Александр ТЮРИН

Волшебная лампа Генсека, или

Последнее чудо-оружие Страны Советов

(лубянская быль)

Посвящается Шахерезаде

ВМЕСТО ПРОЛОГА

(южный Ирак, 30 марта 1983 г.)

Глаз напрягся до боли, будто ему предстояло выстрелить. Я успокаивающе погладил его веками. Дожимать спусковой крючок еще рановато. Пуля должна разодрать воздух, когда будет видна не прорезь прицела, не мушка, а только точка между бровей «мишени». Только она одна, и чтоб вокруг туман. Эх, встретиться бы с Серегой на час пораньше, да имейся у меня диоптрический прицел. Но сейчас диоптрический бы только помешал — уже смеркается и «мишени» не хватает яркости.

Позавчера еще Серый перекидывался со мной в картишки и был товарищем. Как бы был. В нашей организации все понарошку. А теперь пустить пар из Серегиной башки — это единственный способ уцелеть. Сегодня. А завтра все может снова перевернуться.

Переводчик огня у моего АК-74 стоит на одиночной стрельбе. Один патрон — один труп с продырявленной черепной коробкой и взболтанными мозгами. Эти оболочечные пули очень вредные для ума.

Старший лейтенант Колесников, не верти же ты башкой. Нет, точка между бровей мне не нравится. Не хочу ее клевать. У самого в этом месте зазудело — как бы почесать? Увы, никогда мне не стать полноценным убийцей-профессионалом. Соединю-ка взором прицел и пуговицу на Серегином нагрудном, насердечном кармане. Металлическая пуговка поблескивает в лучах стекающего под землю солнца, а на ней пятиконечная звездочка. Некогда защищала она трусливых колдунов от злых духов, стала двести лет назад символом дяди Сэма, а затем, налившись кровью, манящей звездой коммунизма. Свел пентакль нас с Колесниковым, пентакль и разлучит.

Ну все, пора. Палец дожимает спусковой крючок. Вот пуля просвистела и ага. Вернее, пока. Пока, Сережа, потому что договорились мы по-плохому. До встречи в одном из подвалов преисподней. Передавай там привет, кому положено. Наверное, еще примут там тебя на работу по совместительству.

Кстати, не все так трагично. Мы перестали вместе служить общему делу из-за какой-то нелепицы. Мы разминулись почти случайно. Еще на прошлой неделе все смотрелось иначе. Мы тогда играли в одной команде.

Часть 1. ПОРОГ

1.

(Ленинград, 5 марта 1978 г.)

Около четырех вечера рабочая активность и прочие альфа-ритмы моего мозга обычно затухают. Углубиться в книжку про какую-нибудь принцесску или маркизку у нас проблематично -ведь не в КБ трудимся, а в КГБ. Поэтому отдыхаю на свой лад, оценки по пятибалльной системе выставляю своим подружкам или проверяю память, вызывая странички из какой-нибудь энциклопедии, а радио меня убаюкивает: «… О передовой доярке Душенькиной говорят, будто она коровий язык понимает. А все дело в ласковом отношении к животному. Осторожно подмоет она вымя, подключит аппарат и что-то напевает буренке ласковое. А та вроде бы слушает и молоко отдает…» Но сегодня меня зазвал к себе полковник Сайко из Первого Главного Управления. Конечно, через моего непосредственного начальника в Пятерке майора Безуглова. Насколько я мог выведать у майора, товарищ Сайко курировал несколько «почтовых ящиков», которые выполняли какие-то технические работы в интересах Комитета.

Полковник предстал дядькой предпенсионного возраста с весомыми щеками, чьи краснота и размеры несколько превышали пределы приличия. Кроме того, он, хотя и расправил погоны, как орел крылья, даже не вышел из-за большого почти квадратного стола, предпочтя сохранить дистанцию. Однако улыбающаяся вширь и вкось физиономия не свидетельствовала о замкнутости и снобизме. Все ясно, дедок не смог удержаться да и принял в памятный день кончины Хозяина. Поэтому опасается, что я почую аромат, характерный для spiritus vini, весело плещущегося в объемном пузе.

— Догадываешься, товарищ капитан Фролов, зачем я тебя вызвал?

— Не привык себе лишние вопросы задавать, товарищ полковник. — скромно отозвался я.

— Совершенно правильно поступаешь. Но давай все-таки начнем с начала. Как ты к Лаврентию Павловичу относишься?

Для подначки и проверки этот вопрос явно не годился. Только Хозяину такой кадр как Берия мог пригодиться. Партии он и в пятьдесят третьем, и сейчас нужен, как заднице монтировка. Тем более, что заляпаные красной жижей сапоги Хозяина вытерли именно Лаврентием Павловичем.

— Я, товарищ полковник, отношусь к Берия, как и партия -сугубо отрицательно.

— Между прочим, зря. Он был не психом-параноиком, зацикленном на каком-нибудь лозунге, а человеком дела, и помимо большого воинственного члена имел неплохую башку. Атомную бомбу благодаря кому мы получили в сорок девятом? Ракетную ПВО в пятьдесят втором? Водородную бомбу в пятьдесят третьем? Даже баллистическую ракету в пятьдесят шестом? А, капитан?

— Я в пятьдесят шестом еще под стол пешком ходил, так что вам виднее, товарищ полковник.

Сайко удовлетворенно крякнул, когда услышал, что ему виднее, и продолжил уже в полный голос, безо всякой опаски.

— Лаврентий после войны выскреб из лагерей, выудил из рудников, снял с лесоповала всех уцелевших физиков, математиков, химиков и таких прочих. Да, Берия держал их под замком, не дозволял творческих и иных удовольствий, но товарищи ученые вкалывали уже не киркой и пилой, а мозгом, менталитетом своим. Чтобы не загреметь обратно в зону, они старательно трудились своими лобными долями, правыми и левыми полушариями. Благодаря Лаврентию мы по сей день имеем какой-то научно-технический потенциал, так это называется. А всякие беломорканалы, на которых выжимали зэков, уже на две трети в труху превратились. Кстати, окажись Лаврентий на месте мудака лысого Никиты, то не добивал бы приусадебное хозяйство, а расширял бы его. Глядишь, и получше было бы сейчас с харчами по всей Руси Великой. Лаврентий хоть строго спрашивал, но умел позаботиться и простимулировать. Разве я не прав?

А включенная радиоточка вроде как поддакивает: «… животноводы народ беспокойный, всегда о чем-нибудь голова болит: племенных первотелок надо пестовать, раздаивать коров, приучать их к аппаратам машинного доения…»

Своей искренней тирадой дядька, конечно, подставился. Только раскручивать я его не собираюсь. Мне главное выяснить, куда и зачем он клонит.

— Извините, не специалист в ракетно-ядерных делах, товарищ полковник…

Я и в самом деле не ракетчик-ядерщик, а филолог. Таким стал на восточном факультете ЛГУ. Семитские языки — арабский, вроде бы никому не нужный иврит — пожалуйста, читаю, пишу, общаюсь. Священные писания — Коран и Тора в подлиннике — это мне доступно, как другим газета «Правда». Способен с криками «ах» восторгаться литературными жемчужинами «Аль-Муаллакат» и «Лейлой с Маджнуном». Конечно, до совершенства мне далеко, но для нынешней работенки вполне сойдет.

Когда поступал на факультет, конкурс был тридцать голов на место; девочки и природные семиты, естественно, отсеивались. Фима Гольденберг, который даже аккадскую клинопись разбирал и мог лопотать на трижды мертвом арамейской языке, не проскочил, в отличие от меня. А потом меня на соответствующую службу призвал Большой Дом. Сионисты, иудаисты, чересчур ретивые исламисты — вот каков профиль моей работы в Пятом Главном Управлении. По большому счету, тошнючие дела. Несерьезный, убогий противник.

Я, между прочим, еще в заочной аспирантуре околачиваюсь, где под руководством профессора Данишевского кропаю диссертацию о поэзии Ибн Зайдуна. Этот сочинитель был еще тот гусь в своем занюханном одиннадцатом веке, большой интриган и хитрюга, чем смахивал на людей из нашей «конторы». Зато, в отличие от наших товарищей Ибн Зайдун беспроблемно производил поэмы о своей любви к шикарной дамочке — дочери кордовского халифа аль-Валладе, тоже поэтессе. Особенно запоминается «Нуния», где всем стихам положен конец одной и той же замечательной буковкой «нун».

Давно бы завязал с аспирантурой, но «контора» хочет, чтобы я попас Данишевского. Вернее, остальных его аспирантов. Особенно тех, кто несмотря на заведомую неприязнь ВАКа, пристрастился к философской лирике бен-Гебироля или Ибн аль-Араби. Ведь такие клиенты явно залезли в болото мистики, которая чужда советскому виду разумности. А уж те, кто страдает интересом к Иегуде Галеви или, например, к Аггадам — тот уж точно сионист, если даже замаскировался под архирусской фамилией Кузькин. И дружки у него должны быть в ту же масть.

Кстати, лично я никакой тяги ко всяким «оккультизьмам» не испытываю и обхожу разные там «шмистики» стороной. Поскольку считаю, что если будешь изучать тот свет, станешь плохо жить на этом. И куда больше всяких философских виршей уважаю рифмы бродяг-бедуинов, что нахваливают себя, своего верблюда и свою бабу, которая почему-то у них обязательно похожа на какое-нибудь фруктовое дерево.

— …Вот если арабско-андалузскую поэзию обсудить, товарищ полковник, тут я шибко грамотный.

— А я, как ни странно, в поэзии — чайник…— Полковник сам, казалось, удивился, но затем продолжил свою тему. — Не знаю, как у вас там в Пятерке считается, но на мой взгляд, к советскому человеку, если он чего-то стоит, нужно подход искать.

— Да как стоящих-то найти? Ведь на роже знак качества не проштампован.

— Искать, как Лаврентий Павлович. Лучше лишних взять, чем недобрать. Вон и трутни в пчелином семействе тоже на что-то годятся — самочек оплодотворять. Не только физики-химики, но и какие-нибудь филологи могут понадобится, вроде тебя, и философы, которые пока что самовыражаются через задницу, и даже спекулянты-валютчики. У них тоже голова варит, их вполне к какому-нибудь счетному делу можно приставить… Эх, боюсь, вы там в своей Пятерке не всегда бережно к мозгам относитесь.

— Конечно, круглые мозги катаем, квадратные таскаем. — не удержался я от выпада. — Известно, мне, товарищ полковник, что вы у себя в ПГУ несколько свысока к Пятерке относитесь.

— Брось. Вот ты, капитан Фролов, умный и образованный, а там ведь трудишься… Ладно, с началом разобрались, теперь перейдем к концу. Исследовательские учреждения, которые я курирую, во всяких направлениях работают, подчас самых неожиданных. Прямо, оторопь порой берет. Короче, одной группе позарез потребовалось именно то, что вы отнимаете у своих подопечных. Литература по мистике. То есть, понимаешь, не всякие там байки, от которых дети пукают со страха, а мистические учения в изложениях самих создателей, продолжателей и дружественно настроенных комментаторов. Это я тебе передаю слова одного умного человека.

Отбарабанив чужие слова, полковник удовлетворенно откинулся на спинку стула, который натужно скрипнул.

— Но это же имеется не только у нас. И ваш «умный человек» с таким фактом должен быть знаком. Большие собрания в Ленинке, в ленинградской Публичке закрытый каталог Антокольского…

— Все так. Но там только дореволюционная рухлядь. А ведь книги и рукописи по мистике появлялись и после семнадцатого года, как за бугром, так и в самиздате. Особенно по некоторым ее течениям, так сказать, живущим, где сих пор мысль кипит.

— Понятно, каббалистика, суфизм, санкхья-йога, махаянский буддизм, теософы-антропософы всякие, рерихнутые… А где мысль кипит, там и Пятерка…

Я снова вспомнил Фиму Гольденберга, сдававшего вместе со мной экзамены на восточный факультет. Вот человек, который даже в восемнадцать лет свободно читал и кое-что понимал в каббалистических опусах «Зоар» и «Эц Хаим». Как-то мы с ним давно не встречались. А ведь если встретимся, так струхнет он…

— Недели вам хватит, Фролов? Учтите, к основным текстам надо чиркнуть разъяснительные писульки, особо древние мудреные темные сочинения, пожалуй, стоит и отбросить. В общем, чтоб было все и козлу понятно.

Несмотря на свое бережное и внимательное отношение к мозгам полковник Сайко приказ отдал-таки солдафонский.

Я вернулся в свой кабинет от этого гуманиста-бериевца и крепко призадумался. Что ему все-таки от меня требуется? Для начала надо выложить конфискованные материалы из сейфа на стол — все то, что еще не отправилось в архив или топку. Вскоре столешницу устелил толстый бумажным слой, «расползлись» тусклые неряшливые буковки, пропечатанные на раздолбанных машинках или переснятые на ксероксах, где было под завязку дефицитного порошка Cannon.

Попробуем сузить задачу. Восточные учения лучше не рассматривать, ввиду недоступности мне санскрита, китайского и прочих тарабарских языков. Также отбросить визионерство, прорицательство, стигматизм, спиритизм, экстрасенсорику, йогу, колдовство, то, что можно назвать практической, бытовой, иррациональной, антиинтеллектуальной мистикой или попросту магией.

И все равно я не в курсе, кому и что именно требуется. Кроме того, сейчас на скаку придется вникать в дотоле малопривлекательный для меня материал. А в моем столе еще куча оперативных дел. Я потыкал завистливым взором своего товарища по служебной площади Пашу Коссовского, у которого не было никаких проблем со сверхъестественным миром.

Тут тренькнул телефон, и непосредственный начальник зазвал меня к себе. Так-то оно лучше, может что-нибудь прояснится.

— Ну, чего там тебе Сайко наплел про нас? — майор Безуглов прищурил левое око. — Небось, делал всякие намеки, что мы интеллигенцию зажимаем, а он ее напротив раскрепощает?

— Ничего серьезного в наш адрес, товарищ майор. Ну, может, хилые происки. Товарищ полковник мистической литературы захотел. Наверное, ничего таинственного в этом нет. Возможно, коллеги из ЦРУ и Моссад создают шифровки с помощью оккультных терминов и знаков. Или, может, западники кропают дезинформацию по нашей стране с помощью каких-нибудь потертых прорицаний из Нострадамуса или Альберта Великого.

От слова «Нострадамус» майор скептически скривился и зажевал где-то конфискованную «ригли сперминт».

— Ценю тебя за фантазии, Глеб. Полковник Сайко — из четырнадцатого отдела. Это — разработка технических или, допустим, химических средств для проведения тайных операций. Усек?

— Усек. Яды без вкуса и запаха. Препараты, которые вызывают жгучее желание выпрыгнуть в окно и освежиться свободным падением. Ручки-пистолеты. Линейки-пулеметы. Сливные бачки — фугасные заряды. Носовые платки, они же взрывные устройства, — достаточно сморкнуться, чтобы голова улетела. Также в меню легко распыляемые наркотики типа «озверина», от которого свирепеют и показывают зубы даже бабочки, а у старичков встают торчком давно увядшие члены…

— Ну, хватит, хватит эрудитничать, Глеб… Короче, если наша Пятерка напоминает инквизицию со всеми ее плюсами и минусами, то четырнадцатый отдел ПГУ — колдунов и ведьм. А теперь, значит, им еще и мистика понадобилась… Ладно, работай. Указания Сайко выполни в первую очередь, оказать ему помощь мы обязаны по приказу с самого-самого верха. Однако и свои основные дела не запускай. Пусть этот румяный алкаш соизмеряет свои потребности с нашими возможностями. Вот тут у меня еще одна головная боль — надпись в туалете: «Ленин -поц». Если бы было начирикано: «Ленин — мудак» или «Ленин -козел», тогда бы этим занималась Двойка. А так налицо почерк сиониста.

Когда я уже собрался на выход, на стол легла тень. В кабинете у Безуглова сконденсировался еще один офицер. Дотоле незнакомый.

— А, кстати, — не слишком бодро произнес майор,-познакомься, Глеб Александрович. Это капитан Затуллин, Андрей Эдуардович. В основных делах как раз придется с ним контактировать… Кстати, не попить ли нам втроем чайку за помин души товарища Сталина. Сейчас звякну Маше, если еще не смылась, пусть сообразит нам файв-о-клок.

Мне этот черноволосый красавчик Затуллин сразу не понравился. До того даже как рот раскрыл. А потом он еще и раскрыл:

— Ну что, вместе будем давить жидомасонов, Глеб Александрович?

Ага, от арийца и слышу.

— Клопов, тараканов, жидомасонов… Слушайте, вы раньше не работали в санэпиднадзоре? Какая-то у вас терминология санитарная.

— Ну и шутники вы оба, — молвил, глядя на нас, грустный Безуглов. Тут вмешался звенящий телефон, и майор принялся громко и нудно объясняться с кем-то по поводу месячной отчетности, занятно прикрывая своей усатый рот ладошкой. А мы с Затуллиным тем временем дули чаек, приготовленный расторопной Машей. По стреляющим девичьим глазкам я заметил, что Андрей Эдуардович ей приглянулся. От этого мои неприязненные чувства только разбухли.

— ПГУ с сионизмом борется гораздо активнее, чем мы,-напомнил Затуллин, — вот, например, информация, распространенная по каналам палестинского агентства, что евреям принадлежит семьдесят процентов всех газет в США.

Мне было плевать на палестинское агентство и американское еврейство, но хотелось перечить этому напористому типу.

— Меня, начиная со школы, учили, что все газеты в США принадлежат буржуйскому классу, господам в штиблетах, исключая, конечно, пролетарскую «Дейли Уорлд». Кроме того, очевидно, что в нашей передовой социалистической стране сионизм встречается гораздо реже, чем в западном мире.

— Я смотрел некоторые ваши дела, Глеб Александрович, и у меня создалось впечатление, что вы как-то не ощущаете сверхзадачи.

Похоже, парень все-таки из надзорной службы, прямо роет землю носом, выдавливает себе экологическую нишу.

— А вы что ощущаете, Андрей Эдуардович, между нами, капитанами, говоря? Обогатите мое сознание, которое еще менталитетом зовут.

Несмотря на то, что я выпрындывался, Затуллин был собран и внешне не обидчив.

— В том, что зовется менталитетом, всегда присутствует этакое темное пятно, образ врага. Он не только мобилизует нашу энергию, но и заставляет прибиться к стае, к хору, получше чем какой-нибудь положительный лозунг.

— Ну чем вам не приглянулся вражина в темном обличии помещика-капиталиста, у которого толстое трясущееся пузо, большой цилиндр и рябчик в зубах застрял? — поинтересовался я откровенно ехидным тоном.

— Старо. Ну как можно со слюной на клыках ненавидеть Маккартни, Диснея или Форда? Все они являются капиталистами, но если нам удается овладеть их продукцией, мы писаем от восторга. Нет, неприятель должен являться таинственным непонятным заговорщиком, принимающим любой вид. Он в принципе может быть забугорным капиталистом, но еще скорее директором твоего завода, который выдает тебе крохотную зарплатку, плохим докторишкой, что оттяпал тебе своим кривым скальпелем не тот член, продавцом, который после двухчасовой очереди швырнул тебе в рожу гнилым помидором. Этот враг всегда там, где тебе устроили тошниловку, где тебя опустили. Вся твоя злая энергия будет сконцентрирована, и когда тебе покажут на кого-то пальцем и скажут: «Вот он, возьми», ты — возьмешь. И никакой вины не почувствуешь.

— Да, Андрей Эдуардович, вам бы психологом работать и давать советы пациентам: «Для снятия нервного напряжения найдите кого-нибудь послабее и врежьте ему по соплям.»

Впрочем, тут шуточками не отделаешься. Злюка Затуллин, действительно, глубоко пашет. И он, по-моему, заведенный и зацикленный. Очередной чертов солипсист, для которого все людишки кажутся игрушками на столе. Мне все-таки надо быть осторожнее.

— Итак, Андрей Эдуардович, вашего вредного микроба долго сочинять не надо. Это человек со шнобелем, иудей, он же жидомасон, который всегда и везде. Он подгадил всем, начиная с египетского фараона и царя Навуходоносора. Поэтому согласен поддержать лозунг: «Руки прочь от Вавилона». И наверняка какой-нибудь сионист поставил вам кол по математике в пятом классе, за который вас выпорол папуля примерным образом.

Затуллин поерзал на стуле, как будто выпоротая задница до сих пор болела. Потом опять зазудел на полном серьезе, и я окончательно понял, что это у него не легкий засок, а настоящий маньяческий пунктик. Одержимость. В нем просто бес сидит.

— Глеб Александрович, у нашего государства вскоре возникнут трудности, связанные с нехваткой дешевых ресурсов, а также в области передовых технологий. Из-за этого могут сдетонировать и другие сферы, вплоть до обороны. Нам нужен враг и умение направлять протест в его сторону.

— Так, — вмешался майор, — чай попили, стали теории разводить. Сходите покурите, после чего, капитан Затуллин, пожалуйста, ко мне, а Фролов — марш на свое рабочее месте. Или, тьфу… вали, Глеб, домой, самое время мозги остудить.

В курилку гость зашел первым. И заталдычил первым.

— Я не против евреев, Глеб Александрович. Все-таки и Карл Маркс из них, и очень многие участники Октябрьской революции.

Я, конечно, заметил подкол в его словах. Может, это новое веяние? Ведь если в нашем государстве все пойдет вкривь и вкось, то отвечать в конечном счете придется Карлу Марксу и деятелям революции. Затуллин был не просто зацикленным, он нюхал ветер каких-то перемен, явно симпатизировал мне и ждал понимания. Наверное, в этот момент я и решил во что бы то ни стало прорваться из Пятерки в ПГУ, даже если придется таранить стену лбом. Ведь в желанном ПГУ все должно было оставаться в рамках классической междудержавной борьбы еще много долгих лет.

— Вы попали пальцем в лужу, товарищ коллега. Карл Маркс был выкрестом, то есть беглецом от кагала, и бывших соплеменников на свой дух не выносил, как типичных представителей капиталистического духа. И в революции не все так. Латышей числилось в России в пять раз меньше, чем евреев, а пленных немцев с австрийцами да всяких заезжих китайцев было всего-ничего, но из них составлялись элитарные части Красной Армии. Вообще, в любом потрясении инородцы углядывают свой фарт и возможность вылезти… И хватит о жидомасонах, до чего они мне осточертели… Андрей Эдуардович, вы боксом занимались?

— Нет, только самбо.

— Тоже сойдет. Вот идеал нашей работы. Схватка серьезных хищников, достойных противников, борьба противоположностей, непримиримая борьба, потому что всем нужно одно — почетная победа.

Я ласково улыбнулся, занял боксерскую стойку и сделал ложный выпад в сторону капитанской физиономии. Он дернул наверх руки, и тут я влепил левой ему под дых, в нервный узел. В треть силы, конечно. Но у него перехватило дыхание и рожа скукожилась. Я улыбнулся еще нежнее.

— Вот так, примерно. Схожая шутка за вами. Надеюсь, будем друзьями, перейдем на «ты». Ну, согласен, Андрей?

Я протянул руку. Он с помощью глубокого вздоха расправил смятое лицо, и мгновение помедлив, протянул свою. В момент пожатия его ладонь перешла на захват. Затуллин сноровисто вывернул мою руку и оказался у меня за спиной. Пришлось ткнуть его локтем в ливер, чтобы кончил «шутить». На этом поединок прекратился — и вроде бы Затуллин остался собой доволен.

Из курилки я отправился собрать вещички в свою комнату. В нашу, — я по-прежнему делил служебную площадь с Пашей Коссовским. На его половине, несмотря на позднее время, присутствовала «клиентка».

Бабенка годам к тридцати. Глаза, нос, уши, волосы и прочие детали выдавали семитское происхождение — мне такие женские наружности никогда не были в кайф: я любитель арийских черт лица и белокурой масти.

Однако фигурка меня околдовала. Даже пока она сидела, а я проглядывал линию ноги, в чем мне помогал модный тогда передний разрез юбки. А затем «клиентка» по команде Коссовского: «Ладно, гражданка Розенштейн, вас мне хватило на сегодня,»— поднялась со стула и я смог оценить ее целиком. Какая-то порода чувствовалась и в очертании животика, и в соотношении талии с попкой, и в хрупкости коленок. В общем, меня обуяло, промелькнули соответствующего рода фантазии, однако я непорядок быстро развеял и разметал мощным внушением.

«Клиентки» — это не женские особи, это материал, это работа. Не хочет же скульптор трахнуть изваянную им девушку с веслом. Тем более за моральной стойкостью сотрудников в Пятерке следят строго.

На всякий случай я вызвал образы нескольких дам, которые были мне вполне доступны. Естественно, светлый образ жены Надежды постарался отогнать, он мог только повредить ввиду отсутствия талии.

Шесть лет назад, когда мы с ней начинали, эта пухлая кукла со столь многообещающим именем приманила меня своей безотказностью и некими отблесками моего белокурого идеала. Я был довольно голый студент-четверокурсник, проживал вместе с мамой-лимитчицей в огромной коммуналке, где сортиры были шикарнее, чем комнаты. А тут и квартира без предков, которую моя любимая снимала на родительские денежки, и широкая кровать «Ленин с нами» и, конечно, жрачка-супер. Пять лет тому, как Надежда окончательно поймала меня на живца в виде своего папы-генерала и скрутила узами брака. Тестюшка дорогой оказывал весомое содействие при получении очередного звания, плюс все такое материальное. Например, помог моей мамаше вернуться обратно в Свердловскую область и купить там приличный дом. Ей хорошо на природе, да и Надюхиных глаз не мозолит.

Недели через три после нашей свадьбы уродились близнецы Константин и Матвей, в честь Константина Матвеевича прозвали их. Они в тестя-генерала с малых лет развиваться стали, круглоголовые, толстощекие, книжками мало интересующиеся. Носятся как две бомбы по квартире, все крушат. Кукла моя еще больше опухла и стала уже напоминать игрушечного поросенка. Кроме того развилась у нее неприятная привычка — не реагировать на мои сексуальные усилия. Смотрит она на тебя, старающегося, пустыми педагогическими глазами, отчего конечно, всякое влечение к секс-труду быстро пропадает. Когда я стал на сторону захаживать для опустошения чресел, генерал об этом на удивление быстро прознал, но повел себя тихо, даже дочурке не напел.

«Главное, Глеб, чтоб семья была, — сообщил он мне при доверительной выпивке, — Надька при муже, ты при жене, ребята при батьке, ты при Госбезопасности. Шали, но в меру. Чтоб никакого постельного героизма. И самое важное, обойдись без шашней с „клиентками“. Ценю ведь я тебя, Глебка, на меня характером похож, словно сын мне, такой же боец, опора страны.» И, кстати, я с последними его словами вполне согласен был. Если не на мне страна держится, так на ком же?

Все эти кинокадры пронеслись передо мной, как перед одиночным зрителем в панорамном кинозале, после чего я спокойно собрал вещи: что положено — в сейф, остальное в шкаф или в кейс. Накинув плащ, попрощался с Пашей, который бумажки дописывал, и мимо постов направился к выходу.

«Жигуленок» я обычно на улице Воинова оставляю, у Дома писателя, чтобы сослуживцы не догадались, что я на тестевском подарке катаюсь. Ходьбы примерно минуты три — проветриваюсь заодно. Добрался я, в машину залез, мотор прогреваю, а глянул через переднее стекло — она стоит, гражданка Розенштейн. Подождала, значит, меня на Литейном и незаметно прокралась по пятам. Тут бы обогнуть ее и просвистеть мимо, но что-то профессиональное взыграло. Ведь вместо того, чтобы мне следить — следили за мной.

Я, приопустив боковое стекло, сказал ей:

— Вы, Розенштейн, как видно, о чем-то интересном спросите желаете. Это по вашему местоположению заметно. Маячить нам нечего. Так что садитесь в машину… несколько минут у вас имеется.

Она уселась без долгих разговоров.

— Несколько минут — это чтоб выкурить одну сигарету. Можно? — спросила она. Вот зараза, и голос в ее пользу говорит. Сочный такой, а не писк, как у моей женушки.

— Само собой. Не надо аск, гражданка.

Я достаю «Стюардессу», она — «Кэмел». Ни угощать, ни угощаться мне не резон. Так что каждый дымит своим. А радио шепелявит: «… высокие удои — это не только промышленная технология, но и бережное отношение животноводов к своим хвостатым подопечным…»

— Ну? — прекратил я паузу, которая, в общем-то была выгодна мне.

— Я не спросить, а попросить хотела. Мне суд грозит, а затем срок… или психушка. Вы не облегчили бы мою участь?

Примерно таким невзволнованным голосом спрашивают: «интересный мужчина, не угостите ли шампанским?» Но все равно бабское чутье у нее будь здоров. Там, в Большом Доме, дамочка старалась не глядеть на меня, я тоже на нее не пялился, однако она почуяла-таки любопытство с моей стороны. И сейчас в вечернем полумраке, луч уличного фонаря выхватывал ее ножку от сверхмодного короткого сапожка и далеко за коленку. Даже шубка распахнулась самым надлежащим образом.

Теперь надо отделаться парой фраз о квалифицированности товарища Коссовского, о гуманном советском суде, подождать пока догорит ее быстрая американская сигарета, и выпроводить вон. Но я некстати вспомнил Затуллина с его «образом врага» и, напротив, Сайко с его «бережным» отношением к филологам и даже спекулянтам-валютчикам, поэтому буркнул невпопад.

— Да-да, я помню рекомендации классика. «И милость к падшим призывал». Вы, наверное, филолог?

— Я врач-инфекционист, в Боткинской больнице работаю, гепатит лечу, дезинтерию, сальмонеллез.

— Ну, так и лечили бы себе запор с поносом, пробки в задницу вставляли бы, никто бы вас не тронул, не тридцать седьмой же, и не пятьдесят первый. А то ведь вляпались в такое дерьмо, что вам на своей работе и не снилось.

— У меня муж усвистал в Америку два года назад. Он -тоже инфекционист. Сейчас в Бостоне работает.

— Два года назад проще было. Ну, а вы-то чего, гражданка Розенштейн, заменжевались и отъединили свою судьбу от моторного супруга?

— У меня дед был старым большевиком-ленинцем, даже улицу в его честь прозвали. Папашу в том же преданном духе вырастил. Предки мои, преподаватели научного коммунизма, никуда бы не двинулись. Не могла же я их бросить и мчаться куда-то с Иосифом.

— Ясно, свободолюбивый муж Ося — ненадежный, батька с мамкой, хоть и доценты марксизма-ленинизма, все-таки опора. Ну, и когда вы встали на скользкую тропку антисоветизма?

— Отца год назад инфаркт скосил, на Запад не захотел, так уехал вниз. Я бы сейчас с мамой и дочкой, конечно, отчалила, но не пускают. Иосиф попробовал мне посодействовать через сенатора, который по таким поводам письма пишет Брежневу и в Верховный Совет. Но попросил, чтобы я собрала кое-какой материал через своих друзей-психиатров насчет пациентов, которые сидят в психушках из-за убеждений. В общем, я кое-что узнала из разных там разговоров, свои сведения передала через одного члена хельсинкской группы, у которого хороший контакт с Западом.

— Ясно, члена хельсинской группы по фамилии Зусман-Рокитский недавно отправили контактировать с мордовскими зэками, сенатор, который любит писать письма, именуется Джексоном и давно считается махровым антисоветчиком. А муж не преминул воспользоваться вами ненадлежащим образом и спокойно подставил органам госбезопасности. Чему они, конечно, обрадовались.

— Но если бы я могла просто сесть на самолет до Нью-Йорка, ничего такого бы не случилось.

— Просто только в носу ковырять, гражданочка. Каждый второй из отлетевших на историческую родину чешет сразу на радио «Свобода», в разные там исследовательские центры, а то и прямо в ЦРУ, и корчит из себя большого советолога, выкладывает все, что высмотрел и вынюхал на географической родине.

— Но сведущих в секретах среди отъезжантов как раз нет.

— Уважаемая дамочка, я всегда считал врачей-инфекционистов более искушенными людьми. Матерым аналитикам не нужны сегодня прямые сведения. Им достаточно косвенных данных, которые они дополнят снимками со своих спутников и результатами радиоперехвата со своих станций слежения.

Сигарета ее давно превратилась в пепел. Да и моя тоже.

— Мне не на что надеяться, да? — впервые в ее словах просочилась густая выстоявшаяся грусть-тоска.

Я должен был, конечно, сказать, что от меня ей точно ждать нечего, но в этот момент ее коленка случайно или специально коснулась моей руки, лежащей на рычаге коробки скоростей, и по мне прокатилась какая-то волна. Я не из породы шустрых кобельков, но эта пульсация скользко и тепло прошла по моему позвоночнику, затронув все необходимые нервные центры и выделив все необходимые гормоны. Поэтому вместо твердого отказа я нетвердым голосом произнес:

— Ладно, попробую что-нибудь сообразить. По крайней мере, узнаю, что вам грозит в натуре.

А потом я совершил вторую ошибку. Я не высадил дамочку из машины и не выбросил из головы как никчемное явление. Не поехал сразу к Зухре, знойной студентке театрального института, которая владела танцем живота и делала под тобой и на тебе все необходимые па. В этом случае гражданка Розенштейн навеки выпала бы из моего мозга да и позвоночника тоже. Вместо этих разумных действий я повез врачиху-инфекционистку под завывания Тынниса Мяги, жалобно просящего из радиоприемника «остановите музыку». Доставил прямо к ее дому, на Загородный проспект, тридцать два. Возле парадной прогуливались разряженая кудрявая девочка годков четырех, столь непохожая на моих близнецов, и старуха с крючковатым носом — видимо, внучка с бабушкой. Ребенок сразу бросился к гражданке Розенштейн, тут и козлу ясно, что встретились дочурка с маманькой. Они зашли в парадную и зажглись окна на четвертом этаже, а я все никак не мог тронуться с места. Потому что понял — серьезно влип. Я очень явно, словно жидкое вещество, ощутил силу, которая в этот момент меняла мою судьбу.

А ну в задницу эту силу… Как вот такой кудрявой девоньке в американских шмотках придется без мамаши, которая будет маршировать с метлой или лопатой по студеному мордовскому полю? Как придется самой мамаше, когда она приглянется гнилозубой лагерной сволочи и попадет в любовницы-марухи?

На следующий день я ненавязчиво взялся за Пашу Коссовского.

— Как ты относишься к дружбе между народами?

— Нормально, особенно на уровне койки. Но когда я работал в райкоме и организовывал вечера дружбы с черножопыми, то меня от их физиономий порой озноб пробирал.

— Ладно, ты же в этом не виноват. А вот та вчерашняя евреечка, ей что срок светит?

— Тебе, что, по вкусу пришлась Елизавета Розенштейн?.. Насчет срока — пенис его знает. Затуллин, тот, который вчера из Москвы пожаловал, смотрел папку Розенштейнихи и уже давил на Безуглова — мол, дело вполне на статью тянет. Дескать, центр хочет бодягу кончать и всех контактеров прикнопить. Мол, кое-кто и у нас, и на Западе неверно понял разрядку международной напряженности. Безуглов, кажется, не хочет доводить бабу до тюрьмы, все ж таки это муженек-эмигрант гражданке Розенштейн удружил.

— Ну, а ты-то как, Паша?

— Мне до фени. Все равно кого-то надо сажать. Почему не ее?

— Слушай, Паша. Затуллин торопливый слишком, он скоро поскользнется. Безуглов прав, любая посадка должна быть достаточно обоснованной, мы пока еще разряжаем международную напряженность и у Америки хлебушек приобретаем. У Розенштейн все в роду верные ленинцы — это тоже надо учитывать. Какой там главный компромат на нее?

— Показания врачей-психиатров о том, что она давила на них, требуя разглашения врачебной тайны.

— Пусть тогда Елизавета напишет, что занималась этим под давлением бывшего супружника, с которым не хотела и не хочет иметь ничего совместного, что он угрожал направить компрометирующие письма к ней на работу, что раскаивается об утрате бдительности, столь присущей ее дедушке и папе…

— Ладно, Глеб, допустим, она занималась «этим» под прессом, под членом и чем-то еще, ну, а мне-то какой прок ее отмазывать? Ведь могут и неприятности случиться.

Конечно же Паша помыслил в этот момент, что врачиха-инфекционистка меня «подмазала».

— А помнишь, Паша, ты брал по тридцать рэ у «Гостинки» диски «Блэк Саббат» и прочих групп, запрещенных ко ввозу в Союз, и тебя прихватили менты? Я уже через двадцать минут оказался в отделении милиции с бумагой от Безуглова, что ты находишься на важном задании и трогать тебя нельзя, иначе родине грозит ущерб. Мне тоже проку не было, но я думал, что мы — вместе, что мы надежные кореша.

— Ладно, хрен с тобой… Только зря у тебя головка встрепенулась на эту инфекционистку. С ней можно такую заразу нажить.

— Ты прав, хрен со мной, и это порой мешает.

С Безугловым мне самому пришлось толковать, естественно, не в прямую, а настраивая против Затуллина. Майору этот тип тоже не шибко понравился, поэтому Безуглов согласился, что либо мы Андрея Эдуардовича дружно облажаем, либо он нас всех обгадит. Через пять дней от Паши я узнал, что дело против гражданки Розенштейн прекращено, и все закончилось предупредительно-разъяснительной беседой.

2.

(Ленинград, 10 марта 1978 г.)

Все эти пять дней я подбирал материалы по мистике для полковника Сайко. Не знаю, насколько питательный бульон приготовил, но кое-что для себя выяснил.

Мистика родилась на стыке греческой философии с египетскими и шумеро-вавилонскими мифологиями. Деятельное участие в стыковке приняли фаланги А. Македонского; соответственно, в Александрии Египетской возникли гностические и неоплатонические системы Валентина и Плотина.

Эти два александрийских гражданина занимались устроением Всего, которое представлялось им в виде многослойного пирога, состоящего из ступенчатых эманаций Высшего Света, а проще выражаясь, из каскада энерго-информационных полей. Большая информация означает высокую энергию. Низшие поля — это тускнеющие отражения верхних. Верхние поля управляют низшими, однако чем ближе к донышку, тем все становится гуще, кислее и противнее. Последний слой, этакая ядовитая корка грязи — есть Наш Мир.

Когда появляются мощные религии, мистической философии, чтобы как-то уцелеть, приходится скрещиваться с ними. У мусульман то, что получилось, называется суфизмом, который, однако, из-за влияний соседки-Индии превращается в один из вариантов йоги, то есть в психическую гимнастику. У христианства — это Дамаскин, Эриугена, Эккарт, Николай Кузанский, Беме — начинающие каждый раз с начала и словно бы усмиряющие сами себя, наверное, потому, что находятся за пазухой у клерикалов. К тому же с семнадцатого века все лучшие западные умы предаются одной науке.

Получше сложились дела у еврейской мистики. Ей тоже приходилось делать много поклонов в сторону религии, однако придавленному иудаизму было недосуг ереси душить. В науку товарищей еврейской национальности до двадцатого века тоже не особо впускали, следовательно над конструкцией мироздания было кому поразмышлять со скуки. В итоге получился неразрывный каббалистический поток, все менее расцвеченный витиеватыми ближневосточными образами: «Сефер Йецира», «Зоар», «Эц Хаим» и так далее вплоть до ныне здравствующего каббало-математика Штайнзальца.

Однако и ныне мистика практически заканчивается там, где начинаются естественные науки. Даже кванты и нейтрино для каббалы — это грубые материи. А все наши грубые материи лишь крохи от потоков мощных энергий, просочившиеся через экран, что отделяет наш мир от высших измерений и после которого начинаются пространство, время, масса и прочие неприятности.

Сконструировать какое-нибудь архистрашное оружие с помощью любой мистической трепотни было бы, пожалуй, затруднительно. Уж не собираются ли в четырнадцатом отделе ПГУ вызывать ангелов или, например, демонов для интенсификации борьбы с мировым империализмом? Хотя чем черт не шутит. Ходит-бродит же успешно по всему миру призрак коммунизма.

На пятый день мозги у меня настолько завяли, что я решил проведать врачиху Розенштейн. Для проведения своей предупредительно-разъяснительной беседы. Подъехал к дому на Загородном, поднялся на четвертый этаж и звякнул в нужную дверь. Та распахнулась, вывалилась разгоряченным телом Елизавета, возбужденная и радостная, из квартиры подул гастрономический ветерок, сдобренный пьяными довольными голосами и подвываниями мистера Джорджа Харрисона. Все ясно, можно приступать.

— Гражданка, я по объявлению. Шатенка с ореховыми глазами ищет мужчину с яйцевидной головой и красной книжицей в штанах.

Узнав меня, она сразу как-то потухла, хотя своим любезным видом я не напоминал оловяного солдатика партии. Сразу скисла, как птичка, которая вроде бы уже полетела, а оказалось, что на ниточке.

— Напугались? А зря, Лиза. Из клетки вас действительно выпустили. Летайте на здоровье. Порхайте, парите. Если кто-то из ГБ попытается приблизиться к вам ближе, чем на сто метров, да еще с недружественными целями, его сразу проберут понос и сальмонеллез.

— У меня люди, — гораздо уже спокойнее, уже с заметным неудовольствием произнесла она. — Мы, конечно, должны еще с вами… как бы встретиться, все же я вас просила.

— Я тоже пока отношусь к категории «люди». Кроме того, встречаться со мной отдельно и смущенно вручать коробку сладеньких конфеток да бутылочку спиртного по имени «Наполеон» не требуется. Мое одолжение того не стоит. Оно стоит совсем другого.

— Ну, так чего же? — гордо вопросила она с нетерпением змеи, пытающейся поскорее избавиться от старой шкурки.

Да, эта дуреха явно не понимала, что я крупно рискнул из-за нее.

— Вы же написали на листочке бумаги, что вас, невинную и кроткую, попутали бесы в виде вредоносных друзей и нехороших мужей. Вот я и хочу понаблюдать, не принялась ли вновь виться вокруг вас всякая нечистая сила: демоны, инкубы, гомункулы и и прочие искусители. Вы разве забыли, что чекист — лучший друг любого человека?

— Но я не давала согласие на сотрудничество! — взвилась она.

— Прекрасно, сотрудничать со славной дочерью большевиков-ленинцев буду я.

Я уже двинулся по коридору, бросая по дороге свою куртку на вешалку.

— В какую дверь приглашаешь, хозяйка?

— Но я не знаю даже, как вас представить.

— Глеб, одноклассник. Ну не надо так растерянно смотреть — я ведь, как ни странно, тоже учился в школе. И у меня тоже довольно молодое лицо. Надеюсь, одноклассников у вас сегодня в гостях нет.

— В самом деле, нет, — было заметно, что несмотря на все страхи за свою общечеловеческую, а также женскую честь, ей нравятся импровизации и экспромты.

— И обязательно на «ты», Лиза. Иначе испортишь весь праздник.

Мы зашли в комнату, причем я пропустил свою руку у нее под локтем. Задымленная, горланящая, патлая, бородатая компания, на секунду сделав тишину, уставилась на меня.

— Это Глеб, мой одноклассник, — правильно сыграла Лиза.

— А это гражданка Розенштейн, которая всегда у меня списывала.

И тут я понял, что вижу неподалеку Фиму Гольденберга. С излишней длиной волос, как и все тут, но не с гитарою, не со стаканом, а с книжкой в руке.

— Фима, алтер шлепер, сколько лет, сколько зим! Хоть не в Эрец Исраэль, но все-таки с «Ликутей Тора» перед носом.

— А, Глеб — это ты? — несколько вяло отозвался Фима.

— Так вы Гольденберга тоже вызывали? — зашипела в среднее ухо Лиза.

— Успокойся, любительница фекалий, мы с Фимой не пересекались по служебной линии, а просто совместно проучились в триста восемнадцатой школе. Правда, он для получения пятерок сидел на передней парте, я на задней. И я совершенно не виноват, что он завалил экзамены на Восточный факультет, где по всей логике вещей нахватать «бананов» должен был я. Но с одной логикой вещей жили бы мы скучно словно в какой-нибудь Швейцарии.

— Ага, если он проучился вместе с Фимой, то, значит, не мог учиться с Лизкой и уж тем более давать ей списывать,-выступила какая-то поддатая личность с бородой типа метла, как у Фиделя.

— В одномерном мире живете, а еще пьяница, — сурово высказался я. — На самом-то деле может быть все. В этой жизни я учился вместе с Фимой, в прошлой — вместе с Лизонькой. В каббале это называется «гилгул». Товарищ Гольденберг меня понимает.

— Так вы тоже «аид», как я сразу не заметил эти висящие уши, — извинительно произнесла бухая личность. А Лиза вперилась в меня уже с тревожным недоумением. Видимо, она представляла товарища Фролова энкавэдистом с большим маузером, спрятанным где-то в мотне, а не востоковедом, знающим, что варится в голове Фимы Гольденберга. Когда я уже восседал по левую руку от доктора Розенштейн, уже принял «на грудь» и рассказывал свежий анекдот, за который у нас недавно терзали одного клиента, ко мне неожиданно подвалил Фима.

— Глеб, почему ты здесь околачиваешься?

— В твоих словах звучит ужас, будто я каменный гость. А я ведь живой, белковый, имею право присутствовать в любой точке пространства. К тому же ты слышал, я друг Лизы, свежий или несвежий, не так уж важно.

— Я знаю всех ее друзей и догадываюсь, кто ты. — глаза Фимы смотрели с напряжением, но голос стих до шепота. — Ты пришел из-за Иосифа или Зусмана, то есть ты работаешь на Большой Дом. Кто-то вроде тебя должен был появиться.

Тут уж впервые мне стало неуютно. Этот очкарик видит меня насквозь. Хотя есть и для него затемнения.

— Если взаправду, мой четырехглазый брат, то я здесь не из-за Иосифа или Зусмана, как ты выразился. А потому, что мне приглянулась Лиза, и я готов ради нее на… В общем, готов.

Он неожиданно согласился.

— Да, это так. Я несколько запутался. Выходит, ты не с «обратной стороны».

— Ладно, это со своими Ицхаком Луриа и Шнеером Залманом разбирайся, кто является полномочным представителем вампирской стороны «ситра ахара». Меня сейчас другое интересует: Лиза сейчас одна? В кроватном смысле этого слова.

— Вот тот мохнатый член у окошка с гитарой, Костя Сючиц, сейчас кантуется у нее, — с явной неприязнью к «члену» объяснил Фима. Однако я не имел ничего против гражданина Сючица, с его помощью мне предстояло отмазаться от Лизы.

И тут меня обуяло. Опять соблазн, впрочем, не тот, что заставил спасать докторшу. Однако, в случае ошибки он мог мне дорого обойтись. Вдруг Фима тоже работает на Комитет? Но я все-таки не удержался.

— Слушай, Ефим, зачем может каббала пригодится заведению, ну скажем, разрабатывающему оружие?

Реакция Гольденберга была неожиданной, надрывной.

— Началось! Уже началось. Ученый с глазами изо льда и именем, в котором звучит северный ветер, уже знает как открыть ворота в миры нечистых «клипат»…— Фима схватил меня за рукав. — Ты знаком с этим типом, Глеб?

— Не знаком и, надеюсь, не познакомлюсь никогда. Тем не менее, он, наверное, существует, и я помаленьку тружусь на него. Так, библиотекарская работенка. Подбираю литературу.

Тут громко заговорил, пытаясь попасть в центр внимания, какой-то довольно ухоженный кент спекулянтского вида. Он рассказывал о том, что разбухание производственных издержек и наращивание запасов выгодно нашим директорам. Что напротив им невыгодно внедрять новые технологии, ведь переоборудование предприятия приведет к срыву текущего плана и увеличению будущих заданий. Что амортизационные отчисления не тратятся на обновление техники, а втюхиваются в долгострой и незавершенку. Что страна держится за счет вывоза нефти, которая пока добывается дешево, а продается дорого из-за бузы на Ближнем Востоке. И что Союзу выгодно эту бузу поддерживать…

Смышленный парнишка. Но примерно то же самое, только обрывками, намеками и полунамеками выражали и наши сотрудники поумнее. К тому же, в отличие от нынешнего оратора, чекистам известно, как помешивать угольки на Ближнем Востоке и, напротив, подмораживать ситуацию в стране.

Я тем временем старался ощутить своим коленом ножку врачихи, облаченную в зеленоватый чулочек. Хотя понимал, что желание мое сродни зудящей коже, которую непозволительно расчесывать. В итоге, как говорится, вышел на контакт. Волна нахлынула снова. Конечно, в этом шуме-гаме не такая мощная, как тогда, в автомобиле, однако опять задела позвоночник и задние доли мозга. Между прочим, инфекционистка меня тоже почувствовала, но свой чулочек отдернула не сразу.

Я собирался предпринять что-нибудь более дерзкое, но тут произошли изменения на сцене. Личность, рассуждавшая о проблемах экономики, быстро наскучила публике и была загавкана.

— Иди ты в Америку со своими знаниями, — предложил умнику тот нетрезвый барбудос-барбос, который принял меня за «аида».-А мне все равно туда не попасть. Колумб тоже не просыхал и поэтому спутал Америку с Индией.

После чего последователь Колумба стал выступать сам. Стихи его начинались со строки: «Слушай, богиня, налей, Соломону, Абрамову сыну» и заканчивались словами: «Темницы рухнут и свобода нас встретит с кружкою у входа». А в промежутке его вирши напоминали бедуинские касыды, где, правда, коня заменяла бутылка «ноль семь» вермута, а описание доблестей родного племени замещалось воспеванием какой-то группы хануриков, начинающих принимать портвейн с семи утра. Да, наш андерграунд недалеко ушел от аравийского седьмого века.

Потом кто-то прочитал философскую поэму про две какашки, беседующие о величавом и непостижимом устройстве мироздания, причем за мироздание принималась унитазно-канализационная система.

Наконец мохнорылый Лизкин хахаль отважно забренчал на гитаре какую-то демонически-насильственную песню про мужественного клопа, который терзает по ночам мягкую белую задницу секретаря ленинградского обкома.

— Давай-ка снимемся отсюда, — предложил Фима. — Квартира коммунальная, но у Лизы имеется еще одна комнатка, там только бабушка с внучкой содержатся.

Мы демонстративно хлопнули дверью в самый разгар исполнения, что наверняка было воспринято мохнатым певцом как страшное оскорбление. Затем прошествовали по коридору мимо соседа, чей взгляд выражал лишь справедливое пролетарское презрение.

Во второй комнате действительно никого не было, кроме старушатины, клюющей носом у экрана, где бормотала программа «Время», и той самой кудрявой девчушки, которая вместо того, чтобы спать, выковыривала потроха из какой-то американской игрушки.

— Проходной двор тут устроили. Он-то кто такой?-спросила малявка про меня.

— Этот дядя тебе просто приснился, — выручил меня Фима.

— Ну тогда другое дело, — отозвался ребенок и снова стал оперировать игрушку.

А Фима занялся мной:

— Я очень опасаюсь, Глеб. Спустя пять тысяч семьсот сорок лет после сотворения мира состоится частичное «тикун килим», и очередная порция «ор хохма» вольется в «олам асия». «Клипат» попробуют ухватить эту добавку, особенно будут стараться самые нечистые из них.

— Ты куда-нибудь поступал после того облома на Восточном факультете, что-нибудь закончил, Фима? — как бы не по делу полюбопытствовал я.

— Как-то пил пиво возле железнодорожного института. Допил и думаю, дай-ка зайду. Зашел, даже поступил и, кажется, закончил.

— Все-таки ты технарь. Я, конечно, немного знаю каббалистический словарь, для меня это не птичий язык, но давай разговаривать более информативно. Значит, ты уверен, что недалек тот час, когда возникнут новые каналы, и крупная доза энергии может угодить к структурам, которые паразитируют на нашем мире?

— Да, примерно так, Глеб. Если эту энергию сграбастают темные структуры, то они еще раз попробуют привести наш мир в более удобный для себя вид. Людям, в итоге, от этого крупно не поздоровится.

У Фимы даже сейчас, в минуту треволнения, взгляд был отрешенный. Однако не такой, как у гэбэшного или армейского начальства, которое, отдавая приказы, смотрит куда-то поверх твоей головы и недвусмысленно показывает, что ты для него букашка, единичка и даже нолик. Фимин же взор все время хотел улететь куда-то ввысь, где все ярче и яснее, чем на земле.

— И, конечно же, ты считаешь советское государство земным орудием тех самых нечистых сил? — ехидно полюбопытствовал я.-Тревожишься, что вместо администрации правозащитника Картера переделывать мир будет ЦК КПСС?

— Да, Глеб, я действительно считаю советскую компартию более грязной и вонючей, чем американское правительство. Она точно впереди планеты всей по количеству дерьмовых дел. И в тоже время наша знаменитая партейка сама по себе — это ноль.

— А что тогда больше ноля? Съезд сионских мудрецов?

— Усвой, Глеб, что «клипат» гораздо ловчее шуруют, чем тебе кажется. Они не просто паразиты, лениво слизывающие энергию нашего распада и упрощения. Они повышают выделение нужной им энергии, когда кропают выгодные потоки событий, когда орудуют судьбами тех товарищей, чья сознательность осталась на растительно-животном уровне. Когда у нечистых «клипат» разбухает пузо от избытка уворованных сил, они перестают быть паразитами и делаются творцами. И тогда у них в полезных инструментах окажется не только Суслов и Хуссейн, но и любитель орешков Картер, вообще, кто угодно.

— Зло — понятие относительное, — попытался я отбрыкнуться от мрачной Фиминой шизии. — Упрощение и распад тоже необходимы, таковы законы физики и химии.

— Зло там, где одно существует за счет другого.

— Чего ты от моей скромной персоны хочешь, Фима? Зажилить и никому не давать литературу по мистике? Если надо, ее возьмут и без меня.

— Я не в состоянии вымолвить что-нибудь конкретное. Кроме одного — тебе предстоит как-то отличиться. Ты можешь стать рубанком темных сил или же вполне осветлишься. Но теперь, когда я тебя предупредил, не отдавай свою судьбу в пользование гадам, прущим с «обратной стороны».

— Ладно, Фима, уговорил. По-моему, того, что мы тут наболтали, достаточно не только для советского дурдома, но и для самой архизападной сверхдемократической психушки. Двинулись отсюда, иначе кое-кто подумает лишнее о нашем уединении.

— Ты кем станешь, когда вырастешь? — напоследок направил я девчоночке дежурный вопрос.

— Хирургом. Буду из тебя пули и осколки выковыривать.-уста младенца могли кому хочешь испортить настроение.

— Ну, пока, хирург. Когда снова встретимся, на жалей на меня хлороформа.

— На-ка «пять», — и малышкина лапка оказалась в моей руке.

Елки, я был растроган. Во мне шевельнулся отцовский фактор, хотя эта круглоглазая носастенькая девочка совсем не напоминала моих убойных близнецов и скорее смахивала на совенка.

Я отправился покурить на кухню, чтобы хоть немножко отдохнуть от Фиминых непонятных и настораживающих фраз, прежде чем присоединиться к дымному и визгливому хору в гостиной.

Там ко мне подскочила напряженная от негодования Лиза.

— Ты его вербовал, товарищ чекист, или он уже ваш?

— Уймись. Что за гэбэшный жаргон? Он не наш и не ваш. Кажется, это Фима пытался меня завербовать. Только не знаю, куда.

— Фимка — кретин. Нашел, перед кем проповедовать.

— Он, кстати, терпимее, чем ты. Увидел во мне промежуточную структуру. Между прочим, близится исправление духа, так называемое «гмар тикун», и двести восемьдесят восемь божественных искр «ницуцим» должны соединится в каналы, которые примут высший свет. Вот тогда и определится, кто чего стоит. Понятно?

Она явно решила, что я играю в кошки-мышки-гебешки. Я и в самом деле баловался, но за этим нарастало ощущение неуютности и чего-то неопределенно серьезного. А может просто случился обычный мандраж насчет того, что мой визит к даме выйдет боком в родном ведомстве.

— Я опасаюсь, что следующим в цепочке ваших клиентов окажется Гольденберг. И виновата в этом буду только я, — с театральной горечью в голосе заявила докторша.

— Не бойся за Фиму, бойся лучше за меня, я на более вредной работе, хоть и не получаю бесплатного молока. Кстати, дочурка у тебя классная. Мне б хотелось, чтоб вдобавок к моим малолетним бандюгам у меня появился такой вот детеныш.

Враждебный взгляд докторши немного смягчился и оттаял.

— Ну ты еще не знаешь всех ее подколов.

«И не узнаешь, поскольку больше не попадешь в мой дом,»-тут же добавил ее выразительный взор.

Разгоряченно появился мохнатый певец и кроватный сожитель Коля Сючиц, я же предусмотрительно отошел в сторону. Похоже предстояла внутрисемейная разборка на почве морально-материальных рассхождений.

— Мне надоела вся эта кодла непонятных людей.-напустился сожитель. — Почему нельзя было зазвать лишь Севу и Кешу с его подружкой?

— Ага, только тех скользких типов, с которыми ты делаешь бабки.

— Мои рваные бабки — это шмотки и харчи для всего твоего семейства, — уточнил Сючиц нарочито нудным голосом. — На мои рваные бабки слизывают крем с пирожных и вообще культурно отдыхают все твои многочисленные дружки. Или как их надо называть?

Она его за бабки полюбила, а он ее за уваженье к ним. Впрочем, сожитель явно уже не тащится от своей подружки и ее родных-близких-дорогих.

— Я тоже кое-что зарабатываю, — пыталась сопротивляться Лиза.

— Вот именно, кое-что. К тому же не сегодня-завтра тебя попрут со службы. Твоей больнице не нужны доктора, к которым прямо на работу приезжают «волги» с чекистами… Когда до тебя дойдет, что за половиной из твоих дружков следит ГБ? Рано или поздно они выведут Большой Дом на меня. Конечно, соображать головой — это тебе не анализ кала разглядывать. Ты понимаешь, что если они сядут, то сделаются героями, про них будут справляться Картер и Шмидт, их фамилии зазвучат по Би-Би-Си и «Голосу Америки», им начнет помогать фонд Солженицына… А я стану простым зэком-валютчиком… Ты что, подбираешь среди этих козлов своего следующего постельного напарника? Кто это будет — Фима Гольденберг с носом, прилипшим к книге, или Соломон Абрамович с лапшой в промокшей бороде?

Мне надо было, конечно, сдержаться, но рядом с Лизой я всегда делал глупости.

— Слушай, Константин, а почем сдаешь зелененькие?

Он резко повернулся на каблуках, не показав никакой пьяной развинченности.

— Вот этот фрукт, который одновременно учился в школе с тобой и Фимой, мне особенно не в кайф, — выдавил Сючиц, копя злобу и играя желваками.

— Все нормально, Константин. Не дрейфь, я не занимаюсь такими как ты, — и это было чистой правдой. Сючиц соответствовал профилю Второго Главного Управления. — Но мне в самом деле сдается, что вы с Лизой не слишком подходите друг другу. Имею я право на мнение?

Судя по тому, как бодро этот парень направился ко мне, права на мнение я уже не имел. Константин был свежее меня годков на пять, поквадратнее и выше на полголовы. Одним словом — атлет, который мог размазать меня в лепешку. Чтобы уцелеть, я должен был его покалечить. Это тоже не входило в мои планы. Однако мне немного повезло. Сючиц хотел, чтобы все выглядело поунизительнее и получилось побольнее, поэтому взял меня левой рукой за узелок галстука, чтобы врезать правой. Мне понадобилось всего два движения.

Моя ладонь крепко легла на его левую руку, а корпус резко сместился вперед и вниз. Через секунду Сючиц стоял на коленях, с некоторым недоумением щупая свою левую конечность.

— Мне кажется, не стоит продолжать, Константин. Давай прекратим эти мужские выкрутасы. Левая твоя ручка и так разболеется, это будет мешать работе, особенно «ломке» валюты. Кроме того, легким тычком колена я могу выложить все твои зубки на кафельный пол.

Сючиц не попер на меня, а с невнятным матерным бормотанием дунул из кухни. Лиза молча дымила «кэмелом» и сквозь табачную завесу не было видно ее глаз. Через минуту сожитель проскочил с сумкой в руках по коридору и раздался грохот разлетающихся выходных дверей.

— Почему ушел? Нет у нас еще культуры спора. Кулаки -разве это аргумент? — слегка поехидничал я.

— Ну, что там дальше по плану развлечений этого вечера?-бросила женщина несколько противно интонированных слов.

— Да, таким голосом могла бы разговаривать какая-нибудь серьезная инфекция… Лиза, я не идеализирую Соломона Абрамовича, но ведь Костя Сючиц — просто нечистая сила.

И тут Лизоньку прорвало, она заистерировала и уже ничего не могла скрыть.

— Хватить форсить, товарищ чекист. Не надо с натугой доказывать себе, что ты мужчинский мужчина. На самом деле ты -надувной шарик. Поищи сзади завязочку. Все, что ты числишь за собой — удовольствие распоряжаться чужими судьбами, приятную способность вызывать страх, и радость причастности к большому делу — вдуто в тебя Комитетом. Ты мнишь себя Санитаром, этаким Инфекционистом-Гигиенистом, который чистит великий сортир по имени СССР ото всякой грязи и заразы. Не только Сючиц, все мы — я, Фима, Соломон Абрамович — для тебя зараза. Но ведь оставь тебя без поддува, и ты быстро превратишься в сморщеную резиночку.

Дама явно не понимает, что карающему мечу вроде меня опасно и вредно быть мягким и отзывчивым. Что я рискую гораздо больше, чем она. Но сказать ей об этом прямо без намеков — это словно вляпаться в глубокое говно.

— Я вовсе не считаю, что все твои друзья защищают анальные права личности и обсирают родные просторы… Значит, ты хочешь, Лиза, чтобы я сейчас убрался? Чтоб больше никогда не возвращался ни в виде голоса по телефону, ни в виде образа на фотокарточке, ни в полном телесном объеме?

— Ты умеешь схватывать желания, этого не отнимешь.

— Тогда для верности моего отчаливания сопроводи меня до парадной. Это займет времени не больше, чем требуется на одну-единственную сигарету, особенно если воспользоваться лифтом.

Доктор Розенштейн, накинув в прихожей шубку, двинулась за мной следом. Распахнулась дверь лифта, а потом, ровно через три секунды движения вниз, я нажал кнопку «стоп».

— Что это значит? — она смотрела на меня, как на гнойную болячку.

— Это значит, что каждый человек хочет, чтобы его понимали.

Моя правая рука двинулась сквозь распахнутую шубку врачихи, между пуговиц на ее платье, ухватилась за какую-то мягкую шелковистую ткань и рванула. Сигарета спикировала на пол, но никакого истошного вопля не последовало. Вторая моя рука скользнула по оголившейся коже и остановилась там, где положено. Лиза была готова. В смысле — как женщина. Я врезался в нее и все вылетело из меня, как из открытого тюбика, на который наступили сапогом.

Она с полминуты приводила себя в более-менее благообразный вид, а я машинально поднимал какие-то пуговицы с пола и складывал себе в карман.

— Ну все, — подытожила она, — отожми кнопку «стоп»… Или отойди, ты заслоняешь ее. Эй, товарищ чекист, отчего столбняк, я же рассчиталась с тобой полностью. Теперь все в полном ажуре, нарисуй очередную красную звездочку на фюзеляже.

— Можешь теперь заявить на меня. Меня заметут, а в зоне такого, как я, обязательно укатают. Вот пуговицы предъявишь,-я протянул собранное на полу, — только милицию надо пораньше вызвать, чтобы успели кое-что на анализы взять.

— Хоть сделан из дерьма, а блеснуть хочется. — она почти что выплюнула враждебные слова.

Затем мощно оттолкнула меня — почему не пару минут назад, а только сейчас? — и отстопоренный лифт пополз вверх. Да эта ж баба выдоила меня, как вампир! В итоге получилось, что так называемый страж отечества, руководствуясь животной похотью и мелким самолюбием, увел гражданку Розенштейн от заслуженного наказания и использовал ее посредством фрикционных движений одного из членов своего тела… Дверь лифта распахнулась и Лиза направилась к дверям своей квартиры.

«Воля к Жизни больше чем жизнь,»— в голове вдруг возникла такая театральная фраза, возможно я озвучил ее губами. Здесь четвертый этаж — сойдет. Окно прорезало стену на один лестничный пролет ниже. Я, рванувшись по ступенькам, вскочил на подоконник, выслушал вопль Фимы Гольденберга: «Лизка, хватай его, дура!»— и высадил плечом первое стекло. Тут меня уцепили по крайней мере четыре руки — за плащ, полу пиджака, даже за шиворот. Я раскурочил ногой внешнее стекло, внезапно боль пробила мне пятерню, хватающуюся за раму и парализовала силу мышц — это помешало совершить бросок вперед. И следом четыре руки дружно скинули меня назад. Я еще пытался подняться и устремиться навстречу морозной заоконной атмосфере, однако что-то сотрясло голову. Белесая муть пролилась в череп, как молоко в стакан, и я отключился.

Когда я продрал глаза, то первым делом увидел, что девочка, похожая на кудрявого совенка, держит меня за липкий от крови палец.

— Слушай, круглоглазая, тебе давно пора спать, — сказал я еще каким-то далеким голосом.

— Я же говорила, что буду выковыривать из тебя осколки,-напомнил киндер.

— Ну что за вечер такой. Вначале один уносится вон, как Тунгусский метеорит. Потом другой вываливается из окна, словно падающая звезда. — пожаловался кто-то и добавил недовольным голосом:— «Скорую» бы надо вызвать этому пикирующему бомбардировщику.

— «Скорую» не надо, — твердо засопротивлялся я, — зачем людей отвлекать. У меня каждый вечер такое приключение.

— Правильно говорит, — поддержал меня другой зритель, кажется, бородатый поэт Абрамыч. — Ведь в психушку утащат, на службу накатают, что, дескать, суициден ваш сотрудник, что шизик он неуравновешенный. Ты кем работаешь-то, Глеб?

— Палачом работаю. Люблю я это дело. Даже халтурку на дом беру. На люстре развешиваю висельников, в ванной утопленников делаю.

Собеседник оценил мое состояние.

— В порядке мужичок. Его башкой можно кирпичи колоть.

Я сел, одновременно поднося здоровую правую руку — у Сючица тоже одна правая уцелела — к волосам. Голова была мокрой и с одной стороны набухшей огромным шишарем. Это еще ничего, вместо головы могла вообще одна шишка остаться.

— Ты меня, Фима дорогой, приголубил?

— Да что ты, Глеб, — Гольденберг поправил очочки, — я и муху ударить не могу… Есть тут у нас борец с живой природой.

Лиза, стоявшая чуть поодаль, смущенно пожала плечами.

— Если бы там у подоконника не валялась доска, у меня бы ничего путного не получилось.

— Почему ж… если бы там кувалда валялась, у тебя бы еще лучше вышло. А вот Глебу повезло, что какой-то расхититель народного достояния потерял именно доску, когда в свою квартиру пилолес тащил. — объяснил Соломон Абрамович.

— Лиза, ну что, теперь уж точно ничья. Мир?-поинтересовался я.

— Салам, шалом и такая борьба за мир во всем мире, что мокрого места не останется, — добавил какой-то знаток смешных словечек.

3.

(Ленинград, весна-осень 1978 года)

Вернулся я домой за полночь, за рулем несколько раз мутило, чуть в столб не впилился. Гаишник какой-то пристал, но, завидев мое удостоверение, благоразумно удалился. Да, доктор Розенштейн влупила деревяшкой, во-первых, неумело, во-вторых, от души.

Надюха давно уже дрыхла, только буркнула носом, поворачиваясь на другой мясной бок.

— Откуда?

Хотел было сказать «с дежурства», но потом вспомнил, что на прошлой неделе именно так и набрехал.

— Да одного самиздатчика накрыли с поличным. По ночам, паскудник, на гектографе орудовал в коносаментном отделе порта.

Она отлично знала, что я вру. Но декор мы привыкли соблюдать.

А дальше пошла намазываться на хлеб жизни обычная тягомотина. Затуллин, несколько расстроенный, умотал в Москву. Очевидно, в своей надзорной инстанции он еще не был тузом. Ну и я, когда к тестю в Москву наведался, про Андрея Эдуардовича всяких гадостей наговорил, а еще просил помочь с переводом в ПГУ, на передний участок борьбы с гидрой мирового империализма. Дескать, смысл работы в Пятерке от меня стал ускользать.

— Зря ты за смыслом погнался, Глеб, — резонно отметил тесть. — В ПГУ и так народу полно, в затылок друг другу дышат. В общем, душно. Это везде так, где загранработа светит. Там я тебе ничем пособить не смогу, будешь чахнуть так же, как и на гражданке. А погореть в ПГУ можно в два счета.

— Все, что там делается, жизненно важно, Константин Матвеевич, и мне по нраву. Например, промышленный шпионаж. Мы ведь не в состоянии по научно-технической части со всем Западом тягаться. На позаимствованных у них достижениях у нас вся электроника держится.

— Достижение мы сопрем, да пока на конвейер поставим, да еще наше качество добавим, много ли от него толку останется,-оспорил тесть.

— А южное направление, — настаивал я, — насколько оно перспективное! Через юг, где нефть и мусульмане, мы можем весь Запад за яйца ухватить и свой нефтяной вывоз удорожить в несколько раз, как после арабо-израильской заварухи семьдесят третьего.

— Да только на этом южном направлении и обломаться — раз плюнуть. Мусульмане — это тебе не европейцы с их политесами. Сколько англичане намучились с афганцами и арабами, а? Для кощея Хомейни мы после Америки — дьявол номер два. У нас своя коллективность, у них своя, вот то и страшно. Не трепыхайся, Глеб. Председатель основал Пятерку, это его любимое детище. Бровастый будет слабеть, Председатель крепчать как самый умный, а Пятерка разбухать во все стороны. Работа здесь не надрывная, условия для твоего роста благоприятные, в Москву и так тебя переведем через годок. Ты только с подружками не переусердствуй, в этом деле не стремись выйти в стахановцы…

Однако я напирал, и тесть Константин Матвеевич, горестно вздыхая, согласился как-нибудь пособить.

— На свою головку, сынок, на свою…

Но я знал, что на свою головку найду злоключений и в Пятерке. Врачиха Лиза Розенштейн выматывала меня, как умела, причем делала это непроизвольно и бессознательно. Не раз я вспоминал, что слово «лиз» на научном языке означает распад, растворение.

После 10 марта докторша уже не пыталась отвертеться от меня. Что она питает ко мне какие-то теплые чувства, нельзя было сказать даже с большой натяжкой. Мое полувыпадение из окна Лиза даже не посчитала приступом совестливости у лютого опричника. Лишь неким изъязвлением гордыни и испражнением самурайского комплекса. Дескать, последним способом достижения хотя бы моральной победы над врагом у приверженцев бусидо является публичное харакири.

Но я Лизавету все-таки заинтересовал. И в кое-каком плане теперь заменял сбежавшего от хлопот Костю Сючица. Ну, а она мне — всех баб без исключения.

Те секс-волны, которые пробирали меня при первых прикосновениях к Лизке, значительно ослабели, однако биологическое притяжение — какие-то феромоны-аттракторы, память от предыдущих воплощений? — непреклонно укладывали меня в кровать именно к ней.

Заброшенная Надюха регулярно нынче ходила «за спичками» к соседке, а вернее соседу с первого этажа, ветерану-подводнику по имени Василий, которого в сорок лет списали «за борт», на пенсию. Несколько лет назад, когда он вылезал из своей субмарины, его смелую башку примял неурочно упавший люк. И с тех пор вся сила из-под фуражки уходила в «корешок», которым бравый моряк обслуживал всех жаждущих дам из нашего и соседнего многоквартирных домов.

Виталию Афанасьевичу Сайко я предоставил все, что насобирал и откомментировал на мистическом участке своей работы. А где-то пару месяцев спустя он высвистал меня к себе и задушевно сказал:

— Одному дедуле из специнститута, который с удовольствием забрал все твои откровения, теперь понадобились консультации. Переводчики с любого языка, сам понимаешь, у нас имеются, но это роботы, натасканные на технические, военные и прочие современные тесты, они не улавливают многозначия темных мистических слов. Обращаться же к сторонним востоковедам из университетов и Академии Наук нам не резон. Они могут неверно понять наши предложения, да и нам придется каждого знатока подолгу проверять на предмет возможной неверности, то есть утечки информации. А ты все-таки свой специалист.

— То есть, ручной и карманный… Рад стараться, только вам надо договориться с моим начальством, чтобы оно перераспределило силы. А то ведь у меня в ящике дела, которые пылиться не могут. Например, по поводу надписи в сортире: «Ленин — поц».

С моим начальством Сайко согласовал переброску на другой фронт. Последним из командиров, скрипя сердцем, сапогами и другими деталями, дал свое майорское добро Безуглов.

Специнститут КГБ гнездился в одном из домов стиля «модерн» на Петроградской стороне. Воздвигал его какой-то чудаковатый купец, который, видимо, с бодуна, почитывал фольклор и прочую лабуду. Поэтому нанятый им архитектор старался подражать снаружи готическому замку, а внутри кносскому лабиринту с добавлениями из сказок про Кощея. По крайней мере, из этого здания самостоятельно, да еще живым, я никогда бы не выбрался. Однако внизу, возле поста, оснащенного телемониторами, меня встретил человек в белом халате, отличающийся крепким телосложением, — похоже, работник двойного назначения,-который и проводил к тем самым ученым, коим я потребовался.

Научная общественность встретила меня в просторной лаборатории со сводчатым потолком и колоннами «а ля фаллос».

При взгляде на главу проекта я сразу освежил в памяти прорицание Фимы — глаза «как лед», а в имени звучит северный ветер. Действительно, доктора наук звали Бореев, что напоминало о полночном студеном ветре Борее и всяких гипербореях. К тому же один его глаз был выцветшим бледно-голубым, то есть ледяным. Впрочем, второе око оказалось вполне насыщенного цвета, а сам мудрец — щуплым, малость сгорбленным, заводным и немало напоминающим артиста Милляра в роли бабы-яги.

В лаборатории, заставленной терминалами, принтерами, какими-то малопонятными приборами, — как мне показалось, геофизического назначения, — ничто не говорило и даже не нашептывало о мистике.

— Ну как, удивление есть? — поинтересовалась «баба-яга», — что людям вроде нас понадобилась мистическая литература?

— Мистика учит нас ничему не удивляться. Допустим, сейчас дунет ветерок, и вы вместе со всей этой аппаратурой превратитесь в колдунов, демонов, чертей с котлами, и так далее.

«Баба-яга» поняла, что я шучу и приветливо осклабилась.

— Вы — геофизики? — решил выяснить я.

— По профессии — да. Если точнее, мы занимались естественными магнитными полями…— Бореев, разведя руки, как бы погладил линии земного магнетизма.

— И вдруг вы решили, что в разных талмудах промеж всяких нелепостей об эманациях некой высшей энергии, обнаружатся верные сведения о прежнем положении магнитного полюса или нахождении магнитных железных руд?

— Мы решили, молодой человек, что рассуждения об эманациях высшей энергии не более нелепы, чем какие-нибудь новомодные физические гипотезы о суперстрингах, — вежливо осадил меня ученый Бореев.

Я постарался легким кашлем выразить свое недоумение при изречениях столь далеких от правоверно-диалектического материализма. Я обязан был это сделать. «Баба-яга» бдительным ухом заметила мое натужное покашливание.

— Полковник Сайко говорил мне, что у вас имеется масло в голове. Это приятно. И кроме того, вам можно доверять. Что тоже немаловажно… Ведь наша работа носит не только научный, но вдобавок идеологический характер.

— Так вот, капитан Фролов, советская коммунистическая идеология еще не сформировалась, — это произнес не Бореев, а один из его помощников, видимо «зам. по идеологии». — Кое-что сделал Маркс, кое-что Ленин, Сталин, но все это годилось для задач своего времени и осталось, так сказать, лишь в виде символов веры. Но есть то, что глубже догматов…

— У кого есть? Не хотите ли сказать, что некоторые партийные идеологи дома вещают одно, а на работе другое? Одним, значит, палочка от мороженого, другим сладкое эскимо?-напрямую атаковал я.

Мне пришлось это сделать, потому что я все время думал, кому попадет за дерзкие «идеологические» слова. Мне — за то, что слушаю, или им — за то, что говорят.

— Мы ценим чувство юмора, — солидным голосом заявил Бореев. А помощник опять давай бубнить свою «крамолу»:-Советская идеология еще только созревает. Это как бы крем, который пока сокрыт коркой из догм. Новая идеология фактически зародилась после поражений первых лет войны, когда власть догматизма в нашей стране начала слабеть. Тогда мы, наконец, смогли мало-помалу организовывать победы, делать ядерное оружие, ракеты, атомные станции. Сейчас же настало время для прорыва скрытой советской идеологии к свету. Ключевое слово в ней — гармония. Та гармония членов и органов, которая существует в здоровом теле. Это, разумеется, пока лишь идеал, далекий от жизни.

Между прочим, понятно, почему «крамолу» изливает именно помощник Бореева. Если я окажусь более зашоренным, чем им хочется, то руководитель проекта сможет сослаться на острый приступ шизофрении у своего подчиненного.

— Вы имеете в виду ту гармонию, которой может похвастаться любой пчельник, термитник или муравейник? — решил высказать я здоровый скептицизм.

— Молодой человек шныряет мыслью по древу, начало нашей совместной работы действительно связано с изучением ориентации термитов в магнитном поле Земли, — довольно одобрительно произнесла «баба-яга». — А вообще, природа едина, капитан Фролов. От биологического до социального один шаг.

— Почему вы такие раскованные? — не смог удержаться и стал выведывать я. — Что-то вы мне больно доверяетесь со своей внутренней или как там ее, заднепроходной идеологией.

Помощник откликнулся странной фразой.

— Мы вас уже проверили. Вы — подспудно наш человек… только покамест не смогли надлежащим образом оформить собственные мысли. В основном ведь вы согласны с нами? Да или нет? Отвечайте правду.

А почему нет?

— Ну да, как же мне с вами не согласиться.

— Ответ правдивый, — подтвердил один из лаборантов, глянув на монитор, который расцветился колонками цифр.

Вот это действительно интересно. Проверка на детекторе лжи?

Бореев был заметно обрадован удивленным выражением, прилипшим к моей физиономии.

— Капитан Фролов, кто-нибудь из ваших «клиентов», скажем, повернутых на мистике, вещал о сроках поступления в наш бренный мир новой дозы энергии или о некой замечательной двери, которая вот-вот должна открыться?.. Они ведь часто изрекают необычные вещи, эти ваши клиенты, поэтому их и принимают за психопатов, вредящих общественному благоразумию…

Да, я, наверное, разделяю взгляды профессора Бореева, но мне не хочется, чтобы эта компашка догадалась о Фиме, а значит о Лизе, о «совенке»…

И я как бы закрыл экраном не подлежащий разглашению фрагмент своего жития-бытия. Накинул темное покрывало и перекрыл свет. Наверное, у меня получилось.

Бореев испытующе глянул на лаборанта, тот на свою аппаратуру и пожал плечами.

— Неблагоприятный спектральный ответ, нам нечего анализировать, Михаил Анатольевич.

То-то. Неожиданно я заметил, что торчу под двумя очень толстыми кольцами, от которых убегает множество проводков. Тоже мне подопытного кролика нашли, бесплатную обезьяну. Я поспешил сделать несколько шажков вперед, поближе к нормальным людям.

— Как сказал полковник Сайко, неделю вы в полном нашем распоряжении, потом еще уделите дней пятнадцать в течение двух месяцев. — напомнила «баба-яга».

После этих подозрительных колец мне хотелось определенности.

— Так, товарищи, чего бы вы от меня хотели? Чтобы я пел, танцевал, колотил в бубен? Или, чтобы сделал доступной для спецназовцев лурианскую каббалу?

Бореев нетерпеливо отмахнулся сухой ладошкой.

— Это потом, в следующие пятнадцать дней. Вначале мы бы предложили вам участие в одном эксперименте… Недельное и непрерывное.

— Но я не заменитель импортной обезьяны, призванный сэкономить валюту. Вам придется кое-что объяснить.

— Ладно, согласен, обезьянок нам и так хватает, — Бореев взял меня под руку, и мы стали прогуливаться, как старый добрый профессор со своим любимым учеником где-нибудь на газонах Оксфорда.

— Друг мой, капитан Фролов, как я уже упоминал, возглавляемая мной группа долгое время занималась сообществами высокоорганизованных насекомых. Некоторые их виды демонстрируют прямо-таки потрясающие способности — ориентация на местности, уклонение от опасностей, подготовка к неблагоприятным погодным условиям и природным катастрофам…

В своей прогулке по лаборатории мы двигались мимо стекляных ящиков с сотами или гнездами, где шестерили пчелы, осы, муравьи, термиты и прочие твари, чующие катаклизмы. Мимо прикрытого крепким плексигласом лабиринта, где бегали умницы-крысы. Мимо огромных, освещенных мощными разноцветными лампами аквариумов, где сновали пестрые рыбки. Мимо небольшого террариума с медитирующими кобрами и ленивыми гюрзами. Мимо клеток с грустными собаками и вольеров с бабуинами, что сношались, не ведая греха.

— …Состояние магнитного поля, — вернее, магнитогидродинамические шумы, так называемые шипения, свисты, гудения, — вот что было ключом к этим поразительным способностям. Благодаря МГД-шумам насекомые чувствовали удаленные во времени и пространстве явления, начиная с землетрясений и кончая военными действиями. Причем, как правило магнитные шумы не имели привязки к естественным токам земной коры или атмосферы. Так появился фактор Икс, который позднее превратился в Ф-поле, ПОЛЕ СУДЬБЫ…

Возле вольера с морскими свинками лаборант указал пальцем на одно подопытное животное, чья белая шкурка была испачкана красными потеками. Да и вообще оно выглядело несчастным и слабым. Лаборант что-то невнятно проговорил о количестве потерянной крови и попросил изменить «параметры раздражения матриц». На это Бореев откликнулся, что дескать, потом расскажешь, и потащил меня вперед.

— …Опуская всякие подробности, выскажу смелый постулат, что Ф-поле является системой матричных потенциалов, источником всех взаимодействий: от тех, что удерживают нуклоны в ядре атома, до связей самых сложных вещественных объектов. Это энергоинформационное поле, которое потихоньку дергает за ниточки все, что находится в нашем мире, незаметно устанавливает и разрывает мириады зависимостей между его элементами. Короче, дружба и борьба каких-то там матриц — есть наша судьба…

Говоря и выслушивая такие мудреные и простые разъяснения, мы миновали клетку, где две крысы очень удачно охотились на здоровенную змею, нападая то спереди, то сзади, отвлекая и выматывая. Они работали, как две машины, и бедная рептилия была обречена на казнь. Оператор, поглядывающий правым глазом на поединок, а левым — на экран ЭВМ, торжествующе задрал большой палец и сказал что-то про удачно наведенную агрессивность. И снова Бореев ускорил мое движение.

— Благодаря Ф-полю мы уже не отмахиваемся от удивительной гармонии природы и явной целенаправленности эволюции. Слово «случайность» напрочь исчезло из нашего лексикона. Все закономерно — от физических констант до генетического кода. Все закономерно: и благоприятный спектр пробивающихся через атмосферу лучей, и слабенькая радиоактивность земной коры, и отсутствие в природе хищников, которые не дали бы человеку жизни… Иногда, весьма грубо, мы можем заметить процесс, идущий в Ф-поле, с помощью магнитных детекторов… мы даже пробуем влиять на него по принципу обратной связи…

— Как жаль, профессор, что я круглый нолик в магнетизме и детекторах, — искренне пожаловался я. В самом деле, тут ученые собираются улучшать судьбу каждого советского человека, а я никак не смогу им пособить.

— Вам и не надо стараться, чтобы стать единичкой. Самый лучший воспринимающий аппарат находится здесь. — Бореев постучал по своей черепной коробке, обтянутой морщинистой кожей. Мы пока не можем определить точное анатомическое нахождение интересущего нас органа, возможно он диффузен. Мы даже не знаем точно, работает ли он с магнитными шумами или непосредственно воспринимает Ф-поле. Но уже напали на некоторые стимуляторы, которые заставляют этот наш внутренний «детектор» шурудить бодрее. Подобные стимулирующие препараты были известны еще во времена царя Гороха, они активно применялись жрецами Вавилонии и Древнего Египта…

— Вот так пример для подражания, — ехидно вякнул я, однако Бореев не смутился. Смущение ему вообще не было свойственно.

— …Поскольку эти государства существовали тысячелетиями, а наказания за лжепрогностику назначались суровые, значит прорицания тамошних экспертов-жрецов не были сплошной лажей…

— Да, наказания были не чета нынешним. Посадить на кол, содрать кожу, забить колышек в темечко…— подхватил я, пытаясь как-то повлиять на законченность речи. Не повлиял.

— …Не зря же их космогонические представления подтверждаются самыми свежими данными науки. Мы точно знаем некоторые виды растений, из которых получались — вываривались и выпаривались — такого рода стимуляторы. Эти цветочки до сих пор мирно произрастают в долине Нила и Южной Месопотамии. Только мы в состоянии гораздо лучше очистить и выделить вещества, что играют основную роль. Наша цель — добыть именно то соединение, из-за которого человеческий внутричерепной детектор способен будет воспринимать Поле Судьбы. Соответственно, вещества, что только мешают и замутняют картинку, должны отсеяться. Поэтому мы и проводим эксперименты, и в одном из них с нетепением ждем вашего участия. Так вы согласны, капитан Фролов?

Да, пожалуй, участвовать в этой работенке все-таки приличнее, чем дергать за пейсы сионистов, с которыми мы такие смелые здесь, а на Ближнем-то Востоке управиться не в состоянии.

— Согласен, только вначале мне надо позвонить жене. Мол, через неделю я стану много лучше, чем сейчас.

— Конечно, конечно, вас сперва проводят к телефону, где вы, надеюсь, обойдетесь без лишних слов, а потом отведут, так сказать, в резиденцию. Уверен, вам там понравится.

— Ладно, потерплю недельку. Только не забудьте вставить в мое меню бублики.

Само собой, звякнул я не Надюхе, а дружкам, с которыми собирался назавтра поддавать. Это веселое мероприятие сорвалось, уступив свое время ответственной работе на благо всего прогрессивного человечества.

Помещение для экспериментов на моей личности мне не шибко приглянулось. Никаких окон, едва заметная дверь. Мягкая обивка стен, пола — пожалуйста, бейтесь головой на здоровье. Мебель, скудная по ассортименту, но с деликатно закругленными краями. Маленький японский телик без кнопочек, утопленный в стене и защищенный мощным стеклом. Плафоны, источающие розоватый свет. Приземистый унитаз, с которого трудно свалиться. Неброская коротконогая койка — с такой если и упадешь под действием сна-кошмара, то насмерть не разобьешься.

Таковы, наверное, одиночные палаты для буйнопомешанных где-нибудь на Западе; или у нас — для членов ЦК. Интересно, бывают ли у нас буйные цэкашники? Или они в любом случае остаются на своих рабочих местах и продолжают приносить пользу родине?

Под такие интересные мысли я сдал одежку лаборанту в его мешок — под расписку. И безо всяких записей получил новый свой прикид. Белую рубаху без пуговиц, похожую на тунику из какого-нибудь исторического фильма, и белые, восточного типа, шаровары для свободного гуляния ветра. Да, кажется, Бореев тоже любит киношку смотреть. Что любопытно, часы у меня забрали. А вот сигареты оставили.

Дверь защелкнулась на замок. Ну, что дальше, профессора? Сперва надо ликвидировать накопившийся у меня недосып. Я юркнул в койку и сладко прижался к подушке. Солдат спит, а служба идет — и зарплата тоже, и премиальные, надеюсь.

Разбудила меня медсестра, первая бабешка, увиденная мной в этом заведении. Запустили ее ко мне для для уколов в мое тело. И, возможно, для снятия психологического напряжения. Первая инъекция была, наверное, из породы транквилизаторов, а вторая — древнемессопотамским стимулятором, вернее тем, что авторитетно считается стимулятором. Он попал прямо в вену и отправился в деловую поездку по моему организму. Девушка работала сноровисто, ловко, безошибочно — не то что-то косорукие медсеструхи из нашего бесплатного здравоохранения. Я даже сравнил ее с умелой дояркой или птичницей. Но тогда кем является моя персона — несушкой или коровой? На вопрос: «Который час?» медсестра отчеканила: «Девять утра, товарищ Фролов». Это совпало с моим внутренним ощущением, что уже наступил следующий, так сказать, рабочий день.

— Красивая, вас Машей зовут?

— Меня? — несколько опешила сестра.

— Ну если не вас, тогда, значит, меня.

Сестру звали Дашей, и я, желая отвлечься от неясности своего положения, продолжал с навязчивостью увиваться за ней.

— А вы когда заканчиваете трудиться?

— В шесть вечера.

— Может зайдете еще, Дарья? Покурим… я бывалый боец, и у меня всегда наготове пара историй о моих похождениях и прочих подвигах.

Девушка по имени Даша вежливо улыбалась, но я все равно почувствовал, что она далека от меня, как экспериментатор от белой подопытной мыши. Ну, как бы вы отреагировали, если б муха-дрозофила или белая мышь вдруг пригласила вас на белый танец.

— Ну, понятно, начальство у вас строгое. — я был уверен, что телеглаз неустанно наблюдает за мной и не отстанет, даже когда моя задница расположится на горшке.

— Отдыхайте, Глеб Александрович.

С такими расслабляющими словами девушка удалилась. Этакая чистюлька-комсомолочка, дочурка мелкого номенклатурщика, которая гордится своей работой в важном учреждении и надевает плащ-презерватив на всех, с кем приходится трахаться. Бореев, небось, обещает ей, что на следующий год обязательно пристроит в медицинский институт.

Я прилег отдохнуть, как посоветовала сестра милосердия Даша. Лампы верно отреагировали на мое движение, верхний плафон отключился, зажегся слабый ночничок. Я прикрыл глаза и спустя минут пять показалось, что верхняя лампа опять слегка забрезжила. Я проверил правдивость ощущения размыканием век -ничего подобного. Но при опущенных веках снова заструился верхний свет, который даже приобрел объемность. А в нем замаячили непонятные кляксы разной подвижности. К этому добавилось легкое давление в области лба. Свет поструился с полчаса — и на том в первый день эксперимента все закончилось.

Из каких-то других событий можно отметить лишь то, что кормежку таскал лаборант — все сплошь вегетарианское, приправленное гадким оливковым маслом, которого я терпеть не в силах.

Продрав очи после очередного просмотра снов, я уткнулся в телевизор, по которому, впрочем, крутили не обычные советские передачи про перевыполнение плана и встречу однополчан, а что-то с видеомагнитофона. Я бы назвал это авангардным оп-артом.

Фильмы о скрытой жизни природы делали ранее незаметное для меня явным и наглядным. Например, мне в ускоренном виде показывали рост дерева, путешествие улитки, или в крайне заторможенном — полет мухи, разряд молнии.

Прокручивали кадры, представляющие инфракрасное зрение гремучей змеи, у которой добыча выглядит пятном с размытыми очертаниями и нескольким яркими полюсами. Понятно стало, что гремучка воспринимает жизнь крайне обобщенно, без деталей -просто как еду.

Ознакамливали с любопытными съемками, в которых мир представал в ультрафиолетовом виде, родном для пчел, где даже сам воздух переливался мириадами бликов и оттенков, где был заметен след полета и сияли лучи заоблачного солнца, а обычный цветок рассыпался красками как окошко калейдоскопа. И сразу сделалось ясно, что пчельник ведет крайне организованную жизнь, в которой каждой деталюшке-финтифлюшке придается очень большое значение.

И соитие кита с китихой продемонстрировали во всех подробностях, из чего следовало, что наши жалкие сексуальные потуги — просто форменное убожество. Много мне крутили по телевизору такого, что намекало на ограниченность и серость нашей жизни и, напротив, многоцветие, многосмыслие и продуманность природы.

На второй день медсестрица Даша повторилась вместе с уколами. На сей раз она выглядела менее отстраненной, возможно Бореев порекомендовал ей все-таки подслащать пилюлю моего одиночного заключения. После первого укола и внедрения транквилизатора в ягодицу, я поинтересовался:

— Дарья, вам никогда не рассказывали на комсомольских собраниях, что на Западе проводятся соревнования на самую мужественную задницу, которые собирают самые большие женские аудитории? Если не рассказывали, то зря. Это ли не яркое свидетельство загнивания мировой системы империализма?

Когда смущенная медсестра склонилась над моей веной, предоставляя обозрению вырез халата и некоторые полновесные детали тела, болтающиеся ниже шеи, я напомнил:

— По части бюста паразитическая буржуазия тоже усердствует. Опять-таки состязания устраивает. Если бы вам не повезло, и вы родились бы в мире капитала, то могли бы претендовать там на первый приз. Мне лично ваш, так сказать, бюст нравится куда больше, чем бюсты некоторых выдающихся товарищей.

И в самом деле, вымя девушки Даши сгодилось бы для ВДНХ. Медсестра зарделась, но не сказала: «Хам».

— Может, вместе телик посмотрим, Дарья? Намедни мне показывали крупным планом коитус у товарищей китов, так что в этот раз увидим, наверное, интимную жизнь носорогов или горилл. Что как-то нам ближе и полезнее будет.

Уход Даши отчасти напоминал бегство. Я же улегся на койку, потому что стало не слишком приятно сидеть. В прикрытые глаза полился куда более мощный поток света, чем вчера. И давление на лоб оказалось куда существеннее. Свет этот распределился какими-то полосами, потом сконцентрировался в нескольких лучащихся полюсах. Он напоминал беззвучный, но бурный водопад, за стеной которого двигались малооформленные тени. Я потянулся к нему и… приняв сокрушительный, но безболезненный удар, превратился в какую-то взвесь.

Минуту я ничего не соображал, меня крутило и вертело, как струйку воды в турбине Днепрогэса. Затем я себя снова осознал: и сверху, и внизу, и слева, и справа, и еще где-то. Я даже понаблюдал самого себя в разных позах и с разнообразными выражениями лица: за столом, во время допроса клиента, дома, в койке. Во мне протекало сразу несколько потоков мыслей на всякие темы, накатывали совершенно разномастные чувства, мелькали воспоминания, мгновенно всплывающие пеной из какой-то затхлой глубины.

Я даже участвовал сразу в нескольких автобиографических сценках. Снова вымучивал сочинение на вступительных экзаменах в университет, снова изучал адскую машинку на занятиях в разведшколе, пытался врубиться в строчку из Имру-уль-кайса в аспирантуре, свирепо устремлялся к Лизе Розенштейн в лифте, собирался спикировать из окна дома на Загородном, 32, боксировал с Затуллиным в курилке, думал о геофизике и создателе внутренней идеологии Борееве, просто отпирал какую-то дверь, протискивался в какой-то автобус, дул где-то чай, делал еще десяток вещей. Причем это повторялось по нескольку раз, опять и опять с небольшими вариациями. Моя судьба расщепилась и ее обрывки вертелись, как белки в барабане.

Кажется, я совсем свихнулся, сшибся с катушек, ошизел, охренел.

Некоторые из тех персонажей, что были раньше мной, несколько изменили внешность, отрастили вислые усы, нос румпельного вида, клочковатую бороденку. В моей личной «тыкве» объявились чуждые мне содержательные мысли. Моментальные картинки воспоминаний всплывали из чужих глубин. Меня насыщали совершенно несвойственные мне и просто даже диссидентские чувства — такие, например, как неприязнь к родному государству. Нелюбовь к горкомам и обкомам, к танково-тракторным заводам. Я святотатственно пожелал поражения советским хоккеистам на ближайшем чемпионате. Ужас какой нестерпимый…

Я лихо строчил сочинение на тему, взятую Фимой Гольденбергом на экзамене. Я палил из «Узи» в какой-то траншее, и передо мной подыхали, гримасничая, неизвестные мне грязно-смуглые физиономии. Я умело душил какую-то бабу шарфом в лифте и тащил ее за ноги в подвал. Я валился из окна и расплескивался по ледяной земле…

Пакостники, мерзоиды. И это называется эксперимент! Они привили мне шизофрению! Очень удачно и крепко. Зачем мне жить чужими судьбами, если я в здравом уме? Или мне уже не взяться за ум, потому что за него взялись другие?

Помимо бореевцев, я почувствовал и других экспериментаторов, что были поглавнее и помощнее.

Они, собственно, и размазывали меня по предметному стеклышку, делили на части. Что-то прививали мне, куда-то подсаживали. Я различал их морды, пялящиеся на меня через увеличительные трубы.

И я продолжал стараться для них.

Я летел стервятником над пустыней, и увеличивающее «окно» посередине моего взгляда показывало невероятно аппетитную гниющую тушу буйвола. Как жаль, что предстоит ее делить с червями и личинками мух.

Я крался хищником, раздвигая мордой жесткий кустарник, и полоса, пересекающая мой взор, выделяла на размазанной линии горизонта четкие силуэты антилоп, полных быстрой и свежей крови.

Я рвал живот добыче, не потерявшей еще жизненного тепла, стремясь вначале сожрать хорошо поддающиеся распаду потроха, ворох кишок и зыбкий шмат печени.

С ощущениями хищника, раздирающего живот своей добыче, я сидел за столом в одном из гэбэшных кабинетов и чувствовал, как трепещет и торопится кровь в пунцовом «клиенте», как екает его печенка.

Я в каком-то другом помещении перебирал папки «клиентов», при этом полнился чувствами стервятника и словно выделял своим телескопическим взглядом набирающую сладость мертвечину.

Я втыкал клыки в дрожащую лакомую плоть и одновременно стрелял из пистолета в аккуратно причесанный затылок, чтобы через мгновенее подхватить обмирающее тело за шиворот и швырнуть его в яму.

Все это происходило практически одновременно. Я не мог избавиться от наваждения, выскочить из круговерти, наоборот, она включала в себя новые потоки и струи. Судьбы пересекались, объединялись и скрещивались.

Я был животным, удирающим от хищника… чувствовал как неумолимые клыки входят в мою брызжущую болью шею… ловил ломающимся затылком пулю… был гниющим трупом и ощущал, как личинки мух своими едкими слюнями превращают меня во вкусную похлебку.

Я был… был… был… пока не превратился в какой-то сплошной вой ужаса без надежды на забвение. Я узнал каждую судьбу, но не было среди них ни одной, ведущей в рай. Зато я отлично понял, что такое ад и геенна, и с чем их едят.

Пропал бы, загнулся, если бы не обнаружился во мне зритель, не тронутый происшествиями и не растерявшийся. Этот полюс нетронутых сил, самодостаточная частица, психический электрон, бросился искать выход в ущельях потусторонней жизни. И ничего бы не нашел, если бы какая-то светящаяся тень не ткнула указующе куда-то пальцем.

Я вместе со своим электроном заметил завесу, экран, водопад, за которым неясным силуэтом проглядывалась моя институтская каморка. Такая милая и уютная. Неужели имеется дорожка обратно? Я миллион раз бросался к своей уютной конурке, я дергался, рвался навстречу ей, я словно миллион раз получал доской по лбу и, наконец, вся потусторонняя мерзость исчезла. Кстати, за мгновение до этого я обернулся назад и запечатлел в памяти режиссеров этого спектакля. На удивление они имели человеческие очертания. Там был бес с пальцами, вымазанными в кровавой еде, демоница со свисающими титьками и открытым лоном: строгий демон с гордо воздетым подбородком. А вот ангелов я там не заметил: похоже, они не заинтересовались мной. Между прочим, демоны помахали мне, намекая на скорое свидание.

А потом случилось свободное падение в пропасть. Спустя тысячу лет или пару минут — хронометраж казался бессмысленным — в провал помаленьку стали присачиваться звуки.

…Стрелки индикаторов скакали, как бешенные… мне это напоминало магнитную бурю… но вчера действительно была магнитная буря… на ЛАЭС вышел из строя один из клапанов… мы не можем установить четких корреляций: фрагмент Ф-поля такой, МГД-спектр эдакий, энцефалограмма такая-то, поведение эдакое… какое там поведение, он грозно выл, грыз пол, бросался в бой на стены, в общем, озверел парень… что тут можно разобрать… поди угадай, какое из двадцати соединений препарата подействовало так или этак… нам нужно много опытов, много людей… и после каждого опыта получать целую команду никуда не годных шизеров?.. лет тридцать назад человеческого материала хватало… офицер КГБ — это вам не подопытная крыса, если парень не выкарабкается, кое с кого строго спросят… подумаешь, капитан, их как собак нерезанных, вот за генерала пришлось бы отвечать…

— Выкарабкался…— наконец я смог разлепить губы и выплюнуть какую-то резиновую клизму изо рта, а затем даже попробовал зарычать на Бореева со сворой. — Но вы, кажется, пробудили во мне зверя. Немедленно выпустите меня отсюда с одеждой и обувкой, иначе я здесь кого-нибудь живьем сожру.

Глаза мои, наверное, уже с несколько минут были открыты, но картинку стали показывать только сейчас. Все вокруг плыло, однако не кружилось, как после пьянки, а уносилось куда-то, одновременно оставаясь на месте. Я растекался по койке, совсем в другом помещении, вокруг виднелись привязанные к каким-то брусьям руки и ноги, — наверное, мои, — лоб и грудь тоже были прихвачены широкими лентами. Капельницы методично выделяли что-то вовнутрь моего тела. Лица врачей казались внимательными и исполненными долга.

Надо мной возникла физиономия «бабы-яги» Бореева, похожая на печеное яблоко:

— Вы действительно пришли в себя, Глеб Александрович?

— Да, хотя ушел из себя довольно далеко, за водопад. С вашей помощью, между прочим.

…Пожалуй можно отвязать… снимите капельницы, реакция зрачков нормальная… сейчас, только сниму энцефалограммку… ритмики, конечно, далеки, от идеала, но с такими даже по улице ходят… ничего, голова крепкая, дубовая…

Через час я стоял за порогом заведения, где пробыл три дня и три ночи. Мне шатало от слабости членов, изможденных смелым экспериментом. Часть моей жизни ушла на чье-то благо. Я с час проторчал, как гвоздь, в пирожковой, — где меня все принимали за алкаша, — прежде чем смог двинуться домой. Хорошо хоть, что трое суток назад прибыл в Бореевский «замок ужасов» не на машине.

Кстати, я твердил себе, что меня даже под дулом станкового пулемета не заставят наведаться туда еще хоть раз.

Женушки Надежды дома и в помине не оказалось. На столе записка, которую внимательно читали мухи: «Я с детьми на даче. Целую, Надя.» Понятно, дети спроважены к тетке Кате, а жена сейчас на даче у Василия, с ним и целуется. Конечно, проверять я ничего не собирался. Не прикреплять же к ее срамному месту регистратор с самописцем. Все вполне естественно и безобразно.

На работу я уже не двинулся. Вместо того заглотил чекушку водки и слопал ногу индюка, извлеченного из вечной мерзлоты холодильника. Голоса и рожицы дикторш родного телевидения казались ангельскими. Но к ночи меня стал слегка донимать страх — а что если вернется какое-нибудь из моих «стимулированных» видений. Кроме того, Лиза… Я сейчас вовсе не торопился к ней в койку, сейчас мне было достаточно слышать ее, видеть ее, вдыхать ее. И особенно наблюдать лицо, которому я как-то раньше не уделял должного внимания, считая второстпенной частью тела.

Из дома я, конечно, не стал звонить, а как был, в трениках, только плащ напялил и кеды на босу ногу, прошвырнулся до телефона-автомата. Ближайший трудоспособный аппарат нашелся через полквартала.

Накрутил номер. Гудок за гудком, никто не торопится к трубке. Все ясно. Фролов следом за Сючицем вылетел отработанной гильзой из Лизиного патронника — кто там следующий в обойме? Врачиха, наверное, сейчас танцует, прижавшись к особи мужского пола, на какой-нибудь вечеринке, а дочка с бабкой на телефон не реагируют.

Когда я уже собрался бросить трубку, раздался вдруг голос «совенка»:

— Мама на дежурстве до утра, бабушка в Одессе, сосед пьяненький лежит, а у меня живот болит и тошнит.

— Малыш, это тот дядя, из которого ты выковыривала осколки. Это дядя Глеб, помнишь такого?.. Не бойся, я сейчас…

С детенышем до утра могло случится невесть что, особенно если отравление или сальмонеллез. Может в любую минуту…

Служебное удостоверение не облагораживало карманы старого плаща — также как и деньги, за исключением двухкопеечных монеток. Придется импровизировать. Я чуть не протаранил какую-то машину, бросившись на проезжую часть. Шофер, заметив мой диковатый вид, все-таки остановился — наверное, считал себя тертым-жеваным автокалачом.

— На Загородный, шеф, плачу вдвое за скорость.

Естественно, когда прибыли на место, то в моем кармане не образовались даже новые двушки.

— Слушай, шеф, на обратном пути отдам вчетверо, за скорость и высокое доверие. А сейчас — на-ка мой плащ в залог.

— Ты меня не за того держишь, эта рванина говна не стоит. — послышался в ответ грубый голос.

— Я тебя сейчас подержу за то, что нужно.

Я дернул рукой, и мой большой палец нырнул за шоферскую губу, вернее прошел под его щекой до самого уха.

— Сейчас сделаю тебе ротик вдвое шире, размером с усы, и твоя улыбка станет еще обворожительнее. Или может выдернуть кадык? — ласковым голосом поинтересовался я.

Оцепеневший водитель не удостоил меня ответом. Я же бросился на четвертый этаж. Звонки в дверь ничего не дали. Конечно же, «совенок» не может сам отворить. То ли мамаша заперла снаружи, то ли замок прилеплен слишком высоко. А может, девчонке уже и не добраться до дверей. Я кинулся на пятый этаж — в верхней квартире жильцы напрочь отсутствовали. Рванулся на третий, здесь дверь осторожно открылась на цепочку, и коридорная лампа высветила чей-то сизоватый нос, похожий на соленый помидор.

— Вам чего, гражданин? — вкрадчиво спросил владелец носа-помидора.

— В квартире над вами заболела девочка, она дома совсем одна, ей и с замком не справится. Я пролезу туда, используя ваше окно.

Дверку тут же попытались закрыть от греха подальше, но я успел заклинить ее своим резиновым башмачком и уцепить закрывающего за «помидор».

— Я из КГБ. За неподчинение ответите по всей строгости советского закона.

Подействовало! Несмотря на мой срамной вид.

По дороге к окну я еще бросил сеньору помидору: «Звоните на работу доктору Розенштейн, если знаете телефон, и вызывайте скорую».

С пятого этажа еще можно было спуститься на четвертый по какой-нибудь веревке. А здесь… Если хотя бы имелся балкон, но архитектор-мудило сплоховал.

Я выбрался на карниз. Там тоже никаких радостей. Сбоку, стараясь оттеснить от стены, поддувал крепкий ветер. Глаза оценили возможный путь. Прямо вверх не попрешь, я не ящерица-геккон. В пяти метрах правее — водосточная труба, которая на посту уже пятилеток шесть.

Я двинулся к ней, однако ширины карниза при такой болтанке явно не хватало. По дороге упрашивал стену не отпускать меня -я словно втирался в ее разливающуюся сонным терпением ширь. Это так на меня опыты профессора Бореева подействовали. А вот и водосточная труба. До чего хлипкая, паскуда, хоть и моя ровесница.

Я взялся за первую перекладину, потянулся ко второй, ледяная железяка хорошо чувствовалась сквозь тоненькие треники. «Береги яйца смолоду,»— вспомнил я наставления учителя физкультуры. Труба захрустела, как леденец на зубах. Я добрался до третьей перекладины, когда она сделала «фу». Я проникал в ее внутренний мир, но тщетно — поганка отторгала меня и гнулась. Секция трубы отходила от вертикали, я начинал падение. Раздалось причитание потревоженного жильца, выглянувшего из распахнутого окна: «Что деется-то, самубивство форменное творится!» Нет, я сегодня не играю в «самубивца». Вот хорошая трещина между кирпичами, достаточная, чтобы просунуть передние фаланги пальцев. Я повис.

Когда-то пальцы были моим слабым местом, это не мешало в боксе, однако в самбо, дзюдо или карате серьезно вредило. Беглый японский коммунист, преподававший в разведшколе рукопашный бой, полгода заставлял меня крутить пятерней медные шарики и толочь кистью зерно в ступке. От этого мне сейчас было чуточку повеселее.

Но все равно товарищ сенсей до совершенства меня не довел. Поэтому я, быстро выдыхаясь, скреб кедами по стене, пытаясь на чем-то закрепиться хоть символически. Наконец, носок положившему кирпич. Потом каменщик-халтурщик пособил мне еще пару раз.

Рука добралась до кровельного листа, прикрывающего подоконник, лист ободрал мне пальцы и хотел было съехать вниз, но я уже закрепился в оконном проеме и толкнул ладонью раму. Несмотря на прохладное еще время, окно было не на щеколде. Интеллигенты при всей своей тяге к Западу, все делают по-нашему, «на живую соплю». Я рухнул в комнату и какую-то секунду «причесывал» взъерошенную психику. А чтобы заставить себя подняться, надо было приложить не меньше воли, чем там. снаружи.

В этой комнате «совенка» не было, я кинулся во вторую. А там девочка спокойно «оперировала» какую-то игрушку, проявляя бодрые силы растущего интеллекта.

— Дядя Глеб, это вы звонком пользовались, да? Пока табуретку дотащила до двери, вы уже тю-тю, смылись. И пришли, наверное, через окно. Ай-яй-яй, такой шаловливый дядя!

— А что у тебя с животиком?

— А ничего. Я на горшок сходила и все перестало. Наверное, надо было вам позвонить, чтоб вы не волновались, да? Но я все равно телефона не знаю. Зато я много песенок знаю, только не агитки про Ленина и пионеров.

— Не повторяй все слова за мамой, ладно?.. А вот горшок — это отличная вещь, если подумать. Ладно, надо будет все же какую-нибудь таблеточку принять, когда мама или дядя доктор наконец появятся.

Нащупав в кармане случайно завалявшуюся сигаретину и спички, я перебрался в другую комнату. Разложился там на диване и, захлопнув глаза, содержательно втягивал и выпускал дым, медитативно избавляясь вместе с ним от хлопот и напряжений.

Раздвинул веки, когда дверь в комнате скрипнула и возникли двое, заодно озарив меня светом. Розенштейн и милиционер.

— Да-да, товарищ милиционер, это совсем не вор, а наш знакомый, — торопливо заобъясняла Лиза. — Услышал, что ребенку плохо и примчался.

— Но он, знакомый ваш, это самое, по стене карабкался.-озадачился милиционер. — И назвался кэгэбэшником.

— А он «это самое», потому что альпинист. А представился так, чтобы его пустили на стенку.

Пора и мне подключиться.

— Ага, я вчера с Эльбруса упал. Мне вообще пользоваться лифтом или лестницей психологически тяжело, все подмывает по вертикали полезть.

— Ну, ежели альпинист… и ни одна дверь не взломана, ладно, я тогда отбыл, у меня еще пять вызовов… А ты, парень, с госбезопасностью не шути, там люди тупые, — и мент с миром, без проверки моей личности, удалился.

— Как там дочка? — спросил я у спокойно улыбающейся докторши.

— Да, ерундистика. Вчера холодильник размораживала, видимо творог утратил часть свежести, — объяснила Лиза.

— Наверное, еще «скорая» явится. Придется как-то отбрехиваться.

— Не явится. Нижний сосед только меня высвистал и милиционера… Да, особенно шикарно смотрится плащ «болонья», надетый прямо на майку.

— А я всегда так хожу зимой за пивом к ларьку. Если с голой грудью, то граждане пропускают без очереди даже с бидоном. Хотя им не меньше моего надо — народ-то у нас жалостливый. Там, внизу, таксист не торчит? Я ему много денег обещал, правда, ничего не дал.

— Уехал таксист, наверное, обиделся… Ну, ты знатный параноид, Глеб.

— Причем ни одна моя психопатология без твоего участия не обходится, Лиза.

— Ты последнюю неделю не звонил, и я надеялась, что смогу избавиться от тебя.

— Твоя мечта, Лизавета, была близка к осуществлению. Почти на всю неделю меня посадили в клетку. Но, остальное, как говорится, без комментариев.

— Да, некоторые комментарии у тебя на физиономии написаны. Нос вырос, щеки спряталась, глаза словно фонарики. Ты явно не посиживал в солярии, потягивая гоголь-моголь.

— Гог-магог меня потягивал… Короче, Лиза, с таким шнобелем стал я похож на «ваших», как две капли одной воды. Ты сейчас на работу вернешься, к родным поносам?

— Нет, Глеб, отдежурю в следующий раз. Сейчас пойду, чего-нибудь состряпаю.

— Это хорошо звучит, доктор. Предлагаю из того творога, утратившего свежесть и невинность, сотворить блинчики. Насколько я понимаю, ничто не должно пропадать бесследно.

— Да уж такому людоеду, как ты, все сойдет…

Сегодня вечером я пялился не только на ее ноги или там попку, меня больше интересовало выражение глаз, завиток волос на виске, лепка скул и губ, а еще то, что и разглядеть невозможно.

Когда она коснулась щекой моей небритой физиономии, опять накатила волна, такая же сильная, как тогда, в машине. Только с пенкой, с обертонами, более насыщенная, легкая, и не снизу вверх она двигалась, а сверху вниз. Чисто сексуального фактора в ней было уже не сто, а пятьдесят процентов.

Наверное, поэтому, когда Лиза вернулась с блинчиками или чем-то вроде, я уже умиротворенно сопел, уткнувшись проросшим носом в подушку. И снился мне «не рокот космодрома», «не трава у дома», а будто я, Лиза и «совенок» гуляем, взявшись за руки, по каким-то расчудесным чертогам. Дворец этот был не в стиле «ампир» или «барокко», не готический и не ренессансный, а что-то куда-более древнее или, наоборот, нечто из будущего. Гулкие объемы залов под мозаичными куполами. Внутренние дворики с водоемами, выложенными майоликой, с вьющимися цветами по стенам. Галереи с малахитовыми кошками, которые греются у подножия лазурных колонн, похожих на лотосы. Благоухающие сады, где на дорожках хрустит туф под ногами. В портике яшмовые лилии нежно окропляет фонтанчик, по углам которого лежат женщины-львицы из розового мрамора с гранитными когтями и глазами-ониксами, полными неги…

Утром я нашел Лизу рядышком. Она улеглась на этот неудобный полутораспальный диванчик лишь для того, чтобы по утру мои глаза первым делом вперились в нее.

— Говорят, доктор, что некоторым незрячим товарищам советские офтальмологи вернули зрение, воткнув новый хрусталик. Так вот, самый первый предмет, который попадался на глаза этим прозревшим, становился для них прямо-таки святыней. Даже если это был ночной горшок.

— Рано ты стал корчить из себя зрячего, товарищ чекист. Хотя, сны, судя по репликам, вылетавшим из твоего храпящего рта, у тебя довольно любопытные… Там были женщины с очами как ониксы?

— Тьфу на тех, кто подслушивает, включая меня самого. Там имелись полубабы-полухищницы с каменными глазами. И все у этих особей было минеральное…

— Ну, тогда пора изменить твой сновидение в лучшую сторону.

В прошлые визиты к даме я был тороплив, скор, а она непонятна и величава, словно пава, среди перышек которой затерялся какой-то блудный клоп. Кроме того, не приняв пару стаканов токайского, в кровать не укладывалась, как будто нуждалась в помутнении зрачков.

Но этим утром она была трезва, ни крепленное вино, ни темнота не закрывали от нее моего потрепанного лика. И она руководила мной, как искусный дирижер альтом или виолончелью. (Причем дирижирование это не казалось мне следствием, так сказать, ее большого секс-опыта, а скорее плодом внимательности и интуиции.)

Когда мы занимались всякими такими делами, которые детям до шестнадцати «ни-зя», я чувствовал отголоски той вечерней волны, отчего грубый в общем-то процесс приобретал несколько метафизический характер. Я немножко врубился в то, как древнеегипетские Шу-Влага и Тефнут-Воздух в свое время порождали Нут-Небо и Геба-Землю.

А потом «всякие такие дела» закончились, и я, получив от гражданки Розенштейн пять рублей на такси до дома (советский офицер денег не берет только в анекдотах), доехал, переоблачился, переобулся и явился на работу в положенное время. Где Паша «обрадовал», что Андрей Эдуардович снова собирается к нам в гости.

— Нельзя допустить, чтобы Затуллин за нас анализировал нашу работу, — внедрил я во время очередного совещания в сознание Безуглова. — Хоть нас и не просили, мы должны к его аналитической записке приложить собственную со своими пояснениями.

— Не такое уж глупое предложение, — отметил после недолгой паузы майор, что в его устах служило эквивалентом искреннего одобрения. — Но кто этим займется? Есть настроение, Павел?

— Только не я, — замахал руками старший лейтенант Коссовский. — Когда Сайко загреб Фролова, сколько мне дел добавилось, а?… И сейчас я Глебу не могу их вернуть, потому что он, как шарик на резиночке — то туда, то сюда. Нет, пусть кто предложил, тот и занимается.

— А что, в чем-то он прав, — вдумчиво произнес Безуглов. — Старший лейтенант Коссовский согласно медицинскому рапорту у нас вдобавок лечится от застарелого трихомоноза, заработанного еще в радостные комсомольские годы. Так что покамест он будет сдавать анализы мочи на предмет наличия зверьков… А ты, Фролов, пройдись по комнатам и сделай сводку с комментариями. Особенно на выезде фиксируйся. Кого и почему зарубили, кого отпустили или отпустим. Как-нибудь помечай граждан, которых мы отправляем за бугор в интересах других управлений.

— Заодно стоит завести новый учетный журнал и перерегистрацию провести, а то в старом уже местами ничего не разобрать: исправленному не верить, исправленному верить…-напомнил Киянов, напоминающий сейчас в своих нарукавниках дотошного бухгалтера сталинской эры.

— И это верно. Ну, приступай, Глеб.

Через несколько часов передо мной лежали горками дела по выезду. Уже закрытые, «отказные», плюс те, что на проверке или решении, плюс «отправные», где никаких препятствий не должно чиниться. В нынешнем году таких была горстка, в которой достойное место занимали «наши» люди, будущие нелегалы. Приедет такой вот псевдоиудей с краснознаменной задницей в Штаты или Эрец-Исраэль, и никто не догадается, что когда он прилично обживется на новом месте, мы свяжемся с ним. И поинтересуемся кое-чем или же попросим об одолжении. И он не откажется, потому что охотно помогал нам еще здесь и дозволение на закордонную жизнь получил на наших условиях. А если закочевряжится, мы же его и сдадим, в ФБР или «Шин Бет». Впрочем, у нас такие мины-сюрпризы имеются и среди господ отказников, и среди прочих диссидентов-баламутов. Такие сотрудничают или будут «после расконсервации» кооперироваться с нами — чтобы кушать хлеб с вареньем на свободе, а не чавкать башмаками в зоне, где бытие стукача очень часто заканчивается ночной мочиловкой и небытием.

Папка Лизы лежала в стопке закрытых дел вместе с другими «твердыми» отказами. Основание имелось: военнообязанная Розенштейн проходила сборы в частях бактериологической защиты. Липовое основание, никакой допуск к секретам ей не оформлялся.

На днях приедет энтузиаст Затуллин, а потом кто-нибудь еще вроде него. Рано или поздно они достанут Лизу, потому что им нужен враг — внутренний, свой, конкретный и повсеместный, на которого можно свалить все.

Сайко и Бореев, хоть и подгадили мне, как-никак движутся по загадочному сложному пути. А Затуллин и коллеги вроде него — по тропе тупости, озверения, по пути скотины и волков. Какая же из двух гэбэшных бригад получит благословение высшего начальства?

Немного шансов окажется у Лизы и «совенка», если Затуллин со товарищи станет преуспевать. А ведь нет гарантий, что будет мудрецами типа Бореева разработана эффективная советская доктрина, включающая совершенную наступательную идеологию и удачную «симбиотическую» общественную организацию. Если мы не воплотим хоть пару удачных стратегических идей вроде оздоровления сельского хозяйства, компьютеризации всей страны или удара в нефтяное подбрюшье Запада, то настанет темное времечко. Времечко фашизации. Или распада и ошизения с последующей фашизацией.

Все стало предельно ясно. Я должен любым путем обезопасить Лизу и «совенка», затем прорываться в ПГУ. Уверен, там требуются трудяги, преданные делу и зрящие перспективу.

Петя Киянов, который выдал мне папки отказников из сейфа, сидел неподалеку и неспециально, но все-таки держал меня в поле зрения.

— Что-то надышали мы… Петя, ты можешь открыть форточку и впустить кислород, не боясь, что влетит под видом мухи американский самолет-шпион?

Пока Киянов занимался скрипящей форточкой, я натужно кашлянул. И под покровом этих естественных шумов перекинул Лизину папку в стопку тех дел, которые должны были еще рассматриваться.

Все, назад уже дороги нет, мост рухнул. Я совершил должностное преступление. Однако ради прогресса.

Закончив с форточкой, Киянов подвалил ко мне. Неужто что-то заметил?

— Глеб, с отказниками ты закончил, надеюсь? Пора их в сейф. А то еще кто-нибудь зайдет, увидит такую горку. Я вообще обязан каждое дело отдельно выдавать и забирать.

— Закончил, закончил, — я еле задушил выдох облегчения, переведя его в объемный зевок.

В новом учетном журнале, в строчке, посвященной Розенштейн, оставалось сделать другую результирующую запись. И тонко провести заключительную часть работы.

Вечером, отправив старый журнал в архив, со своими итогами я зашел доложиться к Безуглову.

— Ну как там, Глеб?

— По «отказам» все тип-топ. Вполне в духе времени -норму набрали. Здесь к нам не подкопаешься. Но по рассматриваемым делам есть еще недочеты. Пора бы с некоторыми гражданами определяться. Например, Кричевский, имел допуск по секретности, который только через год истекает. Дорфман — пять лет всего как в ракетных войсках отслужил. С ними все ясно -чистый отказ. А вот Розенштейн нечего мариновать, после мединститута прохождение сборов в полку гражданской обороны -это несерьезно. Никакого допуска не было оформлено. Муженек у нее уже там, по идее надо жену с дочкой выпускать — для воссоединения семьи. Пусть нахлебаются своего капиталистического счастья.

— Может, ты и прав. — Безуглов скрипнул пером в откидном блокноте. — Ладно, топай домой, но завтра к полудню чтоб была готова аналитическая записка. Затуллин-то с утра здесь околачиваться начнет.

Андрей Эдуардович мог все испортить. Розенштейн, которую он собирался упечь на нары, наверняка стала красночернильной записью в его мозгу — в отличие от головы майора Безуглова, что была замусорена проблемами начинающегося дачного сезона, ремонтом сарая и поиском дерьма под удобрение для клубники.

Затуллин собирается трепать нас с завтрашнего утра. А приедет в город, наверное, ночной «Стрелой». Ну, что ж, придется встречать.

Андрея Эдуардовича встречал не только я. Наши предупредительно выслали за ним «волгу». Я догадывался, что обратно поедут по Жуковского и Маяковского. Пока приехавший и встречающие неторопливо топали к машине и рассаживались, я успел проскочить на угол Маяковского и Некрасова. Там в подворотне поменял номера, напялил клетчатую кепку, прилепил бакенбарды, усы, вставил по пинг-понговому шарику за щеки. Накладной нос не забыл. В общем, стал похож на какого-то артиста. А запасные номера для машины хранились у меня со времени хипиша на даче одного самиздатчика.

Я успел выскочить с Некрасова в самый последний момент. Какое-то чутье сработало, будто я не только торчал в подворотне, но еще расплывался чувствительным облаком по окрестностям.

Впрочем, задница черной «волги» уже уносилась. На мое бандитское счастье, в метрах пятидесяти впереди стопанулся трамвай и она стала тормозить. А я, наоборот, прибавил ходу, и поровнявшись с ней бортами, резко крутанул руль. Мой жигуленок поцеловал «волгу» в районе переднего левого колеса и пихнул ее вправо. Черная машина звонко впилилась в тумбу и, немного поскрежетав колесами, замерла. Но перед этим ее туша отбросила и застопорила мой автомобиль, так что необходимо было пошуровать рулем и ручкой скоростей.

Дальше моя трасса прочертила Четвертую Советскую и Суворовский проспект. Причем удирал я с основательно помятым правым боком. Понятно было, что водитель в «волге», едва очухавшись, станет наяривать на милицейской частоте. Большое благо, если он не успел приметить мой номер.

Где-то в начале Суворовского я миновал гаишника, но тот торчал слева и моего покалеченного бока не видел. Потом я влетел в подворотню и через проходной двор попал в тупик с гаражом.

Гараж был преднамеренно пуст и специально ожидал меня. Насчет этого пришлось вчера договариваться с Никитой. Поздно вечером он отогнал свою машину на открытую стоянку. Он же должен был чинить и выправлять мне помятый капот.

Этого парня я выручил год назад, когда он «под газом» брел из гостей и на станции Автово его замели менты. Те самые недоброкачественные менты, чьи орлиные глаза никогда не фиксируют ханыг, а вот мэна в кожаной куртке всегда замечают. Если зацапанным окажется интеллигент, то выложит, как миленький, рубликов пятьдесят, чтобы унести копыта. А если «коллеги» загребут рабочего хорошего разряда, тот разве что сотней отделается. Или светит ему ЛТП на пару годиков, там квалифицированных трудяг как раз собирают, чтобы вкалывали за здорово живешь. Это поветрие, говорят, опять-таки от нашей конторы пошло.

Никита был слесарем-автомехаником и к тому же имел уже привод в вытрезвитель. Он понимал, чем дело пахнет, пытался вывернуться из своей кожаной куртки, чтобы дать деру, но менты тянули его еще за рубаху и штаны. Близился момент полного поглощения.

Не знаю, почему тогда я вмешался. Может, не понравились наглые торжествующие морды «коллег», может, Никита слишком напоминал жалкую рыбку, бьющуюся в сетях. Короче, мне сразу захотелось сделать что-нибудь неприятное товарищам правоохранителям. Я аккуратно подобрался к ним и незаметно уронил двадцатипятирублевую бумажку. Один из ментов быстренько накрыл ее ладошкой и стал поднимать, несправедливо полагая, будто она выпала из Никиты.

— Почему это вы отбираете деньги у товарища? — выступил я.

— А ты кто такой, мать твою так?

Я объяснил и показал, кто я такой. Менты несколько приссали и, когда я грозно поглядел не в их сторону, тихонько забились в свою конуру.

— Ну, бери свой четвертак и потопали, — сказал я взъерошенному страдальцу.

— Это не мой, не мой.

— Бери, сопливый, а не то сделаю больно.

Четвертной я, конечно, у него забрал обратно, но уже на улице. Однако Никита считал себя обязанным и клялся чинить меня всю жизнь бесплатно. Я, конечно, платил, но вот мне понадобилась услуга несколько иного рода…

Заглушив мотор, я пошевелил всеми внешними членами и внутренними органами своего тела — кажется, столкновение даром прошло. Потом вернулся к прежней наружности, вылез из машины и присобачил старые номера. Весь «макияж», свой и автомобильный, уложил в сумку. Как раз сзади отворилась железная дверь гаража, и появился Никита. Он обогнул жигуленок по кругу и убежденно произнес:

— Значит так, спланированная автокатастрофа. Сводил счеты с кем-нибудь из своих? Или обкомовцев?

От этого парня сейчас зависело многое — не подвело ли меня чутье, когда я его выручал?

— В нашей стране, Никита, обилие сведений может серьезно повредить здоровью и вызвать не только насморк. Я поломал машину, ты чинишь. Вот и все.

— Глеб, а ты ведь мужик «с тараканами», — бросил он мне в спину. — Или высоко взлетишь или глубоко упадешь…

— Люди перемещаются не только по вертикали, друг мой.

На работу я добрался трамваем. Пока сочинял свою аналитическую записку, узнал, что вновьприбывший Затуллин попал в аварию на улице Маяковского. Поскольку ремнем беспечно не пристегнулся, то угодил черепушкой в переднее стекло, водитель же помял себе о руль грудную клетку и заработал хлыстообразную травму. Он сейчас дома отлеживается, а Андрей Эдуардович с сотрясением хитрых мозгов — в больнице.

— С чего авария-то случилась? — невинным голосом поинтересовался я у Паши Коссовского.

— Да «жигуленок» их боднул, за рулем, наверное, кто-нибудь сидел с большого бодуна. Ну и удрал, само собой. Наш водитель успел только приметить, что это кремовая «двойка». Сам понимаешь, не ахти информация. Если сразу не поймали, то потом ищи-свищи.

— Да, кремовых «двоек» больше, чем дерьма. — сочувственно подтвердил я.

И одна из них — а именно моя — мирно стояла сейчас в гараже у Никиты. Тесть преподнес машину год назад, и правильно я поступал, что парковал ее на улице Воинова. Никто, собственно, и не видел, на чем я катаюсь из дома на работу и обратно. Если я вместе с Пашей и выходил из здания после окончания трудового дня, то он пехал на «Чернышевскую», а я говорил, что мне ближе до Финляндского вокзала.

Через неделю Никита вернул мне машину в полном ажуре, а еще через полмесяца я ее загнал какому-то грузину, как две капли похожему на портрет молодого Иосифа Виссарионовича. Мне даже как-то неловко было. Надюха против акта купли-продажи не возражала, все равно ее катал на себе подводник. Тем более, и срубленные бабки мы с женушкой честно разделили пополам.

Затуллин выписался из больницы через пятнадцать дней и умотал в Москву — долечиваться, затем в отпуск, а там уж его на какую-то другую ответственную работу перевели. Так что следующим явился совсем другой проверяющий-надзирающий -собутыльник Безуглова.

А тесть, когда я загнал «жигуленок», решил, что я совсем загрустил и запил, поэтому действительно помог мне перебраться в ПГУ. Сайко тоже содействие оказал. Но это было потом.

К Лизе я долго не наведывался. Боялся, что за мной «наружка» уже присматривает. Но, когда она получила разрешение отчалить, я к ней явился, только уже на троллейбусе.

— Исчезновение твоей машины и мой выезд как-нибудь связаны, Глеб? — полюбопытствовала женщина, приученная своей профессией ко внимательности.

— Не более, чем какой-то дым и какой-то огонь.

Я знал, что эта встреча самая распоследняя. Что мысли и чувства докторши с этого дня начинают разворачиваются совсем в другую сторону. И что я — в представлении Лизы — стану частицей другого, уплывающего вдаль, наверное, жутковатого мира. И что в финальные дни Лизиного пребывания в городе Ульянова-Ленина вокруг нее будет вертеться много людей, с которыми я не желаю пересекаться — например, потому что некоторые из них, наверняка, болтаются на ниточках у нашей конторы.

Я был почти уверен, что зашел в своей помощи слишком далеко. Мне казалось, что мои действия уже граничат с предательством. Пострадали люди-товарищи, которые делали совместно со мной одну большую работу, причем из-за не слишком обоснованных моих страхов за любовницу и ее дочку. Елки, да не бореевский ли эксперимент расшатал мою психику, доселе крепкую, как бревно?

Сейчас Лиза уматывает к хорошему ли, плохому, но своему мужу, папаше ее ребенка, и становится жительницей чужой, враждебной страны, женщиной чужого, враждебного человека. Да и «совенку» вскоре никакой дядя Глеб не понадобится, он расплывется и вымоется из ее памяти уже через полгодика.

— Представляю, что сейчас варится в твоей голове,-проявила умственную зоркость Лиза. — Ты, наверное, здесь уже не возникнешь до моего отъезда.

— Наверное, миссис Роузнстайн. Это может повредить нашему счастью. Так или иначе.

— Любовь кончается, Глеб?

— Теперь, когда я набрался столько всякой мистики, то выскажусь, что ничто не кончается, а лишь переходит в другое измерение. Хотя бы в подсознание, сны… Да что мы грусть-тоску на себя навеваем с упорством, достойным лучшего применения. У тебя ведь начинается новая жизнь с новыми ощущениями, надеюсь, недурными. Запад-то еще долго будет тлеть-загнивать… Может, и я переберусь на более интересную и замечательную работу.

— Вдруг тебя пошлют отравить водопровод в Вашингтоне, например, дезинтерией, чтобы президент застрял в сортире и не смог руководить страной, а меня отправят на бой с этой вот заразой?

— И мы повстречаемся в центральном коллекторе вашингтонской канализации. Расскажи такой сюжет какому-нибудь американскому детективщику, может, он и вытянет его на роман под названием «Красный понос».

— Но сегодня, Глеб, мы еще не стали друг для другами персонажами страны снов?

— Да, сегодня мы еще можем присутствовать друг подле друга в полном телесном объеме, не привлекая потусторонние измерения, — согласился я.

Мы упали в кровать, и была волна, не менее мощная, чем в первый раз, но какая-то умиротворяющая.

— В последние часы где-то на заднем фоне у меня возникают странненькие мысли, Глеб, — шепнула Лиза по завершении сеанса интимности. — А что, если не начинать этой новой забугорной жизни? И дело не в том, где быстрее сгниют, здесь или там. Есть, что-то большее, чем красивый быт, чем некрасивый быт.

— Я не желал бы себе лучшей жены, чем ты, Лизка. Но я все сделал для того, чтобы ты оказалась там, а мои мозги и мышцы переключились совсем на другое, на разные интересные и немножко рисковые игры. Россия — страна, где часто проводятся опыты на людях и прочем веществе, тем и хороша. И тем же она плоха и страшна для многих своих жителей, особенно таких, как ты и твой киндеренок… Знаешь, я сейчас испарюсь, а ты продолжай лежать. Вот так получится отличная сцена прощания.

В коридоре, когда я уже направлялся к выходной двери, меня неожиданно застукал «совенок».

— Эй, Глеб, еще увидимся, — звучало это очень по-американски.

— Конечно, малыш. Bye-bye, see you later.

Когда я попал в ПГУ, Лиза, возможно, еще не преодолела государственной границы, но между нами уже пролег «Обводной канал и баржа с гробами». Я тогда как раз учился в Балашихинской разведшколе. Когда докторша садилась в самолетное кресло, я, наверное, ловил сокрушительный удар в челюсть на тренировке по рукопашному бою. А потом пошли косяком разные дела и разные бабенки, и всякие каки-бяки, и всякие заварухи. «Контора» захотела, чтобы я расстался с филологией, поэтами и аспирантурой. В ПГУ пришлось уже корпеть над директивами Хуссейна, Асада и прочих начальственных арабов, зорко выискивая их дружественные поползновения в сторону Америки. А Лиза Розенштейн переставала существовать для меня в настоящем, застряв во все более туманном и тускнеющем прошлом.

4.

(Москва — Южный Ирак — Москва, октябрь-ноябрь 1982 г.)

— Пистолет-пулемет «Узи» работает на принципе свободного затвора, надежен и довольно компактен. Неплохо проявил себя в ближнем бою, то есть в траншеях, домах и тому подобных постройках. Обеспечивает метание противотанковых гранат в сторону противника. Обратите внимание на затвор, он, как муж жену, обхватывает казенную часть ствола. Мы с «Узи» немного повозимся, потому что должны учитывать распространение этой машинки по всему миру и его окрестностям. Полезно также увидеть американскую систему ФМГ. Смотрите сюда, в сложенном виде она напоминает пенал для логарифмической линейки. Однако такая линеечка может неплохо вычитать живую силу противника. И запомните вот эту крошку, тоже американскую, имя которой «Ингрэм М11», для тихих дел ее можно применять с глушителем.

— Товарищ инструктор, ну, а нам-то что дадут?

— Вы на занятиях или кто? Еще один крик со стула, и начну свирепствовать. Вот товарищ майор же тихо сидит… Дадут, во что кладут… Жалко, все-таки, что сняли с вооружения Стечкина. В свое время, когда я еще носил штаны на два размера меньше, он мне несколько раз сделал хорошо… Вы, старший лейтенант, и вся ваша компания получите пистолеты «Смит-Вессон М645» -приличные, между прочим, пушчонки. При стрельбе лучше держаться за него обеими своими руками. Весит такой красавчик чуть больше «ПМ», полусцепленный затвор с коротким ходом ствола, — гляньте, как двигается, — но рассчитан на кольтовский патрон АПК сорок пятого калибра. Это сколько?

— Одиннадцать и сорок три сотых милимметра против девяти миллиметров у «Макарова».

— Да, и в магазине не восемь, а четырнадцать патронов. Что это дает, товарищи офицеры?

— Поменять обойму — плевое дело одной секунды. Ничего никому не дает.

— Как правило, ничего. Но правило облагораживается исключениями. Иногда, этой секунды все-таки не хватает — если фортуна показала тебе задницу, — и тогда ты хаваешь вражеский свинец. Итак, продолжим. К рассматриваемой модели годятся оболочечные пули «Уэйдкатер» повышенного останаливающего действия. А мы еще вам вручим под такой же патрон пистолет-пулемет «Ингрэм М10»: темп стрельбы тысяча сто сорок пять выстрелов в минуту, в магазине тридцать зарядов. Кстати, свободно продается на западном оружейном рынке. Легче купить там, чем ждать, пока наши тульские умельцы снова примутся за пистолет-пулеметы, которые кто-то наверху посчитал неинтересными…

— Товарищ инструктор, а если понадобится кого-нибудь пришить на расстоянии метров в пятьсот?

— Вы, товарищ инструктируемый, боец невидимого фронта, а не рядовой пехотинец. Значит, оружие, в основном, должно быть невидимое…

— Газы, что ли?

— Вы что в сортир собираетесь? Мысли, вот оружие. Голова ведь не только подставка под головной убор. Но думаю, что на месте получите автоматы АК-74. Это никогда не повредит. Надеюсь, всем известно, что такое «Калашников», детсадовцев тут нет?

— Не надо аск. Только пусть не забудут выдать штык-нож и подствольный гранатомет.

Это наш боевитый лейтенант Серега Колесников опять высказался. Не знаю, кто решил, что он должен присутствовать в нашей почти-научной группе. Он же чистый диверсант, в Долгопрудном учился на подрывника, радиста и снайпера. Наверное, сыграл роль его Горный институт, где Колесников плодотворно использовал время лекций для сна и прочего отдыха. Мы все в Ираке под геологов должны косить, хотя, например, научные познания Серого весьма условны и он не всегда может отличить базальт от гранита. Зато ладонью в состоянии разрубить приличный кирпич — потому как здоровенный лось. Старший у нас в группе — подполковник Илья Петрович Остапенко. Петрович -профессионал-ближневосточник, он единственный, кроме меня, кто разумеет мову пророка Мухаммеда, хотя лопочет на арабском с малороссийским акцентом.

В итоге, единственный «Смит-Вессон» у него, кстати, оказался, все остальные обошлись «пэ-эмками», да Серега уже на юге вытребовал себе все-таки «Интерармс». Это западный коммерческий заменитель АКМСа, правда, более скупой, без штык-ножа и подствольного гранатомета. Как-никак, Колесников у нас считался ответственным за общую безопасность. Мы бы взяли еще оружия, хорошего и разного, но никто нам не дал.

Младший в группе — Коля Маков, водитель и охранник, прапорщик-сверхсрочник погранвойск, товарищеская кличка -Баранка. Он из сапога чай сварит, тихий безмятежный детина, рядом с которым я кажусь мелким и юрким. Хотя Коля покорен шебутному Сереге, но тоже спокойно сгибает стальную арматуру и даже разбивает о свою невозмутимую голову бутылки — не за деньги, не требуя затем больничного, а так, для понту, когда попросят. Поскольку служил он в Таджикистане — с заездами в Афганистан — то внятно произносит несколько строчек из мусульманских молитв.

Неплохой, кстати, у нас вездеход — спецпроектная амфибия с мощным дизелем, широченными колесами и водометным движителем впридачу.

Я же — знаток Востока. Относительный, конечно, знаток. В отличие от Запада, мы здесь больше полагаемся на завербованных аборигенов. Наверное, поэтому в мусульманском мире у нас куда меньше удач, чем в Европе или, например, Латинской Америке. Не фартит, хотя расходуемся мы тут не меньше. Местные себе на уме, имеют своих авторитетов и отчего идут на сотрудничество, отчего на вражду — никогда не просечь. Вот и с Афганщиной неясность, кажется, увязаем мы там. У Штатов на Ближнем Востоке имеется в кармане хотя бы Израиль, которому особо некуда деваться. Ну, а мусульманские большие начальники, якобы вставшие на «некапиталистический путь развития», красиво хреноплетствуют о борьбе с сионизмом-империализмом и примитивно сосут из нас оружие, советников — чтобы клепать соседним большим начальникам и давить своих соперников из других кланов и племен.

Взять хотя бы Саддама. Гибрид феодала и фашиста, вождь-самородок из деревеньки Тикрит. Свою тикритскую родню рассадил по всем начальственным гнездам, курдов и шиитов изводит разными хитроумными способами, даже газом. Успешно дерет бороду гадостному старикану Хомейни, которого никто не любит, ни Союз, ни Америка, ни шейхи с эмирами из Персидского залива. В общем, умело давит внутренних и внешних неприятелей, повышает авторитет, плюс выдаивает все необходимое одновременно из трех маток — соцлагеря, Запада и богатых шейхов. Хороший приварок имеет. Ничего не скажешь, умный, плотоядный, усатый теленок — этот Саддам. К тому же лавочников не трогает, крестьян в колхоз не сгоняет, они и так его боятся, а для войны оснащается на нефтяные прибыли, которые только растут, когда он кромсает нефтеналивные порты в Иране. Наверное, и в Союзе кто-то вроде Затуллина имеет в виду Саддама в качестве примера для подражания.

Ладно, нашей великолепной шестерке до этого дела мало. Мы курсируем как по болотам, так и по суходолам, и почему-то болтаемся неподалеку от американских врачей. А бостонцы занимаются тем, что проникают в очаги эпидемии. Лихорадка "Х" гуляет в районе, где сливаются Тигр (это река такая) с Евфратом, доставляя разные огорчения правоверным мусульманам, которых здесь подавляющее большинство с некоторым добавлением мандейцев-сабейцев. Эти последние товарищи, между прочим, наиболее законные наследники древних вавилонян.

Лихорадка "Х" является какой-то смешанной вирусно-бактериальной инфекцией, которая путешествует воздушно-капельным путем и вместе с болотными испарениями. При этом поражает глаза (см. конъюнктивит), нос (см. ринит), моче-половую систему (смотри ниже живота). Если точнее, когда подцепил такую штуку, то очи не хотят смотреть на белый день, из носа течет, а когда пи-пи делаешь — жжет. Ну что бы вы сказали, появись у вас отсутствовавшая ранее плоть, причем не какая-нибудь, а крайняя? Не где-нибудь на животе, а в самом деликатном месте выросла бы совершенно лишняя кожа, скрыв голую дотоле лысинку товарища пениса? Да, инфекция очень злится на наружние половые органы мужиков и вплотную занимается ими. Вы понимаете, что это означает для южан? Крайняя плоть у приличных мусульман не имеет права разрастаться и сращиваться, она вообще должна отсутствовать! В противном случае — оскорбление религиозных чувств, и всякие локальные воспаления, и большие неудобства в соитии с женами и прочими подходящими для дрючки существами. Короче, это вам не какая-нибудь малярия.

Начальство популярно объяснило про бостонцев, что не столько врачи они, сколько гадово семя — цэрэушники. Из-за них мы здесь и оказались. Начальству-то виднее. Впрочем, местную публику — кучерявую и грязноногую — американцы действительно врачуют. Ото всех болезней лечат бесплатно. Америка-то из-за Хомейни заигрывает с черноусым красавцем Хуссейном.

Итак, мы как-то включились в эту игру на медицинскую тему. Хотя официально считаемся советскими геологами, спешащими к иракскому народу с братской помощью наперевес. На нашем амфибийном вездеходе есть чувствительная аппаратура, измеряющая магнетизм, что якобы позволяет узнать, какие ценные ископаемые притаились внизу, под нашими ногами и попами.

Козырные тузы в команде — Сандомирский и Дробилин, ученый и инженер из группы Бореева. Их дело — применять нашу «геологоразведочную» аппаратуры и давать нам советы, обязательные к исполнению.

По своей геологоразведке мы отчет подготовим, когда вернемся в Багдад, а пока что наша шестерка работает как маленькая резидентура. Колесников на перехвате, пытается засечь радиообмен американцев и запеленговать их местоположение, чтобы нам крутануться в нужную сторону. Мы с Петровичем непринужденно беседуем с арабами, пытаясь выведать их настроения. А еще определяем, не ведется ли за нами слежка иракской госбезопасностью или цэрэушной агентурой из местных. Конечно, сдружиться с аборигенами пытаемся, подарочки вручаем в карман, чтобы нам обо всяких интересных вещах не забыли на среднее ушко шепнуть. А еще я выторговываю финики на базаре по два дирхама вместо трех.

Маков ездит такими маршрутами, чтобы нас невозможно было прикнопить даже с вертолета, не говоря уже о наземных средствах наблюдения. Иногда это чревато неприятностями. Коля-Баранка хоть и тюменец, но сибирские болота все-таки отличаются от месопотамских.

Намедни залезли в жуткую топь, потому что с трех довольно сухих сторон сновали какие-то подозрительные джипы марки «Паджеро», в которых сидели и пялились на нас люди с биноклями. И осталась открытой только четвертая топкая сторона.

Колеса пробуксовывают, как ни сбрасывай Коля воздух из шин, как ни верти коробкой передач и ни выжимай мощность из двигателя. Вдобавок на гребной винт, хоть он и в водометной трубе, намотались какие-то крепкие коренья. А трясина понемногу вниз тянет. Или мокрая могила нам улыбается, или придется вызывать на помощь иракский вертолет. Он нас, конечно, спасет, однако придется возвращаться в Москву без аппаратуры, ни с чем, позорными пораженцами, провалившими задание.

Неожиданно включился, прервав обет молчания, Роберт Юрьевич Сандомирский. Дробилин тоже тихоня, потому что с утра до вечера следит за датчиками, экранчиками, самописцами, что-то втюхивает в бортовую ЦВМ и выдаивает из нее. Сандомирский же лишь изредка поглядывает на «выделения» машины и контрольный монитор, где ничего, кроме кодов. А чаще просто думает, чтобы раз в три часа выдать Дробилину очередное ценное указание.

— Как насчет МГД-шипения во втором секторе? Между прочим, каустика смещается по спиралоиду типа два-восемь. Скоренько проверьте спектр поглощения, — предложил Сандомирский своему помощнику, когда в воздухе отчетливо запахло ароматом страха -адреналином.

Дробилин оперативно пощелкал тумблерами ЦВМ и минуты три спустя доложил:

— Благоприятный спектральный ответ на курсовой сектор пятьдесят семь — шестьдесят градусов. След матричной группы А678. Можно давать вектор раздражения.

— Да, надо попробовать… Илья Петрович, — обратился Сандомирский к подполковнику, — мы бы рекомендовали сейчас что-нибудь предпринять. Благоприятный исход связан вон с тем направлением, — ученый ткнул пальцем. — пятьдесят семь -шестьдесят градусов градусов.

— Это по вашей аппаратуре так получается? А не брешет?

Остапенко мыслил, морща лоб и мозги. До нынешнего момента он многотонную технику только возил куда следует, без обмозговывания повинуясь приказу и инструкциям. Сейчас же странная аппаратура вмешалась в процесс принятия решений и сама отдала приказ. Подполковник глянул в бинокль.

— Там только какое-то кривое деревце.

— Кстати, достаточно крепкое на вид, — вмешался я.-Роберт Юрьевич имеет в виду, что до него может без напряга добраться один из наших людей и закрепить трос. А затем самотягом, лебедкой, Маков вытянет машину. В этом-то и заключается благоприятный исход.

— Глеб Александрович, зачем вы товарищу ученому подыгрываете? Такую рисковую идею ему явно болотный дух подкинул, — неодобрительно высказался Серега, и как выяснилось позднее, был не столь уж далек от истины. Колесников почувствовал, какое решение вскоре образуется под кепкой у Остапенко — и что младшего офицера отправят по трясине проверять на практике матричную теорию. У старшего лейтенанта правомерно задергалось очко.

И чутье, как всегда, не подвело Серегино «очко».

— Старший лейтенант Колесников, — распорядился Остапенко, — направляйтесь к тому вот дереву для закрепления на нем буксирного троса. Быстро.

— Товарищ подполковник, если меня не станет, кто будет заниматься радиомониторингом, кто сможет обеспечить комплексную безопасность группы? Да и тяжеловат я для болота, как-никак девяносто кило.

— Не говорите мне тут убедительные слова с умным видом. Вы же офицер. Или прекращайте обсуждать приказы, или ваши дети останутся без отца… И вообще, мониторингом займутся Дробилин с Фроловом, безопасность будем обеспечивать сами, тоже не лыком шиты… Не подобрать нам полувоздушное «перышко» среди наших бойцов.

— Товарищ подполковник, разрешите обратится, — неожиданно выступил Баранка, — у нас в Тюменской области болота будьте-нате, а я ходил туда, и за клюквой, и за морошкой. Надо только палку мне какую-нибудь метра на два. Ведь если машина утопнет, на кой ляд я буду надобен?

Остапенко не одобрил инициативу.

— Ты, Коля, не встревай, когда к тебе не обращаются… А если не утонет… Нет, Коля, наш вездеход, — твоя единоличная епархия, с этим зверем да на таких болотах никто, кроме тебя, не управится. Это верняк.

— Давайте я, — послышался еще более неожиданный голос. Мой собственный. Наверное, я не хотел в топь, однако желал испробовать, чего стоят все эти бореевские дела. — Общаться с трудящимися Востока, особенно теми, у кого страдает пенис, сможет и Сережа. Он к тому же выполнит их тяжелые обязанности по отношению к женщинам Востока… Да и идея была наполовину моей.

— Ну, коль ты, Глеб, как настоящий коммунист вызываешься добровольцем, тогда я приказываю тебе: добраться до вышеозначенного деревца и закрепить на нем трос, — с готовностью отозвался полполковник.

— Только вначале надо будет закрепить трос на мне. Хоть небольшая, но страховка.

— В самом деле, если пиписки у здешних мужиков завянут, то кто же бескорыстно поспешит на помощь? — спросил оживившийся старлей и сам дал правильный ответ. — Конечно же советские специалисты.

Я подверг мысленному обзору свой организм и заметил отсутствие свежих сил.

— А ведь надо быть таким бодрым, чтобы искры из носа вылетали. Коля-друг, вынь-ка мне из аптечки элеутерококк, зеленый такой флакончик.

Маков вытряхнул из аптечки все, что там содержалось.

— На, берите чего надо. Я отродясь лекарств не хавал, и на вашем бы месте, товарищ майор, принял бы грамм пятьдесят спирта. Больше на работе не стоит.

Не послушавшись Николая, я все-таки глотнул элеутероккока и выбрался через верхний люк — боковые дверцы уже были зажаты. Коля проводил меня, заодно завязывая на моей фигуре конец троса таким узлом, чтобы я мог самостоятельно управиться с ним на месте назначения. И уселся на свое место, чтобы орудовать лебедкой через коробку передачи мощности.

— Если бы мы в Тюменской области были, я бы понимал, что к чему, — вздохнул с некоторым стыдом Николай, высунувшись через передний люк, — где зыбун поганый, где лядина, где березнячок, где трава крепко держит, где кочки, где мшины и крепкое моховище, по которому не только брести, но и на грузовике прокатиться можно. Здесь же все непонятное.

— Ничего, мы с тобой еще и по сибирским болотам пошастаем… На-ка, возьми пистолет.

— Оставьте лучше себе, товарищ майор, только суньте повыше.

А что, если в трясину попаду, может и пригодится — для спасения души. Я дослал патрон в ствол. Затем соскользнул с борта в воду там, где тростник произрастал особенно густо и обильно. Стебли хлюпнули, примялись, однако я промок всего лишь по колено.

Но уже на следующем шаге я утопил мошонку, что, впрочем, не было большой бедой. Под ногами что-то пружинило, качалось, однако держало. Неподалеку прошмыгнула змейка, едва выглядывая из воды маленькой головкой и блестя глазенками-бусинками -ужонок, наверное. Метнулась за стрекозой и скрылась старшая сестра нашей амфибии — жаба. Комары вели себя надоедливо, но оставались в рамках приличия, потому что я густо натер себя тройным советским одеколоном. «Ну и пиявищи должны здесь проживать,»— подумалось мне. Ногам стало неуютно, да к тому же зеленоватая вода добралась до пупка.

Я оглянулся — накренившийся вездеход напоминал аварийное судно, схлопотавшее торпеду в один из отсеков. Прапорщик Баранка внимательно стравливал трос, чтобы тот не тянул меня и не слишком сильно провисал. Потом его голова показалась из люка, а рука ободряюще махнула мне. И на том спасибо.

Я продолжал двигаться курсом, который выбрал Сандомирский, но с каждым шагом ходьба становилась все мучительнее. Кора, вернее, наплавной слой, из разрозненных островков превращалась в плотное сплетение корневищ и листьев тростника, лилий, трилистника, сабельника. Сверху на этом деле, как на почве устроился следующий ряд растений, — в основном, цикута и ирисы.

Какое-то время тяжелый охотничий нож позволял мне прорубаться сквозь надоедливый растительный ковер, но потом я все-таки притомился. Еще продолжал кромсать, но взгляд уже заволокло туманом. Я даже прикрыл уставшие глаза. Неожиданно сквозь сомкнутые веки пробился световой пучок, который завершался пятном. Это пятно смахивало на чью-то размытую физиономию.

Дальше — больше. Физиономия беззвучно проговорила, а я машинально прочитал по губам (нас этому учили в разведшколе): «Меня всегда звали Апсу. Апсу. Ты мне уже знаком пять ваших лет. Мудрец, в глазу которого лед, — гнездилище моих врагов, обитель гадов… Сейчас не трепыхайся, червячок. Ведь здесь так красиво. Ложись на изумрудную постель.» Ну и номер. Похоже, прилечь было предложено именно мне. А чего мне терять?

Я отчасти послушался. Аккуратно вскарабкался на кору, полежал, расслабляя члены, а затем потянулся вперед на манер червячка. Хотя «изумрудная постель» ходила ходуном, я все-таки мог перемещаться ползком. И заодно позволял Николаю разматывать трос. Однако насчет приключений здесь можно было не беспокоиться. До дерева оставалось метров пятнадцать, когда неожиданно перед моими глазами закачалась, раздувая грозный воротник, натуральная кобра. Выглядела она (или он) весьма сердитой, извинений не принимала. Похоже, я потревожил ее во время гона, охранения кладки яиц или другого важного мероприятия. Наверное, надлежало по-быстрому обогнуть злючку стороной, но именно этой услуги я не мог оказать. От каждого моего резкого движения кора сильно колыхалась, и тупая жительница болота, еще более возбуждаясь, расширяла воротник и нацеливалась для броска. Кроме того, я не хотел слишком уж менять маршрут из-за какой-то подлой твари.

Как славно, что мой «ПМ» не остался у Коли. Надеюсь, пригодится. Хотя весь вопрос в том, отсырел ли порох в гильзах. Приветливо улыбаясь, я аккуратно выудил пистолет из подмышечной кобуры. Тот уже стоял на боевом взводе, патрон сидел в патроннике, оставалось только сдвинуть предохранитель и ласково нажать спусковой крючок. Тьфу, осечка.

Кобра могла бы броситься сразу, но непривычный звук насторожил ее. Правильно, пораскидывай своими десятиграммовыми мозгами, милая. Я вынес вторую руку вперед, успокоительно поводил ей на манер факира, затем осторожно дернул затвор, выбрасывая негодный патрон и меняя его на новый. Не бздимо, как выражаются наши польские друзья. Осталось взвести курок и плавно согнуть указательный перст, обнимающий спусковой крючок. Грохнул наглый раскатистый выстрел, какие-то птицы заголосили в панике и забили крыльями, рептилия же брызнула кровью. Это последнее, что я увидел, прежде чем ухнуть с головой в воду по причине оружейной отдачи.

Дно под ногами отсутствовало, я несколько раз пытался всплыть, но каждый раз голова беспомощно утыкалась во что-то плотное. «Я люблю воздух, как свежий, так и несвежий.»-беззвучно завопило мое горло. Сквозь потемки опять прилетела красноватая клякса-морда и снова зашевелила ртом: «Ты бьешь тарелки в чужом доме, когда ниточка твоей судьбы столь напряжена. Не хочется тебе после этого помогать. По-крайней мере, бескорыстно.» Хоть я принял такое выступление за предсмертный бред, тем не менее мысленно заорал: «Давай тогда за плату. Все мое — твое.»

Мигом пролистнулось несколько эпизодов моей жизни. Словно странички из книги. Мои посягновения на женщин, бросок на Лизу в лифте, удар Затуллину в поддых и наезд на него с улицы Жуковского, моменты неудачные и стыдные, многое другое, все почти сразу, даже чувства соответствующие были восстановлены, хотя и мигом унеслись куда-то прочь, словно их сдул ветерок, как пену. «Кое-что мне нравится, возьму…— произнесла рожа.-А сейчас толкнись ногами.» Я отчего-то умиротворился и на какое-то время стал пузырьком, простейшей клеточкой, улиткой, лягушкой, сознание ощущало лишь течения воды, странные ее запахи, а еще лучи, пробивающиеся через поверхностную корку, преломления и отражения света, бульканья, производимые какими-то подводными тварями.

Я увидел мощный столб солнечной энергии, похожий на сваю, и, как следует толкнувшись ногами, устремился к нему. Там меня встретил пучок крепких тростниковых стеблей, который вывел мое тело из чуждого подводного царства наверх, в «полынью». Я распахнул рот, и только тогда понял, сколько времени ничего не вдыхал. Легкие, наверное, уже превратились в скомканный пакет. В висках сбрендившие звонари лупили в колокола. В глазах летали какие-то фиолетовые вихри. Казалось, еще немного, и увижу знаменитый черный тоннель на тот свет, по которому редко кто возвращается назад.

— Держитесь, дорогой товарищ майор, — донесся противный голос Сереги. Значит, я действительно на этом свете.

Красноватая морда небескорыстного спасателя больше походила на пятно Роршаха, но я все-таки уловил смысл его следующей рекомендации: отбросить камыши и дотянуться до ближайшего хлипкого кустарника. Когда я послушался, ноги вступили в контакт хоть с зыбкой, но почвой. Еще несколько шагов, воды мне стало по колено и я добрался до желанного дерева.

Вернее, их насчитывалось там три — крепеньких, кривеньких, глубоко и далеко распустивших корни. Трос я укрепил, а дальше уже Коля не сплоховал вместе со своей лебедкой, вытянул машину.

Когда я очутился в кабине, то сперва Серега уместно пошутил:

— А мы уже думали, вы немножко утопли, чепчики сняли в знак загробного признания заслуг перед родиной, причем морды выражали грусть расставания. В своих поминальных речах выступающие напирали на то, что покойный за столом не чавкал, а для вытирания носа пользовался не пальцами, а платком.

Потом набросился подполковник с упреками:

— Зачем стрелял беспричинно? Ты тут всю округу перебудил.

— А вы бы что делали, когда б на вас уставилась здоровенная кобра? Наверное, политинформацию бы ей прочитали на арабском: дескать, давайте вместе бороться против гидры империализма, она еще противнее чем вы. Мол, да здравствует свободолюбивые рептилии, которые кусают капиталистов, желающих паразитически выдавить из них весь яд.

По насупившейся физиономии Остапенко я понял, что перегнул и переборщил, поэтому пожаловался на змею.

— Если бы не напугала меня, а, наоборот, успокоила, тогда бы не стрелял.

Остапенко тоже решил не свирепеть.

— Ладно, понимаю, Глеб, что ты струхнул, с кем не бывает. Ты ж человек, а не дебил какой-нибудь.

Я заметил, что Дробилин обратил внимание Сандомирского на показания каких-то датчиков и даже высказал недоумение:

— Похоже, источник МГД-свиста где-то рядом, чуть ли не в машине, из-за этого каустика размытая.

— Может, фонит какая-нибудь электрическая схема?

— Вряд ли, Роберт Юрьевич… ага, почетче стало. По параболическому распределению спектра скорее напоминает группу матриц А678. Неужели они метантропные?

— Главное, чтобы не интерферировали с теми метантропами, которых мы раздражаем своими векторами.

По ходу таинственного разговора Сандомирский с Дробилины мельком, но не сговариваясь, глянули в мою сторону, а в точке между моих глаз что-то словно откликнулось и шевельнулось. Неожиданно отреагировал и Серега:

— Да, наверное, болотный дух вселился в товарища майора, оттого-то товарищ майор такой водяной цирк и показывал.

Мне почему-то захотелось обмыслить, какой процент глупости содержится в словах Колесникова и какова доля его прозорливости. Но пока что текучка отвлекла меня от тяжких размышлений, вредных для мозга. Мы выехали на что-то вроде затопленного рисового поля, по которому плелся классово близкий феллах вслед за тягловой живой машиной типа «бык».

Надо было пообщаться, и я высунул любознательную голову из люка.

— Мир тебе, почтенный, не видел ли ты поблизости еще каких-нибудь чужих людей. Больших, рыжих, голубоглазых?

Крестьянин указал палочкой, которой он пытался погонять быка, в сторону зарослей.

— Там деревня, господин, и туда, когда солнце стояло повыше, проехало… один… два… три железные машины с красными полумесяцами. Каждая чуть меньше вашей. В них сидели неверные, которые возят болезни… Зачем Аллах нахмурился и отвернулся от нас?

— Не беспокойся, ничто не совершается, кроме того, что повелел Он, — откликнулся я успокоительной цитатой на горестное вздыхание селянина.

— На, лови сигареты, приятель, твоя добродетельная речь достойна вознаграждения, — подполковник швырнул перетрудившемуся человеку пачку «Кэмела», в ответ получив: «Благослови тебя Аллах!»

Дрогнувшая щека Остапенко выказала одобрение. Наверное, оттого, что темный «сын земли» принял людей, явно похожих на врачей, за гнусных разносчиков всяких хворей. Но вслух подполковник никак не выразился.

Вездеход остался в этих зарослях, и поскольку америкосы вели себя на радиволнах тихо, мы с Остапенко отправились дальше пешим скрытым ходом. В итоге, он скромно затаился у корней какого-то дерева, а я устроился «этажом» выше, на правах листика в кроне, откуда все окрестности хорошо просматривались в бинокль.

— Ну, что там, Глеб? — стал выспрашивать нетерпеливый подполковник.

— Три джипа на деревенской площади, «Паджеро» и «лендроверы». Юркие детишки вокруг. Раньше бы они ковыряли борта, карабкались на крышу, а теперь держатся на расстоянии. Индюк какой-то старый, тоже абориген, отгоняет их еще подальше. Надо же, слушаются.

Ага, вижу, как один американец выходит из дверей весьма приличного дома — там, наверное, обитает местный командир…

А затем я наблюдал, как между домов появляются напряженно жестикулирующие и злобно выглядящие люди. Какую-то непритязательную постройку сарайного типа резво покидают двое американцев в белых халатах, с трудом сохраняя достоинство в движениях. Следом высыпает несколько женщин с ребетней — и наутек. Доктора, похоже, вели прием, и что-то сорвалось.

Вот раздосадованные штатники толкутся у своих джипов. Неподалеку несколько групп разгоряченных южных мужчин. Деревенский староста ковыляет от них к американцам, потом обратно. Мужики что-то показывают руками, один из них плюет в сторону врачей, но попадает односельчанину на сандалию. Между этими двумя выспыхивает ссора, переходящая в рукоприкладство. Какой-то мальчишка швыряет камень, который отскакивает от бампера джипа. Двое бостонцев торопятся в дом, где проходил прием, и выносят оттуда несколько портфелей, видимо, с препаратами и инструментами. Рядом с ними назойливо болтаются подростки, действуют на нервы, путаются под ногами, дергают за рукава. Наконец, американец отталкивает одного из пацанов. Тут же мужчины довольно плотным кольцом начинают подступать к машинам. Та парочка штатников, что шастала в дом за портфелями, вытягивает пистолеты, остальные спешно рассаживаются по своим джипам. Третий штатник с крупнокалиберной пушкой в руках подбегает к приличному «командирскому» строению, из которого выметается еще один белый человек. Вернее американская врачиха — она, похоже, лечила да недолечила жену старосты. Американка во всю прыть дует к машине, как малыш к мамке.

Все это я перессказываю подполковнику Остапенко. Он опять доволен.

Не похоже, кстати, что возбудители лихорадки "Х" возникли естественным путем, чересчур они зловредные и подлые. Конечно же, не берусь утверждать, будто какие-то генные инженеры сотворили такую дрянь своим искусством. По крайней мере, в составе нашей группы не числятся микробоведы-вирусолюбы и прочие специалисты по мелким зверям. Отсутствуют также баночки-скляночки и баллончики-прыскалки с надписью «осторожно, хреновирус».

Короче, у нас-то нет оснастки даже для самой пустяковой микробиологической диверсии. Да и с обычными лекарствами туговато. В крохотной аптечке имеются антисептики, пара популярных антибиотиков, элеутерококк для снятия утомления — и все тут. Единственное, что наталкивает на разные мысли — перед отъездом, в Москве, членам группы делали прививки, и никакая зараза, в том числе лихорадка "Х", к нам не привязывается.

Ничего ни к кому не привязалось, хотя Серега тут с одной веселой вдовой даже трахался. Старлею влетело бы за донжуанство, прознай Петрович про это дело — враз бы накрылась будущая работа в солидной резидентуре. А Петрович бы прознал, кабы я настучал…

Деревенские мужчины сейчас смахивают на рассерженных джиннов, которые вот-вот превратятся в клубы смрадного дыма и поглотят врагов. Мне хорошо видно врачиху. Ее лицо. Ого, даже в горле запершило — это ведь Лиза Розенштейн! Или, по крайней мере, кто-то очень похожий на нее. Значит, доктор Лизавета пользует арабских женщин, к которым мужья не хотят подпускать посторонних самцов, пусть даже в белых халатах. Волосы у нее теперь куда светлее и кудлатее. Это понятно, во владениях товарища Хуссейна иностранцу сподручнее иметь арийскую, а не иудейскую афишу… Ну да, точно Лизка.

Про все такое я Остапенке не докладывал, лишь сообщил, что американцы, числом шесть, наконец расселись по своим джипам и моторизованно чесанули из деревни.

C чувством удовлетворения от проделанной работы, в основном сконцентрировавшимся у т.Остапенко, — впрочем, оно коснулось и меня, — мы вернулись к спрятанному вездеходу. Чувство законного удовлетворения у меня было бы больше и насыщеннее, если б я еще знал все обстоятельства с подробностями.

Американцы, кто бы они там ни были, вредители или целители, кочуют по этой болотистой местности и лечат народ от малярий, дезинтерий и заодно от новой болезни. Однако местные к ним настроены не слишком благожелательно, похоже, считают разносчиками болезни, шайтанами, джиннами и кем-то там еще. Наверное, среди недолеченных аборигенов запорхали сведения, будто именно американские врачеватели — поскольку они «неверные», по которым джихад плачет — эту самую хворь собственноручно пустили в оборот. Дескать, вырастили в своем ЦРУ, а затем опрыскали ею добрых мусульман словно сорняки-цветочки.

Не знаю, кто эту парашу пустил, по крайней мере, не наша группа. Наша команда такими активными мероприятиями, как тиражирование слухов, не занимается — я точно, да и Остапенко наверняка. Но, возможно, мы имеем деловых партнеров, которые и лихорадку посеют и сведения, пагубные для американцев, распространят. Когда Комитет «клеил» американцам взращивание и разнесение СПИДа, то достаточно было рассказок московского радиоголоса и статей Ионы Андронова. Но болотные шииты — люди темные, поэтому в данном случае пришлось, наверное, потрудиться нелегалам из Службы "А". Но, может, этого мало, и вдобавок к порочащим слухам надо местную публику дополнительно вздрючивать неким удивительным образом? Каким оружием наша группа все-таки воюет и какой участок фронта мы занимаем?

В общем, сдается мне, что драпанье американцев из села как-то связано с нашей работой. Вернее с тем, чем занимаются Сандомирский с Дробилиным, с их матрицами и векторами раздражения.

Коля умиротворенно вел машину по проселочной дороге, которая умещалась на довольно сухой полосе, тянущейся меж двух болотных массивов. После недавнего увязания в топи он стал много осторожнее, так сказать, культурнее, ну, а мы сделались куда заметнее — для бостонцев, хуссейновцев и хрен знает еще кого.

Команда занималась трудом и отдыхом. Остапенко прикорнул на спальном мешке, накрывшись плащ-палаткой, одни усы из-под брезента и торчали. Серега сидел в наушниках и пеленговал американцев, а может впитывал какой-нибудь музон по «Радио Люксембург». Коля впереди орудовал рулем и рычагами, мотор солидно урчал от избытка сил. А Дробилин, в уюте, между двух шторок, шуровал на тумблерах и переключателях ЦВМ.

Неплохо бы и мне подавить клопа, но сейчас удобный момент потолковать полушепотом с Сандомирским. Сказать ему хотя бы, что я тоже трудился у Бореева (про роль подопытной обезьяны следует промолчать), что мы как бы коллеги. Однако притомился я для серьезных бесед. Впрочем, это можно выправить. Я сунул руку в аптечку и, вытащив скляночку элеутероккока, взбодрился приличной дозой. Ну все, я, кажется, достаточно свеж для содержательного разговора.

И тут снова неожиданное помутнение в глазах, что-то размашисто надавило в области лба. После этого перед внутренним взором опять бесстыдно замаячила объемная клякса-физиономия, более того, зашевелила ртом. Дескать, «ваш мудрец пытается взять чужие судьбы в свою руку, но сам не видит, что его ниточка уже обрезана». Это про Сандомирского что ли?

А я-то наделся, что красномордый глюк после треволнений на болоте безвозвратно стухнет. Однако незваный собеседничек, надо же, не забыл меня и опять явился, подыскивая общие темы. Ну не спрашивать же у него, откуда он свалился на мою голову, с этой или с «той стороны» — ведь беседуют с духами только психопаты. Причем не обалдуи какие-нибудь, а натуральные шизофреники.

Как мне все-таки сбагрить его? Единственная подсказка -эта «клякса» меня морочит и вступает в диалог, когда я принимаю элеутероккок. Так что укреплять организм лучше потихоньку, спиртом или тройным одеколоном «внутрь».

— Роберт Юрьевич, — обратился я к Сандомирскому, который отрешенно находился на своем месте, тратя силы сознания на какие-то мысли и жевание бутерброда, — а мы ведь с вами уже пересекались.

— Что? Где? — Сандомирский конечно не врубился, но как-то стыдливо прекратил работать челюстями.

— Я говорю, пересекались мы с вами, хотя и не совсем по перпендикуляру. Весной семьдесят восьмого года Бореев через одно наше управление зазвал меня к себе. Вы мой портрет узнаете?

— Честно говоря, не припоминаю…

Если расскажу, что торчал в клетке, как мышь белая, то у собеседника, конечно, освежится память, но тогда майор Фролов предстанет далеко не в лучшем освещении.

— Я, Роберт Юрьевич, занимался подбором справочных материалов по наиболее разумным мистическим доктринам. Это выглядело довольно странно — но только на первый взгляд. Потом я напомнил себе, что Шлиман докопался до Трои, доверившись гекзаметру дедушки Гомера. Что Эванс, добравшийся до Лабиринта, тоже полагался на мифилогические россказни. «Опиум для народа», который содержится в библейской Книге Бытия, тоже вроде потверждается данными палеогеологии.

Сандомирский одобрительно качнул своей яйцевидной головой и подхватил.

— «Дух Божий носился над водою,» — а ведь планета действительно не имела сухого места. Тяжелые элементы скопились внизу, легкие — особенно соединившиеся водород с кислородом -наверху. «И отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью… и назвал твердь небом.» В самом деле, атмосфера из водяных паров была отрезана от водной поверхности слоем из углекислого газа и кислорода. «Да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша». Насчет подъема материковых плит все правильно. Достаточно еще вспомнить историю потопа…

— Погубившего неких людей-исполинов. Уж не разумных ли динозавров?

— Да, Глеб Александрович, для биологов тоже масса важных сообщений. Не являлся ли ковчег, в котором каждой твари по паре, какой-нибудь генной библиотекой или айсбергом с заморженными в нем эмбрионами? А гражданин Мафусаил, что недурно протянул девятьсот с гаком, — не имеем ли мы тут дело с иным биологическим циклом?

— Который, например, включал периоды анабиоза…

Сандомирский явно стал выделять меня из компании Колесниковых-Остапенко, которая доселе представлялась ему, наверное, сборищем грубых чурбанов.

— Но это все-таки из области естественных наук. Как насчет мистики, Роберт Юрьевич? Ф-полюшко — это действительно скопище сверхъестественных сил, которое определяет судьбу всех материальных объектов, как известных науке физике и потому прозываемых физическими, так и неизвестных науке, скажем, тонкоматериальных? И нити наших судьбинушек тоже плетутся там?

Было видно, что Сандомирский не прочь пообщаться с младшим братом по разуму (у которого что-то теплится в мозгу), однако боится всяких запретов и подписок о неразглашении, хотя не понимает, как они могут относится к майору ГБ.

— Да, да, вы имеете некоторое представление о наших делах, — безо всякого огорчения согласился Сандомирский.-Только я ничего не знаю о природе Ф-поля. Причем я не исключение. Да, оно оказывает на нас мощное воздействие, но его источники мы наблюдаем как бы сквозь завесу, сквозь множество завес.

— А магнитные возмущения?

— Магнитные возмущения, или точнее, движение заряженных частиц под действием магнитных сил — это слабое и посредственное отражение того, что происходит в Поле Судьбы. Глеб Александрович, мы решили не лезть в устройство мироздания.

— Тоже правильно. Этим пусть занимаются будущие ученые с большими-пребольшими мозгами, сваливающимися на спину.

— Пусть мы не понимаем, Глеб Александрович, что такое Ф-поле, зато умеем математически его описывать. Также находить матрицы схожие, несхожие и комплементарные. А еще определять виды их взаимодействий — иерархические группы, именуемые организмами, группы сочленения, резонансные и так далее. Наконец, смогли разобраться с тем, как некоторые группы влияют на материальные объекты, на минеральный мир, на растительный, на животный. Благодаря им…— Сандомирский помедлил, подыскивая доступные мне слова, — все в мире устраивается не абы как, и налицо некоторая предустановленная гармония.

Ну-ну, насчет такой шикарной жизни я уже слышал от старика Бореева.

— Ага, солнце посылает, что положено, микробы не казнят всех подряд… Роберт Юрьевич, почему мы лезем в предустановленную гармонию с этими самыми векторами раздражения, хотя узнали самую малость?

Сандомирскому было далеко до сверхустойчивого Бореева, он зарумянился и стал оправдываться. Дескать, корреляции достаточно точны в некоторых областях, «карты не врут», и наши умельцы довольно ловко предсказывают события.

— А как насчет того, чтобы менять чье-нибудь поведение в нужную нам сторону? Есть такие кукловодские ниточки?

Сандомирский заволновался, его руки запрыгали.

— Но вы, Глеб Александрович…

— Я — да… Я курировал опыты на эту тему, во время которых применялись кое-какие стимуляторы.

Сандомирский опять расслабился из-за моей приобщенности к тайнам.

— Стимуляторы вызывали перформирование некоторых матричных групп и включение в них новых активных матриц. Но получалось слишком много неизвестных величин. Сейчас стимуляторам мы предпочитаем вектора раздражения, то есть особо модулированные магнитные возмущения. Они резонансно влияют на Ф-поле по принципу обратной связи.

— Ну и какие матрицы вы науськали на болотных жителей? Наверное, привлекли здешних джиннов? Аборигены ведь не даром стали бросаться на врачей-цэрэушников.

Сандомирский снова встрепенулся и напрягся, даже глазки у него округлились. Он никак не мог понять, главный ли я гэбэшный знаток, которому можно довериться, или мелкая сошка, лезущая куда не следует, а то и провокатор. Как бы мне тебя успокоить, ученый, чтобы не было неприятностей? У нас ведь, если суешь нос на миллиметр дальше, чем надо, то может отвалится вся морда.

— Да не беспокойтесь, Роберт Юрьевич, это у меня научно-художественная фантазия. Я ведь даже по долгу службы почитывал про всяких демонов. Их в каббалистике «клипат» зовут, то есть шелухой. Считается, что своей энергии эти гады не имеют, поэтому вынуждены паразитировать на чужой. Вот вы про завесы говорили. В каббалистике тоже считается, что экран-"масах" защищает наш мир от высшего чересчур обильного света, поступающего по каналам-"сефирот". Или, например, статья из журнала «Техника-молодежи», там какой-то физик признал, что наши кванты с кварками лишь небольшая часть излучения девятимерных суперструн, пробившаяся через экранное поле. Он еще называл его пространственным, хрональным и вакуумным.

— Там не было такой статьи, — медленно произнес Сандомирский. — У меня сынишка выписывает, и я просматриваю.

Что-то не то я выдумал, надо исправляться. Однако свет перед глазами вдруг померк, съежился, и клякса-физиономия, проступившая сквозь туман, беззвучно зашевелила толстыми губами.

«Твоя нить тоже напряглась. Знаки огня и остановки.»

Когда перед глазами прояснилось, я машинально глянул через ветровое стекло. Впереди, метрах в десяти, на твердой поверхности дороги виднелось какое-то утоптанное разрыхление. Я мог показаться дебилом, но не выдержал напора страха и заорал.

— Тормози, Коля. Мина! И влево.

Баранка, не обсуждая, стал сбрасывать скорость и резко отворачивать в сторону.

Я слышал, как скрежещут тормоза и воют шины, сдираемые на сухом щебне. Время растянулось словно резина.

Столько таких тягучих секунд укладывается в тормозной путь? Не облажался ли я со своим воплем? Выкинут же из команды как истеричку.

А потом рвануло. Химическая энергия минного вешества перешла в кинетическую, как и было кем-то запланировано. Однако кто-то явно огорчился, потому что это случилось не спереди под днищем, а, поскольку мы, тормозя, разворачивались, — в районе левого заднего колеса. Крыша резко поменялась местами с днищем, пространство кабины сразу заполнилось пылью. Что-то заискрило, и повалил едкий дым, который стал разъедать носоглотку, вызывая кашель и чих.

Кто-то — наверное, Колька — распахнул днищевой люк, оказавшийся теперь над головой. Я видел, как Маков лезет в него и тут же резко приседает. Поверху ударила очередь, потом еще одна.

«Вот так заварушка, рожа-клякса не зря предупреждала,»-даже в такой суматохе заметила какая-то спокойная часть моего мозга.

Раздалось хныканье, по-моему Серегино:

— Ой, ногу придавило.

«Скажи спасибо, что не член,»— мысленно утешил я его. Затем попробовал открыть боковую дверь, противоположную той стороне, с которой стреляли. Не вышло — заклинило.

— Ну-ка, я попробую, — Коля мощным ударом крупнокалиберного башмака вышиб дверь наружу и тут же прыгнул в открывшийся проем вместе с Серегиным «Интерармсом». Я тут же вспомнил, что мой «ПМ» безнадежно отсырел.

— Товарищ подполковник, дайте-ка, пожалуйста, вашу пушку.

Остапенко проснулся, но пробуждение было безрадостным. Он мало что соображал, кровь запачкала его не слишком высокий лоб, а не чересчур мудрая голова оказалась сильно ударенной. Однако товарищ подполковник недюжинным чутьем просек, чем дело пахнет, и протянул мне свой «Смит-Вессон». Теперь можно было выскочить вслед за Николаем.

Как выяснилось, враг был не столь уж силен. Видимо, рассчитывал, что останется только добить тех, кто попробует вылезти из взорванной и горящей машины. А поскольку подорвались мы аккуратно, то сейчас нам с Колей противостояла лишь пара чуваков местного «болотного» производства, которые палили из кустарника с правой стороны дороги. У одного, правда, имелся автомат или скорее даже пистолет-пулемет, а второй, кажется, пользовался в своих неблаговидных целях крупнокалиберным револьвером.

— Маков, прикрой-ка меня.

Я выбежал из-за машины и поспешил к краю дороги. Чтобы уйти с линии полета чужой пули, прыгнул вперед, а затем колбаской скатился в кювет. Тот чувак, что с пистолет-пулеметом, хорошо мне открылся, по крайней мере, в просвет между ветвями кустарника я просматривал даже клетчатый головной платок. Меня же прикрывало какое-то поваленное деревцо. Точность огня у его машинки без выдвинутого приклада была немногим больше, чем у остапенковского «Смит-Вессона».

Поэтому я дернул затвор и положил длинное дуло пистолета на мертвое дерево. Подождав, пока неприятельские пули отщелкают кору рядышком с моей горячей головой, стрельнул пару раз. Отдача была не по-"макаровски" мощной, но все же увод ствола оказался небольшим. В ответ на мои действия пулеметчик затих, а второй неприятель, тот, что с револьвером, бросился улепетывать сквозь кустарник, иногда мелькая развесистой мотней.

Коля рванулся было вдогонку, но я остановил его.

— Да пускай улепетывает на хрен — всех паскуд не перестреляешь. Это же наймит из абригенов, он тут все ходы-выходы знает.

Мы навестили второго стрелка. Тот явно скопытился. Пуля сорок пятого калибра «Уэйдкатер» разворотила ему шею, перерезав магистральные пути организма. В набежавшей луже крови отдыхал пистолет-пулемет. Кажется, «Беретта М12».

— И чего ему от нас понадобилось? — Баранка стал неторопливо рассуждать. — Может, денег на калым не хватало? Раззуделся «гондурас», и пришлось отправиться на противное дело, — оправдал добряк-Коля неблаговидный поступок местного жителя.

— У каждого свои проблемы, впрочем, у этого лежачего гражданина они уже в прошлом. А у нас нет. Поэтому мы пойдем к машине. Если рация еще не скапустилась, надо бы полицию вызывать.

Остальные наши «геологи» к этому времени почти очухались. Бледный и злой Серега, который припрыгивал на одной ноге, сразу набросился на Баранку. Отчего, дескать, тот забрал его оружие, оставив биться с противником голыми руками. Остапенко уже пытался общаться по уоки-токи с каким-то местным начальником.

А Сандомирский лежал на дороге, прикрытый курткой Дробилина. Тот неловко перевязывал голову ученого.

Похоже, Роберт Юрьевич пострадал больше других и, пребывая сейчас без сознания, был решительно ко всему равнодушен.

Клякса-морда еще раз возникла перед мысленным взором.

«Для него открылись врата обратной стороны. Здесь он мудрец, а там котенок. Вылетаю ему на помощь.»

В пространстве моего черепа что-то встрепетнулось, перед глазами еще больше стемнело, очертания Сандомирского исказились в этакую грушу, с раздутой пупырчатой макушкой, небольшим тельцем и крохотными ручками-ножками. Голова его лопнула и открылся тоннель, в который нырнул мой взгляд, будто электрон, устремляющийся вдоль перепада напряжений. Стало совсем сумрачно, лишь какие-то сгущающиеся искорки мельтешили прямо по курсу. И тут мой пытливый взор-электрон был выброшен обратно, словно натянутым резиновым жгутом. А что-то похожее на солнечный зайчик стрельнуло из точки меж моих глаз и затем юркнуло в этот самый тоннель.

Сразу зажегся дневной свет. Опять пыльная иракская дорога, перевернутая, покореженная машина, Сандомирский с кое-как замотанной головой. Его побитое тело несколько раз вздрогнуло.

— Надо искусственное дыхание сделать, — каким-то птичьим голосом вякнул Дробилин.

— Похоже, повреждены шейные позвонки, держите ему голову прямо, — выдал дельное Колесников и тут же перешел на противный тон. — Эй, майор, чего молчите-то? Я спрашиваю, зачем стреляли из «Смит-Вессона» товарища подполковника?

До чего мне надоел пристебай Серега! Если говоришь с ним по-человечески, то он вначале весело с тобой общается, затем просто развязным становится. Если начальственно покрикиваешь, как Остапенко, то у Колесникова голос сразу подобострастным делается, «исполнительским», с холопским подхихикиванием. С Колей же Маковым наш лейтенант — сама строгость.

— Кажется, жопе слова не давали. Старший лейтенант Колесников, надеюсь, вы еще не служите в багдадской полиции? Как-нибудь разберемся без вашего участия.

Серега оценил мое злобное настроение и отвалил в сторону.

Экспедиция неблагополучно заканчивалась. Через час появился вертолет скорой помощи, унесший проигравшего Сандомирского. Через четыре часа подъехал тягач аварийной службы, который перевернул вездеход и, гудя мощным дизелем, стал буксировать его прямо в гараж советского посольства в Багдаде. Наша команда на полицейском джипе тянулась следом, зорко надзирая, чтобы кто-нибудь из вороватых иракских жителей не вздумал карабкаться внутрь пострадавшей амфибии.

Остапенко остался «ждать хорошей погоды» в советском посольстве, вернее, в багдадской резидентуре Комитета. Другие же члены нашей «геологоразведочной» команды с ветерком отправились на родину до выяснения дальнейшей судьбы нашего оригинального предприятия.

Единственной жертвой первой поездки оказался Роберт Юрьевич Сандомирский, доктор физических наук. С ним я всего разок потолковал и даже не успел обсудить, а что странного обнаружилось в моем магнитном поле, когда я вернулся после болотной вылазки. Пожалуй, такой разговор кое-что бы прояснил. С другой стороны, профессор Сандомирский мог и заложить меня, приняв за вражеского агента или гэбэшного провокатора, которого надо упредить. Мог сообщить о моем чрезмерном интересе и особой осведомленности хотя бы Петровичу.

Так или иначе, в багдадской больнице душа и тело Роберта Юрьевича разлучились из-за травм, несовместимых с жизнью.

Остапенко рассказывал потом, что навещал ученого незадолго перед финалом, тот будто бы обрел речь и все повторял: «Передайте Фролову, ворота Вавилона открываются, ОТВЕРЖЕННЫЕ скоро придут к нам… Апсу не из их числа, он был прежде них… Фролов поймет.» «Нет, — качал головой подполковник, — все-таки бредил наш профессор, даже майор Фролов не поймет. Ворота какого Вавилона? Такого государства ведь давно уже нет.»

По словам подполковника, Сандомирский все просил, чтобы какой-то дух, то ли бес, то ли джинн покинул его. А спустя несколько минут после того, как врач зафиксировал смерть, мышцы мертвеца непроизвольно сократились, и он бросился прямиком в окно, где и застрял, истекая бесполезной уже кровью.

Все это подполковник рассказал, когда мы прежней командой, естественно за исключением Сандомирского, снова прибыли в Багдад — что случилось четыре месяца спустя.

А пока что нам предстояло еще вернуться на родину, над просторами которой уже властвовал новый генсек, наш многолетний Председатель.

И, надо сказать, по возвращении мы встретили Лубянку в приподнятом настроении.

5.

(Москва, зима 1982 — 1983 гг.)

— Ну, теперь, Глеб, можно плечи вместе с погонами расправить, — обрадовал меня генерал-майор Сайко, под начало которого меня перекинули из арабского отдела после иракской командировки. — К Председателю можно по разному относиться, но он из прагматиков, а не из хреновых догматиков, и в голове у него не каша. Проблем, конечно, много накопилось. Академики все эти годы записку за запиской направляли, как исправления экономики производить, но Суслов их все под сукно совал, а Леня вообще, наверное, ими попу вытирал.

— Академиков много, все хотят отличиться, и записок много, — заметил я. Сайко в приниципе умеренную критику не зажимал и даже приказывал, чтобы я имел свое мнение — не такое, как у него.

— Думаю, пора брать то, что китайцы, например, отработали. Свободные экономические зоны, концессии, долгосрочные совместные проекты — почему нет? Пускай иностранцы ввозят технологии, капитал, дрессируют наших работничков. На Крайнем Севере, где нефтяные месторождения осваивать — удовольствие дорогое, это бы пригодилось. Лет через пять партнеры начнут, конечно, навар снимать, но и тогда — половину нам отдай. А годков через десять погнать их поганой метлой.

— Годков пять назад таких разговоров вы все-таки не вели, даже со мной, товарищ генерал-майор.

— Да, Глеб, новая жизнь же начинается. Разумное пора сеять. Берия Лаврентий Павлович тоже бы на это пошел… Но для начала надо бы дисциплинку наладить. Без дисциплинки в России никуда, иначе сразу вольница, гуляй-поле. Так и встарь было, чуть царь нравом помягче, воеводы давай мздоимством заниматься, купцы негодное барахло поставлять, дьяки в казну пытаются руки запустить, всякие разбойники по большим дорогам гробят и грабят проезжих. Чем больше у страны просторов, чем жиже население, тем больше надзора должно быть. Я не свирепый, ты же знаешь, Глеб, но многие наши сограждане только плетку понимают. В рабочее время застукаем товарища рабочего, например, в винном отделе, сделаем ему сперва предупреждение, а во второй раз в ЛТП сунем или на «химию». Мудро?

— Еще бы. Руками и ногами — за… Однако, разрешите уж выяснить, Виталий Афанасьевич, как там наша поездка на юг? Небось, признана провальной? Аппаратуру повредили, Сандомирский отлетел наверх, местного трудящегося насмерть кокнули…

— Знаю, знаю, что ты отличился, жизнь отдал за правое дело, по счастью не свою, а чужую и вредную, еще мину заметил, вездеход из болота вытянул. Остапенко с Маковым в своих рапортах твои подвиги расписали. В общем, вел себя как отличный офицер госбезопасности. Пока что не поздравляю, но тебя представили к награде… Это что касается твоей незаурядной личности. Теперь насчет провала или продолжения операции. Поскольку дело архизакрытое, скажу только для твоих ушей. Понял, ни гу-гу? Хотя Бореев громы с молниями мечет из-за того, что вы извели ему способного сотрудника, тем не менее, результаты вашей совместной работы признаны высоким начальством чрезвычайно занимательными. Американцы вас тоже заметили, раз попробовали убрать. И пускай с теорией не все понятно, практика дает повод для оптимизма. Моряки же охотно пользовались силой ветра, даже не подозревая, что она возникает из-за перепадов атмосферного давления.

Сайко даже усмехнулся промеж щек своему удачному сравнению. Часы пропищали шесть, и он выудил из шкафчика початую бутылку армянского коньяка.

— И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву… Закусывать -это неблагородно, Глеб.

— Виталий Афанасьевич, я так понял, что речь идет об оружии, которым мы еще не умеем пользоваться как следует.

— Научимся, прозорливый мой. Когда стреляешь, у автомата тоже есть отдача, но ты же не подставляешь зубы под приклад… Тут другая проблемка выросла. Проверкой установлено, что двое из американской группы — это наши фрукты, доморощенные. Джо Рифмэн и Лиз Роузнстайн, иначе выражаясь, Иосиф Рейфман и Елизавета Розенштейн, муж с женой. Он выехал в семьдесят шестом году, она — семьдесят восьмом. Оба имели здесь отношение ко всяким заразам, микробам, вирусам. Дружили ли Ося и Лиза с ЦРУ еще в Союзе, кто их выпустил отсюда — сейчас этим занимаются в Пятерке.

У меня замерзло все внутри, и чтобы бледность лица не стала заметной, я, поспешно испросив разрешения, закурил. Впрочем, в этот момент генерал-майор сосредоточенно разливал.

— Да, головотяпства у нас хватает, Виталий Афанасьевич. Впрочем, у иракских товарищей тоже. Как же они на свою арабскую родину пустили граждан еврейской национальности?

— Пускай с этим делом Хуссейн разбирается. А вот тот парнишка, который у нас занимается проверкой, наверняка выведет на чистую воду наших советских головотяпов, а может даже и взяточников. Майор Затуллин, слыхал про такого?

— Да вроде бы, какие-то знакомые звуки.

— Он сейчас роет землю носом, хочет на этом деле набрать очки. Знаешь ведь, в Пятерке много ущербных людей… Ладно, что мы о скучном. Предстоит новая поездка на юг, аппаратуру оттуда доставили на ероплане, бореевцы сейчас ее чинят и доводят, ставят к ней более мощный и простой в обращении компьютер. Только Бореев наотрез отказывается давать нам еще одного ученого. Вот жмот! Ориентировочно институт выделит лишь Дробилина, его кандидатура для разъездов самая подходящая -бобыль он и трудоголик. Я Борееву все намекаю, что пора и нашим гориллам повысить свою квалификацию…

Сайко еще разлагольствовал о том и сем, я ему поддакивал, но больше размышлял о том, что может накопать майор Затуллин.

Коссовский сейчас защищает государство во Втором Главном Управлении и, кажется, его внедрили в какую-то мафию, занимающуюся вывозом икон. Так что вряд ли Пашу станут в ближайшее время «поднимать» и вызывать в контору. Но вот Киянов на месте. Он поможет Затуллину вскрыть мои махинации с отказным делом Лизы и подделку в журнале регистрации. Ведь достаточно вытащить из архива предыдущий учетный журнал и…

Тогда вместо перспективной поездки в Ирак, на которой можно круто взмыть вверх — как-никак и Бореев, и Сайко, и тесть за меня — я рискую оказаться на стуле подследственного, а затем и в зоне. Вполне вероятно, что много присудят, если Лиза сейчас действительно снюхалась с ЦРУ. А может, она уже и тогда была «ихней», и просто ловко меня использовала. Одурманила каким-то аэрозолем из феромонов, безароматных веществ, которым самки притягивают самцов. Долго ли американским химикам такую приманку изготовить? Ну и вляпала ты меня, зараза Лиза, Лиззи, или как там тебя еще. Короче, то самое, что приводит к «лизису» — распаду и растворению.

Сейчас бы я не за что не купился на всякие «лизирующие» волны, пропади гражданка Розенштейн пропадом, ведь все мои старания свелись к тому, что она счастливо совокупилась с Джо-Иосифом и ЦРУ.

А еще я сейчас с удовольствием угомонил бы Андрея Эдуардовича Затуллина, чтобы он меня не спустил в сортир. Шлепнул же я в Ираке человека, который угрожал моей, в том числе, жизни. Но из табельного оружия бабахать в коллегу не стоит, кроме того на «Макаров» глушак не накрутишь. Может, найти на мокрую работенку какого-нибудь гастролера? Так ведь напорюсь на болвана, который в два счета засыплется. Или меня приметят наши «добровольные» помощнички, едва я стану подыскивать мокрушника. Попробовать на черном рынке достать что-нибудь стреляющее? Но там все обалденно дорого, даже дедушкины наганы 1895 года, и неизвестно, в приличном ли состоянии.

Что же это такое творится? Я каюсь, я больше не буду, но чтобы плодотворно служить родной стране и впредь, мне надо сперва укокошить коллегу. И я не знаю, как это сделать половчее.

При всех томлениях и рассуждениях, мне предстояло еще навестить Бореева. Для чего надо было поскорее отправиться в Питер. Пребывание там могло затянуться, поэтому я решил не садиться в поезд, а использовать для командировки собственную машину.

За время нашей «разлуки», сходство с бабой-ягой у ведущего специалиста только увеличилось.

— Как же вы мне, Роберта Юрьевича не уберегли? — тусклым голосом осведомился Бореев, но тут же оживился, переключившись на более занимательную тему. — Однако все записи Дробилин сохранил, как на магнитных лентах, так и на бумаге…

— Рад за вас…

На сей раз Бореев принимал меня не посреди лаборатории, а в своем кабинете, который, правда, из-за обилия телефонов, компьютерных терминалов, каких-то пультов напоминал рубку космического корабля. Михаил Анатольевич сразу попробовал меня подначить.

— Майор, ну-ка рассказывайте, что вы там пронюхали о занятиях Сандомирского с Дробилиным?

— Ну, не мне вам рассказывать, товарищ ученый. Или мою голову опять просвечивает некий детектор лжи?

— Вовсе нет. Вам нет нужды брехать или изворачиваться, мы же знаем, что вы надежный, умный и проницательный человек.

Ладно, теперь, когда Сандомирского уже нет в пределах Земли, я могу показать свою проницательность.

— Я догадываюсь, чем занимались ваши люди. Тем более, что мои догадки были подкреплены Робертом Юрьевичем, когда мне с ним удалось поговорить по-свойски, с выворотом. Я же чекист.

— Эх, говорил же я, не надо ученого посылать в такое путешествие, и расколется он, и в распыл пойдет при первой же заварухе, — Бореев начал с надрывом, а кончил делово. — Так что вы все-таки усвоили?

— Мои мысли, как и обычно, мало оформлены. — Тьфу, получилась фраза, словно про анализ кала. — В общем-то ясно, что, по особому модулируя магнитные поля, можно послать привет на тот свет и получить благожелательный или неблагожелательный отклик. С помощью этого приемчика, то есть вертикального резонанса, советские ученые в состоянии изменить мою, в частности, судьбу в лучшую или в худшую сторону. Для этого надо оснастить направленный «туда» вектор раздражения сведениями обо мне, о моей, так сказать, ауре. Угадал?

— Почти. Благодаря нашей аппаратуре ваша судьба сложилась столь удачно, что вы легко прогулялись по болоту, а заодно предовратили кончину всей экспедиции. Правда, при этом ваше личное биомагнитное поле приобрело странные спектральные характеристики — я сужу по дробилинском записям — в нем объявился дополнительный источник возмущений.

— Я как-никак изрядно помандражировал, Михаил Анатольевич. Это ведь должно было отразиться на моей ауре?

Да, не очень-то ясно, в плюс или минус пойдут мне эти странности.

— Наверняка. Да, у вас и раньше имелись отклонения от обычных биомагнитных характеристик. Так же, как и у Роберта Юрьевича. Это лишь показывает, что вы выполняете какую-то задачу судьбы. Я товарищей вроде вас так и обзываю — «люди задачи». Только бы еще знать, что вам поручено свыше. Кстати, после ранения Сандомирского ваша аура — понравилось мне такое слово — утратила тот самый источник возмущений, а Роберт Юрьевич как раз его приобрел… Как, товарищ майор, вам это нравится с позиций мистики?

А ладно, чего мне стесняться, товарищ ученый тоже ведь с приветом.

— Ну, Михаил Анатольевич… это называется вселением беса. Кстати, демон вступил со мной в договорные отношения. Мы обменялись услугами, в частности он недурно попитался моими чувствами, а потом перебрался в Сандомирского. Наверное, Роберт Юрьевич не успел как следует поторговаться. Ну, как свежо предание?

— Верится вполне. Только непонятно, зачем демону, который пребывает как бы на более высоком энергоинформационном уровне, наши услуги?

— Ну, если вы у меня спрашиваете, то я что-нибудь, конечно, отвечу. Демону необходимы наши услуги, вернее наш энергоинформационный потенциал, потому что он чего-то недополучает на своем уровне. Потому что там он отверженный и изолированный, выключенный из того, что можно назвать предустановленной гармонией, а также рутинным порядком. Вот почему страстная демоническая личность так тянется к нам и даже откликается на наши просьбы.

Я охотно рассуждал на тему, достойную психушки и диагноза «вялотекущая шизофрения», и пока не знал, как из этого выпутаться. Я и по сей момент не верил во всяких бесов и джиннов, но мне инстинктивно не нравилась кавалерийская лихость ученого, и хотелось немножко попугать его.

— Михаил Анатрольевич, эти проклятые падшие духи, бесы, вампиры так и норовят прорваться к нам из-под замка, с «обратной стороны». Помните: «Печальный Демон, дух изгнанья, Летал над грешною землей»? А ваш институт сейчас помогает ему приземлиться. Ну, жуть появилась?.. Хотя, в общем-то, я пошутил.

— Я понял, — подтвердил неиспугавшийся Бореев. — И тоже вспомнил цитату: «Дух беспокойный, дух порочный, Кто звал тебя во тьме полночной?» Кто угодно, только не мы. Зато мы действительно заметили, что целый ряд метантропных матриц отторгается основными матричными группами, и сейчас пытаемся разобраться с такой загвоздкой. Впрочем, для нас это не готический роман, а обычная математика, если точнее — теория множеств…

Бореев вещал со светлым лицом, напоминая уже не бабушку-ягу, а дельфийскую пророчицу. Было видно, что нежность он испытывает только к теории множеств. Я попытался прервать поток умных слов.

— Кажется, ни в одном научном центре Запада подобные исследования не проводятся.

— Смею добавить, Глеб Александрович, и ни в одном институте СССР. Столь необычные, неортодоксальные для современной науки исследования могут вестись только под широким крылышком КГБ. И на условии, что мы в итоге выдадим то, чем можно насолить американцам.

— Пусть даже это «соленое» будет не вполне понятно и объяснимо с позиций официального естествознания?

— Пусть даже. На войне все приемы хороши. Нашему проекту хана угрожает лишь в том случае, если страна совсем обеднеет, или явится какой-нибудь реформатор и начнет резать расходы на госбезопасность. Впрочем, у Комитета, я думаю есть сбережения, да и всякие прогрессивные реформаторы могут появиться только из его чресел.

Ясна теперь лихость Бореева на фоне всеобщей малоподвижности. Та инстанция, которая блюдет повсюду идейную стерильность и одномерный порядок, поощряет самую крамольную -в научном плане, конечно, — работу. И потому, наверное, что наше большое коммунистическое дело требует окостенения в одних областях и бурления в других. Это разнообразие мне, пожалуй, нравится, так что отныне я снимаю всякие возражения.

— Михаил Анатольевич, мне известно от генерала Сайко, что намечается следующая поездка на «полигон», но возникают трудности с вашими представителями. Вы якобы не хотите больше отряжать своих умников с нами в поход.

— Генерал Сайко — один из зачинателей нашего проекта, но в нем сохранился несколько легкомысленный подход к ценному человеческому материалу. Он считает, что если из десяти потеряли девять — это плохо, а вот если из десяти одного — то уже нормально.

— Вы намекаете, Михаил Анатольевич, что даже у Сайко сохранился гэбэшный подход к кадрам?

— Пользуясь вольностью, которую он же нам вручил, можно выразиться и так. Мы все-таки собрали в институте не дубарей-исполнителей, а генераторов идей. «Незаменимых людей нет», — такой принцип в науке не годится.

— Ну, конечно же, если речь идет об Эйнштейне…

— Вообще-то Эйнштейн к середине жизни уже выдохся. А вот если бы Паули с Дираком протянули лет на двадцать подольше, возможно, и мир сейчас смотрелся иначе. Я не исключал бы даже появления искусственной антигравитации… Сандомирский вел очень важный участок. Он через изучение МГД-волн пытался разобраться с влиянием матриц друг на друга — притягиванием, отталкиванием, подчинением — термины, конечно, неустоявшиеся. Короче, Роберт Юрьевич прорабатывал группообразование в матричном поле.

— Значит, поездка сорвется? — я попытался скрыть напряжение, таившееся в этом вопросе.

— Слушайте, Глеб Александрович, давайте хлебнем чайку, чтобы умственные силы у нас не истощились, — Бореев нажал на какую-то зазуммерившую кнопку, а затем заявил твердо:— Поездке на полигон — быть.

Похоже, вектора наших с Бореевым интересов вполне параллельны и направлены в одну и ту же южную сторонку.

— Сандомирский без Дробилина был бы, как крылья без птицы, Дробилин без Сандомирского — словно птица без крыльев. Что ж, нелетающие птицы живут, в общем-то, неплохо. Как и в прошлый раз, отправится наш инженер, но с несколько расширенными инструкциями. А пособлять ему станете вы.

— Тьфу ты! Прямо мистика.

— Да, да, вы. Вы, майор Фролов, достаточно уже вникли в суть. Теории разводить мы от вас не потребуем. Станете подмечать связи между тем, что будет фиксировать наша техника, и состоянием окружающей среды — природы, растений, животных, людей. На сей раз в походной лаборатории установим компьютерную систему с пакетами программ, ориентированными на более-менее обычного пользователя. Так что от вас потребуется только соблюдение четких правил. Вы как, компьютеров не боитесь?

— В университете я немного влез в матлингвистику, лепил несложные программки на «Фортране» для «СМ-4» и «ЕС-1020», например, по определению частотного словаря какого-нибудь рифмоплета…

Открылась дверца в стене, и устройство втолкнуло столик с двумя большими чашками, в которых жидкости было ровно столько, чтобы ничего не расплескалось. Естественно, на катящемся приспособлении для чаепития имелись сахарница и ложки.

— Не люблю я этих секретарш, которые, принося чай, вертят задницами и вечно душатся какой-то тошнючей дрянью, — убежденно произнесла «баба-яга» Бореев. — У нас все напитки готовятся на центральной кухне и подаются в кабинеты и лаборатории с помощью всякой механики.

— На этой кухне знают вкусы каждого сотрудника? — уточнил я, почувствовав в чае «липтон» добавку из мяты и еще каких-то трав.

— Конечно, у них там компьютерный терминал, который и сообщает, кому, сколько и чего требуется. Я ввел в программу своего кормления просьбу добавлять чего-нибудь тонизирующее… Так вот, на вездеходе будет установлена вычислительная машина, равная по мощности «ЕС-1040», с обменом данными через клавиатуру и дисплей, причем умещающаяся в ящике размером с телевизор. Конечно, и фортран вам придется обновить, и поизучать наши программные пакеты. С Сайко уже все оговорено, так что повышение квалификации у вас начинается сегодня.

Мы покинули кабинет, прошли (я) и прошаркали (он) узким кишечного типа коридором. По дороге Бореев распахнул дверь какой-то лаборатории, где люди ежились в свитерах под белыми халатами. Кроме прочего, там были какие-то весьма холодные шкафы. «Баба-яга» постучала по одному из них сухой, мне даже показалось, костяной рукой.

— Тут у нас Сандомирский. Вернее, его мозги и некоторые другие ткани тела. Родственники, естественно, ничего не заметили, когда провожали его. Ну, а нам было важно понаблюдать. Как я и ожидал, изъятые ткани при полном отсутствии электрической активности имели биомагнитную… хе-хе… ауру и, кстати, прилежно сохраняют ее до сих пор.

Бореев даже открыл шкаф и показал мне несколько цилиндров, покрытых изморозью и облепленных кучей проводков.

Мне неожиданно поплохело, глаза заволокло какой-то пеленой, которую пробил луч света, кончавшийся кляксой-мордой. Красноватая образина как и прежде зашевелила губами.

«Я так тебя ждал, что успел соскучиться. Эти несколько обрывков мертвечины для меня слишком слабая зацепка, чтобы удержаться в вашем мире. Я как на ураганном ветру все время, понимаешь…»

От такой неожиданной встречи я даже покачнулся. Что не преминул заметить Бореев.

— Ой, майор Фролов, да вы, оказывается, впечатлительная натура! После того, что мне рассказывали о вас, никак не ожидал. Сентиментальный злодей, ха-ха. Ладно, делу это не вредит, поэтому двинулись дальше.

И опять клякса заботливо пошевелила губами:

«А теперь о твоей судьбе. Пора заниматься Затуллиным. Он — гвоздь, направленный в твою задницу. Я еще далек от тебя, но вскоре твои верхние ворота откроются и примут мое содействие.»

После чего красноватая рожа заткнулась и растаяла. Не откликалась, даже когда я рискованным образом вызывал ее. Вот еще страдание на мою голову! Так ведь не годится — с кляксой дружить. Ну, не матрица же какого-то мифического Ф-поля меня навещает. Впрочем, в официальную психиатрию мне не обратиться со своими глюками — ведь офицеры госбезопасности должны проявлять психические отклонения только в повышенном служебном рвении. Иначе тот же Бореев меня в вольер посадит. Хотя первые неполадки и ненормальности у меня начались из-за него, паскуды, вернее, после его опытов пятилетней давности. А потом, видно, сидели аномалии подспудно и вылезли наружу из-за очередных потрясений.

Какие бы ни были объяснения-пояснения, но все-таки, прежде, чем плотно заниматься товарищем Затуллиным, надо повстречаться с частным психиатром.

Может попробовать это устроить через Фиму Гольденберга? В нем я уверен, такой не заложит. Впрочем, мы не виделись с весны 1978 года, тогда, уже в мае, он снялся и уехал кормиться рыбой «фиш» и бычками в томате куда-то к родичам в Одессу. Долго не возвращался, а потом, в связи с перекочевкой в ПГУ, мне стало не до него.

Я добрался на своей новенькой «четверке» до дома на улице Марата, где, судя по воспоминаниям, и проживал физически Гольденберг. Дверь отворилась на цепочке и высунулась физиономия соседки, тети Дуси, которую я сразу узнал, хотя в гости к Фиме попадал всего пару раз, и то в восьмом классе.

— Фимы нет, — отозвалась с охотой бабка, готовая общаться с кем угодно.

— Уехал что ли?

— Ага, на северный полюс. На «Пряжку», с год назад… А кто вы будете?

— Одноклассник. Костя Жарков, — на всякий случай назвался чужим именем.

— А-а, Костя, это ты, проходи, — без самопринуждения обрадовалась соседка. — Как вырос-то, правда нос немного съежился…

Я, тесня бабку, продвинулся вперед. Хорошо, что тетя Дуся приняла меня за Жаркова. Он с Фимой действительно корешился, кроме того, калымит сейчас где-то на Крайнем Севере.

— За что на «Пряжку», тетя Дуся? Фима головой что ль заболел? Буянил?

— Сам ты буянил. Он всю жизнь тихий был, клювик свой в книжечку уткнет и затихнет… За самиздат какой-то, за мистику-херистику его сунули на «Пряжку», в особую палату. Это его лечащий врач-психиатер так мне сказал.

— Погодите, тетя Дуся, разве не лечащий врач отправлял его в больницу?

— Да нет же, Фима имел своего врача, Соломона Абрамовича Пениса… ой, фамилию испортила. Пинеса. Лечил у него бессоницу, страхи… А потом прибыли строгие такие люди на двух «волгах» — из госбезопасности, это мне сосед Ларионыч шепнул. Главным у тех чекистов был черноволосый красавчик, которого подчиненные майором звали и Андреем. Спустя месяц оттуда приехали снова, комнату Фимину опечатали, и сказали, что гражданин Гольденберг забран на принудительное лечение на срок до полного выздоровления от бреда. А Пинес позже приходил, сказал, что жалобу сочинил в защиту Фимы, телефон свой оставил. Я ему позвонить должна, как только чего-нибудь станет известно, или Фиму начнут из квартиры выписывать.

Значит, Затуллин накрыл Фиму, как коршун цыпленка закогтил. И сейчас послушные Комитету лекари-лепилы вкатывают в голову, полную хохмы (то есть иудейской мудрости), сульфазин с аминазином, разжижающие мозги. А Соломона Абрамыча, я, кажется, припоминаю. Он на Лизиной вечеринке присутствовал, и оказывается, не ханурик, а «врач-психиатер». Пожалуй, с ним я могу связаться.

— Подарите-ка мне, тетя Дуся, телефон этого Пинеса, коли не секрет. Я, может, у него что-нибудь еще выведаю про Фиму.

— Ой, сынок, до добра тебя это любопытно не доведет!

— Я Фиму так просто бросить не могу. Мы же с ним все детство играли в…— я наскоро попытался вытряхнуть из пыльного мешка памяти названия игр, которыми баловался совместно с юным Гольденбергом. Но кроме «орлянки» и преферанса ничего не вытряхивалось. — В общем, играли.

Через пять минут я расстался с тетей Дусей. Она еще завела меня в свою комнату с картиночками из журнала «Крестьянка» на стенах и показала какую-то тетрадку.

— Вот это он оставил у меня незадолго до того, как его увезли. Я во время шухера тетрадочку за печку сунула. Да, милок, у нас печки в сохранности стоят, никто их не разбирал. Фима велел какому-то Глебу тетрадку вручить, но я лучше тебе, все-таки я тебя сорванца знаю. Хранить дальше у себя страшно… Ты как думаешь, если Фиму от тихости вылечат, он что, буйным станет?

Соломон Пинес занимал своей телесностью отдельную жилплощадь, поэтому я спокойно узнал через справочную адрес и не стал его тревожить предварительным звонком. Но вначале попытался разобраться в записях, оставленных для меня Фимой. Чувствовал, значит, шельмец, что я рано или поздно с ним пересекусь. Однако ничего толкового в заветной тетрадке не нашел. Тот же треп, что и в 1978 году, насчет того, как в мир, словно в горшок, должна влиться порция света, которая достанется то ли совсем темным силам, то ли инстанциям посветлее. Плюс назывались точки, которые образуют канал для прохождения энергетического импульса. Все сплошь библейские и каббалистические названия. «Адам», «Ной-Потоп», «Авраам-Ур», «Лилит», «Авраам-Фараон», «Бушующее облако», «Собирание искр» и так далее. Все хорошо, только никаких привязок к месту и времени. Просто обозначение судьбоносных моментов.

Ахинея ахинеей, но тетрадку я в сортир унес не сразу, а сперва сфотографировал мозгами. То есть, специально не хотел, но она крепко мне в память въелась. Может, потому что Соломон Пинес мне назначил крепкое лечение.

Мы с ним встретились, когда я сидел на лестничном подоконнике в его доме.

— Опять подоконник, — сказал Пинес, с натугой переставляющий ноги со ступеньки на ступеньку. Да и борода у него как-то пожухла и усохла, словно ее долго жевали. А может, на ней просто отразился ход времени. — Вы одноклассник не то Фимы, не то Лизы.

— Фимы, — напомнил я. — Как он?

— Прочно в клетке. Можно писать в комитет ООН по птичьим правам, но в результате разве что побольше зернышек ему насыплют. Кстати, спасибо вам за ту вечеринку. Не за то, что хотели сигануть из окна, а потому что спровадили Сючица.

Пинес отпер дверь, и я без особого спроса вошел следом.

— Не стало Сючица, КГБ отвязался от Лизы, и она смогла спокойно упорхнуть. Сейчас она в Бостоне, что говорится, не бедствует.

— Ваш телефон дала мне соседка Фимы, — предупредил я возможный вопрос.

Мы уже добрались до гостиной.

— После развода тут некоторое запустение, — вздохнул Соломон, и был прав. Комната смахивала на мусорный бак, потому что была завалена книгами, бумагами, банками, склянками, рисунками, тарелками с остатками какой-то еды, бутылками пустыми и бутылками с чем-то на дне. Это напоминало логово психа, а не жилище нормального советского психиатра.

«Ненормальный» советский психиатр налил мне и себе — в посуду, которую он, видимо, недавно использовал для приема какого-то горького лекарства.

— «Иных уже нет, а те далече», примем за здоровье Лизы, Фимы, тех, кого мы знаем и тех, кого мы надеюсь, никогда не узнаем.

После окропления внутренностей алкоголем я добавил:

— Мне тоже нужна психиатрическая помощь. Собственно, поэтому я и появился.

— Всем нужна. А мне не нужна, что ли?

— Я серьезно, Соломон Абрамович.

— И я серьезно. После того происшествия на окне мне было с вами все ясно.

— Но сейчас у меня другие закидоны. Вы практикующий врач?

— Я работаю не только в Скворцова, но и в Степанова. Как говорят у нас на Молдаванке: "вы хочите песен, их есть у меня.

Для начала я рассказал доктору Пинесу о навязчивой роже-кляксе. Тот отреагировал вполне положительно, потому что у себя в больнице служил в отделении для буйных граждан, которым морды всякие не только советовали, но и приказывали грозными голосами. Даже корчили страшные гримасы. Однако Соломон поразительным образом считал, что указанные случаи не столь уж далеки от нормы.

— Исторически так сложилось, что психика человека — и господина, и товарища — склеена из очень разных, словно соперничающих кусков. Древние египтяне — не дураки, кстати -делили душу на Ка, Ба и Ах. Каждый из этих кусков был орудием какого-нибудь из божеств. Древние греки были уверены, будто именно олимпийские боги им нашептывают всякие страсти, и собственно от человека, даже героя, мало что зависит. Первая монотеистическая религия — иудаизм — а следом и другие, покончив со многобожием, как бы склеили душу. А заодно возложили на индивидуя, получившегося в результате такого склеивания, всю ответственность перед Всевышним. Естественно, что требования и установления Неба редко кем исполнялись, в грехах и вредных мыслях стали виноваты бесы, позднее шпионы и враги народа, а ответственность за все дела была возложена на начальство.

— Значит вы, Соломон Абрамович, не разделяете мнений древних египтян, греков и их продолжателей, что разные потусторонние силы держат нас в роли игрушек с дистанционным управлением?

— Да ну вас. Просто одни куски мозга перешли к нам от рептилий, другие от рыб, третьи от обезьян, вот они и спорят между собой.

Через три дня я снова навестил частного психиатра и вышел от него с новым американским средством в кармане, которое как было завезено в обычную больницу вместо номенклатурной «Свердловки», так сразу его расфуфырили и пустили налево да направо.

Однако ни торгового имени этого нейролептика, ни собственно названия химического соединения, я не встретил в Большой медицинской энциклопедии и фармакологических справочниках, которые нашел в Публичке. Что ж, средство-то новое и импортное, и седативное, и антипсихотическое, поэтому надо поскорее пустить внутрь организма.

Явившись тем вечером в гостиницу, я первым делом глянул в календарь, не случились ли сегодня у кого-нибудь именины, свадьбы, поминки и так далее, не звякнуть ли мне кому-нибудь. Я давно заметил, что вежливые звонки развивают благожелательность по отношению к моей персоне. Кроме того, я привык, что разговоры по телефону дают элегантную возможность сократить время общения с супругой. Давно уже самыми приятными в нашем браке являлись периоды необщения друг с другом.

Одно время Надежда чуть было не переселилась к своему подводнику, но тот, не справившись с проблемами головы, врезался на личных «жигулях» в какую-то твердь и повредил себе «корешок», после чего перестал радовать дам. Случилось это еще до того, как мы перебрались в Москву.

И в столице нашей родины, если точнее, в соседнем доме, нашелся заменитель подводника — пенсионный офицер-пограничник, у которого вся квартира была заполнена Джульбарсами, верными Русланами и прочими отставными служебными псами. Моя супружница как раз завела пуделька и имела полное основание два раза в день уединяться с любимым человеком под лай немецких овчарок, пытающихся закусить ее собачонкой. Между прочим, из-за такого романа голос ее стал лающим. А однажды Надя приподнесла мне презент в виде триппера — видимо, собачник не хранил ей полной верности. Хворь я задушил таблетками, известными мне со студенческой скамьи, но с тех пор спальное место супружницы обязательно обходил стороной. Что же касается близнецов Константина и Матвея, то они во мне нуждались еще меньше, чем полярная станция. У них возникли подружки — тоже, как правило, близняшки — с которыми они закрывались в «детской» комнате и занимались там чем-то, вызывающим сильное хихиканье.

В Ленинграде у меня имелась одна знакомая «гейша», но обозрев календарик, я решил начать с Пети Киянова — вчерашняя дата как раз помечена крестиком как день его рождения.

— Здорово, Петр, желаю тебе сибирского здоровья, японского магнитофона, американского автомобиля…

Голос у бывшего сослуживца оказался, словно у человека, только что пережившего сильный понос. Причина страданий стала быстро известной — майор Затуллин со своей проверкой.

— Глеб, этот хрен полез в материалы семьдесят седьмого, даже семьдесят шестого годов. Все трындел, кто и почему выпустил Иосифа Рейфмана и Елизавету Розенштейн за бугор, вместо того, чтобы устроить их на мордовские нары. Мол, Рейфман и Розенштейн, будучи инфекционистами-микробиологами, только и делали, что трудились на ЦРУ. Это, дескать, доподлинно известно. И вот такая нервотрепка на день рождения.

— Мало ли что сейчас доподлинно известно. Главное, что было доподлинно известно тогда. Документы-то все в порядке.

— В том-то и дело, что не совсем. В двух регистрационных журналах рассхождение записей по гражданке Розенштейн.

— Ну и что такого? По указанию начальства, Безуглова, например, могло быть изменено решение по делу.

— Да поди найди Безуглова, он уже три года, как на пенсии, сейчас где-то задницу в теплом море полощет. А Затуллин здесь.

— Ну не дрейфь, старик. Как-нибудь рассосется.

И под возмущенные вопли Киянова о том, что затуллины не рассасываются, я надавил рычажок. Ясно было, что Андрей Эдуардович откопает Безуглова, и тот вспомнит, кому поручал перерегистрацию. Тогда мне капец с гарантией. Но эта неприятность случится отнюдь не сегодня вечером.

Я набрал номер своей «гейши» — девушки с половинкой нанайской крови, которую она выдавала за японскую, чтобы с полным основанием рассуждать о самураях, хокку, то-ю-но, кабуки, Хокусае, Уэмуре Морихее, Басе и Юкио Мисиме. После звонка она явилась ровно через полчаса — пожалуй, и гонщик на «мак-ларене» преодолел бы дистанцию медленнее. Чтобы провести нанайку-японку в номер, пришлось помахать перед администраторшей своей книжицей — дескать, предстоит беседа с добровольным помощником.

«Гейша» хотела порассуждать о творчестве Кобо Абэ, в ответ я грубо велел ей полезать в койку. Наверное, потому что Затуллин настроение испортил, да и писателя Абэ я терпеть не в силах. (Чего стоит описание того, как солдат, изнасиловавший одну дамочку, тут же рядышком начинает мочиться.) По ходу интимного дела моя девушка томно выздыхала, но время от времени приоткрывала свой хитрый раскосый глаз, и было видно, что это все сплошное притворство. В самом деле, вряд ли я был удачен, ведь голова-то другим занята.

Наконец, я ей предложил покемарить, а себе дал команду сходить в ванную. Но там, где было много стекла и теплой воды, я подумал, не пройтись ли осколком по венам, сосуды-то после согревающего душа наиболее податливы. И все — никаких затуллиных, начнется полет без времени и пространства в царстве мечты.

Но сразу вспомнились туши свиней из рекламного ролика какой-то западной фирмы, который крутили на выставке в Гавани. Они выезжали из жизни на конвейере, сливая кровь из перерезанной глотки в кафельный желобок. Нет, даже пуля в затылок — и то достойнее.

Я выдавил нейролептическое «колесо» из упаковки, предложенной доктором Пинесом, и хорошо запил из-под крана.

Потом разложился на скрипучей гостиничной кровати. «Гейша» стала лечить меня от дерьмового настроения своими восточными способами, вначале японскими, а потом все более нанайскими. Массаж шияцу вдоль позвоночника и на затылок, расслабление, взгляд вовнутрь, в дзеновскую пустоту, в которой есть все необходимое (как в амерканском супермаркете), и из которой придет исцеление. В итоге «гейша» утробно заурчала, как шаман, и отправила меня в некий странный сон.

Не совсем так. Стена комнаты вдруг стала расползаться посредине, в образовавшейся дыре показалось с приветственным словом красномордое улыбающееся пятно, а потом оттуда ко мне ринулся водяной поток, закружил и потащил, чтобы спустя какое-то мгновение оставить в слегка вибрирующей пустоте. Все устаканилось, но ненадолго.

Вначале я увидел осу, которая воинственно бросилась на какого-то противного кузнечика и поразила его прямо в нервный узел у основания ног, потом еще пару раз ткнула ядом. Кузнечик был жив, как говорится, в полном сознании, но недвижен, и оса могла с ним делать все, что угодно. Она и совершила то, что требовалось. Отложила яичко в животрепещущую плоть.

После недолгого круговерчения я сам стал смотреть на мир глазами сестрицы-осы.

Пейзаж переменился, изображение добычи стало неудобным -как будто растянутым во все стороны и не слишком четким. Жертва бестолково задвигалась, после чего очертания ее прояснились, и я нанес укол туда, где чувствовал дрожащий узел страха. Потом еще разок. Настал момент кайфа — от удачно проделанной работы и от того, что добыча сейчас совершенно спокойна и безо всякого огорчения принимает свою участь.

И опять замутнение. Неожиданно я обнаружил себя порхающим над крышей какого-то дома, она лопнула подо мной словно резиновый шарик, и я нырнул прямо в чью-то комнату. Увидел физиномию Киянова, ворочающегося на кровати, и нанес укол в висок, потом еще раз — в межглазье. Из моей утробы потекла в мозги бывшего сослуживца сладкая ядовитая жидкость. А следом за ней устремился я сам. Я летал по позвоночнику Пети Киянова, то превращаясь в наэлектризованный всепонимающий шарик, то расстягиваясь в разрядную змейку, которая врывалась в его черепной коробок и отдавала приказы студенистому содержимому. Сонный студень со всей большей готовностью воспринимал команды.

Время стало сжиматься. Я видел одновременно — Киянова, смирно лежащего в койке под боком у супруги; Киянова, с тревогой выбирающегося из постели; Киянова, спешно одевающегося и достающего гибкую пружинящую дубинку из ящика шкафа. Были одновременно Киянов, с озираниями садящийся в машину; Киянов, решительно мчащийся по пустынной улице; Киянов, уверенный, что надо вычеркнуть того, кто мешает ему спокойно существовать. Или это я был уверен? Наверное, я. Потому что аккуратист Киянов занялся несвойственной ему работенкой. Впрочем, и я был скорее зрителем, чем участником.

Тем не менее, я оставил машину на Шестой Красноармейской. Легким шагом прошелестел к гостинице «Советской». Перебрался через железобетонный забор. Неподалеку нашлась дверь, через которую с кухни выпроваживали отбросы. Я спрятался за мусорным баком, потом, выждав момент, когда два мужика протащили парашу с помоями, юркнул ко входу и почесал по коридору. Путь продолжился по лестнице на следующий этаж, где, собственно, и располагалась кухня. Но добыча находилась еще выше. Прямо по лестнице я переместиться не мог, потому что на третьем этаже, у входа, торчала дежурная.

Я подбегаю к распахнутому окну кухни и через несколько секунд оказываюсь на карнизе. Несколько шагов в сторону, потом пальцы входят в щели между бетонными блоками, беспроблемно подтягиваюсь вверх — ну и сила в последних фалангах! Как у альпиниста и скалолаза Киянова, который регулярно карабкается на Эльбрус.

Через двадцать секунд я на подоконнике какого-то окна, что на третьем этаже. Оно ведет в коридор. Просовываю нож между рам, пихаю и заодно проворачиваю — фрамуга без особого сопротивления поддается и открывается. Мягко, на носки, спрыгиваю вниз, хороший толстый ковер гасит звук соприкосновения с полом. За углом сидит дежурная, однако мне не надо показываться ей на глаза и лупить ее по кокошнику, потому что номер майора Затуллина именно в этом закутке коридора.

Подбираюсь на цыпочках к его двери. Совсем рядом за полированной доской полнозвучно слышатся голоса. Кто-то сейчас вывалит из комнаты, а мне некуда спрятать свою фигуру! Поблизости ни туалета, ни буфета. Я становлюсь справа от двери, которая открывается без особой резкости и поэтому почти без удара прикрывает меня. Выходят двое, мужик с дамочкой, разговор с Затуллиным ведется на пороге, тона вежливые, приглушенные. Видимо, не дружки это и подружки, а подчиненные товарища майора. Люди движутся от меня вдоль по коридору к выходу, Андрей Эдуардович затворяет дверь. Я, повернувшись спиной к уходящим, делаю несколько широких скользящих шагов в противоположную сторону — на тот случай, если эта парочка обернется или заметит чего-нибудь на повороте боковым зрением. Тогда они просто посчитают, что какой-то постоялец гостиницы вышел из своего номера и отправился немного пробздеться — в гости, например.

Парочка скрылась за горизонтом поворота, я выждал еще несколько секунд — не вернутся ли, — а потом с нарастающим шумом шагов направился к нужной двери и постучал.

Затуллин открыл почти сразу, — похоже, решил, что вернулся кто-то из его недавних посетителей. И с порога, когда даже не поднял еще глаз на физиономию визитера, получил резиновой трубой, начиненной стальными шариками, в челюсть. Майор плашмя опрокинулся на пол, очевидно, сразу случился перелом шейных позвонков. Но для верности я взял его голову за макушку и челюсть и резко дернул вправо. Через полминуты было ясно -Затуллин надежно стал трупом и обителью распада.

Я отделился от «донора», и время снова уплотнилось, накладывая эпизоды друг на друга — Киянов в коридоре третьего этажа, Киянов на стене. Киянов сползает по вертикальной поверхности, выискивая носками кроссовок какой-нибудь уступ и держась на крепких пальцах. Все очень профессионально. Киянов прыгает с карниза второго этажа вниз, вдоль баков прокрадывается к забору, перебирается через него.

А потом я перестал видеть Петю Киянова. Наступило затмение и следом новая зоологическая картинка: из того самого ужаленного кузнечика, только уже околевшего, вылетают маленькие осочки. И снова повторилось круговерчение. Я пролетел сквозь стену, похожую на водопад, а красномордое пятно Апсу шепнуло мне вдогонку: «До встречи в теплых краях, твои верхние ворота закрываются». Я успел еще заметить вдалеке три фигуры, имеющие человеческие очертания, они как будто выглядывали из-за бугорка. Там был бес с пальцами, вымазанными в кровавой еде, демоница со свисающими титьками, строгий демон с гордо воздетым подбородком…

Продрал глаза уже в своей кровати. И первым делом ощутил страстное облегчение. Случившееся — всего лишь мудацкий сон. Никого я не кокнул, и Петя Киянов тоже чист перед законом — я просто дрыхнул и по-фрейдовски высвобождал свои страхи.

Конечно, Затуллин способен причинить мне большие неудобства, но я скорее сам себя угощу дубиной по черепу, чем буду проходить через этот маховик: арест, допросы, побои, трибунал, камеру, прошения, ожидания. Может, еще вместо честного расстрела пустят как «куклу» спецназовцам на тренировки. Я с радостью ощущал облегчение от непроделанной работы, а когда, повернувшись, обнаружил рядышком свою нанайку-японку, то отдраил ее как и требовалось, с легким сердцем и пустой головой. В восемь утра мы покинули номер. Дежурный администратор в холле уже успел смениться и, оценив новую рожу, я просто сунул ей четвертак.

Подбросив «гейшу» до дому, я порулил к Борееву. До обеда занимался программистскими делами, а на процесс принятия пищи меня неожиданно зазвала «баба-яга», у которой я застал и Сайко.

— А, наш ведущий специалист по темным силам,-приветствовал меня генерал-майор. — Или, может, просто бес?

— Ну, если я просто бес, то вы натуральный Вельзевул,-ответил схожим «комплиментом» я.

Бореев пощелкал кнопками на «обеденном» пульте, и через пять минут в кабинет из открывшейся дыры в стене вкатился колесный столик, накрытый на три персоны.

— Я ознакомился с планом профессора перевести тебя, Глеб, в научные работники нашей будущей экспедиции. Это хорошая идея, — сказал Сайко, набрасываясь на булочки со сливками. — У тебя имеется пара месяцев, дабы узнать все, что известно товарищам ученым. В итоге, может быть, они возьмут тебя в свою брахманскую касту.

— Касты, это, пожалуй, то, что нам нужно, — четко высказался Бореев. — Если бы нас не морочили догматики, давно уже управители, военные, ученые, рабочие и крестьяне были бы распределены по четким категориям. Желание остаться членом касты служило бы, кстати, основным стимулом к работе. А кто недостаточно бы старался — попадал бы в касту под названием «мусор».

— Правильно. Каждому свое. Хирургу — органы и операции, скульптору — натурщиц, алкаголику — водку. — Сайко уловил что-то свое.

— Так это ж Платон проповедовал, Михаил Анатольевич, -махровый реакционер, поборник инфантицида и певец гомосексуализма, — откликнулся я справкой. — Чего только стоит фразочка: «нет сильнее войска, чем то, что состоит из влюбленных воинов».

— Пусть и певец гомосексуализма, однако сторонник коммунизма для высшей касты. И реакционерство у него было здоровое — чем ближе к корням, к природе, тем лучше… Так вот, о высшей касте. Имей мы десять миллионов настоящих ученых, зашоренных на одной науке и находящихся на приличном содержании, какой бы рывок в науке произошел. Тогда бы точно нашлись связующие механизмы между Ф-полем и начальными физическими взаимодействиями, например, кварково-гравитонными.

Обеденный столик с нагруженными на него грязными тарелками из-под первого блюда упорно не желал отъезжать, нагло тычась нам в руки — видимо, автоматика барахлила. Наконец принужденно улыбающийся Бореев отпихнул его ногой, и тот убрался. Чтобы вскоре аккуратно вернуться, но уже с порциями второго.

Сайко, наконец, смог расслабиться, взять свою тарелку с бифштексом и шутливо прикрикнуть перед тем как впиться в мясо:

— Эй, вы, ерундиты, у Маркса ничего про высшую касту не чиркнуто.

— Карл не любил писать о неприятном. — с некоторой брезгливостью сказал Бореев. — Забыл, например, упомянуть, что прибавочную стоимость образует не только труд товарищей рабочих, но и знания, предприимчивость и хватка господ Эдисона, Кольта или Дизеля. Поэтому не указал, кем в светлом будущем заменить господ предпринимателей. Революционерами или, может, говночистами. От грустных мыслей у Карла болела голова и начинались фурункулы, — ехидно подытожил большой ученый.

— Ну, вы меня доведете. — с напускной угрозой произнес Сайко и добавил в оправдание классика:— У меня вот от любой умственной работы мозоли в мозгу образуются.

Настырный столик с чашечками кофе выскочил из дверки, на неимоверной скорости пересек помещение и выплеснул коричневый напиток на противоположную стену. Бореев поморщился, но продолжил:

— Во время войны уже после ранения в голову меня перевели на хозработы. Я и еще пяток таких же доходяг рубил сосенки -на дрова. В тот же лес повадились дровосеки из немецкой части. И что же вы думаете, мы там перекрошили друг друга с криками «ура» и «хайль»? Ничего подобного. Мы немцам рубили дрова, а они нам за это давали жратву. Вот это называется гармонией на самом естественном уровне.

— Слушайте, а что-нибудь хорошее Маркс сделал? — умученно произнес Сайко, не забывая поглощать пирожное.

— Много хорошего. Наш основоположник подметил, что концентрация средств и людей производит качественные скачки. Это относится и к науке. Какой колоссальный научно-технический рывок дает война! Даже холодная, не говоря уж о горячей. Например, Вторая мировая: реактивная авиация, ядерное оружие, ракеты, электроника — все оттуда. Гитлер сделал бы баллистическую ракету в сорок третьем и атомную бомбу в сорок четвертом — используй он еврейских физиков и инженеров вместо того, чтобы душить их газом.

— От долгой концентрации происходит истощение сил, хотя бы попробуйте подольше простоять на одной ноге, — вякнул я в противовес.

— А вот мы еврейских физиков и инженеров газом не душим, они же все равно пытаются от нас сорваться. Зажимают их что ли? — развел руками Сайко, не прекращая жевать конфету.-Однако, мы нынче, кажется, лишились человека, который придумывал внутренних врагов и тем самым мешал нашей стране создавать новое эффективное оружие.

Генерал-майор почему-то глянул на меня.

— Вы про кого? — предчувствие, словно червячок, шевельнулось у меня под ложечкой.

— Про Затуллина.

— Он что взялся за ум?

— Его взяли за ум. Вернее грохнули около полуночи в номере гостиницы «Советская».

— Несмотря на отдельные его закидоны, я всегда считал Андрея Эдуардовича настоящим офицером госбезопасности,-отозвался я почти искренне.

— Оглушили чем-то хлыстообразным, возможно, гибкой резиновой дубинкой, а потом аккуратно свернули шею. Хрясь — и все. В буквальном смысле на свою голову Затуллин приехал в Ленинград разбираться, кто и когда в Пятерке упустил Розенштейн и Рейфмана… Впрочем, лично я считаю, что наш коллега влип в чистую уголовщину. Просто его приняли не за того во время каких-то мафиозных разборок. На том же этаже проживало несколько весьма темных личностей с юга. Андрей же Эдуардович как раз имел довольно южную внешность… Вообще расследованием занимается Второе Главное Управление. Само собой, они постараются выяснить, кому из сотрудников Комитета могла повредить проверка, которую намеревался учинить товарищ Затуллин.

Не знаю, что там проскочило по моему лицу (сегодняшний сон-то вещим оказался, провидческим, ясновидческим), но Сайко добавил:

— Рейфман и Розенштейн, насколько я понимаю, не были твоими подопечными, Глеб?

— Никакого отношения, Виталий Афанасьевич.

— А вот сотрудники по фамилии Киянов и Коссовский имели к господину Рифмэну и госпоже Роузнстайн отношение… Кажется, с Коссовским ты пользовался одной комнатой. Боюсь, люди из Второго начнут по скверной привычке цепляться к чему ни попадя. У тебя алиби-то есть?

— Вы тут пошушкайтесь о своем, — вклинился заскучавший Бореев, — оприходуйте еще по чашечке кофе, надо только нажать красную кнопочку с надписью «повтор». А я пока в лабораторию прошвырнусь. Только, Сайко, учти — майора Фролова чтоб от меня никуда.

«Баба-яга» куда-то выскочила, а я, истребив волнение в горле, поведал генералу чистую правду:

— Я без колебаний убивал время с семи вечера до восьми утра в своей гостинице. Мой приход и уход фиксировали администраторы, у которых я брал и которым сдавал ключи.

Виталий Афанасьевич ненадолго прервал общение, вытащив из кителя плоскую фляжку и разлив успокоительный яд по чашечкам, предназначенным для кофе. Я подвинул к себе закуски, оставшиеся с обеда, чтобы не поддаться алкогольному расслаблению.

— Гриб и огурец в попе не жилец, — предупредил генерал.

— Ничего, пока до попы доберутся, подружатся.

Сполоснув горло, Виталий Афанасьевич вернулся к теме разговора.

— Того, что ты, Глеб, сказал — мало. Надо чего-нибудь еще.

— Номер был на десятом этаже, так что потихоньку спуститься по стене я не мог при самом жгучем желании. Вы же знаете, я не скалолаз.

— Но ты мог потихоньку прошмыгнуть мимо администратора, не тряся ключами — это так следователи подумают, не я. Ты случаем никого в номере не имел?

Ладно, делай свое дело, гейша.

— С десяти вечера и вплоть до ухода я в номере имел девушку. Необычной полуазиатской наружности.

— Отлично, — Сайко даже хлопнул в ладоши, — это то, что нам нужно. Характерная такая запоминающаяся внешность. Администратор бы ее, конечно, не впустил, но ты вышел свою полуазиатку встречать. И что ты наплел дежурной?..

— Показал удостоверение с внешней стороны — дескать, на тайную беседу ко мне движется добровольный помощник.

— Догадываюсь, Глеб, в каких позах вы проводили эту беседу. Однажды видел китайскую книжку про секс, там такие стойки у этих азиаток… А утром-то что?

— Дал администратору четвертак, чтобы не накапал.

— Все, у меня от сердца отлегло. Администраторы, конечно, получат по соплям — если нет хорошей волосатой лапы, то и слететь могут. Ну, а тебе… Если бы ты ехал в токийскую или вашингтонскую резидентуру, могло бы и повредить. А поскольку ты арабист, отделаешься выговором по партийной линии за легкую моральную гнильцу.

Примерно на этом разговор с Сайко закончился, на следующий же день случилась беседа со следователем из Второго Главного Управления. Я ему изложил историю своей гостиничной ночи, к которой тот отнесся вполне благожелательно. Разборка ограничилось именно тем, что и предсказывал старый комитетчик.

А еще через несколько дней Виталий Афанасьевич, опять встреченный в институте Бореева, сообщил мне, что по подозрению в убийстве Затуллина, очень вескому подозрению, арестован Киянов.

Двое граждан, выходивших в ту полночь от Затуллина, краем глаза засекли в коридоре кого-то очень похожего на Петю Киянова. Но не это главное. И жена, и сосед по лестничной площадке видели вечером подозреваемого, направляющимся куда-то из дома в спортивном наряде. Жена-дурында даже не стала выгораживать муженька…

Сайко хмыкнул и, более того, сплюнул…

То ли не ожидала мадам Киянова подвоха в вопросах следователя, который прикинулся просто коллегой по работе, то ли решила, что ее неверный супруг навещал иных бабелей. Вдобавок, в гостиничном коридоре остались следы кроссовок, именно тех, что носил Петя. А на ручке двери — отпечатки его пальцев. Ну и в конце концов Петр Киянов сам признался, что все-таки убил. Дескать, неведомая сила повлекла его из теплой кровати, поволокла из дома, заставила возненавидеть Затуллина и проделать все необходимое для умерщвления. Так что в ближайшее время будет судмедэкспертиза для проверки — законный ли псих Петр Киянов или же только косит под шизу. Вообще-то похоже, что он хорошо замаскировавшийся психопат, поскольку с облегчением поведал, как в семьдесят восьмом году изменил запись в регистрационном журнале, которая касалась судьбы Елизаветы Розенштейн. Тоже по непонятной причине.

На занятиях по программированию я все делал неправильно, потому что мозги были заняты Кияновым. Почему осторожный и аккуратный Петя стал рабом моих сознательных и подсознательных страхов? Почему я был столь странным способом избавлен от крупных неприятностей? Почему Петя Киянов оказался персонажем моего сна? Почему персонаж сна оказался реальным Петром Кияновым?

Кстати, клякса-рожа не могла ли являться чем-то большим, нежели психический заскок? Вдруг она какая-нибудь самовольная сила? В Ираке этот «демон» (пока в кавычках) стал общаться со мной, когда я принял элеутероккок в вездеходе. Затем, после перерыва, он обозначился, едва я попил чайку со странным запахом в кабинете у Бореева — может, там амфетамины плавали. И, похоже, особенно активизировался, когда я использовал лекарство доктора Пинеса. Неужели некая нефизическая сущность принимает деятельное участие в моей судьбе? Тогда чего ей от меня надо?

Хорошо, клякса кляксой, а мои ученые друзья разве ни при чем? Провели ведь они со мной в семьдесят восьмом эксперимент безо всяких угрызений совести. А что, если в восемьдесят третьем решили повторить? Только сижу я не в вольере, а вроде бы свободный, как бы гуляю сам по себе. Вдруг Бореев и Сайко знают намного больше обо мне, в том числе о моих провинностях, чем мне кажется? Мне и рыпнуться некуда с жалобой, сразу «доброжелатели» откроют всю правду о моих шалостях, и тогда не помогут ссылки на матричное поле. А не сдают меня Сайко с Бореевым в руки Второго Управления лишь потому, что проводят важный опыт с использованием моей жизни и судьбы. В котором участвовал с их стороны также… доктор Пинес.

Ну-ка, прокрутим назад. Лиза в семьдесят восьмом пыталась вытряхнуть сведения о карательной медицине из психиатров, те в свою очередь дали на нее показания комитетчикам. К кому бы Елизавета обратилась сперва? Да к Соломону. Если тогда он еще не числился в осведомителях, то после обработки в Комитете кинулся бы помогать столь нелюбимым органам. Нет, он не стучал бы на всех подряд — иначе меня замели бы еще в семьдесят восьмом — но аккуратно исполнял разовые поручения. Недаром же такой ханурик, как он, до сих пор держится на службе. А нынче Сайко отследил мой контакт с Пинесом и использовал доктора по своей линии. Я накушался необходимых таблеток, а Затуллин с Кияновым просто попали под каток передовой науки, пытающейся управлять судьбой человека. Похоже или непохоже? Ладно, в любом случае, я пока необходим товарищам Сайко и Борееву, поэтому они должны меня лелеять.

Через неделю меня вызвали Виталий Афанасьевич с Михаилом Анатольевичем и сообщили, что… в связи с моими мощными успехами в компьютерном деле и прочих науках, а также по причине быстро меняющейся ситуации на «полигоне», срок моего обучения резко сократился. Дескать, весна наступает, прилетают мухи, выползают на солнышко глисты, тянутся к теплу микробы, пора. Значит, вскорости предстоит дорога дальняя, через Багдад, в южноиракские болота.

Наша дружная группа должна была остаться в прежнем составе, и лишь Сандомирского по мере сил предстояло замещать мне.

— Дивно устроен мир, — сказал на последнем уроке Бореев, — но это редко до кого доходит.

Мы сидели перед большим, метр на метр, экраном, на котором крутили видеофильм.

Элементарные матрицы на экране, окрашенные в разные цвета и для наглядности имеющие формы разных многогранников, по всякому соединялись друг с другом. Из этих соединений — по крайней мере, в фильме — получалось что-то похожее на молекулы ДНК, только еще более сложное, фигуристое. Большие буквы, бегущие в нижней части экрана, называли эти «молекулы» матричными макроорганизмами и даже перечисляли в столбик их продукцию: Земля, Солнце, планеты, звезды… На этих сложных больших матрицах собирались матричные организмы попроще -регуляторы и операторы. Регуляторы производили такой сложный товар, как экосистемы — моря, реки, леса, горы. От операторов происходили минералы, растения, животные. Метантропные матрицы, заведующие устойчивостью человеческого рода, находились на стыке между операторами и регуляторами.

Я кое-что уловил, поскольку режиссеры фильма все время играли на сходстве своей матричной теории с генетикой, которая теперь, как известно, уже не «продажная девка империализма». Даже вопрос подобрал:

— Так, может, существуют гнусные матрицы-вирусы, что умеют встраиваться в эту самую матричную «ДНК», отчего появляются всякие угрожающие монстры? Какие-нибудь грифоны, трехглавые змеи или там сфинксы с женскими сисями и когтистыми лапами? Только ты среагируешь на зазывные гениталии, как сразу попадешься на ужин.

— Монстры нежизнеспобны. Их не надо бояться. И не стоит обзывать кого-то вирусами. Если мы найдем и используем матрицы, которые способны разрушить закосневшее и расширить гармонию, то воспоем их в одах и поэмах…

— Михаил Анатольевич, чем на самом деле мы занимаемся на полигоне?

— Мы, ученые, отдаем должок Комитету. Чтобы заботиться дальше о прогрессе науки, мы должны наглядно вредить американцам. Нашему кормильцу это нравится.

Я не знал, в какой должности — специалиста или подопытной крысы — отправляюсь на полигон сейчас. В этом убеждало и то обстоятельство, что суперзнатока из меня даже не пытались сделать. Хотя, может, дело было лишь в ограниченном ресурсе времени. Впрочем, Дробилин и прочие спецы аккуратно представляли мне схемы расположения сверхчувствительных детекторов, фиксирующих магнитные возмущения среды. Также учителя показывали приборы «раздражители», которые сами производили эти возмущения, чтобы потревожить матрицы-регуляторы. Учителя тыкали пальцами в неясную мешанину дешифровочной аппаратуры — эх, ничего объяснять у нас толком не умеют. Я уяснил лишь то, что «мешанина», обрабатывая информационное сырье, в итоге предсказывает судьбу какого-нибудь явления или живой твари.

Компьютер же изображал судьбу наиболее понятным образом. На нескольких цветных экранах можно было наблюдать картограмму событийного поля. На ней бодрой яркой краской выделялись те зоны, где более или менее вероятны всякие происшествия, конфликты и прочие изменения. Текст под картинкой даже расписывал их предполагаемый характер, благополучный или разрушительный.

В итоге, получался у нас локатор судьбы, четко определяющий будущее и настоящее в зоне до трех километров. На большем радиусе быстро нарастали искажения. А после тридцати километров начинались сплошная фигня и неопределенность. В память древних прорицательниц я прозвал такой вот прибор «сивильником». Название привилось.

Все происходящее на его экранах напоминало мультяшку или компьютерную игру, потому что некоторые объекты и происшествия обрисовывались разными живописными символами, типа бегающих человечков, катающихся пузырей, ползающих змеек, гусениц, кусающих-летающих мушек и так далее.

Вся аппаратура тянула на две тонны и должна была разместиться на вездеходе. Плюс через спутник обеспечивалась связь с вычислительными мощностями Бореевского института, правда не постоянная, а по расписанию, и не всегда надежная -в смысле ионосферных бурь и прочих природных пакостей.

Часть 2. ДВЕРЬ

6.

(Южный Ирак, март 1983 г.)

В город Багдад мое тело уносил грузовой «Антей», в брюхе которого лежало две тонны Бореевской аппаратуры. Помимо меня на сидениях расположились визави друзья-товарищи: Дробилин, старший лейтенант Колесников и прапорщик Маков. Подполковник Остапенко, уныло жуя финики, проторчал всю зиму в нашей багдадской резидентуре, а если точнее, в советском посольстве. В посольском гараже механики проявляли заботу, в виде ремонта и доводки, о нашей вездеходной амфибии. К ней теперь четко прилепилось имя «Василиса» — в память известной сказочной героини, что без затруднений конвертировалась из жабы болотной в крутую красотку и обратно.

Я размышлял о том, что все наши построения социализмов и капитализмов лишь следствие каких-то половых процессов в матричном поле.

А Серега клеил анекдот за анекдотом, рассказ за рассказом. Как он однажды сожрал, словно колбасу, целую змею гюрзу, откусив ей предварительно голову. Правда, простодушный Баранка стал допытываться, не была ли это всамделишная колбаса, похожая на змею, — например, ливерная. Испортил Коля и историю, в которой удалец Серега отодрал девушку на скаку прямо в седле лошади. Прапорщик стал доказывать, что никакой девушки и не было вовсе, а старлей, скорее всего, облюбил саму лошадь — у Макова в деревне один пастушок именно так и поступал.

Дробилин в основном посматривал в иллюминатор и, наверное, переживал, как и полагается энтузиасту, о том, как месопотамская гроза подействует на вверенную ему аппаратуру.

А Маков бесхитростно лузгал семечки над книжкой о майоре Пронине. Он сам признался, что едва начинает о чем-нибудь всерьез думать, о небе там, или о Солнце, ему сразу не по себе становится.

Меня окончательно замучил вопрос с этими чертовыми матрицами-изолятами, которые рано или поздно попытаются вломиться в наш мир и что-нибудь тут урвать под шумок. Они, наверняка, понадеялись на упомянутую Фимой дозу энергии. Тем более, мы их сами приманиваем. В любом случае, на нашем свете что-то ненадолго должно появиться, а потом исчезнуть. Однако, если такое предположение не фигня от начала до конца, то как оно стыкуется с наукой физикой?

— Я знаю, о чем вы так старательно думаете, Александр Гордеевич, — обратился я к своему ближайшему соседу Дробилину, — о законе сохранения энергии, точно? Он всегда действует?

— Это все равно что думать, какими пальцами делается дуля, майор Фролов, — язвительно отозвался инженер. — Но если вас интересует, то закон сохранения действует, правда, в нашей работе его уместнее называть законом симметрии. Общая симметрия в пределах универсума всегда будет соблюдена.

— То есть, если где-то там, в матричном поле, кому-то покажется, что ему не хватает энергии, он без особых хлопот возьмет ее здесь и заметет следы, не нарушив закона сохранения в пределах универсума?

Дробилин впервые осклабился — примерно так же мог бы улыбнутся трактор или фрезерный станок.

— Не думаю, что в матричном поле есть те, кому что-то кажется или хочется.

— Ну, а все-таки, если проживает там такое существо, у которого есть сомнения и страсти, и нереализованные возможности?

— Это существо вторгнется к нам только в том сомнительном случае, если на своем уровне оно не участвует в энергообмене, который гораздо мощнее чем здесь. При том свое вмешательство оно попытается замаскировать сохранением локальной симметричности, электрического, лептонного и барионного зарядов.

— Такое нахальное существо, наверное, правильно называть падшим ангелом или бесом, — вспомнил я. — Вот потому-то оно и падает, что ему не хватает.

Дробилин не ответил, поморщившись. По-моему, он уже немного сердился, что расходует ценное, годящееся для раздумий время на Колесникова номер два.

— Я как бабу себе приметил, то словно падший бес становлюсь, — признался Серега, — каких только уловок ни придумываю, чтобы запрыгнуть на нее. Однажды прикинулся даже слепым инвалидом, чтобы одна дамочка меня через дорогу перевела. Она ведет, а я все играю ладошками у нее на попке и справляюсь, где это я?

— У нас, под Тюменью, в каждой старой избе, овине или бане живет невидимый дух. — добавил, несколько смущаясь, Баранка.

— И в сортире, наверное. Незримый, но ароматный,-прервал его грохочущий Серега, и Коля, сразу заткнувшись, вернулся к своему майору Пронину. Правда добавил:

— Забыл на какой странице остановился, теперь придется все сначала читать.

Похоже, Коля все-таки считал, что эта просветительская литература говна не стоит.

А в Багдаде от Остапенко мы узнали, что в нашей команде, повинуясь таинственному «закону шести», снова появится шестой — на сей раз человек из иракской тайной полиции, Абдалла Хасан. Или, по нашему именованию, — Хася. Саддам его внедрил, чтоб быть в курсе. И ведь не откажешься. Учился Абдалла уму-разуму в Союзе; неизвестно как насчет глубоких познаний, но жену приобрел там. Правда, дома у Хасана еще одна имелась, местного производства. Но «ведь как-то ужились дамы», по словам нашего иракского товарища. Мы с ним тоже как-то ужились, то есть переговаривались о некоторых своих проблемах лишь намеками и обиняками. Ну, конечно же, он по-бараньи пялился на мигающую глазками-лампочками аппаратуру и полслова не понимал из речений Дробилина. Я тоже не всегда понимал. А надо было.

Для начала Остапенко собрал офицеров группы, то есть меня и Колесникова, в наиболее изолированной комнатке багдадской резидентуры, со стенами, проложенными электрическими цепями-глушилками. Окон, форточек и фрамуг не имелось там вовсе. Кроме того, ни одна персона из самой резидентуры на наше совещание не попала.

— Товарищи офицеры, после того, как мы снялись с «полигона», события пошли не в ту сторону. Американцы, всосав пробы всяких там выделений, умотали в окрестности Багдада. Эпидемия развивалась беспрепятственно. Начались в массовом порядке осложнения на железу такую предстательную, даже на «помидорчики» стало аукаться. Заболевшим мужикам, во-первых, трахаться — больно и обидно, а во-вторых, уже порой никак. Народные массы звереют, от властей толк нулевой, местные врачи только плечами да туфлями разводят. Зароились слухи, что американцы изобрели вакцину против этой самой лихорадки "Х", но их от народа скрывают. Естественно, что недовольство направляется в сторону Черноусого.

Саддаму, конечно, это не нравится. Он, само собой, недовольство гасит — и кнутом, и пряником. Вначале понаслал своих хлопцев-опричников на юг. Они кое-каких местных буянов, у которых особенно пиписька елдырит и болит, отправили в расход. Ну, а потом попросил вернуться американцев — у бостонских врачей, действительно, какая-то вакцина появилась. Не слишком удачная, однако волну заболеваемости, откровенно говоря, она сбила и осложнения из правила стали редкостью. Однако тех аборигенов, кого уже всерьез прихватило, америкосы излечить пока не в состоянии. А это несколько тысяч человек, которые, как рассерженные блохи, могут броситься на кого угодно.

— Илья Петрович, так если наша группа в такое напряженное время появится со словами «а вот и мы», не кинется ли на нас, как осиный рой, все страдающее местное крестьянство? Тогда и другу Хуссейну облегчение. Останется объявить, что это, дескать, советские «геологи» гнусных микробов развели, ведь мы же не болеем, правильно? И американцам радость — они нас давно в чем-то нехорошем подозревают.

— Ты прав в том, Глеб, что задача усложнена донельзя. Однако сам микроб не дремлет, непрестанно мутирует, рассылает по сторонам плазмиды, отчего быстро появляются еще более стойкие и вредные штаммы, простите уж за такое словцо. Короче, брат микроб способен снова подорвать репутацию штатников, и народ станет опять роптать на Америку. А вот наш советский авторитет укрепит бригада московских врачей, что первое время будет у нас «на прицепе». Она, скажу вам по секрету, кое-чего умеет. Хотя не скрою, товарищи офицеры, риск велик. Плюс Хасан. Это — хитрожопый фрукт, которому известна даже русская блатная феня. Конечно, в наших тонкостях ему не разобраться, но просто яйцами трясти он у нас не станет… Попробуем, само собой, покопать его и вербануть. Колесников, ты у нас паренек общительный, это, в основном, на тебе.

— Так ведь чтобы общаться, надо общие темы иметь,-резонно заметил Серега, — футбол годится, рыбалка там или на худой конец выпивон. А если у них вместо футбола, например, отрезание ушей, вместо рыбешки — змеи гремучие, а портвейну они предпочитают верблюжью мочу, то найти тему трудновато.

Остапенко возразил.

— Найдешь, Сережа. Верблюжью мочу начнешь с завтрашнего дня употреблять. И будешь с живым интересом обсуждать отрезание и даже обрывание ушей. Как их сподручнее сдергивать, сверху или снизу, удобнее ли сначала надкусить или нет… Товарищи офицеры, мы на переднем крае классовой борьбы с империализмом, у которого руки по горло в крови, поэтому обязаны проявлять твердость и находчивость.

Это смахивало на шутку, но Петрович шуток не любил.

Через три дня наш вездеход выехал из ворот советского посольства, — а дело было багдадской ночью, чтобы избежать лишнего глазения, — и, взяв курс на юг, покатился по дороге на Басру. «На прицепе» у нас действительно имелся автобус с советскими врачами спортивного вида.

Мы миновали Верхнюю Месопотамию, измятую руслами умерших рек и вспученную то там, то сям холмами-теллями, под которыми спали мертвые городища. Я вспоминал, что до татаро-монгольского нашествия здесь было все в зелени и кругом шестерили люди, но кочевники проредили многолюдье, поля вытоптали, ирригацию сравняли с землей. Нынче эта местность представала серым и скучным пейзажем, богатым лишь верблюжьей колючкой и полынью. А населяли его теперь змеи и ящерки, иногда поднимающие над скудными камнями свои приплюснутые неродные головы. И только вблизи воды, источников и всяких там арыков, жизнь переходила из сжатого окукленного вида в многосочие цветов — время-то ведь весеннее было. Кое-где на берегах речушек попадались ностальгические ивы и тополя. Здесь, как правило, Коля Маков и останавливал машину, чтобы залить воды в радиатор. Соответственно, можно было искупнуться, отгоняя робких женщин, оснащенных чадрами, кувшинами и тазиками для стирки, и даже сладко вздремнуть под журчание потока. При условии, что кто-то из коллег все-таки поглядывает, не подбираются ли гюрза или скорпион к твоей заднице.

Потом все чаще стали попадаться увлажненные участки, обильные грязью, а квадратные глинобитные мазанки начали сменяться кругляшами тростниковых хижин. Дорогу там и сям перегораживали неухоженные буйволы, которые дождливой зимой кормились в степях, а сейчас возвращались в родные болотные края. Их сопровождали, лениво постегивая хворостинами, сезонники в некогда белых, а нынче бурых штанах, и длинных широких рубахах, удобных, кажется, лишь для попукивания. Сезонники торопились посеять рис, хотя трудно было разглядеть спешку в движениях их кожаных или деревянных сандалий. По дороге кочевой люд усаживался на свои драные плащи и клевал финики, запивая их кислым молоком. Последствия этого странного сочетания продуктов повсеместно виднелись на обочинах. В общем, в туалет далеко не надо было ходить, все как при первобытном коммунизме — присел, раздвинул штанину, «стрельнул» и вперед.

Начиналась Южная Месопотамия, она же Сеннаар, самый старый полюс человеческой цивилизации. Импульсы, вышедшие отсюда, изменили мир, вырвав его из убогой примитивщины. Это земля, которую топтали и месили своими сандалиями шумеры, основоположник единобожия Авраам, эламиты, старовавилоняне, нововавилоняне, известные под странным именем халдеи. В здешних краях высилась, правда недолго, первая многоэтажка типа «вавилонская башня», здесь была хорошо налажена храмовая проституция, обеспечивающая массовое траханье по праздникам. Отсюда родом первый манихей — Мани. И вообще, здесь прародина самых известных мифологий, истоки ныне здравствующих мировых религий, начала философии и науки. Здесь все стало древним к тому времени, когда сюда влезли, играя бицепсами, греки-македоняне, ветхим, когда появились с елдаками наперевес арабы, и дряхлым, когда возникли хитрые рожи татаро-монголов. Со временем дряхлость переросла в застойную недоразвитость, которую немного размочил поток нефтедолларов, уходящий пока в основном на оплату советских танков.

Серега, который все пытался узнать, за какую команду болеет Хася, наконец бросил свои потуги и иракцем занялся я.

Выяснилось, что он родом с юга. Шиит? — полюбопытствовал я, памятуя что в Нижней Месопотамии проживают преимущественно приверженцы имамов. Однако Хася вероисповедально был суннитом, причем свежеиспеченным и довольно формальным. Родился наш Абдалла Хасан в семье сектантов-мандеев. (На наш слух название секты звучало не слишком благозвучно, чем воспользовался Серега, который стал прозывать Хасана «сыном Манды».) После того, как его родителей съели какие-то волки, попал Хася на север, записался там в сунниты. Южане-шииты теперь ему не свои, впрочем, они и раньше были чужими. Мандеи — негустой народец, помещающийся при полном сборе на стадионе «Лужники», они -самые прямые пра-правнуки вавилонян, их чудаковатая религия чудом не растворилась до сих пор в мусульманском море, язык же — еще большее чудо — не сменился арабским, а остался арамейско-вавилонским. Вообще, несмотря на всю трепливость Хасана, выжать что-либо по поводу религии его детства удавалось с трудом. (Арабы вообще такие, говорят лишь о том, о чем хотят.) Я узнал лишь, что мандеи до сих пор поклоняются семи планетам.

Когда Хася усвоил, что, в отличие от Сереги Колесникова, я не желаю выведать в каких позах он сношается со своими женами, то сообщил некоторые сведения из их главного Писания, которое бесхитростно зовется Сокровищем, и прочих таинственных книг. Все наши души, оказывается, как шарики на резиночках, выпадают из Великого Ума (Мана-Рабба). Там они пребывали в обществе солнечного бога Шам-Шемира и небесного управителя Юшамина, распоряжающегося источниками света, сидючи под сенью соединенного древа познания и жизни со звучным именем Манда-ди-Хайа. Как выпадают, так и увязают по уши в гнусно-материальном болоте, из которого их может вытащить только Иоанн Креститель с небесным Иорданом впридачу.

Под мандейские песнопения Хасана — для него грустные, а для нас смешные — мы въехали в зону эпидемии. Согласно законам природы, весенний паводок как раз достиг кульминации, и по сторонам от дороги виднелись крыши полузатопленных-полуплавающих деревень. Их мы проследовали без остановки, а якоря бросили только в селении, где можно было уже прогуляться по грязи в высоких сапогах. Для подкрепления нас сопровождал на своем «козле» человек из районной администрации — нахии.

Заляпанная болотной жижей толпа сразу окружила наш караван: где, мол, американские доктора? А как узнали, что американцев нет и в помине, то в стекла наших машин полетели куски, так сказать, аллювиальной почвы, комья осадочных пород и какое-то откровенное говно. Тут Хася дал несколько очередей поверх дурных голов из своей машинки «Ингрэм М10», которая до сей поры аккуратно висела у него под плащом. Отчего головы, желая сохранить свои скудные мысли от пуль сорок пятого калибра, въехали в плечи. А Колесников, желая поиграть силушкой, столкнул лбами двух особо недовольных граждан. Затем поднялся на крышу вездехода в аккуратном слегка забрызганном костюмчике представитель районных властей и произнес горячую вразумляющую речь — дескать, приехали советские врачи, которые не хуже, а лучше американских. За хорошую психомоторику господину-товарищу из «нахии» мы уже сунули сотню баксов, и ныне он их старательно отрабатывал.

Толпа, жалобно смотрящая красными конъюнктивитными глазами, принялась выстраивать очередь к автобусу. Причем мужчины в расцвете лет отгоняли молодежь в самый ее конец бесцеремонными пинками и тумаками, однако старичков, скрипя зубами, пропускали вперед. Правда, старейшины тоже сквернословно спорили, кто из них древнее, мудрее и кому больше надо, пока Хася не прошелся со своим «Ингрэмом» и не выстроил дедулек — кажется, по росту. С крыши вездехода я наблюдал быстрое движение очереди внутри залепленного грязью автобуса.

Процедура выглядела просто. Толстый доктор беглым скучным взглядом озирал арабские «помидоры с морковками». Тут же посетители автобуса становились, как при досмотре, к борту -руки на него, ноги расставлены. В одну «булку» дюжий фельдшер закачивал, кажется, кубиков десять анальгина, во вторую другой медработник оперативно вдувал что-то еще. Работа спорилась. Но с последним уколом водитель стал резво заводить мотор.

Несмотря на слова и жесты благодарности от иракской общественности, оставление деревни советскими людьми слишком напоминало бегство.

— Удираем на всякий случай, — пояснил Остапенко, когда Хася вышел разрядить мочевой пузырь. — Если у наших есть эффективная вакцина, то ее вряд ли пустят в ход сразу — тут и Хуссейн может заподозрить, что мы всю эпидемию собственноручно организовали. Хорошие вакцины с ходу не появляются. Наверняка наши доктора кололи аборигенам такое, что результат «бабушка надвое гадала», ну и добавляли обезболивающее для поднятия настроения.

Так же мы сработали еще в паре деревень. В третьем селении нас даже встречали с песнями оптимистического содержания -похоже, что предыдущим пациентам мы не слишком навредили. Однако аборигены американцев по-прежнему уважали и желали заполучить их поскорее как самый первосортный товар.

В дальнейшем пути нашей «Василисы» и автобуса с советскими докторами расходились. Мы по разлившимся водам Евфрата устремлялись на поиски штатников, у которых теперь, по агентурным сведениям, тоже имелась амфибийная машина, «Икарус» же должен был мотаться по более сухим местам и дожидаться общего спада воды.

Благодаря разгулу каких-то природных и космических сил, паводок в этом году был крутой — на радость рыбкам и улиткам. Имелось и нам, где поплавать да пошлепать бортами на залитых водой просторах. Порой, при отрешении от логики, представлялось, будто мы очутились на самой середке моря.

— А ведь до Персидского залива еще сто двадцать километров, — заметил я в одну из остановок.

Мы прибились к тому, что напоминало коралловый островок,-пальмы, несколько хижин, — а на самом деле было незатопленными остатками деревни.

— У моих предков морской берег проходил именно здесь,-гордо высказался Хася. — Во времена Вавилонии не было еще никакой реки Шатт-эль-Араб. Благословенный Евфрат и мощный Тигр, не сливаясь, несли свои полные воды прямо в Нижнее Море. Тут поблизости шумел полста веков назад город-порт Эриду, где находилось святилище всеведущего бога мудрости Энки, а чуть подальше — Урук, владение светлой Иштар, управляемое царем Гильгамешем. Рядом с ним — Ур, там высилась башня-зиккурат лунного бога Сина. Из Ура родом Ибрахим…

— Ага, Абрам, по-нашему, — подключился Серега.

— От его чресел пошли два народа — все евреи и все арабы, от его мудрости и благочестия родились четыре веры -иудейская, христианская, ислам и субба, мандейская. Велик Аллах тем, что открывается рабам своим, освятило Аллаха милосердие Его.

— Воистину, — поддержал я.

— Ой, Глеб Анатольевич, сейчас прямо «алиллуйя» запоете. — издевательски заметил Серега.

— Кажется, жопу не просили высказаться, — откликнулся я и зыркнул на старлея свирепым глазом: мол, раз, бестолочь не можешь сам работать, так хоть не мешай.

В это время через верхний люк спустились поначалу грязные сапоги, а потом и подполковник Остапенко в целом.

— Товарищ Хасан, там несколько старых людей интересуются, скоро ли придет лодка с солью и керосином. Я хотел объяснить им, что после дождичка в четверг, но моего арабского не хватило.

Хася вылез успокоительно пообщаться со своими, а Илья Петрович, наконец, смог обратиться ко мне и Колесникову.

— Здесь видели вчера американцев на красивой синей амфибии, они провели медобслуживание и ушли на северо-запад, причем на большой скорости… Что-то не удается нам догнать их или даже засечь, несмотря на все маневры в этой луже.

— Товарищ подполковник, они ведь тоже не лыком шиты и не из полена вытесаны. Что их неприятности связаны с нами, штатники догадались еще в прошлую нашу поездку. После чего им осталось только организовать за нами слежку. Алаверды, так сказать, — тонко намекнул я на толстые обстоятельства.

— Я вот думаю, какая такая слежка, если тут ни проехать ни пройти? — бестолково возмутился Серега.

— Вы не думайте, Сережа, если не умеете. Но все-таки в Долгопрудном вас учили не только мух на лету ловить, — вставил я.

— Вам что, снова пять лет исполнилось, старший лейтенант Колесников? — пристыдил подчиненного Остапенко. — Людей на лодках мы не раз встречали, всякие там рыбаки-мудаки, среди них нет что ли агентов вражеских с передатчиками? Да через одного шпионы, понимаешь. И в деревнях может быть агентура. Сейчас уже кто-нибудь наяривает на рации вот даже в этом полузатопленном сортире.

— А чего ж ничего такого не пеленгуем? Мы ведь во всех диапазонах автоматически прослушиваем, — мужественно засопротивлялся старлей. — Между прочим, никакой болтовни в тех местах, которые мы навещали, переговоры иракских армейцев и то лишь пару раз засекали. А сейчас вообще на пятьдесят километров вокруг не фурычит ни один передатчик.

— Допустим, Колесников, что следит за нами спутник-шпион, — стал объяснять я, удивляясь своему позднему прозрению. — И с него хорошо различимы даже наши прекрасные одухотворенные физиономии. Так что ваш образ, товарищ старший лейтенант, давно уже знаком американскому Агентству Национальной Безопасности. И наверняка там на доске почета висит в виде глянцевой фотокарточки, а каждый проходящий реакционер ей честь отдает. Короче, бостонцы в курсе наших передвижений.

Выкладывая спутниковую теорию, я попутно размышлял о том, что вдруг американцам пособляет какое-нибудь аномальное явление вроде моей краснознаменной кляксы.

— У них мотор, само собой, не мощнее нашего, но они-то столько тонн аппаратуры не тащат, — добавил я. — Поэтому всегда могут оторваться от нас.

— Утопить, что ли, все это железо с Дробилиным вместе?

После риторического вопроса, заданного Петровичем, его личный сапог был поражен плевком. Причем плевал в сердцах сам подполковник, который, конечно же, желал поскорее стать полковником и больше не шлепать по болотам.

— А чего, хороша идея, — горячо одобрил Колесников, как будто нахваливал девку; при этом наш инженер тоскливо поморщился. — А потом скажем, что Александра Гордеевича сдуло порывом ветра. Правдоподобно?

Я понял, что в своих мыслях старлей уже не раз размазывал нос умника-инженера по очкам.

— Если бы тупость имела человеческий облик, то обязательно походила бы на товарища Колесникова, — впервые огрызнулся Дробилин.

— Чего-чего? — стал подвывать старлей.

— В самом деле, Александр Гордеевич, куда это годится?-спросил брюзгливый Остапенко. — Мы вроде такую умную аппаратуру на закорках таскаем, а американцы всегда за горизонтом ее видения, и нам их никак не зацепить.

Инженер, еще больше скукожившись недовольной физиономией, махнул рукой: мол, отвяжитесь, дурашки, занят. Я тогда тоже обратил внимание на экраны. В углу одного монитора забегали юркие человечки. Ах, америкашки-таракашки, попались все-таки. Яркий цветочный бутон, который представлял нашу «Василису», пустил в сторону человечков быстрые побеги.

— Установлен канал взаимодействия, — доложил довольный Дробилин, — каустики магнитных шипений сработали по спектру поглощения в десятом секторе. Вероятность контакта — семьдесят процентов. Вероятность благоприятного исхода — пятьдесят пять процентов.

— Цэрэушники в двадцати километрах по курсу двести пятьдесят. Мы должны вскоре пересечься. Пока что ни одна конфликтующая сторона не может похвастать будущим благоприятным исходом, — изложил я более понятным языком, глядя на улыбающиеся брови Дробилина. Пожалуй, наш инженер тоже умеет развлекаться.

Уже сработали «вектора раздражения» — там, над нашими классовыми недругами, сгустилось недоброжелательное Ф-поле и опустились матрицы злого рока, притягивающие ненависть. Возможно, кто-то уже надрывно воет:"Бей гяуров!" Мелькают искаженные мысли, искаженные лица. Подкузьмили мы «коллегам», подкузьмили. Я вытеснил прочие чувства, кроме удовлетворения от того, что наша аппаратура все-таки работает нормально.

— Ну, коли так, двинули курсом двести пятьдесят для закрепления успеха, — скомандовал Остапенко. Как раз застучал башмаками по крыше наш иракский друг, и мы вскоре тронулись на северо-запад. Туда, где некогда располагался Урук со святилищем секс-владычицы Иштар, как правильно напомнил мне Хася.

Вначале шли на водометке, причем с приличной скоростью, лишь изредка переползая через толстые стволы разбухших деревьев и бугры, что слепились из грязи, набившейся вокруг каких-нибудь рухнувших построек. Потом окружающая среда стала подсыхать, дно приблизилось к поверхности. Из-под воды показался сперва примятый и облепленный бурой жижей тростник, потом запестрели довольно чистенькие водяные лилии, — хоть продавай на базаре,-а дальше потянулась не снесенная паводковыми водами болотная кора. Наконец, мы стали выползать на наплавной слой, а там уж оказались под колесами плотные слои торфа.

— То ли здесь местность повыше, то ли неподалеку запруда установлена, — предположил Остапенко. — Колесников, внимательно глянь в карту, ничего там не обозначено?

Серега долго и старательно возился с планшетом.

— Илья Петрович, похоже, что здесь дамба. Старая. Сейчас еще проверю в справочнике… Ага, никакого хозяйственного значения не имеет. Англичане в двадцатых годах строили.

— Ну, может, туземцы в последнее время подремонтировали ее, — вклинился я. — И сейчас она уже имеет хозяйственное значение.

Я как раз заметил, что Дробилин потерял американцев из виду на нашем спецлокаторе судьбы и как бешеный защелкал клавишами на пульте «раздражителей». Возбуждение сил судьбы по отношению к нашим мишеням должно было придать им «яркости». Спустя минут десять снова проявился след штатников. Вернее, едва заметные фигурки пунцово мерцающих человечков.

— В чем дело, как думаете, Александр Гордеевич? Что может мешать нашим детекторам? — спросил я, почувствовав какой-то подвох.

— Ну, например, могут существенно мешать быстро перемещающиеся массы воды, — не сразу отозвался напрягшийся инженер.

— Какие массы воды? — снова забурчал Остапенко, все более раздражаясь из-за скудости своего понимания. — Мы как раз выбрались на относительно сухой участок.

— Но ветер-то, Илья Петрович, ветер крепчает и крепчает, уже двенадцать метров в секунду. Скоро будет даже туалетную бумагу из рук вырывать. Восточный ветер, он наверняка гонит паводковые воды, которые пока чем-то задерживаются. Например, этой самой дамбой, — у меня неожиданно заекала сердечная мышца от осознания сгущающейся беды, и какая-то тяжесть легла на затылок. — Может, резко к северу возьмем? Кажется, мы продолжаем играться, когда надо резко сматывать удочки.

Подполковник «убавил звук», хотя Хася сидел за переборкой, а дизель ревел как слон, и зашипел почище разъяренной гюрзы.

— Тогда с империалистами распрощаемся на неделю, если не на навсегда. Когда еще на след нападем? Если этого дела бояться, то задницу от стула не отрывать. А сейчас такой момент душевный. Они ведь нас тоже не видят со своего спутника-шпиона. Какое небо-то насупленное.

То, что для Ильи Петровича было просто потемневшим небом, мне почему-то показалось явным ознаменованием угрозы и скорого посягновения на наши шкурки. Может, какой-то атавизм во мне проснулся и заговорил. Может, ерундиция сработала. Для древних такое вот скопление набрякших туч было лицом рассерженного бога-громовика Энлиля. Или, на наш лад, — Перуна. Я вспомнил, что предание о потопе и разверзшихся хлябях небесных родилось именно здесь, где некогда находился город Урук. Отчего ж им не родится, когда все столь зыбко и под ногами, и над головой. Это у египтян не было в штате божеств никакого громовика, потому что Солнце-Ра с помощью Нут-Неба (богиня женского пола и ласково-утешительного нрава) исправно поддерживали ровную погоду в течение всего года.

И хляби открылись. Рванули с неба мощные столбы воды, так что вмиг колеса стали хлюпать. Однако это водяное нашествие с курса нашу «Василису» не сбило. Америкосы мерцали все ближе и ближе, хоть вид их на «сивильнике» был довольно переменчивым. И вообще, по всему экрану локатора носились дракончики, показывающие непрестанное переформирование матричных групп в Поле Судьбы. Суета какая-то. Однако ничего конкретного, вроде мохнатого паука, который символизировал бы неминуемый капец. Зато зона неопределенности подобралась как никогда близко. Впрочем, Дробилин считал, что за это надо благодарить грозу с ее бестолковыми магнитными возмущениями.

— Надо бы отключить «раздражители», Александр Гордеевич. Хватит искушать Ф-поле. Будем колоть кого-то там иголкой в задницу, пока он не рассвирепеет и не начнет крушить все подряд, — естественно, что ничего умного я не высказал, но прямая-то кишка вовсю трепетала.

— Согласен, перебарщивать не надо. Нам главное -штатников не упустить, — наконец поддержал Остапенко.-Главное, на крючке их держать. Я только за это отвечаю.

«А ведь неизвестно, кто кого на крючке держит», — первым делом подумалось мне, когда вероятность благоприятного исхода истончала до сорока пяти процентов.

Коля спустил давление в шинах, и мы держались на глинистой почве довольно цепко, хотя воды под колесами было уже сантиметров на двадцать.

— Разве это гроза, это писанье какое-то, — «надерзил» небесам задира старлей.

— Мне куда больше не нравится ветер, — поделился я, — уже пятнадцать метров в секунду. Где-то неподалеку от нас идет сильный нагон воды.

И в самом деле, охреневающий ветер словно сотнями ведер окатывал борта и крышу нашего вездехода. Согласно «сивильнику» зона неопределенности в виде экранных дракончиков еще больше обжала нас, и теперь мы просматривали вместо линий судьбы какие-то огрызки. Американцы пока невнятно мерцали нам. Они, увы, еще должны были сыграть свою роль в ухудшении нашей жизни.

— Может, у них там чего-нибудь безнадежно сломалось, — с желанием произнес Серега. — А мы их на буксир возьмем — акт доброй воли, как раз для газеты.

— Я тебе покажу «газету», — прикрикнул подполковник,-если увижу какую-нибудь из ваших дурных голов в прессе, мигом откручу и выброшу. Не на чем будет фуражку носить.

Мы с Серегой усмехнулись — интересно было бы понаблюдать как товарищ подполковник откручивает собственную дурную башку и носит краснозвездную шапку на заднице. А потом заметили, что гроза несколько сдала и выдохлась — видимо, ветер разорвал тучи. Еще немного, и совсем отлегло бы от сердца и прямой кишки, но Коля Маков равнодушно сообщил:

— Вода быстро поднимается, течение к тому же бурное.

— По старинному обычаю убить тебя надо за такое гадкое известие.

И в самом деле, машину забило и затрясло, как будто она была картофелиной в кипящем котле.

Остапенко хотел было сказать что-то командирское, четкое, но лишь сглотнул слюну.

— Похоже, воды за дамбой набралось столько, что она принялась литься через край, — неуклюже объяснил я, а подполковник схватился за бинокль.

— Ничего не видно, как будто мордой в луже… дождь стеной… а нет, развиднелось маненько… заметил дамбу. Ну, ебена мать…— с какой-то обидой протянул командир. — Вода так и хлещет через нее… во многих местах… все смывает, что поверху росло, кустарник, конуру какую-то.

— Сматываться надо, товарищ подполковник, — произнес Серега на три ноты выше обычного, и сей жалобный голос не ладился к его здоровенному туловищу. — Я лучше потом американцев, как ищейка на животе выслеживать буду.

— Ладно, Маков, поворачивай машину и на северо-восток дуй, выискивай места повыше, авось сможем где-нибудь притулится, — распорядился утративший начальственную бодрость Остапенко.

Коля стал послушно разворачиваться, хотя по его физиономии было видно, что готов он мчаться в любую сторону. Даже к дамбе. С наглой бесполезностью затрещала рация.

— Что-то из нашего посольства передают, товарищ подполковник, — окликнул командира Колесников.

— У тебя же аппарат на автоматике, с записью. Потом прочитаем. А сейчас наблюдай за дамбой.

Колесников бросился с биноклем к заднему стеклу. Примерно в это время раздался звук, который можно было принять за раскат грома, хотя и довольно странный по тональности.

— Что за фигня? — тревожно поддал голос от заднего стекла Серега, — дамба эта будто не стоит на месте, а движется в нашу сторону!

Метнувшись назад, я выдернул у него бинокль. Уму все сразу стало ясно, а чувства, как это обычно с ними бывает, не сразу признали очевидное.

— Какая, к хрену, дамба! Порвало, как газету, рухнула, как куча, а может американцы долбанули ее взрывчаткой. Волна идет — с грязью, с камнями, стволами, с дерьмом каким-то, и через минуту она окажется здесь.

— Ну, теперь пиздец, — трагическим, однако отрешенным голосом определил Серега смертельный изгиб судьбы, как артист перед спуском занавеса.

— Тихо ты, зараза. Задраивайте все, — сдерживая надрыв, приказал подполковник.

Мы с Серегой и Дробилиным кинулись ему помогать, с этим делом управились быстро и уселись, вцепившись, кто во что сумел.

— Если бы у нас была подводная лодка, — сказал никогда не унывающий Баранка.

— Или ковчег, — впервые за последний час подал голос Хасан. — Глеб, как ты думаешь, мы сейчас в ковчеге, как наш прародитель Нух, или нет?

— Думаю, что тварей здесь тоже хватает.

Я оценил перспективы и на несколько секунд перешел в какое-то отрешенное состояние. Может, очень быстро я окажусь «там». И что? Пустота, то есть рай атеиста. Или же Страшный Суд, на который я явлюсь с благодарностями от начальства и списком проведенных мероприятий. Сгодятся ли они для моего оправдания?

А потом шарахнуло. За мгновение до это мои ладони стиснули сидение выжимающим движением. Внутренний мир кабины перевернулся. Еще раз и еще. Ощущения — и болезненные, и просто странные — плескались по телу, словно оно было полым, как фляга. Ритм времени изменился. Взгляд обрел силу и разбивал окружающее пространство на дискретные картинки. Чья-то искаженная рожа, похожая на смятую промокашку. Усатый вопящий рот. Ворох лент и бумаг, парящий в невесомости. Ящик с аппаратурой, разлетающийся разноцветными брызгами после поцелуя с бортом. Струйки воды, похожие на голубую проволоку.

Машину перестало крутить, ее просто несло. А потом снова удар и снова сальто, удар и тройной тулуп. Потом опять тулупы, кувырки и сальто. Какое жюри все это по достоинству оценит? Наконец, вертикальный крутеж прекратился, хотя нас еще вертело в горизонтальной плоскости. Вертело, с чем-то соударяло и сталкивало, качало и несло. Откуда-то внутрь кабины рванул бурун воды, и я смотрел, как потоки весело обтекают мои говнодавы. Ну, все, движемся вниз?

Но потом активные перемещения прекратились. Нас слегка покачивало, машина расположилась на левом боку, со стороны «лежачего» борта плескалась вода.

Сверху тоже капало, хотя и не очень активно. Бестолково старающийся дизель еще немного потужился и внезапно заткнулся, грохот уступил место тишине.

— Кажется, приплыли, — прозвучал вроде бы Маков. — Я мотор выключил, не то сейчас развалится и шарахнет во все стороны.

— Мы под водой или как? — со второй попытки произнес я.

— Смотровое стекло залито, но мы вроде не на дне, а повыше. Свет молний вижу. Какие-то стебли прямо перед глазами, грязь все залепила и смотреть мешает, — отозвался Баранка.

— Это стебли камыша, и не грязь мешает, а торф. Мы уткнулись в большую кочку, потому и стоим! — рыкнул прозревший Остапенко. — Маков, балбес несносный, дай же задний ход, что застыл, как несмазанный хер?

— Какой там задний ход, товарищ подполковник, ни заднего, ни переднего нет. Может, и сам зад отсутствует.

Опять наступило напряженное молчание, поэтому стало заметно, что раскаты грома удаляются, и качает нас едва-едва, хотя легкое покручивание в горизонтальной плоскости продолжается.

— В самом деле, поутихло, надо вылезти через незатопленный люк правого борта и глянуть, как там на природе. — предложил я.

— Вам надо, вы и гляньте, — огрызнулся Серега, а Дробилин застонал.

Стало еще светлее, и можно было оценить ситуацию во внутренних делах. Аккумулятор трудился пока, поэтому горели некоторые индикаторы. Но дизель был взрывоопасен, коробка передач и отбора мощности полностью гикнулась. Что там осталось после всех страданий от колес, мостов, тормозов, винтов и прочего железа можно было гадать по кофейной гуще и внутренностям животных. Часть Бореевской аппаратуры сорвало с креплений, и покореженные ящики с вывороченными потрохами и торчащими волосьями проводов сейчас валялись там и сям. Однако значительная часть нашей спецтехники осталась на штатных местах. Что гораздо хуже, рация мокла в воде, хотя коробок, куда самописец сбрасывал бумажные ленты шифрограмм, торчал где положено — так же, как и магнитофоны.

У Сереги, похоже, целы были все члены, как, впрочем, и у Петровича. Однако мужественное содержательное лицо подполковника украшал теперь фингал под глазом, — словно орден за личные заслуги. Я, кажется, тоже отделался легкими побоями. Но вот Хася держался за голову, и между пальцев у него сочилась красная жидкость. А Дробилин как-то неестественно вытянул ногу и откинулся назад. «Перелом, чуть пониже колена», — прошептал он со всей ответственностью.

— Сейчас я займусь ранеными, — бодро произнес Серега. Действительно, в Долгопрудном его кое-чему учили по медицинской линии. Но, в основном, наверное, как от раненых избавляться.

Колесников без особых церемоний оторвал пальцы Хасана от его раненой головы.

— Так, здесь небольшое рассечение… Сознание терял, Хася?.. А, помутилось в глазах… Значит, небольшое сотрясение. Радуйся, было чему сотрясаться под шляпой. Сейчас наложим шов и забинтуем. Голова не задница, перевяжи да лежи. Вот одного моего товарища в попу ранило, ну и настал конец всем удовольствиям — он, естественно, застрелился… Товарищ майор, вкати пока Александру Гордеевичу восемь кубиков анальгина и два кубика реланиума. Ничего, что тяжело в лечении, зато легко в гробу.

Серега наслаждался своей ролью спасителя и человека на своем месте. Покончив с иракцем, — тот прекратил трепыхаться в «умелых» руках, — старлей занялся Дробилиным, которого я немного успокоил крепким уколом. Для начала решительно распорол ему штанину скальпелем.

— Похоже, смещения нет. Спокойно, я умею накладывать шину и все такое.

Александр Гордеевич испустил страшный вопль из-за «квалифицированного» медобслуживания Сережи, но потом затих -болевой шок избавил страдальца от дополнительных мучений.

Когда моя медпомощь оказалась лишней, я повернул рукоятки и распахнул бортовой люк. Вода не хлынула навстречу, значит, действительно, правым боком мы выше ее уровня. Потом я вылез и сразу захлопнул за собой стальную крышку — дождь еще вовсю хлестал. Однако картина более-менее прояснилась. Наш вездеход врезался в торфяной островок и надежно застрял в нем. Поскольку оба плавсредства, техническое и естественное, сохраняли положительную плавучесть, то, соответственно, их несло и кружило водой. Вернее, мутной, густой от грязи жидкостью, весьма далекой от идеального образа «аш-два-о». Правда, густая дрянь вела себя довольно уже покладисто, и в этом заключался ее единственный плюс.

Цунами местного значения сделало свое дело, и вода, недавно сдерживаемая дамбой, а затем усиленная ливнем, разлилась по приволью на много километров. Два колеса правого борта были сильно погнуты, передний мост просто треснул, похоже, многие другие детали находились не в лучшем состоянии и нуждались то ли в хорошем докторе, то ли в похоронах. По крайней мере, самостоятельно езда и плаванье нам в ближайшее время не улыбались. Собираясь вернуться в кажущуюся теперь уютной кабину, я дернул крышку люка, но тот был заперт изнутри. Тогда двинул два раза каблуком.

— Открывайте, черти, охота мне, что ли, мокнуть до последней клетки? Я же офицер, а не жаба болотная.

Выдержав паузу, люк щелкнул, поддался, и я, наконец, соскользнул вниз. Первым делом заметил напряженные глаза Остапенко и Колесникова, словно жующие меня — такие бывают у котов, когда они подкарауливают какую-нибудь пташку.

Я, стягивая хлюпающую куртку, стал прилежно докладывать об увиденном и замеченном. Однако, оценив психическое состояние товарищей офицеров, определил, что их гораздо больше интересует то, чего я не сказал.

— Я, кажется, полностью отчитался. Пивного ларька точно не видел. Остальные достопримечательности под водой, надо уже нырять, чем мы и займемся в более умиротворенной обстановке.

— Займемся, конечно, Глеб, — прорезался, наконец, голос у Остапенко. — Маков тут за панелью поработал, если не брешет, так нам и в самом деле теперь не плыть и не ехать на «Василисе». Изранили красавицу во все места.

Тут я заметил, что крышка ящика с шифрограммами немножко сдвинута, словно из нее что-то вытянули.

— Ну что там прилетело из посольства накануне нашего сеанса кувыркания? Небось, посоветовали пристегнуть ремни безопасности?

После моих слов Остапенко как будто дернулся и потыкал неуверенным взглядом Колесникова, словно ища поддержки.

— Они посылали что-то, но шифровка не прошла, Глеб Александрович, слишком сильные атмосферные помехи, — глаза Сереги были теперь не столько напряженными, сколько враждебными, шипастыми, что контрастировало с прежним приятельским тоном.

Да, сдается мне, передрейфили мужички, экспедиция все-таки пришла к финалу, и с кого-то строго спросят. Хоть виновата взорванная или там прорвавшаяся дамба вкупе с месопотамской грозой, но в итоге отвечать за все будет существо о двух ногах, о двух погонах.

— Ничего, коллеги, такой отчет накатаем с помощью Александра Гордеевича, что Центр нам памятники при жизни поставит, слепленные из благоухающих материалов. С конем и змеей под копытом… Подумаешь, рация накрылась. Когда течение стихнет, надо брать надувную лодку, ставить на нее наш двутактный движочек и дуть к людям. На борту достаточно остаться Макову, сторожем брату своему вездеходу, ну может еще Дробилину, если ему неподвижность требуется. А как вода схлынет, привяжем «Василису» к какому-нибудь тягачу и потащим на буксире.

— Нет, Глеб, не командуй тут больше моего, — резанул Остапенко нарочито острым голосом. — Я принял другое решение. Хоть рация и накрылась, мы все останемся здесь и будем ждать вертолета. Мы не посреди джунглей Амазонии, как-нибудь нас вычислят и достанут. Как вертушка прилетит, все снимемся, за исключением Макова и Колесникова, и в Багдад — в горячую ванну и теплую постель. Ну, а едва вода сойдет, то, как ты сказал, вытянем вездеход простым советским «камазом».

Я изменил тембр, поскольку слова не были рассчитаны для Хасиных ушей, хотя он, кажется, полудремал-полубредил.

— Думаете, прилетит тут волшебник в голубом вертолете? Как бы не так. Заявится иракская военная вертушка, Илья Петрович. Ахмеды-мухамеды рыться везде начнут. Да они с «Василисы» все бесстыдно поснимают, вертолетчики эти хреновы, пока «камаз» приедет. И ни Маков, ни Колесников им помехой не будут. Сколько у нас добра всякого на борту.

— Сохраним народное добро, — отозвался Остапенко, — не волнуйся за него, Глеб, больше чем за себя. Не обязательно иракский вертолет прилетит. Скорее всего, наши, что в посольстве, высвистают с нефтепромыслов в Курдистане советскую машину, как-нибудь договорятся со здешним начальством, и все будет красиво. Так что подождем, отдохнем, надеюсь. Хау, я все сказал. — отрубил подполковник, наблюдая отразившиеся на моей физиономии ответные доводы и возражения.

Коли так, я переоделся в то, что казалось более-менее сухим, и занялся навигацией, хотя щекотно было от буравчатых взглядов коллег. С одним компасом наше положение на карте на поддавалось определению. Запеленговать какие-нибудь ориентиры в такой дождь, да еще после того, как по ним прошелся паводок, было совсем несбыточным делом.

Тогда я принялся проверять с помощью указаний Дробилина состояние Бореевской аппаратуры. Поскольку электропитания разбитый дизель-генератор нам не обещал, только резервный аккумулятор мог подарить какой-то часок рабочего времени. Причем час вполне разбивался на ряд отдельных долек. Было бы на чем работать.

На удивление, включились несколько магнитных детекторов и даже пара модулей обработчика — наверное, самые прочные, из чугуна. Более того, один из компьютерных процессоров прокашлялся и показал, что он жив, выдав на экран картинку. Не слишком отшлифованную — часть программного обеспечения тоже накрылась вместе с дисками, — слишком узкую, но все-таки понятную с помощью Дробилина.

Несколько мерцающих точек колебалось возле тусклого пятна, обозначающего скопление наших невезучих тел. Точки изображали магнитные пульсации — именуемые, согласно бореевской терминологии, шипениями, хрипами, свистами и прочими неблагозвучными словами — и как-то соответствовали ударам рока и велениям судьбы. Сейчас компьютер уже не мог дотошно проанализировать их и определить, как фортуна станет обращаться с нами и как не попадаться ей под горячую руку. Приходилось напрягать собственный слабый мозжечок.

Вроде бы, среди пульсаций не прорезалось «гневное шипение», то есть полный каюк нам не грозит. Однако не заметно и «мягкого свиста», предрекающего наступление лучших времен.

Количество мерцающих точек росло, они вкрадчиво приближались к нашему родимому пятну. Их характеристики были странными — «мягкое шипение». Они припадали к нашему пятну, которое меняло очертания, и снова отпадали, чем-то удовольствовавшись. Все это напоминало происходящее на предметном стеклышке микроскопа, где какие-нибудь вредные бактерии пытаются проникнуть в клетку. Выходит, различные матрицы пытаются навязать нам различные линии поведения и судьбы? Или разными способами какую-то одну?

Обозначилась и траектория переползания пятна. Соображающим людям она давала знать о том, что предстоит перемещение внутри пространства. Вернее, о том, что им сулят эти скитания. В общем, дорога дальняя, казенный дом. Так вот, траектория судьбы приводила к некой внушительно трясущейся «амебе», которая, то никого не пускала, то лопалась, втягивая в себя мелкие пульсирующие точки, болтающиеся неподалеку. А заглотив их, рывками разрасталась.

— Как вам эта штука нравится, Александр Гордеевич? Похоже, она хочет распорядиться нами наилучшим образом.

— Мне гораздо больше не нравится та штука, которая называется моей ногой. Я уже сейчас не могу ей распоряжаться… Если признаться, Глеб Анатольевич, эта бульба меня нервирует, я впервые сталкиваюсь с чем-то подобным… она напоминает сачок. А также группу активных метантропных матриц. Именно тех, что наиболее нахрапистым образом действуют на поведение и заодно судьбу. Чтобы ухватить больше информации и лучше проанализировать ее, нам не хватает детекторов, обработчиков, сопроцессоров и попросту электричества. Проконсультироваться нам тоже никак. Собственно, я все сказал. Так что можно и расслабиться.

Я почувствовал себя не столько расслабленным, сколько утомленным, наверное, потому что не ощущал в себе никакой полезности для себя или для других. Плюс странное поведение Остапенко с Колесниковым. Если бы не дурацкий приказ Петровича, я хоть мокрый, хоть на надувной лодчонке, правил бы сейчас в сторону севера. Часа три-четыре, и куда-нибудь бы добрался -встречайте дорогого гостя. А так — торчи на месте и радостно жди, пока «бактерии» присосутся и обслужат тебя в своем стиле. А может, именно из-за них мне никуда и не уплыть? Уже все оплачено, измерено, взвешено.

Потянулся было в аптечку за элеутероккоком, но тут привлекло мое внимание общение на повышенных тонах между Серегой и Хасей. Вернее, Абдалла Хасан переходил на визгливый тон, а вот Серега был негромок, но порол всякую чушь. И до этого я в полуха слышал, как он выведывает у иракца, помогает ли обрезание при сношениях с дамским полом, потом стал выяснять, почему южные люди столь охочи до толстых белобрысых девок. Видимо, русская жена Хасана вполне подходила под этот идеал, отчего наш иракский друг стал настойчиво советовать Сереге испросить прощения.

Наконец начальственно вмешался Петрович.

— Старший лейтенант Колесников, вы как хам немедленно извинитесь перед товарищем Хасаном, который к тому же ранен.

Серега оперативно сделал реверансы, объясняя, что пять минут назад он был еще молодым и невоспитанным. Однако реакция подполковника на этом не закончилась.

— Личный состав, слушай мою команду… Товарищ прапорщик, выньте лицо из миски и тоже слушайте мой приказ. — Баранка с досадой оторвался от тушенки. — Ввиду ухудшения морально-политического климата в сложившихся аварийных условиях и во избежание дальнейших эксцессов приказываю всем сдать табельное оружие мне — под расписку.

Колесников первый с охоткой протянул свой «ПМ», затем я -хотя сердце вещало, что вся эта сцена была разыграна, чтобы избавить кого-то из сочленов нашей группы от оружия.

— И вы, товарищ Хасан, передайте мне свой пулеметик, вы же видите, наши офицеры сдали пистолеты, — насупя брови, отчеканил подполковник.

Хася хотел что-то возразить, но подполковник добавил:

— Кто не желает сдавать, то должен рассчитывать на применение к нему силы.

После таких внушительных слов иракец, что-то невнятно проурчав, протянул свой «Ингрэм» и магазин к нему.

— Вот и славно, Абдалла, — похвалил Петрович.

Подполковник с заметным чувством удовлетворения сложил все изъятое в оружейный ящик, который запер на ключ, засунутый потом в глубокий карман штанины, и дал всем расписаться в ведомости. На этом активность Остапенко не угасла.

— Внимание, товарищи офицеры, товарищ прапорщик, немедленно оглашаю свой следующий приказ. И чтоб никто не говорил, что не слышал. Начиная с сегодняшней ночи будет установлен пост наружнего наблюдения, а также график дежурств. Это означает, что мы станем по очереди дежурить на этом посту. Товарищи, враг не дремлет. Если он подорвал дамбу, то может наброситься и непосредственно на нас. На ночь люк будем задраивать.

— Разрешите обратиться. А как проветриваться? — решил уточнить я.

— Маков будет нас всех проветривать, особенно как зеленого горошка накушается, — ответил вместо подполковника старлей.

— Правильно, — одобрил Остапенко. — Это мы возложим на Николая… Итак, сообщаю график дежурств: сегодня ночью -старший лейтенант Колесников, завтра — прапорщик Маков, послезавтра, если понадобится — я. Потом все по новой. Вопросы есть?

— Есть. Как, товарищ подполковник, нам дежурить, не имея возможности применить оружие по противнику? — обратился старший лейтенант Колесников.

— Вопрос ясен. Заступающий на дежурство возможность такую заимеет, поскольку получит пистолет из этого вот ящика.

— У меня тоже сверхразумный вопрос, — возник я, — почему меня исключили из графика дежурств?

— Радоваться надо, Глеб, выспишься ночью ведь, — с заботой сказал подполковник, и его ласковый тон был почти естественным. — Ты ведь у нас вместе с Александром Гордеевичем в научной группе. Тебе думать надо, а не стоять на стреме.

Мне этот приказ совсем не понравился, он как будто меня выставлял из рядов советского офицерства.

Оружия у меня нет и не предвидится. Кроме того, кто-то всю ночь проторчит на посту — однако, не я и не Хасан. На кого вся эта бдительность рассчитана, на внешнего или внутреннего противника? Конечно, может статься, Хася вышел из доверия у Остапенки, и мою персону просто подключили к процессу разоружения иракского коллеги. Причем в известность не поставили, потому что не было возможности со мной перешепнуться… Или эти козлы в чем-то меня заподозрили? Решили, чего доброго, что я небрежно, с преступной халатностью истолковывал выходящие сведения Бореевской аппаратуры и заманил группу к заминированной дамбе. Но я же, наоборот, предостерегал. Тогда в чем дело?

Когда настала ночь, я долго не мог заснуть, слушая, как Серегины башмаки стучат по обшивке. Не элеутероккок мне требовался, а что-то другое. Например, снотворное. Я в принципе предвидел у себя бессоницу, она и раньше случалась в неприятных ситуациях. Но офицер ГБ, маящийся от бессоницы, подозрителен -а вдруг ему остался один шаг до маниакально-депрессивного психоза.

Дома меня хорошо спасал от этого недуга Ленин. Вернее, один из томов полного собрания сочинений. Но такого лекарства в командировке я был лишен, поэтому перед отъездом одну их упаковок аспирина аккуратно расклеил и зарядил люминалом, то есть фенобарбиталом. А затем положил в нашу аптечку, слегка надорвав кончик, — для опознания.

Остапенко еще не дрых, поэтому мне пришлось бормотнуть что-то про озноб, затем уж достать «колесо». А дальше дрыхлось на пять баллов, как будто никаких неприятностей. Даже снилось, что я конь, который всех лягает.

А наутро стало известно, что островок прочно припопился к одному месту, и течение нас больше никуда не тащит. Выглянув из люка, легко было заметить, что хотя воды вокруг еще предостаточно, но можно двигаться в любую сторону. Похоже, даже без надувной лодки. Правда, не бегом, а аккуратным пешим ходом. Баранка сделал промер собственным телом — воды оказалось по ордена. Однако подполковник и в этот раз посчитал любые движения лишними. Будем ждать вертолет — и точка. Уперся Петрович, выражая какую-то одномерную мысль — проклятый циклоид.

Я когда ботинки стал натягивать, — все-таки несолидно в носках при начальстве, — вдруг почувствовал, что-то мешает левому мизинцу правой ноги. Я скинул обувку, хорошенько потряс, из нее вылетело несколько щепочек и обрывок бумажки. Первые несколько секунд я не обращал на него никакого пристального внимания. Потом, когда в кабину залез Колесников с котелком, где плескался чай, — вскипяченный снаружи, на примусе, — в голове сработал переключатель. Интерес пробудился, и тогда я спешно прикрыл таинственную бумажонку подошвой другого ботинка.

— Комары здесь зело вредные, за ночь умучили, как фашисты, — сказал Серега, позевывая, — может, Кольке они по вкусу придутся. Он у нас все-таки фрукт земли сибирской и к разному гнусу более привычный.

— Враги-то не шуршали по кустам, не шлепали ластами аквалангисты из американского спецподразделения «тюлени», не полз ли сквозь грязь китайский спецназ с гордым именем «красные черви»? — лениво полюбопытствовал я, как будто со скуки.

Улыбка старлея спряталась в рот.

— Больно вы скептические стали, Глеб Анатольевич, сразу видно что в ученые подались… Ладно, пойду-ка рожу сполосну.

— Если хорошо помыть и потереть, Сережа, то даже рожа приобретет интеллигентное выражение лица.

Старший лейтенант, казалось, с трудом смирил свои голосовые связки, собравшиеся произвести какие-то нехорошие слова, и громко полез наружу.

Я оглянулся. В кабине из наших остались только Дробилин, что мучительно спал после очередной порции анальгина с реланиумом, и Маков — тот через раскуроченное днище пытался добраться до коленчатого вала. А еще присутствовал Хасан, который, прикрыв глаза, напевал что-то свое, родное и заунывное.

Я аккуратно отлепил бумажку от подметки и зажал между пальцев руки — так, чтобы сбоку ничего не было заметно. На ней нашел чиркнутые по-арабски слова.

«Начальство на родине приговорило тебя. Человек с усами и кепкой получил приказ не упустить тебя и доставить на север для расправы.»

Ногти моментально искрошили бумажку, а мысли вихрем закружились по голове.

Кто сделал писульку? Арабским, кроме меня, владеют тут еще двое. Остапенко и Хасан. Но Илья Петрович, судя по имеющимся у него усам и кепке, и есть тот, кто получил приказ. Значит, Хася тоже вышел на сцену. Ясно, что он не такой уж чайник и внимательно приглядывает за нами. Может, не совсем понимает, как работает наша аппаратура, но зато догадался о том, что мы пытаемся надрать американцам хвост. И еще вот — он мог ненароком услышать то, чему я не был свидетелем. Например, когда вылезал полюбоваться обстановкой, а по возвращении заметил потревоженную коробку для шифрограмм и взъерошенные взгляды Колесникова с Остапенко…

Ага, что-то проклевывется, какая-то шифрограмма могла поступить непосредственно перед аварией на дамбе. Причем из багдадской резидентуры. А Серега потом пустил «дымовую завесу» — дескать, сообщение не пробилось из-за помех.

Что-то случилось в Москве. Наверное… наверное, как-нибудь вскрылось, что я действительно отмазал Лизу Розенштейн от статьи и помог ей оказаться за бугром. И пошла накрутка. Мол, Рейфман с Розенштейн — цэрэушники, а Фролов с ними активно сотрудничал, получая взамен золото в слитках и червонцах, а также драгоценные камушки россыпью. Должно быть, какой-нибудь хреноплет пришпилил мне и организацию Затуллинского перелома шеи. В Комитете, допустим, прознали, что я накануне названивал Киянову. Могли даже поднять Никиту и, выпотрошив его, составить полный протокол моего наезда на Андрея Эдуардовича. А Сайко, наверное, побоялся прикрыть меня, против всех правил Комитета не попрешь. В общем, все единогласно — при одном воздержавшемся — постановили, что я самый виноватый, и мое отсутствие на кворум не повлияло.

Теперь остается представить, что меня ожидает в Москве. Полный букет обвинений: «измена родине», «подлог», «соучастие в убийстве». И родина, сурово глянув в мою сторону трехголовым змеем трибунала, одним дуновением отправит меня в одиночную камеру, где останется лишь ждать пропуска на тот свет. По крайней мере, предложенный ассортимент услуг окажется скудным: расстрел в упор, чтоб другим неповадно было, пожизненный дурдом с опытами на мозге (в частности, с пересадкой лобных долей от свиньи), пятнадцать лет строгого режима на урановых рудниках. И это все — несмотря на мою верную службу, на приверженность большому коммунистическому делу, несмотря на то, что совершил я лишь должностной проступок и мелкую шалость.

Или все-таки некоторые эпизоды моей биографии — нечто большее, чем проступок и шалость? Ведь я немного подзабыл о высоком деле из-за Лизы. Причем та «морковка», что зажата между ног, сыграла свою отрицательную роль — а это всегда являлось грехом. Значит, все-таки изменил я незримому хозяину по имени «коммунизм — наше будущее». Значит, надо прибыть в Москву и с аппетитом съесть свою пулю. А что мне еще остается? Попробовать смыться, как-нибудь улепетнуть к американцам? Даже если пофартит, то чего будут стоить все эти годы, потраченные на «контору», мои майорские лычки? Кроме того, жить под крылышком ЦРУ я смогу лишь в том случае, если буду поштучно сдавать своих. А если интеллигентно откажусь и скажу «фи», то штатники, конечно же, предоставят мне политическое убежище, — демократия будет соблюдена, — но оставят без прикрытия. И за несколько месяцев люди из Управления "С" доберутся до меня и приведут приговор в исполнение, даже если я буду мылить яйца быкам на какой-нибудь аризонской ферме.

Появился Остапенко, он прихватил свою механическую бритву и опять полез наружу. Там, на солнышке, он сейчас обсудит с Серегой, как половчее сторожить меня. Если уж основная задача экспедиции не удалась, то неплохо бы с блеском проявить себя в другой, куда более понятной роли.

Наверное, у них все получится, туповато-хитрожопый подполковник пробьется в полковники, а угодник-жлоб Серега в капитаны. Такие, как они, не засунут греховный «болт» агентке ЦРУ, не обломаются на ерунде, они всегда будут аккуратными и внимательными и никогда не сойдут с резьбы. Даже за тот визит к веселой вдове в селении Эль-Джазаир Серега отделается выговором без занесения. Такие, как Остапенко и Колесников, будут любимчиками естественного отбора и размножатся по всей Земле, затянув ее серой хмарью.

А что если?.. Нехорошая мысль пролезла с черного хода и закрепилась. Я всегда боролся за наше общее, почему бы не повоевать за свое отдельное? Меня натаскали, чтобы я терзал и дурил врагов нашей страны, так почему бы мне не покусать и не пообманывать своих собственных неприятелей? Раз стая приготовилась закусить мной, то я обойдусь без стаи. Если даже советская моя мораль съежится, а коммунистический дух во мне исхудает.

Впрочем, надо раскусить еще один месопотамский орех. Какую партию ведет товарищ-господин Абдалла Хасан? Его предупреждение явно не липа, на это указывают многие приказы и действия Остапенки. Но тогда — что требуется посланцу иракской госбезопасности, который даже представления не имеет, виновен ли я в черном злодействе или ни в чем не повинен? Чтобы мы тут все передрались и перекусались? Чтобы я начал деятельно готовиться к побегу, а он мог меня торжественно заложить в знак нерушимости советско-иракской дружбы? Или он не только сотрудник иракских органов, но, вдобавок, еще и агент ЦРУ -такое ведь тоже бывает? Или причина его союзничества связана с детско-юношеским мандейством и какими-то мистическими заморочками в ушибленной голове? Это, конечно, самое сомнительное.

Я глянул на соседнего гражданина южной наружности — тут таких курчавых, как он, пруд пруди, и каждую секунду сотни тысяч таких, как он, зачинаются трудолюбивыми (в кровати) арабскими мужиками и выпрыгивают из плодовитых арабских дамочек. В этот момент Хася, не прекращая выводить тошнотворную мелодию, приоткрыл один свой черносливный глаз и подмигнул мне.

Как раз в кабине появились Остапенко и Колесников, свежие, работоспособные и побритые. Серега будто и не провел всю ночь на боевом посту. В общем, с виду — образцовые офицеры-чекисты.

— Сережа, ты себе случаем не смылил какой-нибудь жизненно важный орган, а то больно долго умывался? — поинтересовался я, а Хасан молвил, глядя на парочку чекистов. — Гильгамеш и Энкиду.

— Чего-чего? — встрепенулся Серега. — Мы с товарищем подполковником никакие тебе не Пилькомеш с Эндиду.

— Да я не про вас. Понятно, да? — объяснился Хася.

— Гильгамеш и Энкиду — герои шумеро-вавилонского мифологического эпоса, — добавил я. — Первый из них правил городом Урук, который когда-то располагался в этих краях. Этот товарищ — что-то вроде Иван-царевича. А Энкиду — лопоухий дикарь, которого боги наскоро сделали и придали в помощь первому герою, когда тот собрался в поход, чтобы прикончить монстра по имени Хумбабу.

— И стало быть прикончил эту самую чертову бабу. А потом что? — поинтересовался со скуки Серега.

— Потом к нему пристала со своей любовью Иштар, это -вавилонская Венера. Или, по-нашему, баба-яга.

— Ну и, должно быть, Иван-царевич ее послал подальше, потому что ничего венерического подцепить не желал, а надежных гондонов тогда в продаже не было.

— Сережа, ты на удивление прозорлив. Он действительно богиню послал, но из-за этого помер его дружок Энкиду.

— Он-то за что?

— За то. Ему пора было сыграть главную роль. Расстроившись из-за смерти приятеля, Гильгамеш побрел хрен знает куда. Если точнее, к одному гражданину, который пережил потоп, и являлся таким образом пра-пра-прадедушкой всех живущих, а кроме того был весь из себя ядреный, потому что регулярно жевал растение, дающее бессмертие. Или, может, не жевал, а выжимал из него антинекротический сок.

— И ваш Иван-царевич, конечно же, нажрался этого растения до полного усеру, обессмертился, и живет где-нибудь до сих пор, например, в Швейцарии?

— Нет, он решил отнести его людям.

— Да, я посмотрю, он — коммунист настоящий.

— Он был царь, Сережа, и заботился лишь об увеличении количества налогоплатильщиков. Скорее можно Хумбабу назвать коммунистом — в общем-то простое чудовище, не занимающееся частным предпринимательством.

— Эй, не шутите там с такими вещами как маленькие,-прикрикнул недовольный Остапенко, — не то три шкуры спущу.

— Есть не шутить, товарищ подполковник. Так вот, пока Гильгамеш добирался до людей, то однажды прикорнул под кустиком, а какая-то жадная змея подползла и быстренько слопала это самое растение.

— Так погодите, Иван-царевич же не кому-то в отдельности тащил один стебелек. Сами сказали, что он хотел осчастливить весь народ, — возмутился Серега, почуявший недостоверность.

— Правильно, товарищ старший лейтенант. Из вашего справедливого замечания можно сделать два вывода. Первый, что растений таких имелось целое поле, и Гильгамеш построил дорогу с мостами, чтобы перевозить урожай бессмертия жителям Урука. Кстати, транспортная магистраль потребовала хороших капиталовложений, поэтому наш герой выпустил акции, да и антинекротический сок продавал за приличные деньги. А какие-то гады-террористы, нанятые владельцами похоронных бюро, совершили диверсию, например, на главном мосту. И второй вывод — все это иносказание. Растение бессмертия — что-то вроде древа жизни из Библии, которое на самом деле произрастает только в мире духовном…

— А ворюга-змея, значит, родственница того самого змея, который объегорил Адама и Еву? Все, расчухал.

— Колесников, да тебе пора заняться сравнительным анализом древнесемитских сказаний. Тебе учиться этому не надо, и так все знаешь. Глядишь, и диссертацию бы накатал одной левой ногой.

— Ну уж, диссертацию, — Серега даже зарумянился немного. — Ну их, семитов этих, в задницу и передницу, одна морока с ними.

Этой ночью дежурил Маков, и именно тогда я решил прорываться. Завтра уже могла прилететь вертушка. А сегодня днем, под бдительными очами Колесникова и Остапенки, я вылезал из стальной коробки вездехода — якобы умыться и погреть организм, но на самом деле, чтобы провести рекогносцировку местности, незаметно шныряя глазами.

Наш островок держался на месте прочно, а машина, которая первоначально лежала почти на боку, сейчас имела крен всего лишь градусов пятнадцать, однако корма из-за дифферента по-прежнему мокла в воде. Мимо текла все та же мутная жижа, только почти спокойная, судя по смирно проплывающим корягам, пучкам каких-то растений и прочему мусору. Баранка уже облазил-обнырял всю машину и пришел к верной мысли, что даже тащить ее на буксире окажется мучительным делом. Оси мостов были погнуты, а какая-то каменюка проломила переднюю решетку и раздолбала винт водометного движителя.

Кроме того, мы с Дробилиным еще пару раз включали бореевскую аппаратуру, вернее то, что от нее осталось. Интересное пятно, что представляло наше некогда дружное воинство, было практически разодрано точками-"бактериями", которые победно раздулись, превратившись в кляксочки. Это означало, что с большой вероятностью наши пути-дорожки разбегутся, то есть, изменившиеся мотивы и стремления бывших соратников будут настолько тверды и насыщены волей, что вызовут расходящиеся потоки событий.

Вся эта кодла разжиревших точек не только разрывала нашу команду, но и загоняла ее в объятия распахивающейся и захлопывающейся бульбы плотоядного вида. Это предрекало и какую-то общность судьбы. Выглядело все довольно зловеще. Кем-то разыгрывалась хитрая матричная комбинация. Однако чтобы разобраться с ней по-свойски, не хватало мощностей обработчика, а может, и ума.

Меж тем к вечеру в моем внутреннем мире дозрел бедовый план. И когда Маков принес снятый с примуса котелок с чаем, я подобрался к сосуду, сжимая в кулаке горсть таблеток люминала. Псевдоаспирин я вытащил из аптечки еще раньше, ссылаясь на головную и горловую боли — никто из присутствующих не заглядывал в мою медкарту, из которой стало бы известно, что со школьных лет простуды огибали меня стороной.

В углу кабины раздалось какое-то шуршание.

— Не змея ли заползла? — поинтересовался я. — Такая маленькая, метра на два, хочет зубчиком кого-нибудь пощекотать.

Воспользовавшись тем, что внимание всех отвлеклось на действительную или мнимую змею, я щедрой рукой сыпанул таблетки в котелок. Раздалось неожиданно ядовитое шипение, вызванное процессом растворения в грязной воде, но все соседи по вездеходу как раз были увлечены близким присутствием противной рептилии. И действительно, через несколько секунд Серега с помощью Колиной кепки выудил за хвост пресмыкающееся. Правда не змею, а вполне безобидную ящерку. Тут юркой рептилии и наказание. Раскрылся люк, старлей вылез наружу, и немного погодя вернулся с довольной ухмылкой поперек лица.

— Я ее — как воблой об стол. Чтоб другим гадам неповадно было.

Все с удовлетворением расселись хлебать чай, заедая его печеньем и тушенкой из сухих пайков. Только Остапенко несколько раз произнес:

— Ну что за дерьмовая вода, — потом еще уточнил:— Маков, ты ее процеживал внимательным образом?

— Как вы и приказали, товарищ подполковник, через три слоя марли. Ну, какая тут может быть вода, конечно, дерьмовая, с яйцами-глистами. В нее все звери, птицы и люди обкакались со страха, едва рухнула дамба.

— Полезное — всегда невкусно, — справедливо напомнил Серега.

Ничего, соколики все выхлебали до последней сопли, включая мои фенобарбиталы. Коля даже добавки попросил. Только я свой чай, в основном, аккуратно сливал по ноге в ботинок. Было неприятно, но терпимо, немного напоминало тот эпизод, когда я последний раз описался в детском саду на утреннике в честь седьмого ноября.

Остаток в своей кружке я даже не стал сливать, а отставил в сторону, согласившись с мнением подполковника, что вода дерьмовая. Вскоре настал черед Баранке заступать на ночное дежурство. Петрович, зевая, достал из оружейного ящика «ПМ», вставил магазин в рукоятку, лязгнул затвором и протянул оружие Макову.

— Смотри, чтобы никакая гада в машину не залезла… и никто из нее не вылез.

Наверное, уже объяснил подполковник прапорщику, что следует ждать фокусов именно от майора Фролова, однако Коля все равно возмутился:

— Как же я с этой пукалкой обороняться стану, если враги попрут, ну, если с той стороны? Да я «макаровым» даже толково пользоваться не умею, дайте мне автомат, я к автомату привычен.

Не мог Остапенко снова объяснять, что для обороны от майора Фролова пистолет более надежное оружие, а может прикинул, что могут, и в самом деле, «с той стороны» враги навалиться.

Со вздохом-зевком сожаления Петрович выудил «АК-74» и рожок к нему, да еще Маков напомнил про штык-нож.

— Только приклад, товарищ прапорщик, не выдвигай, ни к чему это.

Зевающий Коля ухватил привычное оружие.

— И чтоб глаза в руки взял и уши на макушке. Понял, Маков?

— Понял, товарищ подполковник. У меня и фамилия от слова «макушка» происходит.

Через полчаса все раззевались до невозможности; через сорок минут мучительные движения ртами прекратились, и все захрапели на разные немелодичные лады. Через час я встал, вынул из-под головы вещмешок, в который уже засунул плитку шоколада, пару консервов, открывашку — чтобы не повторить несчастной судьбы героев Джерома и Ликока — и двинулся к люку, по дороге подхватывая гаечный ключ и какие-то тряпки. Я знал, что произойдет, если кто-то проснется — взрывная реакция с моей стороны, а затем автоматное очередь прямо в мое брюхо. Как говорится, съем последний обед.

Чтобы открыть бортовой люк, надо было повернуть две ручки. Одна из них страшно заскрипела, и в ответ товарищ подполковник жалобно застонал и внушительно бзднул из-за избытка отравляющих веществ внутри себя. Я на минуту замер, слушая стуки своего сердца; да, пожалуй, надо было глотнуть немного люминального чайку — для успокоения. Наконец, люк поддался, и я высунул голову.

Коля Маков сидел на краешке машины и клевал носом. Я аккуратно подложил тряпку, когда выпроставшись наружу, закрывал люк. Ну, сработает у Баранки спинное чутье или нет? Нужно успеть врезать пока не сработало. Я снова понял, что убивать умею только с пылу, с жару. Хоть была дорога каждая секунда, стал заматывать гаечный ключ второй заначенной тряпкой. По счастью, крепко сморило нашего Николая.

Вот коротким резким движением я прикладываю гаечный ключ к правой половине его затылка. Угощайся, дорогой.

Прапорщик беззвучно валится с машины физиономией вниз. Целует островную грязь взасос. Я подбираю автомат, выпавший из размякших рук детины, отцепляю от его ремня штык-нож. Можно двигаться дальше. Теперь уж Колино дело, как достать свою голову из дерьма.

И все же не смог я так просто отчалить — вспомнил какие гадости терпел бессловесный Баранка от ушлого Сереги, вынул физиономию сибиряка из грязи и прислонил его спиной к колесу. Теперь — спи-отдыхай. Все-таки мы почти земляки: Коля из Тюменской области, а я родом из Свердловской.

Я подошел к срезу островка, за которым начиналась вода без внятного конца и края. Пора из майора ГБ переоформляться в кикимору болотную. Воздев повыше автомат и вещмешок, съехал на заднице в мутную жижу. Да, оказалось поглубже, чем я ожидал. Почти по грудь залило. Ну, не будем сразу дрейфить. Просто в ямку попал. Может, подальше грунт выровняется. Я двинулся через потоп в ту сторону, откуда сияла мне Полярная звезда. Как Ной, но только без ковчега. Ага, пункт из Фиминой тетрадки. «Ной» -одна из точек, образующих энергетический канал. Нет, я не собираюсь этим пачкать себе мозги. Отвяжись, тетрадка.

7.

Я бы не возражал против содействия кляксы-рожи, но она прочно затихарилась, видимо, не хотела тратить драгоценных потусторонних сил на общение со мной. Однако интуиция работала. Лишь этим объяснялось то, что я десять раз не утонул и не захлебнулся по ходу своего водного туризма. Ведь ни звезд, ни луны, сантиметрах в двадцати-тридцати ниже подбородка начинается другая среда — густая и текущая. А под ногами, которые ищут чего-то твердого и надежного — лишь грязь, скользкая, тянущая и наводящая тоску. Еще время от времени что-то утыкается тебе в спину или гладит бок, где все болезненно стягивается и замирает, а подкорка услужливо подсказывает: это кобра хочет пообщаться, а то, должно быть, подплыл весело скалящийся трупак.

Пожалуй, даже не интуиция меня выручала, а способность ощущать пульсирующую ауру. Она была особенно тревожной вокруг опасных мест — пощипывала и покалывала, проникала сквозь кожный покров, заставляя трепыхаться приемники-нервы. Может, это действовали какие-то лихие электромагнитные волны, способные влиять на диэлектрики. Может, я стал антенной для самого Ф-поля. (Во всяком случае, спасибо за такие странности адресовать надо Борееву, который растормошил мой организм своими смелыми опытами.) Поскольку я не есмь точный прибор-осцилограф, то ощущал одни пульсации как тяжелые и редкие, другие — как быстрые и острые. Когда я двигался совсем не туда, куда нужно, неприятное напряжение распространялось по позвоночнику и даже кишкам. Словом, я научился довольно прилично пеленговать опасности.

Однако, при всех достижениях, телесное мое естество промокло и продрогло до самых ядер клеток, прямо до знаменитой ДНК. Плюс тоскливой болью отзывались руки. Я пользовался то левой, то правой, чтобы придерживать на плече автомат и вещмешок, но от непрестанного статического напряжения выдохлись, насытившись молочной кислотой, мышечные волокна.

Я знал, что ночь надо потратить с толком и отвалить как можно дальше. Во мраке бывшие товарищи не пустятся за мной в погоню, но вот утром надуют лодку, налядят двухтактный моторчик и понесутся по расходящейся спирали.

Пару раз я отрубался и продолжал пересекать водные просторы на автопилоте, то есть спал на ходу. При этом видел под сомкнутыми веками фиолетовые и багровые сполохи, наблюдал то ли лучи, то ли нити, голубоватые и зеленые, трепещущие, дрожащие и даже жужжащие. Иногда они рассыпались ворохом искр, а порой какие-то светлячки, слетевшись, образовывали новые ниточки. Во сне я пытался двигаться вдоль канатика, получившегося из наиболее густого их сплетения. Если же отклонялся в сторону, то неминуемо спотыкался, хлебал полный рот тошнючей жижы и — с радостным пробуждением вас. Кстати, первым делом приходила мысль, что сон продолжается, только стал еще кошмарнее. А вторая мысль — что не зря все-таки в сказках поминается добрым словцом путеводная ниточка, проводившая Иванушку-дурачка сквозь мглистую местность.

Наступило утро, но ясности оно не прибавило. Над водами клубился туман. Как выразились бы граждане столетней давности — поднимались вредоносные болотные миазмы. Из-за тумана пейзаж искажался и размазывался. Я не понимал, где тут островок или кочка, а где просто густая водяная взвесь. Несмотря на неудобства, я был туману весьма признателен: ведь зыбкость и мнимость очертаний мне на руку и во вред тем, кто пытается напасть на мой след и накрыть сачком.

Вскоре уровень воды снизился — или, может, уровень почвы повысился — заодно сгустились заросли тростника, вначале довольно измятые паводком, а потом и вполне кондиционные. Тростник добросовестно скрывал мою фигуру, и я был ему за это премного благодарен. Я мог уже повесить автомат на шею и закинуть вещмешок на спину, заодно снять куртку, рубаху и выжать их, прежде, чем напялить снова. Ерунда, но приятно, да и рукам отдых, вернее, телесное блаженство. «Помидоры», правда, по-прежнему мокли в воде, но оставалось надеяться на их влагоустойчивость. Впрочем, скоро природный фактор окончательно смилостивился, и воды стало столько, что человек в высоких рыбацких сапогах мог пройти, как говорится, не замочив носок.

Тростник шелестел где-то уже над моей головой, там и сям попадались водяные лилии. Впечатление создавалось такое, что бандитский паводок этот уголок и не тронул вовсе. Туман немного разрядился, край неба подкрасился розовым — это солнце с усилием проталкивало сквозь влагу свои лучи. Еще немного, и я увидел кочку, если точнее — сплетение стеблей, покрытое илом, и к тому же почти сухое.

Я с радостью возложил на кусочек суши свою задницу, приговаривая, что она этого заслужила. Потом уместил и спину, дабы расслабилась. А там и ноги втянул наверх, ведь по теории в горизонтальном положении они возвращают свои силы гораздо быстрее. В конце концов, убедил я себя, если ненадолго отключюсь — минут на пять-десять — то серьезного ущерба никому не нанесу.

Когда я продрал зенки, солнце давно уже выползло из своего ночного логова и светило из дымки, довольно приятно, не обжигая кожи, не ослепляя сетчатки. Верхний слой одежды неплохо просох и превратился на радостях в грязную корку.

Мне не стало грустно за потерянное время, скорее наоборот. Я напоминал себе то самое существо, которое, появившись из грязи, вначале имело вид пластилинового мультяшного человечка, а потом получило гордое имя Адам и райский сад во владение. Ага, проклюнулось в башке, точка «Адам» — одна из тех, что, согласно Фиминой тетрадке, также создает энергетический канал… Ну отвяжись ты, надоедливая ерунда, не до тебя сейчас.

Зрительное внимание впервые привлекла жизнь животных: водомерок, похожих на каких-то чудаковатых конькобежцев, здоровенных стрекоз, смахиващих на геликоптеры с десантом инпланетян, некой голубоватой ящерки, приникшей в охотничьих целях к тростниковому стеблю, рыбки, высунувшей глазок-перископ для наблюдения надводной действительности. Я повернул голову в другую сторону и увидел фламинго. Они, в количестве трех штук, высоко стоя на голенастых ногах, запустили свои головы в воду и выискивали там какие-то корма — лягушек, может быть. Солнце мазало в сияющий розовый цвет их перья. Было красиво.

Минуту спустя одна из птиц вынула свою голову и большую часть шеи из-под воды. Ну, бля! Шея и голова были змеиные, спокойно изгибающиеся во все стороны. Змеиная голова как раз заглатывала лягушку, и заметно было движение жертвенной тушки по пищеводу. Покончив с этим приятным делом, змеептица посмотрела в мою сторону и радостно зашипела.

Неужели это наяву? Может, я успел заснуть? Та-ко-го не бы-ва-ет. Я твердил себе это, прорываясь сквозь тростник, потому что сорвался с места со скоростью катера на воздушной подушке. Хоть мог скосить птицегадов из автомата, однако сработали совсем другие эмоции. Ужас меня обуял. Самый что ни на есть первобытный, закодированный в спинном мозгу.

Существует тысяча причин, по которым такого гибрида не может существовать на свете — твердил я себе для успокоения. Это же просто галлюцинация спросонок. Просто сон, совместившийся с реальностью по вине усталости, ошаления и стресса. Наконец я остановился. Потому что барабанные перепонки уловили какой-то шум, смахивающий на гул мотора. Впрочем, когда я замер, и водичка прекратила с журчанием огибать мои ноги, шум напрочь пропал. Опять показалось. Рановато стали сдавать нервные узелки.

Я вскрыл одну из консервных банок, в ней оказалось сгущенное молоко. Сладкая гуща, пройдя через пищеварительный тракт в кровь, несколько успокоила меня и разогнала страхи. В почти умиротворенном состоянии я двинулся вперед. Вскоре и вода опустилась до уровня лодыжек, а потом нашелся довольно приличный островок, предлагающий свои услуги в согревании озябших членов. Уцепившись за какой-то куст, я вскарабкался на этот плотный большой кусок подсохшей грязи и застыл. Посередке куста, вернее под корнями, расположилась некая тварь.

Ничего подобного в жизни не видел. Если точнее, видел что-то подобное в книжке. Сколопендра или фаланга со множеством ножек. Только эта тварь вымахала в длину метра на полтора. Сейчас великаншу терзали какие-то сомнения. Она елозила под корнями, цеплялась за что попало, тужилась. Злится или страдает запором? «Давай дружить, ходить друг другу в гости, я тебе и клизму поставлю», — примирительно произнес я. А она взяла и разорвалась на три сегмента! Обрубки потрепыхались на одном месте, но вместо того, чтобы навеки погибнуть, вдруг побежали в разные стороны, занимаясь каждый своим делом.

Получившая самостоятельность передняя часть сразу ухватила полуруками-получелюстями какого-то здоровенного кузнечика, бешено замолотившего ногами, после чего скрылась в норе.

Задний сегмент устремился ко мне. Наверное, надо было стрелять или колоть-резать штык-ножом, но я просто обалдел от такого природного дива. «Задница» была оснащена головой, красивыми фасеточными глазами, руками-челюстями, ртом, который раскрывался сразу в четырех направлениях, и несколько меньшим числом ножек, чем у исходной твари. Юркий обрубок пробежался по моей ноге, бедру и соскользнул в воду. Никогда не забуду прикосновения этих двадцати когтистых лапок, которые словно крючочками цепляли брюки.

Средний сегмент не имел головы, он повертелся по кругу на месте и неожиданно лопнул. Раздирая хитиновые покровы, на свет явилось сразу с десяток мелких, блестящих, вертлявых, длиной где-то с дециметр, сколопендрок, которые бросились врасыпную.

Такого зрелища, несмотря на его бесплатность, я уже не смог выдержать и, спрыгнув с островка, пошлепал по воде, куда глаза глядят. И, кстати, глядели глаза правильно. Потому что воды мне уже стало по щиколотку. Буйные заросли тростника сделались еще гуще, их дополнял камыш, я порадовался даже нескольким ярким цветам. Может, они тоже из разряда аномалий? По крайней мере, когда я поднес руку к одному из прекрасных творений природы, волоски на коже неожиданно оттопырились, а потом проскочила искорка, довольно чувствительная даже для меня. И вполне достаточная, чтобы оглушить, а то и угрохать мелкую пташку или крупное насекомое, которое сверзилось бы вниз. Прямо на широкие склизкие листья с желобками, что уходили внутрь толстого стебля. Я как раз заметил там несколько прилипших стрекозиных крылышек и птичкиных перышек. Да, прекрасное творение промышляло охотой на другие прекрасные творения.

А немного погодя я увидел большой зеленый камень, невесть как попавший сюда — не шумеры ли еще притащили? — и захотел посидеть на нем. Неожиданно камень съежился по бокам и снова принял прежние размеры. Ну, жаба — даже не жаба, а Жаба. Циклопических размеров! Мисс «Жабья красота». Просто царица. То, что мне показалось зеленой окраской, было, как выяснилось, слизистой обмазкой. У царицы-жабы снова двинулись бока, обозначив дыхательный процесс, и заколыхалась глотка, отчего послышался очень низкий звук. Примерно такой же проникает в вас и тормошит вашу подноготную, когда вы стоите рядом со здоровенным динамиком, на который выводится звуковая дорожка бас-гитары. Инфразвук, наполовину, наверное, не услышанный остановился на каком-то выступе. Спасибо каменщику, халтурно

После короткой басовитой арии со всех сторон к царице заторопились жабки помельче. По дороге они ловили насекомых длинными язычками, срывали цветочки и почему-то приклеилось у меня к ним звание «ухажеры». Когда они оказались в непосредственной «интимной» близости, богатырка растворила пасть и жабята стали запрыгивать в ее бездонную утробу. Через полминуты процедура успешно завершилась. Это было засвидетельствовано движением нижней части живота и выделением из клоаки дурно пахнущей каки. Что же произошло? Коллективное самоубийство или брачный ритуал, совмещенный с обедом? То есть, самцы, перевариваясь, отдают себя на производство нового жабьего поколения? Ну-ну, проявитесь, биологические познания. Допустим, семя мужских мелких особей, оставаясь нерастворимым, проникает по каким-то канальцам из желудка царицы прямо к ее царственным яйцеклеткам.

Я поймал себя на том, что стал доказывать правдоподобие находящейся передо мной картинки. Так, может быть, и змеефламинго вовсе не фокус заторможенного или чересчур расторможенного сознания? В конце-то концов, птицы и рептилии самые близкие родственники. По счастью, мне они не родня. И полутораметровая сколопендра тоже, выходит, не приснилась, а надежно является реальностью. Правда, при таких размерах ей приходится, наверное, часто менять хитиновые панцири. И не годятся ей для дыхания ни трахеи, ни примитивные легкие членостоногих. Но можно иметь несколько иную систему газообмена, а две головы, вернее, два крупных нервных узла, весьма удобны для «раздваивающейся» жизни этой твари. Вот будет чему порадоваться энтомологам. (Если они, конечно, когда-нибудь займут мое место.)

Что уж говорить о цветке, накапливающем статические электрические заряды и имеющем разрядные органы. Бог милостив, раз до сих пор такие дары природы не разрослись на лужайках Подмосковья.

Наверное, задумавшись, я слишком близко подошел к беременной от многих женихов зеленой даме, отчего она харкнула. Естественно, что защищая свою честь. За мгновение до плевка я как-то почувствовал близкую неприятность и заслонил глаза рукой. Ядовитая слюна прилипла к тыльной стороне ладони. Я бросился прочь, пытаясь смыть следы «воздушного поцелуя», но вредная гадость пристала крепко, и пришлось ее отскабливать штык-ножом. После чего на ладони остался багровый след, как будто ее ошпарили кипятком или обработали кожно-нарывным ОВ. Представляю, что могло бы случиться с моими заплеванными гляделками — они бы просто превратились в две аппетитные клубничины.

Когда башмаки уже не шлепали по воде, а просто выжимали влагу из мокрой почвы, я снова воспринял гул мотора. Совершенно явственно. Потом гула не стало, но спустя какое-то время послышались выстрелы. Кто-то дал очередь. И, похоже, не из автомата, а с пистолет-пулемета. Загавкал хасановский «Ингрэм М10», который перекочевал к Сереге Колесникову? А все-таки быстро бывшие товарищи меня достали. Видно, хорошо напряг умник Дробилин аппаратуру и свои мозговые доли, чтобы вычислить мое наиболее вероятное местоположение. Справится наш инженер с любой задачей, даже если прикажут ему сделать, например, автоматическую гильотину, которой можно сразу по пять головок отрезать.

Я отшлепал еще сотни три шагов и оказался на крохотной полянке, образованной несколькими кривыми тамарисками. Тут различил следы чьих-то башмаков. Это было просто — следы, накопив воды, уже перешли в разряд лужиц. Похоже, по полянке шастало три или четыре упитанных человека — я даже узнал вмятины от Маковских тапок сорок пятого размера. А затем ознакомился с той мишенью, которой предназначена была недавняя очередь. Здоровенная ящерица с боком, прошитым сверхскоростными пулями сорок пятого калибра THV, имеющими повышенный радиальный эффект. Потроха, от такого угощения, почти полностью вывалились из невезучей рептилии, а на трех ее головах медленно меняли цвет — с фиолетового на багровый — шесть полусферических глаз. Меж торчащих наружу треугольных зубов еще проскакивали время от времени искорки. В общем, первая фаза распада сопровождалась оптическими эффектами.

Потом потроха активно зашевелились, словно начиная новую самостоятельную жизнь. Однако тут же выяснилось, что они показывали чужую активность — из них стали выбираться на свет здоровенные личинки, одновременно лихо пожирая и растаскивая свое бывшее жилье. Почему раньше эти мальки-паразиты не трогали бедную ящерку, почему скромно предпочитают падаль, было не слишком понятно. Брэма бы на мое место. Может быть, они держали себя на самой умеренной диете из чувства уважения к рептилии-носительнице, которую считали малой родиной? Или же этот молодняк вовсе не чужой ящерице, а ее родное потомство?

Впрочем, Брэму — Брэмово, но другой куда более важный вопрос болел все сильнее и сильнее: кто кого возьмет на мушку. Я своих экс-товарищей, или экс-товарищи мою особу? Впрочем, если подходить логично, то раз их трое, значит и шансами они втрое богаче.

Мне бы еще догадаться, как они станут залавливать меня. То ли ходить кучей, пытаясь напасть на мои следы, а затем зажать и взять в плен, то ли разделятся и будут пробираться от засады к засаде, чтобы поймать меня на прицел и хлопнуть. Второе было бы более профессиональным.

Оторваться от недавних товарищей я не мог, они превосходили меня не только числом, но и скоростью передвижения, и свежими силами — как-никак моторка всего за час доставила приятелей-неприятелей туда, куда я перся целую ночь. Однако работа по второму, «рассыпному», варианту устраивала и меня. Ведь их следы я приметил раньше, чем они мои.

Я отправился вдоль влажных ямок, проштампованных вражескими башмаками, выискивая цепким взглядом кустики и кочки, за которыми могли прятаться недоброжелатели. Не исключено, что эти естественные укрытия при нехорошем раскладе пригодятся и для моего укрытия. Местность была достаточно высокой, и отпечатки башмаков покамест хорошо пропечатывались, но примерно спустя час блужданий, я заметил, что выездная тройка «ревтрибунала» стала распадаться. Две цепочки следов уходили в лядину, заросшую каким-то кустарником и залитую водой. Третья, похоже остапенковская, — только у него были остроносые офицерские хромовые «балетки», — пока еще прослеживалась. Я двинулся вдоль нее, хотя тревожное ощущение в затылке уже появилось. А что, если та отделившаяся парочка вырулит и зайдет мне в спину? Тревожно заныли позвонки. Я снял автомат с предохранителя и положил взведенный палец на спусковой крючок.

Все вокруг заросло травой, которая с каждым шагом делалась выше и гуще. Следов я практически уже не различал, а брел там, где стебли были примяты сапогами впереди идущего. И вдруг… проклюнулось… воздух пронзили взбудораженные пульсации, словно заиграли бесконечные и неслышные струны. И пульсации своими неприятными напряжениями посоветовали мне не двигаться вперед или вправо. Дальше прогулка стала веселее. Одна из пульсаций растормошила меня, словно я оказался под водопадом. Даже растрепала и разбросала. Какая-то моя сознающая и наблюдающая частица взлетела, и я увидел всю местность сверху — нечетким взглядом насекомого. Причем размытый пейзаж украшали два багровых силуэта. Идущие за мной?

Я снова, собравшись воедино, занял прежнюю человеческую позицию и задумался до скрипа в мозгах. Неужели надо бросить след из-за какого-то помутнения в глазах? Все-таки я решил послушаться своей экстрасенсорики — она мне дорогого стоила, если учесть страдания в Бореевской клетке. И, как-никак, только первосортная шизия позволила мне недавно повторить подвиг Ноя и преодолеть воды мини-потопа.

Когда я резко свернул влево, то уловил сзади шелест. Ветерок дунул? Или кто-то, опустив нос, держал все это время мой след, обозначенный смятой растительностью, и когда я отвалил в сторону, тоже припустил за мной, отчего трава стала хлестать преследователя по ногам?

Я постарался стать незаметнее и дальше припустил в полусогнутой неудобной позиции. Шелест сзади стал отчетливее. Точно, за мной кто-то бежит с полной резвостью. На мгновение я остановился и, распрямившись, глянул назад. Тут же ударили очереди, пули пропели совсем рядом. Стреляли двое, Маков и Колесников, подгоняя свинцовые стежки к моей фигуре. Я эти личности сразу распознал. Вот так, использовали товарища подполковника вместо живца и зашли мне в тыл. Не откажешь им в охотничьей изобретательности. Или просто Серега использовал отработанный в Долгопрудном приемчик? Небось, охотились там друг за другом на «продленке».

Все это я обмысливал на бегу, после того как выпустил три или четыре пули по преследователям — такая скудость определялась тем, что рожок-то имелся всего один. А бывшие товарищи, почти не пригибаясь — знали, гады, про дефицит у меня патронов — гнались следом чуть ли не с криком «ура». Один частил из пистолет-пулемета пулями сорок пятого калибра THV,-я «Ингрэм» по темпу стрельбы опознал, — второй за милую душу садил из «Калашникова». А я был фактически на ровной местности, трава иногда прикрывала меня от пронзительных взглядов, но не от свинца. Кроме того, расстояние между мной и догоняющими здоровяками все более сокращалось. Еще немного, и останется последнее — кинуться навстречу врагам, пытаясь задушить их носками.

Эта крайняя мера не понадобилась, потому что я заметил кусты с двумя обломанными ветками. Какой-то местный дорожный знак? Типа «снизить скорость до трех километров в час»? Только не написано, послушаются ли его преследователи. А может, знак указывает, что поблизости ресторан или танцплощадка?

Проблема выбора практически не стояла. Я мигом обернулся, выпустил короткую очередь в сторону Сереги, а когда мои охотники ненадолго побеспокоились о своей безопасности, юркнул в те самые помеченные кустики. Помню только, что когда стал продираться через них, полетел какой-то пух. Особенно много его оставалось позади меня, целое облако образовалось, но кое-что залетело и в мою носоглотку. Отчего вначале стало горько, а а затем обидно, потому что все поплыло перед глазами, принялось растягиваться или расплываться. Мои ножки показались мне коротенькими и тоненькими как две спички, здоровенные ботинки — кукольными тапочками, руки же, напротив, — похожими на два бревна. Я помню, что тянулся на брюхе, пытаясь не отключиться, ноги стали смахивать на хвост тюленя, потом на волокушу, а автомат — на пушку «Большая Берта». Я видел самого себя, ползущего как подстреленный крокодил, в метре впереди; сзади тоже трепыхалась моя измученная фигура. Образовалась из двигающихся по-пластунски майоров фроловых целая цепочка, соединяющая прошлое и будущее.

В итоге, тот передовой двойник, который находился в будущем, все-таки поднялся на ноги, и я с трудом последовал его примеру.

Я все-таки взгромоздился на такие тоненькие гнущиеся ножки, и снова побежал, причем почва пыталась взлететь то вверх, то вбок, то обогнуть меня со всех сторон. Сколько это продолжалось — неясно; наконец я рухнул окончательно и бесповоротно. Облака стали мазать меня какой-то манной кашей, а земля выворачиваться и превращаться в огромный горшок, ноги же длинными зелеными корнями тянулись куда-то в его центр.

Потом все застыло и медленно растаяло, меж прищуренных век забрезжил свет нормального дня, где вещи занимали положеный объем и находились на своих штатных местах. Я глянул на циферблат. Прошло минимум два часа после того каверзного куста, который мгновенно подействовал на меня, как ЛСД. Интересно, а какое влияние он оказал на моих бывших товарищей? Стали они еще вреднее?

А вообще, все здесь какое-то особенное — и флора, и фауна. Мутация на мутации, обстановка, прямо скажем, агрессивная. Представить только какой-нибудь наш парк, заросший вот таким ЛСДэшным кустарником, или тех самых сколопендр, вылезающих погреться из подвала дома на вашу кухоньку. Да водись такое «добро» по всей Земле, мы бы состояли до сих пор в дикарях-троглодитах, из своих нор не вылезали бы даже нужду справить. А то бы и вымерли от наркомании. Но судьба нас миловала.

А здесь, на этом кусочке пространства, что же, свернулась колечком другая судьба? Может, это заповедник, куда сунули особо активные матрицы, чтобы они баловались мутациями, уродствами и всякой такой дичиной, но не лезли в обычный мир с его рутиной и четкими правилами?

Когда я снова поднялся на ноги, голову кружило, а туловище шатало. Вообще было так паршиво, что казалось, пристрели меня кто-нибудь сейчас, то услышал бы в ответ только «спасибо». Однако я проверил, все ли месте. Автомат был при мне, — хорошо, что зацепился за шею, — и вещмешок, из которого я выудил кусок шоколада. Вкуса его не почувствовал, но несколько полегчало от перемещения еды вовнутрь меня и вдоль организма. Я собрался было в путь, как вдруг послышалось.

— Эй, подожди, поговорить надо, да.

Пальцы мои автоматически потянулись к ручке автомата и спусковому крючку, но тут раздался недвусмысленный звук — так щелкает взводимый курок.

— Не надо резких движений, товарищ майор.

Я как услышал эти слова «нэ нада рэзких двыжэни, таварыш маиор», так сразу многое понял. Но все-таки чуть обернул голову и скосил глаза. На кривом низкорослом деревце сидел Хасан, уставя на меня пистолет — кажется, «Детоникс» сорок пятого калибра.

Вот так изъятие оружия. «Слона» у Абдаллы и не приметили. Впрочем, если Хася непринужденно таскал «Ингрэм М10» под плащом, то что уж говорить о короткоствольном пистолете?

Хотя, что я думаю о какой-то дребедени. Кажется, настал конец света — конкретно для меня. Хасан недурно разыграл всю эту историю с моим побегом, в конце которого меня встретил черный глазок его пистолета, готовый посмотреть на мои мозги.

— Эй, Хася, ты сюда пришел по объявлению, вывешенному подполковником Остапенко? Дескать, пропал майор серого вида, грязного цвета, без усов. Хочешь вернуть меня владельцу? Или, может, в знак подтверждения нерушимой советско-иракской дружбы достаточно принести только мои уши?

— Зачем уши? Я бы взял голову, у меня как раз полиэтиленовый пакет имеется. Повесь автомат на эту ветку, он нам мешает.

Когда я выполнил указание, Хася спрятал свой «Детоникс» в карман. Однако, ему дотянуться до оружия будет во всяком случае проще, чем мне.

— Ну, о чем ты собрался пообщаться со мной, Хасан?

— О Гильгамеше и Энкиду.

— Ого, значит дальше мы станем путешествовать вместе. Интересно, как распределятся роли. Кто будет царем города Урук, а кто дикарем?

Где-то вдалеке раздались звуки, похожие на выстрелы. Кто в кого палит? В лучшем случае, кто-то из моих прежних коллег опять стреляет ящериц. Впрочем, эти звуки не особо заинтересовали моего собеседника.

— Вах, не торопись распределять роли. Пока что ты, майор Глеб, отправишься один. В эту ДВЕРЬ каждый проходит самостоятельно. Ты будешь первым — Яхья отметил тебя. Учти, все что происходит с тобой сейчас — это еще цветочки. Ты пока в ПРЕДДВЕРЬИ.

— Что должен я, вернее я с тобой, там достать? Траву бессмертия?

— Почти. Источник познания и жизни. Манда-ди-Хайя. Он неподалеку, я уже улавливаю его благоухание…

На секунду Абдалла принял обалделый вид, как будто крепко затянулся гашишным дымком. Я уже прикинул, как мне взять на излом руку арабского товарища, сжимающую «Детоникс».

Но Хасан быстро воспрял и, сверкнув глазом, произнес:

— А теперь посмотри вот на тот красивый куст.

Когда я в точности исполнил приказание этого шизика, а потом тихонько вернул зрачки на прежнее место, то понял, что Хасана вместе с его «Детониксом» поблизости нет. А вот мой автомат по-прежнему висит на ветке. Так что я забрал его обратно с большим удовольствием. И вообще, в результате чудесного избавления апатия испарилась, вернулись радость и аппетит. Уже двинувшись в путь, я мигом уплел все, что лежало в обертке с надписью «шоколад». Чуть было не бросил скомканную бумажку на траву-мураву, а потом вспомнил — это именно та небрежность, которая требуется ищейкам. Серега и Коля, наверное, уже очухались, да и бравый Илья Петрович, скорее всего, не дремлет, а топорщит свои усы, хищно втягивая воздух.

Я миновал островок и вновь зашлепал по воде — так легче было замести следы. Добросовестно удивился, заметив, что тут смело произрастают вполне плакучие российские ивы. А потом попал в заросли высоченного камыша, который, как и многое в этих краях, прямо-таки дребезжал и звенел от насыщенности жизненной силой. Воды было всего по щиколотку, однако то и дело попадалась трава, похожая на нашу осоку, только более острая, с каким-то синеватым отливом, словно бы металлизированная, с утолщенным книзу стеблем. Я старался с этой паскудной растительностью дела не иметь. Особенно не топтать ее башмаками. А когда я все же случайно давил ее в воде, она выпускала стайки пузырьков. Газированная она, что ли? Кстати, тут и там гнили тушки погубленных этой сволочной травой насекомых, птичек и лягушек.

По воздуху слабо раскатился звук «эрр». Странный, не наш звук. Я несколько раз шагнул навстречу этому «эрр». В атмосфере запорхали и другие звуки. Имеющие отношение к чужому языку. Еще пяток шагов, и я стал раздвигать стебли, мешающие дальнобойному взгляду.

По воде, метрах в сорока от меня, проплывала довольно большая надувная лодка, в которой сидело трое человек и переговаривалось по-английски с американским акцентом, я бы даже сказал с акцентом Новой Англии — Массачуссетса или, допустим, Вермонта. Причем один голос явно принадлежал бабьему рту. Бостонские врачи? То есть цэрэушники. Впрочем, какое мне дело, ни сдаваться им в плен, ни дружить с ними я не намерен.

Неожиданно я заметил, что рука измазана в крови. До чего же осточертела такая ботаника! Трава запросто рассекла кожаный покров, а мне хоть хны, как будто она заботливо подпустила в ранки анестизирующие средства. Причем те острые стебли с зубчиками, что собственноручно меня раскромсали, из синеватых стали красноватыми. И трава, оказывается, вампирить умеет. Я то с праведным гневом посматривал на упырьские стебли, то на свою ладонь, которая не желала заживать и все сочилась кровью. Поэтому не заметил, что плавсредство заложило поворот, и моя фигура стала видна тем, кто составлял экипаж.

Мы засекли друг дружку практически одновременно. И сразу один из людей, сидевших на корме, стал наставлять на меня какой-то предмет. Судя по металлическому блеску, его можно было смело отнести к категории «оружие». Вернее, к подкатегории «короткоствольные пистолет-пулеметы».

— Эй, вы чего там задумали, засранцы? — мощно вылетело из моей глотки, — не надо мне ваших долларов… я вас не знаю, вы меня… да, катитесь вы… fuck you…

Однако вид окровавленной руки в чем-то окончательно убедил американцев, и над моей головой свистнуло несколько пуль. Я выстрелил наудачу, — но по-моему даже попал в лодку, — и бросился наутек. А по дороге соображал, что чекисты с цэрэушниками уже, наверное, поцапались. Не зря же я слышал гавканье стреляющих стволов. Напрасно я поднял руку, окропленную красным. Наверное, штатники решили, что именно меня они подранили в недавней стычке.

Вот так, меня теперь желают подстрелить как советская, так и американская команда. Может, им вообще соревнование устроить с моей продырявленной черепушкой в виде главного приза? Предлагаю это дело культурно устроить вместо лос-анджелесской олимпиады, на которой атлетам двух стран не суждено встретиться.

Я попытался изгнать обиду, чтобы смогли родиться и как-нибудь помочь мне полезные мысли.

Во-первых, где я нахожусь? Доподлинно известно лишь то, что, едва выбравшись из Василисы, я стал двигаться на северо-запад. Остальное или неизвестно, или не доподлинно. Судя по тому, где встало солнце и куда оно переместилось, я уклонился к северу. Затем я долгое время метался, как броуновская частица. Сейчас солнце движется к земле, хоть оно и в дымке, но лоб жарит весьма прилично. Значит, где-то четыре или пять вечера. Пора завести часы, которые отдыхают с ночи… Кажется, я теперь напоминаю старика Авраама, у которого ноги умнее, чем голова… Стоп, еще немного, и я начну сверять свою жизнь с тетрадкой Фимы, где про вышеупомянутый персонаж кое-что чиркнуто… Ой, до чего некудышные мысли.

Надо сосредоточиться и определить, где находится юго-запад. Должен же он где-то находится. И двигаться туда, в сторону озера Эль-Хаммар. Самым идеальным было бы добраться водой на какой-нибудь корытине до Басры. А там хоть и река, но уже морской порт, можно договориться с капитанишкой попроще, греком или пакистанцем, которому требуется матросик на говняную работу, или попробовать сунуться в Кувейт. Тридцать долларов у меня в кармане, продам еще массивное обручальное кольцо, часы «командирские» и автомат. Все эти средства помогут мне расплатиться с перевозчиками и договориться со служивыми людьми — полицейскими или таможениками. Надеюсь, конечно. Главное -не попадаться иракским органам безопасности. От них прямая дорога на Лубянку. И при первой же возможности надо будет напялить на себя местный прикид. Серые и просторные для гуляния воздуха портки, длинную рубаху-дишдашу, на голову -платок-яшмаг. Еще физиономию слегка грязью подмазать для имитации смуглости. Арабский у меня, конечно, не безупречен, особенно разговорный, но можно назваться курдом или черкесом. Среди них все-таки голубоглазые почаще попадаются. Ага, не забыть еще, что я буду считаться суннитом, то есть ни в коем случае не цитировать шиитский ахбар.

А что касается погони, то, может быть, мои бывшие коллеги и господа цэрэушники успешно перетрахают друг друга. Ребята, разве вы не хотите занять свои мужественные силы настоящей дракой?

Я уже держал путь на запад, ноги научились почти бесшумно ходить по мелкой воде, глаз стал выделять приметы чужого присутствия. Где возится среди тростника цапля, где пробрался зверь покрупнее, вроде кабана, слегка примяв стебли и вызвав череду пузырьков на воде. Уши теперь различали далекие и близкие, всполошные или спокойные крики птиц, определяли по жужжанию, где находится облако гнуса, а где тревожно или же из-за радости общения расквакались лягушки. Все это происходило в автоматическом режиме, а незанятые лобные доли могли предаваться чему-нибудь другому. Например, обмысливанию ранее непримеченных подробностей..

Тот женский голос с новоанглийским акцентом, что послышался с надувной лодки, возможно, принадлежал Лизе Розенштейн, Лиз Роузнстайн. Хотя начальство, — то, что в Лэнгли, — могло со времен прошлой поездки уже поменять одну даму на другую. Надеюсь, во всяком случае, что я своей пулькой не угостил особу женского пола. Наверное, это все-таки был Лизин голосок — кажется, я опознал сочный тембр. Да и вряд ли среди коренных американок найдется много охотниц побродить в компании пяти мужиков, да еще в болотах южной Месопотамии. Между прочим, сомнительно, что цэрэушное начальство направило бы в составе своей оперативной группы даму. Из этого вытекает, что Лиза, скорее всего, просто доктор-доброволец, и таким вот рискованным образом пытается устроить себе хоть какую-нибудь карьеру на новой родине.

Вот я уже и засомневался в версии родного руководства, что мы не покладая живота своего боремся с командой цэрэушников. Впрочем раньше я и не проверял соображения начальства на логическую крепость. Мне было совершенно все равно, против кого мы проводим операцию — против западных шпионов, врачей-добровольцев или, например, десанта марсиан. Главное состояло в другом — в СЛУЖБЕ большому делу, в ВЕРНОСТИ нашей системе.

Верность и преданность. Вот что на самом дело держало всегда меня вместо ног. Мне было плевать, эффективно или неэффективно, качественно или некачественно наша система родит буханки, телевизоры, ботинки и трусы. Главное в другом — она была мощна, величественна, по-своему красива, и могла взять то, что не получалось сделать самой, она всегда прет вперед и не угомонится, пока на красном Марсе не появится планетный комитет КПСС. Рим тоже прославился не своими философами, торгашами и работягами, но своими солдатами, своим военным мастерством, своим напором и неукротимым духом.

Но сейчас я остался без системы, как самурай без своего господина. Сюзерен отказался от меня, а я не смог устроить себе маленькое харакири и решил жить по собственным приказам. Способен ли волк, оставшийся без стаи, охотиться в одиночку? Во всяком случае, «сивильник» не врал, новые насыщенные волей стремления пробили для моей жизни новое русло.

Внезапно моя недремлющая подкорка просигналила: напрягись, тут недавно побывало что-то крупное, вроде медведя. Однако медведи, насколько мне известно, в этих краях не водятся. Так может, тут прогулялось несколько медведеподобных сограждан? Я взял автомат наизготовку, ладонь легла на скобу, указательный палец опустился на спусковой крючок, а большой поставил переводчик огня на одиночные выстрелы. Расходовать патроны попусту мне противопоказано.

Я шагнул вперед и внезапно упавшая завеса, раздробив меня, разбросала брызгами по воде. После этого я словно расстелился по ее поверхности, стал легким течением, рябью, силой поверхностного натяжения, надводным ветерком, водорослями и водомерками. Всем сразу.

Ощущения были такими разбросанными, что я чуть не рассыпался навек, но потом они все-таки стали стекаться к одному полюсу. А весь охваченный моими переживаниями и чувствованиями здоровенный кусок пространства замкнулся и съежился до размеров аквариума.

Я почувствовал какие-то две пары ног, которые опускались на меня и разбивали, давили, крушили. Ну и жлобство! Я, будучи водной поверхностью, ненавидел эти тяжелые башмаки. Я пытался ускользнуть от них. Причем место боли и беспокойства представлялось мне во вполне понятной сферической системе координат. Потом сферическая благополучно распрямилась, стала прямоугольной, и все улеглось на свои обычные места. Только теперь я знал, где ОНИ.

Пригибаясь, я мчался между стеблей тростника, прятался за некой кочкой, раздвигал ветви какого-то кустарника и видел двоих — на расстоянии метров ста пятидесяти. Серега в своем камуфляже и Коля Маков в буром комбинезоне.

Для прицельной стрельбы полтораста многовато и надо выбирать — кого попробовать снять. Нет, почти-земляка Николая не могу я шлепнуть. Хоть он и громила. Пыльные и грязные дороги — все, что он видел, рев дизеля — все, что он слышал, вождение и устройство автомашины — все, что он знает. Тогда остается Серега, такой ушлый нахрапистый парень, которому известно, что почем, что можно себе позволить для удовольствия и чего нельзя позволить из-за неизбежных неприятностей. Мой «калашников» неодобрительно посмотрел на старлея.

Словно осознав, что выбрали не его, Коля куда-то попер с котелком в руке — может за ягодами какими-нибудь, что напоминают ему сибирскую клюкву, может за водой, что выглядит почище…

Глаз напрягся до боли, будто ему предстояло выстрелить. Я успокаивающе погладил его веками. Дожимать спусковой крючок еще рановато. Пуля должна разодрать воздух, когда будет видна не прорезь прицела, не мушка, а только точка между бровей «мишени». Только она одна, и чтоб вокруг туман. Эх, встретиться бы с Серегой на час пораньше, да имейся у меня диоптрический прицел! Но сейчас диоптрический бы только помешал — уже смеркается, и «мишени» не хватает яркости.

Позавчера еще Серый перекидывался со мной в картишки и был товарищем. Как бы был. В нашей организации все понарошку. А теперь пустить пар из Серегиной башки — это единственный способ уцелеть.

Переводчик огня у моего АК-74 стоит на одиночной стрельбе. Один патрон — один труп с продырявленной черепной коробкой и взболтанными мозгами. Эти оболочечные пули очень вредны для ума.

Старший лейтенант Колесников, не верти же ты башкой. Нет, точка между бровей мне не нравится. Не хочу ее клевать. У самого в этом месте зачесалось, зазудело. Увы, никогда мне не стать полноценным убийцей-профессионалом. Соединю-ка взором прицел и пуговицу на Серегином нагрудном кармане. Она как раз пришита к сердцу. Металлическая пуговка поблескивает в лучах стекающего под землю солнца, а на ней пятиконечная звездочка. Некогда защищала она трусливых колдунов от злых духов, стала двести лет назад символом дяди Сэма, а затем, налившись кровью, манящей звездой коммунизма. Свел пентакль нас с Колесниковым, пентакль и разлучит.

Ну все, пора. Палец дожимает спусковой крючок. Вот пуля просвистела и ага. Вернее, пока. Пока, Сережа, потому что договорились мы по-плохому. До встречи в одном из подвалов преисподней. Передавай там привет, кому положено. Наверное, еще примут там тебя на работу по совместительству.

Хоть грохнул я того, кто меня прикончил бы при первой же возможности, а все равно пакостное ощущение. Он бы меня не только пришил, но еще поколотил бы грязными ногами и с удовольствием попотрошил бы, представься возможность. А я все равно распережевался. Как-никак прислал пулю человеку, который вчера со мной пил чай, сидел рядом, обменивался инфракрасными лучами и дышал одним кислородом. На него сейчас рухнул мир, и это из-за меня.

От мрачных и торжественных мыслей меня удачно отвлек длинный мясистый лист кустарника. В то время, пока я сидел под ним, он занимался не только мирным фотосинтезом. Листик успел а-ля гусеница оснаститься сотней крохотных ножек и теперь пытался сняться с черенка. Опытный, гад. В передней его части уже оформилось хищное отверстие с мелкими-мелкими зубчиками по краям. Кажется, наглый листик решил дополнить фотосинтез мясоедением. Но как? А вот так — в качестве ответа эта гадость свалилась мне на голову, я едва отскочил. Сытный обед, оказывается, должен был начаться с меня. Конечно, я не отказал себе в удовольствии перерубить атакующий листик штык-ножом. Внутри обнаружились интересные потроха: не только зеленая мякоть, но и изумрудная жидкость, и слизневидные волоконца,-кажется, нервные тяжи, — и еще какие-то пузырьки, напоминающие внутренние органы.

Да что же я залюбовался — давно пора сматываться. Баранка наверняка зафиксировал звук выстрела и теперь торопится сюда. Неизвестно, кто кого первым оприходует. Мне не хочется кромсать этого обормота, да и лезть под его пулю тоже не улыбается. Для скрытости складываясь в поясе и озираясь для осведомленности, я заторопился прочь. А плотоядные листики вплотную занимались мной, открепляясь от черенков и спускаясь на паутинных ниточках. Настоящий охотничий листопад. Я едва успевал разбрасывать их штык-ножом и дулом автомата. Насилу шкуру унес.

Когда выбрался на относительно спокойный участок этого буйного болота, то сообразил заднепроходным умом, что надо было все-таки Серегин «Ингрэм» прибрать. Это меня подлые листики сбили с понталыку. Все, отныне буду сверхвнимательным и супербдительным.

«Я не жертва, не жертва», — внушал я себе мужественным шепотом. Силы, руководящие природой, в этом регионе не столько вредят, сколько играют со мной. По крайней мере, именно так я должен все воспринимать, если не хочу стать истериком и крикуном.

Чтобы не ломать коротенькие растеньица, ноги надо волочить, хотя на такого сорта ходьбу тратится побольше сил. А чтобы не гнуть высокие стебли, требуется иной раз пробираться боком и даже поправлять их после себя рукой. Надеюсь, я соблюдаю правила болотной игры лучше, чем мои бывшие однополчане.

Спустя час местность опять стала посуше, и я неожиданно наткнулся на дренажную канаву. Поблизости трудятся какие-нибудь феллахи? Скорее всего, нет. Канава была старушкой. Там и сям оползни перебороздили ее, вода по ней не текла вовсе, а зеленела кое-где в мелких ямках.

Однако, впервые за долгое время встретился след какой-то работы. И то приятно. Я перебрался через ровик и еще немного погодя передо мной предстала стена, вернее, остатки некоего искусственного сооружения, возможно дамбы или запруды. Такие конструкции здесь ничуть не изменились со времен первого почетного гражданина Земли. В основании — кладка из обоженных кирпичей, скрепленных битумом, а выше сырцовые кирпичики, слепленные из более-менее промытой глины и высушенные на солнце. К историческому процессу такие изделия относятся весьма нестойко, разбухают под действием воды и оплывают, превращая все сооружение в глиняный холм. Через подобный хрестоматийный холм я как раз перебрался. А потом споткнулся о какой-то крепенький кирпич, коварно торчащий из влажной земли. Он был пару ладоней в длину и ширину, да сантиметров семь в высоту. Я машинально наклонился и заметил оттиснутые в глине клинописные знаки. Выходит, современные феллахи спокойно употребляют для своих убогих построек археологические кирпичи, не подозревая, что Британский музей может уплатить за них фунты стерлингов, которых хватит на полгода сладкой жизни.

Я появлялся несколько раз на факультативе по аккадской клинописи, но прочитать надпись мне оказалось, конечно, не по мозговым силам. Ведь даже старовавилонское письмо было уже слоговым и фонетическим… А нет, виноват, вроде бы различаю что-то.

Знаки, обозначающие ходьбу и понятия «левый», «правый», «прямой». Далее эрудитничать не могу, разве что догадаюсь о смысле надписи. Похоже на кирпиче начертано, что, дескать, пойдешь налево — харчи потеряешь, направо — автомат в воду уронишь, а прямо отправишься — напорешься яйцами на какие-нибудь ядовитые колючки.

Дамба не дамба, но за стеной водянистость грунта еще уменьшилась, даже новые виды растений зазеленели. Тополя шумят кронами, трава демонстрирует сочность, какие-то полудикие злаки собираются колос пускать— здесь, сдается, некогда и поле было, и скот бродил. А потом я заметил метрах в ста лань. Я люблю животных, особенно тех, что повкуснее. Так на харчи потянуло, причем мясные, питательные для ума и тела, что в желудке черная требовательная дыра прорезалась.

Сразу план созрел: сейчас подстрелю милашку, — звуковое сопровождение, конечно, будет неслабым, — а затем быстро взвалю ее на спину, оттащу куда подальше, в укромный уголок, там разделаю. Что-то быстро сожру на месте, слегка обжарив, остальное прокопчу и суну в вещмешок. Будет мне запас жиров-белков на неделю вперед, ведь сколько еще шляться придется до полной виктории или окончательной конфузии -неизвестно.

Быстро подкрутив секторный прицел, уловил место под рогом на мушку и шлепнул животинку с одного выстрела. Тут же бегом к ней. Когда подбежал, ланька, по счастью, уже околела, домучивать не понадобилось. Но едва протянул я к добыче жадные руки, как между моими пальцами и ее шкурой свечение образовалось, такая сияющая полоска. Отдернул с испуга ладонь, а у меня на пальцах голубоватые огоньки остались, как и у самой лани на шкуре. Они, чуть потрескивая, слегка пощипали кожу и вскорости мирно исчезли.

Я перевел дух и взглянул на небо — там, словно, на митинге, толпились недовольные чем-то тучи. Значит, ничего особенного, атмосферное электричество вызвало появление коронных разрядов, знаменитых огней святого Эльма. Только вот если хлынет дождь, как я буду жарить и коптить жертву своей плотоядности? Я быстренько взвалил ее на спину и тут уловил странные звуки. Сразу обернулся и ознакомился с новыми представителями местной фауны. Волки в шагах тридцати. Три подлые морды с проницательными глазами. Учуяли, паршивцы, мясной обед. Они были бурые, грязные и мокрые. Крепкие загривки и мощные челюсти делали их похожими на гиен. Может, это и были гиены.

Я двинулся спешным шагом, а «паршивцы», разумно выдерживая дистанцию, — они прекрасно чувствовали мою вооруженность,-направились, естественно, за мной. Это, между прочим, действовало на нервы, взвинчивало. К тому же измученность, вызванная нездоровым образом жизни, давала о себе знать. Парило не по сезону, что тоже усугубляло обстановку. Вдобавок, из трех тварей вскоре получилось пятеро, а затем семеро. Они слегка повизгивали и чуть-чуть потявкивали, предвкушая объеденье. Кровь из пулевой дырки на шкуре лани аппетитно — на взгляд волчьей общественности — стекала мне на спину и застывала неприятными потеками,

Наверное, я прошел меньше, чем надо. Остановился на небольшой полянке, заросшей душистой травой, и начал штык-ножом кромсать тушу, что лишь весьма отдаленно напоминало квалифицированное разделывание. Воспоминания о работе мясников мало помогали, подражал я, наверное, потрошителям из фильмов ужасов. Да и бурая зубастая публика меня изрядно нервировала.

Приостановившись, я скинул какую-то кишку, зацепившуюся за шею, утер физиономию, обрызганную желчью. Затем отрезанный ломтик наколол на прут, бензиновой своей зажигалкой запалил несколько хворостинок. Худо-бедно обжарил бифштекс — надеюсь, глисты у диких зверей не слишком огнеупорные. Жую, а вокруг меня гиеновидные волки чихают и кашляют. Болезненные вот такие животные, простуженные насквозь, нуждающиеся в аспирине и каплях в нос. Однако при этом выдержанные и внимательные, в этом им не откажешь. Благодаря поглощению дружественной копытной дичи силенок у меня стало поболее, но все они уходили на дальнейшее кромсание и потрошение покойной лани, на усиленное жевание и заглатывание, на рубку веток и собирание хвороста. Хорошо еще, хоть день пасмурный, а то дымок моего костра издалека бы ласкал вражеский взор. Поработал я с пару часов, а потом зафиксировал, что тоже чихаю и вроде голова стала побаливать, да еще тяжесть в мозгах и сонливость. Получается, болотные волки заразили меня гриппом. Имейся возможность, сейчас бы всех их исцелил свинцовым лекарством.

Я поскорее принялся засовывать недокопченные куски мяса в вещмешок — доведу их до ресторанной кондиции потом. Наполовину харчи засунул и чувствую — температура у меня. Ну точно -грипп, которым я не болел лет двадцать. Тут сразу и сырая моя одежда почувствовалась сквозь кожу, вызвав глубокий озноб и стучание зубами. Из носа дождь, в горле — сушь. Куда пойти лечиться? Нет, не хочется никуда тащиться, полежать бы, поболеть. И костерок как раз имеется — чтобы и самому согреться, и одежку подсушить. Я поближе к уголькам свои башмаки подвинул, на воткнутых в землю ветках разместил рубашку, штаны, носки. Сам в куртку завернулся — она посуше оказалась — и в тряпку, прихваченную на вездеходе, голову закутал. Заодно проглотил пару заначенных табеток парацетамола. Стало тепло, озноб прошел, тяжелый сон давай обхватывать и обкладывать мои глаза, уши, мозги.

И тут я вспомнил — волки. Посмотрел, а голубчики уже до десяти шагов дистанцию вежливости сократили, скалятся радостно. Заразили, значит, какой-то лихоманкой, а теперь собираются поживиться моей ланькой… Да и мной самим закусят. Елки — как я раньше не догадался, что они имеют виды на меня! Из последних сил, натужно одолевая сон, я навел ствол на животных и, как добрый доктор Айболит, который никогда не жалел пилюль, дал очередь. За двадцать шестой съезд! Четверых, по-моему, уложил на месте, три твари, получив ранения разной степени тяжести, с визгом и скулежом поползли в кусты… Ну что, поняли, зловреды, как иметь дело с майором госбезопасности? В магазине осталось только тринадцать патронов, это была последняя здравая мысль, что проползла в моем разгоряченном мозгу. Затем он переключился совсем на другое, нездравое.

На сон. Наверное, это можно было назвать сном, в котором я единовременно был зрителем — вернее, множеством зрителей, а также действующей силой — если точнее, множеством действующих сил.

Я видел свое тело чуть ли не со всех сторон, будто мой глаз был размером с полянку. Потом пространство многократно сложилось, образовав стопку, и тот же огромный глаз просматривал сразу несколько фрагментов местности: кусочек болота, кочку, торфяной островок, лужок, кустарник… Фрагменты резко, скачками, меняли прозрачность, и суперглаз наблюдал, как в калейдоскопе, то человека, бредущего по болоту, то людей, покуривающих на кочке, то мужчину и женщину, обследующих торфяной островок, то парня, взволнованно бегущего по лужайке, то труп, несуетно лежащий в кустарнике. Большинство из этих личностей было мне знакомо. Остапенко, Маков, Хасан, Лиза Розенштейн, американцы, виденные мной когда-то в деревне, а затем на надувной лодке, мертвый Серега Колесников.

Потом я, пройдя через какую-то многоцветную завесу, раздулся облаком и окутал всех этих недрузей-нетоварищей. Мой чувствующий полюс стал иметь отношение ко всем этим живым и мертвым душам. Он стал точь-точь, как электрон в валентном кристалле, что кружится почти одновременно вокруг множества атомных ядер.

Я, будучи Ильей Петровичем, размышлял о фактически проваленном задании и том, как все-таки достать шельму Фролова, где его проклятые следы, не от него ли донесся звук выстрелов… Я, являясь Колей Маковым, на бегу прикидывал, как бы половчее доложить товарищу подполковнику о том, почему враги грохнули товарища старшего лейтенанта, а прапорщика оставили целым… Я, как Хасан, искал вход туда, где его встретит небесный избранник Яхья и напоит Живой Водой из Манда-ди-Хайя… Я, в шкуре охранника Джоди Коновера, думал, что все это мероприятие не стоит тех монет, которые отстегивают в Корпусе Мира, и неплохо бы в укромном уголке все-таки трахнуть докторицу Лиззи… Я, будучи Лизой Розенштейн, прикидывал, был ли тот русский, что одним метким выстрелом утопил их лодку, тем придурковатым гебистом, который помог ей выкарабкаться из Большого Дома и Союза ССР…

Эти разномастные личности послушались моего приказа -вернее, какого-то веления, прошедшего сквозь меня и облачившегося в их мысли, — что непременно надо двигаться к той самой канаве и обязательно перебираться через нее.

…Ведь шельма Фролов побаловался стрельбой где-то на другой стороне канавы…

Если товарища подполковника тут нигде не видно, значит он ушел в западном направлении…

За канавой можно будет встретить феллахов и обо всем обстоятельно распросить…

Там, наконец, получится прикупить жратвы и курева, а также обнаружить проселочную дорогу, которая ведет в Эн-Насирию. В жопу всю эту экспедицию…

Где-то за канавой стоит Яхья-избранник в благоухающем облаке, воссиявшем от Источника Познания и Жизни, там найдется разгадка всему и ключ к бессмертию…

Я стал даже мертвым Серегой.

Это было сложнее всего. В отличие от других персон, которые неохотно принимали мой «электрон», заслоняясь сверкающими жгучими завесами, Серега лопнул, как пузырь, и я сразу оказался в мрачной пустоте, тянущей из меня силы.

Его приходилось поднимать и вести самому. Половина мышц уже не отвечала, но оставшиеся я должен был контролировать и насыщать энергией. Приходилось даже рассчитывать мышечную мощность, подводимую к костям. Серега был подпорченной силовой схемой, к ней я должен был подать напряжение. И я чувствовал его присутствие, как помеху; он напоминал кровососа, впившегося под лопатку, которого и согнать никак.

Все эти люди, живые и неживые, перлись сознательно и бессознательно к канаве, переходили через нее, далее перелезали через стену… А потом валентный кристалл распался, я некой силой упругости был вышвырнут сразу изо всех «ячеек» и вернулся в свое тело. Причем, измучился так сильно, что из оживленного бреда сразу переместился в глубокий плотный сон.

Когда открыл глаза, занимался уже следующий день. Костерок давно погас, и удивительно, что за это время меня никто не съел, не покусал, не поцарапал и даже не облизал. Хотя на трупах волков прямо сейчас сидело несколько птиц с хищным выражением на «лицах». Голова казалась более-менее ясной, и жар вроде бы прошел. Зато, как выяснилось, зудела кожа на боку, на бедре, на руке — в общем, на той стороне тела, которой я лежал на поверхности земли. Вернее на траве. Я приподнялся и глянул, что там случилось… «Эбэна мать», как выражается мой друг Хасан.

Кожа покраснела, покрылась волдырями, которые местами уже обратились в отслаивающиеся струпья. Я провел правой рукой по левой — особенных болевых ощущений никаких, просто отслоившаяся «шелуха» с легким кружением упала на траву. И тут я заметил, что падают струпики на мелкие-мелкие соцветия с остренькими пестиками и моментально там рассыпаются. После такой дележки крохотные кусочки мертвой кожи проваливаются в бутоны, которые сразу закрываются словно довольные рты. Да эта подлая растительность «бьет лежачего», компенсируя свою кожно-нарывную деятельность введением транквилизаторов! А сейчас, когда я оторвал бок от «травушки-муравушки», успокаивающие средства переставали действовать. Проникший яд жег эпидерму с все возрастающим садизмом, и унять его было никак. Не имел я в заначке целительных мазей и лекарств-"тормозов" — ведь сбежал с «Василисы», как говорится, в чем лежал.

Глубоким йоговским дыханием я отвлек себя от гадких ощущений, затем заставил двигаться. Запад сейчас четко выделялся зоной сумрака на горизонте. Почва под ногами вскоре увлажнилась, стала давать четкий след — это мне не слишком нравилось. А потом вода захлюпала под ногами, и со всех сторон принялись обступать заросли тростника. Вначале он был довольно обычным, однако вскоре потянулся к небу, стал смахивать на бамбук. Не тростник, а Тростник. Сразу вспомнилось, что у вавилонян сила, заставляющая его разрастаться на болотах, считалась божеством по имени Нидаба.

Кстати, когда я вступил в этот тростниковый лес, мне заметно полегчало, шкура-эпидерма перестала саднить, как прежде, и сменила красноту на более спокойный цвет, волдыри же быстренько подсохли. Полчасика передохнул и с зудежом было покончено, осталось только довольно приятное тепло.

Правда, в дальнейшем приятных моментов оказалось не так уж много. Тростник тянул в высоту примерно на полтора человеческих роста, а вода доставала порой до колена. Самое противное, что растительность была густо облеплена какой-то слизью. Больше того, она в виде канатиков перекидывалась со стебля на стебль. Крупные сгустки слизи имели что-то вроде ножек, тянущихся до самого низу. Памятуя о недавнем опыте взаимодействия с травой-муравой, я старался от этой гадости увиливать. Но затем понял, что непосредственно коже, кроме легкого чувства омерзения, она передать ничего не может. По крайней мере, сквозь куртку и брюки слизь не проникала.

Однако без вредительства не обошлось. Для разнообразия оно пришлось на другие части тела. Виски стало ломить, там и затылок прихватило, сердце принялось трепыхаться, и какой-то жар начал волнами раскатываться по мне.

Разогрев проводника тока при прохождении через неоднородное магнитное поле — всплыла в моей заболевшей голове фраза из какого-то учебника. Плюс подозрительными симптомами являются необычайный рост тростника и быстрое заживление моих воспалений. Только откуда здесь магнитное поле достаточной напряженности? Ниоткуда. Хотя эта слизь у меня на большом подозрении. Очередное вредоносное чудо природы?

Потом я засек голоса. Не наши, американские. Двое галдят как на Бродвее, метрах в сорока от меня. Один другого зовет именем Джоди. Джордан, Иордан, все как-то на этом болоте подобралось со смыслом. С каким-то непонятным мне смыслом. Сейчас можно подобраться и срезать обоих штатников одной очередью. Но у меня всего тринадцать патронов. Эх, надо было-таки подскочить к почившему Сереге и позаимствовать ненужный ему «Ингрэм». Ведь он эту пушчонку тоже спер.

Немного погодя стало ясно, что американец всего один и просто пытается общаться с кем-то по уоки-токи. Причем у него это плохо получается из-за помех. Выходит, слизь действительно балуется электромагнетизмом.

Тогда есть все-таки резон подобраться поближе — а там или подстрелить говоруна, или взять на мушку. Чтобы затем обобрать, то есть изъять в виде трофеев оружие, лекарства, рацию, деньги, конечно, ценности. Хочешь не хочешь, а придется побыть мародером, Робин Гудом, экспрориатором, как уж угодно.

Я аккуратно двинулся на сближение с америкосом и уже видел его силуэт, как вдруг застрекотали стволы. Вначале стреляли, кажется, в этого самого американца, потому что мистер-твистер упал, но потом и сам стал отбиваться огнем. Похоже, кто-то опередил меня. Маков или, скорее всего, Остапенко. Это не входило в мои планы. Ведь штатник являлся моей законной поживой. Я стал приглядываться и заметил в тростниковой гуще мелькающую квадратную фигуру в камуфляже. Быстренько взял ее на мушку и произвел два выстрела. Не попал, но приземистый боец быстренько куда-то скрылся. Очевидно, Остапенко решил, что подоспел еще один цэрэушник и сразу смылся от греха подальше.

Очевидно, упавший американец тоже решил неверно — будто к нему на выручку торопится его дружок Джоди, — поэтому беспечно проглядел меня. Я выскочил на раненого буржуя так быстро, что ему и рыпнуться было некуда. Дуло моего автомата, не мигая, пялилось на лежащего парня, а мой голос использовал английский язык (конечно же, без американского акцента):

— Эй, ты, собачий кал, слушай меня внимательно и не рыпайся. Я только что тебе оказал услугу, благодаря который ты будешь продолжать свою вредительскую антисоветскую жизнь. Но оплата — немедленно… Пистолет-пулемет аккуратно отбрось в мою сторону. Только не балуйся, у меня всегда найдется на тебя лишняя пуля.

Вначале, при моем возникновении, физиономия парня вся разъехалась, как будто к нему явился Каменный Гость с тенью отца Гамлета впридачу. Затем штатник попробовал собрать мужественную мордень. Однако, мое указание выполнил в точности. Я подобрал оружие. ФМГ, складной пистолет-пулемет под девятимиллиметровый патрон. Неплохая штучка.

— Еще оружие есть? Магазины к ФМГ? Продукты доставай -друзья познаются в еде. Твердую валюту, кстати, не забудь выложить на травку. Ничто человеческое мне не чуждо, в том числе и зелененькие.

Последняя фраза превратила ужас в удивление. Штатник напористо спросил:

— Ты что, не русский разведчик?

— Я русский, понял? Однако сам по себе, поэтому испытываю дефицит налички. А ты знаешь, что деньги портят человека?

— Нет, — парень аж распахнул совок, услышав странный тезис.

— Они тебя настолько испортили, что ты стал стрелять в меня с лодки.

— Это Джоди. Лиз говорила ему, что человек в кустах не из той группы, с которой мы столкнулись раньше. А Джоди все равно застрочил из своего дерьмострела… В итоге, наша лодка отправилась на дно.

Он повторил это несколько раз, пока я доссматривал его рюкзак и пересчитывал «выручку». Еще триста долларов -существенное пополнение валютных резервов. А в мешке нашлись американские харчи, жевательная резинка, курево, бинты, лекарства какие-то, даже запасные футболки с зазывной надписью «Girl, use me in bed», трусы и белые носки в синюю полоску. Вот сволочь американская, чистеньким всегда хочет быть.

— Кто тебя сюда звал, паразит ты мелкий? А ну говори.

— Логану и Коноверу, двум психованным ирландцам, больше всех надо — они намерились доказать, что Советы не только распылили возбудителя болезни, но, вдобавок, настраивают население против нас. С помощью слухов и всякого такого дерьма. Эти бараны вначале наведались на сломанную советскую амфибию…

— Стоп, как вы за ней следили?

— Логан говорил, что у него чутье на красных. Вообще, благодаря ему мы и унесли задницы, когда прорвало дамбу. Да, у нас еще радар был…

Если этот типчик не пытается надрать меня, то надо признать, что друг Апсу был занят тем, что пособлял заокеанскому врагу. Следующее признание пленного меня взбудоражило куда больше.

— Тот человек, что сидел внутри амфибии, подорвал себя и машину гранатой…

Дробилин, эх, Дробилин! Мозги умные, а голова дурная. Как бы американцы эту аппаратуру вывезли из Ирака? А Петрович просто дурачина, как же оставил балбеса Дробилина одного, да еще с гранатой в кармане.

— … Логана при взрыве зацепило осколком. Тогда он предложил Коноверу, мне и Джо Рифмэну проследить за теми советскими, что ушли со своей машины. Джо отказался, но согласилась его жена Лиз Роузнстайн. Может, потому что хотела покувыркаться на лужайке с Джоди. В общем, Логан и Рифмэн остались в деревне, забыл ее название…

Да, узнаю я повадки Джо, Иосифа Рейфмана — трусливый типчик.

— Ну, парень, не лучшие вы тут лужайки для траханья подобрали. Заклеили бы лодку каким-нибудь говном и плыли бы назад… Тебя в какую ягодицу ранило?

Он показал на ногу, чуть выше колена. Я присмотрелся -похоже кость не задета, однако истечь кровью может. Не стоило, наверное, останавливаться, но я быстренько перевязал подбитую конечность трофейным же бинтом. Вместо того, чтоб пристрелить гада…

— Ну, живи пока, парень. Как там тебя?

— Тим, Тим Джулиани.

— Не попадайся мне больше на глаза, мистер Джулиани, или сделаю форточку в голове. Взбитый крем видел? Вот такими у тебя мозги станут.

И я отвалил по-быстрому со своей добычей. Метров триста спустя, словно какой-нибудь пацан, обрадованный подарками батьки, я умылся водичкой из-под ног и набросил все, что можно было, из новых шмоток. Вдобавок откусил приличный кусок «Голд Салами», умял батончик «Кэдбери», закусил земляничным джемом, зажевал все это «Ригли Сперминтом» и завершил удовлетворение, задымив «Уинстоном». Ну, просто картинка для американской рекламы. Советский чекист, истекая слюной и вожделением, набрасывается на западные товары. А ведь неправда.

Я не то, что некоторые. Из-за «сперминта», «Левиса» и даже «кадиллака» родную могучую систему не продам. Впрочем, она сама меня сдала… Однако все-таки зря наши тульские умельцы не передрали устройство системы ФМГ. Раз, и она превращается во что-то, напоминающее логарифмическую линейку в футляре. Но дырявит эта «линейка» так, что у мишени потом весь организм насквозь проветривается. У меня еще два запасных магазина теперь есть… От таких приобретений как не приободриться, даже голова болеть почти перестала, к тому же я трофейного пенталгина накушался. Я резво двинулся в путь, хотя навьючился прилично — килограммов двадцать пять на мне висит — вещмешок, рюкзак, половинка лани, две пушки… С таким запасом я и до иорданской границы спокойненько допер бы, словно верблюд или товарищ Сухов. Если бы, конечно, всякие басмачи-сволочи не чинили помех.

Но, оказалось, в этой поганой тростниковой чащобе, приободрился я раньше времени, здесь все так было устроено, чтобы настроение уронить.

Иду, и мне кажется, что земля подо мной опускается, как матрас, из которого воздух выходит. Пробовал не обращать внимания, но как не обратить, если и вовсе на дне ямы стал топтаться! И все время ощущение, что какой-то недобрый дядя на краю этой ямы неожиданно появится и всадит мне пулю в темечко.

Что-то противное стало творится либо с моей головой, — но когда успел ума лишиться? — либо со светом, вернее, с преломлением лучей.

Горизонт зрения, пресловутый окоем, сокращался-сокращался, пока не стал в охвате всего нескольких метров. Слизь, что ли, безобразничает? Ну правильно, если она может радиволны глушить, то отчего ж не тронуть оптический диапазон?

Слоняться на дне иллюзорной ямы было совсем неудобно, поскольку не видно ни зги, один раз я даже оказался по зубы в воде. Кое-как выкарабкался, но многие ценные вещички замочил.

Потом яма вдруг выровнялась, и я узрел в пятидесяти шагах от себя подполковника Остапенко вместе с Колей Маковым, а в семидесяти метрах — Джоди Коновера, а еще метрах в сорока -мертвого Колесникова! И сразу сообразил, что проклятая слизь собрала нас всех вместе, чтобы мы друг друга перекрошили. Кроме того, выходит, мне не прибредилось, что я покойного Серегу через канаву переводил.

Впрочем, предположения и догадки стали возникать у меня несколько позднее. Во время перебежек, когда я метался между кочек, пытаясь укрыться от пуль.

А с самого начала я заметил, что мертвая Серегина голова облеплена сопливой слизью, а в тронутых распадом руках торчит «Ингрэм». И строчит по всему, что движется.

Такой войны свет еще не видел. В ней участвовало сразу четыре противоборствующие стороны. Причем моя сторона была самой нагруженной, и это лишало ее необходимой ловкости. Когда рожок моего «АК» истощился — в основном на подполковнике, несмотря на тяжеловесность снующем между стеблей, как муха, как жирная отожравшаяся муха — автомат я отбросил, и мне немножко полегчало.

Между делом, я видел, что Серегиному трупу изрядно достается, и преимущественно от Коли Макова, который то ли боялся его больше всех, то ли вымещал злобу на товарища старшего лейтенанта. Однако мертвец свою низкое боевое искусство возмещал малой уязвимостью. Из дырок-ран какое-то недолгое время ползла вездесущая слизь, и этим ущерб ограничивался.

А когда я достаточно замучился ратным трудом, мое восприятие стало меняться. Сквозь все завесы меня достали чужеродные пульсации, и я почувствовал, что монстр растерян, не знает как поступить, что он тянется на контакт со мной. Вернее его управляющий центр выходит на связь со мной. И опять мой психический «электрон» стал вращаться, как вокруг меня, так и возле контактера. Я начал смотреть на мир странными глазами набитого слизью трупака. Они плохо реагировали на неподвижные предметы, но недурно воспринимали все движущееся — как в тепловом, так и в оптическом диапазонах. Я стал слышать ушами мертвеца, и в спектре звуков было много лишнего шума -какие-то комариные писки, даже хруст челюстей некоего прожорливого насекомого.

При постижении получившегося из Сереги монстра выявилось три сути, три центра управления.

Одна сущность была родом из слизи, из клеточных колоний, живущих в тростнике, она подпитывала жмурика энергией и замедляла распад. И кажется не слишком понимала, что вообще происходит.

Старая серегина суть тоже просматривалась. Она очень хотела продлить свое житие-бытие, но была какой-то потрепанной, разваливающейся, стонущей, тянущей изо всего силы.

Находился в монстре и кто-то внимательный дружелюбный. Он мало что смыслил в современном военном деле, поэтому испрашивал совета.

Кстати, Серега и этот «дружелюбный» центр плохо уживались друг с другом. Подавив лейтенантскую сущность, я обратил внимание второго центра на Остапенко, Макова и Коновера, показал, как целиться из оружия и как укрываться от пуль. А затем мы вдвоем с монстром ринулись в атаку. Уррра!

Первым не выдержал такого напора и такого зрелища мистер Коновер, который, отстреливаясь, перебежками скрылся с поля боя. За ним последовал Баранка — мой почти-земляк, кажется, даже крестился на бегу.

Остапенко ретировался, лишь когда схлопотал пулю в руку. Подстрелил его мертвец, который находился ближе. Впрочем, я помогал ему поймать отлично воюющего подполковника на мушку.

А потом, оставшись победителями, мы встретились. Истекающий слизью жмурик и человек. Нечто и некто. Когда я подошел к товарищу франкенштейну на десять шагов, ствол «Ингрэма М10» стал медленно разворачиваться в мою сторону.

Это действовала вредная Серегина сущность, но другая, «дружелюбная» натура монстра хотела общаться со мной, поэтому ствол все-таки удалось опустить вниз.

Вблизи старлей Колесников смотрелся еще хуже. Какие-то полипы на физиономии, стебельки из глаз и ушей, там и сям наплывы слизи. Впрочем, покойный не слишком осунулся, похоже подпитки ему хватало.

Та вторая, любознательная сущность отдала мне пистолет-пулемет, когда я протянул руку. Ненадолго перед моими глазами повисла какая-то завеса, хмарь, сквозь нее проникли лучи, нарисовавшие известную мне краснорожую кляксу. Апсу. В этот раз, несмотря на долгую разлуку, он все время расплывался, и я с трудом улавливал слова. Кажется, Апсу заявил: «Я тот, который существует от вечности. Тот, кто спас тебя на болоте и в северном городе. Я пойду рядом с тобой, но отныне ты будешь главным в своей судьбе, а я — второстепенным. Скоро из Преддверья ты попадешь в жилища Отверженных. Избежать ты этого не сможешь, даже не старайся, потому что слишком велико притяжение.»

А потом хмарь вместе с кляксой рассеялись. Трупак, словно выполнив свою роль, бесхитростно осел и стал просто тухнущей кучей, на краю которой, как диковинный гадкий цветок, болталась Серегина голова.

Когда я уже выбирался из чащи, то подобрал гордое имя слизняку, живущему в тростниках, — hydra frolovis. То есть себя не забыл увековечить.

Энергетические мощности слизи были использована каким-то умельцем для зомбификации Сереги, например, для прямой электростимуляции мышц. Возможно, этот умелец является матричным организмом. А если у него есть имя, Апсу, и самосознание, то он тянет на демона или даже божество. Ура, я не сумасшедший, и краснорожая клякса не психический заскок!

Опять же встает вопрос, каково участие Апсу в эволюционном процессе и в моей непростой судьбе? Что там за счеты у этого демона с другими отверженными духами? Сильно ли он петрит в планах и задумках Отверженных, надежный ли он мне союзник, если его то и дело сдувает каким-то поганым ветром словно резиновый шарик?

С изрядным напрягом я остановил текущий сквозь мою голову ручей из шизоидных мыслишек. И начал размышлять сугубо атеистическим образом. Дескать, это все виновата самоорганизация материи, которая в данной точке мира приобрела особо своеобразные формы. Хотя с чего и почему она столь самобытно самоорганизовалась? Впрочем, такого каверзного вопроса наши преподаватели — ревностные атеисты и популяризаторы научного метода — рекомендуют не задавать.

Тростниковая чаща закончилась тем, что перешла в водоем. Убедившись, что решить проблему в лоб и переправится через озеро не получится, я отправился вдоль слабо различимой береговой линии в поисках брода.

Спустя час безполезного рысканья я неожиданно наткнулся на сходни для судов калибра лодки. Кто и зачем сюда приплывал?

Ну, во-первых, могли крестьяне — для рубки знатного высокого тростника. Во-вторых, раз приплывали, то это уже неплохо. Значит, есть поселения и есть селяне неподалеку, возможно, на другой стороне озерка.

Однако небольшая проверка привела к разоблачению. Они оказались не сходнями, а началом или же концом мостков, которые, очевидно, залило во время паводка. Ввиду недалекого расположения противоположного берега, — я и в самом деле его неплохо различаю, — предположительно мостки тянутся именно туда. По идее, можно переправится по ним и мне. Тем более, что заметны колышки, то есть верхушки свай, на которых держится незамысловатое сооружение.

А в противном случае придется ночевать, как часовому, стоя по щиколотку в воде, или того хуже — в тростниковой чаще. Конечно же, мостки могут преподнести сюрприз и оказаться в негодном виде где-нибудь посередке. К тому же, во время перехода я окажусь в зоне хорошей видимости. Впрочем, неизвестно, торопится ли сейчас кто-нибудь по моим пятам. По крайней мере, главный преследователь, неукротимый Петрович, нынче страдает от раны. Кроме того, дело к вечеру клонится, и озеро затягивается маскировочным туманом, да еще обзору с берега там и сям мешают островки из наплавной коры, заросшие всякой дребеденью. Ладно, рискну, уж часа-то мне на переправу хватит. Только вначале стоит перекусить для поддержания киснущих сил.

Кусочек холодной полукопченой невезучей лани оставил не слишком отрадное впечатление, зато трофейная колбаса gold salami, которая всему голова, а также другие завоевания социализма в моем лице — bkackcurrant jam, creckers and butter cookies — вдохнули оптимизма и бодрости в жилы. Ну почему наша колбаса всегда напоминает о каком-то несправедливом убийстве, а ихняя — о радости, с которой скотина подарила себя людям?.. Потягивая бодрый дымок «Уинстона», я двинулся через озеро.

Мостки под ногами выглядели довольно надежно, хотя водоем закрывался туманом куда быстрее, чем рассчитывал я. Так что вскоре я уже не проникал пытливым взором дальше двадцати метров. Туман успешно выступал в роли художника-русофила: озеро казалось теперь серебристым катком, а плавучие островки на нем — заснеженными елками. Ностальгией повеяло, я даже затосковал по родной Свердловской области, деревне Тимохинское Пышминского района. А Колька Маков, кстати, из недалекого Камышловского района Тюменской области. Ну и занесло же нас с тобой, почти-землячок, да еще и угораздило палить друг друга из автоматического оружия. Сложись судьба чуть иначе — без участия столь вредных демонов — и могли бы с тобой сейчас квасить на какой-нибудь деревенской свадьбе, где все начинается с проигрывателя и шампанского, а кончается гармонью и красной юшкой из разбитого носа.

Прямо передо мной неожиданно «вынырнула» суша, что-то вроде холма, в который и упирались мостки. Небольшое обследование показало — холм сей со всех сторон окружен водой. Значит, то, что я недавно принимал за противоположный берег, являлось не берегом, а как раз этим уединенным островком. Я постарался вытеснить из себя разочарование — мостки наверняка должны иметь продолжение до другой стороны озера, и надо только сыскать второй участок переправы. Иначе какой был смысл строить, вбивать сваи и укладывать доски лишь до островка? Чтобы дальше грести на лодочке, да? Даже местные даровитые жители до такого бы не додумались.

Однако поиски продолжения дали нежелаемый результат. Холмик выглядел конечной остановкой. В сумерках, сгущающихся, как киснущее молоко, не стоит на многое надеяться, утешил я себя, и стал располагаться на ночлег. По крайней мере, хоть не придется ночевать в водной стихии. Костерок устроил из сухой травы и камыша, штаны развесил над огнем, как знамя потрепанного в боях полка, натянул трофейные сухие носки в полоску — опять же кайф. Правда, несколько раз меня тревожило свечение на вершине холма, и я вспоминал, что такие возвышенности в Месопотамии нередко скрывают древние правительственные погребения, а то и целые города. Мертвые города. Города мертвых. Где все дохлые от начала до конца. Однако мой здоровый антимистицизм меня успокоил, и я без особых психических хлопот дрыхнул до утра.

С ранья, как встал, так увидел, что предавался снам неподалеку от раскопа. Видно, на островке уже побывали археологи, они, возможно, и построили переправу. Раскоп открывал вход в какой-то зияющий провал, и меня, естественно, туда не потянуло. Я стал путешествовать вдоль кромки воды, но как надрывно ни высматривал вторую очередь мостков, — опять без толку, результат нулевой. Я бы даже сказал, отрицательный.

Вместо мостков появился у меня спутник, который, видимо, переправился за ночь с того берега, из тростниковой чащи. Страшноватый спутник, такому сразу не обрадуешься, а во сне увидишь — не проснешься.

Это был шакал, но не простой, а двухголовый. Одна голова — нормальная шакалья, другая Серегина. Причем мертвая человеческая башка на зубах у шакала висит и сообщается со звериной шеей толстым кровеносным сосудом. А глаза у спутника мудрые и всепонимающие, как у адвоката.

— Да проглоти ты ее, Цербер, и не забудь подавиться, — в сердцах посоветовал я, оправившись от первого потрясения. Что не было исполнено по техническим причинам. А имечко «Цербер» к животному приклеилось — оно на него нормально отзывалось. К тому же вело себя смирно и источало флюиды благожелательности, те самые, что и зомби-Серега, когда вручал мне пистолет-пулемет. Похоже, я снова имел дело с сознательной сущностью, с демоническим существом Апсу. Чтобы там не говорили атеисты и популяризаторы научного метода, с этим фактом придется мириться. Кстати, надо отметить, Апсу становится все скрытнее и закодированее. Может, это связано с тем, что владения Отверженных все ближе, и траектория судьбы уверенно ведет меня именно туда.

И при такой-то уверенности лично я в сомнениях и в раздрае. Возвращаться назад, в тростники? Стоит ли?

Я выглянул из камышовых зарослей и заметил с той стороны мостков какие-то не слишком решительные фигурки. Кто-то, не найдя другого подходящего пути, также собирался переться на островок. Не исключено, что hydra frolovis направляет ко мне свое склизкое отродье. Но скорее всего, там готовятся к переправе создания не из экзотической слизи, а из вполне прозаичных белков, жиров и углеводов. То есть, люди, товарищи и господа. Коли так, шествовать обратно в чащу мне сейчас неуместно. Можно напороться брюхом на автоматную или пулеметную очередь. И кроме того, если отсутствует видимый ход на вторую, желанную сторону озера, то, допустим, имеется где-то в наличии незримый подземный, устроенный еще древними шумерами? Тогда археологам и не понадобилось устраивать переправу наверху.

Значит, мне как бы пора сунуться в раскоп. Даже если будет облом с подземным лазом, то, по крайней мере, получу одно преимущество перед теми, кто торопится по моему следу. Я их буду видеть, а они меня нет.

Что касается господина Апсу, то здесь он явно тоже был в гостях. Когда я соорудил подобие факела и двинулся на исследование внутренностей холма, Цербер потрусил за мной, жалостно поскуливая. Видно, что дрейфит — может, тех самых Отверженных.

Несколько шагов вглубь раскопа, и я увидел какое-то малоприятное каменное изваяние, похожее на полустатую-полугоршок. По крайней мере, у него были дырки глазниц и ноздрей, подходящие для выпускания пара. Внизу, под ножками, имелось пространство для подкладывания дровишек, а сама емкость казалось достаточной для варки немалого количества мясных продуктов. Кстати, неподалеку от сохранившегося зольника валялось то, что можно было назвать костями, в том числе -человеческими: берцовыми, тазовыми и так далее. В общем, туристская радость. Но кто же тут забыл свои скелеты? Может, сами археологи не поделили этот полугоршок, перекрошили друг друга и успешно превратились в мусор?

Я сделал шаг, из-за чего земля вдруг поехала под ногами, и мое тело куда-то провалилось. Летел я недалеко, упал на свои вещмешки, поэтому не ушибся, а испугался. Когда вновь запалил факелок, то обнаружил, что свалился в неглубокую шахту, на дне которой начинался самый натуральный подземный ход. А потом чуть ли не на голову мне рухнула тушка Цербера. Я думал, сейчас он разозлится и искусает Серегину голову. Нет, обошлось. Видимо, мой компаньон Апсу экспериментировал на шакалах довольно давно, поэтому Цербер лишь отряхнулся. Не обиделся и тогда, когда я отпихнул его от себя, ведь эти зверьки и бешенство, и чуму подарить могут.

Ладно, родню и товарищей не выбирают. Вход в неведомую, возможно, кошмарную мглу был бесплатным — что ж, посмотрим, каким окажется выход.

Часть 3. ЖИЛИЩА БОГОВ

8.

(Южный Ирак, апрель 1983 г.)

Дыра оказалась оригинальным входом в гробницу. Естественно, древнюю. Сейчас вам такую разве что по великому блату устроят. Поскольку приходилось мне почитывать — и не только по долгу службы — книжульки об археологических достижениях, то спустя несколько минут я стал узнавать обстановку.

Во-первых, уложили тут казначея или эконома бога — в такой должности официально числились правители шумерских и вавилонских городов. Захоронили со всеми почестями, чин-чином. Эх, на мое бы место профессионала — чтобы полновесно восхищался! Просто музей-могила здесь, поставь кассу да стриги купоны с посетителей. Наверное, более целой гробницы во всей Месопотамии не сыщешь. Урки-ворюги ее не тронули, да и западные археологи не успели ничего хапнуть. Допустим, западники успели только сделать раскоп, а потом их вспугнули какие-то события. Например, иракские начальники сообщили, что заберут себе львиную долю добычи, «чтобы народ не обиделся». Тогда ушлые археологи и решили отложить свое гробокопание до лучших времен. А вход в раскоп забыли заделать. Правдоподобно? Не слишком. Но, может, во время паводка вполне залепленный вход размыло мощными потоками? Да и вообще, зачем я должен себе лишние вопросы задавать? Оставим это счастье другим инстанциям.

Вначале под ногами активно хрустели черепа и костяки. Этих экспонатов в музее-могиле было предостаточно. Судя по неплохо сохранившимся бронзовым шлемам, боевым топорам и наконечникам копий, некогда они принадлежали солдатам и матросам. Кто их всех порешил? Неужто это войско дало себя перебить только для того, чтобы сопровождать на тот свет представителя бога и своего богоданного начальника? Какое же божество играло тут первую скрипку? Судя по клинописи, гробница была посвящена Нергалу, чьим пронзительным глазом являлся красный Марс.

Насколько припоминается, ничего от этого шумерского Кощея нельзя было дождаться, кроме смерти в различных вариантах — от просранной войны до кровавого поноса. Впрочем, будучи крайне вредным для посюстороннего земного существования, Нергал, наверное, хорошо годился для обеспечения сносной загробной жизни. Вот даже стоят горшки и кувшины, в которых оставляли кое-что выпить и закусить переселенцам на тот свет. Или это опять угощения для Кощея? Похоже, у него нет проблем с аппетитом. В нишах стены сохранились черные угольные пятна и зола — масляным фитилям предстояло обеспечивать яркое освещение во время погребальных работ.

Потом я увидел полурассыпавшиеся костяки какой-то скотины, которая тоже пала на боевом посту. А также нечто, смахивающее на колеса, спицы, ободья и прочие остатки гужевого транспорта. Похоже, тягловая сила здесь присутствовала в количестве, достаточном для приличных выездов по загробным полям. Только кому предстояло кататься?

Вдоль стен рядками лежали десятки черепушек — дамских, исходя из размеров и остатков украшений. Певички, музыкантши и прочие деятельницы эстрады? Опасная была у них работенка когда-то, не сравнить с нынешнем временем. Медь и бронза, правда, иззеленели до невозможности, но золотые кольца для больших ушей и носов, серебряные височные подвески, а также браслеты и гривны сохранились прилично. На них даже узор удавалось разглядеть при хилом свете зажигалки — шестигранники и свастики, представляющие то ли банальное солнце, то ли осеменяющий свет небесный. А также там прокарябаны были какие-то орлы, наверное, посредничающие между небом и землей и курсирующие вдоль мирового древа. В его корнях колупался змей подколодный, представляющий темное начало, но, кажется, по-своему ухаживающий за столь серьезным растением. Типичный сюжет всех без исключения мифологий. Кстати, друг Цербер сочувственно заурчал, глядя на змея. Наверное, он и себя принимал за дракошу.

Вспомнились строки уличного поэта: «Везде следы распада и говна». Впрочем, на базе этих находок я мог, наверное, пробиться в состоятельные личности. Однако сочетания слов «грабитель могил» и «майор КГБ» мне мешали. Наверное, действовали душеспасительные россказни из книжек про светлоликих и чисторуких чекистов.

Поэтому я сунул в карман всего несколько колец с камушками, скажем так, для музея или для того, чтобы мне добраться до такой страны, где можно будет раствориться без остатка для советской и американской разведок.

А потом я добрался до ряда погребальных камер, где, кажется, отдыхали остатки очень важных людей. Когда я входил в одну из таких комнат «вечного отдыха», мне показалось, что там, на каменном лежаке, находится почти целое и даже дышащее тело. Естественно, дрожь пробрала. Но вблизи с наваждением было покончено. При свете моего крохотного огонька — костяк как костяк. Цербер для убедительности даже пописал на эту кучку. По странности шакал действовал на меня успокаивающим образом -он, хвостатое дитя вольного воздуха, так же, как и я, пребывал здесь незванным визитером.

И еще вот. На самых богатых погребениях золото напрочь отсутствовало. Похоже, железо тогда считалось наиболее дивным и дорогим украшением. И, к тому же, металлом, что отпугивает злых духов. Или приманивает? По крайней мере, кости были просто усеяны ржавчиной.

Я вспомнил рассказ Данишевского — древние месопотамцы были уверены, что их родная Шумерия-Вавилония полностью принадлежит товарищам богам, которые все в ней обустраивают от "а" до "я". Люди же, от главного эконома до последнего трудяги, не более чем орудия труда и отдыха у высших существ. Соответственно, чем удобнее и полезнее инструмент, тем лучше с ним обращаются «верхи». Таким образом, якобы работающие боги несколько напоминают наши партийные органы, раскованно и рискованно шутил профессор.

А еще всплыло на поверхность моей помоечной памяти, что у древних жителей этих краев не было особо разработанных представлений о посмертном кайфе и загробном времяпрепровождении.

Значит, точно, людей и скотов, воинов и певичек резали тут даже не ради сопровождения в лучший мир начальства, а лишь на потребу кощею Нергалу.

Я прошел мимо погребальных камер, и на этом подземный коридор не закончился. Но неожиданно моего затылка коснулся нарастающий шорох. ЗАВЕСА упала. ЭКРАН оказался дырявым. Так сформулировалось в какой-то самой мудрой точке сознания.

А тело, дернувшись от неожиданности, резко обернулось. И мой Цербер тоже отреагировал. Я заматюгался от представшей картины, а шакал гневно зарычал на нее. ОНИ встали. Не все правда. Но активистов хватало. Воины, волы, храмовые певички и главные экономы чумного бога встали в строй. Легкое свечение позволяло их разглядеть в кромешной тьме.

Я поднял ствол «Ингрэма» и, ни на что не надеясь, с воплем «суки!» выпустил в нечистую силу длинную очередь. Секунд десять спустя понял, что строчу в пустоту. Никто из «сук» не встал и даже не сел. Просто померещилось. Из-за приступа шизоидной клаустрофобии. Все лежат спокойно на своих законных местах — и глупые черепа, и кости, и прочий бесполезный утиль.

Я основательно успокоился и двинулся вперед. Но что-то все же зудело и тревожило. Казалось, если обернусь назад, то снова увижу ИХ стоящими и даже летящими следом. Я такие мысли отгонял самонасмешками, но дурные размышления дополнялись ощущениями в спине. Антенна-позвоночник чувствовала чье-то тесное присутствие, чьи-то буравящие пульсации. Плюс звон колокольчиков и писки. Я себе популярно объяснял, что это всего лишь самовнушение, но потом вспомнил, как ощущал кое-что подобное, сидя в бореевском институте, между четырех ЭВМ «ЕС-1040» — когда мощные электромагнитные колебания, словно бомжи в мусорном баке, ворошили что-то внутри меня. Здесь, в подземельи, вряд ли работает подпольный вычислительный центр. Но, может, имеется какой-то другой источник сильного поля? Однако, в чем тут разберешься без специальных детекторов?

Я понял, что вспотел, причем изнутри. Впечатление создавалось такое, будто меня всего искусали — пульсирующие жала каких-то неведомых оводов проникали аж до самых глубоких кровеносных сосудов. Я почти машинально покрутил головой и опять заметил ИХ. Но теперь ОНИ сами скромничали и старались не попадать в поле зрения. А каждый шаг давался мне все туже из-за нарастающего утомления в членах тела и души.

Неожиданно Цербер ткнулся в мою ногу, как бы призывая остановиться. Я замер — наверное, оттого, что просто хотел передохнуть. А шакал заскулил.

Дальнейшее, наверное, не имело никакой связи с этим скулежом. Окружающее пространство давай расслаиваться, образовывая множество колышущихся завес, отчего сантиметры и метры стали подвижными величинами. Позвоночник повел себя хитро, он завибрировал и стал, как веретено, вытягивая, наматывать на себя растрепанное пространство. Конечно, все это было лишь наваждением. Однако расстояния изменились так, что зрительно я оказался на оптическом холме — по контрасту с ямой, в которой торчал во время перемещений по тростниковой чаще.

Теперь я видел супротивников-упырей, что лезли со всех сторон на приступ. Шумерские воины, возницы, копьеносцы, щитоносцы наступали на меня, как на крепостную башню. В тыловых порядках их сопровождали певички и музыкантши. Где-то неподалеку наступлением командовали эконом бога вместе со своей супругой. Слышались даже приказы из грубых односложных слов. Пожалуй, покойников слишком рано списывают со счетов.

Я дал очередь. Но с малым успехом — упыри сновали, как мошкара, они были просто намного шустрее моих пуль.

Цербер ободряюще заурчал, мол, «я с тобой». После этого я, наконец, увидел главную завесу. Мне показалось, что потолок распался, и сверху падает вода — даже присел с испуга. ПРЕДСТАВИТЕЛИ нечистой силы порциями вылетали из водопада, излучались сквозь бурное экранное поле, и дальше молниеносными скачками двигались из одной гравитационной ячейки в другую.

Мой психический электрон связал нас в один кристалл — так быстро, что у меня зарябило в глазах. Тогда я еще раз провел своей пушкой, как веером, и на этот раз с каждой новой пулей, безнадежность убывала, а приходила уверенность в своих вооруженных силах. Я вливался в каждый выстрел, я летел в каждом комочке свинца. Время разбилось на тысячу сто пятьдесят плевков в минуту — как раз темп стрельбы моего пистолет-пулемета. Упыри застревали в пространстве, как в смоле, и я бил в мишень, упреждая ее скачок в следующую ячейку.

Когда пуля попадала в цель, та приобретала яркость, но, тем не менее, исчезала — с легким хлопком и слабым шипением. Значит, пробирает астральных гадов нашенский свинец! Приятное научное открытие. Значит, набираясь вредоносности, они получают и материальность. Надо понимать, проникая из-за экрана, визитеры-хапуги отчаянно хватают материю. Проклятые пантофаги-всеядцы. Однако материя пули оказывается чрезмерно питательной, то есть разрушительной.

Впрочем, все эти умности забрезжили в голове, когда, наконец, наступила тишина, в которой стучала лишь кровь, протекающая через виски. Зуд от незримых укусов постепенно пропадал. Мы переглянулись со шакалом-драконом — кажется, неплохо я сработался с господином Апсу. Пожалуй, откроем совместное предприятие и все доходы от бурной деятельности пополам.

Стоп! Лоб увлажнился — вдруг пантофаги посягнули на ту материю, из которой состоят мои валютные запасы? Я судорожно засунул руку в карман… худшего избежать удалось, баксы не подверглись вероломному нападению.

А спустя несколько минут опять двадцать пять. Впритык возникла фигура шумерского военачальника, которая проскочила сквозь мое незащищенное тело, оставив зуд и жжение в сосудах, несмотря на предостерегающий вопль: «Товарищ командир, не трогайте меня».

Я, прочитавший немалое число популярных книжек по физике, понимал лишь, что мое электромагнитное взаимодействие с этой вредной фигурой не было существенным, пока она не совместилась со мной. То есть она не сделана из привычных нам атомов и молекул. Во-вторых, электромагнитное взаимодействие все-таки случилось, иначе бы я не чувствовал зуда, жжения и потери сил. В-третьих, шумера я разорвал метким выстрелом в спину. Получается, возник он субтильной тенью как бы из ничего, но некоторую плотность приобрел за счет меня. Значит, взаимодействие было еще и вампирическим. Хороша себе гармония.

К моему сожалению, подвиг своего командира повторили другие древнешумерские воины. «Видимо, такая у них программа,»— засветилась безутешная мысль у меня в голове. Даже разрушая слабую текущую вещественность шумеров, я не трогаю то, что было заложено в них при жизни и при заклании программистом Нергалом.

Кому хорошо жить на том свете? Уверен, что пришельцы «оттуда» работают на этого якобы изолированного паразита и хищника. Они воруют для него энергию и заодно меняют судьбы живущих наиболее экономичным образом, что вполне годится для обнищавшего демона. (Получается, что вампиризм — это способ господства для слабаков.) Увы, но покойникам-шумерам не сменить работодателя и хозяина, им мало что известно о самостоятельности души.

Цербер поддержал меня скулящим воплем, позвоночное веретено отчаянно дернуло пространство на себя, завесы лопнули, разрушив гравитационные ячейки. На месте холма неожиданно появилась бездонная яма, в которую я упал с ускорением свободного падения. Причем, вся моя сознательная сущность раскрошилась, прежде чем попасть в состояние невесомости.

Спустя пять минут, а может и пять тысяч лет, отчаянное падение сменилось каким-то орбитальным движением. Цербер стал летучей собакой и моим поводырем. Труха, бывшая недавно моей персоной, скачками переходила с орбиты на орбиту, излучая лишнюю энергию. Наконец, все угодило в некий центр притяжения, и спустя мгновение я стал кое-что соображать. Но перед этим красномордая клякса шепнула: «Дальше ты сам, туда я не летун.»

Ого, я опять собрался воедино. Опять жив — этот эпизод зафиксируйте у себя в книжечке, доктор Муди. Мудизм -непобедим, потому что он верен. Вот и слух заработал.

«Нергал, витязь Энлиля, великий воин, питающийся победами, поразивший змея Апсу у корней мирового дерева, жаждет овладеть вашими душами и вашей плотью. Он вдохнет жар из ваших ноздрей и разум из ваших ушей. Он тот, который живет во всех членах и жилах вашего тела, который таится в глубине ваших мыслей и помыслов. Придите к нему, черноголовые, чтобы он не обратил свой гнев против ваших домов и ваших семей…»

Значит, Нергал — действительно тот Кощей, из-за которого всех шандарахнули и сунули сушиться в гробницу.

Наконец, я увидел картинку. Да, декорации изменились. Причем разом и кардинально.

Дорога, что тянется меж двух стен, украшенных лазуритовой плиткой и мозаикой, которая умело изображает драконов. В конце дороги трехступенчатая пирамида — башня-зиккурат, на ее вершине красный храм с серебряными рогами «всех насажу» по углам и золоченым идолом посередке. Опять Нергал. Осточертел он уже мне. Черные гипнотические окошки глаз, раскрашенное яркой киноварью лицо, алые властные губы, ожерелье из человеческих ушей. Таков прикид и макияж, — в общем, заявка на большую круть. В храме трое жрецов творят молитвы. Их голоса доносятся до меня, и я понимаю значение слов.

«Энлиль отдает витязю своему Нергалу свое владение в теле твоем — голову. Лик твой не увидит больше полдня, его скроет тьма. Ураш — дух твой хранитель — направляет тебя сегодня к стопам Нергала. Небесные боги больше не властны над тобой. Их образы больше не живут в твоем теле. Шею твою отдает Нергалу Нинлиль. Лугальэдинна вручает ему твою грудь, а Латарак -колени. Мухра отказывается двигать твоими ногами. Отныне они принадлежат Нергалу…»

Да, здесь творится во славу большого дела что-то малоприятное для индивидуя. И что ты с этим попишешь, если даже ухитрился влезть, так сказать, в старинную программу, в древний алгоритм? Хозяин Храма Нергал собирает урожай. Хорошо управляемый коллектив людей послушно предает закланию своих членов. По процессионной дороге — вдоль линии общей судьбы -вполне самостоятельно движутся живые граждане древнешумерской национальности, которым вскоре предстоит стать трупным веществом. И не потому, что лучше нету того света, а оттого, что так надо.

Принципиально идут воины с копьями и щитами. Тащатся, изнемогая от страха и звеня браслетами, певицы и танцовщицы. Ступают волы, жалобно помукивая в память о зеленых лужайках. Впереди протащили гроб-носилки нергаловского главного эконома и генерального секретаря, его жизнь сама захотела к божеству. Умащенное благовониями тело уже проносят по коридору-дромосу в погребальную камеру.

У подножия пирамиды стоит алтарь, окруженный смрадно дымящими огнями. На черном отполированном камне одни люди сноровисто и ответственно режут других людей — никаких лишних движений. С жертвуемых воинов падают шлемы вместе с мозгами. Работники мрачной сцены протаскивают откупоренные тела по дромосу, усыпанному цветами и зернами. Мясники ухватывают грязными руками остывающие от мыслей головы за уши, волосы или рты, чтобы кинуть в большую корзину. Лично я для этих целей использовал бы щипцы и резиновые перчатки. Совсем немного внимания уделяется певичкам и танцовщицам, правая рука мясника хватает даму за пучок волос, левая гладит лезвием по горлу. Свалив по три-четыре штуки на носилки, уносят культработниц по коридору смерти. Волов закалывают длинными копьями и, зацепив крючьями, буксируют в подземелье.

Все, кто движутся в похоронном строе, знают, что правдивы слова жреца, что их души и тела заберет себе Нергал, ничего не давая взамен, ничего не обещая, потому что Сильный — имя ему. И питается Он жизнью. А если не дать ему того, что Он требует, гнев Могучего обрушится на страну, поразит ее гладом и мором, зальет гнилой водой поля, натравит орды иступленных врагов, иссушит посевы, изведет скотину. Тогда ярость всех богов падет на город и сотрет с лица земли матери-Нинхурсаг. Поэтому город жертвует малой своей частью ради спасения большей.

Ага, я уловил самое неприятное. Я ведь тоже движусь в этом строе, скоро настанет и мой черед угодить под топор. Такая перспектива мне вовсе не улыбается, хотя половина моей души, которой руководит светлоумный Энки, нашептывает, что не стоит переть против мудрого порядка вещей. Ведь сколько мировой пользы приносит Нергал. Он, как квалифицированный сангигиенист, разрушает и уничтожает все отжившее и бесполезное; он, как хороший бухгалтер, скупо отмеривает жизненный срок и заставляет людей в напряжении строить великую шумерскую цивилизацию, от которой многое на свете начнет быть…

Вот впереди зашатался от страха какой-то парнишка, которому и шлем-то велик, съезжает на ухо. Но его быстро обкурили кадильницами, и солдатенок двинулся вперед с песней-стоном.

Еще два шага и меня встретит плечистый жрец с топором. Мудрый порядок вещей не будет нарушен, большое дело не пострадает, город и семья останутся довольны, а поганый Кощей сделает еще одно вложение в свое черное пузо.

Это с одной стороны. С другой… С чего это он предъявляет права на мои жизненные соки? Наверняка меня сотворили другие боги и во мне отпечатаны их образы.

Размышления размышлениями, а бойня бойней. Хищные матрицы на месте, программа фурычит, кладется треба свирепому богу, вкушает он жертвы под моления о милости. С большим подъемом работают жрецы. У главжреца энтузиазм уже перешел в экстаз, божественная сила, как пожар, пылает в его крестце, поднимается вверх, наполняя сладкой испариной хребет, заволакивая красным туманом мозг и чуть ли не отрывая тело от площадки храма.

По краям дороги стоят стражники, они умело обрамляют картину заклания. У них бронзовые топоры и мечи-кинжалы, туловища защищены металлическими нагрудниками, предплечья -налокотниками.

Вот, обгоняя свалившийся шлем, покатилась голова струсившего парнишки, пару раз дернулись ноги в кожаных сандалиях и пролилась струйка мочи. А мне остался один шаг до ката-жреца. Сделаю ли я его? Всепонимающий Энки уверяет: да. Другой, имени которого я не знаю, шепчет: нет, нет.

Я уже протестующе бормочу: «Разве можно так убивать людей, топор-то неточенный, плаха грязная, вся в надписях.»

И вдруг импульс, толчок, превращение потенциальной энергии в кинетическую.

Я ору: «Вы мне тут не устроите тридцать седьмой год!»

Заодно угощаю пяткой по пузу жреца-крепыша — того, что весь вечер с топором на мрачной арене. Потом двое стражников с мечами бросаются на меня с обоих боков. Я падаю на колено и делаю подсечку одному из них, заодно выдергивая его щит. Второму нападающему колоть неудобно, и он рубит сверху, но лезвие соскальзывает по плоскости щита. Когда я приподнимаюсь, оборонительное средство плашмя обрушивается на морду стражника.

Что-то хряснуло и первый раунд завершился. Можно оглянуться. Сзади, на дороге, вершители церемонии уже образовали двойную цепь. В одиночку там не прорваться. Я оглядываюсь на остальных — сограждан-сомучеников, предназначенных к закланию. Однако ни тени понимания моих планов, только ужас из-за совершенного мной святотатства. Какая-то певичка дрожащими губами проклинает меня. Тогда остается только путь наверх, на вершину пирамиды, к храму Кощея. Подхватив обороненный обмякшим стражником меч, я тороплюсь по лесенке. Куда, зачем? К самому божеству.

Там меня встречает зверским хрипением главжрец в алой мантии: «Святотатец, Владыка Красной Планеты раздерет твою душу на части, но еще раньше я сниму с тебя кожу!» Сейчас такая угроза уже не пройдет. Коротким движением я втыкаю лезвие под пятое ребро злыдня. С красными пузырями на губах номенклатурный работник катится вниз по лестнице. Обгоняя его тело, торопятся прочь от безумца — то есть меня — два других жреца.

Все, конец пути. Сейчас стражники поднимутся снизу и прирежут меня — в том случае, если я буду здорово сопротивляться. В противном случае с меня заживо сдернут кожицу — умело, как кожуру со спелого банана.

Неожиданно я вижу как воинов Нергала сменяют солдаты в мощных панцирях и появляется человек в пурпурной мантии. Похоже, правитель, мэр города или царь-государь.

— Как слуга святой владычицы Иштар, создавшей этот город и свой храм в нем, я спрашиваю, что толкнуло тебя на столь безумный поступок?

Он обращается ко мне! По крайней мере, показывает пальцем на меня. Что же ответить умного? Что я здесь оказался по недоразумению? Что я майор КГБ, явившийся из светлого будущего? С неба, то есть. И готов предложить свои услуги по совершенствованию системы госбезопасности? Но я нахожу совсем другие слова.

— Так ведь… святая владычица Иштар спустилась в преисподнюю, во владения злобной старушатины Эрешкигаль, и вернулась оттуда, не отдав жара своего сердца. Сохранил и Утнапишти живую душу, когда переплыл великий потоп, насланный владыкой Энлилем. Кто искал другую судьбу, тот нашел ее.

По-моему, правильные слова подобрал. Верные для данной публики.

Правитель взял паузу словно бы на обдумывание, затем поднял царский жезл, напоминающий змею, которая, казалось, вздремнула на древе. И весомо обратился ко внимательным жрецам в алых мантиях.

— Я убедился, что безумие внушено ему владычицей Иштар. Не может человек одними своими слабыми силами противиться воле Нергала. Святым именем нашей повелительницы призываю отдать мне этого безумца, я должен показать его очам богини. Это говорю я, правитель города Урук Гиль Га-Меш… А вы продолжайте церемонию, закон будет соблюден…

Я не опустился вниз; я видел глаза людей, которых сейчас должны были благопристойно зарезать, они уже надеялись, замышляли, планировали, — но моя личность уходила в отрыв и делала им ручкой. Я взлетал, вначале плавно, потом скачками, и наконец рванулся, отчего весь ум-разум был расплющен, словно плохо надутый мячик. Красномордая клякса встречала меня наверху, как орбитальная ракета с запасами топлива, потом начался крутой подъем на пятой космической скорости.

Я очнулся от собственного кашля, кто-то не слишком аккуратно лил на меня воду — прямо в дыхательные пути.

Хасан. «Игрэм», вернувшись к своему первоначальному владельцу, болтался у него шее, но зато «Детоникса» не было заметно. Впрочем, как и Цербера. Хорошо, что я смог сорваться из опостылевшего Древнего Шумера, как в свое время Авраам. Елки, опять-таки пункт из Фиминой тетрадки — «Авраам-Ур», точка, образующая энергетический канал. Ладно, не будем зацикливаться на тетрадке, это вредно для мозгов.

— Хася, ты тут шакала не видел?

— Шакала — нет. Только его тут не хватает. Зато вижу много гильз. По кому стрелял, майор? Джинны навещали, да?

— Что-то в этом роде. Во всяком случае, они мне не вручали визитных карточек. А может, с недосыпа привиделось… Ну что, будем на пару искать Источник Познания и Жизни?

Я поднялся, и Хасан швырнул мне ФМГ, в знак доверия. Вроде бы, иракский коллега был настоящим человеком, а не зомби или заколдованным зверем, но все равно ощущал я, что рядом присутствует известный мне смутьян Апсу. Знакомые дружественные пульсации. Может, он теперь воспользовался матрицей моего иракского приятеля? А вот костяки и черепа лежат себе смирно, упыри замазались и не возникают, как будто изменилась программа их поведения. Показалось даже, что я вижу сквозь завесу тоннель, по которому шумерские души, поверив в самостоятельность и бессмертие, торопятся к ослепительному свету.

— Нам пора, Хасанище, здесь слишком долго не проветривали… Или погоди, опять какой-то артефакт.

При свете Хасановского факела я заметил у стены скрюченное тело, похоже, что довольно свежий труп. По крайней мере, на многотысячелетнюю давность он не претендовал.

— Хася, этот тощий с тобой пришел? Ты, что ль, его кокнул?

— Он сам пришел, — коротко отозвался Абдалла. — Это один из американцев.

Я приблизился и произвел опознание. Джоди Коновер, можно идентифицировать по куртке из Левиса-Страуса, рыжей волосне и кое-каким чертам физиономии. Мистера-твистера будто лишили всей жидкости. Не просто выкачали кровь мотопомпой. Он высох как после многодневного выпаривания, стал твердым и коричневым, словно колбаса сервелат.

9.

И таки да. Подземный ход провел на другую сторону озера. Которая встретила нас влажным субтропическим лесом. Там и сям росли тамариски, магнолии, деревца, похожие на дикие мандарины и лимоны. Имелись тут здоровенные растения, имени-отчества которых я не знал вовсе. Хасан упоминал арабские названия, которые мне мало что говорили, тем более, что и сам иракец раньше встречал этих древесных здоровяков лишь гораздо южнее, в районе Басры. Несмотря на весеннюю пору, здесь уже вовсю порхали увесистые бабочки размером с птицу и какие-то мелкие пернатые не больше бабочки. Плюс кругом все цвело и пахло — и деревья, и кусты, и травы. Вдобавок пейзаж пестрел желтыми, алыми, фиолетовыми и голубыми мазками. Из-за обилия влаги было полным полно лиан — тоже, кстати, украшенных цветочками.

Тут южный регион изумлял натурой. Чисто киношное место. Снимай без лишних трат фильмы про Адама и Еву, Тарзана и Читу, Герасима и Муму, Ромео и Джульбарса. Такой кусочек земли был особенно в кайф после предшествующей болотно-кикиморной жизни.

Мелькали тут и представители фауны, например, лани, однако ни одной из них я бы не обидел и не лишил бы жизни, памятуя о своем по прежнему тяжком вещмешке и недавно приснившемся жертвоприношении.

И еще, на земле после нас оставались цепочки отменных следов, причем от двух пар ног. Неплохая наводка для тех, кто рыщет по мою душу — озверевшего Остапенко и охреневшего Макова. Уверен, что они преодолели полосу подземных препятствий после того, как я отвадил упырей. Это мешало расслабиться. Да и сам Хасан не внушал доверия. Понял я, что придется нынче дрыхнуть, поглядывая сквозь сон одним глазом на спутника. Между прочим, солнце-Ярило-Шамаш заканчивало сегодняшний земной путь, опускаясь в подземную купель на помывку, и небеса прибарахлились в ультрамарин с зеленоватыми и алыми полосками.

Для ночлега мы нашли небольшой овражек, в котором можно было беспрепятственно развести огонек и добавочно подкоптить пострадавшую лань, которой я, в основном, старался угощать напарника — не хватало мне еще такого внутреннего врага, как понос. Сам же в полный рот налегал на безопасные американские продукты. Умяв баночку с форелью, откинулся на охапку веточек посуше и стал пускать дымок «Уинстона» в небо. В ту ночь звездное оно было, глазастое. Вот Луна, — у вавилонян она мужского рода, и этот серьезный мужчина зовется Син. Тот красный глазок — Марс, родная планета душегуба-ежовца Нергала. Вон там Энлиль, который имеет космическое имя Юпитер. А эта пухлая звездочка — Венера, небесное тело сексапильной Иштар. Судя по словам Бореева, каждая из ближних планет излучает на какой-то длинной радиоволне и тем самым капает нам на мозги. А по самым современным представлениям — это все матричные сверхорганизмы, способные брать под контроль поведение и формировать потоки событий.

Чу… как принято было говорить в прошлом веке. Вроде покрикивает кто-то. Я сел. Тут же проснулся и Хасан, схватившись вначале за свои яйца, а потом уже за «Ингрэм».

— Спокойнее, Хася. Нашей жизни ничто пока не угрожает. Но где-то вдалеке кого-то не то кушают, не то насилуют.

— Девушку, да? — оживился Абдалла.

— Кто уж попадется под елдак. Если серьезно, то я схожу на разведку.

— Я с тобой, — твердо произнес подозрительно верный друг.

Спустя пять минут я был уверен, что крики действительно имеют отношение к особе женского пола.

Мы с иракским напарником заторопились, поскольку дама в нашей чисто мужской компании вызывала законный интерес.

Потом я еще прибавил ходу, потому что в этих криках слышалось столько искреннего отчаяния, полнокровного ужаса и еще чего-то знакомого по тональности.

Субтропический лес — это, конечно, не джунгли, однако ночью он был начисто лишен всякого флера. Просто какие-то помехи-ветки, которые хлещут тебя по лицу и норовят выщербить глаза, какие-то помехи-корни, что пробуют зацепить тебя за ногу или устроить подсечку. В общем, все хотят сделать побольнее.

А потом крики вдруг стихли, и мне самому стало жутко от предстоящей моему обозрению сценки. Совершенно неожиданно мы с Хасаном выскочили на полянку, где сновал человек с фонариком и ножом в руке — плюс нечто малопонятное, похожее на огромную тощую обезьяну.

На моих глазах нож воткнулся в обезьяну и остался в ее туловище, впрочем, та отреагировала неадекватно, то есть схватила человека и стала душить. Тут уж я сделал рывок и всадил очередь ей в башку. Тварь даже не отпустила удушаемого. Тогда я взял на излом ее две конечности, одновременно всаживая колено в твердый бок. Рычаг излома все-таки сработал, и добыча выскользнула. Однако агрессивный противник тут же взметнулся на меня. Я дал очередь в упор. Обезьяну шатнуло, но не больше. Это же пули сорок пятого калибра! Останавливающее действие у них специально рассчитано на самых напористых!

Я, чуть ли не уткнув ствол в странного неприятеля, выпустил еще одну порцию свинца, и тут он, наконец, свалился. Вот тебе и обезьянка. У меня из потока мыслей получился какой-то гоголь-моголь. Я никак не мог взять в толк, откуда в дружественном Ираке взялись обезьяны такого размера и такой живучести.

Тем временем чужая добыча судорожно уцепилась за мою руку и я услышал ее прерывистое дыхание.

— Ну-ну, не стоит благодарности. Все образуется.

Образовалось! Я получил удар в ухо, — наверное от того гада, которого уложил очередью, — схлопотал, словно дубиной или большой костью. После чего свалился на землю и наблюдал, как тощая тварь, слегка наклонившись, опускает мне на живот свою волосатую острую ногу, а из дырок на ее груди сочится противная густая жидкость.

Первый раз мне удалось увернутся, потому что я почувствовал упругие едкие волны, идущие от нервных узлов странной обезьяны. Но еще немножко, и вражеская нога расплескала бы мои потроха.

Однако в предпоследний для меня момент тварь куда-то взлетела, и я понял, что Хасан успел накинуть ей на шею веревку и вздернуть, используя в виде рычага толстую ветку. Тут уж я до неприличия остервенело принялся рубить повисшую фигуру своим штык-ножом. Густая вязкая жидкость так и брызгала на меня, соплями застывая на лице, куртке, штанах. Когда иракец отпустил веревку, и тощая тварь упала на землю в совершенно дохлом виде, я успокоился, с помощью глубокого выдоха выведя из себя лишнее напряжение. Затем стал знакомиться с дохляком.

Джоди Коновер, убитый в подземелье, выпитый упырями, вновь оживший и искромсанный нынче на куски. Впрочем, Коновером его можно было назвать лишь условно. Жировая прослойка в теле отсутствовала начисто, кишечник высох, и живот практически прилип к позвоночному столбу. Какой-то кощеев отпрыск. Кожа была не просто коричневой и морщинистой, а напоминала шкуру крокодила. Там, где я орудовал ножом и пулями, имелись рваные дыры, некоторые из них успели затянуться веществом, похожим на каучук. А еще можно было заметить, что в этом человеке нового типа не было крови и кровеносных сосудов, полости тела заполняла какая-то другая жидкость, которая, очевидно, переносила энергонасыщенные вещества. Однако перекачивалась она не сердцем, а, возможно, сокращением брюшных мышц.

Узнал я и человека, спасенного от насильника столь мощными усилиями. Врачиха Розенштейн.

— Лиза, это твой ухажер, надо понимать? Чего ж ты отказывалась гладить его по позвоночнику?

На удивление доктор Роузнстайн откликнулась не слезами, не истерикой, а смешком.

— Тот, прежний ухажер, которого ты отвадил, выглядел куда аппетитнее.

— Уж нет, Сючиц и в подметки не годится Коноверу. Как этот Джоди к жизни тянется и к тебе… Пошли отсюда, пока он не ожил со словами: «а это еще все цветочки.» Сжечь-то мы его все равно не сумеем, остальные же меры, боюсь, подействуют неадекватно.

Покинутую стоянку мы искали битый час, в течение которого я бережно вел американскую докторшу за плечи или за руку. Друг Хасан, поглядывая на нас, завистливо вздыхал вместо того, чтобы высматривать дорогу. Мне и в самом деле было приятно прогуляться со старой знакомой, которую благодаря мне не съели, не трахнули, не пустили на удовлетворение каких-то других надобностей. По дороге я вспомнил ту старую секс-волну, потому что сейчас она возникла снова и даже, забурлив, прошибла меня. Впервые за пять лет, между прочим. Однако сейчас в ней присутствовала и какая-то дополнительная заводка со стороны дамы, некая торопливость. Но я твердо помнил, что излишние аппетиты и «скорострельность» всегда вредят совместному времяпрепровождению, поэтому старался дышать глубже.

Наконец мы расселись на своих долгожданных местах у красноглазых остатков костра, после чего я протянул давней подружке шоколадку и бутерброд с колбаской.

— Закуси, тем более, что мне это ничего не стоит. Все равно, харчи у другого твоего приятеля одолжены, Хулиани, Жулиани, или как там его.

Лиза неожиданно всхлипнула. Довольно горестно. Но как-то чересчур поспешно.

— Коновер с ним что-то сделал. Джордан прошел через подземелье первым, затем мы с Тимом. В лесу Джоди дал условный знак. Тим ничего не ожидал, когда Коновер бросился на него с дерева… И просто вырвал ему горло… а потом стал хлебать кровь…

— Фу, какой невоспитанный! — гневно откликнулся я.

Я видел, что она уже готова зареветь — с истерикой, с подвываниями. Поэтому коснулся ее спины. И опять эта проклятая волна — стоило почувствовать ладонью Лизину кожу и хрупенькие позвонки. Я постарался отогнать все лишнее, заводное и настроиться на нежность и сочувствие.

— Но ты с Коновером, можно сказать, сама управилась. Ничего себе дамочка. Минимум полчаса с чудищем сражалась практически на равных. Десять раундов без ринга и рефери. Да, точно, — у тебя с ним была крепкая ничья… Кстати, скажи, словно врач Беляничкова в передаче «Здоровье», почему таким крепким оказался ваш психованный ирландец? Как он нынче устроен? Отчего так старался твой пациент? Тебе ведь хватило времени его поразглядывать.

Голос доктора Розенштейн сразу перестал дрожать и насытился профессиональными обертонами. Прозвучал почти отчет.

— Внутри него циркулирует не кровь, а зеленая гемолимфа — похоже, кислород переносится соединениями меди, а не железа. Обращение гемолимфы производится с помощью волнообразных движений подкожной мускулатуры. Температура тела пониженная -очевидно, метаболизм сильно изменился, и в холодное время Коновер должен впадать в оцепенение или спячку.

— Желательно вместе с дамочкой, — неуклюже пошутил я.

Все натянуто хохотнули, а потом улеглись. Лиза посередке, а по бокам, так сказать, кавалеры и паладины, христиане и сарацины.

Утром получилось узнать поточнее, на что похожа гемолимфа. Лиза была в ней испачкана, но особенно я представлял своей персоной какое-то мерзкое отродье.

— Мне надо срочно умыться и переодеться, — заявила миссис Роузнстайн. — Такое впечатление, будто кто-то долго и упорно испражнялся на меня с высокого потолка.

— Наверное, ручеек в этой водянистой местности обнаружится быстро, а вот авоська с твоими чистыми вещичками вряд ли бросится в глаза. Впрочем, у меня еще осталась одна стиранная футболка от Джулиани. Хотя на ней надпись неприличного содержания, жертвую в пользу испачканной дамы.

Когда мы уходили на поиски воды для умывания, Хасан мне сверкнул вдогонку завистливым взглядом, отчего даже показалось, что следом полетит пуля сорок пятого калибра. И почему южане демонстрируют полную всеядность в отношении баб, причем охотятся и на сдобненьких, и на худеньких? Обилие солнца, надо полагать, ослабляюще действует на мозг и укрепляюще на срамные органы.

Метрах в двухстах мы с дамочкой нашли какую-то проточную воду, по крайней мере она была не такая бурая, как всякая стоячая жижа.

— Мне кажется, что здесь мы сможем стать несколько чище, — предрек я и швырнул Лизе футболку. — Давай, смывай с себя Джоди Коновера.

— Ты не пялься тут, а отправляйся вот за те кусты,-рявкнула женщина, — тебе тоже неплохо бы подраить физиономию. Она сейчас напоминает никогда не чищенную сковородку с полковой кухни.

Пришлось исполнять. Впрочем, обилие хороших манер не мешало мне подсматривать сквозь ветки. Вот Лиза, стянув замурзанную майку и лифчик, решительно швырнула их на землю. Свежие лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, превращали общий вид в импрессионистскую картинку. Правда, Ренуар предпочитал дам потелеснее. Но надо отметить, Лизин бюст все-таки сделался повесомее, хоть и сохранил хорошую аэродинамику. Ну, а талия с попкой по-прежнему соотносились в необходимых пропорциях.

Тут я вспомнил, что мне тоже необходимо поплескаться да поскрестись для возвращения обаяния, и когда я закончил это мучительное дело, Лиза уже направлялась к стоянке.

Я подхватил выброшенные ею лифчик с майкой и сунул в карман.

— А что советские майоры, как правило, половые извращенцы? — поинтересовалась она.

— Не берусь представлять всех майоров, но как офицер разведки я, во-первых, следую генеральной линии секса, во-вторых, проявляю внимательность. По этим твоим аксессуарам нас легко найдет не только оживший Джордан, но и пара наших чекистов, которые будут пострашнее любых зомби.

Футболка местами прилипла к влажному телу Лизы и «яблочки» ее так и перли мне в глаза.

— Чекисты ведь в первую очередь охотятся за тобой, Глеб. Ты хочешь отвалить на Запад?

— Я хочу уйти от пуль, от крепких мозолистых рук своих товарищей и скорого гнева своего начальства. Не более и не менее того.

— Это как-то связано со мной, Глеб?

— Это связано с нами, вернее, нашими непростыми порой взаимоотношениями.

Она подошла и положила руки мне на шею. Умелые руки с тонкими длинными пальцами.

— Только потом до меня дошло, чего тебе стоили некоторые любезности, Глеб. Но, пожалуй, я снова предложу тебе сотрудничество.

— Согласен. Но учти, подлинная дружба между народами начинается с пипирки.

Ее тело было совсем рядом, отчасти прежнее, отчасти американизированное. Несмотря на полное отсутствие всяких духов, оно благоухало и даже источало сладкий дурман, как насекомоядное растение. Вот что значит импортный человек. И вообще, приходится с горечью признать, что Лизка действительно единственная особа, от которой у меня ум за мозжечок заходит.

— Значит, ты все поняла и воспылала ко мне страстью, которой было так много, что хватило и на мистера Рифмэна, и на мистера Коновера, и на прочих мистеров и сэров. Ну, Иосиф еще понятно, отец ребенка, главный спонсор. А Джоди? Не зря же он в обезьянку превратился. Что ты в нем нашла, кроме двух метров роста и косой сажени в плечах? У тебя ведь с ним кое-что было, не спорь.

Лиза оттолкнула меня, правда, несколько жеманно.

— Джоди… Либо КГБ все знает, либо ты — колдун. Если бы Иосиф не сдрейфил, у меня с Коновером ничего бы не случилось. Ося частенько дрейфил — ты же в курсе — и предавал то меня, то нашу работу. Мы должны были вдвоем обмозговать эту эпидемию. Вернее, я бы сделала статью, а он протолкнул бы ее в приличный журнал… У него ведь хорошие связи в университетских кругах, а я там пока никто… Мне нужен был материал по распространению инфекции, и я отправилась вместо Оси.

— Какой материал, Лиза? Вы его имеете в любой деревне. Хватайте там вашего микроба за яйца, пардон, за кокки.

— Материал, что коммунисты ответственны за это заболевание. Признайся, ваша группа занималась его распространением… Нет, конечно, не капала отраву в болотную воду… Аппаратура, установленная на вашей амфибии, специально подобранным микроволновым излучением вызывала мутации, и довольно безобидная кокковая микрофлора превращалась в агрессивную и патогенную. Так ведь?

— Значит, мы сумеем и кефирную палочку превратить в чумную? Я, даже как чтец научно-популярных книжонок, выскажусь, что гипотеза слабовата.

— Допустим. Один парень из Гарварда предположил, что вы с помощью пучка лазерных лучей научились «проталкивать» вирусы на приличное расстояние. А уже вирусы, встраиваясь в генный аппарат бактерий, многократно увеличивают их вредность.

— А вот это уже интереснее. Посоветуй этому парнишке поработать в жанре научной фантастики… Однако наша группа не занималась никакой микрофлорой, никакими бактериями и вирусами. Мы занимались людьми — понятно? А больше ты от меня ничего не дождешься, гражданка шпионка.

Действительно, Лизка сейчас тихой сапой пыталась выудить из меня информацию. А я даже теперь не собираюсь превращаться в питательный кисель для штатников.

— Брехня, Глеб, типичное гэбэшное фуфло для прикрытия собственных пакостей. Никто из нас не имеет отношения к ЦРУ. Правда, когда Логан привез пробы в Министерство здравоохранения, там вызвали человека из какой-то спецслужбы, который беседовал с нашим старшим. Но если в ЦРУ и затеяли собственное расследование, то оно проходит независимо от нас.

— Ладно, замнем для ясности. Вижу, что близко к правде. Наверное, цэрэушники нашли время и дамбу рвануть… Как твой киндеренок?

— Учится в частной школе. Это интернат, но дорогой, классный, не то что советские, — в голосе дамы засочилась законная гордость.

— Интернат у нее не советский, но мама явно советская -хорошая общественница.

Она прижала свое тело к моей рубахе — в семьдесят восьмом году Лиза так бы не поступила — и соски ее пробуравили не только шмотку, но даже мою душу. Вот что сделали с женщиной капиталистическая действительность и конкуренция на секс-рынке. А в глазах у Лизы я заметил некий хищный блеск, ранее отсутствовавший.

— Убери свои грязные лапы, — зазывно произнесла она.

— Не уберу свои грязные лапы. Тем более, что они условно чистые.

Уж не помню, кто кого первый отправил на травку, только вдобавок к обычному моему горению добавился ее, я бы сказал, профессионализм. Пять лет назад был «включен» на полную мощность только я, теперь же и она. Мне казалось, еще немного, и из нее сейчас искры посыплются.

Пока она, сидя на мне, работала своими причандалами, я неожиданно угодил в состоянии невесомости, по окончании которой увидел на месте Лизки какую-то восточную богиню. Глаза ее были похожи на черные дыры, титьки сияли как два солнца, физиономия как луна, а вся телесность казалась вылитой из золота, лишь ладошки выглядели платиновыми, а ноготки рубиновыми или даже кровавыми. Сам же я смахивал на ее трон. Не ручаюсь, что у меня были четыре ножки и подлокотники, но богиня использовала меня вместо основания. Благодаря мне опиралась на землю и тянула земную силу — впрочем, заодно и мои силенки.

По окончании мероприятия колени у меня жалко дрожали, а ноги словно растекались. И вообще я как-то «плыл». Чего раньше не случалось. Лиза всю обратную дорогу щебетала про свои американские развлечения и о том, что она подрабатывала в стриптиз-клубе для непрофессионалок. Понятно, первой, как и полагается, освободилась от тоталитарных пут сексуальная сфера. Есть за океаном, оказывается, такие заведения, где могут попробовать свои силы домохозяйки и прочие желающие женщины. А я, немного оправившись, стал думать насчет той богини восточного вида, Иштар или Астарты. Заодно вспоминал сказки о нашей родной бабе-яге, которая одних молодцов поила, парила и спать с собой укладывала, а других пыталась затолкнуть в печь огненную. Получается, что Иштар-яга — то ли плодоносящая секс-бомба, то ли владычица мертвых, а может, и то, и другое вместе взятое. Поди пойми этот глубокомысленный символ.

Когда мы вернулись, Хасан первым делом подскочил, как стартовый флажок. Мне даже показалось, что при этом известная клякса-красномордка выпорхнула из его темечка с заинтересованным видом. Затем горячо спросил:

— Вы где были, а?

— «Где-где». Гуляли, Хася.

— Не волнуйся, Хасанчик, дорогой. Просто погода сегодня хорошая, — добавила Лиза таким тоном, будто в следующий раз она и с ним «прогуляется».

— Ладно, господа любезные, — прекратил я это воркование, — сейчас наше движение приобретет более осмысленный характер. Давайте собирать манатки и навьючиваться.

Вскоре мы уже перемещались на запад. Очевидно, это направление устраивало и Лизу. Что требовалось Хасану, где он собирался найти свою «Манда-ди-Хайя», трудно было угадать. Немного погодя доктор Розенштейн захотела пособирать яркие цветуечки с кустов. Мне это не слишком понравилось. И так уж мы напоминали какой-то табор. Я двигался, как обычно -полускользящим шагом, пригнувшись, стараясь не маячить на открытой местности, останавливаясь и прислушиваясь. Но сейчас в этом оказалось мало толку. Мне не было слышно насекомых и всяких лягушек — Хасан хрустел ветками, словно осел, а Лиза вообще разгуливала, как на пикнике.

Когда докторша оторвалась на десяток шагов, иракец мне зазудел тихим проникновенным голосом:

— Отправь эту женщину, майор.

— А тебя, Хася, не надо отправить подальше? Ты же маршируешь, как на параде перед трибуной с любимым вождем. В смысле маскировки ты такой же ноль, как и она. Если судить строго, то и тебе больше пристало не по лесу бродить, а где-нибудь в застенке допрашивать курдов.

— В этой женщине сидит зло, — не унимался, плюя на мою отповедь, «усатый нянь».

— Во всех нас сидит и зло и добро. Если ваша религия считает женщину дурным фактором, если ее можно только использовать, а гулять с ней нельзя, то это ваши проблемы. Моя собственная конфессия — заключающаяся в отсутствии каких-либо верований — говорит, что баба — положительный фактор, и годится для разных дел.

— В ней присутствует гневная богиня, да, — упирался иракчанин.

— В моей стране эта фраза звучала бы комплиментом. И вообще, Абдалла, ты сказал, а я без удовольствия выслушал, на этом покончим со спорной темой. — После небольшой паузы я решил добавить:— Если в следующий раз она выберет тебя, трахайся на здоровье.

По большому счету, тема действительно была спорной. В Хасике помимо южно-мужской зависти я ощущал то же присутствие, что и в драконе-шакале, и в зомби-Сереге. Опять Апсу. Кажется, я различал его кляксовидную наружность в легком мареве над головой напарника. И что это мой знакомый демон со всеми враждует — и с Нергалом-Кощеем, и с «гневной богиней»? Но вредны ли мне все Отверженные так же как и ему?

Все равно, я не собираюсь шизеть насчет Лизки, просто существует дама за счет своей пиписки, у ней и настрой соответствующий, и «аура». А ты, Хасан, больше занимайся онанизмом, и тогда все будет в порядке.

Кстати, и в Фиминой терадке про гневную или там любезную Иштар ни полслова. Хотя, впрочем, указана точка «Лилит», тоже образующая энергетический канал. Демоницу с таким имечком можно считать каббалистическим эквивалентом вышеупомянутой богини. Опять сомнения, а страстей и так хватает…

Не знаю, каким чудом-юдом я почувствовал неладное. Потом уже, натужно вспоминая, я понимал, что Лиза вела себя неестественно громко, она словно пыталась привлечь внимание. А ведь не дурочка, провела в этих болотах порядочно месяцев.

Неладное заключалось в том, что мы вдруг оказались на расстоянии нормального выстрела от Макова и Остапенки. Причем Хасан, который двигался впереди, должен был заметить и предупредить, но ничего такого не сделал. Они с Лизой являлись удобными мишенями, тогда как я был прикрыт кустом.

При первых же выстрелах иракец приник к земле и ловко закатился в стелющийся кустарник. А Лиза осталась на месте растерявшейся малоподвижной целью.

Я видел, как автоматная очередь идет к ней, все более замедляясь — однако лишь в моем представлении. Пули сшибали листья и ломали ветки, протыкали воздух. Потом все понеслось перед глазами, я рванулся и будто бы проскочил через водопад, бушующую завесу. Там, помимо какого-то сияющего многоцветия, пришлось изведать обжигающе-обмораживающе-ударное воздействие. Миновав «водопад», я стал наблюдать происходящее сразу с трех шизоидных точек зрения. Со своей. Со стороны стрелка, наводящего ствол. С позиции пули, стремящейся к плоти, чтобы вогнать в нее силу — свой смертельный поцелуй — и вышибить навсегда жизненное тепло.

Я видел те пули, которые должны были проткнуть тело Лизы, и, немного опередив их, прыгнул, сбивая ее на землю. Можно запретить красиво жить, но красиво умереть — это личное дело каждого. Я грустно наблюдал пулю, что входила в меня, лопающуюся поверхность своей кожи, дырку с обугливающимися краями, фонтанчики красной жидкости, потом ту дорожку, которую свинец пробивал в моем мясе. А там уж ощутил удар, распространяющийся сразу во всех направлениях.

Сразу понял — что-то не так с грудью и плечом. В голове поднялся такой оглушительный звон, что я перестал чувствовать боль и продолжал поливать из своего ФМГ. Когда стрельба стихла, я прочно отключился.

Очнулся я, когда почувствовал в себе какую-то горячую трубу, она распирала меня, а тугая повязка ей мешала. Видимо, сыграл свою роль санитарный пакет, реквизированный у мистера Джулиани. Пару раз уже приходилось продирать глаза, однако на белом свете было так неуютно, что после укола я с готовностью отключался. И сейчас неподалеку хлопотал с одноразовым шприцом Хасан. Среди моих трофеев не было сильных болеутолящих препаратов, значит, нашлись пожитки Лизы. Она, кстати, обняв колени, отрешенно сидела сейчас у костра. Все из-за нее, суки. Оболочечная пуля — это вам не мелкашка какая-нибудь.

— Куда плюхнулась свинцовая пилюля и откуда вышла, Хася?

Иракский друг с готовностью откликнулся.

— Под ключицу влетела, а выпорхнула из плеча, прямо в небеса.

Эх, еще бы дня три, чтобы оклематься. Иначе не видать мне Кувейта, как своих ушей. Впрочем, мне и сейчас не видать своих ног, мудей, пупка. Почему же Хасан не предупредил о засаде? Неужели все было предусмотрено? И этот его выход навстречу чекистам, и то, что Лиза остолбенеет под пулями, и то, что я брошусь заслонять ее собственной тушкой? Всех этих деяний потребовал наточенный елдак Хасана или же его начальство?

— Э, Абдалла, где мой пугач?

— Да вот же он. — Хасан подкинул ко мне ФМГ.

Левая половина моего тела будто побывала под трактором, но правой рукой, помогая зубами, я проверил затвор и магазин. Вроде все в порядке, без подвоха.

Перейдя на шепот, я поинтересовался:

— Что ж ты не отправил Лизу, когда я не мог уже сказать «нет». А, Хася?

— Куда ее теперь отправлять, когда мы на одном месте торчим? — И сам себе ответил:— Ее теперь только убить можно. Если отпустить, то попадется — не сегодня, так завтра. Сама не расскажет, так ее все равно выпотрошат, и тогда выдаст наше местоположение. Понимаешь, да?.. А теперь выпей настой из трав.

Настой из местных трав оказался крепко наспиртованным, я после него явно «полетел».

Мы торчали в каком-то полуокопчике-полуземлянке, было тепло, довольно сухо и после укола не столько больно, сколько тяжело. Потом Лиза и Хасан ушли вдвоем. Похоже, и в самом деле эта парочка даром времени не теряла — успешно снюхались, пока я в отключке валялся. Нашел-таки Хасан свою «манду».

Тяжесть и жар проходили сквозь меня волнами и, от чего-то отражаясь, возвращались обратно. Может, паскуда Хасан отравил меня? Ладно, он мог меня прикончить сколько угодно раз, пока я валялся бессознательным чурбаном. Задушить, ввести три кубика воздуха в вену, пристрелить. Не удружил же ничем таким.

Отраженные волны рисовали под моими закрытыми веками разные похабные картинки. Хасан и Лиза в густой траве, позиция «женщина сверху». Эта картинка перетекала в другую — «Иштар на троне», где мимо владычицы-богини шествовали демоны, суккубы и инкубы, которые опять же рассыпались, превращаясь в какие-то пульсирующие нити. Нити собрались в метлу, Иштар же на троне быстро обратилась в бабу-ягу в ступе и, взмахнув своим движителем, скрылась с места происшествия.

А потом я ощутил чье-то присутствие около землянки. Я не принялся убеждать себя, что это мне прибредилось, а стал с кряхтением выползать из окопчика на правом, непораженном боку.

Я полз, заодно пытаясь выдавить из себя боль. И увидел их сразу. Они были метрах в пятидесяти и уверенно топали в мою сторону. Остапенко и на полшага впереди Маков. Разглядыванию мешали густая растительность, высокая температура моего тела и солнце, бьющее в глаза. А ведь если я не срежу своих бывших коллег первой же очередью, они аккуратно подберутся к землянке и прихлопнут меня, как муху с оторванным крылышком. Потом еще, наверное, с облегчением помочатся на мой долгожданный труп.

Маков был голый по пояс, в непонятных зеленых пятнах, вид имел, как у деревенского дурачка, постоянно шмыгал носом и свешивал челюсть. А может, он и не был таким дураком, каким представлялся. Николай походил на идущую по следу ищейку. Ищейка-Маков даже облизывал листочки и жевал травинки — и, кстати, перся точно в мою сторону.

У Остапенки на шее имелось что-то, похожее на воротник. Я принял это за воротник, но такое усовершенствование скорее напоминало полип или даже медузоид. Мне показалось, что в этом студне я различаю контуры человеческих мозгов. Если считать чудно прилипшие мозги за боевую единицу, то симбионтов было трое. Они безошибочно чуяли меня с помощью нюхательных, вкусовых, электрических и магнитных рецепторов. Кроме того, они были соединены единой сигнальной системой. Даже этот мозг, оставшийся от старшего лейтенанта Колесникова, общался с помощью кровеносных сосудов и нервных волокон с организмом подполковника Остапенко. Вместо десяти получалось двадцать милиардов нервных клеток, которые в несколько раз быстрее анализировали ситуевину, каждое ее изменение. Мне нечего было противопоставить этому мощному наступлению объединенных мутантско-чекистских сил. Мои союзники, то есть красномордая клякса Апсу вместе со своей телесной облочкой Хасаном, оказались в сачке у Иштар-Лизы. Слаб оказался вольный анархический демон против психической атаки Отверженных -наверное, он и в древности продул им игру по той же причине.

Впрочем, откуда мне известно про эти рецепторы, нервные клетки, симбиотические связи у моих бывших коллег?

Пространство, разделяющее меня и охотников, сжималось и снова распрямлялось, как гармошка. Завеса опять стала проницаемой, я пробился через водопад. Психический электрон вновь пошел в дело, охватывая меня и бывших коллег единой орбитой.

Я чувствовал теперь, как ищейка Маков, тысячи новых воней и ароматов, в том числе и свои личные: измочаленнный телесный дух и резкий запах раны. Я мог теперь вжиться в роль своего почти-земляка Коли, поэтому, сжевывая листик тамариска, улавливал тот ароматический отпечаток, который был оставлен прошмыгнувшим мимо пару часов назад человеком или зверем. Я, сидя в Колиной шкуре, ощущал магнитное «гудение», источаемое собственным полутрупом, лежащим в окопчике. Шум был похож на звучание рассерженного пчельника.

Я наблюдал глазами Остапенки тепловые излучения — такие розоватые, почти прозрачные облачка. Я наблюдал то, что находится за преградой для обычного зрения, в том числе и легкий тепловой туман над собственной землянкой.

Я представлял даже работу головы подполковника, спаренной с мозгом-медузоидом. Эта умственная деятельность включала постоянное слежение за тенями, бликами, приметами, состоянием травы, листвы, воды. Всем тем, чем обычному уму-разуму заниматься недосуг. В обмен мозг требовал только паек в виде крови, насыщенной кислородом и питательными веществами -медузоиду тоже хотелось жить.

У этих трех товарищей не имелось сомнений и рефлексий, у них не было страдающего сознания. Их совестью являлся инстинкт. Это были умные животные, знающие как выслеживать, загонять, ловить и уничтожать. И получать от хорошо проделанной работы удовольствие. Борееву бы они понравились.

Но когда я хотел повлиять на функционирование этой троицы, то понял, что у меня есть конкуренты. Моих бывших товарищей заселяло множество бесов, которые и были инстинктами. Вначале я различал их весьма посредственно — как неприятные дерганные пульсации, потом стал воспринимать невнятное жужание и треск. «Полоса прозрачности» продолжала расширяться, они стали более заметными. И более вредными для меня. Бесы были похожи на быстро вращающиеся колеса или клубочки, и трудно было понять, где у них то, что можно именовать «руками», и то, что можно назвать «ногами».

Однако они состояли словно из переплетенных мышц, что я вскоре ощутил на собственной шкуре. Какой-то клубочек, прянув вперед, шандарахнул меня и, оставив с легкой контузией, скрылся обратно в туман. Потом нокдаун повторился. Это выглядело хуже, чем схватка под ковром, это была потусторонняя борьба без нормального пространства, времени, кулаков, клинков и пуль, борьба атеиста с демонами, плотского человека с тем, чего не существует.

Надо бы придать демонам форму, пусть даже они резко против. Это осталось бы благим пожеланием, если бы мой скрытый союзник — светящийся двойник — не пробил каналов в атмосфере неопределенности.

Мой психический электрон, рванувшись по образовавшимся дорожкам, прочитал вражью силу, как это делает магнитная головка с информацией на компьютерном диске.

В итоге я увидел их в привычной сказочной форме. Демоны стали шестирукими воинами о двух головах и в ярких доспехах. Они пытались изрубить меня саблями, проколоть копьями, изранить стрелами. Среди них выделялся один, с головой-многогранником, сидящий на черном слоне — этот командир и направлял все воинство на меня.

Еще немного погодя поединок стал напоминать битву двух армий шумерского периода земной истории. На меня наступала тяжелая фаланга. Самые крепкие воины несли просторные щиты. На них были густо опущены копья, напоминающие поваленный лес. Впереди бежали «разогревающие» — лучники и пращники, которые перед началом рукопашной юркнули под щиты. Где-то позади гудели огромные барабаны.

Мои руки и ноги своевременно расщепились и тоже превратились в воинство: за экраном оказались возможными и такие цирковые фокусы. Ага, значит я теперь великий полководец.

Я построил своих бойцов клиновидными группами, которым легче было перемещаться по неровной местности и врезаться в фалангу, что превращалась на кочках из стройной прямой линии в извилистую и прерывистую. Во главе каждого клина стояли мощные воины с тяжелыми топорами для сокрушения щитов и щитоносцев. За ними двигались бойцы-меченосцы, на их широких плечах лежали копья тех рядов, что ломились сзади.

И воевал Урук с Уром. Гильгамеш, царь Урука, против Урукагины правителя Ура. Владычица Иштар против владыки Нингирсу.

Укрепились мощью святой владычицы и волей Энлиля солдаты Урука и, источая гневный жар из своих ноздрей, рассекли строй бойцов Урукагины, и гнали их, пораженных Ужасом, и отделяли головы от тел, и преследовали вдоль долины. Не ведая жалости, летели за врагом, как коршуны за куропатками, чтобы снискать благоволение богини. И покрылась долина телами, лишившимися жизненного тепла. Витязь великой Иштар, царь Гильгамеш, связал пленных локоть к локтю и предал в объятия Нергала всех до единого…

Чекисты-симбионты стали словно надутые теплым воздухом безобидные шарики. Одного моего дуновения хватило, чтобы их понесло прочь. До свиданья, дорогие, надеюсь больше никогда вас не увидеть.

В этот момент в головах умных животных возобладали такие мысли: поскорее домой, в объятия начальства, начальство все поймет и простит, начальство наградит и облобызает; великий бронзовый Феликс, сокрушитель сильных, владыка Лубянки, ждет их со своей верховной лаской.

Три получеловека свернули влево и проследовали мимо землянки. Наверное, они двигались туда, где кончается лес.

В полном изнеможении я сполз на дно своего окопа. В следующие три дня никто не появился, — ни так называемые враги, ни так называемые друзья. Все это время я только жрал, спал и выделял, стараясь не под себя. На четвертый день я поднялся. Вещмешки, которые я до того таскал довольно легко, показались мне набитыми шумерскими кирпичами. Я вынужден был бросить останки лани (на самом деле расстался с ней без сожаления, от бедняжки можно было завоняться самому). Переложил полегчавшие вещи на здоровое правое плечо, повесил пистолет-пулемет на ослабевшую убогую шею и двинулся вперед, напевая (про себя) «Выдь на Волгу». Конечно, предварительно, в целях маскировки забросал землей и ветками следы стоянки и помойки. Занимался этим для экономии сил по-собачьи, на четвереньках. А в первой же луже ознакомился со свом портретом, который нынче напоминал дурно исполненный натюрморт.

Ослабела у меня не только та деталь, которая называется шеей, но и все прочие. Я это понял спустя пятнадцать минут. А через полчаса я был весь взмокший от пота, жалкий, как котенок и страдающий от общей импотенции. Пришлось двигаться медленно, опираясь на стволы деревьев, и с передышками через каждые двести шагов. Пару раз белый свет в глазах таял, и я обвисал.

А потом набрел на Хасана, вернее, на его труп. Да, поискал он на свою голову «Манда-ди-Хайя». Никаких следов ранений и травм я не заметил. Следовало скорбно признать, что мой друг -а он все-таки оказался таковым — погиб из-за половых излишеств. Злая богиня и демоница, сидевшая в Лизе, сделала свое дело. Хасан круто ошибся, обнаружив в ней источник познания и жизни. Баба-яга сунула Иванушку-дурачка в свою печку, иначе говоря превратила жизненную энергию иракского друга в свою фертильную силу. А еще иначе — сожгла его гормонами и пептидами. Заодно и моего союзника Апсу лишила земной оболочки. Наверное, так.

Гильгамеш и Энкиду. Я все-таки оказался Гильгамешем. Волей или неволей Хася подставил меня под пулю и спас от демоницы, которая его затем употребила. Вместо меня. Мне показалось, что я различаю красномордую кляксу Апсу. Он метался где-то в высоте, не в силах приблизиться и как-нибудь помочь.

Про Гильгамеша в Фиминой тетрадочке ничего не было чиркнуто. Однако у этого фольклорного персонажа имеется библейская параллель, Авраам. Этот товарищ был тоже родом из Шумера и тоже искал бессмертия, правда с несколько иными характеристиками. Одна из точек, образующих энергетический канал, обозначена Гольденбергом, как «Авраам-Фараон». Значит, мне предстоит встреча с каким-то прирожденным властителем?

За такими полубредовыми рассуждениями я поправил ноги Хасана, сложил ему руки на груди — устраивать ямку не было никаких сил — и двинулся дальше.

Ночью проснулся от какого-то шороха в кустах, и сразу же, несмотря на вялость, перешел в позицию для ведения огня. Ну, дайте мне этого злодея, я его сейчас прошью свинцовой стежкой!

Из листвы появилась фигура. Фигурка. Я сразу понял, кто это.

— Я заметила тлеющие угольки, — объяснила свое появление демоница Лиза.

— Уходи, иначе будет пиф-паф. Я уже на границе твоего леса. Топай отсюда, Иштар-подлюка.

— Ты чего, совсем сбрендил, Глеб? Башка стаеросовая, охреневший от марксизма-онанизма чекист! Сrazy mother-fucker, go to prick! — По старой привычке Лиза так и не смогла матюгнутся по-русски, но затем, невозмутимо поводя задком, подошла к бывшему костру. А я, хоть и вспомнил серое изможденное лицо хасановского трупа, так и не смог пристрелить эту атомную секс-бомбу. Оставалась последняя надежда, что ввиду моей общей слабости проклятые любовные флюиды не окажут прежнего действия.

Так оно и выглядело — первые двадцать минут. Ничто во мне не шевелилось, ни в головном ни в спинном мозгу. Я даже расслабился и стал ехидничать:

— Во всяком случае, наш общий друг Хасан помер не от марксизма-онанизма. Ты его испекла на своих угольках, уважаемая яга.

— Он, видимо, съел какое-то ядовитое растение, — сказала демоница. Это объяснение ее вполне устраивало.

— Что-то зябко, иди, погрей хрупкую женщину, — внешне невинно предложила Лиза.

— Ага, сегодня я грелка, завтра плевательница, послезавтра меня в сортир спустят как израсходованного,-мужественно отказался я.

Впрочем, через полчасика меня вдруг взорвало, словно половые флюиды долго накапливались и, наконец, прорвали барьер моей физической немощи.

Одного сеанса интимности будет достаточно, чтобы угробить тебя — кричала правая половинка мозга. Всего один разик, и ты освободишься от этого притяжения — возражала левая.

А еще какая-то «третья половинка» предлагала взять и очередью из ФМГ ухлопать сооблазнительницу. Оп — и нет проблем.

Логика подсказывала: если чего-то хочется, надо представить, что ты это уже поимел. Но живое красочное представление работало лишь на мою врагиню.

В смятении я бросился в лес, ограничившись маловразумительной фразой: «Живот прихватило.» Но все равно флюиды легко настигали и хватали меня на расстоянии десяти, двадцати, тридцати метров. Флюиды сейчас напоминали пучки резиновых лент, которым каждый мой шаг добавлял упругости. Проскочившие через завесу демоны, слуги богини, обретая электромагнитную природу, летели на меня, разогревали в моей истрепанной плоти дополнительный жар и раздували боль в едва заживших дырах. А ведь всего один разок — и свободен!

Был момент, когда упругая сила и гадкие ощущения чуть не швырнули меня обратно. Владычица Иштар уже встала на моем пути золотым идолом. Вся энергия, что имелась во мне, скопилась в нижней части живота и играла сугубо отрицательную сексуальную роль. Я попробовал почувствовать пульс земли. Он был характерным, выражающим долготерпение. Но передать ему ненужные секс-мощности не удалось. Матрицы или демоны, олицетворяющие землю, завернули их назад. Точно так же получилось с воздухом и небом.

Что еще способно выручить меня? Как вырваться из владений Отверженных, если они кругом? От них удрать столь же сложно, как, например, из Иркутска попасть в Париж. Я дернулся, может быть, в последний раз. Зацепился за корень и, взмахнув по-птичьи руками, влетел лбом в какой-то крепкий ствол.

Тогда немного отрешился и заметил нетвердым взглядом дорожку. Она вела за экран, и по ней сейчас следовал мой светящийся контур. Он направлялся в ту сверхсильную пустоту, которая прикрывалась землей, воздухом, небом как одежками. Следом рванулся мой психический электрон и, наконец, по проторенной дорожке вся ненужная энергия излучилось в эту бездну. Я видел, как золотой идол улетает в никуда, словно проколотый шарик.

От этого зрелища меня самого замутило и закачало. В пустоте мой электрон охватила такая дурнота, что он еле вернулся. А мне пришлось уронить набрякшую физиономию в сырую траву и полежать — в нагрузку к излишней сексуальной, я выпустил изрядную дозу лично необходимой энергии. Стабилизировавшись минут через двадцать, я побрел к стоянке.

Кажется, все в ажуре. Отпустила нечистая сила. Лиза дремала у костерка, нисколько не секс-бомба, а бабец не хуже и не лучше других. Когда я немного подкрепился американскими крекерами, то уловил источаемые ею спокойные кроткие вибрации. Никакая она не Лилит, что и необходимо в данный момент. Даже показалось странным, что я испытывал к ней столь сильные и разнообразные чувства. Растянувшись на своей охапке веток, я мирно почивал до утра. Утра, когда мы вышли из леса шумерской бабы-яги — владычицы Иштар.

10.

К полудню мы с Лизой добрались до селения, которое прозывалось Эль-Халиль. Уже на окраине, среди рисовых полей, нам встретилась повозка с ездоком довольно приличного вида. Рубаха и плащ у него были чистыми, а выпуклое брюшко внушительным. Тем он заметно отличался от крестьян, чьи впалые тела были покрыты грязным шмотьем и расчесами. Сразу стало ясно, что ездок — большой человек в районном масштабе.

— Салам. Не заплутали, странники? — спросил он, высунувшись из коляски.

— Аллаху принадлежат и восток и запад. Он ведет, кого хочет к прямому пути, — резонно ответил я.

— О, чужестранцы знают Коран, — располагающая физиономия господина украсилась доброжелательной улыбкой.

— Мы не чужестранцы, господин, — мой голос был максимально тверд. — Мы так же верны Истине, как и вы, господин, только вот родом с севера, из Киркука. Но моим уделом стала тяжкая работа в порту Басры, где я совсем надорвал живот и не смог больше поднимать мешки и большие ящики. Начальник дал мне немного денег и отправил домой. Теперь вот добираюсь вместе с женой в родные края, — торопливо объяснял я, но понимал, что время пошло уже не в нашу пользу.

Конечно же, едва мы выбрались из мерзопакостного леса, мне надо было срочно бросить Лизу. Не привязывать к дереву, не топить в луже, но просто расстаться. Однако мне показалось не совсем приличным оставлять ее в одиночестве. Ведь через десять минут она угодила бы кому-нибудь в трудовое и половое рабство и больше никогда не увидела ни своей Америки, ни «совенка». Само собой, у первого встречного-поперечного крестьянина мы купили за дорого местную дряную одежку и упорно стирали ее в канаве, а затем долго сушили на солнце и выжаривали гнид над костром. Но Лиза все же отказалась снять до лучших времен свои джинсы и вымазать лицо грязью. Так что на полукочевников, даже курдов, мы походили как крашеные яйца на помидоры. Кроме того, миссис Роузнстайн хотя кое-что понимала, но не могла связать по-арабски двух слов, что для жительницы города Басры было бы странным.

— Я рад, — плутовато сказал встреченный господин, — что вы происходите из хорошей семьи. Вы, видимо, покинули свои горы из-за разногласий с родней.

— Да, вы правы, я ослушался отца, достопочтенного раиса Мухамеда Базаргани, я преступил его запрет, когда бросил учебу и женился на этой вот женщине. Дело в том, что она много старше меня и уже знала многих мужей, — я поперхнулся, потому что Лиза пронзила локтем мой бок, со стороны, где находилась рана. То, что я наплел важному человеку, она более-менее уловила.

— Наверное, достопочтенный раис был прав, хотя красота вашей женщины сравнима с той, что пленила Фир'ауна.

— И, подобно Ибрахиму, я готов назвать ее своей сестрой, чтобы мне было хорошо.

Господин оценил мою эрудицию, а мне стало страшно за свой бок, все-таки я несколько подставил Лизу. Она метнула на меня свирепый взгляд, сообразив, что речь идет об Аврааме, который сдал свою жену Сарру в гарем фараона. А я сразу вспомнил пункт из Фиминой тетрадки под названием «Авраам-Фараон». Опять точка, формирующая энергетический канал.

— Я желал бы оказать вам услугу и пригласить отдохнуть в мой дом, где вы могли бы поведать мне о нравах севера,-медовым голосом произнес уважаемый человек.

Что ж, надо или немедленно прирезать штык-ножом этого бая вместе с возницей, или соглашаться в цветистых восточных выражениях. Помедлив, я отозвался:

— Любезность господина превосходит всякие границы. Аллах любит странноприимцев. Почту за великую честь быть гостем вашего дома.

Так мы оказались у местного начальника, что называл себя Саидом. Вначале повозка нас доставила на коротенькую улочку. Вдоль нее располагалась глухая глинобитная стена всего одного дома. Дома Саида. За унылой стеной, как выяснилось уже за воротами, был разбит веселый сад, где преобладали мандарины, но имелись также инжир и хурма, и виноград, и персики с абрикосами. За садом была протянута двухэтажная галерея и устроен дворик с беседкой, внутри которой находился прудик с разными пестрыми рыбками. По дворику с восточной негой прохаживались пушистые персидские коты, а также слонялись какие-то птицы — похоже, павлины. И в саду, и во дворе трудились неумытые мужчины, по галерее сновали женщины в чадрах, с кувшинами или подносами на головах. За короткое время я насчитал человек двадцать обслуживающего персонала. Двор заканчивался самим домом, двухэтажным и длинным, как колбаса.

Мы с Лизой передохнули в отведенной нам комнате и умылись той благовонной водой, что притащила в кувшинах молчаливая расторопная служанка. Затем слуга провел нас наверх. Второй этаж дома был оснащен открытой верандой, сплошь застеленной коврами и закиданной подушками. Подушки располагались и возле столика на коротеньких ножках, заставленного явствами, которые и во сне не приснятся среднему советскому гражданину. В частности, там был представлен плов, состоящий из молодого барашка «тающего в рот» и нежного-нежного риса с зеленью. А также сыр, маслины, очищенные орехи с мятой, цветная капуста, измельченная козлятина, завернутая в молодые виноградные листья, копченая верблюжатина со специями, простокваша с тертым чесноком. Я уж не говорю о наваленных горой фруктах, от гранатов до тутовых ягод.

Когда наши губы стали достаточно жирными, слуга принес поднос с горячим песком и чашечками кофе, который дымился пряным горьковатым запахом. Притащил служивый человек и кальян. Когда я заметил, что чашечек три, появился хозяин в парчовом халате. Он-то и стал, разложившись на подушках, потягивать кофе и прикладываться к кальяну. Видок у Саида еще более солидным стал. Просто настоящий шейх. Даже красные щеки не портили его, а придавали значительности.

Едва хозяин вышел на веранду, я, естественно, сделал знак Лизе, чтобы она прикрыла личико и отсела в сторону. Но Саид предупредительно произнес:

— Уважаемый Реза (так я себя назвал, кажется, благозвучно), разрешите вашей луноликой супруге остаться здесь. Таинственный блеск ее глаз будет освещать нашу ученую беседу.

— Да пожалуйста… Благодарю за столь изысканную и обильную трапезу, Саид-бай. От нее не отказался бы и халиф. Кушанья так радуют наши животы.

— Пустяки, я всегда так трапезничаю, даже если гостей нет в моем доме. А халифы были, кстати, поголовно умственно отсталыми, включая Харуна… Видите ли, мне скучно здесь. Еда, женщины, мальчики, все это пресытило меня много лет назад. Власть. Я могу сделать, что угодно и с кем угодно в этом селении, — даже зажарить и съесть, — но только здесь.

«Ну ты и фрукт, жирный Саидка, — мысленно прокомментировал я. — Только не на того нарвался. Со мной ты не сделаешь, что тебе заблагорассудится, даже в этом городке. Раз, и потроха вывалятся на ковер.»

Саид, вероятно, почувствовал некое напряжение с моей стороны, хотя, конечно, не знал, что под рубахой у меня содержатся «логарифмическая линейка» ФМГ и штык-нож, любящий человечьи внутренности.

— Не тревожьтесь, уважаемый Реза, я не причиню вам никакого ущерба. Вы уйдете отсюда довольным, потому что вы -мой гость. Предав вас, я предал бы себя. Единственное, что я мог бы предложить, — это сделка, удовлетворяющая вас и меня.

— Достопочтенный Саид-бай, не вполне понимаю, как сделка со мной может удовлетворить вас. Я, конечно, могу сплясать народный курдский танец или изобразить что-нибудь из «Аль-Муаллакат», особенно Имру-уль-Кайса или Зухайра, но это вряд ли требуется вашему изысканному вкусу. Ведь вам достаточно щелкнуть пальцами, чтобы прибежал поэт и пропел любую касыду или газель. Да и танцев, я думаю, у вас хватает.

— От дикаря Имру-уль-Кайса у меня всегда портился аппетит, я предпочитаю Аль-Маарри и Ибн-Зайдуна. А танцы людей мне неприятны, потому что я слышу скрип сухожилий и бульканье полупереваренной массы в желудках. Меня больше радуют танцы пчел и мух… Но наша сделка будет касаться другого. По обстоятельствам, от меня не зависящим, я пребываю в уединении, никогда не покидаю Эль-Халиля и его окрестностей. Поэтому я хочу, чтобы вы сделали кое-что за меня в том мире.

Хозяин ткнул пухлым пальцем в даль, что была залита щедрым дневным солнцем, которое пробивалось на веранду сквозь спеющую виноградную лозу. «Тот мир» звучало в его устах почти, как «потусторонний». Да, ясно, что так просто от Саида не отделаться. Приставучий клещ. Он отлично понимает, что я не тот, за кого себя выдаю. Хотя, конечно, упоминание об Ибн Зайдуне является всего лишь случайным — ну нет же, в конце концов, у этого жирняги доступа к моему личному делу, хранящемуся в ПГУ.

— Под «тем миром», достопочтенный Саид, вы подразумеваете Багдад или, может быть, Киркук?

Хозяин ответил не сразу. Эта пауза была кое-чем заполнена.

Лично для меня пейзаж вдруг заплыл туманом, а когда немного прояснилось, то сад стал в сотни раз просторнее и цветистее. Теперь он занимал десятки террас. Кроны деревьев -магнолий, кипарисов, дубов — скрывали и затеняли беседки, бассейны, портики, галереи, искусственные гроты и прочие достопримечательности. У подножия террас была мощная стена с квадратными башнями, а дальше расстилался город. Приземистый, огромный, похожий на пчелиные соты. Вавилон, что ли?

Вместо ответа туман рассеялся, и передо мной снова оказался дворик с небольшой беседкой, за ним имелся скромных размеров сад, а за стеной лежало обычное пшеничное поле. Я лопал плов под бренчание домбры, доносившееся из кустов, а Саид вещал:

— Я не говорю о конкретном городе и о конкретном деле. Если вы пожелаете, уважаемый Реза, я помогу вам добраться до Курдистана, или, пожалуйста, до Кувейта, или же Иордании. Но ничего конкретного. Я только попрошу забрать с собой мой знак.

Хозяин вытащил из-за пазухи печать, состоящую из драгоценного камня, кажется, сапфира, и странного рельефа, свитого из золотой проволоки. Он несколько напоминал астрологический символ планеты Юпитер. Эх, сейчас бы пригодился Хасан, ведь его родное племя поклоняется звездам.

— Нагрев эту печать, я приложу ее к верхней части вашего лба, так что отпечаток будет сокрыт головным платком или волосами. После этого вы получите любую сумму, — в разумных пределах, конечно, — и мой человек отвезет вас на машине, куда пожелаете. Завтра вы можете прогуливаться уже в Эль-Кувейте или Абу-Даби. Смею уверить, вы почти не заметите пересечения границы.

Итак, мне нужно исполнить маленькую прихоть — дать заклеймить себя, как скота, — и после этого вместе с Лизой мы окажемся в Эль-Кувейте или Абу-Даби, а послезавтра в Гонконге или Макао — прекрасных городах, где достаточно выложить несколько сотен баксов и никто уже не спросит, откуда ты взялся и чем собираешься заниматься. Поселимся мы с Лизкой на берегу океана в маленьком домике — если, конечно, она пообещает не блядовать и откажется от попыток сделать карьеру в Бостоне. А не пообещает и не откажется, тогда под зад ей коленкой. Стану сожительствовать с китаяночкой, нет — с двумя хорошенькими китаяночками, похожими на фарфоровые статуэтки. А еще лучше, с Лизкой и двумя китаяночками. Мы будем жить долго, счастливо и умрем в один день, подавившись за обедом устрицами.

Ну, а дело мира и социального прогресса? Ладно, стану раз в месяц посылать чек с умеренным количеством нулей в фонд местной коммунистической партии. Плюс обязуюсь печь пирожки в форме бороды Карла Маркса и раздавать нуждающимся неграм. А дело мира, социального прогресса и научный коммунизм, надеюсь, победят уже после моей достаточно отдаленной кончины. Клеймо же мы быстро сведем с помощью дерьмотолога-косметолога.

Я глянул на Лизу. Она, хотя скромно клевала зернышки граната, все-таки напряженно вслушивалась в наш разговор, и подмигнув, дала понять, что одобряет сделку.

— Чуть не забыл, — вклинился в мои рассуждения хозяин,-я дам вам такую мазь, что через пару недель знак напрочь исчезнет. Ну, ответ положительный?

Я по-одесски ответил вопросом на вопрос.

— Вы уверены, что это сделка добровольна с обеих сторон? Вы, достопочтенный, забыли сказать, что со мной произойдет, если мой ответ окажется более отрицательным, чем положительным..

— Эта сделка разумна, а, значит, вы согласитесь.

— Можно мне подумать до завтрашнего утра?

Саид дозволительно тряхнул щеками.

— Ваш ответ я услышу за завтраком. А стихи Ибн-Зайдуна за ужином.

Бай хлопнул в ладоши, тут же подскочил слуга с занавешенным лицом, который помог ему встать и удалиться.

— Так о чем все-таки толковища, Глеб? — спросила Лиза, выждав, пока мы на веранде остались одни.

— О сущей безделице. Он хочет испортить кусочек моей шкуры, но за это сулит райскую жизнь.

— Соглашайся, Глеб, о чем речь.

— Легко тебе склонять меня, ведь речь идет о моей шкуре.. Конечно, я соглашусь, иначе он просто сдаст нас в местный КГБ. Ну, а пока давай вдумчиво питаться. Извлечем максимум полезного из весьма сомнительной ситуации.

До вечера ничего особенного не произошло. За исключением того, что все время кто-то приятно играл и пел в мавританском стиле из кустов во дворе. А ваза с фруктами никак не могла опустеть, невзирая на нарастающее «разрывное» давление в животе. Кстати, несмотря на сельские условия, в доме Саида имелся вполне городской ватерклозет и даже комната-библиотека. Там на гору арабской литературы, включающей манускрипты занюханных веков, приходилась пара шкафов с книгами на европейских языках. В основном, на немецком, в котором я ни бельмеса. Было и кое-что на английском — в частности, по древним шумерам и вавилонянам. Про храмы, в которых официально работали боги, а на самом деле вкалывали люди, играющие роль каких-то киборгов.

Я сразу вспомнил подколы Данишевского насчет того, что храмовое шумерское хозяйство напоминает ему советскую социалистическую экономику. Как у нас, в Союзе, так и у них, в Шумерии, большинство трудится на систему за паек — мы за бутылку водки и палку колбасы, они за горшочек риса и кувшинчик пива. И у нас, и у них есть жрецы, которые выражают волю незримых богов. Незримые — это советские законы природы и общества, это шумерский пандемониум. Причем, как советские, так и шумерские жрецы, всем руководя, ни за что не отвечают. Если что не так вышло, значит, боги или же законы марксизма-ленинизма разгневались за несоблюдение их воли и правил. Тогда надобно поскорее кого-нибудь принести в жертву из числа «козлов отпущения».

Темень пришла резко, словно упал занавес. Появилась служанка, которая, как обычно быстро и сноровисто, зажгла масляные лампы. Девушку украшали браслеты на ногах, а также тяжелая грудь, но портила занавеска, именуемая чадрой — все сообразно местным канонам. Лиза как раз вышла прогуляться в сад, а мне показалось, что иракская красавица стрельнула в мою сторону глазами-маслинами. Я выскочил за ней в коридор, естественно, не из-за плотских надобностей, а чтобы побольше выведать о хозяине. Само собой, опять же с помощью любовной магии. Чем крепче женщину мы держим, тем меньше с ней у нас проблем. Одна моя ладонь ухватила девицу за тонкое запястье, другая легла на круглый животик и стала продвигаться вверх.

Конечно же, мои уста в это время не молчали, они сладко вещали:

— О, несравненная Лейла. Твой стан подобен… подобен плодоносящей финиковой пальме, а глаза — маслинам в собственном соку. Не падаешь ли ты в обморок при виде такого красавца, как я?

— Меня зовут Зухра, — скупо откликнулась девушка.

— Тем более. О, несравненная Зухра, стань моей, ведь в твоих глазах написано «хочу». Моя жена стара и скоро ее уделом будут лишь базар и кухня, ты же займешь ее место. Скажи мне «да» и я подарю тебе как невесте двадцать долларов, а впоследствии осыплю лепестками роз.

«Невеста» ответно взяла меня за запястье, которое неожиданно сжала словно тисками. Я губу прокусил, чтобы не зарычать. А потом Зухра легко для себя и внушительно для меня отбросила мою руку в сторону. Я сразу глянул на свою конечность — от «тисков» остались синеватые следы, да и пальчики теперь еле-еле шевелились. Но я же имел дело с девушкой, а не медведем! Я только что держал ее за грудь, та была объемистой и теплой… А вдруг это мужик, на которого повешены бурдуюки с подогретой водой, заменяющие бюст?

Моя здоровая рука потянулась для проверки к чадре. И тут же была взята на захват, вывернута, и вся моя фигура, выписав сальто, грохнулась об пол. По счастью, у меня не затмилось в глазах, а у красотки от резких движений сбилась паранджа, и я увидел на женском лобике знакомое клеймо хозяина.

Вот что, оказывается — припечатанные люди становятся зомби. Ведь только девушка, переквалифицировавшаяся в зомби, может отвалтузить здоровяка-мужчину. Я слышал, что подлинная сила мышц в десять раз превосходит ту, что мы развиваем в обычной жизни. Но большего нам не позволяет центральная нервная система. (Иначе бы мы все перекрушили, лишь слегка разозлившись.) Тогда, значит, печать хозяина въедается в мозги, прожигает душу, и меняет их содержимое. Ага, попался хозяин! Я усек, что ты внаглую пользуешься чужими матрицами!

Зомби-девушка тем временем скользнула по коридору, а через час спокойно зажигала масляные лампадки на нижней веранде, где мы вкушали ужин. И где на сей раз упор делался на восточные сласти — щербет, халву, казинаки и некоторые другие, прозвищ которых я не знаю. А вместо кофе подавался густой чай с травами.

Про происшествие со служанкой я уже рассказал Лизе, делая упор на ниндзя-способности этой странной девушки и зомбификацию с помощью печати. Однако моя милая, не вникнув в суть дела, обрушилась на меня с упреками и даже бранью. Как будто своим бесовским блядством не довела недавно до смерти бедолагу Хасана.

— Я же, Лиза, выведать хотел…

— Где у девушки находится причинное место? Козел ты советский!

В общем, ужинали мы, надувшись друг на друга, налегая на различные блюда. Я, в основном, на орехи с медом, Лизонька же — на дыню с халвой. А чай мне вообще не по нраву пришелся, каким-то дурманом от него шмонило. Кто знает эти травы-то, после знакомства с зомби я вообще весь настороже стал, как говорится, мошонку подобрал.

И был таким, пока нас не навестил радушный хозяин. На этот раз оделся он на европейский манер и стал напоминать секретаря райкома где-нибудь в Душанбе. Так и хотелось к нему обратиться: «Дорогой товарищ Саид-джан, в ознаменовании ваших успехов…» Однако я не удержался и спросил:

— Достопочтенный Саид, я происхожу из семьи, которая много поколений торгует керосином и средством против тараканов, где не приветствуются отвлеченные идеи и правоверный пафос. Не могли бы вы сказать точнее, чем я должен буду заниматься в «том мире», чтобы быть достойным вашего гостеприимного приема?

— Как я уже говорил, — откинувшись на бок, заобъяснял радушный хозяин, — я в некотором роде узник этого селения. Я существую здесь очень давно, с тех времен, когда ваше появление на свет даже не планировалось ни Небом, ни Землей, ни Водами. Это сейчас я Саид, а раньше меня звали Бел. Когда-то я занимался мелиоративными работами, строительством, воспитанием кадров… Я вынужден умолчать о причинах своего затворничества. Мной были приняты его условия, к тому же мое влияние на события «там» в какой-то степени сохранялось. Но это было влияние, рассеиваемое помехами. Оно уподоблялось солнечному свету, проходящему сквозь тучи и меняющему свою чистоту. Такой свет ни в коем случае не мог взрастить в «том мире» что-нибудь новое, разумное.

«Если бы кто-нибудь из Второго Главного Управления присутствовал здесь, то наверняка назвал бы господина Саида жидомасоном,»— так подумалось мне. Однако, в отличие от жидомасона, он слишком много брал на себя лично и слишком мало оставлял Благости Всевышнего.

— Я хочу, Реза, чтобы вы пробили эти мрачные тучи, чтобы стали моим лучом.

Знатный шизик, провокатор или какой-то заговорщик? Или все это вместе взятое? Так сказать, букет душистых роз.

— Спасибо, достопочтенный Саид, что хотите сделать меня лучом света в темном царстве. Ну, а реальные инструменты воздействия на международное положение у меня есть?

— Часть из них у вас уже имеется, другие появятся позже… Прикажите что-нибудь в своих мыслях служанке, которая сейчас войдет сюда, чтобы сменить лампаду.

И действительно возникла крутобедрая спелая арабочка в чадре, над которой побескивали глаза-маслины. Та самая «зомби», что меня с успехом избила. Ну что ж, надо добросовестно попробовать. Тем более, я действительно на нее, подлюку, обижен, унизила все-таки мужчину.

«Сними чадру. Солнышко, открой дяде личико.» Нет, кажется, я халтурю. Надо иначе.

Я представил девицу, оголенной до пояса и привязаной к столбу. А себя стоящим рядом с плеткой в руках, которая оставляет багровые следы на коже, что отлично выделана природой. «Я твой Хозяин. Твоя жизнь и смерть, твоя судьба -вся ниточка — в моих руках. Я не вступаю в сделку, а даю и беру по своей прихоти.» И с таким вот рычанием я вообразил себя кнутом, врезающимся в спину и передающим мощь хозяйской руки обмякшему телу. Я был сгустком пульсаций, которые питались страхом и болью наказуемой плоти. Я даже себя привязал на ее место, наполняя корчащуюся душу смирением и надеждой на милость господина.

Я так увлекся, что не сразу и заметил, как девушка открыла личико. Кругловатое, губки полноваты, но, в общем, красивое на свой ляд. После того как она нагрешила, глаза-маслины заметались, выдавая смятение после такого конфуза… Я был вполне удовлетворен, хотя догадывался, что спасибо за победу надо сказать каким-то отверженным матрицам.

— По законам шариата эта женщина бесстыдна и подлежит наказанию, — неторопливо, со вкусом «засудил» Саид. — Однако, если вы признаетесь, что отдали приказ, она будет пощажена.

Вот как. Пусть порют, хрен с ней, не заплачу, потому что большевик… Нет, все-таки жалко. Я же побывал на ее месте.

— Да, я отдал приказ. Хотя и не надеялся на его исполнение.

— Иди, — отослал девушку Саид, — на тебе нет вины… Вы, уважаемый Реза, сейчас взломали сильную защиту. Что уж говорить о людях, которые жаждут обмануться. Все ниточки их судеб будут в вашей руке.

— Это значит…

— Да-да, вы можете сделаться, например, генсеком, или на худой конец, президентом… Кстати, ваши друзья и недруги по разным причинам уже согласились сотрудничать со мной.

Саид хлопнул в ладоши, и во двор прошла гуськом группа существ. Затем построилась в ряд. Остапенко с медузоидом-мозгом Колесникова на шее. Заросший зеленой плесенью Маков с вечно открытым ртом и глазами навыкате. Коновер в виде Кощея Бессмертного — он состоял из костей, мышц и дубленой, пропитанной железом кожи. Оживший Хасан, в отличие от предыдущего мертвеца, более студневидный. Джулиани же почему-то сразу уселся на корточки и стал похож на дрессированную обезьяну. Чудная получилась команда. Пожалуй, девушки, даже самые неприхотливые, в таких не сразу влюбятся.

Подполковник Остапенко сделал три шага вперед и отдал рапорт вместе с честью.

— Товарищ Саид-Бел, сводная специальная группа прибыла в ваше распоряжение. Командир группы подполковник Остапенко.

— Отдыхайте до завтрашнего утра, товарищ подполковник,-с ленцой распорядился хозяин, и сводная специальная группа, состоящая из леших, вурдалаков, кощеев и зверолюдей во главе с Ильей Петровичем отбыла на отдых. Чем они там будут заниматься? Слушать политинформацию подполковника или искать друг на дружке блох? Тем временем, радушный продолжал напирать:

— Им, как видите, Реза, пришлось согласится на гораздо менее выгодных условиях.

— Но я вряд ли гожусь в вожди. Всю жизнь, как-никак, был служакой, исполнителем. Я только и делал, что трудился на систему, идеологию, большое дело с редкими перерывами на завтрак, обед и ужин.

— И сейчас, Реза, никаких идеологических препятствий нет. Лично у меня отсутствуют возражения против коммунизма. Просто прежнее большое дело станет для вас частью еще большего, а самое главное, более разумного.

Тут я осознал, что хозяин общался с Остапенко уже на нормальном русском языке. Очевидно, когда «Небо, Земля и Воды еще не планировали моего появления на свет» штудировал товарищ Саид «Краткий курс истории ВКП(б)» или учился чекистскому уму-разуму в школе НКВД где-нибудь под Москвой. Отсюда и симпатии к научному коммунизму. А «Бел», значит, давняя агентурная кличка. Но при этом Саид ведет себя, как ведьмак -стыдоба. Или занятия колдовством вовсе не постыдны даже для самого подлинного коммуниста? Кто знает, как становятся настоящими большевиками?

Наконец Саид значительно удалился, а слуга проводил нас с Лизой в комнату. Как ни странно, русский баритон хозяина не произвел на мою даму никакого впечатления, и вообще с каждой минутой она становилась все более сонной. Неужели в чай, которого я не пил, или в дыню, которой не хавал, было подмешано сонное зелье? Поэтому-то и угомонилась Лизавета?

Все происходит так, как нужно гостеприимному хозяину. Допустим, я поверил в его трепотню. Он — мощный экстрасенс и умеет орудовать матрицами. Я могу превратиться, например, в папу римского — так же просто, как и в токаря седьмого разряда. Но начальствуя и руководя, буду нести в голове печать хозяина. Я для него буду властвовать, рвать чьи-то судьбы, как чертополох и кромсать по-живому. Удовольствие от этого станет получать он, а ненавидеть и проклинать будут меня. За что Саида отстранили от дел и сунули в Эль-Халиль, строжайше запретив выезжать наружу? Не за то ли, что во время своих занятий «мелиорацией» он изрядно уже набедокурил, подгадил одним и превратил в моральных уродов других?

Нет, не тянет меня в зомби-генсеки или зомби-президенты, хотя такие, наверное, уже встречались в истории. Желаю удрать и самостоятельно пробраться в Кувейт.

— Лиза, открой глазки, — стал тормошить я подругу, — не то оставлю тебя этому жирному басмачу на память о себе, а сам дам деру.

— Беги, беги, — пробормотала она, — пусть басмач и жирный, а мне нравится. По крайней мере, он работает на себя, а не на Лубянку, и домик у него собственный, а не предоставленный за отличную службу в органах. Дери куда хочешь, а меня завтра отвезут на кадиллаке в Эн-Насирию или в Басру. Или останусь здесь, чтоб с меня сдували пылинки и кормили птичьим молоком.

— Ты завтра сама станешь пылинкой. На тебя бессрочно напялят «стильный» прикид в виде паранджи, для профилактики накормив твой задок плетьми… Давай, я разбужу тебя своей любовью — время еще есть. Я буду неистов в кровати как отрицательный ион натрия, вступающий в связь с положительным ионом хлора с помощью своего удалого электрона. Как спирохет, нападающий на клетку. Как…

— Стихни, — пробормотала она, — ты оттягиваешь наступление сладостного сна.

— Ты должна понимать, Лиза, в какой веселой обстановке проснешься.

— Ничего я не хочу понимать. Из-за тебя накрылись две экспедиции. Ты хочешь погубить и третью?..

На другие мои доводы ответом было лишь легкое сопение. Увы, мне предстояло действовать в полную одиночку.

Я подошел осмотреться к окну. Оно выходило во внутренний дворик. Там теплились кое-где лампадки — в частности, около беседки с прудом. Арка под галереей вела в сад, за которым была наружняя стена. Обычная двухметровая стена. И мне ли, будущему атлету, не перемахнуть через нее? Я могу перебраться через стену даже вместе с нагрузкой в виде Лизы. Все-таки она дама достаточно изящная, и попа у нее хоть не с кулачок, но и не жуткий срандель. Не хочется оставлять ее здесь, куда никакой амерканский консул не проберется. Даже у нас в Союзе, где за всем есть пригляд, в горных, лесных и пустынных районах черт знает что творится. Вон в Чечено-Ингушетии рабы имеются, и время от времени резня случается, которая сходит всем с рук.

Собак в доме я не видел, мужиков было пять-шесть голов, вернее десять-двенадцать яиц. Но ни один из них не представлялся достаточно серьезным. Конечно, пуля есть пуля… Однако есть вещи и похуже пули. Впрочем, свинцовые таблетки я тоже могу кое-кому прописать.

Приведя в рабочее состояние ФМГ, я снова попробовал растолкать свою красотку. Она что-то пробормотала — дескать, отвяжись, зараза — и, откинув мою руку, вновь предалась храпу. Ладно, не выкобенивайся. Взвалил я тушку своей напарницы на плечо. Ничего вроде, вес терпимый, да и она практически не реагирует. За забором передохну.

Аккуратно распахнул дверь и двинулся прямо к беседке -налево или направо вдоль анфилады окон было куда опаснее. Я сделал всего несколько шагов, когда заметил что-то неладное. Беседка явно наклонилась в мою сторону! Поначалу я решил не обращать никакого внимания на этот подлый мираж. Однако несколько метров спустя наклон беседки под сорок пять градусов стал очевидным. Пруд был теперь представлен обозрению и напоминал большое приподнятое зеркало.

Я тогда решил свернуть чуть вправо — но и хитрая беседка наклонилась вправо. Еще немного, и она просто нависла надо мной, собираясь рухнуть, а вода угрожала выплеснуться из водоема, как из ведра. Я понимал, что этого всего не может быть, поэтому рванул вперед. Вода вдруг покрылась рябью, рябь полетела и застила мне глаза, отмечалось щекотание кожи, на которое я мужественно не реагировал. Когда помех в глазах не стало, то они заметили, что я вместе со своей ношей направляюсь к той самой анфиладе, из которой вышел — вернее, к двери столь недавно покинутой комнаты.

Я сразу вспотел. Морока, наваждение, надираловка! В общем, то, с чем я воевать не умею. С чем угодно нас учили бороться, с огнем противника, с радиопомехами, с дымом, только не с этим. Но русские майоры так просто не сдаются. И я двинулся вместе со своим американским грузом вдоль анфилады комнат. Авось ни одна сволочь не проснется.

Вот первый отрезок пути, затем поворот, второй участок, добрался уже до галереи, третий отрезок. Сейчас будет арка. Что за хрен! Я угодил в беседку с прудом. Непонятным образом галерея туда закоротилась. В чем тут морока? Я ступал собственными ногами, а не стоял или лежал на одном месте с бредом в голове. Но все равно оказался не там, где хотел. Я быстро оглянулся — дом с анфиладой находился на своем законном месте, мое же тело бездарно околачивалось в центре двора у прудика с золотыми рыбками.

Что остается, сложить ручки и ждать падения занавеса? Или как-то стремиться к счастью? Где сдвиг — в пространстве или в голове?.. Надо все-таки определить требуемое количество шагов и сделать их, невзирая ни на какие оптические обманы. Передо мной арка, до нее метров десять, то есть двадцать передвижений каждой ноги. Я двинулся в путь, зажмурившись, но ведя точный учет шагам. И ровно на двадцатом впилился лбом в вертикальный брус, поддерживающий крышу беседки.

Все, капец, пространство в доме Саида не такое, как везде, оно способно искривляться и закорачиваться — не где-нибудь в черной дыре, а здесь, в иракском селении. Значит, он либо несравненный колдун, либо… воплощенный демон, божество, Энлиль-Бел. Не брехал, гад. И нельзя плюнуть на этот факт с высокого потолка, потому что «высокий потолок» сам плюнет на меня, и я утопну. Я снял неудобную ношу с плеча и прислонил спиной к столбу. Дамочке было по-прежнему хоть бы хны.

Я попытался расслабиться и обдумать безобразие, словно сидючи на стуле, в кабинетной тиши, с конфеткой на языке. Я как-никак любитель «научпопа» и всяких там хайнлайнов с артур-кларками. Хоть и чекист, но любовно собирал их, даже в виде самиздатских переводов, вперемешку с Кочетовым, Марковым, Пикулем и Анатолием Ивановым, доставшимися от тестя.

Итак, я нынче нахожусь в дополнительной, мнимой или полуфиктивной реальности. По крайней мере, она взаимодействует с моими ногами и морочит мне голову.

Я почувствовал экран из-за его напряженности — вначале как волну мелких колких вибраций. Потом он дал о себе знать беспокойно блестящими точками — казалось, за ними бушевал бешеный свет. Завеса оживилась, и сейчас пропускала в наш бренный мир больше энергии, чем обычно.

Похоже, мой зловредный друг Саид дернул какой-то рубильник и смог увеличить проницаемость экранного поля. Это вам не вампир Нергал. Причем импульсы, поступившие оттуда, не остались сырой материей без квантовых свойств, а превратились в структуру, которая способна морочить меня.

Постойте, но ведь, по словам покойного Дробилина, всегда и повсеместно действуют законы симметрии, через них не переступит даже самый мощный нечистый дух. Значит, вместе с материей должна появляеться и антиматерия, которую демону надлежит немедленно удалять вон.

Я пошнырял глазами по сторонам и вверх-вниз — так и есть, на уровне метров трех от земли там и сям конденсировались небольшие шаровые молнии, которые вдруг срывались с места и пропадали в чернильном южном небе.

Я пытался пройти сквозь завесу, но лишь ударился сознанием и оно распалось, словно у тысячи шизофреников. Я видел, как через экран под страшным напором просачиваются струйки энергии, они сплетались прямо у меня на ладонях друг с дружкой. Сетчатка глаз фиксировала искры, то есть материальные частички, получающиеся в результате такого соития. Бороться с ними не смогла бы даже тысяча отчаянных шизофреников. К тому же, половина искорок уносилась восходящими потоками. Вот это и есть моя антиматерия. А если перекрыть хоть один гейзер?

Я махнул руками, пытаясь сгрести искорки. Ничего интересного. Я бы впал в отчаяние — если бы не было ЕГО.

Не люблю громких слов, но мой двойник сейчас смахивал на крутого витязя. Или даже ангела. Мне было не стыдно за него. Я, кажется, различал доспехи, плащ, шелом, щит и копье. Он тоже пялился на меня. Сама телесность заэкранного двойника при более детальном рассмотрении казалась тонковолокнистой, искрящейся. Что это все-таки за бредятина? Может, высшая душа, которая у египтян звалась «Ка», а у древних иудеев — «Руах»? А как бы назвал такое явление товарищ ученый Бореев? Метантропной матрицей Ф-поля?

Для начала я попробовал нагнать своего «Ка», но он всегда держался на ровном расстоянии, потихоньку, без особых усилий отгребая от меня. Словно и в самом деле находился в потустороннем мире. На подмигивания и дружественные жесты не отвечал. «Задержись, любезный. Ты — это я, я — это ты!» Однако светящийся двойник не откликался даже на лозунги и призывы.

Наконец, натужный бег на месте прекратился, и я нырнул в многоцветный сияющий водопад. Из-за чего чуть не превратился в брызги шампанского. Кстати, очень неприятное ощущение, когда без боли распадаешься на куски, когда элементы ума и разума перестают подчиняться тебе и улетают вдаль, оставляя взамен лишь мглу и тоску. Этот ангел-сохранитель ни капельки не помог мне. Уцелел я лишь потому, что в единственной точке, сохранившей остатки сознания, без устали твердил: «Я — есть, я — живой». Этот полюс стал психическим электроном, который смог нагнать исчезающего двойника и соединить нас единой орбитой. Наконец я ухватил его за плащ, светозарный витязь с досадой оставил мне эту часть туалета и все-таки скрылся. С куском потусторонней ткани я кинулся на выбрасывающий антиматерию гейзер, как нефтяник на аварийную скважину.

Как только я заткнул один из фонтанов, сразу раздался хлопок в сопровождении световой вспышки. Хотя очи мои мутные застило болью и дымом, вдобавок и ожог сетчатки добавился, я заметил, что стою уже под самой аркой. Можно бежать до внешней садовой стены бесприпятственно и без обмана.

Вот говно, чуть не забыл свою американскую красавицу. Вернулся к беседке, чтобы подхватить напарницу. Едва взвалил Лизу на плечо, — ну не девочка, а просто мешок с картошкой,-как опять неладное. Сильный порыв ветра, свистнувший со стороны сада, оказался настоящим смерчем. Он мощно, как богатырь с бодуна, всосал воду из пруда и превратился в самоходный бурун, который, к сожалению, двинулся за мной. Я, конечно, удирать. Когда пробегал под аркой, балка сверху рухнула — но ничего, всколзь по плечу. Мне показалось — поневоле начнешь верить во всякую дребедень! — что я прикрыл свою жалкую голову тем самым ангельским плащом.

Дальше — круче. Смерч, разнеся середину галереи, втянул несколько факелов, которые висели с садовой стороны арки. Круговорот воздуха, воды и мусора насытился огнем и стал напоминать свастику. Эта фашистская гадина прилежно следовала за мной. Охота на мою персону продолжалась.

В саду смерч всосал массу земли, стал темным и басистым. И по-прежнему интересовался только мной. Конечно же, это вредное явление природы было злым чудом. Оно возникло из-за невероятного стечения обстоятельств (линию судьбы прочертила рука мастера) и требовало мощной энергетической подпитки из-за экрана.

Господи, до чего тяжела хрупкая Лиза, просто фугасная бомба. Сердце выскакивает через макушку, кислород выходит через задницу, углекислый газ через пупок, мышцы рвутся и плавятся словно перегревшиеся провода, ветки лупят по лицу, будто они сжаты в руках неумолимого строя солдат. Однако я вижу стену сада, за ней свобода, причем не та карловско-марксовская осознанная необходимость, — ее я оставляю у Саида, — а настоящая воля.

Перед стеной я затормозил — пора преодлевать эти два метра. Сам бы смог запросто, но Лизку теперь не брошу. Я опустил компаньонку на влажную почву и обернулся к врагам -смерч накатывал на меня. А следом, вторым эшелоном, следовала спецгруппа симбионтов и анабионтов во главе с подполковником Остапенко. Я, кажется, сразу открыл огонь из пистолет-пулемета и заодно пытался призвать на помощь своего сияющего двойника. Вернее, захотел снова дотянуться до него.

Барьерный водопад действовал, как град ножей, как мясорубка. Казалось, с меня сошла ремнями вся кожа. Я орал неблагим матом, но отдохнуть не мог, смерч уже рвал с меня чубчик. Наконец, двойник смилостивился и отдал мне свой меч.

Когда я оказался за завесой, то и смерч предстал в своем истинном виде. Огромный темный слон с бивнями не только в верхней, но и в нижней челюсти, как у дедушки мастодонта. На его спине располагались обезьянистого вида демоны, которые метали в меня стрелы и дротики. А в беседке восседал Главный в позолоченных доспехах. Несмотря на блеск его панциря, я сразу опознал в нем Саида-Бела.

«Подрубай!» — это, кажется, шепнул сам меч. Страшноваты слоновьи ноги-колонны со сросшимися когтями, накроет тебя такая — и бесшумно превратит в лужу несбывшихся надежд. Но я скользнул вперед, проскочил под нижнечелюстным бивнем и подсек голубым водянистым лезвием каменного вида столб. Раненная скотина заревела, как грозное природное явление, и присела.

«Держи тверже руку и коли с проворотом!» Огненное лезвие погрузилось в дымчатый живот страшилища. Сверху, с его накренившейся спины, посыпались обезьянистые демоны.

И тут меня скрутил хобот, похожий на бурный водный поток, и, сдавливая, потащил вверх. Кровь, кишки и глаза под давлением в хрен тысяч атмосфер отправились из организма наружу. Сейчас будет биг-бенц.

«Отсекай!» Заметив, что клинок налился чернотой, я, может быть, последним своим осмысленным движением (конвульсии не в счет) влупил по давящей силе. Затем измученная рука разжалась, и оружие выскользнуло. Но пресс-пауза уже прекратилась, мастодонт отстал от меня вместе со своим хоботом, я сверзился вниз и, трахнувшись о земную твердь, обмяк.

Грохот падающей стены подействовал приятным освежающим образом. За ней начиналось кукурузное поле. Я ничего не чувствовал после падения и совсем даже не переживал. К тому же и смерч, оставив кучи разбросанного мусора, исчез, повторив судьбу других значительных явлений. Милая дама, снова взваленная на плечо, напоминала по тяжести железнодорожную шпалу. В таких неблагоприятных условиях я, изредка оборачиваясь и отстреливаясь, припустил от остапенковских монстров через поле. Команда бывших людей секла воздух и кукурузные стебли своими автоматными и пулеметными очередями.

И вдруг я заметил: впереди, прямо по курсу, что-то слабо мерцает в лунном сиянии. Тут же мощный фонарь выплеском света ослепил меня, а крепкие руки уложили мой изнемогший организм на землю и отняли пистолет-пулемет.

— Девушку не уроните, она крепко спит, — успел сказать я, утыкаясь ртом в грязь.

Потом чуть скосил глаз. Оправившись от слепящего света, определил, что надо мной склоняются рязанские и вологодские лица.

— Куда ж ты бежишь и от кого, ежкин кот?.. Не бейте его — это майор Фролов.

Да, далеко не удрал, мощные усилия оказались напрасными, меня загребли и скомкали.

— Тут и бить нечего, мужики, — отозвался я, — а бегу я от шикарных уродов. Да откройте же вы глаза на них! В инфракрасные прицелы вы их не увидите, лучше запустите пару осветительных ракет.

— Мать твою так, — послышался ответ, после чего пфукнула ракетница, и сразу над моей головой застрочили автоматы.

Значит, мужики открыли глаза. Меня воткнули ногами в землю. Лиза почивала на руках какого-то здоровяка в голубом берете. На меня в упор глядел усатый приземистый дядька, физиономия которого то и дело мелькала в свете ракет. Еще несколько человек вело беглую стрельбу трассирующими пулями.

— Я — полковник Задонский, советский военный специалист. Мне поручено разобраться с непредвиденными происшествиями в группе Остапенко. Кто вас преследует, кто ведет огонь по нам?

— Преследует и ведет огонь сводный отряд зомби, состоящий из подполковника Остапенко, фрагмента лейтенанта Колесникова, прапорщика Макова, иракского гражданина Хасана и американских граждан Коновера и Джулиани.

Тут меня резко сдернули с места и потащили куда-то, а рядом с ухом прошила воздух вражеская пулеметная очередь.

За полем начинался реденький лесок, на его опушке был ранен человек из команды советских военных специалистов.

— Товарищ полковник, их пули не берут, они анабионты, кощеи, лешие, у них нет жизненно важных органов, — честно предупредил я.

— Так, а что их берет? — деловито спросил командир, как будто был вполне готов к встрече с лешими.

— У вас гранаты есть, товарищ полковник?

— Два «АК-74» с подствольными гранатометами «ГП-25» и пара «лимонок».

— Вот это их, может, возьмет… А теперь отпустите меня и дайте автомат с гранатометом. Никуда я не сбегу, куда ж мне от вас?

Полковник ответил не сразу, потому что пришлось ему присесть, когда над нашими головами чиркнули по темноте трассирующие пули.

— Чайкин, отпусти майора Фролова, но держи его на мушке. И ты, Квасов, не упускай из виду… Фролов, поймите, не могу я вам дать автомат, вы под подозрением.

— А эти монстры не под подозрением?

— Да мы еще точно не уверены, что среди них Остапенко и Маков.

— Тем лучше. Значит, вы не даете мне воевать с группой неизвестных агрессивных монстров?

Тут, брызнув жидкостью, свалился еще один человек из команды военспецов. И тогда Задонский показал, что он хороший офицер, по крайней мере, инициативный.

— Ладно, хрен с тобой. Чайкин, дай Фролову второй автомат. Вместе с Квасовым следите за ним в оба. Если развернет на нас оружие, сразу шлепайте… Ну, Фролов, смотри.

Я не собирался разворачивать оружие на военспецов. Но я не знал, как развернутся нынче линии судьбы для меня и молодцов Задонского. Для начала я повернул ствол в сторону наступающих. Сейчас осветительные ракеты мне даже мешали своим бестолковым сиянием, сбивая с Пути Воина. Я двинулся вперед, чувствуя затылком, что позади, в шагах десяти, прутся Чайкин, Квасов и, похоже, Задонский. Это мешало, но приходилось мириться.

Я уловил пульсации, идущие от монстров: тяжелую и тупую -от Остапенки, какую-то прерывистую, словно неодумевающую, от Макова; ровную, механическую от Хасана; возбужденно-звериные от американцев. Легче всего было заметить бывшего Абдаллу по испускаемой им четкой волне. Я без труда засек при очередной вспышке его силуэт и тут же нажал спусковой крючок гранатомета. Шарахнул взрыв, и пульсация прекратилась; вместе с ней закончилась и боевая активность монстра Хасана. Сзади послышалось:

— Кажется, Фролов одного из тех уродов хлопнул.

Следующим после перезарядки гранатомета удалось поймать на мушку Джулиани. Хоть он и прыгал как обезьяна, но граната разорвалась прямо в нем — я заметил, как полетели в разные стороны голова, руки, какая-то требуха. Потом один из военспецов накрыл лимонкой Макова. Правда, в это же время меткий Остапенко подстрелил кого-то на нашей cтороне.

Тут я и бросился в атаку с криком «За Родину!» Я действительно хотел в этот момент спасти родные просторы от всяких уродов. В том числе от тех, чья гнусность целиком сидит внутри и снаружи не заметна.

Несмотря на то, что я воспринимал пульс Коновера, бывший Джордан возник передо мной внезапно. Я выстрелил, но в самый последний момент он вильнул, и граната улетела в ночь. Я врезал прикладом по его пистолет-пулемету, и там что-то хрупнуло, а затем выпустил почти в упор очередь. На меня брызнула гемолимфа, но тут уже ударом могучей сухой руки Коновер вышиб мой автомат. С разворота я двинул противнику одной ногой по кадыку, а второй в поддых. С таким же успехом можно было лупить железный шкаф. Третий тычок оказался совсем неуспешным, монстр сблокировал мою ногу и я раскатился по земле.

Когда я пытался подняться, то свалился в оглушительном сотрясении — это противник приголубил меня предплечьем по спине. А затем его носок достал мое ребро. Ослепительная вспышка боли. Вот тут каюк бы пришел, кабы я не заметил своего светящегося «напарника». Преодолев водопад, я успел отнять у него только перчатку. Монстр как раз вздернул меня за плечи, чтобы боднуть головой — видно, собирался разможить мне грудную клетку или расквасить череп. И тут моя ладонь, облаченная в потустороннюю перчатку, влетела к нему в пасть, ухватила за язык и моментально сжалась в кулак. Раздался хруст. Монстр отпустил меня, когда ударом локтя я своротил набок его вывихнутую челюсть. Я свалился прямо на свое оружие. Успел перезарядить гранатомет и выстрелить в упор. На этот раз попал. Ударная волна двинула меня, словно раскаленный сейф. Отключка и остановка мыслительного процесса.

Очнулся я уже на заре, на носилках в машине санитарного типа, которая тряслась на иракских ухабах, что непременно отдавалось в моих туго перевязанных ребрах. Затем увидел широкую спину полковника Задонского.

— Товарищ полковник, какие у нас потери?

— Один убитый, двое, нет трое, включая тебя, раненых… Хочешь, наверное, спросить про противника? То, что от него осталось, запаковано в пластиковые мешки и лежит в другой машине. Остапенку мы прикончили по твоей технологии — смешали с грязью путем взрыва. Вот уж действительно чудище из него получилось… Что за людей берут на работу в Комитет? Надо хоть проверять, не было ли у офицера в роду змеев горынычей.

— Раз у вас проверяли, значит вы не из Комитета?

— Мы — армейские врачи, — после небольшой заминки с некоторым трудом представился полковник. — Обучаем иракцев методам борьбы с инфекционными заболеваниями в воинских частях.

Действительно, об этом напоминала медицинская обстановка и прочая утварь в машине, а также белый халат полковника. Кроме того, имелась аппаратура, напоминающая лазеры. Я сразу вспомнил предположения Лизы и гарвардского парня. Уж не те ли это врачи, что «потеряли» возбудителя лихорадки "Х". Или увеличивают патогенность каких-нибудь микробов с помощью вирусов, которых перекидывают лазерным лучом?.. Да, похоже, я познакомился с людьми из ГРУ.

— Понятно, кто вы такие.

— Тебе понятно, Фролов, а нам еще предстоит разбираться. Уж больно запутанная история получается. Ты вроде виноват, раз удрал, но эти-то, твои коллеги, вообще — «тушите свет». Да и американцы, скорее всего, не цэрэушники. Мы за их переговорами следили. Так разведчики не работают…

— Стойте, а где Лиза?

— Врачиха эта американско-эмигрантская? Снюхался с ней, что ли? Я ее только-только отправил на другой машине в Басру, там высадим у американского консульства. Нам она не нужна.

Я понимал, что лучше не показывать своего близкого знакомства с миссис Роузнстайн, но все-таки.

— А можно мне с ней попрощаться? Мы, как-никак, в одной комнате у Саида проживали.

Задонский опять взял небольшую паузу.

— Понятно, что отдыхали в одной кроватке… Ладно, они едва развернулись. Сейчас вызову по рации.

Примерно через минуту рыкнули тормоза, после чего меня деликатно вынесли на носилках из кабины. Рядом появилась Лиза. Ясное дело, что врачи, или кто они там, торчат за дверцей, поэтому лишнего мне не сказать.

— С пробуждением, соня, — поприветствовал я. — Спящую королевну ты сыграла убедительно. Ты бы не продрала очи, если б даже тебя целовали все батумские мужчины.

— Я несколько раз просыпалась на твоем плече там, в доме Саида, но только думала, что у меня страшный сон-кошмарик. А на кукурузном поле и сон и кошмар разлетелись при такой пальбе и взрывах. Я тебя, кстати, помогала перевязывать.

Я четко сознавал, что не увижу ее больше. Но если в первый ее отлет я выкидывал Лизу из головы, то сейчас старательно пытался запомнить до реснички, до завитка волос.

— Хорошо перевязала, миссис дорогая.

— А еще собирала то, что осталось от Коновера.

— Я все-таки лучше чем он, по крайней мере, целее.

Полковник кашлянул за дверью, намекая, что пора закругляться.

— Ты лучше и не потому, что целее. — сказала она и прикоснулась своими губами к моим. Между нами проскочила волна, и мы соединились в плоть едину, скрестились не какими-то там копулятивными органами, а душами. Правда, на одно лишь мгновение — что, впрочем, должно было пропечататься навсегда.

— Прощай, красотка. Или, вернее, до свиданья. Когда я выйду на пенсию, будем переписываться. А может, разрядка международной напряженности до последней грани дойдет, и мы даже в гости друг к другу наведаемся. Думаю, лет через двадцать ты будешь такая же ягодка.

Она повернулась и пошла куда-то — кажется, ей хотелось заплакать. Это не означает, что через несколько часов она не будет с кем-то умело кокетничать. Но сейчас Лиза понимала, что ни пенсия, ни переписка, ни гости мне не светят. Еще лучше понимал это я. В лучшем случае — трибунал и десять лет лагерей. Ну, а пока что меня аккуратно препроводили обратно в кабину. Через бортовое стекло без жадности сияло весеннее месопотамское светило по имени Шамаш, под лучами которого некогда расцвела первая цивилизация людей.

Часть 4. КРЕМЛЬ ВЫЗЫВАЕТ ДЕМОНОВ

11.

(Подмосковье, апрель 1983 г.)

Как и ожидалось, советские военспецы имели некоторые отношение к ГРУ. Такое некоторое, что именно там я и оказался. (Само собой, не удалось выведать, пестовали медики Задонского лихорадку "Х" или нет. Однако их слежение за группой Остапенки случайным не назовешь.) Иракская эпопея в грустном итоге закинула меня на один из подмосковных военных объектов.

Задонский, похоже было, дал мне положительную характеристику. В мою пользу свидетельствовали и заспиртованные останки монстров. Они прилетели из Багдада в Москву тем же «ИЛ-76», что и я. Гэрэушники, которые возились со мной, имели мнение, что Лизонька или Иосиф Рейфман вряд ли вскормлены страшной ядовитой титькой ЦРУ. Что и другие члены американской команды не тянут на вредных шпионов, и даже Логан состоял с Лэнгли лишь в краткосрочной, не слишком интимной связи. Что сомнительны заверения Комитета о моем живом участии в пресечении славного пути товарища Затуллина.

Тем не менее, Пятеркой были торжественно переданы самые убедительные свидетельства того, что я в светлой памяти семьдесят восьмом году совершил-таки должностной подлог и осквернил себя как советского офицера. Каковы бы ни были благородные причины — это непреложный факт. Так и сказал сотрудник ГРУ. И ничего не попишешь против того, что, скрывшись из расположения своей группы в южном Ираке, я автоматически превратился в государственного преступника. Так что испекся фрукт. И курице было ясно, что, закончив свое расследование, ГРУ запустит меня по этапу в Комитет, не снабдив в дорогу пирожками и яичками. А в родном учреждении со мной сделают все, чего захотят. Могут, например, в тот самый пирожок с яичками превратить.

Вот и получалось, что со дня на день мое бренное тело в легком гэрэушном маринаде должны были пересадить в другую банку.

Уже появлялся гэбэшный следователь, который совсем не душевно пер на меня, словно немецкий «тигр». Он требовал точного покаянного рассказа, как гражданка Розенштейн обклеивала меня зелененькими бумажками с портретами старичка Вашингтона, за которые я пять лет спустя сделал чик-чирик Затуллину. Уже вежливый гэрэушник намекал, что большая часть моих показаний о пребывании в южном Ираке тянет на образцовый шизофренический бред. Что мне можно устроить медэкспертизу, если я, конечно, пожелаю. Я не очень прельщался таким одолжением, потому что всю оставшуюся жизнь скоротать в психушке, конвертируясь в идиота, было не блестящим вариантом.

А потом вдруг неожиданно возник Сайко. Как не очень мимолетное видение, как гений гэбэшной красоты. Появление щекастого генерал-майора казалось, по крайней мере, доброй приметой. При нашей с ним беседе даже отсутствовал гэрэушник -в отличие от допросов, которые учинял следователь КГБ. Это, конечно, не исключало того, что военные разведчики слушают нас каким-нибудь более оригинальным образом.

— Дрейфишь, Глеб? — добродушно поинтересовался генерал-полковник, протягивая «Стюардессу».

— Окажись я в такой ситуевине до последней поездки в Ирак, дрейфил бы больше. Я там всякого навидался.

— Я в курсе всех приключений. Аквариум давал мне читать твою писанину. На первый взгляд, бредятина, но только на первый взгляд. Ладно, не расстраивайся, Глеб, меня тоже пять лет пытались на пенсию спровадить, а в итоге я получил генерал-майора. Справедливость победила — и я вместе с ней.

— Пенсия и пуля в затылок — это не одно и то же, Виталий Афанасьевич. — резонно заметил я. Дед-генерал охотно согласился.

— Но ты другое пойми, Глеб. Меня реанимировала Бореевская тема. И ты в ней немалое место занимаешь. Надо на ней умело сыграть, чтобы сейчас тебя вытащить из этой жопы.

— Так вы не ве…

— Да, я не верю, что ты переправлял агенток Це-эр-у через кордон и за ихнюю валюту порешил майора Затуллина. Но все равно же ты наколбасил из-за Лизаветиных прелестей. Я тоже с мистикой знаком, понимаю, что так старушки Мойры напряли, хоть и пенсионерки. И сейчас эти шалости или утопят тебя, или станут просто этапом большого пути. Все зависит от того, покажется ли начальству твоя персона важнее, чем твои провинности. Мы ж с Бореевым тебе особую. яркую судьбу выкраивали. Конечно, впотьмах, методом тыка, но похоже что-то любопытное получается.

— Да начальству и более важных личностей на один зубок хватало, — напомнил я.

— Сахаров тут ни при чем, он тридцать лет назад всю пользу принес. А ты нет… Я вот молоденьким еще старлеем после безвременной кончины Лаврентия Павловича думал, что моей полезной биографии финал настал. Ан нет… Как думаешь, живем мы сейчас хуже или лучше, чем пять лет назад?

— Наши лучшие представители, конечно, лучше. К тому же увеличилось количество симфонических оркестров и общественных туалетов на душу населения.

— Давай без хиханек! — рявкнул генерал. — Я про страну.

— Думаю, стране лучше не стало. Надеюсь, за такое заявление мне еще не довесят «антисоветскую агитацию».

— Много хуже стало, Глеб. Если уж классики не знали, какой должна быть социалистическое хозяйство, то «ослики» и подавно. На войне и при классовой борьбе, с криками «ура!» и «даешь!» мы худо-бедно тянем, хотя и наблюдается перерасход человеческого материала. Копаем траншеи, строгаем оружие, отнимаем хлеб, конфискуем ценности. Ну, а в мирное время, после того, как весь пар энтузиазма выпущен, начинаются разлад и фигня. Хорошо, что у нас еще имеется нефть, доставшаяся от покойных динозавров, и железные дороги, наследство царя-батюшки.

— А тяжелая промышленность?

— Это все магия тяжелого и мощного. Сколько в нее вбухано, а много ли толку от тракторов-циклопов, из-за которых земля стонет, и танков, которые сделаются грудой дерьма после ударов нейтронных зарядов.

— Платите каждому по труду, — не без скуки предложил я.-Авось это поможет придушить производственные трудности.

— Поди разберись с этим самым трудом. Классики уверяли -мол в светлом будущем все от радости так резво начнут вкалывать, что достаточно любую работу просто в часах измерять: стуло-часах, жопо-часах и так далее. А для нас это не больше, чем кумачовый лозунг. Один восемь часов на службе в носу проковыряет, засовывая руку аж по локоть, другой за пять минут в состоянии решить сверхсложную задачу. Но не решает. Он знает, как делать, но еще лучше знает, как ничего не делать. Почему? Потому что ему требуется не премия в сорок рублей, а, допустим, половина дохода от своей идеи.

— Ну так дайте ему половину дохода, Виталий Афанасьевич.

— Нет, милый мой. Нетушки. Где появляются большие деньги в чьих-то отдельных руках, там социализм кончается. Там социализм ложится и начинает помирать. Человеческий фактор нельзя слишком раскрепощать. Тем не менее, работничкам-то надо платить за знание, умение всякое, желание, порой за рельеф мускулатуры, за смазливую мордашку и прочую херню. И куда ни кинь, везде самозарождается капитализм. Что прикажете делать России-матушке? Выращивать капитализм? Да есть сто царств и государств, где его растят с давних пор, умело и ловко. Они же мигом нас сжуют своей конкуренцией… Да мы, прежде чем начнем культурно торговать, сами друг друга сожрем, едва нам начальство перестанет давить на холку… Ну, какие идеи, Глеб?

Эх, не до этого мне сейчас, товарищ генерал. Мой энтузиазм уж точно на три четверти вышел, а оставшаяся четверть спряталась в задницу, которая ждет неприятностей. Но все ж таки придется пообщаться на заданную тему.

— Тогда последнее остается, товарищ генерал — исправить граждан так, чтобы у них от любой дерьмовой работы были полные штаны кайфа. То есть попробовать все-таки лозунг классиков реализовать. Но без этой мудистики о том, что «утром попашет -попишет стихи», отбросив вздор о слиянии граней и профессий.

— Верной дорогой идешь, Глеб. Пчела-то ударно трудится без моральных и материальных стимулов, на одних инстинктах и все в пчельнике ладится… Все там вполне бессознательно занимаются своим делом и безумно довольны. Я прочитал в твоем отчете про этих самых симбионтов-анабионтов, и мне понравилось. Да что там мне, ба-альшому начальству по вкусу пришлось.

— Но я не понимаю механизма этих явлений, — честно признался я.

— Ничего, Бореев вместо тебя поймет. Он тоже в курсе и также жаждет с тобой общаться… Только сперва тебе надо из этого дерьма вылезти и насухо обтереться.

12.

(Ленинград — Подмосковье, май 1983 г.)

Мне и не грезилось, что уже через три дня я навещу дом стиля «теремок Кощея», тот самый, где располагается Бореевский институт. А покинул я место предварительного заключения через двое суток, так что успел повстречаться с женушкой. Она была настолько удивлена моим появлением, что даже не стала спрашивать про заграничные подарки и накопившуюся за несколько месяцев «зряплату». Я тоже про это дело пока не спрашивал у «компетентных» лиц и даже не интересовался, куда-таки подевались СКВ и археологические ценности из моих карманов. Кроме того, я не стал выяснять, откуда в моей квартире явные следы проживания другого мужчины, включая газеты «Правда» в туалете и электробритву «браун» в ванной.

Жена, кому-то звякнув по телефону, пообщалась в приглушенных тонах. Затем торопливо собрала манатки и смоталась на дачу, где якобы пора сажать цветы и клубнику. Как не сообразить, кто и куда будет бросать свои семечки. Я только и успел шепнуть жене в мощную спину: «Люби меня, как я тебя.» А близнецы, Константин и Матвей, как выяснилось, ныне проживают у бабушки в городе Феодосия, где и должны провести четвертую учебную четверть плюс все лето.

У Бореева теперь был кабинет размером с зал кинотеатра -а на дубовой двери маячила внушительная табличка «директор». Несмотря на все передряги, он только взлетал ввысь и съедал конкурентов, наш голубь сизокрылый. Когда я заступил за дубовую дверь, то «бабу-ягу» даже и не приметил. А потом увидел что-то похожее на кулак с дулей, положенный на стол. Да это же мой научный руководитель!

Потом он встал из-за стола, отчего мне подумалось, что если тщедушного Бореева таким увесистым столом накрыть, то лишь мокренькое место останется.

— Они нуждаются в нас, мы нуждаемся в них, вам так не кажется? — встретил меня маститый ученый.

Я мигом сообразил, о чем идет речь. Бореев действительно хорошо вчитался в мои отчеты, возможно уцелели кое-какие магнитные пленки и на взорванной «Василисе». Действительно, и Нергал, и Иштар, и Саид-Бел нуждались во мне, однако…

— Не кажется, Михаил Анатольевич. Мне не улыбалось перейти в ряды зомби и служить чертям даже ради прогресса науки. Уверен, что эти паскудные сущности… отвержены, изолированы, выключены. Им когда-то сказали: прости и прощай. И, видимо, вышвырнули из нашего мира неспроста. Если же они пытаются влезть обратно, то случаются кр-р-рупные неприятности.

Улыбка Бореева выражала легкое презрение к моим реакционно-романтическим взглядам.

— Пусть отверженные, пусть самые изолированные сущности, пусть упавшие на самое донышко ангелы — мы их с цветами встретим, если они нас уму-разуму-порядку научат. А ведь они могут.

— Но с чего вы это взяли? — довольно непочтительно обратился я к ученому старцу.

— Из вашего отчета, — Бореев достал откуда-то тощую папочку, — и наших экспериментальных работ, — из ниоткуда появился толстенный том. — Там, в южной Месопотамии, прорезались каналы для метантропных Ф-полевых регуляторов необычайно активного типа. Мы не знаем, когда эти каналы открывались полностью. Наверное, когда шумеры из болотных дикарей резко превратились в довольно приличных и работящих товарищей. Ясно же, эти матрицы, за исключением, пожалуй, одной — которую вы прозвали Апсу — жаждут порядка. В высшей степени разумных инстинктов, насыщенных максимальной волей. То есть, желают смысла и определенности судьбе человека. Желают переноса гармонии из природного мира в сообщество людей. Симбиоза…

Я вспомнил симбиотическую-гармоническую группу подполковника Остапенки и слегка вздрогнул.

— Во-первых, Михаил Анатольевич, ваши любимые бесы что-то делают с генетикой.

— За нее не беспокойтесь. Генетическая карта, судя по трупным останкам, доставленным из Ирака, не была изменена. Происходило просто варьирование имеющимся генетическим материалом. В целях создания сообщества гармонических особей.

Я понял, что Бореев пойдет далеко, если его не смущает «просто варьирование генетическим материалом».

— Если демонам доступна генетическая карта Homo Sapiens, что уж говорить о человеческой воле, мотивах, стремлениях… Но это ведь использование человеческой матрицы, Михаил Анатольевич, это и есть вселение. Другими словами — подсадка, внедрение.

— Кстати, не уверен, что человек обладает собственной матрицей, каким-нибудь там ангелом-хранителем. Скорее всего, мы — результат взаимодействия многих регуляторов и операторов. Так вот, последние тысячелетия у нас все гены на месте, воля тоже, индивидуальность, рефлексия, самовыражение и такое прочее. Обычные матрицы-регуляторы, которые нами заведуют, ничего не прибавляют и не убавляют, это просто безличные машины, занимающиеся бесконечным дурным повтором — в отличие от так называемых демонов. Все при нас, дорогой друг, однако из предустановленной гармонии мы выпали и благополучно пребываем в заднице. Усиленно самовыражаясь, мы потеряли согласованную разумность поведения. Назовем ее инстинктивной разумностью. Вот почему нужны новые и активные матрицы-регуляторы…

Вдохновенно витийствуя, директор института обрисовал позорную участь высших двуногих приматов, которые хоть и поднакопили кое-какой опыт, однако не развиваются ни мозгами, ни социумом. Поэтому поганят землю, загаживают воду, портят воздух, изводят полезную живность, плодят паршивых микробов и прочее гнидство, готовы все взорвать к атомной бабушке. Бореев справедливо порицал нашего брата примата за то, что лишь выделения желудочного сока и половых гормонов стронут его с дивана. Что только строгость начальства заставит его направить согласованные усилия к общей пользе. И даже граждане, называющие себя учеными, мечтают о мощной ЭВМ, которая очистит их мозги от умственной активности.

— Ага, я заметил, Михаил Анатольевич, что вы выбросили всю автоматику из своего кабинета. Всю ненужную.

Однако, несмотря на нынешнее презрение директора к автоматике, в шкафчик из красного дерева было искусно вделано несколько мониторов, показывающих обезьянок и крыс. Страшно деловых. Первые занимались тем, что бодро выстраивали пирамидку, уменьшенный вариант той знаменитой, Хеопсовой. Вторые по-стахановски трудились на игрушечной железной дороге. Одни крысы явно были машинистами, другие стрелочниками, третьи — пассажирами.

Но чай с крендельками и впрямь доставила не придурочная «скатерть-самобранка», а расторопная секретарша со внушительными буферами и приметным «тылом». Кстати, это была моя старая знакомка Дарья, которая, видимо, пошла на повышение. Я ей, кстати, подмигнул, и она ответила многообещающей улыбочкой. Тем не менее, хотелось перечить.

— Между прочим, Михаил Анатольевич, от гармонии до бардака один шаг. Древняя Шумерия с ее людьми-полуавтоматами, четко следующими судьбе-алгоритму — это неплохо, но до определенного предела. Вурдалаки, кощеи, упыри благодаря своим качествам могут быть хорошими работниками и гармоничными друзьями-товарищами, все их действия запрограмированы, судьба определена — однако это тупик. Я верю, что людоед способен, сожрав меня, придать смысл моей судьбе. Но это упрощение. Изменятся внешние условия, и закодированные существа окажутся бесполезными. Уверен, именно за упрощенчество отвергли и посадили под замок, к сожалению не слишком крепкий, ваших «переносчиков гармонии», не буду сейчас называть их грубых имен.

— Есть здравое зерно, — согласился Бореев и тут же поделился планами:— Но если изменятся условия, мы эти наши существа перекодируем или сделаем новые, лучшие, более гармоничные, с другими программами. Матричные регуляторы ведь являются нашим орудием. Дело-то мастера боится.

— Они, черти-то, себя орудием не считают. Скорее наоборот. Они лезут из своего заточения не из желания пособить в построении коммунизма, а потому что энергетически паразитируют на нас и…— я вспомнил своего светящегося двойника…— именно сейчас им понадобилась наша матрица, потому что они надеются урвать с ее помощью хороший кусок.

— Да-да, порцию «божественного света». Так вот, не трепещите, мы вашим «чертям» слишком много не дадим,-парировал Бореев. — Но пригласим и поделимся по-братски, нечего нам выгадывать… Шучу, конечно. Я не исключаю, что некоторые матричные регуляторы способны относительно вольно обращаться с законом сохранения энергии и наиболее коротким способом влиять на потоки событий здесь. Однако не надо, Глеб Александрович, с головой окунаться в мистику. Можно простудить мозги вплоть до воспаления.

— Послушайте, профессор, а когда мы окончательно сгармонизируемся и разовьемся, потеряем живой интерес к колбасе и водке, не выйдем ли из рядов Homo Sapiens?

Бореев осклабился собственному гению и убедительно продолжил, не обращая внимания на мои страхи-ужасы:

— А здесь позвольте не согласиться, батенька майор. Вообще-то мы в этих рядах фактически и не состоим. Во-вторых, и матка и трутень из-за своей, так сказать, специализации не перестали быть пчелками, членами одной семьи, хотя имеют совсем несхожие портреты.

Мне теперь мнилось, что вселение уже состоялось — в самого Бореева, уж слишком тот был патетичен и возбужден, как филологичка какая-нибудь. Словно не рубил когда-то фашистам дрова за хлеб и кашу. Может, демоны помогли ему тогда подкормится, чтобы он сейчас попал в разряд спасителей человечества, а заодно установил нужную им гармонию. Саид-то намекал, что влияет на наш мир, как солнечный свет сквозь тучи, и кое-кто ему отзывается. Может, и оголтелый Затуллин не зря мне показался одержимым. Не потому ли мой нынешний собеседник не хочет всерьез рассуждать о вселениях и подсадках, что его матрицу демоны давным давно поймали на крючок?

Тут невесть откуда в кабинете-зале появилась беглянка-пчела и стала угрожать физиономии научного начальника. Бореев «восстановил» гармонию с помощью толстой папки, угробившей крылатого образчика биосоциальной специализации.

— Но мы же не пчелки и не муравьишки какие-нибудь, Михаил Анатольевич!

— Вы так думаете? В самом деле? — ехидно откликнулся ученый. — Во всяком случае, нам надо стараться походить на них. В пчельниках не бывает экономических проблем, социальных конфликтов, антипчелиной агитации и прочих гадостей… Ладно, не будем слишком уходить в сторону. Сверху дали добро на испытания, испытания, в которых будет задействован человеческий материал.

Я, естественно, сразу встрепенулся.

— И я буду этим самым человеческим материалом? Так и знал! Если кто-то и отдает жизнь на благо народа, то не свою, а мою. Дескать, мной очень интересуются на том свете. Вы, конечно, можете сказать, что как ни смешно, но мне выбирать уже не приходится. Если не вольер, так тюремная камера. Ладно, пускай будет вольер, там хотя бы бублики дают.

— Глеб Александрович, я о вашем потенциале беспокоюсь.-Бореев придал своему голосу заботливость. — Хватит вам инициативничать на свой страх и риск, изучать стреляющую пушку со стороны дула. Пора использовать потенциал на руководящей работе… Правда, вы будете не единственным руководителем. Кроме того, придется получить доступ не просто к секретным делам, а к сверхсекретным.

И тут я понял, что кто-то из вождей всерьез заинтересовался возможностями превращения страны в подобие муравьиной большой семьи или пчелиного роя для придания разумности и целесообразности поступкам каждого советского человека.

А мне по большому счету что? Я ведь не возражаю. Как говорится, «лишь бы не было войны». Если мы разумно упростимся во благо, то пускай. Если «роение» и «омуравливание» всей державы или какой-то ее части станет противоядием от краха и распада, то пожалуйста.

На этот раз эксперименты проводились не непосредственно в здании института, а на одном из закрытых объектов в Подмосквьи. От Серпухова приходилось гнать по проселочной дороге километров двадцать, а потом начиналась хорошо огороженная территория.

На воротах, что оборонялись ражими людьми из Второго Главного Управления, висела незамысловатая табличка "оздоровительный пионерский лагерь «Пчелка». Однако при входе не только проверяли документы, но еще спрашивали пароль и допуск. За стальным высоким забором имелся лесок, по которому прогуливались напружиненные бойцы одного из спецподразделений Управления "С" ПГУ.

За леском можно было увидеть несколько бесхитростных строений, смахивающих на дачные домики, — здесь проживал вспомогательный персонал. Еще дальше располагалось довольно невзрачное блочное здание. Фасад был украшен плакатом: «В здоровом органе здоровый дух, в нездоровом — злой», планировка же выдавала больничку или, скорее, санаторий. В самом деле, тут размещались организмы товарищей, не слишком крепких умом и телом. А заодно большая часть оборудования, аппаратные, пультовые, лабораторные и прочие служебные помещения, также кабинеты и комнаты основного персонала.

В санатории отдыхало пятнадцать человек. Между делом на отдыхающих ненавязчиво ставились опыты. Научного и руководящего состава оказалось столько же — пятнадцать. Вспомогательного персонала — пятьдесят голов. Сюда включались медсестры, санитары, охранники, истопники и так далее. Вспомогательный народ не знал тайны, от него требовалось только четкое исполнение означенных обязанностей. Даже начальник охраны полковник Подберезный был уверен, что сторожит больных, нафаршированных какой-то пакостной инфекцией. Итого, получивших полный доступ насчитывалось всего пятнадцать.

Да еще четверо-пятеро «птиц» более высокого полета имели полное представление об экспериментах. Скорее всего, один из замов председателя, председатель КГБ, кто-то из Политбюро и, само собой, генсек. Научным главой проекта являлся, естественно, Бореев, административным — генерал-майор Сайко. Имелся еще главный врач — членкор АМН Колосков. Такие люди были способны довести до конца любое, даже самое гадкое, дело.

Кстати, об «отдыхающих». Всех отобрали из психиатрических лечебниц. Они были теми, кому суд назначил принудительное лечение. Особо буйные, со слюной на губах, среди них, естественно, отсутствовали. Зато присутствовал Фима Гольденберг. Это меня вспугнуло поначалу, но потом все устаканилось. Судьба еще раз улыбнулась, и Фима меня не признал. Скорее всего, после стольких лет интенсивного лечения он уже мало кого различал, поскольку полностью ушел в мир прекрасного и удивительного. Как говорится, аутизм крепчал. Впрочем, Фима не забыл внушительных кусков из каббалистических трактатов и порой проборматывал их. За что Сайко — в шутку, конечно, — прозывал его жидомасоном и сионским мудрецом. А вообще генерал-майор даже сигареты подносил Фиме, — несмотря на протесты Колоскова, — наверное, в знак уважения к знаниям пациента Гольденберга.

Подопытным, кстати, в «Пчелке» жилось намного лучше, чем в больнице. Во-первых, клевая жратва, такая же, как и у руководства, во-вторых — простор. У каждого бокс размером со школьный класс со своим персональным унитазом голубого оттенка, плюс общая комната не меньше спортзала. «Отдыхающих» выпускали каждый погожий день размяться на спортплощадку, а в баню водили два раза в неделю. Кстати, это начинание далеко не у всех вызывало восторг — за долгие годы больничной жизни пациенты привыкли радовать себя почесыванием.

По вечерам я с мышечно крепкими охранниками баловался в волейбол. (Без меня молодые люди соревновались в плевании на дальность, прыжках с дерева на меткость и тому подобных видах спорта.) По ночам играл в сексбол с «арбузами» и прочими «фруктами», имеющимися в наличии у Бореевской секретарши. (Не трахнуть эту девушку было бы безнравственно. В первую же нашу уединенную встречу она подняла старую тему о коитусе у китов.) Поэтому даже не надобилось ездить в город. Между прочим, по указанию свыше сотрудников проекта «Пчелка» отпускали в столицу нашей родины раз в две недели на одну ночевку и один денек. Отчего создавалось впечатление, что все мы тут немного подопытные и чуть-чуть больные.

Однако мощные аппараты, известные как «раздражители Ф-поля» были внедрены именно в потолки боксов с «отдыхающими», также имелись там замаскированные телекамеры. Хотя, конечно, я не мог ручаться, что их нет в моей светелке. Почему бы Борееву не понаблюдать без помех за мной из резервной пультовой, ведь там от ворот поворот получают все, кроме него, двух его помощников и Сайко. (В главной же пультовой дежурили сменами по три человека остальные сотрудники проекта.)

Начинали мы с самого нехитрого. Бореевская команда еще на опытах с братьями меньшими накопила достаточный материал — по крайней мере, в одной области. В области поведения. То есть была выделена и обследована группа метабиологических матриц-регуляторов, которые проявляли особый интерес к живым существам. То есть хотели устраивать их судьбу. А особенно такие матрицы жаждали руководить высшими приматами, гоминидами. Среди которых достойное место заняли наши почти разумные «отдыхающие».

Кстати, не исключено было, что какой-нибудь отдел института с помощью регуляторов другого рода успешно занимается провоцированием или успокоением землетрясений и наводнений. То есть разбирается с той частью судьбы, которая находится за пределами мира людей.

Бореевцы уже умели приманивать «раздражителем» те метантропные (пришлось полюбить такое гадкое слово) матрицы, которые заставляли наших подопытных беситься, злобствовать, иногда кого-то уважать и обожать. И вкладывать в это дело достаточно воли, чтобы иметь желаемый результат. Матричные регуляторы через мотивы, стремления и волю исправно управляли состоянием и взаимодействием людей — короче, тянули ниточки судьбы.

Ну, а нам оставалось при этом следить за гормональными показателями организма, кровяным давлением, альфа-ритмами, тепловым рисунком мозга и прочими следствиями.

Например, обожание стало таким напористым, что двое пациентов записались в «голубые», хоть некогда были грозой женскому полу и беглецами от алиментов. Единственная дама из числа «отдыхающих» едва не сделалась — несмотря на непомерные размеры и страшную личину — объектом группового изнасилования. То есть самой лакомой конфеткой. Хотя навались она хотя бы случайно на какого-нибудь любовника, и тот бы хрустнул и брызнул. Пришлось ее запереть на ключ, а всем лакомкам выдать западные бабозаменители да накачать умиротворителем-бромом, чтоб из ушей потекло. И все равно самый оз-з-зверевший самец каким-то образом перегрыз замок и вступил в преступную связь с этим трясущимся центнером жира. Он нашел свою судьбу.

Дежурный начальник смены, кстати, не воспрепятствовал самозванному самцу в этом бесстыдстве — видимо, имел какие-то дополнительные указания от Бореева.

Когда вызывались матрицы-регуляторы «горячего энтузиазма» и «глубокой ответственности», пациенты с неукротимым упорством и с выписанной на лицах внимательностью бросались обучаться разным ремеслам, в том числе плетению лаптей и вышиванию гладью. Дополнительным воздействием матрицы «полного спокойствия» удавалось достичь того, что двенадцать часов подряд наши подопытные без устали вышивали или вязали, на призывы к приему пищи не откликались, мочились под себя, то есть пребывали в состоянии «трудовой нирваны».

Короче, за их рабочую биографию можно было теперь не беспокоится. А Бореев вполне уверился, что как минимум проблему трудовой дисциплины, прогулов и интенсификации труда мы решили. И с так называемой «свободой воли» мы расправились, и в головах подопытных перестали гулять свисты. Что это было устроено с помощью нечистой силы — профессора не тревожило. Он собирался смело прививать общественно полезные формы инстинктивного поведения, чтобы в итоге придти к назначаемой и программируемой судьбе.

Не знаю, насколько полезные, но наглядные формы мы получили. С помощью матрицы-регулятора «истинной веры» удалось внушить пациентам, что самая чистая и полезная вода — это та, что в сливном бачке. Так что в конце обеда все сотрапезники предпочитали ее самому вкусному компоту.

Кстати, все метантропные матрицы, согласно Бореевской теории объединялись — по принципу сродства — в так называемые «дома». Имена он подобрал им шумерско-вавилонские, со значением. Например, «дом Иштар», «дом Нергала» или «дом Бела».

Одного пациента, бывшего «наркома» из «Сайгона», удалось превратить в прирожденного боксера. Тут, правда, пришлось повозиться. К подопытному были прилеплены датчики -инфракрасные излучатели, сигналы которых заводились в компьютер. Умный ящик, в свою очередь, предлагал свежевыпекаемому боксеру идеальную схему атаки или защиты, характерную для Мохамеда Али. И когда тренируемый-дрессируемый нарушал ее, то получал ощутимый разряд от электрода, вмонтированного в датчик. Все это сопровождалось писками обучаемого и воздействием регулятора «искреннего послушания» из «дома Бела»… Через пару недель новоявленного боксера можно было выставлять на первый разряд. По крайней мере, он уложил в нокдаун одного из наших быков-охранников.

Пунктом вторым пошли совместные тренировки операторов и пациентов. На этом перспективном направлении из «отдыхающих» должны были получиться биороботы с управляемым поведением и кодируемой судьбой.

Сперва тренировка на синхронность при отсутствии зрительного контакта. Когда «ведущий» оператор медленно двигает каким-нибудь своим членом, а «ведомый» пациент обязан угадать движение и повторить в точности. Для этого его датчики связаны через компьютер с датчиками, закрепленными на операторе, а «раздражитель» вызывает подходящие матрицы из «домов» Бела и Нергала. За нерадивость в игре «угадайка» пациенту полагались противные удары током, ощущение позора и предчувствие новой кары. За правильные повторы — легкость в непострадавшей телесной мякоти, радость от своей бойкой исполнительности, а в конце — дополнительная прогулка, или доза амфетаминов, или фильм-боевик по видику, или сигарета, или газета, или допуск в бокс с бабой.

Последнее лично придумал Бореев, он же велел колоть дамочку окситоцином, чтобы ей всегда хотелось «съесть» мужика. Впрочем, под воздействием «дома Иштар» она и так была страстной и неутомимой — некоторые «отдыхающие» даже валились в обморок после сеанса любви с ней. А первый счастливый любовник так переусердствовал со своей страстью, что попал в лазарет с истощившимися железками, и жизнь сохранил только благодаря скорой медицинской помощи и матрицам «небесного покоя» из «дома безмятежного Ану».

Вскоре операторы стали примечать, что в «угадайке» пациенты показывают куда большую восприимчивость, чем должно быть при любой сметливости. Процент неверных и случайных движений таял, как лед в стакане чая. Подопытные, спасая свою мякоть от разрядов, а душу от огорчения, начинали «на лету» ухватывать, чего от них каждую секунду хочет иметь оператор за стеной.

Ну просто мечта народного вождя, который сможет теперь прясть ниточку судьбы для каждого своего подопечного и направлять старательные массы на разные подвиги: передвигать Пик Коммунизма в центр столицы, поворачивать цунами в обратную сторону и так далее.

Кстати, те сотрудники проекта, что особенно намастачились в дрессировке, даже рассказывали о чувстве «совмещения» с пациентами, из-за которого начинались странные «спецэффекты» в голове. Одного яйцеголового умника, моего напарника по смене, вдруг стал мучить вопрос, как подластиться к нашей стакилограммовой красотке, в нем появилась тоска по какому-ту вермуту с тошнотворным вкусом и запахом, особую тревогу вызывало чрезмерное количество дырочек от уколов на ягодицах -понравится ли это в будущем девушкам. Только внимательное разглядывание собственной задницы позволяло снять наваждение.

Нашептывали это операторы друг дружке в столовке за приемом вкусной пищи, но никак не Борееву, который почему-то внушал всем неприязнь, словно мышиный король.

Лично я не увлекался таким видом спорта как «взятие под контроль». Особенно избегал работать с Фимой Гольденбергом. Мне все казалось, что в нем таится какая-то зловредная для меня сила.

Бореев не боялся, что метантропные матрицы однажды вплотную займутся руководящим составом. Предохранение заключалось в том, что «раздражители» Ф-поля усиливали и модулировали характерную ауру (это слово прижилось) только подопытных граждан. Матрицы-регуляторы выступали по принципу Вия, то есть видели лишь приманку. И, проявив законный интерес к предложенной «закуске», должны были скрыться обратно в свой туман. Это по идее.

Однако вскоре стало хорошо заметно, что некое воздействие — по типу цепной реакции — распространяется и на операторов за пультами. Например, когда испытывались матрицы из воинственного «дома Нинурты», несколько доблестных сотрудников проекта вступили в единоборство. Сайко и Колосков поцапались насчет нормативного количества лапши в супе, а два охранника -набили друг дружке мордовороты и пустили красную юшку из-за первоочередности доступа к пирожкам в буфете. Едва стали опробоваться матрицы из «дома Иштар», как я весь вечер напролет увивался вокруг Дашки-секретарши, пока не взрыхлил в ней ответное чувство. Она мне отдалась, чуть не задушив своими буферами. О чем я порой сожалел — особенно, когда она вызывала меня по селектору не как «майора Фролова», а как «Глеба» и даже «Глебчика».

Матрицы-регуляторы, вызывающие резонанс поведения и цепную реакцию судьбы, пробудили особый интерес нашего научного руководителя. Ведь именно на них основывался следующий важный опыт, который назывался «производство лидера».

В результате успешного эксперимента пациент по фамилии Некудыкин был единодушно признан вожаком всеми подопытными. И тут же потребовал под всеобщее одобрение «стаи»: во-первых, увеличить время прогулки с трех до пяти часов, во-вторых, не ограничивать срок пребывания в сортире, в-последних, разрешить наведываться в лесок, что находится внутри ограждения. В противном случае этот борец за справедливость пообещал, что свободолюбивые психи начнут умываться супом и будут справлять большую нужду в красном уголке. Что ж, изобретательно. Бореев, конечно же, пошел навстречу освободительному движению.

Но потом, по его указанию, «отец народа» был взят на поводок нашим оператором. Искусным сочетанием регуляторов из домов «Нергала» и «Бела» Никудыкин был доведен до того, что с непрестижным плачем завалился в койку. Результат посчитался бы успешным, если бы пациент не ушел от нас в глубокий продолжительный сон, свидетельствующий о крайнем психическом истощении. Словно бы его воля была выдернута, как стержень, и все сознание оплыло, как квашня.

После этого эпизода с пациентской братией стало поголовно творится что-то неладное. По окончании сеанса дрессировки у «ведомых» начинались нескоординированные движения, переходящие — после резкого выброса адреналина — в подобие танца ча-ча-ча, который завершался сильным повышением уровня молочной кислоты в мышцах и общим изнеможением. Думаю, такие выкрутасы наши предки назвали бы бесноватостью. А мне это казалось актами протеста.

Иногда двигательная активность напоминала поведение зверя в клетке или на охоте. Ползание по полу, скользящие переходы со внезапным выпадом, злобный оскал зубов, чиркающий удар растопыренными пальцами. Перескоки, махи руками, высокие прыжки с места в попытке достать потолок. Даже звериное рыкание сотрясало воздух. Это выглядело как попытки вселения или подсадки чужих, «животных» матриц в человеческие. Но Бореев нарочито высмеивал мои треволнения, хотя чувствовалось, что он наблюдает за всякими фокусами с живым интересом.

Нашим «ведущим» операторам глубокая работа с подопытным материалом уже не сходила даром, цепная реакция судьбы их тоже захватывала. Они горько жаловались то на на тремор, конвульсии и подергивания, то на головную боль, слабость и раскисание. Некоторые наши сотрудники дошли от такой жизни до рвоты, икоты, непроизвольного пускания ветров, а экспресс-анализы фиксировали то скачок адреналина, то падение гемоглобина в их крови. Бореев был непрочь понаблюдать за совместным угасанием подопытных и персонала, но Сайко все-таки согласился со мной, что мы нарушаем какую-то технику безопасности. После чего научный руководитель сократил количество экспериментов и стал доплачивать операторам за вредность и прочую паршивость.

Дополнительное обследование Ф-поля показало, что знакомые мной, заставил содрогнуться сердце и заскреб печенку. неопределенности растекалась, как чернильная клякса по глянцевой бумаге. Рисунок на локаторах-сивильниках становился настолько сложным и многозначным, что аналитики-полевики старались не попадаться на глаза. За что их справедливо прозвали полевыми мышами.

Бореев рвался эту неопределенность исследовать с помощью массового принесения в жертву наших организмов, Сайко его тормозил, а я никак не мог внушить страх научному рукводителю. Можно было признать, что мы находимся в тупике. Американцы в таком случае регулярно заливали бы грусть-тоску в баре, который сверкал бы бутылками прямо на территории зоны. Мы же ходили поголовно трезвые и злые, ожидая субботы, когда можно будет вырваться в Москву и «нажраться до усрачки». Впрочем у нашей (с Бореевым) секретарши был запас тройного одеколона. Девушке Даше он годился для отваживания комаров, а я его разводил колодезной водой и незаметно принимал, зажевывая потом сухим чаем. Генерал-майор Сайко, судя по розовым глазам, нашел столь же изящное решение.

Но случайная находка преобразила это смутное время. Один из наших пациентов по фамилии Некудыкин переусердствовал во время танца и стал таранить головой стену. Конечно, милосердные санитары мигом напялили на него элегантный прикид в виде смирительной рубашки. В подобных случаях принято делать умиротворяющий укол. Однако старшая медсестра в такой ответственный момент куда-то испарилась, заперев свой кабинет, в котором находились все полагающиеся снадобья. Поэтому дежурной сестре пришлось вколоть то, что попалось под руку. А именно циклодол в большом количестве. Наш подопытный затих, рубашку с него сняли, потом он, несмотря на слабость членов, поднялся и произнес по-арабски с южноиракским акцентом:

— Здравствуйте, товарищи. Меня зовут Саид… Уважаемый Реза Базаргани, я нюх… слы… чувствую, вы где-то здесь. Зря вы тогда сбежали из моего дома, не попрощавшись. — затем подопытный неожиданно воспользовался немецким. — Gott lieb, — и закончил уже на русском:— Любимый богом… Глиеб… Глэб… Глеб… Глебушка, дай хлебушка… Что ж ты рванул от меня, гад, будто тебе в задницу фитиль вставили?..

Тут же зазуммерил селектор, и со мной связался Сайко, который, видимо, торчал в резервной пультовой.

Я секунду помедлил, потому что закуривал, несмотря на запрещение дымить в служебном помещении.

— Саидом, товарищ генерал-майор, звали человеческое тело, которое проживало в Ираке, в селении Эль-Халиль.

— Зайди к нам, Фролов.

В резервной пультовой дед-генерал встретил меня ободряющими словами.

— Ладно, Глеб, не кручинься, Некудыкина мы проверим, не может ли он быть связан, так сказать, с иностранными разведцентрами.

— А если нет?

— Глеб Александрович, я хотел бы, чтобы вы общались с Некудыкиным как с Саидом и вполне уважительно, — подключился Бореев. — Некий Саид-Бел упомянут в вашем отчете. Правда, не слишком подробно. Так что это за птица?

— Эта птица…— я не подобрал верного определения,-сущий бес…

— Ну что ж, мы тоже не ангелы, — вдумчиво отреагировал Бореев.

— Я попал к Саиду случайно, просто мимо него не прошмыгнешь в этом самом Эль-Халиле. Я не мог тиснуть в отчете, что именно этот товарищ колдует с пространством, стихиями, живыми организмами и, кроме того, метит в председатели земного шара. Атеисты прочитали бы меня и навеки признали бы фанатом мракобесия.

— Ничего, ничего, — успокоительно отозвался Бореев,-атеизм — это тоже вера, только весьма скудная, — в то, что непонятное и недоступное не существует вовсе, и думать о нем вредно.

— Саид — крупномасштабный бес, который жаждет вырваться на волю. Впрочем, он не один там такой… Вы не будете теперь отрицать, Михаил Анатольевич, что под вывеской резонанса и цепной реакции все-таки случилось вселение, а может, даже поглощение человеческой матрицы каким-то активным метантропом с «той стороны»?

— Да, пожалуй, сейчас результаты вполне однозначные. Вернее, будут однозначными, после того как генерал закончит проверку по своей линии. Но это ли не прекрасно, что наука может вести прямой диалог с объектом своего исследования?

— Подозреваю, что мы предоставили «объекту исследования» пропуск на этот свет именно в такой момент, когда появилась дополнительная энергия. Но ведь…

— Да-да, знаю все ваши будущие слова, майор Фролов… Объект «Саид», он же «Бел», дескать, нам вреден, поскольку несет с собой принципы, противоречащие генеральной линии человечества в последние три тысячи лет. Эх, подозрительные мы слишком, чекистские рефлексы иногда все-таки мешают…

— Мне лучше молчать? Я это могу. — слегка задрался я.

— Я не против оппонирования, критиков под пресс не кладу. Мы же не в Цека. Только доводы должны быть разумными,-довольно кротко произнес Бореев. — Ладно, давайте веселиться. Во всяком случае, мы достигли очередного промежуточного успеха, вышли на контакт именно с теми метантропными матрицами, что имеют личностный характер и пытаются выбраться из изоляции. Будем считать, что приоткрылся канал для так называемых Отверженных. Настало время все подготовить к их дружественному визиту в Советский Союз.

Распахнулись-то двери Вавилонии — шумно, с басистыми отголосками прозвучали под сводами моего черепа слова покойного Сандомирского. А дед-генерал машинально потянулся было к портфельчику, но со вздохом остановил себя, вспомнив об отсутствии там увеселительных напитков.

— И все-таки, Михаил Анатольевич, имеем ли мы право на такую ответственность? — привел я разумный довод. — Не мы одни на рожон прем, за собой, может, тащим весь Советский Союз и его окрестности.

— Настоящие большевики не боятся ответственности.-включился неожиданным штампом Сайко. — И поэтому у них всегда положительное сальдо-бульдо.

Мне захотелось добавить, что кто-то ответственности не боится, а кое-кто ее несет. Однако не захотел выступать в роли фрондера Данишевского.

Тем временем дед-генерал стал проявлять эрудицию.

— Подумаешь, трехтысячелетнее развитие человечества. А наша система, социализм, разве не отрицание отрицания, не возвращение к корням? У первобытных людей какой строй был? Коммунистический. И товарищи шумеры начинали с чего-то похожего на социализм. Я ведь читал про их государственно-храмовое хозяйство. Глеб, нам позарез требуется кто? Не экономист из Гарварда, а скромный демон со товарищи, который способен привить ум и направить волю, куда положено… Короче, есть для них вакансии. Бедолаги Отверженные нас развивать будут, а мы их станем контролировать, критиковать и указывать на ошибки.

Дед-генерал действительно не терял времени даром, жуя пончики и почитывая комментарии Бореевских референтов к моему отчету.

Сам же Бореев, включив селектор, обратился к доктору Колоскову.

— Какое средство сегодня случайно всадили Некудыкину во время припадка?.. ага, циклодол, препарат, насколько я понимаю, нетоксичный, безвредный… прикажите колоть его пациентам во всех подобных случаях.

Потом Михаил Анатольевич снова занялся мной.

— Послушайте, Глеб Александрович, вы больше других соображаете в этих всех шумерских богах и демонах. У них там были какие-то разногласия?

— Разногласия, интриги, подлянки. Как и у нас в некоторых руководящих инстанциях. Старшие боги проводили свою политику, я говорю про Тиамат и Апсу — они, кажется, любили свободу и непредсказуемость. Можно предположить, что эта парочка божеств организовала разнообразие животного мира, в котором, как в западном магазине, есть из чего выбирать. Наверное, они произвели массу бесполезных тварей, вроде саблезубых тигров, бабочек размером с корову и рыб с руками. А потом пришло молодое поколение, обвинило старших в хаосе и отсутствии долгосрочных планов. Младшие составили заговор…

— Ну это мне кое-что напоминает, — вздохнул Сайко.

— Короче, младшие запудрили мозги Апсу и скрутили его, а Тиамат вообще устроили расчлененку. Особенно отличился в этом деле Бел. Потом младшие божества разделились по отраслевым министерствам, Бел произвел себя в предсовмина, Нергал стал заведовать смертью, то есть возглавил госбезопасность, Нинурта сделался министром обороны, Энки — министром просвещения, и так далее. После чего им осталось взяться за жесткое руководство народоноселением, которое вам так понравилось…

13.

На следующий день припадок случился с Докучаевым, потом с Фимой Гольденбергом и Царь-Жопой. И все они получили в заднюю мякоть по хорошей порции циклодола. Некудыкин-Саид пока не тянулся со мной общаться, потому что на следующий день впал в какое-то оцепенение. То же, кстати, случилось и с остальными припадочными.

Такое впечатление создавалось, что «отдыхающие» взяли и окуклились, замкнувшись на внутреннюю жизнь своих организмов. А локаторы-сивильники нам демонстрировали, что неведомые Ф-полевые матрицы слетаются к нашим пациентам, словно девки на танцы в морское училище. Танцплощадкой становились и настоящее и будущее, а здоровье у «отдыхающих» отчего-то портилось -вопреки прекрасным условиям проживания. Это ясно показывали регулярные анализы крови.

Тут я впервые задумался, верно ли мы с людьми поступаем. По идее, все правильно. Большинство из подопытных, между прочим, не безгрешно. А то и попросту преступно. Например, Докучаев угодил в дурдом после того, как кого-то угробил большой пивной кружкой. И Царь-Жопа, бывшая повариха, одного своего сожителя полоснула кухонным ножом по шее, а другого задушила бюстом.

А мы, чекисты, именно та порода людей, которая уверена, что целое важнее частного, что можно пожертвовать меньшим для сохранения большего. Да, высокое дело требует жертв от низкого дела. Чем больше искусства в деле, тем больше оно гребет жертв.

Я успокаивался, но потом за мозжечком опять начинало зудеть. А действительно ли мы держимся за ручку той двери, что ведет в сияющее завтра? А если мы просто переводим людской материал? Усатый наш вождь тоже расходовал на жертвы меньшее и худшее, пока от большего мало что осталось. Точно ли понимает наше научное и прочее начальство, какое оно — высокое дело? Тьфу на такой вопрос. Завтра я начну спрашивать, правильно ли у нас в начальники попадают.

Впрочем, через неделю окуклившиеся пациенты перестали тощать, и антигосударственные сомнения отступили.

Опершись на койку слабыми руками, Докучаев вдруг прошептал:

— Я — Нергал, владыка Конца, в котором Начало… Я отправляю смертные души в подземные воды Энки, чтобы из них произошли новые рождения… Я вершу приговоры Неба, я срезаю стебельки Жизни как траву… Я — косец Судьбы.

Завершив тираду, Докучаев опрокинулся на подушку, а мой напарник по дежурству, наконец, смог поднять упавшую челюсть и полюбопытствовать:

— Что у него с концом-то случилось, у этого балбеса? Неужели от Царь-Жопы чем-то заразился?

— Да он вообще-то больше про наш конец рассуждал,-отреагировал я.

Между прочим, у нас обоих по завершении выступления Докучаева-Нергала случились потеря сил и насморк. А после глубокого продолжительного сна подопытный потребовал от нас куда более твердым голосом… Уголовный и Уголовно-Процессуальный кодексы всех изданий, документы ЧК, включая знаменитые приказы о проведении красного террора, циркуляры НКВД и КГБ. Ему принесли все, что было на доступе у генерала Сайко.

Тем временем воспрял пациент Гольденберг и объявил, гордо сев на кровати и спустив вниз босые синеватые ноги.

— Я — Набу, Владыка Знания. Меня призвал Энлиль, когда надо было дать имена вещам, я вместе с мудрым отцом Энки и матерью Нинмах лепил души людей, я помогал Утнапишти переплыть воды потопа вместе с семенами всякой жизни…

Фиме, претендовавшему теперь на роль Василисы Премудрой, понадобились вузовские учебники механики и математики, монографии по физике твердого тела и оптике, трактаты Лейбница и Ньютона, статьи Эйнштейна и Нильса Бора, труды Британского Королевского Научного Общества и Американской Ассоциации Инженеров-механиков, подборка журналов «Сайенс» за последние пять лет. И много-много конфет.

Следующей оживилась Царь-Жопа и объявила себя Иштар, Владычицей Любви, соединяющей Жар и Холод, Влагу и Сушь, Правое и Левое, Пустое и Полное, Верх и Низ, а также всякую разнополую тварь.

Кстати, когда она это втолковывала, дозиметры регистрировали увеличение радиационного фона до шестидесяти миллирентген в час. Наш «придворный» физик, профессор Торчковский, попенял на увеличение солнечной активности и выбросы радона через какую-то трещину в земной коре. Я же подумал о Силе Любви, что бушевала теперь в Царь-Жопе и протащила через экранное поле поток частиц и античастиц, не нарушивший закон сохранения энергии. Кстати, наша Прекрасная Дама тоже потребовала литературу, прекрасную словесность в виде Мопассана, Камасутры, сексуальных писаний даосов и тантриков.

Нельзя не отметить, что права на Бореевскую секретаршу в тот вечер предъявило два конкурента. Мое право оказалось более существенным лишь потому, что я успел влезть через Дашкино окно и быстро задраить дверь.

Затем снова дал знать о себе Некудыкин-Саид. Впрочем, теперь он назвал себя Белом и Энлилем, властелином Порядка и Справедливости, победившем Мать Хаоса — Тиамат. На это можно было не обращать внимания, кабы не началась сильнейшая гроза с такими ударами грома, что закладывало уши. Даже Торчковский признал, что в поляризации облаков и поверхности сыграло роль скакнувшее электрическое поле Земли. Под звуки ливня, лупившего по окнам, Некудыкин-Бел громовым командирским голосом велел доставить ему сочинения Макьявелли, Шан Яна, Мао Цзэдуна, Гитлера, Сталина, Ленина… А я вспомнил пункт из Фиминой тетрадки. Предпоследняя точка, образующая энергетический канал, называлась «Бушующее облако». Да, кажется, я уже подозреваю, кому достанется сверхнормативная энергия.

На следующее утро оказалось, что в оцепенение, состояние восковой гибкости и какого-то ступора впало еще пятеро пациентов, а вдобавок, к великой неожиданности, — двое операторов. Кажется, и у нас случились потери. Восполнимые или нет? По глазкам Бореева читалось, что он бы только обрадовался превращению поголовно всего персонала в подопытных крыс.

Еще через день все «заступоренные» бормотали и нашептывали: «Я вам не Петров, а Нинурта, властелин победоносного войска, живущий в душах бойцов. Требую мемуары Жукова и Гудериана, трактаты Сунь-Цзы и Цезаря…» «Я был Парамонов, а теперь я — Энки, сокровенный, я — источник природы вещей, сотворивший тела и души…» «Я — Думмузи, небесная сила, оплодотворяющая землю и всякую плоть…» «Я -Шамаш, светило, дарующее жизненную силу всякой плоти и произрастание всякому семени…» «Я — Син, лунный блеск, владыка скрытых сил души…»

Спустя несколько часов в наших подопытных дружно сидело сразу по несколько божеств, каждое из которых вещало что-то свое. Это была форменная эпидемия шизофрении. Двух же пострадавших операторов вначале заперли в лазарет для персонала, а потом — по довольно лихому решению Бореева и Сайко — перевели в резервные боксы, которые были подключены к системе наблюдения.

— Михаил Анатольевич, понятно, что если кто-нибудь из персонала ошизеет, то сразу попадет в бокс, ну, а если это случится с вами? — поинтересовался я при встрече с Бореевым в столовой. — Вас-то куда прикажете направить?

— Туда же, майор, — бодро отозвался старичок, — готов играть по общим правилам, которые, кстати, вытекают из логики событий. Надеюсь, что в меня вселится достаточно весомый демон. А вообще, присаживайтесь за наш столик, Глеб Александрович.

За начальским столом располагался еще дед-генерал Сайко, который лихо наворачивал финские сосиски. Видимо, атмосфера всеобщей подавленности не влияла на его пищевариение отрицательным образом.

— В столовой тоже действуют общие правила, но за вашим столиком я, между прочим, вижу кетчуп и сыр «виолу». — атаковал я.

— Кухарка принесла их нам не по принуждению, а по зову сердца, — хитро отозвался Сайко. — Лучше скажи, Глеб, исходя из своего опыта, чем кончится эта шизофрения?

— Наших пострадавших можно назвать шизофрениками только для медицинского отчета. Жрецы, озвучивавшие слова богов, герои, которым то и дело являлись дружественные богини, цари, родившиеся от золотого дождя и воплощавшие вселенских змеев, не были шизофрениками. Они выражали волю божеств, они персонально представляли силы судьбы.

— Да что нам жрецы и герои, — вмешался в мое объяснение Бореев, — и в наш век гражданин, условно прозываемый шизофреником, спокойно может оказаться во главе государства и персонально представлять силы судьбы… Представлять судьбу для миллионов других параноидальных шизофреников, готовых моментально раскрыться и бескорыстно подключиться к затеям вождя.

— То есть любовь к труду и энтузиазм легче всего прививаются психопатам, — подытожил Сайко.

— Бояться уже поздно, Глеб Александрович. Мы прыгаем на кожуре банана, но нам, особенно некоторым из нас, отступать уже некуда, — порадовал перспективой Бореев, и я понял, кого он имеет в виду.

Сайко поставил доступный ему вопрос ребром.

— Ладно, меня сейчас больше интересует, не превратятся ли наши пациенты в тех чудищ, которых Глеб привез в мешке из Ирака? Может, мне пора автоматчиков у каждого бокса ставить?.. Ну, поведайте, товарищи ученые.

— Ну уж, нашли чудищ. Я ведь говорил, что анализ ДНК показал полное отсутствие у останков каких-либо новых генов,-досадливо произнес Бореев. — Думаю, все, так сказать, трюки на живом материале были проделаны нашими шаловливыми Ф-полевыми «друзьями», чтобы привлечь внимание. Своего рода реклама, которая пока что непривычна советским людям. Никто больше не обернется Змеем Горынчем, это пройденный этап, — твердо определился научный руководитель.

— Тоже хорошо. А еще неплохо, что та иракская территория, на которой Глебу повстречались всякие уроды, перепахана залпами иранской реактивной артиллерии, — сделал генерал сообщение на международную тему и пожаловался. — А то мне эти царицы-жабы даже снятся порой, особенно под принятый градус, и более того, хотят на себе женить.

И вправду, никто чудищем не обернулся, этого, действительно, уже не требовалось. Человекообразие осталось. Однако ночью великий воин Петров-Нинурта пробил стальные ставни на окошке своей кроватью и на связанных шторах спустился по стене вниз. Сигнализация сработала, и его отловили в лесочке. При сопротивлении он с помощью прыжков и ударов, напоминающих тигриные, а также мокрого полотенца уложил пятерых ребят из «Вымпела», прежде чем его оглушили прикладом. Мне показалось, что воплощение Нинурты и не пыталось удрать, а лишь попробовало силушку. Наружнее охранение стало еще неприступнее, впрочем, никто из пациентов не собирался таранить его.

Каждому из «отдыхающих», вернее, уже «трудящихся», нашлось другое более подходящее занятие.

Повариха, ставшая объемным вместилищем Иштар, всю ночь тренировалась в исполнении эротических танцев, особенно танго, стриптиза и хула-хупа. А под утро изнасиловала санитара, который принес ей любимую кашу, вырвалась из своего бокса в общую столовую и… Пока здоровяки-санитары растаскивали и утюжили кулаками — каждый размером с гаубичное ядро -остервеневших мужиков, женщина успела достаться пятерым. Особенно усердствовал тот, который Думмузи — даже три укола брома на него не подействовали, и он травмировал свою бравую «удочку» о смирительную рубашку.

Хитроумный Фима тоже не терял времени даром. За ночь он сумел изготовить из деталей радиоточки, койки и тумбочки простенький передатчик, который подключил к электросети. И с помощью азбуки Морзе стал автоматически каждые десять минут выдавать в эфир сигналы: «Я — „Союз-25“. Прошу разрешение на посадку в районе пивзала на улице танкиста Хрустицкого». Одновременно Фима создал «глушитель», который мешал нам наблюдать его с помощью видеокамер. Только шмон с участием команды инженеров и техников позволил вырвать с корнем вредную аппаратуру.

— Это стопроцентный успех без изъянов, — гудел на утреннем совещании Бореев, — нам удалось создать нового человека, для которого труд по профилю стал первейшей необходимостью, если точнее, единственной судьбой. Вот она, инстинктивная разумность в каждом движении. Пора устраивать смотрины высокому начальству, для начала заочные. Но прежде надо бы заснять что-нибудь определенно впечатляющее на пленку.

Несмотря на радость побед, весь день мне было не по себе. И казалось, что я вот-вот разделю участь пострадавшей пары операторов. Давило на темя и лоб, донимали невнятные голоса, какие-то незримые потоки пытались двигать моими руками и ногами. Я натужно успокаивал себя, дескать, просто перепсиховал. Затем накушался валерианы. Но после этого, прямо во время обеда, в тарелке замаячила знакомая клякса. Апсу. Малопредсказуемое свободолюбивое божество. Я поперхнулся. Однако он вежливо пожелал:

«Приятного аппетита.»

На этот раз я не читал по губам — в моем мозгу, где положено, возникали слова, имеющие вид устной речи. И отвечал я четкими, мысленно проговариваемыми фразочками.

«Спасибо. Хотя вы меня откровенно подставили в иракском лесу. Сейчас не уверен, что наше общение будет полезно друг другу.»

— Вы что-то сказали, — поинтересовался сидящий напротив лейтенант Туманов из охраны.

— Ничего, ничего. Иногда я шевелю губами — детская привычка. Особенно, если суп горячий.

«Там в Ираке я потерял телесную привязку к пространству-времени, — стал оправдываться Апсу. — После чего Отверженные легко вытеснили меня. Впрочем, для меня, Вечного, это комариный укус. Теперь внемли главному, не отвлекаясь. Через несколько миров идет волна, воссоздающая канал из обломков некогда разбитых сосудов. Последние тридцать два обломка должны соединиться прямо в вашем мире, именно в этой зоне пространства и времени. И тогда сила, что спустится по новому каналу, напитает… тени Отверженных, загодя явившихся сюда благодаря мудрецу с ледяным глазом. Хорошо напитает -тени получат изощренную, совершенную, разумную плоть, с которой вам не тягаться, и обретут господство, неизвестное ни одной из ваших летописей… Ты должен уничтожить всех подопытных. Ликвидировать. Размазать. Тогда канал не будет воссоздан до конца, и сила не достанется Отверженным.»

«Ни много, ни мало. А мне, кстати, все равно, кому она достанется. Я просто служака. Если начальство хочет передать ее Саид-Белу со товарищи, то я не против. Борееву виднее.»

«Бореев вместе с бесами доиспользует твою судьбу, а затем выбросит тебя на помойку.»

«А вы что, придерживаетесь других правил?»

«Нет,»— честно признался Апсу. Он, кажется, бил на доверие. Но не только.

Я, стараясь не двигать губами, — чтобы не напугать честно жующего Туманова, — поинтересовался:

«Так чем вы предпочтительнее других?»

«Пора сказать правду. Я старше их на несколько миллиардов лет. Я тоже сотворен, но был тем, кто занимался образованием воздуха, то есть… высвобождением связанного кислорода, я тот, кто превращал… аммиак в воду. Когда же заряд разумности, заложенный мной в… генокод жизни, стал претворяться в универсальных существах, прозываемых людьми, то сборище потусторонних прохвостов обманом втерло меня в толщу косного вещества, а Энлиль-Бел похитил мои знания… Ну и что они построили? Храмовый социализм. Спасибо, не надо. Все равно их потом вышвырнули вон.»

«Если вам, Апсу, не нравится социализм, то подыщите себе сейчас другую точку пространства-времени… бросьте якорь где-нибудь в Вашингтоне.»

«Каждый проход к тебе сквозь завесу обходится мне слишком дорого, — почти рявкнул раздраженный демон. — Кроме того, я не люблю общаться на людском языке. Из-за него не могут спокойно изливаться силы ума.»

Как раз три четверти моих мозгов внезапно застило тьмой, а оставшейся четвертиной я понимал, что встаю из-за стола, любезно желаю аппетита сотрапезнику, дисциплинированно удаляю грязную посуду. Что я спускаюсь вниз, к посту около дверей главного корпуса, и в тот момент, когда охранник начинает балаболить с кем-то, стягиваю ключи от актового зала со щита. Затем незаметно подбираюсь к гаражу, цепляюсь к днищу въезжающей машины, чтобы оказаться внутри, наливаю там бутылку бензина и выбираюсь под низом у другого грузовика. Уже темнеет. Я решаю оставить в актовом зале, что этажом выше боксов, взрывное устройство, состоящее из «коктейля Молотова» и небольшой электрической цепи, работающей от батарейки. Часа в три ночи надо будет провернуть операцию, в том числе оглушить охранника у медблока и заложить тамошние двери железякой. Чтобы ни один гад из «отдыхающих» не улепетнул.

Неожиданно Апсу покинул три четверти моего мозга, но все равно осталась мысль, четкая как гвоздь, что быть против -бесполезно.

В запасе имелось четыре часа. Почему бы не навестить Дарью? Не повредит ведь — ни ей, ни мне. Перед отбытием из своей кельи я заметил какой-то мокрый след, как будто кто-то провел влажной тряпочкой по полу, а на бутылке с бензином имелся потек из некой слизи. Вот зараза, откуда это?

Я ведь как явился с бутылкой из гаража, то ни одна гнида ко мне в гости не заявлялась. Может, мышь какая-нибудь описалась или блеванула… Оставив без объяснения неясный факт, я отправился к своей пампушке.

Этой ночью все подопытные испарились. Причем до начала моей операции. Где-то около двух сбойнуло электропитание. Свет отсутствовал минут пять. Этого хватило. Когда он вернулся, началась кутерьма.

Хорошо хоть, что я пораньше от Дашки свалил. Поэтому когда началось, я присутствовал на своем штатном спальном месте -как и полагается.

«Седьмой, Седьмой, вызывает Беркут. Беркут вызывает Седьмого.»

А Седьмой, то есть я, был уже полностью готов. Ну, на пятьдесят процентов. Оставалось только штаны напялить. И в полной экипировке бежать навстречу новым свершениям.

Поначалу казалось, что случился какой-то налет с последующим похищением. Опустевшие боксы. Взломанные замки. Фотоэлементы и прочие электромагнитные датчики были вырублены, когда пациенты покидали свою жилплощадь. А сигнализация находилась тогда в обесточенном, бессильном виде. Охранник же с заведенностью придурка повторяет, что ни одна сука через двери медблока не входила и не выходила. А на другие вопросы не откликается, словно ему подкрутили какие-то шарики-ролики в башке.

Серьезная это заявка на налет? Все-таки вокруг здания и по периметру ограждения бдит наружняя охрана, которая состоит отнюдь не из электрических цепей и не из сплошных придурков.

Первую версию выдвинул Бореев, который сновал по опустевшему медблоку и орал, что его бедных пациентов американцы уперли через крышу прямо на вертолетах «Ирокез».

Сайко, несмотря на явную бредовость такого утверждения, связался с командованием округа ПВО, и те с какими-то испуганными смешочками отчитались. Мол, у них и муха американская не прожжужала бы, воробей бы натовский не прошмыгнул. Не то его так закидали бы всякими снарядами и ракетами, что и атома целого не осталось бы. В отличие от ученого, наш генерал склонился к мысли, что подопытные отнюдь не невинные овечки, которых усыпили и вынесли в целофановых пакетах.

После этого началась операция «Ловушка». Хорошо разработанная и осуществляемая профессионалами. Небольшая группа просматривала главное здание, суя нос в каждую задницу и выискивая те вещдоки, которые могли навести на мысли о способе побега. Другие заглядывали под каждую травинку и каждый корешок на территории «Пчелки». Большая часть ищеек с напряженными носами и выпученными глазами прочесывала окрестности лагеря. Им в помощь придали солдат из софринской бригады внутренних войск, а также вертолетчиков с какого-то подмосковного аэродрома. Оповещены были и посты милиции на расстоянии километров в сто. Они получили фотографии наших семнадцати бегунков и были уверены, что весь сыр-бор разгорелся из-за каких-то опасных блатарей, дернувших из зоны.

На второй день поисков Сайко «выключился» и перестал появляться из своей генеральской светелки. Бореев еще пытался с помощью Ф-полевых «сивильников» выяснить судьбы пропащих, но в зоне поиска характерные ауры вовсе не прощупывались, то есть жизненные линии наших пациентов больше не пересекались с генеральной линией эксперимента.

Впрочем, кое-что удалось выяснить. К электросети, оказывается, была подключена диверсионная система. Когда ее нашли, она давно уже сгорела. Но, как выяснилось, была смастачена с помощью сил и средств превосходного разума из деталей сливного бачка (вот чем обернулось бессрочное сидение на горшке) и чего-то малопонятного, превратившегося ныне в угольки. Передовая система могла легко прослушивать главную пультовую, используя при этом арматуру железобетона. И еще была способна устроить сбои питания.

А вот в лесочке, где любили прогуливаться наши подопечные, я заметил, что уж слишком много веток обломано. Но этим обстоятельством все мои улики и ограничились. Срывали «отдыхающие» палочки и веточки — ну и на здоровье, нам от этого ни жарко, ни холодно. В подобном духе высказался психованный начальник охраны полковник Подберезный.

Впрочем, посещали мой позвоночник какие-то смутные ощущения, что недалече бродят наши беглецы. Но где — я вычислить никак не мог. Иной раз представала перед внутренним глазом какая-то тьма со всполохами и малоприятными тенями, может даже рожами — но для идентификации места действия это не годилось.

Однажды — а это было на пятый день поисков — я в беспомощности прогуливался на лужайке перед окном, за которым томилась на своем трудовом месте в ожидании важных звонков грудастая секретарша Дашка.

Прогуливался, немножко кривлялся, изображая мавзолейного часового, и строил рожи, развлекая свою пассию. А потом, притомившись, присел к стволу высокого тополя — как урка, на корточки — и от нечего делать машинально разглядывал лужайку. Я почти уткнулся взором в носки собственных ботинок, но тут краснорожий друг Апсу мимолетно проскользнул над травой, привлекая мое внимание, и снова испарился.

Вначале все теплилось на уровне невнятного подозрения -что-то не так. Потом подозрение сформулировалось. Лужайка-то немного просела, причем не сплошняком, а полосой. Полоса тянулась от ее середины, проходила мимо дерева, рядом с которым я мирно отдыхал, и терялась в высокой траве.

Я хотел было кликнуть нескольких охранников, чтобы взяли лопаты и наковыряли ямки, но тут вспомнил, что никто из них меня слушаться не должен, начальник охраны тоже где-то порхает. Значит, только Сайко сейчас может пригодиться.

Полчаса понадобилось, чтобы выйти с ним на контакт. С инопланетянином и то проще бы получилось. А добился я успеха, лишь когда у его дверей позвенел бутылками.

— А, Глеб, ну, чего ты с утра мечешься, как вошь на сковородке?.. — Сайко с нескрываемой тоской посмотрел на мои руки, сжимающие стеклотару с кефиром. — Ладно уж, если пришел — заходи.

Даже взгляд у деда-генерала был какой-то опухший и красный.

— Товарищ генерал, мне нужно два-три человека с лопатами.

— Что, уже кто-то помер с расстройства? Я, ебена мать, буду следующим. Так что, нужно жмурика закопать, пока не протух?

Генерал, по привычке выдохнув, заглотил единым махом стакан кефира.

— Пока еще нет, Виталий Афанасьевич. Я обнаружил подозрительное место на лужайке, неплохо бы поковыряться в земле.

Сайко подошел к телефону, стал долго и мучительно икать -я уж боялся, что это никогда не закончится, и генерал сейчас блеванет. Наконец он невнятно заобщался с подразделением охраны. И еще через полчаса пара весьма недовольных лейтенантов из «Вымпела» выступила на лужайку с лопатами. Я еще притащил на чистом испуге истопника Пахомыча. Впрочем, и самому пришлось взяться за шанцевый инструмент.

Когда яма дошла до двухметровой глубины, не принеся никаких положительных результатов, лейтенанты прекратили работу и стали долго задумчиво курить. Продолжали стараться только я да запуганный истопник, который, очевидно, считал, что мы роем шахту для ракеты. Неожиданно земля — вернее донышко ямы -стала пропадать из-под ног. Раз и истопник с киношным завыванием ухнул в какую-то дыру. Я же едва успел зацепиться за корни близрастущей липы. А затем вскарабкался наверх. Лейтенанты хоть и не пришли на выручку, но уже приняли боевую стойку, достав свои пистолеты.

— Пахомыч, ау! — крикнул я в образовавшуюся внизу пропасть.

Истопник не откликался. Срочно удалось сыскать еще пару охранников, веревку, фонари. После чего начался спуск в «преисподнюю».

В первой двойке дыркологией-спелеологией занимались я и молодой спецназовец по фамилии Туманов. Мы оказались в чрезвычайно тесном, низком и узком подземном ходе, передвигаться в котором предстояло разве что на манер пресмыкающихся или, вернее, по-пластунски.

Впрочем, и стены, и потолок были здесь укреплены. Во-первых, деревяными подпорками, во-вторых, бурым пахучим составом — в котором нельзя было не признать человечье дерьмо. Но только какое-то особенное — для его производства, видимо, надо было употреблять всякие деликатесы. Похоже, крепежка происходила родом как раз из лесочка, где любили прогуливаться наши пациенты. И, кстати, в тоннеле не было употреблено ни одного гвоздя. Не мытьем, так каканьем тут кто-то отличился.

Потом лаз раздвоился, и мы выбрали левое направление -только потому, что оно показалось более симпатичным. Лаз в конце концов расширился, приобрел объемность и стал камерой. Вонища тут была экстраординарная, что не преминул отметить мой напарник лейтенант Василий Туманов. Стены камеры оказались не только как следует вымазаны дерьмом, но и выложены прутиками. Кое-где имелись ниши, в которых лежали горками какие-то корешки, сушеные насекомые и черви, где дохлые, а где вполне теплые и свежие.

Нормальный человек смог бы такое жрать лишь под страхом мучительных пыток, после многолетней тренировки или в результате полной дебилизации.

Дальше тянулся довольно просторный коридорчик, в нем нашлась ниша длиной с человеческое тело. Там и в самом деле лежал организм, в котором нельзя было не признать нашего пациента Холодилина. Ага, сработало, стал я находить бегунков! Гражданин не был трупом, по крайней мере, пульс еще прощупывался. Но зачем пациент сюда улегся, почему в одних трусах и что с ним в итоге сделается?

На боку у Холодилина имелось какое-то вздутие. Это мне не шибко понравилось. Не хватало еще нам какого-то задиристого заболевания.

— Туманов, не трогай этого тела даже пальцем,-предупредил я лейтенанта.

— Да ссал я на него, — послышался успокоительный ответ.

Потом потолок стал, снижаясь, опять давить на темечко. И еще…

— Тьфу ты, вот говно, — лейтенант откликнулся на то, что голова его задела какие-то наросты, которые торчали на потолке. Они напоминали грибы, только повернуты были шляпками вниз. Я потрогал пальцем одну из этих хитрых штук. Честно говоря, мне показалась, что она сделана из мяса и жира.

А потом сзади раздалось какое-то сочное чмоканье. Я поспешил туда, где валялся Холодилин. Подумал было, что этот парень, наконец, очухался. Все наоборот, он лежал, как и прежде, без малейших признаков умственной или двигательной активности. Только на боку, там, где раньше имелось вздутие, появилась здоровенная рваная рана, правда, не очень кровоточивая, с довольно бледными краями. А на полу валялся мясистый гриб, вроде тех, что усеивали потолок. Не просто валялся, а упорно, как к мамке, полз к стене, оставляя мокрый след — похожий на тот, что я встретил в своей комнате. Ага, значит, я уже знаком с таким даром природы. И пожалуй, теперь это мелкое существо точнее обозвать не грибом, а почкой.

Холодилин почковался, едрить его налево. Более того, я чувствовал, как то, что находится в нем, — особенно в позвоночнике и задних долях мозга, — раздваивается и желает утроиться, расчетвериться и так далее. В общем, заполнить все это подземелье и полсвета впридачу своим отродьем. Еще ощущал по совершенно нелюдским пульсациям, что стремящаяся к преумножению сущность-нахлебница не является самим Холодилиным, хотя и использует его — как цветок землю.

Чужим, не людским замыслом веяло и от тех поганок на потолке. Похоже, здесь кто-то круто использовал человеческий фактор. И очень умело. Такому мастерству в других условиях стоило бы порадоваться.

Похоже, я был отчасти виноват в этом. Вместе с Апсу. Мы вдвоем своей нешуточной угрозой заставили благополучные ростки светлого будущего — наших «отдыхающих» — уйти в подземелье и заодно смутировать. В прежнем биологическом состоянии, видимо, нельзя было скрыться столь удачно, тем более — протянуть достаточно долго в антисанитарных условиях подполья.

— Ну, товарищ майор, ну, двинулись вперед, — предложил брезгливо сморщенный лейтенант.

— Туманов, у меня ощущение, что эти грибочки за нами следят.

— Грибочки пускай, — легкомысленно отозвался Туманов.

Но мне все равно казалось, что почки-грибочки не столь бесхитростны и вообще участники хорошо сплетенной интриги.

— Поставь-ка оружие на боевой взвод, лейтенант.

Метрах в двадцати от места почкования Холодилина земляной тоннель превратился в бетонный. Единственное, что приходило на смятенный ум:

— Похоже здесь кто-то когда-то устроил систему подземных коммуникаций.

— Может, наши во время войны? Немцы, по крайней мере, досюда не доходили, — высказал здравую мысль лейтенант.-Здесь, наверное, располагался какой-нибудь командный пункт.

— Потому-то наши подопытные и сбежали именно вниз, а не вбок и не вверх.

— Товарищ майор, сейчас-то вы знаете, как это случилось? — зевнув, справился лейтенант. Он явно не ощущал драматизма.

— Ну, может, пациенты потихоньку расколупали пол под большим столом в столовке. Не теряли, значит, времени зря за завтраком, обедом и ужином. И проникли прямиком в подвал. Хотя не все так просто, если им помогали со всем усердием эти малосимпатичные почки.

В этот момент, когда мы уже собирались возвращаться и проверять пол в столовой, за нашими спинами посыпалась земля. Вернее, земляной тоннель просто рухнул, пустив тучу чихательной пыли. Почки хорошо отследили наш путь сюда и лишили обратной дороги.

— Кажется, мы не скоро вернемся, — справедливо подытожил лейтенант Василий Туманов. Я подумал про Апсу, сколько он еще будет силы экономить? Наверное, вечность. Или вообще боится сунуться туда, где вовсю орудуют злюки Отверженные. Но, небось, исправно явится за плодами победы, если таковые найдутся.

Еще несколько шагов, и настроение окончательно испортилось. Обнаружился Пахомыч. В виде трупа. Весь усаженный этими самыми почками. Только они происходили не из его организма, а просто откармливались на нем и ползли дальше. Пахомыч был, соответственно, бледный-бледный. Румянец сошел и с мужественных щек Туманова. Взгляд из орлиного стал воробьиным. Происходящее с истопником явно не укладывалось в сознании лейтенанта — сознании отличника боевой и политической подготовки.

— Лейтенант, предлагаю пока не расстраиваться, поводы для этого у нас еще найдутся. Если мы попали в остатки советского командного пункта, то у него должны иметься входы и выходы.

Фонарям предстояло поработать еще с час, а потом иссякнуть. Значит, нам надлежало не только двигаться вперед, но и делать это со всей резвостью. Однако наряду с резвостью надо было проявлять дотошную внимательность.

Коридор был снабжен по бокам дверками, за которыми имелось какое-то ржавое оборудование, похоже, отопительное, канализационное и водопроводное. Эх, сантехника бы к нам в компанию, какого-нибудь короля воды, говна и пара.

— Туманов, ищи вентиляцию. Она нам поможет. Вентиляционная шахта должна, по идее, спускаться в какое-нибудь просторное помещение. В бомбоубежище, сортир, зал для совещаний.

Коридор стал сопливо-скользким, под ногами гадко хлюпала вода, кроме того, там и сям подметка проскальзывала на сгустках слизи.

— Эй, товарищ майор, я в этой захламленной комнатке сыскал кое-что не слишком понятное, — свистнул мне из-за дверей лейтенант.

Вначале я принял «кое-что» за тюк с хлопком. Потом сообразил, что это — человеческая особь, только сплошь укутанная какими-то белыми нитями, отчего получился кокон. Я попробовал для начала очистить лицо упакованного гражданина. Затем узнал его. Наш образец.

Человек, не раскрывая глаз, распахнул синюшный рот и после отрыжки из его нутра появилась наружу слизь, а затем полезли скользкие вытянутые твари без ручек и ножек. Черви. Или слизняки какие-то.

— Вот херня, — уныло оценил диковину лейтенант Василий Туманов. — Чтобы этого не видеть, я бы согласился ночью сигануть с парашютом на вершину горы.

— Про такие чудеса, небось, не говорили на комсольских собраниях. И вообще, разучились мы удивляться. Давай-ка, пошевелим мозгами. Конечно, эти червячки могут быть чистыми паразитами. Но сердце вещует другое. Тебе сердце что-нибудь вещует, Вася?

— Мне рвать хочется, — честно признался собеседник.

— Исходя из контекста, можно предположить, что у нашего червивого друга произошло изменение дифференциации клеток, относящихся, скорее всего, к соединительной ткани. Хочет он того или нет, но в результате из его организма вполне естественным путем появляются червячки-слизнячки, которые тоже себе на уме.

Твари осмысленно ползли кто куда. Некоторые из них совершенствовались на ходу. Все более округляясь и надуваясь, вдруг начинали подпрыгивать, словно какие-то несерьезные мячики.

— Пойдемте отсюда, товарищ майор, — умоляюще протянул верзила-лейтенант, а потом инфантильно ойкнул, хватаясь за шею.

— Спокойно, спокойно, Василий, без команды не паниковать.

Один из мячиков незаметно присосался к его шее и уже окрасился в красный цвет. Опять гастрономия. Эта тварюшка -сплошной желудок.

Я достал нож и, аккуратно просунув в щелку между лейтенантской кожей и пузырем, скинул приставучую дрянь.

Мячик, совершенно не обидевшись, направился к одной из почек, висевших на потолке, уткнулся в нее и дружески передал все свое красное содержимое.

— Вот она радость общения. Добрый пузырь кормит своего малоподвижного собрата. Опять-таки, гармония — причем, благодаря тебе, лейтенант. Пожелай же приятного аппетита… Согласен, неприятно узнать, что ты уже не повар, а еда.

А «употребленный в пищу» лейтенант пятился наружу из захламленного помещения, втягивая шею в грудную клетку и пытаясь заслониться от вертких мячиков с помощью каратэшных движений.

В коридоре он уже припустил, что есть мочи в спецназовских ногах. В конце тоннеля нашлась стальная лесенка, ведущая к красивой бронированной двери. Та на удивление была не заперта, вернее, замок по истечении семи-восьми пятилеток не только покрылся ржавой паршой, но и иструхлявел.

Я понадеялся найти там вентиляцию, и мы зашли непрошенными гостями. Это был кабинет. Красивый, в стиле советский ампир-вампир, предназначенный для мозговых усилий какого-нибудь крупнокалиберного вождя. На стенах остались портреты классиков, Ильича и Виссарионовича. В шкафах какие-то папки. Я заглянул в одну из них при свете меркнущего фонаря — мобилизационные планы на сорок второй год по нескольким областям. Донесения районных отделов НКВД о борьбе с пораженческими настроениями на предприятиях. Рапорты особых отделов о ликвидации ненадежных элементов в воинских частях. Радиограммы подпольных ячеек НКВД о количестве сожженых изб, где стояли на постое немцы. Отчеты горкомов ВКП(б) о проявлениях трусости в партии. И такое прочее. Все эти бумаги за подписями сержантов и офицеров госбезопасности направлялись заместителю наркома внутренних дел.

Да, похоже командный пункт относился к ведению НКВД и лично товарища Бе. Только не совсем понятно, почему материалы с грифом «сов.секретно» валяются на столе, а не лежат строго в железных ящиках. Маловероятно, что эти страшные бумажки кто-то беспечно вытряхнул из сейфов в послевоенные годы, даже если командный пункт был законсервирован после распада товарища Берия.

Значит, кто-то сейчас изучает документы НКВД, историю чекизма и перенимает опыт работы с массами. Кто же этот любопытный?

На столе имелось что-то напоминающее бюст. Мне это показалось бюстом, прежде чем я направил луч фонаря.

Но изваяние оказалось почкой, верхняя часть которой уже распустилась. Там образовалось что-то вроде фигурки с ручками, спинкой, грудкой. Фигурку венчала шишка с несколькими прорезями — вариант головы. Прорези открывались. Одни, не одобрив освещения, стали попискивать, другие, кажется, хмуро посверкивали бусинками глаз. Я подошел вплотную, желая рассмотреть в подробностях чудное создание. На боку у него набухала еще одна почка, которая прямо на наших изумленных глазах отвалилась и поползла в сторону по своим делам. А дырка в исходной, отцовско-материнской почке-фигурке сразу стала затягиваться какой-то слизью.

Создание, видимо, встревожилось нашим присутствием и интересом, цыкнуло — и вдруг выпустило из одной ротовой щели струйку. Я едва успел заслонить лицо рукавом.

А лейтенант отреагировал незатейливо и выстрелил. Пуля разметала неприятную фигурку, превратив в ошметки. Я посмотрел на заплеванный рукав. На материи уже образовалось несколько дырок с обугленными краями, поэтому пришлось срочно оборвать весь увлажнившийся кусок.

В важном кабинете обнаружилось отверстие вентиляционной шахты, как раз за картой московской области. Как тут не помянуть добрым словом Буратино с его нарисованным очагом. Золотого ключика не требовалось. Но едва удалось выдернуть ржавую решетку, как из дыры посыпались эти самые малоприятные почки типа «фигурки». У них было по несколько ручек, ножек, по паре головок, они напоминали и человечков, и осьминогов, и троллей сразу. Эта орава шустро кинулась к нам, по полу, по стенам, по потолку. Воинственный дух и неукротимая воля сразу почувствовались. Из ротовых прорезей выскакивали слизневидные липкие канатики и арканчики. Они цеплялись за стены или потолок и, сокращаясь, перебрасывали прытких троллей сразу на несколько метров.

Храбро отстреливаясь и страшно боясь, мы все ж таки выбрались из жуткого кабинета, по лесенке скатились вниз и припустили по коридору. Там свернули в один из аппендиксов. И попали в какие-то кладовые, где быстро заперли широкую дверь на засов и заложили ее ящиками. В помещении было полно дырявых мешков, остатков зерна, соломы и много слизи. Похоже, наши новые знакомцы, почки-тролли, именно здесь выпивали, закусывали и здоровели. Пока все не сгрызли. Естественно, что запасы минувшей эпохи иссякли и нынче подрастающей молоди-молодежи понадобились на обед нежданные (или с радостью ожидаемых) гости.

Наши фонари быстро скисали.

— Еще немного, и мы перестанем что-либо различать,-заныл лейтенант Вася. — А этим гадам никакой свет не требуется.

— Ну что ж, порадуемся за них. А ты, Василий, смотри в оба, пока есть возможность. Раз тут недавно какие-то товарищи пробавлялись харчами, значит и харчи имели аппетитный вид. На продовольственном складе обязательно должна присутствовать вентиляция. Или строители этого подземелья были козлами.

За дверью уже что-то скреблось, что-то буравило броню. Вася метался, как очумелый. А я, психически притомившись от поисков, решил закурить. И тут дрогнувший огонек зажигалки указал мне на наличие небольшого сквознячка. Я двинулся «по ветру» с крохотным пламенем в пальцах и действительно уперся в ржавый щит. Пару движений ломом, и он бессильно отвалился, открыв щель в стене. Что немаловажно, никто не посыпался навстречу с воплями «даешь».

— Вася, кажется, есть контакт с вольным воздухом.

Когда мы пролезли в дыру, то первым делом нырнули по пояс в воду. Потому что оказались на самом донышке шахты, где десятилетиями скапливалась влага. Влага гнила и воняла, кроме того, лейтенант боялся, что кто-то схватит его за ногу. Поэтому он резво принялся карабкаться по стенам шахты и показал себя неплохим альпинистом. Следом гораздо менее элегантно полез я. Тут имелись редкие, порой выпадающие скобы и многочисленные выбоины в стенах. Тумановский фонарь работал куда лучше моего, поэтому я старался не потерять напарника из виду. Тем более, его юношеская бодрость меня вдохновляла.

Неожиданно Васин огонек остановился и сверху стали спускаться тревожные матюги. Теперь мне легко удалось догнать альпиниста.

— Ну что ты так раздухарился, лейтенант?

Впрочем, лейтенанту объясняться не потребовалось. При свете его фонаря я был изрядно огорчен открывшимся видом. Выше, метрах в трех, стены шахты были густо обклеены почками. Вернее, теми образованиями, что из них произросли. Образования лучились неприязнью и даже злобностью, как хорошо натасканные лагерные овчарки. Или как Докучаев-Нергал. На сей раз нам встретились не фигурки, напоминающие троллей из детской книжки, а существа, распушившиеся большим количеством тонких трубок и щупалец. Видимо, каждая часть подземного мира жила по своему плану развития. Кстати, некоторые ответвления этих «кактусов» сочились слизью, иные предназначались для кое-чего другого.

Для чего, стало вскоре ясно до боли. Раздалось легкое шипение, и из какой-то трубочки вылетела игла. Она воткнулась в аккурат меж моих пальцев в щель, образованную двумя бетонными плитами.

Следующая игла впилась Василию в плечо.

— Ой, больно, майор, бля… Нет, кажется, тает боль, надо терпеть… и, закусив удила, тащиться вверх.

Лейтенант попробовал зацепиться за другую скобу.

— Не получается, майор, допекла зараза, плечо немеет.

— Это нервно-паралитический яд. Он предвещает полный покой. Давай спускаться, Вася. Тут нам ничего не отломится.

Когда я уже начал путь назад, игла угостила и меня. Она легко и удобно вошла в левое предплечье. Я сразу выдернул подлюку. Но уже схлопотал полный набор ощущений. Цветущий букет. Режущую боль, расходящуюся штырями вдоль руки. Потом тяжелый жар, отчего в моих телесах будто чугуные ручейки заструились. И онемение — левая рука обвисла, как колбаса на гвоздике.

Я пока держался, но чувствовал, что немного осталось. Я ведь еле цепляюсь, а надо еще аккуратно спускаться. Сколько метров до низу — восемь или девять? Мимо меня шумно проследовало тело — это рухнул Василий. А потом игла клюнула меня под правую ключицу и я отправился вслед за напарником. Вонючая лужа, расположившаяся внизу, не дала нам возможность расплющиться, но предоставила прекрасную возможность утопнуть. Говняная жижа щедро вливалась мне в нос, в рот, а я не мог никак зауправлять своими хворающими руками и ногами, чтобы толкнуться и вынырнуть.

Тело было железобетонным и холодным, лишь кое-где сквозь него протекали теплые ручейки жизни, изредка пронизывали живые токи. С такими делами не запрыгаешь. Я попытался вспомнить своего светящегося двойника и разглядеть его сквозь водопад-завесу. Я выискивал его во мгле с помощью своего «электрона», как процессор ищет головкой нужный файл на диске. Исследуя бесчисленные и бесконечные коридоры «той стороны», я нес частичку образца для сличения. Узнал все-таки спящего красавца, даже активизировал. Было в нем то главное и основное, что есть во мне, только не заштрихованное мирской суетой и мирским бздением. Я потянулся к двойнику из своей окаменевшей телесности, и не напрасно — ко мне пожаловали дополнительные токи. Я, наконец, выдернул голову на поверхность воды. Еще натужный бросок вперед, и я уже застрял в вентиляционном окне. Том самом, с которого началось непутевое путешествие наверх.

Где же этот хренов лейтенант? Неужели бултыхается на дне? Так не хотелось, но пришлось нырять за Василием. Я чуть не остался вместе со своим дурным компаньоном в крохотном подводном царстве. Сквозь жидкую зябкую тьму все-таки чуть пробивались теплые пульсации, чтобы добавить мне немного силенок.

Я протолкнул лейтенанта в вентиляционный люк, затем стал пропихиваться сам. Когда удостоверился, что не нырну обратно в лужу, то полностью отключился.

Очухался я не от света. Он был жидким и слабым. Скорее, вонища шибанула в нос. Еле мерцающее пламя обрисовывало высокий сводчатый потолок, опять портреты классиков, длинный стол, стулья с высокими командирскими спинками.

На груди у меня мирно сидели три почки. Красивая картинка. Я страшно струхнул, но потом понял, что они не пасутся, ничего не тянут из меня, а скорее дают, вводят в мои жилы какие-то защитные и подкрепляющие вещества.

Из чувства брезливости и протеста я все-таки оторвал их от себя, затем поднялся. Нет это мне показалось. Я продолжал лежать пластом, а они остались любовно приникшими ко мне. Тьма плыла перед глазами грязной рекой. Пожалуй, меня накачали какими-то наркотиками или хитрыми пептидами. Спустя полчаса я, пересилив безволие, со скрипом взгромодился на карачки и, теперь уже смог смахнуть почки. И пристукнуть кулаком. На четырех слабых опорах я преодолел метр, потом еще метр. И наткнулся на лейтенанта. Вернее то, что осталось от лейтенанта.

Там было какое-то месиво. Большая часть Васиного тела оказалась разворочена. Кое-где он продолжал почковаться, в других местах «отпрыски» и сторонние почки просто уписывали его за обе щеки, размачивая тошнотворными пищеварительными соками. Почки-тролли разрывали пузырящееся трупное вещество своими вредными ручонками и без особых манер заталкивали в свои ротовые щели. Трубчатые почки-кактусы просто всасывали то, что пожиже. Тут, конечно, присутствовали и пузырьки, которые накачивались кровью — как же без них, упырей. А потом они заботливо кормили почечки побледнее и послабее. В общем, этот обеденный стол свидетельствовал о полной утилизации лейтенанта, а также дружной, почти идиллической жизни симбионтов.

Я не выдержал и стравил харчи. Эти гады и на такое добро кинулись и давай утилизовывать. Тут уж пришлось мне преодолеть дурноту и окончательно взгромоздиться на ноги, чтобы не сдохнуть от отвращения.

За столом на высоком командирском стуле сидел человек или кто он там. Гражданин Некудыкин, вернее Саид-бай, еще точнее Энлиль-Бел.

— Я же предупреждал, что не стоит удирать от меня.-довольно мягко произнес он.

— Я же не знал, что вы такой приставучий, достопочтенный Саид.

— Ладно, Глеб-Реза, перестанем выяснять мужские отношения и займемся производством ума. Садитесь… Ну, не кривитесь, сейчас тут будет прибрано.

Я присел согласно предложению. И в самом деле, почки-тролли и пузыри-упыри вскоре закончили с лейтенантом и куда-то потащили его кости, желая, видимо, навести полный марафет.

— Это ваша гвардия, уважаемый Некудыкин, пардон, Саид?

— Это мы сами.

— Пока я не стал «этим самым», буду находится, наверное, под арестом?

— Ничего подобного. Плюньте в глаза тому, кто такое скажет.

Некудыкин внушительно встал из-за стола и направился к карте, где был изображен великий и могучий Советский Союз. С флажками, что показывали расположения воинских соединений, пехотных и бронетанковых, и со стрелочками, которые означали направления главных ударов.

Я подумал, что, возможно, на этом месте стоял Иосиф Виссарионович. Или скорее Лаврентий Павлович. И стрелки с флажками для них были просто значками игры, а не хрипящими ртами пехотинцев и тлеющими комбинезонами танкистов.

— Целью коммунизма является построение стопроцентно управляемого, целесообразного во всех своих частях общества, то есть социального организма, чья судьба ясна и определенна. К этому стремились Ленин и Сталин, обошедшие романтизм Маркса, для которого идеал представлялся в виде однородной гущи, сваренной из умельцев-универсалов. То, что осталось на уровне мечтаний в писаниях и мозгах ваших вождей, мы, похоже, можем воплотить в жизнь и сделать былью.

Нет, Саид действительно учился на каких-нибудь курсах повышения квалификации при НКВД.

— Что, вот эти тролли, кактусы, пузыри и прочие уроды будут строителями коммунизма?

Собеседника вопрос не обескуражил, наоборот обрадовал, потому что дал возможность втолковать кое-что.

— Еще раз отмечу, Глеб, что они являются нашим продолжением, наиболее умелой и знающей частью нас самих. Почками гордиться надо, а не ругаться в их адрес. Нет нужды учить их чему-нибудь, они инстинктивно разумны и учены, у них — готовая правильная судьба.

— Еще добавьте, что у них есть классовое чутье, и получится просто авангард рабочего класса.

— У них есть чутье, — Саид улыбнулся из-за обладания полнотой информации и удолетворенно расправил усы. — У них достаточно хороший нюх, чтобы вычистить из нашей жизни все слабые, бесполезные, неорганизуемые, дегенеративные факторы.

— Под такими факторами, надо понимать, подразумевается значительная часть граждан, проживающих на площади нашей страны. А какую руководящую роль вы отводите более пригодным людям? Хотя бы тем, кто хитроумно спустился вместе с вами в это подземелье? Они создадут новую партию?

Для собеседника это был смешной вопрос.

— «Наиболее пригодные» движутся к инстинктивной разумности по кратчайшей, используя существующие волевые потоки. Естественно, что лучшие граждане не будут расходовать время на пустяки. Имеющаяся КПСС вполне сгодится как почва для проращивания массовой разумности. Ну-ка, вспомните вирши про мозг и тело класса.

Усатый Некудыкин-Саид сделал неопределенный жест в сторону, и мы покинули штабное помещение. Напоследок я бросил взгляд туда, где недавно лежал лейтенант Туманов. Теперь там осталось на память о напарнике только мокрое пятно. Эх, стал Василий очередной жертвой какого-то необычного чутья, особого гуманизма и нечеловеческой разумности.

Экскурсия показала, что люди подземелья были хороши, каждый на своем определенном судьбой месте. Всякий занимался предписанным делом с точностью и заведенностью механизма, с энтузиазмом и энергичностью параноида.

В каком-то бункере насчитывалось трое экс-подопытных, и они усердно выращивали грибы, которые усердно произрастали на полу, покрытом слоем черной грязи. По грибам ползали белесые слизни, которые, видимо, после своей своевременной кончины становились белковой добавкой к рациону растений. Кстати, в такой интересной теплице мерцал слабый свет, и растительность баловалась теплом. Это означало, что бывшим отдыхающим удалось раскочегарить электрогенератор. Тот работал либо с помощью потока подземной воды, либо на дизеле. Немного погодя я приметил нефтяные радужные разводы на луже. Это убедило меня, что в подземелье имеются запасы топлива.

Потом мне дали полюбоваться садками для червей — с ними возились, отдавая весь душевный жар, еще двое энтузиастов. Они перемешивали почву, в которую снизу через дырчатые трубочки воскурялась теплая ласковая влага. Кроме того, усердные работники кропотливо пересаживали слабых маленьких червячков в ящик с подкормкой в виде какой-то плесени. Чуть ли не колыбельную им пели. А вообще, разводимые тварюшки были мясной породы, происходящей, видимо, от дождевых червей, но смутировавшей в лучшую гастрономическую сторону после добавления каких-то генов. Уж не человеческих ли, мелькнуло невеселое подозрение.

Все эти безмятежно ползающие носители белка, наверное, должны были служить снедью для подземной колонии. В чем я убедился на кухне, где работали большие мясорубки с электроприводом. Румяные повара предложили мне испробовать свои «червивые» пирожки, но я благоразумно отказался. Все-таки отобедал каких-нибудь пару часов назад.

Потом гид-Саид любезно предъявил спальни «по интересам». Здесь стояли двухярусные солдатские кровати, оставшиеся с военной поры. Но к каждой койке пришпандорена была педально-рычаговая система. Кажется, для того, чтобы сделать пробуждение еще более сладостным. Лежащие бойцы трудового фронта, как выяснилось, имеют возможность с утреца порадовать себя гимнастикой и заодно прибавить напряжения в электросеть.

Одна спальня полагалась для бойцов. Тут находились пирамидки, составленные из крепких палок с рукоятями, напоминающих китайские тонфы, на крючьях висели трехзвенные нунчаки, цепы и прочие приспособления для вышибания мозгов и переламывания ручек-ножек. Какой-то упорный человек методично толок пальцами кирпич в ступе, что, впрочем, не мешало ему посредством педалей давать электроэнергию родному подземелью.

Другая спальня явно предназначалась для работяг. Потому что прямо в ней располагались корыта с грязными робами, вычищенные кирки и лопаты. А также колония почек, которую необходимо было обогревать с помощью дыхания и тех самых педальных генераторов. К тому же отхожее место в углу было обсажено улитками, специализирующимися по части фекалий.

С работы вернулся один из тех парней, что трудились в грибнице. Он взял пару почек и выдавил что-то из них прямо в рот. А потом посадил одну из них — трубчатую — к себе на шею и улегся в койку. Через минуту глаза его прикрылись, а рот ощерился. Так с улыбочкой он и провалился в какой-то отпад.

— Через полчаса товарищ работник очнется и снова с радостью отправится на работу, — пообещал Никудыкин-Саид.

— А сколько у него длится, так сказать, рабочий день?

— Так сказать, двадцать четыре часа. Причем нам не требуется выплачивать ему премиальные, сверхурочные и вывешивать его физиономию на доске почета.

— Правильно, уважаемый Саид. Как же иначе, если труд стал первейшей необходимостью. А трудовое тело не требует ленивого вкушения пищи во время обеденного времени. Насколько я понимаю, пролетарию достаточно в перерывах между первой, второй и третьей сменами выдавить немного пользительного сока из своего почковидного собрата-сосестры. Потом собрат-сосестра еще поделится с ним дозой «покоя и тихого веселья». А чуть позже пролетарий обогреет, оросит и подкормит своих собратьев-сосестер. Сидя же на горшке, помечтает о близящейся гармонии, затем сыграет в шашки-шахматы с башковитыми почками-троллями. Здорово организовано. Только немного напоминает зверинец.

Я ехидничал, но уважительно, потому что дрожь пробирала. Из-за осознания скрытой мощи новой системы. Каждый ведь тут доволен своей судьбой и голосует руками-ногами «за». Еще, наверное, придется подо все это подлаживатся.

— Причем тут зверинец, дорогой друг? — кротко отозвался Саид. — Эти почки — части, органы человека, только отделенные от него. Они наделены самостоятельным существованием и элементами разумности только в интересах человека. В разных и специальных интересах. А что касается бесконечного рабочего дня, то гляньте вокруг, сколько мы успели натворить всего за одну неделю. Чего же мы сможем учудить за месяц, год? А если нас станет больше? Но бесспорно, формы культурного отдыха, непротиворечащие труду, будут поощряться. Например, художественное кормление червей, выращивание грибов разных симбиотических видов а-ля икебана, ритмичные танцы и песни при обслуживании механизмов и насаждений. Например, многим кишечнополостным нравятся звуковые колебания наших голосов…

— Давайте, почтенный Саид, вернемся к карте Советского Союза, — предложил я. — Наверняка, вы собираетесь его осваивать как целину.

— Карта нам сейчас не понадобится, потому что висит в голове… Как вы, наверное, догадались, мы собираемся быть частью СССР, к тому же растущей, к тому же самой передовой. Мы станем его центральной нервной системой, постоянным источником стремлений и воли. И сам Союз начнет расти во все стороны, на запад, юг и восток — так же, как наиболее жизнеспособное растение отвоевывает землю у более слабых. В итоге, на гербе державы не зря будет изображен земной шарик.

— Как к вашим задумкам отнесутся те, кто сейчас себя считает центральной нервной системой? — поинтересовался я у растущей и самой волевой части Советского Союза.

— А вы-то как думаете? Неужто вам кажется, что будут какие-то возражения со стороны Бореева?

Да уж, Саид-Некудыкин в точку попал. Бореев бы вообще всех нас распотрошил да развешал на электродах, и при этом никакая совесть его не куснула бы. Ведь по его убежденному мнению, он делает хорошо не только себе, но и институту, но и необъятному государству.

— Со стороны Михаила Анатольевича — вряд ли. Но свет не клином сошелся на Борееве. Есть люди и повесомее.

— Вскоре им не придется выбирать. Есть же генеральная линия судьбы, мощный целенаправленный поток воли, и если попробовать выбраться из него с каким-нибудь особым мнением, то он обязательно размажет по окрестным камням.

Остается признать, что Бореев, да и Сайко впридачу, давно воодушевились идеями странной твари по имени Саид и упорно претворяют его сказку в нашу быль. Вселение — это не байки, хоть назови его контаминацией метантропных матриц. Но если по-честному, я всегда предпочитал рисковую «бабу-ягу» и деда-генерала чекистам-опричникам вроде Затуллина, в которых, наверное, пробовали вселяться только вурдалаки да бесы самого низкого пошиба.

Экскурсия тем временем продолжалась. Вместе с гидом, который по совместительству являлся подземным вождем, — пока что только подземным, — я очутился в комнате, где пребывала величественная Царь-Жопа. Собственно, дамочка возлежала, повернувшись ко мне именно этим главным местом. Что меня не удивило. Другое обстоятельство подействовало волнующим образом. В дамских покоях присутствовало что-то вроде карниза с трубами, которые наверняка подводили теплую воду. На карнизе висело, уцепившись корешками, пять почек. Однако не тех видов, что я уже имел неудовольствие наблюдать раньше.

С противоположной корешку стороне у почки находился пузырь, оплетенный множеством трубочек и сосудов. Довольно прозрачный пузырь, в который можно было заглянуть и порадоваться. Там плавал… человеческий эмбрион. Молоденький еще, этакая рыбка. И в других пузырях то же самое творилось.

— А через месяц еще пять почек примут малышей, — Саид отечески нежно улыбнулся.

— Вы любите детей?

— Я люблю, когда их много.

Ответ был исчерпывающим.

Мы покинули уютную «комнату матери и эмбриона».

— Кстати, я хотел предупредить, уважаемый Реза-Глеб, удрать отсюда невозможно, — заботливо произнес Саид. — Говорю для вашего же блага.

— Да, я понимаю, эти ваши по-своему гуманные тролли и прочие разумные почкования цацкаться не будут, они же при исполнении — претворяют генеральную линию судьбы.

Саид-Некудыкин не стал отпираться. Он понимал, что действительность красноречивее всяких слов. Вместо этого приотворил какую-то дверь.

— Зайдите-ка сюда, уважаемый.

Мы оказались в помещении, напоминающем одновременно пещеру и компьютерный зал. Я с тоской озирался, догадываясь, что здесь готовится очередной удар по неорганизуемым дегенеративным факторам. Затем стал предполагать, что в этом странном месте из старой радиоаппаратуры собрана информационно-вычислительная система с элементами мониторинга. На панели явно располагалась светящаяся схема подземелий. Однако настолько кодированная, что я в ней ничего не улавливал.

— Вот здесь производится неусыпный надзор за нашей территорией, включая границы, — со сквозящей в голосе гордостью пояснил гид, он же вождь.

— Хотите сказать, что кругом у вас понатыкано датчиков-передатчиков?

— Слова приблизительные, но что-то вроде.

Подземный руководитель сколупнул с потолка почку, от которой тянулся склизкий тяж к прочей слизи, что покрывала все вокруг сплошным слоем, как масло бутерброд.

— Вот такая слизь — и есть наша проводная связь. А этих некапризных малышей можно назвать датчиками…— Саид-Некудыкин аккуратно провел пальцем по почке. Приласкал, что ли.

От дальнейших событий можно было легко лишиться остатков ума.

Вожак снял крышку с одного из ящиков, относящихся к самодельному компьютеру. Внутри отсутствовали не только микросхемы, но и радиолампы. Только почки, представляющие еще один вид этой гадости. Какие-то белесые, ячеистые, морщинистые и сплетенные великим множеством слизистых волокон. Что эта разновидность — самая умная и сообразительная, я сразу просек. Из нее так и сочилась некая разумная сила. Даже внешне эти почки напоминали мозги. Тем более, и гид пояснил:

— Вот это наши, так сказать, чипы, товарищ Глеб.

И только тут я заметил, что у мудрых ящиков, набитых почками и слизью, колдует Фима Гольденберг.

Я подумал, что вот-вот состоится разоблачение — тогда Саид-Некудыкин узнает про мои игры с подозрительными личностями и идеями, после чего начнет шантажировать. Однако Фима посмотрел на меня тускло, как образцовый кретин. Но я догадался, что под слоем бессознательной разумности и привитых инстинктов, содержится что-то от прежнего Гольденберга. И эта старая сущность старается не реагировать на меня, сохраняя в тайне мое предназначение. Эх, мне бы еще самому знать, как можно безболезненно отличиться.

Уже в коридоре я решил уточнить у довольного, судя по маске лица, гида:

— После всех сравнений и сопоставлений я так и не пришел к единому мнению, зэк я здесь или нет?

— Что вы, ни в коем случае, — прямо-таки возмутился Саид-Некудыкин. — Вас не пошлют ни на каторжные работы, ни на гладиаторские бои.

— Но затворить главную дверь с той стороны я тоже не могу?

— Нельзя выйти из вагона на полном ходу. Опасно для выходящего. У нас тут поезд, несущийся в светлое будущее.-трогательно объяснил руководитель подземелья.

— Однако я здесь и не для того, чтобы заниматься подземным отдыхом. Тем более, он тут не в моде. Разве я не прав?

Вожак мудро, почти как Ильич, прищурился.

— Вскоре, уважаемый, ваш труд ничем не будет отличаться от досуга… Но если точнее, мы займемся осуществлением моей старой затеи. Сделаем-ка из вас вождя…

Опять — двадцать пять. Крепко же за меня взялись нечистые силы, ети их налево. Может, действительно, моя матрица чем-нибудь хороша, может, она что-то вроде лома?

— Да сделайте вы из себя вождя. Вы ведь уже не в позабытом-позаброшенном Эль-Халиле, а рядом со столицей нашей родины.

— Я не в Эль-Халиле, но я всего лишь Некудыкин. Некудыкин — психически больной человек. Его личность не сравнима с вашей — волевой и содержательной.

— Это точно, я содержательный — надо еще узнать в каком смысле и какая часть тела у меня особо передовая… Ну зачем вам моя воля? У вас своей хватает — иначе как бы вы погоняли все это стадо… Вы же из человека блюдо с почками умеете готовить.

Саид-Некудыкин досадливо втянул воздух.

— Почки — это второстепенное, несложное упражнение с матрицами, полезное в данных условиях. Да, воля самое важное, вернее, ее собирание. Но даже волю мы не намерены отнимать. Скорее — укреплять и направлять в нужную сторону.

Такие заботливые слова мог бы произнести и товарищ из ЦК. Да и чем Саид-Некудыкин хуже товарищей из ЦК? Тоже ведь коммунизм хочет строить, только фатальный и с биологическим уклоном. Зоокоммунизм.

— Когда все начнется? — умученным голосом спросил я.

— Сейчас. Сейчас вас проводят кое-куда и… преобразования начнутся тогда, когда вы морально доспеете.

Подземный руководитель мелодично свистнул, и явились двое подопытных — мигом, как летучие обезьяны из сказки. Опять же — бывшие подопытные. Эти личности, чьи фигуры ранее напоминали знак вопроса, а штаны норовили навсегда свалиться, сейчас выглядели спортивно, даже хищно. И, кстати, у них имелись пистолеты Макарова, полученные в наследство от меня и Васи Туманова. Это сразу настроило меня на серьезный лад. Я попал в грязные лапы к психам, причем психам вооруженным. Это уже вам не оккультизм. Мозговое вещество сразу заработало по-другому, более воинственно, и глаза стали ухватывать всякие детали.

С Саидом мы расстались, причем я прошипел ему в спину «вожак бабуинов» и «муравьиный царь», после чего он отправился волеизъявлять своему передовому племени, а меня вооруженные психи проводили по коридору до лесенки. По дороге мой обострившийся взор сфотографировал люк. Судя по этой примете, где-то пониже него вода несла свое зыбкое тело. Потом я вместе с сопровождающими спустился на этаж. Здесь тянулся еще один коридор. Я так понял, что водяной поток движется сбоку, параллельным курсом. Меня подвели к малоприятной низкой двери и я догадался, что это именно тот инкубатор, где произойдет мое неполовое созревание.

Я немножко вспотел из-за психического перенапряжения. Надо ведь предпринять что-нибудь агрессивно-разумное. Однако когда тебя держат на двух мушках, особенно не пофокусничаешь. Сразу двоих вооруженных злыдней нейтрализовать — это мне нынче не по зубам. И тут я приметил валяющуюся около двери железяку, почти не ржавую, похоже, из приличного сплава.

Она мне непонятно почему приглянулась. Сразу захотелось приобрести ее в собственность. Но один из сопровождающих уже отпер дверь и вежливым жестом пригласил войти.

— Что-то мне не хочется туда. Я боюсь темноты. Может еще немного погуляем? — искренне предложил я.

Они не стали стрелять или бить, а просто поработали чуток. Мои руки были моментально вывернуты. После чего меня с ускорением три g зашвырнули в темницу. Впрочем, мои ноги успели загрести железяку. Я едва успел выставить руки, чтобы не впилиться носом в слизистый пол. После чего проехался на пузе, как на санках.

Опять слизь. Везде слизь, везде пригляд. Я приподнялся, с трудом удерживая расползающиеся руки. Сильно извозюкался. Без особого успеха почистил штаны, потом стал присматриваться. Ничего интересного. То есть, ничего мешающего сошествию с ума. Помещение напоминает карцер. Из мебели лишь деревянный топчан с полуистлевшей полосатой «перинкой». Хочется верить, что вошки за истечением многих голодных лет благополучно скончались. Впрочем местная флора-фауна здесь присутствовала в изобилии. На стенах копошились слизни, те, самые, что умеют превращаться в кровососущие пузыри-упыри. На потолке и трубах присутствовали, как театральная массовка, незнакомые почки совсем уж замысловатого вида, состоящие из множества пузырьков, которые слегка фосфоресцировали и дрожали от каждого звука. Вот такие у меня теперь будут товарищи-сокамерники, а может, наставники и учителя.

Я опрокинулся на топчан и попытался расслабиться. Какой очередной черт меня дернул влезть в эту подземную дыру? Конечно, я стал мучительно думать о том, что сверни чуть влево или вправо, то оставил бы Эль-Халиль побоку вместе с Саидом и советскими военспецами. И проживал бы сейчас в каком-нибудь Гонконге или Стамбуле вместе с Лизаветой, а, может быть, и не с ней, а, например, с Гюльчатай или Чио-чио-сан. Конечно, я променял бы служение высокому делу на мелкие дешевые радости, но жил бы вполне счастливо и умер бы в положенный срок с улыбкой промеж щек.

Однако большое дело все время притягивало меня к себе. Сияющие высоты коммунизма и сияющие низины биологизма. Рядом с этим сиянием всегда трупаки, начисто лишенные жизненных соков. Меньшим жертвуется ради большего. Потому что меньшее — якобы гнилое, нездоровое или просто неважное… А вдруг меньшее окажется поважнее большего? Каким-нибудь Эйнштейном или Нильсом Бором?

Впрочем, эти почки — классический пример того, чем можно спокойно пожертвовать. Среди них нет незаменимых. Если даже окажется в их числе Эйнштейн. Ведь на том же потолке найдутся десятки таких эйнштейнов.

Я подошел к густому ряду почек, расположившемуся на трубе.

— Ну что, будем дружить?

Я провел рукой над ними. Несмотря на их человеческое происхождение, хорошо чувствовались и теребили меня терпкие пульсации чужого духа, внимательного и враждебного. Я посадил несколько товарищей по камере на руку. Сразу заощущал укольчики, впрочем, не страшнее тех, что причиняют матерые комары. Почки брали мою кровь, и пока было неясно, что они об этом думают.

Можно было прилечь на топчан. Пузырчатые почки непрерывно маячили на потолке перед моим взглядом. Демоны явственно ощущались, но их вибрации стали приглушеннее. Нечистые силы насытились и ждали.

Зато каким-то всхлипом пыталось напомнить о себе человеческое начало, сохранившееся в почках. Ум и чувства были в нем истреблены инстинктами, но оно могло еще томиться и ощущать свою стопроцентную униженность.

Я неплохо понимал демонов. Многое им казалось в нас достаточно смехотворным. Не знаю, как там эйнштейны и нильсы боры, но некоторые услужливые товарищи и эти вот исполнительные куски мяса — особенно вызывали веселье.

Конечно, демоны шутить умеют. Согласно нашей многотомной истории они всякий раз облачаются в весьма несуразный телесный материал. У вождя, который даже в сортир ходил для счастья пролетариата, — гнилая голова; у генералиссимуса, победившего сто вражеских генералов — оттопыренная задница и сухая ручка; у недавнего лидера мирового соцлагеря — морда и речь питекантропа. Но народные массы-то все равно довольны. Они уподобляются цветочкам, которые радуются, что садовник выпалывает сорняки на их клумбе. А для него эта радостная бестолковость означает призыв: «Срежь нас».

Я пробовал просочиться сквозь завесу и с помощью верного пси-электрона внушить гадам, наблюдающим за мной, покой и безмятежность.

Пока старательно медитировал, неожиданно засек шум воды. Настоящей, не потусторонней. Ага, за стеной бежит-плещется поток. Именно там гонятся по своему руслу подземные воды! Я подхватил железяку. Только что это даст, кроме ничего? А если даже ничего? Будем считать, что я просто занимаюсь физическими упражнениями, оздоравливаю организм.

Я стал долбить стенку сантиметрах в тридцати от пола. Хотя я внушал себе, что просто развлекаюсь, однако все ж таки размышлял о том, когда эти пузыристые подрагивающие от нетерпения почки заложат меня. А кроме того пытался, подставляя себя на их место, успокаивающе рассуждать о будущей их счастливой жизни на потолках обкомовских дач и трубах цекашных квартир, и внушать, что просто один странный смешной человек любит ковырять стены.

Кстати, она неплохо поддавалась, эта стена. Влага и так разъела ее изнутри. Наверное, и цемент военной поры был не слишком качественным. Вполне возможно, что приличный каратист мог бы раскурочить такую преграду руками, ногами или просто толоконной башкой.

Внезапно из стены вывалился здоровенный кусок, из-за чего ко мне хлынула вода. Естественно, холоднющая, хватающая за живое. Она била, как очумелая, и ее сразу стало по щиколотки. Я вспомнил княжну Тараканову на портрете живописца. Она и ее верные крысы, спасаясь от наводнения, дружно забрались на кровать. Сейчас у меня даже крыс нет, лишь почки да слизни.

Я трахнул подкованным каблуком худосочную преграду, и еще кусок стены отвалился. Вода стала прибывать с меньшим шумом и усилием. А вскоре уровни жидкости за стеной и в темнице выровнялись благодаря закону сообщающихся сосудов, принятому незнамо каким верховным советом. И я полез в дыру. Воды за ней оказалось по грудь — очень неприятная жидкость. Мокрая холодрыга сводила мышцы и сводила с ума. Дыра вскоре осталась позади слабо мерцающим пятном, посылающим вдогонку немногочисленные кванты света. Я двигался почти наугад. Но все-таки в ту сторону, где приметил лужу с нефтяными разводами — правда, та встретилась этажом повыше. Пару раз я оскальзывался и падал в какие-то ямки. Ледяная вода обрушивалась на мою голову и пыталась ворваться в легкие. Борьба с ней выкачивала много сил, подводя индикатор мощности к нулю.

Но даже на ровной поверхности мои ноги, онемевшие и превратившиеся в поленья, двигались еле-еле. Я сделал прискорбный вывод, что если и захочу, то уже не смогу вернуться назад. Даже шея задеревенела, и взгляд был тупо воткнут прямо в кромешную тьму передо мной. Но все-таки какое-то притяжение заставило меня, скрипя, провернуть голову вверх на совершенно заледевшем шейном шарнире. Опять мерцание. Только сверху, с потолка. Там добрые люди положили решетку люка. Но до нее пара метров пустоты. Именно столько, сколько отделяет нижний коридор от верхнего. И эти два метра еще предстоит осилить с помощью рук и ног, почти начисто лишенных жизненного тепла.

Три раза я сваливался со стены. Четвертого падения мне, наверное, хватило бы для полного абзаца. Но нашелся благожелательный кусок стены, представляющий небольшую нишу, в которой можно было закрепиться локтями и коленями.

Решетку пришлось поднимать собственной головой. От этого на ней остались долго незаживающие вмятины. А оказался я в генераторной. За штабелем из бочек. Поскольку дизель-генератор старательно тарахтел, то человек, который с ним возился, меня не услышал (даром, что подопытный, даже уши-шумопеленгаторы не вырастил!) А иначе механик запросто повязал бы меня, холодного и слабого.

Я стал осторожно подниматься, опираясь на бочку. Механик, наконец, что-то ущучил. С физиономией хищной птицы направился к штабелю, потом вдоль него. Это его и погубило. Я как следует толкнул нужный бочонок плечом, отчего тот в падении припечатал механика. Энтузиаст — все тут были такими — выпал в твердый осадок. А я, воодушевившись, кинулся к генератору. Видно поторопился. В этот момент дверь распахнулась, и вошел товарищ первого механика, видимо, привлеченный шумом. Я едва успел присесть и укрыть свое невыдающееся тело за движком.

Когда второй механик оказался совсем рядом, я взвился из-за укрытия, как цирковая собака, которую поманили кусочком сахара.

В одной из точек своей траектории я-таки приложился высоким лбом к увесистой челюсти второго механика, несмотря на отдачу продолжил перелет через машину и шлепнулся на живот. Мой соперник тоже рухнул, откинув каблуки, однако попытался тяпнуть меня ногой. Хоть в голове гулял сплошной звон, я успел ладошкой смахнуть в сторону вредоносный башмак. Затем недоброжелатель стал подниматься. Наверное, зря. Я довольно быстро взялся за ум, крутанулся на руках и, переместив ноги по часовой стрелке, сделал механику подсечку. А потом еще удачно лягнул. В челюсть или в шею. С испуга, наверное, сильно получилось. Второй механик отключился, составив компанию первому.

Я направился к бочкам, нашел более-менее наполненную керосинчиком, вытащил ее в коридор и избавив от пробки, пустил катиться вдаль. За ней оставался широкий керосиновый след. Другую бочку я направил в противоположную сторону. Потом пощелкал зажигалкой. Хотя фитиль отсырел, искра до сих пор появлялась исправно.

Я потыкал взглядом пространство производственного помещения, затененное синеватым туманом. Можно было заметить, куда тянется дымок от дизеля. Я немного побродил и наткнулся на вытяжку. Даже прикинул, куда она может направлять лишние газы и вони. Много людей обходили территорию «Пчелки» и ее окрестностей, но нигде не видели пахучей трубы, торчащей из земли.

Однако дым можно выводить наружу и не прямо через трубу, а, например, через воду. Такое, например, проделывали хлопцы Бандеры в своих схронах. Ручеек от этого лишь побольше булькать станет. Я припомнил, где имелся на поверхности естественный водосток. Ага, в лесу, уже за ограждением.

И тут из коридора через открытую дверь проникли то ли грозные шумы, то ли недружелюбные пульсации. Я поспешно выглянул — так и есть, мой беглый организм обнаружен и накрыт, ко мне гурьбой торопятся всякие мелкие чудовища местного производства. Тролли, выплевывая свои едкие струйки и накидывая арканчики-жгуты. Пузырьки-упырьки — со скоростью теннисных мячиков. Трубчатые стрельцы на своих кривых. Бывшие пациенты тоже поспешают. В таких условиях мне ничего не оставалось, как подпалить пролитый керосин. Не со зла. Просто сдрефил. Вся эта кодла меня бы вмиг на атомы разнесла, не дожидаясь судебного процесса.

Я еле от иглы увернулся, когда дверь прикрывал. Однако керосиновых разводов хватало и в генераторной. Поэтому язычки огня запрыгали вокруг меня, пытаясь приобщиться к моему обмену веществ. Рассыпая цветы мата, я бросился к вытяжному отверстию.

Потом был долгий путь наверх. По узкой ребристой щели. Там тоже торчали на посту трубчатые почки-стражи, но какие-то вяловатые, сонные. Очевидно, из-за постоянного копчения дымом. Труба была поначалу строго вертикальной, а потом стала искривляться в сторону горизонтали. Теперь можно было полежать после утомительного карабкания, и тело было благодарно мне за паузу.

Далее труба однозначно брала уклон вниз. Более того, мои загребущие руки с болезненно растопыренными пальцами неожиданно зашлепали по воде. Все ясно — металлоконструкция, выписав загогулину, погрузилась в ручей.

От такого поворота жуть обуяла, ощущения стали отчаянными, нуждающимися в самом мрачном музыкальном сопровождении. Надо было нырять, причем в трубе, внутри узкой стискивающей со всех сторон щели. Она была тесной и пускала пузыри в воду; я тоже пускал пузыри. Первая треть моего тела уже выпросталась в ручей, а две остальных никак не могли пропихнуться через выхлопную дыру. Все — труба, в прямом и переносном смысле! Уже лиловый туман стал растворять мои мозги, уже взгляд угодил в знаменитый черный тоннель… но последний рывок все-таки избавил меня от объятий железяки — так же, как от пуговиц на рубахе и ширинке. Ура, чужая хренова судьба отпустила меня!

А наверху меня ждала съемочная группа. Как раз в нескольких метрах от того места, где я вынырнул, ловя тревожным ртом кислород. Бореев, Сайко и многие другие с камерами и микрофонами. Даже сейчас они не помогли мне доплыть до берега, но встречали, как космонавта. С бурными аплодисментами.

— Так вы следили за мной с самого начала? — злобно уточнил я, поднимаясь на дрожащие ноги и пытаясь удержать ниспадающие штаны, после того как немного пропыхтелся.

— Не с самого начала, но следили, — отозвался Сайко, только уже не пожухлый, а снова бодрый и румяный, как свежеиспеченный колобок. — Еще утром мы вскрыли несколько колодцев, ведущих в законсервированный командный пункт. Что любопытно, о нем забыли уже в середине пятидесятых. Нам пришлось покопаться в архивах, чтобы найти хоть какую-нибудь информашку, не говоря уж о документации. Ты знаешь, в этом бункере бывал сам Берия…

На моем лице, наверное, не отразился краеведческий интерес, поэтому дед-генерал спешно переключился.

— Ты не думай плохого, мы сразу стали искать и тебя, и Андрея Пахомыча, и лейтенанта Туманова, но поначалу у нас возникли естественные трудности. Они всегда возникают… Раньше вот во всем шпионы, враги народа были виноваты… Как там, кстати, Пахомыч и лейтенант поживают?

— Так себе. Они уже покойники.

— Ай-яй-яй. Впрочем, мы об этом догадывались. Мы же опустили после обеда несколько микрофонов, потом даже видеокамеры. Все это здорово смотрится.

— Что здорово? Там, внизу, может, люди горят.

— Да какие это люди, Глеб? Ты же сам их и подпалил, и поделом… Да, ладно, ладно, вытащат их. Если там что-то останется…

Сайко еще продолжал трындеть, но я уже задумался, вытираясь махровым полотенцем… А ведь Фима, похоже, помог мне выбраться. Ведь не кинулись же за мной эти уроды, когда я еще только-только из темницы выбрался. И не потому, что я так хорошо накормил почки-датчики своей кровью. А потому, что Гольденберг сидел в подземной пультовой. Значит, Фима смог сохранить свой человеческий фактор.

Перед не слишком четким взором запорхала клякса Апсу.

«Я заботился о тебе, только никак проявится не мог. Иначе эти чудища ударили бы меня снаружи внутрь и изнутри наружу. Но твоя судьба, хоть покореженная, при тебе осталась.»

«Спасибо за столь ненавязчивую опеку. Буду и впредь свою судьбу беречь, как стекляный хрен.»

А может, и светлобронированный друг-витязь пособил мне не сбиться с курса в сторону Сцилл, Харибд и прочих наглых морд.

— Глеб Александрович, мы не только следили, — обратился веселый Бореев. — Мы анализировали и принимали решения. И товарищи наверху тоже в курсе наших происшествий. Вначале, не скрою, они были не слишком довольны. Но, когда мы получили столь интересные результаты, они быстро сменили гнев на милость, а милость, возможно, сменится на важные решения. Так что со дня на день надо ждать посланца.

Значит, продолжение следует. Дело, конечно, не в подопытных, а в Борееве. Похоже, настает пункт последний из Фиминой тетрадки. Научный руководитель проставит точку «собирание искр», и в наш мир протянется энергетический канал. Кто к нему присосется? Покончено ли с притязаниями Отверженных? Удастся ли отвязаться от Апсу?

14.

Из подопытных уцелело пятнадцать человек. Не только уцелело, но собиралось еще долго и счастливо жить. Их вытащили с помощью мощного экскаватора, обгоревших и буйных. Вначале угомонили, переодев в смирительные рубашки и нанеся умиротворяющие уколы, потом стали лечить от ожогов. По счастью, травматический шок избавил наших пациентов от мнения, будто они представляют различные божества. А вся сомнительная продукция подземной колонии — многообразные почки и слизни — сгорела дотла.

Осталось же внизу только двое бегунков. Холодилин, которого сгубил еще обрушившийся земляной тоннель, да Некудыкин-Саид. Впрочем, где сейчас подлинный Саид-Бел, можно было лишь гадать. Гадать, как гаруспики по внутренностям барана, как авгуры по полету птиц, как шаманы под воздействием сока отборных мухоморов (то есть, «под мухой»).

Вскоре выяснилось, что то самое стопроцентно управляемое, подвластное, целесообразное во всех частях общество-организм, которое строил внизу Некудыкин-Саид, теперь собирается создавать на поверхности земли вечно бодрый Бореев. Под чутким присмотром товарищей с нашего советского Олимпа, или, может, с нашей Вавилонской башни.

Рискуя стать параноиком, я считал, что судьбоносная нечистая сила прочно угнездились в мудреце Михаиле Анатольевиче (если учесть его зацикленность и неукротимость) и тоже собирается чутко руководить процессом. Мне казалось, что она готовит свой следующий ход, и это отзывалось тоской в подвздошной области. Ведь нечистая сила, пусть и отверженная, но видит меня сверху маленьким забавным человечком, мельтешащим на игровом поле. Она, благодаря высоте своего положения, знает, как меня уконтрапупить и погнать в нужную ей степь.

Напряжение росло и в окружающей среде, потому что все ожидали появления по-настоящему важного человека. И действительно, из правительственных сфер спустился помощник генерального секретаря. Совещался он с Бореевым и Сайко без моего участия. Затем остался додумывать на ночь.

А утром следующего дня вся эта тройка вызвала меня в резервную пультовую, как сказано было, «на чашку чаю». Во мне сразу все физиологические жидкости стали густеть и протекать медленнее. Я даже нутром, позвоночником там, кишочками, почувствовал, что угодил в следующий предназначенный мне переплет.

У помощника была гладкая физиономия без каких-либо отличительных черт. Как бы ни усов, ни бровей, ни ресниц, ни глаз, ни носа. Такие и в ГБ, и в партии на важных, но закулисных постах. Эдакая кабинетная тень своего хозяина. «Закулисность» сказывалась и в том, что помощник генсека не разу не обратился ко мне напрямки, а только тихо и вкрадчиво общался с моими непосредственными начальниками. Однако все время олицетворял незримое присутствие Державы и наличие большого общего дела.

— Глеб Александрович, спешу вас обрадовать… — начал Бореев, чья щуплая скромная фигурка из-за обилия полномочий казалось теперь высеченной из гранита.

Да, не зря все-таки меня поспешили обрадовать первым. Наверное, моя пешка будет бита тоже первой. Я так напрягся, что даже не расслышал несколько отпущенных профессором фраз.

— …итак, товарищ майор, эксперимент станем проводить на новом и, естественно, более высоком уровне. Как вы могли заметить еще на прежних этапах, образование крепкой социальной микросистемки начиналось с выделения лидера. Лидер был центром кристаллизации, если угодно источником резонанса.

Ага, я уже кое-что улавливаю. Пора возмутиться.

— Какая социальная микросистемка? Ваши микросистемы были не социальными, а биологическими. Биологическими! Я это на собственной шкуре отчетливо почувствовал.

— Ну и прекрасно, — весело отреагировал Бореев. — Пускай лидер был и биологическим, и социальным. Пускай, он помимо зажигательных речей источал еще привлекательные запахи. Нас эта конкретика не шибко волнует. Мы просто вызываем необходимые силы судьбы, а уж они устраивают все как нужно.

За гранитным монументом Бореева сгустились какие-то тени.

— Итак, Глеб Александрович. Сейчас партия и правительство поставили перед нами задачу — провести генеральную репетицию по формированию лидера. Если вернее, вождя, не побоимся этого веского слова. Поскольку вы показали себя стойким и инициативным офицером, то предлагаю вам согласиться на участие в этой самой репетиции. Можно сказать, что родина выбрала вас.

Вот он, подкравшийся капец! Тени, игравшие за спиной профессора Бореева, приобрели очертания округлого Нергала с алыми губами и Энлиля с резкими геометрическими плоскостями лица. Они, кажется были довольны. Я даже привстал, но тут же вернулся задницей обратно — под осуждающим и дисциплинирующим взглядом Сайко.

В меня, в коммуниста, хотят бойко вселить бесов! Впрочем, леший его знает — может, коммунисты для этого дела годятся больше всех остальных… Не стал Бореев тратить драгоценного времени на уговоры. Даже премии не пообещал или опять-таки правительственной награды, какой-нибудь медали во всю грудь. «Стойкий и инициативный офицер.» Поскольку инициативный, значит, мне это мероприятие самому надобно, и я сам предпочитаю садиться на острый кол вместо стула.

— Глеб Александрович, я уверен, что все закончится благополучно, с песнями. Ваша воля предотвратит нежелательные последствия. Вы ведь уже догадались, что воля — это костяк судьбы. После удачного эксперимента кто-то из высшего руководства страны получит научным образом выработанное лидерство, иначе говоря, непререкаемую харизму — то, что у китайцев называлось «дэ», у христиан «благодатью». Власть станет, как говорится, сакральной…

Ага, сакральная власть на базе приятного зловония и гипнотических пассов, исходящих от лидера.

— …это будет толчком к глубоким положительным переменам, к резкому приближению Светлого Будущего.

— Но ведь у нас, Михаил Анатольевич, завались опытного материала. Гражданин Некудыкин уже оснащался лидерством, которое было выделано самым разнаучным способом.

Однако Бореев почти дословно скопировал подземные слова Саида.

— Некудыкин — психически больной человек. Он совсем «того». Его личность не сравнима с вашей — волевой, содержательной и целостной. Она разрегулирована, расщеплена и скудна по части внутренней энергии. Именно поэтому резонанс приобрел нездоровый характер, привлек совершенно посторонние, ненужные матрицы. Из-за них на предыдущей фазе эксперимента мы имели столько издержек откровенно мерзопакостного вида.

Никакой надежды на Бореева не оставалось, я для него представлял всего-навсего подходящий «нерасщепленный» (покамест) материал. Товарищ ученый, похоже, заведен лишь на то, чтоб услужать хозяевам с «той стороны».

Энлиль неуклюже, но ехидно улыбался. Нергал, не церемонясь, строил мне рожи. Демоны сообща с учеными выписали мне судьбу, которая, как огромная гадина, уже начинала заглатывать меня, двигаясь от головы к сапогам.

Я глянул мятущимся взором на Сайко. Тот покачал румяной и седой головой, похожей сейчас на тыкву, венчающую огородное чучело.

— Глеб, скажу откровенно, твою кандидатуру никто не выбирал. Она была единственно возможной. Тебе никуда не рыпнуться. Пойми, все запрограммировано. Признай, что реестр твоих шалостей выглядит значительным. Одного пункта из него достаточно, чтобы размазать тебя по стене… Но если твою «содержательную личность», несмотря на все грешки и провинности, не положили под трибунал, значит, было что-то важнее грехов.

— И что же?

— Проект генерального эксперимента. Конечно, в течение этих последних лет мы немало налюбовались твоими импровизациями, но все ключевые моменты были не случайными, они родились в наших планах, он значились в наших графиках. Мы, можно сказать, сочиняли твою судьбу.

Раз-два, и я оказался куклой на ниточках со многолетним стажем. Кто только не занимался моей судьбой — все, кроме меня самого.

— Между прочим, после обращения за врачебной помощью к Пинесу, я кое о чем догадался, Виталий Афанасьевич. Но за счет своего фальшивого приволья так и не усек, что хожу на привязи.

— Вот и славно, без комплексов тебе лучше работалось,-порадовался за меня генерал.

— А майор Безуглов в ваших планах-графиках тоже фигурировал?

— Безуглов выполнял наши указания, когда покрывал твой мухлеж с секретной папкой и журналом. Гражданку Розенштейн мы выпустили ради чистоты эксперимента, правильно сделали, она нам пригодилась на южном полигоне. Не бойся, в итоге она вернулась в Бостон. Пинес плясал под нашу дудку, когда дарил тебе нужные таблеточки. Ты, конечно, хочешь поинтересоваться о Затуллине и Киянове. Они, конечно, не подозревали ни ухом ни рылом о наших задумках, однако попали на игровое поле, в линию пешек, благодаря нам. Мы спровоцировали и твой побег в Ираке. Только не надо жаловаться и слать письма в ООН, что мы-де без спросу скормили тебя метантропным матрицам. Затуллин, Киянов, Остапенко, Колесников и другие принесли пользу родине совершенно бессознательно и невольно. А ты и раньше многое понимал, теперь же вообще полностью в курсе.

Вот оно, высокое чекистское искусство — я уж пять лет, как имею внутри крючок, проглоченный по самый анус, и никакой неуютности при этом никогда не чувствовал. Почти. Не понимаю даже, зачем кто-то спроваживал на пенсию дедушку-генерала, он ведь с хиханьками-хахоньками заставит вас скушать атомную бомбу.

Но Фиму-то генерал Сайко не упомянул, значит экспериментаторы не взяли Гольденберга с потрохами. Потому, кстати, и валяли всю дорогу в дерьме. И житель вечности демон-вольняшка Апсу тоже неизвестен генералу КГБ. Это приятно.

— Никогда не жалко было меня через эту мясорубку проворачивать, Виталий Афанасьевич?

— Жалко у пчелки в жопке, — лениво отреагировал дед-генерал. Было заметно, что для него вопрос не любопытен.-И вообще, Глеб, поскольку всем хорошим в себе ты обязан нам, то мы спокойно можем это хорошее забрать назад. Так что не морочь никому задний проход.

Да, его грубыми устами говорил сам коммунизм, самое высокое и большое дело.

— Я готов рискнуть жизнью, пожалуй, даже умом-разумом во имя интересов страны. Но мне, естественно, не хотелось бы пропадать зазря. Поэтому я требую некоторых разъяснений от товарища из Кремля. Считайте это последним желанием.

Помощник генсека минуту пошептался с Бореевым, и тот, видимо, объяснил, что я являюсь ценным кадром, с которым необходимо обхождение.

— Хорошо, товарищ майор, задавайте свои вопросы,-визитер не соблаговолил развернуть свою бесприметную физиономию в мою сторону.

— Вы сказали, что кто-то из высшего руководства получит научным образом выработанное лидерство. Но у нашей страны уже есть испытанный лидер, Юрий Владимирович Андропов, генеральный секретарь ЦК КПСС.

Опять театральная пауза.

— Я не уполномочен обсуждать таких вещей. Могу только напомнить, что и Юрий Владимирович не вечен.

Да, похоже, ГБ и ЦК не считают, что свет клином сошелся на товарище Андропове.

— Но даже если генеральная репетиция завершится успешно, все равно распространять результаты эксперимента на целую страну — это рискованно. Неужели нет другого выхода?

Помощник генсека поднялся, показывая, что мое время истекло. А Бореев дружески взял меня под руку.

— Пойдемте, Глеб Александрович, я продемонстрирую вам план предстоящего эксперимента. Вы убедитесь, что он до смешного безопасный.

— А на мне от такой безопасности не вырастет обильный урожай из почек и слизней? Небось, собираетесь за мой счет выполнить продовольственную программу?

Сайко отделался легкомысленным хихиканьем, а Бореев принялся растолковывать, как троечнику, выводя меня в коридор.

— Мы нашли и неоднократно опробовали гармоническую группу совершенно безопасных матриц. Они хоть из разных домов, но органично сочетаются друг с другом, так сказать комплементарны. Вся группа получила прозвище «пирамида». Забавно, да? Она вызвает цепную реакцию подчинения, горизонтальный и вертикальный резонанс, который распространяется на все контактирующие метантропные матрицы…

— Очень вдохновлен. Значит, вы уверены, что ваша «пирамида» вызовет подчинение именно мне. А, кстати, кто мне будет подчиняться? — поймал я ученого на слове.

— А хотя бы органы вашего родного тела, — мудрец засмеялся. — Если серьезно, «подчинение» будет холостым. Мы просто произведем замеры состояния Ф-поля, и все тут.

Так я и поверил. На генеральных репитициях в нашем ведомстве ничего холостого не бывает.

Навестить Москву меня уже не пустили, предпочли держать на коротком поводке. А вместо этого отправили в один из опустевших боксов. По всему чувствовалось, что боец я все-таки одноразовый.

Апсу больше носу не показывал — испугался, наверное, наружних и внутренних ударов или копил силы для решающего момента.

Я не был в курсе, когда начнется «раздражение» Ф-поля. Когда от меня отправится на «ту сторону» вертикальное резонансное возмущение. Когда оно запрыгает с уровня на уровень, с физического на кварково-гравитонный, далее на суперстринговый и так далее, когда доберется до самого девятого неба, до Поля Судьбы. Когда я стану аппетитной приманкой для матриц «пирамиды».

Считается, что почетно быть первым. Даже если ты играешь роль Белки и Стрелки. Может, наше стремление к «первости» тоже от демонов?

Хронометры в моем уютном боксе отсутствовали. Впрочем, я догадался, что вечер наступает и солнышко тикает, когда медсестра помогла мне уколом успокоительного.

Укол не слишком наполнил меня покоем. Эх, если бы все делалось с наскока, на «даешь!» и «ура!». А так у меня в голове снова, как цыплятки, вылупляются сомнения насчет нашего высокого дела. Наверное, не ниже оно, чем иногда кажется. Только вот мы, не покладая моральных и физических сил, приманиваем потусторонних кощеев. А они перво-наперво покончат с той человеческой волей и тем человеческим разумом, которые могут им помешать. Помешать их паразитизму на наших судьбах и энергиях.

Можно, конечно, сказать, что нам плевать на паразитизм, что для нас важнее удержать колосс державы на ногах, обутых в кирзовые сапоги.

Да и Бореева нельзя по-простецки обозвать резиновым изделием. У него осталась доля нормальной человеческой разумности, которая считает, что Отверженные вовсе не желают побаловаться нами. А если и побаловаться, то лишь во вторую очередь, а в первую — упорядочить и объединить наши судьбы, сделать изо всей страны прекрасный симфонический оркестр.

Достаточно припомнить, что усатый вождь забрал себе волю целого народонаселения плюс сгреб судьбы всех «сестер и братьев» в свою охапку. Конечно, он стер в порошок, не моргнув глазом, несколько лишних миллионов душ, но ведь врага-супостата побил.

Но почему-то такой пример не слишком вдохновляет. Ведь так и норовишь зачислить себя в ряды этих списанных в утиль миллионов. Хотя, по идее, предстоит мне сейчас примерить усы вождя.

Стена в моем боксе становилась все прозрачнее, превращаясь в радужную капель, за которой маячили танцующие тени. А потом завеса еще более истончилась, и меня легко, как осенний листик, пронесло сквозь нее.

Сперва я увидел, что неподалеку от меня, утопив задницу и спину в мякоти кресла, располагался тот самый выдвиженец руководства, потенциальный цезарь, будущий командир, грядущий любимец как седовласых, так и патлатых, как очкариков, так и мозолеруких, как чекистов, так и диссидентов. Ради него, значит, огород городили со всеми этими экспериментами. Я высмотрел у молодого (условно) лидера странную отметину там, где лоб окончательно переходит в макушку. Расплывшаяся печать Энлиля? А еще за мной приглядывал, но только с почтительного расстояния, человек, знакомый по портретам и нескольким торжественным собраниям, — Юрий Владимирович собственной значительной персоной.

Облики вождей недолго занимали меня, потому что по краям нашего, в общем-то небольшого мирка, похожего на пирог, возникли гигантские персонажи Поля Судьбы. Вначале я еще различал фигуры — и даже скрюченные пальцы одного, и острый подбородок другого, и бултыхающиеся груди третьей. Само собой, что все эти причиндалы были огромными, не то слово. Отсюда у меня и страх, и бздение перед непреодолимой силой. Потом фигуры стали все более расплываться, завихряться. Они огромными смерчами втягивали наш мир вместе со всем народным хозяйством и надвигались на меня. Как ни странно, страх от этого даже поубавился.

Вихри вблизи выглядели просто гармоническими переливами света и радужными пузырями. Все это завораживало и внушало благостное умиротворение.

Я с охотой погрузился в приятное мерцание и вновь увидел дорогу на бойню и башню Нергала, его красный храм с серебряными рогами «всех насажу» и золотое внушительное извание с огромными провалами глаз. А затем почувствовал себя — нет, не одним из тех человечков, что покорно бредут на заклание, пытаясь спасти свой род и свой город от ярости демона.

ОН пригласил меня стать вождем вместе с ним. Я согласился попробовать — почему нет. Хорошо было оказаться заодно с ним. Он называл себя смертью, дисциплинирующей и несущей прогресс. Я летел вместе с ним, похожим на птицу-стервятника, зорким глазом вычленяя из серого пейзажа свою добычу. Она давала знать о себе сладким запахом разложения души и тела. А какой у них был замечательный вкус!

Мы парили над Москвой, глядя на беспорядочно снующих внизу человечков. Хитросплетение их судеб выглядело бестолковым. Ни вместе, ни по отдельности они не оставляли отпечатка в истории. Но одного нашего дыхания, дыхания дисциплинирующей смерти было бы достаточно, чтобы направить все судьбы в общее русло, к единым целям. Мы уже приготовились дыхнуть. Но тут случилась какая-то мельтешня с восприятием…

И я оказался на веранде Саидовского дома, где кушал плов под бренчание домбры. Перед нами цвела беседка, овитая виноградной лозой, а за ней пестрел садик. Потом пейзаж заплыл туманом, а когда немного прояснилось, то сад стал в сотни раз просторнее и цветистее. Он раскинулся на десятках террас. Кроны деревьев, — магнолий, кипарисов, дубов, — скрывали и затеняли бассейны, портики, галереи, искусственные гроты и прочие достопримечательности. У подножия террас была мощная стена с квадратными башнями, а дальше расстилался город. Приземистый, огромный, похожий на пчелиные соты. Вавилон, что ли?

Я опять же был приглашен подключиться к Саиду-Белу, и мы спустились вниз, растворяясь по дороге в тумане. Мы невидимыми щупальцами проникали в каждую клеточку города, в каждое жилище, в каждую душу. Теперь во всякую ячейку вливалась наша воля, направляя ее судьбу. Мы лепили клеточки герода, стирали их в порошок, жертвовали ими, заселяли, опустошали и посылали на фиг. Каждая ячейка насаживалась, как бусинка, на ниточку предписанной судьбы. Приземистый город с радостью отдавал лишнюю энергию, благодаря которой расцветал клевый сад на вершине холма. Намек на цветущий сад коммунизма?

Туман менял очертания города, и казалось, что мы имеем дело уже не с Вавилоном, а с Москвой.

И вдруг по зыбким улицам пронесся тоскливый шакалий вой. Апсу наконец поднакопил силенок, чтобы проявиться в виде звука. Кажется, он хочет навести какой-то шухер. Где же я все-таки -наверху, с вождями, или внизу, с теплыми комочками плоти и разума, копошащимися в ячейках распластанного города?

Когда я попытался отвалить в сторонку, то ничего путного у меня не вышло.

Я неожиданно оказался в полном одиночестве в темном узком переулке. Спереди и сзади резко зажглись фары и ослепили меня. А потом с двух сторон хлынули темные фигуры с массивными кулаками. Я сразу понял, что нахожусь уже не вместе с вождями.

Затемненные «доброжелатели» вывернули мне руки и врезали по морде. Затем уложили на склизкий асфальт и поставили сверху тяжелые сапоги.

Вскоре я отрешился от конкретных образов и ощущений и понял, что это матрицы-демоны из «пирамиды» взяли меня в оборот, это они меня утрамбовывают. А потом еще какие-то деловые бесенята кинулись на меня гурьбой, словно только и ждали работенки. Я узнал их по бодрым вибрациям, с какими еще в энкавэдэшном подземелье познакомился. Плохо стало, а помереть никак.

Я являлся рабочей матрицей. Специалисты проращивали из меня почки — из моего мяса, крови, кожи, жира, внутренних и наружних органов.

В результате успешного (не для меня) эксперимента я был вынужден подчиниться мастерам Поля Судьбы и стал инкубатором, когда мой физический организм еще пребывал в земном советском мире.

Из рук появлялись смехотворные существа с огромными пальцами-клешнями и крохотными мозгами. Эти исчадия умели выпускать пахучие и светящиеся щупики, дабы, соприкаясь ими, обмениваться полезными сведениями.

Ноги тоже были использованы. Из них рождались мелкие твари со здоровенными нижними конечностями, которым предстояло расти до сорок пятого размера. Однако эти монстрики лишены были желудка, печени и почек, что только увеличивало их неуязвимость. Пищеварительную же систему заменял хоботок, пригодный для всасывания жидкой еды.

Из моего мозга выпрыгивали думающие пузыри, оснащенные длинными стебельками. Эти отростки могли сплетаться — и тогда начиналось хоровое мышление. Могли подсоединяться к щупикам клешнеруких рабочих особей — для кормления их знаниями.

Из желудка выползали гибкие твари, способные заглотить и переварить кого угодно, чтобы потом поделиться питательными соками с товарищами по гармонии — особенно с теми, которые не разжились собственными пищеварительными органами. Этим жрунам приходилось иногда поглощать думающие пузыри, чтобы непосредственно насытиться знаниями в виде белка.

Майор Фролов превратился в тысячу исполнительных и маленьких майоров фроловых. Из почек появлялись почки. Все это младое племя расползалось в стороны от моего невезучего тела. Бореевская команда с помощью сосок и поилок нежно выкармливала майоров фроловых, отчего они разбухали и распускались. Первое, что они видели, становилось для них мамой, первое, что слышали — приказом на всю жизнь. Полная управляемость, подчиненность, полная целесообразность. Спущенная сверху, но непреклонная воля. Программируемая и перепрограммируемая судьба.

Почки-мальки мужали, матерели и получали путевку в жизнь.

Почки, происшедшие от моих ног, стали неутомимыми и крайне живучими воинами, которым не требовались заградотряды и особотделы. Почки, рожденные моими руками, обернулись рабочими, вечнозелеными стахановцами, что не нуждались в премиальных, досках почета и благодарностях начальства. Почки, явившиеся из мозга, сделались учеными, которые не плетут интриг и не хотят степеней. Почки, произведенные желудком, стали заботливыми кормильцами для рабочих и воинов. Они продолжали время от времени лопать ученых, чтобы быть в курсе последних достижений разума. Кормильцы впитывали знания и умения не только для себя, но чтобы срыгивать их в виде кашки — для поглощения прочими особями, нуждающимися в обучении. Мудрость стала гастрономическим понятием.

Я видел то месиво, в которое превратилось мое майорское тело, вволю рассматривал почки, привольно расползшиеся по помещению. Похоже, в каком-то смысле меня не стало.

Люди Бореева радостно рассаживали новые приобретения по садкам и вольерам, хотя точно пока не знали, с чем имеют дело. Почкам предстояло еще расти, но они уже были на сто процентов самими собой.

За очередной завесой проглядывались светящиеся очертания моей личной матрицы, моего двойника-витязя. Он готовился отчалить. Постой-погоди… как же мне, простому землянину, тем более гэбэшнику, а не диссиденту, достать тебя?

Я остался бы мирно гнить в своем родном месиве, если бы не призывный шакалий вой. Он словно напомнил мне, что пора в путь.

Сейчас, когда я остался без телесности, преодолеть экран, разделяющий меня и двойника, оказалось не сложнее, чем пройти через холодный душ. Я теперь нисколько не отличался от своего юркого психического электрона. Однако была потеряна привычная сетка координат (с центром в физическом теле), потому закружился я, как легкий самолетик в ночном грозовом небе. До тошноты закружился. Но затем включилась новая система ориентации. Я даже увидел Мировую Ось, вокруг которой вращались слой за слоем миры… Ладно, суть-то не в этом, да и человеческий язык с его неточными словами не годится для описания «тех» краев.

Короче, психический электрон выбирал из множества матриц моего сияющего двойника, примерно таким же макаром каким ключ ищет замочную скважину в темном подъезде.

Когда я повращал головой или чем-то вроде нее, то увидел демонов, бойко летящих следом. Сейчас они напоминали помесь комара и слона, но им тоже позарез требовалась моя матрица. Отверженные готовились сыграть на перехват. Им, кстати, было достаточно чихнуть на меня, чтобы я надолго исчез в тумане.

Но тут из какой-то потусторонней бездны вынырнул Апсу. Сейчас я мог поразглядывать этого жителя вечности. Длиннющий змей с зыбким водянистым телом. Разявя огромную пасть, он кинулся на соперников, чтобы вмиг закусить ими. И тут же поплатился. Они пустили на Апсу ветры, которые свободно проникли меж раскрытых челюстей и стали раздувать его тело, словно резиновый шарик. Я понял, еще немного, и лопнет мой союзник.

— Закрой совок! — изо всех имеющихся сил крикнул я.

Апсу понял свою ошибку и вместо того, чтобы глотать оппонентов, стал старательно закрывать пасть. Дыхнув огоньком, нейтрализовал силу ветродуя и, наконец, сомкнул челюсти.

Но тут новая напасть. Аркан, наброшенный Энлилем и похожий на мощный смерч, стиснул горло Апсу и стал душить. Змей активно вертел головой, пытаясь перекусить сверкающие жилки потустороннего каната. Заодно Апсу тащил душителя за собой.

— Хвостом врежь! — еще раз посоветовал я.

Не знаю, услышал ли меня союзник, прежде чем исчезнуть вместе с врагами в какой-то очередной бездне.

Мой «ключ», воспользовавшись этой паузой, нашел в итоге подходящую «скважину». Я оказался в светозарных доспехах, в общем, при полной потусторонней амуниции. Долго ли, коротко ли, но ничего не соображал и ничего не различал, кроме разлетающихся красных пузырей. Период разброда закончился тем, что неожиданно увидел себя рядом с прежним местом действия.

Я приблизился к двери, ведущей из бокса, и, слегка приложившись кулаком, раскурочил вдрызг. Ударом светозарного меча Губильника заставил запылать свою бывшую камеру. Сделал несколько легких шагов по коридору, и вторая дверь тоже запросто поддалась. Никто не препятствовал мне попасть в главную пультовую.

Там я прямиком наткнулся на того нового лидера с благословенной меткой на лбу и сиянием над головой. Вокруг сновали люди, обеспокоенные пожаром. Над лидерской макушкой вились Энлиль-Бел с Нергалом (значит, поединок с Апсу не стал для них летальным). Демоны пытались проникнуть внутрь нее через отметину, через свою старинную печать, как сквозь дверь. Новый канал еще не напитал их, они так и не заполучили моей матрицы, поэтому я, хоть с натугой, однако сразился с ними. И схватка началась прямо на крупной голове будущего вождя.

Противники нацелились на меня своими огненными мечами, но я, рванувшись, оказался между ними, так что колоть им было не с руки, а чтобы рубить — надлежало открыться. Поэтому они клюнули меня совсем неловко. Первого противника я встретил щитом, другого блокировал клинком. А потом отбросил наседающих демонов, угостив одного из них гардой меча по подбородку, а второго лягнув по голени.

Оставалось только удивляться, что и за экраном имеются эквиваленты голени и подбородка.

Огненные мечи оппонентов, кстати, исказились и спутались, как рассерженные змеи. Посыпались балки потолка, на которые сразу кинулось пламя. Люди сыпанули наружу, утаскивая молодого лидера в безопасное место, как муравьи личинку. Нергал обрушил на меня непроницаемо-черную палицу, похожую на метеорит. Но я нырнул под его руку и воткнул ударное оружие в землю.

Вместе с грохотом рухнула стена, сверху посыпались стропила и куски крыши вместе с чердачным хламом.

Осталось только провести бросок через бедро и соударить противника с землей.

Опрокинулась вторая стена, вздымая тучи пыли.

Я определил по направленности тяжелых едких вибраций, куда замыслил поддать мне Энлиль. И, полуобернувшись, пропустил мимо бока клинок второго демона. Тогда он запустил в меня левую руку вместе с кривым кинжалом. Я едва ее перехватил. А потом мой меч Губильник показал себя с наилучшей стороны. Я просто послушался его. Он повел мою руку вверх, но выпад в сторону вражеской головы оказался ложным. Соперник воздел щит, но тут мой клинок выписал хитрую фигуру и резанул недоброжелателя снизу. В его теле образовалась малосимпатичная рана, из которой забил неприятный серый свет. Энлиль-Бел подхватил Нергала и унесся вдаль, как проколотый шарик. На сей раз — два-ноль в мою пользу.

Я оглянулся: от лабораторного корпуса «Пчелки» сохранились одни пылающие развалины. Несколько человек безуспешно пытались поддеть ломами некий шлакоблок. Как всегда, отсутствовала необходимая спасательная техника. Вокруг места действия образовалась цепочка спин безучастных наблюдателей, впрочем, чтобы все видеть, мне не требовалось подниматься на цыпочки. Из-под блока торчал лишь кончик галстука. Кого-то накрыло.

Я отбросил в сторону упавшую конструкцию. Увы, человека не только накрыло, но и раздавило в блин.

На земле располагалось то, что осталось от нового лидера. Куски пиджачной ткани, лопнувшие штаны, трусы в горошек, ботинки, вдавленные в красное месиво.

Увы, но будущий вождь превратился в фарш, размазанный по земле…

Я еще успел ощутить громадье планов, готовые наборы зовущих фраз, желание сильной власти над душами, любовь к обожанию и любви, почувствовал отсутствие жестокости и отсутствие доброты. Но все эти черты личности рассеивались и исчезали, как туман поутру… Елки, я же не хотел.

Потом я рассмотрел белое пятно на месте физиономии Бореева и красное — это был Сайко. Несколько людей в обсыпанных штукатуркой, но строгих костюмах орали им что-то вроде: «Вы отдаете себе отчет… Вы не отдаете себе отчета…»

«Не то, — мысленно шепнул я, — Апсу, если ты еще в добром здравии, помоги как-нибудь. Не лишай страну командира».

Мой союзник возник в виде красноватой дымки, показывая, что жители вечности так просто не исчезают, и с готовностью скользнул навстречу злополучному фаршу. Неожиданно для присутствующих тот вначале стал пузырящимся студнем, потом давай вздуваться, растягиваться нитями, которые поспешно принялись скатываться и слипаться. Получилось несколько малоаппетитных комков, следом из них оформились пиджак, брюки, лысина со счастливой отметиной. Спустя минуты три на земле лежал вполне собранный и кондиционный лидер будущего, который лишь слегка пускал пар. Наконец, народившаяся особь вздохнула и открыла глаза.

— Михаил Сергеевич, — робко и машинально произнес кто-то. Собственно, никто кроме меня, Апсу и, может, отчасти Бореева, не усек сути зрелища.

Михаилу Сергеевичу помогли встать, после чего он не слишком внятно произнес несколько маловразумительных словосочетаний. Вроде того, что пора нам взять и углубить достижения мировой цивилизации.

Кажется, худшее предотвращено. Держава не осталась без направляющей и поддерживающей руки. Если и закачается, то не упадет. Погодите, а судьбоносная матрица вождя?

«Я буду его судьбой, — напоследок хихикнул Апсу. — Уверен, мне понравится жизнь генсека. На новый энергоканал теперь надеятся нечего, он не прорежется, раз твоя матрица не стала его завершением. Это верняк… Кажется, я начинаю привыкать к вашему мусорному языку.»

Порученцы подхватили под локти свежеиспеченного Михаила Сергеевича с угнездившимся внутри него Апсу и повели к автомашине.

— Проект закроют, а меня направят на академическую работу, — меланхолически промямлил Бореев, когда толпа стала расходится. Он, нахохлившись, сидел на куче мусора, не боясь измазюкать брючки. Научный начальник как-то потух, ледяной его глаз перестал морозно сиять, под языком каталась таблетка валидола.

— Мне, видно, пора на пенсию, — вздохнул с каким-то бульканьем Сайко. Румянец слетел с его щек, оставив околомогильную землистую бледность. — Хочу устроить пасеку, ульи уже заказал, кстати. От пчел — масса полезного. Надо только привыкнуть, когда они тебя покусывают.

Парочка простых таких старичков. Бесы убрались из них, оставив одни ветхие скорлупки. Две кучки костей, несвежего мяса, полузасохших мозгов, прогорклого сала, два куска пожухлой кожи и запашок распада.

А вот воплотившемуся духу беспорядка и обормотства (или, может быть, свободы) предстоит много работы, подумалось мне, ему бы только научится говорить потолковее. Впрочем, и так сойдет.

Но разве я виноват в том, что случилось? Светящиеся руки вытерли светящийся лоб. Ведь был же готов повиноваться и даже принести себя в жертву.

Но, наверное, оказался не так устроен. Что там взыграло, худший или лучший кусок меня, но только бесы не укрепили своей власти над людьми. Многие сограждане будут искать своими загривками крепкой руки, другие увязнут в трясине обормотства и беспорядка. Третьи найдут свободу…

Искры, слетавшиеся отовсюду, как стаи заполярных птиц, наконец соединились и образовали канал. Он был похож на реку Амазонку, несущую густое северное сияние, и озарил доселе темные ущелья сокрытых миров.

На него с тоской смотрели — бес с пальцами, вымазанными в кровавой еде; демоница со свисающими титьками и отверстым лоном; строгий демон с гордо воздетым подбородком. Канал был им недоступен. Так же, как и людям моей родной планеты. Он остался за завесой.

— Порядка захотели, уроды, а вот вам! — Апсу, не оборачиваясь, издал неприличный звук.

Я сделал несколько шагов и поплыл в сияющем потоке.

Майор Глеб Фролов. Наконец свободен.