если разбили, если режут и добивают, легко попасть под горячую руку, под случайный меч, залитый свежей кровью.

Не уговорил — я слишком спешила. Спешила, сама точно не зная, почему. Конечно, в Капуе оставаться опасно, но никто не мешал задержаться где-нибудь у подножия, в одной из брошенных вилл.

Снова трупы, теперь уже семеро. Нет, больше, еще двое — за ближайшим деревом. Такие же голые, окровавленные.

Я заставляла себя смотреть. Не потому, что следовало привыкнуть и к такому. Привыкну еще, успею! С ополчением ушел Феликс Помпеян. Пыталась не пустить, да где там! Конный декурион и слушать ничего не хотел. Как только запели на Форуме трубы, как только стали читать воззвание префекта...

Гай, к счастью, остался. Хватило ума у парня.

Город теперь не узнать. Опустели шумные улицы, и глухо закрыты ставни. Тихо, лишь порою доносится чей-то плач. Убитых еще не хоронили — тех, кто погиб в Капуе. Павших здесь, на Везувии, хоронить некому.

С префектом ушло три сотни, дорогой мы так никого и не встретили. Неужели Феликс...

Поворот тропинки — и снова тела. Много, даже не стала считать. Рядом громко вздохнул Аякс.

— Жалеешь? — не выдержала я. — Это же римляне, враги, они тебя на арену бросили!

Не ответил одноглазый, отвернулся. А мне и самой не по себе стало. Не то сказать хотела, не так. И не права я: откуда тут римляне? Почти вся Капуя — кампанцы с самнитами. И еще оски — мой народ.

— Госпожа Папия! — Аякс поглядел вокруг, поморщился. — Оно вроде бы и не к месту и не ко времени. Только я доложиться не успел. Помнишь, ты велела узнать, чего это в школе Батиата выстроили? Ну там, где раньше ледник был. Для мертвяков?

Я тоже оглянулась. Отчего же не к месту? Самое место для таких разговоров. Подходящее. И время тоже.

— Храм там. Небольшой такой храмик, сейчас их в каждой школе гладиаторской строят. Храм наш, а бог этрусский, значит. А зовут его непонятно как-то. Вроде бы Ту…

Тухулка, Аякс. Спасибо.

И снова — трупы.

Гаю Фламинию я так ничего и не сказала, не попрощалась даже. И что было говорить? Наверняка понял все парень, давно уже понял. Теперь эти трупы — на его совести тоже. Приглянулась смазливая беглая рабыня, закрыл глаза, не пошел к префекту. «Разве просто человек не может помочь другому — просто человеку?» Нет, мой Гай, не может, разве что в твоем Солнечном Царстве.

Тухулка? Что делаешь ты в гладиаторской школе, этрусский бог?

Трупы...

* * *

— А ну стойте, такие хорошие, стойте — да не двигайтесь! Видал, какие молодцы — сами пожаловали! А ну!..

— Чего нукаешь? Это же Аякс, парни! Ослепли, что ли?

— Ого, одноглазый, где такую девчонку оторвал?

— Госпожа Папия! Госпожа Папия!

— ...К Спартаку, молнией! Одно копыто здесь...

Антифон

Меня никто не звал на Везувий, где разбили свой первый лагерь беглецы из школы Батиата. Я нужна была им в Капуе, в Риме, в Испании, но что делать девчонке на войне? Обуза — и только. Но я поехала. Сказавши «алеф», должно говорить «бейта».

Не горжусь. Но и не жалею.

* * *

— Папия! Папия! Папия!

Сильные руки оторвали от земли, небо стало ближе, глаза ослепли от бешеного летнего солнца.

— Папия! Мы свободны, понимаешь? Мы с тобой свободны!

— Эномай...

* * *

— Ты все-таки богиня, моя Папия! Столько лет... Что там лет. Всю жизнь мечтать, сходить с ума от ненависти, от тоски каждый день умирать на потеху всякой сволочи... И тут появляешься ты. Появляешься — и мы свободны, свободны, свободны! Я все еще не верю, кажется, что это сон, я лежу на ломенном тюфяке в своей проклятой тюрьме, ты только что ушла, а завтра снова арена. И мне снится свобода. Свобода—и ты. Скажи, что это не сон, скажи!..

Мне снова захотелось жить.

Сейчас из своего страшного далека, из пропасти седого Сатурна, я вновь вижу залитый солнцем горный склон, невысокие пинии вокруг — и девчонку в мятой синей тунике, встретившую наконец своего бога. В этот миг ей не думается ни о чем — ни о войне, ни о мести, ни о том, что сказано лишь «алеф», а букв еще много, очень много.

Бог обнимает, бог шепчет ласковые слова, гладит растрепанные волосы, пытается обвязать их лентой, девчонка смеется, вытирает слезы...

Цветная мозаика на старом надгробии. Это было. Этого не отнимет даже смерть. Но сейчас я вижу и другое, то, что не могла заметить тогда, далеким летним днем. Учитель! Он стоит рядом — неслышный, невидимый, неотступный. Не спешит. Не мешает. Не торопит.

Не уходит.

Ему незачем вмешиваться. Его Ученица, Его бесхвостая обезьянка, вновь захотевшая жить, никуда не денется.

* * *

— Здравствуй, Спартак!

— Здравствуй, ангел!

Книга вторая. ВЕЗУВИЙ

Антифон

— Тогда расскажи притчу, Учитель!

— Угу.

— Но если я не могу понять? Если я глупая?

— Люди вообще не слишком умны, Папия Муцила. Но дело не только в уме. Смогла бы ты объяснить молодой девушке, как сделать парня счастливым в их первую ночь? Не шевели ушами, обезьянка, Я не шучу. Смогла бы, думаю. А вот, допустим, хламидомонада...

— Хламид о... Учитель!

— Хла-ми-до-мо-на-да. Мелкая такая тварь, глазами не увидишь. Живет в воде, а размножается делением. Раз — и пополам, была одна, две стало. Объяснишь хламидомонаде, как осчастливить ее парня, которого вообше нет и быть не может?

— Я тебя уже спрашивала, Учитель. О людях. Ты и Твои братья нас не любите, завидуете нам, презираете, хотите отобрать у нас Землю. И все-таки приходите к нам, бесхвостым обезьянам. И Ты пришел!

— Объясню. Потом, если сама не поймешь. Права ты в одном: ум не только в понимании, но и в умении объяснить необъяснимое.

— Даже хламидо... хламидомонаде?

— Даже ей. Итак, представь, что ты — кувшинка на реке. Зеленые листья, белый цветок... Представила?

— Угу.

— Твоя жизнь — посреди реки, вода обтекает тебя, уходит куда-то вдаль. А ты видишь одно и то же — берег, низкий лес, небо в белых облаках. Что ты знаешь об этой реке? О том, что дальше — вверх и вниз по течению? Что ты знаешь о зиме, до нее ты просто не доживешь? Ты можешь придумать себе сказку, можешь расспрашивать проплывающих мимо рыб, но много ли знают они? А главное что ты можешь изменить? Разве что сорваться со стебля и погибнуть.

— Река — Время? Люди — кувшинки? А рыбы? Всякие... демоны, божки, духи, которым мы поклоняемся и пытаемся позвать на помощь? Но они тоже живут в реке и не знают берега? Могут проплыть немного вперед и назад — и все.

— А Я смотрю на вас всех сверху, с облака. Я вижу исток реки, ее устье, все притоки и старицы, вижу лес и поле за лесом. Не только вижу — могу спуститься вниз, и... Скажем, запрудить реку, отвести воду — или даже испарить ее, пустить белым дымом в Небеса. Но облака высоко, я не могу разглядеть каждую травинку.

— И чтобы спуститься вниз, в нужное тебе место, требуется храм Неведомого бога — и маяк?

— Умная обезьянка. Только, спустившись вниз, Я перестаю видеть всю реку. Здесь — я немногим выше кувшинки. Разве что могу ее сорвать.

— Река — Время, люди — кувшинки... Речная долина — весь наш мир от начала и до конца? Значит, вся жизнь людей для Тебя, для Твоих братьев, для Отца — уже состоялась? То, что для нас, людей, Сегодня, для вас — одна из песчаных отмелей?

— Это и трудно понять кувшинке. История людей для нас и закончилась — и продолжается вечно. Есть исток реки, есть начало. Поэтому мы и приходим к людям.

— Строить запруды, отводить воду, пускать реку паром в Небеса? Или просто срывать кувшинки?

— Папия Муцила! Из-за таких любопытных, как ты людей изгнали из Эдема! Иди к Моему младшему брату, он таких привечает!.. Впрочем, нет. Он слишком нетерпелив. Когда его не понимают, сразу же начинает сетовать на род людской, обещать всем геенну огненную со скрежетом зубовным. Сам виноват! Умные ему не по нутру, собирает вокруг себя полуграмотных недоумков, которые только и что повторять: «Да, равви! Сколь ты мудр, равви! Возьми меня в свое Царство, равви!» «Блаженны нищие духом»! Царствие Небесное для идиотов!..

— Когда Ты сердишься, Учитель, Ты всегда вспоминаешь Своего младшего брата. Вспоминаешь — но не желаешь говорить о нем. Почему?

* * *

Пальцы вцепились в жесткую холодную доску, до боли, до хруста, до онемения. Толчок, еще толчок. Комок, кляпом затыкающий горло, потяжелел, раздался вширь. Ни вздохнуть, ни глотнуть воды. Темно, холодно, душно.

Душно? Если бы только! Вонь такая, что носом лучше не дышать. Вот ты и на киликийской триере, девочка! Думала, лучше будет?

— Диктатура... Пятый думает, что сейчас времена Гая Гракха. Нельзя жить прошлым! Диктатуры боятся, само это слово после Суллы стало ненавистным.

А вот сенатору Приму, кажется, все равно: качка, сырая корабельная утроба, доски настила вместо ложа. Не о том его мысли. Что поделаешь, политик!

— Но придется согласиться, другого вождя у нас нет и пока не будет. Как думаешь, Папия?

Когда я узнала, что плыть придется на киликийском корабле, чуть не завопила от ужаса. Как во сне, в ночном кошмаре, Гекатой насланном, когда самое страшное выступает из тьмы, надвигается неслышно, щерит клыки. Так и виделось: черноволосые здоровяки в набедренных повязках, жадные взгляды, жадные усмешки. Сама, мол, пришла, девочка? А мы заждались, давно пора на Делос плыть!

Разве я одна пиратов боюсь? Говорят, недавно они римского претора вместе с ликторами из самой Остии вывезли. Привязали к мачте — и курс на все тот же Делос. Сколько там на аукционе за претора римского дают?

Так все и вышло. То есть почти все. И парни в повязках набедренных скалились, и от взглядов их кожа чесалась («Какая красивая, вай-вай!»), разве что не продали пока. В одном деле мы с ними. Почти однополчане.

— Папия?

— Слышу, — вздохнула я, ком из горла вытолкнуть пытаясь. — Прим, ты что, только о таком и можешь говорить.

— А о чем еще? Отвлекает!

Даже не удивилась, успела уже сенатора капуанского изучить. Пока в Иберию плыли, пока горными тропинками пробирались. Туда, обратно...

Только не прав он, сенатор. Не отвлекают его такие разговоры. Поняла я уже: фрески да девочки его отвлекают. И аукционы тоже. А политика и есть он сам, Прим, знаток заговоров. Рассказывал он, что в детстве хотел моряком стать, к землям неведомым плавать, как аргонавты когда-то. Потом понял — не его. А вот политика — в самый раз.

Даже... обидно? Не обидно, но все-таки! Когда приставать начинают, глазам и рукам волю дают, злишься, ясное дело. А если наоборот, если для мужчины ты не девушка, а какая-то хламиномонода? Мелкая тварь, что живет в реке по имени Политика? Не старый он, Прим, чтобы сквозь такую, как я, смотреть!

Или это она и есть, гордыня? И у него — и у меня.

А что такое политика, Прим мне и разъяснил. Греческое слово, оказывается. Еще одна синекдоха.

Твои друзья согласятся на то, что предлагает Пятый?

Зажмурилась даже. Ладно, представим, что мы не в трюме, что не море штормовое под нами и не киликийцы по палубе топают. Сидим мы с сенатором у входа в таберну, винцо кислое прихлебываем. И о политике говори по-оскски, понятно. Потому и Пятый. Зачем вслух имя Квинт лишний раз повторять?

— Если его диктатура — только на три года, а потом будут избраны консулы...

От Рима и от Италии? Тогда вы согласитесь?

Мудреное дело — политика, хуже синекдохи. Я же как представляла? Поле, а на поле два войска: Рим — и мы, Италия. Поет труба, жужжат первые стрелы, бьют в землю тяжелые калиги. А над всем этим два вексиллиума золотым шитьем светят. Бык — против Волчицы.

Два войска, как же! Оказалось, не два и не войска. Собралась дюжина шаек и давай меж собой шушукаться. Шушукаться, цену предлагать — и о цене спрашивать. С кем угодней, с тем и в бой пойдут. А может, и не пойдут, повременят еще.

«Они»: сенаторы-сулланцы, сенаторы-марианцы, потом еще какие-то популяры, а еще всадники, а еще... Всех и не припомнишь.

«Мы»: недобитые самниты, оски и кампанцы, рабы-пастухи с гор, Крикс и его товарищи, Прим, сенатор капуанский, Пятый, который хочет стать диктатором. А еще — Спартак. То есть не еще, в первую очередь.

* * *

— А Спартак? Он согласится?

Толчок, еще один. Разыгралось море в эту ночь, гневен, видать, Нептун, Морской Отец! Хорошо, если завтра уже берег. Обещали киликийцы, богами своими киликийскими клялись. Не позже, мол, как к вечерней страже.

— Папия?

— Да слышу! — поморщилась. — Спартак — не знаю. И никто не знает. Только без него ничего не выйдет, Прим, даже не думай.

И откуда он взялся, этот Спартак?

Действительно, откуда? Все у сенатора исчислено было, все взвешено и разделено. И не у него одного. Мы людей даем, они — деньги, Крикс в бой ведет, киликийцы-пираты на море помогают, а Пятый, когда победим, всех в одну державу соберет и порядок обеспечит. Власть поровну, два Консула, как при Марии, возвращение имущества, земель, гражданских прав...

И тут — Спартак. Выходит, без хозяина считали?

— Правда, что Спартак обещает освободить всех рабов?

Тоже вопрос!

Антифон

Через год после нашего разговора с Випсанием Агриппой, я получила письмо. В наших краях письмо, да еще из Рима — событие почище набега сармат. Из Рима! Через четыре моря, через три реки...

Письмо я ждала. Гай Юлий Цезарь Август должен был утвердить то, о чем мы договорились с Агриппой. Делать нечего, клыки Волчицы уже вцепились в наши берега.

Цезарь Август утвердил договор, но писал не об этом. В Риме сейчас составляют историю, большую историю из многих книг. Государственное дело, как без этого? Но что написать о Спартаке, не знают. Кто, откуда, а главное, чего хотел?

Не знают. А знаю ли я?

Впрочем, что Спартак! Вместе с письмом Цезаря Августа мне прислали отрывок из этой, пока еще не написанной истории. Какой-то Тит Ливии, тезка друга моего Гая, расстарался. Наверно, хотел, чтобы я исправила, дополнила, уточнила. А вышло так, что я целый день смеялась. Казалось бы, над чем? Война, кровь, гибель тысяч — и виновных, и безвинных. Но я не нашла там ничего — почти ничего из того, что помнила и что можно считать правдой. Еще одна сказка, причем не очень умная — не только в большом, но и совсем в малом. Когда я прочла, что беглые гладиаторы, «подобно диким зверям», устроили себе убежище на вершине Везувия...

«Подобно диким зверям»! Интересно, бывал ли этот Ливии хоть раз на Везувии? Или хотя бы мимо проезжал?

* * *

Парень у ворот в длинном, не по росту легионерском панцире узнал сразу, махнул рукой. Не улыбнулся. Улыка на посту не полагается, но я сразу почувствовала: не так, что-то совсем не так.

Оставалось тоже махнуть рукой, но не в ответ, а сопровождающему, ехавшему рядом со мной от самой дороги. Сторожевая служба здесь неслась образцово, Феликс Помпеян и тот бы одобрил. Посты у дороги, скрытые за деревььями, еще один в угловом доме в самом начале главной линии поселка.

Гостей встречали, званых, понятно. Об остальных — докладывали. Впрочем, таковых почти не было.

Издалека Везувий похож на обычную гору, разве что повыше прочих. Серая вершина, лысая, как голова очередного мудреца, зеленые склоны в пиниях и соснах. Но это издалека, вблизи же начинаешь понимать, что вершина и склоны — лишь колпак, похожий на тот, что киликийцы (б-р-р-р!) носят. А под колпаком — поселок, даже целый городок. Десятки вилл, побольше и поменьше, разбежались вдоль дороги, расползлись между зелеными рощами. Даже не десятки — больше. Славный город Везувий, пусть без префекта и сената.

Вот в этом городе мы и поселились. Первые дни после гибели капуанского ополчения он пустовал, но когда самым смелым, высунувшим из укрытий любопытные носы, пояснили, что грабить и резать никого не будут, зато станут за все платить, город Везувий воскрес. Вначале присматривались, затем ожил рынок, а потом добрые люди стали намекать, что незачем добычу продавать всяким забродам — и здесь цену подходящую дадут. Когда же мы вместе перезимовали, обитатели вилл вообще сделали вид, что семь десятков беглецов из Батиатовой школы жили тут изначально, от сотворения мира. Правда, к этому времени нас стало уже слегка побольше. Так что устроились мы, прямо как в городе Рупесе. Тихо, спокойно, скучновато даже.

Несколько вилл, самых богатых, так и остались пустыми. Видать, не зря. На одной из них и поселился Крикс.

Антифон

Жить на Везувии? Скоро это станет пословицей, — обмоллвился как-то Учитель.

Интересно, что Он имел в виду?

* * *

На мое «Здравствовать и радоваться!» он даже не обернулся. Затем левая рука с браслетом дрогнула, неохотно поднялась.

— Крикс! — обиделась я. — Стоило через море плыть!

— Извини, Папия. Здравствуй!

Губы коснулись моего виска, большая твердая ладонь погладила волосы.

— Хорошо, что ты жива, храбрая девочка! А у нас...

Это я уже поняла. У нас...

— Мегалий умер. Два часа назад.

— Умер?!

Мы были на войне, хотя война пока еще только тлела, но ребята гибли — и в лихих налетах на ветеранские виллы, в стычках с излишне смелыми сторожевыми постами. Но Крикс сказал — «умер»!

Мегалия я почти и не знала. Давний приятель Крикса, седой, как и он, кажется, тоже воевал. Крепкий, широкоплечий... Таким не положено умирать на соломенной подстилке!

— А главное... Главное, что придется солгать. Всем! Скажу, что Мегалий погиб в бою и что тело... Тело мы не нашли. Похороним его тайно, ночью. Будут только свои, даже тебя пригласить не могу. Извини! Скверно...

Я ждала, мгновения текли, бежали, уходили, но Крикс молчал. Что-то было не так, совсем не так! И дело не только в этой нежданной смерти.

— Поговори с Эномаем, если хочешь.

Не выдержала — вздрогнула. Что тут происходит?

— Плохо, моя Папия, плохо...

И все. Отвернулся, плечами дрогнул. Плохо!

А я-то думала, Носящий Браслет станет расспрашивать. Да что там расспрашивать — вытряхивать из меня все начнет. Не из Капуи же я вернулась!

Он даже не вспомнил.

Аитифон

А если бы я тогда спросила? И его, и остальных? Если бы узнала? Может, еще было не поздно?

Как-то Учитель рассказал... Нет, не притчу, просто историю. Века три назад афиняне решили захватить Сицилию. Зачем, не так и важно, главное — не вышло у них ничего. Корабли — в щепки, вояк — в каменоломни. Так один умник, про то узнав, первым в Афины приехал да и порадовал: мол, победили, мол, Сицилия наша. Те от радости праздник на всю Грецию устроили — а через два дня и правда докатилась. Взяли умника, стали на дыбу подвешивать, а он и говорит: «Чем недовольны вы, афиняне? Благодаря мне лишних два дня повеселились».

Вот и я повеселилась.

* * *

...Старые колонны, невысокие пинии у крыльца, тихий плеск мраморного фонтана.

Дом.

Никогда не думала, что мой дом — первый в жизни дом — будет именно таким. Не комнатушка в гостинице, не навес, под которым прячешься от случайного дождя. Дом.

Здесь почти всегда пусто, дверь хотя и не настежь, но на простой задвижке, очаг редко вспыхивает угольями. И добра всего ничего: сундук (старый, от прежних хозяев остался), где скучают наряды сиятельной, чтоб ей провалиться, Фабии Фистулы, серебряное зеркальце на столе (мое, несиятельной!), серый плащ Эномая поверх ложа...

И все-таки дом. Наш дом.

Вилла эта так пустой и стояла, еще до того, как мы на й пожаловали. Старому хозяину трубачей позвали, а наследнику не с руки — то в Капуе он, то в Апулии. Вроде скотом торгует или еще чем, не так и важно. А вилла всем хороша: и пиниями, и тишиной — и тем, что именно тут мы с моим богом первую вольную ночь провели.

Рискнула — съездила в Капую да и сняла виллу, по всем правилам, с табличками деревянными, с печатью эдила на шнурке. На десять лет сняла — чтобы не мелочиться. И мыслишка была, под сердцем шевелилась: не просто торговцу деньги за аренду плачу — десять лет счастья покупаю. Подумать — смешно даже. И Эномаю моему тут бывать не с руки, в лагере он со своим отрядом. И я заглядываю не каждый день.

А все-таки не смешно.

Дом...

Его плащ на ложе, мое зеркальце на столе. Пусто, тихо.

Осторожно прикрыла дверь.

* * *

Седло — не седло, сбруя — не сбруя...

— Не побоишься, госпожа Папия?

— Господа на Капитолии! Сколько же раз просила, ребята!..

Просила — а называют. То ли просто дразнятся — веселые они, ребята-спартаковцы. То ли о деде-консуле не забывают, только все «госпожа» и «госпожа».

Переглянулись, хмыкнули. Тот, что постарше, лишний раз ремни поправил.

— Ну смотри, девочка. Высоко лететь!

Сама знаю — высоко, потому и вверх не смотрю, не смотрю, и по сторонам не стану. Вот сейчас зажмурюсь.

— Понеслась!..

Ой! Хорошо, что зажмурилась вовремя. Смотреть, впрочем, не на что — видела уже. Старшой трижды за веревку сигнальную, из виноградных лоз сплетенную, дернул, где-то там, наверху, у самого неба, такие же крепкие ребята взялись за ворот.

Ой!!!

До вершины Везувия локтей двести. Не от подошвы, понятно, — от Конской Прихожей. Сюда, к Прихожей, я верхом доехала, а дальше, к главному лагерю, лишь тропа — между камней плутает, к небу ползет. А к чему ползти, когда сверху можно ремни скинуть да к седлу приспособить...

Ой... Только бы глаз не открывать, открыла уже однажды. Красиво, конечно, пол-Кампании под ногами. Только плохо, что под ногами. Говорят, будто некоторые высоту любят, пьянит она их, не хуже фалернского пьянит, но только я... Нет, не открою глаза, не открою!

Хорошо хоть не трясет. Ровно ворот вертят, приспособились за год.

Подъемник этот в первый же месяц смастерили. Попался умелец — из греков, из самой Александрии. Там у них не дома, горы целые, а маяк, тот, что на Фаросе-острове, всех гор, говорят, повыше. Вот и...

Ой! Кажется, скоро. В животе пусто, в горле сухо, под ногами... Нет, и думать не хочу о том, что там, под ногами.

— Эй, парни, глядите, кого неводом принесло! Здравствовать и радоваться, госпожа Папия! А ну-ка, Реса, бегом к Спартаку. Пускать не станут, скажи, что, мол, прибыла...

Камень под сандалиями. Кто-то расстегивает ремни. Открываю глаза.

Антифон

Про наш подъемник Тит Ливий — тот, что сейчас в Риме историю сочиняет, папирусами шелестит, — тоже вписал. Перепутал, понятно. Кто-то ему поведал, будто сплели мы на одну ночь веревки из виноградных лоз, и в пропасть скинули.

Не полениться бы Титу Ливию, проверить. Чего, казалось, проще? На Везувий съездил бы, лоз нарезал, спуститься попробовал. Что с них взять, со сказочников этих? Как-то мы со Спартаком-младшим Аристотеля разбирали, так тот вообще учудил — написал, будто у женщин зубов во рту меньше, чем у мужчин.

Жена ему, что ли, беззубая попалась?

* * *

Здравствуй, Спартак!

Здравствуй, ангел!

Антифон

Почему-то я вижу одно и то же: он, высокий, плечистый, в золоченом панцире, ноги на ширине плеч, меч у пояса, сверкающий шлем поверх светлых волос. И я — маленькая, в мятой тунике, никакая, боящаяся даже взглянуть на одетого сталью вождя.

Вижу — и слышу. Его голос, такой же стальной, тяжелый, резкий. И свой — робкий, еле различимый.

Девочка — и царь.

Глупость, глупость! Доспехи он надевал лишь перед боем, ростом был хоть и повыше меня, но не слишком, а говорил тихо, это я шумела, голос повышала, когда убедить не могла. И не стояли мы, меня всегда усаживали на ложе, накрытое таким же серым, как у моего Эномая, плащом. Усаживали, наливали вино в чашу...

Он был очень вежлив, он умел слушать, никогда не перебивал.

Все так. Но лишь закрою глаза, и все повторяется. Блеск стали перед глазами, плечистый вождь с мечом У пояса, слушающий маленькую испуганную девчонку. Девочка — и царь.

Спартак.

* * *

— Так что там с оленем было, Папия?

— С ланью, мой Спартак. И не было — есть. Лузитанцы, племя испанское, Серторию лань подарили, детеныша еще, молоком выкармливать пришлось. Шкура у лани этой белая, такую редко встретишь. Серторий ее, лань, вырастил, и стала она вроде собачки, всюду за ним ходила, из рук ела. А Серторий взял и объявил, что лань не простая, самой Дианой Лесной присланная. И что сообщает ему она все какие есть тайны. Ну, с тайнами просто было: Серторий сначала от гонцов весть узнавал, а потом вводил перед всеми лань, цветами украшенную. Перед народом ставил и говорил: зрите и слушайте, мол, испанцы, передала мне Диана, богиня наша, через посланницу свою, весть важную!..

— Ребята, ребята, не шумите, дайте Папии рассказать! Крикс, помолчи, пожалуйста. Самнитские жрецы до такого не опускаются, совершенно согласен. Продолжай, Папия.

— Да, Спартак. Потом лань стала заговоры открывать, узнавать римские военные планы, подслушивать тайные заседания Сената. В общем, цены ей, белой, не было. Только вот однажды взяла — и пропала. Испанцы с горя плакали, римляне, как узнали, Юпитеру хвалу вознесли и приготовились наступать. Совсем плохо у Сертория дела пошли. Тогда собрал он всех своих приближенных, испанцев и римлян, воззвал у алтаря к Диане... Конечно, лань тут же и появилась — с цветами на голове. Ее еще ночью поймали, возле алтаря спрятали. Видела я ее, Серторий показал. Красивая очень, хлеб из рук берет. И действительно — белая.

— Спартак! Парни! Да что мы слушаем? Это, выходит, не лань — испанцы у Сертория из рук едят. Он что, их за дикарей держит, а они, понимаешь, терпят? Не верю! Вечно нам Папия сказки рассказывает.

— Это не сказка, Ганник. Но ты прав, одна лань, пусть и белая, ничего бы не решила. Серторий с испанцами дружит. Вооружил их войско, детей знати собрал в городе Оске, школу там создал, многих золотыми знаками наградил за храбрость и верность. Дружит — но воли не дает.

Префекты всюду римские, из беглых марианцев, и в городах власть тоже римская. Серторий сказал, что не отдаст и пяди римской земли — ни Митридату, ни испанцам...

— …Ни нам, италикам. В Испании он, значит, лань завел, а нас кем дурить будет? Говорящим крокодилом? Нет, нельзя ему верить. И тем, кто с ним переговоры ведет, тоже. Да-да, Папия Муцила, внучка консула, тебе верить нельзя!..

— Ганник! Разреши напомнить, что у нас — военный совет, так что не реви... крокодилом. Еще вопросы? Спасибо, Папия, садись. Ну что, обсудим? Каст, слушаю

Антифон

Годы идут, идут, идут — бесконечной чередой, из Вечности в Вечность, из Ниоткуда в Никуда. Я начала забывать ваши лица, Крикс, Каст, Ганник, мои товарищи. Даже твое, мой Эномай. Даже твое! Когда поняла, морозом пробило — до боли, до изморози на пальцах.

Простите!

Тебя мне не забыть, Спартак. Даже сейчас ты смотришь на меня.

* * *

— Я не обижаюсь, мой Спартак. С Ганником мы не первый день знакомы, наслушалась. И не отправляй меня отдыхать, не хочу. Не хочу — и не могу. Отпуска нет на войне, мой Спартак. Так написано...

— В книге «Экклесиаст», слыхал. Всегда хотел спросить, откуда это узнала ты, Папия? Только не говори, что во многой мудрости...

— ...Много печали, мой Спартак. Очень много печали.

— Лучше вспомни иное. «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них доброе вознаграждение в труде их...»

— «...ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».

Антифон

...А другого нет, который поднял бы его. Так же, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него; и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.

* * *

— Папия! Папия! А я знал, что ты приедешь, мне сон и сегодня был, и вчера. Ты все-таки богиня, моя Папия, это ты мне сны посылала, я знаю! Я даже ребят предупредил, чтобы без меня начинали, мы сегодня собрались... Ладно, потом, потом, все потом! Правда, что нам с тобой Спартак отпуск дал? На целых три дня? Целых три...

— Эномай...

Антифон

...И отпуска нет на войне.

* * *

— Пойдем...

Я так и знала. Чувствовала. Ждала.

...Лунный свет за окном, скомканная туника на полу у ложа, голова Эномая на моем плече. Сейчас бы уснуть, провалиться в черную, безвидную пропасть, упасть на самое дно, замереть, ничего не видя, не помня.

Не спалось. Знала.

— Пойдем, Папия Муцила!

Голос Учителя спокоен, равнодушен. Лица не увидеть — черная тень вместо лица. И сам Он — сгусток тьмы, как будто Селена-Луна боится потревожить Его своим серебряным огнем.

Только почему «как будто»?

Встаю.

Встаю, успеваю взглянуть на лицо Эномая — спокойное, умиротворенное, тихое. Нет, не богиня я, мой белокурый! А если и богиня, то очень-очень маленькая. Смертная богиня, которая сейчас увидит горящий мертвым огнем шар…

Учитель ждет. Смотрит — то ли на меня, то ли сквозь меня. На миг становится стыдно, на мне — только заветный поясок, но стыд тут же растворяется в неверных лунных лучах. Я просто — маленькая обезьянка. Маленькую обезьянку разбудили в ее клетке, она трет глаза, смешно морщит мордочку. Чего стыдиться?

Тунику все-таки набросила. Возле порога хотела обернуться, еще раз посмотреть на моего бога. Не решилась. Если что, если навсегда — я запомнила.

Не забуду!

За дверью, на ступенях старого крыльца, — лунный огонь. Зажмурилась, перевела дух... Холодно!

Усмехнулась, сама того не желая. Холодно, Папия Муцила? Это еще не холод, настоящий холод впереди.

— Что, обезьянка, испугалась?

В Его голосе — тоже усмешка. Лица по-прежнему не увидеть, несмотря на плещущийся лунный огонь.

— Испугалась, Учитель! — выдохнула. — Я только человек. Даже не так — я просто женщина. Знаешь, когда с тобой рядом любимый...

— Угу.

Осеклась. Именно что «угу», Папия Муцила. Пастушок пришел к своей пастушке, поиграл ей на свирели, потом они поужинали, потом...

— Пойдем.

Наконец-то лунный луч решился коснуться Его лица. Всего на миг, но мне хватило. Страх исчез, оставшись там, на ступенях. Ты — не пастушка, Папия. И поздно дрожать!

Пустая улица, темные окна, черные кроны спящих пиний. Куда мы? Если как тогда, в Капуе, то кладбище совсем в другой стороне, оно чуть ниже, а мы идем...

Впрочем, разницы нет. Сейчас у Него на ладони вспыхнет огонек.

— Погоди!

Остановился, взял меня за плечи.

— Сегодня умирать не придется, Моя обезьянка. Не бойся!

Кажется, Он улыбнулся. Или мне просто захотелось увидеть Его улыбку?

— Река с кувшинками, Папия, вспомни. Река с кувшинками, текущая от истоков к устью.

— Помню, — кивнула. — Сейчас Ты сорвал Учитель.

— Нет! Просто твой стебелек стал очень длинным. Мы не покинем реку, мы просто проплывем немного вниз. Иди и не удивляйся. Пойдем!

Пошли. Приказ ясен — не удивляться. Не удивляться — не бояться тоже. Хотя бояться пока что и нечего — сонная улица, сонные дома, лунный огонь со всех сторон.

* * *

Учитель шагает быстро, очень быстро, но я почему-то успеваю. На миг показалось, что земля ушла из-под ног, что мои босые ноги упираются в пустоту...

Сказано же — не удивляться!

Объясню, обезьянка. Ты ведь все-таки Ученица!

Смеется. И мне уже все равно, пусть улица стала какой-то другой, и пинии исчезли, и даже Луна.

— Ты зажгла маяк, помнишь? Там, в заброшенном храме. Теперь вокруг много маяков, и Мне легко найти дорогу. Мы не поднимаемся вверх, просто скользим по реке.

Пиний нет, улица стала шире, под ногами — не пыль, а камень. Нет, не камень — ровное что-то, шероховатое. Серое.

— Сейчас будет разговор. Еще не знаю, важный ли, но кое-что будет касаться и тебя, Папия Муцила.

— Угу!

Кажется, успокоилась. Итак, вокруг дома — многоэтажные, как в Риме, улица уже не пуста, вместо пиний — что-то совсем другое, не разглядеть пока.

— Особо не волнуйся. Представь, что вновь ведешь переговоры с Серторием.

Легко сказать! А что это там, впереди? Эти... автобусы? Нет, но похожи. Ой!..

Еще бы не «ой»! Чуть не упала. Была босая, а теперь...

— Еще не привыкла?

Привыкнешь тут! Вместо туники — что-то непонятное, короткое, еле до колен. На ногах сандалии, странные такие, на голове вроде бы шляпа, только маленькая. А в руке — что-то тяжелое. Сумка? Нет, сумочка, тоже маленькая. Чуть не уронила.

И зеркала нет, вот незадача!

— Постой!

Отступил на шаг, прищурился.

Брат умрет от зависти. Ты сегодня очень красива моя обезьянка!

И вот тут-то мне стало стыдно. То есть не стыдно даже а как-то... Он понял.

— Не обижайся, Папия Муцила! Мы, Сыновья Отца еще не успели постареть. И если приходится встречаться здесь, на Земле, как не похвастаться?

— Чья обезьянка лучше? — не выдержала я.

— Чья обезьянка лучше. В сумочке — косметика, но она тебе ни к чему в эту ночь. Ты сама сказала: когда рядом с тобой любимый...

Не выдержала — зажмурилась. Эномай... Может, он видит меня во сне, говорят, я умею навевать сны. Пастушка бросила пастушка.

— Сигарету выдать?

Антифон

Потом, когда все вспоминалось... Не сразу: вначале обрывками, клочьями, затем — осыпавшейся фреской в старом храме, странным сном, видением. Удивляло одно — как быстро я переставала удивляться. И новым словам, и новым мирам. Наверно, слова Учителя — не просто слова. Не удивляться — и не бояться тоже.

Но чего бояться? Обычная летняя таберна... Нет, обычное летнее кафе, обычная летняя ночь. Шум автомобилей, горяшие огни реклам, высокая темная бутылка на столе.

* * *

— Твой брат опаздывает?

— Нет, это мы пришли чуть раньше. Тебе надо... адаптироваться, Папия Муцила. Что такое «адаптация», понятно?

Отхлебнула из рюмки (вино, кажется, называется «шампань»), задумалась.

Учитель не торопил. Его рюмка так и осталась стоять на катерти, в сильных пальцах — дымящаяся сигарета, третья подряд.

— Адаптация... Понимаю, но... Через «а» — или через «о»? Привыкание к незнакомому — это через «а». Но если через «о»...

Рюмка дрогнула, чуть не выскользнув из руки. Адоптация! Тухулка, этрусский бог...

Ты и об этом узнала, Моя обезьянка?

Угу.

На Его губах мелькнула улыбка. Быстрая — как удар ножа.

— Разобралась? Или помочь?

Еще бы год назад... Нет, и тогда я бы, скорее всего, отказалась. Теперь же... Теперь я успела повзрослеть.

— Не разобралась, Учитель. Но помогать не надо. Это не Твоя тайна, правда? И не Твоя власть?

Это я тоже успела понять. Тухулка, подземные демоны, странные святилища в гладиаторских школах. Что-то иное, совсем иное!

— Умная обезьянка!

Я ждала, что Он улыбнется. Не дождалась.

Антифон

Мы поговорили об этом позже, много позже, когда мне уже было все равно. «Я бы тебе ничем не помог, Папия Муцила, — развел руками Он. — И никто не помог бы. Даже Отец».

Я не спросила почему. Уже знала.

* * *

Зеленая бутылка прикоснулась горлышком к моему бокалу.

— Не надо, — поморщилась я. — Потом... Когда придет твой брат. Как я понимаю, это не тот брат?

Кто именно, уточнять не стала, однако Он понял, широкая ладонь на миг сжалась в кулак... разжалась.

— Конечно, не тот, Моя обезьянка! Просто один Моих братьев. Он... Да ты сама увидишь. И узнаешь как только только заметишь в толпе женщину... Такую... Самую.

— Самую — что? Самую красивую? — поинтересовалась я, разглядывая публику. Пока ничего особенного. На женщинах такие же платья и шляпки, как у меня, мужчины — в брюках и куртках, что твои галлы. Такие куртки тут называются... пиджаки, да, конечно.

Ночь, музыка, звон бокалов. Кто-то уже танцует, парочка за соседним столом вот-вот в поцелуе сольется. Вот уж не думала, что привыкать к чужому миру так легко!

— Некрасивая. Просто — Самая. Когда мы с братьями встречаемся на Земле...

— Угу!

Не выдержала — отвернулась. Боги ничем не лучше людей. Чем не пир у совершеннейшей Юлии Либертины? Каждый хвастается своей обезьянкой.

— Нет, Папия Муцила!

Я дернула плечом. Еще и мысли подслушивает. Богу все можно, как же!

— Да, Учитель! Наверное, и танцевать перед Твоим братом придется? Кто кого: я или эта... Самая? А танцевать как — голой? Или тут такое не принято?

Танцевали здесь и вправду странно. Не голыми, конечно, зато друг к другу прижимаясь. У нас подобного в самом последнем лупанарии не увидишь!

— Прикажу — станцуешь.

Тихим был Его голос, не голос — шепот почти. Но я услышала, услышала — замерла.

Прикажу — умрешь. Посмотри на меня!

Его глаза...

— Да, Учитель, — еле слышно выговорила я. — Прикажешь — умру.

— Открой сумочку!

Щелкнул маленький смешной замочек — и я зажмурилась от невыносимого блеска.

— Надевай. Это — на шею, там еще есть кольцо.

— Боги!..

Таких камней я никогда еще не видела, даже в хозяийском доме, даже в Риме. Непослушные пальцы никак не могли справиться с застежкой.

— Вот так! — Его рука на миг коснулась моей кожи, отдернулась. — Кольцо на правую руку, на безымянный палец. Ты ведь замужем. Здесь так принято.

И такие кольца носить принято? Белый огонек рядом с зеленым, маленькая змейка... Эномаю бы показать!

— Эта мишура не нужна ни Мне, ни тебе, Папия Муцила. Но считай, что... Самую мы уже почти победили. В этом мире соединения углерода в чести. Смешно, конечно!

Про углерод спрашивать не стала, не ко времени. Но вот мир...

— Странный мир, — понял Он (или вновь мои мысли услышал?) — Недавно была война. Большая война, страшная. В этой стране, там, где мы сейчас, погибли более миллиона молодых здоровых мужчин.

Миллион? Тысяча тысяч? Я невольно оглянулась. Кто же остался?

— А скоро будет еще война, на которой погибнет куда больше. А они...

— Танцуют, — поняла я.

— И готовят новую войну. Все одно к одному — недаром Мой брат предложил встретиться здесь.

Хотела спросить почему. Не успела. Ее увидела — Самую. Увидела, замерла.

Антифон

Потом... Потом, когда я узнала о ней куда больше, поняла: она действительно была Самой. Наши судьбы чем-то похожи, обеим пришлось прожить долго, очень долго, жить, пережить всех и все. И теперь, когда я давно старуха, мне очень хочется поговорить с ней, тоже старой. Сесть у огня, вспомнить былое. Учитель сказал, что она плохо умирала. Хорошо, что Он не рассказал, как буду умирать я.

А тогда... Нет, не тогда — немного позже.

* * *

— Ревнуешь, обезьянка?

— Ревну... Учитель! Я не... не...

— Назови сама.

— Ну... Просто... Не понимаю! Она же некрасивая, разьве что ноги... Не смейся, Учитель! Я понимаю, что человек — это не ноги и не руки, а женшина — тем более. И даже не лицо, так у нее и лицо...

— Если тебя так задело, что чувствуют мужчины, представляешь? Мой брат знал, кого выбрать. Но Я тоже не ошибся, хотя по сравнению с ней, ты — сельская девчонка, не знающая даже, что делать с собственным телом. Как она двигается, а? Только... Ты — Моя ученица, она — просто рабыня. Очень дорогая рабыня. Ты тоже поняла это, Папия Муцила?

* * *

— Давно ждешь, Хэмфри?

— Ты точен, как Биг-Бен, Майкл! Падай, я заказал торт «Галуа».

— Лучше бы «Онтроме». Люблю фрукты.

Их губы шевелились, произнося пустые слова, но почти не слушала. Губы лгали — не лгали глаза. Настоящий разговор шел неслышно.

А сразу видно, что братья! И лица похожи, и плечи широкие ткань темную рвут. Только глаза у Майкла не зеленые — голубые, как утреннее небо.

Не только глаза, конечно. Совсем другой он, Майкл, брат Учителя. Похож — но другой. Учитель совсем не изменился, чужая одежда на Нем столь же обычна, как и темный плащ. А вот Его брат... Так и кажется, что под темным пиджаком — сияющая золотом мантия. Царевич. Майкл Великолепный.

Та, что была с ним, присела рядом, молча протянула пустой бокал, улыбнулась...

Нас не представили. Разве обезьянок представляют друг

— Мы только что с премьеры. «Матушка Кураж» Брехта. Не видел, Хэмфри?

'...А на каком языке они говорят? Не на латыни, не на оскском, понятно. Или тут заклятие тоже отменили? То самое — Вавилонское?

— «Матушка Кураж»? Еще увижу, лет этак... через десять. В Восточном Берлине.

— Восточный Берлин? Ну знаешь! Социалистическое искусство, конечно, самое передовое в мире...

Решилась — поглядела на нее, на Самую. Неужели она ничего не понимает?

Заметила! Тонкие губы еле заметно дернулись, опустились веки... Понимает! И кажется, куда больше, чем я. Пустой разговор — просто пристрелка. Лучники и пращники дают первый залп...

— Ах да! Я же вас не познакомил! Прошу любить и жаловать — Марлен. Объяснять подробнее, думаю, не надо?

Майкл Великолепный соизволил наконец вспомнить о своей обезьянке. В этот миг мне почему-то не захотелось быть на ее месте.

Самая оставалась Самой. Привстала, протянула руку в тонкой белой перчатке. Учитель поспешил встать.

— Очень приятно. Кажется... Вы, кажется, в рекламе духов снимались?

Ее рука дрогнула.

— Папия Муцила! — не выдержала я, вскакивая. — В рекламе духов не снималась. А вы... Если хотите секретничать, можете отойти в сторону. Или мы с Марлен отойдем!

— Ого! — Майкл Великолепный удовлетворенно хмыкнул — с какой войны ты привез эту валькирию, Хэмфри?

С той самой, брат. С той самой...

Пристрелка кончилась.

* * *

— Меня прислали братья, Первенец. Прислали именн меня, потому, что других ты не станешь слушать, даже Самаэля. Видим дела твои, видим — но не смеем судить, ибо подобное не в нашей воле. Но мы говорим: «Да воспретит тебе наш Отец!» Что ты делаешь, брат? Губишь все, сотворенное Им, след руки твоей — след черной сажи. Разве неведом тебе великий замысел Его? Разве не долг твой повиноваться? Да, люди слабы, их легко искусить, особенно если искушаешь их ты! Никто из нас, сотворенных из огня, не любит их, но они — образ и подобие Отца, они — Его наместники на Земле. Пусть мы считаем, что это несправедливо, что Отец отдал обезьянам то, что принадлежало нам, пусть! Наш долг — служение, брат! Те несчастные, которых ты заставил поклоняться Медному Змию... Что ты хотел доказать? Что каждый человек может нарушить Закон? Они нарушили — но кто был совратителем? А те, кого ты уговорил восстать против Отца? Что ты доказал? Что половина из нас предатели, а остальные — трусы? Даже Габриэль, даже Рахаб? Только не надо говорить, что верные все же нашлись. Думаешь, мне не было страшно, когда мы скрестили с тобой мечи у ступеней Престола? Всем было страшно, брат. Совершенства нет, совершенен лишь Отец, а мы... А ты!.. Тебя уже сейчас называют Супостатом, Врагом Рода Человеческого — и нашим врагом тоже. Теперь же... Хочешь искусить римлян? Хочешь доказать Отцу, что и они способны изменить, что Им задуманное — тщетно? Никто не совершенен, Первенец! Что ты делаешь?

— Защищаю Закон, брат Мой Микаэль Архистратиг. Но ты пришел говорить не об этом, правда?

Антифон

— Микаэль Тебя ненавидит? — спросила я Учителя. Ведь он тот, с кем Ты скрестил меч!

— Нет! — улыбнулся Он. — Микаэль — единственный любящий меня в сердце своем. Ненавидят другие — те, что клялись в верности Отцу, а потом струсили и не вышли на бой.

* * *

— Ты ему дорого обходишься?

Вначале не поняла, не услыхала даже. Не до того было. Ясно стало — только сейчас главное началось. Вначале пристрелка, затем упреки Майкла Великолепного — вроде приступа пробного. А вот теперь, когда бой разгорелся, не услыхать ничего. Отошли братья подальше к дальней стойке, спросили по рюмке чего-то желтого...

Не чего-то. Коньяка, понятно. Быстро вспоминается!

А мы с Самой Марлен за столиком остались. Не извинились даже братья, не снизошли.

— Дорого? — спохватилась я. — Наверно.

— Это только аванс?

Длинная сигарета указывала на то, что белым огнем горело на моей шее. Пустым был ее голос, насмешливым даже, только научилась я уже слушать. «Самую мы уже почти победили». Да не «почти», Учитель!

— А, углерод! — усмехнулась я, за сверкающее чудо дергая (хлипкой застежка оказалась!) — Это даже не аванс, разве так с женщинами расплачиваются?

Мелькнул белый огонек, да и скрылся — прямо под ногами ближайшей парочки. Наступила подошва прямиком на углерод.

…Спокойно говорят братья, неспешно. Зрителей нет, незачем голос повышать. Обидно! О чем бы там речь ни шла, о главном — для меня главном! — обязательно обмолвиться должны. Недаром Майкл Великолепный сразу же войну помянул!

— Кидаться бриллиантами? — Черная сигарета еле заметно качнулась. — Или ты не голодала, девочка, — или голодала слишком много. Так чем он тебе заплатил?

Поглядела я в ее глаза...

Войной, Марлен. Моей войной!

Кивнула, задумалась.

— Каждому — свое. Кому — красивые тряпки гора фишек в казино. Кому — война... Я запросила больше, Папия Муцила: право быть с ним — пока я жива. Красивая женщина может продать свое тело за миллионы, может даже стать королевой — но кто на Земле сможет сравняться с подругой... такого, как Майкл?

Не стала спорить — и расспрашивать не стала. У каждого своя цена. Только вот мало попросила она. «Пока я жива...» Темноволосая Лилит получила Вечность.

Лилит... Лили... Стой!

— Тебя зовут Марлен? А я была знакома с... одной женщиной. Ее звали Лили, она пела песню...

— Это моя песня! — Самая наконец улыбнулась. — «Лили Марлен». Написала ее не я, но... Теперь уже никто не станет спорить. А ты где ее слышала?

Солгать? Отмолчаться? А зачем?

— Там, где каждое утро ждут автобусы, Марлен. Где похлебка бесплатная, а за выпивку платят собственным телом. Там, где к столику Хэмфри подходят лишь по приглашению. Там, где ничему не удивляешься и ничего не помнишь.

Поймет?

Загробный Дахау? Значит, ты уже там была, девочка?

Поняла — она поняла. А я? Да что тут понимать?

— Дахау? Это у вас? Место, куда людей привозят, чтобы убить, да? Там, где я слыхала твою песню, Марлен, тоже убивают — тех, кто уже убит.

— И там тоже...

Отвернулась, затушила нелокуренную сигарету.

— Знаешь, я не жалею, Папия Муцила. Все мои друзья, скажут, что я продала душу, что попаду в ад. Смешно, да? Стать женщиной Майкла — и попасть в ад? Но они правы, нам, смертным тварям, не все позволено. Я переступила запрет, значит, грешна, понимаю. А уж что скажут враги… Впрочем, они и так говорят, им рты не заткнешь, они даже на похороны придут, чтобы на могилу плюнуть. Пусть говорят, все равно. Женщина проклята, Папия Муцила, потому, что рожает детей, не потому, что глупее мужчины, или умнее. Она просто проклята. Для мужчины, самого близкого, она — прежде всего кусок мяса. Меня знают многие, девочка, сотни тысяч людей, может, даже миллионы. Вначале было очень приятно, голову кружило, я была счастлива, очень счастлива. А потом поняла… То есть мне объяснили. У меня красивые ноги... Даже не так, красивые они у многих — мои ноги возбуждают мужчин. А еще их возбуждает мой голос — и как я раздеваюсь. Меня снимают в кино. Знаешь, что это? Не важно, представь, что меня показывают на сцене — раз, другой, пятый, миллионный. Я пытаюсь сказать что-то важное, докричаться до людей, сделать их лучше. А они смотрят на мои ноги — смотрят, пускают слюни, представляют, как я буду им отдаваться. Те, кто побогаче, не только представляют — платят. Не за меня, Папия Муцила, с этим еще можно согласиться, а всего лишь за мое тело, за ноги, будь они прокляты. Для Майкла я игрушка, красивая игрушка, но это лучше, чем кусок мяса. Игрушки все-таки любят...

Братья все еще говорят. Нет, говорит Майкл, Майкл Великолепный, Микаэль Архистратиг. Учитель только слушает.

— Я просила бессмертия, но Майкл показал мне, что это такое на самом деле. Я просила силу — его силу, но он тоже... показал. Люди должны оставаться людьми. Красивая женщина продается богатому мужчине — богатому, могущественному. Назвать это можно как угодно, девочка, но слова лишь скроют правду.

Ее голос звучал хрипло — немного, чуть-чуть. Наверное, именно таким голосом мужчин сводят с ума. Только...

— Только ты ошибаешься. Я не девочка. Я — ангел. Ангелам незачем продаваться, Марлен!

— Вы тут не скучаете? Извините, что мы вас покинули, но бизнес, бизнес!..

Майкл Великолепный был уже рядом. Улыбался, щурил голубые глаза. Учитель стоял рядом с ним. Молчал.

— Извините, мадам, это в-ваше?

Растерянный мальчишка в белом пиджаке. В дрожащих руках — поднос, на подносе — белый огонь. В этом мире соединения углерода в чести.

Антифон

— Не понимаю, Учитель!

— Обезьянка, обезьянка... Куда ты лезешь? Тебя интересует твой Рим?

— Он не мой!

— Продали твой Рим — с потрохами. Весь этот плач о замыслах Отца... Ну ты сама видела.

— Видела, Учитель. И слышала. И даже догадалась. Братья упрекают Тебя в нарушении воли Отца только для того, чтобы Ты им помог.

— Угу.

— Без Тебя они не могут, потому что... Потому что половина из них — предатели, а остальные — трусы!

— Знаешь, Папия Муцила, ты Мне надоела. Мы квиты — ты сделала то, о чем Я просил, остальное уже Мое дело. А ты живи, как хочешь. Сокрушай Рим, разводи волков на Капитолии. Все, считай, учение закончилось!

— Нет, Учитель. Сказавши «алеф», следует говорить «бейта». Я останусь с Тобой. И если это... искушение — так кажется? — то Тебе придется придумать что-нибудь получше.

— Получше... Хорошо! Ты уйдешь со своим парнем в мир, где даже не слыхали о Римской Волчице. Ты станешь царицей — или даже богиней, у тебя будет двадцать здоровых детей, ты проживешь сто лет, ничем не болея.

— Как доктор Андрюс Виеншаукис? Теряешь квалификацию, Хэмфри!

— А если... Если бы Я тебя сейчас убил, Папия Муцила.

— А сколько раз умирала Лилит?

* * *

Эномай улыбался во сне. Стараясь не шуметь, я сбросила тунику, отшвырнула в угол пачку сигарет (не исчезла видать, потому что в руке держала!). Сейчас я обниму его — и забуду, все забуду, не хочу помнить такое! Забыта забыть, забыть!..

А это что?

Кольцо на безымянном пальце — огонек белый, огонек зеленый. Не сняла, забыла. Оставить? Или тоже — в угол?

Холодное золото впилось в кожу — не оторвать.

Антифон

Это кольцо до сих пор на моем пальце. Те же огоньки — белый, зеленый. Только иногда сквозь них просвечивает Что-то красное, неровное, словно отсвет далекого пламени.

* * *

Говорит Ганник-вождь:

— Уже год мы проливаем кровь за нашу Италию. Много крови, целые реки! Вчера зарезали трех овец, позавчера — еще двух. И козу — два дня назад. Мы по уши в крови, правда, Крикс? Это ты обещал, собирая нас на Везувии? Ах да, забыл, мы еще режем кур. И даже героически их похищаем у проклятых римлян. Отважное воинство курокрадов! Это и есть твоя борьба, Первый Консул Крикс?

Ганник... С ним я познакомилась уже здесь, на Везувии. Не из гладиаторов, не из рабов. Инсубр воевал где-то на севере за Падусом, от сенатской амнистии отказался, пришел к нам с небольшим отрядом. Помощник Крикса.

Говорит Ганник-вождь:

— Каждая украденная курица — удар по Римской Волчице, подрыв всей хозяйственной жизни Республики. Сулланские ветераны трепещут от страха, Сенат запирает двери Гостилиевой курии, Капитолий в трауре. Слава Италии!.. Что молчишь, Первый Консул Крикс?

Он не верит никому, Гай Ганник. В темных глазах — гнев и презрение. Не верит — и не молчит. За него многие, из гладиаторов, из рабов, из свободных. Устали — надоело.

Говорит Ганник-вождь:

— Хороша борьба за Италию — сидячая да лежачая! Пролежни косят нас, скука сбивает с ног. Скоро вообще впадем в спячку, как галльские медведи. Я вижу, ты уже заснул, Первый Консул Крикс, тогда пусть ответит мне Эномай, герой Эномай, отважный мститель. Кажется, вчера ты одержал победу, перед которой Канны — легкая прогулка? Сколько окороков твои парни приволокли в лагерь Целую дюжину? Неужели больше? Надеюсь, ты уже воздвиг трофей?

С ним трудно спорить, с Гаем Ганником. Его слова — наши мысли, его гнев — наш гнев, его нетерпение — тоже наше.

Говорит Ганник-вождь:

— Почему бы тебе не взять Капую, Эномай? Что мешает? Может, та девочка, что тешит тебя каждую ночь? Извини, Папия Муцила, если обидел. Ты тоже — отважный боец Италии, правда? Увидев тебя, легионеры падают без чувств, остается только подбирать щиты да гладисы. Говорят, ты героически проплыла на корабле до Испании и назад? Может, ты успела заехать и в Рим, к своим дружкам — поделиться новостями? Сколько среди нас героев!

Мы на Везувии год, почти уже целый год. Собираем людей, собираем оружие. Но разве такой войны мы хотели? Разве мы — разбойничья шайка?

Говорит Ганник-вождь:

— Так почему мы прячемся? Чего мы ждем? Скажи мне Крикс! Ты, Эномай, скажи! Вы же наши вожди, наша надежда, мы выбирали вас, голоса считали, словно в Сенате каком-нибудь. Только почему так получилось, что нами правят гладиаторы? Самые доблестные, скажете? Самые опытные? А может, самые набожные? Что за алтарь вы там выстроили, за лесом? Кого ты собираешь у алтаря, Крикс. Только не говори, что ты — потомственный жрец. Разве ты, твои предки поклонялись этрусскому Тухулке? Болтают, будто он вас всех усыновил?

Не отвечают, в сторону смотрят. И Крикс смотрит. Эномай, и все их друзья. И я не отвечаю — нечего. Прав горячий Ганник — почти все старшие у нас из гладиаторов, только не из простых, не из «ячменников». А-доп-то-ция? Дети Тухулки?

Говорит Ганник-вождь:

— Молчите? Молчите и дальше, я уже слыхал ваши ответы. Так приказал Спартак! Ну конечно! Великий полководец Спартак, наш Ганнибал, наш Пирр Эпирский. Легко и удобно ссылаться на приказы. Спи и дальше, Крикс, Первый Консул! Воруй окорока, герой Эномай! Предавай нас и впредь, Папия Муцила! Падайте на колени перед своим Тухулкой, заменившим вам отчих богов. Да живет вечно Государство Италия!

Говорит Ганник-вождь. Мы молчим.

* * *

— Ты ответишь, Крикс?

— Спартак уже ответил: «Ждать!»

Антифон

Теперь, много-много лет спустя, когда о нас уже пишут книги... Агриппа, с которым мы говорили обо всем и о Везувии тоже, даже не дослушал, руками всплеснул: «А как иначе, Папия? Войну, настоящую войну следует начинать Не с набега, не с сожженной виллы, а с громкой победы. Настоящей, чтобы у врагов кровь застыла в жилах. Твой Спартак поступал абсолютно верно. Правило боя: жди, когда твое преимущество возрастет максимально, а силы врага столь же уменьшатся. Мы с Цезарем-младшим три года ждали, пока Антоний и его египтянка утратят задор, закиснут на Ниле. А горячих голов всегда хватает, на то и война. Твой Спартак — действительно великий полководец!»

Верно, удивляться нечему. Ни словам Ганника, ни тяжелому молчанию Крикса, ни ропоту бойцов, уставших ждать. Впрочем, нет, можно и удивиться. Ворчали, ругались, скрипели зубами — но все-таки слушались. Слушались Спартака — моего Спартака.

Я пыталась узнать, бывает ли вождь у загадочного алтаря на лесной опушке. Не смогла. Меня туда тоже не пускали.

* * *

— Нет, Спартак, не уговаривай. Вчера погибли трое молодые ребята, в отряде и десяти дней не пробыли. В первой же вылазке. И сегодня кто-то погибнет, и завтра. Мой Эномай со своими парнями каждый день в бою. Мы воюем, мой Спартак, что бы там Ганник ни болтал. Я не стану отсиживаться возле кашеваров. А корабли от Сертория сможет и другой кто встретить. Невелика забота — груз принять, гостей на Везувий провести, письма отдать. К тому же корабли киликийские, пиратские. Ну их, не хочу! Я пойду с нашими ребятами в бой — и не уговаривай меня, Спартак. Не уговаривай!

* * *

— Что это, моя Папия? О чем?

— Стихи, мой Эномай. Об одной давней битве, когда греки и персы между собой воевали. Один хороший римлянин перевел.

— Разве бывают хорошие римляне, Папия? Разве ты видела хорошего волка?

— Не знаю, мой Эномай. Раньше думала — нет. Потом встретила двоих хороших ребят...

— Сегодня, как стемнеет, я уйду убивать этих хороших ребят — за компанию с плохими. А если какие-нибудь еще встретятся, то и с ними тоже.

— Ты прав, Эномай. Ты пойдешь убивать. И я пойду убивать.

Антифон

* * *

Уходим в ночь.

— Калиги... Калиги не жмут? Это же первое дело, госпожа Папия!

— Не жмут, Аякс. Не волнуйся.

Одноглазый прав: обувь — самое важное в походе. Особенно когда идешь не по дороге, даже не по тропе.

— Ох, госпожа Папия, это ты чего, из-за Ганника-болтуна? Героиней стать решила? Они и без того должны статую посреди лагеря поставить.

— Рано еще статуи ставить, Аякс.

Уходим в ночь. Позади — белые виллы на склоне, калужская дорога, знакомый милевой камень возле поворота. Вокруг — тихий ночной лес. Нас много, но идем тихо, п°чти неслышно. Успели привыкнуть — не первый поход и не второй.

— Запомни, Папия, сейчас ты — не внучка консула. Ты — обычный боец. Приказы не обсуждать, а выполнять!

— Есть выполнять, мой Каст!

Каст — старший. Его я совсем не знаю. Не из гладиаторов, ветеран, в войске Италии воевал еще мальчишкой, говорят, из семьи жрецов, как и Крикс. Немолодой, молчаливый, суровый. Куда идем — знает ли он. Наше дело — выполнять приказы.

Уходим в ночь.

Вождь Ганник не прав — не совсем прав. Война идет, на этой войне уже гибнут. Незнакомые, знакомые... Из трех братьев Ресов младшего уже похоронили, средний ранен. Каждую ночь отряды расходятся по горным тропам. А после эхо приносит вести — о сожженных виллах, о добыче, взятой в маленьких городках. Не всегда — порой возвращаются так же тихо, как уходили, и только вожди знаю успешен ли был поход.

А иногда — не возвращаются вовсе.

Уходим.

Я напросилась в поход просто из злости. Прав одноглазый Аякс — задели меня слова Ганника, полоснули плетью до сих пор рубцы ноют. Женщин в нашем лагере, а особенно по виллам, где мы поселились, не так и мало, не одна я за своим парнем на Везувий поспешила. Их не посылают в бой — и не попрекают этим. У женщин и так много дел на войне. И, если бы Ганник упрекнул меня в том, что я бездельничаю днем и обнимаю моего Эномая по ночам, смолчала бы. Но измена? Ганник знает, зачем я была в Испании, и про сенатора Прима знает, должен знать!

Когда я сказала, что пойду с Кастом, Ганник только скривился. Скривился, дернул щекой. Не верит!

А вообще-то странно получается, ох странно! Сколько лет я мечтала об этом, сколько лет думала, во сне видела. Восставшая Италия, Бык на красном вексиллиуме, перекошенные от ужаса рожи ненавистных римлян. Этим и жила, ради этого и на волю рвалась. И что теперь? Если бы не Ганник, не злые его слова...

К Эномаю даже не стала проситься. Еще не хватало, чтобы он в бою не о победе думал, а о том, как бы жена под меч не попала! Он меня тоже отговаривать пытался, мой белокурый, но я и слушать не стала. Предательница? Девочка, что тешит Эномая-вождя по ночам? Словами отвечать не стану, на слова мы все богаты!

Ветка легко коснулась лица, и я заставила себе все забыть. Потом, все потом! Идти еще долго, я недаром подобрала себе удобные калиги.

Уходим в ночь.

* * *

Внимание! Слушай боевой приказ! Сейчас мы подойдем к вилле Септимия Коса. Он — сулланец, убивал наших братьев. Сулла подарил ему землю и рабов. Эти рабы и откроют нам ворота. Грабить запрещаю. Поджигать запрещаю. Убивать лишь тех, кто поднимет меч. Септимия Коса и его семью взять в плен. Судить их будут рабы — те, кого эхи римляне считают не людьми, а дикими зверями. Пусть молят своего Юпитера, чтобы это было не так! Мы — лишь свидетели. Все ясно? Тогда — вперед. Да живет вечно наша Италия

Антофон

Понимала уже тогда, но лишь сейчас могу признаться - хотя бы себе самой. Я пошла с Кастом, именно с ним, мне совсем незнакомым, потому что знала — потомок жрецов не приносит жертву на тайном алтаре. Ни он, ни Ганник — не слуги Тухулки. С ними — даже с Ганником — мне будет спокойнее.

А как же Крикс? А как же мой Эномай?

Оставалось одно — забыть, не думать. Ты же хотела воевать с Римом, Папия Муцила? С проклятым Римом, с ненавистным Римом?

Вот он, твой Рим! Сулланец Септимий Кос, враг твоей Италии. Твой враг!

* * *

Приказы не обсуждаются. Но и выполнить их не всегда удается, во всяком случае, полностью.

— Ну наворотила братва! Почитай, в самой Капуе видно. Как думаешь, госпожа Папия?

— Поздно думать, Аякс!

Горит, горит дом с белыми колоннами, и сараи горят, и конюшня. Лошадкам еще повезло — успели вывести бедных. И коров с быками спасли — пожалели.

Людям повезло меньше. Трупы у крыльца, и в атриуме трупы, и даже в нетопленой, холодной бане. Не римские трупы — рабские. Кто же мог ожидать, что сами же невольники станут стеной за проклятого сулланца? Не все, конечно, не больше дюжины. Теперь они уже далеко — у переправы, той, где Харон души по назначению направляет.

А вокруг — толпа, в цепях разбитых, со следами колодок. Кого из эргастула выпустили, кто в сараях душных заперт был. Эти за хозяев заступаться не станут!

Септимия Коса живым взяли. И его, и жену, и дочерей. Вот они, полуголые, босые, в одних туниках. Если бы не стража наша — уже бы, поди, разорвали!

— Отдайте нам! Нам! Отдайте!.. Натерпелись от волков! Отдайте!

Вот и суд. Скорый — и, конечно, справедливый.

— Хозяина на крест! Девок простелить! Хозяйке кол вогнать по самые... Будут знать будут, будут!.. Отдайте!!!

Каст — и тот растерялся. Виду не подает, но молчит, словно ждет чего-то. Оглядывается, бороду темную щиплет.

Поглядела я на Аякса — отвернулся одноглазый, плечом еле заметно дернул. Приказы, мол, не обсуждаются, госпожа Папия, сама знаешь. Сама знаешь, но...

Толпа все ближе обступает, ребят наших теснит. Оттолкнули того, что с краю, чья-то ручища вперед рванулась. Закричала жена врага Италии Септимия Коса, за плечо схваченная. За плечо, за волосы... Дернулся к ней враг Италии Септимий Кос, согнулся в поясе, древком копья ударенный. И стало мне ясно...

Может, хоть девчонок спасем?

Кто сказал? Неужели Каст?

И стало мне ясно. Все ясно! Сказавши «алеф», следует говорить «бейта». Почудилась мне сквозь близкое пламя черная узкая тень — тень Учителя.

Девчонок? Поглядела я на них, на дочерей врага Италии, от ужаса серых, покачала головой. Зря вы себе головы о косяк дверной не разбили, римлянки! А теперь поздно уже.

Шагнула вперед.

— Именем Италии!..

* * *

— А может, уйдем, госпожа Папия? Ну его, смотреть на такое! Нагляделся уже... — А ты не смотри, Аякс.

* * *

И снова вокруг ночной, сонный лес, только нестойкая эта тишина. Тихо ступаем — громко дышим. Дышим, посмеиваемся даже. Почему бы не посмеяться — победа. Пусть маленькая пока, неприметная, как зарево далекого пожара. Приказ выполнен.

Впереди — проводник (первый на жену Коса накинулся!), за ним — мы с Кастом (так и промолчал чернобородый, ни слова не вымолвил), чуть сзади — мой Аякс.

...Он-то и дышит тяжко, за всех троих. Вот только не смеется.

Тихо, тихо вокруг. Жаль, сквозь кроны звезд не увидать, поглядела бы сейчас, самое время.

Антифон

«И видел Я зло под солнцем», — сказал как-то Учитель. И видела я зло под звездами, Учитель.

* * *

— Я пойду к Спартаку сейчас же, как вернемся! Пойду — и пусть тебя судят, Папия Муцила. Ты не имела права…

— Иди, Каст. Пусть судят.

— Мы — не звери, не разбойники. Мы — бойцы Италии — не имеем права убивать. То есть убивать так... То есть…

— Угу.

* * *

Белый рассвет над лесом, белые виллы на склоне привычный уже запах пыли, знакомый скрип двери. Хорошо, если мой бог дома...

Дома! Спит мой бог, покрывало с ложа сбросив. Поглядела на него, улыбнулась. Бог есть, Эномай! Странно правда?

Бесшумно подняла тяжелый кувшин, плеснула в мраморный лутерий — с резьбой узорной, от прежнего хозяина остался. Мыться! Это — тоже от прежнего хозяина только от другого совсем. Мыться! Запах пыли, запах пота запах... Нет, не думать — мыться! Скрести кожу пемзой! Сдирать!

...Почему? Почему мне никого не бьшо жалко? Ребятам нашим жалко, Аяксу, Касту даже. Упрекал потом, судом грозил. Мы женщин и детей не убиваем, разве так можно?

Мыться!

А как — можно? Так, как мою семью, — можно? Мать, сестру, меня? Этот Септимий Кос не из мальчишек, поди, еще под Беневентом воевал!..

Мыться!

Антифон

Мы умеем лгать — прежде всего самим себе. Учитель объяснил, что не ложь это даже. Правды — «правды вообще» — нет, вот и объясняем мы самим себе, причину разыскиваем, а найти порой и не можем. Тогда, у резного лугерия, кожу пемзой обдирая, я все о семье вспоминала, о хозяине проклятом. Кто упрекнет, кто посмеет? Погорячился Каст насчет суда, никуда не пойдет он, никому не скажем. А для остальных я теперь чуть ли не героиня. Нелегко убивать, нелегко смотреть на такое, особенно если впервые.

Они не решились — я решилась.

Решилась — да вот только не из мести, просто поняла. Про месть я завтра скажу, если спросят, напомню. Цель войны — не месть, не добыча, не свобода и даже не наша Италия...

* * *

— Папия?

— Погоди, Эномай, волосы вытру.

Мой бог рядом, совсем рядом, его руки — стальным мягким обручем, его губы...

— Знаешь, Папия, думал тебя подождать, волновался. А пришел, упал на ложе... Мы ночью к Капуе этой проклятой ходили, не ходили даже — бегали.

— Ну и молодец! Да погоди ты, погоди... Вот воду расплескал!..

В такой миг ни о чем не думается — обычно. Только когда это бывает — «обычно»?

— Погоди, любимый, погоди... Я, наверно, сумасшедшая, Эномай.

— Или богиня. Или красивая храбрая девчонка, по которой я дико соскучился и которую я сейчас уроню на ложе. А что потом будет, у-у! Догадываешься?

— Догадываюсь. Потому еще и жива. Но все-таки я сумасшедшая. Знаешь, о чем думаю?

— И я догадыва... Папия, что случилось?!

— Нет-нет, Эномай. Я не ранена, и никто из наших не ранен, не убит. Просто... Просто я поняла. Цель войны — война, мой Эномай. Вот и все. А сейчас я запрещаю тебе говорить, пока сама не скажу: «Хватит!» А этого не будет никогда.

Антифон

— Вот и я ухожу, Папия, понимаешь?

На белом, белее остийского мела, лице Тита Лукреция — белые глаза. Страшные, холодные.

— Мы все уходим, Папия. Сначала — ненадолго, потом - навсегда. Оставь...

Когда это бьшо? Годом позже? Да, годом позже.

Грязное ложе, грязное покрывало, грязный, небритый римлянин. И я — на коленях.

— Я не отпущу тебя, Тит Лукреций Кар, дрянной римский выродок! Не смей спать, сдохнешь! А я буду вливать в тебя воду, вливать уксус, пока ты не выблюешь всю гадость, которой нанюхался. Понял, римлянин?! Га'

— Логики... Логики нет.

Белый мел, белые глаза. И губы белые.

Почему сейчас, в моей страшной дали, в пропасти Сатурна, вместо той встречи с Эномаем вспоминается совсем другая? Но логика есть, Тит Лукреций! Сходство обстоятельств. Мужчина, женщина, ложе, разлитая вода...

— Пей, дурак! Глотай и блюй, я лутерий подставила. Вы, римляне, только и годитесь на то, чтобы блевать!..

— Логики нет, моя Папия. Марк Туллий — римлянин, он не пришел, побоялся. Ты — враг Рима — пришла. Нет...

— Сейчас ударю. Пей!

— Хорошо, выпью. Только я все равно уйду, Папия. Там лучше, там — только сон. Мы уходим в сон, где нет ничего. Ничего... Ты тоже уходишь, чтобы отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать...

— Пей, римская сволочь!!!

Я спасла тебя в ту ночь, Тит Лукреций, друг моего Гая. Ненадолго, ненадолго... Мы с Гаем спасали тебя от дряни, которой ты дышал, но не спасли от петли. Только не прав ты, римлянин! Логика есть. Тогда я думала, что спасаю тебя ради тебя самого, гениальный выродок, ради Гая Фламиния, ради себя...

Лгала, конечно, — снова лгала. Или — прав Учитель! — путалась в объяснениях, искала нужное, найти не успевала. Цель войны — война, цель насилия — насилие, цель жестокости — жестокость.

А у любви цель есть? У дружбы? У сострадания?

Он был прав в ином, Лукреций Кар, несчастный удавленный гений. Мы все уходим — уходим отдохнуть. Сначала ненадолго, возвращаясь, потом — навсегда, навечно.

Тогда, на Везувии, на старом ложе, застеленном мягким покрывалом, я уходила с Эномаем, с моим белокурым богом. Уходила во тьму, в безвидный Тартар, где страшно одному, но хорошо вдвоем. В Тартаре не надо думать, вспоминать, оправдывать, оправдываться. с

Потом, когда уходить стало некуда... Нет, не так — не кем.

Уучитель говорит не Тартар — Шеол. Странное слово — шелестяшее, скользкое, словно гадюка. Шеол, ш-шеол, ше-шеол, ш-ш-ш-шеол...

А мне запомнилось иное — Дахау.

* * *

— Я спешу, моя Папия. Ни за что бы не ушел, остался бы с тобой навсегда, но ты знаешь, куда и зачем я спешу. Извини!

— Ты уходишь к своим бойцам, мой Эномай. Тебе незачем извиняться, мы на войне. Но я специально разбудила тебя пораньше, чтобы нам можно было поговорить. Сядь и слушай! Мы нападаем на виллы, чтобы пополнять отряд освобожденными рабами, запастись припасами и серебром. Мы учим бойцов перед настоящими боями, мстим врагу, наводим ужас. Гибнут наши бойцы, гибнут порой невинные люди, но мы идем на это, на войне как на войне. Некоторые виллы мы не грабим, но облагаем податью. Хотят жить — пусть платят. А еще мы облегчаем неосторожных римлян на дорогах от лишних сестерциев — и от всего прочего лишнего. На войне как на войне. Я все верно сказала?

— Все верно, Папия. Помнишь, мы спорили на совете, но все в конце концов согласились...

— Да. Но разбойники, обычные душегубы, ведут себя так же? И виллы грабят, и путников на дорогах потрошат. Для нас разница есть, но каждому в Италии не объяснишь. Сенат объявил нас шайкой разбойников, консул Марк Лукулл именно из-за нас новый закон о борьбе с разбоями предложил. С разбоями, Эномай! Может, пора показать, кто мы и чего хотим? В открытый бой с легионами вступать рано, да и нет в Кампании римских легионов. Пока нет. Но если провернуть что-нибудь этакое? Чтобы все поняли? Если не все, то, по крайней мере, умные.

— Этакое? Ворваться в Капую?

— Угу. Только не в Капую, мало нас. Но есть одна мысль. Сейчас я тебе расскажу.

Антифон

Зеленый Везувий, белые виллы у подножия, серая менистая вершина. Когда-то мы смотрели на него вместе с Гаем Фламинием, просто смотрели, не подозревая даже на что глядим. Везувий — первый остров нашей свободы, первый клочок освобожденной Италии. Теперь я гляжу и тебя из своего страшного далека, из черной пропасти Сатурна, мой зеленый Везувий. Люблю тебя вспоминать!

Только не обо всем вспомнишь, даже сейчас, когда нас живых, почти не осталось. Тех, кто помогал нам, давно нет, но живы их дети, внуки, правнуки. Они в Риме, в проклятом Риме, а у Волчицы и ее слуг долгая память. Я не назову имен тех, кто приезжал к нам ночами, передавал серебро, привозил оружие, приносил вести. Я помню вас, друзья, — и пусть моя память станет вам мавзолеем.

И о тебе, Серторий, не стану много рассказывать. Ты мертв, мертвы твои товарищи, но слово есть слово, клятва есть клятва. Когда тебя убили, твой враг Помпей приказал бросить в огонь все письма, все документы, желая, чтобы война умерла вместе с тобой. Пусть будет так, Пятый! Сжигаю этот свиток.

А за мечи — спасибо! Ты прав, испанская сталь прочнее римской. Было чем удивить врага.

* * *

— Ну и вид у тебя, мой Аякс!

— А уж у тебя, госпожа Папия!

Смеемся, головами качаем, друг на друга смотрим. Не впервые смотрим, но привыкнуть и вправду трудно. Лохматый плащ, лохматая шапка, калиги на ногах — и те мехом наружу.

— Как нас вообще в город пустили, Папия? Чистые медведи! Ну ты скорее медвежонок.

Вновь смеемся, дальше идем. От городских ворот форума всего нечего, с тысячу шагов, так что мы почти на месте. Не одни, конечно. Слева медведь, справа медведь... Полная улица медведей.

Потому и пустили. Праздник в славном городе Кавдии, день Аполлона Кавдийского, здешней округи покровителя и оберегателя. А на праздник всех пускают, даже медведей из окрестных гор. Совсем рядом они, Апеннины, сразу за воротами дорога вверх ползти начинает. Это уже не Кампания — Самниум. Но не слишком далеко от Везувия, два дня пути. То есть это, если по Аппиевой дороге, — два, мы без дорог обошлись. Зачем они медведям?

— Тебя, Аякс, все равно за местного не примут. Без косичек ты.

— Ты тоже. Ничего, под шапкой не увидеть.

Верно, какой же самнит да без косичек? Правда, в последние годы многие поримски стали стричься, в скобку. То ли и в самом деле удобнее (поди заплети целую дюжину на затылке!), то ли надоело медведям, что гордые квириты пальцами в них тычут, насмешки строят. И соседи не отстают: лохмачи, мол, да еще с косичками, вот умора!

Не обижайтесь, медведи! Просто не одеваются так у нас, в Кампании. А вот пастухи самнитские без мехового плаща, без шапки из дому не выйдут даже летом, в жару. То есть не из дома, конечно. Лето, все — и взрослые, и дети — на пастбищах горных, редко-редко вниз спускаются. Разве что на праздник.

— Прямо на форум, Папия?

— Угу. Чего тут еще смотреть?

Смотреть и вправду нечего. Мал городишко, за час обойти можно. Зато славен. В давние дни разбили здесь храбрые самниты римское войско. Кого убили, кого в плен взяли — и под ярмом пройти заставили. Хоть и три века назад было — а приятно!

Сейчас и город римский, и все тут римское, только в горах еще самниты остались. Овец пасут, коз доят. Мирно живут, покорствуют. Их даже иногда в город пускают. Сегодня к примеру.

— Это чего, храм Папия?

— Ну... Если присмотреться...

Что город, что храм — полторы колонны под круглой крышей. Только ни к чему нам Аполлон Кавдийский. Вечером, с темнотой, его чествовать станут, жертвы приносить, мольбами утруждать. До вечера мы ждать не станем, нам на другой праздник надо. Ему сейчас и начаться.

Посмотрели мы с Аяксом налево, направо посмотрели Возле храма — помост, возле помоста — толпа. Здесь уже не плащи меховые — тоги и паллы. Римляне собрались хозяева!

Кажется, пришли?

* * *

— Эй, жители Кавдия достославного! Эй, гости-соседи! Ближе подходите, сзади не стойте, кто толстый, бр-р-р-рю-хо вбери, кто вдохнул — выдохни. Сюда, сюда!

Орет краснобай-глашатай, старается, рожи строит, чуть ли не подмигивает. А народец и звать не надо, тут он, возле помоста-катасты. Непростой помост: сам вокруг себя вращаться может. Ну не сам, понятно. Вон парни дюжие наготове стоят, сигнала ждут.

Они ждут. Народ ждет. И мы с Аяксом ждем.

— В день Аполлона Кавдийского, в наш пр-р-р-аздник. веселый, летний, радостный пр-р-р-родолжаем тр-р-р-радиционную р-р-р-распродажу скотинки! Овец пр-р-о-да-ли, быков с рук сбыли, и коз больше нет. Кончились те, что о четыр-р-р-рех ногах. Кто остался?

Это — шутка. Сейчас смеяться положено. Смеяться — и отвечать.

— Двуногие!.Двуногие! Двуногие!..

Со всех сторон — со смехом, с гоготом, со свистом.

Дву-но-га-я ско-ти-на! Дву-но-гая! Говорящая!..

Прямо-таки расцвел глашатай, верный ответ услыхав. Руки к небесам воздел, рот до ушей раззявил:

— Пр-р-р-равильно! Начинаем аукцион! Лучшие р-р-рабы во всей окр-р-ру-ге, во всей Италии, во всем мир-р-р-ре. Эх, р-р-р-ребята, выводи двуногих-говорящих!

— А-а-а-а-а-а-а-а!

Антифон

Главный рабский аукцион в Риме, в самом центре — у дома Кастора. Там нашу семью продавали — бабушку, мать, сестру, меня. Аякса продавали дважды — в Беневенте Капуе. И Эномая продавали. И Крикса, и Каста, и Спартака. И всех остальных тоже. Все мы — проданные, все мы — двуногая говорящая скотина. На что же вы, римляне, рассчитывали, когда о пощаде молили.

* * *

— ...Из-за мор-р-ря, из-за гор-р-р привезли! Глядите, глядите: вот галл, вот сириец, а вот и фр-р-ракиец.

Заскрипел помост-катастра, повернулся. Не без труда — полон. Мужчины, женщины, дети, ступить некуда. Вот она, скотинка двуногая, — любуйтесь! Любуйтесь да приценивайтесь, монеты считайте.

— Хор-р-роши, а? Ноги у них в мелу — не спутаете, добр-р-рые гр-р-раждане Кавдия, сра-а-азу отличите.

Торга еще нет, товар хвалят. Сначала всех вместе, потом — каждого в отдельности. Тут уж слов мало: осмотрят, ощупают, зубы пересчитают, с катастры вниз спрыгнуть заставят. И таблички прочтут — у каждого на шее висит. Все там о скотине: откуда привезена, лет сколько, послушна ли воле хозяйской.

— А вот пленные, с венками, тоже фр-р-р-ракийцы, добыча наших славных легионов...

Мертвые белые лица у тех, кто на помосте. Красные жадные хари — у тех, кто внизу. Посмотрели бы на себя, думали: кто на скотину больше походит? Отвернулась. Не могу!

— А кто чужого не любит, своим гор-р-р-рдится, вот и местные, свои, тут р-р-родились, тут и вскор-р-рмлены. Какие кр-р-расавцы, сам бы купил, да вам оставляю! На козочку, на козочку эту поглядите, добрые гр-р-р-раж-дане! Поглядите — да сер-р-р-ребро готовьте, дешево отдадим, с тысячи тор-р-рг начнем!..

Сжали мои пальцы Аяксову ладонь. Погладил меня плечу одноглазый. Ничего, мол, Папия. Пусть орет, недолго осталось!

Антифон

— ...Терция-рабыня, хоть молода да шустра, мужчин ласкать умеет, порку терпит, по дому убирается...

* * *

— Аякс, ты меня выше. Погляди, как там?

А чего глядеть, госпожа Папия? Порядок полный!

Ну, если порядок, да еще полный! На всякий случай стала на цыпочки, осмотрелась. Верно, порядок. Катаста-помост в центре, стражники там же, рядом с ними эдил стоит, порядка этого блюститель. И все власти славного города Кавдия поблизости, в тогах праздничных. Вокруг помоста — тоже тоги и паллы, редко-редко плащ меховой увидишь. Медведи подальше устроились, по краям площади стали. Только мы с Аяксом возле самой катасты стоим, незваные, непрошеные.

— А сейчас, добрые гр-р-раждане, пр-р-р-риступаем!..

Приступаем — так приступаем. Скинула я плащ мохнатый, шапку на землю сбросила, одноглазому кинула — Давай! Кивнул он в ответ, меня покрепче за пояс прихватил.

— ...К тор-р-ргам!..

Р-р-р-раз! Мелькнуло перед глазами небо в тучках мелких — и вот я уже на помосте. И сама бы запрыгнула, только в панцире легионерском не слишком удобно, особенно если не по росту он. А откуда такому взяться, чтобы по росту? Не принимают в легионы маленьких. Так что панцирь да еще перевязь с мечом — не попрыгаешь. Нечего, уже на месте!

А вот я, римляне, ваша Папия!

Ахнула площадь. Улыбнулась я, рукой махнула, как привет славным жителям Кавдия посылая. Кому — привет, кому — и сигнал. Затем к голосистому зазывале обеернулась.

Улыбка!

— Отменяй аукцион. Оптом покупаю!

— Ва-ва-ва!..

А чего там «ва-ва-ва»? Пришла серьезная покупательница, дело предлагает. Не одна пришла, с помощниками. Вокруг всей площади помощники стоят, плащи скинули, гладисы достали.

— Ва-ва-всех?

Вот уж непонятливость людская! Погладила я рукоять меча, вздохнула.

— Всех, ясное дело. Всех вас, граждане славного гор-р-р-рода Кавдия! Оптом беру, оптом использую. Вот тут прямо кр-р-ресты и поставим!..

— Отря-я-я-яд! К бою-ю-ю!..

Это уже Эномай. Только погорячился мой белокурый. Какой бой? Стража уже и копья бросила.

* * *

— ...Трусы — прячьтесь! Смелые — оружие берите и к нам, на Везувий, к Спартаку. Самниты, потомки тех, кто провел римлян под позорным ярмом! Собирайте отряды, жгите римские виллы, свергайте чужую власть. Все рабы в городе — свободны, отныне и навечно. И каждый — каждый! — вольным станет, как только придет к нам, как только возьмет в руки оружие. Римлянам — суд и крест, кончается их время. Навсегда, навсегда, навсегда! Волку выть на Капитолии! Италия! Спартак! Свобода!

* * *

— Нет, ребята, никого пальцем не тронем. Пусть их собственные рабы судят.

— Как знаешь, Папия. Только они, рабы здешние, уже колья в землю вкапывают — по колу на каждого, кто в тоге. Крест им, понимаешь, не по нраву, кол вроде как убедительнее. Так что предлагаю: римлянам по шее надавать да из города выгнать. Пусть бегут до самого Тибра. Голыми? Можно и голыми.

Антифон

«Иные бросали огонь на крыши домов, а многие из местных рабов, нравы которых делали их союзниками восставших, тащили из тайников скрытые господами ценности или извлекали даже самих господ. И не было ничего святого и неприкосновенного для гнева варваров и рабской их натуры».

Римлянин один написал — из тех, кому убежать посчастливилось. Да, римлянин, варвары мы — и натура у нас рабская. А вы, благородные квириты, — собрание богов, сонм героев, пример для всех веков, всех народов.

Я правильно понимаю?

* * *

— Ты сегодня очень красивая, моя Папия!

— Я красивая, потому что ты рядом, мой Эномай. А еще потому, что я знаю: мы все сделали правильно. Мы не убийцы, мы — освободители, мы... Эномай, Эномай, мой Эномай!..

Антифон

Эллин Мнасалк написал, римлянин Гай перевел.

* * *

— Клавдий Глабр? Это который?

— Претор Гай Клавдий Пульхр Глабр — тот, что консула Лукулла.

Плечо Эномая легко коснулось моего. Коснулось, отодвинулось. Мол, так им всем, моя Папия! Поняла, кивнула неслышно. Так им всем, мой Эномай! Но вообще-то можно было и вслух да погромче. Неделю назад я уже сообщала об этом преторе, но только слушали вполуха. Слухи, девочка, приносишь, понимаешь, болтовню с рынка капуанского. И вот вам! А точнее — вот нам всем.

Дождались!

Вечер, серые скалы небо закрыли, от костра — жар и сухой треск. Неровный, покрытый камнями склон в желтой от жары траве. Совсем рядом — вершина Везувия, наша цитадель. Мы — чуть ниже, у самой Прихожей, через которую ведет единственная тропа наверх.

Вечер. Костер. Совет.

— Пять когорт?

— Пять. Пока.

Все привычно — и место, и люди. Почему-то Спартак собирает нас не на вершине, а именно тут, возле Прихожей. Может, потому, что вид отсюда хороший — пол-Кампании видать. Вот она, наша земля, в белесой предзакатной дымке — зелень пиний, желтые черепичные крыши. Если хорошо поискать, можно даже найти тот лес, на опушке которого мы сидели с моим Гаем.

Я молюсь за тебя почти каждый день, Не Тот Фламиний! Проклятым римским богам молюсь. Пиши стихи, переводи своих греков — только не геройствуй, не лезь в огонь. У меня так мало друзей!

Огонь, костер... Не вспоминай, не время!

— А Папия говорила!..

Говорила — на прошлом совете. Тогда сидели так же — мы с Эномаем рядом, лицом к обрыву, напротив нас Крикс и Каст, Ганник — чуть в стороне, как обычно в плащ легионерский завернувшись. Зачем, интересно? Теплынь июньская!

И Спартак.

Сидим тем же порядком, но сегодня у нас — гость. Тоже знакомый. В плаще — не легионерском, меховом, в шапке пастушьей, при бороде густой. Только что мы с ним обнимались, только что целовала я его в щеки щетинистые, чесноком пропахшие. Ох, как я рада снова видеть тебя, Публипор Апулиец! Вот и встретились!

— И что делать будем?

— Как что? Заскучали мы тут, жирком обросли!

— Вот и времечко приспело!

Говорят все — кроме нас со Спартаком. Мне пока сказать нечего, он... Он только поздоровался.

Странные у нас советы. Ведет их обычно Крикс: задачу ставит, вопросы задает, нас выслушивает. Спартак больше молчит и даже смотрит в сторону.

А выходит так, что решает все равно он!

* * *

— Не все разом. Говори, Каст!

Строг голос Крикса, не любит Носящий Браслет разнобоя. На совете порядок, словно в манипульном строю. Только по очереди, только по делу. Сразу видно — вождь!

...Крикса сразу видно, а вот Спартак все в сторонке, в сторонке. Интересно, отчего так?

— Говорить? Опять говорить? Бить надо — не говорить!..

Обычно Каст не горячится, но сегодня день особый. Целый год ждали. Дождались!

— ...И не здесь бить, не у Везувия, нечего римлян сюда подпускать. Давайте карту, покажу!

Карту-дорожник, между прочим, я привезла — настоящую, в три локтя длиной. Вот она, по траве стелется, словно покрывало.

— Погоди, Каст!

Кто это смеет порядок нарушать? Неужели Ганник. Конечно же, он! Встает, поправляет плащ легионерский, шеей дергает. Шагает к костру.

Говорит Ганник-вождь:

— Я прошу... Требую, чтобы сейчас же отсюда эту девку! Эту... внучку консула. Да! Я требую, чтобы римская лазутчица отсюда ушла. Не смотри на меня так, Эномай, и ты, Крикс, не смотри. Хотите с ней любезничать — ваше право, но здесь военный совет. Каждый из нас ворит не от себя — от имени наших бойцов. А от чьего имени говорит она? От имени римлян? Только не объясняйте мне, что бывают хорошие римляне!..

Плечо Эномая вновь рядом — и я вновь киваю. Ничего, мой белокурый, привыкла. Так почти каждый раз. Не верит мне Ганник! И не только мне.

Говорит Ганник-вождь:

— За что мы воюем? За Италию — или за Рим? За очень хороший Рим, который в великой милости пожалует нам цепь подлиннее и оловянную миску поглубже? И даже лаять разрешит — иногда? Что молчите? Что молчишь, Спартак?

Вначале думалось, что просто невзлюбил меня Ганник-вождь. Не показалась ему девочка, бывает. Потом поняла — в ином дело. Но что не показалась я ему — тоже верно.

Говорит Ганник-вождь:

— Неужели не видите? Это же все игра — игра проклятых римлян! Вчера кому-то на Капитолии понадобилось, чтобы вы бежали из школы и напугали народец в Кампании, сегодня нужно чтобы мы разбили Клавдия Глабра... Или не разбили? Папия, ты заодно не внучка консула Лукулла? Если мы тут костьми поляжем, его родич на этих выборах в консулы выйдет!..

Вот так. И самое страшное, что Ганник почти прав. Не внучка я Лукуллу, чтоб он в Шеол провалился, но есть еще сенатор Прим, и Квинт Серторий есть, и не только он.

Говорит Ганник-вождь:

— Пусть она уйдет. Да! Пусть эта римлянка уйдет! Немедленно. Сейчас!

Молчит Спартак, и все прочие молчат. Даже Эномай молчит — упросила я моего белокурого бога. Не станут его слушать — какой муж за жену не вступится?

Заныл болью палец. Кольцо — огонек белый, огонек Зеленый. Не сняла — забыла. Или не забыла? «Ты ведь замужем». Странно, Учитель в тот миг не смеялся, не улыбался даже. А если бы рассказала Эномаю о том, что он мне — нам! — предложил? Сто лет жизни, двадцать детей. Нет, и думать не хочется!

— Вы тут, господа хорошие, совсем одурели. Равно сенат какой, прах вас побери! Папию не знаете? Так я знаю. Кто вас, героев, из Капуи вывел? А оружие откуда? А про Глабра этого кто первым рассказал? Она, значит, римлянка? Тогда я вообще — Сулла. Да вы!..

Все молчат, Публипор не молчит. Не бывал пастух апулийский на наших посиделках, не привык еще. И обидно ему — вместе мы с ним, вождем пастушьим, дела наши вершим, хоть и видимся редко.

Вот вам и военный совет!

— Пять когорт... Будем считать шесть.

Осекся апулиец, слово проглотил. Дернулся Ганник, будто ударили его. Дернулся — назад подался.

Спартак!

— Когорты городские, постоянные, но не из ветеранов. Нас больше, но у нас мало оружия...

Тих голос вождя, все там же он, чуть в сторонке, в тени близкой скалы. И кажется, что заговорила каменная твердь. Не мне одной кажется.

— Глабр воевал, неглуп... Но и не слишком умен, легиона ему никогда не давали. Ты что-то предлагал, Каст? Покажи.

Открыл рот Ганник-вождь. Закрыл рот Ганник-вождь. А Каст уже встает, уже над картой-дорожником склоняется.

Поняла я — только сейчас военный совет начался. И я поняла, и все прочие поняли.

Антифон

Рассмешил меня Марк Випсаний Агриппа. Сплел байку, будто Спартаку какая-то фракийская пророчица помогала, с богами разговаривала — и от них же помощь обещала. А мы, спартаковцы, пророчице верили и за Спартаком шли. Об этом в какой-то римской книге написано. Байку сплел — и ко мне пристал. Так ли, мол, было?

Рассмеялась я, а после руками развела. Кормились у наших костров и пророчицы, и ворожеи, и гадальщики. Как без них при войске? И о Спартаке всякое говорили. Может, была фракиянка, может, вещала. Только на том совете она точно за скалой не пряталась! Агриппу бы туда, к нашему костру — чтобы голос Вождя услыхал. Многое бы понял римлянин, ох многое!

Стоит лишь прикрыть веки... Блеск стали перед глазами, сверкающий сталью вождь с мечом у пояса, маленькая испуганная девчонка.

Девочка — и царь.

Спартак.

* * *

— Когда ловишь рыбу, лучше закинуть не один невод, а два. Лазутчики Публипора видят многое, но не все. Этот римлянин, Глабр, может оказаться умнее. Его когорты — ловушка, приманка. Нужен второй невод — тот, что раскинули мы с сенатором Примом.

— А говоришь, что ничего не понимаешь в войне! Именно так, и тот, кто бросает один невод, не должен знать, что в другом. Вернее будет.

— Поэтому у нас три отряда, да, Спартак? Каждый вождь знает лишь о своем, и только ты... Почему ты смеешься?

— Извини, ангел. Могу брови сдвинуть. Похож на Ганника?

— Не похож, не старайся! Знаешь, мой Спартак, я подумала... Мы все в чем-то правы, даже Ганник. Но много правд — много дорог. Каждый хочет своего, каждый готов Умереть — но за свое.

— И дом, разделившийся надвое, не устоит, и чем больше дорог, тем ближе гибель... Это так, но мы сделаем все, что можем: ты, я, твой муж, Ганник, Крикс, остальные.

И тогда нам всем будет не страшно — что бы ни случилось. А иначе зачем жить? — Все, что можем... Можешь ты, мой Спартак, мы лишь... мы лишь молнии в твоей руке! Ну не смейся, пожалуйста!

— Спартак-Юпитер! А что? Когда-нибудь и такое напишут. Отец богов — и его ангел. Так и запомнят. Только не говори мне, что ничто не вечно под солнцем!

— ...Потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто; и, увы! мудрый умирает наравне с глупым...

— ...И возненавидел я жизнь... Да, припоминаю. Хотел бы я поговорить с этим мудрецом!

— Он бы сказал тебе, мой Спартак, что жизнь людей — это река от истока до устья, где они — лишь кувшинки, и чему суждено случиться — уже давно случилось. А боги с небес, смотря на нас, приговаривая...

— ...Суета сует и всяческая суета. А сами обделывают свои делишки не хуже менял на римском форуме. И пусть! А мы будем побеждать... Значит, Помпеи? Потому, что там нет стен?

— Да, мой Спартак. Потому. И не только потому.

— Помпеи... Ох и городишко! Я бы туда не пускал молодых красивых женщин. Даже ангелов.

— Спартак!

— ...И молодых красивых мужчин. И некрасивых. И немолодых тоже. Я почти не шучу, Папия. Если боги решат покарать людей за грехи, за всю мерзость, что мы творим, то начнут уж точно не с Рима — с Помпеи. Тем более Везувий под боком.

Антифон

Сейчас уже многое кажется сказкой, сном, легендой Поверил бы мне Агриппа, если бы я рассказала, что Великий Спартак, Спартак Погибель Рима, царь, закованный в сверкающее железо, любил смеяться? Может, в этом была его мудрость? Крик не услышат, шутку услышат все, но вот что странно. Спартак сказал: «Везувий под боком. Учитель говорил... «Жить на Везувии? Скоро это станет пословицей». Точно!

Почему-то не завидую я Помпеям!

* * *

— Ты рассказывал о родных богах, Крикс. Обещал, что они помогут, поддержат. Ты говорил это для всех — или говорил правду?

Вечер, длинные тени придорожных пиний, последние ласточки в темнеющем небе, пустая вилла, каменный порог. Все ушли, мы остались — Носящий Браслет, Каст и я. Только что Крикс говорил с молодыми ребятами, осками и кампанцами, пришедшими к нам на Везувий. Почти все беглые, почти у всех родные убиты в войне за Италию.

— Я говорил правду, Каст. Правду — для всех.

— Значит, бывает правда — и правда для всех? Тебя научили этому твои жрецы? Я сам из жрецов, только не помню ничего, разве что, как дед у алтаря бормотал — и еще как травами пахло. Пять лет мне всего было, когда семью мою — под нож.

Они похожи, Крикс и Каст — крепкие, немолодые, с сединой на висках, с сединой в бороде. И повадки сходны, и тот и другой не спешат, обстоятельность любят. Обоих уважают, обоих вождями избрали. Издалека поглядишь — братья. Только чувствую — разные они, очень разные. Из какой семьи Каст, точно не знаю — и никто не знает, но уж точно не из тех, что с божественной кровью. А вот Крикс — рода жреческого, древнего, чуть ли не самого знатного в Кампании. Для большинства Носящий Браслет — опытный гладиатор, хороший вояка, не больше. Но кое-кто знает правду. Знает — но не спешит другим рассказать. Не любят боги суесловия.

— Меня тоже почти ничему не научили, Каст. Мальчишкой ушел воевать, не до мудростей жреческих было. Но кое-что знаю. О любой вещи можно сказать просто, описать, не проникая в суть. А можно дойти до глубины, посмотреть изнутри. Для того чтобы это знать и уметь не обязательно быть жрецом.

— Не уходи в сторону, Носящий Браслет! Ты говорил ребятами о богах — и от имени богов. Честно скажу — не люблю жрецов, с детства самого не люблю, хоть и сам из них. Был у нас в селе один бородатый, дедов приятель. Ходил, важный такой, толстый, требовал, чтобы в храм ходили, дары всякие несли. И тоже все повторял: боги помогут боги помогут! А потом римляне появились. Всех нас — кого под нож, кого в цепи, а жреца не тронули, обещал, сволочь, за великий Рим богов молить. Может, и сейчас молит, предатель! А боги все видят, все знают — и все терпят, так? Родные наши боги?

Сижу слушаю. Меня не прогоняют — все-таки своя. А может, просто забыли, не до того им. Редко наши о богах говорят и спорят, на войне не до небожителей, далеко они. Но если уж начнут!..

— Предатели есть всюду, Каст. Жрецы ничуть не лучше прочих. Но они не лгут, когда говорят о богах. Только понимать их нужно иначе.

— Иначе? Слыхал, Крикс, рассказывали! Боги всегда правы, это люди их понять не могут, да? Соврет оракул, а жрецы поясняют: не соврал, а глубинный смысл открыл, а вы, людишки мелкие, слушайте, повинуйтесь и богов страшитесь!

Разгорячился Каст, никогда его таким не видела. А Крикс спокоен, даже слишком. Словно не здесь его мысли, не с нами.

Или случилось что?

— Давай, Каст, твою историю иначе расскажем. Была у вас в селе река, на реке — плотина, а при ней смотритель. Представил?

— А что же не представить? У нас-то реки не было, но наглядеться успел. И на реки, и на плотины. Ага, понял. Значит, ходит по селу этот смотритель...

— ...И обещает, что с рекой все в порядке будет. По весне село не смоет, летом воды хватит, и рыбу ловить можно будет, и паром не перевернется. А если враги придут, плотину можно будет в миг нужный разрушить — и вражеское войско утопить. Только для этого постараться нужно, плотину каждый день укреплять, и берега укреплять, и его, смотрителя, кормить. А когда помощь потребуется, всем селом разом выйти пособить. Вот тогда родная река и поможет.

Поглядела я на солнце — ушло солнце. И ласточек больше нет, и тучами горизонт затянуло. Последний вечер на Везувии, пора домой, Эномай должен прийти.

Но и дослушать хочется. Река — слыхала я о реке. Река, на ней кувшинки...

— Но река — не бог, Крикс? Она просто — вода, не поговоришь с ней, не попросишь, не пожалуешься.

— Не просто вода. Наши предки верили, что река — тоже божество. Не в реке живет бог — он и есть река, Каст! Но пусть это вода — и только вода. Реку можно и нужно исследовать, изучить все притоки, старицы, все разливы за последние сто лет. Необходимо знать, как реку наполняют дожди, когда приходит засуха. И тогда можно предсказывать, как река себя поведет, можно обещать людям, что река им поможет. Но только если они сами помогут реке — и себе. Мы забыли наших богов, мы не укрепляли плотины, не следили за паводками. А когда пришли римляне — не бросились к запрудам, чтобы выпустить воду и утопить врага. На кого нам жаловаться, Каст? Наши боги с нами, когда и мы с ними.

Не ответил Каст, вздохнул только — тяжело, грустно. И я вздохнула. Про богов лучше Учителя спросить, а вот что сами себе мы не помогаем, точно. Когда война была, когда Италия против Рима поднялась, надолго ли нас хватило? Сначала этруски к Риму перекинулись, после — умбрии с пиценами. Рухнула плотина, только не врагам на погибель. Залило нас — собственной кровью.

— Теперь придется начинать все сначала, Каст. С самого начала. И да помогут нам боги Италии!

Невесело звучали слова Носящего Браслет. А мне и вовсе грустно стало. Уезжать надо, а тут такие разговоры. Лучше не думать!

Лучше, конечно. Только не получается так — чтобы не думать.

Пойду! Счастливо, Каст, счастливо, Папия!

Встал Крикс, плечи расправил, поглядел на полоску уходящего заката. Быстро ночь спешит!

— Плохой сегодня день. Может, следующий будет лучще

* * *

Эномай постарался: угадал, чтобы в ту ночь — последнюю, перед тем как я уйду, растворюсь в сизом предрассветном тумане, он был свободен. Нелегко оказалось, отряд у него немаленький, не десяток, не сотня...

...А вот сколько именно, даже я не знаю. Не положено! И верно, молодец Спартак! И мы — молодцы.

Мечтала — приготовлю ужин, встречу его, налью подогретую воду в лутерий, полотенце подам, к столу присядем. Маленький у нас стол, на одного омара, римских лож не поставишь. И не надо, не в гостях у Либертины, хвала богам! К соседям заглянула, чтобы продукты прикупить. Далеко ходить не пришлось — тут же принесли.

Соседи, между прочим, — римляне, самые настоящие. Однако ладим, иногда даже в гости ходим. Моего Эномая они почему-то Германиком прозвали; говорят, те, которые в Германии, такие же белокурые. А меня — Преторшей. Почти угадали!

Вот только зря старалась. Не довелось — ни поужинать вместе, ни поговорить даже. Эномай ушел на похороны. Ушел, вернулся под утро, когда я уже собралась, рукой махнул, отвернулся.

Его друг, давний, если по гладиаторскому счету, конечно. Четыре года вместе в проклятой школе Батиата. Его я не знала — не успела. И вот не успею уже. Не погиб — умер. Как Мегалий, как другие. А как именно, из-за чего — молчок. Похоронили тайно где-то в лесу.

«Плохой сегодня день», — сказал Крикс. Не поняла тогда.

К погребальному костру меня не пустили. Даже разговаривать не стали.

И я ушла.

Антифон

Если бы я тогда знала... Только что бы изменилось?

* * *

Говорил мне как-то Крикс: к бою готовишься, все пополам дели. Скажем, у врага сил меньше, у тебя — больше, и мечи у тебя лучше, и бойцы кормлены. Вроде, твой верх, заранее трофей ставить можно?

Нельзя! Дели все пополам, потому что расчет — одно, а Случай — совсем иное. Не наточишь его, не накормишь, не подкупишь даже. Так что половина победы от Случая и зависит. Подойдет к врагу подмога, подсыплет кашевар-изменник в котел яд...

Умел он, Носящий Браслет, воевать, недаром его наши оски вождем избрали. Жаловался только: дальше поля не различаю. Как врага разбить — здесь и сейчас, — понимаю, а чтобы птицей над землей воспарить, всю войну разом увидеть...

Позже узнала: слово такое есть — «стратегия». Греческое, понятно, вроде «синекдохи». Всю войну сразу видеть, а не только поле боя.

Так что — пополам. Половина успеха от тебя и бойцов твоих зависит, а вот остальное...

Все я рассчитала, все продумала. Чем Помпеи хороши? Всем они хороши! Везувий рядом, и дорога Аппиева рядом, народу по дороге этой шастает тьма — и стен у города нет. Стены — самое главное, пожалуй. Везде стражу не подавишь (да и какая в Помпеях стража!), так что заходи когда хочешь, хоть в полдень, хоть в полночь. Заходи — и выходи тоже. Не город — таберна, двор постоялый.

Что не совсем таберна, быстро я поняла, только не это главное. Главное — Случай. Стены — важно, и дорога важно, и то, что никто меня в Помпеях знать не знает…

— ...Нет! Да! Боги! Молился — вчера и сегодня. Они слышат. Помогают!..

— Феликс?

— Здравствовать и радоваться, Папия! Счастливый день. Самый счастливый! Дату — на плиту в атриум. Воскурения в каждые иды!..

— Феликс!!!

Все такой же, в той же тоге, что я испачкала когда-то, даже пятно заметить можно.

Прямо посреди форума и встретились. Мы с Аяксом — и он, декурион конный по-пешему. Узнал, моргнул, дернул носом-пилумом, плечи расправил, заулыбался... Да какое там заулыбался — расцвел, заполыхал солнцем июньским.

— Феликс...

И что делать прикажете? Кивнуть Аяксу, чтобы зарезал парня прямо здесь, посреди толпы? Ни к чему мне такие встречи, совсем ни к чему! Помнила я, конечно, про Феликса Помпеяна, но совсем не здесь, не в Помпеях, его числила. Разве с Митридатом уже мир?

Значит, зарезать римлянина? Зарезать, в кипень людскую нырнуть, пока не опомнились?

Вцепилась я в плечи его декурионские, лицом к пыльной тоге прижалась.

— Мой Феликс! Жив! Ну какой ты молодец!

* * *

— Так что докладываю! Да! Отозван из Азии для проведения дополнительного набора. Необходимость. Отсутствие обученного контингента. Временное и частичное полное преимущество неприятеля. Особый набор. Да. Давно пора!

Хлебнула я винца кислого, улыбнулась. Таберна, комнатка с тремя ложами, стол деревянный. Все, как раньше, лишь омара на столе не хватает и моего Гая рядом. Почти по прежнему.

В таберну, первую, что по дороге попалась, Феликс нас затащил. Хотел сразу домой вести, но тут уж я отбилась. Такое совсем ни к чему.

— За последние месяцы наше войско одержало ряд решительных побед, в том числе под городом Кизиком, которые, как выяснилось, таковыми являются не вполне. Да! Точнее, не являются вовсе. Нет. Отступаем. Наступаем. Производим маневры, согласно военным наставлениям. Успехи очевидны и впечатляющи. Людей нет. Еды нет. Флота нет.

Мелет свою чушь конный декурион (интересная чушь, ох интересная!), с меня глаз не сводит. Даже про вино забыл. И я на него смотрю. Дивное дело — мне бы в горло ему вцепиться — римский вояка, да еще из осков, предатель чистый.

Как я рада тебе, Феликс! А... Про Гая ты... Ничего?

Вскинулся, чашу отставил.

— Докладываю! Имеет местопребывание в городе Риме. Да! Квартал на холме Квиринал. Письмо. Нет. Два письма. Переводит греков. Да. Занятие — бессмысленное. Стихи хорошие, петь можно. Да. Голодает. В городе Риме цены значительно выше, чем в Капуе, ввиду присутствия наличия большего числа цивильного населения. Да. От денег отказался. Все равно пришлю, у меня есть. Немного.

Ну молодцы ребята. Главное — живы!

— А я, знаешь, Феликс, замуж вышла.

Поглядел на меня мой Случай, вновь моргнул. Моргал, чашу поднял:

— Гименей! Счастье тебе и супругу твоему, Папия Муцила!

Антифон

Боги хранили моего Феликса. Еще несколько лет назад он был жив. Обосновался все там же, в своих Помпеях, дом перестроил, колоннами украсил, две пинии у входа посадил. Все в гости звал, только как приедешь? Через четыре моря, через три реки... А в атриуме он статую мраморную поставил. И назвал ее Венера Папия.

* * *

— Пыли сколько, заметил, Аякс?

— Точно, госпожа Папия! И пыль-то, как у нас, на Beзувии. Приметная!

Пыли было полно, сандалии взяли. И на главной улице что от Форума ведет, и на соседних. Вот и первые наши выводы об этом городишке: стен нет, пыль есть — и Феликс Помпеян имеет местопребывание. Уже немало!

К конному декуриону пообещала зайти в гости тем же вечером. Иначе бы не отстал.

— Как мозгуешь, госпожа Папия, парень к претору не побежит? Он же про хозяйку твою, эту — тьфу на нее! -Фабию Фистулу не спросил даже.

— А ты как думаешь, Аякс?

Не побежит, конечно. Кажется, Случай наш не из тех, что пополам, а из тех, что вдвое.

— Эта улица, Аякс? Ты говорил, примета есть?

Есть, есть, госпожа Папия. Не промахнемся!

Подмигнул, хмыкнул, нос почесал. Мол, жди! Ладно, жду. Жду, думаю. По сторонам поглядываю. Что еше о Помпеях сказать можно? Дома маленькие, два этажа —редкость, а вот улицы широкие и крест-накрест идут. Гай Фламиний называл это... Гипподамова планировка, точно. Надо же, опять греки!

Еще... Сонно тут как-то. На форуме толпа, конечно, только форум ма-а-аленький. А дальше чуть отойдешь — так и город невелик, не Рим, не Капуя. Но все равно — дивно. Ни разносчиков, ни зазывал у лавок, да и лавки открыты не все.

И еще... А зачем еще? Брать мне город без надобности — уже взяла. К месту проведут, на месте устроят. Крикс говорил...

— Еще не пришли, Аякс? Ты примету не спутаешь?

Ох не спутаю, госпожа Папия!

Крикс говорил, что для вождя главное — верное место в бою выбрать. А тут правила общего нет, каждый раз заново соображать приходится. Иногда надо с гладисом первым в строй вражеский ворваться, крови не жалеть, иногда — на холме под пинией сидеть не двигаться, уверенность в бойцах крепить. Порой же — пауком в сети серебристой затаиться, выжидая. Как мы с Аяксом сейчас. Интересно, примета эта — не паук ли?

— О-го-го!

— Что — «о-го-го», Аякс?

Кажется, пришли? Две ступеньки, слева кольцо ржавое, не иначе от цепи, дверь в покраске свежей, зеленой. Где «о-го-го»-то?

Наверх погляди! Наверх? Точно, над дверью...

О-го-го!

Антифон

Когда моему Аяксу за семь десятков перевалило, он всех удивил — каяться начал. В грехах своих каяться. Прежде он, поди, даже слово такое — «грех» — не слыхивал. А тут... Приплыли к нам какие-то бородатые в повязках пестрых, молельню выстроили, принялись народ смущать. Конец света, вечные муки, суд посмертный!.. Много, говорят, сейчас таких развелось. Все смеялись, руками разводили — кроме Аякса. Скинул одноглазый калиги, натянул на плечи худые тунику старую (он ее «рубищем» величал) и пошел по берегу чаек распугивать. Я, мол, грешник величайший из земли греховной!.. Даже хотел на шею жернов мельничный повесить, но тут уж я вмешалась — запретила.

И что интересно — ни разу он, Аякс мой, про арену, про дела свои гладиаторские не вспомнил. Не иначе не «грех» это вовсе. А вот домик в Помпеях поминал часто. Мол, в той земле греховной грех над дверью каждой о грехе вещает, к греху манит!

Ну не над каждой дверью, конечно...

* * *

Гордость оказалась глиняной. Краска в нескольки местах осыпалась, но в целом смотрелась грозно. Наконечник гордости целился прямо в нас.

— Врет! — выдохнул Аякс, глазом своим единственным гордость меряя. — Не бывает такого! Но все равно...

— О-го-го! — согласилась я, хозяйскую выдумку оценив. Ну кто мимо такой двери пройдет, не остановится?

И как таберну кличут? «Приап»?

Аякс покрутил головой, хмыкнул:

— Почти. Теперь поняла, госпожа Папия, что за город эти Помпеи?

Таберна именовалась «Огогонус».

* * *

Стол в комнате был маленьким да еще хромым, поэтому дорожник расстелили прямо на полу. Неудобно, зато видно все: вот Рим проклятый, стенами окруженный, вот дорога Аппиева, вот дорога Латинская, вот Капуя... А вот и мы! Достала я из волос заколку — и прямо в кружок с надписью «Помпеи» вонзила.

С почином!

— Не увидел бы кто. — Аякс покосился на карту, рот скривил. — Заглянут в двери — и чего скажут? Приехал, значит, в Помпеи хрен одноглазый, «волчицу» смазливую привез, дабы передком поработала, — и принялся заколки тыкать. Где это, мол, сейчас когорты претора Клавдия Глабра обретаются?

Сейчас спрячу, — кивнула я. — Запомню только.

Аякс был прав — народ в Помпеях оказался глазастый и очень уж любопытным. Как и сам город, впрочем. Нас уже обо всем расспросили, со всех сторон оглядели, между собой перешептались. Оно и неплохо, нам скрывать нечего.

— …А если для полной ясности, госпожа Папия, то лупанарий и есть. «Волчатник», в общем. Весь город этот, Помпеи. Сюда не только со всей Кампании, из Рима даже приезжают, да разве только из Рима? Вот сейчас урожай соберут, скот с гор сгонят, сестерции в узелок завяжут — и сюда. Тут за каждой дверью... На что я виды видал, а сразу скажу: срам! Добро б еще девки, «волчицы» всякие, так и ведь и гладиаторы... Тьфу ты, и говорить не хочется. Поэтому, госпожа Папия, меня слушайся, не меньше, чем в Капуе, слушайся. Твое дело — здесь сидеть, о Клавдии Глабре думать. А уж я...

— Я буду послушной, мой Аякс.

Я буду послушной. Я буду сидеть в «Огогонусе», я буду вспоминать дорожник (свернула, спрятала подальше), я буду думать только о преторе Гае Клавдии Пульхре Глабре, о его когортах — и ни о чем больше. Пять когорт вышли из Рима, но это не все, где-то есть шестая, а может, и седьмая, и еще, и еще.

Хотела войны, Папия Муцила, внучка консула Италии? Вот она, твоя война!

Далеко, очень далеко, мой Эномай, мои друзья, наш Везувий, ставший таким родным, привычным, мой дом, первый в жизни дом. Далеко — не здесь. Я не буду вспоминать, нельзя, это война, я буду думать только о когортах Клавдия Глабра! Римляне хитры, умны, они умеют воевать, эти волки, мы готовились целый год, и бой — первый наш бой! — проиграть нельзя. Спартак победит, обязательно победит, но для этого он должен знать о римских когортах все, даже больше, чем сам Клавдий Глабр.

Аякс, Аякс! Друг мой верный, наивный! Или я не ведадаю, что за город такой Помпеи? На это у нас со Спартаком есть Расчет. В Капуе, да и повсюду, сейчас стражу удвоили, каждого приезжего-прохожего трясут. Напугали мы мирную Кампанию, до самого Рима страх докатился. А Помпеям бояться нечего, потому как лупанарий с глиняными гордостями над дверями никто не трогает — и трогать не станет. Нет. И стен нет, и стражи мало — и народу полным-полно. Срам, говоришь? Срам после начнется, когда легионеров гордых ниже последней «волчицы» опустят!

Бой не выбирает — куда поставили бойца, там eму и драться. Блеск доспехов, легкая пыль над полем… Твоя война, Папия Муцила!

Антифон

Агриппе я рассказала. Нечего уже скрывать, никого из нас уже нет, я — последняя. Консул велел принести дорожник, почти такой же, какой был у меня в Помпеях долго водил пальцем по папирусу, головой качал. А потом и рассудил, что сам бы на такое не решился. Первый бой, оружия мало, в войске — пастухи и беглецы с вилл. И шесть римских когорт во главе с претором. Ни он не решился бы, ни Цезарь Младший. Разве что сам Гай Юлий Старший, тот, конечно, мог.

Я не спорила. Консулу Марку Випсанию Агриппе, разбившему самого Марка Антония, виднее. Но и Клавдий Глабр был не из худших, и все остальные — те, кого проклятый Рим посылал против нас.

Они еще не знали Спартака!

* * *

— Представь, уважаемая Папия, что по нашей улице бегает что-то весьма напоминающее собаку. Лохматое, как собака, лает, как собака, кусается, как собака. И даже углы метит, как собака. Это — собака, как думаешь?

Хозяин таберны дядюшка Огогонус блаженствовал. Маленькие глазки прикрыты, на ярких пухлых губах — улыбочка, что у твоего младенца в колыбели, ладошки сложен ы поверх безразмерного брюха. Этакий кожный мех с ушами — и с гордостью своей Огогонусовой, понятное дело.

— Это загадка, дядюшка? — улыбнулась я.

— Притча! — улыбнулись в ответ масляные губи. — Притча, дорогая гостья!

Двое нас в триклинии — не в общем, в хозяйском, куда не всех пускают. Он на ложе — и я на ложе. И столик меж нами — вроде камня пограничного. На столике, как водится миски со снедью, килик старинный черного лака — редкий, такой сейчас мало где увидишь. Сюда и пригласил — в первый же вечер. Мы с Аяксом к раз нашему декуриону конному собрались, да не вышло. Прислал он мальчонку с извинениями, что, мол, дела, что, мол, обидно, но как только, так сразу. Да! Переглянулись мы с одноглазым, об одном и том же подумав. Узнать бы о делах декурионовых побольше — да с подробностями! Ничего, Феликс Помпеян уже сказал свой «алеф». Значит, будет и «бейт». Тут-то меня дядюшка Огогонус и позвал.

— Если притча, то... В чем ее смысл, дядюшка?

По притчам я, считай, знаток, но такой слыхать не доводилось. И вообще, что ему надо, меху с ушами? Достоинством своим похвалиться? Пусть попробует только!

Звали нашего хозяина, понятное дело, не Огогонусом, иначе, но это в глаза. А за глаза — именно так, это я уже узнала. Как и все прочее: что за таберна, какой люд тут бывает, как время проводит. Не сама, Аякс помог, осторожный он парень — и глазастый, даром что глаз один всего.

— Смысл... — Вздох, неожиданно тяжкий, сотряс ложе. — Смыслов много, уважаемая Папия!

Вот уж не думала! Если по улице бегает что-то, похожее на собаку, — это и есть собака. А если над дверью таберны достоинство глиняное присобачено — то это и есть «волчатник». Лупанарий — от ступенек до черепицы на крыше. Комнаты с девочками-«волчицами», комнаты для тех, кому податься с бродячей «волчицей» некуда... Помпеи! Сбежала бы, так нельзя. Главное же, наш человек дядюшка Огогонус, иначе бы не направили меня сюда. Иное дело, насколько «наш».

— Если ко мне в таберну приезжает кто-то, похожий на красивую девушку... —открылись маленькие глазки, ударили острым взглядом. Тут и я вперед подалась, поняла — не шутки шутит — и не дурит, не на достоинство свое намекает

— Друзья любят меня, дорогая гостья. Друзья делают мне подарки — ценные подарки. Твой приезд, уважаемая Папия, лучший из подарков. А подарки надлежит беречь.

Темные глаза смотрели в упор, не отпускали. Ох не прост он, дядюшка Огогонус! Кто бы подумать мог?

— Я... Я не так одета? Не так себя веду?

Можно и не спрашивать! Я-то надеялась, что в этих Помпеях народец ко всему привычный. Ну приехали девочка с парнем, ну сняли комнату.

— Тобой интересовались. Уже. Значит, будут интересоваться и дальше. Поэтому нужно что? Нужно, чтобы всем все стало ясно без вопросов. Люди напрасно думают, что, если нечто напоминает собаку, это обязательно собака! Напрасно! Но из такой ошибки мудрый может извлечь пользу. Не так ли?

Вот уж не предполагала, что он, мех кожаный, вином полный, с достоинством превеликим, философ. Однако прав дядюшка, прав!

— А-дап-та-ци-я?

Так и выговорила по слогам. Выговорила — вздрогнула даже. К счастью, не через «о» — через «а». Кивнул хозяин, одобрительно этак, языком даже прицокнул.

— Адаптация, уважаемая Папия, адаптация. Помпеи — город маленький, все на виду... Что тебе будет нужно?

Действительно! Мне бы о таком самой заранее подумать, мне — и друзьям лохматого Публипора. Впрочем, подумали — к нужному дядюшке направили.

— Я буду почти все время в комнате. Но ко мне иногда будут приходить — только те, кого пустит Аякс.

Закрылись глаза, зашевелились пальчики на брюхе.

— Молодая, пригожая, не из римлян, похожа на отпущенницу, не голодает. Сюда приехала со слугой, по виду бывшим гладиатором. Так?

— Так.

— Покрывало — дорогое, самое дорогое. И сандалии тоже самые дорогие. Потом скажу, где прикупить следует. Это первое, на что смотрят. Из дому — только в носилках, тут парни знакомые, много не возьмут.

Кивнула я, Фабию Фистулу, чтоб ей пропасть, вспомнив.

— Все это — для начала, уважаемая Папия. А потом и о твоих гостях подумаем.

Протянулась рука к килику черному краснофигурному. Странно, отчего мне его пальцы маленькими показались? Здоровенная лапища, словно у медведя! Схватит — не вырвешься.

Там, на Везувии... Как думаешь, Папия, получится?

Вздрогнула я от слов негромких. И так, значит, бывает. Если по улице бегает что-то похожее на собаку — и если жирный дядька в таберне достоинство глиняное над входом вывешивает... Вот тебе и Помпеи!

Поглядела на него, дядюшку Огогонуса, мудрого медведя из помпейской берлоги, но уж совсем иначе, чем прежде.

— Получится. Обязательно получится!

Антифон

Тени, тени со всех сторон — обступили, не отпускают, не уходят. «Склонились вечерние тени, тени смертные», — сказал как-то Учитель. Никого уже нет, никого! А я еще здесь — седая старуха на самом краю света, в пропасти Сатурна, в безвидном Шеоле. «Вспомни! Вспомни! — просил меня консул Агриппа. — Никого уже не осталось, никого!»

Ты был не прав, консул, мудрый римлянин, пытавшийся помирить последних спартаковцев с наследниками Волчицы. Ты уверял меня, что Рим уже не прежний, иной, что старая кровь давно высохла. Я не спорила, может, ты и не лгал. Может, и сам верил, хотел верить.

Марк Випсаний Агриппа умер двенадцать лет назад. Успел ли он пересказать то, что мне удалось вспомнить? Успел ли записать?

Ты был не прав, римлянин. Я еще жива, я — последняя.

Но тени уже здесь, окружили, обступили, торопят, «склонились вечерние тени, тени смертные»...

Но я еще здесь и знаю — почему. Капуя, Помпеи, Рим, кровавое поле у Брундизия, далекий город на краю света.

Твоя война еще не кончена, Папия Муцила!

* * *

— Лагерь разбили возле шестой мили на Аппиевой дороге. Не спешат.

Дорожник достать? Не стоит, и так помню. И помнить пока нечего: Рим, Аппиева дорога, шесть миль южнее.

— Когорт пять, но все — неполные. В центуриях по шесть десятков, даже в первых, сдвоенных. Клавдий Глабр ждет, пока подойдут новобранцы.

На пареньке — дорогой шерстяной плащ с узкой красной каймой. Жарковато — зато красиво. На пальце массивный золотой перстень. Неужели римский всадник? Настоящий?

— Почему когорты неполные, Секунд? Они же городские, постоянного состава?

В этом я уже разбираюсь. Во всяком случае, думала, что разбираюсь. И Крикс рассказывал, и сам Спартак.

...Секунд — Второй потому что. Первый, понятное дело, наш сенатор. Имени у парня спрашивать не стала, так сразу и назвала — Второй.

У прекрасной Папии есть время?

«Прекрасная» — выдумал же! Сколько лет пареньку? Не старше меня, наверно, только что детскую тогу снял, буллу отчим богам посвятил. Не по себе юному всаднику — и не оттого, что секретами делится. Прислал его Прим с поручением тайным, но не сказал к кому. Меня увидел — покраснел, глаза потупил, замялся.

— Секунд, у нас есть время. Много. Ты уже понял, куда попал?

Надо же, опять краснеет!

— Попал ты в город-лупанарий, в «волчатник»

Уйдешь отсюда сразу — не поймут. А поймут — еще хуже будет.

Прав дядюшка Огогонус, глазастый тут народ. Поди, уже вся таберна шепчется, какой гость ко мне пожаловал, молоденький да богатенький. А то и вся улица.

— Как это... стыдно!

Поглядела я на него, головой покачала.

— О чем ты, Секунд? Какой стыд у римлян?

— Никакого!

Вскочил, шеей узкой дернул, пальцами длинными хрустнул. Ого!

— Никакого, прекрасная Папия! Только не Помпеи — «волчатник», весь Рим — «волчатник». Клоака, грязный лупанарий! И если мы погибнем, если боги от нас отступятся, так нам и надо!

Ого — еще раз. Знакомо, знакомо! Интересно, не родич ли Секунд сиятельному Гнею Юлию Цезарю Агенобарбу?

— Сулла, этот негодяй!.. Он — убийца и нарушитель законов, но даже это не самое страшное. Он растлил Рим — своими продажными девками, своими грязными мальчишками. Так и сдох, покрытый прыщами и язвами!

Уже не ох — ух! А ведь этот паренек — римлянин, настоящий, потомственный. Видать, и таких Волчица допекла! Развел руками, улыбнулся виновато:

— Извини, прекрасная Папия! Как говорится, молчи, язык, хлеба дам, но ты — друг Сертория, ты тоже с нами. Почему он медлит, почему не возвращается? Сейчас самое время, без своего Суллы эти мерзавцы перессорились...

Отвернулась я, чтобы взглядом с ним не встречаться. Спрашивай, римлянин, спрашивай, а я сейчас маслица в огонь подбавлю. Все ты мне расскажешь, все! Может, и зачтется тебе, когда таких, с кольцами, станут к крестам приколачивать. А здорово, когда у врагов твоих — раздрай!

Гнев и ненависть — они золота надежней.

— Не горячись, мой Секунд. Серторий не может рисковать жизнью своих друзей — и твоей тоже. В Риме стоят два консульских легиона, лучшие войска. Что будет, когда мы высадимся в Остии?

— Два легиона? — Паренек даже растерялся. — Серторию так сообщили? Прекрасная Папия, его обманули, никаких легионов в Риме нет. Клавдию Глабру пришлось взять городские когорты, потому что больше и брать нечего. Я знаю точно, мой дядя пропретор Сицилии

Присела я поудобнее, улыбнулась — да и слушать приготовилась. Пошла вода по акведуку!

Антифон

Когда к нам — через четыре моря, через три реки — доходили вести об очередной римской резне, мы, последние бойцы Спартака, поначалу чуть ли не праздники устраивали. Что, римляне, гордые квириты, кто из нас лучший гладиатор, кому на арене самое место? Подумаешь, «галл» против «фракийцев», экая невидаль! Цезарь против Помпея, Антоний против Брута, Гай Октавий против Антония — вот это пары! Сбегайся, народ, не пропусти такого: Рим, Великий Рим зрелищем невиданным уцелевших спартаковцев тешит. Режьтесь, враги, насмерть режьтесь — и никакой пощады! Умри, враг наш Цезарь, умри, Помпей, умри, Антоний, умрите все на проклятой римской арене. Это вам не пленных вдоль Аппиевой дороги распинать! Об заклад бились, затертые сестерции выигрывали...

Страшна ты, ненависть, нет тебе границ!

А потом... Потом словно поняли что-то. Нет, не «словно», просто поняли.

* * *

За окном — пыльная улица, за окном — ранний вечер. Оживают Помпеи, народом полнятся. Где только весь день прятались? В таберне, что напротив, двери отворились, из окна — девица в тунике розовой смотрит, прохожим улыбается, разносчики взад-вперед бегают, товарец свой выхваляют.

А в небе — ласточки пятнышками черными. Высоко летают, к хорошей погоде. Что они видят оттуда, с небес.

— Проследил, Аякс?

— Да чего следить-то, госпожа Папия? Непуганый он, римлянин, не оглядывался даже.

— Погоди, потом. Я вот написала... Прочитаю, а ты скажи — понятно или нет. «Моему хозяину — здравствовать и радоваться. Сообщаю тебе о торговых делах...»

— А зачем так? Прямо пиши, парни Публипора — ушлые, не перехватят их. А перехватят, так они сначала таблички сгрызут, а потом римлянам в глотку вцепятся.

— Нет. Лучше так. Слушай!

* * *

«Моему хозяину — здравствовать и радоваться!

Сообщаю тебе о торговых делах. Товар, что мы ждем, уже отправлен, но везут его неспешно, с остановками. Пять повозок пока, где шестая, неведомо. Но повозки неполные, потому и не торопятся, ждут, пока со склада недостающее доставят. На складе же товара мало, скупают его прямо по дороге, значит, товар не из лучших будет.

На складе же не только товара, но и порядка нет. После смерти старого хозяина слуги его перессорились и о торговле думают мало. Нас они и за купцов не считают. Торговец, что к нам с повозками послан, родичем одному из управляющих приходится, поэтому и направили его поторговать, чтоб делом отличился. Думает он, что серебра у нас совсем чуть, и нужна ему поездка только, чтобы перед прочими похвалиться. Торговец этот опытен, но не слишком умен, не привык о тех, с кем дела ведет, думать.

Но не это главное. Ты был прав, хозяин. Запасов у торговцев на складе меньше, чем казалось. Думают все, что стоят в гавани два корабля, товарами полные, только корабли эти почти пустые — и построены на живую нитку. И товар негодный, потому как все лучшее за море послано и не продано пока, плохо дела у них идут. Поэтому рабыня твоя дальше за повозками следить станет и шестую повозку отыщет, если есть она вообще. Думаю, есть. Купцы эти, сам знаешь, хитрецами слывут. Кажется мне, что надобно кого-нибудь еще к ним направить, чтобы пригляд верный был. Два глаза хорошо, а десять — лучше. Остальное же тебе посланец на словах передаст.

Будь здоров, как здорова я, твоя верная Папия».

* * *

— ...А римлянин этот, как из таберны вышел — так припустил, будто собак на него натравили. Угадай куда?

— Что тут угадывать, мой Аякс? В «волчатник», ясное дело. То-то у него уши так краснели!

— Римлянин, что с него взять? Только он, госпожа Папия, не в простой лупанарий пошел, в «ячменный». Не слыхала? Тут гладиаторская школа имеется, маленькая, на сотню братков всего. Так они не столько на арене, сколько в «волчатнике» умение свое кажут.

— Ты имеешь в виду?..

— Это их имеют... в виду. Срамотища! Ну городишко! Так я подумал, Папия, на кой Гадес им всем свобода — и «ячменникам» здешним, и девкам, и тем, кто в лупанариях под них подстилки стелет? Они и так живут не тужат.

— Помпеи — это еще не вся Италия, Аякс. Но ты прав, зачем свобода лупанарию?

Стемнело на улице, окошки огнями светятся, шумят Помпеи, делом своим извечным, прибыльным заняты. Мы ждем боя, первой нашей битвы, собираем оружие, следим за врагом, ищем шестую, чтоб она пропала, когорту.

А зачем? Кого освобождать станем?

Антифон

Тут, в моем далеке, в пропасти седого Сатурна, рабство тоже есть. Только рабов из-за моря привозят — не выживают здешние в рабстве, даже дети и женщины. Пленных режут, обменивают, отпускают за выкуп, просто отпускают — но в рабстве не оставляют никого. Поэтому и приняли нас, бойцов Спартака, своими посчитали.

А те, кого привозят, ничего. Служат, стараются, всякий хозяйской похвале рады.

* * *

Отхлебнула из килика, подумала, обратно чудо красно-фигурное поставила.

— Ты прав, дядюшка Огогонус, такого еще не пила. Уютно тут у тебя!

— Как в «волчатнике», дорогая гостья. — Колыхнулся кожаный мех на ложе. — Неужели ты так удивлена, Папия?

Весело ему, хозяину таберны, усмехается, губы масленые кривит. Только в глазах... Странное что-то в глазах.

Позвал он меня к себе винца редкого попробовать — а я не отказалась. Обрадовалась даже.

— Ты гостья, дорогая гостья, тебя нужно беречь... тебе нельзя задавать вопросы. Но все-таки спрошу. Ты рабыня — или была рабыней, такое не скроешь. Что для тебя рабство?

Прикрыла я веки, губы закусила. Рабство...

— Боль, дядюшка. Боль, смерть, унижение, насилие, когда нет надежды, когда хоронишь родных!..

Захлебнулась воздухом, умолкла. Да, боль. Даже вспоминать страшно.

— Поэтому ты сейчас с теми, кто на Везувии. Но не все такие. Я не о том, что хозяева тоже разные, я о том, что всякому человеку свое требуется. Вот кто ты сейчас?

Кто я?! Ах да, конечно.

— Таких, как я, римляне называют «искусницы», а греки — «гетеры». «Волчица» — но из самых дорогих, что могут сами выбирать. Они на лето часто из Рима выезжают, а всякая сволочь знатная следом спешит, от матрон своих подальше.

Забулькал мех кожаный, заколыхался на ложе. Хорошо ему, дядюшке, смеяться!

— Вот-вот! Поэтому лишний раз из таберны не выглядывай, а то встретишь какую-нибудь... сволочь знатную, не сдержишься. А теперь подумай, Папия: все те, кто каж-дый вечер спиной на подстилку ложатся, их что, силой принудили? Заставили, розгами били?

Скрипнула я зубами. Вот к чему он клонит, толстяк!

— Заставили. И розгами били. Я знаю, что это такое.

— Почему же ты на Везувии, а не в «волчатнике» и не хозяйском ложе? Почему гладиаторы из школы Батиата бежали, трупами дорогу выстелили, кровью залили, а наши каждый вечер тоже бегут — но в лупанарий, сестерции зарабатывать?

Даже голос иным стал, тяжелым, низким.

— Потому, что вам нравится быть свободными, а этим нравится... совсем другое. Спроси девок, что по улицам сейчас шляются, что их заставило в грязи обмараться? Они тебе, конечно, и про злого хозяина расскажут, и про детей голодных, и про родителей немощных. Умеют они слезу вышибать! Да только врут. Знаешь, чего они сейчас боятся, о чем толкуют? О том, что Спартак римлян распугает — тех, которые каждое лето сюда слетаются, как мухи на… мед. У меня в комнатах наверху, сама знаешь, четыре девки стараются, с подстилок не встают. Предложи им свободу, что они ответят? Что их свобода — подстилка помягче и два лишних асса каждую ночь!

— Обезьяны, — выдохнула я, — злые бесхвостые обезьяны!

— Нет!

Вздрогнул кожаный мех, огромная медвежья лапа легла на ложе.

— Не обезьяны — люди. Говорят, все люди плохи, говорят — все хороши. И другое говорят: иной от природы и от богов добр и хорош, иной — зол и грязен. Нет! В каждом из нас такое есть, плещется — у кого на донышке, у кого до краев доходит. И не пороки это, не слабости, не грязь поверх кожи, а часть нас самих. Все в нас есть, все найдется. Как струны на кифаре, одна так звучит, другая — этак. Такие мы, такими нас боги создали, а уж остальное мы сам с собой творим. Мы творим — и нами творят, потому тот умный, кто струны знает, всегда сыграть на нас сумеет. И еще подпоем! Написал бы я, к примеру, над входом «Лучшая таберна в Помпеях, чистые ложа, вкусная еда» многие бы остановились, как думаешь?

Нe выдержала —усмехнулась. Верно! Не зря это «о-го-го!».

— Да ты философ, дядюшка!

Вздохнул он, скривился даже.

— Не философ я, Папия, откуда в Помпеях наших философы? Просто хозяин таберны с девками. А вы там, на Везувии, осторожней будьте, когда Италию к мечу звать станете. Говоришь, получится, мол, у вас. Не спорю, хорошо бы. Вот только... Для кого Рим — эргастул с цепями, для кого — «волчатник» с подстилкой. Кому охота цепи порвать, кому — подстилку мягче выбрать.

— Пусть так, дядюшка Огогонус. Но... Мы дадим свободу всем, даже этим девкам, И пусть делают с ней, что хотят.

Нахмурился дядюшка, головой покачал.

— Не ошибись, Папия! Многое ты в жизни видела, слышала тоже. Многое — но не все. Свободу дать хочешь? А ты у самих «волчиц» спроси. Прямо сейчас вниз спустись — спроси. Или брезгуешь? Они же рабыни, вы за их свободу готовы людей убивать, уже убиваете, не щадите. Так спроси!

Вот даже как? Закусила я губу, встала.

— Спрошу!

Антифон

— Кажется, Я научил тебя притчам, обезьянка?

— Твои притчи все равно лучше, Учитель, но... Послушай! Трое пришли в некий храм, вознесли жертвы и стали молить Бога. И каждый собрался просить то, о чем мечтал в сердце своем. Сказал первый: «Дай мне, Боже, миску жирной похлебки!» И дано было ему. Второй же воскликнул: «Дай мне свободу, Боже!» И дана была ему свобода. Третий же, о похлебке мечтавший, устыдился и Бога, и путников своих — и тоже попросил свободы. Но Бог, читавший в сердце его, даровал не то, о чем просил вслух, но то, о чем мечталось...

— Похлебку? Нет, Папия Муцила, не так все случилось. Просивший о полной миске — получил, и моливший о свободе не ушел без награды. Третий же, и людей и Бога обмануть решивший, получил все: похлебку и свободу — и был распят, сытый и вольный.

* * *

В зале общей немного народу оказалось. Только начался вечер, позже набегут. А может, и нет — много таберн в Помпеях, городишке славном, а здесь даже горячее не всегда подают.

Оглянулась. Есть!

Словно сговорились они — дядюшка Огогонус мудрствующий и его «волчицы». Целых две тут — толстая и костлявая. Ждут, когда я к свободе призывать начну, на смерный бой с Волчицей римской кликну. Или не ждут вовсе? Толстая винцо цедит, поди, не первую уже чашу, а костлявая не пьет, в уголке сидит... Эге! Синяк под глазом, еще один на щеке, царапина глубокая на шее. Отвоевалась, видать. Удивилась я даже — не терпит дядюшка Огогонус, когда работниц его обижают. Не уследил, видать.

Ладно!

Подошла, рядом села, плеснула из кувшина в пустую чашу. Отхлебнула. Дрянь винцо!

— Привет!

Даже головы не повернула костлявая, глазом не повела. Поглядела я на нее, уже со всем вниманием. Меня старше — и намного, бледная какая-то, да не просто бледная, с желтизной. Под туникой — ровно, словно и вправду всего мяса лишилась, один скелет остался.

— Новенькая, что ли? Хозяин прислал — вместо меня стараться? Или от себя работаешь?

На такое по-всякому ответить можно. Потому задумалась я. Рубануть, что ли, сразу: «Плюнь на них всех, пошли со мной на Везувий»?

Пока думала, костлявая и сама отозвалась. .

— Мною любуешься? Не бойся, такое нечасто у нас. Обычно спокойно работаешь. Главное, глаза закрыть, ни о чем не думать. Пусть себе ерзают, срам тешат! Пятерых-шестерых спокойно за ночь перетерпеть можно, если, конечно, гадости какой-нибудь не захотят. Вот захотел один вчера, я сдуру не сразу согласилась. Как бил, сволочь!

Сплюнула прямо на пол, вина отхлебнула.

— Ничего, в «волчатнике» еще хуже. Там в ночь до двух десятков приходят, а еще днем, не поспать даже. Если тут удержишься, радуйся! Ты красивая, как погляжу, поначалу многие к тебе в очередь выстроятся. Не будешь дурой, сразу условия ставь: это делаю, а это — нет, даже когда вдвое заплатите. Если красивая, согласятся. Пороть себя не давай, много тут любителей, разве что если хозяин прикажет. И не спейся, легко тут в рабы к Вакху попасть! Чего морщишься, не привыкла еще?

Вдохнула я, потом выдохнула. И тут, значит, своя мудрость?

— В последнее время плохо стало. Похудела, как видишь, ничего не помогает, видать, хворь внутри сидит. Худой на спине больно лежать, когда всю ночь работаешь. А если по-собачьи, руки устают.

Оглянулась она, на толстуху поглядела, снова сплюнула.

— Везет этой! Сотню пропустит — не почувствует. А ты, новенькая, привыкла, поди, одних богатеньких тешить? По одному за ночь, чтобы пощебетать сперва?

Встала я, чашу в сторону отставила.

— На Везувии вольные люди собрались. Слыхала? Там нет хозяев, там — свобода. Свобода, понимаешь?

Повернула голову костлявая, поглядела. Усмехнулась губами разбитыми.

— К разбойникам зовешь? Всю шайку под кустом тешить, ног не сводя? Или коз пасти, шерсть стричь, сыр вонючий делать? Нет, новенькая, от добра добра не ищут. Я тут, в Помпеях, при хозяине, при работе хорошей — и в тепле. Разве что кто богатый замуж бы взял, чтоб не делать ничего, спать да жрать днями целыми. Только скучно станет, привыкла уже мужчин каждую ночь нюхать. Свобода! Распугают твои разбойники всех гостей, оголодаем, за пол-acca станем стараться — и будет тебе свобода. Поняла?

Вновь задуматься пришлось. Поняла ли?

— Угу.

Антифон

Ошиблись мы? Иногда тоска черная накатывает чаще всего ночами осенними, когда не спится, когда волны штормовые о берег близкий бьют. Прав был дядюшка Огогонус, у каждого из нас струны имеются — и каждой свое требуется. Учителю был нужен мятеж. Увидел Он маленькую затравленную обезьянку, что от ненависти бессильной умирала, улыбнулся, тронул пальцем струну.

А мой Эномай? Крикс? Ганник, Каст, все остальные?

А Спартак?

Выходит, у каждого из нас — своя свобода? И не дашь ее всем, не подаришь, даже зубами не выгрызешь?

Трудно дождаться утра в такую ночь.

* * *

...Так точно. Понимаю. Терций. Разреши доложить, Папия?

— Докладывай, Терций.

* * *

«Моему хозяину — здравствовать и радоваться!

Торговые дела наши идут, но без особой спешки. Товар вчера прибыл в Капую, пять повозок. Нарочный, что меня известил, человек бывалый, много лет торговал. Товар он видел, подсчитал и оценил. Кажется, купцы, что с нами дела ведут, и вправду нас не считают себе равными и к сделке нашей всерьез не относятся. Повозки недогруженные, каждую лишь на четыре пятых наполнили. Товар наскоро набрали, какой поблизости был, тот же, что со склада взят, тоже не из лучших. Все говорят, иного не было, весь за море послан.

Так, кажется, мой хозяин! Но шестой повозки нет, хотя нарочный точно знает: велено ей быть. Те, что повозки везут, уверены, что ее просто забыли, не стали грузить, потому как и без нее сторгуемся. Говорят и другое: назнач над повозкой этой старшой и товар набирать отправлен. А вот куда, никто не знает...»

* * *

— Квинтилий Басс, Квинтилий Басс... Узнать бы, кто это.

— Не наше это дело, госпожа Папия. Сама говорила: глаза — мы с тобой. Глаза да уши. Чего видим, то и рассказываем, а наши на Везувии пусть сами головы ломают. Ты девка, конечно, боевая, и я тоже жизнь повидать успел, но чего мы в делах военных понимаем? Что есть, то есть: пять неполных когорт, не спешат, народец так себе. А если шестая появится, ее парни лохматого нашего, Публипора Апулийца, враз приметят. Прав Спартак, и ты права: римляне нас не то что за вояк, за людей не считают. Какие уж тут хитрости?

— Нет-нет, Аякс. Мы — глаза, но глаза должны не только смотреть, но и видеть. А мы пока не видим. Ну представь, что ты претор Клавдий Глабр...

— Ага, уже.

— Я не шучу, мой Аякс. Зачем мы ему нужны?

— Не зачем, а где, Папия? На кресте мы ему нужны. Нас на крест, его — в консулы на следующих выборах.

— Да! Ему нужно не просто разогнать толпу разбойников у Везувия, ему нужна победа — настоящая, чтобы и пленные, и кресты. Но он знает: разбойники — люди легкие. Дунет ветер — ищи их по всей Италии. Значит, он постарается, должен постараться. И кроме того... Вообрази, Что ты на арене.

— Катись ты, госпожа Папия, извини на добром слове! То претором себя представь, то на арене... Это ты к чему? А, понял! Заставляют меня драться со слабаком, «ячменником» паршивым? А я...

— Если ты сам «ячменник», то станешь драться с ним в полсилы, одной рукой. Но ты не «ячменник», ты опытный боец.

— А то! Хм-м... Верно, опаска у меня будет. Слабак-то он слабак, а вдруг?

— Претор Клавдий Глабр — тоже опытный боец, пусть Юпитера за бороду не держал. Он просто не сможет воевать одной рукой. Найди мне шестую когорту, Аякс! Найди, это очень важно!

— Ага, найди. В этих паршивых Помпеях только уд глиняный найти легко — и девок срамных... Я тебя еще огорчу — парня того, декуриона Феликса, я тоже не нашел, не вернулся еще, говорят. Эх, мне б два глаза!

— Феликс Помпеян собирает войска, Феликса Помпеяна нет в городе... Найди мне шестую когорту, Аякс. Найди!

* * *

«Моему хозяину — здравствовать и радоваться!

Знакомец мой, что торговлей издавна занимается, прислан из-за моря набрать свежего товара. Сейчас его нет в городе, говорят, очень занят. Сообщаю тебе об этом, поскольку ты меня сам учил: в важном деле совпадений не бывает. Известно также, что купец, который к нам товары везет, послал помощника своего по делу, а вот по какому и куда, не знаю...»

* * *

Закат над помпейскими крышами, закат. Блики солнца на старой желтой черепице, блики солнца в глазах, ласточки в темнеющем небе.

Закат.

Еще один день позади, еще один день моей войны. Кажется, и он прошел зря. Уходит солнце, прячется за близкие холмы, а черная тень растет, она все ближе, ближе.

Пять когорт претора Клавдия Глабра вышли из Капуи. Пять — шестой нет. А может, и есть, просто мы с не можем найти ее, и парни Публипора, быстроногие пастухи, знающие в этих местах каждую тропинку, не могут.

Закат, закат...

Везувий отсюда не виден, окна выходят на другую сторону, и это к лучшему. Трудно было бы смотреть на него сейчас, смотреть, зная, что я бессильна, что я ничем не могу помочь. Где-то там мой белокурый бог, где-то там Крикс, Спартак, все наши ребята. Они верят мне, они ждут.

Ласточки еще здесь, еще кружат, мелькают еле различили пятнышками, но скоро ночь прогонит их, затянет небо черным покрывалом. Ласточки улетят, останется паук — бессильный паук возле открытого окна, паук, который не смог сплести паутину. На войне каждый день — бой. Сегодня ты проиграла свой бой, Папия Муцила!

Антифон

Девчонка в мятой синей тунике, простоволосая, босая. Девчонка сидит у окна, глядя на темнеющее, предзакатное небо. Рядом столик, на нем чашка с козьим молоком, нетронутый кусок хлеба.

Тогда, в Помпеях... Я казалась себе взрослой, очень взрослой, ведь я была на войне, и не просто на войне. Многим ли женщинам приходится думать не о свежей тунике для своего парня, не об остывшем ужине, а о римских когортах, подбирающихся к Везувию черной, ночной тенью?

Взрослая девочка в синей тунике сидит у открытого окна. Смотрит — не видит. Слепая взрослая девочка. Она не видит самого важного — того, что светом дальней звезды до сих пор горит в небе моего Шеола, моей черной пропасти.

Как я счастлива была тогда! Как счастлива! Почему я не могла оглянуться, понять, почувствовать?

Свобода, любимый, борьба — то, о чем она долгие годы могла лишь мечтать. У нее было все, у этой девочки в синей тунике, а она не понимала, не пыталась понять. Ей было некогда, ей надо было думать о войске претора Глабра, о пропавшей шестой когорте...

Мы все в тот теплый, летний вечер были живы: мой Эномай, Крикс, Ганник, Спартак. Не Тот Фламиний переводил своих греков, Тит Лукреций, которого я еще даже не знала, писал бесконечную поэму о богах, сотворенных из атомов. И Гай Юлий Цезарь был жив, сенатор Прим, и Агриппа, ему тогда и семи не исполнилось.

И я... И я была жива. Жива — и счастлива. Простоволосая девочка в мятой синей тунике.

Девчонка сидит у окна, глядя на темнеющее, предзакатное небо. Рядом столик, на нем чашка с козьим молоком, нетронутый кусок хлеба. Закат над Помпеями, закат.

Закат.

* * *

— Ждешь, подруга? Не меня ли?

Когда такое спросят, да еще на улице, рука сразу к ножу тянется. Или к заколке, та ближе. Поздний вечер, почти даже ночь, возле входа в «Огогонус» никого, и соседний переулок пуст. А всего-то хотела воздухом прохладным подышать. Подышишь в этих Помпеях, как же!

Только не стала я спешить ни с ножом, ни с заколкой. Голос-то женский, пусть и низкий, почти бас.

Обернулась.

— Как ты без своего одноглазого вышла, я и подумала — подойти надо, ждет человек.

Может, и жду. Только не ее, конечно, — толстуху-«волчицу» из «Огогонуса». Ту, что винишко хлебать горазда.

— Моего очередного поторопить пришлось, — «волчица» подмигнула, облизнула спелые губы. — Где прижала, где погладила, сама понимаешь. Так что, подруга?

Что? Очередной друг из Рима обещал появиться к полуночи. Предыдущий — Терций, этому, значит, Квадратом быть. Такое у меня «что» выходит. Это у меня, а у нее, толстухи?

— Везувий. — Теперь она уже не улыбается. — Или ослышалась я?

И вновь о ноже подумалось. Не ослышалась толстуха, а вот я слишком голос повышала, пока с товаркой ее костлявой речи о свободе вела.

— К претору не побегу, не бойся. И нож, что у тебя под туникой, зря не трогай. Такое видела?

Протянулась ко мне пухлая белая рука. На указатель ном пальце — кольцо, гладкое серебряное. И второе — н безымянном, с печаткой бронзовой.

— Смотри, может, узнаешь.

Темно на улице, только такое я на ощупь различу. Вот значит, как!

… На круглой печатке — рогатый Бык, попирающий волчицу. Точно как у меня, только не золото — бронза. Бык против Волчицы. Государство Италия.

— Фортунатой зови, подруга. Имя — издевательство словно. Видишь, Удачливая я какая!

* * *

Холод — нежданный, злой, почти зимний. Холод — и тьма. Тяжелые капли мерно бьют по гулкому камню. Три удара, один, снова три.

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

Глаза развязали, теперь вместо повязки — безвидная чернота. Почему-то подумалось, что таков, наверное, Тартар-Шеол.

— Мы писали Криксу, Папия. Мы посылали гонца. Странно, что он не рассказал тебе о нас.

Да, странно. И очень плохо. Неужели не верит мне Первый Консул?

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

Тот, кто говорит, рядом, но я не вижу ничего, даже темного пятна. Если верить голосу, этот человек очень стар. Человек? Почему мне так страшно? И о Шеоле зачем-то вспомнила!

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

— Крикс не хочет, чтобы мы ему помогали. Но, может, помощь нужна тебе, Папия Муцила, внучка консула?

Мой перстень он лишь ощупал. Или... Тот, кто живет в Тартаре, должен видеть во тьме!

— Мне нужно узнать побольше о когортах Глабра. Особенно о шестой.

Собственный голос узнала с трудом. Не голос — хрип.

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум! А следом — смех, негромкий, невеселый.

— Опять война, Папия Муцила? Значит, мы ничему не научились? Когорты, легионы, наступление, отступление? Войну ведет не только войско, ее ведет весь народ, вся земля — от небес до могильных глубин. Разве римляне победили бы, если бы Юпитер, Диус Патер, Отец богов, не оказался сильнее тех, кто помогал нам? Повержено не только Государство Италия, но и боги Италии!

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

— Римляне — избранное племя. Избранное Отцом Богов! Ты понимаешь, что это такое, Папия Муцила?

Закрыла я глаза, закусила губы. Понимаю? Еще как по понимаю! «Выбранному Им племени Отец дает власть нал миром. Их несколько, избранных, но одно ты слишком хорошо знаешь». Помню, Учитель!

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

— Ты — посвященная, Папия Муцила, хотя и не служишь нашему господину. Но ты еще придешь к нему — к тому единственному, кто в силах противостоять Юпитеру, кто отвернулся от Рима, потому что Рим отвернулся от него. Италия его тоже забыла — и шагнул в пропасть. Боги Этрурии — Аита, Тутлунс, Турмс, Тухулка, которых боятся даже римляне, — лишь его тени, его слуги. Он тот, кто придет к нам на помощь. Против слуг Неба встанут слуги Земли — и наш господин пошлет верным своим победу.

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

— Можешь мне верить, Папия Муцила, внучка консула. Моего господина оскорбляют именем Отца Лжи, но сейчас он не станет лгать, как не буду лгать я. У нас общий враг — тот, кто скоро придет на Землю волею своего Отца, дабы построить тут свое беззаконное Царство. Рим не должен стать ему опорой — и в этом мы все согласны.

Бум-плюх-бум! Плюх! Бум-плюх-бум!

— Я, посланец и слуга Диспатера, Отца Подземного, Невидимого, приветствую тебя! А чтобы ты поверила, повторю: мой господин не враждует с твоим. С тем, кого называют Хэмтриос.

Антифон

«Хэмтриос»... Оски, кампанцы и самниты говорят вместо «ф» — «т», к существительному мужского рода обычно прибавляют «ос».

Хэмфри.

От того ночного разговора у меня осталась память — и небольшая свинцовая табличка. Пустая, гладкая, без надписи. Если правильно написать на ней имя врага — и если сделать еще нечто... Но о таком не говорят вслух.

Я ни о чем не спрашивала, но мне рассказали. «Хэмтриос» не враг Невидимому Отцу, даже больше, чем не враг. Слуги их тоже не всегда во вражде.

Так мне об этом и говорили: непрямо, выбирая слова, недоговаривая. Не во вражде. Не всегда.

Потом... Потом мне многое объяснил Учитель, но главное я поняла еще там, в черной темноте, под мерный стук тяжелых капель. Отчаяние — такое же черное, как тьма у меня перед глазами, толкнуло друзей Италии на службу тому, от кого отвернулись даже римляне. Даже они!

Когда тонешь, хватаешься за соломинку. Когда дерешься насмерть, бьешь врага заколкой для волос.

А еше мне передали несколько слов. Первую часть должно говорить вслух, вторую — главную — лишь в мыслях. Простые слова! Скажи — и тебе помогут, дадут, что просишь.

Слова — и свежий труп. Сначала нужно позвать Смерть.

Диспатер обещал не отказать ученице Хэмтриоса, своего неврага.

* * *

— Повтори, пожалуйста, Квадрат.

— Ал-лауда... Алауд-да...

— Алауда. «Жаворонок». Поняла. А я думала, что когорты имеют только номера. Значит, трибун Квинтилий Басс отправлен Глабром, чтобы набрать эту когорту? Или она уже набрана?

— Н-не знаю, П-папия. Зн-начка когорты в лагере Клавдия нет, Кв-винтилий в-взял его с собой. Он счита-ется одним из л-лучших триб-бунов, воевал еще с М-мит-ритадом при Сул-ле. Глабр лично уг-говорил его пойти с ним в п-поход.

— Трибуна нет, значка когорты нет. И самой когорты нет, но она почему-то имеет имя... Не понимаю, Квадрат.

— Я т-тоже, П-папия. Пусть т-твои друзья поберегутся.

* * *

— Ну я тебе скажу, госпожа Папия!..

— Ты нашел шестую когорту, Аякс?

— Где ее найдешь-то? Нет ее в городе, сама знаещь И возле города нет, и за городом — ребята Публипора все осмотрели. А я по табернам пробежался, думал, легионера какого увижу, винца ему налью...

— Увидел?

— Не-а, не увидел. Нет. И декуриона твоего нет. Ни Цербера в этих Помпеях нет, одни девки. Зато девок!.. Не смотри на меня так, Папия, сама же говорила: обстановку изучить следует.

— Изучил?

— Ха! Да наша Капуя по сравнению с Помпеями этими — самнитская деревня. И чего интересно? Что девок много — ладно, но у них, оказывается, корпорации имеются, прямо как у нас, гладиаторов. Одни в «волчатниках» службу справляют, другие дома, возле окошек сидят, а еще есть, которые на улицах, есть, что у ворот промышляют, гостей цеплять пытаются. А самые ушлые — у хлебных лавок. Вот гляди!

— Фу ты!

— А чего «фу»? Хороший хлеб, вкусный. У них тут самый лучший хлеб только в виде этой... гордости и пекут. Станет такая у лавки — и корзину перед собой, а оттуда гордости так и торчат. Попробуй, теплый еще!

— Аякс!!!

— Ну ладно, Папия, я ж тебя повеселить хотел. А то сидишь целый день, на дорожник смотришь, не пьешь, не ешь... Мы же чего можем, делаем, это только богам с небес все видно.

— Пять когорт, неполных когорт, самых обычных. И шестая — с именем. Не знаешь, когда когортам дают имена, мой Аякс? А я вот узнавала — почти никогда. У римлян даже легионы только под номерами. У Суллы был именная когорта, он ее из родичей тех, кого мариани убили, собрал. «Мстители» она называлась. Понимаешь.

Самая лучшая?

— «Жавороник», «Жаворонок», Квинтилий Басс — «Жаворонок»? Почему ее нигде нет? Если бы ее прятали где-нибудь в лесу, парни Публипора заметили бы. А если она далеко, в Риме скажем, то зачем нужна?

— Чего ты голову ломаешь? Сообщи Спартаку, пусть разбирается.

— Мы — глаза, мой Аякс. Глаза и уши. Смотрим, но не видим, слышим — но не можем разобрать. Пойду сама, посижу в какой-нибудь таберне, погляжу, послушаю... Чего головой качаешь?

— Никуда ты не пойдешь, госпожа Папия. Благородные по табернам не шляются, сама знаешь. А если «волчицей» прикинешься, то далеко не уйдешь. Тут каждый шаг на улице поделен, на каждом своя пасется. Как в Капуе, помнишь? Когда я к тебе подошел?

— И над всякой «своей» — по Аяксу?

— Ну да. Крепкие здесь ребята, всем ребра не сломаешь. А если вместе в таберну заглянем, долго не просидим. Или в драку ввяжемся — или хуже чего, под чужой глаз попадем. Тут с девками долго не сидят, стихов греческих не читают.

— Тогда пойдешь ты, Аякс. Найдешь самую грязную таберну и просидишь там весь вечер. Все, что увидел, услышал, — мне расскажешь. Все!

— Это как? Вообще — все?

— Все — это все, мой Аякс.

Антифон

Вспомнила только сейчас... Учитель сказал тогда: «Живому — не стоит». Тогда... «Тогда» кончилось, теперь мне можно все, все позволено. «Склонились вечерние тени, тени смертные», смыкаются черной тьмой безвидные своды Шеола, лишь вдали еле заметный огонек. Память? Свет погребальных факелов? Кто скажет?

«Тогда»... Тогда от этого сна осталась лишь боль, тягучая, ноющая, — у самого сердца. С трудом смогла встать, Испугался, хотел бежать за лекарем.

Вспомнила.

* * *

Дать сигарету, обезьянка?

Да.

Щелчок зажигалки, горький дым во рту. Учитель рядом, совсем рядом, но я его не вижу, это просто сон.

...Не вижу Его, не вижу себя. Вместо сигареты еле заметный тлеющий уголек. Просто сон. Просто сплю.

— Кто это, Учитель?

— Ты, Моя обезьянка. Ты, которая умерла год назад Тебя нашли возле старого храма, сразу же после того, как ты плеснула кровь на алтарь. Хотели взять живой, за тебя полагалась награда, но ты пыталась драться.

— Вижу.

Знакомый бар, знакомый столик. Я уже сидела здесь, ожидая Хэмфри. Но сейчас я не сижу — стою. Избитая, окровавленная девчонка — босая, в рваной тунике с ножом в руке. Нет, не с ножом — со спицей-заколкой, той самой, памятной. Глаза закрыты, на левой щеке — черное пятно.

— Твое кресло пустует, Учитель.

— Не важно. Ей — тебе! — некуда спешить. Ты спрашивала, сколько раз умирала Лилит? Об этом она скажет на Суде, а Я покажу, сколько раз придется умирать тебе, Папия.

— Учитель...

Пойдем.

Иду.

Знакомые бараки, знакомая дорога. За спиной — широкая площадь, куда каждое утро приходят автобусы, чуть в стороне — калитка, через которую хотел уйти доктор Андрюс Виеншаукис. А впереди что? Там я еще не бывала.

— Значит, первый раз я должна была умереть той ночью? И если бы не Ты...

— Не спрашивай. Смотри.

Смотрю.

Там — площадь, тут — поле. Обычное поле, обычная осенняя грязь. Вдали — река, за рекой... Ничего нет за рекой — туман.

— Ты... Ты решил показать мне это, Учитель, потому что я... Потому что мы поссорились?

— Угу. Ты ссоришься с крысой, прежде чем растоптать ее?

Крысой, даже не обезьяной... Впрочем, мне все равно, мне все равно. Не мне одной — тем, кто здесь, тоже.

Повозки, повозки, повозки. Странные повозки, я их не видела, огромные телеги без лошадей. Подъезжают, останавливаются, высаживают приехавших, уезжают, уступая место все новым, новым, новым... Повозки? Пора вспомнить, все вспомнить! Не повозки — грузовики, грузовые авто. Люди сидят прямо в кузовах, держатся за деревянные, покрытые зеленой краской борта. Остановился. Уехал. Остановился. Уехал. Остановился...

— Видишь?

— Вижу.

Вижу — не удивляюсь. Ни тому, что на ней — на мне! — надето, ни седой пряди, выбивающейся из-под нелепой шляпы. Сколько ей — мне! — лет? Тридцать? Больше?

Женщина в коротком клетчатом пальто неловко ухватилась за борт, чуть не упала, кто-то помог, поддержал. Женщина в клетчатом пальто шагнула в толпу, уже начавшую неумело строиться, скользнула по мне невидящим, мертвым взглядом. Не узнала. Позвать? Но это же сон, просто сон.

А если узнает? Если она оглянется?

Не оглянулась. Не узнала.

— Это случится скоро, Моя обезьянка. Не удивляйся, сейчас ты спишь и видишь все не своими глазами — чужими. Тебя запомнят именно такой — запомнят перед тем, как забыть навеки.

— Крысу раздавили, Учитель? Это все?

— Не все, ученица.

Вновь под ногами дорожка в истоптанном гравии, по сторонам — клумбы в засохших пожелтевших астрах. Кажется, прошлый раз там кого-то закопали, здесь тоже убивают... Прошлый раз? Позапрошлый? Это же просто сон?

— Сюда!

Барак? Нет, просто палатка, обычная, похожая на легионерскую, только отчего-то зеленая, как борта грузовикрв. Около нее стоит, отвернувшись, женщина в незнакомом серо-зеленом плаще, подпоясанном ремнем. На голове странная узкая шапка, похожая на рыбью спину.

— Смотри!

Смотрю — женщина медленно поворачивается.

Твоя третья смерть, обезьянка. Сигарету дать?

Да.

Не узнала — и узнать не могла: окровавленный труп, ни лица, ни рук. На черной от крови груди — незнакомый яркий значок, блестящий металл, белая эмаль.

...Еле заметный уголек у лица. Нащупала губами фильтр, затянулась, закашлялась.

— Такой меня увидят?

— Такой тебя увидят. Хватит?

Мне все равно, только хочется курить. Незнакомые сигареты, совсем не те, что мы курили с Самой Марлен.

— Ты сама этого хотела, обезьянка. Не удивляйся! Ты думала о войне, о когортах Клавдия Глабра, боялась подвести товарищей, но это просто — рябь на воде. В глубине, под темными водами, твои мысли были о другом.

Не спорю, и как я могу спорить? Меня нет, все, что осталось живого во мне, — гаснущий уголек, сизый горький дым.

— Я не звал тебя, Папия, ты пришла сама. Пришла — и увидела. Сон — загадка, даже для Меня, загадочнее Смерти. Все-таки Отец творил вас, обезьян, по Своему образу и подобию.

— Обезьян? — Обида проснулась, дернулась мертвецом в старом саркофаге. — А может, крыс, Учитель?

Негромкий смех. Из пустоты, из сизого дыма начал медленно проступать Его лик.

— Ученица Папия! Я никогда не говорю зря — и никогда не говорю, чтобы обидеть. Вы, люди, подобно крысам, заселили Землю — самое прекрасное из всего, что создал Отец. Я и Мои братья можем давить вас, изгонять, иногда — подкармливать, натравлять одних на других, выращивать из таких, как ты, «крысиных волков». Но обижаться? Подумай сама!

Думаю. Странно, вокруг все исчезло: палатка, барак, осенняя грязь. Но что странного — это сон, я во сне, сон во мне.

— Подумай и о том, что вы, люди, не боги и не Сыны Божии. Вам не вместить всего. Лилит суждено вечно лелеять печаль свою и ненависть свою, а ты... Ты можешь просто сойти с ума, обезьянка. Поэтому думать об этом ты станешь не сейчас, после. А пока лучше забыть все, что видела, такое ни к чему помнить. Живому — не стоит. Вновь смех. Теперь я вижу Его — обычного, в темном плаще, в широкополой дорожной шляпе.

— Думай о Клавдии Глабре. Задачка на два действия, Папия, причем не из самых трудных. Твои римляне любят повторять: имя — это судьба. Решай!

Сигаретный дым густеет, застывает недвижным камнем, забивается в горло. Дышать! Дышать! Дышать!!!

Воздуха...

* * *

— ...Это все оттого, что голову весь день сушишь, госпожа Папия. Точно тебе скажу. Весь день сушишь, всю ночь сушишь. А за лекарем я все-таки схожу.

— Не надо, мой Аякс. Просто... Просто приснилось, я даже не помню, что именно. Приснилось, ушло. Римляне говорят: имя — это судьба.

— Папия, да о чем это ты? Какое имя, какая судьба?!

— Судьба — наша. А имя — «Жаворонок».

* * *

— Я тебя правильно поняла. Квинт? Они стоят в Каламации, набрали еще сотню легионеров, Клавдий Глабр выступил перед городскими декурионами, посоветовал не бояться, не паниковать... Пять когорт, шестой нет. И никто не знает, где она.

* * *

Имя — это судьба, имя — это судьба, имя — это судьба...

* * *

Ласточек нет, в белом от жары небе — пусто. Летний зной разогнал народ с улиц, вымерли Помпеи, город-лупанарий, город греха. Мне нет до тебя дела, Помпеи, до твоих черепичных крыш, до твоих узких улиц, до твоей судьбы, до твоего имени. Вчерашний бой я проиграла. Се дняшний — не имею права.

Имя — это судьба!

— ...Ну, а потом еще трое римлян вваливаются, и сразу орут, девок, мол, давай, винишка давай, гулять будем, потому как серебро завелось, кошель разрывает. Взяли трех «волчиц», не глядя даже, одну косую, вторую...

— Погоди, Аякс. Ты снова сказал «римлян»? Трое римлян?

Имя — судьба, когорта «Жаворонок» — наша судьба Сулла назвал лучшую когорту «Мстители» — тоже судьба обещание, угроза. Квинтилий Басс послан набрать лучшую когорту, особую. Но почему «Жаворонок»?

— Римляне и есть, потому и сказал, Папия, что ты велела обо всем рассказывать, не пропуская. Отставники из колонистов, кому Сулла проклятый землю нашу нарезал. Морды красные, возле ушей — мозоли от шлемов, не говорят — орут. Не спутаешь! Много их там было, и в соседней таберне тоже, и в той, что через улицу. Местные, которые оски и кампанцы, притихли, к стенкам жались.

— Римляне? Отставники? Точно здешние, не из Рима? Имя — судьба, имя — судьба. Почему «Жаворонок»?

У Диуса Патера, Отца богов, священная птица — орел, у Маурса Великое Копье — петух, у Юноны — гусь, у Венеры — лебедь и воробей. Нет, не то, не то!.. Ворона — символ хитрости, когорта «Ворона» звучит!

— Точно здешние, из колонистов. Они еще меж собой орали, мол, урожай плох, рабы ленивы, а мы, Суллы Великого вояки, все равно гуляем и гулять будем. И пели еше про Орла своего легиона, что, мол, к небесам рвется. Может, приехали урожай продавать?

— Сейчас июнь, Аякс, хлеб еще на полях. И урожай был плох, сам же сказал.

Нет, не боги, не их спутники, просто птица, птица жаворонок. И все же Клавдий Глабр назвал когорту «Алауда». Имя — судьба!

— А потом драка случилась, те трое ее и затеяли. Поймали мальчишку, что между столов бегал, — к себе потянули. Хотим, мол, свежатинки кампанской опробовать. Тот в крик, отбиваться начал, а они орут: мы вас всех, кампанцев драных, перепробуем, рано вы Суллу Великого забыли. И что ты думаешь? Утащили мальчишку, никто не вступился. Один еще к хозяину подошел, стал вино его хаять. Мол, дрянь — не вино, сусло прокисшее, в Ноле лучшее наливают, мы там позавчера все мехи и пифосы осмотрели, все перелакали... Нола, город такой. Знаешь?

Ты сказал, Аякс... Он сказал: «Мы там позавчера». Мы?! Позавчера?!

Жаворонок, жаворонок... Птичка с хохолком, пятнистая грудка, серые крылышки. Ничего в тебе особенного нет и быть не может. Прилетаешь весной раньше всех, песни поешь над полем.

Стой!!!

Прилетаешь весной раньше всех? Раньше всех?!

Имя — судьба.

* * *

— ...Да ты не слушаешь, госпожа Папия.

— Не слушаю, Аякс. Вспоминаю. Что наш Феликс говорил, а?

— Много чего. А уж смотрел на тебя!..

— Он говорил, что прибыл для набора войск. Он говорил... «Отсутствие обученного контингента», точно. И что объявлен какой-то особый набор. Помнишь?

— Ну...

— Беги к Феликсу, если не приехал — узнай, где он. Подкупи его раба, не захочет брать серебро — напои, не захочет пить — возьми за горло. Узнай!

— Это дело! Вытрясу, будь спокойна, запоет этим... жавjронком. Даже если Феликс у Нептуна под волнами cgрятался.

— Он в Ноле, Аякс, я уверена. Почти уверена. Но — узнай.

* * *

«Моему хозяину — здравствовать и радоваться! Твоя служанка спешит, поэтому пишет не то, о чем узнала точно, но то, что очень похоже на правду.

Шестая повозка уже здесь. Ее собрали для того, чтобы вести за море, где с товаром, особенно отборным, совсем худо. Мой знакомец, о котором я тебе писала, собирал этот товар по всей Кампании, причем берет тот, что хорошо продавался еще в прежние годы, когда торговля шла не в пример нынешнему. Товар уже куплен, его легко собрать за день-два, причем собирать его будут в Ноле, откуда такой красивый вид на Везувий.

Торговец, что везет повозки, не станет ждать. Его помощник доставит шестую повозку прежде прочих, быстро, без промедления. Когда остальные пять прибудут, торговля уже будет в самом разгаре, товар на шестой повозке — самый отборный.

А вот как нам торговать, какую цену дать и что купить вначале, а что после, того твоя служанка посоветовать не может. Одно могу сказать, хозяин: они станут торговать всерьез, дабы славы своей не порушить и новую славу к прежней прибавить...»

Антифон

В тот день, горячий, душный день месяца июня, в консульский год Марка Лициния Лукулла и Марка Аврелия Коты, я, обезьянка Учителя, очень была горда собой. Смогла! Сделала! Сумела!

Спартак получил мое письмо вовремя, но об этом я узнала много позже. Как и о том, что оно было уже третьим. Точнее, вторым — лохматый апулиец Публипор был не силен в грамоте и просто прислал гонца. Его парни раскусили трудный орешек с когортой-жаворонком на день раньше меня. А еще за день до этого пришло послание от неизвестного друга — с подробным планом, с именами всех римских командиров. Кто он, я так и не узнала. Спартак умел хранить тайны.

Но в тот день я была очень горда собой.

«Принципиально неправильная самооценка, — сказал Учитель. — Воображаешь себя не сильнее, не умнее, чем есть, а кем-то вообще другим». Тогда я и в самом деле вообразила себя богиней.

Ненадолго, конечно.

* * *

Чужака я заметила поздно, лишь войдя в комнату и дверь прикрыв. То ли из-за темноты, то ли из-за мыслей о все той же когорте, будь она не неладна.

Замерла, застыла.

Как назло, Аякса не было — сама же услала одноглазого в город. Побродить, в толпе потолкаться, послушать, по сторонам поглядеть. Он не возражал — чем не служба, лучше и не придумать. Тем паче госпоже Папии ничего не грозит, в «Огогонусе», считай, все свои.

Свои, как же!

Умчался мой Аякс, только пыль от сандалий осталась, а я в лавку завернула хлеба свежего купить. Хлеба, сыра козьего... В общем, только в комнате и очнулась.

...Высокий, широкоплечий, на плечах — плащ темный до пят. Стоит. Возле окна, возле ставни приоткрытой, спиной к двери, ко мне то есть.

Молчит, не двигается. Тихо так стоит, не дышит словно. Не Учитель, хоть и похож чем-то. Это я поняла сразу.

Хлеб с легким стуком ударился о доски пола. Он даже не обернулся.

— Мне нужен мой брат, Папия Муцила. Где он?

Масло в светильнике никак не хотело зажигаться. Я чуть не застонала — от злости да и от испуга (все там же он! за спиной!), в который раз чиркнула кремнем... Длинная узкая ладонь неслышно протянулась вперед, на миг задела над светильником, дрогнула.

Огонек... Сперва робкий, затем веселый, сильный. Только почему-то розовый.

— Мне нужен мой брат.

Он уже у стола. Присел на табурет, потянулся к фибуле на плече, подумал. Отдернул руку. Почему-то это сразу успокоило. Кажется, гость очень устал. Кажется, очень расстроен.

Я не сторож брату твоему. Почему ты ищещь здесь?

Розовый огонь скользил по его лицу. Внезапно почудилось, будто не дрянной дешевый светильник на невысокой ножке освещает гостя. Свет он принес с собой — яркий ничуть не похожий на солнечный.

Владыка розового огня.

— Не спорь со мной, Папия Муцила. Я Самаэль, вершитель Порядка, стоящий слева от трона Отца. Я — брат Первенца, твоего Учителя. Мне он нужен. Срочно! И только попробуй мне солгать! Пожалеешь!..

Кажется, он хотел напугать меня — окончательно, до холода в пятках. А я, напротив, совсем спокойной стала. Не надо грозить мне, Младший Братец! Грозили уже.

— Самаэль? Значит, ты муж Лилит? Мы с ней почти подружились.

* * *

— Он не хочет видеть меня, Папия! Меня, своего брата!.. Думает, если он — Первенец, любимец Отца... Мне, нам всем нужна его помощь, он обязан помочь, это его долг, его обязанность! А он даже не сказал, как его найти.

Когда я чуток привыкла — и к розовому огню, и к нежданному гостю, — страх и вовсе выветрился, улетел за ставни. Парень как парень — по лицу больше двадцати лет и не дашь. Красивый, большеротый, губы яркие, только слегка полноватые, как у мавра из Нумидии. На Учителя не похож, разве что ростом.

И от сыра козьего не отказался, когда я предложила. Ел только странно — большими кусками, глотая сразу, вкуса не чувствуя. Но не от жадности, а словно и не зная, что еду разжевывать полагается. Зря, сыр-то отменный, долго выбирала.

— Ты — его ученица, ты должна знать. Где он, скажи.

Вот так! Уже не грозит, просит. Скоро умоляет. Да, видать, плохи дела у Младшего Братца. Что толку стоять слева от Трона, если брат даже на глаза не пускает?

— Да, я Его ученица, Самаэль. Не меньше — но и не больше. Я не знаю, где Он. А знала бы — не сказала.

Думала — возмутится. Нет, стерпел. Вздохнул, опустил голову.

— Я не всегда был с ним согласен, признаю. Спорил с ним, не пошел вместе с ним в бой. Но... Если он не хочет помочь, помоги мне ты.

— Я?!

— Мой брат никогда не занимается мелочами. Конечно, он Страж Закона, что ему век истории или судьба целого народа? Так, еще один бросок костей, ход в игре, не больше. А грязь разгребать, выходит, нам, его братьям? Я и не спорю, у каждого — свое служение, так повелел Отец. Но мой брат — всего лишь один из нас, он не может повелевать, мы должны действовать вместе.

Ты повторяешься, Самаэль! А помогать я тебе не стану.

Снова стерпел. Кивнул. Умолк.

Я отломила еще кусок сыра (негоже гостя не кормить!), придвинула ближе кувшин с вином — и тут только поняла, что происходит. Они называют себя Сыновьями Отца, но, по нашему счету — и оскскому, и самнитскому, и римскому даже, — все они... Боги? Боги, конечно! Этот парень, которому я и договорить не дала, из старших сыновей, вроде как Аполлон, а то и сам Марс. Сказали бы мне год назад!.. Ввалился, значит, к беглой рабыне Терции Марс Произрастатель, бог Великое Копье (Маурус, если по-нашему), да и говорит: «Помоги мне, Терция-рабыня, с братом моим, никак с Ним поладить не можем». А Терция-рабыня ему в ответ...

— Я не так давно знаю Учителя, Самаэль, вершитель Порядка. Но уж поверь, мелочами заниматься Ему приходится. И не мелочами — тоже. Я в том — Его ученица. Тебе я помочь и не могу, и не хочу. Не хочу — потому что на то Его воли. А не могу... Как же я могу помочь Сыну Отца, я, обычный человек?

— Можешь!

Думала — разгневается все же. Бог, не кто-нибудь. Не разгневался — обрадовался. Вскочил, кивнул, зачем-то волосы свои поправил.

… Рыжий! Странное дело, только сейчас заметила — рыжий он, Самаэль, брат Учителя. Как Солнце, рыжий и точно, Аполлон!

— Потому-то мы и берем учеников. Мы не люди Папия Муцила, мы привыкли мерить по себе, очень часто нам даже не понять сотворенных Отцом. Так легко ошибиться — и нарушить Закон легко. Поэтому мы часто спрашиваем совета у людей. Странно, дико! Мы, Сыны Отца сотворенные из пламени!.. Но иначе невозможно, Земля принадлежит не нам — людям. Мы не всегда разбираемся в их делах, а великое порой зависит от столь малого!..

Встал, к открытому окну подошел, замер. Что он там видит? Наверняка не пыльную улицу, не хлебную лавку напротив. Слыхала я, будто боги видят сквозь камень. Только камень что — ерунда, семечки. Учитель видит сквозь Время. А этот?

— Брат и так стал выше нас всех. Это несправедливо, мы все равны перед Отцом! Но он умен, мой старший брат, он умеет побеждать даже после разгрома. Он взбунтовал младших братьев против Отца, хотел изменить весь порядок, оттеснить всех нас от Престола. Майкл ниспроверг его, мы изгнали предателей подальше от лика Отца. И что? Теперь у нашего старшего брата есть свое войско — верное, бесстрашное, ждущее только приказа. Им уже нечего терять! Да, он умен, порой видит дальше всех нас. Возможно, он в чем-то прав и сейчас. Мы поможем ему — но пусть и он поможет нам. Почему он не хочет? Мы же выполняем волю Отца! Только Царство помирит всех — и нас, и людей.

Хотела я сказать, что не у меня о том спрашивать. Хотела — не сказала. Не меня спрашивает рыжий. И не со мной говорит. Кто я ему? Обезьянка Учителя — не больше.

— Вечное Царство людям недоступно, сотворенное им бренно. Но одно Царство может сменять другое, порядок останется, Закон будет соблюдаться. Разве такое не разумно? Но мой брат готов разрушить все, осмеять, выполоскать в грязи. Пусть люди несовершенны, пусть они никогда не сравняются с нами, Сыновьями Отца, но их можно и нужно сделать лучше, научить, подчинить Закону. Это помирит нас.

Не для меня говорил он, Самаэль, брат Учителя. Но я — слышала!

— Оглянись вокруг, Самаэль! Царств и так хватает. Их даже слишком много.

Обернулся — резко, словно от удара. Сверкнул глазами.

— Ты понимаешь, Папия! Много, слишком много. А должно быть одно! Миром должен править избранный народ. Избранный — Отцом и нами. Когда придет время, он передаст власть новому народу, но тоже избранному.

Я — понимаю? Кажется, понимаю.

— Время — река, — вздохнула. — Люди — кувшинки. На берегах частоколы стоят, землю между царствами делят. А вы, Сыновья Отца, при Царствах вроде как надсмотрщики. Значит, наш участок римлянам отвести решили? А всех прочих, которые неримляне, спросить не хотите?

Поморщился, словно уксуса хлебнул. Неразбавленного.

— Мы и так спрашиваем — совета. Но позволить людям самим решать судьбу мира? Обезьянам? Предлагаешь провести плебисцит среди... среди неандертальцев?

Вот спасибо! Хламидомонадой уже величали!

— Люди и так получили то, на что не имели права даже взглянуть, — Землю. Так пусть хотя бы живут по Закону. Пусть их Царство будет лишь тенью — но тенью Царства настоящего, истинного! И незачем каждый раз устраивать людям экзамен, они его все равно не выдержат. Я ошибся — доверился одному... гамадрилу. Расхлебывать мне — с него, гамадрила, какой спрос? Ты должна мне помочь, Папия, помочь наконец построить Царствие Земное, единое, живущее согласно Закону. Поговори со своим Учителем, он к тебе хорошо относится, он тебе верит!..

На миг представилось, что мы с этим рыжим в сказке — такой, как мне в детстве рассказывали. Встретил путник бога, тот его попросил (в сказках они, боги, всегда чего-то просят), а путник в ответ: даю, мол, чтобы Ты дал. Мешок золота, невесту-красавицу... Или дюжину молний, чтобы поразить проклятую шестую когорту!

А почему бы и нет? Даже если Закон их нарушу, если меня саму молнией испепелят! Посмотрела я на Самаэля, брата Учителя, подумала... Почему? А потому, Папия Муцила. Потому! ^

— А скажу о тебе Учителю, как только увижу. Больше мне помочь тебе нечем. А сейчас — уходи, Самаэль!

Антифон

— Прогнала, значит? — Учитель покачал головой, хмыкнул. — Моего брата, Самаэля Вершителя, что подобен высокой горе, Владыку розового пламени? Так и сказала: «Уходи»?

— Угу.

Не засмеялся, только воздух вдохнул. И я так умею — если смеяться очень хочется, а нельзя.

— Наглая бесхвостая обезьянка прогоняет Самаэля? И он уходит? Ох, Папия! Знаешь, что он Мне потом сказал?

И вдруг я поняла — Учителю вовсе не смешно. Странное дело — им, сотворенным Отцом, трудно понять нас, обезьян. Нам проще. Во всяком случае, мне.

— Он меня испугался, Учитель. Вы, дети Отца, привыкли бояться силы. И если кто-то не боится вас...

Его взгляд не скользнул — ударил. Выдержала — не отшатнулась.

— Это хорошо, Папия, Моя ученица, что ты его прогнала. Самаэль и все прочие должны знать свое место. Хорошо! Но хорошо лишь то, что хорошо кончается. Понимаешь, о чем Я, обезьянка?

Подумала. Поняла.

— Хорошо то, что люди смертны. И я — смертна. Мне никогда не стать сильнее вас, Сыновей Отца. Я просто не успею... Кажется, мы с Тобой вместе придумали еще притчу, Учитель?

— Угу.

Этот разговор случился позже, много позже. К через год после того, как я ушла из Рима. Спартак тогда был еще жив.

* * *

— Узнал я, госпожа Папия. Как есть, узнал! В Ноле декурион наш занят очень, да так, что и на день отлучиться не может. Я с рабом его, с привратником, в таберну завернул...

— В Ноле... Декурион Феликс Помпеян в Ноле. В Ноле… Когорта «Жаворонок». Спасибо, Аякс! Кажется, мы сделали все, что можно. Или нет?

— Да, Папия, чего мы еще с тобой сделать могли, вдвоем-то? Когорты Глабра окружить, стрелами засыпать, в плен взять и на крестах развесить? На себя лучше погляди — не белая ты даже, зеленая, ровно лягушка. Хватит, ложись спать!

— На крестах... А хорошо бы, Аякс! Всех — на крестах!

— Ага. Страшная ты очень, погляжу. И твоего декуриона тоже — на крест? Спи лучше! Эх, была бы у меня такая дочка!..

Антифон

— Отчего вы, Сыны Отца, столь жестоки, столь немилосердны? — спросила я Учителя.

— И кто это такой добрый интересуется? — усмехнулся Он.

* * *

Сон, не сон...

Да проснись ты, госпожа Папия! Проснись, говорю!..

Не сон.

Яркое солнце за окном, за отворенными настежь ставнями, ласточки в белесом от жары небе. Помпеи, славное заведение дядюшки Огогонуса. Все знакомо, все обычно. Аякс все тот же... Нет! Не тот же, совсем не тот.

Госпожа Папия! Проснись наконец!

Проснулась.

— Что-то случилось? Что-то...

Можно не спрашивать. Все на лице у одноглазого написано — большими буквами, как в школьных прописях.

— Спартак...

Сглотнул, по лицу ладонью провел, глазом своим единственным моргнул, словно под веко пыль попала.

— С утра закричали. Сначала на форуме, потом на улицах. Разбиты наши, у Везувия разбиты. И Спартак вроде как... Убит, значит.

Привстала, в окно посмотрела, все еще не понимая Ласточки, ласточки... Хорошо вам там, в небе, ой хорошо. До первого ястреба.

— Эта когорта, «Жаворонок» которая... Квинтилий Басс, в общем. Перехитрили наших, ночью напали. Почти всех на месте положили, кто уцелел, на вершине заперся.

Встала, накинула тунику.

Кивнула.

Все ясно! Как думали, так и случилось. Когорта «Жаворонок», ветеранская, отборная, успела раньше, чем наши на Везувии спохватились. И что ночью напали, тоже понятно. Мастера!

— Папия! Госпожа Папия! Тебе... Может, воды дать?

Стиснула зубы, помотала головой. Вот так, богиня Папия! «Гордыня — не просто завышенная самооценка, это принципиально неправильная самооценка». Лучше надо было Учителя слушать!

— Я поняла, Аякс. Спускайся вниз, скоро буду. У нас сегодня полно дел.

* * *

Пыль... Отчего так много пыли? Ее здесь всегда много, но сегодня вообще хоть не дыши. Не дыши, глаз не открывай.

— Ой убили! Ой убили-зарезали! Всех убили, до последнего, кожу содрали, на кипарисах развесили, Спартака-старшого в цепи заковали! Ой, люди добрые, чего было, чего было!.. А? Чего было? Так все же говорят, все. Нет, сама не видела, но так ведь все...

Сколько пыли! Не иначе ветром утренним нанесло. Или я просто не замечала, все по сторонам смотрела, ласточек в небе считала. А вот сегодня почему-то все сандалии собственные рассматриваю. Не хочется взгляд поднимать.

— Восславьте богов, квириты! Сокрушены супостаты, всеконечно сокрушены. Хвала тебе, Юпитер Капитолийский, хвала тебе!..

Людно сегодня на форуме помпейском. Торговцев, что из сел окрестных приезжают, не слишком — не иначе букцины распугали, зато местных полно. Сошлись, сбежались. «Волчицы» сонные — прямо с подстилок соломенных, гуляки не похмеленные с рожами небритыми, разносчики уличные, носильщики, стражники. Еще бы, новость такая!

А какая, собственно?

— Сам видел, слышал сам. Все, все видел! Я тогда аккурат к Везувию подъезжал. Гляжу: бегут. Нет, вначале не увидел — услышал. Букцина, значит, заиграла. Сначала одна, потом другая...

— Значит, протрубили в букцины — громко так, от души, потом — вроде как топот конский. Гляжу на дорогу, а там...

— Вначале конные, с сотню, не меньше, потом и пехота — бегом, с копьями наперевес. Крепкие такие, в годах, не иначе ветераны...

Слушают. И я слушаю. То ли в третий раз, то ли в четвертый.

— Я к вилле ближайшей, что возле Везувия, а туда не пускают. Стоит десяток крепких ребятишек — опять же с копьями, а дальше этот, на древке, серебряный. Ну значок когорты который. Гляжу, а на серебре — жаворонок, тоже Из серебра. И цифра — то ли пять, то ли шесть...

Пока мы из Испании плыли, трюмные благовония вдыхали, от скуки да от качки о многом с сенатором Примом поговорить пришлось. И о Риме проклятом, и о Сулле, и о кампании нашей. Умен он, Прим, и знает много. Таких, наверно, и следует в сенат назначать. Только ум у него тоже — сенаторский, непростой. Вот, скажем, слухи, болтовня обычная. Вроде бы невеликое дело — всегда люди языками чесали. И прежде, и теперь, и через тысячу лет будут. Только для Прима-сенатора это не просто словеса пустые да глупые — источник. Так и сказал он: «Источник», вроде того, что на поляне лесной увидишь. He беда, что вода мутная — пить все равно можно, если дать отстояться. Врут, перекручивают, но правду сыскать таки можно. Если, конечно, знать как. Прим мне сказал — как. Благо времени на все хватило и на это Долго плыли! Не так и сложно оказалось. Вначале следует найти этот самый «источник» — говоруна длинноязыкого, кто первым болтать начал, кто волну пустил.

Слухи, конечно, не только «источник». Ручеек и оружием стать может, если, к примеру, яду в него плеснуть. Но это уже иной разговор.

— Точно, точно, шестая когорта. Они уже с ночи на Везувии были, и лагерь разбить успели, и все вокруг прочесать...

Вот и хлебаю я из источника этого — полными горстями. Противно, но надо. А тут еще пыль. Откуда ее столько?

— Давно пора на крест этих разбойников! Где же видано такое? Десять рабов бежали в один день. И у меня бежали, и у соседа. Не иначе к разбойникам этим проклятым и подались. На крест, на крест!

— Ой убили! Ой убили-зарезали! Всех убили...

* * *

— Я так поняла, Аякс. Болтают многие, площадь целая, а видел всего один. И не видел даже толком.

— Чего ж не видел, госпожа Папия? Все видел, все сходится: шестая когорта, ветеранская, жаворонок на значке.

— И больше ничего. Пока мы знаем, что Квинтилии Басс у Везувия, наверное, и сам Глабр туда уже подоспел — или подоспеет вот-вот. И все! Боя не было, убитых не было, пленных. А ты: разбили, убили!

— Ну... Понятное дело, на то и болтают. Один сказал: пришли, второй: в бой вступили, третий: строй прорвали, четвертый: лагерь захватили.

— Угу. Эх, взять бы этого болтуна, за ворот встряхнуть, ножик к горлу приставить!

— Это можно, Папия! Прослежу за ним, а ближе к утру…

— Нет, не стоит, все, что знал, он уже рассказал. Глядишь, завтра новый говорун объявится — и его послушаем. Приказ помнишь: наблюдать и докладывать, не больше. Пока мы свое дело сделали, ты прав. Будем ждать.

— Только... Последнее это дело, госпожа Папия, — ждать. Оно, бывало, стоишь, выхода на арену ожидаешь...

— Мы давно на арене, мой Аякс. Не спеши! Слушай, пыль-то откуда? Никогда не видела, чтобы так много...

Антифон

Не спешить! Легко сказать, не спешить. Перед битвой — еще ладно, а когда бой начался? Твои друзья уже воюют, им в лицо Смерть глядит, а ты!..

Но тогда, в те далекие жаркие дни, и вправду никто не торопился. Что случилось, я поняла быстро: ветераны Квинтилия Басса заняли дорогу, которая на Везувий ведет, но дальше не пошли. Ждут! Понятно чего — Глабра ждут. И Спартак не торопится — тоже ждет. И Глабра-претора, и момента нужного.

Значит, и нам с Аяксом подождать следует. Хоть и прав одноглазый — последнее это дело. Ведь там, на Везувии, все наши: и Крикс, и Каст, и Ганник, и Спартак. И Эно-май тоже там.

Почему-то за него я не волновалась. Совсем. Мой белокурый бог на войне, я тоже. Мы хотели этого, надеялись, мечтали. Все идет правильно.

* * *

— Стой, девочка, да! А ну стой! Стой, говорю!..

Ага, сейчас! Вот прямо-таки посреди улицы колонной коринфской замру.

— К-куда-а?!

И — лапища тяжелая на плече. Это уже хуже. Вот гарпии с даймонами! И Аякса куда-то унесло.

… Не куда-то, конечно. Сама ему, одноглазому, велела в дом к декуриону нашему наведаться — к привратнику знакомому. Вдруг там еще один «источник» заплещет? Вроде бы ни к чему мне охрана — две улицы всего-то и пройти С таберны дядюшки Огогонуса. И на тебе!

— Покажись-ка, цыпочка, да!

Пьяный? Пьяный, конечно, прямо вакхант. Дух, как из пифоса, рожа красная, в прыщах. При бороде — не из римлянин, значит. Но и не из наших. Говор чужой, сразу слышно.

— А ничего!

Скользнула чужая ладонь по груди, по бедрам. Дернулись пухлые яркие губы.

— Сойдешь! Десять ассов — только чтобы на все соглашалась. Пошли!

Для таких случаев мне Аякс и требуется. Только случай есть, Аякса же нет. И не будет, по крайней мере скоро. Далеко дом Феликса — за Форумом, за цирком.

— Чего стоишь, подстилка, да? Десять ассов мало? Остальное оплеухами добавлю, да.

Точно добавит! Все ясно, как на фреске, — торговец заморский, то ли грек, то ли сириец, завернул в Помпеи уд почесать, только-только в гостинице пристроился, только-только винца хлебнул. На охоту вышел.

На помощь звать? Пуста улица, не докричишься. И кто в добром городе Помпеях за «волчицу» вступаться станет, тем более незнакомую? Поглядела прямо в рожу его, в глаза, похотью срамной полные. Если бы про оплеухи не помянул, можно было бы и добром дело решить. А так... Не люблю, когда женщин бьют!

— Ну пошли, красавчик!

Улочку эту я сразу приметила. Даже не улочку — переулочек малый. Слева стена, справа стена. Маленький переулочек, всего на тридцать шагов. Ничего, мне хватит.

— Стой! (

Чего, прямо здесь? Ну городишко, срам один, да.

Это точно, сладкий мой. Срам! Поглядела вверх, туда где между стенами вечернее небо белело. Откуда-то столь ко пыли? Даже на зубах хрустит.

Посмотрела вперед — пусто. Назад — тоже пусто.

Ладно, здесь так здесь, да. Скидывай тунику.

Сейчас, сердце мое, сейчас! Нож у пояса... Ладно, и заколкой обойдусь. Не впервой!

… Тебе нельзя молиться, Учитель. Ты не станешь слушать нас, бесхвостых обезьян, не станешь слушать Своего брата, даже приказ Отца для Тебя — не всегда приказ. Тысяча тысяч быков — для Тебя не жертва, Ты меряешь, взвешиваешь и делишь миры, что Тебе моя просьба, просьба беглой рабыни, мечтающей о том, о чем не смеют мечтать даже цари? Поэтому я не буду Тебя ни о чем просить и жертвовать Тебе ничего не стану, но поступлю, как Ты поступаешь. Закон выше приказа, выше любви, выше всякой мольбы, только у меня свой Закон, Учитель, в нем всего одна заповедь, и проста она, как сама смерть. Рим должен погибнуть, погибнуть, погибнуть, и волку выть на Капитолии! Когда тонешь, хватаешься за соломинку. Когда дерешься насмерть, бьешь врага заколкой для волос. Поэтому я попрошу Другого, того, кому любы жертвы, люба кровь, и смерть тоже люба, того, кто обещал помочь. Да не откажет!..

* * *

— Эй, ты чего, девочка?!

— Диспатер, Отец Подземный, Невидимый, даруй нам, поднявшимся против проклятой Волчицы, победу. Прими, то, что я даю!

Антифон

Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он над всеми сынами гордости...

Ему нужны слуги, и он готов за это платить.

* * *

— Маурус-заступник! Да у тебя же... У тебя... Вся туника в крови! Госпожа Папия!..

— Угу. Так что там у нашего декуриона, Аякс?

* * *

Думала, не засну.

И вправду, куда спать? До Морфея ли лежебоке в так ночь? Там, у Везувия, наконец-то началось. Все что мы готовили, ради чего рисковали, страдали, гибли. Там воскресшая Италия, ее бойцы, ее вожди. Там... Но все-таки заснула — сразу, словно покрывалом черным накрыли, словно под лежаком деревянным пропасть разверзлась. А может, и не словно.

...Автобус зарычал, дернулся, медленно тронулся с места. Грязь, грязь, грязь, холодная, непролазная, гиблая.

Осень...

Стряхнула с рукава пальто темное пятнышко мокрой земли, не спеша отступила назад. Моего имени не было в бесконечных списках, зря я простояла битый час на залитой грязью площади. Странно, почти хотелось, чтобы меня все-таки вызвали. Сесть в автобус, закрыть глаза, ни о чем не думать... Чего еще можно хотеть?

Ты ли это, Папия, внучка консула?

Я, все-таки я. На ногах — что-то непонятное, то ли короткие калиги, то ли... То ли просто мужские ботинки. Быстро слова вспоминаются! Ботинки, пальто (короткое, в черную и желтую клетку), сигареты.

Закурила.

Все? Представление закончено, можно идти в бар «Хэмфри», деньги еще есть, надо будет взять коньяку, согреться.

Осень, осень...

— За что? За что, да?

Еще и этот — старый знакомец. То есть не старый и не знакомец вовсе. Стоит рядом, не уходит. В черной бороде — нежданная проседь, вместо плаща — старый ватник с дырой на спине. Сходил, значит, по девочкам, грек-сириец.

— Ты... Ты! Ты меня убила, убила, да! Убила!!! ^

— Убила, — соглашаюсь в двадцатый, наверное, раз. — Не тебя первого. И не последнего наверняка. И что? Меня тоже убьют и других не пожалеют.

Дергается черная борода, плачет грек-сириец.

— Всего-то и хотел с девочкой позабавиться, да! Десять ассов хотел заплатить. Десять ассов, десять!

— Асс у тебя — асса ты стоишь, — вздохнула. — А как в автобус садиться станешь, подумай напоследок, хорошо ли женщин покупать за десять ассов. Жил свиньей — как свинью и зарезали.

__ Ты меня убила, убила, да!

Ну вот опять!

— Женщин всегда покупали. Всегда, да! В чем я виноват? В чем? Разве я это придумал, да?

Плачет? Плачет! Вот чувствительный попался!

— Ладно, так и быть, расскажу тебе притчу. Не поймешь — твое горе. А притча такая. В городе Силоаме...

Антифон

— Не понимаю, Учитель! Объясни. Разве это притча? И Силоам — где это?

— Ох обезьянка... Силоам — даже не город. Так, городок в три дома возле Иерусалима, у горы Сион. Там есть знаменитый водоем, целебный, к нему каждый день приходят сотни людей. И вот однажды башня, что стояла возле источника, рухнула...

— ...И задавила восемнадцать человек. Это я поняла. И что? Они были в чем-то особо виноваты? Как Ты говоришь, грешны?

— Думаешь, что эти люди были грешнее всех прочих, что так пострадали? Нет, говорю тебе, но, если непрочие не покаются, то так же погибнут. Впрочем, даже если покаются — все равно погибнут.

* * *

...Что говоришь, да? Разве это притча? В притче должна быть мораль, должен быть смысл, да! А ты меня просто убила, убила. Да!

— В том-то и притча, что никакой морали нет. И смысла нет. Не лезли бы они под башню ветхую, может быть, еще год-другой прожили. И ты прожил бы, потешил бы ремень свой мокрый, пока к Спартаку на крест не угодил. Не повезло, со мной встретился!

— Ты...

Отвернулась, бросила окурок на мокрый гравий дорожки. Хватит! Еще раз услышу — опять прирежу. Здесь можно, знаю.

— Госпожа Папия Муцила?

Ого! Тихо подошли, не заметила. Не увидела, не услыхала даже.

— Разрешите на несколько слов?

Трое — похожие, словно братья Ресы, только иные совсем. Здешние — на «вы» обращаются. И одеты дивно: плащи кожи черной, шляпы без полей, тоже черные. Без полей, зато с козырьком. Оружие при поясе — не наше, громкого боя. А ко всему — блестки серебряные — на плечах и возле ворота. Приглядишься — вроде как две молнии рядом.

Власть, сразу видно!

Не спорю. Киваю, в сторону отхожу все по той же дорожке гравиевой. Двое на месте остались, третий, не иначе старший, ко мне шагает.

Рука у козырька. Улыбка. Ой, не хотелось бы мне второй раз такую улыбку увидеть!

— Госпожа Муцила! Наш фюрер... вождь велит вам передать, что жертва принята. Позвольте уточнить формулировку?

Что?! То есть не «что», конечно. Вон, те двое греку-сирийцу уже руки, бедолаге, крутят. Но почему «формулировка»?

Белый листок, черные значки рядами. Откуда только достал?

— Итак, вы сказали: «Прими то, что я даю». Подтверждаете?

Антифон

— Не покаются — погибнут, покаются — все равно погибнут. Где же выход, Учитель?

— А кто сказал, что у вас, обезьян, есть выход? Разве тебе не известно, Папия, чем кончается жизнь?

— Но прожить можно по-разному, правда?

— Угу. Зачем Я только связался с тобой, Папия Муцила?

— В Твоем вопросе — ответ. Если Ты связался со мной, значит, было «зачем». Это «зачем» — тоже не тайна.

— Папия Муцила, хочешь, я превращу тебя в вечернюю зарю на Гавайских островах? Все скажут, что ты — очень красивая.

— Тебе лестно быть всесильным перед сопливой девчонкой. Всесильным, всемогущим, всезнающим. Перед остальными получается хуже, правда? Твой Отец, Твои братья — особенно Тот, которого Ты так часто...

— Молчи! Я не прощу тебе этих слов, Папия Муцила. Никогда!

— Ты обижаешься совсем как человек, Учитель. Неужели наши человеческие привычки властны даже над Тобой? Не обижайся. Люди бренны, очень скоро — через год, через полвека — я отправлюсь туда, куда подгоняют автобусы, и тебе сразу станет легче, правда?

— Гордыня, Моя ученица, гордыня! Принципиально неверная самооценка.

— Думаешь, Учитель, я грешнее всех прочих? И что? Не покаюсь — погибну, покаюсь — все равно погибну. Разве тебе не известно, Сын Отца, чем кончается жизнь? Лучше скажи, зачем вся эта ерунда: автобусы, коньяк, сигареты, бараки, пистолеты «люгер»? Неужели Твоих слуг надо обязательно одевать в черную форму с рунами «зиг» на петлицах?

— Они — не Мои слуги. Сама с ними связалась, сама расхлебывай. Тебе что, нужен Плутон с бородой из ваты, восседающий на троне? Трехглавый Цербер из генетической лаборатории? Ты видела то, что видели остальные, это след их мира, их времени. Я часто там бываю, потому что объект очень удобен, оттуда легко добираться до... Не твое это дело, ты, хламидомонада!

— Угу. А Ты — Учитель хламидомонады.

— Смелая, гордая, наглая... Зря Я брал тебя с Собой в Смерть! Только ты ошибаешься, Папия Муцила. Хочешь убежать от Меня? Туда, к автобусам? Не надейся. Я не позволю сбежать Моей обезьянке!

* * *

На этот раз «источник» искать не пришлось. Вот прямо посреди форума — мордатый, плечистый, в плаще военном.

— ...И о том вам, граждане славного города Помпеи, претор Глабр объявить спешит, дабы болтовню ненужную пресечь и вас в лишнее беспокойство не вводить. Слушайте и не говорите, что не слышали!

Переглянулись мы с Аяксом.

Слушаем.

А утро красивое. На небе тучки легкие, ласточки знакомые над черепичными крышами кружат, воздух легкий. И пыли нет!

— ...Так их, так их, бунтовщиков-разбойников! Всех на крест, всех на арену!..

— Значит, гладиаторы в цене упадут? Ясно-ясно!

— Ну девки, держись! Дня через три, как бунтовщиков порешат, жди сюда вояк. Где ж им после победы повеселиться, как не в Помпеях? Так что меньше пятнадцати ассов за ночь не брать, договорились?

— А беглых, беглых хозяевам отдавать будут? У меня бежали, у соседа бежали...

* * *

Отхлебнула вина, вкуса почти не чувствуя, назад, на столик с ножками гнутыми поставила.

— Спасибо! Действительно прекрасное!

Покачал головой дядюшка Огогонус, то ли мне не веря, то ли о своем думая. Вздохнул, сам вина глотнул, поглядел на Аякса.

— А что я? — Одноглазый плечами костистыми дернул. — Я в легионах не служил. Если бы чего насчет арены, все бы как есть обсказал. Тут война, понимаешь!

Война. Маурусу Победоносному мы сразу вина плеснули. Неразбавленного, как и полагается.

— В общем так. Боя не было, как мы и думали. Эти, из «Жаворонка», перед рассветом налетели, грамотные, гады! Только не застали никого в поселке. Тогда они наверх, к вершине. Там вроде слегка сцепились с нашими, с теми, кто отступление прикрывал.

— В Конской Прихожей, наверно, — не выдержала я. — Там проход узкий, легко отбиваться.

— Ну да, — кивнул одноглазый. — Квинтилий Басс рисковать не стал, начал лагерь строить, а вскоре и Глабр с остальными когортами подоспел. С тех пор так и стоят, третий уж день. Ждут. И они ждут, и наши ждут.

— Гм-м-м...

Повертел дядюшка Огогонус чашу в толстых пальцах, вновь подумал, затем на столик поставил. Рядом с моей.

— Как я понял, дорогие гости, много припаса на вершине Везувия не соберешь. Потому Глабр и уверен в победе. Голод страшнее меча. Еще два-три дня, и...

Переглянулись мы с Аяксом. Насчет «и» мы сразу поняли, да и гонец мордатый прямо намекнул. К чему кровь римскую драгоценную лить? Трусливые бунтовщики сами сдадутся, как свои калиги догрызут.

— С припасом — не знаю. — Одноглазый хмыкнул, допил вино, языком прицокнул. — Наш Спартак ихнего Глабра не глупее. Но вот что холодно на той вершине, это точно. Даже днем холодно, а уж ночью! И ветер еще.

Да, верно. И ветер, и холодно. Голый камень, ни травинки, ни кустика. Если мой Эномай там, надеюсь, плащ теплый при нем. Плащ ему я сама купила — удобный, Шерсти сардинской и не весит, считай, ничего. С таким и на камнях ночевать можно. Не забыл бы, мой белокурый!

Только не это главное.

— Насчет войны я тоже не слишком, — проговорила осторожно. — Но как выходит? Зачем Глабр гонца в Помпеи присылал? Народ здешний успокоить, так? Чтобы под лавками не прятались?

Кивнули. И дядюшка Огогонус кивнул, и мой Аякс.

— Глабр — не просто вояка, он претор, консула заместитель, ему за порядком следить положено. К тому же выборы скоро, он, говорят, кандидатуру свою выставит. Вот

и старается — заранее избирателями запастись. Это понятно, только вот...

Подумала немного, уроки сенатора Прима вспомнила.

— Иногда важно не только то, что говорят, но и кто говорит. Гонец — не простой легионер, не десятник даже.

— Центурион, — согласился Аякс. — Я нарочно переспросил. Центурион третьей когорты. Уважает, значит Глабр город Помпеи!

— Угу. Сюда центуриона прислал, и в Нолу прислал, и конечно, в Рим. Туда уж наверняка не просто центуриона! повыше кого, чуть ли не самого Басса. А если бой? Если посланцы вовремя не вернутся? Кто легионеров на врага поведет? Он же собственное войско, считай, обезглавил! Значит?

— Претор Гай Клавдий Пульхур Глабр уже венок победный примеряет, — хмыкнул одноглазый. — Не рановато ли?

— Значит? — повторила я.

— Глабр — самоуверенный дурак, — резко, без тени улыбки бросил дядюшка Огогонус. — Что бывает с дураками на войне, известно.

Не стала спорить. И вправду известно.

— Еще. Сегодня на Форуме про беглых рабов болтали. С чьей-то виллы бежали, не двое, не трое, чуть ли не дюжина. И вчера о том же говорили, и позавчера. Глабр разбойников на Везувии осаждает, а рабы от хозяев толпами бегут. Куда бегут, интересно?

— Зови трубачей! — усмехнулся Аякс, повел плечами, ко мне повернулся. — А не пора ли нам в путь, госпожа Папия? Засиделись мы тут, в этих Помпеях!

* * *

— При хозяине говорить не хотел, обидится еще. У него, у Огогонуса нашего, «волчица» пропала. Может, видели, — худая такая, смерти страшнее. Вчера ночью сгинула — только хватились лишь сегодня. И что интересно, в доме все входы-выходы на ночь, когда гости от «волчиц» разойдутся, запираются, ключи хозяин, Огогонус, под тюфяк прячет да еще засовы задвигает. Не уследил толстяк! Думают лихие люди с собой увели, только зачем им такая? За два асса продавать, и то не купят, поостерегутся. Может, худая эта к нам на Везувий навострилась? Будет, кем врагов пугать!

* * *

В комнату к Фортунате-толстухе я почти что ворвалась. Гость очередной только-только уходить собрался, тунику даже не оправил. Вошла я, молча на него поглядела. Открыл он рот, повозмущаться, видать, решил. На меня взглянул, уже внимательно — закрылся рот.

Убрался гость.

— Спасибо сказать пришла?

Привстала толстуха с тюфяка, голая, как была, потянулась лениво.

— Мужчина, называется! Ерзал, ерзал... Ты как, Папия, покувыркаться не желаешь?

Встретились наши взгляды — и холодно мне стало до самых костей.

— Спасибо — за что? — наконец выговорила. — Твоя подруга...

— Подруга? — Еще веселее улыбка, еще беззаботней. — Какие подруги у «волчицы», Папия? Из-за сестерция лишнего друг друга под розги хозяйские положить готовы. Сколько раз меня из-за нее секли, до сих пор следы не сходят. Ну пусть даже подруга. Настоящая жертва, когда не врагов — друзей Невидимому отдаешь.

Встала медленно, почесалась, подошла к лутерию, зачерпнула воды. Мокрой ладонью по лицу провела.

— И учти — просто убить мало. Услышит он, конечно, а вот поможет ли, не знаю. Если времени нет, брюхо вспарывай. Видела, как жрецы-гаруспики овец режут, чтобы по внутренностям гадать? А у меня вчера время было, так что он, точно услышал! Спасибо все-таки скажи, не одна ты Спартаку победы желаешь. Ну покувыркаемся? Люблю маленьких!

Не стала я отвечать, тоже к лутерию подошла, воды черпнула, ко рту поднесла — хлебнуть.

Раздумала.

* * *

Тем вечером мне почему-то вспомнился Гай Фламиний, Не Тот Фламиний, мой Гай. Хорошо, что парень далеко, в Риме — не на Везувии, не в Помпеях!

Было море в трупах, как небо в звездах.

Антифон

С Агриппой мы тоже пили вино. Не такое, конечно, как в таберне дядюшки Огогонуса, похуже. Где взять фалернское на краю света?

Старый мужчина, старая женщина. О чем говорить нам? О Прошлом, о Прошлом...

— Не вини Тита Ливия, царица. Он родился совсем недавно, ему нечего помнить. А главное, исторический труд — не сводка военных действий, не пособие для обучения центурионов. У греков есть понятие «драматический эффект».

— Угу. Синекдоха, знаю. Внимайте, доблестные квириты, внимайте — и ужасайтесь. Ибо сплели злокозненные гладиаторы на Везувии, словно звери дикие запертые, вервии из лоз виноградных и в ночь темную со скал поднебесных спустились претору Клавдию Глабру и воинству его на погибель и поругание. И набросились они, выродки рода людского, на славных легионеров, в ярости звериной своей...

— Блестяще! Мой друг Меценат оценил был твой стиль. Между прочим, он покровительствует одному отпущеннику, Горацию Флакку. Так тот однажды написал: «ярость Спартака». Кажется... Да, помню.

— По-моему, хорошо сказано.

— Ярость Спартака... Драматический эффект, мой Агриппа. Синекдоха! Спартак не был... яростен.

— А Гай Клавдий Пульхур Глабр не был дураком. Тит Ливии не видел Везувия, а вот я съездил, в Конскую Прихожую заглянул, даже на вершине побывал. И знаешь, что я понял? Меня бы тоже разбили — как Глабра. И Антония разбили бы. Разве что Цезарь Старший... Этот, наверное, справился бы. Ведь тогда Глабр сделал все правильно! Ну спустилась бы с вершины Везувия неполная сотня. И что? У подножия стоял лагерь. Лагерь! Стража, частокол, ворота. При соблюдении правил караульной службы никакие гладиаторы на веревках не страшны. Это же не африканский лес с обезьянами. Да, знаю, Спартак велел беглым рабам собраться у подножия горы, на окраине поселка, где начинается дорога к вершине. Но там тоже стояла стража, стояла целая сотня. Всего одна дорога, резкий подъем, каменные заборы, каменные дома. Это же крепость!

— Угу.

— Угу, царица. Глабр не был дураком. Он был опытным военным, его стража не спала, его войско разместилось согласно всем правилам. И все же его разбили и уничтожили. Как? Тит Ливии пишет о веревках из винограда, но такая байка годится только для... Тита Ливия.

— А как бы поступил ты, мой Агриппа? На месте Спартака?

— Не улыбайся, царица. Нет, улыбайся, конечно, только… Удар с вершины, даже самый неожиданный, ничего не решит. Нападение с равнины, со стороны дороги — тоже. Даже если ударить одновременно, все равно не получится. Так? У нас в наличии: вершина, поселок, равнина и дорога. Вершина, равнина, дорога отпадают. Что остается, а?

— Остается только выпить — за то, что римлянами тогда командовал Клавдий Глабр, а не Марк Випсаний Агриппа.

— О мед лести, царей пагуба!.. Только твоя лесть больше похожа на яд, а не на мед, царица. Будем считать, что вам тогда повезло. Выпьем! Между прочим, тот же Гораций как-то сказал:

— Мирра? Смола для бальзамирования покойников? Ну-ну! Здорово мы вас напугали!

* * *

А я все понять не могла, на что это похоже. Потом сообразила — триумф. Только не настоящий, а, так сказать, навыворот. Не триумф — фмуирт.

Гай, мой бедный Гай Фламиний Не Тот! Видишь, и я слово придумала. Страшненькое, конечно, жуткое даже. Как и все на войне.

Фмуирт!

Из Помпеи мы пешком выбрались. Аякс мула предлагал нанять или хотя бы осла, но я только рукой махнула. Не до Испании добираться, четыре же копыта — не всегда подмога. И поить, и кормить, а если еще и дорогу перекроют!

Как в воду глядела. Вначале — просто людишки один за другим, босые, в одних туниках, простоволосые, с глазами безумными. Вроде как легкая пехота...

Потому и фмуирт. Тогда я триумфов настоящих еше не видела, после уже довелось, но порядок знала. Идет воинство в красе и славе своей, трофеи волочет, кто сколько поднять может. Победитель же позади, на колеснице золоченой, с рабом-помощником у левого локтя. Держит тот помощник лавровый венок на победителевой лысине, а в ухо слова важные шепчет. Не гордись, мол, консул, завистливы боги, не поймут.

Только в нашем фмуирте все наоборот. Воинство битое нам навстречу спешит, добро бросая, а помощник мой совсем об ином речи ведет.

— Куда торопишься, госпожа Папия? А если еще не кончилось, если еше режутся? Подождали бы денек для верности! И парень твой, поди, занят — гонит гордых квиритов в хвост да в гриву.

Улыбнулась я, в небо горячее поглядела. Эномай!..

— Вот и встретимся, Аякс. Сам же говоришь: навстречу! И вправду навстречу. За легкой пехотой — тяжелая. Уже не обыватели окрестные, страхом гонимые, — легионеры. С оружием, а больше без. Доспехи не на каждом увидишь, а уж шлемов и вовсе нет. Ни строя, ни равнения. Бредут вниз, на пыль дорожную смотрят.

— Гляди, госпожа Папия, пилумов нет. А у того, слева, — даже меча. Видать, здорово им наподдали!

Что наподдали, мы узнали еще на рассвете. Быстро птицы-вести летят. Зашумели Помпеи, а после замерли — от страха-ужаса. Что будет? Чего ждать?

Кое-чего дождались. Фмуирта — для начала.

— Не мы наподдали, мой Аякс. Хотя... И мы тоже. Немножечко.

Вначале считать пыталась. Не беглецов в туниках с глазами, от ужаса квадратными, — легионеров. Было вас шесть Когорт полных, а теперь? До полутора сотен насчитала — бросила. Не стоит, пожалуй, глаза тратить и голову сушить. Не войско вы уже, квириты, ой не войско! Ну спешите, спешите, калиги стаптывайте! Интересно, куда вам бежать? В Помпеях не отсидитесь, нет там стен. Значит, в Капую? Или прямо в Рим, на Капитолий, чтобы жертву Юпитеру, богов, вознести? После триумфа полагается.

Это ты разбил их, Эномай, мой белокурый бог! Я, конечно, старалась, и Аякс старался, но наше дело — глядеть да слушать. Этим не победишь. Бить, бить, бить! Беспошадно, не переставая, безжалостно! Получила, Волчица?

— Знаешь, Папия, не нравится мне это. Слишком много их. А вдруг опомнятся, нас за горло возьмут. Почему мол, все оттуда бегут, а мы...

— Не опомнятся, мой Аякс. Видишь, ни одного старшого. И знамен нет. Не войско это уже, отвоевались.

Да, отвоевались! Бредет по дороге толпа пыльная, еще с оружием, кто-то даже узел с добром на плечах тащит — вместо значка когорты, видать. Но сражаться эти уже не станут. Спеклись, вояки!

Давно на дороге столько народа сразу не собиралось! В обычные дни одного-двух только и увидишь, ну и повозку, мулами запряженную еще, хотя Помпеи — город известный, гостями не обиженный. А теперь! То-то у тамошних «волчиц» работы прибавится!

Или не прибавится? После такого не только честь и славу воинскую потеряешь!

— А Глабр где? Куда спрятался?

— Плутон с ним, Аякс! Кому он теперь нужен?

И вправду — никому. Этот настоящий триумф без полководца не обойдется. А если фмуирт, то, если все навыворот, то самое время претору в кустах прятаться — или на коне уцелевшем мили до Рима мерить, не оглядываясь. Впрочем, победители и так на месте. Мы! Для того и выехали пораньше — зрелищем невиданным полюбоваться.

— Победа, Аякс!

— Победа, госпожа Папия. Вот здорово! Не думал даже, что увижу.

А я вот думала, одноглазый. Верила, мечтала, надеялась. Дождалась! Вот тебе, Рим, враг мой, логово проклятой Волчицы! Где теперь воинство твое, где воеводы твои, где сила твоя? Предки мои, мои родичи, убитые и замученные, откройте мертвые глаза, взгляните! Мои земляки, друзья, товарищи боевые, глядите!

— Никак, все? Кончились? Сколько мы их застали, госпожа Папия? Сотни три?

— Пожалуй. Из шести-то когорт!

Была толпа — нет толпы. Но дорога не пуста — вместо легионеров вновь люд пригородный валит, с вилл да из поселков окрестных. Почти каждый с узлом, а то и с тачкой, добром груженной. Женщины, детишки, старики со старухами... Спешат, оглядываются. Страшно, видать!

— Я и не думала, что у нас столько римлян живут.

— Римлян? А-а! Здесь не только римляне, госпожа Папия. Все бегут, и наши, и ихние, и рабы тоже. Ужас гонит. Правильно, что бегут. Наши-то под горячую руку и прирезать могут.

Прирезать? Они же не легионеры, не ветераны, не римляне даже! Но тут же вилла врага Италии Септимия Коса вспомнилась. Верно, могут. Лучше уж лишние десять миль ногами босыми оттоптать, за помпейскими стенами отсидеться.

Так нет же в Помпеях стен! Значит, не повезло вам, обыватели кампанские. Молите богов наших, крепко молите, чтобы обошлось, чтобы не догнали.

* * *

— Как думаешь, госпожа Папия, может, Глабр уже на Кресте? Приедем — полюбуемся?

— На кресте? Хорошо бы!

Антифон

Претор Гай Клавдий Пульхр Глабр тогда уцелел — не погиб и в плен не попал. И Квинтилий Басс выжил. Быстрые, видать, их кони оказались! И римлян спаслось не так и мало. Мы с Аяксом не всех видели, большинство не в Помпеи — в Капую поспешили, к Риму поближе. Только не ошиблись мы — отвоевалось войско. Беглецов из-под Везувия в легионы уже не брали — ни в консульские, ни в те, что Красе в бой вел. Словно прокаженных.

Глабр же в доме своем прятался от стыда, нос наружу не показывал. Только не спасло. Когда Гай Октавий с Антонием резню в Риме устроили, и до него, старика уже, очередь дошла. Выволокли на улицу, на колени поставили, мечом по горлу полоснули. Говорят, плакал напоследок.

* * *

— Ого!

— Где — ого, Аякс? Опять?

Пригляделась. Не то чтобы «ого», но интересно. Фмуирт продолжается. Все как положено, после пехоты тяжелой — конницы черед. Не то чтобы много конницы этой, но с полсотни наберется. И не просто, а с оружием, строем ровным, прямо посреди дороги. Вот и значок, даже не один — два!

— Ого! Давай-ка, Аякс, в сторонку.

Отошли, переглянулись. Значит, не все бегут. Эти точно не бегут — отступают — спокойно, неспешно, чтобы коней заморенных не погубить. Все верно, прикрытие. Если наши следом побегут — беглецов ловить да резать, эти развернутся, протрубят в букцины... Сцепила зубы, хмыкнула. Ничего, и до вас доберемся, храбрые! Ишь, не бросили значок, еще и чужой подобрали! Кто это там такой решительный?

Решительный впереди ехал — рядом со значком. Без шлема, голова в повязке окровавленной. Гордо ехал, будто не после разгрома, будто не позор и смерть за ним гнались.

Всмотрелась. Глаза протерла. Не может быть?! А почему собственно, не может?

— Феликс! Феликс Помпеян! Феликс!!!

Дернулась окровавленная голова. Дернулась, ко мне повернулась.

— Папия?! Да? Папия! Турма-а-а-а, сто-о-ой! Прива-а-ал! Лошадей водить по кругу, воды без приказа не давать.

— Зарезать думаешь парня? — недобро оскалился Аякс. — А что? Пока его орлы конями занимаются... Отведи-ка его в сторонку, подальше.

— Ты что? — ахнула я. — Это же Феликс!

Антифон

Волку выть на Капитолии!

Тогда я готова была сердце у себя вырвать, чтобы на день приблизить смерть проклятой Волчицы. У себя — и у любого, у каждого. Рим — это те, кто убили мою семью, Рим — это мой хозяин, да гореть ему в загробном Дахау. Рим — это Сулла, это — гибель Италии!..

Но Рим — это и мой Гай, Гай Фламиний Не Тот. Рим — это Тит Лукреций Кар, Рим — это Феликс. Хуже! Феликс Помпеян — не просто Рим, это еще и измена. Оск, предавший родину, проливший кровь на службе у врага. И что же?

«Сокруши кости его, разметай прах по ветру — и перебей его род до седьмого колена», — велел Учитель.

Тогда я запрещала себе думать о таком. И сейчас запрещаю.

Ты выжил, мой Феликс! И этого достаточно.

* * *

— Докладываю! Да! Блестяще проведенный бой! Блестяще! Закончился полным разгромом подразделения. Да. Нет! Спасли значок когорты. Подвиг! Не забудут. Забудут. Всегда забывают. Не важно. Отдельные недостатки военого планирования...

— Да помолчи ты! — не выдержала я. — Потом хвастаться будешь. Сейчас я тебе повязку наложу, а то загноится и придется голову ампутировать. Аякс, найди чистую тряпку, если нет — разорви что-нибудь. Быстрее!

Вблизи доблестный Феликс Помпеян смотрелся не столь величественно. Грязный, небритый, в брызгах и потеках почерневшей крови. «Отдельные недостатки военного планирования». Оно и видно! А уж то, что было намотано поверх раны!

— Лекарь пропал, — понял меня декурион и вздохнул виновато. — Не нашли. Не вывезли. Нет. Да. Многие пропали. Превратности войны. Воля богов. Да! Отдельные недостатки военного планирования. Перевязку делал коновал. Хороший коновал, родом из Нумидии. Нумидия находится в Африке. Нет. Да. В условиях боевого соприкосновения с противником...

— Заткнись, декурион, — вздохнула я, примериваясь к окровавленной тряпке, его голову украшавшей. — Сейчас будет больно. Нет. Да. Очень! Аякс, у нас во фляге есть вино, давай его сюда!..

— Ничего. Заживет. Да! Надо спешить. Нет! Поздно. Да! Не поздно. Помпеи без защиты. Организация обороны. Да! Собрать ополчение. Устроить укрепления на улицах. Да! Лупанарии оборонять не надо. Заманить туда противника и окружить. Да. Шутка! Шучу, потому что рад тебя видеть, Папия! Не верил, что увижу. Нет! Думал — все. Конец. Да! Блестящий бой. Мужество и героизм. Отдельные недостатки военного планирования. Да! Противник применил варварскую военную хитрость. Да! Наш претор презирал варварские военные хитрости. Недостойно римского величия. Да. Нет! Если бы не дисциплина, распял бы все начальство. На крестах. Лично! Да. Проворонили! Величие римского народа. Презрение к варварам. Презрение к проклятым гладиаторам. Не лечится. Нет! Спартак оставил боевое подразделение на вершине Везувия. Осада. Блокада. Заморить голодом! Беспечность. Трое центурионов отлучке. Непорядок. Глупость. Да. Да-да-да! Сотни без центурионов! Стража у дороги — хорошо. Нет! Хорошо, но мало. Поселок пустой. Почти. Да! Испуганные граждане просят спасти их от гладиаторов. Очень. Да! Плачут. Рыдаают. Посыпают голову пеплом. Нет! Пепла не было, пепел остался от нас. Спрятались в поселке. Сотня. Отборные. Да. Нет. Больше, сотни три. Оружие хорошее, подгонка хорошая. Гладиаторы! Внезапный удар. Ночью. Со всех сторон. С равнины, с вершины, из поселка. Шесть когорт, Папия. Шесть когорт! Да. Отличные парни, ветераны. Да. Нет! Были, теперь нет. Прожили! Варварская военная хитрость...

* * *

— А я бы, госпожа Папия, этому декуриону повязочку-то не на голову — на горло бы пристроил. Тугую, значит. Аккуратно бы так!

* * *

Антифон

— Варварская военная хитрость, царица.

— Угу. Знаешь, Агриппа, почему мне нравилось убивать Вот за это — за гордыню. Вокруг — грязные, воины- варвары, а вы одни — в белой тоге.

— Гордыня? Редкое слово. Как я понимаю, завышенная самооценка? Вот тут ты и ошибаешься, царица. Настояли римлянин никогда не гордился ни умом, ни смекалкой, ни знанием. Настоящий римлянин — туп и глуп, как бревно, зато честен, смел и тверд — как это же бревно. Все, что мы узнали, все, чему научились, дали нам именно варвары. Поэтому мы им завидуем.

— Завидуете? Варварам?

— Царица, царица! Мне кажется, ты создала себе в воображении свой собственный Рим — Рим, который ты ненавидишь. Рим, где все... в белой тоге, Рим самовлюбленных злых дураков, которые каждый день распинают рабов, жгут мирные села и купаются в собственном величии

— А разве вы не такие?!

— Когда мы оба с тобой были молоды, Рим сходил с ума по всему греческому. Сейчас еще веселее — увлеклись германцами. Скоро станем носить бороды и надевать эти... брюки. А уж как их хвалят, германцев! Варварская честность, варварская доблесть, целомудрие, неподкупность, бесстрашие. Белокурые звери, понимаешь. Придумали себе Германию, Которую Мы Любим. Когда сами германцы такое слышат, у них глаза на лоб лезут. Между прочим, внучатого племянника Цезаря-младшего зовут Германик. Так что «варварская хитрость» — это...

— Похвала?

— Как ты говоришь, царица, — угу. Пожалуй, сейчас бы — сейчас, когда я отшагал дюжину войн! — Спартак бы меня не обманул. Сейчас! Но для этого мне пришлось воевать в Италии, в Испании, в Азии, в Египте, в Иллирии. Претор Глабр считался хорошим воякой, но с кем он сражался? С Марием? Со своими же? И не собирался он всерьез воевать. Послали его разогнать шайку разбойников, он и пошел. А встретил... Встретил Ганнибала.

— И кто же ему после этого лекарь?

— И кто же всем нам после этого лекарь?

* * *

Почему-то не хотелось смотреть вперед. Странно — и глупо тоже. Куда еще смотреть, как не вперед, если по дороге идешь, мили считаешь? От одного столба к другому, от другого — к третьему. Только не хотелось.

— Скоро уже придем, госпожа Папия. Придем, увидим, винца на радостях выпьем!

— Скоро, Аякс, скоро.

Если вперед не смотреть, то куда? Назад? Слыхала я байку, что боги кого-то так покарали, на собственную спину смотреть заставили. Но что там, позади? Помпеи пыльные, глиняная гордость над калиткой, табуны «волчиц» да Огогонус-дядюшка со своей мудростью?

Это сзади. А по сторонам...

Не слыхал Феликс о гладиаторе Эномае. Не слыхал, не видел. Оно и неудивительно, до того ли декуриону было? По сторонам — тоже, считай, ничего. Опустела дорога, беглецы, с оружием которые и просто, уже в Помпеи входят. В самом разгаре фмуирт — триумф навыворот, триумф над Римом, над проклятой Волчицей. Гуляй, лупанарий, самое времечко. А здесь — пусто, только мусор под ногами. Тряпки, сандалии порванные, ремень легионерский, целый узел непонятно с чем. Не подобрали, спешили!

..Не без глаз они, римляне. Не без глаз, не без ушей. Знает о Спартаке Феликс — на самой вершине был вождь, вместе с отрядом отборным. И о Ганнике слыхал — тот тоже на самой верхотуре пристроился. А вот Крикс с Кастом с равнины в бой шли, беглых рабов и пастухов с полей возглавили, что по зову Спартака к горе сбежались — римлянам на погибель.

Где же был Эномай? Наверно, в поселке, в нашем городе Везувии.

Так что ни по сторонам, ни под ноги смотреть не на что. Интересное — главное! — впереди. Скоро, уже скоро! Приду, прибегу, увижу.

Видела уже — год назад, когда из Капуи добиралась. Трупы, трупы, трупы... Сейчас их будет больше, чем тогда. Шесть когорт — не шутка. Ничего не поделаешь — война! Твоя война, Папия Муцила!

Конечно, Эномай был в самом поселке, может, прямо нашем доме, оттуда и в бой пошел. Потому и не слыхали — не показывался он на глаза, кличем боевым не грозил, имени своего не выкрикивал. Значит, все в порядке, волноваться нечего, мы же победили!

Как я прожила эти дни без тебя, белокурый?

— Как ты думаешь, Папия, долго еще воевать? Нет, я понимаю, конечно. Вон Митридат сколько лет сражается, легионеров бьет, а Риму этому хоть бы хны.

А мы что-нибудь придумаем, мой Аякс.

Митридат... Понтийский царь ведет уже третью войну против Волчицы. Побеждает, украшает, легионными орлами дворец, самих легионеров к Плутону отправляет без счету (интересно, их тоже на автобусах везут?), а Рим пока не рухнул. И не рухнет, если...

Ну его, Митридата! Не хочу о нем думать и о войне не хочу. Скоро доберемся — и сразу домой. Хорошо, когда у человека дом есть! То есть сначала, конечно, к Спартаку -доложиться. Порядок есть порядок, но это быстро, а уж потом точно домой. Воды согреть, помыться, пемзой докрасна обтереться... Нет, вначале на рынок забежать, Эномай придет голодный, конечно, поэтому надо успеть что-нибудь приготовить, хоть похлебку луковую, хоть вареного осьминога. А если на рынке — никого? Попрятались, по чердакам и подвалам спасаются? Тогда к соседям, хоть смокв куплю.

И попрошу у Спартака отпуск! Полагается же мне награда, хоть какая? На лавровый венок, равно как на дубовый, пальмовый и стенной, не претендую, не про мою голову. Но в отпуске — мне и Эномаю — пусть не откажет. Не на месяц, так на неделю. Все равно римляне раньше не очухаются...

— Может, передохнем, Папия? Солнце уже высоко, палит.

— Нет-нет, мой Аякс. Скоро, уже скоро. Там отдохнем. Отдохнем...

Антифон

...Всякой вещи есть свой срок и приговор, ибо зло на совершившего тяжко ляжет; ибо никто не знает, что еще будет, ибо о том, что будет, кто ему объявит? Нет человека, властного над ветром, — удержать умеющего ветер, и над смертным часом нет власти.

И отпуска нет на войне.

* * *

— И откуда ты, такая хорошая? Из Помпеи, что ли? Эй, парни, сюда, сюда, бегом!

Замечталась!

— Ишь, молоденькая! К легионерам спешила, девочка, да! Римских собак телесами своих своими порадовать, мясцом молоденьким? Сестерциев срубить? Спешила, опоздала. Ну чего, парни, тут и разложим? У дороги, чтоб никто мимо не прошел!..

Да, замечталась. Знакомо! Небритые парни с дубинами, спереди и сзади, рожи такие, что лучше не смотреть. Подступают, скалятся, губы потрескавшиеся облизывают. Всем молоденького мясца хочется! Только не разбойники это лесные — славные бойцы войска Спартака. Граждане воскресшей Италии.

Ты этого хотела, Папия?

— А ты, одноглазый, чего стал? Ты на нас не моргай, не боимся. Мы таких, как ты, холуев римских, все утро к крестам прибивали, привязывали. Ладно, добрые мы сегодня, так и быть, становись в очередь, и тебе достанется!

Это, понятно, уже Аяксу. Послушен оказался одноглазый, кивнул спокойно, в сторонку отступил, отвернулся даже. Руки опустил, вздохнул грустно.

Поняла я — кончились шутки. Не горазд мой Аякс болеть. Иным силен, иному обучен.

— Эй! — заспешила. — Повеселились — и хватит! Ребята нам срочно нужно к...

— Папия?

Хвала Диовису Сверкающему! Не придется Аякса от свежих костей оттаскивать!

— Значит, Папия Муцила? Так... Р-р-разойдись!!!

Ого, ну и голосина, вмиг дорога опустела, не оглянулись даже. Кто же это? Знакомый, только никак узнать не могу. Доспех сверкающий, центурионский, шлем с красным гребнем по самые брови.

— Ну здравствуй, внучка консула. Ты точно не заблудилась? Тебе, верно, в Рим надо, на Капитолий.

Ганник! Вот незадача. Ну почему он?

* * *

Говорит Ганник-вождь:

— Я не рад тебе, Папия Муцила, как не рад этой победе. Разбить врага — не цель, разбить врага — средство. Ради чего мы победили? Спартак молчит, молчит Крикс. Может, ты скажешь, внучка консула?

Переглянулись мы с Аяксом. Опять! И не надоело ему Ганнику-вождю?

Говорит Ганник-вождь:

— Пока что идет грабеж. Грабить мы научились. Еще вчера можно было провозгласить восстановление Государства Италии, но вместо этого мы сожгли еще три виллы возле Капуи. Крикс, наш Первый Консул, говорит: «Рано!» Спартак, великий вождь, ничего не говорит. А что скажешь ты, внучка консула?

Я-то знала, что сказать, что ответить. Только услышит ли? И не до споров тогда было. А вот Аякс:

— Шел бы, Ганник-вождь, — отсюда да подальше! Чего к девушке пристал? Или не знаешь, кто Спартака про шестую когорту предупредил? Она воевала — не хуже тебя. Так что заткнись, Ганник-вождь, а то я помогу!

Не замолчал Ганник, посмотрел лишь странно. Говорит Ганник-вождь:

— А еще не рад я тебе, Папия Муцила, потому что именно мне придется сказать. Мне — а не другому. Я не люблю тебя, внучка консула, очень не люблю, но и тому, кто любит, такое говорить трудно. Ты пришла в час победы, но это недобрый час. Недобрый — для тебя, Папия.

Что?! Почему? Открыл рот Аякс, но я руку ему сжала чтоб не мешал. О чем это Ганник? Мы же победили!

И тут словно подсказал кто-то. Поглядела я на небо, на легкие облака, в бездонную синь. Запомни этот миг, Папия Муцила, навсегда запомни, здесь граница того было, сейчас все кончится — навечно, навечно...

Но мы же победили!

Говорит Ганник-вождь:

— Дух храброго витает высоко. Мы не были друзьями с твоим мужем, но он прожил достойно.

Тихо охнул одноглазый, но я лишь головой помотала. О чем это Ганник? С Эномаем они уж точно не друзья, но почему…

— Только, когда ты отплачешь, когда выльешь вино на могилу, не забудь спросить своих друзей: кто виноват в смерти гладиатора Эномая?

Вновь поглядела я на небо. Кажется, ночь настала? Но почему так быстро? Вдохнула, выдохнуть попыталась:

— Не верю! Нет...

Антифон

До сих пор не верю. Казалось бы, что необычного: был человек — нет человека. И Спартака уже нет, и Крикса, и Ганника, которого я так и не простила за его слова. Нет Красса, Помпея, Цезаря, нет Гая Фламиния, Лукреция Кара, нет Агриппы. И многих из тех, кто родился много, много позже — их тоже нет.

Не верю! До сих пор...

— Мне снится свобода. Свобода — и ты! — сказал мой муж Эномай.

— Мне нечем тебя утешить, обезьянка, — сказал Учитель.

* * *

Темно, очень темно.

— Нет-нет, Аякс, не надо. Дойду сама, сама. Мне нужно к Спартаку, к Спартаку!

Мне нужно к Спартаку. Я — ангел. Ангел несет весть.

— Я сама!

Идти было легко, темно только. Очень черная ночь... Людей почти не видно, только тени, тени, тени. Много их, теней, толпы и толпы к Везувию собрались. Победа, первая наша настоящая победа! Теперь поднимется вся Кампания, может быть, вся Италия, Спартак поведет наши легионы дальше, к новым победам.

Темно... Трудно идти...

Люди-тени, голоса-тени. Голос-тень Крикса, голос-тень Каста, еще чья-то, младшего Реса, кажется. Ничего ребята, все будет в порядке, мне только нужно увидеть Спартака. Я — ангел, ангел несет весть. В Помпеях, в грязном городе-лупанарии, мне рассказали не только о войск Глабра, но и о многом другом. Кое-что обождет, но главное надо сообщить сейчас, сегодня же, это важно, идет война, моя война!

Голоса-тени спорят — обо мне спорят. Нет-нет, я дойду, мне не нужно воды, не нужно лекаря, все в порядке мы же победили, победили! И мне нужно увидеть Спартака, нужно...

Очень темно. Даже теней не видно.

Темно.

— Здравствуй, Спартак!

— Здравствуй, ангел!

* * *

Очнулась я только дома. Привычная комната, сундук (старый, от прежних хозяев остался), где скучают наряды сиятельной, чтоб ей провалиться, Фабии Фистулы, серебряное зеркальце на столе (мое, не сиятельной!), новый плащ Эномая поверх ложа.

Дом, наш дом. Старые колонны, невысокие пинии У крыльца, тихий плеск мраморного фонтана.

Дом...

Все-таки уговорила — отвели. И хорошо. Хорошо...

Здесь кто-то был. Сундук открыт, миски сброшены со стола, зеркальце на столе не стоит — лежит. Наверняка римляне — заходили, искали неуловимых гладиаторов. Искали — не нашли.

Вот я и дома, мой Эномай! Жаль, не успела на рынок забежать!

Не пустили меня к Эномаю. «Нельзя» — сказал Крикс. Нельзя... Не стала я спорить. Нельзя так нельзя.

Извини, что не привезла тебе подарок, мой муж! Думала купить, даже приценилась кое к чему в лавке, той, что слева от «Огогонуса». Кое к чему... Удивить хотела, хотела, чтобы ты улыбнулся. Что теперь вспоминать, не купила, не удивила. И ты не улыбнулся. Извини!

Будь проклят, Ганник-вождь! Тебе мало просто убить ненавистную внучку консула? Надо было еще язык почесать — и в душу плюнуть напоследок! «Кто виноват в смерти гладиатора Эномая?» Я не стану спрашивать. Будь ты проклят, Гай Ганник!

Оглянулась по сторонам, вздохнула. Хотела дома побывать, Папия Муцила? Вот и побывала.

Все? Все!

Я люблю тебя, мой Эномай! Мы победили!

Достала верную заколку, пристроила в руке поудобнее. Не промахнусь? Не промахнусь!

В сердце. Прямо — в сердце!

Антифон

...Неловко ухватилась за борт, чуть не упала, кто-то помог, поддержал. Наконец коснулась ногами земли. Нет, не земли — грязи. Несколько черных капель мазнули по клетчатому пальто.

Толпа. Люди суетятся, строятся, неумело ровняют ряды. Сейчас их разведут по баракам, потом все свободны До утра, до первых автобусов, до того, как начнут читать бесконечные списки. Мне туда? Да, мне туда. В гущу людей, в осень, в сырые бараки.

Шагнула прямо в толпу, зачем-то оглянулась.

Девчонка в синей тунике, молоденькая, растерянная... ее знаю? Нет, не знаю. Что она тут делает? Туники носили в Риме, а это было давно, очень давно, много жизней назад.

Рука скользнула в карман, коснулась знакомых мятых бумажек. На несколько рюмок коньяку хватит. И на сигареты, мои, кажется, кончились. Надо прийти пораньше, пока в баре «У Хэмфри» есть свободные места.

Второй карман внезапно показался очень тяжелы словно туда положили камень. Нет, не камень — пистолет системы «люгер». Все верно, тут опасно, тут тоже убивают

— Фрау... Госпожа Папия Муцила?

Тихо подошли, не заметила. А может, и не подходили здесь и ждали, в толпе.

— Разрешите на несколько слов?

Трое — похожие, словно братья Ресы, только иные совсем. Здешние — на «вы» обращаются. Черные эсэсовские плащи, черные фуражки. У каждого — смерть при поясе, только не «люгер» — «вальтер». На черном бархате петлиц — руны «зиг», две молнии рядом.

Власть, сразу видно!

Не спорю. Киваю, в сторону отхожу. Знакомый старшой подбрасывает ладонь к козырьку:

— Уполномочен доложить — ваше пожелание полностью выполнено.

О чем это черный? Впрочем, все равно, выполнено и выполнено. Вновь киваю. Сказать «спасибо» нет сил. И есть ли за что?

— Первый круг? — Черный понимающе улыбается, достает сигареты, протягивает пачку мне.

Щелчок зажигалки — словно выстрел. Нет, так только говорят, выстрел звучит совсем иначе.

— Ничего, — старшой жадно затягивается, — шок скоро пройдет, по себе знаю. Наверное, ждали своего главного. Встретит, шнапса поднесет, утешит?

Вновь улыбка, но уже другая, совсем-совсем другая. О чем он? Может, об Учителе? Я уже не Его ученица, и Ему нечем утешить Свою обезьянку. «Сохрани мне память, Учитель, сохрани! Больше мне ничего не нужно».

Но я помню? Я не забыла?

Эномай умер. Я умерла. Остальное... Остальное не важно.

— Возле автобусов показываться не советую, фрау Муцила. Соваться к начальству — тоже.

— Отправят в Дахау? — Я тоже затягиваюсь, не чувствуя вкуса. Странно, о Дахау я помню. «Загробный Дахау... Значит, ты уже там была, девочка?» — спросила меня Марлен.

— Дахау? — Черный смотрит как-то странно, затем кивает. — Да, Дахау. Понимаю, что вы чувствуете, фрау Муцила. Когда нашу дивизию бросили погибать в Будапеште, я чувствовал то же самое. Вожди любят, когда мы умираем за них — и во славу их.

Не понимаю. Разве я умерла за Учителя? Я... Я просто умерла. Сначала Эномай, потом я.

— Разрешите вопрос. — Теперь черный глядит внимательно, серьезно. — Вначале я думал, что вы из этих... унтерменшев, но у вас совершенно арийское лицо. Кто вы, фрау Муцила?

* * *

Бар «У Хэмфри». На столе — полупустая рюмка толстого стекла. Коньяк еще не выпит. Черноволосая Лили поет свою песню.

Пару вечеров я еще смогу пить коньяк. Потом... Потом стану продаваться за глоток шнапса — или просто достану из кармана «люгер» и приложу его черный зрачок к виску. Интересно, куда попадают те, кто умер здесь!

А еще интересно, как исполняла песню та, другая Марлен? «Но лучше б я бежал с тобой...» Мне некуда бежать.

Некуда бежать? Почему — некуда? Доктор Андрюс Виеншаукис рассказывал... Калитка!

— Я не позволю сбежать Моей обезьянке!

Учитель?!

Оборачиваюсь.

* * *

И наши тени вновь идут кружить во тьме ночной.

Книга третья. РИМ

Смех мне его не понравился. Не смех — гогот с бульканьем пополам. И брюхо не понравилось. А уж лапища, что меня за плечи обхватила, тем более. Не встанешь, не пошевелишься даже. Громоздится рядом этакий слон, в ухо дышит, гадости говорит.

— Денарий дам, девочка. Денарий серебряный! Легионер на один денарий целый день живет-веселится да еще пару ассов на черный день откладывает. Так что не ломайся, пошли. Погуляем, повеселимся! Га-га-га! Гы-гы-гы!

Знакомая песня, ох знакомая! И музыка, и слова. Что за притча в самом деле, неужто без Аякса нельзя из дому выйти, по улицам погулять?

— Пользуйся случаем. Мне завтра на место службы отбывать, к консулу Геллию, вот и решил гульнуть, чтобы запомнилось. По-настоящему! А ты, смотрю, такая, что долго не забудешься. Потому и денарий предлагаю.

Вот спасибо! А насчет того, чтобы без Аякса моего на улицу выйти, так и спрашивать нечего. Нельзя, конечно. Рим, что поделаешь!

…Письмо передать сегодня же, до второй ночной стражи, чтобы с утра уже отправили. Копия? Нет, пока не стоит, два письма — вдвое больше риск. Хорошо еще добрые римляне не догадались всех гонцов на заставах останавливать и письма читать.

Поглядела я на этого слона. Сначала на брюхо — основательное брюхо, с ложа свешивается. Затем на саму личнсть — ничего личность, если б умылся и не гоготал, как гусь…

— Га-га-га! Ну чего? Хлебнем — и пошли? Хозяин вроде как комнаты наверху держит. Выбьем пыль из подстилки. Гы-гы-гы!

Вот и вторая его лапища мною занялась. Теперь уже только не двинешься — не вдохнешь. А под самым ухом сопение с присвистом. Хотела погулять, Папия? Воздухом вечерним подышать? Вот и погуляла. Предупреждали же — Рим! Не Капуя даже, не Помпеи.

...А что? Ганник предлагал, с него станется. Каждого гонца останавливать, каждый свиток вскрывать. Даже слово нужное нашел: «перлюстрация». Хитрое такое словечко о двух смыслах: и «обозрение» и «очищение». Чтобы, значит, мыслишки чужие обозревать и от тех мыслей жизнь нашу счастливую очищать — до белых костей.

Комнаты действительно сдавались, хоть и не лупанарий это, — обычная таберна, каких в квартале не один десяток. Понятное дело — Велабр, брюхо Вечного города, главный рынок, где припасами торгуют. А рядом еще один рынок — Коровий. Людное место, проходное — днем, вечером, ночью даже. Так что и комнаты тут сдаются, и гостиниц хватает, и вообще, место удобное.

Все так, но со слоном чего делать? На крайний случай. конечно, и заорать можно, стражу кликнуть, только ни к чему мне случай такой. И шум ни к чему, и вообще.

— Отпусти, — вздохнула. — До чаши не дотянусь. Меня, между прочим, Папией зовут.

— А я — Опимий. Марк Опимий, центурион, значит, славного войска консула Геллия.

Отпустил — на чуток, как раз чтобы я руку могла протянуть. Центурион, значит? Учтем — если не врет, конечно. Как по девочкам, все они — центурионы!

— А кличут — Слон. Так и зови, если хочешь, — Слон. Весело, правда? Гы-гы-гы!

Слон?! Надо же, угадала! И это учтем. Прежде мне Красный Слон попадался, гостинщик который. А теперь, значит, Марк Опимий. Марк Опимий Слон.

Винцо в этой таберне (никак название не запомню) было приличным. И кормили сносно, даже горячее готовили.

По здешним порядкам — редкость. Невзлюбили власти римские такие места, в центре, возле Капитолия, нигде даже похлебки не поешь. Жуй себе всухомятку! Отчего, не поймешь даже. Не иначе сдурели слегка доблестные квириты-оцты. Потому и зашла сюда — посидеть, перекусить, отдохнуть, разговоры послушать... Ладно!

Повернулась — насколько лапа его позволяла, вновь личность вкупе с брюхом взглядом окинула. Ох и брюхо! Затем по сторонам посмотрела. Людно в таберне, все ложа заняты, пьют, едят, на нас не смотрят. Прижал легионер девочку — обычное дело.

— Слон, значит? А с чего ты взял, Марк Опимий Слон, что я — продажная девка? А может, я — жена сенатора, а? Нарваться не боишься?

Загогочет — убью. Прямо здесь.

— Кто?! Сенаторша, говоришь?

Смеяться не стал, хмыкнул только. Затем поглядел — внимательно, трезво. Задумался, подбородок почесал. Не глуп, видать, Опимий Слон, зря только гогочет.

— Не сенаторша ты, Папия. Но и не простая «волчица», что за асс ножки на плечи закинет. Потому и глаз на тебя положил, потому и денария не пожалею. Ну пошли?

Теперь уж мне задуматься пришлось.

…Воскреснет Государство Италия — значит, быть ему страной победившей перлюстрации. Но пока римляне до такого не додумались, можно и рискнуть, если, конечно, письмо среди прочих невинных свитков сунуть. Это к дядющке в Капуе, это к тетушке в Нолу, а это Спартаку лично в руки по месту нахождения. Пока получалось.

— Ладно, Слон, твоя взяла. Пошли!

Людям ошибаться свойственно, потому как люди они, не боги. Особенно если постараться, к ошибке их подтолкнуть. С помощью ножниц, к примеру. Ножниц — и нитки с иголкой. Вот я и постаралась слегка. Человека по одежке встречают. Так оденешься — Папия Муцила ты, рабыня беглая. Этак — Фабия Фистула, сиятельная. А лучше всего одеться так, чтобы и за рабыню сойти, и за сиятельную. Трудно, конечно, но можно. Особенно если с умом

Туника на мне, нижняя которая, самой лучшей ткани, хоть и не коийской, конечно (в жизнь больше не надену). Но вот поверх не стола с паллой, как у добрых римлянок, а еще одна туника, с рукавами короткими. Удобно — особенно если драться придется. И тоже лучшей ткани, той что из города Гиерополя привозят. Синяя, мягкой шерсти с шитьем серебряным. Так сейчас богатые вольноотпущенницы одеваются, но не только они. Добрые римлянки особенно те, что помоложе, кому не надо телеса свои под паллой прятать, тоже не пренебрегают. Особенно если не в храм идти надо, а в таберну возле Велабра.

И украшения соответствующие — не дорогие, но и не из дешевых. И белил на лице немного — в самую меру, и брови с губами почти что свои, не нарисованные. А если и нарисованные, то тоже в меру.

Вот и думай, центурион, кто я такая. Думай — ошибайся,

— Идем! — улыбнулась. — Только не в комнаты, грязно там. Ко мне пошли, недалеко тут.

— Гы-гы-гы!

...А если что, можно и ребят Публипора Апулийш кликнуть, эти без дорог обходятся, любую заставу обманут. Вроде бы все написала правильно: и о консулах, и о слухах городских, и о том, как в сенате ругаются. И о галльской коннице написала, и о Квинте Аррии. Вот о нем узнать бы побольше!..

* * *

Улица... Дома налево, дома направо — одинаковые, красного кирпича, в четыре этажа каждый, с лестницами наружными. Это в Капуе Остров Батиата на весь город один. Тут, в Риме, что ни квартал, то Остров, архипелагами целыми идут. Особенно возле рынка, где небогатым люд селится. Небогатый, но и не нищий все же, есть чем за комнаты заплатить. Квартал так и зовется — Велабр, по рынку, а улицу Этрусской величают.

Итак, улица Этрусская, поздний вечер, летний месяц Юноны, сопящий Слон под боком. Обстановка ясная, можно принимать решение и отдавать боевой приказ. Это, как учил Крикс, самое важное. Ошибаешься в чем-то малом, дорогу перепутаешь, или время выступления, или...

— А ты не из наших, не из римлян, Папия. Чистая у тебя речь, а все-таки заметить можно.

Ничего от тебя не укроется, мой Слон! Зато я знаю слово «перлюстрация». Так ты в самом деле центурион?

Оска с римлянином не спутаешь, верно. Вначале я думала письма Спартаку на родном наречии сочинять, старинным письмом. Вскроет бдительный легионер свиток, что я гонцу передала, — а там буквы греческие, да еще справа налево. Вот тебе и перлюстрация! А потом решила — нет. Необычному письму больше внимания, захотят — прочитают. Значит, надо писать по-латыни, только с ошибками, фразами короткими, словно грамоту еле выучил, только буквы на камнях знаешь[6]. Ничего особенного: от раба к господину, господин в отъезде, все новости римские знать желает — и про консулов, и про сенат, и даже про претора Квинта Аррия...

* * *

Придумывать ничего не пришлось. Не первый ты, центурион Марк Опимий Слон, — и не последний тоже. Улицу Этрусскую я как свои пальцы знаю, почти каждый вечер сюда захожу. Так что пройдем мы этот дом-остров, затем — следующий...

— А еще мне твои волосы понравились. — Слоновьи губы в самое ухо дышат. — Красиво ты прядь выкрасила. Взглянешь — мимо не пройдешь.

— Правда? — улыбаюсь. — Только я не красила волосы, центурион Марк Опимий. Седина это. Год назад муж у меня погиб. Я, как узнала, с собой покончить решила. Выжила, а вот седина осталась.

— Ты?!

Засопел, подумал. Разжалась лапа, что мои плечи сжимала.

Погиб? Твой муж, значит, из наших был, из вояк?

Один вопрос, два ответа. «Да» и «нет» не говорить.

— Над когортой был начальником. Битва у Везувия знаешь?

Ну что, Слон? Если сейчас извинишься, отстанешь значит, счастлив твой гений.

Снова сопеть принялся. Наконец кивнул.

— Ясно! А тебя, значит, в Кампании и подобрал. Выговор у тебя оскский, не спутаешь. Ну пошли, вдове денарий не помешает.

— Угу, — вздохнула, — не помешает.

Жаль, в военных делах я ничего не смыслю. И Аякс мне тут не помощник, и друзья мои римские. Самой соображать? А как тут сообразишь? Спартак велел: «Пиши обо всем, мы разберемся». Так обо всем и не напишешь. Вот Квинт Аррий, к примеру...

— Сюда, мой Слон, сюда. Заходи!

Дом как дом: красный кирпич, четыре этажа. А что зашли не в дверь, а в ворота, тоже понятно — у многих комнат лестницы во внутренний двор выходят. К тому же темно, не присмотришься — не сообразишь.

Значит, Квинт Аррий. Точно! Из-за него и письмо не отправила. Ладно...

Поглядела я наверх, в темное небо. Луне-Селене только после полуночи быть, к тому же ветер тучи нагнал. В трех шагах ничего не увидишь.

В трех — нет, а в вот в двух...

— Скажи, центурион, таких героев, как ты, наверно, в лучший легион направляют. К претору Квинту Аррию?

Не удивился даже. Хмыкнул, брюхо огладил.

— Га-га-га! Точно, к нему. А ты, вижу, Папия, разбираешься. Молодец! Легион наш отборный, из ветеранов, каждый не меньше чем три похода под Орлом отшагал. Ты давай к нам, в обозе пристроишься. Если баба крепкая, за день мешок монет огребешь, со спины не вставая. Или по-собачьи предпочитаешь?

— Угу.

Вновь поглядела, но уже не на небо, вокруг. Пусто, тихо, темно. А откуда в окнах свету быть, если дом уже год как пустой? Крыша рухнула, вот и выселился народец.

— А ты зря денарий не потратишь, Слон? Погляди сначала!

Упала туника гиеропольской ткани на землю. Улыбнулась я, тунику нижнюю огладила.

— Дальше?

— Гы-ы-ы!

Гляди, Слон, гляди, для того и снято! На меня гляди, на Папию Муцилу, вдову гладиатора Эномая, а не на то, что у меня в руке. Нравится? Сопишь, слюни пускаешь, уд свой поглаживаешь? Сейчас я и нижнюю тунику скину, полюбуешься, римская свинья!

Все правильно. Грань чужой силы и своей слабости.

Грань.

— Знаешь, зачем я раздеваюсь перед тобой, центурион? Нет? Сейчас узнаешь!

Невелик секрет — не люблю я в крови пачкаться. Трудно отстирывать! А еще мне твой смех не понравился. И брюхо тоже.

— Диспатер, Отец Подземный, Невидимый...

Антифон

Мой Гай, Гай Фламиний Не Тот, как-то меня обрадовать решил — трагедию греческую прочитать. Перевел, постарался, слова нужные отыскал. Стала я слушать, только вот беда: он читает, я смеюсь. Вроде все про грустное, про богов злых, про то, как сын мать родную зарезал, — а все смеюсь да смеюсь. Расстроился Гай, хотел даже таблички восковые в очаг кинуть. Опомнилась, конечно, уговаривала долго, успокаивала. Хорошие стихи, это я плохая. А может, и не только я. Поэт греческий всех напугать решил, а чем пугать-то? Его бы на месяц в рабский эргастул, чтоб цепи потаскал, — или в первый ряд манипула, когда бой начинается. А то — Рок, понимаешь, Судьба! Так вот в трагедии этой убитые к своим убийцам являлись — пугать, слова страшные говорить. И пугались, злодеи, каялись, к богам взывали.

Ко мне тоже приходили, только не страшно было. И как им меня напугать? Дохлые они, а я живая, значит, мой верх Ничего вы мне не сделаете, не ваша власть, не ваша сила. А подохну — и что? И это уже было, не страшно!

Наверное, потому и смеялась.

* * *

С Гаем мы прямо в дверях столкнулись. Поднялась я по лестнице наружной прямо на пятый этаж, почти под самую крышу. Хорошо хоть бегаю каждый день, а то с непривычки и задохнуться можно. Здесь, на Квиринале, дома не в четыре этажа строят — в шесть. Пробовали выше, так не получилось — стены не выдерживали.

Подошла почти к самой двери, две ступеньки только осталось. А тут — Гай. Из дверей. В тоге своей старой.

Ой!

Головой помотал.

— Папия? Ты?! Вот хорошо! То есть...

Про «то есть» я уже догадалась. Не станет он средь ночи без причины из дому выскакивать. Значит, есть причина.

Шагнула выше, в щеку парня поцеловала, прямо там, где ямочка. Ничего, мой Гай, я с тобой!

— Могу помочь?

Задумался на миг, вновь головой покачал.

Наверно. Титу Лукрецию очень плохо. Ну ты знаешь...

Знаю, не в первый раз. Значит, пропала ночь.

* * *

— Нам сейчас налево.

— Нет, мой Гай. Еще один квартал, я помню. Еще квартал, там на углу таберна, на вывеске — рак, ты еше рассказывал...

— Извини, Папия. Надо же, я — римлянин, не найти дорогу. Сейчас ночь...

— Сейчас ночь, ты волнуешься, а Тит Лукреций Кар — твой друг. Не бойся, мой Гай, я помню дорогу, я ничего не забываю. Ничего не бойся, Гай Фламиний, когда я рядом, я тоже твой друг, правда, я — не такая сволочь, как этот Кар, не выродок, травящий себя дурман-травой, заставляющий своих друзей страдать и умирать вместе с ним. Ничего, мы откачаем твоего Кара, будет как новенький сестерций, а потом я поговорю с ним, так поговорю!..

— Он — гений, Папия. Мы все, я, Марк Цицерон, ты, обычные люди, хорошие люди, талантливые. А ты еще — очень красивая, самая красивая женщина в мире. Он — гений, хрупкий, слабый человек, в которого вселилась высшая сила. Эта сила, этот даймон, терзает его, рвет изнутри, убивает. Мы должны быть рядом.

— Я — не самая красивая, мой Гай, я не талантлива, и я — не хороший человек. А твой Кар — никакой не гений, просто талантливый поэт, начитавшийся греческих книг, от которых в его голове заварилась каша. Эту кашу он и сдабривает дурманом, а вы с Марком Цицероном вместо того, чтобы посадить его на цепь и облить холодной водой, охаете и ахаете, глядя, как парень убивает себя. Но я не лучше его, мой Гай!..

— Нет-нет, Папия, не клевещи на себя, ты... ты самая лучшая. Но не суди Кара, он — не просто поэт, он знает что-то нам неведомое, запретное...

* * *

Марка Туллия Цицерона мы встретили возле наружной лестницы, ведущей под крышу громадного дома-острова. Каждому — свое. Мой Гай жил на пятом этаже, я — на втором, Марк — на первом. Лукрецию Кару достался третий.

Пока Гай с Марком круглолицым наскоро здоровались, дыхание переводили и головами качали, я успела удивиться в который уже раз. Ночь, беда, мы бежим, сандалии теряем, а Цицерон свеж, брит, в новой тоге, каждая складка уложена. И такой он всегда. Когда только успевает?

И тога непростая, лучшей шерсти, сирийской. С той, что на моем Гае, и сравнивать стыдно. А Цицерон его не богаче, не каждый день обедает.

Как-то Марк сказал: «Я — пока никто, у меня даже сущности нет. А вот тога есть». Это он пошутил.

* * *

— Вот и я ухожу, Папия, понимаешь?

На белом, белее остийского мела, лице Тита Лукреция — белые глаза. Страшные, холодные.

— Мы все уходим, Папия. Сначала — ненадолго, потом — навсегда. Оставь.

Грязное ложе, грязное покрывало, грязный, небритый римлянин. И я — на коленях. Гай и Марк рядом, молчат, ждут. Им страшно, но они готовы помочь, Лукреций — их друг, для римлян дружба свята. Только они не знают, что делать, сегодня Кар порадовал нас чем-то особенным, от курительницы несет такой дрянью, что впору в окошко прыгать.

Ничего, сообразим!

— Я не отпущу тебя, Тит Лукреций Кар, дрянной римский выродок! Не смей спать, сдохнешь! Я буду вливать в тебя воду, вливать уксус, пока ты не выблюешь всю гадость, которой нанюхался. Понял, римлянин?!

— Логики... Логики нет.

Белый мел, белые глаза. И губы белые.

Гай уже сообразил, воды принес. Цицерон, он посмелее будет, пытается приподнять Титу голову — дурную голову, забитую всякой вредной чушью.

Так... Теперь все отойдите, я сама.

Мужчина, женщина, ложе, разлитая вода.

— Пей, дурак! Глотай — и блюй, я лутерий подставила. — Вы, римляне, только и годитесь на то, чтобы блевать!..

В белых глазах — пустота. Пустота и боль.

— Логики нет, моя Папия. Марк Туллий — римлянин, он не пришел, побоялся. Ты — враг Рима — пришла. Нет…

— Сейчас ударю. Пей! Марк здесь, рядом, ты его просто не видишь, потом он тебе морду набьет, ублюдку, а пока пей, пей, пей!

— Хорошо, выпью. Только я все равно уйду, Папия. Там лучше, там — только сон. Мы уходим в сон, где нет ничего. Ничего... Ты тоже уходишь, чтобы отдохнуть, чтобы не видеть, не слышать...

— Пей, римская сволочь!!!

Антифон

Много позже, когда все они — Гай, Марк, Тит — были уже мертвы, мне в руки попал свиток. Поэма Тита Лукреция, которую он успел закончить перед тем, как затянуть петлю на шее. Когда я прочитала, то поняла — если не все, то многое.

Мы все знаем, что смертны. Тит Лукреций догадался, что смертны и наши души.

* * *

— Так... Я сделала, что могла, ребята, пусть ваш гений спит, бить его потом будем.

— Тебе тоже надо поспать, Папия, хотя бы неполную стражу. Поэтому сейчас мы зайдем ко мне, поедим чего-нибудь горячего...

— Спасибо, Марк, но мне надо домой. И тебе, Гай, тоже, ты весь зеленый. Только сначала выкинем всю эту отраву, да подальше. Где он ее только берет? Марк, ты же юрист, проведи расследование!

— Я — адвокат, мое дело — злодеев оправдывать, а не искать. Давайте Гаруспика спросим, этот по гаданиям мастер. Он, ребята, этой ночью еще двоих зарезал — мужчину и женщину. Поэтому я и не спал, квестор собрал всех на Марсовой курии... — Не хочу про убийства! Лучше, Марк, речь произнеси — про то, что дурман-травой дышать вредно. У тебя очень смешно получается.

— Ну вот, оценили!.. Смешно... Ладно, речь «О Лукреции Каре», внимайте! Доколе, о Тит Лукреций Кар, ты будешь испытывать наше терпение? Что за времена, что за нравы? Сенат видит, народ знает — и все дышат дурман-травой, что привезена морем из Африки жаркой, через моря, через волны, через пучину, через златом подкупленную стражу в Остийской гавани. Горе! Беда! Падение отчих нравов, рассудка народного помрачение, огорчение, ожесточение! О, как ты еще не рухнул, Вечный город?! Горе... Ну чего вы хохочете, неужели так плохо?

Антифон

Тогда мы смеялись над твоими речами, Марк Туллий Цицерон. Потом...

«Я мог бы с легкостью оправдаться перед римским народом. Но да простят бессмертные боги римскому народу! Дозволено ли мне говорить о бедствиях государства? Поистине дозволено — и всегда будет дозволено хранить достоинство и презирать смерть!»

Сначала отрубили голову, после руку. Я ненавижу тебя, Марк!

Это было потом.

* * *

Если когда и хорош Рим, то ранним утром — весной, летом, осенью, только не зимой, когда солнце не спешит, оставляя город мраку и сырости. Но это зимой, а сейчас лето, горячие лучи уже коснулись черепичных крыш, но на улице еще тень. Пусто, тихо, только первые торговцы и невыспавшиеся клиенты в наскоро надетых тогах порой пробегают мимо.

Скоро ты проснешься, Рим, Великий Рим, город Волчицы, и я тебя возненавижу, как ненавидела всегда. Но пока, в этот миг, в короткий переход между ночной тьмой пожаром дня, я люблю тебя, Рим. Сейчас ты мой — тихий, безлюдный, беззащитный. Пустая улица, друзья рядом, Гай слева, Марк справа...

Антифон

...Узкая гравиевая дорожка никак не хотела кончаться. Я зябко повела плечами, сунула покрасневшие ладони в карманы пальто. Пальцы наткнулись на холодный металл. «Люгер»... Я не успела выстрелить, не успела даже его достать.

Учитель шел рядом — молчаливый, неожиданно тихий.

Обезьянке не дали умереть. Обезьянку вывели на прогулку. Знакомые бараки, знакомое серое небо, мелкий холодный дождик.

Осень...

Вокруг пусто. Время обеда, все возле кухни, где в котле булькает бесплатная похлебка. Здесь ее называют «габер-суп» и еще «суп-рататуй». А те, у кого еще остались деньги, конечно же, в баре.

Жаль, не успела поговорить с черноволосой Лилит. Почему-то очень хотелось.

Да, пусто. Интересно, почему мы сюда идем? Чуть дальше та самая калитка...

Чужой взгляд заставил вздрогнуть. Не все, значит, возле кухни! Девчонка в сером свитере, в черных узких брюках, с сигаретой в пальцах... Почему она так смотрит? Не одна — рядом с ней вторая, в таком же свитере, тоже с сигаретой. Странно, мы еще не встречались. Новенькие?

Взгляд не отпускал — тяжелый, цепкий, недетский. Внезапно я обрадовалась, что не одна, что рядом Учитель.

— Эти не помилуют, — усмехнулся Он. — Встретишься один на один — стреляй первой. Только такие обычно сами стреляют первыми. В спину.

— Но я их не знаю! — Несмотря ни на что, я все же удилась. — В первый раз вижу! Почему они меня ненавидят?

— Почему только тебя? — вновь улыбнулся Учитель. — Меня тоже. Только за то, что мы есть, что мы идем рядом. У каждого здесь своя история, моя обезьянка. Их истории тебе бы не понравилась. Как и твоя — им. Оставим их лелеять злобу свою. Смотри!

Смотрю. Калитка. Обычная железная, на одного человека. Полуоткрытая. Или полузакрытая, как посмотреть

— Ты хотела здесь побывать, моя обезьянка? Тебе задурил голову этот доктор, этот горе-посланец, не умеющий даже достойно умереть, трус и нытик, как и все его друзья Что он сказал тебе? Что там — путь к Моему брату? К тому чье бремя легко и кто есть спасение для уверовавших в него? Надо лишь преодолеть ветер, пройти пустой дорогой, перебраться через реку — и пасть перед ним на колени. И ты поверила, решила, что это — выход, даже лучший, чем выстрел в висок? Не пробуй убить себя, Папия Муцила! Из Смерти можно попасть только в Смерть, но учти — души тоже умирают. Но не так, как кажется некоторым обезьяньим мудрецам. Может, слыхала? Душа — факел, задули его, и не осталось ничего, кроме запаха гари и памяти о том, как он горел. Нет, умирать придется долго и страшно, ведь душа создана моим Отцом, она — часть Его Самого. Я уже говорил: ты не уйдешь в Смерть, моя ученица Папия Муцила, туда не убежать. А к Моему брату... Я не держу тебя, обезьянка. Пойдем, Я покажу тебе славу его и победу его. Его трусливые ученики прожужжали все уши о том, как Мой брат страдал. Но и это прошло. Теперь он торжествует. Пойдем!

Калитка поддалась неожиданно легко. Или это Учитель помог, отодвинул ладонью холодное железо? Я ждала ветра. И ветер пришел. Ветер — пламя.

* * *

— Фламиний, пошли все-таки ко мне. Папия уже на ходу спит. Ее — на ложе, а мы с тобой плащи на полу постелим.

— Я? Я не... Марк я не сплю, просто устала немного. Всю ночь и всю прошлую ночь... И потом еще слоны.

— Ну вот, до слонов догулялись! Я, кажется, эпиграмму сочинил. Сочиню... Видишь слона ты, всю ночь прогуляв в Авентине... Гай, давай дальше!

— ...Только смотри, чтоб слон с пьяных глаз не увидел тебя.

— Ребята, не издевайтесь. Слон меня не увидит и...

— Марк, она и вправду заснула!

— Я?! Я не...

Ты скоро исчезнешь, мой Рим, но пока ты тут, со мной, и мы идем по улице, Гай слева, Марк справа, и мне хочется, чтобы улица никогда не кончалась...

* * *

Сколько народу в Риме, никто толком не знает. Мальчишки, что гостей любознательных по улицам и площадям водят, медяки зарабатывают, охотно сообщают: «много» — или «очень много». Или даже «очень-очень». И конечно же, «побольше, чем в любом другом городе». Самые грамотные, что к греку-отпущеннику бегают, грамматику учат, лоб наморщат и выдадут: «Тысяча тысяч и еще сто тысяч, если последней переписи верить».

Вопрос этот совсем не пустой. Мне тоже интересно, сколько. Начнется, к примеру, осада, тут уж численность сразу очень конкретной станет. На сколько припаса хватит? И воды в осадных колодцах (из Тибра пить не станешь, себе дороже)? А сколько в ополчение наберут, если до последней крайности дойдет, если вода желтая тибрская к горлу поступит?

Выяснила! Пятьсот пятьдесят тысяч в Риме живут, да еще в ближних пригородах триста тысяч. Это без Остии, конечно. Так что с приезжими «тысяча тысяч» как раз и наберется, может, еще и с хвостиком. Не врут мальчишки!

Задачка не слишком трудной оказалась. Марк Туллий Цицерон у квестора каждый день бывает. Он и сам квестор, только не римский, а сицилийский, в отпуске сейчас. А там, в канцелярии квесторовой, многое в свитках секретных записано. Не таких уж и секретных, правда, Марку сразу все показали, не спросили даже, зачем такое помощнику наместника Сицилии. Между прочим, он, Марк Тулий, рассказал, что численностью Риму хвастать еще рано. Растет город, быстро растет, но все равно в Александрии народу больше. И в Сиракузах больше, и в Антиохии Сирийской.

Вот так! Я-то вначале думала, что лазутчик только когорты вражеские считать должен. Когорты вычислять на этот раз не пришлось, и без меня озаботились, но кое-что другое... Сосчитать добрых римлян по головам — не вопрос, а вот сколько сестерциев сенат выделил на войско, причем отдельно — консулу Лентулу, отдельно — консулу Геллию, уже загадка. Правда, несложная, особенно если вспомнить, что все писари и секретари в сенате — рабы и у каждого сенатора — рабы. Не всякий из них свободы жаждет и гладиаторское войско ждет, но уж от денег никто не откажется. И не отказываются, конечно.

В общем, быть лазутчицей Спартака в самом логове Волчицы оказалось проще, чем беглой рабыней — в Капуе. Одна загвоздка — кем мне здесь стать? Папию Муцилу лишний раз поминать не след, сиятельной Фабией Фистулой, чтоб ей пропасть, не обернешься, опасно. Вдруг настоящую встретишь? Это лишь кажется, что, если в городе «тысяча тысяч», в нем затеряться легко. В доме-острове, даже самом большом, шестиэтажном, все друг о друге наслышаны, на улице тоже и в квартале своих от чужих отличают. Любопытный они народ, квириты, чуть что, сразу к эдилу или прямо к квестору бегут, сознательность гражданскую проявляют. Лучше не лгать, лучше правду сообщить. Допустим: «Я — супруга сенатора».

Так и я сказала.

* * *

— Только смоквы? Опять? У вас что, в лавке, кроме смокв, ничего больше не бывает? Ладно, давайте, финики давайте, и вина получше, и меда, и капер-рыбу, и хлеба свежего... Да-да, с доставкой, мне дальше бежать надо. Дом шестиэтажный рядом с фонтаном, где Орфей мраморный, второй этаж. Да, где сенатор живет. А лед потом занесите, ближе к вечеру. Нет, еще не слыхала, а что? Какой ужас! Значит, позавчера двоих зарезали, вчера еще двоих... Ужас, ужас! А почему решили, что это Гаруспик? Ой, у вас в Риме хоть из дому не выходи, в Капуе, хвала богам, о таком и не слыхивали. Да, и я из Капуи, и сиятельный из Капуи… А вино, кстати, у вас какое? Массикское есть? Вот хорошо! А шафран у вас есть? Киликийский? А вот киликийского — не надо! Улитки у вас какие? Лукринские, надеюсь.

Антифон

Некоторым тайнам положено умирать навсегда.

Говорят, ремесло лазутчика — из самых грязных, отвратнее его даже не сыскать. Мерзкие предатели продают тайны врагу за горсть денариев, вложенных в потную от страха ладонь. Лазутчик — не воин, не стоять ему с горящими восторгом глазами в первом ряду изготовившегося к бою манипула, сжимая пилум, не умирать с песней на устах на виду товарищей. Удел лазутчика — черная ночь, вечный позор, забвение...

Долго я думала, кто такое выдумал? Уж не сами вояки — точно, они-то понимают, как важно вовремя узнать, ведь чем больше знаешь, тем меньше крови прольешь. И не люди державные, те без лазутчиков шагу не ступят. Марк Туллий, на что мечтателем казался, а как Катилину с подельщиками раскусил, любо-дорого! Тогда кто? Не иначе поэты (уж прости, мой Гай!), причем не кто сам воевал, как Гораций, которого Агриппа помянул. Узнала я о нем: из бойцов, легион в бой водил. Но и другие есть — те, что вместо боя лупанарии обживают и оды в честь победиелей пишут. Берегут свои шкуры, сволочи, зато других гибнуть зовут — героически, чтоб после в ту же оду вписать можно было. Для таких война вроде песни с пляской. И еще для лавочников всяких, что в тех же лупанариях о боях и походах языком почесать любят. В общем для сволочей — и для полных дураков. Умный же правду знает.

Все так, но если о сражениях, о том, как войско строилось, как в тыл врагу заходило, после войны рассказать можно — даже нужно, воякам будущим в поучение, то наши тайны не для чужих ушей. Лазутчик рискует не только жизнью — своей, детей, всех ближних и дальних. Потомков тоже не помилуют, напомнят в недобрый час.

Не все помогали Спартаку за горсть денариев. Не все кто Спартаку помогал, — рабы, плеть хозяйскую ненавидевшие. Другие были тоже. Много у тебя врагов, Волчица, очень много! И у тебя, Сенат римский, собранием богов себя возомнивший. И у тебя, Сулла Счастливый, да умирать тебе каждый день, каждый миг — вновь и вновь!

Нам помогали. Я не выдам вас, римские друзья, не намекну даже, как не рассказала о тех, кто помогал нам на зеленом Везувии. А уж если кого назову, значит, заслужили. Не обессудьте!

* * *

Сначала грузчики ввалились — сразу пятеро. Шестой и седьмой снаружи остались вместе с восьмым. Потому как только восьмерым по силам с настоящим картибулом справиться. И то не без труда.

Справились все же. Поохали, зубами поскрипели, поругались вполголоса, свершили подвиг Геркулесов. Въехал картибул, ножками тяжкими проскрипел. А за ним и сенатор Прим пожаловал.

Никогда не думала, что человек может возить с собой стол. Не зеркало, не веер, не покрывало, не табурет даже — стол, причем каменный. Не весь, конечно, каменный, доска деревянная, полированная, зато ножки уж точно из камня — резного. Зовется это чудо страшным словом «картибул», по-нашему — «котельный стол», чтобы, значит, не только чаши и миски, целые котлы ставить было можно.

Зачем такое с собой возить, целую повозку нанимать? А затем...

— Традиция, моя Папия! Принято так у нас, осков. И у кампанцев принято, и у самнитов. Ты просто не помнишь, маленькой еще была. В атрии такой стол стоять должен, без него дом — не дом. И у римлян так было когда-то, только не соблюдают они традиций. Всем им греки, пунийцы… А ты сегодня красивая!

— Спасибо, Прим! Только не красивая, сонная я.

Это я, конечно, скромничаю. И туника на мне новая, и палла — римская, настоящая, тонкой шерсти, и прическа только что из-под гребешка. Не только сенатор Прим традиции соблюдает. А тут случай такой, что традиционней не бывает: муж приехал, а жена его у порога встречает. То есть не у порога — у стола котельного, картибул который. Я его прямо посреди комнаты велела поставить. Атрия-то на втором этаже нет!

— Здравствуй, жена!

— Здравствуй, муж!

* * *

— Удачно доехал, дороги спокойные, только возле Рима заставы. Спартак на юге, в Бруттии, так что здесь уже очухаться успели, в себя прийти. Кстати, видел лагерь Лентула, он возле пятой мили. Там только один легион, все остальные уже ушли. Так себе вояки, не бегают — ползают, и лагерь у них — мирного времени. Не ров — канавка, курица и та перейдет. Не боятся, выходит! Слушай, что тут у вас в Риме творится? Мне прямо в воротах рассказали. Какой-то Гаруспик ночами всех режет, внутренности наружу выворачивает, обряды какие-то творит. Неужели правда? Ну город! Ты хоть, Папия, ночами по улицам не гуляешь?

Женой Прима я стала полгода назад. Как-то само собой получилось: у него в Риме дела важные, и у меня важные. Ему помощник нужен — и мне нужен. Жене сенатора, пусть и не римского, капуанского, в логове Волчицы легче, чем беглой рабыне. В общем, для дела. А если для дела, то и сенаторшей стать можно.

Прим-сенатор не таким уж плохим человеком оказался.

И не таким счастливым, как вначале думалось. И не только потому, что аргонавтом так и не стал, за Руном Золотым не сплавал. Политика, конечно, картины, девочки само собой, а вот жизнь не заладилась. Жену свою первую три года назад похоронил и до сих пор забыть не может. Дочка у него в Капуе растет, пять лет ей, сиротке. Как-то спросила я Прима, отчего не жениться ему по-настоящему, не на мне, понятно. Молодой, богатый, умный, почему бы жизнь не наладить? Пожал плечами сенатор, улыбнулся грустно.

Так что и тут мы ровня. У меня — Эномай, у Прима — его первая. Значит, таким, как мы, сами боги велят в брак законный вступить, на папирусе у претора все оформить и печать подвесить. Для дела. Так что папирусная я ему жена.

Про папирус — просто пословица. На табличках все оформили. Не восковых — деревянных, с буквами резными. Чтобы, значит, надольше хватило, не расплавилось. Папирусная жена, папирусный муж. Все для дела!

Не одна, конечно, я такой деловой оказалась, Прим тоже выгадал. К табличкам резным еще и брачный контракт полагается, на этот раз уж точно на папирусе. И в тот контракт вписал мой муженек земли наши, семейства Муцилов — те, что на аукционе прикупил. И теперь они не беззаконно конфискованные — и не проданные беззаконно, а в нашей совместной супружеской собственности. Если разведемся (если! ха!), я с тех земель половину доходов получать стану. Сначала я, потом и потомки мои, если таковые образуются.

Умен сенатор! Взвоет волк на Капитолии, начнут добро и земли, Римом захваченные, обратно забирать — а у него все уже оформлено, с печатью.

Не стала я спорить, пусть. Только зря Прим думает, что таким отступным отделается. Победим, врагов разобьем, а я возьму и не разведусь.

Будет знать!

* * *

— …Комнаты ничего, приличные, — как следует осмотревшись, сообщил Прим, в кресло усаживаясь и вино массикское пробуя. — Просторно, светло, прихожая большая, хотя конечно...

— Хотя, конечно?! — возмутилась я. — Ты попробуй в Риме найти что-нибудь приличное! Можно, конечно. Присылай по сто золотых аурей в месяц, и я тебе особняк найму — на Палатине, возле Священной дороги. Пинии у входа, мозаики на полу, колонны коринфские. Это же Рим! А тут и место хорошее — Эсквилин, и квартал хороший, и …

Недоговорила — сама себя услышала, словно со стороны. Прямо как в комедии какой-то греческой (Гай переводить начал, да бросил) — приехали муж с женой из глухой деревни в город, а там непривычно все, дорого, неуютно. Дожила Папия Муцила! Еще про мебель скажи, что, мол, только ложа, кресла да сундук купить успела. Ложа, между прочим, два — по одному в каждой комнате. Так-то муженек!

...Хотя и обидно, между прочим! Как началось, так и продолжается. Смотрит сквозь меня Прим, сенатор капуанский, в упор свою жену не видит. Италию нашу видит, Рим под Серторием видит, земли семьи нашей тоже. А я — место пустое, имя на папирусе. Обидно, да?

Поглядел на меня, на супругу законную, сенатор Прим, Усмехнулся, вино допил. Встал.

— И место хорошее, и квартал хороший. Приятно иногда поговорить о чепухе, правда? А теперь слушай. Новостей много, очень много, и все важные. Прежде всего...

Антнфон

Прим погиб тогда же, когда и Марк Цицерон, — во время страшной резни после смерти Гая Цезаря. Я оплакала всех троих, даже Марка, которого ненавидела и ненавижу. И благодарна тебе, мой Прим, хотя до сих пор обижаюсь за то, что ты видел во мне только «политика». Неужели девки были лучше меня?

Ты был честным союзником и хорошим другом Прим. Я училась у тебя. Ты погиб, и тьма, окружавшая меня со всех сторон, подступила на шаг ближе. Поэтому не называю твоего имени. Твои внуки и правнуки живут Риме, в проклятом Риме.

Жаль, что ты не стал консулом. Консулом нашей с тобой Италии!

* * *

— Угу, — хмыкнула я. — Ловко! Крикс — Первый Консул, а второй, значит, ты? А как же Серторий? Вы же с ним собирались власть делить?

Прим улыбнулся в ответ — очень снисходительно! Не понимаю я, видать, его «политику»!

— Мы договоримся с Серторием и поделим власть. Но, когда у нас будет свое государство, договариваться будет легче. Сильная позиция, Папия! Как только Крикс провозгласит восстановление Италии, нашу власть признают почти все города Кампании, Лукании и Бруттия. Это не так и мало — для начала. Мы станем не шайкой беглых гладиаторов — державой. Серторий будет сговорчивее и его друзья в Риме — тоже.

Потерла я виски, чтобы думалось лучше. Казалось бы, радоваться надо. Вот оно, наконец! Бык выходит на битву с Волчицей, выходит, чтобы победить!..

— Я правильно поняла, Прим? Крикс отделил свое войско и идет на север, чтобы провозгласить возрождение Италии. И сделает он это после первой же победы. А Спартак? Он что?

Прим ответил не сразу. Сперва в окошко поглядел, потом на сундук, где я наряды хранила. На меня смотреть не стал.

— Не знаю. И никто не знает. Спартак пока остается в Бруттии. С ним — две трети войска. Ганник и Каст уходят с Криксом, Публипор — нет. Приказано объявить, что скоро войско Спартака направится к Альпам. Галлы уйдут домой, фракийцы — во Фракию. Раз — и разбежались. Многие верят.

— Угу.

Это не новость, Спартак еще месяц назад предупреждал. А что верят, да еще многие — хорошо. На то и рассчитано.

— А нам что делать, Прим? Если мы не знаем, что на самом деле придумал Спартак...

Его ладонь легла мне на плечо, не давая договорить.

— Выполнять приказ, Папия Муцила! Это — война, и у каждого своя битва. Я займусь тем, чем и прежде, — переговорами с марианцами, с друзьями Сертория. Твое дело — Рим. Новости, слухи, болтовня на форумах, болтовня в Сенате. Консульским войском не занимайся, о нем нам расскажут другие. Ясно?

И вновь думать пришлось. Ясно-то ясно, приказ есть приказ.

— Мне нельзя заниматься войском, потому я женщина, тилум от щита не отличу? Войско — не только оружие и лошади, Прим!

Хотела я ему про Квинта Аррия рассказать, про то, о чем все эти дни думалось. Но не стал муженек мой слушать.

— Не только лошади, верно, Папия. Поэтому войском займутся те, кому положено. Кстати, у тебя здесь много друзей, верно?

Почесал подбородок, вновь в окошко посмотрел.

— Ты не могла бы сегодня где-нибудь переночевать? Я кое-кого в гости пригласил...

Вначале не поняла даже. Потом поняла. «Кое-кого»! А я старалась, улитки лукринские ему искала. Приехал супруг законный, называется!

Ну не обидно, а?

— Хорошо, мой Прим. Только я пораньше уйду, опасно сейчас ночью по улицам ходить. Сам же слыхал — Гаруспик всех подряд режет... Вот, значит, ты для чего стол каменный прихватил! Вместо ложа, да? Синяки на ребрах не останутся?

Антифон

Ох Прим, Прим!..

* * *

— Богов мы сами придумали — из-за страха. А еще — из-за невежества. Они и есть — наши страх и невежество. Мир никто не творил — и человека никто не творил. Это трудно осознать, проще поверить в сказки. Но мы уже не дети!

На этот раз гений Тит Лукреций Кар был брит, мыт и причесан. Курительница, где он дурман-траву жег, сгинула, даже пол сверкал чистотой. Хвала богам, одним словом, пусть они всего лишь Страх и Невежество.

— Дети, — покачал головой Марк Цицерон. — Еще дети, Тит. Сколько лет нашему Риму? Семь сотен всего? От Троянской войны — чуть больше тысячи, даже пирамиды немногим старше. Это совсем немного, мой Тит!

Вот о подобном они и беседовали, мозги сушили. Мы с Гаем больше слушали. Моему поэту в этот вечер было явно не до богов, как, впрочем, и мне. У него свое и у меня — свое. Скажем, где сегодня ночевать? Или — почему Квинт Аррий...

— Нет, Марк! На самом деле люди живут очень, очень давно. Сотни тысяч лет, может, даже больше. Просто мы не помним и помнить не можем. Большую часть времени мы были зверями, вместо меди и железа пользовались зубами и когтями, потом перешли к камню. Вы же видели каменные топоры из коллекции Катона Старшего? И топоры, и стрелы, и скребки. Каменный век! Когда-то и камень был для людей откровением. В такое трудно, конечно, поверить, но, если мы внимательно изучим не только древние камни, но и мифы, предания, те же сказки, мы увидим человека совсем другим.

— Звери, значит? — не выдержала я, вставая. Ишь, умник нашелся, каменный век ему подавай! — И это — твоя мудрость, Кар? Ради этого ты свой дурман куришь, проблеваться не можешь?

Подошла к окну, вниз, на улицу вечернюю посмотрела, на крыши черепичные, на знакомых ласточек. Целый день чепухой занимаюсь. Сначала улитки лукринские, теперь — этот болтун. И еще из дому, считай, выгнали!

— Говоришь, люди были зверями? Они и сейчас звери, Хит Лукреций. Злые бесхвостые обезьяны! Поглядел бы, что вы, римляне, творите, хоть за морем, хоть на море, хоть дома, в Италии. Гаруспик, что кишки живым людям выпускает, не зверь разве? Творили человека, не творили, камень был вначале, не камень — нам что за разница? А насчет богов, поберегся бы ты, Кар, они шутки не каждый день понимают. Уходим в сон, говоришь? Просыпаться не страшно будет? Там таких умников, как ты, особенно любят. Загробный Дахау — знаешь, что это?

Укусила себя за язык — поздно. Круглыми глазами смотрели на меня ребята. У Марка лицо его румяное побледнело, Гай, тот вообще растерялся. Тит Лукреций губы узкие сжал, задумался.

— Страшно просыпаться... В том-то и дело, моя Папия. Нам всем страшно — страшно неизвестности. Когда мы узнаем правду, какой бы она ни была, мы освободимся. Чем больше в человеке свободы, тем меньше — зверя.

— Хватит вам! — не выдержал Гай Фламиний, тоже вставая и ко мне подходя. — Папия, не волнуйся, пожалуйста. А ты, Тит, и в самом деле!.. Давайте о другом. Раз уж Гаруспика помянули... Марк, что-нибудь новое узнать удалось?

Я лишь вздохнула. Гаруспик? Вот уж, называется, сменили тему.

— Ничего толком. — Цицерон потер щеку, поморщился. — Ну... Вы, наверно, знаете, первое убийство произошло два месяца назад в Субуре. Местной «волчице» вспороли живот способом, немного похожим на тот, каким гаруспики режут свои жертвы перед гаданием. Отсюда и имя такое. С тех пор убито девятеро. Вначале Гаруспик преследовал только женщин, но три недели назад был убит мужчина тем же способом. Последнее убийство произошло в квартале Велабр, возле рынка. Жертвой стал центурион, крепкий, сильный мужчина, поэтому считают, что Гаруспик и сам очень силен. Он правша, очень ловкий и хитрый, скорее всего, неплохо видит ночью. Есть предположение, что он — мясник или живодер, возможно даже бывший легионер. Не жрец-гаруспик — точно, настоящи гаруспики иначе жертвы вскрывают. И наверняка — cyмасшедший. А нового... Есть надежда, что в ближайшие дни его поймают. Квестор говорит, нашли зацепку.

Переглянулись мы, пожал мой Гай плечами, и Тит Лукреций тоже плечами дернул. Зацепка — хорошо, только ее к кресту не прибьешь. А вот встретить такую зацепку ночью где-нибудь возле Велабра очень даже возможно.

...Поэтому мне лучше туда пока не ходить, особенно в знакомую таберну. То есть не пока — вообще.

— Разговорчики у нас сегодня! — грустно улыбнулся Гай. — Ночью спать не захочется.

— А о чем беседовать? — дернул бледными губами Кар. — Не о Спартаке же! Тогда точно — не заснем.

О Спартаке этим летом в Риме старались не говорить — как о веревке в доме удавленника. Страшно!

Антифон

— Ты умеешь убеждать, Учитель.

— Я тебя ни в чем не убеждал, Папия, ты убедилась сама. Людям не за что любить Меня, но никогда именем Моим не творилось подобного. Я не нуждаюсь в таких жертвах.

— Что мы видели? Это, кажется, назвалось Акт Веры.

— Да, Акт Веры — Аутодафе. Сейчас, в твое время, эту страну называют Иберией или Испанией, потом она станет Кастилией. Там в Моего брата будут верить особенно искренне. Искренне — и горячо. С огоньком!

— Но разве Твой брат хотел таких жертв? Это жрецы, они его не так поняли! Разве можно требовать, чтобы во имя твое людей сжигали живьем десятками, сотнями? Не верю!

— Угу. Мой брат добр и милосерден, а его злые жрецы во главе с очень злым жрецом Торквемадой слегка ошиблись. А ты думай, что и кому говоришь, чему учишь! и кого учишь — людей! Обезьян, которые не всегда отличают правую руку от левой! Ты слыхала, Меня обвинили в том, что я поднял Своих братьев против Отца? Какое, интересно, дело Торквемаде до этого? Разве хоть одна обезьяна пострадала? А во имя Моего милосердного брата убиты сотни тысяч невинных. Ты еще Крестовые походы не видела!

— Давно Ты так не горячился, Учитель! То, что Ты показал мне, — страшно, страшнее, чем Рим. Люди — действительно звери и действительно не отличают правую руку от левой. Почему они считают Тебя страшным чудовищем, живущим в бездне? Почему Ты — Тьма? Почему Ты — владыка Преисподней? Они что, Тебя с Невидимым Отцом спутали? Случайно или нарочно?

— Сообразила? Умная обезьянка!

— Мертвая обезьянка, Учитель.

— Ошибаешься. Ты не успела ударить себя в сердце, просто потеряла сознание. Через три дня очнешься, еще через неделю сможешь думать и разговаривать. Не радуйся, впереди еще одна Смерть, помнишь?

— Я не радуюсь. Учитель, отпусти меня, пожалуйста!

— Нет. Я не позволю сбежать Моей обезьянке.

* * *

Гай читает стихи. Не свои, понятно, какого-то Ивика. собой, грека, само собой, знаменитого. Хорошо читает! Иные голос рвут, ноздри раздувают для пущей выразительности. Фламиний, напротив, сдержан, негромок, размерен. Словно и вправду толмач, чужую речь пересказывающий.

Слушаем — но по-разному. Марк Туллий от удовольствия чуть не зажмурился. Млеет, улыбается. Кар тоже улыбается, только не по себе от его улыбки становится. Белые губы на белом лице. И глаза... Не белые, конечно, но бесцветные какие-то. Недобрые. А я...

А я... Виновата я перед тобой, мой Гай, мой Фламиний Не Тот! Нельзя было вновь нам встречаться, тебя, беднягу, тревожить. Не меня ты любишь, а лишь призрак, самим тобой выдуманный, и знаю я, что врозь нам лучше... Но ведь нашла, снова видимся, снова парень ночами не спит, мучается. Знаю, все знаю! Только нужен ты мне, Гай, для дела моего нужен! Не пожалею я себя — и тебя тоже не пожалею.

Я — твой северный ветер фракийский. Прости меня, Гай!

Вот так! Эх, недаром Фламиний именно эти строки перевести решил!

Антифон

«Боюсь, чтоб чести у людей не купить ценой нечестья пред богами». Это тоже Ивик, мой Гай, только прозой. Не умею я писать стихи, увы! И не того я боюсь. Боюсь, чтоб чести у богов не купить...

* * *

— Здорово! Откуда ты берешь слова, Гай? Никогда не думал, что услышу Ивика на нашей корявой — до тебя, мой Гай, корявой! — латыни! При свидетелях говорю — как только ты начнешь писать свое, собственное, наша поэзия станет выше на целую голову — и шире на два крыла!

Ух, завернул Марк Туллий. Гай даже покраснел, бедняга, А что Кар скажет? Ведь тоже улыбался?

— Ты хороший поэт, Гай. Может, самый лучший из всех нас, но извини, это все чепуха! Лозы виноградные распускаются, понимаешь, душа колышется, Эрос, Киприда, амурчики-бутончики... Бред умственно расслабленных греков, красота ради красоты, досуг мужеложцев! Поэт — это голос Свыше. Он излагает стихами то, что невозможно сказать прозой. Пророк! А ты... Понимаю, это перевод, но греки... Вавилонян переводил бы, что ли, или индусов. Говорят, у них есть потрясающая поэма про великую битву на поле Куру, изменившую судьбу мира. «Сад дев необорванный»... И не стыдно?

Ну вот! И зачем я этого извращенца спасала, из царства Плутона за уши вытягивала?

— Это тебе должно быть стыдно, Кар! Сам что пишешь? Наставление по птицеводству гекзаметром? Гай, выкинь его в окно, я разрешаю!

Кто это сказал? Я? Нет, я только собиралась. Да у нас гости!

Антифон

Говорят, ты теперь бог. Почему-то верю — с тебя и не такое станется! А если бог, значит, слышишь меня, верно?

Привет!

Сейчас смотрю на тебя, мраморного. Скульптор постарался от души — вместо твоей лысины — лавровый венок, уши-лопухи скромно отступили назад, прижавшись к вискам, длинный нос неожиданно облагородился, худая шея заиграла мускулами, словно у атлета. Губы... Их испортить не удалось. Они по-прежнему твои — тонкие, чуть улыбающиеся. А за твои глаза я бы скульптору руки вырвала. Сделал из тебя филина, даже обидно. У тебя были очень красивые глаза, лопоухий, твои черные насмешливые глаз за. Ты знал это, правда?

Меньше всего на свете ты хотел превратиться в каменный бюст. И делал все, чтоб им стать. Одни говорят, что тебя вели боги, другие — Судьба. Чушь, верно? Ты сам был своей Судьбой — и заставлял всех остальных служить ей

Мы смотрим друг на друга из нашего небытия, из страшной бездны Сатурна.

Узнаешь меня, Гай Юлий Цезарь?

* * *

— Не скучаете? Вижу, вижу! Кар, извини, что не зашел раньше, меня не было в Риме. Узнал только сегодня, сразу велел подать носилки. Но все равно, извини! Я пришлю тебе лекаря, сирийца, я ему должен два таланта, так что лечить будет на совесть. И не вздумай отказываться! Марк, мы с тобой сегодня обязательно поговорим, хватит тебе торчать на Сицилии. Имей в виду, скоро твоим Верресом займутся всерьез, так что надо подумать, как тебе пристроиться в Риме. Иначе будешь бездельничать и должать, как я, а двух Цезарей Рим не выдержит. Чем тебе помочь, Фламиний, даже не знаю. Поэтам нужны только деньги, остальное у них уже есть. А я — скромный миллионер. У меня миллион триста тысяч сестерциев долгу, кредиторы ночуют у крыльца. Пришлю тебе плащ, совсем новый, пригодится в холода. И ты мне обещал последний сборник своих переводов, не забыл? А... Почему я до сих пор не знаком с вашей прекрасной подругой, ребята?

Вставить хоть словечко в этот водопад не было ни малейшей возможности. Никто и не пытался, привыкли, видать. Я, привыкнуть еще не успевшая, слегка одурела. Говорит и говорит, улыбается, пальцами прищелкивает — снова говорит. Тога с красной каймой, три волоска на лысине уложены и чуть ли не напомажены, на щеках, кажется, румяна.

Однако слушаешь! Слушаешь — и приятно! Особенно когда тебе так улыбаются.

— Гай Юлий Цезарь, военный трибун. Будущий, если на выборах повезет. И, как я уже упомянул, миллионер. Первый должник Рима.

Это уже мне. И улыбка — тоже мне. Да, хорош, неотразим прямо. Военный трибун, значит? Этот болтун нарумяненный? Никак со Спартаком решил повоевать, душка?

— Папия Муцила, — улыбнулась в ответ. — Беглая рабыня. В розыске. Особо опасная.

У Гая, что меня как раз представить пытался, челюсть отвисла. Подмигнула я ему, встала.

— Много ли битв выиграл, военный трибун? Много ли врагов сокрушил, крепостей неприступных взял?

Так и познакомились.

* * *

— Ребята талантливы, необыкновенно талантливы, но Цицерону помогать не нужно, его следует лишь подтолкнуть, бросить в воду. Не утонет, выплывет! Кару... Кару может помочь лишь он сам. Если захочет. Только вот захочет ли? А Фламиния надо просто подкармливать, чтобы не голодал парень. Через несколько лет Рим получит своего Гомера!

Слушала я Цезаря, кивала (поди возрази, слова не вставишь!), а заодно на два вопроса пыталась ответить. Отчего я должна этому лысому, с ушами внимать — и как я вообще в его носилках оказалась?

— Только помогать надо не от имени государства. Опасно! Если наградят, значит, награду отрабатывать надо. А на заказ хорошо не напишешь. Посадят беднягу сочинять, к примеру, римский календарь в стихах. Этакие «Фасты». Ужас! Нет, помогать нужно с умом. Скажем, от имени влиятельного лица — но частного. Якобы. И — выращивать, как редкое растение, поливать, подкармливать. У греков это называется «пропаганда».

С носилками — проще. До самой темноты мы у Лукреция Кара засиделись, вот Цезарь и взялся меня проводить тем более на улице его носилки ждали. Вроде лектики, что Фабии Фистуле подавали, но побольше. Как раз на двоих даже не тесно.

А вот почему я его слушаю?

— Извини, моя Папия, сегодня я особенно болтлив, трижды выступал на форуме, обещал добрым квиритам сокрушить Спартака, Сертория и Митридата одновременно. Если изберут, само собой. Болтовня прилипчива и заразна, чему я — живой пример. Думал, само собой получится. Ну скажи, кому нужна должность военного трибуна? Так нет же, соперничек объявился, Гай Помпилий. Дурак, но богатый. А мне уже год как в долг давать перестали. Но это не важно, важно то, что тебе негде ночевать, моя Папия. Я правильно понял?

Вздрогнула. Правильно, конечно. В гостиницу (знаю их!) идти не хотелось, к Фламинию напрашиваться, смущать парня лишний раз — тоже. Марк предлагал, вот к нему бы... Так нет же, в носилки села!

Но как догадался?

— Судьба беглой рабыни поистине достойна греческой трагедии, о моя Папия! Поэтому не стану спрашивать, почему ты не спешишь к своему мужу-сенатору...

Улыбнулся Гай Цезарь, скользнула моя рука к поясу, где нож своего часа дожидался. Острый, надежный, слонов с одного удара валит!

— ...Лишь скажу, что моя жена сейчас гостит у родственников, я пригласил к себе... одного моего друга. Но комната для гостей свободна. Это во-первых. А во-вторых... Человек лет пятидесяти, небольшого роста, небритый, тога старая, грубой шерсти, на правой щеке — большая бородавка. Не знаешь такого? Он следил за тобой, ждал у дома весь вечер. Вначале думал — по мою шкуру, но потом сообразил...

Сжала я рукоять ножа — до боли, до белых пальцев. Вот тебе и выбор, Папия Муцила, — убить или поверить? Убить? Поверить?

Встретились наши с ним взгляды. Разжались пальцы — медленно, один за другим.

— Спасибо, мой Цезарь. Соглядатая не знаю, но поинтересуюсь. Зато вспомнила, что у нас с тобой есть один общий знакомый.

«Племянник мой внучатый стыд потерял, срам потерял, потерял...» Гней Юлий Цезарь Агенобарб, дядя Юлий!

— Ты знаешь, что я — жена сенатора? А я знаю, что был за морем — и вдобавок купил себе новую тогу. Дорого заплатил, говорят!

Антифон

Ты тоже переводил греков, Гай Юлий! Помнишь?

Неужели ты уже тогда о венце золотом думал? Сколько тебе в тот год было? Двадцать восемь, кажется? Тебя еще даже в военные трибуны не избрали.

И нужно тебе оно было, царство?

* * *

— Прим, как ты считаешь, римляне очень глупые?

— Как и положено врагу, моя Папия. Враг просто обязан быть глуп, грязен, похотлив, отвратен видом, ленив и развратен. И само собой, жесток, подл, вероломен — а заодно и лишен чувства юмора.

— То есть ты хочешь сказать...

— Не хочу, моя Папия. Говорю! Да не допустят боги, что мы, борясь с Римом, хоть когда-нибудь недооценили его силу, ум, хитрость, стойкость — и огромный опыт. Иначе бы квириты не правили половиной мира.

— Угу. Но ты говоришь о Риме вообще, а есть отдельные римляне. Консулы, допустим. Изберут, к примеру, дурака-горлопана, который ни разу в походе не был.

— Вот ты о чем! Консулов двое, не забывай. Кроме того, дураку всегда подскажут, его всегда поправят. И не такой он дурак, если все-таки стал консулом. В конце концов приставят умного помощника с наказом слушаться его во всем.

— В прошлом году римляне проиграли. Спартак разбил Клавдия Глабра, разбил Вариния и Коссиния, освободил весь юг Италии. И вот накануне новых битв они делят войско надвое. У Лентула — свое, у Геллия — свое. Глупо, да?

— Еще не знаю. Такова традиция, каждый консул имеет свои легионы, а в случае необходимости они объединяются. Действительно, не слишком умно, и в этом наше преимущество. Может быть — если на Капитолии что-нибудь не придумали. А ты что-то узнала, моя Папия? Или приметила?

— Пока очень мало. Узнала, что лучшего из полководцев зовут Квинт Аррий. И приметила, что он собирает отборный легион. Это, кажется, тоже римская традиция.

— Квинт Аррий — квестор консула Луция Геллия Публиколы?

— Угу.

* * *

Того, который лет пятидесяти, небольшого роста, небритый, в старой тоге, с бородавкой на правой щеке, я возле Форума приметила. Верно его Цезарь описал — один в один. Идет по улице, под ноги смотрит, на меня внимания не обращает. Но не отстает. Я налево, он налево, я направо...

Точнее, не я — мы. Меня парень один сопровождал, из тех, что с муженьком моим из Капуи приехали. Крепкий такой, чернобородый, неулыбчивый. Прим его ко мне в сопровождающие определил, а я спорить не стала. Пока Аякса нет, пусть. Спокойнее будет.

На Форум (на главный, который так и называют — Форум) я пошла добрых римлян послушать. Болтают, конечно, добрые квириты на всех перекрестках, но тут, возле Капитолия, все больше о политике. Что и требовалось. И еще всякие важные, в тогах с каймой которые, здесь выступают, особенно если выборы скоро. Вдруг Цезаря услышу? To есть Цезарь, конечно, не самое главное, но... Почету бы не послушать его, лопоухого?

Вышла я на площадь, храм Сатурна по правую руку оставила, Старые лавки миновала — и прямо к Курциевому пруду, за которым уже другие лавки. — Новые — долгим рядом тянутся. Оглянулась незаметно.

Идет! И тога старая, и бородавка на щеке. Шагах в десяти уже.

Ладно!

Хотела парню чернобородому шепнуть, поинтересовался чтобы, но в последний миг раздумала. Спугнем, лучше не будет.

Думала я, прикидывала, кому понадобиться могла. Самое простое — людям лихим, разбойным. Приметили они, что из Капуи сенатор приехал с супругой — и решили по-легкому серебром и добром всяким разжиться. Опасный он город — Рим!

Только не самое опасное это. Хоть и супруга я сенатора капуанского, хоть и сиятельная (до сих пор поверить не могу!), а только люди глазастые попадаются. И памятливые тоже. Приметил кто-то беглую рабыню Терцию, квестору сообщил или сам проследить решился. Скорее второе — не стали бы власти одного и того же пятидесятилетнего в старой тоге присылать.

Вновь оглянулась — сгинул. Ну что там на Форуме?

Антифон

Политика, которой меня сенатор Прим учить пытался, на поверку не очень интересной оказалась. Главное ясно: люди стаей живут, словно звери. Звери они и есть — только «политические». Это не я придумала — грек один, лысый и бородатый, зато умный очень. Аристотель — тот самый, что женщину за человека не держал и зубы у собственной жены сосчитать не мог. В стае же этой грызня идет кому первым быть.

Такое я и без Аристотеля лысого понимала. Частности важны.

Частностей же в Риме оказалось даже слишком много Главное понятно: сулланцы против марианцев, одни — оптиматы, другие — популяры. Мы, Государство Италия, ненавидим всех, но с популярами надеемся договориться, хотя бы временно. Потому и ездили мы с Примом к Серторию. На практике все сложнее оказалось. Оптиматы — не войско и популяры не войско. И там, и там по пятьдесят вождей, возле каждого друзья и клиенты толпой собрались, кулаками машут. Когда кулаками, а когда и ножами. И не только машут.

Еще есть те, что против всех. Ну вообще всех. Скажем, трибун Лициний Макр. Его, кстати, я в тот далекий день на Форуме и увидела. Выступал трибун, горячился, все власти римские свергнуть призывал. Свергнуть — и в Тибр, слушать даже страшно. Сенат — долой, консулов — долой, законы римские — тоже долой. Свобода, равенство, братство — и бесплатный хлеб каждый день.

Оно вроде бы и хорошо — для нас, для рабов беглых, для Италии. Пусть режутся добрые римляне, спины нам подставляют. Только не все так просто. Подступит войско Спартака к римским стенам, что этот Макр и ему подобные выберут? К нам перебегут — или распри забудут и в легионном строю зашагают? Поди пойми!

Тогда я не понимала. И сейчас, через пропасть лет, тоже не понимаю. Когда Цезарь погиб и война началась, его враги к парфянам переметнулись, один даже целое войско возглавил — парфянское. У египтян серебро брали, у боспорян брали, у армян. Казалось бы, гибнет проклятый Рим, если уж чужеземцев на помощь звать стали. Однако не погиб. Выжил, еще сильнее и страшнее стал.

Тогда, в тот далекий день, я всего этого знать не могла. Чувствовала? Пожалуй. Еще когда мы с Серторием переговоры вели, заметила. Уважительно говорил Серторий, выслушивал, соглашался, на уступки шел. А все-таки показалось, что мы для него — не союзники. В лучшем случае наемники, в худшем — враги, которых с другими врагами стравить следует.

Вот и думай, кто кого использовать собирается!

Сенатор Прим так и сказал. Закон есть такой политический: кто обманет, тот и победил. Главный закон.

* * *

— Папия! Папия!..

Это еще кто? Вот уж не вовремя, как раз уходить собиралась, встреча важная впереди. Что еще на Форуме делать? Макра послушала, Цезаря не застала. А встреча такая, что опаздывать нельзя. Парень из обслуги самого консула Лентула говорит, слышал что-то важное.

— Папия!

Конечно! Марк Туллий Цицерон, щекастый да румяный. Волосы торчком, нос к небу.

— Только что из суда. Аттик, мой друг, выступал защитником и... Макра слушала? Ну позор Рима!

— А кто гордость? — не сдержалась я. — Я ухожу, Марк Туллий. Если хочешь, проводи.

Потоптался, оглянулся нерешительно, подумал.

— Конечно. Полчаса у меня есть. Если ты на Священную дорогу, пойдем.

Ни к чему мне такой спутник, только вот так, с ходу, Марка лучше не прогонять. Хитер парень, себе на уме — и глазастый до невозможности. А то, что адвокат, а не сыщик, невелика разница. Римлянин! Тем более не адвокат он сейчас — квестор сицилийский, наместника Верреса правая рука.

Пусть проводит. Болтает пусть. Когда болтает — себя не слышит. Оратор!

Итак, Священная дорога. Чуток пройдем, Дом Весталок и базилику Семпрония позади оставим, затем я налево, а Марк... Куда угодно, но не налево. Скажу, что свидание v меня — с женатым мужчиной. Цезарь, кажется, женат?

— Повезло, Папия! Говорил я сегодня с одним сенатором. Понимаешь, Веррес, наш наместник...

Это я уже слыхала — и не раз. Не сложилось у Марка с наместником, с первого же дня грызутся. А раз не сложилось, значит, стал Веррес чернее сицилийской ночи. Клятвопреступник, грабитель, насильник и вор...

— ...Вор, вор, вор! Представляешь, Папия, он геммы и камеи собирает, так теперь на всем острове ни у кого ни одной камеи не осталось. Все забрал! Даже в храмах приказал из стен камни резные выломать...

Вот сейчас и надо исчезать. В пылу Цицерон, в самом боевом задоре. Ничего, послушаю еще немного.

— ...Мне и поручили его на чистую воду вывести, улики собрать. Я возвращаюсь в Сиракузы, и... держись, Веррес!

— Угу, — задумалась я. — Значит, будешь вместе с ним службу нести — и на него же улики собирать?

Даже остановился Марк Туллий — от удивления. Моргнул, снова моргнул.

— Но это мой долг. Долг квирита! Покарать преступника — что может быть важнее и почетнее для римлянина? Кстати, возьму с собой нашего Гая Фламиния, хватит ему в Риме голодать. Пристроим парня.

Не стала я спорить. Может, так и лучше, а то подойдет войско Крикса к Коллинским воротам...

— Да, Папия, сказать тебе должен. Гай Цезарь мне, конечно, помогает, мы с ним почти друзья, но истина дороже. Держись от него подальше! У Цезаря нет чести, нет совести, нет морали. У нас его зовут «мужем всех жен и женой всех мужей». Он начал развратничать еще с юности, его растлил Никомед Вифинский...

Тут уж я ушам не поверила.

— Он тебе помогает, он твой друг, а ты такое говоришь. И у тебя, значит, и честь есть, и совесть, и мораль?

— Ну...

Повернулась я — и дальше пошла, не оглядываясь. Так кто, интересно, «позор Рима»?

Антифон

Марк Туллий Цицерон собрал улики, и Верреса осудили. Уверена, что за дело. Все они сволочи, наместники римские! Марк еще многих привлекал к суду — и тоже за дело. Сам взяток не брал, не нарушал законы, не был ни мужем всех жен, ни женой всех мужей.

Речи произносил регулярно. Длинные.

Как же ненавидели его добрые сограждане! С каждым годом все больше и больше. Марк, говорят, не понимал, обижался, сетовал на судьбу.

День, когда ломали его дом, стал для римлян праздником.

День, когда убили, — тоже.

* * *

— Прогнать, хозяйка?

Мой чернобородый провожатый заметил его даже раньше, чем я. Его — лет пятидесяти, небольшого роста, небритого, в старой тоге, с бородавкой на правой щеке. Только со Священной дороги свернули, только зашли на тихую улочку...

Вначале сзади семенил. Потом решился — подбежал.

— Прогнать?

— Нет, — вздохнула я. — Не надо, послушаем!

Если подошел, значит, не разбойник, не человечек от квестора. Тогда кто?

— Сиятельная Папия Муцила? Сиятельная...

В глаза не смотрит, пальцы края тоги теребят. Страшно? Но почему?

— Сиятельная Папия Муцила, счастлив твой гений! Прошу простить... Меня зовут Приск, Марк Фабриций Приск. Еще раз прошу простить, сиятельная!..

Ну вот еще один Марк на мою голову! Да что случилось-то? Кивнула я чернобородому, понял тот, в сторонку отошел. А я подобреть успела. Не соглядатай ведь, не душегуб.

Могу чем-то помочь, Марк Фабриций?

Помотал головой, на булыжники мостовой глядя. Вздохнул, поднял голову.

— Извини, мне страшно. О таком нельзя говорить вслух, но мне приказали. Господин, мой великий господин велел передать тебе: твои жертвы приняты, Папия Муцила

Встретились наши взгляды.

— Надо уточнить слова. Ты сказала: «Прими, что я даю и даруй войску Спартака победу»...

Марк Фабриций Приск не знал слова «формулировка».

Антифон

— Сигарету вьдать, обезьянка?

— Да, Учитель, — вздохнула я. — Мои кончились.

— Значит, тебе пора возвращаться.

Щелчок зажигалки, знакомый сизый дым, знакомая горечь во рту. Знакомая гравиевая дорожка, бараки, тоже знакомые, серое небо над головой...

Осень.

Калитка осталась за спиной. Впереди — кухня с бесплатной похлебкой, бар «У Хэмфри», площадь, куда с утра подадут автобусы.

— Ты называешь это место «объектом», Учитель. Оно такое, каким его видят люди, так? Поэтому тут коньяк, грузовики, пистолеты. Это я поняла. Но почему кончаются деньги и сигареты? Почему женщины продаются, почему людей убивают, уже мертвых? Это что, начало мучений? Прихожая Дахау?

Остановился, подошел ближе. Широкие ладони легко прикоснулись к моим плечам.

— Обезьянке снова интересно. Обезьянка оживает. Сильная упорная обезьянка. Я не ошибся в тебе. Пойдем!

Слева бараки, справа бараки. Вот тот приметный, возле него я встретила девочек, ненавидящих нас только за то, что мы идем рядом. Но сейчас там пусто.

— Это агония, Папия. Люди, души, сущности, как их не называй, сопротивляются, не хотят умирать окончательно. Они несут с собой привычки, желания, ненависть, память — то, что и называется жизнью. Тут все и кончается. Последний вдох, последний выдох. Прихожая Дахау — так называют это место. Место, где умирает все, даже память.

— Память? — спохватываюсь я. — Вначале я ничего не помнила, а сейчас... Я все помню, все! Мне снова больно.

Не выдержала, зажмурила глаза. Рука коснулась места, где когда-то билось сердце.

Эномай!

— Если вернусь, Учитель, я узнаю правду. Мертвым все равно, живым — нет. Моего мужа не убили в бою, он не дожил до ночи, когда наши атаковали Глабра. Эномай умер так же, как и его товарищи по школе Батиата, — Мегалий, все остальные...

Это мне успели шепнуть. «Не забудь спросить своих друзей», — сказал Ганник-вождь. Не успела, даже толком не поняла, на что мне намекали. А вот сейчас сообразила.

— Меня даже не пустили к нему. Не пустили! К таким пускают только своих, посвященных. Почему? Не говори мне, Учитель, узнаю без Тебя. Узнаю — и горе тому, кто виновен в их смерти!

— Решай сама.

Теперь Его голос звучит иначе — холодно, безразлично. Но мне уже все равно. Решать? Я уже решила.

Вот и бараки кончились. Кухня слева, справа, чуть дальше — яркие электрические огни. Бар «У Хэмфри». Наверное, черноволосая Лилит сейчас как раз поет. «Меня Поднимут ото сна из мрачных недр земли твои влюбленные уста и память о любви...»

— Скажи, Учитель, что можно теперь Твоей воскресшей обезьянке? Что можно, что нельзя? Ты отринул Своего брата, возлюбившего людей, и взял в себе в союзники Диспатера, Отца Невидимого — врага того, кого Ты зовешь Своим Отцом. Я тоже принесла ему жертву — и мы победили. Могу ли я...

— Решай сама.

Не голос — шелест ветра, холодного, осеннего.

— Это был Круг Первый, да? Я его прошла, значит, я теперь не просто загнанная девчонка, беглая рабыня, не желающая умирать. Я — Твоя ученица, Твоя тень, часть Твоей силы? Или я по-прежнему — никто, хламидомонада?

— Решай сама...

Шепот, еле слышный, почти неразличимый. Осень подступает, сдавливает горло, сырая мертвая осень, сырое мертвое Ничто.

Тьма.

...И наши тени вновь идут кружить во тьме ночной. Но нам нет больше места тут, для нас лишь мир иной...

* * *

— Ну, я тебе скажу, госпожа Папия! Если бы не ты, ввек бы в этот Рим не возвращался. Там, у нас, на юге... Эх, наконец-то! Ты бы видела!.. Ой, а это чего такое?!

Аякс вернулся. Зашел ко мне. Наткнулся на картибул. И в самом деле — «ой».

— Котельный стол, — улыбнулась. — Каменный, его всем сенаторам с собой возить положено. Проходи, проходи, Прима сейчас нет и никого нет. Как я без тебя соскучилась, мой Аякс!

Прима и в самом деле куда-то унесло — вместе со всеми его слугами-служанками. Кажется, в гости за город собрался. Оно и к лучшему.

...А вот густой запах чьих-то протираний в комнатах и забытая шпилька на полу — не к лучшему. Хоть и папирусная я жена, но все-таки!

Обидно!

— Садись, Аякс, сейчас я налью тебе вина, это массикское, наше, из Кампании, самое лучшее. Его даже неразбавленным пить можно. Мы с тобой выпьем, ты все расскажешь. Как здорово, что ты вернулся!

Без одноглазого и в самом деле неуютно. Но отпустил я его без разговоров, даже сама ехать велела. Еще бы он же ездил к нашим.

К Спартаку!

В Риме я уже три месяца с ранней весны, а до этого целый месяц в Ноле пролежала. Свалила хворь — то ли горячка, то ли лихорадка какая. Удивилась я даже, не болела, считай, никогда. Видно, здорово меня смерть Эномая подкосила. Так что со Спартаком расстались, можно сказать, давно, на исходе зимы. Войско наше тогда в Бруттии стояло. Голодновато было, тесно (городишко-то маленький, легиону не развернуться), зато весело. Все мы весны ждали, весны и лета. Наберемся сил, откормим коней на зеленой траве — и держись, Волчица!

И вот уже лето. Как там наши?

* * *

— Не узнала бы ты войско, госпожа Папия. Что у Крикса, что у Спартака. Оружия накупили нового, кое-что из-за моря пираты подкинули. Дороговато, но серебра хватает, прошлым летом запаслись, не забыли. И сами тоже наловчились. Помнишь, мы щиты из веток плели, кожей бычьей обтягивали, копья на огне обжигали? А теперь мечи делаем, получше римских гладисов будут. И панцири делаем, и шлемы. Ну мечи и прочее — это полдела. Порядок какой, ты бы видела. Как ребята строй держат, смотреть любо-дорого! А войско немалое, у Спартака тысяч тридцать, у Крикса — не меньше пятнадцати. Сейчас уже не всех берем, а только самых лучших, обученных. И конница есть, мы в Бруттии коней тамошних купили, объездили...

Слушаю, киваю, радуюсь. Многое, конечно, мне известно. Слухом земля полнится — есть такая пословица. И еще говорят: у страха глаза с тарелку. Тут, в Риме, в нашем войске чуть ли не сто тысяч насчитали. И пусть!

— Войско — это само собой. Дадим жару Риму, чтоб он пропал! Но и жизнь меняться стала. И в Брутти, и в Лукании, и в нашей Кампании даже. Римлян-то нет! Совсем, Папия! Каких еще в прошлом году перерезали, остальные на север рванули, не оглядываясь, калиги теряя. Все, спеклись квириты! Наши, которые граждане римские, тогу надеть боятся, даже по-латыни стараются не говорить. Представляешь? Народ, конечно, пуганулся вначале, а потом, когда Спартак порядок навел, когда грабить перестали — вновь оживился. Советы городские, сенаты всякие снова заседают — только без римлян проклятых. И рабам послабление. Кто хотел, к Спартаку ушел, а остальные с хозяевами ровно себя держат, лишний раз не кланяются. И все ждут — сама понимаешь чего. Чем лето кончится, ждут.

Это понятно. Те, кто за Италию, наших побед ждут, кто за Рим — наоборот. Летом все и решится: воскреснет Государство Италия — или вновь проклятым римлянам властвовать.

Бык — против Волчицы!

— Вот этого не скажу, Папия, не обессудь. При мне Крикс с войском ушел. Нет, не ссорились, смотр напоследок провели, речи говорили, победы друг другу желали. Говорили же так: Крикс, значит, Италию и дальше от римлян освобождать будет, свободы прежние возвращать, а Спартак всех остальных из Италии выведет, чтобы по домам. И еще говорили: войско у нас теперь большое, всех разом не прокормишь, быстро по дорогам не проведешь. Разделившись вроде бы удобнее. И еще говорили: маневр военный, хитрость. Не вояка я, госпожа Папия, гладиатор, не мне о делах таких судить. Только не нравится мне это.

И мне не нравится. Не только мы к лету готовились. Собрали войско консулы, ветеранов позвали, из Галлии конницу эдуев вытребовали. Всерьез воевать собрались, без шуток. Правда, и они войско разделили. У Лентула — свое, у Геллия — свое.

И еще — Квинт Аррий, чтоб его! Квинт Аррий — и отборный легион, самый лучший.

— Тебе, госпожа Папия, Спартак передать велел. На словах. Мол, ты знаешь, чего делать. Перед самым отъездом его видел. Все такой же, в плаще красном, в шлеме своем. Только теперь он перевязь преторскую носит. Нашим ребятам очень нравится. У римлян претор есть — и у нас есть. Скоро и консулы будут, и держава. Те, которые с Криксом, его так и называют: Первый Консул. Спартаковцы обижаются даже. Выходит, что Крикс Спартака главнее? Эх, не так что-то!

Знаю! Не так. Или все это — тоже хитрость, обманка, чтобы римляне проклятые поверили, будто в войске нашем неладно, клюнули?

— Ты-то как, госпожа Папия? Я, пока сюда ехал, наслушался. Правда, значит, что тут по улицам Гаруспик какой-то людей режет, кишки наружу выпускает? Ну Рим! Оно странно даже: война идет, тысячи и тысячи сгинули, еще больше скоро полягут, а целый город одного душегуба боится. Неужто все разом до сих пор поймать не могут?

Отвернулась я, чтобы с Аяксовым взглядом не встретиться. Глаз один, только насквозь видит. Зря удивляется! На войне в открытую бьются, щит к щиту, каждый с оружием, каждый убить готов — и умереть тоже. А когда дома, когда вечером на улицу не выйдешь, у каждого перекрестка оглядываешься!

— Ловят, — вздохнула. — Квестор говорит, зацепку нашли.

«Мой великий господин велел передать тебе...» Квестор нашел — и я, кажется, нашла.

— И пусть себе! — одноглазый хмыкнул, головой пока. — Ох, не хотел же я в этот Рим ехать. Если бы не ты, госпожа Папия! Не ты, не Спартак, не ребята наши... А теперь слушай. Узнал я, как муж твой, Эномай, да будет ему тепло у Плутона, помер. Трудно было, но узнал. Слушай!

Вдохнула. Выдохнула.

Слушаю.

Антифон

Из-за этого мы почти не общались с Носящим Браслет — из-за смерти Эномая. Когда в себя пришла, на ноги встала, к нему первому бросилась. К кому же еще? Он же Эномаю другом был, он же — наш Первый Консул!

Пожал плечами Крикс-консул, голову понурил. Чего, мол, рассказывать, Папия-вдова? Заболел — умер. То ли горячка, то чего еще. А не пускали к нему, потому как заразы боялись. В заразе все и дело, подхватил ее кто-то еще в Капуе, в школе Батиата. Вот и косила она, проклятая, то одного, то другого. И Эномая не помиловала, бедолагу.

И все.

А сам на носки калиг своих глядит!

Понятно, и второй раз спрашивала, и третий. То же слышала в ответ. А потом спрашивать перестала — и верить Криксу тоже. То есть как вождю нашему верила, приказов слушалась, но близко не подходила. Когда же (в разгар осени это было) ребята Носящего Браслет со Спартаком поругались — сейчас Вариния-претора бить или отступить немного, я первая против Крикса выступила. Меня, само собой, чуть ли не предательницей Италии сочли.

Сейчас, из своего страшного далека, пытаюсь я Крикса вспомнить — не могу. Такого, каким я его в Капуе увидела, еще так-сяк, а вот потом...

Спартак-младший, когда я ему об отце и всем прочем рассказывала, сразу почувствовал. Как же так, мол, Папия? Крикс же героем был и погиб геройски!

Верно, говорю, был героем. И погиб как герой.

* * *

День позади. Иду.

Кирпичный Рим, черепичный Рим, дома-горы, улицы-ущелья.

Хорошо, что людно, что время вечернее, не протолкнуться в ущельях-улицах. Кто со службы, кто на службу: торговцы, разносчики, юристы, «волчицы», писцы, грузчики, водоносы спешат, спешат, спешат. Словно река горная.

Я не спешу — незачем. И некуда. Пока.

Река несет по ущелью, дальше, дальше, дальше, под ногами свежая грязь, по сторонам двери лавок, двери таберн, открытые ставни, закрытые ставни, и люди, люди, люди…

Римляне!

Враги.

Хорошо, что можно не спешить, не бороться со стремниной, не вырываться из водоворотов. Пусть несет, пусть тащит, все равно куда-нибудь да попаду. Заблужусь — не беда, найду дорогу.

Найду? Уже нашла. У кого впереди любовь, у кого — счастье, у кого — смерть. У меня это все уже было, осталась лишь война. Моя война!

«Ты знаешь, что делать», — сказал вождь. Знаю, мой Спартак, знаю. Сегодня сделала, что могла, завтра сделаю больше. Письмо отослано, большое, подробное, завтра еще одно напишется. У тебя много друзей среди этих гор и этих ущелий, они помогут, и я помогу.

Спешите, добрые квириты, спешите, недолго осталось. Волку выть на Капитолии! Спешите, а я не буду. Незачем. И некуда. Пока.

Ущелья-улицы, горы-дома, Рим черепичный, Рим кирпичный.

Иду. День позади.

* * *

— Хорошо, попытаюсь. — Тит Лукреций потер бледную, словно мел, щеку, встал, подошел к закрытым ставням. — Попытаюсь, хоть и нелегко. Слова... Ты сам замечаешь, Гай, что в нашем языке не хватает самых нужных слов. И боюсь, не только в нашем. Людям трудно назвать непознаваемое. Но... Попытаюсь.

Замолчал, вперед поглядел — прямо на ставни закрытые. И я поглядела.

— Прежде всего — развитие. От простого к сложному, постоянное, от рождения до гибели. Ничто не статично, не вечно. Гераклит сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Нет! И один раз не войти — через миг река уже станет другой.

Гай Фламиний кивнул, внимая, а мне скучно стало. Опять философия! Что я тут делаю? Отвлечься от забот захотела, о мыслях невеселых забыть? Вот и отвлекайся! Сама в гости к Кару-гению напросилась да еще Гая позвала. И сама же спросила, что, мол, ты, Тит Лукреций, придумать умудрился? Расскажи, поделись.

Вот и делится гений, глазами серыми сверкает. А ты — слушай.

Цицерона сегодня нет. И хорошо, что нет.

— Затем — множественность миров. Если мир действительно не сотворен, а возник в результате случайных столкновений атомов, почему он — единственный? Миров должно возникнуть много, причем все разные. В некоторых из них могут жить люди или звери, другие нам не представимы.

Даже охнул мой Гай, мой Фламиний Не Тот, про миры множественные услыхав. Я не охнула, зевок сдержала. Все там, в мирах этих, имеется. И люди есть, и звери, и бар «У Хэмфри». И что?

Раньше лишь обрывками помнилось, пятнами, образами случайными. То ли было, то ли просто сон предрассветный. Теперь же все словно из тумана подступило, не прогнать.

Курить захотелось.

Антифон

— Философия возникла из мужеложства, — сказал Учитель. — Женщин покупали, брали силой — или шептали им на ухо красивую чепуху. Мудрствовать было попросту незачем. А вот когда в любимой твоими друзьями Элладе бородатые развратники стали засматриваться на молоденьких эфебов, тогда и понадобилось витие словес. Поговорим, мол, мой юный друг, о мироздании, о первопричине всего, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Одного такого — Сократа Афинянина — казнили именно за мужеложство, за то, что знатных юношей совращал. Так ты бы слышала, как остальные растлители заорали: горе нам, убит философ, светоч мудрости, олицетворение совести! Больше всего кричал Аристокл, его ученик. Большой был ходок по мальчикам!

— Не любишь философов? — улыбнулась я. — Или мужеложцев?

Он, кажется, удивился:

— Почему только их?

* * *

— Боги... Они есть, но тоже материальны, только атомы их тел иные, чем у нас. И они не творили ни мира, ни людей. Вспомните все мифы, все предания. Много ли эти небожители мудрее нас? Боги, о которых нам рассказывали, больше похожи не на разумные существа, а на стихии, природные бедствия. Откуда им знать, каким должен быть будущий мир, каким — человек? Вокруг нас так совершенно и прекрасно!

Разгорячился Кар-гений, даже румянец на бледных щеках заиграл. Я вновь смолчала, хотя было что сказать. Только зачем? Пусть болтает, придет время — все нашему гению разъяснят. И покажут, и прочувствовать дадут.

Лучше бы молчал. Мало ли у кого уши имеются? И у людей, и у прочих.

Закашлялся гений. То ли устал, то ли мысли мои услышал. Может, мысль тоже из атомов состоит?

— Об этом уже писал Эпикур, — негромко заговорил Гай. — И об атомах, и об иных мирах.

— Писал, — сквозь кашель выдавил Кар. — И он, и... И Демокрит тоже.

Отдышался, хлебнул воды из чаши, черным лаком покрытой, тонким рисунком украшенной. Дернул бледными губами.

— И я напишу, потому что это — правда. Точнее, часть правды. А вот о том, что сейчас скажу, писать не стану. Этого нельзя пока говорить людям. Вам — решусь... Мир вечен, он рождается, живет и умирает в одно и то же время. Мы не можем понять этого именно из-за Времени! Именно из-за него мы смертны, мы исчезаем, гибнем. Время — вот ключ ко всему! Если бы оно было нам подвластно, мир показался бы нам гигантской рекой, вечно текущей между Рождением и Смертью. Мы, люди, лишь кувшинки на этой реке...

Антифон

Это же ты написал, Тит Лукреций Кар? Перед тем как надеть на шею удавку?

* * *

— Не надо, мой Гай! — вздохнула я. — Не надо. Будет лишь хуже, поверь!

— Но почему, Папия? Почему?!

Плохой вечер. И начался не очень, с Каровых откровений, а уж кончается...

— Почему, Папия? Я ждал, очень долго ждал, молил богов, чтоб они позволили нам вновь увидеться. Тит Лукреций не прав — они есть, они всесильны, мы снова вместе. Я... Я так хочу...

Хотела спросить «Хочу — чего?» Не спросила, пожалела парня. Поэт, греков начитался. К тому же друг. Нет, не к тому же. Друг!

— Пойдем ко мне, Папия! Я... Я все слова растерял, я не... Папия!

Пустая улица. Поздний вечер. Рим. Мужчина и женщина. И Аякс — в десяти шагах с кинжалом наготове. И Гаруспик где-то в темноте, тоже с кинжалом.

И война.

— Даже если ты не любишь меня сейчас, Папия! Будь милосердна ко мне, мы будем вместе, ты поверишь в меня, поверишь в мою любовь к тебе, почувствуешь, ощутишь мою страсть!

Поэт! И не засмеешься даже. От сердца, от души слова. Поглядела я вверх, в черное небо, тучами покрытое. Как ответить?

— Мы друзья, мой Гай. Мы всегда будем друзьями. Нельзя полюбить из чувства дружбы, любовь — не сестерций, взятый в долг у приятеля. Если я сейчас приду к тебе, утром мы не сможем смотреть друг другу в глаза. Мы сожжем нашу дружбу — и ничто не вырастет на пепле!

Кажется, и мне пора за стихи браться. Эх Гай, Гай!

— Нет! Нет! Я умру без тебя, умру!..

Покачала я головой. Умрет? Не умрешь ты, мой Гай, переведешь еще одного своего грека, новое слово выдумаешь. Не так умирают.

Махнула рукой Аяксу. Пора! Устала...

— Прощай, мой Гай! Если хочешь — до завтра, мы же друзья. И не смей поминать смерть вслух — прилетит!

— Нет! Если ты мне друг, ты должна!..

— Что? — вздохнула я. — Ублажать тебя, как уличная «волчица»? Я человек, мой Гай. Такой же, как ты. Почему ты не хочешь понять?

— Я и так понял!

Схватил меня за плечи, дернул ртом:

— Дело не во мне — в тебе! До сих пор не можешь забыть своего гладиатора, грязного гладиатора, это отродье, грязь с арены! Забудь, он был недостоин тебя, он ничто! нет, хуже, чем ничто, он был разбойником, врагом Рима, грязным варваром!..

Закрыла я глаза...

* * *

— Я хочу умереть, мой Аякс.

— Папия! Госпожа Папия! Что он тебе сказал, этот сопляк, этот римский недомерок, этот выродок? Я его пополам разорву, я!..

— Нет, Аякс. Он прав — дело не в нем, дело во мне. И умирать нельзя, знаю. Иди домой, дальше я сама. Сама!

— Госпожа Папия!

— Дальше я пойду сама, мой Аякс. И лучше тебе сегодня не спорить!

Антифон

Почему ты не мог понять, Гай? Почему не захотел увидеть за смазливой девчонкой с седой прядью на лбу меня — человека, твоего друга? Сейчас у меня нет седой пряди, я вся седая, ты бы ни за что не узнал в страшной костистой старухе меня-прежнюю.

Но это я, мой Гай! Я до сих пор твой друг. Я плачу, вспоминаю тебя. Если бы могла тебя спасти, была рядом, бросилась бы на твоих убийц с ножом, с заколкой, с голыми руками — и резала, колола, душила. За тебя, мой Гай, ради тебя. Почему же ты видел в своем друге только подстилку на ложе?

Бородатые в пестрых повязках, — те, что Аякса с пути сбили, в «рубище» ходить заставили, как-то и ко мне пожаловали. Брови хмурили, пальцами грозили. Грех, мол грех, всюду грех. Вино пить — грех, любиться — грех, в театр ходить (театр они «зрелищем» величали) — тоже грех. Хоть бы по сторонам оглянулись! Какое «зрелище» в наших краях? Море, степь, землянки, катафрактарии конные по желтой траве гоняют.

И притчи рассказывать стали — про грех, про искушение, про борение с демонами. Послушала — жуть. Одна девица непорочная, вроде весталки римской, неким молодым человеком искушаема была (хорошо, хоть не демоном!). Она парню объясняет, что нельзя, что не в том ее жизнь. Тот ни в какую: умру, говорит, без твоей красоты, без твоих несравненных глаз! Взяла она шило да в глаз свой и воткнула. Дабы не искушать — и не искушаться.

Вот так! Разозлилась я тогда на пестрых-бородатых. Ишь, к чему зовут, спасители! Разозлилась, винца велела принести. В общем, напоила до свинского визга — и к девкам срамным отправила.

А сейчас думаю... Что мне было делать, мой Гай? Одноглазой ходить, как Аякс?

* * *

— Чем могу помочь? Мне сказали... Папия? Ты?!

— Я, мой Цезарь.

— Так. Заходи, не стой у порога. Не стану спрашивать, что случилось, спрошу: чем могу помочь?

— Можешь, мой Цезарь. Если сейчас у тебя подруга или... друг — выгони их. Или выгони меня.

Антифон

Из Рима прислали. Еще один поэт, познаменитее Горация, которого Агриппа поминал.

«Каждая будет твоей»? Не дождетесь! А вот насчет всего остального...

* * *

— Ты... Ты... Лысый развратник! Жена всех мужей и муж всех жен!

— Цицерон поделился? Он обо мне слишком высокого мнения. Тем более в его случае я был скорее не женой, а...

— Я вся в твоем семени, даже ноздри, даже!.. «Волчицы» с Субура на такое не соглашаются. Мне в зеркало будет стыдно посмотреться!

— А мне придется сегодня смотреться в физиономии моих избирателей и угощать их твоим запахом. Не хочу, я жадный.

— Ты... Ты волосы на груди выщипываешь!

— И на ногах тоже. Только не кричи: «Ненавижу! Ненавижу! Я честная, я порядочная, это все ты!»

— Нет, мой Цезарь. Среди тех, кого я ненавижу, стало одним римлянином меньше. Одним лопоухим римлянином.

— Эй, Папия, не становись серьезной. Пожалуйста!

— Впереди день, мой Цезарь, длинный летний день. Ты пойдешь к своим избирателям, пообещаешь обвешать все римские столбы трофеями и притащить Митридата на веревке. У меня... тоже дела. Только нам обоим придется сперва долго мыться. Я, как и ты, очень жадная.

— Дела... Ты права. К сожалению. Но, если мы оба с тобой стали серьезными, ответь на один вопрос. Спрашиваю сейчас, пока на тебе нет ничего... кроме моего семени. И пока твой нож лежит вместе со всем прочим на полу. То, что ты — лазутчица, я уже понял. Только вот чья? Сертория?

* * *

Над черепичными римскими крышами — солнце. И на булыжнике грязной мостовой, на закрытых ставнях, на мраморе заглохшего фонтана, на моем лице, на руках, на помятой тунике.

Солнце, солнце, солнце!

Просто солнце, Папия Муцила. Не думай пока ни о чем, не жалей, ни у кого не проси прощения, даже не радуйся. Просто смотри — солнце, даже здесь, в Риме, оно тебе светит.

Солнце, Папия Муцила! Не отводи глаз!

* * *

Снова Форум, снова Курциев пруд с зеленой стоячей водой, ряды лавок, истертые известняковые плиты под ногами.

Форум, но утренний. Народу уже полно, но другого. Тог с каймой поменьше, домотканых плащей и дорожных шляп побольше. Долго спят благородные, не добудишься, а простой народец ноги кормят.

Оно и к лучшему.

— Копия донесения Лентула Сенату. Прислали ночью, зачитают сегодня. Отчет наместника Сицилии Вереса, не весь, но самое главное. Письмо от Лукулла из Азии. Жалуется, требует серебра.

— Спасибо. Что еще?

В такой толпе, среди плащей и шляп, только и встречаться. Вот и встречаемся. Смелый он парень, сенатский писарь. Давно к Спартаку просится, только нельзя. На своем месте он целого легиона стоит.

— От Помпея. Тоже серебра просит. Он уже второй год на свои собственные средства войну ведет. Вчера на заседании Сената принцепс прямо заявил, что это измена. Покивали, повозмущались — но ни сестерция не дали.

— Даже так? Интересно.

Хочешь посмотреть в глаза своей смерти, великий. Вот они — глаза молодого парня в простом рабском плаще. Негоже вам, квириты, черной работой мараться? Вот и славно! Сколько рабов — столько врагов.

Твоих врагов, Волчица!

Убьет его, убьют меня — не страшно. Много нас таких, очень много. Даже слишком. Волку выть на Капитолии!

— И еще. Между консулами есть договоренность о совместных действиях. Спартак должен знать: два римских войска — не разлад и не соперничество. Они готовы. Передай это, Папия!

— Передам. Сегодня же напишу. Значит, говоришь, готовы?

* * *

Глотнула, не поверила, снова глотнула. Закашлялась.

— Прим, это что, вейское вино?

— Не знаю, наверно.

Ну конечно! Котельный стол за собой таскает — и вейское вино пьет. Сенатор, понимаешь.

Картибулом не обошлось. Пришла домой, не узнать дома. Конечно, не дом, две съемные комнаты в квартале Орфея, так другого и нет. Даже привыкнуть успела, а тут! Ладно, покрывала мягкие, новые кресла — понимаю. Сама я всякой рухлядью обходилась, у перекупщиков достала. А вот ложе! Точнее, не ложе — целых три. Мой папирусный решил соорудить в одной из комнат триклиний, чтобы, значит, не хуже, чем у людей. Три ложа, круглый стол посередине. Я-то думала, на картибул миски ставить будем, так нет. Реликвия! Только котлы — и никаких мисок.

Ложа, стол, на столе — блюда самые дорогие (черного лака, само собой), кувшины чуть ли не серебряные. И вейское вино. Приятного аппетита!

— Прим, — вздохнула я. — Того, кто это вино покупал, распять надо — при помощи ржавых гвоздей. Тебе бы еще воды из Авернского озера предложили![7]

— Правда?

Отхлебнул сенатор, подумал.

— Пожалуй. Которое ты покупала, лучше будет. Жаль война, а то взял бы тебя старшей по дому. Навела бы порядок! Рабы наши домашние совсем службу забыли.

Шутит? Нет, не шутит. Сглотнула, подлила в чашу вина вейского, гадкого, ядовитого. Взболтнула. Повыше подняла. Старшей по дому, значит? Вроде как главной рабыней? Подай, принеси, тунику постирай, за покупками служанку пошли?

Бац!!!

Вдребезги чаша!

— Я твоя жена, сиятельный! Наши с тобой дела — наши дела, но перед законом и перед богами мы супруги. Ввек бы этого не говорила, но ты кого угодно доведешь. Не нужны мне твои поместья и дома не нужны, но если еще раз такое себе позволишь, если спутаешь меня со служанкой!..

Поглядел на меня Прим, сенатор капуанский. Удивленно так.

Жена?! Да, конечно. Извини, из головы вылетело.

Хотела в него кувшином кинуть, раздумала. Не переделаешь сенатора!

Вроде бы неплохой человек он, Прим! И вина различает, и ко мне относится прилично — как к товарищу по борьбе. Но, вот когда дело до его «политики» доходит, прячься. Не только уксус пить станет, но и забудет, чем Солнце от Луны отличается. Жена — еще ладно, не самый тяжелый случай. Хотя обидно, конечно. Он тут всю ночь с танцовщицами и флейтистками развлекался (все соседи знают, все!), а я ему даже изменить не могу, чтобы по-настоящему. Какое там «изменить», если сиятельный не помнит, что женат!

Думала прежде, что лишь поэты такими бывают, забывчивыми. Ага, как же!

Только не стала я на Прима сильно обижаться. Не со зла он, главное же, дело у нас с ним общее. А дело сенатор из Капуи крепко знает. Договорились мы с ним: слухи, документы, тайны всякие, не из главных которые, — мое. Беседы секретные, переговоры — это уже его. Конечно, сенатор не римский, капуанский, но всех, кого нужно, в Риме изучил. И не просто так, до косточки последней. Даже если это...

— ...Луций Сергий Катилина. Тридцать шесть лет. Род очень знатный, ведет свое происхождение от Сергеста, сподвижника Энея. Прадед его, Марк Сергий Сил, прославился во время Второй Пунической. Сулланец, воевал против Мария, нажился на конфискациях, но быстро разорился. Очень много долгов. Собрал вокруг себя кружок таких же знатных должников, особенно из молодежи. Думает выставить свою кандидатуру в эдилы, чтобы затем пойти наверх, вплоть до консула. Нам не союзник, но поговорить в принципе надо. Только очень осторожно, не называя имен. Запомнила?

— Да, — кивнула я, глаз не открывая. Еще в детстве поняла: так запоминать не в пример удобнее. Итак, Луций Сергий Катилина нам не союзник.

— Гай Марций Фигул. Этот поинтереснее будет...

Слушаю, запоминаю. На всякий случай, конечно. С подобным народом Приму общаться, не мне. Правда, есть такой молодой честолюбивый патриций — Гай Юлий Цезарь двадцати восьми лет...

Но — пригодится. Мало ли?

— ...А если в целом, серьезные переговоры вести еще рано.

— То есть как? — встрепенулась я. — Рано?! Одного претора разбили, другого разбили, третьего, весь юг Италии наш.

Улыбнулся Прим, головой покачал. Видать, не вьгучилась я еще политике.

— У Рима крепкая шея. И крепкие нервы. Мы их еще не напугали, три претора — мелочь. Их не испугает даже гибель консульских войск, такое уже было при Ганнибале. Запугать их надо по-настоящему.

Задумалась я. По-настоящему, значит? Это как, Капитолий сжечь, консулов зарезать? А хорошо бы!.. Кроме того, друзей Сертория в Риме осталось мало.

Его боятся, опасаются возвращения. Помогают, но только для того, чтобы ослабить нынешнюю власть. Прежде мне казалось, что временная диктатура Сертория — приемлимый компромисс для всех нас. Теперь — не знаю. С самим же Спартаком здесь никто вести переговоров не станет. И с Криксом тоже. Пока, во всяком случае.

Пока мы их не напугали. Понимаю. Пустить бы по улицам римским не одного — десять Гаруспиков!

— Да, Папия! Раз ты моя... То есть раз мы с тобой обедаем, ты должна не сидеть, а возлежать, мы ведь женаты

Вспомнил!

— А Цезарь? Гай Юлий Цезарь, друг Тита Лукреция и Марка Цицерона. Что ты о нем скажешь, мой Прим?

Антифон

Почему-то вспоминаются стихи. Наверно, из-за Гая. Недавно прочитала:

Сейчас может показаться, что это — правда. Римляне в горах Кавказа, на берегах Евфрата, в песках Аравии, в германских лесах, их корабли плывут в Индию, в Британию, в море Атланта. От северных льдов до южных пустынь — всюду владения проклятой Волчицы, даже сюда, за четыре моря, за три реки, тянет она свои когти. «Тысячелетнее царство», — сказал как-то Учитель. Тысячелетнее! Неужели правда?

Только и тысяча лет кончается. Только нет римскому копью пути на небо! Волку выть на Капитолии!

«Рим? Да ничего особенно, фрау Муцила, — обмолвился как-то один мой знакомый. — Десяток каменюк из земли торчит, бордели мерзкие, антисанитария. Дыра, словом!»

Вот так-то!

* * *

Кто на кого охотился, кто кого выслеживал? Я его, он или оба вместе? Скорее вместе. Возле Большого Цирка тогу его старую заметила, кивнула Аяксу, шаг замедлила, остановилась возле первой же лавки. Повернулаь. Нет, глаза только скосила, не спугнуть чтобы. Он? Он!

Хотела дальше идти, за Цирк, к Авентину, где улицы потише, только не вышло. И он заметил! Дернулся, нырнул в толпу. Ушел бы, конечно, — если бы не Аякс. От одноглазого убежать трудно. Очень.

На Авентин мы его и загнали, прямо ко входу в термы, где губки и масло продают. Увернулся он от Аякса, прямо в толпу бросился. И на меня налетел.

— Не надо бежать, Марк Фабриций Приск! Или тебя правильнее называть Гаруспик?

Побледнел, попятился... На Аякса наткнулся. Взял его щноглазый за плечи, встряхнул.

— Я не... Сиятельная Папия Муцила! Сиятельная!.. Я думал. Думал, Гаруспик — это ты!

* * *

— Никто из нас, — никто, никто! — не решится обращаться прямо к нашему господину, к Невидимому Отцу. Никто — кроме посвященных. Римлянам, квиритам, нельзя поклоняться ему, Юпитер Всеблагой запретил — давно, с самых стародавних времен. Только посвященные могут такое, но я не из них, я скромный посланец, я лишь его слово. Обратившийся без спросу к Отцу погибнет, а то, что случится с ним после смерти, будет страшнее самой смерти. Поэтому мы приносим жертвы другим богам — тем, кто Отцу подвластен, кому он дал силу. Гаруспик... Не знаю, думал, это кто-то из посвященных. Но может, он просто убийца, сиятельная, мало ли безумцев в Риме? Да, обряд гаруспиков и вправду похож на жертву Диспатеру, поэтому я и подумал... Я — лишь раб Отца, наша семья всегда служила ему, мы родом из Этрурии. Тебя я не искал, просто увидел у Цирка, думал подойти, спросить. Отец Невидимый скуп на слова, так, может, ты знаешь?

— Что знаю, Марк Фабриций? Хватит ли у тебя денег н коньяк — или придется сразу садиться в автобус? Заходи как-нибудь, поговорим. А сейчас помоги мне, если сможешь. Один мой друг рассказал такую историю...

Антифон

...Вот чего говорят, госпожа Папия. У нас, гладиаторов несколько палусов имеется. Помнишь, рассказывал: вроде ступенек на лестнице? Высший палус — это, считай, боги, по десять побед у каждого, не меньше пяти лет на арене! Ну не боги, так полубоги, точно. Сам-то я до высшего не дошел, без глаза остался. Так вот несколько лет назад, когда я уже вольную получил, те, у кого палус высший, стали богу этрусскому поклоняться — Тухулке. Чего удивляться, если гладиаторов этруски эти и придумали, а Тухулка всем гладиаторам вроде как отец и покровитель! Не просто стали поклоняться — посвящение приняли, обеты всякие. Какие, не скажу, дело тайное, сама понимаешь. Точно, точно, святилища ему, Тухулке, строить принялись. В Капуе нашей даже ледник для мертвяков сломали, чтоб алтарь поставить. Вроде бы помогал Тухулка, здорово помогал, раны залечивал, удачу приносил. А раз посвященные они, значит, обязаны правил придерживаться. Одно из правил — умирать среди своих, и чтобы хоронили тоже свои, без чужих, даже если этот чужой — брат или, скажем, жена. Вот и хоронили — сначала Мегалия, потом остальных. И Эномая твоего тоже. А что помер, так что ж? И заразу мог подцепить, и рана старая открыться. Он же раненый был, муж твой, я его, если помнишь, в убитых числил, беднягу. И все остальные, которые Тухулке служили, колотые-резаные, места живого нет. Видать, крепко им бог этрусский помог, если выжили. Вот так и говорят, Папия. верить или не верить, твое уж дело...

* * *

— Ты все-таки развратник, мой Цезарь!

— Должно же быть во мне хоть что-нибудь хорошее? Но ты не меньше меня достойна хвалы, моя Папия. Этой ночью чуть было не смутился, подобного со мной не было лет десять. Почувствовал себя диким скифом, только что убравшимся из шатра. Такого большого, из необработанных шкур. Выбрался — а тут ты. Могу лишь позавидовать тем, кого ты уже у шатра встречала.

— Завидуй. Но только одному, его я действительно любила и буду любить всю жизнь. Остальные... Я была рабыней, Цезарь. Рабыню берут без ее согласия, насилуют на глазах матери и сестры — после того как изнасиловали их. Ее отдают гостям, пытают, бьют розгами и плетью. И заодно учат: как убирать комнаты, как выбирать вино, как ублажить самого привередливого — такого, например, как ты. Всякому меня учили, мой Цезарь. Видать, выучили!

— Папия Муцила... Внучка консула Гая Папия Муцила, последнего консула Италии. Сулла не щадил никого. Твой нож по-прежнему на полу, там же, где твоя туника, Папия. А я еще удивлялся!

— Нож не для тебя, мой Цезарь. Сейчас я свободна — и в жизни, и в смерти. Но я — не твоя смерть, мой лопоухий. И не потому, что эта ночь была, и она еще не кончилась. Ты знаешь, кто я, но и я знаю о тебе. Твой отец предоставил италикам гражданские права, ты — родственник Мария.

— Свойственник. Старик был женат на моей тетке, Марий-Младший — мой дядя. Но за мною не числится никаких подвигов. Я опоздал родиться, был еще мальчишкой, когда Сулла вернулся и начался этот ужас. Обычным мальчишкой...

— Обычным мальчишкой — обычным жрецом Юпитер Всеблагого Капитолийского. Тебя выбрали из тысячи, ты стал...

— Знаешь и это, моя Папия? Знаешь — молчи. Такие речи — не для людского уха. Да, я был фламином Отца Богов — тем, кто выше консула, выше царя. Люди, человеки! Умные, начитавшиеся греков, знающие об атомах, о множественности миров, о земле за морем Атланта, для них жрец — смешной пережиток древности, как и обряд и обеты, принесение жертв. Фламин не может сесть на коня, не может покинуть Рим больше чем на сутки. Смешно! И тебе смешно, моя Папия?

— Я улыбаюсь, мой Цезарь, но мне не смешно. Почему то подумалось... На этом ложе, уверена, перебывало множество женщин.

— Почему только женщин?!

— Со многими из них ты говорил об атомах? О богах? Я возгоржусь, мой Цезарь, а лазутчице Сертория это опасно. Мне же надо выведать у тебя военные планы Помпея, узнать, когда, наконец, ему пришлют серебро, где римский флот?

— Убегает от пиратов. Недавно один киликиец вошел со своими кораблями прямо в гавань Сиракуз. И ничего, постоял, прикупил провианта, пока стража удирала, теряя калиги. Ты не хочешь говорить об атомах? Или о богах?

— Я вообще не хочу сейчас говорить, у меня другие планы относительно будущего военного трибуна. По крайней мере до утра. Об атомах я поговорю с Каром, а о богах... Некоторые слова не для людских ушей. Не слыхал о Дахау? И хорошо, мой Цезарь. А сейчас... Кажется, я что-то придумала!

— Эй, не надо! Ты... Ты... Ты развратница!..

* * *

...Душно, душно, дождя нет, просто душно, в этом хуже, чем в горах, все кажется, что с крыш посыплются камни, полетят стрелы, Тибр выйдет из берегов, зальет все улицы до крыш. Спокойно, Папия, спокойно, расслабляться нельзя, сходить с ума нельзя, прихватила хорошего парня и радуйся, но о деле не забывай, о деле, о деле, о деле. Сенатский отчет, канцелярия консулов, последние слухи, речь Макра. Хоть бы подрались они, добрые римляне, кричат, кричат без толку, без толку... Речь Макра, список военных трибунов — тех, что ушли с Лентулом, уточненный, там два новых имени. Что еще? Еще там нет имени военного трибуна Цезаря, но его еще не избрали. Если выберут, то когда пошлют на войну? В этом году, в следующем? Что еще, еще, еще? О Квинте Аррии я написала, дважды написала, и об отборном легионе написала, его направили к Геллию. К Геллию — не к Лентулу. Спартак должен все понять, должен сообразить! Как душно, лучше л дождь, спрячусь под портиком на Форуме, пережду, послушаю, о чем болтают. О Гаруспике болтают, еще одно убийство, на этот раз на склоне Авентина, женщина, молодая и красивая. Я убила двоих — Слона-центуриона и мерзавца из клиентов Геллия, выдать хотел, сволочь! Остальные... Почему я подумала о Марке Фабриции Приске? Потому что сама принесла жертвы его хозяину? И что? Жертвы всегда приносят, Рим — большой город, мало ли? Не стоит беспокоиться — или стоит? Приск сказал, что почитатели Тухулки и вправду хоронят своих без свидетелей, тайно. Значит, правда? Не верю, не так что-то, не так, Цезарь — бывший жрец Юпитера, должен знать. Спросить? Фу ты, духота, проклятый Рим, все тут не так! Почему Учитель мне не рассказал?

Антифон

— Потому что обезьянкам, маленьким, наглым обезьянкам, такое знать не положено. Не сверкай глазами, Папия Муцила, в Моих словах — начало ответа. Ты — человек, Я — Сын Отца, но оба мы разумны и оба умеем чувствовать. Ты знаешь, что Я могу с тобой сделать, но все Равно обиделась. Эмоции, ничего не поделаешь! Таковы мы с тобой, таковы Мои братья. Духи земли, даймоны, демоны, боги, как их ни называй, совсем другие. Меня творили из огня, тебя — из глины и огня, они — порождение праха. Алкей назвал их «создания коричневой земли». Удачно сказано. У них нет разума в нашем понимании, Зато есть умение реагировать на любое изменение — быстро, почти безошибочно. Они не чувствуют — ощущают, а это большая разница. Потому с ними так трудно общаться, нужны жрецы, прорицатели, всякие пифии. Они — скорее стихии, чем разумные существа. Диспатер, их средоточие и владыка, похож на морского спрута. Затаился в глубине и молчит, иногда шевелит щупальцами. Для него Земля — его вотчина. Если никто из Сынов Отца открыто не предъявит на нее свои права, он не станет вмешиваться. Пока его щупальца — его посвященные. Ты тоже из них, Папия, мы с Отцом Невидимым союзники. Он примет твою жертву, поможет — не забывая и себя. Но горе человекам, когда такие безумцы, как Мой брат, вызовут Диспатера на брань! Да-да, тот черный, с рогами и хвостом, которого будут так бояться, это он. Ничего похожего, конечно, но... В чем-то угадали. Поэтому Меня и злит, когда нас с ним путают. Меня, старшего Сына Отца! Видишь, Папия, ты разозлилась, я разозлился. Диспатер злиться бы не стал, но беда тому, кто попытается его дразнить! Мой брат... Не смей больше спрашивать о об этом, Папия Муцила! Поняла, обезьяна?

Мы поговорили позже, много позже. Тогда, жарким летним днем, я еще ничего не знала.

* * *

— Кар! Опять? Однажды мы тебя не вытащим, пойми!

— Понимаю, Папия, понимаю. Опять.

Опять — душистая трава в мешочках на столике у ложа, вычищенная курительница. И Тит Лукреций — бледнее обычного, небритый, нечесаный. Глаза... Лучше не смотреть.

И как назло, одна я у гения. Цицерон письмецо прислал, что, мол, занят, к отъезду на Сицилию готовится, дабы Верреса-злодея обличить. Гай... И Гая нет. Аякса кликнуть, что ли? Свяжем этого травника покрепче, к ложу прикрутим — и пусть об атомах размышляет.

— Все понимаю, Папия. Понимаю, что это — смерть. И что не могу себя сдержать, тоже понимаю. Слишком сладко там, слишком покойно. Смерть — сон, во сне отдыхаешь, видишь сны. Счастлив тот, кто может выбрать Смерть — и вернуться из Смерти. Одно непонятно: зачем я тебе, ты же ненавидишь Рим, ненавидишь всех нас. Брось меня, завтра утром одним квиритом станет меньше!

Даже отвечать не стала, к окну подошла, за ставень взялась. Ночь, уже ночь. Дождь кончился, тучи ушли.

Звезды...

— Ты все знаешь, Тит Лукреций? Скажи, что такое звезды? Скопления твоих атомов, образовавшиеся в результате случайных столкновений?

Красиво! В Риме редко смотришь на звезды. Возле Везувия — другое дело. Иногда целыми ночами не спала, сидела у порога, смотрела в небо, ждала, когда вернется Эномай. Он все созвездия знал, мой белокурый, все названия. Я даже не успела спросить откуда.

«Космос... Миллиарды звезд... Кто ты, Папия? Нет, не говори, я знаю, что спрашивать нельзя... Ты богиня?» Нет, мой Эномай, мой муж, не богиня. Обычная злая баба, похотливая, как куница, изменившая тебе, твоей памяти, ради того, чтобы визжать от восторга, насаживаясь на уд лысого римского развратника. Неужели я сегодня вновь пойду к этому лопоухому, словно подзаборная сука? Приятно тешить на сирийских покрывалах истинного патриция, потомка Венеры? Честь, Папия, великая честь! Я даже не могу просить у тебя прощения, мой Эномай, ты бы просто не поверил!

— Ты думаешь не о звездах, Папия.

Кар уже здесь. Даже не заметила, как подошел, как стал рядом. Тоже в небо посмотрел.

— Не о звездах, — вздохнула. — Но хочу о звездах. Рассказывай, всезнайка!

Ты знаешь больше меня.

Вначале не поняла. Потом...

— Я?! Откуда? Я и по-гречески еле читаю.

— Знаешь!

Теперь он смотрел не на меня — только на звезды.

— Откуда? Боюсь, ты не скажешь, Папия. Не объяснишь, что такое загробный Дахау и почему в тех местах любят таких, как я. Сон, который ты увидела там? Миров много, правда, Папия? Скажи лишь, как узнать если не все, то хотя бы немного, увидеть краешек.

— Не умирать! — выдохнула я. — Жить долго и не думать о смерти! Миров много, мой Кар, но нигде тебя не ждут, только здесь. У тебя есть твоя страна, родной город друзья, молодость, разум. Чего тебе еще надо, римский выродок?

Думала, обидится. Не обиделся, не шелохнулся даже, не дрогнул бледным лицом. И глаз от звезд не оторвал.

— Ты правильно сказала, Папия. Я — выродок. Почти всем хватает того, что ты перечислила. Почти. Мне мало. Познание — хуже дурман-травы, эта дорога тоже только в один конец, но более тяжкая. А звезды... Цицерон чуть с ложа не упал, когда я сказал ему, что звезды — такие же солнца, как наше, рядом с ними плавают по эфиру планеты и когда-нибудь люди смогут ступить на их поверхность. Но ты не удивилась, Папия?

Хотела ответить сразу — не смогла. Удивилась? Разве что тому, почему не спросила об этом Учителя. Он говорил о космосе, о миллиардах звезд. Наверное, потому, что не до звезд мне было тогда.

А сейчас?

— Папия, когда я попаду в этот... Дахау, я смогу все узнать? Хотя бы напоследок?

Гравиевая дорожка, черная грязь на площади, длинные вереницы автобусов. Место, где умирает все, даже память.

— Нет, мой Кар. Но может, тебя пожалеют и скажут. Напоследок.

Антифон

Если бы! Если бы, мой Кар!..

* * *

— Знаете, я тоже поговорил бы о звездах, но сейчас зашел узнать, здоров ли ты, мой Кар. А поскольку ты здоров, ухожу, радостный. И — отдай мою Папию!

— Ты, Цезарь!.. Кар, Тит Лукреций Кар, не слушай его, не слушай, я не хочу никуда уходить, я не его, я не вещь, не рабыня!..

* * *

...Драться, драться, драться — в дверях, на лестнице, на улице, возле носилок, в носилках. Ты меня не возьмешь, римлянин, не возьмешь, я не твоя, лысый развратник, жена всех мужей, муж всех жен, не твоя, не твоя! Меня нельзя вот так взять — и утащить в свою берлогу, в спальню, пропахшую женскими благовониями, на свое мерзкое, грязное ложе, грязное от нашего с тобой пота, от твоего семени, лопоухий извращенец. Не хочу, не хочу, не хочу, буду драться, кулаками, чем попало, не выйду из носилок, разобью тебе нос, твой длинный-длинный нос, выщиплю тебе остатки твоей напомаженной прически, по волоску, по волоску, я — не твоя Папия, римлянин, никогда не буду твоей, никогда. Я — не твоя подстилка, это ты — моя игрушка, хочу — разобью, хочу — разорву на куски. За твою наглость, Гай Юлий Цезарь, наглость, наглость, наглость! Начну с тоги, у тебя дорогая тога, лучшей шерсти, такую почти нигде не увидишь. В долг пошил, у тебя нет ни сестерция, развратник, все на своих девок спустил, на своих мальчиков, я бы их тоже поубивала, распяла бы на крестах, всех до одного бы распяла. Вот тебе, вот тебе, Цезарь, вот, вот, вот, вот!..

* * *

— Сегодня я хочу поговорить с тобой о политике, моя Папия.

— У меня есть с кем говорить о политике, мой Цезарь, интересен не этим.

— Только интересен? Послезавтра выборы, а у меня по утру вид, как будто меня и в самом деле распинали. Всю ночь подряд.

— Угу. Сегодня легче не будет, не надейся. Вот сейчас вина отхлебну...

— И я с тобой. Итак, ты виделась с Серторием. Расскажи еще раз, что именно он предлагает. Значит, диктатура на три года, один консул от Рима, второй — от Италии...

Антифон

Говорят, ты умел делать семь дел разом, лопоухий. Верю! Еще тогда поверила, когда увидела, как мгновенно меняются твои черные глаза. Только что в них была одна я, и вдруг все разом: Рим, Серторий, Италия, Спартак. Жаль, ты не смог сделать того, что у тебя стояло только восьмым на очереди: выжить.

Сколько бы тебе сейчас стукнуло? Под сто? Нет, не верю, такие, как ты, не стареют!

* * *

— Значит, Спартак — меч Сертория? Не глупо, но очень опасно, моя Папия. Даже не так, всякий заговор опасен. Бесперспективно! Еще одна диктатура, проскрипции, конфискации, террор. Ты ничего не предложила мне, Папия, но я заранее говорю: «Нет!» Моих родственников убил Сулла, в пятнадцать лет меня лишили всего, изгнали, травили собаками, объявили вне закона. Но я говорю: «Нет!», передай это Серторию, передай Спартаку, Митридату, кому хочешь. Я буду бороться, буду восстанавливать справедливость — но не мстить. А ты... Смотри сама, Папия Муцила, внучка консула, ненавидящая римлян. Тот, кто учил тебя политике, кажется, забыл сказать тебе об очень важном правиле. Во всем ищи главное, моя Папия. Отсеивай скорлупу, находи ядро. А знаешь, что главное в вашем замысле? Неужели не поняла? Рим не погибнет. Все эти интриги, дележ власти, переделка собственности — чепуха. Рим не погибнет! Сертория такое вполне устраивает, а тебя?

— Я поняла, мой Цезарь. Рим не погибнет. Спасибо!

* * *

— Капуя! Капуя! Спартак взял Капую!

— Сенат постановил: всем взять трехдневный запас продуктов и уходить из города. Заседания переносятся на Капитолий! Осада, квириты, осада!

— Не слушайте их, не слушайте! Спартак разбит, я точно знаю, гонец от Лентула-консула приехал!

— Победа-а-а!

— Родилась ослица о трех головах на всеконечную нашу погибель!

За что люблю римский Форум? Да ни за что не люблю! Тесно, пыльно, от Курциева пруда гнилью несет, возле лавок полно грязи, что возле Старых, что возле Новых. Дальше тоже грязь, до самой Фульвиевой базилики. И не протолкнуться, особенно если ближе к полудню. За что такое место любить?

Новости, однако, узнать можно. Всегда.

— Квириты! Слушайте меня, Макра, вашего трибуна, вашего заступника! Слушайте! Доколе, сенат, ты будешь испытывать наше терпение? Доколе народ, великий народ, победивший Ганнибала, влачить будет тяжкие цепи, мечтая о возвращении свободы? О-о-о-о-о!

— Чепуха! Никто Капуи не брал. Спартак пошел не на Капую, он у Венузия, в Лукании. А войско консульское даже с места не двигалось.

— Спасайся кто может!

— А кто не может?

— Добрые квириты! Не слушайте болтунов, скоро прибудет вестник из Сената, дабы разъяснить...

— Митридат у ворот!..

Если бы еще не толкались! Но ради такого и потерпеть можно. Митридат у ворот, ослица о трех головах... Главное, впрочем, сразу поняла. Спартак выступил в поход.

Началось!

* * *

Никак не пойму я этих римлян. Обычно они важные, не подступись, один нос из тоги торчит, но если уж до живого дойдет, то и тога нараспашку, и волосы торчком, и ор из горла. А там и до драки близко. Хватай, чего под рукой, добрые квириты!

Но пока не дерутся еще — толкаются только. И я толкаюсь. Слушают — и я слушаю. Мне бы сейчас радоваться, этого и ждала. Спартак наступает — дрожи, Волчица! Радуюсь, конечно, только скребет на душе что-то. Спартак выступил в поход. А Крикс? Он-то где? Почему о нем молчат?

А главное, что теперь делать? Ждать, болтовню глупую слушать? Впрочем, слушать тоже интересно. Не об одном Спартаке говорят. Если и новость это, то не главная.

— Видели, видели! В садах Квиринальских! Она лицо под покрывалом прячет, а он... А еще весталка, огня священного хранительница!

— Не силой, сама согласилась. Точно, точно! Сначала по Риму гуляли, потом он стал ее в имение провожать, которое за Коллинскими воротами.

— Тысячу тысяч заплатил — только чтоб покрывало скинула. А потом...

— Квириты! Слушайте меня, Макра, вашего трибуна, вашего заступника! Слушайте! Доколе гнусные богачи будут растлевать наш Рим, оскорблять богов и людей? Горе тебе, Вечный город! Марк Лициний Красс соблазнил весталку Лицинию! Под суд святотатцев, под суд! А-а-а-а-а!

Вот оно что! И вправду новость. Марк Лициний Красс? Кажется, Прим и его поминал. Богатый, говорит! Ну про весталку и потом послушать можно. Что там еще про Спартака?

— Этим гладиаторам Серторий мечи испанские прислал. Сто тысяч мечей! Одним ударом любой щит пробивают.

— Хлеба!.. Хлеба на всех не хватит!

— ...Кого поймают — живьем едят. Обычай такой у фракийцев, чтоб, значит, сила врага в него перешла.

— Одну матрону в Ноле целой когортой насильничали!

— Хлеба!.. Хлеба на всех не хватит! Добрые квириты, хлеба!..

— Чепуха все! Спартак — бывший трибун Мария, его настоящее имя — Квинт Курий.

— У них, у гладиаторов, боевые собаки имеются. Ногу откусывают враз!

— Да не ногу, не ногу.

— Хлеба на всех не!..

А забавно! Неужели эта толпа перепуганная — тот самый римский народ, что миром правит? Их же голыми руками брать можно, без всяких боевых собак!

Эй, красивая! Не заблудилась? Могу проводить!

Оглянулась. Опять? Опять и снова, Папия Муцила. Стоит Аякса куда-то отпустить, обязательно пристанут. В прошлый раз Слон был, теперь...

— Если тебе к Новым лавкам, давай вместе проталкиваться. А то затопчут добрые квириты! Зачем такой красивой среди этого стада пылью и потом дышать. Пошли?

Подмигнул. Нет, не Слон. Ростом даже повыше и плечами пошире, зато без брюха. Черноволос, голубоглаз, губы яркие, складки резкие у рта. И тога лучшей шерсти с каймой красной, прямо как у моего лопоухого. А неплох!

...Неплох. Только екнуло сердце. Не Слон, точно. Такой схватит — не отпустит. И нож не достанешь.

— Пошли! — улыбнулась. — До Новых лавок. Только чтоб не приставал, ясно?

Вновь подмигнул. Сколько ему, черноволосому? За тридцать, пожалуй, но ненамного.

— До лавок, красивая. Только чтоб не приставала, ясно?

Засмеялись уже вместе. Засмеялись — пошли, он впереди, я чуть сзади. А народу все больше, все гуще, того и гляди и впрямь затопчут. Вовремя мы с этим парнем встретились! Вовремя — и в месте нужном. С глазу на глаз не рискнула, пожалуй.

Идем. А в спину...

— ...Опасности никакой не представляет, о чем консул Лентул сообщить вам, добрые квириты, спешит. Шайка презренных гладиаторов возле Салерна объявилась, но город не взяла и прочь постыдно убралась. Войско же наше в готовности полной боевой к уничтожению оной шайки приступило...

Вздохнула, дух перевела. Вот теперь наконец ясно — возле Салерна Спартак, как раз на границе Лукании и Кампании. Он там, боев еще не было, консулы не спешат. Эх, узнать бы еще про Крикса! Два войска — и у них, и у нас.

— Ну вот, пришли. Тебе дальше куда, красивая?

Действительно, пришли. Здесь, у Новых лавок, что рядом долгим вдоль Фульвиевой базилики тянутся, тоже толпа, но пробраться можно. Итак, дальше. А куда дальше?

Может, еще пройдемся? Если не спешишь.

Стоит черноволосый, не уходит. Улыбается. Приятная улыбка, только с таким я бы точно гулять не пошла. Почему, и не скажешь сразу, но...

— Что проводил, спасибо. Давай сразу, для ясности. Я от любовника, дома ждет муж, но интересуют меня не мужчины, а война.

Задумался на миг, кивнул, вновь улыбнулся, но иначе совсем. Плеча моего коснулся, в глаза взглянул.

— Меня, признаться, тоже. Ты молодец, как погляжу! Луций Сергий Катилина, бывший военный трибун, — к твоим услугам, красивая. Что именно тебе узнать хочется? Или просто познакомиться хотела?

Выдержала я его взгляд. Умолк бывший трибун военный.

— Спрашивай!

* * *

— Поняла... Кажется, поняла, Луций Сергий. Спасибо. Ты умеешь объяснять.

— Тебе спасибо, красивая. Ты умеешь слушать. Это труднее.

Антифон

Мы с тобой виделись лишь однажды, Луций Сергий Катилина. Потом уже, когда твоя страшная слава прилетела даже к нам, через четыре моря, через три реки, я все думала — ты это был, не ты?

Обидно даже, вспоминаю — и вспомнить почти нечего. Другие многословней будут. «Катилина, как вы, мне думается, помните, обладал очень многими признаками величайших доблестей». Цицерон сказал, самый заклятый твой враг, такое дорогого стоит!

Но вот что заметила. Столкнулись мы с тобой в толпе — и почти сразу друг другу улыбнулись. Поговорили чуток — и мне интересно стало. Умел ты к людям дорогу находить, Луций Сергий!

А вот искренности в тебе не было. Напрочь! Это я и почувствовала сразу же, с первых слов. Сбросил одну маску, другую надел, только понятно стало — непростой ты человек. Опасный! Поэтому не пошла бы я с тобой, Луций Сергий, — никуда не пошла. Ни по Риму гулять — ни Рим приступом брать.

Другие, наивные, пошли. Что ты им скажешь, когда вы встретитесь в Дахау?

* * *

Как человека ни оценивай, все равно недооценишь. Вот и Прима я недооценила. После вейского вина всякого, конечно, ожидать следовало...

Вслед за триклинием мой муженек со второй комнатой разобрался. К столовой семейной что полагается? Верно, спальня. Вот и постарался: прикупил ложе, огромное, не на двоих даже, на троих. Отчего именно на троих? Столько там и застала, когда домой завернула. Сначала услыша, потом и увидеть довелось.

Постояла я на пороге, пересчитала то, что на ложе обнаружила. Сначала слева направо, потом — наоборот. Сходится все: раз, два, три. Сиятельный Прим посередине, как хозяину и полагается. То, что слева и справа, даже раз разглядывать не стала. Не захотелось.

Меня они тоже заметили, однако не сразу. Потому как заняты.

— Заканчивайте, — вздохнула я. — Прим, я в столовой буду.

Вошла в триклиний, присела на ложе пустое, поглядела на стол неубранный (мухи! мухи!), прикрыла глаза. Не то чтобы очень обидно, особенно если собственные подвиги припомнить, но все-таки! Традиции, обычаи, стол котельный. Между прочим, по всем этим традициям ложе, которое в комнате, — супружеское. Выходит, для моего политика я даже не папирусная жена, а так, место пустое?

А чего тут думать? Так оно и есть.

Мимо дверей протопало что-то. Любопытство, оно последним умирает, потому не удержалась, взглянула. Боги!

Снова топот...

Великие боги!

Хоть бы меня спросил, сиятельный, я бы помогла, подсказала. В Субуре «волчицы» и то получше будут. Впрочем, вторая... второй даже не «волчица», а... Как это у них зовется? Кинэд, кажется?

Вновь прикрыла веки. Ну что, Папия Муцила, какие выводы сделаем? Во-первых, в спальню больше — ни ногой, лучше в прихожей на полу ночевать, а во-вторых...

* * *

— Я уезжаю к Спартаку, Прим. Сегодня же. Сейчас придет Аякс, поможет собрать вещи.

Папия! Ты... Из-за этого? Ну виноват, устал, захотелось….

— Не будем о чепухе, сиятельный. Разве что посоветовала бы тебе хорошо вымыться, с оливковым маслом пемзой. А лучше — оттереться кирпичом. Марк Красс хоть весталку соблазнил, а не пользовал грязного мальчишку... Я уезжаю, потому мне надо поговорить со Спартаком. Срочно.

— Узнала что-то новое? Скажи!

— Нет. Да. Нет, скорее почувствовала. Впрочем, узнала тоже. Когда-то я смогла вычислить шестую когорту Глабра. Сейчас... Сейчас получается что-то похожее. Только не говори мне, Прим, что войско — не моя забота. Если нас разобьют, вся твоя мышиная возня, все эти твои интриги — грязные, гнусные, омерзительные...

— Папия, успокойся! Я вел себя... Я вел себя грязно, гнусно и омерзительно, мне, конечно, стыдно. Но я же не спрашиваю тебя, где и с кем ты провела ночь?

— С тем, кто объяснил мне одну простую вещь. Даже если Крикс провозгласит восстановление нашего государства, а ты договоришься с друзьями Сертория, мы проиграем. Можно даже не начинать. Рим не погибнет, мой Прим. Тогда ради чего все это?

— Но, Папия! Политика — искусство возможного. Нужен компромисс, соглашение, учитывающее интересы всех сторон.

— Нет! Волк будет выть на руинах Капитолия!

Антифон

— Учитель, — спросила я, — какие есть пути, чтобы избегнуть ожидающего нас после смерти нашей? Ибо многие караются, но будет ли от того польза?

— Я расскажу тебе притчу, — ответил Он. — Некий человек, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, иному — один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; получивший же один талант пошел и закопал в землю и скрыл серебро господина своего.

По долгом времени приходит господин рабов тех и требует у них отчета. И, подойдя, получивший пять талантов, принес другие пять талантов и говорит: «Господин! Пять талантов ты дал мне; вот другие пять талантов я приобрел на них». Подошел и получивший один талант и сказал: «Гоподин! Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое».

Господин же не стал слушать слов их, а повелел забрать добро их и выбросить обоих во тьму внешнюю, сказав: «Ни тщанием, ни старанием, ни страхом, ни хитростью невозможно угодить мне, ибо каждый предо мной все равно виновен будет, ибо я — человек жестокий, жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал». Кто имеет уши слышать, да слышит!

* * *

Перечитала, решительно перевернула стилос, резко провела по воску, стирая букву за буквой. Плохо! Даже не плохо, вообще никуда не годится. Такое письмо подходит только героине греческой трагедии. «О мой возлюбленный! Злая Судьба повелела нам быть в разлуке...» Я представила, как Цезарь читает такое — на ложе, вместе с очередной своей... или своим. Вешаться впору! То есть не вешаться, Папия Муцила, а взять — и написать. Письмо короткое. Прощальное. Без подробностей. «Мой Цезарь! Мне, к сожалению, пришлось уехать...» «К сожалению»? Как прочтут они — Цезарь и его новая (новый!) такое вслух, как захихикают! А если иначе? «Мой Цезарь! Обстоятельства...»

...Можно ли делать два дела сразу, мой Цезарь? Можно, конечно. Зря хвастала я перед Примом — и насчет когорты «Жаворонок», и насчет «чего-то похожего». Пока не понимаю, только догадываюсь, лишь могу рассказать. Сначала — себе, потом Спартаку. Нет, потом — тоже себе, когда повторяешь, всегда заметишь нечто новое. Не всегда, конечно, но попробуем. Итак, два римских войска под началом двух консулов. Легионов в каждом поровну, но войска эти разные. Очень разные.

«Мой Цезарь! Обстоятельства, которые иногда сильнее нас...» Угу! Лучше уж прямо: «Знаю, что следующей ночью Цезарь, будешь не один — но не со мной. Знаю и умираю от злости, как умрешь и ты, лопоухий, если забудешь меня». Сколько таких писем у него накопилось? Поди, в сундук не помещаются? А может, он их на отдельный свиток записывает? «Письмо тысяча сто двадцать пятое — от Папии Муцилы, вопит громко, царапается, кусается, бесстыдна, ревнива». Не дождешься! Вообще не писать? Не писать — струсить! А если...

...Войско делят не только по ошибке или из-за гордыни полководцев. Консулы могут решать разные задачи. У нас войско тоже поделено. Два войска — два боевых направления (Катилина так и сказал: «боевых направления»), следовательно, римляне будут стараться разбить нас по частям. Скажем, один прикрывает Рим, второй бьет тех, кто подойдет первым. Первым наступает Крикс. Значит, удар по нему будет первым. Но чей?

Просто надо написать, совсем просто. «Уезжаю, мой Цезарь...» Ну конечно! «И умираю от тоски по тебе». «Была рада знакомству с тобой, мой Цезарь!» И знакомству рада, и лежать под тобой рада, и лежать на тебе рада. Стой! А он? Как бы сам Цезарь написал? То есть писать бы он не стал, невелика я птица, тысяча сто двадцать пятая по счету. Но если бы написал... Представлю, что у меня такие к глаза, как у него, такие же черные, яркие. Его взгляд. Стилос в руке...

Итак, консульские войска очень разные. У Лентула — гальсская конница. Для наступления? Но эта конница легкая — для разведки, для преследования. Сомкнутый строй когорты она не сокрушит (Катилина, во всяком случае, уверен). Зато конница нужна, если надо защищать Рим, ею легко держать под охраной и наблюдением и дороги, и то, что вне дорог. А у Геллия — отборный легион из ветеранов во главе с самым опытным трибуном — Квинтом Аррием. Самьм опытным — и способным самым. Вот он, римский меч! И он обрушится на Крикса, скоро, очень скоро. Носящий Браслет даже не успеет воззвать к Италии, провозгласить восстановление нашей державы!..

Если так? «Случившееся случилось, мой Цезарь. Жалеть или радоваться, решай сам. Увидимся вновь, если того пожелают боги и захотим мы с тобой. Оставляю тeбе память — и нашего Кара». А что? Уже лучше!

...Восстановление державы? Но Быку и Волчице не жить вдвоем, не жить вместе! Рим не погибнет, значит погибнем мы, не сегодня, так завтра. Как же быть?

Гаю Фламинию писать не стану. Не смогу. Пусть едет на Сицилию, напишу прямо туда. Ну почему Гай не желает, не хочет понять!..

«Случившееся случилось, мой Цезарь...»

Антифон

Память... Ей не всегда веришь, ее не всегда спросишь. Когда я уходила с Учителем, память спала. После, иногда через день, иногда через год, начинала просыпаться, и теперь я вижу все — четко, словно на пленке фирмы «Кодак». Учитель как-то пояснил, что и не пытался заставить меня забыть. Просто то, что я видела, было слишком странным, непонятным для меня-прежней, беглой рабыни, ставшей ангелом.

Теперь, когда я гляжу на Прошлое из своего страшного далека, из пропасти Сатурна-Времени, мы с моей Памятью вровень.

Все так, но ту ночь мне пришлось собирать из мелких осколков, склеивать, как разбитую вазу. Собрала? Склеила.

— ...Ссориться неразумно. Вы так не считаете, фрау Муцила?

Вначале слова, фразы, потом — вкус кофе, и лишь затем остальное. Вспомнила? Кажется, да. Кажется... Ночь перед отъездом из Рима, предрассветная тишина, я подхожу к двери...

Не было никакой ночи! Мы с Аяксом уехали еще до заката, ночевали в небольшой таберне уже далеко за городом. Я спешила, очень спешила! Но на осколке, которы никак не желает становиться на место, написано: «ночь». Ночь перед отъездом, которой не было, предрассветная тишина, неверный глухой сумрак, я подхожу к двери.

Почему я? Если бы постучали, подошел кто-нибудь из слуг Прима. Только в прихожей трое их на подстилках ночевали.

И все-таки я. Подхожу, дверь неслышно открывается, даже не заскрипев на шипах.

— Прошу, фрау Муцила!

Не удивляюсь, беру его под руку, перешагиваю порог, вдыхаю подзабытый сигаретный дым. Вместо наружной лестницы, ведущей на улицу, — освещенная неяркими светильниками таберна... кафе, совсем пустое, тихое. Покрытые белыми скатертями столики, пальма возле окна.

— Нам сюда.

Столик в углу, посреди — горящий светильник... Электрическая лампа под матовым стеклянным колпаком. Садимся, он улыбается, кладет на скатерть пачку сигарет.

— Битте! Прошу, фрау Муцила. Адаптация пройдет быстро!

Киваю я в ответ. Адаптация — в данном случае через «а». Понятно.

— Прежде чем вы придете в себя и удивитесь, поясню. В нашей работе есть маленькие приятные моменты. Это кафе — один из них. Здесь всегда один и тот же день, и стрелки часов проходят один и тот же путь — с десяти до одиннадцати. Этот час — моя награда. Я выбрал год окончания университета, тогда я каждый день забегал сюда по утрам. 1939-й, весна, как раз перед началом. Мой нулевой час.

Вновь киваю, не удивляюсь. Пока — все понятно. И знакомо. На том, кто сидит перед мной, — короткая черная туника с серебряными блестками... Черный мундир с рунами «зиг» в петлицах, на поясе — тяжелая кобура. Помню.

— Пива заказывать не стал, нам принесут кофе. Итак, Фрау... госпожа Муцила. Теория и практика власти свидетельствуют, что даже если руководители дружат, их подчиненные находятся в состоянии перманентной ссоры. Такое очень выгодно и полезно — для руководства. Но мне кажется, что ссориться неразумно. Вы так не считаете, фрау Муцила?

Весь разговор я так и не склеила. Может, и незачем. Он был долгим, очень долгим, словно нулевой час в пустом кафе равен вечности. Но главное — вспомнила. Или это мне только кажется главным?

* * *

— ...Ваш шеф действует очень изобретательно. Поднять братьев против Отца — якобы для проверки их лояльности. Гениально! В результате почти все скомпрометированы, а у него появилась собственная армия. Деваться-то штрафникам некуда! Осталось одно — приобрести Царство. Но вот тут-то начинается конфликт интересов. Мой хозяин не собирается уступать и миллиметра...

— ...Я всегда считал христианство мерзкой еврейской выдумкой, фрау Муцила, поэтому полностью поддерживаю вашего шефа. Его братец возомнил себя не только единственным Сыном Отца, но и Царем мира. Поэтому мы с вами союзники. До поры до времени, конечно.

— ...Наше предложение понятно и очевидно. Здешнее быдло боится моего хозяина. Запрещено молиться, приносить жертвы, даже поминать лишний раз. По сути — блокада. Отец богов, как здесь его называют, очень силен. Этруски, наше арийское племя, ассимилированы, потеряли память, забыли обычаи. Отдельные жертвоприношения ваши, к примеру, помогают лишь отчасти. Нужен прорыв. Если вы сможете склонить Спартака к тому, чтобы он поклонился моему хозяину, мы будем вам чрезвычайно благодарны. Рим, впрочем, тоже подходит, этот вариант даже перспективнее. Тогда мы сможем не прятаться, не конспирироваться. Помогите! Вам зачтется, поверьте. Очень серьезно зачтется!

— ...Река, кувшинки... Какая романтика, фрау Муцила. Мне больше нравится сравнение с десантной флотилией. Высаживаемся, наводим порядок, плывем дальше. Moжет когда-нибудь я вернусь в Будапешт и встречу русских чем-то получше, чем трофейная 76-миллиметровка. Мне обещали.

— Ваш шеф не слишком щедр. Сын Отца, стоящий за троном, как же! Люди для него — грязные обезьяны, хуже унтерменшев. Мы — щедрее. В баре «У Хэмфри» вы теперь можете не считать медяки. Для вас — вечный кредит. Мелочь — но позволит не торопиться с посадкой в автобус.

— В Риме наших союзников пока очень мало. Фактически двое: вы и еще некто, неизвестный даже мне. Но если вы поможете... Наверно, у вас тоже есть свое пустое кафе, своя весна, когда вы были счастливы — и вам еще не приходилось убивать.

— Рим? Да ничего особенно, фрау Муцила. Десяток каменюк из земли торчит, бордели мерзкие, антисанитария. Дыра, одним словом.

* * *

Кофе был горьким, я пила уже третью чашку, а нулевой час все не хотел кончаться, как не хотела кончаться ночь — ночь перед отъездом, которой не было. Плохо обожженная глина памяти трескалась, распадаясь на мелкие обломки, и только тень, такая же черная, как мундир с рунами «зиг» в петлицах, подступала все ближе, обдавала осенним холодом, дышала запахом мертвой листвы.

Мне не обещали Вечности, не манили спасением. Мне обещали нулевой час — мой нулевой час.

Ночь, которой не было...

* * *

Первых беглецов мы в Аквине встретили, от Рима, считай, почти в двух шагах. Знакомое зрелище: глаза круглые, лица белые, узлы с барахлом. И: «Спартак идет!» Шепотом.

Потом — Казик, совсем рядом. Толпа побольше, барахла поменьше. Видать, позднее с места снялись — и бежали быстрее. Снова: «Спартак идет!»

Вполголоса.

Переглянулись мы с Аяксом. Еще один фмуирт — триумф наизнанку. Только начинается, самое интересное впереди.

На что-то такое мы и рассчитывали, потому поехали не Аппиевой дорогой, а Латинской, той, что западнее. Не такая удобная, узкая, зато народа меньше. А то набегут доблестные квириты, тела и души свои квиритские от злых гладиаторов спасая, так даже в таберне придорожной места не найти.

И все равно — фмиурт. Пешие, в повозках, верхами, с вещами, без. До Теана, что на границе с Кампанией, еще не слишком много, не на каждой миле, но уж потом! Хуже, чем на Форуме, возле базилики Семпрония.

«Спартак идет!» — уже ором, в полный голос.

СПАРТАК ИДЕТ!

Научились римляне бегать! То, что мы с Аяксом год тому возле Везувия видели, даже не забег был — проба сил, разминка. Подумаешь, шесть когорт да несколько сот окрестных ветеранов! Через пару месяцев, когда претора Вариния бить начали, самый бег и начался. Из Кампании, из Лукании, Бруттия, Саминиума, даже Калабрии. Глядели пустыми окнами брошенные виллы, трава вырастала на улицах городков, где жили теперь лишь бродячие собаки, жалобно мычали бродившие по лесам брошенные коровы. Капуя опустела чуть ли не наполовину, о «волчицах» помпейских и говорить нечего. Словно метлой вымело!

Бегите, квириты, бегите. То ли еще будет!

К зиме, когда наши на самый юг ушли, в Фурии чуток поуспокоился народец, даже возвращаться начал. Ненадолго. Только прошел слух, что гладиаторское войско с места тронулось, как вновь началось. Только теперь уже не из далекого Бруттия, из приграничных кампанских городов, даже с юга Лация — бегут, бегут, бегут.

Празднуй, Волчица! Привыкай к фмуиртам!

* * *

Вместе с беглецами — слухи, много, у каждого ворох целый. Только давно поняла: у страха не глаза велики. Уши тоже, а уж ноги! Не человек получается — заяц. И что такой заяц рассказать может?

Кое-что мы с Аяксом все же поняли, когда в табернах к разговорам прислушивались. Спартака и вправду возле Салерн видели, но только недолго он там был. День постоял — и пропал. На север, к Геркулануму и Кумам не пошел; назад, в Луканию, не вернулся. Был Спартак — нет Спартака. Где, непонятно, а значит, еще страшнее. Подкрадется, как ламия темной ночью, выхватит меч свой гладиаторский...

О Криксе никто ничего толком не сказал. Вроде бы видели какую-то «шайку» на границе Лукании и Самниума, но кто там был — Носящий Браслет или просто люд бродячий, разбойный, поди узнай.

Консул Геллий вроде бы в Беневенте — наготове войска держат. Лентул — ближе к Риму, говорят, у Фуцианского озера.

Точно Луций Сергий Катилина предсказал!

Послушали мы с одноглазым толки людские, переглянулись. Им-то хорошо, беглецам! Всего и забот — мчись вперед, не оглядывайся, пока страшный Спартак не догнал. А как нам этого страшного Спартака найти?

Переглянулись, на дорогу посмотрели. Туда, где Капуя.

* * *

— Фабия, Фабия, милая! Неужели это ты?

Не успела даже оглянуться, как бац — поцелуйчик. Прямо в щеку. Затем еще один, еще.

— Как хорошо, что мы встретились! Это боги, боги, это они! Я тут совсем одна, помочь некому, такой ужас!..

Пока я моргала, Аякс уже кинжал доставать принялся. Не успел, к счастью, — я руку перехватила. К чему кинжал? И в прежнее время от совершеннейшей Юлии Либертины особого вреда не было. Разве что целоваться горазда.

Выходит, запомнила свою гостью? Значит, кто я сейчас? Опять сиятельная Фабия Фистула? Вот уж не думала не гадала!

— Мы еще утром из Капуи выехали, две повозки оставить пришлось, я даже дом бросила, только один привратник остался. А тут еще...

Оглянулась, поглядела. Дело ясное, можно и не рассказывать. Дорога, повозка опрокинутая, носилки-лектика в сторонке стоят, дальше еще повозки. Вокруг рабы суетятся, стараются, только без особого успеха и рвения. Им-то куда спешить?

— Ой, Фабия, что мне делать, что мне делать? Говорят из Рима уже на север уезжают, в Этрурию. Спартак и его разбойники никого не милуют, женщин не щадят, в Анниевом Форуме всех обесчестили, даже девочек, даже старух...

Поглядела я на нее внимательно. Замолкла совершеннейшая, мигнула испуганно. Хотела я сказать — не сказала. Ну ее, пусть катит хоть в Этрурию, хоть в Галлию! А что с повозкой рабы разобраться не могут, так кто этой Юлии лекарь? Ее рабы, пусть и разбираются. Глядишь, к тому времени и разбойники из Анниева Форума подоспеют.

— Как жарко, как жарко, дышать нечем, а еще эта повозка, а еще сиятельный Гней Юлий Цезарь Агенобарб, с ним сладу нет, уезжать не хочет, не можем уговорить. Имение у него рядом, мы его вывезли, а он уперся, сказал, что с места не сдвинется. Ой, что делать, моя Фабия?

Сиятельный Гней Юлий... Кто?!

* * *

— Миру конец, конец, конец, Риму гибель страшная, страшная, скорая! Не уеду, не уеду, смерть приму, приму по примеру отцов древних древних!..

Лесок малый, опушка, прямо же на опушке — трон царский. Если не трон, то уж точно кресло курульное, на котором консулы восседают. Золото, кость слоновая, взглянешь — не поверишь. На кресле — сам сиятельный, в тоге (само собой, с каймой красной), сандалиях чуть ли не золоченых, вот только на голове вместо венца или венка — повязка белая мокрая. Жаркий денек выдался!

— Бренна — вождь жестокий, жестокий галльский в Рим вошел, вошел, сенаторов в креслах сидящих, сидящих узрел, смерть принимающих за родину за родину. Бежать — позор, позор, нельзя, нельзя, умрет сенатор римский во славу, во славу...

Опустилась я на траву прямо возле кресла (неужто так в кресле его и несли?), по руке погладила.

— Дядя Юлий! Помнишь меня? Мы с тобой в Капуе познакомились.

Дрогнули седые ресницы. Вздох — тяжкий, почти что загробный.

— Фабия дочка, дочка, здравствуй, здравствуй, здравствуй! Вижу, вижу из Рима ехала, ехала не в Рим, в Рим не боишься, молодцом, молодцом за родину умереть — честь, честь!

Выходит, узнал? Не просто — заметил даже, откуда ехала. Значит, не спятил сиятельный, так что волноваться нечего. А молодец дед!

Прав он, кстати, — незачем бежать. Не на Капую наши идут, иначе бы уже здесь стояли — девам и матронам римским на радость.

— Сейчас распоряжусь, и тебя отнесут обратно в имение, дядя Юлий. Я, кстати, с твоим внучатым племянником познакомилась — с тем, что тоги дорогие носит.

* * *

— Кушай, дочка, кушай, кушай, подкрепиться тебе надо, надо, хочешь: охрану дам тебе, тебе; есть рабы люди честные, честные? У хозяев хороших, хороших, строгих, строгих рабы не бунтуют, не бунтуют. Все от нравов падения; падения чужих богов: чужих почитания, почитания Юпитера; воли, воли нарушения!

Отхлебнула я фалернского, куснула холодного мяса, лепешкой зажевала. Пора! Погостила часок у сиятельного, и хватит. Раз уж речь о падении нравов зашла, значит, и ехать можно. В полном порядке Гней Юлий Цезарь Агенобарб!

— Охраны не надо, — улыбнулась. — Есть у меня парень. Один, но десятерых стоит. Вот только... Строгие хозяева, дядя Юлий? Это как? Розги, крест, эргастул, миска бобов на неделю?

Встретились наши взгляды. Погасла моя усмешка. Нет не сошел еще с ума сиятельный.

— От предков повелось, повелось — рабы, ровно дети дети в семье, семье младшие; и к детям родным, родным строгость нужна, но кто же детей, детей убивать будет, будет? Хозяева и рабы — семья, семья, в семье мира нет — семье гибнуть, гибнуть. Ты, дочка, болтунов не слушай, не слушай, популяров всяких, всяких и племянника моего моего не слушай, не слушай. Не любись с ним, с ним!..

— Дядя Юлий! — ахнула я. — О чем ты?

Вновь поглядел на меня сиятельный, но иначе совсем. Эх, надо было белилами намазаться!

— Или не вижу, не вижу Фабия, дочка, дочка? Хороший Гай мальчик, мальчик, только испортили, испортили, служил Юпитеру, богов забыл, забыл. Не для тебя он, он ты правильная, правильная. Мужа ищи честного, чтобы богов чтил, чтил, обычаи соблюдал, иначе беда! Видишь, видишь, что вокруг творится, творится? Все от того, что богов отчих, отчих забыли, заветы Нумы Помпилия презрели. Когда враг, враг демонов, демонов зовет, Диспатеру подвластных, подвластных, только боги отчие, отчие помочь в силах.

Дрогнула рука, вино расплескивая. Что? Наши... Наши поклоняются Невидимому Отцу? Не может быть!

— Приносит враг жертвы людские, людские Тухулку тешит, тешит к самому Отцу Невидимому противнику нашему вечному взывает!..

Усмехнулась, пальцами, от вина красными, по лицу провела. Не может быть? А ты сама, Папия Муцила? «Диспатер, Отец Подземный, Невидимый, даруй нам, поднявшимся против проклятой Волчицы, победу...»

Не выдержала, с ложа встала. Или ты о Тухулке забыла? Об алтаре, что на месте мертвецкой выстроен? Но если так... Старик знает, должен знать!

— Дядя Юлий! Среди гладиаторов есть те, кто посвятили себя Тухулке, этрусскому богу...

* * *

— Что он тебе рассказал, этот пень трухлявый? На тебе же, госпожа Папия, лица нет!

— Не спрашивай, Аякс.

— То один римлянин тебя обидит, то другой, а ты и заступиться не даешь! Да в чем дело-то?

— Не спрашивай!

Мы ехали к Спартаку.

Антифон

Седая костлявая старуха греет руки над невысоким пламенем печки-каменки. Седая старуха улыбается, вспоминая себя-прежнюю, молодую девчонку, навсегда оставшуюся там, в далеком лете кровавого, страшного года — от основания проклятого Рима 682-го. На бесцветных губах старухи — улыбка. Прошло, все прошло, все кончилось, но можно еще раз прикрыть глаза, вопрошая Память...

Чем не поэма? Осталось только стихами пересказать — и хоть грекам посылай, хоть в Рим самому Горацию. Пусть он, словоплет, позавидует!

Я не закрываю глаз.

Не улыбаюсь.

Умиляться нечего, не о чем вздыхать со сладкой горечью. То, что я вижу...

Женщина в запыленном дорожном плаще, в широкополой шляпе, неловко сидящая на усталом коне. Загорелое лицо тоже в пыли — неулыбчивое, с первыми морщинками возле губ. Седая прядь выбилась из-под шляпы, падает на лоб. Женщина молча смотрит вперед, губы сжаты. Глаза... Не хотелось бы мне сейчас встретиться с ней взглядом.

Папия Муцила, лазутчица Спартака, мстительница за свою страну, свою семью, свой народ.

Убийца.

Яркий свет солнца, давно закатившегося солнца того давнего дня, отпугнул тени, но я знаю: они рядом, души убитых мною. Сейчас я вижу их даже днем.

Ни о чем не жалею, ни в чем не каюсь. Но и умиляться нечего. Война в разгаре, кровавый год позади, наступил еще один, а впереди — еще. Тысячи убиты, десятки тысяч погибнут. Тогда я-прежняя, женщина с седой прядью улыбалась, когда слышала об убитых римлянах, о сожженных виллах, об изнасилованных до смерти девчонках — римлянках, римлянках! Смерть вам, мои враги, смерть! Волку выть на Капитолии!..

«Сокруши кости его, разметай прах по ветру — и перебей его род до седьмого колена!» Так велел Учитель.

Ты справедлива, Память. Я была именно такой.

Не жалею. Не радуюсь.

* * *

На виллу мы почти сразу же наткнулись, только с Латинской дороги свернули. Аякс предложил — уж больно народу густо навстречу спешило. И конница римская встретилась — под сотню, хмурые все, в пыли. Издалека ехали, а теперь возле дороги лагерем стали, начали повозки останавливать, людей расспрашивать. Такое нам и вовсе ни к чему.

В общем, свернули. Аякс сказал, что и по проселку пробраться можно. Проехали — с две мили, не больше — и на виллу наткнулись. Может, и внимания бы не обратили, дальше направились, только распахнуты были ворота, а возле ворот труп, голый, без клочка одежды, еще один, тоже голый, к дереву привязан.

Мухи...

Переглянулись мы с Аяксом, ближе подъехали. Того, что лежит, колом проткнули — в живот вошел, из спины вышел. Привязанному хуже пришлось. Ни глаз, ни губ, ни ушей, ни уда. Таким и оставили.

А за воротами...

— ...Коров зачем убивать было? — вздохнула я, мух от лица отгоняя. — Собак — понимаю, но коров?

— Видать, от злости, — дернул плечом одноглазый. — с собой забрать не могли, вот и...

О людях не говорили — с людьми ясность полная. Все, даже рабы, цепями скованные в эргастуле. Там и перебили — кольями острыми.

— Не наши это были! — как-то неуверенно заявил Аякс. — Наши рабов бы не тронули. Разбойники, видать. Много их сейчас, людей лихих!

Поглядела я на него, сказать хотела. Не сказала.

Хозяев мы возле дома нашли — на столбах, распятыми. Мужчину, видать, уже мертвым подвесили — сразу убили, чисто. А вот женщину... Не повезло ей, очень не повезло. Отвернулась я даже.

— Наши это были, Аякс, — вздохнула. — Разбойники никого не распинают, зачем им такое? Наши — спартаковцы!

Рядом с женщиной мальчик висел, лет двенадцати. Лицо кровью залито, вместо глаз — черные дыры. Прислушались мы — стонет, вроде. Прикоснулась я к ноге — теплая.

Лестница рядом лежала, на нее и залазили, когда распинали. Вновь переглянулись мы, слезли с коней.

Мальчик умер, как только мы веревки перерезали. Кровью своей захлебнулся.

Попыталась я на коня сесть, не смогла. Вновь попыталась — упала, прямо носом в пыль. Кровью пыль пахла. Поднял меня Аякс, подсадил. Ткнулась я лицом в конто гриву.

* * *

С парнями Публипора Апулийца мы встретились после полудня. Спартаковское войско было в двух переходах.

Антифон

Хоть и хвасталась я, что тогда, что сейчас порою, как и легионы римские выискивала, тайны всякие узнавала, только в делах военных не понимала я почти что ничего. Не скажу, что не женское это дело. Женское, женское! У сарматов, что каждое лето к нам наведываются, почти все вожди — никак не мужчины. Поговоришь с такой амазонкой, начнет она тебе рассказывать о том, как римлян в засады заманивать!..

...Собственно, не как, а куда. Чтобы лес, чтобы земля под ногами неровная, кустарник. Нет, не мое!

Так что на войну спартаковскую я как бы со стороны смотрела. Войско налево, войско направо... Даже сейчас многое объяснить не могу, даже себе самой. Пусть уж Тит Ливий о таком пишет — про боевые линии-направления всякие, про то, как легионы манипульным порядком строились, про примпилов и квесторов всяких. Напишет, конечно. «Отдельные недостатки военного планирования». Слыхала уже! «Противник применил варварскую военную хитрость».

Поэтому какое войско куда шло, как разворачивалось, какой маневр применяло, представить даже не решусь. Знаю лишь, что Спартака мы в предгорьях Апеннинских встретили — там, где дорог нет.

Это даже я поняла. Луций Сергий Катилина, когда премудрости военные растолковывал, повторил — и не раз, и не два: «Дороги, моя красивая! Главнее — дороги, они и есть война!» Не один он так думал, конечно, остальные римляне тоже. Поэтому и дороги стерегли: консул Лентулл Аппиеву и Латинскую на западе, а консул Геллий — Эмилиеву, что на востоке, вдоль моря Тирренского. Спартак не пошел по дороге.

Потом и римляне приспособились войско тропинками горными и лесными водить. Нелегко, конечно, но если обоз с чашами серебряными и покрывалами шелковыми бросить, пути заранее разведать, проводников верных найти, то можно.

Цезарь именно так и воевал. Получалось! Вот и оказались мы с Аяксом возле Апеннин. Впереди горы, лес позади, римское войско слева, римское войско справа.

Спартак посередине.

* * *

Слава Спартаку! Слава Спартаку! Слава!..

Зажмуриться, уши закрыть, клубком в пыли дорожной :рнуться... Не поможет! Со всех сторон, до самого неба, белого облака, что заблудилось в зените:

— Слава! Слава! Слава!..

Гудит дорога, чеканят шаг бойцы, вьется пыль над стальными шлемами, полощет ветер красную ткань вексиллиунов. Ряд за рядом, сотня за сотней, когорта за когортой — сильные, загорелые, обветренные. Блестит солнце на доспехах, на остриях пилумов, скользит по овальным щитам. Не шайка, не беглый сброд — войско. Наше войско.

— Слава Спартаку! Слава!

Сколько их? Не сосчитаешь, много. Из Капуи горстка бежала, у Везувия неполная тысяча собралась, а теперь — и дороги не видно. Поют букцины, бьют калиги в сухую летнюю пыль, горит золото пленных легионных орлов.

— Слава!

Замерла я, сжала руку Аякса, губы закусила. Не зря, все не зря, Папия Муцила! Не зря не погибла ты, не сгинула за морем на рынке невольничьем. И кровь на старый алтарь пролила — тоже не зря. Пусть и немного сделала, не увидеть даже, если не всматриваться, но сделала все-таки! Из твоей ненависти, из твоей любви, из твоей крови все это! Уже не мечта, не сон, не бред. Моя погибшая семья, мои убитые родичи, братья-оски, братья-самниты, братья-кампанцы, братья-луканы, смотрите, смотрите, смотрите! Смотри, моя Италия!

Спартаковская войско идет в поход!

Четкий строй, высоко подняты знамена. Учитесь, легионеры, учитесь, битые римские псы! Хвалились, кичились, высоко нос задирали. А теперь? Чье войско лучше? Где порядку больше? Где мечи острее? Спросите своих битыx преторов, Глабра и Вариния спросите, пусть расскажут, если от страха язык не потеряли! Коссиния, их горе-коллегу, не спрашивайте, он сейчас у Плутона воспоминания пишет — прямо на Белой Скале!

— Слава Спартаку! Слава!

Снова Орел — золоченый, солнцем жарким залитый. Откуда прилетел, Орел, из какого легиона? Наш теперь ты спартаковский, не улетишь дальше. А ты, Виктория-Победа, защитница римская? Не пора ли к нам? Битые преторы — лишь закуска, то ли еще будет, мы только начинаем. Набирайте легионы, зовите конницу хоть из Галлии, хоть из Скифии, можете даже слонов из Индии привезти — не поможет, квириты, не спасет!

— Слава! Слава! Слава!..

Конница! Неплохо — и плащи одинаковые, и шлемы, и кони ровно идут. Не так и мало ее; отряд, за ним другой, впереди обоих — римские значки. Значит, двух турм у римлян уже нет, а у нас есть! Эх, Феликс Помпеян, декурион конный, не в том войске ты. Оск, зачем служишь Волчице? Одумайся, еще не поздно, ты еще жив, есть место в нашем строю!

— Слава Спартаку! Слава Спартаку! Слава!..

Где же вождь? Вот он, вот! Недалеко, только видно плохо — как раз против солнца стоит. Горит золотой огонь, глаза мне слепит — до боли, до слез. Ничего, пусть, я смотрю на тебя, мой Спартак, я кричу «Слава!».

— Слава! Слава! Слава!..

Плохо быть лазутчицей, хитрой мышью, злобной крысой, воевать в тени, резать врага в темноте, в одиночку, без товарищей. И какое счастью увидеть такое, пусть всего раз в жизни. Я запомню вас, ребята, запомню тебя, мой Спартак, и даже если вобьют гвозди в запястья, перед смертью обязательно вновь побываю здесь, глотну полуденного солнца, вдохну глоток сухой летней пыли, оглохну от победного крика. Убивайте, римляне, убивайте, нас все равно больше, мы уже здесь, мы идем!

Сквозь солнечное марево, сквозь пыльное облако, сквозь туман Времени, сквозь холод Вечности...

Спартаковцы идут в поход!

— Слава! Слава! Слава! Спартак, Спартак! Спартак! Волку выть на Капитолии!

* * *

— Ты видел, Аякс? Видел, видел, видел?!

— Видел, госпожа Палия, ох как видел! Не плачь, хорошо все, здорово даже. Только вот не пойму. Мы же вроде как против Рима, а Орлы-то у нас — римские!

Антифон

Верно, мой Аякс.

Орлы, вексиллиумы, значки когорт и турм, мечи и доспехи — все римское, все чужое. По легионам строились, «ферра» кричали, в букцины трубили, охрана Спартака с ликторскими связками ходила, сам вождь преторскую перевязь носил. И у Крикса то же было. Хотели вначале Быка нашего италийского вместо Орлов на древках укрепить, а потом решили — рано. Воскреснет Государство Италия, тогда уж.

Почти никто не возражал, многие даже радовались. Чем больше у нас, тем меньше у Рима. Вроде как славу и силу римскую в плен брали. Пусть рабам бывшим послужит! Так и воевали под Орлами, под ними и гибли. Позже слыша я, будто велел вождь Спартак пристроить на значках изображение кошки, потому как пуще всего кошка свободу любит. Нет, не было кошки. И не признали бы ее наши. Бык — понятно, Орел — еще понятнее, а эта, с хвостом, откуда?

Сейчас задумываюсь, почему так? Почему все-таки Орел — не Бык, не Фракийский Всадник, не Галльский Петух? Спартак ничего не делал зря!

Жаль, спросить уже некого.

* * *

— Папия, Папия, ты? Неужто ты? Парни, наша Папия здесь! Сюда, сюда!

— Ребята, ребята, мне нужно к Спартаку!..

— Видали? А говорили — замуж вышла, за море уехал Ты же не бросишь нас, Папия? Мы же с тобой вместе с самой Капуи, ты еще в школу Батиата ходила. А мы, знаешь за Эномая римлянам проклятым особый счет открыли, как в таберне какой. Сначала одно древко от вексиллиума зарубками изрезали, потом второе. Сейчас уже пятое готовим

— Ребята, ребята! Мне нужно...

— Видала, порядок какой? Не хуже, чем в легионах римских, чтоб им к Плутону провалиться. Поначалу, скажу, плохо было. Сама понимаешь, понабежали пастухи с виноградарями, они и гладиса ни разу в руке не держали. Ну мы им «ячменников» старшими назначили, чтобы сразу служба понятна стала. Ох, и плакали сперва! Зато теперь — смотри: красота, сам Марий позавидовал, если б не помер. Жалко, Ресы наши не дожили. Месяц назад младший погиб, Ресий который. Эх, парни были!

— Ребята, ребята... Я так рада, но мне нужно к Спартаку, очень нужно!..

— Плохо, что ты Крикса не застала, он о тебе все время спрашивал. У него тоже порядок, только странно как-то. Зачем два войска, не пойму. Или мы, спартаковцы, за Италию свободную в бой не пойдем? А то, как неродные, обидно даже. Еще болтают, поссорились они напоследок, Спартак и Крикс. Мы не верим, понятно, это все лазутчики римские слухи распускают. Ничего, с двух сторон станем дубинами угощать!

— Ребята, мне надо...

— Чего — дубинами? Сам ты, я тебе скажу... Видала меч, Папия? А шлем? Сами же делаем, получше римских. Римские-то на двух заклепках, а наши — пересчитай! — на всех четырех. И гладис римского острее, потому как железо наше лучше.

— Ребята, хорошие мои, я так рада вас видеть, но поймите, мне надо...

— Мечи — не главное, Папия! Главное — Италия поднимается. После Везувия, помнишь, прятались от нас, в лес убегали. И наши тоже ума слегка набрались. Больше не грабят всех подряд, не режут только за то, что на латыни говоришь. Теперь и рабы у нас, и гладиаторы, и свободные. Даже из легионов перебежчики есть. Не римляне, конечно, италики, но скоро и римляне побегут, вот увидишь. Только римляне-то нам зачем? Их-то уж точно, кого на крест, кого на арену. Ничего, скоро до Капитолия дойдем, там и разберемся! Ты не оттуда, не из Рима часом? Как они, уже сдаются или только собираются?

— Ребята, ребята, мне надо к Спартаку, к Спартаку!..

Антифон

Почему-то я вижу одно и то же.

Он, высокий, крепкий, в золоченом панцире, ноги на ине плеч, меч у пояса, сверкающий шлем поверх свет-волос. И я — маленькая, в мятой тунике, никакая, боящаяся даже взглянуть на одетого сталью вождя.

Его голос, такой же стальной, тяжелый, резкий. И мой — робкий, еле различимый.

Девочка — и царь.

Спартак.

Шлема на нем не было, а меч рядом лежал, прямо на траве, вместе с перевязью. Туника моя, конечно, мятой оказалась, только не увидеть ее под плащом. Вот он, плащ, и мятый был, и пыльный, даже стыдно стало. Шляпу сбросить успела, а волосы мои-то тоже в пыли, прямо беда. И не стоял предо мной вождь — за плечи обнял, на траву усадил. Рот я открыла — поздороваться, но захрипела только. И там пыль! Улыбнулся он, головой покачал, налил воды из кожаной фляги. Пить не стала, горло лишь прополоскала. Потом ладонью по лицу провела — мокрой, на грязные пальцы поглядела. Боги мои, боги! Приехала гостья из Рима, называется. А Спартак вновь улыбнулся, нос наморщил. Что, мол, поделать, если тебя, Папия, в Риме умываться отучили? Засмеялась я...

И все равно! Закрываю глаза, зову уснувшую Память. И снова горит над головой золотое летнее солнце, ярым сверкает смертоносная сталь — и я холодею перед тем, кто стоит передо мною, — героем, закованным в металл, Погибелью Рима, вождем вождей — Спартаком. Девочка — и царь.

— Здравствуй, Спартак!

— Здравствуй, ангел!

* * *

— Ты права, Папия. Война страшна, но не страшнее человека. Не так важно, кому мы приносим жертву, убивая врага: Диспатеру, Отцу Подземному, — или собственному Диспатеру, который живет в каждом из нас. Война — прежде всего то, что происходит в наших душах. Да, страшно. Иногда хочется всех пожалеть, всех спасти, а иногда — вырезать сердце и прибить запястья к деревянному кресту. Таковы люди, такова война, такова жизнь. Мы ведем войну—и мы обязаны это понимать. Мы будем добры, когда это можно, и жестоки, когда нужно. Но, чтобы победить, надо обрушить на врага все — даже твердь небесную, если она нам подвластна. Мы будем приносить жертвы нашим богам, проливать кровь на алтарях Диспатера, звать на помощь всех недругов Рима — и тех, кто на Небе, и тех, кто под Землей. Если нам не помогут боги — пусть помогают демоны! Побежденные в такой войне пишут воспоминания только на Белой Скале. У нас нет выбора, моя Папия. И у римлян его тоже нет. Да, я хочу смертей, крови, траура, похорон, черных одежд, всего — для того, чтобы победить, для того, чтобы жить по своей воле, а не воле Рима! А боги... Пусть они решают свои дела, как хотят. У них — Вечность, а людская жизнь коротка, надо успеть.

* * *

— Ты права, Папия. Союз с Серторием не даст свободу Италии. В самом лучшем случае нам разрешат стать младшими братьями, плебеями, римлянами из милости. Наши внуки забудут, кто они, откуда, — и станут просто квиритами, верными слугами Волчицы, говорящими чужой речью, чтящими чужих богов. Римская Республика слишком сильна, она легко переварит то, что осталось от Италии. Ради такого не стоило начинать войну, лучше всего было сразу бежать из Италии куда-нибудь к гипербореям — и прятаться, ожидая, пока когти Волчицы дотянутся даже туда. Если бы мы думали только о собственной свободе и о собственной жизни, это был бы выход. Но мы все предпочли иное. Значит, выбор у нас один. Наша свобода — это гибель Рима. И свобода всех, кого покорила Волчица, — это гибель Рима. Именно гибель. Даже если от всего Римского государства останется лишь Капитолий, римляне сумеют восстановить свою силу. Ты права — волку выть на Капитолии! Но пока Волк — это Рим. Ты видишь, что сильнее помощника сейчас нет. Митридат, Серторий, пираты, мы, наконец — враги со всех сторон, а римляне спокойно проводят выборы и слушают болтуна Макра. Я не говорю это другим, тебе скажу: мы не сможем победить. Даже если к нам перебегут рабы всей Италии, даже если поднимутся все — от этрусков до калабрийцев, даже если в Италии высадится Митридат. Сто лет назад такое было возможно, сейчас — уже нет. Но в силе Рима — его слабость. Кто самый страшный враг Волка? Другой Волк, Папия! Если война разразится между самими римлянами, если их дом расколется, им не устоять. Поэтому мне нужен Серторий, нужны его друзья в Риме. Пусть Пятый высаживается в Остии, пусть приводит с собой испанских дикарей, пусть Сенат собирает войска. Вот тогда и начнется настоящая война! Пока мы лишь рубим деревья для погребального костра. Он запылает, моя Папия, если мы все сделаем правильно. А пока мы должны бить римлян, крушить их легионы, освобождать Италию, звать всех, кого можно, в наше войско. Война — тяжелая работа, до нашего триумфа сто тысяч шагов, мы пока делаем только первый.

* * *

— Ты права, Папия. Крикс спешит, очень спешит. Я не осуждаю его, но сейчас свободную Италию можно лишь провозгласить, а не создать. Это даже опасно, мы раскроем перед Римом свои цели. Пусть лучше думают, что хотят — или вообще не думают. Нас считали разбойничьей шайкой, сбродом беглых гладиаторов и рабов с вилл, а мы создавали и создали войско. Потом, после Везувия, в Риме решили, что мы решили разграбить Италию, отомстить, отвести душу, а мы разбили их преторов и освободили весь юг. Теперь... Лучше всего, если на Капитолии поверят в то что мы хотим уйти из Италии. Наглые, но трусливые разбойники, почуяв беду, бегут, унося в узлах награбленное. Как бы я хотел, чтобы консулы думали именно так! Но Крикс спешит, очень спешит. Шайка разбойников — одно, Государство Италия — совсем иное. Римляне слишком рано проснутся. Умных голов там хватает. Стоит им задуматься, и они поймут главное: чего мы хотим, за что воюем. Догадаются, что мы не уйдем из Италии. И о Сертории догадаются, невелик секрет. Я говорил Криксу, но он видит только на шаг вперед, всего на один шаг! Этот шаг может привести к гибели не только его.

* * *

— Ты права, Папия. Зря считаешь, что военные дела не для тебя. Ты поняла все верно. Римляне уверены, что война — это дороги. В Италии не так много дорог, но они очень удачно проложены. Главные силы консулов сейчас в Беневенте, там, где когда-то была столица Италии. Как бы мы ни пошли, римские легионы встретят — и разобьют по частям, нас ведь пока немного. Крикс очень рискует, он идет к Гаргану Небесному, к священному месту для всех италиков. Думает пройти через Апеннины на Эмилиеву дорогу, надеется проскочить незаметно. Но стоит одной любопытной птице заметить его войско и прощебетать об этом в Беневенте, и возле Гаргана Крикса встретят ветераны Квинта Аррия. И тогда Носящему Браслет никто не поможет — ни я, ни ты, ни боги Италии. Боюсь, очень боюсь, что для Крикса «Гарган» и «Смерть» — сейчас одно и то же. Я послал ему несколько писем, предупредил. Что я мог еще сделать, моя Папия?

* * *

— Ты права, Папия, иногда нам кажется, что сделанное слишком мало, что наши враги — Рим, боги, Судьба — непобедимы. Мы — люди, моя Папия, всего лишь люди. Но человек не только слаб. Он может стать очень сильным — особенно если поймет, что никто не сделает его свободным, кроме него самого. Мы живем недолго, моя Папия, мы не боги, не демоны. Жизнь кончается смертью, и ничего с этим не поделать. И мы сражаемся за великое право — жить и умереть свободными. Через сто лет, через год, завтра — не так и важно. Знаешь, моя Папия, когда я тебя вижу, мне кажется, что ты не просто ангел, посланец, несущий весть. Ты очень похожа на нашу Свободу — девушка с седой прядью в волосах, усталая, вся в пыли, но все равно необыкновенно красивая, как красива только Свобода. Не смущайся, моя Папия! Спеши говорить хорошее тем, кто дорог тебе, иначе просто не успеешь. Дни наши недолги, завтра — новый бой. И отпуска нет на войне!

Антифон

И отпуска нет на войне, мой Спартак.

Память, неверная богиня! Куда меня ведешь, о чем шепчешь? В тот далекий летний день мы говорили с вождем очень недолго, только о самом главном. Я все время пила воду, не могла остановиться, а он качал головой и повторял: «Отдыхать! Отдыхать, моя Папия. Все потом, потом!» Потом — не вышло, мне надо было возвращаться в Рим, мы успели поговорить перед отъездом лишь раз, тоже очень недолго.

Чьи же это слова? Я помню их четко, словно они выбиты на мраморе, помню его голос. Фраза спешит за фразой, мысль за мыслью. Или это я сама, рассказывая давнюю историю, придумала их? Сложила, словно мозаику, из наших коротких бесед, из того, что вождь говорил другим? Подскажи, Память!

«Дни наши недолги, завтра — новый бой». Вот это помню точно. Когда я услыхала, почему-то подумала, что сейчас он улыбнется. Но Спартак не улыбнулся.

В эти дни у него родился сын. Об этом я узнала только через полгода.

* * *

«Внучка консула — Первому Консулу.

Мой консул! Тот, кому мы оба верим, уже писал тебе, но предупреждение лишним не бывает. Римляне готовы. Их основные силы в Беневенте. Дороги на западе и на востоке под постоянным наблюдением. Квинт Аррий с лучшим легионом ждет. Как только твое войско выйдет на одну из дорог, он двинется навстречу — и двинется очень быстро. Галльская конница ведет наблюдение за всеми дорогами южнее Рима. Эмилиева дорога — та, что на востоке у Тирренского моря, — проходит слишком близко к Беневенту. Аррий сейчас там.

Как быть, решай сам, консул, но мой совет: разделение пагубно, сейчас же в особенности. День промедления лучше вечности у Плутона. Помни, твоя неудача станет бедой для всей Италии. Боюсь такое повторять, но тот, кому мы верим, сказал: для тебя место, куда ты идешь, и «Смерть» — сейчас одно и то же.

Решай Крикс — и решай немедленно!

Друзья знакомца нашего из Апулии обещали доставить это письмо вовремя. Молю богов, чтоб это было так».

* * *

Ветер в лицо, солнце над головой, зеленый лес вокруг-резкий запах горячей хвои, резкий запах лошадиного пота. Пыль исчезла, под лошадиными копытами — истоптанный желтый песок. Кони недовольны, мотают головами, то и дело слышится обиженное ржание.

Извините, лошадки! Нет здесь дорог. Ничего, подъем скоро кончится, и седловина кончится, дальше спуск, он пологий, идти будет легче!

Аякс едет рядом, то и дело посматривая на меня — неумеху. Что поделаешь, ездить верхом до сих пор толком не выучилась. По Аппиевой дороге еще так-сяк, а по горной тропе совсем плохо. Вот и волнуется одноглазый, свою «госпожу Папию» ловить готовится. Один раз уже поймал — прямо между седлом и лошадиным брюхом.

Хорошо римлянам! Для них война — это дороги. А для нас пока что — Апеннины. Хоть и невысоки горы, хоть и много троп, и больших, и малых, а все равно — никакого удовольствия. Разве что ветер, резкий, сильный, разгоняющий надоевшую жару, пахнущий далеким морем. Сильнее, ветер, сильнее! Неси нас вперед, не давай останавливаться, гони прочь тучи с горизонта!

Я в походе со Спартаком. Бывает же счастье в жизни! Пусть ненадолго, до вечера, но седловину мы одолеем вместе, и гору, и то, что за горой. Скоро крысе возвращаться в свою нору, в сырые закоулки Рима, города проклятой Волчицы, но пока я не крыса. Я — Свобода! Пусть этого не видит никто, никто не знает, но я — Свобода! Маленькая, в опыленном плаще, в огромной серой шляпе с полями...

— Как ты, ничего, госпожа Папия?

— Ничего как, мой Аякс.

Вождь впереди, недалеко совсем. Тропа ползет на подъем, и я его хорошо вижу. Спартак на черном коне. Красный преторский плащ, горящий сталью шлем поверх светлых волос. В такую жару в шлеме очень жарко, но он — вождь, ему положено быть в шлеме, положено ехать впереди всех. Чуть сзади от него двое трибунов, их я совсем не знаю, дальше — бенефициарии-порученцы, молодые ребята, оски и самниты, на смешных лохматых коньках. Но смеяться нечего, по горам только на таких и ездить. Колеснице здесь не пройти.

А сзади нас — войско, растянулось сверкающей лентой по всей седловине. Хоть и широка тропа, но двоим конным уже тесно. Впереди конница, а пехота еще дальний гребень не перевалила.

В общем, для кого (для меня!) праздник, а для кого - просто обычный день. Очередной день похода, еще один день на войне.

— Папия! Аякс! К Спартаку!

Задумалась, называется. Парнишка-бенефициарий, совсем еще юный, темный пушок на месте будущих усов шлем слегка великоват...

К Спартаку?!

* * *

— Мой Спартак! Гладиатор-«самнит» третьего палуса Аякс по твоему приказу!..

Мой Спартак! Папия Муцила по твоему приказу!..

Вождь уже не на тропе. Небольшая поляна прямо на гребне горы, чуть дальше — редкий лес. Рядом со Спартаком кто-то из трибунов, трое бенефициариев — и еще один на взмокшем усталом коне. Только что добрался, не иначе догонял. По таким-то тропам!

С ним-то Спартак и речи вел. Нас услыхал, обернулся:

— Папия! Одолжи мне своего Аякса. Есть для него задание.

Переглянулись мы с одноглазым. Хмыкнул Аякс, приосанился. То-то, мол, госпожа Папия!

— Одолжу, мой Спартак. Если есть задание.

Аякс и вовсе — заулыбался, подбородок небритый потер. Ну вот!

А я?! — не выдержала. — Я с ним вместе!

Нехорошо, конечно, приказы обсуждать. Но не рассердился вождь, видать, не до споров ему.

— Как хочешь, но чтобы до вечера вернуться. И Аякса бы не посылал, так некого. Мальчишке не поручишь. Клеохар, объясни и проводи. Все, поехали!

Кивнул бенефициарию на коне усталом, трибуну кивнул, похлопал своего вороного по шее.

— Вот оно, значит, как. Мальчишке, значит, не поручишь!

Это уже одноглазый — тоже не сдержался.

* * *

— Городок — там, за перевалом. Маленький, без стен, без ворот, без... Ничего там нет, даже припаса не возьмешь. Наша застава утром завернула...

Рассказывать Клеохару-бенефициарию пришлось прямо на ходу, с трудом слова выдыхая. Ничего не поделаешь, спешить надо. Коня парень сменить успел, а вот отдохнуть, ясное дело, не отдохнул. Всю ночь в седле да еще по горам — не шутка.

— Римлян там нет. То есть войск нет — и властей нет, убежали. А живут как раз римляне, самнитов мало, главным образом отставники сулланские.

Хмыкнул Аякс, грудь почесал, заулыбался:

— Резать будем? Или на крест лучше?

Покачал головой бенефициарий, тоже улыбнулся, только иначе совсем.

— Они помочь просят. Вот нам и приказано: приехать, разобраться — и помочь.

— Что-о-о?!

Это мы с Аяксом. Хором. Резать — понятно, на крест — еще понятнее, а чтобы помогать. Да еще кому?

Поглядели мы на Клеохара-бенефициария, не шутит ли, мол? Поняли — не шутит. Потом и друг на друга посмотрели.

Приказ есть приказ!

Антифон

Не от безделья я с Аяксом поехала, не от скуки. Хоть и светило солнце ярко, хоть и шли мы походом, только ныло сердце, не отпускало. Не понимала вначале я, в чем беда? Сбылась мечта, увидела ты свою войну, Папия Муцила, — настоящую! Чтобы доспехи сверкали, играли букцины, конница живой лентой по дороге тянулась. Словно в песне, словно в сказке детской.

Потом поняла. Нет, не потом, почти сразу.

Не в сказке мы — на войне. Написала я Криксу, Первому Консулу, и Спартак письмо послал, даже не одно. Не в первый бой идет Носящий Браслет, не зря его вождем выбрали. Значит, поймет, должен понять!

И все-таки ныло сердце. Как будто ошиблась где — или Спартак ошибся. Или мы оба. А может, и хуже что?

«Гарган» и «Смерть» — сейчас одно и то же». Зачем такое вслух?

* * *

— Там вроде, Аякс?

— Вроде там, госпожа Папия.

Где же этому «там» еще быть? Перевал позади, впереди три горы, перед ними — ущелье. По ущелью река течет, остров обегает. А на острове — крыши желтые черепичные. С сотню, пожалуй, или даже больше. Значит, не ошиблись.

Через перевал мы уже вдвоем ехали. Показал нам дорогу Клеохар-бенефициарий, удачи пожелал и обратно поехал. И мы поехали. Он — на войну, мы с Аяксом — римлянам на помощь.

— Может, Папия, вовсе не в римлянах дело? Какого Харона им в самом деле подмогу давать? Раз уж город нам поручили, значит, первым делом рабов освободим, сулландев-живорезов под замок посадим, какое серебришко найдем, сразу же себе, то есть в пользу народа Италии!

Волнуется одноглазый, спешит, даже в седле привстает, на крыши черепичные смотрит. А я уже успокоиться успела. Так Спартак и поступает — отправляет в села и города, что на пути попадаются, своих легатов, то за хлебом, то и вправду рабов освободить. Двое нас всего, но и город, что перед нами, — не Рим. Ворота, поди, ногой вышибаются. Так что поможем, не подкачаем.

Вьется тропа вниз по склону, мелькают ласточки над желтыми крышами, веет с близких гор прохладный ветерок. Вот уже улицы видны, и форум, и храм с крышей круглой посреди форума.

Ну кому помогать надо? Открывай ворота!

* * *

Ошиблась я насчет ворот — не было их, как, впрочем, и стен. То ли построить не озаботились добрые горожане, то ли разрушены, как в Помпеях. Вместо ворот — камень, вкопанный с полустертыми буквами, а возле камня...

— Встречают! Гляди, Аякс!

Могла бы и не говорить. Протер одноглазый око свое единственное, хмыкнул недоуменно, вновь вперед поглядел. Туда ли попали?

Тоги — тоги и паллы. Невелика толпа, в полсотни всего, зато каждый — во всем римском великолепии, разве что красных полос не хватает. Молодых нет, все старики да старухи. Детишки, впрочем, тоже — за спины взрослых прячутся. Почти римский Форум, только вместо трибуна Макра — немолодой толстяк об одной ноге. И правой руки нет. Тычется в пыль деревяшка, свисает с плеча тога, вот-вот в ту же пыль соскользнет. Но вид у толстяка бравый, прямо хоть сейчас под Орла ставь. Нас увидел, приосанился, вперед шагнул. Прокашлялся, уцелевшую руку вперед выбросил.

— Гостям — здравствовать! Курульный эдил Квинкций Вар Херея, старший по городу!

Нахмурился Аякс, слова подбирая, чтобы не сплоховать. Но тут я отозвалась:

— Аякс Палус Терций, легат Спартака. С толмачом. Легат на латыни не разговаривает — из принципа.

Сверкнул мой одноглазый уцелевшим глазом, брови грозно сдвинул, кивнул не спеша.

То-то!

Слезли мы с коней, повела я плечами, усталость прогоняя, а затем к толстяку повернулась — к курульному эдилу Квинкцию Вару Херее.

— Так что у вас случилось?

Шагнул ближе толстяк, деревяшкой пыль загребая. За ним и прочие потянулись, ко мне подступая. Вздохнул одноглазый, руку на рукоять гладиса положил.

— Осмелюсь сообщить! В городе получены сведения, что в Италии установлена новая власть во главе с Первым Консулом Криксом. Указаний из Рима не имеем, ответы на письма не получены. Префект города бежал, стража бежала, рабы бежали. Наблюдаются постоянные нарушения общественного спокойствия.

— И что? — не поняла я. В чем беда-то? Этим еще повезло. Подумаешь, префект бежал! От иных городов одни головешки остались.

— Как что? — поразился толстяк. — Требуем, чтобы представители новой власти восстановили порядок, причем в ближайшее же время. В противном случае я не смогу отвечать за город и буду вынужден жаловаться лично Первому Консулу или его претору Спартаку!

Шутит? Нет, не шутит!

* * *

Лай за окном. Подошла, отодвинула ставень, выглянула. Все ясно, очередное происшествие: собака гонится за курицей. Собака лохматая, цвета серого в белых пятнах...

В городе не оказалось не только ворот, но и префектуры. Расположились в доме эдила, где на большом круглом столе с гнутыми ножками нас уже ждала куча восковых табличек. Постарались добрые граждане — все перечислили, ничего не упустили. Беда на беде, читать страшно.

...Пять коров пропало, да одну зарезали, и двадцать овец пропало, и три десятка кур, и сарай за городом сожгли, и три дома обокрали, причем из двух все дочиста вынесли, а у стражников мечи забрали, после чего самих стражников искать пришлось. Рабов же недосчитались тридцать ровным счетом: мужчин девятнадцать, женщин пять, детей обоего пола шестерых. А еще злодейски обесчещена девица Корнелия двадцати лет.

Остальные таблички даже смотреть не стала, и так все ясно. Непуганые они, в этом городе. Среди гор живут, без близких соседей. Новости сюда хорошо если раз в два месяца приходят. О Спартаке да о войне нашей если и слыхали, то краем уха.

— Повезло дуракам! — подвел итог легат Аякс Палус Третий. — Пять коров, двадцать овец и одна девица, понимаешь. Кур три десятка! Это же сулланцы, ветераны римские, им на кресте самое место. Наших тут не было, только застава завернула, значит, свои же, местные, постарались. Рабы беглые, не иначе. И правильно, мало только. Они, дураки, чего не понимают? Мы же спартаковцы, мы их убивать должны — всех, до кого дотянемся. Нашли кому жаловаться!

— С одноногого начнешь, одноглазый? — вздохнула я. — Все-таки не бежал толстяк, не спрятался, не струсил — город охраняет. Пять коров не в счет, конечно. Только не для тех, у кого корова последняя. А что чувствует обесчещенная девица, я тебе, Аякс, когда-нибудь расскажу — если очень захочешь.

Снова лай за окном. И снова гонятся. На этот раз — курица за собакой. Курица рябая, черные перья на крыльях, гребешок бурый, встопорщенный...

— Это же римляне, Папия! Римляне!

— Римляне, — согласилась я. — А мы власть. Понимаешь, Аякс? Мы теперь — власть. Мы должны или перебить этих стариков — или их защищать. Ты прав, дураки они, им бы в лесах прятаться, а не легата спартаковского звать. А может, и не такие дураки. Подсчитай, сколько раз тут власть менялась! Сначала Рим, потом италики, затем снова Рим, Сулла, Марий, вновь Сулла. Но жить-то надо! Знаешь, я поняла, зачем Спартак нас сюда направил. Представь, что это и есть Италия.

Подошла к столу, положила ладонь на гору табличек.

— Наша Италия, Аякс. Мы ее освободили, а что дальше? Уничтожим Рим, но всех римлян на крестах не развесишь. Они останутся — и будут требовать порядка, требовать защиты. Слышал, что нам эдил говорил? Если коров забираешь для войска — расписку давай, если рабов освобождаешь — издавай эдикт...

— Насчет девицы — тоже эдикт издавать? — хмыкнул одноглазый. — Какой эдикт, Папия? Те рабы, что к нам бегут, и так свободны. И мы с тобой свободны.

— А остальные?

Антифон

Мы все ждали, что Спартак и Крикс объявят рабов свободными. Всех — или хотя бы тех, кто родом из Италии. Не объявили. Крикс хотел сделать это после восстановления нашего государства — не успел. Спартак... Как-то я спросила его об этом. «Свободу не дарят, ее завоевывают», — ответил вождь. Тогда мне его ответ даже понравился, теперь же... Не знаю. Завоевывают — ясно, но как быть с женщинами, с детьми, с теми, кто в цепях, кто за решеткой эргастула?

«Правда, что Спартак обещает освободить всех рабов?» — спросил когда-то Прим.

Ганник однажды сказал, что мы не спешим освобождать рабов, дабы не ссориться с нашими друзьями в Риме, чтобы было, о чем торговаться с Серторием. Он зол и несправедлив, Гай Ганник, но сейчас я все чаще вспоминаю его слова.

* * *

— Узнал, госпожа, Папия, чего же не узнать-то? Рупес — город это, Скалистый, значит. А те, что за перевалом, дразнятся, Рюпесом его величают.

— Грубияном?! Не может быть! Рупес-Рюпес, Скалистый Грубиян, город, где даже про Ганнибала ничего не знали? Выходит, мы с тобой в самом Рюпесе порядок наводили! Что же получается, Аякс? Про Ганнибала они не знали, про Рим не слыхали. А теперь и к ним война добралась. Выходит, даже здесь не отсидишься?

* * *

«Государство Италия. Год консульства Крикса. В добрый час!

Эдикт Аякса Палуса Терция, легата Спартака. Известно стало, что добрые граждане города Рупеса нуждаются в защите и охране. А посему повелеваю курульному эдилу Квинкцию Вару Херее набрать должное количество стражников из числа вышепоименованных добрых граждан и обеспечить неуклонное соблюдение порядка и законности в городе и его округе.

Ему же повелеваю в двухдневный срок собрать взносы со всех состоятельных граждан и выдать потерпевшим компенсацию за потерянное имущество.

Владельцам бежавших рабов объявить, что претензии будут приниматься только по окончании войны в установленном законом порядке.

Девицу Корнелию успокоить и выдать замуж в тот же срок, обеспечив приданым из суммы упомянутого взноса.

За невыполнение данного эдикта виновные будут наказаны по всей строгости закона».

«Всем спартаковцам.

Оставляем письмо в городе — на крайний случай. Парни! Не трогайте этих старых дураков! Они не вредные.

Аякс. Папия Муцила».

Антифон

— А притча такая, моя обезьянка. Даже не притча — история из давних времен. Случилось так, что невзлюбил Мой Отец некий город за грехи обитателей его и сказал: вопль о них велик, и грех их тяжел весьма. Сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, узнаю. Узнав же, что правда, поступлю по Закону. Сошел Он и посмотрел, и увидел, что все сказанное — правда. Проведав же, что справедлив вопль о грехах города, пролил Он на этот город дождем серу и огонь с неба и ниспроверг город, и всю окрестность его, и всех жителей городов его, и все произрастания земли.

— Как же так, Учитель? — поразилась я. — Целый город? Женщин, стариков, детей — даже неродившихся? И это Закон? Пусть они хоть трижды грешники, нельзя же так! Сказал Ты как-то, что среди людей не может быть много праведников, что бремя Закона порой неподъемно...

— Угу! — хмыкнул Он. — Ты заговорила прямо как Мой брат, Папия Муцила. Женщины, дети... А если бы этот город назывался Рим?

* * *

Иногда начинаешь верить в Судьбу. В ту самую, которой греки боятся, о которой трагедии скучные пишут. И в самом деле! Самой глухой дорогой поехали, в объезд, толко чтобы с римскими заставами лишний раз не сталкиваться. Лес, песок желтый под ногами, за день хорошо, если одну повозку встретишь...

Мы спешили в Рим. Казин позади, впереди Латинская дорога, мы уже в самом Лациуме, осталось совсем немного. Только бы не задержали, не стали бы расспрашивать, кто да откуда, да по надобности какой.

И вот, пожалуйста!

— Турма-а-а! Ряды ровне-е-е, с шага-а-а не сбиваться, бодро, весело, хорошо-о-о-о!

Конница римская — лоб в лоб. Мы даже растеряться не успели.

— Стоять, не двигаться! А ну слазь с коней! Приехали!

Не то чтобы я слишком боялась, но мало ли? Задержат, с собой поволокут — впредь до выяснения. У моего Аякса вид такой, что только выяснять и выяснять. Хорошо еще, что гладис от пояса успел отцепить.

— Кто такие? Расспросить. Да! К конскому хвосту привязать. Да! Нет! Если не станут говорить — тогда привязать. Да!..

Это старшой, видать, в турме этой главный. Шутит. И знакомо шутит! Всмотрелась. Боги!.. Да что у него с лицом?

— Феликс! Феликс Помпеян! На меня гляди, декурион ты конный!..

— Папия?!

* * *

— Феликс, Феликс!..

Вцепилась я ему в плечи, в плащ пыльный, носом в пыль уткнулась. Надо же, себя не пойму! Враг, предатель, Италии нашей изменник, зачем мне друзья такие?

Лицо, Феликс! Я тебя едва узнала, едва узнала!..

Было лицо у парня — нет лица. Шрам рваный поперек, хорошо хоть глаза уцелели. И еще один шрам — на шее.

— Да! Обезображен в бою. Героически! Нет. Не очень! Убегали от Спартака. Совершали военный маневр. Успешно. Не догнали. Да!

Погладила я его по тому, что лицом было. Ничего, мой Феликс, ничего, живой все-таки!

— Ты еще красивее стала, Папия. Да! Пыль! Отряхнуть! Сильно запылилась. Не годится. Сейчас!

Скользнула его ладонь по моим волосам. Раз, еще раз.

— Это седина, Феликс, — улыбнулась. — Если хочешь, в следующий раз подкрашу. Специально для тебя.

Поглядели еще раз друг на друга. Вздохнули.

— Надо ехать. Да, — мотнул головой конный декурион. — Спешим! Нет! Очень спешим. Да! Да! Совершаем военный маневр в составе войск консула Лентула. Да! Вчера получил письмо от Гая Фламиния. Да! Плывет на Сицилию. Да! Сицилия — это остров. Большой. Имеются горы, леса, пастбища и военные гавани. Что делать на Сицилии, не понимаю. Да. Нет. Не важно. Напиши мне, Папия. Да!

— Напишу, мой Феликс! — улыбнулась я. — Обязательно! А что? Возьмем десяток пленных, девятерых — на крест, десятого — с письмом в зубах прямиком в римский лагерь. Стой, о чем это он? «Совершаем военный маневр в составе войск консула Лентула»? Куда они спешат?

Феликс! Вас что, опять разбили? Убегаете? Да?

Приосанился конный декурион, шрам на шее потер. Ухмыльнулся.

— Не разбили! Нет! Не верится, но правда. Да! Победа, полная победа. Да! Да! Да! Гладиаторское войско уничтожено, их вожак Крикс убит. У Гаргана! Да! Да! Да! Консул Лентул ведет войска на соединение с Геллием. Пойдем бить Спартака. Да! Да! Да! Победа!

Ахнул стоящий рядом Аякс, а я даже не поняла вначале. Кто убит, кого разбили? Я же все узнала, все разгадала, письмо написала, предупредила! И Спартак написал, и...

Поглядела я на небо, от жары белое. «Для Крикса «Гарган» и «Смерть» — сейчас одно и то же».

Гарган и Смерть. Гарган и Смерть.

* * *

— ...Я должна поехать, должна их найти, кто-то обязан был уцелеть, обязательно уцелеть. Я же предупреждала, я все узнала, про Квинта Аррия, про Геллия! Узнала, предупредила! Почему они погибли, Аякс? Они не должны были, не должны!.. Я предупреждала, письмо писала, и Спартак предупреждал!.. Мы должны ехать, должны найти!..

— Куда ехать, госпожа Папия? Крикса уже нет, а если и уцелел кто из парней, то разве их сейчас найдешь? Вот беда какая! Только делать нечего — в Рим возвращаться надо, там все узнаем. Эх, был у нас консул — и выходит, нет уже. Была у нас Италия...

Антифон

Только глубокой осенью, когда на мертвых лужах хрустел первый лед, мы встретились с Ганником. Нерадостной была встреча.

Говорит Ганник-вождь:

— Зачем пришла, внучка консула? Мне не о чем говорить с тобой, мне не о чем говорить с твоим Спартаком. Но, если пришла, если спросила, отвечу. Твое письмо Крикс получил. Поэтому я разговариваю сейчас с тобой, Папия Муцила, разговариваю — а не плюю на твой труп. Ты все написала верно. Хочешь знать, почему погиб Крикс? Почему мы не разбили Квинта Аррия? Почему не воскресла наша Италия?

Говорит Ганник-вождь:

— Этого мы, видевшие и уцелевшие, не говорим никому. Тебе скажу — и ты сейчас поймешь причину, внучка консула. Крикс не погиб у Гаргана. Он умер в ночь накануне боя. Поняла, Папия Муцила? Умер, как все его друзья-гладиаторы, как твой муж Эномай. Его смерть мы скрыли, но без него справиться с Аррием не смогли. Каст и я увели тех, кто выжил.

Говорит Ганник-вождь:

— Наши боги, боги Италии, предали нас, Папия Муцила. Проклятый Тухулка забрал самых лучших. Но и они, умершие страшной смертью, виновны — и ты ведаешь почему. С демонами нельзя договариваться, нельзя им верить. Твой муж и Крикс верили — и теперь у нас уже нет Италии.

Говорит Ганник-вождь:

— Предали не только боги, Папия Муцила, внучка консула. Спартак ничего не писал Первому Консулу об опасности. Ни о чем не предупреждал. И знай — это он дал совет идти к Гаргану. Поняла? Спартак! Он велел нам идти к Гаргану! Перед смертью не забудь вспомнить об этом. Или ты решила выжить? Твои римляне не дадут тебе пропасть, не правда ли, Папия Муцила?

Мертвая осень, мертвые листья на мертвой земле, мертвый лед на лужах. Ганнику, Касту, их друзьям оставалось жить чуть больше месяца.

Я не верю тебе, Гай Ганник. И не поверю никогда!

* * *

Думала, в Риме все только о гибели Крикса и говорят. Первая победа за два почти года. Сумела-таки проклятая Волчица сомкнуть клыки на нашем горле! Тут бы на каждом углу кричать, не переставая, алтари дымом обкуривать, консула Геллия и претора Аррия славить.

Ошиблась. Конечно, и кричали, и обкуривали, и славили, но как-то мимоходом. Новость, само собой, хорошая, давно пора гладиаторов мерзких на крест да по меч — но все-таки просто новость. А вот Гаруспик!

— ...Десять трупов! Десять! Восемь во дворе закопаны, два в куски порублены, в пифос винный спрятаны. Горе нам, квириты, горе!..

— А чего ж горе? Попался, злодей, губитель проклятый Жаль, живым не взяли! Ничего, на крест повесим, чтоб прочим неповадно было. А после — труп с реку, чтобы душа проклятая покоя не знала!

— На куски разрубить! Родичей всех найти — и тоже на куски, на части, в клочья!..

Конец Гаруспику! Шумит Форум римский, не утихает.

— Квириты! Слушайте меня, Макра, вашего трибуна, вашего заступника! Слушайте! Доколе кровь дев наших, матрон наших будет разливаться по улицам Рима — города нашего? Доколе преторы, квесторы и эдилы, сулланские вскормленники будут обязанностями своими пренебрегать, извергам волю давать? К оружию, граждане! Создадим народное ополчение, разобьем Рим на кварталы, изловим всех супостатов! У-у-у-у-у!

А я... Не то чтобы успокоиться успела, просто окаменела как-то. Не время для слез, ты на войне, Папия Муцила. Гибнут не только враги, и не всегда боги даруют победу. Твоя война продолжается, внучка консула! Рим болтает про злодея Гаруспика? Значит, будем слушать про Гаруспика.

— Чепуха! Никаких трупов у него не нашли и ничего такого не нашли. В Субуре он жил, в Вейском квартале. Тихий такой человечишка, неразговорчивый, в драной тоге ходил.

— Точно. Секстом Веттием его звали. Из Армина в Рим лет десять назад переехал, а ни с кем из соседей даже не познакомился. И женщины к нему не ходили. Теперь понятно отчего. Если бы на трупе свежем не взяли, ни за что бы не нашли.

— Так не взяли же, к Плутону бежал, душегуб! Говорят еще, что не человек он — оборотень. Не просто убивал - демонов душами людскими кормил!

— Какие там демоны? Не везло ему с девками, вот и вся причина. Эх, душить таких надо еще в колыбели, только как различишь? Тихие, незаметные...

Послушала я про Гаруспика — да и стала сквозь толпу, что Форум запрудила, пробираться. Погиб душегуб — ладно. Насчет же демонов интересно выходит. Сам-то Веттий - Гаруспик никакой, конечно, не демон и не оборотень, но...

Пока я к Новым лавкам пробиралась (не встретился вновь Сергий Катилина, жаль!) поняла, что не только о Гаруспике добрые римляне толкуют. Есть, есть еще о чем! Не о войне, не о Митридате с Серторием, не о пиратах, не о Спартаке. Разве новость это? Привык Рим-город к врагам, к войнам привык. Вот иное нечто...

— Откупится он, Юпитером клянусь, откупится! Каждому присяжному по миллиону сестерциев даст — и суду конец. У него, у Марка Красса, денег больше, чем у Митридата.

— Сам откупится, а Лицинию-весталку, поди, живьем в стену замуруют. Подкупит Красс свидетелей, те и покажут, что вовсе не он с весталкой срам разводил. Сволочь он, Красс! Когда война была, сам бежать успел, а семью бросил, под мечи отдал. Перебили всех, и отца его и братьев, а он у девок непотребных прятался, герой-мститель.

— Вот кого с Гаруспиком свести надо было!

Красс и весталка — еще одна трагедия греческая. Греческая, но скучная. Ясное дело, откупится богач. А Лицинии-весталке так и надо. Нашла с кем блудить!

— Квириты! Слушайте меня, Макра, вашего трибуна, вашего заступника! Слушайте! Доколе суды наши будут внимать только звону злата, доколе жадные богачи, пьющие народную кровь, будут безнаказанно нарушать законы божьи и людские? Неужто спустим Крассу святотатство? Восстань Рим, вспомни о предках своих великих! И-и-и-и-и!

Ну что, время уходить? Заждался меня Прим-сенатор. Может, новости у него какие появились — и о Криксе, и о прочем? Пора?

— Квириты! Все, что тут болтают о Марке Крассе, — ложь! Наглая, глупая ложь! Красс — не герой, но и не злодей. Он — такой же римлянин, как и мы все. Его золото дает работу и хлеб тысячам наших сограждан. Это наще общее золото, квириты, наше общее богатство. Да Красс — не Помпей, не великий полководец, но воевал честно — как и многие из вас. Его родственники убиты — как и ваши родственники, квириты! Виновен он или нет может решить только суд. Пусть суд и решает, квириты — наш справедливый суд. А я думаю так: если Красс не виновен — а он не виновен, уверен! — лучшего консула нам не найти. Или вы Макра в консулы изберете, квириты? Красс — настоящий римлянин — и он нужен Риму. Вам нужен, квириты, вам!

Послушала я, головой покачала. То под суд, то в консулы. Пойми этих римлян!

* * *

— Аякс! Найди мне Марка Фабриция Приска. Где хочешь, но найди и приведи ко мне. Не захочет идти — приволоки. Делай с ним, что хочешь, только не убивай. Понял?

* * *

Жарко было с самого утра. К полудню дышать стало невозможно, светло-голубое небо побелело, подернулось молочной бледностью, и наконец с востока, от верховьев желтого Тибра, начали медленно наползать тяжелые, черные тучи. Они шли низко, почти задевая за черепичные крыши Капитолия, беззвучно, неотвратимо накрывая замерший в безнадежной духоте Рим. Где-то далеко, у самого горизонта, ударил первый еще неуверенный гром — и по лицу, по протянутой ладони ударили первые капли долгожданного дождя.

Когда я уходила с Форума, гремело уже вовсю. Дождь рухнул, когда я спустилась вниз к подножию холма. Вместе с водой пришел огонь — молния рассекла горячий воздух над недальним Марсовым полем.

Оглянулась. Серая дождливая пелена уже покрывала город, стирая и скрывая контуры домов-островов, иглы обелисков, острые силуэты зеленых пиний, растущих по краям Форума. Но вот над Капитолием, над самой вершиной, наа храмом Юпитера Всеблагого Величайшего, беззвучно вспыхнуло белое пламя. Раз, еще раз, затем еще. Отец богов явил лик Своему городу

И наконец ударил гром. Дрогнула земля.

Антифон

— Мистика-рустика, — сказал Учитель. — Народные суеверия и выдумка восторженных поэтов. Посуди сама, Папия, Моя ученица. Зачем Мне, Сыну Отца, стоящему за троном Его, выступать в роли природного явления? На радость полуграмотным жрецам?

— На радость Себе, — ответила я. — Ибо не удержишься Ты, чтобы не явить лик Свой Земле, которую отняли у Тебя и братьев Твоих и которую Ты так любишь.

Хмурым стало его лицо, но вот губ коснулась улыбка. Легкая, как крылья ласточки.

— Закат над морем, Папия. Поистине нет ничего прекраснее в мире, созданном Отцом! Если присмотришься, в миг, когда солнце касается вод, увидишь ты зеленый луч. Миг — короткий, почти неуловимый, но Мне его досточно.

«Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее», — вспомнила я.

— Твой нулевой час, Учитель?

* * *

— Прим! Прим, я промокла! Где ты?

Крикнула, подождала немного, по сторонам оглянулась. Где все, где всё? Ни людей, ни вещей. Пуста прихожая, и комната-триклиний пуста, ложа и те исчезли. И сундуки, светильники.

Кортибул, стол котельный, на месте. Хоть это хорошо.

— Я здесь. Здравствуй, Папия!

Сенатор Прим был не в привычной тоге с каймой и не в домашней тунике — в плаще. Даже шляпу дорожную надеть успел. Никак, мы уезжать собрались?

Уезжать?! Болью отозвалось сердце. Ну, конечно! Первый Консул погиб, второй ноги подальше уносит. Знала я что не за героя замуж вышла, но чтобы так!

— Пойдем, поможешь.

Махнул рукой, к столу-кортибулу прошел. Не иначе тащить заставит. Вдвоем? Это чудище каменное?

Берись за столешницу.

Удивилась. Взялась.

— Подняли!

Подняли. Легко старое дерево поддалось, без скрипа, без треска. Видать, часто поднимали, не раз, не два.

— Ставим к стене.

Я уже ничему не удивлялась. Значит, слуги разбежались, вещи унесли, кортибул нам на расправу оставили. Так тому и быть. Разобрались со столешницей? Кажется да, сейчас ножками каменными займемся.

— Иди сюда, Папия! Забирай.

Подошла, взглянула, глазам не поверила. Снова взглянула. Вот оно значит, что! Что — и почему. Все почему сразу: и зачем такое с собой волочь, и отчего восемь здоровяков с этой реликвией едва справились.

Пуст оказался камень — изнутри выдолблен. Камень пуст, но внутри не пусто.

— Наше золото, — коротко улыбнулся сенатор. — Бери, сколько надо. Бери и уезжай — немедленно. Сейчас! Тебя ищут. Центурион, которого ты убила, перед смертью успел о тебе рассказать. Ты назвала ему свое имя, Папия.

Пальцы коснулись золотых монет, взвесили тяжелый металл. Вот теперь действительно все ясно. «Диспатер, Отец Подземный, Невидимый...» Ты все-таки отомстил мне, Марк Опимий Слон!

Значит, в Риме знают, что Гаруспик был не один? Знают — и молчат? Интересно, о чем еще молчат?

Жалеешь, Папия Муцила? Нет, не жалею! Если и жалею, то лишь о том, что горло ему, Слону, не перерезала.

— Я, кажется, всех здорово подвела, Прим?

Задумался на миг, потом головой покачал.

— Пока — нет. Ищут девушку из Кампании по имени Папия, говорящую по-оскски. Возможно, жену сенатора. По они думают, что сенатор этот римский. Пока думают. Поэтому я переезжаю, тебя тут многие видели.

И это ясно. Нет, не ясно. «Переезжаю»? А я?

— Вчера я объявил у претора, что развожусь, Папия. Потом, когда все успокоится, тебе пришлют документ.

Вдохнула я, выдохнула, на муженька своего поглядела. Бывшего муженька. Все-таки не мужик ты, Прим! Не быть тебе консулом, не выберут, слишком ты умный.

Таких не берут в аргонавты!

Хотела сказать — не сказала. Положила монеты золотые обратно в каменный тайник. Обойдусь!

— Прощай, мой сенатор. Спасибо, научил ты меня политике!

Пережидать дождь не стала. Оборачиваться у двери — тоже.

Антифон

Все понимаю, мой Прим. Понимаю! Только, знаешь, если бы ты какую-нибудь Слониху зарезал, не побежала бы я к претору — от мужа отрекаться. И выгонять бы под дождь не стала. Сейчас уже улеглось, выгорело, а тогда здорово я обиделась. Даже Учителю рассказала. Он лишь губами дернул: «Сколько раз петух кричал, не считала?»

Интересно, почему петух?

* * *

Марк Фабриций Приск, слуга и голос Невидимого Отца, не спешил на встречу со своим господином. Плакал, пытался в ноги упасть, умолял пощадить, отпустить, ни о чем не спрашивать...

Лил дождь, гроза не унималась, молнии рассекали черное ночное небо, словно Отец богов гневался, чуя присутствие Свого врага. Мы с Аяксом молча ждали, одноглазый держал в руке кинжал, но я знала, что кровь и смерть звать не придется. В отличие от Тита Лукреция Кара, человечишка в мокрой мятой тоге, знал, какие сны придется видеть мертвым. Он не торопился в Дахау.

Молния ударила совсем близко, уши заложило от безжалостного грохота — и человечишка заговорил. Он рассказывал долго, очень долго, но главное я поняла сразу Марк Фабриций не лгал при нашей первой встрече. Он не знал Гаруспика — с тем встречался кто-то другой. Зато Приск сумел выведать иное, главное, о чем напрочь забыли добрые римляне. Тихий убийца из Армина, проживавший в Вейском квартале, уже много лет был клиентом Марка Лициния Красса.

Поистине золото — бог Памяти. А еще Молчания. Клиент Красса! Даже Макр, заступник народный, не вспомнил.

Марк Лициний Красс не хотел быть осужденным. Святотатство не шутка, такого не простят, но Марк Лициний Красс нашел себе заступника получше, чем дюжина народных трибунов. Сам рук не пачкал, зачем? Другой ударит ножом беззащитную женщину, другой произнесет тайные слова.

Почему-то я не удивилась — особенно когда вспомнила болтовню на Форуме. «Лучшего консула вам не найти»! Интересно, Красс уже просил об этом Невидимого — или только собирается?

Диспатер дал тебе все, о чем ты просил, Марк Лициний Красс. Но пришло и время расчета. Был ли ты счастлив, увидев на острие парфянского копья голову своего сына? Когда сверкающие сталью катафрактарии рубили тебя в кровавое месиво, успел ли ты понять, как поняла я: Отец Лжи берет не только то, что мы даем, но и нас самих?

* * *

Привратник не хотел пускать, дверь — отворяться. Лил дождь, я, промокшая и замерзшая, стояла на крыльце. Ждала. Долго ждала.

Провели в атриум — как клиента или уличного попрошайку. Светильники не горели, мраморные и восковые лица предков надменно кривили белые мертвые губы. Я прижалась лбом к ледяному камню колонны, застыла. Только бы вышел, только бы вышел...

— Папия? Ты?

— Я, мой Цезарь.

На лопоухом не было даже сандалий, одна туника и та навыворот надета. Спешил — или был слишком занят. Из открытых дверей выглянул некто юный, чернявый, завернутый в знакомое покрывало, наверняка еще пахнущее моей кожей.

Ясно...

— Я пришла не за любовью, мой Цезарь. Ты — фламин Отца богов, тебе ведомо то, о чем остальные не знают — и не узнают никогда. Я не требую от тебя нарушения клятв, мой Цезарь. Ты лишь выслушаешь меня внимательно, не перебивая, а потом скажешь «да». Или «нет». Договорились?

— Папия!..

Он наконец опомнился, шагнул вперед. Блеснули в темноте знакомые черные глаза.

— Переоденься — немедленно, немедленно! На тебе же сухой нитки не осталось! Я прикажу согреть воды...

— Нет!

Наши взгляды встретились. Остановился лопоухий. Замер.

— Любовь кончилась, военный трибун Гай Юлий Цезарь. Остался долг — мой долг, который ты поможешь отдать. Слушай и отвечай, слуга Отца богов! Да или нет?

* * *

— Гладиаторов придумали этруски. Так им подсказали боги — слуги Невидимого Отца, которым нужны были кровавые жертвы. Души гладиаторов забирал с собой Тухулка, самый страшный и кровавый демон. Потом гладиаторы появились и в Риме, но там не чтили Диспатера. Римлянам запретил это Юпитер, Отец богов, с которым заключил договор царь Нума Помпилий. Слуги Диспатера получали жертвы, их хозяин — нет. Демон Тухулка занял его место, получил его силу и сам стал заключать договоры с теми, кто ему служил. И с гладиаторами тоже. Те, кто получали высший «палус», могли отдать себя Тухулке, за что он дарил им несколько лет жизни. Более того, некоторые погибшие получали от Тухулки великую милость — им возвращалась душа, только что покинувшая тело. Это называют «адоптация», усыновление, через «о». Раны заживали, человек выздоравливал — но жил теперь только по воле Тухулки. Каждый день, каждый час такой жизни оплачивался кровью — и пролитой на арене, и пролитой на алтаре. Поэтому и появились во всех гладиаторских школах храмы Тухулки. Ледники для трупов стали теперь не нужны — многие мертвые вновь выходили на арену. Но эта подаренная жизнь была недолгой. Всякое нарушение обряда, промедление с жертвой вело ко второй, окончательной смерти. Поэтому ожившим приходилось все время убивать, убивать, убивать. Но и это не всегда спасало — Тухулка забирал души своих рабов в миг, который считал для себя подходящим. Вторая, настоящая, смерть была страшнее первой. Человек еще жил, но уже начинал разлагаться заживо, словно могильное тление догоняло его. От тела отваливались куски, чернела кожа, лопались и вытекали глаза... Поэтому умерших хоронили свои же, посвященные, хоронили тайно, не позволяя прощаться даже самым близким. Тот, кто говорит, что гладиаторы не просто посвящены Смерти, что они уже умерли, правы. Это — плата подземным богам, цена успеха и величия Рима, его очистительная жертва. Вы, квириты, знаете, как исполнять законы. Облегчая свою жизнь и смерть убийствами, вы не ссоритесь с Юпитером — жертвы предназначены для слуг Диспатера, не для него самого. Но, если кто-то решится обратиться прямо к Отцу Подземному, величию Рима придет конец, ибо Юпитер такого не простит. Я правильно все сказала, Цезарь?

— Да. Только обратиться к Диспатеру он должен не от своего имени, а от имени Римской Республики, имея на это законное право... Папия, зачем это тебе?

— Прощай, мой Цезарь.

Антифон

«Император Гай Юлий Цезарь, диктатор, пожизненный трибун и великий понтифик — Папии, царице, желает здоровья и благополучия.

Знай, царица, что я назначил Митридата Пергамского царем Боспора[8], дабы сверг он узурпатора Асандра и восстановил в царстве законность и порядок. Он обратится к тебе за помощью, не откажи. Нужны корабли и особенно тяжелая конница. Помогая ему, ты помогаешь мне и всему римскому народу. Рим ценит дружбу и ничего не забывает.

Папия, это ты? Мои лазутчики с ног сбились, но к тебе, за четыре моря, за три реки, не так легко попасть. Впрочем, о чем я? Конечно, ты! Боги, боги! Двадцать пять лет, моя царица. Двадцать пять! Чуть меньше, чем было мне тогда — и много больше, чем тебе.

Помнишь, ты сказала: «Остался долг»? У меня тоже остался долг перед тобой, Папия. И отдать я его не смогу.

Ты поручила мне нашего Кара. Я не смог его сберечь, и мне нет прощения. Не буду оправдываться, говорить, что надолго уезжал из Рима, что Цицерон обещал о нем заботиться. Кар умер страшно, и его призрак много лет стоит у меня перед глазами. Когда мне плохо, я всегда слышу его голос, повторяющий, что смерть — это сон.

Это не все, царица. Попроси мужества у богов, в которых ты веришь, — и слушай. Ты узнавала о Гае Фламинии, твоем и моем друге. Он прожил, моя Папия. Может, ты уже знаешь о его смерти, но едва ли о причине. Сам я узнал правду не так давно.

Гай Фламинии погиб в тот далекий год, когда мы расстались. На Сицилии наместник Веррес, пряча собственные преступления в чужой крови, начал искать лазутчиков Спартака. Хватали всех, и правых, и виноватых. Зная, что Цицерон его помощник, но не друг, он обвинил своего квестора в потакании заговорщикам и хотел отдать под суд. Тогда Цицерон, желая доказать свое усердие, обвинил нескольких римских граждан в том, что они присланы Спартаком для подготовки мятежа. Среди них был и Гай.

Его заключили в сиракузские каменоломни, где держали самых опасных преступников, затем пытали и казнили. Так Цицерон откупился от гибели смертью друга.

Но пусть он скажет сам, наш златоуст! На суде над Верресом убийство Гая вспомнили, но Цицерон обвинил в нем, конечно же, самого наместника. Свой донос он успел сжечь, когда готовился процесс.

Вот его слова:

«В Мессане посреди форума секли Гая Фламиния, римского гражданина, но, несмотря на все страдания, не было слышно ни одного стона этого несчастного, и сквозь свист розог слышались только слова: «Я — римский гражданин». Этим напоминанием о своих гражданских правах он думал отвратить от себя гибель. Напрасно! Уже разводили огонь и приготовляли раскаленное железо и другие орудия пытки, уже готовили крест, повторяю, крест для этого несчастного и замученного человека. О великое право нашего гражданства! О сладкое имя свободы!»

О сладкое имя свободы, моя Папия! Мне нечего больше сказать.

Итак, ты поможешь Митридату Пергамскому, который выпросил у меня боспорский престол — наверняка для того, чтобы сломать себе шею. Если это случится, появится хороший повод вытребовать тебя в Рим — или приехать самому. Я очень злопамятен, царица, и мщу не только за оскобленное величие Рима, но и за самого последнего лопоухого парня, которого жестокая возлюбленная бросила дождливой летней ночью. Я приеду — и напомню тебе его имя.

Мир велик, а нас только двое».

* * *

— Нет-нет, мой Цезарь, мне надо уехать, немедленно уехать, я не могу, не должна, мы с тобой враги, ты римлянин, я обязана тебя ненавидеть! Ты!.. Из-за тебя я изменила моему Эномаю, я никогда не прощу себе — и тебе не прощу, римлянин, лопоухий развратник, жена всех мужей, муж всех жен!..

— Из-за тебя я не только изменил жене, но и, кажется, предал родину, Папия Муцила, лазутчица Спартака, сообщница Гаруспика. Спать с тобой — спать со смертью, моя Папия, но я хочу, чтобы ты осталась, никуда не уезжала, не бросала меня. Мир велик, а нас только двое!..

* * *

Мокрый камень под ногами, мокрый камень слева и справа, черные тени пиний, темное, покрытое низкими тучами небо. Ночь. Дорога Гробниц.

— Да куда же мы спешим, госпожа Папия? Пешком, без вещей, считай, без всего!

— Спешим, Аякс, спешим.

Из города чудом выбрались — через ворота запертые. Не хотели нам отворять, ночь на дворе, война за стенами! Но прикрыла я веки, представила себе взгляд Учителя, поймала зрачками лунный свет первой нашей с Ним встречи, подождала немного, а затем поглядела — прямо в глаза старшому стражи.

Открыли — даже вопросов не задали. И я себя не спросила. Надо идти! Ничего, что вещей не взяли, что на мне не дорожный плащ — мокрая мятая палла поверх мокрой туники, что денег в обрез. Надо идти!

Куда — даже не подумала. Надо.

И вот ночь, мокрый камень под ногами, дорога на Капую. Аппиевой ее обычно зовут, но здесь, у стен римских, иное она имя имеет. Мокрый камень слева и справа — гробницы, одна за другой, теснятся, на булыжник налезают. Дорога Гробниц...

— Ну, Папия! Знал бы, ни за что тебя не пустил! Ночь, а вокруг — видала страх какой? А если эти... ламии?

Смеюсь. Не смешно, мокрый камень на сердце, но все равно смеюсь. Ламии, понимаешь!

— Это не страх, мой Аякс. Это даже не автобусы на Дахау.

Отвечаю, не думая, не пытаясь даже понять, что говорю. Не до того. Я должна, должна... Что должна? На миг проснулась словно. Куда бегу? В Риме еще есть дела, на пару дней можно остаться, не поймают вот так, с ходу, на улице, девушку, говорящую по-оскски, по имени Папия. Можно и на Форум сходить, и про Красса-святотатца узнать побольше... Крикса нет, погибло его войско, но война продолжается, Папия Муцила, внучка консула. Павших оплачем после победы, а пока ты должна думать только о войне, о том, как разбить врага, как сокрушить проклятый Рим. Значит, уходить нельзя, крыса должна оставаться в норе, у крысы много дел, Спартак ждет твоих писем...

Нет! Идти, надо идти, надо спешить.

Слева гробницы, справа гробницы, с каждым шагом становится все темнее, хотя ночь давно в полной силе. Но все равно — чернеет вокруг, тьма наступает, мешает двигаться, а дорога, страшная Дорога Гробниц, становится все уже. Серые... Нет, черные камни совсем рядом, протяни только руку, холод ползет по коже, леденеют пальцы...

И Аякса нет. Только что был рядом — и нет. Ничего, надо идти, надо спешить.

— Мне надо спешить! Мне очень надо...

Хрип из горла вместо голоса. Тьма заливает рот, мутит сознание.

— Ты уже пришла, обезьянка.

Не удивляюсь, лишь вздыхаю облегченно. Спешила. Успела!

* * *

Вместо тьмы — огонь, неяркий, светло-зеленый, словно молодая трава. Словно моя кровь на старом алтаре. И черным увиделся мне Он, стоящий спиной к древним камням полуразрушенной гробницы. Но вот медленно, неспешно осветился Его Лик, словно Луна за тяжелыми тучами одолжила свое сияние. Нет, свет совсем не лунный, но тоже знакомый.

Он протягивает руку. На широкой ладони — горящая лампа-шар. Не стекло — что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный, его-то я увидела.

— Папия Муцила!

Наклонился, подождал немного. Почему-то показалось, что Он улыбается.

— Пришло время все взвесить, оценить и разделить, моя обезьянка. Раньше Я говорил, что у тебя есть выбор, но в эту ночь выбирать не придется.

Поняла. Не придется.

— Я... Я сейчас умру?

Не ответил, не кивнул даже. На раскрытой, протянутой вперед ладони розовым огнем горел знакомый шар. Все ярче, ярче, ярче...

«Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!»

Розовый свет внезапно загустел, поднялся, завис над Его ладонью.

— Живые могут солгать. Мертвые — нет. Извини!

И наши тени вновь идут кружить во тьме ночной. Но нам нет больше места тут, для нас лишь мир иной.

* * *

— Второй круг, фрау Муцила?

Возле лица щелкает зажигалка. Не думая, прикуриваю, то затягиваюсь.

— Спасибо.

Вокруг можно не смотреть. Калиги... сапоги тонут по щиколотку в грязи, холодный осенний ветер забирается под темно-зеленый плащ... под шинель, перетянутую ремнем с блестящей пряжкой. Гравиевая дорожка совсем близко, но мы стоим прямо на разбитой колесами площади. Грузовики уже уезжают, толпа расходится... Пора привыкать, Папия Муцила!

— Быстро делаете карьеру! — Взгляд черного с рунами «зиг» в петлицах внезапно становится недобрым, колючим, рука в перчатке легко касается моего плеча... погона, затем останавливается совсем близко от яркой эмали ордена, словно желая сорвать его, выдрать прямо с нитками. Пусть только попробует!

— Я, честно говоря, подозревал, что мы из вражеских армий...

— Каких армий? — вздохнула. — Ты... Вы что, служили у консула Геллия? Это лишь...

— Иллюзия. — Черная фуражка кивает. — Знаю. Но я увидел вас именно так, что весьма симптоматично. Кстати, если вам интересно — вчера мы арестовали доктора Андрюса Виеншаукиса. Хотел опять уйти. Не ушел!

Смех — злой, торжествующий. На миг закрываю глаза, вспоминая. Калитка, дорога, продуваемая ветром. «Мы спасали людей, Хэмфри. Ради спасения даже нескольких жизней стоит нарушить все законы мира!»

Смеюсь в ответ — через силу, через боль.

— Думаете убежать от Дахау? Не выйдет! Ваш хозяин жнет, где не сеял, и собирает, где не рассыпал. Вас выпьют — и разобьют вдребезги, как пустую амфору, как сосуд горшечника!

— Наш хозяин. — Его улыбка медленно гаснет. — Наш! Не забывайте об этом, фрау Муцила. Советую все-таки быть благоразумной, скоро начнется великая битва, и нам лучше оставаться союзниками... Кстати, это, кажется, за вами.

Оборачиваюсь. Знакомая девчонка — в сером свитере, в черных узких брюках, с сигаретой в пальцах. Не говорит ни слова — просто смотрит в глаза, долго, не мигая. Затем неохотно кивает в сторону дорожки.

* * *

— Садись, Папия! Поближе! Рюмки уже принесли? Прекрасно.

Пить мне не хочется, но я киваю. Киваю, достаю сигареты. Рядом вспыхивает огонек зажигалки.

Я — за Его столиком, за столом Хэмфри. Черноволосая Лили только что допела свою песню.

— Прогнала, значит? Моего брата, Самаэля Вершителя, что подобен высокой горе, Владыку розового пламени?

Так и сказала: «Уходи»?

Странное дело! Там, на Дороге Гробниц, Учитель казался суровым, неприступным, даже страшным. А теперь весел, улыбчив. Шутит, подливает коньяк в рюмки толстого стекла, говорит о чем-то пустом. Нет, не пустом, конечно, но все это кажется теперь неважным, несущественным.

— Даже так? Ты молодец, обезьянка! Большой молодец!.. Тайну рабов Тухулки римляне берегут, это же почти что измена Отцу. А ты раскрыла. Молодец!

Почти не слушаю, жду. Сейчас начнется главное.

— Ну, обезьянка! — Его улыбка становится еще шире, еще беззаботнее. — А теперь пора поговорить всерьез. Понимаешь?

Понимаю.

Он протягивает руку, касается моих пальцев...

Антифон

Эту мозаику мне не сложить до конца. Закрою глаза — и вижу зеленый огонь, переливающийся, густой, текущий, плещущий, словно море. Я не стою — лечу, огонь несет меня прочь от земли, в небо, в бесконечность, а мне не страшно, не радостно — спокойно. Словно всю жизнь я ждала именно этого — права окунуться в зеленое пламя, раствориться в нем, стать его частью. Зеленый огонь, зеленый свет, зеленый мир. И я плыву сквозь него, плыву в нем, лечу, исчезаю... «Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее». Нет, Лили, черноволосая Лилит, супруга Самаэля, Вершителя Порядка, вечная возлюбленная Учителя, ты не права. Страшно со стороны, страшно тем, кто видит падающее на них с Небес беспощадное пламя. Ставшему его частью бояться нечего.

Мы говорили с Учителем, долго, очень долго, но я не могу вспомнить своих слов, не могу вспомнить саму себя.

Только зеленый огонь, плещущий перед глазами, — и Его слова. Тяжелые, гулкие, они звучали сквозь пламя, навеки оставаясь в моей памяти.

Зеленое жаркое пламя, холодная, ледяная речь.

— Отец не ошибается — но дарует право на ошибку. Люди имеют право ошибаться, имеют право даже не выполнить волю Отца. Это предел, который Он Сам поставил Себе. Отец хочет, чтобы избранный Им народ построил великое Царство Земное, живушее по Его законам. Но строить должны сами люди. Но они, злые бесхвостые обезьяны, каждый раз забывают Его волю, забывают все, что Отец дал им, предают. Отец все еще надеется. Зря!

Плещет зеленое пламя, сухим жаром опекает кожу. Мне не страшно — Учитель не даст погибнуть Своей непослушной обезьянке, иначе не взял бы ее с Собой в огненный полет, как прежде брал в Смерть.

— Римляне оказались не лучше прочих. Отец не карал их, ждал, верил, что опомнятся, одумаются. Но, если Рим поклонится Диспатеру, Отец отнимет от предателей руку Свою и бросит во тьму внешнюю — тебе на радость, Папия Муцила. Я не хочу, чтобы Отца предавали и дальше, хочу сделать тайное явным. Пусть явит Рим измену свою и прегрешение свое! Ты права, Марк Красс и есть Рим, он не хуже и не лучше прочих, но именно он подтолкнет башню Силоамскую на головы народа, недостойного своей участи. Марк Красс хочет стать консулом, хочет править Римом, так пусть поклонится Диспатеру, принесет ему жертву от имени римлян. И горе им всем!

Земли нет, она осталась где-то вдалеке, в неизмеримой дали, маленькая Земля, лучшее, что создал Отец богов, Его любимое творение. Вокруг нет ничего, кроме пустоты, зеленого огня — и голоса Учителя.

— Мой брат, Мой недостойный младший брат, в гордыне своей не пожелал принять великий дар Отца — право судить этот мир. Ему мало! Он хочет сойти к вам, обезьянам, одеться вашей плотью — и принести вам Закон и Любовь, сделав вас, обезьян, подобными Сынам Отца. Он надеется, что Царство Земное, Великий Рим, будет готов услышать его слово, поверить — и сделать его Царем царей. Брат хочет править Землей — один, без нас! Но он не получит Царства, а люди не услышат его, если же услышат, то поймут превратно. Любовь превратится в ненависть, Закон — в кровавый хаос. Я не хочу этого, и братья Мои не хотят, но младшего брата не остановить. Я остановлю его иначе — уж остановил, лишив Рим, основу будущего Царства, благоволения Отца. Ты не зря старалась, моя обезьянка! Даже если Спартак не войдет в Рим, Марк Красс все равно поклонится Диспатеру — и сладка будет наша победа! Пусть брат приходит на руины, пусть сеет среди камней и вычерпывает реку горстью!

Зеленое пламя густеет, мне уже трудно дышать, в висках бьется кровь, но мне не страшно, я не Лилит, отказавшаяся от мести ради любви, я не рабыня, я — ученица. Я буду слушать, но не стану молчать. Жаль, что не слышу своего голоса, ничего не слышу, кроме Его слов, но я говорю, я спорю, а зеленый огонь все жарче, и мы несемся все дальше, дальше от Земля. Я понимаю, что вернуться будет трудно, очень трудно, на я должна, обязана...

— Ты упряма, Папия, Моя ученица. Не стану гневаться, Я тоже упрям. Но подумай! Сегодня Я не позволил тебе умереть, твоя третья смерть впереди, и Я не буду тебя спасать. Не стану помогать твоему Спартаку, твоей Италии, не проси, не умоляй. Это — дело людей, твое дело. Но знай, что прежде вы сражались с людьми, теперь будете биться с людьми и демонами. Диспатер примет жертвы от всех — и щедро расплатится кровью. Кровью всех вас, и римлян и спартаковцев. Кто уцелеет в море крови, подумай!

Спорю! Задыхаюсь в пламени, слепну, с трудом двигаю растрескавшимися до кровавой черноты губами, но не сдаюсь. Терять нечего, я уже умирала, меня не напугает зеленый огонь, он не страшнее Дахау.

— Не смей лезть не в свои дела, Папия! С Моим братом я решу без тебя. Ты не сможешь сама спросить его, ты просто не доживешь. Хитрец, даже еще не придя к вам, обезьянам, он уже смутил Мою ученицу! Да, он умеет. Если ты не погибнешь, если проживешь долго, очень долго, то на склоне лет, старухой, увидишь на небе Звезду. Ты сразу узнаешь ее — и поймешь, что великая битва началась. Но брат родится человеком, ты не увидишь его взрослым, умеющим сражаться. Не жалей — он отвергнет тебя, Мою ученицу, приносившую жертвы Невидимому Отцу и служившую Спартаку. Ему не нужны умные и сильные, он ищет покорных и глупых, нищих духом, ибо таким он хочет оставить Царство. Мой брат желает даровать людям свободу, но лишь свободу рабов, нашедших нового хозяина. Я попытаюсь еще поговорить с ним, убедить, только не знаю, станет ли он слушать? Пусть все идет как идет, я все равно останусь победителем. Если меня сбросят в бездну, я и там создам Свое Царство. Войско у Меня уже есть, остается лишь подождать, пока люди, устав от самих себя, призовут того, кто даст им настоящий Закон. И тогда я посмеюсь над братом!

И вот уже нет ничего, только свист в ушах, только редкие удары крови, бьющей в висок. Кажется, я еще жива. Кажется... Или все это только кажется? Последний смертный сон, о котором говорил Тит Лукреций Кар. Души тоже умирают...

* * *

Узкая гравиевая дорожка никак не желает кончаться. Зябко повожу плечами, сую покрасневшие ладони в карманы шинели. Пальцы натыкаются на пачку сигарет. Закурить? Нет, не хочется. Наглоталась огня!

Учитель идет рядом, а за нами неслышно скользят тени — девчонки с мертвыми глазами не отстают, шагают след в след. Но сегодня мне уже не страшно.

— Будь что будет, Учитель. Отпустишь — вернусь к Спартаку. Война не кончена, еще ничего не решено. Мое место там.

Вокруг пусто. Прихожая Дахау ждет новых постояльцев. Автобусы уже ушли, грузовики приедут утром. Осень... Почему мы сюда идем? Чуть дальше та самая калитка...

— Я не предам Тебя, Учитель, но я хочу разобраться. Мне казалось, что наша битва за свободу, за Италию — и есть Главная битва. Но, выходит, она, эта битва, еще не началась? Пусть я не доживу, не увижу ее, но я хочу, должна понять! Ты и Твой брат — кто из вас прав?

Учитель качает головой. Не сердится. Смеется.

— Угу. Судьба мира, судьба Сынов Отца, Моя судьба — и маленькая обезьянка. Что Я могу сделать? Если доживешь, если увидишь Звезду, поступай, как знаешь. В тот день Я приду к тебе, и мы вновь поговорим.

— Я хочу знать сейчас!

Остановился. Поглядел мне прямо в глаза, плеснул светлой зеленью.

— Думаешь, легче будет умирать, Папия Муцила, Моя ученица? Будь, по-твоему. Мы воспарим над Рекой, и ты сможешь увидеть того, кто не дает тебе покоя. Я собирался поговорить с ним, отправимся вместе. Открывай!

Калитка — та самая, знакомая. Берусь за холодное железо.

Антифон

Меня ранили в Галлии, в битве при Мутине, когда Спартак разбил проконсула Кассия. Я не умерла, но стать на ноги смогла лишь через три месяца, перед самым концом, изувеченная, не похожая на себя-прежнюю. После Брундизия мы с Аяксом сумели вывезти сына Спартака из Италии — за четыре моря, за три реки, подальше от когтей Волчицы.

У каждого из нас — своя судьба, своя жизнь, очень короткая, правда. Почти никого уже не осталось, ни друзей, ни врагов. Жива лишь я — и Феликс Помпеян, неугомонный отставной трибун. Все эти годы он добивался награды за то, что сразил самого Спартака. Да-да-да! Увы, ему не верили и не верят. Я тоже не верю, ибо знаю, как ушел вождь. Но эта тайна навсегда останется со мной, с его верным ангелом.

Еще недавно я думала, что жизнь завершается, что все уже позади. Но вчера взошла Звезда.

День прошел, зеленым огнем горит закат над морем, и больше нет времени вспоминать, будить уставшую Память. Кончился твой нулевой час, Папия Муцила, внучка консула.

Звезда взошла. Битва началась.

Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню для искушения от диавола и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их и говорит Ему: все это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Тогда оставляет Его диавол, и се, Ангелы приступили и служили Ему.

(От Матфея святое благовествование. Глава 4, стихи 1—11.)

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПОСЛЕ «СПАРТАКА»

Дорогой Читатель!

Это послесловие предназначено прежде всего для читавших оба «спартаковских» романа, для испытанных друзей — и столь же испытанных врагов. Но, конечно же, буду рад побеседовать со всеми, без малейшего исключения. Роман — дом, послесловие — кабачок-пристройка, где принимают «на посошок».

На посошок, дорогой Читатель?

1. МНОГО «СПАРТАКОВ», ХОРОШИХ И РАЗНЫХ

Свое обещание изваять второго «Спартака» я, как можно убедиться, выполнил, пусть и с некоторым опозданием. Спартаковская тема идет трудно, над первой книгой пришлось работать много дольше.

Каким получился второй роман, судить, конечно, не мне, а вам, Читатель. Могу лишь отметить, что на этот раз написался почти «старый добрый криптоисторический Валентинов». Это и радует (меня!), и немного смушает. Читавшие «Спартака» заметят, что кое в чем пришлось повториться (а куда деваться?), ведь автор тот же и тема та же. Но я все-таки старался затронуть те стороны Спартаковской войны, на которые в первой книге лишь намекнул.

Замысел не завершен. Теперь, после выхода второй книги, решусь им поделиться.

«Спартак» — это мой личный взгляд, взгляд человека XXI века, изучавшего Историю, но находящегося все же «вдалеке». Это взгляд из космоса, спектральный анализ света давно погасшей звезды, реконструированный (в общем, но не в конкретных деталях) образ Прошлого.

«Ангел Спартака» — попытка взглянуть на события глазами современника, человека той эпохи, пусть и не совсем обычного. Это взгляд «вблизи», почти глаза в глаза. Почти — потому что я сознательно «не позволил» моей героине много узнать о самом Спартаке. Едва ли реальная Папия Муцила имела бы такую возможность, вождю восставших было что скрывать. Не стал я также пересказывать весь ход войны, останавливаться на каждом сражении. Это уже сделано в первой книге.

Кроме того, «Ангел Спартака» — попытка понять и осветить мистический смысл случившегося. Сами римляне неоднократно пытались сделать это.

Блаженный Августин:

«Пусть скажут мне, какой помог им бог из состояния маленькой и презренной шайки перейти в состояние государства, которого пришлось страшиться римлянам со столькими их войсками и крепостями? Уж не скажут ли мне, что они не пользовались помощью Свыше?»

«Ангел Спартака» — несколько запоздалая попытка дать ответ на вопрос, заданный Августином пятнадцать веков назад.

2. ТРИ ЗАМЕЧАНИЯ - ТРИ ОТВЕТА

«Спартак» вызвал немало откликов. Всем, хвалившим и ругавшим, я очень благодарен. Спасибо! Это не просто реверанс — умная критика пусть не мед, но и не яд, а лекарство.

Отвечу на три замечания, встречавшиеся неоднократно.

1. Стиль и язык «Спартака», столь похожий на «ледокольного» Суворова. Не только похожий, дорогой Читатель! В «Спартаке» я пошел на сознательную стилизацию, желая включить пресловутый «подтекст», задеть за живое всех любителей и хулителей Виктора Резуна. Художественный прием вполне в духе постмодернизма, уж простите, нахулиганил слегка! Надеюсь, вы уже убедились, что я все-таки более осторожен и не столь беззастенчив, как автор «Ледокола».

Кроме того, признайте, что Виктор Суворов очень хорошо умеет объяснять даже самые сложные моменты. Я лишь старался, применяя его метод, не слишком упрощать, чем он порой изрядно грешит.

2. Мой «Спартак» и другие художественные произведения на эту тему. Один мой уважаемый враг долго объяснял всем желающим, что Валентинов — вульгарный плагиатор, пересказавший своими (суворовскими!) словами роман Кёстлера «Гладиаторы».

Признаюсь — не читал, даже в руках не держал. И читать не буду — пока не закончу весь «спартаковский» цикл. Причина понятна — не хочу вольно или невольно поддаться влиянию чужого текста, то есть впасть в грех, мне приписанный.

Сейчас изданы еще какие-то переводные романы о Спартаке. Не читал и не интересовался по той же причине. Не заглядывал я и в роман Джованьоли, читанный в последний раз лет двадцать назад. Пересмотрел я его уже после выхода моего «Спартака». Так что из художественных произведений о Спартаке я помнил лишь помянутого Джованьоли Вещего и повесть Яна, читанную в глубоком детстве.

3. Очень серьезным замечанием было преувеличение мною мистического момента в «Спартаке», в особенности темы Смерти. В данном случае я честно пытался проанализировать представление современников восстания. Тема Смерти очень волновала римлян, а гладиаторы считались Ее слугами. Не обратить на это внимания было бы ошибкой. Иное дело, как я уже упоминал в самом романе, я не во всем согласен с римлянами в этом вопросе.

В то же время я признаю мистический момент в Истории и считаю, что плоский вульгарный материализм чудовищно обедняет возможности Познания. При изучении узловых моментов Истории, к числу которых Спартаковская война явно относится, мистика особо заметна. Отворачиваться от очевидного нельзя. Преувеличил я ли? Думаю, напротив, преуменьшил, оставил на потом — в том числе и для «Ангела Спартака».

3. О ВСЕЗНАЮЩЕМ ФЭНЬЕ И СТРОГОМ ПРОФЕССОРЕ

Марк Твен в известной новелле писал, что узнал о себе много нового, лишь только рискнул избираться в губернаторы. Писателю такое предстоит после выхода каждой новой книги.

Послушав наше виртуальное фэнье, я усвоил, что:

— Ничего не понимаю в истории Древнего Рима.

— В особенности в римских реалиях.

— Совсем ничего не понимаю в римском военном деле.

— Если чего-то и понимаю, все равно нашим виртуальным знатокам не чета.

Соглашаюсь и посыпаю голову пеплом. Не чета... Посему оправдываться, пояснять свою позицию по каждому мечу и пилуму не стану. Оле мне, грешному! Позволю себе лишь скромную констатацию:

Вот чего, родные-двоюродные! Вы книги читаете — и я читаю. Вы в музеях бываете — и я бываю. Вы истфак по кафедре Древнего мира закончили, диссертацию защитили — и я с вами. Вы четверть века древности раскапываете — и я приложился. У вас сложилось вполне профессиональное мнение — и у меня сложилось. Останемся при своих.

Самым же, пожалуй, интересным было узнать, что:

1. Моя кафедра не давала согласия на публикацию «Спартака».

2. Некий Строгий Профессор занимается тем, что «выискивает» в тексте романа столь любимые нашим фэньем «ляпы».

Про кафедру — на сладкое, сперва о профессоре. Поскольку его фамилия была названа верно, более того, роман Строгий Профессор действительно читал (как прежде читал мои курсовые, диплом, статьи, диссертацию и некоторые художественные произведения), могу констатировать, что «звонивший», как говорится, в курсе. Но при разговоре со Строгим Профессором он явно не присутствовал, поэтому возьму на себя труд лично «озвучить» высказанные замечания.

Комплиментарную часть опущу. Не согласен же был Строгий Профессор со следующими моментами:

— С тем, что я делаю акцент на «итальянской» составляющей восстания Спартака, сводя его к борьбе за восстановление Государства Италия — в противовес традиционной схеме «бунта рабов». Тут поделать нечего, можно считать так, можно этак, аргументы имеются в пользу обоих мнений. Истина, вероятно, где-то посередине, что я пытался показать, исследуя конфликт Крикса и Спартака. Мое мнение Строгого Профессора не убедило. Что ж...

— Дата начала Спартаковской войны — 74 или 73 год до Р. X.? Принципиального тут ничего нет, кроме одного, очень важного для меня обстоятельства. Я считаю, что между побегом из Капуи и сражением с Глабром прошел год. Иначе непонятно, когда и как Спартак успел создать армию. В победу набежавшей с полей и виноградников толпы оборванцев над регулярными когортами не очень верится. Джованьоли, как известно, считал иначе, но тут уж ничего не поделаешь. Не романтик я, особенно в военных вопросах. Как говорили офицеры русского Генштаба: «Организация не терпит импровизации».

Имеющиеся источники позволяют принять любую из двух дат. Строгий Профессор обещал предоставить доказательства своей (и Джованьоли) правоты. Жду.

— Гай Ганник — римский гражданин. Строгий Профессор справедливо заметил, что «Ганник» не входило в число эимских имен. Напомню: у римлян с этим было очень строго, имя было чем-то вроде паспорта, незаконное присвоение такового каралось по всей строгости закона.

Правы мы оба. «Ганник» — действительно не римское имя. Это cognomen, по-простому — прозвище, «хвостик» к римскому имени.

О римских именах написаны целые монографии, знатоков отсылаю к ним. Если же очень коротко, то при получении провинциалом (как в данном случае) римского гражданства, он получал римские имя и фамилию, а прежнее «варварское» имя становилось «хвостиком», который к ним добавлялся. Как я уже писал, настоящим «варварским» именем Ганника было Канникий или Канниций, «Ганник» — его латинизированный вариант. Теперь берем Плутарха.

Плутарх:

«...Под предводительством Гай Канниция и Каста».

Что мы видим? «Гай» — римское личное имя (ргаепо-men), «Канниций» — «хвостик», cognomen. Родовое имя, то есть фамилия (nomen), отсутствует. Плутарх мог просто ее не знать, а его римские источники — не называть, как в пугачевской России власти не именовали Емельку Емелья-ном Ивановичем. Отчество — знак гражданской полноценности, как и римская фамилия-nomen. Гай Ганник же — мятежник и враг, какая тут фамилия! Кроме того, Ганник мог быть гладиатором, а полное римское имя бойца называть на арене не полагалось. Он мог, между прочим, и сам от фамилии отказаться — сжечь, так сказать, римский паспорт.

Так что, думаю, те, кто считают Ганника, уроженца Цизальпийской Галлии, получившей права гражданства за три десятка лет до восстания, римским гражданином, правы.

Иных критических замечаний от Строгого Профессора я не услышал.

Что касаемо согласия моей кафедры на публикацию романа, то при мысли о подобном душа моя начинает прямо-таки млеть. Какие верные мысли у фэнья рождаются! Так ее, фантастику, вкупе со свободой слова! Чтобы без визы, без разрешения с печатью-штемпелем — ни-ни! Вот и в «Литературной газете» некий неупокоенный некрофил, вспоминая времена прошедшие, предложил воспользоваться опытом — и сократить выпуск «фантастических» книг для начала раз в десять. Зато уж каждую исследовать под микроскопом в соответствующих лабораториях, чтоб и микроб не проскочил. И — скальпелем ее, фантастику, скальпелем, топором!

Не дождетесь!

Что касаемо преподавателей моей кафедры — равно как иных уважаемых кафедр, где мой роман читали, мнения я услышал разные, чего и следовало ожидать. Но вот чем-то антинаучным и вредным «Спартака» никто не объявлял. Не верите? При случае обязательно приклею к переизданию «Спартака» солидное послесловие, написанное каким-нибудь серьезным профессором соответствующего научного профиля.

Тогда поверите?

4. О ЧЕРТЯХ НА ОСТРИЕ ИГОЛКИ

Среди вопросов периферийных страшным дежавю-призраком всплыл извечный: а фантастика ли «Спартак»? Начиная с «Созвездья Пса» автору раз за разом отказывают в звании фантаста. Мне бы обрадоваться — в мейнстрим, к Сорокину, перевели, вроде бы даже как повышение. Но мейнстрим (не Сорокин же!) мне друг, а истина дороже. А еще дороже наша многострадальная фантастика.

Конечно, спор «что есть фантастика», по большому счету, ничуть не плодотворнее дискуссии о количестве чертей на острие иглы. Какая, к Мому-шуту, разница? Гомер, Булгаков и Платонов хороши в любой книжной серии, даже в «Сорокин представляет». Но это по большому счету. А есть еще, так сказать, счет гамбургский.

Фантастика по-прежнему в гетто. Более того, в последнее время атаки на нее со стороны многочисленных ненавистников (и номенклатурных, и любителей) только усилились, переходя во вполне конкретные предложения-доносы. Не только число издаваемых книг подсократить, но и цензуру ввести, создать некий номенклатурный орган по творческому руководству, и вообще, давить, давить, давить! Повеяло знакомой мертвечиной, зашевелились облупленные надгробия, вот-вот очередной Вий пожалует. В этих обстоятельствах спарывать желтый могендавид с пиджака даже как-то стыдно, тут уж на принцип пойдешь.

Итак. Пока автор писал про рыцарей, мушкетеров и поручиков Голицыных, из фантастов его не изгоняли. Даже собственный барак выделили, назвав его «криптоисторией». Один умник, между прочим, определил ее, криптоисторию, как «средневеково-историческую фэнтези». Это значит, чтобы обязательно с баронами-драконами, чтобы мечи сверкали, чтобы светлый эльф и черный гном. Ну зациклило!

Ладно, пусть так, но все-таки фантастика. Однако после «Флегетона» и «Созвездья Пса» автора от фантастики начали упорно отлучать.

О «Флегетоне» — отдельно, сначала о принципе, критерии, так сказать. Не будем забираться в дебри теории, но критерий этот на практике двоякий:

— Фантастика — это то, чему «начальство» велит таковой считаться. В учебники впишет, в соответствующей книжной серии издаст, в общем, собственноручно ярлык наклеит.

— Фантастика — это то, где сразу встретишь нечто привычное, «знаковое»: звездолет, дракона, упыря, Машину Времени. Их нет — значит, не фантастика.

Этот критерий отчасти справедлив, но явно недостаточен. Вспомним, что фантастика все-таки МЕТОД (пусть и «в том числе и...»). Значит, фантастическим произведением является то, где автор сознательно вводит в повествование «элемент» нереального, фантастического в самом прямом смысле, уж извините за тавтологию.

Дракон верхом на бароне — конечно же, фантастика. Но и необъяснимый археологический объект, перед которым пасует наука, тоже фантастика, друзья мои. В «Спартаке» же (как в «Созвездье Пса») автор сознательно допустил вмешательство «потусторонних» сил в Историю, перечислил их поименно, обрисовал принципы и особенности воздействия, а заодно поиграл в столь ныне модные альтернативные варианты исторического процесса. Неужели мало?

Если мы начнем сводить фантастику к драконам и звездолетам, то, боюсь, насмешки наших врагов над фантастикой, как «низкопробным чтивом в глянцевых обложках» станут отчасти справедливыми.

Во «Флегетоне» же, романе на первый взгляд историческом, а не фантастическом, автор сознательно ввел элементы «альтернативки». Не верите? А поищите! Вот, скажем, тигровый бульдог Пальма, любимица Туркула, в этой реальности не погибла, а благополучно дожила до Галлиполи...

Шучу? Шучу, конечно, — но только в данном конкретном случае.

5. ЦЕНТУРИОНЫ И ЛУПАНАРИИ

Теперь о более приятном, даже вкусном. Ведь писать роман о Древнем Риме, согласитесь, очень приятно — и очень вкусно. Прикоснуться к великой цивилизации, пусть виртуально, но какое-то время прожить «там», в недоступной пропасти Сатурна-Времени! Не сочтите меня ретроградом и ненавистником фэнтези, но, как по мне, подлинная древняя цивилизация, ей-богу, куда более интересна и загадочна (и фантастична, фантастична!), чем наскоро выдуманные эльфийские королевства и всякие «драконьи погибели». Немочь бледная ваши эльфы!

Особенностью работы над древнеримской темой является то, что перед автором стоит проблема не столько поиска, сколько отбора. О Риме мы знаем много, по сравнению с большинством исчезнувших цивилизаций даже ОЧЕНЬ много. Отобрать же нужное для создания «своего» Рима не так легко, как кажется.

Кроме того, во многом знании — многие соблазны. Главный — утратить «дистанцию» между древностью и днем сегодняшним. Рим настолько известен и знаком, что начинает казаться, что «они» были такими же, как мы, только без мобильников и аспирина. Конечно же, это не так, и «самость» Рима, его непохожесть на все иное — первое, о чем обязан задуматься автор. Дело не только в глубинных явлениях, но и во внешнем образе. Американский оскароносный «Гладиатор» — печальный тому пример.

Для ясности вопроса достаточно коснуться момента, на первый взгляд не особо принципиального: язык и термины. С языком-то ясно, на русском пишем, великом могучем и свободном, но... Не все так просто, дорогой Читатель.

Римская цивилизация дала нам так много, что современные языки, включая русский, буквально пропитаны латынью. Римские термины, мертвые сами по себе, по-прежнему на слуху. Образованный читатель сразу поймет, кто такие центурион, консул, триумвир, легат, что такое узурпация и даже (держитесь, знатоки!) узуфрукт. В конце концов, всегда можно присобачить к тексту маленький словарик, для пущей солидности. И все будут довольны.

Однако... Представьте себе такую фразу: Центурион снял лорику, отстегнул гладис, прошел мимо трибунала и, кивнув знакомому бенефициарию, направился через форум, минуя базилику, в ближайший лупанарий к своей конкубине.

Все понятно? Самое смешное, что понятно, хотя бы главное, в остальном же словарик поможет. Но писать так — значит издеваться над читателем. Это во-первых. А во-вторых, признать собственное незнание русского. Это ведь не речь персонажа — авторский текст!

Джованьоли Вещий подчас всеми этими латинизмами злоупотреблял. Увы!

Ладно, переведем, приблизим к современности. Но тут имеется иная крайность, характерная для западной исторической беллетристики с ее «римскими генералами» и «финансистами».

Итак: Ротный премьер-сержант снял кирасу, отстегнул палаш, прошел мимо флагштока со штандартом части и, кивнув знакомому штабному адъютанту, направился через торговый центр, минуя биржу, в ближайший бордель к знакомой куртизанке.

Что-то не то, правда?

Истина где-то между Сциллой кальки и Харибдой модернизма. А вот где именно, писателю приходится решать самому в каждом конкретном случае. Голь на выдумки хитра. Я, например, напрочь снял почти все термины, заимствованные из французского и английского языков. Не потому что их применение в принципе неверно, а потому что... Ну не звучит, ну не по-римски!

Этот пример еще из простых, наука, как известно, имеет много гитик. Так что для всякого писателя Древний Рим — поистине достойный плацдарм... Стоп, не годится, «плацдарм» — галлицизм, французское слово. Поистине достойный полигон... Полигон? Слово-то греческое, но в данном конкретном смысле в те времена не употреблявшееся. Поистине достойная арена? Поприще?

Вот в таком «аксепте».

6. ЧТО ДАЛЬШЕ?

Следующие книги... В них я попытаюсь посмотреть на Спартака иными глазами. О деталях говорить рано, но один из романов, заключительный, возможно, получит название «Я, Спартак».

Когда это будет, пока сказать не могу. Надеюсь, будет.

Диана Крепко. МИНУС-ГЕРОЙ

Мы все погибли под Троей...

Г.Л. Олди. «Одиссей, сын Лаэрта»

А вы-то думали, что книга будет о Спартаке? Как бы не так.

Честно говоря, дочитав последнюю страницу, я поначалу почувствовала себя одураченной. Где же, собственно? Где «великолепный парень», гениальный полководец, стратег и вождь? Где тот, кому была посвящена первая книга этого цикла и кого так логично было бы предположить в качестве главного героя второй?

— Здравствуй, Спартак!

— Здравствуй, ангел!

И все?

Все. А ведь и вправду: читая, ярко видишь практически всех — естественно, Папию-рассказчицу, Крикса, Ганника, сиятельного Гнея Юлия Цезаря Агенобарба, Аякса, Эномая... Обо всех можно хотя бы по несколько слов молвить: особенности речи, черты характера... Много ли можно сказать о Спартаке?

— Здравствуй, Спартак!

— Здравствуй, ангел!

Он так и остался тайной, загадкой: каким был? Чего хотел? К чему шел? Негоже к таким тайнам руками притрагиваться. Не для того они существуют. Поэтому хоть и сложно переключиться с ключевого образа на что-то иное, хоть и сложно посмотреть на всю эту ситуацию с другой, изнаночной стороны — а попробовать все же стоит.

Нет, вы как хотите, а Спартак все-таки очень похож на бога. Только боги способны так явственно присутствовать в каждой строке, подразумеваться, но не выходить на первый план, не показывать своего истинного облика. Только боги способны сказать так много, произнеся в реальности только несколько слов (помните единственный показанный в книге разговор Папии со Спартаком?). В конце концов, если уж на то пошло, только у богов есть ангелы.

Впрочем, богов здесь и так предостаточно. Все на них закручено, на бессмертных. Много о них написано уже, так что мы их пока, небесных и подземных, оставим в покое до поры. Пусть отдохнут в вечности своей или подумают, какой еще договор с нами-обезьянками заключить. Нашли, великие и ужасные, с кем водиться!

Мы же пока что о людях поговорим. Или об обезьянках. Это уж как посмотреть.

Не обезьяны — люди. Говорят, все люди плохи, говорят — все хороши. И другое говорят: иной от природы и от богов добр и хорош, иной — зол и грязен. Нет! В каждом из нас такое есть, плещется — у кого на донышке, у кого до краев доходит. И не пороки это, не слабости, не грязь поверх кожи — часть нас самих. Все в нас есть, все найдется. Как струны на кифаре, одна так звучит, другая — этак. Такие мы, такими нас боги создали, а уж остальное мы сами с собой творим. Мы творим — и нами творят, потому как умный, кто струны знает, всегда сыграть на нас сумеет. И еще подпоем!

И все-таки — о людях.

* * *

Как это ни странно, для меня самым ярким оказался персонаж, можно сказать, второстепенный. Периферийный. Хотя опять же — как посмотреть. Я, собственно, все о том же дяде Юлии, Гнее Юлии Цезаре Агенобарбе. Даже не в том дело, что самым ярким, — просто он один из немногих, кто на самом деле знает, что происходит. Или, скорее всего, не знает — чувствует, не умея толком высказать. Потому и речь его звучит как странное заклинание. Или как речь помешанного:

— Матроны лицо белят лицо краской мажут кольцами пальцы унизывают грех это грех это грех это серебряная чаша в доме чаша смерти золотая чаша чаша Плутона бани понастроили мыться часто боги не велят малая грязь не страшна большая сама сойдет сойдет сойдет...

Сетует дядя Юлий на нарушение вековых традиций, богами заповеданных, страшится, заговаривается. Только вот что-то есть еще в его сбивчивых и запутанных фразах. Предчувствие. Предвидение. Да и сам он уже — не вполне принадлежит старому Риму со всеми его традициями вместе. Скоро, скоро все переменится. Слышите, бормочет? «Грех это грех это грех это»... Что-то не так здесь! Не было у римлян понятия греха! Они и слова-то такого не знали. Была у них «fides» — вера плюс благочестие, плюс соблюдение договора с богами, плюс еще много чего. Нарушил договор — значит, от «fides» отошел, отступился. Боги, конечно, за такое накажут. Только вот грех — другое это, совсем другое... А дядя продолжает:

— Молодежь чужое любит чужому учится чужим подражает нельзя нельзя не потому что чужое плохо а потому как не велено в том сила римская за то Риму боги власть на миром подарили оттого и помогают избранный мы народ а к избранным счет особый ни в чем оступиться нельзя...

Избранный народ, говорите? Ну да, какой народ боги избрали, тот и избранный. Беда вот только, что каждый народ своим богам поклоняется. А у других богов и другие избранные найдутся. Уже почти нашлись. А двум избранным — равно как и двум избравшим — не бывать в одной ойкумене. Слово такое умное. Греческое. Вроде синекдохи.

В общем, неладно что-то в государстве Римском. Ох неладно.

А тут еще эта девочка Папия, судьбой искалеченная. Учителя себе странного нашла... Кто он? Чему учит? Есть, конечно, предположения, только вот зябко от них. Боязно.

«Мистика-рустика», — говорит в таких случаях Учитель. И смеется.

Знаете, что говорили средневековые богословы? Иисус внешне не отличался от остальных людей. Только он никогда не смеялся. Вот так...

Но здесь, во времена Папии и дядюшки Юлия, Иисус на Землю еще не пришел. Вообще, вы можете себе это представить? Мир без христианства, мир на пороге христианства. Пройдет еще полвека, ну век — и родится сын Божий. А вместе с ним — одна из мировых религий, навсегда изменивших судьбу и облик человечества. И для людей того времени это не мертвые, закостеневшие религиозные догмы или библейские легенды, а самая настоящая реальная жизнь. Повседневность. Мир на пороге... И конечно же, когда в мир через этот порог приходят новые боги, старым места уже не остается. Ни римским, ни греческим, маскирующимся под римских, ни даже древнему и страшному этруску Тухулке. О нем разговор особый — но позже. Мы же сейчас договорились о людях — вот и не будем лишний раз договор нарушать. Ведь и здесь, с новыми и старыми богами, не все так просто...

А люди, как известно, живут не вечно. Вот только умирают по-разному. Кто сам, кому помогают. Когда война — совсем все понятно. На то она и война — одним гибнуть, чтоб другие жили... А если война, а солдаты не гибнут, а умирают (от болезни какой-то странной, что ли) — тогда-то что делать? Да что там солдаты — вожди! Был красавец Эномай — и нет его, прожил, только и осталось, что имя трижды назвать. Выясняется, что и тут без Тухулки не обошлось. Ладно, придется все-таки о нем, раз уж с людьми как-то не заладилось...

* * *

Мифологический словарь: «Тухулка — в этрусской мифологии демон подземного царства. С крыльями, взъерошенными волосами и змеями на голове, острыми ушами, крючковатым носом». Такой вот красавец писаный. (Интересно, зачем ему крылья — в подземном-то царстве? Печальный демон, дух изгнанья, летал под грешною землей... Да уж...)

И гладиаторы, им усыновленные, — эдакие покойники в отпуске. Захотел демон (или бог? Кто их разберет, бессмертных) подарить приемному сыну лишний кусочек жизни или ее подобия — подарил. Захотел призвать в урочный день — призвал, и глазом не моргнул, и острым ухом не повел, и крючковатым носом не поморщился...

Итак, что же у нас получается?

Спартак, как и многие другие гладиаторы, когда-то был Тухулкой усыновлен. Когда-то он погиб на арене — и получил вторую жизнь. Потом Спартак воевал — и погиб. Феликс Помпеян его убил, говорят.

Все эти годы он добивался награды за то, что сразил самого Спартака. Да-да-да! Увы, ему не верили и не верят. Я тоже не верю, ибо знаю, как ушел вождь. Но эта тайна навсегда останется со мной, с его верным ангелом.

Конечно. Наступил урочный день — и Тухулка призвал своего сына. Вскорости после того, как некто Марк Красс ОТ ИМЕНИ РИМСКОГО НАРОДА принес кровавую жертву Невидимому Отцу (децимацию помните?) и попросил победы над Спартаком.

Меня только одно во всем этом интересует и смущает: а где же тут традиционный Рим? Где те самые римские боги? Ведь обе воюющие стороны договариваются не с ними! Да что там — даже не вспоминают о них. Никому они не нужны, Великие и Могучие. Пережиток прошлого, элемент-рудимент, вроде английской королевы. Так, что ли?

Короче говоря, с богами мы вконец запутались. Знаете, что мне это напоминает? Во всех школах в кабинетах химии обычно есть такие штуковины — модели молекулярных решеток. Шарики, между ними палочки, все друг с другом связано; непонятно, как такое может в природе существовать, — но существует и работает. Так что давайте пойдем с самого начала и во всей этой решетке каждый шарик рассмотрим. Иначе ничего не выйдет.

Боги тут, как и люди, поделены на две группы — тоже своего рода «галлы» и «фракийцы». С одной стороны — Деус Патар (он же Отец богов, он же Юпитер) и его сыновья: загадочный Учитель Папии (и цвет его — зеленый), Микаэль, Габриэль, Самаэль, и еще один брат есть — Тот, кто придет в мир, Тот, кто уже стоит на пороге... С другой стороны — Дис Патер (он же Невидимый Отец) и его бывший слуга, демон Тухулка. Слуга, который занял место хозяина. Демон, возомнивший себя богом.

Дальше — больше: Деус Патар в.свое время избрал римский народ и посулил ему великую участь — при определенных условиях. А условия простые: не нарушать договор, заключенный между тем же Деус Патаром и римским царем Нумой Помпилием. Do ut des.

Отец хочет, чтобы избранный Им народ построил великое Царство Земное, живущее по Его законам. Но строить должны сами люди. А они, злые бесхвостые обезьяны, каждый раз забывают Его волю, забывают все, что Отец дал им, предают. Отец все еще надеется. Зря!

Конечно, зря. Римляне договор нарушили. Красс от имени римского народа... В обшем, все с ним понятно, с Крассом.

Римляне оказались не лучше прочих, Отец не карал их, ждал, верил, что опомнятся, одумаются. Но если Рим поклонится Дис Патеру, Отец отнимет от предателей руку Свою и бросит во тьму внешнюю — тебе на радость, Папия Муцила. Я не хочу, чтобы Отца предавали и дальше, хочу сделать тайное явным. Пусть явит Рим измену свою и прегрешение свое! Ты права, Марк Красе и есть Рим, он не хуже и не лучше прочих, но именно он подтолкнет башню Силоамскую на головы народа, недостойного своей участи. Марк Красе хочет стать консулом, хочет править Римом, так пусть поклонится Дис Патеру, принесет ему жертву от имени народа. И горе им всем!

Итак, римский народ больше не достоин быть избранным. А Диспатер изголодался по жертвенной крови (помните? В Риме не чтили Диспатера. Слуги его получали жертвы, а сам он — нет) — а потому с жадностию превеликой набросится на эту кровь и на жертвующих заодно. Вдобавок ко всему о победе над кем просит Красс? Над приемным сыном Тухулки, зарвавшегося слуги, занимающего чужое место. Так что здесь еще и случай расквитаться за былые обиды.

...прежде вы сражались с людьми, теперь будете биться с людьми и демонами. Дис Патер примет жертвы от всех — и щедро расплатится кровью. Кровью всех вас — и римлян и спартаковцев. Кто уцелеет в море крови, подумай!

В море крови не уцелеет никто. Ни Спартак, ни Красс, ни даже само Римское государство. Отец Богов отвратит свой взор от заблудшего народа, предавшего его; Отец Богов изберет другой народ. Так?

И да, и нет.

Ведь возникает и еще вопрос: а ради чего все это? Кто за этим стоит? Кому нужно, чтобы Рим в лице Красса подтвердил то, что и без того известно, и официально отрекся от своего главного бога?

И вот тут снова полезно вспомнить, что мир стоит на пороге. И Тот, кто придет, — Сын своего Отца. А также — брат своего брата. Того самого Учителя Папии Муцилы. И дальше все окончательно становится с ног на голову.

Учитель переживает за Отца, Учитель хочет вроде бы добра и мира. Но его брат...

Мой брат, Мой недостойный младший брат, в гордыне своей не пожелал принять великий дар Отца — право судить этот мир. Ему мало! Он хочет сойти к вам, обезьянам... Он надеется, что Царство Земное, Великий Рим, будет готов услышать его слово, поверить — и сделать его Царем царей. Брат хочет править Землей — один, без нас! Но он не получит Царства, а люди не услышат его, если же услышат, то поймут превратно. Любовь превратится в ненависть, Закон — в кровавый хаос. Я не хочу этого, и братья Мои не хотят, но младшего брата не остановить. Я остановлю его иначе — уже остановил, лишив Рим, основу будущего Царства, благоволения Отца. Ты не зря старалась, моя обезьянка! Даже если Спартак не войдет в Рим, Марк Красе все равно поклонится Дис Патеру — и сладка будет наша победа! Пусть брат приходит на руины, пусть сеет среди камней и вычерпывает реку горстью!

У каждого своя правда. Даже у богов. И боги, отстаивая свою правду, притворяются, интригуют и убивают — вполне в духе античного мира.

Мы уже знаем, что было дальше. Звезда взошла, битва началась. Брат пришел на руины, сеял среди камней и вычерпывал реку горстью. Учил и проповедовал. Прощал и брал на себя. Был распят, воскрес и вознесся. А потом река обмелела под горстью Его, и камни, на которых Он сеял, проросли... Не Римом единым... Но это будет позже, значительно позже. Никто из смертных персонажей книги до этого не доживет.

На такие темы рассуждать страшно. Страшно не то. что с другой стороны смотреть, — просто смотреть тоже... Думаю даже, что людям глубоко верующим такая интерпретация может показаться едва ли не кощунственной. Правда, я неоднократно сталкивалась с тем, что любые попытки размышлять на тему религии (не только в христианстве, но в нем — в особенности) расцениваются как ересь. И все-таки у каждого (повторяю!) своя правда. Не будем забывать и о том, что пространство книги и пространство нашей жизни — вещи, не вполне тождественные, и проводить уж совсем прямые аналогии не стоит. Равно как и вдаваться в теологические тонкости и затевать богословские диспуты. Книга — это всегда мир параллельный, так что Рим в книге Валентинова — это не на сто процентов тот Рим, который мы привыкли себе представлять, и брат Учителя, собирающийся спуститься в мир, — это не на сто процентов Христос. И даже не на пятьдесят. На том и порешим.

В конце концов, много ли мы знаем наверняка — о жизни, о мире, о нас самих?

Твоя жизнь — посреди реки, вода обтекает тебя, уходит куда-то вдаль. А ты видишь одно и то же — берег, близкий лес, небо в белых облаках. Что ты знаешь об этой реке? О том, что там дальше, вверх и вниз по течению? Что ты знаешь о зиме, ведь до нее ты просто не доживешь? Ты можешь придумать себе сказку, можешь расспрашивать проплывающих мимо рыб, но много ли знают они ?А главное, что ты можешь изменить? Разве что сорваться со стебля — и погибнуть.

Можно, конечно, и так. А можно попытаться поговорить о том, о чем говорить не принято, — и таким образом понять хоть что-то. К примеру, можно описать зарождение христианства, во-первых, с неожиданной стороны, а во-вторых, не отрываясь от общего историко-мифологиче-ского контекста. Показать, как одна религия уступает место другой, как сложно и болезненно всегда проходит этот процесс... А человек — потому и человек, что наделен способностью думать (подобно Богу, кстати). Так что эта книга — показатель того, что мы все-таки не совсем, не только обезьянки. Эта книга — современный апокриф. Слово такое. Греческое. Вроде синекдохи.

* * *

Лирическое отступление. Что меня всегда в Римской истории поражало — так это то, с каким неимоверным рвением и упорством римляне доказывали свое происхождение от Энея. Ромул и Рем — это, конечно, прекрасно и замечательно, но в самом начале был все-таки Эней. Публий Вергилий Марон даже великую поэму ради этого написал. По заказу. Эдакий древнеримский коммерческий проект.

Для чего им это? Да много для чего. Во-первых, Эней — сын богини, что само по себе приятно. Во-вторых, необходима была преемственность. Великая Греция, великий Илион, великая Троянская война... Преданья старины глубокой... Сами римляне не могли похвастаться таким давним героическим прошлым. Поэтому нужно было сделать это прошлое своим, протянуть ниточку от великой древности к великому Риму и крепко-накрепко ее привязать.

Протянули. Привязали. Вот, правда, крепко-накрепко не получилось, все какие-то несуразности в этой истории всплывают. Но есть и еще одна вещь — гораздо страшнее (во всяком случае, в моем представлении).

Вместе с прошлым Рим вобрал, впитал в себя судьбу, предопределенность. Рим был обречен с самого начала. Давайте вспомним Троянскую войну — хоть в изложении Гомера, хоть в изложении Олди и Валентинова, раз уж мы в этом пространстве пребываем. Одиссей хитроумный, Диомед, Ахилл, шлемоблещущий Гектор, престарелый Приам... Что с ними стало, с великими героями и вождями? Одни навеки сложили голову в этой бойне, другие — с изломанной, выгоревшей душой — конечно, вернулись, но... Не знаю, наваждение это, фантазия моя или что-то иное, но мне порой видится вот что: «Мы все погибли под Троей» — говорит Одиссей и долго, мучительно ищет свою Итаку. «Троя погибла — и мы вместе с ней», — вторит ему Эней, глядя на догорающие улицы, а потом, после долгих скитаний, прибывает к берегам Лация. И строит там город — Альбу Лонгу. С этого все и начинается. Дальше история известная.

И только одно мне не дает покоя. «Мы все погибли под Троей»... К берегам Лация прибывает не просто герой и сын богини, а, во-первых, герой побежденный, во-вторых, погибший, МЕРТВЫЙ. Прародитель народа, создавшего мертворожденное государство, в котором изначально жизни не было и быть не могло. Государство, которое рано или поздно должно было разрушиться. Именно так — разрушить себя изнутри. Вся история Рима — это история его медленного разложения.

Это только версия. Возможно, я ошибаюсь. Но тогда почему Спартак армию строит по римскому образцу?! Ведь картина получается жутковатая: Спартак воюет под римскими Орлами. Представляете себе? Одна римская армия против другой. Рим против Рима... Просто оторопь берет.

Так что в Риме мертвы не только гладиаторы — приемные сыновья подземного демона. Мертвы все — честные римские граждане, потомки погибшего героя...

* * *

И все-таки, а как же Спартак? Получается, что он во всей этой истории совсем ни при чем? Боги решают между собой свои проблемы, разыгрывают в мире свои нетленные шахматные партии... А Спартак — никакой не бог, оказывается. Так, еще одна злая бесхвостая обезьяна, да к тому и не очень-то живая... Стоило ли тогда вообще о нем разговор заводить?

И снова — не так все просто. Да, Спартак не бог. Спартак — человек. Но именно вокруг него строится ситуация. Именно он оказывается тем краеугольным камнем, о который спотыкаются и боги, и римские полководцы. Он — катализатор событий. Не только тех, которые полупризрачно разворачиваются на земле (и которых автор, кстати, касается только косвенно, — ни тебе ярких описаний, ни батальных сцен с подробностями) — но еще и тех, главных, которые происходят на самом деле.

Потому-то постоянное наличие Спартака на страницах романа не обязательно — достаточно того, что он просто ЕСТЬ, а уж об этом не забываешь ни на минуту. Он, что называется, минус-герой: когда о нем не идет речи, явственно видно его отсутствие.

И последнее. Никогда не могла ответить на вопрос «О чем книга?» одной фразой. Наверное, потому, что, когда книга прочитывается, проживается и делается близкой — она для каждого о своем. А когда оставляет равнодушным — тогда и говорить, наверное, не о чем.

Итак, вы думали, что книга будет о Спартаке? Я тоже так думала. Но получилось по-другому: глубже, масштабнее. По ходу чтения разные ощущения ко мне приходили: книга о свободе, никому не нужной. Книга о войне, убивающей в первую очередь тех, кто выжил. Книга о физической лицевой стороне нашего мира — и его метафизической изнанке (или наоборот — для кого как).

К чему я пришла в итоге, я, с вашего позволения, умолчу. Во-первых, как всегда, не смогу одной фразой, а во-вторых — очень люблю вопросы и не очень люблю ответы. Пусть каждый сам отвечает для себя.

Точно знаю только одно: Спартак (тот самый, которого в книге и нет почти) еще долго не отпустит меня. И всякий раз, натыкаясь на пустоту вместо главного героя, я буду вздрагивать от мысли: Папия Муцила — ангел пустоты. Ангел-хранитель. И всякий раз отзвуком будет возвращаться:

Ты права, Папия. Война страшна, но она не страшнее человека. Не так важно, кому мы приносим жертву, убивая врага: Дис Патеру, Отцу Подземному, — или собственному Дис Патеру, который живет в каждом из нас. Война — это прежде всего то, что происходит в наших душах. Да, страшно. Иногда хочется всех пожалеть, всех спасти, а иногда — вырезать сердце и прибить запястья к деревянному кресту. Таковы люди, такова война, такова жизнь.