Александра Маринина

Последний рассвет. Том 1

Глава 1

Все-таки правильно, что празднование юбилея проводится в будний день в городе, а не за городом, как стало модно в последние годы. Ноябрь перевалил на вторую половину, погода не ахти, насладиться природой и свежим воздухом все равно не получится, так какой смысл затевать шикарный праздник в таком месте, куда не каждому из приглашенных удобно добираться? Молодец юбиляр, все устроил в Москве, и гости, судя по их немалому количеству, явились все. Закатил Коля Букарин прием человек на 600, денег не пожалел, да и концертную программу обеспечил – известный певец Волько, любимец дам, славящийся исполнением лирического репертуара, в основном романсов, красавец. И поет приятно, даже на слух Игоря Панкрашина, который вообще-то к такому жанру всегда был равнодушен. Празднование проходит в двух залах, в одном – банкетные столы и сцена, в соседнем – аперитивные столы, где гости в перерывах могут походить, пообщаться, выпить и закусить. Удачно и удобно, потому что сплошное сиденье за столом ничего, кроме ненужного обжорства, не дает: общаться можно только с тем, кто сидит рядом, а ведь серьезные деловые люди на приемы ходят совсем не для того, чтобы желудок набить. Ходят общаться, контакты налаживать, о себе напоминать, вопросы решать. И в этом смысле виновник торжества организовал все правильно. После первой части банкета – перерыв, после второй части – еще один перерыв, минут на двадцать-тридцать, потом будет десертный стол, а пока, во втором перерыве, бизнесмен Игорь Николаевич Панкрашин, холеный и весьма привлекательный мужчина пятидесяти семи лет от роду, человек небедный, председатель попечительского совета им же самим созданного фонда, с удовольствием общается с юбиляром и нужными людьми.

А вот Женечка, его жена, явно скучает. Слоняется в одиночестве, неприкаянная и какая-то растерянная, впрочем, как всегда. Из всего обилия присутствующих она знакома, наверное, всего с двумя-тремя дамами – женами его приятелей, но поди найди их в этой толпе. А так ей и поговорить не с кем. Совсем не светская его Женечка, уютная, домашняя, простая и бесхитростная, и тяжко ей на таких приемах, но как же на прием без жены явиться? Это совершенно невозможно! Это неприлично и как минимум вредит деловой репутации Панкрашина, для которого семья, жена и четверо детей – непременный атрибут. Но Игорь Николаевич готов глотку порвать каждому, кто только посмеет заикнуться, что жена нужна ему лишь для антуража. Нет, нет и нет! Он любит свою Женечку, он прожил с ней тридцать пять лет. И конечно же, он искренне жалеет ее, потерянную и одинокую в этой шумной нарядной толпе, но никуда не денешься: если в приглашении сказано «с супругой», то будь любезен, предъяви всему свету свою благоверную.

– А ты молодец, – послышался сзади негромкий, но вполне отчетливо ехидный голос.

Жора Анищенко, заместитель Панкрашина по работе в попечительском совете фонда, подкрался, как всегда, незаметно. И что за манера! Впрочем, Игорь Николаевич своего зама любил, работником тот был отменным и другом преданным, уже много лет они знакомы и близки, а то, что Жорик порой позволяет себе нелицеприятные замечания и острые высказывания, так на то он и друг. Кто кроме настоящего друга скажет правду?

– Я смотрю, ты к моим словам прислушался, хоть украшение какое-то Женьке на шею повесил, – продолжал между тем Георгий Владиленович. – Платье-то новое купить не догадался? Сколько лет она в этом платье на мероприятия ходит? Три? Или пять?

Панкрашин досадливо поморщился и вымученно улыбнулся. После последнего мероприятия, где он был с Женей, Георгий строго выговорил ему, сказав, что их контраст выглядит неприлично. Контраст? Какой еще контраст? Сам-то Игорь ничего такого не заметил, потому что видит и себя в зеркале, и Женю каждый день, и ему казалось, что они все такие же, какими были много лет назад. Да, Игорь Николаевич очень следил за собой, регулярно занимался спортом, покупал очень хорошую одежду, стригся в дорогом салоне, но это ведь было необходимо: человек, занимающийся бизнесом и зарабатывающий деньги, должен выглядеть презентабельно, иначе доверия партнеров не обретешь, таков непреложный закон делового мира. А Женя всю жизнь, пока в прошлом году не вышла на пенсию, работала на секретарской должности, то личным секретарем, то делопроизводителем, и все ее внимание было сосредоточено на семье: Игорь, муж любимый, детки, потом и внуки, дом. «Выглядеть» ей совсем не хотелось, неинтересно было, Женечка Панкрашина хорошо помнила те времена, когда жили они с Игорьком на две зарплаты, растили первых двоих детей и считали копейки. И уж тогда вопрос о том, купить ли новую кофточку Жене или спортивный костюм сыну, вообще ставиться не мог. Конечно же, костюм сыну, пусть ходит на тренировки в секцию, пусть развивается. И как-то так оно и осталось даже тогда, когда Игорь Николаевич начал зарабатывать приличные деньги. Он взял на себя финансовое обеспечение семьи со всеми вытекающими отсюда обязанностями по поддержанию имиджа делового человека, а Евгения Васильевна так и осталась секретарем-домохозяйкой, обожаемой и носимой на руках мамой и бабушкой, центром и стержнем большой семьи, неиссякаемым источником любви, внимания и заботы. Даже тогда, когда муж стал приносить в дом солидные деньги, она не бросила работу, хотя никакой такой острой надобности в ее мизерной зарплате не было: Женя хотела общения, поддержания отношений с людьми, с которыми сдружилась за многие годы, и на пенсию вышла только в прошлом году, когда 55 исполнилось.

Однако, если прислушаться к Жоркиным словам, со временем количество перешло в качество, и меры, предпринимаемые Панкрашиным для поддержания достойного внешнего вида, увели его слишком далеко от жены: сам он ухоженный, красивый, дорого и модно одетый, а жена – как уборщица, ей-богу. Он расстроился. И перед очередным мероприятием положил перед женой толстую пачку купюр и строго наказал купить что-нибудь приличное из одежды и украшений. Покупать новое платье она отказалась, зачем, говорит, в длинном черном платье я всегда выгляжу прилично, а деньги на ветер выбрасывать не нужно, ты лучше детям что-нибудь купи или так дай, в конвертике. Никак она не привыкнет к достатку, хотя Панкрашин в бизнесе уже полтора десятка лет и является человеком состоятельным, но десятилетия, прожитые на зарплату секретарши и рядового служащего, на помойку не выкинешь. Он дал Жене полмиллиона наличными, чтобы она купила себе какой-нибудь наряд и украшения, которых у нее отродясь не было, так она, глупышка, и от платья отказалась, и на ювелирку тратиться не пожелала, нашла какой-то бутик, где можно брать нарядные украшения напрокат. Зачем, говорит, их покупать, если я их не ношу каждый день, только деньги попусту тратить.

Но Женя действительно выглядит гадким утенком на этом сборище. Впрочем, наплевать, его жена – это не украшение бизнесмена Панкрашина, это его тыл, его опора и, что греха таить, надежная поддержка его репутации семьянина и чадолюбца, благодаря чему ему удается привлекать инвестиции в свой фонд. Четверых детей они с Женей вырастили, двоих родных и двоих приемных, образцовая семья, трое старших уже совсем взрослые, самостоятельные, живут отдельно, порадовали родителей внуками, а младшая, Ниночка, живет с ними, школу заканчивает. Такой женой и такой семьей можно гордиться, и совсем не обязательно жену украшать и наряжать. То есть он бы, конечно, и украшал, и наряжал, если бы Женя сама захотела. Но в том-то все и дело, что она не хочет. Она простая и сердечная баба, мать, хозяйка, она обожает своих подруг, с которыми дружит лет по двадцать, а то и по тридцать, но подруги эти – такие же секретарши и делопроизводители, как и сама Женя, работали вместе в одной огромной организации и с тех пор никак расстаться не могут. У них лишней копейки нет, а Женя – она мудрая, она знает, что любую дружбу может разрушить зависть, поэтому одевается просто и дешево, украшений не носит – как смолоду не носила, так и приучаться не захотела, чтобы подружек не нервировать и злобу в них не будить. «Хочу, – говорит, – сохранить свой круг общения, потому что если этих подруг растеряю, то других уже не приобрету, и что мне останется? Дети выросли, из гнезда выпорхнули, вот Ниночку во взрослую жизнь отправлю – и совсем одна целыми днями буду сидеть, как сычиха. Кому я нужна со своими десятью классами и трудовой биографией? Как была необразованной дурехой, так и осталась, спасибо, хоть ты меня не бросаешь, а то мог бы завести молодую, которая в Англии где-нибудь образование получала и в бизнесе разбирается». Игорь при этих словах всегда смеется и обнимает жену: ну куда он от нее денется? Где еще он найдет такую Женечку? А то, что позволяет себе разные вольности то и дело, так на прочность брачных уз это не влияет. Женечка – это святое. И потом, даже если случится невероятное, он влюбится и уйдет от Женечки, то дети его не поймут и не простят, а отношениями с детьми Игорь Николаевич Панкрашин рисковать не станет ни за что! Детей своих он обожает, что родных, что приемных. И даже с недавнего времени начал уговаривать Женю взять из детского дома еще одного ребенка. А что? Нина вот-вот школу закончит, в родительской опеке нуждаться не будет, а дом без детских голосов пуст и холоден. Самому Панкрашину всего 57, Женечке на год меньше, здоровьем их обоих природа не обидела, да и наследственность у них отличная, так что сил хватит еще одному малышу, обделенному родительской любовью, дать нормальное детство.

Он на несколько минут отвлекся на разговор со знакомым банкиром, а когда снова поискал глазами Евгению, та стояла посреди огромного зала и о чем-то оживленно разговаривала с известным певцом Виктором Волько, который уже выступал во время первой и второй частей банкета, а после перерыва, как было объявлено, будет петь снова. Панкрашин с облегчением подумал, что Женя, слава богу, нашла себе собеседника и не скучает.

Какой милый этот Виктор Волько! А еще говорят, что у известных людей звездная болезнь! Неправда это, никакой звездной болезни у певца Волько нет, и улыбка у него такая обаятельная, и голос приятный не только со сцены, но и в жизни.

Евгения Панкрашина взглянула туда, где стоял муж в компании с юбиляром и еще какими-то мужчинами. Не станет она подходить, не место ей среди этих людей, она и потом, после окончания мероприятия, успеет рассказать Игорьку, какой симпатяга этот Волько. И ведь они не знакомы, просто она проходила мимо певца, задумчиво стоявшего с бокалом вина в руках, и улыбнулась ему, ну не могла не улыбнуться, потому что романсы, которые он исполнял всего полчаса назад, вызвали у нее слезы, и улыбка казалась ей всего лишь крохотной толикой благодарности и восхищения талантом. Чем еще и как могла она выразить свои чувства известному, но незнакомому человеку? Не заговаривать же с ним. Это как-то глупо, он ее не знает, подумает еще, что она – из тех фанаток, которые пристают и потом проходу не дают. Но певец Волько ответил на ее улыбку таким теплым взглядом, что Евгения невольно замедлила шаг, проходя мимо него, а Виктор вдруг заговорил с ней, она ответила, и они поболтали несколько минут. Подумать только! Такая звезда, сам Виктор Волько – и она, никому не известная домохозяйка, да к тому же одетая далеко не так шикарно и модно, как остальные присутствующие здесь дамы. Настроение сразу поднялось, и скучный прием уже не казался таким беспросветно унылым.

– Женечка! – послышалось откуда-то из-за спины.

Евгения обернулась и, к своему облегчению, увидела группу нарядно одетых женщин, одна из которых – Аллочка – была супругой Жоры Анищенко, заместителя Игоря Панкрашина, а две другие – женами его постоянных партнеров по теннису. Евгения подошла к ним, радуясь, что можно хоть с кем-нибудь поговорить, а то на этих приемах она всегда умирает с тоски, делать ей здесь совершенно нечего, и публика вся не ее круга, с ними и поговорить не о чем, да и стесняется она, знает мало, книг почти совсем не читала, когда ей читать-то, с работой, семьей и четырьмя детьми, а теперь и тремя внуками? Ее подружки такие же простые, как она сама, с ними можно и про хозяйство поболтать, и про деток, и про мужей посплетничать, и известных актеров обсудить, а с этими о чем разговаривать? Но на таких мероприятиях с ума вообще сойдешь, если весь вечер молчать как бука. А так хоть постоит с людьми, поулыбается, а то на нее уже внимание начали обращать: ходит неприкаянная, ни с кем не разговаривает, да и одета кое-как. То есть в ее глазах простое облегающее черное платье – наряд, уместный в любых обстоятельствах, как любила говорить сама Евгения: «Хоть в поликлинику, хоть на похороны», но в этом обществе подобное мнение не разделяли. Да еще ожерелье это дурацкое, которое Игорь велел надеть. Не привыкла она к украшениям, раздражают они, мешают, и вообще глупость какая-то. А это ожерелье еще и тяжеленное, и броское, его все замечают. Разве человек делается лучше или хуже, добрее и умнее или глупее и зловреднее в зависимости от того, есть на нем цацки или нет?

– О, я смотрю, наш Панкрашин расщедрился, наконец-то на тебе появились украшения, – с нескрываемым сарказмом протянула Алла Анищенко. – Сам выбирал?

Отвечать на вопрос Евгении не хотелось. Она не очень понимала, можно ли сказать этим дамочкам, что колье не куплено, а взято… Нет, не надо. Не надо вообще эту тему поднимать и обсуждать украшение. Евгения Панкрашина была о своем уме не особо высокого мнения, относилась к себе более чем критично и очень боялась неосторожным высказыванием или необдуманными словами повредить мужу. Лучше промолчать.

Тем более что правду сказать она все равно не может. Правды никто не знает. Настоящей правды. И Игорь не знает.

Надо надеяться, что и не узнает. Иначе головы ей, Евгении Панкрашиной, не сносить.

И она, радуясь собственной смекалке, быстро и возбужденно заговорила о Викторе Волько. Уловка удалась: дамы к вопросу о том, кто выбирал украшение, больше не возвращались.

Покачиваясь на заднем сиденье «Майбаха», Алексей Юрьевич Сотников предвкушал приятный вечер в компании людей, искренне любящих ювелирное искусство, преданных ему, знающих и очень профессиональных. Эти встречи проходят уже много лет, раньше собирались по очереди то у самого Сотникова, то у Лёни Курмышова, то у Илюши Горбатовского, но с появлением Олега Цыркова встречаться стали только у него: это удобно, у Олега большая квартира в центре Москвы, всем добираться легко, да и сам Цырков всегда заботится о том, чтобы его гостей привезли и потом отвезли домой, он терпеть не может, когда отказываются от угощения и выпивки с сакраментальным «я за рулем», посему за каждым из участников «ювелирных посиделок» неизменно присылалась машина. Олег, конечно, поначалу настаивал, чтобы собрания проходили в его загородном доме, где и места побольше, и коллекция хранится в бронированном помещении, но уж очень далеко к нему ехать, да по московским знаменитым пробкам, которые из простого неудобства давно уже превратились в фактор жизни и которые невозможно и неправильно не учитывать, планируя свои графики и дела.

Сегодня свое изделие будет представлять Илюша Горбатовский, человек с отменным художественным вкусом, в ювелирку пришедший после окончания Мухинского художественного училища в Питере и двух лет работы оформителем. Если Лёнечка Курмышов стал ювелиром поневоле, то есть по воле его родителей, отдавших мальчонку в 14 лет на выучку ювелиру, чтобы парень получил денежную профессию, и самого Лёню тогда никто не спросил, то Илюша занялся ювелирным делом осознанно, будучи уже совсем взрослым и поняв после нескольких лет колебаний и сомнений, чем именно он хочет заниматься. Интересно, что Илья сделал на этот раз? И не менее интересно, кто первым угадает заложенный в изделие смысл, послание, или, как нынче модно говорить, message. Собственно, Алексей Юрьевич и не сомневался ни одной секунды, что первым смысл послания разгадает он сам, но промолчит, как обычно, подождет, понаблюдает за горячими спорами между остальными участниками игры. Особенно забавлял его Олег Цырков, человек без всякого художественного образования, медиамагнат, безумно богатый и столь же безумно любящий ювелирный антиквариат. Олег из коллекционеров. Коллекционеров Сотников не особо жаловал, хотя и понимал, что благодаря именно этой категории людей имел в течение многих лет солидный приработок, выступая в качестве уникального эксперта по изделиям Дома Сотникова, знаменитого ювелирного предприятия, основанного еще в самом конце восемнадцатого века. К сожалению, в последнее время этот источник дохода существовать перестал, хотя коллекционеры до сих пор по старой памяти обращаются к Алексею Юрьевичу Четвертому, наследнику и достойному продолжателю дела предков, представителю восьмого поколения ювелиров Сотниковых, трое из которых носили имя Юрий Алексеевич, четверо были Алексеями Юрьевичами, и только самый первый представитель династии, Юрий Сотников, носил отчество «Данилович». Передача имени старшему сыну была такой же традицией в семье, как и многое другое, например, пожелание, чтобы дети вступали в брак не позже 25 лет. И если к девушкам такое требование применялось с известной долей мягкости – не виновата она, если никто не сватает и замуж не берет, то к сыновьям относились жестко: женись, плодись, расти детей – наследников дела, мастеров и художников. Мир мог рухнуть, но Дом Сотникова должен был процветать и крепнуть, чтобы не затеряться рядом с такими ювелирными производствами, как Дом Хлебникова, Дом Оловянишникова, Дом Овчинникова, Дом Фаберже. Да и много других традиций было в семействе Сотниковых, и все они блюлись с трепетом и уважением.

Даже то собрание, на которое ехал Алексей Юрьевич Сотников Четвертый, тоже было частью унаследованной с середины девятнадцатого века традиции.

Водитель проехал шлагбаум, отделяющий от улицы охраняемую территорию дома элитной застройки. Пока он парковался, из подъезда, где находилась квартира Цыркова, вышли два человека в униформе с логотипом, и точно такой же логотип был на автомобиле, в который они сели. Доставка из ресторана. Олег – хозяин гостеприимный, и собрания ювелиров всегда сопровождались изысканным ужином, который обслуживали специально приглашенные для такого случая официанты. Сотников считал это барством и излишеством, не такой уж серьезный банкет – ужин на четверых, могли бы и попроще его обставить и вообще могли бы сами еду подогреть, разложить по тарелкам и поставить на стол, не говоря уж о том, что вовсе не обязательно заказывать блюда из ресторана, вполне можно и в хорошей кулинарии купить полуфабрикаты и закуски. Но у Олега свои причуды, он метит в капиталисты, ему лавры Форбса покоя не дают: известно ведь, что именно Форбс собрал самую большую коллекцию изделий Фаберже. Олег в «фабержисты» не метит, не хочет быть банальным, у него другие критерии отбора экземпляров для своей коллекции. В Олеге Цыркове вообще было много такого, что ужасно раздражало Алексея Юрьевича в других людях, но Олегу он прощал многое, даже, можно сказать, всё, потому что сорокалетний магнат горел любовью к ювелирному искусству и искренне хотел научиться разбираться в нем не хуже настоящих профессионалов. Ему все было интересно, он не уставал задавать вопросы и, судя по всему, ответы осмысливал, усваивал и запоминал.

Хозяин квартиры, высоченный худощавый брюнет с симпатичным загорелым лицом и веселыми глазами, сам открыл дверь и проводил Сотникова в просторную гостиную, где уже сидел Илья Ефимович Горбатовский, заполнивший рыхлым телом отнюдь не узкое кресло.

– Ты, как всегда, первый, – вместо приветствия заметил Сотников.

Горбатовский шевельнул крупными мягкими губами, пытаясь изобразить улыбку. Пожав руку Сотникову, он буркнул:

– Так мне ближе всех ехать.

Илюша не в настроении, это сразу видно. Впрочем, ничего удивительного, в последние пару лет он всегда напрягается, если рядом с ним находится Лёнечка Курмышов. И хотя Лёня еще не пришел, Илюша уже весь набычился и иголки выставил.

Олег вкатил в комнату тележку с напитками, до таких простых действий он снисходит сам, официанты сидят в отдельной комнате и ждут, когда наступит время «подавать». Горбатовский, как обычно, налил себе коньяку, Сотников всегда пил только хорошие вина, в гостях ничего более крепкого себе не позволял, а сам хозяин предпочитал виски. Если бы Лёня был здесь, он бы наверняка хлопнул стакан водочки.

– Как двигается книга у Юры? – спросил Цырков, усаживаясь в свободное кресло между Горбатовским и Сотниковым.

Алексей Юрьевич всегда радовался, если его спрашивали об этом. Сыном Юрием он гордился, хотя тот и впервые за два столетия нарушил традицию: будучи старшим сыном, не принял профессию ювелира и захотел стать журналистом, а теперь пробует себя в качестве писателя, хочет создать роман о восьми поколениях ювелиров Сотниковых, опираясь на сохранившиеся в семье записки, письма, дневники и учетные книги. И Сотников с удовольствием принялся рассказывать о том, как идет работа над романом.

– Почитаешь нам что-нибудь новенькое? – попросил Горбатовский.

– Сейчас посмотрю. – Сотников полез в карман за айфоном. – Юрка обещал скинуть мне на почту то, что написал вчера. Если не забыл, как обычно.

Он покопался в электронной почте и нашел сегодняшнее письмо от сына с прикрепленным файлом.

– Есть!

«Переломным этапом в развитии Дома Сотникова стали годы, когда во главе предприятия стоял родившийся в 1815 году Юрий Алексеевич Первый Сотников. О кардинальном повороте в концепции изделий в 1845 году мы уже говорили, а вот в 1853 году произошло событие, положившее начало очень важной и интересной традиции.

Заказчиком изделия был богатый золотопромышленник Изотов. Он хотел сделать подарок своему покровителю, какому-то князю, и очень просил, чтобы «было позаковыристее, ибо их светлость страсть как любит все необычное и не такое, как у других». Изделие изготовили, но Изотов при виде его недовольно скривился: просто-то как! И ничего необычного.

– Ну и что тут такого? – спросил он Сотникова. – Я ведь просил: позаковыристее. А вы мне тут что сделали? Ерунду какую-то.

Юрий Алексеевич приподнял брови.

– Ерунду? По-вашему, это ерунда, милостивый государь? В таком случае, будьте любезны, скажите мне, что в сией вещице зашифровано?

Изотов покрутил в пальцах крохотную табакерку, приблизил к глазам, даже лупу попросил у ювелира, после чего в раздражении чуть ли не швырнул изделие на стол.

– Да ничего! Табакерка как табакерка, я такие десятками видал.

– А вот и не правы вы, милостивый государь, – тонко улыбнулся Сотников. – Здесь, в этой вот крохотной вещице, смысл заложен глубокий, только вам его не разгадать – образования не хватает. А ваш покровитель наверняка все поймет.

– Брешешь! – Золотопромышленник выкатил глаза и глянул устрашающе. – Спорить буду, что брешешь. Нет тут ничего.

– А вот вы проверьте, – весело предложил Юрий Алексеевич. – Сходите к знающим людям да и спросите их, видят они здесь хоть что-нибудь или уж и вовсе ничего.

– Ну а ежели окажется, что и вовсе ничего? – прищурился Изотов.

– Тогда отдам вам вещицу бесплатно, аванс весь верну, – пожал плечами ювелир. – А вот если окажется, что смысл есть, то уж…

– Тут не сомневайтесь, – хмыкнул заказчик. – В долгу не останусь, за поделку заплачу вдвойне.

«Поделка»! Ничего более оскорбительного сказать об этом произведении ювелирного искусства было невозможно. Сколько труда, сколько фантазии было вложено в нее, сколько знаний!

Золотопромышленник Изотов слов на ветер не бросал, и уже на следующее утро в кабинет Юрия Алексеевича Первого постучали.

– К вам его благородие господин Клатт пришли, – доложил слуга.

– Проси, – кивнул Сотников.

Ювелира Рихарда Клатта, предки которого поселились в России еще при Елизавете, Сотников отлично знал и глубоко уважал.

Оказалось, что от Сотникова накануне золотопромышленник отправился прямо к Клатту и попросил (за деньги, разумеется!) посмотреть табакерку и сказать, есть ли в ней что-то эдакое, что от простого взгляда сокрыто. Клатт рассмотрел вещицу, кое-что сумел сказать, но кое-что осталось непонятным и ему самому. О чем он честно и сообщил странному посетителю.

– Награда должна быть заслуженной, – уверенно произнес немец. – Это однозначно вытекает из сочетания цветов на данной вещи. Точно такое же сочетание цветов было на памятном ордене, изготовленном в единственном экземпляре для одного из наполеоновских генералов после египетской кампании. Причем орден, по мнению большинства военачальников того периода, был им не заслужен. Об этом в свое время много говорили. Но тут есть кое-что, смысла чего я не понимаю. Вот этот вензель в сочетании с камнем, ограненным подобным образом… Это не может быть случайным. За этим явно что-то стоит, но у меня не хватает знаний, чтобы вскрыть смысл должным образом.

Изотов ушел изрядно озадаченным, а сам ювелир Клатт решил на следующий же день идти к автору изделия и прояснить у него вопрос до конца. Выслушав подробные объяснения Сотникова, Клатт покачал головой.

– Бог мой, Юрий Алексеевич, голубчик, да как же все это умещается в вашей голове? Помыслить невозможно, как много вы знаете. Благодарен вам за разъяснения от всей души. И позвольте высказать просьбу: ежели еще когда-нибудь придется вам делать нечто подобное, со скрытым смыслом, не сочтите за труд, покажите вещицу мне, только не рассказывайте ничего. Если отгадаю – буду гордиться собой, а уж коли нет – стану вам платить, как договоримся.

Предложение Юрия Алексеевича удивило и позабавило изрядно, однако он согласился. И поскольку Дом Сотникова начиная с 1845 года делал в основном изделия «со смыслом», встречи двух ювелиров стали регулярными. Примерно через год Рихард Клатт попросил позволения привлечь к отгадыванию еще одного ювелира, голландца по происхождению, и тут уж начали делать ставки. Кто первым отгадывал, тот и забирал выигрыш. Если отгадать не удавалось ни немцу, ни голландцу, деньги доставались Сотникову. Через три года в компании появился четвертый участник – один из старших мастеров Дома Хлебникова.

Так и возникла традиция, которая поддерживалась из поколения в поколение…»

Горбатовский слушал, прикрыв глаза и сложив пухлые руки на необъятном животе. По лицу его разливалось удовлетворение, казалось, он даже о Курмышове забыл.

Но не забыл хозяин квартиры. Олег Цырков посмотрел на часы и проговорил озабоченно:

– Что-то Леонид Константинович опаздывает уже на час почти.

– Пробки, – равнодушно бросил Горбатовский. – Стоит, наверное, где-нибудь.

– Позвоню водителю, узнаю, где они и как скоро будут, – решил Цырков.

Водитель же с недоумением заявил, что уже часа два как стоит перед подъездом, в котором живет Леонид Константинович, а пассажир все не выходит.

– Я уж ему и на домашний телефон звонил раз пять, и на мобильный звоню постоянно, – оправдывался он, – а Леонида Константиновича нет и нет. Если бы знал номер квартиры, я бы поднялся и в дверь позвонил, может, у него городской телефон сломан или еще что.

– Номер квартиры? – переспросил Цырков.

– Пятнадцать, – подсказал Сотников тут же.

– Квартира пятнадцать, – повторил в трубку Олег. – Поднимись, пожалуйста, потом мне перезвони.

Через несколько минут водитель перезвонил и сообщил, что дверь никто не открывает, и никаких звуков из квартиры не слышно.

– Странно, – пожал плечами Цырков. – Леонид Константинович сказал, что забирать его надо в восемнадцать тридцать из дома, я это отчетливо помню, да у меня и записано. Ладно, стой там и жди, может, появится.

Он откровенно злился, но как гостеприимный хозяин и просто хорошо воспитанный человек старался этого не показывать. А вот Илья Ефимович Горбатовский своих эмоций не сдерживал.

– Вот Лёнька весь в этом! – раздраженно ворчал он, сверкая выпуклыми яркими глазами. – И что за идиотская манера выключать телефон и потом не включать или просто не брать трубку, если ему, видите ли, не хочется ни с кем разговаривать! И вообще, он своей необязательностью и безответственностью всех уже достал, пропадает – и ищи его потом! Никогда с людьми не считался, никогда не думает о том, что его ждут и ищут. Свинство какое-то.

Сотников молчал, не поддакивал и не защищал Курмышова. Просто думал о том, что Илюша, конечно же, прав во всем, но он, Сотников, знает и любит Лёню много лет. Лёнька всегда был таким, с самого детства. Руки поистине золотые, а вот характер сомнительный.

Лёня был на четыре года старше Алёши Сотникова, когда после окончания восьмого класса пришел к Алёшиному отцу на выучку. При советской власти все было не так, как нынче. Юрий Алексеевич Третий Сотников работал, как и подавляющее большинство ювелиров того времени, в службе быта, но самые главные свои изделия выполнял частным образом на дому. И вот именно домой к ювелирам и приходили мальчики, за которых родители платили по три рубля в месяц, чтобы пацан мог постоять за спиной у Мастера и чему-то научиться. Сначала ученики просто смотрели, а заодно и слушали объяснения и наставления учителя, и только на втором году им разрешалось самим выполнять какие-нибудь несложные работы. Ну а о том, что сын Мастера приобщался к делу с младых ногтей, и говорить нечего. К своим десяти годам Алеша уже много чего знал и умел.

Дальнейшая судьба у Алеши Сотникова и Лёни Курмышова тоже складывалась более или менее одинаково: оба, с разницей в 4 года, закончили училище по подготовке огранщиков, ювелиров и сопутствующих профессий при Гохране СССР. Вообще-то Алешин отец их и без всякого училища всему обучил, но необходим был диплом, ибо только на его основании можно было получить документ, разрешающий работать ювелиром. После училища оба работали на опытно-экспериментальном ювелирном заводе на улице Лавочкина, и оба, разумеется, занимались выполнением частных заказов. Все было одинаковым у двоих друзей, кроме одного: Алексей Сотников решил получить высшее образование, хотя по большому счету для ювелирной работы оно было совершенно не нужно. А вот Леонид оставался вполне довольным тем объемом знаний, который у него был.

Когда официально разрешили, Сотников открыл собственную фирму, маленькую мастерскую, в которой занимался только изготовлением индивидуальных заказов, сам был и владельцем, и главным исполнителем всей работы от эскиза до закрепки камней, а подмастерья сидели на шлифовке, полировке и прочих несложных операциях. Алексей Юрьевич продолжал блюсти традиции рода Сотниковых, делая только так называемые сентиментальные изделия, в которые опять же, согласно традиции, должен быть заложен некий скрытый смысл, причем делал он не только украшения, но и предметы бытового назначения: рамки для фотографий, ручные зеркала, сумочки, косметички, сигаретницы, футляры для мобильного телефона, визитницы, портсигары, шкатулки для драгоценностей, вазочки, фигурки, каминные часы и многое другое. В каждое изделие он вкладывал скрытый смысл – послание, фразу, идею, для чего использовал ассоциативный ряд на основе известных исторических фактов, связанных с камнями или изделиями, с историей возникновения того или иного узора, направлением в ювелирном искусстве или в искусстве вообще, техникой, сочетаниями цветов. Для ювелиров Сотниковых имели значение, кроме того, язык цветов, мифология камней, произведения литературы, живописи и архитектуры – одним словом, все, что так или иначе может быть интерпретировано. Массовкой Алексей Юрьевич не занимался.

К нынешнему времени штат маленькой поначалу мастерской разросся до 12 человек, Сотников стал заниматься огранкой сырья для своих изделий, набрал огранщиков, арендовал помещение в здании бывшего завода «Кристалл», и жена Людмила, художник-дизайнер по профессии, стала его бессменным помощником на этапах разработки эскизов. Лёня же Курмышов еще много лет оставался частником-надомником, выполняя заказы своей многочисленной, сложившейся за длительный период клиентуры – звезд театра, кино, эстрады и шоу-бизнеса. Однако после болезни у него резко упало зрение и стала плохо слушаться правая рука, выполнять тонкие работы Леонид уже не мог и занялся изготовлением ювелирной массовки, стал хозяином небольшого производства, а сидит там же, где и Сотников, на «Кристалле», где арендуют помещения более 100 фирм, связанных с торговлей камнями и ювелирным производством. Это удобно: на заводе «Кристалл», в советское время занимавшемся огранкой драгоценных камней, есть все необходимое – и производственные мощности, и инфраструктура, и внешняя охрана, и специальный бункер для хранения ценностей.

Алексей Сотников и Леонид Курмышов оставались друзьями много лет. И продолжают ими оставаться.

Несмотря на то, что сделал Лёня.

Сотников вздохнул и едва заметно улыбнулся своим мыслям: они все-таки близкие люди, и многолетнюю дружбу не так-то легко перечеркнуть. Да и незачем, ведь Лёня своей вины и не отрицает.

Он расслабился в удобном кресле и непроизвольно вздрогнул, когда раздался звонок в дверь. Олег Цырков поспешил открывать.

И через мгновение из прихожей раздался сочный бас Курмышова:

– А мне надо было в одно место по делу, я оттуда на такси приехал.

Горбатовский выразительно посмотрел на Сотникова: мол, как тебе это нравится? Ему НАДО было! А позвонить и предупредить, чтобы машина его не ждала возле дома, не надо было? Просто хамское отношение к людям, больше никак это не назовешь. Сотников слегка опустил веки и покачал головой: Лёню уже не переделаешь, примем его таким, какой он есть.

Курмышов буквально ввалился в комнату, кряжистый, мужиковатый, нос картошкой, лоб в глубоких морщинах. Усы с бородой, носимые с молодости, скрывают простоватость лица, но Сотников-то хорошо помнит, какое у Лёни лицо на самом деле. От природы Курмышов был весьма некрасив, однако ухоженные густые вьющиеся седые волосы, которые он носит чуть длинноватыми, и красивой формы растительность на лице вкупе с невероятным обаянием делали его настолько привлекательным, что женщины всю жизнь вились вокруг него и отчаянно влюблялись. Он не утратил этой своей мужской привлекательности, даже несмотря на болезнь, и оставался по-прежнему широким, веселым, общительным, шумным и искренним. Хотя, на взгляд Сотникова, и простоватым. Взять хотя бы его манеру одеваться – ярко, броско, как принято в шоу-тусовке, с которой Лёня тесно связан и с которой берет пример. Такая одежда больше пристала молодым мужчинам. Впрочем, Лёнька всегда боялся старости, гонится за молодостью, стареть не хочет. Да и до женского пола охоч чрезвычайно, что тоже стимулирует погоню за моложавостью. Видит Алексей Юрьевич все недостатки своего друга, видит, понимает. А все равно любит.

– Мне здесь нальют, я надеюсь? – громогласно вопросил Курмышов. – Сюда-то я сам добрался, а домой пусть меня твой мальчик отвезет, – добавил он, обращаясь к хозяину дома.

Цырков молча кивнул и налил прибывшему гостю водки из высокой толстостенной бутылки-графина.

Горбатовский все никак не мог успокоиться и тут же принялся выговаривать Леониду:

– Лёнька, у тебя есть совесть? Ну как так можно? Мы тебя ждем, Славик, несчастный, стоит у подъезда и тоже тебя ждет, а ты куда-то свалил и даже не предупредил, чтобы водителя за тобой не посылали, ну что это такое: парень стоит перед подъездом, ждет, нервничает, а ты уехал невесть куда и явился своим ходом. Надо же уважать людей все-таки!

Курмышов залпом отпил добрых полстакана и беззаботно махнул рукой.

– А, подумаешь, постоит, не развалится, это его работа, он обслуга.

И снова Сотников внутренне поморщился. Огромное количество людей, выросших в простоте и бедности, став взрослыми и состоятельными, хорошо помнят свое детство и с уважением относятся к тем, кто не так богат и успешен, как они сами. В семье Сотниковых традиционно, еще со времен Юрия Даниловича Сотникова, имевшего скромное ателье по изготовлению ювелирных изделий, никогда не делили людей на хозяев и прислугу, на мастеров и подмастерьев, ко всем относились с любовью и уважением. Но Лёня Курмышов, к сожалению, относился именно к категории людей, о которых принято презрительно говорить «из грязи в князи»: он старательно открещивался от своего бедняцкого детства и своих родителей – честных работяг, демонстрируя отвратительные, по мнению Сотникова, барские замашки.

Но даже при всем этом Алексей Юрьевич не переставал любить своего старого друга.

– Ну что, друзья мои, приступим? – спросил Олег.

Было видно, что ему не терпится начать игру. Молодой, богатый, азартный, он ни разу еще не выиграл, всегда выходил из игры с финансовыми потерями, но сам процесс вызывал у него восхищение и глубокий интерес.

Положив перед Ильей Ефимовичем чистый лист бумаги, ручку и конверт, Олег деликатно отошел в сторону, чтобы ненароком не увидеть написанное. Сотников и Курмышов тоже поднялись со своих кресел и отошли от Горбатовского, который, нагнувшись над низким широким столом, должен был записать закодированное в его изделии «послание». Листок с текстом он положит в конверт, сам конверт заклеит, положит на серебряный подносик девятнадцатого века «для писем и визитных карточек» вместе со своей ставкой, на тот же подносик лягут деньги остальных участников игры, после чего поднос перенесут от стола подальше, но оставят в том же помещении, в зоне видимости всех четверых. Игра должна быть честной, и все должны быть уверены, что к конверту никто не прикоснется до окончания обсуждения. Кто отгадает задумку ювелира, тот возьмет выигрыш. Если не отгадает никто, деньги достаются тому, кто был наиболее близок к правильному ответу. Если никто даже не приблизился к ответу, деньги забирает ювелир – автор изделия, но при условии, что он убедительно обоснует все ассоциативные связи, которые должны были привести от внешнего вида изделия к смыслу послания. А то ведь можно сделать статуэтку балерины и заявить, что это траурный подарок с посланием «я буду любить тебя вечно», дескать, я так вижу, я художник. Никаких «я так вижу» в этом сообществе не принималось. Только логика, факты и знания.

Наконец, все четверо расселись вокруг стола, и Илья Ефимович Горбатовский предъявил свое изделие – подвеску в форме равностороннего треугольника, состоящего из шести гранатовых полос, пустоты между которыми заполнены полосами из бриллиантов и бирюзы, и окаймленного по периметру полоской из черных бриллиантов. Сотников, Курмышов и Цырков впились в нее глазами, а Илья Ефимович, как предписывалось правилами игры, давал профессиональное описание, указывая количество и качество камней и использованных металлов.

– В основании треугольника – трехкаратный гранат овальной формы, – негромко и неторопливо произносил ювелир. – В полосах сорок гранатов общей массой пять карат, шестнадцать белых бриллиантов общей массой три карата, пятьдесят штук бирюзы примерно на пять карат, шестьдесят черных бриллиантов общей массой в шесть карат. Цепь веревочного плетения состоит из двадцати граммов золота семьсот пятидесятой пробы, вставки на цепочке состоят из бирюзы, гранатов и мелких бриллиантов.

Первым начал говорить, впрочем, как и всегда, Олег Цырков:

– Треугольник – символ триединства, равновесия трех начал… Бог открылся людям трижды: в своем Творении, в своем Слове, в своем сыне Иешуа… Три состояния единого мира – прошлое, настоящее и будущее…

Сотников молча улыбнулся: Олег в своем репертуаре, его сразу тянет в философию и эзотерику.

– Трехмерность места, времени и пространства, – продолжал хозяин дома.

Разумеется, он вспомнил и египетские пирамиды, и масонские треугольники, и Лувр, и многое другое. Образованный человек. Он мог бы рассуждать еще очень долго, но его перебил Курмышов.

– Странный набор камней, Илюша, – заметил он. – Немодный совсем. Гранаты с бирюзой – это дурновкусие, а уж сдабривать это бриллиантами… Не знаю, не знаю… Впрочем, ничего, веселенькая такая вещичка получилась, яркая, с настроением. Передает радость жизни. Кстати, напоминает парашют по форме и такая же разноцветная. Так, так… – Он задумчиво поправил очки с дымчатыми стеклами в дорогой оправе на широкой переносице. – Парашют – адреналин – драйв – энергия, активность… Слушайте, а вообще-то это триколор напоминает, белое-красное-синее, только не пойму, наш флаг или французский.

Остальные расхохотались, а Леонид Константинович между тем продолжал:

– О! Я еще вспомнил детскую песенку: «Разные, разные, голубые, красные…» Только я дальше не помню слов. Там белое или черное упоминается?

– Нет, – с трудом переведя дыхание от смеха, ответил Сотников. – Черного и белого там нет, там есть желтое и зеленое.

– Да? – удивился Курмышов. – Надо же, я совершенно ничего не помню, кроме этих четырех слов. А ты помнишь?

– Помню, – кивнул Алексей Юрьевич.

– Ну, прочти.

– Зачем?

– А вдруг там есть что-то? – Курмышов скосил глаза на Горбатовского, который сидел с непроницаемым видом, ни единым движением мышц не давая понять, насколько близки участники игры к разгадке.

Сотников подумал несколько секунд и продекламировал:

Курмышов огорченно повел мощными плечами.

– В самом деле, ни белого, ни черного… Но голубые и красные-то есть. А кто автор?

– Аким, – произнес Сотников, удивляясь, что в памяти внезапно всплыло давно забытое имя, которое он знал когда-то в далеком детстве. – Яков Лазаревич Аким.

И тут же вспышкой пронеслось в сознании все, что родители когда-то рассказывали ему об этом поэте.

«Надо вспомнить, – подумал Сотников. – Возможно, сочетание цветов в подвеске – отсылка к биографии Акима. Лёнька наверняка не знает ничего, уровень не тот, а вот Илюша – тот знает. Или может знать. Так… Яков Лазаревич родился в начале двадцатых годов, фронтовик, отец хорошо играл на скрипке, был самоучкой, мать играла на гитаре и мандолине, пела. Младший брат стал крупным ученым в области космонавтики и планетологии… Что еще я помню из рассказов мамы? Аким собирался стать химиком, учился в химико-технологическом институте, но уже тогда интересовался творчеством и посещал литобъединение… Бросил институт после третьего курса… Или после четвертого? Не помню. Но точно помню, что не доучился. Что из этой информации можно выжать? Нет, пожалуй, дело не в Акиме, это меня занесло».

– Можно? – Он протянул руку к подвеске и вопросительно посмотрел на автора изделия.

Горбатовский кивнул и почему-то усмехнулся, бросив на Алексея Юрьевича острый и недобрый взгляд. Сотников аккуратно взял подвеску и положил перед собой на чистый лист белой бумаги – так ему легче было отделять то, что связано с формой, от всего прочего – камней, цветов, огранки, работы.

«Треугольник и шесть полос, – прикидывал он, не отрывая глаз от подвески. – Сочетание бирюзы, гранатов и бриллиантов, такое нетипичное для наших дней, но зато очень модное и широко употребляемое в тридцатых-сороковых годах девятнадцатого века. А сочетание этих камней с шарнирами, использованными в цепочке, сужает временной интервал, шарниры появились не раньше 1840 года. Из изделий этого периода я прекрасно помню браслет из золота с бирюзой на шарнирах, датированный 1841 годом, одно из немногих изделий, год изготовления которых известен точно. Что может означать такой современный треугольник, активный, энергичный и в то же время уравновешенный, в сочетании с ясно читаемыми отсылками к 1841 году? Год смерти Лермонтова… Точно! «Герой нашего времени», сцена дуэли Печорина и Грушницкого.

«Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили…»

Произведение написано в 1840 году, а в 1841-м Лермонтов погиб. Указание на дату совершенно однозначное. Треугольная площадка. Шесть гранатовых полос, символизирующие шесть шагов. И овальный гранат в основании – как огромная капля крови».

Алексей Юрьевич поежился невольно и бросил взгляд на Горбатовского. Тот ответил ему прямым, твердым и холодным взглядом. Сразу понял, что Сотников задумку разгадал.

«Неужели у Илюши кончилось терпение? Ведь это изделие – прямая, неприкрытая угроза, вызов на дуэль, готовность идти до конца. Может, с Кариной что-то не так? Довел ее Лёнька своими выкрутасами? Илья никогда не скажет, он такой».

Сотников выиграл. По пухлому лицу Ильи Ефимовича Горбатовского разлилась удовлетворенная улыбка, словно все деньги достались именно ему. И Алексею Юрьевичу от этой улыбки стало не по себе.

А Леонид Курмышов хохотал искренне и задорно.

– Илюха, это кого же ты на дуэль собрался вызывать? Ты будешь мстить, и мстя твоя будет страшна, да?

Горбатовский недобро ухмыльнулся, но Леонид, похоже, ничего не замечал и вообще на свой счет не принял. Однако открытого конфликта допускать нельзя, решил Сотников, довольно и того, что он давно уже тлеет в скрытом виде.

– Кто заказчик, Илюша? – спросил он.

– Мужчина, лет сорок пять – сорок семь, денежный, хочет сделать дочке подарок на двадцатилетие, – спокойно ответил Илья Ефимович.

– Ну вот, теперь все понятно, – сделал вывод Сотников. – У Лермонтова ссора Печорина с Грушницким произошла из-за чести дамы, вот заказчик, вероятно, даря своей молоденькой дочери такое изделие, и хотел сказать, что не позволит никаким проходимцам сделать ей больно. Ведь так, Илюша?

Горбатовский долго молча смотрел на Сотникова, потом кивнул.

– Да, конечно, ты прав, как всегда. Именно это заказчик и хотел.

«Что ж, – подумал Алексей Юрьевич, – Илюша быстро сориентировался, но ответил неудачно. Вся Москва знает: если ты хочешь изделие с посланием, надо идти к Сотникову. А уж никак не к Горбатовскому. Но Лёня и этого не заметил.

Ах, Лёня, Лёня! Есть ли в этом городе хоть один человек, которому ты на ногу не наступил? Илюша имеет на тебя зуб из-за дочери, которой ты морочишь голову уже десять лет, Олег Цырков тоже на тебя заковырял, хоть и не доказано ничего, но подозрения остались, да и по отношению ко мне у тебя непреходящее чувство вины за то, что ты натворил. Плохо ты поступил со мной, что и говорить, Лёнечка, но я тебя давно простил, хоть ты, может быть, в это и не веришь. Ты расплатился сполна за свой поступок. Ладно, я-то простил, а вот простил ли Цырков? И сможет ли простить Илюша, особенно если с Каринкой что-то не так?»

Глава 2

Осмотром места происшествия руководил дежурный следователь, здесь же толклись оперативники из дежурной группы. Роман Дзюба, молодой, энергичный и любознательный, рванулся было к следователю докладываться о том, что, дескать, сотрудники территориального отдела внутренних дел прибыли, но более опытный Геннадий Колосенцев придержал его за рукав куртки.

– Не торопись, Ромчик, там и дежурантов хватает. Давай осмотримся, пока следак нас не приметил, а то сразу заданиями нагрузит.

Дежурный следователь стоял к ним спиной, держа в руках папку, и записывал в протокол то, что диктовал ему присевший на корточки рядом с трупом судебно-медицинский эксперт:

– …ранение подвздошной области по передней срединной линии тела… второе колото-резаное ранение области правого подреберья.

– Кровищи-то! – прошептал Дзюба.

– Ну а ты думал, – отозвался Колосенцев. – Слышал, что эксперт сказал? Ранение области правого подреберья – одно из самых кровавых, там же печень, так что если ее задеть, то, сам понимаешь. После таких ранений не выживают.

Труп женщины лежал в луже крови в подъезде самой обыкновенной панельной девятиэтажки. Женщина одета просто и дешево, рядом валяется раскрытая сумка типа кошелки, дешевая, явно видавшая виды, по полу разбросано содержимое, обычные женские мелочи: расческа, упаковка бумажных платков, какие-то таблетки, пакетики с ванилью и корицей, форма для торта – сумка была настолько объемной, что даже форма туда влезла. Кошелька нет, мобильника нет. Судя по содержимому сумки, женщина сходила в магазин за специями, взяла у кого-то попользоваться форму для торта и возвращалась домой, значит, она жиличка этого дома.

– Сейчас на поквартирный обход зарядят, – прошептал Колосенцев. – Вот сто пудов.

Следователь, будто услышав шепот оперативника, резко обернулся, нахмурился и кивнул вновь прибывшим.

– Долго вас ждать приходится, – недовольно буркнул он. – Сейчас по квартирам пойдете.

– А что, личность не установлена? – поинтересовался Колосенцев. – Документов при ней нет?

Следователь молча протянул ему паспорт убитой и снова повернулся к судебному медику. Геннадий открыл паспорт и принялся его листать.

– Панкрашина Евгения Васильевна, тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения, прописана… а вот прописана она вовсе и не здесь, – заметил он. – Так что в обходе нет никакого смысла.

– Это ничего не значит, – проговорил следователь, не оборачиваясь и не прекращая писать протокол осмотра трупа. – Сегодня мало кто живет по месту прописки, снимают жилье, покупают другое, переезжают… Короче, надо идти по квартирам. И не отлынивай, Колосенцев. Знаю я тебя.

Роман Дзюба отвел глаза и горестно вздохнул. В словах следователя была, увы, сермяжная правда: работать Гена Колосенцев умел очень хорошо, но не любил. Ну вот просто совсем не любил! Ни на грамм. Любил он только онлайн-игры, особенно стрелялки, за которыми проводил все свободное время, включая и ночные часы, из-за чего постоянно хотел спать и вообще хотел побыстрее закончить работу и бежать домой к любимому компьютеру. Роман давно уже подозревал, что пристрастие его старшего товарища носит болезненный характер и называется игроманией, но вслух этого никогда не произносил: Геннадия он уважал, старался у него учиться премудростям профессии и относился к нему с огромным пиететом.

– А чем ее?.. – осторожно спросил Роман Дзюба. – Орудие убийства нашли?

– Да здесь оно. – Следователь махнул рукой в сторону эксперта-криминалиста. – Упаковали уже.

Следственно-оперативная группа работала в подъезде, а на лестнице постепенно скапливались привлеченные шумом и суматохой жильцы. Было их не очень много – будний день, время чуть за полдень, большинство на работе или учебе. Дзюба и Колосенцев начали с опроса тех, кто сам вышел из квартир. Убитую женщину никто из них не знал. Дама средних лет, протиснувшись вниз по лестнице, вытянула голову, желая взглянуть на труп, и, испустив истошный вопль, рухнула без сознания.

Через несколько секунд где-то наверху хлопнула дверь, послышался звонкий девичий голос:

– Что случилось? Кто там кричит?

Колосенцев, стоявший вместе с Дзюбой в этот момент между вторым и третьим этажами, громко крикнул в ответ:

– А вы спуститесь к нам, пожалуйста! У нас срочное дело! – Он лукаво посмотрел на Романа и добавил едва слышно: – Если есть возможность не ходить к свидетелю, а вызвать его к себе, надо пользоваться. Учись экономить усилия. – Колосенцев задрал голову и снова громко закричал: – Только не ждите лифт, спускайтесь пешком, лифт заблокирован!

Через пару минут сверху послышались шаги нескольких пар ног: обладательница звонкого голоса, похоже, вела с собой целую делегацию. Так и оказалось: девушка, прехорошенькая блондинка с пышными формами, шла первой, за ней женщина за пятьдесят, очень на нее похожая, такая же пышная и светловолосая, явно мать, и еще пара – мужчина с женщиной лет около сорока пяти.

– Скажите, пожалуйста, вам что-нибудь говорит имя «Евгения Васильевна Панкрашина»? – начал Колосенцев.

– Тетя Женя? – тут же откликнулась девушка. – Ну да, мы ее знаем. А что?

Она была, вероятно, очень наивна и видела пока еще мало страшного, поэтому плохие мысли если и приходили в ее хорошенькую головку, то далеко не сразу. А вот мать ее оказалась куда прозорливее. Не сводя глаз с Колосенцева, она начала бледнеть и сползать по стенке.

– Что с Женей? Почему кричали? Вы кто? Вы из милиции?

Но надо отдать ей должное – сознание женщина не потеряла, удержалась, хотя ноги у нее подгибались, и назад в свою квартиру на восьмом этаже она поднялась с большим трудом: Дзюбе и Колосенцеву пришлось поддерживать ее с двух сторон, буквально на себе тащить. Девушка действительно оказалась ее дочерью, а спустившиеся вместе с ними супруги – соседями из расположенной рядом квартиры.

Минут пятнадцать ушло на то, чтобы подействовали лекарства, которые девушка по имени Светлана Дорожкина накапала матери, Татьяне Петровне, после чего последовал сбивчивый и прерываемый слезами рассказ, суть которого сводилась к следующему.

Женечка, то есть Евгения Васильевна Панкрашина, с которой Татьяна Дорожкина дружит больше двадцати лет, шла к ним. Через неделю у Светы день рождения, ей исполняется 25 лет, она хочет собрать подружек, а Женечка умеет печь какой-то совершенно необыкновенный торт, знает секреты. Она никогда не отказывала, если просили дать рецепт, многие пробовали делать, и сама Татьяна тоже пробовала, но никогда и ни у кого не получалось так вкусно и так красиво, как у Евгении. Есть секреты не только рецептуры, но и процесса изготовления. И Женя обещала прийти сегодня в первой половине дня и показать, как и что она делает, чтобы Дорожкины посмотрели своими глазами. Соседка Дорожкиных, которой тоже довелось как-то попробовать Женечкин торт, захотела поприсутствовать, пришла, сидела у них, ждала вместе с ними Женю, ее муж заходил несколько раз – интересовался, когда супруга вернется в семейное лоно. Женя обещала приехать к одиннадцати часам, они сидят и ждут, ждут, а ее все нет и нет. Вот услышали шум и спустились. А там…

– Господи, какой ужас, Женечка, какой ужас, – без конца повторяла Татьяна Петровна Дорожкина, всхлипывая и утирая слезы бумажной салфеткой. – Кто мог ее убить?

– Да обычное дело. – Колосенцев пожал плечами. – Убийство с целью ограбления. Ни кошелька, ни мобильника нет. Значит, это и есть причина преступления. Из-за них и убили.

– Как?.. – Татьяна Петровна с трудом выговаривала слова. – Как Женю?..

– Ножом. Два удара спереди, – хладнокровно ответил Геннадий.

– А колье? – спросила хорошенькая Светлана. – Колье нашли?

– Какое колье? – насторожился Колосенцев. – Ну-ка быстренько выкладывайте все, что знаете. Какое такое колье?

Светлана испуганно посмотрела на мать, а та принялась объяснять:

– Ну как же, у Женечки с собой должно было быть колье. Она позавчера его взяла напрокат, потому что ей вчера нужно было быть на каком-то важном мероприятии, а своих драгоценностей у нее нет. Вот она и взяла напрокат, на два дня, а сегодня должна была его вернуть. Мы так и договаривались с ней: с утра она приедет к нам, испечет торт, мы все посмотрим, поучимся, а от нас она поедет сдавать колье.

Рыжеволосый крепыш Роман Дзюба, присев за стол, быстро записывал показания в блокнот: это всего лишь опрос, потом этих свидетелей допросит следователь уже под протокол.

– Позавчера – это, стало быть, в понедельник, девятнадцатого ноября, – уточнил Дзюба, которого Колосенцев с первых же дней работы учил записывать показания дословно и тут же делать уточняющие пометки, иначе потом с этими «вчера», «три дня назад» или «в соседнем доме» греха не оберешься. Зафиксировал то, что сказал опрашиваемый, – спроси точную дату или адрес.

– Ну да, – кивнула Татьяна Петровна. – В понедельник она взяла колье напрокат, потом приехала к нам в гости.

– А мероприятие, на котором она должна была присутствовать, было вчера, двадцатого ноября, во вторник?

– Да-да, вчера.

– А сдавать колье она собиралась именно сегодня? Не завтра? Не послезавтра?

– Нет-нет, Женя точно говорила, что сегодня, она даже время рассчитывала с учетом этого. Она сказала, что приедет к одиннадцати утра, на торт ей нужно будет часа четыре, это, значит, до трех, но она посчитала с запасом – до четырех, и еще говорила, что если в четыре выйдет от нас, то нормально всюду успеет.

Колосенцев стоял, привалившись спиной к мебельной стенке, явно пережившей и брежневский застой, и горбачевскую перестройку. Так, началось… Новые обстоятельства Придется приспосабливаться к ситуации. Может, хоть чаю нальют, Ромчик, поди, опять голодный – новые осложнения в работе.

«Теперь отсюда быстро не уйти», – подумал Геннадий с сожалением.

– Света, а вы нас чаем не угостите? – обратился он к девушке. – Разговор у нас, судя по всему, будет долгим.

– Может, вы кушать хотите? – любезно спросила Дорожкина-младшая.

– Ну, если дадите что-нибудь, будем признательны, – ответил оперативник, бросив насмешливый взгляд на Романа, который немедленно смутился и, как большинство рыжеволосых людей, сделался пунцовым.

Геннадий был красив и нравился девушкам, чем он и пользовался совершенно беззастенчиво. Светлана, несмотря на только что пережитый шок, кокетливо улыбнулась ему и отправилась на кухню.

Геннадий убедился, что Дзюба сидит с открытым блокнотом и все записывает, и задал следующий вопрос:

– Куда Панкрашина должна была ехать сдавать колье?

– Ну, я не знаю, где она его взяла, – растерянно проговорила Татьяна Дорожкина. – Она же сказала, что взяла напрокат. Я понятия не имею, где можно взять украшения напрокат. Я даже вообще не слышала, что такое возможно. Вот от Женечки только узнала.

– А что за колье? Она вам говорила?

– Да мы его видели, она как раз к нам заехала чайку попить по дороге из этого пункта проката. И колье показала. Мы его рассматривали, даже примеряли.

– Мы? Кто это – мы? Сколько вас было?

– Мы с дочерью, – робко пояснила Дорожкина. – Со Светочкой. Мы обе были дома.

– Опишите его, пожалуйста.

Краем глаза он следил за тем, как фиксирует показания в своем блокноте Роман, и с удовлетворением отмечал, что тот пока все пишет правильно: «Изделие из желтого металла с камнями красного, синего, желтовато-коричневого цвета и бесцветными». Ромка еще молодой, неопытный, пишет – и вслух произносит. Конечно, обе услышали – и мамаша, и дочка, вернувшаяся из кухни с черно-цветным жостовским подносом, на котором стояли чашки, чайник, сахарница и тарелка с бутербродами.

– Что это вы такое пишете? – возмутилась Светлана. – Вам же ясно говорят: рубины, бриллианты, сапфиры, топазы, золото. А вы что?

Роман, не глядя, протянул руку к тарелке, принесенной Светланой из кухни, и взял бутерброд. Он все время хотел есть. И если первые пару лет работы в уголовном розыске еще носил из дома коробки и пакеты с бутербродами и пирожками, которые постоянно жевал, то теперь начал стесняться и стоически терпел муки голода. Однако при любой возможности сметал все, что попадалось под руку.

– Так положено, – объяснил Геннадий, с нескрываемой насмешкой глядя на молодого напарника. – Все считается металлом и камнями какого-то определенного цвета, пока эксперты не установят, что это за камни и что за металл. Может, это стразы, бижутерия. И даже скорее всего это именно так и есть. Вы же не ювелиры, разве вы на глазок можете определить, что вам показывают?

– Но Женя сказала… – осторожно попыталась возразить Дорожкина-старшая.

– Ну и вы говорите, – усмехнулся Колосенцев. – Откуда у вашей подруги может быть такое украшение? Вы что же думаете, его напрокат за три копейки отдадут? Наверняка потребуют залог в размере полной стоимости изделия, а оно стоит огромных денег, если там все так, как вы мне тут рассказываете. Откуда у нее такие деньги? Она что, подпольная миллионерша? И она везла такое дорогое колье в сумке на метро?

– Нет, у нее муж богатый и вообще…

– Какой еще муж?

– Ну как же, Игорь Панкрашин, он создал фонд помощи детям, он крупный бизнесмен, у него денег много. И не на метро Женечка ездила, не думайте, ее водитель возил. Ей Игорь машину с водителем дал.

– Не смешите меня, – фыркнул Колосенцев. – Как у такого человека может быть такая жена? Наверняка они просто однофамильцы.

– Да нет, что вы, – горячо и торопливо заговорила Татьяна Петровна. – Мы Игоря знаем с молодости, мы с Женечкой вместе работали в одной организации много лет, дружили семьями, еще при советской власти, пока Игорь бизнесом не занялся и не разбогател. Тогда уж я перестала к Жене в гости приходить, только она ко мне.

Колосенцев открыл паспорт убитой и внимательно изучил штамп о регистрации брака. Все совпадает, зарегистрирован брак с Панкрашиным И. Н. И все равно он сомневался.

– Почему ваша подруга так странно одета?

– Почему странно? – В голосе Татьяны Дорожкиной звучало неподдельное удивление. – Нормально она одета, как всегда одевалась. Да мы все так одеваемся. Что не так-то?

– Да все не так, Татьяна Петровна, уважаемая! – с досадой произнес оперативник. – Если у нее такой состоятельный муж, то почему у нее нет своих украшений? Почему на ней пуховик, купленный в дешевом магазине, и ботинки, так хорошо поношенные, что даже трудно понять, в каком году их сделали. Не бывает у бизнесменов и руководителей фондов таких жен. Вы уж меня простите, не хочу лично вас обидеть, но мне нужно установить истину, а все, что вы мне тут рассказываете, на истину как-то мало похоже.

Татьяна Дорожкина принялась многословно объяснять, что Женя всегда такой была, украшения не носила, дорогую одежду не покупала, ей не надо. Трудно в это поверить, но это именно так. Она настоящая жена и мать, для нее главное – семья, дети, у них с Игорьком четверо детей и трое внуков, она привыкла нянчиться и заниматься хозяйством и воспитанием, а не цацками и шмотками.

Колосенцев вздохнул: ох, уж эти бабы! Вечно у них голова какой-то дурью забита… Вот ведь лепит черт знает что – и сама в это верит. Более того, надеется, что и другие поверят. Но раз у Панкрашиной было с собой колье, то вполне возможно, именно оно и было истинной целью преступника, а не кошелек и не мобильный телефон. Значит, в первую очередь под подозрение должны подпасть те, кто знал, что у потерпевшей должно было быть с собой украшение. Настоящее или нет на самом деле – вопрос десятый, главное, что она всех уверяла, будто оно настоящее, стало быть, преступник тоже должен был в это поверить. Первые подозреваемые – члены семьи убитой женщины, но это как-то уж совсем маловероятно: зачем убивать мать, если у отца денег куда больше? Вторые – мать и дочь Дорожкины. Но они твердят, что сидели в квартире безвылазно, и это подтверждают соседка и ее муж. Конечно, убедительно, но кое-что не вяжется.

– Вот Панкрашина позвонила в домофон, – вкрадчивым голосом начал Геннадий. – Вы ей открыли дверь подъезда, а она не поднялась в квартиру. Почему вы не забеспокоились? Почему не вышли на лестницу? Почему сидели дома до тех пор, пока не услышали шум и голоса в подъезде? Ведь прошло уже очень много времени.

Татьяна Дорожкина смотрела на него растерянно и недоуменно.

– Но Женя никогда не звонила в домофон, она давно уже знала код и открывала дверь всегда сама.

Жаль. Такая хорошая была зацепка, можно было вставить в маленькую щелочку остренький клинышек и расколоть… Не получилось. Ладно, будем действовать дальше.

Оперативники поблагодарили свидетелей и направились к выходу из квартиры. Роман Дзюба, заливаясь краской смущения, все-таки утащил с тарелки последний бутерброд с сыром и дожевывал его уже на ходу.

– Смотри, что у нас получается, – говорил Геннадий, пока они шагали по лестнице с восьмого этажа на первый, поскольку лифт по-прежнему был заблокирован, чтобы спускающиеся сверху жильцы не мешали работать следственно-оперативной группе. – С Дорожкиными мы пролетели. Следующий подозреваемый – водитель, который наверняка знал, что хозяйка позавчера ездила в бутик за колье и сегодня должна была его возвращать. Он привез ее к Дорожкиным, зашел вместе с ней в подъезд, убил, забрал колье и уехал. Так что давай-ка, Ромчик, связывайся с мужем потерпевшей, выясняй личность водителя. И кончай жрать в таких количествах, скоро в дверь пролезать не будешь. Или ты надеешься, что Ленка на тебя внимание обратит за твою необыкновенную сущность? Ленка обычная девчонка, не лучше и не умнее других, ей фактурку подавай, а не богатство душевных качеств. Девочки любят красивых и успешных, а не толстых и смешных, учти это. На твоем месте я бы уже давно или сбросил вес, или перестал париться по поводу Ленки. А то дождешься – я ее уведу, ты ведь наверняка заметил, какими глазами она на меня посматривает. Уведу и брошу через месяц. Нужна она тебе будет обесчещенной и брошенной, как в старину говорили?

Дзюба надулся. Уже два года он безответно страдает по Лене Рыженко, дочке Надежды Игоревны, следователя из следственного комитета. А Лене нравится Генка Колосенцев, томный красавец, который к ней совершенно равнодушен, его вообще ничего, кроме игр, не интересует. И хотя девушка Геннадию не нужна и не интересна, он не упускает возможности позлить Романа и вызвать в нем жгучую ревность.

Офис Игоря Николаевича Панкрашина находился в многоэтажном деловом центре. В приемной кроме секретаря сидел мужчина в куртке, лицо его было напряженным и бледным, пальцы рук судорожно сцеплены на колене.

– Мы из уголовного розыска, – представился Колосенцев. – Вам должны были звонить…

– Да-да. – Секретарь, дама средних лет и очень делового вида, явно была не в своей тарелке: видно, печальная весть о гибели жены босса уже облетела всех. – Вы подождите, пожалуйста, Игорю Николаевичу стало плохо с сердцем, мы вызвали врача из медпункта… Он велел найти водителя Евгении Васильевны, вот он сидит. – Она кивнула в сторону мужчины в куртке.

Водитель при этих словах встрепенулся и поднял на оперативников полные ужаса глаза.

– Бери водителя, – скомандовал Колосенцев Дзюбе. – А я подожду, пока к Панкрашину можно будет войти. – Он тут же послал секретарю одну из самых своих располагающих улыбок и осведомился: – У вас найдется где-нибудь местечко, чтобы мой коллега мог побеседовать с водителем?

– Я открою вам переговорную, она сейчас свободна, – кивнула секретарь.

Роман вошел в просторную, хорошо проветренную комнату и уселся в торце длинного стола. Следом протиснулся водитель, его трясло так, что он с трудом двигался. Замерев на секунду в дверях, он неверным шагом проследовал к противоположному концу стола.

– Не нужно садиться так далеко, – мягко проговорил Дзюба. – Иначе нам придется кричать. Садитесь поближе.

Минут десять ушло на то, чтобы водитель по фамилии Шилов пришел в себя и обрел способность говорить более или менее внятно. Опыт оперативной работы у Дзюбы был хоть и невелик – три года всего, но уже вполне достаточен, чтобы понимать: при разговоре с сотрудником полиции человек может страшно нервничать по множеству причин, и причастность к преступлению – только одна из них. Только одна. Ее нельзя сбрасывать со счетов, но нельзя и забывать о других возможных причинах.

«Никогда не дави на фигуранта, когда разговариваешь с ним в первый раз, – учил его Гена Колосенцев. – Даже если у тебя полные карманы доказательств, даже если ты сто раз уверен в его виновности. Соблазн расколоть преступника с первого движения очень велик, особенно в молодости, этому соблазну и многие старики опера не умеют противостоять. А поддаваться этому соблазну нельзя ни в коем случае. Это тактически неграмотно. Первый разговор всегда должен быть мягким, спокойным, доброжелательным. Дай человеку расслабиться. Если он невиновен – значит, все в порядке. А уж если виновен – потеряет бдительность и еще кучу доказательств против себя тебе же на блюдечке и поднесет. Чем больше доказательств – тем лучше, и следаки довольны, и наши начальники, и суд к нам претензий иметь не будет».

– Я привез Евгению Васильевну к одиннадцати утра к ее подруге в район Речного вокзала, она туда часто ездила, – твердо заявил Шилов. – Она спросила меня, когда нужно выезжать из дома, чтобы быть на Речном не позже одиннадцати, я посчитал, прикинул трафик в это время дня, и мы договорились, что я подам машину в девять сорок пять утра. Евгения Васильевна вышла вовремя, я ее отвез на Речной и уехал. Она велела забрать ее с Речного в шестнадцать часов. Больше ничего не знаю.

– Панкрашина сказала вам, куда вы поедете в шестнадцать часов с Речного?

– Нет, не сказала. Она никогда не говорила о своих планах. Но я так понял, что домой будем возвращаться.

– Значит, о планах она не говорила, – задумчиво повторил Роман. – А о чем говорила? Вы вообще о чем-нибудь разговаривали с ней?

Шилов пожал плечами, в глазах мелькнула горькая усмешка.

«Ну, слава богу, – подумал Дзюба. – Хоть какое-то чувство помимо страха».

– Ни о чем мы не говорили. Евгения Васильевна всегда молчит в машине, со мной не разговаривает. Они с Игорем Николаевичем оба такие, его водитель тоже говорит, что он молчит всегда, даже по телефону ни с кем не разговаривает долго, только «да», «нет», «перезвони попозже», «хорошо, договорились». Я знаю, такие пассажиры встречаются, напуганы тем, что водители всегда все слышат, всегда все знают и в случае чего могут сдать. Он, видно, и Евгению Васильевну так научил.

– Вы единственный водитель у Панкрашиной? Или есть второй, сменный?

– Нет, я один работаю. Через день, как положено.

– А почему так? – поинтересовался Дзюба.

– По нормативам одну машину должны обслуживать два водителя, – принялся разъяснять Шилов, окончательно успокаиваясь: речь зашла о хорошо знакомой и вполне безопасной материи. – Но Евгения Васильевна сказала, что платить зарплату двум водителям – слишком расточительно, никакой необходимости в этом нет, пусть работает только один, она будет пользоваться машиной через день, ее это вполне устраивает.

– Понятно. А если все-таки возникала нужда куда-то съездить в ваш нерабочий день?

– Ну… – Тут Шилов даже рискнул улыбнуться. – У Игоря Николаевича есть водители, он всегда даст машину, если сам на ней никуда не едет.

– А если едет? – продолжал допытываться Роман.

– Так дети же, трое взрослых, все на колесах, – развел руками Шилов. – Если что-то срочное, они всегда помогут.

– Хорошо, а позавчера, в понедельник? Вы работали?

– Ну да, позавчера и сегодня, вчера был выходной.

– Расскажите мне подробно, когда и куда вы ездили с Панкрашиной девятнадцатого ноября, в понедельник.

– Позавчера… Я возил Евгению Васильевну туда же, на Речной вокзал, к подруге.

– Когда?

– К пятнадцати часам плюс минус десять минут.

– Когда забрали пассажирку?

– Около девятнадцати часов. Нет, чуть позже. Евгения Васильевна сказала, чтобы я приехал к девятнадцати часам. Я приехал и еще ждал сколько-то, минут двадцать-тридцать, наверное. Она вышла, я повез ее домой.

– А в какой бутик вы ездили в понедельник?

Дзюба не считал себя сильным физиономистом, но готов был в этот момент голову прозакладывать: водитель Шилов абсолютно не понимал, о чем его спрашивают.

– Ни в какой, – растерянно протянул он. – Мы вообще никуда не ездили, кроме Речного. И не останавливались нигде. Я посадил Евгению Васильевну около половины второго возле ее дома и отвез на Речной вокзал к пятнадцати часам, примерно в половине восьмого забрал и отвез домой. Ни в какие бутики и вообще ни в какие магазины она не ездила.

Вот как интересно! А где же она взяла колье, которое показывала своей подруге Дорожкиной и ее дочери? Где, если никуда не ездила, нигде не останавливалась и вообще из машины не выходила? Из дома привезла? Вариант, но тухлый: зачем везла украшение к подруге? Похвастаться? И где Панкрашина вообще его взяла, колье это, будь оно неладно? И зачем солгала Дорожкиной, сказав, что «сегодня взяла напрокат»? Может, конечно, и напрокат, но только явно не «сегодня», то есть не в понедельник, 19 ноября. Какой смысл в этой маленькой лжи, такой на первый взгляд невинной?

Или все-таки лжет водитель Шилов?

– А куда вообще вы ездили с Евгенией Васильевной?

– Только к ее подружкам, в магазины, на рынок, в поликлинику, еще, конечно, к детям, которые живут отдельно. В смысле – трое старших, у них свои семьи, а младшая девочка еще с родителями живет, в школе учится.

– Хорошо. – Роман перевернул плотно исписанную страницу блокнота. – Куда вы поехали от дома Дорожкиной сегодня утром?

Похоже, фамилию Татьяны Петровны Дорожкиной водитель тоже слышал впервые.

– От какого дома? – переспросил он.

– На Речном вокзале живет подруга Евгении Васильевны, ее фамилия Дорожкина, – невозмутимо пояснил оперативник. – Вы не знали?

– Нет. Я же говорю: Евгения Васильевна со мной почти не разговаривала, только маршрут говорила и время, когда за ней приехать.

Да, судя по всему, в этом пункте Шилов не врет. Ничего-то он о своей пассажирке не знает.

– Так куда вы поехали, когда высадили Панкрашину на Речном вокзале возле дома ее подруги?

– На базу вернулся. В гараж. Так положено.

– Кто вас там видел? Кто может подтвердить, что вы там были?

– Да все. Мы же отмечаемся, когда въезжаем и выезжаем, в журнале точное время ставят.

Ну, на то, чтобы убить, много времени не нужно. Зашел вместе с Панкрашиной в подъезд, ударил ножом, забрал ценности и… Что? Вернулся в гараж как ни в чем не бывало? Имея при себе деньги, мобильник и колье с трупа? Маловероятно. Он должен был их куда-то отвезти и спрятать, а на это нужно время. Хотя бы полчаса, чтобы с учетом наших пробок сделать маленький крючочек в маршруте. А может быть, место, где он спрятал похищенное, находится где-то по дороге от Речного к гаражу, и тогда никакого крюка делать не надо. Ладно, никуда он не денется, все проверим.

– Вспомните, пожалуйста: вот Евгения Васильевна вышла из машины…

– Ну, – кивнул Шилов.

– Подошла к подъезду…

– Ну.

– И позвонила в домофон, – коварно продолжил Роман. – Ей сразу открыли? Долго она ждала, прежде чем войти в подъезд?

– Она вообще не ждала, – чуть удивленно проговорил Шилов. – Подошла к двери и сразу стала кнопки нажимать, потом дверь на себя потянула.

– Кнопки? – переспросил Дзюба. – Или только одну кнопку – кнопку вызова?

– Да нет же, она код набирала, это точно. Она у всех своих подруг коды домофонов знала, я давно внимание обратил и еще удивлялся поначалу: такая обыкновенная с виду женщина, а столько цифр в памяти держит.

Значит, Татьяна Дорожкина сказала правду: о том, что Панкрашина вошла в подъезд, она не знала. Ладно, продолжим.

– Не видели ли вы кого-то подозрительного возле подъезда? Не видели ли, чтобы кто-то заходил в подъезд следом за Евгенией Васильевной?

– Нет, никого не видел.

– Где находится ваш гараж?

– Здесь же. – Шилов указал рукой почему-то в пол. – Подземный гараж под этим зданием.

Дзюба попросил его описать маршрут, которым Шилов двигался от Речного в гараж, после чего вместе с водителем спустился на «минус первый» этаж, чтобы проверить его показания и посмотреть журнал учета въездов-выездов. Все точно, машина въехала ровно через сорок восемь минут после того, как из нее вышла Панкрашина. Для такого маршрута время очень удачное, если не повезет, можно и два с половиной часа ехать, а по свободной дороге чистой езды минут пятнадцать-двадцать.

Роман был недоволен собой. С одной стороны, получалось, что Шилов к убийству отношения не имеет. А с другой – ничего стопроцентно оправдывающего его тоже не нашлось. Если продолжать разрабатывать эту версию, то нужно искать свидетелей, которые видели, как подъехала машина и как вышла Панкрашина, и спрашивать у них, не выходил ли из машины следом за пассажиркой и водитель. Камер наблюдения на этой обычной «панельке» не водилось, так что все придется делать «вручную». Тот еще геморрой! То есть сам Роман Дзюба был готов выполнять и эту, и в десять раз более трудоемкую работу, но вот Генка… Если предложить ему поискать таких свидетелей, он своего младшего напарника просто придушит.

Отправив Дзюбу опрашивать водителя, Геннадий Колосенцев уселся в приемной поудобнее, оперся затылком о стену и моментально уснул. Он умел засыпать в любой обстановке, урывая для отдыха хоть по две-три минутки, потому что спать хотел так же постоянно, как Ромчик Дзюба хотел есть. На этот раз проспать удалось недолго: через несколько минут из кабинета Игоря Панкрашина вышел врач. Колосенцев потянулся, сладко зевнул и направился к мужу убитой женщины.

Сильный запах сердечных лекарств буквально оглушил Геннадия, даже дыхание на какой-то момент остановилось. Игорь Николаевич Панкрашин полулежал на диване, очень бледный, лоб в испарине, галстук распущен, сорочка расстегнута до середины груди.

С трудом повернув голову в сторону вошедшего в кабинет Колосенцева, он тут же признал в нем полицейского и умоляюще забормотал:

– Скажите мне, что это неправда. Вы ведь ошиблись, да? Это не Женю убили, это кого-то другого с такой же фамилией… У меня же фамилия не редкая, обычная русская фамилия, ничего особенного, людей с такой фамилией сотни тысяч…

Он уговаривал сам себя, пытаясь при помощи слов превратить страшную реальность просто в дурной сон, который, конечно же, закончится, и все снова станет, как прежде. Колосенцев с этим часто сталкивался и знал, как себя вести в таких случаях.

Через несколько минут Геннадий начал задавать вопросы. Игорь Панкрашин, в уже застегнутой сорочке, но по-прежнему с ослабленным галстуком, сидел, ссутулившись, на диване и рассказывал о своей погибшей жене. Геннадий слушал, не перебивая. Потом спросил про украшение.

– Да, колье было. – Бизнесмен безучастно кивнул. – Женя сказала, что взяла его в бутике, дающем украшения напрокат. Я не понимал, почему нельзя было купить украшение, я же дал ей денег, достаточно вполне, чтобы что-то приличное купить, а она опять решила сэкономить и взяла напрокат. Лучше, говорит, Оксанке что-нибудь куплю в подарок, чем на побрякушки тратиться. Никак она не привыкнет к тому, что денег в семье достаточно.

– Кто такая Оксанка? – поинтересовался оперативник.

– Старшая внучка. У нас ведь четверо детей и внуков уже трое.

– Кто еще из членов вашей семьи знал про то, что Евгения Васильевна принесла колье? Кому она об этом говорила? Кому показывала? Может, детям, или соседкам, или подругам?

Панкрашин вяло пожал плечами, глаза у него были больными, и вообще заметно, как плохо он себя чувствует.

– Я понятия не имею, кому она могла сказать об этом по телефону, а домой к нам в тот день никто из детей не приходил, кроме Ниночки, но она с нами живет, поэтому… Ниночка колье видела, это точно.

Внезапно губы его сжались, лицо отвердело, спина выпрямилась.

– А почему вы спрашиваете? Неужели вы подозреваете?.. Да как вы смеете! – Игорь Николаевич повысил голос, мгновенно превратившись из больного и раздавленного горем человека в босса, руководителя. – Вы что же думаете, если дети приемные, то они меньше любят своих родителей, чем родные? Как у вас вообще язык повернулся такое спросить?

Вот тебе здрасьте! Дети приемные? Это интересно. Дорожкина об этом отчего-то не упоминала. Конечно, тайна усыновления и все такое, она могла и не знать, а если и знала, то не имела права разглашать первому встречному. Но тогда почему сам Панкрашин говорит об этом совершенно открыто? Родители приемных детей так себя не ведут.

– А что, дети приемные?

Панкрашин кивнул.

– Двое. Сначала родились сын и дочка, а когда они подросли, мы взяли мальчика десятилетнего, а потом Ниночку, ей было восемь лет.

Надо же, как странно! Насколько Колосенцев был в курсе, приемные родители стараются взять совсем маленьких деток, младенчиков, которые будут считать себя родными. А тут десять лет, восемь…

– Игорь Николаевич, а почему вы брали таких больших детей? – спросил он с любопытством. – Обычно же стараются взять малышей, чтобы ребенок вообще не знал, что он приемный.

Панкрашин покачал головой, то ли отрицая то, что сказал Геннадий, то ли возражая какому-то невидимому собеседнику.

– Мы такую задачу не ставили перед собой. Пусть ребенок знает, что мы не родные, какая разница? Младенцев берут, когда хотят ребенка для себя, чтобы было существо, которое будет тебя любить как родного и которое ты можешь считать своим. Такое эгоистическое побуждение, не всегда, конечно, но довольно часто. А мы брали детей просто потому, что финансовое положение позволяло дать счастливое нормальное детство, образование и профессию обездоленному ребенку. И какая разница, сколько ему лет? Вот Ниночка уже выросла, на будущий год в институт будет поступать, и мы с Женей подумывали взять еще ребенка, силы есть, здоровьем не обижены, детей оба любим.

И хотя Колосенцев не понял до конца то, что сказал Панкрашин, ему отчего-то вдруг стало неловко, и он снова заговорил о колье:

– Колье, которое ваша жена принесла из проката, было дорогим?

– На вид – да, весьма и весьма, – равнодушно произнес Игорь Николаевич. – Камней много.

– Евгения Васильевна сказала, сколько оно стоит?

– Нет, я не спросил. Это ведь не имело значения. Она сказала, что аренда колье на двое суток обошлась недорого. Какая разница, сколько стоит вещь, если ее не покупаешь?

Что ж, резонно.

– А вы можете на глаз отличить настоящие камни и золото от подделки?

– Конечно, нет, я ведь не ювелир, не специалист. Да я и не рассматривал особо это колье, мне Женя показала, я глянул, убедился, что вид у него более или менее достойный для того мероприятия, на котором мы должны были присутствовать, спросил, сколько стоит, думал, что она его купила, но Женя сказала, что взяла напрокат и за аренду заплатила совсем недорого, вот, собственно, и все. Помнится, пожурил Женечку за то, что она экономит, но… Мы не поссорились из-за этого. Я колье даже в руки не брал. А что, есть основания думать, что оно поддельное?

– Нет. – Колосенцев успокаивающе улыбнулся. – Я просто так спросил. Евгения Васильевна говорила вам, где именно, в каком бутике она взяла колье напрокат?

– Не говорила. Мне в голову не приходило, что надо об этом спросить. Какая разница? Такие бутики есть, мне это известно, ими часто пользуются молодые девушки, которые выходят замуж. Своих денег и соответственно драгоценностей еще нет, а хочется выглядеть в день свадьбы… – Он замолчал и отрешенно уставился в окно.

Далее последовали обычные в таких случаях вопросы: числится ли на Евгении Васильевне какая-нибудь собственность? Есть ли у нее собственные средства? Кто мог иметь материальную заинтересованность в ее смерти? Ответы Панкрашина были короткими и точными: собственности у его жены не было никакой. Ничего. Все записано на Игоря Николаевича. И квартира, и дача, и счета. В случае смерти Евгении Васильевны ее дети наравне с ее мужем наследуют причитающуюся ей «супружескую долю», но в этом вряд ли есть какой-то смысл, потому что всех своих взрослых детей Панкрашин опекает, помогает с работой, жильем, образованием и вообще финансирует весьма щедро. Значит, дело совершенно точно в колье, и надо досконально выяснить, кто мог знать о том, что сегодня утром Евгения Панкрашина поедет на Речной вокзал к подруге, имея при себе украшение, которого во второй половине дня при ней уже не будет.

Выйдя из бизнес-центра, оперативники сели в машину Колосенцева. Дзюба с тоской прислушался к себе и понял, что нестерпимо хочет есть. Но придется терпеть, чтобы снова не нарваться на Генкины издевательства, которые, по мере того как накапливалась усталость, становились все более едкими и обидными.

– Куда теперь? – осторожно спросил Роман, втайне надеясь, что напарник тоже проголодался и сейчас предложит заскочить куда-нибудь, где можно быстро, дешево и сердито перекусить.

– А теперь, Ромчик, мы с тобой снова поедем на Речной вокзал к маме с дочкой, к Дорожкиным. Что-то не нравится мне вся эта история. Одно с другим не стыкуется.

«Это верно, – подумал Дзюба. – Не стыкуется».

Они уже успели обменяться информацией, полученной от водителя Шилова и от мужа потерпевшей, и как-то все получалось… Негладко. Шероховато. Значит, надо зачищать концы.

– Ты позвони пока этим Дорожкиным, – скомандовал Геннадий, выруливая на полосу движения. – Скажи, чтобы сидели дома и никуда не уходили.

– А если их дома нет?

– На мобильные звони, ты же номера записал. Выясняй, где эти квочки, туда и подъедем.

Однако Татьяна Петровна и Светлана Дорожкины оказались дома.

– У мамы сердце… – озабоченно проговорила в трубку девушка. – Боюсь ее одну оставлять. Так что, если вам надо, приезжайте, когда хотите.

Татьяна Петровна лежала на диване, укрытая пледом, но все равно было видно, что на ней та же одежда, что и утром. Глаза ее были красными, видно, что много плакала. А вот Светлана переоделась, теперь на ней вместо свободных домашних брюк и длинной широкой туники надеты обтягивающие джинсики и облегающий джемпер, выставляющий напоказ все несомненные достоинства ее пышного, упругого, крепко сбитого тела.

«Интересно, она ради Генки переоделась или просто так?» – подумал невольно Дзюба.

– Давайте начнем с понедельника, – предложил Колосенцев, когда Роман устроился за столом в комнате и открыл блокнот. – Пожалуйста, как можно подробнее, желательно по минутам. Когда и при каких обстоятельствах вы договорились с Евгенией Панкрашиной о встрече в понедельник, девятнадцатого ноября?

Дорожкина-старшая вздохнула и начала рассказывать. Женя позвонила ей в воскресенье, накануне, и сказала, что хочет приехать в гости к Дорожкиным завтра, то есть в понедельник, после обеда, часика в три. Татьяна Дорожкина имела на понедельник совершенно определенные планы: на пятнадцать часов она была записана в парикмахерскую на стрижку и краску волос, хотела привести голову в порядок ко дню рождения дочери, после чего собиралась ехать в больницу навестить заболевшую родственницу. Визит Женечки в этот график никак не вписывался, о чем Дорожкина с сожалением и сообщила своей давней подруге, предложив перенести встречу на другой день.

Евгения Васильевна отчего-то сильно расстроилась и стала говорить, что в ближайшее время у нее не будет возможности выбраться к Дорожкиной, а она ужасно соскучилась и хочет непременно повидаться. Не может ли Таня отменить свои дела?.. Отменить парикмахерскую и перенести ее на другое время до дня рождения Светланы оказалось невозможным. Мастер, к которому постоянно ходит Татьяна Петровна, работала в понедельник последний день перед декретным отпуском. А больница… Что ж, в больницу можно и во вторник съездить. Стрижка и краска волос занимают обычно около двух часов, поэтому Татьяна Дорожкина уверенно пообещала подруге Женечке, что к пяти часам вечера будет дома.

– У нее в голосе прямо слезы слышались, – говорила Татьяна Петровна, – когда я сказала, что в понедельник занята. Мне так жалко ее стало… В конце концов, дружба дороже собственных планов, правда же? А как она обрадовалась, когда я сказала, что буду дома к пяти часам!

Женщина снова тихонько заплакала, стыдливо пытаясь прикрыть сморщенное, мокрое от слез лицо краешком клетчатого пледа.

– И что было дальше? – невозмутимо спросил Колосенцев. – Вы успели домой к семнадцати часам?

– Да, я где-то без десяти пять пришла, или, может, без пяти. Парикмахерская на соседней улице, я быстро дошла.

– А Евгения Васильевна?

Роман старательно записывал, чувствуя в груди приятный холодок, который всегда появлялся, когда ему казалось, что он с уверенностью может предсказать следующую реплику собеседника. И если реплика оказывалась именно такой, как он ожидал, то в такие мгновения молодой оперативник чувствовал себя необыкновенно прозорливым и обладающим недюжинной интуицией. Он вырастал в собственных глазах. Вот сейчас Татьяна Дорожкина скажет: «Женечка уже была у нас и пила чай со Светой». А если Светланы к пяти часам еще не было дома, то окажется, что Женечка стояла на лестнице возле квартиры и ждала. Никак иначе быть просто не могло, ведь водитель Шилов четко и ясно заявил, что Панкрашина села в машину в половине второго. Около трех он высадил ее перед домом, где живет Дорожкина. В три, а вовсе не в пять. В семнадцать часов Шилов вообще был в гараже, о чем свидетельствуют записи в журнале: въехал в 16.20, выехал в 17.30. За час двадцать минут добрался с Речного до бизнес-центра, за час тридцать минут до назначенного времени выехал за пассажиром на Речной. Все логично. Только непонятно, зачем Панкрашина приехала к подруге в три часа, если ей ясно сказали: раньше пяти Дорожкина дома не появится. И охота была два часа в подъезде торчать! Хотя, может быть, Евгения Васильевна созвонилась со Светланой и, узнав, что та будет дома, приехала пораньше…

Однако того ответа, который дала Татьяна Дорожкина, Роман не ожидал вовсе:

– А Женя пришла минут в пятнадцать шестого.

– Это точно? – вырвалось у оторопевшего Дзюбы. – Вы ничего не путаете?

Колосенцев бросил на него уничтожающий взгляд, дескать, твой номер шестнадцатый, опрос ведет старший и более опытный, а твое, салага, дело – записывать и не высовываться, пока тебе команду не дадут.

– Да ничего мы не путаем! – сердитым голосом вмешалась Светлана. – Я была дома, у меня работа «сутки – трое», в воскресенье я работала, понедельник, вторник и среда – выходные. Так вот, я была дома, мама пришла за несколько минут до пяти, это совершенно точно, потому что она собиралась в больницу ехать и вернуться поздно, поэтому, когда она пришла, я специально на часы посмотрела: неужели я так время упустила, что вечер наступил, а я и не заметила? И за окном еще не темно было, поэтому я и удивилась и стала время проверять. А мама сказала, что тетя Женя должна к пяти часам прийти.

– И что было дальше? – с нескрываемым любопытством спросил Колосенцев.

– Дальше я сказала, что раз тетя Женя сейчас придет, то надо быстренько на кухне прибраться и хоть какое-то угощение наметать, гость в доме все-таки. И мы с мамой кинулись в четыре руки на кухне колдовать. Мама посуду помыла, я пол протерла, начали скорее овощи на салатик резать, а тут и тетя Женя пришла. Минут пятнадцать прошло после маминого прихода, ну, максимум двадцать.

Колосенцев махнул рукой Роману, что означало: «Оторвись от писанины и выйди в прихожую». Дзюба послушно встал из-за стола. Следом за ним вышел Геннадий.

– Дуй быстро в парикмахерскую, проверяй показания Дорожкиной.

Роман с удовольствием вышел на улицу, предвкушая возможность где-нибудь по дороге в киоске ухватить какой-нибудь еды, которую можно быстро сжевать на ходу. Генка ничего не узнает и не будет издеваться.

Ему повезло: рядом с перекрестком стоял киоск «Крошка-картошка». Питания хватило как раз на путь до парикмахерской, которая действительно находилась совсем недалеко. Мастера, который стриг и красил Татьяну Дорожкину, конечно же, не было – она действительно ушла в декрет, но администратор салона красоты помнила все прекрасно. Она показала книгу предварительной записи, где напротив графы «15.00» стояла фамилия Дорожкиной и пометка: «Стрижка, краска, 2 часа». На пять вечера была записана другая клиентка, и после того, как мастер обслужила Дорожкину, оставалось немного времени, чтобы выпить чашку кофе из автомата, стоящего здесь же, в холле. Получалось, что Татьяна Петровна ничего не исказила в своих показаниях, она действительно была в парикмахерской, вышла отсюда примерно без четверти пять и уже через пять-семь минут была дома.

Съеденная на ходу вкусная горячая картошка придала сил, и назад к Дорожкиным Роман Дзюба несся почти бегом. Колосенцев уже ждал его на улице, и лицо его было каким-то странным.

– Что у тебя? – коротко спросил он.

– Все подтвердилось, Дорожкина была в салоне и ушла примерно без пятнадцати пять.

– А у меня полный караул, – бросил Геннадий загадочно. – Садись в машину, расскажу.

Выяснилось, что пока Романа не было, мать и дочь Дорожкины рассказали про Евгению Панкрашину очень странную вещь. Оказывается, иногда она приходила в гости к своей давней подруге, сидела какое-то время, разговаривала, а потом уходила со словами, что ей нужно съездить в магазин, в поликлинику или еще куда-нибудь, но она обязательно вернется. И что самое любопытное – она действительно возвращалась, сидела, пила чай, разговаривала с Татьяной. Все было как обычно. И такое повторялось не один раз. Случалось, приезжала в гости и уезжала домой, а случалось и вот так, с необъяснимой отлучкой и последующим возвращением.

– Тебе водитель что-нибудь подобное рассказывал?

Роман отрицательно помотал головой.

– Нет. Ни звука. Если верить его словам, то Панкрашина всегда ездила в понятные места и по понятным причинам. Никаких «туда, потом оттуда куда-то, потом снова туда» не было. Хотя, может, я не так спрашивал… Я же не знал, что на этом надо сделать акцент, – принялся оправдываться молодой оперативник. – Слушай, а может, этот Шилов, водитель, ее любовник?

– Чей любовник? – не понял Колосенцев.

– Ну, Панкрашиной же!

Геннадий расхохотался.

– Ты в своем уме, Ромчик? Какой у этой Панкрашиной может быть любовник? Ты ж видел ее. У таких теток любовников не бывает, у них бывают только дети и внуки. Иногда мужья, если сильно повезет. Но только не любовники. Как тебе вообще могло такое в голову твою рыжую прийти? Фантазер ты, ей-богу!

– Нет, погоди, Ген, – не унимался Роман. – Вот послушай…

– Это ты меня послушай, – прервал его Колосенцев сердито. – Ты у Дорожкиных все бутерброды сожрал? Сожрал. И сейчас, пока в парикмахерскую бегал, не отказал себе в удовольствии, от тебя до сих пор картошкой пахнет.

При этих словах Дзюба в который уже раз за день стал пунцовым и проклял себя за то, что не догадался сунуть в рот жевательную резинку. Подставился.

– А я голоден как сто волков. Поэтому мы с тобой сейчас куда-нибудь заскочим, я буду поглощать питание, а ты, так уж и быть, расскажешь мне о своих безумных фантазиях. Но пока я не начну есть, не произноси ни слова, иначе я тебя забаню на всю оставшуюся жизнь.

Словечко «забаню» пришло в лексикон Колосенцева из компьютерных игр и раздражало Романа до невозможности. В игре, насколько понимал Дзюба, оно означало перекрытие доступа к возможности играть, а в жизни в устах Гены вполне заменяло весь широкий спектр глаголов, означающих насильственное прерывание жизни. Убью, зарежу, придушу, голову оторву, повешу и так далее. Впрочем, в геймерской терминологии рыжеволосый оперативник силен не был.

Они проехали пару кварталов, прежде чем нашли более или менее приличную забегаловку, отвечающую двум основным требованиям: быстрое обслуживание и низкие цены. Вопрос чистоты не стоял вообще, ибо оба понимали: быстрота и дешевизна оную, как правило, не предполагают. Несмотря на съеденную недавно картошку – будь она неладна! – Роман набрал еды не меньше, чем его товарищ, заслужив с его стороны очередной презрительно-насмешливый выпад.

– Ладно, излагай, – милостиво разрешил Колосенцев, справившись с тарелкой горячего густого супа, кстати, сильно пересоленного.

– Понимаешь, Ген, я подумал, что если Дорожкина говорит правду, а водитель лжет, то у этого может быть только одно объяснение: он покрывает Панкрашину. А иначе зачем ему эта ложь?

Геннадий с интересом посмотрел на напарника.

– Ну? И дальше?

– А дальше вопрос: почему он ее покрывает? Он знает про эти странные отлучки из гостей, потому что сам же ее возил, куда там ей надо, но молчит. Почему молчит?

– И почему? Потому что он ее любовник, что ли?

– Конечно же! – Ярко-голубые глаза Романа сверкали. – Он ее любовник, и они ездили трахаться. В смысле на свидания, на хату какую-нибудь.

Колосенцев задумчиво посмотрел на него.

– Не такой уж ты дурак, Ромчик. Я бы даже похвалил тебя за сообразительность, если бы не один вопрос, очень простой, но требующий ответа: а зачем Панкрашина возвращалась к подруге? Ну, пришла в гости, ну, ушла из гостей. Села в машину, поехала на хату, помиловалась со своим водителем, после чего он тихо-мирно везет ее домой. Возвращаться-то зачем?

Роман удрученно молчал. Действительно, зачем возвращаться? Глупо как-то… Но все равно в версии о наличии любовника у Евгении Панкрашиной что-то есть. Только необязательно это должен быть ее водитель.

– Я понял, – проговорил он. – У Панкрашиной действительно был любовник. И он приезжал за ней к Дорожкиной. А потом привозил обратно. Она снова шла к Дорожкиной, пила чай, разводила светские беседы, а потом приезжал водитель и забирал ее домой. И ни сном, ни духом не ведал, что она вообще куда-то из гостей отлучалась. Дорожкина и ее муж водителям не доверяли, считали, что могут заложить, никаких бесед с ними не вели и ни в какие секреты не посвящали. Евгения Васильевна своему водителю не доверяла, боялась, что он может сдать ее мужу. Поэтому для всех она была в гостях у подруги. Для всех абсолютно, включая и Шилова.

Пока он произносил эту горячую тираду, Геннадий успел доесть стейк с картофельным пюре и тщательно вытирал губы салфеткой.

– Да, не ошибся я, и вовсе ты не дурак, Ромчик. Все-таки кое-чему я тебя за три года научил, – усмехнулся он. – Хорошо, примем в качестве рабочей версии, что у Панкрашиной был любовник. Что нам это дает?

– Как что? Надо его искать. Он мог быть в курсе насчет колье. И вполне мог убить любовницу, чтобы завладеть драгоценностью.

Колосенцев помолчал, прислушиваясь к вкусовым ощущениям, и вынес вердикт:

– Кофе – дерьмо, пить невозможно, а все остальное было ничего, приемлемо. Ладно, Рыжий, уговорил, будем искать любовника нашей потерпевшей.

Но мысли у Дзюбы летели быстрее, чем он успевал их озвучивать, поэтому, едва убедив Геннадия в том, что в убийстве может быть виновен любовник Евгении Панкрашиной, Роман уже начал сам в этом сомневаться.

– Гена, а может, у нее вообще колье с собой не было? Может, мы зря огород городим?

– Как это не было? А куда оно делось? Панкрашина говорила, что приедет к Дорожкиной печь торт и потом отправится сдавать украшение туда, где она взяла его напрокат. Его просто не могло не быть у нее.

– А вдруг она его сдала до того как поехала к Дорожкиной? Водитель принял ее в девять сорок пять, она могла успеть до этого съездить в бутик, – упорствовал Дзюба, увлекаясь вновь родившимися соображениями.

– Что, без водителя поехала? – усомнился Колосенцев. – Прямо вот так, ножками, на метро? Имея в сумке дорогое ювелирное украшение? Не пойдет.

– А она такси взяла! Или частника поймала!

– Опять не пойдет. Все говорят, что Панкрашина была очень экономной и зря деньги на ветер не бросала. Зачем тратиться на такси, если есть бесплатная машина?

– А может, этот бутик совсем рядом с ее домом? – упрямо возразил Роман. – И она туда быстренько пешком сгоняла?

Колосенцев глянул на напарника с одобрением.

– Будет из тебя толк. Давай, любитель Интернета, доставай свою игрушку и проверяй быстренько, есть рядом с адресом Панкрашиной подобное заведение или нет.

Роман радостно принялся тыкать пальцем в дисплей айфона, что-то долго изучал, прищурившись, и лицо его становилось все более огорченным.

– Ни одного, – грустно объявил он. – Их вообще немного по Москве, и в том районе ни одного нет. Все далеко. И все работают с десяти утра. А Панкрашина без четверти десять уже в машину к Шилову села.

– Значит, толку из тебя не будет, – злорадно проговорил Колосенцев. – Поторопился я тебя хвалить. Не могла Панкрашина сдать колье в пункт проката, стало быть, оно было при ней, а теперь лежит в кармане у убийцы. Других вариантов нет.

Он махнул рукой веснушчатой молоденькой официантке, прося счет, и полез в кошелек. Дзюба последовал его примеру.

Отсчитывая пятидесятирублевые купюры, Роман вдруг остановился, посмотрел на Геннадия и спросил:

– Ген, а как Панкрашина брала колье в бутике? Водитель такую поездку отрицает, в понедельник, кроме как к Дорожкиной, он ее никуда не возил, и по журналу в гараже все совпадает.

– Ну, значит, в другой день взяла, – равнодушно откликнулся Колосенцев. – Не сбивай меня, я опять обсчитался.

– Ген, в какой другой день? Водитель вообще поездку за колье отрицает и в понедельник, и в субботу, и в любой другой день.

– Значит, в воскресенье взяла или в пятницу. Отстань. В чем вообще проблема?

– Ездила так далеко без машины? Почему? И назад возвращалась общественным транспортом, имея с собой дорогущую вещь? Она что, на голову больная была? У мужа она машину не просила, ты сам говорил. Я вот думаю: а не с любовником ли она ездила за этим колье? Тогда он мог точно знать, какое оно, сколько стоит и когда она повезет его сдавать.

– Не гони, – поморщился Колосенцев. – В воскресенье она весь день с мужем провела, я спрашивал.

– Ну, тогда в пятницу. Или вообще в среду. Когда Панкрашин дал ей деньги на покупку украшений?

Геннадий достал свои записи, пробежал глазами по корявым строчкам:

– В четверг, пятнадцатого ноября.

– Значит, в пятницу она и могла поехать со своим любезным за колье. Муж на работе, дочка в школе, никто и знать не знал, что она вообще куда-то уезжала, – с торжеством заключил Роман.

– А на кой хрен она подруге врала, что взяла его в понедельник, если взяла в пятницу? И мужу то же самое заявила? – не сдавался Колосенцев, который терпеть не мог никаких осложнений и неожиданностей, увеличивающих объем работы. – И на кой хрен она его в понедельник к Дорожкиной повезла?

Роман уныло опустил голову.

– Не знаю. Все равно ничего не получается.

Геннадий резко встал из-за стола и принялся надевать куртку.

– Не парься, Ромчик, остынь от своих фантазий. Насчет любовника надо, конечно, покопать, но все остальное… Косяк на косяке. Ладно, пошли, надо в контору ехать. Поищешь этот бутик с цацками, там наверняка помнят и саму Панкрашину, и ее хахаля, если он был.

Они проехали уже полдороги, когда Колосенцев заявил:

– Сегодня у нас среда, надо постараться выжать из четверга-пятницы максимум.

– Почему? – не понял Роман.

– Потому что в субботу ты будешь работать без меня.

– Почему?

– Потому что я в субботу утром заступаю на сутки, – как о чем-то само собой разумеющемся сообщил Геннадий.

– Как на сутки? – оторопел Дзюба. – Ты же только три дня назад дежурил.

– А я поменялся, мне нужен выходной в это воскресенье, у меня игра, соревнования. Так что давай, Ромчик, ноги в руки и вперед. И в воскресенье ты тоже будешь землю рыть в гордом одиночестве, если только из МУРа кого-нибудь не пристегнут. Хотя вряд ли, все-таки обычная тетка, ничего такого, не фигура.

– Ну да, – засомневался Роман. – А муж?

– А что муж? Не политик же, не звезда журналистики, даже не депутат и не судья. Подумаешь, председатель попечительского совета фонда, этих фондов как собак нерезаных. Не такая уж он публичная фигура, во всяком случае, я о нем ничего не слышал.

– А я слышал, – упрямо возразил молодой оперативник. – Он часто интервью дает и по радио выступает, да и по телевизору я его видел в каких-то ток-шоу про проблемы детства, материнства и семьи.

Колосенцев презрительно усмехнулся.

– Ну, ты вообще не показатель, ты же в голову раненный, живешь в Интернете, а я живу нормальной человеческой жизнью, в которой про этого Панкрашина никто и слыхом не слыхивал.

Ну, насчет того, что Гена Колосенцев живет нормальной человеческой жизнью, Рома мог бы и поспорить… Разве может считаться нормальной жизнь, состоящая немножко из работы и в основном из стрелялок? Ни жены, ни постоянной подруги, только какие-то случайные девицы, на которых Генке жалко тратить время. Но спорить Дзюба не стал. Лучше поговорить о чем-нибудь безобидном.

– Ген, сегодня дело дежурный следак возбудил, а кому передадут, не знаешь?

Колосенцев ухмыльнулся.

– Ну, ясен пень, ты мечтаешь, чтобы к Надежде Игоревне Рыженко дело попало, тогда у тебя будет законный повод приходить по вечерам к ней домой, знаю я тебя. Ленка с тобой встречаться не хочет, нужен ты ей, как зайцу стоп-сигнал, тебя в дверь гонят, а ты в окно лезешь.

Вот в этом Геннадий был прав. И снова Роман Дзюба не мог понять, обижаться ему, злиться, дуться или сделать вид, что ничего особенного сказано не было.

Глава 3

Антон Сташис в очередной, наверное, уже сотый раз посмотрел на часы: без четверти восемь. Если вести шестилетнего Степку в садик, а десятилетнюю дочку Василису – в школу, то нужно выходить из дома через пять минут, иначе он на работу опоздает. Почему Эли до сих пор нет? Ведь она должна приходить к семи утра, и все годы, что няня работает у него, она ни разу не опоздала. Эльвира живет за городом, выезжает очень рано, сама за рулем, и по свободным рассветным дорогам ни в какие пробки не попадает. Можно же было за столько лет научиться рассчитывать время от дома за городом до дома Антона! Может, что-то случилось?

Он каждые несколько минут хватался за телефон и звонил няне, но слышал в трубке только длинные гудки. Телефон не выключен, находится в зоне действия сети, но Эльвира почему-то трубку не брала.

Впрочем, Васька уже достаточно большая, школа далеко, но она вполне может сама доехать на метро. Он сам не то что в школу с первого класса – в старшую группу детского сада ходил один, без родителей, если так складывалось, что некому было его отвести. Такое, конечно, бывало крайне редко, потому что кроме мамы и папы были еще старшие брат и сестра, но все-таки иногда случалось, и ему приходилось идти одному. И ничего, вполне справлялся.

«Но это я, – тут же одернул себя Антон. – Меня растили самостоятельным, а за своих детей я все равно буду всегда волноваться. Где же все-таки Эля? И почему она не звонит? Хоть бы предупредила, на сколько опоздает. Если вообще появится…»

Василиса, полностью одетая, с ранцем в руках, слонялась рядом с отцом и ныла:

– Пап, ну мы идем или нет? Мне жарко!

Степка, небольшой любитель посещать детский сад, и не думал одеваться – деловито копошился возле компьютера в надежде на то, что раз няни нет, то, может, все и обойдется.

– Вася, Эля ничего вчера не говорила, может, ей с утра надо куда-то заехать? – спросил Антон, сбрасывая с ног домашние шлепанцы и влезая в ботинки.

– Нет, папа.

Девочка задумалась, потом потянула отца за рукав и тихонько проговорила, хитро прищурившись:

– А знаешь, папа, наша Эля ходит на свидания.

Антон оторопел.

– С чего ты взяла? Что за глупости?

– А вот ничего и не глупости, я сама видела, она принесла в чехле красивое платье, повесила в шкаф, а вечером, когда уходила, его надела. И туфли у нее были в пакете, она их с собой взяла. И по телефону она стала с кем-то разговаривать тихонечко, даже из комнаты выходит, и лицо у нее такое делается…

Антон почувствовал, как внутри все заледенело. Неужели?.. Нет, нет и нет!

– Какое лицо? – спросил он как можно спокойнее.

Вася задумалась, подыскивая слова, но, судя по всему, не нашла и решила ограничиться мимической демонстрацией, изобразив на круглой мордашке таинственность.

– Ну, в общем, лицо, – коротко пояснила она.

– Вася!.. – строго проговорил Антон. – Ты ничего не выдумываешь? Может быть, Эля просто в театр ходила с подружкой, потому и платье принесла, и туфли.

Вася расстегнула молнию на пуховичке и посмотрела на отца с поистине недетским сожалением.

– Ага, пап, я что, маленькая совсем? В театр ходят к семи часам, а Эля уходила в десять почти, когда ты с работы пришел.

Антон не мог не признать, что малышка права. Неужели их няня завела роман? Это нормально, ничего плохого в этом нет, даже и хорошо. Молодая еще женщина, за тридцать, деньги есть, красота есть, разведена, почему не завести роман? Лишь бы не в ущерб работе, потому что если Эля начнет халтурить, отпрашиваться, опаздывать или уходить пораньше, то ему-то что делать?

– Собирайтесь, ребята, выходим, – скомандовал он, решив не ждать няню. – Степка, давай одевайся.

Мальчик нехотя отполз от компьютера и медленно поплелся в прихожую. Одевался он уже давно самостоятельно.

И в этот момент послышался скрежет ключа в замке. Эльвира влетела в квартиру, и лицо ее было одновременно виноватым и встревоженным.

– Простите, Антон, – торопливо заговорила она. – Я телефон забыла. Знаете, закрутилась утром и не положила в сумку, поэтому и не позвонила, я же ваш номер наизусть не помню. Я сейчас отведу детей, мы еще не опаздываем.

«Да, – подумал Сташис. – Это наша общая беда: с появлением мобильных телефонов мы любой номер набираем максимум один раз, потом только ищем в телефонной памяти по имени или фамилии. Естественно, с одного раза запомнить не успеваем, и если телефона под рукой нет, то и номер не восстановить».

– Угу. – Он мрачно кивнул. – А выехали вовремя?

– Что? – Эля в недоумении посмотрела на него.

– Я спрашиваю: выехали из дома вовремя?

Няня смешалась и, наклонившись к Степке, стала ловко застегивать на его курточке многочисленные кнопки.

– Потому что если вы выехали с опозданием, то вполне могли позвонить мне из дома, пока вы еще не забыли, – на этом слове он сделал ударение, – свой телефон, и предупредить, что задержитесь. Но вы и этого не сделали. Вы что, в первый раз ехали из этого места? Время не рассчитали?

Эля смутилась окончательно, чем подтвердила худшие опасения Антона. Да, она ночевала не дома, потому и опоздала. Значит, действительно, роман завела.

– Простите, Антон, больше это не повторится, я не знала, что там ремонт дороги, сужение и даже рано утром возникает пробка. Там постоянно проезжают фуры, из-за этого…

– Меня это не интересует, – холодно произнес он. – Потрудитесь, пожалуйста, вовремя выезжать, если ночуете не дома.

Он вышел из квартиры – только что дверью не хлопнул от злости. Злился Антон Сташис, разумеется, не на Элю, а на самого себя и свою нескладную жизнь. Ну чего он вызверился на няню? Зачем так холодно и резко с ней разговаривал? Столько лет все было хорошо, мирно, ни одного конфликта, никаких претензий друг к другу, и вот, пожалуйста…

«Я испугался, – признался он сам себе, заводя двигатель автомобиля. – Я просто ужасно испугался, потому и не совладал с собой. Что делать, если она уйдет? Я не справлюсь».

Всю дорогу на работу он боролся с раздражением и тревогой: если Эля начнет увязать в отношениях, то работать не сможет так, как ему надо. А уволить ее он не может в первую очередь потому, что на другую няню у него просто нет денег. Эля работает бесплатно, и в этом весь ужас его положения. Значит, что бы она ни вытворяла, ему придется терпеть и мириться с этим.

Только подъехав к хорошо знакомому зданию Петровки, 38, Антон сообразил, что, охваченный негодованием и испугом, выскочил из дома раньше, чем обычно. Детей-то вести в сад и школу не пришлось… Ну ничего, работа оперативника подразумевает огромный объем писанины, которую все вечно откладывают на потом. Вот он и займется с утра пораньше, пока больше никого нет в кабинете, который Антон делил еще с двумя коллегами.

Он успел сделать довольно много, пока не появился подполковник Зарубин.

– О, Тоха, ты уже на месте? Беги быстро к шефу, он уже копытами стучит.

– А что случилось? – Антон поднял голову.

– Жену какого-то деятеля вчера приговорили, тебя пристегивают.

– Чья территория? – спросил Сташис, убирая документы в сейф.

Маленький и почему-то постоянно смеющийся Сергей Кузьмич Зарубин театрально закатил глаза.

– Не смешите меня, люди! Территория его интересует! Да плевать ты хотел на территорию, тебя интересует, с какими операми и с каким следаком ты будешь работать. Так вот, выдохни, многодетный отец: следачка та самая, с которой ты уже контачил по делу о сомнительном наследстве, и опера те же, один рыженький такой, смешной, и второй, постарше и потолковее.

Антон обрадовался. Действительно, рыжеволосого Романа Дзюбу и его старшего напарника Геннадия Колосенцева он хорошо помнил. К сожалению, с того дела, которым они вместе занимались, им общаться больше не приходилось. К сожалению – потому, что Дзюба ему еще тогда понравился, да и следователь Рыженко оставила самые приятные впечатления.

Получив официальное задание от начальника отдела, Антон позвонил Дзюбе и узнал, где они могут пересечься.

– Генка говорит, что лучше всего встречаться поближе к дому, где жила убитая, – ответил Роман, о чем-то шепотом посовещавшись с Колосенцевым. – Записывай адрес.

Антон удрученно покачал головой: значит, рыжий Ромчик все еще находится под каблуком у Геннадия и смотрит ему в рот. Жаль. Ромчик – прирожденный опер, талант, искренне влюбленный в свою профессию, ему надо учиться мыслить и действовать самостоятельно, а не жить по указке Гены, который работу свою не любит. Впрочем, это не его дело.

Меньше чем через час Антон был в оговоренном месте, где уже стояла машина Колосенцева. Антон пересел в нее. На изложение собранной накануне информации времени ушло немало, очень уж она оказалась путаной и нескладной.

– Значит, что мы имеем с гуся? – подвел итог Колосенцев. – О колье знали, во-первых, подруга потерпевшей и ее дочь, во-вторых, члены семьи Панкрашиных, в-третьих, те, у кого потерпевшая взяла это колье, то есть сотрудники бутика, и, в-четвертых, все те, кто его видел на приеме. Вот из этой кучи и надо выбирать подозреваемого. При этом подвис у нас еще водитель, который клянется, что колье не видел и ничего о нем не знал, но его показания никакой критики не выдерживают, потому что взяться из воздуха колье не могло, его нужно было где-то получить, а это значит, что водитель потерпевшую туда возил. И его надо брать и трясти, пока он не расколется.

– А орудие убийства? – спросил Антон. – По нему есть результаты?

– Ага, сто результатов и еще пять в качестве довеска, – скривился Геннадий. – Нож преступник бросил там же, в подъезде, стало быть, сразу можно было догадаться, что ничего на нем нет. Так и оказалось. Ни следочка.

– Нет, Ген, погоди, – встрял молчавший до этого Роман. – А почему ты про любовника ничего не говоришь? Я уверен, что водитель Шилов не имеет отношения ни к колье, ни к убийству, я же журнал проверял в гараже… А с любовником все сойдется.

– Отвянь, – махнул рукой Геннадий. – Эти записи в гаражном журнале яйца выеденного не стоят. Все друг друга знают сто лет, все вась-вась, попросил Шилов записать конкретное время – они и записали, что им, трудно? За деньги, Рыжик, еще и не такие фальсификации делаются. Или даже за бутылку.

– Но, Ген…

– Я сказал: закрыли тему. Надо водилу трясти. Очень плохо выглядит это странное расхождение в показаниях: Дорожкина уверяет, что пришла домой к семнадцати часам, и минут через пятнадцать-двадцать появилась Панкрашина, а водитель стоит на том, что привез ее к Дорожкиной к пятнадцати часам. Что это за странные два часа? Куда они делись? Почему они вообще появились?

Антону неприятно было наблюдать за тем, как сникает Роман под напором Колосенцева. Почему-то этот рыжий паренек был ему симпатичен, и душа за него болела.

– Ребята, а что вы уперлись в это колье? – спросил он. – Почему вы думаете, что Панкрашину убили из-за него? Может быть, убийца и не знал ничего про колье, просто решил ограбить первого попавшегося подходящего потерпевшего, забрать деньги и телефон, обычное же дело. Тем более именно деньги и телефон он и забрал. Он же не знал, что в сумке еще и колье окажется, а уж когда оно подвернулось, то и взял, само собой. Другое дело, что каналы сбыта и всех барыг все равно надо перекрывать, потому что знал преступник о колье или не знал – а сбывать его все равно как-то надо. Так что на ход оперативных мероприятий это не влияет.

– Ну да, – согласился Колосенцев, – не влияет.

– И второй вопрос, – продолжал Антон. – Почему вы совсем не рассматриваете версию убийства по личным мотивам? Может быть, месть? Ревность? Почему нет?

Колосенцев зло рассмеялся:

– Ой, Антон, ты бы видел эту потерпевшую! Какая ревность? Кому она нужна? Неухоженная тетка пенсионного возраста, волосы плохо покрашены, седина так и прет, одета кое-как, аккуратно, чистенько, но полный отстой, и с кошелкой. Ты можешь себе представить пожилую женщину с кошелкой, которую кто-то приревновал бы? Да вся ее одежка не стоит и одного камешка из того колье, которое у нее якобы украли. Так что я больше чем уверен: это вообще была бижутерия. Может, и хорошая, качественная, но все равно стекляшки. А мужу и подругам наврала, что камни натуральные и золото. Мужу – чтобы не ругался, а подружкам – чтобы похвастаться. Элементарно.

– Но ведь Ромка что-то говорил о любовнике. – Антон вопросительно посмотрел на Дзюбу. – Рома, поделись со мной своими идеями.

– Да не слушай ты его! – перебил Геннадий. – Вечно у Ромчика всякая муть в голове. Не было там никакого любовника, вот зуб даю.

Даже в сумраке салона машины было видно, как сверкнули обидой глаза Дзюбы. Но Роман промолчал, ничего не сказал, только зубы сцепил.

«Вот это характер! – с уважением подумал Антон. – Я бы уже убил напарника, который так со мной обращается, да еще в присутствии посторонних. А Ромка терпит. Интересно, почему? Но в любом случае он молодец. Такой выдержке можно только позавидовать».

– И все равно я бы поговорил с подругами Панкрашиной, – сказал Сташис. – И с той же Дорожкиной, и с другими, каких найдем. Пятьдесят шесть лет – это очень много, за пятьдесят шесть лет в человеческой жизни столько всего может успеть произойти… Мало ли кого она обидела когда-то, на мозоль наступила, подвела, подставила, да мало ли что… Следователь на какую версию настроен?

– На колье, само собой, это же на поверхности лежит, – усмехнулся Колосенцев.

– Ладно, – кивнул Антон. – Уважим Надежду Игоревну, сделаем в первую очередь то, что она требует, а потом, если время останется, поработаем на свой страх и риск.

– Э, нет, – Геннадий поднял обе руки в протестующем жесте. – Это без меня. Я со следаками конфликтовать не собираюсь, а инициатива, как известно, наказуема. Что Рыженко скажет – то и будем отрабатывать. А все остальное – сами, если вам прибило. Я в субботу на сутки заступаю, в воскресенье после суток отдыхаю, так что ради бога, делайте, что хотите. Но без меня.

Оперативники разделили задания: Дзюбу отправили объезжать бутики, в которых можно взять напрокат ювелирное украшение, а Антон с Колосенцевым пошли к Игорю Панкрашину, находившемуся дома. Геннадий намеревался выяснить у бизнесмена имена тех, кто на приеме 20 ноября мог общаться с его супругой, и поехать опрашивать этих людей, а Антон собирался восстановить все события вчерашнего утра во всех возможных подробностях и деталях.

Дверь им открыла худенькая узкобедрая девушка, и даже печать невыносимого горя не могла скрыть ее красоты. Наверное, еще вчера утром это ослепительное лицо было ясным и светлым. Но и опухшие глаза, и скорбно опущенные уголки губ его не испортили. Все равно было видно, что Нина Панкрашина – настоящая красавица.

– Папа плохо себя чувствует, – объяснила она. – Я не пошла в школу, надо за ним ухаживать. Ночью пришлось «скорую» вызывать.

Игорь Николаевич выглядел еще хуже, чем накануне, когда к нему приходил Колосенцев, однако был более собранным и на вопросы отвечал вполне четко. Почти не задумываясь, назвал имена трех приятельниц жены, с которыми та, как он видел, весело щебетала на приеме. Покопавшись в мобильном телефоне, дал их координаты.

– Не подскажете, какая из этих дам самая толковая? – как бы невзначай поинтересовался Колосенцев.

«Конечно, – подумал Антон. – Надо начинать с наиболее толкового свидетеля, глядишь, и с другими встречаться не придется, экономия времени и сил. Ах, Гена, Гена! Видно, ничего за два года не изменилось. И глаза у тебя сонные, опять, наверное, всю ночь играл».

Панкрашин в качестве наиболее толковой назвал жену своего друга и заместителя Георгия Анищенко, после чего Геннадий распрощался и отбыл, а Антон принялся задавать мужу и дочери Евгении Панкрашиной многочисленные подробные вопросы о том, как та провела последнее в своей жизни утро. В каком настроении встала Евгения Васильевна? Что сказала? Как выглядела? Кому звонила? Не говорила ли о своих планах на день? И Игорь Николаевич, и Нина в один голос утверждали, что ничего особенного в поведении Евгении Васильевны не заметили, все было как обычно, настроение ровное, ни нервозности, ни спешки – ничего. Из планов на день – поездка к подруге, чтобы испечь торт, после чего поездка в бутик, чтобы сдать колье. И больше ничего.

– Евгения Васильевна не говорила, в каком именно бутике она брала колье? – допытывался Антон. – Хотя бы где он находится? В какой части Москвы? Или, может, упоминала его название?

Он пытался найти хоть какие-то ориентиры, но все было бесполезно: никто не спрашивал женщину о таких подробностях. Не добившись результата, Антон отправился по квартирам, расположенным в том же подъезде. Евгению Васильевну в доме знали почти все, но только в лицо: Панкрашины жили здесь давно, но с соседями дружбу или даже просто знакомство не водили. Ни одного худого слова о погибшей женщине Антон не услышал. И даже ни одного факта, который мог бы породить какие-то сомнения, ему не привели. Хотя в чем тут сомневаться? Добродетельная жена, заботливая мать четверых детей, бабушка троих внуков. Какие уж такие факты он надеялся узнать?

– А я Женю видела, – хитро улыбаясь, сообщила ему словоохотливая бабуля, живущая на втором этаже. – Вот как раз вчера утром и видела.

– Она в машину садилась? – спросил Антон, припоминая рассказ Колосенцева: водитель посадил пассажирку в девять сорок пять, чтобы к одиннадцати утра доставить на Речной вокзал.

– И в машину садилась, а как же, но это уж потом было. А сперва она выскочила, как ошпаренная, из подъезда, пальтушка на плечи накинута, в руках чего-то держит, и рванула прямо во-о-он туда. – Бабуля показала через оконное стекло на противоположную сторону двора.

Антон затаил дыхание.

– И что дальше?

– А там машина стояла, не та, на которой Женька ездит все время, а другая. Женька к ей подбежала, чего-то в окошко сунула – и назад.

– Что именно она сунула в окошко?

– Ой, да я не видала, далеко ведь. Ну, чего в руке несла, то и сунула, – вполне резонно заключила глазастая старушка.

– А что она в руке несла? Что-то объемное? Чемодан? Сумку? Коробку? Может, пакет какой-то?

Бабуля призадумалась, видно, вспоминала и соображала, потом решительно произнесла:

– Нет, у Женьки руки опущены были под пальтушкой, она одной рукой полы придерживала, а вторая, стало быть, внутри была. Так что ничего большого быть не могло. Маленькое что-то. Оно и в окошко влезло.

– А машина какая была?

– Так я ж разве разбираюсь? Темненькая, аккуратненькая такая, а уж как там она у вас называется – понятия не имею.

Поблагодарив бабулю, Антон пулей взлетел наверх, в квартиру Панкрашиных. Снова дверь открыла Нина, и если в первый раз глаза ее были сухими, то на этот раз было видно, что она только что плакала.

– Это снова вы, – безучастно произнес Панкрашин при виде Антона. – Вы еще не все спросили? Ну, давайте, спрашивайте.

– Игорь Николаевич, кому и что ваша жена передавала вчера утром?

Панкрашин тупо смотрел на оперативника и явно не понимал смысла вопроса. Потом с трудом разлепил губы и переспросил:

– Женя передавала? Кому? Когда?

– Вчера утром, около девяти часов, Евгения Васильевна вышла из дома, подошла к припаркованной на противоположной стороне двора машине, темного цвета, небольшой, и что-то передала в открытое окошко. Вы знаете, кому и что она передала?

Теперь Панкрашин выглядел откровенно озадаченным.

– Женя? Передала в окошко? Понятия не имею! Меня и дома уже не было, я в половине восьмого уезжаю в офис, а то и раньше. А с чего вы вообще взяли, что она кому-то что-то передавала?

– Так говорят свидетели. Скажите, могло такое быть, что кто-то из ваших детей приехал к маме за деньгами?

Несмотря на подавленность и плохое самочувствие, лицо Панкрашина преобразилось, выражая изумление пополам с негодованием.

– Да вы с ума сошли! Во-первых, наши дети обязательно сами зашли бы, а не заставляли бы мать выходить в такую погоду на улицу. Мы не так их воспитали, чтобы они смели позволять себе подобные выходки. Во-вторых, ни у кого из моих детей нет автомобилей темного цвета, я всегда категорически настаиваю на том, чтобы машины были только светлыми, в целях безопасности. И в-третьих, наши дети никогда не просят денег у матери, только у меня. Так заведено с самого детства. Я глава семьи, и только я распоряжаюсь всеми финансами и контролирую все траты.

Антон не смог совладать с лицом при этих словах, и от Панкрашина это не укрылось.

– Вы не подумайте, что я скряга, – продолжал он, словно оправдываясь. – Я всем даю достаточно денег, иногда даже более чем достаточно, но я крайне не люблю, когда меня разводят, и хочу все контролировать сам.

«А вот это уже любопытно, – подумал Антон. – Такой строгий папа, требующий отчета за каждую копейку, и такая красивая современная девушка, которой подобные строгости наверняка нравиться не могут. Надо бы в этом направлении поискать…»

– Я поговорю с Ниной? – полуутвердительно спросил он.

– Да, конечно, спрашивайте ее обо всем, что вам нужно.

Нину Панкрашину Антон обнаружил на уютной кухне. Девушка сидела на табуретке, опершись локтями о широкий подоконник, тихонько покачивалась и смотрела в окно. Вошедшего Антона она заметила не сразу, а когда перевела на него глаза, в них застыла такая боль, что Сташису стало не по себе.

– Как же мы теперь без мамы… – тихонько проговорила она. – Такое чувство, что вся жизнь закончилась, и дальше будет… сама не знаю что. Не знаю, как мы теперь будем…

Антон уцепился за ее слова и начал понемногу расспрашивать о семейном укладе Панкрашиных, о взаимоотношениях между членами этой большой семьи, о привычках и традициях. Нина постепенно оживала, рассказывала охотно, даже пару раз улыбнулась. Она, разумеется, знала, что Евгения и Игорь Панкрашины – родители приемные, но в том, что Евгению Васильевну девушка обожала, можно было не сомневаться. И горевала по матери она глубоко и искренне. А вот отца побаивалась, хотя и безмерно уважала. Если верить Нине, Игорь Николаевич был отцом безусловно щедрым не только на проявления любви к детям. Дети – все четверо – не знали отказа ни в чем, если это не выходило за рамки разумного. Конечно же, никаких яхт и «феррари-кабриолетов» он не допускал, но если речь шла, скажем, о здоровье или о получении образования, то никаких денег не жалел. Точно такой же подход у него был к покупке автомобилей: машина должна быть светлого цвета, чтобы в сумерках и в темноте не сливаться с окружающей средой, и безопасной. И если за безопасность нужно платить, то это нормально. А вот излишней роскоши он не приветствовал. Поэтому, прежде чем дать денег кому-то из детей, всегда дотошно выспрашивал, на какие нужды, и высказывал свое мнение о необходимости подобных трат. И если деньги давал, то потом обязательно проверял, потрачены ли они именно на то, о чем договаривались, или на что-то другое.

– Я лишний раз денег у папы боюсь попросить, – говорила Нина. – Он даст, вопросов нет, но ведь всю душу вынет: зачем, для чего… А потом проверять будет. А я стесняюсь.

– Стесняетесь? Чего? – удивился Антон.

– Ну… – Девушка смутилась и робко улыбнулась. – Мне, например, хочется купить хорошее белье, и не потому, что я капризная, просто у меня аллергия на синтетику, я могу носить только хлопок, а красивое белье из натуральных тканей стоит дорого. Мне неловко папе про белье объяснять, понимаете? А ведь он еще и показать потребует, когда я его куплю. Или дезодорант… Это ведь такое интимное дело, а папа мужчина… Понимаете? – снова спросила она.

Антон понимал прекрасно. Ваське всего десять, но что такое девичье смущение, он уже видел. А Нине-то шестнадцать!

– Папа вообще никакого вранья не терпит, – продолжала между тем Нина. – Он всегда всех нас наказывал за это, даже за мелкую ложь. Я, когда маленькая была, не понимала, почему он такой. А когда подросла, мама мне объяснила, что сейчас очень много наркомании, и даже в школах наркотики открыто продают, и папа строго следит, чтобы мы в беду не попали. Ну, за старших-то он теперь спокоен, а вот за мной бдит во все глаза. Тотальный контроль.

Интересная семейка… И девушка прелюбопытная. Такая красавица наверняка хочет хорошо одеваться и пользоваться всяческими женскими прибамбасами, а тут строгий папа, у которого нужно просить каждый рубль и потом за него отчитываться. Не мог ли у Ниночки возникнуть соблазн завладеть взятым напрокат украшением и одним махом решить массу финансовых проблем? Разумеется, не сама она на мать руку подняла, но ведь у такой красотки наверняка масса поклонников, а то и близких дружков.

Антон глянул на часы: вполне можно зайти в школу к Нине и поговорить с кем-нибудь из ее педагогов.

– Нина, в какой школе вы учитесь?

– Я в гимназии имени Ушинского учусь, можно на автобусе две остановки проехать, а можно через парк пешком пройти. А что?

– Просто интересно, – улыбнулся Антон. – Нравится учиться?

– Нравится, – спокойно ответила Нина, хотя особого энтузиазма в ее голосе оперативник не услышал.

Впрочем, это вовсе не свидетельствовало о ее равнодушии к учебе. У девушки мать погибла, и все ее мысли только об этом.

Гимназия имени Ушинского действительно находилась «через парк», Антон на машине доехал очень быстро. Уроки уже закончились, но, судя по количеству бегающих и неспешно идущих по коридорам подростков, имели место и какие-то дополнительные занятия, факультативы, секции. Мимо Антона с громким криком пронеслась группа парней в спортивной форме, и от их разгоряченных потных тел пахнуло здоровьем и молодой нерастраченной силой.

Учительская находилась на втором этаже. Классного руководителя Нины Панкрашиной там не оказалось, но Антону посоветовали поискать ее в лингафонном кабинете, где та – преподаватель английского – вела факультатив. Так и оказалось. Пятеро подростков сидели в наушниках и что-то слушали, а симпатичная немолодая дама вполголоса о чем-то беседовала с шестым – лопоухим обритым наголо пацаненком лет двенадцати-тринадцати. Причем беседовала отнюдь не на русском языке. Увидев Антона, дама поднялась и подошла к нему.

– Вы ко мне?

О том, что мать Нины Панкрашиной погибла накануне, она, конечно же, знала и сама лично разрешила Нине в течение ближайшей недели не приходить на занятия.

Выслушав Сташиса, она кивнула:

– Сейчас я дам детям задание и выйду к вам в коридор, там мы сможем поговорить.

О Нине Панкрашиной педагог отозвалась в самых восторженных выражениях: девочка прилежно училась и демонстрировала примерное поведение, хорошо успевала по всем предметам, и никаких проблем с ней у педсостава не возникало никогда.

– Но это на уроках, – заметил Антон, который очень хорошо знал, насколько может разниться поведение подростка дома, в школе и на улице. – А вообще, в жизни? Нина – она какая? Добрая, злая? Контактная или замкнутая?

Англичанка усмехнулась:

– Понимаю, о чем вы. Сама за много лет разные метаморфозы наблюдала. В школе – чистый ангел, как за порог школьного здания ступит – хоть святых выноси. Вплоть до уголовщины. Но Ниночка Панкрашина – не тот случай. Я ее родителей знаю очень давно, у нас ведь ее старший брат учился и сестра. Но это когда мы уже стали гимназией. До этого мы были просто английской спецшколой, и самый первый сын Панкрашиных тоже здесь учился, они давно в нашем районе живут. Знаете, такие родители редко встречаются: ведь когда старший мальчик здесь учился, они были совсем молодыми, и квартира у них была крошечная, от производства полученная. А потом Игорь Николаевич занялся бизнесом, и очень успешно, и встал вопрос о покупке нового жилья, так они район менять не захотели, чтобы второй ребенок, дочка, тоже здесь училась. А потом и в третий раз стали квартиру менять на более просторную, и снова здесь же, потому что школа… Евгения Васильевна у нас бессменный член родительского комитета, хотела все знать про своих детей, чтобы ничего не упустить, очень она боялась, что они с плохой компанией свяжутся и учебу запустят. А Игорь Николаевич, как разбогател и встал на ноги, является нашим постоянным спонсором: ремонты, массовые мероприятия, выпускные вечера, поощрительные стипендии или ценные подарки лучшим ученикам, поездки и экскурсии – ничего этого не было бы, если бы не его помощь. Это я к тому рассказываю, что родители очень следят за Ниночкой, очень сильно ее контролируют, поэтому могу точно сказать, что ни с какой плохой компанией она не связана. Совершенно домашняя девочка, жестко ориентированная на учебу и получение хорошего образования. Она ведь и на курсы ко мне ходит.

– На курсы?

– Да, у меня по диплому два языка – английский и испанский, а в нашей гимназии преподают английский и еще один язык в обязательном порядке и третий язык факультативно. Все, конечно, берут английский, а дальше решают сами: или немецкий обязательно и французский факультативно, или наоборот. Так что здесь я могу только английский язык преподавать, а на курсах я преподаю испанский. Вот на испанский Ниночка и ходит.

– Часто?

– Три раза в неделю по два часа.

Теперь Антон решил подобраться к тому главному вопросу, ради которого он, собственно, и пришел в гимназию.

– Нина – очень красивая девушка, очень современная, – осторожно начал он. – Я знаю, что Евгения Васильевна не приветствовала роскошь в одежде, одевалась очень просто и скромно. Вероятно, она и Нину так же одевала. Не могли у девочки из-за этого появиться какие-нибудь… – Он постарался аккуратно подобрать слова: – Неправильные мысли? Может быть, она завидовала другим девочкам, которые одеты более модно и дорого? Ну, вы понимаете…

Англичанка рассмеялась.

– Да ну что вы! Евгения Васильевна – это Евгения Васильевна, а Ниночка – это совсем другое.

– То есть? – приподнял брови Антон.

– Евгения Васильевна была очень опытным родителем, если можно так выразиться. Она прекрасно понимала, что есть ее жизнь – такая, какой она ее прожила, и есть жизнь ее детей, которая развивается и протекает в совершенно других условиях, в другой среде, в другой стране, в конце концов. И никогда не пыталась в отличие от очень многих родителей заставить своих детей прожить такую же жизнь, какой жила она сама, и разделять ее вкусы и принципы. А принципы у Евгении Васильевны были. Она отлично понимала, что такое детская зависть и детская ревность. И ее дети всегда – я подчеркиваю: всегда! – были одеты не хуже других и имели все то же самое, что имело большинство. И мобильные телефоны, и модные ранцы, и всякую технику. Об одежде я уж не говорю. Знаете, у Панкрашиных есть удивительное качество, которое вообще-то крайне редко встречается: они абсолютно точно чувствуют грань, отделяющую понятие «всё, что нужно» от понятия «избыточное». У их детей всегда было все, что нужно, чтобы чувствовать себя комфортно в среде сверстников, и никогда не было ничего лишнего, что как-то выделяло бы их или вызывало зависть. Поистине редкое качество.

– Значит, у Нины нет острой потребности в деньгах, в тратах? – уточнил Антон на всякий случай, хотя из слов учительницы уже и так понял, что промахнулся.

Ради денег Нина на преступление вряд ли пошла бы, у нее и так все было.

– Нет, – покачала головой англичанка.

– А приятели? Поклонники? С кем Нина дружит в классе?

– Вы знаете, особо ни с кем. И одновременно со всеми. Ниночка не из тех девочек, которые умеют… – Она покачала головой и вдруг озорно глянула на Сташиса. – Есть такое полуприличное выражение «дружить взасос». Так вот это – не про Нину. Она со всеми ровная, доброжелательная, списывать дает любому, кто попросит, не делит одноклассников на своих и чужих. Впрочем, классы у нас маленькие, по десять человек всего, так что все как-то умудряются хороводиться одной компанией, не разделяясь на группки. Самой близкой, самой задушевной подружки у Ниночки нет. И в то же время все девочки из ее класса – ее подружки. Это от мамы, от Евгении Васильевны. Такая особенность характера.

«Это точно, – подумал Антон. – Про это я уже наслышан. Множество подружек и приятельниц, и ни одной – самой близкой, которая знает о тебе всю правду, всю твою подноготную».

– А мальчики?

– Только дружеские отношения, – заверила его педагог. – Мальчикам она очень нравится, и одноклассникам, и из параллельного класса, и даже из одиннадцатого. Но Нина на них не реагирует. Учеба, учеба и учеба. А потом карьера, карьера и карьера. Правда, на курсах есть хороший паренек, который за ней ухаживает, и Ниночка его ухаживания принимает.

– Принимает? – насторожился Антон. – В чем это выражается? У них близкие отношения?

Англичанка тонко улыбнулась.

– Молодой человек, я давно уже не обольщаюсь насчет нравов современных школьников. Половая жизнь начинается в тринадцать лет, а иногда и в одиннадцать, это мне отлично известно. И поверьте мне, я по поведению и внешнему виду подростка, и мальчика, и девочки, могу совершенно точно вам сказать, занимается он этим или нет. То, что Ниночка не поддерживает со своим кавалером интимных отношений, я вам гарантирую. Она просто позволяет ему провожать себя домой после занятий на курсах и иногда ходит с ним в кафе или в кино. Не более того. Кстати, я ведь тоже живу в этом районе и несколько раз видела Ниночку в компании с этим пареньком, они шли через наш парк в сторону Ниночкиного дома. А я шла сзади, метрах в тридцати. И ни разу ничего не заметила – ни поцелуев, ни объятий, ничего. Просто шли и разговаривали. Более того, один раз я торопилась, и мне пришлось их обогнать, так что я невольно услышала обрывок их разговора. И знаете, что они обсуждали?

– Что?

– Фильмы Альмодовара. И, между прочим, говорили на испанском.

Да, все это – совершенно идиллическая картина, но надо прояснить ситуацию до конца. Подонки с хорошим образованием и знанием иностранных языков – не такая уж редкость в наше время.

– А этот паренек – что вы можете о нем рассказать?

Учительница сделала жест – мол, подождите минутку, – заглянула в класс, сказала ученикам несколько слов по-английски и снова вернулась к Антону.

– Мальчик… – задумчиво проговорила она. – Знаете, мне пора на урок, так что я не буду вам ничего долго объяснять, хотя могла бы рассказывать о нем так же много, как о Ниночке. Скажу одно: если бы у меня был такой сын – я была бы счастлива. А уж я детей на своем веку повидала, можете мне поверить.

И Антон поверил.

От версии о причастности Нины Панкрашиной и ее кавалера к убийству Евгении Васильевны на данный момент придется отказаться. Но это пока. Потому что в любой момент может обнаружиться какой-нибудь фактик, самый незначительный, который заставит снова об этом задуматься. Ладно, пойдем дальше. И без Нины Панкрашиной есть над чем поработать.

Дом Георгия Владиленовича Анищенко, заместителя Игоря Панкрашина, находился за городом, и Колосенцев с тоской думал о том, что придется по пробкам тащиться к такую даль, чтобы поговорить со свидетельницей, и убить на это хорошо если полдня, а то и весь день, ведь обратную дорогу тоже придется осилить… Но ему несказанно повезло: ответившая на его звонок супруга Анищенко по имени Алла сказала, что весь день собирается провести в Москве, у нее масса дел. При этих словах Колосенцев усмехнулся: знает он прекрасно, какие такие дела бывают у неработающих дамочек. Небось массажисты-стилисты всякие или безумный шопинг. Они долго согласовывали время и место и наконец договорились, что беседу с оперативником Алла Анищенко втиснет между двумя деловыми встречами.

– У меня будет не больше часа, – предупредила она.

– Мне достаточно, – ответил Геннадий.

Встречу она назначила в кафе на первом этаже гостиницы «Балчуг». Место Колосенцеву не нравилось, уж больно пафосное, и цены чудовищные, так что даже чашку чаю он там себе позволить не сможет, но спорить и тем более настаивать на чем-то он не решился, памятуя о своем же правиле: никогда не давить на фигуранта при первом контакте. Пусть будет так, как ей удобно. Тем более это в любом случае лучше, чем пилить невесть куда за город.

Алла Анищенко, стройная ухоженная женщина с крашеными в очень красивый, но столь же неестественный цвет волосами, опоздала на двадцать минут, но извиняться и не подумала.

– То, что случилось с Женей, ужасно, – заявила она в первую же секунду. – Но я не совсем понимаю, какую информацию вы от меня ждете. Мы ведь не были близкими подругами. Да и не близкими тоже. Просто знали друг друга много лет, потому что наши мужья очень дружны, вот и приходилось встречаться. Бывает, что дружат семьями, и мужья, и жены, но это не наш случай. Игорь с Жорой дружат, а мы с Женечкой просто приятельницы.

– Я бы хотел поговорить о приеме, на котором вы были двадцатого ноября, – объяснил Колосенцев, с завистью поглядывая на официанта, прошмыгнувшего мимо них с двумя тарелками, на которых красовались какие-то немыслимые десерты.

Алла быстро, не глядя в меню, сделала заказ – чай и фруктовый салат, Колосенцев воздержался, небрежно солгав, что он уже выпил кофе и перекусил, пока ждал ее. Не признаваться же, что дорого!

– А что с приемом? – не поняла Алла. – Вы спрашивайте, время идет. Через полчаса мне придется уйти, я не могу опаздывать.

Вот так, несколькими словами, она вроде бы поставила оперативника на место, а на самом деле – ткнула мордой в стол. Мол, на встречу с тобой и опоздать можно, не такое уж важное дело – расследование убийства, а вот мои дела по-настоящему важны, и опаздывать я никак не могу.

– Вы общались с Евгенией Васильевной на приеме?

– Ну конечно! С кем ей там еще общаться, кроме нас? Она же там никого больше не знает.

– Кроме вас? – уточнил Колосенцев. – А сколько вас?

Алла рассмеялась:

– Трое. Или четверо, я сейчас точно не вспомню, в каком составе мы стояли, когда Женя к нам подошла. Я была, еще две дамы, если нужно – я назову их имена и дам координаты, а вот четвертая, известная журналистка, то ли была в тот момент, то ли нет – точно не скажу. Она какое-то время с нами стояла, потом отходила, потом снова подходила…

Все это Колосенцев и так знал со слов Игоря Панкрашина, и имена этих дам, и их телефоны. Пока ничего нового.

– Евгения Васильевна не рассказывала вам о том, что кто-то из присутствовавших на приеме заинтересовался ее украшением? Может быть, кто-то комплимент ей сказал или поинтересовался стоимостью… Не было такого?

– Украшение? – Алла Анищенко сделала движение, при котором у нормального человека на лбу должны были бы появиться морщины. Ее же лоб, судя по всему, накачанный ботоксом, остался неподвижным. – Да, на Женечке было украшение, и что? Что в нем особенного? Большое, даже громоздкое на мой вкус, и аляповатое какое-то. Я такие называю: «богачество показать». А что не так с этим украшением?

– Оно пропало.

– Что вы говорите? Ну надо же…

Алла покачала головой, и Колосенцеву почему-то показалось, что она не одобряет людей, которые позарились бы на такое «барахло».

– Не понимаю, – продолжала она задумчиво. – Колье как колье, ни серег к нему, ни кольца, ни браслета, то есть это даже не гарнитур. Кому оно могло понадобиться?

– Евгения Васильевна не говорила, сколько оно стоит?

– Нет, мы его вообще не обсуждали. То есть мы, конечно, заметили, что Женя наконец-то появилась хоть в каком-то украшении, но сразу заговорили о другом и больше к колье не возвращались. А что, с установлением цены какие-то проблемы? Игорь же наверняка знает стоимость, он же сам платил.

– С чего вы взяли? – насторожился Геннадий.

– А разве нет? Разве его не Игорь купил? А кто?

Глаза Аллы хищно блеснули неподдельным интересом.

– Его вообще никто не покупал, Евгения Васильевна брала его напрокат в рент-бутике.

– Да-а-а? – Изумлению Аллы не было предела. – Правда? С ума сойти! Ну, тогда я вам совершенно точно скажу, что никто на это колье не позарился бы, и если оно пропало, то не потому, что его украли, а потому, что Женя его куда-нибудь засунула.

– Откуда такой вывод?

– Ой, ну неужели вы не понимаете? Украшения напрокат – это в основном бижутерия, очень красивая, иногда даже дорогая, но все равно это всего лишь бижутерия. В Москве есть несколько точек, где можно взять в аренду настоящую ювелирку, немного, всего две или три, но там с вас возьмут залоговую стоимость в размере ста процентов цены изделия, плюс еще проценты за прокат. Если бы это «богачество» было настоящим, оно бы стоило огромных денег. Ни один бутик никогда – запомните это! – не связался бы с такой вещью. Если бы камни в этой, простите за выражение, красоте невозможной были натуральными, цена была бы неподъемной. Напрокат дают только недорогую ювелирку. Так что, если колье было настоящим, оно не могло быть прокатным, его можно было только купить, причем за бешеные деньги.

– А если все-таки прокатным?

– Тогда это бижутерия, – безапелляционно заявила Анищенко и добавила: – Без вариантов.

– И Евгения Васильевна сказала вам, что колье взято напрокат?

– Нет, ничего этого она не говорила, мы думали, что это Игорь наконец расщедрился, начали Женечку подкалывать, а она сразу принялась щебетать про то, какой Волько чудесный, так что если кто-то из нас и обратил внимание на украшение, то мы быстро отвлеклись.

Волько… Это еще кто? Такое имя пока не всплывало.

– А что такое с Волько? – спросил Колосенцев как бы между прочим, будто бы отлично зная, кто это такой.

– Да это певец, который там выступал. Вы ж понимаете… Женя наша, конечно, простота необыкновенная, перекинулась парой слов с Волько и потом весь вечер только об этом и трещала, дескать, какой он милый человек, какой обаятельный, какой приятный. Ну скажите мне, вот как можно назвать этого надутого высокомерного хлыща приятным? Просто смешно!

Геннадий не очень хорошо представлял себе мужчину, о котором так возбужденно говорила Алла Анищенко. При слове «певец» он припомнил, что действительно слышал его фамилию, но ничего больше он об этом человеке не знал и уж тем более не имел представления о том, действительно ли он такой надутый и высокомерный, как утверждает свидетельница, или это исключительно ее личные впечатления?

– Тогда почему же он показался Евгении Васильевне милым и приятным, если он такой противный?

– А вы не понимаете? – Алла фыркнула и изящно повела плечиком. – Этот прием и люди на нем – не Женина тусовка, ей там одиноко и скучно, муж занят переговорами с нужными людьми, а она ходит одна, неприкаянная и брошенная. Поэтому любой, кто с ней заговорит и улыбнется ей, покажется нашей Женечке сказочным принцем. Разве вам такое не знакомо?

Эти слова Колосенцев почел за благо не комментировать: ему самому такое было незнакомо, оперативная работа не предполагает ситуации, когда не смеешь или не можешь заговорить с незнакомым человеком. Во всяком случае, Гена Колосенцев мог заговорить с кем угодно и где угодно, не испытывая ни малейшей неловкости.

– Значит, Волько с ней заговорил? – уточнил он.

– Ну, или она с ним, не знаю, но в любом случае они разговаривали, это точно, я сама видела.

– А кроме Волько с кем Панкрашина разговаривала?

– Я же вам уже говорила: со мной. С Дашей. С Катей. – Правильные черты лица Аллы Анищенко исказились в недовольной гримасе: ну сколько можно спрашивать про одно и то же? – Да мы все вместе стояли, она к нам подошла и принялась трещать про Волько. Наша Женя как бездомная собака, готова пойти за первым же, кто ее погладит. А уж если покормит, так она будет ему предана до гробовой доски.

– А вы ее не очень-то жаловали, – едко заметил Геннадий.

Алла смутилась и даже вроде бы растерялась:

– Нет, что вы, не в том дело, что я не любила Женю, наоборот, ее все любили, она была чудесная, просто не нашего круга. Женечка была очень общительная, умела хорошо контактировать с людьми и расположить их к себе. И вообще она без общения засыхала, поэтому очень держалась за своих подружек, с которыми по сто лет вместе работала, никак расстаться с ними не могла. Без конца к ним в гости ездила или в кафе приглашала. И они ее очень любили, между прочим. Женечка, конечно, простовата была, но безвредная и добрая. И подружки у нее такие же, как она сама, без образования, всю жизнь секретарями и делопроизводителями работали. Вот это – ее круг, с ними ей было хорошо, уютно. И Женя очень дорожила их отношениями, старалась не раздражать подруг, не вызывать зависти, поэтому одевалась очень плохо и украшений не носила, всячески подчеркивала, что она осталась такой же, как они, несмотря на то, что Игорь стал состоятельным человеком.

– И откуда вы это знаете? Евгения Васильевна сама вам об этом говорила?

– Нет, что вы. – Алла рассмеялась. – Мы не настолько задушевные подружки, чтобы делиться такими подробностями. Я ведь уже говорила: мы просто приятельницы, давние знакомые. Об этом моему мужу Жоре рассказывал Игорь Панкрашин, а муж соответственно мне пересказал. Но я не думаю, что это чистая правда.

– Вот как? А почему? В чем вы сомневаетесь?

– Да Женя никогда не интересовалась своим внешним видом. Можно носить дешевую плохую одежду и обувь, но всегда видно, когда женщина занимается собой, а когда ей на свою внешность наплевать. Я понимаю, к подругам – в старых брюках и растянутом свитере. Но в другие-то места можно одеться как-то по-другому? Она на мероприятия с Игорем приходит уже несколько лет в одном и том же платье, а ведь здесь ее подружек нет, могла бы надеть и что-то поприличнее, поновее. Своего косметолога у Жени нет, массажиста нет, маникюр всегда самодельный, в парикмахерскую ходить не любит. Волосы у Женечки от природы очень хорошие, густые, но запущенные – это же ужас какой-то! Нестриженые, неуложенные, краской пренебрегает, даже голову помыть вовремя – и то может забыть. – Алла деловито посмотрела на часы: – Простите, мне пора бежать.

«Ну и ладно, – подумал Колосенцев. – Я уже все спросил».

Женщина достала из сумочки деньги, сунула их под сахарницу, не дожидаясь, пока официант принесет счет, и встала.

– Расплатитесь, пожалуйста, – бросила она, словно перед ней сидел не сотрудник полиции, а молодой навязчивый поклонник, которому можно давать любые поручения и который будет счастлив их выполнять.

– А сдача? – язвительно спросил Геннадий. – Официанту оставить?

И тут Алла Анищенко допустила ошибку: она произнесла слова, которыми нажила себе в лице Гены Колосенцева смертельного врага.

– Как хотите, можете оставить официанту, можете взять себе.

И удалилась, красиво покачивая стройными бедрами.

«Ну погоди, сучка, – зло подумал Колосенцев, засовывая блокнот в карман. – Вот только подставься, вот только кончик ногтя покажи – я тебе всю руку по локоть отрежу. Стерва!»

Миниатюрная, как статуэточка, молоденькая девушка с короткой мальчишеской стрижкой улыбалась Роману Дзюбе так лучезарно, что он с большим трудом сохранял приличествующее ситуации выражение лица: ему страшно хотелось улыбнуться ей в ответ, но нужно же было держать марку! Все-таки он из полиции, из уголовного розыска – организации серьезной и уважаемой.

– Да, наш ломбард дает украшения напрокат, – говорила девушка с редким, давно забытым русским именем Евдокия. – Мы открыли при ломбарде специальный рент-бутик. Понимаете, ювелирку напрокат вообще целесообразно пристегивать именно к ломбардам, потому что у нас есть специальная аппаратура, позволяющая определить подлинность камней и драгметаллов. А то ведь клиент может взять вещь с камнями, а вернет со стразами. Поэтому там, где такой аппаратуры нет, стараются с ювелиркой не связываться, работают в основном с бижутерией. А мы даем настоящие ювелирные изделия, но в любом случае это недорогие вещи, а вы мне описали изделие, которое наверняка стоит очень и очень дорого. Мы с такими украшениями дела не имеем.

– А кто имеет? – спросил Роман.

Евдокия задумалась, не сводя при этом глаз с оперативника.

– Господи, какие у вас ресницы, – неожиданно произнесла она. – За такие ресницы я бы полжизни отдала.

Дзюба потерял дар речи. О чем это она? О нем? О рыжем и нескладном Ромчике, над которым без конца потешается Колосенцев и которого в упор не видит обожаемая Лена Рыженко? Наверное, эта девушка шутит. Или она слепая? Или у нее дальтонизм, и она не замечает Ромкину вопиющую рыжину, которой он сам ужасно стесняется?

– Вам надо обратиться в специализированный свадебный салон, – продолжала Евдокия. – Вот там могут давать дорогие украшения, хотя все равно они не будут такими, как то, о котором вы спрашиваете.

– А где этот салон?

– Я вам дам адрес. И еще напишу адреса двух ломбардов, которые тоже дают ювелирку напрокат. – Она потянулась было за стопкой стикеров и ручкой, но внезапно остановилась. – Хотя нет… знаете, так вы ничего не добьетесь. Вы нас как нашли?

– Я в Интернете искал, там есть адрес вашего бутика.

– Многие заведения дают изделия напрокат, но не рекламируют этого. А многие, наоборот, дают только бижутерию и совсем простенькую ювелирку, а рекламу себе делают такую, что можно подумать, будто у них можно бриллиантовую диадему взять за копейки. Если вы будете объезжать все места, адреса которых найдете в Интернете, только время зря потратите. Хотите, я вам помогу?

– Хочу, – вырвалось у Дзюбы раньше, чем он смог сообразить: а действительно ли он этого хочет? – А как вы мне поможете?

– А я сама им позвоню. Я знаю, куда надо звонить и как спрашивать, чтобы сказали правду. Вы мне только точно напишите все, что вам нужно узнать. А дальше я сама.

– И когда вы будете звонить?

– Да прямо сейчас. Я же не приемщица, я оценщица, мне в зале находиться не нужно. Вас как зовут? А то вы мне удостоверение показали, а я не прочитала.

– Роман. А вас мне называть Евдокией или можно как-то покороче?

– Можно Дуней. – Девушка снова улыбнулась. – Меня так все называют. Давайте мы с вами сядем, чайку заварим, я буду звонить, а вы будете мне подсказывать, если что не так. Ой, Роман, а может, вы голодны? А то у меня печенье есть, сушечки. Будете?

– Буду, – кивнул решительно Дзюба, наплевав на приличия. И вдруг совершенно неожиданно для себя добавил: – Я все время есть хочу. Мама говорит, что я еще расту. А на самом деле я активно спортом занимаюсь, поэтому трачу много энергии.

Дуня быстро заварила чай и поставила на стол две тарелочки с печеньем и сушками. Роман попытался взять чашку, локоть немедленно уперся в стоявшую на столе коробочку размером примерно 10 на 15 сантиметров, из которой торчал какой-то шнур с щупом на конце.

– Ой, – испугался он, – я вам тут что-нибудь разобью…

– Не волнуйтесь, – рассмеялась Дуня. – Это даймонд-тестер, прибор для оценки камня. С его помощью можно сказать, алмаз это или стекляшка.

– Да? – заинтересовался оперативник. – А как он работает?

– Вот видите, это предметное стекло, – стала объяснять оценщица. – На него кладется камень, прибор включается, и к камню прикладывается наконечник щупа. На дисплее выводится результат, по которому все становится понятно. Все просто и быстро, как видите.

Дзюба прихлебывал горячий напиток, грыз сушки и внимательно слушал, как эта необыкновенная девушка ловко и быстро выясняет ту информацию, на поиски которой у него ушел бы, наверное, не один день.

«Вот повезло – так повезло, – думал Роман. – Надо же: и помощь предложила, и толковая. Еще и кормит».

– Дуня, – спросил он, улучив момент, когда девушка закончила один разговор и еще не начала другой, – а почему вы решили мне помочь? У вас ведь своей работы много.

Она посмотрела удивленно и даже как будто с упреком.

– Но ведь человека убили, – очень серьезно объяснила она. – Хуже этого ничего не может быть. Когда человека убивают, мне кажется, неприлично считаться, кто что должен и что не должен, все должны дружно браться за руки и помогать друг другу, чтобы найти преступника. Разве нет?

Вообще-то Роман Дзюба именно так и считал, но почему-то нигде и никогда, ни на работе, в уголовном розыске, ни вне работы, ни даже в книгах и кинофильмах он не видел людей, разделявших такую позицию.

Закончив очередные телефонные переговоры, Дуня огорченно произнесла:

– Нет, вашу Панкрашину никто нигде не помнит.

– Но она могла быть не одна, – заметил Роман. – Она могла быть с кем-то, с мужчиной, например, или с женщиной, и прокат колье оформили не на имя Панкрашиной, а на другое имя.

– Да, но такого колье тоже никто не знает. И вообще, я была права: куда бы я ни позвонила, мне всюду отвечали, что такие дорогие вещи напрокат не даются, это исключено.

– А если бижутерия?

– Но по описанию-то никто изделие не признал, – возразила Дуня. – Судя по вашим словам, оно достаточно необычное, крупное, броское. Его бы не забыли. – Она бросила взгляд на две опустевшие тарелки и всплеснула руками. – Ой, боже мой, Ромочка, какой же вы голодный!

Дзюба с изумлением понял, что съел все, что было, подчистую. Вот вечно он так… И Ромочкой никто, кроме мамы, его никогда не называл.

– У меня есть три рыбные котлетки, – продолжала добросердечная Дуня. – Я с собой принесла, чтобы пообедать. Хотите?

– А вы?

– А мы поделимся, – деловито предложила миниатюрная оценщица ломбарда. – Каждому по целой котлетке и одну пополам. Не бог весть что, конечно, они не домашние, из кулинарии, но все равно же еда. У нас и микроволновка есть, если их разогреть, то вполне сносно получится. Будете?

В принципе Дзюба понимал, что надо отказаться. Девушка покупала обед в расчете на одну себя, и порция разделения пополам не предполагала. Но почему-то, по какой-то совершенно необъяснимой причине отказаться он не смог и согласно кивнул.

– Буду. Только за это вы мне должны пообещать, что сходите со мной когда-нибудь в кафе. Сегодня вы меня кормите, а в следующий раз я буду кормить вас. Вы уже всем позвонили?

Дуня задумалась, потом тряхнула головой.

– Можно еще в пару мест позвонить. Хитрые такие места, про них никто не знает, но там тоже дают напрокат ювелирные изделия. Если уж и там понятия не имеют про ваше колье, то тогда точно – больше нигде в Москве его взять не могли.

– Дуня, мне в другом бутике сказали, что за прокат берут сто процентов стоимости изделия. Это правда? Всюду так? Или есть варианты?

Дуня между тем достала из сумки магазинную упаковку с рыбными котлетами, сняла пищевую пленку и сунула еду в стоявшую на подоконнике микроволновую печь. Печь многообещающе загудела, и по небольшой комнатке почти сразу разлился довольно приятный запах.

– Нет, Ромочка, вариантов нет. Сто процентов стоимости – это стандарт. Другое дело, что проценты от этой стоимости, которые начисляются за пользование вещью, могут быть немножко разными. У кого-то пять процентов, у кого-то четыре или три, у кого-то скользящая шкала, например, за первые два дня – пять, за следующие три дня – три процента, потом по два или по одному. У всех свои правила, но в таких примерно рамках.

– А вы как оценщица можете мне сказать примерно, сколько стоит такое колье?

Дуня отрицательно покачала головой.

– Мне нужно точно знать, сколько там камней и каких, только тогда я смогу подсчитать, но и то очень приблизительно, «от и до», потому что камни же бывают разного качества, и дело не только в том, сколько их и как они называются, но и в том, какой они каратности и чистоты, от этого зависит их цена. Но, конечно, только в том случае, если колье настоящее. А если это бижу, то не больше сорока тысяч рублей, но это уж самый верхний предел. Вернее всего – тысяч пять-восемь. Хотя опять же… Если это брендовая вещь, например, Картье или Лалик, то, конечно, дороже. А кстати…

Микроволновка пискнула, гудение прекратилось, Дуня достала из шкафа чистые тарелки и приборы и ловко, одним точным движением, разделила третью котлету ровно пополам.

– Так вот, Рома, я знаете о чем подумала? Если бы вы сказали мне, сколько та женщина заплатила за прокат, я бы вам примерно подсчитала общую стоимость колье, тогда можно было бы разговаривать более предметно.

Дзюба задумался. Действительно: сколько Панкрашина заплатила за аренду? Ее муж говорит, что сущие копейки, но ведь это только с ее слов. А на самом деле? И почему такая простая вещь сразу не пришла ему в голову?

Он перевел глаза с дымящихся на тарелке котлет, источавших соблазнительный запах, на лежащий рядом мобильный телефон. Нет, сначала котлеты, а то остынут. Вот поест быстренько и сразу позвонит.

Вкуса еды Дзюба не понял. Надо же, запах был таким симпатичным, а на вкус – лежалая бумага. Может, котлеты были пресными, а вернее всего, ему мешали глаза этой необыкновенной Дуни, которые не отрывались от его лица. Он даже жевать стеснялся.

– Почему вы так смотрите на меня? – наконец не выдержал он.

– Любуюсь, – просто ответила Дуня, нимало не смущаясь. – Вы очень красивый. У вас потрясающие глаза. Я таких ярко-голубых глаз ни у кого не видела.

Дзюба поперхнулся и долго откашливался.

– Кто красивый? Я? Вы что, смеетесь?

– Вы очень красивый мужчина, – повторила Дуня абсолютно спокойно. – И не верьте никому, кто в этом сомневается. Вы женаты?

– Нет, – пробормотал Роман.

– Если когда-нибудь вы надумаете жениться, вспомните про меня. – Девушка задорно рассмеялась. – За таким мужчиной, как вы, я готова на край света пойти.

Он совершенно не понимал, как реагировать на такие слова, поэтому счел за благо схватиться за телефон. Антон Сташис как раз находился в квартире Панкрашиных, поэтому через несколько минут ответ был получен: Игорь Панкрашин дал жене на приобретение нового платья и украшений пятьсот тысяч рублей в нераспечатанной банковской упаковке – сто купюр по пять тысяч. Деньги Евгения Васильевна хранила всегда в одном и том же месте, и именно в этом месте Панкрашин на глазах у Антона обнаружил конверт, а в нем – все ту же нераспечатанную упаковку, запаянную в полиэтилен – так выдали в банке. Кредитными картами убитая не пользовалась, банкоматов панически боялась, по старинке предпочитала наличные.

Получалось, что изделие действительно стоило совсем недорого, и у Евгении Васильевны вполне хватило имевшихся в кошельке денег на залог, составлявший сто процентов стоимости. Как следовало из слов Дуни, проценты за первые два дня берутся с клиента сразу, в момент заключения договора, а остальное он платит, когда сдает изделие, в зависимости от сроков проката. И из всего этого недвусмысленно следовало, что пресловутое колье настоящим все-таки не было. Бижутерия. И даже, вероятнее всего, дешевая. Но, несмотря на дешевизну, сделанная очень хорошо, настолько хорошо, что никто ничего не заметил. Как-то это все сомнительно… Очень хорошо и дешево? Такое бывает только в сказках. В жизни, как давно усвоил Ромчик Дзюба, очень дорогое далеко не всегда бывает хорошим, но вот дешевое всегда бывает только плохим.

Что же за ерунда такая с этим колье? Допустим, оно все-таки было настоящим. Но его аренда не стоила Евгении Васильевне ни рубля. Как такое могло получиться? Кто-то дал ей эти деньги, и вполне возможно, любовник. Что бы там ни говорил Генка Колосенцев об убитой женщине, как бы ни уверял, что на такую ни один мужик не позарится, а Романа с этой версии сдвинуть невозможно. Полюбить можно кого угодно, и подонка, и идиота, и урода. Любовь вообще такая штука… Сложная и неуправляемая.

Но есть и второй вариант, который почему-то раньше в голову ему не приходил: Панкрашина взяла колье вообще не в бутике и ничего никому не платила. Где взяла? Круг ее подруг – бывшие коллеги по работе, секретарши, машинистки, мелкие клерки. У них настоящего украшения такого класса быть не может, а вот дорогая бижутерия, полученная, например, в подарок, вполне реальна. И вещь хорошо сделана, так, что на быстрый взгляд от настоящего не отличишь, и денег никаких платить не надо. Мужу наврала про прокат, чтобы не ругался, он ведь велел надеть на прием настоящие украшения. А что? Как рабочая версия – очень даже годится. Хотя… Нет, снова не получается. Зачем тогда она сказала про прокат Татьяне Дорожкиной и уверяла, что колье настоящее? Если подруги все знакомы между собой, то правда через несколько дней вылезет наружу. Бессмысленно.

«И все равно надо проверить», – упрямо решил Роман.

– Дуня, а почему вас родителя назвали Евдокией? – поинтересовался он. – В честь кого-то?

– Моя бабушка очень любила фильм «Евдокия», был такой давно-давно, даже моя мама тогда еще не родилась. Но его по телевизору иногда показывают. Вот поэтому и назвали, хотели бабушку порадовать. Но папа мне говорил, что редкое имя – это особая судьба или особые способности.

– А у вас особая судьба?

– Да нет, – рассмеялась девушка. – Судьба у меня самая заурядная. А вот способности действительно есть кое-какие. Я камни вижу без аппаратуры. И людей тоже вижу. Не всех, конечно, только необыкновенных, ни на кого не похожих, особенных. Вот вас, например, вижу.

И снова оперативник не нашел, что ответить.

Дуня снова взялась за телефонную трубку, а Дзюба вышел в крохотный тесный тамбур между комнатой оценщицы и торговым залом и позвонил Татьяне Дорожкиной с просьбой назвать имена их с Панкрашиной общих подруг и дать их номера телефонов. Вот закончит здесь – и начнет звонить.

«Все-таки она издевается», – решил Роман, выходя из ломбарда через полчаса.

Дуня позвонила еще в несколько мест, но результат был все тем же: ни Панкрашину, ни ее необыкновенного колье нигде не видели.

Он поежился под моросящим ноябрьским дождем, порыв влажного пронзительного ветра взъерошил его непослушную густую шевелюру и немедленно пробрался через неплотно застегнутый воротник куртки на шею и сполз на грудь мерзкими мурашками. О том, чтобы тихо-мирно сесть на лавочку и начать обзванивать подруг убитой, даже речи идти не могло. Дзюба трусцой добежал до ближайшей троллейбусной остановки – крытого павильончика, в котором и присесть можно, и сверху не капает. Чем больше он звонил, тем быстрее таяли его надежды: никто никаких украшений Евгении Васильевне не давал, никто о таком колье ничего не слышал.

Конечно, все это было чрезвычайно огорчительно, потому что мешало продвижению вперед в деле раскрытия убийства. Но настроение у Романа Дзюбы было, несмотря на это, превосходным, а в груди поселилось необъяснимое, но такое приятное тепло.

Они хотели зайти вечером к следователю и доложиться, но оказалось, что Надежду Игоревну Рыженко вызвало руководство и на месте ее нет.

– Приезжайте ко мне домой, – предложила она по телефону, когда Колосенцеву удалось дозвониться до нее. – Часам к девяти я точно вернусь, меня минут через десять примут, пока что я еще в приемной отсиживаюсь. Приезжайте, Ленка собиралась вареники с картошкой лепить, заодно и поужинаем.

– Хорошо, мы приедем в начале десятого, – недовольно скривившись, пообещал Геннадий.

Дзюба при этих словах радостно встрепенулся: он увидит Лену, сможет с ней поговорить, а даже если и не поговорить, то хотя бы просто посмотреть на нее. Подышать одним с ней воздухом. Генка, конечно, недоволен, но это и понятно: сейчас отчитался бы перед Рыженко быстренько – и домой, к компьютеру, к играм своим. Ну ничего, не всегда же празднику быть на Генкиной улице, иногда и ему, Дзюбе, должно повезти.

– Ребята, это без меня, – покачал головой Антон. – Работу я сделал, а пересказывать результаты следователю вы и одни сможете. Мне домой нужно, у меня дети, я и так их почти не вижу.

Антон уехал домой, а Роман робко предложил:

– Ген, а чего нам тупо в машине сидеть, давай поедем к Надежде Игоревне и у нее посидим, подождем ее. Ленка же дома, она нам откроет.

Колосенцев кинул на него насмешливый взгляд.

– Дураков ищешь? Перебьешься. Поедем пока, постоим у подъезда, а как Надежда появится – вместе с ней и зайдем. И ни минутой раньше.

– Но почему, Ген? Чего ты упираешься?

– Потому что в машине я могу спать, – раздельно произнося слова, объяснил Геннадий. – А если мы войдем в квартиру, то какой сон? Ленка в меня тут же вцепится и начнет болтать, ты же знаешь.

В его голосе звучало нескрываемое злорадство. В самом деле, чем больше уставал Колосенцев, тем больше проявлялось в нем непонятно откуда берущееся желание унизить Романа или хоть чем-нибудь уесть.

Дорога до дома следователя Рыженко заняла минут сорок. Колосенцев набрал номер ее домашнего телефона, выяснил у Лены, что мама еще не пришла, и велел Дзюбе смотреть в окно, чтобы не пропустить Надежду Игоревну, а сам прикрыл глаза и оперся затылком на подголовник. Через полминуты он уже крепко спал, а Роман, пытаясь унять гнев и горькую обиду от недавнего унижения, стал вспоминать все то, что рассказали подруги Евгении Панкрашиной. Сам он успел съездить только к двоим, остальных опрашивали другие сотрудники розыска, которых начальство бросило на оказание экстренной помощи Сташису, Колосенцеву и Дзюбе.

Все приятельницы Евгении Панкрашиной рассказывали одно и то же: дружат давно, много лет, когда все вместе работали в огромной организации, только один секретариат – 28 человек. Женя часто приезжала в гости, или они куда-нибудь ходили вместе, например, прогуляться или кофе с пирожными выпить. Но иногда она приезжала, сидела какое-то время и уезжала, а потом снова возвращалась. Вот в этой части все опрошенные были единодушны.

– Она говорила вам, куда именно уезжает и зачем? – спрашивал Роман у тех свидетельниц, с которыми разговаривал сам.

– Точно не говорила, но… – усмехнулась его собеседница, худощавая дама в возрасте за шестьдесят с обильно покрытым морщинами лицом, – давала понять, что у нее есть любовник.

– Каким образом она давала это понять?

– Вот, например, я спрашивала: «Уж не любовничка ли ты завела, подруга?» – а Женя только улыбалась в ответ, но молчала. Ни да – ни нет. Не подтверждала, но и не отрицала.

– Может быть, Евгения Васильевна что-нибудь о нем говорила? – допытывался Роман.

– Нет, ничего, ни слова. – Дама покачала головой. – Да и повода не было, она же не признавала впрямую, что у нее кто-то есть.

– Скажите, кто из вас является самой задушевной подружкой Панкрашиной? Самой близкой, такой, от которой нет секретов?

Свидетельница глянула на него острыми умными глазками и покачала головой.

– О, такой среди нас нет. Вернее, у Женечки такой подружки не было. У нее, понимаете ли, муж – хороший дрессировщик, смолоду приучил ее не распускать язык, никому не доверять полностью и не болтать лишнего, как бы чего не вышло… Они оба такие, и Женечка, и Игорь. Игоря я помню еще пацаном сопливым, только-только после института, еще в профессии ничего не умел, а уже был закрытым наглухо. Женечка ни с кем никогда не была полностью откровенной, сначала это обижало и бесило, ну, по молодости, а потом мы поняли, что не в этом суть. Женька добрая была и всегда готова помочь, поддержать, всех жалела, всем сочувствовала, рядом с ней было тепло, и за это мы все ее любили. И еще, знаете, она очень хорошо умела слушать. Мы всегда делились с ней своими проблемами, и она слушала нас, сочувствовала, если хоть чем-то могла помочь – обязательно помогала, постоянно интересовалась, как дела у нас, у наших мужей, у детей, у всех наших родственников, про которых она тоже помнила – и их имена, и их проблемы. Поэтому нам всегда было о чем поговорить, и даже как-то незаметно было, что мы никогда не говорили о ней самой. Ну, не рассказывает она о себе – так это ее дело. Мы давно уже перестали обижаться и просто любили Женечку такой, какой она была.

И здесь та же самая песня: никому не доверяла, ничего не говорила, ни с кем ничем не делилась. Как так можно жить? Роман Дзюба этого не понимал.

– Как давно у Панкрашиной появился этот любовник? – задал он очередной вопрос.

– Понятия не имею, – развела руками свидетельница.

– Ну хорошо, а вот эта странная привычка приезжать, потом уезжать и снова возвращаться? Она когда появилась?

Женщина подняла глаза к потолку, вспоминая.

– Года два назад, может, два с половиной. Или около того.

– Но не год? – уточнил Роман.

– Нет-нет, совершенно определенно не год, намного больше.

– И не пять лет? Не четыре?

Женщина с недоумением посмотрела на него и сердито повторила:

– Два – два с половиной года, я же ясно сказала.

Все остальные приятельницы Евгении Панкрашиной, которых оперативники успели опросить за сегодняшний день, повторили то же самое. И показания их совпали с показаниями Татьяны Петровны Дорожкиной, за исключением, разумеется, истории с колье. Про колье никто, кроме Дорожкиной, не знал…

Роман очнулся от того, что кто-то стучал согнутым пальцем в стекло с его стороны. Рядом с машиной стояла Надежда Игоревна Рыженко. Довольно бесцеремонно растолкав крепко заснувшего Колосенцева, Роман выскочил на тротуар и буквально выхватил из рук следователя тяжелую сумку и два пакета с продуктами.

По квартире витал запах вареников, Надежда Игоревна не обманула, а ее дочь-студентка Лена не подвела. Увидев Колосенцева, девушка расцвела, глаза засияли. На Романа она, по обыкновению, ни малейшего внимания не обратила.

– Ленуся, накрой нам в комнате, – попросила Надежда Игоревна. – Нам нужно поговорить.

При этих словах Дзюба сник, хотя чего еще он ожидал? Что следователь будет обсуждать с оперативниками ход и результаты оперативно-следственных мероприятий в присутствии посторонних? Так бывало всегда, ничего удивительного, но каждый раз Роман надеялся, что удастся хоть пару минут поболтать с девушкой или даже просто посидеть рядом с ней. Иногда получалось. Да что там иногда – получалось всегда, когда Роман за той или иной надобностью приходил домой к Рыженко и заставал дома ее дочь, уж на это-то смекалки и сообразительности у Дзюбы хватало, только вот толку-то… Ни малейшего интереса Лена к рыжему оперативнику не испытывала. Ее интересовал Колосенцев.

Надежда Игоревна ушла в свою комнату переодеваться, Лена Рыженко, медлительная, какая-то сонная, но при этом невыразимо женственная, с лицом мадонны, накрывала на стол, бросая кокетливые взгляды на Геннадия и перекидываясь с ним ничего не значащими репликами. Романа в комнате словно и не было вовсе. Ему стало грустно. И почему-то очень обидно.

И даже вареники с картошкой показались ему невкусными, хотя Ромка их вообще-то очень любил. Может, Лена не умеет хорошо готовить? Или просто настроение не то…

Первым докладывал Роман – излагал информацию, полученную в рент-бутиках и у подруг убитой:

– По всему выходит, что на протяжении примерно двух последних лет у Панкрашиной был любовник. Он мог знать о колье и о том, что в среду утром Панкрашина поедет к своей подруге Татьяне Дорожкиной и украшение будет при ней. И вполне мог ее убить, – закончил Роман. – И вообще, с этим украшением история темная. Ювелирное оно или бижутерия – а все равно непонятно, откуда появилось. Где Панкрашина его взяла?

– Может, просто купила? – высказала предположение Рыженко. – Зашла в первый попавшийся магазин, где есть соответствующий отдел, нашла бижутерию поярче и покрупнее и заплатила недорого. И не было никакого рент-бутика. Почему нет?

– Нет, – твердо ответил Дзюба. – Не может так быть. То есть теоретически могло бы, но тогда зачем так много лжи вокруг дешевой цацки? Зачем выдавать ее за ювелирное украшение? Зачем придумывать рент-бутик? Евгения Васильевна была, как мне кажется, женщиной неоднозначной, но отнюдь не глупой. Она не могла не понимать, что появится на приеме в стекляшках, а там такие акулы бизнеса тусуются, которые вмиг ее расколют и все поймут. И смеяться будут не над ней, а над ее мужем. Как-то это глупо и необъяснимо.

– Что скажешь? – обратилась следователь к Колосенцеву. – У тебя какое мнение?

– Ну, – улыбнулся Колосенцев. – Ромка, конечно, не гигант мысли, но тут я с ним согласен. Я с такими дамочками сегодня имел честь побеседовать, которых на мякине не проведешь. Все трое видели колье и очень хорошо его рассмотрели. Более того, они все в один голос твердили, что Женечка очень любит мужа и никогда его не подставит. А появление на великосветском приеме в дешевой бижутерии при наличии богатого мужа – это или подстава, или эпатаж.

– Одним словом, как бы мы с вами ни крутились, получается, что колье было настоящим, но непонятно откуда взявшимся, потому что деньги все на месте, – подвела итог Надежда Игоревна. – И тут я склонна согласиться с Ромой: попахивает любовником, который сделал Панкрашиной дорогой подарок. И надо вам, ребятки, его найти. А что с врагами? Были у Панкрашиной враги?

– Опять же теоретически, – снова заговорил Дзюба, изрядно приободренный тем, что следователь поддержала его версию о наличии любовника, с которой так упорно не соглашался Геннадий. – Враги могут быть даже у младенца, который пока еще слова худого никому не сказал. Но, судя по тому, что рассказывают подруги Панкрашиной, врагам взяться неоткуда. Работа у нее такая была, на которой врагов не наживешь. И любовников не было. Если только вот этот, последний. И у него, конечно, может быть жена или подруга, которая узнала о Панкрашиной и убила ее из ревности. Она, кстати, и про колье могла не знать, просто выследила соперницу и порешила, а уж когда в сумке порылась, тогда и колье прибрала к рукам.

Надежда Игоревна молча кивала, слушая Дзюбу, потом внезапно подняла руку, жестом останавливая оперативника.

– Погоди, ты же говоришь, что потерпевшая была скрытной особой. Как же ты можешь утверждать, что у нее и раньше не было романов на стороне? Да, подруги не знали, но это, как мы понимаем, в данном случае не показатель. Если был сейчас, значит, мог быть и раньше. И не один. Может быть, Панкрашину настигла месть со стороны давнего любовника, прошлого, или его женщины?

– Может быть, – согласился Роман удрученно. – Об этом мы как-то не подумали.

– Мы! – фыркнул Колосенцев. – Ты уж выражайся корректно, друг любезный. Не мы, а лично ты. Потому что я в этом направлении вообще не думаю. Бред это все полный! Надежда Игоревна, видели бы вы эту потерпевшую! Вот если бы вы ее своими глазами увидели, вам бы тоже такая мысль в голову не пришла. Очень уж она невзрачная и… безвкусная какая-то, пресная. Мы, конечно, видели ее только мертвой, может, она живая-то была обаятельная, привлекательная, но что-то непохоже. И кстати, никто, ни один человек из опрошенных не назвал ее обаятельной. Вот хоть Ромкины свидетельницы, хоть мои – все говорили: добрая, простая, отзывчивая, мягкая. А про обаяние никто и словом не обмолвился. Про так называемую харизьму, – добавил он с неприкрытой издевкой, умышленно выделяя неправильно произносимое «з» с мягким знаком и тем самым подчеркивая полное пренебрежение и недоверие к общепринятому понятию.

Надежда Игоревна почему-то долго и внимательно рассматривала Колосенцева, и Роману показалось, что в ее глазах проступило не то неодобрение, не то осуждение.

– Хорошо, – вздохнула она. – Идем дальше. Что еще есть?

Выслушав сообщение Колосенцева о машине, к которой Евгения Панкрашина подходила утром в день убийства, следователь строго спросила:

– Камеры запросили?

– Это Сташис, – быстро откликнулся Геннадий, словно снимая с себя всю ответственность. – Он нашел свидетеля, опросил, потом побеседовал с мужем потерпевшей. Сташис говорит, что камер наблюдения на доме нет, дом не элитный, старая сталинка после капремонта, у Панкрашиных сдвоенная квартира с перепланировкой, остальные жильцы – средний класс.

– Кто был за рулем, мужчина или женщина?

– Ну, Надежда Игоревна, ну побойтесь бога, – взмолился Колосенцев. – Свидетель – бабка столетняя, что она может увидеть на противоположной стороне двора? Спасибо, хоть цвет машины запомнила и Панкрашину узнала, уже большая удача.

– Столетняя? – усмехнулась Рыженко. – Так, может, она совсем ничего не видит? И просто обозналась? Может, это вообще была не Панкрашина? А мы тут с вами землю роем. Ты, Гена, своей ленью и пофигизмом скоро всех достанешь. Идем дальше: что другие члены семьи? Не могли детки позариться на мамино украшение?

Геннадий, судя по всему, ни капли не задетый ее замечанием, спокойно доложил:

– Муж погибшей даже мысли такой не допускает. Но мы, конечно, все проверили. Старшие дети работают, Панкрашин постарался, помог кому с трудоустройством, кому с бизнесом, у всех хорошее жилье, машины, короче, у всех все в полном шоколаде.

– А младшая девочка? Вы же знаете этих малолеток…

– Тоже проверяли.

– Кто? – требовательно спросила Рыженко. – Кто проверял?

– Сташис, – почему-то неохотно признал Геннадий. – Нина Панкрашина, шестнадцать лет, учится в десятом классе гимназии имени Ушинского. Признает, что видела у матери колье в понедельник вечером. Приличная девочка во всех отношениях, ни в чем дурном не замечена, посещает курсы испанского языка, дружит с мальчиком из хорошей семьи, они на курсах вместе занимаются. Старшие дети в те дни, когда колье было в квартире, к Панкрашиным не приезжали и видеть его не могли.

– Мальчик из хорошей семьи? – Следователь скептически приподняла брови. – Знаю я таких мальчиков, навидалась на своем веку. Проверяли?

– Да, Сташис проверял. Говорит, что там все чисто, во всяком случае на первый взгляд.

– Дальше, – потребовала Рыженко. – Что с мужем? У него не могло быть мотива на убийство жены?

Колосенцев отрицательно мотнул головой.

– Мы думали об этом, поспрашивали кое-кого. Ничего. У Игоря Панкрашина нет материальной заинтересованности в смерти жены, имущество и счета оформлены на его имя.

– А любовницы? – прищурилась следователь насмешливо. – А желание вступить в новый брак? Вы же говорили, что для Панкрашина репутация семьянина – это святое. Может, он не хотел подрывать ее разводом и решил просто и незатейливо овдоветь? Тогда второй брак никого не шокирует.

Геннадий подлил себе еще чаю из пузатого фарфорового чайника и щедрой рукой насыпал в чашку сахар. Дзюба подавил завистливый вздох: вот если бы он позволил себе при Генке положить в чай четыре ложки сахару, даже страшно представить, сколько оскорбительных издевательств пришлось бы выслушать!

– Мы, Надежда Игоревна, тоже на это надеялись, но обломались. Панкрашин, как нам сказали источники, приближенные к императору, постоянной любовницы не имел, но, разумеется, позволял себе разные… Сейчас я вам зачитаю показания дословно, как-то она так выразилась изящно. – Колосенцев полез за блокнотом, полистал его, нашел нужные странички и зачитал вслух: – «…позволял себе различные романтические экспромты. Однако на его желание сохранить брак они никак не влияли. Игорь очень привязан к жене, он безумно любит своих детей, он вообще очень любит детей, в принципе, по жизни, любых детей, а уж в своих просто души не чает и очень дорожит близкими и доверительными отношениями с ними. Если он женится во второй раз, дети его не поймут и отвернутся от него, потому что Женечка была в семье центром вселенной, неиссякаемым источником любви и заботы, ее обожали и надышаться на нее не могли». Во как красиво! Мне так никогда в жизни не сформулировать! – прокомментировал он, закрывая блокнот. – Так что у нашего Игоря Панкрашина нет ни малейшего повода избавляться от жены, ни материального, ни матримониального. Но если вы, Надежда Игоревна, настаиваете, то мы, конечно, еще пороем землю в этом направлении. Указания ваши – исполнение наше, как говорится.

Рыженко еще какое-то время что-то записывала в свой блокнот, который в отличие от помещающихся в карман блокнотов оперативников имел довольно большой формат и твердую обложку, потом посмотрела на Геннадия и Романа с одобрением и даже будто бы с восхищением.

– Господи, ребятки, как же вы все успели за такой короткий срок? Вас двое да Сташис с Петровки, а информации натащили, будто целый полк работал.

– Это начальство, – пояснил Колосенцев. – Пошли нам навстречу с учетом личности мужа потерпевшей, дело-то может оказаться резонансным, если муж начнет хай поднимать и искать ходы к высшему руководству, чтобы… Ну, сами, короче, все знаете. Высшее руководство тут же наших начальников на ковер затребует, так надо заранее постараться, чтобы не с пустыми руками идти. Так что выделили людей на первые три дня, всех сняли с текущих заданий, ноги в руки – и нам помогать. Но эта лафа только до завтрашнего вечера, потом мы останемся втроем. Все как обычно.

Надежда Игоревна собралась было что-то ответить, но внезапно повернула голову в сторону двери.

– Елена, в чем дело? Я же просила дать нам возможность поговорить о служебных делах, а ты уже в третий или четвертый раз в комнату заглядываешь, – сердито произнесла она.

– Мам, у нас кран подтекает в кухне, – неторопливо и нараспев объявила девушка, красиво встряхивая длинными светлыми шелковистыми волосами. – Может быть, Гена мне поможет?

«Ну, конечно, – с тоской подумал Дзюба. – Именно Гена и должен помочь».

Хотя он, Ромка, справился бы с краном не хуже, а то и лучше, он дома с детства все сам чинил, навык есть. Но Лене нужен Колосенцев. А он, рыжий смешной Ромчик, не нужен.

Колосенцев с деловитым видом тут же поднялся.

– Инструменты есть?

– Есть, на антресолях, – пропела Лена. – Пойдем, я покажу где.

И Роман остался вдвоем со следователем.

– Что, тяжко? – тихо и сочувственно проговорила Надежда Игоревна.

И старшему лейтенанту полиции, оперуполномоченному уголовного розыска Роману Дзюбе вдруг показалось, что он готов заплакать. Но, конечно же, всего лишь показалось.

– Иногда мне хочется его убить, – едва слышно признался он. – Почему он так со мной, а? Что плохого я ему сделал? Генка так много умеет, я хочу у него всему научиться, а он, вместо того чтобы учить меня, делиться опытом, только шпыняет меня постоянно, оскорбляет, унижает, да еще при других. При Лене тоже…

Надежда Игоревна протянула через стол руку и погладила Романа пальцами по щеке.

– Терпи, милый, – сказала она со вздохом. – Терпи, мой хороший, другого выхода у тебя нет. Молодость прекрасна, она всем хороша: и здоровье есть, и красота, и силы, вся жизнь впереди, вся карьера в твоих руках, все интересно, все будоражит, эмоции захлестывают, все огнем горит. И это замечательно! Но! У молодости есть один существенный минус: каждый, кто старше тебя хотя бы на год, кто опытнее хотя бы на месяц работы, считает возможность окунуть тебя мордой в дерьмо. Это неизбежно для молодых. И я через это прошла. И все проходят. По-другому не бывает. Так что терпи, Ромочка.

Ромочка! Уже второй раз за сегодняшний день его называют этим милым «маминым» именем. Первой была девушка Дуня, оценщица из ломбарда. Дуня… Евдокия… Существо крошечного роста, которое так искренне предложило свою помощь, потому что убийство человека – это самое плохое, что только может быть, и все должны взяться за руки и дружно искать убийцу.

Почему-то при мысли о Дуне Роману Дзюбе стало легче. И даже Генкино поведение уже не казалось таким оскорбительным.

Глава 4

Даже когда существует риск, что совершенное преступление получит громкий общественный резонанс и о ходе оперативно-следственных мероприятий придется постоянно докладывать «на самый верх», все равно из каких-нибудь щелей да вылезет разгильдяйство. Наука называет это человеческим фактором.

Запросы в Московскую городскую телефонную сеть и в компанию сотовой связи, обслуживавшую мобильный телефон Евгении Панкрашиной, были составлены дежурным следователем, возбудившим уголовное дело по факту убийства, еще в среду, в первые же часы после обнаружения трупа. И вот наступила пятница, и совершенно неожиданно выяснилось, что ноги документам никто не приделал, как лежали они в папке – так и лежат по сей момент, и ни у кого отчего-то не ёкнуло. Следователь Рыженко накричала на Дзюбу и велела немедленно везти запросы по месту назначения, а пока будут готовить ответы, предпринять все возможное, чтобы наверстать упущенное время.

Развезя запросы и вдоволь поунижавшись перед телефонными компаниями с просьбами сделать побыстрее, Роман отправился прямиком к Игорю Панкрашину домой. Он искренне не понимал, почему нельзя просто распечатать с компьютера сразу же нужную информацию и отдать правоохранительным органам? Почему надо строить из себя бог весть что и нудно получать на запросе следователя множество виз и разрешений у разных чиновников внутри компании? И ведь некоторым удается отвезти запрос и тут же вернуться с ответом. А некоторым, самым опытным и ушлым полицейским и следователям, бывает достаточно сделать всего лишь телефонный звонок – и вся требуемая информация тут же выдается на-гора. Но Роман Дзюба ни к ушлым, ни к опытным явно не относился.

Зато он столь же явно относился к тем, кого завистливо называют везунчиками.

– Разумеется, у меня есть все отчеты телефонной компании с детализацией всех звонков, – сразу же ответил Игорь Николаевич Панкрашин.

Сегодня он выглядел намного лучше, было видно, что лечили его правильно.

Он открыл дверцу высокого книжного шкафа и достал толстую папку с наклейкой на корешке «Мобильные телефоны», протянул ее Дзюбе и пояснил:

– Женин номер оформлен на мое имя, я за него плачу, и я же каждый месяц получаю детализацию звонков. У меня предусмотрена такая услуга в договоре.

«Ну, понятно, – подумал Роман. – Ты же у нас стремишься все контролировать».

Панкрашин словно подслушал его мысли:

– Я стараюсь контролировать все расходы, в том числе и эти. Не люблю, когда часами треплются по мобильному телефону. Я слишком хорошо помню, как трудно зарабатываются деньги, и не намерен пускать их на ветер. Есть городской телефон с безлимитным тарифом – вот и болтай по нему сколько угодно, хоть весь день. Кроме того, пару раз были случаи, когда гастарбайтеры, в основном из стран Юго-Восточной Азии, практиковали подключение к номеру и всем своим немалым коллективом общались с семьями, а мы потом получали невероятные счета. И это тоже нужно проверять. Я и Ниночкин мобильник контролирую таким же образом. И если вижу в счете слишком большую сумму за какой-то разговор, сразу спрашиваю, чей это номер. Если известно, чей – просто делаю строгое внушение, а уж если неизвестно, то иду в телефонную компанию разбираться. Скандалить приходится, но без этого не обойтись, иначе вообще всякое ворье на шею сядет.

– Я могу это забрать? – все еще не веря в собственную удачу, спросил Роман.

– Конечно, берите все, что нужно. Если нужны еще какие-то документы – вы только скажите, я все найду. И если помощь какая-то нужна, чтобы найти того, кто Женю… – Панкрашин запнулся. – Только скажите, я все организую.

– А счета за городской телефон вы сохраняете?

– Счета где-то у Жени должны лежать, она платит… платила за все коммунальные услуги и за телефон, это была ее епархия, там мне проверять нечего. Пойдемте поищем вместе.

Он завел Романа в просторную спальню, где рядом с беленьким дамским комодиком стоял такой же беленький секретер с множеством ящиков и полок. Все документы у Евгении Васильевны хранились в безупречном порядке, в надписанных папочках и файлах, как и у ее мужа: вероятно, сказывались навык и опыт работы делопроизводителем, и счета за городской телефон нашлись буквально в первую же минуту.

Работа опера, конечно же, тяжелая и нервная, что и говорить. Но в ней есть одно неоспоримое достоинство: иногда можно находиться там, где тебе нужно, и тогда, когда это нужно, несмотря на рабочее время, и при этом не ставить в известность начальство. Появившись утром у себя в отделе, а потом получив выволочку и задание от следователя, Роман отчетливо понимал, что дальше может делать, что угодно. Но в конце дня выдать результат.

И он поехал домой. Можно было, конечно, со всеми этими бумагами и в отдел вернуться, сесть в кабинете, но разве там дадут спокойно работать? Опера ходят туда-сюда, телефон беспрестанно звонит, а если что-то срочное на территории – так еще и выдернуть могут за милую душу, на очередное место происшествия отправить.

Дома было тихо, родители на работе и придут еще не скоро. И в холодильнике полно еды, что немаловажно. Считается, конечно, что такую работу надо делать в конторе, но… Детализация звонков, которую присылают абоненту, отличается от той детализации, которую выдают по запросу правоохранительных органов. И отличается одной существенной деталью: если абоненту присылается просто перечень номеров телефонов, с которыми происходили соединения за отчетный период, с указанием длительности разговора и его стоимости, то по официальному запросу рядом с каждым номером стоит и имя того, на кого данный номер оформлен, и его паспортные данные. И предполагается, что оперативник, имеющий на руках только детализацию абонента, без имен, должен запрашивать сведения по каждому номеру в специальной службе или искать эти сведения в служебной базе данных. Но если так работать, то вообще никогда ничего не раскроешь, зато штаны до дыр в кабинете просидишь. Все нужные базы давно уже были у Романа Дзюбы в личном пользовании. И хотя никто открыто на эту тему не распространялся, Дзюба был уверен, что базы эти есть не у него одного.

Он запасся солидным количеством крекеров, печенья и нарезанного квадратиками сыра и уселся в своей комнате за стол. Включил компьютер, расчистил место для бумаг и принялся за работу. К сожалению, в счетах за городской телефон детализации не было, стояло только указание на услуги внутризоновой связи и первые три цифры номера, то есть код. Остальные семь цифр заменялись крестиками. По соединениям же с городскими номерами вообще никакой информации не предоставлялось.

«Ну и ладно, – решил Дзюба, засовывая в рот два крекера с проложенным между ними сырным квадратиком. – Будем работать с тем, что есть».

Ему нужно найти любовника убитой Панкрашиной, к которому она ездила на свидания, прикрываясь визитами к подружкам, и который помог ей приобрести неизвестно где дорогое украшение. И он его найдет, что бы там ни думал и ни говорил Гена Колосенцев.

Он изучал номер за номером, искал информацию в компьютере, звонил, снова искал в компьютере, снова звонил и… с сожалением вычеркивал очередную строчку в документе. Мужчин среди абонентов Евгении Панкрашиной оказалось совсем немного, и ни один из них в любовники не годился, во всяком случае на взгляд самого Дзюбы. Старший сын, младший сын, зять, отец старшей невестки, отец младшей невестки, отец зятя, водитель Шилов, стоматолог, Георгий Владиленович Анищенко, заместитель Игоря Панкрашина, еще несколько давних знакомых мужа… Ничего подозрительного.

На роль любовника не подходил никто.

Кроме все того же водителя Шилова. Который либо точно знал про любовника, либо сам им и являлся.

И Дзюба поехал в гараж бизнес-центра.

Вернулся в отдел он часам к восьми вечера, усталый и расстроенный. Разговор с Шиловым ничего не дал. Как Дзюба ни старался, как ни пытался формулировать свои вопросы с максимальным коварством, но водитель твердо стоял на своем: если Евгения Васильевна приезжала в гости к подругам, он потом забирал ее и отвозил домой. Иногда по дороге заезжали на рынок или в магазин. Никаких поездок от подруги куда-то, потом снова к той же подруге, а потом домой не было никогда. В конце концов Дзюба не поленился и сделал выписки из журнала въездов-выездов: все передвижения Шилова на служебной машине за три последних месяца. Если обнаружится хоть одна нестыковка, можно будет взять и более длительный период. В конце концов, адреса подруг есть, адрес гаража и адрес Панкрашиной тоже известны, и вполне можно прикинуть маршруты и посчитать. Ох ты господи, боже мой! И кто сказал, что опера ноги кормят? Опера кормит чугунная задница. Роман представил себе, сколько времени ему придется провести за письменным столом со всеми этими изысканиями, и ему стало плохо. Аж замутило.

– Ну, ты даешь, – протянул заглянувший вечером в отдел Колосенцев, который весь день выполнял другие поручения следователя, касавшиеся уточнения разных сведений о членах семьи Панкрашиных. – А с телефонами разобрался?

Роман устало и коротко поведал, что по звонкам с мобильного телефона Евгении Васильевны ничего интересного не выявилось, а детализацию звонков с городского телефона придется еще ждать. В имеющихся документах пока нет ничего, кроме кодов в тех случаях, когда происходило соединение городского номера с чьим-нибудь сотовым.

Похоже, Геннадий сегодня не очень устал, потому что вместо обычного язвительного замечания вдруг дал (редкий случай!) своему напарнику дельный совет:

– Ты сличи списки контактов с мобильника и с городского телефона, иногда вылезают очень интересные различия. И если их правильно интерпретировать, то можно прийти к прелюбопытнейшим выводам.

– К каким? – тут же оживился мгновенно забывший о своих невзгодах Роман.

Учиться он любил. И вообще любил получать новую информацию.

– Ну… – Колосенцев пожал плечами. – К разным. Например, окажется, что на какие-то номера человек звонит только с городского телефона, а на какие-то – только с мобильного. На какие-то номера могут быть вообще только входящие звонки, а на какие-то – только исходящие. А это же система контактов, то есть характеристика взаимоотношений людей, понимаешь, Рыжик? Почему Иванов всегда звонит Петрову сам, а Петров ни разу за все время Иванову не позвонил? Что у них за отношения такие? Ну и далее везде.

– Спасибо тебе, Гена, – искренне, от души поблагодарил Дзюба.

– Да ладно. – Колосенцев великодушно улыбнулся. – Пользуйся, салага, пока я жив, учись у мастера.

Алексей Юрьевич Сотников был недоволен и собой, и своей работой. Уже третий час работает он с мастер-моделью изделия и чувствует, что не то, не так, какая-то мелочь режет глаз, но какая? Что не так? Пропорции? Или рисунок, который в готовом изделии будет украшен камнями? Или с цветом металла он ошибся, надо было изначально делать мастер-модель в желтом металле, а он сделал в белом, потому что изделие, согласно эскизу, должно быть из белого золота. Может, он ошибся еще на этапе работы над эскизом, и нужно было с самого начала думать о желтом золоте? Но ведь заказчику понравилось, он эскиз утвердил с первого же предъявления, да и самому Сотникову очень нравилось то, что нарисовала его жена Людмила, Люля, художник-дизайнер ювелирных изделий.

А теперь вот получается, что где-то вкрался изъян. И как ни бьется Алексей Юрьевич, не может он понять: в чем ошибка? Что не так?

«Не мой день сегодня, – сердито подумал он. – Бывает, две минуты смотрю – и все вижу, и переделываю, и радуюсь результату. А случается – как сегодня. Отупение какое-то нашло. И почему многие думают, что ювелирное изделие можно изготовить на раз-два?»

Для него, с самого раннего детства наблюдавшего за работой отца, казалось нормальным и естественным, что Настоящее Изделие, индивидуальное, осмысленное, как говорил Юрий Алексеевич Третий, делается месяцами. Да на один только эскиз уходило от недели до месяца! Конечно, сейчас есть программы 3D и работа над эскизом идет легче и быстрее, но все равно порой угодить заказчику и нарисовать то, что ему понравится, бывает ох как непросто, по три-четыре варианта приходится делать, пока клиент утвердит эскиз.

Еще от месяца до полутора уходит на изготовление мастер-модели – воплощение утвержденного эскиза в изделии из недорогого материала. Сейчас Сотников делает мастер-модели у себя на производстве, а отец все частные заказы выполнял дома, и маленький Алеша обожал рассматривать многочисленные крохотные тигли для плавки металла, фарфоровые мензурки для реактивов, разные инструменты, многие из которых перешли по наследству от старых мастеров и имели отполированные временем деревянные ручки – кусачки, рашпили, надфили от «нулевого» до крупного, отвертки, зажимы. Особенно завораживала мальчика шлифовальная машинка, похожая на дрель с множеством разных насадок. Все эти инструменты до сих пор лежат на рабочем столе ювелира Сотникова, хотя и не полагается заниматься ювелирным ремеслом в жилом помещении, но ведь испокон веку это правило нарушалось! Главное, чтобы была хорошая вытяжка и проветриваемое помещение, ну и конечно, чтобы газовый баллон для сварки и пайки не представлял угрозы для безопасности жильцов.

Алексей Юрьевич сделал эту мастер-модель у себя на фирме и принес домой, чтобы доработать. Модель должна быть показана заказчику, но предварительно в нее нужно вставить фианиты вместо камней, если таковые предусмотрены эскизом. В портсигаре камни по эскизу предполагались, но Сотников даже не начал их вставлять: его беспокоило что-то неуловимое, неосязаемое, но мешающее глазу и уму наслаждаться. Вот когда он разберется с этим неведомым «чем-то», тогда уж вставит камни и предъявит модель заказчику: точно так же будет выглядеть готовое изделие, только выполнено оно будет уже в золоте и декорировано настоящими камнями. Если заказчику мастер-модель не понравится, начинается процесс подгонки: ювелир выясняет, что не устраивает клиента, и устраняет недостатки. Иногда достаточно просто доработки, а иногда приходится заново делать другой вариант модели. Вот и три месяца уже прошли…

Когда заказчик принимает мастер-модель, начинается новый этап работы: изготовление восковки. Для этого мастер-модель кладется на специальную резиновую массу и вырезается, получается так называемая резинка. В нее заливается воск, и, когда он застывает, резинка аккуратно снимается. В итоге остается то, что называется восковкой – модель будущего изделия в воске. И на эту работу уходит от недели до месяца. Ювелир делает восковки много раз: льет – смотрит – переделывает – снова льет – и снова смотрит…

После этого из восковки отливается металлическая болванка, которая должна быть чуть-чуть больше по размеру, чем предполагаемое изделие, чтобы затем обточкой и шлифовкой придать изделию точную форму. Многие ювелиры сегодня отдают свои восковки в «литейку» другим мастерам, но многие льют металл сами. Сотников тоже льет сам. Так с детства приучен.

Затем наступает очередь монтировки и обработки, шлифовки и полировки. В их среде это называется «вывести болванку на форму мастер-модели». И занимает этот этап от нескольких часов до нескольких дней, хотя работа, казалось бы, не бог весть какая объемная, но сделать ее быстро не получается: очень устают глаза, поэтому мастера работают час-два и делают большой перерыв, иногда до следующего дня. Усталыми глазами здесь работать нельзя ни в коем случае! На этом этапе глаз ювелира должен быть свежим и острым.

И снова приглашают заказчика. Если делается какой-то предмет, например, рамка для фотографий, каминные часы или ручное зеркальце, то, как правило, проще: изделие оценивается только визуально, а вот если речь идет об украшении, то заказчик должен его примерить, и если что-то не так с размером кольца, неудобно села на мочке уха серьга или неловко носить браслет, то начинается доводка, допуски для которой оставлены заранее. Если изделие с камнями заказчика, то их вставляют в его присутствии. Самое трудное – правильно подготовить камень к закрепке. С мелкими камнями проще, и за один день можно подготовить и вставить несколько десятков камней, камень весом до одного карата требует на подготовку к закрепке от одного до трех часов, а вот если камень больше карата, то можно провозиться и целый день, готовя место, в которое должны попасть крапаны. Так называются крошечные лапки, сжимающие камень. Ошибиться нельзя ни в коем случае, вставить крупный дорогой камень можно только один раз. Сама закрепка – минутное дело, а вот подготовка… Самый рискованный и требующий максимальной тщательности вариант – это бриллиант с фацетированным рундистом.

Рундист – это узкий поясок, определяющий форму бриллианта. Его плоскость отделяет верх камня от низа. Он может быть матовым либо ограненным, то есть фацетированным.

Рундист сам по себе узок, а на нем еще и грани выбиты, чтобы камень лучше пропускал свет, и если по неосторожности выбить крапаном микроскопический кусочек из фацета, то цена камня существенно падает. И начинаются проблемы.

Однако до того, как начнется работа над закрепкой камней, следует получить на изделии пробирное клеймо в Пробирном надзоре, а это тоже время, не меньше двух недель. Мастер ставит на изделие свое личное клеймо и сдает изделие без камней в Пробирный надзор, где его проверяют и своим клеймом удостоверяют: золото именно той пробы, которая указана в заявке.

Или не удостоверяют… Всякое случается. И тогда все начинается сначала: литье, доводка, примерка.

Но вот проба проставлена, камни закреплены, наступает конечный этап – финишная шлифовка и полировка.

Сотникова буквально до слез умиляют люди, которые приходят и просят сделать подарок ко дню рождения, который будет через две недели. С такими заказчиками он даже не разговаривает. Неужели кому-то еще приходит в голову, что можно за две недели сбацать произведение ювелирного искусства? Как говорила Зинаида Гиппиус, если нужно объяснять, значит, ничего не нужно объяснять.

Но что же все-таки не так с этим портсигаром? Клиент попросил придумать и сделать изделие для мужчины, который долго и тяжело болел. В изделие следовало вложить пожелания здоровья, долголетия, умения не падать духом и бороться до конца. Сотников долго размышлял, какими камнями подкрепить идею дизайна. Сама идея родилась быстро, а вот с камнями пришлось повозиться. Он спросил, как зовут мужчину, кто он по знаку Зодиака и чем именно болеет. Человек по имени Василий оказался Львом и страдал болезнью суставов и позвоночника. Алексей Юрьевич полез в справочники по камням и понял, что по всем параметрам подходит только рубин. Рубины он не очень жаловал, но обрадовался, что тем единственным камнем, на котором все сошлось, не оказался алмаз, работать с которым Сотников уж совсем не любил.

Алексей Юрьевич Четвертый терпеть не мог алмазы и бриллианты, поскольку в основе творчества видел чувства, эмоции и мысли, а они, по его твердому убеждению, не могут быть бесцветными. Он работал только с цветными камнями, а алмазы и бриллианты считал пустой демонстрацией богатства, которая с детства вызывала у него изжогу. Конечно, бывали и исключения, но это должны быть совсем особые случаи: например, у заказчика есть бриллиант из другого изделия, он хочет сделать новую вещь, а денег на то, чтобы купить еще один камень, у него нет. Или клиент хочет сохранить конкретный камень как память, реликвию. Тогда Сотников, конечно, брался за выполнение заказа и работал с нелюбимым камнем. В тех же случаях, когда весь дизайн и приобретение камней возлагались на самого ювелира, Алексей Юрьевич выбирал только «цветник».

Хотя был случай, всего один раз, но действительно был, когда Сотников добровольно принял решение работать с алмазом.

К нему пришел мужчина и попросил придумать и сделать прощальный подарок женщине, которую он больше не любит, но которая никак не хочет это признать, понять и принять. У него не осталось к ней никаких чувств, он пуст и холоден, а она пылает страстью и не желает видеть, что между ними возникла непреодолимая пропасть. Заказчик хотел, чтобы вещь недвусмысленно объясняла это и в то же время была памятью о проведенных вместе годах. Алексей Юрьевич долго думал и пришел к неутешительному выводу: без бриллианта ему не обойтись. Он придумал браслет, состоящий из двух частей. В нижней части имелся замок, в верхней – тонкая цепочка, один конец которой крепился в пасти у льва, второй – на языке змеи. Когда защелка цепочки открывается – открывается одновременно и нижний замок, и браслет распадается. Тело змеи Сотников собирался сделать из расположенных ромбообразно мелких цветных камней, тело льва – выложить мелкими желтыми бриллиантами. Хотя можно было бы и топазами, если у заказчика есть финансовые ограничения, вышло бы дешевле. Но заказчик твердо заявил, что никаких финансовых рамок он перед мастером не ставит. Чем дороже – тем лучше. Опять же, если глаза змеи можно было обозначить мелкими изумрудами, то глаза льва вполне могли бы оказаться рубиновыми, но… мелкие бриллианты смотрелись лучше, хотя и были дороже. И самое главное: крупный красный камень в пасти льва и крупный бриллиант в пасти змеи. Да, нелюбимый рубин в этом случае можно было бы заменить красной шпинелью, но вот без белого прозрачного бриллианта «один-один» (что означало: цвет номер один, самый белый, и чистота номер один, самое высшее качество) вся идея изделия шла насмарку. Конечно, Сотников сдался не сразу, он просил Люлю сделать несколько эскизов – с горным хрусталем, с лунным камнем, еще с какими-то светлыми камнями, но все время получалось не то. Слишком мягко. Слишком нежно. Слишком неубедительно. В изделии не было окончательности и решимости, твердости и непреклонности. Все это придавал браслету только бриллиант, сверкающий и холодный.

Но тот случай был единственным, когда Алексей Юрьевич Сотников Четвертый сам выбрал алмаз для своего изделия.

Он задумчиво походил по комнате, переоборудованной в домашнюю мастерскую, посмотрел в окно, потом снова перевел глаза на мастер-модель портсигара: может, все-таки сумеет сегодня понять, в чем проблема? Нет, не видит. Хотя, кажется…

Он упустил мысль, потому что затренькал назойливой мелодией мобильный телефон, на дисплее появилась надпись: «Сева». Всеволод, «вторая правая рука» Сотникова на фирме. «Первой правой рукой» была, разумеется, жена Людмила. Сева настолько хорош как менеджер и организатор, что супруги Сотниковы имеют возможность приезжать в офис фирмы на бывшем заводе «Кристалл» далеко не каждый день.

– Алексей Юрьевич, тут из «Софико» приходили, спрашивали вас. Они опять шефа потеряли.

Опять! Ну что ж такое! «Софико» – фирма Лёни Курмышова, и поскольку всем известно об их давней и близкой дружбе, то, когда не могут найти хозяина, в первую очередь идут к Сотникову: Курмышов либо у него в кабинете, либо Алексей Юрьевич знает, как его разыскать.

– Говорят, у него телефон не отвечает, ни домашний, ни мобильный, он же вчера был в офисе и на сегодня договорился о деловой встрече, люди приехали, а его нет, – тараторил Сева.

– Не знаю, дружочек, – вздохнул Алексей Юрьевич. – Вот сегодня как раз не знаю, где наш Леонид Константинович. Так что ничем помочь не смогу.

Ах, Лёнечека, Лёнечка, что ж ты творишь! Конечно, для тебя такое поведение нормально, и все к нему, в общем-то, привыкли. Как привыкают к плохой погоде. Но сама плохая погода от этого хорошей не становится. И когда-нибудь ты нарвешься. Когда-нибудь у кого-нибудь лопнет терпение.

Сотников не сомневался: его друг просто-напросто закрутил очередной ослепительный роман, в который окунулся с головой, наплевав на дела фирмы и прочие обязательства. Такое происходило регулярно, несмотря на многолетние отношения с дочерью Илюши Горбатовского Кариной. Причем Лёнька ведет себя так нахально и неосмотрительно, что Каринка наверняка обо всем не то что догадывается – знает точно. Но почему-то мирится с этим. Почему? Красивая умная молодая женщина. Зачем ей все это? Неужели она до такой степени любит Лёнечку и не любит саму себя?

А ведь в детстве Лёнька таким не был. Или был? Может, он, Сотников, просто не помнит? Внимания не обращал? Да нет же, Лёня был тихим старательным учеником Юрия Алексеевича, Алешиного отца, очень хотел овладеть профессией, учился жадно, домой уходить не хотел – гнать приходилось. Правда, не скрывал, что ювелиром стремится стать не потому, что красоту любит и к искусству тянется, нет, вовсе не для этого.

«Деньги надо зарабатывать, – говорил Лёня. – Ювелир – профессия денежная, лучше многих. И в институте потеть не надо, а деньги можно получать хорошие, и уважаемым человеком быть».

Нет, тогда все было нормально. А вот позже, когда Лёня начал выполнять частные заказы, все и началось. Тоже ведь не сразу, постепенно все складывалось. Первый клиент, пятый, двадцатый… Лёне Курмышову было уже под тридцать, когда ему заказала кольцо какая-то певица, не очень известная в народе, но, как выяснилось впоследствии, близко знакомая с огромным числом знаменитых на всю страну артистов. Работа оказалась весьма удачной, кольцо произвело фурор среди знакомых заказчицы, и к Лёнечке караваном потянулись звезды театра, кино и эстрады, художники и поэты, композиторы и скульпторы. Прошло совсем немного времени, и ювелир Курмышов стал своим в их среде, его приглашали на премьеры, вернисажи и юбилеи, горбачевская перестройка шла полным ходом, частнопредпринимательская деятельность перестала быть уголовно наказуемой, и Лёня развернулся в полный рост. А родители Лёнькины, дай им Бог здоровья на долгие годы, твердили, не переставая:

– Ой, какой же ты молодец, какой же ты умный и талантливый, ведь с какими людьми на «ты» и за руку здороваешься, как же ты пробился-то на самый верх, ты нарасхват, ты всем нужен, и какие люди громкие с тобой запросто… и ты с ними…

И дотвердились в результате. Взрастили в сыне непомерное тщеславие. То есть оно, тщеславие это, наверное, от рождения в Лёньке было, но так бы и засохло на корню, если бы его не поливали и не окучивали восхищенные успехами сына папа и мама. Тщеславие – тот же соблазн, соблазн казаться лучше других, а Лёня Курмышов соблазнам противостоять не умел. Так-то он честный и порядочный человек, но слабый, и коль есть соблазн, то удержаться он не мог. А соблазном было всё, от удовольствия засветиться рядом со звездой до новой женщины, которую ну просто никак невозможно было пропустить мимо себя. Да и ТОГДА, в ТОЙ ситуации его соблазнила легкая возможность удовлетворить мелкое тщеславие, показать себя человеком знающим, компетентным, да к тому же обладающим некоей тайной. Слаб оказался Лёнечка, не устоял.

Слабость характера привела к тому, что Лёнька начал гулять направо и налево, жена в конце концов бросила его и уехала вместе с детьми в другой город, к себе на родину. Спустя короткое время Лёня закрутил роман с Кариной Горбатовской, девушкой красивой и умной, которая влюбилась в Леонида по уши и без него света белого не видела. Однако жениться на дочери коллеги-ювелира Курмышов отчего-то не торопился. А может, и не собирался вовсе. Морочил девчонке голову, говорил о любви, делал подарки, причем отнюдь не дешевые, – натурой он всегда был широкой, деньги любил, но тратить их не скупился. И при этом постоянно заводил то совсем короткие, то более или менее длительные интрижки. Мать Карины, тихую, очень больную женщину, почти не встававшую с постели, в личную жизнь дочери старались не посвящать – берегли, а вот отец, Илья Ефимович, относился к роману Карины с Леонидом сложно. То ненавидел Лёню, то страстно желал, чтобы тот, наконец, сделал Горбатовского тестем и дедом, то снова ненавидел… Сейчас, судя по сделанной на заказ треугольной подвеске, наступил очередной виток ненависти. Надолго ли?

Сотников снова вернулся к портсигару и вдруг подумал, что ошибся с камнями. Да, по всей мифологии камней здесь нужно использовать рубин, но, может быть, именно то, что камни будут красными, и лишает все изделие гармонии? Он захотел попробовать вариант с другим цветом, достал из ящика стола коробочку с разноцветными фианитами и потянулся за пинцетом… Пинцета на месте не оказалось. В принципе ничего страшного, фианит – не драгоценный камень, можно и пальцами взять, но должен же быть порядок! На рабочем столе ювелира Сотникова все предметы и инструменты лежали в строго определенном порядке, и брать нужную вещь он мог не глядя. Куда девался пинцет? Тем более пинцет старинный, достался ему от деда и дорог как память. Да и не делают сейчас таких – легких, удобных, прочных, в лапках которых даже самые малюсенькие камни держатся как влитые, не переворачиваются и не выпадают.

– Люля! – громко позвал он, выглядывая из мастерской в коридор.

Из кухни вышла жена – узкие брючки, свободная длинная футболка, размера на три больше, чем нужно, дизайнерский фартук с невероятно смешной аппликацией, в одной руке полотенце, в другой – тарелка: Людмила вытирала вымытую посуду.

– Да? Что случилось?

– Ты не видела мой пинцет?

– Видела, – засмеялась Людмила. – Три дня назад.

– А сегодня видела?

– Сегодня я в мастерскую не заходила. А что, найти не можешь?

– Не могу, – пожаловался Сотников, любуясь стройной моложавой женой.

– Спроси у детей, – посоветовала Людмила. – Наверняка кто-нибудь из них утащил.

– Ну, Юрка-то точно не брал, – возразил Алексей Юрьевич и добавил грустно: – К сожалению. Ему, увы, мой пинцет никогда не понадобится. Люленька, а что там у него с женитьбой? Слышно что-нибудь? Парню двадцать семь, и так уже традиция нарушена, он до сих пор холост, да еще и ювелиром не стал.

– Так ведь все равно традиции нарушены, – заметила Людмила. – От того, что Юрка женится, они не восстановятся. Ему не станет снова двадцать пять, и ювелиром он тоже не станет.

– Но внуки! – горячим шепотом воскликнул Сотников, оглядываясь на дверь, ведущую в комнату сына. – Есть надежда на внуков. Если они появятся в ближайшие два-три года, я еще успею дождаться, пока они хоть немного подрастут, и передам им ремесло, привью любовь к профессии. А если Юрка с этим делом затянет, я могу и не дождаться. Кому же мне дело передавать?

– Маруське передай, – пожала плечами Людмила. – Мы с тобой тысячу раз об этом говорили. Маруська влюблена в камни, она будет заниматься ювелирным делом, можешь не сомневаться. Или ты охвачен мужским шовинизмом и не видишь женщину продолжательницей династии?

– Люленька, Маруська не любит ювелирное искусство и не понимает его, она любит только камни, а это немножко другое. Тебе ли не знать. Так что ты уж воздействуй, пожалуйста, на Юрку, потереби его насчет женитьбы. У него же есть девушка, с которой он уже года два, по-моему, встречается. Почему он на ней не женился до сих пор?

Людмила поставила вытертую насухо тарелку на комод, стоящий в коридоре, подошла к мужу вплотную и обняла его.

– Сотников, – прошептала она, едва касаясь губами его уха, – я тебя обожаю, ты самый умный и самый талантливый мужчина из всех, кого я знаю. Но я тебя умоляю, Сотников: не лезь ты в чужую личную жизнь. Оставь Юрку в покое. Пусть встречается со своей девушкой, пусть пишет свою книгу, пусть проживает свою собственную жизнь. А Маруська тебя не подведет, обещаю.

Но спросить про пинцет у сына Сотников все-таки решил. Юрий, такой же стройный и высокий, как его отец, с тонкими чертами лица и рано обозначившейся плешью на темени – точная копия Алексея Юрьевича в молодости – что-то писал от руки, сидя перед включенным компьютером. Рядом с его столом на стене висел лист ватмана с тщательно нарисованным генеалогическим древом ювелиров Сотниковых: имя, годы жизни, жены, дети. Первым, в самом низу, стояло имя Юрия Даниловича Сотникова, последним – имя Алексея Юрьевича Четвертого, 1960 года рождения.

Конечно же, никакого пинцета Юрка не брал. Чего и следовало ожидать.

– Сын, я не понял твоего замысла, – озабоченно проговорил Сотников, пробегая глазами строчки на экране компьютера. – То отрывки, которые ты мне даешь прочесть, имеют чисто художественный вид, то документальный. Ты что пишешь вообще? Хронику или роман?

– Я экспериментирую, – не отрываясь от записей, проговорил Юрий. – Пытаюсь найти свой собственный стиль, сочетание разных форм и жанров. Раз уж ты зашел, проверь, пожалуйста, текст на экране. Там все правильно? Я ничего не напутал?

«Основатель Ювелирного Дома Сотникова – Алексей Первый Юрьевич Сотников родился в 1790 году, в семье ювелира, ничем не выдающегося, имевшего свое небольшое ателье. Отец его Юрий Данилович Сотников в 1791 году получил неожиданное наследство, которое позволило ему расширить дело, и в 1792 году маленькое скромное ателье превратилось в подобие производства. Родившийся в 1790 году сын Алексей превратил это производство в Ювелирный Дом Сотникова, придал ему размах, поставил дело на широкую ногу, поскольку обладал не столько художественным вкусом, сколько деловой и финансовой хваткой. А для вкуса у него всегда были превосходные мастера, настоящие художники своего дела. И хотя официально Ювелирный Дом Сотникова как вывеска появился только в 1823 году, датой его основания в семье принято было считать тот год, когда от простого маленького ателье начался взлет к вершинам – 1792 год».

– Все верно. – Алексей Юрьевич кивнул, потрепал сына по плечу и отправился в комнату Маруси, младшей дочери, названной в честь выдающейся женщины-ювелира девятнадцатого века Марии Семеновой, владелицы производства, на котором работало более 100 человек.

Девятиклассница Маруся сидела за столом, склонившись над высыпанным на лист бумаги тростниковым сахаром и еще кучкой какой-то разнокалиберной мелочи. И, конечно же, в руках у нее был тот самый ювелирный пинцет, который безуспешно искал ее отец.

– И что это? – насмешливо спросил Алексей Юрьевич.

– Я тренируюсь, – коротко ответила девочка, беря пинцетом очередной кусочек сахара размером с «соточный» камень – камень весом в одну сотую карата, совсем крохотный.

Маруся хочет стать геммологом, изучает только физику, химию, геологию и математику, все остальное ей не интересно. Ее завораживает и привлекает только красота камня, на камнях она буквально помешана, влюблена в них, а вот сама по себе работа ювелира ее мало волнует. И в ее комнате на полках десятками теснятся тома справочников, учебников, энциклопедий… А вот художественной литературы нет совсем. И это Алексея Юрьевича беспокоит не на шутку. Он твердо убежден, что смысл и глубину красоты невозможно постичь, мало зная и не будучи образованным человеком. Он говорил об этом дочери множество раз. И сейчас снова скажет.

– Маня, ты бы лучше романы читала или стихи, – с упреком проговорил он. – Тебе нужно развивать художественное мышление, а ты только руки тренируешь.

– Да брось ты, пап, – недовольно отозвалась Маруся и с досадой скривилась: очередной псевдокамень с округлой поверхностью выскользнул из лапок пинцета и укатился на пол. – Вон Михаил Першин вообще был без всякого образования, из простых крестьян, самоучка, а мастеров, равных ему, и тогда не было, и до сих пор нет. Зато его работы идут на аукционах за сотни тысяч долларов. А он тоже романов и стихов не читал.

Это было правдой, о Михаиле Евлампиевиче Першине, прожившем, к сожалению, очень недолгую жизнь и умершем в 43 года, много писал в своих дневниках Алексей Юрьевич Второй, родившийся в 1845 году. В 26 лет этот удивительный человек стал старшим мастером в Доме Фаберже, и его работы отличались настолько высоким качеством, что именно Першину Фаберже поручил отвечать за создание знаменитых императорских пасхальных яиц на протяжении семнадцати лет, то есть до самой смерти великого мастера, искусство которого позволило славе Фаберже возрасти многократно. И Сотников знал, что на недавнем аукционе в Нью-Йорке миниатюрное кресло-бонбоньерка работы Михаила Першина было выставлено при стартовой цене в 1 миллион долларов и куплена за 2 миллиона 280 тысяч коллекционером из России. Но ведь Алексей Юрьевич сейчас говорит с дочерью не совсем об этом…

– Марусенька, красота камня видна и сама по себе, с этим трудно спорить, но ее можно и нужно правильно подавать в изделии, тогда она станет поистине ослепительной. А для того, чтобы изделие заговорило, нужно уметь передавать в формах и линиях чувство и мысль.

Но Мария Сотникова была непоколебима:

– Чувства, пап, всегда одинаковы. Зачем мне читать про ревность или грусть в девятнадцатом веке, когда я и сама могу и грустить, и ревновать?.. Все одно и то же.

– Нет, Маруся, ты не права. – Он покачал головой. – Меняется мораль, а вместе с ней меняются и чувства, и эти изменившиеся чувства в визуальном ряду выглядят совершенно по-разному. Ты понимаешь меня?

Девочка оторвалась, наконец, от своего увлекательного занятия и соизволила посмотреть на отца.

– Нет, папа, я не понимаю. По-моему, ты все усложняешь.

Ну что ж, придется прибегнуть к наглядным примерам.

– Вот послушай, – попросил он. – Только не отвлекайся на свои крупинки, слушай меня внимательно. Это стихотворение поэт Греков написал в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, в середине девятнадцатого века. У человека умерла жена или любимая женщина, и он идет на кладбище.

Он сделал паузу и негромко продекламировал:

На глазах у Маруси появились слезы. Хоть главное в ее жизни – камни, а все равно она остается девочкой, нежной и чувствительной.

– А вот это написано спустя примерно полвека, это уже искусство модерна, Гийом Аполлинер.

Маруся фыркнула и рассмеялась.

– Чувствуешь разницу? – оживленно заговорил Алексей Юрьевич. – И в том, и в другом случае речь идет о человеке, потерявшем жену. Но как по-разному они чувствуют! И не потому, что они разные люди, а потому, что время разное, система ценностей и чувствований изменилась, а вместе с ней изменился и изобразительный ряд, эти чувствования передающий.

Он взял с полки толстый иллюстрированный том энциклопедии ювелирного искусства, быстро нашел нужную страницу и показал фотографию броши с эмалью и бриллиантами, состоящей из кольца и продетой в него ленты. Изделие было создано около 1850 года, то есть примерно тогда, когда написано стихотворение Грекова. Вещица была необыкновенно изящной и какой-то печальной, хотя, казалось бы, ничего особенного: кольцо с бриллиантами, обвитое лентой из желтого золота, покрытого синей эмалью с накладным растительным узором с мелкими бриллиантами. Золотая окантовка ленты украшена филигранью.

– Вот посмотри. – Он положил раскрытый том на стол перед дочерью. – Дизайн сочетает перевитую ленту и кольцо, изделие украшено характерной синей эмалью и растительным узором с бриллиантами. Темно-синяя эмаль соотносится с ночью, кольцо – с брачными узами, лента темного цвета обвивает кольцо, словно траурный венок. На концах лента раздваивается наподобие двух языков, и витиеватость ее демонстрирует, как трудно двум душам найти взаимопонимание. Один умер, другой остался жить, то есть они оказались по разные стороны этого кольца. И, несмотря на это, они остались верны друг другу, они вместе, как и были в браке. С помощью накладных цветов показано, что весь путь до смерти жены был усеян цветами, то есть муж очень любил ее и радовал постоянно вниманием. Бриллианты на кольце – твердость намерений остаться навечно вместе. Синий цвет эмали – синий цвет вечности, синие небеса символизируют место, где обитает после смерти душа любимой, твердые бриллианты – твердость его намерений любить ее до конца. Филигрань на краях ленты – это их частная жизнь, их личная жизнь, состоящая из повседневных радостных мелочей. Ты чувствуешь, как слова стихотворения гармонично перекликаются с этой брошью?

Маруся неуверенно кивнула, но по глазам ее Сотников понял, что пока не смог девочку убедить. Он поставил том на полку, достал другой, где, как он помнил, была фотография другой броши, сделанной в 1910 году Йозефом Хоффманом. Расцвет стиля модерн, дизайн броши выполнен ювелирами Венских мастерских – объединения архитекторов, художников, ремесленников и коммерсантов. Они работали по эскизам художников Венского сецессиона. Так назывался союз, созданный в 1897 году. По мнению Алексея Юрьевича, эта брошь как нельзя лучше соответствовала стихам Аполлинера.

– А теперь посмотри вот на это изделие, – сказал он. – Это брошь в форме квадрата с тремя рядами крупных, средних и небольшим количеством мелких камней-самоцветов грубых насыщенных цветов, завальцованных в золотую оправу. Два золотых дерева – тот же растительный мотив, все прямолинейно, нет изящества, сухо, грубо. Выражает примитивные инстинкты: я свободен и хочу жить на дереве, как обезьяна, то есть как хочу – так и буду жить. Две прямоугольные золотые пластины, из которых растут ветки с листьями, напоминают две створки двери, которые распахиваются в свободную новую жизнь без жены. В каждом ряду камни разные, расположены по-разному, нет никакой закономерности ни в форме, ни в цвете, ни в количестве, то есть выражение полной свободы и отсутствия регулирования. В то же время все изделие целиком абсолютно симметрично, три полосы камней равной ширины на равном расстоянии друг от друга, две золотые пластины одинаковые, растительный узор имеет одинаковую площадь с обеих сторон, и все это заключено в рамку квадратной формы из золота с филигранью. То есть все изделие ярко демонстрирует жесткость форм, отсутствие развития, фантазии. Теперь ты понимаешь, как система чувствований отражается в изобразительном искусстве?

Нет, далека его Маруська от этого, далека… Слушает отца из дочернего уважения и обыкновенной вежливости, но в глубине души только и ждет, когда он, наконец, оставит ее в покое и выйдет из комнаты. И уж конечно, читать художественную литературу она не начнет.

Настоящая образованность нынче не в цене.

Странные времена…

Почти каждый день, за редкими исключениями, Карина Горбатовская приходила к родителям, подолгу сидела рядом с матерью и, держа ее за руку, рассказывала о работе. И каждый раз Илья Ефимович радовался тому, что Карина выбрала для себя ту же профессию, что и его жена, закончила тот же институт и пришла работать в ту же организацию. Обе были экономистами, и теперь, когда жена, несколько лет назад получившая инвалидность, совсем не может работать, Карина заняла ее должность, стала главным бухгалтером и трудится в том же коллективе, в котором провела многие годы ее мать. Поэтому, что бы ни рассказывала дочь о работе, мать понимала ее с полуслова, ибо и работу знала, и людей отлично помнила, и деловой совет могла дать, и отношения, складывающиеся между сотрудниками, были для нее прозрачны. Вот и радовался Илья Ефимович, глядя на мирно воркующих двух самых дорогих для него женщин. Ведь если бы не разговоры о работе и сотрудниках, вряд ли мать и дочь нашли бы другую, столь же увлекательную тему для разговора. Мужа у Каринки нет, детей нет, о чем еще поговорить жене с дочкой? Пока есть производственная тема, пока не иссякают разговоры о ней, жена как-то не особо заостряется на неустроенной личной жизни Карины, которой уже за тридцать. А вот если бы поговорить было не о чем, отсутствие зятя и внуков постоянно мозолило бы глаза, напоминало о себе и мгновенно превратилось бы в целую проблему.

Жена не знает… Не знает ничего, кроме того, что у Кариши есть Лёнечка, который появился в жизни девочки, когда ее мать еще была здорова. Ну – есть и есть, лишь бы девочка была счастлива. А вот о том, во что к сегодняшнему дню превратился этот роман, ей не известно. И про то, что Карина сделала аборт, потому что Лёня не захотел больше иметь детей, матери тоже не сказали. Волноваться ей нельзя.

«Не в том я возрасте, чтобы снова растить малышей», – заявил тогда Курмышов.

И Карина послушно легла в больницу.

А Горбатовский тогда за один день постарел лет на десять. Ему так хотелось внучку или внука! Пусть бы у Кариши не было мужа, черт с ним, но был бы ребеночек…

Жена лежит в постели, Карина примостилась рядышком, полулежит рядом с матерью, обнимая ее, они тихонько что-то обсуждают, а Илья Ефимович сидит в этой же комнате, в старом уютном кресле, с ноутбуком на коленях, смотрит каталоги международных аукционов предметов ювелирного искусства.

Из прихожей раздался мелодичный звук – кто-то звонил Карине на мобильный. И почему она никогда не выкладывает телефон из сумки? Забывает? Или не хочет разговаривать при матери? Наверное, последнее. Ведь если телефон здесь же, под рукой, то как-то невежливо выходить для разговора в другую комнату, сразу понятно становится, что пытаешься что-то скрыть. А если телефон в коридоре, то все получается естественно и подозрений не вызывает.

– Кариша, – позвал он. – Твой мобильник звенит.

Она ловко соскользнула с широкого дивана, на котором днем стелили постель для больной, и бесшумно, но быстро, как на крыльях, промчалась к двери.

«От Лёньки звонка ждет, – с закипающей злобой подумал Горбатовский. – Крутит он девочкой во все стороны, а она ему позволяет. И где только ее самолюбие?»

Он приготовился к тому, что дочь вернется в комнату не скоро, однако Карина появилась уже через пару минут.

– Сотников звонил, – сообщила она в ответ на вопросительный взгляд отца. – Опять Лёню потеряли. Он думал, может, Лёня со мной или я знаю, где он.

– А ты не знаешь? – прищурился Илья Ефимович.

– Нет, папа, – спокойно ответила Карина. – Я не знаю.

«Зато я знаю! – с внезапно вспыхнувшим остервенением подумал ювелир. – Он с бабой, с той самой, с которой я его видел несколько раз в одном и том же ресторане. Видно, ей этот ресторан нравится, вот Лёнька и водит ее туда. Что ж, ничего удивительного, мне тоже этот ресторан нравится, и Лёньке, мы давно его открыли для себя и при любой возможности туда заглядывали. И место удобное, и парковка своя, и кухня превосходная. А теперь Курмышов свою новую пассию туда водит, даже не думая о том, что я там часто бываю. Ничего не боится, сукин сын! А если я Карине скажу? Нет, знает, сволочь, что не скажу. Не захочу девочку травмировать. А баба эта его новая мне не понравилась, ох, не понравилась. Опасная она. С виду – тихая, как мышка, спокойная такая, неяркая, неброская. Но как Лёнька на нее смотрел! Как смотрел, подонок! Никогда я не видел, чтобы он такими глазами смотрел на Каришу».

Илья Ефимович отлично помнил, как заколотилось у него сердце в тот самый первый раз, когда он увидел Курмышова с новой любовницей. Он и раньше видел Лёню с другими женщинами, но всегда одного взгляда хватало, чтобы определить: это на неделю, максимум – на две, Лёнька просто никак перебеситься не может, бегает от надвигающейся старости, как черт от ладана, вот и стремится задрать как можно больше юбок, встречающихся на пути. Противно, но не смертельно, и на отношениях с Кариной никак не сказывается. А с этой женщиной все было иначе. И сама она была другой, не такой, каких обычно Лёня «снимал». И Курмышов рядом с ней был совершенно другим. В каждом взгляде, которым они обменивались, в каждом жесте, которым прикасались друг к другу, даже в том, как они сидели за столом, сблизив головы, сквозили не похоть и быстро вспыхнувший и легко проходящий интерес, а настоящее чувство, глубокое, безрассудное, не поддающееся ни описанию, ни определению, ни объяснению.

Ради этой женщины и ради такой любви Курмышов может бросить Карину. Это Илья Ефимович Горбатовский понял сразу же и со всей отчетливостью. Что будет с девочкой? Она этого не переживет. Ей уже за тридцать, подходящих поклонников как не было – так и нет, не говоря уж о потенциальных женихах, а неподходящие поклонники вроде женатых и обремененных детьми коллег по работе Карине не нужны, хоть и вьются постоянно вокруг красавицы главбуха, и если на ней не женится Леонид, то через пару-тройку лет не женится уже никто. Значит, не будет у Карины Горбатовской ни мужа, ни детей, а у ее родителей – внуков и радости за устроенную семейную жизнь дочери. Если бы оторвать ее от Лёни сейчас, пока еще не стало совсем поздно, пока Карина не растеряла свою привлекательность, пока здоровье и возраст позволяют рожать, то, возможно, она и нашла бы себе хорошего мужа.

Или уж, на худой конец, Лёньку вынудить жениться на ней. Да, не о таком зяте мечтали супруги Горбатовские, но ведь Карина столько лет любит этого проходимца, и не считаться с этим нельзя.

И все-таки… может быть… а вдруг с этой женщиной не сложится? И Лёня вернется в прежнюю колею. И тогда останется шанс сделать Карину счастливой.

Поэтому Илья Ефимович твердо решил ничего не говорить дочери о новой любовнице Леонида Курмышова. В конце концов, раз Лёня сам открыто не порывает отношений с Кариной, значит, до конца не уверен. И надежда еще остается.

Но терпение Горбатовского на исходе. Еще немного – и он не сможет за себя поручиться. Лёнька, как всегда, ничего не понял в подвеске-треугольнике, и, даже когда Алеша Сотников разложил все по полочкам, объяснил все связи и смыслы, Курмышов и ухом не повел. Не чует своей вины. И опасности не чует.

А зря.

Глава 5

Совет, данный Колосенцевым, оказался дельным. Даже не получив еще детализацию звонков с домашнего городского телефона Панкрашиных, Роман Дзюба обнаружил некоторое расхождение: в счетах, присланных для оплаты городского телефона, в графе «услуги внутризоновой связи», указывались соединения с номером, имевшим странный код 51140. Такого кода в детализациях звонков с мобильного Евгении Васильевны не попадалось ни разу. Там все было обычно, коды самые распространенные – 903, 910, 916, 985 и так далее. И точно такие же коды стояли в счетах за городской телефон. Точно такие же, за исключением одного. Почему-то с этим абонентом Евгения Панкрашина разговаривала только с городского телефона, причем никогда не болтала подолгу – от одной до трех минут. На всякий случай Роман полез, по обыкновению, в Интернет и очень быстро выяснил, какая компания сотовой связи предоставляет номера с таким кодом. Компания называлась «Интсат», но толку от этого…

И все равно Роман был уверен: это он, тот самый таинственный и неуловимый, никому не известный любовник Евгении Васильевны Панкрашиной. Она понимала, что муж тщательно изучает детализации звонков, поэтому никогда не связывалась с этим мужчиной при помощи мобильного телефона. Поскольку все счета за городской номер она оплачивала сама, то отлично знала, что номер полностью там не указывается. Да и не проверял Игорь Панкрашин эти счета. Все логично. Теперь осталось только дождаться ответа из Московской городской телефонной сети, и можно будет считать, что любовник Панкрашиной у них в кармане.

В субботу утром Роман Дзюба держал в руках полученный из МГТС документ, из которого узнал не только номер телефона загадочного абонента, но и потрясающий факт: последнее соединение с этим номером из квартиры Панкрашиных имело место в день убийства Евгении Васильевны, в 8.17 утра. Правда, для того, чтобы выяснить, кому принадлежит этот номер, придется оформлять у следователя еще один запрос, на этот раз в компанию «Интсат», но ведь есть и куда более простые пути.

Именно этим простым путем и пошел Роман Дзюба, взяв в руки телефонную трубку и набрав номер, начинающийся с 51140. Он был уверен даже не на сто – на двести пятьдесят процентов, что ответит ему мужской голос.

И ошибся. Голос был женским, молодым и довольно приятным. Представившись и обменявшись с абонентом несколькими фразами, Дзюба выяснил, что номер принадлежит некоей госпоже Нитецкой Веронике Валерьевне, которую с покойной Евгенией Панкрашиной связывали приятельские отношения, не особенно близкие. О гибели Евгении Васильевны она уже знала из новостей, размещенных в Интернете, и искренне сожалела о том, что произошло.

– Когда вы разговаривали с Панкрашиной в последний раз? – спросил Дзюба разочарованно.

Он-то был так уверен, что нашел любовника убитой! А это оказалась очередная приятельница.

– Утром в среду, – тут же ответила Нитецкая, не задумываясь. – Я точно помню. Когда в четверг я прочитала в новостях, что Евгению убили, то подумала, что разговаривала с ней прямо перед смертью, в тот же день. Может быть, я даже вообще была последней, с кем она разговаривала.

– Кто кому звонил, вы ей или она вам?

– Она сама мне позвонила.

– Зачем? У нее что-то случилось? Почему она звонила вам рано утром?

– Ну, для меня это не раннее утро, – заметила Вероника Валерьевна. – Я в это время обычно уже выхожу из дома, чтобы ехать на работу. Евгения сказала, что у нее очень болит шея, буквально голова не поворачивается, а я как-то говорила ей, что у меня есть хороший мануальный терапевт. Вот она и спросила, можно ли попасть к нему на прием.

– И что вы ответили?

– Он сейчас в отъезде, каждую осень на два месяца уезжает в Китай учиться. Так что, к сожалению…

– Евгения Васильевна ничего не говорила вам о планах на тот день?

– Да нет… Насколько я помню, мы говорили только о мануальщике. Обменялись буквально парой фраз, я торопилась на работу, звонок Евгении застал меня уже в прихожей.

– И о планах поехать в рент-бутик сдавать колье она тоже не говорила?

– Куда поехать? – переспросила Нитецкая. – В какой бутик?

– Ну, туда, где дают украшения напрокат, – пояснил оперативник. – Ничего не говорила?

– Нет, – твердо ответила женщина.

– Вы часто встречались с Панкрашиной? – продолжал Роман.

– Нет, не очень. От случая к случаю.

Он поблагодарил и нажал кнопку отбоя. Не может быть, ну не может быть, чтобы он оказался неправ. И если Нитецкая – не ниточка к любовнику Евгении Панкрашиной, то, возможно, это ниточка, ведущая к убийце, кем бы он ни был? Роман потратил еще некоторое время на сбор информации о Веронике Валерьевне Нитецкой. Год рождения 1979, уроженка Свердловска, разведена, в настоящее время владеет небольшой, но крепко стоящей на ногах фирмой по торговле израильской косметикой с Мертвого моря. Ни судимостей, ни каких бы то ни было провинностей перед государством за ней не числилось.

Вот и рухнула последняя надежда. Столько времени убито на тупое просиживание за столом, на изучение и сравнение документов из телефонных компаний, и все оказалось мартышкиным трудом. Ничего. Ни любовника, ни вообще кого бы то ни было подозрительного или хотя бы просто сомнительного.

Может, Антону повезет больше? Генка Колосенцев утром заступил на суточное дежурство в составе оперативно-следственной группы, а Антон собирался пообщаться со своими «источниками» на предмет каналов сбыта краденых ювелирных изделий. Конечно, для перекрытия таких каналов оперативным путем все возможное было сделано еще в среду, в день убийства, но ведь известно, что всех каналов не перекроешь, это просто невозможно, так попытаться получить информацию у знающих людей «изнутри» никогда не лишнее.

Антон Сташис тоже был огорчен: ничего полезного он не выяснил. Хотя если бы он знал, как надеялся на него молодой Дзюба, то расстроился бы, вероятно, еще больше. Четыре человека, с которыми Антону удалось встретиться сегодня, повторяли одно и то же: изделие нигде не засветилось, но глупо ждать, что оно появится в целости и сохранности.

– С такой цацкой только два пути, – говорили ему. – Либо разобрать на части и сбывать отдельно как кучу камней и кучу лома, либо ее взяли под заказ, для коллекционера конкретного. Тогда уж она совершенно точно нигде не всплывет, будет лежать у него в загашнике, как у Скупого рыцаря.

Все встречи прошли в разных концах города, для одной из них даже пришлось в область выехать, и когда Сташис закончил с этой частью запланированной работы, стало понятно, что больше все равно он уже ничего не успеет. Надо ехать домой.

Дома царила полная идиллия: Степа читал няне вслух какой-то текст с экрана компьютера, Василиса в своей комнате, нацепив кимоно, отрабатывала движения: с прошлого года ее отдали в секцию таэквондо, где девочка занималась с неожиданным удовольствием и упорством. Ей так нравились занятия, что она даже дома тренировалась не в обычной спортивной одежде, а в кимоно.

– Не могу заставить его взять книгу в руки, – пожаловалась Эльвира Антону. – Нет – и все. А читать вслух надо непременно. Вот нашли компромисс.

Антон прислушался, но так и не понял, что именно читает его шестилетний сын. Сам он в этом возрасте читал про Незнайку и про приключения Элли и ее друзей в поисках Изумрудного города. Сейчас же все изменилось, и книги уже не те, и читают их на компьютере. Мальчик читал бегло, без запинок, но и без выражения, видно, содержание ему совсем неинтересно, просто повинность отбывает, потому что послушный ребенок.

– Вас покормить? – спросила Эля. – Ужин готов.

– Не надо, занимайтесь, я сам.

Он разогрел стоявшую на плите еду и принялся медленно жевать. Надо собраться с силами и поговорить с Элей, надо прояснить ситуацию до конца, невозможно так мучиться неизвестностью и не понимать, что будет дальше. В конце концов, если все совсем плохо, то надо начинать искать возможности как-то решить проблему.

Он так и сидел на кухне, вытянув длинные ноги и прикрыв глаза, пока не пришла Эля, закончив со Степкой урок чтения.

Антон решился:

– Эля, у вас роман?

Няня усмехнулась и кивнула, усаживаясь за стол напротив него.

– И кто он, я могу спросить?

– Мой сосед, живет через два дома от меня.

– Женат? Или холост?

– Женат. Но собирается разводиться.

– Это он вам так сказал?

Эля помолчала, потом резко подняла голову.

– Антон, я понимаю вас. Вы думаете, что меня завлекли разговорами о будущем разводе и морочат мне голову. Так действительно поступают очень многие мужчины, тут я с вами согласна. Но только не в моем случае. Там и вправду дело идет к разводу.

«Ну-ну, – недоверчиво подумал Антон. – Знаем мы эти разводы».

– И вы ночевали у своего возлюбленного, когда опоздали на работу в четверг?

Эля смотрела на него спокойно и прямо, и ни следа смущения на ее лице Антон не заметил.

– Нет, я действительно ночевала не дома, но и не у него. Я же сказала: его дом находится через два участка от меня, это не такое большое расстояние, чтобы я опоздала на работу. Мы ездили на семейный праздник к его друзьям. И остались там ночевать.

Сердце Антона ухнуло и остановилось. Вот и все. Больше никакой надежды. Если женатый мужчина возит свою подругу на семейные праздники к друзьям, вместо того чтобы ехать туда с законной женой, да еще и ночевать там остается, то дело серьезное, легко не рассосется.

– Вы собираетесь замуж? – на всякий случай спросил он, хотя непонятно, на какой ответ рассчитывал.

– Да, Антон, я собираюсь выйти замуж. Я хочу иметь свою семью и родить своих детей. Простите меня. Я понимаю, что создаю вам огромную проблему. Но я хочу быть честной с вами. Я устала.

Она опустила голову и принялась теребить край скатерти – кружевного синтетического покрывала, лежащего на кухонном столе.

– То есть вы нас бросите сразу после свадьбы? Или не сразу?

– Он не хочет, чтобы я работала няней, – тихо проговорила Эля. – Я бы осталась у вас, если бы он не возражал. Но он возражает. И потом, я ведь хочу родить своего ребенка, так что работать у вас в любом случае не смогу. Простите, – снова повторила она.

– Но как же так?.. – Антон почувствовал себя совершенно растерявшимся. – Как же мы без вас? Дети к вам привязались, они вас любят. Васька, конечно, понимает, что вы всего лишь няня, но Степка… Он ведь свою маму совсем не помнит, слишком мал был, когда она погибла, он вас считает матерью. Если вы уйдете, это будет колоссальная травма для детей. Вы же знаете: когда разводятся родители, дети начинают думать, что это ИХ бросили, потому что это ОНИ недостаточно хороши. И потом, у меня такая работа… Я и прихожу поздно, и дежурства суточные, и ночевать могу не дома – всякое ведь случается. И нанять другую няню я не смогу, мне зарплата не позволит. Что же мне делать? Эля, может быть, вы все-таки поговорите со своим женихом, объясните ему мою ситуацию. Возможно, он изменит свое мнение и позволит вам работать у меня. Ну, хотя бы пока вы сами не родите. Вы ведь еще не завтра рожаете?

– Нет, – Эля улыбнулась. – Еще не завтра. Он даже еще не развелся. Антон, я могу оплачивать вам няню. Хотите?

– Нет, – резко и громко ответил он, выпрямляясь на стуле. – Об этом не может быть и речи.

– Но почему? Вы же принимаете от меня бесплатную работу. Почему вы не можете принять вместо нее денежный эквивалент этой работы? Вы найдете другую няню, если хотите – я помогу вам ее подобрать и буду платить ей зарплату. И все будут довольны.

– Нет, Эля. – Антон покачал головой. – Это невозможно. Я не могу на это пойти. Услуги и доброе отношение я принимал, но деньги от вас я не возьму ни за что. Могу я узнать, чем занимается ваш будущий муж? Хотя, наверное, я напрасно спрашиваю: если у него дом через два участка от вашего, значит, он человек далеко не бедный. Да?

Эля молча кивнула.

– Но хотя бы имя у него есть? Или вы так и будете называть его местоимением «он»?

– Трущёв, Александр Андреевич Трущёв. – Она помолчала и добавила: – Корпорация «Вектор-сервис». Я понимаю, вы хотите навести справки о нем. Вы думаете, что если мой первый муж оказался бандитом и идиотом, то я ничего не понимаю в мужчинах и снова вляпаюсь в какую-нибудь грязь. Проверяйте, ваше право.

«Значит, Трущёв, – подумал Антон с неожиданным для себя ожесточением. – Ладно, посмотрим, что ты за фрукт. Может, по тебе нары уже давно скучают? В любом случае я на тебя обязательно посмотрю. А может, и побеседую с тобой. О жизни и о любви к красивым одиноким соседкам».

Соревнования закончились, команда, за которую играл Геннадий Колосенцев, одержала блестящую победу. Призовые, выделенные спонсорами, будут разделены на пять равных частей, по числу игроков в команде. Призовые были солидными, и даже пятая часть – существенное подспорье.

В зале интернет-кафе столпилось не меньше сотни болельщиков, некоторые из них во время соревнований стояли прямо за спиной у игроков, за которыми хотели понаблюдать, поучиться у мастеров приемам работы с «мышью» и клавиатурой, другая же часть пришла, чтобы оказать моральную поддержку. Геннадий, расплываясь в довольной улыбке победителя, быстро обвел глазами толпу: всегда любопытно посмотреть на тех, кого знаешь в основном по никам – игровым именам, да по голосам. Кое-кого он знал: каждый клан два-три раза в год собирался в каком-нибудь пивном баре для личного знакомства, и, если у Геннадия была возможность, он приезжал на такие встречи. Но возможность провести вечер в пивбаре у оперативника была далеко не всегда, так что тех, кого он мог узнать в лицо, оказалось немного.

Зато самого Колосенцева знали здесь почти все. Во-первых, каждый участник соревнований должен был надеть майку, на которой крупно написан его игровой ник. Даже если тебя не знают в лицо и по имени, то по нику тебя знают все игроки. И во-вторых, Геннадий играл давно, играл хорошо, многократно участвовал в соревнованиях, где его могли видеть в реале, имел блестящую репутацию и пользовался среди игроков большим уважением, за что ему и предоставлена была «админка» – специальная компьютерная программа, позволяющая регулировать ход игры, объявлять голосование при решении спорных вопросов и, что самое главное, «банить» недобросовестных игроков, тем или иным способом нарушающих установленные на игровом сайте правила. «Забаненному» игроку доступ на сайт перекрывался, и если он хотел продолжать играть, то вынужден был покупать новую игру и устанавливать ее. Причем нельзя было решить проблему, просто сменив псевдоним: «банился» не ник, а аккаунт, то есть конкретный зарегистрированный компьютер. И для игроков очень важно, чтобы администратор был внимателен к соблюдению правил, строг и справедлив, не имел любимчиков и не отличался неоправданной злобностью, перекрывая аккаунты просто тем, кто ему по тем или иным причинам не нравился. Именно таким админом и был Геннадий Колосенцев, игравший под ником Пума.

– Пу-ма!!! Пу-ма!!! – ревели болельщики, каждый из которых старался пожать руку игроку, благодаря мастерству которого команда одержала столь убедительную победу, или хотя бы просто похлопать по плечу в знак уважения и одобрения.

Началось награждение, всем игрокам команды-победителя вручили дипломы и памятные медали на широких разноцветных лентах.

Кондиционеры в зале работали исправно, но на такое количество присутствующих их мощность рассчитана не была. Душно. Жарко. Колосенцев стянул через голову майку с логотипом компании-спонсора и крупными буквами «ПУМА» и попытался вспомнить, куда девал свою куртку. Вон она, на вешалке вдоль стены, но ведь к ней еще пробраться нужно…

– Пума, мы в «Орбиту», там столы заказаны, ты идешь?

По обычаю, победу отмечали в какой-нибудь недорогой кафешке поблизости от места проведения соревнований. Впрочем, проигравшие тоже обязательно собирались где-нибудь, иногда даже в том же заведении, что и победители: не так часто удается собраться всем вместе, познакомиться, повидаться, пообщаться. И Колосенцев с удовольствием думал о вечере, который он проведет в обществе таких, как он сам, людей, фанатично влюбленных в игру.

Пробравшись сквозь толпу, судорожно прижимая к груди клавиатуру и «мышь» – единственное свое, что разрешалось приносить на соревнования, он отыскал куртку, оделся, медаль и диплом сунул в сумку и направился к эскалатору: интернет-кафе располагалось на третьем этаже крупного торгового центра, и, чтобы добраться до «Орбиты», нужно было выйти на улицу и пройти метров пятьдесят. Соревнования закончились, когда уже стемнело, холодный северный ветер швырял в лицо горсти мелких дождевых капель, успевавших промерзнуть на воздухе почти нулевой температуры и оттого колких и злых. Едва ступив на тротуар, Колосенцев немедленно натянул на голову капюшон. Жаль, нет перчаток, но можно спрятать руки в карманах, только сумку, в которой лежат драгоценные «клава» и специальная игровая «мышь», придется перевесить по-другому, чтобы не соскальзывала с плеча.

– Пума? – послышался рядом незнакомый голос.

Геннадий поправил ремень сумки, засунул руки поглубже в карманы и посмотрел на заговорившего с ним парня.

– Ну, Пума. А ты кто?

– А я – Михаил. У меня нет ника, я не играю. Разговор есть на пять минут. Можно?

– О чем?

Колосенцев нетерпеливо повел плечами: промозгло, ветер задувает внутрь капюшона, а ведь совсем рядом, в каких-нибудь пятидесяти метрах, уже накрыты столы, и сидят члены клана, и официант вот-вот начнет разносить высокие кружки с пивом…

– Насчет античитерской программы. Интересуешься?

Все было забыто мгновенно – и столы, и официанты с пивом, и игроки, и даже пронзительный ветер.

Читеры – проблема серьезная. Изначально каждый производитель игр зашивает в свою разработку программу, не допускающую к игре тех, кто пытается использовать разные хитрости, позволяющие, например, видеть сквозь стены, стрелять без перезарядки или без отдачи, бегать быстрее, прыгать дальше других. Но ведь компьютерные гении – они на каждом шагу. Равно как и известные на весь мир российские хитрецы-умельцы. Постоянно находились те, кто пользовался читами – программными усовершенствованиями, дававшими возможность иметь преимущества в игре и при этом не оказаться заблокированными античитерской программой самого разработчика. И здесь в процессе игры постоянно возникали конфликты: вроде бы и есть основания подозревать, что какой-то игрок, к примеру, видит противника сквозь стены, потому и стреляет в него так эффективно, едва тот чуть-чуть голову высунет, но, с другой стороны, поди докажи, что это читер, а не просто умелый мастер, обладающий недюжинной интуицией и высочайшей реакцией. Если ты читер, администратор имеет полное право тебя забанить. А если все-таки мастер? А тебе перекрыли доступ к игре на длительный срок, тем самым вынуждая тратить деньги на покупку нового комплекта и его установку? Несправедливо. А ведь от справедливости или несправедливости выносимых решений зависит репутация админа. Репутация, которую Геннадий Колосенцев берег и очень не хотел терять.

– Что за программа? – настороженно спросил он.

– Мой приятель… – начал было Михаил, и в этот момент порыв ветра налетел с такой силой, что у него дыхание перехватило, он закашлялся и сдавленным голосом попросил: – Давай за угол отойдем. Там потише, а то тут мы на самой «розе ветров» стоим.

Они направились в сторону переулка, где и в самом деле ветер был не таким сильным.

– Пума, ты куда? – послышались голоса, когда Колосенцев с парнем сворачивали за угол. – Мы же в «Орбите» собираемся.

Геннадий обернулся и приветственно махнул рукой.

– Я сейчас, через пять минут подойду.

Они остановились в нескольких метрах от угла. Парень по имени Михаил объяснил, что у него есть приятель, талантливый программист, который сделал программу, позволяющую администратору абсолютно безошибочно отличать читеров от истинных мастеров. Но он хочет отдать программу только в хорошие руки, то есть админу с безупречной репутацией. Именно поэтому он и попросил его, Михаила, узнать, когда будет ежегодный лан – соревнования, потолкаться среди народа и поузнавать, кто из админов пользуется уважением и имеет надежную репутацию.

– Вот мне тебя и назвали, – смущенно улыбнулся Михаил. – Сказали, что Пума – самый лучший и как игрок, и как админ. Тебя, оказывается, на всех серваках знают и уважают. Я смотрел, как ты играешь. Ты действительно самый лучший, без базара. Ваша команда сегодня выиграла только благодаря тебе.

– Сколько твой кореш хочет за эту программу?

Михаил пожал плечами.

– Ну, это ты с ним сам договаривайся, это не мой вопрос. Ну так что, нужна тебе программа? Или мне кого-то другого поискать?

– Нужна, – быстро ответил Колосенцев, уже прикидывая в уме, какие преимущества получит, обладая столь редким инструментом. – Давай связывай меня с ним, пусть скажет, где и когда можно пересечься.

Михаил достал телефон. Геннадий стоял чуть поодаль, курил и вполуха прислушивался к разговору: по репликам Михаила можно было догадаться, что встречаться нужно сегодня, потому что завтра рано утром программист собирается куда-то сваливать. Если встречаться сегодня, значит, посиделки в «Орбите» отменяются. Да и черт с ними, античитерская программа во сто крат важнее.

– Слушай, – огорченно произнес Михаил, – они завтра на трех машинах большой компанией отправляются путешествовать по Европе, Колька сейчас собирается в гараж, ему нужно машину в порядок привести перед поездкой, возиться будет несколько часов. Если хочешь, он может программу взять с собой, а ты к нему подъедешь. Или жди, пока он вернется.

– А скоро он вернется из поездки?

– Они месяца на полтора планируют маршрут. Может, дольше получится, если задержатся где-нибудь. Смотри сам, как тебе удобнее.

– Рассказывай, как найти твоего Кольку, – решительно произнес Геннадий. – Я прямо сейчас поеду.

Он достал из сумки блокнот, чтобы записать координаты. Михаил принялся подробно описывать маршрут, которым нужно добираться до гаражного кооператива, где у Кольки стоит машина. Место оказалось где-то у черта на куличках, точного адреса Михаил не знал, но дорогу и все ориентиры мог описать достаточно детально. Он попытался перезвонить приятелю, чтобы уточнить адрес, но тот ответил, что и сам не знает, и вообще, эта захудалая кучка жестяных коробок в районе Кольцевой автодороги, похоже, адреса вообще не имеет, поскольку является самовольной застройкой, которую уже лет пять как грозятся снести и, вероятно, все-таки вот-вот снесут. Михаил снова перечислял перекрестки и повороты, которые нужно миновать, чтобы от того места, где они в данный момент находились, попасть к гаражам, и сожалел, что не может сам поехать с Геннадием и показать дорогу: у него дела, которые нельзя отменить.

– Рядом с гаражами кафешка есть придорожная, вывеска такая голубая с белым, ее хорошо видно, – объяснял Михаил. – Вы с Колькой там посидите, свои вопросы порешаете, а я постараюсь все быстренько закруглить и подскочить к вам. Заодно и Кольке счастливого пути пожелаю. Ну, до встречи, Пума!

Они обменялись рукопожатием, и Колосенцев направился в подземный паркинг торгового центра, где стояла его машина, а Михаил быстро ушел в сторону метро.

– Ничего! – с горечью пожаловался Роман Дзюба Антону Сташису. – Все контакты проверил, все до единого. Нашел только один номер, более или менее подозрительный, но и там оказалась женщина, приятельница Панкрашиной.

– А в чем подозрительность? – поинтересовался Антон.

Они встретились в отделе, где служили Дзюба и Колосенцев, чтобы обменяться полученной за последние сутки информацией. Похвастаться было нечем ни одному, ни другому.

– Понимаешь, Генка мне посоветовал сличить соединения с мобильного и с городского, и вот я нарыл один номерок, с которым соединения были только с городского телефона Панкрашиных, – принялся объяснять Дзюба. – А счета за городской телефон приходят без детализации, чуешь? То есть Великий и Ужасный Контролер Игорь Панкрашин не узнает, что его жена контактирует с владельцем этого номера. Ну, короче, я обрадовался, думал, что любовника нашел. Тем более что последнее соединение с этим номером было утром в день убийства. А там опять баба.

– Кто такая?

– Нитецкая Вероника Валерьевна, семьдесят девятого года рождения, разведена, мелкий бизнес по торговле израильской косметикой, – уныло доложил Роман и добавил: – Или, может, средний. В общем, не мужик.

– Не мужик, – задумчиво повторил следом за ним Антон. – Не мужик. Молодая женщина тридцати трех лет, деловая, одинокая… И почему, интересно, наша потерпевшая звонила ей только с городского телефона, а? Ромка, ты чего, слона не приметил? Что общего может быть у Панкрашиной с этой дамочкой, которая больше чем на двадцать лет моложе? Что тебе сама Нитецкая сказала?

– Сказала, что они приятельницы, – растерянно проговорил Дзюба.

– На какой почве они приятельницы? Вместе посещают кружок кройки и шитья? Нам с тобой за последние дни столько рассказали о Евгении Панкрашиной, что я тебе голову дам на отсечение: уж точно не на почве приобретения косметики они контактировали. Ну-ка бери адрес этой Нитецкой, попробуем застать ее дома, – скомандовал Антон.

– Но она же сказала, что они с Панкрашиной просто приятельницы! – Роман был близок к отчаянию: неужели даже в таком простом вопросе он наделал ошибок? Не выйдет из него толкового сыщика, никогда не выйдет.

– Мало ли что она тебе по телефону сказала. Вот пусть нам в глаза это повторит, а мы послушаем. И посмотрим.

Они по свободным воскресным улицам довольно быстро добрались до дома, где жила Вероника Валерьевна Нитецкая, которая (вот хоть в чем-то повезло!) оказалась дома. Среднего роста, ничем не примечательной внешности женщина, одетая в спортивный костюм из серого велюра, обладала глазами, в которых светились одновременно ум и глубокая печаль. Черты лица ее были правильными, но без косметики казались невыразительными. Длинные волосы забраны в пучок на затылке. Антону показалось, что где-то он эту Нитецкую уже видел, только очень давно, когда она была моложе, свежее, ярче и прическу носила другую. Может, проходила по какому-нибудь делу?

И еще Вероника Валерьевна обладала несомненным обаянием. И самообладанием. Во всяком случае, вопросы о том, где и как она познакомилась с Евгенией Панкрашиной, из колеи ее не выбили. Познакомились они в магазине детской одежды «Юленька», где Евгения Васильевна выбирала подарки для внуков.

– А вы что там делали? – довольно бесцеремонно спросил Дзюба. – Разве у вас есть маленькие дети?

– Нет, – спокойно ответила Нитецкая. – Детей у меня нет. Но у меня есть подруги. А вот уже у подруг есть дети.

Антон отошел чуть в сторону и взглядом дал понять Роману: задавай вопросы, а я помолчу, понаблюдаю.

– И с этого момента началась ваша дружба? – продолжал Дзюба с плохо скрываемым недоверием.

Нитецкая тонко улыбнулась.

– Так бывает. Вас это удивляет? И потом: я не говорила, что мы с Евгенией дружили. Мы приятельствовали. Это не одно и то же.

– Вы часто встречались?

– Нет, не особенно. Примерно раз в месяц, иногда реже.

– Скажите, Вероника Валерьевна, у Евгении Панкрашиной был любовник?

На ее лице мелькнуло удивление, но голос не дрогнул.

– Мне об этом неизвестно. Евгения ничего о нем не говорила. Но мне кажется, что его и не было. Евгения не тот человек, чтобы заводить романы на стороне. С чего вообще вы это взяли?

Роман кинул взгляд на Сташиса, который едва заметно качнул головой: не объясняй ничего, просто задавай следующий вопрос.

– Не было ли таких случаев, когда Евгения Васильевна встречалась с вами, потом уезжала куда-то, потом снова возвращалась к вам?

Глаза Нитецкой слегка прищурились, она о чем-то задумалась, потом вздохнула.

– Ах, вот вы о чем… Нет, такого не было. Этот фокус она проделывала с другими своими подругами. Но не со мной.

«Горячо! – подумал Антон. – Давай, Ромчик, хватай ее за жабры, дожимай!»

– И в чем смысл фокуса? – спросил Дзюба, изо всех сил стараясь выглядеть равнодушным.

– Евгения скрывала свои встречи со мной. Никто не должен был узнать о том, что мы общаемся. И о том, что мы вообще знакомы. Никакого любовника у Евгении не было, это я могу вам гарантировать. Она ездила встречаться со мной.

«Господи! – пронеслось в голове у Антона. – Только не это… Вот для полного счастья мне еще лесбиянок в этом деле не хватало».

Нитецкая снова замолчала, задумчиво разглядывая коротко остриженные, но тщательно наманикюренные ногти, покрытые блестящим бесцветным лаком. Потом подняла голову и смело посмотрела сначала на Романа, затем на Сташиса, слегка качнулась вперед.

– Дело в том, что я являюсь матерью Нины Панкрашиной. Биологической матерью, как теперь принято говорить.

История была столь же печальна, сколь и банальна. Забеременевшая «по страстной любви» шестнадцатилетняя девочка долго не могла решиться признаться родителям, затянула до таких сроков, когда прерывать беременность искусственно уже было нельзя, и родила в 17 лет. Отец ребенка, как это водится, немедленно исчез с горизонта, едва услышав о проблеме. Родители были в ужасе, скандалы дома стали ежедневными, Вероника родила и оставила ребенка прямо в роддоме, после чего ее немедленно отправили в другой город к родственникам, где она и школу закончила, и институт, и работать начала. Вышла замуж, через несколько лет развелась, муж оказался человеком приличным и все имущество разделил пополам, а было этого имущества немало. Теперь Вероника смогла начать свой собственный бизнес, поскольку много помогала мужу и кое-чему научилась, да и связями обзавелась.

О девочке, рожденной в далекой юности и оставленной в роддоме, не забывала ни на минуту. Став старше, горько сожалела о том, что сделала. А года три тому назад решилась: нашла людей, которые за конвертик с деньгами выдали ей всю необходимую информацию. Теперь Вероника Валерьевна знала, что ее девочка носит имя Нина Игоревна Панкрашина. И адрес знала. И даже телефон. Все имеет свою цену. В том числе и тайна усыновления.

Она отправилась к Игорю Николаевичу Панкрашину в офис. Не собиралась ни на чем настаивать, не хотела ничего требовать. Ей нужно было только одно: чтобы ей рассказали, какой выросла ее дочка, какой она стала, что она любит, что читает, как учится, какой у нее характер. И еще фотографии девочки. Или видео. Больше ничего.

Панкрашин страшно кричал на нее. Выставил за дверь со словами, что, если она еще раз посмеет приблизиться к его семье, он устроит ей такие неприятности, что небо покажется с овчинку.

Он был груб и несправедлив. А Вероника Нитецкая была настойчивой.

И спустя какое-то время предприняла еще одну попытку. На этот раз она вступила в контакт с женой Игоря Панкрашина, Евгенией. И действительно, женщины впервые заговорили друг с другом в магазине «Юленька», тут Нитецкая не солгала.

Евгения Васильевна оказалась непохожей на своего мужа.

– Меня Игорь предупредил, что вы можете попытаться встретиться со мной, – сказала она, ничуть не удивившись. – Он строго-настрого велел ни в коем случае с вами не разговаривать, а если вы будете настаивать – обратиться в милицию.

– И вы… обратитесь? – осторожно спросила тогда Вероника.

– Нет. – Евгения Васильевна улыбнулась. – Я вас понимаю. Я мать. Только придется постараться, чтобы муж ничего не узнал, в противном случае будет страшный скандал. Да и вам не поздоровится. Я никогда не настаиваю на своем, даже если уверена, что права. Я просто делаю так, чтобы он не знал. А в данном случае я считаю, что Игорь не прав. Но обсуждать это с ним я не собираюсь.

Они начали встречаться, Евгения Васильевна привозила фотографии Ниночки, домашнее видео, часами рассказывала о девочке.

– И знаете, я поняла, что Евгения стала для Ниночки лучшей матерью, чем могла бы стать я сама. Гораздо лучшей. Ниночка была у Панкрашиных четвертым ребенком, они многому научились и многое поняли, пока растили троих старших. Я бы не смогла так воспитать девочку. И, наверное, не смогла бы дать ей столько любви, внимания и заботы. Молодые матери, как правило, больше заняты собой и карьерой. Так что я была Евгении от души благодарна, – закончила Нитецкая свой невеселый рассказ.

– В день убийства, в среду утром, вы звонили Панкрашиной?

– Нет, что вы, я никогда ей не звонила. Евгения звонила сама, когда это было удобно и безопасно для нее. И только с городского телефона, потому что мобильный муж контролировал.

Ну, об этом оперативники и без нее уже знали.

– Значит, она позвонила в среду утром и…

– И сказала, что есть свежие фотографии Ниночки, которые она хотела бы мне передать. Я собиралась ехать по делам, и мы договорились, что я подъеду к ее дому, и Евгения вынесет мне фотографии.

– И все?

– А что же еще?

– Фотографии можете показать? Или Евгения Васильевна их показала и забрала?

– Пожалуйста, смотрите.

Вероника открыла большую шкатулку, стоявшую на полке книжного шкафа, и достала оттуда несколько фотографий: смеющаяся Нина Панкрашина танцевала в развевающейся широкой юбке не то цыганский, не то испанский танец; Нина с двумя девочками того же возраста возле окна, похоже, в школьном коридоре; Нина и Игорь Панкрашины на улице на фоне деревьев с голыми ветками. На всех фотографиях внизу сбоку пропечатана дата: «11 ноября 2012 года».

– У Ниночки в гимназии был испанский вечер, – пояснила Вероника. – Евгения сделала несколько фотографий для меня.

Антон внимательно разглядывал снимки. Ну конечно, вот почему лицо Нитецкой показалось ему знакомым! Нина была поразительно похожа на мать, только ярче и свежее. Впрочем, если Вероника Валерьевна сделает макияж, то превратится, вероятно, в такую же ослепительную красавицу, как ее дочь.

– Значит, Евгения Васильевна скрывала ваше знакомство не только от мужа, но и от подруг? – уточнил он. – Не знаете почему?

Нитецкая пожала плечами, взяла в руки шкатулку с фотографиями и поставила на место. Руки у нее дрожали.

Но голос был по-прежнему спокойным:

– Мы не настолько близки, чтобы я посмела интересоваться подобными тонкостями. Но Евгения как-то раз обронила несколько слов… Я так поняла, что когда-то в юности вышла какая-то некрасивая история, из которой Евгения вынесла твердое убеждение: никому ничего нельзя доверять, никакими секретами делиться нельзя. Сдадут, продадут или просто сдуру проболтаются. Не стану скрывать, мне было любопытно, что это за история. Но расспрашивать я не стала.

– Почему?

– А вы не понимаете? – Голос Нитецкой зазвенел, в нем появились нотки горького унижения. – Я ведь зависела от Евгении, от ее доброй воли, от ее хорошего отношения ко мне. Стоило мне сказать хоть слово, которое ей не понравится, и она могла развернуться, уйти и больше никогда не появиться. А могла и мужу пожаловаться на меня, сказать, что я ее преследую, и тогда у меня начались бы проблемы и в бизнесе, и в обычной жизни. И если дело дошло бы до полиции, то обязательно встал бы вопрос о том, кто разгласил тайну усыновления и сколько денег я за это заплатила. А это еще и взяточничество. Единственное, что я могла себе позволить, это спрашивать про мою дочь.

Что ж, с этим все понятно. На всякий случай Дзюба спросил, какая у Нитецкой машина и где именно она стояла утром, в среду, 21 ноября, когда Евгения Панкрашина передавала ей фотографии. Машина оказалась именно такой, как описала соседка, небольшой и черной, и стояла ровно там, где ее и видела бабуля со второго этажа.

Настал черед вопросов о колье. Но и здесь оперативников ждало разочарование: ни о каком колье Вероника Валерьевна Нитецкая не слышала. Ни о колье, ни о рент-бутике. Антон не видел в ее позах и жестах ни малейших попыток закрыться: женщина продолжала стоять, слегка покачиваясь, переступая с ноги на ногу, руки на груди не скрещивала, ладони ее спокойно лежали на краю стола.

– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил Роман, когда они со Сташисом вышли на улицу и сели к Антону в машину. – Она правду говорит?

– Ты же ее видел, – улыбнулся Антон. – При таком сходстве с дочерью сомнений никаких быть не может. И по срокам все совпадает, с Евгенией Панкрашиной Нитецкая вступила в контакт примерно два с половиной года назад, и с этого же времени начались поездки Панкрашиной от подружки куда-то, потом снова к подружке, а потом домой. И по последней встрече, в среду, во дворе, никаких разногласий между показаниями Нитецкой и показаниями свидетельницы.

Роман некоторое время собирался с мыслями, потом осторожно заметил:

– У нее руки дрожали. Очень сильно.

– Я видел, – откликнулся Антон, выворачивая на широкий проспект.

– Значит, она в чем-то лгала, – с убежденностью проговорил Дзюба. – Почему у нее руки тряслись? Я в какой-то момент даже подумал, что она вот-вот шкатулку выронит на пол.

– Да нет, Рома, вряд ли она лгала. Просто ей было неприятно. И немного страшно.

– Страшно? – удивился Роман. – Не понял.

– Ну, смотри: пришли два чужих мужика, и она вынуждена рассказывать им о том, как оставила ребенка в роддоме. Ты что же думаешь, ей шоколадно было такое про себя рассказывать? А потом еще про то, как она взятку давала. Надо отдать ей должное: эта Нитецкая – сильная женщина, не побоялась честно рассказать об этом, хотя и рисковала. Ты наверняка не обратил внимания на то, как она качнулась вперед перед тем, как признаться, что она – мать Нины Панкрашиной. Вероника переместила вес тела на подушечки стоп, а это является сигналом «я решился и открываюсь». Запомни, пригодится. В общем, смелая она дамочка, уважаю. А вдруг мы с тобой начали бы носами крутить? Страшно было – а все равно рассказала. И вот ушли мы с тобой, а она там осталась, сидит и думает: привлекут ее теперь за дачу взятки или нет? Чего ж удивляться, что руки тряслись.

Роман помолчал, рассматривая попадавшиеся навстречу рекламные щиты. Потом резко повернулся к Антону:

– А не могла она убить Панкрашину?

– Могла, – рассмеялся Антон. – Теоретически. Но зачем?

– Из материнской ревности. Тоша, ты обратил внимание, как она говорила, что Панкрашина воспитала ее ребенка лучше, чем смогла бы сама Нитецкая? Да эта Вероника ненавидела нашу потерпевшую за то, что та стала настоящей матерью для девочки, а Нитецкая этой девочке – никто.

Антон некоторое время обдумывал слова Дзюбы, потом кивнул:

– Не очень-то верится. Никакой ненависти я у Нитецкой не заметил, только горечь и раскаяние. Но проверить ее алиби, конечно, надо. Вот завтра с утра и займись.

Дорога до гаражного самостроя действительно оказалась длинной, как и предупреждал новый знакомый Колосенцева по имени Михаил. То есть настолько длинной, что здесь даже погода была другой. Если в районе торгового центра шел дождь, то в этой части Москвы его, похоже, не было не только сегодня, но и вчера. Однако надо отдать должное Михаилу: все ориентиры были указаны последовательно и безошибочно – магазины, рекламные табло, светофоры, перекрестки, повороты… Единственным, чего не нашел Геннадий, оказалось придорожное кафе с бело-голубой вывеской.

«Оно с другой стороны, – сообразил Колосенцев. – Вот эти гаражи, здесь они начинаются, а кафе стоит там, где они кончаются».

Он приткнул машину между деревом и стеной первого же гаражного бокса и начал пробираться между стихийно возникшими рядами гаражей. С нумерацией полная беда, впрочем, Михаил и об этом предупредил.

– Ты не пугайся, – говорил он, когда Геннадий записывал маршрут. – Там первый же гараж имеет номер шесть, потом идет двадцать четвертый, потом первый. Тебе нужен бокс номер восемьдесят семь.

Колосенцев усмехнулся, пытаясь разглядеть в темноте кое-как написанные масляной краской номера. Ну, ясное дело, бокс номер один вырос здесь первым, к нему подъезд удобный. Потом поставили номер два, не рядом, а в таком месте, где тоже легко въезжать и выезжать с учетом оврагов и колдобин. А вот номер шесть не захотел удаляться вглубь от дороги и приткнулся к номеру первому. Двадцать четвертый же вообще втиснулся между двумя огромными деревьями: неудобно, заезжать трудно, но зато близко от дороги. Н-да, на общее освещение владельцы гаражей поскупились… Геннадий остановился, вытащил из кармана листок, заблаговременно вырванный из блокнота, щелкнул зажигалкой, чтобы подсветить, и стал читать наспех записанные объяснения, как найти восемьдесят седьмой бокс: «Направо между 18 и 19, потом прямо до номера 39…» Черт ногу сломит! Да еще темень эта…

Что это? Ему показалось? Или он и впрямь слышит какие-то звуки? Колосенцев остановился, прислушался. Из-за двери одного из боксов доносился слабый голос:

– Помогите… Помогите…

Голос был мужским. И не было в нем смертного ужаса. Только испуг и бессильная тоска.

Геннадий подошел ближе, приложил ухо к довольно-таки хлипкой металлической двери. Все верно, голос доносится именно отсюда. Оглядевшись в поисках подходящего предмета и еще раз помянув недобрым словом отсутствие электрического освещения, он вытащил из-под кучи подгнивших опавших листьев кусок арматуры и без труда взломал замок. Сделал шаг внутрь, нащупал рукой выключатель, зажег свет. В нос шибанул запах нечистот.

На полу, прикованный наручниками к стоящей вертикальной балке, сидел немолодой мужчина, седой, в ярко-красном джемпере и мокрых насквозь брюках.

«Не бомж, – мгновенно оценил Колосенцев. – Хотя и вонища здесь… Джемпер как новенький, а ведь мужик в нем на полу валялся. Так могут выглядеть только дорогие вещи. И шейный платок. Модничает старикан. Бедолага, весь обоссанный, давно, наверное, сидит. А вон и очки валяются».

– Помогите, – тихо и не очень внятно проговорил пленник. – Мне плохо.

Геннадий быстро обвел глазами помещение. В углу стоял инструментальный ящик, в котором нашлось все необходимое, и минут через десять один наручник с обрывком распиленной цепи скользнул вниз по балке, а второй остался на руке мужчины, который сделал неуверенную попытку подняться, но не смог и снова рухнул на пол. Геннадий подхватил его массивное обмякшее тело и выволок из бокса. Рядом валялся пустой деревянный ящик, на который оперативник и усадил освобожденного. Тот судорожно сделал несколько глубоких вдохов.

– Спасибо, – тихо выдавил он.

– Это кто ж тебя так, папаша? – участливо спросил Колосенцев.

– Понятия не имею, – едва слышно ответил мужчина.

– А за что? Тоже понятия не имеешь?

– Догадываюсь, – по голосу Колосенцеву показалось, что тот пытается усмехнуться.

– Уже хорошо, – одобрил он. – И давно ты тут паришься?

– Я… Какой сегодня день?

– Воскресенье с утра было. Вроде пока не кончилось.

– Я помню четверг… – прошелестел слабеющий на глазах мужчина. – Четверг… Больше ничего не помню…

– Э, э, папаша!.. – забеспокоился Колосенцев, когда мужчину качнуло так, что он едва не свалился на землю. – Держи себя в руках. Дыши ровно.

Вообще-то по уму надо было бы немедленно звонить и вызывать наряд, а заодно и «скорую». Но это ж мороки на несколько часов: пока приедут, пока вникнут, пока вызовут дежурную следственно-оперативную группу, следователь начнет вопросы задавать. Мол, что да как, чем взламывал дверь, чем пилил наручники, что сказал потерпевший, в каком месте он сидел, в какой позе? Головняк жуткий! А куда деваться? Похищение человека, незаконное лишение свободы, тут без возбуждения уголовного дела никак. Если же вызвать группу со своего телефона и свалить по-тихому, то еще хуже выйдет: начнут искать, найдут, начальство за мошонку подвесит… А там, совсем рядом, в восемьдесят седьмом гараже, его ждет человек, который готов продать ему античитерскую программу. Это ведь куда важнее! Потому что если умелец-программист по имени Колька не дождется Колосенцева, закончит возиться с машиной и уйдет домой, то где же его потом искать? Ни его телефона, ни телефона Михаила у Геннадия не было. Значит, ждать полтора месяца, пока Колька вернется из своего путешествия, а потом отлавливать его возле гаража. Та еще перспективка!

Нетерпение сжигало Колосенцева-геймера, и Колосенцев-опер послушно отступил. Ну, не так чтобы совсем уж отступил, просто сделал шаг в сторону. Маленький такой шажочек. Практически и незаметный вовсе.

– Папаша, ты пока посиди, воздухом подыши, только смотри, сознание не теряй, а я минут через десять-пятнадцать вернусь и вызову группу, ладно? – Геннадий наклонился к мужчине, который тихонько постанывал. – Дотерпишь? Ты как вообще, ничего?

– Ничего, – проговорил освобожденный пленник сквозь стон. – Идите, молодой человек, я пока отдышусь.

«Ну и ладно, – подумал Геннадий Колосенцев. – Трое суток терпел папаша, наручником прикованный, и еще полчасика потерпит».

Глава 6

По понедельникам руководство оперативно-розыскной части проводило совещание, которое еще с давних советских времен так и не утратило своего сомнительного названия «летучка» или «пятиминутка». Посему Роман Дзюба с утра пораньше в понедельник мчался в отдел. Дорога в метро занимала минут 40, и, едва поднявшись по эскалатору, он привычно проверил мобильник: ретрансляторы стояли по всей ветке, но в вагонном грохоте все равно ничего не слышно, разговаривать невозможно. На дисплее высветились 12 непринятых вызовов. И все с одного и того же номера.

Номера дежурной части.

Что-то случилось? Зачем так исступленно дозваниваться до сотрудника, который вот-вот появится?

«Придурки», – беззлобно подумал Роман, ускоряя шаг.

Не будет он перезванивать, тут ходу – минут семь от силы, сейчас придет и все узнает. Едва толкнув входную дверь и оказавшись перед окошком дежурного, Дзюба почуял неладное. Еще через минуту он застыл в ступоре, не в силах пошевелиться.

Гену Колосенцева сегодня на рассвете нашли мертвым.

Но этого же не может быть! Как же так? Почему? Он в субботу заступил на сутки, в воскресенье утром освободился, у него соревнования… Соревнования у него!!! Это какая-то ошибка, и нашли вовсе не Генку, который вчера не работал, в задержаниях не участвовал, в засадах не сидел, а играл в свои стрелялки в совершенно безопасном месте…

– Рома. – Кто-то теребил его за плечо. – Ромчик, может, водички тебе?

Роман очнулся и медленно повел головой. Оказывается, он сидит на корточках, привалившись спиной к стене. Он послушно выпил воду из протянутого дежурным стакана, зубы клацали, вода тонкой струйкой лилась мимо рта на свитер, но он этого не замечал.

– Рома, ты иди к шефу, он велел, чтобы ты сразу к нему явился, как только придешь.

Дзюба поднялся, ноги были какими-то неуверенными, но пути до кабинета начальника хватило, чтобы он сумел взять себя в руки.

Начальник был бледен и зол. В кабинете уже сидели все сотрудники отдела, ждали только Романа. На лицах оперативников читались подавленность и растерянность.

– Труп Колосенцева обнаружен в шесть утра в Восточном округе, – начал начальник, – рядом с общежитием гастарбайтеров. Кто-нибудь из вас в курсе, что он там делал?

Все отрицательно покачали головами.

– А как… как Гену убили? – спросил Дзюба.

Начальник пожал плечами.

– Вот судебные медики вскроют, тогда и узнаем. А пока непонятно. Ни огнестрельных ран, ни колотых, ни резаных, ни травмы черепа – наружным осмотром ничего не выявлено. Единственное, что дежурный судмедэксперт смог сказать… – Он взял со стола листок бумаги, пробежал глазами, видимо, понял, что запомнить не сможет, и прочел с листа: – «При осмотре трупа наблюдается резкое сужение зрачков (мидриаз), что позволяет предположить отравление антихолинэстеразным веществом. Время наступления смерти ориентировочно за восемь часов до момента осмотра, то есть около двадцати двух часов воскресенья». Точнее скажут потом.

– Может, Гена сам умер? – рискнул предположить Роман. – От болезни какой-нибудь?

– А что, Колосенцев был болен? – вскинул брови начальник. – Чем?

– Да я не знаю, – уныло ответил Роман. – Вроде ничем… Я просто подумал… Знаете, такое часто бывает: какая-нибудь аневризма в голове разорвется – и все, в момент человека нет.

– Ё-моё, Дзюба! – заорал, сорвавшись, начальник. – Сколько ж мусора у тебя в голове! Ты бы лучше по делу книги читал, а не всякую там хрень про медицину из Интернета вылавливал! Докторов у нас в стране и без тебя хватает. Тебе ж ясно сказано!.. – Тут он снова схватил бумажку и впился в нее глазами. – «Отравление антихолинэстеразным веществом»!

Да, старший лейтенант Дзюба был молодым и не особо опытным, но уж робким он совершенно точно никогда не был. Конечно, если бы не смерть Гены, он бы, наверное, не посмел… Но теперь ему было все равно. Генку убили, а эти толстозадые расселись по кабинетам и руководят! Конечно, это было несправедливо, потому что начальник, до того как сесть в руководящее кресло, точно так же, как любой опер, «топтал землю», и не один год. Но Роман Дзюба думал в этот момент не о справедливости, а о погибшем коллеге.

– А что, есть какие-то книги по специальности, которые я еще не прочитал? – дерзко огрызнулся он. – Вы мне только название скажите, я сегодня же найду и прочитаю.

На лицах оперов засквозили слабые улыбки. Все знали, что в Университете МВД слушатель Дзюба учился отчаянно и оголтело, ему все было интересно, он хотел все знать, поэтому читал не только учебники, но и всю дополнительную литературу, рекомендованную в кафедральных методичках по каждому предмету. И еще занимался в нескольких научных кружках одновременно, готовил рефераты и доклады, выступал на слушательских научных конференциях. И уж по своей прямой специальности «оперативно-розыскная деятельность» прочел вообще все, что было написано, начиная с середины пятидесятых годов двадцатого века.

Начальник бросил на него взгляд мрачный и убийственный. Все понимали, что ответить ему нечего: какая существует литература по специальности «ОРД», он давно уже не интересовался, с тех самых времен, как закончил Омскую школу милиции, а было это лет двадцать пять тому назад.

– Документы на месте. – Начальник решил не углубляться в опасную тему и продолжил излагать информацию об обнаружении трупа Геннадия Колосенцева: – Служебное удостоверение не похищено. Деньги тоже на месте. Рядом с трупом лежала сумка, в ней клавиатура и «мышь» от компьютера, какая-то медаль и диплом, а также блокнот со служебными записями. В кармане куртки ключи от машины, от квартиры, от кабинета, а также листок с записями, сделанными, судя по всему, рукой самого Колосенцева. В записке описание маршрута от торгового центра в Северном округе до какого-то места на Юго-Западе, сразу за Кольцевой, там гаражный кооператив. Кто знает, что Колосенцев делал на Севере?

– У него были соревнования, – тут же откликнулся Дзюба.

– Какие еще соревнования? По какому виду спорта?

– Это… – Роман запнулся. – Ну, по компьютерным онлайновым играм. Наверное, его команда победила, поэтому и медаль с дипломом…

– Черт-те что, – злобно прошипел начальник. – Мальчишки! На серьезной работе работаете, серьезным делом занимаетесь, так нет, все не наигрались в игрушки, все из детства выйти не можете. Ладно, а на Юго-Западе что? Какой у Колосенцева там мог быть интерес?

Все молчали. И Роман Дзюба тоже молчал. Про гаражи на Юго-Западе он слышал впервые.

– Ну да бог с ним, – внезапно махнул рукой начальник. – Убили-то его все равно в Восточном округе. Зачем-то он шел в общагу. Кто знает, что он там делал? Чего его туда понесло?

Он обвел глазами сотрудников, которые ничего ответить не могли.

– Так, – резюмировал начальник. – Дзюба, сейчас быстрым шагом идешь к следователю, он уже ждет, сюда приехал, чтобы время не терять.

– Почему я-то? – возмутился Роман. – Что, с других нельзя начать? Мне надо ехать…

– Успеешь. Ты в последние дни плотно работал с Колосенцевым, целыми днями с ним вместе был, так что к тебе первому вопросы. Потом и до остальных дело дойдет. Все свободны.

Дзюба не был бы Дзюбой, если бы покорно кинулся немедленно исполнять указание начальника. То есть он его выполнил, конечно, и к следователю явился, но только сделал небольшую остановку посреди коридора, чтобы достать айфон, выйти в Интернет и посмотреть, что это за антихолинэстеразное вещество. Оказалось, что это отравляющее вещество, действие которого основано на принципе блокирования одного из жизненно важных ферментов – холинэстеразы. Ясности это не прибавило.

Следователь обустроился в кабинете, где стояли столы Дзюбы, Колосенцева и еще двоих оперативников. Был он немолод, нетороплив и скучен. Вопросы формулировал так, словно перед ним был не такой же, как он сам, представитель правоохранительных органов, а завзятый мошенник или расхититель, который может пригласить самого лучшего адвоката, и потому следует быть предельно аккуратным в словах и точным в выражениях. Но Роман не обратил на это никакого внимания, все его мысли были направлены на то, чтобы осознать: Гены больше нет. Вот только вчера утром он был, днем был, вечером был, а сегодня утром его уже нет. И больше никогда не будет. Отвечал он рассеянно, вынуждая следователя терпеливо повторять раз за разом одни и те же вопросы: что это за место с гаражами? Когда Колосенцев записывал маршрут и местоположение гаражей? Проходили ли по каким-либо делам фигуранты, связанные с этим местом, или с гаражами, или с автомобилями? Что Колосенцев мог делать возле общежития гастарбайтеров? Мог ли у него быть оперативный интерес?

– Вы поймите, – наконец не выдержал Дзюба, – нормальный опер никогда не распространяется о том, к какому месту или человеку у него есть оперативный интерес. Может, Гена и нарыл что-то интересное в этой общаге, но никому не сказал. Это нормально, что мы ничего друг о друге в этом смысле не знаем. То есть мы знаем, конечно, – тут же поправился он. – Если по одному делу работаем. Но у Гены в производстве ведь не одна разработка была. По тем, которые мы вместе вели, я могу что-то сказать, а по другим – ничего.

– Учить меня собрался, – усмехнулся следователь. – Ну-ну. Вместе вы в последние дни работали по убийству Евгении Панкрашиной, так?

– Так.

– Может ли среди гастарбайтеров быть источник информации по этому делу?

– Да нет, – покачал головой Дзюба. – Вряд ли. У нас потерпевшая – жена бизнесмена, у него даже свой фонд есть. Приличная тетка, четверо детей, трое внуков. Никаких контактов с гастарбайтерами.

– Может, ваша потерпевшая недавно ремонт делала? Ты же знаешь, приезжие работники в основном строительно-ремонтными работами занимаются.

– Нет, – снова покачал головой Роман. – Если Панкрашины и делали ремонт, то сто пудов нанимали профессиональных строителей и дизайнеров. Это не та публика, чтобы с гастарбайтерами связываться. Если только…

– Что? – вскинулся следователь.

– Если только по каналам сбыта… У нас убийство с целью ограбления, похищено ювелирное украшение, вот мы каналы сбыта и проверяем.

– Ясно. – Следователь сделал очередную запись в протоколе. – А версию о причастности гастарбайтеров к убийству Панкрашиной вы отрабатываете? Не к сбыту похищенного, а именно к убийству?

«Нет», – чуть не сорвалось с языка у Дзюбы. Но он сумел вовремя спохватиться и более или менее уверенно ответил, что да, конечно, они об этом подумали, но пока нет никаких оснований… и никаких доказательств… ибо убить Панкрашину при всех обстоятельствах мог только тот, кто знал, что у нее с собой будет в этот момент дорогое украшение. А круг тех, кто знал, весьма и весьма далек от круга рабочих, приезжающих со всех концов необъятной России и из стран ближнего зарубежья в Москву на заработки.

А в самом деле, почему бы и нет? Разве не могла у Гены появиться информация о причастности к убийству Панкрашиной кого-то из гастарбайтеров, проживающих именно в этой общаге? С другой стороны, откуда она могла появиться, информация эта? В субботу он дежурил, значит, по делу Панкрашиной не работал, в воскресенье сменился, в 15 часов у него начались соревнования… Да, но до их начала у Гены было полдня, и кто знает, где он был, что делал, с кем встречался? Вполне возможно, рассуждал про себя Роман, что он и встретился с кем-то, от кого получил наводку на общагу в Восточном округе. И после соревнований Генка поехал туда. И даже, вполне возможно, нащупал убийцу. Который не стал ждать, когда его разоблачат, и нанес упреждающий удар.

– Знаете, – Роман резко поднял голову, прервав на полуслове следователя, который нудно проговаривал свой очередной тщательно выверенный вопрос, – Гену вообще могли убить из-за игры.

Следователь долго молча смотрел на оперативника, потом осуждающе покачал головой.

– Ужас, просто ужас, во что превратился розыск, – удрученно проговорил он. – Кого набирают? Откуда набирают? Что у вас в головах? Нет, определенно, уголовный розыск умер одновременно с советской властью. Иди, Дзюба. И пригласи следующего.

Все утро, пока Дзюба давал показания следователю, Антон Сташис проверял алиби Вероники Нитецкой на утро среды. Это оказалось делом несложным: Вероника Валерьевна в своем офисе находилась с 10 утра до 21 часа, никуда не отлучалась, а в момент убийства Панкрашиной проводила переговоры с представителями транспортной компании. В общем-то, версия Дзюбы о ее причастности к убийству с самого начала казалась Антону малоубедительной, так что он даже особо и не расстроился, когда выяснилось, что в цвет они не попали.

Почему-то более перспективным в плане получения информации ему виделся певец Виктор Волько, добиться аудиенции у которого оказалось не так-то просто. Действовать пришлось через его продюсера, который долго шелестел перелистываемыми страницами ежедневника и всячески демонстрировал невероятную занятость звезды вокала: переговоры, репетиции, выступления, обязательный отдых («Это же голос! Это понимать надо. Голос требует определенного режима!»), посещение личного врача-фониатра… В какой-то момент Антону надоело изображать из себя интеллигента, и он коротко и ясно выразился в том смысле, что для полиции Виктор Волько не певец, а свидетель, которого необходимо опросить, и чем быстрее, тем лучше. Продюсер тяжело вздохнул и назначил время и место.

– Только я очень вас прошу – недолго, Виктор Семенович должен ехать проверять акустику в зале, где ему предстоит выступать через два дня. И постарайтесь его не волновать, это плохо влияет на голос.

– Это уж как получится, – усмехнулся Антон.

К Волько они приехали уже вместе с Дзюбой. Певец расслабленно сидел в кресле-качалке, вытянув ноги, а продюсер, худощавый нервный тип с густо замазанными гелем стоящими торчком волосами, носился по комнате, как сторожевой пес, всем своим видом давая понять, что готов в любой момент вцепиться в глотку любому, кто только посмеет посягнуть на нервную систему звезды.

– Вы знакомы с Евгенией Панкрашиной? – начал Роман.

Они заранее договорились с Антоном, что вопросы будет задавать Дзюба, а Антон останется сторонним наблюдателем и будет помогать молодому оперативнику взглядами и жестами, координируя и направляя ход беседы. Об этом попросил сам Роман: «Мне надо учиться, а то Гена всегда все брал на себя и потом ничего не объяснял».

Полное спокойствие. Мерное покачивание в кресле. Имя Панкрашиной не вызвало у певца никаких эмоций.

– Впервые слышу.

– Вы были двадцатого ноября на приеме по случаю юбилея господина Букарина?

– Да, меня пригласили выступить перед гостями. А в чем дело?

– Во втором перерыве вы беседовали с дамой. Вы с ней знакомы? Кто она?

– С дамой? – Волько наморщил лоб. – Да я со многими там беседовал, в том числе и с дамами. Там было много народу. Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить: Евгения Васильевна Панкрашина, супруга Игоря Панкрашина, известного бизнесмена и благотворителя.

Волько призадумался и снова покачал головой.

– Нет, я ее не знаю. Хотя вполне возможно, и перекинулся с ней парой фраз.

– А нам сказали, что вы с ней разговаривали, причем весьма оживленно. Это была далеко не пара фраз, вы что-то обсуждали. Вспомните, пожалуйста. Невысокая такая женщина, немолодая, в черном платье, у нее еще было такое яркое колье на шее.

Волько начал раздражаться, это было очень заметно, особенно Антону, который стоял чуть в стороне и явственно видел, как напряглись мышцы и набухли вены на шее певца.

– Да мало ли с кем я там разговаривал, – сердито заговорил Виктор Семенович, и тут же в разговор вклинился неугомонный продюсер.

– Виктору Семеновичу ведь далеко не каждый собеседник знаком, – затараторил он. – Опять же не каждый имеет достаточно хороших манер, чтобы представиться, а у Виктора Семеновича не безразмерная память, чтобы запоминать всех, кто к нему подходит. Вы представляете, какая обстановка на этих приемах? Музыканты играют, все разговаривают, шум стоит такой, что ничего не слышно, подходит человек, здрасьте, я такой-то, я ваш горячий поклонник, а где вы в следующий раз будете петь, где можно вас послушать и так далее. Само собой, что в таком гвалте имя разобрать невозможно. Вы что же думаете, Виктор Семенович будет переспрашивать? Вы думаете, ему так важно знать точно, как его зовут, этого человека, который скажет три дежурных комплимента и отойдет, и больше никогда в жизни Виктор Семенович его не увидит?

Волько снисходительно выслушал защитную речь своего преданного продюсера, покивал головой в знак того, что согласен с каждым его словом, и соизволил дальше вести беседу самостоятельно:

– Вполне возможно, что я и беседовал с вашей дамой, но я ее совершенно не помню.

Роман обменялся взглядом со Сташисом и получил команду продолжать.

– Ну, может быть, вы вспомните, на ней еще колье такое интересное было…

– Нет, я в женских украшениях не разбираюсь, только в мужских, – недовольно проговорил певец. – Не обратил внимания.

И снова взгляд Сташиса: сделай вид, что ты тупой, начинай все сначала.

– Вам не показалось, что она чем-то расстроена, напугана? Может, нервничала, озиралась по сторонам, кого-то искала глазами? – спросил Роман, словно ему не сказали только что русским языком, что никакой Панкрашиной Виктор Семенович не знает и никакую даму в черном платье и с колье на шее не помнит.

Как и следовало ожидать, в ответ оперативники получили вспышку ярости, сопровождаемую самыми нелицеприятными эпитетами в адрес российской полиции, куда берут на службу только самых тупых, не владеющих русским языком, да еще и глухих.

Выкричавшись в полное свое удовольствие, Волько вдруг замолчал и сменил гнев на неожиданную мягкость:

– Хотя знаете… Вот вы спросили, не нервничала ли она, не выглядела ли испуганной. Хороший вопрос. На таких мероприятиях люди обычно бывают оживленными, веселыми, подвыпившими в большей или меньшей степени. Я привык в подобных местах встречать именно таких людей. И если бы ваша дама чем-то выделялась из общей массы, я бы обратил на это внимание. Я бы ее запомнил. Так что либо она вообще со мной не разговаривала…

– Но она разговаривала с вами, – заметил Роман. – Это видели несколько человек, в том числе и муж Евгении Панкрашиной.

– Ну, значит, она была такой же, как все, и ничем мое внимание не привлекла. А что, собственно, случилось? Она что, пожаловалась, что я ее оскорбил, обидел чем-то?

«Спохватился, наконец, – подумал Антон, пряча улыбку. – Неужели все звезды такие? На первом месте их собственная персона, вокруг которой должен вращаться весь мир. А может быть, все дело в кресле-качалке? Неудачно этот певец сел для разговора с полицией. Кресло-качалка очень и очень мешает концентрации внимания и ясности мышления, это давно доказано специалистами. На качалке человек словно бы теряет связь с землей, а следовательно – устойчивость».

Антон во многих книгах читал про так называемое «состояние альфа», при котором разум раскрепощен и не создает оптимальных предположений и ясных мыслей. Именно «состояние альфа» и появляется у человека во время пребывания в таком соблазнительно удобном кресле.

– А ее, видите ли, убили на следующий день после приема, – язвительно проговорил он. – Такая вот неприятность.

Ну просто не смог удержаться, чтобы не поддеть самовлюбленного певца. Бегающий по комнате продюсер замер, будто в соляной столб превратился, а Виктор Семенович Волько сделался землисто-серым.

– Но вы же не думаете… – забормотал продюсер. – Как вы можете… Это что же…

– Нет-нет, – поспешил успокоить его Антон. – Мы ничего такого не думаем. Просто у нас есть основания полагать, что во время этого приема что-то произошло. Может быть, неприятный разговор или неприятная встреча с кем-то. И мы пытаемся вычислить, в какой момент это случилось. Если Евгения Васильевна была во время разговора с вами в хорошем, ровном настроении и ничем ваше внимание не привлекла, значит, то, что произошло, имело место позже. Вот и все.

Продюсер с видимым облегчением перевел дух, к лицу Волько постепенно возвращался нормальный цвет.

– Боже мой, какой ужас, – тихо проговорил он. – Вот так живешь-живешь и…

Он не договорил, тяжело поднялся с кресла, и теперь стало заметно, что при всей своей холености он излишне полноват для своих лет.

– Прошу прощения, мне пора. У вас есть еще вопросы?

Оперативники поблагодарили и покинули негостеприимного вокалиста. Настроение у обоих было – хуже некуда, даже Антон, совсем мало знавший Колосенцева, и тот был расстроен, а уж про Дзюбу и говорить нечего.

– В любом случае, если что-то и произошло, то точно после разговора с Волько и с приятельницами, потому что в тот момент Панкрашина была в хорошем настроении, – задумчиво резюмировал Антон.

Они стояли на улице, возле машины Антона, наслаждаясь неожиданно проглянувшим солнышком. От вчерашней злой непогоды не осталось и следа.

– Но муж Панкрашиной уверяет, что она и домой ехала в хорошем настроении, – возразил Дзюба. – Значит, на этом приеме вообще ничего особенного не случилось.

– Муж – лицо заинтересованное, он мог и наврать, а правды мы все равно не узнаем.

Роман с удивлением посмотрел на Сташиса.

– Ты что, все-таки мужа подозреваешь?

Антон неопределенно пожал плечами. Это было одно из тех дел, когда ничего не складывается, все какое-то аморфное, расползающееся по швам при малейшем прикосновении. Вроде и подозревать некого, а вроде и каждого можно заподозрить…

– Надо опросить водителя мужа, мы с ним еще не разговаривали, – предложил Роман. – Но вообще-то Евгению Васильевну никто никогда в плохом настроении не видел, она умела скрывать, всегда была ровная и спокойная, молчаливая, но не тяжелая. Так и ее водитель говорит, и подруги.

– И дети, – добавил Антон, поскольку успел уже пообщаться со всеми детьми Панкрашиных и членами их семей. – Ладно, Ромка, ты прав, поехали к водителю Панкрашина, поспрошаем его, что да как. Кто работал двадцатого ноября?

Дзюба посмотрел в своих записях: водители, обслуживавшие Игоря Николаевича Панкрашина, работали через день, и тот, кто сидел за рулем в минувший вторник, как раз должен быть на работе сегодня.

При помощи нескольких телефонных звонков они выяснили, что водителя в гараже нет, он повез Панкрашина на деловую встречу куда-то в район Рублевки: горе горем, а заниматься бизнесом и делами фонда все-таки надо. Телефон водителя они получили без проблем, и тот ответил, что переговоры только начались, ждать ему здесь еще часа два-три, вряд ли меньше, и объяснил, как его найти. Оставалось надеяться на то, что Рублевское шоссе не перекроют в связи с проездом какого-нибудь партийного или государственного бонзы и им не придется терять время в совершенно бессмысленной, вызывающей тупую бессильную злобу пробке.

Удача – дама капризная. Сегодня настроение у нее было отвратительным, и, конечно же, оперативники попали именно под это самое перекрытие, потеряв два с лишним часа. Антон нервничал и ворчал, что, вот пока они тут стоят, Панкрашин закончит свои переговоры и уедет куда-нибудь. Они разминутся, и снова придется терять время на то, чтобы добраться до водителя. Дзюба на его ворчание никак не реагировал, молча смотрел в окно. Антон понимал, что мысли Романа направлены сейчас вовсе не на работу. Оно и понятно, всегда тяжело терять товарища, с которым несколько лет проработал бок о бок.

Наконец, машины хоть и медленно, но задвигались.

Автомобиль Панкрашина стоял там, где указал водитель, перед входом в здание клубного типа, где и переговоры удобно проводить, и ресторан есть, дабы заполировать удачную сделку совместной трапезой. В тот момент, когда оперативники подъехали, из здания вышел Игорь Панкрашин в сопровождении двух мужчин. Один из них пожал Игорю Николаевичу руку, попрощался и вернулся в здание, второй последовал вместе с ним к машине.

Дзюба пулей вылетел из автомобиля ему наперерез. Панкрашин удивленно посмотрел на Романа, потом кивнул, что-то сказал и вернулся в здание. Его спутник потрусил за ним следом.

Сменный водитель Панкрашина не рассказал ничего нового, буквально слово в слово повторив все то, что уже и так было известно из показаний водителя, возившего Евгению Васильевну:

– Они всегда молчат, Игорь Николаевич никогда при мне ни о чем не разговаривает, и по телефону тоже «да», «нет», «перезвони позже». Не доверяет нам, видать. И Евгению Васильевну к этому приучил, ее водитель тоже говорит, что она молчит.

– Расскажите про вечер вторника, двадцатого ноября, когда вы везли Панкрашиных домой с приема. В каком они были настроении?

– Да кто ж их разберет, – развел руками водитель. – Как обычно. Игорь Николаевич заднюю правую дверь открыл, помог сесть Евгении Васильевне, потом обошел машину сзади и сам сел слева, рядом с ней.

– И что, оба молчали всю дорогу? – недоверчиво прищурился Дзюба. – Так-таки ни одним словечком не перемолвились?

Водитель напрягся, вспоминая.

– Ну, Игорь Николаевич сказал что-то вроде того, что Нина, наверное, пользуется отсутствием родителей и не легла вовремя спать. А Евгения Васильевна ему ответила, что Нина взрослый человек, и если ей нравится ходить по утрам в школу невыспавшейся, то это ее личное дело. Как-то так примерно.

– Каким тоном они разговаривали друг с другом? Не показалось вам, что кто-то из них нервничает или сердится? Или между ними черная кошка пробежала?

Водитель покачал головой.

– Ничего такого. Он ее назвал Женечкой, дочку Ниночкой, а Евгения Васильевна, когда отвечала, сказала ему: «Ну что ты, мой хороший». Негромко так разговаривали, мягко, ласково.

– И больше ничего не обсуждали?

– Больше ничего.

Получается, что оба водителя – и Шилов, и водитель Панкрашина – говорят одно и то же. Значит, пожалуй, этому можно поверить. Вряд ли они в сговоре.

Обратный путь в город удалось проделать куда быстрее. Теперь их маршрут был направлен к дому, где жили Панкрашины. Надо поговорить с Ниной.

Но и здесь ничего нового они не услышали: когда родители вернулись с приема, было очень поздно, далеко за полночь, девушка уже давно спала и в каком настроении была мама – сказать не может. А утром Евгения Васильевна улыбалась, кормила мужа и дочь завтраком, помогала собраться и проводила обоих, как обычно, теплым крепким поцелуем в щеку.

– Ну что, напарник, итоги у нас с тобой неутешительные, – констатировал Антон, когда они вышли от Панкрашиных. – И надо нам с тобой поискать среди участников того приема. Те свидетели, которые выявились в первый же момент, ничего дельного не сказали. Но народу там было много. И кто-нибудь мог что-то заметить или услышать. Стало быть, придется ехать к юбиляру и требовать у него списки приглашенных. С них и начнем. Кто из присутствовавших на приеме мог иметь личную неприязнь к Панкрашиной? И кстати, не исключено, что попадется какая-нибудь знакомая фамилия вроде Цаплина или ему подобных.

Дзюба усмехнулся. Имя вора и мошенника Цаплина было широко известно в кругах оперов. Этот деятель пробавлялся тем, что каким-то немыслимым образом пробирался на приемы, презентации и прочие великосветские тусовки, причем даже на самые закрытые, обзаводился знакомствами, очаровывал людей и вступал с ними в разнообразные финансовые отношения, которые почему-то заканчивались быстро и плачевно для одной из сторон. И стороной этой был, конечно же, не Феликс Цаплин, а его новый знакомый. Иногда его арестовывали, иногда даже пытались посадить, но почему-то всегда возникали какие-то странные и непредсказуемые проблемы с доказательственной базой. И Цаплина отпускали. Более того, у сыщиков были все основания полагать, что Цаплин решал не только собственные финансовые задачи, но еще и выступал в качестве наводчика для преступников, имеющих несколько иную специализацию. Может быть, и здесь произошло то же самое? Кто-то увидел колье на Евгении Панкрашиной, оценил его немалую стоимость и банально «навел»? Кстати, вопрос о том, откуда Панкрашина получила такое дорогое колье, если не взяла напрокат, не купила сама и не приняла в подарок от любовника, так и повис в воздухе. Нет, решительно, дело об убийстве расползалось по всем швам.

– Антон, не знаешь, кого из ваших подключат к Генкиному делу? – спросил Дзюба.

– Знаю. Зарубина Сергея Кузьмича. А что?

– Ты ему скажи, что Генку могли убить из-за игры, – горячо заговорил Роман. – Понимаешь, там…

– Э, нет, – протянул Сташис. – Это не ко мне, это к Кузьмичу. Вот ему и излагай все свои идеи. Мне передать нетрудно, но я с детства не любил играть в испорченный телефон. Хочешь – поехали прямо сейчас, мне все равно в контору нужно, кое-какие бумаги отписать и Кузьмичу доложиться по одному вопросу, он как раз на месте, ждет меня.

– Так мне тоже в отдел надо, – расстроился Дзюба. – Начальник велел появиться. Из-за Генки, наверное. А ты долго на Петровке пробудешь?

– Как повезет. Но раньше восьми – половины девятого вряд ли уйду. Так что можешь успеть, если постараешься. Давай я тебя до метро подброшу.

Дзюба вышел у ближайшей станции метро, а Антон поехал в сторону Петровки, размышляя о том, как странно устроена жизнь. Для Евгении Панкрашиной певец Виктор Волько – божество, небожитель, она перекинулась с ним несколькими словами и потом весь вечер только о нем и говорила, глаза горели, и, если бы ее не убили, она бы, наверное, до гробовой доски этот момент не забыла и внукам рассказывала. А для Волько она – клоп на стене, он ее даже не запомнил. Когда-то в юности, стоя на краю страшной депрессии, похоронив в течение нескольких лет всю семью, Антон спасался чтением, к которому его приохотили обладавшие огромной библиотекой соседи. Тогда он читал все подряд, не обращая внимания на жанры, лишь бы отвлечься, лишь бы не думать, не вспоминать. Из этого колоссального массива прочитанного то и дело выплывали на поверхность какие-то имена авторов, названия произведений, персонажи… Вот и сейчас он вспомнил «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга. Она любила его всю жизнь, с детства до самой смерти, она родила от него ребенка, а он ее не помнил и даже имени не знал. И еще один вывод сделал Антон Сташис из всего, что узнал о Евгении Панкрашиной: Евгения Васильевна действительно крайне далека от светской тусовки и не привыкла к короткому общению с известными людьми, поэтому недолгий разговор с Волько произвел на нее такое неизгладимое впечатление.

К капризному изделию – портсигару – Алексей Юрьевич Сотников не возвращался с пятницы, давая впечатлениям и ощущениям вылежаться и остыть, по его собственному выражению. Зато в понедельник, вернувшись с «Кристалла» и взяв в руки мастер-модель, ювелир сразу увидел, что в ней не так, заперся в своей домашней мастерской и увлеченно принялся за работу. Просто удивительно, почему он не увидел и не понял этого три дня назад? Ведь все же очевидно! Впрочем, это естественно, так всегда бывает. Сначала долго и мучительно пытаешься понять, а когда понимаешь – приходишь в изумление оттого, что ответ, оказывается, лежал на поверхности.

В дверь постучали осторожно, но в то же время требовательно. Так стучал только сын Юрий. В стуке, издаваемом Маруськой, осторожности отродясь не бывало, в то время как в стуке жены не было требовательности. Сама человек творческий, она как никто другой понимала цену уединению и сосредоточенности.

– Юра, ты? – крикнул Сотников, не поднимаясь с места. – Что ты хотел?

– Пап, ты скоро освободишься? Я хотел тебе отрывок почитать, что-то у меня сомнения… И со стилем затык, все-таки почти двести лет прошло, я разговорным языком того времени не владею. Литературным еще так-сяк, классики начитался, а с разговорным полная беда. Может, подскажешь, как вывернуться, чтобы и художественно было, и со стилем не накосячить, и в то же время соблюсти документальность.

Сотников улыбнулся, снял очки, которыми пользовался для работы – возрастная дальнозоркость вкупе с давнишней близорукостью заставляла постоянно менять стекла. Надев очки «для постоянного ношения», отпер дверь и вышел к сыну. Тот, как выяснилось, работал над ключевым моментом: 1845 год стал переломным в истории Ювелирного Дома Сотникова.

Юрий Алексеевич Сотников Первый родился в 1815 году, в 24 года женился, первыми появились с разницей в полтора года две дочери, и наконец в 1845 году супруга порадовала Юрия сыном, которого назвали, конечно же, Алексеем. Самому Юрию было в ту пору всего тридцать, его отец, Алексей Юрьевич Первый, недавно отпраздновал свой пятьдесят пятый день рождения, был полон сил и энергии и пока не собирался уступать своему первенцу бразды правления Домом Сотникова. Обезумевший от счастья Юрий Алексеевич Первый решил сделать для обожаемой супруги брошь в память о знаменательном событии, в которую намеревался вложить всю свою любовь и благодарность за долгожданного наследника. Сперва у него появилась идея сделать серьги, ибо рожденная им мысль лучше всего укладывалась именно в это ювелирное изделие, но увы! В ту пору дамы серег не носили: мода середины девятнадцатого века требовала, чтобы женские ушки были плотно прикрыты волосами. И он стал делать брошь. Супруга Юрия Алексеевича имела весьма разностороннее образование, посему замысел любящего мужа был ей понятен и довольно быстро угадан: «Любовь зарождается в одно мгновение, крепнет со временем и длится вечность».

Через несколько месяцев после рождения сына, когда закончилось молоко (никаких кормилиц в роду Сотниковых не признавали, пользовались их услугами только по необходимости, продиктованной состоянием здоровья роженицы) молодая мать начала выезжать в свет. Разумеется, новая брошь постоянно была приколота к корсажу ее платья. Не прошло и нескольких дней, как к владельцу Дома Сотникова Алексею Юрьевичу Первому обратились с просьбой сделать нечто подобное, только смысл должен быть другим: подарок предполагался ко дню рождения матушки заказчика. В тот раз Алексей Первый только плечами пожал и переадресовал клиента к своему сыну: он это придумал, к нему и обращайтесь.

А Юрий Алексеевич заказ принял с удовольствием и выполнил, не жалея творческой фантазии. За первым заказом последовал второй, третий… И Юрий Алексеевич отправился к отцу для серьезного разговора. Спрос на «сентиментальные» изделия зародился не вчера, традиции требовали, чтобы, например, в первый год после тяжелой утраты не носились никакие украшения, кроме так называемых траурных. Траурные кольца изготовлялись повсеместно и были явлением совершенно обычным. Точно так же большим спросом пользовались украшения, символизирующие признание в любви и заверения в вечных чувствах. Но ведь кроме траура и влюбленности есть и другие периоды в жизни человека, и самые разнообразные события, и самые разные чувства, которые хочется передать и увековечить в ювелирном изделии. Это было первой частью концепции, с которой молодой ювелир явился пред очи своего батюшки.

Второй же частью было предложение переориентироваться на другой слой потребителей. Если до сего дня основными покупателями изделий Дома Сотникова была аристократия, то Юрий Алексеевич считал целесообразным перенести акцент на купечество и промышленников, а также на средний класс: пусть изделие будет дешевле, но зато продать их можно будет намного больше. Говоря современным языком, Юрий Алексеевич Первый ратовал за то, чтобы заменить эксклюзивность массовкой. Но, конечно, дело обстояло не совсем так, ведь он имел в виду выполнять только индивидуальные заказы, с учетом пожеланий клиента и всех сопутствующих обстоятельств. Только клиентами этими будет не исключительно богатое дворянство, а любой, кто захочет иметь изделие «со смыслом» и будет в состоянии заплатить за него. Чтобы сделать изделия доступными самому широкому слою потребителей, следует заранее разработать пакет типовых дизайнов без камней (в целях удешевления товара) для самых разнообразных случаев, и тогда достаточно будет внести лишь небольшие дополнения сообразно индивидуальным требованиям клиента и состоянию его кошелька, что позволит заметно сократить время исполнения заказа. Таким образом возможно повысить объемы производства без увеличения численности работников и оборудования.

Алексей Юрьевич Первый воспринял новации сына в штыки. Дом Сотникова работал для лучших домов Москвы, в числе его клиентов – вся московская знать, и постоянные заказчики просто откажутся иметь дело с ювелиром, который не гнушается изготавливать изделия для грубого необразованного народа, к каковому Алексей Юрьевич почему-то причислял купцов, заводчиков и фабрикантов.

«Они никогда не поймут истинной красоты твоих изделий! – кричал глава Ювелирного Дома. – Это все равно что метать бисер перед свиньями!»

Одним словом, скандал вышел знатный, после чего Алексей Юрьевич не разговаривал с сыном несколько недель. Но все же экономическая хватка у Алексея Юрьевича была недюжинной, и, поостыв, он взялся за перо и бумагу и принялся считать. По всему выходило, что сын не так уж и не прав. Переориентирование на сентиментальные изделия и изделия «со смыслом» с максимальным их удешевлением сулило значительные прибыли. И никто ведь не отменял изготовления заказов для по-настоящему богатых клиентов! Конечно, риск для репутации огромен, но кто не рискует, тот не выигрывает, решил Алексей Юрьевич и отправил сыну сухую записку с предложением зайти для обсуждения «твоих сомнительных новаций».

Примирение состоялось. И с этого же момента начался новый этап в жизни Ювелирного Дома Сотникова…

Все это было подробно описано в дневниках Юрия Алексеевича Первого. Сам дневник, равно как и дневники всех прочих Сотниковых, их письма, уцелевшие записки, учетные книги, давно уже хранился в банковской ячейке в специальной упаковке, предохраняющей бумагу от разрушения. В целях сохранности информации еще в середине тридцатых годов двадцатого века все эти материалы были перепечатаны на пишущей машинке, в шестидесятые годы с машинописных страниц были сделаны фотокопии, потом, по мере развития технического прогресса, ксерокопии, теперь все материалы сканированы и имеются в электронном виде, и именно ими и пользуется молодой журналист Юрий Сотников. А драгоценные первоисточники лежат в ячейке.

Юрий протянул отцу несколько распечатанных на компьютере страниц.

– Вот это отрывок дневника, а я почитаю тебе, что у меня получилось. Ты последи за текстом, чтобы я ничего не упустил и не перепутал. Может, какие-то обороты подскажешь, ты же литературу девятнадцатого века знаешь хорошо.

Сотников рассмеялся. Его сын всегда умел найти самый экономичный способ решения собственных задач.

– А ты пьесы Островского читать не пробовал? Уж там-то язык только разговорный, вполне можешь кое-что позаимствовать, – посоветовал Алексей Юрьевич. – Стыдно эксплуатировать старого немощного отца.

Юрий кинул на него озорной взгляд, потом откашлялся и начал читать.

Сотников поглядывал в текст дневниковых записей своего далекого предка и, вполуха слушая невыразительный бубнеж сына, думал о том, как прочно и в то же время непредсказуемо бывают связаны разделенные во времени события. Если бы в 1845 году Юрий Первый не надумал сделать брошь для жены, если бы эта брошь не оказалась замеченной в свете, то не возникло бы в 1853 году традиции ювелирных посиделок с заключением пари, и не вознесся бы к вершинам своей славы Дом Сотникова, и не имели бы его изделия такую высокую цену, и – как результат – не случилось бы той истории с Лёней Курмышовым.

И ничто не омрачало бы дружбу Алексея Сотникова и Леонида Курмышова, зародившуюся больше сорока лет назад.

А кстати, и у Илюши Горбатовского не было бы возможности с таким изяществом высказать Лёньке в глаза все, что накипело на душе. Интересно, если бы не ювелирные посиделки, как бы повел себя Илья? Начал открыто выяснять отношения с Лёней? Или устроил ему мелкую каверзу? А то и крупную пакость…

Сергей Кузьмич Зарубин ввалился в кабинет усталый и сердитый. Весь день он вместе с сыщиками из Восточного округа занимался установлением обстоятельств смерти Геннадия Колосенцева. Первой и пока основной версией было предположение о том, что Геннадий в ходе работы по одному из дел вышел на проживающих в общежитии гастарбайтеров, и нужно было для начала хотя бы понять, по какому именно делу оперативная информация привела его в то место, где наступила смерть. Изучение номеров, по которым производились соединения с мобильного телефона Геннадия, ничего не дало. И вообще в течение последнего часа перед предполагаемым временем наступления смерти Гена никому не звонил со своего мобильника. Зарубин подробно и дотошно расспрашивал всех оперов, работавших в одном отделе с Колосенцевым, но пока даже намека на общагу и ее обитателей не обнаружил. Единственным, с кем он еще не поговорил, был Роман Дзюба.

– А он скоро сам сюда прибежит, – утешил его Антон. – Хочет поделиться с тобой кое-какими соображениями. Чаю хочешь?

– Водки хочу, – мрачно сообщил Зарубин. – И веревку с мылом, чтобы повеситься. Тоха, ты же работал с этим Колосенцевым пару лет назад. Что можешь о нем рассказать?

Антон задумался, потом неторопливо, взвешивая каждое слово, ответил:

– Гена Колосенцев – не фанат своей работы, ему было откровенно скучно в розыске, он просто откашивал от армии, собирался, как только исполнится двадцать семь лет, уходить из полиции.

– Так ему двадцать семь вроде давно исполнилось, – заметил Зарубин. – А он не ушел. Почему, не знаешь?

– Знаю, – усмехнулся Антон. – Вернее, догадываюсь. Не ушел он потому, что на фиг никому не нужен. Это миф, что молодого юриста с опытом оперативной работы оторвут с руками и дадут такую должность, при которой можно ночами играть на компьютере в онлайновые игрушки, потом до обеда спать и получать за это деньги, на которые можно жить. За приличные деньги надо очень много работать, просто так их никому не платят, а очень много работать – так он и так это имел, в розыске. Какой смысл менять шило на мыло? Чтобы вести такой образ жизни, какой Гене интересен, нужно заниматься исключительно творческой деятельностью, когда ты сам себе хозяин и на работу ходить не надо. Так что все его представления о том, как сладко он будет жить после увольнения, оказались иллюзиями.

Зарубин покивал головой, обдумывая услышанное, потом довольно бесцеремонно ухватил большую кружку Антона с только что заваренным чаем и перелил добрую половину в свою чашку.

– Делиться надо, – нравоучительно произнес он. – Так, может быть, Геннадий начал пробовать себя в каком-то бизнесе, готовил почву для увольнения? Нашел каких-то людей, связался с ними, что-то пошло не так… надо в этом направлении покопать. А то мы уперлись в фигурантов по его последним делам, а может, общага тут как раз совсем другим боком.

Они обсудили кое-какие общие дела и уже собрались было углубиться в составление письменных отчетов, когда распахнулась дверь и появился Дзюба, взъерошенный и возбужденный. Зарубин с облегчением отодвинул от себя клавиатуру компьютера и принялся задавать Роману вопросы. Антон прислушивался к их разговору и прикидывал, на сколько хватит выдержки у Ромки? Сколько он вытерпит, прежде чем обрушит на Сергея Кузьмича свою «геймерскую» версию? Пять минут? Десять?

«Максимум – пятнадцать, – решил Сташис. – С Ромкиным темпераментом дольше не выдержать».

Но он ошибся. Темперамент у Романа Дзюбы был, конечно, буйным, но и выдержки ему не занимать. Он не озвучил свою версию до тех пор, пока не ответил на все вопросы Зарубина.

– Сергей Кузьмич, вы не думаете, что Гену могли убить из-за конфликтов в игре?

Антон почему-то был уверен, что Зарубин начнет или хохотать, или страшно ругаться и издеваться над рыжим опером. Но Сергей, видно, здорово устал, потому что просто махнул рукой: у них и так две рабочие версии – гастарбайтеры-фигуранты и попытки заработать деньги сомнительным бизнесом, их бы отработать для начала. Какая там еще игра?

Но Дзюба не унимался:

– А как же записка? Она же явно не имеет никакого отношения к общаге, рядом с которой Гену нашли, значит, она может быть ключом к еще какой-нибудь версии!

Зарубин посмотрел на него так странно, что Антону даже не по себе стало. Жаль, что Ромка производит на Сергея впечатление умалишенного или дебила, он очень неглупый парень, и что самое главное – у него свободное мышление, не зашоренное вдолбленными со школьной скамьи алгоритмами. Антон Сташис много отдал бы за то, чтобы работать с таким опером, как Роман Дзюба.

– Ты что, самый умный? – устало проговорил Зарубин. – Думаешь, без тебя не додумались? При трупе Колосенцева действительно нашли бумажку с описанием маршрута к гаражам и с номером гаража. Прошли по маршруту и гараж нашли. Владельца этого гаража в первую очередь и прессанули, но он оказался ни при чем. Там и имя стояло, «Николай», но у владельца гаража имя другое, его зовут Владимиром Анатольевичем. Весь день опера из Восточного с этой запиской колотились, всех гаражников перетрясли – и ничего. При этом нет уверенности, что гаражи те самые, про которые речь шла в записке, потому что в записке указано, что за гаражным комплексом стоит небольшое кафе с бело-голубой вывеской, а там никакого кафе нет. Поэтому скорее всего речь в записке шла вообще о других гаражах, но о каких – мы уже теперь вряд ли узнаем. При этом труп нашли в одном месте, на Востоке, а гаражи в совершенно другом, на Юго-Западе, поэтому немножко с гаражами поковырялись и решили, что гаражи – это про другое, а искать надо все-таки в месте обнаружения трупа.

Дзюба запустил пятерню в густую рыжую гриву, словно стараясь собрать в кулак разбегавшиеся по черепной коробке мысли.

– А машина Генкина где стояла?

– А что, у него машина есть? То есть была, – тут же поправился Зарубин. – Красиво живут молодые опера. Что ж мне ребята твои не сказали про машину? Уж они-то наверняка знали, что она есть. Ну, наверное, там и нашли, где труп, раз не сказали.

– Давайте проверим, – взмолился Роман, жалобно глядя по очереди то на Зарубина, то на Антона. – А может, его из-за машины убили? Знаете, как это постоянно бывает: водителя убивают и выбрасывают из салона, а машину угоняют.

– Ага, – кивнул Зарубин, листая блокнот. – Угоняют. Без ключей. Ключи заботливо кладут в карман убитому и уезжают. Ключи-то у Колосенцева при себе были, вьюнош с горящим взором! В кармане куртки лежали.

Глаза Дзюбы недобро сузились, в них полыхнул злой огонь.

– Почему же вы, Сергей Кузьмич, удивились, когда я спросил про машину, если вы с самого начала знали, что у Гены в кармане были ключи от нее?

– Ох ты какой! – Зарубин внезапно развеселился, даже усталость, казалось, прошла. – Уж и пошутить нельзя. Характер у тебя, однако, старлей. Ну ладно, ладно, уел, признаю. Про ключи забыл, вернее, внимания не обратил, а когда ты спросил – я записи полистал и наткнулся на перечень того, что было в карманах. Расслабься, остынь, чего ты волком-то на меня смотришь?

– И все-таки не надо сбрасывать со счетов вариант убийства из-за конфликтов в игре, – твердо повторил Роман. – Мне Генка часто рассказывал, как там собачатся. Даже парня одного насмерть забили, устроили с ним свару в чате, забили стрелку, чтобы разобраться лицом к лицу, кто круче, а в итоге труп. Вы поймите, Гена был очень хорошим геймером, кроме того, он был администратором. Его могли убить либо из зависти, потому что он – лучший, либо он как админ кого-то забанил, и его убили из мести.

Зарубин потер лоб рукой и вздохнул.

– Слушай, старлей, ты вот сам себя слышишь со стороны? Несешь какую-то ахинею, слова говоришь непонятные, будто на птичьем языке разговариваешь. Ты что, всерьез полагаешь, что весь этот детский сад может иметь отношение к смерти капитана полиции, оперуполномоченного уголовного розыска?

– И все равно я считаю, что нужно поговорить с геймерами… – не сдавался Дзюба.

– Слушай, достал уже! – внезапно взорвался Сергей. – Ты мать поучи щи варить! С геймерами твоими все равно будем разговаривать, потому что они видели его и общались с ним за несколько часов до смерти. Все, Дзюба, вали отсюда, не морочь мне голову, а то я за себя не отвечаю.

Подполковник сцепил пальцы на затылке, развел локти в разные стороны, откинулся назад и потянулся всем своим некрупным жилистым телом. Антон прочитал этот жест совершенно однозначно: Зарубин больше не хочет говорить на эту тему, ему все понятно, и все решения приняты.

Роман молча повернулся и вышел, на ходу коротко кивнув Антону.

– Завтра с утра идешь к Букарину, – напомнил Антон и не понял, услышал его Дзюба или нет.

– Зря ты так с ним, – укоризненно проговорил он. – Ромка хороший парень. И по Колосенцеву убивается, Геннадий ведь был его наставником, они три года бок о бок проработали, Ромка его любил. Он переживает, он ведь молодой совсем, товарища в первый раз потерял. А ты с ним так… Нехорошо, Кузьмич.

– Да я сам знаю, что нехорошо, – в голосе Зарубина звучало раскаяние. – Сорвался. Устал. А ты тоже хорош: чего не остановил-то меня? Видишь, что старшего товарища заносит, и сидишь, как воды в рот набрал. Нет чтобы оказать дружескую помощь. Но вообще-то прими мои соболезнования: достался тебе напарничек по делу Панкрашиной! У него вместо мозгов детские бредни.

– Ты не прав, Кузьмич, – горячо возразил Сташис. – У Ромки высокая познавательная активность, и профессию нашу он любит искренне в отличие от многих, для которых работа в полиции – это либо средство откосить от армии, либо возможность бабло срубить. И между прочим, когда мы два года назад работали вместе, Ромкины идеи оказались в цвет, а сначала тоже казались завиральными. Слушай, Кузьмич, хорошо бы его к нам на Петровку забрать.

– Что-о-о? – взревел Зарубин, и казалось странным, что столь мощный рык может быть исторгнут из такого тщедушного маленького тельца: подполковник был ростом весьма невелик и в плечах не широк. – И думать не моги! Куда нам этот детский сад? Он же ничего не умеет, в голове один Интернет и прочая компьютерная хренотень!

– Кстати, о компьютерах, – невозмутимо отозвался Антон, никак не реагируя на бурное проявление чувств Зарубина. – Извини, что лезу не в свое дело. Компьютер Колосенцева изъяли? Отдали на проверку?

– Ну а то, сразу же. При мне ребята его из кабинета выносили.

– А домашний компьютер?

Зарубин долго смотрел на Антона, потом процедил:

– Ненавижу людей, которые всегда правы. Но тебя я ненавидеть не могу, питаю к тебе неоправданную слабость. Почему, ну почему ты всегда прав?! А?! Ты, салага, в розыске без году неделя, и берешься меня учить.

– Долгая у тебя неделя, Кузьмич, получается, – примирительно улыбнулся Антон. – Целых девять лет.

– Чего девять лет?

– Девять лет, как я в розыске работаю. Ладно, не злись, все нормально. Только ты про домашний компьютер Колосенцева все-таки не забудь. Конечно, он его, похоже, только для игры использовал, но мало ли что… Береженого бог бережет.

Зарубин собрался было что-то ответить, но зазвонил его мобильный.

– Здорово! – Лицо Сергея Кузьмича прояснилось, едва он услышал голос звонившего. – Объявился, пропащая твоя душа!.. Чего-чего? Ну ты даешь! Откуда? Я не по этой части. Погоди, я сейчас у молодого спрошу, да ты его помнишь, наверное, он с Настей Палной по театру работал. Ага… Ага, тот самый. Погоди. – Он отодвинул телефон от уха и спросил: – Тоша, у тебя нигде не завалялся учебник по криминологии издания семьдесят шестого года, синий такой, толстый?

– Да ты чего, Кузьмич, – искренне удивился Антон. – Я в том году еще не родился. Откуда у меня такой учебник возьмется? А что, его в Интернете нет?

– Да вот получается, что нет. Жалко, а то Стасов спрашивает, ему для дочки надо, она у него в аспирантуре учится, тоже юрист. А не знаешь, у кого еще можно поспрошать?

– Знаю, – улыбнулся Антон. – Завтра спрошу.

– Стасов, я тебе завтра отвечу, лады? – весело заговорил Зарубин. – У молодого нет, но он говорит, что знает, у кого может найтись твоя библиографическая рухлядь. – Положив телефон на стол, он недоверчиво спросил: – И у кого ж ты собрался взять этот учебник, которому сто лет в обед?

– У Дзюбы, – невозмутимо ответил Антон. – Уверен, что у него есть. Он нам с тобой еще немало сюрпризов преподнесет. А что, Стасов меня помнит?

– Еще как! – хмыкнул Зарубин. – Ты оставил о себе самые светлые воспоминания.

Сташис посмотрел на часы: половина десятого вечера. Номер телефона у него уже был. Правда, время… А, наплевать на приличия! У него висит нерешенная жизненно важная проблема, тут уж не до приличий. Антон без колебаний набрал номер бизнесмена Трущёва, будущего жениха своей няни.

– Александр Андреевич, добрый вечер, моя фамилия Сташис, – вежливо, но холодно представился он.

Казалось, Трущёв нисколько не удивился ни его звонку, будто ждал, ни просьбе встретиться и поговорить.

– Если хотите, вы можете сейчас подъехать ко мне в офис, – предложил он. – Я еще у себя, надо с бумагами разобраться.

– Я приеду, – тут же согласился Антон.

– Запишите адрес…

– Спасибо, не нужно, – усмехнулся Сташис.

– Ну да, – усмехнулся в ответ Трущёв. – Я мог бы догадаться.

Охранник окинул Антона цепким взглядом с головы до ног.

– Господин Сташис?

Хм, значит, его действительно ждут, даже охрану предупредили. Ладно, господин Трущёв, поставим вам маленький плюсик. Пока.

– Вас проводят. – Охранник отступил на два шага, давая Антону возможность войти внутрь, где его уже ждал второй парнишка в такой же униформе с логотипом охранного агентства.

Идти пришлось далеко, офис фирмы «Вектор-Сервис» располагался на трех этажах здания с довольно запутанной планировкой. Сам хозяин фирмы сидел в кабинете с распахнутой настежь дверью, узел галстука распущен, верхняя пуговица сорочки расстегнута, пиджак небрежно валялся на одном из стульев. Был Александр Андреевич похож на бандита образца девяностых, брит налысо, из-за чего в глаза сразу бросались оттопыренные уши, широкоплеч и массивен. Сильный загар выдавал в нем любителя экстремального отдыха: так загореть можно только либо в горах, либо в открытом море.

– Антон? – Он поднял голову и кивком указал на кресло перед своим заваленным бумагами столом. – Присаживайтесь, мне нужно еще пару минут.

Антон молча сел и принялся осматриваться. Он ожидал увидеть на стенах множество дипломов и сертификатов, которые имеют целью проинформировать всех входящих о том, сколько и каких обучающих курсов закончил владелец кабинета, сколько раз и в каких конкурсах он занимал призовые места, одним словом, какой он удалый и продвинутый. Еще большой популярностью пользовались фотографии, изображающие хозяина кабинета в компании с известными политиками и прочими узнаваемыми людьми. Но здесь были только диаграммы, графики и таблицы. Никакой показухи, никакого хвастовства, только работа.

– Вы пришли поговорить об Эле, – сказал Трущёв, закрыв последнюю папку. – Я вас слушаю. Или вы хотите от меня что-то услышать?

«Лет сорок пять, – прикинул Антон. – На гоблина похож. И что Эля в нем нашла? Она же такая красивая женщина! И никакой корысти у нее быть не может, при разводе все имущество мужа, осужденного за убийство, досталось ей. Неужели все женщины такие? От одного бандита отделалась – и тут же на другого нарвалась. Синдром битой жены».

Антон провел кое-какую предварительную работу, поговорил с ребятами из ОБЭПа, которые заверили его, что на фирму «Вектор-Сервис» и ее владельца Трущёва никакого компромата нет, работают чисто, налоги платят исправно. Минут через десять Антону, приготовившемуся давить на собеседника всеми доступными способами вплоть до открытых угроз, пришлось с сожалением признать, что избранник Эльвиры – человек приятный, неглупый и вменяемый. И что самое ужасное – он, кажется, действительно любит Элю.

– Я вас понимаю, Антон, – говорил Александр Андреевич. – Мне Эля рассказала вашу печальную историю, и я в курсе, из каких побуждений она помогает вам. Но вы и меня поймите, я не могу допустить, чтобы моя жена была в прислугах, да еще в бесплатных. У нас должна быть своя жизнь, я принимаю гостей, я бываю на мероприятиях, я должен быть с женой, а она у вас все время занята, да еще ночевать остается, если вы дежурите или поздно возвращаетесь. Для нормальной семейной жизни это совершенно неприемлемо. Я знаю вашу историю, я знаю, что у вас погибла вся семья, а ваша жена была воспитанницей детского дома, сиротой, у нее тоже никого не было, поэтому у вас нет родни, которая могла бы вам помочь. Я все это знаю, но это не означает, что ваше личное несчастье, ваша личная трагедия должна мешать совершенно посторонним для вас людям строить свою жизнь и быть счастливыми. Вы согласны?

Возразить Антону было нечего. Действительно, его трагедия – это только его трагедия, и почему Эля и Трущёв должны платить по чужим счетам?

– И как, по вашему мнению, мне следует поступить? – зло спросил Антон. – Вы видите какой-то приемлемый выход для меня?

– Вижу, – кивнул Александр Андреевич.

Он вышел из-за своего огромного письменного стола, сделал несколько шагов и с хрустом потянулся, потом помассировал руками затекшую от долгого сидения поясницу.

– Вы находите и нанимаете другую няню. А я ее оплачиваю. Я знаю, что Эля вам это предлагала, но от нее вы деньги не хотите брать, так возьмите от меня.

– Нет, – твердо ответил Сташис.

– Почему? Почему вы такой упертый? Что за дурацкая гордость?

– Да, это гордость, – признал Антон. – Да, это самолюбие. Но есть еще и чисто служебный вопрос: я офицер полиции, я служу в уголовном розыске, и где гарантия, что завтра или послезавтра мне не придется заниматься конкретно вами? И как это будет выглядеть, если вы ежемесячно даете мне деньги? Я рискую и честью, и совестью, и карьерой. Меня просто уволят, если узнают, что меня прикармливает фигурант по делу.

Такое Трущёву в голову, по-видимому, не приходило.

Он снова занял место за рабочим столом, о чем-то задумался, глядя прямо перед собой, потом заговорил негромко и как будто даже просительно:

– Послушайте, Антон, но ведь сотни тысяч женщин, одиноких женщин, в нашей стране растят детей без всяких нянь, и ничего, дети у них вырастают, и не хуже других.

Антон усмехнулся и покачал головой:

– Нет, Александр Андреевич, вы не понимаете разницы. Во-первых, откуда вы знаете, хуже других или не хуже? Мне, например, отлично известно, что дети из неполных семей – это фактор риска в смысле развития криминальной карьеры. И во-вторых, не забывайте о моей работе. Как правило, мать работает с девяти до шести, она может оставить школьника на продленке, а малыша забрать из садика после работы, и у нее все-таки, опять же как правило, есть своя мама, бабушка ребенка, которая так или иначе, но помогает. Или сестра, или тетка. А у меня рабочий день ненормированный, я никогда не знаю заранее, когда вернусь домой, я даже не знаю, будет ли у меня выходной, и если будет, то когда именно. Я никогда не знаю, буду ли ночевать дома. И потом, у меня, как и у всех, есть суточные дежурства. Вы поймите, мне нетрудно и продукты купить, и еду приготовить, и постирать, и погладить, и уборку сделать, я все это умею, и умею очень неплохо. Но я не могу согласиться с тем, что мои дети останутся без надзора. Я могу очень хорошо и очень правильно их воспитывать, внушать им всяческие прописные истины о правильном поведении, но они все равно остаются детьми, а значит, они подвержены соблазну и не умеют ему противостоять. Сегодня оставленный без жесткого контроля ребенок – это намного более опасно, чем во времена вашего детства и даже моего. И тогда было опасно и неправильно, а сейчас – просто преступно.

Трущёв снова задумался, потом решительно поднялся.

– Нам с вами трудно договориться, Антон. У вас есть своя позиция, с которой я не согласен, но отношусь к ней с уважением. Мое предложение остается в силе: я готов оплачивать няню для ваших детей. Но если для вас это абсолютно неприемлемо, то вам придется решать свою проблему иначе.

– Как же?

– Мой вам совет – найдите себе жену. Дело это не быстрое, но время у вас есть: я пока нахожусь в стадии развода, моя нынешняя жена заявила определенные претензии, которые мне приходится обсуждать с моими юристами, так что процедура расторжения брака займет некоторое время. Потом мы с Элей начнем готовиться к свадьбе. Пока она не станет моей женой официально, я не буду настаивать, чтобы она бросила работу у вас. Так что вы можете успеть найти подходящую спутницу жизни. И не думайте о своих чувствах, думайте о том, как она будет относиться к вашим детям, а они – к ней. Вы оказались в такой жизненной ситуации, из которой нет выхода без жертв, вы должны это понимать. Частично в этом виноват муж Эли, если бы не то, что он сделал, ваша жена была бы жива, но в том, что вы потеряли всех остальных членов семьи, не виноват никто. Так сложилось. Эля испытывает чувство вины перед вами и пытается своей бесплатной работой у вас как-то это чувство приглушить, компенсировать, что ли… Из-за чувства вины она гробит собственную жизнь, хотя, строго говоря, ни в чем не виновата вообще. А чувство это – опасная штука, оно очень коварно, оно не любит исчезать и растворяться, оно всегда ищет прибежище. И как только от него избавляется один человек – оно моментально переселяется к другому, причем к тому, кто поближе. Даже если я соглашусь с тем, что Эля останется у вас работать, вы постоянно будете чувствовать себя виноватым в том, что мешаете и ей, и мне вести полноценную семейную и супружескую жизнь. Если вы примете от нас деньги, вы пожертвуете самолюбием и гордостью, рискнете карьерой. Если женитесь на нелюбимой… ну, сами все понимаете. Но жертвы неизбежны, вы должны отдавать себе в этом отчет и никого не винить в том, что вам приходится их приносить.

Домой Антон возвращался в полном отчаянии. Он понимал, почему Эля влюбилась в этого человека. И понимал, что ничего не рассосется. Там все всерьез и надолго.

Глава 7

– Ну и что тебе рассказал юбиляр Букарин? – спросил Антон, встретившись на следующий день после обеда с Дзюбой, который с утра должен был раздобыть списки приглашенных на прием 20 ноября. – Списки принес?

Роман молча вынул из сумки файл с распечатанным списком, состоящим из нескольких сотен имен.

– Круто! – присвистнул Антон. – Мало нам не покажется. А рассказал что-нибудь?

Николай Букарин очень переживал по поводу убийства жены Игоря Панкрашина, поскольку относился к последнему весьма тепло и всячески демонстрировал готовность оказать любую посильную помощь. В ответ на просьбу предоставить список приглашенных немедленно вызвал помощника и велел подготовить требуемую бумагу. Даже предложил кофе, от которого Дзюба, естественно, не отказался: кофе он не особо любил, предпочитал чай, но ведь у хороших хозяев вместе с кофе подают что-нибудь съедобное…

– А зачем вам списки моих гостей? – полюбопытствовал Букарин.

– Хотим установить, с кем могла контактировать Евгения Васильевна, – охотно пояснил Дзюба, размякший при виде принесенных хорошенькой секретаршей вазочек с пышными творожными треугольничками. – Мы опросили мужа погибшей и еще кое-кого, и получается, что она за весь вечер разговаривала только с Аллой Анищенко, еще с двумя дамами, которые стояли вместе с Анищенко, и с Виктором Волько, а больше ни с кем. Как-то странно получается. Неужели действительно среди такого количества гостей у Евгении Васильевны не нашлось других собеседников?

При упоминании имени певца лицо Букарина исказила гримаса презрения.

– С Волько? – переспросил он недоверчиво. – Интересно, о чем это жена Игоря могла с ним разговаривать? Вы у самого Волько спрашивали?

– Спрашивали, – подтвердил Роман. – Он ее не помнит. Совсем не помнит. А она, между прочим, от Волько была в полном восторге, говорила приятельницам, какой он чудесный, милый, обаятельный и дружелюбный.

На этот раз презрительное выражение лица бизнесмена сменилось неподдельным изумлением.

– Да что вы? Прямо так и сказала? Ну надо же! Знала бы она, какой он милый и обаятельный на самом деле! Полный урод! Обещал спеть пятнадцать номеров, деньги взял за пятнадцать, договорились на три выхода по пять номеров с перерывами на полчаса, чтобы певец мог отдохнуть. Так он первые пять спел, поел, попил, вторые пять отпел, вышел в зал, протусовался минут десять или чуть больше – и только его и видели. А деньги? Мои помощники с его продюсера три шкуры спустили, неустойку потребовали.

– И что, заплатили?

– А куда они денутся? – усмехнулся Букарин. – Нарушили договор – платите.

– Не знаете, почему Волько уехал? – спросил Роман. – Он что, всегда такой необязательный?

Букарин пожал плечами.

– Да фиг его знает. Продюсер ничего не объяснил, краснел, потел и извинялся.

– Может, он перепил во время перерыва и понял, что не может петь? – высказал предположение оперативник.

– Может быть, – согласился Букарин.

– А может, ему кто-то позвонил и сообщил что-то тревожное или неприятное? – продолжал на ходу фантазировать Дзюба.

– Тоже может быть. Знаете, в этой жизни все может быть. Но приличные люди так не поступают. Надо было подойти, поставить в известность, извиниться, сказать, что финансовая сторона будет улажена. Вот так поступают приличные люди. А не убегают, поджав хвост и не попрощавшись. И вот надо же, такие уроды могут на кого-то произвести хорошее впечатление! Я эту публику знаю, для них любовь поклонников – это эликсир жизни, ради их любви они готовы притворяться хоть ангелами, хоть дьяволами, лишь бы их любили. И улыбаться будут, и приятные слова говорить, и слушать внимательно, и сочувствовать, чтобы про них потом с нежностью другим рассказывали. А на самом деле гниды гнидами…

Антон выслушал рассказ Дзюбы внимательно. Пожалуй, здесь есть о чем подумать. И Алла Анищенко, и Николай Букарин отзывались о Викторе Волько в самых нелицеприятных выражениях, да и сам Антон видел его. Действительно, ничего особенно приятного в этом человеке не было. А вот Евгении Васильевне он понравился. Почему? То ли потому, что Виктор Семенович специально старался произвести как можно более хорошее впечатление, то ли потому, что Евгения Панкрашина действительно не умела разбираться в людях, как и утверждал ее супруг. Она во всех видела только хорошее и ни в ком не подозревала второго дна, ко всем была добра… С другой стороны, эта ее патологическая недоверчивость, скрытность, готовность к тому, что «продадут и сдадут или сдуру проболтаются». Нет, наверное, здесь все-таки нет противоречия. В представлении Евгении Васильевны все люди изначально хорошие, и если не доверять им свои тайны, то ничего плохого от них и ждать не следует. Могла ли она с таким подходом завести какое-нибудь сомнительное знакомство?

Дзюба, похоже, думал примерно в том же направлении, потому что спросил:

– Может быть, кто-то втерся к Панкрашиной в доверие и убил?

– Может быть, – кивнул Антон. – Но зачем? Кому она мешала, тихая, спокойная, всегда в хорошем настроении, мягкая, добрая? К тому же не болтливая. И небогатая. Никакого имущества муж на нее не переписывал. Жизнь ее не застрахована. У нее ничего нет. Вообще ничего. Она бедна, как церковная крыса, с юридической точки зрения. Материальную выгоду от ее смерти получают только дети, они наследуют в равных с отцом долях «супружескую долю». Но тут вроде бы все проверили.

Роман выглядел сегодня хуже, чем накануне, и Антон понимал, что вчера парень испытал шок, поэтому еще как-то держался, а после ночи, наверняка бессонной и проведенной в переживаниях из-за гибели Колосенцева, ему, судя по всему, совсем хреново.

– Что по Генкиному делу? – спросил он участливо. – Есть какие-то подвижки?

Дзюба начал рассказывать, и Антону показалось, что тот в полном отчаянии: все делается не так, никто не хочет взять мозги в руки.

– Ты представляешь!.. – с волнением и одновременно с горечью говорил Роман. – Они – я с ребятами поговорил, спросил, оказалось, что они, как и Сергей Кузьмич, даже не подумали о том, что Гена был на машине, даже искать ее не начинали. Я спросил, мне сказали, что рядом с местом обнаружения трупа машины не было. Значит, его кто-то привез туда, он с кем-то приехал. Кто привез? Почему им этот вопрос в голову не приходит?

– Ну, а они что ответили?

– Послали сам знаешь куда. Меня за человека не считают, говорят, что я совсем зеленый, и у меня в голове один Интернет.

– Но искать-то машину начали?

Роман безнадежно махнул рукой.

– Да говорят, что начали, только я им не верю. У них одна версия – гастарбайтеры, они на нее все силы бросили. И знаешь почему? Потому что убийство Гены ведет следак, у которого гастарбайтеры в прошлом году ремонт делали. И этот ремонт ему боком вышел, так он теперь всех рабочих-иностранцев ненавидит и считает источником всех бед в нашем городе. Вот и вся песня.

Антон удрученно покачал головой: от личных мотивов никуда не денешься даже в таком деле, как правосудие.

Внезапно он вспомнил про учебник по криминологии, который искал Стасов для своей дочери. Интуиция его не подвела: конечно же, этот учебник у Дзюбы был, стоял дома на полке, среди огромного количества других учебников и монографий по юриспруденции. Роман обещал учебник принести, но непременно с возвратом.

Ваган Араратян, начальник производства ювелирной фирмы «Софико», чувствовал, как пульсирует кровь в затылке – снова поднимается давление. Ну почему, почему эти полицейские такие злые? Почему они не понимают, что взрослый разумный человек не может вот так взять и пропасть ни с того ни с сего? Битый час он стоит здесь, у окошка дежурной части, и пытается доказать, что Леонида Константиновича нужно начинать искать. А слушать Вагана никто не хочет.

Он набрал в грудь побольше воздуха и начал все сначала:

– Вы поймите, он еще в пятницу на фирме не появился, а у него переговоры были назначены, очень важные переговоры. Леонид Константинович за производство болеет, это же его доход, не мог он просто так взять и загулять.

– По пятницам кто угодно может загулять, – флегматично ответствовал сонный дежурный.

– Но сегодня уже вторник! По вторникам Леонид Константинович всегда возит изделия в инспекцию пробирного надзора, всегда, понимаете? Сколько существует наша фирма «Софико», столько он по вторникам сдает новые изделия и забирает те, которые получили пробу. Это незыблемо, понимаете?

– Да у бабы он, ваш шеф, это ж коню понятно, – недовольно отмахнулся дежурный, которому Ваган помешал разгадывать сканворд.

– Звонили, – вздохнул Ваган. – И подруге его звонили, и всем друзьям. Никто не знает, где он. И никто с ним начиная с вечера четверга не разговаривал. И телефон не работает.

– Что ж у него, семьи совсем нет? – полюбопытствовал дежурный. – Почему они-то не забеспокоились? Наверняка ведь знают, что с ним все в порядке, раз не ищут.

– Ну совсем нет семьи, дорогой, ну вот совсем нет, – начал горячиться Араратян, понимая, что еще немного – и гипертонического криза не избежать. – Один он как перст. Родители старенькие совсем, им под девяносто уже, они привыкли, что сын подолгу не появляется. Да и куда они пойдут заявлять? Они из дому давно не выходят. Жены нет, дети в другом городе, один он живет. И ключей от его квартиры ни у кого нет. Вы же полиция, что ж вы такие бессердечные-то! – в отчаянии выкрикнул Ваган и неожиданно для самого себя расплакался.

И тут произошло чудо. Дежурный молча придвинул к себе журнал и начал что-то записывать, потом протянул через прорезь в окошке из пуленепробиваемого стекла листок бумаги и объяснил, что и как нужно написать.

Спустя некоторое время информационные базы пополнились сведениями о розыске Леонида Константиновича Курмышова, владельца ювелирной фирмы «Софико».

Роману нужно было заехать к себе в отдел, и они расстались с Антоном до вечера, договорившись встретиться часов в восемь: у каждого из них помимо убийства Панкрашиной были и другие преступления, работы по которым никто не отменял.

В отделе первым же, кого встретил Дзюба, оказался подполковник Зарубин, приехавший поговорить по душам с начальником Колосенцева. Сергей Кузьмич вел себя так, словно и не орал накануне на Романа, напротив, выказывал полную доброжелательность и готовность пообщаться.

– Ну что, салага, – подмигнул он, – учебничком-то поделишься? Мне Тоха сказал, что у тебя есть.

– Конечно, – кивнул Роман. – Завтра принесу и Антону передам. Только вы там предупредите, чтобы не потеряли, все-таки издание старое, его найти трудно.

– Да уж как-нибудь, – хмыкнул Зарубин.

– А что там насчет Гены? – поинтересовался Дзюба.

Зарубин огляделся по сторонам и сморщил нос.

– Ну и коридоры у вас, тут стометровку бегать хорошо, а к разговорам как-то не располагают. Пойдем-ка приткнем куда-нибудь бренные тела.

– Можно к нам в кабинет, – обрадованно предложил Роман. – Там сейчас никого нет, наверное.

Кабинет действительно оказался пустым. Зарубин быстро огляделся и перевел на Романа вопросительный взгляд, который можно было истолковать только в одном смысле: где стол Колосенцева? Дзюба, не говоря ни слова, указал глазами на стол у самого окна. Подполковник слегка кивнул и занял место за другим столом.

Дзюба гостеприимно предложил чаю, но Зарубин отказался:

– Меня уж твой шеф так напоил – сейчас из ушей польется.

По убийству Колосенцева работа шла в рамках версии о гастарбайтерах. Первым делом выяснили, кто из проживающих в общаге уехал из Москвы в ночь гибели Колосенцева или утром, то есть сразу после убийства, вот они и являются первоочередными подозреваемыми. Восемь человек, как выяснилось. Но беда вся в том, что это ребята из других государств: уехали в Молдову, Украину, Таджикистан и Узбекистан, так что найти их – дело небыстрое.

– Это тебе не советская власть, когда все мы были одной страной, – сокрушенно говорил Сергей Кузьмич. – При советской-то власти сел в самолет, прилетел, явился в местную управу, доложился – и работай спокойно, а иногда и докладываться не надо было. Теперь не то, теперь приходится официальные запросы слать и терпеливо ждать, пока на них ответ придет, а работать на своей земле полицейскому-иностранцу ни одна уважающая себя суверенная держава в жизни не позволит. Удавится, а не позволит. – И шепотом добавил, сделав страшные глаза: – Знаешь, почему СССР развалился? Потому что кому-то стало выгодно, чтобы преступления не раскрывались быстро. Наркотрафик – это, конечно, часть затеи, но и другие преступления тоже имеют место быть, и вот их совершать – теперь одно удовольствие, если ты не гражданин России.

Дзюба оторопело смотрел на Зарубина и не мог понять, шутит подполковник или нет.

– А геймеров опросили? – задал он вопрос, интересовавший его больше всего.

– Опять ты про свое! – крякнул Сергей Кузьмич. – Ну, опросили, опросили, успокойся.

– И что они сказали?

– Слушай, ты как персонаж из старого анекдота: «Вы выходите на следующей остановке? А впереди вас тоже выходят? А вы у них спрашивали? И что они вам сказали?»

– Так что они сказали? – стиснув зубы, чтобы не дать себе волю, повторил Роман.

Один из опрошенных свидетелей, присутствовавших на соревнованиях, молодой человек по фамилии Фролов, дал довольно подробные показания, а другие геймеры их полностью подтвердили. После окончания соревнований Геннадий Колосенцев и какой-то незнакомый парень стояли в стороне, за углом торгового центра, в переулке, о чем они разговаривали – никто не слышал, но то, что они стояли, – точно. Геймеры шли в кафе «Орбита» праздновать победу, Геннадия окликнули, он сказал, что через пять-десять минут присоединится к остальным. Парня описали приблизительно, сейчас все молодые мужики в свободное от работы время выглядят примерно одинаково: куртка с капюшоном, какие-то штаны, может, джинсы, какая-то обувь, не босиком же он стоял. Да и стемнело уже. Кроме того, был сильный ветер с дождем, и все, кто мог, натянули на головы капюшоны, в том числе и Колосенцев, и его собеседник.

– Сергей Кузьмич, можно мне самому поговорить с этим Фроловым?

– Зачем? – не понял Зарубин. – Ты же не работаешь по делу. Все, что нужно, ребята у него спросили, можешь не сомневаться. Или ты опять решил, что ты самый умный, а мы все пальцем деланные?

– Я бы насчет конфликтов в игре у него спросил.

– Опять ты за свое!

– Ну Сергей Кузьмич!.. – взмолился Дзюба. – Ну пожалуйста, вам же это не помешает, а мне полезно будет. Мало ли как жизнь сложится. Вы же сами знаете, были случаи, когда из-за этого убивали.

– Так то подростки! А у нас взрослый мужик.

– Ну и что? – не сдавался молодой опер. – А в будущем? Вдруг еще такое убийство случится, и как раз на нашей территории, а я уже буду знать, что к чему. Как говорится, буду в теме. Вы же сами говорите, что этот Фролов самый толковый из всех, кого опрашивали.

Роман потратил на уговоры еще несколько минут и в конце концов уломал-таки подполковника Зарубина, который дал ему телефон свидетеля по имени Денис Фролов.

Окрыленный удачей, Роман помчался на встречу со Сташисом. Он так и не оставил идеи овладеть некоторыми приемами, которыми пользовался Антон. Правда, говорили они об этом два года назад, но почему бы не попробовать? Антон энтузиазма Дзюбы отчего-то не разделял.

– Брось ты, Ромка, ну какой из меня учитель и тем более наставник? Я сам еще мало что умею, – отговаривался он.

– Нет, ты мне в тот раз говорил, объяснял, я хотел научиться, но ты не стал меня учить и сказал, чтобы я собственные методы развивал. А я их пока не нашел. Ну пожалуйста, научи меня.

– Ладно, – сдался Антон. – Я тебе приблизительно покажу, как это срабатывает. А там посмотрим. Может, этот метод только для меня годится, а тебе не подойдет совсем.

– А давай, например, с Фроловым попробуем, – обрадовался Дзюба.

– Это кто – Фролов? – нахмурился Антон.

Среди фигурантов по делу Панкрашиной такой фамилии не мелькало.

– Это свидетель по Генкиному делу… Ты не думай, – заторопился Роман. – Это не самодеятельность, мне Сергей Кузьмич разрешил с ним побеседовать. Если не веришь – спроси у него. Он и телефончик мне дал сам.

– Да верю я, верю, – рассмеялся Антон. – Ты мертвого уговоришь, Ромка, тебе не оперативной работой надо заниматься, а политикой. И когда ты планируешь провести первый открытый урок?

– Да хоть сегодня! Давай я сейчас позвоню Фролову, и, если он может, прямо сегодня и встретимся.

Антон уже жалел о том, что согласился тратить время на какого-то геймера. Конечно, убийство оперативника – это серьезно, но кто сказал, что собственные дети значат меньше? Он мог бы, например, поехать домой и провести время со Степкой и Васей, поиграть с ними или хотя бы вместе мультики посмотреть. Отец называется! А он вместо этого будет сидеть и слушать, как Ромчик Дзюба в тренировочных целях ведет оперативный опрос. Глупость какая-то! Одна надежда: Антону повезет, и свидетель по фамилии Фролов не сможет сегодня с ними поговорить.

Но Антону не повезло.

Договорились встретиться в тихом малолюдном баре неподалеку от метро: с тех пор, как именно в этом заведении почему-то запретили курение, посетителей совсем не стало, и всегда можно было рассчитывать на свободный столик и спокойный разговор. А отсутствие шума особенно важно в тех случаях, когда запись разговора ведется на диктофон. Антон давно заприметил это уютное местечко, переориентированное в последнее время преимущественно на семьи с детьми: молочные коктейли, фруктовые разноцветные соки, десерты в виде персонажей мультфильмов и сказок, сладкие блинчики и все прочее, что с таким удовольствием потребляет малышня. Днем, особенно в выходные дни, здесь бывал занят каждый столик, а вот по вечерам – благодать.

Дзюба, едва войдя внутрь, смущенно покосился на Антона.

– Давай, – улыбнулся Сташис. – Не стесняйся, пока твой свидетель доедет, ты успеешь попробовать все, что понравится.

Понравилось Дзюбе многое, особенно шоколадный торт, который он предварил двумя порциями горячего яблочного штруделя с ванильным мороженым. Когда появился свидетель, стол был убран, и никто не сказал бы, что еще несколько минут назад здесь безумствовал вечно голодный молодой сыщик.

Денис Фролов, неброский, но симпатичный мужчина примерно одного с Антоном возраста, улыбчивый и энергичный, против применения диктофона ничего не имел. Дзюба начал задавать вопросы, а Антон молча сидел рядом и делал пометки в блокноте, то и дело поглядывая на часы: он с точностью до минуты описывал поведение Фролова, его позы, изменения выражения лица, вообще любые реакции.

– Я вроде все уже рассказал вашим сотрудникам, – заметил Фролов. – Или вы их перепроверяете?

– Ни в коем случае, – помотал головой Дзюба. – Я буду спрашивать о другом. Меня интересуют конфликты, которые могут случаться между игроками.

– Конфликты? – Брови Фролова полезли на лоб. – Неужели вам это интересно?

– Интересно. Я сам не геймер, – пояснил Роман. – Поэтому мои вопросы могут показаться тебе глупыми, но ты уж потерпи, Денис. Я разобраться хочу. Какого рода конфликты бывают? Из-за чего? Насколько серьезные? Как они разрешаются?

– Понял. – Фролов уже вполне серьезно кивнул и с сожалением объяснил, что сам он играет не очень давно, поэтому вряд ли может быть полноценным экспертом в этих вопросах, и лучше бы Роману поговорить с кем-нибудь знающим, например, с администратором или с опытным геймером. Но из того, что он сам наблюдал, можно назвать беспрестанную ругань из-за подозрений в читерстве и из-за нарушений правил, установленных на сайтах. Еще бывают скандалы из-за борьбы за спонсоров, ведь поддержание сайтов требует определенных финансовых вливаний. Могут рассобачиться вдрызг из-за несогласия с решением админа. Ругаются, оскорбляют друг друга и вслух, во время игры, и в чатах.

– Вы почитайте чаты – сразу все поймете, – посоветовал Фролов.

Судя по тому, что Роман промолчал, Антон понял, что про чаты оперативник не подумал, иначе давно уже нашел бы возможность почитать переписку игроков.

– А могут быть конфликты, которые проходят мимо внимания общественности? – задал Дзюба следующий вопрос. – То есть конфликт есть, и серьезный, но о нем никто не знает?

– Конечно, – пожал плечами Денис. – Начало свары обычно все слышат, а потом геймеры переходят в «личку» и уже там выясняют отношения. К личной переписке никто из посторонних доступа не имеет.

– Насколько серьезны эти конфликты? Убить из-за них могут?

– Да запросто! – тут же отозвался Фролов, потом смущенно улыбнулся и уточнил: – Во всяком случае, мне так кажется, исходя из уровня агрессивности и интеллекта некоторых игроков.

Антон увидел, как напряглось лицо Дзюбы: он подошел к самому важному для себя моменту.

– Некоторых игроков, говоришь? А кого именно? Можешь назвать самых злобных, тупых и агрессивных?

Фролов призадумался, потом начал неуверенно перечислять:

– Ну, например, Лопатой-не-убьешь, или Шкатулка, или вот еще Рикки.

– Как ты сказал? – изумленно переспросил Роман. – Лопатой-не-убьешь? Это что?

– Это ник такой, – улыбнулся Фролов. – У нас народ знаешь как изощряется? Например, есть игрок с ником Дети хоронят коня.

«Да, – подумал Антон, наблюдая одновременно за Фроловым и за Дзюбой. – Геймеры – это совсем особенные люди, и мозги у них устроены не так, как у остальных людей. Отдельное сообщество со своей субкультурой, своим языком и своим моральным кодексом. Может, Ромка не так уж и не прав в своем стремлении их узнать и хоть немного понять. Сегодня они просто свидетели, а завтра, глядишь, и фигуранты по делу, к ним придется подходы искать и просчитывать их поведение, а как просчитаешь, если не понимаешь их менталитета?»

– А как этих, ну, Рикки и Лопату, на самом деле зовут? – спросил Дзюба.

– Понятия не имею.

– А вообще вы знаете друг друга в лицо или хотя бы по именам?

– Далеко не всегда, – покачал головой Денис. – Если кто-то в разговоре скажет свое имя – тогда знаем. Бывает, люди находят общую тему, общий интерес, обмениваются телефонами и общаются лично уже вне игры. Или в личке переписываются, или встречаются в реале. Ну и, конечно, каждый клан один-два раза в год собирается, снимают зал в хорошей пивнухе и приходят лично познакомиться, кому интересно. Но поскольку я недавно играю, то на такой сходняк еще не попадал. Так что почти ничего ни о ком не знаю.

– Не знаешь, значит? А как же ты Пуму в сумерках за углом разглядел, да еще в капюшоне? Или ты был с ним знаком?

– Нет, – рассмеялся Фролов. – Но я его заприметил, он же лучший игрок не только на нашем серваке, но и на всем сайте. И на других сайтах у него рейтинг очень высокий, он всегда в пятерке сильнейших. И когда я пришел на лан, то сразу стал искать глазами Пуму, хотел посмотреть на живую легенду. По майке его и нашел. Я вообще ничего о нем не знал, только ник, а пока за игрой смотрел, мужики говорили, что он в розыске работает и зовут его Геной. Наверное, они его давно знали.

– Как же ты его узнал на улице? – не унимался Роман.

«Как, как… Да по куртке», – подумал Антон, бросив недовольный взгляд на Дзюбу».

У Колосенцева куртка приметная, на первый взгляд такая же, как у других, темная, с капюшоном, но на обоих рукавах фосфоресцирующие наклейки с каким-то непонятным лейблом. При дневном свете в глаза не бросаются, а в темноте Геннадия было за версту видно.

Так и оказалось. Денис Фролов тоже обратил внимание на куртку, в которой капитан команды-победителя выходил из интернет-кафе.

– Я видел, как Гена спустился по эскалатору, потом на улице к нему парень подошел, Гена капюшон накинул, и они с тем парнем за угол свернули. Я еще постоял с мужиками немного, парой слов перекинулся, потом мы в кафе пошли, и я увидел за углом Гену с этим чуваком.

В бар вошли двое: девочка лет пятнадцати вела за руку парнишку лет примерно десяти. В другой руке парнишка нес футляр со скрипкой.

«Сестра ведет братика из музыкальной школы, – решил Антон и улыбнулся. – В виде поощрения она решила угостить его чем-нибудь вкусненьким».

Парочка уселась за столик поближе к витрине с десертами, девочка стала снимать пальто, а ее брат, не раздеваясь, прилип к витрине и начал что-то возбужденно говорить, тыча пальцем в стекло. Официантка по ту сторону витрины улыбнулась и кивнула. Антон дождался, когда официантка повернет голову в его сторону, и кивнул ей, приглашая подойти. Не будет ничего плохого, если он принесет домой десерты для детей. Хреновый он отец, мало времени проводит со Степкой и Васькой, но хоть так…

– И упакуйте навынос, пожалуйста, – шепотом попросил он девушку, чтобы не мешать разговору Дзюбы со свидетелем.

Наконец Роман закончил удовлетворять свое любопытство в части жизни геймеров.

– Ребята, а вы со мной какими-нибудь интересными историями не поделитесь? – неожиданно спросил Фролов, когда Антон уже расплатился за десерты и все трое начали одеваться.

– Какими историями? – нахмурился Дзюба.

– Да понимаете, я вот собрался детективчики начать кропать, надо же как-то на жизнь зарабатывать, а платят за них хорошо, я узнавал. Спрос высокий, тиражи большие. А работа – не бей лежачего, практически каждый может навалять. Только я в этой сфере ни бум-бум, – признался Фролов.

Дзюба покосился на Сташиса и помотал рыжей головой.

– Да я еще мало работаю, в моей практике никаких особо интересных дел не было. И потом, я же на земле, у нас если что громкое или заковыристое – сразу на Петровку забирают, мы, опера с земли, ребята незатейливые. Вот если только Антон согласится тебе материальчик подкинуть, он все-таки в МУРе… А я так, на подхвате.

Фролов перевел вопросительный взгляд на Сташиса. Вот только этого еще не хватало! Да если у Антона найдется лишняя свободная минутка, он лучше детям ее посвятит. Или делом займется. Некогда ему лясы точить с любителями срубить бабла влегкую на кое-как сляпанном криминальном чтиве. Но Денис смотрит на него, ждет ответа, надо что-то сказать, а то невежливо получится.

– Да нам рассказывать-то не положено, сроки еще не вышли, – неопределенно ответил он в надежде на то, что никто не станет уточнять, какие такие сроки и куда не вышли. – Но если хотите, я могу вас познакомить с очень опытным сыщиком, который много лет проработал в уголовном розыске, сейчас он в отставке. Вот он-то точно знает множество интересных историй, которые за давностью лет уже можно рассказывать.

Вот! Антон страшно гордился своей находчивостью. Он подсунет этому горе-беллетристу Стасова. Завтра Ромка принесет учебник, и Антон сам его отвезет Владиславу Николаевичу, заодно и спросит разрешения дать Фролову координаты бывшего опера, а ныне – частного детектива.

Из «сладкого» бара вышли вместе. Фролов машину поставил прямо у входа, и сразу уехал, а оперативникам пришлось прогуляться до соседней улицы, где стояла машина Антона.

– Ну? – нетерпеливо спросил Роман. – Когда ты будешь меня учить?

Антон мысленно прикинул: уже поздно, одиннадцатый час, надо отпустить Элю.

– Если хочешь сегодня, то придется поехать ко мне домой, – твердо сказал он. – У меня дети, надо няню отпустить.

– Поехали! – тут же с готовностью откликнулся Дзюба.

Антон завел двигатель и позвонил домой.

– Степа спит, – вполголоса доложила Эльвира, – Васю никак не могу уложить, она какую-то идею для нового проекта вынашивает, в Интернете копается. Говорит, что обещала учительнице завтра точно сказать, какой проект будет делать, поэтому не ляжет спать, пока не определится.

– Опять про лошадей? – вздохнул Антон.

Десятилетняя Василиса была помешана на лошадях и уже третий год подряд готовила свои школьные презентации только об этих замечательных животных.

– Опять, – подтвердила Эля.

– Хорошо, пусть занимается. Вы пока начинайте собираться, я скоро приеду и вас отпущу.

Трудно быть отцом-одиночкой. Непонятно, как себя вести с детьми, как их воспитывать. Кто знает, что лучше для ребенка: строго соблюдать режим и ложиться спать в десять вечера или самозабвенно и увлеченно заниматься тем, что, вполне возможно, станет его профессией, делом всей его жизни?

Дорога к дому Антона не заняла много времени. Перед самым подъездом был припаркован дорогой внедорожник, возле него, привалившись к капоту, стоял Александр Андреевич Трущёв. Значит, ждет свою ненаглядную. Интересно, давно ли?

Заметив Антона, бизнесмен кивнул ему. Антон в ответ протянул руку, мужчины обменялись рукопожатием.

– Эля сейчас выйдет, – сказал Антон.

Они с Романом вошли в подъезд.

– Это кто был? – спросил Дзюба почему-то шепотом.

– Это моя погибель, – горько усмехнулся Антон. – Няня моих детей собирается за него замуж. И у меня работать больше не сможет. Вот как-то так…

Эля вышла им навстречу, уже сменив домашний «рабочий» костюм на вполне цивильную одежду, и тут же приложила палец к губам.

– Я сказала Васе, что папа скоро придет, и она на всякий случай улеглась. Знает, что вы будете сердиться, – тихонько проговорила она, улыбаясь. – И по-моему, мгновенно уснула. Здравствуйте, Роман. Давно вы у нас не были.

– Два года, – развел руками Дзюба. – Не приглашали.

– Вас покормить? Я приготовила, все стоит горячее…

– Спасибо, Эля, мы сами. Вы идите, вас там Александр Андреевич уже ждет.

Няня смутилась и отвела глаза. Быстро оделась, схватила сумку, открыла дверь.

– Завтра, как обычно, в семь? – спросила она на прощание.

– Да, – усмехнулся Антон. – Если опять не опоздаете.

Они на цыпочках прошли в кухню и притворили дверь, чтобы голосами не разбудить детей. Роман повел носом и жалобно всхлипнул.

– Я сейчас умру, – простонал он. – Этот запах я не перепутаю ни с чем. Такое жаркое с черносливом готовит только моя мама.

Он не ошибся, в чугунной утятнице в духовке томилось именно это блюдо, которое было уничтожено двумя зверски голодными сыщиками в считаные минуты и заполировано миской квашеной капусты.

Роман достал диктофон, Антон – блокнот. Наглядный урок начался.

Однако вопреки ожиданиям Дзюбы никаких невероятных откровений из беседы с Фроловым не получилось. Оно и понятно, Денис не был ни подозреваемым, ни обвиняемым, он не пытался ничего скрыть или о чем-то солгать, он просто рассказывал то, что видел или знал.

– Но вот на что обрати внимание, – говорил Антон. – Существуют внешние проявления сосредоточенности или, наоборот, рассеянности внимания. В любом разговоре, если у человека нет цели солгать или не подставиться, наступают моменты, когда ему делается откровенно скучно, внимание рассеивается, человек отвлекается и начинает думать о своем. Это нормально. Так и должно быть. А у Фролова за все время беседы ни одного такого момента не было, он с первой до последней секунды был сосредоточен и внимателен.

– И как ты это объясняешь? Почему ему были интересны все мои вопросы? – с любопытством спросил Дзюба.

– Ты не понял, Рома, – рассмеялся Антон и сунул в рот несколько маленьких фигурных соленых крекеров. – Ему не вопросы твои были интересны, а их логика, их последовательность, их связанность друг с другом или, наоборот, резкие переходы от одного аспекта к другому.

– Почему?

– Ну, он же сам сказал, что хочет писать детективы, вот и учится, наблюдает, как опера опрос проводят, ему для будущей нетленки пригодится.

Дзюба озадаченно почесал затылок.

– То есть получается, что мы его опрашивали, а он изучал методы нашей работы?

– Вот именно. Поэтому и был внимателен и сосредоточен, не отвлекался. Мы работали – и он работал.

– То есть он нас с тобой использовал, да? – Глаза Романа недобро сузились.

– Да, – весело подтвердил Сташис. – И ничего плохого в этом нет. Мы ведь тоже его использовали, и даже дважды: и для получения информации о конфликтах, и для тренировки.

Дзюба набычился, на скулах шевельнулись желваки.

– Ненавижу, когда меня используют.

– И зря, – пожал плечами Антон. – Все люди так или иначе используют друг друга. Просто потому, что люди нужны друг другу. Нужны по самым разным причинам и соображениям. Если бы не были нужны, они бы не общались. Если бы не общались – не родился бы язык как средство общения. Раз мы все разговариваем, раз существуют с незапамятных времен самые разные языки, значит, потребность друг в друге – это норма человеческой цивилизации. Там, где потребность, – там ее удовлетворение, а где удовлетворение потребности – там уж рядом и использование. Не надо так комплексовать по этому поводу, Ромка. Нет ничего плохого или унизительного в том, чтобы быть кому-то полезным.

Дзюба смотрел на него с недоверием.

– А почему тогда считается неприличным кого-то использовать? Без конца слышу: он негодяй, он меня использовал, или она сука, она меня использовала… Само слово какое-то неприятное.

– Ромка, это все иллюзия, – вздохнул Антон. – Нормальное слово. Не парься.

Когда он закрыл дверь за Дзюбой, оказалось, что уже час ночи. Сна не было. Антон ворочался с боку на бок и перебирал в голове возможные варианты развития событий после того, как Трущёв, наконец, оформит развод и начнет готовиться к свадьбе с Элей. Все иллюзии, все обман. Он почему-то был уверен, что такое устройство его семейной жизни может длиться годами, пока дети не вырастут. Эля всегда будет чувствовать себя ответственной за Степку и Василису, оставшихся без матери по вине ее мужа, и будет счастлива хоть чем-то помочь. С чего он взял, что так будет всегда? Почему ему не приходило в голову, что Эле такая жизнь может надоесть? Что она просто устанет, в конце концов? Что она захочет иметь собственную семью и собственных детей? Что она полюбит мужчину, который не согласится с таким распорядком жизни? Ему казалось, что он хорошо знает няню, и от нее ничего подобного ожидать не придется. А выяснилось, что он совсем ее не знает. Он видел ее такой, какой ему было удобно: умной, красивой, доброй, ответственной и очень-очень виноватой. И ничего другого видеть в этой женщине не хотел.

Все оказалось иллюзией…

Глава 8

Алексей Юрьевич Сотников в свой офис на заводе «Кристалл» раньше полудня обычно не являлся. И не потому, что любил поспать подольше. Вставал он рано, но утренние часы, когда глаз был еще свежим, предпочитал посвящать работе: смотрел подготовленные женой эскизы или ловил то, что упустил раньше, в собственных изделиях.

И очень не любил, когда его отвлекали, отрывая это самое чудесное утреннее время, эти уникальные неповторимые два-три часа, в течение которых глаз видит то, что не смог увидеть и оценить накануне.

Поэтому, когда около десяти утра раздался звонок на мобильный, Сотников скривился от разом нахлынувшего раздражения. Номер, высветившийся на дисплее, был незнакомым.

– Сотников Алексей Юрьевич?

И голос, звучавший официально и почему-то сердито, тоже был незнакомым.

– Я вас слушаю.

– Следователь следственного комитета Разумов. Вы знакомы с Леонидом Константиновичем Курмышовым?

– Да, конечно, – забеспокоился Сотников. – А что случилось? Лёня попал в аварию?

– В аварию? Почему именно в аварию?

Ювелиру показалось, что в голосе следователя Разумова проскользнула насмешка.

– Лёня очень неаккуратно водит машину… Что с ним? Он в больнице? Или…

– Или, – равнодушно подтвердил следователь. – Но это не точно. Нам нужно, чтобы вы приехали и опознали тело.

– Тело? Какое тело… – в ужасе забормотал Сотников. – Что вы говорите такое… Я не понимаю.

– Алексей Юрьевич, – голос Разумова стал мягче, теперь в нем слышалось уже участие, – вы хотя бы в курсе, что Леонид Константинович Курмышов пропал несколько дней назад?

Ювелир тяжело опустился на стул и обмяк, мышцы отказывались держать спину.

– Я знаю, что его искали. Мне в пятницу звонили с его фирмы… нет, не так, мне звонили с моей фирмы и говорили, что приходил Араратян, начальник производства из «Софико», искал Лёню… У нас с Курмышовым офисы рядом, в одном здании. И все знают, что мы давние друзья. У него были назначены какие-то переговоры, а он не явился. Но я не беспокоился, потому что для Лёни это нормально – пропадать, не отвечать на звонки.

– Да, – подтвердил следователь, – именно Араратян и подал вчера заявление о розыске Курмышова. Мы пригласили его на опознание как заявителя, но он так бурно отреагировал… Через некоторое время позвонила его супруга и сказала, что у Вагана Амаяковича сильнейший гипертонический криз, пришлось вызывать «скорую», приехать на опознание он не может. И дала ваш телефон как самого близкого друга разыскиваемого Курмышова. Видите ли, как обстоит дело: у нас есть неопознанный труп, без документов, но приметы внешности совпадают с теми, которые указаны в заявлении Араратяна. Так что мы и сами не знаем, Курмышов это или нет.

– Да, – глухо проговорил Сотников. – Конечно, я все понимаю. Я приеду. Говорите, куда.

Хорошо, что жена дома, он сейчас не сможет сесть за руль. Конечно, Людмила тоже не железная, и поездка в морг для опознания выбьет ее из колеи, но все-таки она не так близко и давно знала Лёньку… И потом, опознавать-то не ей придется, ей даже не нужно будет входить внутрь, достаточно будет подъехать к зданию и посидеть в машине.

Возле здания бюро судмедэкспертизы курили на крылечке два крепких паренька, которые каким-то немыслимым чутьем угадали машину Сотникова и сразу подошли.

– Алексей Юрьевич? Пойдемте, мы вас проводим, следователь вас ждет.

– Мне пойти с тобой? – робко спросила Людмила, бледная до зеленоватости.

– Не нужно, Люленька, ты подожди здесь.

Сотников стиснул зубы, сказал себе: «Это нужно перетерпеть. Это всего несколько минут. Нужно просто перетерпеть. И может быть, это все-таки не Лёня…» – и вошел следом за молодыми людьми в железную дверь с табличкой: «Отделение экспертизы трупов».

Но это оказался Лёня. Достаточно было всего одного короткого взгляда, чтобы не сомневаться: на столе под простыней лежит именно Леонид Константинович Курмышов.

Сотников пошатнулся, стоящие по обе стороны от него крепкие ребята ловко подхватили его под руки и вывели в коридор. Следом за ними вышел следователь Разумов, оказавшийся достаточно молодым, не старше тридцати пяти лет, но уже с заметной плешью в светлых редких волосах.

– Алексей Юрьевич, мне нужно теперь вас допросить, – заявил он. – Прошу за мной, завотделением уступил нам свой кабинет.

Почему-то Сотников был уверен, что в кабинете заведующего отделением экспертизы трупов окажется множество всяческих предметов, наводящих ужас на неподготовленных посетителей, вроде макетов вскрытых полостей или препаратов в банках, в углу непременно будет стоять скелет, а на столе – череп. Вопреки ожиданиям, ничего такого он не увидел. Обычный рабочий кабинет, стол, заваленный бумагами, два высоких книжных шкафа, на подоконнике цветы в горшках. Алексей Юрьевич с облегчением перевел дух и уселся в кресло перед столом. Следователь, разумеется, занял место хозяина кабинета, локтем отодвинул стопки документов и достал бланк протокола.

Труп Леонида Курмышова со следами удушения был обнаружен в лесопарковой полосе, расположенной вдоль оживленного шоссе. Документов при покойном не оказалось, а вот деньги в портмоне нашлись, часы тоже на месте.

– Значит, это не ограбление? – удивленно спросил Сотников, которому уже удалось кое-как взять себя в руки.

Разумов посмотрел на него как-то непонятно. То ли загадочно, то ли насмешливо.

– Скажу вам больше: на груди трупа лежал листок бумаги с непонятными знаками. И листок этот проткнут крестом насквозь.

– Каким крестом? – не понял Сотников. – Крест-накрест, что ли?

– Да нет, Алексей Юрьевич, именно крестом, нательным крестом на цепочке. Вот, извольте взглянуть.

Он достал из папки и протянул Сотникову две фотографии: на одной листок бумаги размером примерно в половину стандартного листа формата А4, проткнутый посередине одной из перекладин массивного, но в то же время изящного креста, на второй – тот самый крест крупным планом. Чтобы лучше видеть, ювелир сдвинул очки к кончику носа.

– Это Лёнин крест, – пересохшими губами проговорил Сотников. – Он сам его сделал лет пятнадцать назад.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Он его сделал и постоянно носил. Эскиз делала моя жена. Наверное, в ее альбомах все сохранилось, можно уточнить, если вы не верите…

– Верю, верю, – покивал Разумов. – А теперь взгляните, пожалуйста, вот на эту фотографию. Хотелось бы услышать ваши комментарии.

На третьем снимке был тот самый листок, проколотый нательным крестом и найденный на груди трупа. Сотников достал из кармана очешник, сменил очки для постоянного ношения на очки для чтения: если Лёнин крест он узнал бы даже с закрытыми глазами, то эту фотографию следовало изучить как следует.

В «плюсовых» стеклах стало видно: листок имеет сгибы и потертости, свидетельствующие о том, что его складывали до размеров прямоугольника с длиной сторон… Сотников мысленно прикинул масштаб и посчитал, получилось 7 сантиметров на 4,5.

ПР

S – 3,5 мм 0,35

3/4 0,17 0,20 3/4

3/2 0,17 0,15 3/2

Симметр. расп. 0,17/0,17

Несимметр. расп. 0,20/0,15

ВГ 70%

В правой верхней части листка сделанный от руки рисунок: ромб, внутри которого стоит красная точка. Через эту точку проведена пересекающая боковые стороны красная линия. И еще одна такая же красная линия, параллельно первой, только чуть выше.

– Это рабочий пакет, – вздохнув, сказал Сотников. – Обычный рабочий пакет.

– Это для вас он, может быть, и обычный, – рассердился следователь. – А мне для протокола нужны внятные объяснения.

– Это рабочий пакет огранки алмаза. Так называется этот листок. В нем определены параметры алмазного сырья и процедура его дальнейшей обработки, – терпеливо принялся объяснять ювелир. – В пакете лежал алмаз, и технолог предлагает два варианта распиловки камня: симметричный и несимметричный. Если сделать симметричную распиловку, то при огранке «принцесса» – видите сверху буквы ПР? – можно будет добиться выхода годного около семидесяти процентов. – Сотников наклонился к следователю и показал на соответствующие буквы и цифры «ВГ 70 %».

– Что такое выход годного?

– Это означает, что при распиловке и огранке камень потеряет около тридцати процентов своего первоначального веса. Разве у вас только одна фотография рабочего пакета? Вы сфотографировали этот листок только с одной стороны?

Следователь посмотрел на ювелира с уважением и протянул еще один снимок. На нем листок был сфотографирован с обратной стороны. В верхнем левом углу образованного сгибами прямоугольника стояли цифры «4 – 17», в нижнем правом углу – «0,50».

– Вот видите, здесь помечено, что в пакете лежит четвертый камень из семнадцатой партии, все алмазы всегда лежат в рабочих пакетах строго по одному. И вес этого камня в момент покупки составлял полкарата. При выходе годного семьдесят процентов от этих пяти десятых карата останется только тридцать пять сотых. – Сотников показал на нужную цифру на листке. – И здесь описаны два варианта распила и соответственно описано, какие камни, какого размера и качества можно получить.

– То есть ничего необычного в этом листке вы не видите? – прищурился Разумов. – А если вдуматься?

Сотников повертел в руках фотографию, подумал. Нет, ничего необычного, кроме разве что разрыва бумаги в середине. При одном варианте распила получатся два бриллианта, одинаковые по весу, но разные по качеству, ибо алмаз неоднороден, в одной своей части он более чистый, в другой – менее. При другом варианте один бриллиант получится больше по весу, другой – меньше. И все равно у одного из них качество будет выше, у другого ниже. Это вопрос будущей стоимости изделия, ибо хорошо известно: цена алмаза или уже ограненного бриллианта увеличивается совсем не пропорционально их размеру и весу. И если известна цена каратного бриллианта, было бы глубочайшим заблуждением думать, что двухкаратник будет стоить в два раза дороже. Нет, не в два. Далеко не в два.

– Нет, – твердо повторил он. – Это самый обычный рабочий пакет, любой ювелир постоянно имеет с ними дело.

– А что такое «S – 3,5»?

– Диаметр сырья по оси.

Он снова и снова подробно объяснял следователю значение каждого символа на рабочем пакете, а сам думал о Леониде. Как же так? Кто мог его убить? Да кто угодно! Лёнечка мог даже ангела довести своим поведением до белого каления. И мог по глупости такого натворить… Да, он, Алексей Сотников, Лёню простил, но другие могли и не простить, а Лёнька с его мелким неуправляемым тщеславием и безудержной погоней за молодостью и красивой жизнью вполне мог наступить кому-нибудь на ногу, и пребольно…

– А вот эта красная точка в ромбе что означает?

Сотников понимал, что следователь пытается найти хоть что-нибудь, дающее подсказку, указывающее на мотив убийства.

– Эта точка обозначает наличие и расположение дефекта в алмазном сырье.

– А линии?

– Это предполагаемые линии распила…

Кому же Лёня дорогу перешел? А если это Илюша? Ведь подвеска, которую он принес на последнее собрание, несла в себе угрозу совершенно недвусмысленную, и только такой веселый, самоуверенный и легкомысленный человек, как Лёнька, мог ее не заметить и не отнести на свой счет. А у Сотникова не было ни малейших сомнений в том, что угроза адресовалась ему, и только ему. И весь вид Илюши Горбатовского, и взгляды, которые он бросал то на Лёню, тщетно пытавшегося отгадать суть послания, то на Сотникова, говорили об этом ясно. Илюша относится к Лёне плохо, это понятно, просто бывают периоды, когда он начинает жалеть Каринку и тогда радуется, что у нее есть тот, кого она искренне любит, и все-таки она не одна, не одинока. В эти периоды он мягчеет. Но бывают и другие периоды, когда ненависть к Лёне буквально выплескивается из него, в основном в эти периоды он жалеет уже не дочь, а самого себя, потому что хочет быть, как и большинство мужчин в его возрасте, тестем и дедом, хочет видеть своего единственного ребенка в счастливом браке. Вот сейчас у Илюши совершенно точно именно такой период. Лёню он мог бы и убить, даже не из ненависти, а просто чтобы освободить Каришу, развязать ей руки…

– Скажите, Алексей Юрьевич, а это нормально, когда владелец фирмы по изготовлению ювелирных изделий носит в кармане пустой рабочий пакет огранки алмаза?

«Хороший вопрос, – подумал Сотников. – Действительно, зачем Лёня носил с собой пакет? Глупость какая-то».

– А почерк вы узнаете? Записи на пакете выполнены рукой Курмышова?

– Нет, – уверенно ответил ювелир. – Это не Лёнин почерк, совершенно точно. Вы думаете, пакет оформил и оставил убийца, потому что имел что-то в виду?

Следователь кинул на Сотникова быстрый острый взгляд, но не ответил, а вместо этого задал следующий вопрос:

– А вот это что такое? Посмотрите еще одну фотографию, Алексей Юрьевич. Это было в портмоне убитого. Лежало в пластиковом файле, свернутом в несколько раз.

На этом снимке Сотников увидел белый прямоугольник из плотной бумаги размером 85 на 109 миллиметров с выдавленными линиями: три параллельные, четыре поперечные, четыре по диагонали.

– Это «лодочка» для просмотра цвета алмазного сырья и бриллианта, – вздохнул он. – Ювелиры постоянно пользуются ими.

– А почему Курмышов хранил ее в файле?

– Чтобы не пачкалась. Так все делают. «Лодочка» должна оставаться абсолютно белой, тогда на ее фоне легче определяется цвет камня.

– А почему это называется «лодочкой»?

– Если сложить по выдавленным линиям, получается нечто, напоминающее по форме лодку. В нее и кладется камень. Линии выдавливаются специальной машиной, вообще заготовки для лодочек мы покупаем пачками, они на любой фирме есть.

– Значит, ничего необычного? – угрюмо спросил Разумов. – А то, что рабочий пакет проткнут крестом, что-нибудь означает?

– Вот этого я не знаю, – развел руками Сотников. – В ювелирном деле такой символики нет. Может быть, убийца хотел этим что-то сказать?

– Да это понятно! – с досадой воскликнул следователь. – Понятно, что убийца что-то имел в виду. Но вот что? Может быть, у Курмышова были какие-нибудь конфликты из-за бриллиантов?

– Нет, – твердо ответил Алексей Юрьевич. – Леонид работал абсолютно чисто, с черным рынком никогда не связывался, никакого левого товара через его фирму не проходило. А больше конфликтам взяться неоткуда.

– Ну, этого вы, положим, гарантировать не можете, – недобро усмехнулся Разумов. – Чужая душа, знаете ли, потемки, равно как и чужой бизнес. А враги у Курмышова были?

– Как у всех, – рассеянно ответил ювелир. – Мы все идем по этой жизни, преследуя собственные цели и совершая разные поступки во имя этих целей, не замечая, что они кого-то обижают или задевают… Простите, – спохватился он и потер пальцами виски. – Наверное, у Лёни были враги, хотя в основном люди его любили. Видите ли, Леонид Константинович был, во-первых, весьма успешным ювелиром, особенно пока сам выполнял эксклюзивные заказы, он вращался в артистической среде, был знаком со многими звездами, которые его боготворили и дышать на него боялись, на руках носили. Он очень много зарабатывал и сейчас человек крайне небедный. Это могло вызвать у кого-то раздражение и зависть. А во-вторых, он холост, то есть разведен, и очень любит женский пол. При этом постоянством не отличается. Среди его избранниц не только юные свободные девушки, но и дамы самого разного возраста, у которых есть мужья. Так что сами понимаете…

– Имена любовниц Курмышова можете назвать?

– Я знаю только женщину, с которой Леонид уже много лет. С его случайными пассиями я не знаком, – сухо ответил Сотников.

Нет смысла молчать про Карину, о ней знает каждый работник Лёнькиной фирмы, все равно кто-нибудь скажет.

– Ее имя?

– Карина Ильинична Горбатовская. Ее отец, Илья Ефимович Горбатовский, тоже ювелир, наш с Курмышовым друг.

Кому же Лёнечка дорогу перешел?

А может, все-таки Олег Цырков? Он ведь тоже на Лёньку зуб имеет, хоть и молчит.

– Когда вы видели Курмышова в последний раз?.. При каких обстоятельствах?.. В каком он был настроении?.. О чем говорил?.. Что рассказывал о планах на ближайшие дни?.. Не говорил ли, куда собирался в четверг или пятницу?.. А в субботу?.. А в воскресенье?..

Вопросы, вопросы, вопросы…

Сотников добросовестно отвечал, не переставая мучительно размышлять: «Кто? Кто из двоих? Илья или Олег?»

– Здравствуйте, мы из уголовного розыска.

Старший технолог фирмы «Софико» Глинкин, немолодой нервный человек, геммолог с огромным опытом, был на грани истерики. Утром им сообщили, что Леонида Константиновича убили, начальник производства Араратян свалился с гипертоническим кризом, так что старший технолог в буквальном смысле слова превратился в старшего на фирме. И изделия на пробу вчера не отвезли, и те, которые уже прошли «пробирку», не получили, а по графику сегодня мастера должны были начать вставлять в них камни, ведь в инспекцию Пробирного надзора изделия сдают без камней, только металл. Теперь задержка выйдет, партия не будет готова в плановые сроки, придется объяснять покупателям-оптовикам, приезжающим из разных концов страны, что нужно подождать еще денек-другой… А у них ведь тоже планы, тоже графики…

И вот теперь еще люди из уголовного розыска. Ну просто хоть вешайся!

Глинкин бросил беглый взгляд на предъявленную оперативниками фотографию: рабочий пакет огранки.

– И что? – не особо заморачиваясь вежливостью, спросил старший технолог.

– Это почерк вашего шефа?

– Нет, это мой почерк, это я писал.

– Почему он лежал в кармане Курмышова?

Почему-почему… Потому что! Пришлось объяснять этим пацанам, что в четверг между ним, старшим технологом Глинкиным, и разметчиком вышло небольшое несогласие: разметчик предлагал свой вариант распила камня, против которого сам технолог возражал. Они попросили Курмышова вынести свое суждение. Леонид Константинович сказал, что подумает. Внимательно посмотрел камень, попросил на отдельном листке записать для него оба варианта распила, но обычного листа не оказалось под рукой, поэтому просто взяли чистый рабочий пакет, которые заранее заготовлены и лежат стопкой в коробке на общем столе, и на нем все записали.

– А в чем смысл несогласия?

Ой, да какая им разница, в чем смысл?! Как будто они что-то понимают в алмазах! Но ведь полиция, придется отвечать, просто так не отбрешешься.

– Видите ли, в камне есть дефект. Можно распилить его по линии дефекта, симметрично, и тогда получатся два маленьких бриллиантика, по ноль семнадцать карат, достаточно чистеньких, по экономике получается, что выход годного будет примерно семьдесят процентов. Они будут подешевле, но зато хорошо продадутся. А разметчик предложил распилить камень несимметрично, сделать один совсем маленьким, ноль пятнадцать карат, и чистеньким, а второй побольше, ноль двадцать карат, но его чистота уже будет не той, потому что в него попадет то включение, от которого мы избавлялись при моем варианте распила, но зато размер будет побольше, а это очень сильно влияет на цену. И сделать этот большой камень фантазийной огранки, он получится дороже, но будет плохо продаваться. Вот в этом мы и не сошлись. Я, знаете ли, человек старой школы и всегда был сторонником чистых камней, а разметчик у нас из молодых, для него деньги важнее, он быстро посчитал в уме и счел, что если один камень будет маленьким и чистым, а второй с включением, но большим, то стоимость будет в сумме больше, чем за два маленьких чистых.

Оперативники стали расспрашивать Глинкина о Курмышове, и старший технолог поведал, что владелец «Софико» по состоянию здоровья больше сам работать не может, только руководит и организовывает, но иногда придумывает изделие, заказывает рисунок, и по этому рисунку ему делают вещь. Вот последнее, что сделали лично для него, – очень красивое ожерелье: сапфиры, бриллианты, голубые топазы, раухтопазы, рубины и один центральный камень, тридцатикаратный рубин.

– Очень красивое изделие, очень, – говорил Глинкин, для убедительности потрясая крепко сжатыми кулаками. – Правильно называется ожерелье-нагрудник, работа невероятно сложная, кропотливая. Леонид Константинович его сам придумал и эскизы сделал, а все остальное делали здесь.

– Не знаете, для кого Курмышов делал это ожерелье? Чей это был заказ?

– Он не говорил, – покачал головой Глинкин. – А что, вы думаете, его из-за ожерелья… ну, того?..

– Да нет, – усмехнулся один из оперативников, тот, что постарше. – Вряд ли из-за него. Мы же обыск в квартире Курмышова провели, сейф вскрыли, и это колье там лежало, точь-в-точь такое, как вы описывали. Только какое-то оно уж очень большое и блескучее. Неужели сейчас такие носят?

– Так я же вам объясняю: это модель такая, она потому и называется ожерелье-нагрудник! Изделие должно закрывать грудь до линии декольте, – начал кипятиться Глинкин.

Вот ходят тут всякие, которые в ювелирном деле ничего не понимают!

– Были ли у вашего шефа враги? Может быть, конкуренты?

Господи, ну почему нельзя было прислать кого-нибудь поумнее, какого-нибудь другого полицейского, который хотя бы понимал, о чем спрашивает! Нервы Глинкина вибрировали на том пределе, за которым в опасной близости находился истерический припадок. С огромным трудом ему удалось совладать с собой и не завизжать. Нельзя ссориться с полицией, с полицией надо дружить, так, во всяком случае, учили его дед и отец, которые сами всю жизнь занимались огранкой камней и ювелирным делом. Надо улыбаться и быть приятным.

– Да ну что вы, какие враги могут быть у ювелиров? Это при советской власти профессия ювелира была стрёмной, потому что либо ты работаешь за гроши только в доме быта на ремонтных копеечных работах, либо выполняешь еще и частные заказы, и тогда уж постоянно ходишь по лезвию. Для работы в домах быта все материалы и реактивы покупали официально в специализированных магазинах-базах, централизованно через госструктуры. Ну и в ломбардах брали, такое право у ювелиров было. А вот для частных заказов золото и камни брали либо у заказчика, либо покупали у приехавших с приисков, у воров, в общем, на черном рынке. Ювелир имел право покупать лом в ломбарде как работник службы быта якобы для работы в доме быта, на самом деле он немножко использовал на работе, а основную массу гнал для частных заказов. Все всё знали, но у всех была легенда: драгметаллы и камни заказчик принес, наследство получил. Опасное было время, – Глинкин вздохнул. – Ювелиры с криминалом бок о бок ходили, и крови тогда много вокруг золота и камней проливалось. А сейчас-то что? Сейчас все легально. Наши главные враги – это те, кто заваливает рынок левым некачественным товаром из разных стран, особенно есть такие страны, в которых не гнушаются подделывать известные бренды и продавать как настоящие по ценам ниже настоящих, но выше истинных. Вот они для нас враги. А мы для них – так, мелочь пузатая, они с их размахом нас даже не замечают. Ювелирное дело – одно из самых безопасных в этом смысле: ни врагов, ни конкурентов. Если делать все по закону, как положено, то будешь в полном шоколаде. С сырьем проблем нет, покупай себе в Гохране или в «Алросе», сколько хочешь, только лицензию имей – и все, и с металлом нет проблем, можно покупать в ломбардах, можно на заводах спецсплавов, все это официально разрешено. Это при советской власти ювелирам было невозможно дышать, а сейчас-то законы все разрешают, только работай. Другое дело, что работа кропотливая, долгая, мучительная. Ну, как говорится, за все надо платить. Зато, еще раз повторяю, спокойная и безопасная, если с леваком не связываться.

Старший технолог был доволен собой: и лекцию прочитал этим недоумкам, вроде как бесплатный ликбез провел, и – самое главное! – не сорвался. Лицо сохранил.

Весь день Сташис и Дзюба потратили на отработку списка приглашенных на юбилей Николая Букарина. С восьми утра они, как заведенные, проверяли информационные базы, звонили, наводили справки, терли пальцами слезящиеся глаза и к вечеру оба вынуждены были признать, что пока никого подозрительного в этом списке не обнаружили.

– Все, Ромка, я иссяк, – заявил Антон, поставив галочку на последней фамилии в своей половине списка. – Мне надо еще Стасову учебник отвезти, Кузьмич попросил, ему самому не с руки.

Дзюба против прекращения работы не возражал. Все равно с чем-то новым затеваться поздно, да и мозги какие-то чугунные. Распрощавшись со Сташисом, он помчался покупать установочные диски, чтобы начать осуществлять задуманное. Коль никто не верит ему, Роману Дзюбе, никто не хочет к нему прислушаться, то он сам сделает все, что считает нужным, и проверит свои догадки. Если они окажутся неправильными, то об этом, по крайней мере, никто не узнает. А уж если выяснится, что он все-таки прав…

«Ладно, не будем загадывать и радоваться преждевременно, – твердил себе Роман, загружая игровые диски в свой компьютер. – Надо бы еще наушники… Черт, да где же они? Наверняка мама опять взяла, вечно она какие-нибудь фильмы смотрит или с подружками по скайпу общается. – Так и оказалось, наушники лежали в комнате родителей рядом с компьютером. – Завтра куплю новые, – решил Роман. – А то с мамой подеремся. А если еще и отец подключится… Он тоже любит вечерком после работы новости почитать и всякие горячие ролики посмотреть».

В эти игры Роман никогда не играл, поэтому освоение шло медленно. Начал он с настроек, прикидывая, насколько удобно ему пользоваться той или иной клавишей или мышью для выполнения определенных движений. Прыжок, лечь, присесть, выстрел, бросить гранату, бежать… Если оказывалось неудобно, можно было перепрограммировать на другую клавишу. С грехом пополам справившись с первой частью задачи, Роман зарегистрировался под ником «Монах» и зашел на сервер, администратором которого до своей смерти был Колосенцев. Для начала стал наблюдателем, следя за игрой и с ужасом понимая, что ничего этого он не умеет и наверняка никогда не научится. Темп игры был таким высоким, что Дзюба даже не успевал следить за развитием событий. Но играть он, собственно говоря, и не собирался. Ему хотелось послушать переговоры игроков, которые, как он надеялся, будут обсуждать смерть Геннадия.

– Мужики, а кто такой Монах? – послышался голос в наушниках. – Чего он в наблюдателях притаился?

– Да фиг его знает, – отозвался другой голос. – Вроде он у нас никогда раньше не играл.

Роману стало не по себе.

– Я совсем плохо играю, – признался он. – Хочу посмотреть, как мастера рубятся.

– Валяй, – насмешливо проговорил еще один голос. – Только смотри, место слишком долго не занимай, или вступай в игру, или вали отсюда.

Почему-то эта мысль в голову Дзюбе не приходила. Он-то думал, что можно засесть в наблюдателях и проводить в этой позиции столько времени, сколько захочешь. Оказалось – нет. Наблюдатель считается игроком, он учитывается в статистике, и если на данной карте, к примеру, предусмотрено 20 игроков, то есть по 10 человек в каждой команде, то двадцать первый войти в игру уже не может, даже если кто-то из двадцатки отсиживается в наблюдателях. И уже минут через пятнадцать Роману пришлось принимать решение: вступать в игру или уходить с сервера. Он решил рискнуть.

За всю свою жизнь Роман Дзюба не слышал столько насмешек и оскорблений в свой адрес, сколько обрушилось на него в первые же несколько минут игры. Он старался изо всех сил, но катастрофически не успевал ни подпрыгнуть, ни лечь, ни выстрелить. Более того, оказалось, что оружие стреляет с отдачей и, если ты хочешь попасть в цель, нужно сделать на это поправку и перед выстрелом присесть… Одним словом, игра предполагала знание множества тонкостей.

Он снова вышел в наблюдатели, чувствуя, как пересохло во рту: дал себя знать выброс адреналина.

– Слышь, Монах, ты найди пустой сервак и на нем учись, а здесь серьезные люди играют, – посоветовал ему кто-то из игроков.

Роман решил последовать совету, но все равно еще посидел в наблюдателях, пока его не выкинуло автоматически. Смерть Колосенцева, конечно же, обсуждали, но ничего настораживающего ни в чьих репликах пока не мелькнуло.

Он вышел на список серверов и стал искать «0» в нужной колонке. Время было горячее, вечернее, на всех серверах этого сайта шли бои. Пришлось уйти на другой сайт, потом на третий, где, наконец, нашлось поле, на котором никто в данный момент не играл. Правда, выглядело это поле совсем не так, как то, на котором он потерпел позорное фиаско: на нем не было зданий, улиц, комнат, лестниц, деревьев и всего прочего. Только какие-то кубы и кучи песка.

«Но и это сойдет, – решил Роман. – Какая разница, на чем учиться».

Он начал терпеливо, сперва медленно и вдумчиво, потом все быстрее и быстрее прыгать, бегать, приседать, падать, ползти, стрелять из разных видов оружия, бросать гранаты… Почему-то вспомнилось, как переживала мама, когда он, отучившись пять лет, бросил музыкальную школу: заниматься игрой на рояле рыжеволосый подросток не желал ни за что на свете, а педагоги говорили, что у него феноменальные технические способности: прекрасная координация пальцев и мгновенное формирование автоматизма движений. Рома был абсолютно, предельно немузыкален, он не понимал музыку и не чувствовал ее, но был недосягаем в исполнении сложных произведений: никто из учеников не мог так быстро запомнить ноты и играть так чисто и в таком высоком темпе.

Вот и пригодилось…

К половине третьего ночи Дзюба почувствовал себя готовым к новой попытке. Он вернулся на «Генкин» сервер, где в данный момент бились уже совсем другие игроки. Вступил в игру и даже сумел продержаться несколько минут, не вызвав ни одного нарекания. Потом, конечно, на него снова посыпались насмешки, на сей раз еще более язвительные.

«Видимо, те, кто играет глубокой ночью, это люди с принципиально иными характерами», – решил он и не ошибся.

Колосенцев играл преимущественно по ночам, поэтому сейчас, в это позднее время, среди игроков оказалось намного больше тех, кто хорошо знал Геннадия по игре и не остался равнодушным к его смерти. Роман просидел за компьютером часов до пяти утра, пока игроки не разошлись, слушал их переговоры, то отсиживаясь в наблюдателях, сколько возможно, то играя и выслушивая нелицеприятные реплики в свой адрес.

Но так ничего важного и не услышал. Все считали, что гибель Гены связана с его работой в полиции. И ни одного упоминания о каком бы то ни было конфликте на почве игры.

«Ладно, это только первая попытка», – утешал себя Дзюба.

Сейчас он поспит пару часов, а вечером снова наденет наушники и начнет слушать. Кто сказал, что повезти должно с первого же раза? Зато хорошо известно: тому, кто умеет ждать, достается всё.

– Поедешь к себе? – спросил Илья Ефимович. – Или к нам зайдешь?

Карина подвезла его до дома. Отец и дочь Горбатовские возвращались от следователя, который допрашивал их по очереди: сначала Карину, которую Сотников еще утром назвал в качестве женщины, связанной с убитым Леонидом Курмышовым давними отношениями, потом ее отца. Илья Ефимович чувствовал себя разбитым, и ему не хотелось появляться дома одному: жена, конечно же, начнет спрашивать, что случилось, зачем его вызывал следователь, и придется рассказывать о Лёне… Если Карина зайдет посидеть с матерью, то, возможно, вся тяжесть расспросов падет на дочь, а Илье Ефимовичу удастся отмолчаться. Ну ей же богу, сил нет разговаривать! Да и есть о чем подумать.

– Конечно, я зайду. – Карина заглушила двигатель и вышла из машины вслед за отцом.

Она разделась в прихожей и сразу прошла к матери, а Илья Ефимович ушел в спальню, прилег, не раздеваясь, поверх покрывала и закрыл глаза.

Сотникова допрашивали первым, еще с утра. Что он сказал? А чего не сказал? Как повел себя? Интересно, этот следователь Разумов ничего не заподозрил? Вообще-то он цепкий, как показалось Горбатовскому, так-то сидит – тюфяк тюфяком, а глаза злые, холодные, ничего на веру не принимает. Небось, знаменитое сотниковское обаяние на него не подействовало. Но самого главного Алешка, конечно же, не рассказал. И он, Горбатовский, промолчал. Пока.

И почему его любимая дочурка, его Карина, все время влюбляется не в тех? Просто рок какой-то над девочкой висит. Когда ей было 15 лет, до смерти влюбилась в Алешу Сотникова, который казался ей небожителем с его огромными знаниями, прекрасными изысканными манерами, приятным голосом, внимательными глазами за стеклами очков в тонкой оправе. Да, Алешка красивый мужик, этого не отнять, но характер! Был бы у него другой характер, Каринка, наверное, до сих пор тайно вздыхала бы по нему. Слава богу, девочка выросла и хоть немножко начала разбираться в людях, в итоге – влюбленность в какой-то момент растаяла почти мгновенно. Потому что никакое Алешка Сотников не божество, он сноб и эстет, который в глубине души считает всех, кто меньше знает и хуже образован, людьми низшей касты. И точно такое же отношение у него к тем людям, которые пренебрегают творческим началом. Для Алексея Четвертого творчество – религия, источник красоты, начало всех начал, и те, кто этого не понимает, для него просто не существуют. А ведь творцами рождаются далеко не все! Есть гениальные творцы, но есть и гениальные исполнители, без которых невозможны ни жизнь вообще, ни прогресс в частности. Даже из тех, кто имеет к творчеству природный талант, далеко не каждый творцом становится. И вот почему-то именно эта сторона его характера оттолкнула Каришу. Кумир как-то сразу поблек, но уважение к Алешкиному художественному вкусу и мастерству, конечно, у нее осталось.

Можно ли утверждать, что Алексей Юрьевич Сотников человек неприятный? Спросите кого угодно, и вам ответят: ой, ну что вы, он чудесный! А все потому, что он человек разумный и хорошо воспитанный, свой снобизм и авторитарное эстетство держит при себе, никому особо не демонстрирует, ведет себя со всеми доброжелательно и культурно, хотя про себя посмеивается, издевается и отпускает ехидные замечания. Но никогда не вслух в присутствии этого человека, только потом, с другими, за глаза. Вот когда Карина повзрослела и, слыша такие речи, стала здраво их оценивать, она и поняла, что не может считать своим кумиром такого двуличного человека. Моя девочка попроще, ей изысканность претит. Но окружающим Алешка кажется приятным во всех отношениях, его любят и привечают. И никто, кроме Ильи Ефимовича Горбатовского и его дочери, не видит и не понимает, каков этот человек на самом деле. С виду – ангел, а внутри – бездна зла. Все обман, все иллюзии…

Даже стиль одежды Сотникова отражает эту особенность менталитета, он ведь одевается обманчиво-просто, джинсы, пуловер, под ним сорочка с галстуком, а иногда, если не холодно, то и прямо на голое тело. И только знатоки могут понять, что эти джинсы стоят 2000 евро, ну и сорочка с галстуком и пуловер им под стать. А с виду ни за что не скажешь! Сотников, как и все люди, впрочем, соткан из противоречий, вот насколько он ценит образованность и эрудицию и презирает тех, кто их не ценит, настолько же он не кичится богатством, хотя он человек далеко не бедный, во всяком случае, был таким до Лёниного предательства. Лёнька своего старого друга фактически разорил… Сотников с детства приучен к работе, причем к работе ручной, знает, как деньги достаются, и поэтому к любому труду вообще относится с огромным уважением. Не переносит бездельников и халявщиков.

Интересно, как он себя повел и еще поведет со следователем? Какое впечатление произведет? Покажется ли он Разумову человеком, способным на отставленную месть, осуществленную через четыре года? Или будет изображать мягкого интеллигента, которым Алешка Сотников на самом деле не является ни на одну минуту?

Илья Ефимович, погруженный в раздумья, не заметил, как прошло время, и, когда в комнату заглянула Карина, искренне удивился.

– Ты уже уходишь?

– Да, папа, уже поздно, а мне завтра на работу.

Он тяжело поднял грузное тело с кровати и вышел в прихожую проводить дочь. Карина молча застегнула короткое пальто, сверху намотала на плечи красивый кашемировый платок, шагнула к двери. И обернулась, глядя прямо в глаза Горбатовскому.

– Теперь ты доволен, папа? – едва слышно спросила она и ушла, не дожидаясь ответа.

Илья Ефимович застыл посреди квадратной прихожей. А ведь после допроса не единого слова не сказала. Ни о чем не спросила. Всю дорогу молчала.

Неужели она подозревает, что это он Лёню?..

Антон был уже на полпути к дому, когда позвонил Зарубин.

– Книжку отвез? – первым делом спросил он.

– Отвез.

– Ну и как там наш друг Стасов?

– Нормально, – устало ответил Антон.

– Ты где сейчас?

– Домой еду.

– Разворачивайся, – скомандовал Сергей Кузьмич. – Помощь нужна. Надо в одном месте появиться, но обязательно вдвоем, иначе спалюсь. Выручай, Тоха.

– Кузьмич, у меня дети, – недовольно проговорил Антон. – Если няня не сможет остаться на ночь, то…

– Так ты позвони и узнай, а не рассуждай, – рассердился Зарубин. – Она у тебя всегда могла остаться, чего сегодня-то не сможет? Давай не отлынивай. И перезвони мне сразу же, скажу, где пересечемся.

Антон позвонил Эле, которая без особой радости, но согласилась остаться с детьми. Зарубин велел подобрать его на Трубной площади. Поездка, как выяснилось, действительно была ненапряжной, но появляться в одиночестве в том месте не полагалось: могло возникнуть много вопросов.

– Чего у тебя с нянькой-то? – довольно бесцеремонно спросил Зарубин после того, как объяснил Антону цель поездки. – Никогда вроде вопросов не было.

– Да она замуж собралась, – признался Антон. – Уходить от меня собирается. Вот не знаю теперь, как быть.

Зарубин развернулся на сиденье всем своим щуплым телом и ткнул Антона пальцем в плечо.

– Ну вот! Ты допрыгался! А я тебя всегда предупреждал, не надо было с ней связываться, хлебнешь ты еще горя с этой нянькой.

– Но почему? – не понял Антон. – У тебя не было никаких оснований сомневаться. Она же хорошая, добрая, помогала искренне, и дети ее любят.

– Да потому что она молодая красивая баба с деньгами! С чего ты решил, что она всю жизнь будет с удовольствием вытирать попы твоим детям? Ей хочется свою семью, своих детей, своей жизни, это нормально. Это было очевидно даже мне, и просто удивительно, почему ты ни разу об этом не подумал.

– Но Эля никогда не говорила об этом… Я был уверен… Она ни разу не дала мне повода этим озаботиться, она всегда вела себя так, словно никакой другой жизни ей не нужно. И вдруг такое…

– Да не вдруг, Антоха, не вдруг, – укоризненно сказал Зарубин. – Все было очевидно с самого начала, просто ты этого видеть не хотел. Ты видел только то, что лично тебе удобно, вписывается в твою собственную жизненную концепцию.

Это Антон уже и без него понял. И слушать лишний раз лекцию о своей неправоте было неприятно.

– А я тебе сто раз говорил: человеческий глаз лукав, – продолжал Сергей Кузьмич. – Он видит не то, что есть на самом деле, а исключительно то, что хочет видеть сам человек. Этому меня еще много лет назад научили. Я тоже сперва не верил, когда помоложе был, потом убедился – это правда. Тебе сколько лет?

– Тридцать, – буркнул Антон. – А то ты не знаешь.

– Ну вот, тридцать, здоровый лоб уже, пора перестать жить в мире иллюзий. Ты видишь человека таким, каким хочешь видеть, и строишь отношения с ним исходя из этого своего лукавого, неправильного видения, а потом удивляешься, почему он ведет себя совсем не так, как ты ожидаешь.

Антон рассвирепел: ну сколько же можно! Почему все так любят читать мораль и объяснять, что ты не прав, вместо того чтобы помочь делом или хотя бы советом.

– Ладно, хватит мне мозг выносить, я уже и так понял, что ошибся. Лучше посоветуй, где мне жену найти, а то все говорят, что мне не няньку надо искать, а спутницу жизни и хорошую мать для детей.

Тут Зарубин пустился в пространные рассуждения о том, что задача эта трудная, потому что вообще-то быть женой опера – это отдельная профессия, которой овладеть может далеко не каждая женщина. Обычно те, кто умеет быть женой опера, не годятся в няньки к малолетним детям, потому что только тот, кто сам увлечен своей работой и работает много, не считаясь со временем суток и с выходными, сможет понять и уважать такую же работу другого. Такую женщину найти легко, их тысячи, но в этом случае она не сможет быть нянькой и домохозяйкой. А та, которая полюбит детей и будет преданно и верно вести дом, крайне редко бывает такой, кто будет терпеть оперативную работу со всеми ее прелестями, в том числе с отлучками по ночам, с непрогнозируемыми выходными, с выпивкой, которая зачастую неизбежна, если нужно вступить в контакт с кем-то, не говоря уж об общении с разной сомнительной публикой, например, с проститутками, которые являются постоянным источником информации, но с которыми зачастую можно безопасно общаться только в ночных клубах низкого качества…

– В общем, Антон, задача у тебя практически нерешаемая, – заключил подполковник. – Единственное, что я могу тебе посоветовать: присмотрись к учителям и врачам-педиатрам, особенно к тем, которых знают твои дети. У них и рабочий день не такой длинный, как у нас, и на дежурство суточное их не ставят, и в командировки не посылают, и в выходные дни не вызывают, а детей они любят или, по крайней мере, умеют с ними общаться.

Посещение нужного Зарубину места прошло быстро и без осечек, после чего Антон отвез сначала подполковника, потом поехал домой. Когда он вошел в квартиру, часы показывали половину второго ночи.

Ну и как можно при таком режиме работы обойтись без няни? Никак.