Литагент «Снежный Ком»9ebea33f-2a93-102a-9ac3-800cba805322 Империум / Составители: Глеб Гусаков, Сергей Чекмаев Снежный Ком, Вече Москва 2013 978-5-904919-57-3, 978-5-4444-1481-1 © Иллюстрация Майи Курхули

Сборник

Империум. К 400-летию Дома Романовых

При поддержке Екатеринбургской Епархии

К 400-летию воцарения Дома Романовых

Россия во мгле

Дмитрий Володихин. Иное сказание

…Он приучил себя легко восставать ото сна и быстро одеваться. Нынче проснулся, от холода: печь давно остыла. Зябко. Болит левое предплечье, простреленное у Новодевичьего монастыря угорским гайдуком. Ноют два ребра, когда-то сокрушенные ударом литовской сабли. Немеет колено, много лет назад продырявленное воровским казаком. Зябко, зябко.

Пора зиме повернуть на весну, а ни солнца нет, ни ручьев, ни пташечьего пересвиста.

Вышел на крыльцо. О, стынь какая! Месяц лютый, что балуешься? Давно б переломился на теплынь! А ты, видишь как, беззаконно вонзил зубы ледяные свои в землю, и земля – чистый камень, ломом не пронять. Держишься, не уходишь, нет ни стыда в тебе, ни срама, ни дородства. Почему не уходишь? Голодно. Люди мрут по Москве, и не только люди, но и мужики торговые, и поселяне, и всякие служильцы…

В синеватой предрассветной мути отчетливо проступала иззубренная линия частокола, окружавшего двор. Над ним, до самого окоема, виднелись черные пальцы печных труб, воздетые к небу в немом молении. Пол-Москвы – печища… Храмы стоят закопченные, пустые, без пения. Копоти ныне, поутру, не видно, в дневную же пору мерзко глядеть на страшные ее пятна.

Кое-где поднялись над пустырями, меж печищ и развалин, широкие полосы дымов. Нашлись, значит, хозяйки, не устрашившиеся вернуться на дворища свои, развести огонь. Не боятся шальных казаков. А может, и боятся, но всё же хотят соблюсти родовое пристанище.

Издалека донесся стук плотницких топоров да собачий брех.

Москва, порфирой венчанный седьмохолмый град, крепкими мужицкими руками да простым снарядом плотников, землекопов, каменщиков залечивает раны, проделанные в огромном теле. И чуткое ухо улавливает, как от тела этого, искалеченного, обескровленного, обожженного, без сил раскинувшегося меж Яузой и Большими Лужниками, меж святой Екатериной на Всполье и Сокольничьим лесом, днем и ночью доносится стон.

Была в Москве великая сила. Град – полная чаша, град – Третий Рим, град – Второй Иерусалим… И ничего не осталось, ни Рима, ни Иерусалима, ни хором, ни людей. Вся гордыня московская повержена, почиет на разбитых мостовых, припорошена снежной выпадкой. Одна лишь Богородица милосердная простирает, роняя слезы, покров свой над обожженной плотью Москвы, храня землянки погорельцев и редкие избы новоселов. Всё же Москва – Дом Пречистой, вот одна и осталась надежда, что не выдаст Матерь Божья, подсобит.

– Славен град Тверь!

– Славен град Тула!

– Славен град Галич! – перекликивались стрельцы у Сретенских ворот.

В утренней тиши звук их голосов доносился отчетливо. Молодцы, не спят. Казнишь двух дармоедов, и все остальные вот уже два месяца яко не спят на часах…

Ударил, созывая на службу, древний, среброязыкий колокол у Введения. И сейчас же ему в ответ тенькнул собрат с церковки на Пушечном дворе. Скороговоркою зачастила Покровка – по всей улице не колокола остались, а сущие воробьи.

Бом-м-м-м-м! Властно вмешался густой бас монастырский с Рождества, что у Трубы. Сберегли инокиньки, голодали, горели, хлеб весь отдали, лебедой какой-то питались, а колокол свой сберегли… Бом-м-м-м-м! Протягновенный глас его летел во все концы Первопрестольной. Нескончаемое послезвучие овевало пустые храмы надеждою: еще поднимитесь, чай, не последний день живем! Бом-м-м-м-м! Привычное ухо московское ловило истомную глубину и сладость колокольную.

Он улыбнулся:

– Сдюжим как-нибудь…

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский вошел в хоромину и встал на молитву. Ему предстоял трудный день.

Облачился. Велел ключнице принести квасу с кислой ягодой. Кликнул пищальника Репу, стоявшего на страже у крыльца:

– Лобана ко мне на доклад.

Скоро в горницу к нему явился лохматый пес ростом с медведя и с медвежьими же ухватками. Медведь – зверь быстрый в движениях, он человека в лесу догонит, да хоть лося, если бежать недолго. Этот и был – ловкий, быстрый, космами обросший, один глаз выбит, второй смотрит остро и преданно. Пес, лешак! Как только по-человечьи говорить выучился…

Дмитрий Михайлович почувствовал неожиданное тепло к Лобану. Кому нынче довериться? Трое из четверых продадут ни за грош. Честных людей – раз-два и обчелся, всякий о корысти думает, такое времечко. А этот, шильник шильником – хоть обличьем, хоть нравом, – но всё же душа христианская, ни разу от господина своего не отступился. А два года назад из боя его вытащил, полуживого от ран, в беспамятстве хрипящего… Лучший боевой холоп из тех, кого отец оставил ему в наследство.

– Ныне сбираться в Кремле не станем. Завтра… завтра сбор последний, решится дело.

Лобан кивнул. Меньше ему работы. Всяко легче вкруг дома оборону держать, чем охранять князя, когда едет он через полгорода в Кремль, на соборное сидение.

– Явится к воротам старичок, на вид – юрод, попросит яблочка…

Лобан хохотнул. Яблочка ему среди зимы… ну, юрод на то юрод, чтоб чудить.

– Пропустить. Ко мне проведи.

Слуга поклонился, слова не сказав. Не его дело вызнавать, к чему понадобился Дмитрию Михайловичу юрод.

– Полуднем придет Лопата, а с ним полусотня дворянская. Полегчает нам тут.

– Спаси Христос! – ответил радостным голосом Лобан, а посмотрел с сомнением.

Шильник, а не дурак. Вторую седмицу осаждают казаки усадьбу Пожарского на Сретенке. Сколько их там? Пара дюжин. Да хоть бы и втрое больше, казак сыну боярскому не чета, сборище казачье разогнать – невелик труд. Но ведь кликнут казачки своих друзей-товарищей, и вместо дюжин явятся сотни. Тогда вызовет он к дому своему дворянское ополчение, так порубят и сотни эти… Вот только встанет тогда посреди Москвы большая война. Резать придется друг друга до полного истребления. И от той резни земскому делу выйдет поруха. Казаки – ворье, дрянь, корень смуты. А резаться с ними не надо бы. Все же родные, русские, вместе против ляхов стояли и постоим еще.

Резаться… только при крайней надобности… К примеру, завтра…

Лобан не уходил.

– Что?

– Поджигальщика словили. И еще…

Давно такого не случалось, чтобы Лобан затруднился с докладом. Не боялся ни ляха, ни татарина, ни самого беса. Князю служил без страха, за совесть. Жена не боялась его, косматого, – знала, что любит, а потому не прибьет до смерти. На остальных же Лобан наводил ужас. Всяк хотел обойти его стороной. А тут в единственном оке его мелькнуло опасение. Что за шутка?

– И еще, – справившись с собой, продолжил слуга, – перекидной. Гречане московские перекидного привели.

Так. Еще одна напасть ко всему.

– Поджигальщика – сюда. Перекидного – в клеть на дворе. Приставь к нему сразу троих, чтобы глаз с него не спускали, а кроме него и друг на друга поглядывали. Один зачудит, остальные двое сие диво в сабли возьмут. Вели рот завязать, чтоб ворожбы не понес. И глаза… сам знаешь.

– Уже всё исполнено. И рот… и глаза… и ноги в колодку забили.

– Ступай.

Поджигальщик трясся от ужаса. Глаза его бегали. Одетый в рванину, носил он хорошую заячью шапку и совсем не ношенные сапоги. Вот, стало быть, чем ему за лихое дело заплатили…

– Я тебя пытать не стану, мне тебя, мозгляка, на дыбу вздергивать противно и спину твою полосовать противно, ты ведь с первого удара калом изойдешь. Знаю, что ты не злодей, а дурак. И в великие страшные дела сунулся не по дерзости, а по одной дурости.

Поджигальщика всё еще одолевала крупная дрожь, но в глазах появилась надежда. Рябое лицо его застыло.

– Но ты не младенец. Стало быть, знал, на что шел. Сие дом рода моего. Слуги мои. Бойцы земские. А ты – что? Убить нас решился за обутку?

– Отк-куда…

Репа молча треснул поджигальщика по затылку, и тот заткнулся.

– А потому тебя станут судить. По закону, по статьям, какие в Судебнике писаны. А там для глупцов, вроде тебя, там одно наказание – смерть.

Поджигальщик открыл рот, захлопнул, опять раззявил, попытался что-то сказать, милости попросить, но лишился дара речи и только завыл, как воют бабы над мужниным мертвым телом.

Дмитрий Михайлович дал знак. Репа влепил молодчику по уху. У того мотнулась голова, но вой не прекратился. Пришлось крепче приложить его. Только тогда он, наконец, заткнулся.

– Но могу не давать тебя на суд. Если скажешь, кто послал тебя и зачем ему понадобился поджог.

– Да! Да! Не убивай меня! Да! Я из пахолков… ватамана Филища Максимова… не убивай!

– Зачем?

Рябой уткнулся лицом в пол и заговорил быстро, глухо, едва различимо:

– Братство стоит за Мишку… за государя Михайлу Федорыча… А ты ж с боярами за высокородных, за здрадцев…

– Молчать, – спокойно приказал ему Пожарский.

Как объяснить таким вот мерзавчикам, что боярское семейство Романовых – родом, чай, нимало не ниже знатностию всех прочих, о ком сказали на Земском соборе: «Сростно им ставиться в государи…»? Ну как им объяснить? Когда такой же, как ты, человек, у коего десяток поколений сосчитан, а то и полтора десятка, заводит спор, не о том он спорит. Среди своих, у кого кровь Рюрика в жилах, а не Рюрика, так Гедимина литовского, а не Гедимина, так верных слуг государевых, старой чади, старшей дружины, у престола стоявших и сто, и двести, и триста лет назад, разлад в одном: кто чуть повыше, а кто чуть пониже. Ну вот и Романовы, они же по-старому Захарьины-Юрьевы, а еще того старее, по древним родословцам, – Кошкины, они кого честию выше, а кого ниже? С князьями Мстиславскими да Шуйскими им, понятно, ровнею не быть, маловаты. А Шереметевы им самим не в версту – помене Романовых будут. А его собственный род, князья Пожарские, пусть и Рюриковичи из славного дома Стародубских князей, но с Романовыми тягаться не могут, честию ниже на много мест… Назвали же и Мстиславских, и Шуйских, и Романовых, и Шереметевых, и Пожарских, и много, много кого. Слишком много – свара идет неистовая. Как объяснить, что в кого пальцем не потычь, а всё выйдет здрадец, изменник, стало быть? Кто хоть раз не соблазнился за долгую Смуту? Кто чист? Кто не предавал, не корыстовался, не душегубствовал? Чья душа белей молока осталась? Да и кому тут объяснять… Максимов, небось, не просто так своих людишек подсылает. Кто таков сам «ватаман»? Шпынь, крыса. Серебро к нему, надо понимать, от Салтыковых притекло. Или от Черкасских. Или от князюшки Лыкова. Или от самого боярина Шереметева, великого лукавца и бойца изрядного… Ныне все они сгрудились вокруг романовского рода. Много их. А какие люди? Дрянь люди. Салтыковы – семейство, большой изменой меченное, злое семейство. Да и с прочими не сойтись. Кто из них тут, в Москве, с литвой и ляхами перемогался? Поищи-ка такого! А вот за ляшскими спинами кое-кто постоял, знатно постоял! Сильны. Осильнели ныне. Людишек своих привели. С казачьем столковались. Троица за ними… Вот что худо и непонятно: отчего же обитель преподобного Сергия заложилась за недостойных? Дело мутное, помыслить его невозможно… Одно их воровскому свету мешает: двое Романовых. Двое, а не один. Кого венчать? Старший, Иван Каша, честолюбец из честолюбцев. Да куда ему! Отца своего, большого вельможи Никиты Романовича, он то ли четвертый, то ли шестой сын… Колено сильное, да место слабое. Кто поклонится ему? Быть смуте новой, если его вознесут на трон. Но не вознесут, даже свои его в государи не хотят. Другое дело – мальчишка, Михаил, внук Никиты, притом сын первенца его, Федора. Но он же отрок, шестнадцатый год пошел, к делам державным не прикасался… Отец ему державной науки не дал – давно в плену у поляков, сына два с половиною года не видел. Кто править станет, когда Михаила на престол возведут? Те же Салтыковы, да Черкасские, да Шереметевы – мимо царя! А он во всем будет им поваден… Правда, если отца из неволи вызволит, тут другие дела пойдут: отец – тертый калач, вельможам спуску не даст… Но где ж его вызволить? Разворуют, разрушат, в ничтожество приведут Московское государство!

А таким вот простецам, за справные сапоги на своих же с огнем покушающихся… Что сказать? Как объяснить? Да ничего тут не объяснишь.

– Репа… Сего молодчика – выпороть и за ворота выбросить.

Пищальник сграбастал было казачьего подручника за шиворот и поволок свою добычу на двор, да князь вновь заговорил:

– У Лобана в клети за приставами один гультяй сидит. Его – сюда. Вести под крепкой сторожей.

Перекидные завелись на Москве то ли два, то ли три года назад. Ловили их и русские посадские люди, но больше – московские гречане. Бог весть по какой причине, а появлялись они чаще всего близ Никольского греческого монастыря и выглядели, говорят, ошалело: вертели головами, искали им одним ведомые приметы, вели себя словно пьяные, однако хмелем от них не пахло.

Вот и от сего хмелем не пахло. Тощий молодой монашек, не поймешь, бородка у него или щетинка. Нижняя губа разбита. Глядит печально, боится чего-то. Ряса небогатая, многошвенная, лоскут на лоскуте. А привели его в овчинном полушубке, заношенном вдрызг, да двух старых руковицах. На нечисть ничуть не похож. Человек и человек…

Только словил его никольский инок Никон, определив перекидного по явной, многим уже известной примете. Русский, он легко говорил на двух языках – своем и греческом. Но по-русски толковал так, будто полжизни провел среди греков. А по-гречески – со странными, никому не понятными словами, смесью греческой речи со славянской. Прежде раз в месяц, а потом раз в полмесяца, раз в седмицу ловили перекидных в самых странных местах. Иной раз – в запертом покое, куда никому хода не было. Иной раз – в погребе, едва живых от холода. Иной раз на крестце, у стрелецкой рогатки. Появлялся перекидной прямо из воздуха, и часовой, зябко потиравший руки у костра, мог сбежать от страха, пырнуть пришлеца бердышом или заорать, призывая на помощь товарищей, да скрутить непонятного человека. Ежели перекидного не убивали на месте, то конец ему всегда приходил странновидный. Пожив среди христьян, скоро умирал безо всяких причин, бывало, на глазах, а бывало – под охраной, за крепкими замками… Умерев же, пропадал вчистую, без следа. Никакая сила не могла удержать перекидного, даже крестное знамение, даже святая вода. Пропадал, и помину не оставалось.

Всё это вспомнил Дмитрий Михайлович, прикидывая, как бы ему начать разговор. По сю пору ни один перекидной вреда никому не творил. Разве что дрался, когда с ним самим дрались. Но сие, допустим, дело понятное… Люди, однако, говорили, будто водится за ними ворожба и дурной глаз, а более всего – крамольные речи. И за то перекидных побаивались. А кого боятся, того не любят.

– Кто и откуда?

Монашек робко улыбнулся:

– Грешный раб Божий Андроник… Черный дьякон… при обители Святой Троицы, что под рукою владыки Варсонофия…

– Которого владыки? Где?

– Рязанополиса.

Значит, настоящий перекидной. Значит, не ошиблись те, кто схватил его и привел сюда.

– Что ты здесь делаешь?

Черный дьякон потупился:

– Кир Деметрий, я не ведаю. Шел от лавки Печатного двора, что у Никольского крестца, к подворью владыки своего на Москове, искал тихой трапезы вечерней… Запнулся о кривую плашку на мостовой, упал, да встав, очутился тут. Окрест развалины, как при нашествии готов… огней нет… люди злые, косноязыкие…

Дмитрий Михайлович спокойно прервал его:

– Хватит.

Тот, замолчав, отвесил поклон. На лице его страх.

– Нелепы слова твои. На Рязани в архиепископах – владыка Феодорит, не Варсонофий. Готы сюда ни в которую пору не заходили… К чему тут готы? Разве только, отец дьякон, не зовешь ты готами ляхов – по их варварскому обычаю разорять и душегубствовать. И в толк не возьму, отчего зовешь ты меня Деметрием на греческий лад? Я Димитрий, а во крещении – Козьма, про то вся Москва ведает.

В глазах у монашка – вот диво! – загорелся огонь любопытства, на миг страх исчез. Он проговорил осторожно, будто пробовал новое яство:

– Мос-ква…

Потряс головой, словно отгонял наваждение, перекрестился.

– Москов. Москов? Москов же…

Юрод? Нет. Ума лишился? Нет. Нечисть? Был бы ею, не осенял бы себя крестным знамением. Хитрый враг, подсыл ляшский, либо от воровских казаков, либо… да откуда угодно. Не разобрать. Может, и лихой человек, в рясу облачившийся, яко волк в овечью шкуру… Но больно неловок, дурковат. Подсыл чесал бы яко по писаному, пока не припрут. А сей… сей – внятности внутри себя не имеет. Таким подсылам тайное дело поручать – себе дороже.

Между тем Андроник пробовал на язык имя воеводы:

– Ди-ми-трий…

Запнувшись, он спросил:

– Какой же… какая же Москва? Москов… Москва целешенька, палаты всюду, ряды торговые, улицы людом полны. На службу такой звон колокольный стоит, аж слова в трех шагах оброненного, не слышно. Великий град! Ныне же слышу: дюжины с две колоколов бьют, притом великих всего-то три или четыре, прочие же…

Князь острожел:

– Бес тебя обуял! Умом тронулся, отец дьякон. Али спал беспробудно два лета? По той поре Москва-то и была… целешенька.

Тот истово закрестился, да принялся читать «Отче наш». Потом руки его стали двигаться с промедлением, а под конец и вовсе опустились. Слезы покатились из глаз Андроника.

– Не возьму в толк… не возьму в толк… Как же… Да где ж я? Господи!

Дмитрий Михайлович наблюдал за ним с брезгливостью. Хоть и подобает чтить иноческий сан, но ведь… баба же и баба! Смотреть противно. Что делать с ним? Предать пытке? Отдать дознавателям строгим, у кого времени поболе, чем у него, да и делами заняться? Или послать перекидного на подворье Троице-Сергиевой обители? Авось, там сыщется прозорливец, воззрит ему в душу да прочтет, какая там каша заварилась…

Монашек внезапно вскрикнул:

– Вели меня на двор вывести! Вели, вели! Вели, кир Димитрий! Христом Богом молю тебя! Смилуйся, вели!

Дмитрий Михайлович с пленником и в сопровождении Лобана вышел из дому. Дьякон завертел головой, всматриваясь, неведомо во что, а может, во всё сразу. Стоял таким образом ровно столько, сколько потребно на молитву Пречистой, если быстро ее проговорить. А потом ахнул и лицо руками закрыл.

Баба! Тьфу. Мяконький, яко мешок с трухой.

– Устретенка… – только и произнес Андроник перед тем, как бухнулся наземь без чувств.

– Волоки в дом, – приказал Дмитрий Михайлович с досадой.

Лобан взгромоздил пленника на лавку, крепко тряхнул, а когда тот отверз очи, сунул под нос ковшик с водой.

– Холодная… – только и сказал Андроник, напившись.

– Узнал? – деловито осведомился воевода.

– Узнал, – ответил тот упавшим голосом. – Москов. Москва… Но куда же всё подевалось? Куда пропало всё? Вчера… вчера я всё видел! Два года? Где я был два года? И почему мне тебя называть, стратиг, Димитрием, а не Деметрием? Неужто за два года еще и все имена переменились? Господи Иисусе!

Дмитрий Михайлович вздохнул с печалью. Все-таки ума лишился, и надо бы его к троицким попам…

Князь перехватил особенный взгляд Лобана. Тот стоял со злой усмешечкой, мол – знаем-знаем, как иной хитрованец узлов навяжет и простецом прикинется.

– Говори.

Лобан положил на стол серебряную монету и добавил:

– У него нашли четыре таких.

Князь взялся ее разглядывать.

– Что сие за невидаль?

Монашек ответил, пожав плечами:

– Кератий.

– А?

– Кератий Московского государства. Серебро как серебро, не ведаю, что с ним дивного. Деньги ходячие, не подделка.

Лобан сухо рассмеялся. Но воеводе было не до смеха.

– Мне от роду тридцать и шесть лет. Ходячую деньгу нашу русскую, слава богу, в руках держал. Достатком не обижен! Никоторый резчик на ней подобного не вообразит. Нет у нас кератиев. Небылица, а не деньги. Торговые люди не примут такую… А вот такие – примут.

И он выложил на стол горсть копеечек, вышедших с Ярославского монетного двора близ года тому назад. Все они были размером с ноготь мизинца, неровные, по виду – вроде чешуи, содранной с большой рыбины. На лицевой стороне – ездец с копьем, на оборотной – государево имя и титла, притом русскими буквами, русскими словами: «Царь и великий князь Феодор Иоаннович всеа Русии». Последний законный, природный государь перед Смутой… У копыт же коня две буковки – «яр». Ярославль, стало быть. А кератий – ровный, круглый, большой. На нем три ярославские копеечки легко уместятся. С одной стороны – Господь на престоле, с другой – всадник с крестом и надпись: «Феодор». Тоже, видно, кому-то имя старого государя дорого.

Андроник, прищурившись, колупнул «ярославку» ногтем. Уронил. Неловко ухватил ее вновь и поднес к глазам.

– Три фолла? Четыре? Отчего такая кривая?

Кривая? Всегда такие были. И при дедах, и при прадедах…

Одно понятно: к попам его отсылать рано. Странные речи, памяти лишился – одно. А вот серебро, кем-то чужим отчеканенное и на Русь присланное, – другое. Тут не крамола и не сумасбродство. Тут чей-то недобрый умысел… Но чей? Ляхи с литвой? Они своего королевича Владислава в царях на Москве спят и видят. Сделали бы денежку, так с именем его, яко уже бывало: «Владислав Жигимонтович». Свеи? Почему б ни свеи. Но какого ж Федора ищут они поставить на русский престол? Не Федор Шереметев точно, сей за Романовых тянет… Да как бы не князь Федор Иванович Мстиславский! Старый хитрый лисовин. Полякам ворота в Кремль открыл. Они ему потом голову разбили едва ли не до смерти – так любят своих русских приспешников… А когда земцы в Кремль вошли, князюшку свои же, русские чуть не прибили до смерти, за его старания ко вражьему благу.

– Кто сей? – Палец Пожарского уткнулся во всадника с крестом.

– Василевс Феодор. Государь.

– Какой государь – старый? Тот, что в могиле? Али какой другой?

Его собеседник растерялся.

– Тот… что правит. Как же в могиле? Молодой же совсем! К чему – в могиле? Отчего василевс Феодор в могилу ушел?

Час от часу не легче! Василевс откуда-то взялся, яко у греков. Два века с половиною их нет, и тут на тебе, выискались! Благодарствую, Боже, хоть на том, что не Федор Мстиславский – сей лукавец не юн, старый старинушка. Но не лжет ли монашек? Если лжет – худо. Серебряные деньги не измыслишь просто так. Чтоб их чеканку завести, надобен кто-то сильный и богатый… Как бы проверить?

И тут выхватил дьякон из рук у Лобана свою котомку, да так ловко, что тот одеревенел от изумления. Выхватил и вытряхнул на стол две большие книги.

– Разгни и чти! Кир Димитрий, за сии книги только вчера отдал я такие ж кератии людям Книгопечатного приказа в их лавке… Вот!

Самая обыкновенная Триодь Цветная. Богослужебная книга, какая должна быть во всяком храме. Переплета на ней пока нет, лишь собрана в тетради.

– Здесь… На последней странице! Чти же.

«Совершена же бысть сия печатная боговдохновенная книга Триодь Цветная в лето седмь тысящ сто двунадесятое, от Рожества же Христова тысяща шестьсот двунадесятое, месяца августа в день первый, на праздник происхождения Честнаго Креста, в седмое лето благочестивыя державы государя царя и великаго князя Феодора Борисовича, всея Руси самодержца, в пятое лето патриаршества отца его и богомольца великого господина святейшаго Ермогена патриарха Московскаго и всея Руси. В похвалу и честь и славу в Троице славимому Богу и Пречистой Владычице нашей Богородице и присно деве Марии и всем святым. Аминь».

У Дмитрия Михайловича глаза полезли на лоб.

– Вторую мне! Живо.

Перед ним легла Псалтирь свеженькой московской печати. То же семь тысяч сто двадцатое лето от Сотворения мира – к чему сия сущеглупость про Рождество Христово? На Руси счет лет испокон веку шел от Сотворения, а от Рождества считает латына… Ну? А?

И здесь помянут был покойный патриарх Ермоген – яко живой! – а вместе с ним неведомый государь Федор Борисович. Не Иванович, а Борисович! Что за выдумка?! Откуда взяться на Руси новому царю Федору, когда старый царь Федор – давно в гробу, царь Василий недавно у поляков в узилище с жизнью расстался, а другого царя ему на смену завтра придется выбирать всем миром?!

– Федор Борисович…

А ведь был один Федор Борисович… Был. Без малого восемь лет назад его прибили. Сыном государю Борису из годуновского рода приходился. Вот только сам – был ли истинно государем? Венчаться на царство не успел, ничего не успел, царствовал на полушку срока. А потом из него душу вынули окаянным способом.

– Годунов?

– Годунов-Дука, кир Димитрий. Первый василевс московский после Комнинов.

Видя недоумение в глазах Пожарского, дьякон попытался было разъяснить:

– Василевс Московский, болгарский и цареградский, великий князь владимирский, полоцкий, корсунский, коринфский, тверской…

Лобан матерно выругался.

В горницу без стука вошел Репа.

– Юрода привели…

Нельзя было просто так, ничего не решив, оставлять дело с перекидным. А как решить его, князь понять не мог. Но и от других дел, для всей земли наиважнейших, не смел отвлечься. Тут потребен иной ум. Не его, воеводский, а книжный, в старинах умудренный. И ум, будто нарочно для подобного дела наряженный, у князя под рукой имелся.

– Лобан, отведи сего… Андроника к нашему доброхоту дьяку Ивану Тимофееву, что третьего дни приехал из Новгорода Великого с вестями. Еще не встал он?

– Почивает у себя в покое.

– Разбуди, обскажи, пусть дознается, что к чему с сим рабом Божиим. Сам при беседе их будь… пригляди. Троих у дверей поставь. Теперь ты, Репа. Юрода – ко мне!

Скоро перед князем явился тощий, тощее смерти, человек, среди зимы ходивший босым, в рванине, с лицом, перемазанным копотью. От него шла вонь, как из выгребной ямы. На шее висел кованый крест в четверть пуда весом.

– Не обессудь, Дмитрий Михайлович, пришлось дерьмом в окна тебе кидать. По-иному мимо казачья не пройти, чтоб не приметили и не проследили, куда я да от кого я…

Князь всмотрелся, но признать не мог. А голос знакомый. Очень знакомый голос.

– Умойся. Выйдешь отсюда иначе.

Вновь зашел «юрод» с чистым уже лицом, да и вони поубавилось. Теперь изумился Пожарский. Как мог не вспомнить он человека, дравшегося с ним два года назад, когда Москва восстала на Страстную неделю и билась с поляками смертным боем?

Сын боярский Афанасий Торушенинов, издавна служивший семейству Голицыных.

– Садись, Афанасий Осипович, ждал тебя. Не желаешь ли отведать…

Торушенинов покачал головой отрицательно.

– Мне бы скорее назад, Дмитрий Михайлович. Чем скорее, тем лучше. Грамотки со мной никоторой нет, бумаге в такую пору тайных слов не доверишь. На словах же князь Иван Васильевич Голицын велел передать тебе, мол, готов он. Сотня с лишком бойцов приказа ждут у него на дворе и по дворам верных людей. С нами Бутурлины, у них еще три дюжины ратников. Наутро выступят, если ты слово сказать изволишь, с нами ли. Род Голицыных с твоим издавна дружен, в милости государя Ивана Васильевича не сомневайся. Да я тебя знаю, Дмитрий Михайлович, не о милостях ты думаешь, а о державе. Ну так будет о державе забота, какая пристойно, а не какая от изменников последовать может или от несмысленых отроков, ежели они на Москве воцарятся. Что передать господину моему, Дмитрий Михайлович?

А что тут передавать? С тяжелым сердцем шел князь Пожарский на великое и страшное дело. Завтра им драться со своими. Резать казаков, резать дворян, стакнувшихся за Романовых, резать всех, кто противустанет избранию Ивана Васильевича в цари. Своих, своих! Не ляхов, не литву, не наемных немцев, а своих…

Требовалось дать ответ. И воевода заговорил, желая дать согласие, но сердцем еще колеблясь:

– Князь Пронский с нами будет со всеми его людьми. Немалая выйдет подмога…

Тут на улице грянул пищальный выстрел, а за ним второй, и еще, и еще. Затем донесся глухой дробот, гик и свист конного наскока. Зазвенело железо.

Пожарский, схватив саблю, скорым шагом вышел на двор.

У крыльца валялось тело Репы. Чужим выстрелом ему снесло нижнюю челюсть.

Люди князя отворяли ворота. По телам обнаглевших казаков въезжали дворяне-земцы. Впереди – родич воеводы, красавец и щеголь князь Дмитрий Петрович Пожарский, прозванный Лопатой за широкие передние резцы. Из плеча его хлестала кровь.

Воевода помог Лопате спешиться. Тот улыбался, показывая, мол, ничто! – зацепило чуток, беды в том нет. Но был бледен. Передал ему грамотки от Козьмы Минича, полковые и земские. А потом лишился сил и грянулся наземь.

Лопату втащили в дом, Дмитрий Михайлович развел дворянский отряд по местам, занял ратниками ближайшие дома и вернулся поговорить с родичем. Пока ходил, занозой у него в голове сидел Торушенинов. Не хотелось ему говорить: «Назавтра сделаем дело!» Не хотелось, а надо было.

Лопата полулежал на соломенном тюфяке в теплом покое. Одной рукой он подносил ко рту чарку с брагой, другой пытался ухватить хлопотавшую у его постели дворовую девку за задницу. Девка взвизгивала, но уходить не спешила, и всё лепетала про какой-то целебный травяной отвар… Дмитрий Михайлович велел ей:

– Когда уйду, разденешь, обмоешь рану и сходишь за немчином Яковом, лекарем. А теперь – пошла прочь.

Девка поклонилась и ускочила за дверь.

– Извини, Митя, перин здесь не водится. Недавно я тут обустроился, а без меня пошалили разорители…

– Зачем отроковицу угнал? Ты гляди – так и липла! Яко оса на мед. Хор-роша…

– Великий пост, блазень.

Лопата заржал:

– За такую глазастую лоб на покаянии расшибу!

Пожарский поморщился. Хороший боец Митя. И люди за ним идут. И не трус, и не дурак. А вот как моча в голову ударит, так вчистую ума лишается.

– Что с раною?

Лопата пренебрежительно махнул рукой:

– Навылет. Не загнию, так живо затянется.

Дмитрий Михайлович помолчал. Не с кем ему сейчас посоветоваться. Не с Лобаном же! Может, и скажет ему умное слово сей бабник и бражных дел ценитель… Всё же – родная кровь, да и людям своим толковый начальник.

– Митя… сидит у меня Голицыных человек…

Раненый перебил его:

– Да всё сговорено давно. Готовы люди. Почитай с тысячу ратников за тебя встанут. Вытащим князя Голицына в государи на Первопрестольной, не сумневайся. Сам пойду. Слышишь ты? Чтоб наверняка. Чтоб приглядеть за всем. Дырявый, а всё одно поднимусь, пойду чашу смертную пить.

Пожарский, не приступая к главному вопросу, принялся рассуждать, почему без малой крови не обойтись. Кого на царское место ставиться выкликнули? Его самого, да он не пойдет, больно род его захудал. Много на Москве тех, кто выше честию Пожарских – не потерпят… новая смута подымется, до большой крови дойдет. Надо смириться. Мстиславского называли, но Мстиславский мерзок. Ранее под ляшскую руку их державу подводил и ныне подведет. Князь Иван Шуйский? Сидит в плену. Князь Воротынский? Сам отказался. Князь Пронский? Ни рыба ни мясо. Слаб, за сильными пойдет. Романовы? Иван Романов своим не люб. А Миша… что – Миша? Отрок.

– Небось бабу еще не поял ни одну… – встрял Лопата.

– Ничего он еще не знает. Во всем – девственник.

– На кой нам младенец? Пеленочник… – поддакнул собеседник.

– Трубецкой? Да, у сего заслуги. И род его высок, и с ляхами честно бился, когда прочие по запечьям отсиживались. Казачье его любит, а он их пирами потчует: встаньте за меня, вольные люди!

– Кривоват…

– А?

– Кривоват, я говорю, – и Лопата пояснил: – То за Шуйского, то за вора тушинского, то за вора псковского, ныне сам за себя. Извилист. Никому до конца не враг, никому до конца не друг.

Пожарский воззрился на Митю в удивлении. Похоже, Бог дал красавчику больше ума, чем тот показывает. Ведь и впрямь, мутен Трубецкой, хоть и заслугами украшен.

– Остается Голицын Иван Васильич. И военачальник славный, и разумом не обделен, и род его хорош, к Гедимину корнями уходит… Братья его украшены доблестью: один за русское дело стоял, и оттого в плену у короля Сигизмунда мучается, другой за русское дело стоял и жизнь отдал.

– А сей всем хорош, но к земскому нашему ополчению так и не пристал, – подал голос Лопата.

Больно ударил родич. Он, Дмитрий Михайлович Пожарский, силою своею сажает лучшего из тех, кто годен на царство. Ради рода его сажает. А ему говорят: «Лучший? Но тоже не без сквернинки…» И кто говорит – первейший его соратник!

– Кого ж тогда? Нет чистых.

Лопата вздохнул, и на лице его, лице немолодого уже и до смерти усталого человека, пусть и ярого до баб, пусть и лихого бойца, отразилась смертная печаль.

– Напрасно пытаешь ты меня. Ты ведешь нас, мы за тобой идем. Куда приведешь, там и будем. Иван Васильич? Твое дело. Не так и плох Иван Васильич. Одно мне тошно: своих рубить будем. Опять – русские русских, православные православных… Что-то не так выходит. Но раз Бог ничего другого не дает, ино пусть случится, чему не миновать. Я тебе верен. И хватит с меня, дай отдохнуть. Вели девке зайти. Не тревожься, не испорчу, темно перед глазами…

Дмитрий Михайлович покинул родича в смятении.

Торушенинов дожидался его весьма долго. Верно, обозлился уже и сидит, гневом налитой. Но воеводу ноги не несли к посланнику Голицыных. Слишком тяжелы слова, кои должно сказать ему. Согласишься, яко и надо б, по уму, на свою силу и свой разум положившись, и кровь прольется, но держава к лучшему устроится. Не согласишься, и… на одного Бога надейся, яко Он положит. Отрока на царство – Салтыковым с присными на корысть…

Князь пошел в другое место. Пока – в другое.

Тимофеев, худой старик, улыбался, будто праведник, увидевший ангела.

– Дмитрий Михайлович, благодарствую, усладил! Истинно усладил. Век не беседовал с книжным человеком, а сей дьякон до винограда словесной премудрости великий охотник…

Пожарский нахмурился:

– По делу-то до чего дошли?

Тимофеев потер лицо, потер макушку, почесал бок и нелепо притопнул. Потом опять потер лицо. Настоящий книжник! Умища много, вежества – никакого.

– Не ведаю, яко и сказать, – наконец заговорил он. – Разбираться в подробностях, так не час нужен. И не день. Может, за седмицу…

Уловил, чем наполнен взгляд Пожарского, и смутился.

– Я токмо про то, что времени мало. Невиданное дело! С какого бы конца приступить к нему?.. Того я в речах его не понял и сего не понял. Вкратце скажу, до чего дознался. Ты ведь, чай, по спокойной поре читывал летописцы наши древние али хронографы, Дмитрий Михайлович?

– Бывало.

Андроник уточнил:

– Хронографы – о василевсах и эпархах, об архонтах и друнгариях, о далеких градах и больших битвах…

– Не миновали меня хронографы, но о них ли ныне речь?

Тимофеев продолжал, будто не заметив его вопроса:

– И помнишь, верно, про одно и то же великое деяние в ином летописце сказано не раз и не два?

Князь кивнул. Случалось и такое. К чему ж ты ведешь, многоречивый дьяк?

– По первости начинается всё со слов: «В лето нынешнее князь некий пошел туда-то…» А только закончится первое сказание про то, куда он ходил и каких дел натворил, так начинается второе. И на первой строке его два слова: «Иное сказание».

Пожарский вновь кивнул. Видно, простого объяснения он не получит. Новой заботы не хватало…

– Так и у Бога, знать, про нас, грешных рабов его, в замысле имеется «иное сказание». А может, и дюжина разных «сказаний». И в каждом «сказании» – Москва, и в каждом «сказании» – Московское государство, иные державы, иные языки, иные цари. Те ж люди, те ж напасти. Целое везде сходно, малое расходится… Дьякон-то к нам из «иного сказания» пожаловал.

Воевода рукой показал: слушаю со вниманием. Вот откуда могло прийти ходячее серебро непривычного вида. Сходится? Сходится. Но… какая же небылица!

– Господь всемогущ. Отчего не завести ему, кроме нас… нас же, но чуть иных, в замысле своем?

Тут князь ничего возразить не мог. Тут бы богослова преухищренного послушать, да где его сыщешь?

Дьяк тем временем продолжал:

– В его «сказании» благоверный царь…

– Кир Димитрий! Василевс, а не цесарь… – поправил было Андроник, но Тимофеев даже слушать его не стал.

– …благоверный царь Мануил Комнин женил сына своего Алексея не на франчюжского короля дочери, а на дочери великого князя владимирского Андрея Юрьевича, имя коей в летописях наших не писано. И от брата Андреева, Всеволода, получил изрядную помощь ратью. С нею вышедши против безбожных измаильтян, поразил их у Мириокефалы…

– Мириокефалон, – вновь поправил Андроник.

– У Мириокефалы, – упорствовал Тимофеев. – Царство ромейское запустения не узнало, а сын его Алексей бесславною смертью не погиб. Дети их и наследники, сделались государями и ромейскими, и русскими. Соединились два великих царства в одно. Бояре и князья русские с боярами и князьями греческими породнились. С турками перемогались тяжко, а еще того пуще – с латыною; от тех битв Цареград запустел. Ныне он под нашею… под их вот, – он показал на Андроника, – державою, только градец ныне маленький и храмами оскудел. А с татарами бились всей силой греческой, болгарской и русской. По грехом умножились злые татарове… Татарове Киев им спалили, Киева нет ныне… там. Владимир умалился, одно имя осталось. Но под их ордынскими царями, яко у нас, держава не бывала. И под литву городки Руси Белой, Киевщина, да Волынь, да Полотчина не ушли. Русско-греческие государи ими властвуют, по нашему закону люди живут. Но самая радость – повсюду схолы да ликеи.

– Ликеи? – переспросил князь.

– Сиречь акадэмии славяно-эллинские, – пояснил Андроник. – Для научения людей молодых премудростям мирским и богословским.

Славно живут тамошние люди, одобрил про себя Дмитрий Михайлович. И растревожило его это соображение. Выходит, он уже и согласен, уже и не перечит, что есть неведомо где незнамо какая Эллинороссия, что имеется у Бога про русских «иное сказание»? Да ведь покамест сии словеса вилами по воде писаны, якобы неистовых баб басни! А его ждет Торушенинов, его ждут дела темные и тайные. И надобно знать, каким макаром поступить с перекидным…

– Дьяк, – говорит Дмитрий Михайлович, добавляя голосу твердости. – Довольно сторонних словес. Их оба вы плести горазды. Ответь: зачем он здесь? Чего ждать от него? Потребно ли от него опасение?

Тимофеев помялся, подбирая верный ответ. От великого усердия даже поднес ко рту ладонь и куснул ее. Будто не здесь он, с воеводой и перекидным, а унесся вдаль, откуда простой жизни не слыхать и не видать. Тогда Андроник сделал знак своему расспросчику: не лезь, сам обскажу! И заговорил со хмуростью:

– Му калос фили Иоанн не сможет. Трудно передать на словах… Я знаю великих мудрецов из Полоцкого ликея. Они много лет упражнялись в философии и теологии, дабы истина им открылась… Сказание – одно. Одна душа, одна жизнь, одно событие, одно слово, и других нет, не было и не будет. Но только… когда всё уже началось. Когда мир сотворен, кир стратиг. До того, до творения, до начала веков, всё сущее – в замысле Бога. А там может быть хоть тысяча сказаний, хоть мириад. Одни – чище, истиннее, красивее, другие же – чернее, гаже, исполнены лжи. Они толкаются друг с другом, ибо Господь думает мирами, миры – главы в книге его размышлений. Когда ложь мира становится нестерпимо велика, когда становится мир нечист, в него приходят люди из… «иного сказания», самого близкого по сути, ибо стены между «сказаниями» в замысле Его тонки. Люди же и события сего загрязненного мира размываются, принимая в себя мир иной, отдавая ему свое место и растворяясь в нем. Было два сказания, стало одно… Когда все миры растворятся, останется один, самый истинный, принявший в себя всю сложность и пестроту миров, в нем утонувших. Он-то и будет Господом создан… И какое «сказание» растворится, а какое останется, ведает Бог, более же никто. Одно слово, один поступок, одно «быть по сему» или «не быть», – и миру конец. Переполнится чаша скверны, распадется мир. Прости меня, ничтожного дьяконишку, грешного великими грехами, великий стратиг! Я здесь, ибо мир твой умирает. Случаем нимало не понятным принесло меня сюда, как и других, верно, приносит. Стены твоего «сказания» ослабли, люди делаются подобными воздуху, на их место идет «иное сказание», иные люди. Пока нас мало, мы заметны тут, но сами не ведаем, как у вас очутились. Обычные души русские, без вражды, лютости и гнева… Потом нас будет больше, но вы сольетесь с нами, перестанете видеть нас, перестанете быть… Поймешь ли меня, господин мой?

Андроник смотрел на него, как смотрит умный отрок на взрослого дядьку, ежели взрослый дядька дурак и надобно ему разжевать всякое слово, будто отроку.

Усмехнулся князь. Ликеи, стало быть…

А что земля и люди чистоты лишились, грехом испакощены, любовь топчут и веру на пустырях забыли, – то правда. Черна ныне Русь, да и Русь ли одна? Куда ни воззри, всюду темень! Всюду стынь морозная меж людьми…

– Внял я твоей риторике, черный дьякон. Мы еще не живем, мы не люди еще, мы всего лишь малая часть замысла Его. Сотворение мира еще не наступило. Мы скверны, и от того пропадем… Можем пропасть. А ты средь нас – человек случайный, ни богу свечка ни бесу кочерга. «Иного сказания» гражанин.

Андроник радостно закивал. Дурной народ книжники – больше жизни любят, когда им внимают. Вняли – а там хоть потоп! Им же главное, чтоб их драгоценные поучения до умов дошли нерасплесканными.

– Морозны слова твои. Ум от них отворачивается… Потом более расскажешь. Нынче исповедуешься и причастишься. Причастием испытан будешь. Если Господь не попалит тебя, то казни не опасайся, а за приставами пока сиди – целее останешься. Назавтрее пришлю к тебе троицких монахов, пусть-ка они разбираются, сколь на устах твоих вранья и сколь истины.

Сомнение мучило воеводу: концы с концами сходились, да слишком уж неслыханными и черными откровениями потчевал их Андроник.

Внезапно Лобан отверз уста.

– Мне бы не влезать в великие господские дела, рылом не вышел. Да послушай меня, Дмитрий Михайлович, раз. Дурное скажу – так пни сапогом, я отлечу, обиды не затаив.

Воевода кивнул в знак того, что готов слушать. Сегодня ему понадобится любой дельный совет, хотя бы и от человека низкой крови.

– Я пес твой и псом всегда был. Иду у твоей ноги, кого велишь – грызу. Я собака твоя. И нюх у меня собачий. Чую людей. Кто слаб, кто лжив, кто зол, кто глуп, кто ленив, а кто хитер и в спину бить горазд. Давно не обманывает меня нюх. И вот я нюхаю квашню сию, – он показал на Андроника, – и враньем не пахнет. Слабый человек, овца-человек, тетеря, на один жевок волчине, но лжи в нем нет.

Пожарский смотрел на слугу и думал, до чего же необычный день нынче. Всякий человек, ему близкий, выказал всё лучшее, что в душе у него имеется. И Лопата, и Тимофеев, и вот теперь верный его шильник. Может, Бог его желает наставить? Но в какую сторону следует ему вразумиться? Куда поворотить?

– Христос с тобой, Лобан, пинать тебя не за что.

Только сказав это, князь ощутил, как ум его поворачивается, будто санки, летящие по крутому склону прямиком в сосну. Вот оно, дерево, ударит в лоб и жизни лишит, вот оно, вот оно! И не спрыгнуть… А полозья находят какой-то доселе невидимый уклон и проносят мимо гибели.

Чистых нет? Чистый нужен человек? Да ведь Миша Романов чист, девствен. Смута не тронула его. Все кругом предавали, убивали, корысти своей достигали, а сей ни при чем. Молился, отца ждал из плена, ни в которую грязь не влез. Царство с чистого листа начинает жить, тьма за спиной у него, непроглядная ночь! Может, теперь Бог хочет поместить невинного отрока в сердце державы и Сам позаботиться о ней, яко заботился о ветхом Израиле до Христа? Может, не тот хорош, кто матёр, а тот, кто не знал скверны? Отрок на престоле – отчего ж худо сие? А и вовсе сие хорошо. Да, мимо него полезут править Салтыковы с Черкасскими. Но если вернуть отца его из плена, то встанет за спиной царя-девственника сильный державный человек, не даст растащить царство. А если не сможем вернуть? Ну так и сами, чай, не оставим государя без пригляда.

И своих в таком случае бить не надо, не надо дырявить душу большим грехом…

– Пойдем-ка со мной, Лобан.

Пожарский скоро дошел до горницы. Посланник Голицыных смотрел на него с яростью. Во взгляде его читалось: времени нет, каждый час на счету, а ты, князь, всё запрягаешь!

– Тебе требовалось слово мое… Вот тебе мое слово: нет.

– Отчего ж? На которую лесть поймали тебя, Дмитрий Михайлович?

Воевода ответил, чувствуя в душе покой:

– Положимся на Бога. И побережем своих.

Торушенинов вскинулся было, да Лобан вышел из-за спины воеводы и одним видом своим напомнил, где находится сын боярский да как ему следует себя вести.

– Отведи за ворота, Лобан. Кончен разговор.

К Тимофееву с Андроником воевода шел, чувствуя покой и радость. Бремя, все последние дни лежавшее у него на душе, пропало. Что поведает ему дьякон из неведомого Ромейско-русского царства о тамошней Москве, об эпархах, архонтах, друнгариях и прочих важных людях, чины коих памятны с тех давних пор, когда читал князь хронографы, но давно заметены снегом большой войны? Скоро ль начнут расходиться между собою две державы? Когда…

Кричал Тимофеев. Протяжно, с надсадою, словно ратник, коему отрубили руку, и кровь хлещет, и боль разгорается.

Дмитрий Михайлович вбежал в покой, оттолкнув людей, стороживших перекидного. Тимофеев стоял, вспрыгнув на сундук и касаясь левой рукой иконы в красном углу. Правой он истово крестился, не переставая кричать.

– А ну-ка цыц!

Дьяк немедленно заткнулся.

– Где Андроник?

Тимофеев закрыл глаза и для верности положил на лицо ладонь. Мол, не видеть бы такого, никогда бы не видеть, и сейчас видеть не стоит.

А близ окна медленно таял в воздухе человек. Вернее, уже не человек, а только очертания человеческого тела с пустотою внутри. Кажется, перед полным исчезновением он поднял руку, благословляя князя…

Майк Гелприн. Кабацкая лира

Я не вор, не тать, только им под стать

Иван Осипов (Каинов)

1. 1731–1740

Хорош у гостиной сотни купца Петрушки Филатьева дом, что на Ильинке стоит, в Китай-городе. В два этажа, каменный, убранство богатое, одной серебряной посуды три сундука. И двор большой, крепким забором обнесен, а при воротах сторож с колотушкой, в кафтане ситцевом, с нашивками. Во дворе на цепи медведь сидит, лютый, прожорливый, девка Авдотья того медведя сырым мясом кормит.

Под утро, петухи еще не пропели, дверь купеческого дома скрипнула, и на крыльцо малец выбрался. Огляделся и мимо сторожа, мимо медведя шасть неслышно к забору. Поднатужился да и перемахнул его. Постоял, ночную тишину послушал. Шмыгнул к воротам, уголек из-за пазухи достал и на воротах тех вывел:

Звали мальца Ванькой Осиповым, и был он из самых что ни на есть неимущих крестьян, в услужение к барину за долги отданных. Шел Ваньке от роду четырнадцатый год, но ловок и смекалист был малец изрядно, за что и лупил его барин безжалостно. За нерадивость подзатыльниками угощал, за леность розгами охаживал, а за воровство, бывало, батогами берёзовыми, а то и кнутом.

Вдоль забора господского, в темноте хоронясь, пробрался Ванька к Ильинским воротам. К Посольскому подворью зайцем пуганым проскочил. Между мануфактурными цехами, что граф Апраксин да граф Толстой на том подворье устроили, ужом прополз. И выбрался на Никольскую.

Здесь Ваньку ждали. И не кто-нибудь, а Петрушка Смирной, сын солдата и сам беглый солдат прозвищем Петр Камчатка. Был Камчатка вором, нетрусливым, удачливым, и людей, каких надо, знал.

– Принес? – Ваньку за плечо ухватив, шепнул он.

Ни слова Ванька не сказал, а пояс крученый снял и вору подал. Были в поясе том четыре рубля запрятаны, которые, пока Петрушка Филатьев спал, в ларце лежали.

– Богато, – похвалил Камчатка. – Ну, пойдем, что ли.

У Всехсвятских ворот переждали вдвоем ночную стражу и вниз нырнули, на набережную, к Берсеневскому мосту, который на Москве называли Новым Каменным, а то и просто Каменным, как у кого язык повернется. Построил мост два десятка лет тому ученый старец Филарет, по приказу князя Васьки Голицына, что у царевны Софьи Алексеевны в фаворе был. Хорошо строил Филарет, старательно, особенно девятую арку, последнюю – место, которое знающие люди «девятой клеткой» звали. Под «девятой клеткой» ночи ночевали, питие пили да беседы беседовали добры молодцы, лихие, удалые, в воровском и разбойничьем ремеслах искусные.

– Этот малец со мной будет, – сказал сидящим вокруг костра людям Камчатка. – Под свою руку его беру. Наш малец, свойский. А это Волк, Жузла, – стал он называть прозвища друзей-приятелей, – Замчалка, Лебедь, Медведь, Бухтей, Баран, Шинкарка, Журка…

Начало как раз светать, и Ванька вгляделся в новых знакомцев. Были они большей частью молоды, кто его лет, кто постарше на год-другой. Лишь рябой Бухтей да сам Камчатка выглядели людьми опытными, пожившими. И еще сидел поодаль, насупившись и сгорбившись, совсем уж дряхлый старик, морщинистый, с волосами цвета прогоревшей золы, носом как у коршуна клюв, и с глазами черными, чернее ночи.

– Откуда будешь? – спросил у Ваньки долговязый, с подбитым глазом Жузла.

– У барина в услужении со усердием должность отправлял, только вместо награждения несносные побои получал, – прибауткой ответил Ванька.

– На офеньском говоришь ли?

Был офеньский языком особым, тайным, от офеней-коробейников произошедшим, лихим людям понятным и для нужд их сподручным.

– На офене мало-мальски ботаю, – ответил Ванька.

– А товар с безумного ряду на офене чего будет? – не отставал Жузла.

– Водка это.

– А немшоная баня?

– То изба пытошная.

– Ладно. А умеешь чего?

Ванька переступил с ноги на ногу, очи долу опустил.

– Петь могу.

– Да ну? Давай, спой!

Ухмыльнулся Ванька, подбоченился, плечи расправил и затянул:

– Хорошая песня, душевная, – похвалил Жузла, когда Ванька закончил. – Ты ее откуда слыхал?

– Ниоткуда, сам сочинил, – сказал Ванька, и морозом посреди лета его пробрало – от того, как сверкнул на него глазищами старик.

– Кто таков? – спросил он Камчатку, когда добры молодцы один за другим разошлись на работу, воровскую работу, черную.

– Юродивый это, – Камчатка нос опростал и на землю сплюнул. – Родом он с дальних земель: не то немец, не то француз, не то еще какой турок. По-нашенски говорит странно, не всегда поймешь, и себя не помнит. Лет ему, дескать, под триста, а с чего живет – неведомо. Прибился к нам и не уходит, а мы и не гоним.

– А ну, подойди ко мне, – позвал Ваньку старик, когда остались вдвоем. Голос у него был, словно ворон каркал.

Подошел Ванька, стал глядеть в сторону, не в глаза же такому смотреть – боязно.

– Ты песню по правде сам сочинил? – каркнул старик. – Или, поди, наврал?

– Сам.

– А ну, попой мне еще.

Смутился Ванька, не хотел петь, страшный был старик, с глазами черными, как воровская работа. Но отказать не смог почему-то, почему – сам не ведал.

– Бес проклятый дело нам затеял, мысль картёжну в сердца наши всеял, – запел Ванька с опаской.

– Хорошо, – похвалил старик. – А вот я тебе тоже кое-чего спою:

– Это чья же песня? – подивился Ванька.

– Моя, – сказал старик и засмеялся, словно филин заухал.

– А звать тебя как, старче?

Старик насупился.

– Я – Франсуа, – просипел он.

И добавил, помедлив:

– Я – Франсуа, чему не рад: увы, ждет смерть злодея, и сколько весит этот зад, узнает скоро шея.

Старик с заморским именем закряхтел, закашлялся. Сунул руку в карман ветхого, латаного сюртука, долго шарил там и вытащил на свет божий вещь диковинную, цвета медного, на крендель похожую, только мелкую, с полпальца.

– Знаешь, что это? – спросил.

Ванька замотал нечесаной и патлатой русой головой.

– Это лира, – каркнул старик. – Но не простая – кабацкая, она такая на свете одна всего. Заберешь ее у меня?

– Зачем? – изумился Ванька.

Старик хмыкнул.

– Жить вечно будешь. Если руки на себя не наложишь, сколько захочешь проживешь, без счета.

– Руки на себя накладывать – грех, – разозлился Ванька. – Брешешь сам не знаешь чего.

– А ты послушай. С кабацкой лирой бить тебя смертным боем будут – и не забьют. В каменном мешке гноить будут – и не сгноят. Казнить пожелают – не смогут. Слава о тебе будет, как ни о ком другом. Так возьмешь?

Повел Ванька плечами, поежился. Точно ведь брехал старый черт, а не поверить нельзя было. Словно строка из песни, что тот спел, в душу вошла – «я сомневаюсь в явном, верю чуду».

– Ну, возьму, – сдвинув брови, сказал Ванька. – И чего с ней делать?

– Чего хочешь, – зашептал старик. – Любые дела делай, с тебя всё будет как с гуся вода. Воруй, режь, казни – всё нипочем. И песни слагай, у тебя хорошие песни будут. За них и девки станут любить, а дела твои прощать. На, забирай. Только знай: когда устанешь, притомишься так, что сил никаких нет, что всё невмоготу, другого ищи.

– Какого другого? – не сообразил Ванька.

– Такого же, как ты да я. Нашего сукна епанчу. Там сам поймешь.

Забрал Ванька у старика вещь медную, диковинную, пощупал, в карман упрятал и спать завалился. А вечером Камчатка его растолкал. С богатой добычей Камчатка вернулся, полный кошель у купца на гостином дворе срезал.

– Выпей, малец, – сказал и чарку поднес. – За упокой души.

– Чьей души? – спросонья переспросил Ванька и чарку принял.

– Старик юродивый, пока ты спал, помре.

Наутро пошел Ванька в Китай-город, к гостиным дворам присмотреться да к господским домам. Только не дошел: попали ему навстречу люди с дома Петрушки Филатьева, сей же момент скрутили и обратно в Петрушкин двор привели. Обрадовался купец, велел платье всё с Ваньки скинуть и сечь его нещадно. А как досекли до того, что и ходить Ванька боле не мог, приказал рядом с медведем на цепь посадить и ни того, ни другого не кормить вовсе. А сам гостей позвал, чтоб подивились, как медведь Ваньку порвет.

До ночи Ванька к цепи прикованный просидел, а как гости купеческие угомонились да по спаленкам разбрелись, выскочила из дома Авдотья, девка дворовая, и медведю плошку с объедками с господского стола поднесла.

На другой день собрались гости во дворе дивное зрелище смотреть, но медведь Ваньку не тронул, рычал только да пасть скалил. Так вновь ни с чем спать улеглись, а ночью Авдотья опять во двор – с подношением.

– С месяц назад, – скороговоркой забормотала, – повздорил купец с заезжим ландмилицким солдатом.

– И чего? – спросил Ванька, сытому медведю завидуя.

– Цепами солдата угостили, а он возьми да помре. В сухой колодезь его сбросили, куда сор высыпают, там и лежит.

Наутро снова гости во двор выбрались на медвежью камедь глядеть. И закричал тогда Ванька, заблажил истово:

– Слово и дело за мной государево!

Взяли Ваньку в «Стуколов монастырь». Так люди знающие канцелярию тайных и розыскных дел называли, что в Преображенской слободе царь Петр Алексеевич основал. Вздернули Ваньку на дыбу, и что купец недосёк, то плетьми исправили. А донос получив, к Филатьеву наведались и из сухого колодезя ландмилицкого солдата вынули. К вечеру поменяли уже Ваньку с Петрушкой местами на дыбе, а наутро доносчика и отпустили, в награду пашпорт ему выправив и десятью копейками одарив.

Путь от Преображенской слободы до Китай-города неблизкий, особенно когда с драной задницей и ноги не держат. Нанял на дареные деньги Ванька извозчика, с ветерком доехал. И с того дня загулял.

Не ходи ночью, прохожий, по Москве по каменной. И днем остерегись. Бродит по улицам московским Ванька-вор со товарищи. Всё, что видят перед собой, себе забирают, а кто отдать не согласный, того палками уговаривают, а то и гостинцем – билом на подвесе, что на кистенище ясеневом.

– Все воруют, – учил Ваньку, в царевом кабаке сидючи, Петр Камчатка. – Наш брат – это еще что. Купцы крадут, бояре воруют, князья грабят и разбойничают, не чета нам. Раньше светлейший князь Алексашка Меншиков обозами воровал, теперь курляндский граф Эрнстишка Бирон старается. Одна только царица-матушка Анна Иоанновна не ворует, да и то потому, что ей без надобности.

Воровское дело – кабацкое. Удалому добру молодцу дом иметь постыдно, богатства наживать зазорно. Добычу воровскую не в ларец кладут, ее в кабаке прогуливают. Здесь пристало и в карты играть, и совет держать, и с девками любиться, и от полиции прятаться, благо кабаков на Москве множество великое.

Выдумщиком оказался Ванька, да еще каким. Такие дела затеивал, которые друзьям его доселе и во снах не снились. К придворному доктору Ерлиху, что у самого Кремля жил в доме каменном, императрицей ему пожалованном, ночью впятером в окно залезли. Пока сундукам да ларцам раструску делали, Ванька в спальню к доктору сунулся, где тот в срамном виде с непотребной девкой лежал. Расстроился Ванька сильно от зрелища такого и одеялом доктору срам прикрыл.

В дом боярина Татищева на Варварке добрым молодцам никак не возможно попасть было. Великим забором тот дом обнесен был. Где во дворе сторожей поставил, боярин от досужего люда таил. Тогда купил Ванька на рынке курицу, в щель забора того протиснул, и когда от кудахтанья переполох поднялся, в ворота заколотил.

– Пустите, – взмолился, – люди добрые, курица сбежала от меня, окаянная, словить надобно.

Той же ночью в гости к боярину вся Ванькина артель явилась. Сторожей связали и сундуки обухами потрогали.

К попу Елистрату, соседу купца Петрушки Филатьева, Ванька один залез. Но нашел лишь попадьи сарафан да долгополый кафтан. Сарафаном Ванька побрезговал, а кафтан впору ему пришелся. Стал с того дня Ванька попом рядиться. По московским улицам, рогатинами по ночам заставленным, простому люду хода нет, а батюшке – с дорогой душой.

Год прошел, другой минул, выбился Ванька из обыкновенных крадунцов в коноводы. На Москве о новом атамане поговаривать стали. Дескать, крикнет кто по ночному времени: «Когда мас на хаз, так и дульяс погас» – лучше сразу добро отдать, по-хорошему. «В дом ваш войду, фонарь враз потухнет» крик тот означает. То Ваньки-вора присловица, а что за фонарь такой, то неведомо. Может, и жизнь хозяйская потухнет, с Ваньки станется.

Кабацкую лиру Ванька пуще глаза берёг. На себе носил, а как собирался в ночной «заход», в землю прикапывал. Старик, под мостом померший, из головы у него не шел, но кого ни спрашивал Ванька, никто о старике толком не знал. Зато песни хорошие складывались. Бывало, соберутся добры молодцы, добычу ночную поделят и давай Ваньку уламывать, чтобы спел. Тогда подбоченивался он, шапку ломал и говорил людям так:

– Писано в кабаке, сидя на сундуке.

А когда притихали все, заводил:

Пять годов минуло, на Москве Ваньке прискучило. Собрал он шесть молодцов и на Волгу за собой увел, в понизовую вольницу, к атаману Мишке Заре. Много славных дел натворили там: с десяток гостиных дворов навестили, дюжину ярмарок покурочили, полсотни торговых стругов от товара облегчили. А уж сколько сундуков кованых распотрошили да кошелей очистили, то числом не счесть.

Ловили Ваньку не раз. И боем смертным били, и стул на шею вешали, чтоб пока плетьми секут, не ворочался, и в казематах морили без одежки и впроголодь. Не забили, не засекли и не уморили. Бежал из-под стражи Ванька – когда служивых подкупая, а когда так. А как матушка-императрица Анна Иоанновна помереть изволила, на Москву вернулся. Елизавета Петровна на трон уселась, надёжа-государыня, переметнулась империя великая с немецкого уклада да саксонского нрава на исконно русские. А вместе с ней и Ванька переметнуться решился.

2. 1741–1749

Всю осень рыскал по Москве Ванька, воров да разбойников проведывал, кто где жительство имеет, на ус наматывал. В кабаках часами сиживал, людей слушал, сам помалкивал. На таможенную заставу наведался, что да как с приезжими купцами делают, выспросил. А под Новый год явился в Сенат и у рейтара, что у дверей службу нес, поинтересовался:

– Кто на Москве наибольший командир?

Тем же вечером притопал Ванька на Воронцово поле, к «наибольшему московскому командиру» князю Кропоткину, и челобитную тому подал. Изумился князь, прочитавши, глаза протер и прочел по новой.

– Так ты, значит, вор? – спросил князь.

– Я не вор, не тать, только им под стать, – прибауткой ответил Ванька. – Но воров знаю. И разбойников. И лихоимцев. Где кто нахождение имеет, ведаю. Не только в Москве, а и в других местах. Посему ради государыни нашей желаю всех этих людей дерзких искоренить, а для того предлагаю себя в сыщики и доносители.

Тем же вечером приказал князь надеть на Ваньку солдатский плащ, чарку водки ему поднести и отправить в сыскной приказ.

Сняли с Ваньки в сыскном приказе пристрастный допрос. Признался он в мошенничестве и воровстве, а разбои и смертоубийства отверг. Князь Кропоткин, при том допросе присутствовавший, Ваньке поверил. Велел дать под его начало четырнадцать человек конвоя и подьячего, чтобы лиходеев изловленных подушно записывать.

Той же ночью прошелся по Москве Ванька, словно дворник с метлой. В Зарядье взяли два десятка воров с атаманом Медведем, бывшим Ванькиным дружком. В доме дьякона у порохового цейхгауза три дюжины лихоимцев взяли. В татарских банях – полтора десятка беглых солдат с фальшивыми паспортами. На стругах в устье Яузы – бурлаков с товаром, что без пошлины провезли. У Москворецких ворот на «печуре», квартире воровской – Бухтея с Лебедем и с ними три десятка разбойников.

– Ванька? – опешил, дружка бывшего увидав, Бухтей. – А ты как здесь?

– Берите его, – велел Ванька конвойным.

– Каин! – хрипел закованный в кандалы Бухтей. – Каин же ты, Ванька!

С того дня стал Ванька Каином, а в бумагах величать себя велел «доноситель сыскного приказа Иван Каинов».

Новая жизнь для Ваньки Каина началась – жизнь вора на должности государственной. Года не минуло, как в силу Каин вошел. Нет от него спасу ни ворам, ни лиходеям, ни фальшивым монетчикам. Все прошлые деяния Сенат Ивану Каинову за усердие его простил, а потом и особый указ издал – «Для ведома о славном сыщике московском и оному вспоможении».

Дом в Зарядье у Мытного двора себе Ванька нанял. Особый флигелек велел пристроить к нему, для отдыха. Бильярд во флигельке поставил и столы для игры в зернь да в карты. День-деньской гуляют у Каина, деньги шулерам проигрывают, с которыми Ванька в дружбе.

Левой рукой хватал лихих людей Ванька Каин, в темницы сажал, пытками пытал, клещами ноздри рвал и на каторгу провожал. Правой – разбой чинил, воровство разное, лихоимство, мздоимство и мошенничество. Хочешь торговать в Москве без опаски – плати пошлину не в казну государственную, а в лапу Каину. Хочешь лихой жизнью жить – проси Каина и подношеньем его уважь. Хочешь от добрых молодцев оборониться – Каин поможет, он добрым молодцам всем знакомец.

Хорош собой Ванька Каин, ростом высок, волосами рус и бородой кучеряв. А как начнет в кабаке песни свои петь, заслушаешься.

Дружбу с новыми людьми Ванька Каин свел. С секретарями и подьячими полицмейстерской канцелярии он стал теперь не разлей вода. Текут копейки и рублики у Каина между пальчиков, в карманах мужей государственных оседают.

Нет больше для Ваньки ничего невозможного. Девку Авдотью, что выручила его от медведя, встретил – ларцом, полным золота с жемчугами, одарил. Из Троицко-Сергиевского монастыря тот ларец привезли, пока Каин со старой знакомицей в кабаке бражничал. Дом в Зарядье, за шесть рублёв в месяц нанятый, на другой сменил – на свой дом, купленный, в Китай-городе, из окон Кремлевские башни видно. Две светлицы в доме, стены персидскими коврами завешаны, печь кирпичная, пол каменной лещадью выстлан, а спаленок да чуланов вообще не счесть. Во дворе конюшня стоит, рядом лавка, где денно и нощно ренским вином торгуют, пиво из бочек цедят, а кому невмочь, того и водочкой привечают.

На Рождество влюбился Ванька. В девку Арину влюбился, отставного сержанта Ивашки Телегина дочь. Пришел свататься. Не с карманом пустым пришел, богатых подарков с собой принес. Отказала Арина Ивановна, не пожелала замуж за Каина. Не стал долго Ванька раздумывать, а заплатил умелым людям два алтына серебряных. Написали те на девку донос, будто помогает она фальшивым монетчикам. Тем же днем взяли Аришку Телегину в сыскной приказ, угостили плетьми и каторгой стали стращать. А наутро Ванька явился.

– Пойдешь за меня? – спросил.

На Масленицу свадьбу сыграли, и приказал Ванька людей кормить от пуза, поить допьяна и веселить до упаду, задаром всё. У Мытного двора масленичные горы устроили, с плясками, с представлениями скоморошничьими. Неделю народ на Каиновой свадьбе гулял.

Любили Ваньку на Москве, легенды о нем слагали. И ненавидели – тем же временем. Ножи в него совали, из ружьишек палили, в кулачном бою извести старались – всё не впрок. Не брали Ваньку ни пуля, ни сталь, ни кистень, ни кулак молодецкий. Отлежится – и пойдет себе лихоимствовать. В силу кабацкой лиры Ванька свято уверовал, и всё ему нипочем стало. А как с попом Кондратием поговорил, человеком ученым, книжником, так и вовсе страх потерял.

– Франсуа Вийоном того человека звали, – отец Кондратий сказал. – Был он бродягой, вором и душегубцем французским. В темницах не раз сидел, казни ждал. Не дождался – миловал его ихний король. А куда Вийон под старость пропал и в какой земле помре, то неведомо.

Ваньке Каину то как раз было ведомо. Сложенные Вийоном баллады повторял Ванька нараспев, подобно тому, как богомольцы молитву читают.

– Я всеми принят, изгнан отовсюду, – сказал Каин, явившись в Сенат. – Помощи и защиты прошу. Пишут на меня злые люди письма бранные, оклеветать и опозорить хотят. Потому как знают, что под корень их изведу и спуску никакого не дам.

Месяца не прошло, как указ из Сената в сыскной приказ пришел. «Ежели кто из содержащихся колодников или впредь пойманных злодеев будет на Каинова что показывать, того не принимать и им, Каиновым, по тому не следовать. Ежели в Москве случай допустит ему, Каинову, помянутых злодеев ловить и в той их поимке будет требовать от кого вспоможения, то в таком случае всякого чина и достоинства людям, яко верноподданным ее императорского величества, в поимке тех злодеев чинить всякое вспоможение».

Великую силу указом этим набрал Ванька Каин, никакой управы на него не стало. Любого Ванька продаст и купит, а надо будет – по новой продаст.

– Кто на Москве наибольший командир? – люди спрашивали.

– Известно кто, – другие люди отвечали, знающие. – Выше Каина командиров на Москве нет.

3. 1750–1755

Долго в России запрягают, да быстро ездят. Добралась и до Петербурга слава о делах Каиновых, до самой государыни-матушки Елизаветы Петровны. Две сотни доносов и челобитных в Тайной канцелярии десять лет томились, пока на свет божий выбрались. И приехал в Москву с указом генерал-полицмейстер Татищев Алексей Данилович, человек страшный, в покои императрицы запросто вхожий, а главное – мзду не берущий, честный.

Взяли Ваньку Каина в кабаке, где он с полюбовницей гулял, и пытать стали с пристрастием. Неделю Ванька рот на замке держал, но не выстоял, запел и знакомцев своих одного за другим сдавать стал. И прокурора сенатского Щербинина сдал, мздоимца, и графа Шереметева, разбойника, и советника Воейкова, на все руки мастера. А людей попроще полторы сотни назвал. И судей, писарей, секретарей сыскных, и дружков своих лихих, и учителя Камчатку в воровской реестр занес.

Трое суток Алексей Данилович Татищев признания Ванькины читал, коим несть числа было. А как прочитал, в гневе едва не велел Каина запороть, но одумался и отписал в Петербург, императрице. Для изучения дел Каиновых потребовал особую комиссию учредить.

Четыре года комиссия та сыск чинила. Четыре года Ванька в каменном мешке просидел, а плетей, батогов и кнута столько отведал, что на десятерых хватит. В темнице и песню сложил, самую свою знаменитую, которую люди потом по всей России пели, и в городах, и в деревнях, и в острогах.

К смертной казни суд приговорил Каина. К колесованию с последующим отсечением головы. Ванька, как приговор услыхал, смеялся. А с дружком своим Шинкаркой, которого заодно с ним к колесованию приговорили, об заклад бился, что не бывать тому.

Заклад тот Ванька выиграл. По представлению юстиц-коллегии Сенат приговор смягчил. Выжгли Каину на лбу слово «ВОР», ноздри вырвали да на каторжные работы в Рогервик навек сослали. Только век тот коротким вышел. Пропал однажды ночью с каторги Ванька Каин, сбил кандалы и ушел невесть куда. С тех пор не видали его нигде.

4. 1912

Июльским вечером, когда городок Спас-Клепики, что в Рязанской области, изнывал от жары, а лошади осатанело гоняли хвостами мух, забрел в кабак «Семь тополей» нездешний старик. Страшный был старик и уродливый, с ноздрями драными и грязной повязкой поперек лба. Половой хотел было его шугануть, но в глаза глянул, заробел и отступил в сторону. Что-то нехорошее в глазах стариковских было, черное что-то плескалось.

– Водки, – просипел старик, усаживаясь за стол.

Подпер подбородок дряблой венозной рукой и уставился на кудрявого светло-русого паренька с бумагой в руке. Был паренек изрядно нетрезв и на ногах едва держался.

– Поэт, – объяснил прилизанный официант, поставив перед стариком запотевшую стопку с прозрачной жидкостью. – Стихи читать будет.

Старик кивнул и стал подносить стопку ко рту. Но не донес, потому что нетрезвый паренек читать начал.

С полчаса старик, позабыв о родимой в стопке, слушал. Потом поманил паренька к себе. Сунул руку в карман видавшего виды латаного пиджака, долго шарил там и вытащил медный значок затейливой формы.

– Знаешь, что это? – спросил старик.

И, не дождавшись ответа, просипел:

– Это лира, но не простая – кабацкая, она на свете одна такая. Заберешь ее у меня?

– Зачем? – изумился паренек.

Старик хмыкнул.

– Жить вечно будешь. Если руки на себя не наложишь, сколько захочешь проживешь, без счёта. Любые дела делай, с тебя всё будет как с гуся вода. Воруй, режь, казни – всё нипочем.

Паренек расхохотался.

– Резать и казнить мне только не доставало, – отсмеявшись, сказал он. – Чудак ты, старик. Ступай отсюда.

– Казнить тебя никто не неволит, – насупился старик. – Ты, главное, стихи слагай, у тебя хорошие стихи будут. За них и девки станут любить, а дела твои прощать. Так возьмешь?

Паренек стал вдруг очень серьезным.

– Ты кто такой, старик? – спросил он.

– Какая тебе разница. Считай, что Иван, родства не помнящий. Последний раз предлагаю. Возьмешь?

Паренек тряхнул кудрявой головой.

– А давай, – сказал он бесшабашно. – Вечно жить, говоришь, буду, если руки на себя не наложу? Ну-ну. А тебе никогда не хотелось наложить на себя руки?

Старик закрыл лицо ладонями.

– Много раз, – глухо сказал он. – Да вот не сумел.

Эпилог

Его пошатывало. Он едва стоял на ногах.

– И тебе в вечернем синем мраке часто видится одно и то ж, – бормотал он, и ему было страшно, отчаянно страшно, потому что эти строки он уже написал.

Он ухватился за цоколь уличного фонаря, чтобы не упасть. Нашарил в кармане затейливую, отливающую медью диковину. Долго, пытаясь удержать взгляд, смотрел на нее. Размахнулся, собираясь запустить ею в темноту. Не смог, уронил руку.

– Я не вор, не тать, только им под стать, – вслух сказал он и побрел в ночь.

Шел 1925 год, смутный год, нехороший.

При написании текста использовались:

Даниил Мордовцев «Ванька Каин», 1887, СПб

Франсуа Вийон «Французские тетради», перевод И. Г. Эренбурга, Москва, ХудЛит, 1959

Иван Осипов (Каинов) – «Песни», «Российский гуманитарный энциклопедический словарь», Москва, Гумцентр «Владос», 2002

Сергей Есенин «Собрание сочинений в 6-ти тт.», Москва, ХудЛит, 1978

Виктор Точинов. Житие Лаврентия Б., или Яд и корона

(Криптоисторическое расследование)

Как же он может знать,

когда именно вы помрете?

Тем более, что он не врач!

М. Булгаков. Мастер и Маргарита

Где-то в запасниках петербургской Кунсткамеры хранится экспонат, на вид не особенно замечательный. Не поражающий воображение, в отличие от прочих заспиртованных уродцев. Вот какой: увесистый мешок, заполненный зубами. Самые обыкновенные человеческие зубы, никаких причудливых мутаций: потемневшие от времени, многие с глубокими кариесами…

Отчего же столь заурядные детали человеческого организма угодили на хранение в музей? Да еще в таком количестве?

Всё очень просто: зубы-то обычные, да вот зубодер, приложивший в свое время к ним руку, далеко не зауряден, – император Петр I, не больше и не меньше.

Дело в том, что когда в конце семнадцатого века русское Великое посольство неторопливо двигалось от одной европейской столицы к другой, с кем-то из послов случилась неприятность – прихватила зубная боль, да так, что дипломатия сразу стала бедолаге глубоко безразлична. Страдальца тут же к дантисту, к местному, к голландскому. По другой версии, случилась та история не в Голландии, а в Англии, что в принципе неважно. Важно другое – присутствовавший при сем юный царь Петр так вдохновился увиденным, что немедленно потребовал: научите и меня прогрессивной европейской стоматологии!

Высокому гостю отказать постеснялись. Даже не намекнули, что полный курс наук о зубных болезнях не один семестр занимает… И первичные, самые элементарные навыки зубодера царь-реформатор получил, на горе своим приближенным. Врачевать он их начал незамедлительно и продолжал драть зубы всем страждущим много лет, до самой своей смерти (вырванные зубы, неизвестно для какой надобности, бережно сохранял).

Понятное дело, «птенцы гнезда Петрова» быстренько сообразили, что к чему, и начали избегать не только жалоб на зубную боль – даже руку к щеке со страдальческим видом не прикладывали, во избежание. А то вырвет коронованный дантист не больной, а соседний здоровый зуб, – куда пойдешь жаловаться?

В общем, свита царя зубную боль, буде та случалась, терпела, но виду не подавала. А вот люди новые, не знающие о монаршем хобби, попадались. Курс лечения прописывался и исполнялся тут же, не сходя с места, – повсюду за самодержцем следовал слуга с надлежащим комплектом инструментария.

Кстати, версия о том, что пристрастился Петр Алексеевич к своим зубодерным забавам на Британских островах, по зрелому размышлению представляется неубедительной. Дело в том, что английские дантисты в те времена практиковали простой, но крайне эффективный метод обезболивания – без затей пихали в ухо пациенту кончик докрасна раскаленного железного прута. Зубы и уши, как известно, связаны троичным нервом – и ошалевший от новой боли мученик про прежнюю забывал мгновенно.

Так вот, применение Петром британской анестезии историки не отмечают…

Надо сказать, что про обезболивание, применяемое зубными врачами тех времен, вообще без содрогания читать невозможно. Напоить пациента до полусмерти, как делали в Голландии, – это еще самый мягкий и щадящий метод. Были способы и покруче… Например, в Испании сдавливали сосуды шеи до тех пор, пока клиент не приходил в нужное для дантиста бессознательное состояние. На севере Европы, в Скандинавии, практиковали обильные кровопускания, служившие той же цели. С простонародьем вообще не церемонились: в Германии всенепременной принадлежностью зубодера была киянка, то есть деревянная колотушка, – тюк по темечку, и копайся во рту без риска лишиться пальцев.

Хотя весьма эффективный анестетик, эфир, был изобретен алхимиками очень давно, около 1200 года. И еще в 1540 году знаменитый Парацельс подробно описал его обезболивающие свойства и возможное применение в медицинской практике. Но консервативные стоматологи упрямо предпочитали свои колотушки и раскаленные прутки. Лишь в середине XIX века наметился глобальный прорыв: в 1846 для зубной анестезии начали использовать эфир (в Англии), на два года раньше в США – закись азота, так называемый веселящий газ; в 1847 году шотландские врачи впервые применили хлороформный наркоз.

Но и здесь не обошлось без накладок. Открытый в 1859 году кокаин к восьмидесятым годам XIX века уверенно вытеснил все прочие анестетики: дешевый, безотказный, удобный в применении – если пациент (например, ребенок) боится инъекций, достаточно просто втереть порошок в десну… Правда, с годами проявился нежелательный побочный результат: к началу ХХ века среди просвещенной части общества и в России, и в Европе, и в США наблюдался повальный кокаинизм. Неинтеллигентные сословия сей бич эпохи затронул мало, пролетариев и крестьян зубодеры врачевали по старинке: деревянной колотушкой…

Однако же Петр I работал в старой доброй голландской традиции: чарка водки из царских рук, вот и вся анестезия.

Петр свой интерес к медицинским вопросам стоматологией не ограничил. К терапии, фармакологии и тому подобным дисциплинам царя не тянуло, там и в самом деле долго и скучно учиться надо. А вот хирургия – это по-нашему. Раз, два, отрезал, зашил…

Обучение повторилось по той же методе: короткий инструктаж, присутствие на нескольких операциях, приобретенный набор инструментов…

Интересовался монарх и патологоанатомией. Учредив в 1706 году первый в России анатомический театр, неоднократно своею царственной рукой резал там трупы. Однажды Петр Алексеевич даже приказал не вскрывать тело придворного пажа, случайно утонувшего в Неве, подождать, пока он, император, разберется со срочными государственными делами, – очень, дескать, любопытственно заглянуть внутрь утопленника.

Хоть Петр Алексеевич и считал себя знатоком медицинских наук, но самолечением предусмотрительно не занимался. Держал, как и полагается, при своей особе лейб-медика.

И вот тут появляется он, главный герой этой истории. Знакомьтесь: Лаврентий Лаврентьевич (он же Роберт Лауренс) Блюментрост, доктор медицинских наук, личный врач Петра Великого. Как можно понять по фамилии, происходил Блюментрост из немцев, но немцев уже несколько обрусевших – в Россию переехал еще отец нашего героя, тоже доктор медицины – Лаврентий Блюментрост-старший. Переехал и сделал недурную карьеру – стал придворным медиком царя Алексея Михайловича, а по совместительству руководил Аптекарским приказом.

Блюментросту-младшему напрямую унаследовать отцовскую должность не удалось – родившийся в 1692 году, был он слишком молод. Юного Лаврентия надолго отправили в Европу, учиться врачебному делу, набираться опыта, стажироваться у медицинских светил того времени.

Прослушал курс лекций Блюментрост в лучших университетах: в Галле и в Оксфорде, стажировался при Лейденском университете, там же и защитил диссертацию, кроме того, много лет практиковался в Германии, Италии, Франции, Англии. Получив докторскую степень, приехал на пару лет в Россию, затем вновь странствовал по Европе: пополнял медицинские знания, попутно выполняя поручения императора.

Окончательно вернувшись в Россию в 1719 году, Лаврентий Лаврентьевич после смерти шотландского доктора Роберта Арескина занял освободившуюся должность лейб-археатера – таким вот немецко-греческим словесным гибридом именовали в те времена главного придворного врача.

И началось самое странное и загадочное в этой истории…

Природа наградила Петра I здоровьем поистине богатырским. Жизненные передряги проходили для него почти бесследно. Разве что нервное потрясение, полученное в далекой юности, когда пришлось спасаться от мятежных стрельцов, оставило свою отметину – до конца жизни Петр страдал судорогами лицевых мышц в минуты сильного волнения. Остальные же приключения: бои, походы, безудержные пьянки на Всепьянейшем Соборе, – казалось, проходили без последствий.

Но так лишь казалось поначалу. Годы помаленьку брали свое, и Лаврентий Блюментрост без работы не остался. В Персидском походе 1722 года у императора впервые обнаружились урологические проблемы.

Началось всё с легких болезненных ощущений при мочеиспускании, и чем дальше, тем Петру становилось хуже… Ну что же, лечи, Лаврентий Лаврентьевич, не зря ж столько лет за казенный кошт в Европе обучался.

Блюментрост начал лечить. Вылечил или же просто устранил болезненные симптомы, – теперь уже не установить. Царь, впрочем, счел себя полностью исцеленным, вернулся к прежней активной жизни, и…

Дальнейшее хорошо известно: опрокинувшийся в Лахте баркас, вынужденное купание в ледяной воде, – и, как следствие, сильнейшая простуда, которая в начале 1725 года обострила прежние симптомы и доконала императора.

На престол вступила безутешная вдова, императрица Екатерина I (в девичестве – Марта Скавронская). Длилось новое царствование недолго, в 1727 году российский трон вновь опустел. Официальная причина смерти – простуда, вызвавшая пневмонию, однако же поговаривали, что быструю кончину матушки-государыни предопределило неуемное пристрастие императрицы к горячительным напиткам… Лечил Марту-Екатерину, естественно, Лаврентий Блюментрост.

Преемником стал юный Петр II. По молодости лет он в услугах Лаврентия Лаврентьевича не особенно нуждался, но… Но и его царствование промелькнуло быстро, как полустанок за окном курьерского поезда: эпидемия оспы не миновала юного императора, Блюментрост взялся за лечение… И в январе 1730 года вновь встал вопрос: кому наследовать российский трон?

Интрига вокруг опустевшего престола закрутилась нешуточная – с заговором, с подложным завещанием императора – однако закончилось всё тем, что царствовать призвали курляндскую герцогиню Анну Иоанновну, представительницу другой ветви Романовых – потомков Иоанна, родного брата Петра I. Призвали, опутав по рукам и ногам так называемыми «кондициями», превращавшими императрицу в подобие средневекового японского микадо: представительская фигура, реальной власти никакой. Править же страной, по их задумке, должны были «верховники» – члены Верховного тайного совета. Императрица, осмотревшись на новой должности, вскоре «кондиции» прилюдно разорвала, а «верховников», да и всю страну, держала в ежовых рукавицах… но речь не о том. А вот о чем: с воцарением Анны Иоанновны закончилась чехарда российских правителей, царствовала она достаточно долго, десять лет.

Почему?

Ответа нет. Есть лишь информация к размышлению: лечил Анну Иоанновну не Лаврентий Блюментрост, а личный, из Курляндии привезенный доктор.

Любопытная арифметика получается: в коротком временном промежутке между 1725 и 1730 годами на российском троне побывали четверо правителей, и трое из них умерли естественной смертью.

За всю историю российской монархии такого больше не случалось, ни при Рюриковичах, ни при Романовых. Раньше, в средневековье, бывало: великие князья киевские, а позднее владимирские мелькали вовсе уж стремительно. Но там иное: за великокняжеский стол шла напряженная борьба, соперников изгоняли, убивали, ослепляли…

Если порыться в свежих хрониках, то уже во времена генсеков можно обнаружить похожий период: даже за более короткий срок, между 1982 и 1985 годами, на вершине власти успели побывать четыре генеральных секретаря, и трое из них скончались. Однако сходство лишь внешнее: все трое почивших советских руководителей были людьми весьма пожилыми, все на восьмом десятке, и каждый страдал всевозможными сопутствующими возрасту хворями.

Пациентов же Блюментроста дряхлыми стариками никак не назовешь: Петр I умер на пятьдесят втором году жизни, Екатерина I – на сорок четвертом, а Петр II вообще не дожил до пятнадцати… То есть случай уникальный – три снаряда подряд в одну воронку. Вернее, в трон Российской империи.

Ну да, время было нелегкое, медицина относительно примитивная, средняя продолжительность жизни короткая, детская смертность высокая… Всё так. Но надо признать и другое: представители царствующих домов и питаются, и лечатся в любую эпоху лучше, чем большинство их подданных. В предшествовавшем XVII веке медицина была еще примитивнее, однако же российские монархи не умирали естественными смертями с частотой бабочек-однодневок…

А ведь кроме трех монархов, которых Блюментрост лечил, да не вылечил, не стоит забывать и членов их семей… Например, дочь Петра I, Наталья Петровна, единственная из рожденных в браке детей Петра и Екатерины, кто избег смерти в младенчестве, остальные умирали в возрасте максимум четырех лет (ее старшие сестры, Анна и Елизавета, ставшая в конце концов императрицей, – бастарды, брак родители заключили после их появления на свет).

Когда в 1725 году решался вопрос, кому править (Петр I не успел после смерти своего малолетнего сына назначить нового наследника), восьмилетняя принцесса Наталья вполне могла бы претендовать на трон. Не сама, понятное дело, – но в качестве знамени одной из партий, боровшихся тогда за власть. Почему бы и нет? Все-таки законная дочь Петра, кровь Романовых, в то время как Марта Скавронская родовитостью похвастать не могла, даже самым захудалым дворянством – не могла[1].

Однако ни на что Наталья Петровна не претендовала – заболела как раз в то время, когда началась схватка за корону, скипетр и державу. Лечил девочку Блюментрост. И принцесса Наталья очень быстро умерла, похоронили ее в один день с отцом…

Интересно отношение императрицы Екатерины I к доктору, не сумевшему вылечить ни ее мужа, ни их ребенка. Ни малейшего неудовольствия Блюментрост не вызвал у новоявленной самодержицы. Скорее наоборот… Блюментрост и место придворного лекаря не потерял, и вдобавок был назначен руководить всеми российскими учеными: стал президентом Академии наук! (С окладом в три тысячи рублей, деньги по тем временам очень большие: выписанные из Европы академики-иностранцы снимались с места и приезжали в Санкт-Петербург, прельстившись вдвое меньшим жалованьем.)

Здесь необходимо уточнить одно важное обстоятельство: медицина в наше время наука почтенная, и академик-медик пользуется не меньшим почетом и уважением, чем, например, академик-физик. А в XVIII столетии дело обстояло несколько иначе. Среди прочих наук медицина была, как затюканная Золушка среди своих благоденствующих сестер, никакого сравнения с респектабельным, например, богословием. По большому счету, медиков и за ученых-то не считали: так, нечто на уровне цирюльников… Причины объяснять не надо – достаточно вернуться на несколько страниц назад и еще раз прочитать о методах лечения, практиковавшихся в те времена.

И вот «клистирную трубку» ставят руководить всей российской наукой… В нашей истории случалось, что волею монарха оказывались на этом посту люди, еще менее достойные претендовать на звание ученых. Княгиня Дашкова, например. Но ее выдвинула Екатерина II, когда раздавала чины и награды своим сообщникам по заговору, сделавшему бывшую немецкую принцессу единоличной российской правительницей. Так за что же в таком случае Марта Скавронская наградила Блюментроста? За «успешное» лечение мужа и дочери?

К этому назначению (награждению?) Лаврентия Лаврентьевича мы еще вернемся. А теперь посмотрим, как дальше развивалась карьера нашего героя.

Итак, лечить Анну Иоанновну доктору Блюментросту не довелось. Однако на должности придворного медика он остался. И в 1733 году лечил от водянки родную сестру императрицы Екатерину Иоанновну – та номинально числилась мекленбургской герцогиней, но уже десять лет постоянно жила в России.

Лечение закончилось… ну да, правильно, торжественными похоронами.

И вот тогда-то наконец деятельность Лаврентия Лаврентьевича Блюментроста вызвала вполне резонный интерес: а почему, герр профессор, никому из ваших царственных пациентов никак выздороветь не удается? Причем заинтересовался не кто-нибудь, а сама государыня императрица, – из ее сестер умершая Екатерина была самой любимой.

По легенде, Анна Иоанновна сразу после смерти сестры вызвала к себе Блюментроста, и беседа их завершилась активным рукоприкладством, – исключительно со стороны самодержицы, разумеется.

Так оно было или иначе, неизвестно – беседа лейб-медика с царицей проходила тет-а-тет, без свидетелей. Но следствие началось незамедлительно – на самом высшем, естественно, уровне. Допрашивал Блюментроста лично Андрей Иванович Ушаков, генерал-аншеф и начальник Тайной канцелярии.

Ушаков – личность для той эпохи уникальная.

Не секрет, что в петровские и послепетровские времена фаворитизм расцвел при российском дворе пышным махровым цветом. И при очередной смене государя высшие чиновники – временщики, увешанные орденами, облагодетельствованные поместьями и деньгами, – лишались всего и отправлялись в какой-нибудь Тобольск, Пелым или Берёзов, отдыхать от государственных дел в полезном для здоровья сибирском климате.

Исключением стал Ушаков: на ниве тайного (т. е. политического) сыска он трудился при пяти сменившихся монархах, начиная с Петра I, а при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне возглавлял российскую «сикретсервис». И это вдвойне удивительно: императрица Елизавета назначенцев своей предшественницы вычищала из госаппарата особенно тщательно, однако Ушаков должность сохранил – сугубый профессионал, он оставался в стороне от придворных интриг и никогда не искажал результаты расследований в интересах той или иной придворной клики. Ну, по крайней мере, старался не искажать…

Любопытно было бы узнать содержание разговора «Железного Феликса» самодержавия с лейб-медиком, для которого современные журналисты наверняка бы придумали какое-нибудь звучное прозвище, например Доктор-Смерть… Увы, протокол допроса не сохранился, был изъят и уничтожен при очередной смене монарха.

Остается лишь догадываться, о чем спрашивал Ушаков. А спросить он мог много о чем, не только лишь о последней жертве лечения и о трех до смерти залеченных самодержцах… Наверняка всплыли и более старые дела. Например, история о том, как Блюментрост начал свою карьеру врача при доме Романовых.

А начал он вот как: первый раз вернувшись из-за границы (в 1714 году из Лейдена), Лаврентий Лаврентьевич был назначен личным врачом Натальи Алексеевны, сестры царя, – самого Петра I опекал в те годы шотландец Арескин.

Ну и…

Вскоре царевна умерла. В сорок два года. От естественных, кто бы сомневался, причин. (Принцесс с именами Наталья в этой истории слишком много, немудрено и запутаться. Но что делать, если Натальями звали и мать Петра I, и сестру, и дочь – двум последним не повезло, стали пациентками Блюментроста; и внучку императора, дочь царевича Алексея, тоже звали Натальей.)

Ушаков, главный сыщик страны, для того на свой пост и был поставлен, чтобы не верить в случайности и совпадения, во всем докапываться до истинных причин. И хваткой отличался поистине бульдожьей, к тому же всегда считал, что лучше перебдеть, чем недобдеть. Маленький пример: одна глупая теща как-то пожаловалась Ушакову на зятя и среди прочего мельком помянула, что тот прячет от нее и от жены в кабинете какие-то бумаги. Разбирательство тянулось долго, и в конце концов выяснилось, что никакой крамолы в тех бумагах нет, сплошная «клубничка», но и зять, и теща просидели к тому времени несколько лет на нарах, – оба, кстати, происходили из потомственного дворянства, а теща к тому же была баронессой.

Надо полагать, что генерал Ушаков на естественные причины смертей не отвлекался и старался лишь выяснить, в чем именно повинен Блюментрост: в профнепригодности или же в преднамеренном убийстве?

И вот тут читатель может задать вполне резонный вопрос: а как, собственно, придворный врач может убить своих царственных пациентов, если прямого хирургического вмешательства не было? Ведь он, врач, лишь выписывает рецепт, по которому смешивает микстуру или толчет порошки уже аптекарь. А любой аптекарь немедленно доложит, кому следует, если обнаружит в рецепте дозу мышьяка или цианида, ну никак не совместимую с дальнейшей жизнью больного. Особенно если речь идет о здоровье венценосных особ – цареубийц в те времена предавали во всех странах казням изощренным и мучительным.

Ну и кто же готовил по рецептам Блюментроста декокты и пилюли, настои и порошки? Кто заведовал придворной аптекой?

Блюментрост заведовал. Родной брат нашего героя, Иван Лаврентьевич (Иоганн Готлиб) Блюментрост. Он же по совместительству девять лет руководил Медицинской канцелярией – то есть, современным языком выражаясь, был министром здравоохранения.

На этом совпадения не заканчиваются. Когда первая царственная пациентка Лаврентия Лаврентьевича скончалась, встал вопрос о наследстве незамужней и бездетной принцессы. И принадлежавшее ей огромное загородное имение Гатчинская мыза (ныне город Гатчина), вместе с полями, пашнями, лесами, деревнями и крестьянами царь пожаловал… кому бы вы думали? Нет, не Лаврентию Блюментросту. Его старшему брату, лейб-аптекарю Ивану Блюментросту.

Случалось наследовать недвижимость и Лаврентию Лаврентьевичу. Когда умер его предшественник на посту лечащего царского врача, шотландец Арескин, Блюментрост унаследовал не только должность, но принадлежавшее покойному имение Паколу. Скончался, кстати, Арескин скоропостижно – поехал подлечиться на вновь открытые Олонецкие марциальные воды, где и умер. А организовал тот марциальный курорт и руководил им… да-да, наш хороший знакомый, Лаврентий Блюментрост.

Любопытно, правда? Вот и Ушаков так считал.

А теперь отвлечемся немного от следствия и поговорим о людских фобиях, коих доктора насчитывают уже более тысячи и постоянно открывают новые и новые. В длинном списке человеческих страхов опиофобия – то есть боязнь врачей и лечения – занимает весьма почетное место. Фобия эта сложная, составная, и входят в нее:

– эргазиофобия – боязнь врачей-хирургов;

– дентофобия, она же одонтофобия – боязнь зубных врачей;

– фармакофобия – боязнь принимать лекарства;

– томофобия – боязнь хирургических операций;

– нозокомефобия – боязнь больниц;

– ятрофобия – боязнь врачей и вообще любых людей в белых халатах, включая процедурных сестер и даже безобидных санитарок.

Бывали в истории периоды, когда эти фобии становились катализаторами для приступов массового помешательства – и тогда, например, необразованные толпы убивали врачей, самоотверженно пытающихся остановить эпидемии: и в самом деле, появляются люди в белых халатах, уколы непонятные делают, а народ вокруг повально умирает, и недолго перепутать причину со следствием…

И так уж повелось, что обвинять врачей в отравлении известных пациентов считается у историков дурным тоном и признаком суеверного невежества. Проявлением, так сказать, опиофобии.

А почему, собственно? Клятва Гиппократа не дает поклявшемуся пожизненной индульгенции. Разве мало клятв нарушают люди?

Но историки стоят на своем. Характерен пример со смертью Наполеона: очень давно в волосах покойного императора обнаружили мышьяк в концентрациях, несовместимых с жизнью, однако историческая наука упорно не желала признать факт отравления, изобретая всевозможные объяснения. Точку в спорах поставил уже в наши дни французский суд, вынесший вердикт: император убит посредством отравления.

Однако, чтобы не уподобляться озверевшей толпе, убивавшей врачей во время чумных бунтов, постараемся разобраться с делом Блюментроста беспристрастно, на основе презумпции невиновности. У генерал-аншефа Ушакова такой возможности не было: императрица еще до начала следствия сама назначила виновного и требовала лишь найти доказательства.

Ушакову для успешного следствия требовался консультант, изрядно разбирающийся в медицине и фармакологии, – иначе полицейский генерал попросту ничего бы не понял в латинских терминах. Консультант, смыслящий в медицинской науке не меньше самого Лаврентия Лаврентьевича. Найти такого человека было не просто: доктора-иностранцы (в основном немцы) держались в чужой и чуждой стране обособленной группой, свято исповедуя принципы взаимоподдержки и корпоративной солидарности. Круговой поруки, проще говоря. А русских кадров достаточной квалификации подготовить пока не успели.

Однако отыскался такой человек, и очень быстро, – медицинское светило, готовое выступить экспертом в деле Блюментроста. Причем отнюдь не благожелательным к лейб-врачу экспертом, и даже не нейтральным.

Знакомьтесь: Николай Ламбертович (Николаас) Бидлоо, известный голландский врач, тоже происходивший из медицинской династии: отец, Ламберт Бидлоо – ученый-биолог и по совместительству придворный аптекарь штатгальтера Вильгельма Оранского, а родной дядя Говерт Бидлоо – известнейший анатом и ректор Лейденского университета.

Пригласил в Россию Николая Бидлоо посланник Матвеев по личному указанию Петра I. В подписанном в Гааге контракте значилось, что будет трудиться приезжий лекарь в должности лейб-врача в течение шести лет.

Не сложилось. Вокруг престола к тому времени сформировалась теплая компания медиков, поделившая все хлебные места, – и голландец-конкурент ко двору не пришелся, в прямом и в переносном смысле. Особенно напряженные отношения сложились у него с кланом Блюментростов.

Спустя недолгое время пришлось Николаю Бидлоо отправиться из столичного Петербурга в Москву, – а Первопрестольная в те годы медленно, но неудержимо становилась провинцией. Ссылку, впрочем, оформили вполне почетно: в Москве Бидлоо основал и возглавил Московский госпиталь с госпитальной школой при нем. Школа стала первым медицинским вузом в России, готовившим национальные кадры, а госпиталь существует до сих пор и называется Главным военным клиническим госпиталем им. Н. Н. Бурденко…

Названия должностей звучные, а на деле… На деле в подчинении у Бидлоо (кроме полусотни студентов) оказались четыре человека: лекарь с подлекарем, да аптекарь с помощником, – на всё про всё, и лечить, и учить. Причем, что характерно, финансировали деятельность госпиталя и школы не кто-нибудь, а братья Блюментросты – сначала Иван как глава Аптекарского приказа и Медицинской канцелярии, позже и Лаврентий как президент Академии наук.

Первые студенты-медики России блюментростовыми попечениями нищенствовали. Богатые частные пациенты, способные поправить дело, в госпиталь к Бидлоо не спешили: московский бомонд в раздоре между врачами-иностранцами решительно принял сторону клана Блюментростов: «…они на Руси уже век жили; коли кто из Блюментростов рецепт прописал, так его из рода в род, от деда к внуку передавали как святыню». А доктора Бидлоо москвичи обвиняли в тайном выкапывании и осквернении трупов, в ампутациях, сделанных ради научного интереса, а не по медицинским показаниям, и в прочих смертных грехах…

И пока Лаврентий Лаврентьевич лечил царственных пациентов и их приближенных, в госпиталь к Николаю Ламбертовичу шли со своими хворями отставные солдаты, монахи, подьячие… Даже нищих доводилось лечить.

Однако, странное дело, больные у Бидлоо почему-то выздоравливали гораздо чаще, чем умирали, – и солдаты, и подьячие, и даже нищие. Авторитет и госпиталя, и его руководителя постепенно рос, и – со временем, далеко не сразу – лечиться у Бидлоо начали первые люди Первопрестольной… Но, увы, по рангу тем людям всё же было далеко до пациентов Лаврентия Блюментроста. Провинция…

Возможно, вспоминая известную мысль Юлия Цезаря о том, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, Бидлоо за годы ссылки смирился с тем, что стал самым популярным в Москве врачом, а столичная карьера не сложилась… Но в 1729 году произошло неожиданное: юный император Петр II вернул Москве статус столицы империи. Не просто вернул – переехал туда вместе со всем двором, со всем тогдашним высшим светом, со многими центральными ведомствами и учреждениями… И Бидлоо вновь стал столичным врачом.

Когда заклятые враги Николая Ламбертовича – братья Блюментросты – оказались на «его территории», выяснилось, что доктор-голландец не забыл и не простил давних обид. Старые враги вновь сошлись в схватке… Никакой метафоры здесь нет – сошлись в самом прямом смысле, лицом к лицу, – над постелью заболевшего императора. И дело чуть не дошло до рукопашной.

Блюментрост в крик кричал на Бидлоо, обзывая шарлатаном и неучем, и требовал выплеснуть дворцовым собакам прописанные голландцем микстуры, – проверить, не сдохнут ли, часом.

Бидлоо в долгу не оставался: «На ваших руках за три года умерли Петр Великий, матушка Екатерина и царевна Наталья. Теперь вы губите последнего Рюрика… Не слишком много славы для одного Блюментроста?!»

А юный император едва дышал и был не в силах прекратить научную полемику… Обоих корифеев, уже хватавших друг друга за грудки, взашей вытолкал из спальни Остерман.

Победила точка зрения Блюментроста – он был лейб-медиком, а Бидлоо всего лишь приглашенным для консультации врачом. Лечили Петра II согласно диагнозу Лаврентия Лаврентьевича, а лекарства по выписанным им рецептам составлял Иван Лаврентьевич…

Сомневаться в диагнозе оснований нет, симптомы оспы проявились у царя вполне характерные… Но дело в том, что оспа была болезнью опасной, однако не обязательно смертельной, – число заразившихся, но выживших превышало число умерших (хотя известны особо тяжелые эпидемии XV–XVI веков, уносившие жизни до девяноста процентов от числа заболевших).

Петр II не выжил.

Надо сказать, не всегда Лаврентия Лаврентьевича постигали фатальные неудачи в лечении – частные пациенты у него нередко выздоравливали. Вот что говорит изданная в 1830 году «История медицины» о Блюментросте:

«Слава учености и успехов его в удачной всегда приватной практике, незабвенной посреди многих знаменитых фамилий империи нашей; и теперь еще в рукописях показываются истлевающие рецепты его и хранятся как некоторая драгоценность, переходя от отца к сыну».

К этим истлевающим рецептам мы еще вернемся, но сейчас отметим лишь главное: лечить Блюментрост умел, по крайней мере, так считали его пациенты. Но, когда пациентами становились русские цари, умения лейб-медика таинственным образом исчезали.

Итак, эксперт у генерала Ушакова имелся, и при этом самый подходящий… Если даже раньше, когда Блюментрост был в расцвете карьеры, Бидлоо не побоялся обвинить его в смерти троих Романовых, то уж теперь… Голубиной кротостью Анна Иоанновна не отличалась и при нужде могла отправить семейство Блюментростов хоть в Пелым, хоть на плаху.

Не отправила. После недолгого, пять дней длившегося следствия братья лишились всех чинов и должностей, а заодно и недвижимости: у Ивана Лаврентьевича отобрали в казну Гатчинскую мызу, у Лаврентия Лаврентьевича – дачу в Стрельне, небольшой такой особняк в непосредственной близости от императорского дворца.

На том всё и закончилось. До суда «дело Блюментростов» в любом случае дойти имело мало шансов, больно уж тема щекотливая. Однако и внесудебным порядком, личным монаршим указом, братьев могли послать в дальние-дальние края, лечить аборигенов Подкаменной Тунгуски – не за отравление пациентов, за цареубийство однозначно полагалась смертная казнь, – за некомпетентное лечение. Так почему же не послали?

Надо полагать, не смогли доказать даже некомпетентность, не то что злой умысел. Но так ли нужны были доказательства? Все-таки на дворе стоял XVIII век и в России правило бал самодержавие: воля монарха стояла выше судов и законов. Да и признание, как известно, царица всех доказательств, – а у генерал-аншефа Ушакова хватало специалистов по добыванию признательных показаний самыми суровыми методами.

Всё так, но с братьями Блюментростами общее правило не срабатывало. Доказательства требовались, и доказательства железные. Отправить братьев в застенок недолго, – но у кого потом прикажете лечиться императрице? У русских бабок-знахарок? Или все-таки у тех же врачей-иностранцев? Так от них всего можно ожидать, даже Бидлоо едва ли одобрил бы бездоказательную расправу над Блюментростами, – кто знает, как потом жизнь повернется, у любого врача пациенты иногда умирают.

Русских врачей надлежащего уровня еще не было, несмотря на старания Бидлоо. Блюментросты (и возглавляемый ими клан немецких медиков) продвижению питомцев конкурента мешали, как могли, – в архивах сохранились письма Николая Ламбертовича к Петру I с просьбами о новых, независимых экзаменах для выпускников Медицинской школы – немцы-экзаменаторы безбожно «срезали» русских соискателей.

И все-таки: почему Бидлоо и Ушаков – врач высшей квалификации и следователь, не уступающий ему в своей области знаниями и опытом, – не смогли предоставить императрице необходимые доказательства?

А потому, что на стороне Блюментроста выступала «тяжелая артиллерия», авторитетнейшие светила европейской науки. Была у Лаврентия Лаврентьевича такая привычка – собирать консилиумы по поводу лечения венценосных пациентов. Как очные консилиумы, так и заочные.

Например, заболел Петр I – самой последней своей болезнью, ставшей смертельной, – и его лейб-медик собрал всех находившихся в Петербурге докторов. Все они были, разумеется, иностранцами и добрыми друзьями Блюментроста. Что случалось с недругами, мы уже видели на примере Бидлоо.

Мало того, во время последней болезни императора Лаврентий Лаврентьевич активно консультировался с лучшими европейскими докторами: правильно ли, дескать, лечу? Написал в Берлин Георгу-Эрнсту Шталю, лейб-медику прусского короля. Написал в Лейден старому своему знакомому, университетскому профессору Герману Боергафу… Написал и другим светилам, словно предчувствуя, что когда-нибудь придется держать ответ.

Надо учесть, что дело происходило задолго до эпохи Интернета, что даже изобретения телеграфа и телефона еще оставалось ждать и ждать, – и сообщения между медиками, живущими в разных странах, двигались со скоростью скачущего фельдкурьера, никак не быстрее. И подтверждения: правильно, мол, действуешь, Лаврентий Лаврентьевич, – приходили как раз к похоронам пациента. Но все-таки приходили, и несколько лет спустя Блюментрост смог их предъявить своим обвинителям. Авторитет европейской науки перевесил и мстительную экспертизу Николаса Бидлоо, и даже неприязнь самой императрицы…

Чем же занялись братья Блюментросты, угодив в опалу, лишившись должностей и недвижимого имущества?

Поселились в московской Немецкой слободе, понемногу подрабатывали частной практикой, а в основном активно интриговали, пытаясь вернуть потерянное. Когда столица и императорский двор вернулись в Петербург, Блюментросты потянулись следом и некоторое время жили вдвоем – в одном доме на Аптекарском острове, очевидно из экономии. Оставшиеся у братьев связи были задействованы в попытках вернуть расположение императрицы, но та оставалась непреклонна: при дворе Иван и Лаврентий в ее царствование так и не появились.

Лаврентий Лаврентьевич, устав от бесплодных попыток возвратить утерянное, через пару лет уехал в Москву. Иван Лаврентьевич, более настырный, остался, – не прекращая своих закулисных стараний; да и то сказать, в материальном смысле пострадал он куда сильнее, чем брат: имение размером почти с весь нынешний Гатчинский район, – не шутка! В архивах сохранилось прошение Ивана Блюментроста, датированное 1736 годом и адресованное Анне Иоанновне. Бывший лейб-аптекарь жаловался в нем на скудость средств и просил хотя бы вернуть деньги, вложенные им в восстановление Гатчинской мызы, разоренной войной со шведами. Жалобное письмо получилось:

«…Не жалея никакого иждивения в состояние приводил; и которые войною разорение <…> той мызы с деревнями собирал своим коштом, хлебом и лошадьми и снабжал скотом; заводи и пашни, и сенные покосы расчищал и размножал, и всякое строение наемными работниками строил, и желая, чтоб оная была во всяком довольствии, хлеба и скота чрез многие годы малое число в санкт-петербургский дом мой брал, а большую часть для хранения и содержания той мызы с деревнями оставлял, отчего себе действительно великий убыток понести принужден был…»

Императрицу жалобы не растрогали, челобитная осталась без ответа.

А Лаврентий Лаврентьевич, пока брат его соловьем разливался на тему «всё, что нажито непосильным трудом», собрал вещи и переехал в Москву, в вотчину своего заклятого врага Бидлоо.

И вскоре после переезда заклятый враг умер. Заболел и умер. Совпадение? Возможно, возможно… Но тогда вот еще одно совпадение, произошедшее немедленно за первым: едва Николая Ламбертовича похоронили, Блюментрост тут же занял обе его должности – возглавил и госпиталь, и госпитальную школу.

Кто лечил заболевшего Бидлоо, теперь уже не выяснить. Ясно лишь, что не Блюментрост, – того бы и близко к постели больного не подпустили. И никаких доказательств причастности нашего героя к смерти давнего врага и конкурента не сыскать… И всё же некий фамильный почерк Блюментростов в этом деле явственно прослеживается.

А теперь обещанный небольшой рассказ о том, как Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост руководил всей российской наукой. К делу о повальной смертности среди русских императоров это руководство отношения не имеет, но личность нашего героя характеризует неплохо.

Поначалу Блюментрост и сам признавался, что оказался на посту главы Академии наук не совсем по заслугам. (Либо заслуги его перед императрицей Екатериной I были таковы, что публично о них не объявишь…) Вот что писал новоиспеченный президент Академии знаменитому немецкому ученому-энциклопедисту Христиану фон Вольфу:

«Хотя Академия могла бы иметь более славного и ученого президента, однако не знаю, нашла ли бы она более усердного, который бы с такой ревностью, как я, хлопотал о ее благосостоянии».

То есть корифеем наук Блюментрост себя благоразумно не объявлял: я, дескать, всего лишь научный администратор, но усердный и ревностный. Первое время некоторое усердие и впрямь имело место – например, стараниями Лаврентия Лаврентьевича академики получили в качестве резиденции конфискованный дом П. Шафирова, опального барона-выкреста.

Но затем двор вместе с придворным медиком переехал в Москву, Блюментрост лишь наездами бывал в Академии, оставшейся в Санкт-Петербурге, – возложив непосредственное руководство на своего заместителя Шумахера.

Шумахера к светилам той или иной науки тоже причислить нельзя: известен он в основном как библиотекарь Петра Великого. Причем методы пополнения библиотеки практиковал Шумахер специфичные: накладывал руку на книжные собрания попавших в опалу придворных, не гнушался и прямого грабежа в городах, занятых русской армией в ходе Северной войны. Например, в оккупированной Митаве удалось Шумахеру очень неплохо поживиться: две с половиной тысячи рукописей и редких книг, – день, как говорится, прошел не зря…

А еще по совместительству подрабатывал Шумахер экскурсоводом в учрежденной Кунсткамере, демонстрировал почетным гостям заспиртованных уродцев и прочие диковинки. Спору нет, кое-какие научные познания для такой работы требуются, но всё же не слишком глубокие.

И вот этот-то экскурсовод и библиотекарь-мародер замещал Блюментроста. Руководил де-факто российской наукой, а заодно безбожно разворовывал отпущенные на оную науку средства – тащил всё, что плохо лежало. Что хорошо лежало, тащил тоже, по старой своей библиотекарской привычке. Академики от его руководства взвыли, постоянно писали жалобы президенту, – но Блюментрост, надо полагать, был в доле, и во всех конфликтах неизменно принимал сторону своего протеже Шумахера.

В результате академики – серьезные ученые, с большим трудом и за большие деньги заманенные в Россию, – уезжали, едва заканчивался срок их контрактов. Например, уехал Даниил Бернулли, выдающийся математик и физик-универсал, «отец» гидродинамики как научной дисциплины. И последствия этой потери для российской науки трудно оценить. Если бы последние полвека своей жизни Бернулли жил и творил не в Базеле, а в Санкт-Петербурге, то…

Нет, конечно же, слишком смело утверждать: останься в России и он, и Герман, и ряд других ученых, сбежавших от попечений Блюментроста и Шумахера, – и в России никогда бы не вставал на повестку дня унизительный лозунг «Догоним и перегоним Запад!». Но, вероятно, наука у нас была бы другая. Да и техника тоже.

Однако самая показательная история произошла с немецким ученым-энциклопедистом и доктором медицины Даниилом Готлибом Мессершмидтом. В апреле 1718 года он прибыл по приглашению царя в Санкт-Петербург, но при дворе не задержался – как мы помним, возглавляемый Блюментростами клан придворных медиков вновь прибывших конкурентов не жаловал. И Мессершмидта отослали с глаз долой, да не в Москву, как Бидлоо, гораздо дальше… Уже в ноябре того же года Петр I подписал указ: доктора Мессершмидта отправить в Сибирь «для изыскания всяких раритетов и аптекарских вещей: трав, цветов, корений и семян и прочих статей в лекарственные составы».

Этот указ ставил Мессершмидта в непосредственное подчинение Медицинской канцелярии (руководимой Иваном Блюментростом), – именно туда Мессершмидту надлежало присылать все собранные материалы и откуда должна была производиться в Сибири выплата ему жалованья и прогонных денег. Должна была… А на деле…

На деле же молодой врач – тридцать с небольшим лет, не знающий даже русского языка, не говоря уж о туземных наречиях, очутился в Сибири, в Тобольске, в самом центре обширного дикого края, о котором даже в столице империи представление имели более чем смутное: ну живут какие-то инородцы, платят ясак мехами… вот и вся информация.

Никакой внятной инструкции Мессершмидт не получил: исследуй край, собирай коллекции животных, растений и минералов, – вот и всё. Не было установлено никакого срока его пребывания в Сибири, не имел он и сколько-нибудь четкого маршрута путешествия. Не было необходимых инструментов, не было помощников: ни специалиста-картографа, ни таксидермиста (в просторечии чучельника), ни… Никого не было. Одинокий немец в центре Сибири. А обещанное жалованье и погонные… Мы уже достаточно знаем о братьях Блюментростах, чтобы не задавать этот бестактный вопрос.

Мессершмидт не запил с горя. Не сбежал обратно в столицу. Не стал засыпать письменными жалобами Блюментроста. Он начал работать.

Нашел помощников среди шведских пленных, давно живших в Сибири, вкладывал в экспедицию собственные деньги, сам осваивал мастерство препаратора, картографа и рисовальщика… На девять лет растянулась сибирская эпопея Мессершмидта: Тобольская и Красноярская губернии, Хакасия и Саяны, Барабинская степь и Прииртышье, Бурятия и Нижняя Тунгуска…

Поставленная Блюментростом задача была выполнена и перевыполнена: помимо собранных коллекций, Мессершмидт открыл залежи угля и графита на Тунгуске, другие месторождения, оставил подробные этнографические описания двух десятков сибирских народов и даже составил краткие словари их языков, подробно картографировал все свои маршруты… Учитывая условия, в которых пришлось работать, иначе как научным подвигом не назвать исследование Сибири Мессершмидтом.

И как же встретил Санкт-Петербург вернувшегося в 1728 году путешественника? Всенародное ликование, чины и награды, признание заслуг, место во вновь учрежденной за годы странствий Академии?

Петербург встретил научного героя неласково… Немедленно по приезде у него по приказу братьев Блюментростов отобрали всё привезенное с собой имущество – в самом прямом смысле отобрали: пришли гвардейцы, опечатали сундуки и баулы. Под арест угодили не только научные коллекции, но и личные вещи доктора. Сами, дескать, разберемся, что ты тут насобирал вдали от начальства за девять лет.

Разбиралась комиссия Академии, назначенная Лаврентием Блюментростом. Разобралась и постановила: то, за чем доктора Мессершмидта в Сибирь посылали, принадлежит Академии однозначно. Те же коллекции, что он собрал сверх задания и за свой счет, – тоже отобрать в пользу Академии, но выплатить компенсацию, целых двести рублей! Двести… За девять лет трудов…

Личное имущество, правда, вернули. Но не всё, лишь малоценные мелочи. В архивах сохранилась жалоба Мессершмидта на пропажу собственных его вещей – тюк и пять сундуков изъяли без расписки, на основании устного распоряжения Лаврентия Блюментроста… Чувствуется набитая рука Шумахера, наверняка не обошлось без участия библиотекаря-мародера, – потому что именно в его вотчине всплыли позже бесценные коллекции Мессершмидта: много лет пылились без всякой пользы для российской науки в запаснике Кунсткамеры, там и погибли при пожаре 1747 года.

Жалоба осталась без ответа. Мессершмидта посадили на корабль и выпроводили на родину, не забыв предварительно взять расписку: не имеет, дескать, он права публиковать за границей научные работы, пользуясь добытыми в сибирской экспедиции данными.

Умер великий исследователь Сибири в нищете и полной безвестности, не дожив до пятидесяти лет.

Паскудная история, другого определения не подобрать. И очень хорошо характеризующая братьев Блюментростов.

Свою притеснительницу, императрицу Анну Иоанновну, братья Блюментросты пережили, хоть и царствовала она вдвое дольше, чем в совокупности двое ее предшественников на троне. Пережили и недолгое правление регентши Анны Леопольдовны. А потом на престол взошла Елизавета, дочь Петра. Взошла в лучших традициях романов Дюма-отца: ночь, гвардейцы-заговорщики врываются во дворец, шпаги блестят под луной… И барабан, вспоротый штыком, – дабы никто не поднял тревогу.

Пострадавших при Анне Иоанновне новая императрица реабилитировала гуртом, не особо вникая в суть обвинений, по принципу «ее враги – мои друзья».

Появилась и у Блюментростов надежда вновь обрести былое могущество и влияние. Не сложилось: чины и награды им вернули, однако недвижимость, о которой столько хлопотал Иван Лаврентьевич, осталась за казной. А к делу охраны здоровья императрицы братьев и близко не подпустили – опасаясь заговора и цареубийства, осторожна была Елизавета Петровна до маниакальности, даже ночевать дважды подряд в одной и той же комнате дворца боялась, случайным образом меняя спальни. Как тут допустить к царственному телу врача и аптекаря с подмоченными репутациями…

К тому же еще одно обстоятельство наложилось: много лет назад ко двору Петра I прибыл молодой талантливый врач-француз… И попробуйте угадать, чем закончилась его попытка конкурировать с немецким медицинским кланом братьев Блюментростов? Гадать тут, собственно, можно об одном – куда именно отправили молодого доктора в ссылку. Правильный ответ – в Казань. Хотя справедливости ради отметим, что причина тому имелась: француз отличался свойственной своей нации женолюбивостью, и дело закончилось беременностью дочери придворного шута Лакосты. Любому другому такая шалость сошла бы с рук, но только не конкуренту Блюментростов.

И надо же так случиться – за прошедшие годы француз (звали его Иоганн-Герман Лесток, и это имя еще в нашем рассказе прозвучит) вернулся из ссылки и весьма сблизился с принцессой Елизаветой Петровной, державшейся в стороне от схваток за трон, стал ее личным медиком… А потом – переворот 1741 года, Лесток принимает в нем активнейшее участие, получает графский титул и становится не просто личным медиком, но одним из доверенных лиц императрицы. Блюментростов, судя по всему, новоиспеченный граф не забыл и не простил.

Лишь в 1755 году (Лестока к тому времени удалили от двора) Лаврентий Лаврентьевич вновь получил заметную государственную должность – был назначен куратором Московского университета. Согласитесь, есть большие основания сомневаться, что назначение это пошло бы университету на пользу… Однако ничего заметного совершить Блюментрост в новой своей ипостаси не сумел – в том же году он умер, а брат его скончался годом ранее.

На этом история братьев Блюментростов заканчивается. И начинается самое интересное – конспирология. Надо же, в конце концов, попытаться найти ответ на вопрос: ОТЧЕГО так часто умирали российские императоры, вверявшие братьям свое здоровье?

В этой истории уже дважды упоминались рецепты, выписанные Лаврентием Блюментростом своим обычным, не венценосным пациентам, и хранившиеся в семейных архивах. Во второй половине XIX века кое-какие из этих полуистлевших бумажек стали доступны читающей публике на страницах «Русской старины» и «Русского архива». И сразу выяснилось много любопытного.

Нет, конечно же, цианистый калий больным Блюментрост не прописывал, да и не был еще изобретен в те времена этот мгновенно действующий яд. К тому же, как мы помним, в частной своей практике братья Блюментросты врачевали страждущих достаточно успешно.

Однако на основании старых рецептов можно сделать вывод: Лаврентий Лаврентьевич был убежденным и последовательным сторонником металлолечения. Прописанные им препараты приготовлялись на основе серебра, меди, свинца, цинка, железа, ртути и их соединений… А металлы, особенно тяжелые, и их соединения – субстанции весьма ядовитые.

Хотя еще Парацельс учил, что нет в медицине лекарств и ядов, любое лекарство – яд, и любой яд – лекарство, различие лишь в показаниях и в дозировке… Всё так, но тем не менее методы лечения Лаврентий Блюментрост применял достаточно рискованные, вполне способные отправить пациента на тот свет при случайной или намеренной передозировке. Ведь даже в двадцатом веке учебник фармакологии советовал всегда иметь под рукой флакон универсального противоядия от металлов, так называемого Antidotum metallorum, в тех случаях, когда назначена активная металлотерапия.

Интересно, что за микстуру доктора Бидлоо приказал выплеснуть дворцовым собакам Блюментрост? Не Antidotum metallorum случайно? У дворцовых собак уже не спросить…

По свидетельству современников, умирал Петр I в страшных муках – и кричал, пока оставались силы, так громко, что было слышно далеко вокруг. Непосредственная причина диких болей – закупорка мочевыводящих путей: почки царя уже не работали, что привело к накоплению в крови азотистых шлаков…

А наука фармакология учит, что тяжелые металлы, попадая в организм, отлагаются прежде всего в печени, в почках, в селезенке и в костном мозгу. Отлагаются и накапливаются, обладая аккумулирующим действием, – влияние многочисленных малых доз постепенно суммируется. Проблемы с почками, напомним, Петр заметил спустя пару лет после того, как Блюментрост выписал царю свой первый рецепт…

Однако в 1725 году болезнь обострилась резко, что никаким аккумулирующим эффектом от небольших доз металлов объяснить нельзя. Значит, была введена доза ударная? Возможно… Но почему именно тогда, не раньше и не позже?

Ответ, вероятно, пересекается с ответом на другой вопрос: отчего Екатерина столь щедро вознаградила лекаря, не сумевшего вылечить ее мужа?

Дело в том, что в последние месяцы перед смертью Петра I будущая государыня-матушка в буквальном смысле ходила по лезвию ножа. Или по лезвию палаческого топора, такое сравнение гораздо вернее обрисовывает ее положение. Знаменитое «дело Монса»: стареющий монарх неожиданно обнаружил, что жена ему изменяет с молодым камергером Виллимом Монсом – по злой иронии судьбы любовник оказался родным братом Анны Монс, давней пассии царя, тоже сумевшей наградить его рогами. Не везло Петру с этим семейством, прямо скажем.

Причем дело обернулось не просто заурядным и тайным адюльтером: многие высшие придворные знали о сердечной привязанности царицы, и искали благосклонности ее фаворита, и обращались к нему с прошениями, и вручали немалые взятки…

Головы Виллим Монс лишился очень быстро – стремительное следствие, несколько дней жестоких пыток в личном присутствии царя, – и на плаху. По официальной версии – за взятки, императорская корона с рогами никак не сочетается, по крайней мере в публично оглашаемых приговорах…

А вот что делать с провинившейся царицей… Тут Петр призадумался. Свозил благоверную посмотреть на отрубленную голову любовника (обожал он такие наглядные демонстрации, достаточно вспомнить мертвых стрельцов с челобитной в руках, повешенных у окошка кельи царевны Софьи). Свозил, но окончательного решения не принял.

Екатерина могла лишь догадываться, чем закончатся раздумья супруга, и никаких оснований для радужных догадок у нее не было… Первую свою жену, царицу Евдокию, в результате долгих раздумий венценосный муж законопатил в дальний монастырь, – а она и в адюльтере-то никаком не была замечена, не сошлись супруги характерами, с кем не случается…

Да и о своем сыне, о царевиче Алексее, – возвращенном из Австрии и вроде как прощенном, – Петр тоже думал, думал, думал… Закончилось всё пыточным застенком, смертным приговором и тайным ночным умерщвлением, во избежание позора публичной казни.

В общем, ожидать Екатерина могла всего. И тут, избавлением от мук ожидания, – резкое обострение болезни и смерть императора. Случайное везение? Или?..

Ближайший сподвижник Петра, светлейший князь Меншиков, кстати, имел ничуть не меньшие основания опасаться за свою судьбу. Меншиков последние годы находился под непрерывным следствием: всё новые и новые комиссии расследовали все новые его вскрывавшиеся злоупотребления, всё новые громадные штрафы изымались в казну… Значительную часть доверия царя Меншиков утратил, а тут еще, как на грех, вскрылись неприятные детали в «деле Монса» – знал светлейший о шашнях царицы, и писал[2] ее фавориту записочки, именуя «любезным другом и братом», и просил о заступничестве в очередном грозящем расследовании… Терпение царя вполне могло лопнуть. Могло… Но раньше лопнул переполненный и воспаленный мочевой пузырь.

Интересы царицы и светлейшего князя совпадали полностью, и выздоровление Петра являло сильнейшую угрозу обоим. И что любопытно: Петр еще мучался, а его супруга и Меншиков буквально за стеной проводили секретное совещание с офицерами гвардейских полков – в деталях прорабатывали план переворота, который чуть позже возведет на престол Екатерину.

А накануне Меншиков наложил руку на государственную казну, приказав перевезти ее в Петропавловскую крепость, под охрану преданного светлейшему коменданта. Позволил бы Александр Данилыч себе такую вольность, оставайся хоть один шанс из ста, что приступ окажется не смертельным, что император если не выздоровеет, то по меньшей мере на недолгое время вернется к управлению делами?

Едва ли…

Не рискнул бы светлейший. Случались в русской истории прецеденты: лежал Иоанн Грозный при смерти, вот-вот, всем казалось, к небесному царю отправится, за земные дела ответ держать…

Бояре, не стесняясь, уже должности и казну делят, не отходя от постели умирающего, – и тут самодержец негаданно поправляется и начинает припоминать всё сказанное у его якобы смертного одра. Нет, не рискнул бы Меншиков. Значит, знал наверняка: царь умрет в самое ближайшее время.

Красивая версия: Блюментросты вступают в заговор с Екатериной и Меншиковым – и осторожно, день ото дня увеличивая дозу тяжелых металлов, сводят Петра в могилу… Рычаги давления на братьев при нужде отыскались бы без труда, та же история со смертью царевны Натальи и Гатчинской мызой.

Но такое построение позволяет объяснить лишь одну смерть из достаточно длинной их цепочки. Потому что следующее звено в той цепи – сама потенциальная заговорщица, императрица Екатерина.

Последние дни Екатерины сопровождались частыми удушьями, конвульсиями, лихорадками… Симптомы, кстати, достаточно характерные для отравления медью и ее соединениями. Но не сама же императрица, терзаемая угрызениями совести, отравила себя при помощи братьев Блюментростов?

Допустим, в деле был замешан один лишь Меншиков. Но и ему травить Екатерину вроде бы незачем… Ее правление – пик могущества светлейшего князя: комиссии, расследовавшие княжьи взятки, злоупотребления и прямые хищения, распущены, получен чин полного адмирала, да и все нити, управляющие внешней и внутренней политикой России, оказались в руках Александра Даниловича. Позже, при Петре II, благоденствовал Меншиков недолго, хоть и успел выхлопотать чин генералиссимуса, но на том карьера и завершилась – бесславной смертью в Берёзове, в ссылке.

Надо искать другое объяснение… Ну что же, поищем.

Версия номер два: происки мировой закулисы. Скажете, что такие версии хороши лишь для бульварных журнальчиков, – тех, что изначально печатались на дешевой желтой бумаге? Так-то оно так, но… Но есть прецеденты в российской истории, причем связанные как раз с придворными врачами.

Самый одиозный пример – уже упоминавшийся в нашей истории лейб-медик Лесток, увековеченный актером Владиславом Стржельчиком в фильме «Гардемарины». Пресловутый фильм к исторической науке отношение имеет весьма косвенное, но реальный Иван Иванович (Иоганн-Герман) Лесток и в самом деле был личностью многогранной – придворный врач императрицы Елизаветы шпионил чуть ли не на все европейские разведки[3]: на шведскую, прусскую, австрийскую… А в первую очередь, конечно же, на родную французскую. Был разоблачен, пытан в Тайной канцелярии, приговорен к смертной казни, замененной бессрочной ссылкой.

То есть придворный медик, активно действующий в интересах иностранной державы, – явление в XVIII веке отнюдь не уникальное.

Однако встает закономерный вопрос: что за держава? Какая страна была заинтересована в смерти трех подряд российских монархов? К тому же не просто заинтересована, но и способна претворить свои интересы в цареубийство?

Ответ имеется.

Но, прежде чем его огласить, необходимо разобраться с некоторыми особенностями политики того времени.

Большая политика – всегда, во все времена – была делом грязным, а в изнанке своей даже кровавым. Но, опять же во все времена, имелись некие принципы, переступать через которые считалось недопустимым. В описываемое время, когда большинство европейских стран возглавляли наследственные монархи, одним из таких основополагающих принципов была неприкосновенность венценосных особ.

Монарха враждебной страны можно было пленить на поле боя, но жизни его при этом ничто не угрожало. Запрашивали огромные выкупы – деньгами, провинциями, дипломатическими уступками – но на кол не сажали, на плаху не отправляли… Убить в сражении – можно, казнить плененного – непозволительно. Отчасти это объяснялось собственными интересами: военное счастье переменчиво, сегодня ты угодил в плен, завтра я, ни к чему подавать дурные примеры.

Тайные покушения случались, но именно тайные, ни одна уважающая себя европейская страна никогда не взяла бы на себя ответственность за убийство монарха враждебной державы. Да и своих свергнутых, низложенных, отрекшихся королей и императоров порой убивали, но старались обставить всё благопристойно: геморроидальная колика, дескать, или апоплексический удар. Особа помазанника божьего неподсудна и неприкосновенна, точка. Но помазанника законного, легитимного, – а самозванца вполне можно сжечь и выстрелить пепел из пушки. Или без затей на плаху, как юного Конрадина…

И лишь одна-единственная европейская страна нарушала этот нигде не записанный принцип, причем нарушала открыто: Англия, с 1707 года именовавшая себя Великобританией. Нет никаких табу, есть realpolitik и британские интересы.

Маленький пример: XVI век, монарх сопредельной державы даже не в плен попадает – всего лишь просит политического убежища, спасаясь от собственных взбунтовавшихся подданных. А вместо того получает многолетнее заточение, сфабрикованный процесс и плаху с топором… Имя жертвы – Мария Стюарт, королева Шотландии. Ее внуку Карлу, волею судьбы оказавшемуся на английском троне, подданные устроили то же самое шоу, что и бабушке: процесс и эшафот. Какое уж после этого уважение к чужим монархам, какая еще их неприкосновенность… Realpolitik, и никаких сантиментов.

И, что немаловажно, имелся у гордых бриттов инструмент для проведения грязной, кровавой и при этом тайной политики: секретная разведывательная служба, созданная еще в XVI веке лордом Уолсингемом… Широчайшая шпионская сеть, раскинутая англичанами на континенте, состояла из самых разных агентов: в интересах realpolitik работали и уголовники, готовые перерезать глотку за пару монет, и люди, принадлежавшие к верхушке общества, – дворяне, купцы, видные чиновники. А еще наследники Уолсингема испытывали какую-то нездоровую страсть к людям искусства: немало писателей и драматургов дополняли литературные гонорары шпионскими…

Россия, буквально-таки ворвавшаяся при Петре Великом в большую европейскую политику, без сомнения, находилась в сфере пристальных интересов британской разведки. Нет сомнения и в другом: поток молодых русских, отправленных царем в Европу для обучения разным наукам и профессиям, – идеальный материал для вербовки. Европа богата соблазнами для оторванных от дома вьюношей, царь-батюшка крут на расправу, а британские резиденты уже тогда знали толк в изощренных провокациях. Наверняка среди возвращающихся в Россию молодых специалистов были агенты, завербованные англичанами. И в потоке иностранцев, устремившихся на службу в молодую империю, таковых хватало.

Не осталось никаких свидетельств, что Лаврентий Блюментрост в заграничных странствиях «попал на крючок» старейшей европейской разведслужбы, свои секреты она хранить умела и умеет. Однако кандидат в шпионы был из Лаврентия Лаврентьевича – лучше не придумаешь. Во-первых, вращался в самых высших сферах, выше уж некуда. Во-вторых, моральный облик доктора… Про корыстолюбие и прочие милые качества Блюментроста рассказано уже достаточно.

Однако шпион-информатор – заурядная история, англичане давно поставили их производство на поток, на конвейер. Но серийный убийца монархов – дело новое, небывалое. Чтобы подвигнуть Блюментроста на ТАКОЕ, нужен не просто интерес к происходящему в России, а куда более основательные причины.

Попробуем разобраться: где же интересы России и Англии пересеклись настолько остро, что возникла нужда в цареубийстве?

Первая половина Северной войны, столь важной для России и ее соседей, прошла для стран Западной Европы почти незамеченной. У них в те же самые годы своя война приключилась – Война за испанское наследство. Франция, и без того доминировавшая на континенте, получила шанс объединиться под одним скипетром с Испанией и ее многочисленными и обширными колониями. Знаменитая фраза Людовика XIV «Нет больше Пиренеев!» напугала англичан куда больше, чем претензии амбициозного русского царя на какие-то малозначительные прибалтийские провинции. Все силы Англии и созданной при ее участии коалиции были брошены против франко-испанского альянса: и армии, и флоты. И, соответственно, разведслужбы.

Полтавская битва – поворотный пункт в русско-шведском противостоянии – не вызвала у англичан особого интереса. Главное внимание было приковано к состоявшейся в том же 1709 году битве при Мальплаке: армия антифранцузской коалиции с герцогом Мальборо и принцем Евгением Савойским во главе начала прямое наступление на Париж и даже разбила преградившие путь французские войска, но, оставив на поле боя тридцать тысяч бойцов, союзники были вынуждены прекратить наступление… Вот о чем тогда взахлеб толковали и в лондонских гостиных, и в кабинетах секретной службы. А тут какая-то Полтава… Это где? Это о чем?

Единственное, что заботило английских дипломатов и разведчиков, – чтобы не удались попытки французского короля Людовика XIV втянуть Швецию в войну на своей стороне (союзников Петра I – Данию и Саксонию – Карл XII к тому времени разбил поодиночке и принудил к заключению сепаратных мирных договоров, Россию же после разгрома под Нарвой никто в Европе всерьез не принимал).

А вот шведов участники антифранцузской коалиции побаивались… Хорошо помнили, что натворила шведская армия в Центральной Европе в прошлом веке, во время Тридцатилетней войны: получив щедрые французские субсидии, потомки викингов железным катком прокатились от Балтики до Праги.

Но в 1707 году Карл, ярый защитник протестантской религии, заявил открыто: на стороне Людовика, преследовавшего гугенотов, Швеция не выступит, – и со странами коалиции были подписаны соответствующие договора.

Англичане перевели дух и предоставили русским и шведам без помех со стороны выяснять отношения – не до них, дескать. Однако быстрой и безоговорочной победы Карла все-таки опасались: импульсивный и непредсказуемый характер шведского короля был хорошо известен. А Людовик, находившийся в крайне затруднительном положении, мог и вернуть французским протестантам права, полученные теми при его деде, Генрихе IV, – и вновь попросить шведской помощи…

Поэтому симпатии Британии по меньшей мере до 1714 года были на стороне русского оружия. Даже помогали кое-чем англичане Петру (например, продавали боевые корабли, построенные на британских верфях).

Однако Война за испанское наследство завершилась на семь лет раньше Северной. В результате Утрехтского и Раштаттского мирных договоров больше всех получила Австрия, захватившая большую часть итальянских и нидерландских владений Испании. Не остались внакладе и англичане, удержавшие захваченные в ходе войны Гибралтар и Минорку. Но самое главное – приказал долго жить проект франко-испанского государственного монстра, грозящего подмять под себя всю Западную Европу, и британская дипломатия смогла наконец обратить пристальное внимание на Европу Северную.

А там обнаружились много интересного: Россия, которую никто всерьез не принимал несколько лет назад, не просто обзавелась вполне современной и боеспособной армией, не просто отвоевала некогда утраченные по Столбовскому миру земли (Карелию и Ингерманландию), но и продвинулась далеко на северо-запад: русским принадлежала уже и Лифляндия, и Эстляндия, и Южная Финляндия… Курляндия, сохранив юридическую независимость, выступала, по сути, вассалом российской короны, и всё сильнее становилось русское влияние в северных немецких герцогствах… В общем, далекая варварская страна чуть ли не в одночасье превратилась в сильного (и опасного для Британии) игрока на европейской арене.

Позиция Лондона была однозначна: Северную войну пора прекращать. Причем немедленно, пока поймавший военный кураж царь Петр еще что-нибудь не завоевал. К тому же Швеция, испытывая недостаток ресурсов для армии и регулярного флота, активно выдавала каперские свидетельства всем желающим испытать удачу: пираты «с патентом» стали подлинным бичом Балтийского моря, атакуя идущие в российские порты торговые корабли. В том числе и те, что шли под британским флагом, – а это уже стало для «владычицы морей» прямым вызовом.

Россия, в принципе, была не против мира на условиях сохранения сложившегося к тому времени статус-кво – все стоявшие в начале войны задачи выполнены, даже с преизрядным избытком.

Но Карл XII, недаром прозванный современниками «Железной башкой», мириться не хотел категорически. Верил в свой военный талант, в удачу, и в то, что сумеет отвоевать обратно всё утраченное. Увещевания, посулы и угрозы англичан король-полководец пропускал мимо ушей…

В 1716 году англичане пошли на прямое военное вмешательство: предоставили русским свою флотилию (совместно с кораблями Дании и Голландии). Объединенный флот под командованием Петра быстро очистил Балтийское море, покончив с каперством. Но «Железная башка» остался непоколебим: активно воевал в Померании, вторгся в Норвегию… А сколько-нибудь значительную сухопутную армию истощенная войной Англия выставить против Швеции не могла.

И тогда произошла случайность – из тех случайностей, что меняют судьбы королевств. При осаде норвежской крепости Фредрикскальд шальная пуля убила Карла XII. Шальная – по официальной версии. Но, что любопытно, угодила она королю в затылок, прилетев из шведских окопов…

Нет оснований безоговорочно утверждать, что меткий стрелок имел отношение к английской секретной службе, среди утомленных войной шведов хватало противников непримиримого короля. Но и отрицать возможность «английского следа» никак нельзя – больно уж вовремя и больно уж удачно для Англии всё произошло…

Позиции английской дипломатии оказались чрезвычайно сильны при дворе Ульрики-Элеоноры, сестры убитого Карла, унаследовавшей трон. Но…

Но на заключение мира Швеция все-таки не пошла. И дело не только в амбициях покойного Карла… Для Шведского королевства обладание южными провинциями было вопросом жизни и смерти. Причем голодной смерти.

Почвы и климат Скандинавии плохо приспособлены для земледелия, и почти всё зерно, выращиваемое в королевстве, шло с полей потерянных южных провинций. (Кстати, отнюдь не Стокгольм, а захваченная русскими Рига была первым по численности населения шведским городом, за столицей оставалось второе место.) Но и прибалтийского хлеба Швеции не хватало, Прибалтику по урожайности полей с Черноземьем не сравнить, приходилось закупать недостающее за границей – и главный поток зерна шел через порт-крепость Ниеншанц. Между прочим, русское население полученных по Столбовскому договору земель (в том числе Ниеншанца и окрестностей) шведы не изгоняли и особо не притесняли, лишь вели вялую пропаганду добровольного перехода в лютеранство. Не желавших менять веру оставляли в покое: живите, пашите землю, растите хлеб для державы.

А теперь из развалин Ниеншанца русские возводили свою новую столицу Санкт-Петербург. И не собирались снабжать заклятого врага провиантом и фуражом.

Англичане к шведским резонам прислушались… С одной стороны, кто знает, где надумают отвоевать потомки викингов новые плодородные земли. А с другой стороны, неплохо бы и ограничить аппетиты страны-великана, нависшей вдруг над северо-востоком Европы.

А аппетиты Петра, надо заметить, росли пропорционально его военным успехам: в 1719 и 1720 годах русские десанты высаживались уже на скандинавское побережье Швеции, причем наносили удары непосредственно по пригородам Стокгольма.

В результате вектор английской политики на Балтике сменился на полностью противоположный. Между Швецией, Ганновером и Англией был заключен военный союз, в Балтику вновь вошел английский флот – но уже направленный против русских.

В конце концов принудить Петра к миру и достигнуть компромисса со Швецией удалось. Завоеванные земли остались за Россией, а хлебный вопрос решили следующим образом: согласно шестому артикулу Ништадского мирного договора, завершившего в 1721 году Северную войну, Россия обязывалась ежегодно продавать Швеции хлеба на пятьдесят тысяч рублей, причем без каких-либо налогов и пошлин. Данное соглашение срока действия не имело, заключалось «на вечные времена». И первые сорок лет свой паек шведы получали бы фактически бесплатно – предыдущий артикул того же договора обязывал Россию выплатить двухмиллионную компенсацию за приобретенные территории.

Вывод: конфликт между Россией и Великобританией имел место в ходе Северной войны. Но был более или менее успешно разрешен военными и дипломатическими путями. Британская тайная разведслужба, естественно, в стороне не оставалась, но действовала более традиционными методами, не посягая на жизнь русского монарха. По крайней мере, случаи шальных выстрелов из собственных окопов по Петру I не отмечены.

Надо искать другие причины…

Долго искать их не приходится: едва отгремели сражения Северной войны, едва Россия утвердилась на новых западных границах, Петр I в 1722 году затеял очередное расширение державы – на сей раз в восточном направлении. Отчего бы, в самом деле, не повторить на Каспии то, что столь удачно сумели совершить на Балтике? Да и противник на порядок слабее и потребуется куда меньше сил и времени для победы.

В историю русско-персидская война 1722–1723 годов вошла под названием Персидского похода.

Но если победа на Балтике широко распахнула двери в Европу, то контроль над Каспием должен был открыть путь в Индию.

Вот оно и прозвучало!

Слово-пароль, слово-ключ: Индия!

На Англию, на старину Джона Буля, слово «Индия» в чужих устах всегда действовало, как красная тряпка на быка. Индия должна быть Британской. Точка. Обсуждению не подлежит.

Великобритания имела множество интересов во всех уголках мира. Но над локальными интересами высился громадным небоскребом интерес глобальный, суперинтерес, мегаинтерес: ИНДИЯ!

Рискнем заявить, что именно мечта об Индии сделала Англию морской и колониальной державой. А великой морской и великой колониальной – награбленные в Индии несметные богатства.

Северная Америка и Карибский бассейн, где активно отметились завоеваниями англичане, – в общем-то побочный продукт при движении к главной цели (недаром много лет именовали те края Вест-Индией, а местных жителей до сих пор зовут индейцами).

Именно путь в Индию искал Джон Кабот, когда в 1496 году открыл Ньюфаундленд и исследовал берега Канады. И Ченслер, приплывший в следующем веке в Архангельск, тоже искал проход в Индию с севера. Гудзон, Баффин и прочие исследователи арктических вод Северной Америки искали одно: путь в Индию, в Индию, в Индию…

Но ко времени нашей истории – к первой четверти XVIII века – пути к Индии были разведаны и нащупаны (не англичанами, правда, а португальцами): вокруг Африки и через Индийский океан. Индийский, заметьте, не какой-нибудь еще! Лишь как путь к заветной Индии виделось европейским мореплавателям вновь открытое водное пространство.

Не одни англичане, разумеется, участвовали в индийской гонке. Другие страны Европы тоже рвались к заветным богатствам субконтинента. Но испанцы и португальцы к описываемому времени уже сошли с дистанции, серьезных игроков осталось двое: Англия и Франция. Голландия, имевшая преизрядные аппетиты, в дележе континентальной Индии почти не участвовала, обратив всё внимание на большие острова, которые позже назовут Голландской Индией, а еще позже – Индонезией.

Но Англия рассчитывала победить в борьбе, и не без оснований: созданная еще в 1600 году Ост-Индская торговая компания скупала (при самой широкой государственной поддержке) земли у индийских раджей, прибрала к рукам бывшие португальские колонии, – в результате английские владения в Индии превосходили и площадью, и численностью населения сами Британские острова.

У французов, естественно, были свои планы. Они тоже овладели на юге субконтинента немалой территорией с общей численностью населения около тридцати пяти миллионов человек и тоже готовились к решающей схватке, – к схватке на два фронта, ибо номинально верховная власть над большей частью индийских земель оставалась у династии Великих Моголов, имевших резиденцию в Дели, но реально правили властители больших и малых княжеств.

И тут, откуда ни возьмись, на горизонте появляется новый соискатель – молодая, полная амбиций Россия. Соискатель, имеющий заведомые конкурентные преимущества: одно дело перебрасывать в Индию войска и снаряжение кружным путем, через два океана: тут вам и цинга, и пираты, и шторма, и прочие неизбежные на море случайности, недаром же самую южную оконечность Африки прозвали Мысом Бурь… А совсем другое дело, если экспедиционные корпуса пойдут в Индию путем сухопутным, от Астрахани (при условии, конечно, что лежащие на пути державы будут либо повержены, либо превращены в безоговорочных союзников русских).

И, в общем-то, всё у Петра поначалу получалось… Войска и Персии, и вассальных ей закавказских ханств ничего не могли противопоставить закаленной в Северной войне русской армии, которую к тому же поддержали союзные ополчения – армянское и грузинское. Пал Дербент, пал Баку, – первоклассные, по кавказским меркам, крепости. Штурмом был взят Решт – уже собственно персидский город.

Персидский шах (которого с другой стороны не упустила случай атаковать Турция) спешно запросил мира и был вынужден передать России провинции Ширван, Гилян, Мазендеран и Астрабад (первая на территории современного Азербайджана, остальные – на территории современного Ирана). Заодно уж присоединили кое-какие мелкие ханства и султанаты Закавказья.

Впереди была Хива, которой предстояло отомстить за предательски перебитый в 1716 году русский отряд князя Черкасского, и низовья Амударьи, и… Казалось, вот-вот он и откроется, заветный путь в Индию…

Но так лишь казалось, потому что именно в Персидском походе Петр I занемог, и доктор Лаврентий Блюментрост приступил к активному лечению императора…

А чем оно завершилось, известно.

Проследим корреляцию между смертностью российских монархов и их политикой на восточном (т. е. на индийском) направлении.

С Петром I всё понятно: двадцать с лишним лет «воевал шведа», трижды ходил походами на турок, и не брали царя ни пули, ни болезни, – но едва лишь двинулся в сторону Индии, долго не прожил.

Екатерина I и Петр II собственной внешней политики как таковой не имели. А те, кто их именем политику вершил, слишком были озабочены внутренними дрязгами. И внешнеполитическая деятельность Российской империи по инерции катилась путями, проложенными покойным императором Петром I: по инерции заигрывали с северогерманскими князьями, по инерции отправляли Камчатские экспедиции к берегам Америки, по инерции держались за отвоеванные у Персии провинции, по инерции готовились к марш-броску в сторону Индии… Последнее, как представляется, уже само по себе было смертельной болезнью, несовместимой с жизнью пациентов. И пациенты – оба – скоропостижно скончались при активном участии Лаврентия Блюментроста.

А затем на престол взошла Анна Иоанновна. И царствовала десять лет. Но только ли потому задержалась на троне, что удалила от своей особы Блюментроста? Отчасти – да, но грош цена спецслужбе, имеющей в своем распоряжении лишь одного исполнителя, способного работать на высочайшем уровне. Мало ли какая еще неприятность с монархом может произойти: несчастный случай на войне или охоте, или террорист-одиночка с кинжалом, или близкий родственник, нестерпимо вдруг возжелавший верховной власти… Трудна и опасна жизнь самодержца, что и говорить.

Но Анна Иоанновна резко поменяла внешнеполитический курс (вернее, поменял Остерман, которому императрицей была отдана на откуп вся внешняя политика): империя вновь обратила свой главный интерес на юг и на запад – на Польшу и на Турцию, совершенно позабыв о востоке, о персидских прожектах Петра Великого, и это на фоне тесного союза с Англией и конфронтации с Францией. То есть действовала именно в той роли, что еще с допетровских времен realpolitik отводила России.

Более того, при Анне Иоанновне петровские территориальные приобретения на востоке вернули обратно: по Рештскому договору 1732 года и Гянджинскому трактату 1735 года Персия получила все потерянные провинции. Положительно, Остерман вполне заслужил от английского двора по меньшей мере орден Подвязки…

И персидско-индийский проект был благополучно забыт наследниками Анны Иоанновны на шестьдесят лет. Что характерно, никаких скоропостижных и загадочных смертей среди русских императоров и императриц в тот период не наблюдается… Ну разве что Петр III, но история его свержения и смерти хорошо известна и изучена.

Вспомнила о Персии и о пути в Индию Екатерина II. Персы, собственно, сами напомнили: вторглись в союзную Грузию, разграбили Тбилиси… И вновь из дальнего шкафа были извлечены и очищены от пыли старые карты, планы и диспозиции с пометками, сделанными рукой Петра I: поход русской армии под предводительством В. А. Зубова в точности повторял путь Петра – Дербент, Баку, прикаспийские провинции Персии… Примечательно, что ключи от сдавшегося Дербента вынес Зубову глубокий старец – по утверждению местных жителей, именно этот стодвадцатилетний аксакал вручал в свое время те же самые ключи Петру I. Аборигены, надо полагать, врали, но намек их прозрачен: пришли вы, русские, как в тот раз, и уйдете вскорости так же.

Зубов уходить не собирался. Наоборот, он имел приказ императрицы не останавливаться, пока не будут заняты русскими гарнизонами все важные пункты от Каспия до Тибета (путь в Индию, заветный путь в Индию!).

Маниловщиной планы императрицы не были. В русскую армию постоянно шли из России подкрепления, и начав наступление с тринадцатитысячным корпусом, к концу первого года кампании Зубов стоял, после всех понесенных потерь, уже во главе тридцати шести тысяч человек – отборных солдат, прошедших турецкие и польские войны. Командир был под стать своим бойцам: молодой генерал (всего двадцать шесть лет) был обязан должностью главнокомандующего отнюдь не постельным успехам старшего брата Платона в спальне императрицы – повоевал к тому времени изрядно и успешно, по штабам не отсиживался, жарких схваток не чурался, потерял ногу в польской кампании и ходил на чудо-протезе, сотворенном знаменитым механиком Кулибиным.

В ноябре 1796 года русская армия встала на зимние квартиры у слияния Аракса и Куры, готовясь к весеннему наступлению. Персы не имели ни сил, ни средств, чтобы остановить грядущий марш в глубь страны «Генерала-Железной ноги», как они называли Зубова. И что творилось при получении персидских вестей на Даунинг-стрит, 10, в резиденции британских премьеров, вполне можно представить…

Чем всё закончилось, хорошо известно. Екатерина II умерла. Неожиданно. Скоропостижно – ни смертельной болезни, ни консилиума у ложа умирающей, ни последнего причастия…

Персидско-индийский поход на том и закончился: вступивший на престол Павел ненавидел род Зубовых и все начинания матери, – и тут же вернул войска в Россию.

Случайность? Очередная случайность?

Не верится… Братья Блюментросты давно лежали в могиле, но, как было сказано в одном культовом фильме: «У Абдуллы очень много людей…»

И уж никакой случайностью не объяснить то, что произошло менее чем пять лет спустя.

Павел I в 1801 году совершил очередной внешнеполитический кульбит: отныне дружим с Францией, а с Англией и с Австрией – враги навеки. На континенте удар по супостатам нанесет Бонапарт, а тем временем Россия ударит по неиссякаемой британской кубышке, по главному источнику английских богатств… По Индии.

Ну и… Прожил после этого решения император два месяца. Апоплексический удар табакеркой в висок…

Но здесь следы остались – слишком много людей участвовало в заговоре и убийстве, слишком много свидетелей и свидетельств… И свидетельства однозначны: многие, очень многие нити заговора тянулись в английское посольство.

Британцы ныне, припертые к стене документами, даже не отпираются. Ну да, оступился, дескать, их посол Витворт. Но не следуя инструкциям с Даунинг-стрит, а самочинно, по великой любви: влюбился, понимаете ли, без памяти в Ольгу Жеребцову, родную сестричку стоявших во главе заговора братьев Зубовых. Любоффь дело такое… а Индия и индийский поход русских ну совершенно тут ни при чем.

Не будем спорить с нынешними продолжателями realpolitik. Однако зададимся вопросом: отчего впервые английская сикретсервис сработала в России так грубо? Фактически полностью засветившись и спалившись? И это старейшая разведслужба Европы, многие операции которой так и не стали никогда известны…

Ответ прост: всё дело в характере Павла, слишком импульсивном. Индийский поход оказался сплошным экспромтом: сегодня решил, и никакой проработки плана кампании – чуть ли не завтра же донские полки поскакали через степь… Вслед скакали курьеры с дополнительными, впопыхах позабытыми инструкциями императора: что делать с оказавшейся на пути Бухарой, как обойтись с Хивинским ханством…

Соответственно, у британцев не было времени на тщательную подготовку плана устранения. Отсюда и столь топорная работа…

Ну и конечно же, не успело остынуть тело отца, Александр I тут же вернул обратно двадцатитысячную армию, приближавшуюся к персидским рубежам.

Можно продолжить выяснять взаимосвязь между судьбами императоров династии Романовых и их деятельностью на персидско-индийском направлении: впереди еще немало любопытных фактов и странных совпадений. Однако ограничимся XVIII веком, чтобы не слишком удаляться от времени жизни нашего главного героя – Лаврентия Лаврентьевича Блюментроста.

Лишь один, последний пример стоит вспомнить, ибо показывает он, что история ходит кругами, и трагедия иногда повторяется как фарс, но чаще – опять как трагедия…

Итак, акт последний: русские войска в очередной раз входят в Персию… На дворе уже 1941 год, и «красному императору» товарищу Сталину вроде бы опасаться нечего: англичане – наши союзники в жесточайшей войне с Гитлером, и персидская операция проводится совместно с ними. Да и трон императора Индии уже качается под седалищем британского монарха, и считаные годы осталось Британии владеть субконтинентом… Казалось бы, всё в прошлом.

И тем не менее…

Прошло несколько лет, Гитлера разбили, союз с британцами распался… А «красный император» обнаружил вдруг, что придворные врачи лечат его как-то странно… Неправильно как-то лечат, лишь хуже становится от их лечения.

…Весна 1953 года была холодной, но в марте на старинном Смоленском кладбище, неподалеку от могилы Блюментростов, проклюнулся на проталине первый цветок.

Подснежник неприятного, ядовито-фиолетового цвета.

Дмитрий Костюкевич. Потешные войска

Не будучи сыном России, он был одним из ее отцов.

Екатерина II о Минихе

Царь убит!.. Русский царь, у себя в России, в своей столице, зверски, варварски, на глазах у всех – русскою же рукою…

Позор, позор нашей стране!

Газета «Русь»

1741 год: простая арифметика

– Суд Всевышнего примет мое оправдание лучше, чем ваш суд! В одном лишь внутренне себя корю – что не повесил тебя, Трубецкой, во время войны с турками, когда был ты уличен в хищении казенного имущества. Не председательствовать ныне ты должен, а костями в земле лежать. Вот этого не прощу себе до самой смерти!

– Вы, Миних, вы сами!.. Скольких вы угробили в своих военных кампаниях! Солдаты не зря прозвали вас Живодером!

За ширмой Елизавета Петровна лениво поднесла к подбородку скованную шелком кисть. К круглым окнам взгляда императрицы прильнуло нетерпение, всмотрелось в мир людей.

– Достаточно. Прекратите заседание. Отведите Миниха в крепость.

Эшафот возвели на Васильевском острове, вблизи набережной Большой Невы, напротив двенадцати трехэтажных близнецов коллегии. Расчерченный линиями[4], Василеостровский район Санкт-Петербурга тянулся к дождливым гроздьям неба каменными наростами строений – по-прежнему обязывал перемещенный на остров Петербургский порт. Тянулся вверх и «амвон» для экзекуции – как мог, в силу роста плохо обструганных досок.

После воцарения на престоле дочери Петра I, Елизаветы Петровны, удалившийся от дел фельдмаршал Бурхард-Христофор Миних и вице-канцлер Остерман были приговорены к четвертованию. Плаху построили именно для этого действа. Финального акта, в котором большой топор и тела опальных немцев сыграют свои роли. Люди – последние.

Два графа. Два политических соперника.

Четыре ноги. Четыре руки. Две головы.

Простая и жуткая арифметика четвертования.

Небо переливалось оттенками потерянного рассудка. Гюйс, поднятый спозаранку на Флажной башне Петропавловской крепости, безвольно сносил удары ветра. На куртинах дремали сизые и озерные чайки, до последнего откладывающие расставание с предзимним Петербургом. В холодной Неве купались кряквы и молодые морянки.

Петровские ворота выпустили приговоренных – в сопровождении офицеров стражи Миних и Остерман двинулись к месту казни. Через мост. С Заячьего острова, на котором Петр Великий основал Санкт-Питер-Бурх, на Васильевский, первым каменным зданием которого стал Меншиковский дворец.

Миних шел уверенной походкой. В чистых поскрипывающих лосинах, в лучшем мундире, в красном фельдмаршальском плаще. С фантомным грузом сфабрикованной государственной измены, пособничества герцогу Бирону, мздоимства и казнокрадства. На чисто выбритом лице светилась холодная уверенность. В блестящих ботфортах отражался безумный небосвод.

– Военный человек должен быть готов к смерти, – бодро сказал Миних идущему справа офицеру. – Смерть – она везде. Разнятся лишь дороги к ней. Короткие, как этот мост, ведущий к плахе, или длинные, как осада Данцига.

– Вы проявили в Данциге истинный талант полководца, фельдмаршал, – кивнул конвоир.

– За что получил упреки в долгой осаде и бегстве французского выдвиженца Лещинского, – усмехнулся граф. – Девять немецких миль окружения, тридцать тысяч солдат внутри крепости… но я всё равно взял ее, не имея и двадцати тысяч.

– Да, фельдмаршал.

– Этот эшафот кажется менее неприступным. Какие свершения ждут меня наверху?

Офицер не ответил. Миних облизал покрытые туманной сыростью, словно капельками крови, губы и закрыл глаза.

Перед внутренним взором он расположил щит, на котором собирался нарисовать свой герб. Сначала разделил щит на четыре части – гуманное четвертование искусства. На золотой ленте, ровно посередине большого щита, Миних поместил малый щит, по сторонам которого зачернел коронованный орел, а сверху зазолотилась графская корона. В самом щитке раскинулось серебряное поле, в центре появился босоногий монах в черной тунике. В левой части общего щита, над лентой с орлом, окунулся в лазурное поле серебряный лебедь. В правой части опрокинулись в серебряное поле два красных стропила. В нижних частях гербового щита зазеленели в серебряном поле три трилистника (слева), а над красной карнизной стеной в лазурном поле взошла луна (справа). Между нижними частями расположилась пирамида с обелиском, оплетенным золотыми змеями. Упала у колонны золотая голова Януса, увенчанная зубчатой короной.

Золотые веки Януса распахнулись…

Миних открыл глаза.

Незавершенный герб утонул в промозглом тумане набережной. Без венчающих его шлемов, знамен, щитодержцев и геральдики.

Что-то говорил офицер справа:

– …наступление в Молдавию принесло перелом. Я восхищаюсь вашей военной хитростью, фельдмаршал, это удар справа, при обманной атаке слева. Турки бежали за Прут, как побитые собаки от палки.

– До этого был Крым, – холодно сказал граф. – А уж он испил нашей крови. И у Перекопа, и Гезлева, и у Ахмечета, и у Бахчисарая. И у Очакова – мы омыли стены крепости кровью, и если бы не артиллерия…

– Если бы не вы! Идти в строю с батальоном, собственноручно установить гвардейское знамя на башне крепости!

– Солдатам нужен пример, нужен наставник и отец. И помощь небес, защита от проклятых тифа и чумы.

Золотой шпагой, осыпанной бриллиантами капель, прорезал тучи солнечный свет, и тут же колючая жменя ветра ударила в лицо, а с холодной Невы прилетел черный силуэт, словно истерзанный полупрозрачный плащ. Тень двигалась рывками, из стороны в сторону, но все-таки вперед, на Миниха. В последний миг она бросилась влево и упала на стражника.

Накрыла офицера, опала лепестками призрачных краев.

Точно сложившийся зонт. Секунду спустя чувства и желания офицера стали вторичны. Черный силуэт завладел телом.

Миних это видел.

Он один.

Фельдмаршал обернулся к шагающему за спиной Остерману, но не нашел в грузном лице соотечественника какого-либо беспокойства. Разумеется, кроме предстоящего четвертования. У Остермана отросла клочковатая борода, грязный парик прикрывала бархатная ермолка, а на плечах висела старая лисья шуба. «Жалкая хитрая лиса».

Идущие сзади офицеры охраны старались не смотреть в сторону Миниха. Словно что-то отталкивало их взгляды.

– Это не отвага, а безрассудство, – произнес чешуйчатым голосом офицер-тень. Чешуйки слов опадали, словно их счищали ножом. – У войска не должно быть отца – только хозяин. Остальное – смерть и бессмертие боя. А вошь в гриве льва ничем не храбрее вши в хвосте зайца.

Президент Военной коллегии при императрице Анне Иоанновне ощутил холод в сердце. Морозный ветер гулял в клетке ребер. Шаг Миниха сломался, он едва не споткнулся о брусчатку.

– Зачем ты здесь? Что изменилось? – хриплым шепотом спросил граф. – Эта дорога в один конец?

– Нет, – ответил демон. Миних видел, как глазное яблоко офицера трескается ручейками крови. Что сотворит с телом стражника тень? – Тебя ждет ссылка, Бурхард. Там, на плахе, тебя ждет ссылка.

– Да, ты говорил. В камере.

– Трубецкой равелин располагает к откровениям. Правда, не больше, чем к самоубийству. Но это не про тебя. Твое выбритое лицо очень красноречиво – охрана дала заключенному бритву, значит, не сомневалась, что ты встретишь смерть мужественно, а не от собственной руки в холодной камере. Но ты по-прежнему сомневаешься в моем пророчестве?

Миних покачал головой.

– Нет.

Собравшаяся за войсковым оцеплением толпа встретила Миниха и Остермана разношерстным гулом. Солдаты подбадривали и выражали восторг, пестрый люд жаждал расправы. Кудахтали старики, кричали мужики, гомонили дети.

Первым к плахе подвели старого фельдмаршала.

– Посторонись! – рыкнул Миних, двигаясь через строй. – Не видишь разве, кто идет?

Он решительно взошел по крепким, густо пахнущим свежесрубленным деревом ступеням, провернулся на каблуках и замер лицом к фасаду Двенадцати коллегий. Воздух пах смолой и табаком. Толпа – потом и предвкушением. Аудитор – пыльным париком и луком.

Лобное место окружили гвардейцы, не менее пяти тысяч. Миних приветствовал товарищей своей былой славы глубоким кивком и взглядом широко открытых глаз, окуриваемых порохом минувших сражений.

Демон, оставив офицера-чревовещателя утирать идущую носом кровь, вырвался из клетки человеческого тела и теперь бросался призрачными камушками в толпу. Тень отрывала кусочки темного тумана от своего силуэта, комкала и швыряла в зевак. Развлекалась. Один из «камушков» угодил Остерману в макушку, и вице-канцлер вздрогнул.

Фельдмаршал позволил себе прозрачную улыбку, которую словили и вознесли зрители.

Знать свою судьбу – не так уж плохо. Особенно, когда в прогнозах ошибается большинство, предвкушающее твою смерть.

Аудитор (из-за величественного, высокого роста Миниха казалось, что человек в парике стоит на коленях) зачитал приговор: «Рубить четыре раза по членам, после чего – голову».

Миних встретил его при деле – срывал с пальцев перстни и кольца, раздаривал их солдатам. Ждал, когда объявят новый вердикт, казнь заменят ссылкой, и он сможет спуститься на далекую-близкую землю.

По ступеням поднялись палачи.

– Вы можете произнести последнее слово, – сказал аудитор. Толстый палец ткнул вниз. – Они услышат его.

– Очистите меня от жизни с твердостью, – сказал он палачам. – Прощаюсь с вами с величайшим удовольствием…

С Миниха стянули плащ, положили на косо сколоченные брусья, стали привязывать к перекладинам.

Распяли на Андреевском кресте.

Фельдмаршал не сопротивлялся. Не мог поверить. Демон обманул его.

Оставалось одно – не потерять лицо. Смерть – она везде. Его – здесь и сейчас.

Миних услышал шепот тени, смесь ветра и собственного тяжелого дыхания.

– Тимофей Анкудинов, Степан Разин, Иван Долгоруков… конец их истории написан топором. Сначала ноги, потом руки, затем голова. Твое имя будет вписано рядом.

Миних старался не слушать.

Возможно, это очередной обман, очередной сон, очередной…

Сбитые косым крестом брусья приподняли и закрепили наклонно.

Дай мне сил не закричать, попросил граф у склонившегося раненого неба. Дай мне сил на большее – высвободить руку из веревочного узла, сподобиться на последний удар, последний ответ сильного человека… Если смог убийца Карла I, генерал-майор Томас Харрисон… после нескольких минут в петле, со вскрытым для потрошения животом, смог приподняться и ударить палача… почему не смогу я?

Миних не видел, как опустился топор. Почувствовал.

Холод, в мгновение обернувшийся адским жаром, отделил его левую ногу, затолкав в обрубок требуху алой боли и крика. Его тело разделили, будто двух влюбленных, и пытка разлуки поглотила Миниха, точно единственного верного и бесконечно любящего, не способного совладать с потерей.

Стараясь перекричать боль, граф мысленно молил о беспамятстве. Но вместо темноты, вместо вытекающей из культи крови, в него проникала новая боль, голодная многоножка агонии.

Его немолодое тело предало его, как дезертировавшее войско.

Боль. Была. Ужасной.

Но он смог придушить ее до бесконечного стона.

Ненадолго.

До следующего падения топора. До следующей разлуки.

К такому нельзя быть готовым…

Безногий фельдмаршал забился на косом кресте.

Миних открыл глаза.

До эшафота оставались считаные сажени. В голову просочился шум расступающейся толпы и утренний туман. Чья-то рука преградила путь.

Остановились. Граф посмотрел на офицера, с которым говорил по дороге из крепости, во сне и наяву (тот глядел в сторону плахи), потом на свои ноги.

Их было две. Арифметика удушающего облегчения.

Конвой провел узников Петропавловской крепости коридором из зевак и гвардейцев. Фельдмаршал искал в неровных людских стенах демона, но тени оставались на своих местах – на привязи к человеческому телу. Как и должно.

Аудитор выкрикнул его имя.

Подавив озноб недавнего видения, Миних поднялся на эшафот и подошел к деревянной колоде, в которую уткнулся острым профилем огромный топор, тот, что совсем недавно…

Фельдмаршалу удалось поднять глаза и обвести набережную взглядом несломленного человека. Покрытое испариной лицо Васильевского острова ответило на это болезненным чихом – ветер затрещал в ветвях, завыл в каменных промежностях.

«За мной идет моя слава, – успокаивал себя Миних. – Она – истинный плащ, алый плащ побед и триумфов, мою славу развевает над плечами ветер. А сны остаются снами. И гниют под ногами».

На помосте, за спиной аудитора, стояли палачи. Это расхождение с ужасным видением собственной казни немного успокоило графа – он помнил, как коренастый человек в ярко-красной рубашке поднялся на эшафот уже после объявления приговора.

Второй раз за день Миних выслушал приговор о четвертовании. Еще более стойко, чем в первый – что-то лопнуло внутри, растеклось чернилами по вызревшему пузырю пустоты. Граф молча стоял на плахе, высокий и неподвижный, точно вбитый в помост клинок. Он будто бы и не заметил, как палач извлек из колоды топор, убаюкал топорище на свободной руке, словно чужое угловатое дитя.

Далекий выстрел заставил замолчавшего аудитора вздрогнуть – полдень отметился пушечным залпом с Нарышкина бастиона. Миних не шелохнулся.

– …милостивым решением императрицы смертная казнь заменяется вечной ссылкой. Христофор Антонович Миних ссылается в Сибирь, в деревню Пелым, – услышал он обрывок нового приговора.

Не переменившись в лице, фельдмаршал сошел с эшафота, на который поднялся Остерман и грохнулся там в обморок. С головы слетели ермолка и парик. Вице-канцлера привели в чувство, зачитали смертный приговор, заломили руки, освободили шею под топор. Великолепно разыгранный спектакль, который закончился объявлением места ссылки – Берёзов, в котором некогда жили Меншиков и Долгорукие.

– Руби его! – кричал рванувший к эшафоту народ. – Руби!

Из-за частокола штыков тянули руки, хлестали призывы к расправе.

Раздавленный Остерман попросил вернуть ему парик. Жизнь продолжалась, и теперь вице-канцлер боялся простуды.

После этого избежавших топора немцев отвезли на санях в Петропавловскую крепость, на куртинах и башнях которой не осталось ни одной чайки.

И была ночь.

И был дождь.

И был первый день ссылки.

Судьба любит ироничные сценки.

Экипажи Миниха и Бирона сошлись на столбовой дороге. Фельдмаршала везли в Пелым, герцога Курляндского – из Пелыма. Елизавета Петровна, памятуя о хорошем к себе отношении Бирона, велела возвратить того из ссылки, правда не в Петербург или Москву, а в Ярославль.

На мосту через Булак взгляды бывших великих сановников столкнулись. В этих взглядах стояла ночь с 9 на 10 ноября 1740 года, когда преображенцы по приказу Миниха, обещавшего поддержку Анне Леопольдовне, арестовали Бирона в спальне Летнего дворца. Той ночью закончилось регентство Бирона, когда он, разбуженный и испуганный, выпал из-под расшитого громадными розами одеяла, пытался спрятаться под кроватью, пытался отбиваться, получил прикладом по зубам, а после, избитый и униженный, с забитым в рот кляпом и без штанов, был выволочен на мороз. Герцога и его прозелитов направили в Шлиссельбург, где за великие и неисчислимые вины приговорили к четвертованию, впоследствии замененному ссылкой на Северный Урал. В Пелым, где для Бирона скоро возвели четырехкомнатный дом-тюрьму – по чертежам Миниха. После ссылки Бирона в Сибирь, Миних удостоился поста первого министра по военным, гражданским и дипломатическим делам. Но вскоре подал в отставку, в результате происков Остермана.

Теперь дороги Миниха и Бирона снова пересеклись, чудным перевертышем, словно кто-то вздумал скрестить эфесы клинков.

Не кивнув один другому, граф и герцог молча разъехались.

В Пелыме фельдмаршал оказался в доме Бирона, в доме, план которого начертил собственноручно.

Счет пошел на годы, десятилетия.

Арифметика ссылки.

Вице-канцлер Остерман умер шесть лет спустя, в доме Меншикова в Берёзове, на краю света, обдуваемом забегающими с тундры ветрами. Берёзовцам запомнились лишь костыль и бархатные сапоги вице-канцлера. Когда Остерман помер, сапоги пустили на ленточки для подвязывания причесок местных модниц. Костыль пропал.

Миних прожил на двадцать лет больше. Сердце фельдмаршала остановилось на восемьдесят пятом году жизни, 16 октября 1767 года. Остатки жизненных сил старого графа вытекли в трещину кратковременной болезни.

Но всё это случилось в далеком-близком 1767 году. Сейчас же, в 1741, Миниха ждали двадцать лет в капкане дремучих сибирских лесов.

Небольшая деревянная крепость на шестьдесят хижин. Идущие из Тобольска и других отдаленных городов товары и припасы. По три рубля на содержание ежедневно.

В Пелыме граф писал мемуары, учил местных детишек математике, выращивал овощи, разводил скот, занимался физическим трудом, молился провидению, иногда беседовал с тенью.

– Выберусь ли я отсюда? – выведывал Миних.

– Жди, – отвечал демон.

– Это значит – да? – спрашивал распятый на циферблате часов старик.

– Как угодно.

Огород граф устроил на острожном валу, после – развел огород в поле. Под оком полярных ночей, у которого ампутировали веко, Миних сортировал семена и ладил сети для грядок. С наступлением лета пелымцы видели фельдмаршала на лугу – в выгоревшем мундире, с косой в крепких руках.

Фельдмаршал старался оставаться равнодушным к постигшему его несчастью. Он черпал силы в разрастающейся внутри черной пустоте, в поддержке супруги и пастора Мартенса, последовавших за ним в ссылку.

Его всё чаще преследовали мрачные сны. Смерть на Андреевском кресте из брусьев, долгая, рубящая. Смерть от пули у турецкой крепости Хотин, быстрая, жалящая. Смерть в снежно-диком сибирском лесу от предательства самого близкого друга – собственного сердца. И еще десяток различных смертей.

Временами Миних адресовал в столицу предложения определить его сибирским губернатором. Адресовал в пустоту.

Он разрабатывал военные и инженерные проекты, остававшиеся без внимания внешнего мира, но труды графа ждал огонь. Один из находившихся при Минихе солдат, арестованный за воровство, рассказал о нелегальных чернилах и перьях, доставляемых фельдмаршалу вопреки запрету. Опасаясь проверки, Миних сжег все свои бумаги.

Случилось это в 1762 году.

В последний год ссылки.

Сенаторский курьер принял отсыпанные рубли с благодарственным кивком.

– Заслужил, всё до последнего рубля заслужил, – сердце Миниха преисполнилось безграничной признательностью и громким пульсом счастья, к которому он оказался совершенно не готов, как к чертовски крепкому напитку. Задохнулся, прослезился. – Такую весть принес, дорогой. Как перед богом истину скажу – спас ты старика, оживил, разбудил.

Императорский указ дрожал в руке фельдмаршала. Петр III, занявший место почившей Елизаветы Петровны, приглашал Миниха в Санкт-Петербург, даровал амнистию. Из присланных денег на дорогу граф подарил радостному вестнику ровно половину.

Двадцать лет…

Миних развернулся к дверям спальни и окликнул супругу:

– В Петербург, Элеонора! В Петербург, душа моя!

1762 год: настоящее, прошлое и еще немного прошлого

(С повозки на яхту)

По дороге в Петербург Миних спал наяву.

Два десятилетия службы, знамена пяти европейских армий, работа, войны, дуэли – его сон был соткан из разноцветных лоскутков воспоминаний.

Он снова шел под знаменами принца Евгения Савойского и герцога Мальборо.

Снова стрелялся с французским полковником Бонифу в 1718 году – взведенные курки, тридцать шагов сократившиеся до двенадцати, выстрел, рухнувший на землю полковник.

Снова ссорился с фельдмаршалом Флемингом в 1719 году, на службе в польско-саксонской армии Августа II, решив сменить знамя и господина.

Снова демонстрировал Петру I чертежи нового укрепления Кронштадта и слышал от царя: «Спасибо Долгорукову, он доставил мне искусного инженера и генерала».

Снова устраивал судоходство на Неве, прокладывал дороги, возводил крепости, строил Балтийский порт, проводил первый Ладожский канал, убеждал императора перенести загородную резиденцию в Петергоф, начальствовал генерал-губернатором в Петербурге.

Перед пробуждением Миних вспоминал взятие снежной крепости на льду Невы, организованное им по случаю официального въезда коронованной Анны Иоанновны в Петербург. Отраженное от холодных стен солнце слепило глаза, яркие солнечные копья рикошетили от льда и летели в лицо графа.

И еще, и еще.

Пока яркая белизна не продавила дыру в реальность.

Опальные вельможи въехали в Петербург весной.

Бирон и Миних.

Семидесятидвухлетний герцог Курляндский, перечеркнувший ссылку накинутой через плечо Андреевской лентой, возвращался лихим шестериком в пышной карете, облаченный в мундир обер-камергера. Царствование Елизаветы Петровны Бирон прожил в большом доме, в окружении слуг, мебели, серебряной посуды и книг. Казна отпускала немалые деньги на его содержание, но герцог всё же оставался пленником – его сопровождали даже на охоте.

Сановник свергнутой Анны Леопольдовны ехал в скрипящей дорожной кибитке, в рваном полушубке, мужицкой сермяге и поношенных сапогах. На подъезде к столице старого фельдмаршала встречали многочисленные родственники. Когда из фельдъегерской повозки выпрыгнул бодрый, высокий и бравый семидесятивосьмилетний старик – сын, внуки и правнуки бросились обнимать и целовать Миниха.

Граф заплакал. Не так, когда получил радостную весть об амнистии, не так, когда провожал взглядом окрестности своей двадцатилетней темницы в Пелыме – тогда в глазах стояли слезы, не переливаясь через край.

В объятиях родных рук и голосов граф плакал последний раз в своей жизни.

Петр III даровал фельдмаршалу меблированный дом и свою милость.

В Зимний дворец граф пожаловал в возращенном чине генерала-фельдмаршала. Ордена-висельники блестели на мундире. Осыпанная бриллиантами шпага свободно висела у левого бедра – эфес выглядывал из шпажных ножен, вложенных в лопасть портупеи и пристегнутых крючком.

За столом Миних и Бирон сидели рядом, через стул, по левую руку от императора. Вражда политических исполинов прошлого не иссякла, среди кружащих по залу юных царедворцев герцог и граф напоминали ожившие статуи предков.

Стол ломился от яств. Говядина в золе, гарнированная трюфелями, хвосты телячьи по-татарски, пурпурная ветчина, белый сыр со слезой, глазастые раки, смоляные бусинки икры, филейка по-султански, говяжьи глаза в соусе, овощные гарниры, нежный паштет из куриной печени, усатые устрицы, грозные омары, круглобокие фрукты, дымящиеся супницы и бульонницы…

Фельдмаршал трапезничал без аппетита.

Пережевывая кусочек рулета, Миних закрыл глаза и увидел узкий стол в пелымской избе. Куриный навар, серая горбушка, грязного оттенка квас, квашеная капуста, пареная репа, грибные соленья, моченые ягоды. Иногда в силки попадался заяц, птица или рыба.

Иногда. Но не сегодня, не в этом видении.

– Прощайте, фельдмаршал, – неожиданно раздался из более далекого прошлого голос умирающей в своей постели Анны Иоанновны. – Простите всё.

Миних открыл глаза.

За его спиной стоял Петр III, царские ладони легли на плечи гостей.

– Передо мной два старых добрых друга, – с чувством сказал император. – Они просто обязаны чокнуться.

Петр III наполнил фужеры примирения графа и герцога. Сочная карминовая капля стекла по ножке бокала Миниха, расплылась по скатерти.

– Ну же! Поднимайте, поднимайте свои…

Императора прервали гулкие шаги.

– Ваше императорское величество, разрешите, – генерал-адъютант Гудович приблизился к столу и что-то прошептал в царский парик.

– Выпейте без меня, – кивнул Петр III гостям, позволяя увести себя в сопредельную комнату.

Пахло чесноком, гвоздикой и остро приправленной ненавистью. Миних поставил бокал и поддел плечевую портупею большим пальцем, повел вниз, немного оттягивая пояс из золотой парчи.

– Наши кубки соприкоснутся единственно искренне, если только в вашем окажется яд, – произнес Бирон.

– Такой трус и идиот, как ты, издохнет раньше – от скулящей немощи. Или моего клинка. – Ладонь фельдмаршала коснулась овального навершия шпаги, нырнула вниз, пальцы пробежали по обтянутой кожей рукояти, по овальным пластинам чаши, по дуге гарды, вернулись к рукояти.

– Ха! Уж не угрожаешь ли ты мне, старый дурак?

– Старый? Во мне жизни больше, чем в роте Биронов, грязная ты скотина.

– В тебе одни распри и гниль, подлая свинья! Warum zum donnerwetter!..⁵

Шпага Миниха ударила в шею герцога возле позвоночного столба, проткнула насквозь сверху вниз. Трехгранная игла вышла под адамовым яблоком, брызнула кровь – на присыпанные желтком зеленые щи, бекасы с устрицами, гато из зеленого винограда и украшенную голубым пером щуку.

– Сдохни, blindes hund[5], – выдохнул граф, ворочая клинок в ране.

Глаза Бирона выкатились, рот распахнулся порванным карманом, но вместо слов оттуда вылился ручеек крови. Миних уперся ногой в стул и снял поверженного врага с клинка, точно кусок свинины. Герцог рухнул на пол, увлекая с собой тарелку с румяным куском пирога.

В конце зала кто-то пронзительно закричал.

Миних открыл глаза.

Бирон сидел слева, вполоборота, с бокалом в руке. Словно отражение.

Соперники опустили фужеры на стол одновременно. Злобные взгляды столкнулись над свободным стулом и развернули хозяев спинами друг к другу.

Фельдмаршал пододвинул к себе блюдо с крошеными телячьими ушами, соусницу, благоухающую ароматом грибов, вин и пряностей, но есть не стал. И без того маявшийся в дверях, аппетит поспешил раскланяться. Миних склонил взгляд на золоченый эфес шпаги. Был ли он разочарован тем, что оружие осталось в лакированных ножнах, а не тяжелило руку?

Да.

Нет…

Когда ты ведешь внутренний спор с самим собой, даже посредством нереализованных видений, зачастую последнее слово остается за трусливым «я», более практичным, более светским.

Землю продолжали потрошить, извлекая богатства, начиняя взамен покойниками. Слово, произнесенное в надлежащую минуту, создавало новые миры. А в соседней комнате генерал-адъютант Гудович пытался убедить императора в реальности готовящегося дворцового переворота.

– Государь, медлить никак нельзя. Нужно действовать.

– Будет вам. Лишь слухи, – отмахивался Петр III. – Вы путаете колокольчики шута с набатными колоколами.

– У Екатерины Алексеевны был князь Дашков. В день смерти Елизаветы Петровны.

– Капитан лейб-гвардии Измайловского полка?

– Да, государь. Офицеры-измайловцы готовы к перевороту. Они поддержат Екатерину Алексеевну. Как и другие гвардейские полки. После роспуска лейб-компаний и вашего расположения к голштинцам… войска озлоблены и раздражены.

Гудович промолчал об унижении. Гвардия, переодетая в мундиры прусского образца, загнанная на плацу, вахт-парадах и смотрах, была еще и унижена. Военное дело для Петра III являлось скорей забавой, чем предметом изучения. Если Петр Великий, дед императора, со своими «потешными войсками» постигал искусство войны, то Петра Федоровича увлекали лишь выправка солдат, красота мундира, разводы караулов и построения. Несколько полков солдат, привезенных в Россию из Голштинии, играли роли «потешных войск» Петра III. Являлись мишенями для камушков императорского пристрастия. Как зрители вокруг эшафота на Васильевском острове, в которых демон швырял комочки теней.

– Всего лишь слухи и мелкие недовольства, – покачал головой император. – Екатерина, несомненно, из тех людей, кто выжимает весь сок из лимона и выбрасывает кожуру, но она остается моей супругой. К тому же теперь у меня есть Миних. Если я прикажу, он пойдет воевать за меня в ад.

Ночь Миних провел очень плодотворно.

Жил.

Помимо возвращения из ссылки Миниха, Бирона и других опальных государственных деятелей, Петр Федорович начал царствование с издания указов, упразднявших обязательную службу дворян и Тайную канцелярию. Но расположения правящего класса не добился.

Воспитанный в духе лютеранской религии, Петр III пренебрегал православным духовенством, оскорблял указами Синод. Занявшись перекройкой русской армии на прусский лад, император настроил против себя духовенство, армию и гвардию. Во дворце русских генералов учили «держать ножку», «тянуть носок» и «хорошенечко топать».

Прусские симпатии побудили императора отказаться от участия в Семилетней войне и всех русских покорений в Пруссии. За это Фридрих II произвел Петра III в генерал-майоры своей армии. Дворянство и армия негодующе откликнулись на принятый царем чин. Мало того, Петр Федорович направил войска в Голштинию, чтобы поквитаться с Данией за старые обиды предков.

«Трактат о вечном между обоими государствами мире» воспевал совершенную дружбу между Россией и Пруссией. Подписание трактата вылилось в грандиозный пир. Петр III утоп в вине, не держался на ногах, что-то бессвязно бормотал посланнику Пруссии.

Во время пира на тост русского монарха «за августейшую фамилию» встали все, кроме Екатерины. Генерал-адъютант Гудович был послан спросить о причинах такого возмутительного поведения.

– Августейшая фамилия – это император, я и наш сын, – ответила Екатерина Алексеевна генерал-адъютанту. – Посему не вижу смысла пить стоя.

Петр III выслушал ответ, вскочил и закричал через весь стол:

– Дура!

Миних видел, как ухмыляется устроившаяся под потолком тень.

Разгневанный царь приказал арестовать императрицу. И лишь дядя императора, принц Георгий Голштинский, насилу умолил отменить приказание.

Петр III не оценил величия духа августейшей своей супруги.

Екатерина, дочь немецкого князя Ангальт-Цербстского, возглавила оппозицию гвардии. Пока император находился в загородной резиденции в Ораниенбауме, она свершила дворцовый переворот в Петербурге.

Миних ожидал возвращения императора в Петергофе.

Часовой нашел его в Верхнем парке, в обществе позолоченных фонтанов, свинцовых статуй и невидимого собеседника, с которым старый фельдмаршал тихо общался. Наверное, с самим собой.

– Ваше благородие, императрица исчезла!

Миних повернулся к солдату.

– Как? Когда?

– Не могу знать. Нет ее во дворце. Нет… Я видел двух барышень, утром, утром из парка направлялись…

– Бестолочь! Слепой башмак! Слуг ко мне!

– Слушаюсь!

– Fort har ab![6]

Миних медленно двинулся следом, к сверкающим позолотой куполам Церковного корпуса. Маскароны Большого каскада смотрели на него с ухмылкой.

– И снова в бой, граф? – усмехнулась за спиной тень. – В твоей неспешности есть мудрость: будущее приходит само, и лишь прошлое приходится постоянно воспроизводить.

– Я должен был поехать с императором.

– Чтобы смотреть на дорогу из кареты? Ты можешь увидеть всё прямо сейчас. Присядь.

Миних подчинился – прислонился к каштану напротив позолоченного Самсона, возвышающегося в центре ковша.

– Постою. – Граф поднес ко рту головку темно-коричневой сигары, предварительно срезанную, густо пахнущую табачным листом. От удара кремня о кресало брызнул сноп искр, и тут же занялся огнем качественный трут. Миних склонил к огниву открытый срез сигарной ножки, превратил его вдохом в раскаленную рану. Затянулся.

Бриллиантовые струи били в небо. Демон повел сотканной из черного тумана рукой, и в полотне воды, ниспадающем перед разрывом мраморной балюстрады, возникла дорога.

Подрессоренная пружинами золоченая карета несла императора в Петергоф. Солнечный июльский день изливался в открытую коляску, на августейшее лицо Петра Федоровича, угловатый лик прусского посланника фон дер Гольца и круглое личико графини Елизаветы Воронцовой, фаворитки государя. Следом пылила вереница экипажей – придворные и прекрасные дамы спешили на празднование именин императора, предвкушая веселие торжественного обеда.

Картинка исчезла, какое-то время Миних видел лишь зелень парка за прозрачной пеленой, а потом на «полотне» появился генерал-адъютант Гудович. Недалеко. На подъезде к Петергофу. Увидев спешащих к нему слуг, Гудович придержал коня. Выслушал, выругался, развернул жеребца, дал шпоры и разогнал в галопе.

Фельдмаршал, демон и позолоченные барельефы смотрели генерал-адъютанту в спину.

– Я должен послать слуг в Ораниенбаум, навстречу государю. Я должен подготовить войска, – сказал граф. – И возможный отъезд государя.

Миних затянулся, пополоскал во рту дым.

– Должен, – повторил демон, словно пережевывая словцо. – В любом слове заложено абсолютно всё, даже его ложное значение.

В водопаде Большого каскада Гудович приближался к карете императора.

Петр III оставался полулежать в коляске, даже когда генерал-адъютант замолчал. Новость будто бы заморозила его.

А потом император сел и что-то сказал Воронцовой. Громко. Нервно. Рефлекс грома. Отзвуки вчерашнего загула.

Дамы высыпали из экипажей, точно бисер.

Через минуту кони сорвались с места и во всю прыть понеслись в Петергоф.

Картинка исчезла. Вернулся шум воды и циркулирующий в сигаре ароматный дым.

Демон отслоился от ущербно-ленивой тени фонтана и исчез в радужных переливах над Большим каналом. Миниху показалось, что он услышал одно слово.

«Переворот».

Император распахнул двери павильона, в котором жила Екатерина Алексеевна, и кинулся с бранью в спальню. За ним проследовал Миних. В роскошь здания, в смрад царского гнева.

Вид Петра Федоровича, ползающего на коленях возле кровати, смутил фельдмаршала. Он замер в дверях, глядя на стремительно мрачнеющую за окном зелень. «Уж не солнце ли он там ищет?»

В узких, сильно зашнурованных сапогах император едва мог согнуть колени, отчего выглядел еще более жалко. С трудом поднявшись, Петр III стал распахивать шкафы, бросать на пол вещи императрицы, затем выдернул из ножен шпагу и принялся с остервенением колоть бархат панелей и потолок. От царя разило прокисшим в желудке вином. Он несколько раз проткнул платье императрицы, сшитое к сегодняшнему празднеству и оставленное на кровати. Как упрек. Как насмешка.

– Эта женщина способна на всё! – закричал Петр Федорович и выругался по-немецки.

Миних спокойно наблюдал за императором.

– Будет! Хватит этих загадок! – Государь швырнул шпагу на кровать, на испорченное платье императрицы. – К заливу, на воздух!

К пристани шла шлюпка. Когда император окликнул сидящего на корме офицера, гребцы налегли на весла. Офицер вскочил, упал, снова встал, вцепившись в борт, да так и стоял, пока не вывалился на мостки.

– Здравия желаю, ваше императорское величество!

– К черту церемонии! – гаркнул Петр III. – Кто?!

– Поручик бомбардирской роты Преображенского полка Бернгорст, ваше императорское величество!

Над темной полосой Петербурга поднимался дым.

– Что там? Почему над городом дым?

– Я доставил фейерверк! Для государевых именин! – пробасил офицер.

– К черту фейерверк! Отвечайте, что в Петербурге! Иначе расстреляю!

– Слушаюсь, ваша милость.

– Не слушайте, а рассказывайте, – хмуро улыбнулся Миних.

Некогда рухнув с высоты административных высот, он не страшился нового падения. Понятные игры людей и необъяснимые игры демонов. А он по-прежнему нужен и тем, и другим.

– Не видел ничего этакого, – доложил поручик. – Правда, был шум в Преображенском полку. Солдаты носились, кричали.

– Вы расслышали, о чем кричали? – спросил фельдмаршал.

– Желали здравия императрице Екатерине Алексеевне, стреляли вверх. Большего не слышал – было приказано везти фейерверк.

– Фейерверк, – хрипло повторил Петр Федорович, глядя то на поручика, то на Миниха.

– Не угодно ли во дворец, ваше величество? – сказал граф, сочувственно посмотрев на императора. – Час обеденный.

Император покорно двинулся прочь от залива.

Подбежал Гудович, вытянулся струной.

– Ваше императорское величество, доставили записку от Брессана!

– Кто принес?

– Слуга Брессана, чудом выбрался из Петербурга. Войска перекрыли мост, никого не выпускают.

– Фельдмаршал, прочтите.

Генерал-адъютант вручил Миниху записку, переданную через посланца парикмахера императора. Граф развернул, пробежал глазами, прежде чем прочитать вслух то, что уже знал.

Петр III остановился, принял записку, прочитал, бросил на песок аллеи и пошел дальше, глядя прямо перед собой пустым протрезвевшим взглядом. Записку подняли и пустили по рукам, пока она не оказалась в хвосте процессии.

В прошлом.

Миних терпеливо выслушал непоследовательные, бесталанные приказы царя об организации силой голштинских войск обороны Петергофа.

– Ваша милость, у нас всего несколько полков. Не хватает картечи и ядер.

– Мы должны защищаться! – Маленькая голова Петра III багровела в тени большой шляпы.

– В Кронштадте надобно искать спасения и победы, в одном Кронштадте, – настаивал фельдмаршал. – Там мы найдем многочисленный гарнизон и снаряженный флот. Мы сможем противопоставить Петербургу почти равные силы.

– Нет!

Елизавета Воронцова, не вернувшаяся, вопреки приказанию царя, в Ораниенбаум, коротала тревожные часы в парковой беседке в компании родственницы и дам. Любовница царя была бледна и растеряна. Одна из девиц плакала.

Император медлил.

В это время Екатерине Алексеевне, бежавшей из Петергофа в карете с Алексеем Орловым, под давлением офицеров присягали Измайловский и Семеновский гвардейские полки. С согласия императрицы, братья Орловы собирались вывести гвардию в сторону Петергофа.

Император сомневался.

Петр III отправил к Екатерине Алексеевне канцлера Воронцова, в надежде, что тот убедит императрицу в преступности и безысходности переворота. Петр Федорович принялся диктовать манифесты и приказы, которые подписывал прямо на перилах моста, чая что-то изменить. Император выставил на защиту голштинцев с артиллерией, направил в Петербург за своим кавалерийским полком, организовал гусарские пикеты по окрестным дорогам, чтобы переманить на свою сторону наступающие войска, отправил полковника Неелова за тремя тысячами солдат с боеприпасами и продовольствием.

– Мы проиграем сражение, – сказал фельдмаршал. – Силы неравны.

– Сюда идет гвардия, – надломленно произнес император, прикладываясь к бокалу с бургонским. – Она спустила на меня гвардию…

Прусский мундир и ордена Черного орла царь сменил на российскую форму, ленту и знаки Андрея Первозванного. Ел и пил Петр Федорович прямо на мосту.

Император был испуган.

Император сдался напору Миниха.

– В Кронштадт, – Петр III обратил лицо в сторону пристани. – В Кронштадт, друг мой.

Армия Екатерины Алексеевны подходила к Петергофу. Об этом сообщил один из адъютантов императора.

Дворцовые часы отмерили половину восьмого вечера. Императорской резиденцией овладели панические сборы.

Дворцовые часы отмерили восемь часов вечера. Императорской резиденцией распоряжалась пыльная тишина.

Наспех попрощавшись с заливом, яхта и галера стремительно удалялись от причала. Попутным ветром в направлении виднеющегося на горизонте Кронштадта, ходу – какой-то час. Император бежал из Петергофа, прихватив сановников, дам и слуг. Петр Федорович отплыл на галере, в окружении тех, кому доверял: фельдмаршала Миниха, своего дяди – принца Гольштейн-Бека, Алексея Григорьевича Разумовского, прусского посланника Гольца, Елизаветы Воронцовой.

– Надеюсь, де Виейра и Барятинский удержат гарнизон и крепость Кронштадта на нашей стороне, – сказал император Миниху, испивая вино в своей каюте.

Фельдмаршал отказался от кубка.

– У вас хватит финансов на беспрепятственный отход в Германию, если что-то пойдет не так?

– Денег более чем достаточно, – уверил император и тут же поменялся в лице. – Но вы же не думаете, что…

– Мы вынуждены предусмотреть всякий исход.

Подошедшие со стороны Петергофа императорская яхта и сопровождающая ее галера остановились у фортов, в тридцати шагах от стенок пристани. Уперлись в боны.

Ночь навалилась белесым брюхом на гавань Кронштадта. Ее щекотали караульные огни на бастионах.

Петр III, уверенный, что комендант Кронштадта Нуммерс всего лишь исполняет посланный с де Виейрой приказ «никого не впускать в Кронштадт», вышел на палубу и поднялся на капитанский мостик.

– Я сам тут, спустите шлюпку, уберите боны!

– Не приказано никого впускать! – прокричал с бастиона караульный.

Петр Федорович потряс кулаками:

– Позовите генерала де Виейра! Я император Петр III!

– Нет теперь никакого Петра III, – ответили с берега, – а есть Екатерина II! Ежели суда тотчас не отойдут, в них будут стрелять!

От Петергофа шагал гром, перебирая ногами молний. В одно мгновение возмутились мирные морские воды. И тут же крепость окончательно проснулась набатными колоколами тревоги.

Государь ошарашенно молчал. На стенку набегали солдаты.

– Прикажу огонь! Уходите! – рявкнула крепость.

– Капитан, рубите якорный канат! – скомандовал Миних. Громоздкий истукан заслонил императора от движения на крепостных стенах. – На веслах! Отходим!

Невидимая кисть закрашивала звездное небо широкими мазками. Крепчал ветер. До покидающих гавань кораблей долетел клич собравшейся толпы, выстреливший с причала, точно пушечное ядро: «Прочь! Да здравствует императрица Екатерина!»

– Фельдмаршал, – тяжело выдохнул Петр III, он был в полуобморочном состоянии, – я виноват, что не исполнил скоро вашего совета, что медлил с отбытием в Кронштадт… Вы бывали часто в опасных обстоятельствах… Что предпринять мне в теперешнем положении? Скажите, что теперь мне делать?

Миних придержал бледного царя за плечи.

– Спускайтесь в каюту, государь. Для начала сделайте это.

Остаток ночи Миних смотрел в прошлое. В прошлое Кронштадта, в его решительные перемены вчерашнего дня, закрывшие императору дорогу в крепость.

Шторм прошел стороной. В звонком безветрии темную тушу воды секли весла – море безразлично затягивало раны. В пушечных портах торчали бронзовые монокли оружейных стволов – трехфунтовые пушки смотрели в ночь, в настоящее. Миних – в замочную скважину минувшего, указанную в небе демоном.

Стоя на покрытом орнаментом балконе, фельдмаршал вперил взгляд в звездную сцену над массивным львом корабельного носа. Рельефы бортов, скульптуры богов, наяд и тритонов молчаливо глазели по сторонам.

Каким-то образом Миних не только видел прошлое, но и «слышал его мысли» – немые сцены не оставляли сомнений в намерениях «актеров». Граф «слышал» внутреннюю радость коменданта Нуммерса после привезенного де Виейрой предписания – ожидать императора. Нуммерс, не знавший о случившемся в Петербурге до появления полковника Неелова, уже готовился грузить войска на суда, когда получил новое распоряжение. Ждать было проще.

Корабельный секретарь Федор Кадников высадился на пристань около семи часов вечера. При нем был запечатанный конверт для Нуммерса. О содержимом конверта Кадников ничего не знал – Миних «слышал» это.

В пакете оказался орден за подписью адмирала Талызина, непосредственного начальника Нуммерса. Коменданту Кронштадта предписывалось запечатать ворота крепости: никого не впускать и никого не выпускать. Нуммерс прочел орден в одиночестве и решил действовать предусмотрительно. Он не вмешался в арест Кадникова, которого де Виейра отправил вместе с Барятинским в Петергоф.

Вскоре к Кронштадту причалила шлюпка с адмиралом Талызиным. Миних чувствовал натянутую струной осторожность адмирала, который при свидетелях на расспросы Нуммерса отвечал уклончиво – не из Петербурга, плыву с дачи, о беспорядках в столице слышал мельком, решил, что мое место здесь.

Уже в доме Нуммерса адмирал предъявил именной указ Екатерины Алексеевны. Коменданту предписывалось беспрекословно подчиняться приказам Талызина. Второй раз за вечер Нуммерс испытал облегчение.

По приказу адмирала гарнизон крепости и экипажи всех кораблей присягнули Екатерине II – перед взглядом Миниха в небо Кронштадта троекратно вспорхнуло немое «ура!». Генерала де Виейра арестовали и посадили в каземат. Усилили посты и караулы, гавань со стороны Петергофа перекрыли бонами, принялись взбадривать крепость учебными тревогами.

Пока в начале ночи не появилась двухмачтовая императорская яхта…

В царскую каюту Миних явился рано утром.

Шесть больших венецианских окон смотрели на кормовую раковину, два других, прорезанных в бортах, вглядывались в темные воды Финского залива. Стены каюты украшала резьба, потолок кровоточил ярко-красным дамастом, пол устилал расшитый золотом ковер.

Петр Федорович сидел на краю дивана, обшитого бахромой. Монарх выглядел немного лучше, вырванный у ночи кусочек пошел ему на пользу. Над головой государя раскачивался фонарь.

– Я жду вашего совета, друг мой. Что нам делать?

Миних бегло глянул на заплаканных дам – сомнительное украшение каюты, наряду с многочисленными зеркалами, мраморным камином, красным деревом, палисандром и литой бронзой.

– Забудьте об Ораниенбауме. Надобно плыть в Ревель к тамошнему флоту, мой государь, – ответил фельдмаршал. – В Ревеле мы сядем на военный корабль и уйдем в Пруссию, в Кенигсберг, где находится армия Фермора. Имея восемьдесят тысяч солдат, мы вернемся в Россию.

Миних глянул на императора, тот молча ждал. «Большой ребенок, – подумал граф. – Ждет, когда за него решат взрослые. Большой ребенок, который подарил мне свободу и которого я должен спасти».

– Мы вернемся в Россию, и, даю вам слово, не пройдет и шести недель, как я освобожу для вас престол. Верну державу вашей милости. Что скажете, государь? – Гордый подбородок Миниха смотрел в бортовое окно.

Петр III мелко тряс головой, глаза полузакрыты, рот приоткрыт. Фельдмаршал тяжело вздохнул: кажется, он поспешил с благоприятной оценкой здравия императора.

– В Ревель? – послышался женский шепот. Усилился, перешел в гул.

– Невозможно! – закричали дамы. – Матросы не в силах грести до Ревеля!

– Весла донесут их до Гребецкой слободы[7]!

– Боже, что с нами будет?

Миних распрямил плечи.

– Что ж, – возразил граф, – мы поможем гребцам! Все примемся за весла!

– Вот уж нет! – запищала графиня Воронцова. – Это немыслимо!

Каюту затопили бурные протесты. Графиня Брюс плакала в голос. С переборки на переборку перепрыгивали тени высоких причесок.

Захлебнувшись в женском визге, император дернулся, глотнул воздуха и, вздрагивая всем телом, попытался встать с дивана. Не получилось.

– Оранб…

Все замолчали.

– Оранб… – снова попробовал Петр Федорович и только с третьей попытки смог: – Ораниенбаум… мы плывем в Ораниенбаум…

Так решил государь.

Миних поклонился большому ребенку и покинул каюту под звук хлопающих ладошек.

«Всё кончено», – подумал фельдмаршал в дверях.

Гвардии Екатерины Алексеевны без боя заняли Петергоф.

Яхта Петра Федоровича пристала к берегу Ораниенбаума, где императора ждали отошедшие голштинские войска.

Силой женского убеждения фаворитки своей Воронцовой и бессилием постигшего положения Петр III отказался от побега в Польшу. По приказу царя распустили войска. Миних с негодованием смотрел, как со стен и высот снимают пушки – ослепляют позиции. Как уходят голштинцы.

– Неужто вы не желаете умереть как истинный император перед своими солдатами? – гневно сказал Миних.

– Я уже не император, – устало ответил Петр Федорович, снимая шляпу.

Старый граф тенью навис над своим жалким избавителем.

– Возьмите в руки не шпагу, а распятие, ежели страшитесь сабельного удара. Враги не посмеют ударить вас, а я поведу войска! – воскликнул фельдмаршал во вдохновении и ярости. Горячность его к битвам не охладела с годами. – Я буду командовать в сражении!

– Нет, фельдмаршал. Слишком поздно.

– Для войны никогда не поздно. Даже когда всё кончено – никогда не поздно умереть с честью!

– Нет. Я не хочу кровопролития. Здесь много женщин и детей.

И тогда Миних отступил от человека, раздавленного грузом нелюбимой империи.

Свергнутый государь обратился к предавшей его супруге с отречением от престола и просьбой о беспрепятственном отъезде в герцогство Голштинское. В Петергоф к Екатерине Алексеевне был послан генерал-майор Измайлов, который, передав бумаги, немедля присягнул Екатерине II на верность и отправился в Ораниенбаум верноподданным императрицы, с первым поручением.

Измайлов привез Петру Федоровичу новый текст отречения, который надлежало подписать без малейших изменений. Бывший монарх переписал отречение собственной рукой, а затем подписал «в удостоверение перед Богом и всею вселенною».

Вместе с Измайловым в Ораниенбаум вошел отряд под командованием генерал-поручика Суворова. Пленных солдат и унтер-офицеров разделили на две части. Уроженцев России привели к присяге, а голштинцев конвоировали в бастионы Кронштадта. Офицеров и генералов освободили под честное слово, отправив на их квартиры.

Как только карета с Петром Федоровичем, Елизаветой Воронцовой и Гудовичем появилась в Петергофе, солдаты, завидев свергнутого государя в окне экипажа, принялись кричать: «Да здравствует Екатерина II!» На подъезде к дворцу Петр упал в краткий обморок, а очнувшись, увидел избитого Гудовича и рыдающую Воронцову, с которой сорвали украшения. Униженный монарх сорвал портупею со шпагой, сбросил ленту Андрея Первозванного, скинул ботфорты, мундир и уселся на мокрую траву. Окружившие Петра – босого, в рубашке и исподнем белье – солдаты заливисто хохотали.

Уже во дворце Петр Федорович заплакал. Он старался поймать руку графа Панина для поцелуя, Воронцова бросилась на колени, моля остаться при опальном государе.

Гудовича увели во флигель (после отправили в его черниговскую вотчину), Воронцову поместили в одном из павильонов (после выслали в одну из подмосковных деревень), а Петра, отказав во встрече с императрицей, накормили обедом.

После – в сопровождении караула отвезли в собственную мызу, в Ропшу, под арест. С часовым у дверей спальни. С зелеными гардинами на окнах. С солдатами вокруг дома. Со смехом пьяных офицеров за дверью. С испрошенными скрипкой, собакой и негром.

Через неделю Петр Федорович умер. От приступа геморроидальных колик, усилившегося продолжительным употреблением алкоголя.

Так сказали России.

Карета доставила Миниха к главному подъезду Большого дворца. Арестованного привели к императрице.

Екатерина Алексеевна предстала перед фельдмаршалом в платье из серебряного глазета, вышитого золотой нитью – государственные гербы украшали весь костюм императрицы. Граф не мог не отметить красоту и величие этой женщины, особенно в столь роскошном наряде, достойном коронации. Узкие плечи с украшенными кружевом рукавами, тонкая талия, сильно расширенная книзу юбка на фижмах из китового уса.

– Генерал-фельдмаршал Бурхард-Христофор Миних, – представился граф.

Императрица разложила веер, окантованный растительным орнаментом, расправленный на позолоченных пластинах панциря черепахи. С лицевой стороны веера были изображены сидящая дама и играющий на волынке мужчина. «Жалкий музыкантишка. Я никогда не желал быть таким, даже в юности, – подумал Миних. – Даже сейчас. Я не буду петь, я буду говорить. Правду».

– Вы хотели против меня сражаться, граф? – Екатерина наклонила голову к правому плечу и обмахнулась. Волосы императрицы были зачесаны назад: гладкая, неукрашенная прическа.

– Именно так, государыня! – сказал Миних.

– Но ныне намерения эти оставлены?

Фельдмаршал склонил голову.

За свою жизнь он присягал и подчинялся стольким людям и нелюдям, что – одним больше, одним меньше… Его истинным долгом была жизнь. Ее жалкий остаток.

Но если заглянуть правде в глаза, – в эти налитые кровью воронки со стоком черноты в центре, точь-в-точь как у демонов, командующих «потешными войсками» людей, – то там тонул еще более простой ответ: несмотря на притязания всей жизни, Миних привык подчиняться. Даже руководя многотысячными войсками. Особенно – руководя.

Давешний бес главенствования, мучивший Миниха до ссылки, исчез, издох.

– Я хотел жизнью своей пожертвовать за государя, который возвратил мне свободу! Но теперь долг мой – сражаться за вас! Ваше величество найдет во мне верного слугу, – с прямотой старого солдата ответил Миних. Без раболепия и страха.

– Верю, – кивнула императрица.

И подарила свое предобеденное великодушие.

И командование Ладожским каналом, Волховскими порогами, Ревельским, Рогервикским, Нарвским и Кронштадтским портами.

Демон явился к Миниху после смерти Петра Федоровича.

Генерал-губернатор как раз закончил письмо императрице – «Сон почти не смыкает моих глаз. С разными планами я закрываю глаза и снова, проснувшись, обращаю к ним свои мысли» – и, отложив перо, запахнул полу халата, откинулся на спинку кресла, крытого зеленым бархатом.

– Хочу, чтобы ты увидел, – сказала тень.

– Я видел настоящее и прошлое. Теперь ты покажешь мне будущее?

– Не сегодня. Смотри на огонь.

И граф увидел.

И Ропшу. И обеденный стол. И рюмки с водкой. И последнего императора, которого он не смог защитить.

В поданной Петру Федоровичу рюмке был яд. Миних это знал (в прошлом много подсказок, даже без теней), а Петр догадывался – он отказался от алкоголя. Тогда Алексей Орлов схватил его за подбородок, вонзил огромные пальцы в щеки, запрокинул над щелью рта рюмку. Петр в отчаянии мотнул головой – и яд выплеснулся на шею. В схватке с огромным Орловым у свергнутого царя не было шансов – будучи рядовым в лейб-гвардии Преображенского полка, Орлов одним ударом сабли отсекал голову быку, мог раздавить яблоко между двумя пальцами или поднять коляску с императрицей, – но близкая смерть сделала Петра сильнее.

Последний ненужный подарок.

Петр вырывался как бык с еще не отрубленной головой. На помощь к Орлову бросились Барятинский и Потемкин. Навалились, опрокинули, стянули шею императора салфеткой. Раскрасневшийся Орлов уперся коленом в грудь Петра.

– Урод, – прошипел Потемкин.

– Пусти, – прохрипел Петр.

Не отпустили…

Погубили душу навек…

Свеча на столе потухла без видимых на то причин.

1881 год: взрывы на набережной

Божественная.

Так он обращался к ней в письмах.

Divine Imperatrice!

Миних чувствовал, что это нравится Екатерине Алексеевне. Та отвечала своему старому фельдмаршалу:

«Наши письма были бы похожи на любовные объяснения, если бы ваша патриархальная старость не придавала им достоинства. Дверь моего кабинета всегда отворена для вас с шести часов вечера. Я чту ваши труды и величие души».

Он жаловался ей на слухи – одна из привилегий старости.

«Не обращайте внимания на пустые речи, – отвечала императрица. – На вашей стороне Бог, Я и ваши дарования. Наши планы благородны. Берегите себя для пользы России. Дело, которое вы начинаете, возвысит честь вашу, умножит славу Империи».

«Бог, – думал Миних. – В этом я очень сомневаюсь…»

Он смело доверял ей свои мысли: «Величайшее несчастье Государей состоит в том, что люди, к которым они имеют доверенность, никогда не представляют им истины в настоящем виде. Но я привык действовать иначе, ибо говорю с Екатериною, которая с мужеством и твердостью Петра Великого довершит благодетельные планы сего Монарха».

Он не оставлял идеи завоевать Константинополь, выгнать турок и татар из Европы и восстановить Греческую Монархию, как намеревался Петр Великий.

Екатерина II участливо отказывала.

Старый полководец тешился воспоминаниями. В одном из них не жалила картечь и не рвали дымное небо ядра – там был Петербург, турецкий посол и сам покоритель Очакова. 1764 год.

– Слыхали ли вы о Минихе? – спросил через переводчика Миних.

– Слыхал, – был ответ посла.

– Хотите ли его видеть?

– Не хочу, – поспешно возразил турок. А потом с робостью обратился к переводчику: – Что этот человек ко мне привязался? Зачем мучит меня вопросами? Скажи, чтобы он ушел… уж не сам ли это Миних?

В июне 1766 года Миних, как избранный Екатериной судья, раздавал венки победителям игр захватывающего карусели[8], вместившем четыре кадрили: славянскую, римскую, индейскую и турецкую.

Произнеся перед разноцветными ложами речь, в которой «к слову» назвал себя старшим фельдмаршалом в Европе, он спустился с возвышения амфитеатра, специально возведенного по случаю праздника, и двинулся к набережной. За спиной остались палаточные городки, отгремели выстрелы адмиралтейских пушек, а мысли фельдмаршала порхали от прошлого к будущему: он то вспоминал карусель – дам на колесницах и рубящих манекены мужчин, то крепко задумывался над предстоящей закладкой тройного шлюза в Ладожском канале.

Набережная Екатерининского канала тактично встретила его влажной пленкой на чугунной балюстраде и зовущими к воде спусками. Возле одного из таких он остановился, повернулся спиной к реке, уткнул в камень громадную трость и закрыл глаза.

И вскоре почувствовал присутствие.

– Не желаешь немного сменить обстановку? – спросила тень. – Хоть раз взглянуть на дворцовую кутерьму со стороны?

Фельдмаршал устало пожал плечами.

– Я насмотрелся на империю со стороны. Во время ссылки, в Пелыме.

– Но даже там ты оставался игроком, влиял на события. Я же говорю, про абсолютное отстранение.

– Я…

– Ты хотел увидеть будущее. Немедля!

Они переместились.

Миних почувствовал переход – из старческих легких выкачали и закачали воздух. Морозный воздух еще не пробудившейся весны.

А потом он увидел.

Падал снег.

Перед ним по-прежнему простиралась гранитная набережная Екатерининского канала, но уже другая, заснеженная, застуженная, изменившаяся в архитектурных деталях.

– Где мы?.. В каком году?

– Хороший вопрос – правильный, – одобрил демон. – Сейчас 1 марта 1881 года.

– Что мы здесь делаем?

Казалось, что тень пожала плечами. Миних перевел взгляд немного в сторону: смотря на демона боковым зрением, граф видел объемную фигуру из черного дыма. Словно поглядывал через систему зеркал. Но вот глаза… Желтые змеиные глаза – были реальны всегда.

– Беседуем. Смотрим на плоды всего и всея. Прошлое, отраженное в настоящем этого дня. Настоящее, плюющее в колодец будущего. – Темный ангел фельдмаршала на секунду замолчал, а потом прочел:

«Я в будущем, – отстраненно подумал Миних. – Слушаю стихи из уст демона, стоя у парапета канала, названного в честь Екатерины II. Мертвой в этом времени. Как и я».

– Смотри, – сказал демон.

Справа, с Инженерной улицы на набережную свернула карета, сопровождаемая конвоем. Императорская карета, понял Миних. Навстречу ей, волоча по предсмертно-серому снегу корзину, шел мальчик в шубном кафтане. В том же направлении по тротуару ступал высокий офицер, а на другой стороне набережной напротив Миниха стоял мужчина. Молодой человек сжимал в руках сверток, он смотрел на реку Кривушу сквозь фельдмаршала, напряженно и нервно, словно его интересовало совсем другое…

Приближающийся экипаж.

Неожиданно Миних понял, что произойдет, и в то же мгновение молодой человек швырнул сверток под поравнявшуюся с ним карету.

И грянул взрыв.

Миних инстинктивно укрылся рукой – бомба взорвалась под блиндажом кареты всего в нескольких метрах от чугунной решетки, у которой стоял граф.

Места в первом ряду.

Осколки не причинили фельдмаршалу никакого вреда. Его здесь не было, не могло быть. Он не чувствовал жара и гари, зато видел, как занесло карету, видел агонию рысаков на кровавом снегу, слышал стоны раненых черкесов и крики кучера, взывающего к царю:

– Государь, не выходите! Доедем! И так доедем! Во дворец!

Император вышел из поврежденного экипажа. Александр II. По каким-то причинам Миних знал имя императора, которому ему не доведется служить, знал, как и имя кучера – Фрол Сергеев, как и многое другое. Будущее вливало в него ложку за ложкой подсказки, точно крестьянскую тюрю из кваса и хлеба.

Блиндированная карета дымила. Ехавшие за ней сани сбавили ход.

Казак из конвоя неподвижно лежал на спине, посеченное осколками лицо уставилось в небо огромным красным глазом. Лежали убитые лошади, молотили в снег копыта раненых. Мальчика отшвырнуло к реке. Миних поискал взглядом его корзину, но не нашел.

Бросившего бомбу схватили, заломили за спину руки, ударили по лицу. Александр Николаевич, пошатываясь, подошел к метальщику. Император был оглушен взрывом. С минуту он смотрел в лицо несостоявшегося цареубийцы. Тот не отводил взгляд.

– Ты бросил бомбу? – хрипло спросил царь.

– Да, я, – ответил метальщик.

– Кто такой?

– Мещанин Глазов, – был ответ.

Вранье, понял наблюдающий Миних, его фамилия Русаков.

– Хорош, – после паузы произнес Александр II, а затем резко повернулся в сторону реки (Миниху показалось, что царь заметил его – на секунду, но заметил) и добавил тихо: – Un joli Monsieur[9].

Было видно, что император немного не в себе.

– Скачите во дворец, государь! Во дворец! – кричал кучер.

Александр II не послушал. Он наклонился над убитым черкесом, шагнул в сторону раненого мальчика, корчившегося на снегу, потом двинулся к саням. Навстречу бежал задыхающийся полковник Дворжицкий:

– Ваше величество, не ранены?

Царь остановился и указал на мальчика.

– Я нет… Слава богу… Но вот он…

– Что? Слава богу? – усмехнулся скрученный Русаков.

И тут Миних увидел, как от решетки канала отделилась фигура (как я не видел его раньше?) и бросила между собой и Александром Николаевичем сверток.

Рванувшая бомба свалила обоих с ног – императора и второго метальщика. Газовый фонарь плюнул осколками. Массивная колонна из снега и дыма дрогнула и распалась на части. Пороховое облако поволокло в сторону Зимнего дворца.

Набережную покрывали тела убитых и раненых. Те, кто мог ползти, – ползли, по саже и крови, кускам изорванной одежды, эполет, сабель и человеческих конечностей. Император и его убийца сидели друг напротив друга. Александр II – у изломанной взрывом кареты, метальщик (Гриневицкий, узнал Миних) – у парапета набережной. Царь упирался руками в землю и пытался что-то сказать. Дымящаяся шинель свисала лохмотьями, император был полугол. Лицо – засечки рваных ран, правая ступня оторвана, ноги раздроблены.

– Помогите… Жив ли наследник? – Невидящие глаза Александра Николаевича шарили по каналу.

Какое-то время император умирал в одиночестве. Потом появились кадеты, жандармский ротмистр и какой-то человек со свертком (Миних получил ответ: третий метальщик Емельянов). Бомбу Емельянов не бросил – царь был обречен.

Императора подняли и положили в сани.

– Снесите во дворец… Там умереть… – прошептал Александр II.

Сани покатили по кровавому снегу, ротмистр поддерживал голову государя.

Какое-то время Миних смотрел им вслед, а потом набережная Екатерининского канала опустела.

Остался лишь снег и ветер, злобы которого граф не чувствовал.

– Так оборвалась череда его везений, – сказал демон, и фельдмаршал дернулся. Он совсем забыл о тени.

– Череда? – ошарашенно спросил фельдмаршал.

Старое сердце колко стучалось в ребра.

– Апрель 1866 года, стреляли по пути к карете. Стрелявшего толкнул крестьянин – пуля пролетела над головой императора. Май 1867 года, выстрел в Париже, пуля убила лошадь. Апрель 1879 года, пять револьверных выстрелов в Петербурге, все мимо. Ноябрь 1879 года, взрыв поезда под Москвой. В Харькове сломался паровоз свитского поезда, и царский поезд поехал первым. Мину взорвали под четвертым вагоном второго. Февраль 1880 года, взрыв на первом этаже Зимнего дворца. Александр II обедал на третьем этаже. Март 1881 года…

Демон развел призрачными руками.

– Это подстроил ты? – тихо спросил старик.

– Я? – Миних услышал жуткий смех, который отвратительно отозвался в его зубах – будто по ним провели точильным камнем. – О, нет. Это сделали вы – люди. Всегда – только люди.

Помолчали.

– Знаешь, – сказал граф, – мне часто снится та казнь… как меня рубят на эшафоте. И другие смерти.

Тень издала нечто похожее на свист.

– Ты действительно умер в одной из реальностей. Казнь на Васильевском острове – не сон, не видение.

Крупные градины дрожи ударили в старческие ладони Миниха.

– Это ложь…

– Это твой поводок, твой военный контракт с другой стороной. Ты ведь чувствовал черную пустоту, возникшую после несостоявшейся казни, – демон не спрашивал.

– Я не понимаю… Это ничего не объясняет. Мы все… все люди когда-нибудь чувствуют нечто похожее.

– Да. И дают россыпь имен этой пустоте – уныние, усталость, старость. Когда на развилках судьбы гибнут твои «двойники» – рвутся нити, связывающие тебя с миром живых. Но однажды ветвление прекращается, побеги начинают отмирать. Тебя отсекают от источника света, радости, стремлений. От тебя режут по куску. Пережить всех своих «я» в смежных измерениях – та еще пытка.

– Другие реальности?.. – слабым голосом спросил граф.

– Именно. Пространства. Слои. Искривленные отражения. Как ни назови. Ты и другие, в начале пути – словно расходящиеся из точки лучи. Жизненная энергия человека напрямую зависит от целостности конуса, очерченного этими лучами. Конуса будущего. Когда лучи начинают меркнуть, энергия утекает в прорехи, конструкция теряет надежность, в нее проникает тьма. Вот почему так чисты и энергичны дети, а старики беспомощны и раздавлены – их конус превратился в хлипкий шалаш из гнилых ветвей. Но ты – крепкий дед, твои лучи гасли с большой неохотой, твои солдаты держались до последнего.

– Всего лишь игра в слова…

– Всего лишь игра? Зависит от ставок.

Миних пытался осмыслить, пытался подавить пурпурный зов паники. Перед мысленным взором стоял перевернутый на крышу дворец – не конус, – в разбитые окна и стены которого проникал чернильный мрак.

А потом – кольцо из солдат с одинаковыми лицами, прореживаемое пулями неприятеля. Потешное в своей нереальности войско близнецов, которые валились лицом в черную землю.

А потом – падающее широкое лезвие топора.

– Та казнь?.. Ее заменили на ссылку… Вы спасли меня? В этой реальности?

Золото змеиных глаз демона обожгло графа.

– Нет. Мы убили тебя. Толкнули с развилки на топор, чтобы получить над тобой власть. Чтобы сделать своим слугой.

– Но зачем? Вы никогда не приказывали… только обличали и предрекали… что я должен был сделать?..

– Жить. А властвовать и менять – не всегда приказывать. Порой – просто быть рядом.

Миних опустил взгляд и надолго замолчал.

Эта игра страшила его: вопросы, ответы на которые не хочешь знать, однако получаешь их. Награды же достаются тем, кто приказывает слушать.

Снег падал сквозь сидящие на парапете фигуры. Старика и демона.

Время ускорило бег. Черно-золотой императорский штандарт скользнул вниз по флагштоку Зимнего дворца, скорбно сообщая, что хозяин умер.

Очередной мертвый император. В кусочке будущего, показанного Миниху.

Через какое-то время руки фельдмаршала перестали трястись.

Что ж… Может, вся его жизнь была лишь затянувшимися учениями перед тем, как он возглавит другую армию иного мира?

Фельдмаршал, граф, фортификатор, боец, горлопан, бахвал, ландскнехт, наемник, готовый продать свою шпагу хоть черту, снова обратил лицо к демону.

– А дальше? – спросил он. – Какие войска вы доверите старику на этот раз?

Миних открыл глаза.

Брест, март-май 2013

Андрей Марченко. Межвременье

(Аппарат Лессингера)

Между високосным шестнадцатым и несчастливым семнадцатым лежит Тайный год. Он полностью выстроен и наполнен: дома ждут своих жильцов, в полях июля ветер гоняет золотые волны спелой пшеницы. Его изрядно исследовали, однако же ни единого человека в нем обнаружить не удалось. Пока это единственный обнаруженный Тайный год, но дней не в счет, недель про запас – хватает.

Классическая темпоральная теория называет такие дни «карманами времени», но отнюдь не объясняет их. Неклассические – скорей запутывают, нежели проливают свет на данный вопрос.

Тайный год похож на потерянный континент, Атлантиду. Туда уже не ступит нога человеческая. Ибо, как всякое прошлое, оно закостенело. Но впереди много подобных несущественных и несуществующих дат. И порой хочется покинуть вторник, но явиться в среду лишь через пару дней отдохнувшим, или посреди Великого поста получить скоромную неделю. Верно и то, что, прожив эти тайные дни, вы станете старей своих сверстников на оное время – внутренние часы не обмануть.

Но это мелочи…

– Наверное, в этом доме произошло несчастье? – спросил кто-то за спиной.

Шарманщик обернулся. Незнакомец в почтительном жесте приподнял широкополую соломенную шляпу, столь обычную в этих летних краях. Он с любопытством рассматривал и шарманку, которая мурлыкала за спиной шарманщика, и обезьянку, сидящую на инструменте. Но куда больше его занимали люди, которые с почтением несли печальные цветы в дом с окнами, задрапированными черным сукном.

– Несчастье случится завтра, – сказал шарманщик. – Умрет купец первой гильдии Иностранцев. Вот и спешат выразить уважение пока живому.

– У вас в городе имеется аппарат Лессингера?..

Шарманщику оставалось лишь кивнуть:

– Высочайшей милостью дарован городу. Вы же наверняка знаете, что государь благоволит нашим краям.

Приезжему то было ведомо. Он лишь указал глазами на купол храма, стоящего на площади. Шарманщик печально улыбнулся и кивнул. Все церкви мира словно сговорились и к работам Лессингера относились неодобрительно. Неодобрение менялось в широких пределах: одни церкви сулили ад хоть раз взглянувшим в окуляр аппарата, другие, в частности православная, полагали это грехом, но не столь уж неискупимым – вроде гадания или столоверчения.

В самом деле: скорая смерть купца Иностранцева ни для кого в городе не составляла тайны – болезнь грызла его тело давно, изрядная часть барышей уходила на оплату докторов и поездки в разные лечебницы. Битва с хворобой долгое время шла с переменным успехом, но последнее время она стала одолевать. И в один день купец отослал докторов, но призвал священника, исповедовался в грехах совершенных и задуманных. Должным образом было написано прошение в соответствующий департамент, и городской думой оно было без промедления удовлетворено. Затем аппарат был извлечен из хранилища в подвале отделения Государственного банка.

– Говорят, вход в рай расположен где-то вблизи пятницы, – заметил шарманщик. – У господина Иностранцева есть все виды туда попасть. Оператор видел его в четверге, но не в субботе.

– Как уместно, – сказал приезжий.

Его взгляд скользнул по уличной тумбе. С одной афиши гостей и жителей города зазывали в электротеатр. Сулили новейшую ленту синематографического ателье «Пате – Попов», снятую по последней столичной моде – в цвете и со звуком. Рядышком ветер трепал извещение о том, что в это воскресенье состоится открытие традиционной Азовской регаты на кубок цесаревича Павла. И внизу улицы, за красными куполами храма Николая-мученика расплескалось море. На нем белели запятые парусов, да британский эсминец в сопровождении французских канонерок шел к берегу. Дым поднимался к облакам.

Приезжий подобрал саквояж и уже собирался идти, к гостинице, как почувствовал, что кто-то тянет за рукав его чесучового костюма. Мужчина обернулся. Обезьянка протягивала ему билетик счастья.

– Берите, берите, – подбодрил шарманщик. – За счет заведения.

Когда мужчина всё же взял билетик, шарманщик заспешил прочь, в глубину сквера, к фонтану. Шарманка покатилась вслед за ним. Приезжий пожал плечами и отправился в иную сторону.

Из окна недорогой пивной штабс-ротмистр рассматривал, как внизу, на бирже, с плоскодонных барок, спустившихся по реке, перегружали приазовское зерно на баржи, стоявшие на рейде. Уже тянули за город железнодорожную ветку, уже строился новый, большой порт. Но в хлебной гавани еще только мостили волноломы, и зерно покамест грузили тут. Хлеба в этом году уродили, и в былые времена маклеры и купцы потирали бы руки, предвкушая барыши. Однако же былые, старые добрые времена остались где-то там, до Великой войны. А сейчас зерном приходилось расплачиваться за долги и кредиты.

Пять лет назад, когда еще не закончилась Гражданская война и хозяйства стояли разоренные, когда на Кавказе еще колобродили горцы, в Сибири и даже в плавнях Кубани прятались банды, ударила засуха. Удалось не допустить превращения недорода в голод, но произошло немыслимое: империя, которая ранее кормила всю Европу, – завозила зерно. Закупала в долг, под обещания концессий, в урон своему престижу… По требованиям союзников пришлось даровать независимость Польше, Прибалтике. Финляндия получила ее чуть раньше – в обмен на военную помощь, на стотысячный корпус, вошедший в мятежный Петроград с севера.

Украину удалось удержать, впрочем, даровав ей автономию вроде довоенной финской, Раду и собственные войска – десять тысяч реестровых казаков, подчиненных гетману. При этом гетман, хоть и утверждался государем, выбирался Радой.

Как раз по мостовой куда-то вниз, к морю прошелся офицер в форме сотника Войска Запорожского. Уж что он делал в этих краях – непонятно. Навстречу гайдамаку из подворотни выскочил юноша в темно-зеленом мундире связиста, юркнул в пивную и сел напротив штабс-ротмистра за уже заказанную, но изрядно степлившуюся кружку пива..

– Хлебнем мы еще горя с этими самостийниками, – зевнул офицер, провожая взглядом удаляющегося гайдамака.

Юноша, не обращая внимания на слова старшего по званию, схватил кружку и начал пить. Пил быстро и, влив в себя за какие-то секунды половину кружки, после, отер рукавом губы, зашептал горячо, быстро и испуганно:

– Они – существуют! Они уже где-то рядом…. Они – уже в сегодня!

– Они?.. Кто – они? – поморщился офицер. – Не так быстро.

– Прыгуны во времени!.. Они тут, где-то среди нас. Они из будущего!

– Что за ерунда. Признайтесь, у вас тепловой удар?

– Тогда как вам это?

Из кармана мундира связист достал полуполтинник, протянул его офицеру.

– Смотрите, смотрите…

И посмотреть было на что. Судя по дате на монете, ее должны были отчеканить через пять лет. Затаив дыхание, штабс-ротмистр перевернул монету. Романовы были весьма похожи друг на друга, как и надлежит родственникам, и, чтоб исключить путаницу, справа и снизу имелись монограмма и подпись.

– Император Всероссийский Константин Первый, – прочел он задумчиво. – Фокус какой-то. Мистификация. Быть такого не может.

И дело было даже не в том, что великий князь Константин был в порядке престолонаследия отнюдь не на первом месте. Темпоральная теория Зворыкина однозначно считала прошлое незыблемым, поскольку на его плечах стоит настоящее. Будущее, напротив, иногда высоковероятно, но отнюдь не абсолютно. Следовательно, возврат в прошлое невозможен.

– Это ничего не доказывает, – покачал головой офицер. – Возможно, это остроумная подделка.

– Послушайте… Это настоящее серебро. Я еще не встречал таких подделок, просто чтоб потешить свое остроумие.

– Где вы его взяли?

– Принес какой-то нищий. Все знают, что я – нумизмат.

В самом деле – в годы Гражданской войны многие стали вынужденными коллекционерами. На базарах в те времена более всего ценились старые деньги Романовых – особенно монеты. Куда меньше веры было керенкам – с уже раскоронованным, но еще орлом. Совдензнаки вовсе шли по цене грязной бумаги. Немногим лучше были гривны и карбованцы украинской выделки. После войны дети, играя в магазин, часто расплачивались не листиками с деревьев, не рваной бумагой, а вышедшими из употребления кредитными билетами. Некоторые, однако же, их хранили, полагая, что со временем коллекция вырастет в цене.

Офицер еще раз вгляделся в профиль на монете. Безусловно, это был Романов – хотя без усов и бородки, с какой-то модерновой прической. Штабс-ротмистр попытался вспомнить, как выглядит великий князь в анфас, но из памяти всплыло нечто смутное – публика мало интересовалась его личностью, он не являлся на приемы, редко мелькал в газетах.

– Что делать? – стал торопить офицера связист. – Ведь мы должны что-то предпринять?

– Что?! – спросил офицер так, словно отрезал.

– Ну, это же очевидно. В город завтра прибудет цесаревич с семейством. Я читал, что будет и великий князь Константин Георгиевич… И, значит, его жизнь в опасности! Мы должны предотвратить…

– Почему его жизнь в опасности?

– Ну, это же очевидно! Ведь если он становится императором, то остальные цели неважны, мелки. Цесаревича с семьей, видимо, устранят обстоятельства… Император слаб здоровьем… Видимо, кто-то расчищает путь к престолу. Кто у нас следующий в очереди?

Офицер совершил жест, словно что-то перечеркнул. Собеседник замолчал. Но ненадолго.

– И всё же… Уверен, мы должны предотвратить приезд великого князя и предупредить цесаревича об опасности.

– А тебе не приходило в голову, – прищурил глаз штабс-ротмистр, – что некто как раз пытается спасти семейство цесаревича?.. Мне надобно снестись с Петербургом.

Глотнули пива. После из карманов френча штабс-ротмистр достал две потертые записные книжки. И, сверяясь с первой, стал черкать во второй. Закончив, переписал мешанину букв на салфетку и подал ее связисту.

– Допивайте пиво и идите к себе на службу. Телеграфный адрес вам известен. Когда поступит ответ – тотчас же ко мне…

У проходившего мимо полового офицер попросил огня. В пепельнице сжег ненужные уже листки, вырванные из записной. От огонька в пепельнице прикурил папироску и благостно откинулся на спинку стула.

– Вы не вернете мне монету? – набравшись смелости, спросил связист.

– А зачем? – Офицер пожал плечами. – Если это правда, через пять лет таких монет будет много.

В гостинице «Континенталь» приезжий представился Ильей Сургучевым, киевским журналистом, на которого телеграфом был забронирован номер. Комнату он получил выходящую окнами не во двор, но и не на центральную Екатерининскую, а на тихую Харлампиевскую. С дороги принял душ и, освежившись, снова надел костюм, вышел в город.

Время склонялось к вечеру. Бриз нес по променаду запах кофе, где-то ниже в кафешантане голосом с едва заметной трещинкой пел шансонье. Чуть ниже, на другой стороне улицы около касс синематографа стояла небольшая очередь. Сургучев купил билет, рядом – в киоске с сельтерской водой – неприлично сладкое мороженое. Неспешно пошел вниз по улице. Доел мороженое уже в самом низу, там, где по Базарной площади грохотали трамваи. Выбросив палочку, озаботился чем-то вытереть пальцы, вспомнил про билетик счастья. Аккуратно извлек его из кармана, развернул и прочел единственное слово: «Оглянись!»

И оглянулся. Справа – грохоча и звеня, приближался трамвай. Слева – некто в мундире штабс-ротмистра переходил улицу, за ним в саженях тридцати с почти перегородившей проезжую часть повозки сгружали арбузы. Арбузы были некрупными, видимо с баштанов, которые окружали город.

И вдруг краем глаза Сургучев заметил: воздух впереди трамвая задрожал, стал плотней, как то бывает при миражах. Из этого марева раздался гул, а после вынырнул могильно-черный «Протос». Голову шофера почти полностью скрывали шлем, очки, но щеки его были белы как мел. Появившееся авто смело растерявшегося штабс-ротмистра с ног, отбросило с мостовой на тротуар, словно тряпичную куклу. Казалось, далее машина неизбежно врежется в повозку с арбузами, задавит незадачливого грека, покалечит запряженного мерина. Но снова вздрогнул воздух, и авто исчезло, как и появилось.

«Мираж? Фата-моргана?» – пронеслось в голове Сургучева, да и не только в его.

Но в воздухе еще явно чувствовалось кисло-сладкое дыхание мотора, а в луже, что образовалась около уличного фонтанчика с питьевой водой, остался след протектора. И, разбивая вдребезги последние мысли о мираже, кто-то закричал высоко и пронзительно.

Сургучев бросился со всех ног и был около военного первым, однако ничем помочь уже не мог. Сбитый лежал странной марионеткой, у которой разом обрезали все нити. Кутаясь в серую оболочку пыли, текла по брусчатке кровь. Из разжавшейся ладони мертвеца выкатился серебряный кругляш и, звеня, откатился к ногам Сургучева. Тот тут же наступил на монетку.

Кто-то звал врача, кто-то – полицейских.

Будто поправляя шнурок на туфле, Сургучев нагнулся, подобрал монету.

Появилась полиция, стала спрашивать свидетелей происшествия. Тех было в избытке, однако никто не решался начать первым – уж слишком невероятным было увиденное. Толпа собиралась, но из почтения к смерти была нешумна. Люди переговаривались полушепотом. Сургучев позволил себя оттеснить от места происшествия. Он занял место в трамвае, который остановился перед толпой, перегородившей рельсы. Вагоновожатый нервно трезвонил: задавили мотором кого-то – что с того, трамвай должен идти по графику, чтоб разминуться на кольце со встречным. Улочки города узки, движение в обе стороны шло по одному пути попеременно.

Наконец трамвай тронулся, побежал.

Сургучев никогда не был в этом городе и теперь с интересом разглядывал через окно протекающий мимо мир: дома и заборы, обыватели в своей ежедневной суете, повозки и автомобили. Порой в разрыве меж домами и в туннелях улиц отливало бирюзой море. Сделав поворот, трамвай вышел к вокзалу, у которого на кольце его уже дожидался встречный вагон.

Дело шло к вечеру, и с пляжа, расположенного за станцией, тянулись господа отдыхающие. Прибывшие в город на однодневный отдых садились в дачные поезда, кои ждали пассажиров всего в полусотне саженей от линии прибоя. Иные занимали место в ожидающем трамвае. Те, кто брезговал садиться в тесную и жаркую коробку, шли в город пешком.

В центре трамвайного кольца, что-то складывая, возились строители. Сургучев, переводя взгляд, встретился глазами с местным хохлом в вышиванке, который, видимо, ехал с базара к себе на окраину.

– А ведь строится город, – сказал Сургучев.

– Та то капличку відбудовують. З нагоди порятунку цесаревича Георгія. Червоні зламали, а зараз – відбудовують.

– Зрозуміло, – кивнул Сургучев.

Всё действительно было понятно. Еще несколько лет назад город переходил из рук в руки по три раза на дню. Махновцы выбивали белых, белых теснили красные. Красных с моря вышибал союзный десант. Во время какой-то перемены слагаемых досталось часовенке – может, задело шальным снарядом, может, кто-то не весьма трезвый бросил гранату в символ, по его мнению, отжившего.

Сургучев подумал, что, пожалуй, часовенку возвести как-то в двойном объеме…

…На самом излете девятнадцатого века, летом года Господнего 1899-го, цесаревич Георгий Александрович, большой любитель технических новинок, разбился на своем мотоцикле. Тяжело пострадав, он пролежал без сознания полторы недели. К тому же открылось кровотечение в легких, вызванное чахоткой, и доктора давали очень мало шансов, что цесаревич поправится.

Всем было известно о слабом здоровье родного брата императора Николая II. Из-за чахотки он избегал сырого климата Петрограда, жил на Кавказе или в Крыму, а в Москву не ездил, дабы не утомлять себя долгой дорогой.

Уже был подготовлен указ о даровании титула цесаревича великому князю Михаилу – третьему сыну Александра III, а в иностранных державах писали траурные адреса и определяли, кто же поедет на похороны. Некоторые, учитывая дальнюю дорогу, выезжали заранее.

Но случилось чудо: цесаревич пришел в сознание, чахоточные каверны затянулись. Он встал на ноги, хотя оставался слаб.

Авария в чем-то пошла на пользу Георгию. Как после шутили: на своих похоронах он познакомился со своей женой. Принцесса Виктория Уэльская прибыла в Тифлис, где находился на излечении кузен-цесаревич. Визит вежливости несколько затянулся, и через полгода молодые люди объявили о своей помолвке. Об этом писали в газетах, но не на первой полосе. После рождения у царствующего брата наследника – сына Алексея, Георгий лишился титула цесаревича.

По-прежнему на приз великого князя Георгия проводились мотогонки и состязания на катерах с газолиновым мотором. Всё так же Сикорский нарочно летал в Крым, дабы покатать Георгия на аэроплане. Однако о князе постепенно забывали – всегда находились вести важней: война с японцами, а позже – Великая война, революции. Меж войнами и революциями – убийство Столыпина и дело Бейлиса. О Георгии постепенно забыли. Даже отрекаясь от престола, Николай вспомнил лишь о Михаиле, сочтя третьего брата слишком слабым, далеким…

А уже в восемнадцатом, когда от большевиков наступило муторное похмелье, красные к своему неудовольствию, а белые к радости обнаружили, что великий князь Георгий, хоть и в плачевном здравии, но жив. Мало того, в браке с английской принцессой родилось два сына – Павел и Константин и дочь Мария.

Трамвай шел вдоль Приморского шоссе. Справа на склонах белели пансионы, от которых серпантином сбегали лесенки и дорожки, слева – между дорогой и морем – сейчас строили железную дорогу. Сургучев, сидя у окна, переводил взгляд то на море, то на монету, лежащую на ладони.

Трамвай остановился на конечной станции, у здания возводимого нового пароходства. Строительство шло неспешно – былой уверенности в огромных прибылях не имелось. Намереваясь соперничать с пароходствами, американская компания тянула железнодорожную ветку от Одессы через Херсон и Мариуполь на Таганрог. Ожидалось, что, пока Азовское море будет лежать во льдах, по железной дороге можно будет возить грузы по побережью, да и летом отнимать изрядную долю барышей у пароходств.

Из всех пассажиров, ранее занимавших трамвай, до пароходства доехали только Сургучев и хохол. Последний, сойдя с подножки, тут же растворился в лабиринте улиц. Сургучев же огляделся: от моря его сейчас отделяла высокая стена, и о его существовании вовсе нельзя было бы догадаться, если бы не чайки, повисшие в небе. Но он ехал сюда не к морю.

Он не был тут никогда прежде, но нужное место увидал сразу. На вершине кручи почти до облаков дотягивался шпиль радиомачты.

Калитку Сургучеву открыл вызванный трелью электрического звонка какой-то получеловек. Так иногда бывает: сделав человека побольше, израсходовав материала на двоих или троих, природа лепит иного из того, что осталось, да и то как-то по-странному. Ростом хозяин чуть более сажени, лысый, с узким туловищем, но с горбами на спине и груди такими, что казалось, словно у него нет ни левого, ни правого плеча, а есть плечо переднее и заднее. Кроме того, получеловека сильно потрепала жизнь: не хватало пальцев на левой руке, левого же глаза, а вся кожа была испещрена синими пороховыми ожогами.

Получеловек пожал протянутую для приветствия руку и указал гостью на домик, стоящий у основания антенны. Дверь в дом была по-летнему распахнутой, и лишь ветер трепал занавеску, повешенную от мух.

Пахло еловой стружкой, на полу, на столах, на шкафах и даже подвешенные к потолку – были видны устрашающие веретенообразные снаряды.

Сургучев подобрал лежащую на стуле книжку, вчитался в обложку.

– Читаете Циолковского? Нынче он весьма популярен в столицах…

– Бред и ересь! – отмахнулся хозяин. – Жюльверовщина какая-то.

– Как ваши изыскания?

– Прошлый снаряд согласно записи барометрического самописца достиг высоты в полверсты за полминуты.

– Вашими разработками, вероятно, заинтересуется военное ведомство.

Получеловек отмахнулся как от чего-то назойливого:

– Но я не интересуюсь военными. Земля, которую можно занять, похоже, в мире уже закончилась. Всякий новый передел принесет лишь горести и убытки. Вести войны уже невыгодно. Впрочем… Исследования требуют значительных трат. Чуть не после каждого пуска следует начинать всё заново.

– Ах да, простите… – Порывшись в бумажнике, Сургучев протянул чек. – Обналичите в Государственном банке.

Чек хозяин взял без благодарностей.

– Пороховая ракета – это слишком просто, да и, похоже, – недостаточно, – рассуждал он меж тем. – Будущее за ракетами на жидком топливе. Желаете кофе? Хороший есть.

От кофе Сургучев не отказался. Чашки были немытыми, но кофе действительно был неплох.

– Готов ли тот прибор, что я вам заказывал? – спросил Сургучев.

– Вы прибыли несколько раньше, чем я полагал: обещали быть в субботу. К субботе я управлюсь.

Гость несколько с раздражением кивнул.

– Но зачем ЭТО вам?..

– Вы, кажется, знали Лессингера?.. – ответил вопросом на вопрос Сургучев. – Работали с ним?

– Ну, как сказать… – помялся получеловек. – С ним никто не работал. Не уживался Лессингер ни с кем. Эдисон будто сказал, что вклад в науку от Лессингера отрицательный и выгнал из лаборатории. Тесла – так вовсе не взял.

– А Розинг?.. Он же поступил к Розингу?

– К Розингу он не поступил, а, скорей, завелся, как заводятся, положим, тараканы. А добрейший Борис Львович из-за врожденной деликатности не мог его выгнать. Только и всего. Никто не мог сказать, чем этот скрытный сукин кот занимается. Забудьте о том, что гений и злодейство несовместимы. Кто говорит так – ни бельмеса не петрит ни в злодействе, ни в гениальности. Если бы не полиция, он бы до сих пор чудил со своим прибором.

Полиция заинтересовалась, откуда у простого ассистента дорогой особняк и мотор с лихачом. В ходе следствия у Лессингера обнаружили некий странный прибор, – нечто среднее между ведьмовским хрустальным шаром и телевизором, разрабатываемым в то время Розингом. Случилось это в 1916 году, и, как выяснилось, вероятностный прибор использовался уже около двух лет. Его сокрытие казалось властям возмутительным, ибо сколько бед удалось бы избежать с его помощью. Чудом избежав огласки, Лессингера сгоряча арестовали, подозревая в доступе к государственной тайне.

– А вы занимались прибором?

– Я работал в другой лаборатории, – пожал своим задним плечом получеловек. – Прибор передали Розингу и Зворыкину. Они его усовершенствовали и дали описание. Вы его, верно, читали.

– А что сталось с Лессингером после? Не знаете?

– Его освободили будто в семнадцатом. Потом я читал о нем где-то в начале двадцатых. После освобождения он опубликовал свои расчеты, ему даже собирались вручить Нобелевскую премию. Но многие были против.

– И было за что!

В благодарность освободителям-большевикам Лессингер построил для них несколько своих приборов. Поэтому в Гражданскую войну прибор применяли обе стороны, что, в известной мере, его обесценивало. Впрочем, целых полтора года – от обнаружения до революции, империя владела прибором исключительно и тайно. В лаборатории Розинга было изготовлено три модели, позже переданные на фронт. С их помощью удалось предотвратить несколько вражеских наступлений и организовать одно вполне успешное свое. Но, когда грянула революция, оказалось – смотрели не туда.

– А вы могли бы опознать его при случае?

Получеловек пожал всеми плечами:

– Не знаю. Столько времени прошло, паче человеком он был прозрачным, никаким. Не бросался он в глаза. А что?

– Есть подозрения, что он сейчас в городе.

– Батюшки! А зачем?

– Видимо, готовит покушение.

Получеловек хотел спросить на кого, но догадался, прикрыл рот ладонью.

– Я бы хотел воспользоваться вашей радиостанцией. Подозреваю, что официальные каналы ненадежны.

– Да-да, конечно… Но она у меня немного с характером. Я, знаете ли, несколько доработал конструкцию.

– Ерунда, – отмахнулся Сургучев. – Как вы уже знаете, я имею чин генерал-электрика.

– Почему вы полагаете, что пропавшая монета столь важна? – спросил связиста следователь.

– Мне показалось… Да и он так говорил.

– Кто он?

– Покойный! Только еще когда покойным не был.

Следователь носил довольно скромный мундир коллежского секретаря и имел фамилию Окаянчик. Казалось бы, с такой фамилией – прямая дорога в шпану, в хулиганы или хотя бы в лихачи. Но вот же: стал следователем, человеком въедливым, скучным и даже нудным.

По глазам, по дрожи в голосе видел Окаянчик, что врет посетитель. И доказать, что врет, – возможно. Выписать ордер на использование прибора Лессингера, с ним обследовать прошлое убитого, найти место встречи их беседы… Но хлопотно. Прибор громоздок, имеет привязку к месту и позволяет осматривать лишь будущее или прошлое того места, где находится, да и то в скверном отображении. На то многие преступники и полагаются: не всякое преступление становится явным, не за каждым карманником с прибором побегаешь.

– Что еще покойный говорил? – вздохнув, спросил Окаянчик.

– Что это как-то связано с покушением на кого-то из августейшей семьи.

Коллежскому секретарю вдруг нестерпимо захотелось удушить этого юнца. Ведь был же вполне приятный летний день. После службы он намеревался выпить пива, а вечером взять извозчика и отправиться с семьей за город, на море. Ничего этого не будет. На службе придется задержаться, и выдохнуть он свободно не сможет, пока цесаревич не покинет город. Была еще возможность изловить заговорщиков до открытия регаты, однако относительно своего дарования Окаянчик не заблуждался.

Окаянчик перевел взгляд на пыльный портрет государя, висящий над столом. Георгий Первый не по погоде был одет в мантию из чего-то белого и пушистого, смотрел на следователя с небольшим злорадством и полуулыбкой.

– Что еще вам известно? – продолжал опрос Окаянчик. – Кем вообще был этот офицер?

– Он был отправлен в город от Министерства внутренних дел. Я был приставлен к нему в помощь. Департамент почт и телеграфов относится к МВД.

– Тогда о его смерти следует донести начальству?

– Я уже отправил телеграмму. Ответ пока не поступил.

Новая вспышка злобы: теперь огласки не избежать. Впрочем, винить телеграфиста не в чем: он сам пришел, узнав о гибели офицера. Конечно же, следует известить об этом градоначальника. Он уже звонил, спрашивал о странном наезде. Коллежский секретарь рассказал о случившемся, доложил, что с божьей помощью следствие зашло в тупик. Городничий обругал Окаянчика дураком, фантазером и бросил трубку.

Отпустив связиста, коллежский секретарь задумался: что следует сделать?

Никто не запомнил номер на машине, но один прохожий заметил, что по форме и цвету он походил, скорее, на местный. В прессе много говорилось о необходимости введения единообразия в номерных автомобильных знаках по всей империи. Но всякий раз Дума находила дела поважнее, и законопроект откладывался в долгий ящик. А покамест каждый уездный город устанавливал свои форму и цвета знака, стараясь перещеголять соседей.

Автомобили даже в провинции уже не были редкостью, однако по всей империи ездили всё больше на отечественных «Руссо-Балтах», на «Рено», «Цитроенах» выпущенных по лицензии, или дешевых «Фордах», которые сейчас производили в Екатеринославле. Германские «Протосы» встречались нечасто.

Эти обстоятельства позволили определить, что в прошлом году черным «Протосом» владел доктор Хампер, здешний гласный. Окаянчик поговорил с ним, и доктор сознался тут же. Прошлой осенью его что-то выхватило посреди пути и выбросило на несколько секунд в лето. Доктор клялся, будто ничего не успел разглядеть, но машину же втайне починил и продал куда подальше – в Царицын.

Когда точно это произошло, Хампер сказать не мог. Окаянчик искренне презирал доктора за то, что тот не сообщил о наезде сразу по возвращении из будущего. Но в уголовном уложении не имелось статьи, по которой его можно было бы привлечь.

…По дороге двигались панцерники украинского реестрового казачества. Бронежалюзи и люки, как и положено на марше, были открыты, но ни одна машина не остановилась около путника. Зато сразу же после них у обочины остановилась двуколка, коей правил мичман.

– Вы до города? – спросил Сургучева мичман. – Садитесь, подвезу.

Сургучев сел на указанное место, двуколка тронулась. Возвращаться в город он решил не по Приморскому шоссе, а по тракту, что шел через степь, по вершинам холмов, по кручам.

Город был уже виден. Над ним к небесам поднимались рыжие дымы металлургических заводов «Русского Провиданса». В безветрие или особенно при ветре слабом, направленном в городские улочки, воздух становился коричневым, со странным вкусом, а крыши и стены домов покрывались коричневой коркой.

Сургучев оглядел повозку. Меж сидений был воткнут карабин с оптическим прицелом. На него накинут самодельный патронташ, опустевший где-то наполовину. Пули имели внутреннюю полость – выточку. На войне пойманным с такими пулями отстреливали пулеметом конечности, но на охоте, особенно против здешних свирепых диких кабанов, подобная экипировка не была чем-то необычным.

– Хороший карабин, – заметил Сургучев. – Не разбираюсь в оружии, но, кажется, немецкий?..

– Так точно.

– А прицел? Тоже германский?

– Австрийский «Калес Миньон». Вполне приличный охотничий прицел.

Дорога обещала быть недальней, но попутчику из приличия надлежало развлекать водителя.

– Я, знаете ли, тоже охочусь иногда. У меня есть ружьецо «Монтекристо».

Мичман снисходительно улыбнулся: так лихачи смотрят на мальчишек, катающихся на дощечках с колесиками.

– А вы, видимо, местный, – спросил Сургучев.

– Да, – улыбнулся мичман. – Вы по профилю догадались? Грек из здешних. У нас тут как американцев намешано: и хохлы, и греки, и немцы. Ну и русские, само собой. А вы приехали на регату или просто на отдых?

– Скорей первое.

– Спортсмэн?

– Журналист…

Мичман посмурнел.

– Не люблю газетчиков – все беды от вас.

Впрочем, из своей повозки попутчика не высадил – и за то спасибо.

– Как вам нравятся гетманские броневики? – спросил мичман после некоторого молчания. – Хохлы стягивают к городу отряды, словно готовят переворот.

– Бросьте. Цесаревич и великий князь Константин – шефы многих казачьих полков. Константин, как говорят, свободно изъясняется на украинском.

– Скажите: на малороссийском… Константин… Когда-то Екатерина Великая назвала так внука, полагая, что он воссядет не в Стамбуле, а Константинополе. А нынешний заигрывает с самостийниками!

– Вы не монархист?

– Отчего же? Как и всякий честный флотский – монархист. А вы, видимо, нет?

– Я, скорее, сочувствую октябристам.

– Ну, спасибо, хоть не большевикам.

– Нынче это немодно. А что касается хохлов, то вспомните – большевиков разбили не без их участия. Врангель со своим приятелем Скоропадским отбили Москву.

Мичман кивнул: да, это было так. Кроме того, в обмен на признание независимости Маннергейм атаковал Петербург и помог Юденичу взять его. Из Сибири подпирал Колчак – судьба большевиков оказалась решена. Ленин бежал из Первопрестольной, переодевшись в женское платье, но не успев сбрить усы. Затем он перебрался через Германию в Швейцарию, Троцкий уехал в Мексику, Свердлов осел где-то в Африке. И, разъехавшись по миру, большевистские вожди писали мало кому интересные мемуары да вяло спорили меж собой, по чьей же вине революция пошла наперекосяк.

– И всё равно, – не сдавался мичман. – Как вам проект Константина о переносе столицы в Иркутск? Дума, конечно, сочла проект несвоевременным. Финансы расстроены, и всё такое. Государь будто тоже был против. Ну вот, скажите на милость, зачем нам столица в Сибири? Это значит, мы уйдем из Европы?

– Мы бы укрепились в Азии…

– Ай… Пустое. Слава Господу, наследник у нас Павел. У него семья, сын. Константину не добраться до трона. Государь не отличается крепким здоровьем… Верно, грешно так говорить, но смею надеяться, молодая кровь на престоле даст о себе знать.

Сургучев задумчиво кивнул: он понимал, о чем шла речь. Положение империи странное. Будто Россия и оказалась заодно с победителями и несла тяготы войны не менее остальных, взамен ничего не получила и даже растеряла земли. И теперь смотрела на союзников с надеждой: а не скостят ли они хоть часть долга?.. Оттого в державе, особенно среди военных, бродила злоба. Многим хотелось прижать инородцев, устроить победоносную войну.

Двуколка въехала в город, и около почтамта Сургучев расстался с мичманом.

Город чем-то напоминал пирамиду или какую-то башню, на каждом ярусе которой жило особое общество. Внизу у моря, около базара и далее по пойме реки жил народ простой – рабочие с заводов, мастеровые, а то и просто грузчики. Под стать себе и развлечения они предпочитали простые: гармонь, водку, поход в цирк братьев Канарис. Выше, по склонам холма, на котором стоял город, селились мещане, купцы средней руки. Они уважали вино и коньяки из недорогих, предпочитали всякие новинки: радио и синематограф. А там, где городские подъемы заканчивались, обитал провинциальный бомонд. Там пили недешевые вина, ходили в театр. Порой спектакли были заведомо скучны, но положение обязывало.

В те летние дни город словно вывернулся наизнанку.

В театре ставили какую-то из новых пьес Горького. Тот, после разгрома большевиков, выехал из Астрахани в Персию, а оттуда перебрался в Италию. Но позже, получая из России гонорары, вернулся. Пьесы его обычно шли с успехом, но сегодня к кассам мало кто подходил. Да и сама заезжая труппа вместо репетиций прогуливалась не по здешнему проспекту, поросшему липами, а по короткой набережной.

Рядом, на пирсе уже сбили лавки и подмостки, с которых цесаревич объявит о проведении регаты. Свои места на специально сколоченном помосте обживали пресса, кинематографисты. В этом году имелась новинка: с иконоскопом возились техники из лаборатории Зворыкина. Они намеревались совершить ранее небывалое: по беспроволочной связи передать изображение за тысячу верст, в Москву.

На рейде уже появилась белоснежная яхта великого князя Константина, и многие рассматривали ее через бинокли, пытаясь угадать сына государя в фигурах, появляющихся на палубе. Особенно старались здешние модницы: в шляпках-колокольчиках, узких юбках, в чулочках столь тоненьких, что ножки казались голыми. У них был свой интерес.

Говорили о том, что в семье цесаревича не всё гладко, что у Павла Георгиевича отнюдь не платонический роман с молодой московской актрисой Любовью Орловой. Вспомнили и о брате цесаревича.

– А не кажется ли вам ненормальным то, что Константин до сих пор холост? – спросила одна модница другую, стоявшую рядом с Сургучевым. – Не припомню, чтоб о его избраннице где-то в прессе упоминали…

– Может, это потому, что на брак великого князя должен давать дозволение государь. А он этим выбором недоволен. Вот Константин и выжидает, – ответил Сургучев.

Барышни фыркнули и удалились.

У пирса плескалась позеленевшая вода. С поверхности рыбки воровали крошки. Сургучев достал из кармана монетку с профилем Константина и бросил ее в бычка. Не попал, но рыбка всё равно обиделась и уплыла вниз.

Меж тем гости съезжались. Над гаванью покружил и приземлился тяжелый четырехмоторный гидросамолет. Тут же заспорили, чей бы это мог быть: похожий «Сикорский» имелся у государя. Вспомнили, что на коронацию в Первопрестольную Георгий на три дня летал именно на таком аэроплане. Как отмечала пресса, Императору Всероссийскому при этом сильно нездоровилось. Злые языки говорили, что царь долго не протянет, более оптимистически настроенные предупреждали, что Георгий будет кашлять на чужих похоронах еще долго. С той поры прошло достаточно времени, и подобные аэропланы появились у цесаревича, председателя Совета министров и гетмана.

К самолету был выслан катер, который, к неудовольствию обывателей, отвез пассажиров на яхту Константина.

Услышав музыку, Сургучев обернулся. На углу играла шарманка, обезьянка раздавала билетики. Увидав журналиста, шарманщик улыбнулся, приподнял шляпу. Сургучев учтиво кивнул.

С пристани он вернулся в город. Прошелся мимо мещанских домиков тремя окнами на улочку. На подоконниках меж горшками с геранью грелись кошки. Во дворах за высокими сплошными заборами, судя по табличкам – злые собаки. Что поделать – от добрых собак в мире никакого проку.

К указанному в билете часу подошел к электротеатру, занял место в наполненном зале. Фильм, который показывали, был снят по патентованному методу Прокудина-Горского: действо через светофильтры фиксировали на три камеры с обычной черно-белой пленкой. Затем размноженные копии развозили по кинотеатрам, где их также прокручивали через три аппарата. Метод сей имел множество недостатков, главным из которых была трудность синхронизации во времени и пространстве. Порой какая-то лента забегала вперед, превращая полотно в футуристическую картину.

В журналах говорили о широкой пленке и аппаратах, в которых бы кадры записывались по три в ряд. Это требовало специальных проекторов. Химики Императорского Казанского университета возражали, сообщая, что разработка цветной пленки – дело ближайшего будущего.

Сценарий фильма писали, очевидно, специально для цветного синематографа, что явствовало даже из названия: «Боязнь зеленого». Сценарист был дарования среднего, отчего многие зрители, в том числе и Сургучев, вышли раньше.

На улице стемнело и посвежело. В пивной на углу Сургучев, взяв кружку, постоял за столиком, послушал, о чем судачит народец.

В иные дни говорили бы о жаре, коя, верно, спадет только к осени, о привычно засушливом лете, маклеры обсуждали бы цены на хлеб. Но нынче город до последнего увлекся политикой.

Допив пиво, Сургучев отправился в гостиницу. Поднявшись в свой номер, он было начал стягивать пиджак, но почувствовал нечто. Он успел дотянуться до несессера. Ладонь обняла рукоять револьвера. Но поздно – меж лопаток ткнулся ствол чужого пистолета.

– Без резких движений, пожалуйста. Я их с войны не люблю.

– Грабеж?..

– Полиция.

– Где монета?

– Какая монета?

– Которую вы подобрали около убитого.

Через аппарат Лессингера удалось рассмотреть выроненную монетку, человека, который ее подобрал. Последовательно перемещая прибор, удалось установить, откуда этот человек вышел. Монетка была будто единственной зацепкой, но при обыске ее найти не удалось.

– Подобрал, – кивнул Сургучев. – Но куда дел – не помню. Кажется, отдал кондуктору в трамвае. Что в этой монете разэтакого?

Коллежский секретарь не знал. Вероятностный прибор, имеющийся в распоряжении города, обладал скверным разрешением. Подумалось: хорошо, если б Лессингер придумал что-то, заглядывающее вместо будущего в головы сограждан.

Во дворе гостиницы ровно стучал газолиновый мотор, вращая привод динамо-машины. Под потолком горела люстра. Ее электрический свет был довольно ярким, ровным, но неживым. И был ли тому виной этот свет или усталость, накопившаяся за день, но Окаянчику показалось, что этого человека, это лицо он уже сегодня видел.

– Кого-то вы мне напоминаете…

– В самом деле? – вскинул бровь Сургучев. – Кого же?

– Пока не могу припомнить. Только вы совсем не тот, за кого себя выдаете.

– В самом деле?.. И кто же я?

– Это мне также пока не ведомо. Но вы не репортер. Вы видели смерть того военного, видели машину, вылетевшую из ниоткуда и пропавшую в никуда. Будь вы репортером, вы бы бросились отсылать телеграмму в свою редакцию.

– Чтоб ее тут же перехватила цензура? Я отправил заметку другим образом – она будет в редакции не позже понедельника.

Коллежский секретарь задумался. Мысли ворочались в голове тяжело и неохотно. Без этого приезжего было бы проще. Всякий приезжий – повод для беспокойства.

– Знаете, я мог бы вас арестовать или хотя бы выслать из города под конвоем.

– А я подам на вас в суд, и наш адвокат выест ваш мозг кофейной ложечкой.

Окаянчик еще раз проверил документы, стараясь рассмотреть малейшие признаки подделки. Их не было.

– Михаил Сургучев. Какая у вас уместная, канцелярская фамилия.

– Фамилия ничем не хуже и не лучше иных.

– Не скажите. Еще латыняне говорили: «Оmen est nomen». Сие значит: «Имя имеет значение». У меня был знакомый – Бутылкин. Как следует из имени – наш человек.

– И что с ним далее было?

– Да что с ним могло быть? Спился…

Он зевнул, осмотрел рукав мундира, застеснялся его засаленности.

Нет, удалять приезжего из города – мысль не из лучших. Он может вернуться incognito или, что хуже, пришлет кого-то иного, незнакомца.

– Сегодня поздно, пожалуй… Зайдите ко мне завтра в отделение.

– Право, не знаю, смогу ли я выбрать время.

– А чтоб легче было время выбрать, я, пожалуй, возьму ваши документы. Вот завтра и верну. Спокойной ночи.

Коллежский секретарь вышел из гостиницы. Закурил под тополем, глядя на окна номеров. И был ночной воздух чист и свеж, напоен влагой, несомой бризом с моря. С проспекта неслись музыка и смех, а также запах парфюмов. Хотелось пива и покоя, но работа была категорически против. По улочке, идущей параллельно главному городскому проспекту, он поднялся к зданию почтамта.

Крыши здешних домов украшали антенны различных конструкций, вдоль улиц, по столбам было натянуто такое множество телефонных проводов, что казалось, будто в городе поселился какой-то особенно крупный паук. В отличие от других городов, здесь городская дума отказалась предоставлять монопольную лицензию на телефонную связь единому поставщику, что, с одной стороны, множило провода еще более, но с другой – конкуренция заставляла чаще радовать потребителя новинками и ценами. Кто-то предлагал связь с другими городами, кто-то сообщал об установке автоматической станции – быстрой и полностью защищенной от прослушивания любопытными барышнями-телефонистками. Другой оператор обещал городской управе убрать провода с глаз долой под землю. Под это рылись туннели и колодцы, которые постоянно затапливало, отчего общение превращалось в мучение.

Солидные организации также ставили у себя телеграфные аппараты, имелся он и в полиции. Но фототелеграф в городе был один.

Почтамт был открыт и практически пуст. За окошком приема телеграмм скучал телеграфист, уже знакомый коллежскому секретарю.

Он удивленно вскинул бровь.

– А что поделать, – зевнул связист. – Моя смена. Давайте, что у вас.

– Снимите копию с этого, – распорядился секретарь, протягивая документ Сургучева. – И передайте в Киев с припиской, чтоб они срочно сверились со своей картотекой. Телеграфный адрес…

Подумалось: ничего из этого не выйдет. Качество изображения, переданного по фототелеграфу, оставляло желать лучшего. Фотографию сперва переснимали на металлическую пластину. Затем щуп скользил по пластине, прибор определял – есть ли под щупом краска или же чистый металл. И за многие версты самописец иного прибора вырисовывал нечто похожее. Пересъемка, передача занимали много времени. Порой связь обрывалась, и требовалось всё начинать заново. Почти всегда на линии возникали помехи.

Секретарь зевнул и взглянул на часы: хорошо бы оказаться дома к полуночи.

Но хорошее иногда случается.

– Эй, – сказал телеграфист, – да я ведь знаю, кто это.

И после сбивчивого, но краткого объяснения Окаянчик понял, почему лицо Сургучева показалось ему знакомым.

Заказав кофе в номер, Сургучев читал довольно потрепанную книгу Уэллса, но прочитанное не лезло в голову, где хороводили иные мысли. После – попытался уснуть, но выпитый кофе не пускал разум на отдых.

В номере было жарко. Огромный кондиционер, судя по словам распорядителя гостиницы, был уже куплен и даже погружен на корабль. После получения кондиционер намеревались присоединить к системе вентиляции и гнать через нее охлажденный воздух.

Сургучев ворочался, несколько раз то проваливался в полудрему, то снова просыпался. Два раза вставал выпить воды. Во второй раз – взглянул на наручные часы. Был ровно час ночи.

И вдруг где-то ниже по улице громыхнул странно одинокий винтовочный выстрел. Забрехали собаки, кто-то засвистел в свисток – то ли полицейский, то ли мучимый бессонницей дворник.

Сургучев пригнулся. Но после скользнул к окну. Выглянул на улицу. Улица была пуста, и непонятно для кого светили фонари.

Ожидая новых выстрелов, Сургучев прислушался. Но – тишина. Это было странно. В империи после войны имелось достаточно оружия. И перестрелки, просто пальба по звездам с горя или радости были частыми. Но один выстрел?.. К тому же в городе винтовка неудобна – хороши были пистолеты, револьверы.

Более ничего не происходило. Сургучев лег, чтоб лучше думалось, прикрыл глаза…

И заснул.

Ночью умер купец Иностранцев. Поскольку желающие с ним уже попрощались и к похоронам всё было подготовлено, похоронили купца еще до полудня по утренней прохладе. И, хоть ветер трепал траурные полотна и ленты, забыли о покойном тут же, благо для бесед имелись другие, более веселые поводы.

Коллежский секретарь дремал за чашкой кофе в буфете гостиницы, ожидая, когда спустится постоялец Сургучев. Портье, как и было условлено, растолкал Окаянчика, но пока тот пришел в себя, понял, зачем он тут, – Сургучев успел выйти из гостиницы. Окаянчик бросился вослед. Когда выскочил на улицу, оказалось, что Сургучев, изрядно отойдя от гостиницы, уже кликнул извозчика и сейчас садился в пролетку.

– Господин… – попытался окликнуть коллежский секретарь гостя города, но вдруг оказалось, что забыл фамилию, значащуюся в документе.

Потому Окаянчик окликнул садящегося в повозку человека его настоящим именем:

– Константин Георгиевич! Подождите!

Великий князь посмотрел на Окаянчика печально и устало, а после глазами показал на место рядом с собой.

– На набережную, – распорядился он извозчику, после повернулся к Окаянчику. – Всё же догадались…

– А я ведь голову ломал: откуда мне лицо ваше знакомо, ваше императорское высочество. А я же на лицо вашего батюшки каждый день смотрю.

– Я хотел бы попросить вас об услуге. Для всех вокруг и для вас я должен остаться журналистом Сургучевым.

– Отнюдь, – возразил Окаянчик. – Вы в самом деле думаете, что будете ходить по моему городу, в котором зреет нечто неспокойное, без охраны?

– Хотите стать наследственным дворянином? Я попрошу отца, сегодня же оформят…

– Пытаетесь меня купить? К тому же не я один об этом знаю.

– Кто еще?

– Телеграфист, который был приставлен к сбитому вчера офицеру.

– Это немного.

– Но он уже донес телеграфом в Москву.

– Кому?

– Говорит – в МВД.

Собеседник кивнул, чувствуя зыбкость этого «говорит».

– Может, я лишь человек, похожий на великого князя?..

– Тогда я вас, пожалуй, арестую до выяснения обстоятельств.

Прибыли на набережную. Белоснежная яхта всё так же стояла на рейде. Вокруг скользили яхты поменьше – тех, кто готовился к регате. Гидросамолета, впрочем, уже не было. Интерес к яхте спал, и обыватели занимались своими привычными делами. Узкий городской пляж был усеян телами отдыхающих.

Вдоль линии прибоя шел шарманщик рядом с фотографом, который зазывал господ отдыхающих сфотографироваться с обезьянкой. Сама обезьянка семенила за самодвижущейся шарманкой, которая то и дело вязла в песке.

На помосте с иконоскопной установкой возились техники. Их камера, поверх голов еще несуществующей толпы, была направлена на трибуну, за которой ветер трепал флаги держав, заявивших о своем участии в регате.

Сходя с пролетки, Сургучев отправился ко второму помосту, вокруг которого кружили мальчишки. Полицейский, охраняющий место, попытался возразить, но, узнав коллежского секретаря, отступил.

– Где-то здесь буду стоять я. А мой брат станет вот там, – Сургучев указал на микрофоны. – А убийца… Как вы думаете, откуда мог бы стрелять убийца?

Лет пять назад, когда город был под большевиками, сквер у набережной изрядно проредила шрапнелью артиллерия кораблей союзной эскадры, расчищая путь десанту. Но с той поры выросли новые деревья, прикрыв нижние этажи домов.

Над крышами дрожал раскаленный воздух.

Гильзу нашли на третьей крыше. До помоста было саженей сто: для хорошего стрелка – не расстояние. Сургучев ее обнюхал – она пахла свежим порохом.

– Вы не желаете мне что-то пояснить? – спросил Окаянчик.

– Если бы я всё понимал…

– Ну, так скажите, что понимаете.

– Вы про карманы времени слыхали?

– Безусловно.

– Ежели существуют непрямые пути из вторника в четверг, то, вероятно, есть иной, короткий путь, который позволит из понедельника попасть, скажем, в четверг. Мы не способны увидеть этот лаз в надлежащий прибор, поскольку времени меж этими днями нет или же его очень мало.

– Не пойму я вас никак. А свой прибор для чтения мыслей снес в починку. Вы прямо мне сказать можете?

– Сегодня ночью кто-то вытолкнул пулю в межвременье. Она, видимо, вернется в наше время дня через два, когда площадь эта будет полна народа.

– Но это невозможно…

– Возможно, – покачал головой Сургучев. – Это секретная разработка. Пробный прибор уже испытывают в военном ведомстве.

– Так это были военные? Это они сбили того офицера?

– Наверняка нет. В то время, из которого явился автомобиль, военный прибор был только в чертежах. Кто-то другой сумел его построить и раньше и лучше.

– Лучше?..

– Военный прибор только зашвыривает что-то из настоящего в будущее. «Протос», как вы помните, был возвращен назад.

Делать было нечего, и по скрипучей пожарной лестнице спустились на землю.

– Так, выходит, вы – будущий царь?..

– Возможно.

– А монета?

– Я сам не знаю, откуда она…

– А как же Павел?

– Ай… – отмахнулся Сургучев. – Узнаете в свое время…

Они ступили на мостовую и тут же едва не попали под колеса лихача, обдавшего пешеходов густым бензиновым запахом.

– Нет уж, я сейчас же звоню городничему. Вам небезопасно ходить так по городу.

– Прошу вас, дайте время хоть до утра. Утром прибудет мой брат. Я откроюсь сам.

– Да вы подумайте! Где мы, а где завтра! – вскипел Окаянчик. – Да вас тут до утра убьют три раза! Слушайте, я знаю, что запрещено через прибор Лессингера вникать в жизнь августейшего семейства. Но обстоятельства особые! Чего проще: взять прибор и посмотреть сквозь него – в кого и откуда стреляли. После попросить будущую жертву стать на сажень влево или вправо. Вытащить убийцу.

– На меня покушались дважды. На отца в войну – семь раз. Тут если создать прецедент…

– А на брата?

– Что «на брата»? – не сразу понял Сургучев.

– На брата сколько раз покушались? На Павла?

– Ни разу…

Утром, без четверти девять, как и ожидалось, над летным полем за городом завис огромный дирижабль «Генерал от инфантерии Михаил Дмитриевич Скобелев». Из гондолы сбросили канаты. Их закрепили в барабаны лебедок, и моторы, заревев, мягко притянули огромное воздушное тело к земле. На поле сошел цесаревич Павел с семьей. Их встречали лучшие люди города во главе с городничим, и вскоре открытое ландо везло их в город.

В гостинице «Континенталь» они заняли верхний этаж. На лестницах и у дверей появился караул. Во дворе стали блиндированные авто. На улице, на каждом углу появилось по полицейскому. Они подозрительно глядели на зевак, но вели себя учтиво.

В три часа пополудни в управе городничий дал разорительный то ли поздний обед, то ли ранний ужин.

Городничий полагал, что неожиданность – лучшее средство для безопасности, поэтому об угощении никто в городе не знал до последней минуты. Полицмейстер был в ярости и, взметнув тревогой подопечных, нагнал столько полицейских, что весь бульвар стал синим от полицейских мундиров.

Еще полицмейстер был зол на Окаянчика за то, что тот о появлении великого князя доложил напрямую городничему, и тайно намеревался стереть подчиненного при случае в порошок. Однако отказался от такого намерения, узнав, что коллежский секретарь получил приглашение на обед. Не вышло бы хуже.

Приглашение получил и телеграфист. От этого он впал в панику и даже подумывал сбежать из города, но сгреб себя в кулак и всё же пошел. В застегнутом на все пуговки вицмундире было жарко и тесно. Девушки на выданье с любопытством глядели на невесть откуда взявшегося молодого человека.

– А мне что говорить, когда спросят, как я сюда попал? – спросил Окаянчик у Сургучева.

– Скажите, что некогда довелось служить вместе, – ответил тот. – В свое время меня помотало по стране.

В то время как Георгий, находясь преимущественно в Краснодаре, был символом Белого дела, оба его сына воевали. Павел служил во флоте, а Константин в чине подполковника командовал отрядом бронепоездов. Исколесил всю Украину, где и набрался симпатии к местному населению. После участвовал во взятии Москвы, в боях был дважды ранен.

Было много военных. Среди них оказался и мичман, недавно подвозивший Сургучева. Узнав недавнего попутчика в великом князе Константине, он изрядно стушевался и покраснел.

– Вы? – удивился мичман.

– Вы? – ответно удивился Сургучев. – Как вы тут очутились?

Ангельский чин мичмана отнюдь не открывал двери подобных празднеств.

– Я пришел с отцом, – зарделся мичман еще более. – Он купец первой гильдии…

И постарался тут же сменить тему, однако едва ли удачно.

– Как остроумно вы пошутили про то, что вы октябрист! – сказал он.

– А я и не шутил.

Мичман напрягся, вспоминая, что же он еще наговорил в дороге, но Сургучев пресек раздумья. Порывшись в карманах, он достал и протянул неприметный светло-коричневый камень.

– Возьмите.

– Что это? – спросил мичман.

– Пару лет назад в Астраханской губернии упал метеоритный дождь. Я был в экспедиции, разумеется incognito. Один осколок я оставил себе на память. Думаю, наука от этого пострадает незначительно. Теперь я отдаю его вам.

– Он дорогой?

– Говорят, на вес золота.

Мичман смотрел недоверчиво.

– Вы, верно, полагаете, что я хочу им купить ваше расположение, – сказал Сургучев. – Отнюдь. Я даю, но не дарю его. Потрудитесь-ка вернуть его обратно – на небо.

Началась официальная часть. Цесаревичу дарили всяческие курьезные пустяки, в городе изготовленные: ажурную чугунную трость, огромный пирог, выпеченный нарочно к его приезду. Ответно цесаревич известил о своем новом даре городу – учреждение ремесленной школы.

Пока шел обмен дарами, Окаянчик прощупывал взглядом толпу. На таких обедах, как на свадьбах, порой появлялись какие-то посторонние люди. Всякий, законно присутствующий, полагал, что этого гостя пригласил кто-то иной, не он. Однако же визитер был ничьим, залетным.

Окаянчик заметил одинокого подполковника в пестром мундире дроздовца. Его лицо искажали шрамы, но делали не уродливым, а скорей наоборот. Он был еще совсем не стар, однако волосы серебрила седина. Грудь его украшали два ордена Святого Георгия, орден Святой Анны в петлице с мечами, а также орден за поход Яссы – Дон. Еще один орден – Святой Анны четвертой степени украшал темляк сабли.

Коллежскому секретарю пришлось потратить время, чтоб узнать, кто это. К его удивлению, лучше всех осведомлен оказался мичман.

– Как? А вы не знаете? Это же подполковник Гипотенузов. Мой кумир! Лучший русский стрелок Великой войны. Двести девятнадцать убитых германцев. Из них – семьдесят два офицера и семь вражеских снайперов. А уж большевиков он накосил – на целый погост. Еще было выпущено пять открыток с ним. Разве не видели?

Пропаганды и агитации ради в те времена издавалось множество, и запомнить хоть что-то не представлялось возможным.

– Я, кажется, нашел вашего убийцу, – сказал Окаянчик, подойдя к Сургучеву.

– Какого убийцу?

– Того, кто вчера ночью стрелял в вас завтрашнего! В вас или вашего брата. Вам известен подполковник Гипотенузов?

– Что-то слышал. Забавная фамилия, запоминающаяся.

Это было так. В круговерти Февральского восстания, большевистских и прочих мятежей документы легко терялись, и этим многие пользовались, меняя фамилии на иные, порой более благополучные, иногда наоборот, на невзрачные, незаметные, как потертый пиджак. Изредка кто-то облагораживал свою фамилию, добавляя какую-то пикантную приставку.

Конечно же, Гипотенузов – смешная фамилия. Но, с другой стороны, – пусть и нестарый, но дворянский род. Опять же, не будь дворянства, уйдя на фронт вольноопределяющимся, он вернулся подполковником – великолепная карьера за десять лет. Дурная ли фамилия или нет – но она известна. Бывало, лишь одна она холодила сердца врагов страхом.

– Я использовал хорошую трехлинейку, иногда с пятикратным прицелом Герца. Но зимой он запотевал, и удобней было бить с открытого прицела, паче цель можно было быстрей захватить, – как раз рассказывал Гипотенузов корреспонденту «Нивы».

– А пули-то? – спросил подошедший Сургучев. – Пулями какими пользовались?

– В Великую войну – обычными. Безоболочечные, как знаете, запрещены были. А в Гражданскую чем, бывало, не стрелял. Война без законов, пули иногда только свинцовые. Бывало, пульнешь рассверленной, так полгруди – долой. Дыра что триумфальная арка, внутренности наружу.

– А в город-то вы зачем прибыли? На регату?

– Нет-нет. Сегодня же вечером уезжаю.

Когда отошли, Окаянчик отчаянно зашептал:

– Надобно его арестовать!

– Да за что же?

– За попытку покушения! На вас или на Павла! Ай, всё равно! Узнаем от него!

– А если не скажет? Да и нет у вас никаких доказательств.

– Тогда следует отменить регату! Я тотчас скажу городничему.

Сургучев покачал головой:

– Не скажете, и вот почему. Сейчас мы хотя бы знаем, где и когда всё сойдется. А если они начнут менять планы – мы окажемся в неведении. Пуля уже летит.

– Что тогда делать?

– Это я вам скажу. Окажите мне услугу… Я дам вам письмо. С ним отправляйтесь за город, в Моряцкий поселок. Место найдете сразу же – там имеется высокая радиомачта. Ее владелец передаст мне нечто. Сделал бы сам, но теперь, вашими стараниями, я шагу не могу ступить без чьего-то присмотра.

Известно всякому, живущему не в городе: ежели землю бросить – пропадет она.

Пусть предки веками свой надел перепахивали, а пройдет хоть пару бесхозных лет – и нет на ней следа человеческого. Щирица, чертополох ли, рогоза – это понятно, это беда малая. Но вот скажите, откуда камни берутся, хотя бабка-покойница самые крошечные, даже размером с ноготь, выбирала? А тут булыжники – лопата ломается. Плодятся они, что ли? Растут, пока человек другим занят?

А что делать, когда по полям к тому же война прошла? Гильза или патрон – сгниют. Но, бывает, лемех вывернет снаряд, а то и чьи-то кости. Оно, конечно, прах к праху. Но надо остановиться, похоронить по обычаю христианскому. Хотя, может статься, убитый воевал как раз за то, чтоб кресты посшибать.

Городничий изволил выразиться, что большевицкому бунту Россия должна быть обязана за то, что общество чрезвычайно оздоровилось. Всякие бездельники, неблагонадежные лица либо в эмиграции, либо истреблены.

Если это и верно, то лишь отчасти – обезлюдела земля. Сколько лет прошло, а стоят поля нераспаханные. По деревне едешь, то там, то сям – разрушенные, брошенные дома. Скалит война зубы. На выезде из города долго валялся раздолбанный из трехдюймовки броневик – лишь в прошлом году его разрезали на металл. И что-то таилось нехорошее в таких вот поселках, слободках.

Владельца дома под антенной Окаянчик не застал на месте. Но сказали соседи – пошел он в пивную, что в конце улицы.

Получеловек действительно был там, солил темное пиво. Окаянчик ждал беды, думал увидеть кого-то из своих нехороших знакомцев, из-за профессии образовавшихся. Но тут он иного не знал. Впрочем, обратное могло быть ошибочно, поэтому он вел себя скромно. Сев около получеловека, он протянул письмо, прислушался к разговорам.

– …Мы имели великую империю.

– …Это, скорей, империя имела нас. Вы думаете, что еще немного – и старые добрые времена вернутся? Так вот шиш!

– Наше время – век прогресса. Никто бы сейчас не прибивал Христа гвоздями. Его бы прикрутили шурупами.

– Святохульник! Война до победного конца!..

– Три империи почили в бозе с этой войной. Так что мы еще легко отделались.

Прочитав письмо, получеловек зевнул.

– Пойдемте.

Уже на улице спросил:

– Так вы, выходит, тоже приятель нашего будущего царя?

– Царя?.. – удивился Окаянчик. – А как же Павел? Ведь он же наследник?..

– Об этом не знают, но Павел намерен отречься от престола, развестись и жениться на своей возлюбленной юной Орловой. Отречется от престола он, видимо, после смерти отца: давно замечено, что потрясения народ переживает легче, когда они происходят скопом, а не отдельно. Царем станет либо сын Павла Андрей при регенте Константине, либо сразу коронуется Константин. В любом случае будет править он.

Оставив спутника у основания гигантской антенны, получеловек ушел в дом, откуда вернулся с коробкой.

– Я ждал Костю…

От такой фамильярности Окаянчик вздрогнул.

– Я написал коротенькую инструкцию. Думаю, Костя разберется. Когда реальность даст трещину, а вероятность отклонится от единицы, он обозначит разлом и немного сдвинет время. Чуда не обещаю, но, полагаю, что поможет.

После раздумий получеловек задал вопрос, который Окаянчик тогда не вполне уразумел:

– Не пойму только, зачем Костя лезет под пулю. Ты не знаешь?

– Ума не приложу…

У калитки получеловек протянул руку, коллежский секретарь пожал ее.

– Боже, царя храни?

– Боже, храни хоть кого-то, хоть как-то…

На том и расстались.

Возвращаясь, Окаянчик рассуждал: кто готовит покушения?

После Великой войны в какой-то лаборатории эсерам удалось синтезировать яд, убивающий человека лишь через три дня после приема. Оттого у принявшего отраву террориста не было пути назад, что добавляло решимости. Но недавно в Императорском Казанском университете удалось выделить противоядие, что практически свело на нет поток смертников – большинство сдавались добровольно. Король русского террора Савинков будто был ранен и утонул при попытке перехода пограничной реки, но, по слухам, выжил и скрывался то ли в Польше, то ли в России.

Популярность получали русские фашисты – они твердили об обособленном пути России, но не имели лидера, отчего очень страдали. Но все они твердили о реванше, о новом походе на Балканы, о единстве славян.

Может, руки тянутся из-за кордона? Будто бы Пилсудский недоволен границей и намерен ее отодвинуть на восток.

В тот памятный день не то что площадь, а весь город, кажется, был не в силах вместить всех желающих. Пляжи опустели, закрылись лавки и почти все питейные заведения. Не ходили трамваи – всё одно по городу не проехать. С площади людское море выплескивалось в смежные улицы и проезды. Заняты были и крыши, в том числе и та, на которой найдена злополучная гильза.

Размахивая служебным жетоном, Окаянчик протиснулся через толпу. И как раз вовремя. Из блиндированного «Руссо-Балта» вышел цесаревич с семьей, потом с места водителя поднялся Сургучев.

– Ваше императорское высочество! – бросился к нему Окаянчик. – Остановитесь!

Сургучев обернулся.

– Я узнал!.. – зачастил Окаянчик. – Приглашение на обед Гипотенузову было выдано от Министерства Императорского двора. И телеграфный адрес в Петрограде, по которому слал раздавленный офицер телеграммы, – тоже. Вы понимаете, что это значит?

– Признаться, не совсем…

Сургучев указал на помост с репортерами:

– Глядите. На помосте одно место свободно! Как думаете, кого не хватает?

– Ума не приложу…

– Телевиденья! Я звонил сегодня в лабораторию Зворыкина. Они говорят, что никого к нам не слали. Это как раз и были военные со своими приборами. Вы понимаете? Заговор наверху…

Он не стал говорить, о чем думает: старая библейская история про двух братьев могла повториться здесь, в городе.

– Ай, не всё ли равно, кто покушается? – отмахнулся Сургучев.

– Да я же вас не пущу туда, под пулю! Остановитесь!

Помост охранял личный гетмана гайдамацкий полк. И Сургучев кивнул одетым в малиновые жупаны гайдамакам:

– Господа! Молодому человеку в толпе нездоровится. Помогите ему, выведите его на свежий воздух.

Те легко подхватили Окаянчика под руки и поволокли его прочь. Толпа расступалась, он что-то кричал, но на это никто не обращал внимания – мало ли безумцев бывает. Окаянчик видел, как великий князь поднимается на помост, словно на эшафот.

…Его оставили на перекрестке, когда до площади было саженей сто. Здесь народу было так мало, что можно было свободно пройти, а речи, произносимые с помоста, слышались в гулком отзвуке.

Расстроенный Окаянчик сел прямо на асфальт. Раскаленный на солнце, он пек даже сквозь штаны.

За спиной послышались скрип колес, музыка и две пары шагов: неспешные и мелкие торопливые. Тихий голос произнес:

– Сейчас на площади случится нечто неспокойное… А я ведь только того и хотел, что покоя. Этот город был нескончаемым курортным сезоном.

– Вы… – не вполне понимая, начал Окаянчик.

– Я пытался предотвратить. Сочинил ту аварию, выбросил пару монет с ликом будущего царя. Всё без толку. Кто-то противодействовал мне…

Окаянчик кивнул:

– Павел. Он желает убрать брата. Если Константина не будет, он может остаться хотя бы регентом.

– Не Павел… Он не будет царем в любом случае.

– Тогда…

Окаянчика осенило:

– Тогда это Константин! Он расчищает путь…

– Уже ближе, – кивнул шарманщик. – Покушение готовит не он, но он ему содействовал… Не противился, как сказал бы старый Толстой.

– А вы… Вы Лессингер?..

Поскольку дело Лессингера было засекречено, его фото нигде нельзя было найти.

Шарманщик кивнул:

– Только сегодня и только для вас… Розинг и Зворыкин – блестящие ученые. Но они не поняли главного в вероятностной машине и в самой вероятности тоже. Чем крупней событие, тем сложнее его предотвратить. Можно одно из его проявлений ликвидировать, но оно случится иначе – в другое время, в другом месте. Это всё равно что справиться с потоком, затыкая все дыры в плотине. Понимаете, о чем я?

– Андрей… Все против Андрея?..

– И ничего-то вы не поняли. Ждите, уже недолго.

Первым читал речь городничий. Он говорил много, витиевато и походил на свадебного генерала. После – уступил место цесаревичу.

И тут началось. Будто грянул сухой гром. Пространство и время дали прореху. Она вспыхнула так ярко, что на некоторых кинокамерах оказалась засвечена пленка. Яркий след пролег от крыши к помосту, к месту, где только что стоял цесаревич, секундой назад ступивший к трибуне, тем самым открыв своего сына Андрея.

Мальчишка смотрел удивленно и испуганно. Ему, да и всем остальным казалось, что нечто горячее с неотвратимостью летящей гири движется на него. Время стало медленным и вязким, как патока. Но как ни медленно двигалась пуля, еще медленней двигались люди.

Уже никто не успевал выдернуть мальчика из-под удара. Но в последнее возможное мгновение его своим телом прикрыл великий князь Константин, и тут же был отброшен, рухнул на помост.

Прореха закрылась, время обрело привычную скорость. Толпа многоголосо выдохнула. Испуг, нехороший шепоток по толпе – убили? Потом: будто бы жив, но плох. Пуля застряла в бумажнике. Как позже написали в прессе – была бы она обычной, остроконечной, прошила бы насквозь и кошелек, и тело. Но злодей высверлил в ней выемку, из-за которой пуля смялась, расширилась и застряла в коже бумажника.

Великий князь всё же получил травму и доставлен в здешнюю больницу.

Экстренные выпуски газет вырывали из рук разносчиков, и утром, как сообщила пресса, жизнь великого князя была вне опасности, но тем не менее его спешно самолетом перевезли в Москву.

– Это как геометрия Лобачевского, но только не для пространства, а для времени, – пояснил на следующий день Окаянчику шарманщик.

За спиной на волноломе шарманка играла мелодию, популярную следующим летом, а на тот день даже невыдуманную. Обезьянка грелась рядом, запасая тепло на зиму.

Рядом два обывателя-рыбака спорили о том, что следует считать величайшим изобретением человечества – диван или всё же мышеловку. Жизнь в городе успокаивалась.

– Как уместно, что карета скорой помощи стояла сразу за помостом, – заметил шарманщик.

– Скорая помощь всегда дежурит на таких мероприятиях, – возразил Окаянчик.

– А самолет гетмана, что прилетел еще в четверг?.. На нем, кстати, привезли хирурга. Вы сами-то верите, что это совпадения?

Окаянчик пожал плечами:

– Он спас ребенка, рискуя своей жизнью.

– Да бросьте. Стрелять через два-три дня – всё равно что стрелять в упор. Они стреляли в то место, где стоял великий князь. Он ответно мог лишь выбрать место, где бы в него попали. Ребенок, оказавшийся за его спиной, – хороший ход. Только как он узнал, что стрелять будут в грудь?

– Он за день до этого разговаривал со снайпером. Тот выболтал даже какими пулями пользуется.

– Тогда понятно. Константин наверняка прилично играет в шахматы. Вы, кстати, играете?

– Только в шашки.

– Это напрасно… Так вот, ежели до покушения шансы Константина удержаться на троне были неблестящими, то сейчас они хорошо за шестьдесят процентов. В России, как знаете, любят больных и оскорбленных. Если ему удастся продержаться десять лет и избежать войны с Японией в 1930 году, то к 1935 году будет объявлено о начале освоения внеземных колоний Российской империи. Но вероятность подобного – лишь десять процентов, хотя она и продолжает расти.

– Любопытно…

Помолчали. Солнце пекло просто адски. Шарманщик надвинул соломенную шляпу на глаза. Окаянчик разглядывал гавань. С якоря снималась яхта великого князя. Цесаревич отбыл еще вчера, регату сочли за лучшее в этом году отменить. И теперь спортсмены бороздили море для собственного удовольствия.

– А скажите… Если меняется судьба империй… Вы бы могли изменить немного жизнь одного человека? Мою?

Шарманщик щелкнул пальцами. По сигналу обезьянка проснулась, вытащила из ящика билет и протянула его Окаянчику.

Александр Просвирнов. Империи минуты роковые

Веселая царица
Была Елисавет.
Поет и веселится,
Порядка только нет.

А. К. Толстой. История государства Российского от Гостомысла до Тимашева

Пролог

Студенты дружно встали вместе с профессором. Тот раскрыл папку с большим гербом, поправил пенсне и начал читать:

– Божией поспешествующей милостью, мы, Алексей Пятый, Царь и Государь Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса Таврического, Царь Грузинский, Великий Князь Прусский и Саксонский, Великий Князь Финляндский и Литовский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский, Аляскинский и прочая, и прочая, и прочая… Господин Шикльгрубер! – Преподаватель прервал чтение. – Если вы опоздали, четко доложите и попросите разрешения войти, а не пробирайтесь тайком вдоль стены. Итак, какой указ я не дочитал из-за вас?

Высокий стройный блондин поднял глаза и несмело ответил:

– Ваше высокоблагородие, полагаю, вы зачитывали указ его императорского величества государя Алексея V от 1993 года «О днях воинской славы и памятных датах России», ибо сегодня, 9 октября – один из таковых. Двести пятьдесят лет назад, в 1762 году, корпус генерала Чернышева взял Берлин, что положило начало окончательному разгрому Пруссии и ее вхождению в состав Российской империи на правах автономного великого княжества.

– Что ж, неплохо, сударь, – одобрительно кивнул профессор. – Только прошу вас больше не опаздывать! Простите, запамятовал, раскольник и сепаратист Адольф Шикльгрубер кем вам приходится?

– Прадедом, – чуть слышно откликнулся студент.

– Так-так! Если мне память не изменяет, только вашего отца и его братьев государь император милостиво вернул из аляскинской ссылки? Ступайте на свое место…

Профессор закончил чтение указа и обратился к другому студенту:

– Ну-с, господин Иванов, теперь слово вам. Дамы и господа, сейчас господин Иванов в вольной художественной форме поведает нам о последних событиях царствования государыни Елизаветы Петровны, а также об их последствиях через сорок лет. Изложит, так сказать, свой взгляд на ту далекую эпоху. Потом обсудим сей историко-литературный реферат. Прошу вас к трибуне, милостивый государь!

Часть первая

Императрица Елизавета Петровна болела давно и тяжело. В сырой опочивальне стоял смрад от язв, покрывавших тело государыни. К нему примешивался острый запах лекарств. Но великая княгиня Екатерина Алексеевна, не в пример молодым фрейлинам, мужественно терпела неудобства, часами молясь у изголовья больной. Время от времени императрица в раздражении велела уходить жене племянника, но та, смиренно исполнив монаршую волю, на следующий день неизменно возвращалась.

А недавно великая княгиня заметила, какие внимательные взгляды изредка бросает на нее юная фрейлина Мария Долгорукая. Может быть, императрица велела княжне следить за женой наследника престола? Екатерина горько вздохнула. А на что она еще рассчитывала? С грехом пополам произвела на свет запасного наследника, да и то через девять лет. И больше не нужна при дворе ни единому человеку, тем более проклятому голштинцу. Заходит иногда к тетке, покружит, словно стервятник, и снова исчезает. Известное дело – к Лизке Воронцовой торопится.

А сегодня что-то надолго задержался. Императрица задремала, и великий князь Петр Федорович внимательно вглядывался в обрюзгшее лицо тетки. Внезапно та проснулась, брезгливо посмотрела на склонившихся над ней фрейлин и лейб-медика, повернула голову к сидящему в стороне Ивану Шувалову, и грозный взгляд императрицы несколько смягчился.

– Ванечка, поди-ка сюда, – попросила она хриплым голосом. – А вы все…

Сказанное далее на отборном гвардейском языке не требовало дополнительных разъяснений. Великий князь с облегчением зашагал прочь, за ним, сдержанно хихикая, семенили фрейлины, а замыкала процессию гордо ступавшая Екатерина Алексеевна, на ходу осеняя себя крестным знамением.

Юная княжна Мария Долгорукая немного отстала от остальных фрейлин, а потом и вовсе остановилась. Великая княгиня с недоумением глянула на нее, но задерживаться не стала. Оставшись одна, Мария неторопливо зашагала в другую сторону. Судя по рассеянному взгляду, мысли фрейлины витали где-то далеко. Глубоко задумавшись, девушка вдруг налетела на рослого и крепкого гвардейского поручика и испуганно ойкнула.

– Здравствуйте, Маша! – с улыбкой приветствовал ее офицер. – А я только что о вас вспоминал. И тут вы – как в сказке. Остановился, жду… Но только вы, кажется, думали совсем о других материях.

– Не угадали, князь! – улыбнулась девушка. – Я именно вас искала – поговорить о важном деле. Давно хотела вам кое-что сказать, но не решалась.

– Маша, я к вашим услугам! – Офицер попытался поцеловать девушке руку, но та отстранилась.

– Подождите, князь… Николай, а то я не решусь начать. Тут, наверно, дело государственной важности. А я кто такая? Глупенькая девушка, у которой голова кругом идет. Помогите разобраться! Государыня милость проявила, нашу семью из ссылки вернула, меня в услужение взяла. Вас я хорошо успела узнать, вы честный офицер и преданы государыне. В отличие от некоторых… Пойдемте куда-нибудь, где нас никто не услышит…

Выслушав девушку, Николай сразу стал серьезным. Он покрутил длинный ус и задумался.

– Да, Маша, вы правы – дело нешуточное. Умоляю: пока молчите! Не дай бог, они догадаются о ваших подозрениях! А вот что делать – не представляю. Оно б, конечно, лучше сразу к Александру Иванычу. Да только вдруг он на смех поднимет: скажет, померещилось девице с перепугу. Еще и зло затаит. Впрочем, есть у меня один друг, уж он-то точно подскажет.

В доме Орловых среди клубов сизого дыма за столом, уставленным закусками и винами, сидели два офицера и сержант. Николай, крутя длинный ус, негромко рассказывал. Гвардейского поручика с напряженным вниманием слушали братья Орловы: крупный, массивный Алексей и чуть уступающий ему в богатырской стати красавец Григорий.

– Так она уверена, что сие голштинец сказал? – горячился Алексей. – Машка твоя по-немецки шпрехает?

– Сударь, я прошу вас!

– Ладно, не горячись, Николай, – Григорий махнул рукой. – А ты, Алешка, поаккуратнее. Все-таки княжна, фрейлина, а ты – Машка…

– Да, Маша совершенно уверена, что голос принадлежал великому князю, – подтвердил Николай. – Она отлично знает и французский, и немецкий. Великий князь сказал, что старуха мучается сама и мучает остальных. Она якобы будет только благодарна, если ее незаметно избавят от страданий. Женщина отвечала очень тихо. Маша не поняла, кто это был. Но ей кажется… – Офицер смущенно потупил глаза.

– Что? – Григорий поднялся над столом во весь свой богатырский рост. – И ты, мой друг, смеешь говорить такое о Екатерине Алексеевне?

– Не знаю, что и думать, – Николай развел руками. – Муж и жена – одна сатана!

– Муж! – Григорий презрительно сплюнул и махом осушил бокал вина. – Будто сам не знаешь… Ладно, Николай, спасибо, что предупредил. Только, ради Христа, молчи пока. А Марии вели наблюдать. Голову даю на отсечение – не Екатерина это Алексеевна. Когда, говоришь, Мария это слышала? Ага, вот точно знаю – не было великой княгини в тот день во дворце, – Григорий многозначительно ухмыльнулся. – Так ты говоришь, на Рождество наметили?

Через несколько дней, 25 декабря, в покои умирающей императрицы степенно вошел граф Петр Шувалов, сверкая драгоценностями, которыми был обильно расшит костюм. Фрейлины с неодобрением глянули на щегольской наряд графа, а тот с некоторым презрением покосился на своего двоюродного брата, по-прежнему скромно сидящего в стороне от государыни. Елизавете Петровне с утра стало несколько лучше, и она улыбнулась вошедшему.

– Ну, здравствуй, Петр Иванович! Небось, опять с каким-нибудь государственным проектом пожаловал? Ты погодил бы, голубчик, худо мне еще.

– Боюсь, что дело не терпит отлагательства, ваше императорское величество, – с почтением ответил граф. – Ни отлагательства, ни огласки. А посему, как только проведал я о воровских крамольных умыслах, не медля ни мгновения, осмелился без вашего высочайшего дозволения пригласить сюда начальника Тайной розыскных дел канцелярии камергера Александра Шувалова и его людишек. Не извольте гневаться, ваше императорское величество!

При одном появлении мрачного Александра Ивановича в опочивальне воцарилась напряженная тишина. Полная противоположность брату, он хмуро осмотрел каждого, наводя почти суеверный ужас на девиц. На глазах изумленной императрицы следом за Шуваловым-старшим трое чиновников Тайной канцелярии внесли в покои противень с углями и с почтением, но решительно вывели из опочивальни великого князя с супругой, Ивана Шувалова и отца Савватия. У постели остались лейб-медик, братья Шуваловы и все фрейлины. Двое гвардейцев охраняли покои снаружи.

– Ваше императорское величество, не удивляйтесь, но мы вынуждены проверить ваших фрейлин, – заявил Шувалов-младший. – Вы должны видеть сие сами, иначе мы бы не осмелились побеспокоить ваше императорское величество. Прошу вас, Александр Иванович!

Двое хмурых чиновников аккуратно подвели первую из девушек к столику, уставленному лекарствами. Шувалов-старший самолично взял уголь щипцами и прижег руку фрейлине. Та дико завизжала, но ее крепко держали под руки. Доктор взял баночку с мазью, которой пользовали язвы императрицы, и обработал свежую рану. Девушка притихла, сдерживая рыдания.

– За что, ваше сиятельство? – спросила она сквозь слезы.

– Узнаете после! – жестко ответил Александр Иванович.

Девушку вывели из покоев и взялись за следующую фрейлину. И вновь раздался дикий крик и запахло горелым мясом.

– Что ж ты зверствуешь, Александр Иванович? – недовольно спросила императрица. – Почто девок-то моих калечишь?

– Если я их не покалечу, сегодня умрете вы! – жестко отрезал Шувалов. – Ничего, девки здоровые, крепкие; до свадьбы заживет.

Третьей по очереди оказалась двадцатилетняя Василиса Апухтина. Она стиснула зубы и не вымолвила ни слова, когда раскаленный уголь прижег ее белую нежную кожу. Но как только доктор взял мазь, девушка с нечеловеческой силой вырвалась из лап охранников и дико закричала:

– Не-е-ет!!! Я не хочу умирать! Простите, ваше величество!

Она упала на колени перед императрицей.

– Я не хотела! Я думала, вы будете меньше страдать! Он так сказал!

– Кто он? – Елизавета поднялась на постели и грозно воззрилась на Василису. – Кто ж тебя, паскуда, надоумил на такое? Аль я обидела тебя чем?

Девушка испуганно посмотрела по сторонам, как затравленный зверек, и бессвязно забормотала:

– Никто, ваше императорское величество… Бес сказал, бес попутал… Казните!

Она вдруг вскочила, молниеносно схватила баночку, запустила руку в мазь и проглотила пригоршню лекарства. Камергер удержал своих людей, пытавшихся было помешать Апухтиной.

– Зря старалась, голубка! – засмеялся Шувалов. – Сие другая банка. Ту, в которую ты подсыпала яд, мы заменили. Так что будешь жить, девка, разве что пронесет тебя в нужном чулане.

Императрица захохотала.

– Ай да Александр Иванович! Ну, хитрец!

За государыней засмеялись все мужчины, только перепуганные фрейлины молчали. Василиса, воспользовавшись всеобщей расслабленностью, пулей промчалась мимо всех к окну и, с ходу разбив стекло головой, выпрыгнула вниз. Раздался дикий крик, а затем наступила тишина.

– Ай-яй-яй, Александр Иванович! – покачал головой Шувалов-младший. – И как мы теперь узнаем злодея, что девку надоумил? Ваше императорское величество, своей жизнью вы обязаны в первую очередь фрейлине Марии Долгорукой. Это она услышала воровской разговор во дворце, вот только голоса не узнала и попросила помощи у гвардейского поручика князя Николая Мстиславского. Он посоветовался с товарищами – братьями Орловыми, а они тут же поведали тайну великой княгине Екатерине Алексеевне. А она план придумала, как злоумышленницу разоблачить и изловить. Потому как все они всецело преданы вашему императорскому величеству.

А вечером в своих покоях Екатерина рассказывала Григорию Орлову, как разоблачили Василису. После гибели коварной фрейлины к государыне привели собаку, прижгли углем и обработали рану той мазью, что успели заранее тайком забрать со столика. Собака околела через полчаса.

– Между прочим, я сразу на Василиску подумала, – призналась Екатерина. – Она с Лизкой Воронцовой дружила, полюбовницей моего голштинца. Показалось мне, влюбилась в него тоже. Вот дура! Наверное, он и воспользовался.

– Катя, а что ж ты Шувалову про великого князя не рассказала? – осторожно поинтересовался Орлов.

– Гриша, да Александр-то Иванович меня ненавидит после тех глупостей с Шетарди. И без того с голштинцем стравливал. Уважает моего урода. Не поверил бы, сказал бы, мстит. Небось, думает, всё равно скоро помрет Елизавета Петровна, а новый император его не забудет. К тому же Василискин голос Мария не узнала! Значит, и с голштинцем могла ошибиться. Мы-то с тобой понимаем, что Мария не ошиблась, а императрица… Она ж такая сентиментальная. Ах, он сестру Анну напоминает! Несчастный ребенок, бедный племянник! Пригрела змею на груди. Осталась бы Василиса жива, быстро б призналась. В Тайной канцелярии и не такие говорить начинают…

– Что же делать, Катя?

– Пока молчать. Я и Долгорукой то же велела. А доказательства мы всё равно раздобудем. Только их в другом месте надо искать. Я подумаю и Петру Ивановичу расскажу. Кажется, императрица простила меня за прошлое. Сказала сегодня, что всех наградит. Алешку твоего в офицеры произведут, Николая в полковники и в Пруссию пошлют командиром полка. А ты со мной останешься!

Она прижалась к Григорию, и тот погладил ее по округлившемуся животу.

– Когда?

– В апреле. Толкается уже. Такой же богатырь будет, как ты!

Она засмеялась, и оба рухнули на постель.

Через полтора месяца Елизавета Петровна настолько окрепла, что вновь вернулась к государственным делам.

– Какие вести, Петр Иванович? – поинтересовалась она у графа Шувалова, накануне вернувшегося из Пруссии. – Эка ты, голубчик, вырядился сегодня!

Действительно, в новом мундире с бриллиантовыми пуговицами известный щеголь смотрелся празднично.

– Ваше императорское величество, дело весьма важное, – граф Шувалов склонился в почтительном поклоне. – Я побывал в войсках, испытал новые пушки, ознакомился с общим положением дел. Полагаю, что генерал-фельдмаршал граф Бутурлин недостаточно активно ведет прусскую кампанию. В позапрошлом году мы не удержали Берлин не только из-за союзников, но и просчетов нашего военного командования. А посему бью челом вашему императорскому величеству за подполковника Александра Васильевича Суворова. Поверьте, сие выдающийся офицер. Сейчас он в штабе, но какие мысли о военном искусстве! Ежели ваше императорское высочество милостиво повелеть соизволит дать Александру Васильевичу генеральское звание и поставить оного главнокомандующим, не сомневаюсь, Суворов прославит русское оружие как в прусской кампании, так и в последующих.

– Суворов? Что-то не припомню, – засомневалась императрица. – Ладно, Петр Иванович, верю тебе, как самой себе. Подготовил указы? Бутурлина тогда к Суворову в помощники? Ты тоже так подумал? Что ж, быть посему!

Передовой отряд полка князя Николая Мстиславского лихо прошел через Берлин, не встретив по пути ни одного обывателя. Бюргеры в страхе попрятались в своих домах, наглухо закрыв двери и окна. Солдаты, опьяненные вчерашней битвой, в которой под прусской столицей полегли несметные неприятельские полчища, спешили за своим командиром, оглашая бодрым русским матом раскисшие под апрельским солнцем берлинские улицы.

– Вперед, вперед, братцы! – время от времени покрикивал полковник Мстиславский. – Как бы не ушел клятый Фридрих!

Королевский дворец встретил отряд стрельбой из окон. Но осажденных было слишком мало, чтобы всерьез противостоять сотням подоспевших за командиром русских солдат. Один за другим замолкали прусские мушкеты. Десятка два солдат подхватили огромное бревно и принялись бить им в ворота дворца. Через полчаса преграда рухнула, но тут из нескольких окон показались белые флаги, привязанные к штыкам.

– Стоп, братцы! – скомандовал князь Мстиславский. – Прекратить огонь! Сдаются пруссаки!

Один за другим из ворот потянулись изможденные прусские солдаты, которые бросали оружие к ногам победителей и с поднятыми руками шли к колонне пленных. Князь Николай в окружении нескольких офицеров быстро зашагал в глубь дворца. Дисциплинированные вышколенные слуги, подобострастно кланяясь победителям, показали дорогу к покоям своего короля.

– А бедно как живут! – разочарованно вздохнул поручик Бабичев. – Господин полковник, нешто сие королевский дворец? Вот у нашей матушки-государыни дворец так дворец!

Дверь в комнату Фридриха оказалась запертой.

– Сдавайтесь, ваше величество! – крикнул Мстиславский по-немецки. – Война для вас закончена!

За дверью послышался глухой звук выстрела.

– Так мы, значит, сдаемся! – взорвался Бабичев. – А еще немцы, дисциплина! Господин полковник, разрешите!

Под натиском богатыря-поручика дверь слетела с петель, и русские офицеры ворвались в покои прусского короля. Фридрих II, чья армия еще недавно была самой большой в Европе, спокойно развалился в кресле и, казалось, невозмутимо смотрел на победителей, как-то странно склонив голову. Правда, рот его был открыт, веки не моргали, а из раны на виске лилась кровь. У кресла лежал выпавший из правой руки короля дымящийся пистолет.

– Он не захотел сдаваться, – тихо сказал князь Мстиславский, перекрестился и обнажил голову. – Настоящий солдат!

Его примеру последовали остальные офицеры. Помолчав с минуту, они разошлись по кабинету, с любопытством осматривая скудную обстановку.

– Посмотрите, господин полковник! – крикнул поручик Бабичев. – Фредерик перед смертью жег какие-то бумаги.

Князь Мстиславский внимательно рассмотрел горку документов на полу. Некоторые успели сгореть, но большинство уцелело. Видимо, появление русских офицеров помешало Фридриху полностью уничтожить свой архив. Полковник взял наугад несколько бумаг, бегло просмотрел их, и брови его удивленно поднялись вверх.

– Господа офицеры! – очень серьезно сказал он товарищам. – Не подведите, братцы! Молчите, Христа ради, что мы здесь нашли. Дело государственной важности. С ним в Петербурге разбираться будут. Не дай бог, раньше там что-то узнают, несдобровать государыне. А ты, Бабичев, собирай сии бумаги в сундучок, бери взвод лучших солдат и скачи во весь опор в столицу. Передашь архив лично Григорию Орлову. Я дам тебе письмо – Григорий Григорьич примет тебя в любое время дня и ночи. Остальные – за мной. Сейчас сам Александр Васильич подъедет, надобно доложить ему по всей форме.

Братья Шуваловы почтительно стояли перед императрицей и молчали, пока та изучала привезенные из Берлина документы. Глаза Елизаветы Петровны наливались кровью.

– Вот ведь что удумал, паразит! – раздраженно заметила государыня. – Отравить не получилось, так он какого-то механика надоумил адскую машинку смастерить. Нашли этого мастера, Александр Иванович?

– Нашли, ваше императорское величество, – с поклоном ответил Шувалов-старший. – Во всем признался. Правда, помер намедни, хлипковат оказался. Слава богу, не успел эту бомбу с часиками доделать, забрали у него. Хорошо, что от полковника Мстиславского поручик Бабичев быстро приехал, успели мы вовремя. В общем, как это ни прискорбно, но письмо механику с инструкциями тоже рукой великого князя написано. Вот-с, извольте взглянуть. Сей мужлан не сжег письмо, хотя внизу и приписка соответствующая имеется. На механизмах помешан, рассеянный. А вот эта бомба. Не извольте беспокоиться, пороха там нет.

Императрица, качая головой, долго разглядывала хитрый механизм, который Шувалов поставил перед ней на столе.

– Только на вас и гвардейцев я могу положиться! А придворные… Сволота одна, – с горечью вздохнула Елизавета. – Петр Иванович, указ подготовь: Мстиславского в генералы произвести, Бабичева в капитаны. Ордена им и Александру Ивановичу пожаловать. Господи, родной племянник! Чего ему не хватало, ироду? Петр Иванович, вели привести сюда паразита.

Через полчаса великий князь предстал перед императрицей и с изумлением посмотрел в ее налитые кровью глаза. Выражение лица тетки не предвещало ничего хорошего, и Петр Федорович невольно сжался под тяжелым взглядом Елизаветы Петровны.

– Александр Иванович, голубчик, покажи-ка ему письмецо. Вот это, – сквозь зубы процедила императрица и взяла листок с переводом. – «Великий Фридрих! Припадаю к Вашим стопам! К сожалению, своевременно устранить старуху не удалось. Замечательный яд, что Вы передали, добавляли малыми дозами, и все видимые симптомы болезни были налицо: язвы, кровотечение из носа, глубокие обмороки. 25 декабря доза была усилена, смерть императрицы ни у кого не вызвала бы удивления. Однако по неизвестным причинам Тайная канцелярия разоблачила фрейлину Апухтину. Девушка проявила исключительную преданность и покончила с собой, не выдав Вашего покорного слугу. В ожидании Ваших новых инструкций я рискнул заказать механику, о котором сообщили надежные люди, бомбу с часовым механизмом. Изобретение новое, ранее не испытывалось. Будем надеяться, что на старухе оно сработает…»

Императрица прервала чтение и сняла тряпицу с механизма.

– Так-то ты отплатил за доброту мою, Петруша! – жестко произнесла Елизавета. – Слава богу, Анна, сестрица, не дожила до такого позора. Гнить бы тебе, Петруша, в твоей Голштинии. Только моей милостью стал ты наследником российского престола. А ты, внук Петра Великого, такое злодейство измыслил! Что скажешь, паразит?

– А что теперь говорить, ваше императорское величество, – медленно произнес великий князь и склонил голову. – Я виноват и не смею просить о снисхождении. В вашей власти отдать меня в руки палачей и казнить. Это уже не имеет никакого значения. Великий Фридрих проиграл войну варварским русским ордам, Пруссия уничтожена. Король погиб, не желая сдаваться. Мне же суждено умереть от руки палача. Я к этому готов. Прошу вас только об одном. Пощадите Елизавету Воронцову, моего сына и жену. Никто из них не знал о моих планах и ни в чем не виноват. И никакие пытки не заставят меня утверждать обратное.

– Плохо ты знаешь Александра Ивановича и его канцелярию, – вздохнула Елизавета. – Пыток не будет, если ты сам назовешь своих сообщников. Иначе все твои слуги будут сосланы в Сибирь. И не забудь, что я отменила смертную казнь в России. Так что ты останешься в живых. Но – в крепости. Рядом с Ивашкой! Александр Иванович, немедленно в каземат его! И чтоб забыли все о нем, как о том брауншвейгском выродке! Петр Иванович, готовь указ. Об измене великого князя не сказывать ни слова. Объявить, что Петр Федорович тяжко болен, отправлен на лечение и не может быть наследником престола. Цесаревичем назначаю великого князя Павла Петровича. До его совершеннолетия, если помру, регентом при нем станет великая княгиня Екатерина Алексеевна. И быть посему!

На балконе наконец-то отстроенного Зимнего дворца стояла одетая в роскошную соболью шубу императрица и зябко ежилась под порывами холодного декабрьского ветра. Рядом расположились Петр Шувалов и Екатерина Алексеевна, державшая за руку восьмилетнего цесаревича Павла Петровича. На почтительном отдалении сзади находились Иван Шувалов, Алексей Разумовский, братья Орловы и остальные придворные. Внизу на площади в предвкушении дивного зрелища ликовал простой люд, аккуратно сдерживаемый солдатами.

– Матушке нашей Елизавете Петровне слава! Государыне – слава! Ура!!! – время от времени раздавалось снизу.

Императрица улыбалась, махала народу рукой, а внизу при этом слуги кидали в толпу серебряные монеты из специально припасенных к торжеству мешков. Всякий раз из-за денег начиналась давка, но солдаты в происходящее не вмешивались.

– Запамятовала я, Катюша, что вы мне там намедни с Петром Ивановичем насчет Речи Посполитой втолковывали, – Елизавета повернулась к великой княгине.

– Ваше императорское величество, нехорошо, что между Россией и вашими новыми прусскими владениями какая-то Польша, как кость в горле, – заметила Екатерина Алексеевна. – И Петр Иванович с этим согласен. Король Август III слаб, польская армия развалена. А Станислав Понятовский – наш союзник. Если его поддержать, мы получим послушного короля. Но можно и сразу ввести войска для защиты православных. У вашего императорского величества есть несколько обращений от наших польских единоверцев.

– Ой, Катюша, мудрено-то как! – Елизавета махнула рукой. – Вы еще подумайте с Петром Ивановичем, потом решим. Ну, давайте теперь любоваться на наших молодцов. Ай, орлы! Ай, молодец, Петр Иванович, что Александра Васильевича нашел!

Внизу раздался холостой выстрел из пушки, и оркестр грянул торжественный марш. В толпе кричали «ура!» и кидали вверх шапки. На площади на породистом белом коне, при виде которого с завистью вздохнул Алексей Орлов, появился молодой генерал-поручик Александр Васильевич Суворов.

– Генералу Суворову – слава! Победителю Фридриха – слава! – закричали в толпе.

За главнокомандующим проскакали кавалеристы, за ними маршировала пехота. Народ радостно приветствовал победоносную армию. Екатерина Алексеевна остановила взгляд на бравом капитане Бабичеве и больше не сводила глаз с рослого офицера. В конце колонны шагали гренадеры, которые несли знамена и штандарты поверженной прусской армии. Под радостные крики толпы эти трофеи бросали под балкон, на котором стояла императрица. Шествие завершали пленные немецкие генералы и офицеры. А как только начало темнеть, небо над Петербургом расцветилось десятками фейерверков. На площадь выкатили десятка два бочек браги и вина, поставили столы с закусками, и всенародное ликование приобрело подлинный размах.

Офицеры и генералы прямо с парада проходили в парадный зал дворца. Здесь после торжественной речи императрицы многие из них получили ордена и были приглашены на бал. Екатерина Алексеевна улучила время и остановила Бабичева.

– Наслышана о вашей храбрости, господин капитан, – с улыбкой сказала она. – Слышала, вы с полковником Мстиславским чуть не пленили Фридриха. Государыня по заслугам оценила вашу доблесть, примите и мои поздравления.

– Рад стараться, ваше императорское высочество, – с поклоном ответил Бабичев. – Остаюсь преданным слугой государыни и вас.

– Примите это от меня на память – за вашу доблесть, – Екатерина подала офицеру табакерку.

Если бы поблизости находился Григорий Орлов, он бы, конечно, вспомнил, что не так давно получил от полуопальной великой княгини такой же подарок. Но оба Орлова в это время обнимали и поздравляли князя Николая Мстиславского: императрица разрешила ему жениться на Марии Долгорукой и назначила его генерал-губернатором Пруссии.

Но разговор Екатерины и Бабичева внезапно прервала фрейлина.

– Ваше императорское высочество, с Павлом Петровичем нехорошо. Знать, простыл на параде. Сильный жар у цесаревича.

Екатерина поспешно зашагала за девушкой, одарив на прощание молодого офицера многообещающим нежным взглядом.

Горе императрицы было неописуемым.

– Господи, бедный мальчик! – повторяла она. – Что за напасть! Сестра моя померла, на фейерверк любовалась, простыла. Теперь вот внук ее. На кого ж я российский престол оставлю? Неужто голштинцу измену простить?

В эти скорбные дни Екатерина Алексеевна почувствовала, как над ее головой сгущаются тучи. Сколько еще протянет императрица? Год? Два? Три? И быть бы Екатерине правительницей при Павле. А кому нужна она, если нет уже Павла? И тут в голове великой княгини созрел план.

– Гриша! – уговаривала она Орлова. – Это наша единственная возможность! Знаю, князь Мстиславский в таком деле нам не помощник. Но есть Бабичев. Уговори Николая, пусть оставит капитана на несколько дней в Петербурге. Алешке всё обскажи. Пусть найдет хорошего копииста. У меня еще остались собственноручные письма голштинца. Решайся, Гриша! Иначе после смерти императрицы нас из дворца вышвырнут. А без твоей помощи у меня не получится ничего. Ты ж меня любишь?

– Люблю, Катя! – тяжело вздохнул Григорий. – Всё для тебя сделаю.

Императрица, глубоко задумавшись, сидела за столом. В кабинет широким бодрым шагом вошел Петр Шувалов.

– Ваше императорское величество, отечество спасено! – радостно сообщил граф. – Вот письмецо. Оно обгорело немного, но главное видно. Капитан Бабичев его в полевом мундире у себя нашел. Когда Фридриха кабинет обследовали, подобрал где-то в углу, в карман положил, да и позабыл. Намедни денщик мундир чистил, чуть письмо не выбросил. Но Бабичев успел бумагу просмотреть и сразу принес мне. Извольте взглянуть: Петр Федорович Фридриху пишет, что граф Алексей Бобринский вовсе не Гришки Орлова сын, а его! Великий князь нарочно Екатерину Алексеевну оклеветал, чтобы развода добиться и на Лизке Воронцовой жениться.

Императрица жадно прочитала письмо и перекрестилась. Лицо ее сразу просветлело.

– Господи, ты услышал мои молитвы! Петр Иванович, давай-ка беги к брату, пусть к голштинцу в крепость едет, да поживее! Не дай бог, тот помрет там раньше времени. Пусть Александр Иванович получит от него показания, что всё в этом письме правда, что младенец Алексей в Бобриках его сын. И сразу готовь указ о назначении цесаревичем Алексея Петровича. Регентом по-прежнему при нем Екатерина Алексеевна, а в помощники ей тебя, Александра Ивановича, Ивана Ивановича и обоих Орловых, да, Панина еще Никитку. Головастый мужик. Ну, теперь и помереть не страшно!

– Ваше императорское величество, вы еще всех нас переживете! – с улыбкой поклонился Шувалов и тут же закашлял. – А за Александра Ивановича не извольте беспокоиться, племянничек ваш ему всё подпишет! Пусть только попробует запираться!

Шувалов ошибся, когда предсказывал, что императрица всех переживет. Через месяц после того, как незаконнорожденного Алексея Григорьевича Бобринского привезли из Бобриков Тульской губернии и торжественно провозгласили цесаревичем Алексеем Петровичем, Елизавета на радостях закатила роскошный бал. Она пела и танцевала, словно в молодости, а на другой день слегла.

С каждым днем императрице становилось всё хуже и хуже. Жестокая рвота с кашлем подтачивала силы государыни. Слабеющими руками она подписала указ о помиловании многих преступников. Впрочем, в этом списке не оказалось двух человек – Ивана Антоновича и Петра Федоровича. Шувалов едва успел с этим указом: уже на другой день Елизавета не узнавала близких людей и бредила. Несколько раз она впадала в глубокие обмороки, и только слабое дыхание свидетельствовало, что императрица еще жива.

Екатерина Алексеевна почти неотлучно находилась при государыне и молилась за ее здоровье. В один из мартовских дней 1763 года великая княгиня с лукавой улыбкой, не замеченной никем из окружающих, удалилась ненадолго в свои покои, а через полчаса под ее дверями появился Григорий Орлов.

– Григорий Григорьевич, нету никого, – преградил ему путь камердинер Шкурин. – Фрейлин вон и то великая княгиня отпустила.

– Чего ты брешешь? – рявкнул Орлов. – Мне уже доложили, Екатерина Алексеевна к себе прошла. Не мешай!

– Не ходите, Григорий Григорьевич, Христом богом прошу! – взмолился Шкурин.

– Прочь! – Орлов отшвырнул слугу, точно куклу, и решительно зашагал в комнаты Екатерины.

Шкурин поднялся, перекрестился и забормотал себе под нос:

– Господи, беда-то какая! Сбегаю-ка я за Алексеем Григорьевичем, иначе совсем худо будет. Только он с братом справится. Где-то ж во дворце был…

Орлов вошел к великой княгине и с изумлением застыл на пороге. Довольному смеху Екатерины в постели вторил знакомый басок Бабичева. Григорий яростно распахнул полог и воззрился на любовников.

– Катя, как ты могла! Как ты могла! – закричал он и в бешенстве схватил возлюбленную за горло.

Насмерть перепуганный Бабичев выскочил из постели в чем мать родила и застыл у стены. Офицер, не кланявшийся пулям и ядрам на войне, в опочивальне великой княгини вдруг оробел, не в силах пошевелиться. Он только смотрел, как обезумевший от ярости Орлов трясет Екатерину за шею и повторяет:

– Как ты могла!

Но вот за дверью послышались шаги, и в спальню ворвался Алексей Орлов. Он оторвал брата от великой княгини и с ужасом глянул в ее посиневшее лицо.

– Братушка, что ж ты наделал! Ты ж Екатерину Алексеевну убил! Не сносить тебе головы!.. Ан нет, не ты!

Алексей выхватил шпагу и мгновенно пронзил обнаженную грудь Бабичева. Потрясенный офицер и не думал сопротивляться, мужественно приняв смерть.

– Вот он, злодей! – прорычал Алексей. – Слышишь, братушка? Уже сейчас Шкурин появится, за ним Александра Иваныча жди с его людишками. Не забудь: когда ты вошел, он ее душил. Ты ее защищал, потом я подоспел и убил ирода.

Через несколько минут в покои прибежал Шкурин с двумя фрейлинами и замер на пороге, не веря своим глазам. Девицы дружно заголосили.

– Господи, беда! – запричитал камердинер. – Это как же так? Елизавета Петровна только что скончалась, Екатерину Алексеевну убили!

– Не успели мы, Шкурин! – вздохнул Алексей. – Что ж ты Григория-то не пускал, может, успел бы он ее спасти. Теперь все будем держать ответ. Беги уже сам за Александром Иванычем! Эй, девки, хватит голосить! Покои запирайте, пока из Тайной канцелярии люди не придут. Пошли, братушка, нам теперь с Петром Иванычем надо посоветоваться, как державой с младенцем-государем править.

Алексей под руку вывел из опочивальни мало чего понимающего от потрясения Григория и жарко зашептал ему:

– Держись, братушка, стой на своем! Бабичев убийца, а не ты! Посиди во дворце, выпей чего-нибудь, а я к крепости поскачу. Как узнают, что и императрица померла, и великая княгиня, жди беды. Найдутся, чай, желающие кто голштинца провозгласить, кто Ивашку. А нам с тобой надобно за Алешку твоего держаться. Есть у нас в полку лихие молодцы, подпустим в крепость красного петуха. Только один должен быть наследник российского престола!

Часть вторая

Алексей II сидел в кресле и слушал старика Алексея Орлова. Сорокалетний государь, высокий и крепкий мужчина, часто слышал от придворных, что своей богатырской статью удался в великого пращура Петра I. Но сам император частенько ловил себя на неприятной мысли, что больше похож на единственного из оставшихся в живых бывших опекунов. Конечно, ни в какой опеке государь давным-давно не нуждался, но к советам старого генерала порой прислушивался, пусть тот давно в отставке и занят только своими рысаками.

– Ваше величество, вы все-таки с Бонапартом поаккуратнее, – осторожно рассуждал Орлов. – Ордена, чины он, конечно, заслужил, но особо приближать его ко двору, по моему скромному разумению, не следует.

– Граф, мне непонятна ваша давняя неприязнь к Наполеону Бонапарту, – император пожал плечами. – Он много раз доказывал нам свою преданность и исключительный талант. Только благодаря его полководческому гению нам удалось присоединить к империи все оставшиеся германские земли и не допустить, чтобы Австрия получила польские области. Мы должны возблагодарить господа за то, что Бонапарт захотел служить у нас и учиться у великого Суворова, царствие ему небесное. Какой еще государь мог похвастаться, что имел сразу двух таких выдающихся полководцев? Как бы мы тогда вели одновременно успешные войны против Австрии и Турции?

– Всё это так, ваше императорское величество, – согласился Орлов. – Но я слышал от близких Бонапарту офицеров и генералов, что он с симпатией отзывался о французской революции и якобинцах.

Император поморщился, словно от зубной боли.

– Граф, я высоко ценю ваш опыт и вашу помощь мне в те времена, когда я был несовершеннолетним отроком. Но, боюсь, вы отстали от жизни. Да, Тайная канцелярия мне докладывала о подобных высказываниях. Но я считаю, пусть Бонапарт болтает и в десять раз больше. Мы живем в просвещенное время. Если бы вы читали, что мне порой довольно смело писали Вольтер и Дидро, вы бы не придавали значения так называемым крамольным речам Бонапарта. Сие сущая безделица.

Орлов понял, что аудиенция закончена, и поднялся с кресла.

– Не смею больше беспокоить ваше императорское величество! – Генерал поклонился и отправился к выходу, но столкнулся в дверях с царским адъютантом.

– Беда, ваше императорское величество! – выкрикнул тот и осекся, увидев Орлова.

Император нахмурился.

– Останьтесь, граф! Возможно, понадобится ваш совет. Говорите, Василий Петрович, от генерала Орлова у меня нет секретов.

– Только что пришло донесение: Наполеон Бонапарт предал ваше императорское величество. Он объявил в Великом княжестве Прусском и Саксонском, что государь самозванец и не имеет права занимать российский престол. В Берлине на площади был зачитан крамольный документ, что государь будто бы бастард… Губернатору Мстиславскому было предложено оставить свой пост, но тот с верными гвардейскими частями выступил против Наполеона и геройски пал в сражении. Вся Пруссия под властью Бонапарта, теперь тот движется в Великое княжество Польское. Вероятно, через Прибалтийские княжества он намерен направиться к Петербургу.

Император нервно забарабанил пальцами по столу.

– Что я вижу, граф, вы побледнели? – обратился он к Орлову. – Признаться, я тоже в замешательстве. Положение, надо признать, весьма неприятное. Вы оказались правы. Я не разглядел амбиций господина Бонапарта.

– Ваше императорское величество, вам лучше покинуть столицу, – посоветовал Орлов. – Сил противостоять армии Бонапарта явно недостаточно. Какой смысл понапрасну лить кровь, подобно князю Мстиславскому? А вот когда подоспеет Кутузов – другое дело.

– Пожалуй, вы правы, граф, – после некоторых раздумий согласился император. – Мир с турками подписан, скоро нарушить его они не решатся. Поэтому Кутузов может двигаться с армией к столице. Конечно, народ будет недоволен, сравнит меня с Дмитрием Донским, который оставил Москву перед нашествием Тохтамыша. Ну, ничего, когда подавим бунт, я найду, чем успокоить народ. Спасибо, граф, я вас больше не задерживаю. Сейчас отдам необходимые распоряжения.

Народ в Петербурге ликовал. Вот она, долгожданная свобода! Больше нет царя, отменено крепостное право. Есть только временный правитель Наполеон Бонапарт. Оно, конечно, немножко дивно, что иноземец, но ничего. По-русски отлично говорит, да как умно и правильно всё. Тем более Алексей-то, оказывается, незаконнорожденный, а вовсе не царского роду! Кончились, выходит, Романовы на Елизавете Петровне. Бог даст, Земский собор решит, что дальше делать. Избрали ж когда-то Михаила Романова на царство. Вот и теперь найдут законного наследника престола! Верно правителевы комиссары толкуют: звали ж предки Рюрика варяжского княжить, может быть, Бонапарт второй Рюрик и есть!

Впрочем, через месяц поводов для ликования стало гораздо меньше. Армия Наполеона, набранная в основном в Пруссии и Польше, оказалась слишком малочисленной, чтобы взять под контроль огромные российские просторы. Уже первая стычка войск правителя с армией Кутузова при Бородине вынудила Наполеона сгруппировать все силы для обороны столицы. На Рязанщине, Смоленщине и прочих русских землях было объявлено, что все речи о незаконнорожденном Алексее – клевета бунтовщика Наполеона. Более того, именно государь Алексей Петрович собирался отменить крепостное право, а Бонапарт просто воспользовался идеей императора.

Император расположился в Твери и с раздражением читал копии донесения некоего чиновника Тайной канцелярии, которыми Наполеон наводнил Россию. Некий кабатчик слышал, как в трактире капитан Бабичев во хмелю хвастался, что якобы ему принесли фальшивое письмо Петра Федоровича о мнимом признании Алексея своим законным сыном, тогда как младенец сей рожден в блуде Екатериной от Григория Орлова. А он, Бабичев, разыграл комедию у Александра Ивановича Шувалова, будто бы письмо это у Фридриха во дворце нашел. И Шувалов, и Елизавета Петровна поверили. Но только об этом – тс-с-с! Государственная тайна! Кому какое дело, кто отец младенца? Главное – есть наследник престола, и слава богу!

Император был в полном смятении и велел генералу Аракчееву искать всюду проклятые донесения. Алексей Андреевич взялся за дело с душой. Если хоть в одной избе находили такой документ, жестоко пороли всю деревню. Результат не замедлил сказаться очень скоро – больше ничего не находили. И разговоры, что царь, дескать, ненастоящий, сразу пошли на убыль.

Тем временем Кутузов постепенно окружал Петербург, а верный законному императору флот наглухо запер город с моря. Из Эстляндии выступил корпус расчлененной наполеоновской армии и попытался прорвать блокаду извне, но был наголову разбит. Положение осажденных резко ухудшилось. В столице заметно поубавилось хлеба и мяса, а подвезти неоткуда. Народ, который совсем недавно ликовал, начал потихоньку роптать.

Однажды ночью у расположения российских войск со стороны осажденного Петербурга появилась темная фигура в плаще.

– Стой! – заорал солдат, узревший незнакомца. – Бросай оружие!

– Стою, стою, – откликнулся тот. – Веди меня, скорее, голубчик, к командиру. Скажи, адъютант Наполеона поручик Мстиславский сдаться решил.

– Наполеона? – У солдата открылся рот от изумления. – А не врешь, ваше высокоблагородие?

– Веди уже, – с раздражением произнес офицер.

После короткой беседы с командиром батальона поручика срочно проводили к самому Кутузову.

– Ну, здравствуй, Денис Николаевич, – холодно приветствовал молодого князя Мстиславского генерал. – Вот уж не думал, что ты бунтовщику служить пойдешь, после того как твой старик-отец в битве пал. Помню ж, как ты лихо турок бил, как же в бунт-то пошел?

– Потому и пошел, что за отца хотел отомстить, – глаза поручика загорелись яростью. – Что толку было мне глупой смертью погибать! Я ж ранен тоже был, а Буонапарте меня узнал. Предложил идти к нему в штаб. Вот и подумал, что пригожусь еще государю, если в самом змеином логове побуду. А узурпатору сказал: только в штаб, стрелять в русских не пойду. Думал, оставит в покое. Нет, согласился. Только всё равно серьезного мне ничего не доверяли, чувствовал, что проверяли. Мальчиком на побегушках был. Зато Наполеон всюду хвастался: вот, мол, сын прусского наместника мне служит. Пусть теперь государь меня судит, отдаюсь в его руки. Теперь самое главное, ваше превосходительство. Наполеон сейчас раненый во дворце лежит. Об этом мало кто знает. Обходил на днях позиции, недалеко шальное ядро разорвалось. Рана не очень серьезная, но крови много потеряно, еще и горячка началась. Охраняют узурпатора, как зеницу ока. А в остальном смятение. Я документы кое-какие в этой неразберихе из кабинета Наполеона прихватил. Взгляните, ваше превосходительство. Вот то донесение, которым они народ мутят. Слышал я, откуда оно появилось. Шувалов-то Александр Иваныч незадолго до смерти дом в Варшаве купил. Потом наследники его продали, и поселился там польский полковник Домб-Кшиштофский. И как-то в письменном столе нашел это донесение, черт знает сколько лет там провалялось, видите, заплесневело всё. И рукою Александра Ивановича начертано: «Гнусная клевета!» Этих слов в копиях нет. А Домб-Кшиштофский донесение Наполеону показал. Вот у того и созрела идея. Он, кстати, умнейший человек. Да что я вам рассказываю, вы ж знакомы хорошо. А вот, извольте взглянуть, наполеоновские планы о Франко-России. Он в Австрии когда был, наслушался там речей: вроде как есть мысли Австро-Венгрию создать. Вот Наполеон и загорелся почти всю Европу так под себя подмять. И еще кодекс какой-то законов, я тут не понял ничего, не стряпчий же. Государь пусть почитает, может, что полезное найдет.

– Так ты говоришь, Наполеон ранен? – Кутузов хитро прищурил единственный глаз. – Если дам тебе отряд отборных молодцов, проведешь их во дворец к нему?

– Так вы верите мне, ваше превосходительство? – Глаза поручика загорелись. – Я ж за вас и за государя в огонь и в воду! Не извольте беспокоиться!

– Верю, Денис Николаевич! Много важного ты мне рассказал, бог даст, раздавим теперь осиное гнездо. Адъютант тебя проводит к отряду, а я сейчас генералов соберу. Помоги нам, господи!

Император, вернувшийся в свой дворец, мрачно смотрел на стоящего перед ним Наполеона в арестантской робе. Тот только недавно оправился от ран, и лицо его было бледным.

– На что вы рассчитывали, Бонапарт? – поинтересовался государь. – Неужто вы и впрямь думали с горсткой немцев и поляков захватить всю Россию? Это урок для меня. В российской армии больше не будет национальных частей. Она станет многонациональной. Уж я найду способ это сделать, не сомневайтесь. И Российская империя по-прежнему будет незыблема от Кельна и Берлина до Аляски. А бунтовщикам в Сибири места хватит.

– Вы победили благодаря предательству моего адъютанта, ваше величество, – дерзко ответил Наполеон. – Да, я просчитался с этим человеком. Моя ошибка. Но ничего. Эти сто дней, что я правил в Петербурге, стоят всех остальных лет моей жизни, которой вы меня теперь лишите.

– Вы забываетесь, Бонапарт! – нахмурился государь. – Елизавета Петровна отменила смертную казнь, и я решение великой императрицы не изменял. Вы будете сосланы на Соловки. Есть у нас такой глухой остров.

Когда Наполеона увели, император велел позвать дожидающегося в приемной Орлова.

– Садитесь, граф, – любезно предложил он старому генералу. – Вот, ознакомьтесь с донесением Тайной канцелярии и скажите, как на духу: то, что рассказал пьяный Бабичев, убийца моей матери, правда?

– А вы как сами думаете, ваше императорское величество?

– Думаю, правда. Мне всегда казалось, что я похож на вас и еще больше на покойного Григория Григорьевича.

– Пустое, ваше величество! – Орлов махнул рукой. – Спалите этот документ в камине и велите Аракчееву вырвать языки тем, кто будет повторять эти глупости.

– Документ-то я сожгу, – вздохнул император. – Но я так и не понял, можно ли вам верить. Бог вам судья! В любом случае мне и при жизни, и после смерти ходить с этим клеймом незаконнорожденного. Но языки никому вырывать я не буду. Не нужно понапрасну озлоблять мужика. Хватит нам уже Пугачевых и Наполеонов. У Бонапарта, кстати, в его кодексе много интересных мыслей. Воспользуемся сим трофеем. В ближайшие дни я подпишу указ с подтверждением отмены крепостного права, а потом манифест о конституции, ограничении власти императора и созыве Государственной думы. Пора, пора нам приобщиться к европейской цивилизации. Лучше отдать часть власти во имя сохранения монархии как таковой.

– А не боитесь, ваше императорское величество? – спросил Орлов.

– Боюсь, – признался император. – Но сделать сие нужно. Да, будет много недовольных среди дворян, но смирятся, никуда не денутся. Разберутся в конце концов, что не нужно дожидаться, когда чернь снова поднимется, словно во Франции. А мы сделаем так, чтобы мужлан сам с поклоном пришел к дворянину и попросил его выпороть. Вот так-то, граф! Думаю, что бог в этом деле с нами.

Эпилог

Студент закончил чтение реферата и с облегчением вздохнул.

– Спасибо, господин Иванов, очень любопытно, – профессор одобрительно кивнул. – Конечно, для реферата ваши гипотезы вполне допустимы, но признаем, что в ряде случаев мы имеем дело только с косвенными свидетельствами, пересказом каких-то слухов и сомнительных документов, вполне вероятно, сфабрикованных Бонапартом. В конце концов, судя по портретам, Алексей II похож на Петра Федоровича.

– Но тогда еще не было дагерротипии! – не сдавался Иванов. – Придворные живописцы могли и приукрасить кое-что, изменить облик. А поскольку после сильного пожара в крепости останков Петра Федоровича и Ивана VI не нашли, генетическую экспертизу провести невозможно. Могила Григория Орлова тоже потеряна.

– Хорошо, – согласился профессор. – Сами понимаете, двести с лишним лет прошло, каких только версий за это время не было. Потому и столько самозванцев появилось, включая Пугачева, под именем Петра Федоровича, дескать, не сгорел великий князь при пожаре. Ну а насчет графов Орловых вы, пожалуй, через край хватили: убийцы, поджигатели. И Петра Федоровича тоже совсем уж падшей фигурой представили. Никаких доказательств о его связи с фрейлиной Апухтиной нет. Скорее всего, девица сия была безумна и действовала в одиночку. А уж про мнимую адскую машину, по-моему, есть только одно косвенное упоминание в литературе на эту тему. Скорее всего, князь Мстиславский привез из Берлина шпионские донесения великого князя – именно из-за них Петр Федорович угодил в крепость, а не из-за того, что замышлял убийство царственной тетки.

– Ваше высокоблагородие, я намерен провести дополнительные исследования в архивах и на основе данного реферата писать дипломную работу. Сопоставить все версии и степень их достоверности.

– Отличная тема! – одобрил профессор. – А теперь, дамы и господа, давайте немного пофантазируем. Допустим, в декабре 1761 года Елизавета Петровна действительно бы скончалась и в России воцарился ее племянник как Петр III. Как бы тогда развивалась отечественная и мировая история?

Студенты наперебой заговорили. Все сходились на том, что наверняка Фридрих был бы спасен от разгрома, а Пруссия осталась самостоятельным и весьма сильным государством. В таком случае Россия уже не была бы столь могущественной империей. И, возможно, амбициозный Наполеон не захотел бы пойти в русскую армию, зная, что потеряет там одну ступень в чине. С таким полководцем уже Франция могла бы вести успешные войны, а к чему бы это привело – неизвестно.

– Отлично, дамы и господа, – подвел итоги семинара профессор. – Мне понравились данные варианты альтернативного развития истории. На следующее занятие вам задание, господин Шикльгрубер. Возможно, не все помнят, что Государственная дума в свое время приняла закон, и император его подписал, о создании особой социально-экономической зоны на Сахалине. Тогда дали возможность депутатам Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу на практике применить их социалистическое учение. Эксперимент провалился, но позже профессор права Владимир Ульянов реформировал марксизм. Став премьер-министром, Владимир Ильич попытался практически использовать свои радикальные идеи. Господин Шикльгрубер, попробуйте воссоздать модель коммунистического государства, которое хотел построить Ульянов. Эту попытку вы должны помнить. Государь Алексей III отдыхал тогда в Ялте, а премьер объявил, что император болен, и пытался узурпировать власть и установить личную диктатуру. Допустим, путч господина Ульянова и его соратников в 1917 году не подавили. Что ждало бы Россию?

Александр Тюрин. Служилый

1. Златоглавая

Москва поразила его храмами и многолюдьем. Золотые или лазурные в звездах купола церквей – они словно в небо готовились взлететь вслед за ангелами божьими. Сказали ему, что в стольном граде обитает сверх десяти тысяч народу всякого чина, не считая их чад и жен. Раньше было много более – до резни и пожара, устроенных ляхами в марте 1611 года.

В Тобольске имелась сотня-другая лавок, где торговали все, кому не лень: от стрельцов до ямщиков, отсыпающихся в лавке после долгой сибирской дороги. А здесь за прилавками настоящие торговые люди – суконных, гостиных, черных сотен, знающие толк в любом товаре.

Торговые ряды начинаются, как площадь Красную перейдешь. У каждого изделия свой ряд: холсты и сукна, шкатулки и ларцы, утварь, глиняные игрушки, кадки с ягодой, корзины с пряниками печатными, чернослив, изюм в бочках, меды белые, красные, ягодные, осетры и сиги во льду, меха, среди которых и туруханские соболя – долго же они сюда добирались. Есть даже ряд, где целый дом по бревнышку приобрести можно. Еще полно в Китай-городе харчевен, поварен, бань, квасоварен, крытых дерном кузниц.

В толчее и кукольники, и медведчики, и скоромохи; шутки у них срамные, порой липнут как банный лист к заднице. Пусть архиереи их не любят, а гнать подзатыльником нельзя – честь их защищает Судебник царский.

Площадные подьячие предлагают составить дарственную, купчую или что еще. Возле церкви Ильи Пророка люди армянские торгуют шелком. Немало других восточных купцов, маджусы с выкрашенными хной бородами, у которых мертвецов птицы расклевывают. Порядком голландцев в туфлях с металлическими пряжками и черных фетровых шляпах. У них впервые увидел он квикзильвер, что еще меркурием прозывают. Словно из живых шариков состоит, и пальцами поймать невозможно. Немало забавят их стекла увеличительные, где нога блохи размером с куриную кажется. Товары голландские затейливы, но без смысла часто, да еще дороги против наших. Нелегки пути в царстве российском для вывоза и ввоза изделий разных. Голландские флайты приходят летом на архангельскую пристань, ящики и тюки перегружаются на дощаники, которые плывут вверх по Двине, ждут зимы в Холмогорах и на санях добираются до Москвы.

А более всего глянулся ему литейный двор на Неглинной, особливо бляуофены, что выше высоких дерев, дымят как вулканы. Подают жару огромные мехи, что от водяных верхнебойных колес в движение нагнетальное приводятся. Льется из печей огненная река да в земляные берега, остывают ряды могучих стволов под ядра в 20 гривенок, светясь плутоновым светом.

Спасский мост тоже приметен: там книги печатные и свитки рукописные продаются, продавцы голосят: «Подходи-бери повесть о Савве Грудцыне, Горе-Злосчастии, о Петре и Февронии, всего копейка. И Землемерная наука, геометрией именуемая – за алтын». Но чтение для него – занятие более тяжкое, чем копейный бой, хотя отец Питерим учил его два лета и даже похваливал.

Были и те, что принуждали сердечко шибко забиться: красавы в высоких киках, усыпанных самоцветами, в узорочье закутанные. С ними из ворот всегда выходила мамка. А за воротами видны были сады, средь которых прятались высокие горницы с карнизами-гребешками, наличниками-кокошниками и резными коньками. На иных стояли и терема со смотрильными башенками…

Василий Венцеславич, сын боярский[10], доставил в Москву ясак от инородцев Ленского края. Ясак был взят посильный, десятинный, в знак признания ими власти белого царя. Пришел Василий на Лену-реку из Тобольска с отрядом Навацкого одним из первых в 1628 году. По Нижней Тунгуске шел, по Чоне с переволоком на Вилюй и далее на Лену. После сидения в острожке от нападения туземных князьцов Нарыкана и Бурухи, Василий и еще несколько служилых были отправлены начальником отряда на Туруханское зимовье. На обратном пути стреляли по ним санягири – поразили Венцеславича в плечо зазубренным наконечником. Вылечила тунгусская шулма травами, битьем в бубен и горячим своим телом.

Василий со товарищи построили дощаник, поплыли из Туруханского края по Енисею, с него переволоклись на Кеть, что в Обь течёт, далее по Иртышу, Тоболу и Туре, по Бабиновской дороге через Камень, шли по Каме и Волге до Новгорода Нижнего. Сказали там, на низовье Волги опять неспокойно, калмыки великим скопищем идут и ногаев с собой увлекают. У Нижнего ударили по ним из пищалей – поранило товарища, от огневицы потом страдал, но удалось тех разбойников навек угомонить. Рожи у них все в шрамах были, видно, еще с паном Лисовским на Русь явились.

По Оке и Москва-реке служилые прибыли к Спасским водяным воротам Китай-города. В Москве узнали, что идет война с Польшей, государь собрался город наш старинный Смоленск вернуть, на том и Собор Земский порешил. А крымский хан польскому королю помогает усердно. В прошлом году орда поганых с добавлением янычар султана турецкого на Курский, Белгородский, Новосильский, Мценский, Орловский уезды накатывала, оттянула поход нашей рати в западную сторону. В этом году опять пожаловал Джанбек-Гирей с ордой, осаждал Ливны, где посад пожег, дважды подступал под Тулу и раз под Рязянь, пошел по серпуховской дороге, рассыпая загоны для пленения людей по всей округе.

Оттого многие служилые люди из украинных уездов бросали смоленское осадное дело и возвращались к дому, чтобы защитить жен и чад от насильства поганых и полона безвозвратного. Некоторые из них лишь пепелище находили на месте своего двора. Ляхи же, твари нечестивые, отправили хану великую казну за это разорение…

Меха Василий сдал дьяку приказа Казанского дворца, ведающего всей Сибирью, Матвею Одинцову, мужу с небольшими пронзительными глазами. Под опись – рядом подьячий с чернильницей на шее. Потом сказал, что привез и кое-чего еще.

– Челобитную? От себя или всего городового общества? – дьяк прищурился, и глаза его стали как жучки в сметане. – Государь непременно прочтет, ибо хочет знать, какую невзгоду народ христианский имеет.

– С чего ты взял, Матвей Аверьянович? Не челобитную, а диковину – из Ленского края.

Дьяк вышел с ним во двор, перекрестился на недалекий Архангельский собор, откинул влажную рогожу, покрывающую тележный груз.

– Это и есть твоя «диковина», Василий? Мог бы и якутскую бабу, что потолще, привезти.

– И что не дивно? Зуб волосатого слона, а не мышиный хвостик. Воевода Палицин, с которым я на Туруханском зимовье свиделся, это одобрил.

– Какое ж мы найдем ему предназначение?

– Ты ж знаешь, Матвей Аверьянович, что сейчас в самых дальних краях державы, по царёву приказу, ищут месторождения металла благородного и до сих пор не нашли. Может, и зуб волосатого слона искать будут – а он уже здесь.

Непрост был дьяк, один с немногими помощниками-подьячими ведал завозом того, что необходимо русским людям на далеком суровом просторе. Помнил наперечет, что содержалось в грудах свитков, от приказов до доездных грамот[11], устилавших столы в приказной избе. Знал всё, что открыто там, в голове его помещался «чертеж сибирской земле». Наконец уложилась в дьякову голову и диковина.

– Где остановился-то, Василий-су?

– В гостином дворе у Фрола Петрова, что в Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.

– Много берет?

– Как фряг, который Господу о прибыли молится. Копейку в день. Я ж, считай, на алтын живу. А Разряд мне задолжал три рубля за городовую службу еще в Курске.

– Туда не ходи, сам спроворю, до следующей седмицы непременно получишь… Зуб свой здесь оставь. Может, и пригодится.

Через неделю Василий, получив сполна жалование, собрался уже в обратный путь вместе с товарищами, тобольскими городовыми казаками, а в гостиный двор гонец явился. Надлежало прибыть служилому ко двору царскому.

Он как раз полночи обмывал жалованье в кабацкой избе, где случилось объяснить одному завсегдатаю, что за польские панские порядки ратовать негоже православному. Тот вдруг ножом пырнул и целил-то под ребро, но в итоге улегся на пол дощатый, роняя красную юшку из носа. Теперь вот Фролова женка споро замотала руку Василия тряпицей, подложив травку целебную, и зашила тонкой костяной иглой рубаху разодранную…

Двое стрельцов в пестрых кафтанах и с протазанами в руках провели Василия Венцеславича от Троицких ворот к палатам из белого камня с узорчатыми кирпичными поясами. Оставили в зале под низкими сводчатыми потолками, что стояли на витых столбах. Имелись здесь книги в великом множестве, и печатные, и пером писаные, на пергаменте и в свитках. Еще самоцветы, жемчуга, цветы засушенные, чучела птиц, рога и шкуры, клыки земных и морских зверей, меха, сосуды с жидкостями, в которых плавали дохлые ящерицы, змейки и прочие гады. Сюда приволок кто-то уже и зуб волосатого слона.

– Как прозывают твоего зверя, служилый?

Венцеславич обернулся и, увидев боярина в низкой вышитой золотом шапке, круглолицего, с серыми немного выпуклыми и задумчивыми глазами, поклонился учтиво. Казалось, что видел его когда-то, а где, не припоминалось.

– Вогуличи, сударь мой, именуют его мангонт, якуты – злым духом, так они ж недавно в Ленский край с юга перекочевали, а я – слон дивноволосый российский.

Боярин провел по бивню пальцем, оценил ощущения.

– От кого же принял он смерть? От еще большего гиганта?

– Скорее, от мелких, но хищных созданий. Вот как в Смуту, когда великая наша держава едва не погибла от хищничества жадных тварей.

Дотоле мирно стоящий боярин после этих слов стал шествовать по палате в некоем волнении. И дабы молчание прервать, спросил, похоже, первое, что на ум пришло:

– Как же ты его нашел?

– Когда земля на берегу Лены-реки оттаяла под натиском весенних вод и местами вскрылась.

– И как тебе Лена-река?

– Вода великая течет в ней, да впадает в студеный океан. Воевода мангазейский Палицин, человек многоученый, считает, если идти по ней вверх, до Индии добраться можно. Мол, Александр Великий этим путем уже ходил, но я тому не верю. Индия за высокими горами должна находиться. Поскольку там жара и люди едва срам прикрывают, как то Афанасий Никитин-тверитянин описал. А Ленский край – сильно морозный. Да и зачем нам, боярин, об Индии мечтать, как англам и голландцам – это они пограбить её хотят; нам и у себя хорошо, простора хватает.

– Простора хватает, только держава наша кажется похожей на мало обитаемый остров, от всего мира отрезанный, – боярин снова походил по палате, только уже спокойно, мягко, глянул в оконце цветное. – Знаю о тебе, что ты можешь самую быструю дорогу всегда найти.

– Не знаю, кто тебе рассказал, сударь, я бы себя так не хвалил.

– Да-да, себя хвалить грешно, – боярин ненадолго замкнулся; судя по движению губ, молитву беззвучную прочитал. – Всё ж какая тут отгадка?

Василий подумал, что совсем ничего не молвить – неучтиво будет.

– При плавании компасом и астролябией владею, могу широту угломерным инструментом определить. По высоте солнца, теням и моху лесному – направление сторон света на суше. И вот, – Венцеславич снял с шеи кубик каменный, окованный в металл. – Оный помогает мне солнце и в непогожий день видеть, как на суше, так и на воде. Солнечный камень называется. На вот, сударь, посмотри.

– Ага, приладил к глазу, да ничего такого не примечаю, – с некоторой обидой в голосе заметил боярин.

– Потому что солнце в палату эту не заглядывает, даже через облака.

– Ладно, томить тебя не буду. Царь и великий князь всея Руси Михаил Федорович велит тебе новую службу сослужить. Надлежит проехать через земли, отнятые шведской короной в пору нестроения от владений государя нашего. В невское устье, где наш Спасский Городенский погост ранее был. Голландский капитан доставит туда оружие, не количеством важное, а умелостью работы, чтобы наши мастера перенять могли; сверх того, книгу Жакоба де Гейна, составленную из предписаний Морица Оранского, как войска строем ходить должны и согласованно огонь вести. Не знаем мы толком того, что они называют opleiding in marcheren en het gebruik van wapens[12]. А без этого в нынешней войне не победить. Ведь, памятуя Клушинское сражение, на офицеров чужеземных, что полковник Лесли привез, полагаться шибко нельзя. Еще в грузе будет пищаль девятиствольная перевертная. В обмен просит меха собольи. И нашу пушнину, и голландское оружие придется скрытно везти, закрыв другим грузом.

– Не ошибся ли ты, боярин? Статочное ли дело доставлять что-либо тайком через Ижорский край? Наших людей любого чина свеи хватают там и казнят, если подозревают в нем контрабандиста или соглядатая.

– Путь через архангельскую пристань зело долгий. А сей товар нам сейчас надобен… Назовешься ты купцом гостиной сотни московской, будет у тебя и грамота опасная[13].

Вроде как пора уже идти Василию, к исполнению царской службы готовиться, но спрашивает у него боярин, взглядом при том будто круг весь земной охватывая:

– Странствовал ты много, так что не грех спросить тебя, что чувствуешь, когда один и в долгом пути, а кругом только дебри дремучие?

– Мне и лоб морщить не надо. Чувствую, что Бог рядом, и царь не так уж далеко, обо всем своем государстве думает.

– Может быть… как о дите. Сильно боится государь за младенца в этой огромной колыбели. Дошли слухи до государя, что за западными рубежами нашей земли размножение нечисти случилось, вурдалаков, что плотью человеческой питаются. Странно жизнь закончил король шведский, который хоть не друг нам, но должен был вместе с нами Польшу воевать. В последней битве утащила его какая-то сила и бросила бездыханным прямо перед позициями войск цесарских. Пришло много и других известий о зверочеловеках.

Шутит или проверяет чего-то боярин?

– Неужто, сударь, вурдалаки эти хуже крымцев и ногаев?

– От крымцев и ногаев должна спасать станичная и сторожевая служба, валы, надолбы и засеки, скоро через Белгород новую черту будем строить. А за вурдалаками вовсе не уследить – они быстрее нашего глаза. Или ты сомневаешься в существовании оных?

– Отчего ж, на западной стороне война нешуточная идет который год. От разорения военного тамошние люди могут и человечьей плотью питаться, хоть вурдалаками их назови. Однако зачем нам их сказками баловаться?

Остановился боярин возле сосуда большого, где странное существо заспиртовано было, с волосами и клыками, однако и на человека смахивающее.

– Какова тебе эта сказка? Может, чтобы спасаться от тех тягостей, что война несет, люди некоторые с диаволом сговорились, отчего подверглись превращению и научились двигаться быстрее взора?

– Сдается мне, боярин, что те, кто договор с дьяволом заключили, не должны спасаться от тягостей войны. Валленштейнам война только в радость, они умеют обращать кровь в золото похлеще любого алхимика.

– Запутал ты меня, служилый, так тебе и распутывать. Сам проведаешь, не затевается ли что-нибудь против нас на западном рубеже… Отца твоего государь с благодарством помнит. Сей воин славный немало истребил тварей безбожных и кровопийных, что пришли к нам в смуту с западной стороны. Иных из этих исчадий адских никто, кроме отца твоего, настичь не мог… Ну, иди, Бог в помощь. Письменный приказ после получишь. Поспеши только руку залечить.

Служилый, поклонившись, вышел из палаты и, приметив неподалеку думного дьяка, спросил у того:

– Что за боярин в палате был? Окольничий? Я же не мог спросить, как зовут.

Ответствовал дьяк, осклабившись:

– Как зовут? Неужто не признал государя нашего Михаила Федоровича?

Остановился Василий – вот же дурень, отчего не узнал. Отец ведь рассказывал о государе, внешность и нрав описывал, поскольку был на том Соборе Земском, совете Земли русской, что Михаила Федоровича на царствие избрал.

2. Через рубежный камень

Далеко разносится стук копыт ясным осенним утром. Холода пришли уже в сентябре, после Астафия, да и сушь стоит, может, до начала ноября обильного снега не будет, лишь слегка припорошит. Плохо для зерна озимого, которое тщетно пытается согреться в своей мякинной рубашке, удобно для похода дальнего.

Всадник остановил коня на опушке леса, где ели сталкивались с кленами. С ним была и вьючная лошадь, нагруженная двумя тюками. Положил руку на рукоять меча, прежде чем из-за покрытого инеем куста возникло двое крестьян, один с рогатиной, другой с кистенем.

– Здравствуйте, люди добрые, – поприветствовал их всадник, но руку на рукояти оставил.

– Мы тебе, может, добрыми и не покажемся. Слово говори заветное.

– Рогатину мне перед носом не верти, она ж острая, я тоже могу повертеть кое-чем. А слово такое. На траве дрова.

– А на дровах, стало быть, трава, – радостно отозвался крестьянин. – Мы – целовальники Суббота Кузовкин и Невзор Милютин, волостью избранные, от нас получишь груз под роспись.

По лесной тропе быстро добрались до деревеньки Верховье, стояло здесь семь изб всего, но просторные, на высоких подклетях, возле них большие житницы с сушилами. На околице уже дожидались две запряженные подводы. Около них суетился человек, подмазывая колеса и выверяя тяжи. Волосы были у него длинные, седые, глаза разные, живот изрядный. Венцеславичу сказали, что это проводник его, карел. Имелось у него христианское имя – Николай, но кликали его все Вейкой. Раньше он ямщиком был – в Корельском уезде, но как Делагарди забрал землю эту шведскому королю, ушел Вейка вслед за многими русскими; хотя в договоре, в Столбове подписанном, шведы прямо это воспрещали и тех, кого ловили по дороге, запросто вешали.

– Ты точно по-нашему Богу служишь? – не без опаски стал вопрошать Василий напарника.

– Как же еще – по-нашему, – уклончиво ответил Вейка.

– Больно много на тебе амулетов, даже в волосы вплетены.

– Если Отец, что на небе, обо мне забудет на время – забот-то у него много, то они помогут. Я смотрю, и у тебя, Василий, на шее камень висит.

– Не, мой с бесами не связан. Предназначен для особливого зрения, как у голландцев увеличительное стекло. Ладно, отвертелся, только уговор: ко мне своих бесов не зови… а сейчас пора мягкую нашу казну прятать.

Сняли они с вьючной лошади тюки. Шкурки собольи пошли на самое дно телеги. Их, прикрыв рядниной, завалили мешками с поташем.

Натянул Василий поверх полушубка накидку из конопляной ткани, поверх штанов из сукна – порты холщовые. Шапку из лисьего меха прикрыл сверху башлыком рогожьим. Короткий меч закинул на спину, укрыв его под накидкой. Нож с роговым череном упрятал в сапог. Под конец подпоясался служилый пеньковой веревкой.

– Самопал бы не помешал, но дело слишком приметное, – с сожалением произнес Василий.

И добавил с большим оживлением:

– Это что у нас за боярышня?

С Вейкой пришла попрощаться дочь его Катерина – ясноглазая, с кожаным пояском на волосах. И хоть шикал на нее отец, с любопытством наблюдала за переодеванием Василия. Не забыла девица поднести последние угощения: кувшины с медом и пивом.

– Здравствуй, красава, и прощай, – Венцеславич, устроившись на облучке, помахал ей шапкой. – По дороге вспоминать тебя буду, а как вернусь, повенчаемся и приданого не возьму – оцени выгоду. В семейной жизни обижать тебя не буду, даже ладонью по мягкому месту, хоть «Домострой» и советует; всё решим ладком.

– Не поспешил ли, сын боярский? Смотри, споткнешься.

– Чего медлить? С батькой твоим сговоримся, прикажет – и станешь любезной. Но мне чувства твои важны, чтоб по зову сердца.

– Шапку надень, а то вши как кони разбегутся по зову сердца. Я-то красава, а ты вот не очень на красавца похож.

– А у меня, безо всякого хвастовства, душа красивая.

– Отсюда не видно, – ясноглазая отвернулась, хотя искоса и продолжала поглядывать за сборами Василия в дорогу…

Ехали сперва вдоль Тосны-реки. За Марьино, прямо в воде, завиднелся здоровенный камень с высеченной короной – пограничная межа. Чуть поодаль – мостки, за ними – шведская стража.

Меховые жилеты поверх камзолов, золотые кольца на пальцах и в ушах, глаза хищные – видно, изрядно пограбили воины во славу лютеровой веры в походах короля Густава Адольфа. Венцеславич отметил, что наши стрельцы и почище, и понаряднее будут. Стволы стражников смотрели пристально на тех, кто пожаловал с русской стороны, курки на боевом взводе, полки заряжены.

– Хоть бы глаза мои вас не видели, люди шведские, – со светлой улыбкой поприветствовал Василий Венцеславич. – Много про вас дурного сказывают, понадеюсь, что с преувеличением.

– Vad är i ladda? Äta, dricka, silver?[14] – вместо приветствия рыкнул предводитель шведов.

– Морду-то повороти, а то несет сильно, – буркнул Василий.

– Vi levererar laddar för ditt kungarike. 20 påsar med salt för glasblåsare. Vi visar all nödvändig pappret[15], – заторопился с объяснениями Вейка.

– Och varför har du så fett bukta?[16] – солдат с высокими скулами лапландца посверлил воздух длинным палашом.

Не преувеличивали те, кто про шведов рассказывал, – были они злобны как псы и жадны, то ли вообще хотели разграбить поклажу, то ли подарки вымогали. Лапландец прохудил один мешок, тыкая клинком.

– Эй, не балуй, товар просыпешь, размахался тут, – цыкнул на него Василий, хотя не поташ волновал его – как бы до мехов не добрались.

Но затянул заунывную песню карел, поделился табаком с солдатами, вот с Василием и проехали беспрепятственно мимо стражников.

– Спаси Бог, у меня от этого свидания меланхолия разлилась; в Москве-то предупреждали, что Делагарди весь Ижорский край в свое кормление взял, с обязанностью платить пограничной страже, но делать того не спешит, – по удалении от шведов Венцеславич выдохнул и крепко приложился к кувшину с пивом. – Ты точно ведьмак, Вейка, вот и зраки у тебя разного цвета. Понятно, почему ты к нам ушел, а не остался у западных людей, они такого и спалить могут. Потом бумажку выдадут семье – извольте за израсходованные дрова заплатить.

– Я не ведьмак, я задумчивый.

– Как раз про то и говорил.

За Тосной сосны сменились широколиственным лесом, еще верст через десять потеплело заметно, тележные ободы стали утопать в грязи почти что на вершок. Дубы и клены исчезли, вместо них пошла редкая береза совместно с елью. За речкой Ижорой полило как из ведра, кругом слякоть, и Вейка засомневался в пути, но Венцеславич опознал направление на восток, в чем и солнечный камень помог. Выбрались на что-то, напоминающее дорогу, она привела к Словянке, в которой Василий едва не захлебнулся, когда колеса у второй подводы вытягивал. Хотя с виду река неказистая, однако дно больно неровное оказалось. Еще полдня пути – и вот заросли тростника, вставшие вдруг стеной, показали, что впереди снова вода протекает.

Перешли путники вброд речку с мягким илистым дном, которую Вейка назвал Дудоровкой. За ней надо было еще пуще таиться; в сумерках огибали усадьбу генерал-губернатора Шютте, заграбаставшего в ленное владение целый Дудергофский округ. Едва не попались на глаза отряду конных шведов, что проехал саженях в двухстах к западу, – видимо, из губернаторского поместья. Засим двинулись путники прямо на север; поутру чахлые березки внезапно разошлись и открылось море. Затянуто туманом, неприветливо – дальше собственного носа обзора нет. Но вдруг свежий порыв ветра разорвал туманную завесу, и завиднелся трехцветный флаг. На расстоянии двух полетов стрелы дрейфовала двухмачтовая шхуна – на шканцах стоял человек и оглядывал берег через подзорную трубу.

– Вейка, запаливай костерок – весть надо голландцу дать. У них время – деньги, могут и уплыть.

С судна вскоре спустили шлюпку, и четверо жилистых матросских рук направили её к берегу.

– Verheug, Moskoviet. Ik bracht alles wat uw koning wil. En heb je bracht de Siberische bont?[17]

– Доставил, разве вы нам чего-нибудь просто так дарили? Будут тебе меха, заодно и поташ бери, в Амстердаме в десять раз дороже продашь. Выгодно вам морем владеть, а шведам – балтийским берегом.

Голландский капитан Корнелисзон, старик с лицом как печеное яблоко, после приветствия стал показывать свой груз ценный. Ощупав меха, поцеловал пальцы и, довольный, повел русских в свою каюту угощать, говоря на понятном Василию немецком. А тот, изрядно всосав можжевеловой водки, именуемой джин, вопрошать стал:

– Ведомо в нашем царстве, что ваш мастер де Геер артиллерию шведам делает, в том числе и гаубицы легкие четырехфунтовые, которыми король их покойный Густав-Адольф битвы у цесарских войск выигрывал. Почему б этому мастеру к нам не перебраться?

– У вас медной руды вовсе не найдено, а железная – бедная, болотная, у шведов же – хорошая. Быстрые их речки сильно водяные колеса крутят, и от мест, где выделка производится, до гаваней удобных совсем недалеко, – принялся объяснять голландец, попутно раскуривая трубку. – До вас чертовски трудно добираться, все пути-дороги поляками или теми же шведами перекрыты, а морской путь мимо Лапландии до Архангельска более чем трудный. На суше то же самое, пока от Архангельска до Москвы доберешься, умрешь ненароком; чтобы в Европе или в Скандии доставить товар, надо проехать не более ста миль, у вас и семьсот, и тысячу, я уж не говорю про сибирские пути-дороги.

Словно утешая, голландец протянул Василию мешочек яванского табаку.

– Но вы своего добьетесь, московиты, всему вы быстро научаетесь, и цари у вас упорные. Найдете руду богатую, пусть и далеко. Сами пушки легкоствольные мастерить будете… А вот корабли – нет, голландский флаг будет вечно царить на море, отсюда до Зондских островов.

– Значит, правь Голландия на море, неграми торгуй и вези плоды заморские с плантаций на южных островах. А что ж вы, тритоны – владыки морские, дальше Новой Земли не проплыли, пути в Китай выискивая? – задиристо спросил Венцеславич. – Наши кораблики парусным вооружением слабее, и науки навигации мы пока толком не знаем, но по студеному морю плавать не боимся. Белых мишек тоже не пугаемся. Скоро всю Сибирскую землю не только по суше, но и по воде обойдем.

– Ледовитое море, студеные реки, мерзлые берега, что еще там в меню сей ресторации? Этого нам не жалко, обходите хоть по воде, хоть по воздуху облетайте, – заносчиво молвил Корнелисзон, однако следующий стакан джина доканал его. – Был я в последней экспедиции, когда Соединенные Провинции пытались найти северо-восточный проход в Китай – с Хемскерком и Баренцом. Не добились мы ничего, на обратном пути не раз встречали русских моряков, их-то ладьи легко в Карское море ходили… Баренца и еще четверых схоронили дорогой, но остальные выжили, потому что русские нас подкармливали, а на Коле прямо на борт голландского судна нас доставили. Вряд ли воспоминание об этом сохранится на флоте нашем – больно позорно случилось.

Еще до заката матросы Корнелисзона доставили на берег важный груз, да еще тюки с сукном грубым – для маскировки. Вейка с Василием двинулись в обратный путь. Маячить возле берега ни судну, ни повозкам не следовало.

3. Плен

Когда они, проехав опустевшую деревню – а безлюдных селений здесь было изрядно – к Ижоре-реке приближались, заметил Венцеславич неладное.

– Птички чего-то раскричались, как бабы на базаре; здесь нам лучше шведам не попадаться, подводы надо бы спрятать. Уводи их в те заросли, видно, там болото близко. Лошадок распряги, телеги, если получится, притопи немного и забросай чем-нибудь. Я за этим камнем гостей подожду.

Карел, приняв поводья лошадей, повел подводы под уклон – к топям. А Венцеславич осторожно двинулся на шум – обозреть его источник.

Сзади прошелестела опавшая листва, хотел было обернуться служилый, но крепким толчком опрокинуло его навзничь – да так, что земли наелся…

– Överraskning[18].

Обидно, не он гостей подождал, а они его оприходовали. Успел только вынуть лицо из грязи, крикнуть ругательство, на «б» начинающееся, а нож засапожный достать не сумел – будто небосвод обрушился. Это шведский солдат угостил служилого прикладом мушкета. Пока был Василий без чувств, вязал его десяток крепких рук, и большую часть дальнейшего пути он находился то ли в тяжелом сне, то ли в обмороке.

По-настоящему очнулся уже от огня – которым жгли его бока, подвесив за руки. Может, тот удар в голову и помог ему, не давая совсем вернуться в дольний мир, отчего боль не могла объять его. Немцы свейские и решили, что не чувствителен пленный к пытке.

– God morgon. Hur fick du sova?[19] – обратился к нему шведский фельдфебель, щеки которого показывали доброе знакомство с кровяной колбасой.

– Спалось ничего – благодаря вашим снотворным примочкам. Хорошо бы теперь пивка шведского попить, а то мутит как после попойки. И ведерко не помешало бы подставить, могу стравить. Где это я? – спросил Венцеславич.

– Место это Нюэнсканс называется, здесь новая крепость наша поставлена и всякий русский купец, привозящий товар, платит у стен ее пошлины. Мимо Нюэна он вряд ли пройдет, наши дозоры не пропустят его в Выборг, – ответил фельдфебель уже на русском, видимо, пришлось ему в Смуту по Руси погулять. – Дальше вопросы буду я задавать. Заказанные орудия для пыток еще из Выборга не доставлены, фольтерштуль и штрекбанк, но мы найдем, как тебя порадовать. Если тебе поджаренных боков мало, буду молотком пальцы дробить и клещами кости ломать. Или ты предпочитаешь веревку на голове, затягиваемую при помощи палки – до полной потери мозгов? А ты ведь не купец, иначе где ж твой товар?

– Напротив, купец я, купец гостиной сотни, Акиньшин. Видишь, борода ровно подстриженная и под ногтями земли нет. Поташ вез, и грамота охранная у меня была. Как раз в Ниене и должен был сдать приказчику стокгольмской стекольной компании.

– И куда делся твой «поташ»?

– Прикажи развязать, и все скажу.

Фельдфебель с одного маха перерубил тесаком веревку, и Венцеславич шлепнулся на каменный пол. Попробовал вернуть на место суставы, продышался.

– Не довёз, грешен. Встретили нас выборгские купцы, чуть не ли пистоли приставив, заставили обменять наш товар на свой – грубое сукно. Этот груз в болоте утонул. А грамоту охранную спросите у своих, кто меня обыскивал.

– Бывал уже здесь ранее, московит?

– Я – нет. Но знаю, где сейчас крепостенка ваша, ранее городок был русский Ниен. На той стороне реки много дворов имелось русских. Не мастера вы новые земли осваивать – даже если они у вас под боком, куда уж вам в Сибирь переться.

– Зубы-то не заговаривай, – фельдфебель взял мясистой рукой Василия за подбородок, запыхтел от злобы и пару раз саданул ему в лицо, выбив зуб перстнем, насаженным на палец. – Поймали мы товарища твоего. Он нам уже рассказал, где вы контрабанду спрятали.

Венцеславич был уверен – брешут они, не проболтался Вейка.

– Позволь тогда мне с ним свидеться, – выдавил пленник, отхаркавшись кровавой слюной.

– А мы его отпустили уже.

– «Отпустили», знаю куда. А если рассказал, чего вы у меня спрашиваете?

– Да подавись своей тайной, московит. Уйдет она с тобой вместе в ад. Будешь там чертям со сковороды сказывать истории свои.

– Мы там встретимся. Так, может, вместе поищем груз мой?

Фельдфебель покачал головой: достал уже московит, так и хочется выдавить ему глаза большими пальцами рук, эти мелкие серые гляделки, да ведь нечувствительный азиат к пытке.

– Чтобы ты нас в засаду заманил, а после сам смылся. Знаем уж, на что московиты способны. Пускай твоя контрабанда лежит в болоте до второго пришествия. Оружие там, что ли? У нас своего хватает, а твоему тирану не достанется.

– Складно объяснил. На том и порешили.

– Порешили на том, что завтра тебе потанцевать придется. На крюке, когда тебя за ребра повесят, – фельдфебель ненадолго прикрыл глаза и даже облизнул губы, представляя себе завтрашнее развлечение. – Господин ландсгевдинг распорядился. А перед тем бить тебя кнутом, пока шкура не лопнет и весь кровью не покроешься. Скажи еще спасибо, что не колесованием жизнь свою скверную кончишь.

– Так вроде проступок мой невелик. Если и не довез я свой товар до Ниена и продал его выборжцам или даже голландцам – смерть за это не положена. Да еще такая, на потеху толпе.

Фельдфебель помедлил, омывая заляпанные кровью и копотью руки, в тазу.

– Назвался ж ты купцом Акиньшиным, а приказчик стокгольмской стекольной компании, что в Нюэнскансе поташ забирает, знает оного. Он тебя не опознал, не сладилось твое дело вредное. Значит, контрабандист ты или соглядатай. Потому на крюке тебе висеть, пока вороны тухлятину не обглодают, а упавшие вниз кости псы не догрызут.

– Вроде ж нынче союзны наши государства, господин фельдфебель.

– Ищи себе на кладбище союзников. Это покойный король хотел вместе с вами Польшу воевать, а вот канцлер наш Оксеншерна вместе с господами из государственного совета не любит вас, называет коварным племенем. Я с ним согласен всецело…

– Уж чего коварнее было отнять у нас Ижорский край. Едва вас из Новгорода выкурили, там лишь несколько десятков дворов после вас осталось.

– Тебе второй зуб вышибить, счетовод?

Потом Василия скрутили и потащили солдаты, куда-то через двор, замощенный где-то на треть. Мимо пронесли человека в русской одежде, с вылившейся из ушей кровью, раздавленными пальцами и измаранным лицом. Похоже, захлебнулся страдалец, когда ему в рот вливали через воронку навозную жижу, прозываемую «шведским напитком». Венцеславич решил – не по чести, что тащат его как чушку по двору, орать принялся: «Пусть меня на крюк отправят, а вас волосатый слоняра на бивень насадит, прямо задним местом – это больнее будет». Кричал по-русски и по-немецки, авось поймут. Неожиданно волочение прекратилось, и его кинули ничком в грязь. Преодолевая боль в вывернутых руках, Василий изогнулся и увидел над собой немца. Этот отличался от прочих чистыми чулками, накрахмаленным круглым воротником – ни одного жирного пятнышка – замечательно завитыми волосами над высоким узким лбом.

Разодетый немец, остановивший солдат, спросил, старательно выговаривая слова:

– Что ты там рек про волосатого слона?

– Это ж я не вам сказал, господин хороший, а им.

– Ты видел эту тварь? Расскажи, будь любезен. Тогда я побеспокоюсь о тебе и, как смогу, улучшу твое положение, которое сейчас представляется мне донельзя жалким.

– С какой стати? Немцу какому-то, которого я первый раз вижу, надеюсь, что и в последний.

– Друг мой, я – ученый человек из Лейдена, зовут меня мастер де Бирс, – с гордостью представился нечаянный собеседник. – Не немец я, голландец, меня тут уважают, потому что я врачую.

– А, мазь, пиявки, – это мне вряд ли поможет.

– Еще вскрываю трупы людей и животных, объясняя причину их смерти, делаю для господ подзорные трубы и часовые механизмы, но главное мое занятие – постижение натуры. Если я попрошу, тебя казнят не завтра, а лишь через неделю. И без мучительного бичевания. Не на крюку умрешь с долгим страданием, а палач сразу отсечет тебе голову острым мечом.

– Может, мне с бичеванием больше нравится.

Голос лейденца утратил любезность, губы его скривились, нос скрючился.

– Дурня из себя строишь, московит? Не зря Господь загнал вас в холодные леса и отрезал от общего прогресса.

– От чего?

– От развития ремесел и наук. Если бы вы постигли наши науки – то явили бы из себя непобедимое войско во главе с Антихристом.

Василий с усилием сел и сплюнул – рот был еще полон загустевшей крови.

– Иди букварь поучи, мастер-ломастер. Войска цесарские и шведские, которые сейчас жгут и насилуют германские земли, куда больше похожи на войска антихристовы. Доходят до нас вести, что иные воинские отряды по пятьсот деревень в один поход разграбляют; между Эльбой и Одером, где еще недавно славяне жили, нынче полное запустение.

Де Бирс снова изменил манеру общения, уж что-то, а лицедей он был знатный.

– Друг мой, ты не в том положении, чтобы я вел с тобой отвлеченные разговоры. Как я хотел бы облегчить твою горькую участь, помоги же и ты мне немного.

Голландский мастер что-то прозудел шведам, и те не слишком охотно согласились.

– Прежде чем отведут тебя в камеру, я кое-что покажу.

Солдаты, подхватив Венцеславича, потащили вслед за де Бирсом, который гордо нес впереди свою длинную спину. И оказались они в помещении, встроенном между двух контрфорсов, укрепляющих стену, Венцеславич сперва принял его за пыточную. Были там столы да металлические инструменты, тускло отливающие серым.

– Нет, это место для усердных занятий наукой, – пояснил лейденец.

Сдернул он бурую тряпицу с одного из столов, и Василий увидел там человека, вернее, то, что от того осталось. Вскрытое чрево, спиленные ребра. Чернокнижник, что ли, этот лейденец? Украдкой перекрестился Венцеславич. Или у них и в самом деле наука теперь такая?

– Да, еще та наука. Как у ката.

– Не крестись, московит, это всего лишь анатомический предмет согласно принципам Везалия. Можно изучать кровообращение, как то делал Гарвей, или строение мозга, которому, что теперь известно, мы обязаны способностью думать.

– Христианин, как преставился, должен быть земле предан, где обязан дожидаться Страшного суда. Чем целее, тем быстрее перед Господом окажется. Это любой сельский попик лучше Гарвея знает. Но слыхал я, что маркитантки, шлюхи жадные, идущие за западным войском, вскрывали трупы наших воинов, чтобы добыть из них вещества, якобы необходимые для лечения.

– Они были правы, подобное лечится подобным. И как ты мыслишь, то, что на столе – обычное создание Божье?

– Никак не мыслю. Лишние дырки врагу проделывать в бою честном приходилось, а вот разглядывать потроха никогда не любил. Я вам не Везалий-содомит какой-нибудь.

– Смотри, – настаивал де Бирс, – насколько мало кишок в этом чреве, они почти что прилипли к спинному хребту, значит, тварь эта не питалась растительной пищей.

– Может, вообще не питалась. Когда жрать нечего, то и задница паутиной зарастет. Слушай, мастер дурного дела, тебе самому не противно на это любоваться?

– Для меня, как для ученого Нового времени, опыт важнее умозрения, – не смутился лейденец. – А оцени эти длинные острые клыки.

– Зубы лишь кажутся длинными, потому что соседние выбиты.

Де Бирс, взяв отпиленную голову в руки, направил взгляд мертвых зениц на Венцеславича.

– Ничего такого не замечаешь?

– Только то, что ты, мастер, на людоеда похож. Тут и умозрения не надо, чтобы увидеть.

– Этот субъект перемещался, сильно наклонившись вперед, оттого шейные позвонки увеличены…

– Опять о своем. Зачем наклоняться? Так ведь неудобно для ходьбы.

– Зато удобно для бега. Друг мой, это – ликантроп, будьте знакомы. Я долго занимался изучением псоглавцев, кои чрезвычайно размножились во время долгой войны, терзающей германскую империю. И, изучая натуру скальпелем, пришел к выводу, что не грех, а лишения являются причиной этого, с позволения сказать, заболевания. Силач и борец закаляют свои мышцы и кости, делая их более толстыми и грубыми через череду мелких повреждений. А ликантроп делает связки более подвижными и сочленения эластичными, передвигаясь на четвереньках.

– Говорю тебе, бегать на карачках тяжело будет, даже записному пёсеглавцу. Мне, мастер, приходилось преодолевать и по тридцать верст за день. Так порой вымотаешься, что падаешь лицом вниз – а все равно на ноги затем громоздишься. На четвереньках только пьяному в кусты сподручно заползти.

Де Бирс взял в руки инструмент и, подпилив череп, сбил ударом молотка часть черепной крышки. Запустил щипцы в дыру и вытащил что-то, напоминающее толстого червяка.

– Вот эта огромная шишковидная железа придает ликантропу особые способности, отчего люди, далекие от науки, называют его оборотнем.

– Я думал, ты мне часики покажешь голландские, а ты вон рукава засучил как мясник. Я ни в науку эту, ни в оборотней не верю. Теперь идти можно?

– Да, только я не забуду о тебе.

Де Бирс махнул рукой, и шведы увели Василия.

С полчаса кузнец приковывал его ногу к кольцу в стене. Раскуют только когда на казнь поведут.

Терзала жажда, и жар подступал; обожженные пыткой бока пекло так, словно их выложили на раскаленный протвинь. Венцеславич впал в забытье, вначале тяжелое, словно чугуном его придавили, затем легче стало. Показалось, что дочка Вейки касается его лба прохладными пальцами. Катерина? Он с трудом поднял будто каменные веки – над ним склонялась женщина, отрывая взору нежные выпуклости в вырезе платья. Она трогала его лицо мягкой прохладной рукой и выжимала воду из платка на его губы.

– Понравилось, московит? Я рад. Будет она заботиться о тебе и дальше, покуда ты жив. Это моя племянница, Лисье, дева осьмнадцати годов от роду.

Де Бирс был в камере, смотрел не на пленника, а куда-то на стену – словно бы не желая смущать девицу.

– Предложение подкупает. Хотя слова «покуда жив» говорят о том, что заем будет краткосрочным и проценты взяты большие. Что хочешь ведать о нашем волосатом слоне?

– Всё.

Василий стал рассказывать голландскому мастеру о диковине из Ленского края, не жалко, все одно супостатам туда не добраться. Лисье ласково держала его голову.

– Якуты считают его злым духом. Ну, это по простоте душевной. Самоеды-харючи, которые кочуют за Камнем, уверены, что оный есть настоящий подземный зверь… Так-то, держава наша есть родина слонов, запиши.

– Нарисовать зверя можешь?

– Приходилось в отхожем месте царапать со скуки, или там углем на заборе: «Здесь Василий был, после того, как мёд да пиво пил», «Боярин такой-то – дурак». Еще я у богомазов в Троицком Сергиевом монастыре немного обучался, хоть там все иначе. Они-то на досках пишут. Бумаги у нас мало выделывается, не хватает толчей для этого дела, поскольку недостает быстрых рек. Но, может, навык и пригодится; если принесете лист и грифель, сдается мне, что изображу.

– Будь покоен. Завтра непременно доставлю тебе необходимое.

Когда де Бирс пошел к двери, Лисье поставила поближе к узнику кувшин с водой, хлеб и «шпек», завернутые в чистую тряпицу, мазь для обожженной кожи. Заскрипела дверь, выпустив незваных гостей, ругнулся, дыхнув перегаром, солдат, запер со скрежетом замок. Прощальные лучи закатного солнца с трудом проходили между толстых прутьев решетки на крохотном оконце. На плацу гремели барабаны, прогоняли сквозь строй какого-то нарушителя предписаний господина ландсгевдинга.

Ах ты, забыл у голландца хоть какое-нибудь покрывало попросить. Теперь околевать до утра… И вот еще напасть. Узники цепные ведь под себя гадят. Завтра придет ученый господин и, паче чаяния, племянницу свою снова приведет, в камере же срамота будет.

Вытянув цепь как можно больше, Венцеславич пробрался к самому углу камеры, стал рыть земляной пол. Занятие согревало. Слой земли, впрочем, вскоре кончился, и дальше был кирпич – но рыхлый. Выгнув цепь, Венцеславич стал помалу крошить его звеном металлическим. К середине ночи получилось настоящее отхожее место. На локоть в глубину. Теперь можно облегчиться и забросать «изделие» обломками кирпича и землей…

А снилось ему… Будто всё перевернулось. Облака внизу, он идет по ним, а сверху – держава Российская. Над головой поля запорошенные, леса, снегом покрытые, реки замерзшие, тундры в метельной пелене. Потом сворачивается вся держава, и вот она, как младенец, у него на левой руке, а он своим полушубком ее от холода защищает. Но кто-то по следу стелется – неслышно ступает, только дыханием звериным выдает себя.

Гости явились на следующий день, сразу, как выстрел крепостной пушки возвестил о полудне. Де Бирс втянул длинным носом воздух, да так, что кончик покривился, но пахло только затхлостью подземелья, лучше, чем во многих ингерманландских гостиных. Затем радостно поприветствовал узника. С ним был кнехт – поставив две табуретки, тот удалился. Господин ученый с племянницей сели, и начал он не с вопросов, а с бутылочки бургундского – на двоих. И с воспоминаний:

– …По дороге на восток я встретился с господином Декартом. Несмотря на желание сделать весь мир доступным расчету, как бухгалтерскую книгу, он продавал свои познания в артиллерийской баллистике то Морицу Оранскому, то пфальцграфу Рейнскому. Он-то и рассказал мне, что нас окружает геометрия, что материя суть пространство, послушное геометрии, что расположены вдоль невидимых линий материальные частицы, промеж которых нет зазоров. А я сказал, после того как сбился, считая чарки с малагой: «Рене, дружище, ты существуешь, только потому что мыслишь». Он повторил за мной и даже перевел на ученую латынь: «Соgito ergo sum». Потом к нам прилипли какие-то падшие девы и меня так «раскрутили», выражаясь жаргоном мэтра Вийона, что я напился, как немец. Память – повелительница рассудка, но утром я не помнил ничего. Куда исчезло десять золотых, зашитых в подкладку моего плаща? Получил ли я хоть какое любовное вознаграждение за свое золото? Мне пришлось выписать из дома известное тебе милое создание – чтобы она предотвращала мое дальнейшее падение.

– Про Морица, который Оранский, мне… одна бабка сказывала, он коновод знатный был, придумал шагистику и строевую выучку – воинством управлял, как игрушечными солдатиками. Что касается того второго – Декарта, тут я сомневаюсь. Если ж между частицами нет пустоты, они лишь мешать друг другу будут, то ли толкаясь, то ли слипаясь как кисель овсяный. Сдается мне, что первично Слово Божье, пронизанное энергиями, а не какая-то материя – мне инок Агафон из Троицкого Сергиева монастыря про учение Максима Исповедника поведал. Энергия порождает все вещи из Слова; не обособлены они, а могут входить одно в другое, как волна в волну.

Исчезла улыбка с лица мастера де Бирса.

– Московит, не настолько ты умен, как кажется на первый взгляд. Кисель измыслил… Правильно про вас Сюлли написал – дикари и варвары. Ладно, принес я тебе бумагу и грифель. Покажи-ка, на что способен. Изобрази меня.

Де Бирс, отойдя к оконцу, принял горделивую позу.

– Я тебя, господин хороший, плохо вижу, а очков у меня нет. Может, с девицы начнем?

– А ты шельмец… Добро, нарисуй ее в профиль.

– Пусть сядет поближе, щипать не буду, пока сама не попросит…

Если прямо смотреть на ее лицо – совсем милое, а вот сбоку… Линия лба, носа и подбородка как у еллинской статуи, Василий видел такую в Пермском крае, в Чердыни. Её туда наместник Траханиотов, сам родом грек, привез; точнее, голову одну.

Солнце едва перескочило с одного прута решетки на другой, а Венцеславич уже отдал свое рисование.

– Не Дюрер, конечно, но недурно, – щепетильный де Бирс изучил лист с помощью линзы и цокнул языком. – Жаль, что тебя непременно казнят. А ты что скажешь, малышка Лисье?

– Московит, похоже, боится меня, раз нарисовал как античную горгону.

Отметил Василий, что говор у племянницы не такой, как у дяди. Тот, и по-немецки говоря, на голландский манер многие звуки произносил, «р» с бульканьем, а вот она – как саксонка.

– Меня, между прочим, не «московит» зовут, а Василий.

Лисье повернулась к нему, посмотрела в глаза – взгляд у нее какой-то кошачий.

– До завтра ты нарисуешь мне волосатого слона, – напомнил де Бирс. – И обязательно с размерами.

– Ты мне завтра пачку табака не забудешь принести, трубку курительную, огниво, и штуку материи – укрыться. Еще пусть немцы свейские вернут мне камень, какой я на шее носил.

Как за гостями дверь затворилась, Василия посетило нехорошее чувство – смерть-то неподалеку. Однако ж не впервой она ему грозит своей косой, и уныние лишь приближает ее, потому оно есть грех. Венцеславич занялся делом, сперва стал вспоминать тот день, когда увидел волосатого слона. Десятник послал отряд служилых выручать тойона Логуя, на которого напал великий и ужасный Тыгын. Шли по льду реки, таща нарты. Когда остановились передохнуть, на оголившемся склоне берега увидел Венцеславич рисунок – процарапанный невесть когда на камне. Вдруг на служилых посыпались стрелы, одна у Василия в шапке застряла – дальше разглядывать недосуг, надо браться за пищаль. Но слона того процарапанного Венцеславич накрепко запомнил. А зуб вроде бивня нашел уже весной, когда ленские воды подмыли вековой лед у урочища. Зверь оттаял наполовину, и собаки бросились рвать его мясо… Венцеславич сразу угадал – это тот самый, что на камне изображен.

Намалевал Василий слона так, как увидел зимой на берегу Лены-реки, и так, как обнаружил весной. И как зверь оный мог выглядеть в допотопные времена. После потопа, должно быть, все замерзло, и слоны волосатые в мерзлоте вечной оказались.

Покончив с рисованием, Венцеславич снова копал яминку в углу камеры, рядом с предыдущей – опять на локоть в глубину, для справления нужды.

На следующий раз господин де Бирс один явился. Долго на рисунок пялился, в конце даже почмокал языком, как вкусив хорошей еды.

– Можешь ли ты определить местоположение находки?

– Если пройти с Нижней Тунгуски на ее приток Чону, переволочься на Вилюй, а с него перейти на Лену-реку, то понадобится три дня пути вверх по течению. В том месте берег высокий-высокий.

Пожевал губами голландский мастер, понял, что нескоро европейцы туда доберутся, и то, если русские в санях довезут. Вопросил уже более сердитым голосом:

– Почему размеры на рисунок не нанес?

– У слона волосатого их много. И мне не ведомо, как оные показывать. Разве что провести нереальные оси из одной точки, считая их как измерители длины, ширины и высоты – под прямыми углами. И ставить на них отметины. Таким образом, каждая точка на слоне будет иметь три меры, три числа…

– Неужели ты, московит, хочешь сказать, что придумал координатную геометрию?

– А чего, лишь декартам вашим невесть что сочинять? – и получил от де Бирса по губам, но, облизнув кровь, не унялся. – Это только вам придумывать, чтобы с нас мехами, лесом, хлебом за вашу придумку брать? Притащил камень, который у меня свеи подлючие похитили? Где табак, огниво и прочее?

Де Бирс бросил на землю сверток и солнечный камень.

– Исландский шпат, ничего особенного. Откуда он у тебя?

– От отца. Он был выходец из германских земель.

– Отчего ж в дикую Московию ушел?

– Оттого, что душно в немецких краях жить, за всем присмотр, кругом донос. Жадные грабят невозбранно, суд покупается за деньги, доносчик вознаграждается имуществом оболганного, а всех, кто живет нестяжательным христовым словом, ждет виселица или костер.

Де Бирс начал что-то говорить про писания Гейденштейна, который увидел в московитах рабов и содомитов, но, узрев только спину узника, смолк и покинул камеру.

К курению табака Венцеславич пристрастился на Тереке, в Терках, где у него двор в остроге стоял; зелье привозили дербентские купцы, останавливающиеся на Билянском гостином дворе. Поев, Василий разжег трубку, поделал из дыма колечек и наконец почувствовал приятство в жилах. До того как лечь спать, стал рыть новую ямку. И, прежде чем сходить по нужде, опять закурил. Заметил, что дымок потянуло в угол, тот самый, где копал. Значит, слабый сквознячок имеется.

Венцеславич вовремя почувствовал – кто-то приближается по коридору. Спешно забросав ямку, растянулся на полу за миг до того, как в камеру кто-то вошел.

По дыханию Василий сразу догадался – не мужчина. По цветочному запаху духов опознал – Лисье. Его заскорузлая рука легла на упругий шелк ее груди.

– Знаешь, мне сейчас так… ясно, как на Лене зимой. Ты, может, не поверишь, если там плюнешь, на снег падает стекляшка.

– И вы не прятались от мороза?

– Почто прятаться? Зимой можно пройти, где летом не проберешься. Болота замерзли, гнуса нет. И вражину легче зимой приметить, прежде чем она в тебя острие метнет.

– Расскажи мне… о своей стране.

– Суровая страна… у нас холодно бывает и для самого неприхотливого злака. Иногда и летом видим снег. Даже скудный плод земли нашей хочет крымский, ногайский и прочий кочевой люд отнять; не отобьешься, так он еще избу сожжет и детей увезет. Пузатые галеоны, набитые серебром и заморскими плодами, не приплывают к нам из океана. Отняты у нас моря незамерзающие. Далеки и полгода непроходимы дороги. Тяжело нам обмениваться плодами своего труда и знаниями.

– Отчего ж не вымер твой народ?

– Бог не попустил. Оттого мы селимся широко, особливо с времен царя Иоанна, странствуем через страну нашу, и пёхом, и в седле, и под парусом, бывает, что переволакиваем суда свои от реки к реке, на катках и даже на руках.

– Корабли на руках? – Лисье хохотнула.

– Нам-то не смешно, когда тащишь – думаешь, лишь бы не споткнуться, иначе вся эта махина на тебя завалится и чего-нибудь отдавит.

Ее пальчики пробежались по его коже под рубашкой.

– А почему страна ваша при такой ширине не развалится на куски, которые подхватят соседи?

– Потому что у нас свой царь-государь, который державу нашу воедину связывает. Оттого самые дальние куски земли, до которых три года ехать надо, не отваливаются. Вера соединяет, Богу и государю. Благодаря вере само делается то, что в иных странах происходит через принуждение оружием и казнями.

– А отчего у вас не размножаются пёсоглавые оборотни?

– Они размножаются там, где веры мало, а жадности много. Но все же могут в гости к нам пожаловать; в Смуту отец мой побил их немало.

Лисье нежно провела пальцами по его губами и неодобрительно дернула за бороду.

– Сбрил бы, а то хуже псоглавца. Не принято, что ли, у вас облик свой украшать, чтобы девам нравиться?

– У девицы здесь гладко должно быть, а у христианина, как от Бога положено… Лисье, тебя дядя ко встрече со мной принудил?

Ее губы коснулись его уха.

– Он мне не дядя.

– Уже догадывался, значит, ты так мстишь ему. Эта бестия взяла тебя с собой, чтобы сожительствовать. Непременно убью его, башкой об стенку. И посмотрю, какая у него там шишковидная железа.

– Ты до сих пор ничего не понял. Он – мой господин и будет твоим господином. Он знает всё; и что отец твой, бедный рыцарь, известный как Венцеслав или Венцель Герлиц, бежал в Московию из Лаузица, где его должны были сжечь живьем – в городе Бауцен. За ведовство.

– Я не знаю, а он знает.

– Он покупает сведения у судов по всем делам о ведьмачестве. Отец твой прибыл в Польшу, чтобы дальше бежать на восток. Там донесли на него – наказание за это в польском королевстве – смерть, но Венцель Герлиц скрылся из-под стражи.

– А что неправильно? Да, ушел он из стран немецких, потому что там не вере, а греху поощрение, люди не Богу, а Тельцу поклоняются. А мой отец Мамоне не хотел служить, в отличие от твоего господина.

– Не суди его так. Мой господин покупает тех, кто уже предопределен к погибели. Истинная смерть заменяется подложной, погружением в сон. Многим не дал господин мой умереть до конца.

– Может, он и не дает умереть кому-то до конца, но мне такой господин не нужен, я государю своему служу.

Теперь откликнулась Лисье не его словам, а какому-то шуму из-за двери.

– Пора мне, милый Герлиц, скоро сменится солдат на вахте, и придет тот, который не получил плату.

На следующий день вместо де Бирса пожаловал шведский комендант.

– Ты, вроде, по-немецки понимаешь, московит, а я родом саксонец… Знаешь, как называл комаров покойный король наш Густав Адольф?

– Откуда мне знать, это ж был ваш король, не мой.

– Душами московитов. Слышишь барабанную дробь с плаца? Вот и добавился один комар. А завтра еще одним комаром станет больше.

– Тогда побереги свою задницу, когда сядешь опростаться на улице. Обязательно прилечу.

– Я не обижаюсь, ведь ты уже одной ногой в преисподней. А не хочешь узнать, как ты смерть у нас примешь?

– Люблю неожиданности.

– Но я скажу. Тебя не повесят на крюк, не колесуют, не вздернут вверх ногами со вспоротым брюхом – и это твоя большая удача. Ландсгевдинг Нильс Маннершельд приговорил тебя к необычной казни. Возможно, ты мог бы спасти свою жизнь приношением немалой суммы риксдалеров, но ты умалчиваешь о своем достоянии. Тебя отравят – это необходимо для сохранности тела.

– И какому стервятнику понадобилось мое тело?

– Мастеру де Бирсу. А его Лисье возьмет твои бубенцы себе на память. Поедешь в Лейден в ящике. Выставят тебя там в кунсткамере: московит морозоустойчивый вульгарис. Будешь стоять вместе с чучелом индейского кацика и вождя из Конго. Так что впереди ждет тебя известность, просто завидно.

– Не завидуй, господин комендант. И тебя ждет путешествие на Страшный суд, где судия строг и риксдалеров не берет.

Комендант вперил в него бледные глаза, утопленные под тяжелыми надбровными дугами.

– Жаль, что ты умрешь столь легкой смертью, московит.

– Попа нашего пришлете мне для исповеди и покаяния?

– Нет здесь ваших попов. Одни сбежали, других повесили. Я пришлю человека, который измерит тебя, чтобы было ясно, какой ящик потребен господину де Бирсу.

Этой ночью Венцеславич вырыл еще одну яму и пробился в подвал сквозь сгнившее перекрытие – шведы при строительстве Нюэнсканса для скорости использовали старые брусья, оставшиеся от русского поселения. Цепь, которая его за ногу держала, допилил пилкой, что была в оковку солнечного камня спрятана, – персидский булат оказался тверже шведского железа. Еще сажень земли преодолел – копал какой-то костью, похожей на лопатку, и выбрался за стену шведского укрепления. Обдирая ногти на пальцах, пытался удержаться от падения в ров, но все равно чуть не распорол себе живот о частик[20], выглядывающий из грязи.

Потом преодолел обратную сторону рва, а едва перевалил через гребень насыпи, как рядом прошествовали две пары ног: то были солдаты, направлявшиеся в караульню. Замер, прижавшись к земле, хоть сердце и пыталось выскочить через горло. Потом продолжил путь. Не было тут надолбов, коими русские хитро защищают свои крепости, однако немало расставлено рогаток.

Пробрался к широкой Нево. На счастье, нашелся у берега утлый ялик, на котором со страхом немалым переправился через слегка подмазанные луной воды к Спасскому селению. Переночевал в овине, с рассветными сумерками двинулся в путь. Какая-то русская баба заметила беглеца и одарила осьмушкой хлеба, хотела и молоком напоить, но окликнул ее муж – финляндский переселенец – и она поспешила в дом. Напоследок лишь успела кинуть рваную попону – это спасло от холодной смерти на следующую ночь.

4. Ликантропы

Враги его не видели, а он слышал лай собак. Выйдя к Словянке, Василий прошел саженей сто вверх по речке, чтобы шведские псы потеряли след. Еще несколько часов пути, выдохся он и хотел было разжечь огонь, но послышались тут грубые голоса шведов. По звукам выходило, что солдаты еще не развернулись в цепь, идут клином – по сторонам-то редкий кривобокий березняк, похоже, вокруг топи.

Внезапно голоса рядом оказались и Венцеславич мигом укрылся по шею в болотной жиже.

– Jag vill skära den Muscovite i bitar[21], – многообещающе посулил швед.

– Förresten, herr kommendant förpliktas leverera honom levande. Han kommer bli hängd i fästningen med trumrytmer.[22]

Прямо над Василием из кустов выглянула густоусая физиономия. Резко выпрямившись, Венцеславич оглушил шведа ударом по ушам и, выхватив из руки его тесак, провел ему по горлу. Подтянувшись за ветви, рванулся из кустов и ткнул острием другого солдата – у этого позаимствовал кинжал с закаленным узким клинком. Снова повернулся к болоту и стал пробираться по кочкам. Сзади пальнули из мушкета, и пуля свистнула около уха. Следующая будет его…

И тогда сосредоточился он в сердце, отец называл такое усилие духа «смирением перед прыжком». Когда опять посмотрел на болото, на цепочку шведов, то все это показалось тонким, плоским, будто сжатым между двумя океанами Божьего света. Словно змейка выползла из крестца, стала волной, усилилась и понесла его. Он то ли бежал, то ли плыл, а взгляд вбирал всякую подробность – пузырьки на воде, растительность, цвет дернины. Мысленно расчертил он болото на ячейки, в середине каждой – топкая мочажина, а по кочковатым краям можно и пройти. Когда голоса шведов затихли, а пальба пошла невесть куда, закончилось и его «плавание», замер он в изнеможении.

С рассветом очнулся, огляделся, с болота ушел на марь, от преследователей оторвался, но окоченел так, что едва мог пошевелить членами. Чтобы избавиться от немощи, сунул в рот последний кусочек хлеба, втянул капли с больших лопуховых листов. Прошел еще немного – от каждого его шага в образовавшейся ямке проступала вода, – и местность знакомой показалась. Вот за тем валуном скрылся Вейка, когда подводы пошел прятать.

Неожиданно фыркнула неподалеку какая-то копытная тварь. Василий, рявкнув для бодрости: «Сейчас потроха-то выпущу», сделал несколько неуверенных шагов. За ивняком стояла низкорослая лошадка, та самая буланая, Вейкина, и телега его. Одна из тех, которую карел должен был спрятать в зарослях тростника неподалеку от берега ижорского. На облучке телеги сидела Вейкина дочь.

– Мне, что ли, потроха выпустишь, недобрый молодец?

Василий едва удержался, чтобы не расцеловать ясноглазую, вместо этого причесал пятерней слипшиеся волосы и спросил:

– Ты не заблудилась, красава?

– Ах ты, бессовестный. За вами пришла, потому что не прибыли в назначенный срок к Марьино. А ты, никак, на кочерге, вот и глаза мутные.

– Нет, скорее уж ты на помеле. Как лошадку с телегой нашла?

– Шла-шла и нашла. Обе подводы с грузом. По натесам на коре деревьев, которые отец оставил. Лошадок умеет он уговаривать, так что далеко не ушли. И где ж он наконец?

Заныло сердце у Венцеславича, лежит где-то окровавленное тело товарища – одиноким смерть он принял.

– Не знаю, Катя, думаю, что не жив. А я вот сбежал, прости.

Девица ненадолго закрыла глаза, сквозь веки проступили слезы, но, утерев их рукавом, сказала решительно:

– Потом погорюю, сейчас за саврасой пошли. Ее я запрячь еще не успела.

– Ты первой иди. Я с оглобельной запряжкой не шибко в ладах. Всю жизнь в седле езжу.

– Не волнуйся ты так, сын боярский. Сама справлюсь – тебе доверю только супонь затянуть.

Шведы ждали их за ижорской переправой, однако Василий и Катерина вовремя съехали с дороги в лес – одну повозку бросить пришлось. Тот груз, что не вышло перегрузить на другую, закопали до лучших времен.

Когда к Тосне подъезжали, новой опасностью повеяло – рядом враг, почти выследил. Очень бесшумный, едва заметный, но птицы тревожатся.

– Катерина, веди лошадей вдоль берега, пока водопад не увидишь. Надо разобраться, кто нам на хвост наступает. Только не прекословь. Не сейчас.

Вскоре после того, как перестал слышаться скрип тележных осей, приметил он между деревьев словно бы искажения воздуха, очертания зыбкие. Сколько их там, не определить пока. Были они стремительны, как те, кто питается людской плотью.

Эти твари находились в… системе координат, но не той, что измыслил Декарт. Он-то по осям пространственным измерения проставил – длина, высота, ширина. А тут другие измерения были… времени, что ли. Другая ширина времени, чем у нас, другая длина. Помолившись, Василий сосредоточился в сердце, заодно и дольний мир сделался тонким, как фарфор. Вот проступили очертания одной твари, набрякли. Можно было разглядеть мощный загривок, выдвинутую челюсть.

Сейчас главное – не пустить в сердце испуг. Вся телесность Василия стала легкой, как барабанная перепонка. Слышал он утробный звук из тела твари, жужжание пчельное у бортного дерева, копошение личинок под гниющей корой.

Однако и нелюдь повела носом, повернула к Венцеславичу голову. И вся стая разом устремилась к нему, легко перемахивая через пни и отталкиваясь от стволов.

Дольний мир лопнул как перенатянутая сеть, в прорехи хлынули золотистые вихри, которые понесли Венцеславича. Не стал он противиться, и было ему легко. Не хлестали его по лицу ветви. И никоего усилия в ногах не ощущалось, будто скользил с ледяной горки. И столь резв был бег, что иногда мнилось, он сразу в двух, а то и трёх местах единовременно. За сосенкой и перед ней, за камнем и до.

Однако видел, что не отстают твари, торопятся по следу. Один вурдалак вдруг метнулся к нему наискось, но Василий первым бросился тому в ноги – этот, да еще мчащийся следом, перелетели через служилого. Не вставая, перекатился Венцеславич к ним и коротко нанес два удара тесаком – по изогнувшимся перед прыжком телам. С одного боку, с другого – брызнула быстрая кровь. Потом перекатился в обратную сторону, под налетающего вурдалака, поймав его за щиколотку, влепил головой в дерево. Довершил дело, вонзив тесак под лопатку. Лицо убитого сразу потеряло звериный оскал, хотя пена на губах осталась – видел этого уже, не среди ль пограничной стражи?

А еще двое, только что рвались навстречу, и вдруг исчезли…

Катерину лишь к вечеру нашел, в овражке спряталась. А сам, вроде как с горки скользил, но совсем без сил остался. Еле на телегу забрался, девица его из рук хлебом кормила, как коня. Еще полчаса пути вдоль берега, и за водопадом переправились они на правый берег Тосны. Там приметили большой крестьянский двор, где, верно, немалая семья живет. Или жила. Поскольку показался он пустым, решил Венцеславич зайти в дом.

– Тебя побережем, останься на дворе, – велел он Кате. – А съестное непременно поискать надо.

Сначала заглянул в хлев – ворота-то распахнуты. Скота нет, хоть на сеновале сено сохнет. В подклети никаких запасов, мешки выпотрошены, коробы опрокинуты, лишь на полке немного толокна просыпано – сгреб его себе в карман. Потом через сени в избу прошел; видно, что печь несколько дней не топилась, в пепле кости валяются – такого безобразия крестьяне русские не оставляют. За стенкой, в горнице, пусто. Перевернутая скамья, колыбель сброшена с очепа, ткацкий станок разбит.

Проход в спальную камору занавешен пологом. Осторожно откинул его Василий кончиком клинка – за ним кровать в бурых пятнах, кровью заляпана, мухи жужжат, но трупа нет. Вовремя обернулся служилый и резанул тесаком, крест на крест, приблизившееся существо. На пол шмякнулось полуголое тело, вытолкнув из ран поток темной крови. Василий выбежал в комнату, но сверху – с потолочных брусьев, с матицы посыпались твари. Он сам рванулся к первым соскочившим – двумя ударами тесака, наискось тулова, уложил обоих. Отпихнул ногой третьего, подхватив очеп, швырнул в четвертого – того, что загораживал проход, имея в руках два клинка. В лоб попал, шейные позвонки у вражины хрустнули, и голова назад откинулась, так, что кадык стал на ее место. Снова вернулся к третьему и, почти не оборачиваясь, ударил клинком назад – под грудину.

Выскочив в окно, уцепил стоявшую подле риги Катю, рванул к воротам.

Там их уже ждали – две фигуры, бросающие резкие длинные тени в свете заходящего солнца.

– Не туда!

Он подтащил Катю к стене палисада и, подставив руки, перекинул легкую девушку через ограду. Потом полез сам. Как раз и тварь потянула его за сапог. Василий не стал отпихиваться, дал стащить себя, вернее, сам спрыгнул – сразу и пасть возникла над ним, роняя слюну. Ударил кинжалом под нижнюю челюсть. Хлынула кровь из раззявленного рта, но, вздернув вверх голову, снял враг свою челюсть с острия. А руки его, как клещи железные, впились в горло Василия. Воин едва успел рвануть вурдалака на себя и, ощутив спиной землю, толчком ног послал его в забор. Собрался злыдень вылезать обратно, да пригвоздил его Василий кинжалом к доске заборной.

Другой вурдалак набежал, крутя палашом столь быстро, что от клинка лишь круг блестящий виднелся. Низко приникнув к земле, увернулся Венцеславич от лезвия, да еще пихнул налетчика под колено. Устремившись вослед, ударил с потягом и снес тесаком бритую голову.

Еще один, появившись словно из-под земли – может, из заметаного березовыми ветвями погреба, прыгнул на Василия, как саранча, без разгона. Левая его рука заносила саблю вроде ятагана, с широкой елманью. Не сразу стал уворачиваться служилый, послушал, как реже делается биение собственного сердца и громче становится биение крови в сосудах врага, ощутил натяжение его мышц и прознал, куда тот ударит.

Уклонившись, выбил саблю из вражеской руки, заодно срезав пару пальцев. Ударил локтем во вражеский пятак, поверх оскаленного рта. Взяв на излом правую руку врага, предотвратил возвращение сабли в атакующее положение, однако пропустил удар левой – ну, гад, порвал ухо когтями. Вот тебе за то клинок тесачный – промеж ребер.

Вурдалак схватился за лезвие ладонями и выдернул из себя, вывернув заодно тесак из рук Василия. Стал наступать, рубя широким клинком воздух, Венцеславич и оказался прижат к тыну. Прянул вперед страхотворный противник, целясь располосовать живот. Служилый подхватил кол, слабо стоящий в ограде, и приемом, используемым посохой[23] против конницы, направил на врага. Тот со всего маха и напоролся на острие, вошло оно в него на вершок. Не ошалел злыдень от боли, попытался выдернуть древо из тела. А служилый подхватил его за руки, потянул со словами: «Давай-ка потанцуем», нанизал поглубже, так что острие вышло у того со стороны спины. Глаза твари совсем рядом оказались – не фельдфебель ли это из Нюэнсканса?

Некогда разглядывать, вожжами поскорей хлещи лошадок, да улепетывай к лесу, что подступает к южной стороне крестьянской усадьбы.

На следующий день повалил снег. Катя сидела, озябшая и печальная, на облучке, Василию так хотелось обнять ее, но замечал он недоверие во взгляде.

– Чего насупилась? Не из этих я. И вообще, мне ухо пора перевязать по-новой, оторви тряпицу от подола.

– Много захотел. Отчего это ты в движении подобен им?

– А тебе это надо знать?

– Надо, – она топнула ножкой. – Хочу понять, кого я спасать заявилась? Ты кто вообще?

– Родословная моя нужна? Не отросла ли шерсть у моих предков, пока дяди женились на тетях, за неимением других кандидатур. Если бы… Немцы частью истребили, частью приручили и онемечили наш лужицкий род, наше вендское племя. Убивали сильных и смелых, хитрые приспособились и стали немцами, слабыми занимались вурдалаки. Эти плотоядцы появляются везде, куда приходят немецкие епископы, судьи, купцы. Нас били немцы и добивали вудалаки, пока среди нас не остались лишь те, кто мог соревноваться с ними в быстроте. Отец покинул родину, когда понял, что деваться некуда, никакая быстрота не спасет; вурдалаки приходят ночью, днем всё принадлежит немцам – власть, суд, солдатня, деньги.

Он не знал, поверила ли она ему. А снегопад сменился недолгой оттепелью, после которой все заволокло туманом. Обод тележий застрял в слякоти, и Василий, встав у задника, стал его вытаскивать. Рядом поставил мушкет с заряженной полкой…

С Катиным вскриком рванулся к мушкету, но провалился в снег. Он видел, как из под мокрых еловых лап бросается черное тело, но не мог ускорить свои действия ни на йоту. Рука тянется к мушкету, взводит курок, наводит ствол, ликантроп опускается на девицу, дергаются ноги в вязаных чулках и коротких сафьяновых сапожках. Но иная тень метнулась с противоположной стороны и смахнула ликантропа, держащего Катю. Оба улетели куда-то за сугроб. Оттуда к Венцеславичу рванулся зверочеловек и получил прикладом в лоб – крепко, так что голова раскололась.

Затем перед наведенным мушкетом оказался… Вейка. Вот по кому стучали шведские барабаны на плацу накануне побега.

Не напал Вейка, но и не ушел, а молвил твердо:

– Я больше не могу бороться с этим, сделай необходимое, друже, спусти курок, не жди ничего, – и подставил грудь под пулю.

С дырой темной вместо сердца подошел Венцеславич к тому месту, где только что ликантроп терзал Катю.

Она лежала без движения, и глаза ее были закрыты. Василий сронил шапку и опустил голову.

– Катя, что ж я неловкий такой, если бы поближе был…

И тут ее рука легла ему на затылок.

– Шапку надень, голова-то сто лет нечесанная… Не успела прирезать меня зверюга. Меня спас… как будто другой зверь.

– Не зверь. Твой отец спас тебя, Катюша.

5. Конец нашествия

Василий ждал неподалеку от рубежного камня с высеченной на нем короной.

Загодя почувствовал, что идут по опушке леса – но были еще вурдалаки незримыми. Потом, с немалым усилием душевным, добился он полного смирения и совершил рывок. Будто перевернулся внутри себя, высвободив поток, который пронесся от крестца до темени и вышел наружу. Заколебался мир вокруг, потончал, тогда стали заметны мощные загривки, осевшие вниз головы, выдвинутые вперед челюсти вурдалачьего племени.

И они увидели его – вот уже скачут на всех четырех, мощно толкаясь от пеньков и перемахивая через древесные завалы. Де Бирс был в одном прав – можно и на четвереньках двигаться, если к тому приспособил проклятую геометрию.

Василий стянул грубую ткань с девятиствольной пищали.

Была она поставлена на коробчатый станок и заряжена. С казны каждому стволу заправлен картуз с порохом и картечью. Каждый картуз проколот иглой, подсыпан запальный порох, движением ручки закрыт клином казенник. Последний клин Венцеславич задвинул, когда неприятель был в пятидесяти саженях. При повороте ствола кремень будет бить по огниву и воспламенять запал.

– Зажми уши, свет-Катерина, да покрепче. Сейчас мы с этой материей разберемся.

Пятьдесят шагов, сорок, тридцать – вот теперь угощайтесь! С поворотом рычага он повел ствол веером.

Девять выстрелов картечных разнесли многих пёсеглавцев на куски. Но несколько все же добрались до него.

Венцеславич встретил мушкетным огнем первого налетающего ликантропа. Оттолкнувшись от изогнутой сосны, наскочил на другую устремившуюся к нему тварь, постарался повыше – чтоб сверху, промеж лопаток, вонзить клинок. Не успев вытащить палаш из тела, встретил кинжалом другого вурдалака. Третьего приветил и палашом, и кинжалом – перекрестным движением лезвий снеся ему голову.

– Сзади, – вскрикнула предупредительно Катерина.

Василий кувыркнулся на землю и, лежа головой к врагу, подставил клинок – вурдалак проехал промежностью по лезвию.

А там надо было поспешить на выручку Вейкиной дочке, готовился ухватить её враг за горло. Махнув оглоблей, отбросил его в сторону. А потом еще раз приголубил.

В последнем трупе Василий признал Лисье, перекрестил и закрыл ей глаза – тоже ведь создание Божье.

Иначе теперь выглядели ликантропы. Переместились они по абсциссе времени обратно в наш поток событий, в наш мир, и искажения облика прекратились. На некоторых были разодранные камзолы, остатки рубах…

Когда Василий заканчивал рассматривать умерщвленных врагов, раздались аплодисменты. Неподалеку на мощной прусской лошади возвышался мастер де Бирс. На луке седла сидела Катя, и одна рука лейденца прижимала дуло небольшого пистолета к ее ушку, обрамленному завитками русых волос.

Губы де Бирса будто смеялись, хотя говорил он вежливо и серьезно.

– А ты, Герлиц, малый не промах – в пути тебя ублажает молодая привлекательная особа. Похоже, не чужд ты удовольствиям и вряд ли так уж прельщает тебя бескорыстная служба царю. Может, бедный рыцарь хочет стать богатым? А чего тебе стесняться? Ты ведь умеешь перемещаться столь же стремительно, как и ликантропы, и быстр твой клинок. Не хочешь ли узнать всю правду? Она пойдет тебе на пользу. Твой отец был из них. Эта зараза древнее всех несчастий – людоеды, непостижимо быстрые, хищничеством напоминающие волков, известны по самым старым сказаниям. Особо распространена она была в вендских областях. Только те из вендов сумели уберечься от немецкого клинка и дать потомство, кто мог двигаться необычайно быстро…

Не дал договорить Венцеславич, ударил де Бирса под локоть руки, держащей пистолет, добавил кулаком в бок и рывком за перевязь сдернул с лошади – выстрел ушел в сторону. Успел подхватить полетевшую вниз Катю.

– Это по поводу быстроты, мастер, – сказал, наступая на руку лежащего лейденца. – Может, ты чего-то не договариваешь? Или врешь, как Гейденштейн. Быстрота и хищничество – не одно и тоже. Хищники пришли с немцами: теми, что с клинками, сутанами и мошнами. Разве святая консистория и светские суды курфюрстов не занимались уничтожением ведьмаков с широким охватом? Стало ли от этого меньше вурдалаков? Может, были они не среди тех, кого уничтожали, а как раз среди тех, кто уничтожал?

– Я всего лишь ученый, говорил же тебе. То, что ты сказал, недоказуемая гипотеза.

– Там, где они, там и ты, это не гипотеза, а аксиома, – Венцеславич наступил потверже на руку де Бирса.

– Ради Бога…

– Поздно ты Господа Бога вспомнил.

– Хорошо, я скажу, Герлиц. Оборотнями, быстрыми и хищными, становятся вовсе не голодные и разоренные, а те, в ком хищничество живет изначально. Таких много среди солдат и офицеров тех армий, что подолгу воюют в германских землях. И не всякая пуля их остановит. Одна голландская компания занимается своего рода вербовкой ликантропов в разоренных местах между Эльбой и Одером. Некоторых доставляют сюда. Я – представитель этой компании. Генерал-губернатор Шютте и генерал Делагарди платят мне за поставку таких людей, или, если угодно, нелюдей.

– Мне еще раз надавить? Что из тебя каждое слово тянуть надо, торговые агенты умеют ведь балаболить без умолку. Зачем им нужны ликантропы?

– Слыхал, что волки режут обычно самую больную скотину? Так и ликантропы – они избавляют мир земной от тех, кто не нужен: несчастных, задумчивых, слабосильных, разоренных. От тех, кому лучше будет на небесах.

– Когда бароны и паны к востоку от Эльбы гоняли семь раз в неделю своих крестьян на барщину в свой фольварк – ради покупки голландских часиков с боем – разве этого мало? Зачем Амстердамской бирже опустевшая страна?

– Ликантропы чистят земли и освобождают место для более прибыльного хозяйства, где на месте сотни ленивых крестьян, которым столько требуется на собственный прокорм, будет один юнкер или рейнский колонист с десятью батраками. Они обеспечат куда более обильные и стабильные поставки на рынок.

– Спасибо за честность. Между Эльбой и Одером уже почистили? Вон сколько славянской земли опустошено было немцами, чтобы заселить ее потом своими и сказать: «Господь отдал её нам за грехи ваши». Тоже немцы англянские в Ирландском крае творят и в Новом Свете. Теперь Ижорский край. Далее в Московию нацеливаетесь? Не холодно ли будет там для ваших юнкеров?

– Каждой земле можно прибыльное приложение найти, Герлиц. Сейчас земля Московии кормит ее народ и обширное войско, а после будет производить пеньку и корабельный лес для амстердамского рынка.

– А ты будешь пописывать книжки о превосходстве западной свободы над московитским варварством. И чего ты хочешь от меня? Чтобы я повел твоих вурдалаков дальше? А в руке вместо маршальского жезла – обглоданная кость.

– Почему нет, Герлиц? Зачем тебе печалиться о Московии? Прогресс не остановишь, а то, что выгодно дельцам, что помогает ускоряться рынку, и есть самое прогрессивное. Увы, самые умные из московитов отстали от прогресса на сотни лет. Чего похваляться покорением новых земель в Сибири и Диком поле, если это не приносит новых дешевых товаров в Амстердам, если ими не торгуют на бирже? Мы могли бы работать вместе, ты бы получил образование, многократно улучшил свои знания и дал развитие своим способностям. Ты ведь тоже представляешь меньшинство, которое я сейчас спасаю…

Убаюкал враг разговором, ослабил Василий давление сапогом, чтобы зря вражину не мучить, поздно приметил устремившееся к нему лезвие стилета. Де Бирс рванулся, пытаясь загнать острие Венцеславичу в нижнюю часть живота. Понял служилый, что не успевает отразить, слишком быстр лейденский мастер – нашел с кем разглагольствовать вместо того, чтобы сразу прикончить. Де Бирса остановил топорик, что подобрала Катерина, хватило ей скорости – сталь вошла тому в темя.

Успел прорычать враг с проломленным черепом:

– Я еще встречусь с тобой.

– Не думаю.

Венцеславич милосердно отсек мастеру де Бирсу голову, и тот изрыгнул душу дьяволу…

– Иди там с Сюлли пообщайся насчет дикой Московии.

– Приходилось дома махать. Отец-то все в разъездах, некому и дрова поколоть, – смущенно призналась девица.

А потом накинулась со слезами:

– Не был мой отец хищным!

– Прости, Кать. Не был, но на помощь бесов надеялся.

К концу дня Василий и Катерина переехали границу – хитро обогнув шведскую пограничную стражу.

– Поедешь со мной до Москвы, красава? – спросил Василий, глядя на кудрявое облачко.

– Да какая я тебе красава, у меня имя есть.

– Все равно, поедешь? Сдам в Москве груз, доездную грамоту, и махнем в Тобольск вместе.

– Знаю я, что ты беспоместный.

– Но не безголовый. По Курскому и Белгородскому уездам стоят поместья, где всего один двор – у помещика, сам сеет, жнет, еще и державу защищает. Или вот у друга было и населенное поместье в Орловском уезде, да так нахозяйствовал, что выпороли его по указу от тысяча шестьсот двадцать первого года – за разорение крестьян, которые все ушли; у нас не Польша, где шляхтич хоть сожрет своих мужиков, и ничего ему не будет. А у меня, между прочим, двор большой в остроге. И жалование платят, денежное и хлебное. Хотя, может, государь меня здесь оставит, на границе западной, присматривать за появлением вурдалачьим.

– Да сдался ты мне, – Катя тоже посмотрела на облако, – есть женихи и позавидней.

– Что правда, то правда, – выдохнул Василий. – Тогда, хоть поцеловать на прощание можно?

– Один раз.

Он коснулся ее губ и словно поплыл в лазоревой реке.

– Не могу без тебя, Катька.

– Докажи.

Он повернулся, отошел на несколько шагов, вдруг споткнулся, упал и больше не двигался.

Катя будто нехотя подошла к нему.

– Очнись, дурень.

Тело лежало смирно и не отзывалось.

Катя с некоторым беспокойством наклонилась.

– Ты что… помер?

– Помер и ожил, когда ты рядом оказалась, – он внезапно приподнялся и обнял ее.

– Отстань, липкий.

– Тихо, не шевелись. Я сон намедни видел – мы с твоим батькой по реке плывем. А с нами еще люди. Много-много, и в одном исподнем. А впереди свет. Твой отец говорит, погоди, не сейчас. Он был бы рад, если б мы предстали перед Богом мужем и женой.

– Может, ты выдумал всё, – ее тонкие кисти легли в его ладони. – А если нет… повенчаемся мы перед Господом и непременно умрем в один день.

– Забыла добавить, что проживем всю жизнь в любви и согласии.

Что ты сделал для своей страны?

Юлиана Лебединская. Дива озера Чудесного

28 августа 1791 года

Озеро Чудесное манило дерзкою прохладой.

Окунуться бы, пока никто не видит. Или хотя бы ноги обмочить. Федорка приподняла подол синего льняного сарафана, с серебряной вышивкой по краю, но вдруг почуяла стук копыт, встрепенулась, поправила белую рубаху, пригладила черную косу, изогнула тонкую бровь… Но нет. Не любимый это из Санкт-Петербурга мчится. Всего лишь псковские молодцы по лесу скачут.

Федорка нахмурилась. Не бывало доселе такого, чтобы Алешенька к ней на встречу опаздывал. Полчаса уже ждет, а нет его. Одна часть Федоркина хотела рассердиться люто, другая – начинала тревожиться. Не стряслось ли чего с орлом ее? Мало ли у него врагов при дворе? Сам не раз хвастался – мол, больше недругов только у светлейшего.

– Дорка! Вот ты где, поганка.

– Батюшка, – девушка поспешно поклонилась. – А я здесь гуляла, собирала травы…

– Знаю я твою траву. Алексеем Потравским зовут. Сколько раз говорил, чтобы не видел около тебя этого повесу? Марш домой! Вот высеку, как последнюю девку, научишься себя вести.

И подтвердил слова звонким шлепком чуть ниже дочкиной спины.

– Ай-й-й, – завизжала Федорка, впрочем, было в том визге больше притворства, чем возмущения, – великая государыня отменила телесные наказания для купцов второй гильдии, вы не вправе, батюшка!

– Сейчас я тебе покажу, кто вправе, а кто – нет! Замуж у меня пойдешь, бестия!

– Посмеете под венец супротив моей воли отвести – ни капли масла своего не продадите более, – выпалила купеческая дочь Федора Таранина и бросилась прочь, радуясь, что Алексей не застал сей позорной сцены. Не ровен час, на дуэль бы вызвал батюшку при виде такой грубости в отношении дамы сердца.

– У-у-у, ведьма! – Купец погрозил кулаком в спину. – Вся в мать!

Новости пришли под вечер. Арестован капитан-поручик лейб-гвардии Преображенского полка Алексей Потравский по наущению генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического. В крепость посажен. Но успел ей весточку передать через друга. Федорка, охнув, села на широкую скамью у колодца. Не любил светлейший ее орла, никогда не любил. Тем сам орел не раз хвастался. Говорил: не простил ему Потемкин нежелания жениться на племяннице князевой, недавно овдовевшей Татьяне Васильевне. Та, по словам светлейшего, сильно хандрила, от двора отдалилась, вот и вздумал ее дядюшка к жизни вернуть. Ага. Если бы еще весь двор не судачил о том, как «дядюшка» своих племянниц от хандры лечит… В общем, ответил капитан-поручик гордым отказом, за что и попал в немилость.

Но не о дворцовых интригах и сплетнях переживала сейчас Федорка. Думала, как любимого выручить. Что может она, простая купеческая дочка?

Двумя днями раньше, 26 августа 1791 года

Князь Потемкин-Таврический зевал в духоте личного кабинета, тоскливо поглядывал на раскинувшийся за окном сад, на блестящую сквозь зелень дубов синь пруда, и вертел в руках анонимный донос.

Некий господин сообщал, что имел недавно беседу с капитан-поручиком лейб-гвардии Преображенского полка Алексеем Потравским, и тот вел недозволенные речи, а именно – угрожал жизни светлейшего. Тоже мне новость, подумал Потемкин. Он на каждом шагу обещает расправиться с князем одной левой. И не только с ним, впрочем. У юноши в силу молодости и горячего нрава врагов при дворе…

Однако аноним этим не ограничился. Далее письмом своим утверждал, что капитан-поручик состоит в заговоре, цель которого свергнуть не только князя, но и ее величество императрицу.

Чушь собачья, заключил светлейший. К означенному капитан-поручику он теплых чувств не испытывал. За пересказ пошлых сплетен о князе и его племянницах посадил бы мерзавца на неделю на хлеб и воду. Хам, наглец и выскочка этот Потравский. Но заговорщик? Вряд ли. Потравский в лицо тебе много чего наговорить может, на дуэль чуть ли не каждого второго вызывает… Безрассудный. Однако и отваги не лишен. В прошлом году поручик Потравский под Керникоски в самое пекло бросался, генерала собой прикрыл. За что и был потом удостоен чина капитан-поручика.

Одним словом, и достоинств, и недостатков у Потравского хватает. Но чтобы плести интриги… Тут не горячий норов нужен, не безрассудная прямота, граничащая с оскорблением, а напротив, холодный ум и подлое сердце.

К доносу прилагались письма капитан-поручика. Несколько любовных. К какой-то псковской девице. В них, кроме всего прочего, всячески высмеивался князь. Светлейший хмыкнул. И было еще три послания-шифра, в которых обсуждалось, как лучше избавиться от румынских крыс – посредством мышьяка, огня или кинжала. Почерк вроде бы Потравского, но более небрежный, чем в любовных письмах. Анонимность автор послания объяснил страхом перед местью Потравского и его сообщников.

Князь устало вздохнул. Коричневый пакет со всей этой мерзостью ему подбросили вчера, на охоте в имении придворного банкира Ричарда Сутерланда. Почему именно ему? Отчего не отправили напрямую в Тайную канцелярию? А теперь светлейшему возись, переправляй. И переправит. Пусть разбираются. И с Потравским – ему не помешает чуть остудить горячую голову, и с банкиром – из его же гостей кто-то подбросил кляузу, если не сам хозяин. А у светлейшего дела поважнее найдутся. Послезавтра – прощальный бал. Потом – в путь-дорогу, в Яссы. Еще в июле должен был уехать, задержался. Дела-дела. Вернее, одно лишь дело держало его в Санкт-Петербурге, но было оно, кажется, безнадежно проиграно…

– Ее императорское величество Екатерина Вторая!

Като в зеленом с золотым платье прошествовала к трону. Десятки красавиц-танцовщиц, что стояли по обе стороны алого ковра, с каждым шагом императрицы раскрывали над головами золотые крылья, сливая их в огромный купол. За их спинами дамы присели в реверансах, мужчины застыли в поклоне. С потолка залы мягко сыпались лепестки роз. Императрица села на трон.

И грянул прощальный бал.

Полонез сменялся вальсом, вальс – кадрилью, кадриль – менуэтом… А после танцы сменялись выступлением балета и театральною постановкой. На сей раз светлейший не стал давать императрице намеков на дурной ее выбор, а просто рассказал о любви посредством балета «Орфей и Эвридика» и комедии «Невеста-невидимка», поставленной по пьесе самой Екатерины. После гостей ждала прогулка по зимнему саду, чьи деревья украшены были фигурками влюбленных ангелочков – они махали крылышками, раскачивались на миниатюрных качелях и звенели серебряными колокольчиками. Пели птицы в листве, журчали разноцветные фонтанчики, в прозрачных озерцах плескались яркие рыбы. Старший внук Екатерины – цесаревич Петр Павлович – гонял птиц, швырялся камушками в рыбок и вообще вел себя так, будто не пятнадцать ему лет, а пять или и того меньше. Как же похож на деда, в честь которого назван, подумал Потемкин, наблюдая за шалостями цесаревича, отпрыска великого князя Павла от первой жены, ныне покойной Натальи Алексеевны. Недаром Като его недолюбливает…

Императрица присела на скамеечку у зеркального грота. Потемкин замер в двух шагах от государыни. Предложит ли сесть рядом? Нет. Молчит. Смотрит задумчиво вдаль, вроде бы и не замечает светлейшего. Он вздохнул. Чего стоят все выигранные войны, весь отстроенный Крым, чего вся жизнь его стоит, если он не может выиграть одну-единственную битву – за эту женщину, его Като, его императрицу, государыню души его и мать всех городов русских? Князь с трудом сдерживался, чтобы не начать грызть ногти. Не столько жаль, что предпочла Екатерина другого – не первый раз поди, а оттого печально, что досталась такому ничтожеству, как этот, с позволения сказать, граф – Платон Зубов. Загубит червяк презренный и государыню, и Россию, дай ему волю только.

Государыня вдруг встрепенулась, поднялась на ноги, взглянула удивленно, словно впервые увидела, на вернейшего слугу своего, улыбнулась милостиво и протянула руку. Князь поспешил поцеловать царственную длань, а затем, взяв Екатерину под локоть, повел к уже накрытым в ее честь праздничным столам под злобные взгляды Зубова. Пусть маленькая, но победа.

Наутро Екатерина выразила князю глубокое восхищение, сказала, что бал по роскоши своей превзошел апрельские празднества.

– Это был прощальный бал, ваше величество.

– В добрый путь, мой друг, – улыбнулась государыня. – Что-то вы сильно бледны. Берегите себя!

И уехала в сопровождении Зубова.

Догорали свечи, захмелевшие гости, хохоча, разбредались по каретам. Золотые ангелочки раскачивались на кукольных качелях. Утихал звон колокольчиков, все ленивей плескались рыбы, попискивали сонные птицы. Волшебный сад миг за мигом утрачивал свое очарование. Тускнел, несмотря на все краски.

Дворец блек, терял роскошь и величие. Без той, кто эти хоромы князю пожаловала, и ему самому нет здесь места.

Готовы ли лошади? Заканчивайте сборы, лентяи.

В путь. В путь.

Государыне не спалось. Уж как ни старался нынешней ночью юный Платон, как ни изощрялся, чтобы ублажить императрицу, отогнать от нее мысли дурные, но всё же по итогу сам был отослан вон. Одна осталась в спальне Екатерина. Дважды просила себе отвар из ромашки, часа два слонялась по покоям, не в силах понять, что же ее беспокоит. И наконец заснула тревожным сном. И увидела…

…осень в Румынии. Роняют желтые листья дубы и клены. Едет в карете светлейший князь Потемкин-Таврический, голова его покоится на коленях у племянницы его, графини Александры Браницкой, единственной из родни, кто приехал к умирающему генерал-фельдмаршалу в Яссы.

– Репки хочется, – обратился он к лекарю своему. – Или хотя бы щей или квасу.

– Нельзя вам, ваше сиятельство, – простонал медик. – Да и нету этого всего.

– Ничего нельзя… Ничего нету… – пробормотал князь, отворачиваясь и морщась от боли, что преследовала его долгие недели.

Но не о близкой смерти печалился Григорий Потемкин, а о том, что не смог выполнить просьбу государыни – сколько раз за последнее время велела она ему беречь здоровье, каждое письмо начиналось и заканчивалось этою просьбой. А он не уберег, подвел свою Като, матушку русскую.

Слабость навалилась на князя, новый приступ боли скрутил внутренности, стало темнеть в глазах.

– Стойте! – приказал он. – Будет нам ехать. Уже наездились. Вынесите меня.

Расстеленный ковер, белые облака над головой, последний вздох того, кого во всей России любили, боялись, ненавидели…

…Екатерина проснулась, задыхаясь от немого крика. Отдышалась, перекрестилась, вознесла молитву небесам за то, что увиденное – лишь страшный сон. И тут же провалилась в новый, в котором…

…темный подвал. Худой мужчина с печальными глазами – прапраправнук Екатерины, отрекшийся император, но не сломленный, а потому всё еще опасный для тех, кто прибрал власть к рукам. Революция, которой так боялась Екатерина всю жизнь, свершилась. Пусть и спустя долгие годы после ее правления, однако оттого не менее трагичная. Император Николай Второй сидит на стуле, рядом – сын и жена. За ними – дочери, одна чуть в стороне, тут же слуги, решившие пойти за своими господами до конца. Все аккуратно одеты, причесаны.

– Попрошу всех встать! – слышится зычный мужской голос.

Перед императорской семьей выстроились люди в странной форме и с наганами в руках. На лице царя – снисходительное понимание, но не испуг. Царица перекрестилась. Стало тихо. Один из палачей шагнул вперед.

– Николай Александрович! Попытки ваших единомышленников спасти вас не увенчались успехом! И вот, в тяжелую годину для Советской республики…

Вскрикнул кто-то из девочек. Раздались выстрелы. Последние наследники Екатерины навсегда остались в темном подвале…

…больше государыня в ту ночь заснуть не смогла.

В холодном поту в эту ночь проснулась и купеческая дочь Федора Таранина. Снился ей любимый орел ее – сначала в темнице, а потом – идущий на эшафот за предательство отчизны. Матушка божья, да разве ж ее Алешенька предатель? Федорка проснулась в слезах. После пригрезился князь светлейший, умирающий от неведомой хвори – по разумению лекарей, а на деле – от яда медленного. Туда ему и дорога за то, что с орлом Федоркиным сделал!

А затем и вовсе странное привиделось. Темная комната, в ней вроде как император с императрицей, только государыня вовсе на Екатерину Великую не похожа… Люди с оружием, выстрелы…

В страшном смятении проснулась Федорка, но вдруг осенило ее. Не столько поняла, сколько почуяла связь между тремя сновидениями. Выпрыгнула из кровати, бросилась к иконе в углу комнаты, озаряемой первыми робкими лучами солнца, упала на колени и принялась молиться истово. Но не о судьбе империи в те минуты пеклась купеческая дочь, об одном лишь думала: «Как любимого из беды выручить?»

И, кажется, знала она выход. Часто ей сны подсказывали, как в жизни поступить. Сегодняшний – не исключение. Но хватит ли сил совершить задуманное, у нее, простой купеческой дочки? Помоги, Господи.

Солнечным утром подъезжал кортеж светлейшего к Пскову. Князь полулежал в шестиместной карете, его мутило, в желудке покалывало. Переел вчера или перепил? Впрочем, за последнюю неделю уже не первое недомогание, надо бы в Яссах лекарю показаться. Потемкин открыл папку с бумагами. Послание от рейс-эфенди Османской империи Абдуллы-эфенди с новыми условиями мира – можно подумать, турки в том положении, чтобы ставить условия… Письма из Крыма, отчеты о запасах провианта для армии… Еще один отчет – об аресте капитан-поручика Потравского двадцать седьмого числа. Обер-полицмейстер Петербурга сообщал, что арестованный при задержании проклинал на чем свет стоит светлейшего и сулил на его голову всяческие беды.

– Очень умно с его стороны, – пробормотал светлейший.

Отложил письмо, выглянул в окно, за ним блестело озеро, где-то невидимая князю девица распевала песни, и пахло чем-то… Вдруг закружилась голова, затошнило, поплыло всё перед глазами.

– Прикажи остановить карету, – только и успел сказать князь секретарю своему, Василию Попову. – Воздуху мне…

Федора четко помнила, как в апреле кортеж князя Потемкина-Таврического проезжал мимо озера Чудесного, тогда еще колесо от одной кареты отскочило, а пока чинили, князев лакей, худющий, с выпученными глазами, нахально улыбаясь и всячески подмигивая, спросил у кутающейся в тулуп Федорки, водится ли рыбка в озере? А потом оскорбился, когда Федорка гордо отвернулась, и крикнул ей в спину что-то непристойное.

Потому и запомнила. И надеялась, что князь не изменит маршрут, не переменит дату отъезда, иначе – пропало всё. С раннего утра караулила Федорка. Как только нашла толкование сну своему страшному, сразу собралась – и к озеру. Развела костер, да в ожидании травок в него подбрасывала. Наконец – стук копыт, первые всадники показались, на углах вальдтрапов – герб с двуглавыми орлами, коронами и щитодержателями.

Федорка швырнула в костер знатный пучок трав. Сложила руки в молитве. Должно сработать, должно. Если не врут сны, если и вправду отравлен князь…

Вот и главный экипаж – больше остальных, с резными дверцами, запряжен шестеркой. Останавливают. Суетится охрана.

– Стряслось что?

– Вот беда. Выноси скорее…

– Светлейший занемог. И лекаря нет.

– Фу, ну и воняет здесь.

– Лекаря надо!

– Там за кустами дым какой-то…

Федорка спешно загасила костер, вышла навстречу князевым людям.

– Могу ли я вам помочь, господа?

– Врача надобно! – вышел вперед миловидный кавалер с цепким взглядом в синем мундире и с щедро напудренными волосами. – Его сиятельству плохо.

– Ой горюшко. Послушайте, наш дом здесь рядом совсем. Отец мой – купец, не последний человек в городе. Не побрезгуйте, господа, гостеприимством, на постель князя уложим, негоже его сиятельству на траве валяться. А покуда лекаря дождемся, я чем смогу подсоблю.

– Дорка! Бесстыдница! Опять мужика в дом тащишь?!

– Что вы, батюшка? Вы хоть взгляните, кто перед вами – его сиятельство светлейший князь Потемкин-Таврический. Занемог в дороге. И оказал вам честь великую согласием передохнуть под нашим кровом.

Купец Таранин спал с лица, забормотал извинения. Князь же, которого под одну руку вел личный секретарь Василий Попов, под другую – сама Федорка, лишь вяло кивнул. Девушка, оставив высоких гостей на отца, умчалась на кухню – готовить отвар для князя, купец повел светлейшего в покои для гостей, помог уложить, одновременно отдавая десятки распоряжений слугам.

– Не тревожьтесь так, хозяин, – сказал ему Потемкин. – Я надолго не задержусь. Чуть передохну – и в путь. Нету времени рассиживаться…

– Погодите, ваше сиятельство, – в комнату вошла Федорка, – выпейте, вот, травки. А потом станет видно, ехать вам или отдохнуть еще.

Князь взял в руки большую чашку с терпко-пахнущим отваром, девушка присела рядом на табурет. Спросила:

– Давно ли хворь вашу светлость беспокоит?

– Не замечал, чтобы сильно… Да это я вчера на балу острого перекушал.

Он отпил половину чаши и тут же, охнув, упал на подушки.

– Видите, ваша светлость? – наклонилась над ним купеческая дочь. – Нельзя вам ехать. Эти травы я собирала три года, по глухим лесам и полям разным, сушила особым образом, коли здоровый человек эту смесь выпьет, ничего ему не станется, а чей организм ядом поражен, тому дурно сделается.

– Бессмыслица какая-то! – вскричал Попов. – Ваше сиятельство! Во дворец весточку отправить надобно, лекаря пусть пришлют. Государыне сообщат…

– Нет! – Потемкин приподнялся на локтях. – Ерунда это все. Мне просто отдохнуть немного надо… С другой стороны, ежели я и правда отравлен, нечего моим врагам радоваться раньше времени. Пусть кортеж продолжает путь в Яссы как ни в чем не бывало. Оставьте здесь одну карету, я скоро вас нагоню. Ты, Василий, останься. И государыню не тревожьте из-за слуги ее недостойного.

– Но ваше сиятельство! Как вы можете доверять незнакомым, – Попов покосился на Федорку с отцом, – людям? Может, она вас сама сейчас травит!

Купец обиженно вытянул бородатое лицо, а Федорка схватила кружку с оставшимся отваром и залпом допила его. После с вызовом посмотрела на Попова.

– Могу, – веско сказал князь, опускаясь на подушки. – Могу. Надо же, в конце концов, хоть кому-нибудь в этом мире верить…

– Но вам же лекарь нужен!

– Коли не верите в мою способность к лечению, – гордо ответила Федора Таранина, – можете людей расспросить. Не было во Пскове человека, который бы хоть раз ко мне за советом не обратился.

– Будете расспрашивать – обо мне ни слова, – предупредил князь, укладываясь поудобней.

– Откуда ты такая взялась? – спросил князь, принимая вечером очередную чашку с варевом. – Кто ты? Ангел мой или демон?

– Простая я девушка, ваше сиятельство. Дочка купца второй гильдии. Федоркой звать. А люди ведьмой кличут. Но вот вы сами подумайте – какая же я ведьма? По небу не летаю, чудес дивных не делаю, сны вещие, бывает, вижу, да в травках хорошо разбираюсь, от хворей почти любых могу вылечить. Мамка меня научила, с детства с нею по лесам бродили, а отец на нас ворчал. Правда, не спасли матушку травки от разбойников лесных… Да вы пейте, пейте, ваша светлость. Вам много этого отвара доведется выпить, чтобы вся мерзость из вас вышла. Тазик вам поставлю. Попервой просто в сон клонить будет да голова станет кружиться, а потом тошнить должно. Вы не бойтесь, это хорошо.

Светлейший допил отвар, протянул хозяйке чашку.

– Ты красивая, – сказал он, сонно улыбаясь. – На дочку мою похожа. Только она пышнее, и рыженькая… И веснушки… Лизонька…

Князь лепетал еще что-то, но Федорка вслушивалась слабо. Бредит бедолага. На дочку, говорит, похожа. Все же знают, что князь бездетный. Через пару минут девушка покосилась на светлейшего. Заснул. Она прикрыла высокого гостя одеялом, поправила подушки. С улыбкой вспомнила, как с полгода назад в этой же комнате выхаживала другого человека. Капитан-поручика Алексея Потравского. Тот к тетушке в Псков в гости приехал на выходные, да за два дня умудрился оскорбить братьев Каримовых – теткиных соседей – неосторожной фразой в адрес их сестры. Нашел с кем заводиться! Каримовы – негодяи еще те, их весь Псков боится. Одним словом, вздумали стреляться у озера. Орел ее стрелок хороший, но до Сашки Каримова ему всё же далеко. Подстрелили орла. А потом, видимо, сообразили, что за убийство капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка их никто по голове не погладит. И потащили дуэлянта к озеру. Федорка, собиравшая пролиски в лесочке неподалеку и всё видевшая, сама не поняла, как бросилась наперерез негодяям с криком: «Тронете – прокляну!» Братья перекрестились и поспешили убраться прочь. Врала Федорка. Никого она проклинать не умела, да и не хотела. Но некоторым людям знать о том совсем не обязательно. Кое-как дотащила полуживого капитан-поручика по апрельскому грязному снегу до дома.

Благо усадьба их на окраине стоит, от града Пскова даже в стороне слегка. Отца в тот день не было, повез масло в столицу. Вернулся, устроил нагоняй за то, что незнакомого мужчину в дом привела да наедине с ним осталась. А что было делать? Бросить замерзать раненого? И был капитан-поручик в таком состоянии, что ни о чем неприличном при всем желании и речи идти не могло. Да и ни разу потом не пожалела она, что спасла Алешеньку, хоть и разозлила батюшку. А батюшка на деле зол был из-за того, что в Петербурге ему какой-то еврей цену на масло перебил. И продолжает перебивать. Вот купец и дышит огнем, что твой змей-горыныч.

Федорка прислушалась к дыханию князя, убедилась, что сон его спокоен, и вышла, вернулась в свою комнату, зажгла лампадку, опустилась на колени перед иконой Богоматери. Долго молилась. Благодарила всех святых за то, что князь не свернул с дороги и не миновал озеро Чудесное, за то, что яд уже начал действовать, а потому среагировал Потемкин на запах трав сожженных, но вместе с тем еще не заразила отрава светлейшего настолько, чтобы Федорка оказалась перед ней бессильна. Хоть бы не оказалась. Спаси, Господи, раба божьего Григория. Сбереги, Господи, раба божьего Алексея. Это всё, о чем прошу тебя я, простая купеческая дочка.

3 сентября 1791 года

Ее величество Екатерина Вторая склонилась над бумагами. Всё больше приходило жалоб на евреев, что самовольно снимались с родных мест – не так давно к Российской империи присоединенных – и переселялись, куда им вздумается. Исконно русские купцы плачутся, опасаются конкуренции. Кто ж знал, что благополучный раздел Речи Посполитой обернется новыми осложнениями?

А тут еще великий князь Павел Петрович из Гатчины в гости пожаловал. И визит свой начал с требования выделить ему средства на строительство очередной фабрики по пошиву прусской формы. Хорош наследник трона Российской империи! Весь в отца. Дай ему волю, не только гатчинскую – всю русскую армию по примеру прусской перекроит. Средства ему нужны… Ей бы тоже не помешали. К примеру, строительство нового Воспитательного дома требует дополнительных вложений, а где их взять? – всё ушло на войну с турками. И вдобавок никак не удается подписать мир с Османской империей. А ее генерал-фельдмаршал светлейший князь вместо того, чтобы еще месяц назад в Яссы уехать, сидел здесь и разыгрывал ревнивого мальчишку. Что совершенно ему не к лицу. Императрица нахмурилась и фыркнула.

К слову, от самого князя вестей давно не было. Правда, он только уехал, но всё же… Обычно чуть ли не каждый день письма шлет. А тут – почти неделя тишина стоит. Зол на нее.

В дверь постучали, и в кабинет вошел камердинер.

– Письмо от Василия Попова, ваше величество! – и с поклоном протянул конверт.

«…светлейший князь разгневается на меня, когда узнает, что я пишу Вашему величеству, но мочи больше нет смотреть на его страдания. Его сиятельство занемог сильно в городе Пскове, четвертый день живем мы в доме купца Таранина. Князя лихорадит, без конца тошнит, наизнанку выворачивает просто, страшно смотреть, от врача он наотрез отказывается, Ваше величество тревожить не велит, лечит его девица, купеческая дочь, какими-то травами, утверждает, что Потемкин отравлен…»

– Закладывать экипаж! – вскричала императрица.

Князь представлял собой зрелище жалкое и местами даже страшное. Исхудал, кожа посерела, под глазами черные круги – хуже, чем в кошмарном сне даже. Одет лишь в белую сорочку, что покрылась пятнами от пота. Комната его пропахла рвотными испарениями, хотя и меняла купеческая дочка тазы постоянно. Дочка сия весьма странное впечатление произвела на государыню. Стройная, темноволосая, скромная лента в косе, грубый темно-красный сарафан, только рубашка из кисейной ткани да серьги жемчужные напоминают, что перед тобой – дитя зажиточного купца, а не селянка какая-то. А как посмотрела императрица в глаза девушке, так словно что-то родное увидела. Будто бы некую тайну они обе хранят, только какую?

– Друг мой, душа моя, помощник мой первый, – императрица села на кровать. – Что же ты не бережешь себя настолько? И как посмел утаивать от меня болезнь свою? Разве не знаешь, что жизнь твоя – для меня самое дорогое в этом мире?

Потемкин молча поцеловал ее руку, прижался к ладони щекой.

– Немедля собираемся в дорогу! – объявила Екатерина. – Во дворец вернемся, лучших лекарей к тебе приставлю, сама сиделкой подле тебя стану!

– Ваше величество, помилуйте! – Федора Таранина упала в ноги государыне. – Нельзя князя сейчас перевозить. Его тошнит постоянно, ему покой нужен. Да и потом. Уж простите мою дерзость, но, сдается мне, слишком много у его сиятельства врагов при дворе. Запросто могут воспользоваться его сегодняшней слабостью… А здесь никто о нем не знает.

Перевела дух и добавила:

– Дайте мне еще несколько дней, самое большее – неделю. Обещаю, что его сиятельство на поправку пойдет. А коли нет – можете меня в крепость заточить или что угодно другое со мной сделать.

Словно в подтверждение слов Федорки о невозможности тотчас отправиться в путь светлейший князь склонился над тазом, извергая из себя то ли завтрак, то ли ужин. Екатерина едва заметно поморщилась, но комнаты не покинула. Дворцовый лекарь, приехавший с императрицей, долго изучал содержимое таза и, наконец, постановил, что с большой вероятностью может подтвердить версию об отравлении.

– Да она сама его травит, – зашипел в ухо императрице секретарь Попов, когда ее величество вышла из комнаты князя.

– Не думаю, – задумчиво проговорила императрица. – Хотела бы убить, уже давно был бы князь мертв. Да и не стала бы она, и никто бы не стал, так откровенно подставлять шею под петлю. Травят исподтишка, через третьи руки. Но лекаря я здесь оставлю и половину личной охраны – тоже.

Царскосельский дворец кишел слухами. Спешный отъезд императрицы да еще и с лекарем под мышкой незамеченным не остался, и к возвращению ее величества о недуге Потемкина знали все. Екатерина нахмурилась, вспоминая опасения купеческой дочери. Настроения не улучшило явление старшего внука в коридоре. Кафтан перекошен, пуговицы лишь бы как застегнуты, волосы взъерошены, будто три дня не расчесывался, в руках палка – опять, небось, собак дрессировал, а ведь у него сейчас урок истории по расписанию. Подошел внук, кланяется, спрашивает, хорошо ли съездила, не устала ли в дороге? А по глазам видно – не интересно ему это совершенно, этикет соблюдает, не более. Но и то хорошо.

– Почему ты не на занятиях? Где твой учитель?

– Он наказан! – выпалил мальчишка. – Он отказывался маршировать по моему приказу.

– Немедленно возвратись на урок, – приказала императрица.

Цесаревич поклонился, и вдруг что-то лукавое промелькнуло в его очах.

– Хорошо ли себя чувствует светлейший князь, ваше величество?

– Князь идет на поправку, – сухо отрезала Екатерина. – Что это за ухмылка? Изволь-ка объясниться, сударь!

Петр Павлович прищурился и простодушно сообщил, что проходил только что мимо покоев отца и услышал фразу: «Промахнулись мы. Надо было не яд использовать, а кинжал». Императрица уставилась на внука в недоумении. Дурак он – отца подставлять? Но и сам бы не додумался до подобного вранья, умишка бы не хватило. Вспомнился его дед, который тоже умел скрывать тайны, как пушка – свой выстрел, и с такой же простотой наивной докладывал ей обо всем, о чем чаще всего даже самому себе говорить не стоило. Вот уж точно – родная кровь.

А кровь императрицы тем временем закипала.

– Кто? – ледяным голосом спросила она. – Кто был в той комнате?

Цесаревич вмиг сник, дурацкая ухмылочка сползла с лица. Видимо, дошло наконец, что сболтнул лишнего.

– Не м-могу знать, ваше величество, – залепетал испуганно. – Я не подслушивал, ушел сразу. Подслушивать – это удел всякой швали, а не н-наследников престола! С в-вашего позволения… Я на урок.

И, неуклюже раскланявшись, удалился. Императрица его не задерживала. Наследники престола… Что сынок, что старший сын его. Беда на ее голову, а не преемники. Разве же можно хоть на одного из них Россию оставить? Вот Александр Павлович, другое дело, но он – не сын и даже не старший внук… А жаль.

В расстроенных чувствах Екатерина отправилась в покои сына. Отпрыска застала в компании Платона Зубова и еще троих друзей великого князя.

– Его сиятельство светлейший князь Потемкин-Таврический тяжело болен, – объявила она с порога, не обращая внимания на поклоны подданных и попытку Павла поцеловать руку. – Ежели он не выздоровеет, в его смерти я буду винить каждого, кто находится в этой комнате.

Мужчины побледнели. Великий князь задрожал от гнева, вздернул подбородок.

– Вы обвиняете сына…

– Я всё сказала, – бросила Екатерина и вышла.

Следом выбежал Платон Зубов. Беспрерывно кланяясь, он принялся убеждать императрицу в глубокой своей любви к ней и привязанности. Екатерина остановилась. Посмотрела на фаворита, но не увидела его. Перед глазами встал темный подвал и императорская семья за миг до гибели. Государыня молча продолжила путь. Платон остался стоять посреди широкого дворцового коридора.

В тот же час Екатерина распорядилась отправить в усадьбу Тараниных дополнительную охрану из проверенных людей. Графу Алексею Орлову поручила следить за безопасностью князя Потемкина, одному из немногих, кому еще доверять могла.

Каждый день посылала гонца в Псков, спрашивая о здоровье того, кто был и остался единственным другом, помощником и любимым. И каждую ночь снился ей сон о темном подвале. Императрица уже и спать почти перестала за пять дней. Но вот на шестой она заснула вообще без сновидений. И впервые за неделю поняла, что выспалась. А к вечеру пришло известие – миновала опасность, выздоравливает князь! Утром собирается выехать в Петербург.

– Запрягай карету! – скомандовала императрица.

Ранним сентябрьским утром приехала Екатерина в город Псков. Когда императрица вышла из кареты, моросил теплый дождь, лаяли купеческие собаки. А на крыльце ее встречал Потемкин собственной персоной – при полном параде, еще худой и бледный, но с улыбкой на устах и твердо стоящий на ногах.

– Государыня моя возлюбленная, – он склонился в знак приветствия.

– Друг мой! Как я рада видеть тебя в добром здравии, – а затем повернулась к купцу с дочкой. – За то, что князя мне к жизни вернули, просите у меня всё, что хотите.

– Государыня! Матушка! – затараторил купец, теребя бороду. – Евреи одолели, цены на товар сбивают, житья от них нет. Скоро есть станет нечего честным купцам…

– Дались вам эти евреи, батюшка! – вскрикнула Федорка, едва не плача, и тут же осеклась. – Простите, ваше величество.

– Я уже занимаюсь вашим вопросом, сударь, – ответила купцу Екатерина. – А ты чего хочешь, дитя?

– Кажется, я знаю, чего, – отозвался Потемкин.

– Ваше величество! Ваша светлость! Помилуйте капитан-поручика Алексея Потравского! Невиновен он, это ошибка. По недоразумению его арестовали. Ни о чем кроме не прошу, ничего более не нужно…

– Негодница. Я тебе что гов… – начал отец, но императрица остановила его взмахом руки.

– Твоя просьба услышана, дитя, – ответила она.

Федорка смотрела вслед императорскому экипажу. Что ж, ее молитвы услышаны. Князь поднят на ноги, один сон не сбылся, значит, и второй исполниться не должен.

– Я сделала всё, что могла, орел мой, – едва слышно прошептала девушка. – Всё, что было в силах простой купеческой дочки.

Эпилог

Год 1792 начался с радостного события. В январе играли свадьбу цесаревича Александра Павловича – любимого внука императрицы, второго сына великого князя – и племянницы генерал-фельдмаршала князя Григория Потемкина-Таврического, Елизаветы Григорьевны Темкиной. И было на это венчание две причины. Во-первых, сказала государыня, хватит русским великим князьям и цесаревичам брать невест из немецких княжеств, не кончится это добром! На своих девках жениться надобно, благо красавиц высокородных в России хватает. Во-вторых, таким способом императрица решила облагодетельствовать верного друга своего, вырвавшегося из объятий смерти. Зная, как важно для светлейшего обустроить жизнь племянниц и прочих родственниц, подумала она, что таковой союз станет для него лучшей наградой. Потемкин не возражал. Месяц назад он вернулся из Ясс, где заключил мирный договор с османами, и сейчас стоял по правую руку от императрицы.

На венчании среди гостей завидела ее величество и капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка Алексея Потравского с невестой – как же она хороша с высокой прической и в платье из черно-белого шелка. И как удачно для нее всё сложилось. Просьба отца ее, и многих других купцов, удовлетворена – для евреев с декабря прошлого года введена «черта оседлости». И любимого ее капитан-поручика, разумеется, оправдали за неимением доказательств вины и ввиду заступничества самой императрицы. Но дело о яде приняло неожиданный оборот – в октябре скончался придворный банкир Ричард Сутерланд. Поползли слухи, что Потемкин был отравлен именно в его доме – где в летнее время часто бывал в гостях, и сам же Сутерланд попытался ложным доносом перенести вину на Потравского, известного нелюбовью к князю. А потом каким-то образом банкир отравился своим же ядом… Екатерина отмахнулась от дурных воспоминаний. Пусть Сутерланд перед Всевышним теперь отвечает. Она посмотрела на новобрачных, идущих к алтарю. Белокурый Александр с вытянутым лицом и слегка удивленным взглядом и рыжая Елизавета с веснушками на пухлых щеках. Хорошая пара.

Март 1792 года омрачился внезапной кончиной Петра Павловича. Сгорел за три дня от непонятной лихорадки. Была у Екатерины даже мысль послать за Федорой Тараниной, но ее отговорил Алексей Орлов: «Не пристало, мол, царскому двору бежать за помощью к какой-то знахарке. И вообще…» Что «и вообще» – объяснять не стал. И без того ясно – не сильно расстроила императрицу смерть нелюбимого чада.

Тем более что уже в августе жена второго ее внука – Елизавета Григорьевна – родила здорового сына, чем заслужила любовь всего двора.

Тревожные сны больше не беспокоили Екатерину. Но иногда, держа за руку возлюбленного своего, князя Потемкина, и вспоминая, как едва не потеряла его, она думала: «Одно видение не исполнилось. Значит, и второе сбыться не должно».

Олег Быстров. Поединок

Коричневый дом – тяжеловесное мрачноватое здание в три этажа, что расположилось по адресу Бриеннер Штрассе, 45 в Мюнхене, расцветилось флагами. В обычное время лишь круглая эмблема НСДАП на фасаде слегка оживляла неприступный вид строения. Но сегодня государственные флаги Англии, Франции и Италии украсили балкон второго этажа. Однако больше всего трепетало стягов красных, с черной свастикой в белом круге. Флагов Третьего рейха.

И ни одного красно-бело-синего – ни республики Чехословакии, ни Российской империи.

Мягкая мюнхенская осень подметала мощеные улицы легким ветерком, сдувала к обочинам желтые листья кленов и лип. День выдался тихий и ясный, какие частенько выпадают здесь в начале осени. В такое время приятно пройтись по нешироким улицам и бульварам, посидеть в бесчисленных «biеrestude» с кружечкой баварского темного…

Но не красоты здешней осени и не знаменитое баварское пиво привлекали суровых, сосредоточенных мужчин, что подъезжали к главному входу Коричневого дома на огромных, черных, блестящих лаком автомобилях. Дорогие осенние пальто и шинели с генеральскими погонами, мягкие фетровые шляпы и фуражки, лакированные туфли и начищенные до нестерпимого блеска, высокие офицерские сапоги.

Покидая салоны «Больших Мерседесов», мужчины целеустремленно втягивались в дверь штаб-квартиры немецкой национал-социалистической партии. Навытяжку, каменными изваяниями застыли по обе стороны прохода офицеры СС в черной как ночь форме с витым серебряным погоном на правом плече.

Шел первый час пополудни 29 сентября 1938 года.

Шестью днями раньше

Колчак проснулся как от толчка. Комната отдыха при кабинете в Кремле – крошечное помещение с низким потолком: диван, тумбочка, вешалка для мундира, – где премьер ночевал вот уже третьи сутки подряд, показалась особенно тесной. Настолько тесной, что не хватало воздуха для дыхания.

Негромко тикали ходики на тумбочке – два часа ночи.

Адмирал потянулся за стаканом с холодным чаем, сделал глоток. Горький напиток не освежил пересохший рот, лишь связал язык и нёбо.

– Тьфу ты, черт! – тихо выругался премьер и вытащил из коробки папиросу.

Состояние внутреннего изнурения, нехватки жизненной силы – почти отчаяния – было знакомо еще по девятнадцатому году. Омск, середина октября. На фронте затишье после сентябрьских побед, но именно тогда Александр Васильевич понял: все усилия идут прахом. Опереться не на кого, во главе войск амбициозные недальновидные дураки, поставившие единоличную славу спасителей Отечества превыше общего дела, а сами войска раздроблены, обескровлены – ни резервов, ни патронов.

А главное, утрачен боевой дух. Тот единый порыв, что вел солдат и офицеров в начале наступления и благодаря которому были достигнуты столь значительные успехи на фронте. Всё рассеялось как пар, выпущенный из паровозного котла. Упал градус и накал борьбы, жажда победы, и остались лишь шкурные интересы и одно стремление на всех – драпать подальше от фронта, прихватив по пути «на жизнь» как можно больше добра. Разбой, грабеж, повальное пьянство и кокаинизм.

Глухая ночь. Он лежал без сна на застланной койке. Так же остывал чай в стакане, а душа трепыхалась заполошно, словно воробей в кулаке, и что-то стонало внутри – что-то очень важное, без чего, казалось, сама жизнь невозможна и закончится непременно, если вдруг исчезнет эта загадочная субстанция.

Наутро голова была пустой, а тело ватным, непослушным. Но дух жил, и рука сама, нашарив перо и лист бумаги, начертала:

Первое, поднять новое знамя борьбы с большевизмом, и знаменем этим будет низверженный монарх, и под знаком богоданной власти сплотить рассыпающееся и гибнущее Белое Движение;

Второе, издать собственные декреты о земле и вольностях, ущемить интересы помещиков, но привлечь народ, свежие силы, оттянув их одновременно от большевиков;

Третье, договориться с Антантой на новых условиях.

Золотой запас таял, злейшие друзья – французы с англичанами – заламывали такие цены на оружие и боеприпасы, что оставалось только диву даваться. Но и этого мало. Платить придется по самому высшему счету – территориями, концессиями на добычу уральских руд, бакинской нефти и сибирского золота. А иначе ту Россию, которую он знал, любил и называл Родиной, – не спасти…

Получил он, что хотел? Вопрос этот мучил Колчака все двадцать лет, что правил он остатками той великой державы, каковой была Россия когда-то.

Тогда, в девятнадцатом, все получилось. Более года прошло со времени уничтожения Николая Романова и его семьи, но нашелся туз в рукаве – мастерски проведенная группой монархистов инсценировка расстрела в Перми великого князя Михаила Александровича.

Отработали ювелирно – пермские чекисты, если живы, и сейчас уверены, что расстреливали брата Николая II. За достоверность заплатил жизнью секретарь и друг Михаила – Джонсон. Но дело было сделано – великого князя вывели из-под удара, спрятали в Швейцарских Альпах, вылечили его застарелую язву желудка. Наскоро проведенный в войсках плебисцит свел на нет отречение великого князя в марте семнадцатого, и теперь новоиспеченный государь император Михаил II вынужден был принять власть.

Всё прочее тоже сладилось – большевистский бунт утопили в крови английскими и французскими танками, пушками и пулеметами. Так добился он того, к чему стремился?

Помощь Маннергейма Юденичу обошлась суверенитетом Финляндии с присоединением к ней Карелии вплоть до Онежского озера и Ладоги. Мало того – получившие призрачную свободу Эстляндская, Лифляндская и Курляндская губернии, образовавшие Союз Прибалтийских Республик, теперь под финским протекторатом.

Независимая Польша вернула себе Виленскую губернию, – ах, как запричитали паны о былом величии Речи Посполитой! – присоединила большую часть Белоруссии и Украины. И теперь Варшава послушно выполняла директивы из Парижа.

Бессарабия стала румынской. Дальний Восток беззастенчиво грабят улыбчивые, благожелательные японцы.

А на просторах родной отчизны… Государь император чудесно устроился в Царском Селе: окружил себя приближенными – балы, увеселения, неожиданно проснувшаяся страсть к дорогим автомобилям, унаследованная, не иначе, от старшего брата, и полное нежелание заниматься политикой. Каждое лето ездит на воды под предлогом язвы, хорошо залеченной еще швейцарцами. Лишь дело доходит до серьезных вопросов – дражайший Александр Васильевич, вы наш кормчий! Доверяю вам безоговорочно!..

Государственный совет – скопище вельможных старцев, политических импотентов. Брать на себя ответственность трусят отчаянно. Дума же тонет в прениях и дискуссиях – болтуны и краснобаи. Только в Совмине и остались единомышленники. С ними – с Деникиным и Куропаткиным – нести адмиралу бремя управления великой страной. Пусть ампутированной, обкусанной по краям лучшими врагами, но еще живой и могучей.

Двадцать лет послевоенная Европа старается не замечать гиганта. Блокирует инициативы, не допускает к международной политике. Что ж, в истории имеются примеры. Петр I в свое время уже заставил Запад изумиться, сейчас пришло время его – адмирала Колчака.

Потому и трепещет душа, словно воробушек в кулаке.

Утром следующего дня

Колчак вызвал его и Куропаткина. Вызвал личным звонком, и, в общем-то, ясно было из-за чего. Гитлер торит дорожку на восток. Запад еле успел проглотить аншлюс Австрии, и вот – Судеты. Пронацистская партия Генлейна, истерия вокруг тяжелой судьбы тамошних немцев, провокации, смута. И судетский укрепрайон, бронированная заслонка на пути в Восточную Европу.

Деникин исподтишка поглядывал на премьера. Железный Адмирал выглядел как обычно: наглухо застегнутый морской мундир, острое как лезвие ножа лицо (почти без морщин, и как ему удается?). И такой же холодный и острый взгляд.

Антон Иванович часто ловил себя на мысли, что Колчак единственная фигура в современном мире, способная противостоять Гитлеру. Если отбросить политические реверансы, адмирал тоже диктатор. Да, после разгрома красных он добровольно отрекся от звания Верховного в пользу восстановления монархии, «коя едино способна поддерживать мир и государственность в Российских пределах». Но что толку в троне, если нет власти? Реальной власти, которую имеет Колчак.

А силе можно противопоставить только силу.

Просторный кабинет премьера отличался скромностью обстановки. Широкий стол с писчим прибором и аккуратными стопочками бумаг, книжные шкафы под потолок, кресла для посетителей. Единственное украшение – шелковые шпалеры в простенках с видами моря и парусников, выполненные под заказ в Обюссоне. Ностальжи, мон ами?

Однако выступать военный министр не спешил: помалкивал, поглядывал из-под кустистых бровей то на хозяина кабинета, то на министра иностранных дел.

– Начните вы, Алексей Платонович, – коротко кивнул Колчак в сторону Куропаткина.

– Обстановка накаляется, Александр Васильевич, – отчеканил министр. Гладко выбритый, с идеальным пробором, в отличном цивильном костюме, он предпочитал точные формулировки и всегда имел собственное мнение по любому вопросу. – Английский премьер продолжает играть роль миротворца, надеется насытить людоеда куриным крылышком. Наивно. Этим он лишь разогревает аппетиты Гитлера. Конечно, если Чемберлену удастся уговорить немцев остановиться на Судетах или даже ограничиться Чехословакией, авторитет Англии в Европе возрастет неимоверно. Но вряд ли наши западные партнеры этим ограничатся. Россия становится кое-кому костью в горле: уровень развития страны превысил довоенный, оснащение армии не уступает ни немцам, ни англичанам. Это не слишком радует наших друзей с туманного Альбиона. Поход тевтонов на восток устроил бы многих.

Как всегда – четко, без экивоков, молодец Куропаткин. Политик нового поколения, за ним не стоят ни слава победителя большевизма, ни титулы, ни высокое родство. Карьеру делал сам, собственным умом и проницательностью, дослужившись от мелкого чиновника МИДа до портфеля министра. Нет, право слово – молодец.

– Франция? – приподнял бровь Колчак.

– Даладье во всем ориентирован на Чемберлена. У нас есть информация, что Прага уже напоминала Парижу об обязательствах. Ответом было совместное англо-французское предложение согласиться с германскими требованиями. Президент Бенеш отказал, в ответ британский посол в Праге сэр Камил Крофт заявил, что непримиримая позиция чехов приведет к отчуждению Британии. Посол де Лакруа вторил ему от имени Франции. Тогда Бенеш попросил де Лакруа письменно подтвердить отказ Франции сражаться. Но в ответ – тишина.

– Однако и мы связаны с Чехословакией договором, вплоть до военной помощи. Полагаю, Россия, в отличие от западных партнеров, не имеет права манкировать своими обязательствами. Ваше мнение, Антон Иванович?

– Так Алексей Платонович всё уже расписал в лучшем виде. Как в преферансе прямо, – хитро прищурился Деникин, но тут же посерьезнел: – Вермахт будет готов к большой войне к сорок второму – сорок третьему году. Сейчас немцы бряцают оружием около Судет, и это наглый блеф. Коль скоро дойдет до штурма, потери тевтонов будут колоссальны. Однако Чехословакия раздражает фюрера, он это прямо заявил в Нюрнберге. К тому же чехи – это не только восточная территория, но еще и военная промышленность, ресурсы. Чего стоит одна только «Шкода» с ее налаженным производством артиллерии и прочего снаряжения. Возьмут немцы Чехию – усилятся. Аппетит разыграется. Так что нам оставаться в стороне никак не пристало, Александр Васильевич. Нужно показать зубки, коль скоро к дипломатии нас немец не подпускает. Так ведь, Алексей Платонович?

– К сожалению, – подхватил Куропаткин. – На переговоры по Судетам нас не пригласят. Как в тридцать четвертом Геринг с Шахтом ограничились торговыми соглашениями, так и по сей день – в политической сфере немцы на конструктивные переговоры не идут.

– Что же, господа, неясностей не остается, – адмирал слегка откинулся в кресле и прихлопнул ладонями по столешнице полированного дуба. – Если есть хоть малейший шанс помешать Гитлеру безнаказанно резвиться около границ Чехословакии, нам необходимо таким шансом воспользоваться. Кому мыслите поручить подготовку столь непростого дела, Антон Иванович?

– Думаю, лучшей кандидатуры, чем Михаил Огнеборец, не сыскать.

Адмирал и генерал скупо улыбнулись, дипломат согласно кивнул.

Молодого генерал-лейтенанта Михаила Николаевича Тухачевского знала вся армия. Выпускник Московского Императрицы Екатерины II кадетского корпуса, отличник Александровского училища, он начинал Мировую войну в звании гвардии подпоручика. Воевал умело (пять орденов за полгода!), потом пленение, четыре безуспешных попытки побега, пока, наконец, пятая не увенчалась успехом. Перемахнув через пол-Европы, Тухачевский возвратился на родину.

Летом восемнадцатого, преодолевая кровавую неразбериху прифронтовой полосы, бесчисленные проверки скорых на расправу комиссаров и пропитанных классовой ненавистью чекистов – где хитростью, а где проявляя истинное мужество, – перешел Восточный фронт и влился в ряды колчаковцев.

До лета девятнадцатого умело сражался с красными, а осенью был приведен в действие план «Белый Орел», призванный собрать Белое движение в единый кулак, вооруженный Антантой. Добровольческая армия Деникина соединилась с Восточным фронтом, Москва пала. Деникин добился-таки от Колчака согласия на помощь Маннергейма, и сто тысяч финских штыков, подбадриваемые идеей суверенитета родной Суоми, приняли участие в освобождении от красных Петрограда и Карелии.

К тому времени Тухачевский дослужился до полковника.

К двадцать первому году сопротивление большевиков было сломлено окончательно. Ленин с ближайшими соратниками бежал за границу, другая, меньшая часть РКП (б) ушла в глубокое подполье. Но долго еще полыхали по просторам империи вооруженные восстания, используя топливом для себя большевистские идеи о всеобщем равенстве. Кровавая резня захлестывала страну и грозила утопить государственность в кромешном хаосе анархии и бандитизма.

И в самых горячих точках появлялся Тухачевский. Наводил порядок свинцом, огнем и ядовитыми газами. Залпы расстрельных команд звучали по городам и весям как погребальные аккорды по русскому бунту, бессмысленному и беспощадному.

Крестьянские восстания и появление мятежных гарнизонов трясли державу вплоть до двадцать пятого. Тухачевский не щадил никого, но своего добился. Россия вернулась к мирной жизни, и с двадцать шестого года русские люди вздохнули свободно. Однако нуждами армии теперь уже генерал-лейтенант продолжал интересоваться очень живо. Именно с его подачи в конце тридцатых Россия закупила английские и американские танки, а потом в стране наладили выпуск и собственных: легких «Витязей» и тяжелого танка «Держава».

Ныне генерал был переведен в Генштаб, но обожал инспекционные поездки в войска. Ему настоятельно требовалось постоянное, живое общение с этим гигантским, сложным и многообразным организмом, называемым Российской армией. А главное, Тухачевский был способен на поступок, мог принимать решения и претворять их в жизнь. Пусть даже ценой высоких потерь в личном составе. И негласное прозвище Михаила Огнеборца закрепилось за ним прочно.

Три чиновника, облеченных высочайшей властью в Российской империи, знали, кому поручить непростую проблему Судетов, и в выборе были единодушны.

В тот же день

Вернувшись из Кремля в свой кабинет на Знаменке, Деникин вызвал к себе начальника разведывательного управления генерал-полковника Злобина.

Генерал попал в Генштаб по рекомендации Колчака. В свое время занимался контрразведкой в штабе Восточного фронта и проявил себя в оперативной работе с наилучшей стороны. Попав в военную разведку, отменно нес службу, слыл сотрудником толковым, дотошным и требовательным. Деникин доверял разведчику, его знаниям и чутью.

– Господин генерал, я только что от премьера. – Антон Иванович значительно посмотрел на подчиненного. – Речь шла о нашем участии в Судетском кризисе.

Злобин подался вперед, словно гончая, взявшая след.

– Есть конкретные распоряжения, ваше высокопревосходительство? – осведомился он. – Мы вводим войска в Чехословакию?

– Не так скоро, Николай Павлович. Присядьте. И давайте без титулования, по-простому, – благодушно улыбнулся Деникин.

Он погладил кожу, туго обтягивающую череп. Знал – появились на ней предательские пигментные пятнышки, предвестники старости. Да, так молодцевато как Колчаку, ему не выглядеть. Не говоря уже о Куропаткине. Вот и бороду, ставшую совершенно седой, побрил, оставил лишь усы да баки на американский манер. А всё равно – время не обманешь…

– Нет, шумных баталий пока не предвидится. Но премьер высказался в том смысле, что определенное содействие чехословацким друзьям оказать нужно. Не явное, но действенное. Меня интересует ваше мнение по этому вопросу.

– Сейчас у немцев недостаточно сил для успешного штурма Судетских укреплений, Антон Иванович. Даже с учетом того, что почти половина крепостей не вооружена по полному штату, потери при атаке в лоб будут для вермахта равносильны самоубийству. Доты типа эс-девятнадцать не берут ни крупнокалиберные артиллерийские снаряды, ни ракетные минометы. И немецкие генералы это отлично понимают.

– Вывод? – наклонил голову министр.

– Если вторжение состоится, то начнется со стороны Австрии. Разумеется, бывшей Австрии, теперь это рейх. Тут укрепления строят всего как год, и делается это наспех. Доты типа «ло-тридцать шесть» и «ло-тридцать семь» легче, но главное – между ними есть промежутки. Порой довольно широкие. По нашим данным, на участке обороны «Моравский Святой Ян» выстроена лишь половина укреплений. В промежутках будут стоять пограничные заставы, другого выхода у чехов нет.

– А Судетский вал?..

– Мои аналитики считают, что шум вокруг Судетов – политический ход. И только. Отвлекающий маневр. Чехи опасаются удара с этой стороны, готовы к нему. А если просачиваться со стороны Австрии – небольшими ударными группами между укреплений, захватывая плацдармы, с которых впоследствии можно будет двинуть мощные бронетанковые и моторизованные соединения на Брно и Прагу… На это сил у Вермахта хватит.

– Вы хотите сказать, что если помогать чехам, то именно там – на границе с Австрией?

– Так точно, Антон Иванович. Силами гренадерских рот и взводов.

– Хорошо, Николай Павлович. Ступайте. Директивы получите в ближайшее время…

Граница

– Резче работай правой, Крюков! Бей навстречу!..

Поручик Саблин, командир первого взвода третьей роты Отдельного гренадерского батальона Третьей гвардейской пехотной дивизии, азартно подался вперед. Младший унтер Крюков ушел от бокового удара и попытался ответить правым прямым, как советовал командир, но ефрейтор Сыроватко сам ударил вразрез. Быстро и сильно. Унтер полетел на землю, поднимая тучу пыли. Подпрапорщик Карамзин, исполнявший роль судьи, начал отсчет.

– Эх, – с досадой махнул рукой Саблин. – Учишь вас, учишь…

Бокс в войсках набирал все большую популярность. Родившись на Британских островах, этот боевой вид спорта оброс правилами и традициями за океаном, но теперь победно возвращался в Старый Свет, захватывая лидирующие позиции в армейской среде. Саблин сам хорошо боксировал и поощрял интерес к боксу у подчиненных.

Тем более в гренадерском взводе, бойцы которого для того и предназначались, чтобы лезть в самое пекло, незаметно просачиваться в тылы противника и наносить молниеносные разящие удары. Здесь и физическая сила нужна немалая, и быстрота, и ловкость. Да и умение одним ударом сбить противника с ног не помешает.

А еще – Саблин был уверен – бокс не просто драка. Бокс учит думать, находить слабые места противника, менять тактику по ходу боя. Воспитывает инициативу в хорошем смысле и способность к нестандартным действиям. Конечно, никто не отменял и стрелковую подготовку – любой гренадер с тридцати шагов бил в пятак из нагана, с пятидесяти из «пятерочки» очередью навскидку укладывал поясную мишень, – и нож не был забыт, и саперная лопатка, но в ближнем бою кулак – не последнее дело!

Чешские пограничники несли службу по расписанию – дозоры, секреты, обходы границы и все прочее, из чего состоит служба и жизнь заставы, – но в воздухе висело напряжение. Как перед грозой, когда ничто еще вроде не предвещает ненастья, и небо чистое, и солнце ясное, но вдруг появляется под сердцем истома: тяжкая и тревожная, как предчувствие беды, и начинаешь улавливать некие признаки, которые не замечал раньше. Оказывается, и птицы поют несколько иначе, и листва шумит чуть-чуть по-другому.

Ожидание грядущих событий разливалось в пространстве над заставой как чернильное пятно на водной глади, оно ощущалось чехами и передавалось русским. И вот, чтоб разрядить напряжение, гренадеры применили старый испытанный способ: врыли столбы, натянули канаты и давай лупить друг друга от души. Так что пусть лупят, злее будут, когда пора придет.

Чехи только рты раскрывали и восхищенно охали.

Третий день гренадеры обживались на заставе неподалеку от городка Зноймо, в излучине Дыи. Неширокую эту речку немцы называют Тайей, и здесь она приблизилась почти вплотную к бывшей австрийской границе. Впрочем, Дыя осталась за спиной. Между рекой и границей оставалось несколько километров пространства с дубравой на чешской стороне. И за нейтральной полосой – рейх.

У той самой дубравы пограничники и расположились. Здесь везде так: рощи да перелески из бука и дуба перемежаются с неубранными полями ржи. Чехам не до уборки урожая, чехам неспокойно. Застава появилась совсем недавно, еще в начале марта сопредельной стороной считалась дружественная Австрия. И вот… застава.

Три барака для личного состава, штаб (крошечная избушка), вышка, плац для поверок и развода пограничных дозоров. Еще витал в воздухе запах свежеспиленного дерева и краски.

В трех километрах вверх по течению располагался дот оборонительной линии «Моравский Святой Ян», ниже по течению, в полутора километрах – еще один. Но между ними зияла брешь, пустое пространство. Здесь поставили пограничников. В помощь пограничникам прибыл взвод Саблина.

Добирались перекладными. Польша твердо обещала сбивать любой российский самолет, появившийся в ее воздушном пространстве. После немыслимых ухищрений дипломатов воздушный коридор дали румыны. Тяжелый трехмоторный «Громовержец» с крыльями, потрясающими воображение своей длиной и шириной, перенес их из-под Одессы в Словакию.

Далее по железной дороге, в литерном поезде. Оружие и боезапас в запечатанных ящиках, сухой паек в руки. Поезд двигался по «зеленому коридору», если случалась заминка, Саблин шел к начальнику станции и тряс перед его носом бумагами. Обычно вопрос тут же решался. Поручика снабдили такими документами, что дрожали не только чиновники – полицейские и встречающиеся кое-где военные патрули вытягивались в струнку и козыряли.

В пути гадали, что ждет впереди, вспоминали Дальний Восток. Взвод получил боевое крещение в конце тридцать седьмого, устраивая регулярные вылазки в расположение японских войск, оккупировавших Китай. Русское правительство не собиралось терять столь выгодного партнера, и Отдельный гренадерский батальон бросили на восточную границу. Там и шлифовали бойцы навыки резать и душить противника бесшумно и без потерь.

А в июле тридцать восьмого грянул Хасан. Третья рота принимала участие в конфликте с первых дней, но прославился первый взвод – в августе, в боях при сопках Приозерная и Безымянная. Выбитые с позиций японцы обрушили на занятые русскими позиции ураганный огонь тяжелой артиллерии и ракетных минометов «Такагава».

Подобного ада кромешного Саблин еще никогда не видел: сопки окутались дымом и пылью, казалось, это курятся вновь открывшиеся вулканы, выбрасывая в воздух фонтаны рыжего пламени. Земля содрогалась, и дрожь тела земли передавалась на многие километры вокруг. Казалось, еще миг – и мироздание рухнет.

Взвод получил приказ – остановить обстрел во что бы то ни стало.

Они подбирались к японским батареям среди бела дня, без прикрытия и, по сути, без подготовки. Подорвали склад снарядов, устроенный японцами на позиции, а оставшиеся в живых орудийные и минометные расчеты вырезали и расстреляли в упор из бесшумных «пятерочек» в считаные минуты. Не помогло ни боевое охранение, ни близкое расположение отступивших частей. Японцы просто не успели сообразить, что происходит.

Взвод выполнил задачу, но на отходе попал в хорошо организованный «котел» – самураи опомнились и спешно, но умело приняли меры. Если бы не подоспела авиация, неизвестно, чем дело кончилось. Появившиеся в небе «летающие танки» – штурмовик «Архангел Гавриил» – заставили врага бежать, бросая оружие. Половина взвода осталась в приграничной земле, остальные получили «Георгиев» разных степеней.

Да, было дело. Только вернулись, переформировались, и вот…

Вызвал комбат, подполковник Осмолов. Рядом сидел ротный, капитан Синицкий. Комбат усадил напротив, посмотрел в глаза:

– Господин поручик, дело вам поручается архиважное. Знаю, вы только с китайской границы. Знаю, вам положен отдых. Но ситуация требует направить взвод в Чехию. Там могут понадобиться ваши обученные и обстрелянные ребята. Прибудете на место, дадите радиограмму и впредь – дважды в сутки будете освещать обстановку кодированными сообщениями. Для экстренных случаев мы через чехов организуем телефонную связь. Но злоупотреблять ею нельзя, повторяю – это на самый крайний случай. Ну а дальше – по обстановке. Возможно, придется повоевать. Всё ясно?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – привстал Саблин.

– Сидите, поручик, – остановил жестом подполковник. – Детали обсудите с непосредственным командиром. – Он посмотрел на Синицкого.

– Слушаюсь, Иннокентий Викторович, – кивнул ротный и подался к Саблину. – Детали обсудим, но вы будьте там внимательны, Иван Ильич. Есть данные, что немецкие части стоят у границы…

От Зноймо до заставы ехали в закрытом фургоне. Вначале катились по какому-то шоссе, потом свернули, очевидно – на проселок, и трясти стало безбожно. Саблин подумал тогда, вот, мол, все ругают русские дороги. Оказывается, и в цивилизованной, европейской Чехии есть колдобины и ухабы.

Наконец добрались. Поручик выпрыгнул из кузова, с наслаждением потянулся, хрустнув всеми суставами. Вдохнул полной грудью свежий, напоенный запахом спелой ржи воздух. Следом начали выгружаться его гренадеры, и тут же рядом возник высокий подтянутый офицер в форме защитного цвета.

– Поручик Саблин? – спросил он, но вопроса в интонации было совсем немного.

– Так точно. С кем имею честь?

– Надпоручик Чехословенска Армада Милан Блажек, – козырнул чех. – Командир заставы. Мы ждали вас. Это ваши бойцы? – снова скорее утвердил, чем спросил надпоручик.

– Так точно, – Саблин тоже отдал честь. – Первый взвод третьей роты Отдельного гренадерского батальона.

Припомнил звания в чешской армии: надпоручик идет перед капитаном, как и поручик в российской. Значит, по рангу они примерно равны.

– О, гренадеры! – разулыбался тем временем Блажек. – Мы слышали о победах русских на востоке, и знаем – ваше подразделение сыграло в этом не последнюю роль.

– Вот как? – озадачился Саблин. – Честно говоря, мало кто знает о подвигах гренадеров. Даже в России.

– Нам дали некоторую информацию. Строго конфиденциально, естественно. И мы… как это… могила!

И улыбнулся уже совершенно ослепительно. Чувствовалось, этот чешский офицер искренне рад прибытию русских воинов, видит в них друзей, пришедших на подмогу в трудную минуту. Неожиданно для себя Иван Ильич почувствовал к нему ответную симпатию, чувство, какое можно испытать только на войне, когда начинаешь понимать – этому человеку можно доверить спину.

– А давай по имени! И на «ты»! – протянул он руку надпоручику, повинуясь новому своему чувству.

– Идет! – тряхнул головой чех и ответил крепким рукопожатием.

Получилось как-то очень по-русски.

– Меня Иваном зовут. По-вашему, наверное, Ян?

– Да, Ян. Но я буду называть тебя Иваном, как нарекли батюшка с матушкой. Так правильно.

– Милан, где ты научился так чесать по-русски? – не сдержался Саблин.

Чех говорил почти без акцента, лишь иногда запинался да произносил слова немного старательно, как на родном языке не говорят.

– Я учился в Москве! – снова улыбнулся Милан. – Высшее имени Михаила Кутузова Пехотное училище. Выпуск тридцать четвертого года.

– А я – Московский Императрицы Екатерины II Кадетский корпус, а потом Александровское училище. В точности, как Тухачевский! Только выпускался в тридцать пятом.

– О, Тухачевский! – закивал Милан. – Мы его тоже знаем. О нем знаем много славного. Я рад, Иван, что вы прибыли. Я почти уверен, нам понадобится ваша помощь. И… надо будет посидеть как-нибудь вечерком, поговорить. Наверняка найдутся… знакомцы по Москве.

– Посидим, Милан. Обязательно посидим. А сейчас скажи – что немцы?

– Немцы? – тут же посерьезнел пограничник. – Немцы есть, Иван. Пошли на вышку, сам увидишь.

Посмотреть было на что. Прямо у границы, на сопредельной стороне, расположилось подразделение вермахта. Милан дал бинокль, Саблин вгляделся: не пограничники. Судя по количеству палаток, разбитых сразу за буковой рощей, – чтобы не быть совсем уж на виду у пограничников, – минимум стрелковая рота. Слегка дымит полевая кухня, движутся фигуры в серо-зеленой полевой форме, а в самой рощице, среди деревьев что-то припрятано, замаскировано ветками. То ли временный склад, то ли еще что.

И стоят так, со слов чеха, уже вторую неделю.

А еще углядел Саблин – вроде не к месту – немцы тоже увлекаются боксом! Не мудрствуя, натянули веревки между четырьмя подходящими деревьями, и две голые по пояс фигуры характерно подпрыгивают и крутятся внутри импровизированного ринга. И даже пара болельщиков покрикивает у канатов, видно, подбадривают бойцов. Или дают советы, как это и принято у всяких приличных болельщиков.

Однако подобной информации было совершенно недостаточно. Саблин дал время гренадерам разместиться, немного освоиться среди чешских свободников, чэтаржей и ротни, как у чехов назывались подофицерские звания. Но к концу дня, как раз к вечерней поверке, отправил тройку во главе с прапорщиком Урядниковым на разведку. Бойцы принесли данные, которые нужно осмыслить.

Штат немецкой стрелковой роты по расписанию включает почти две сотни личного состава, сто тридцать ружейных стволов, шестнадцать пистолетов-пулеметов, двенадцать ручных пулеметов и три миномета калибра пятьдесят миллиметров.

По расписанию – да, но разведчики углядели новенькие автоматы МП-38 чуть не у каждого третьего бойца, минометы не пятидесяти, а восьмидесяти одного миллиметра, а в рощице – то, что Саблин принял за склад боеприпасов и амуниции – замаскированные стопятимиллиметровые гаубицы числом три. Да не на конной тяге, а на бронеавтомобилях «хорьх». Тех, что немцы называют «специальная машина 222», и это еще двадцатимиллиметровые пушки и дополнительные пулеметы.

По всему выходило, что противостоит им не обычная рота, а ударная группа. И это вносило существенную поправку в расклады.

Саблин прикидывал свои силы. Гренадерский взвод включает три отделения, в каждом из которых по три тройки – командир тройки фельдфебель и два младших либо старших унтер-офицера. Плюс подпрапорщик или прапорщик, командир отделения, который в боевых условиях примыкает к тройке на особо опасном направлении. Итого тридцать бойцов и он сам, командир взвода. Тридцать один человек до копеечки.

Правда, в бою каждый стоит десятерых. У всех «пятерочки» – пятая модель автомата Федорова в укороченном десантном варианте. Отличное, безотказное оружие с негромким боем. Различить звуки выстрелов можно только вблизи, и то – автоматная очередь напоминает этакое стрекотание, а не пальбу. Плюс наганы, казачьи ножи-засапожники. Оно, конечно, не оружие главное, а люди, им владеющие. За своих бойцов Саблин был спокоен – доказали делом. Но вот пулеметов, например, у них не было. Зачем диверсантам пулеметы? А ударная группа наверняка имеет не по одному МГ на отделение, а больше. М-да… задачка.

Далее, погранцы. Сорок бойцов вместе с командирами. Итого, численностью они проигрывали немцам более чем вдвое. Оружие у чехов свое, изготовленное на «Ческа Зброевка». Очень неплохая винтовка CZ.24 – легкая и точная, но всё же – магазинная винтовка. Это не самозарядка, и не пистолет-пулемет. Пока передернет чех затвор, германец его из «эм-пэ» в решето превратит. Пулеметы приличные – ZB.26, но их мало, всего четыре на заставу. Пистолеты у офицеров.

И главное, парни эти обучены стеречь контрольно-следовую полосу да ловить нарушителей границы. Сражаться с регулярными частями не их, в общем-то, дело. И застава совершенно не приспособлена удерживать штурм ударной группы. Укреплений здесь никаких нет, и быстро их не возведешь. А времени у него – Саблин был уверен – очень мало. Или почти нет.

Есть о чем задуматься.

– Почему так получилось, Милан? – спрашивал Саблин у чеха поздним вечером. Тот достал бутылку бехеровки, чтоб посидеть, но легкого трепа под рюмку крепкого ликера, настоянного на двух десятках трав, что-то не получалось. – Где ваша армия? Почему против ударной группы «гансов» стоит ваша застава, беззащитная, как голенькая девочка перед пьяным ландскнехтом?

– Я сообщал, – глухим голосом отвечал Блажек. – Специально ездил в дот сто двадцать девять, до него ближе. И у них есть связь. Теперь и у нас есть, провели к вашему приезду, а тогда… Доложил о подходе германского подразделения. Мне заявили, что это провокация. Приказ – не поддаваться на провокации.

– Ага, провокация. Если эта «провокация» ударит из всех стволов, от вашей заставы не останется живого места.

– Ты немного не знаешь, Иван, – сокрушался надпоручик. – Наверху уверены, что если будет удар, то в Судетах. Туда сейчас прикованы взгляды всей Чехословакии. Там основные силы. Нас прислали сюда, на австрийскую границу, лишь две недели назад.

– Ладно, – кивнул Саблин, наливая по стаканам. – А если вторжение состоится, мы можем рассчитывать на помощь? Из дота или еще откуда?

– Обслуга укрепления семь человек, – покачал головой Милан. – И у них приказ – оборонять свой участок. Гарнизон в Зноймо невелик, и у них тоже приказ. Нет, Иван, справляться придется самим.

Два дня прошли спокойно, но напряжение на заставе не уменьшалось – нарастало. Милан и его заместители, подпоручик Куберт и поручик Несвадба, ходили озабоченные, покрикивали на бойцов. «Войины-свободники-дэсатники» быстро и точно выполняли распоряжения, шустрили по службе, но вид при этом имели какой-то… потерянный. Только опытный глаз мог заметить растерянность рядовых и подофицеров, но Саблин видел.

А немцы не очень-то и скрывались. Лагерь жил своей жизнью, и «гансы», казалось, не обращают внимания на пограничников. Дымила полевая кухня, часто случались построения, потом личный состав разбивался на группы – то ли чистили оружие, то ли проводили какие-то занятия. Только что строевой не занимались и не устраивали учебных стрельб.

Но Саблин не обманывался: не единожды замечал он проблески оптики в невысоких кустах перед рощицей. В самой роще засек хорошо замаскированные пулеметные гнезда. И о гаубицах помнил поручик, и о минометах не забывал. И был уверен – их прибытие не осталось незамеченным.

А вчера на свободное пространство вышел гауптман и принялся нагло, в упор рассматривать заставу через бинокль. Нисколько не скрываясь и ничего не боясь. Саблин был на вышке и тоже рассматривал немца, лицо которого почему-то показалось странно знакомым.

Поручик поднапряг память и вспомнил – точно! – приезд делегации рейхсвера в тридцать пятом. Наметилось тогда некоторое потепление в отношениях двух держав. Среди прочей программы были предусмотрены спортивные состязания. Саблин, зеленый подпоручик, только что окончивший училище, томился при штабе в ожидании назначения. В свое время был Иван чемпионом Кадетского корпуса по боксу, успешно боксировал и в училище, неудивительно, что его включили в программу. Выйти на ринг выпало против здоровенного фельдфебеля. Сил у немца было много, но вот умения – гораздо меньше.

Сейчас он невольно улыбнулся, вспоминая былое. Как измотал тогда германца уходами и уклонами, разъярил его, заставил слепо выбрасывать бесполезные удары, а потом перешел в контратаку. Хорошо попал правым прямым – раз, четко приложил через руку – два, и – акцентировано, левым боковым прямо в челюсть – три! Аут. В угол тевтона уносили.

Так вот где встретиться довелось! Что, «ганс», опять противостояние?

Мюнхен

Никогда еще большой зал Коричневого дома не слышал столь отъявленной лжи. Со времени приобретения 26 мая 1930 года нацистской партией Германии, с последующей обширной реконструкции, проведенной Паулем Людвигом Тростом по эскизам самого Гитлера, и позже, когда с начала 1931 года в здание перебралось всё высшее руководство партии – никогда еще большой зал не был свидетелем такой подлости и такого унижения.

Начал премьер Италии Бенито Муссолини, он один владел языками. Так уж вышло, пришлось взять на себя еще и роль толмача. Предоставил слово канцлеру Германии. Адольф Гитлер – сухой, поджарый, в парадном кителе с партийным значком на галстуке и свастикой на рукаве, говорил долго и напористо: о политической целесообразности и исторической справедливости, о мире в Европе и притеснениях немцев в Судетах, о возрождении Германии и верности международным договоренностям. Порой его заносило, и фюрер переходил на яростный пафос митингов и партийных собраний – летела с губ слюна, воинственно топорщилась щеточка усов, и косая челка закрывала левый глаз.

Муссолини переводил, добавлял от себя – играли желваки под оливковой кожей, блестела кожа на гладкой как бильярдный шар голове. Время от времени итальянский премьер поводил крепкими плечами, будто готовился броситься врукопашную.

Напротив расположились премьер Англии Артур Невилл Чемберлен и премьер Франции Эдуард Даладье. Чемберлен не стыдился показывать аристократический профиль, но смотрел в основном поверх голов. Интересы Британии интересовали его превыше всего. Невысокий и кряжистый Даладье, наоборот, обращал взор полу, будто надеялся найти там ответ – как же выпутаться из этой непростой ситуации? И отчаянно потел.

В маленькой комнатке второсортного отеля сидели представители Чехословакии Войтех Мастны и Хуберт Масарик. Настроение было подавленным – их даже не пустили в Коричневый дом. Мастны нещадно курил сигарету за сигаретой, а Масарик вдруг вспомнил, как во время одной недавней консультации показывал карту Чехословакии английским политикам. Тогда у него сложилось впечатление, что британцы видят его страну впервые. «О, как любопытно, – сказал один. – Какая забавная форма! Можно подумать, перед тобой большая сосиска…»

Вдруг ему нестерпимо захотелось пить. Воды принесли.

Наконец пришло распоряжение – чехов отвезли в резиденцию нацистской партии, пригласили в зал и объявили решение.

– Вы собираетесь лишить меня родины! – выкрикнул вне себя Мастны.

– Вы уже лишили родины три миллиона моих соплеменников, – отчеканил в ответ Гитлер.

За окном была глубокая ночь.

Граница

В половине четвертого утра Саблина разбудил прапорщик Урядников.

– Ваш-бродь, ваш-бродь, – тряс прапорщик Саблина за плечо, – проснитесь! Чехи к телефону кличут. Его высокоблагородие господин капитан на проводе. Срочно!

Саблин вскочил, еще не совсем соображая, что и как. На ночь он снимал только куртку и сапоги, портупею клал под подушку, сборы были недолги. Что случилось? Эта тревожная мысль быстро отогнала остатки сна. Все эти дни он исправно отправлял донесения по радио. А телефон… Ведь подполковник предупреждал – только в крайнем случае.

Расстояние от барака до штабной избушки Саблин преодолел бегом. Не вошел – ворвался в тесную комнатушку. Вскочивший телефонист без слов подал трубку. Рядом застыл Блажек с побелевшим лицом.

– Господин поручик, важные новости, – раздался в трубке хорошо знакомый бас капитана Синицкого. – По нашим данным, переговоры в Мюнхене зашли в тупик. Гитлер, а с ним и англичане с французами вынуждали чешских представителей отдать Судеты. Те потребовали время на обдумывание, даден им был один час. По истечении назначенного срока один из представителей, Мастны, принял яд и умер на месте. Другого, Масарика, заставили подписать договор. Однако президент Бенеш отказывается его признать. По всему, не миновать драки. Потому, господин поручик, слушайте приказ командующего Западным военным округом, его превосходительства генерал-лейтенанта Тухачевского. При попытке немцев перейти границу Чехословакии вашему взводу надлежит применить все имеющиеся силы и средства для воспрепятствования вторжению. Вам понятно?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – отчеканил Саблин.

– Знаю, Иван Ильич, – смягчил тон Синицкий, – положение у вас сложное. Немцы еще не получили приказ к атаке, но получат обязательно. Еще до обеда получат. Их силы, судя по донесениям, намного превосходят ваши. Но вы не хуже меня знаете, что такое долг и что такое честь. Обеспечить поддержку взводу не в моих силах, но нужно продержаться. Дальнейшие распоряжения получите. Вопросы?

– Никак нет, Дмитрий Амвросимович. Нет вопросов. Будем держаться.

– С богом, – глухо попрощался капитан.

Саблин положил трубку. Глазами показал Блажеку – удали телефониста. Надпоручик скомандовал по-чешски, и только дверь за связистом затворилась, приоткрыл ее вновь.

– Урядников! – тихо позвал он темноту.

– Ваш-бродь! – Прапорщик проявился в проеме, как изображение на фотографической пластине.

– Вот что, бойцы, слушайте меня внимательно…

Ранним утром 30 сентября солнечные лучи тронули верхушки дубов и буков. С неубранных полей наплывал косыми полосами туман, настоянный на запахах увядающих трав, но жизнь у заставы кипела. Пограничники под руководством гренадеров сноровисто распиливали бревна на доски и бойко подтаскивали их к невеликому пространству ничейной полосы между чешской и немецкой границей.

Саблин отметил, что в буковой роще это не осталось незамеченным, то и дело блестели линзы биноклей. Тевтоны явно заинтересовались приготовлениями и насторожились. Естественно, подумал Саблин, их тоже снабжают информацией о происходящих событиях. Оставалось надеяться на слова капитана – если немцы получат приказ, то чуть позже. Однако и он не имеет права на упреждающий удар. Только при попытке перейти границу. Не ранее.

А до тех пор, формально, они с немцами не являются врагами, противостоящими сторонами. И еще одно. Ожидание всегда расслабляет, притупляет чувство опасности. Как в дозоре – вначале на каждый шорох ствол вскидываешь, а к концу дежурства и на появление человека реагируешь куда спокойнее. Так и германцы – десять дней ожидания, наверняка расслабились. На этом и строил расчет Саблин.

Дав интересу противника разгореться до нужного уровня, поручик уверенно направился к нейтральной полосе. Прошел за уложенные штабелями доски и стал так, чтоб его хорошо было видно.

– Солдаты вермахта! – прокричал он, сложив ладони рупором. – Позовите старшего офицера!

Прокричал на плохоньком своем немецком, английский у поручика был несравненно лучше. Прокричал и взмолился про себя: лишь бы вышел гауптман! Лишь бы не послал кого-то из подчиненных! Или сразу врежут из пулемета?..

В кустах у леса проявилось шевеление, замелькали серые силуэты. Выходить немцы не торопились, но и стрелять, к счастью, тоже. Присматривались, опасались подвоха. Но, рассмотрев, что никакой угрозы нет – пограничники сложили винтовки в пирамиды и заняты исключительно заготовкой досок, – решились. Из подлеска вышел офицер с двумя автоматчиками и направился в сторону Саблина. Не доходя двух десятков шагов, остановился:

– Слушаю вас, герр офицер.

Сердце Саблина радостно забилось – тот самый! Немец изменился, заматерел, дослужился до офицерского чина и физической формы, как видно, не терял – плечи вон какие широкие, двигается легко и пружинисто. Подумалось: а не авантюру ли часом ты, братец, затеял? Но вслух начал с улыбкой:

– Герр гауптман! Пока начальство спит, а политики играют в свои игры, предлагаю настоящее мужское состязание! Сейчас мои бойцы из этих досок сколотят помост, закрепят по углам столбы и натянут канаты. За час управятся. Черт, или как правильно по-немецки – сделают! Да! Мы получим настоящий ринг. И попробуем, чьи вооруженные силы крепче!..

Немец нахмурился:

– Вы – русский. Что делаете вдали от пределов вашей страны, в середине Европы?

– Мы в гостях! – Саблин старался не сбиться с взятого веселого тона: мол, война будет, нет ли – еще вопрос, а пока хорошо бы размяться по-молодецки. Всё остальное не существенно. – Россия связана с Чехословакией договором о взаимопомощи, вы это знаете. Что удивительного, если группа российских военнослужащих прибыла перенять опыт у чешских коллег?!

– Вы не пограничники, – с сомнением заметил тевтон. – Таких нашивок я не знаю.

– Нет, не пограничники. Спортивный взвод. По приглашению командования Чехословенска Армада помогаем улучшить физическую форму чешских военнослужащих. Но чехи не умеют боксировать… – перекрикиваясь, заговорщицкую интонацию передать было трудно, но Саблин постарался.

Немец мотнул головой:

– Мы здесь не для того, чтобы заниматься ерундой, герр офицер. Мы несем службу на границе великого рейха!

– Мы тоже служим великой империи, герр офицер, – откликнулся Саблин и широко улыбнулся. – Но скучно, и день-то какой хороший намечается. Как раз в такой денек попробовать, чей кулак крепче – русский или немецкий?

– Глупая затея, – отрезал тевтон и круто повернулся.

Сейчас отправится обратно в свою рощу…

– Жаль! – крикнул Саблин ему в спину. – Может, в этот раз вам повезло бы больше!

Гауптман будто споткнулся, секунду постоял, закаменев спиной, будто в широкую эту спину целились из «люгера», а потом столь же резко повернулся лицом к русскому.

– Donnerwetter! Так это вы! Я не узнал сразу…

– Так точно, герр гауптман! – веселился Саблин. – Предлагаю реванш. Заодно укрепим боевой дух наших воинов!

– Учтите, я уже не тот, что прежде. Я много тренировался, и буду… как это… – он перешел на русский, немногим лучший саблинского немецкого, – бить морда по щем зря!

– Отлично, герр офицер! – прокричал поручик. – Я готов! Через час ринг будет стоять вот тут, милости прошу!

– По одному секунданту, – отчеканил немец. – И мой судья. Чтобы всё было честно.

– Идет, – согласился Саблин. – Пусть будет твой судья… Зато хронометрист – мой!

За час пограничники управились. Помост в половину человеческого роста вырос как по мановению волшебной палочки – новенький, с пылу с жару, аппетитно пахнущий свежеспиленным деревом.

Настил выложили гладко струганными досками. Солнце, наконец-то заглянувшее в приграничную зону, заиграло теплым светом на желтой древесине. На столбы натянули толстый, «морской» канат в два ряда. Даже табуретки спроворили, для отдыха бойцов между раундами.

Саблин волновался. Наверное, немец не врал. Наверное, действительно тренировался и оттачивал удары на челюстях подчиненных. Чего нельзя было сказать о Саблине. Конечно, поручик поддерживал форму. Нагружал себя вместе с гренадерами кроссами и полосой препятствий, и в ринг выходил порой, но настоящими боксерскими тренировками это назвать нельзя. Четыре года прошло с тех пор, когда он занимался боксом серьезно, а сейчас…

Но, может, это и к лучшему.

В договоренное время от буковой рощи двинулась процессия. В окружении автоматчиков шел гауптман – в спортивных трусах, кедах и майке с имперским орлом. В боксерских перчатках. Сзади шлейфом двигались солдаты с оружием, мелькнула офицерская фуражка. Ясно, зрители. Все, кто был не занят по службе, направились поглазеть на состязание. Но и группа поддержки одновременно, если понадобится, то и огнем поддержат. И пулеметы в гнездах наверняка нацелены на ринг.

Саблин надел свой бывалый, вылинявший от пота и солнца тренировочный комплект, старенькие кеды взял у чехов и сейчас видом своим явно проигрывал крепкому, статному немцу. Ладно, не на свадьбу собрались…

Процессия приблизилась. Гауптман отделился от толпы, вместе с ним пошли двое: атлетически сложенный мужчина в спортивном костюме и унтер-офицер в форме, но без оружия. Секундант и рефери, понял Саблин. Он искоса глянул на своего секунданта Урядникова. Прапорщик знал толк в боксе, мог в нужный момент поддержать и подсказать. Но одеться попристойнее не догадался, рохля, толкался рядом в выцветшей гимнастерке и замурзанных галифе. Ну да пусть его, сказано же – не на свадьбу.

Немцы подошли.

– Мой секундант, – представил гауптман, – фельдфебель Рунге. Рефери в ринге – унтер-офицер Гросс. Меня зовут Карл Дитмар. Наши условия: бьемся до нокаута. Раунды по три минуты, количество раундов не ограничивается. Количество нокдаунов не учитывается.

Да, «ганс», который Карл, крепко тебя зацепило в тридцать четвертом, подумал Саблин. Но вслух сказал:

– Я гвардии поручик российской армии Иван Саблин. Мой секундант прапорщик Анисим Урядников. Условия приняты. Прошу. – И указал на ринг, на тот его угол, где к столбу была привязана красная ленточка. Дань уважения.

Сам поднялся в угол с синей ленточкой. Нырнул под канаты. Продышался, оглянулся.

С одной стороны помоста столпились немцы, с другой – сгрудились чешские пограничники. Из гренадеров если кто и крутится пока в поле зрения, так и те скоро пропадут. Подпрапорщик Карамзин замер у подвешенного рельса с секундомером в руке.

Унтер, исполнявший роль рефери, вышел в центр ринга. Ахтунг! Он поднял руки, посматривая на боксеров. Карамзин ударил в рельс – гонг!

– Бокс! – крикнул унтер и свел руки.

Бойцы двинулись навстречу друг другу.

Да, тевтон стал сильнее, это Саблин почувствовал сразу. И опытнее стал после давней той встречи, и расчетливее. С дурочки не лез, держал дистанцию, и на этой средней, удобной для него дистанции выбрасывал вроде несильные, но точные и жесткие удары левой рукой. Американцы называют их «джебами».

А за «джебами» держал наготове правую руку. Правая у него сильная, это Саблин помнил. Но и возвращает он ее после удара не сразу – это поручик помнил тоже. Вот только нокаутировать тевтона сегодня в планы Саблина не входило…

Первый раунд бойцы кружили по рингу, присматривались. Гонг. Во втором опять примеривались, пробовали короткие наскоки, малые серии и одиночные удары. Гонг. Урядников в перерывах заботливо поливал голову Саблина водой, растирал набрякшие от ударов подглазья и лоб. А поручик всматривался в пространство за рингом и видел – количество зрителей с немецкой стороны постепенно прибывает. Даже от кустов перед рощей выглядывали любопытные физиономии солдат в касках. Это хорошо, на это вся надежда.

В третьем раунде немец попал, да так, что Саблин чуть не рухнул на настил. Чудом удержался на вмиг ослабевших, подогнувшихся ногах, вошел в клинч. Провисел на немце до спасительного гонга. Но за минуту отдыха восстановился. Вот только было это лишь началом.

С четвертого раунда Саблин начал продуманно подставляться. Неявно, умело, он позволял бить себя больше и больше. Уходил в углы, прижимался к канатам и принимал град ударов – на плечи, руки, в голову, по корпусу. Иногда изворачивался и слегка отрезвлял тевтона сильным боковым или прямым ударом, и вновь уходил в глухую защиту. Давал противнику набрать раж.

Зрители, поначалу молча наблюдавшие бой, теперь непрерывно свистели и кричали: по-немецки и по-чешски, смачными местными и постными германскими ругательствами, одобрительными и возмущенными возгласами подстегивая боксеров. Глаза Саблина заплывали, но и через щели набухших век он различал – немцы выбираются из леса. Кто-то бегом присоединялся к толпе у ринга, кто-то наблюдал бой от кустов, опасаясь командиров, но любопытство и азарт побеждали, и количество зрителей увеличивалось.

«Эй, Фридрих! Там господин гауптман делает фарш из этого русского!» – такие, наверное, возгласы слышались в расположении немецкой роты. И очередной «франц», «густав» или «пауль» не выдерживал: отрывался от письма домой, бросал ковыряться в двигателе «хорьха», а кто-то, чего греха таить, и оставлял пост. Ненадолго и недалеко – лишь глянуть одним глазком – но оставлял.

Пятый, шестой, седьмой раунды! – гонг, гонг, гонг! – вновь на ринге! Восьмой!

Саблин чувствовал, как тают силы. Не та подготовка, не тот кураж! Теперь подставляться уже не было необходимости – все происходило естественным путем. Карл неутомимо, как машина, обрабатывал голову и корпус, бил жестко и умело. Вот прилетел незаметный хук справа, и настил ринга больно ударил по избитому лицу и груди.

«Айн!.. Цвай!.. Драй!..» – отсчитывал немецкий унтер, склоняясь над русским поручиком, и отмахивал счет рукой.

Саблин встал, цепляясь за канаты. Он уже не смотрел за ринг, он вообще уже плохо различал что-либо вокруг, но прозвучало «Бокс!», и он вновь поднял перчатки к лицу.

Гонг!

За три минуты девятого раунда он еще дважды побывал на настиле. Губы превратились в кровоточащие лепешки, левый глаз заплыл почти полностью. Лицо превратилось в уродливую маску. Саблин стоял из последних сил – ноги еле держали.

Капитан обещал – до обеда! – стучало в мозгу вместе с током крови. Когда же, сколько времени прошло?! Ведь должен же быть какой-то знак! Что-то должно произойти!..

– Это… ваш-бродь… – горячечно шептал в перерыве Урядников. – Давайте я его из нагана, да и дело с концом! А? Сколько ж можно-то!..

– Не сметь! – хрипел поручик. – Они… первые… должны… Не сметь…

Гонг – и он шагнул в ринг.

Но всему бывает конец. От кустов, неразборчиво выкрикивая и размахивая бумажкой, бежал немецкий связист. «Герр гауптман!.. Герр гауптман!..» – только и мог разобрать Саблин.

В глазах плыло. Человек в сером мундире бежал наклонно к горизонту. Карл Дитмар прекратил боксировать, поднял руку, обернулся на крик. Обернулся и секундант фельдфебель Рунге, и рефери в ринге унтер-офицер Гросс. А Саблин тяжело повис на канатах.

– Герр гауптман, радиограмма! – Связист протискивался сквозь ряды зрителей, те расступались неохотно.

Наконец добрался до помоста и подал бумагу офицеру. Немец пробежал глазами текст.

– Молите бога, поручик, что я не имею возможности покончить с вами. К сожалению, состязание придется прервать, у меня приказ от начальства.

– Приказ перейти границу? – прохрипел разбитым ртом Саблин.

Немец только зыркнул, собираясь нырнуть под канаты.

– Бросьте, Карл, – продолжил громче поручик. – Весь мир знает, какого рода приказ вы ждали от своего фюрера. Не дает вам покоя Чехословакия… А у России, между прочим, с этой республикой договор о взаимной помощи. В том числе, и военной. И вторжение автоматически переводит ваше подразделение в разряд противника. А противника мы бьем…

Карл Дитмар обернулся к Саблину и взирал на него теперь уже с нескрываемым удивлением. А Саблин продолжал:

– Либо вы и шага не ступите за нейтралку, либо сразу прикажите своим солдатам сложить оружие и построиться в две шеренги. То есть – капитулировать. Право слово, герр гауптман, только так можно избежать потерь.

– Капитулировать? – не поверил ушам тевтон. – Вы мне предлагаете капитулировать?! Моравия будет нашей в течение двадцати четырех часов! – И рассмеялся громко и заливисто, как смеется человек, услышавший действительно смешную шутку.

– Так точно, господин офицер, капитулировать, – гнул свое Саблин, обвиснув на канате ринга. Слова давались ему с большим трудом, разбитые губы нещадно саднило. – У меня тоже приказ командования: воспрепятствовать попытке вашего подразделения пересечь границу Чехословакии любыми возможными способами.

– Вам дважды повезло, поручик. – Гауптман чуть наклонил голову. – Во-первых, я вас не нокаутировал на глазах у подчиненных. Уже за это вы должны быть благодарны. И, во-вторых, из уважения к вам как к мужественному бойцу, я не стану превращать заставу в пылающий факел. При условии, конечно, что пограничники сдадут оружие и построятся в две шеренги. Так мы действительно избежим кровопролития. – Пренебрежение сквозило во взгляде тевтона, он не видел больше в Саблине ни соперника, ни противника. – Солдаты! – повернувшись к подчиненным, зычно крикнул он. – Немедленно вернуться в расположение! Боевая готовность, выступаем!

Их разделяло около двух метров: командира немецкой ударной группы и командира российского гренадерского взвода. Из последних сил Саблин крикнул:

– Карл!

Немец обернулся. Рефлексы у тевтона были что надо: тут же вскинул перчатки к голове, встал в стойку, но в следующий миг поручик оттолкнулся, используя пружинистую натянутость каната, – почти взлетел над рингом и совершенно немыслимым свингом – из-за головы! сверху! используя маховое движение! – обрушил кулак на челюсть германца, пробивая защиту.

Тот рухнул. Саблин повалился на него сверху. В следующий миг Урядников выхватил из сумочки, где держал губки, полотенца и прочую утварь боксерского секунданта, два нагана и, разбросав руки крестом, направил оружие на Гросса и Рунге.

– Лечь! – громовым голосом проорал прапорщик. – Мордой вниз, сучьи дети! Или стреляю!

Может, немцы и не понимали по-русски, но интонации и жесты были достаточно красноречивы. Унтер и фельдфебель легли на ринг рядом с боксерами.

Толпа немецких солдат внизу покачнулась, отхлынула. Движение это было массовым, безотчетным, продиктованным не воинской выучкой или рассудком, но инстинктом напуганной, застигнутой врасплох толпы. Лишь офицер, выхватив «люгер», кричал что-то подчиненным. Но тут обращенная к немцам стенка помоста рухнула наружу, и оттуда – зло и нетерпеливо – высунулись рыла пулеметов ZB.26. Трех из четырех имеющихся.

Четвертый целился во вражеских солдат сверху, с вышки.

Пограничники быстро рассредоточивались, выхватывая припрятанное у помоста оружие, залегали. Количество взятых наизготовку чешских винтовок становилось всё больше с каждой секундой.

– Оружие на землю! Руки вверх! – заорал по-немецки выскочивший как из-под земли надпоручик Милан Блажек.

Вместо этого солдаты продолжали пятиться: защелкали беспорядочные выстрелы, закашляли МП-38. И тогда в дело вступили пулеметы. Первые ряды, попытавшиеся открыть огонь, выкосило как косой. Остальные падали на землю, бросая оружие.

В следующий миг в лесу тяжко ухнуло, среди крон деревьев взметнулся черный жирный султан дыма. Первый взрыв, затем второй, третий… Это рвались немецкие «специальные машины 222» вместе с гаубицами.

Из буковой рощи, от расположения основных сил роты, послышалась короткая перестрелка, но быстро стихла. Пулеметные расчеты гренадеры обезвредили еще при первых выстрелах со стороны нейтральной полосы. Застигнутая врасплох, дезорганизованная рота оказать сопротивления не могла, и сейчас русские выводили оставшихся немецких солдат под дулами автоматов и трофейных пулеметов.

За десять минут всё было кончено. Бойцы ударной группировки вермахта жались на ничейной полосе австрийской бывшей границы, вокруг стояли чешские пограничники с винтовками наперевес. Гауптман Карл Дитмар, сидя на настиле ринга и с трудом отходя от тяжелого нокаута, смотрел на всё это со смертной тоской.

Отдельно лежали на земле укрытые плащ-палатками тела павших – пограничников и гренадеров, чехов и русских – друг подле друга. В нескольких метрах – погибшие немецкие солдаты.

– Герр гауптман, – Саблин подошел к Дитмару, – вас и ваших людей я объявляю военнопленными. Впредь с вами будут обращаться соответственно статусу военнопленных, оговоренных Женевской конвенцией.

Поручик успел умыться, Урядников обработал его избитое лицо, но речь офицеру давалась пока с трудом.

– Ты опять нокаутировал меня, русский. – Немец продолжал смотреть на своих пленных солдат. – Но это не конец нашего поединка, только начало…

– Увидим.

Саблин ждал транспорт из Зноймо для конвоирования пленных. Блажек пошел в избушку – связаться со штабом округа. Заверил, что задержек не будет. Милан находился в радостном, приподнятом настроении – серые глаза блестели, фуражку он залихватски сдвинул набок и постоянно улыбался. Дать отпор штурмовой группе вермахта силами пограничной заставы, пусть даже с помощью русских гренадеров, это было для него событием.

Иван Ильич сидел на ступеньках помоста, дышал, отходил от бани, устроенной ему «гансом» на ринге, когда хлопнула дверь, и надпоручик быстрой походкой направился в его сторону. Что-то изменилось в чешском офицере, Саблин не сразу понял – что. Блажек приблизился.

Улыбки, той чудесной открытой улыбки, что так шла Милану, не было и в помине. Наоборот, губы его сжались, превращая рот в горькую складку. Глаза потускнели, и лицо будто осунулось. Словно офицер заболел неожиданно тяжким недугом.

Он подошел и проговорил севшим, надтреснутым каким-то голосом:

– Прости, Иван, у меня приказ. Час назад Эдвард Бенеш, президент республики Чехословакии, подписал документ, по которому Судеты отходят рейху. Полностью и безвозвратно. Гитлер заявил, что инциденты на границе – если таковые имели место – досадное недоразумение. Вот такой приказ – считать нас всех досадным недоразумением. Оружие немцам вернуть, обеспечить беспрепятственный переход на свою территорию. Помочь собрать погибших.

Чех умолк. Саблин посмотрел на тела под плащ-палатками.

– Наших мы похороним сами, – тихо произнес он. Трое гренадеров навечно останутся в чужой земле – Саблин испытывающе заглянул в лицо надпоручика. – Что у вас тут творится, Милан?

– Предательство, – прошептал тот. – У нас тут творится предательство, Иван. Господь видит, я желал сражаться за Родину. И мои подчиненные, все до последнего воина готовы были сражаться за Родину. Но политики не хотят воевать. Они продают нас, как щенят на блошином рынке в Праге. Мне жаль, что так случилось, Иван, поверь. Мы поможем хоронить твоих бойцов с воинскими почестями, но… У меня приказ – немцев отпустить.

Саблин кивнул. Слов больше не было.

– Ваше благородие, разрешите обратиться! – Он и не заметил, как сбоку подошел подпрапорщик Сыроватко. – Срочная радиограмма!

Поручик взял бланк, пробежал глазами: «В связи с изменившейся обстановкой подразделению надлежит срочно вернуться в расположение батальона. Маршрут возвращения: вариант А. Командир Отдельного гренадерского батальона подполковник Осмолов».

Чехи, опустив стволы винтовок, растерянно наблюдали, как немцы собирают оружие, строятся в колонну по два. Из-за движущихся фигур появился гауптман, пристально посмотрел в сторону помоста. Саблина он не видел, но думал наверняка о нем. И Саблин думал о немце:

– Что ж, Карл, ты прав. Поединок только начинается…

В марте тридцать девятого гитлеровские войска заняли Чехословакию без единого выстрела.

Марина Ясинская. Эскадрон княгинь летучих

– И снова эскадрилья «Василевские беркуты» на высоте! Вылетевшие на разведку над территорией Австрии пилоты неожиданно столкнулись с немецкими юнкерсами и были вынуждены принять неравный бой. Наши храбрецы сбили пять «тетушек Ю», три из них – лично Григорий Василевский, и не потеряли при этом ни одного самолета. Как всегда, героизм советских летчиков вдохновляет… и тэ дэ, и тэ пэ.

Надя закончила зачитывать вслух отрывок из статьи и добавила:

– Смотрите, тут еще и снимок есть!

Три девушки подбежали к газете и уставились на разворот. На желтоватых страницах рядом с колонкой статьи разместилась размытая фотография храброго летчика Григория Василевского на фоне его самолета.

– Красивый, правда? – мечтательно спросила Надя, рассматривая фотографию.

– Очень! – согласно выдохнула Лиза, не отрывая глаз от снимка.

Две другие девушки переглянулись и прыснули от смеха.

– Что? – удивленно подняла брови Надя.

– Да ничего, – весело ответила кареглазая горбоносая Катя. – Просто вы с Лизкой говорите о разных вещах.

– Как это?

– Да вот так! – вмешалась вторая, обычно спокойная и рассудительная Наталья. – Ты, Надя, о ком говорила?

– Что значит о ком? О самолете, конечно!

– Ну вот! – захихикали Катя с Натальей. – А Лизка о ком?

Надя обернулась к сестре, и Лиза густо покраснела.

– О Василевском, что ли? – догадалась Надя.

И укоризненно воскликнула:

– Лиза!

– Да что вы все, в самом деле? – возмутилась пунцовая Лиза, защищаясь. – Да, нравится он мне – и что такого? Он же летчик! Герой! Он полярников на Северном полюсе спасал и в китайско-японской войне участвовал, а теперь вот немецкие самолеты сбивает. И посмотрите, какой красивый! А улыбка у него какая!..

Улыбка Григория Василевского и впрямь была хороша, даже на газетной фотографии видно.

– Да, но это же глупо – вот так вот влюбиться! – покачала головой Надя.

– Почему? Потому что он – из красных? Ну и что с того? Скажешь, что он нам враг?

Надя только покачала головой. Да, им с детства внушали, что красные – это враги, но… Они с сестрой родились после революции. Они не помнили хаоса гражданской войны, они не бежали из родного дома, они не теряли близких и любимых людей. Они не пережили того страха, что их матери, заключенные в доме Ипатьева в Екатеринбурге. Они не чувствовали той горечи и ненависти, которая жила в душе старших поколений.

– И потом, ты сама восхищалась Советами, – продолжала наступать Лиза. – Ведь женщин у них и в армию берут, и в полярники-зимовщики, и в авиатриссы, и даже на стройку в земли Франца-Иосифа! А два года назад, когда у них появился первый женский экипаж, управляющий дирижаблем, помнишь, ты что мне сказала?

– Ах, да дело же совсем не в том, что он из красных! – всплеснула руками Надя. – Просто глупо влюбляться в неизвестного тебе человека по фотографиям и заметкам в газете!

– Если бы у нас был такой же герой, я бы восхищалась им не меньше, – парировала Лиза. – Но кто же виноват, что среди наших таких нет? А если и есть кто, то совсем не такой красивый… И в газетах про него не печатают.

– Кстати, о газете, – спохватилась Надя. – Все прочитали?

Девушки кивнули.

– Хорошо, значит, сжигаем, – решила Надя, подходя к печке.

– Погоди! – воскликнула Лиза. – Я еще не все!

– Что, опять будешь вырезать заметку с фотографией и вклеивать ее в свой дневник? Ну уж нет. Не дай бог, найдут! – решительно возразила Надя и бросила газету в огонь.

Если бы кто-то узнал, что ученицы лучшего в Российской Империи женского высшего дворянского лицея, четыре княжны, две из которых – из императорской семьи, читают контрабандные, тайком доставленные им газеты Советской России, разразился бы страшный скандал. «Красные» газеты, журналы и книги на территории Империи были запрещены – так же, как были запрещены «белые» газеты, журналы и книги на территории Советов. Двадцать лет спустя после революции, расколовшей страну надвое, красные и белые, вынужденные соседствовать друг с другом, уже не воевали, но речи о том, чтобы стать друзьями или доверять друг другу, даже не шло – раны прошлых лет все еще были слишком свежи в памяти.

Лиза насупилась, но потом повеселела – ей было чем утешиться; в хитрой шкатулке, подаренной ей на день рождения, в потайном, под двойным дном, отсеке девушка хранила девять драгоценных писем от летчика Василевского.

Все началось полгода назад, когда Лиза с подругами зачитывались статьями из контрабандной «Правды» о храбрых летчиках эскадрильи «Василевские беркуты», спасавших экипаж застрявшей во льдах Северного полюса дрейфующей станции «Буденный». Три недели отчаянные летчики повторяли подвиг пилотов, несколько лет назад вызволивших со льдины челюскинцев, и в конце концов благополучно эвакуировали весь экипаж.

В одной из статей «Правда» опубликовала снимок летчика Василевского, державшего на руках спасенного ребенка. Он стоял в летном кожаном шлеме и летных очках, поднятых на лоб, и улыбался – счастливо и немного застенчиво, и Лиза влюбилась в эту улыбку с первого взгляда. Влюбилась – и решила во что бы то ни стало познакомиться со своим героем.

Разумеется, о личной встрече не могло быть и речи – кто же отпустит княгиню Карташеву-Романову, дочку великой княгини Марии Николаевны, внучку Николая II в Советскую Россию? И тогда Лиза задумала затеять переписку с героическим летчиком. Правда, она не знала его адреса, но думала, что это препятствие преодолимо.

– Гаври-ила, – ласково просила она лицейского шофера, тайком поставлявшего девушкам контрабандную прессу, – Гаврила, скажи, кто тебе «Правду» приносит?

Гаврила поначалу отвечать отказывался, но Лиза настаивала.

– Гаврилушка, – уговаривала она, – познакомь меня со своим человеком, мне очень нужно его кое о чем попросить, но дело, понимаешь, деликатное, никому не могу доверить, потому нужна личная встреча.

Долго упиравшийся шофер в конце концов сдался и познакомил девушку со своим «связным». Им оказался загорелый, черноволосый, привлекательный молодой мужчина с бойкими голубыми глазами, в фуражке и пиджаке в полоску, торжественно представившийся Остапом Евгеньевичем Багратион-Имеретинским, свободным антрепренером.

– Из тех самых Багратион-Имеретинских? – удивилась Лиза, вспомнив об угасшем роде светлейших князей.

– Из них, Елизавета Сергеевна, – торжественно и печально ответил молодой человек. – Из них. Я внук его светлости Александра Дмитриевича Багратион-Имеретинского, но, к сожалению, не имею никаких формальных доказательств, так как отец мой – его сын – был рожден в тайном браке и потому никогда не был внесен, как полагается, в родословные книги. И потому все, что мне остается – это с достоинством носить родовую фамилию и…

– А с Советской Россией у вас откуда связи? – перебила Лиза многословного Остапа, быстро сообразив, что молодой человек может говорить о своей биографии часами.

Остапа передернуло.

– Отец мой, царствие ему небесное, остался с коммунистами. Воевал в Красной Армии всю гражданскую войну, за мужество даже получил в награду красные революционные шаровары. А потом в один прекрасный день – стук в дверь, арест, обвинение в антисоветской деятельности и шпионаже и расстрел. А за мной, как за неблагонадежным элементом – я ведь сын предателя, да к тому же дворянских корней, установили пристальное наблюдение. Энкавэдэшники по пятам ходили, каждый день я боялся, что вот сегодня за мной придут, и всякий раз, как стучали в дверь, вздрагивал от ужаса…

– То есть из Советов вы сбежали, но знакомые у вас там, тем не менее, остались? – снова перебила его Лиза. – И как же вы с ними поддерживаете связь? Граница ведь тщательно охраняется, а на все почтовые сообщения введена цензура.

– Имею определенные таланты и навыки, – скромно, но со значимым видом сообщил свободный антрепренер.

А потом вежливо, с любопытством осведомился:

– У вас была ко мне какая-то просьба?

Лиза засомневалась. Не то чтобы многословный непризнанный потомок светлейших князей Багратион-Имеретинских не внушал ей доверия, но девушка вдруг осознала, что рискует вызвать скандал, если все это дело вскроется. Однако познакомиться с летчиком Василевским ей хотелось еще сильнее, и Лиза решительно отбросила сомнения.

– Мне нужно, чтобы вы передали письмо одному человеку. Только я не знаю его адреса. Но, думаю, это довольно легко можно узнать, он в Советах – личность известная.

– И кто он?

– Летчик Григорий Василевский, – призналась Лиза, слегка зарумянившись. – Мне нужно, чтобы ему передали письмо. Сможете организовать? И чтобы в обход цензуры. Потому что если станет известно, что я написала ему…

– Смогу, – уверил Остап.

И не обманул. Три недели спустя Лиза получила от Григория Василевского первый ответ – теплый, светлый и радостный. Именно такой, каким наверняка был и сам Григорий.

Лиза сразу ответила. Так началась переписка – приятная, дружеская, доставлявшая Лизе немало радости и питавшая ее тайные романтические мечты.

– Девочки, не забудьте, через два часа к нам придет Константин Эдуардович, так что не опаздывайте на занятия, – деловито напомнила Надя, развеяв Лизины грезы.

Лиза вздохнула. Ее двоюродная сестра Надежда бредила самолетами и потому со страстью изучала физику, механику, воздухоплавание и вообще все, связанное с полетами. Когда Надя узнала про одного ученого-изобретателя, Константина Эдуардовича Циолковского, мирно учительствующего в самой обычной школе в Калуге и регулярно и с успехом публикующегося в первейших научных журналах мира, она упросила своего батюшку, генерал-аншефа Александрова, выписать им его для лицея. Сам Циолковский, вскоре после революции чудом освобожденный из Лубянки и тайно переправленный в Империю, был не против и вот уже второй год преподавал в лицее, а также дополнительно занимался с Надеждой и ее близкими подругами, смуглой горбоносой Катей, княгиней Геловани, и спокойной рассудительной Наташей, княгиней Кирилловской, которые разделяли Надино увлечение.

Что до Лизы, она ходила на дополнительные занятия к Циолковскому не столько из-за горячей любви к наукам, сколько за компанию с подругами, а главным образом потому, что Гриша Василевский был летчиком, и ей казалось, что, изучая самолеты, она становится как бы ближе к нему и лучше его понимает.

Лиза вздохнула. Она отправила очередное письмо Василевскому всего два дня назад, и это значит, что ответ от него она получит не ранее, чем через несколько недель. А пока она ждет, она будет перечитывать те прекрасные, светлые письма, которые он ей уже прислал.

А еще – и эта мысль чрезвычайно вдохновила Лизу – можно начать писать ему следующее письмо уже сейчас, пока еще так свежи впечатления от его последнего подвига, о котором она сегодня узнала. А потом, когда она получит его ответ, она это письмо допишет.

* * *

Дорогой товарищ Василевский, сегодня я прочитала в газете «Правда» – я Вам говорила, что мы здесь умудряемся получать «Правду»? Пусть и тайно, и с запозданием на пару дней, но все же… Словом, я прочитала сегодня статью о вылете Вашей эскадрильи на разведку над Австрией и о том, как Вы столкнулись с немецкими юнкерсами. Не могу передать словами, как взволновали меня эти новости – ведь Вы постоянно подвергаетесь такой опасности! И, конечно же, меня просто восхитило проявленное Вами мастерство и мужество. Сбить три вражеских самолета! На такой подвиг способны только Вы! В газете напечатали Вашу фотографию, и, должна отметить, Вы получились на ней как всегда замечательно…

* * *

На занятия Константин Эдуардович Циолковский пришел не один, а в сопровождении мужчины лет пятидесяти, военной выправки, с яркими черными глазами и маленькими усиками над верхней губой. Держался мужчина скованно.

– Надежда Дмитриевна, Елизавета Сергеевна, Наталья Михайловна и Екатерина Аслановна, – представил девушек Циолковский.

И указал на своего спутника:

– Константин Алексеевич Калинин, военлет и выдающийся авиаконструктор.

Надя восторженно ахнула:

– Неужели тот самый Калинин? Это же вы разработали самолеты серии «К», да?

Калинин несколько ошеломленно уставился на девушку. Циолковский поправил пенсне, скрывая улыбку:

– Я же вам говорил, что здесь вас ждет благодарная аудитория!

– Г-хм… Да… Очень приятно, – неловко ответил Калинин.

– Ах, но это же прекрасно! – восхитилась Надя.

У нее было столько вопросов, особенно по его «жар-птице» – бомбардировщику К-12, что она даже не знала, с которого начать, и торопливо выпалила первое, что пришло в голову:

– А почему вы так и не стали делать полноразмерные К-12? Ведь они так хорошо летают, и потенциал у них весьма впечатляющий!

Калинин в замешательстве уставился на Циолковского. Тот снова поправил пенсне и деликатно ответил вместо своего спутника:

– Потому что, Надежда Дмитриевна, его арестовали.

Надя покраснела от своей бестактности. Следовало догадаться, что известный советский авиаконструктор оказался в Российской Империи не просто так. Царская разведка отслеживала, кто из выдающихся советских деятелей попадал под репрессии и, если считалось, что они могут принести пользу Российской Империи, по возможности организовывала побеги.

Удавалось это далеко не всегда, но когда удавалось, то чрезмерно злило Советы. Красные мстили тем, что массово переманивали к себе легко поддающийся очарованию красивых лозунгов простой рабочий люд, особенно из пограничных к Советам областей – Витебской, Смоленской, Тверской. А когда Империя приютила целую плеяду талантливых деятелей искусства – кого из заграницы, а кого прямо из рук НКВД – Рахманинова, Мандельштама, Малевича, Цветаеву и Ахматову с Гумилевым, Советы направили усилия на то, чтобы вернуть из эмиграции и обустроить в Советской России Бальмонта, Толстого и Прокофьева, переманить на свою сторону Горького, а также прекратить преследования Мариенгофа и создать все условия для Беляева и Шостаковича.

– Константин Алексеевич, вы себе даже не представляете, как кстати вы здесь появились! – прервала неловкую тишину смуглая черноглазая Катя и обернулась к подругам. – Девочки, вы не поверите, но мой батюшка выделил нам самолет!

Катин батюшка, князь Аслан Леванович Геловани, заместитель председателя Государственной Думы, души не чаял в единственной дочери и исполнял все ее капризы, и когда Катя попросила самолет, выполнение ее желания было только вопросом времени.

Девушки вмиг забыли о манерах и совершенно неприличным образом запищали от восторга. Одно дело – изучать теорию и науку о полетах, и совсем другое – получить возможность применить все эти знания на практике.

– А что, что за самолет? – спросила Надя, когда первый восторг чуть схлынул.

– Биплан У-2, – довольно ответила Катя и обернулась к Калинину, – Константин Алексеевич, вы ведь будете учить нас летать?

Калинин в замешательстве посмотрел на Циолковского. Тот ответил спокойной улыбкой. Прекрасно поняв причину нерешительности военлета, Надя уверенно заявила:

– Не переживайте, Константин Алексеевич, никто из наших родителей не против, неприятностей у вас не будет.

И содрогнулась от собственной лжи. Ее отец и так не одобрял интереса дочери к неженским наукам, а уж что будет, если он узнает о полетах! Впрочем, сейчас отца нет в городе; из-за обострения политической ситуации в Европе генерал-аншеф проводит инспекцию войск под Брянском и, похоже, задержится там надолго. Что до ее матери, великой княгини Татьяны Николаевны, то ее она упросит ничего прежде времени мужу не говорить.

Надя лелеяла заветный план в один прекрасный день прийти к отцу и уговорить его создать первый женский летный полк – как в Советах. Впрочем, Советы она ставить в пример не собиралась, чтобы не злить отца без надобности – красных он не терпел. Надя полагала, что когда покажет ему свои замечательные летные навыки, отец согласится.

В качестве запасного варианта Надя рассматривала двоюродного дядю Георгия Михайловича, графа Брасова, командующего Кавказской дивизией – он отличался веселым нравом и некоторым презрением к условностям, и она могла обрести в его лице союзника.

Наконец, как крайний вариант, оставался сам Император Российский Андрей I. Впрочем, Надя не была уверена, что если и правда дойдет до того самого «края», она решится обратиться к нему с такой просьбой.

Андрей I, муж ее тетки, Ольги Николаевны, слыл человеком жестким, крутого нрава, но, будучи сам бездетным, к своим племянникам и племянницам питал некоторую симпатию. Что до его резкости и угрюмости, то Наде казалось, что она понимала, почему император таков. Если бы на нее обрушилось столько ненависти и подозрительности, сколько на него, когда он взошел на престол, она бы тоже растеряла всю доброту и любезность.

Во времена революции и гражданской войны, когда красные шли по всей России, когда арестовали Надиного деда, Николая II, и отправили его со всей семьей в ссылку, Андрей Павлович Власов был обычным штабс-капитаном. Но именно под его командованием отчаянная группа белых офицеров освободила семью Романовых из заточения в Екатеринбурге.

Когда стало известно, что Андрей Власов спас Императора, к нему стали стекаться верные царю силы, и он через какое-то время возглавил Белую армию. Под руководством Андрея Власова красных вытеснили до самой северо-западной границы, где они оставались и поныне, занимая бывшие Псковскую, Новгородскую, Архангельскую и Олонецкую губернии, а также Петербург. Именно Андрей Власов вернул Романовым Москву и сохранил им большую часть бывшей Российской Империи.

И где-то между всем этим храбрый, веселый и отчаянный штабс-капитан Андрей Власов завоевал привязанность старшей дочери царя, Ольги, и с благословения Николая II они обвенчались в безымянной церквушке в саратовской глубинке, когда императорская семья возвращалась в столицу.

А дальше случилась цепь печальных событий, в которых подозрительные умы немедленно усмотрели страшный заговор и обвинили в нем молодого штабс-капитана – уж слишком удачно все для него складывалось.

Вскоре по возвращении в Москву умер от осложнения, последовавшего за воспалением легких, Николай II. Его единственный сын Алексей, всегда отличавшийся слабым здоровьем, умер всего месяц спустя. Брат Николая II, Михаил Александрович, был убит красными двумя годами ранее. Прочие великие князья – родственники Николая II, коих насчитывалось четырнадцать, имевшие право на престол, один за другим погибали или от рук красных, или при прочих трагических и нелепых обстоятельствах, пропадали без вести, исчезали бесследно за границей или же заявляли отказ от всех прав.

И на престол в итоге взошел муж Ольги Николаевны, спаситель семьи Романовых и избавитель Российской Империи от красных Андрей Павлович Власов, из мелкопоместных Орловских дворян Власовых. Назвался Андреем I Романовым и провел следующие годы, подавляя бунты недовольных его воцарением и безуспешно борясь с прочно укоренившейся верой, что император он незаконный и что это он убил Николая II и всех его наследников.

Минуло почти двадцать лет, репутация Андрея I как самозванца и убийцы твердо укрепилась в народе, но к новому царю, тем не менее, привыкли и считали его не худшим, в общем-то, правителем. А сам дядя Андрей из веселого и бесшабашного штабс-капитана, каким, если верить рассказам тети Оли, он был когда-то, превратился в мрачного, резкого и недоверчивого человека.

Надя встряхнула головой. Не стоит загадывать так далеко вперед. Пока надо просто радоваться, что у них есть и самолет, и опытный инструктор, и перво-наперво научиться летать. А дальше видно будет.

– Ну так что, Константин Алексеевич, – обратилась она к Калинину, – когда начинаем?

* * *

Надя с восторгом ощущала, как с каждым новым полетом все лучше и лучше подчиняется ей крылатый механизм, как послушно выполняет все команды, как постепенно даются ей все более сложные фигуры пилотажа.

– Константин Алексеевич, – обратилась она к Калинину после того, как умело приземлила легкий биплан, – а ведь на вот этой вот базовой модели можно сделать приличный бомбардировщик…

Мысль о практичном недорогом бомбардировщике или штурмовике уже давно занимала Надю. После аншлюса Австрии Германия захватила Чехословакию. Европа застыла в напряженном ожидании – кто следующий? Остановится на этом Гитлер или нет?

Тревожное ощущение надвигающейся войны было схоже с чувством, которое возникает перед грозой. Оно усиливалось, разливалось по всей Европе и постепенно превращалось в уверенность. Пусть Советы и Империя никак не желали сотрудничать, не желали даже ставить подписи под одним и тем же соглашением о помощи в случае нападения Германии, которое прислали им европейские государства – воевать им, похоже, все равно придется. Вместе или по отдельности, но в любом случае – против одного врага. И к войне этой лучше бы приготовиться заранее.

– Биплан сам по себе простой, легкий и надежный, – продолжала развивать свою мысль Надя. – И недорогой. Поставить на него пулемет, сделать крепления для бомб и, может даже, рельсовые направляющие для пары реактивных снарядов, как думаете?

– Можно, конечно, – охотно согласился Калинин. – Из У-2 можно и штурмовик, и ночной бомбардировщик сделать, и быстро, и недорого. Правда, он слишком легкий, бомбовая нагрузка у него совсем невелика, но зато если идти на малом газу и на сверхмалой высоте, то он останется незаметным для ПВО врага до самого последнего момента. Да и точность бомбометания будет высока. Но, с другой стороны, очень велика опасность для летчика, ведь у самолета – совсем никакой броневой защиты!

– А что, если его укрепить? Скажем, обшить перёд металлом?

– Тогда, Надежда Дмитриевна, придется компенсировать набранный вес бомбами. Сейчас биплан может поднять максимум восемьдесят кило бомб. А если мы его укрепим броневой защитой, то бомб придется оставить всего кило пятьдесят, а то и меньше. А много ли вы набомбите с таким запасом? И восемьдесят-то – маловато…

– А если вес по-другому компенсировать?

– Это чем же? В самолете и так ничего лишнего, разве что пилот, – пошутил Калинин. – Если только его вес уменьшить, да только где же взять пилотов меньше пятидесяти кило?

– Да-да, вы правы, – рассеянно ответила Надя, думая о чем-то своем. – Действительно, где же…

* * *

Дорогая Лиза – вы разрешите мне так к Вам обращаться? Дорогая Лиза, не могу выразить словами, как я был рад получить от Вас очередное письмо! И, прошу Вас, зовите меня просто Гришей. Товарищ Василевский – это так официально, а мы с Вами, смею надеяться, уже стали друзьями, потому нам такие церемонии ни к чему.

Очень приятно знать, что Вы следите за событиями моей жизни, а то, что Вы волнуетесь за меня, наполняет меня особой радостью. Но, прошу Вас, не стоит обо мне тревожиться. Я не бросаюсь безрассудно и без надобности в опасные ситуации и неизменно стараюсь как сам остаться в живых, так и сохранить жизни всех товарищей моей эскадрильи.

Что до подвигов моих – то никакие это вовсе не подвиги, а всего лишь обычный поступок настоящего советского человека. Подвиги в нашей республике совершает каждый – полярники и подводники, строители и колхозники, рабочие и учителя. Только вот не обо всех подвигах пишут в газетах, потому и получается, что наши рядовые герои совершают свои подвиги ежедневно, тихо и незаметно. И я, признаться, чувствую себя порою неловко оттого, что меня представляют этаким героем, хотя я не делаю ничего такого, чего не делает любой другой советский человек…

Вы пишете мне о том, что вместе с подругами учитесь пилотировать самолет, и я не могу не выразить Вам своего восхищения. Вы также сетуете на то, что у Вас не имеется возможности применить свои умения с пользой, так как у вас женщин не допускают до службы в армии, даже в такое тревожное время, как сейчас. Я искренне Вам сочувствую. Как жаль, что Вам не позволяют претворить Ваши благородные стремления в жизнь. Конечно, если бы вы были в Советах, для Вас все сложилось бы совершенно по-иному…

Искренне Ваш,

Гриша Василевский

* * *

Лиза перечитывала последнее письмо от летчика Василевского раз за разом и чувствовала себя так, словно у нее за спиной вырастают крылья счастья. И оттого даже учебный полет сегодня у нее прошел как никогда прекрасно – словно Гриша сидел рядом и подсказывал, что и как надо делать. Сдержанный Калинин – и тот ее похвалил, когда ей особенно лихо удался боевой разворот!

А в голове Лизы все крутилась и вертелась одна и та же фраза – «Если бы вы были в Советах, для Вас все сложилось бы совершенно по-иному».

Положа руку на сердце, ей не так уж не терпелось непременно заделаться военной авиатриссой, как Наде и Кате с Натальей. Те об этом просто мечтали; отказ принять их в летные школы или даже авиаклубы стал для подруг настоящей трагедией. Лизе же прежде всего очень хотелось увидеться с Гришей Василевским. Может даже, летать с ним в одной эскадрилье… Лететь рядом, смотреть, как он показывает ей разные фигуры пилотажа, учиться у него и повторять за ним, а потом видеть в его глазах одобрение… Ах, это было бы так романтично!

Хотя кто знает, может, Надя все-таки уговорит своего отца, генерал-аншефа Александрова на создание женского летного полка? Сейчас, когда подруги достигли заметных успехов в пилотировании, Надя решилась попробовать поговорить с отцом, когда тот вернется со смотра войск. И если генерал-аншеф Александров даст добро, Лиза с подругами запишется в полк одной из первых и, как знать, может, еще встретится в воздухе со своим героическим летчиком?

Захваченная прекрасными картинами, Лиза уселась за стол и принялась сочинять Грише новое письмо.

* * *

Константин Эдуардович склонился над развернутым во весь стол чертежом, испещренным по краям расчетами, а Надя стояла рядом и внимательно следила за его пояснениями.

– Этот моноплан, Надежда Дмитриевна, я разработал еще до революции. И не февральской, а той, девятьсот пятого. Изысканиями моими в то время никто не заинтересовался, а воздухоплавание с той поры ушло далеко вперед, но тут мне подумалось, что кое-что можно было бы использовать и сейчас. Вот, посмотрите на изменения, которые я внес в фюзеляж, чтобы улучшить его обтекаемость. При такой обтекаемости самолет сможет развить значительно большую скорость. И, мнится мне, подобные изменения можно было бы внести в современные самолеты. Да вот хоть даже в тот У-2, на котором вы, девушки, летаете. Как думаете? Вот, посмотрите, что я тут подсчитал.

Надя увлеченно склонилась над расчетами на полях.

Циолковский был гением; по внешнему виду и аэродинамической компоновке аэроплан, который он разработал еще до первой революции, намного опередил свое время – подобные самолеты появились гораздо позже, с началом мировой войны с Германией.

– Да, я вижу, что вы имеете в виду, – согласилась Надя, разобравшись в расчетах.

Кое-что из предложенных модификаций фюзеляжа и впрямь можно приспособить под У-2.

– А у меня к вам, Константин Эдуардович, есть просьба, – продолжила она и достала свои записи. – Я тут провела кое-какие расчеты, исходя из некоторых изменений, которые можно внести в У-2, чтобы добавить ему броневую защиту. Не проверите, все ли верно?

Циолковский углубился в расчеты.

– С научной точки зрения все верно, Надежда Дмитриевна, – сообщил ей, наконец, Циолковский. – Но только вы ведь понимаете, что добавочный вес на защиту корпуса придется чем-то компенсировать, и это что-то, скорее всего, будет бомбами.

– Да, понимаю, – уверила его Надя.

И тихо, едва слышно добавила:

– Но у меня есть план.

* * *

Здравствуйте, Гриша!

Получила Ваше письмо и, как всегда, прочла его с огромным удовольствием. Вы – удивительно скромный человек! Не умаляя достоинств Ваших рядовых сограждан, все же замечу, что деяния Ваши замечательны и потому более чем заслуживают внимания и восхищения.

Мы с моими подругами, тем временем, вполне освоились на У-2. Понимаю, что с Вашим-то мастерством Вам мои достижения покажутся весьма скромными, и все же я весьма горда тем, что вполне уверенно могу выполнять фигуры простого пилотажа – боевой разворот, вираж с креном в тридцать градусов, спираль, горку в сорок градусов и горизонтальную восьмерку. И даже пробую некоторые фигуры сложного пилотажа. Вираж с креном больше сорока пяти градусов и переворот у меня выходят вполне сносно, пикирование с углом шестьдесят градусов – плохо, горка с углом кабрирования в шестьдесят градусов – из рук вон плохо, а мертвую петлю и штопор я боюсь настолько, что не решаюсь даже попытаться, хоть и корю себя за трусость. То ли дело сестра моя Надя – видели бы, как лихо она выполняет штопор!

А еще, Гриша, хочу я поделиться с Вами одним секретом. Отец моей сестры Нади – генерал-аншеф, вскоре возвращается домой, и Надя собирается попробовать уговорить его на создание первого женского летного полка. Если это удастся, радости моей не будет предела!..

* * *

– Не позволил? – немедленно догадались подруги, едва Надя вошла в спальню.

– Хуже! – девушка, забыв о манерах благородных девиц, совсем неизящно плюхнулась на кровать и тяжело вздохнула. – Забрал биплан и запретил летать. И ладно бы летать – не стал даже слушать про те модификации в конструкции самолета, которые я хотела ему показать. Выговорил мне за глупую девичью прихоть и велел раз и навсегда выбросить из головы эту «ерунду».

– Ерунду? – взвилась Катя.

Она с давних пор безмерно восхищалась и равнялась на Евгению Михайловну Шаховскую, княгиню, известную авиатриссу и первую военную летчицу. В четырнадцатом году, с началом войны, княгиня подала прошение Николаю II об отправке ее на фронт и стала служить в Ковенском авиационном отряде. Катя мечтала повторить ее успех, и не было более верного способа ее разозлить, чем заявить, что авиация – это ерунда.

Сдержанная Наталья только разочарованно вздохнула. В Америке еще десять лет назад создали «Девяносто Девять» – международную организацию женщин-пилотов, возглавила которую легендарная Амелия Эрхарт, первая в мире женщина, перелетевшая через Атлантику. Восемь лет назад Эми Джонсон совершила одиночный перелет из Великобритании в Австралию. Всего год назад Международная федерация аэронавтики вручила почетную медаль Джине Баттен за три мировых рекорда по времени перелета – через Атлантику, из Великобритании в Новую Зеландию и обратно, и до сих пор никто не смог улучшить ее результат… Весь мир, казалось, ушел вперед, даже вражеские Советы, и те вовсю обучали женщин на авиатрисс, и только у них в Империи по-прежнему царил застой.

– А ты сказала ему? Ты сказала, что война на носу? Что стране нужны будут все силы? Что самолеты могут сыграть в ней решающую роль? – страстно допытывалась Катя.

– Да все я ему сказала! – раздраженно ответила Надя.

Она была расстроена сверх меры – все ее мечты и надежды рухнули.

– И что теперь? – тихая Наталья обвела подруг требовательным взглядом. – У кого какие предложения? К кому еще мы можем обратиться за помощью?

– Отец уже достал нам самолет; не думаю, что он еще на что-то согласится, – покачала головой разочарованная Катя.

– В принципе, я могла бы поговорить с дядей Георгием, он – командующий Кавказской дивизией. Но он далеко, – вздохнула Надя. – Да и, боюсь, не пойдет он против отца.

– А вот как раз о дядях – ты, кажется, как-то раз своего дядю Андрея упоминала, – вспомнила Наталья.

– Упоминала, – согласилась Надя. – Но его я оставляла на самый крайний случай.

– А у нас разве не крайний? – изумилась Катя.

Надя промолчала. Случай действительно стал крайним, но правда заключалась в том, что подходить к Императору Российской Империи Андрею I, пусть даже и дяде, с просьбой дозволить им летать, а еще лучше – допустить до летных полков, она опасалась.

– А ты, Лиза? Он ведь и твой дядя!

– Ой, нет, девочки, я боюсь просить его о таком, – совершенно искренне призналась Лиза.

Черноглаза Катя вздохнула и сникла, а Наталья тихо подвела итог:

– Получается – все?

– Нет, не все, – осторожно начала Лиза и продолжила, тщательно подбирая слова. – Есть один вариант. Правда, чрезвычайно скандальный, и, боюсь, он может вам не понравиться.

* * *

Дорогая Лиза!

Я восхищен тем, как упорно Вы продвигаетесь к своей цели! Основываясь на своем опыте, могу Вам только сказать, что фигуры высокого пилотажа придут с уверенностью. Чем больше летаешь, тем легче и проще становятся простые фигуры и тем менее страшными кажутся бочка и вертикальная восьмерка. Так что с Вашей настойчивостью, храбростью и упорством мертвая петля и штопор – это просто вопрос времени.

От всей души желаю успеха Вашей подруге Наде; надеюсь, она уговорит отца, и все вы, девушки, получите возможность летать. Мне чрезвычайно досадно думать о том, что Вы лишены возможности заниматься тем делом, к которому лежит душа, и меня немало удручает то, что Ваши порывы не находят сочувствия и понимания, что Вас так ограничивают в свободе. Наша страна раскрепостила женщин; в наших летных школах и аэроклубах занимаются сотни девушек! С Вашим бы настроем – да к нам!..

* * *

– Нет! – страстно выкрикнул Остап, побледневший так, что это было заметно даже на его смуглом красивом лице. – Нет, нет и еще раз нет! Слушайте по слогам – ни! за! что! Ни за что на свете!

Свободный антрепренер из рода Багратион-Имеретинских, сидевший в окружении четырех хорошеньких юных девушек, взирал на них с откровенным ужасом.

– Погодите, Остап, – начала было Лиза, но тот не стал ее слушать.

– Я едва вырвался из Советов, а вы мне предлагаете добровольно туда вернуться? Да еще и вас туда провезти? Тайно? Через границу? Спрятав от царских жандармов?

Подруги кивнули.

Остап несколько раз глубоко выдохнул, пытаясь успокоиться и взять себя в руки. Впрочем, это ему не очень удалось.

– Девочки, милые мои, вы себе даже не представляете, что начнется, как только мы пересечем границу! Вы просто не понимаете, что такое НКВД и госбезопасность! Да вас на первой же станции ссадят и отправят в застенок. И будут допрашивать часами, допытываться, с какой целью вас заслали, какой подрывной деятельностью вы собирались заниматься. А потом, милые мои девушки, вас расстреляют. Да-да, расстреляют! Способны вы это понять своими наивными княжескими мозгами или нет?

– Право, Остап, вы, верно, преувеличиваете, – вежливо возразила Лиза. – Да, мы из Империи, а они – из Союза. Но все-таки все мы – русские. Российские. Не немцы какие-нибудь – с чего им немедленно подозревать нас в преступных замыслах? Тем более мы сразу объясним, с какой целью едем.

– И потом – нам есть, что им предложить, – добавила Надя, но Остап снова не дослушал.

– Да что с вами говорить! – взвился он. – Вы же сидите себе в своих красивых дворцах и дорогих лицеях и ровным счетом ничего о настоящей жизни не знаете! Ни о здешней, в Империи, ни уж тем более о том, что творится у красных!

Девушки выжидательно смотрели на Остапа; на лицах не появилось ни намека на сомнение, ни тени неуверенности, ни признака понимания.

– А со мной-то что там будет, вы не подумали? – попробовал он еще раз. – Меня, как перебежчика, на месте застрелят, без суда и следствия! А я, видите ли, жить хочу!

И снова ни грана сочувствия. Настырные девушки просто продолжали выжидательно на него смотреть.

Поняв, что до упрямых избалованных молодых княгинь ему не достучаться, Остап махнул рукой и снова сказал:

– Нет. Нет, нет и нет! И это не обсуждается!

* * *

– Остап, вы готовы? – нетерпеливо окликнула Лиза.

Непризнанный потомок князей Багратион-Имеретинских с тоской оглядел съемную комнатушку, в которой он так мирно и спокойно провел последние полтора года, и тяжело вздохнул.

Четыре девушки в скромных неприметных нарядах сидели в машине и ждали его.

Остап запрыгнул на сидение рядом с недовольным, но смирившимся с судьбой водителем женского лицея Гаврилой и обернулся. Девушки устроились на заднем сидении – притихшие, радостно взволнованные, глаза блестят возбуждением и предвкушением приключения.

Дурочки.

А это все – дух свободного антрепренерства, что уже не раз толкал Остапа на отчаянные и безрассудные авантюры. Стоило только Надежде упомянуть, что она выкрала секретные самолетные разработки самого Циолковского и хочет передать их красным, как все в Остапе встрепенулось. На доставке таких сведений или человека, ими обладающего, можно ох как неплохо заработать! Это тебе не контрабандную «Правду» поставлять да передавать через границу письма.

И прежде чем осторожность возобладала, Остап потребовал несколько недель на подготовку побега, связался со своими людьми с той стороны – и вот он сидит в автомобиле с четырьмя высокородными княжнами, две из которых – племянницы самого Императора, и на полном серьезе собирается помочь им убежать!

Да, девушки, может, и дурочки, но и он не умнее.

* * *

Дорогой Гриша,

Спешу поделиться с Вами по секрету поразительной новостью. Отец Нади, несмотря на все ее старания, так и не пожелал пойти нам навстречу и разрешить продолжить полеты. О создании женских летных полков он тем более слушать не стал. Стоит ли мне объяснять Вам, как пали мы духом после таких известий?

И тут, дорогой Гриша, к нам на спасение явились Вы. Да, да, не удивляйтесь, именно Вы! Мне вспомнились слова Ваших писем о том, как иначе все могло бы сложиться у меня, живи я в Советах, что у Вас женщин раскрепостили, что они свободно учатся в летных школах и становятся авиатриссами. И мы с подругами решились изменить свою судьбу. Дорогой Гриша, мы собираемся приехать в Советы!

Как и когда это произойдет, я еще не знаю. Сами понимаете, никто нас так запросто не отпустит, нам придется бежать. У меня есть один знакомый товарищ, который все это время помогал мне передавать Вам письма и получать Ваши; он и пообещал нам устроить побег.

Как я уже говорила, когда именно мы с подругами окажемся в Советах, я не знаю, но точно знаю, что когда мы пересечем границу, я непременно хочу попасть в Гатчину и, наконец-то, познакомиться с Вами.

Отвечать мне пока не стоит, потому как уже в скором времени я отправляюсь в путь. Надеюсь, в следующий раз мы с Вами будем беседовать уже при встрече.

Ваша Лиза.

* * *

Майор НКВД Антипов закончил читать письмо и встревоженно уставился на полковника госбезопасности Сервакова, сидевшего за соседним столом.

– А вот это уже проблема!

– Какая проблема? – удивился полковник. – Все получилось в лучшем виде, в точности как мы хотели. Четыре княжны, две из них – из императорской семьи, сбежали из Империи. Сами, добровольно перешли на сторону красных. Еще и секретные разработки принесли. Политический резонанс будет ошеломительный!

– Да, но… – майор нахмурился. – Они ведь не по идеологическим причинам. Они просто хотят летать…

– Не суть важно. Главное, как это будет выглядеть в глазах других стран. А выглядеть это будет так, как мы преподнесем.

– И белые подумают, что мы их выкрали…

– Не подумают, когда обнаружат тайную переписку княгини Елизаветы с нашим летчиком. А они обнаружат.

Тут майор Антипов спохватился.

– Вот как раз о летчике! Товарищ полковник, у нас другая проблема. Елизавета написала, что по прибытии в Советы рассчитывает встретиться с Григорием Василевским.

Тут полковник госбезопасности растерял свое благодушие – резко выпрямился на стуле и нервно постучал ручкой по краю стола.

– Да, товарищ майор, это ты прав, это проблема…

И надолго замолчал.

– Что будем делать? – не выдержал ожидания майор.

– Что – что? Придется найти ей этого… летчика.

* * *

– Господа, послушайте! Я вам христом-богом клянусь, что не производил никаких секретных разработок новых самолетов!

Пенсне Циолковского сползло на кончик носа, седые волосы были всколочены, а сам изобретатель – искренне растерян и несколько испуган. Ранним утром в лицей явились жандармы во главе со штабс-офицером охранного отделения, срочно потребовали Константина Эдуардовича и отвезли в управление, где вот уже который час задавали ему вопросы, ответов на которые он просто не знал.

Сердце трепыхалось в груди, а на душе было жутко и холодно – все это очень напоминало Циолковскому несколько недель, что он провел на Лубянке через два года после революции. Тогда тоже нагрянули, увели и задавали вопросы, на которые у него не было ответов. И если бы не ходатайство какого-то влиятельного неизвестного лица, и если бы не тайная переправка в Империю, еще неизвестно, что бы с ним было.

Но тогда, в Советах, его вызволили белые. А теперь, когда он в Империи – теперь его кто вызволит?

– Уважаемые господа, уверяю вас, последние годы я занимаюсь исключительно изучением реактивного движения. Я разрабатываю реактивные ракеты и способы исследования реактивными приборами мировых пространств. Я давно оставил самолеты. Последняя моя разработка самолетов была сделана еще лет за десять до революции девятьсот пятого…

Штабс-офицер отдельного корпуса жандармов смотрел непроницаемо.

– Последние полтора года вы преподаете в женском высшем дворянском лицее?

– Преподаю.

– Среди ваших учениц есть княгини Геловани, Кирилловская, Александрова-Романова и Карташева-Романова?

– Есть…

– Вы проводили с ними дополнительные занятия?

– Проводил…

– С какой целью?

– Девушки глубоко интересовались наукой, и я не видел причин им отказывать.

– Вы показывали им какие-либо из своих секретных разработок самолетов?

– У меня нет никаких секретных разработок самолетов!

И так продолжалось до позднего вечера.

На ночь Циолковского оставили в камере управления. Напоследок штабс-офицер жестко ему сказал:

– Неужели вы думали, господин Циолковский, что просто потому, что вы провели в Империи почти двадцать лет, мы забыли, что изначально вы остались с красными, а не с нами? Нет, мы ничего не забыли! Мы помним, что когда-то вы выбрали коммунистов. Помним всех вас наперечет…

Константин Эдуардович хотел возразить. Хотел сказать, что он не выбирал оставаться с красными, он просто оказался на подконтрольной красным территории, когда после революции началась гражданская война. И что он не перебежал к белым – они сами вызволили его с Лубянки.

Он хотел – но у разменявшего девятый десяток ученого изобретателя кололо в груди, и не было сил.

Когда за ним закрывали дверь камеры, Константин Эдуардович успел заметить, как по коридору провели со связанными за спиной руками военлета и авиаконструктора Калинина и еще почему-то – шофера из лицея, Гаврилу.

* * *

– Эй! Эй, ты, балбес, вставай!

Кто-то нелюбезно тыкал Гришку в бок носком сапога.

– Да встаю я, встаю!

Гришка нехотя разлепил глаза и поморщился – голова трещала после вчерашней попойки.

– Чего расшумелись-то? – укоризненно посмотрел он на стоявшего над ним политрука. – Чего надо?

– Умывайся – и бегом на аэродром.

– Что, опять сниматься? Могли бы заранее предупредить!

Гришка озабоченно нахмурился. Лицо было его главной – и единственной – ценностью; по заверениям газетчиков, оно у него открытое, светлое и располагающее. Словом, положительно советское лицо. А уж улыбка! Потому Гришка лицо берег и перед съемками никогда не напивался, чтобы выйти на фотографиях наилучшим образом.

– Не сниматься. Будут тебя учить самолеты водить.

От ужаса Гришка даже забыл о похмелье – чуть присел от страха и охнул:

– Зачем это?

Политрук окинул человека, чье лицо не сходило с первых полос советских газет, скептическим взглядом и сказал:

– Поступил приказ в кратчайшие сроки сделать из тебя Григория Василевского.

– Я и есть Григорий Василевский!

– Нет, ты не понял. Приказано сделать из тебя настоящего Григория Василевского. Геройского летчика, который сбивает по три вражеских юнкерса за раз и сажает самолеты на северных льдинах. Ну, что рот разинул? Бегом, тебе сказали!

* * *

Красные оказались удивительно приятными людьми. Совсем не похожи на тех злодеев, какими описывали их Остап и царские газеты.

Подруги незамеченными пересекли границу, а на красной стороне их уже ждали. Серьезные, но вежливые мужчины в форме и в столь же похожей на форму гражданской одежде любезно их поприветствовали и поздравили с приездом в Советы. Предоставили удобный автомобиль и заверили, что доставят их, куда они пожелают.

Очень уверенно держащегося Остапа эти же мужчины как-то незаметно оттерли в сторонку. До Нади еще донеслись негромко произнесенные свободным антрепренером слова: «У меня договоренность с госбезопасностью, у девушек ценная информация, и именно я обеспечивал им охрану…», а потом его куда-то увели люди в форме.

Заметила это только Надя, все остальные были слишком захвачены новыми впечатлениями. И хотя подозрительный потомок князей Багратион-Имеретинских ей не очень нравился, она почувствовала себя обязанной поинтересоваться:

– А что с нашим сопровождающим, Остапом Евгеньевичем?

– Не беспокойтесь, Надежда Дмитриевна, – заверил ее молодой и, пожалуй, самый располагающий к себе офицер, – нам просто нужно соблюсти кое-какие формальности.

Девушка слегка нахмурилась; ей вспомнились заявления Остапа о том, что красные его расстреляют без суда и следствия как перебежчика, если он попадется им в руки, и обеспокоилась, но вот так, напрямую спросить: «А вы его, случаем, не расстреляете там?», было как-то неловко, и Надя промолчала.

Когда подруг спросили, куда они желают, чтобы их доставили, девушки хором ответили – в Ленинград. И тогда любезные встречающие довезли их до ближайшей железнодорожной станции и посадили в поезд, отправив вместе с ними троих сопровождающих.

Девушки осматривались с жадным любопытством – и на станции, и в вагоне, глядя в окно. Советскую Россию они нашли хмурой и неприветливой, но такой же была и Российская Империя за пределами Кремля. Люди же не казались ни особо счастливее, ни заметно несчастнее, чем те, что жили по другую сторону границы. Во всяком случае, запуганными и замученными они не выглядели, и Надя пришла к выводу, что слухи о бессердечности и зверствах красных сильно преувеличены, не иначе – стараниями царской пропаганды.

Всю дорогу до Ленинграда сопровождавшие девушек молодые симпатичные офицеры развлекали их разговорами, весело шутили и осторожно расспрашивали о планах на будущее, а когда подруги наперебой заговорили о летной школе и мечте стать авиатриссами, выказали искреннее одобрение и понимание. Через некоторое время двое куда-то удалились, а вернулись обратно со стаканами горячего чая, толстыми ломтями ржаного хлеба и шматком сала.

– Неизящно, конечно, – с несколько сконфуженной улыбкой сказал один, нарезая сало перочинным ножиком, – но, как говорится, чем богаты…

Девушки с аппетитом умяли по ломтю хлеба с салом, запили сладким горячим чаем, окончательно разомлели и пришли к выводу, что в Советах им положительно нравится.

А когда подруги задремали, офицеры быстро и умело обыскали их багаж и, обнаружив в Надином саквояже записи и чертежи самолетов, удовлетворенно переглянулись, положили тетради обратно и уселись поудобнее – до Ленинграда оставалось еще несколько часов.

* * *

Ленинград девушек, наслышанных о красотах прежней царской столицы, не разочаровал. Прекрасный, величественный город хранил осанистость прежних времен, но одновременно с тем бурлил какой-то молодой, задорной энергией, и этот свежий, бодрящий дух подругам очень понравился.

Девушек привезли в авиационно-техническое училище, где их вежливые спутники, предъявив «корочки», в мгновение ока решили все организационные вопросы.

Какой-то час спустя подруги были зачислены в списки обучающихся и устроены в общежитие. В библиотеке девушки получили учебники, в учебной части – удостоверения и расписание занятий, на которые им нужно явиться уже завтра, а у коменданта – постельное белье, подушки и кухонную утварь. Улыбчивые молодые офицеры обменяли им царские деньги на советские, показали ближайшие магазины и заверили, что будут регулярно навещать и всячески помогать.

Немного ошеломленная стремительностью, с которой развивались события, Надя вспомнила о своих разработках, которые решила выдавать за исследования Циолковского, чтобы придать им значимости и ценности на случай, если красные не захотят пустить их к себе, и придется это право «покупать», и попросила офицеров познакомить ее с какими-нибудь авиаконструкторами. Молодые люди удовлетворенно переглянулись и пообещали организовать ей встречу как можно скорее. Надя была довольна.

Устроенные в одной небольшой, но чистой комнате общежития, девушки разложили свои вещи, поставили чайник на плиту, уселись на кровати и радостно переглянулись. Все складывалось настолько удачно, что даже не верилось!

И что с того, что жить им предстоит в одной комнатушке на четверых, а обращаются к ним теперь не «ваша светлость» и «ваше сиятельство», а просто «товарищ»? Что придется самим стирать одежду, заправлять постели и готовить еду? Во всем этом был свой особый флер романтики и волнующий шарм приключений.

К тому же – они станут учиться на авиатрисс, и это – самое главное!

* * *

– Четыре молодые княжны, две из которых – племянницы самого Андрея I, предпочли покинуть Империю и добровольно влиться в ряды простых советских граждан, чем жить под гнетом царизма. Суровый режим не позволил девушкам стать авиатриссами, как они хотели, и в свободной стране Советов они получили возможность исполнить свою мечту! Сейчас бывшие княжны, а ныне – рядовые гражданки Советов, учатся в Ленинградском авиационно-техническом летном училище, и они счастливы сделанным выбором.

Надя закончила зачитывать статью и отшвырнула газету.

– Это возмутительно!

Тихая Наталья флегматично заметила:

– Так вот почему сегодня в училище все называли меня княжной! А я-то гадала, откуда они узнали?

Катя удивленно посмотрела на подругу черными глазами:

– А ты что хотела? Чтобы они не воспользовались такой возможностью? Брось, Надя, здесь же тоже есть пропаганда! Возможно, посильнее даже нашей.

– Но я не желаю становиться ее орудием! – возмущенно воскликнула девушка. – Они представили… они выставили это так, будто мы сделали сознательный выбор в пользу Советов, но ведь это же совсем не так! Мы просто хотели летать!

Надя обвела взглядом подруг. Спокойная Наталья пожала плечами, Лиза, кажется, витала в облаках, а Катя смотрела на нее с веселой насмешкой:

– Ну, так мы и летаем. Радуйся.

Надя выдохнула, сдаваясь. Они действительно летают, и это главное.

– Боюсь даже представить, что написали по этому поводу наши белые газеты, – тихонько сказала она. – Бедные родители!..

* * *

Авиаконструкторы, с которыми ей, наконец, организовали встречу, изучали Надины разработки с большим интересом. Еще бы, они же от самого Циолковского! Тот, хоть и был в глазах красных врагом народа, тем не менее, как ни крути, оставался гениальным изобретателем.

Надя чувствовала себя виноватой за такой обман, но не чрезмерно. Она была уверена в пользе своих разработок, и если, чтобы их рассмотрели, требуется представить их под чужим именем – что ж, так тому и быть.

Вопросов у конструкторов было много, но у Нади на все имелись ответы. И даже на тот самый, неизбежный, который задали ей под конец:

– Все это замечательно, особенно – обтекаемый фюзеляж, его можно на очень многие самолеты поставить, но вот броневая защита для У-2? Нет, в теории все, конечно, складно выходит: У-2 простой, надежный и недорогой, и переделать его в хороший бомбардировщик – прекрасная идея, но у него и так бомбовая нагрузка небольшая, а если добавить ему броневую защиту, то и того меньше останется. И как же компенсировать добавочный вес? Бомбами?

– Не бомбами, – уверенно ответила Надя. – Пилотами.

И, оглядев изумленные лица окруживших ее конструкторов, сказала:

– Добавочная нагрузка от броневой защиты – примерно тридцать килограмм. Если убрать этот вес бомбами, то их останется тогда всего килограмм пятьдесят, а это, конечно, до смешного мало. Значит, в эти самолеты нужно будет сажать очень легких пилотов. Вроде меня или моих подруг. Мы и пятидесяти килограмм не весим, а средний вес мужчины – килограмм семьдесят пять – восемьдесят. Вот вам и разница в весе.

– Это что же получается – придется для укрепленных У-2 создавать особую женскую эскадрилью?

– А почему бы и нет? – ответила Надя, вся сжавшись.

Конструктор покосился на сидевших в комнате с самого начала двух серьезных мужчин в «гражданке», похожей на форму, поймал их взгляд, а потом кивнул Наде и улыбнулся:

– Действительно – а почему бы и нет?

* * *

Подруги были чрезвычайно довольны новой жизнью – учебой, полетами, новыми знакомыми. Мысли о том, какой, должно быть, скандал вызвало их бегство из Империи и в какой ужас привело родителей, не слишком омрачали радостное настроение. И только невозможность отправить письма домой их немного удручала. Жаль, не было здесь свободного антрепренера из рода Багратион-Имеретинских – уж он бы им это наверняка устроил! А к кому еще можно обратиться с подобной просьбой, девушки не знали.

Однако Лиза чувствовала себя порой по-настоящему несчастной. Она очень хотела встретиться с Гришей Василевским. Гатчина совсем рядом с Ленинградом, рукой подать!

Но всякий раз, когда Лиза интересовалась про Гришу у регулярно навещавших их молодых офицеров НКВД, тех самых, что ехали с ними от самой границы до Ленинграда, они только разводили руками: героический летчик отсутствовал. То он был на секретном задании, то доставлял продукты и лекарства полярникам, то улетал с важной миссией в земли Франца-Иосифа…

Офицеры заверяли, что как только появится возможность, Лиза с ним непременно познакомится, а пока придется подождать.

День шел за днем, неделя за неделей.

Лиза ждала.

* * *

– А, может, он героически погибнет в бою? Как думаешь?

Чуть склонив голову набок, полковник госбезопасности Серваков с легкой брезгливостью рассматривал стоявшего перед ними свежевыбритого, аккуратно причесанного, в новенькой летной форме Григория Василевского. От слов полковника тот побледнел и затрясся.

– Можно, конечно, – согласился майор Антипенко, разглядывая летчика с тем же слегка брезгливым интересом. – Это, несомненно, решит проблему с княжной. Но что насчет советского народа? Народ как бы уже привык к своему герою – стоит ли народ его лишать?

При этих словах Гришка с трудом сглотнул и энергично закивал головой. Лишать народ его, Гришки, не стоит!

Полковник подошел к Василевскому и укоризненно на него посмотрел.

– Инструкторы говорят, аховый из тебя летчик, Гриша. Говорят, фигуры делаешь спустя рукава и вообще не показываешь успехов!

– Я…

Гришка, как загипнотизированный, не отводя васильковых глаз от лица полковника, выдавил:

– Я стараюсь.

Серваков покачал головой и с сожалением цокнул языком:

– Плохо, плохо стараешься, Гриша! Сильнее надо стараться. А то можно ведь и геройски погибнуть в бою.

Гриша еще пуще побелел и покачнулся.

– Но ты ведь выучишься, да, Гриша? – пришел ему на выручку майор.

Потянув за немилосердно жмущий ворот летной куртки и по-прежнему не отводя словно завороженного взгляда от лица полковника госбезопасности, Гриша сипло прокаркал:

– Выучусь!

– Вот и хорошо, Гриша, вот и прекрасно.

Полковник внезапно улыбнулся такой ласковой улыбкой, что у Гриши кровь застыла в жилах.

– А еще вот тебе, – сказал он и протянул стопку писем. – Выучи всю переписку. Чтоб на зубок! Следующий раз приду – проверю.

* * *

Первые желтые листья тихо падали с деревьев, с Невы несло прохладой и почему-то – морем, раннее утреннее солнце било в глаза.

Довольные подруги бежали на учебный аэродром, на столь любимые ими летные занятия, когда ожили радиоприемники, и над улицами города разнесся, теряясь порой в помехах на радиоволнах, настроенных на далекую станцию, резкий голос Гитлера:

– Польское государство отказалось от мирного урегулирования конфликта, как хотел этого я, и взялось за оружие. Немцы в Польше подвергаются кровавому террору и изгоняются из их домов. Несколько случаев нарушений границы, которые нестерпимы для великого государства, доказывают, что Польша не намерена с уважением относиться к границам нашей страны. Чтобы прекратить это безумие, у меня нет другого выхода, кроме как отныне и впредь силе противопоставить силу. Германская армия будет сражаться за честь и жизнь возрожденной Германии без колебаний.

Надя непроизвольно прижала ладонь к горлу и обернулась к подругам. Все они свободно владели немецким, и смысл сообщения был им предельно ясен.

Началось…

* * *

Два дня спустя после нападения Гитлера на Польшу Великобритания, Франция, Индия, Австралия и Новая Зеландия объявили Германии войну.

Имперская Россия по-прежнему медлила. Как и Советы.

Голос Левитана по радио звучал сурово и строго – Совет Народных Комиссаров принял постановление о начале внеочередного призыва на действительную военную службу.

По городу там и тут возникали патриотические митинги. Около студенческого клуба летного училища была объявлена запись в народное ополчение, и к нему тут же выстроилась огромная очередь.

Встали в нее и бывшие княгини. Когда очередь дошла до них, девушки предъявили удостоверения и попросили причислить их к авиационным полкам. Как раз в этот момент рядом появились их старые знакомые – молодые офицеры НКВД, и прошение подруг удовлетворили.

Через неделю немецкие войска вошли в Варшаву.

Через две Франция и Великобритания направили Советам и Империи на подпись проект соглашения об объединении военных сил против Германии. И снова и белые, и красные отказались сесть за стол переговоров – не с Францией и Великобританией, а друг с другом.

Еще через неделю немецкие войска вышли на линию Владимир-Волынский – Львов – Самбор, в непосредственной близости к границе Империи, а севернее, по линии Витебск – Полоцк они подходили к границе Советов. И красные, и белые замерли в напряженном ожидании – двинутся немцы дальше или нет?

Авиационные части Ленинградского округа рассредоточились на оперативных аэродромах, ПВО и военные части перешли в состояние полной боевой готовности.

А немцы все стояли на занятых позициях.

* * *

На аэродроме под Пушкиным жизнь кипела вовсю. Между выстроившимися рядами самолетами бегали механики и пилоты, по взлетному полю разъезжали машины, вокруг аэродрома основательно, продуманно обосновывалась зенитная артиллерия прикрытия.

У Нади просто разбегались глаза – каких только самолетов здесь не было! Тут тебе и легкие штурмовики, в которые были спешно переделаны хорошо знакомые ей У-2, и разведчики P-Z, и самолеты санавиации С-1. Углядела Надя и два дальних бомбардировщика ЦЛБ-30, и даже один экспериментальный пикирующий бомбардировщик Ар-2. И где-то позади, за рядами этих машин ютились устаревшие, но все еще годные для обороны тихоходные «чайки» и поршневые низкопланы «ишаки».

Навстречу девушкам стремительно шагал худощавый мужчина с решительным, почти суровым выражением лица, в длинном летном кожаном плаще и летном шлеме, на ходу снимая защитные очки. Остановившись перед подругами, окинул их пристальным взглядом и вдруг улыбнулся, отчего строгое лицо немедленно преобразилось самым замечательным образом, а холодные серые глаза потеплели.

– Вы, значит, те самые летучие княгини? – весело спросил он, и стало видно, что он куда моложе, чем показался вначале, – лет тридцати, не более.

Девушки удивленно переглянулись, а смешливая Катя прыснула.

– Капитан Журавлев, командир авиабатальона. А вы, девушки?.. – выжидательно посмотрел он на них.

– Рядовая Геловани, – первой отозвалась бойкая Катя и ответила на крепкое рукопожатие капитана, стянувшего с рук кожаные перчатки.

– Рядовая Кирилловская, – подхватила Наталья.

– Рядовая Карташева, – рассеянно сказала Лиза, высматривая кого-то за спиной командира.

– Рядовая Александрова, – представилась Надя, пожимая руку капитана.

Журавлев почему-то задержал Надину ладонь в своей, окинул девушку внимательным взглядом, и она почувствовала, как кровь против воли приливает к щекам.

– Надежда Дмитриевна? – зачем-то уточнил капитан.

– Так точно, – ответила Надя, с отчаянием ощущая, что вдобавок к щекам теперь у нее горят еще и уши. Да что с ней, в самом деле, такое?

– А у меня для вас сюрприз, – по-прежнему улыбаясь так, что у Нади отчего-то перехватывало дух, сообщил он и махнул рукой, приглашая идти за собой, – пойдемте, я вам покажу.

Отвел девушек немного в сторону, а там…

У Нади снова захватило дух, но теперь уже не от улыбки их командира, а от того, что увидела она четыре У-2, спешно переделанных под бомбардировщики, с пулеметами и креплениями для бомб, но, самое главное, у этих самолетов была броневая защита и новый, более обтекаемый фюзеляж. Все в точности как в ее разработках!

– Ваших ведь рук дело? – услышала она голос командира.

С восторгом обернулась к нему:

– Это что же – для нас?

– Для вас, – не разочаровал ее капитан Журавлев.

Улыбнулся ей одними глазами, а потом лицо его снова приняло решительное, почти суровое выражение, и он приказал:

– А сейчас – шагом марш в часть и доложить дежурному о прибытии в расположение! Через час быть готовыми к учебному вылету!

* * *

Лиза уверенно приземлила самолет и легко выпрыгнула из кабины на землю. Надины разработки были хороши – несмотря на добавочный вес броневой защиты, У-2 ничуть не потерял в маневренности, а с новым фюзеляжем даже, казалось, прибавил в скорости. Лиза настолько расхрабрилась, что уверенно выполнила мертвую петлю.

Девушка обернулась к нагоняющим ее подругам.

– Ой, девочки, как уже хочется в настоящий бой! – возбужденно воскликнула раскрасневшаяся Катя. – Признаюсь, мне просто не терпится поскорее сбить какого-нибудь юнкерса!

Подруги согласно зашумели.

Сквозь звонкое многоголосье внезапно пробились тихие слова Натальи:

– А мне нет…

Увидев пораженные взгляды подруг, она вскинула руки.

– Нет, нет, вы не подумайте! Мне очень нравится летать. Но… Знаете, пока мы сидели дома и представляли себя военными авиатриссами, это казалось ужасно романтичным. Но теперь, когда война стала вдруг такой реальной…

– Но немцы не спросят у нас, хотим мы с ними сражаться или не хотим, – жестко ответила Катя. – Прилетят, начнут бомбить, и выбора у нас не останется.

Наталья тихо вздохнула.

– Да знаю я. Знаю. Просто наяву все это вовсе не такое, каким представлялось… И потом, вот уж никогда не думала, что буду воевать за Советы! – с тихим смешком добавила она.

Надя резко остановилась.

– Мы, Наталь, не за Советы воевать будем. Мы будем воевать против немцев.

Дальше шли молча, обдумывая Надины слова и мысленно с ними соглашаясь.

На краю взлетного поля, как всегда – в длинном кожаном летном плаще, как всегда суровый и хмурый, заложив руки за пояс, девушек поджидал капитан Журавлев.

Впрочем, за две недели, что они провели в авиационной части, Лиза привыкла к командиру и знала, что суровость его – больше видимость, а на самом деле он доволен их сегодняшним вылетом.

И тут сердце трепыхнулось в груди. Лиза приложила ладонь козырьком ко лбу и всмотрелась. Неужели?..

– Елизавета Сергеевна? – подошел к ней Гриша Василевский и улыбнулся своей теплой, душевной улыбкой.

Рядом взлетали и опускались самолеты, по взлетному полю гулял шальной ветер, ее подруги наперебой рассказывали что-то строгому командиру, а неподалеку околачивались, словно за кем-то присматривали, двое мужчин энкавэдэшной наружности, но ничего этого Лиза не замечала.

Она смотрела в васильковые Гришины глаза и таяла.

* * *

Хейнкели и юнкерсы, словно призрачные хищные птицы, появились с рассветом – внезапно и незаметно. Они стремительно пронеслись над аэродромом, так низко, что, казалось, почти задевали крыши, и в утренней тишине загрохотали взрывы.

Оглушительно взвыли сирены, заставляя сердца уходить в пятки.

С запозданием проснулись зенитки, стали палить по юрким немецким самолетам.

А те все кружили и кружили над авиационной базой, раз за разом возвращались и атаковали. Бомбили самолеты прямо на земле, сбивали пытавшиеся подняться в воздух. Бомбили взлетное поле, бомбили центр связи, бомбили казармы и служебные постройки. Бомбили людей.

Они улетели, только расстреляв весь боезапас.

Ошеломленные неожиданным нападением, оглушенные взрывами и паникой, люди медленно приходили в себя – и начинали подсчитывать потери. Половина самолетов. Несколько построек. Десятки раненых. Есть убитые.

Как ни удивительно, все четыре усовершенствованных по разработками Нади У-2 остались целы и невредимы.

Но не их пилоты.

Когда утих грохот, выбравшиеся из-под завалов Надя с Натальей обнаружили Лизу сидящей рядом с Катей. Девушку ранило осколком; Лиза прижимала к боку Кати скомканную простыню, стремительно пропитывающуюся кровью.

Надя испуганно ахнула и бросилась к подруге; Наталья метнулась в санчасть.

– Катенька, Катюша, все будет хорошо, слышишь? – твердили Лиза с Надей, держа ее за слабые руки. – Все будет хорошо, мы еще полетаем!

– Ой, девочки, как же холодно, – шептала в ответ черноглазая Катя.

* * *

…На четвертый день Кати не стало.

Судьба обманула девушку, не подарив ей ни одного боевого полета, о которых она мечтала, ни одного сбитого юнкерса. Катя умерла тихо и незаметно от сильной кровопотери, так и не успев покинуть авиационную базу под Пушкиным, не успев встретиться в бою ни с одним немцем.

Ее похоронили в поле за разрушенным зданием летной базы, рядом с другими погибшими в налете солдатами.

На могиле поставили простой деревянный колышек с пятиконечной звездой наверху, а к нему прибили деревянную же табличку: «Екатерина Аслановна, княгиня Геловани, советская авиатрисса, 11 августа 1921 – 2 октября 1939».

* * *

«Kaffeemühle»,[24] «Нaltsnähmaschine»[25] – так прозвали У-2 немецкие солдаты. Сорок пятая эскадрилья ночными «беспокоящими налетами» доставляла им массу хлопот в прифронтовой полосе.

Легкие бомбардировщики подходили к цели на малом газу и потому оставались невидимы для немецких ПВО до самого последнего момента. Бомбовая нагрузка у них была небольшая, но зато из-за малого хода бомбы они метали с очень высокой точностью, а потом быстро уходили, набирая максимальную скорость.

И было в сорок пятой эскадрилье три особых самолета. Те же У-2, но почему-то куда более быстрые и маневренные, они пролетали над противником так низко, что наносили вреда больше, чем все остальные самолеты эскадрильи.

В теории, сбить У-2 на сверхмалой высоте легко, ведь ничем не защищенные кабины пилотов оказывались в пределах досягаемости обычных пулеметов и даже ручного оружия. Но не эти три У-2. От этих пули, казалось, отскакивали.

А если кому случалось встретиться с одной из этих «кофемолок» в воздушном бою, то живыми, а уж тем более сохранившими самолеты из них выходили немногие; отчаянные пилоты пуленепробиваемых У-2 выделывали такие фигуры, что угнаться за ними или же избавиться от них не представлялось возможным.

Те, кто все-таки уходили живыми, клялись, что пилоты этих трех У-2 – девушки.

Верить таким россказням не торопились, однако по немецким частям уже расползалась новая кличка для сорок пятой эскадрильи – «ночные ведьмы».

* * *

– Под покровом темноты три вражеских разведчика Ju-87 пытались незаметно прорваться к Ленинграду. Летучие княгини сорок пятой штурмовой эскадрильи поднялись в воздух. Когда осветительная бомба ярко озарила ночное небо, враг решил уйти. Но это ему сделать не удалось. Завязался воздушный бой. Героические советские авиатриссы сбили все три немецких самолета и, охваченные пламенем, те рухнули на землю.

Надя опустила газету и посмотрела на подруг:

– Ну, что скажете, летучие княгини?

Наталья пожала плечами, а Лиза покачала головой и заметила:

– Звучит героически.

– Точно, – усмехнулась Надя. – У Гриши твоего хлеб отбиваем.

* * *

После того, как умерла Катя, не осталось больше ни романтики, ни задора. Их заменили впитавшаяся в душу горечь и сосредоточенная решимость отомстить врагу, потому что война теперь стала личным делом. И ничто на свете, казалось, уже не имело прежнего значения.

Именно потому Лиза не особенно удивилась, когда впервые увидела своего кумира и героя Григория Василевского за штурвалом. Новички – и те пилотировали самолеты увереннее!

– Ты вовсе не летчик, да? – равнодушно спросила Лиза Гришу, и тот отчаянно покраснел.

Майор НКВД Бурлаков и полковник госбезопасности Серваков обещали устроить ему героическую смерть, если Елизавета Карташева узнает, что он – всего лишь подделка. Но как, спрашивается, утаить обман, когда его оставили с ней в одном авиабатальоне, да еще и летать заставляют, потому что после немецких налетов погибло столько пилотов, что теперь даже он потребовался?

– Но зачем?.. – девушка не закончила вопрос.

– Партия решила, что в такое сложное время народу нужны герои, чтобы поддерживать боевой дух. А у меня, по уверениям газетчиков, геройское и положительно советское лицо…

И Гриша покраснел еще сильнее. Молоденькая девочка, лихая авиатрисса и, к тому же, самая настоящая княгиня императорских кровей отчаянно ему нравилась, и сейчас ему было нестерпимо неловко. Он прочитал все письма, что она написала героическому летчику Василевскому, он помнил их до последнего слова и знал, как она им восхищалась. То есть не им, конечно, а газетным Григорием Василевским. Он видел, как страстно она любит летать и как мастерски выполняет фигуры высокого пилотажа. Видел, каким страшным ударом стала для нее потеря подруги, и последнее, чего ему хотелось бы – это еще больше ее огорчить.

Но Лизе было почти все равно.

– Значит, все это был обман, – вздохнула она.

А потом грустно усмехнулась:

– А знаешь, это ведь из-за тебя я хотела в Советы. Это я девчонок подговорила. Если бы не я, мы бы сюда не приехали… И Катя была бы жива.

Гриша долго молчал, не решаясь сказать ни слова, а потом осторожно тронул девушку за руку:

– Лиза, научи меня летать.

Лиза покосилась на него и невольно улыбнулась:

– Вот ведь забавно – я-то думала, если приеду в Советы, буду просить тебя о том же.

* * *

– Противник летит от тебя. Поддай скорости и делай на него заход, чтобы атаковать на проходе. Ровнее держи, ровнее! Противник пошел в вираж. Ты что делаешь? Зачем встаешь за ним? Уходи вверх и в сторону виража противника. Разворачивайся, разворачивайся через верх и срезай его дугу, заходя на него по прямой. Увереннее, увереннее веди! Левое крыло чуть опусти! Да, да, вот так! Видишь, что вышло? Какой бы крутой вираж не был у противника, так ты опять окажешься у него сзади сверху и в конечном итоге с большей скоростью… Ну, что – неплохо, Гриша, неплохо… А теперь – давай сюда модель самолетика и пойдем повторим это все уже в воздухе и на настоящих машинах.

* * *

Шесть самолетов сорок пятой штурмовой эскадрильи возвращались из разведки, когда Надя заметила вдалеке колонну немецких бомбардировщиков.

– Впереди большая группа юнкерсов, направляются на юго-восток, – передала она по радио на командный пункт.

– Они летят не к нам, а на территорию Империи, – раздался ответ. – Возвращайтесь на базу.

«И что с того, что не к нам?» – возмутилась Надя и, вместо того, чтобы немедленно выполнить приказ, поднялась выше, пытаясь рассмотреть, куда так спешили немецкие бомбардировщики.

А спешили они к огромной колонне беженцев – там, далеко впереди шла эвакуация мирного населения из приграничных районов, и по дорогам тянулись длинные вереницы людей, телег и машин.

Надя до боли прикусила губу.

«Ну, давайте, давайте же!» – мысленно подбадривала она невидимую имперскую авиацию. Должны же они были заметить вражеские бомбардировщики! Должны были поднять тревогу! Вот сейчас появятся самолеты…

Но самолетов все не было.

А колонна беженцев полностью беззащитна – ни зениток, ни артиллерийских орудий для заградительного огня.

– Впереди проходит эвакуация мирного населения; бомбардировщики направляются прямо на них. Разрешите вступить в бой, – снова передала она на командный пункт.

– Это территория империи. Возвращайтесь на базу, – немедленно отозвалось радио.

Тем временем немецкие бомбардировщики достигли колонны беженцев и сбросили первые бомбы. На земле начался хаос.

И Надя больше не раздумывала. Круто бросив самолет вперед и вниз, она рванула на перехват разворачивающимся на повторный заход юнкерсам.

Надя даже не задалась вопросом, последуют ли за ней остальные самолеты или все-таки послушаются приказа командования. Но когда она бросила быстрый взгляд через плечо, то увидела, что на хвосте у нее висели Лиза с Натальей, за ними пристроился Василевский, очень рьяно взявшийся в последнее время изучать летное дело, а позади него держались оставшиеся два самолета отряда.

Немецких бомбардировщиков было слишком много для шести маленьких штурмовиков. И все-таки, отчаянно маневрируя, они смогли нарушить вражеский строй и отвлекали юнкерсов до тех пор, пока те не вынуждены были бесцельно сбросить весь бомбовый груз.

А потом, легкие и стремительные без бомбового веса, юнкерсы жадно набросились на помешавшие им самолеты.

В воздушном бою, подобном этому, Наде сражаться еще не приходилось. Немецкие бомбардировщики были повсюду. Садясь на хвост одному, она видела, что ей на хвост пристраивается другой, а за ним и третий. Выворачивая из отчаянного штопора, она обнаруживала, что ее уже поджидают на выходе другие.

Кажется, она подбила один. Потом еще один. А, может, и не она.

Перепуганный Гриша Василевский развернулся и полетел прочь – видимо, первый настоящий бой оказался для газетного героя слишком страшным.

Перестал стрелять один из штурмовиков их отряда. Надя не сразу поняла, что он просто растратил весь боезапас, и теперь ему оставалось только уходить от немецких атак – ответить было нечем.

Ожило радио, и пилот еще одного самолета выкрикнул: «Пробит бензобак, у меня кончается горючее!» И стремительно полетел вниз, отчаянно пытаясь выровнять непослушную машину и приземлить ее на безопасном для беженцев расстоянии. А позади, словно хищный ястреб, его преследовал немецкий бомбардировщик.

Внезапно воздух рядом с Надиным самолетом прошил беспорядочный веер трасссеров, а миг спустя мимо нее, едва не задев крылом, пронесся Гриша Василевский. Он безостановочно палил из пулемета и отчаянно, во все горло кричал. Надя увидела, что на Лизин штурмовик пикировал юнкерс. Он зашел на атаку с верхнего разворота, и потому Лиза его не видела. Но видел Гриша – и спешил Лизе на помощь.

Краем глаза Надя заметила сбоку густой дым – и вскрикнула. Дым валил из крыла Натальиного штурмовика. Черный, чадящий, он означал, что самолет продержится в воздухе еще от силы пару минут.

Знала это и Наталья. Знала и то, что не сможет безопасно приземлить подбитую машину. Круто развернулась – и повела самолет прямо на преследующего ее юнкерса с хищным красным ястребом на крыле.

Надя почувствовала, как мир на секунду замер, из ее груди вырвался беззвучный крик.

Натальин самолет врубился в юнкерс, и грудой горящего металла обе машины рухнули вниз.

* * *

Их арестовали сразу же по возвращении на аэродром.

Капитан Журавлев лично сопровождал Надю на гауптвахту и, закрывая дверь на замок, посмотрел на нее не столько с укоризной, сколько с облегчением, будто радовался, что она вернулась живой. В другое время Надю бы это окрылило – сдержанного, строгого капитана она очень уважала и, если уж быть с собой до конца честной, была в него немножко влюблена.

Но не сейчас. Сейчас ничего не имело значения.

Ни двое суток, проведенных на гауптвахте.

Ни приказ о наказании, который им начал зачитывать полковой политрук.

Ни будущее.

Перед глазами Нади стояли дымящиеся обломки Натальиного самолета, и, казалось, остальное просто потеряло смысл.

– За нарушение воинской дисциплины! – разносился над взлетным полем зычный голос полкового политрука, припечатывавший провинившихся каждым словом. – За невыполнение приказов командования! Назначить! В качестве наказания! Василевскому! Григорию Матвеевичу!

– Да пошли вы… со своими наказаниями! – неожиданно огрызнулся Гриша.

Стоявшая рядом с ним Лиза мягко тронула его за плечо, и тот, встретившись взглядом с девушкой, тут же взял себя в руки.

– Александровой! Надежде Дмитриевне! Назначить! – продолжал припечатывать политрук, но тут к нему стремительным шагом подошел капитан Журавлев – в неизменном кожаном летном плаще и с газетой в руках и, даже мельком не глянув на провинившихся пилотов, принялся что-то говорить.

Надя не слышала разговора Журавлева с политруком, но когда ветер пошевелил газетные листы, она увидела набранный крупными буквами заголовок на первой полосе: «Советы приходят на помощь Империи».

Что-то недовольно буркнув, политрук круто развернулся и зашагал прочь.

Капитан Журавлев подошел к провинившимся пилотам, остановился напротив них и сурово, чеканя каждое слово, сказал:

– Строгий выговор с занесением! Каждому! И чтобы впредь все приказы командования выполняли немедленно и беспрекословно!

– Так точно, товарищ капитан!

Лиза с Гришей пошли прочь; Надя заметила, что Гриша нерешительно взял Лизу за руку, а та подняла на него глаза и улыбнулась.

Надя переведя взгляд на своего командира. Он стоял напротив нее, как обычно, строгий и хмурый, в длинном кожаном летном плаще, и серые глаза его были холодными.

– Товарищ капитан, а почему нас все-таки отпустили? – нерешительно спросила она.

Капитан Журавлев несколько долгих мгновений смотрел на Надю, словно решая, отвечать или нет, а потом все-таки сказал:

– Ваше самовольство, Надежда Дмитриевна, было воспринято как акт бескорыстной помощи, которую мы якобы оказали Империи в трудную минуту. Вышло, будто Советы сделали первый шаг. Эвакуацию помогал проводить Красный Крест, так что о геройском поступке Советской России знает теперь вся мировая общественность.

– И что это значит? – спросила девушка, отчаянно надеясь на лучшее, но боясь услышать ответ.

– Что значит – пока неясно, – ответил капитан. Тон его смягчился, серые глаза заметно потеплели. – Но пишут, что теперь мы с Империей будем договариваться о совместных военных действиях против Германии. Белые уже вроде и делегацию к нам отправили.

У Нади от его слов перехватило дыхание.

– Я в газете прочитал, что в ее составе будет генерал-аншеф Александров. Это, случайно, не ваш отец? И еще – зампред ГосДумы князь Геловани. Это, наверное, отец Кати? Он ведь до сих пор не знает, да? Я тут подумал – возможно, вам захочется с ними… Надежда Дмитриевна, вы что – плачете? – несколько испуганно спросил он, заглядывая девушке в лицо.

Но Надя не плакала.

Она смеялась.

Просто почему-то слезы сами текли из глаз.

Все-таки это было не зря… И нелепая смерть Кати, и трагическая гибель Натальи – не зря. Может, хотя бы сейчас Советы и Империя осознают, что у них есть общий страшный враг, и выстоять против него они смогут только вместе. А там дальше – кто знает? – может, поймут, так же, как поняла она сама, что, даже разбившись на красных и белых, все они остаются одним народом, и разделяют их лишь условности.

– Нет, – ответила Надя. – Нет, товарищ командир, я не плачу.

Капитан Журавлев стянул с рук перчатки и осторожно провел пальцами по мокрым щекам девушки.

– Не плачешь? – усмехнулся он, впервые обратившись к ней на «ты». – А это тогда что?

– А это от счастья, – всхлипнула Надя. – Просто оно – горькое.

Владимир Васильев (Василид 2). Чалма Искандера

Николай Константинович устал от немочи двухметрового тела своего. Изнемог! Уж с октября 1916-го, будто гигантская незримая пиявка присосалась к нему, деловито высасывая жизненные силы. И доктор Боровский Петр Фокич вроде толков да уважаем, но ежели Господь кого решил призвать, так разве ж лекарь ему помеха? Было еще столько планов: и в Голодной степи – замышлялось продолжить ирригационные работы, увеличить число русских поселков с десятка дюжин до пары сотен, и по развитию университета, и хлопко– и маслозаводы заботы требовали. И вдруг стало ни до чего.

Бессилие унизительно для мятежного духа великокняжеского! Почти столь же, как давнее незаживаемое, когда над ним, запеленатым в смирительную рубашку, куражились солдаты-охранники, то поколачивая неприметно, ибо приказа к рукоприкладству не было, то предлагая царевичу детские игрушки, то оскорбляя словом матерным, хотя вчера ещё это было для них немыслимо. Зато какое удовольствие нынче! Уж лучше было на каторгу.

Впрочем, это унижения внешние, гораздо больней ранила уверенность родителей в том, что он мог украсть эти презренные бриллианты, и великого князя Константина Николаевича, позволившего допрос и участвовавшего в нем, и матушки Александры Иосифовны, инициировавшей расследование. А если ими двигала не уверенность, а покорность злой воле Александра II – так это еще горше и обидней! Император не желал терпеть вблизи трона родственника, искренне и открыто считавшего, что не Александру по всем законам престолонаследия должен принадлежать трон российский, а дяде Николая Константиновича великому князю Николаю Николаевичу Романову, генерал-фельдмаршалу и полному георгиевскому кавалеру. Дядю он величал Николаем II, а себя – Николаем III как главного претендента на российскую корону. Так и подписывался: «В. к. Николай III».

Бог им судья, а он давно простил, более того, искренне жалел царственных невольников Императорского дома. И в первую очередь, нет, во вторую, он поднял красный флаг над своим домом не в честь победы Февральской революции, а в честь освобождения родственников своих, молодых и не очень. Родители-то давно уж отошли в мир иной. В первую очередь, он радовался, конечно же, собственному освобождению: более императорская семья была над ним не властна. Отречение двоюродного племянничка, подтвердившего ссылку, не могло не пролиться живительным бальзамом на душу изгнанника. Хотя и в ссылке он жил, как хотел, в пределах дозволенного, разумеется. И хворей никогда не жаловал. Ан достали…

Правда, надо признать, что духовный подъем, вызванный крушением монархии и собственным освобождением, резко улучшил его физическое самочувствие. И планы принялись громоздиться, и кровь вдруг вскипела, к подвигам призывая. Опять задумался о благоустройстве селения Искандер в Ташкентском уезде неподалеку от Газалкента, запланировал продолжить археологические раскопки кургана, надеясь развить первую удачу – древнее оружие и утварь украсили его коллекцию. Дарьюшку Часовитину, вторую супругу свою (невенчанную) перевез из дома в Шелковичном переулке за крепостью в Искандер вместе с их общей дочкой, тоже Дарьюшкой, целебным горным воздухом подышать да красотами полюбоваться, ну и дом вести, разумеется. Княгиня Надежда не очень-то имение в Искандере привечала, ссылаясь на заботы в городском дворце. Хотя иногда осчастливливала приездом. Его женщины любимого на части не рвали, зато и он их всей душой любил.

Однако за неделю вызрело зерно, что упало в душу сразу, как узнал о конце монархии – в один день собрался Николай Константинович, оставив домá на жен, сел в поезд, да и поехал в Санкт-Петербург, то бишь в Петроград (тьфу ты, язык сломаешь: тр-гр…), втайне опасаясь – не остановит ли кто, но не остановили, даже не сразу заметили отсутствие, потому что привыкли к его перемещениям по Туркестану.

Под перестук вагонных колес в князе просыпалось странное чувство легкой гордости собой: в 1878 году он опубликовал в Оренбурге брошюру «О выборе кратчайшего направления Среднеазиатской железной дороги» и послал в Петербург доклад. Идея была признана нерентабельной. Но в 1906 году сделали так, как он предлагал, разумеется, без признания его заслуг и имени. И никто из многочисленных попутчиков не ведал, чья овеществленная идея его сейчас перемещает в пространстве. Бог счет ведет не именам, а делам – по ним и зачтется.

Петербург встретил липким холодом. И в Туркестане, особенно в горах, да и в пустынях, бывают крепкие морозы, но они переносятся гораздо легче здешних сырых и промозглых. А может, и не мороз это, а внутренний холод от ощущения прошедшей жизни. Сорок три года здесь не был. Интересно, не соскоблили его имя с мраморной доски Академии генштаба, куда заносили окончивших ее с медалью? И он за серебряную удостоился – единственный из царской семьи. Надо будет наведаться, дабы удостовериться в реальности воспоминаний. И в Петропавловскую крепость – обязательно в усыпальницу родителей. Скоро, возможно, и на том свете встреча состоится. Хотя ему, скорей всего, уготован путь в ад, а родители, надеялся он, в раю приняты.

«Астория» его поразила – показалась каменным кораблем, рассекающим городские волны. Это уже был не его Петербург. Внутри гостиницы князя гостеприимно объяла вполне европейская роскошь. Снял апартаменты «люкс». Назвался Искандером. Скинув пальто и шапку и стянув сапоги, откинулся на спину в кровати, желая перевести дух и расслабить уставшие с дороги члены, да тут же и заснул. Ничего во сне не увидел – слишком велико оказалось утомление: шестьдесят семь это вам не семнадцать.

Проснулся, когда сумрак уже лениво облизывал окна. Принял ванну, оделся в свежее и спустился в ресторан, чувствуя зверский голод. Немудрено – с Москвы на сухомятке.

Бросилось в глаза множество офицеров: революция – время военных.

От первого же бокала шампанского наступило приятное расслабление, на мгновение почудилось, будто домой вернулся. Но лишь на мгновение: внезапно он поймал на себе взгляд генерала, не узнать которого было невозможно – он сам когда-то называл его «полуказак-полуказах» – Лавр Георгиевич Корнилов, выпускник той же академии, что и сам великий князь, и с теми же результатами, отмеченными на мраморной доске. Это их и сблизило в Ташкенте в 1898 году, а потом сказались общие географические исследовательские интересы, вызвавшие немало увлекательнейших обсуждений. Жаль, в 1904 году общение прервалось.

Корнилов решительно шагнул к столу князя. Николай Константинович с улыбкой поднялся навстречу.

– Вы свободны! – отослал генерал сопровождающих. – Николай Константинович, если не обознался? – уточнил Корнилов.

– Он самый, – скривил губы великий князь, – несмываемый позор императорского дома.

– Полноте, дорогой Искандер, – нетерпеливо мотнул головой генерал. – Мы-то с вами знаем, что ваша история – хорошо организованная провокация английской разведки. Уж поверьте старому шпиону. Вашему высокому родственнику было очень выгодно поддаться на эту провокацию.

– Но это известно лишь нам с вами, – посетовал Николай Константинович, отметив про себя осторожное обращение Корнилова.

– Достаточно для взаимного уважения, – подвел черту Корнилов. – У каждого своя роль в истории. Вы свою отыграли блестяще, но занавес еще не опущен. Чует мое сердце, что за вами еще один выход.

– Не понял насчет выхода? – удивился Николай Константинович, давно уже не помышлявший об исторической сцене.

– Всё в руках Бога, – без улыбки ответил Корнилов.

– За встречу! – предложил великий князь.

– За встречу! – поднял бокал генерал. – Не чаял, честно признаюсь. Каким ветром вас сюда принесло?

– Историческим, – улыбнулся Николай Константинович. – Впервые за сорок три года получил возможность… Могилу родителей посетить захотелось…

– Зная вас, уверен, что вы задумали вернуться в Санкт-Петербург, – разгадал замысел собеседника опытный контрразведчик.

– Мы давно не виделись, – покачал головой великий князь. – Уже слишком много жизни вложено в Туркестан, чтобы бежать сюда, где меня не ждут. Скорее, захотелось увидеть, всколыхнуть в душе, да и проверить – имею ли право.

– Боюсь, что очень вас здесь ждут, – без улыбки, но с мрачным намеком прокомментировал генерал. – И совсем не те, от кого бы вам хотелось почувствовать ожидание. Обезумевший народ не ждет, и родственникам сейчас не до вас, как, впрочем, и всегда.

– Кто же меня ждет?

– Да будет вам известно, что 3 марта Петросоветом принято решение об аресте всех членов династии Романовых. Решение приведено в исполнение. Я лично как главнокомандующий войсками Петроградского военного округа объявил 5 марта императрице Александре Федоровне об аресте ее семьи и лично ее. В настоящее время все Романовы, пребывающие в России, арестованы. Я участвовал в сем неприятном мероприятии с тем прицелом, что сейчас это может обеспечить безопасность императорской семьи. Во всяком случае, я могу ее обеспечить. Все революции в первую очередь проливали кровь монархов. Народы испытывают от этого особое удовольствие, ибо в остальное время монархи распоряжаются их жизнями.

– Экие дела творятся, пока я путешествую, – вздохнул великий князь. – Мои сыновья еще свободны? Они в действующей армии.

– Они Искандеры, – исчерпывающе ответил Корнилов.

– Я тоже Искандер, – усмехнулся Николай Константинович.

– Не обманывайтесь, – отверг посыл скромности генерал. – Вы до мозга костей Романов. Возможно, даже более чем все прочие ныне здравствующие. Даю свою дурную голову на отсечение, что вы не отказались бы от исторической ноши, как ваши родственники, несмотря на ваши прогрессивные взгляды и негативное отношение к монархии.

– Почему вы так считаете? – удивился князь.

– Потому что любящий отец никогда не допустит, чтобы одурманенный сын кончил жизнь самоубийством. А русский народ сейчас именно этим самозабвенно и занят. Если не будет царя, то появится диктатор, несколько диктаторов, которые в междоусобной войне за власть погубят народ. Лучшую его часть, способную на подвиг и благородство.

– Так вы меня арестуете? – улыбнулся беззаботно Николай Константинович. – Во исполнение решения вашего правительства.

– О, нет! – серьезно ответил Корнилов. – Я очень надеюсь на ваш выход в заключительном акте этой пьесы под названием человеческая комедия. А потому лично препровожу вас на поезд и прослежу, чтобы вы благополучно добрались до дома. Кстати, как там мой братец поживает?

– Петр Георгиевич-то? Да пока отлично! Мы с ним дружны. Кстати, совсем я обеспамятел – он же вам самые горячие приветы передавал, сказывал, что скучает, свидеться мечтает. Если бы случай сегодня нас не свел, искал бы вас.

– Всё в руках божьих. И случаи в том числе…

– Планировал с Керенским свидеться, – признался князь. – В Ташкенте мы дружны были.

– Не советую, – нахмурился Корнилов. – Он сильно изменился. Не всякий власть выдерживает, большинство себя теряют. Адвокат, – брезгливо поморщился генерал, – к тому же член Петросовета. Он и принимал решение о Романовых.

Из ресторана они на экипаже Корнилова – авто генерал не уважал – отправились в Великокняжескую усыпальницу в Петропавловской крепости. Несмотря на поздний час, все ворота и двери мгновенно распахивались перед Верховным главнокомандующим.

Постояли, помолчали. Да и что тут скажешь? Слова бессильны перед вечностью. Только опять заледенело внутри, и дышать трудно стало.

Корнилов почувствовал его состояние и шепнул:

– Пошли, великий князь, пора.

И под руку взял, потянув настойчиво. Николай Константинович подчинился, ощутив слабость и растерянность, для него обычно нехарактерную.

Они не спеша проехали по ночному Петербургу. Почти не разговаривали. Всё было сказано, оба прекрасно умели читать молчание. Лавр Георгиевич довел великого князя до номера, на минуту вошел, крепко обнял и сказал тихо:

– Берегите себя, я в вас верю. Держите со мной связь через брата Петра. Прощайте, даст бог, свидимся. Утром вас проводят на поезд.

И ушел.

Утром действительно его проводили до поезда и занесли вещи в купе. Быстротечным оказалось свидание с Петербургом.

Дальнейшее мутное брожение власти, которое он наблюдал уже в Ташкенте, исторического восторга великого князя, и так почти иссякнувшего после свидания с Петербургом, изрядно поубавило, хотя он и старался держать дистанцию – привычка быть в стороне от политики стала даже не второй, а основной его натурой. Великий князь давно понял, что конкретные дела по преобразованию мира и жизни к лучшему достойней политических потуг. Конкретными делами и занимался, перемещаясь между Искандером и «Золотой Ордой» в Голодной степи, где проложил на свои деньги канал от Джизака до Бекабада. В Ташкенте предпочитал не задерживаться. Понимал, что идет грызня за власть, которую он презирал.

Однако уши не заткнешь и глаза не закроешь, да и пытаться отучить себя думать – пустое занятие. Впрочем, его мрачно позабавили июльские события в Санкт-Петербурге, закончившиеся отставкой 7 июля главы Временного правительства князя Львова и назначением на пост министра-председателя Александра Федоровича Керенского – Ташкент во главе России! Некая провинциальная гордость слегка трепыхнулась в груди – мол, знай наших! Однако диагноз Корнилова быстро это глупое чувство пригасил. Впрочем, и Лавр Георгиевич Ташкенту не чужд. А он уже Верховный главнокомандующий.

К сожалению, в Петербурге булькало, а вонь доносилась и до Ташкента: пришла радиограмма Керенского, в которой он называл Корнилова «мятежником и изменником». Похоже, происходило именно то, что прогнозировал умнейший Лавр Георгиевич.

В сентябре начались открытые стычки и провокации с целью восстановить туземное население против власти Временного правительства. Краевой Совет, представлявший оную власть, вместе с гражданским управлением Туркестана посильно оборонялись от Революционного комитета, состоявшего из большевиков и левых эсеров. Двенадцатого сентября власть захватил Революционный комитет. Пятнадцатого она перешла обратно. Гарнизон, верный Временному правительству, базировался на казарменном положении в крепости, хотя и там артиллерийская рота была настроена неоднозначно и, пустив в ход пушки и пулеметы, могла в короткий срок изменить обстановку.

Николай Константинович несколько лет назад говорил сыну Александру, что не дело держать крепость в центре города – слишком она опасна и роль ее непредсказуема: кто владеет крепостью, тот владеет городом. Нынешние события подтверждали его мнение.

В последних числах сентября в Ташкент стала прибывать военная экспедиция Временного правительства под командой генерала Коровиченко Павла Александровича.

Все стороны противостояния полагали, что генерал немедленно прикажет мятежным войскам сдать оружие и в случае неповиновения принудит их. Отряду из Оренбургского казачьего полка, четырех маршевых эскадронов драгун и гусар, пулеметной роты из Ораниенбаума и двух бронированных автомобилей это было вполне по силам. Однако генерал Коровиченко повел себя странно: он считал возможным, не имея к тому ни малейших оснований, уговорить мятежников даже без разоружения их. Началась череда стратегических и тактических глупостей, как квалифицировал действия генерала великий князь позже, когда уже стала очевидной причина «странностей». Оная состояла в том, что, будучи близким другом Керенского, Павел Александрович, скоропалительно став генерал-майором, оставался до мозга костей адвокатом, каковым и был всю свою жизнь. Единственное его боевое задание состояло в охране арестованного семейства бывшего императора Николая II в Царском Селе. И в Ташкенте он, вместо того, чтобы решительно арестовать верхушку, а массы мятежников разоружить, начал привычный «судебный процесс», надеясь уговорить их, как присяжных в зале суда. Не понял юрист, что революции и мятежи законов не признают.

К четырнадцатому октября обострилось противостояние в крепости: артиллерийская рота демонстративно направила орудия на казармы верного правительству гарнизона. Генералу пришлось применить силу для разоружения роты, что, несмотря на отсутствие потерь, привело к возмущению в мятежных полках. Закончилось всё запоздалой попыткой разоружить мятежников, которые, обнаглев, разоружаться не пожелали и вступили в открытое противостояние. Обманным путем (предложив перемирие и нарушив его), выбили инициативу у отрядов генерала Коровиченко, послали якобы мирную делегацию от населения во главе с настоятелем вокзальной церкви и потребовали прекратить кровопролитие. Генерал склонился заключить с большевиками мир, несмотря на возражения своих офицеров, решившихся сместить его с поста. Тогда генерал Коровиченко приравнял их неповиновение к измене присяге. Подчинились… раскрыли ворота и через несколько минут были арестованы. Коровиченко отправлен на крепостную гауптвахту, остальных «погнали» под конвоем в казармы второго полка.

В городе началась охота на офицеров и кадетов, присоединившихся к отряду.

С 1 ноября большевики закрепили свою власть в Ташкенте и в других городах Туркестана.

Тяжелей всего на Николая Константиновича подействовал рассказ об издевательствах над генералом Коровиченко, оставленным в крепостной гауптвахте на потеху черни, приходившей ежедневно специально для того, чтобы плюнуть сквозь решетку в «зверя». Через неделю кто-то под улюлюканье зевак ткнул его штыком, и хотя по требованию коменданта крепости унтер-офицера Якименко была сделана перевязка, доступ в «зоопарк» продолжался, что не могло закончиться добром – еще через неделю издевательств генерала в буквальном смысле растерзала перевозбужденная насилием толпа.

Это болезненно напомнило Николаю Константиновичу давний эпизод жизни с его собственным пребыванием в смирительной рубашке в камере, где над ним издевались неутомимые в садистских фантазиях солдаты-охранники. Великий князь очень живо представил себя на месте генерала. Сначала себя, а потом и всю Россию.

Тогда-то и дал трещину стержень личности. Вернулись отступившие было хвори. Революция продолжала свою кровавую поступь, а он, зная, что не в силах ей противостоять, позволил болезни завладеть его телом.

Расстрел большевиками в Ташкенте 13 декабря стопятидесятитысячной манифестации сартов и русских против их власти с гибелью генерала Смирницкого, многих русских офицеров и полутора сотен сартов, и последующие репрессии здоровья не прибавили. Говорили, что полковник Бек, генерал Кияшко, присяжный поверенный Дружкин, граф Доррер были захвачены, отвезены в крепость и там зарублены шашками. Всех несчастных Николай Константинович знал лично.

С этих пор доктор Боровский вынужден был признать, что, когда больной жить не хочет, врач практически бессилен. Тут уж как Бог распорядится.

Однако Петр Фокич не привык сдаваться. Он обратился за помощью к новому – с марта занявшему пост – сорокалетнему главному врачу Ташкентской городской больницы Валентину Феликсовичу Ясенецкому-Войно, уже имевшему имя в российской медицинской среде. Несмотря на чрезвычайную занятость, доктор сразу согласился посетить пациента.

В благодарность Боровский весь долгий путь до Искандера потчевал Валентина Феликсовича подлинными историями и байками, касающимися ссыльного великого князя. Ясенецкий-Войно терпеливо слушал, при этом с большим интересом осматривая живописные окрестности, да где-то на полпути не выдержал и усмехнулся незлобиво:

– Вы, любезный Петр Фокич, расписываете мне князя, будто купец товар залежалый.

– Может, и залежалый, ибо немолод Николай Константинович, – не стал отрицать Боровский. – Только до недавнего времени его энергии иной юноша мог позавидовать! Обидно – столько добрых дел свершил, о людях заботясь: и ирригация здесь да в Голодной степи, и предпринимательство вполне в современном буржуазном стиле – хлопкоочистительные заводы с производством масла растительного и мыла. Кинотеатр открыл, «Хива», наверняка обратили внимание – его затея, и народный университет учредил, и стипендии для неимущих студентов назначил для учебы в Петербурге и в Москве, и археологией занялся, и предметы искусства в музей собирает – тоже для людей. Уже и завещал Ташкенту… Губернатор бывший, Куропаткин, мне сказывал. Это я к тому, что не для личного обогащения трудится, а для улучшения общей жизни. Заботится о крае, где живет.

– Ежели действительно так, то Бог его не оставит, – уверенно ответил Ясенецкий-Войно.

– Уж больно грешен великий князь для божьей защиты, – посетовал Петр Фокич, с удивлением покосившись на спутника – молодые нынче не очень-то религиозны, да и сам, что уж греха таить, весьма поостыл в религиозном усердии, глядя на безумие человеческое. Если всё по воле божьей, то воля сия доктора чрезвычайно смущала. В последнее время он склонялся к мнению, что человек предоставлен самому себе, возможно, потому и умом повредился.

– Не нам судить, что грешно, а что Богу угодно, – тихо заметил Валентин Феликсович.

– Я вам так подробно рассказывал о пациенте своем, – наконец решил объяснить Боровский, – потому что, на мой взгляд, он болен не столько телом, сколько духом… волю к жизни потерял, что в наше время, пожалуй, не удивительно.

– Почему же вы меня, хирурга, призвали на помощь, а не психиатра или священника? – без улыбки спросил Ясенецкий-Войно.

– Психиатрия как наука еще не возникла, на мой взгляд, – объяснил Петр Фокич. – И специалистов достойных я в Ташкенте не знаю, а мы, хирурги, лучше прочих понимаем, какова роль воли пациента к выздоровлению. Возможно, я не прав, и вы, осмотрев великого князя, найдете причину исключительно в физическом его состоянии, тогда и будем действовать соответственно.

Против ожиданий Ясенецкого-Войно «больной» встретил их у ворот, одетый как раз ожидаемо экстравагантно: в толстый туземный стеганый халат-пальто (чапан, кажется, называется) и в большую меховую лисью шапку, тоже местного кроя, хорошо закрывающую уши и шею сзади. Он поразил воображение гостя: громадный, не то слегка бородатый, не то сильно небритый, не то русский, не то сарт. Валентин Феликсович подумал было, что это слуга великого князя из туземцев, но Боровский, запричитав, избавил его от этой иллюзии.

– Николай Константинович! – сетовал он. – Ну, как же можно? На мороз! При ваших-то легких! Неделю назад хрипы слышались!

– Вы ж, любезный Петр Фокич, меня сами сюда на свежий горный воздух отправили эти самые легкие, будь они неладны, лечить. Вот и вылечили, – хриплым басом оправдался он. – Тут этого лекарства на всех легочников хватит! Ждал я вас, милейший, по времени рассчитал, когда можете пожаловать, и вышел расчет проверить, – он улыбнулся, явно довольный собой.

– Позвольте представить, – вспомнил Боровский. – Новый главный врач городской больницы Валентин Феликсович Ясенецкий-Войно. Замечательный специалист!.. Его императорское высочество великий князь Николай Константинович Романов!

Представляемые обменялись вежливыми кивками, но князь не удержался подтрунить над доктором своим:

– Это кого же его я императорское высочество, Петр Фокич? Я сам свой и рад этому безмерно. Наградил Бог на старости лет, услышал мои молитвы. Я – гражданин Романов-Искандер, а можно и наоборот – Искандер-Романов. А вас, уважаемый Валентин Феликсович, только так и не иначе?

– Можно и иначе, – улыбнулся врач, – сам подумываю иногда, что Войно-Ясенецкий, пожалуй, благозвучней. Но если уж менять имя, так кардинально.

– Ну, это артисты да литераторы псевдонимами увлекаются, – заметил князь, – а нам с вами, как родители назвали достойней зваться. Разве что фамилию удвоить, имея к тому основания.

– На всё Божья воля, – повторил врач слова Корнилова. – Наше дело жить достойно Его замысла о нас.

Слуги-сарты уже приняли лошадей, а хозяин пригласил гостей в дом.

Петр Фокич удивлялся неожиданной бодрости пациента. И озадаченно пожал плечами на вопросительный взгляд коллеги – ехали-то к почти безнадежному больному, а попали к весьма бодрому пожилому мужчине – никак не старичку. Однако стоящий под навесом чужой распряженный экипаж слегка объяснял ситуацию – видимо, это гости подняли настроение.

Освободившись от зимних одежд, доктора прошли за хозяином в гостиную, где хлопотали у стола две женщины – одна лет тридцати пяти, другая – не более двадцати.

– Мои Дарьюшки, – с гордостью представил Николай Константинович.

Объяснять их статус ему и в голову не пришло – всем давно всё известно.

– Пока они тут хлопочут, прошу в кабинет, – указал он путь рукой.

Валентин Феликсович с интересом рассматривал князя. Без зимней одежды он выглядел худым, но без заметной сутулости – с детства заложенная «военная выправка». Поражал совершенно лысый череп! Голова, разумеется, а не череп, но туго натянутая на нем кожа анатомических подробностей почти не скрывала. При весьма крупном носе голова имела вид скульптурный. Столь лыс уже или бреет голову по местной моде сартов? Оно и правильно: вши – плоды революций, а на лысине им не удержаться.

В кабинете навстречу входящим поднялись двое мужчин средних лет в штатском. По тому, как они это сделали, сразу стало ясно – офицеры.

– Лука Лукич Кондратович, – представился тот, что постарше, лет пятидесяти.

– Генерал-лейтенант, – добавил великий князь.

– Это лишнее, – заметил Лука Лукич. – Нет армии, нет и генерала.

– Был бы генерал, а армия найдется, – хмыкнул Николай Константинович. – Пока вас никто не разжаловал.

– Петр Георгиевич Корнилов, – сделал шаг вперед тот, что моложе, – полковник… Брат младший, – добавил он, заметив вопросительный взгляд Ясенецкого-Войно. За последний год он уже привык к подобным взглядам.

– Ясенецкий-Войно Валентин Феликсович, – представился доктор в ответ. – Главный врач ташкентской городской больницы.

Петр Фокич обменялся поклонами со старыми знакомыми.

– Присаживайтесь, господа, – радушно пригласил хозяин. – По рюмочке с морозца?

Он собственноручно наполнил хрустальные рюмки водкой и поднес гостям. Это было на самом деле неплохо и в медицинских целях, и для знакомства. Сам хозяин воздержался, заметив строгий взгляд Петра Фокича.

– Я так понимаю, что готовится дружеская трапеза? – сказал Ясенецкий-Войно. – После нее вряд ли цель нашего приезда может быть достигнута. Посему, прошу простить, но мы должны внимательно осмотреть пациента. Где это удобней сделать, Николай Константинович?

– Прошу в спальню, – кивнул князь.

Осмотр продолжался в течение часа. То один врач прислушивался к звукам организма великокняжеского, то второй, обменивались заключениями и предположениями, предпочитая латынь, по врачебной самоуверенности забыв, что Романов прекрасно знает этот мертвый якобы язык.

– Ну что, уважаемые Эскулапы и Гиппократы, жить буду? – натужно весело поинтересовался Николай Константинович.

Врачи переглянулись.

– Неделю назад я бы на вас не поставил, – ответил Петр Фокич. – А сегодня вы меня поразили. Что скажете, коллега?

– Больной скорее жив, чем мертв, – усмехнулся Ясенецкий-Войно. – Ежели серьезно, я обнаружил остаточные признаки неразвившегося воспаления легких, которого вы, уважаемый Петр Фокич, опасались. На мой взгляд, опасность миновала совсем недавно. Похоже, что у Бога на вас, великий князь, особые виды. Исполняя его волю, вам предстоит жить дальше. Только угадайте, в чем Его воля.

– Воля Бога не угадывается, – кончиками губ улыбнулся Николай Константинович, – она неотвратима, ибо есть судьба.

– Оставим пока Господа в покое, спасибо ему, конечно, за помощь, – вмешался в назревающий теологический разговор Боровский, – но чудеса всегда имеют реальную основу. Чем и как вы лечились, дорогой князь?

– Послушно выполнял ваши назначения, – заверил Романов. – Дарьюшки следили, не смыкая глаз. Еще местный табиб наведался, сказал, что народ его послал, а Аллах надоумил. Уже несколько дней капли его принимаю, смола какая-то горная, отвары трав принес. Надымил тут сушеными колючками, исрык называется. Дарьюшке наказал каждое утро дымить.

– Да, запах специфический, – принюхался Петр Фокич.

– А главное, наверное, – шепотом признался великий князь, – мне жить захотелось. Уже трое суток у меня господа офицеры… Я уверен, что вы с ЧК не связаны, – серьезно подчеркнул он. – Хочется признаться вам, что у меня с ними один фантастический проект, до воплощения коего я не имею права умереть.

Он с улыбкой изучил заинтересованные физиономии медиков.

– А признаться я вам должен по той причине, что необходимо ваше медицинское заключение: могу ли я принять участие в завершающей стадии этого проекта или нет.

– Врачи умеют хранить тайны, как и священники, – подтвердил Ясенецкий-Войно. – Мы внимательно вас слушаем, князь.

– Мы готовим акцию по освобождению моего двоюродного племянника и его семьи из заключения в Тобольске. Уже многое подготовлено, – сообщил князь. – Я финансирую.

– Вы?! – воскликнул Петр Фокич, не удержавшись. – После всего?

– Именно я, – кивнул великий князь, – и именно после всего. Возможно, это и есть особые виды на меня?

– Это богоугодное дело, – согласился Валентин Феликсович. – Но это не то, к чему вы призваны.

– Почему это? – обиделся Николай Константинович.

– Это исторически бесперспективно, – объяснил Ясенецкий-Войно. – С точки зрения истории, то есть Бога, ваш племянник – отработанный вариант, не справившийся со своей исторической миссией. Но это не значит, что его и особенно его семью не надо освобождать. Обязательно надо, ибо скоро их будут убивать – исторический опыт подсказывает. Но ваша миссия иная.

– Вам-то откуда знать?! – воскликнул великий князь.

– Сон мне был… вещий… Он и заставил меня срочно к вам приехать… – с расстановкой сообщил Валентин Феликсович.

– А я-то думал, что моя просьба, – удивился Петр Фокич.

– Это само собой, – кивнул коллега. – Но я и ваше приглашение воспринял как знаковое продолжение сна.

– Заинтриговали, – нервно усмехнулся Николай Константинович. – Излагайте…

– Я так понял, что вы всецело доверяете своим друзьям, что в соседней комнате? – спросил Ясенецкий-Войно.

– Всецело, – подтвердил князь.

– Тогда давайте воссоединимся с ними, и я продолжу, – предложил Валентин Феликсович.

Князь неожиданно резво встал и быстро прошел в кабинет. Врачи поспешили за ним.

– Господа! – возгласил Николай Константинович. – Любезный Валентин Феликсович имеет для нас сообщение. Прошу внимательно выслушать.

– Во-первых, я полагаю, всех интересует состояние здоровья хозяина этого гостеприимного дома. Так вот, оно далеко от идеального, но уже не внушает недавних опасений. При продолжении лечения есть серьезная надежда на полное выздоровление. С учетом возрастных изменений, разумеется. Не так ли, коллега?

– Совершенно согласен! – решительно согласился Боровский.

– Посему пункт первый: я как врач настоятельно не рекомендую физическое участие Николая Константиновича в практической реализации вашего проекта. Его надо доверить молодым. Не обижайтесь, князь…

Князь махнул рукой.

– Пункт второй: ваш проект – акция человеколюбия и в этом качестве всемерно оправдана, хотя есть у меня подозрение, что вы придаете ей значение историческо-политическое, – продолжил Ясенецкий-Войно. – Если мои подозрения верны, то вы пытаетесь идти ложным путем. Ясно, что России сейчас необходим харизматический лидер, который смог бы объединить народ, занятый самоубийством. Но тому, кто отрекся, народ уже не поверит, да и в том, что происходит, очевидна вина императора, не справившегося с ситуацией. В одну реку нельзя войти дважды… Практически все члены императорской семьи, насколько мне известно, находятся под арестом.

– Это так, – подтвердил великий князь.

– Поэтому, – продолжил Валентин Феликсович, – наш многоуважаемый Николай Константинович представляет для России особую историческую ценность… Не потому, что на безрыбье и рак рыба, – поспешил он уточнить, заметив готовые вырваться возражения присутствующих, – а по той причине, что он не скомпрометирован, а обижен свергнутой императорской властью, он царский изгой. Обиженный народ может принять его как своего, а тот неоспоримый факт, что Николай Константинович добровольно проявлял заботу о простом народе, как русском, так и туземном – можете не сомневаться, люди о таком всегда знают, – позволит народу зародить в душе надежду на справедливую власть, которой он, несомненно, ждет как спасения от наступившего Армагеддона. Кроме тех, кто уже потерял человеческое звание и душу, обезумев от крови и насилия, которое ныне дозволяется безнаказанно творить. Армагеддон и есть борьба Христа в нас с Антихристом.

– Вы к тому, что великий князь Николай Константинович Романов должен взойти на престол российский? – прямо поставил вопрос генерал Кондратович.

– К тому и о том, – кивнул доктор. – Мы должны просить его об этом. И уж никак не использовать в проектах по освобождению бывших монархов.

– В ваших словах чувствуется такая уверенность в правоте и праве, будто вам известна истина, – заметил полковник Корнилов, сузив и без того раскосые глаза, без раздражения, но с явным желанием услышать объяснения.

– Весть мне была, – без тени смущения ответил Ясенецкий-Войно. – Конечно, это был сон, но столь живой и убедительный, что я забыть его не могу и в деталях помню. И никогда прежде я ни о чем подобном не думал, чтобы предположить, что раздумья мои во сне реализовались. Последнее время меня больше беспокоит состояние больной жены, у которой открылся туберкулез, чем судьбы империи, уж извините, господа. А тут вдруг…

– И в чем же весть состояла? – спросил Романов.

– А в том, что венчал я вас на царство, хотя это в наших условиях право архиепископа Иннокентия. Но я знал, что он, уезжая в Москву по призыву патриарха Тихона, рукоположил меня в епископы и предоставил моему попечению Туркестанскую епархию. Не во мне суть, а в том, что я провозгласил царем Российским великого князя Николая Константиновича Романова как имеющего полное право на престол согласно всем законам престолонаследия, узаконив тем самым вашу эпатажную подпись Николай Третий. О такой подписи я до этого «сна» не знал. Вот и способ проверить – сон или весть! Было такое, Николай Константинович?

– Было, – кивнул великий князь, – потому что наследовать трон должен был мой дядя, а за ним – я. Вот так я расписывался.

Он подвинул к себе лист бумаги на письменном столе и расписался: «В. к. Николай III».

– Вы разве духовное лицо? – спросил генерал у Ясенецкого-Войно.

– Пока нет, – вздохнул тот, – но серьезно подумываю над этим шагом.

– Сейчас, когда такие гонения на священников? – удивился Корнилов.

– Именно сейчас и проверяется истинная вера.

– И под каким же вашим именем вы меня на царство венчали? – поинтересовался великий князь с легкой улыбкой.

– Лука, – ответил Валентин Феликсович.

– Почему Лука? – удивился Петр Фокич.

– Потому что он был не только апостолом, но и врачом, и художником. Как я. Я чувствую духовную связь с ним.

– А кто же в больнице работать будет?! – возмутился Боровский.

– Врачей много, епископов – единицы, – усмехнулся Ясенецкий-Войно. – Шучу. Я не собираюсь отказывать в медицинской помощи нуждающимся в ней. Ни Бог, ни совесть не позволят. Да и сон пока далек от жизни… Что скажете, Николай Константинович?

Великий князь молчал. Сложные чувства он сейчас испытывал. С одной стороны, с юности мечтал восстановить справедливость, с другой – сейчас совершенно потерял к этому интерес. Пара попыток напомнить о себе в связи с временно пустым престолом была ироничным способом именно напомнить, а не захватить власть – смешно же с тремя тысячами казахов и парой тысяч яицких казаков идти на Санкт-Петербург. Власти юмора не оценили, явно опасаясь за престол, и сослали его в Читу. Там впервые и пошатнулось его здоровье, что аукается сейчас. С третьей стороны, доктор прав: или сейчас, или никогда. Вчера он был уверен, что никогда, а сегодня жизнь поворачивается так, что у него нет выбора.

– Я готов, – негромко, но уверенно сказал он.

А в это время в Севастополе и во всех черноморских городах, начавшись в конце декабря, захлебывались офицерской кровью «матросские варфоломеевские ночи», длившиеся круглосуточно.

В палату евпаторийского госпиталя Красного Креста, где лечился поручик Александр Николаевич Искандер после тяжелого фронтового ранения с переломом обеих костей на правой ноге, вбежала сестра милосердия Женечка и закричала:

– Быстрей, быстрей, господа офицеры! Вас идут убивать! Матросы! Братишка прибежал.

Сомневаться в правдивости Женечки, да хранит ее Господь, не приходилось – давно ждали, но здоровье не позволяло покинуть этот негостеприимный край.

Команда из четырех молодых хромоногих офицеров давно уже сформировалась в госпитале – вчетвером и двинулись, кто на палку опираясь, кто на костыль.

Крым в январе – это совсем другая планета, чем летом, особенно вдали от моря. Где татары давали тайный приют, Аллах их награди, где греки, а где и неба шатер. Чудом ли, Божьим ли промыслом, но, ориентируясь по карте, добрались до Днепра напротив Николаева, а там и переправились, сильно опасаясь, что на ладье Харона, однако провидение было на их стороне. В Николаеве удалось отогреться да чуть силы восстановить, а там – по железной дороге в Киев. Народу ехало много, почему-то в такие смутные времена никому дома не сидится, так что удалось затеряться в толпе. Хотя и тут время от времени на каком-нибудь полустанке офицеров то вешали, то расстреливали. Благо сами беглецы были одеты в гражданское и не слишком городское.

И в это же примерно время бывший Верховный главнокомандующий российской армии, недавний заключенный Быховской тюрьмы генерал Лавр Георгиевич Корнилов в одиночку, одетый в мужицкий костюм, прибыл в Новочеркасск и стал вместе с генералами Алексеевым и Калединым соорганизатором Добровольческой армии на Дону. Собственно, опять же Верховным ее главнокомандующим.

А адмирал Колчак, считавшийся с год назад реальной альтернативой Керенскому, выехал из Японии в Сингапур, где планировал перейти на службу во флоте союзников.

В Тобольск, куда была сослана царская семья, прибыл муж дочери Григория Распутина Соловьев с крупной суммой денег якобы на организацию побега. Он вселял в арестантов надежду на возможное спасение, а фактически пресекал всякие попытки освободить их. Как приближенный к семье он имел возможность входить в доверие к смельчакам-монархистам и контролировать обстановку.

– Если не секрет, вы в какой области специализируетесь, доктор? – поинтересовался генерал Кондратович.

– Хирург я, Лука Лукич, – ответил Ясенецкий-Войно. – Гнойная хирургия. Хотя все мы, Петр Фокич не даст соврать, специалисты широкого профиля.

– Всё правильно, будущий тезка, – кивнул генерал. – В наше больное время именно хирург должен назначать лечение. И именно гнойный хирург! Я не скажу, что ваша весть для меня нова, но по привычке связывал восстановление порядка в Российской империи с последним императором или его ближайшими сиятельными родственниками. Уж извините, Николай Константинович, мы настолько привыкли к тому, что вы далеки от престола, что под носом не видим очевидного. Доктор прав! Вы – наилучшая кандидатура для той высокой исторической роли, которой, кроме вас, никто сыграть неспособен. После слов уважаемого Валентина Феликсовича это стало для меня настолько ясно, что стыдно теперь, как сам не понял… Как же уберечь до времени ваше императорское высочество?

– А не посвящать никого, – сказал Петр Фокич. – До исторического момента. И ЧК не допустит, и свои завистники-наполеончики напакостить могут. А Николай Константинович сумеет сохранить свой принятый обществом образ. Никому и в голову не придет, как не приходило нам.

– Ну да, побуду шутом, сколько надо для дела, – усмехнулся великий князь.

– Сложно будет, – покачал головой полковник Корнилов. – Наша туркестанская военная организация сейчас на стадии становления, и идея восстановления монархии достаточно популярна, а такой способ ее реализации на поверхности.

– Итак, господа, – встал во весь двухметровый рост великий князь. – Попрошу согласовывать со мной все ваши стратегические и тактические идеи и разработки. Шут, между прочим, полковник Генерального штаба и боевой офицер. Мне не нужны авантюры, у нас только одна попытка.

– Так точно, ваше императорское высочество! – вскочил и генерал.

Встал по стойке «смирно» и полковник. В этом мощном старике внезапно обнаружилась поистине императорская харизма.

– Только не надо думать, что в ЧК идиоты, – заметил Ясенецкий-Войно. – Если я додумался до такого варианта, то и они могут предположить подобную возможность. И принять профилактические меры. Возможно, стоит продумать варианты перехода на нелегальное положение.

– Никогда не прятался! – возмутился Николай Константинович. – И на закате лет своих не собираюсь! – и тут же хитро усмехнулся. – Хотя военного маневра не исключаю.

Среди ночи Николай Константинович проснулся в холодном поту, сердце тревожно билось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он пытался выбросить из сознания приснившийся кошмар и никак не мог.

– Что за ночь сегодня? – силился вспомнить великий князь. – Кажется, с 13 на 14 января… Чертова дюжина… Чур меня!

Великий князь только что присутствовал на собственных похоронах. Вроде бы ничего страшного – никогда он смерти не боялся, но то в яви, когда лежал бы себе тихо и умиротворенно в гробу, завершив все счеты с жизнью (кстати, совсем он себе в гробу этом не понравился – череп с какой-то плоской лысиной, нос, всегда крупный, теперь, казалось, всё лицо собой загораживал. И главное – тип в гробу выглядел чужим, неказистым и беззащитным). А в этом странном состоянии то ли между сном и явью, то ли между жизнью и смертью всё было неправильно – не ощущал упокойник упокоения. Взирал на себя со стороны и содрогался от отвращения, смешанного с ужасом. Это был не страх смерти – бессмысленно бояться того, что произошло, нет, это был ужас перед необъяснимым, перед тем, чего быть не могло, но было. Неподалеку скорбно лили слезы и княгиня Надежда, и Дарьюшки, сыновей только судьба-лихоманка по полям сражений раскидала. Сдержанно гудели скорбные многотысячные толпы сартов, благодарных ему за заботу. Солдаты с винтовками бдительно следили за толпой, но она вела себя благочинно, как и положено на похоронах. Всё это происходило рядом с парадным его дворцом, где жил он мало, в военном Иосифо-Георгиевском соборе, который-то и собором назвать можно было с большой натяжкой – так, небольшая, но изящная церквушка. Интересно, что мусульмане не побрезговали сюда прийти, дабы попрощаться с ним. Бог един, церкви разные. А Бог есть любовь. По крайней мере, благодарность и сострадание.

Но всё это он отмечал сознанием, коего у него не должно быть, а чувства, тоже неизвестно откуда у трупа взявшиеся, корежил вселенский холод. Кстати, откуда ему было знать, что во вселенной так холодно?

Сей холод заставлял его содрогаться в постели уже наяву, хотя в оной яви он уже был неуверен.

– Что с тобой, Николенька? – почуяла неладное Дарья Евсеевна.

– Хо-хо-лод-но, – непослушными заледеневшими губами просипел Николай Константинович.

– Ой, и правда, ты как ледышка! – вскочила она. – Я сейчас воды согрею, грелками тебя обложу.

Услышав шум на кухне, поднялся и Петр Фокич, бывший здесь своим человеком.

– Что случилось, Дарья Евсеевна? – обеспокоился он.

– Ох, заледенел весь – грелки сделать хочу, – пожаловалась она.

Петр Фокич, не спрашивая разрешения, вбежал в княжескую спальню.

Пульс прощупывался слабо, но ритм опасений не вызывал. И действительно, кожа будто ледком покрылась – так была холодна и не эластична, как должно живой коже.

Тут и Валентин Феликсович подоспел. Два врача развили бурную деятельность вокруг пациента, делали какие-то инъекции, крутили и вертели беднягу, и грелки, принесенные Дарьей Евсеевной, в дело пошли.

Через четверть часа князя отпустило – кожа потеплела, пульс наполнился, речь восстановилась.

– Что ж вы нас, ваше императорское высочество, так пугаете? – подчеркнуто легким тоном спросил Ясенецкий-Войно.

– Смерть я свою видел, – уже вполне внятно объяснил Николай Константинович. – Хоронили меня.

– Да, зрелище, я полагаю, не для слабонервных, – признал врач. – Но не зря говорится: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вы пережили свою смерть, теперь будете жить! Господь ясно дал вам понять, что заинтересован в вас.

– Я был близок? – тихо спросил великий князь.

– Не буду вас обманывать, в полушаге, – честно ответил доктор.

Неисповедимы пути господни и вольно им было, чтобы нечто подобное привиделось и Лавру Георгиевичу Корнилову в ночь на тринадцатое апреля (и тут тринадцатое!) 1918 года перед штурмом Екатеринодара. Вроде и не спал, не до сна было, а может, и не совладал с переутомленным организмом. А привиделось ему, что он один в штабном домике на берегу Кубани, куда точнехонько влетает снаряд со шрапнелью, словно кто цель указал. И провал в видении, полное бесчувствие и безвременье. Вдруг послышался звук вгрызающейся в землю лопаты. Лавр Георгиевич понимает, что такого быть не может. Однако же… Глухой удар и сухой скрежет лопаты по дереву… И вид со стороны: небольшая толпа красных вскрывает могилу, извлекает гроб, выдирает гвозди – восторженный вопль:

– Корнилов! Сатана!.. Ай да молодец, Сорокин! Отличный подарок к учреждению Кубанской советской республики! Он! Полный генерал и рожа его – чингизхановская!

Гроб без крышки сунули в повозку и накрыли брезентом.

Время опять исчезло.

Когда сняли брезент, то ли Лавр Георгиевич, то ли некая субстанция, которая давала зрение и слух душе его, узрела знакомую Соборную площадь Екатеринодара и двор гостиницы Губкина. Из гостиницы с радостными криками выскочила толпа командующих Северо-Кавказской красной армии – Сорокин, Золотарёв, Чистов, Чуприн – было их много и все в дупель пьяные после обмывания создания Кубанской республики и удачной обороны Екатеринодара. Они разогнали толпу таких же пьяных матерящихся красноармейцев и нависли над гробом. Потом призвали дрожащего от страха фотографа, который сделал фотографии трупа со следами шрапнельных ран. Затем приказали ординарцам на штыках извлечь тело из гроба и повесить на дерево, что и было исполнено. Командующие выхватили шашки и принялись полосовать ими голое тело. Веревка не выдержала, и тело свалилось на землю, командиры плюнули и предоставили развлечение солдатам. Те тоже отвели душеньку и плотно нашпиговали ее грехом смертным. Когда тело превратилось в фарш, его швырнули на повозку и повезли на бойни через весь город. По дороге любой желающий мог вскочить на повозку и поглумиться над телом генерала. Толпа жаждала развлечений и получила их.

На городских бойнях тело Верховного главнокомандующего Русской армии скинули с повозки на ворох соломы и горючего мусора и подожгли в присутствии высших представителей большевистской власти и всех делегатов съезда, подъехавших к месту аутодафе на автомобилях. Солома быстро прогорала – подбрасывали, подкидывали тело штыками, чтобы со всех сторон занялось. Одного дня не хватило, чтобы превратить останки в пепел, развлечение продолжалось и на следующий день. Уголья растаптывали ногами и продолжали жечь. Затем развеяли пепел по ветру…

Генерал Корнилов очнулся и посмотрел на часы – прошло всего десять минут с той поры, когда он последний раз проверял время. А видение длилось и того меньше. Что это было?..

Лавру Георгиевичу не нужно было повторять дважды, он прошептал: «Благодарю тебя, Господи!» – и приказал срочно передислоцировать части в обход Екатеринодара.

В полной тишине войска обошли город с другой стороны и, когда Красная армия двинулась в наступление на их бывшие позиции, почти без сопротивления – основные силы большевиков были в атаке – заняли Екатеринодар. На ходу уничтожив представителей власти и оставив отряд для зачистки, силы Добровольческой армии зашли в тыл противника, не ожидавшего подвоха, и уничтожили его. Это была очень важная победа! И генерал Корнилов всегда помнил, кому он ею обязан. Тогда-то он и отправил записку брату: «Передай привет Туркестанцу! Я в него верю, береги его!»

А на берег Кубани он пришел после боя: изба, в которой ему было видение, лежала в обугленных руинах.

Николай Константинович заплатил немалые деньги туземным мастерам за изготовление для него шикарной чалмы из красного бархата и атласа с вкраплением желтого. Головной убор напоминал костер, который уже прогорел, оставив красные угли. В комплекте с его красной рубашкой, в коей он щеголял в феврале-марте семнадцатого, костюм смотрелся сногсшибательно. В нем он и разъезжал по Ташкенту на первое мая – новый революционный праздник. В этом году первомай, как выражались мастеровые, был особенным: вчера 30 апреля на пятом Всетуркестанском съезде Советов была провозглашена Туркестанская Автономная Советская Социалистическая республика. Большевики юридически закрепляли свою победу. Грамотно действовали. Великий князь не мог не признать, что сильно отстает от них. Так и будет, пока не удастся перехватить инициативу. И он шел в народ: выкатил рабочим на своих заводах по несколько бочек вина, да и столы накрыл. Не забыл и железнодорожные мастерские – угостил. Да всем раздавал красные банты, чтоб на рубахи крепили. Говорил небольшие речи-тосты во здравие трудового народа. И говорил вполне искренне: считал, что трудовой человек должен жить хорошо. Беда России в том, что миллионы возжелали жить хорошо грабежом. А переход награбленного из рук в руки богатства не добавляет, а лишь разруху и озлобление усугубляет.

И народу, особо после чарки-другой, нравился «красный князь» в диковинной чалме. Когда его спрашивали, пошто напялил, он отвечал, что новая революционная идея интернациональна, объявляет все народы равными и достойными хорошей жизни, и он с этим совершенно согласен, ибо еще апостол Павел говорил: несть ни эллина, ни иудея перед Богом, а значит, нет ни сарта, ни киргиза, ни русского – все едины. Это его чалма и означает.

Председатель Туркестанского ЧК Фоменко, когда ему докладывали о чудачествах императорского изгоя, благосклонно усмехался:

– Ежели за нас и великие князья, то наше дело непобедимо, пусть трудится на благо. Полезный шут.

А шут был печален – горькие вести приходили со всех концов совсем недавно великой империи. Немцы захватили Крым, Черноморский флот России перестал существовать. Украина во власти Германии, хотя номинально гетман ее – генерал Скоропадский. Немцы захватили Гельсингфорс, то есть Финляндия тоже потеряна. Большевики перенесли столицу в Москву, что умно, ибо до захвата Санкт-Петербурга недалеко. Племянничка с семьей его несчастной перевезли в Екатеринбург. Сегодня – не зря же телеграф придумали – поступают сведения. Теперь их освобождение сомнительно. Из Тобольска по безлюдным просторам Сибири перевезти их в Туркестан, а потом в Персию было бы гораздо реальней. Тотальное опоздание, потому что нет единого руководящего центра, единого государственного организма. И в этом виноват он – отброшенный историей в сторону шут императорский. Однако искусство шута в том, чтобы печали его никто не заметил.

Очень радовало Николая Константиновича, что второго апреля, за пару дней до того, как оренбургским и уральским казакам удалось перехватить Среднеазиатскую железную дорогу и тем самым полностью отрезать Туркестан от европейской части и от главных сил большевистской армии, приехал его сын Александр. Израненный, в тяжелом моральном состоянии после крымской резни офицеров, но живой. О старшем сыне Артемии известий не было. Взвалив на себя незримую ношу, надо было думать о наследнике. В монархический план Александра пока не посвящали. Не потому, что не доверяли, а дабы поведением своим случайно не насторожил бдительного врага. Но в организацию ввели. Великий князь не мог держать в себе всех задумок и стратегических планов, держать-то мог, но они жгли его изнутри. Да и любая военная операция не может быть разработкой одиночки – слишком много нюансов, требующих критического разбора. Вот они вдвоем и оттачивали планы, изредка докладывая их Петру Георгиевичу Корнилову и Луке Лукичу Кондратовичу, в основном занятым организационной работой по созданию боевых структур по всему Туркестану. Особо доверительные отношения сложились у Николая Константиновича с Иваном Матвеевичем Зайцевым, полковником и недавним командующим русскими войсками в Хиве и комиссаром Временного правительства в Хивинских владениях. Он же Божьей волей стал главой Амударьинского казачьего войска, в состав которого вошли и киргизы, и узбеки, и каракалпаки. Зайцев заслуженно числился в Туркестане героем, которого уважали и большевики, и Белое движение.

Десятого января 1918 года полковник Зайцев, вернувшись из Персии, открыто объявил большевикам войну. С отрядом в семь сотен казаков он выступил из Хивы на город Чарджуй, занял его, арестовал местную большевистскую власть и передал управление органу Временного правительства. В Чарджуе полковник встретился с министрами Временного правительства Кокандской автономии Чокаевым и Ходжаевым и заключил соглашение о совместной борьбе с большевиками. Тогда же в город по железной дороге прибыл еще один казачий отряд из семи сотен оренбургских, семиреченских и сибирских казаков.

Из Чарджуя Зайцев со своими казаками двинулся на Самарканд, с тем чтобы далее идти на Ташкент. Совнарком Туркестанского края лихорадочно отдавал приказания с требованиями остановить Зайцева. На осадном положении была объявлена Среднеазиатская железная дорога. В общей сложности на борьбу с Зайцевым было брошено до трех тысяч красногвардейцев.

Однако плохо обученные разгильдяйские отряды красных, несмотря на численное превосходство, не могли противостоять профессиональным частям старой армии, в результате чего отряду Зайцева достаточно быстро удалось разбить хивинских большевиков и занять город Самарканд. Красные были отброшены на тридцать километров от города. Тогда большевики пошли иудиным путем: за два миллиона романовских рублей они подкупили казачий комитет отряда Зайцева, который отказался воевать со станичниками семнадцатого полка, стоявшего в Ташкенте, принял решение разоружиться и выдать Зайцева красным в Ташкент. Зайцев был вынужден бежать.

Но казачий русский офицер слишком выделялся на фоне туркменского населения и через пять дней был арестован в Асхабаде.

21 февраля 1918 года суд приговорил его к расстрелу, но красноармейцы пожалели офицера, и расстрел был заменен десятью годами одиночного заключения в Ташкентской крепости. Поистине невероятный случай! Но такова была личность Зайцева.

Из крепости Зайцев бежал через четыре с половиной месяца. Туркестанская военная организация уже имела разветвленную сеть своих агентов, и побег был хорошей проверкой этой сети. Оказавшись на свободе, Зайцев сразу же принял на себя обязанности начальника штаба. И в этом качестве активно общался с Романовыми-Искандерами. Его-то полностью посвятили в планы.

С помощью Зайцева была скоординирована деятельность ячеек организации в Самарканде, Коканде, Красноводске, Асхабаде, Верном и в более мелких населенных пунктах. Штаб организации установил связь с вождями повстанческих отрядов: ханом Джунаидом, главой туркменских племен, побежденным Зайцевым и тем завоевавшим искреннее уважение, и Азиз-ханом, главой текинских племен. Они были вовлечены в общую работу.

Много споров было вокруг сотрудничества с англичанами, которые за свои услуги требовали, чтобы после победы Туркестан стал английским доминионом и предоставил бы англичанам концессии на разработку природных ресурсов сроком на пятьдесят пять лет. Это не устраивало ни Зайцева, патриота и монархиста, ни тем более будущего монарха. В этом они были едины. Только было очевидно, что без помощи британцев – и военной, и финансовой – не обойтись, как ни раздувай патриотические щеки. Тогда-то триумвират и решил сыграть в русский валенок: соглашение будет заключено от имени Организации в предположении, что власть перейдет к Туркестанской Демократической Республике, а монарх, взявший власть в свои руки, окажется не связан договорными обязательствами. Вполне даже по-джентльменски, если учесть, что джентльмены никогда не смущались криминальными действиями во благо своих джентльменских шкурных интересов.

Начать планировали в августе. Но история не партия в шахматы, а пятая стихия. Стихия стихией, а всё взаимосвязано: атаман Дутов взял Оренбург, чехословацкий корпус поднял мятеж против большевиков – вроде хорошо, в нужном направлении всё развивается, а поди ж ты: забеспокоились большевики, пушечного мяса не хватает, начали мобилизацию мужиков от восемнадцати до тридцати пяти лет в Асхабаде и всей Туркмении – восстали мужики, побили большевиков, взяли власть. Это вроде тоже хорошо, но не по стратегическому плану, не под тем руководством, а значит, без осознания генерального плана – схватил власть, а что с ней дальше делать – отдельный разговор. Лишь бы сейчас в рекруты не забрали.

Пришлось срочно менять планы. Нет худа без добра: с чрезвычайным комиссаром Фроловым из Ташкентской крепости ушел отряд венгров, которых мало интересовали здешние разборки, они были верны тем, кто дал им свободу, оружие и хорошо кормил. Пока венгры были в крепости, пытаться захватить ее было бы безумием.

20 июля пришло известие о расстреле царской семьи со всеми чадами и домочадцами. Неожиданно тяжело переживал великий князь это известие, хотя ожидал такого поворота событий, хотя никого из родни не знал, не любил и не уважал. Это шло из глубины души. И окончательно понял Николай Константинович, что отступать некуда.

– Всё, – сказал он Александру, – остались только мы.

– Ты имеешь в виду… – сразу понял сын.

– Да, – кивнул великий князь, – перст господень указывает на нас.

Был срочно собран штаб организации, где генерал Кондратович и Зайцев объявили о начале подготовки к восстанию. Неделя была дана на оповещение всех отделений организации.

Выступление было назначено на 25 июля.

История склонна к иронии: в ночь на 25 июля военный комиссар Туркестанской республики Константин Осипов, всего пять месяцев назад пленивший полковника Зайцева, и полковник Зайцев с отрядом офицеров, переодетых в красноармейцев, въехали в крепость по предварительной договоренности Осипова с Иваном Беловым, командующим гарнизоном Ташкента и Ташкентской крепости. Собственно, Осипов только уведомил подчиненного о своем прибытии по срочной надобности. Войдя в кабинет Белова, Осипов молча пристрелил его. Отряд тем временем забрасывал казармы гранатами, а следом врывался в помещение и добивал раненых и уцелевших. Всё закончилось в течение двадцати минут. Затем Осипов обзвонил всех комиссаров и актив Туркреспублики и призвал их в крепость на экстренное совещание, предупредив об опасности восстания в ближайшие часы, о коем ему стало известно. Вскоре прибыли все, кто был в Ташкенте. Их встречали и провожали в кабинет командующего крепости два «красноармейца».

Каждого Зайцев встречал фразой:

– Господин комиссар, в Туркестане восстановлена законная власть. Переходите ли вы на ее сторону, раскаиваясь в своих преступных действиях?

Реагировали по-разному:

– Осипов! Что за комедия?! Пошел на… – и пытались выхватить маузер.

Было очевидно, что вкусившие власти отказываться от нее не собираются, да и не верят в серьезность происходящего.

– Увести! – приказывал Осипов.

Уводили в соседнее помещение, откуда через несколько секунд доносился глухой звук выстрела. Голова чудища была отрублена, но его вооруженные щупальца в виде многотысячного гарнизона и без головы были опасны.

Благо часть контингента ушла в Асхабад, большая часть – на предотвращение вторжения в Туркестан войск атамана Дутова, активно наступавших от Оренбурга и Актюбинска. Из Ферганской долины двигались повстанческие войска Мадамин-Бека. Из Бухары – войска Сеид-Амир-Мир-Алим-хана, эмира Бухарского, уже захватившие участок железной дороги, что препятствовало перемещению войск большевиков. Хан Джунаид и Азиз-хан выступили на помощь Асхабадскому восстанию. Туда же направил один полк и Лавр Георгиевич. Одновременно начались восстания в Верном, в Беловодье, в Пишпеке. В Семиречье против большевиков выступили казаки.

Однако и оставшиеся примерно две тысячи штыков большевистского ташкентского гарнизона представляли серьезную силу, имевшую своих командиров. Против них, в первую очередь, и были предприняты профилактические меры: по местам квартирования отправились незваные гости. К этому времени Осипову удалось передислоцировать часть гарнизона, верную большевикам, в зону боевых действий, а «свои» части разместить в Ташкенте.

Они-то и занялись захватом почты с телеграфом, банка, железной дороги и обезвреживанием сонного гарнизона, еще не ведающего о происходящем. Оружие было захвачено, а солдатам приказано построиться на плацу. Ничего непонимающие сонные мужики с удивлением воззрились на ружья и пулеметы, нацеленные на них.

– Солдаты! – обратился к ним генерал Кондратович, восседая на коне в полном генеральском обмундировании. – Сегодня в Туркестане восстановлена законная власть, глупо свергнутая недальновидными политиканами в разгар войны, что привело к неисчислимым жертвам всех народов нашего великого государства и почти к гибели самого государства, но Господь не оставляет без помощи верных воле его. Отсюда – из Ташкента и Туркестана пойдет возрождение и спасение всех нас. Вам предоставляется возможность перейти на сторону правого дела здесь и сейчас. Вольному – воля!

– Что, опять на бар горбатиться будем? – выкрикнул кто-то из строя.

– Правильный вопрос, – откликнулся генерал. – Возвращения к прошлому быть не может. Я полагаю, что справедливо, когда каждый горбатится сам на себя, но взгляните трезво на то, что сейчас происходит: большевики ввели продразверстку и отнимают у трудового народа всё, что он наработал своим горбом, а тех, кто не отдает, убивают от мала до велика! Разве вам это неизвестно? Разве вас самих не заставляли это делать?.. Если не заставляли, то заставят. Сначала надо навести порядок, при котором никто ни у кого ничего отнять не может, а потом уже начать горбатиться на себя. В общем, я генерал, а не агитатор, уговаривать никого не буду. Кто с нами, шаг вперед – и на правый фланг, кто за большевиков, шаг назад – и на левый фланг… Смирна-а-а! Шагом марш! – разнесся зычный генеральский голос по плацу.

Плохо обученные строевой подготовке солдаты устроили толкучку, но подавляющее большинство ринулось направо. Генерал не питал иллюзий насчет мотивов: солдат хитер и чувство самосохранения у него обострено из-за постоянной близости смерти. Сейчас нетрудно было сообразить, как уцелеть. Тем не менее и налево сгруппировалось немало.

Сначала генерал подъехал к «правым».

– Благодарю за доверие, солдаты! Мать Россия вас не забудет и Бог не оставит… Господа офицеры, – обратился он к своим. – Прошу распределить новых военнослужащих по своим подразделениям, поставить на довольствие и вооружить. В случае попыток использовать оружие против своих расстреливать на месте. Выполнять!

Потом повернул коня и подъехал к «левым».

– Уважаю, – негромко сказал он. – Солдат верен присяге. Но Россия у нас одна на всех и Бог един. Высшая присяга – им. Подумайте до завтра. Увести!

Подступил вооруженный конвой и увел «левых» под арест.

В Старом городе силами туземных боевых отрядов были ликвидированы пробольшевистские дружины Бабаджанова.

Арест руководства железнодорожных мастерских был также произведен в ночное время и без особого шума. Рабочих никто трогать не стал, но вооруженная сотня в мастерских разместилась.

Мелкие стычки и перестрелки продолжались еще сутки.

От дворца великого князя до военного Иосифо-Георгиевского собора было несколько десятков метров, однако показались они великому князю Николаю Константиновичу Романову лестницей в небо – так трудно давался каждый шаг, который означал для него возложение очередной порции тяжкой ответственности за родину многострадальную и за народ ее, в безумие впавший. Путь был устлан туркменскими коврами и усыпан поверх монетами разного достоинства. Вдоль ковровой дороги плотным строем по стойке «смирно» выстроились офицеры в парадном обмундировании с шашками наголо – никто не мог бы пересечь путь великого князя к месту его венчания на царство. Не случайно обряд сей сходен с венчанием супругов – он и есть мистический обряд супружества императора и империи. Впряжения императора в повозку империи. Хотя, как ни крути, думал великий князь, а тягловая сила – всё равно народ, царь же – кучер, возница, от коего зависит, куда повозка заедет.

Одет Николай Константинович был в белую форму полковника императорского Генерального штаба, которую когда-то ему было положено носить по чину, а потом и запрещено. Но запрещателей больше нет, да упокоятся их души, а право он заработал честно и службой, и боевыми действиями. Опираясь на его руку, шла рядом жена княгиня Надежда Александровна Искандер-Романова, а следом – сын Александр в форме ротмистра лейб-гвардии Кирасирского Ее величества полка. Увы, несуществующего полка и несуществующего величества.

Благовест, несшийся с колоколен всех соборов Ташкента, властно брал душу в плен и возносил под небеса, надо было только не забывать под ноги смотреть.

За офицерскими спинами просматривались народные толпы. Колокольный звон заглушал человеческий ропот и заставлял народ благоговейно внимать действу.

Когда, говоря церковным языком, Их Императорские Величества собственными Своими Всевысочайшими Особами к воротам соборной церкви изволили приблизиться, епископ Ташкентский Лука поднес благословящий крест к целованию, и императорская семья по очереди поцеловала сей крест святой, а епископ Волховский Даниил покропил Их Величества святой водою…

…В полном соответствии с полученной вестью Ясенецкий-Войно по рекомендации епископа Иннокентия, отбывшего из Ташкента по призыву патриарха Тихона, был 30 мая тайно хиротонисан во епископа в церкви святого Николая города Пенджикента епископом Волховским Даниилом и епископом Суздальским Василием.

Когда сообщили об этой хиротонии Святейшему Патриарху Тихону, то он, ни на минуту не задумываясь, утвердил и признал ее законной…

…Николай Константинович вошел в церковь и чуть было не упал (благодарение Богу – жена поддержала), потому что сначала обрел темноту в глазах, а потом вдруг ясно увидел гроб свой в центре зала, как в странном и страшном январском сне в Искандере. Но отпустило через мгновение. Он троекратно поклонился, приложился к святым иконам, вслед за ним и жена с сыном то же проделали, а потом взошел на трон – парадное кресло, из дворца принесенное, – и с облегчением воссел на нем, то бишь на престоле императорском. Жена и сын встали по правую и левую руку. Тем временем клиром исполнялся псалом Давидов «Милость и суд воспою Тебе, Господи».

Николай Константинович смотрел на иконостас и лепные украшения под сводом храма, выполненные из ганча, боясь глянуть в центр зала. Однако взял себя в руки и сосредоточился на происходящем. Вовремя: епископ Лука приблизился к нему с Евангелием, растворенным в руках, и вопросил:

– Исповедуешь ли веру православную?

– Исповедую, – с чувством ответил венчаемый.

Никогда особого рвения в исполнении обрядов не проявлял и чувств религиозных не испытывал, а тут проникся и с внутренним трепетом принялся читать Символ Веры:

«Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

И во единаго Господа Исуса Христа Сына Божия, Единароднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша.

Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята, и Марии Девы вочеловечьшася.

Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребена, и воскресшаго в третии день по писаниих.

И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца.

И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же царствию несть конца.

И в Духа Святаго Господа истиннаго и Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, Иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки.

И во едину святую соборную и апостольскую Церковь.

Исповедую едино Крещение, во оставление грехов.

Чаю воскресения мертвым.

И жизни будущаго века. Аминь».

Замолчал, а в душе еще звучало: «Чаю воскресения мертвым…»

Как бы он хотел воскресить всех, кого перемолола эта дьявольская мясорубка, называемая революцией, и всех, кого она еще перемелет, ибо не остановить ее мановением императорским, а даже и божьим, прости меня Господи, поторопился он извиниться в сомнении своем.

Епископ Верненский Пимен принял у епископа Луки Евангелие, а Лука взял со стола бурку генеральскую, каковые с кавказской войны в обиход вошли, да надел торжественно на плечи Николая Константиновича, как прежним восходящим на престол надевали порфиру, или императорскую мантию. Не до порфир ныне – в военный поход страна вступила, и символы императорской власти тоже походные.

Тут протодиакон изо всей глотки луженой загудел, будто труба иерихонская: «Господу помолимся», да «Господи, помилуй», так что венчаемый даже вздрогнул, но, следуя чину, преклонил голову. Епископ Лука осенил верх главы Его Императорского Величества крестообразно и, положа руку на Высочайшую Его Величества главу, глаголил молитву, сообразную происходящему.

После молитвы стоявший рядом со священниками Лавр Георгиевич Корнилов взял со стола корону императорскую. Когда поднял он ее, по залу разнесся удивленный ропот: корона оказалась восточной чалмой белого шелка да бархата, украшенной россыпью бриллиантов и прочих драгоценных камней. Генерал передал ее в руки епископа Луки, а тот поднес ее венчаемому на царство.

Поднял корону-чалму Николай Константинович, и показалась она ему тяжелей небесного свода атлантового, но внутренней слабости не показал, а торжественно возложил на свою главу лысую. А Лука сопровождал действо молитвой: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь». Присутствующие имели возможность разглядеть герб дома Романовых в качестве кокарды, а над ней обращенный вверх полумесяц.

Тут выступил стоявший неподалеку Сеид-Амир-Мир-Алим-хан, эмир Бухарский в форме генерал-лейтенанта, каковым стал в 1916 году. Он подошел к Романову и препоясал его по восточному обычаю поясом с саблей, ножны которой и эфес были щедро инкрустированы драгоценными камнями, и произнес отчетливо:

– Ла илаха иллал лаху, Искандер Зулькарнайн, – чем заставил онеметь присутствующих благоверных христиан.

Впрочем, они поняли, что эмир благословил императора от себя и своих подданных.

Николай Константинович благодарно кивнул Сеид-Амир-Мир-Алим-хану и оправил на талии пояс с саблей.

Присутствующие обратили взоры к Его уже официально Императорскому Величеству в ожидании подобающей высокому историческому действию речи. Оговорено было ранее, да и сам чувствовал – ждет народ. Впрочем, народ-то за стенами храма, но донесут до него. Переврут, не без того, но главное должны услышать все.

– Благодарю тебя, Господи, за то, что выбор Твой пал на меня, ибо жизнь моя, наконец, обрела тот смысл, который Ты в нее вкладывал. Тяжка ноша, но высока цель. Я понимаю волю Твою как требование мира среди детей твоих, ныне неразумных. С величайшей скорбью осознаю, что путь к миру лежит через войну. Ты прошел путь страдания, прежде чем воссоединился с Отцом Твоим, и нам предстоит этот путь. Даруй жизнь вечную тем, кто погибнет во славу Твою. Прости и тех, кто пошел против Тебя в помутнении разума и чувств. В любви Твоей да обретут они Истину.

Я хочу, чтобы все поняли, что отныне в государстве нашем все равны – все граждане одной великой империи! Несть ни эллина, ни иудея, несть православного, католика, мусульманина – все они возлюбленные чада Божьи, в меру своего разумения понявшие Святое Слово Его. Религий может быть много, но Бог Един, как говорит наша Святая Церковь, как недавно сказал мой брат эмир бухарский, огласив Символ мусульманской веры. Бог един и мы едины в Нем. Негоже нам поднимать друг против друга оружие. Но негоже и опускать его, когда кто-то посягнет на наше единство! Воинствующие безбожники решили разделить нас с тем, чтобы властвовать, как над рабами. Все имели печальный случай убедиться, что власть их пробуждает в заблудших душах человеческих худшее, что только может в них существовать: дьявольскую готовность убивать и истязать ближнего своего во имя собственной выгоды, во имя власти одних над другими. Я сделаю всё, чтобы наша жизнь была устроена по Божьим законам, по справедливости, она не может быть такой, как прежде, ибо этот путь завел нас в кровавый тупик, где мы сейчас пребываем. Но для того, чтобы устроить жизнь, сначала надо навести в ней порядок, перейти к мирной жизни.

Мы сейчас всей страной на военном марше, к которому нас принудили, поэтому я не могу гарантировать, что не буду убит. Посему сразу оглашаю, что наследником моим на троне будет сын Александр, боевой офицер, знающий, что такое окопы и раны. Он, если что, примет трон и державу.

Николай Константинович подошел к сыну и возложил на него чалму с головы своей. Хорошо сидела новая российская корона.

– А матерью народу будет императрица Надежда, – надел он на несколько секунд чалму и на голову жены. – Без надежды нашему народу сейчас никак нельзя. Впрочем, как и всегда.

По всей империи вводится военное правление: вся полнота власти отдается генерал-губернаторам, назначаемым лично мною или, в случае военной необходимости и срочности, Верховным главнокомандующим императорских войск, каковым назначаю Лавра Георгиевича Корнилова. Генералитет он предложит на мое утверждение сам.

Корнилов сделал шаг в сторону императора и, отдав честь, вернулся на место.

Николай Константинович продолжил:

– Командующим войск Туркестана назначаю генерала Зайцева.

Атаман Дутов, генерал Дутов возглавит войска казачества Урала и прилежащих губерний, а также Семиречья.

Демократия и война несовместимы, однако учреждаю Коллегию монархов Туркестана, которая будет обсуждать стратегические вопросы государства. Пока, кроме меня и Александра, в него войдут Сеид-Амир-Мир-Алим-хан, Джунаид-хан и Азиз-хан. В дальнейшем состав может быть изменен.

Также учреждаю Государственный совет, состав которого будет определен позже, вместе с Советом будет принято решение о составе правительства. Завтра же.

Никто из полезных государству забыт не будет.

Всем повелеваю всегда помнить, что мы волю Божью выполняем, а не скот на бойне забиваем – всё должно осуществляться по закону – никаких экспроприаций и контрибуций, никакого насилия над мирным населением. Это народ России, хотя временами и заблудший.

Наших союзников заверяю в соблюдении наших союзных обязательств и надеюсь на союзническое же отношение к нам. – Он заметил кивок генерала Маллесона и усмешку его представителя в Ташкенте Бейли.

Что ж, посмотрим, за кем последняя усмешка, подумал Николай Константинович и произнес:

– С нами Бог, нам очень нужно его участие в делах наших, и я при вас обращаюсь к нему, надеюсь, вы поддержите мою молитву:

«Господи, Боже мой, Царю царствующих и Господи господствующих, сохранивши мя невредиму от всех скорбей и напастей, ныне же и царствовати над преславным сим народом оправдавый, исповедую неисчетное ко мне Твое милосердие, и благодаря Величеству Твоему поклоняюся. Ты же, Владыко и Господи мой, настави мя в деле, на не же послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем, даждь и смиренно моему премудрость, предстоящую престолом Твоим. Буди сердце мое в руку Твоею, еже вся устроити к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да и в день суда Твоего непостыдное воздам Тебе слово. Милостию и щедротами Единороднаго Сына Твоего, с Ним же благословен еси с Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом во веки. Аминь».

Епископ Лука про себя усмехнулся поспешности монарха, не по порядку произнесшего молитву, но настолько у него искренне и прочувствованно получилось, что всё к лучшему. А вслух провозгласил:

– Мир всем!

А эмир перевел негромко:

– Ассалому алайкум…

Тут и протодиакон, соблюдая чин, провозгласил:

– Паки и паки, преклонше колена, Господу помолимся!

Все преклонили колена, в том числе и императорские величества, а Лука, спасая чин венчания, поднял под руку императора и, взяв со стола срочно изготовленные ювелирами тайно скипетр и державу, вручил их.

Император принял – скипетр в правую, а державу – в левую руку под молитвенные слова епископа:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь! Благословляю на царство, ибо такова воля Божья! – и сопроводил Его Императорское Величество на трон.

И опять вступил протодиакон, провозгласив полный титул Императорского Величества и прогудел трубно:

– Многая лета!

Певчие подхватили:

– Многая лета! Многая лета!..

И под это звонкое и радостное пожелание ощутил вдруг себя Николай Константинович молодым и готовым горы своротить, даже влюбиться – верный признак воскрешения к жизни.

И начался звон во все колокола, и пушки грянули холостыми из крепости, и оружейный залп прокатился, а тем временем, как духовные, так и мирские чины от своих мест троекратным поклонением приветствовали императора.

Потом началась литургия. Николай Константинович вдруг потерял ощущение реальности происходящего, словно смотрел на всё со стороны, будто не с ним сие происходит.

Тем временем его под пение церковное препроводили в Царские врата и к миропомазанию приступили: епископ Волховский Даниил сосуд с миро держал, епископ Лука макал во святое миро особую кисть да проводил ею помазание Его Величества на челе, на очах, на ноздрях, на устах, на ушесех, на раме, на персех, и по обою сторону на руках, глаголя: «Печать дара Святаго Духа». Епископ Суздальский Василий места помазанные чистою хлопчатою бумагою отирал.

И снова был великий звон, и салюты из пушек и ружей.

После причастия императора вновь препроводили к трону, где он должен был выслушать литургию и прочие действия, совершаемые по чину венчания.

И только сел он на трон, как из рядов удостоенных приглашения выскочил Константин Осипов и с криком:

– Умри шут! – выстрелил в императора.

И в единое мгновение сжались по воле Божьей от сердца идущие действия: императрица Надежда прикрыла собой мужа, а эмир бухарский единым движением выхватил саблю свою и отсек злоумышленнику сначала кисть с маузером, а следом и голову с плеч – это он умел.

Дарья Часовитина-старшая одновременно с Николаем Константиновичем бросилась к Надежде Александровне с криком:

– Надюшка, держись! Сейчас перевяжем, – она первой и заткнула рану платком, с головы сдернутым.

– Наденька, – потерянно шептал император.

– Быстро в исповедальню! – приказал епископ Лука. – Петр Фокич, ассистировать будешь! – И своим: – Быстро спирт, огонь!.. Так, аккуратно взяли…

Александр, две Дарьи Часовитины, доктор Боровский, Лавр Георгиевич в несколько рук бережно подняли раненую и отнесли в исповедальню, где при подготовке торжества разместили запасной стол. Там же Ясенецкий-Войно оставил свой хирургический саквояж, с которым никогда не расставался. Император тоже протиснулся.

– Все вышли! – приказал Валентин Феликсович, стягивая с себя облачение епископа. – Дарья Евсеевна, вы, пожалуйста, останьтесь.

Рана оказалась тяжелой. Обоим хирургам работы хватило. Дарья Евсеевна держала голову Надежды Александровны и придерживала плечи, удерживая от неосторожного бессознательного движения.

Ясенецкий-Войно чувствовал, как жизнь покидает императрицу, хотя и кровь остановили, и пулю, застрявшую рядом с сердцем, извлекли. Но всё же много крови было потеряно, да и Надежда Александровна не первой молодости, сопротивляемость организма, уже начавшего настраиваться на переход в мир иной, совсем не та, что у юной девушки.

– Надюшка, держись! – тихо шептала на ухо подруге Дарья.

И епископ Лука понял, что хирург сделал всё, что мог, и теперь дело только за Божьей волей. Он обратил взор к святой иконе и взмолился чуть слышным шепотом:

– Господи! Ты привел эту дщерь Твою к российскому трону, значит, у тебя были виды на нее. Нельзя сейчас Россию без надежды оставлять! Никак нельзя! Ты призвал меня для исполнения Твоей воли, я ее исполнил, так помоги же мне спасти эту жизнь. Народ любит мистические совпадения, поэтому его вдохновит императрица Надежда, он хочет ее материнской заботы. И избранника Твоего эта потеря может сломить… Помоги нам, Господи! Спаси Россию!.. Верни Надежду…

И тут императрица простонала, почуяв возвратившуюся вместе с жизнью боль.

– Благодарю Тебя, Господи! – прошептал Лука.

Ташкент, май 2013

Олег Дивов. Немцы

Война до поры до времени не трогала семью Рау холодными руками: старшие были слишком ценны для страны, чтобы гнать их на фронт с винтовкой, а младшие слишком молоды. Наступление шло стремительно и красиво, победа казалась близкой и сладкой, народ ликовал, и те, кто попроще, не стеснялись в простоте своей поздравлять Рау, когда падал очередной русский город: друзья, готовьтесь, со дня на день фюрер освободит для вас Москву. Поквитаемся тогда за ваших. И за всех наших вообще.

Отец в ответ только морщился. Известно было, что в первые дни войны Россию накрыло жестоким «немецким погромом», особенно зверствовали патриоты в Москве и Петербурге. Немцев били где ловили, не разбирая, заезжий ли ты Мюллер или обрусевший до полной утраты национальной идентичности Кисельвроде, была бы фамилия нерусская. Попутно досталось эстонцам и жидам. Многие погибли. Русские в дипломатической ноте опровергли это. Фюрер пообещал для начала выпороть императора на Красной площади, а там разберемся.

Отец беспокоился, конечно. Для него московские Рау были не просто далекими друзьями по переписке, как для юного Саши, который появился на свет в двадцать девятом году уже в Германии и ездил на «вторую историческую родину» один раз совсем ребенком. С фотографий на Сашу глядели дорогие лица – похожие, добрые, свои, – но живого тепла дяди Игоря и бабушки с дедушкой он не помнил. А для отца это мама с папой и любимый младший брат. Уговорить стариков переехать никто даже не пытался, а вот из-за Игоря отец переживал: брата он звал к себе много раз. Но тот сделал карьеру инженера-дорожника, стал уже к тридцати годам знаменит, и о Германии отзывался небрежно: чего я там забыл? Ты-то, Дима, понятно, что: свои обожаемые авиационные двигатели. А мне там делать нечего, потому что с дорогами у вас и без меня порядок. Сейчас Россию надо поднимать, Россию… Где и что теперь поднимал Игорь, бог знает. Отец говорил: если кайло – считай, повезло.

Саше тоже сочувствовали – и в школе, и в гитлерюгенде. Выглядело это обычно глупо, иногда грубо, но Саша не обижался: они ведь от души. И только тощий Циммер, которого звали за глаза «дистрофикфюрер», ляпнул:

– Надо бы тебя в гестапо отвести, пускай проверят, что ты за фрукт.

Саша уже примерился дать Циммеру в морду, но тут рядом возник учитель и сказал:

– А ты сходи, донеси на него. Вот прямо сейчас и сходи. Отпущу тебя с урока ради такого дела.

Циммер задумался и никуда не пошел.

А учитель буркнул, глядя мимо Саши:

– Не обращайте внимания, Рау. Не обижайтесь на дураков. И вообще, это ненадолго. Русские собирают народное ополчение. Значит, войне скоро конец. Когда регулярная армия не справляется и поднимают весь народ – значит, всё.

Учитель был ветераном Первой мировой и знал, что говорил. Среди учителей было полным-полно ветеранов, и все они говорили одно и то же: раз ополчение, значит, русские – всё.

Саша передал слова учителя отцу. Тот криво ухмыльнулся и изрек странное:

– Слушай, ну это немцы. Что они в этом понимают?

Саша отродясь не мог понять, когда у отца немцы умные, а когда глупые. И кого отец больше любит, немцев или русских. Иногда казалось – всех, иногда – никого. Если на работе что-то не ладилось, отец немцев особенно не любил. Говорил, они еще хуже русских.

– А вот насчет «на дураков не обижаются» это правильно.

Мы не имеем права обижаться, сказал отец, нам гордиться надо: российская история нашего рода насчитывает лет триста как минимум, даже приставка «фон» от фамилии отвалилась. Мы равно принадлежим двум нациям и взяли от них всё лучшее. Мы русские немцы, какие уж есть. И нам совершенно наплевать, кто и что про нас думает. Хотя положение, конечно, дурацкое.

После чего, выпив еще пару рюмок, отец затянул «Из-за острова на стрежень». И все подпевали, включая тех, у кого приставка «фон» почему-то не отпала от фамилии, несмотря на те же триста лет. Очень красиво получалось у кузена Гуннара, правда, тот по секрету признался Саше, что совершенно не понимает смысла, просто звук воспроизводит. А вот песню про серенького козлика Гуннар правильно запомнил с детства – и вкладывал в нее наравне с музыкальным талантом еще и чувство юмора.

– Водка! Водка! Серенький козлик! – орал Гуннар.

Родичи от смеха валились на стол. Правда, водки Гуннару всё равно не давали, рано ему еще. Он и от пива веселый.

Говорили по-русски и пели русские песни, сидя посреди страны, которая вела жестокую войну с Россией. Ну вот так получилось, а что теперь делать. Можно, конечно, пить горькую и загибаться от тоски, но это было бы для Рау слишком по-немецки.

Кузен Гуннар фон Рау пропал без вести в сорок четвертом. Как его забрали, так и сгинул, не прислав ни единой весточки. Вот вам и народное ополчение: война затянулась, превратилась в бойню, потом в драку за выживание германской нации, и если ценный специалист еще оставался ценным специалистом, то нежный возраст больше не имел значения.

Сашино время настало в апреле сорок пятого.

Отец почти не появлялся дома, пропадал на заводе, мама кусала губы, чтобы не плакать. Отец не мог спрятать сына от войны, он был для этого слишком на виду. Даже у нацистских бонз дети шли на фронт. Единое общество, все равны, никаких исключений. Здесь вам не Россия, где буржуи и аристократы задирают нос, здесь Германия, и если ей плохо, значит, плохо будет сразу всем, у нас тут нет привилегированных, а чего вы хотите, сами за это боролись. Отец только надеялся, что девятиклассников все-таки в бой не бросят. Ничего он не мог поделать, у него и так положение было хуже губернаторского; Саша примерно догадывался, что это нелепое и глупое положение. Отец успел сказать ему только: если не дай бог чего, вас одних умирать не пошлют, с вами будут старшие, ты следи за ними внимательно и делай, как они. Ищи ветеранов, тех, кто в прошлый раз воевал, и притирайся к ним поближе. Они знают, как правильно.

Ветеранов оказалось двое, учитель истории из соседней школы и автомеханик с соседней улицы. У них был пулемет и задача удерживать мост.

С той стороны моста уже бабахало, пока еще в отдалении.

– Вот нелепость какая, – говорил учитель механику, рассеянно теребя патронную ленту. – Русские помогали фюреру, практически с руки его выкормили, чтобы тот бодался с англичанами, и англичане не мешали русским. А фюрер взял да напал на русских, чтобы те не мешали ему разбираться с Англией! И в итоге бородатые приперлись к нам вместе с англичанами! Да еще американцев притащили. А мы с тобой, значит, опять воюй на два фронта на старости лет…

– Ну так ихний царь размазня, это все знают, – говорил механик, поправляя на бруствере мешки с песком. – И король ихний тот еще либерал. Им чего жиды подскажут, то они и делают. У фюрера бабушка была жидовка, слыхал? Подсунули нам какого-то австрийского зяму, а мы и рады…

– Там конституционные монархии, и от царей с королями мало зависит, – говорил учитель. – А вот жидов не надо было трогать. То есть надо было их растрясти, конечно, но поаккуратнее. Отыгрались они на нас и еще как отыграются, помяни мое слово. Им теперь одного надо: сжить как можно больше немцев со свету.

– Получается, мы сейчас с тобой делаем то, чего надо жидам? – спрашивал механик.

– Именно, дорогой товарищ, именно, – отвечал учитель.

Старшеклассники слушали этот разговор, вытаращив глаза.

Старшеклассников прислали к мосту с винтовками и парой ящиков фаустпатронов. У них была задача стоять насмерть.

– Осталось день-два продержаться, – заявил тощий Циммер. – Фюрер пустит в ход Оружие Возмездия, и это будет перелом войны. Мы победим!

Механик обернулся к Циммеру, пересчитал взглядом гитлерюгендовские значки у него на шинели и сказал:

– Наломались уже. Напереламывались. Ну-ка, парень, дай взглянуть на твое оружие возмездия. Что-то мне у него затвор не нравится.

Циммер отдал ему винтовку. Механик извлек затвор, кинул его в реку и вернул «маузер» оторопевшему парню.

– А то мало ли, – непонятно объяснил он.

– Вы… – начал Циммер, краснея.

– Щас в морду, – очень понятно на этот раз объяснил механик.

Циммер огляделся. Никто из отделения не собирался его защищать. Он всем давно надоел со своим Оружием Возмездия. Тут дураков кроме него не было.

– Значит так, молодые люди, – сказал учитель. – Вы меня знаете, ну, некоторые из вас точно. Я не буду тут проповедовать и разводить философию. Я объясню положение в двух словах. Бородатые будут здесь очень скоро. И они не станут с нами церемониться. Если мы решим отбиваться, нас просто расстреляют из танков или накроют с того берега минометами. Если мы поднимем лапки кверху, нас всё равно пристрелят. Просто чтобы мы не болтались у них в тылу. У бородатых нет времени с нами возиться, они спешат продвинуться вперед насколько можно, занять побольше нашей территории. Мы покойники в любом случае, если останемся здесь. Есть только один шанс – бросить всё и уходить навстречу американцам.

– Измена! – заорал Циммер, и механик дал-таки ему в морду.

– Сейчас измена – погубить себя, – сказал учитель, глядя, как Циммер ползает на карачках, собирая зубы. – Ради Германии вы обязаны выжить. Вам заново поднимать нашу родину из праха. Бородатые не задержатся тут надолго, они заберут всё, что им понравится, и уйдут восвояси. Они всегда так делают, я ведь историк, я знаю. А мы останемся в разоренной стране. Вас ждет впереди очень много работы. Вы нужны Германии живыми. Ясно? Хорошо. Помоги мне, Йохан.

Они с механиком подхватили на руки пулемет и швырнули его далеко в реку.

– Жалко, – сказал механик.

– Да, отличная вещь, – сказал учитель. – Ничего, потом вернемся – достанем. Американцы нас долго не промурыжат, зачем мы им нужны… Мальчики, бросайте оружие. Сейчас оружие – это ваша смерть. Бросайте – и побежали.

И они побежали.

Самое страшное, что запомнил из войны Саша Рау, это были не бомбежки и не артиллерийский обстрел, под который он в следующие дни попадал дважды. И даже не чавкающий звук, с которым пуля бьет твоего товарища. Нет, самое страшное – это был берег следующей реки, до которой ему посчастливилось дойти живым. За рекой стояли американцы, надо только добраться до них, поднять руки, и твоя война окончена.

Шел дождь. Поверх реки стреляли. Берег был серый и шевелился. Это ползли вниз, к холодной воде, люди в серых шинелях.

Всю последующую жизнь Саше будет сниться эта серая волна.

Он вернулся домой через месяц. Перед домом стоял грузовик, русские солдаты носили в него тюки и чемоданы. Вот как это выглядит, значит – когда забирают, что понравится. Саша до боли сжал кулаки и пожалел, что у него сейчас нет пулемета, да хотя бы винтовки. Но тут из дома вышел отец, а с ним двое в синих мундирах.

– Здравствуй, сынок, – сказал отец. – Ты вовремя. Мы едем в Россию.

Вот как это выглядело на самом деле – когда забирают всё, что понравится.

Дмитрий Рау был главным инженером одного из заводов Юнкерса, и русские вывозили этот завод по репарации подчистую, вместе с персоналом. В десятый класс Саша пошел уже в подмосковной Дубне.

Жили в Дубне просто, без затей, но как-то по-доброму, и с русскими отношения сложились очень спокойные. Видно было, что русские не держат на немцев зла, у них уже переболело. Ну, напали, дураки, так мы их за это наказали, чего теперь с ними делить. Лежачего не бьют. Даже те, кто потерял на войне близких, старались не срываться на «пленных», это считалось нехорошо. Но в морду немецкую дать все-таки могли. Особенно крестьяне, когда привозили на рынок продукты, а потом с выручки напивались. Крестьян на фронте много полегло, да и потерю они острее понимают. В городе пропал у тебя сосед – и пропал, а в деревне это очень заметно: и пахать некому, и в душе пустота… На рынок только мама ходила, ее не трогали.

К Саше в школе сначала цеплялись, а он сказал: эй, слушайте, я с вами не воевал и не собирался. Я же русский, хоть и немец. Я должен был воевать с Америкой. Понимаете? И рассказал про мост, соврав, будто из-за реки американцы подступали.

В школе все обалдели: десятиклассникам завидно стало, что пятнадцатилетнему мальчишке доверили винтовку и фаустпатрон – и отправили убивать американцев. То есть слыхали про такое, но не верили. Правда, некоторые Сашу осудили: он ведь сдался, не успев никого убить. Америку тут недолюбливали: Россия крепко ей задолжала за военные поставки. Все признавали, что без американской помощи война была бы проиграна, но должниками себя чувствовать не хотели. И вообще, мы-то кровь проливали, а они – что? Бензин, в основном. Англичан, про которых говорили, что война стряслась исключительно по их вине, уважали, как ни странно, больше. Они и драться молодцы, и наш император с ихним королем родственники. Хотя оба квашня квашней. Вот Миротворец, это был царь. А нынешний – лопух. И жена у него немка. А ведь хотели на англичанке женить. Женился бы на англичанке – ничего бы не было, понимаешь? Никакой войны. И Гитлера вашего не было бы. Он бы просто не понадобился. Его же англичане нарочно продвигали и спонсировали, чтобы он немцев против русских настраивал, полужиденыш толстозадый. Не веришь?

Так или иначе, от Саши отстали.

Приезжал в гости дядя Игорь, худой, почерневший, хмурый. О «немецких погромах» он знал только понаслышке: в первый же день войны за ним пришли синие мундиры и услали инженера Игоря Рау работать по специальности куда Макар телят не гонял. Потому что фамилия нерусская. Может статься, уберегли его так от лютой смерти в руках толпы… Бабушка с дедушкой не дожили, тихо угасли в тоске и тревоге за сыновей. Холодно и голодно пришлось им на старости лет, потому что в московский дом попала зажигательная бомба, и он выгорел дотла, а капиталы российских немцев были на время войны заморожены. Скорее всего, конфискованы: возвращать их как-то не спешили. Игорь обещал, что будет хлопотать, если надо – хоть судиться, и когда вернет деньги, поделится с Димой по-братски. Ему-то сейчас вообще ничего не надо, честно говоря: живой, и на том спасибо, хотя зачем живой, непонятно… Какие дороги он строил пять лет – не распространялся. Правда, Саша подслушал случайно разговор отца с матерью: тот сказал, что у Игоря, бедняги, волосы заново растут, прежние вылезли. И жена его дождалась, а потом ушла, потому что как мужчина он никуда не годится. Но это временно, будем надеяться…

Ничего себе дорожное строительство, подумал Саша. Ничего себе пересидел войну в тылу, называется. Да я, пожалуй, легче всех наших отделался. Только страху натерпелся на всю оставшуюся жизнь. Ну так это даже неплохо: я просто больше не буду бояться никогда и ничего. Хватит с меня.

Он приказал себе – и перестал бояться.

И начал жить.

Отец заново налаживал завод, мама хлопотала по хозяйству, Саша доучивался и занимался тем, чем всегда хотел – сотрудничал в газете. Никто не чинил ему препятствий, только надо было вовремя отмечаться у синих мундиров и спрашивать отдельного разрешения, если собрался в Москву. «Да кому ты нужен, – сказали ему откровенно. – Гуляй свободно и ничего не бойся. Главное, порядок не нарушай, ну, этому тебя, немца, и учить не надо, слава богу, не то что наших вахлаков». Саша на «немца» привычно не обижался, как на «русского» в Германии.

Всё чаще он ловил себя на том, что ему в России хорошо, если бы не одно «но». Ему нравились русские люди, их внутренняя мягкость, доброта и терпимость. Нравилось ощущение простора вокруг. Но простор неприятно поражал запущенностью и необустроенностью. А люди тут жили… – Саша побаивался этого слова, вдруг с языка сорвется и оскорбит кого-нибудь, – убого. Не обязательно бедно, но как-то затрапезно. Мало что в России выглядело законченным и доделанным. Непременно часть работы брошена на авось. А если всё доделано, то ковырни – посыплется. Это казалось национальным принципом, ведь так строили не только дома, дороги и автомобили, так выстраивали и личную жизнь. Некоторых русских это тоже раздражало, правда, они всё списывали на войну. «Ничего, теперь заживем!»

– Не слушай, – сказал отец. – Здесь всегда так было. Это Россия. Тут всё через левое плечо и когда-нибудь потом. Кому надо хорошо и сейчас, тот уехал. Думаешь, зачем Сикорский в Америке работает? Думаешь, он не патриот? Думаешь, России не нужны вертолеты? Они тут нужны позарез, желательно вчера, и чем больше, тем лучше. Но можно и завтра. А можно и послезавтра… Здесь сами не спешат и другим спешить не дают. Думаешь, я не патриот? Я просто не мог смотреть больше, как мою любимую страну держат в черном теле, вот и уехал… А они зажимают любую инициативу, потому что боятся. Собственного народа боятся. Убеждают его, что он такой особенный, такой духовный, и ему всякие немецкие кунштюки незачем. Землю надо пахать и родину любить, остальное приложится. Про закон о «кухаркиных детях» слышал? Два поколения инженеров потеряли на этом идиотизме! Проклятье, Гитлер сюда гнал авиационные технологии одну за другой в обмен на зерно, нефть и кредиты – ничего не освоили как надо, обязательно через пень-колоду. Вот я вернулся, я им сейчас нормальный двигатель дам. А не будь войны, так бы и летали маслом заляпанные до самого хвоста… Тут силища немереная, ты сам видел, она вермахту хребет сломала. Только эту силу держат в кулаке, не выпускают наружу и не выпустят никогда. Ради войны кулак разжимают, потом опять сожмут…

Да, Саша кое-что уже видел и мог сравнить. Немецкая «тотальная война» была истерикой. Русское «народное ополчение» было именно что страшной неумолимой силой. Блицкриг пронзил Россию аж до Москвы – тут его и стукнула дубина народной войны. И пошла гвоздить, не считаясь ни с чем. Немецкая армия держалась на молодых и бритых, а ополченцы были уже дядьки, и в честь Царя-Миротворца бородатые, они еще говорили: «Вот когда прогоним фрица, будет время – будем бриться». На этом контрасте и родился миф о поголовно бородатых русских. Плохо обученные, не слишком дисциплинированные, они тем не менее сражались с поразительной стойкостью. Несли огромные потери, но стояли насмерть, а в наступлении отличались редкой неукротимостью. Они не воевали, они убивали. Говоря по чести, «бородатых» хватило ненадолго, но их подвиг дал России главное – выигрыш по времени. За пару месяцев Ставка успела раскрутить маховик перманентной мобилизации, и на фронт одна за другой хлынули свежие дивизии. Эти тоже были слабоваты для настоящих регулярных войск, зато их оказалось больше, чем вермахт мог перемолоть. Наступление захлебнулось. А русская армия с каждым днем набирала силу и опыт.

Народ, который обожал Миротворца и уже забыл, когда в последний раз ходил на войну, поборол хорошо отлаженную военную машину со всем ее свеженьким опытом.

Четвертью века раньше Миротворец волевым решением не позволил русским влезть в Первую мировую. Встал над схваткой, сложив руки на груди, – таким его любили отливать в бронзе. Репутационные потери были кошмарны. Казалось, Россия никогда не оправится от вселенского позора. Но репутация это то, что о тебе говорят другие, а русским надо было думать об экономике и народосбережении. У них имелась сильная «партия войны», их мучил стыд из-за того, что бросили народы Балкан на произвол судьбы, что ради мира позволили кайзеру захапать огромные территории, хотя могли взять их себе, – но Миротворец всё это задавил. Он сжал кулак очень крепко и не разжимал его до самого конца. Синие мундиры свирепствовали, пресекая вольнодумство, они были повсюду и затыкали рты безжалостно. Страна молилась на царя – и стонала под его железной пятой. Все понимали, что он действует разумно – и дождаться не могли, когда тяжело больной гигант, для которого любое движение было мучением, уже наконец отмучается. После его смерти должен был произойти сильнейший взрыв, но Миротворец и это предвидел, он переиграл своих политических оппонентов из могилы: согласно заранее утвержденному плану его наследник дал стране конституцию и множество невиданных ранее свобод. Ни одна свобода не была пустой возможностью наподобие отпуска крестьян из крепости без земли. Нет, на этот раз всё было продумано до мелочей, подкреплено экономическими стимулами, и сработало как надо.

Высчитывали пользу до копейки, планировали на годы вперед. Даже столицу вернули в Москву, дабы перенаправить транспортные потоки и простимулировать развитие близлежащих областей. А что насмерть обидели петербуржцев, так Миротворцу это было всё равно, он сам был петербуржец и ни капельки не обиделся, и детям заказал.

К несчастью, любые достижения, великие по российским меркам, выглядели так себе по меркам Европы. Россия по-прежнему не обгоняла, а догоняла, и всё тут было, если внимательно присмотреться, через левое плечо. И невыносимо медленно. Тем не менее Дмитрий Рау уехал, а Игорь Рау остался. Хотя оба горели одним и тем же желанием – добиться многого и сразу. Не для себя, а на благо Родины, их так воспитали. Разоренная Германия поднималась с колен, там было самое место для быстрых и энергичных, и Дмитрий преуспел. В благополучной сытой России никто никуда не спешил и другим не давал, но Игорь был чертовски хорошим специалистом, и только за счет этого достиг успеха.

Тем временем новый царь играл в большую политику, его министры считали себя ловкими и дальновидными, Англия как «кухня европейской политики» и постоянный источник беспокойства им надоела, с ней надо было что-то решать, и тут кстати подвернулся Гитлер. Особых идейных противоречий с ним поначалу не было, а Германия хоть и не считалась интересным рынком сбыта, зато могла расплачиваться технологиями. При должной поддержке она превращалась в новый центр силы, который мог накрепко связать руки британцам, да и по шее им надавать. Не одной же Англии играть Большую Игру.

Когда Гитлер начал трясти еврейские капиталы, это восприняли даже благосклонно. Когда принялся евреев откровенно убивать, возникло подозрение, что он псих, да еще и заразил сумасшествием целую страну – а мы ведь его финансировали. На это русские как-то не рассчитывали. Только им сумасшедших немцев не хватало. К счастью, псих, как и планировалось, вступил в открытый конфликт с Англией, и русские вздохнули с облегчением – но сами начали готовиться к войне на континенте. Разумеется, поздно. Разумеется, медленно. Естественно, с упущениями, ошибками, преодолевая головотяпство, коррупцию и кумовство. Но хотя бы так.

И еще долго будут обсуждать вопрос, как всё обернулось бы, не догадайся государь обратиться к народу с речью, начавшейся со слов: «Люди русские, братья и сестры…» И собралось ополчение, и вытянуло на себе кризисный этап войны, когда немцы рвались в глубь страны и казалось, что всё потеряно…

Обо всем этом говорили открыто, а Саша слушал и не мог понять одного: больше потеряла Россия в результате или приобрела. Людей не вернешь, понятное дело. Но если мыслить, как Миротворец, глядя на десятилетия вперед, стоила ли игра с Гитлером свеч? Была ли оправданна игра самого Миротворца? Ответа не знал никто, ученые строили версии, люди говорили разное.

Саше запала в голову мысль, что, женись нынешний царь на англичанке, «ничего бы не было». Сама по себе эта нелепая идея стоила полушку в базарный день, но подход к проблеме выглядел интересным. А что было бы, если?.. Могла Россия пойти по другому пути? Куда бы он привел ее?

А ведь был один вариант – самый лучший.

К началу Первой мировой в России накопились внутренние противоречия, тут творился какой-то перманентный пир во время чумы, и все ждали, что вот-вот случится нечто. Вот-вот долбанет. Страна встала на грань революции, здесь было сильное рабочее движение, крепла мечта о справедливом социальном устройстве, а про царизм говорили, что он устарел, неэффективен и держится только на личном обаянии Миротворца. Студенчество насквозь пропиталось левыми идеями и заразило профессуру. Богема увлеклась абстракционизмом и гомосексуализмом. Иоанн Кронштадтский проклинал Льва Толстого, но оба говорили, что так дальше жить нельзя. Всем не хватало свободы. Никто не знал, кого ради этой свободы бить, то ли жидов, то ли немцев, правда, все соглашались, что начинать надо с синих мундиров – и были морально готовы. Единственным спасением виделось как раз вступление в мировую бойню – чтобы отвлечь народ и загнать самую взрывоопасную его часть в солдаты. Но Миротворец сначала довел страну до точки кипения, а потом сорвал клапан, да так, что о революциях уже никто и не заикался, дай бог дарованную свободу как-нибудь переварить. Только крайние левые на стенку лезли и кричали: глаза разуйте, он вас облапошил! Некоторые с ними соглашались, но в целом всем было не до того.

Саша читал документы левых партий – и ему казалось, что он нашел ответ, правда, совсем не там, где искали другие. Царская воля согнула логичную историческую линию: когда история России должна была пойти своим чередом, ее очень ловко завернули вправо. Если бы не игра Миротворца, здесь вполне могла возникнуть первая в мире пролетарская республика, устроенная разумно и по-научному, основанная на идеалах общей цели и общего блага, справедливого распределения и максимальных возможностей для каждого. Открытое и крепко спаянное общество. Оно превзошло бы германский национал-социализм по всем статьям, потому что было наднациональным и надклассовым. Его идеи прекрасно ложились на исконно местные принципы соборности, звучали в лад с православным каноном и вполне могли прийтись каждому русскому по сердцу. Его бы и церковь могла поддержать. И, что самое интересное, запрос на такое общественное устройство был очень силен в Германии. И раз в России всё получилось – русские дали бы пример немцам.

Никакого Гитлера не понадобилось бы никому.

Войны не случилось бы вообще. В крайнем случае, социалистическая Россия и социалистическая Германия вместе боролись бы с происками монархической Англии. Хватит экономической блокады, да и физически запереть Черчилля на островах нашим на пару – раз плюнуть. И пускай там сидит.

Войны бы не было, войны бы не было, думал Саша. Подумать только, десятки миллионов русских и немцев спасены ради счастья и мирного строительства. Невиданное процветание, блестящие перспективы. Кузен Гуннар жив. Бабушка и дедушка увидели прекрасный новый мир, у Игоря всё сложилось иначе…

Саша зашел к синим мундирам и попросился съездить в Москву.

– К Ульянову? – удивился капитан охранки. – Этот фантазер еще жив? А ну-ка, поделись, будь добр, зачем он тебе. Не статью же ты про него писать собрался, кому он нужен…

Саша объяснил. Капитан впал в задумчивость.

– Да-а… – протянул он наконец. – Прямо жалко, что я при исполнении, а то бы подискутировал с тобой. Знаешь, как у нас говорят: лишь бы не было войны. Вот лишь бы не было войны, я, пожалуй, и на рабочую республику согласен. У меня ведь батя в ополчении ноги потерял, и брат погиб на Зееловских высотах. Чуть-чуть до Берлина не доехал на танке братишка мой. Кстати, мы вашего Гуннара по-прежнему ищем. Всплывет рано или поздно. Если он у нас в лагерях, конечно… А ведь и тебя, друг ситный, запросто могли хлопнуть – сам подумай, кому это нужно? Лично мне – ни разу. Да вообще русские воевать никогда не хотели. Не то что немцы, прости за откровенность. И между прочим, Ульянов твой по матери – Бланк. Короче, жид. А кто русских с немцами стравил, не мне тебе рассказывать. Так что не верю я ему, вот хоть убей, не верю. А тебе, представляешь, верю! Слушай, а ты еще кому-нибудь эту свою… концепцию излагал уже? Нет? Если будешь, ты мне потом расскажи обязательно, как люди реагируют. Очень интересно, очень.

Опальный философ и экономист Ульянов, отторгнутый научным сообществом за вредный характер и склонность к пропаганде массовых расстрелов для спасения России, оказался частично парализован, но говорить мог, да еще как.

– Вы прямо луч света в темном царстве, батенька! – сообщил он Саше. – То, что молодежь творчески развивает мои идеи, это архиважно! Но, боюсь, вы несколько идеализируете положение. Мы тогда были в меньшинстве, ведь мы были партией мира, мы поддерживали царя в этом смысле целиком и полностью. Да-да, представьте себе, партия, которая требовала отдать власть народу, вступилась за царя в четырнадцатом году! Все остальные хотели воевать. Они обзывали нас реакционерами! Тогда еще не придумали такого слова, а то бы обозвали и фашистами! Единственное, на чем с нами сходился каждый: расстреливать синие мундиры без суда и следствия! Расстреливать как можно больше!

После чего тараторил битый час, объясняя Саше, как всё могло бы сложиться на самом деле. Выходило, по Ульянову, очень похоже, только через порядочную кровавую баню, которая вполне компенсировала отсутствие Гитлера. Из этой лекции Саша сделал вывод, что плохо знает реалии последних лет царствования Миротворца и что Ульянов таки да, фашист изрядный и склонен к пропаганде массовых расстрелов.

Но мысль о бескровном установлении мира в Европе путем социалистической революции никак не шла из головы. Ведь могло же получиться. И не было бы в Сашиной памяти того серого берега реки.

– А ты роман про это напиши, – сказал капитан. – Фантастический. А мы издадим и распространим. Нелегально, хе-хе…

– Да я его в Германии напечатаю, там цензуры-то не будет, когда режим оккупации снимут и жизнь наладится, – ляпнул Саша простодушно.

– Это мы еще поглядим, чего там не будет, – сказал капитан. – У вас там опять англичанка гадит, делать ей больше нечего, заразе. Может, там тебя не будет, для начала. Возьмем да не выпустим. Ты ценный парень, нам такие умные самим нужны.

– Может, я сам не уеду, – парировал Саша. – Мне в России нравится, тут люди душевные.

– Вот ты вражина! – восхитился капитан. – Ладно-ладно, мы еще посмотрим на твое поведение. А то и выгоним тебя взашей, немецко-фашистскую морду!

И захохотал.

Над головой капитана висел портрет Бенкендорфа. Тоже немца, между прочим.

– Ты еще молодой и не понимаешь, – сказал капитан, отсмеявшись. – Книга может выйти, извини, бездарной. Но если книга нелегальная, она обречена на популярность. Люди будут ее перепечатывать и распространять по доброй воле. Не читал «Белые одежды» Презента? О том, как академики затравили гениального агронома-самоучку? И не читай, даже не думай. Чудовищная дрянь и графомания. Только у академиков из-за этой книжонки бо-ольшие проблемы. Потому что когда начали разбираться, выяснилось: допустим, агроном-то мошенник, но и господа ученые половину академии разворовали!

– Я-то тут при чем? – удивился Саша.

– Да и Презент ни при чем, – сказал капитан. – Я так, ради примера. Литература, друг ситный, – великая сила. Особенно русская. Особенно если ей разрешить.

Оглянулся на Бенкендорфа и фамильярно подмигнул ему.

Тем временем Рау и фон Рау потихоньку собирались заново, обменивались весточками, все оказались целы и более или менее здоровы, один Гуннар завис между небом и землей, живым его никто не видел, мертвым тоже.

Саша закончил школу, устроился в типографию учеником печатника и на удивление легко приткнулся стажером в местную газету. Для «пленного», пускай он и сын главного инженера, это было отлично. Саша подозревал, что не обошлось без звонка от капитана. В целом жизнь складывалась неплохо, даже приходилось определенные усилия прилагать к тому, чтобы сдуру раньше времени не жениться. Тоску по родному дому, что накатывала временами, Саша старательно давил. Он не мог себе позволить быть неприкаянным, это казалось ему слишком по-русски, и быть несчастным – это выходило чересчур по-немецки.

Он вообще старался поменьше рефлексировать, потому что когда начинал обдумывать свою историю, на ум шло странное. Однажды Саше вступило в голову, что формально он не кто-нибудь, а бывший солдат вермахта, дезертир и военнопленный, короче – настоящий ветеран Второй мировой войны, только никудышный ветеран, поскольку нарушил воинскую присягу, и по-хорошему надо бы его расстрелять. Это так ошарашило, что он даже выпил с перепугу. Ночью ему приснился серый берег, и с тех пор Саша избегал алкоголя.

Отец, напротив, поддавал всё чаще и потом тянул «Из-за острова на стрежень».

– И не смотри на меня так! – сказал он сыну однажды. – Положение у меня хуже губернаторского, знаешь ли.

– Я-то знаю, что это значит, – ответил Саша. – Я все-таки на филфак иду.

На другой год он поступил, и ему разрешили в порядке исключения переехать в Москву, правда, с условием поселения в общежитии – чтобы был под присмотром. Раз в неделю Саша исправно отмечался у синих мундиров. Они в Москве оказались строгие и неразговорчивые, вместо бенкендорфов в кабинетах держали портреты нынешнего министра, и Саша уже скучал по своему капитану. Дядя Игорь глядел молодцом, снова женился и готовился стать папой – похоже, совсем выздоровел после секретных дорожных работ. Он вернул себе прежнее влияние, был вхож во многие высокие дома и довольно быстро пристроил Сашу на радио.

Вот это оказалось действительно неудобное положение: Саша меньше всего хотел быть каким-нибудь младшим редактором, он мечтал о репортерской работе, но с его режимом это было невыполнимо. Тогда Игорь сказал кому следует, и вдруг Саше вышло послабление: отмечаться раз в месяц и перемещаться невозбранно в известных пределах, только чтобы не наглеть, понятно?

– Вам стоит узнать Россию получше, – сказал Саше синий майор, глядя куда-то мимо. – Если останетесь, это пригодится, а если уедете, расскажете там, какие мы на самом деле. А то про нас сочиняют небылицы.

– Про вас – это про госбезопасность? – уточнил Саша.

– Про русских, – сдержанно обиделся синий майор.

Фамилия синего была Берия, и Саша подумал, что рассказывать о нем правду в Германии бессмысленно: ну кто поверит, будто в русское гестапо берут каких-то монголо-татар, да еще позволяют им дорасти до майоров.

Но облегчение режима вышло очень кстати: Саша и правда хотел узнать Россию лучше.

– Это только начало, я слышал, скоро всем будет полегче, – сказал Игорь. – Пора уже, хватит. В конце концов, вы не военнопленные.

– Я был военнопленным, – Саша помрачнел.

– Ты вообще много успел, братик, – Игорь всегда называл племянника так, да и держался с ним скорее по-братски. – Я тебе даже слегка завидую. Ты у нас везучий.

– Да ну его, такое везение, – сказал Саша искренне.

Из него получился хороший репортер, он много ездил по стране, видел ее во всей красе – и всё больше за нее переживал. Ему стало ясно русское убожество и понятна русская безалаберность, и поверил он алгеброй русскую надежду на авось. Здесь не было культа завершенной работы, доведенной до логического конца, и не могло появиться никогда. Здесь такое не особенно поощрялось. Вылизывать всё до блеска не считалось необходимым. Это твое личное дело: хочешь – старайся, молодец. Не хочешь – не напрягайся.

В России просто не существовало единого понятия о качестве. Тут жили как бы сами по себе мастера своего дела и еще те, кто стремился вырасти мастерами, – и огромная масса всех остальных. Мастера создавали штучные прекрасные вещи и хорошо зарабатывали. Остальные делали ширпотреб, зарабатывали посредственно, но зато не напрягались. Игорь Рау не умел не напрягаться, поэтому строил отличные дороги, но занимал узкую нишу – у него были свои отношения с заказчиками и подрядчиками, выстроенные годами. Он был мастером и работал там, где действительно нужен. В нише нашлось бы место еще для двух-трех инженеров Рау, а для десятка уже нет. И такое отношение распространялось на все сферы, начиная с точного машиностроения и заканчивая колкой дров.

К несчастью, Россия могла себе позволить такие порядки: она по-прежнему неплохо зарабатывала на сырье, и когда ей требовались действительно качественные вещи – покупала их. Так не могло продолжаться вечно, но об этом можно было подумать завтра, а еще лучше послезавтра или когда-нибудь потом.

Немцы это уже проходили, но по-своему, по-немецки. В прошлом веке, когда товары из Германии считались второсортным барахлом, особенно по сравнению с английскими, на германских предприятиях развернулась фанатичная борьба за качество. Она дала свои плоды через несколько десятилетий. И еще много лет понадобилось, чтобы фраза «немецкое – значит отличное» зазвучала действительно гордо, ведь мало делать хорошие вещи, надо еще и потребителям это доказать. Как в похожей ситуации будут справляться русские, Саша не представлял: скорее всего – никак. Они просто не смогут договориться между собой.

Здесь очень гордились своими товарами, потому что они – свои. Это считалось патриотично. Честно признать, что товары – так себе, непатриотично. Товары получались, по большей части, действительно так себе. Но благодаря политике заградительных пошлин, которую ввел Миротворец и всячески поддерживал нынешний кабинет, рядовому патриоту сравнивать было особенно не с чем. Не по карману.

В этом смысле война с Германией здорово повлияла на русских: патриотизм патриотизмом, но когда ты дошел до Берлина и по дороге увидел, насколько тут всё по-другому, в голове сами собой рождаются недоуменные вопросы. Например: а мы, что, так не можем? А почему?.. Саша не раз и не два слышал это от русских, вернувшихся с войны. Им действительно было интересно: почему?

Да по кочану.

Ответ напрашивался сам. Великая Россия, какой ее увидел Саша, оказалась страной неисчислимых людских богатств, талант на таланте, но сколько бы их ни реализовалось, загубленных было на два порядка больше. Казалось, русская бюрократия создана нарочно, чтобы гнобить всех, кто высунется, и делать это с максимальной эффективностью. Отец был прав: здесь не спешили и другим не давали. И с каким же плохо скрываемым наслаждением, с каким азартом не давали!

– Именно так, – подтвердил капитан. – Это фильтр, балда ты. Пробьются только самые зубастые. А если всем позволять, они страну порвут на тряпочки.

Саша как приезжал в Дубну, первым делом к капитану шел – выговориться хотя бы. С отцом на такие темы общаться было бесполезно, он только лишний раз злился. Он слишком хорошо всё это знал, испытал на себе еще в молодости. А Саша хотел понять, отчего здесь так странно.

– Потому что у нас всего боятся, – говорил отец.

– Потому что у нас всего слишком много, – говорил капитан. – Вы, немцы, трясетесь над каждой веточкой, а мы целые леса на дрова изводим. Поэтому душа русская широкая, и ей только дай развернуться, полетят клочки по закоулочкам. Вот ты про революцию думал – радуйся, Саша, что революции не было. Если революция в какой-нибудь Франции задрипанной – ее хватает тряхануть всю Европу, а случись она в России – мы бы ее на весь мир распространили, чтобы сразу всех осчастливить. Мы бы огнем и мечом пронесли свет истины с востока на запад и далее везде. Миротворец это очень хорошо понимал. Он не только Россию спас, он планету в целом уберег от такого кровопролития, что Вторая мировая покажется игрой в войнушку. Мы бы вам показали социализм, хе-хе… Тот социализм, который у вас Гитлер построил, это богадельня и вегетарианство.

– Сами же говорили, что русские воевать не хотят, – вспомнил Саша.

– Какая такая война? Исключительно свет истины в каждый дом. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Нам нельзя, понимаешь ли, быть миссионерами. Мы как идеей загоримся – ни своих, ни чужих не жалеем. Ты про историю раскола читал? Ученые прямо говорят: уму непостижимо, чтобы из-за такой ерунды было уничтожено столько народу и причинен такой ущерб стране. А представляешь, на что русские способны, если втемяшат себе в голову, будто они могут осчастливить человечество? Ты с Ульяновым общался: думаешь, у нас мало таких?

– Он хотел только добра, – твердо заявил Саша. – Просто не вовремя и негодными средствами. Но в главном-то он прав!

– Спокойно, друг ситный, – сказал капитан. – А вот допустим… Христианство прогрессивнее многобожия? Тогда почему его везде, куда ни глянь, насаждали принудительно, огнем и мечом?

– Ну вы сравнили!

– Спокойно, спокойно. Социализм прогрессивнее капитализма? Тогда зачем Гитлеру понадобились такие жесткие меры, чтобы его установить? И то это был не настоящий социализм, а так, серединка на половинку и во многом фикция. И ведь он с промышленниками договорился по-хорошему, отдал им еврейские капиталы, а иначе всякие Круппы и Тиссены съели бы Адольфика на завтрак и остальными страшными фашистами закусили.

– Некорректное сравнение. Социализм не религия, – сказал Саша.

– Разве? – Капитан ехидно прищурился, ну прямо Ульянов.

Саша не нашелся, как ответить – так, чтобы сразу. Возможные ответы казались слишком развернутыми и потому неубедительными.

– Я просто ищу вариант, при котором не было войны, – буркнул он наконец. – А вы?

– А мы заботимся о благе государства, – сказал капитан. – Кстати, иногда государству бывает очень полезна война. Например, Вторая мировая сильно улучшила породу немцев, потому что по ее итогам мы перевешали ваше самое заметное дерьмо. И в войска СС попадали самые отпетые немецкие кретины – и гибли массово, это тоже хорошо. А выжили по большей части мудрые вроде твоих учителя с механиком и умные вроде тебя самого. В обозримом будущем вы не будете страдать ерундой, а будете строить новую хорошую жизнь. Мы уж проследим за этим. Так что для Германии это очень полезная война.

Саша глядел на капитана во все глаза: с такой оценкой войны он еще не стлакивался.

– Вот для России – нет, не полезная была война, – продолжал капитан. – У нас погибли лучшие. Те самые бородатые, да, ты понял. Отцы семейств и патриоты. А молодняк прогулялся по твоим Германиям, насмотрелся там глупостей и сделал неправильные выводы. Теперь кого ни спроси, все говорят, что мы неправильно живем. Там, понимаешь, и рабочим больше платили, и средний класс жировал, и вообще всё красиво, а у нас некрасиво. А за чей счет они жировали, а? Кто всю Европу под себя подмял и ограбил?

Саша мог бы ответить, что Германия, прежде чем ограбить Европу, сама себя вытянула из страшной разрухи. Мог бы сказать, что немцы пахали – как ни одному русскому не снилось. Но промолчал. Это всё было бы с чужих слов, по рассказам старших, он-то маленький был и ничего толком не видел. Он помнил уже гитлеровскую Германию – страну весьма своеобразную, мягко говоря. Ее очевидное процветание неспроста закончилось войной: Гитлер спасал экономику. Ну так у Гитлера и социализм был ненастоящий.

Русские могли построить настоящий социализм, и войны бы не было – это всё, что Саша знал. Но об этом тоже лучше было молчать.

И он замолчал.

Они уезжали в пятьдесят первом. Опять перед домом стоял грузовик, снова русские солдаты носили тюки и чемоданы, и у крыльца стоял отец, а рядом синий мундир. На этот раз главный в Дубне – полковник.

– Все-таки уезжаете, Дмитрий Михайлович?

– Да, – сказал отец. – Здесь наша родина, но там – наш дом.

– Ну-ну… – протянул синий.

Пожал отцу руку и ушел, не проронив больше ни слова.

– Надеюсь, ты понимаешь, – сказал отец Саше.

– Конечно. Что ты так смотришь, я же мог остаться. Я тоже хочу домой.

Вдруг в доме – пока еще в этом доме – зазвонил телефон.

– Не хочу, – отец помотал головой.

Он выглядел таким усталым, каким Саша его даже в войну не видел.

– Я подойду, – сказал Саша.

Звонил капитан.

– Не зашел попрощаться, свинтус, – сказал он укоризненно. – Ладно, я понимаю. Есть диплом?

Саша не успевал доучиться, и пришлось сто раз договариваться, просить разрешения, обивать пороги и так далее, чтобы позволили закончить экстерном. Очень помог майор Берия, хоть он и дулся на Сашу по старой памяти, что тот признал его не за русского, а только за госбезопасность.

– Есть диплом.

– Поздравляю. А у меня есть твой Гуннар. Точнее, у тебя есть. Он уже год как на свободе. Отбухал тут пятерочку на строительстве – и домой уехал.

Саша аж подпрыгнул.

– Сам его теперь ищи и выясняй, чего он писем не писал, – мстительно сказал капитан. – Хорош братец! Хотя он, судя по документам, малость по голове стукнутый. Может, он вас, немчуру, из-за этого разлюбил.

Саша вспомнил, что у капитана родной брат погиб, и решил не обижаться. Дело привычное. Не обижаться и не бояться.

И не вспоминать серый берег холодной реки. И не думать, как тебе повезло.

Гуннар фон Рау был ранен в первом же бою. Он дрался в траншее врукопашную один на один с бородатым русским, и тот почти его задушил, когда откуда-то сбоку пришла очередь из крупнокалиберного пулемета. Гуннар вспомнил это не сразу – красные брызги в лицо и тупой удар по голове. Он себя-то не сразу вспомнил. Его подобрал на поле боя польский крестьянин, привез на тачке к себе домой, выходил и определил в батраки за еду. Но Гуннар страдал головными болями и терял зрение – кому такой нужен. Поляк сдал его русским. Гуннара отправили в Россию, в лагерь, чтобы искупил свои злодеяния честным трудом на строительстве. В лагере Гуннару стало уже совсем плохо, и вдруг ему повезло. Русский главный врач был талантливым хирургом, в мирное время – специалистом по черепно-мозговым травмам. Смешной немецкий парнишка, говоривший по-нашему без акцента, ему приглянулся, и он взялся за лечение с большим энтузиазмом. Через полгода Гуннар был как новенький, только с железной пластинкой в черепе. На тяжелых работах его не использовали, он стал переводчиком. У него хватало времени на раздумья, и он с чисто немецким упорством пытался осмыслить феномен Второй мировой и своего места в ней. Зачем его послали убивать русских? Зачем он пошел? Ну да, выхода не было. Он знал, что, если дезертирует, его родным отомстят. Но все-таки он теперь военный преступник. И ведь с кем воевал-то? Со своими воевал. И они его чуть не убили. А теперь вылечили. Как со всем этим дальше жить?

Приехав домой, Гуннар с удивлением обнаружил, что если в России он был задрипанным пленным солдатиком, никому, в общем, не нужным, то для немцев он – уважаемый ветеран боевых действий, за что ему полагается медаль и скромная пенсия. Медаль за войну с русскими Гуннар фон Рау бросил с моста в реку, проводив ее хлестким русским словом. Сам того не зная, он угодил медалью точнехонько в пулемет, который учитель и механик так и не вытащили, потому что с войны не вернулись – увы, синий капитан ошибся на их счет… Пенсия была очень скромной, но ее хватало на какую-никакую еду, и Гуннар смог поступить на факультет психологии. Он был не оригинален: почти все идут на психфак, лелея надежду разобраться в себе. Факультет был битком забит травмированными ветеранами. Гуннар получил диплом – кто бы сомневался, что он специализировался по психологии комбатантов, – и даже работал в реабилитационной клинике. Он оттаял, стал прежним весельчаком Гуннаром, но для полного счастья чего-то не хватало. И в один прекрасный день он пошел в духовное училище.

И оказалось, что у него талант: если как психолог он работал с бывшими солдатами индивидуально и получалось не всегда хорошо, то словом с амвона он мог утешить и успокоить много ветеранов сразу.

Позже Саша организовал ему передачу на радио. У Гуннара такой голос – для радио в самый раз.

Сейчас пастор Гуннар довольно часто бывает в Москве – читает великолепные проповеди в кирхе на Китай-городе. После работы он идет в гости к «брату Игорю», который на самом деле его двоюродный дядя. Игорь уже отошел от дел, но числится главой попечительского совета автодорожного института не только ради признания заслуг. Он всё еще может протолкнуть большой проект, когда его ученики сами не справляются. Бывает, люди стареют, а Игорь стал велик.

Иногда в Москву приезжает Саша, и тогда они душевно сидят втроем. И вот раскрасневшийся Гуннар не выдерживает и, хлопнув еще рюмочку, начинает петь русские песни своего детства.

– Водка! Водка! Серенький козлик! – орет Гуннар профессиональным пасторским голосом, и Игорь хохочет до слез.

Саша только грустно улыбается. Саша с годами стал очень сентиментален, но старательно давит это в себе и лишь при братьях выпускает сокровенное наружу. И когда Гуннар, как полвека назад, затягивает «Из-за острова на стрежень», Саша вспоминает отца, родимый дом, проклятую войну, тот мост и двоих с пулеметом – вспоминает всё. И еще серый берег холодной реки. И ему хочется плакать.

Иногда он пускает пьяную слезу: по упущенным возможностям, по несостоявшемуся всеобщему счастью, по бездарно растраченным жизням немцев, русских, англичан, американцев. Ему всех жалко. Братья знают это за ним и очень ему сочувствуют. Добряк Гуннар – от всей души, холодноватый Игорь – несколько через силу.

Саша написал свой роман в жанре альтернативной истории – обо всем этом. Назвал его «Фатерлянд». Надеялся, что люди прочтут и задумаются.

Но роман получился так себе и прошел незамеченным.

Игорь глядит на плачущего Сашу и наливает ему твердой рукой в старческой «гречке» еще рюмочку.

Над головой Игоря, над его креслом в столовой, висит портрет государя. Только не действующего, а Миротворца.

Игорь говорит, портрет ему нужен потому, что русские – без царя в голове, и он так компенсирует свою интеллектуальную недостаточность. А Миротворец – потому что был последний настоящий русский царь, таких больше не делают.

Иногда Саше хочется запустить в портрет рюмкой, но он сдерживается. Он уверен, что знает точно: всё могло быть иначе, если бы не царь. Он ненавидит царизм. Но швыряться в портреты – это слишком по-русски.

А горевать о том, что не сбылось, – это вполне по-немецки.

Татьяна Томах. Где может быть по-другому

Дождь сек лицо. Хлестал по щекам злыми оплеухами, вился водяными змеями по худой измученной спине, вывернутым плечам, хрупким старческим запястьям, перетянутым острой проволокой. Но сильнее всего был тот холод, что растекался внутри. Будто каждый удар сердца постепенно превращал живую кровь в ледяную жгучую воду, в черный октябрьский дождь, смывающий остатки тепла, жизни и надежды в кладбищенскую вязкую землю. Все кончено, изменить ничего нельзя.

Генерал Рузский вдруг подумал, что надеялся до самого последнего дня. До этой последней ночи. Даже не столько на свое спасение, сколько на возможность спасения страны. На то, что все чудовищное, нелепое, дикое, происходящее здесь уже почти полтора года, каким-то образом, наконец, разъяснится и исправится. Теперь же, в полушаге от смерти, он вдруг понял, что надежды нет. А возможно, и не было никогда. Оцепенев – не от страха, а от отчаяния, смаргивая дождевые капли, застилавшие взгляд, и больше не чувствуя боли и холода, он смотрел, как убивают князя Туманова.

Молча, как звери, или как заводные куклы, исполняющие жуткий механический танец, палачи шашками сперва рубанули князя по предплечьям. Хрустнули кости, плеснула фонтаном кровь. Обрубок одной руки, отсеченный ловким ударом, упал на землю, второй повис, блеснув осколком кости. Туманов, не издав ни звука, покачнулся и упал на колени. Заводные куклы опять взмахнули шашками, наклоняясь ниже, на бледных лицах блеснули глаза – металлические, неживые, того же цвета, что и клинки, равномерно крошащие в куски человеческое тело.

Застыв и забыв дышать, генерал Рузский сквозь темноту и дождь своей последней ночи, видел сотни тысяч таких могил. И сотни тысяч ночей, в темноте и молчании которых люди, похожие на заводных кукол, убивали других людей, втаптывали в черную кладбищенскую грязь расколотые ребра, разбитые лица, крики и стоны, кровь и боль.

Ему вдруг почудилось, что не князя Туманова, русского генерала, сейчас живьем рвут на части на краю огромной общей могилы, а всю страну.

Когда остриями шашек и омытыми в княжеской крови сапогами обрубки тела столкнули вниз, Рузский содрогнулся.

И только потом почувствовал дрожь привалившегося к его плечу Шаховского.

– Палачи, – просипел тот сквозь зубы. – Твари. Нелюди.

– Не палачи, – негромко, но отчетливо сказал князь Урусов, поводя могучими, вывернутыми назад плечами, – убийцы. Бандиты, которые только ночью смеют убивать.

И вдруг крикнул:

– Кого боитесь, бандюки? Связанных стариков? Белого света? Самих себя?

И, оскалившись злой и бесстрашной улыбкой, шагнул вперед, на край земли, мокрый от дождя и крови князя Туманова.

* * *

Володя вздрогнул и проснулся. Не смея открыть глаза, он лежал, зажмурясь и уткнувшись лицом в подушку. Под горячими веками продолжали плыть страшные видения. Стылая осенняя ночь, дождь, кладбище, огромная могила с растерзанными телами на дне. Тысячи могил, сотни тысяч замученных людей. Блеск штыков, остервенело-радостные лица, гулкое хоровое «-рра!!.. Да здра!!.», алое пламя знамен над колышащейся толпой. «Нет, нет, – испугался Володя, – не хочу. Это не я, я не виноват. Не хочу!» Он рвался из мучительных видений-воспоминаний, выплывал из мутной темной глубины, задыхаясь и отчаянно молотя руками и ногами. Где-то там, впереди, должен быть свежий воздух. Но вокруг продолжало мелькать страшное. Мертвые разоренные деревни, брошенные поля, пустеющие города. Жуткая, чудовищно распухшая, как нарыв на исхудавшем теле, столица. Только там и осталась жизнь – но больная, суматошная, отчаянная. Будто все торопились ухватить последние дни, растолкать друг друга локтями и наесться, напиться до отвала, пока можно, пихали в жадно раззявленные рты все подряд, не разбирая, съедобное, живое или мертвое. Эта страшная жизнь бурлила и кипела, благоухала дикой смесью запахов роскоши и гнили, выплескивалась через край, обжигая склонившиеся близко голодные лица, ослепляя дикие глаза. А ложка, которой мешалось адское варево, вдруг оказалась крепко зажатой в его, Володиных, пальцах. Приноровившись к новому положению и принюхавшись, он принялся меткими и злыми пинками отшвыривать тех, кто подползал слишком близко, норовя вырвать ложку из рук. И вдруг опомнился, словно обжегшись, разжал пальцы. И тотчас понял, что по-прежнему тонет в глубоком душном омуте, и только случайно пойманная ложка давала ему возможность держаться на плаву…

Володя судорожно вздохнул и открыл глаза.

«Господи, прости, – пробормотал он, – прости, что я развалил Россию…» Он запнулся, оборвав отчаянную мольбу, и похолодел. Потому что вдруг вспомнил, что не будет ему прощения не только от мертвых деревень и изуродованных людей, но и от того, к кому он обращался. Потому что он не верил в него. Да, собственно, ни во что теперь не верил – разве только в свои цепкие пальцы, сжавшие черенок страшной ложки.

Некоторое время Володя лежал неподвижно и молча, чувствуя, как горячие слезы ползут по щекам.

«Кончено, – подумал он, – ничего у меня не осталось. Ничего. И надежды больше нет. Ни для меня, ни для них». Он вспомнил больные, искаженные жадностью лица, склоненные над адским варевом. И холод кладбищенской земли, липнущей к босым ногам, ледяной озноб, идущий от самого сердца, и блеск штыков и шашек в руках палачей.

И тут на его вздрагивающую от рыданий грудь плюхнулось тяжелое, теплое и мягкое. Мурлыкнуло, сунулось пушистой мордой в лицо, щекоча щеку длинными усами.

– Софья! – ахнул Володя.

Перевел дыхание, счастливо улыбаясь сквозь слезы. Сон! Нелепый, жуткий сон.

Погладил Софию по шелковистой спинке. Она выгнулась горбом, потопталась по ребрам легкими лапками и устроилась на груди, обернувшись пушистым хвостом.

– Да кошмар приснился, – смущенно ответил Володя на ее требовательный взгляд. – Будто я…

С облегчением оглядывая знакомые стены кабинета, он наткнулся на край прихотливо присобранной занавески. Занавеска показалась незнакомой. Будто из… того сна…

Вскрикнув, Володя скатился с дивана, уронил на пол подушку и кинулся к окну. София возмущенно мявкнула, извернулась в воздухе и изящно приземлилась на все четыре лапы.

Дрожащими руками Володя рванул занавеску.

Все прежнее, знакомое. Ни облупленных стен, ни дырявого асфальта, ни автомобилей, которые в давешнем сне-видении громоздились один на другой, по очереди газуя в открытые окна.

Стены были выкрашены; подогреваемые дорожки чисто вымыты; личные машины ждали вызовов в гаражах, что, впрочем, бывало нечасто. Уж если даже заслуженные старики из дома напротив – выборный князь Арбузов и потомственный граф Румянцев ездили на работу в свои министерства на велосипедах, молодежи было бы неловко от них отставать. А для ленивых или желающих прокатиться далеко, вполне хватало воздушных и подземных трамваев, которые хоть иногда, в силу обычной русской расхлябанности, и опаздывали на одну-две минуты, в отличие от швейцарских, но зато ходили часто.

Дворник Семеныч сидел на лавочке и что-то выговаривал Витюше-пылесосу. Витюша, повесив манипуляторы, виновато моргал лампочками. Потом послушно чирикнул и покатился выполнять новую программу. Семеныч поднялся, огляделся по-хозяйски, видно, размышляя, кому из подчиненных еще устроить разбор полетов.

Володя перевел дыхание, задернул штору. Задумавшись, уселся обратно на кровать, обмотав ноги одеялом и размышляя, поспать пару часов до будильника, или ну его? Софья плюхнулась ему на колени, сперва настороженно косилась – не выкинет ли хозяин еще чего странное? – а потом успокоилась и замурлыкала, прижмурив блестящие зеленые глаза.

– А вот ты какая умница, – придумал вдруг Володя, почесывая ей пушистый подбородок. – И, правда, София!

Кошка дернула ухом, подозрительно приоткрыла глаз.

– Сейчас сразу все запишу, и начнем! – сообщил Володя.

* * *

На рассвете пили чай. Чай был скверный, одно название, остатки старого запаса, бережно собранные по уголкам жестяной царапанной коробки. Соломинки, труха и пыль, разве что только с запахом бывшей роскоши. Но хотя бы запахом прежней, нормальной жизни нужно было запить эту страшную ночь, чтобы не сойти с ума.

Старик Васильев высыпал на обрывок газеты горсть сухарей. Долго отряхивал от крошек костлявые узловатые пальцы. Его руки сильно дрожали, и поневоле зацепившись за них взглядом, Валериан тоже вздрогнул – под криво стрижеными ногтями чернели полоски земли. Конечно, это была не та самая земля, но все равно ему стало не по себе. А потом он заметил, что мальчик тоже смотрит на руки Васильева.

– Алеша, – позвал он ласково, чувствуя, как фальшиво звучит голос. – Ты чего все молчишь, а?

Мальчик не ответил. Он так и не произнес ни слова со вчерашнего вечера.

– А ну-ка, выпей горяченького, – Валериан протянул ему жестяную кружку, подождал ответного движения, потом насильно разжал маленькие кулаки и втиснул кружку в безвольные ладони. – Ну, гляди, ты холодный совсем, простынешь.

Пальцы у мальчика, и правда, были ледяными. Они послушно сжались на горячей кружке, но безучастный взгляд – будто сквозь стариков – не изменился.

Вздохнув, Валериан взял свою кружку, шумно хлебнул, захрустел сухарем. Некоторое время старики пили чай молча, потом Васильев сказал:

– Дождь-то вроде кончился, ась?

– Не стучит, – согласился Валериан.

– Только света все не видать.

– Не видать, – подтвердил Валериан.

И кашлянул, вдруг почему-то смутившись под взглядом мальчика.

– А пойдем-ка, покурим, Артем Васильич, – предложил он Васильеву. – Нечего нам тут на мальца дымом дышать, он вон какой бледный.

Они вышли из сторожки, прикрыли дверь.

– Он за нами ходил, – тихо сказал Валериан. – Я видал.

– Вот беда, – охнул Васильев. – Беда…

– Тише ты, Васильич. Молчи теперь. Я велел ему ждать, а он… Что я мог?

Васильев повертел самокрутку в дрожащих пальцах, покачал кудлатой седой головой.

– Темно было, – неуверенно сказал Валериан. – Что он видел? А? Может…

– А ты спроси.

– А если видел? Если он сам меня спросит, что я скажу?

Васильев вздохнул, опять покачал головой. Отвернулся, сгорбив худые плечи, прикурил. Пробормотал очень тихо:

– Не годится такое детям видеть. И молодым – не годится. Нам, старикам, кладбищенским псам, и то – не годится. Сколько мы с тобой уже на свете живем, ась? И не видали. И лучше нам бы с тобой помереть было раньше, чтоб не видать этой ночи.

– Что же это такое творится, Васильич, – беспомощно спросил Валериан, – такое, что никому не годится видеть? Как же они это самое делают, а?

– Время такое, – пожал плечами старик. – Поганое время, Валера.

– Да будет ли теперь другое? После того, что сейчас, может разве быть что другое?

Они замолчали, вдыхая едкий густой дым, смаргивая слезы и глядя мимо друг друга. Старые, слабые и беспомощные, случайно, по прихоти судьбы угодившие на излом времени – в рваную воспаленную рану, полную крови, грязи и боли.

– Мальчика жалко, – тихо сказал Валериан.

– Откуда он у тебя взялся-то, Валера? Все хотел спросить, да как-то…

– Не знаю. Пришел, – вдруг улыбнулся Валериан. – Слышу как-то ночью – шаги. Я дверь открыл, а он стоит вон там, на дорожке. И смотрит на меня. Я сперва испугался даже.

– Да ладно.

– Ну. Мальчик, на кладбище, среди ночи. Чистенький такой, в костюмчике. Луна светит, лицо бледное.

– Да ладно, – хмыкнул Васильевич.

Но ему вдруг самому стало жутковато. В призраков он верил твердо, хотя ни разу их не видал, несмотря на двадцать лет работы кладбищенским сторожем. Он считал, что призраки являются исключительно по делу, а не для баловства. А потому честному человеку, который перед покойниками ни в чем не виноват, бояться их не следует. Разве что покойник сам по недомыслию и незнанию чего перепутает, но, понятно, это тоже дело крайне маловероятное.

– И вот. А он мне взял и улыбнулся. И я понял, что ничего он мне худого не сделает, раз так улыбается. Я у него спросил – мол, ты чего тут? Заблудился? А он так вроде подумал и кивнул. А я ему – тебя как звать, Алеша? Он опять так вроде подумал и кивнул.

– Почему Алеша?

– Ну… – Валериан почему-то смутился. – Да внук у меня был. Помер. И я…

– А ведь похож, – вдруг перебил его Васильев, который ни разу не видел сгинувшего внука своего приятеля. – И правда похож…

* * *

– Ну, Володя, ты давай покороче. И по существу, – велел князь Туманов своему приятелю и подчиненному. – Ты у нас гейм-дизайнер или я?

– Игровед, – обиделся Володя, не терпевший новомодные иностранные словечки.

– Ну, игровед. Поведай, что ты там наведал.

– Вот, значит. Я проработал негативный сценарий.

– Это я понял. Хорошо получилось. В смысле, с негативом. Значит, говоришь, в политическом плане мы потеряли Польское царство, Финляндское княжество, Прибалтику, Малороссию…

– Прибалтику позже.

– А, ну да.

– Еще Крым.

– Ну, вообще, – возмутился князь. – Крым-то зачем? У меня там дача, между прочим. Тебе-то хорошо, ты кто – крестьянский сын? Конечно, это у нас малоимущим крестьянам по записи участки под Ниццей дают, а нам, потомственным дворянам, что делать? Выкручивайся, как хочешь, хоть столовое серебро продавай.

– Я не малоимущий, – обиделся Володя. – У моего папы – конезавод. И мой папа, кстати, был выборным графом пять лет. И уездным предводителем. Потом надоело, говорит, много времени занимает, на завод времени не оставалось.

– Ну, ладно, – согласился Туманов. – Тогда тебе тоже сложно. Кстати, не хочешь участок в Калифорнии? Недорого, сто рублей первый взнос. А климат хороший и расстояние.

– Чего в нем хорошего-то, в расстоянии?

– Для подарка хорошо. Я вот теще подарил. И ты возьми на будущее, потом пригодится. А в Крым я сам буду ездить, мне там нравится. Море чистое. Так, ладно, вернемся к твоей идее. Значит, Крым там потеряли. Что еще?

– Да много всего. Я вот тут набросал. С деталями.

Володя придвинул поближе к начальнику распечатку. Произносить вслух ему это все лишний раз не хотелось.

Он знал, что когда кошмарная история воплотится на бумаге, а потом полностью – в движении и цвете, со временем она перестанет мучить его по ночам. Так случалось всегда. Нужно только отыскать переломный момент, повернуть ключ, открывающий дверь в другую реальность, где все будет правильно и хорошо.

Но все равно ему не хотелось лишний раз возвращаться в свой кошмар.

– М-да, – сказал князь, отодвигая распечатку. – Однако. Фантазия у тебя, Володька. Столько крови. И смертей. Массовые расстрелы по ночам. Бессмысленные пытки. Страх. Молчание. Эти… черные воронки у подъездов. У меня мороз по коже, правда. Своих же людей. Своих самых лучших людей. Нет, совершенно ничего удивительного, что у них после всего этого сейчас, как бы в наше время, с экономикой беда. Удивительно, как они вообще выжили. Но как это могло быть все, а?

– Понимаете, – смущенно сказал Володя, чувствуя себя так, будто оправдывается за то, что придумал. – Как-то… это как снежный ком. Когда катится с горы и уже не остановить. Как лавина. Когда она уже сорвалась, она может только лететь вниз. Пока не накроет всех, кто на пути. Пока не закончится гора.

– Или убийца.

– Что? – Володя вздрогнул под пристальным взглядом князя.

– Маньяк, который уже не может остановиться. Ему надо больше и больше. Яд в крови. Бешенство, когда очень хочется пить, и никак не можешь напиться. Слушай, тут надо бы кино снять. Что-нибудь эпическое. В современных технологиях. С эффектом присутствия. Три-дэ. Давай сценарий и на Петербург-фильм отдадим, а? Если у меня после твоей бумажки мороз по коже, что будет у тех, кто это увидит?

– Кино нельзя.

– Почему?

– Там нет второго шанса.

– Так его Володя, и не бывает. На самом-то деле.

– Бывает, – мотнул головой Володя. – Иногда.

Князь помолчал, постукивая пальцами по краю стола. Спросил, дерганно улыбнувшись:

– Этот Туманов, которого зарубили в Пятигорске в восемнадцатом, как бы мой предок, что ли?

– Может, – смутился Володя. – То есть, я не специально… я не знаю…

– Ничего, – махнул рукой князь. – Ничего. Это полезно, знаешь, иногда подумать, что тебя могло вообще не быть на свете. Помогает… оценить некоторые вещи заново. Да, кстати…

– Что?

– Ты откуда это все берешь?

Володя замялся. Потом решился.

– Из снов, – сказал он. – Сны мне такие бывают. Яркие. Как бы видения.

Вздохнув, он решился осторожно взглянуть на князя. Тот смотрел серьезно и задумчиво.

– Не завидую я тебе, Володька, – сказал тихо. – А тем, кого ты там видишь, в этих своих видениях – тем более…

* * *

– Что же, генерал, признаешь ты теперь великую российскую революцию?

Земля, мокрая от крови и дождя, скользила под ногами. Могучее тело князя Урусова лежало внизу, за краем ямы, на растерзанных телах генерала Туманова, полковника Чичинадзе, поручика Малиновского и других, кого Рузский уже не мог разглядеть и распознать.

Он был следующим. Усатое скуластое лицо, с глумливой ухмылкой нависшее над ним, будто бы намекало на возможность спасения. На надежду. На шаг в другую сторону – от могилы, доверху заполненной разорванными в клочья лучшими офицерами российской армии. Склони голову, генерал, – говорило лицо, – согласись служить нам, как мы просили не раз, и мы дадим тебе второй шанс. Невероятную, чудесную возможность, какая бывает только в наивных фильмах – взглянуть в свою могилу и, свободно смеясь, отойти прочь.

Рузский поднял голову, с усилием, с натугой. Улыбнулся застывшими губами. И сказал отчетливо и спокойно:

– Я вижу лишь один великий разбой.

И так, улыбаясь, встретил яростный удар кинжала в горло.

* * *

– В общем так, Володя, мы посовещались, и я решил, – сообщил князь Туманов, – будем делать твою идею. Не благодари!

Он махнул рукой.

– Потом будешь благодарить, когда оба огребем по шее за такой подарочек к именинам наследника. Все люди как люди, придумают что-нибудь историческое про войну со шведами, или развивающее про реформы восемнадцатого года, а мы с тобой… М-да… С другой стороны, я подумал, что нет ничего более поучительного, чем представить себе мир, в котором мы могли бы жить, пойди история как-то по-другому. А кстати, в твоей истории что было поворотной точкой?

– Февральская революция семнадцатого года.

– Революция? – удивился князь.

– Бунт, – торопливо поправился Володя. – Его не подавили, и он превратился в революцию, и потом…

– А-а. Почему это, интересно, его не подавили?

– Я как раз работаю над этим вопросом, – объяснил Володя смущенно.

– Ну, хорошо. Иди, работай.

Володя вышел, осторожно прикрыв дверь кабинета начальника. Строго говоря, сейчас его занимал противоположный вопрос. Тот, который имел значение в привидевшемся ему мире. Но он не знал, как это объяснить, и надо ли вообще – объяснять.

Иногда ему казалось, что он сходит с ума, начинает всерьез верить в происходящее.

Один раз явившись, история не отпускала его. Сперва он просыпался почти сразу, едва соприкоснувшись с новым миром. Выныривал на поверхность, как пробка, обжегшись холодной водой. Потом, с каждой ночью и с каждым сном, бездна затягивала его все глубже и глубже. С какого-то момента, очнувшись в своей кровати в мутный предрассветный час, когда все серо и невнятно, и комкаются в углах зловещие тени, он начинал путать кошмар и реальность. Иногда он просыпался в слезах, иногда находил на теле кровавые следы на месте ран, от которых умирал во сне. То ли он, в самом деле, сходил с ума и видел то, чего нет. То ли он сходил с ума по-иному, и начинал видеть то, что есть где-то в ином времени и месте. Как искусный ныряльщик, умеющий затаить дыхание, проплыть через темноту и вынырнуть в другом гроте. Под иным небом. Володя опасался думать об этом слишком много, чтобы и вправду не сойти с ума, не захлебнуться под водой по пути из одного грота в другой. Он просто дышал и плыл, как мог. И надеялся, что сможет верно использовать эту ничтожно малую вероятность существования иного неба, которое ему то ли по случайности, то ли по чьей-то воле разрешили увидеть…

* * *

Генерал Рузский проснулся резко, рывком, будто вынырнул на поверхность из-под глубокой воды. Несколько секунд лежал, успокаивая дыхание и щупая саднящее горло.

«Кто-то убьет меня, – вспомнил он. – Ножом в шею. Страшный, с бородой и дикими глазами. То ли грузин, то ли армянин. И это, впрочем, не самое худшее».

Вскочив, он ударился ступнями о холодный пол – и застыл, вспомнив прикосновение мокрой от крови и дождя кладбищенской земли. Оцепенев и почти не дыша, он вспоминал дальше…

* * *

– Что же вы думаете, Николай Владимирович? – спросил государь.

– Вопрос так важен и так ужасен, ваше величество, что я… – Рузский запнулся.

Государь, склонив голову, смотрел на него с грустью и надеждой.

– Что нет никаких сомнений, – отчеканил генерал. – Необходимо немедленно отправить войска в столицу для подавления бунта.

– Революции? – уточнил государь.

– Бунта, ваше величество.

* * *

Первый тост был за завершение удачного проекта. Со второго князь Туманов, подмигивая заговорщически, утащил Володю под руку в свой кабинет.

– Так, – сказал он. – Познакомьтесь, господа. Это Джеймс. У него идея одного интересного проекта, вы будете работать вместе.

– Джеймс? – Володя недоверчиво смотрел на высокого седого человека с цепким взглядом. – Тот самый?

– Тот самый, – улыбнулся князь. – Только пока это секрет. Как и сам проект. Понятно? Кстати, Володя, вы найдете общий язык – Джеймс рассказывал, что идея «Железного убийцы» пришла ему во сне.

– В бреду, – усмехнулся Джеймс. Улыбка у него была очень приятной. – Во время болезни.

– Ну, такие апокалиптические картины только в бреду смотреть. Как и твои, Володя, – князь хохотнул, но его почему-то никто не поддержал.

– «Железный убийца»? – переспросил Володя. – Который двадцать лет назад на Мосфильме сняли? О, это вы?! Я его до сих пор все время пересматриваю. «Убийца-два», конечно, динамичнее и спецэффекты… Но в первом, знаете, какая-то первобытная мощь и размах, и… А вот третий уже совсем…

– Это уже не мое, – перебил Джеймс.

– Да я знаю, – махнул рукой Володя. – Потому и барахло.

– Тут главная идея насчет революции машин, – начал объяснять Джеймс.

Володя вздрогнул, а князь, поморщившись, поправил:

– Бунта. Кстати, Джеймс, а почему вдруг Мосфильм?

– Ну, у вас здесь такие технологии, – улыбнулся режиссер. – Голливуду лет десять догонять.

– Так, теперь о главном, – перебил его князь, с извиняющейся улыбкой. – Сейчас у Джеймса совершенно новая идея. Три-дэ интерактивный эпический фильм-игра с полным эффектом присутствия. И необычной концепцией. Джеймс?

– Значит, так, – Джеймс потер ладони, глаза его воодушевленно заблестели. – Инопланетяне. Трехметровые. Голубые. Полосатые. И с хвостом.

– А зачем голубые? – удивился Володя.

– Интересно, – отмахнулся Джеймс. – Еще планета. Тоже чтоб красиво. Как наш тропический лес, только в десять раз ярче. Чтоб у зрителей дух захватывало. И туда, в инопланетное племя, попадает наш землянин. Он сначала совсем чужой, но постепенно меняется, и как бы превращается в одного из них. И понимает, что…

– А как?

– Что как?

– Ну, как он превращается? – уточнил Володя. – Если они трехметровые и с хвостом. И голубые.

Джеймс задумался, недовольно хмурясь.

– Тут основная идея, – объяснил он, – что зритель вместе с этим землянином, маленьким, слабым, больным – душевно и физически, и более того – даже увечным – тоже как бы переживает чудо превращения в совершенное гармоничное существо.

– А пусть он во сне, – предложил Владимир. – Ну, то есть, когда не спит – он обычный, маленький и слабый. И пусть даже увечный. А когда засыпает – превращается совсем в другого человека.

Он запнулся и дрогнул. И добавил:

– Или не человека.

– Ну, это все-таки не совсем то…

– А потом вдруг оказывается, что это все не во сне, а на самом деле.

– А что, в целом интересная идея, – задумался Джеймс. – Да, и главное – революция!

– Что?! – хором спросили князь и Володя.

– Ну, чтоб красиво. И интересно. Революция.

– Это некрасиво, – нахмурившись, отозвался князь. – И неинтересно.

– А если как бы мультфильм? И летающие цветные ящерицы?

– Если мультфильм и ящерицы – то можно, – подумав, разрешил князь.

* * *

– Вроде светлеет, а? – неуверенно спросил Валериан.

– Ну, – засомневался Васильев, раскуривая вонючую самокрутку. Закашлялся. – Может, и да.

– Алеша-то ушел, – вздохнув, сообщил Валериан.

– Да ну? Как это? Куда?

– А не знаю. Собрался вот, и…

Он помолчал. Потом договорил, отводя глаза:

– Я ведь тут… это… Ну, шли мы мимо той, первой могилы. Вчерашней.

– Ну?

– А там шевелится что-то.

– Да ну?

– Что ты заладил – ну, ну! Не лошадь я. Человек.

– Гм.

– Да, говорю, человек там был. Раненый. Недобитый.

– Так раненый или недобитый?

– Да не цепляйся ты к словам, Васильич, и так тошно! Священник вроде. Святой отец там, среди них, один был. Вот он и пытался выбраться. Увидел меня, кричит: «Помоги!». Так тихо кричит, но я слышу.

– А ты?

– А я – что. Страшно мне стало, Васильич. Кто я против них? Блоха против человека. Генералов убили. А я? Я что?

Старик Васильев молчал, забыв про дымящуюся в пальцах самокрутку.

– И что? – наконец глухо спросил он.

– И я…

Валериан вздохнул. Отвел глаза. Договорил тихо:

– Я сказал могильщикам, которые со мной шли – закапывайте.

– И что?

– И они землей его забросали, Васильич. Живого. А я не бросал, нет. Я смотрел, но… Что ты теперь на меня уставился так?! Что?

Он запнулся. Посмотрел на Васильева жалобными, мокрыми от слез, собачьими глазами. Пробормотал:

– Вот и он так посмотрел на меня, Алеша. Он это видел все. А может, просто знал. Он ничего не сказал, просто посмотрел. Как будто я не пойму, если сказать. Как будто я не человек, а… Посмотрел, а потом ушел. Вот как ты сейчас. Васильич!

Васильев сплюнул самокрутку на землю, раздавил и, вздернув худые плечи, пошел прочь.

– Ушел, как дурак! – крикнул ему вслед Валериан со слезами в голосе. – Ушел, как будто есть куда идти! Как будто где-то может быть по-другому!

Васильев не ответил и не обернулся.

Над Пятигорском медленно светлело небо, поднималось солнце, пятная стальные ощетинившиеся облака кровавыми метками…

Наталья Анискова. Отсрочка

1918

Хмур и сер был Петроград весной восемнадцатого года. Разорен и непригляден, как избитый в переулке пьянчужка. Опасно, смертельно опасно было выделяться в этой разрухе благополучием. Впрочем, у кого оно осталось, то благополучие?

К примеру, дамочка в шляпке, спешащая по Дивенской, несмотря на муфту, вуальку и ботики на резиновых каблучках, впечатления благополучной не производила: сразу видно было, что не всё у дамочки гладко – торопилась, плечиком нервно поводила. Не променад она совершала на Дивенской.

Матильда Феликсовна Кшесинская, в недавнем прошлом звезда и слава императорского балета, и впрямь вышла не на прогулку. По Дивенской Матильду Феликсовну гнало тайное и безотлагательное дело.

Впервые она услышала об архивариусе более четверти века назад, когда заканчивала императорское театральное училище. Перед выпускным спектаклем воспитанниц-пепиньерок взбудоражила странная история, которой дали совершенно мистическое объяснение.

Спектакль близился, поделены были роли, пошиты костюмы, отработана половина репетиций. Перемен в составе случиться уже не могло, однако… Исполнительница одной из ведущих партий, отличница Карпухина выбыла из спектакля, неожиданно оказавшись в тягости. Заменила Карпухину пепиньерка из кордебалета, Зоенька Филатова. Казалось бы – скандал и конфуз, но дело выходило более житейское, чем загадочное, таковы уж легкомысленные балеруньи. Однако же Карпухина была вовсе не легкомысленна, а педантична и замкнута, тишайшим образом обитала в дортуаре с десятком других воспитанниц и одна нигде не бывала. Не менее странной оказалась замена выбывшей исполнительницы именно Зоенькой, даже в кордебалете не блиставшей. Странен был и победный блеск в глазах Филатовой – будто не везение свалилось на нее, а пепиньерка собственноручно устроила и чужую беременность, и замену. Вскоре меж воспитанниц зашелестел слух: не просто так торжествует Зоенька, а действительно постаралась, есть в Петербурге некий архивариус, способный переписать судьбу человека…

Над этой сплетней даже по-балетному суеверная Маля Кшесинская презрительно хмыкала. Переписчик судеб в Петербурге, надо же! Как бы то ни было, Зоенька посредственно оттанцевала в спектакле, задержалась на пару лет в кордебалете Мариинского, нашла покровителя и сгинула с глаз театральной публики.

Матильда не вспомнила бы этой истории, не заговори пару лет назад о подобном случае великий князь Сергей Михайлович (для света – покровитель Кшесинской, а на деле преданный друг). Рассказывал великий князь полубайку-полулегенду об изменившем судьбу непутевом гвардейском поручике, в одночасье ставшем капитаном.

Вздрагивая плечиком от волнения и оглядываясь по сторонам, Матильда спешила по Дивенской. Вот он, нужный дом. Темного камня, вытянутый кверху, с узкими стрельчатыми окнами, едва не готический собор. Сходство довершали горгульи над водосточными трубами и тяжелая резная дверь с металлическим кольцом.

Матильда взбежала на крыльцо и замялась на мгновение перед дверью. Что, если всё рассказанное об этом человеке, Вениамине Карловиче, – небылицы?.. Упрямо сжав губы, балерина перекрестилась и взялась за кольцо.

«Граждан Романовых» доставили в Екатеринбург весной. Малочисленную партию арестованных – бывшее августейшее семейство да пять человек самой преданной челяди – сопровождал конвой из ста пятидесяти красноармейцев. За окнами щемяще, издевательски пахло свежим, нежным, цветущим.

Поместили Романовых в особняке горного инженера Ипатьева. Солидный каменный дом, на века строенный, напоминал то ли тюрьму, то ли по-купечески украшенный склад. Потянулись тошные дни, проникнутые неизвестностью и непокоем. Алексей – Бэби, как звали его на домашнем языке – тягостно выздоравливал после тобольского падения с лестницы. Быт ипатьевского дома выздоровлению не способствовал. Арестантам выделили три комнаты – спальню, столовую и просторную залу. Княжнам кроватей не хватило, и девочки ночевали на полу. Стол был скуден, открывать окна не дозволялось. Однако житейские неудобства меркли по сравнению с неудобствами моральными. Красноармейцы-охранники нагличали, донимали княжон скабрезными вопросами и непристойными частушками, воровали, бесцеремонно врывались в комнаты. Беда нависла над семьей отрекшегося императора, тугая беда.

Пускай всё в руках Божьих, но если обратиться к логике, то Романовы нынешнему режиму не нужны, рассуждал Николай. Ни союзниками, ни прислужниками царской семье не бывать. Выслать семью за границу означает собственноручно отпустить на свободу тех, кто может вновь стать законной властью. Значит… Впрочем, Романовы могли пригодиться в качестве заложников. Так что – всё в руках Божьих.

Аликс при «этих» держалась, а наедине не сдерживала упреков. Что Николай дал Бэби вместо трона? Почему не потребует у «этих», почему не поговорит решительно, почему, почему…

Княжны притихли и держались взъерошенной стайкой, общим на четверых комочком нервов.

Один доктор Боткин, казалось, не терзался, будучи занят осмысленным делом – лечением наследника.

Дни тянулись, тянулись, мало отличимые друг от друга. В июне прислали нового коменданта, Юровского. «Большевик с бородой» прозвали его меж собой девочки – борода у коменданта и вправду была примечательная, напоминавшая клок шерсти, выросший вместо рта. Новая метла навела полувоенный порядок – закончилось воровство, драгоценности княжон и Александры Федоровны опечатали и в ящичке передали Романовым на хранение, улучшилось питание. Однако в этом шахматно-строгом разграфлении быта чудилось еще более тревожное.

Спящих разбудил тревожный, дробный стук в дверь.

– Что такое? – откликнулся полусонный Николай.

Раздраженная Аликс вскинулась на постели.

– Кто? Кто там?

– Ваши величества, это Боткин. Они… просят разбудить вас.

Доктор запнулся на минуту, подбирая слово. Просят они, как же, хмыкнул Николай мысленно.

– Что ж, Евгений Сергеевич, разбудить, по крайней мере, одного вам удалось. Нас ждут?

– Да.

– Хорошо, мы одеваемся.

Аликс метнула тяжелый взгляд, заметный даже в темноте, зашептала яростно:

– Что им опять понадобилось?! Бэби спит.

Душная, тяжкая июльская ночь пыльным пологом висела за окном. Темно, ни зги не видно, только светятся фары рычащего во дворе автомобиля.

– Одевайтесь, Аликс. Поднимайте девочек. Скоро узнаем.

Сам Николай уже застегнул китель. Девочки шуршали платьем, доносилось «застегни, пожалуйста», «спасибо». Оделись, наконец. Аликс, насупленная, оглядела семейство, порывисто оправила воротник Бэби.

– Идемте?

За дверью уже ждали. Доктор, горничная, повар, камердинер встретили Николая вопросительными взглядами. Он молча развел руками.

Стуча каблуками, подошел Юровский.

– Следуйте за мной, граждане, – отчеканил комендант и зашагал к лестнице.

Колено у Бэби до сих пор не разгибалось, и Николай взял сына на руки. Припомнился рычавший за окном автомобиль. Куда-то повезут?.. Однако, спустившись на первый этаж, комендант направился не к выходу, а в глубь дома. Опустив Бэби на пол, Николай оправил китель, и вдруг во дворе взревел мотор, затем за окном полыхнуло заревом и затрещали выстрелы.

Всё смешалось. Револьверный лай и винтовочная пальба заглушили заполошные пронзительные крики царицы и княжон. Со звоном разлетелось стекло, раскололась входная дверь, и мгновение спустя в доме стало людно, и люди, ощерившись, расстреливали друг друга. Николай, телом закрывая сына, пятился от этого смертоубийства прочь, споткнулся и, не удержав равновесия, рухнул навзничь.

– Входите, голубушка, – произнес встретивший Матильду сухонький старичок, одетый в старомодный черный шлафрок и курительную шапочку.

Хозяин сам принял у Кшесинской пальто, пристроил на вешалку и, ничуть не выказывая удивления, двинулся по тускло освещенному коридору.

В комнате, до потолка заставленной книгами, старичок указал балерине на кресло и неуловимым движением скользнул за стол, оказавшись напротив Матильды. Худенький, с пергаментно-тонкой кожей, не сморщенной, но натянутой до прозрачности, с выражением спокойного внимания он разглядывал гостью. Пауза затянулась до неловкости. Старичок пожевал бледными губами.

– Вы не знаете с чего начать, голубушка? – Матильда кивнула. – Позвольте вам помочь. Вы явились ко мне в надежде на определенную услугу.

– К вам многие приходят за этим?

– Скажем так, мои способности востребованны, Матильда Феликсовна.

– Но откуда…

– Голубушка, кто же не знает звезду и гордость Мариинского театра? – улыбнулся старичок. – Однако давайте не отвлекаться. Я действительно оказываю специфические услуги. И беру за них плату. Соответствующую сложности работы. Весомую для просителя.

– Да, разумеется. Сколько скажете, – Матильда щелкнула ридикюлем, взглянула вопросительно.

– Нет-нет, голубушка, дело обстоит иначе, – выставил перед ней ладони старичок. – Деньги и прочие материальные ценности меня не интересуют.

– Но как же?..

– Расскажите для начала, Матильда Феликсовна, чего вы хотите.

– Спасите его! – подалась вперед Матильда, вцепляясь в стол. – Спасите, не дайте ему погибнуть!

Маля Кшесинская пропала в семнадцать лет. Шел девяностый год, был выпускной спектакль – тот самый, ради которого переписывала свою участь Зоенька Филатова. По традиции экзамен в Императорском Театральном училище проходил неизменно при полном участии венценосной семьи: после спектакля лучших учениц представляли государю. Пепиньерки станцевали и упорхнули за кулисы, где превратились из невесомых фей в усталых девиц. Лучшие – жилистая Скорсюк и крошечная Рохлякова – спешно пудрились, готовились к выходу. Маля считалась в театральном училище подающей большие надежды, но до лучших недотягивала и на представление государю рассчитывать не могла. Однако после выхода отличниц раздался зычный императорский бас, и за кулисы влетела наставница.

– Матильда! Немедленно приведи себя в порядок! Государь Александр Александрович ждет!

Оказывается, император при виде лучших учениц громко поинтересовался: «А где же Кшесинская?» Отчего пришла Александру на ум ее фамилия – вспомнил ли он знаменитого танцора Феликса Кшесинского, отца Матильды, или что иное толкнуло императора задать сакраментальный вопрос, – осталось неизвестным.

По окончании парадной части удостоенных вниманием государя выпускниц пригласили на торжественный ужин. Император велел усадить Кшесинскую рядом с наследником Николаем Александровичем и наказал не флиртовать слишком. Тогда Маля и пропала. Они с наследником поздоровались, зарделись, отвели взгляды, и стало вдруг не до флирта, обоим.

Прошло два года до тех пор, когда им довелось говорить снова – уже в доме Кшесинских, куда Николай Александрович явился с визитом. Потом пролетели еще два месяца, и Матильда перебралась в собственный дом на Английском проспекте, где Ники стал гостем частым и желанным.

«Фаворитка» – слово величественное и гадкое одновременно. Маля понимала, что статус этот никогда не сменится на более официальный. Но что статус, когда рядом был Ники, близкий, как собственная душа, и родной, как собственное тело. «Второй и вторая» – прозвала их союз Матильда: Ники предстояло править под именем Николая Второго, а она в театральной среде пока еще звалась «второй Кшесинской» – после отца.

Их общая жизнь, устроенная почти по-семейному, тихо и ладно шла два года, пока его высочеству не пришло время жениться – разумеется, на особе королевской крови. Ники остановил выбор на Алисе Гессенской, особе разумной и дружелюбной.

Смурной и муторной стала для Матильды весна девяносто четвертого года. Официально, для света, Николай с фавориткой расстался, но выбирался тайком – нечасто. Днями она репетировала, вечерами танцевала, а ночами выла от тоски и бессилия.

Понемногу всё вошло в берега: Маля свыклась и с «гессенской мухой», и с ненавистью, лившейся из императорской ложи, когда венценосное семейство бывало на премьерах, и с полной секретностью, которую «второй и вторая» отныне соблюдали. Их сын получил отчество Сергеевич – по имени великого князя Сергея Михайловича, изображавшего покровителя Матильды. Так, с двойным дном, прошло двадцать три года, а потом грянул бунт, прозванный революцией.

Теперь Матильда тряслась крупной дрожью перед сухоньким старичком и повторяла:

– Спасите его! Умоляю, спасите!

– Вы сейчас говорите о… – Старичок взглянул на потолок.

– Да. Я говорю о его императорском величестве.

Хозяин откинулся на спинку кресла, соединив кончики пальцев, и глянул огорченно.

– Ох, Матильда Феликсовна… Сознаете ли вы, о чем просите?

– Да. Сознаю. Я прошу вас спасти от гибели дорогого мне человека, – отчеканила Кшесинская.

Вениамин Карлович помолчал, собираясь со словами.

– Видите ли, голубушка… Участь человека предначертана и невозможно ее изменить радикально. Вспомните Наполеона Буонапарте. Когда он отправился в ссылку на остров Эльба, бывшая супруга, Жозефина Богарне, купила корсиканцу свободу. Буонапарте получил отсрочку на сто дней, после чего снова попал в ссылку. Вспомните несчастного Людовика Шестнадцатого. Преданный роялист, маркиз де Лавальер, переписал участь императора, тот бежал из Парижа, однако убежать от эшафота так и не смог. В 1506 году от Рождества Христова сбежал из заточения Чезаре Борджиа – за него просила безнадежно влюбленная девица, Паола Фьяро, – но через год герцога все-таки убили. Я мог бы назвать еще сотни неизвестных вам людей, переписывавших участь собственную или чужую. Предназначенного нельзя избегнуть, его можно только временно отсрочить, добраться до заданной точки более извилистым путем. Вы понимаете, голубушка?

Матильда прикусила нижнюю губу и кивнула.

– Так что же, Николая… Александровича нельзя спасти?

Вениамин Карлович откашлялся и продолжил вкрадчиво:

– Стоит ли препятствовать естественному ходу вещей, недешево расплачиваясь за это?.. Подумайте, голубушка.

– Я подумала, – хрипло ответила Матильда и сжала губы.

Проводив Матильду, Вениамин Карлович вернулся в библиотеку, прошелся вдоль стены, трогая корешки книг. Большое хозяйство, хлопотное. Книга судеб – всего лишь метафора, этих книг на самом деле десятки тысяч, и число их растет с каждым годом. Вениамин Карлович уже и не помнил с точностью, сколько лет был хранителем библиотеки. Больше трехсот лет. Или даже четыреста. Долгая, очень долгая служба выпала Вениамину Карловичу, и окончания ее не предвиделось. Хранитель следит за библиотекой, пока жив. А жив он – пока есть просители, жаждущие переписать свою или чужую участь, пока платят, чем могут, увеличивая тем самым силы хранителя.

Вениамин Карлович отыскал нужный фолиант, снял с полки, пролистал. Николай Александрович Романов. Не предназначенный для престола наследник. Ему намечено было потерять корону так или иначе: не надев, сняв по собственной воле, утратив. Так и вышло. Править Николай Романов больше не сможет, даже если избежит записанной на следующей странице гибели под пулями.

Вениамин Карлович взялся за стило и начал соскребать с пергамента буквы, покачивая головой. Опасную сделку заключила балерина. Николай Романов не просто человек. Он монарх, пускай и бывший, чья судьба естественным образом определяет участь подданных. Всех подданных, всего населения Российской империи. Когда приходит балеринка, которой страстно хочется танцевать в спектакле, когда является жаждущая замуж девица, когда чиновник двенадцатого класса мечтает о восьмом – это почти никого не касается. Жизненная участь подобных просителей затрагивает немногих. Роли, классы, чины, достижения, союзы – кого это волнует? Почти никого. Здесь же случай совершенно иной. Прецеденты переписывания монарших судеб редки – оно и понятно, не так уж много у нас монархов. И все подобные попытки, как одна, заканчиваются кровопролитием.

Однако уговор есть уговор. Вениамин Карлович терпеливо очищал пергамент и думал о своем.

Николай очнулся и не сразу сообразил, где он. Темнота, сравнительно мягкий диван и оглушительный рев. Рев мчащего в неизвестном направлении мотора, понял Николай. Рядом смутно угадывался профиль царевича. Николай на ощупь отыскал руку сына, пожал легонько. Тот откликнулся нервным, яростным пожатием. Перепуган, понял Николай. Что же произошло, пока он был в беспамятстве? Где девочки? Аликс?

Разглядеть водителя не представлялось возможным. За окнами время от времени проносились пятна смутных очертаний – то ли деревья, то ли здания. В такой тьме об ориентации на местности речи не было. Да и какой в том прок? Очевидно, бывшее венценосное семейство вновь похитили, хорошо, если в полном составе – и сейчас доставляют куда полагается. Доставят и начнут. От этой мысли делалось тошно. Что бы там ни начали, от чествований до пыток…

Снова от Николая ничего не зависело. Кроме исполнения навязываемой роли с хорошей миной. Устал. Устал он от этих ролей, которые равно чужды – и царская, и арестантская. Может, стоило уже двадцать с лишним лет назад отречься, жениться на Мале и быть просто князем?.. Как знать, возможно, при Мише не случилось бы нынешнего бунта и разгула. Однако не случилось бы и Алексея, и девочек…

Мотор остановился, прервав тем самым раздумья Николая. Ближайшая к нему дверца распахнулась, ворвался запах прохладных утренних сумерек, и некто, не различимый в темноте, взволнованным, прыгающим голосом вопросил:

– Ваше императорское величество?..

Оказывается, не всюду проникли трусость, измена и предательство. Спустя несколько часов Николай приветствовал посетителей импровизированного штаба в крестьянской избе, и поток их казался нескончаемым. Аликс и девочки в это время ехали на восток, в Хабаровск, в безопасность приамурских равнин.

1919

Пошел третий год смутного времени. Россию корежило в бунтах и войнах. Генералы Красилов и Деникин выбили большевиков с окраин империи и двигались навстречу силам Каледина. Фронт приближался к Петрограду, медленно, как туча, на которую смотришь снизу, но так же неотвратимо. Императорской армии приходилось несладко. Солоно ей приходилось, этой армии, истощенной бесконечными боями и переходами.

Пополнять войско было некем – годных к строевой службе почти не осталось: все уже сражались за белых или за красных. Мирное население не могло помочь ни фуражом, ни продовольствием – пахать, сеять и растить в воюющей стране тоже было некому. Зиму пережили с потерями.

Глядя на полуголодных солдат и офицеров, на потрепанных горожан, на полупустые города и городки, Николай не мог избавиться от мучительного стыда. Самодержец, отец земли русской, – он ведь наполовину виновен во всем, что творится ныне с этой землей. Бесталанный царь из него получился. А эти люди – идущие за Николаем, встречающие армию с восторгом, отдающие последнее освободителям – верят, что после победы настанут порядок и покой. Настанут ли? Сможет ли бесталанный самодержец обеспечить порядок? Может… может, не стоит вновь садиться на трон, с которого так постыдно пал?

И всё же императорская армия приближалась к Петрограду, собираясь в кулак для последнего, решающего удара.

Преданные старому режиму люди, начиная с осени, выбирались из города, как из прохудившегося мешка. Кто опасался голода, кто террора, а кто всего сразу. К весне Петроград опустел на треть, если не наполовину. Большевистские газеты кричали о скорой победе над гидрой империализма, кричали так настырно, что ясно было – врут. Впрочем, читателей у них находилось немного.

Матильда газеты просматривала – на даче под Стрельной они были едва ли не единственным источником сведений о внешнем мире. В доме царила тишина – слишком велик он был, чтобы четверо обитателей наполнили пространство звуками. Сын Володя, кухарка, она же горничная Глаша, да помощник на все руки Захар Ильич составляли компанию Матильды. На дачу та перебралась не только из соображений безопасности, но еще и для присмотра за госпиталем, открытым здесь в шестнадцатом году для солдат германской войны.

С тех пор как соглашение с Вениамином Карловичем вступило в силу, Матильда всерьез надеялась, что госпиталь понадобится. В ночь с 18 на 19 июля ей отказали ноги, внезапно и беспричинно. Вечером Матильда еще вовсю хлопотала по дому, а поутру встать с постели не удалось. Ног Матильда не чувствовала, будто их не было вовсе, и пошевелить ими не могла.

Свершилось. Ники свободен, поняла Матильда. Она расплатилась за его свободу самым ценным достоянием балерины – ногами. Цена эта в разговоре с Вениамином Карловичем казалась абстракцией, жутковатой, но искусственной – как декорация на сцене. Теперь же декорация обратилась бытием, тягостным, неудобным, стыдным… И ко всему – внезапным. Следом за ликованием пришли земные заботы, и Матильда вызвала Глашу.

Приглашенный из Петрограда доктор только развел руками, консультироваться у его коллег балерина отказалась, на воды пациентов по нынешним временам не отправляли. Впрочем, она бы и не поехала. Предстояло учиться жить наново, и при всей безнадежности и обреченности своего положения Матильда чувствовала нечто сродни азарту, словно разыгрывала сейчас неимоверно сложный бриджевый контракт, почти большой шлем. Она приноровится, устроится, выучится. И выиграет.

По неслыханной цене было куплено инвалидное кресло, которым Матильда могла управлять сама. Правда, руки у нее уставали, и на большие – ставшие отныне большими – расстояния кресло возил Захар Ильич. Он с упоением взялся за отлаживание механической новинки, восхитившей помощника своим устройством, и на жалость к барыне не отвлекался. Глаша – та причитала и охала над хозяйкой вплоть до строгого требования прекратить. Матильда, содрогнувшись, представила, как появляется в обществе, и начинаются выражения сочувствия, за спиной превращающиеся в язвительные шепотки.

Довольно скоро она приспособилась жить сидя – оттого ли, что выбрала это сама, или оттого, что помогало кресло. Ночами же, когда сворачивалась дневная суета, делалось маятно и тяжко.

Вениамин Карлович предупреждал явственно – от предначертанного не уйти, – и всякий день Матильда начинала с мысли: вдруг? Вдруг сегодня грянет это предначертанное? Она доживала до вечера, радовалась отсутствию новостей и в темноте начинала бояться за день завтрашний. Так, в неотступной тревоге, прошли осень и зима.

Матильда полагала, что госпиталь понадобится. Так и случилось. В феврале императорская армия добралась до пригородов Петрограда, а в усадьбу пожаловали гости.

Когда Глаша доложила о двух военных «из наших, при больших чинах», Матильда подобралась внутренне. Вздернула подбородок перед зеркалом, разгладила складки на платье, тронула камею под горлом – подарок Ники.

Когда в гостиную вошли доктор Боткин и незнакомый полковник, Матильда едва удержала вздох облегчения. Умом она не ждала Ники здесь и сейчас, но всё же, кто знает… Показываться ему в нынешнем состоянии Матильда не желала.

Визитеры, как и предполагалось, завели речь о госпитале и просияли, услышав, что раненые могут прибывать хоть завтра.

– Матильда Феликсовна, не соизволите ли показать нам ваше медицинское хозяйство? – поинтересовался довольный Боткин.

– Соизволю, – с улыбкой согласилась Матильда и дернула звонок.

Помощник на все руки появился в дверях молниеносно.

– Захар Ильич, нам бы показать господам госпиталь, – обратилась к нему Матильда.

– Извольте, барыня, – тот выкатил кресло из-за ширмы и подвез к хозяйке…

– Я думаю, господин полковник, – сказал доктор Боткин, стоило визитерам покинуть госпиталь, – что нам не следует докладывать государю. Как вы полагаете?

Полковник на мгновение замялся.

– Да, – ответил он. – Пожалуй, его величеству не стоит бывать здесь. Он, несомненно, сильно огорчился, если бы увидел.

Поначалу в госпиталь прибыли сестры милосердия из полевых лазаретов. Худые, с огрубевшими руками, все как одна коротко стриженные – на войне за косами не поухаживаешь. Дом наконец-то ожил, зазвучал разноголосицей шагов, распоряжений, шепотов. Сестры косились на Матильду, которую возил в кресле Захар Ильич, интеллигентно не замечая ничего странного, а ночами без устали шептались о хозяйке.

Через несколько дней начали поступать раненые, и Матильда прекратила тревожиться – ни сил, ни времени не осталось. Много их было, полуубитых императорских солдат и офицеров, больше, чем сил и времени. Сестер милосердия недоставало, бинтов, медикаментов, рук, часов в сутках – недоставало всего. В спальню Матильда попадала далеко за полночь, успевая только помолиться, обрадоваться отсутствию новостей и перед тем, как закрыть глаза, подумать: «Может быть, наврал старик…»

Поздним мартом, едва стаял снег, белая армия начала генеральное наступление на Петроград. Начала, несмотря на проредившую ее на треть эпидемию сыпного тифа, несмотря на дефицит боеприпасов, несмотря ни на что.

Стоя на крыльце отведенного под императорскую ставку особняка князя Кочубея в Царском Селе, Николай отрешенно провожал взглядом уходящие к Петрограду кадетские и юнкерские роты. План наступления он накануне подписал, сознавая, что подпись его была лишь номинальной.

– Пойдемте в дом, ваше величество, – попытался уговорить доктор Боткин. – Простынете.

Николай отрицательно покачал головой – простудиться он не боялся. На следующий день, одетый в парадный мундир, император с немногочисленной свитой отбыл вслед за войсками – на фронт.

Алексея Николаевича Романова короновали 16 мая, на второй день после взятия Петрограда. Торжество было омрачено трауром – неделей раньше в Царском Селе скончался от тифа отец, отрекшийся император Николай Второй. На фоне этих событий случившаяся в день коронации смерть бывшей звезды императорского балета Матильды Кшесинской осталась незамеченной. «Ведомости» поместили скромный некролог, в котором говорилось, что последними словами балерины были «Не зря я это…». Что именно не зря, покойная сказать не успела, и выяснить это не удалось.

Самодержавие и народность

Далия Трускиновская. Дмитрий Федотов. СОва расправляет крылья

Август-сентябрь 1911 года, Киев

1

Утром 29 августа в кабинете начальника Киевского отделения по охранению общественной безопасности и порядка подполковника Николая Николаевича Кулябко зазвонил телефон. Это техническое новшество появилось в столице Малороссии сравнительно недавно, лет пятнадцать назад. Но к настоящему времени телефон прочно вошел в обиход киевлян и стал повседневной необходимостью. А всего полгода как была проложена и заработала междугородная линия Петербург – Киев. Конечно, первыми выход на «межгород» получили правительственные учреждения.

Кулябко уже привычно снял наушник и крутнул ручку коммутатора.

– Слушаю, – произнес он в микрофон.

– Добрый день! – раздался в наушнике приятный голос «телефонной барышни». – Вы начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка?

– Да. Подполковник Кулябко у аппарата.

– Вас вызывает Санкт-Петербург. Абонент номер К-278-03. Будете разговаривать?

Николай Николаевич нахмурился.

– Я не знаю, кто это, но… соедините, пожалуй.

Некоторое время в наушнике слышен был только треск помех, а затем раздался голос, который Кулябко предпочел бы не слышать никогда:

– Со здоровьицем, Николаша. И с праздником великим!

Подполковник открыл рот, но не смог выдавить ни звука – горло перехватило. То ли от страха, то ли от гнева. Он прекрасно запомнил этот просторечный говорок, впервые услышав его летом 1907 года, накануне назначения на новую должность в Киев. Тогда свояк, Александр Иванович Спиридович, посоветовал «для успокоения нервов и подтверждения будущего» посетить дом «святого старца» на Гороховой улице. Кулябко хмыкнул, но поехал. Пробыл он там не более пяти минут. «Старец», окинув тогда еще капитана Кулябко пронзительным взглядом, бросил: «Вижу, метишь высоко, Николка. А допрыгнешь ли?.. Ступай с богом!»

И вот теперь снова этот голос!..

– Чего молчишь-то, начальник? Али не признал?..

– Признал… – выхрипнул наконец подполковник. – Чем обязан?

– Да ты не трясись там, Николка. Я же добра тебе желаю, молюсь за душу твою грешную. Потому и спишь ты пока спокойно. А ну как не станет меня?..

– С чего бы?..

– Шутю я, шутю. А вот тебе, Николка, нонче не до шуток. Слыхивал я, что Папа с Мамой и дочками старшими к тебе в Киев едут?

– Едут…

– Во-от! Стало быть, и забот тебе полон рот плывет?

– Естественно. К чему вы клоните? – Кулябко заметно разозлился. Все-таки злость лучше, чем страх.

– Ты не серчай, Николка. Не о себе забочусь, о душах заблудших… – построжел голос на том конце провода. – А речь я к тому веду, что заботой больше, заботой меньше – тебе ж без разницы?

– Допустим. Хотя смотря какая забота…

– Так вот я и говорю, сними с себя одну заботу, глядишь, и другие полегчают. Папу-то с Мамой и детками ихними пуще глаза стеречь надобно. А еще министров там всяких прочих – пропасть! Так ты, Николаша, прыти-то чуток поубавь, да про одного забудь немного…

– Это про кого же?!

– Али не догадываешься? Фуй, какой!.. А припомни-ка, про кого тебе свояк-то твой сказывал? Кто самый главный возмутитель спокойствия государева? Кто людям жить не дает спокойно? Вспомнил?..

У Кулябко вторично застрял в горле ком, но он неимоверным усилием пропихнул его дальше и выдавил:

– Да…

– Вот и славно. А теперь – забудь. Про него теперича другие люди думать будут, не нам с тобой чета. Ты, главное, не мешай им, Николка. Ну, прощевай! С богом!..

Подполковник почти механически повесил наушник обратно на крючок, крутнул ручку коммутатора, давая отбой связи, и обхватил большими руками изрядно поседевшую голову. На душе, если честно, скребли кошки, во рту появилась неприятная горечь.

– Чтоб ты сдох поскорее! – с ненавистью произнес Кулябко в пространство и заставил себя раскрыть папку с рабочими бумагами, которые ему подготовил накануне расторопный секретарь.

2

На изнывающий от жары Киев опустился вечер 31 августа. В третьеразрядной гостинице «Бристоль», что располагалась на границе Верхнего города и Подола, в скромном номере на втором этаже с окнами во двор сидели двое.

Молодой человек интеллигентной наружности, с чертами лица, четко определяющими его национальную принадлежность, возбужденно прохаживался по комнате, делая при этом много лишних движений. То поправлял очки на породистом носу, то комкал и расправлял в руках носовой платок, поминутно присаживался на стул, на край стола, на подоконник и тут же вскакивал, словно ожегшись. Его взгляд блуждал, вернее, метался по стенам и обстановке, будто ему было тесно здесь. А чувственные губы кривила неуверенно-хищная улыбка.

Второй являл собою полную противоположность первому. Крепко сбитый, широкоплечий настолько, что коротковатый, по причуде моды, пиджак, обтягивавший их, едва не трещал по швам. Лет ему с виду было около сорока, и сидел он, удобно откинувшись, в старом кресле с продранным и залатанным сиденьем напротив двери, бесстрастно наблюдая за своим визави и пожевывая мундштук незажженной папиросы.

– Значит, я могу быть уверен, что мне никто не помешает? – в который раз нервно-высоким голосом спросил молодой человек, на миг остановившись перед сидящим мужчиной.

– Дмитрий Григорьевич, я не ваш куратор, слава богу, – медленно и раздельно проговорил тот. – В десятый раз повторяю: мне поручено вас проинструктировать и снабдить всем необходимым. А дальше уж вы сами.

– Н-ну, хорошо, – молодой наконец справился с собой и остановился у стола. Налил себе полный стакан воды из графина, залпом выпил и глубоко вздохнул. – Начинайте ваш инструктаж.

– Вот и славно. – Кряжистый легко выметнул свое плотное тело из кресла и вмиг оказался рядом с молодым человеком, так что тот невольно отшатнулся и едва не выронил пустой стакан. – Итак, господин Аленский, завтра вы посетите спектакль в городском театре. Сказки любите?..

– Н-не особенно…

– Ну, ничего. Долго вы там, думаю, не задержитесь. – Кряжистый вынул из кармана пиджака бумажный сверток и припечатал к столу с глухим стуком. – Это… инструмент. А вот вам документ, – он извлек из другого кармана сложенный вчетверо лист и развернул. – Именной пропуск. Сим удостоверяется, что господин Григорий Михайлович Аленский допущен к посещению всех публичных встреч, концертов, спектаклей, собраний и прочая, приуроченных к празднованию пятидесятилетия вступления в силу «Манифеста 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права» в качестве аккредитованного журналиста Харьковского еженедельника «Вестникъ». Подписано самим начальником Киевского Отделения по охранению общественной безопасности и порядка, его превосходительством подполковником Николаем Николаевичем Кулябко…

– Этого не может быть! – вдруг взвился молодой человек. – Это ловушка! Кулябко решил засадить меня пожизненно!

– Да бог с вами, Дмитрий Григорьевич, – презрительно скривился кряжистый. – Охота была его превосходительству об вас руки-то марать! Лучше вот, – он развернул сверток, и заблудившийся закатный луч солнца отразился от вороненой стали, – осмотрите и проверьте.

Молодой человек опасливо и восхищенно взял в руки пистолет, погладил рукоять, повертел, оглядывая со всех сторон.

– Пользоваться-то умеете? – хмыкнул кряжистый.

– Таким не доводилось…

– Тогда смотрите. – Мужчина забрал оружие, сноровисто вынул обойму, передернул затвор и поставил пистолет на предохранитель. – Это новейшая разработка господина Браунинга: модель FN 1910, калибр 7,65 мм, емкость магазина – семь патронов, прицельная дальность…

– Не надо! Я выстрелю, только если смогу подойти к тирану вплотную.

– Так вы уж постарайтесь, господин Аленский. Сами понимаете, другого случая может и не представиться.

– А… вы точно знаете, что у него не будет охраны?

– Трусите?.. Правильно. Ничего не боятся только дураки. Не беспокойтесь, человек, который будет вас страховать, позаботится о том, чтобы вам никто не помешал.

Молодой человек снова взял пистолет в руки, аккуратно вставил обойму, передернул затвор, загоняя патрон в ствол, и щелкнул предохранителем.

– Да поможет мне бог! – дрогнувшим голосом произнес он.

– Скорее уж дьявол, – буркнул его наставник и, не прощаясь, направился к выходу из номера.

3

Петр Аркадьевич Столыпин не очень любил музыкальные спектакли, ему больше нравились драматические постановки. Но как поклонник отечественной литературной традиции премьер-министр чтил и уважал творческое наследие, ярчайшим представителем которого считал Александра Пушкина. Поэтому постановку «Сказки о царе Салтане» оценил по достоинству – благо и труппа в киевском театре подобралась сильная, голоса вполне профессиональные.

Прослушав два первых действия, премьер пришел к выводу, что стоит досмотреть представление до конца. Он хотел было прогуляться по вестибюлю во время антракта – верный Станюлис, литовец, которого Столыпин взял с собой из Колнобержа, во время спектакля сходивший в разведку, шепнул, что в буфет завезли жареные каштаны, которые так любил Петр Аркадьевич, и подают их с медом и взбитыми сливками. «Полакомлюсь! – решил Столыпин. – А то когда еще представится случай. Да и представится ли?..»

В памяти совершенно некстати всплыл текст секретной депеши, полученной референтом буквально накануне отъезда из Петербурга. Там без обиняков сообщалось, что во время киевских торжеств на премьер-министра будет совершено покушение! Узнав о депеше, Станюлис потемнел лицом и предложил патрону сказаться больным и никуда не ездить. Но Столыпин отверг трезвую мысль: работа, что отняла у него несколько месяцев жизни, была завершена и требовала немедленного одобрения императора. Но ирония ситуации заключалась в том, что попасть на прием к государю премьер не смог бы, не огласив цели визита. А в этом случае Петр Аркадьевич сильно сомневался, что его допустят пред светлые очи Его Величества. Так что встреча во время поездки в Киев выглядела единственной возможностью донести до императора свои идеи, свою программу возвышения и возрождения России.

Перед спектаклем Столыпин от относительно надежного человека узнал, что устное разрешение на рандеву с Его Величеством получено и что оно состоится 4 сентября, сразу после официального закрытия торжеств в летнем домике императора в Вышгородской пуще, в десяти верстах от Киева и в четырех от самого Вышгорода, облепленного кирпичными заводиками, как барбоска блохами.

Антракт после второго действия традиционно был длинным, минут на двадцать, поэтому публика гуляла по залу и вестибюлю не торопясь, образовывались небольшие кучки что-то возбужденно обсуждающих театралов, кокетничали дамы, ловеласничали молодые кавалеры. Столыпин тоже поднялся со своего места в почетном первом ряду, бросил взгляд на императорскую ложу – государь отсутствовал. По-видимому, Николай Александрович, верный привычке никогда не досиживать спектакли до конца, отправился отдыхать, а Александра Федоровна последовала за супругом. Но в ложе по-прежнему оставались обе прелестные великие княжны – Ольга и Татьяна с фрейлинами. Ольга перехватила взгляд премьера, улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй. Татьяна же, проследив за движением сестры, тоже приветливо помахала сложенным веером.

Петр Аркадьевич в ответ слегка склонил голову и направился по проходу направо, сопровождаемый Станюлисом. Однако, не сделав и пяти шагов, Столыпин услышал:

– Ваше высокопревосходительство, умоляю, одну минуту!

Полуобернувшись, премьер увидел спешащего к нему крупного человека, облаченного в строгий черный фрак, белоснежную рубашку с галстуком-бабочкой и штучный жилет.

На его высоком, с залысинами лбу посверкивали мелкие бисеринки пота.

– Хочу засвидетельствовать свое почтение, Петр Аркадьевич, – одышливо произнес человек, протягивая руку, – граф Иосиф Альфредович Потоцкий, член Государственной думы от Волынской губернии, почетный член Варшавского научного общества и ярый поклонник вашего плана преобразования сельского хозяйства в империи.

Столыпин вторично, уже с интересом, взглянул на собеседника и крепко пожал ему руку.

Премьер-министр у себя в Колноберже много возился с сельскохозяйственной техникой, совещался и с опытными агрономами, и с крестьянами, стал большим знатоком по части почв и удобрений. Имение было невелико – и то Столыпин положил немало трудов, чтобы сделать его образцовым. А тут выпал случай побеседовать с человеком, который владеет тысячами десятин хорошей земли.

– Рад, что и среди солидных землевладельцев есть понимающие люди, – сказал Столыпин.

Станюлис, чтобы не мешать, отошел в сторону, но глаз с хозяина не спускал.

– Да что ж тут непонятного?! Ведь если действительно провести массовую механизацию зерновых угодий да правильно обустроить элеваторное хозяйство, потери хлеба при хранении сократятся в разы. Прибыток налицо!

– Эх, Иосиф Альфредович, кабы остальные ваши сотоварищи по землевладению думали так же!..

– Ну, это ведь поправимо, господин премьер-министр? – раздался рядом еще один знакомый голос. К беседующим подошел осанистый барон Фредерикс, министр Двора Его Величества. – Например, можно было бы организовать нечто вроде курса лекций для, так сказать, ликвидации пробелов в теории хозяйствования на селе…

– Вы предлагаете мне начать метать бисер, уважаемый Владимир Борисович? – недовольно приподнял бровь Столыпин.

Он недолюбливал барона за самодовольство и поучающую манеру разговора.

– Зачем же так, Петр Аркадьевич, – укоризненно покачал головой Потоцкий. – Смею вас уверить, что среди землевладельцев предостаточно грамотных и интересующихся людей.

– Что-то незаметно, судя по их выступлениям в прессе и Думе!..

– Полноте, господин Столыпин, – снисходительно усмехнулся Фредерикс, – быть может, это вы не в состоянии донести свои мысли до сознания оппонентов?..

Петр Аркадьевич хотел было ответить министру колкостью, на которые был горазд, но неожиданно заметил быстро шедшего к ним по проходу высокого молодого человека с модной золоченой оправой очков на почти белом лице. Однако не цвет лица удивил премьера, а выражение глаз юноши – взгляд веселого безумца буквально прижал Столыпина к барьеру оркестровой ямы. Он, как заведенный, широким и ровным шагом приближался к премьеру, одновременно поднимая правую руку. А еще Петр Аркадьевич краем ока увидел бегущих сразу по двум боковым проходам сотрудников охраны в штатском и Станюлиса – тот, спеша, запутался в наречиях и что-то закричал по-литовски. Но они были пока далековато, а спустя долю мгновения всех заслонил собой молодой безумец.

Блеснула вороненая сталь. Вспышки практически не было видно, а звук выстрела почти потонул в гуле голосов, заполнившем огромный зал. Что-то несильно ударило Столыпина в правую, покалеченную в юности на дуэли руку чуть выше плеча и ожгло, будто тонкий раскаленный прут пронзил мышцу. Петр Аркадьевич явственно увидел, как палец безумца лихорадочно дергает спусковой крючок пистолета, а следующего выстрела всё нет. «Осечка!» – мелькнула растерянная мысль, и тут же навалилась дикая слабость. Не от боли – ее не было, – но премьер вдруг буквально почувствовал, как страшное напряжение последних дней разом куда-то исчезло, забрав с собой остатки сил. Он сумел лишь сделать короткий шаг и почти рухнул в ближайшее свободное кресло. Поэтому и не видел, как опомнившийся Потоцкий с разворота, по-крестьянски ударил в челюсть незадачливого убийцу, как одновременно его обхватил со спины Станюлис, как подскочили с двух сторон крепкие люди в штатском и поволокли юношу прочь, как началась запоздалая суета с воплями и заламыванием пальцев, а Станюлис, убедившись, что патрон жив, встал возле него непробиваемой преградой, пока не подоспели дежурившие в театре фельдшер и сестра милосердия.

Носилки с раненым премьер-министром споро пронесли к выходу, погрузили в наглухо закрытую карету с белым крестом на дверцах и повезли под охраной в клинику братьев Маковских на Маловладимирскую улицу.

4

Несостоявшийся террорист Дмитрий Богров, он же журналист Григорий Михайлович Аленский, пребывал в прострации в одиночной камере киевской крепости «Косой Капонир», куда его доставили под усиленной охраной прямо из театра. От волнения его знобило, и он, сидя на табурете, обхватил себя руками.

Один вопрос гремел в голове и шепотом вырывался из губ: как?!

Этот вопрос прилагался ко всему, что творилось вокруг Богрова. Как вышло, что браунинг дал осечку? Не должен был, а дал. Как вышло, что рука дрогнула, ствол повело, пуля ушла чуть не на пол-аршина правее, как?! Ведь Богров нарочно упражнялся, выехав из Киева на заброшенную дачу, к Ореховатским ставкам! Как?.. Ведь всё должно было получиться в лучшем виде! Неужели все-таки это ловушка?..

Задание провалено, тиран жив, а он, молодой и полный сил, умный и образованный человек обречен теперь до конца жизни прозябать где-нибудь в Сибири или, того хуже, на каких-нибудь рудниках?.. Он – на рудниках, под землей, словно декабрист, но без того ореола подвига, каким общество снабдило заговорщиков 1825 года, как?.. Это несправедливо! Так не должно быть!.. Он желал общего блага! Он этого не заслужил!..

Внутренние мучения и терзания продолжались не первый час, и Богров в какой-то миг осознал, что весь набор стенаний идет по кругу. Тогда усилием воли молодой человек стряхнул оцепенение, встал и с хрустом потянулся. Затем оглядел камеру, будто впервые. Сразу бросилось в глаза, что в помещении нет окна. Совсем. Лишь в углу под потолком виднелось квадратное зарешеченное отверстие – вентиляция. Дверь камеры тоже имела прикрытое снаружи заслонкой окошко с маленькой полкой. Само же узилище представляло собой куб со стороной три метра. Кроме железной койки, металлического стола и табурета, другой обстановки не было. Справа от двери стояло прикрытое крышкой ведро. От него исходил слабый, но отвратительный запах нечистот.

Богров невольно поежился, представив, что рано или поздно придется им воспользоваться по прямой надобности, и тут же почувствовал, что в камере довольно прохладно, а пробравший его озноб не прекращается. Пиджак у террориста отобрали при обыске, равно как и ремень из брюк, и шнурки от ботинок. Поняв, что в одной рубашке он долго не протянет, Богров принялся махать руками, приседать и подпрыгивать. Это принесло некоторые плоды, но скоро холод вновь добрался до тела.

Молодой человек ощутил легкий приступ паники. Часов у него не было, и понять, сколько осталось до утра, а следовательно, до прихода тюремщиков, не представлялось возможным. «Замерзну, как есть!» – мелькнула мысль, и Богров, отбросив остатки гонора и спеси, затарабанил каблуком в дверь.

Минут пять он наполнял грохотом объем камеры, пока не заложило уши. Наконец, когда совсем отчаялся и рухнул на тощий матрац койки, из-за двери донесся неясный шум голосов, чьи-то шаги, и на пороге узилища возникла до боли знакомая, вызвавшая у горе-террориста невольную оторопь фигура. Государь?! Но почему в таком виде и главное – зачем?..

Николай Александрович, облаченный в простой сюртук мелкого служащего, несколько секунд простоял неподвижно, давая возможность своим глазам обвыкнуться с полумраком помещения, который не в силах была разогнать трехсвечовая лампочка под потолком. Затем император молча прошел к столу и опустился на табурет. Богров, пребывая на грани обморока от страха, вмиг заполнившего всё его существо, не моргая смотрел на государя и потому не сразу заметил, что в камере появился еще один человек.

– Ну, здравствуйте, господин Аленский, – раздалось у Богрова над головой. Он вздрогнул, судорожно дернулся назад и больно стукнулся затылком о стену. Ледяной пот вмиг пропитал тонкую ткань рубашки. Столыпин с едва заметной усмешкой продолжил: – Извините, руки подать не могу, поскольку вы мне ее прострелили.

Несостоявшийся террорист попытался придать себе толику гордости – выпрямился на койке и, бросив короткий взгляд на премьера, произнес:

– Жалею, что не смог выполнить свою священную миссию!

На последних словах голос у Богрова предательски сорвался на фальцет, и вся фраза получилась жалкой и вымученной. Молодой человек понял это и снова сник.

– Я так полагаю, что господин Аленский осознал всю глубину своего проступка, – внезапно заговорил император, – и готов объяснить нам причины, побудившие совершить его.

– Особенно, если учесть, что «Аленский» – его оперативный псевдоним, как секретного осведомителя Четвертого отделения Департамента охраны общественного порядка, – добавил Столыпин. – Я прав, господин Богров?

Молодой человек не ответил, лишь обхватил руками крупную голову. Оба его высочайших гостя терпеливо ждали. Наконец Богров, не меняя позы, глухо сказал:

– Ничего объяснять я не намерен. Вам ведь и так всё известно, ваше величество. А с господином Столыпиным нам тем более не о чем разговаривать… – Он всё же поднял голову и обвел обоих тусклым взглядом. – Выносите свой приговор, и закончим на этом.

Богров повернулся и лег на койке лицом к стене, обхватив себя руками за плечи и подтянув колени к животу.

– Кто дал вам задание убить премьер-министра? – спросил император, и на сей раз в голосе его внезапно лязгнул металл.

Богров заметно вздрогнул, но не переменил позы. Столыпин встал вплотную к нему и размеренно-ровно произнес:

– Витте, Курлов, Спиридович, Кулябко, Веригин, Нестеренко, Вакулов… Достаточно? Или я кого-то забыл, господин Аленский?

Богров молчал.

– Так от кого из этих людей исходил приказ?.. Впрочем, можете не отвечать. Мы скоро и сами узнаем. А вами завтра займутся следователи. Идемте, ваше величество!

Император поднялся, заложил руки за спину, покачался с пяток на носки.

– Вы выбрали неверный путь к славе, юноша. И вот результат. Вас осудит военно-полевой суд и, скорее всего, отправит на эшафот. Вас казнят на рассвете в тюремном дворе в присутствии судебного исполнителя и врача, который констатирует вашу смерть. Вас похоронят в общей могиле для преступников, а родным будет сообщено, что вы пропали без вести. Дмитрий Григорьевич Богров будет вычеркнут из списков живых и не попадет в списки умерших. Dixi.

Николай Александрович вышел из камеры в предусмотрительно распахнутую тюремщиком дверь, Столыпин молча последовал за ним. Уже в коридоре, нагнав государя, тихо сказал:

– Он сознается, ваше величество.

– Я знаю, – бросил император через плечо.

5

5 сентября Николай II и премьер-министр встретились, как и было оговорено, тет-а-тет. Государь был собран, порывист и деловит. Столыпин даже подумал, что император отменит разговор, поскольку куда-то торопится. Однако беседа состоялась, хоть и краткая.

– Петр Аркадьевич, я ознакомился со всеми документами, что вы мне передали в ночь покушения. Не скажу, что в восторге от нарисованной вами картины и особенно от проекта закона о запрещении на территории Империи деятельности организаций, имеющих отношение к масонству. Но с другой стороны, вы правы: хаос нужно остановить любой ценой, иначе государство погибнет. – Николай помолчал, прошелся по гостиной, увешанной охотничьими трофеями.

Столыпин терпеливо ждал продолжения.

Он думал: если бы покушения не случилось, его бы следовало устроить самому, нанять каких-нибудь безумцев. Теперь, поняв, как легко он мог лишиться премьер-министра, Николай Александрович словно переменился – разногласия отступили на задний план, опасность объединила их не всегда последовательного и решительного в поступках царя и твердого, способного идти наперекор мнению двора Столыпина. Тем более что Александра Федоровна порядком напугалась, узнав о покушении, и не отважилась молвить хоть слово во вред Петру Аркадьевичу.

– Итак, я принял следующие решения, – сказал государь. – Закон о запрещении масонства отложить до того времени, когда будут собраны неопровержимые доказательства вреда, наносимого империи этими господами. Деятельность военно-полевых судов в отношении террористов и прочих, подрывающих устои государства и самодержавия, возобновить в кратчайшие сроки. Весь пакет агропромышленных реформ перевести в ранг закона и оформить в виде специального указа за моей подписью. Дело это важное, даже жизненно необходимое, тем более что результаты ваших нововведений налицо…

– Есть еще один вопрос, ваше величество, – вежливо заговорил Столыпин, воспользовавшись новой паузой, – требующий безотлагательного решения. И вытекает он как раз из произошедшего инцидента в театре…

– Я догадываюсь, что вы хотите сказать, Петр Аркадьевич, и в данном случае полностью с вами согласен. Необходимо срочно сформировать особое ведомство, неподконтрольное Департаменту полиции, которое бы профессионально занялось охраной высших сановников империи. Предлагаю подчинить новую структуру непосредственно Министру внутренних дел…

– Вы совершенно правы, ваше величество, такая структура необходима, и она будет создана в кратчайшие сроки. Я подготовлю проект указа.

– Назовите ее… Служба охраны высшей администрации, – император улыбнулся в усы. – СОВА… А что, по-моему, неплохая аббревиатура получается?

– Верно, – посветлел лицом и Столыпин. – И даже герб придумывать не нужно – сова и будет!..

Император заложил по обыкновению руки за спину, качнулся с пяток на носки и кашлянул, глядя в окно на густые кроны отяжелевших плодами яблонь и груш.

– Петр Аркадьевич, ныне известная вам личность, имеющая некоторое отношение к моей семье, пребывает за границей, кажется, в Иерусалиме. Однако как только этот человек вернется в Россию, его необходимо изолировать от контактов с императрицей и наследником всеми возможными способами. Для их же блага… Я могу рассчитывать на ваше содействие?

Столыпин внимательно посмотрел на государя, словно силясь обнаружить скрытый подвох в его словах. Но внутри премьера бушевала волна искренней радости. Он прекрасно понял, о ком идет речь. Наконец-то!.. Эта гнида, этот кровосос, этот растлитель душ по велению государя попадет в его руки!

– Можете всецело положиться на меня, ваше величество. Одно ваше слово, и тот, о ком вы говорите, никогда больше не обеспокоит ваших близких!

– Этого не требуется, Петр Аркадьевич. Достаточно того, чтобы его не было в столице…

Июль 1912 года, Санкт-Петербург

1

В этот день оперативному сотруднику Службы охраны высшей администрации капитану Андрею Голицыну не везло с самого утра. Сначала, едва Голицын пришел на службу, дежурный поручик Фефилов с плохо скрываемым злорадством сообщил, что группа капитана в полном составе слегла.

– Инфлюэнца! – притворно округлил глаза Фефилов. – Натуральная эпидемия…

«Скверно, – подумал Андрей, – совершенно некстати. Как раз когда нужны все, когда наконец появилась реальная зацепка по мистеру Рейли, я должен работать один?..» Расписавшись в журнале регистрации, он поднялся на второй этаж неприметного особняка на Шестой линии Васильевского острова, значившегося в городской управе как дом купца Бастрыгина. На самом же деле Бастрыгин не имел к строению никакого отношения, будучи коренным сибиряком и никогда не выезжавшим на запад далее Екатеринбурга. Но именно в этом здании с февраля 1912 года и расположилась штаб-квартира новой секретной службы Канцелярии Его Императорского Величества – СОВА. Особняк выбирал из десятка предложенных сам глава новой организации, генерал-майор Александр Васильевич Соболев.

Голицын прошел мимо его кабинета в самый конец коридора и толкнул тяжелую резную дверь с медной табличкой «Б. Л. Вяземский». В крохотной приемной перед кабинетом начальника пятого управления (внутренней безопасности) умещался лишь стол адъютанта, сейф с рабочими документами и пара стульев для возможных посетителей. Хотя, сколько помнил Андрей, шеф никогда никого не мариновал в приемной, а сразу приглашал в кабинет.

Князь Борис Леонидович Вяземский был старшим сыном знаменитого генерала Леонида Дмитриевича Вяземского, героя обороны Шипки во время последней русско-турецкой войны, и однокашником Голицына по академии Генштаба. Правда, учились они в разных группах – Андрей по военной контрразведке, а Борис стажировался на авиационном курсе. Потом их пути разошлись, и когда год назад Голицына вызвали в кадровое управление Генерального штаба и предложили перейти на работу в СОВА, капитан, узнав, что его новым начальником станет товарищ по учебе и молодецким кутежам, не колеблясь, согласился.

– Господин подполковник у себя? – спросил, поздоровавшись, Андрей у адъютанта, совсем еще юного поручика.

– Так точно, господин капитан! Вас ожидают. Дважды уже интересовались…

– Ну, так доложите, что капитан Голицын прибыл.

Поручик исчез за обитой коричневой кожей дверью. Андрей встал к ней впол-оборота и кинул придирчивый взгляд на себя в зеркале, висевшем напротив входной двери. Оттуда на него глянул крепкий молодой человек с немного усталым лицом и пронзительными глазами цвета закаленной стали. «Хорош, черт! Жаль только, оценить некому…»

Самоиронии в академии Генштаба не обучали – она как-то незаметно зарождалась у тех, кто планировал будущее, без блеска галунов и белого коня под седлом на смотрах и парадах. Если человек, занятый настоящим делом, не приучится смотреть иногда на себя со стороны, ехидно подмечая мелочи, то серьезность может и до сознания собственной непогрешимости довести. А в такой службе, как СОВА, это опасно.

– Проходите, господин капитан! – Адъютант аккуратно придержал перед ним створку двери.

Голицын четко и бодро вошел в просторный и светлый кабинет и сделал три уставных шага по направлению к столу справа от входа.

– Здравствуй, Андрей, – улыбнулся Вяземский в усы и кивнул на ряд стульев вдоль стола для заседаний, примыкавшего к его собственному. – Присаживайся. Надеюсь, ты в курсе последних событий?

– Естественно, господин подполковник…

– Давай без официоза, – чуть поморщился князь, – не на докладе, чай! Вот, ознакомься с новой вводной, – протянул Голицыну тонкую картонную папку.

Андрей быстро просмотрел ее содержимое – всего несколько листков, отпечатанных на машинке, – и невольно присвистнул. Тут же спохватился:

– Извините, господин подполковник, само вырвалось.

– У меня такая же реакция была, – хмыкнул Вяземский. – Твое мнение?

– Этот мистер Рейли, кажется, совсем голову потерял. Ведь знает, что мы его пасем…

– …и тем не менее шлет вот такое!

– Но этой депешей он в первую очередь подставляет своего непосредственного начальника, господина Локхарта!

– Ты в этом уверен? – Князь с иронией посмотрел на старого друга. – А может, они именно так всё и задумали?.. Только представь: мы перехватываем секретную депешу помощника военно-морского атташе Британии о готовящейся в сентябре приватной встрече российского и германского императоров в Риге, которую тот, якобы в нарушение субординации, отправляет прямо в штаб-квартиру МИ6 в Лондоне. Мы делаем очевидный вывод, что мистер Рейли и есть резидент агентурной сети Петербурга или даже в целом по империи! Каковы должны быть наши дальнейшие действия в этом случае?

– Задержка Рейли, предъявление компромата, вынесение частного определения, объявление его персоной нон-грата и выдворение из страны…

– Правильно, а господин атташе при этом остается совершенно ни при чем! И вся сеть мистера Рейли также остается нетронутой. А через пару месяцев этот лжеантиквар перейдет границу обратно где-нибудь в Курляндии и продолжит свою мерзкую деятельность на нелегальном положении под именем какого-нибудь мистера Смита, специалиста по разведению овец.

Андрей был прекрасно осведомлен, что Рейли способен на самую наглую и беспардонную мистификацию, лишь бы добиться своего. Достаточно вспомнить его авантюру с планами укреплений Люйшуня, которые этот пройдоха умудрился раздобыть в штабе адмирала Алексеева, главного начальника и командующего войсками Квантунской области и Даляньской оперативной группой Тихоокеанского военно-морского флота империи, разгромившей в феврале 1904 года японский флот. Рейли попытался продать планы японцам, однако едва не был пойман с поличным. Сбежал, чтобы через год появиться в Санкт-Петербурге уже в качестве помощника военно-морского атташе Великобритании. За этим господином тянулся и уголовный хвост в связи с покушениями на некоторых высших сановников Российской империи, правда, так и недоказанный. В общем, хлопот с мистером Рейли хватало у всех, начиная от Департамента жандармерии и заканчивая военной контрразведкой.

Сейчас этот феноменальный авантюрист жил в Санкт-Петербурге в полное свое удовольствие. Словно бы навеки позабыв о своей законной супруге, красавице-ирландке Маргарет (по сведениям, которые раздобыла СОВА, Рейли приложил-таки руку к смерти ее второго мужа, миллионера Хьюго Томаса), он сошелся с русской женщиной и представлял ее в обществе как свою жену. Где и когда состоялось венчание, никто не знал, да и могло ли состояться вообще? Женщина была не простая – супруга одного из помощников военно-морского министра Надежда Петровна Залесская…

Голицын как-то встречался с этой дамой в свете, и большого впечатления на него она не произвела. Ему даже казались странными слухи, будто пронырливый мистер Рейли отбил ее у Распутина. На кой она Распутину? Вокруг «старца» крутилось немало экзальтированных дам, красавиц на всякий вкус, которые разбаловали его окончательно – они чуть не дрались за право попариться в бане вместе с Распутиным. Голицын подозревал, что счастливицы уносят с собой банные веники и хранят их как величайшую драгоценность. Мог ли он относиться уважительно к таким особам?

В высший свет Рейли втерся, изобразив страстное увлечение искусством и стариной. Его уже считали бог весть каким опытным антикваром и коллекционером. Кроме того, он поддался модному увлечению – ездил на Комендантский аэродром, летал на бипланах. Возможно, строил новые гнусные планы, связанные с авиацией…

Некоторое время Голицын и его шеф Вяземский молчали, обдумывая ситуацию. Потом Андрей сказал:

– Моя группа, к сожалению, временно выбыла из строя, так что я сам прослежу за Рейли. Он просто обязан теперь выйти на связь со своим вероятным преемником.

– Мысль правильная, но одному без подстраховки опасно, – с сомнением покачал головой Вяземский. – Могу придать тебе группу Свиридова, они, как раз наоборот, остались без командира.

– Что с Георгием?

– Колено повредил на тренировке.

– Н-нет, пожалуй, сам справлюсь. – Андрей поднялся. – Разрешите идти, господин подполковник?

– Иди уж, сорвиголова!..

Голицын удивился: он сам себе казался человеком серьезным, не склонным к проказам – именно таким, который спокойно и уверенно делает карьеру. Голицын нарочно усвоил суровый и строгий взгляд, причем подсказала ему это некая дама. Обиженная холодностью кавалера, она заметила, что и голос у него дребезжит, как жестяное ведро, и глаза цвета закаленной стали. Сталь – этот металл Андрею нравился. Он желал быть таким, как отточенный клинок – легким, гибким, острым, неумолимым. Однако вот произвели в сорвиголовы – придется соответствовать…

2

Антикварный магазин господина Лембовски, как называл себя Рейли в этом качестве, располагался на Петроградской стороне на Большой Посадской улице, поэтому Андрею пришлось брать извозчика, чтобы до закрытия проверить, на месте ли Рейли. Обычно мистер антиквар имел привычку навещать свое детище и прикрытие чуть ли не ежедневно после обеда, проверяя, как идут дела. Управляющим у него подвизался некий расторопный, но жуликоватый малый по фамилии Булкин. Он обладал несомненным талантом по части кому-чего-продать. Однако при этом никогда не упускал случая подзаработать себе на карман за спиной хозяина. Голицын однажды попросту прихватил Булкина именно на воровстве, когда тот пытался перепродать с «черного хода» украденную за пару месяцев до этого из одного из псковских приходов серебряную церковную утварь. Дело случилось тогда громкое, а злоумышленников по горячим следам задержать не удалось. Информацию из полиции на всякий случай передали по другим ведомствам, и Андрей взял историю на заметку просто из любопытства. И вот же – пригодилось!..

Дальнейшая вербовка Булкина как осведомителя заняла у Андрея не более десяти минут. Он умел нагнать холода на жертву, особенно если совесть у жертвы была крепко нечиста. И с той поры, вот уже полгода управляющий регулярно докладывал Голицыну обо всех встречах и переговорах хозяина, которые Рейли проводил в задних комнатах магазина. Правда, не всегда мог назвать имена, особенно если речь шла о дамах, которые поверх шляп обматывались длинными полупрозрачными шарфами, прикрывавшими личики чуть не полностью; это считалось необходимым при езде в открытом автомобиле, чтобы не попортить цвет лица, потому что кружевной зонтик на скорости в тридцать верст страх как неудобен.

Нынче Андрей снова получил от осведомителя «писанку», что, мол, хозяин договаривался о некоем свидании с кем-то по телефону, сильно при этом ругался и грозился.

Ровно без четверти пять пополудни Голицын отпустил извозчика за квартал от дома, где располагался антикварный магазин Лембовски, и направился вдоль улицы походкой праздно шатающегося человека. Он и одет был соответственно – в клетчатый костюм, коричневый с бежевым, в желтые ботинки, казавшиеся огромными из-за широких рантов; так может выглядеть человек, у которого есть кое-какие необязательные дела, ставшие поводом для приятной прогулки. Голицын и тросточкой помахивал, как опытный в своем ремесле столичный бездельник, и даже, войдя в роль, обгонял молодых дам и девиц, чтобы заглянуть им под шляпки.

Пройдя мимо магазина, Андрей присел на открытой веранде небольшой кофейни напротив, заказал себе слоеные пирожки с мясом и шампиньонами, чаю с чабрецом и стал ждать.

Соскучиться он не успел, разве что поесть как следует. Потому что в половине шестого в дверях магазина появился сам мистер Рейли, одетый по последней моде – в элегантном темно-синем пиджачном костюме, из-под которого виднелся удачно подобранный по тону малиновый жилет, лакированных черных штиблетах и с котелком на голове. Дополняла образ типичного питерского буржуа трость черного дерева с костяным набалдашником. Британский шпион остановился на пороге своего заведения, огляделся вдоль улицы, щурясь от непривычно яркого солнца, и буквально уперся взглядом в Голицына.

Андрей едва не поперхнулся чаем – показалось, что Рейли улыбнулся ему и даже подмигнул, как старому знакомому. «Не может быть! – против воли мелькнула в голове капитана паническая мыслишка. – Он не может меня знать!.. Откуда бы?.. Тогда почему он так на меня посмотрел?.. Вычислил?! Тоже невероятно. Здесь кроме меня еще десять человек сидят, и все на улицу уставились…» Кое-как успокоив себя, Голицын едва не пропустил момент, когда Рейли довольно шустрой походочкой достиг угла дома и исчез за ним. Тут уж капитану стало не до церемоний.

Опыта уличной слежки у Голицына было мало, на филеров он обычно смотрел свысока: работники низшего ранга, исполнители. И вот наказание – самому пришлось спешно влезать в шкуру топтуна.

Торопливо кинув на стол ассигнацию, достоинством почти вдвое превысившую счет за заказ, Андрей, как мог, напустил на себя озабоченный вид и деловым шагом устремился вслед за британцем. За угол он заворачивал, будто в Неву решил прыгнуть, ожидая самой подлой пакости, вплоть до выстрела. Так и примерещилось за секунду: поворот, а из густой тени ближней подворотни навстречу – тусклая вспышка вместе со звуком рвущейся жести, тупой удар в грудь и…

Ничего подобного не случилось, зато Голицын успел заметить знакомую спину почти в конце проулка. «Грамотно уходит, гад! Подстраховывается. Сейчас выйдет на соседнюю улицу, вскочит в пролетку и…» Пришлось капитану перейти на бег, и то едва не опоздал. Увидел, как британец остановил извозчика и покатил в сторону Каменноостровского проспекта.

Андрей метнулся туда-сюда – ни одной свободной пролетки. Неужели всё сорвалось? Он так бездарно завалил дело?.. Причем простейшее! Любой полицейский филер бы справился… Осталось только воззвать к небесам: Господи, ну почему же ты помогаешь мерзавцам, а не честным людям?! Единственное, что успел запомнить невезучий сыщик, – сложенный верх пролетки был непривычно зеленого цвета, в то время как обычно их красили в серо-коричневые тона.

И тут, похоже, Бог услышал вопль голицынской души. Со стороны Большой Невки показалась неспешно катившая пустая пролетка. Извозчик высматривал среди пешеходов седока. Андрей ринулся за ней, как за спасательным кругом.

– Гони, брат! Целковый дам, если вон за тем шустрилой поспеешь!..

– Что вы себе позволяете, молодой человек?! – Визгливый альт ударил Голицына точно в левое ухо.

Андрей оглянулся. Перед ним, подбоченясь, стояла дородная дама в старомодном летнем пальто, сидевшем на ней, как седло на корове, к тому же обшитое какими-то шнурами и кошмарной бахромой, и огромной безвкусной шляпе – вылитая провинциальная барыня из-под Тамбова. Рядом топталась некая юная особа лет пятнадцати, тоже одетая как пугало, и бросала по сторонам робкие взгляды. «Мамаша с дочкой в столицу вырвались из своей тмутаракани», – автоматически определил Голицын, всё еще не понимая причины женского гнева.

– В чем дело, сударыня? – поморщившись, спросил он, краем глаза следя за удаляющейся пролеткой с британцем. – Я тороплюсь.

– Видали?! Торопится он!.. – Барыня, похоже, была непрочь поразвлечься после многомесячного квасного затворничества в мужнином имении. – Все вы тут такие, хлыщи столичные! Торопятся они… А приличных дам, значит, уже можно локтями толкать?!

Мамаша распалялась всё больше, напротив на тротуаре остановились несколько зевак и заинтересованно уставились на сценку. Пролетка с Рейли маячила почти в самом конце квартала. Голицын понял, что еще немного – и окончательно провалит дело. И тут – о, подарок Фортуны! – среди зрителей разглядел знакомую усатую физиономию.

– Долматовский, дружище! – радостно возопил Андрей и призывно замахал руками.

Скандалистка из Тамбова невольно обернулась и вдруг, как по волшебству, вся спесь с нее слетела в одно мгновение. Барыня расцвела восторженно-умильной улыбкой и даже попыталась сделать что-то типа полупоклона, успев дернуть за руку свое чадо. Девица торопливо сотворила неуклюжий книксен.

Давид Долматовский, известный в столице исполнитель романсов и арий, любимец и желанный гость многих питерских музыкальных салонов и объект постоянных воздыханий женского общества от пятнадцати до пятидесяти лет, был давним знакомым капитана Голицына и частым участником бурных кадетских вечеринок. А ныне родной брат Давида, Арон Долматовский, стал модным и авторитетным московским адвокатом.

Братья были по-своему великолепны: огромные, кудрявые, черноглазые. К тому же, они отлично умели носить одежду – качество, по которому прежде определяли аристократов. Оно, как видно, у Долматовских было врожденным, и у Арона в Москве насчитывалось не меньше яростных поклонниц, приходивших в суд на его выступления, чем у Давида в Питере.

Не обращая никакого внимания на суету, возникшую вокруг его персоны, и широко раскрыв объятия, Давид направился к Андрею.

– Дорогой ты мой, брат Голицын! – очаровательно грассируя, могучим баритоном почти пропел Долматовский. – Сколько лет, сколько зим!..

– Очень рад тебя видеть, – искренне произнес Андрей, с трудом освобождаясь от медвежьей хватки певца. – Давай-ка, брат, рванем отсюда побыстрее?

– А и впрямь, – согласился тот, покосившись на растущую толпу. – Любезный, – обратился ко всё еще ожидавшему извозчику, – отвези-ка нас на Невский к «Северной Звезде».

Голицын вскочил в экипаж.

– Барин целковый обещали, – пробурчал полувопросительно мужик.

– Ну, значит, получишь! – Долматовский с медвежьей грацией влез в пролетку и уселся напротив Голицына. Рессоры экипажа жалобно скрипнули. – Трогай!..

Они шустро покатили в сторону Петропавловской крепости, куда давно скрылась пролетка с британским шпионом. Андрей уже смирился с положением проигравшего, когда неожиданно заметил мелькнувшее далеко слева, у самого Каменноостровского моста, знакомое зеленое.

– Стой! – заорал не своим голосом. – Давай налево, живо!

– Что случилось, дружище? – изумленно уставился на него Долматовский.

– Извини, Давид, дело у меня срочное. Так что придется тебе со мной немного в сторону прокатиться, а уж потом в «Звезду» ехать.

– Ну, коли срочное… Мне торопиться некуда. Поехали. Может, развеюсь чуток… Мне сегодня к Вишневским, у них домашний концерт, а я… Веришь ли, ничего не соображаю! А если поехать домой да лечь спать – меня мой Спиридон к вечеру и пушкой не разбудит.

Прервавшаяся было погоня нежданно возобновилась, и Голицын воспрял духом. Вдобавок на очередном из перекрестков, когда впереди блеснула гладь Обводного канала, зеленая пролетка снова повернула, явно направляясь в пригород по дороге на Петергоф. Андрей зорким глазом с удовлетворением отметил, что Рейли по-прежнему сидит в экипаже.

«Уж теперь я тебя не упущу! – азартно думал капитан. – Клещом на заднице сидеть буду!»

Поездка продолжалась еще минут двадцать. Долматовского явно укачало, и он, устав вяло поддерживать беседу, похрапывал, развалившись во всю ширь сиденья, так что Андрею пришлось положить его цилиндр и трость рядом, иначе они бы выпали из пролетки на первом же ухабе. Наконец зеленый экипаж впереди остановился возле крыльца двухэтажного особняка, имевшего весьма обшарпанный вид. Голицын тут же тормознул возницу, проследил, как Рейли постучался в дом, и ему открыли. Тогда Андрей с облегчением выдал извозчику обещанный рубль, потом похлопал по колену Долматовского.

– Просыпайся, брат.

– Что, уже поймал кого? – Давид, не смущаясь, зевнул во весь рот, сладко потянулся и водрузил цилиндр на голову.

Андрей опешил: вроде он ничего Долматовскому о погоне не говорил. Но слухом земля полнится – нашелся, видимо, болтун, закинувший в светское общество столицы несколько слов о новой службе Голицына.

– Поймал. Личного брадобрея китайского богдыхана и трех одалисок турецкого султана.

Давид расхохотался.

– Одалисок отпусти, – посоветовал он. – Хлопот с ними не оберешься. А брадобрей мне бы пригодился…

Певец потрогал подбородок.

– По части одалисок ты у нас знаток, – подпустив в голосе зависти, сказал Голицын. – Прости, что завез тебя бог весть куда, жаль было будить. Увы, не смогу составить тебе компанию в «Звезде». Как-нибудь в другой раз.

– Да я не в обиде, всё понимаю: служба у тебя такая.

Андрей возражать не стал – провоцировать Долматовского на расспросы было незачем. Служба и служба, пусть думает, что ему угодно.

– Честное слово, закончу это дело и обязательно тебя найду, – искренне пообещал он, спрыгивая на пыльную обочину.

– Договорились, дружище! – Долматовский вдруг полез во внутренний карман просторного летнего пиджака, достал портмоне, вытащил визитную карточку. – Вот, коли хочешь, приезжай вечером к Вишневским. Держи, адрес у них какой-то мудреный…

– Разберусь.

Голицыну не терпелось помчаться за Рейли.

Давид постучал тростью по облучку.

– Вперед, любезный, разворачивай, и на Невский, в «Звезду». Без ряды!

Лошадь пошла крупной рысью, из пролетки выпорхнула бумажка, которую Долматовский случайно достал из портмоне вместе с визитной карточкой господина Вишневского. Голицын подхватил бумажку на лету. Это оказалась газетная вырезка весьма пикантного свойства: предлагались настоящие парижские и американские предохранители для мужчин: дешевые – резиновые без швов и дорогие – из рыбьего пузыря.

Голицын, сразу решив при возможности подсунуть бумажку кому-либо из сослуживцев, положил ее в карман, проводил взглядом пролетку и быстро направился к особняку, где скрылся Рейли. Привычный азарт охоты отныне полностью завладел мыслями капитана. Сейчас он был, наверное, не совсем человек – скорее, собака-ищейка, плотно взявшая след добычи. Андрей прошел вдоль улицы до угла дома, порадовавшись, что здесь вместо заборов росли густые кусты сирени и боярышника. Благодаря им, из окна капитана можно было бы заметить, только если точно знать, что он там стоит.

Однако вокруг отнюдь не городские кварталы, и потому улица была практически безлюдна, что делало наблюдение на ней проблематичным. Голицын торчал в кустах, будто неверный муж, следящий за любовным свиданием жены. Развлекался тем, что сочинял монолог: как будет рассказывать об этом приключении Вяземскому. И ругал себя за то, что не взял на дело никого из младших чинов: вдвоем даже неопытные филеры добычу не упустят.

Долго так продолжаться не могло, нужно было срочно искать другое место для засады. Андрей, почти не таясь, прошел мимо крыльца особняка, прочитал на ходу табличку «Улица Лифляндская, 12, дом В. И. Пашутина» и быстро переметнулся на противоположную сторону улицы, приметив там нечто вроде крохотного скверика. Место было явно самодельное: две низкие лавки на пеньках и стол из досок на козлах. Такие закутки в зарослях, на ничейных пустырях вдоль дорог обычно мастерили возчики фуража, крестьяне и другие ходоки – чтобы было где передохнуть, перекусить, махнуть по маленькой. Сейчас там было пусто. А как бы хотелось, чтобы сидели, позволив себе четверть часа отдыха, извозчик, нанимаемый помесячно кем-то из здешних жителей, соседский дворник с метлой и огромным совком для навоза, посыльный из бакалейной лавки, почтальон, которого в штанах и рубахе из небеленого холста, дозволенной в жаркое время года форме, сразу можно опознать по кожаной сумке через левое плечо и темно-синей фуражке с черным околышем… Вот кто бы поведал много любопытного про дом Пашутина!

Голицын мысленно возблагодарил неизвестных мужиков за расторопность и основательность и удобно устроился на угловой скамейке. Отсюда вид на дом Пашутина был идеальным – и парадный вход, и окна первого этажа, и даже полузаросшая травой тропка вокруг особняка. Просидев с полчаса, Андрей пожалел, что не захватил с собой ни воды, ни захудалого пирожка – голод всё сильнее давал себя знать, а съеденные пару часов назад пирожки казались теперь позавчерашним завтраком.

Он мог не есть сутками, если дело занимало все его мысли. Но безделье и беспокойство, соединившись, породили голод. Его, наверно, следовало бы назвать нервным голодом, болезненным голодом, но Голицын был не силен в медицине.

Внимательно оглядев ближние заросли, он обнаружил к собственной радости светло-зеленые плети густой травы с мелкими белыми цветами-звездочками – мокрец! Это была забава детских лет, вполне съедобная и приятная на вкус травка. Во всяком случае, голод на некоторое время приглушит. Андрей покосился на пашутинский дом, перешагнул через скамью и опустился на корточки, выбирая растения посвежее на вид. Увлекшись, не сразу сообразил, что за спиной слегка потемнело, будто тучка на солнце нашла. Однако лучи светила по-прежнему пробивались сквозь листву, и Голицын понял, что одиночество его закончилось.

Продолжая делать вид, что собирает травку, капитан внутренне собрался и напружинился. Противника за спиной он, понятно, не видел, зато почувствовал движение воздуха и кувырком ушел вправо, легко вскочив на ноги. Это его и спасло от неминуемой гибели. Здоровенный детинушка, видать, слишком долго примеривался половчее шарахнуть не в меру любопытного барина дрыном по голове. Потому промахнулся и снес дрыном вместо головы куст сирени. Пока он разворачивался и замахивался для следующего удара, Голицын сам перешел в атаку и, как учили на тренировках, нанес детинушке «тройное оскорбление». Пнул в коленную чашечку его опорной ноги, заставив противника взвыть от боли и пошатнуться. Затем с разворота влепил ему ту самую великолепную французскую оплеуху (парень выпустил дрын и замотал оглушенной головой). Третий и последний удар – в пах – был самым жестоким. Детинушка издал совсем не грозный рык, быстро перешедший в стон, и сложился пополам на траве. Однако оказалось, что это только начало!

Чуть расслабившийся Голицын пропустил появление второго супостата и схлопотал от него настоящий боксерский хук в челюсть. Небо и земля для Андрея в одно мгновение поменялись местами, и всё, что он сумел сделать, это продолжить движение вслепую на карачках подальше в заросли. Сзади выругались, чья-то сильная рука схватила его за лодыжку и попыталась вытащить из кустов. Тогда Голицын быстро перевернулся на спину и пнул свободной ногой обидчика наугад. И попал!

Человек вскрикнул, выпустил ногу Андрея, а в следующую секунду капитан вновь обрел способность видеть. И узрел неприятную картину. В двух шагах возле скамьи корчился, схватившись за голову, незнакомый молодой человек, а еще один – третий, такой же молодой, со злым и красивым лицом – шел к Голицыну через полянку, держа в вытянутой руке револьвер.

Пытаться достать собственное оружие не имело смысла, поэтому Андрей схватил и метнул в противника первое, что попалось под руку. Это оказался оброненный детинушкой дрын. Конечно, нормального броска получиться и не могло, однако дрын был тяжелым и большим, а пространство для маневра у стрелка – маленьким. Вдобавок дрын в полете крутился как попало. Поэтому избежать с ним встречи молодому человеку не удалось. Голову он, правда, прикрыл, но увесистая палка стукнула одним из концов аккурат по руке с револьвером, и оружие улетело в траву.

Теперь хозяином положения стал Голицын. Он мгновенно подскочил к незадачливому стрелку, увернулся от кулака и оглушил его ударом рукоятки своего «Смит-Вессона». Потом развернулся к ушибленному им второму незнакомцу.

– Встать! – тихо и сурово приказал Андрей, направив на него револьвер.

Молодой человек, постанывая, поднялся и злобно уставился на капитана.

– Кто таков? Имя, чин, сословие?

– А-а, я так и знал: ищейка! – натужно улыбнулся пленный. – Из «голубых» или из «петроградцев»?..[26] Впрочем, мне без разницы. Всё равно ничего не скажу!

– Ну-ка, сядь за стол и руки положи перед собой! – Голицыну не понравилась уверенность в его голосе. Неужели он нарвался на какую-то банду? Впрочем, по виду последних двух не скажешь, что они обычные налетчики. «Что же мне с ними теперь делать? У меня всего одна пара наручников…» И тут он вспомнил про трюк, который показывал на тренировках штабс-капитан Гринько, мастер по захвату боевиков, бомбистов и бандитов. Вытащил браслеты и кинул пленному. – Застегни один на своей щиколотке, а другой у твоего приятеля на правом запястье. Живо!

Парень недоуменно покрутил головой, помедлил, но выполнил приказ.

– Как же ты нас теперь в отделение попрешь?

– А я и не собирался, – пожал плечами Голицын, подходя к почти очухавшемуся детинушке. – Извини, бугай! – И ударом револьвера по затылку вновь отправил того в царство Морфея.

Внезапно его внимание привлек странный звук, совершенно неуместный здесь, на глухой столичной окраине. Быстро оглянувшись на дорогу, Андрей узрел картину, от которой у него снова опустились руки. Возле крыльца злополучного особняка остановилось последнее достижение технической мысли – автомобиль «Руссо-Балт» К12/20. Двери дома отворились, и на крыльцо вышли двое. Одного Голицын узнал бы, как говорится, и с закрытыми глазами, а вот второго видел впервые, и оттого огорчился еще больше. Пытаться задержать парочку смысла не имело, а преследовать их было не на чем.

Рейли и его напарник уселись в автомобиль позади шофера, и «Руссо-Балт», пыхнув сизым выхлопом, резво укатил в город. Голицыну не оставалось ничего другого, как отправиться до ближайшего полицейского участка, чтобы раздобыть транспорт для задержанных бандитов.

– Я бы не советовал пытаться скрыться, – сказал он обоим на прощание. – Далеко не уйдете, а ваш друг-силач не скоро вообще способен будет самостоятельно передвигаться.

Ответом ему были два злобных, затравленных взгляда.

3

Пролетка с полицейскими и Голицыным прибыла на место схватки на Лифляндскую улицу уже затемно. Если честно, Андрей сильно сомневался, что напавшие на него молодчики станут столь долго дожидаться своей участи, даже с учетом их незавидного положения. Тем более что оглушенный детинушка ко времени прибытия служителей правопорядка всяко должен был очухаться и предпринять какие-то меры по спасению дружков.

В общем-то, так и вышло. Налетчиков на укромной полянке не оказалось, зато Голицын с приставом сразу обнаружили «след» – широкую полосу примятой травы, – по которому довольно быстро настигли всю компанию. Оказалось, что богатырь, несмотря на собственную травму от удара револьвером по голове, сумел взвалить на себя двух крепких мужчин на манер переметной сумы и протащить с полверсты по кустам и бездорожью в сторону берега речки Екатерингофки. Тут, видимо, силы оставили его, и детина в третий раз потерял сознание.

Голицын с приставом и двумя городовыми застали эту печальную и смешную картину. Ничком на траве лежал огромный мужик, а рядом скорчились два молодых человека в перепачканных глиной и зеленью летних костюмах и тихо переругивались между собой. Появление полицейских оба проигнорировали.

– Ну, что, орелики, приуныли? – громко поинтересовался Андрей, останавливаясь прямо перед ними. – Говорил же вам, сидите смирно…

– Забираем, ваше благородие? – кивнул на пленников пристав.

– Пакуйте. И в участок. Там разговаривать будем.

– Ничего вы от нас не добьетесь, сатрапы! – вскинулся один из налетчиков, тот, что боксировал с Голицыным.

Теперь на его растерявшей лоск физиономии пышным цветом багровел большой кровоподтек, формой похожий на подошву ботинка.

– А мы и не будем, – пожал плечами пристав. – С вами вот господин капитан побеседует. Взяли их, ребята!

Городовые споро перестегнули обоих в новые наручники и повели через кусты обратно к дороге.

– А с ним что делать? – Пристав достал коробку с папиросами, прикурил и выжидательно посмотрел на Голицына. – Не тащить же, вон какой бугай.

– И не надо. – Андрей ловко обшарил карманы детинушки, но, как и предполагал, ничего кроме временного паспорта, не обнаружил. – Сидоров Савелий Петрович, досрочно освобожденный из Тобольского острога… Ваш клиент.

– Не-е, ваше благородие, куда ж его? Если только вы в претензии…

– Мне он худого сделать не успел, а как фигурант дела – бесполезен. Ну, подтвердит этот Сидоров, что наняли его те двое «пощупать» буржуина одного, и что? Лишняя возня.

– Пожалуй, вы правы, господин капитан. – Пристав выбросил окурок в речку. – Поехали обратно в участок.

4

Андрей решил не откладывать допрос напавших на него молодцев до утра. По опыту зная, что легче «расколоть» противника по горячим следам, пока он еще не успел всё обдумать, взвесить, сочинить правдоподобную версию. Поэтому, едва они прибыли в участок на набережной Обводного канала, Голицын потребовал себе отдельный кабинет, большую кружку крепкого чая и первого из задержанных.

Спустя пять минут через порог переступил, гордо задрав подбородок, молодой человек, что свалил Андрея хуком в челюсть. Кровоподтек на его лице уже начал синеть, и оттого в сочетании с бледной кожей и глубоко запавшими глазами физиономия стала сильно похожа на вампирскую. Не хватало только змеиной улыбки и острых белоснежных клыков. Голицын так для себя и обозначил парня – Вампир. Тем более что никаких документов вроде паспорта или удостоверения у задержанного не обнаружили.

– Присаживайтесь, господин-неизвестно-кто, – благодушно предложил Андрей, указав на стул перед столом. – Сразу представлюсь, чтобы не было недоразумений: капитан Службы охраны высшей администрации Голицын. Теперь вы в курсе, кто именно будет заниматься вашей личностью и какие это вам сулит перспективы в случае отказа от сотрудничества. Ваша очередь?..

– Ого! Император озаботился разведением еще одной своры верных псов?.. А если я не желаю общаться с вами? – с вызовом бросил Вампир, покачиваясь с пяток на носки прямо перед столом.

Голицын и ухом не повел на дерзкий выпад.

– Ваше право. Но тогда вы должны ясно представлять себе, что полагается по закону за нападение на сотрудника имперской службы.

– А я не знал, что вы из подобного ведомства!..

– Ну, господин… или, может, мистер?.. Что за детство, право слово?! – Андрей снисходительно усмехнулся. – Незнание не освобождает от ответственности. Присаживайтесь, и поговорим, как взрослые люди.

Молодой человек горделиво дернул плечом и опустился на краешек стула, выпрямившись при этом, будто аршин проглотил.

– Станислав Жатецкий, – процедил через губу, – к вашим услугам!

– О, ясновельможный пан, пшепрашем, не пшизналэм пана! – развеселился Голицын и сразу резко посерьезнел. – Тем хуже для вас. Появляться в столице без разрешительных документов польским дворянам запрещено после известных вам событий[27]. Так кто же вы на самом деле?

Жатецкий нахмурился, затем переменил позу – откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и скрестил руки на груди. Голицыну стало ясно, что молодец решил уйти в глухой отказ, видимо, рассчитывая на бюрократическую волокиту, обычную при подобных делах. Пока выяснят, кто он, откуда и зачем, срок предварительного заключения истечет, а там, глядишь, и друзья подсуетятся, залог внесут, адвокатишку пронырливого подберут.

Но он всё же не учел, с кем имеет дело. Андрей взял стоявший на краю стола колокольчик и позвонил. Тут же вошел могучий городовой, едва не задев фуражкой притолоку двери.

– Отведите задержанного в карцер, – равнодушным тоном приказал Голицын. – Ввиду отказа сотрудничать со следствием и до выяснения личности. На семьдесят два часа.

При слове «карцер» в глазах Жатецкого мелькнул испуг. Однако он встал и вышел из кабинета, сохраняя надменный вид. Андрей только хмыкнул на этот демарш и велел привести второго задержанного.

Вошедший красавец вызвал в памяти Голицына целую цепь воспоминаний, которые привели его к неожиданному выводу: он уже видел где-то этого молодого человека с аристократическими манерами и стальным взглядом. Но вот где?..

В отличие от своего подельника красавец не стал изображать из себя жертву охранки и сразу заговорил. Правда, не о том, о чем собирался с ним беседовать Андрей.

– Меня зовут Михаил Тухачевский. Я являюсь членом партии социалистов-революционеров и выполнял задание моего руководства по устранению офицеров государственных силовых ведомств.

«О, как! – изумился про себя Голицын. – А ведь ты врешь, дружок, насчет своей партийной принадлежности. Вспомнил я тебя!..»

– То, что вы сейчас сказали, господин Тухачевский, является правдой лишь наполовину. Не хотите ли сами поправиться?

– Я сказал вам правду, господин…

– Вы даже не знаете, кого собирались убить?! Совсем плохо, – Андрей сокрушенно покачал головой. – Я – капитан Голицын, Служба охраны высшей администрации Канцелярии Его Императорского Величества. А вот вы действительно Михаил Тухачевский, выпускник Московского Императрицы Екатерины Второй кадетского корпуса, выбравший в качестве службы лейб-гвардии Семеновский полк. Я присутствовал на вашем посвящении в гвардейцы и читал ваше личное дело…

– Э-э… А зачем? – С Тухачевского напрочь слетела спесь.

– Мое руководство озабочено подбором новых сотрудников. Но не обольщайтесь, вашу кандидатуру я отмел сразу.

– Интересно узнать, почему?

– Нашему ведомству не нужны авантюристы и недисциплинированные люди. Смелость хороша только там, где присутствует расчет и четкое осознание конечной цели деяния. Кстати, эти же требования господа эсеры предъявляют к членам своих боевых групп. Так что вас они бы точно не взяли!

Тухачевский насупился, хрустнул пальцами и с вызовом посмотрел на капитана.

– Можете считать меня кем угодно, но я не вижу смысла в дальнейшей беседе.

– Ох, какие мы гордые!.. – не удержался, съязвил Голицын. – А вот мне, например, интересно, почему вы всё время проверяете полу своего пиджака?..

– Ничего я не проверяю!

– Ага. Значит, я угадал. – Андрей кровожадно улыбнулся и позвонил в колокольчик. Снова вошел давешний городовой. – А ну-ка, любезный, проверь нашего подопечного на предмет потайных карманов!

– Вы не имеете права! – подскочил было Тухачевский, но тут же рухнул обратно на стул, придавленный могучей дланью полицейского.

Городовой без лишних вопросов сноровисто ощупал полы его пиджака и кивнул Голицыну.

– Есть что-то, господин капитан.

– Вскрывай!

Через минуту на стол перед Андреем лег сложенный вдвое лист белой бумаги. Городовой отступил назад, к двери и застыл там каменным изваянием. Капитан хотел было отпустить его, но передумал.

– Не хотите рассказать, что там написано? – спросил Голицын.

– Понятия не имею! – вызывающе усмехнулся Тухачевский. – Этот пиджак я сегодня позаимствовал у одного пьяного в рюмочной на Невском.

– А куда делся ваш собственный?

– Отдал в починку.

– И украли другой у первого встречного?.. Фу, как нехорошо! А еще дворянин!.. – Голицын не спеша развернул бумагу, не спуская глаз с задержанного. – Что ж, почитаем… Ого! Да это же подробная инструкция по подготовке террористического акта!.. Так-так… Послушайте, Михаил Николаевич, да вы опасный человек – готовили покушение на самого начальника петербургского Особого департамента генерал-лейтенанта Петрова!..

Тухачевский вскинулся.

– Да, готовил! Я же сказал, что являюсь членом боевой группы партии социалистов-революционеров, хоть вы мне и не верите. В том числе мы занимаемся устранением самых жестоких и опасных руководителей военных и силовых ведомств…

– Эту песню я уже слышал, – отмахнулся Андрей, разглядывая бумагу на свет. – Ба, да здесь водяные знаки!.. Не желаете уточнить, какие?

– Понятия не имею!

– А вот я, кажется, догадываюсь… – Голицын кивнул городовому на задержанного. – Уводите. В камеру.

Затем еще раз рассмотрел водяные знаки на просвет, задумчиво потер мочку уха и также вышел из кабинета.

5

К утру эксперты сообщили, что бумага действительно британского производства. Голицын, оставшийся ночевать в участке, несмотря на настойчивые пожелания пристава отвезти «его благородие» домой, сумел подремать часа три-четыре на огромном кожаном диване в кабинете начальника участка. На вопрос Андрея, откуда сие чудо мебельной мысли взялось, седеющий пристав охотно пояснил:

– Так то в прошлом году на Курляндской ресторан горел. Ну, мои-то ребятки подсуетились, спасли много чего из имущества. Вот нам господин Боровиков, владелец, от щедрот и подарил. Всё равно, сказал, буду мебеля менять, а вам – память о смелости на пожаре.

Когда же прибыл курьер с результатами экспертизы, Голицын только-только продрал глаза и пытался с помощью гимнастических упражнений вернуть телу привычную гибкость и силу. Распечатав конверт, Андрей впился взглядом в скупые и сухие строчки.

– Есть!

– Что случилось? – встрепенулся пристав.

– Доказательство. Наши вчерашние «гости» теперь пойдут по ведомству его превосходительства генерал-лейтенанта Николая Ивановича Петрова. Так что все-таки встретятся с ним, хотя и в другом качестве. Бумага-то у господина Тухачевского от самого британского атташе сэра Локхарта получена!..

– Да ну?!

– Точно. То есть она точно такая же, какую использует британское представительство. А уж кто ее писал, выясним вскорости. – Голицын улыбнулся и с чувством пожал приставу руку. – Благодарю за содействие! Телефонируйте на Шестую линию, пусть пришлют арестантскую машину и перевозят голубчиков по новому адресу.

– А вы куда же, ваше благородие?

– Работать дальше, любезный! Нужно успеть провести еще одно дознание, пока чего не вышло…

И Голицын спешно покинул участок. Ноги сами понесли его в нужном направлении – снова на улицу Лифляндскую. Лишь пройдя половину пути, Андрей вдруг осознал, что сейчас еще слишком рано, чтобы ломиться в дом к одинокой женщине, к тому же вдове героя военной кампании. Пришлось притормозить и заглянуть в кофейню на углу набережной и Старо-Петергофского проспекта. Здесь с утра подавали замечательный кофе со сливками и свежими булочками.

Хорошо подкрепившись и прогнав остатки сна, Андрей с трудом высидел полчаса и наконец не выдержал, двинулся на Лифляндскую. Напустив на себя строгости и деловитости, позвонил в наддверный колокол. Сочный звук уплыл в глубину дома. Пару минут ничего не происходило, потом внутри раздались шаркающие шаги и неразборчивое ворчание.

– Кого еще нелегкая принесла? – донесся из-за двери хриплый, недовольный голос. Он явно не принадлежал вдове.

– Из Канцелярии Его Императорского Величества. Открывайте! – рявкнул Голицын.

За дверью явственно охнули, загремел засов, клацнул замок. Тяжелая створка приоткрылась, и на Андрея уставились круглые от страха, подслеповатые глаза.

– А-а… вы кто будете?

– Капитан Голицын. Со срочным пакетом для госпожи Пашутиной.

– Ох, ма…

Дверь распахнулась. На пороге стоял пожилой человек в выцветшем, потертом мундире солдата-артиллериста, накинутом на плечи, домашних штанах и шлепанцах на босу ногу. Он, прищурившись, несколько секунд разглядывал Андрея, потом спохватился, отступил на шаг в сторону и даже попытался выпрямиться по стойке «смирно». Однако последнее у него не получилось – старый солдат болезненно сморщился и виновато сморгнул.

– Извиняйте, ваше благородие, спина перебита… Проходите.

– Где воевал? – поинтересовался Голицын, входя в просторную прихожую.

Правда, здесь было довольно темно, окно над входной дверью не мыли очень давно, а канделябр, стоявший слева на полке, давал тусклый дрожащий свет от пяти парафиновых свечей.

– Балканская кампания. Ранен дважды – под Плевной у Горного Дубняка и под Пловдивом. – Старик покряхтел, попереминался с ноги на ногу. – А что ж вы так рано-то прибыли, ваше благородие? Хозяйка моя еще почивают…

– Срочное дело, герой. Так что иди, буди хозяйку. Я в гостиной подожду…

Ждать Голицыну пришлось не менее часа. Наконец двери гостиной распахнулись, и в помещение вплыла высокая, располневшая не по годам женщина, одетая в домашнее платье и чепец. Поверх платья вдова куталась в меховой казакин, заметно побитый молью.

– Чему обязана, молодой человек? – сердито спросила Пашутина, опускаясь на диван напротив камина.

Вошедшая следом служанка тут же подвинула к дивану столик на гнутых ножках. На нем Андрей заметил шкатулку с папиросами, пепельницу и коробку спичек. Вдова не торопясь извлекла длинную дамскую папироску, прикурила и, прищурившись, посмотрела на гостя.

«Однако, серьезная женщина», – невольно отметил про себя Андрей. Встал и отрекомендовался:

– Капитан Службы охраны высшей администрации при Канцелярии Его Императорского Величества Голицын.

У вдовы едва заметно дрогнула рука с папиросой, и на секунду метнулся в сторону взгляд. «Ага, у мадам имеется-таки камень за пазухой!» Андрей сделал вид, что не заметил замешательства хозяйки.

– И что же привело вас в мой дом? – уже менее уверенно поинтересовалась Пашутина.

– Дело государственной важности, – строго сказал Голицын и продемонстрировал ей изъятую у Тухачевского бумагу.

У вдовы оказалось прекрасное зрение, и буквально через минуту она, прочтя документ, явственно побледнела и положила недокуренную папиросу в пепельницу.

– Н-ну а я-то здесь при чем?.. – почти прошептала Пашутина, отводя взгляд.

– Вы, мадам, может быть, сами и ни при чем. А вот ваши посетители…

– Ка-какие по-посетители?.. – На вдову было жалко смотреть.

– Например, вчерашние, – веско произнес Андрей, решив не давать ей ни малейшего шанса придумать какую-либо правдоподобную отговорку. – Одного, кажется, зовут господин Лембовски? А второго…

– …Каминен. Тиму Каминен…

– Ого! Финн?! Ладно, допустим. Хотя, думается, по-настоящему их зовут не так.

– Вы правы, господин капитан, – голос у вдовы сорвался, она всхлипнула, губы ее задрожали.

«Только бы истерику не закатила или в обморок не хлопнулась», – встревожился Андрей, подвинул свой стул поближе к дивану, сел и участливо улыбнулся.

– Ну, полноте, мадам, не надо так волноваться. Я ведь ни в чем вас не обвиняю пока. Нет оснований. Вы могли и не знать, что это за люди.

– Нет. Я точно знаю, что они не поляки или финны! – Пашутина справилась с собой и прямо посмотрела в глаза Голицыну. – Я вам во всем признаюсь, господин капитан. С недавних пор здесь, в моем доме собирается на свои заседания некое Общество дружбы, дружбы между Великобританией и Россией. Так они себя называют. Вы спросите, почему я их к себе пустила?.. – Она вздохнула. – После гибели мужа, полковника Пашутина, я осталась совсем одна. Пенсия за мужа оказалась существенно меньше, чем мне обещали… А через какое-то время я познакомилась с господином Лембовски. Он был настолько мил, обходителен и любезен, что… когда попросил меня об услуге, я не смогла ему отказать…

– И какого рода понадобилась ему услуга?

– Попросил пустить на постой одного очень милого и воспитанного человека, его помощника…

– Финна Каминена?

– Его… Только он, конечно, никакой не финн. И разговаривали они всегда по-английски… И люди, члены Общества этого, тоже почти всегда говорили по-английски. Но здесь бывали и русские…

– Вы знаете, о чем они говорили? – Голицын почти не надеялся на положительный ответ.

– Конечно. – Пашутина усмехнулась. – Я знаю три языка, в том числе и английский.

«Вот это номер! – Андрей едва не выдал свое волнение. – Ай да вдова! И что же мне теперь с ней делать? По сути, она – пособник иностранных агентов, а по-человечески…»

– Мадам, – сказал он вслух, – надеюсь, вы понимаете свое положение. Поэтому хочу предупредить, чтобы о нашем разговоре ваши… гости ничего не узнали. Более того, если вы окажете услугу государству – в моем лице – и поможете задержать этих людей, я в свою очередь обязуюсь не привлекать вас за пособничество, а выставить как жертву обстоятельств. Вы согласны?

– О, господи, ну конечно же! – Пашутина покраснела до кончиков ушей и сплела пальцы перед грудью. – Умоляю, господин капитан, скажите, что я должна сделать?

– Всего лишь сообщить мне, когда произойдет заседание этого… Общества дружбы. Надеюсь, они проводят сборища не раз в полгода?

– О, нет! Эти господа отличаются дисциплиной и постоянством. Заседания они проводят по четвергам, два раза в месяц…

– Отлично. Значит, следующее собрание состоится через неделю?

– Конечно!..

– Вот и хорошо. – Голицын поднялся. – Мадам, разрешите откланяться. До встречи в следующий четверг. И помните, никому ни слова о нашей беседе. А своим домашним скажете, что приходили по поводу увеличения пенсии за мужа.

– Будьте уверены, господин капитан, я вас не подведу. – Пашутина с самым серьезным видом подала ему руку для поцелуя, и Андрей не отказал женщине в такой малости.

6

Заверениям вдовы Пашутиной Голицын поверил лишь отчасти. Он, конечно, не сомневался, что дама не станет передавать историю их встречи Рейли или кому-нибудь еще. Однако насчет сроков проведения тайного сборища «общества дружбы» позволил себе усомниться. И дело тут было не в доверии к словам вдовы. Просто капитан вспомнил азбуку разведчика: создавай вокруг всех своих поступков максимальную неразбериху, тогда твоим вероятным и явным противникам будет труднее вычислить тебя. Поэтому Андрей, возвратившись на Шестую линию Васильевского острова, развил бурную деятельность, удивившую даже его энергичного начальника.

Свою оперативную группу Голицын буквально разогнал по разным концам столицы. Кого-то послал в наружное наблюдение к дому Пашутиной, кого-то – с тем же заданием к антикварному магазину Лембовски. Зину Ермолову, единственную женщину группы, усадил на связь в собственном кабинете, дав ей в сменщики стажера – румяного и суетливого корнета Петю Лапикова. Двоих же ветеранов, поручиков Верещагина и Свиблова, подробно проинструктировав, Андрей отправил следить за самим Локхартом. Хотя, в общем-то, не имел права этого делать, ведь военный атташе обладал дипломатической неприкосновенностью, и если бы обнаружил «хвост», скандал случился бы грандиозный.

Сам же Голицын взялся за разработку таинственного напарника Рейли, с которым тот укатил у него из-под носа на «Руссо-Балте». Почему-то именно эта личность более всего заботила сейчас капитана. Он хорошо изучил привычки и манеру работы британца, потому сразу сделал охотничью стойку на незнакомца. Рейли был не из тех, кто встречается с людьми просто так и еще показывает им свою «лежку». Значит, этот неизвестный – важная птица. «Или он личный связной мистера Сиднея, – рассуждал Андрей, – или уполномоченный из Лондона. А может, и его правая рука?.. Хотя куда же тогда делся прежний помощник, господин Пёрлз?..»

Мысль о Пёрлзе оказалась докучливой. Голицын промучился с нею целый день и в конце концов, чтобы отвязаться, решил проверить. Позаимствовав из архива фотографическую карточку англичанина, капитан отправился по известному ему адресу на Мойке, где мистер Уэсли Пёрлз, представитель торговой компании «Вудринг и сыновья», проживал у солидного домовладельца Доброхотова, снимая уютную двухкомнатную квартирку со всеми удобствами.

Отпустив извозчика у дома номер восемь, Андрей перешел на другую сторону улицы и внимательно оглядел фасад четырехэтажного, добротного каменного особняка – квартирного владения господина Доброхотова. Квартира Пёрлза, как он помнил, находилась на третьем этаже и имела, соответственно, два окна – по числу комнат. А располагалась она практически над парадным.

Голицын присмотрелся к окнам, прикрытым веселыми «цветочными» занавесками, – никакого движения внутри. Освещения тоже нет, хотя на улице и пасмурно. Похоже, жилец отсутствовал. Капитан решительно пересек проезжую часть и вошел в парадное. Навстречу из застекленной клетушки рядом с лестницей вывалился толстенький, вислощекий и вислоусый швейцар в форменном кителе. На животе у кителя не хватало двух пуговиц, и оттого сквозь разошедшиеся полы виднелось линялое исподнее.

– Чего изволите, барин? – строгим и сиплым, будто со сна, голосом поинтересовался швейцар.

Голицын молча продемонстрировал жетон сыскной полиции.

– Ох, ма! – вытаращился толстяк и постарался приосаниться. – Случилось что? Убивство аль грабеж?

– Возможно, – таинственно изрек Андрей и показал швейцару фотокарточку англичанина. – Знаешь такого?

– Ну, как не знать! – оживился тот. – Господин мистер Пёрл завсегда на стаканчик… э-э… на чай двугривенный давали. От щедрот, значит!..

– Давал?

– Ну да. Так ведь седмицу тому съехал он…

– Куда?

– Надысь, в Британию свою подался… – Швейцар почесал проглядывающее из-под кителя брюхо. – Так это… ваш бродь, может, найдете двугривенный? Или там пятиалтынник?

– А ты, братец, нахал! – Андрей даже развеселился. Он прекрасно знал неписаные правила сбора конфиденциальной информации, однако всякий раз изумлялся бесцеремонности «добровольных» помощников, с которой они требовали платы буквально за каждое произнесенное ими слово. – Сначала скажи, куда этот мистер убыл? Ведь врешь, что не знаешь!

– Вот те крест, ваш бродь, не ведаю! Знаю только, что аккурат под вечер, в прошлый четверг, к нему приехали двое молодых щеголей али студентов. Споренько так погрузили перловы манатки в пролетку, его самого, и укатили.

– Погоди-ка, говоришь, приехали двое молодых и увезли?.. А мистер Пёрлз… сопротивлялся?

– Двугривенный бы…

– А, вымогатель чертов, держи! Полтину целую даю. Авансом!..

– Ага. Благодарствуем… Так нет же, британец этот будто сам с ними сел. Хотя физия у него шибко грустная была. Попрощался со мной даже, сказал, мол, покедова, Аристофан Мануилович, даст бог, свидимся еще, а нет – не серчай и не поминай лихом…

– Прямо так и сказал? – нахмурился Голицын.

– Так ить примерно… – Толстяк попробовал на зуб полтинник и спрятал в карман.

– А молодые что?

– Ничего. Помалкивали… Не-е, вру. Когда уже садились в пролетку, тот, что постарше, брякнул второму, мол, на Петроградскую не поедем, сразу за Обводным налево свернем, дескать, есть место и поближе.

– Слушай, Аристофан Мануилович, – Андрея внезапно осенило, – а вот мог бы ты, к примеру, тех двоих опознать?

– По карточке?

– Нет. Живьем.

Швейцар снова почесал брюхо, потом за ухом и хитро прищурился на капитана.

– За полтину?

– За целковый!

– Запросто!

– Ну, тогда поехали…

7

Догадка, пришедшая Голицыну в голову в доме на Мойке, оказалась верной. Аристофан Мануилович уверенно опознал в неудачливых налетчиках, напавших два дня тому на капитана у дома вдовы Пашутиной, тех самых «молодых щеголей», которые и увезли мистера Пёрлза в неизвестном направлении за несколько дней до встречи на Лифляндской.

Заплатив честно отработанный целковый памятливому швейцару, Андрей отправил его восвояси, а сам кровожадно уставился на своих крестников.

– Ну, что, голуби сизокрылые, поворкуем?

– Не понимаю, о чем… – начал было заносчивый Жатецкий, но Голицын грубо его оборвал:

– Не дурите, пане! Где Пёрлз?

– Какой еще… – попытался возмутиться Тухачевский, но, перехватив красноречивый взгляд напарника, стушевался.

– Ага. Значит, снова разговора не получается? – Андрей недобро прищурился. – Конвойный! – крикнул в сторону двери. – Этого, – указал на Жатецкого, – обратно в карцер… – А вот с вами, Михаил Николаевич, – продолжил Голицын, когда строптивый поляк вышел, – побеседуем, как говорится, по душам.

– Я не собираюсь…

– Полноте, господин Тухачевский. К чему упрямиться? Мне ведь показаний швейцара достаточно, чтобы возбудить против вас обоих уголовное дело о похищении иностранного подданного. В курсе, сколько вам за сие полагается?..

Молодой человек, набычившись, молчал. Капитан ждал. Наконец Тухачевский сдался.

– Ладно. Что вы хотите знать?

– Куда вы дели Пёрлза? И уж заодно, кто теперь является правой рукой вашего шефа, мистера Рейли – пардон! – господина Лембовски?

Голицын оперся на спинку стула, закинул ногу на ногу и демонстративно посмотрел на большие, красного дерева часы в углу кабинета. Тухачевский тоже попытался принять независимую позу, но потом сгорбился на своем стуле, облокотившись на колени и понурив голову.

– Господин Артур Пёрлз, то есть Джордж Уотсон, – заговорил он глухим голосом, – действительно был одно время главным помощником, вернее, первым заместителем господина Лембовски в Обществе дружбы Великобритании и России. Но он каким-то образом узнал, что господин Лембовски… использовал довольно крупную сумму, выданную ему господином военно-морским атташе мистером Локхартом, не по назначению…

– То есть – украл?

– Д-да… Он очень хотел прикупить для себя одну ценную вещь… Ну, вот Уотсон и поймал его на горячем, потребовал объяснений, пригрозил доложить о его неблаговидном поступке в Лондон…

– И Рейли испугался…

– Нет! – Тухачевский поднял голову и удивленно посмотрел на Андрея. – Рейли, по-моему, вообще ничего не боится… Нет, он здорово разозлился. Сказал, что чистоплюям не место в разведке…

– Понятно, – удовлетворенно кивнул Голицын. – Куда вы дели тело?

– Да там оно, на Лифляндской, у вдовушки в сарае, на леднике лежит…

Капитан, не удержавшись, выругался, вызвал конвойного и отправил молодого убийцу в камеру, а сам сел составлять предварительный отчет. Напрягало его то обстоятельство, что сейчас у Пашутиной обыск нельзя было устраивать, дабы не вспугнуть остальных «друзей России». С другой стороны, после ареста сразу двух исполнителей Рейли мог насторожиться и постараться замести следы, избавиться от трупа помощника.

«Вот же мерзавец! – внутренне негодовал Голицын. – Ему даже соотечественника прихлопнуть – раз плюнуть. И откуда только такие звери берутся?..» Впрочем, он тут же вспомнил, что Рейли никакой не англичанин, благо получил британское подданство, втеревшись в 1895 году в доверие к агенту Бюро разведки Ее Величества, Чарльзу Фотергиллу. Рейли якобы спас агента от разъяренной пумы, и тот в благодарность, по возвращении в метрополию помог ему получить британский паспорт и превратиться из Зигмунда Розенблюма в Сиднея Рейли.

Чтобы хоть немного успокоиться, Андрей отправил к дому Пашутиной еще одного сотрудника под видом бродяжки, устроившего себе лежку на задах усадьбы, в небольшой рощице, сохранившейся при застройке. Этому агенту Голицын строго-настрого наказал: отмечать всех, кто появится в его поле зрения, независимо от внешнего вида и направления движения.

8

Усилия группы Голицына не пропали втуне. На четвертый день наблюдений от поручика Теплякова, который следил за антикварным магазином Рейли, поступил телефонный звонок. Тепляков сообщил, что рано утром, еще до открытия, к магазину подъехал незнакомый человек на автомобиле «Руссо-Балт». Он вошел внутрь после того как постучал каким-то особым стуком. Кто открыл гостю дверь, поручик не увидел. Автомобиль чуть погодя уехал. А гость пропадал в магазине весь день и покинул его лишь после закрытия. За незнакомцем вновь прибыл «Руссо-Балт». Гость вышел из магазина с объемистым портфелем, которого утром у него не было. Автомобиль уехал. Тепляков не имел никакой технической возможности последовать за ним, поэтому ограничился телефонным звонком. Но он тщательно записал приметы и машины, и водителя.

Голицын тут же отправился к своему непосредственному начальнику.

– Господин подполковник, – с порога начал Андрей, – требуется ваше незамедлительное участие!

– Что случилось? – поморщился Вяземский, оторвавшись от папки с бумагами. Он, конечно, был в курсе происшествия с капитаном, однако предпочитал не вмешиваться без необходимости в ход следственных мероприятий, организованных его офицерами. – Еще одно покушение?

– Слава богу, пока нет. Но нужно содействие полиции.

– Поподробнее, пожалуйста.

– Моя группа проводит разработку известной вам организации – «Общества дружбы Великобритании и России», и в ходе оперативных мероприятий теперь срочно требуется найти и отследить передвижение одного автомобиля, а также установить имя его владельца.

Голицын выжидающе замолчал. Вяземский тоже не торопился с ответом, постукивая карандашом по разложенным на столе бумагам.

– Андрей, ты уверен, что надо привлекать полицию?

– Да, Борис Леонидович. Найдем машину и владельца – узнаем, кто у Рейли правая рука. Тогда картина станет исчерпывающей, и можно будет без опаски провести арест всех этих «друзей». – Голицын помолчал и добавил: – Автомобилей модели «Руссо-Балт» К12/20 в столице не так уж много, но чтобы отследить их всех, у нас просто не хватит кадров, даже если задействовать внештатных агентов… А полиции можно сказать полуправду, дескать, ищем авто, на котором похитили человека. СОВА занимается его розысками – стандартное дело.

– Хорошо. Я свяжусь с Даниилом Васильевичем[28]. Надеюсь, мне он не откажет, по старой дружбе.

Голицын, окрыленный, помчался к себе и принялся названивать в московское отделение СОВА, дабы справиться, нет ли новостей от группы, разрабатывавшей в Белокаменной другого резидента МИ6, некую Элис Веллингтон. Не дай бог, их подопечная по каким-либо причинам вдруг объявится в столице. С Веллингтон у Андрея были связаны не самые приятные воспоминания, когда один из ее агентов едва не взорвал Большой театр вместе со многими важными лицами города. Голицын предпочел бы не видеть больше эту женщину, тем более, когда операция по нейтрализации агентурной сети Соединенного Королевства в Санкт-Петербурге шла полным ходом.

Едва он закончил телефонный разговор с Москвой, позвонил адъютант Вяземского.

– Борис Леонидович велели передать, что разрешение на сотрудничество с полицией получено.

«Отлично! – с облегчением вздохнул про себя Андрей. – Теперь – дело за малым…»

9

К вечеру того же дня Голицын уже знал, что темно-синий «Руссо-Балт» К12/20 официально принадлежит военно-морскому атташе Великобритании, господину Локхарту. Однако передан во временное использование некоему Феликсу Каннингему, тоже британскому подданному, представителю одной из крупнейших судостроительных компаний Королевства – «Ferguson Shipbuilders» в Глазго.

– Так вот ты кто, голубчик! – пробормотал довольный Андрей, делая пометку в своей записной книжке. – Интересно, а ты в курсе, что стало с твоим предшественником?..

Определить местонахождение Каннингема не составило труда, потому что все иностранцы обязаны были регистрироваться в полиции и сообщать адрес проживания, а также испрашивать разрешения на непредусмотренные предварительным протоколом перемещения по территории России.

Однако когда по указанному адресу явились для проверки два полицейских агента под видом работников санитарно-эпидемиологической службы, хозяйка небольшой частной гостиницы с презрением сообщила, что ее жилец уже неделю как не ночует дома.

– Наверняка связался с какой-нибудь вертихвосткой! – бросила она агентам, кокетливо поправляя кружевной чепец. – Господин Каннингем – мужчина видный, богатый, а наши-то лахудры на таких сразу стойку делают. Третьего дня вот тоже, объявилась одна, рыжая. Не иначе – полячка, а может, финских кровей…

– Почему вы так решили, Софья Степановна? – осторожно уточнил один из агентов.

– Так по-нашему она говорила хоть и бойко, но коряво. Ясно, что не русская. А туда же!..

– А вы, случайно, не знаете, как ее зовут?

– А вам это зачем? – Женщина подозрительно уставилась на обоих.

– Так ведь… иностранка же. А у нас – сигнал: опасность инфлюэнцы, аккурат из-за границы зараза пришла.

– О, господи!.. Нешто стерва меня заразила?!

– Ну, пока у нас только предположение… – поспешил заверить ее второй агент, укоризненно зыркнув на коллегу. – Вы уж, уважаемая Софья Степановна, коли кто из этих иностранцев объявится, телефонируйте нам в департамент, будьте любезны.

– Да уж, всенепременно сообщу! Можете не сомневаться! – твердо пообещала та.

10

Наконец настал день, которого Голицын ждал и опасался. Сегодня должно было состояться то самое заседание «друзей» в доме вдовы Пашутиной, и Андрей с утра беспокоился, хотя больше не за себя, а за вдовушку. «А ну как струхнет? Все-таки женщина…» – вертелось в голове капитана.

Основные силы группы Голицын еще с ночи распределил вокруг дома на Лифляндской. Пришлось снова обратиться за содействием к полиции, прикрыв операцию по захвату заявлениями об освобождении похищенного террористами англичанина из военно-морского представительства. Полицейские составили внешнее кольцо оцепления и должны были выдвинуться на исходные позиции только после сигнала Андрея.

Время близилось к полудню, а от вдовы по-прежнему не поступило никакого сообщения.

– Может, она убоялась? – в который раз спрашивал Тепляков у своего молчаливого напарника. Они сидели в том самом закутке, напротив дома Пашутиной, где Голицын схватился с боевиками Рейли, и усердно изображали из себя двух бродяжек, решивших потрапезничать и отдохнуть в тишине перед дальней дорогой. – Мы тут уже три часа сидим, скоро всем глаза намозолим. Поди, уже срисовали нас вражины?..

– Типун тебе! – озлился наконец напарник, прапорщик Белов. – Ложись давай, кемарить будем!..

Но едва они устроились на маленьком пригорке, совсем укрывшись в высоком разнотравье, как в доме на втором этаже приоткрылось окно и высунувшаяся из-за занавески рука с платком изобразила оговоренный условный знак – нарисовала в воздухе косой крест.

– Гляди! – подскочил Белов. – Не подкачала наша вдовушка!

– Вот и ладно. – Тепляков подобрался, от былой неуверенности не осталось и следа. – Беги на угол вон того дома, семафорь остальным!

Пока Белов отсутствовал, поручик открыл счет прибывавшим гостям. Сначала подъехали две – одна за другой – пролетки. Компании, сидевшие в них, всем своим видом демонстрировали праздность настроения, шумели, шутили и в таком задоре скрылись в гостеприимно распахнувшихся дверях пашутинского дома.

«Семь», – отметил в блокноте Тепляков. Чуть погодя примчался «Руссо-Балт» и высадил у крыльца еще троих.

Когда вернулся Белов, у поручика на страничке значилось: «8 м., 4 ж.».

– Слетаются, стервятники! – хищно потер ладони прапорщик.

Вдвоем они за полчаса сочли еще два десятка гостей.

– Вот это да! – изумлялся Белов. – Неужели сегодня сразу всех возьмем?!

– Сплюнь, – посоветовал Тепляков. – Вряд ли такое случится. Они же не совсем дураки?

– А чего? Они же не ведают, что их обложили.

– Откуда ты знаешь?

– Андрей Николаевич вчера на совещании сказал, мол, всё правильно делаем, комар носа не подточит! – Белов гордо задрал подбородок.

– Ладно, там видно будет… – скептически хмыкнул Тепляков. – Вон, смотри, еще подъехали.

Однако на сей раз прибывшие – четверо крепких молодых людей в одинаковых, серых в полоску пиджачных костюмах – не стали заходить в дом, а двинулись в разные стороны, создавая условный периметр. Один исчез за углом особняка, второй направился к длинному бараку, в конце которого укрылись в засаде полицейские. Третий фланирующей походкой пошел в том направлении, откуда все трое только что приехали. А вот четвертый потопал прямиком к двум «бродяжкам», нахально расположившимся на травке со своей нехитрой снедью.

– Вот черт! – процедил сквозь зубы Белов, краем глаза следя за новым противником. – Что будем делать?

– Его пока трогать нельзя, – спокойно, не разжимая губ, проговорил Тепляков. – Если погонит, идем к реке…

– Эй, убогие! – небрежно, но с угрозой в голосе начал молодец. – А ну, валите-ка отсюда подобру-поздорову!

– С чего бы? – задиристо посмотрел на него Белов и смачно хрустнул огурцом. – Наше место, где хотим, там и сидим!

– Я тебе сейчас похочу! – В руке молодца появился револьвер. – А ну, брысь, подзаборники!

– Ладно, ладно, – примирительно поднял руки Тепляков, – не серчай, барин, уже уходим! Не надо в нас пистолем тыкать…

«Бродяжки» споро сгребли свои нехитрые пожитки и поковыляли в сторону недалекой речушки. Молодец проводил их долгим, оценивающим взглядом, спрятал оружие и сел за стол боком, чтобы держать в поле зрения и кусты, и крыльцо дома Пашутина.

Оперативники же, едва заросли скрыли их от глаз противника, быстро присели и устроили совещание.

– Снимем мазуриков! – азартно предложил Белов. – Как на учениях. А, господин поручик?

– Это внешняя охрана сборища. Когда начнется операция, они шум подымут, – возразил Тепляков. – Надо сообщить господину капитану.

Со стороны речки раздался шорох, и перед схватившимися за оружие офицерами возникла взлохмаченная голова корнета Лапикова.

– Чтоб тебя, Петя! – шепотом ругнулся Тепляков, пряча револьвер. – Предупреждать надо! Ведь договорились же об условных сигналах…

– Извините, господин поручик, – заморгал корнет, – я с поручением от господина капитана. Велено сверить часы – ровно в четыре начинаем!

– А с охранением что делать, Андрей Николаевич не сказал?

– Сказал: вяжите по возможности, нам лишней крови не нужно.

Тепляков и Лапиков достали брегеты.

– Ровно без четверти три пополудни, – почему-то торжественным тоном произнес корнет. – Я пошел!

11

– Пора! – выдохнул Голицын, защелкивая крышку часов. – Трогай! – махнул двум стоявшим рядом пролеткам с замершими в них «совятами», сотрудниками отдела задержания Службы охраны.

Три пролетки лихо вырулили на улицу со складского двора, где хоронились до поры от любопытных глаз, и понеслись по Лифляндской к дому номер двенадцать. Из своего экипажа Андрей увидел впереди, как один из охранявших дом боевиков присел от неожиданности, метнулся к крыльцу, но тут же рухнул в пыль, раскинув руки. Второй с другого конца улицы бросился навстречу пролеткам, в руке его блеснул металл. Однако воспользоваться оружием молодчик тоже не успел. На него из кустов буквально прыгнула фигура в лохмотьях. Голицын не разглядел, кто это был, но почему-то уверился, что прыгнул Белов. Парень имел прекрасную физическую форму, да к тому же усиленно занимался греко-римской борьбой.

Противники, схватившись, покатились по улице. Выстрела так и не последовало. Зато когда основная группа уже высаживалась перед домом Пашутина, откуда-то издалека прилетело эхо револьверных выстрелов.

– Похоже, из-за дома? – повернулся к Голицыну Верещагин.

– Проверь, – кивнул Андрей и скомандовал: – Двое – на задний двор, двое – здесь, следить за окнами! Остальные – за мной!

Он толкнул входную дверь, и она открылась. «Молодец, не подвел ветеран-балканец!» – кивнул самому себе Голицын. Группа быстро втянулась в полутемную прихожую и профессионально рассредоточилась по помещению. Он махнул рукой с зажатым в ней «Смит-Вессоном» в сторону лестницы. Свиблов, возглавивший половину группы, направился в глубь первого этажа, а остальные во главе с Андреем осторожно двинулись наверх. Именно там, в большой гостиной и проходило дьявольское сборище «друзей России».

Видимо, они всё же не ожидали, что их накроют. Когда оперативники СОВА ворвались в помещение и навели на присутствующих пистолеты, никто из «друзей» не попытался сопротивляться. Растерянные лица, трясущиеся руки, поднятые вверх без всякой команды.

«Как-то даже обидно, – мелькнуло в голове у Голицына. Он разглядывал собравшихся с плохо скрываемым презрением. – И эти люди собирались вершить судьбу России?! Да полноте, это же сборище обгадившихся клерков и несостоявшихся политиков!.. Разве что сам господин Рейли?..»

Андрей медленно обошел огромный длинный стол, за которым сидели члены «общества дружбы», и приблизился к сухопарому человеку с жестким, желчным лицом, единственному, кто не поднял рук и продолжал сидеть в неизменной позе – позе хозяина и властелина.

– Добрый вечер, господин Лембовски. Какая неожиданная встреча! Каким же ветром вас сюда занесло?

– Меня пригласили… знакомые.

– Удивительно! А мне показалось, что это вы пригласили всех здесь присутствующих на некое… совещание. Или заседание?.. – Андрей обвел сидящих за столом тяжелым взглядом. – Впрочем, времени у нас теперь достаточно. Так что выясним всё по порядку и не торопясь. Итак, господа, начнем, пожалуй. Я – капитан Голицын, начальник оперативного отдела Службы охраны высшей администрации Канцелярии Его Императорского Величества. Вы же все – шпионы, предатели и государственные преступники. А теперь – каждый представляется: по порядку, быстро, четко и правдиво!..

Однако процедура опознания и ареста затянулась. Прошло не менее трех часов, прежде чем Голицын наконец объявил:

– Прошу на выход, господа. Мы доставим вас всех к новому местожительству. Идем спокойно, без паники, слушаем приказы офицеров. И без глупостей!..

Когда в гостиной остались лишь Рейли и еще двое «друзей», Андрей подошел к одному из них, помоложе, и пристально посмотрел в глаза.

– Феликс Каннингем, если не ошибаюсь?

– Ошибаетес. – Незнакомец гордо выпрямился на стуле. – Я ест Тиму Каминен, житель Гельсингфорс, Великое княжество Финляндское!

– В самом деле? – перешел Голицын на финский. – А откуда же вы родом, любезнейший?

Каннингем оторопело несколько секунд таращился на него, потом побагровел и сжал кулаки.

– Э, мистер финн, да у вас нервы ни к черту! – Андрей сочувственно покачал головой и обернулся назад, чтобы отдать приказ стоявшим поодаль оперативникам, как вдруг ощутил за спиной некое движение. Отреагировать он не успел. Каннингем сжал его за шею мощным удушающим захватом и приставил к горлу остро отточенный карандаш.

– Назад! – хрипло каркнул он. – Шевельнетес, и я убью вашего командира!

– Не стрелять! – просипел Голицын, пытаясь не слишком напрягать шею.

Каннингем, ловко лавируя между стульев, попятился к дальнему выходу из гостиной, толкнул дверь спиной, и они с Андреем очутились в тесном коридорчике, ведущем в подсобные помещения и комнаты прислуги. Здесь британец внезапно ударил Голицына сначала под колени, заставив осесть на пол, а затем крепко приложил кулаком по затылку, отчего у капитана в глазах погас свет, и он рухнул вперед лицом вниз.

Очнулся Андрей от того, что его поливали холодной водой. В голове гудел набат, перед глазами всё плыло, но Голицын всё же выговорил:

– Где он?..

В поле зрения проявилось знакомое лицо.

– Чуть было не ушел, – послышался голос Верещагина. – Поручик Тепляков перехватил.

– Хорошо… – Андрей снова прикрыл глаза. – Посадите его в одиночку, я сам… допрошу…

– Не получится, господин капитан… Феликс Каннингем убит.

– Как?!

– Теплякову ничего не оставалось. Он выстрелил британцу в ногу, и тот сорвался с берега в Ефросинку…

– Немедленно выловите тело! – Андрей попытался встать, но сильное головокружение кинуло его обратно.

– Конечно, мы постараемся, но… Там сильное течение по-над берегом и омуты…

Дальнейших слов Голицын не услышал и провалился в беспамятство.

Канун Рождества, 1913 год

1

Император стоял возле высокого окна своего рабочего кабинета в Александровском дворце и задумчиво смотрел на заснеженный парк, окружавший резиденцию, словно безмолвный страж.

«Вот и закончился последний, предъюбилейный год, – размышлял Николай Александрович, переводя взгляд на морозные узоры по краям оконной рамы. – Неплохо закончился, надобно отметить! Идея создания специальной Службы охраны высшей администрации неожиданно принесла весомые плоды. Мне-то поначалу казалось, что дело исключительно в безопасности сановников, ан вот оно как обернулось! Целую агентурную сеть раскрыли! И чью? Британскую!..»

За спиной императора раздался тихий стук, Николай обернулся и увидел в дверях адъютанта, генерала Иванова.

– Ваше величество, прибыл премьер-министр.

– Очень хорошо. Пусть войдет.

Николай Александрович шагнул было к письменному столу, но передумал и вернулся к окну. Спустя минуту в кабинет стремительно вошел Столыпин. Остановившись на секунду, он оценил обстановку и, обойдя стол, приблизился к императору слева, таким образом попав в его поле зрения.

– Доброе утро, ваше величество.

– Оно действительно доброе, Петр Аркадьевич! – приветливо улыбнулся государь, и они крепко пожали друг другу руки. – Вчера вечером, после ужина, я получил большое удовлетворение, указав на дверь господину военно-морскому атташе Британской империи. А сегодня подписал вердикт об объявлении господина Локхарта персоной нон-грата.

– Это замечательно, ваше величество, – улыбнулся уголками губ Столыпин, – но что нам делать с его помощником, господином Рейли?

– Как я понимаю, господин Рейли обвиняется в деятельности, нанесшей серьезный вред нашему государству, – посуровел император, – а следовательно, подпадает под юрисдикцию наших российских законов как государственный преступник и должен понести соответствующее наказание!

– Всецело согласен, ваше величество, но, по моему разумению, будет более значимым, если мы проведем над Рейли и его соратниками публичный судебный процесс, а затем передадим всех в руки их хозяев из туманного Альбиона. Думаю, такой поворот дела надолго отобьет охоту господам из МИ6 строить козни против России.

– Пожалуй, вы правы, Петр Аркадьевич… Однако вернемся к нашим героям. Считаю, необходимо отметить наградами всех непосредственных участников проведенной успешной операции. Напомните-ка их имена.

Столыпин с готовностью раскрыл принесенную с собой папку в кожаном переплете.

– Непосредственными и главными исполнителями проведенной операции по ликвидации агентурной сети британской разведывательной службы, известной как МИ6, явились офицеры Службы охраны высшей администрации, как то: подполковник Вяземский Борис Леонидович, начальник пятого управления внутренней безопасности, капитан Голицын Андрей Николаевич, начальник оперативной группы пятого управления, также члены оперативной группы в количестве двенадцати человек. Список прилагается. Особо считаю должным отметить роль в операции гвардии капитана Давыдова Дениса Николаевича, старшего офицера связи контрразведывательного отдела второго оперативного управления Осведомительного агентства Канцелярии Вашего Величества. Капитан Давыдов принял личное участие в разработке и поимке двойного агента, некой госпожи Веллингтон и ее помощников, что привело к полной дезорганизации разведывательной сети Британской империи и Северо-Американских Соединенных Штатов в Малороссии и ее столице.

– Прекрасный итог отлично сделанной работы, Петр Аркадьевич! – кивнул император. – Готовьте указ о награждении. А каковы настроения в Думе?

– Михаил Владимирович уведомил меня, что ратификация Договора об экономическом и культурном сотрудничестве с Германской империей прошла на последнем заседании уходящего года и, по всей видимости, не встретила явного сопротивления, как и ранее ратифицированный пакт о ненападении с Австро-Венгерской монархией сроком на сорок девять лет.

– Что ж, поздравляю, Петр Аркадьевич! Однако расслабляться никак нельзя. Первая кампания, так сказать, выиграна, но впереди еще не одна серьезнейшая битва…

– Вы имеете в виду вступление в силу закона о запрещении масонства?

– Не только его!.. – Государь пристально посмотрел на премьера. – Закон что – бумага. А вот добиться его реального выполнения нам с вами будет ох как нелегко. Это не британских агентов вылавливать! Тут ведь по живому резать придется…

– Когда организм болен, его лечат, ваше величество. Иногда приходится и оперировать, – пожал плечами Столыпин.

– А вы готовы встать к операционному столу?

– Готов. Давно готов…

– Ну, бог вам в помощь. Только… назначьте операцию после февральских торжеств.

– Именно так мы и поступим, ваше величество!..

2

Капитан Денис Давыдов сидел за своим рабочим столом в неприметном здании на Мойке, арендованном Канцелярией Его Императорского Величества у владельца, купца первой гильдии Рукавишникова на ближайшие десять лет. Никакой вывески, понятно, на доме не имелось, ведь Осведомительное агентство – организация тайная, шумихи не терпящая и ажиотажей не создающая. В этот предрождественский день Денису страсть как не хотелось заниматься делами, но начальник контрразведывательного отдела подполковник Максимов, человек предельно пунктуальный и дисциплинированный, потребовал закончить отчет о киевских событиях, коим Давыдов был свидетелем и участником, до Рождества. На слабые возражения Дениса о только что пережитом потрясении – смертельной схватке с агентами британской разведки, требовавшем заслуженного отдыха и поправки здоровья (лучше на водах, ну хотя бы в Липецке!), последовал неумолимый приказ: сдать отчет, а потом – хоть на все четыре стороны.

Давыдов с тоской глянул в окно, вздохнул и заправил в печатную машинку очередной лист. Хорошо хоть пером писать не приходится – начальство вовремя обеспокоилось и закупило для агентства целую партию «ремингтонов», оснащенных под заказ отечественной клавиатурой. Денису поначалу показалось, что эту премудрость он никогда не освоит, но уже спустя месяц лихо отстукивал на чудо-технике свой первый отчет о кавказской командировке. Позже так вошел во вкус, что частенько забывал чистить писчие перья и заправлять чернильницу, хотя никто не отменял составление мелких, текущих бумаг от руки.

Но едва Давыдов настучал первую фразу отчета, в комнату буквально влетел его коллега из информационно-аналитического управления, штабс-капитан Пивоваров. На радостно-возбужденном лице его лихорадочно блестели большие синие глаза, обрамленные, как у девушки, длинными пушистыми ресницами. В правой руке Пивоваров сжимал, словно рождественский букет, пучок телетайпных лент.

– Началось, Денис! – возгласил он, потрясая ими.

– Что именно, Петя? – уныло приподнял бровь Давыдов.

– Паника на Лондонской товарной бирже! Акции металлургических и сталелитейных компаний на минувшей неделе подешевели втрое!.. Британский премьер-министр сэр Герберт Асквит заявил, что правительство рассматривает вопрос об отставке ряда министров, в том числе министра промышленности и министра обороны.

– Что-то быстро они всполошились…

– Это еще не всё! – Пивоваров перевел дыхание. – Франция объявила сегодня технический дефолт из-за приостановки выполнения большинства военных заказов.

– Надо же! – К Денису постепенно возвращалось хорошее настроение. – Какой, однако, муравейник мы разворошили!

– А что мы такого сделали?

– Не ты, Петя, а мы, контрразведка. Всего лишь раскрыли агентурную сеть наших официальных союзников.

– Ну да?! Это же скандал?

– А то! Будто сам не видишь!.. – Давыдов развеселился. – Слушай, не в службу, а в дружбу. Когда составишь аналитическую записку, сделай мне копию?

Пивоваров подозрительно уставился на него.

– И зачем тебе?

– Лично. На память. А с Максимовым я улажу, не волнуйся.

3

К Рождеству Григорий Ефимович готовился основательно. В его квартире на Гороховой улице, в доме номер четырнадцать, с утра до вечера сновали какие-то люди с корзинами и баулами, пахло жареной рыбой, чесноком, уксусом и почему-то апельсинами. Тяжелые корзины, прикрытые холстинами и позвякивавшие, когда их передвигали, толпились во всех углах и в коридоре. Сам Распутин в малиновой рубахе, синих шелковых портах, подпоясанный витым красным кушаком с кистями, благообразный и причесанный сидел в самой большой и светлой комнате на плюшевом диване, опираясь на расшитые подушки, и принимал ходоков и просителей. Две смазливые девицы в сарафанах и кокошниках то и дело подносили «старцу» большую чашку чаю и тарелочку с постными бубликами.

Когда настенные часы в комнате прокуковали полдень, вошел личный секретарь Распутина, купец Арон Симанович, и предложил:

– А что, Григорий Ефимович, не сполдничать ли нам?

«Старец» живо встрепенулся, отшвырнул чашку с остатками чая, соскочил суетливо с дивана, оттолкнув последнего просителя – дохлого мужичонку в штопаном армяке и облезлой заячьей шапке, которую он непрерывно комкал в узловатых крестьянских руках.

– Нешто мы не православные?! – утробным голосом взвыл Распутин. – Нешто сполдничать не могём?.. А ну, брысь отседова, недородец! – Он чувствительно пхнул под ребра нерасторопного просителя.

– Не угодно ли, свет наш Григорий Ефимович, откушать кашки гречиховой с медом? – прощебетала одна из девиц.

Распутин плотоядно оглядел ее с головы до пят.

– Годится, коли с ложечки меня покормишь да как мамка уговаривать станешь.

Симанович громко фыркнул, не сдержавшись. «Старец» и ухом не повел, подхватил обеих девиц за задницы и повлек к дверям столовой. Но едва все расселись вокруг обильно уставленного тарелками и судками стола, как в комнату ввалились заснеженные жандармы во главе с офицером.

– Господин Распутин? – полувопросительно-полуутвердительно произнес офицер и, не дожидаясь, подтверждения, добавил: – Вам надлежит проследовать с нами.

– Позвольте! По какому праву?! – вскочил было опомнившийся Симанович, но тяжелая жандармская длань пригвоздила его обратно к стулу.

«Старец» недобро зыркнул из-под густых смоляных бровей на непрошеных гостей. Оскалился.

– Нешто не християне вы, люди государевы? Милости просим к нашему столу. Отведайте, что бог послал…

– Господин Распутин, извольте встать и одеться, – железным голосом повторил офицер. – Две минуты на сборы!

Улыбку с лица «старца» будто ветром сдуло. Он смахнул с колен девицу и поднялся во весь свой немалый рост.

– Чего привязались, изверги? Али я натворил чего? Так бог свидетель…

– Бог тут ни при чем! – раздраженно оборвал его офицер. – Пошли.

– Арон, – повернулся Распутин к секретарю, – телефонируй Маме, што раб божий Григорий не приедет сегодня маленькому колыбельную петь. Забрали его супостаты, псы государевы, ни за што ни про што!..

Жандармы, ни слова не говоря, вывели «старца» из дому и усадили в закрытый экипаж. Внутри оказался только один человек – молодой, одетый в штатское. Но наметанным глазом Распутин сразу опознал в нем кадрового военного и лишь гадал про себя, кто же он такой? Из какого ведомства? Не «охранка» – точно! Но и не разведка…

Словно прочитав его мысли, молодой человек представился:

– Капитан Голицын. Служба охраны высшей администрации Российской империи.

– Тю, капитан? – осклабился враз повеселевший Распутин. – А хочешь стать полковником?

Андрей посмотрел на него так, будто разглядывал таракана. И взглядом этим мог преспокойно убить. Распутина невольно передернуло – ведь многие считали, что это взгляд «святого старца» невозможно вынести, и вот надо же – теперь сам нарвался! И Григорий Ефимович, против обыкновения, почти искренне перекрестился.

– Ну и глаза у тебя, капитан! Страсть какая… Да нешто я противу Папани мово, Государя, сотворил?!

– Ты, гаденыш, уже много чего сотворил! – тихо и зло заговорил Голицын, глядя в пространство. – А теперь молчи и запоминай. С сего дня вход тебе во дворец Царскосельский заказан. Явишься – шомполами бит будешь. Телефонировать или записки писать государыне Александре Федоровне не советую, не получится. А настырничать станешь – лично прибью. У меня на то полномочия имеются. Это первое. Второе: если хочешь еще в столицах пожить, покутить да простакам мозги покрутить, придется поработать. А именно – на нас, Службу охраны. После каждой встречи с любым чиновным лицом будешь писать подробный отчет и сдавать мне лично. Наврешь или профилонишь хоть однажды, отправишься прямиком в родную Сибирь. На вечное поселение. Всё понятно?

Распутин шумно сглотнул, поскреб ручищей бороду.

– Не много ль на себя берешь, мил человек? Как бы пупок не развязался…

Он не договорил. Андрей резко и коротко ударил «старца» в кадык ребром ладони. Распутин выпучил глаза и захрипел, потом попытался было выскочить из экипажа, но, получив второй жесткий удар – костяшками согнутых пальцев точно над ухом, «поплыл». Грузно откинулся на сиденье, взгляд затуманился. Распутин хватал воздух широко раскрытым ртом и смотрел теперь на Голицына с неподдельным испугом.

– Ты всё запомнил, урод? – по-прежнему тихо и ровно спросил Андрей, разминая кисть правой руки.

«Старец» истово закивал и принялся креститься и бормотать что-то бессвязное.

– Тогда пошел вон!..

Распутин едва ли не кубарем вывалился из экипажа и, оскальзываясь, побежал вдоль укрытой сумерками улицы, к парадному своего дома.

Андрей спрыгнул с подножки на утоптанный снег и подошел к жандармам, стоявшим поодаль. Офицер улыбнулся ему, протянул раскрытую коробку папирос.

– Молодцы, ребята, – ухмыльнулся в ответ Голицын. Прикурил. – Разыграли как по нотам! Особенно ты, Верещагин. – Он дружески хлопнул «жандармского офицера» по плечу.

– Думаете, поверил, господин капитан?

– Конечно. Ведь я же ему сказал правду. А это то, что у меня получается лучше всего.

4

В угловом кабинете бастрыгинского дома на Шестой линии Васильевского острова было темно. Голицын и Вяземский стояли у окна.

– Плохо мы российскую историю учили, – сказал подполковник. – Вот я задумался вчера о столетних юбилеях – так в Брокгауза с Ефроном лазил. Что у нас в 1612 году было, а?

– Плохо было, – ответил Андрей. – Поляки в Москве сидели. В Кремле заперлись.

– Вот как раз в этом году их из Москвы и выставили. Ополчение их истребило, князь Пожарский да Козьма Минин Сухорукой… И Россия, как птица феникс, для новой жизни ожила. В тринадцатом году венчали на царство Михаила Федоровича Романова…

Голицын удивился: это были прописные истины из гимназического учебника.

– А что в 1712 году было? Не мучайся, сам скажу. Царь Петр столицу из Москвы в Санкт-Петербург перенес. И, опять же, с новой столицей новая жизнь началась. Про 1812-й ты и сам помнишь. А потом, в 1813-м, уже мы с победой по всей Европе прошли. Столетний цикл, Андрей. И как ему сменяться – перед роковым годом страсти и беды, перевалили роковой год – словно ожили.

– Думаешь, мы свой 1912 год пережили, и теперь все дела сразу на поправку пойдут?

Вяземский усмехнулся.

– Пока пойдут – будет нам много мороки. Я был на заседании Комитета для устройства празднования трехсотлетия царствующего Дома Романовых – такого наслушался! Ждет нас великая суета. В столицу тысячи гостей со всей страны съедутся, да иностранцы валом повалят, и тут всякому жулью будет раздолье. Тем более что ожидается великая амнистия, и их полку прибудет. Но на жулье у нас полиция есть. И по случаю юбилея всюду будут появляться наши подопечные – одно открытие новой церкви у Александро-Невской лавры чего стоит. Весь свет, весь двор, вся царская фамилия, все министры…

– Да, нелегкий будет февраль, – согласился Андрей. – Гляди, гляди!

Темное небо в окошке озарилось целой радугой. Это фейерверкеры, готовясь к февральским торжествам, устроили очередную репетицию.

– Надо же, на Крестовском палят, а будто рядом… – Вяземский улыбнулся. – Я ж говорил тебе, отсюда будет отлично видно! Эх, у всех добрых людей праздник, а у нас?

– Вот такие у нас теперь праздники, Борис Леонидович…

– С чем нас и поздравляю, Андрей Николаевич…

Они посмотрели друг на друга и разом рассмеялись.

2013

Роман Злотников. Всё хорошо – что хорошо кончается

– И что мне с вами делать, господа?

Низенький штабс-капитан с уже заметно обрисовавшимся брюшком стянул с головы помятую фуражку и с раздражением шмякнул ее на стол, явив миру изрядную лысину правильно-круглой формы. После чего перекосился всем телом, поскольку вследствие, кхм, особенностей фигуры никаким иным образом добраться до кармана галифе у него не получалось, и выудил скомканный платок. Утерев потную лысину, он расстегнул воротник френча и облегченно вздохнул. Ну да, сегодня было жарковато. По местным меркам. А по среднерусским так и вообще пекло… Штабс-капитан подошел к двери, приоткрыл ее и рявкнул в коридор:

– Апанас, бисов сын, а ну быстро давай сгоняй на ледник и принеси мне холодного квасу, – после чего вернулся к столу, уселся на колченогий стул, слегка скрипнувший под ним, и, сдвинув фуражку на край стола, продолжил уже куда более благодушным тоном:

– Ну, так и что же мне с вами делать?

Прокопий покосился на стоящих рядом навытяжку приятелей. Оба молча ели глазами начальство. А чего им еще оставалось-то?

В дукан старого Мовсеса на бульваре Николая Освободителя они с Трифоном и Ставросом закатились около одиннадцати утра. Это было их любимое местечко. Впрочем, таких любимых местечек по всему Царьграду у них было несколько. И парочка из них даже принадлежала местным туркам, коих, после Исхода, в Царьграде осталось не так уж и много. Впрочем, когда Прокопий увидел старого армянина в первый раз, то решил, что он тоже из местных армян, солидная диаспора которых проживала в этом древнем городе еще со времен Византии. Но Ставрос его быстро просветил. Ну, еще бы – Ставрос был местным. Сказать по правде, именно он и отвел их во все те местечки, которые нынче стали для них любимыми.

Как выяснилось, старый Мовсес появился здесь не так давно, в самом конце Великой войны, буквально через пару месяцев после того, как Истанбул и вообще европейские территории Османской империи были взяты Особым десантным корпусом генерала Андрея Медардовича Зайончковского. Что, кстати, для пожилого армянина было мужественным поступком. И хотя широкомасштабные боевые действия на этом берегу Проливов уже не велись, а войска Зайончковского, ставшего к тому времени уже командующим армией, вели тяжелые бои на другом берегу Проливов, штурмуя Бурсу, зато банд мародеров развелось немерено. Причем не только в сельской местности, но и в самом городе, тогда еще носившем старое название Истанбул. Состояли они в основном из разбежавшихся турецких солдат. А охотиться предпочитали на христиан. Впрочем, нет, не так – грабили, убивали и насиловали они всех без разбора, просто в отношении христиан проявляли больше изобретательности. Так что Истанбул и его окрестности в те времена были весьма опасным местом. Но зато те, кто рискнул приехать в полуразрушенный и изрядно опустевший после апрельских боев город, захапали себе самые лакомые местечки. Они, правда, практически все лежали в руинах. Ведь между двадцать шестым апреля, когда из города вышли последние роты Отдельной черноморской морской дивизии генерала Свечина, чьи ветераны как раз и брали Истанбул, и четвертым мая, когда назначенный комендантом города генерал Иван Георгиевич Эрдели сумел покончить с пожарами и вновь взять город под контроль, в Стамбуле было разграблено, разрушено и сожжено более двух третей всех зданий и строений. Серьезно пострадали даже дворец Топкапы и мечеть Сулеймание, а дворец Бейлербейи, расположенный на азиатском берегу Босфора, сгорел полностью. И это несмотря на то, что они находились под охраной русских частей из Особой армии[29]. Что уж говорить об остальных местах…

Так что старик Мовсес отхватил очень лакомое местечко на пересечении двух больших улиц, там, где раньше располагалась турецкая локанта[30]. Он поселился там, восстановил кухонную плиту и начал кормить людей, как делал это всю свою жизнь в родном Екатеринославе. И долгих три месяца, до самого седьмого сентября, дня Исхода, как назвали его за Проливами у турок, вместе с сыновьями держал оборону от мародеров, кормил солдат, беженцев, неделями ждал, пока полевая экспедиция государственного казначейства обналичит «комендантские записки», коими военные власти расплачивались с дуканщиком за неимением денег, привечал чудом выживших местных христиан. Короче, когда, уже после Исхода, старик Мовсес подал прошение на регистрацию этого адреса на него, комендатура охотно пошла ему навстречу. Новоиспеченный Царьград после Исхода был настолько обезлюдевшим и разрушенным, что оставшиеся на месте домов сбежавших или погибших «агарян»[31] руины никому не были нужны. Да и местные христиане, многие из которых смогли пережить эти три месяца только благодаря миске супа, которую давал им старик Мовсес, активно пролоббировали это решение. Добро, оно всегда возвращается, правда, иногда не там и не так, как ты этого ожидаешь, но всегда…

Поначалу эта регистрация в жизни старого армянина ничего особенно не изменила. Но прошло время, и древний город стал наполняться людьми, которые отстроили дома, магазины, чайхоны, рестораны, мастерские, короче всё, что нужно людям для жизни. И дукан Мовсеса, расположенный на вновь ставшей весьма оживленной улице, ныне носящей имя царя-освободителя, стал уютным и популярным местечком, в котором с удовольствием проводили время и коренные… да, теперь уже царьградцы, и новоиспеченные горожане, и военные, и моряки. Так что в том, что три молодых летчика, получив позволение командира части на двухдневный отпуск в Царьград, первым делом закатились именно к Мовсесу, ничего неожиданного не было.

– Как же так, господа авиаторы, а? – снова повторил штабс-капитан. – Ну чем вам эти англичане не угодили-то?

Шумную компашку они заметили сразу, как спустились с бульвара в полутемный зал дукана. Ее трудно было не заметить. Уж больно громко они орали. Прокопий поморщился и покосился на Трифона. Именно он больше всего хотел начать увольнение именно в дукане Мовсеса.

– Ну что, здесь сядем или пойдем куда еще?

Трифон набычился:

– Это что ж, из-за этих пьяных рож нам, русским летчикам, теперь планы менять?

Ставрос неопределенно хмыкнул. На самом деле они никакими летчиками не были. Прокопий и Трифон были техниками-двигателистами, а Ставрос – вооруженцем, но, желая форсануть, они утром, перед тем как поехать в город, вместо технических натянули летные комбинезоны.

– Ну, тогда давайте туда, – Прокопий решительно махнул рукой в сторону дальнего угла зала.

Их любимое место было занято как раз англичанами, но тот столик, на который указал Прокопий, был техниками также довольно обжит. В дукане Мовсеса они бывали куда чаще, чем в любом другом местечке Царьграда, и ситуация, когда оказывалось, что любимое место занято, не была для них особенно редкой. Так что тот дальний столик также был для троих друзей вполне привычным.

– Ну, чего молчите, орлы? – снова подал голос комендант.

Но тут в дверь кабинета тихонько постучались, а затем в приоткрытую щель просунулась какая-то бородатая рожа.

– Ваш блаородь, квасу просили?

– Ох, Апанас, тебя только за смертью посылать – сто лет проживешь. Да давай уж, быстрее!

Дверь тут же распахнулась, и в кабинет ввалился дюжий унтер в поношенном мундире, сидевшем на нем, как на корове седло. У него в руках был запотевший стеклянный кувшин, наполненный темно-янтарным напитком, и пара фигурных стаканчиков-армудов, в которых в местных дуканах и локантах обычно подавали чай.

– А я чего, я быстро. Ледник то, эвон где – на дворе, – бормотал он, – пока дойдешь, пока дверь отворишь… Нет чтоба холодечник лектрический, как в портовой комендатуре, купить.

– Ты мне поговори тут! – прикрикнул на него штабс-капитан, но не слишком сердито, поскольку ледяной квас уже лился в стаканчик из кувшина, направляемого твердой рукой унтера.

Штабс-капитан быстро ухватил стаканчик и, опорожнив его в два глотка, тут же снова подставил под кувшин.

После третьего испитого стакана штабс-капитан шумно выдохнул, вновь цапнул платок и принялся с блаженной улыбкой вытирать мгновенно выступившую на лице испарину.

– Уф, хорошо… Славный у тебя квас получается, Апанас… а насчет холодильника, а не холодечника, дурья твоя башка, так нам пока на него фонды не выделили. Портовой-то комендатуре он достался, когда в прошлом году к приезду великого князя Александра Михайловича готовились. На случай, если его высочество ненароком в комендатуру нелегкая занесет. Так что нам он еще долго не светит.

– Да, не светит… – забурчал унтер, – эвон, Кицос Маврокордато уже давно уговаривает…

– Цыц, я сказал, – вскипел штабс-капитан. – И вообще – пшел вон, охальник.

Судя по тому, что унтер мгновенно заткнулся и бочком-бочком скользнул к двери, этот самый Кицос Маврокордато коменданту чем-то ну очень не нравился. Хотя, с точки зрения покинувшего кабинет Апанаса, мог бы быть для комендатуры весьма и весьма полезным.

Когда дверь за проштрафившимся подчиненным закрылась, штабс-капитан с сумрачным видом испил еще пару стаканчиков кваса, шумно выдохнул, налил еще один и, бросив взгляд на троих стоявших перед ним навытяжку друзей, кивнул на кувшин.

– Хлебните, господа авиаторы, а то очень уж жарко сегодня.

Прокопий с Трифоном и Ставросом переглянулись, после чего Трифон сделал шаг вперед и быстро разлил по стаканам остатки кваса из кувшина. Пару минут все четверо наслаждались холодным напитком, а затем штабс-капитан откинулся на спинку стула и, благодушно улыбнувшись, поинтересовался:

– На чем летаете-то, птицы небесные? Небось, всё на С-5?

– Нет, на Сл-3.

Штабс-капитан уважительно кивнул.

– Слесаревские[32]? Соли-и-идно. Этакую мощь в небо поднимаете, – штабс-капитан уважительно покачал головой и подвинул к себе телефонный аппарат. – Значит, вы с Казаковской[33] базы?

– Мы… это… – Прокопий замялся.

Из-за комбинезонов штабс-капитан, скорее всего, принял их за летчиков. Но если он сейчас позвонит на аэродром, то его ошибка тут же откроется. А что будет, если комендант решит, что они попытались специально его обмануть, – лучше не пробовать. И так уж вляпались дальше некуда. Так что пришла пора сознаваться.

– Мы не летаем, господин штабс-капитан. Мы – техники.

– Вон оно что… – протянул штабс-капитан. Он окинул их добродушным взглядом. – Перед барышнями, чай, форсануть решили?

Трое техников переглянулись и неопределенно повели плечами. Мол, ну, где-то так…

– Так чего молчите-то? Как же вы так с иностранными гостями-то?

– А чего они… – вскинулся Трифон.

То, что неприятностей не избежать, Прокопий понял еще когда они рассаживались за столиком. Один из англичан, дюжий рыжий тип с роскошными бакенбардами, до этого самозабвенно, надсаживаясь, оравший на английском что-то, что никто никогда не принял бы за песню, настолько это было немелодичным, замолчал и уставился на них злыми глазами. Посверлив взглядом троих друзей, он повернулся к своим и что-то им злобно сказал.

– Ишь завелся, ирод, – весело прокомментировал Трифон. – Никак комбинезоны наши разглядел?

Прокопий медленно кивнул. Скорее всего, так и было. После лимасольского инцидента, в котором, кстати, их полк принимал самое непосредственное участие, у английских моряков было за что ненавидеть русских летчиков.

Противоречия между союзниками по Антанте стали нарастать почти сразу же после начала Великой войны. Буквально с первых же дней войны французы и особенно англичане демонстрировали откровенное пренебрежение интересами русских, если не прямое предательство[34]. Десятки тысяч русских солдат были убиты и искалечены вследствие того, что оплаченные русским золотом заказы, размещенные на предприятиях союзников, исполнялись на месяцы позже либо, уже исполненные, перекидывались для возмещения потерь их собственных армий. Верные союзническому долгу русские, по просьбам союзников, неоднократно начинали наступления ранее запланированного, сократив, а то и не закончив полностью подготовку, дабы заставить немцев перебросить резервы с Западного фронта и уменьшить давление на англо-американские войска. Типичной же реакцией союзников на подобные просьбы русского командования было фактическое игнорирование этих просьб русского командования. Как правило, всё ограничивалось отписками. Судя по всему, «цивилизованные» страны считали, что чем больше «восточные варвары» (а для англичан и французов того времени немцы – тоже восточные варвары, поскольку Германия располагается к востоку и от Франции, и от Англии) убивают друг друга, тем лучше. Император Николай II достаточно долгое время стоически терпел все эти несправедливости, считая, что обострение отношений между союзниками не пойдет на пользу общему делу и никак не приблизит победу.

Всё изменил февраль семнадцатого года, а именно Думский заговор, лишь чудом не закончившийся успехом. Проведенное по горячим следам расследование показало, что правящие круги Франции и Великобритании уже давно активно работали над тем, чтобы как можно скорее ввергнуть Россию в смуту, едва ли не превосходящую ту, которую страна пережила в начале семнадцатого века. Нет, внешне всё было благопристойно, и господа официальные послы, и многочисленные эмиссары, посещающие Россию по линии промышленности, финансов, масонских лож, кои в эти времена вновь взлетели на пик популярности, а также новые учителя на ниве христианства вроде лорда Редстока и подобных ему последователей «плимутских братьев»[35], казалось, проповедовали отнюдь не против России. Наоборот, они все ее очень и очень любили и потому испытывали глубокое и искреннее огорчение оттого, что столь великая страна и населяющий ее столь же великий народ до сих пор томятся в тенетах давно отжившей, убивающей самую суть творчества и угнетающей свободу, да просто-таки феодальной по своей сути системы государственного устройства. Причем – и в этом-то и есть самый ужас – во главе этой и без того косной и неуклюжей системы стоит не некто лучший, самый талантливый, доказавший свои способности на ниве публичной политики, то есть принятый всем обществом лидер, а нечто, навязанное народу всего лишь по праву рождения. И поэтому они, все скопом, настоятельно советовали тем, кто готов был прислушиваться (а таковых было множество во всех слоях российского общества), предпринять усилия для того, чтобы этот никчемный человек, волею слепого случая оказавшийся во главе столь великой страны, отошел бы в сторону и более не мешал ее народу идти вперед, к светлому будущему. Вы боитесь, что свержение государя может обернуться для страны чем-то ужасным? Глупо! Это в вас говорит вековая русская привычка к рабству. Наоборот, каждый лишний день пребывания на троне подобного ничтожества оборачивается для страны всё большим и большим углублением той пропасти, которая разделяет ее с цивилизованными странами. Так что выберите свободу, откажитесь от рабской покорности, сделайте всё, чтобы ваша страна стала в ряд с другими цивилизованными странами. Да здравствует революция! И не бойтесь ничего. Времена долгих смут и разрушения государства – в далеком прошлом. У нас нет и не может быть ничего, подобного временам Кромвеля и якобинской диктатуре. Чай, двадцатый век на дворе. Посмотрите сами, как подобная революция свершилась в той же Дании. Всё произошло буквально в один день! И страна буквально рванула к высотам… хм… что вы говорите, в течение следующей пары десятилетий потеряла почти треть территории? Ну, это просто случайность. И вы не Дания, знаете ли. К тому же сама революция прошла бескровно. Так что давайте вместе уберем с шеи России этот тяжелый камень, тянувший ее ко дну. Ну же, господа, примите нашу бескорыстно и от всего сердца протянутую дружескую руку…[36]

Гнев государя был страшен. Тем более что сам путч провалился исключительно по случайности. Всего за две недели до его начала было поменяно руководство Северного фронта, главнокомандующим над армиями которого, вместо активного участника заговора генерала от инфантерии, генерал-адъютанта Рузского[37], стал генерал от кавалерии и тоже генерал-адъютант Гусейн Хан Нахичеванский[38]. Именно он заметил странные телодвижения вовлеченных в заговор офицеров своего штаба и некоторых начальников над дивизиями и предпринял необходимое расследование, вскрывшее весь механизм заговора. Хотя и не до конца. Так что заговорщики попытались сыграть на опережение, но едва начавшийся бунт был жестко подавлен Гвардейским кавалеристским корпусом, всецело преданным государю и буквально боготворившим генерал-адъютанта Гусейн Хана Нахичеванского, командовавшего этим корпусом до своего назначения на Северный фронт. Сразу с началом расследования Гусейн Хан вытребовал этот корпус в свое распоряжение, обратившись с просьбой напрямую к государю.

После того как выяснилось, откуда тянется эта бескорыстно и от всего сердца протянутая дружеская рука (тем более что последние обсуждения будущего выступления участники заговора и их зарубежные «друзья» провели во время состоявшейся перед самым путчем, в феврале 1917-го Петроградской конференции Антанты), Николай II повелел немедленно приостановить все операции на русско-германском фронте и подготовить обращение к своему двоюродному брату и кайзеру Вильгельму II. В союзных штабах решение стало известно в тот же день. Разразилась страшная паника. К концу 1916 года неминуемость поражения Центральных держав[39] уже стала ясна всем[40]. Но выход из войны России привел бы к тому, что у противников Антанты появился бы шанс на победу. Несмотря даже на то, что президенту САСШ Вудро Вильсону удалось-таки найти предлог для вступления в войну на стороне Антанты, к чему он склонялся весь 1916 год. Ибо американцы никак не успели бы отмобилизовать и перебросить в Европу достаточное количество войск ранее конца 1917 – начала 1918 года. А если удастся убедить Россию заключить сепаратный мир, то для того, чтобы перебросить на Запад миллион (а то и больше) опытных, закаленных в боях солдат, Германии потребуется максимум пара месяцев. После чего спасти англичан и французов способно будет только чудо.

Так что почти всю первую половину 1917-го «союзники» уговаривали Николая II не нарушать союзнических обязательств и не заключать сепаратного мира, изо всех сил отбиваясь от воспрянувших немцев и неся всё более и более чудовищные потери. Потому что Германская империя уже в апреле, осознав, что чаша весов на переговорах склоняется не в ее пользу и сепаратного мира с Россией, скорее всего, не будет (по многим причинам, например, Россия не собиралась отказываться от шанса воплотить вековую мечту и захватить Проливы, а немцы пока не готовы были «сдать» турок, никуда не делись разногласия с Австро-Венгрией и так далее), решила хоть как-то воспользоваться ситуацией и, сняв со своего Восточного фронта максимальное количество войск, предприняла мощное наступление под Верденом, где положение стало быстро изменяться от крайне тяжелого до катастрофического. Затем последовали удары в Пикардии, под Ипром, потом в Шампани. Правительствам Англии и Франции пришлось пойти на огромные уступки, не только изрядно срезав весьма большой государственный долг, образовавшийся у Российской империи к тому времени, но и максимально ускорив поставки уже давно заказанных и оплаченных станков и оборудования. Только такими уступками удалось удержать Россию в составе Антанты. Впрочем, даже согласившись на это, боевые действия Российская императорская армия начала отнюдь не на Западном фронте, как государя умоляли союзники, а уже давно подготовленным Босфорским десантом, в котором войска были усилены еще четырьмя корпусами, снятыми именно с Западного фронта. Русское командование также решило воспользоваться тем, что основные силы германской армии задействованы на западе, и решить главную задачу, стоящую перед Российской империей в этой войне, – захват Проливов. Тем более что свободные резервы немцев тогда были заняты в новом мощном наступлении в Пикардии, а наступательные возможности австрийцев после впечатляющего разгрома в Луцкой наступательной операции[41] так и не восстановились в достаточной мере. Хотя и на Юго-Западный фронт также были, на всякий случай, переброшены три дополнительных корпуса с Западного фронта. И потому, их не потребовалось заново перебрасывать при подготовке осенней Львовско-Ужгородской наступательной операции, выведшей Австро-Венгрию окончательно за грань существования. Уже в конце ноября национальные парламенты Венгрии, Чехии и Боснии приняли декларации о собственном суверенитете.

Заканчивался 1917 год взаимными упреками, скандалами и политическими демаршами, что, однако, не помешало странам Антанты провести несколько более или менее успешных наступательных операций. Нигде эти наступления не привели к серьезному стратегическому прорыву. Но потери, понесенные войсками Центральных держав, а также изменения общей стратегической ситуации, вызванные, во-первых, захватом Россией Проливов, выходом вследствие этого из войны Османской империи и высвобождением почти трехсоттысячной группировки русских войск, ранее составлявшей Кавказский фронт, во-вторых, начавшимся развалом Австро-Венгрии, в-третьих, выходом в Средиземное море российского Черноморского флота и установлением морского сообщения России с Францией и Италией, и, в-четвертых, вступлением в войну САСШ, окончательно убедили немцев в неминуемом проигрыше в войне. Как с горечью произнес кайзер Вильгельм II: «Германия упустила великий шанс 1917 года…» Так что к окончанию войны и Парижской конференции 1918 года победившие страны подошли в полнейшем раздрае. Поэтому на конференции Россия, в пику союзникам, заняла по отношению к проигравшим крайне мягкую позицию и добилась резкого снижения размера репараций, наложенных на побежденных. Это вызвало настоящую истерику в английской, французской и итальянской прессе, глухое раздражение в североамериканской, заметное недовольство сербов и румын, зато прямо-таки воодушевление среди немцев, болгар и венгров. Как бы там ни было, после подписания Версальского договора отношения бывших союзников были окончательно испорчены. А вот с Германией дело обстояло ровно наоборот. Более того, сразу после подписания Версальского мирного договора между Российской и Германской империями был довольно быстро подписан новый торговый договор, после подписания которого в страну потоком потекли не столько немецкие товары, сколько немецкое промышленное оборудование и технологии. Опыт Первой мировой войны был осмыслен Россией в достаточной мере, и государь был намерен добиться того, чтобы русская армия более никогда в своей истории не оказалась в ситуации Великого отступления 1915 года. Нет, во время войны ситуацию удалось исправить[42]. Но какой ценой?! Теперь же требовалось добиться того, чтобы подобное никогда более не повторилось. Требовалась ускоренная модернизация экономики. Многое удалось сделать еще во время войны[43]. Но не всё, далеко не всё. Между тем деньги в стране были. И в руках государства, и в частных. Во-первых, захват Проливов одномоментно позволил повысить эффективность русского экспорта на пятнадцать процентов[44]. Во-вторых, огромным источником доходов стали выплаты немецких репараций[45], которые немцы, ценя столь неожиданно образовавшийся союз двух бывших противников, осуществляли очень и очень аккуратно. Часть из этих репараций, выплачиваемая золотом, шла напрямую на оплату образовавшегося во время Великой войны перед, как теперь уже стало явно, бывшими союзниками, государственного долга, а остальную долю государь милостиво согласился получать станками и оборудованием, часть из которых шла на переоборудование казенных заводов и верфей, а часть продавалась на внутреннем рынке отечественным промышленникам. Тем более что грамотно эксплуатировать его сразу после войны было кому, так как в Россию устремились эмигранты из Германии. Уж очень голодно было там в те годы. И довольно плохо с работой. России же, кроме как развивать собственную промышленность – деваться было некуда. Ибо после окончания Великой войны отношения с бывшими союзниками были испорчены окончательно и перешли в состояние вооруженного до зубов нейтралитета и торговых и дипломатических войн. Ну и в-третьих, национальный капитал на войне заработал очень и очень неплохие деньги. И эти деньги были сосредоточены на счетах в национальных банках, а не вывезены за рубеж и не сгорели с рухнувшей вместе с государством денежной системой. И теперь активно инвестировались в новые производства. Так что уже в 1918 году Россию охватил бурный промышленный рост. И всё шло к тому, что признания господина Эдмона Тэри воплотятся в жизнь не к пятидесятому, а, максимум, к тридцатому году[46].

– Да, после того как мы их флоту по сусалам надавали в Лимасольской бухте, «просвещенные мореплаватели» нас ой как не любят, – усмехнулся штабс-капитан. – Сами-то как, не участвовали?

Трое молодых техников смущенно переглянулись.

– Нет, не успели. Мы только осенью на базу из учебной части прибыли. Но усиленную боеготовность еще застали.

– Это да, – довольно кивнул комендант. – Весь Царьградский особый оборонительный район до ноября в усиленной боеготовности состоял. Все ждали, чем англичане нам ответят. Но обошлось… – Он задумчиво покачал головой.

Да уж, летом 1932 года Европа едва удержалась на грани новой мировой войны.

Всё началось еще весной. 11 марта 1932 года английская таможня наложила арест на два российских судна, стоявших под погрузкой в порту Калькутты. Англичане мотивировали это тем, что на борту этих кораблей в Индию была доставлена военная контрабанда. Однако веских доказательств предъявлено не было. В ответ русские власти наложили арест на два английских судна, стоявших под загрузкой в Царьградском порту. В Англии это известие вызвало бурю возмущения, ну еще бы, ведь еще древние говорили: «Что положено Юпитеру – не положено быку». Так что русские, сделав то же самое, что и англичане, нарушили все мыслимые и даже немыслимые правила и традиции, еще раз доказав всему миру свою варварскую сущность, жадность и пренебрежение всеми цивилизованными нормами. Поэтому в ответ на столь наглый поступок британцы с полным правом захватили еще около трех десятков русских судов, причем сделали это, не обращая внимания на границы территориальных вод. Так, легкий крейсер «Каледон» захватил русский пароход «Десна» в пределах территориальных вод Греции. Однако эти варвары не остановились и посмели бросить еще более наглый вызов британскому льву – и число арестованных английских судов довольно быстро возросло до двадцати семи. Причем все они были задержаны в русских портах.

На некоторое время ситуация повисла в неустойчивом равновесии. Николай II до последнего надеялся на мирное разрешение конфликта. Но когда легкий крейсер «Чемпион» обстрелял и потопил принадлежавший к Средиземноморской эскадре Российского императорского флота пусть и устаревший, построенный еще в 1914 году, но находящийся в списочном составе флота и следующий под русским военно-морским флагом эсминец «Поспешный», терпение лопнуло. Тем более что обстановка только обострялась.

С самого начала конфликта англичане сосредоточили силы на своих базах в Средиземном море, поскольку опасались набеговых операций легких сил русского Средиземноморского флота на Порт-Саид и затруднения деятельности Суэцкого канала, этой, воистину, аорты Британской империи. Кроме того, как выяснила русская разведка, в Британском адмиралтействе посчитали полезным и самим провести набеговую операцию на русское побережье в районе Проливов. Ну, чтобы напомнить этим азиатам-русским, с кем они имеют дело. И вот, вследствие этих планов и опасений, в начале июня в порт Лимасола вошла британская эскадра в составе одного линкора, трех крейсеров, легкого авианосца и шести эсминцев. На самом деле это был только передовой отряд того соединения кораблей, которое формировалось для исполнения задачи бомбардировки русского побережья. Остальные его корабли должны были подтянуться чуть позже.

Именно эта эскадра и была избрана в качестве объекта для поучительного во всех отношениях воздействия на зарвавшихся «просвещенных мореплавателей». Всё произошло на рассвете 19 июня. Два полка морской авиации Средиземноморского флота Российской империи – бомбардировочный и торпедоносный, вооруженные новейшими самолетами Сл-3 с боевым радиусом в 1 150 верст, стартовали с Казаковской базы около часа ночи и на рассвете уже достигли побережья Кипра. Атаку британской эскадры начали торпедоносцы со стороны моря. Первая волна насчитывала две эскадрильи – девятнадцать машин, которые в бой вел сам командующий авиацией Средиземноморского флота полковник Прокофьев-Северский[47]. Из одиннадцати боевых кораблей британской эскадры торпеды поразили семь, из них линкор был поражен трижды[48]. А вот авианосец, пришвартованный немного в стороне и кормой в сторону захода самолетов, избежал попадания торпед. Следующая волна состояла исключительно из бомбардировщиков, которые поразили девять боевых кораблей, причем в авианосец на этот раз попало шесть тридцатипудовых бомб. Последняя волна, состоявшая из одной эскадрильи торпедоносцев, атаковала английские корабли уже в сплошном дыму, поэтому эффективность ее атаки оценить сложно. Однако после «бойни в Лимасоле» в состав британского флота после долгого ремонта вернулось всего лишь два эсминца. Остальные корабли оказалось легче построить заново.

«Англичанка» подняла визг до небес. Русских летчиков обвиняли в вероломстве, в неприкрытом пиратстве, в утоплении в порту Лимасола кораблей нейтральных держав, в бомбардировке беззащитных мирных жителей, короче, во всех смертных грехах, какие только возможно было придумать. Но за всем этим визгом явственно проглядывалась растерянность. Как, могучие линкоры, вооруженные гигантскими пушками и укрытые мощной броней, оказались полностью беззащитны перед несущими всего по одной торпеде или по паре-тройке весьма примитивных по отношению, скажем, к конструкции и технологическому совершенству снаряда главного калибра, бомб? Так это что, весь Royal Navy теперь совершенно беззащитен перед русской береговой бомбардировочной авиацией? Воевать в таких условиях Британия была совершенно не готова. Поэтому накал страстей заметно спал, и стороны приняли решение тихой сапой вернуться к «состоянию до 11 марта 1932 года». Но русские летчики с тех пор стали предметом неугасимой ненависти со стороны английских моряков, как военных, так и гражданских.

Штабс-капитан вздохнул.

– Ладно, вернемся к нашим… как их, ну этим… Кто первый начал-то?

– Англичане… – осторожно ответил Прокопий.

После добродушных расспросов коменданта у техника возникло ощущение, что на этот раз всё может и обойтись. Он знал, что после того, как напряжение во взаимоотношениях между Британской и Российской империями несколько спало, по всем органам военной и гражданской власти был направлен строгий циркуляр, предписывающий обращаться с подданными Британской короны с максимальным вежеством и ни в коем случае не провоцировать никаких конфликтов. Им в полку тоже зачитывали приказ командующего Царьградским особым оборонительным районом. Но рази ж пьяному чего докажешь?

– А чего ж они побиты, а вы – нет? Или все как на подбор – бойцы на кулачках или в этой, как его, новомодной борьбе «самоз»[49] господина Спиридонова[50]?

– Куда там, – Прокопий осторожно махнул рукой, опасаясь, что сей жест рассердит штабс-капитана, – просто они ж все пьяные были. Один так вообще до нас не добрался – четыре раза о стулья и столы спотыкался и падал. Так что того, чернявого, из нас вообще никто и пальцем не тронул.

– Вот как? – удивился комендант и снова задумался. А затем внезапно спросил: – А откуда будете-то?

Прокопий покосился на Трифона.

– Ну… это… мы с техником Калобиным из-под Самары, а техник Вазелонидиос – он местный.

– О, как! – удивился штабс-капитан. – И как это?

– Так он вместе с нами в Каче[51], в авиационно-техническом училище учился.

– А вы как из Самары в Качу попали?

– Так по набору. Мы в фабрично-заводской школе при судоремонтном заводе учились. Ну и как услышали, что в авиатехников набирают, так, аккурат, и…

– Поня-ятно… – протянул штабс-капитан. – Что ж, господа техники, – он на мгновение задумался, а затем взревел: – Апанас!

– Слухаю, Ваш блаородье!

– А Конуркин еще здесь?

Прокопий напрягся. Фамилию Конуркин носил унтер, старший того самого патруля, который и загреб их в комендатуру. И был он весьма дюжего телосложения.

– Здеся, где ж ему еще быть-то?

– От, шельма! – ругнулся штабс-капитан. – Небось сидит в дежурной и квас холодный хлещет.

Апанас потупился. Видимо, так оно и было.

– А ну-ка давай его сюда.

– Сей секунд!

Унтер Конуркин появился в кабинете через пару минут и, судя по анисовому духану, который доносился до техника, за это время хлестанул не только квасу[52]. Штабс-капитан окинул его сердитым взглядом. Унтер вытянулся во фрунт.

– Вот что я тебе скажу, Конуркин, – неторопливо начал комендант, – а… не поймал ты тех хулиганов, что англичан побили.

Конуркин изумленно вытаращил глаза, а затем повернулся и недоуменно уставился на стоящих рядом с ним троих авиатехников. Но это недоумение продлилось буквально пару минут, а потом на его лице появилось понимание. Унтер шумно выдохнул и сокрушенно кивнул.

– Дык… так точно, ваше благородие, не споймал – утекли, как есть утекли! Уж больно шустрые оказались. Виноват…

– А кто такие были – разглядел? – поинтересовался штабс-капитан.

– Дык… рази ж тут углядишь? Оне ж так припустили – только пятки сверкали. А по пяткам-то что разглядеть можно?

– Хм… плохо, – кивнул комендант. – А дуканщик что говорит?

– Дык… – Тут унтер задумался, почесал затылок, а затем решительно произнес: – Ничего не говорит, ваше благородие.

– Совсем ничего?

– Совсем, – кивнул Конуркин. И тут же опроверг свои слова: – Как есть говорит – знать не знаю и ведать не ведаю, кто такие. Первый раз седни зашли и вот нá тебе – такой дебош устроили.

– Точно так говорит?

– Точно, – убежденно кивнул унтер.

– Ты на всякий случай это… сходи к дуканщику и еще раз его порасспроси. И, это… с людьми своими поговори. Может, они чего заметили? А ну как удастся найти, кто это так наших «гостей» приложил. Нам же это без наказания никак оставлять не можно. Циркуляр-то помнишь?

– Так точно, ваше благородие.

– Ну вот. Значит, этот случай надо расследовать со всем возможным тщанием, понял?

– Не извольте беспокоиться, – расплылся в улыбке Конуркин, – в лучшем виде всё сделаем, ночей спать не будем, всё искать и искать.

– Ну-ну, посмотрим, – усмехнулся комендант, – иди давай, работай.

Конуркин четко отдал честь и вышел из кабинета, а штабс-капитан откинулся на спинку стула и отвернулся. Около минуты в кабинете висела напряженная тишина, а затем комендант негромко произнес:

– Господа авиаторы, ну и долго мне еще так отвернувшись сидеть? А ну кыш из моего кабинета!..

Удалившись от комендатуры на полверсты, трое молодых техников остановились и закурили.

– Да уж, – спустя пару минут произнес Трифон, – чудом вывернулись.

– Всё равно славно мы этим уродам врезали, – довольно осклабившись, заявил Ставрос.

– Хорошо-то хорошо, но ежели б его благородие не оказался таким добрым, нам бы очень лихо пришлось, – заметил Прокопий.

– Подумаешь, ну дали бы трое суток гауптвахты, ну посидели бы.

– Да гауптвахта – это еще ничего бы, – покачал головой Прокопий, – могли бы вообще из армии попереть. Сам вспомни, что в циркуляре было.

– Ну уж нет, – убежденно замотал головой Трифон, – никто бы нас из армии не попер. Только не сейчас. Ты думаешь «англичанка» нам Лимасол простит? Вот помяни мое слово – будем мы с ней воевать. И скоро.

– «Англичанка»? Да окстись, – рассмеялся Ставрос. – Когда это они сами в большую войну влезали? Они ж всегда стараются чужими руками жар загребать. А нынче-то кто за них подписаться готов? Французы? Да они, как мы с немцами так замирились, тише воды, ниже травы сидят и рыпнуться не смеют. Или итальянцы? Три раза ха! Или, может, САСШ?

– А вот попомни мои слова, – угрюмо бросил Трифон.

– Ладно, – прекратил дискуссию Прокопий. – Хорошо то, что хорошо кончается. Ну, каковы наши дальнейшие планы?

– Чет меня уже не тянет по городу шляться, – пожал плечами Трифон. – Может, обратно на базу возвернемся?

Ставрос согласно кивнул.

– Ну, хорошо, – так же кивнул Прокопий. – Поехали на базу. Я как раз учебник по тригонометрии у лейтенанта Энгельгардта взял. Вот и позанимаюсь, раз свободное время образовалось.

Друзья понимающе кивнули. Прокопий мечтал стать летчиком и активно готовился к экзаменам в летную школу.

– Ну, тогда пошли извозчика искать.

– А чего его искать. Через два квартала у фонтана их всегда несколько торчит – лошадей поят да седоков ожидают, – весело заявил Ставрос.

И трое друзей, развернувшись, двинулись дальше по улице…

Через год Прокопий сдаст экзамены в летную школу и, отучившись два года, станет морским летчиком. Погибнет он через пять лет, в ноябре 1937 года, когда его торпедоносец будет сбит при налете на Скапа-Флоу. Трифон пройдет всю Вторую великую войну в чине техника и демобилизуется в ноябре 1942 года на Шетландах. Купит домик неподалеку от Славенграда, как после победы стали именовать бывший Леруик, и полюбит сидеть на завалинке, наблюдая, как с аэродромов Алексеевска, главной военно-морской базы Российского императорского Атлантического флота взлетают самолеты. А Ставрос… Ставрос тоже дослужится до победы. После демобилизации создаст собственную авиакомпанию «Вазелониди», которая через пятнадцать лет станет самой крупной авиакомпанией Средиземноморья. У этой авиакомпании будет одна изюминка, поначалу отличающая ее от всех остальных, а затем перенятая большинством российских авиакомпаний – самые большие пассажирские самолеты его авиакомпании будут носить имена прославленных летчиков Российского императорского воздушного флота. И одним из них будет «Прокопий Беляев».

Николай Желунов. Русский, немец, мертвец

Когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, на баке прозвенели семь склянок. Изможденные официанты, словно призраки, сновали среди столиков на открытой верхней палубе. Но вот исчезли на камбузе залитые вином скатерти, музыканты спрятали скрипки в футляры, и последние гуляки разбрелись по каютам. Золотые электрические шары над палубой медленно погасли, и пала тьма. В тишине едва слышно стучала где-то во чреве судна машина, да если перегнешься через борт – услышишь мерный плеск морских волн.

В почти непроглядной темноте на баке недвижно стояли три тени. Соленый свежий ветер порывами налетал на судно. Молчание. Тлеющий бессонный огонек трубки. Хлопанье черных крыльев плаща. Но вот рассвет нагрел восточную кайму горизонта до тусклой голубизны, и на ее фоне проступил волевой горбоносый профиль в плюшевом кепи, окаймленный профессорской щеточкой бороды.

– Товарищ Хесслер, что со временем?

– Через два часа прибываем, – глухо отозвалась тень слева.

Обладатель орлиного носа сурово свел брови, словно эта информация несла в себе серьезную проблему. Хесслер, запахнув пальто, широко расставив ноги в галифе и кожаных сапогах, смотрел вперед – с невозмутимостью станкового пулемета. Его скуластое лицо было чисто выбрито. Выбившиеся из-под фуражки черные волосы трепал ветер. Папироса в углу рта рдела скрытой яростью.

Солнце выскользнуло из-за неровной кромки гор на горизонте – и в мир вернулись краски. Белый, как крыло чайки, теплоход «Новониколаевск» величественно рассекал малахитовые водяные валы в золотых искрах пены; ночная тьма оставалась позади, словно корабль вышел из какого-то иного мрачного мира – а прямо по курсу поднимался из волн огромный город в густой зелени пальм и вечном рокоте прибоя. Город устремившихся к небу колоколен и минаретов, город-дом тысячи кораблей и миллиона лодок, с берегами, украшенными кремовым мрамором дворцов и темным камнем тысячелетних крепостных стен.

– Товарищи, – мрачно, почти скорбно сказал орлиноносый (в утреннем свете стало видно, что волосы его белоснежно седые, а глаза окружает сетка морщин), и его спутники приблизились. Хесслер злым щелчком запустил окурок в волны. Третий товарищ, невзрачный молодой человечек с соломенной щеткой усов и серыми глазками, вцепился ладонями в борт и ловил каждое слово, – товарищи, мы с вами прибываем на землю заклятого классового врага. Сохраняйте пролетарскую бдительность. Партия дала нам задание – стать свидетелями этой буржуазно-монархической комедии, и не более. Сохраняем видимость дипломатии… хотя отношение врага к нашей республике известно. Вам слово, товарищ Нойер.

Соломенноусый Нойер хмуро кивнул:

– Мы все – дети интернационала, товарищи, но не стоит забывать, что говорил об этом варварском народе Маркс: славяне – угнетатели всех революционных наций. Недалек тот час, когда цивилизованные народы вступят в ожесточенную борьбу за освобождение рабочего класса всего мира. И кто знает, не станет ли буржуазная Россия самой черной, самой опасной скалой на нашем пути?

На палубе стали появляться пассажиры, и троица товарищей перешла на шепот.

Тем временем мимо потянулись бесконечные причалы и доки, закрыли небо тронутые ржавчиной бока судов со всех концов света; проводил гостя грозными жерлами пушек линкор с Андреевским флагом, закачались над набережной темно-зеленые лапы пальмовых листьев – и вот выплыл, поднялся плавно из глубины порта розово-белый неоготический замок: морской вокзал. Над входом в здание вокзала ветер с трудом разворачивал тяжелые бело-сине-красные шелка и черно-желто-белые знамена царской династии. Звонко ударил колокол. С грохотом побежали усатые матросы в белых рубахах. Мгновение – и теплоход замер у пристани в паучьей сетке швартовых.

«Классовые враги» встретили гостей у сходней с прохладной вежливостью. Обязательные формальности постарались по возможности сократить. Молодой паспортист в синей фуражке сверился со списком и оттиснул в дипломатических паспортах круглые печатки виз с двуглавым орлом – срок пребывания неделя: с 5 по 12 июня 1937 года. «Без права покидать пределы Константинопольской губернии».

– Оружие, драгоценности? – на хорошем немецком поинтересовался чиновник.

– У нас дипломатический статус, позволю напомнить, – нервно качнулось плюшевое кепи.

– Декларации всё равно нужно заполнить, – чиновник был само терпение.

Хесслер выступил вперед.

– Вы не смеете задерживать нас, – с перекошенным от злобы лицом проскрипел он, – не пытайтесь унизить в нашем лице наш народ и страну.

– Но господа…

– Никакие мы вам не господа!

Молодой человек за стеклом покрылся пятнами:

– Как бы вы себя не называли, но у нас тут особый режим, и все прибывающие на коронацию гости заполняют декларации, в этом нет ничего унизительного для…

– России никогда не победить Германию! – оборвал Хесслер.

– Вот возьмите, – Нойер бросил в окошко три торопливо заполненных бланка, – идемте, Хельмут. Не стоит повышать голос, мой друг.

– Кто ж такие? – с интересом спросил паспортиста пожилой жандарм, после того как восьмицилиндровый черный «Бьюик» с красным флагом на капоте исчез в клубах пыли за кипарисовой аллеей. Страж границы показал список:

1. Конрад Миллер – глава делегации, Народный комиссар иностранных дел Союза Социал-Демократических Республик Европы.

2. Конрад Нойер. Помощник секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии ССДРЕ по международным вопросам.

3. Хельмут Хесслер, помощник Народного комиссара иностранных дел ССДРЕ, Народный трибун Баварской советской республики.

– Вишь ты, немчура, понаехали к нам, – усмехнулся жандарм в густые усы. – Ништо, скоро перевешаем всех красноперых, попомни.

Оливер Фогт неохотно открыл глаза. В окно гостиничного номера лился тусклый утренний свет, казавшийся продолжением странного, тревожного, но в то же время приятного сна. Беспокойство скользило где-то по грани дремлющего сознания, похожее на мрачную тень на грозовом горизонте; но буря была еще где-то далеко в будущем, а настоящее горячо пульсировало в груди, медленно утекало сквозь пальцы, настоящее состояло из нежности и покоя. Сон был напитан теплым запахом женщины… но сейчас запах исчез, и Фогт больше не хотел оставаться в этом сне.

– Полина? – шевельнулись губы.

Постель рядом пуста, но еще теплая. На письменном столе в хрустальной вазе дремали чайные розы, в сумраке огромные пушистые бутоны казались черными. Полупустая бутылка дорогого цимлянского вина. Раскрытая на середине походная тетрадь, склянка чернил и перо. На тумбочке у кровати холодно блеснул новенький шестизарядный револьвер.

– Полли…

Ах вот же она, на балконе – смутный силуэт за прозрачной занавеской. Вот ветер отбросил светлую ткань, и Фогт увидел ее печальный образ, тонкие губы, темно-русые волнистые локоны. Сигаретка в мраморных пальцах, на узких плечах – шелковый халат с золотыми птицами. Он вспомнил, как шеф Южного охранного отделения Миронов, усмехаясь в полковничьи усы, познакомил их в Одессе на каком-то банкете. Полине было всего пять лет, когда в киевской ЧК казнили ее родителей и четверых братьев – с тех пор прошло почти двадцать лет, но след тех событий всё еще будто лежал на ней. Полина удивила своим равнодушием к его персоне. Фогт привык к повышенному интересу – после бегства из Германии он временно (как ему тогда казалось) поселился в Петрограде, здесь написал свою первую повесть о гражданской войне в Баварии и быстро стал популярным автором. Врангелевская Россия охотно принимала немецких, австро-венгерских и французских беглецов от революции – на родине им грозила смерть за одно только классовое происхождение. Российское правительство рассудило, что такие люди с их капиталами и мозгами будут полезны для борьбы с собственной революционной напряженностью (тут никто не говорил «революция» – только «мятеж» или «бунт»). Здесь Фогт разбогател. Его книги переводили на многие языки; высшее дворянство России, Англии и Польши искало знакомства с ним, его приглашали на балы и приемы, на улицах просили автограф – в то же время на родине называли предателем и клеветником Советской власти.

Однако Полина не знала его книг, ее не интересовали автографы и слава. И очень скоро Оливер понял, что эта женщина нужна ему. Их связь была странной и нервной. Вместе с писателем Полина легко входила в любое общество, она очаровывала министров и принцев – и работала. Она раздавала тысячи рублей, долларов и швейцарских франков, она жалобила и шантажировала – и получала информацию. Их связь была работой. Весь мир считал их парой, однако спали вместе они редко – словно искали в постели не любви, а спасения от стресса и одиночества… но Полина доверяла Оливеру во всем, и он чувствовал, что нужен ей. Она полностью открывалась ему – а он любил ее беспокойно и преданно, как не любил никого и никогда. Каждый день он боялся потерять ее.

Прошлой зимой в Стокгольме, после приема у американского посла они садились в авто – и внезапно человек в сутане католического священника трижды выстрелил в Полину через лобовое стекло, прежде чем Оливер успел скрутить его. К счастью, девушка отделалась легким ранением в плечо. В нападавшем позже опознали Раймона Дрейно, резидента спецслужб троцкистской Франции.

Два месяца спустя в Москве Полина почувствовала себя неважно после завтрака и отказалась от поездки в загородное имение князя Вяземского… швейцар гостиницы, севший за руль ее «форда», чтобы отогнать его в гараж, взлетел на воздух вместе с машиной.

Кому-то там – за ощетинившейся стволами пулеметов и увитой колючей проволокой западной границей – очень не нравилась тихая работа Полины по сбору информации.

Фогт сделал глоток из бутылки, сел за стол и взял перо.

Ночь на пятое июня 1937, Константинополь, отель «Амбассадор».

Вчера внезапно, как солнечное сияние, в меня вошло ощущение: я благодарен России. Эта страна дала мне дом, богатство, любовь. Родина пыталась убить меня, насадив на французские штыки в семнадцатом году, Родина топтала меня коваными сапогами спартакистов в Тюрингии и едва не расстреляла во время коммунистического террора в девятнадцатом и двадцатом. Я же теперь говорю по-русски, думаю по-русски, я ем блины с икрой и пью ледяную водку после бани. Но русским я не стал. Я всё еще немец, das Deutsche Volk, и этого не отменят никакие революции и классовые теории.

Ему нравилось писать впотьмах, с трудом различая буквы на сером листе. В этом было что-то от далекого детства.

Русский царевич будет завтра коронован в Константинополе. Веками славяне грезили о белых дворцах Византии, матери православного мира, и вот, после гибели Тройственного союза этот древний, как само время, город – Второй Рим, Царьград, богато украшается куполами русских церквей; и османы, разбитые и униженные, где-то далеко за горами. В этом огромном муравейнике трудно найти турка, зато без счета армян, болгар, сербов и македонцев. Все в радостном напряжении. Всё живое ждет, жаждет царя. Трогательно для европейца видеть, как русские сохранили преданность монархии – ведь до Гражданской войны царь был ненавидим столь многими. Нужно было отдать власть парламенту и диктатору Врангелю, а монарха сделать фигурой скорее церемониальной, символической, как в Англии, – чтобы вернуть расположение людей к императорскому дому.

Что до меня – я только зритель в этом театре теней далекого прошлого… Той Византии, что погибла в пятнадцатом веке, – не вернуть, и даже русская монархия уже не более чем исторический символ, обет верности могилам предков.

Полина неслышно скользнула в комнату, положила руки ему на плечи.

– Его попытаются убить, – тихо сказала она.

– М-м?

– Цесаревича. Завтра, во время церемонии.

Где-то далеко внизу по площади перед гостиницей медленно двигалась повозка, цокали по камням копыта. На стене среди дешевых литографий сонно шевелилась тень занавески.

– Поэтому мы и здесь? – нахмурился Фогт.

Полина молча провела рукой по его щеке.

– Разве мы телохранители? – спросил он. – У него есть свои филеры, гвардия, жандармерия.

– Всё это неважно, – Полина смотрела куда-то в угол комнаты, в сумрак, где еще дремала душная июньская ночь.

– Я не хочу, чтобы ты рисковала жизнью. Одно дело подкупать чиновников и перевозить через границу чертежи в зонтике – и совсем другое лезть под пули.

– Нет никакой разницы, дорогой мой. Разве ты еще не понял?

Женщина всё так же смотрела мимо, и Фогт почувствовал нарастающую волну раздражения. Что за темные демоны занимают ее внимание, вместо него – живого и любящего человека?

– Я не хочу потерять тебя, Полли. С запада идет… надвигается что-то страшное, темное и жестокое – буря, равной по силе которой мы еще не видели. Не хочу встретить ее в одиночку. Счастье начинается тобой и тобой же кончится.

Она внезапно обняла его, прижалась всем телом – и теплый запах из его сна вернулся. Оливер ощутил укол стыда. Возможно, там, во тьме, она всё еще слышит голоса погибающих родителей и братьев, виновных только в принадлежности к «вредному классовому элементу»?

Вдалеке ударил колокол на звоннице храма Святого Фомы.

– Ты умеешь быть убедительной, – Фогт покачал головой. – Придется вспомнить войну. Да и мог ли я забыть ее когда-нибудь?

Товарищ Миллер сохранял внешнее спокойствие, но редкие седые волосы его под плюшевым кепи намокли, а рука, сжимавшая трость, едва заметно дрожала. Он боялся, что не сможет владеть собой и дальше. Либкнехт, который всегда был против любых контактов с реакционными русскими властями, сперва язвительно высмеял поступившее приглашение на коронацию… но спустя несколько дней «передумал». Он вызвал Миллера к себе и лично дал указание ехать в Константинополь; он же сам и назвал двух других членов делегации – и приказал держать всё в тайне до последнего.

Чертова коронация. Чертовы русские. Чертов старик Либкнехт с его интригами.

В гостинице немцы переоделись с дороги и сразу вышли в город. Миллер предпочел бы просидеть в четырех стенах всю неделю, но под нажимом товарищей сдался – впрочем, его любопытство к жизни за «железным занавесом» перевешивало страх перед неизбежным. Миллер боялся, что кто-то из его товарищей воспользуется возможностью и сбежит. Нойер казался слабым звеном. Нойер из молодых, он не сражался на баррикадах в восемнадцатом году, не проливал кровь. Его может привлечь вся эта дребедень вроде джаза и красивой жизни. Впрочем, его выбирал в делегацию сам старик, ему и отвечать – вытирая пот, думал товарищ Миллер. Куда больше пугал черноволосый, черноплащный Хесслер с глазами фанатика. Нет, этот вряд ли сбежит. Зачем его-то Либкнехт прислал сюда?

Эти мысли, тяжелые и липкие, как пальцы мясника, преследовали дипломата, не давали сосредоточить внимание – а ведь вокруг было на что посмотреть. Чуть в стороне от набережной кипел настоящий восточный базар (в ССДРЕ, где частная торговля была под запретом, рынков не существовало). На углу улицы возвышался над толпою усатый городовой с позолоченной бляхой на белой парадной гимнастерке. Он с хитрой улыбкой проводил взглядом троих гостей, рука его при том покоилась на рукояти шашки. Вдоль набережной, громко цокая, проехал казачий патруль на гнедых донских скакунах – и немцы невольно прижались к гранитному парапету. Огромный скакун выкатил на товарища Миллера яростный, размером с кулак, влажный глаз: ты что еще за тип?

Здесь было опасно, дико.

На площади у дворца Топкапы, превращенного в городскую управу, проносились сверкающие автомобили, развевались трехцветные флаги. В парке оркестр играл вальс. Специально устроенные к церемонии фонтаны искрились серебром, словно на сказочной картинке. А над площадью величественно парила в золотистой дымке фантастическая громада древнего Софийского собора.

– Хороший бассейн на его месте будет, – громко сказал Хесслер, – или Дворец Советов, к примеру.

На обед отправились в кафе «Вологда», пересчитывая в уме командировочные деньги. Нойер заказал русского пива, и товарищи последовали примеру.

– Отменное пиво, надо признаться, – Нойер утер пену с усов.

– Кислятина, – возразил Хесслер, но осушил кружку до дна.

– Смотрите, в меню есть «Хофброй»! Неужели казаки варят наше пиво?

– Закажите, Конрад. Будет о чем посмеяться в Берлине.

Взяли по кружке «Хофброя», попробовали. Смакуя, выпили до последней капли.

Долго сидели молча.

– Ja-a-a, – только и сказал, наконец, Нойер мечтательно.

Теперь точно удерет, с жалостью подумал товарищ Миллер. Он ждал какой-нибудь колкости от Хесслера, но тот только поднял руку, подзывая кельнера.

– Еще три «Хофброя».

В голове приятно зашумело, и Миллер подумал внезапно, что всё не так уж страшно. В уютном кафе негромко играла музыка, за столиками под расписными сводами (самовар, баранки, удалой купчина с ковшом браги весело подмигивает из-под потолка) обедали за тихой беседой всего шесть-семь человек, ароматно дымил кальян, с кухни долетали дразнящие запахи жареной рыбы, гречневого масла, розмарина, пряностей и ванили. Может, всё еще обойдется, расслабленно возмечтал дипломат.

– Простите, вы немцы? Коммунисты?

Товарищи переглянулись.

Он прошел к ним через весь зал, от дальнего столика в углу, где остались его газета и белая фетровая шляпа. Уверенные движения, круглое чистое лицо в обрамлении седых волос, любопытный взгляд. Дорогой костюм-тройка. Правая рука застыла на поясе светлых брюк, в левой – трость.

Три выстрела – и мы трупы, похолодел товарищ Миллер. Момент – лучше не придумаешь.

– Мое имя Александр Кейзерлинг. Фон Кейзерлинг.

Он говорил по-немецки прекрасно, с небольшим акцентом.

– Эмигрант? – скучным голосом уточнил Хесслер.

– Нет, из остзейских немцев. Здесь по делам, я поставщик двора… но в Германии я много бывал до 1914 года, для меня это вторая родина…

Надо было гнать его сразу, думал потом Миллер, но пиво сделало свое дело: притупило пролетарскую бдительность.

– Скажите, для чего вы приехали? – спросил фон Кейзерлинг. – Между Коминтерном и цивилизованным миром будет наконец диалог? Или вы прибыли сделать нам какую-то гадость?

– Вам? Вы считаете себя русским? – презрительно процедил Хесслер.

– Я русский германец, как и наш император. А вот что за нация ваш Коминтерн?

– Недолго вам осталось распускать павлиний хвост, дворянское отродье, – глаза Хесслера превратились в черные щели, – и вашему клоуну-монарху тоже.

Миллер вскочил на ноги. Просто невероятно, как быстро разговор перешел в злобную перепалку!

– Хельмут, я очень прошу вас, – начал он, – не начинайте…

– Знаете, что общего у коммунистов и гомосексуалистов? – невозмутимо продолжал рижанин. – Вам необходимо всё время собираться вместе и кричать друг другу, что вас много, что вы везде. Это дает вам иллюзию, что вы не ошибка природы. Ваш гимн, Интернационал – попытка убедить самих себя, что вы явление всемирного масштаба… а не кучка бесов, насилующих труп великой Германии.

Хесслер прыгнул вперед. С жутким грохотом полетели на пол кружки, брызги драгоценного «Хофброя» усеяли костюм фон Кейзерлинга. Нелепая, но сияющая в своем одиночестве мысль пролетела через внезапно опустевшую пещеру миллерова мозга – пиво! Мы уедем обратно – и когда еще сможем попить такое пиво! А этот дворянский хлыщ может хлестать его в России каждый день литрами!

Вдвоем с Нойером они схватили брыкающегося, изрыгающего проклятия Хесслера и силой потащили вон из кафе.

– Пустите меня! – рычал тот. – Я заставлю его жрать дерьмо!

За углом взвилась трель свистка.

– Быстрее отсюда, ну же, бегом, – прошипел Нойер.

Они бросились в боковую улицу, долго бежали, спотыкаясь о камни, затем долго пытались отдышаться в тихом зеленом дворике над каналом.

– Это провокатор, – сказал наконец Миллер, – я же вас предупреждал…

– Упекли бы нас в каталажку за пьяный дебош, – Нойер поджег папиросу, закашлялся в дыму, – и продержали б до конца недели… хорошенький скандал! А царь бы уже уехал.

Хесслер выплевывал сквозь зубы ругательства.

Поминутно оглядываясь, оправляя одежду, они вернулись на площадь и растворились в толпе.

Оливер в задумчивости шагал по верхней галерее Софийского собора, разглядывая потемневшие тысячелетние фрески. Невольно он забыл о том, что должен исследовать храм на предмет укромных мест, где мог бы спрятаться злоумышленник. В колоссальном по размерам зале стояла торжественная тишина – лишь у дальней стены негромко переговаривались за работой несколько реставраторов из Львовской императорской Академии Русской живописи.

Со скрипом приоткрылась одна из огромных золотых створок, и на мраморный пол собора упала тень. Два высоких человека в штатском перекрестились у входа и медленно, будто робея, зашагали вперед – и вскоре замерли с поднятыми вверх головами. Оливер удивился: кто пропустил штатских в храм, закрытый охранкой на всю коронационную неделю?

– Здесь еще очень много работы, – негромко сказал один из мужчин. Фогт вздрогнул – он узнал голос императора Михаила Александровича. – Но видел бы ты, Володя, что здесь было в девятнадцатом году, когда закончилась война и Царьград отошел к нам по мирному договору. И с ним мать всех церквей.

Второй – это наследник, Владимир Михайлович, догадался Фогт. Он невольно замер, прислушиваясь.

– Вот здесь, в апсиде, – продолжал старческим, надтреснутым голосом царь, – стоял михраб, показывавший на Мекку, а вон там была ложа султана, похожая на золотую птичью клетку… я распорядился убрать всё турецкое, всё до камешка. Счистили штукатурку – и представь себе, дружок, под нею нашлись невредимые фрески и мозаики, которым десять и более веков…

Оливер увидел выскользнувшую откуда-то из-за нефритовой колонны Полину; она сделала быстрый знак художникам, и те, сложив краски в короб, проворно выбежали через боковую дверь.

– А вот здесь, смотри. Император Лев VI преклоняет колени перед Создателем, девятый век, – спокойный, торжественный голос старого царя доносился уже из другой части храма, – а это – Юстиниан и Константин Великий, основатель нашего города… средневековой столицы мира.

– Я узнал его, батюшка, – ответил цесаревич Владимир, и голос его дрожал от волнения, – просто невероятно, какая древность!

– С завтрашнего дня эти века лягут на твои плечи. И дай бог тебе сил.

– Помилуй, Господи…

Они по очереди поцеловали икону Спасителя у золотого алтаря, стали на колени. Некоторое время молча стояли так, опустив головы. Цесаревич поглядывал на отца украдкой, но тот сосредоточенно молился.

Наконец Михаил Александрович медленно поднялся на ноги и подошел к Полине. Та вся подобралась, оправила волосы под шляпкой, и было нечто в ее горящем взгляде, устремленном на этого старого человека, что заставило Оливера испытать болезненный укол ревности.

– Графиня, вы ли это? Рад видеть вас в добром здравии.

– Ваше величество, в такой торжественный момент я…

– Прошу без церемоний, душенька. Давайте я вас познакомлю с моим Володей.

Оливер, затаив дыхание, следил за встречей трех человек внизу. С верхней галереи они казались крошечными фигурками, но удивительная акустика зала доносила сюда каждый звук. Они тихо рассмеялись. Полина, сверкая черными глазками, продемонстрировала маленький дамский браунинг. «В храме с оружием – грех», – строго сказал император. «Полноте, батюшка, нас же с вами защищают», – возразил цесаревич.

Вот они, русские люди, подумал Фогт с усталой грустью. У них есть традиция, сила и красота. Долгие века истории, вера в Бога и надежда на будущее. А что имеется у меня, у шестидесяти миллионов немцев? Коминтерновские брошюры о правах женщин. Политинформация три раза в неделю. Возможность отдать жизнь за торжество пролетариата – или на Западном фронте в войне с французскими «оппортунистами» и их вождем Троцким. Или на Восточном – против консервативных славян. Даже моя русская женщина принадлежит мне лишь телом. Вот кого она искренне любит, этого высокого старца с седыми усами, измученного борьбой с раком, победителя большевиков, потомка Палеологов и Рюриковичей. Вот кому отдана ее душа…

– Особый режим ввели шестнадцать дней назад. Аэропорт Святого Константина и вокзалы закрыты, сообщение только морем. Досмотры, карантин. Много приходит ложных сообщений об угрозе цесаревичу. Тем не менее за две недели в городе обнаружены семь турецких агентов, арестованы двенадцать членов тайного общества анархистов. Представляете, горничная в гостинице «Москва», где остановился царский двор, пыталась пронести на кухню стрихнин в чулке.

Маленький человечек в черном монашьем одеянии утер пот со лба. Кто он такой, отстраненно подумал Фогт. Агент охранки? Контрразведчик?

– Что еще? – спросила Полина.

– Вчера утром прибыла делегация из Советской Германии. Три человека. Министр иностранных дел и два партийных чина. Насчет министра можно быть покойным – он занят официозом, но двое других…

– Они не станут делать грязную работу руками дипломатов, – сказала Полина.

– Для них это не грязная работа, барышня! Это священная борьба. Их воспитывают так – умри героем.

Агент в рясе снова терпеливо обтер платочком лоб и заговорил о прибывших немцах. К сожалению, мы располагаем только информацией из газет и радиопередач. Конрад Миллер, шестьдесят пять лет, старый революционер, из рабочих дока в Киле, партийный функционер и фигура скорее номинальная. Хельмут Хесслер, народный трибун Баварии, тридцать девять лет, партийный активист, предположительно связан с тайной полицией, подробности биографии неизвестны. Очень агрессивен, вспыльчив, уже два раза ввязывался в конфликты здесь, в Константинополе.

– Однако наибольшие подозрения вызвал третий, – агент положил на стол фотографию, – знакомьтесь, Конрад Нойер, – помощник секретаря ЦК по международным вопросам. Тридцать два года, из новой волны. Характер общительный, мягкий. Закончил Высшую школу международных отношений имени Розы Люксембург, работал в политическом управлении МИДа, два года был посланником в Финляндии, в составе группы разработки каналов. Наши люди помнят его там. Возможно, занимался организацией террора в отношении финских политиков, выступающих за возвращение страны под русский протекторат…

– … а возможно, закупками леса для ССДРЕ, – покачал головой Фогт. – Я ставлю на Хесслера.

– У нас в России есть хорошая поговорка: в тихом омуте черти водятся, – улыбнулась женщина.

– У вас в России, – Фогт не улыбнулся в ответ, – царям всегда приходилось больше бояться доморощенных террористов, а не иностранных убийц.

– Сегодня ночью, – многозначительно понизил голос агент, – Нойер встречался со своим финским связным, Тимом Мякеля. Неизвестно, о чем они там беседовали, но утром Мякеля снял номер в отеле «Савой» на имя Джеральда Беккета, британского подданного. Отель находится напротив гостиницы «Москва». В опочивальню будущего императора он, конечно, заглянуть не сможет, но выход из гостиницы у него из окна как на ладони.

Клим Григорьев спустился на залитую солнцем улицу купить жареных каштанов. Очень ему нравились здесь, на юге, каштаны – крупные, нажористые, как картошка. В его родном Царевококшайске съедобные каштаны не росли; в Петрограде и Вятке, где ему приходилось жить, тоже. Он надвинул на лоб засаленный картуз, проводил взглядом грохочущую болгарскую арбу с дынями, в два ловких прыжка пересек мощенную булыжником улицу и оказался на базаре. Руки в брюки, вальяжно пошел по рядам, ощупывая масляным взглядом дородных, разодетых торговок.

– Каштанчик почем, кума?

– Двугривенный за куль, солдатик.

– Жадно, жадно, – ухмыльнулся Клим, открывая ровный ряд коричневых, с дыркой, зубов.

Сторговались на пятнадцати копейках. Григорьев прижал красной мозолистою ладонью газетный кулек с каштанами и вернулся в квартиру. Здесь было сумрачно и пахло прелью. Он постоял в прихожей, разглядывая помятое отражение в зеркале. Открыл рот, потрогал пальцем дырку между зубами, сплюнул на стену. Не красавец, но сойдет.

– Вы же-ертвою па-али в борьбе ро… ковой, – угрюмо промычал Григорьев.

Сел на табурет у окна и принялся грызть каштаны, бросая кожуру под ноги. Пилипчук с осуждением смотрел на него из угла комнаты выкаченными белыми глазами. Раскрытый окоченевший рот его напоминал букву «о». За стеной возилась, жалобно пискала крыса. Григорьев нашел взглядом бабешку в красной шали, что продала ему каштаны, мысленно раздел ее, ухмыляясь.

– Вы отда-а-али всё, что могли за… хрух-хрух, него… за жизнь его, честь…

От Пилипчука начинало попахивать, но это уже не имело значения. Коронация начнется сегодня в шесть вечера (он бросил взгляд на ходики: была половина первого), а там – кто знает, куда нелегкая вынесет.

– …и свобо-о-о-ду… хрух…

Пилипчук предлагал собрать адскую машину и подорвать ее в толпе, когда царь будет проезжать мимо. Они добрались до Синопа от Батуми на рыбацкой шхуне, а затем на перекладных – до Константинополя. Уже за месяц до коронации они были на месте – и такое долгое ожидание плохо сказалось на Пилипчуке. Он всё больше пил, затем у него сдали нервы. Два дня назад он стал надрывно кричать что-то о бесах, дьяволе и преисподней – и Клим вынужден был успокоить друга в своих ласковых медвежьих объятиях. Когда он нежно – возможно, слишком нежно – сжимал шею Пилипчука, раздался тихий щелчок, и окутанный облаком водочных паров товарищ осел в углу, тихий и просветлевший. В его глазах, что вскоре покроются белой пленкой, застыли благодарность и удивление.

– Вы же-е-ертва-а-аю па… ли, – снова завел Григорьев.

Он знал только первый куплет.

Обрезки проводов недоделанной адской машины поблескивали под изголовьем турецкой тахты. Григорьев отогнул край отставших обоев и выудил плотный, многослойный сверток в маслянистых пятнах. Аккуратно, заботливо разложил на столе восемь липких цилиндров желто-бурого цвета. Адскую машину без Пилипчука не собрать, придется сварганить бомбу по старинке.

– Вы отда-а-али всё, м-м-м, – скривившись от резкого химического запаха, он принялся укладывать бруски в штабель, затем плотно обмотал их бикфордовым снурком.

Примерил за пазухой… под его бесформенным пиджаком никто не заметит, ага.

Краем глаза он заметил движение в углу и хмуро посмотрел на круглый окоченевший рот Пилипчука.

– Что ж ты, гнида… уж сдох так сдох. А еще друг.

Я тебя жду, как будто сказали белые глаза. Здесь, в аду, всё не так, как ты думаешь.

– Сукой ты был – сука и после смерти.

Здесь мы все ждем тебя, Климушка. Ад – это такая комната без дверей и окон, здесь нет ни чертей с вилами, ни огня, мы здесь по очереди играем в карты, и к ночи ты будешь с нами, мил человек…

Григорьев снова смотрел в окно на торговку в красном, и голос Пилипчука исчез. Клим зашуршал кульком, отыскивая каштан покрупнее. Где-то далеко, в парке, оркестр играл печальный довоенный вальс, мелодия настойчиво пробивалась сквозь щель форточки в сумрачную пыльную духоту, мелодия сбивала его собственную песню – и Клим хлопком закрыл окно.

– Вы жертвою па-а-али… хрух-хрух…

На площади у Святой Софии установили в несколько ярусов стоячие трибуны с резными перилами для гостей: иностранных посланников, высших военных чинов и духовенства (в сам собор войдет лишь Патриарх со свитой, члены августейшей фамилии и царствующие особы Великобритании, Сербии, Болгарии, Норвегии и Швеции – других королевских домов в Европе не осталось). В два часа дня по трибунам и под ними пошли вооруженные ижевскими автоматами жандармы в парадных белых мундирах, тщательно проверяли каждый аршин земли. Лохматые кавказские овчарки поводили умными мордочками, обнюхивали каждый камень. Вдоль дороги, ведущей к морю, флористы снимали с грузовых машин букеты цветов в огромных фарфоровых вазах – все вазы также с пристрастием осматривали.

К трем часам к оцеплению начали сползаться зеваки, запасшиеся семечками, изюмом, сушеным инжиром. Слышалась русская, английская, греческая, китайская речь. Засновали торговцы тархуном и минеральной водой. Многие из женщин оделись по моде начала века – закрытые белые платья, кружева и шляпки – однако нашлись и такие, что пришли в смелых современных туалетах: шелковые платья с открытыми плечами, длинные перчатки до локтей. Над толпой покачивались зонтики от солнца. Тоненько плакал грудной ребенок, под пальмами смеялась компания молодых людей. Из ведерок со льдом доставали цимлянское, захлопали пробки.

– Здоровье цесаревича! Долгая жизнь дому Романовых!

Тим Мякеля оказался неповоротливым кабаном с отчаянно-рыжей щеткой волос над маленьким лбом. Он изготовился съесть на обед в летнем кафе горшочек ухи, закусить говяжьими колбасками с майонезом, овощами и рисом, и запить всё литровым кувшином холодного молодого вина, когда за его столиком материализовались Оливер Фогт и Полина.

– О, хэвон витту! – выругался Мякеля и швырнул ложку на стол. – Вы еще кто, немцы, русские?

– Я немец, она русская.

– Какого дьявола? Я дипломатический работник, предупреждаю.

Полина накрыла рукою ладонь Оливера: говорить буду я. О небеса, устало подумал он, дошло до серьезного дела, и снова она рвет у меня бразды из пальцев. Что ты делаешь рядом с ней? Ведь ты художник, ты немец, в конце концов – и у тебя есть свое Отечество, пусть больное и безумное. Твое дело – писать, а не допрашивать жирных двойных агентов в жаркие летние дни.

Тим нервно ерзал на стуле, но встать не пытался.

– Господин Мякеля, возьмите себя в руки, – сказала Полина, закуривая сигаретку, – мы не отнимем много времени.

– Я пришел поесть, – Тим говорил с сильным акцентом, – почему вы смели садиться за частный стол? Я могу звать полицию.

– Мы и есть полиция, глупый вы человек. Уймитесь, или это будет последняя уха в вашей жизни.

Мякеля попытался сжечь Полину взглядом, но не выдержал взора ее спокойных синих глаз и опустил голову.

– Зачем вы сняли номер в отеле сегодня утром?

– Какой еще номер? – скривился финн.

– Не валяйте дурака, Мякеля. Номер в отеле «Савой».

– О, боже мой… ну снял, снял, снял! Это мой номер, почему это нельзя?

– Отчего на чужое имя?

Мякеля принялся мрачно прихлебывать дымящийся суп, не глядя на Полину.

– Будете молчать?

– Имя другое – хочу сохранить инкогнито.

– Для чего?

Рыжий финн в отчаянии закрыл лицо руками, затем резко выдохнул, будто решился:

– Это для встреч с девушкой. Любовницей. Извините, больше не могу сказать.

Полина и Фогт встретились глазами. Он едва заметно покачал головой.

– Вы изоврались, Мякеля, – отчеканила женщина. – Мы знаем, что вы встречались с Нойером, что вы сняли этот номер для него. Хватит сочинять. Нет у вас никакой любовницы и быть не может!

– Как вы… пошли вы… – Свиные глазки Мякеля забегали.

– На той стороне улицы, – спокойно сказал Фогт, – в одном из окон наш человек с винтовкой. Снайпер. Стоит мне сейчас поднять два пальца к небу – и вы труп, Тим.

– Ах, да будьте вы прокляты, хуоранпенника. Да, это для Нойера, по его просьбе. Он хочет бежать из Германии, ясно? Вы должны радоваться, коммунисты драпают, как таракашки с помойки… но не к вам, не в вашу ледяную водочную страну, он хочет в США. Номер в отеле берет для подстраховки, если не удастся попасть к американскому консулу и придется скрыться от германских агентов. Теперь я могу поесть?!

Певчие взяли высокую ноту, затем голоса их пали глубоко вниз, в басы, и снова воспарили радостно и торжественно, к самому небу. Многотысячная толпа зашевелилась. Внушительная британская делегация с шотландцами в багровых клетчатых килтах вежливо окаменела на трибуне среди прочих неправославных иностранцев. Над городом перекатывался звон колоколов. Святейший Патриарх Константинопольский и Всея Руси, облаченный в золотую ризу, первым вошел в храм, за ним семенили служки – а следом, высокий, полный достоинства, под руку с государыней шел царствующий император Михаил Александрович. В далеком 1918 году он спасся бегством из рук уже приговорившей его ЧК, пешком прошагал восемьдесят верст через пермские леса и был принят восставшим чехословацким корпусом. Через несколько минут под сводами храма он произнесет формулу отречения от престола в пользу наследника.

А вот и наследник – великий князь Владимир Михайлович, с алой лентой через плечо, шестнадцатилетняя копия отца – такой же высокий и худой, но темноволосый и энергичный. Следом за ним, в окружении лейб-гвардейцев четыре пажа вынесли на подушке алого шелка корону. У входа в храм процессию встречали черные жерла стрекочущих кинокамер.

– Не слишком ли легко он признался? – задумчиво проговорила Полина.

Она взяла Оливера за руку и прильнула к нему, дрожа, словно от холода.

– Что с тобой? О чем ты?

– Тим Мякеля…

– По-моему, мы жутко его напугали.

– Такого напугаешь.

– Полли, тебе нездоровится, давай уйдем.

– Смотри, вот те немцы. Нойер, Миллер… не вижу третьего. Ах, вот и третий.

Двое немцев с каменными лицами стояли позади британской делегации. Весь их вид выражал отрешенность и равнодушие. Чуть позади замер Хесслер, с таким лицом, будто только что съел ящик лимонов.

– Господи, только бы всё прошло спокойно, – перекрестилась Полина на купол Святой Софии.

– Нельзя около каждого человека поставить по часовому с ружьем, – пожал плечами писатель.

– Не могу избавиться от беспокойства. Идем, станем с ними рядом.

Клим Григорьев медленно шел за спинами толпы, двигаясь от площади к началу шоссе, уходившего вдоль берега. Там толпа начинала редеть. Вот и черный кабриолет, российский «Оккервиль» – когда всё закончится, сатрап сядет в него со своим дряхлым папашей и поедет праздновать. Только далеко не уедет.

Клим слышал, как ударили в большой колокол, и певчие заголосили «Многая лета». Григорьев косо усмехнулся в воротник. Внезапно он вспомнил, как убил впервые. Это было в июле 1917 года, в Питере. Клим, тогда еще совсем юный член эсеровской партии, получил в кружке револьвер (свое первое боевое оружие) и шел с ним домой. Повинуясь внезапному порыву, он стремительно подошел к усатому городовому на перекрестке Литейного и Невского и трижды выстрелил тому в живот. Клим ждал, что с ним случится нечто особенное, что-то навсегда изменится в его жизни – но всё осталось тем же. И небо, и чайки над крышей, и нагретая за день солнцем мостовая. Ему даже показалось забавным, что старик полицейский и не пытался защитить себя или стрелять в ответ. Забыв о кобуре на поясе, тот с глупым видом рассматривал свои окровавленные ладони и неловко пытался остановить хлещущую кровь. С тех пор Григорьев убивал… и убивал снова… и снова… Он бросал бомбы и втыкал под ребра ножи. Он служил в Петроградской ЧК и занимался расстрелами заложников-буржуев в 1918 году, после покушения на Урицкого. В 1922 году, когда белые во главе с Врангелем окружили Питер, он бежал и поселился в Вятке, где его никто не знал. Но и потом он не остановился – вышел на рабочее подполье и снова занял руки делом…

На площади заколыхалось многотысячное человеческое море. Нестройно затянули «Боже, царя храни» – подхватили, запели уверенно и громко.

Григорьев нащупал в кармане связку динамита. Он сделал короткий фитиль – но не слишком. Хотел оставить себе шанс убежать. Нет, он не из тех, кто жертвует собой. Не из тех.

– Вы жертвою пали в борьбе ро-ко-вой… – замычал он наперекор всей площади, – в любви бесконе… ечной к наро-о-о-оду…

Колокола по всему городу зашлись в радостном перезвоне. Свершилось! Оливер Фогт прокладывал путь сквозь толпу, как пловец, Полина поспевала следом. У входа на гостевую трибуну дорогу им заступил человек в штатском, но, увидев Полину, учтиво поклонился и помог взойти по узкой лесенке наверх.

Юный император появился на алой ковровой дорожке, ведущей из храма, и по толпе прокатился радостный стон. Как из-под земли вырос камердинер с подносом золотых монет – и царь принялся горстями кидать деньги в толпу.

– Многая лета! Многая, многая, мно-га-я!

Вот это он напрасно, успел подумать Фогт. Сейчас начнется настоящий бардак. Он обшаривал глазами многоцветную интернациональную толпу, выискивая угрозу – но опасен мог быть каждый… и восторженная женщина с младенцем на руках… и угрюмый малый в мятом картузе, прислонившийся к пальме… и даже казак из караула, замерший с шашкой наголо.

Молодой царь приближался к трибуне с иностранными гостями. Вокруг зашевелились нагретые солнцем спины в мундирах. Внезапно Фогт увидел, как с верхней части трибуны торопливо, бесцеремонно отодвигая в стороны дипломатов и сановников, спускаются двое в штатском. Что-то случилось.

– Стой здесь, Полли.

– Куда ты?

Царь был уже совсем близко. Над его головой двое гвардейцев несли тяжелую сверкающую корону. Можно было разглядеть каждую пуговицу с двуглавыми орлами на мундире нового русского монарха. Царь улыбался.

Фогт нащупал за пазухой рукоять пистолета. Что здесь творится?

Навстречу Оливеру двое вели под руки Конрада Нойера. Немецкий коммунист смотрел на окружающих с такой ненавистью, что его трудно было узнать. Перекошенное лицо стало пунцовым от напряжения. С одной стороны в немца намертво вцепился давешний маленький агент в рясе, с другой – рыжеусый шотландец в килте, внезапно сказавший на прекрасном малороссийском наречии:

– Всэ в порядку, пановэ, всэ добрэ. Дывиться спокийно дали, будьтэ ласкави.

– Was ist das? – мелькнуло позади вытянутое серое лицо Миллера.

– Всё хорошо, господа, – громко сказал один из мужчин в штатском, – у гостя солнечный удар. Пожалуйста, успокойтесь. It’s all right, no problem. He’s just a little sick.

Все трое немцев уже были за ограждением, когда липовый шотландец вырвал из-за пазухи Нойера пистолет.

– Бачилы, шо у нього? От бисова срака…

– Всем оставаться здесь, – двое агентов в штатском оттирали в сторону сбегающихся зевак, а с ними – Миллера и Хесслера. – Этих двоих друзей его тоже проверьте.

Из толпы выныривали новые агенты. А Нойера уже волокли прочь двое мужчин через залитый солнцем парк к автомобилю вдали. Товарищ Миллер тяжело опустился на истоптанную траву, держась за сердце.

Фогт видел, как Нойер рванулся, сбил с ног конвоиров и выхватил маленький пистолет, закрепленный на лодыжке под брючиной. Два выстрела прозвучали, как едва слышимые за колокольным гулом хлопки. Оливер увидел на трибуне Полину – она только глазами указала ему на беглеца. Не тратя время на раздумья, Фогт бросился вперед, на бегу достал оружие. Нойер выбросил руку с пистолетом назад, выстрелил почти наугад – и Фогт почувствовал только, как горячо ударило в грудь. Стиснув зубы, он приподнялся и трижды выстрелил вслед бегущему. Успел заметить, как тот упал… и сам провалился во мрак.

Хельмута Хесслера подхватила толпа и понесла в сторону от «иностранной» трибуны, на край площади. Лишь немногие тут слышали выстрелы в парке, и отчего-то никто не воспринял их как опасность. Поразительно: некоторые даже бросились посмотреть, что там творится. Однако большинство напирало на передние ряды, чтобы подобраться поближе к государю. Гвардейцы с трудом сдерживали народ.

Хесслер яростно рванулся, наступая на ноги, – и вскоре выбрался на относительно свободное пространство.

Прямо перед ним невысокий человек в картузе и запачканном мелом пиджаке что-то делал, сидя на корточках за толстым серым стволом королевской пальмы. Внезапно между пальцев его появился густой сизый дымок. Хельмут почувствовал, как каждый волосок у него на затылке встает дыбом.

Беги… беги быстрее отсюда…

Человечек в картузе выпрямился, высоко поднял голову. Рот его распахнулся в улыбке, открывая дыру между передними зубами.

Он что-то ищет… кого он ищет?

Хесслер, не раздумывая более, с силой ударил человечка в затылок, и тот, крякнув, осел в траву. Хельмут подхватил выпавший у того из рук тяжелый брикет – несколько бурых шашек динамита, туго перехваченных шнуром.

Сердце колотилось так, словно пыталось проломить грудную клетку. Выбросить бомбу! Хесслер оглянулся – со стороны парка двигалась процессия с хоругвями и знаменами. Матери поднимали на руки детей – повыше, повыше, чтобы увидели батюшку-царя. Может быть, такой возможности больше в их жизни не будет. Одна из женщин, черноволосая, похожая на гречанку, вдруг остановилась, как вкопанная, глядя на дымящийся брикет в руках немца; закрыла рукою рот, останавливая крик ужаса. Куда же бросить? Море слишком далеко – за крепостной стеной. Кругом столько людей…

– Дай сюда, – Хесслер выхватил у проходившей мимо торговки поднос с лимонадом, опрокинул ледяную массу воды на динамит.

Торговка, разглядев бомбу, с криком бросилась прочь.

– Scheiße! – в отчаянии воскликнул он.

Конец шнура, уже очень короткий, яростно дымился, испуская пузырьки под водой. Откуда-то из глубин памяти всплыло – правильно изготовленный бикфордов шнур горит и в воде.

Хесслер снова взял в руки влажную тяжелую связку динамита. Брось его, брось и беги, пока не поздно… погибнет много народу, но ты останешься жив, спасай себя!

Восемь шашек – так ли уж много, пронеслась в голове мысль. Шнур впаян только в одну… вот если б одна! Обжигая пальцы, он попробовал вырвать шнур из шашки – тщетно. Тогда Хесслер принялся разматывать липкую связку, отбрасывая шашки одну за другой в кусты акации, как можно дальше. Если очень повезет – не сдетонируют.

Боже… дай мне еще несколько секунд…

Последнюю – накрыть своим телом.

Он всё меньше обращал внимание на происходящее вокруг. Куда-то бежали люди, гудел клаксон «Оккервиля», трещали свистки городовых. Шнур с шипением догорал, от него исходил едкий запах жженой селитры. Запах смерти.

Еще секунду…

Последние шашки улетели долой. Осталась одна.

Накрыть телом. Лучше погибнет один, чем многие…

Рядом раздался стон. Хесслер увидел, как человечек в картузе поднял багровое от напряжения лицо. Их взгляды встретились.

Он сунул дымящую шашку человечку за пазуху – и метнулся прочь.

Горячая волна подхватила его, жарко толкнула в спину, срывая одежду, опаляя волосы.

Полина положила голову Оливера на колени, коснулась его влажных волос.

– Постарайтесь не двигаться, сейчас будет врач! – испуганно крикнул кто-то над нею и сразу исчез.

Оливер хотел что-то сказать, но хлынувшая изо рта кровь помешала ему.

– Потерпи, дорогой. Лучше молчи.

Он с силой сжал ее руку. Воздух со свистом выходил из простреленного легкого. Где-то в парке раздался приглушенный взрыв, заголосили бабы… Полина ничего не слышала.

– Потерпи…

Он еще раз сжал ее руку и вдруг замер. Залитая кровью грудь его в последний раз поднялась и опустилась. В распахнутых глазах замерло кобальтовое небо над Царьградом.

В кабинете пахло пыльной бумагой и свечами. Под потолком уютно тикали ходики в футляре красного дерева. Под их мерное тик-так захотелось спать. Хесслер откинулся на стуле, разглядывая забинтованные пальцы. Боль от ожога уже притупилась – подействовали лекарства. Он бросил взгляд в окно – там, далеко внизу, чистым червонным золотом полыхал залив.

Всё позади. Всё…

В дверь постучали, и в кабинет вошел молодой офицер с погонами штабс-капитана, в котором Хельмут узнал паспортиста, ставившего ему визу на документах в день прибытия. Следом за ним девушка внесла чай в бронзовых подстаканниках, поставила на стол и вышла.

– Добрый вечер, господин Степанов, – сказал Хесслер на хорошем русском языке.

– Здравствуйте. Ну, как вы себя чувствуете?

Хесслер только покачал забинтованной головой:

– Что с Нойером?

– Убит при попытке бежать.

– Вот как… что ж, Нойер заслужил смерть. Миллер?

– В больнице. У старика сердечный приступ.

– Хорошо. Я зайду к нему позже.

Штабс-капитан Степанов отхлебнул чаю, кивнул:

– Этот ваш Нойер ловко отвлек наше внимание. Мы поверили в дезу о том, что он хочет перебежать в США, даже приготовил себе убежище в Константинополе на всякий случай. Сейчас-то понятно, это была комедия, рассчитанная на нашу доверчивость. Спасибо вам, господин Хесслер, что предупредили о его планах. И за то, что остановили бомбиста, – спасибо вдвойне.

Хельмут нервно дернул плечами:

– Отчего было вам не проводить досмотр гостей перед коронацией? Неужели невозможно обыскивать каждого?

– Эх, дорогой мой господин Хесслер… Если бы я принимал решения в таких вопросах, зрителей вообще бы отогнали на милю в сторону – если уж они так необходимы. Но протоколы таких церемоний готовят другие люди. Вас, немцев, я бы и вовсе звать не стал, уж простите за откровенность!

– С его величеством всё хорошо?

– Слава богу, от бомбы никто серьезно не пострадал, кроме террориста. Знаете, я представил вас к ордену Святого Владимира первой степени. Это не разглашается, конечно.

Хесслер с достоинством поклонился.

– Итак, господин Степанов, раз эта история закончилась – давайте поговорим о других делах. Каковы будут инструкции для моей дальнейшей работы в Берлине?

– Мне нравится ваш деловой тон. Давайте поговорим об этом…

Оливер Фогт был похоронен на католическом кладбище в пригороде Константинополя, у церкви Святой Магдалены Каносской. На его могиле всегда лежат свежие цветы. По высочайшему указанию придворный мастер высек для него высокий черный обелиск из цельного куска крымского гранита – над ним распахнул крыла огромный двуглавый орел в позолоте.

После похорон Полина прожила в Константинополе целый год и ежедневно приходила сюда. Однако позже дела вынудили ее вернуться на север страны, в Петроград. Все вокруг с тревогой говорили о скорой войне с коммунистическими европейскими странами, и женщина всё реже и реже могла приезжать в древнюю Византию к своим печальным воспоминаниям. Через несколько лет ее стали видеть в Нью-Йорке, Гаване и Лондоне в обществе писателя и военного журналиста Эрнеста Хемингуэя.

Евгений Медников. Русская утопия

Как и всякий русский интеллигент, директор Первой Московской гимназии Александр Платонович Муравьев имел в голове собственную философскую теорию. Теория эта была умозрительной, смутной, и на бумаге Александр Платонович вряд ли смог бы связно ее изложить. Но мироустройство она объясняла, и каждый день Муравьев находил всё новые свидетельства того, что мир устроен именно так.

В основе мира лежала противостоящая хаосу идея. Идея абсолютного разумного порядка, служить которой Александр Платонович чувствовал внутреннюю потребность. В человеческом мире она проявляла себя двояко: через гармонию форм и через гармонию ситуаций. Вверенный попечению Муравьева участок Вселенной как раз и располагался в строгом здании с ионическим портиком, лучшем примере гармонии форм. А вот гармонию ситуации директор Первой гимназии лучше всего ощущал на заседании еженедельного педагогического совета.

Нет, были, конечно, и совещания, но они проводились спешно, перед уроками или, наоборот, вечером, когда учителя уставали и мыслями уже были дома. То ли дело педагогический совет! Скрупулезный в тратах средств, поступивших от государства и меценатов, Александр Платонович никогда не ругал себя за то, что выделил для заседаний совета специальный зал и, не скупясь, отделал его. Зал был воплощенной гармонией форм, которая, по мнению Муравьева, заключалась в римско-греческой строгости с малой долей русского пафоса.

Венецианские стекла в тяжелых рамах, фисташковые стены с мраморными пилястрами, большой официальный портрет государя, черного дуба огромный стол, окруженный дубовыми же тяжелыми стульями… Всё придавало происходящему здесь оттенок монументальной значительности.

В таких условиях идея абсолютного порядка с удовольствием могла проявить себя и в гармонии ситуации!

Гармония начиналась с девятичасовым звонком, который в субботу звал не гимназистов на уроки, а учителей на педагогический совет. Со звонком в зал входили учителя и классные наставники, рассаживались, раскладывали бумаги, сторож Михеич разносил чай с лимоном.

Александру Платоновичу казалось очень важным, что чай разносит именно сторож. В этом было что-то от девятнадцатого века, от традиций классического образования, которым хотелось следовать. Да и Михеич, осознавая, какая важная миссия ждет его в субботу, вел себя на службе с необходимой на его должности ответственностью.

Нарушить гармонию ситуации могли только неуместные замечания учителя истории Полупанова. Довольно часто Михеич забывал, что Полупанов пьет чай без лимона. В таком случае учитель истории раздраженно спрашивал, нельзя ли подавать лимон отдельно, на тарелочке, чтобы всякий желающий сам клал его в чай.

С точки зрения Александра Платоновича, такой вариант был абсолютно неприемлем! Бумаги, классные журналы, документы – и вдруг среди них тарелочка с нарезанным лимоном… Нонсенс! К тому же собирались учителя не на чаепитие, и привлечение излишнего внимания к столь незначительной детали действа, именуемого педагогическим советом, гармонию ситуации сразу нарушало.

Поэтому Александр Платонович внутренне поблагодарил учителя философии Журихина, когда тот на одном из заседаний после реплики Полупанова по поводу тарелочки с лимоном серьезным тоном добавил: «Да, Михеич, и баранки с пряниками в следующий раз не забудьте!» Все рассмеялись, и Полупанов с тех пор про тарелочку ничего не говорил. Однако делал всё, чтобы в момент разноса чая показать свое недовольство.

Вот и сейчас, хотя Михеич не забыл налить ему чай без лимона, Полупанов брезгливо оглядел стакан (не прячется ли где-нибудь хитрый цитрусовый?) и начал медленно мешать в стакане ложечкой. При этом всем изгибом своей фигуры, всей своей позой историк выказывал что-то вроде: «Да, у меня чай без лимона, но я всё равно оскорблен, потому что нет никакой гарантии, что в следующий раз я получу то, что желаю… А говорить на эту тему мне мешает недовольство начальства и ирония общественного мнения!»

И Александру Платоновичу вдруг показалось, что Полупанов – символ, воплощение русского народа. Народа, который будет недоволен, даже если у него в стакане чай, которого ему хочется. Наличие в стакане нужного чая даже огорчит его сильнее, чем подвернувшийся лимон! Потому что тогда не будет повода обижаться и высказывать мысли о блюдечках и тарелочках. А когда нет повода обижаться, это обиднее всего! Но в том-то и состояла серьезность миссии Александра Платоновича, что служить идее порядка судьба предначертала ему в стране, населенной такими вот Полупановыми.

Первая часть Педагогического совета обычно посвящалась решению нудных текущих вопросов, и Александр Платонович вел ее машинально, как бы в полусне, полностью погрузившись в сладкую гармонию ситуации и ощущая ее каждой клеточкой тела. Вернее, он уже и тела своего не ощущал отдельно от темно-синего выходного мундира и даже от высокого кожаного кресла с подлокотниками в виде львов, которое между собой учителя иронично называли троном. И сам Муравьев, и его мундир, и кресло сливались в некое общее понятие «директор Первой гимназии».

Пока учителя обменивались с классными наставниками сведениями о неуспевающих и обсуждали меры, которые надлежало к ним брать, мысли в голове Александра Платоновича текли своим чередом. Он думал о предназначении первой части педагогического совета, на которой важные вопросы не решаются. Да, обсудить лентяев можно и на совещании. Да, зачитываемые сейчас сообщения можно повесить в печатном виде в учительской комнате, впрочем, это и будет сделано.

Но, чтобы решать вопросы серьезные, основополагающие, нужно быть к этому готовыми. Спортсмен перед состязанием разминает мышцы тренировкой. Охотник, прежде чем выстрелить в вальдшнепа, целится в макушки деревьев, готовя глаз к ювелирной работе. Наконец, и в храм человек не сразу заходит, покупая в притворе свечи и готовя душу к молитве. Вот и первая часть совета нужна, чтобы из суетного мира обыденности перейти к высоким вопросам педагогики.

Так размышлял Александр Платонович, вполуха слушая беседу учителей. Оживился он всего один раз, когда речь зашла об отпетых хулиганах, которые имелись в Первой гимназии, как и в любой другой. Хулиганами были Боборыкин, Шольц, Талызин и Неучев. Они курили после уроков, слушали ужасную музыку и заводили ее на вечеринках, дурно влияя на остальных гимназистов. Они могли заговорить с педагогом в вызывающем тоне, лихо носились на мотоциклах и однажды на спор перевернули кадку с пальмой, стоявшую у гардероба.

Но, странное дело, Муравьев вовсе не разделял праведного гнева педагогов и инспектора старших классов Цветаева. Конечно, поступки «четырех мушкетеров» были возмутительны, но они странным образом вписывались в гармонию ситуаций, называемых учебой и воспитанием.

Гимназия без хулиганов была бы каким-то неестественным (а значит, и негармоничным) явлением вроде вишни без косточек или застолья без перебравшего гостя. За то, что мальчики взяли на себя тяжкую, но необходимую миссию представлять ходячие примеры бессилия педагогической науки, Александр Платонович даже в какой-то мере был им благодарен.

На минувшей неделе вся четверка опоздала на урок риторики. Когда же инспектор Цветаев задержал их в коридоре после звонка, Боборыкин нагрубил ему. Кроме того, буквально вчера Боборыкин, Шольц и Неучев подожгли в гимназическом саду магний, украденный из химической лаборатории. При этом присутствовали воспитанники приготовительных классов, на которых подобное геройство влияло, безусловно, в отрицательном смысле.

– А Талызина в это время с ними не было? – поинтересовался Александр Платонович.

– Талызин переписывал контрольную работу! – пояснил учитель истории Полупанов и выразительно посмотрел на свой стакан с чаем, намекая, что есть темы для обсуждения и поважнее какого-то там Талызина.

Александру Платоновичу это не понравилось.

– А что, неужели у Боборыкина с контрольной работой всё нормально? – поинтересовался он.

– У Боборыкина тоже «неуд», но переписывать он не пришел…

– А как же получилось, что Боборыкин ушел в этот день домой, хотя должен был переписывать работу по истории? – Муравьев повернулся к инспектору Цветаеву.

– Так мне вообще не были поданы списки тех, кто должен переписывать эту работу! – Цветаев развел руками.

Полупанов, в сторону которого Цветаев старательно не смотрел, потупился.

– Вот видите! – Муравьев нахмурился. – Что же мы требуем от детей, когда сами проявляем необязательность! Боборыкин должен переписывать работу, а он идет жечь магний. А если бы он не отправился жечь магний, а спокойно ушел бы домой или в чайную? Так никто бы и не узнал, что за ним осталась работа. Господа, будьте добросовестнее. Не можете сами уследить за учениками, снабжайте информацией Владимира Алексеевича!

Вроде бы абстрактное внушение достигло своей конкретной цели: Полупанов покраснел и на свой стакан с чаем уже не поглядывал.

Педагогический совет тянулся своим чередом, обсуждали темы общешкольных дискуссий на апрель. За деловыми выражениями на лицах учителей и классных наставников всё чаще мелькала тщательно скрываемая скука, и Муравьев замечал это. Замечал и удивлялся: ну неужели никто из этих скучающих не чувствует рассыпанную в воздухе гармонию, осеняющую ситуацию? Неужели никто из них не чувствует, как сладостно, импровизируя, играть роль в спектакле с традиционным, но от этого не менее увлекательным сюжетом? Каждый, от самого Муравьева до сторожа Михеича, от простоватого Беркетова до язвительного Журихина имел свою роль. Не сфальшивить, играя самого себя, но в тоге служителя Педагогической науки, было высшим искусством. Но Александр Платонович видел, что педагоги подобны актерам-недоучкам из провинциального театра, никогда не изучавшим систему Станиславского. Слова говорили правильные, а сопереживать монологам почему-то не хотелось…

И как всегда, ближе к концу педагогического совета, Александр Платонович ощутил, что гармония ситуации рушится, а значит, ситуация себя исчерпала. Нужно подводить итоги.

– Отец Василий, ваша тема весьма актуальна, но две духовные дискуссии в месяц – не много ли?

– Так ведь пост, Александр Платонович, когда и думать о духовном, как не сейчас? – улыбнулся преподаватель Закона Божьего.

– И всё же, и всё же… «Евангельский поступок в современной жизни» – прекрасная тема для сочинения, пусть гимназисты напишут, поразмышляют, а в мае мы на основе сочинений и проведем дискуссию. А на последнюю субботу апреля поставим что-то из резервного. Может быть, литературное произведение? Или историческое?

Полупанов уже открыл было рот, но его опередил философ Журихин.

– Александр Платонович, у меня есть чудесная тема. И актуальная, и в какой-то мере историческая. Володя Мизинов из десятого класса пишет у меня годовую работу под названием «Русская утопия». Работа почти готова, она очень сильная, но интересна не сама по себе, а как выражение определенной тенденции.

– Какой же именно? – Муравьев насторожился, что-то было не так – то ли в предложении Журихина, то ли в названии работы.

– Сейчас на каждом шагу объявляют ценности нашего общества обветшалыми. А что вместо них? Гимназисты тоже размышляют на эту тему. И вот Володя смоделировал развитие на иных принципах, как если бы история России с некоей критической точки пошла бы по-другому. Менее разрушительным путем! Если эту работу взять темой для обсуждения, может получиться очень интересно и в логическом плане и в воспитательном…

– Я думаю, идея здравая! – высказал свое мнение Цветаев. – Если, конечно, Володя сумеет быстро завершить работу. Нужно же успеть подготовиться оппонентам…

– Давайте договоримся так, – резюмировал Муравьев. – У меня на столе эта работа должна быть в следующую пятницу. А в субботу примем решение. Давайте предварительно поставим в план эту «Русскую утопию», а если не получится, заменим чем-нибудь из резерва…

– Александр Платонович, если уж вы не хотите второй духовной дискуссии, поддержите меня в другом вопросе! – опять подал голос отец Василий. – Нельзя ли все-таки прекратить в столовой готовить скоромную пищу? Я понимаю, что не все гимназисты постятся, да и учителя… Но тем, кто держит пост, какой, понимаете, соблазн… Они же видят рядом своего товарища или особенно, извините, педагога… Который только что учил их доброму и вечному, а теперь жует, извините, котлету. Ведь сказано: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили ее в море!»

– Отец Василий, за стенами нашей гимназии мир, полный соблазнов, так стоит ли взращивать наших детей, как оранжерейные розы? Рано или поздно с соблазнами они столкнутся. Пусть учатся противостоять им уже сейчас. Да и велик ли подвиг поститься, если все вокруг делают то же самое? Но юноша, который устоит от соблазна взять котлету, хотя такая возможность у него есть, совершит победу над собой. А тем, кто склонен проигрывать, в помощь ваше наставническое слово.

Март 2013 года был пародией на весну. Ежась от холода, городовой у ворот Первой гимназии топтал сапогами снег и пытался сохранять бравый вид. Это ему удавалось неплохо. Во всяком случае, глядя на него из окна кабинета, директор гимназии Александр Платонович Муравьев убеждался, что хотя бы на этой улице идея порядка торжествует.

Гимназисты Боборыкин, Шольц, Талызин и Неучев вместе со студентом Маковским сидели в гараже Боборыкина, глядели на новенький двухцилиндровый чоппер BMW с никелированной передней вилкой и рассуждали о том, когда погода позволит начать мотоциклетный сезон. «Es ist kalt! Es ist sсhmutzig! Na-na-rara-rara!» – вторили погоде динамики стереосистемы. Мощный Telefunken крутил записи питерской группы Brandmauer, столпов тевтонского рока, самого популярного музыкального стиля среди образованной русской молодежи начала двадцать первого столетия.

Володя Мизинов не любил рок-музыки. Он любил классику. Поставив Рахманинова, он сделал звук потише и включил числитель. Сегодня нужно было закончить вступление к «Русской утопии». Тонкие пальцы скользили по клавишам, и на зеленом экране курсор медленно полз вправо, рождая строчки.

«Не будем спорить с тем, являлся ли генерал Корнилов спасителем Отечества: традиция канонизации данного исторического деятеля давно устоялась. Ныне она подвергается ревизии, но этот вопрос невозможно решить серьезно на уровне гимназической работы. Однако представим себе, что Корнилов не возглавил бы лично поход на Петроград! В своих воспоминаниях он оставил фразу о том, что должность главнокомандующего требовала его присутствия в Ставке, и некоторое время он колебался, что же опаснее – немцы или внутренняя смута. Первоначально он хотел поручить командование шедшими на Петроград войсками генералу Крымову. Что было бы, если бы Корнилов, единственный полководец, имеющий безусловное влияние на солдатские массы, остался в Ставке? Безусловно, Керенский при поддержке эсеров и эсдеков мог бы сохранить свою власть. Но, отмежевавшись от сил порядка, Керенский был бы вынужден через какое-то время сам уступить власть тем, кого традиционная историография относит к силам анархии. В этом случае история России пошла бы совершенно по-иному…»

Владимир Валерьянович Бестужев, как и всякий русский интеллигент, имел заветные темы, о которых мог говорить бесконечно. Но престарелый учитель истории вел замкнутый образ жизни – и говорить ему приходилось в основном на службе, во время уроков. С воспитанниками приготовительных классов.

Тема «Завершение Второй мировой войны» была для него одной из самых сокровенных. К уроку по этой теме он начинал готовиться загодя, за две зачастую недели. Подготовка, разумеется, состояла не в штудировании хрестоматий. Все подходящие к делу цитаты Бестужев давно знал наизусть. Владимир Валерьянович снова и снова обдумывал безупречную логику урока, подводящую к главной мысли. Он лишний раз оставался в подсобной комнате и просматривал картины для проектора, проговаривая про себя комментарии.

Это была не подготовка, а, скорее, предвкушение. В сущности, урок этот у Бестужева достиг совершенства своей формы лет восемь-десять назад и с той поры не менялся. Владимир Валерьянович этому не огорчался, называя себя здоровым консерватором.

«В мои года сложно переучиваться! – обычно говорил Бестужев молодым коллегам на разборе этого урока. – Хоть прогрессом я не манкирую, вношу что-то новое в каждую тему. Но здесь, согласитесь, не убавить, не прибавить!» И молодые коллеги соглашались: урок действительно достигал главной воспитательной цели. Причем важный эмоциональный вывод о гуманистическом характере Второй мировой войны со стороны русской армии делали сами учащиеся.

Накануне урока Бестужев раскрыл тетрадь в потертом кожаном переплете. План-конспекты уроков из этой тетради порядочно устарели. Но завтрашнее занятие – и старый учитель не без удовольствия отметил это еще раз – сохранялось в неизменном виде много лет. Мысль о постоянстве некоторых уроков, каким-то образом напоминавшая о существовании вечных ценностей Отечества Российского, была столь приятна, что хотелось к ней возвращаться еще и еще.

В сущности, глобальных событий, из которых надлежало делать столь же глобальные выводы, в жизни учителя Бестужева давно уже не было. Тем приятнее было присутствие маленьких, но по-своему важных событий, подтверждавших глобальные выводы, сделанные когда-то. К их числу принадлежали славные вехи русской истории, которые каждый год заново преподавал Владимир Валерьянович Бестужев очередному приготовительному классу.

Каждый год Пересвет и Челубей падали, пронзенные копьями друг друга. Каждый год удивленная шведская конница напарывалась на редуты Меншикова. Каждый год гренадеры Витгенштейна заставали остатки великой армии Наполеона у Березины. Суворов слал Потемкину хитрый рапорт со стен взятого Туртукая, воевода Боброк выводил на Куликово поле засадный полк, партизаны Давыдова пленяли французских мародеров, казаки Каледина лихим налетом брали Вену, а танки Шапошникова гулко стучали гусеницами по мостовым покинутого турками Константинополя.

Поручик Бестужев в сорок пятом прошел с Южным фронтом фельдмаршала Шапошникова все Балканы, видел восторженные толпы славян-«братушек», встречавших русскую армию. Но он никогда нарочито не выделял в своих рассказах о Второй мировой роль Балканского театра. Не забывал отдать долг и беспримерному прорыву армии Драгомирова в Индию через афганские пустыни, и доблестным морякам Колчака, пустившим на дно Бискайского залива хваленый британский флот, и железным дивизиям Шувалова, защищавшим кавказские перевалы в смутном сорок втором.

И все-таки катарсисом, нравственным апофеозом Второй мировой Бестужеву виделись не многочисленные сражения, а скромная сцена на подмосковном аэродроме в Монино. И именно эта сцена должна была стать смысловым центром завтрашнего урока.

Полистав тетрадь в потертом кожаном переплете, Владимир Валерьянович Бестужев включил телевизор: начиналась программа «Ведомости». Посмотрев последние известия, он заглянул в шкаф и с видимым удовольствием осмотрел свой парадный мундир, украшенный орденскими колодками. Вместо ужина Бестужев выпил простокваши с рогаликом, помыл стакан и отправился в спальню. Уже в кровати он просмотрел последнюю книжку журнала «Красная площадь», отметил карандашом статьи, на которые следовало обратить особое внимание. И, предвкушая завтрашний день, погасил свет.

Назавтра перед началом занятий Бестужев заглянул к секретарю, чтобы узнать, кто записался из желающих посетить его урок. К удивлению Владимира Валерьяновича, таковых оказалось всего двое. Два студента педагогического факультета.

Но Бестужева это именно удивило, а не расстроило. В конце концов, за тридцать лет у него побывали чуть ли не все московские учителя! Причем иногда даже те, для кого посещение уроков Бестужева не представляло профессионального интереса.

Два первых урока у Владимира Валерьяновича вышли несколько смазанными. Сначала он со вторым приготовительным разбирал преобразования Петра Великого и запамятовал название одной из двенадцати петровских коллегий. Потом рассказывал первым приготовительным о московском быте пятнадцатого века, но описание жизни боярской семьи донес до учеников без особого вдохновения.

И вот, наконец, через полчаса начнется третий, главный, урок. Бестужев пригласил в подсобную комнату двух пришедших студентов и вкратце рассказал им о том, что собирается делать. Студенты ему не понравились. К тому же у одного он заметил журнал «Юрьев день», направление которого почитал вредным. Сейчас для идейных споров было неподходящее время. Тем не менее Бестужев попытался придать своему рассказу несколько больше назидательности.

«Вам, как будущим учителям, наверняка известны новейшие методические приемы, вас учат использовать разнообразные технические средства. Я бы тоже мог, к примеру, включить в урок видеофрагменты или вычислительную имитацию. Но зачем? Курс истории Отечества в приготовительных классах не имеет целью познакомить учащихся со всеми событиями – благо всё это будет ими проходиться еще раз. Курс этот имеет цель скорее воспитательную. А что может более выразить воспитательный эффект события, нежели проникновенный рассказ учителя?»

Не похоже было, однако, что сообщаемое Бестужевым имело какое-то значение для студентов. Видимо, они забрели к нему на урок ради записи в их зачетные практические книжки. Но звонок тем временем приближался.

И вот перед Бестужевым уже сидят робкие приготовишки, которые сегодня должны вынести с урока один важный вывод. Самые невинные, чистые души – с которыми и надо по-настоящему ответственно работать! И пусть злые языки говорят, что его, Бестужева, отстранили от старших классов по неспособности. Нет! Он сам предпочитает работать с приготовишками, заложить в них главное. А потом уже пусть растут и разбирают подробности с этим выскочкой Полупановым…

Вначале нужно было наскоро пробежаться по страницам Второй мировой. Чтобы оставить больше времени на собственные объяснения, Владимир Валерьянович спрашивал хороших учеников: они и рассказывают быстрее, и поправлять их не надо.

Сначала был вызван Миша Колесов, мальчик бойкий, хоть и без особого блеска в рассуждениях. Он рассказал о смерти государя Алексея Николаевича и о том, как его пост регента при малолетнем Александре Алексеевиче занял фельдмаршал Санин («Иван Васильевич Санин в момент восшествия на этот пост был генералом от артиллерии, и лишь в годину опасности родина вручила ему фельдмаршальский жезл», – мягко поправил Мишу Бестужев). Потом последовал рассказ о расстановке сил перед мировой войной, о том, как Германия протестовала против несправедливых утеснений Версальского договора и как Россия ее поддержала, несмотря на то, что сама имела по договору немалые выгоды.

– Но Россия всегда выступала прежде всего не за собственные выгоды, а за справедливость! – закончил Миша Колесов, и Бестужев удовлетворенно закивал головой: нравственный смысл событий дети усвоили четко.

– Кто-нибудь хочет что-то добавить про позицию Германии?

Поднялось несколько рук, и Владимир Валерьянович спросил Гаврюшу Яблочкова, которого про себя называл «золотой головой».

– Германия имела двойственную позицию. Спорила с Россией относительно ее союзников, Турции и Италии. Германские союзники хищно нацелились на Балканы, мешая тем самым России выполнить ее историческую миссию освобождения братских славянских народов от турецкого владычества. Но Россия была естественным союзником Германии в борьбе против англо-американского гегемонизма. Поэтому мы поставили условие, чтобы Германия осадила своих союзников. После нажима немцев Италия умерила свои аппетиты, а Турция стала искать поддержки у англичан и вступила в войну на их стороне!

Владимир Валерьянович похвалил Гаврюшу и пригласил его продолжить, остановившись на целях войны и стратегических планах сторон. Гаврюша начал свой рассказ, а Бестужев, глядя на этого мальчика с иконописными чертами лица, удивлялся тому, как человечек девяти лет от роду не по годам зрело рассуждает.

Логично доказав, что англо-американские планы были по сути своей захватническими, а русско-германские преследовали справедливые и освободительные цели, Гаврюша закончил ответ.

– А можно ли назвать эту войну третьей Отечественной? – Бестужев задал ребятам сложный вопрос, требующий собственных размышлений.

Первой руку подняла Машенька Бенедиктова.

– Отечественная война 1812 года с Наполеоном и Отечественная война 1914–1918 годов с Германией называются так потому, что враг напал на наше Отечество. Народ встал на его защиту. А здесь мы не пустили врага в пределы Отечества. К тому же фельдмаршал Санин нанес по врагу упреждающий удар. Поэтому войну 1940–1945 годов не называют Отечественной…

Потом поднимали руки и дополняли этот ответ другие ребята.

– Ты тоже хочешь дополнить, Гаврюша? – спросил Бестужев.

– Я хочу возразить…

– Пожалуйста!

Гаврюша встал и, медленно подбирая слова, начал рассуждать.

– То, что сказала Машенька, – это внешний признак Отечественной войны. Но есть и какая-то… внутренняя суть. Что бы было, если бы английские войска прорвались к Бакинским нефтепромыслам? Если бы американцы удержались на Кольском полуострове? Если бы японцы из Маньчжурии проникли на наш Дальний Восток, в Сибирь? Война бы изменила свой характер? Но ведь освобождение Константинополя и балканских славян было долгом России, то есть задачей нашего Отечества! Мне кажется, в какой-то мере эту войну тоже можно назвать Отечественной!

Бестужев опять похвалил Гаврюшу и сказал, что над этим вопросом ребята еще могут подумать дома.

Потом Дашенька Мансурова рассказала про восемь санинских ударов. Бестужев нарочно вызвал эту девочку, обладавшую особенным чувством юмора. Ему доставляло удовольствие слышать ее ироничные замечания в адрес горе-союзников вроде итальянцев, греков и австрийцев. Да и немцам досталось от Дашеньки, особенно когда она упоминала неудачную высадку рейхсвера в Шотландии.

После ответа Дашеньки Бестужев, конечно, сказал ребятам, что все союзники России несли в войне свой крест и выполняли посильные миссии. Но в душе Владимир Валерьянович был с Дашенькой согласен.

Однако пора было приступать к главному. Владимир Валерьянович взял пульт, нажал нужные кнопки. Темные шторы на окнах кабинета плавно поползли, закрывая окна и создавая приятный полумрак, экран опустился на доску, а проектор засветился мягким светом. На экране сменяли друг друга картины последнего периода войны, а Бестужев комментировал их ровным, как бы отстраненным голосом, стараясь не выдать своего отношения к событиям. Нужные нравственные выводы дети должны были сделать сами.

Вот американцы, уходя с Пиренеев, сжигают итальянскую деревушку. Вот нижний чин Александр Солдатов ложится грудью на английский дот, открывая путь своей роте. Вот американские летчики бомбят Кельн, уничтожая знаменитый собор. Вот штабс-капитан Репнин рискует жизнью, спасая из огня английское дитя. Вот гвардейский Измайловский полк первым высаживается с судов на Мальте. И как последняя мера проигрывающих войну англо-американцев – ядерная бомба.

Художественные полотна, переснятые для проекционного аппарата, Владимир Валерьянович считал лучшим изобразительным средством на уроке. Однако для рассказа об ужасах атомной бомбардировки Калькутты нужны были документальные фотоснимки. Ученики сидели, затаив дыхание, и смотрели на выжженные страшным огнем кварталы, на изувеченных людей…

Бестужев пояснил, что атомный удар не был обусловлен военными интересами. Ведь английская армия всё равно отчаялась привести к покорности Индию, взбудораженную рейдом доблестных корпусов Драгомирова. Английские подразделения эвакуировались из всех колоний, чтобы защитить метрополию от русско-германских ударов. Кто из англичан тогда думал об Индии?

Владимир Валерьянович указал на главную цель атомной бомбардировки: в преддверии мирных переговоров американцы хотели запугать Россию губительной мощью нового оружия. Не случайно для чудовищной акции было выбрано время, когда неподалеку от Калькутты оказался крейсер «Евстафий»: янки хотели, чтобы русское командование сразу же узнало о масштабе произведенных бомбой разрушений.

– Комитет обороны во главе с фельдмаршалом Саниным спешно собрался и решил принять ответные меры против зарвавшихся англо-американцев, – продолжил Бестужев. – Две русские атомные бомбы из трех, вполне готовых к тому времени, было решено сбросить на Ливерпуль и Манчестер. Во-первых, после этого Англия сразу была бы принуждена капитулировать. Во-вторых (и это главное), Америка перестала бы себя чувствовать хозяйкой положения на мирных переговорах.

На экране появилась знаменитая картина художника Герасимова «И. В. Санин и А. И. Деникин в Монино 30 марта 1945 года».

Сумрачно поблескивает люк четырехмоторного бомбовоза «Пересвет», таящий во чреве смертельное оружие. Первый пилот майор Благовещенский приложил руку в летной краге к кожаному ободку сдвинутых на лоб очков.

– Он только что отдал рапорт и задал вопрос: «Разрешите выполнять задание?» – пояснял Бестужев. – Посмотрите на лица начальника Генерального штаба Антона Ивановича Деникина, начальника авиации Вячеслава Матвеевича Ткачева, командира эскадрильи «Пересветов» Петра Адольфовича фон Гейзена… Все они ждут от Ивана Васильевича Санина одного слова: «Разрешаю».

Бестужев поднялся со своего места, сделал несколько шагов по проходу между партами и возвысил голос.

– Одно слово – и сотни, тысячи жизней прервутся через каких-то несколько часов. Одно слово – и весь мир содрогнется перед мощью русского оружия. Но! – Бестужев остановился и нравоучительно поднял палец. – Но фельдмаршал Санин не сказал этого слова. Он подошел к майору Благовещенскому, обнял его и сказал: «Идите отдыхать, подполковник. Мы выиграли эту войну». Вылет отменили. Бомбу с соответствующими делу предосторожностями перевезли в прикаспийские степи, где она и была взорвана на специальном полигоне. Конечно, если бы удар по Ливерпулю был нанесен, впечатление от него было бы больше, чем от тех испытаний. И на переговорах с американцами можно было бы добиться для России куда больших преимуществ. Но смысл слов фельдмаршала Санина состоял в том, что победитель, а Россия им уже была, должен быть великодушным!

Бестужев снова уселся на свое место и продолжил:

– Побежденный в бессильной злобе может огрызаться, показывая свои атомные зубы! Но добивать поверженного врага недостойно. Такой и сохранилась Россия тех лет в памяти признательного человечества – сильной и благородной. А когда то, о чем я вам рассказал, стало широко известно, на одной из ливерпульских улиц, – Бестужев сменил кадр на экране, – был сооружен памятник Ивану Васильевичу Санину и летчику Благовещенскому. Это чуть ли не единственный случай в истории цивилизации, когда в побежденной державе жители сами воздвигают памятник руководителю победившей. И я счастлив, что это памятник русскому человеку! Человеку, о котором никогда не забудет человечество, – Ивану Васильевичу Санину. Сегодня тридцатое марта. Это было ровно шестьдесят восемь лет назад.

Владимир Валерьянович присел на стул и чуть помедлил, прежде чем нажать на кнопку, раздвигавшую шторы. Несколько секунд в полумраке были необычайно важны. Каждый учащийся как бы оставался в этом сумраке один на один с собой, еще раз осознавая сказанное. Бестужев подумал о том, что на разборе урока нужно не забыть упомянуть для студентов об этих нескольких секундах. Об этом маленьком штрихе, который отличает обычный хороший урок от блестящего! Вот из таких штрихов и состоит то, что делает педагогику искусством, что поднимает ее над ремеслом.

Но урок еще не закончился, и, повинуясь команде кнопки, шторы все-таки нехотя поползли в стороны, открывая дорогу солнечному свету.

Нравственный апофеоз урока был позади. Теперь Бестужев спросит – есть ли вопросы по теме Второй мировой войны. И еще не было случая, чтобы задавали не тот вопрос, который ему хотелось бы. Всегда, и в плохих классах (такие тоже бывали), и в хороших его просили рассказать о том, как он сам воевал. Оставалось пятнадцать минут – срок как раз достаточный, чтобы вспомнить некоторые боевые эпизоды. А полный рассказ о тех годах, конечно, еще впереди, на специальном вечере в День Победы.

Итак, урок близился к концу. Владимир Валерьянович спросил, есть ли вопросы. Поднялось несколько рук, и старый учитель засомневался – на кого указать. Хотелось, чтобы рассказать о военных годах попросила его девочка. Мальчики любят войну как таковую, как приключение. Девочки в войну не играют. И если девочка просит что-то рассказать о войне, то это лишь потому, что она осознала нравственный смысл войны, о которой идет речь. Войны, которая, по мнению Бестужева, вполне могла бы носить название третьей Отечественной.

Поэтому Владимир Валерьянович указал рукой на Лику Федосееву. Худенькая девочка с зелеными глазами встала и задала вопрос. Но это было совсем не то, что Бестужев хотел услышать!

– Владимир Валерьянович, вы говорили, что фельдмаршал Санин навеки остался в памяти человечества… – тихо проговорила Лика. – А почему же в нашей стране есть люди, которые его ненавидят?

Бестужев мог бы ответить на этот вопрос. Ох, как мог бы он ответить на этот вопрос! В основном для них, для тех двух студентов на последней парте, один из которых еле заметно (но заметно!) ухмыльнулся, услышав вопрос Лики. Но нет. Он сделает еще показательнее. Дети сами во всем разбираются, и сейчас это они покажут. Он переадресует вопрос классу.

– Ну, ребята? Кто что думает по поводу вопроса Лики? Пожалуйста, Гаврюша!

Гаврюша Яблочков встал и начал, как всегда, медленно подбирая слова.

– Заслуги Ивана Васильевича Санина в деле победы над англо-американской угрозой миру бесспорны. А есть люди, которые его ненавидят потому что… потому что людям нашей страны он принес много вреда… И именно из-за него неоспоримое преимущество монархического строя перед демократией до сих пор подвергается сомнению. Это мне папа говорил! – пояснил Гаврюша и виновато опустил глаза.

– Ну и в чем же состоял этот вред? – спросил Бестужев.

Гаврюша поднял глаза и тихо, но твердо ответил:

– В том, что при Санине несогласных с ним людей убивали.

В классе стало тихо. Было слышно, как ветер за окном раскачивает ветки деревьев гимназического сада. И Гаврюша, и Лика, и Коля, и остальные ученики третьего приготовительного класса смотрели на своего учителя. На него смотрели и те два студента, что пришли сюда ради записи в своей практической книжке.

Учитель истории Владимир Валерьянович Бестужев плакал.

День шутников в 2013 году многим показался первым днем настоящей весны. Снег по-прежнему лежал, но это уже был какой-то бутафорский, игрушечный снег – ну, просто чтобы последний раз сверкнуть под ярким солнцем. После потепления и городовой у ворот Первой гимназии сразу как-то размяк, потеряв немного своей бравости, отличавшей его в более холодные времена.

Учитель истории Полупанов, включив на уроке числитель, увидел выведенное на экран сообщение об обнаружении вируса. Не расстроился он лишь потому, что не отличавшийся большой фантазией лаборант исторического кабинета Федотов шутил именно так уже третий год подряд.

Хулиганы Боборыкин, Шольц и Талызин вместе со студентом Маковским разыграли своего приятеля Неучева: Маковский позвонил в лавку его отца и официальным басом вызвал Нила Андреевича Неучева в школу к директору по поводу сына. Весь вечер в гараже у Боборыкина прошел в попытках развеселить Неучева, которому пришлось только что выдержать суровую моральную экзекуцию. Поддерживая розыгрыш, об истинных авторах судьбоносного звонка Неучеву не сказали.

Володя Мизинов не любил глупых шуток. Поэтому он лишь брезгливо усмехнулся, выудив из электрической почты письмо якобы из журнала «Юрьев день». Володя прекрасно понимал, что редакции ни за что не придет в голову заказывать статью неизвестному гимназисту. Пока неизвестному. Володя действительно хотел напечататься в этом журнале. И даже обсуждал это с товарищами (вот откуда ноги растут!), но пока не чувствовал себя готовым к столь ответственному шагу.

Сергей Сергеевич Журихин, как и всякий русский интеллигент, был в душе плюралистом. В позиции любого своего оппонента он видел рациональное зерно – и поэтому отстаивать позицию собственную ему было сложно. А уж когда оппонент переходил к грубым нападкам, Журихин полностью терялся. Растерялся и сейчас, когда на обеде Полупанов обвинил его в интриганстве. Полупанов подсел за его стол со словами «Не помешаю?».

Журихин ничего не ответил на его вопрос, но это историка не смутило. Он тут же завел разговор по поводу Володи Мизинова, которого Журихин якобы «увел» у него. И подрядил ради собственной славы и выгоды писать годовую работу! С которой Журихин сейчас хочет вылезти на общешкольную дискуссию ради личной популярности…

Бросив в лицо коллеги несколько обвинений, Полупанов невозмутимо переключил внимание на официантку.

– Танечка! У нас курочка сегодня с какой подливкой? А… Ну, давайте буженину, курочку, сразу же чай… Нет, суп не буду, спасибо.

Подождав, пока историк сделает заказ, Журихин ответил холодно:

– Мне, Андрей Павлович, в общем-то, всё равно, что вы обо мне думаете! Так что убеждать вас в своей честности я не собираюсь.

Ответил и тут же внутренне напрягся – а нет ли в словах Полупанова доли истины? Тем более что историк отвлекся на принесенный чай.

– О, спасибо, Танюша! – Полупанов, не глядя, взял у официантки стакан с горячим чаем и сразу же, обжигаясь, сделал большой глоток.

В этом традиционном первом глотке был заключен глубокий внутренний смысл. Этим Полупанов показывал (хоть никто этого, наверное, не замечал), что тут ему подают такой чай, которому можно доверять. Чай, в котором ни при каких обстоятельствах не окажется ехидно-желтый ломтик лимона. Жаль, официантка Таня не понимала, что этот нарочитый взгляд в сторону от стакана – свидетельство глубокого уважения к ней учителя истории…

Но Таня была занята – она выставляла на стол остальную еду Полупанова. Историк вновь посмотрел на Журихина и начал на повышенных тонах высказывать претензии. Чуткий к конфликтам и недоразумениям священник, как всегда, появился вовремя.

– Скажите-ка мне, молодые люди, почему это вы пост не держите? – Отец Василий деликатно, хоть и не очень ловко перевел разговор в более спокойное русло.

– А наш учительский труд можно приравнять к тяжелому физическому! – ответил Журихин.

Довод про соблазнившихся видом учительской котлеты гимназистов, приведенный отцом Василием на педсовете, был сказан, конечно же, для красного словца. Педагоги обедали в комнате-нише, отделенной от общего зала старомодными плюшевыми шторами. Таков был заведенный порядок, хотя многие учителя предпочли бы сесть в просторном светлом зале, а вовсе не в комнатке без окон, единственным украшением которой была неизбежная кадка с пальмой, которые директор гимназии стремился везде расставить.

Но порядок есть порядок. Так что учительская котлета никому не становилась поперек горла – страждущие детские глаза ее просто не видели. В комнатку-нишу доставляли обеды на колесных столиках-подносах, укрытых белоснежными льняными салфетками.

Пока отец Василий выяснял мотивы несоблюдения поста, прибыл его заказ. Официантка Таня поставила на стол овощное рагу, дымящуюся фарфоровую супницу…

– Суп из рыжиков, монастырский рецепт! – Отец Василий вдохнул пар, явно наслаждаясь. – А блинчики с белыми грибами? Услада сердца! Видите, можно и поститься, и желудок не обижать. Хотя, конечно, это время не для вкусовых наслаждений…

– Знаем-знаем, для духовных дискуссий! – Полупанов невежливо перебил священника. – А вот скажите, отец Василий, как с моральной точки зрения вы оцените такой казус… Учитель уводит у своего коллеги отличника, который мог написать блестящую годовую работу по истории!

– Настолько блестящую, что коллега, заранее не сомневаясь в ее блеске, даже ни разу не поинтересовался, как у отличника идут дела! И только на недавнем педсовете случайно узнал… – ехидно продолжил Журихин.

Полупанов сверкнул глазами и уже был готов ответить что-то резкое, но священник остановил конфликт, готовый разгореться.

– Стоп-стоп-стоп! Я думаю, каждому из коллег нужно забыть о своей гордыне и подумать прежде всего о самом ученике, о его интересах…

– Вот-вот! Именно о Володе я и думал! О том, как дать выход его пытливости, соединенной с фантазией…

– Как же это получается? Ради эфемерной какой-то фантазии вы спровоцировали его бросить серьезный научный труд! Ведь Володя начал писать годовую работу у меня! У него были чудесные тезисы. Он прирожденный историк! Он рассматривал роль генерала Корнилова с совершенно оригинальных позиций. А ведь это не Тютькин какой-нибудь, это Корнилов! Историография огромная, казалось бы, нового слова не скажешь. Могла получиться отличная статья для исторического журнала, я уже о публикации хлопотать начал…

– В том-то и дело, что чистая история Володю, видимо, уже не интересует. Он гипотезы строит!

– Ну гипотезы, ну материал для диспута, но ведь это всё, согласитесь, детские игрушки! А у него задатки серьезного научного работника.

– Он их реализует, не беспокойтесь. Володя создал полноценное философское произведение. Не сухое рассуждение о том, как хорошо бы построить общество на базе принципов социального равенства… О чем уже давно поговаривают… А настоящую гипотезу в художественной форме! Всё действительно началось с генерала Корнилова. Он просто представил себе, что поход Корнилова на Питер в августе семнадцатого провалился. И что бы после этого было. Было бы, между прочим, интересно. Вы как историк над этим не задумывались?

– Зачем мне об этом задумываться, Сергей Сергеевич? История не терпит сослагательного наклонения.

– Вот потому-то Володя Мизинов вряд ли станет историком…

Как и большинство русских интеллигентов, попечитель Северного учебного округа Василий Лаврович Самойленко любил почувствовать свою значительность. Он, правда, вполне отдавал себе отчет в этом недостатке, но считал его простительным. Ведь до ощущения собственной значительности Василию Лавровичу пришлось пройти весьма долгий путь, начинавшийся со скромной должности лаборанта физического кабинета Первой гимназии.

Правда, в этой должности его помнили лишь сторож Михеич, старый учитель истории Бестужев да бывший физик Благово, ныне ведущий астрономический факультатив. Да и гимназия с тех давних времен переехала с Арбата в Гольяново. Но Самойленко всё же испытывал к Первой гимназии особые чувства и посещал ее чаще, чем другие подведомственные заведения. Увы, сегодня повод для визита был чрезвычайным и не очень приятным.

Городовой у ворот гимназии, завидев знакомый синий лимузин АМО, взял под козырек, и Василий Лаврович приветливо кивнул в ответ.

Михеич, узнав о времени визита заранее, нарочно вышел на крыльцо и, тиская в пальцах связку шелестящих ключей, ждал Василия Лавровича. Самойленко, покинув дорогой уют салона АМО, раскланялся со сторожем, приложив правую руку к левой стороне груди и с приятностью ощутив плотность пошедшего на мундир сукна фабрики Костомарова. Обниматься попечителю и дворнику было не по чину, что отнюдь не умаляло сердечности встречи.

Самойленко задал Михеичу пару незначащих, ритуальных вопросов и, получив столь же незначащие ответы, прошел в холл гимназии. При этом он в который раз подумал о том, что хорошо бы как-нибудь зайти к Михеичу в квартирку, полюбоваться на разные гимназические реликвии, привезенные еще с Арбата, поговорить о старых временах.

Мысль попечителя была трехслойной. Ее первый уровень и был рассеянным желанием посетить квартирку Михеича. На втором уровне Самойленко одергивал себя: мол, значительность занимаемого им ныне поста не дает простой человеческой возможности испытать радости простого человеческого общения с простым человеком…

А третий, самый высокий, даже как бы парящий над первыми двумя приземленными уровнями размышления слой изливал в душу благость и спокойствие. Разность потенциалов двух первых слоев и создавала электрический ток благости (Самойленко не зря начинал лаборантом-физиком!). Благость заключалась в том, что, несмотря на значительность своего положения, он по-прежнему так же мысленно близок к сторожу Михеичу, как и к высоким чинам министерства образования. И если он и не договаривается с Михеичем о визите, то вовсе не в силу пренебрежения этим заслуженным, но занимающим невзрачное место в обществе человеком. А исключительно в силу приличествующих важному посту Самойленко формальных правил поведения! Тем самым значительность занимаемого Василием Лавровичем поста поверялась внутренней значительностью его как человека. Каждый раз, прибыв с визитом в Первую гимназию и проходя мимо Михеича, Самойленко прислушивался к себе, как к камертону: не возникнет ли предательское пренебрежение к старику, не умеющему поддержать умной беседы? Нет, не возникало! Возникало желание попить в уютной квартирке Михеича чайку с лимоном, который сторож так душевно заваривал. Правда, представляя себе эту квартирку, Самойленко воображал ее такой, какой она была в старом здании на Арбате, – в новом-то здании гимназии он у Михеича не бывал. Но это уже было несущественно и не могло испортить настроения Самойленко – а оно было таким, словно в душе попечителя какие-то доброхоты растворили солидный кусок миндального сахару. Увы, дело, ради которого он прибыл сюда, было неприятным и даже горьким.

Размышления сторожа Михеича не были столь сложны. Он просто порадовался тому, что еще раз увидел достигшего известных вершин Васеньку, Василия Лавровича. Оглядел небо – нет, дождя не собирается. Перекрестился на купол церкви Зосимы и Савватия и пошел к скамеечке – посидеть, пока до звонка с урока оставалось немного времени.

А Самойленко прошествовал в кабинет директора гимназии Муравьева. Спустя полчаса разговор в этом кабинете завершился. Самойленко встал, вслед за ним поспешно поднялся Муравьев. Только что состоявшийся разговор отлично вписывался в идею абсолютного разумного порядка. Увы, это не радовало Александра Платоновича. Гармония ситуации «Начальник увещевает поддавшегося идее хаоса подчиненного» никак не могла радовать этого самого подчиненного.

– И все-таки, Василий Лаврович… Это же безусловный отличник учебы, а работа – всего лишь юношеские фантазии…

– Не туда он фантазирует, Александр Платонович! Можно подвергать сомнению роль Корнилова, Санина, как сейчас уже многие делают. Если уж на то пошло, можно и самого государя ругать! Но подвергать сомнению идею монархии… Да еще и фантазировать на тему того, как хорошо бы жилось в России, если бы монархию упразднили в тысяча девятьсот семнадцатом… Увы, я буду вынужден доложить городскому попечителю. Боюсь, что история может дойти и до министра…

Директор Первой гимназии усмехнулся:

– Ну уж, до министра… Скажите еще, что сам государь заинтересуется…

Как и всякий русский интеллигент, император Николай III сомневался в себе и своих решениях. Вот и сейчас он смотрел на стоящего перед ним министра народного просвещения и думал, не стоит ли прислушаться к нему. В конце концов, этот человек редко ошибался. Может быть, только его последние фильмы были слабы и вызывали в народе не интерес, а раздражение. Лев Толстой когда-то мужественно перестал быть писателем – увы, немного прожив после этого. А Никита Сергеевич не смог найти в себе силы самостоятельно отказаться от карьеры режиссера. Ничего – император нашел ему поприще, занявшее его ум и отвлекшее от создания новых беспомощных кинотворений.

Да, он редко ошибался… Может быть, сейчас не прав сам император, который не хочет его слушать?

– Идею нельзя запрещать! Если она неверна, ее нужно публично опровергнуть. Если же верна…

– Вы считаете, что идея разрушительности монархического строя для России может быть верна?

– Что вы, ваше величество! Наоборот! Я считаю, что нужно устроить из этого наивного юношеского сочинения большую общественную дискуссию… Иначе рано или поздно подобные взгляды прорвутся и наберут себе достаточное количество поклонников…

– Народ России живет лучше всех остальных в мире. Какова наша медицина – сравните с любой другой! А продолжительность жизни? А образование – вашими трудами в том числе? В конце концов, наша держава – мировой жандарм, и пусть хоть кто-то употребит это понятие в уничижительном смысле! И вы все-таки считаете, что эти республиканские фантазии найдут достаточное количество поклонников?

– Найдут! – уверенно ответил министр. – Эти люди скажут, что наш народ богат из-за нефти. И при любом правительстве, при любом общественном строе было бы то же самое. И, знаете… они будут в чем-то правы.

Император посмотрел на министра, тот не отвел взгляда и протянул Николаю несколько листов.

– Что это?

– Тезисы общественной дискуссии.

Император взял листы и повертел их в руках, не зная, что с ними делать.

Учитель истории Полупанов, как и всякий русский интеллигент, не любил власть. Другой власти, кроме императорской, он не знал. Как работник школы, он был вынужден объяснять детям преимущества монархического строя – и выходило это у него достаточно доказательно, аргументов искать не приходилось.

Но вместе с тем вся его сознательная жизнь прошла в сомнениях – о том ли он говорит, тому ли учит? «Русская утопия» снова подняла ворох сомнений со дна его души. Да, в этой работе, как и во всякой утопии, было слишком сахарно. Но в чем-то Володя был прав. Социал-демократы, особенно радикальное большевистское крыло, приди они тогда к власти, могли бы многого добиться… Могли бы покончить с бюрократией и прочими пороками, свойственными прежней России. Да, и без того наша страна расцвела, но сколько было жертв! Полупанов нагнулся над ящиком письменного стола и достал из глубины тетрадку. Собственноручно составленный им мартиролог жертв русских властей за многие годы. Те, кого казнил Корнилов в восставшем Петрограде. Сорок семь человек! Без суда и следствия! Люди, ставшие жертвами тиранического санинского режима, когда хотя бы соблюдалась видимость правосудия – но именно видимость. Одиннадцать казненных патриотов, чьи имена помнят до сих пор! Полупанов не сомневался в том, что они были патриотами и хотели Отечеству счастья и процветания. А сколько было политических заключенных! Ссыльных! Счет шел на сотни…

Неужели нельзя было обойтись без этих жертв? Неужели русская история не могла бы пойти иным, менее разрушительным путем?

– Александры приносили нашей династии славу. Один победил Наполеона, другой освободил крестьян, третьего боялась вся Европа, четвертый выиграл мировую войну, будучи подростком… С Николаями у нас как-то не задалось…

Император усмехнулся.

– Я не хочу быть самодуром в глазах потомков, как первый Николай. Но если уж без этого не обойтись, пусть меня будут сравнивать с ним. А не со вторым. Который вверг страну в хаос и чуть было не допустил падение монархии…

Николай сложил листы, поданные ему министром, и аккуратно разорвал – пополам, потом еще раз пополам.

– Ваше величество! – Тон министра стал слегка умоляющим. – Ну разве вам самому не интересно оживить нашу общественную жизнь, прямо скажем, достаточно затхлую… Разве вам самому не интересно, чем может кончиться такая дискуссия?

Как и всякий русский интеллигент, император Николай Третий любил интеллектуальные забавы, споры и дискуссии. Ему действительно было интересно всё то, о чем говорил ему министр. Он бы с удовольствием всё это разрешил.

Но он был не просто русским интеллигентом. Он был самодержцем. Он не имел на это права.

Алексей Жевлаков. Космофлот ЕЁ Величества

С высоты сорок второго этажа городской центр был виден как на ладони. Сейчас, в декабре, Владивосток походил на Сан-Франциско, заколдованный Снежной королевой. Улицы и крыши высотных домов покрывал свежевыпавший снег, ослепительно сиявший под ярким зимним солнцем. Правда, сверкание этого тонкого покрова напоминало обманчивую белизну марсианских полярных шапок. Хватило бы одной короткой оттепели, чтобы вся эта бутафория испарилась и растаяла, обнажив голый асфальт и мертвую траву на газонах… Может быть, еще и поэтому огромный приморский город оставался для Ивана Выселенцева все таким же чужим – как, впрочем, и вся эта страна. Да и менялся Владивосток слишком быстро. Двадцать лет назад, когда юный советский иммигрант впервые увидел вожделенную столицу «иной России», здесь не было и половины небоскребов, которые ныне перекрывали друг другу вид на знаменитые бухты и гигантские вантовые мосты. Не было и самого здания штаб-квартиры банка «Тихоокеанский», где Выселенцев вел сейчас мучительные переговоры о реструктуризации долга своей погибающей компании. Впрочем, переговоры уже закончились. И закончились совсем не так, как хотелось Выселенцеву.

Заместитель председателя совета директоров Леонид Шкловский встал из-за стола. Встал и Выселенцев.

– Мне, конечно, жаль, что мы не можем сделать для вас большего, – сказал, может быть, вполне искренне, Шкловский.

– Вы сделали для меня даже слишком много, – улыбнулся Выселенцев.

Пожав банкиру руку, он оглянулся в последний раз на сказочный зимний город за окном и вышел из кабинета.

После многочасового ерзания в чужом кресле хотелось размяться, и у Выселенцева мелькнула мысль пробежать сорок два этажа по лестнице. Но он вовремя спохватился, поняв, что выглядеть это будет не только глупо, но и слегка унизительно. Да и голова закружится от бесчисленных поворотов. Поэтому он спустился как обычно – в просторной кабине лифта со светящимися звездами на потолке и полированным деревом на стенах.

Едва выехав со стоянки, Выселенцев угодил в колоссальную пробку. С тяжелым вздохом он посмотрел по сторонам. В тихом Светомире его большой черный «Мерседес» выглядел внушительно, а здесь становился почти незаметным на фоне таких же, и даже куда более шикарных автомобилей. В случайную выборку из нескольких десятков самых близких машин попали «кадиллак»-стретч и, хотя и не новый, но все же настоящий «роллс-ройс». Им приходилось стоять точно так же, как и всем остальным. Пробки не только приучают к смирению, но и делают людей по-настоящему равными… Раз в несколько минут где-то далеко впереди дорога открывалась и пробка с трудом ползла вперед, но очень скоро опять намертво застревала. Хоть какое-то движение, и ненавистное здание банка в зеркале заднего вида постепенно уменьшалось. Здание походило на фантастический звездолет, готовый вот-вот включить полную тягу и пронзить небеса, и в таком сходстве таилась горькая ирония. Ведь из-за этого фальшивого «звездолета» чуть было не сорвался полет настоящего космического корабля.

Хотя банкиров тоже можно понять. Им нужна уверенность, что их деньги вернутся с процентами, а этого Выселенцев гарантировать не мог. Катастрофа, случившаяся в прошлом году, и недавнее банкротство единственного заказчика, с которым был подписан твердый контракт на запуск целой серии низкоорбитальных спутников связи, сделали перспективы компании «Аурига» весьма зыбкими. Положение мог бы спасти новый крупный заказ, но откуда ему взяться?

Пробка, вызванная аварией, наконец, рассосалась, и вскоре сверкающая сапфирная башня «Тихоокеанского» скрылась окончательно, заслоненная небоскребами нефтяных компаний и деловых центров. Справа промелькнуло ребристое и круглое, как маячный фонарь, здание Владивостокской фондовой биржи. Дурно становилось при мысли, какие здесь крутятся деньжищи. Дневного оборота колоссальной финансовой центрифуги хватило бы на постройку небольшой лунной базы, не то что на спасение маленького частного предприятия. Несправедливо все-таки устроена жизнь…

Нужно было еще заехать на работу, поэтому домой Выселенцев вернулся поздно.

– Ну, как? – спросила с порога Тамара.

– Плохо, – ответил Выселенцев, снимая пальто. – Дали нам еще два месяца отсрочки. Корабль запустить успеем, но банкротиться все равно придётся.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Теоретически – можно. Практически – нет.

С супругой раздраженному и усталому Выселенцеву говорить совсем не хотелось, поэтому тон его был холоден и сух. Тамара никогда не интересовалась его делами, а теперь, когда они пошли прахом, вдруг начала проявлять живейшее любопытство. Боится, что ее благополучной жизни придет конец?

Выселенцев прошел в кабинет, сел за стол и погрузился в оцепенение, глядя на модель «Интеграла». Рядом стояла на подставке модель того самого спутника, с которым когда-то были связаны надежды вернуть деньги, вложенные в проект. «А чего он тут до сих пор стоит?» – уже в который раз подумал Выселенцев и, решившись наконец, убрал спутник из поля зрения, переставив его на полку книжного шкафа. Это, наверное, правильно, однако лишенный своего приятеля «Интеграл» сразу стал казаться таким одиноким и осиротевшим, что без боли смотреть невозможно… Выселенцеву вдруг до смерти захотелось курить. Поморщившись от осознания собственной слабости – опять не получилось бросить, – он порылся в ящике стола и достал из-под кучи разного хлама случайно не выброшенную пачку сигарет.

Когда он с жадностью делал вторую затяжку, в кабинет вошла Настя. Увидев окутанного дымом отца, она застыла на пороге, а потом, опомнившись, спросила:

– Ты опять куришь?

Выселенцеву стало мучительно неловко.

– Курю, – ответил он, покраснев.

– Я где-то читала, что курить вредно, – сказала Настя.

– Врут, наверное, – ответил Выселенцев, стряхивая пепел.

Настя села рядом с ним и сказала с укором:

– Ты вот вечно обвиняешь меня в лени и безволии, а сам даже курить бросить не можешь. А это ведь, наверное, все-таки легче, чем начать хорошо учиться.

– Твоя правда, – мрачно ответил Выселенцев, всем своим видом выражая недовольство темой для разговора.

– А я сегодня «пять» получила по физике, – гордо сказала Настя.

– Да? Ну, молодец.

Он посмотрел на дочь. Одета Настя была в огненно-красное платье из дорогого владивостокского бутика. Вульгарные серьги в виде звезд, голубые контактные линзы и очень сложный, не в домашних условиях сделанный маникюр дополняли облик ученицы девятого класса, решившей, видимо, как следует оттянуться после окончания учебной недели.

«Нет, как она все-таки хороша», – подумал Выселенцев. Он столько лет прожил рядом с Настей, но до сих пор не мог привыкнуть к тому, что она получилась такая красивая. Часто, особенно по утрам, когда выстиранные за ночь мозги по-иному воспринимают реальность, он вдруг видел ее во всем великолепии и пораженно думал, что вот ведь, елки-палки, есть у нас такое чудо…

– Ты куда-то собралась? – спросил Выселенцев.

– Да, съездим с Луизой во Владик.

Оглянувшись на тьму за окном, Выселенцев неохотно кивнул. Настя встала, потрогала пальцем верхушку макета «Интеграла» и, глубоко вздохнув, спросила:

– Значит, надежд и вправду никаких нет?

– Не знаю. Наверное, нет.

– Вот жмоты, а! Ну, может, все-таки найдется какой-нибудь инвестор?

– В Сибири точно не найдется. Здесь это никому не надо. А те, кому надо, ничем не могут помочь. А вообще, самым лучшим выходом была бы национализация компании. О чем думают эти идиоты в правительстве, я не знаю. Мы уже сами сделали все, что нужно – и корабль построили, и космодром. Им осталось бы только выделять деньги на текущую деятельность. И деньги не такие уж и большие.

– Папа, а ты никогда не жалел, что не остался в России? Ведь был бы сейчас, наверное, самым главным ракетчиком…

– Вряд ли, – улыбнулся Выселенцев. – Это здесь я – первый парень на деревне, потому что конкуренции нет. А в Советском Союзе таких много.

Помолчав немного и сделав над собой усилие, Настя сказала:

– Знаешь, я, наверное, останусь ночевать у Луизы – так что вы меня не теряйте.

– Ладно, не потеряем, – ответил Выселенцев.

Бесконечный зимний вечер тянулся мучительно медленно. Сначала Выселенцев думал о том, как спасти компанию, но, устав от бесплодной работы мысли, подошел к стопке непрочитанных журналов. Тут были красочные американские и сибирские издания, но были и советские – до смешного тонкие из-за отсутствия рекламы, отпечатанные на плохой бумаге, с блеклыми иллюстрациями и зачастую малоинформативными по причине секретности статьями. Читать было некогда, и стопка эта разрослась до неимоверных размеров. Самые ранние номера – примерно годовой давности.

Выселенцев помнил, что где-то на дне погребена советская статья о его корабле. Вот, здесь. Он осторожно выдернул из фундамента бумажного небоскреба десятый номер журнала «Вестник науки и техники» за прошлый год и принялся за чтение. Когда-то он уже читал эту статью, но с тех пор совсем забыл содержание, и сейчас знакомился как бы заново.

Все материалы советской прессы, касавшиеся дел в Сибирской Империи, отличались бескомпромиссной враждебностью. Об остальных капиталистических странах, особенно небольших и неопасных, иногда писали в нейтральном тоне, но если речь заходила о Сибири, то никаких послаблений не допускалось. Это был вопрос принципиальный. Подобную же принципиальность, впрочем, всегда проявляли и сибирские издания.

Читая советскую периодику, Выселенцев всегда с досадой отмечал, что стиль пропаганды год от года ничуть не меняется – она оставалась все такой же топорной и зачастую приводящей к противоположным результатам. Вот взять хотя бы статьи об его корабле. Критиканские тексты сопровождались, однако, красивыми картинками и эффектными фотографиями, похожими на кадры из фантастического фильма. А достижения своей страны советские журналисты выставляли порой в таком невыгодном свете, словно хотели оказать услугу вражеской пропаганде, которая чаще всего действовала столь же грубо, но порой применяла более утонченные и поэтому более эффективные методы.

Автор статьи под названием «Прорыв или авантюра?» тоже отпустил «царскому режиму» несколько дежурных «комплиментов», но чувствовалось, что это только потому, что так надо – иначе не пропустит цензура. Все-таки ему, профессиональному инженеру, было просто интересно писать на эту тему. Конечно, из текста можно было сделать вывод, будто Выселенцев готовит какой-то цирковой трюк вроде прыжка на ракетном автомобиле через Гранд-Каньон. И все же сквозь напускной снисходительно-презрительный тон – дескать, какие могут быть космические корабли у страны, годящейся лишь на роль американского непотопляемого нефтяного танкера – то и дело проступало невольное уважение к героической попытке осуществить давнюю мечту покорителей космоса – создать одноступенчатый многоразовый космический носитель. Описывая «Интеграл», автор приводил множество цифр, к которым трудно подвести идеологию. Он даже упомянул фамилию создателя корабля, хотя факт эмиграции этого человека из Советского Союза, разумеется, утаил. Хорошо, что российские имена и фамилии отличаются от сибирских не больше, чем английские от американских… Иллюстрации – неплохие, но уже набившие оскомину – были взяты из Терранета.

На Выселенцева повеяло чем-то знакомым, но давно забытым. Он попытался представить себя на месте советского читателя и воспринять написанное с его точки зрения. И на него нахлынули воспоминания о детстве и юности, проведенных в СССР. Он вспомнил, как читал в советских научно-популярных журналах заметки и статьи о разных интересных проектах, осуществлявшихся в «большом мире». При этом создавалось впечатление, что там, за границей, царит сплошной праздник жизни с бесконечным фейерверком удивительных достижений, то и дело заносимых в Книгу рекордов Гиннесса. Кстати, книга эта упоминалась так часто, и казалась такой легендарной, что Выселенцев иногда начинал сомневаться в ее существовании. Может, «попасть в Книгу рекордов» – это такая же фигура речи, как «попасть в анналы истории»?

Конечно, пожив здесь, Выселенцев убедился, что все совсем не так, как виделось в замочную скважину. Никакого особого праздника жизни нет и в помине. Битком набитые магазины – да, есть. И Книга рекордов Гиннесса стоит на полке – бери и листай, когда захочешь… Но сама жизнь от всего этого не становится ни веселее, ни счастливее. Да и всякой чепухи и несуразицы в здешней действительности не меньше, чем в той. Эх, наивность юности…

Закрыв журнал, Выселенцев долго сидел, вспоминая прошлое. Двор пятиэтажного дома, где они жили с мамой. Учителя истории. Светлану… Мысль о первой подруге, как и мысль о матери, породила чувство невосполнимой утраты. Выселенцев ничего не знал о судьбе этой женщины. Как она теперь, интересно, живет? Наверное, давно замужем, родила детей… Помнит ли она его? И часто ли вспоминает? Помнит ли она их первый поцелуй?

«Нет, надо все-таки съездить на родину», – подумал Выселенцев и, зайдя на сайт авиакомпании «Сибирская корона», начал прикидывать маршрут…

Во втором часу ночи только-только уснувшего Выселенцева разбудил звонок телефона.

– Да! – сказал он сонным голосом.

– Иван Андреевич! – почти прокричала в ответ какая-то девушка. – Это я, Луиза!

– А-а… Здравствуй, Луиза. Что случилось?

– Помогите, пожалуйста! Заберите Настю отсюда!

– Откуда?

– Из ночного клуба «Империум».

Выселенцев аж подскочил. Сон как рукой сняло.

– Как вы там оказались?

– Это долгая история. Но сейчас надо ее увезти!

– Да что случилось-то?

– К ней тут подсел один парень. Заказал водку. Сам почти не пьет, а ей все подливает и подливает. Я чувствую, он ее трахнуть собирается.

– Ну, а Настя что? – растерянно спросил Выселенцев.

– А что Настя? «Хи-хи-хи» да «ха-ха-ха»… Я ее попыталась увести, так она меня послала матом.

Тут Луиза разревелась.

– Ладно, – сказал Выселенцев. – Жди меня там. Сейчас приеду.

Он выключил телефон, чертыхнувшись, слез с кровати и начал одеваться.

– Что там такое? – недовольно спросила жена.

– Настя сидит в ночном клубе во Владивостоке и не может оттуда уйти. Поеду забирать.

– Как не может? – встрепенулась Тамара. – Почему?

– Пьяная потому что в стельку.

– О, господи!

Выселенцев вывел машину из гаража и направил в сторону зарева в небесах, висевшего над трехмиллионным городом.

Он люто разозлился на дочь. Как она оказалась в этом злачном месте, куда пускают только совершеннолетних? И зачем напилась? Не понимает, что ли, чего от нее хотят? «Дура! – подумал Выселенцев. – Ну, я тебе покажу…»

Никогда не спавшая столица огромной страны надвинулась галактикой ночных огней. При въезде в центр скорость пришлось сбавить. После пятнадцати минут блужданий между небоскребами Выселенцев остановил машину возле гигантского торгового центра, на стене которого пылала неоновая вывеска ночного клуба «Империум».

Захлопнув дверцу, Выселенцев с каменным лицом вошел в фойе, где его поджидала заплаканная Луиза.

– Где она? – спросил Выселенцев.

– Пойдемте, – ответила Луиза и торопливо повела его за собой. – Только быстрее, а то поздно будет!

Они вошли в зал, где десятки поддатых молодых людей вяло двигались под оглушительную музыку. Выселенцев даже в юности крайне редко заглядывал в подобные заведения – они стойко ассоциировались у него с преисподней. Теперь ему предстояло вытащить из этого гремящего и сверкающего лазерными молниями ада заблудшую душу дочери.

– Их нет! – с ужасом воскликнула Луиза, указав на столик с почти пустой четырехгранной водочной бутылкой.

При виде этой бутылки Выселенцев содрогнулся. Просто невероятно, что Настя в одиночку смогла столько выпить.

– Где туалеты? – спросил Выселенцев. Чтобы в этом грохоте его было слышно, орать приходилось во все горло.

– Там! – сказала Луиза.

Туалет был отделан белой кафельной плиткой, она блестела под резким и злым сиянием светодиодных ламп. Выселенцев пошел вдоль дверей. Вот, здесь! Одна кабинка была заперта, и оттуда раздавались звуки, по которым все сразу становилось ясно. Усевшись на крышку унитаза, двое бешено обнимались и целовались. Потом на фоне горячего дыхания послышался легкий шелест сдираемого с тела нижнего белья. Стиснув зубы, Выселенцев громко постучал в дверь.

– Закрыто! – раздался молодой мужской голос.

Выселенцеву захотелось дико заорать и, размахнувшись, пробить дверь кулаком. Но он сдержался и еще раз постучал – более громко и настойчиво.

– Пошел в жопу! – взвизгнула Настя.

И полусонным пьяным голосом добавила:

– Иди, убей его… Чего он ломится?

Выселенцеву даже жутко стало – настолько этот собачий визг не походил на голос его дочери. Не ошибся ли он? Может, там и не она вовсе? Но вот он услышал, как застегнули на «молнию» ширинку, и дверь распахнулась.

– Ты че, папаша – охренел? – раздраженно спросил, увидев Выселенцева, высокий мускулистый парень с татуировкой, покрывавшей левую руку от запястья до плеча.

– Ой, – испуганно сказала Настя и села на стульчак, торопливо натягивая спущенную бретельку.

У Выселенцева потемнело в глазах.

– А ну вон отсюда, мразь! – сквозь зубы прошипел он.

– Чего?

Парень смотрел на Выселенцева так, словно пытался вспомнить, где его видел.

– Вон отсюда, мразь! – медленно и четко, почти с наслаждением повторил Выселенцев.

Парень занес кулак, но Выселенцев, занимавшийся боксом и даже участвовавший когда-то в чемпионате области, легко увернулся от удара, и в следующее мгновение парень отлетел к стене с разбитым носом. В бешенстве он вскочил и кинулся к Выселенцеву, но тот отбросил его ударом в челюсть, а потом в холодной ярости двинул в солнечное сплетение. С кряхтением пытаясь продышаться, парень скорчился на полу.

– Выходи! – сказал Выселенцев дочери.

Настя кое-как поднялась с унитаза и, шатаясь, медленно вышла из кабинки. Она едва стояла на ногах – до того была пьяна. С трудом поборов желание дать ей пощечину, Выселенцев схватил ее за руку и поволок за собой. Внезапно Настя остановилась. Лицо ее смертельно побледнело.

– Подожди, – сказала она. – Умираю…

Она бросилась к раковине, ее начало мучительно рвать. Когда, наконец, вся проспиртованная блевотина вышла, ослабевшая Настя закатила глаза и упала бы, если бы Выселенцев ее не подхватил. Кое-как приведя в чувство, он потащил ее к выходу. Хорошо, что Луиза помогала – иначе пришлось бы нести семидесятикилограммовый груз на руках.

Наконец, посадив Настю с Луизой на заднее сиденье, Выселенцев поехал домой…

Могучий водоворот столичных огней остался позади. Мягко покачиваясь, машина стрелой летела по загородному шоссе – от большой галактики к галактике-спутнику. От Млечного Пути к Магелланову Облаку…

– Как вы там оказались? – спросил Выселенцев.

– У Насти один знакомый работает охранником, – ответила Луиза. – Он нас пропустил.

– Что за охранник? Фамилию не запомнила?

– Нет. Зовут, кажется, Сергей.

– Я этого, конечно, так не оставлю…

– Папа, зачем? – простонала Настя. – Его же уволят.

– Я этого и хочу. И само их заведение пускай оштрафуют – чтоб неповадно было.

Злость на Настю мало-помалу проходила. Уж больно жалко, несмотря на весь свой шик и блеск, она выглядела, склонившись над раковиной. Да и сейчас… И даже в таком плачевном состоянии она оставалась потрясающе красивой. Наполовину кореянка, Луиза ей и в подметки не годится, а ведь тоже девочка симпатичная.

Выселенцев вдруг почувствовал жалость к несчастной Настиной подружке. Вот приедет она сейчас домой – и что там ее ждет? Вечно пьяный отец, тоска и безысходность…

– Луиза, ну а ты-то зачем туда пошла? Ясно ведь было, что добром это не кончится.

– А куда мне было деваться? Не оставлять же ее одну. Да и кто бы тогда вас позвал?

Помолчав, она добавила с восхищением:

– А здорово вы этому уроду навтыкали!

– Может, и зря, – вздохнул Выселенцев. – В чем он, в сущности, виноват? Настька ведь сама искала приключений на свою задницу.

Он посмотрел на девушек в зеркало заднего вида. Настя ничего не услышала, потому что спала.

Впереди замаячили редкие огоньки Светомира…

Последний раз Андрей Ямпольский появлялся в гостях у Выселенцева полгода назад, так что новый визит стал настоящим событием.

Выселенцев и Ямпольский были старыми друзьями. Дружба их началась еще в Советском Союзе, когда они вместе смотрели запретное сибирское спутниковое телевидение, приладив к самодельной параболической антенне контрабандный конвертер. Ямпольский уехал раньше, и когда в Сибирь перебрался Выселенцев, уже прославился на весь мир своим бессмертным суперхитом «To Leave Behind». Именно он спустя много лет вложил в предприятие друга первые миллионы рублей, став крупнейшим акционером и членом совета директоров компании «Аурига».

Он привез подарочное издание своего нового альбома «Tranquility». Изысканная коробочка, обтянутая белой вельветовой тканью с золотым тиснением, вызвала всеобщее восхищение.

– Класс! – сказала Настя. – А издание на виниле будет?

– Конечно, – ответил Ямпольский. – Все честь по чести.

Ударив пару раз по боксерской груше, он подошел к макету «Интеграла» и с улыбкой сказал:

– Мне кажется, этому кораблю кое-чего недостает.

– Чего же? – спросил Выселенцев.

– Хорошей стереосистемы в кабине.

– И вправду, – с улыбкой ответила Настя. – Надо установить – а то слушать музыку небесных сфер скучно!

– Я бы посоветовал «Hector X-33», – добавил Ямпольский. – У меня в машине такая стоит.

– Это уменьшит грузоподъемность, – ответил тоже не всерьез Выселенцев. – Поэтому лучше обойтись цифровым плеером.

– Да, – вздохнул Ямпольский. – Одна ступень – это тяжело. Всё на пределе.

Он повернулся к Насте и добавил:

– Твой папа – просто гений. Я горжусь, что у меня есть такой друг… И один полет все-таки необходим.

Это он сказал уже Выселенцеву.

– Один полет, конечно, будет – что бы там ни случилось, – ответил тот. – И мы постараемся выжать из него по максимуму.

Тамара позвала к столу. Как всегда, во время застолья не столько ели и пили, сколько слушали Ямпольского, который умел захватывающе рассказывать обо всем, что с ним случалось за отчетный период. Сегодня он целый час говорил о том, как проходили съемки нового клипа. По сюжету, действие происходило в разных странах – причем зачастую в весьма экзотических, так что пришлось поездить по свету.

– Андрей, может, ты что-нибудь нам споешь? – предложила Тамара.

– Да! – подхватила Настя. – Спойте нам что-нибудь, дядя Андрей!

– С удовольствием, – ответил Ямпольский. – У меня и гитара с собой.

Он сходил к автомобилю, припаркованному у дома, и вернулся со своей драгоценной гитарой, сделанной в Италии на заказ. Усевшись на стул, немного отодвинутый от стола, он спел несколько песен из нового альбома.

– Здорово! – сказала восхищенно Настя. – А спойте что-нибудь из старого репертуара. Например, «My Lonely Days».

– Ну, если Ваня согласится побыть бэк-вокалистом – то пожалуйста.

Выселенцев снял со стены свою гитару, и друзья начали петь и играть. Удивительно, но непосвященному трудно было бы определить, кто из них музыкант, а кто – инженер. Ямпольский выглядел как обычный человек и мало походил на традиционную поп-звезду – даже волосы у него были подстрижены коротко. Хотя на гитаре он играл, конечно, лучше – и пел, разумеется, тоже.

– Да, вспомнили старые времена, – сказал он, закончив петь. – Когда-то ведь я даже приглашал твоего папу в группу. Нам тогда нужен был клавишник. И до сих пор считаю, что он зря отказался.

– Ну, группа-то распалась, – усмехнулся Выселенцев и отложил гитару. – Так что – невелика потеря. А может, Настя пойдет в музыку?

– А что – это идея! – живо ответил Ямпольский.

И обратился к Насте:

– Не хочешь стать звездой?

– В смысле – музыкальной звездой? – спросила Настя.

– Да.

– Даже не знаю… Получится ли?

– А почему бы и нет? Ты красива и харизматична. И сцены не боишься – в школьных спектаклях участвуешь. Да и голос у тебя есть.

– Дядя Андрей, вы это всерьез?

– Всерьез. Давай запишем тебя у меня на студии. Посмотрим хотя бы, что из этого выйдет.

Настя взглянула на родителей и смущенно ответила:

– Хорошо, я подумаю.

Когда Ямпольский уехал, Настя подошла к отцу и, вздохнув, спросила:

– Так ты и в самом деле думаешь, что мне стоит попробовать?

– Конечно, – ответил Выселенцев. – Тебе судьба дает такой шанс… Многие бы ради этого на убийство пошли, а тебе само в руки идет.

– Шанс… Тут еще и талант нужен. А то будут все говорить, что эта безголосая дура вылезла только из-за своей внешности. Да еще и через постель, наверное.

– Пускай говорят – потом заткнутся.

– Ну, ладно, – улыбнулась Настя. – Попытка – не пытка.

Пьяная злость на отца, помешавшего ей довести дело до конца там, в туалете, разумеется, давно прошла. Да и вообще Насте было невероятно стыдно за свою глупость. Ох, знал бы дядя Андрей про все это… Он ведь хотя и деятель шоу-бизнеса, но подобную грязь терпеть не может.

Она окинула взглядом свою фонотеку – сотни дисков. Некоторые альбомы, из тех, что ей особенно нравились, Настя иногда покупала по нескольку раз. А некоторые покупала повторно, просто забыв, что они у нее уже есть.

После долгих поисков она вытащила из огромной вращающейся подставки последний диск юной американской певицы Саманты Найтингейл. Та была старше Насти всего на четыре года, а с учетом того, что Настя выглядела слишком взрослой для своих шестнадцати лет, девушки казались ровесницами.

У звонкоголосой нахалки Найтингейл, безусловно, имелась харизма, хотя внешние данные не особо впечатляли. Она шла к успеху долго и тяжело. Детства у нее не было. Полусумасшедший отец, вознамерившийся или сделать дочь звездой, или убить, не давал передышки – гнал и гнал ее вперед.

Настя невольно вспомнила разговор с тем парнем в ночном клубе – когда она еще не настолько напилась и что-то соображала. Как его, кстати, зовут? Ах, да – Антон… Что он сказал, когда они вернулись за стол после танцев? «В Голливуде ты произвела бы фурор». «А на кой он мне, этот Голливуд? – ответила Настя. – Там вкалывать надо, а я хочу все и сразу». Она, конечно, просто чесала языком, но Антон прямо рот разинул от удивления. «Замуж хочешь выскочить за сынка какого-нибудь миллиардера?» – спросил он. Настю понесло. Она усмехнулась как можно циничнее и ответила: «Не мой уровень. Вон, цесаревич Дмитрий еще не женат. За него выйду». Наверное, если бы такое сказала другая девушка, ее слова можно было бы воспринять как ничего не значащий треп, но в устах Насти это прозвучало как весьма и весьма серьезная заявка. «А если у него уже есть подружка?» – спросил Антон. «Плевать, – отмахнулась Настя. – Подружка – это не жена. Оттащу ее от него за волосы и окуну головой в унитаз». Антон, кажется, даже немного смутился от такой наглости, а узкие глаза Луизы стали почти круглыми. Настя тогда пожалела, что не курит. Сказать бы это, манерно поднеся к губам изящную сигарету и выпустить, прищурившись, тонкую струйку дыма…

Потом была водка, танцы, снова водка, туалет, папино появление, бокс в одни ворота, раковина с блевотиной, отключка, путь домой… Настя вздохнула и задвинула диск обратно в ячейку.

И вдруг словно током ударила простая и ясная мысль: «А почему нет?!»

Действительно – почему нет? Что такого невозможного в том, чтобы влюбить в себя цесаревича? Она ведь и правда красива. И умна. С этим никто спорить не будет.

От волнения Настя принялась ходить туда-сюда. Нет, здорово все-таки! Надо попробовать. Обязательно надо! Она бросилась к компьютеру, набрала в поисковике «Цесаревич Дмитрий» и целый час просидела, с жадностью разглядывая фотографии семнадцатилетнего наследника престола. Он был несколько не в ее вкусе, но все же красив. «Красавчик ты чертов! – подумала Настя. – Но ничего, я до тебя доберусь!» В охватившей ее эйфории это казалось легким и простым. Главное – подобраться к Дмитрию на расстояние вытянутой руки. А уж возбудить в нем интерес и даже страсть – дело техники.

Настя вспомнила о предложении дяди Андрея. Эх, сказал бы он такое год или два назад… Сейчас она, быть может, уже стала бы известной, и все упростилось бы на порядок. Ну да ладно. Тем больше чести, если она обойдется без громкого имени…

Когда изображения цесаревича стали все чаще повторяться, Настя нашла фотографии главного императорского дворца, построенного в конце семидесятых в современном стиле. Насмотревшись на огромные великолепные залы, она выключила свет, повернула кресло к окну и, глядя на весело играющие цветными огоньками рождественские елки в соседних домах, погрузилась в приятные размышления о будущей жизни с принцем. Настоящим принцем, черт возьми! Да – она сумеет достойно сыграть роль принцессы. Сибиряки будут гордиться ею…

Вот, правда, насчет одного сибиряка она не была так уверена. Папа отличался стойкой неприязнью к монархии вообще, а уж представителей династии Романовых называл не иначе как самозванцами и дармоедами, не имеющими никакого морального права не то что царствовать, но даже просто ходить по русской земле. Как он отнесется к тому, что его собственная дочь будет принята в клан этих «дармоедов»?

«Да как отнесется? – подумала Настя. – Нормально отнесется. Он же понимает, что это круто. А я смогу и делу его помочь. Уговорю Дмитрия отправиться в космос на «Интеграле» – лучшей рекламы и придумать нельзя». Эта мысль так развеселила Настю и вызвала у нее такой энтузиазм, что она села за пианино и, ударив по клавишам, громко запела.

«Чего это она вдруг запела? – удивленно подумал Выселенцев, услышав через несколько стенок бездарное Настино бренчание, сопровождаемое ужасным вокалом. – Обрадовалась чему-то, что ли? И луженая все-таки у нее глотка. Если позаниматься как следует, то толк и впрямь выйдет. Королевой поп-музыки, конечно, не станет, но все же…»

Как и многие родители, он порой недооценивал свое чадо – нет пророка в свом отечестве, – и не догадывался, какие головокружительные планы строила сейчас Настя…

В ту ночь ей приснился сон…

Где-то далеко, в заснеженных горах стоял сказочный замок с высокими остроконечными башнями. В ярко освещенном зале императорская семья отмечала Рождество – а может быть, Новый год. Давно повзрослевшие Настя и Дмитрий сидели во главе стола, рядом со своими детьми. Был здесь и нестареющий дядя Андрей, скрывший глаза за круглыми темными очками и одевшийся, вопреки обыкновению, в диковинный костюм из нового клипа. Впрочем, колоритных личностей среди многочисленных гостей хватало и без него. Чего стоил хотя бы Шерлок Холмс, дымивший изогнутой трубкой и посматривавший на всех проницательным взглядом. Вот знаменитый сыщик повернулся и что-то сказал соседу – человеку-невидимке, который явился на праздник в смокинге, но без бинтов. Еще за столом сидели мистер Пиквик, Джон Сильвер, Аллан Квотермейн, Болванщик из повести «Алиса в стране чудес». Сама Алиса весело болтала о чем-то со Звездным Мальчиком.

Настя не помнила, почему решила пригласить в гости литературных героев викторианской эпохи. Но она была очень рада, что они пришли.

Кроме них, здесь присутствовали многие ее друзья и знакомые. В том числе и Луиза, конечно же. Она сидела рядом с мамой, обмахиваясь веером. И зачем он ей? В зале вроде не жарко…

Вот только папы почему-то не было.

Празднование шло своим чередом. Поднимались бокалы с шампанским, произносились тосты. Пришел Дед Мороз, раздал удивительные подарки. Все прекрасно. Настя была императрицей, мудрой правительницей самой лучшей в мире страны. Пару часов назад она поздравила своих счастливых подданных в прямом эфире, почти физически ощутив в ответ их любовь и обожание.

Но смутное беспокойство мешало. Папы нет – и это неспроста.

Не выдержав, Настя встала из-за стола и подошла к окну, из которого открывался вид на бесконечную, до самого горизонта, бетонную площадку, устроенную на горном плато. На этой площадке, освещенные прожекторами, выстроились в ряд, словно кегли, огромные космические корабли. На самом ближнем виднелся номер «04». Настя ощутила прилив гордости: этот боевой космический флот создан ее отцом. Но где же он сам? Ах, да – он отправился в эту ужасную страну за Уральским хребтом. Страну, где он родился и откуда уехал в юности. И, кажется, отправился он туда навсегда. Настя не могла его осуждать – ведь там его родина, по которой он всегда тосковал. Наверное, он будет счастлив. Но как же ей без него плохо…

Когда от тоски навернулись слезы, к ней подошел Дмитрий и, нежно прижав к себе, негромко сказал: «Не плачь, милая – он вернется». Насте захотелось уткнуться ему в плечо и разрыдаться, но на них смотрели гости, и она преодолела порыв. Дмитрий увел ее обратно к столу.

В зал вдруг вошла королева Виктория.

«Здравствуйте, ваше величество», – слегка растерянно сказала Настя, не ожидавшая этого визита.

Литературные викторианцы встали, приветствуя свою королеву. Настя оглянулась, не зная, куда ее посадить. Но королева избавила ее от лишних хлопот, усевшись прямо напротив, за дальним концом стола. Похоже, она чувствовала себя здесь как дома.

Виктории было не больше тридцати пяти лет, и она мало напоминала обрюзгшую старую грымзу на фотографиях в энциклопедиях.

«Не ожидала меня?» – спросила она язвительно.

«Признаться, нет, – ответила Настя, неприятно удивленная таким фамильярным обращением. – Но я рада, что вы решили присоединиться к нам».

«Я? Присоединилась к вам? – спросила Виктория, презрительно посмотрев на Настю. – Ты, как видно, пьяна, если говоришь такие странные вещи. Я вообще никогда и ни к кому не присоединяюсь».

Она вдруг отбросила светский тон и грубо крикнула: «Ты что себе позволяешь?»

«Я вас не понимаю, – Настю передернуло – но не от страха, а от отвращения. – Что я себе позволяю?»

«Как ты посмела явиться сюда? Ведь ты никакая не императрица – ты просто самозванка!»

«Вы пришли ко мне в гости и еще оскорбляете меня? – воскликнула разозленная Настя. – А ну-ка вон отсюда!»

«В гости? – спросила Виктория. – Это ты у меня в гостях! Над моей империей никогда не заходит солнце. Мне принадлежит весь мир. И этот жалкий замок – тоже. И все твои подданные, и ты сама – все вы мои рабы».

«Да вы просто сумасшедшая, – ответила Настя с презрением. – Уходите, не портите нам праздник». Помолчав, она добавила с угрозой: «А если не уйдете – я прикажу выставить вас силой».

В зале установилась мертвая тишина. Викторианцы молчали, не зная, куда деваться от стыда за свою правительницу.

«Всё! – сказала Виктория. – Мое терпение лопнуло. Ты сама нарвалась! Теперь я покончу с Сибирью. Это государство не должно существовать. Вас слишком мало, а территория у вас слишком большая».

«Думаете, у вас хватит сил уничтожить нас? – ответила Настя. – Вы забыли, что я живу в двадцать первом веке, а вы – в девятнадцатом. Что у вас есть? Колесные пароходы? Посмотрите в окно. Один такой космический корабль разнесет вдребезги весь ваш проклятый остров».

«Ну, тогда давай померяемся силами, – со зловещей улыбкой предложила королева. – И посмотрим, чья возьмет».

«Вы хотите начать войну?» – спросила Настя. Между лопатками пробежал холодок.

«Я ее уже начала», – ответила Виктория.

Комнату разделила надвое колышущаяся, словно поверхность воды, призрачная стена, на которой появились неправдоподобно четкие, цветные и объемные изображения. Настя увидела с высоты плывущую к берегам Сибири армаду, рассекающую лазурь океанской глади сотнями кильватерных струй. О, нет – тут были отнюдь не колесные пароходы! Ядро сил нападения составляли атомные авианосцы, над ними проносились, ревя турбинами, целые стаи хищных истребителей и штурмовиков. Огромные корабли сопровождались бесчисленными эсминцами и фрегатами. Словно демонстрируя свою мощь, из глубины то и дело вырывались в «прыжке кита» могучие субмарины.

«Надо сдаваться, – сказал Дмитрий, прикрыв глаза рукой. – Нам не осилить их».

Насте и самой показалось, что эту устрашающую силу ничем не одолеть. Но нет – Виктории не удастся ее запугать!

«Ввяжемся в бой – а там видно будет», – решительно сказала Настя и, подойдя к пульту управления, дала команду на старт.

Космические корабли один за другим начали покидать стартовые площадки. Казалось, целый сказочный город уходил в поднебесье. Это было величественное и прекрасное зрелище.

Битва между морским и космическим флотами началась! Вышедшие на орбиту космолеты били по врагу лазерами и сверхскоростными снарядами, которые метеоритами врывались в атмосферу и пробивали палубы кораблей. Англичане отвечали залпами противоспутниковых ракет. Одна поразила корабль номер восемь, он взорвался, раскидав по космосу миллионы обломков.

«Вы обречены», – торжествующе сказала королева Виктория. Настя стиснула зубы и ничего не ответила.

Шло время… Несколько британских кораблей накренились и ушли под воду, но и маленький космический флот нес потери. Нет, победить англичан, отдавая корабль за корабль, не получится – властители морей просто задавят числом. У королевы много… Настя чувствовала, что проигрывает сражение. Все силы уходили теперь только на то, чтобы не показать отчаяния.

И вдруг из-за лимба планеты, со стороны Солнца, появились целые эскадрильи новых боевых космолетов. Вскоре они заполнили весь околоземный космос. На британский флот обрушилась удесятеренная мощь космического оружия. Настя не поверила своим глазам, когда увидела на бортах кораблей красные звезды и поняла, что на помощь ей пришел космофлот Советского Союза. При виде того, как горят и переворачиваются ее авианосцы, королева Виктория изменилась в лице и крикнула: «Негодяи! Вы объединились!»

«Да, ваше величество! – ответила Настя. – Мы объединились».

Остатки разгромленного британского флота спешно повернули назад, в открытый океан. Глубоко потрясенная королева Виктория впала в ступор и не смогла больше произнести ни одного слова. Наконец, она очнулась и побрела к выходу…

– Прямо третья мировая, – сказала Луиза, впечатленная рассказом Насти. – Знаешь, у моего брата есть компьютерная игра, где происходит что-то похожее. Тоже Советский Союз, космические корабли, авианосцы… Странно только, почему королева Виктория, а не президент Америки. И почему главной была ты, а не император? Он что – подкаблучник?

– Да какое это имеет значение? – ответила Настя. – Но это было здорово! Особенно в начале, когда мы просто отмечали праздник…

Нужный момент наступил – переходная ступенька к новой теме была создана. Помолчав немного, Настя осторожно спросила:

– Помнишь, я что-то болтала про цесаревича – ну, там, в «Империуме»?

– Да – что собираешься за него замуж.

– А я и вправду хочу с ним познакомиться. Это ведь вполне реально.

Настя слегка покраснела от смущения. По идее, такое надо было бы держать в тайне, чтобы не рассмешить нечаянно Бога. Но очень уж ей хотелось обсудить это хоть с кем-то.

– И как ты это сделаешь? – недоуменно спросила Луиза. – Его же все время охраняют.

– Я думаю, выход можно найти, – ответила Настя. – Да и не всегда его охраняют. Он же не все время сидит у себя во дворце.

Луиза долго молчала, обдумывая услышанное. Потом сказала:

– Ох, Настя… Зачем тебе это надо?

Раздраженная таким непониманием, Настя ответила с циничной откровенностью:

– Да вот, знаешь, захотелось быть императрицей.

– Забудь. Ты ей никогда не будешь.

– Почему это?

– Ну, во-первых, принцы женятся на принцессах и на всяких там аристократках, а твой папа – простой человек. Можно даже сказать – простой советский человек.

– Сейчас не девятнадцатый век! – с жаром возразила Настя. – Теперь на это уже никто не станет обращать внимания.

– Ну, может быть, – нехотя согласилась Луиза. – А с чего ты взяла, что ты ему непременно понравишься?

Настя удивленно посмотрела на подругу, всем видом давая понять, какую нелепость та сморозила.

– Ну, с чего? – допытывалась Луиза.

– Если уж я ему не понравлюсь, то кто ему тогда вообще сможет понравиться?

– Настя, не будь такой наивной! – от волнения Луиза вскочила. – Ты себя считаешь идеалом красоты? А красота, между прочим, понятие относительное. Парней иногда вообще не поймешь. Дмитрию, может быть, из нас двоих больше понравилась бы как раз я. Мне, правда, его женой было бы не стать по другой причине – я не русская. Романовы лучше сдохнут, чем такое допустят. Устроят мне автокатастрофу. Или отравят…

– Ты считаешь, что у меня кроме красоты ничего нет? Влюбить в себя, кстати, может даже и некрасивая – просто надо уметь это делать.

– А ты умеешь?

– Пока не пробовала. Но, думаю, что сумею.

– Но ведь он же принц!

– И что? Ну, да, принц. Но ведь он тоже человек, как и все мы. Он тоже ест, спит и срет, как и все люди.

– Ну, а ты-то сама его любить будешь? Или тебе на это вообще наплевать? Главное – высокое положение…

– Ага – сейчас назовешь меня проституткой.

– А как еще это назвать? Да и мне на месте Дмитрия было бы противно, что меня домогаются только из-за того, что я цесаревич. Может он, конечно, и не поймет… Но это тоже ведь до поры. И он ведь тебе этого не простит.

– Слушай, Луиза! Мне не его высокое положение надо. Я вообще поражаюсь, как ты такое могла про меня думать. Первый день меня знаешь, что ли? Да я… Я бы многое сделала для страны.

– А что ты могла бы сделать для страны? Император у нас царствует, но не правит. Да и будет это не скоро. Его отцу всего сорок пять. Когда очередь дойдет до вас, тебе стукнет полтинник.

– Ну, стукнет. И что?

– А перед этим ты будешь десятки лет жить в обстановке сплошных скандалов. К тому времени, как ты станешь императрицей, твое имя до того истреплют, что тебя уже никто не будет воспринимать всерьез.

– Какую ты ерунду говоришь!

– Это ты ерунду говоришь. Я тебе еще раз говорю – забудь. Выкинь это из головы. А то наделаешь какой-нибудь ерунды. Ты же у нас такая – море по колено. Как тогда, в «Империуме»…

Настя залилась краской и, не выдержав, сказала:

– Ты, Луиза, мне просто банально завидуешь. Ну, признайся сама себе. Я-то могу добиться всего, чего захочу, а ты – уж как повезет.

– Да ну тебя! Делай что хочешь. Обломаешься – умнее станешь.

– Ну, и вали отсюда. Дура.

Луиза ушла, а Настю долго трясло от гнева и возмущения. И еще ей было страшно обидно. После венчания на царство она ведь и Луизу собиралась осчастливить. Статс-дамой сделать или еще как-нибудь отметить… Какая была бы честь для кореянки из неблагополучной семьи!

Впрочем, к вечеру Настя стала задумываться над ее словами. Нельзя не признать, что во многом Луиза права. «Ладно, – сказала себе Настя. – Торопиться некуда. Может, и вправду рано еще. Вот запишу альбом, стану известной – и тогда…»

– Вот она – первая сибирская межпланетная станция! – с довольным видом произнес Выселенцев, указав на закрепленный в ложементе аппарат размером с дорожный чемодан.

– Маленькая, – ответила с улыбкой корреспондент телеканала «Сибирь-2» Елена Васильченко.

– Да, но ей и лететь недалеко. Астероид пролетит от Земли всего в двадцати семи тысячах километров.

– Чтобы подбросить вверх такой груз, хватило бы и небольшой ракеты. Почему создатели выбрали именно «Интеграл»?

– Это будет первый, испытательный полет нашего корабля. Риск будет велик, поэтому мы не стали брать плату за пусковые услуги. В принципе, это обычная практика: если ракета-носитель стартует впервые, денег за доставку груза не берут.

Эти вопросы и ответы, разумеется, предназначались для публики – сама Елена была в курсе всего, что происходило вокруг запланированного на февраль старта «Интеграла-2». Да и с Выселенцевым она была знакома давно: семь лет назад она делала репортаж о первом суборбитальном полете уменьшенного прототипа. Этот аппарат долетел до Сахалина, но разбился при посадке…

Когда камеру выключили, Выселенцев сказал:

– Надеюсь, зрители поймут, что это шутка – насчет межпланетной станции.

– А разве DA14 не планета?

– Ну, какая он планета – даже на астероид не очень тянет. Так, большой метеороид… Хотя на этот счет существуют разные мнения.

Они прошлись по монтажно-испытательному корпусу. Тридцатиметровый скругленный конус «Интеграла-2» походил на дом с открытыми окнами – в нем зияли большие технологические проемы. Отстыкованный кабинный модуль с двумя креслами-катапультами стоял пока в стороне. Остановившись возле него и осторожно потрогав мягкое, как пенопласт, многоразовое теплозащитное покрытие, Васильченко задумчиво спросила:

– Наверное, вам хотелось бы полететь самому?

– Хотелось бы, – ответил Выселенцев. – И когда-нибудь я это обязательно сделаю.

Когда он ехал домой, по радио сообщили удивительную новость. Американский космический телескоп обнаружил небольшой астероид, который через неделю упадет на Землю. Астероид, правда, был очень мал – не больше пятнадцати-двадцати метров диаметром. Из-за этого, а также из-за того, что приближался он со стороны Солнца, обнаружили его так поздно.

«Интересно, куда он упадет? – подумал Выселенцев. – Если, конечно, он долетит до Земли, что при его размерах и скорости проблематично. И надо же, какое совпадение – 2012 DA14 пролетит мимо всего на несколько часов позже. Может, они даже как-то связаны…»

Дома Тамара встретила его почти паническим возгласом:

– Ты слышал? На Землю упадет астероид!

– Слышал, слышал, – усмехнулся Выселенцев. – И мы все умрем.

– Так ведь упадет-то он на нас – на Сибирь. А может, на Россию.

Выселенцев замер, глядя на взволнованную супругу. Бред какой-то. Не может быть. Раздевшись, он поскорее сел за компьютер. Да – по расчетам американцев, упасть астероид должен на южном Урале, где-то на сибирско-советской границе. Более точно место падения вычислить пока невозможно.

– Жалко, что он такой маленький, – со вздохом сказал Выселенцев подошедшей Тамаре.

– Почему? – удивилась та.

– Ну, если бы он был больше раз в десять, его падение грозило бы грандиозной катастрофой – и это заставило бы нас сплотиться. А так – он даже и до Земли, наверное, не долетит. Кстати, а где Настя?

– Как где? У Андрея в студии.

– А, да…

Выселенцев совсем забыл, что Настя сегодня записывает песню. Любопытно, конечно, что у нее там получится… Но астероид сейчас интересовал его куда больше. Выселенцев подошел к четырехметровой настенной карте Евразии. Вот проходящая почти точно по Уральскому хребту граница между Советским Союзом и Сибирской Империей. Последнюю часто сравнивали с Канадой, хотя самим сибирякам такое сравнение не только не льстило, но даже казалось немного обидным. Канада вечно была чьей-то добровольной колонией, а Сибирь с оружием в руках отстояла свою независимость сначала от большевиков, а потом от японцев. Миллионная сибирская армия, подготовленная к войне со сверхдержавой, в считанные недели разгромила бы с хоккейным счетом канадские боевые силы.

Правда, свою столицу сибиряки все же предусмотрительно отодвинули от сибирско-советской границы на максимально возможное расстояние…

Но сейчас врагом был не Советский Союз, а природа. Причем угрожала она в равной степени обоим русским государствам. «Ну, опасность мы каким-то чудом заметили – и что дальше?» – подумал Выселенцев, вспоминая многочисленные проекты по борьбе с астероидами. Некоторые выглядели весьма забавно, а некоторые – вполне осуществимо, однако все они требовали немалого времени на подготовку.

Вскоре за окном остановился Настин желтый автомобильчик.

– Слышали про астероид? – крикнула Настя, едва войдя в дом. – Классно, да? Прямо как в кино!

– Неужели ты нисколько его не боишься? – удивился Выселенцев.

– А чего его бояться? Я думаю, прямо на меня он все равно не упадет. Да и рядом – тоже.

Настя с сияющим видом вошла в гостиную, поигрывая своей любимой флэшкой в виде дельфина.

– Слушать будете? – спросила она как бы застенчиво.

– Будем! – ответил Выселенцев и уселся на диван, посадив рядом Тамару.

Настя вставила флэшку в гнездо музыкального центра и, словно поборов неловкость, негромко сказала:

– Дядя Андрей, когда узнал об астероиде, сказал: «Эх, долбанул бы он по Кремлю!» Мне даже неудобно стало. Что за кровожадность?

– Диссидент, что с него взять, – ответил Выселенцев, махнув рукой. – Уж больно сильно его там угнетали.

Сев рядом с родителями, Настя, волнуясь, нажала кнопку на пульте и установила нужную громкость. Впрочем, Выселенцев волновался не меньше. Когда Настя запела, сердце у него так и подскочило.

Песня была в медленном темпе и относилась, вопреки ожиданиям, скорее, к поп-року. Именно для этого стиля Настин грубоватый голос подходил больше всего. По несколько небрежной инструментовке можно сразу догадаться, что это демо-версия.

– Ну, как? – спросила покрасневшая от смущения Настя, когда песня закончилась.

– Песня какая-то дурацкая, – сказала Тамара. – А так вроде ничего.

– Да, – согласился Выселенцев. – Песня с таким текстом больше подошла бы сорокалетней тетке, а не школьнице. И над произношением надо еще поработать. Но вообще неплохо. Я впечатлен.

Он нисколько не покривил душой – ему и в самом деле понравилось. Вернее, он ожидал гораздо худшего, и был рад, что пронесло. Настя это почувствовала и ушла вся довольная.

Вечером, когда Выселенцев работал с документами, к нему поступил видеозвонок. На мониторе возникло лицо Павла Овчинникова, директора Сибирского космического агентства. Организации, которую Выселенцев не уважал. Да и за что ее уважать? Все ее проекты, половина из которых не доводилась до конца, отличались малыми масштабами и, как правило, не содержали ничего инновационного. В свое время она не захотела заниматься его кораблем, который показался чиновникам СКА слишком сложным, дорогим и вообще ненужным. В самом деле – зачем Сибири пилотируемая космонавтика? Да, Выселенцев понимал Сикорского, который не захотел переезжать из Америки в Сибирь после окончания гражданской войны. Здесь ему было бы не развернуться…

– Здравствуй, Иван, – сказал Овчинников.

– Привет, Павел, – ответил Выселенцев.

– Ты, наверное, удивлен?

– Признаться, да.

Помолчав немного, Овчинников спросил:

– Каковы, по-твоему, шансы на благополучный полет твоего корабля?

– Мы специально проводили такие расчеты, так что я могу ответить тебе совершенно точно. Примерно восемьдесят пять процентов.

– Что ж, неплохо… У нас есть предложение, которое может тебя заинтересовать.

– Я весь внимание.

– Нужно доставить на орбиту некую полезную нагрузку. И сделать это надо очень срочно – в пределах ближайших четырех суток.

– А почему не семи? – спросил Выселенцев, сразу догадавшись, что это как-то связано с новооткрытым астероидом.

Овчинников улыбнулся:

– Ну, еще трое суток нужны, чтобы долететь до объекта.

– И сбить его?

– Нет. Чтобы пристроиться рядом и точно определить его траекторию. Сбивать будут другие.

– Кто же? Американцы?

– Нет. Советские русские.

Несколько секунд Выселенцев не знал, что ответить.

– Полезная нагрузка тоже их? – спросил он, отойдя от потрясения.

– Да. Астероид угрожает в равной степени как нам, так и им. Поэтому мы решили сотрудничать.

Он добавил:

– Дело в том, что у тебя единственный носитель на свете, который может стартовать в ближайшие несколько суток.

– А что за нагрузка? Какой-то межпланетный аппарат? Откуда он взялся?

– Межпланетный аппарат мы оставим тот самый, который вы и собираетесь запустить. Но к нему добавится советский разгонный блок. Эта сцепка облетит Луну, тяготение которой направит ее по траектории астероида. Но скорость его сближения большая, поэтому станции потребуется дать хорошего пинка. Это и сделает советский разгонник.

– А университет вы известили о ваших планах?

– Разумеется. Они согласны.

Выселенцев был в полном замешательстве. Он вдруг словно оказался в кабине самолета, выполняющего «бочку». Мир переворачивался на глазах.

– И ты полагаешь, за оставшееся время можно успеть адаптировать станцию к этому разгонному блоку? Да и в корабль его так просто не погрузить – нужен ложемент.

– Это мы берем на себя. Нам только нужны точные параметры грузового отсека.

– А электромагнитная совместимость?

– Не беспокойся – мы помним и об этом.

– Ну, вы, конечно, авантюристы… Ладно. А на каком топливе он работает, этот разгонник?

– На самом обычном – гептиле и азотном тетраоксиде. Но характеристики у него потрясающие. Он мог бы выйти на орбиту, стартовав с Земли. Как твой корабль. Правда, без полезной нагрузки, и если бы хватало тяги двигателя.

Выселенцев сказал:

– Я согласен. Везите сюда ваш разгонник.

Разгонный блок «Звезда» привезли на космодром в большом контейнере. В принципе, это был даже не разгонник, а полноценный космический аппарат с гипертрофированными баками, способный находиться в космосе по многу дней, а с солнечными батареями – и по многу месяцев. В этом рейсе ему предстояло облететь Луну и пристроиться к падающему на Землю астероиду.

Но Выселенцева больше интересовал не он, а люди, которые его сопровождали. Он крайне редко встречался с бывшими соотечественниками, а уж со специалистами по космической технике – вообще почти никогда. И вот теперь ему представилась возможность познакомиться с ними близко.

Их было шестеро, этих сопровождающих. Выселенцев хорошо знал психологию советского человека, и примерно представлял, что они должны ощущать, оказавшись, можно сказать, в тылу врага. На них давила страшная ответственность – нужно и не сболтнуть лишнего, и высоко удержать марку представителя страны социализма, ни в коем случае не поддавшись на возможные провокации. Было заметно, что у них когнитивный диссонанс от вида современнейшей техники вокруг и такой, с их точки зрения, архаики, как дореволюционный алфавит и обращение «господа». Ладно бы сибиряки были иностранцами, говорящими на каком-нибудь там немецком или итальянском – а то ведь вроде бы почти свои, русские…

Впрочем, работавшие с ними сибиряки чувствовали что-то похожее. Эти шестеро были для них представителями великой и грозной страны, способной творить в дальнем и ближнем космосе чудеса, о которых здесь и мечтать не могли. Перед этими людьми никак нельзя ударить лицом в грязь. Выселенцев отметил, что проклятое чувство неполноценности в равной степени свойственно и западным, и восточным русским. Американцы вот искренне считают себя самыми лучшими, и не страдают никакими комплексами…

Но страдать комплексами было особо и некогда – надо спешно готовить технику к запуску. На все про все оставалось двое суток.

Овчинников не подвел – ложемент и переходник между станцией и разгонным блоком изготовили быстро. Такое, наверное, было возможно разве что в военные времена. Видимо, не последнюю роль тут сыграл и панический страх опозориться перед советскими, которые, как оказалось, и предложили организовать совместную атаку на астероид. Сибири тоже надо было держать марку!

Едва Выселенцев вернулся домой, жена и дочь принялись нетерпеливо расспрашивать его о таинственных пришельцах из другого мира, визит которых стал темой номер один в телевизионных новостях.

– И как им твой корабль? – спросила Настя. – Понравился?

– Они знали про него и раньше, – ответил Выселенцев, пожав плечами. – А сейчас просто увидели его в натуре. Их, конечно, трудно удивить, но, мне кажется, впечатление он на них произвел. И они, по-моему, до сих пор не могут поверить, что наше правительство не имеет к его созданию никакого отношения.

– Слушай, папа… А они… Ну, как сказать… Как они относятся к тому, что ты уехал из России?

– В смысле – считают ли они меня предателем?

– Да.

– Не знаю. В разговорах с ними я ничего такого не почувствовал. В конце концов, я же не сбежал оттуда под покровом ночи, прихватив с собой секреты и попросив политического убежища. Все было законно.

– А сами они не хотят здесь остаться? – спросила Тамара.

– Ты считаешь, что все советские люди прямо спят и видят, как бы сбежать в Сибирь? – усмехнулся Выселенцев. – Поменьше слушай нашу пропаганду. Уверяю тебя – ничего подобного нет и в помине.

– Ну, они еще по нашим магазинам, видимо, не ходили, – с улыбкой сказала Настя.

– Знаешь, надо быть полным идиотом, чтобы променять звезды на колбасу, – ответил Выселенцев, брезгливо поморщившись. – Ну, представь себе: там он запускал марсоходы и венерианские станции, а здесь он, в лучшем случае, будет заниматься тем, чем в Советском Союзе занимались пятьдесят лет назад. Лично я послал бы подальше того, кто мне такое предложит.

Помолчав, он добавил:

– Когда запустим «Интеграл», приглашу их в гости. Да, кстати… На запуске будут присутствовать его величество с супругой. А может даже, и вся их семейка.

При этих словах Настя вздрогнула.

– Это ты их пригласил? – спросила она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал от волнения.

– Нет – мне бы не пришло такое в голову, – ответил Выселенцев. – Сами захотели. Хотя, скорее всего, им посоветовал это сделать какой-то умный человек.

– Ну, ты уж их совсем какими-то дураками считаешь, – возмутилась Тамара. – Мне, например, на их месте тоже было бы интересно посмотреть на запуск.

– Полтора года назад их почему-то не было.

– Ну, мало ли… Сейчас мы летим не просто так, а чтобы…

– Спасти мир, – ехидно закончила Настя. – Хотя мне тоже как-то странно. Это ведь совместный с коммунистами проект. А коммунисты убили Николая Второго. Романовы же не хотят из-за этого иметь с ними никаких дел.

– А они и не будут – просто постоят в сторонке, глядя на наш корабль.

– Интересно будет на них посмотреть вблизи, – осторожно сказала Настя.

– Ради бога, – ответил Выселенцев…

Утро судьбоносного дня началось с того, что Настя порезала себе кухонным ножом указательный палец левой руки.

– Черт! – крикнула она, в ужасе и отчаянии глядя на кровь, чуть ли не фонтаном хлынувшую из глубокой ранки. – Ну надо же – в такой момент…

Ей захотелось заплакать. Господи, да что за невезение такое! Испортить все на ровном месте… Палец пришлось обмотать бактерицидным пластырем. «Я с этим дурацким пластырем как гопница какая-то, – подумала Настя, с отвращением глядя в зеркало. – Хотя ладно – надеюсь, впечатление это испортит не сильно».

В школу она сегодня, разумеется, не пошла. На космодром ее повезла мама в своей машине. Всю поездку Настя была угрюмой и сосредоточенной, мысленно проигрывая встречу с цесаревичем. Да, вот уж задачка… Так просто к нему ведь и вправду не подкатишь. В конце концов, она решила не ломать над этим голову и действовать по обстановке.

Обычно дорога на космодром была почти пустой, но сейчас по ней двигалась бесконечная вереница легковых автомобилей и битком набитых туристических автобусов.

– Смотри, сколько народу едет – жуть, – сказала мама.

– В прошлый раз было больше, – хмуро ответила Настя, лелея больной палец. – Хотя, конечно, лето…

Она хорошо запомнила тот, прошлый раз… Зрителей собралось не меньше двадцати тысяч. Многие приехали издалека и даже из-за границы. У кого не было трейлеров, разбили палатки… Звучала музыка, сверкали на солнце воздушные шары, шла бойкая торговля сувенирами и надувными моделями «Интеграла»… Настя не захотела смотреть запуск из центра управления полетами и разместилась на трибуне, защищенной от солнца огромным тентом. Рядом с ней села Луиза.

Корабль оттуда казался совсем маленьким, но в бинокль его можно было разглядеть во всех подробностях. Он был уже полностью заправлен. Непрерывно испарявшийся кислород мощно струился из какого-то отверстия – и при этом не поднимался вверх, как обычный пар, а утекал вниз и в сторону, словно развевающаяся по ветру белая борода.

На огромном табло велся обратный отсчет.

– А он не упадет прямо на нас? – спросила с опаской Луиза. – Мне кажется, как-то он слишком близко.

– Не упадет – его трасса сразу начнет отклоняться в другую сторону, – ответила со знанием дела Настя.

– А если что-нибудь откажет и его развернет прямо сюда?

– Да ну тебя! – отмахнулась Настя. – Кирпич на голову тоже может упасть – и что теперь? На улицу не выходить?

На трибуне для прессы столпились вооруженные телекамерами и фотоаппаратами корреспонденты. Их там было, наверное, сотни две, из самых разных стран – кроме, разумеется, Советского Союза. Да никто и не ожидал, что советские удостоят запуск своим присутствием.

Наконец, чаемое свершилось – выпустив струи огня и дыма, черно-белый конус уверенно поднялся в безоблачное небо. А на тридцать третьей секунде полета один из двигателей оглушительно взорвался, и корабль разнесло на куски.

В тот день папа вернулся домой поздно. Как ни странно, он не выглядел подавленным. «Все-таки он полетел! Это уже удача», – сказал он с несколько преувеличенной жизнерадостностью…

Настя знала, что специалисты очень постарались, чтобы не допустить новой аварии, но все же уверенности в успехе у нее было гораздо меньше, чем полтора года назад. Да, виной тому печальный опыт. Но еще почему-то казалось, что зимой кораблю труднее взлететь, чем летом. Зимой ведь вообще все делать труднее.

И плохо, конечно, что с ней сегодня не будет Луизы, которая, как назло, накануне слегла с температурой. После той ссоры они не разговаривали недели две, но потом помирились…

Впереди она увидела кубическое здание монтажно-испытательного корпуса, в полукилометре от которого замер на старте «Интеграл-2»…

«Сейчас произойдет историческое событие, а меня волнует только этот чертов Дмитрий, который еще неизвестно, приедет ли», – слегка виновато подумала Настя, проходя из раздевалки в зал центра управления пуском, который по совместительству был и центром управления полетами. Царь должен был сначала побывать здесь, а потом выйти на гостевую трибуну, чтобы наблюдать за стартом вживую. Но это – предположительно. Возможно, он не захочет мерзнуть и останется в помещении.

ЦУП был весьма компактен – не то что у американцев и у советских русских, но балкон для прессы и VIP-зона были предусмотрены. Посетители находились в самом центре событий и не мешали сидевшим за компьютерами инженерам.

Государя императора пока что не было, зато присутствовал король поп-музыки. Когда пришли Настя с мамой, дядя Андрей давал интервью какому-то новостному каналу. Отвязавшись, наконец, от репортеров, он сел рядом с новоприбывшими и с наигранной досадой сказал:

– Беда с этими журналистами! И чего они так удивляются, видя меня здесь? Я все-таки один из основателей «Ауриги». Мы с Иваном говорили об этом корабле еще там, в России. Вернее, говорил он, а я слушал, разинув рот, и думал: «Ну, ты, Ваня, даешь!»

– Ну, что с них взять, – улыбнулась Настя. – Журналист – это человек, знающий ничего обо всем.

– Это точно, – согласился Ямпольский. – Мне уже надоело подавать на них в суд за ту брехню, что они обо мне сочиняют.

– Да, – подтвердила его жена Екатерина. – Они как минимум раз в полгода разводят нас и женят Андрея на несуществующих любовницах. Мы уже привыкли.

– Какой ты сегодня нарядный! – сказала мама.

Она смотрела на его галстук со звездами и ракетами, которые сверкали и переливались всеми цветами радуги. Ямпольский специально не застегивал пиджак, чтобы всем было хорошо видно это чудо.

– Да, стильная вещь, – с гордостью ответил дядя Андрей и повернул галстук обратной стороной, где было вышито: «Go Siberia!»

До старта оставалось больше часа. Настя внимательно оглядела гостей. В отличие от прошлого запуска, на этом было много представителей Советского Союза. Оттуда приехали репортеры, политики, общественные деятели… Генеральный консул Уваров тоже был здесь.

На большом настенном экране красовался истекающий криогенным паром «Интеграл-2». Но иногда вместо него показывали компьютерный ролик, изображавший старт и последующие события. Корабль выходил на орбиту, потом из его чрева выплывал разгонный блок с маленькой станцией. Станция стартовала к Луне, облетала ее и, поменяв наклонение орбиты, пристраивалась к мчащемуся к Земле астероиду, сообщая советскому командованию противокосмической обороны его точные координаты и скорость. С территории СССР стартовала ракета со спутником-перехватчиком. На высоте примерно сто пятьдесят километров последний сталкивался с астероидом и превращал его в облако раскаленной пыли. Корабль же незадолго до этого входил в атмосферу и, затормозившись, выпускал шасси и приземлялся на ровной площадке недалеко от места старта.

Таковы были планы, но как оно пойдет на самом деле, никто предсказывать не брался…

Наконец, когда терпение Насти готово было лопнуть, император явился. Приехал он с супругой, но без детей, чем вызвал у Насти тягостное разочарование.

Александр IV поздоровался с Выселенцевым за руку, а тот подарил ему настольную модель «Интеграла». Настя залюбовалась отцом. Высокий, широкоплечий, исполненный внутренней силы, он затмевал императора, который рядом с ним выглядел обыкновенным, ничем не примечательным человеком. Да, царствовать, но не править, смог бы кто угодно. А вот построить космический корабль – да еще такой, каких свет не видывал – это получится не у каждого…

Когда царь пришел в VIP-зону, Настя протянула ему вставленный в картонную рамку фотопортрет, где правитель был в мундире морского офицера, и сказала с улыбкой:

– Здравствуйте, ваше величество! Позвольте автограф.

– Это моя дочь Настя, – сказал Выселенцев с гордостью.

Несомненно отметив про себя ее красоту, Александр IV неторопливо расписался на глянце. Забрав фотографию, Настя как бы невзначай спросила:

– А где же цесаревич Дмитрий? Мы так надеялись его увидеть.

Император как будто немного смутился и ответил:

– Он решил не ехать. У него сегодня другие дела.

«Какие это у него, интересно, могут быть другие дела в такой день?» – недовольно подумала Настя. Она сидела в кресле и разглядывала завитки императорской подписи на фотографии. То, что цесаревич проигнорировал событие такого масштаба, выглядело весьма странно. И уж конечно не свидетельствовало в его пользу. А впрочем, ну его… Гоняться за ним – это и вправду глупость.

Его величество остался в центре управления, решив наблюдать за пуском в тепле и комфорте. «Пойду-ка я отсюда, – подумала Настя. – Делать мне здесь все равно больше нечего, а старт лучше увидеть своими глазами». Она пыталась убедить себя, что причина только в этом, но на самом деле из ЦУПа ее гнала обида. Хотелось уйти назло императору.

На улице, впрочем, было хорошо – не очень холодно и почти безветренно. Даже солнце порой выглядывало из-за низких серых облаков, медленно проплывающих над сопками.

Постояв немного у наблюдательного пункта, Настя решила найти какое-нибудь более удобное – или, по крайней мере, не столь многолюдное, место. Походив минут десять по окрестностям, она, наконец, остановилась возле телевизионного фургона с параболической антенной на крыше. Единственным близким соседом оказался какой-то молодой человек, настраивавший фотоаппарат с телеобъективом.

Между тем обратный отсчет продолжался. Настя представила себе папу. Он наверняка выглядит совершенно спокойным – таким, каким он был и в прошлый раз. «А у меня вот зуб на зуб не попадает», – подумала Настя. Она волновалась гораздо больше, чем полтора года назад. Ведь страшно представить, что будет, если и этот запуск окончится катастрофой!

Она вспомнила, что старт готовятся наблюдать со смотровой площадки самого высокого во Владивостоке небоскреба. Интерес к событию был огромный…

Осталась одна минута. Настя посмотрела на того паренька с фотоаппаратом. Тот тоже волновался. Наверное, все его мысли были сейчас о том, как бы не упустить момент отрыва корабля от земли. Самые эффектные фотографии можно получить именно в первые секунды полета. На фоне наземных стартовых сооружений, окутанная дымом и пламенем, любая ракета всегда выглядит более внушительно, чем в небе.

Какой-то он странный, этот юноша. Странным его делали уродливые круглые очки в очень толстой черной оправе. Это были даже не очки, а какие-то чудовищные насадки на объективы. «Видать, совсем у него плохо со зрением», – подумала Настя с сочувствием.

Молодой человек смотрел на дисплей, поворачивая фотокамеру так и эдак, увеличивая и уменьшая изображение. Но результат его не устраивал. Где-то за полминуты до старта он не выдержал, сорвал очки и прильнул к окуляру видоискателя невооруженным глазом. Настя вздрогнула и почувствовала, как обледенелый асфальт уходит из-под ног. Сняв очки, молодой человек изменился до неузнаваемости. Конечно, Настя видела его лишь в профиль, да и прищуренный левый глаз искажал черты лица, но после того, как она столько часов провела за изучением фотографий цесаревича Дмитрия, ей достаточно было и этого. «Неужели это он? – подумала она в замешательстве. – Нет, не может быть!»

Наконец прозвучала команда «Зажигание», и черно-белая пирамидка, воздвигнув вокруг себя горы клубящегося дыма, поднялась в небо. Тот взрыв случился на тридцать третьей секунде. Маловероятно, что новая катастрофа повторилась бы с такой сверхъестественной точностью, но все же, когда «Интеграл-2» проскочил эту отметку, Настя вздохнула с облегчением. Теперь при любом исходе показатели предыдущего полета могут быть только превзойдены.

Отклоняясь к востоку и все больше заваливаясь набок, корабль скрылся за облаками.

Настя снова повернулась к молодому человеку. Тот опять нацепил очки и смотрел на дисплей, где сменяли друг друга только что отснятые кадры. Настя вновь поразилась, как сильно эти очки его изменили. Ее даже охватили сомнения и, чтобы покончить с ними, она сделала к подозрительному незнакомцу осторожный шажок и, кашлянув, сказала:

– Простите, можно вас спросить…

Тут она немного замялась. Что, собственно, спросить-то? Не цесаревич ли он? А, впрочем, ладно. Если и случится конфуз, никто об этом не узнает.

– Вас случайно не Дмитрий зовут?

Лицо парня дрогнуло. Он как будто растерялся, но тут же взял себя в руки. Потом, осторожно оглянувшись, предостерегающе поднес палец к губам.

В этот момент объявили о выдвижении сопловых насадков и о том, что вместо керосина в двигатели начал подаваться жидкий водород.

– Пока что все идет как надо, – негромко, словно боясь спугнуть удачу, сказал цесаревич и, улыбнувшись одними уголками рта, надел крышку на объектив…

«Интеграл-2» всего лишь несколько минут назад вышел на орбиту, и всеобщее ликование вокруг еще не утихло. Настя подумала, как же все-таки приятно смотреть на счастливые лица совершенно разных, далеких друг от друга в повседневной жизни людей, которых на мгновение объединила общая победа их родной страны – да и всего человечества, если уж на то пошло. Пусть первый полет одноступенчатого корабля и не идет ни в какое сравнение с запуском первого спутника или первой экспедицией на Луну, но все же более значительного прорыва в мировой космонавтике не случалось, по крайней мере, с начала столетия.

И как приятно осознавать, что прорыв этот случился исключительно благодаря ее отцу! А уж идти и обсуждать это дело с цесаревичем… От такого просто голова кружилась.

– А ведь я тебя помню, – сказал неожиданно Дмитрий. – На первом запуске ты сидела на трибуне с какой-то девушкой… восточной наружности.

– Как? – поразилась Настя. – Ты и там был?

– Да, – смущенно признался Дмитрий. – И тоже инкогнито. Я давно слежу за этим проектом. Мне кажется, в последние годы это единственное по-настоящему интересное, что происходило в Сибири.

– А ты и тогда был в этих очках?

– Да. В них меня почему-то никто не узнаёт. Ты первая.

– Я тебя тоже узнала только тогда, когда ты их снял. А вообще, странно, конечно… Папа говорил, что в Советском Союзе ему было скучно. Ничего не происходило… То ли дело Сибирь и остальной мир! Экспедиции за динозаврами, полеты на воздушных шарах вокруг света…

– Самый большой в мире бутерброд, – с улыбкой добавил Дмитрий.

– Да, и это тоже… А по твоим словам выходит, что самое интересное он принес сюда с собой.

– Так оно и есть. Да по-другому, мне кажется, и быть не могло. В Советском Союзе жизнь бурлит, а у нас… У нас полный застой. Да и вообще… Мы считаем себя истинными россиянами, единственными законными наследниками великой русской культуры, но это ведь совершенно не так. Мы – эмигранты. А настоящая, живая Россия – там, за Уралом. И я им иногда так чертовски завидую…

Настя с удивлением посмотрела на него.

– Ты говоришь странные для цесаревича вещи.

Помрачнев, Дмитрий с ожесточением выпалил:

– Настя, ты просто представить себе не можешь, как мне обрыдла вся эта антисоветско-монархическая туфта, которую мне вбивают в голову с самого детства! Я, конечно, не принц Эгалите, но иногда мне хочется просто бежать из этого дурдома…

Помолчав, он успокоился и добавил с усмешкой:

– Но, может быть, когда-нибудь я еще и стану образцовым монархистом и реакционером. Люди меняются, и такие метаморфозы – не редкость. Вспомни Фридриха Второго, короля Пруссии…

Настя никогда не слышала про принца Эгалите, да и про Фридриха Второго знала только то, что такой был – кажется, в восемнадцатом веке… Но признаться в своей неосведомленности не решилась.

А цесаревич, посмотрев с вожделением на то место, где совсем недавно стоял корабль, спросил:

– Можно туда пройти?

– Можно, – ответила Настя. – Корабль улетел, и сейчас там не опасно.

Они пошли по широкой, как взлетная полоса, идеально ровной и очищенной от снега бетонной дороге. Этим путем накануне проследовал многоколесный транспортер, доставивший корабль на стартовый стол.

На стартовой площадке было многолюдно: кроме туристов сюда подтянулись несколько съемочных групп. Резкий запах керосина еще не выветрился. Настя и Дмитрий остановились возле ниши газоотводного канала, над которым возвышалось опаленное огнем компактное устройство для удержания корабля. Постояв здесь немного, они подошли к самоходной башне обслуживания с консолью наверху в виде квадратной трубы, похожей на телетрапы в аэропортах. Эта труба, через которую можно было проникнуть в кабину корабля, напоминала о том, что «Интеграл» способен летать не только в автоматическом режиме.

– Ты когда-нибудь забиралась туда? – спросил Дмитрий, задумчиво глядя на башню.

– Нет, – ответила Настя, помотав головой.

– Странно… Неужели не пускают? Я думал, у тебя есть волшебный пропуск, открывающий здесь все двери.

– Ну, папа человек строгий. Да я и сама считаю, что посторонним здесь шляться нечего. Хотя, конечно, в кабине я как-то раз побывала. У меня даже фотография есть.

Дмитрий повернулся к ней и, глядя в глаза, спросил:

– Ты бы полетела на нем?

– Я много думала над этим, – ответила Настя. – Было бы неплохо. Но, боюсь, мне будет трудно уверить всех в том, что это не благодаря папе. Поэтому пусть полетит кто-нибудь более достойный.

Лицо цесаревича стало печальным. Вздохнув, он ответил:

– Да, Настя, нам обоим в каком-то смысле не повезло. Нам надо будет всю жизнь доказывать, что мы чего-то стоим и сами по себе. По крайней мере, мне-то точно.

– Мне тоже, – ответила Настя.

Постояв еще немного, они пошли обратно: Настя – к машине, Дмитрий – к автобусу…

Настя никому не сказала об этой удивительной встрече – даже Луизе. А на следующий день ей и самой было трудно поверить в случившееся. Вот если бы у нее хватило духу попросить Дмитрия сфотографироваться вместе… Да, все произошло совсем не так, как она рисовала в воображении. Все время, что она провела рядом с цесаревичем, над ней довлел панический страх показаться слишком навязчивой. К счастью, перед расставанием Дмитрий сам попросил у нее номер телефона и адрес электронной почты – ничего, правда, не обещая… Теперь Настя проверяла почтовый ящик чуть ли не каждые пять минут. Когда прошел целый день, а письмо так и не появилось, ей стало обидно. Хотя… Она понимала, что это, может быть, и правильно. В сказках любовь принца всегда давалась в награду за что-то. Золушка, например, вкалывала по-черному, да еще и терпела издевательства мачехи. «А я-то что такого сделала, чтобы мне так повезло? – думала Настя. – Пожалуй, и вправду, Луиза, замученная своим папашей, куда больше этого достойна».

Как-то, в очередной раз закрыв почтовый ящик, где, кроме новой порции спама, опять ничего не нашлось, она щелкнула по файлу со своей песней – и с трудом ее дослушала, почувствовав невыносимое отвращение к этому вымученному «перформансу». А ведь еще собиралась послать это Дмитрию…

«А если бы он не был цесаревичем? – подумала она уже в который раз. – Если бы он был обыкновенным парнем? Я бы ждала так его письма?» Да, Дмитрий ей понравился. Он говорил интересные вещи, да и вообще производил впечатление умного, незаурядного и, самое главное, хорошего человека. Но как отделить ореол его высокого происхождения от него самого?

А потом еще и у папы начались неприятности – отказалась закрываться створка грузового отсека «Интеграла-2», и возникла угроза вообще не посадить корабль. Советы предложили отправить к нему свой стартующий с огромного сверхзвукового самолета космический челнок со спасателями, но сделать это можно не раньше, чем через две недели…

Когда космическая станция с разгонным блоком «Звезда» облетела Луну, Настя не выдержала и все рассказала Луизе.

– Вообще-то это плохой признак, – задумчиво сказала та. – Если человек хочет продолжать отношения, он звонит или пишет сразу. А если он уже три дня молчит – значит, колеблется. Или просто думает, как повежливее распрощаться. У моего брата такое было несколько раз… Хотя, знаешь…

Помолчав, Луиза добавила:

– Если он и в самом деле такой идеальный, то, может, он думает так же, как ты. Что он, дескать, недостоин тебя, не заслужил и все такое.

Настю иногда раздражала излишняя прямота подруги, но порой слушать все это было полезно – способствовало избавлению от вредных иллюзий. «Ладно, – подумала Настя. – Не пишет – и не пишет. Обойдусь». В почту она, впрочем, заглядывать не перестала, но делать это старалась не так часто…

На следующий день советский антиспутник на скорости двадцать с лишним километров в секунду врезался в астероид, летевший из созвездия Пегаса, и разнес его на миллиарды частиц размером со средний метеор. И почти сразу после этого, как по волшебству, разрешилась проблема со створкой. Помощь извне оказалась ненужной…

Вернувшись домой с прогулки и сев за компьютер, чтобы почитать отклики мировой прессы на эти события, Настя заметила значок, оповещающий о новом письме. Ни на что особо не надеясь, она навела на него курсор и увидела, что это письмо от Дмитрия…

Висевший в безоблачном небе слегка закопченный корабль принял вертикальное положение и начал быстро опускаться. Из днища рывком выдвинулись посадочные опоры. На последних метрах пламя, бившее из сопел, вспыхнуло с удвоенной силой и отразилось от посадочной площадки, образовав вокруг корабля огненную корону. Когда огонь погас и дым рассеялся, стало видно, что «Интеграл-2» твердо стоит на поверхности.

Настя вспомнила сон, в котором почти такие же, только побольше, корабли вели смертельный бой с мировым злом, и, сняв перчатку, вытерла слезы.

Увидев, что она плачет, Дмитрий – по-прежнему в своих невероятных очках – осторожно прижал ее к себе – тоже почти как во сне – и с улыбкой сказал:

– Да – свершилось… Теперь самое главное – чтобы был второй полет. А потом третий, четвертый… Чтобы корабль доказал на практике свою многоразовость.

– А мне кажется, что это был последний, – вздохнула Настя.

– Надо надеяться на лучшее – даже если оснований для этого мало. Ну, не может быть, чтобы такие усилия пропали зря.

Только что вернувшийся из космоса «Интеграл-2», к которому подъехали два автомобиля, заливали лучи по-весеннему припекавшего солнца. Холодный северный ветерок словно подбадривал, напоминая, что нельзя останавливаться на достигнутом. Настя подумала, что, как бы ни сложилась дальнейшая судьба корабля, изменившийся благодаря ему мир никогда не станет прежним.

Тот сон и вправду мог сбыться. Ведь не случайно же корабль получил такое имя – «Интеграл»…

Евгений Гаркушев. Злые вихри

Скоростной электропоезд «Тихий Дон», оглушительно шипя и поскрипывая сцепками вагонов, замер у обшарпанного вокзала станции Зверево железной дороги области Войска Донского. Проводник расторопно открыл дверь, и Фадеев спрыгнул на заплеванный серый перрон. Подсолнечная шелуха скрипнула под начищенным хромовым сапогом. Голуби, бродившие по перрону – как ни странно, их не вспугнул шумный поезд, – с интересом воззрились на Фадеева, на черный чемоданчик в его руке.

На душе было мрачно. Черные вороны на голых ветках, холодный ветерок, неяркие краски вокруг. Вроде бы юг, но ни одной зеленой травинки. И небо сероватое, в облаках…

Встречающих не наблюдалось – только на дальнем конце перрона, у хвоста поезда маячила девица. С плакатом, кажется. Майор досадливо оглянулся по сторонам. Больше никого! Неужели его послали встречать девушку, которая и номера вагона не знает? А на плакате написано «Григорий Фадеев»? Хорошая конспирация для жандармерии! И совсем неудовлетворительные меры безопасности для того груза, что он везет.

Что ж, стоит подождать. Наверное, девушка отведет его к автомобилю. Если встречает его, а не какую-нибудь шахтерскую делегацию.

Из поезда никто не вышел. Минута – и «Тихий Дон» сорвался с места, стремительно набирая скорость. Девушка с плакатом неспешно побрела в сторону вокзала – по направлению к Фадееву. Майор двинулся ей навстречу.

Девушка не очень-то спешила. С расстояния шагов в тридцать близорукий Фадеев прочел надпись на плакате. «Долой произвол жандармерии! Свободу Бешеным Курицам!» Надпись была выполнена толстыми маркерами двух цветов – красным и черным. Красные чернила кое-где расползлись, и текст выглядел неряшливо.

Майор не поверил своим глазам – слишком абсурдным было сообщение – но спустя пару мгновений вспомнил о феминистской панк-группе, устроившей дебош в храме, и о том, что по всей стране сейчас проходят одиночные пикеты в защиту феменострадалиц, задержанных жандармерией.

– Между прочим, одиночный пикет не требует согласования! – заявила девушка.

Она была белокурой, очаровательно курносой, зеленоглазой – казачек Фадеев представлял совсем не такими. Хотя ведь не только казаки здесь живут? В шахтерских городах, в отличие от станиц, их вообще немного… И зачем такую милую девушку тянет в феминизм? Обычно туда от недостатка мужского внимания записываются.

Фадеев усмехнулся, покачал головой.

– Вы не меня встречаете?

Девушка фыркнула.

– Вот еще! А вы не меня арестовывать идете?

Фадеев был одет в мундир, на поясе – шашка. Но девушка, видно, слабо разбиралась и в работе жандармерии, и в офицерских званиях – вряд ли майора пошлют задерживать пикетчицу.

– Нет, я вас арестовывать не собираюсь. Даже не ожидал увидеть вас здесь. И вообще, не чаял такого приема. Но, к слову, вы можете высказать мне претензии по поводу работы местной жандармерии как старшему по званию. Есть желание?

– Есть! – с вызовом ответила девушка. – Вы – проверяющий из Москвы?

– Вроде того, – ответил Фадеев.

– Тогда я непременно хочу вам многое сообщить! – заявила девушка. – Чтобы вы передали еще более старшим по званию!

– Звать вас как?

– Лиза.

– Григорий Александрович, – представился майор.

– Не слишком рада знакомству, Григорий, – продолжила дерзить молодая феминистка. – Но рассказать могу многое.

– Вот моя визитка. Я остановлюсь в гостинице «Калоша» в Гуково. До города со станции добраться не трудно, как мне рассказывали?

– Нет, – заявила Лиза, завладев визиткой. Пальцы девушки были холодными, она замерзла на свежем весеннем ветру без перчаток. – Ждите! Приеду! С документами!

По перрону загрохотали шаги. К Фадееву со всех ног бежал жандармский подпоручик. На Лизу он с ходу замахал руками.

– Ты что же здесь делаешь, Барсукова! Да я тебя…

– Потрудитесь обращаться ко мне на «вы», – надменно заявила Лиза, ставя плакат на землю и одергивая короткую курточку.

– Не беспокойтесь, Арсений, – попросил подпоручика Фадеев. – Мы отлично пообщались с гражданкой.

Арсения он, конечно, прежде не встречал, но вспомнил личные дела сотрудников гуковской жандармерии. Подпоручик там был только один – Арсений Тычков.

– Слушаюсь, ваше благородие, – вытянулся Тычков. – Извините за опоздание! Опять переезд был закрыт.

– Главное – доехали. Вы на служебном автомобиле?

– Так точно!

– Вас подвезти, сударыня? – обратился Фадеев к Лизе.

– В камеру охранки?

– Нет, в город. Вы же не на вокзале живете.

– Мне еще два поезда встречать. Из Кисловодска и из Архангельска.

– Что ж, удачи.

Фадеев зашагал к вокзалу, полагая, что автомобильная стоянка располагается там. Тычков нахмурился и покачал головой, перечтя плакат Лизы, и затрусил следом. Дышал он тяжело – в сорок пять лет с лишним весом сильно не побегаешь.

Колокол рядом с входной дверью загудел низко, солидно. Значит, и человек, который дергал цепь звонка снаружи, был основательный, солидный. Судя по звуку – профессор Воронцов. Ярко выраженные аристократические нотки слышались в гуле колокола.

Собственно, профессора Воронцова и ждал профессор Игнатьев. Старый друг, давний оппонент, самобытный философ должен помочь интерпретировать математические выкладки, прежде чем Игнатьев отправит их в президиум Академии наук. Там их редактировать не станут – все решения давно приняты, документы председателем правительства подписаны. Нужно только отправить бумаги на высочайшее утверждение. А государь император просто так визировать предложение правительства не станет. Ему нужно объяснить. Но как объяснить, если он не физик, не математик и даже не инженер? Для таких случаев и существуют общепризнанные авторитеты…

А докладывать скоро! Эксперимент назначен на завтра. Специально ли председатель правительства так долго тянул с визированием? Скорее всего. О необходимости подготовки пояснительной записки Игнатьеву объявили только утром. Хорошо, что Воронцов оказался в городе, а не в загородном имении или за границей…

Игнатьев с усилием открыл тяжелую дубовую дверь. Пожалуй, и правда нужно заказать гидроусилитель. Или, по крайней мере, смазать петли. Воронцов вступил в гостиную, недовольно огляделся.

– Когда уже дворецкого наймешь? – мрачно спросил он. – Куда мне трость деть, скажи на милость? Такое в правилах этикета не прописано – хозяину трость отдавать. А прислонять ее к стене – вообще моветон. Ты свои трости в шкафу держишь?

– В шкафу, – улыбнулся Игнатьев, открывая дверцу резного дубового шкафа и забирая трость у Воронцова. – Ты уж извини, кухарку я отпустил, горничную тоже. Но пироги есть, а кофе я сам сварю.

Прошли в столовую. Там вкусно пахло свежеиспеченным тестом. Пирогами Воронцова, который держал дома не только кухарку, но и повара-француза, удивить было сложно, но у каждой кухарки свои пироги. Воронцов потер руки, ощутив сытный запах.

За кофе о работе не говорили. Смаковали тонкий аромат изысканного восточного напитка, жевали кулебяки, вздыхали. Не тот уже возраст, чтобы выпить коньяку, закусить черным виноградом да затянуться кубинской сигарой, а потом работать всю ночь. Только пироги и остались. С капустой. И со сметаной, если не пост. Хорошо, что работать врачи разрешают пока без ограничений.

– Слыхал – в Ливии мятеж? – спросил Воронцов.

– Будет, как в Египте, – отозвался Игнатьев. – Ты, кстати, ездил в Египет?

– Смотрел пирамиды в молодости. По дороге на эфиопские пляжи.

– А мне не довелось. Хотел побывать, когда паломничество в Иерусалим совершал, да у Израиля с египтянами очередная напряженность вышла. Теперь уж и боязно туда ехать. Стреляют.

– Полбеды, что стреляют, – вздохнул Воронцов. – Беда в том, что на танке туда не поедешь. А надо бы. Опять «англичанка» гадит.

– Ничего. Авось, скоро гадить не так сподручно станет.

– И у англичан суперкомпьютеры есть, совсем как у нас, – заметил Воронцов.

– Наши – лучше, – отозвался Игнатьев. – И, главное, мы раньше операцию проведем.

– Тишь да гладь, – усмехнулся Воронцов.

– Тишь да гладь, – повторил Игнатьев.

Яцутко на разбитом «москвиче» ждал Лизу в трехстах метрах от вокзала. На переднем сиденье по-хозяйски уселась Оксана. Щеки у нее были румяные, хотя вряд ли она бродила по улице, как Лиза. Наверное, целовались с Артемом. Лизу такое поведение товарищей раздражало. Не то чтобы она была влюблена в Яцутко, не то чтобы соперничала с Оксаной. Но…

Архангельский и кисловодский поезда Лиза агитировать не стала. Отделалась от жандарма, и ладно. Пусть Оксана подежурит, если надо. Но вряд ли она захочет.

– Происшествий не было? – поинтересовался Яцутко, выходя из автомобиля.

Оксана демонстративно сидела в машине, не выражая никакого желания забрать у Лизы плакат и постоять с ним на ветру у проходящего поезда.

– Нет, товарищ Артем. Кроме одной встречи.

Яцутко забрал у Лизы плакат, уложил в багажник. Сели в автомобиль, и только после этого Артем тихо, словно боясь, что подслушают, спросил:

– Что за встреча?

– На перроне ко мне подошел жандарм. В высоком чине, с саблей. Приехал на поезде, – доложила Лиза.

– Пытался задержать? – осведомился идейный вождь гуковского ленинского кружка.

– Нет. Сказал, что он тут с проверкой. Можно пожаловаться ему на местных сатрапов. Был настроен доброжелательно…

– Вот бы его убить… – мечтательно протянула Оксана.

– Дура! – выдохнул Яцутко. – Что болтаешь? От тактики террора отказались еще в девяностые. Непродуктивно.

– А шум бы вышел на всю страну, – не отступила от своего мнения Оксана. – Лизка вон говорит – высокий чин. Отомстили бы за соратниц. Прославили бы город.

– Ты убивать будешь? – холодно осведомилась Лиза.

– Кому партия прикажет.

– Поехали, – прервал зарождающуюся дискуссию Артем. – Лиза замерзла.

«Москвич» задребезжал, трогаясь с места. Из вентиляционных отверстий подул теплый воздух, и Лизе захотелось спать. Она прикрыла глаза и почти сразу же оказалась на холодном перроне рядом с усатым майором жандармерии, смотревшим на нее с насмешливым интересом.

– Арестовать вас все-таки придется. И примерно наказать, – хитро улыбнувшись, проговорил майор, перекладывая черный чемоданчик из правой руки в левую. Наверняка намекал, что наказания можно избежать… Если…

– Зря надеетесь, – холодно ответила Лиза, выхватывая из ридикюля маленький черный пистолет и нажимая на спусковой крючок. Однако вместо грохота раздалось только сильное дребезжание. Дребезжал чемоданчик майора, словно окутывая его защитным полем.

Лиза открыла глаза. «Москвич», подпрыгивая на ухабах плохой дороги, обгонял черный УАЗ.

– Жандармы, – сквозь зубы процедил Яцутко. – На дорогих машинах катаются. Им не «москвич», им «Уральский автозавод» подавай. Представительского класса.

– Сволочи, – отозвалась Оксана. – Жируют за народные деньги.

– Вот и местные ленинцы, – Тычков указал на старый зеленый «москвич», трясущийся по дороге со скоростью километров тридцать в час. – Пикетируют, понимаешь. Точнее, сейчас уже возвращаются. В городе их не особо приветствуют, вот и ездят на станцию. Типа как агитация.

– Пусть пикетируют, лишь бы бомбы не взрывали, – отозвался Фадеев. – А в городе, стало быть, спокойно? Революционная активность понимания не встречает?

– У шахтеров всегда проблемы, – вздохнул Тычков. – Работа тяжелая. Адский труд, что там говорить. На уголь спрос упал. Но только Бешеные Курицы им совсем безразличны. Даже злят. А с экономическими требованиями к владельцам шахт профсоюзы обращаются. Сами понимаете, с профсоюзами у власти дружба. Стало быть, ленинцы в пролете. Сложно всё…

Фадеев не стал спорить. Конечно, сложно. Доклады в Москву регулярно приходят.

– Стасов что, отчеты для Москвы пишет?

– Так точно. Просил извиниться, что встречать не поехал, – доложил Тычков. – Спит в кабинете. Я и то дома уже три дня не был.

– Понимаю… Я бы и сам добрался, но ключ на такси не повезешь. Опасно. Поэтому и попросил машину. О визитах Стасов договорился?

– Так точно. Всё подготовлено.

– Помимо ключа, мне ведь нужно официальное согласие от местных властей получить.

– Городской голова занимается. Демократия, понимаешь… Государь-император им не указ, что ли?

– Император еще решение не завизировал. Сегодня вечером должен.

– А завтра рванут?

– По плану так. Вы с чем-то не согласны, Арсений?

Тычков замялся.

– Кому оно понравится, когда бомбы под ногами взрывают, ваше благородие? Да еще атомные. Нам здесь жить, господин майор. Как оно будет-то?

– Лучше будет. Причем всем. А уж хуже точно не станет.

– Всем лучше, а нам страдать?

Фадеев не мог ответить на прямой вопрос подпоручика. Он был уверен, что технологии, предложенные академиками, безопасны. Но все-таки… Шахтные воды. Трещины в земле. Подземные толчки. И извечный вопрос обывателей: почему мы? Почему у нас? Хоть и для всеобщего блага? Пусть соседи постараются. А мы чем хуже других?

УАЗ въехал в населенный пункт. Примерно таким и представлял себе Фадеев шахтерский поселок. Двухэтажные домики с серыми, припорошенными угольной пылью стенами по одну сторону улицы, одноэтажные дома с мрачными некрашеными заборами по другую… Летом здесь, наверное, веселее – кустов и деревьев много, да и клумбы разбиты почти перед каждым домом. Но сейчас, пока листья не распустились, остановить взгляд было совершенно не на чем. Людей на улицах тоже было совсем немного.

– Самый старый поселок, шахта «Ростовская», – пояснил Тычков. – У нас город на поселки разбит. Между ними – поля. Сейчас мимо Чуевки проедем – там наш городской голова, кстати, живет. Потом автовокзал, а после него хутор Марс и поселок шахты «Гуковская».

– Там расположена городская управа? – уточнил Фадеев.

– Там. И жандармерия, и полиция. Вся власть. Только здание угольного концерна в поселке шахты «Антрацит». Тоже своего рода средоточие власти.

Концерн Фадеева интересовал мало. Согласование работ с его владельцами давно получено. Профилактические мероприятия проведены. Шахту «Алмазная» владелец продал военному министерству со всеми потрохами, а о готовности к рукотворному землетрясению руководство других, еще работающих шахт, отчиталось неделю назад.

– Тишь да гладь, – в который раз повторил профессор Воронцов.

Выпили уже по три чашки кофе. Игнатьев перебирал выкладки и диаграммы, Воронцов поглядывал на формулы скептически. Старый философ полагал, что математикой человеческую жизнь не измеришь. Хотя и без математики никуда.

– Что тебя смущает? – Игнатьев раздраженно бросил бумаги на темный дубовый стол. – Зла станет меньше! Или всё же нет?

– Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, – проговорил Воронцов.

– «Фауста» я читал. В молодости. Ты хочешь сказать, что, если никто не будет мутить воду, жизнь остановится?

Воронцов усмехнулся:

– В нашем возрасте желание не мутить воду естественно. Революции совершаются молодыми. Причем не только социальные революции. А живем ли мы в лучшем из миров? Нужно ли нам развитие? Только ли вред приносят вихри?

Игнатьев взял пухлую кожаную папку с золотым тиснением «Его Императорскому Величеству». Потряс ею почти перед самым носом Воронцова.

– Нам доложить надо! – Профессор физики сделал ударение на слове «доложить». – А я докладывать не умею! Формул государь император не понимает.

– Я тоже не понимаю, – усмехнулся Воронцов.

– Ты картину понимаешь, – возразил Игнатьев.

– Как человек, сидящий в пещере и наблюдающий за тенями, – ответил Воронцов. – Колебания мод одиннадцатимерной вселенной, отражающиеся на нашей, четырехмерной, анизотропной… Кстати, намедни любопытную книжицу прочел… «Тысяча девятьсот сорок пятый». О том, как ленинцы, победившие в революцию, воевали с немцами. И победили их, и подняли империю на небывалую высоту после страшных поражений… Как физика говорит – есть такой мир? Существует в массе суперпозиций и вероятностей?

– Есть, – ответил Игнатьев. – И где-то близко. Чай, ленинцы. Не кровожадные ацтеки и не дикие питекантропы.

– Не тот ли это мир, откуда к нам завихрения приходят?

Игнатьев пожал плечами.

– Завихрения порождаются в мирах низших порядков и передаются через суперструны. Но что мы можем сказать о мире, который является источником возмущений? Ничего. Может быть, там на площадях служат черные мессы и устраивают человеческие жертвоприношения. Может быть, расстреливают людей в подвалах или сжигают в печах крематориев. В любом случае, книга – всего лишь художественный вымысел автора. Может, совсем не такие люди, как здесь, живут в том мире. И города другие, и страны…

Воронцов подошел к окну, воззрился на холодную улицу. Вьетнамец-старьевщик катил куда-то тележку с пустыми бутылками и железными прутьями. Торговка пирожками расхваливала свой товар на углу – центр города, туристов полно… Городовой болтал с кем-то по мобильному телефону вместо того, чтобы проверить у вьетнамца вид на жительство и лицензии – того гляди, басурманин к стенам древнего Кремля подберется и начнет металлолом собирать.

– Насчет людей – вряд ли, – подумав, ответил Воронцов. – Люди там те же. Я уверен, что, помимо глобальных взаимодействий на уровне суперструн, крепко связывают миры именно люди. Они – как свечи в пустой темноте мироздания. Маяки. Люди сами творят мир вокруг себя. Переплетения вашего одиннадцатимерного сверхконтинуума придают их мыслям, чаяниям и стремлениям материальность. И люди в нашей вселенной могут чувствовать людей из соседней, а они ощущают наши тревоги и надежды. Особенно тесная связь со своими отражениями, своими репликами в других мирах.

Игнатьев хмыкнул.

– И чем же мы с тобой занимаемся там, в мире революционных вихрей?

– Может быть, ты создаешь очередную бомбу. Или ракету… Разрабатываешь компьютер. А я… Наверное, толкаю тележку старьевщика от помойки к помойке. Мирные философы революции не нужны.

– Откуда такое самоуничижение? – удивился Игнатьев.

– Мне иногда снится, – объяснил Воронцов, – что нет у меня дачи в Крыму, собственного дома на Охотном ряду, скоростной яхты на Волге… И живу я в маленькой грязной комнатке общежития в городе Ростове-на-Дону, и постоянно меня оттуда хочет выжить комендант-армянин. Откуда бы такие сны?

– Богатая фантазия, – предположил Игнатьев. – Или, может быть, фильм какой впечатлил.

– Фантазии – то, что отличает нас от машин. Или не отличает, – задумчиво проговорил Воронцов. – А фильмов я таких не смотрел.

Лиза сидела дома и глядела в окно на кладбище – хорошенький вид из будуара молодой девушки! Кладбище пестрело памятниками и разноцветными оградками. Дом отделяло от него широкое распаханное поле.

В фантазиях Лиза представляла себя принцессой в башне высокого замка. Тогда погост вписывался в пейзаж органично… На деле Лиза жила в маленькой комнатке на четвертом этаже пятиэтажного дома на самой окраине. Может быть, поэтому она и записалась в кружок ленинцев – хотелось большого и светлого. Свободы, равенства и братства. Хороших перспектив. Вида на море или на лес, а не на унылое поле с кладбищем. Но откуда у мамы – учительницы начальных классов, и отца-шахтера замок? Хорошо, что хоть комнатка для нее нашлась. Другие подруги ютятся или с сестрами, или с родителями…

Запел голосом Мики телефон. Яцутко звонит. Будет сейчас непристойные предложения делать и извиняться за то, что Оксану целовал. Нужен он сильно, негодяй! Лиза отвернулась к книжной полке. Но и там всё напоминало об Артеме. Фантастическая брошюрка «Сталин – вождь народов». Брошюрка не запрещенная – все-таки свобода слова, гарантированная Конституцией, – но, кажется, включенная в список экстремистских. Еще бы, повесть о том, как Ленин приказал расстрелять царскую семью, но вскоре умер, а скромный секретарь центрального комитета партии Сталин, пришедший на его место, провел коллективизацию в сельском хозяйстве, индустриализацию в промышленности и большой кровью, но успешно завоевал половину Европы.

Вывод на поверхности – если бы царская семья не погибла во время взрыва адской машины террористов в 1918 году, ее всё равно следовало бы ликвидировать. Не искать преемников, а полностью упразднить монархию. Чтобы расширить империю. Чтобы первыми выйти в космос. Первыми создать водородную бомбу и не допустить голода в тридцатые…

Понятно, что наследникам престола – пусть и не кровным родственникам императора Николая – такая мысль не слишком по душе. Революция – зараза. Сколько людей погибло бы, приди к власти красные? Не тридцать, не пятьдесят миллионов – от голода и войн, а все сто… Двести… Перестреляли бы всех, как во Франции во время якобинского террора. Но разве белые не расстреливали людей? Разве не отравили сбежавшего в Финляндию Ленина? Не зарубили ледорубом скрывавшегося в Гималаях Бронштейна-Троцкого? Не расстреляли в годы террора Каменева, Зиновьева, Бухарина, Кирова – героев партии, вождей и простых солдат?

Телефон не унимался. Doom da da di da di, Doom da da di da di… Everybody's gonna love today, Gonna love today, gonna love today.

– Лав лав ми, лав лав ми, – подпела Лиза на третьем звонке и взяла трубку.

– Лиза, я знаю, зачем приехал жандарм, которого ты встретила на станции, – выдохнул Яцутко в трубку. – Они хотят взорвать на «Алмазной» атомную бомбу мощностью в пять килотонн! Он привез ключ.

– Ключ? – изумилась Лиза.

– Пусковой ключ к атомному заряду, что смонтирован на шахте! В черном дипломате. Верные люди доложили.

– Но зачем им взрывать здесь бомбу?

– Капиталисты, – коротко бросил Яцутко. – Разве их поймешь? В погоне за прибылью они не только под землей, но и над городом бомбу взорвут. А вот если бы нам захватить эту бомбу… И ключ!

– Зачем? – вздрогнула Лиза.

– Пригодилась бы… Но это мечты. А предотвратить взрыв мы обязаны! Завтра же выходим на демонстрацию. Всеми силами. Поднимаем всех…

– Взрывать будут под землей? – спросила Лиза.

– Конечно! Но ты представляешь, какой удар по экологии? Будут отравлены воды, воздух, грунт… Их, в Москве, наши беды не колышут. А нам здесь жить!

Лиза вновь взглянула в окно. Взорвется бомба, нет – что изменится? Будут такие же серые поля, такое же мрачное кладбище, угольная пыль на снегу, мрачные, усталые шахтеры. Только невидимая радиация будет убивать надежнее, чем угольная пыль, пробравшаяся в легкие.

– Сейчас жандарм встречается с городским головой, – продолжил Яцутко. – Когда согласуют все детали, он отмашку даст. Присоединит ноутбук из своего чемоданчика к пусковому устройству. Тут нас и тряхнет…А власть имущим всё равно! Что капиталистам, что жандармерии, что государю-императору в Москве, что Шубину…

– Я поняла, – выдохнула Лиза. – Я не дам им взорвать город.

– Ты не дашь? – удивился Яцутко. – Мы не дадим. Завтра с десятью подругами приходи на площадь перед мэрией. Чтобы не меньше десяти человек привела! Понятно? Мы скажем веское слово…

Лиза не стала слушать трескучую болтовню Артема и нажала кнопку отбоя связи. Демагог, политик… Ему лишь бы в Думу выбраться по спискам компартии. Рассказывает о бедах, а голос ликующий. Чем хуже, тем лучше…

Но ведь она не такая! Жандарм приглашал ее в гости? Что же, она придет. Девушка открыла ящик стола, достала дамский двухзарядный револьвер – бабушкино наследство. Патроны в стволах имелись. Запасных не было, да они и не понадобятся… Ей нужен чемоданчик. Пусть симпатичный классовый враг отдаст его по-хорошему. Тогда, возможно, даже не придется его убивать. Достаточно будет предупредительного выстрела в ногу.

Приемная гуковского градоначальника выглядела скромно. Узкая, как трамвайчик, темная. Стол секретаря в дальнем углу. Начальник гуковской жандармерии Стасов поздоровался с секретарем на ходу, сразу вошел в кабинет. Фадеев последовал за ним.

Кабинет был под стать приемной – простая офисная мебель, гипсокартонные стены, лампы дневного света на потолке. Примечательными были окна: в двух стенах, позади стола градоначальника и по левую руку, они давали столько света, что в кабинете было почти так же светло, как на улице.

Градоначальник оказался мужчиной плотного телосложения с мощными руками. Черные волосы его начали седеть. Темные глаза градоначальника внимательно и в то же время доброжелательно вглядывались в майора жандармерии. Примерно такими, как Шубин, и представлял себе Фадеев казаков. Особенно казаков в возрасте. Ширококостными, солидными, сильными и не слишком торопливыми.

– Рад приветствовать вас на донской земле, – градоначальник широко улыбнулся. – Благополучно добрались?

– Так точно, – коротко ответил Фадеев. – Спасибо, что согласились принять, невзирая на занятость.

– Тема важная, – ответил Шубин. – Сверхважная. Люди прослышали о монтаже оборудования. Волнуются.

Стасов кашлянул.

– Найти бы тех, кто вредные слухи распускает…

– Слухи, конечно, на пользу делу не идут, – ответил Шубин. – Только народ должен знать. У нас край вольный, люди ответственные. Есть и отчаянные. Надо ли бомбу у них под ногами взрывать? Вот в чем вопрос.

– Виктор Васильевич! Все говорят о вас как о человеке государственном, – взял быка за рога Фадеев. – Подземный взрыв на глубине около километра практически безопасен. В случае повреждения строений наверху – такое развитие событий маловероятно, но не будем исключать его полностью – владельцам будут выплачены компенсации. Угроза же радиоактивного заражения отсутствует, как таковая. Бомба «чистая», от поверхности ее отделяет километр горных пород. Это всё равно, как если бы ядерный заряд взорвали в пятистах или семистах километрах от города.

– Хотелось бы верить.

– Я даю вам гарантии. И, главное, всё уже решено.

– Решено? Тогда зачем мы с вами встречаемся?

– Потому что местное самоуправление никто не отменял. Глава исполнительной власти и народные представители имеют право знать о предстоящей операции. Я не только привез пусковой ключ – мне дано поручение информировать вас и получить вашу подпись на акте согласования испытаний. Вот он.

Фадеев достал гербовую бумагу, протянул Шубину.

– Вы присаживайтесь. Чаю попейте, – предложил градоначальник, забирая документ. – Или давайте вообще съездим, пообедаем? У нас купец Каибов замечательное заведение открыл, «Эдем» называется…

Фадеев внимательно взглянул на Шубина. Искренне предлагает, не в качестве подкупа. Может, и правда пообедать? У Стасова в жандармерии и бутерброда не нашлось – аврал. А полдень близится…

– Но ведь мы еще должны встретиться с депутатами? – спросил после паузы майор.

– И с депутатами встретимся. Люди всё понимают. Если им объяснить, – уверенно заявил Шубин. – Особенно если монаршее соизволение получено.

Фадеев вновь посмотрел в глаза Шубину. Градоначальник совсем не прост. Знает, что государь император еще не завизировал распоряжение правительства? Но откуда? Скорее, только догадывается. Вычислил. Только на государя императора не в силах повлиять министры – где уж сделать это градоначальнику провинциального шахтерского городка? Независимо от его мнения по поводу предстоящих испытаний.

– Таким образом, есть основания предполагать, что запланированный эксперимент по сглаживанию колебаний струн одиннадцатимерного континуума – так называемого «первичного пространства» – путем суперпозиции трех подземных ядерных взрывов, сможет улучшить социально-экономическую обстановку империи, облагородить нравы и пойти на пользу имперскому хозяйству, – прочитал Воронцов и отложил бумагу в сторону.

Игнатьев вздохнул:

– Чушь какая-то. Совсем ненаукообразно.

– Да еще и сложно, – добавил Воронцов. – Континуум, суперпозиция…

– Можно было бы написать совсем просто. «Взорвав три бомбы в трех точках пространства, мы создадим устойчивый вихрь, который войдет во взаимодействие с другим вихрем, поглотит его и сгладит возмущения, производимые в одиннадцатимерном континууме»…

Воронцов засмеялся:

– Как не пиши, а от континуума не уйти. К тому же двадцать семь миллионов полновесных золотых рублей уже потрачено. Подписывай, не подписывай… Только на социальных выплатах, буде таковые последуют, сэкономить можно.

– Значит, подпишет его величество? – спросил Игнатьев.

– Я предсказывать не берусь, – ответил Воронцов. – Обычно государь соглашается с решениями правительства. Но тут – материя тонкая… Заботу о благоденствии подданных можно проявить по-разному – и с той, и с этой стороны.

В прихожей загудел колокол – мелко, просительно.

– Пойду, посмотрю, кто там явился, – сказал Игнатьев.

– Горничная должна дежурить в квартире постоянно! Средства тебе позволяют содержать не одну горничную! – раздраженно проговорил Воронцов.

– Да ладно… Чего там… Не привык я. Мне одному как-то уютнее.

Игнатьев вышел в коридор, открыл дверь, закрыл.

– Посуду продают. Китайскую, жаропрочную, – объяснил он, вернувшись.

– Разве законно торговать посудой вразнос? – удивился Воронцов.

– Не знаю. Часто приходят. То посуда, то лекарства. Куртку кожаную предлагали недавно.

– Зачем тебе куртка?

– Не знаю. Но мне тогда идея показалась привлекательной, – смущенно ответил Игнатьев.

– Неужели купил?

– Да. На рыбалку ездить. Думаешь, влияние моего двойника из соседнего мира?

– Возможно… На самом деле, это влияние куда сильнее, чем кажется. Так я думаю.

– И в чем это выражается?

– В прямой связи выражается, – Воронцов как-то странно скривился. – Ты не замечал: живет человек, живет… Хороший, добрый, и ничего не предвещает. И вдруг – тяжелая болезнь. Смертельная. В свои лучшие годы он мучительно умирает. Думаешь, Бог так распорядился? Нет, не Бог. Но и не дьявол. На жизнь и здоровье человека власть ему не дана.

– А когда убийца праведника убивает? Разве это не влияние дьявола?

– Тут соблазн. Свободная воля убийцы. Но за мученическую смерть пострадавшему и награда. А тут – отчего мученичество? За что? Ведь не было убийцы! Но если человек связан с теми, кто в других мирах живет, если он – отражение чего-то большего, – всё становится на свои места. Здесь – хорошее отражение, там – кривое… А первопричину, идеального человека, прообраз, нам и не представить.

– Конечно, не представить. Он в одиннадцати измерениях живет, – хмыкнул Игнатьев.

– Что в одиннадцати измерениях происходит, нам понять не дано. Интерпретировать – дело другое, – ответил Воронцов. – И ты не хуже меня это знаешь. Понимаешь ты уравнение Шрёдингера? Несомненно, на своем уровне. Но сможешь ли с ним дружить? Вряд ли…

– Я знал одного парня в университете… Он с векторами дружил, – усмехнулся Игнатьев. – Всё через векторы описывал.

– В психбольнице скоро прописался? – осведомился Воронцов.

– Нет. Пересмотрел свои взгляды. Сейчас судостроением занимается.

– Должно быть, тоже положительное влияние множественных сущностей, – хмыкнул профессор философии. – В жизни человека всё же многое предопределено. Потому что не один он живет на свете. Посещает соседние миры в снах. Слышит советы двойников из соседних вселенных. Слышит музыку, которую слышат его «реплики». Думаешь, почему люди так любят музыку? Колебания… Упорядоченные колебания.

– Музыка волшебна, – подтвердил Игнатьев.

– Знаешь, Иван Иванович, я считаю, что люди и связывают вселенные между собой. Потому человек и сложен, что он живет не только здесь. Не только сейчас.

– А Бог? – спросил физик.

– Бог всеобъемлющ и непознаваем. Нам бы себя познать. И мир вокруг нас, – вздохнул Воронцов. – Пойдем, отнесем нашу рукопись в академию. Времени совсем мало осталось.

– Я такси вызову, – предложил Игнатьев. – Три квартала идти… Не хочу. Ты ж на трамвае не поедешь?

– Уволь… Я прогуляться хотел. Но если не желаешь…

– Дело спешное.

– Давай я своего шофера вызову. Что он в гараже штаны просиживает?

– Мы его дольше ждать будем. Поедем демократично, как все люди… На такси.

Автомобиль градоначальника подвез Фадеева к гостинице «Калоша» за полночь. Пообедали, встретились с депутатами, которые не слишком поверили в грядущее благоденствие, но согласились поддержать своего мэра и выразить всеподданнейшую покорность государю-императору… Григория слегка покачивало – в поезде он спал плохо, работал много, а донские вина оказались коварными. Вроде бы и пил не много, и не хмелел, а ноги не держали.

Портье вручил Фадееву электронный ключ от комнаты и таинственным голосом сообщил:

– Ваше благородие, вас дама дожидается.

– Дама? – удивился Фадеев.

– Точно так. Молодая. Предъявила вашу визитку.

– Визитку? – Фадеев спросил, разозлился на себя из-за того, что выглядит идиотом, пусть даже и перед портье, и вспомнил встречу на перроне. Но, однако, ночь! Неужели девушке так нужно встретиться с ним прямо сейчас?

– Не угодно видеть? Напрасно я ее в зимний сад пустил? Так сейчас выгоним…

– Нет, всё нормально, – Фадеев сунул портье полтинник. – Прикажите принести чаю в номер. Найдется?

– У нас ресторан на первом этаже. Не только чаю, но и всего, чего пожелаете, доставят.

– Пока чаю. И к чаю чего-нибудь…

Чаю Фадееву хотелось. Есть – нет. Но гостье нужно предложить чай. А чай без пирожного и печенья предлагать неудобно.

– Ваш номер на втором этаже. Сразу за зимним садом.

– Спасибо.

Майор поднялся по лестнице. Несколько кадок с растениями, по-видимому, и назывались здесь громко: «зимний сад». Два диванчика стояли под пальмами, неподалеку от маленького фонтанчика. На одном сидела девушка в ярко-зеленом вечернем платье. У нее были роскошные соломенные волосы. В красивой незнакомке Фадеев едва узнал пикетчицу с платформы станции Зверево.

Лиза приходила в гостиницу трижды. Первый раз примчалась сразу после звонка Яцутко. Думала узнать, в номере ли жандарм, дождаться на пороге гостиницы, когда он пойдет по своим жандармским делам, и выстрелить. А потом забрать чемоданчик и выбросить в мусорный бак. Но майор и не появлялся в забронированном номере.

Во второй раз, ближе к вечеру, царского сатрапа, привезшего погибель для города, тоже не было. Портье ее запомнил. Впрочем, он запомнил ее и с первого раза – глупа надежда уйти от расплаты за покушение… Нужно вести себя решительнее!

К вечеру Лиза надела свое единственное вечернее платье, серьги с маленькими изумрудами, переложила пистолет в зеленую атласную сумочку и решила ждать в гостинице. Зачем платье? Чтобы хорошо выглядеть перед судьей. И, может быть, сказать, что у них было романтическое свидание… А негодяй начал приставать. Вот она и выстрелила… Хотя нет. Ведь ее задача – не просто убить майора, а выразить протест! Протест, который прогремит на всю страну! И тут красивое вечернее платье и изумруды будут очень кстати. Должны ведь прислать репортеров, которые будут делать снимки у зала суда. В джинсах и кофточке эффект совсем не тот!

Мерзавец задерживался. Лиза просматривала с планшета городской форум. Говорили, что на завтра запланировано землетрясение. Не особенно переживали по этому поводу. Рассуждали, что и где будут взрывать. Взрывами жителей шахтерского города не удивишь – в шахте при проходке взрывают породу постоянно. Но с глубины ударная волна от обычных динамитных взрывов обычно не приходит.

Часы в холле гостиницы пробили полночь. Зазвонил телефон. Мама спросила, где она. Пришлось соврать, что у подруги…

Лиза присела на диван с ногами и чуть не уснула. Опустила ноги. Глаза так и закрывались… Она еле заставила себя потянуться к сумочке, когда на лестнице послышались тяжелые шаги. Но пистолет достать Лиза не успела. Жандарм оказался рядом с ней слишком быстро. Устало улыбнулся и сказал:

– Простите, что заставил вас ждать. Нужно было позвонить мне по телефону.

Лиза покачала головой.

– Не телефонный разговор.

– Тогда прошу ко мне в номер, если не боитесь быть скомпрометированной. Или, может быть, пообщаемся здесь?

– В номер, – коротко бросила Лиза.

Дипломат у жандарма. Охраны нет. Может быть, просто выстрелить в дипломат? Как выглядит ключ, который должен активировать заряд? Это перфокарта? Флэшка? Или целый ноутбук? Если его разбить, взрыва не будет? Устройство активировать не удастся?

– Современные жертвоприношения на Новой Земле! – прокричала продавщица из газетного киоска, казалось, адресуясь специально к Воронцову.

Воронцов посмотрел на киоскершу неодобрительно.

– Почему вы решили, что такая новость должна меня заинтересовать? – осведомился он.

– Сенсации! Факты! Мнения! – не терпящим возражения тоном продолжила продавщица.

– А ведь это о нашем мероприятии, – заметил Игнатьев. – Пронюхали газетчики. Впрочем, когда столько людей вовлечено в операцию, странно было, если бы никто ничего не знал.

Воронцов протянул киоскерше рубль.

– Два номера, пожалуйста.

– Каких? – спросила та.

– Ну, о жертвоприношениях. Вы же сами их рекламировали.

– Одинаковых?

– Да.

Продавщица сунула в руки профессора две пестрые газеты.

– Еще есть про взрывы на Дальнем Востоке. Хотите?

– Хочу, – согласился Воронцов. – Тоже с жертвоприношениями?

– Нет. По упорядочению структуры, – едва выговорила киоскерша.

– Вот как? Давайте.

– И про поимку белого уссурийского тигра на Байкале. С монаршим участием.

– А вот о тигре не надо, спасибо, – поблагодарил Воронцов. – Иван Иванович, есть предложение зайти ко мне. Газеты почитаем, обсудим.

– Не возражаю, – согласился Игнатьев.

Фадеев открыл дверь электронной карточкой, вошел первым – все-таки номер был его территорией, хоть он и ни разу в нем прежде не был. Надо показать даме дорогу, а не пропустить ее. Лиза слегка задержалась.

Через небольшой коридорчик майор прошел в гостиную – свет зажегся автоматически, сработал датчик движения – указал девушке на кресло.

– Прошу. Сейчас принесут чай.

– Мне вашего чая не надо. Я сама кое-что принесла, – Лиза открыла свою сумочку.

Майор с интересом наблюдал за ней. И, похоже, совсем не удивился, когда девушка вытащила из сумочки пистолет и направила его на жандарма.

– Заряжен? – осведомился он.

– Оба ствола.

– Патроны разрывные? Отравленные?

– Обычные, – Лиза почти обиделась. Жандарм говорил с иронией, будто не верил в серьезность ее намерений. – Но калибр большой. И убойная сила мощная.

– Я верю, не волнуйтесь. И не спешите стрелять. Вы ведь что-то от меня хотите, верно?

– Вы догадливы, – со слезами на глазах произнесла Лиза.

Так и хотелось выстрелить в мерзавца… Но стрелять в живого человека?

– Разрешите, я присяду?

– Да. Присядьте. И чай… Сейчас ведь принесут чай!

Фадеев присел, закинул ногу за ногу, откинулся в кресле. Видно было, что он очень устал.

– Не беспокойтесь… Я не буду звать на помощь. Такое поведение недостойно дворянина. Засмеют в Москве.

– Что провинциальная дурочка напугала?

– Почему же дурочка? – вздохнул майор. – Красивая девушка. Отчаянная революционерка.

– А если красивая девушка вас застрелит? Смеяться не будут?

– Нет. Какой уж тут смех? Это грустно. И для меня, и для вас. Поэтому давайте просто поговорим… В дверь постучали.

– Чай, ваше благородие!

– Спрячьте пистолет за спину, – предложил Фадеев. – Я не буду вставать. Если что пойдет не так – сможете выстрелить. Только в меня, не в официанта, хорошо?

– Хорошо, – процедила Лиза.

– Войдите, – прокричал Фадеев.

Официант вкатил сервировочный столик. На нем стоял миниатюрный, литра на полтора, самоварчик, пузатый заварочный чайник, несколько фарфоровых чашек и блюдец, вазочка с конфетами, вазочка с печеньем, две тарелки с бутербродами – с красной икрой и с красной рыбой.

– Угощайтесь, ваше благородие. Если что понадобится – на кнопочку нажмите. Вот, рядом с тем креслом, что барышня сидит. Не изволите ли еще чего-нибудь?

– Я попрошу, если потребуется, – кивнул Фадеев. – Погоди-ка, ты сменяешься когда?

– Утром, ваше благородие.

– Тогда я на чай тебе чуть позже дам. Иди.

Официант с поклоном вышел.

– Я вас не понимаю, – призналась Лиза. – Почему вы не подали ему знака?

– А что понимать? Я обычный человек, – вздохнул Фадеев. – Не монстр. Не супергерой. И вообще, я очень устал, Лиза.

– Так отдайте мне чемодан и спите, господин майор!

– Можете называть меня просто – Григорий. Никакой чемодан я вам, конечно, не отдам. И сейчас объясню, почему.

– А если я вас застрелю?

– Полноте, Лизонька. Вы и в спину-то мне выстрелить не смогли. А уж хладнокровно застрелить собеседника, который вам ничего плохого не делает? Я вас умоляю…

– И вовсе нет!

Лиза опять готова была заплакать. Майор жандармерии не воспринимался, как монстр. Похоже, что он не был плохим человеком. Но этот человек хочет взорвать город… Ее город! Точнее, выполнить преступную команду. Во имя каких-то буржуйских сверхприбылей…

В просторной гостиной профессора Воронцова пахло жасмином. Наверное, из оранжереи или от свежевыстиранных штор. На окнах стояли разноцветные пятнистые орхидеи – профессор был к ним неравнодушен.

– «Чудовищное по своему цинизму жертвоприношение задумано буржуазными фарисеями на Новой Земле… – прочел Воронцов вслух, хотя у Игнатьева имелся свой номер газеты. Видно, профессору крайне хотелось поделиться возмущением по поводу заметки, снабженной цветными фотографиями водородного взрыва на атолле Бикини. – Две сотни осужденных преступников, которые скопились в северных тюрьмах за время действия моратория на смертную казнь, будут заключены в подземный штрек и испепелены взрывом атомной бомбы. Таким способом современные масоны-фарисеи решают возродить культ поклонения Уицилопочтли, древнему демону Центральной Америки, изголодавшемуся без жертв за четыреста лет. Огненная жертва должна подчеркнуть характер новых отношений между человечеством и кровавым богом ацтеков…»

– Фантазия у журналистов работает, – шурша своим экземпляром газеты, прокомментировал Игнатьев. – Любопытно интерпретируют полученную информацию.

– Дико искажают полученную информацию! – вскричал Воронцов. – Недаром говорят, что дьявол – отец всякой лжи! Я уже думаю, а не разумны ли существующие в одиннадцатимерном пространстве вихри? Не борются ли они за свое существование? Не влияют ли на людей осознанно, со своими целями? Ну вот кто присоветовал мерзавцу-корреспонденту такое придумать? Уицилопочтли, надо же!

Игнатьев засмеялся:

– Он хотел, как лучше. Услышал, подумал, написал. Творчески! У них формат газеты такой. Это же «Доверенный информатор». Там нормальных материалов никогда не бывало. Один желтый бред. Зря ты обижаешься. Что ты думаешь, он мог написать: «Суперпозиция трех подземных ядерных взрывов на треугольнике Новая Земля, Сахалин, Азовское море породит комбинацию волн суперструн, которая погасит вихревые возмущения суперструн в «основном мире А» и двух соседних модах – «близких мирах». В настоящее время колебания из левой моды (вселенная А-1) распространяются на мир А, достают до правой моды (вселенная А+1). Сглаживание колебаний приведет к эпохе процветания России на долгие годы». Читатели не поймут!

– Я не обижаюсь… Я пытаюсь понять! Что будет с этим «Желтым информатором», если наша акция удастся? Неужели мы изменим мир до неузнаваемости?

– Будут новые вихри. Другие, – предположил Игнатьев. – Не такие остервенелые. Чуть мягче. Но этот мы победим. Немного упрочим положение России, приблизим ее золотой век. Который непременно будет!

– И каждый раз будем взрывать бомбы?

– Ты придумаешь что-то еще, – улыбнулся Игнатьев. – Материалы для размышлений я тебе дам. Особенно по результатам эксперимента.

– Если он удастся…

– Да почему нет?

– Всякое может случиться. – Воронцов съежился и потер руки, будто ему стало холодно. – Мы боремся с инфернальными силами. Осознанно выступаем против них. Согласись, логично предположить, что инфернальные силы могут заняться нами вплотную. И не только нами…

– Помните «Варшавянку»? – спросил майор. – «Вихри враждебные веют над нами»?

– Конечно, – всхлипнула Лиза. – Почему вы спрашиваете?

– Потому что вы прекрасная думающая девушка, Лиза! Сразу ведь видно. Я еще там, на перроне, понял. Несмотря на ваш глупый лозунг. Скажите, как такая красавица может поддерживать неопрятных и вздорных «Бешеных Куриц»?

– Я свободу поддерживаю, – объяснила Лиза. – Но «Варшавянка» здесь при чем?

– Вихри, – сказал майор, немного подумав. – Над нами веют злые, враждебные вихри. Они заставляют капиталистов безудержно гнаться за прибылью, угнетая рабочих. Они заставляют рабочих вместо того, чтобы заботиться о семьях и работать не покладая рук, пить горькую и валяться в беспамятстве. Эти вихри заставляют кричать грудных детей. Они пугают взрослых. Они внушают дикие идеи маньякам и революционерам. Всё дело в вихрях…

– Не в людях? – недоверчиво спросила Лиза.

– В людях – в первую очередь. Один человек может бороться с воздействием, другой – нет. Согласись, странно и страшно, когда десятиклассник берет револьвер отца, приходит в свою школу и начинает стрелять в товарищей. Или, того хуже, в младшеклассников, которые ничего плохого ему не сделали. Церковь говорит, что виноваты бесы. Но Бог не дал бесам воли над человеком. Человек может выбрать лишь сам. И плохое он выбирает, когда ему некомфортно. Он борется с вихрями…

– И что? Вы тоже боретесь с вихрями? – предположила девушка.

– Именно. Приятно иметь дело с такой сообразительной юной особой…

– Вы хотите выжечь вихри атомным взрывом? Но почему в нашем городе?

Фадеев попросил:

– Разрешите, я возьму чаю. И вы угощайтесь. Я не буду отбирать у вас пистолет.

– Чай берите, – разрешила Лиза. – Почему вы не боитесь пистолета? У вас эксперимент такой? Или за нами вообще наблюдают? А меня держат на мушке снайперской винтовки?

Майор взял чашку, отхлебнул, удовлетворенно кивнул.

– Нет, Лизонька, за мной никто не наблюдает. Насколько я знаю. И вы чувствуете себя некомфортно не потому, что вас держат на прицеле. А потому, что такое поведение, как у вас, не характерно для молодой девушки. В других мирах вы живете по-другому…

– Что?

– Знаете, прежде чем стать жандармом, я долго изучал философию под руководством профессора Воронцова. Собирался диссертацию защищать. Но призвали в вооруженные силы, потом предложили поработать в жандармерии, и я решил, что смогу больше помочь обществу, выявляя террористов и шпионов, нежели рассуждая о высоких материях. Воронцова мне всё равно не превзойти…

Фадеев подставил чашку под самовар, наполнил ее дымящимся кипятком, долил заваркой из фарфорового чайника.

– Но одно я усвоил четко: во вселенной много миров… Или в мире много вселенных, тут вопрос терминологии. Из мира в мир туннелируют частицы. А колебания суперструн, из которых складывается пространство одного мира, передаются в другой мир. И, главное, люди. Люди в соседних мирах живут одинаковые. Мы чувствуем их – то есть себя, слышим потаенные мысли, видим сны. В наушниках наших плееров играет одинаковая музыка – если, конечно, мы слушаем эти плееры. Я вот совсем музыку слушать перестал.

– Почему? – спросила Лиза, хотя, вообще-то, речь шла совсем не о том, и музыка в вопросе благополучия человечества – дело десятое.

– Не знаю. Некогда. Наверное, другим моим репликам в других мирах не до того. Или плееры отобрали. А музыка чувствуется очень хорошо. Музыка – гармонические колебания, которые передаются из мира в мир почти беспрепятственно. Если мы когда-то начнем общаться с другими мирами, то в первую очередь – музыкой.

– А не ядерными взрывами?

– Взрывы… Они ведь не причинят никому вреда. Три взрыва – здесь, на Новой Земле и на Дальнем Востоке погасят колебания над всей Россией. Утихомирят вихри. И всем станет спокойнее.

– Врете! – нервно закричала Лиза. – Вы меня забалтываете! Вербуете! Замолчите! Я сейчас выстрелю!

– Вы не выстрелите. А если выстрелите – значит, так суждено. Значит, наш план потерпел неудачу. И вихри вас одолели.

– Я-то здесь при чем?

– А что, вы особенная? – осведомился Фадеев.

– Да! То есть нет! Я хочу, как лучше!

– Все хотят как лучше. Все и всегда, – твердо сказал Фадеев. – Когда убийца стреляет в свою жертву, он хочет, как лучше. Когда судья выносит приговор – он хочет, как лучше. Когда толпа забивает камнями женщину, заподозренную в прелюбодеянии, – она хочет, как лучше. Каждый в ней хочет, как лучше. Но это всё вихри. Которые искажают наше восприятие, наши действия.

– И вы хотите их выжечь?

– Почти. Аппаратура, созданная под руководством профессора Игнатьева, научилась регистрировать колебания суперструн. Определять завихрения. Было выяснено, что там, где случаются уличные беспорядки, идут войны, начинаются революции – существуют устойчивые во времени вихри. Своего рода торнадо в мире суперструн. Но на эти вихри можно влиять. Разными способами. Даже молельные колеса буддийских монахов, если крутятся в нужную сторону, смягчают вихри. Но мало. Медленно. Слабо. Один из действенных способов влияния – ядерный взрыв. Профессор рассчитал, что суперпозиция ядерных взрывов в трех точках нашей страны погасит устойчивый вихрь, который кружит над Россией уже больше сотни лет. Мы имеем возможность изменить историю. Помочь не только себе, но и соседним мирам.

– Устроить золотой век? – широко раскрыв глаза, спросила Лиза.

– Да.

– И если я заберу у вас чемоданчик, золотого века не настанет?

– Не думаю, что одному человеку под силу изменить ход истории. Воздействие от вихрей распространяется на прошлое и на будущее. Если вихрь будет погашен – все вокруг станут спокойнее заранее. И вы не будете в меня стрелять. Потому что это неправильный поступок. Если нет – я имею серьезные шансы получить пулю.

Открылась входная дверь номера, и на пороге появился Яцутко с большим шестизарядным револьвером в руке. Одет он был в рабочий комбинезон – наверное, проник в гостиницу под видом сантехника.

– Ты даже не представляешь, насколько большие у тебя шансы получить пулю, жандарм, – заявил он. – Лиза, бери чемоданчик. Уходим.

– Почему? – спросила Лиза.

– Потому что нам нужны великие потрясения. Пена должна быть сметена, а вселенная будет бушевать! Только это – жизнь. Если везде воцарится тишь да гладь, прогресс остановится и все духовно умрут… Я не хочу вечно оставаться в кабале! А ты хочешь?

Профессор Игнатьев шел домой, постукивая тростью по древней мостовой. Когда-то здесь проносились черные призраки с собачьими головами у седла – опричники Ивана Грозного. Вихри, рожденные ими, взбунтовали чернь, смутили дворян, признавших Лжедмитрия. Вновь резня, иноземные захватчики, жадные до московских богатств поляки. Выстрел из пушки в сторону польской границы останками Лжедмитрия – еще один вихрь, куда страшнее. И снова смуты, войны…

Каждый вихрь порождал следующий. Действие рождает противодействие, колебания затухают и возбуждаются…

– Эй, старик! Иди сюда!

Голос из темного угла. В нем переминались с ноги на ногу, сплевывали на мостовую три молодых бандита. Нынче их называют гопниками. И где встретились – в самом центре столицы! Тут камеры видеонаблюдения на каждом углу. А вот поди ты – стоят, не боятся.

– Что надо? – остановившись, сурово спросил Игнатьев.

– Закурить дай.

– Не курю, – с отвращением бросил профессор. – И вам не советую.

– А кто ты такой, чтобы нам советовать? – с ненавистью и угрозой спросил главарь. – Выворачивай карманы, живо!

Он шагнул к профессору. В руке тускло сверкнул нож. Двое гопников начали обходить Игнатьева с разных сторон.

Конечно, главарь гопников не знал, что до того, как поступить в университет, профессор Игнатьев был «сыном полка», воевавшим против фашистов. А еще прежде – беспризорником, с богатым опытом уличных драк. Лидером молодежной группировки, прирезавшим прежнего главаря. Не просто так – слишком плохим делом хотел тот заняться.

Кого тогда закружили злые вихри? Игнатьева? Его соперника? Ту гимназистку, из-за которой у них вышла поножовщина? Капитана полиции, который застрелил двух мальчишек и лишь оцарапал ухо Игнатьеву?

О преступном периоде своей жизни Игнатьев никогда не рассказывал даже профессору Воронцову. Нечем хвастаться. Но вспоминал его… Временами вспоминал. А привычку не расслабляться не оставил до сих пор.

Профессор вскинул трость, ткнул ею в бедро главаря и нажал на кнопку, освобождающую скрытую пружину. Выскочившее из конца трости тонкое закаленное лезвие ударило бандита с нестарческой силой, пропоров мышцы и разрезав сухожилие. Главарь тонко заверещал.

– Подрезал! Он меня подрезал!

Гопник, что был слева, замер. А правый бросился, чтобы подмять под себя старика. Игнатьев махнул тростью, задел клинком по лицу противника. Неприятный хруст и сдавленный вой сообщили, что старик попал. Навыки уличной драки крепко сидели в крови. Бандит зажал лицо руками, присел, завыл, упал, покатился по земле.

Главарь не хотел сдаваться просто так. Он попытался достать профессора ножом. Ударил по ноге, рассек толстую ткань брюк, похоже, разрезал и кожу – порез неприятно засаднил, но пронзительной боли не было.

Опасаясь остаться без оружия, Игнатьев коротко ударил главаря в предплечье, вырвал трость с клинком, повернулся к третьему бандиту. Тот убегал. Осознал, что судьба сегодня против него.

Сердце бешено стучало. Руки подрагивали. Все-таки боец из него уже не тот… Пятьдесят лет назад было совсем иначе.

Игнатьев достал из кармана плаща мобильный телефон и набрал номер полиции.

– На меня совершено нападение. Ветошный переулок, дом пять.

Дожидаться полиции Игнатьев, естественно, не стал. По старой привычке. Незачем объясняться. А вот бандитов проверить стоит – может быть, проходят по какому-то делу. Ну и помощь в тюремной больнице им окажут. Не дело, если истекут кровью посреди улицы…

Профессор не опасался, что его найдут по номеру телефона. Служебная сим-карта зарегистрирована на жандармское управление. Там никакой информации о ее владельце полиции не дадут.

Недаром Воронцов говорил о разумных злых силах из одиннадцатимерного пространства. Сейчас они попытались нейтрализовать его. Или, напротив, помогли в драке? Ведь, на самом деле, никто точно не знает, что будет, когда стихнет инфернальный торнадо, бушующий над Россией. Не даст ли он возможности подняться другому торнадо, куда более сильному, где-то в другом месте или даже здесь?

– Господин Яцутко, не стоит торопиться, – предложил Фадеев. – И убивать меня не стоит. Непродуктивно.

– Меня ты не заболтаешь. Я не наивная девочка, – с ненавистью выдохнул Яцутко.

– Да и обращаться к человеку, который старше вас лет на десять, стоило бы на «вы», – заметил майор.

Лицо Яцутко перекосила злоба. Он вскинул револьвер и выстрелил в Фадеева. Грудь Григория прожгла острая боль. Он застонал и потянулся к карману – за телефоном. Оружия, кроме шашки, Фадеев с собой не носил. Но попытаться зарубить молодого революционера шашкой, да еще и после ранения, вряд ли стоило.

А Яцутко прицелился прямо в правый глаз Фадеева и вновь нажал на спусковой крючок. Револьвер щелкнул, выстрела не последовало. И тут свой пистолет вскинула Лиза. Раздался грохот, Яцутко отшвырнуло к стене. Лиза выронила пистолет и разрыдалась. В коридоре грохотали шаги – бежали на выстрелы. Коридорный Степан ворвался в комнату с металлической шваброй в руках. Увидел Яцутко, лежащего на полу, сидящих в креслах, словно в театре, Фадеева и Лизу. Кого спасать? На кого нападать?

– Вызови полицию, Степан, – попросил Фадеев. – И скорую. Молодого человека забрать надо. Да и в меня негодяй попал.

На груди Фадеева расползалось темное мокрое пятно.

– Полицию вызвали уже. Людмила тревожную кнопку нажала. Скорую сейчас вызову.

– Даму проводи к порогу. Нехорошо, если ее в такое время здесь застанут. Скомпрометируем честную девушку…

– Вы меня отпускаете? – удивилась Лиза. – Но… Я не хотела в него стрелять! Я не знаю, как так вышло. Я хотела убить вас!

– Быстро езжайте домой, – приказал Фадеев. – Я к вам потом заеду, расскажу, что случилось. Вы ни в чем не виноваты. Идите. Степан, посадите даму в такси. Оплатите. Оплату включите в мой счет. И чаевые для себя не забудьте.

– Да какие чаевые, ваше благородие? – возмутился Степан. – Вы ведь ранены? Что о девчонке думать, дайте я вас перевяжу!

– Выполняйте приказ, – проскрипел Фадеев. – Чемодан мой передайте в жандармерию, Стасову… Если мне хуже станет.

Лиза ехала в такси по ночному городу. Тут и ехать-то было километр. Но таксист объезжал площадь, пройти через которую можно было, а проехать – нет, и у нее осталось немного времени подумать.

Почему она выстрелила в соратника, который хотел хладнокровно застрелить раненого жандарма? Злые вихри так на нее повлияли? Или добрые? Или она вообще влюбилась в этого пожилого, лет тридцати двух, майора?

Что будет с ним? Не сильно ли он ранен? Что будет с Яцутко? Все решат, что майор в него выстрелил, не она. И товарищи решат. Должна ли она признаться? Хотя Яцутко ведь сам всем расскажет. Как ей жить после этого?

И что теперь будет? Завтра в полдень взорвут бомбу… Город провалится в радиоактивную воронку. Какие там вихри?..

Но если и не провалится… Если всё будет так, как рассказывал Григорий. Что ждет ее? Хорошо ему – майору жандармерии. Орден в петлицу, премия… Высокая зарплата постоянно, уверенность в завтрашнем дне. А ей? Здесь и сейчас?

Уборщицей в детский садик? Ведь на учебу у отца нет денег. В городе отделение университета платное, в Ростове или Москве надо снимать квартиру… Значит, путь наверх закрыт. И без вихрей, без потрясений всё так и останется!

Или, напротив, все будут жить честно, владельцы шахт не будут обманывать рабочих, директора перестанут воровать, и жизнь наладится? Она сможет поступить в университет, получить хорошее образование, найти хорошую работу? Но разве в такое поверишь? Разве может подземный ядерный взрыв заставить человечество отказаться от пороков, поднять Россию из пепла частых войн и регулярных потрясений?

– Приехали, – буркнул таксист.

Недоволен. Принял ее за проститутку, возвращающуюся из гостиницы. Хорошо, хоть с гнусными предложениями не полез.

– Спасибо.

Лиза вышла из машины. Во дворе было совсем темно. Только сияли в небе тысячи звезд. Интересно, а вихри оттуда достают до Земли? Проносятся время от времени через парсеки холодных безжизненных пространств? Или вихри существуют только там, где есть люди?

Проснулась Лиза поздно, часов в одиннадцать. В дверь настойчиво звонили. Лиза побрела к двери, взглянула в глазок. На лестничной площадке стоял майор жандармерии Фадеев с черным чемоданчиком в руке.

Лизу бросило в жар. Григорий! А она в ночной рубашке…

– Что вам угодно? – спросила девушка. Ей было радостно, что майор приехал, что он здоров, но и слегка тревожно… – Как вы узнали, где я живу?

– У жандармерии свои возможности. Поедем со мной, Лиза, – предложил майор. – Ведь вы вчера спасли мне жизнь. Я хочу, чтобы вы присутствовали при историческом событии. И убедились в том, что городу ничего не грозит. Только поторопитесь, у нас мало времени. Машина внизу. У вас пять минут, чтобы собраться.

– Потом вы взломаете дверь?

– Потом я уеду.

Лиза выбежала во двор через четыре с половиной минуты. Проверять терпение майора не стала. Была она в джинсах и надутой болоньевой курточке, ненакрашенная.

Майор открыл перед ней дверь черного УАЗа.

– Прошу. Я полагаю, вчерашней решительностью вы заслужили место в первом ряду сегодняшнего спектакля.

– Спектакля?

– Извините, если такой оборот вас задел. Исторического события. Без вас оно могло бы не состояться.

– Не знаю, пойдет ли оно на пользу, – сказала Лиза с тоской.

Она не желала возвращаться к проблемам выбора. Ей просто хотелось, чтобы Григорий был рядом.

– Пойдет. Не сомневайтесь. Нужно просто верить. Твердо верить…

УАЗ рванулся с места. Лиза заметила на переднем сиденье начальника жандармерии Стасова, за рулем – не раз проводившего с ней профилактические беседы Тычкова. Но не они были ей сейчас интересны… Девушка вгляделась в китель Фадеева.

– Как ваша рана? Бинтов не видно…

Майор улыбнулся.

– У меня есть одна полезная привычка. Я ношу во внутреннем кармане кителя фляжку с виски. Сколько раз она спасала меня от холода и безнадежной тоски во время службы! А сейчас и жизнь спасла. Ударило больно, но на груди – всего лишь синяк. Да наконечник пули прорвал кожу. Я пластырем заклеил. Ерунда. Позже покажу, если хотите.

Лиза зарделась. Майор смутился, кашлянул.

– Извините, пожалуйста. Право, я не намеревался вас оскорбить… Заболтался.

– Привычка? – спросила Лиза.

– Нет… Я совершенно искренне… То есть… Простите, одним словом!

– Москва на линии, – спас растерявшегося майора Стасов, оборачиваясь назад и протягивая Фадееву солидную телефонную трубку, соединенную проводом с рацией в машине.

– Выдвигаемся к точке, – доложил майор. – Через пять минут будем. Опоздание? Нет, опоздания не случится. Имели место определенные события, поэтому немного задержались… Не только у нас? Что ж, замечательно.

– Что говорят? – поинтересовался Стасов.

– Возмущаются, что мы еще не на месте. Однако на всех точках какие-то приключения. Но все уже отчитались о готовности. Кроме нас.

– Не спеши, – бросил Стасов Арсению, выжавшему педаль газа. – Тише едешь, дальше будешь.

Профессор Воронцов сидел на командном пункте генштаба в кресле сенатора-наблюдателя. Профессор Игнатьев устроился рядом с ним на стуле ассистента. В научном отсеке царила суета, проверялись и перепроверялись данные, присутствие профессора не требовалось.

– На тебя вчера никто не напал? – осведомился Игнатьев.

– Должны были? – удивился Воронцов.

– Не знаю. В Гуково имел место инцидент с покушением на жандарма-инспектора. Фадеев, помнишь такого?

– Смышленый молодой человек. Помню.

– На Новой Земле белый медведь чуть не задрал часового. Застрелили.

– Бывает.

– На Сахалине случился побег из колонии. Рядом с нашей шахтой. Не исключено, что беглецы попытаются спрятаться в штреках.

– Нужно усилить охрану – только и всего.

– И ко мне вчера гопники на улице цеплялись.

– А я ведь предлагал тебя отвезти! – возмутился Воронцов. – Всё благополучно обошлось?

– Для меня – да.

– Крепкий орешек, – усмехнулся философ. – Я всегда подозревал, что ты тверже, чем кажешься. Хотя и выглядишь ты отнюдь не слабаком…

Металлический голос из динамиков под потолком провозгласил:

– Готовность тридцать минут!

– Спасибо на добром слове, – хмыкнул Игнатьев.

Воронцов прищурился.

– Что касается меня, то я вчера ночью испытал приступ беспричинного ужаса. Но вряд ли это можно назвать покушением.

– И все-таки цепочка событий заставляет задуматься… Не так ли? – спросил Игнатьев.

– Не знаю, – Воронцов вынул из кармана серебряный портсигар, достал сигарету, понюхал, сунул обратно. Курить ему запретили, но сигареты он с собой носил. То ли тренировал волю, то ли, напротив, поддавался слабости. – Не думаю, что наши злые вихри, сколь бы разумными они ни были, могут напрямую распоряжаться жизнями людей. Мы разные… Нас много. Они задают лишь общий вектор. Который мы надеемся скорректировать.

– До наступления эры благоденствия осталось меньше получаса, – указал на огромный циферблат на стене Игнатьев.

– Полдень. Двадцать первый век, – улыбнулся Воронцов.

В кабинете директора шахты «Алмазная» собралось много народу. Начальник жандармерии, начальник полиции (полицейское оцепление стояло по всему периметру шахты и на поле над эпицентром взрыва), мэр города Шубин, владелец соседних шахт – представительный мужчина с черными усами в деловом костюме, которого Фадееву не представили. Ученые и техники, что монтировали здесь оборудование несколько недель, – куда же без них? Фадеев завел Лизу в кабинет, усадил на стул около стены. Подошел к столу, на котором стоял главный компьютер, вынул из чемоданчика ноутбук.

Техник Решетняк ловко подключил ноутбук к компьютеру. Система выдала подтверждение готовности. На мониторе компьютера появилось изображение командного пункта генштаба в Москве.

– Готовность – двадцать минут, – сообщил главный техник в Москве. – Проверить системы!

Местные техники застучали по клавишам. Системы оказались в порядке.

Телефон начальника полиции разразился бравурным маршем. Тот выслушал донесение, помрачнел.

– Колонна из пятисот человек идет сюда из центра города, – сообщил он.

– Что за беда? Пешком им идти не меньше часа, – отозвался Стасов.

– Беда в том, что они наняли три автобуса. Двести человек будут здесь уже через пять минут, – объяснил начальник полиции.

– Хотел бы я знать, кто им предоставил автобусы, – проворчал Стасов.

– Рынок, – заметил Шубин. – Мало ли перевозчиков? Муниципальные предприятия такого заказа не получали, насколько мне известно.

– Двести человек сметут оцепление. У нас тут всего шестьдесят человек, из них тридцать – в полях, – заметил начальник полиции.

– Спокойно, – попросил Фадеев. – До взрыва – пятнадцать минут. Мы успеем. Прикажите закрыть двери в здание.

– В административно-бытовой комплекс шахты можно попасть десятком способов, – заметил черноусый владелец горных предприятий. – Тут ведь не банк и не магазин. Люди найдут, как пролезть.

– Я поговорю с людьми, – предложил Шубин.

– Нет! – возразил Фадеев. – Они будут стрелять. Или взрывать. Я чувствую. Не зря такая спешность. Не зря так ко времени. Готовится провокация. Как только прольется кровь, толпу уже не остановить. Надо подумать…

Во дворе послышался шум моторов, а спустя несколько секунд – гул агрессивно настроенной толпы, который нарастал с каждым мгновением.

– Москва, у нас проблемы, – заявил Стасов по своему каналу связи. – Я знаю, что стрелять нельзя. Мы и не собирались. Но не исключено, что будут стрелять в нас. Накануне арестован активист-ленинец… Не арестовать его мы не могли – он стрелял в жандарма и готовил полномасштабное восстание. Да, вот и подготовил…

– Я понял, что нужно делать, – заявил Фадеев. – Выйду к людям. Устройство приводите в действие любой ценой.

Мэр города поднялся, чтобы идти следом. Кому, как не ему, разговаривать с народом. Поднялся и начальник полиции, и Стасов. Вскочила Лиза.

Фадеев отстегнул и положил на стол рядом с главным компьютером парадную шашку. Не нужно выходить к народу с оружием.

– Господа, попрошу вас остаться. Если мы выйдем вместе, они точно начнут в нас стрелять. Я – человек незнакомый, новый. Авось захотят послушать. А уж если со мной что случится, пусть Виктор Васильевич попробует сдержать толпу. Но раньше времени показываться ему нельзя.

Шубин кивнул.

– Я спущусь через две минуты после вас.

Фадеев вышел в коридор, следом выпорхнула Лиза.

– Григорий! Может быть, не надо взрывать? Может, людям виднее?

Майор поцеловал руку девушки.

– Не ходи со мной. Не получится – значит, не получится. На отдельного человека вихрь может и не повлиять. Но толпа – идеальная среда для воздействия. Толпа по определению агрессивна… Я попробую их задержать. Если получится – уедешь со мной в Москву?

Лиза выдохнула:

– Да.

Потом подумала, покачала головой.

– Но так неправильно! Сбежать из города? После всего этого?

– Значит, я сюда приеду. Главное – мы будем вместе, верно? А сейчас – мой выход. Жди.

Толпа одетых в серое мужчин и женщин угрюмо колыхалась в мрачном дворике перед серыми стенами административно-бытового комплекса шахты. Полицейские в синих мундирах прижались спинами к ржавой железной двери. От толпы их отделяли четыре невысокие выщербленные ступеньки. Последние демонстранты выгружались из автобусов. В первых рядах уже развернули красные знамена и лозунги.

Профессиональным взглядом Фадеев сразу различил нескольких провокаторов. Во втором-третьем ряду, руки в карманах, в руках – пистолеты или гранаты. Может быть, будут стрелять прямо через плащи. Может, вытащат и бросят гранату. А потом другие, из задних рядов, поведут толпу на штурм. За десять минут они поднимутся в кабинет директора и разобьют аппаратуру. Активировать взрывное устройство вовремя не получится.

Майор взял у одного из полицейских мегафон, вышел вперед.

– Ну, что ты нам скажешь? – заорал один из провокаторов.

Ошибка со стороны революционеров. Теперь его будут слушать – по крайней мере, несколько секунд. А потом начнут кричать: он лжет, бейте его. И застрелят… Прольется та самая кровь, которая сделает всех решительнее. Но ведь не всегда можно сказать, что человек лжет! Даже если он жандарм, который стоит перед толпой тех, кто ненавидит полицию и жандармов.

Фадеев откашлялся, приосанился и, вместо того чтобы говорить, тихо запел приятным баритоном.

Толпа стояла ошеломленная. Жандарм, который поет «Варшавянку» перед демонстрантами? По собственной воле? Он издевается? Или взбунтовался и выступает вместе с ними?

Фадеев возвысил голос и запел громче, торжественнее.

Многие в толпе подхватили припев. Некоторые – вопреки своему желанию. Пела почти вся площадь.

На порог тем временем вышел Шубин. С мегафоном в руке, он явно намеревался продолжить песню. Фадеев вспомнил досье на гуковского мэра, которое читал в Москве, – петь он умел и любил, а еще отлично играл на гитаре.

У какого-то провокатора не выдержали нервы. Он заверещал «на бой, на бой» и швырнул под ноги Фадееву гранату. Но не всё ли равно было майору? Он выиграл время. Теперь толпа не успеет подняться в кабинет директора. Скругленный цилиндр упал на ступеньки рядом с Фадеевым, закрутился. А ведь жаль обманутых людей! Посечет человек двадцать, не меньше. И Шубина, который встал с ним плечом к плечу, и молоденьких полицейских.

Надеясь, что успеет, Фадеев упал на гранату и закрыл ее телом. Землю ощутимо тряхнуло. Народ закричал. Григория удивило, что он слышит этот крик.

Колеса «Тихого Дона» бодро стучали по рельсовым стыкам. Сквозь серую мглу поезд уносился на север, в Москву. Как и для проезда на Дон, жандармерия выделила в распоряжение Фадеева целый вагон, хотя важного ключа он с собой не вез. Он взял с собой Лизу, которой досталось отдельное купе, ее маму – тоже с отдельным купе (не может же молодая девушка путешествовать с чужим мужчиной одна), мэра Гуково Шубина и начальника жандармерии Стасова – у тех были дела в Москве. Казенные средства надо экономить.

В своем купе Фадееву не сиделось. Они с Лизой стояли в коридоре и глядели в окно на убегающие огни далеких поселков, станций, переездов.

– Даже не верится, – проговорил Фадеев. – Ты рядом, я жив, всё прошло успешно. А какие новости из Москвы приходят… Пятнадцать коррупционеров из министерств явились с повинной сегодня вечером. Трое застрелились. Преступность за сутки упала на двадцать пять процентов.

– Но ведь осталась еще?

– Осталась. Но ты представляешь – двадцать пять процентов! Каждый четвертый не будет обворован, убит, покалечен…

– Как тебя самого не покалечили… В рубашке родился, – Лиза осмелилась тронуть Григория за щеку, взъерошить волосы на виске.

– И ведь провокаторов люди скрутили, – улыбнулся Григорий. – Меня так это порадовало…

– Там ведь собрались хорошие, честные люди. Которых пытались использовать в своих интересах подлецы… Или романтики. Я точно не знаю… На многих рабочих произвел впечатление твой прыжок на гранату. Ты ведь их спасал, и каждый это понял! У меня он, правда, отнял пару лет жизни. Я думала, умру на месте.

– Мне тоже было страшновато, – заявил майор. – Вся жизнь перед глазами пронеслась. Зря, как оказалось.

Вдали показалось зарево огней. Поезд шел по расписанию – стоянка в Воронеже ожидалась десять минут.

– Чудо, что граната не взорвалась, – Лиза взяла Фадеева за руку. – А до этого пуля тебя не взяла. Револьвер осечку дал…

– Поразительно, – согласился Фадеев. – С пистолетом – ладно, повезло. Дрянь патроны были у вашего Яцутко. А вот с гранатой оказалось интереснее. Эксперты выяснили – граната английская, новейшей системы. С электромагнитным замедлителем. Его вывел из строя электромагнитный импульс ядерного взрыва.

– Случайно такого не бывает. Значит, Бог велел.

– Выходит, так. Но в другом мире граната могла взорваться? Хотя тогда я не смог бы жить здесь. Моя свеча погасла бы… Ты не была бы рядом.

– Для тебя мое присутствие так важно?

– Еще бы! Самое главное, что я встретил тебя. В этом мне повезло куда больше, чем в том, что пуля Яцутко попала в металлическую фляжку, а ядерный взрыв на доли секунды опередил взрыватель гранаты. Вихри суперструн лишь будоражат умы… Но основа ткани мироздания куда глубже. И основана она на связи всего сущего и на любви.

Григорий наклонился и поцеловал Лизу.

Сергей Чебаненко. Сказка о спящей царевне

1 Снежная Королева появляется ровно в восемь. К этому времени я успеваю проснуться, сделать зарядку и умыться. Пару минут Королева возится в тамбуре. Ума не приложу, что она там делает. Может, подправляет макияж. Или веником сбивает пыль с сапожек. Наконец, входная дверь с едва слышным перезвоном отползает влево, и ее величество переступает порог. – Здравствуйте, Владимир! – Здравствуйте, Мария-Луиза! – отзываюсь я. Мы знакомы больше двух лет, и давно называем друг друга по имени, опустив титулы, звания и должности. Она снимает меховую шапку, увенчанную островерхой короной, и аккуратно располагает ее на полке около двери. На ходу расстегивая шубку, проходит к камину. – Что-то у вас сегодня жарковато, – замечает Королева и, вопреки собственным словам, усаживается в кресло у огня. Я молча пожимаю плечами. В моей «келье» всегда постоянная температура плюс двадцать один по Цельсию, вне зависимости от времени суток и смены сезонов. Беленькую шубку Снежная Королева никогда не снимает – и не потому, что ей холодно. Я заметил, что Марии-Луизе просто нравится кутаться в меха, расположившись в мягком кресле. – Чай или кофе? – задаю традиционный вопрос. – Сегодня – кофе. Двойной «американо», пожалуйста. По моей статистике, в двух из трех случаев Снежная Королева предпочитает кофе. Один к четырем это оказывается «американо». Я отправляюсь к кухонному автомату готовить напиток, колдую над панелью управления и лишь украдкой поглядываю на Королеву. Сегодня она не хмурит черные стрелки бровок, а значит, вчерашняя вылазка на Олимп прошла удачно. На вид Марии-Луизе около тридцати. На белоснежной коже – ни намека на морщинки. Прямой, с едва заметной горбинкой нос. Тонкие бледно-розовые губки, линия которых чуть подправлена почти бесцветной помадой. Волосы цвета вороньего крыла коротко острижены на затылке и, наполовину прикрыв небольшие раковины ушей, острыми клинышками уходят вниз, к скулам. Прямая строгая челка над бровями слегка удлиняет лицо, подчеркивая постепенно сходящиеся к подбородку линии щек. У Марии-Луизы удивительные глаза. Когда она смеется, они становятся голубыми, как небо в солнечный и морозный зимний день. Если же Королева чем-то расстроена или озабочена, зрачки темнеют и напоминают стылое зимнее море, на котором вот-вот появятся первые островки ледяной корки. Сегодня глаза отливают голубизной, хотя и с легкой дымкой задумчивости. Королева в хорошем настроении и настроена на философский лад. Кофе готов. Расставляю на тележке чашки, тарелочки с крекерами и гренками, розочки с малиновым, сливовым и брусничным вареньем и перемещаюсь к камину. Переставляю на столик снедь и сажусь в кресло напротив Королевы. Мария-Луиза немедленно приступает к трапезе. Она твердо убеждена, что ее фигуре ничего не грозит, и поэтому не ограничивает себя диетами. Я же, напротив, стараюсь держать себя в тонусе и не злоупотребляю сладостями и вкусностями. Жуя свежую выпечку и попивая кофе, Королева принимается за рассказ о вчерашней горной экспедиции. На северо-западном склоне Олимпа она нашла разветвленную систему пещер. Обширные пространства в камне связаны между собой ходами, по которым можно идти, не пригибаясь. Во многих пещерах Мария-Луиза обнаружила разной высоты каменные пирамидки с округлым сечением. – Владимир, мне кажется, что они выточены чьими-то руками, – заявляет Королева.

Ее щечки заметно порозовели, голубые глаза посверкивают искрами. Мария-Луиза – натура увлекающаяся. – Вы только представьте себе, – с жаром произносит она. – Там, в каменной толще, живет цивилизация маленьких марсианских гномиков. По ночам из глубоких подземелий они поднимаются в пещеры и вытачивают эти пирамидки, по форме напоминающие конусы!

Я молча слушаю и пью кофе. Королева уже сбросила всю информацию о вылазке на Олимп на вычислитель базы и сгрузила геологические образцы в приемный контейнер. Пожалуй, после обеда стоит заняться подробным анализом добытых Марией-Луизой трофеев. Конечно, не для того, чтобы найти на них отпечатки ладошек «марсианских гномиков», а чтобы классифицировать и упорядочить увиденное и найденное. Мы болтаем о всяких всячинах еще около получаса, пока Королева не вспоминает, что ей пора заняться программой исследований. Сегодня на очереди холмистый район на северо-западе области Сидония. Мария-Луиза начинает собираться. – Кстати, сестричка передавала вам привет и сказала, что наведается сегодня вечерком, – сообщает Королева уже с порога. Молча киваю и машу рукой на прощание. Анна-Жаннет – младшая сестра Снежной Королевы – появляется у меня по вечерам едва ли не ежедневно. Она приезжает на байк-вездеходе. Мы ужинаем при свечах, и Анна-Жаннет рассказывает о своей научной работе. А потом события могут развиваться по двум сценариям. По первому после ужина мы продолжаем беседовать, обмениваясь впечатлениями о просмотренных видеофильмах и прочитанных книгах. По второму Снежная Принцесса два-три раза в неделю устраивает мне – как она цинично и откровенно выражается, – «сеанс практического изучения камасутры». До утра Анна-Жаннет никогда не остается – «Владимир, приличная дама всегда должна ночевать дома!», – и за час до полуночи, чмокнув меня на прощание в щеку или в губы, убывает в свой «дворец» – купол номер 16, расположенный в десяти милях от моей обители. За стенами слышен нарастающий свист: авиачелнок Снежной Королевы отрывается от поверхности и выходит на полетный режим. Потом звук удаляется и растворяется в тишине. Мария-Луиза отправилась в очередной научный круиз. Складываю грязную посуду в моечный аппарат, надеваю виртуал-очки и отправляюсь в шлюз облачаться в скафандр. Настало время ежедневного обхода.

2 – Ваше высочество, нам потребуется помощь, – товарищ министра междупланетных сообщений граф Земсков почтительно наклоняет голову. – Батюшка телефонировал и просил вас принять, – киваю я. – Но его величество не прояснил мне суть вопроса… Земсков не только высокопоставленный чиновник, но еще и довольно известный в научных кругах исследователь – доктор генной медицины, кажется. Как увязаны между собой генетика и космос, ума не приложу. Но в правительстве князя Воронцова случайных людей в министерских иерархиях не держат. – Я вся внимание.

Сажусь в кресло за письменным столом. Жестом указываю Земскову на место напротив. Молниеносно убираю в кожаную папку розовый лист бумаги – любовное послание от де Гийомара, моего парижского воздыхателя. Незачем товарищу министра хоть краем глаза узреть амурную переписку девятнадцатилетней царевны. С детства терпеть не могу околодворцовых сплетен. – Как вам известно, ваше высочество, – начинает Земсков, – в июне следующего года Российская Империя и весь славянский мир будут праздновать четырехсотлетие правящей династии… – Да, уж слышала! – фыркаю, не сдержавшись.

Маменька все уши прожужжала: «Настенька, нужно срочно заказывать платья к торжеству! И украшения… Боже мой, детка, тебе же совершенно нечего надеть! Разве что прабабушкину диадему?» – Министерство междупланетных сообщений готовило к этой дате старт первой марсианской экспедиции. В июне две тысячи тринадцатого года космические крейсеры «Победоносец» и «Громовержец» должны были доставить полста представителей Российской Империи на Марс… Конечно, я знаю об этом. О предстоящем научном десанте на Красную планету трубила вся мировая пресса. Его называли самым выдающимся событием космической эпохи после первого прорыва в космос князя Георгия Гагарина полвека назад и лунной вылазки графа Леонова и мещанина Макарова в конце шестидесятых годов минувшего века. – Увы, но нашим планам не суждено сбыться, – на лбу товарища министра обозначаются морщины глубокой озабоченности. – Государственная дума резко уменьшила финансирование проекта. Старт космических крейсеров пришлось отложить. Я хорошо помню события годичной давности. Из-за вмешательства Северо-Американских Соединенных Штатов в религиозный конфликт в Палестине мир оказался на грани термоядерного конфликта. Потребовались срочные дополнительные выделения финансов на закупку оружия для стран Военного Договора Славянского мира. Многие научные проекты в ближнем и дальнем междупланетном пространстве, задуманные Россией, были свернуты или отложены. – В результате, – продолжает Земсков, – мы потеряли возможность осуществить масштабный замысел к юбилею династии. Более того, есть все основания полагать, что мы можем вообще утратить первенство и собственно в высадке на марсианскую поверхность. На конец две тысячи тринадцатого года готовится экспедиция к Марсу Единой Германской Империи. Космическая канонерка «Дойчланд» может оказаться около Красной планеты на полтора года раньше нашей экспедиции. Я вздыхаю. Несмотря на давние родственные связи, батюшка ни за что не согласится пропустить «немца» вперед. Тем более, в космических исследованиях, где Россия традиционно держится впереди планеты всей. Представляю гнев государя-императора. – Но мы нашли выход! – лицо товарища министра проясняется. – К четырехсотлетию династии решено отправить к Марсу грузопассажирский клипер «Смелый» с одним космолетчиком. – И что, этот счастливец уже выбран? – я заинтересовано повожу бровью.

Наверняка, военные и академия наук подобрали на роль космолетчика какого-нибудь молоденького поручика от авиации или ротмистра из ракетчиков. Имярек высадится на Марсе и будет немедленно произведен батюшкой в высшие чины с дарованием дворянства. Ну, а мне его величеством, наверное, предписано помахать белым платочком улетающему в космос герою со смотровой площадки стартового комплекса в Байкан-Нутеке. – Решение по участнику междупланетного рейса уже принято, – глаза Земскова вспыхивают внутренним огнем.

Он делает паузу и сообщает: – Мы рассчитываем на участие вашего высочества! – Изволите шутить, милый граф? – я не могу сдержать смеха. – Космолетчика, как мне известно, готовят к полету несколько лет, а я всего лишь штудирую предметы четвертого курса Ломоносовского университета! Или же вам нужен недоучившийся инженер-пластователь в сфере нанотехники? – Отнюдь! Я не шучу, – энергично трясет головой товарищ министра. – Нами задуман весьма серьезный научный проект, ваше высочество. Позвольте объясниться? – Да уж, извольте, – промокаю платочком уголки глаз.

Давно меня так не смешили. Земсков принимается за объяснения. И чем дольше я слушаю, тем яснее становится, что чиновники министерства междупланетных сообщений и в самом деле родили гениальную и крайне дерзкую по своему замыслу идею. Клипер «Смелый» повезет на Марс огромное количество материалов для строительства научной базы, оборудование для исследований, обычных и нанороботов. А пилотировать корабль будет и в самом деле лишь один человек. Хотя можно ли его считать человеком? – Мы собираемся в специальном биологическом отсеке за восемь месяцев полета ускоренно вырастить клон человека мужского пола, – говорит Земсков. – К моменту прилета он станет мужчиной в возрасте примерно двадцати лет. Перед высадкой его мозг будет снабжен информацией о предстоящей миссии и навыками междупланетного пилота. Этот искусственно выращенный космолетчик и окажется первым землянином на Марсе, первым россиянином, который ступит на марсианскую поверхность! – Но, насколько мне известно, такой клон не может считаться полноценным человеком, – возражаю я. – У него не будет воспоминаний о детстве и юности… У него не будет человеческого сознания в полном смысле этого слова! Ваш приоритет в марсианских исследованиях будет немедленно оспорен теми же немцами. Или североамериканцами. – Именно так, ваше высочество! – безоговорочно соглашается мой собеседник. – Поэтому мы собираемся перед посадкой на Марс снабдить клона не только знаниями, но и настоящей человеческой личностью! Полная перезапись личности человека с одного мозга на другой – уже лет десять, как не проблема для отечественных ученых. Личность – или, если хотите, душа, – полностью переходит в новое тело. А старое впадает в кому, засыпает. При желании потом человеческое сознание можно вернуть обратно в прежний мозг. Все воспоминания, которые были получены во втором теле, при этом сохраняются. Но одновременно в новом мозге остается и некий слепок побывавшей в нем человеческой личности. Чем больше человеческое сознание присутствовало в новом теле, тем более «человечным» получается этот слепок. Психологи считали, что если оставить личность в новом теле на несколько лет, слепок после обратного перезаписывания сознания можно будет считать полноценной человеческой личностью. Но провести многолетние исследования, чтобы подтвердить теорию, ученым не позволили: сначала запрет на «богопротивный» проект наложил Святейший синод, а потом законодательное «нельзя» выдала и Государственная дума. Иные же государства, – несмотря на все усилия, – так и не овладели пока технологией перезаписи личности. – И этой личностью, которую вы собираетесь вписать в клона, должна стать я? – Совершенно верно, ваше высочество! – Земсков радостно кивает. – Эту идею высказал ваш батюшка. С политической и общегосударственной точки зрения очень важно, чтобы к юбилею династии первым на Марс ступил не просто россиянин, а представитель правящего дома, особа царских кровей! Поэтому мы возьмем несколько ваших клеток и вырастим из них полноценную мужскую особь! Ах, вот оно что! Судьба не сподобила батюшку и маменьку наследниками-мальчишками. Я вообще их единственный ребенок – так уж случилось. Вопрос о престолонаследии в государстве Российском нынче стоит чрезвычайно остро: то ли я, в конце концов, стану императрицей Анастасией Первой, то ли меня выдадут замуж за какого-нибудь европейского принца и уже он будет провозглашен Императором Всероссийским. Батюшка и правительство склоняются к первому варианту, Государственная дума – ко второму. Конечно, папочке, чтобы упрочить свои позиции, выгодно послать меня на Марс. Пусть и не совсем обычным способом… Политика, политики, политесы… Терпеть не могу всю эту мышиную возню! Хотя… Гм, а приключеньице-то может получиться занятным… Все-таки первая на Марсе… И десять дней пожить в теле мужчины! – Проект полностью безопасен, ваше высочество, – товарищ министра по-своему истолковывает мое подзатянувшееся молчание. – Даже в случае гибели клона при посадке вам ничего не грозит. Сознание немедленно вернется в прежнее тело! С аварийным возвратом все ясно. Но вообще-то перемещение личности из тела в тело невозможно без добровольного согласия человека. Если я откажусь, придется искать другого добровольца. – Я согласна! – киваю и поднимаю взгляд на Земскова.

Товарищ министра облегченно вздыхает и поспешно промокает платочком пот со лба. Волнуется, однако. Наверное, и свою ставочку на мое участие успел сделать, шельмец. Коррупция и государственное мздоимство в России неистребимы. Откаты, отмывы, офшорные зоны… – Кстати, милый граф, – одариваю Земскова лучезарной улыбкой, – а у этого гомункулуса мужского пола будет имя? – Конечно! – губы товарища министра растягиваются в улыбке. – Его величество решил дать космолетчику свое имя! – Вла-ди-мир, – произношу по слогам, словно пробуя имя на вкус. – Владимир Владимирович Романов… 3 Медведица Марья и Умка ждут меня примерно в двух километрах от базы, за покрытой снегом холмистой грядой. Утренние трех-четырехчасовые моционы – лучшее средство поддерживать физическую форму. Есть, конечно, спортивный зал с тренажерами, бегущая дорожка и бассейн. Но разве что-нибудь может сравниться с неспешной прогулкой «на свежем воздухе»? Неярко светит солнышко в небе, снег поскрипывает под сапогами скафандра, легкий ветерок поднимает поземку… Красота! – Ура! – орет Умка, едва я показываюсь на вершине холма и начинаю спускаться вниз. – Привет, Володька! – Добрый день, Вольдемар! – Медведица Марья поднимает правую лапу и машет мне. – Мое почтение Большой и Малой Медведицам! – смеюсь я, спускаясь по склону.

Холм невысокий, и спуск занимает едва ли полминуты. – Я не Малая Медведица, а космический медведь, – недовольно пыхтит Умка и начинает выписывать круги вокруг меня, едва ли не катясь по снежному покрывалу. – Ты не медведь, а пушистый охламон! – ворчит Медведица. – Представляете, Вольдемар, вчера мерпа впервые высунула голову из воды. И что вы думаете, сделало это маленькое чудовище? Он на полном ходу рванул к проруби! Естественно, мерпа испугалась и скрылась! Я хмурю брови и грожу Умке пальцем. Мерпой – марсианской нерпой – я назвал похожее на земного тюленя существо, которое автоматический батискаф сфотографировал в подземном океане, открытом в первые недели моего пребывания на Красной планете. В холодных пучинах вод оказалась масса всякой живности – целый подводный мир. Но мерпы были самой интересной находкой: радиопрослушка зафиксировала их разговоры между собой, очень напоминающие «поскрипывание» земных дельфинов. А еще их передние плавники, если судить по фото, похожи на четыре длинных пальца, соединенных кожистой гибкой перемычкой. Причем большой палец едва ли не под прямым углом отходит от трех остальных. У меня разыгралась фантазия, когда я вообразил, что можно сотворить такими «рукоплавниками» на океанском дне. Роботы расчистили от марсианского грунта участок сто на сто метров, прорезали во льдах широченную прорубь и соорудили над ней купол – чтобы вода не испарялась от низкого давления в атмосфере и не застывала от минусовых температур по ночам. Медведице Марье и Умке я вменил кроме ежедневного обхода окрестностей базы еще и поочередное дежурство около проруби. У меня не было сомнений, что любопытство раньше или позже погонит мерп вверх по наклонному ледяному туннелю. И вот первый блин комом. – Великий вождь всех медведей Ум только хотел подобраться поближе, – Умка принимается с виноватой миной на мордочке колупать лапой снег. – Я же не знал, что эта мерпа окажется такой трусихой! – Впредь великий вождь Ум, если еще раз увидит мерпу, должен сказать об этом маме, – с легкой укоризной наставляю непослушного дитятю. – Спрашивается, для чего у великого вождя гарнитура для радиосвязи на шее? – Приказ понял, господин станционный смотритель, – медвежонок становится на задние лапы, а передней отдает мне честь. – Могучий Ум больше не ошибется на охоте! Я хохочу, а Медведица ворчит, едва скрывая улыбку: – Озорник, чистый разбойник! Даю семейству Топтыгиных еще кое-какие наставления на следующие сутки и отправляюсь дальше.

4 – Высота десять метров, двигатель работает устойчиво, – сообщаю на Землю. – Зависание над поверхностью! Представляю, как волнуются в Центре управления полетом под Петергофом. Шутка ли: первая посадка на Марс пилотируемого корабля! Российского корабля! Скорого ответа я не жду. Расстояние между Землей и Красной планетой сейчас таково, что ответный сигнал доберется до меня примерно через пять с половиной минут. А за это время «Смелый» успеет сесть. Огненные языки посадочных ракетных моторов лижут грунт Марса. Рыжее оплавленное пятно разрастается под днищем корабля. – Я – «Сокол», – выдаю в эфир свой позывной, – приступаю к посадке! Особенно-то и приступать не к чему: все посадочные операции выполняет бортовой вычислитель. Конечно, если что-то пойдет не так, я мгновенно возьму управление на себя и поведу «Смелого» на «ручняке». Но пока все идет как надо. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Клипер взревывает двигателями и чуть кренится, но сразу же выравнивается. Переход на уменьшенный режим тяги состоялся, и со скоростью один метр в секунду корабль скользит вниз. Поверхность планеты за стеклом иллюминатора вспучивается и приподнимается. Словно поспевшее тесто лезет из кадки. Пять… Четыре… Три… Два… Один… Удар в спину. Визжат рессоры кресла-ложемента. Толчок, еще толчок. Корабль дрожит. Какой-то металлический скрип снизу. А потом наступает тишина. Я окидываю взглядом панель управления. Индикация светится зелеными глазками, ни одного красного сигнала. Гляжу в округлое окошко над пультом. Светло-оранжевое небо, бурый песок, усеянный мелкими камнями до самого горизонта. Левее окна медленно оседает грязно-красное пылевое облако. Пальцем подправляю микрофон на шлеме и сообщаю далекой Земле: – Говорит «Сокол». Клипер «Смелый» прибыл в порт Марс. …Через три часа я в выходном скафандре спускаюсь на лифте в кормовую часть «Смелого». Десяток минут в шлюзовой камере – Земля должна дать «добро» на выход – и замки внешнего люка открываются. Выбираюсь наружу. Стою на мостике и осматриваюсь. Марсиан нет и в помине. Ни делегаций синекожих Аэлит с букетами местных цветов, ни треножников с тепловыми лучами. Ну и слава Богу. Без местной публики как-то спокойнее. Неспешно спускаюсь по лесенке. Десять ступенек. На последней останавливаюсь. Рабочий перерыв на пять минут. Земля должна вдоволь налюбоваться человеком, который замер на пороге Красной планеты. Наконец, в эфире сквозь треск помех пробивается голос: – «Сокол», высадку на Марс разрешаю. Я узнаю этот голос. Премьер-министр князь Воронцов изволили лично прибыть в центр управления полетом. Батюшка и маменька наблюдают за моей марсианской прогулкой из резиденции в Царском Селе. Нам предстоит побеседовать позднее. Вот и все. Земное человечество добралось до Марса. Темно-бурый марсианский песок в шаге от меня. Как это ни удивительно, я совершенно не волнуюсь. Полное олимпийское спокойствие. Гм, тебе вырастили неплохие нервы, братец Владимир. Просто-таки железные канаты, а не нервы. Ну-с, с Богом… «Поехали!» – как сказал когда-то перед первым рывком в космос князь Гагарин. Медленно опускаю правую ногу. Касание сначала носком, потом становлюсь всей стопой. Грунт по ощущениям твердый. Наверное, марсианский песок спекся во время посадки клипера. «Смелый» сразу после посадки отстрелил две внешние телекамеры. Потом по рельсовым направляющим на Марс съехал мой маленький помощник – «марсоход». У него тоже есть свои «глаза». Поэтому сейчас за моим выходом следят сразу с трех точек. Телеоператорам на Земле остается только умело манипулировать «картинками», чтобы мировой телезритель мог созерцать меня во всех ракурсах. – Здравствуй, Марс! Я пришел с миром, во славу России и всего человечества. Опускаю вторую ногу на марсианский грунт. Медленно поворачиваюсь лицом к марсоходу – он главный в трио зрителей. Поднимаю руку и машу. Привет, Земля! Твой посланец на Марсе. И пошло-поехало… Российский флаг разворачивается над просторами Красной планеты. Рядом устанавливаю голубое полотнище Лиги Наций. Пауза в эфире что-то затянулась. С чего бы это? Так-с, а что там у нас на очереди? Припоминаю программу выхода. Ах, да… Сейчас предстоит беседа с августейшим семейством. Тогда пауза понятна. Наверняка маман от избытка чувств бухнулась в обморок. Хорошо Настеньке. Она сейчас спит сладким сном. А когда через недельку проснется, будет уверена, что высадка на Марс ей только приснилась. Очень реалистичный и со многими подробностями сон. Настенька, Настя, Анастасия. Она – там. А я – здесь. Я – это кто? Анастасия или… – Я – Владимир, – заставляю губы шевелиться без звука. – Романов Владимир Владимирович. И никого иного здесь быть не может!

5 – Здравия желаю, вашбродь! – И вам наше с кисточкой, Снег Метельевич! Снеговик катит мне навстречу от дорожной развилки. Влево – метеостанция, направо – купола, корпуса, ангары. Стройка века, будущий марсианский город – Марсоград. Работа кипит: за минувшие после высадки два года я поочередно принял на базе семь грузовых кораблей, которые доставили строительную технику и все необходимые материалы для создания поселения землян. Снеговик салютует мне метлой, словно держит в руках винтовку. Первый марсианский гвардеец на страже. Исправно несет службу по охране городского периметра. Кроме охраны, Снег Метельевич занимается еще сбором и анализом метеорологических данных. А еще в мое отсутствие приглядывает за роботами на стройке. Не то чтобы я опасался «бунта машин», но ушки на макушке все-таки держать стоит: даже наша умная-преумная, мудрая-премудрая техника иногда чудит. Месяца два назад у робота-экскаватора случился программный сбой. Каким-то образом этот математический «боб» пролетел мимо внимания контрольного центра вычислителя базы. Экскаватор добросовестно начал рыть траншею прямо под центральный купол будущего Марсограда, когда появился Снег Метельевич и умело разрулил ситуацию. – Как погода? – спрашиваю, остановившись и пожав протянутую руку стража и метеоролога. Руки у Снеговика нестандартные – не тонкие веточки, которые обычно вставляют дети, когда лепят снежные фигуры, а полноценные конечности, даже бугорки мускулов обозначены. Зато все остальное – обычный снеговик. Три шара, уменьшающихся снизу вверх. На нижнем имеется шарнирное устройство, которое позволяет Снегу Метельевичу катиться, отталкиваясь от грунта косолапыми ногами. На среднем шаре расположены руки и едва ли не два десятка пуговиц-индикаторов. Верхний шар венчает классическое ведро. Правда, ведро это только по внешнему виду – у Метельевича внутри металлической «шапки» приемо-передающий комплекс для постоянной связи с метеостанцией и вычислителем на базе. На лице Снеговика две антрацитово-черные горошины глаз, оранжевый нос-морковка и вечно растянутые в улыбке губы. – Погода стабильная, – докладывает Снег Метельевич. – Среднесуточная температура минус пять, осадков в ближайшие трое суток не ожидается. Ветер слабый, треть метра в секунду. – Ладно, хватит! – останавливаю его.

Оглядываюсь по сторонам: – А что наш Змеюшка? Застрял где-то? – Не извольте беспокоиться, ваш бродь! Задерживается он, – Снег Метельевич кивает в сторону заснеженных холмов на востоке. – Телеграфировал, что обнаружил нечто интересное! Но обещал быть с минуты на минуту. Мы болтаем со Снеговиком о том и о сем еще некоторое время, когда снег на восточном склоне вспучивается и на свет появляется длинная, почти крокодильих размеров белая морда. – Это я ползу, Владимир Владимирович! – скалит острые зубы Снежный Змей. – Скорость движения тела десять сантиметров в секунду. Стало быть, полностью я прибуду примерно через четыре минуты. Змей почему-то убежден, что – кроме экстренных ситуаций, конечно! – вести разговор, не в полный размер появившись перед собеседником, – крайне невежливо. Поэтому мы со Снегом Метельевичем еще минут пять обсуждаем монтажные работы в Марсограде на предстоящие сутки, пока наш длинный друг полностью не выползает из холмов и не сворачивается кольцами на обочине дороги. Голову он держит вертикально, подпирая ее кончиком хвоста. – Ну, майн либер, – говорю я, – что ты там надыбал в подземных кавернах? Змей любит общаться на причудливой смеси немецкого и русского языков. У меня есть подозрение, что миниатюрная буровая установка, изготовленная в Германии по российскому заказу к марсианской экспедиции и бесследно пропавшая в глубинах Марса около года назад, была как-то утилизирована Змеем. К установке, помнится, прилагалось еще и руководство на немецком и русском языках. Снежный Змей отвечает за все подземные исследования. Он способен зарываться в марсианский грунт на глубину до ста метров и может исследовать естественные полости внутри горных разломов. – В трех километрах на восток от базы, на глубине десять с половиной метров обнаружил сеть подземных ходов, – Змей, наконец, перестает скалиться и становится сама серьезность. – Диаметр пятнадцать и шесть десятых сантиметров. Ходы извилистые, пересекаются друг с другом. Стенки очень гладкие. Настолько гладкие, что я даже заподозрил их искусственное происхождение. – Так… И твое мнение? Снежный Змей смешно морщит маленький лобик, шевелит мясистым кончиком носа. – Ну, не знаю, Владимир Владимирович… Ходы свежие, анализ вещества стенок дает время их создания в пределах лет сорока, не старше. Может быть, какие-то марсианские кроты? Гм, кроты, значит… У Снежной Королевы – горные гномики, вытачивающие пирамидки. У семейства Топтыгиных – мерпы с развитыми рукоплавниками. А у Змея – глубинные кроты. Ах, Марс мой, Марсище… А кое-кто из ученой братии еще пару лет назад считал его мертвой планетой. – Я продолжу исследования, пройдусь осторожно вдоль ходов, – Змей почесывает темечко кончиком хвоста. – Может и обнаружу что-нибудь занятное. – Но только не в ущерб основной программе исследований, – наставляю я. – Не увлекайся. И чтобы крайне осторожно. Без шума и пыли. – Земляным червячком буду скользить, Владимир Владимирович! – хихикает Змей. – Мышь спящая не проснется! Бросаю взгляд на «Павла Буре» на левом рукаве скафандра. Полдень с четвертью. По расписанию скоро обед. Пора возвращаться на базу.

6 – Вы отлично поработали, ваше высочество! – граф Земсков довольно потирает руки. – Всего десять дней – а сколько сделано! Посадка на Марс, два суточных рейда по планете, развертывание марсианской базы! Все на Земле в восторге! Изображение на экране четкое и яркое, с хорошей цветопередачей. Даже не верится, что расстояние между Марсом и Землей сейчас почти сто миллионов километров, и телесигналы пробегают его за пять с копейками минут – и это только в один конец. Я молча киваю. Беседовать не имеет смысла. Если задавать вопрос, то ответа придется ждать едва ли не десять минут. Поэтому общение между мной и Центром управления полетом сводится к монологам, разбитым на тематические блоки. Сейчас товарищ министра произносит приветственную речь по случаю выполнения мною программы десятидневного эксперимента. – Сегодня ровно в двенадцать по санкт-петербургскому времени мы вернем ваше сознание обратно, – продолжает вещать Земсков. – Для этого вам нужно будет примерно за десять минут до полудня занять место в пилотском кресле и надеть шлем с психодекодерами. Вся процедура обратного считывания сознания займет не более ста секунд. Еще около пяти минут уйдет на перемещение сигналов через междупланетное пространство – и вы на Земле! К вечеру мы разбудим ваше тело, и вы окончательно придете в себя. Два-три дня придется провести под надзором в медицинском центре, а потом вас отпустят домой. Товарищ министра делает паузу, собираясь с мыслями, и сообщает: – Кстати, ваше высочество, вы установили абсолютный мировой рекорд по пребыванию сознания в чужом теле. До марсианской экспедиции максимальный срок временного экспорта личности человека составлял всего двое с половиной суток. Теперь – уже более десяти. Это еще одно выдающееся достижение и российской науки, и ваше лично! Рекорд, значит… За прошедшую десятидневку я вжилась в тело клона. Первые дни было особенно интересно. Что, прежде всего, может заинтересовать юную девушку в мужском теле? Вот именно, и не нужно делать вид, что никто этого не понимает. На адаптацию мне милостиво дали сутки. А потом началась марсианская программа: посадка, выход на поверхность, строительство базы. За неделю я привыкла ощущать себя Владимиром Романовым. Даже в некоторой степени почувствовала себя его матерью. Духовной, разумеется. Гм, мама… Мамочка… – Милый граф, – мой вопрос улетает в пространство, – а что будет с клоном после моего возвращения? Ответ приходит через десять минут. – Это тело нам больше не нужно, – с улыбочкой сообщает Земсков. – Мужская особь выполнила свою программу. Высадка человека на Марс зафиксирована как приоритетное достижение Российской Империи. Поэтому мы умертвим клон сегодня вечером, после возвращения на Землю вашего сознания. Для вечерней кормежки приготовлена порция еды с быстродействующим ядом. Глаза графа сияют. Что ему какой-то клон мужского полу на далеком Марсе? Проект удался. Впереди – почести, деньги, награды… Уже не слушая дальнейшие объяснения товарища министра, я закрываю глаза и расслабленно откидываюсь на спинку кресла. Не хочу тревожить Земскова и его медиков-психологов, но последние двое суток со мной что-то происходит. Словно во мне проснулся еще кто-то. Очень странное ощущение: тело не только твое. Что это? Как объяснить? У клона прорезалось сознание? Мой слепок в чужом мужском теле начал жить собственной жизнью? Но этому телу в нынешнем виде двадцатилетнего юноши – всего две недели отроду. Какое может быть сознание у четырнадцатидневного клона? Чепуха… Мысленно собираю себя в комок: вот я, – Настенька, Настя, Анастасия, – а вот оно, тело. Живое, но без сознания. Только слышно, как размеренно стучит сердце: тук, тук, тук, тук. Собираюсь открыть глаза, но где-то в пространстве, на самой границе мироздания, вдруг ясно слышу: «Ммм… Мма… Ммам… Ма-ма…» Горячая волна бьет в лицо, а сердце ныряет в ледяную прорубь. Показалось?! «Мма-ма… Мама…» Срываюсь и скольжу в пустоте чужого тела. Я – Анастасия. Я выполнила марсианскую миссию и собираюсь домой. Здесь нет никого, кроме меня. «Мама…» О Господи! Это же… Мой брат… Володенька… Еще совсем маленький. Кроха, ребеночек. Но он десять дней был моим вторым «я». Жил полноценной взрослой жизнью. Его сознание «включилось». Не знаю, как и почему. Может быть, все дело в десятидневке, в этом пресловутом рекорде «экспорта сознания»? Не знаю. Ему плохо и одиноко. Он понял, он уже знает, что вечером его ждет что-то страшное, черное, холодное. Вечность небытия. Он жмется ко мне, пытаясь найти в моем сознании хоть частичку теплоты, частичку надежды и любви. И я отвечаю ему. Всем, чем могу. Всей моей женственностью и человечностью. Он радостно тянется ко мне, лучится теплом и светом. Маленькое солнышко. Как же я могу его оставить? Открываю глаза. Земсков по-прежнему что-то нудно вещает с экрана. Несколько минут отрешенно слушаю товарища министра, не понимая, о чем он говорит. А когда граф, наконец, делает паузу, четко и громко сообщаю батюшке-императору, Российской Империи и всему земному человечеству: – Я остаюсь в этом теле! Мы остаемся.

7 В шесть пополудни очередной сеанс связи. Встречаюсь с батюшкой. «Еженедельная встреча Государя-императора с дочерью и сыном» – так этот пункт именуется в расписании на сегодняшний день. Маман приходит поболтать со мной много реже. По-моему, она до сих пор не может осознать, что в одном теле живут двое ее детей – дочь Анастасия и сын Владимир. Батюшка – умница. Чтобы лишний раз не травмировать свою и мою психику, он обращается ко мне исключительно как к мужчине. И это правильно: именно Владимир Романов сейчас живет и работает на Марсе. А юная царевна – Анастасия Романова – спит в больничной палате и проснется только тогда, когда ее брат вернется на Землю. Целиком – и сознанием, и телом. – Здравствуй, Владимир! – Здравствуй, отец, – говорю в ответ. Ему нравится, когда я так его называю. За два года общения с батюшкой я успел это заметить. Они с маменькой всегда мечтали о сыне – будущем наследнике престола. Но сначала на свет появилась Настя. А потом родился мертвый мальчик… И врачи сказали маме, что она больше не сможет рожать. Поэтому когда Анастасия, оказавшаяся в моем теле два года назад, приняла решение оставить свое сознание на Марсе и вернуть меня на Землю полноценным человеком, оба родителя испытали настоящее потрясение. Сначала дружно уговаривали сестричку переменить решение, а потом поняли, что через несколько лет у них появится сын – плоть от плоти, кровь от крови. Ведь фактически мы двойняшки с Анастасией. Конечно, физически я появился на двадцать лет позже. Но у нас с сестрой общие воспоминания – детства на Земле и молодых лет на Марсе. Словно мы всегда жили рядом. Правда, мы договорились заблокировать часть памяти друг от друга. Мне совершенно незачем знать девичьи секреты Настёны. А ей – вовсе ни к чему чувственные впечатления от моих интимных «акробатических этюдов» с Анной-Жаннет. Государь-император, конечно, не слышит моего ответного приветствия. Сигнал долетит до Земли через три с небольшим минуты. Батюшка продолжает говорить: – У меня хорошие новости. Святейший синод единодушно принял решение крестить тебя под именем Владимир – по православному обряду, сразу после возвращения на Землю. Я улыбаюсь. Свидетельство о рождении мне выписали, как только Настя приняла решение оставить сознание на Марсе. Чтобы убедить Синод и патриарха Алексия Третьего в том, что я все-таки человек, а не «психологический Франкенштейн» и не «исчадие ада» потребовалось два года. И моя трехчасовая беседа с патриархом наедине полтора месяца назад. – Вчера Государственная дума внесла изменения в закон о престолонаследии, – голос батюшки дрогнул. – Официальным наследником престола теперь являешься ты. Его глаза сияют. Отцу еще нет и пятидесяти, ему царствовать и царствовать – дай, Боже, долгих лет жизни. Но теперь он твердо уверен, что когда-нибудь передаст скипетр и державу в руки сына – Владимира Владимировича Романова, Владимира Второго. – И еще. В канцелярию на твое имя поступило предложение от сообщества «крымцев». Они пишут, что были бы рады видеть тебя в своих рядах, – батюшка не может сдержать улыбки. – Надеюсь, ты знаешь, кто такие «крымцы» и что они сделали для нашего Отечества? Еще бы не знать! Сообщество «Крылья Империи» возникло ровно сто лет назад, летом 1913 года. Своей целью организация ставила практическое содействие становлению России как мирового государства – сверхдержавы, как сейчас принято говорить. В бурную осень 1917 года именно «Крылья» помогли генералу Корнилову разогнать болтунов из Временного правительства, пересажали марксистов-ульянистов и прочих социал-террористов, провели Всероссийское Учредительное собрание и на законных основах восстановили монархию в России. Сокращенно «Крылья Империи» сначала именовали «крыимцы», а позднее редуцировали до «крымцев». Всероссийское общество открыло официальную штаб-квартиру в Крыму, – в каком-то небольшом поселке на полпути между Алуштой и Ялтой, и каждый год устраивало в октябре – в годовщину событий 1917 года – очередной слет своих членов. Состоять в рядах «крымцев» почетно и ответственно. Из императорской семьи такая честь была оказана только моему батюшке, Владимиру Первому. А теперь вот и мне. Авансом, наверное. – Спасибо, отец, – смеюсь в ответ. – Действительно отличные новости! …На Марсе сумерки наступают быстро. Звезды бриллиантами рассыпаются по небу. Больше всего я люблю смотреть на крупную звезду с едва заметным голубоватым окрасом. Это Земля. Когда мы – Анастасия и я – остались на Марсе, труднее всего пришлось первые полгода. Я активно рос и познавал мир. А Настя работала как ломовая лошадь. Почти все, что сейчас есть в моем распоряжении, сделала она. Это она – уже сложившийся инженер-нанопластователь – из сонма мелких нанороботов создала Снежную Королеву Марию-Луизу и ее сестру Принцессу Анну-Жаннет, Медведицу Марью и Умку, Снега Метельевича и Змея. Роботы должны исследовать Марс. Так почему бы не придать им облик сказочных персонажей? И еще… Кино, книги, связь с Землей – все это, конечно, хорошо. Но нужны хотя бы псевдоживые собеседники, чтобы не свихнуться от одиночества в марсианской пустыне. Управление всеми искусственными существами обеспечивает вычислитель базы. Он же создает «снежные просторы» на Красной планете. Мне только нужно надевать под скафандр виртуальные очки, чтобы воочию увидеть сугробы, поземку и ледяные сосульки. Через шесть месяцев после начала работы на Марсе Настенька ушла в «спящий режим», предоставив тело в мое полное распоряжение. Проснется она только после нашего возвращения на Землю. Крейсеры «Громовержец» и «Победоносец» уже на полпути к Марсу. Через три месяца Вторая марсианская экспедиция высадится на просторы Красной планеты. Сто дней будут вести научные работы и дооснащение Марсограда необходимым оборудованием. Потом «Победоносец» на орбите и тридцать человек на поверхности Марса останутся дожидаться Третьей экспедиции. А «Громовержец» и двадцать один член его команды – в том числе и я – полетят к Земле. Значит, примерно через полтора года я вернусь домой. В свой дом, который хорошо помню, но в котором никогда не был. Часто думаю о том, какой будет жизнь там, на Земле. Конечно, я и Настя окончательно разделим наше общее сознание. И спящая царевна Анастасия проснется. Меня, разумеется, ждет политическая карьера. Тут все предсказуемо и понятно. А вот Настя… Точно знаю, что эта егоза сидеть дома не будет. Какая там на очереди следующая планета на освоение российской космонавтикой? Венера? Думаю, в составе первой экспедиции найдется местечко для молодой дамы с дипломом нанопластователя и большим опытом участия в междупланетных полетах. Можете представить парящие в венерианской атмосфере базы и города, рукотворных крылатых драконов и порхающих среди облаков наноэльфов, одетых в разноцветные скафандрики?

Terra Imperium

Алекс Громов, Ольга Шатохина. Terra Imperium

Империя создает историю столетий и культур, отвергая самозванцев и стремясь к равновесию….

I. Пласты времени

Новомодное зло

1. Селедка в прокламациях

«Над всей Москвой безоблачное небо», – так поутру доложил старшему дознавателю Приказа тайных дел Владимиру Александрову дьяк-погодник Эдуард Утукин, родившийся в Орле в знатной дворянской семье и постигавший премудрости наук в далеком Париже и в горах Тибета.

А тем временем на Красной площади традиционно шел торг – пришли первые обозы с селедкой нового улова. Рыба была свеженькая и дешевая, и разбирали ее бойко. И вокруг в торговых рядах ни на минуту не умолкали крики торговцев, наперебой расхваливающих свой товар.

– Мед! Липовый! Разнотравный! Мед, кому мед! С далеких гор, мед редкостный и целебный!

– Абрикосы заморские сушеные! Сладкие! Прозрачные, извольте убедиться!

– Пенька!

– Деготь березовый!

Продавец рыбы вразнос стоял возле оптовой лавки с опустошенным в очередной раз лотком, собираясь загрузиться новой партией. Он покашливал, прочищая горло, готовясь звонко кричать: «Рыбица! Селедки!» Внезапно в небесах потемнело, и в соседнем мануфактурном ряду купец Сорокин, торговавший праздничными кафтанами и иноземными восточными платьями, завопил:

– Ироды на небе!

Поднявши головы кверху, все увидели зависший над площадью огромный предмет, похожий на тыкву, только увеличенную в тысячи раз. А на боку у нее был чудовищный рисунок – трехглавый орел. Людей на площади охватила паника. Многие купцы стали лихорадочно убирать товар. Но местный вор Валерка Иванов, спившийся книжник, неоднократно битый не только за кражи, но и за огульные слова, и неуважение к государю и боярам, успел под шумок схватить узорчатый пояс, свиток со сказанием о московских собирателях редкостей и две горсти квашеной капусты, засунув всё это за пазуху.

И тут из чрева диковины посыпались листки бумаги. «Подметные письма!..» – зашептались в толпе. И начальник Приказа тайных дел боярин Ромодановский, выбежавший на площадь с отрядом стрельцов и прочими служивыми, прокричал:

– Пуляй по иродам!

Доблестные стрельцы принялись палить из ручниц. Но пули не долетали до цели.

Летучее чудище, еще повисев над Красной площадью, зарокотало нутром и поплыло на запад, усеивая свой путь шлейфом из подметных писем, каждое из которых начиналось словами:

«Мы, пресветлейший и непобедимейший Монарх Иван Дмитриевич, Божиею милостию, Цесарь и Великий Князь всея России, и всех Татарских царств и иных многих Московской монархии покоренных областей Государь и Царь…»

То есть составлено послание было от имени сына Дмитрия Самозванца и Марины Мнишек – или, как считали их немногочисленные тайные сторонники, законного царя Дмитрия Ивановича и благочестивой царицы Марины Юрьевны, – чудом спасшегося в младенчестве от мучительной казни.

«…И вы б, наше прирожение, попомнили православную христианскую истинную веру и крестное целование, на чем есте крест целовали деду нашему, блаженныя памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии, и нам, чадам его, что хотели добра во всем: и вы ныне нашего изменника Алексея Романова отложитеся к нам и впредь уже нам, государю своему прироженному, служите и прямите и добра хотите, как деду нашему, блаженные памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии; а яз вас начну жаловати, по своему царскому милосердому обычаю, и наипаче свыше в чести держати, и всё православное христианство в тишине и в покое и во благоденственном житии жити учинити хотим».

А завершалось послание и вовсе дерзновенно: «С нами Папа Римский, Император Священной Римской империи и владыка Поднебесного Китая».

Но бумаги сии спросом на торжище не пользовались – к примеру, Федька-разносчик грамоты не разумел, и письмена на этих листках были для него лишь неведомыми закорючками. А потому, когда небесное страшилище кануло за горизонт, паника слегка улеглась, и Валерке-вору в очередной раз надавали по шее, Федька перехватил свой лоток поудобнее, поправил перевязь на плече и двинулся вдоль рядов, крича по-прежнему: «Рыбица! Селедки!» А бумажки вообще вниманием не удостоил, разве что употребив несколько подвернувшихся под руку для заворачивания покупателям тех самых селедок.

2. Следствие ведут

Ночью подметные письма трудами злоумышленников появились на боярских и богатых купеческих домах и даже на воротах Кремля. Утром из Коломенского, из летнего своего дворца, спешно вернулся в Кремль государь Алексей Михайлович и повелел немедленно созвать боярскую Думу.

После того как был зачитан текст злодейского послания, один старый боярин пробормотал:

– Складно выражается, подлец… прямо как отец его!

– Который из отцов-то? – захохотал услышавший это государев шут Васька. – Гришка Отрепьев, аль Тушинский вор, аль атаман Заруцкий?

– Да, недаром его отца называли вероотступником, еретиком, чернокнижником и колдуном.

– Самозванцы на Руси не новость… И ведь надобно заметить, что «Дмитриев Ивановичей» было больше всего.

Кто-то напомнил, что в начале 1613 года Марина Мнишек, бывшая последовательно женой всех Лжедмитриев, заявила о правах своего сына на Земском соборе, но претензии эти были отвергнуты.

– «…А Литовского и Свийского короля и их детей, за их многие неправды, и иных никоторых людей на московское государство не обирать, и Маринки с сыном не хотеть», – важно процитировал постановление Собора боярин Александр Пышков, который был известен как великий ценитель искусства рыбной ловли и знаток истории.

– А что случилось опосля? – заинтересовалась причастная к власти молодежь.

– На Русь пришел порядок, – ответствовал Пышков. – Атамана Ивана Заруцкого, который увез Марину с сыном из Коломны в низовья Волги, где провозгласил ее царицею, взяли в плен и казнили. Марину заключили в темницу, а ее сына от Лжедмитрия I, прозванного Ивашкой Воренком, повесили подле Серпуховских ворот…

– Ну и о чем тогда речь держим? Казнили, похоронили, наследников нет – и концы в архив.

– Э, нет! Шибко ладно только сказка сказывается, а дело-то может много загогулин иметь.

– Ну и что там еще в подкладке?

– Изрядно темная история, бог весть кем сочиненная или проплаченная…

И Пышков, воспользовавшись паузой, – государю подали какой-то свиток на аглицком языке, и Алексей Михайлович его внимательно читал, – вполголоса поведал о том, как по Руси и сопредельным землям поползли слухи, что вместо «царевича» казнили случайного мальчугана, а самого Ивана шляхтич Белинский тайно вывез в Польшу, где через некоторое время представил ребенка королю Сигизмунду и вельможам сейма как сына Дмитрия и внука Ивана Грозного. И сейм назначил опекуном мальчика магната Сапегу, выделив на содержание Ивана шесть тысяч золотых ежегодно.

– Да неужто царь Михаил так вот и терпел, что поляки супостата растят?

– Нет, когда до государя дошел слух, что в Польше скрывается человек, которого называют московским царевичем и у него-де на спине есть особый знак, пятно в виде царского герба, и вдобавок он неуязвим, то в Польшу был послан запрос с требованием выдать или казнить самозванца.

– И дерзнули не выдать?

– Почему же, выдали. Силу русского оружия на себе испытывать паны не так уж и стремились при всей своей гордыне…

Когда заседание боярской Думы закончилось, государь подозвал к себе дознавателя Владимира и повелел проследить за несколькими боярами и их родственниками.

– Ибо слишком много у них имений за пределами отеческой земли, – отметил царь. – Пусть твои сыскари поработают, как следует!

3. Немногим более полувека назад…

Сын Лжедмитрия был в Польше взят под стражу и отправлен в Москву вместе с великим королевским послом Гавриилом Стемпковским. У посла было при себе личное письмо польского короля, который просил русского государя не карать несчастного – ибо тот, на самом деле, сын мелкого шляхтича Лубы, с давних пор подвержен душевной болезни и за действия свои отвечать никак не может…

Но тут заболел и скончался царь Михаил Федорович, так и не успев решить судьбу очередного самозванца. На престол вступил Алексей Михайлович, который в июле 1645 года принял Стемпковского и на его речь ответствовал:

– Хотим с королем вашим быть в крепкой братской дружбе, и в любви, и в соединении!

И повелел отпустить больного разумом «шляхетского сына» в Польшу.

Посол Стемпковский поклялся от имени короля и сейма, что теперь за Лубой-«Лжеиоанном» будут строго надзирать:

– Он к Московскому государству причитанья никогда иметь не будет и царским именем называться не станет; жить будет в большой крепости, – возгласил дипломат. – Из Польши ни в какие государства его не отпустят, а кто вздумает его именем поднять смуту, того казнят смертию.

Потом был пышный торжественный пир, на котором присутствовали и знатнейшие бояре, и ясновельможный посол со своей свитой. Не было, конечно, помилованного самозванца, ибо слишком много чести для такой ничтожной персоны. Впрочем, без внимания он не остался. Когда за шумом пиршества и треньканьем гуслей известного сказителя было уже не разобрать осторожных шагов за дверями и голоса соседа по столу, боярин Ромодановский – еще не нынешний глава Приказа тайных дел, а отец его – будто невзначай откинулся поудобнее на спинку расписного кресла и проговорил, обращаясь к одному из своих ближних людей:

– И вправду… отпустить надо.

– Нынче же и исполнено будет, – с усмешкой отозвался верный человек. – Исцелим болезного.

– Нынче так нынче, – кивнул Ромодановский. – Не гоняться же за ним потом опять по всей Речи Посполитой…

Стемпковский уехал в Варшаву без помилованного пленника, который внезапно захворал, скончался и был похоронен в безымянной могиле. Никто особо не расстроился, включая и самого посла… Ему же было велено получить официальное царское помилование для Лубы, а не вернуть того в целости и сохранности…

Но, как гласит предание, вместо запланированного тайного убийства произошло неожиданное событие. В следующую ночь дверь темницы, в которой содержался Луба, оказалась распахнутой настежь, а он сам и стоявший на часах стражник, бесследно исчезли. По словам самого Лжеивана V, после этого он, позабыв о своем царском достоинстве, долго скитался, терпел нужду и лишения. Но порой и самозванцам судьба дает шанс. И однажды, когда Самозванец (Иван Дмитриевич) в очередной раз отправился на историческую родину под видом купца, ему выпал тот самый счастливый жребий…

4. Механизмы и замыслы

…Обоз шел далеко за Уральские горы и вот, наконец, прибыл в слободу Самаровский ям на берегу Иртыша. И там внимание Самозванца привлек высокий худощавый парнишка, подручный кузнеца, который не только ловко починил сломавшуюся повозку, но и отрегулировал тонкие весы для золотого песка. А потом еще и наладил иноземные часы, которые Самозванец когда-то приобрел в Нюрнберге, но рассказывал всем, что они достались ему от матушки, а ранее принадлежали придворному лекарю его деда Бомелию. И путешественник разговорился с мастером.

– А кто тебя учил?

– Да самоучка я… Кое-что и сам удумал.

– А что именно?

– Много чего. Только это никому не надо.

– Почему никому? Мне надобно. Я из твоих задумок много чего для Руси сделаю.

– Правда, что ли?

– А то!

– Если без лошади ездить, то можно и по болотам, и овес с собой не надо тащить… – поведал юноша.

– Это как – без лошади? – изумился Самозванец.

– А так, чтобы механизм вез!

– И через каждые полверсты придется останавливаться и пружину заново заводить? – спросил Самозванец, припомнив автоматических музыкантов, которых показывали во дворцах европейских владык.

– Нет, – замотал головой парнишка и, нырнув в свою каморку, вынес склянку с черной тягучей жидкостью. – Вот, сударь, если это в бурдюк залить и оттуда трубочку в механизм, то можно ехать, пока бурдюк не иссякнет. А если это через алхимический куб перегнать, то и чадить не будет, и одного бурдюка на много-много верст должно хватить.

– Где же его взять, это твое снадобье? Дорого стоит?

– В десяти верстах отсюда есть овраг, там оно само из земли течет. И овраг этот в округе не один. А если железом оковать и колеса вот в такую плоскую цепь спрятать, то и по болоту повозка самобеглая пройдет, и пулей ее не пробить. А если пушечку вот сюда приладить… Гуляй-город люди тащат, а тут он сам пойдет.

– То есть и в грязи не вязнет, и пуля не берет…

– Если железо в кислый спирт положить, то пар невидимый пойдет, а его можно в пузырь большой собрать и летать над землей… – не унимался изобретатель. – Но только по ветру. А если пузырь сделать побольше, к нему мой механизм приладить и крылья, как у мельницы, то и ветер не нужен.

– Так! – оживился Самозванец, почуяв, что фортуна наконец-то вознамерилась сделать ему достойный подарок. – Как тебя зовут?

– Антон сын Житарев.

– А я – Иван Дмитриевич, великий государь, обманом трона лишенный. Жалую тебя боярским достоинством. Будет у тебя своя мастерская. И дворец будет, и поместье. Заграница нам поможет! У меня там родственники, друзья, покровители…

5. Все на продажу

За прошедшие три года по соседству с маленькой, никому не известной сибирской слободой вырос город Дмитровград, наименованный так Иваном Дмитриевичем в честь своего убиенного отца. В этом захолустье, куда не ступала нога стрельца и не дотягивалась цепкая лапа царского воеводы, Самозванец возвел свою крепость. Главными зданиями в ней был Золотой дворец Ивана Дмитриевича, и впрямь обложенный сусальным золотом снаружи и изнутри, мастерские его приближенного боярина Антона, а также Посольский дом, в котором жили европейские и азиатские вельможные гости и их свиты. Непосредственно к городским стенам примыкало поле, откуда взлетали ввысь могучие воздушные корабли, несущие смерть и разрушение в русские города. Всё придуманное и сделанное Антоном Иван Дмитриевич держал в тайне, не разрешая никому из сторонних людей даже приближаться к мастерским, а уже тем более изучать механизмы.

Одно из чудо-изобретений позволяло доставать из недр земли золото, серебро и драгоценные камни. Тем временем в Германии был основан торговый дом «Мнишек и сын», вскоре ставший одним из самых крупных в Европе. Но Иван Дмитриевич одной торговлей не ограничивался, возобновив через поляков отношения с европейской знатью. Он разыскал в венецианских трущобах своего взрослого сына Леопольда, за непотребное поведение изгнанного из палаццо знатнейшей семьи, к которой принадлежала его мать, и приставил отпрыска к делу.

Но богатство и могущество механизмов Самозванец рассматривал только как средство получения власти над Русью и упрочнения собственной династии. Иностранцы в Дмитровграде говорили, будто мать Леопольда была полукровкой – внебрачной дочерью французской королевы Анны и герцога Бэкингема.

Леопольд основал «Ост-Русскую компанию», одно из первых акционерных обществ Европы, – вложивший деньги, должен был получить после воцарения Ивана Дмитриевича часть русской земли или ее сокровищ. Среди акционеров «Ост-Русской компании» были Папа Римский, император Священной Римской империи, испанский король, польский король, множество германских курфюрстов, османский султан и даже прославленные вожди тунисских пиратов. Суммарный капитал общества составлял свыше ста миллионов золотых дукатов. В результате долгих тайных переговоров между владельцами крупных пакетов акций был подписан секретный протокол, согласно которому германский император получал земли к западу от Смоленска, поляки – Смоленск и Вязьму. Османам отходили Кавказ и Кубань.

На деньги общества было налажено производство «больших пузырей с механизмами и крыльями» – цеппелинов, названных так в честь немецкого злодея полководца графа Цеппелина, который около века назад предлагал Папе Римскому проект уничтожения еретиков, в том числе русских людей, с воздуха – целыми городами и селениями, в знак небесной кары. Кроме цеппелинов строились танки и отливались дальнобойные пушки. Были созданы секретные лаборатории по разработке новейших видов оружия, как технического, так и магического. На острове Капри для лабораторий было возведено большое пятиугольное здание, получившее у местных рыбаков название Пентагон.

В городах Западной Европы и одновременно в Китае и Корее набирали наемников и формировали ударные отряды.

– У меня в войско входят могущественные, прямо-таки фантастические боевики! – гордо говорил Самозванец.

В Европе были построены три аэродрома, откуда отправлялись цеппелины против Руси – в Италии недалеко от замка Святого Ангела, в Мюнхене на обширном пустыре за одной из пивных и в Испании во внутреннем дворе королевского замка Эскориал.

Иван Дмитриевич начал чеканить собственную монету – с трехглавым орлом, провозгласив, что настало время новой великой империи, которая объединит Европу, Россию и Азию.

Среди тех, кто предпочел соблюсти нейтралитет, были англичане. Но Самозванец решил, что без них пока можно обойтись: «После победы сами придут и будут дружбы искать. Концессии всем нужны. Старье и традиции продадим, а иноземцы нам всё новое построят. Новомодное всегда людей манит!»

6. Огонь с неба

Через месяц после появления цеппелинов над Москвой государю Алексею Михайловичу представили подробный доклад не только о Дмитровграде, но и о зарубежных союзниках Самозванца. Известная любительница изящной словесности, не чуждая искусств, принимаемая в лучших аристократических домах Праги, Мадрида, Парижа графиня Наталия Новак на самом деле была русской патриоткой и одним из самых осведомленных информаторов Приказа тайных дел. Именно она отправила в Москву гонца с посланием, к которому были приложены фрагменты текстов тайных договоров, заключенных Иваном Дмитриевичем с некоторыми государями и торговыми домами.

На следующий день после заседания Думы была объявлена награда за сведения об авторах подметных писем и их распространителях. Уже к вечеру были схвачены несколько настоящих участников заговора: конюший боярина Дягилева и один из младших воевод, прельщенный посулами славы и богатства. Арестованные сознались в преступных замыслах и деяниях и были казнены на эшафоте, воздвигнутом на Болотной площади между Москвой-рекой и Обводным каналом.

В ночь после казни Москва озарилась пламенем внезапно вспыхнувших пожаров. Очевидцы рассказывали, что огонь падал с неба в прозрачных шарах. А еще выше, заслоняя луну и звезды, над городом проплывали с тихим рокотом зловещие тени, похожие на исполинских хищных рыб… На следующую ночь атака повторилась, но застать москвичей врасплох уже не удалось. Боярыня Наталья Касицына спешно организовала народные дружины для тушения пожаров и поддержания порядка в городе. Стар и млад, воодушевившись примером бояр и стрельцов, не щадящих живота своего в схватке с иноземным ворогом, вступали в народные дружины, которые тушили ночные пожары и задерживали подозрительных личностей.

Служители Приказа тайных дел провели обыск на подворье у боярина Дягилева и обнаружили в подполье целый притон, где регулярно собирались иноземцы, дабы играть в карты и предаваться развлечениям с непотребными девками. Впрочем, усадьба Дягилева сгорела во время очередной бомбардировки. Хотя согласно донесениям, ни один сосуд с огненным зельем на усадьбу не падал…

Но москвичи самостоятельно выслеживали и карали злоумышленников. Так, был растерзан стихийно собравшейся разъяренной толпой известный на Москве ростовщик Роман Цупер, чья лавка была за Ивановским монастырем в Хохлах. Сей злодей оказался шпионом, агентом Самозванца, прозванного к тому времени Сибирским вором. Цупер угнетал простых людей, издевался над ними, а сам хранил в своих закромах бомбы и устройство для размножения подметных писем.

Иной раз по городу расходились самые причудливые слухи. Например, поговаривали, что виновник обрушившейся на город напасти – некий могущественный иноземный колдун или басурмане-ассасины, уцелевшие приверженцы Старца Горы. Или опальный боярин, затаивший злобу на народ и государя. Подозревали и аглицких купцов, а потому за ехавшим по Варварке на диковинном средстве передвижения, позже получившем название «велосипед», англичанином погналась толпа, и он едва успел укрыться за крепкими дверями Английского дома.

К собравшимся перед высоким крыльцом разгневанным людям вышел сам посол и произнес:

– Согласно нашим и вашим традициям из Лондона выдачи нет!

Вскоре выяснилось, что британцы к злодействам были непричастны, а ложный слух об их виновности пустили общие недруги.

7. Битва при Иртыше

Тобольский воевода со стрелецким войском и пушкарями выступил в поход против Сибирского вора, намереваясь взять приступом Дмитровград и восстановить законный порядок на вверенных ему землях. Сражение произошло на подступах к старому Самаровскому яму, как раз там, где по преданию когда-то славный покоритель Сибири Ермак Тимофеевич разбил войско хана Самара. В нынешнем году половодье в пойме Иртыша держалось необыкновенно долго, что ограничивало свободу маневра. Но, несмотря на это стрелецкие полки, с боевыми песнями, перемежавшимися лихими частушками, высмеивавшими Сибирского вора, шли вперед, а навстречу им двигалось сводное воинство басурман… При этом среди сверкающих на солнце соров[53] стрельцы поначалу не могли разглядеть ни ярких стягов, ни блеска начищенных доспехов. Не щетинились пищальные и мушкетные стволы, не доносился рев боевых труб… Только слышался нарастающий лязг.

Неуязвимые для пуль и почти не заметные благодаря маскировочной окраске ползли вперед механические чудовища, наименованные танками в честь грозных военных машин Римской империи. Загрохотали пушки железного «гуляй-города», но стрельцы не дрогнули. Они продолжали стрелять, целясь в смотровые щели, некоторые бросались под танки со склянками огненного зелья. И несмотря на потери остановили-таки продвижение неприятеля.

– Тревога! Ироды в небе!

Из-за крутых холмов Самаровского чугаса выплывали цеппелины, сбрасывали огненные бомбы. Но отважные пушкари отчаянно налегали на орудия, подкладывая новые опоры и стремясь направить пушки в небо. Один из ветеранов огнестрельного наряда, не обращая внимания на опалившее его пламя, выждал, пока летучее чудище оказалось на линии прицела его бомбарды, и решительно поднес тлеющий фитиль к запальному отверстию. Метко пущенный снаряд настиг цеппелин, который в одно мгновение окутался пламенем. Пылающие обломки рухнули на землю под ликующие крики всего государева войска:

– Ну что, получил?

– Думаешь, если ты самозванец, так тебе всё можно?

– Эх, были бы у нас пушки побольше!

– Русь сильна не калибром, а верой! Хотя и калибр не помешает…

Но взять Дмитровград в этот раз всё же не удалось.

Через несколько дней в Москве Алексей Михайлович во время заседания боярской Думы произнес:

– Да, первым усилием злодея не одолели. Но сила в правде, а правда в народе, который за нас. Поднимайте народ! Тогда нам любой ворог не страшен!

На подступах к столице на всякий случай стали против танков рыть ловчие рвы и ставить заградительные ежи. Идея такого заградительного устройства осенила одного из пушкарских подручных, когда он сколачивал козлы для новых орудий, устанавливаемых на стене Белого города.

Даже преступники, заключенные в острогах, писали челобитные государю с просьбами разрешить им искупить свою вину, сражаясь с лютым ворогом. Из них были собраны особые штрафные отряды при стрелецких полках.

А на территориях, захваченных мятежниками, повсюду вначале стихийно, а потом организованно создавались партизанские отряды. Помимо купцов, крестьян, мастеровых в их состав входили стрельцы и конники. Партизаны нападали на обозы с провиантом для войск Сибирского вора и горючим для чудо-машин, прозванных уже мобильным злом.

Вскоре Дмитровград, по сути, превратился в осажденную крепость, потеряв реальную власть над прилегающими землями. Несмотря на злодейства иноземцев, постоянно расправлявшихся не только с захваченными партизанами, но и с крестьянами и мастеровыми, всеобщая народная ненависть к Ивану Дмитриевичу постоянно усиливалась. Его армия, впрочем, как и приспешники, в основном состояла из иностранцев. Ближний боярин Антон, с головой уйдя в создание новых механических чудищ и научных диковин, и не ведал об их злодейском применении, рассчитывая, что Иван Дмитриевич, в конце концов, благоустроит Русь…

8. Последний цеппелин

…Дмитровград спал. Конечно, на стенах и валах были по правилам военного искусства расставлены часовые, и несколько танков сразу за воротами глухо ворчали незаглушенными двигателями, чтобы в случае какой неприятной оказии сразу ринуться в бой. Заслоняя крупные и яркие осенние звезды, темнели крепко привязанные к решетчатым башенкам цеппелины.

Часовой, Денис-раскольник, беглый проповедник самосожжений, но превыше всего любивший самого себя, а потому всегда умудрявшийся уходить из занимавшихся огнем срубов и проскальзывать мимо окруживших очередное пожарище стрельцов, начал теперь задремывать под мерный рокот могучей машины. Нет, он не спал, он же был на страже! Он слышал даже, как изредка шуршат первые падающие с деревьев листья. Но не заметил, что шорохи стали чаще. А если и заметил, то не придал значения – осень, листопад…

И упал Денис с вала в ров, пораженный небольшим, но увесистым кистенем, который ловко вытянул из рукава боец особого отряда. Быстро и незаметно был перекинут через ров составной легкий мост, по которому стрельцы устремились в расположение врагов Руси и государя.

Боярин Антон допоздна проверял и отлаживал двигатель нового цеппелина. Он так и задремал в гондоле возле снятого кожуха. И очнулся только от треска пламени, охватившего причальную вышку, и крика:

– Тревога! – мгновенно перекрытого многоголосым боевым кличем атакующих.

Среди звона оружия и всё новых и новых языков пламени, взметывающихся к ночному небу, мало кто обратил внимание, что один из цеппелинов сорвался с башни и, рассыпая искры с тлеющих обрывков канатов, умчался прочь по воле поднявшегося перед рассветом ветра.

Нет, конечно, там был и тот, кому полагалось всё подмечать. Старший дознаватель опустил зрительную трубу. Когда к нему подбежал помощник, желавший доложить о победе над супостатом, Владимир уже не смотрел туда, где за тайгой и болотами скрылся последний неуправляемый цеппелин мятежников с единственным, это он в отблесках огня разглядел, человеком на борту.

– Пусть живет механик, – пробормотал дознаватель. – Надеюсь, поймет, что нельзя доверять авантюристам. И может быть, научит своей премудрости достойных русских юношей из глубинки. Но надо будет проследить, чтобы за границу не утек…

Владимир выслушал доклад помощника, отдал необходимые приказания… В истории похода Сибирского вора и с ним двунадесяти языков на Москву можно было ставить точку. И писать послесловие на царево имя.

Уже через месяц после разгрома мятежников и западных интервентов русские дирижабли охраняли границы державы.

Во время штурма Дмитровграда сгорели все вражеские цеппелины. Уцелевшие пилоты в черной блестящей форме были проведены колонной по улицам Москвы. Захваченные знамена были брошены наземь у Лобного места, щедро политы зловонными помоями… После чего послы Священной Римской империи и других европейских держав поспешили заявить, что всё случившееся – козни отдельных авантюристов, и их государи никогда не поддерживали подобных замыслов, направленных против государя Алексея Михайловича.

Многих из тех, кого после подавления бунта удалось взять живыми, а сведений о прямом участии в преступлениях на них не было, сослали в монастыри на покаяние и перевоспитание.

Родился народный обычай – во время празднования избавления от нашествия двунадесяти языков стрелять из пушки в сторону Америки, Польши и Китая.

И уже рассказывали в народе легенды, что бесследно сгинувший «боярин-механик» Антон, создатель мобильного зла, по преданию, был учеником Корнелиуса ван Дреббеля, аглицкого механика, изобретшего подлодку, а тот приходился, по слухам, учеником самому богомерзкому Фаусту, создателю фаустпатрона…

Для изучения технических трофеев была создана особая комиссия. В ее работе участвовал выходец из Шотландии, а ныне полковник русской армии Виллим Брюс, чей малолетний сын Яков с большим интересом рассматривал необычные чертежи и странные детали… И через двадцать лет ученый и военачальник Яков Брюс по воле тогдашнего государя Петра Алексеевича отправится в Лондон к Ньютону.

А спустя полвека в российской глубинке на свет появился Иван Кулибин, гениальный отечественный механик и изобретатель…

Око Потемкина

1. Картины на стене

– …И тогда батюшка мой вынул палаш и разрубил немчуру, а солдатики испуганные сдались! – Иван Сумароков бодро рассказывал университетским приятелям о героических подвигах отца в славном 1762 году.

В знаменитом московском кабаке «На Балчуге» было шумно. Изрядно подвыпившие студиозусы недоверчиво посмеивались:

– Ну да, один всех голштинцев разогнал!

– Отцу за это орден и деревню в пятьсот душ пожаловали!

– А не за постельные подвиги?.. Поди докажи теперь!

– Что, тебе кристалл волшебный найти, чтобы былое воочию показывал?

– Найдешь – до конца жизни тебе верить будем и твои просьбы исполнять. И угощать за наш счет.

Так спором, но без драки заканчивалось 22 сентября 1772 года в существовавшем аж со времен царя Иоанна Васильевича почтенном питейном заведении. Среди присутствующих были… а, впрочем, это не так важно, ведь в тот день произошло событие куда более громкое, чем студенческий спор за стаканом вина, – была ратифицирована конвенция о разделе Польши.

Соглашение о том участники «союза черных орлов» – Пруссия, Австрия и Россия – подписали в Вене полугодом раньше. Император Фридрих II язвительно заметил: «Мы с Екатериной старые разбойники, а вот как эта ханжа Мария-Терезия будет оправдываться перед своим духовником… Интересно было бы посмотреть!»

Сказал и, по свидетельству приближенных, вздохнул. Увидеть то, что происходило далеко и без свидетелей, казалось невозможным.

Между тем в это самое время глава механической мастерской Петербургской академии наук Иван Кулибин закончил работу над окончательным проектом 298-метрового одноарочного моста через Неву. Он еще раз обошел вокруг большой деревянной модели будущего сооружения, проверил, прочно ли держатся все детали в решетчатых фермах.

А потом открыл дверь маленькой каморки без окон, где на столе размещался механизм с блестящей линзой, а одна из стен сияла свежей побелкой. Иван Петрович, вооружившись большим затейливого вида ключом, долго заводил поскрипывающую пружину в недрах прибора. И на белой стене замелькали живые картинки.

Иван Петрович так увлекся лицезрением, что не заметил, как в мастерскую вошел главный полицмейстер Санкт-Петербурга. Спохватился, когда тот уже внимательно осмотрел будущий мост и заглянул в каморку.

– А не рухнет ли мост твой?

– Не должен.

– Смотри, если что – я с тебя голову сниму! Сам первый по нему пойдешь! А здесь ты чем занимаешься, чернокнижник?..

2. Запечатленное время

Двумя неделями позже граф Никита Иванович Панин, совершавший волей государыни служебный вояж по Новороссии, посетил с визитом и начавшего входить в большую силу Григория Потемкина в его имении под Белой Церковью. Потемкин устроил в честь гостя парадный ужин, на котором присутствовала и очаровательная Александра Васильевна, племянница и, как знал весь свет, любовница Григория Александровича.

Хозяин со смехом поведал, как он недавно, дабы пробудить в лихих казаках доверие к верховной власти, сам записался в Запорожскую Сечь под именем Грицко Нечесы. Панин ответно развлекал сотрапезников свежими столичными новостями. Невзначай рассказал и о том, как бдительный столичный полицмейстер арестовал какого-то чудака из нижегородских купцов, который хоть и известный механик, но додумался до совсем непотребных вещей.

– Это каких же? – полюбопытствовал «Грицко», поглаживая Сашеньку по обнаженному, как велит мода, округлому плечу.

– Да он говорит, мол, можно особую машину на что-нибудь направить и запечатлеть, а потом за сотни верст то, что там было, снова показать. Вот прямо на стенке.

– И что дальше?.. – Потемкин говорил рассеянно, но его лицо уже сменило игривое выражение на сосредоточенное.

– В тюрьму упекли, – усмехнулся граф, – незачем умы смущать.

Потемкин еще помолчал немного, окончательно потемнев лицом, и вдруг вскочил, отшвырнув кресло и опрокинув штоф с вином.

– Нарочного в Петербург!

За дверями послышались взволнованные голоса, передающие распоряжение дальше. Потемкин тяжело глянул на графа:

– Умрет механик – сам будешь в крепости сидеть. Вместе с полицмейстером твоим. Скоро вы забыли слово и дело государево!..

– Да я, Григорий Александрович, не подумал…

– Чему ж ты, граф, наследника престола научить можешь, если сам не думаешь? Эй, Митька! – распахнув окно, крикнул Потемкин. – Готов ли нарочный?

Когда посыльный умчался («Аллюр три креста!»), а граф Панин в расстроенных чувствах и полном недоумении удалился в отведенные ему комнаты, бессменный дядька Потемкина – Семеныч – видя, что барский гнев уже поостыл, осторожно спросил:

– А зачем нам, батюшка, эта премудрость?

– На всех таких, как ты, Семеныч, верных не хватает, – вздохнул Потемкин. – Все государевы люди только о себе думают. Иуды, лежебоки, казнокрады… А лазутчики вражеские? А лихоимцы? Как от них Россию спасти?..

– А тут, значит…

– Увидеть можно, Мишка, всё своими глазами увидеть! Это им не доклады лукавые, лживые…

Доставленный через две недели к Потемкину Кулибин продемонстрировал первые живые картинки – запечатленный разговор со своим подручным Ванькой.

– Всё можешь снять?

– Если не шибко темно, то да.

– А хранится сие сколько?

– Бог даст – вечно.

– А подделать твою запись можно?

– Можно-то можно, так я ведь определю…

– А других научишь определять подделки?

– Невелика премудрость, научу.

– Что тебе нужно, чтобы сей прибор производить для нужд державы Российской?

– Три помощника, материалы следующие…

– Составь список! И держи язык за зубами – дело государево! Сболтнешь кому лишнее, сгною так, что и кости в темнице останутся.

3. Департамент фильмографии

2 ноября 1772 года Екатерина II подписала секретный указ об учреждении особой мастерской Ивана Кулибина под началом Григория Потемкина и формировании Потаенного департамента российской фильмографии. Через восемь месяцев усилиями Кулибина и его подручных были изготовлены восемнадцать воспроизводящих аппаратов. Через еще три месяца их количество достигло тридцати двух. Одновременно с этим один из помощников Кулибина – Александр Ханжонков – начал преподавать доверенным гвардейским офицерам премудрости съемочного процесса. Так было положено начало подготовке кадров для Потаенного департамента фильмографии.

Одновременно с этим вышел циркуляр о новых должностных званиях в рамках департамента – согласно ему теперь должны были быть на государевой службе и генерал-аншеф-режиссер, и полковник-сценарист, и штабс-операторы, и фискально-съемочные группы…

Началась эпоха документальных синематографических расследований и запечатлений. Одновременно родилась и синема-пропаганда, ибо Екатерина Великая никогда не была равнодушна к запечатлеванию своих деяний на благо России. Был издан манифест: «Отныне повелеваем всем столичным и уездным газетам выходить только со зримыми приложениями…», – и установлена строгая государственная монополия на съемки. На фильмослужбу отбирались потомственные дворяне благонамеренного нрава, за коих поручились не только их родители, но и сотрудники компетентных органов империи. Режиссеры и операторы с целованием креста клялись устои государства охранять и монаршую волю до подданных всячески доносить. А точнее, как значилось в присяге, – неустанно проводить в жизнь генеральную линию императорской администрации.

На Рождество 1774 года в Зимнем дворце состоялся первый показ, на котором присутствовала вся высшая знать и иностранные послы. Им была показана первая кинолента – торжественный выезд императрицы из Царского Села. Когда ту же ленту показали народу, допущенному по такому случаю в конногвардейский манеж, – люди падали на колени, кричали «Матушка государыня!», крестились и плакали от потрясения.

Вышел секретный циркуляр, что можно публично показывать крупное взяточничество, равно как и прелюбодейство только с разрешения генерал-режиссера (и как говорили, самой Екатерины). Хотя в своем кругу лихие гвардейцы, пересказывая последние пикантные новости из дворца, мечтали: заснять бы Екатерину с… кто там нынче в фаворе? Кино же, снимаемое не с натуры и не государевыми людьми, было приравнено к государственной измене и каралось конфискацией имущества и лишением живота, поскольку показывало то, чего нет и никогда не было, и этим смущало слабые умы подданных.

Барон Мюнхгаузен, который когда-то возглавлял почетный конвой императрицы – тогда еще принцессы Софии, только что прибывшей в Россию, – по старой памяти добился для себя важного поручения – снять популярный фильм про русскую охоту. Но быстро растратил казенные деньги, на остатки которых снял потешный, как было сказано, клип, где он сам якобы стреляет из камина и утки жареные на российскую землю падают. С тех пор в народе клипами стали называть усеченные (короткие) съемки того, на что дадены были большие деньги. Барон из последних оставшихся средств дал взятку соответствующему чиновнику, снятое им благополучно ушло в производство, и один из увидевших его иностранцев, археолог по фамилии Распе, написал о том сатирический памфлет, который попался на глаза императрице. Началось расследование, поскольку за взяткополучателем следили с помощью скрытой камеры. И был злополучный Карл-Иероним отправлен в отставку в звании поручика-сценариста, но без пенсиона. А потом и вовсе выслан из России за утрату доверия государыни. Покидая пределы Российской империи, барон мечтал об одном – о личной встрече с Распе: «Докопался, гнида!»

4. Пираты и разбойники

Посетивший в это время Россию знаменитый граф Калиостро хотел не просто поступить в российскую гвардию и стать полковником-сценаристом – он приезжал по тайному повелению французского короля Людовика XV, чтобы разведать тайну живых картинок, секрет производства которых в Европе пока еще не разгадали. Но Калиостро сам стал жертвой съемок. Екатерине показали совершенную графом подмену умершего ребенка чужим – живым и здоровым, – поданную им как исцеление…

Но могущественные заинтересованные лица нашли и другой способ завладеть секретом…

Летом 1774 года на карету со съемочной группой, направлявшейся в Химкинский лес, было совершено нападение, четверо сопровождавших казаков и поручик-оператор были убиты, съемочный аппарат исчез. Впрочем, спустя три месяца было совершено еще два нападения. И еще один аппарат попал в руки злоумышленников.

Вскоре поступили донесения, что во время плавания по российским рекам на частных судах кроме официального видео крутят и нелегальное, называемое «пиратским».

После этого инженеру-механику Ивану Кулибину было приказано начать производство бронированных самодвижущихся карет для съемочных групп. Через восемь месяцев из ворот Адмиралтейства торжественно выехали четыре бронированные синема-кареты в сопровождении гусаров лейб-гвардии Ее Величества Гусарского полка.

При взятии Измаила, наплевав на императорское повеление неуклонно охранять аппарат и его команду, генерал Суворов направил на штурм крепости бронированную карету со съемочной группой, приговаривая:

– Нечего на камушке сидеть и на Очаков глядеть, про не наш Очаков снимать! Сами взяли – сами сняли!

Пораженные видом механического чудища турки (из его нутра доносилась песня «И от Москвы до стамбульских степей…», проигрываемая музыкальной шкатулкой) открыли по «шайтан-арбе» беспорядочный огонь, но тщетно. Осколки ядер только сшибли с борта кареты рекламное полотнище грядущего фильма «Ну, турок, погоди».

Осенью 1774 года общественное мнение империи было взбудоражено слухами о тайной премьере ролика с участием государя Петра Федоровича, официально уже двенадцать лет как покойного. Император выглядел как новенький, но при этом почему-то – как типичный донской казак. Он, по его словам, именно на Дону, а потом в Мечетной слободе на Иргизе и укрылся от неминуемой гибели. Но теперь пришло время восстановить попранную справедливость и вернуть себе российский престол, отправив нерадивую жену Катерину на кухню, а то и сразу в монастырь.

Поверх богатого кафтана на плечи героя ролика был накинут потертый заячий тулуп. И будто предугадав недоуменные взгляды зрителей, Петр Федорович, рассказывал о том, как чуть не погиб в Заволжье, застигнутый бураном, однако бедный, но достойный дворянин, спешивший той же дорогой к месту службы, отдал ему собственный тулуп…

«Жалую вас землями, водами, лесами, рыбными уловами, жилищами, покосами и морями, хлебом, верою и законом нашим, посевом, пропитанием, рубашкой, жалованьем, свинцом, порохом и провиантом – словом, всем тем, что вы пожелаете во всю жизнь вашу», – возглашал чудесно спасенный император и призывал всех верноподданных «злодеев дворян ловить, казнить и вешать».

Ролик немедленно был отнесен к категории «разбойничьего видео», а вскоре в Заволжье полыхнул большой мятеж. А в Санкт-Петербурге начались тайные поиски того самого владельца тулупчика. Среди возможных кандидатов начальник Тайной канцелярии называл имена впавшего ранее в опалу генерал-прокурора Глебова и даже отставного фаворита государыни Григория Орлова, проживавшего в Москве под негласным надзором полиции.

Но это было лишь первой попыткой использовать чудо-изобретение не в интересах державы, а совсем наоборот. Едва угасли волнения – ради чего пришлось послать не только войска против мятежников, но команду операторов на Дон, чтобы отсняли в станицах ленту с рассказами стариков, свидетельствовавших, что это никакой не государь Петр III, а беглый казак Емелька Пугачев, – как появилось новое подметное видео.

В Европе было всего восемь украденных из России киномеханизмов, и то ранних модификаций. Однажды сотрудники Тайной канцелярии достали тайно демонстрируемую во Флоренции видеозапись. На ней молодая красотка объявляла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны от законного, но тайного брака с Алексеем Разумовским. И требовала от государыни признать ее права на престол. Более того, в ролик были вмонтированы кадры, на которых было запечатлено, как на одре болезни Елизавета благословляет выросшую вдали от двора дочь и называет ее законной наследницей короны Российской империи.

– Мало нам было маркиза Пугачева, теперь еще и эта авантюрьера! – разгневалась государыня.

– Так ведь не было еще тогда кино, когда скончалась императрица Елизавета. Всякий поймет, что ложное это известие, – тщетно утешал ее Потемкин.

Вскоре были приняты оперативные меры, и один из братьев Орловых, Алексей, отправился в Европу, дабы тайно и не обязательно законно, но эффективно прекратить это экранное и политическое бесчинство. О том, чем дело кончилось, ходили лишь смутные слухи.

Несмотря на запрет «государевой порчи» (художественных фильмов), нашелся неизвестный западный инсургент-режиссер польского происхождения, который снял и сцену соблазнения «принцессы» Алексеем Орловым, и ложное венчание, и гибель авантюристки в одной из камер Петропавловской крепости, залитой осенним наводнением, для чего были использованы два кинопавильона в Лувре. Копии в России распространялись тайно, и долгое время считались лучшим подарком в высшем свете наряду с контрабандными гаванскими сигарами и брюссельскими кружевами.

Жаждущий славы Александр Радищев установил кинематографический аппарат на свою дорожную карету и случайно оказался создателем документального роуд-муви с элементами социальной драмы и фильма ужасов. Но такая экстравагантность вызвала гнев властей, в первую очередь – Коллегии иностранного бизнеса. Картину признали «наполненной вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное к власти уважение…». Радищев был обвинен в намеренных действиях по подрыву имиджа России, в том числе экономического, и, не имея возможности его полностью компенсировать, был посажен под арест.

А бывший штатный сценарист и пропагандист майор Новиков, имевший неосторожность снять полнометражный документальный фильм о масонах, был арестован за то, что лента, по мнению генерал-кинокритика, содержала призыв к юношеству массово вступать в масонские ложи и инструкцию, как именно это следует сделать. Масоны, по слухам, тоже были недовольны показанным. Во-первых, фильм разрушал атмосферу тайны, а во-вторых – привлек к ним совсем не благожелательное внимание властей, ранее относившихся к вольным каменщикам вполне равнодушно. А тут по приказу императрицы было не просто остановлено возведение украшенного масонской символикой кинематографического дворца в подмосковном Царицыне, но и уже построенное надлежало разрушить.

5. Конец фильма

Минула эпоха Екатерины, и на престол взошел император Павел I. Среди задуманных им реформ было и введение всеобщего права на съемки и, как сам Павел любил приговаривать, свободное распространение информации. Разумеется, такой, которая шла бы на пользу Российской империи.

Проблему «государевой порчи» и предосудительных заграничных фильмов новый правитель намеревался решать энергичными мерами, издав указ следующего содержания: «Так как чрез вывезенные из-за границы разные книги и фильмы наносится разврат веры, гражданских законов и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные не были, в государство наше, равномерно и фильмы, и музыку…»

При этом император покровительствовал русским ученым, которые за время его короткого правления успели разработать первый в мире компьютер и прообраз того, что в XXI веке назовут Интернетом. Павел хотел ввести обязательную экзаменовку знати, чиновников и военных на знание технических новинок и умение пользоваться ими в полном объеме. Помимо этого он требовал, чтобы каждый высший сановник предоставлял личный кинематографический отчет о своих доходах, чего российская знать не могла допустить. И Павел был убит. Тогда же граф Пален разбил тростью первый ноутбук, сказавши: русскому человеку надо не это, а землю пахать.

А император Александр I, едва взойдя на престол и получив подробные видеоотчеты о воровстве и жульничестве среди своих сановников, испугался обнародования этих сведений, равно как и утечки их на Запад. На вопрос Александра, что с этим делать, Сперанский ответил, что правдивая публичная кинематография пригодна только для идеального общества. Император издал секретный указ о расформировании Потаенного департамента и полном запрете на изготовление живых картинок. Все киномеханизмы и копии фильмов было приказано сдать.

Последним фильмом стала запись пророчеств монаха Авеля Тайновидца о грядущих судьбах России и монархов из Дома Романовых. Но слова святого старца сохранились для грядущих поколений только в пересказах.

Граф Никита Петрович Панин, родной племянник почившего в 1783 году Никиты Ивановича, вновь обретший с началом нового царствования все отнятые у него по приказу Павла привилегии и пост вице-канцлера, сказал тогда графу Кочубею:

– Неужели так вот и получится все фильмы собрать?

– А как же! При Елизавете Петровне, соблаговолите вспомнить, даже все рубли с изображением бедного Иоанна Антоновича собрали. Потому как бедным за крамольный рубль выдавали другой, новенький. А богатые боялись впасть в немилость…

Вышло так, как предсказывал опытный царедворец. А граф Панин за свои сомнения снова впал в немилость, теперь уже навсегда.

6. Вторая серия

Собранные киномеханизмы были сложены в одном из казематов Петропавловской крепости. А когда, наконец, специально назначенные жандармские офицеры были присланы, чтобы исследовать их, оказалось, что ни один прибор не работает. Покойный Кулибин использовал для изготовления… (текст вымаран по приказу шефа Третьего отделения) редкий элемент «государий», месторождение которого существовало только в России и знали о нем немногие доверенные люди, а из их числа уже никого не осталось.

И в Европе похищенные аппараты перестали работать, а копии фильмов пришли в негодность, поскольку хранить их надлежало в коробках с особыми мембранами. Секрет их изготовления знал лишь покойный Кулибин и единственный из его помощников, который после убийства государя Павла Петровича спешно покинул столицу и бесследно исчез.

Прошло не так уж много лет, а о синематографе если и вспоминали, то как о сказке. И только мсье Люмьер, служивший в одном из знатных московских семейств гувернером, записал эту историю в свой личный дневник, который тщательно прятал в сундучке с бельем. А вернувшись в родную Францию и приобретя, как мечталось ему в холодной России, домик с садом на берегу Луары, он иногда читал вслух свои заметки внукам – Огюсту и Луи. Братья Люмьер слушали дедушку очень внимательно…

6 января 1896 года они впервые продемонстрировали потрясенной парижской публике фильм «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота». И внимательный наблюдатель, из тех, кто не обратился в бегство, при виде надвигающейся громады паровоза, мог разглядеть на нем барельеф русского механика Кулибина.

А через несколько месяцев после знаменитого первого киносеанса на стапелях Нового Адмиралтейства в Санкт-Петербурге был заложен новый корабль – бронепалубный крейсер «Аврора»…

II. Кремлевские умельцы

Все места, связанные с властью, веками сопряжены и с опасностью: мятежи, перевороты, покушения. Но в московском Кремле никогда не был убит и даже ранен ни один государь или великий князь. Было ли это случайностью или заслугой тех, кто был призван оберегать их?

Официальные хроники о многом умалчивают. И лишь немногие могут перечислить имена воинов и умельцев…

1. За каменной стеной

– А вот если на этот кирпичик нажать, из стены настоящая катапульта вылезет!

– Нет, на вон тот! И не катапульта, а огнеметательная труба!

– На этот! Катапульта! Нам учитель рассказывал…

– А я в книжке читал! Тут спрятаны огнеметательные трубы, которые еще князь Святослав отнял у византийцев!

– Вы что тут делаете, негодники?!

– Мы ничего… Мы, господин городовой, историю повторяем! – закричали оба гимназиста и бросились наутек.

Городовой, дежуривший в Александровском саду, посмотрел вслед мальчишкам, потом с подозрением покосился на «тот» и «этот» кирпичики Кремлевской стены и задумчиво покачал головой. Он тоже был уверен, что древний Кремль нашпигован удивительными явлениями, которые, увы, не всегда было возможно запротоколировать и поставить под контроль власти.

И основания для этой уверенности у полицейского чина были самые веские – собственный горький опыт.

Однажды во время подготовки к военному параду в Кремле городовые, поставленные, чтобы держать на должном расстоянии толпу зрителей, внезапно обратились в паническое бегство – вместе с частью зевак и даже взводом вышколенных юнкеров. При разбирательстве полицейские чины твердили одно и то же – над колокольней Ивана Великого из облаков вырвался дракон, заложил несколько виражей над Соборной площадью и дохнул пламенем так, что Царь-пушка мгновенно раскалилась докрасна. А потом ринулся вниз…

Поначалу полицейское руководство намеревалось попросту уволить провинившихся. Но те подали прошение государю императору, напоминая о своей многолетней беспорочной службе и несомненной, засвидетельствованной лекарями трезвости в тот злополучный день. Ординатор Преображенской больницы Корсаков, молодой, но уже известный своими оригинальными методиками врач-психиатр, обследовал полицейских и пришел к выводу, что все они психически совершенно здоровы. А причиной массовой галлюцинации стал морок, искусственно наведенный с помощью прибора неизвестной пока конструкции.

Так было введено в обиход понятие «технический глюк». Впоследствии оно стало весьма популярно среди инженеров и конструкторов, но тогда главная загадка заключалась в том, какой же это мог быть прибор и где он спрятан.

2. Техдозор

На самом деле Кремль был оснащен великим множеством тайных приспособлений еще во времена царя Иоанна Васильевича. Согласно преданию, у Ивана Грозного был «хитрый умелец», сконструировавший устройство, способное, как говорили в те времена, распознавать потенциальную нечисть. Впоследствии ученые пришли к выводу, что старинный агрегат улавливал психоизлучение, исходящее от людей с опасными наклонностями, вынашивающих замыслы, направленные против государства.

И распознаватель был не единственным тогдашним изобретением. Российская держава занимала первое место в мире по спецтехнике. Названия приборам были даны соответствующие их предназначению и важности. Устройство дистанционного управления настроениями толпы носило имя «Князь Юрий Долгорукий», «Калита» – приспособление для опустошения чужой казны. Именем же самого Грозного царя был назван генератор инфразвука, вселявший ужас в души всех, кто оказывался в зоне поражения.

Песьи головы, устрашающий атрибут опричников, служили не только для красоты, но и для пользы – в них были скрыты передатчики, а при необходимости такая голова могла выполнять и функцию мигалки, свидетельствуя о высоком статусе своего обладателя и важном царском поручении, по которому он сейчас спешит.

Немецкие музыкальные шкатулки дорабатывались так, что они могли использоваться в качестве подслушивающих устройств. Не зря ведь говорили в народе, что великий государь Иван Васильевич мог слышать досконально, что в своих теремах говорят злобные бояре, хитроумные иноземцы и недобросовестные служивые люди.

Была и система, связывавшая шкатулки серии «Глашатай» в единую испускательно-приемную сеть, транслировавшую указы, новости, а также музыку, настраивающую на подобающий лад и вдохновляющую на верное служение. Такие шкатулки как знаковый дар государя вручались особо избранным людям разных сословий.

Шкатулки оказались надежными и во всех смыслах слова долгоиграющими, а надзиравшая за ними служба пережила и Смутное время, и другие исторические потрясения, продолжая ревностно исполнять свой долг, искореняя крамолу и ересь.

В 1638 году государев Разбойный приказ благодаря упомянутой технике раскрыл темное дело о созданном дворянской женкой Пухой «пуховом обществе». Пуха зачаровывала перья и пух из подушек, собираясь при помощи них взлететь на Луну и стать там повелительницей, ибо ненавидела она люто жену государя Михаила, царицу Евдокию Лукьяновну. Промеж собой подружки Пухи называли ее лунной государыней и совершали варварские обряды поклонения. Среди особо ревностных служительниц общества в материалах расследования значилась некая Верочка из польского рода стольников Бялко-Дуремар, известных своим скудоумием и рвачеством, попутно организовавшая еще и другое тайное общество – «Натура и чары». Адепты сего сборища встречались по понедельникам, именуя этот день альтернативой законному воскресенью, пели запрещенную скабрезную песню «Если завтра сегодня» и устраивали темные ритуалы приближения завтра.

Много было в арсенале тайной технической службы и иных приспособлений, но их названия остались только в секретных летописях, которые и сами не все дошли до потомков. Кое-что сохранилось лишь в виде преданий и городских легенд. Так, сказка о вещем Золотом Петушке, который восседал на башне и предупреждал царя об опасности, на самом деле имела в основе реальную историю о медных орлах, впервые появившихся на кремлевских башнях, по одним данным, еще при Борисе Годунове, по другим – после окончания Смуты. Орлы предназначались для сбора и анализа информации и, естественно, подачи тревожного сигнала, буде где-то происходило что-то, внушающее опасение.

3. Стража на башнях

Особо продвинутые пушкинисты и поныне уверены, что идею сказки о Золотом Петушке подсказал поэту Пушкину сам государь Николай I, поскольку именно он повелел реорганизовать работу тайной технической службы, а попутно собрать все сведения о ее возможностях и применявшихся в разные времена устройствах. И, конечно, о применении легенд с целью маскировки.

Сам Николай Павлович узнал об этом примечательном ведомстве не официальным порядком, как можно было предположить, а из беседы с комендантом Зимнего дворца в тревожные дни Отечественной войны.

Как известно, отступая из Москвы, Наполеон приказал взорвать Кремль. Однако ничего не получилось. Сгустившиеся вроде бы из ничего тучи затянули еще недавно чистое небо, хлынул ливень… Немногочисленные очевидцы утверждали, что над дымившимися фитилями, словно специально открылись доселе незаметные водостоки в стене, а на сами места закладки мин опустились тяжелые каменные блоки, которые не смог бы раздробить и втрое больший заряд. Древнее сердце России было спасено.

В народе после этого получила хождение легенда, что Кремль сам себя защитил от врагов, и совсем, мол, не случайно Бонапартий, сверкая пятками, рванул прочь из Первопрестольной. Ибо тут была ему явлена такая мощь, превосходившая силу любых пушек и даже ярость огненной стихии, что скороспелый владыка полумира осознал – никакое войско двунадесяти языков ему уже не поможет.

Услышав от коменданта это свежее предание, великий князь Николай тогда же узнал от него, что и о Зимнем дворце в Санкт-Петербурге ходят аналогичные слухи. Мол, каким-то способом, а каким коменданту неведомо, защитные свойства старинной кремлевской твердыни были сообщены еще первому Зимнему дворцу по личному распоряжению Петра Великого, и при всех реконструкциях приспособления, оберегающие дворец, исправно монтировались заново.

Однажды в разговоре с автором первого высочайше утвержденного государственного гимна Российской империи – поэтом Василием Жуковским – великий князь поведал ему об этой легенде, рекомендовав воплотить столь замечательное предание в стихах, кои станут достойным продолжением «Певца во стане русских воинов».

– Очень может быть, что это и не сказка, ваше высочество, – ответил Василий Андреевич.

Николай Павлович технику высоко ценил – недаром он, подобно своему великому предку Петру, не гнушался даже лично бросать уголь в паровозную топку, настолько восхитила будущего императора эта могучая машина. Так что сразу после своего восшествия на престол Николай I повелел полузабытую тайную техническую службу восстановить и должным образом реорганизовать. Задача эта примыкала к общему перечню действий по составлению реестра всех существующих законов, а также ведомств, призванных их исполнять. Попутно была восстановлена и сама история появления технослужбы.

4. Есть Баба Золотая…

Во времена Иоанна Грозного славный атаман Ермак предпринял не только поход в Сибирь, которую успешно и покорил русской короне. Тогда же им был отправлен особый отряд на поиски Золотой Бабы, рассказы о которой с незапамятных времен будоражили воображение окрестных народов. Люди Ермака встретили в таежной глуши мальчика, который поведал, что зовут его Ярослав, сын Веров, и отец его, видимо, погиб, когда на караван напали разбойники. А вот ему удалось убежать и найти себе пристанище под комлем огромной вывороченной ветром пихты, питаясь ягодами, кореньями и иногда мелкой дичью, которую он ловил в силки.

Отрок поведал, что с малых лет выучил язык местных жителей, а потому мог понимать разговоры проводников-инородцев. По их словам выходило, что Золотая Баба действительно существует, но это не просто почитаемый идол из драгоценного металла, а удивительное приспособление, с помощью которого можно было передавать слова на расстояние, видеть то, что происходило далеко за горизонтом, и совершать множество иных невероятных эволюций.

О мальчике немедленно доложили Ермаку Тимофеевичу, и тот, временно приостановив боевые действия против сибирских ханов, лично возглавил поисковую партию. Руководствуясь указаниями отрока, отряд отыскал не только Золотую Бабу, но и множество свитков из тонкого металла, покрытого письменами на неведомом языке.

– Это, должно быть, руководство к ней, – степенно произнес юный купеческий сын, рассмотрев первый свиток.

– А можешь ли ты его прочитать? – спросил Ермак Тимофеевич.

– Могу попробовать. Тут сразу несколько наречий смешано.

Золотую Бабу доставили в Москву. Привезли и купеческого сына Ярослава. Государь назначил ему жалованье, а также повелел обеспечить книгами и учителями, дабы одаренный отрок получил необходимые знания для управления чудо-машиной.

Через несколько лет Ярослав превратил весь Кремль в информационную систему, в которой Золотая Баба исполняла роль сервера. Одновременно создавалась и государева тайная техническая служба. В ней предпочитали людей смышленых и обстоятельных, выбравших это поприще не только из-за денег, привилегий, а по зову души. Поэтому постепенно формировались целые династии кремлевских умельцев.

Были и сочинители, которые специально придумывали сказки для прикрытия удивительных технических явлений. Особая команда занималась тем, что ради поддержания легенды о временных парадоксах ее сотрудники, облачившись в старинные одежды, в темное время суток прогуливались по определенным местам Москвы.

Лжедмитрий I всё время своего недолгого пребывания в Кремле посвятил тщетным поискам чудо-машины, привезя ради этого с собой иноземных механиков. Однако методика сокрытия ее от возможных недругов была разработана с самого начала и постоянно совершенствовалась. Опасаясь действия этих чудо-механизмов, Лжедмитрий поручил охрану своей персоны немецким наемникам, рассчитывая, что они окажутся менее чувствительны к российским глюкам.

5. И по сей день…

Во время возведения Зимнего дворца новая чудо-машина была встроена в него изначально. Но за бурными событиями второй половины XVIII столетия о ней позабыли почти все – кроме тех, кому по должности было положено помнить всё, – а инструкции по пользованию превратились в легенды.

Император Николай Павлович приказал немедленно отыскать пульт управления и наладить заново необыкновенное устройство, а также создать команду ученых для всестороннего изучения возможностей и свойств дворцовой чудо-машины. Во главе реорганизованной тайной технической службы был поставлен Егор Францевич Канкрин, впоследствии прославившийся созданием новой российской финансовой системы, которая оказалась успешной именно потому, что была просчитана на чудо-машине.

Когда выяснилось, что для достоверного получения информации машине требуется, чтобы поблизости не было высоких строений, заслоняющих обзор, государь издал указ, коим запретил строить в столице дома выше карниза Зимнего дворца. Кроме того, он лично разработал проект, согласно которому на Пулковских высотах была размещена наблюдательная башня. Дабы не привлекать особого внимания, там же построили обсерваторию, существующую и поныне.

Полковник Заржецкий, один из «кремлевских умельцев» – их продолжали именовать так независимо от места дислокации, – по распоряжению императора разработал и просчитал проект строительства новых морских укреплений Санкт-Петербурга. В результате много лет спустя, уже во время Крымской войны, английская эскадра не смогла подойти не только к столице, но даже и к Кронштадту. Впервые в мировой истории минно-артиллерийские заграждения полностью перекрыли путь тяжеловооруженным кораблям. Толщина береговых укреплений была такой, что самые грозные снаряды их пробить бы не смогли. А у жителей города появилось тогда новое развлечение – ездить в Ораниенбаум и смотреть на тщетно пытающиеся подойти ближе английские фрегаты.

«Я не смог ничего предпринять, – оправдывался потом перед парламентом британский адмирал Непир, – всякое нападение на Кронштадт и Свеаборг означало бы верную гибель».

Возможности машины казались безграничными, но, как выяснилось, слухи о ней взбудоражили и тайные службы других держав. До сих пор остается неизвестным, произошел ли пожар, уничтоживший в 1837 году всю внутреннюю обстановку Зимнего дворца, из-за перегрева машины, постоянно работавшей в интенсивном режиме, но не снабженной по недосмотру подобающей системой охлаждения, или причиной был поджог, осуществленный тайными агентами, предположительно, англичан и французов.

Но существует версия, что истории о поломке машины – это один из очередных специально распускаемых слухов. А на самом деле механизмы, как в Кремле, так и в Зимнем, работают в прежнем режиме до сих пор…

III. Фискалы природы

1. С чего начинается Родина

«…Сим уведомляю полицейский департамент, что на обратной стороне Луны, которая, как свидетельствуют ученые мужи, неизменно сокрыта от взоров как обывателей, так и надзирающих за порядком чинов, у нигилистов находится склад оружия и тайная лаборатория по изготовлению динамита из аптечных препаратов. Доставка сего смертоносного груза на земную твердь происходит раз в месяц особым снарядом, опускающимся в глухой лесной части Можайского уезда. А оттуда оный груз вывозится под видом колониальных товаров и продуктов с маслобойни купца Вадимова».

Жандармский полковник Волков с досадой отбросил послание и проворчал:

– Не хватало нам только розовых соплей с Бетельгейзе!

Штабс-капитан Макаренко хихикнул и уточнил:

– Именно розовых?

– Зря смеетесь, это опаснейшее отравляющее вещество. Поражает людей в куда большем количестве, чем мог бы убить динамит.

Макаренко впал в некоторую растерянность. Опыта реального у него еще было маловато, и он это осознавал, а по невозмутимому лицу бывалого служаки и циника Волкова никогда нельзя было распознать, шутит тот или говорит всерьез.

– Андрей Петрович, а отправитель сего послания указывает, как доставляются на Луну упомянутые аптечные препараты? Тоже снарядом?

– Указывает, господин штабс-капитан, а то как же! Поскольку он сам, как бишь его? – вот, Рузского уезда мещанин Иванов – ведет торговлю колониальными товарами, в частности кокосовыми орехами, доставляемыми из Вест-Индии, то уже успел через поставщиков досконально разузнать: на американском полуострове Флорида есть для этого особая пушка.

Тут Александр Макаренко уже откровенно захохотал.

– Это же он Юлия Верна начитался!

– Может быть, и начитался. Но если бы мы с вами, Александр, жили полвека назад, то, услышав о нынешних террористах, готовых убивать представителей царственного дома любым способом, исподтишка, не щадя оказавшихся рядом фабричных детей и совсем посторонних людей, в том числе и женщин, – тоже решили бы, что рассказчик начитался нездоровых фантастических сочинений.

– Да, кажется, это не люди. Невозможно представить, какое воспитание они получили. Но если допустить, что это просто нелюди, вторгшиеся в наш мир, то всё становится на свои места… Инопланетяне какие-нибудь.

– Меньше надо в паноптикум ходить! – фыркнул полковник. – Если бы инопланетяне, то этим занималось бы не наше пятое, а исключительно шестое секретнейшее делопроизводство.

– Народовольцы – они хуже марсиан.

– Марсиан? А почему не венериан?

– Но как люди могут становиться такими чудовищами? Без морали, без веры, без жалости…

– И кто же вам, штабс-капитан, сказал, что они люди?

– То есть?..

– То и есть, что они нелюди. Над этим мы и работаем – откуда взялись, кто такие.

– Андрей Петрович, а давно ли их начали выявлять?

– Скажем так, во времена Петра Великого их существование уже не было новостью. Недаром государь Петр Алексеевич повелел «учинить фискалов по всяким делам, дабы надзирали за каждым чином, так ли всякой должности истиной служит…». Истиной – следует понимать и обличьем тоже, так-то вот!

Макаренко не нашелся с ответом. Лицо полковника оставалось непроницаемым, ни искры веселья в глазах. Он продолжал:

– А в циркуляре о создании нашего делопроизводства прямо сказано: «Создать особую службу – пятое делопроизводство – по выявлению террористов и иных человековидных созданий, проявляющих аномальное пренебрежение к законам божеским и человеческим…»

– Так что же, они – нечистая сила? – уточнил штабс-капитан.

– Может, и нечистая. Пахнет, правда, от них всё больше горьким миндалем[54], как от дамского ликера, а не серой, коей положено смердеть выходцам из преисподней. Но не зря же есть решительное предписание на всякий случай иметь в каждом нашем отделении неприкосновенный запас святой воды!

Штабс-капитан только вздохнул. Он, несмотря на малый опыт, уже понимал, что воплощение в реальность нянюшкиных сказок о чертях и леших, которых можно отогнать названной полковником субстанцией, следует считать изрядной удачей. Против экзальтированной губернаторской дочки с револьвером в муфте или чахоточного студиозуса с самодельной бомбой такая вода способна помочь только в очень большом количестве – чтобы немедленно утопить…

Действительно необъяснимо, как могло за считаные годы трансформироваться сознание людей, отменив и представления о человеческой морали, и милосердие, и верность престолу и отечеству. И причем всё это – во имя благой цели.

Как всё изменилось за одно поколение! В 1866 году дворянин Каракозов возле ворот Летнего сада пытался застрелить императора и самодержца всероссийского Александра II. В кармане террориста нашли прокламацию со словами: «Удастся мне мой замысел – я умру с мыслью, что смертью своею принес пользу дорогому моему другу – русскому мужику». Замысел не удался – перед самым выстрелом крестьянский сын Осип, уроженец села Молитвино Костромской губернии, пришедший к Летнему саду в надежде хоть одним глазком взглянуть на государя, успел заметить, что молодой человек целится в императора из пистолета и толкнул Каракозова под руку. Пуля ушла «в молоко».

Дворянина повесили. Мастерового из крестьян возвели в потомственное дворянство.

Прошло двенадцать лет, и уже редкая афишная тумба в любом крупном городе не была украшена нацарапанной химическим карандашом нахальной надписью «Да здравствует револьвер! Долой правительство!».

Кое-кто был уверен, что объяснить перемены в массовом сознании всё-таки можно. Профессор Дионисий Касперович в своих «Протоколах эльфийских мудрецов» писал: «7 ноября 7825 года до н. э. состоялось заседание вождей эльфийских кланов. На нем было принято решение прекратить открытую борьбу с человеческой расой, продолжив борьбу тайную, а именно стравливание разных человеческих народов между собой, уничтожение лучших мудрецов, военачальников и государственных деятелей чужими руками, а именно организацией покушений с применением новейшей техники, в том числе катастроф на железнодорожном транспорте и потопления судов, с использованием подручных средств, в том числе айсбергов. Кроме этого, планировались торговля опиумом и другими наркотическими веществами, уничтожение смешанного потомства двух рас…»

2. На любое зло найдется управление

На столе у полковника Волкова тренькнул недавно появившийся в обиходе телефонный аппарат. Приложив трубку к уху, полковник через несколько секунд ответил неведомому абоненту «слушаюсь» и поднялся, одернув мундир.

– Дождитесь меня непременно, – бросил он штабс-капитану.

– А что случилось?

Ответа не последовало – дверь уже захлопнулась. Макаренко уселся поудобнее и развернул очередное донесение. Иногда важные сведения приходили от штатных полицейских информаторов, иногда от простых подданных Российской империи. Но чаще всего в посланиях напуганных обывателей преобладали глупости, пригодные разве что для увеселения личного состава пятого делопроизводства.

И даже если попадалось что-то, пригодное для дальнейшей разработки, уважения к человечеству это не прибавляло. Вот, пожалуйста, – испуганный кавалер некоей курсистки сообщает, что, проводив даму сердца до ее жилища, внезапно заметил через приоткрытую дверь кладовки странные технические приспособления, позволявшие, по его словам, попадать в другой мир.

С одной стороны, может, и была от подобных сообщений практическая польза, но с другой – выглядело это слишком непорядочно. Были же времена, когда, чтобы даму не скомпрометировать, для мужчины считалось нормальным и на смерть пойти. А сейчас женщины – убивают, мужчины – предают…

Тем временем в кабинете генерала Гамантова, шефа пятого делопроизводства, прибывший Волков увидел не только начальника, но и какого-то незнакомого штатского субъекта ученой наружности.

– Разрешите представиться: Лев Соколов, собиратель древних редкостей. Местожительство имею в Москве… оборудовал частный музей… являюсь также профессором Московского университета…

– Лев Васильевич, – вежливо, но решительно перебил хозяин кабинета, – вы намеревались сообщить нечто важное для безопасности империи. Говорите, мы вас слушаем.

Профессор откашлялся и произнес:

– На западных болотах пробудилось древнее зло.

Генерал промолчал, только глазами сверкнул яростно. Полковник Волков сумел сохранить бесстрастное выражение лица и деловито уточнить:

– На западных относительно Первопрестольной, вы сказали?..

– Конечно. То есть я не сказал, но вы правильно уловили мою мысль…

– А какого рода зло?

В голове полковника начали выстраиваться возможные варианты: попытка покушения на государя во время возвращения в Питер с юга; тайная лаборатория для изготовления динамита в каком-нибудь медвежьем углу; место базирования боевого отряда «Народной Воли»…

– Разве просто зла недостаточно? – с некоторым негодованием отозвался Лев Васильевич.

– Персонифицировать зло надо, – вмешался генерал. – Мы люди служивые, нам надо ловить злодеев и в крепость тащить. Как это проделать с «просто злом», не представляю. Нужны особые приметы.

Когда за Львом Соколовым захлопнулась наконец-то дверь, генерал даже не ухмыльнулся ему вслед. Только и сказал сквозь зубы:

– Что, Волков, думаете про меня: «Рехнулся беспросветный»[55]?

Полковник счел за лучшее промолчать.

– А между прочим, этому чудаку покровительствует сам министр двора, тоже большой любитель редких древностей, чтоб их черти поглубже закопали!.. Так что ни выгнать, ни послать… В общем, займитесь. Ведь вам именно за это жалованье платят.

– Так точно, нам – жалованье. Но отдел финансовой разведки докладывает, что у нигилистов деньги тоже не переводятся.

– Мне тут доложили, что у них уже своя регулярная премия есть, «Золотая бомба» называется, – проворчал генерал. – И одну из номинаций они предназначают для нас, за особо выдающиеся промахи. Поэтому идите, Волков, и поскорее проведите персонификацию указанного господином Соколовым зла.

Полный текст Устава корпуса жандармов висел в каждом управлении в огромной раме на видном месте, и поэтому поневоле господа офицеры знали его почти наизусть. Впрочем, относясь без особого пиетета: «В особенных случаях лица прокурорского надзора могут, по усмотрению своему, возлагать на жандармских чинов производство дознания и по общим преступлениям; но от такого поручения чины Жандармов могут, по уважительным причинам, уклониться».

Уклонишься тут, как же! Недаром неофициальный гимн пятого делопроизводства гласил: «С инорасами ведем суровый бой…» Относительно сна и отдыха в Уставе ничего не говорилось.

Увидев полковника, Макаренко отложил газету в уже просмотренную кучу свежей прессы. Сотрудники пятого делопроизводства по долгу службы были обязаны знакомиться с газетами и журналами на предмет поиска странностей, за которыми могли скрываться потенциальные злоумышленники. Штабс-капитан отметил для службы регистрации объявление в вычурной рамке: «Настоящие пояса из шерсти эльфийских овец. Излечивают от радикулита и других болезней с гарантией. Эксклюзивные модели даруют неограниченную власть над людьми».

Но пришлось прочесть и статью приват-доцента Павла Иванова, который, как следовало из редакторского комментария, совсем недавно бесследно исчез при раскопках на склоне Везувия древнеримских огородов: «В истории человечества большинство исчезнувших сокровищ так и не найдены. Зададим себе вопрос: как это могло случиться? Или вернее, кто за этим скрывается? Ответ однозначный… впрочем, не будем обманывать себя иллюзиями насчет того, что собой представляет антиквариат, находящийся в руках человечества. И насколько велико число подделок даже в коллекциях земных владык?»

– Штабс-капитан, когда вы готовы выехать в Москву? – с порога спросил полковник.

– В любой момент!

– Только вам придется там не перед барышнями красоваться, а по болотам лазить и с ненормальными разговаривать.

– Как прикажете.

– Если не разберетесь, оба пойдем торговать швейными машинками…

– Почему швейными машинками?

– Ну не тайваньскими же кухонными ножами! Или – что там у вас? – Полковник схватил газету. – А вот, топорами! «Замучили враги? Поставка подлинных друидских топоров и обучение метанию за три урока. Ваш бросок не будет иметь равных», – газета полетела в угол. – Впрочем, если ощущаете в себе талант коммивояжера…

– Если нужно для службы, готов и коммивояжером стать! – отчеканил Макаренко.

– Кто знает, вдруг и пригодится… Нигилисты этим не брезгуют.

3. Порой пахнет преисподней

Когда, выполняя распоряжение «персонифицировать зло», штабс-капитан Макаренко приехал в Москву, возле университета зрели очередные беспорядки. Сотрудник пятого делопроизводства был одет в штатское и без восторга наблюдал за происходящим, соображая, как ему попасть в университет, где как раз сегодня профессор Соколов должен был читать очередную лекцию.

На штабс-капитана налетел клубок из двух возбужденно спорящих мужчин. Один выглядел худым, изможденным и нервным, зато второй прямо-таки излучал благополучие, и его хороший костюм под распахнутым летним пальто резко контрастировал с потрепанным одеянием первого.

– Но как ваш редактор мог такое написать?.. – продолжал внушительный начатый ранее разговор.

Худенький ответил невнятным бормотанием. Макаренко посторонился, но через два шага спорщики уперлись в стену с гобеленом. И вопрос прозвучал снова:

– Как он мог сказать «вислощекие философы»? Разве я вислощекий?

Мягко сказано, подумал Макаренко.

– Да что вы, – внятно, но устало отозвался худенький. – Вы просто немножко мордатенький!

Дюжий охотнорядец, протолкавшись поближе, пристально уставился на худенького и вдруг вскричал:

– А что это у тебя, басурманин, уши такие… прям лошадиные? Ты человек аль нет?! Может, ты елф поганый, а?

Толпа недобро загудела. Макаренко, которому доселе не доводилось сталкиваться с методикой распознавания преступников по форме ушей, сориентировался быстро и буквально поволок худенького за собой к полицейскому кордону.

Вскоре выяснилось, что обладатель неправильных по меркам Охотного ряда ушей – вовсе не злоумышленник, а репортер одной уважаемой газеты.

– Вот так, пишешь-пишешь во славу государя и отечества, а всё равно чуть не пришибли, – сетовал он. – Премного вам благодарен, сударь, а вы не заметили, куда делся этот либеральный паскудник?

– А кто это был?

Репортер назвал фамилию, которую Макаренко доводилось не раз встречать в совсем других изданиях.

– Наш редактор в своей колонке написал о безответственно подогревающих общественные страсти вислощеких философах, а этот, видите ли, обиделся… на свой счет принял. Хотя да, уж у него-то щеки со спины видать!

Сотрудник пятого делопроизводства невольно хихикнул.

– А вас, сударь, какая злая судьба занесла в это место и время?

Макаренко, разумеется, умолчал о месте службы, но поведал о чокнутом профессоре, к которому он-де приехал, чтобы взять интервью для академического альманаха…

– Профессор не чокнутый, – категорично сказал репортер. – Он мой крестный.

Вокруг университета было неспокойно весь день, тем паче, что господа студенты вовсе не собирались быть безропотными жертвами «колбасников», а потому уже начали ломать скамьи в аудиториях и лестничные перила, запасаясь импровизированными дубинками.

Дело кончилось тем, что, не застав профессора в университете и даже у него на квартире (г-н Соколов уже уехал за город), репортер и штабс-капитан поплелись на Брестский вокзал.

– На пригородный вечерний успеем, – заверил Сергей (так звали журналиста).

Действительно успели и, проведя чуть больше часа в пути, вышли на станции с трогательным названием Жаворонки. Еще из вагона Сергей показал новому приятелю «и можно сказать, коллеге» небольшой, но приметный дом в готическом стиле – это-де и есть обитель профессора.

Добравшись туда, Макаренко и репортер застали не только самого хозяина, но и местного полицейского пристава, который поведал, что деревенские косари умудрились-таки изловить одно из странных существ, пугавших округу в последнее время, и запереть его в амбаре.

– Так что вы уж, Лев Васильевич, не откажите отправиться туда со мной и освидетельствовать эту тварь, – говорил пристав. – Мужики темные, им всё бы сказки дедовские вспоминать. А тут в вашем лице наука современная!..

Профессора, судя по блеску его глаз, убеждать особо не требовалось.

– Я же не зря говорил вашему начальству про древнее зло, – обратился он к штабс-капитану. – Вот и доказательство, что это вовсе не галлюцинации!

На дальний хутор отправились все вместе, ибо репортер тоже не желал оставаться в стороне. Однако еще по дороге пристав встревоженно пробормотал:

– Что-то гарью тянет…

Оказалось, что амбар, в котором мужики заперли свою добычу, внезапно вспыхнул и за считаные мгновения сгорел дотла. И никаких костей на пепелище не обнаружилось.

– Утек, подлец! – закричал один из местных жителей, увидев представителя власти в лице пристава. – Как есть утек, ваше благородие! На болото свое поди опять подался.

– Архип, ты его сам-то видел? – строго спросил пристав.

– Да и не его одного, ваше благородие! Они там прямо толпой бродят…

– А какие они? – вмешался Макаренко.

– Да как сказать… Вроде и на людей похожи. Однако бормочут чудно, в деревню не идут, хотя на девок и баб молодых очень даже поглядывают. Глаза в сумерках светятся у них, ну прямо как у волков. Люди по деревням пропадать начали, вот ведь незадача какая.

– И у вас, вот здесь, пропадали?

– Так еще в прошлом годе двое парней сгинули! Старики говорили, их нечисть на болото утащила. Вот мы и решили изловить нечисть-то эту. А он утек, подлец эдакий…

– Дядя Архип, – воскликнул подбежавший мальчишка, – а ведь там кажись, следы остались.

Пристав и штабс-капитан переглянулись. Азарт манил в погоню, но солнце уже касалось горизонта. А ночью на болоте делать явно нечего. Поэтому на последовавшем импровизированном совещании было решено заночевать на хуторе и ранним утром отправиться на поиски.

Так и поступили. Следы неведомого создания были подозрительно похожи на человеческие, но цепочка их то и дело прерывалась. После нескольких часов блужданий по лесу поисковая группа вышла к большому озеру. На первый взгляд, его топкие берега казались непроходимыми. Однако вскоре нашлась неприметная тропинка, которая привела к покосившейся избушке, окруженной сараями и прочими пристройками.

– Кто здесь живет? – спросил Макаренко у Архипа. – Рыбаки?

– Да какой человек станет жить в этом гиблом месте? Ох, не к добру это…

Избушку можно было счесть и вовсе необитаемой, но дверь оказалась заперта, а в ответ на стук изнутри донеслось пожелание утонуть в трясине, провалиться под землю и быть вечно проклятыми. Дверь тут же снесли с петель, обнаружив в избушке растрепанного человека в одеянии из домотканого деревенского холста и потертой парчи.

– Я повелитель новых эльфов! – кричал он, свирепо вращая горящими глазами. – Вы жестоко раскаетесь, что потревожили меня!

– В желтый дом… – флегматично проговорил пристав. – Тут как раз есть один в ближайшем городке.

Безумца связали полами его же собственной хламиды, после чего принялись осматривать дом и пристройки. Было найдено множество странных приборов и приспособлений, батареи бутылей с неизвестными веществами. В одном из сараев обнаружили полтора десятка тех самых созданий, которые пугали крестьян. Действительно похожие на людей, они крепко спали, пребывая то ли в глубоком трансе, то ли под воздействием опиума или иного наркотического средства.

Задав пленнику вопрос, кто это такие, Макаренко услышал в ответ:

– Это эльфы! Мои эльфы!

– Откуда они взялись?

– Я умею делать их из людей!

– И что, – хмыкнул пристав, – получаются лучше старых?

– Вы ничего не понимаете! Эльфы у меня жену увели! Ну ничего, теперь мои молодцы отомстят, уводя их жен!

– И ради этого столько трудов…

– Это будет новая раса, эльфолюди! Например, вы пользуетесь телефоном? А у эльфов телефон будет звонить в голове.

– Ага, – пробормотал себе под нос репортер, – я смотрю, у тебя в голове уже не то что телефон, а телеграфная установка и башенные часы…

– У них будет своя империя и свой император!

– Та-а-ак! – оживился Макаренко. – Похоже, желтый дом подождет, господин пристав. Это наш клиент.

Доставленный в Москву, в одну из секретных лабораторий III отделения, пленник оказался мещанином Пуделькиным, который когда-то учился в Лесной академии на ветеринара и преподаватели считали его весьма одаренным студентом.

Теперь он весьма охотно рассказывал, как с помощью пластических операций и наркотиков превращал заманенных им намеренно или случайно забредших в избушку бедолаг в «новых эльфов» – с острыми ушами и фонариком во лбу. И твердил о светлом будущем нового Эльфланда.

Оказалось, что при всем своем безумии, Пуделькин весьма скрупулезно записывал результаты опытов. Чемодан с материалами был, по его словам, закопан на берегу Москвы-реки возле «старой каменной головы».

– Штабс-капитан! – вознегодовал прибывший к этому времени из Питера полковник Волков. – Эдак вы не только ордена за поимку злодея не получите, но и имеющиеся награды можете потерять. Быстро за чемоданом!

Но тут Пуделькин впал в меланхолию и на вопросы о точном местонахождении пресловутой головы только мотал головой и мычал невнятное.

Макаренко отправился в университет к профессору Соколову, где застал и его самого, и репортера Сергея. На вопрос о «старой каменной голове» газетчик отреагировал живо:

– Так это в селе Знаменском! А что там такое?

– Если вести отсчет от нее, то, согласно некоторым преданиям, можно найти дорогу в древнее царство… – вмешался профессор.

Штабс-капитан, избегая лекции о древних царствах, не имеющих прямого отношения к расследуемому делу, поспешил откланяться. И, заглянув в карту Московской губернии, устремился в Знаменское. Однако не нашел там никаких камней, в которых можно было бы при известном воображении усмотреть сходство с головами.

«Заманили! Злодеи! Заговор!»

4. Служба «Эльф на час»

До ближайшей станции Макаренко бежал бегом, а на платформе узнал, что поезд будет после обеда. Мол, в такой чудесный выходной день господа с дач в город не уезжают, зачем машину порожняком гонять… Можно, конечно, если господин очень уж спешит, заказать экстренный поезд, но это только в Одинцове, а туда пятнадцать верст.

Штабс-капитан, ругаясь на чем свет стоит, предъявил свои полномочия и даже, кажется, помахал перед носом железнодорожного служащего, табельным оружием. Так шумел, что привлек внимание местных жандармов.

Но, узрев удостоверение сотрудника пятого делопроизводства, стражи железнодорожного порядка обещали поспособствовать. Однако единственным транспортным средством, которое ему смогли предоставить, была штатная жандармская велодрезина, на которой Макаренко и помчался в столицу. Покрытый удивительно едкой железнодорожной пылью и задыхающийся, он добрался до ипподрома на окраине, где наконец-то сдал проклятый транспорт дежурному жандарму, а себе нашел извозчика, которому приказал ехать к «Новому времени». Где еще искать этого бумагомараку Сержа?..

– А вы слушали, барин, что нынче ночью было-то? – поинтересовался извозчик, чья кляча, несмотря на приказ «гони!!!», весьма неспешно трусила к повороту на Петербургское шоссе.

– Нет, – внутренне холодея, пролепетал штабс-капитан. – Что?!

– Так опять злодеи пытались государя погубить, – извозчик указал кнутовищем в сторону Путевого дворца.

– А… а разве государь в Москве? Не объявляли же…

– Ин-ко-гни-то! – важно выговорил кучер. – Так вот царь приехал, чтобы никто не знал, богадельню вот эту, что мы сейчас проезжаем, посетить, денег убогим раздать. И тут злодеи…

– Что случилось? Говори! Государь жив?

– Так его же предупредили.

Штабс-капитан вздохнул с облегчением.

– Кто предупредил-то?

– Древнего царя послы.

– Кто?!

– А вот так, барин, есть такой древний царь, который живет еще со времен Иоанна Васильевича. Но ему нашей земли не надо, хоть он и здешний. И вот его послы доложили, что злодеи против нашего государя опять пойдут…

– Любезный, да что ты мелешь? Какой царь со времен Грозного, это сколько надо жить?

– А они вообще не умирают.

– Пьян ты, что ли?

– Ну, барин, вы же образованный, должны знать. Эти, как их… елфы, вот. Вроде как люди совсем, а не умирают.

Штабс-капитан подумал, что одного желтого дома по Брестской железной дороге при вновь открывшихся обстоятельствах будет явно недостаточно…

Репортер Сергей, как оказалось, никуда и не думал исчезать. Макаренко обнаружил его в редакции за просматриванием свежих гранок.

– Ты куда меня послал?! – загремел штабс-капитан.

Через минуту выяснилось, что сел под названием Знаменское в окрестностях Москвы несколько.

– Ну вот, сам не дослушал, а я виноват! – проговорил газетчик. – Каменная голова в другом Знаменском, где устье Истры. А ты слышал, что случилось в Путевом дворце?

– Извозчик говорил ерунду какую-то…

– Это не ерунда, вся Москва только о том и гудит. Эльфы узнали, что на государя императора готовится покушение, и предупредили, кого следует. Теперь вот уже официальное посольство прибыло, поговаривают, что речь пойдет о свадьбе великого князя с эльфийской принцессой.

– Наследника?

– Там юристы заседают, вроде бы цесаревич не должен жениться на эльфийке. Значит, второй брат, великий князь Георгий…

По редакционному коридору прогрохотали шаги, кто-то бросил в приоткрытую дверь:

– Сергей, у тебя подвал сокращен под рекламу! Вот, посмотри и сам отрежь, сколько надо!

Репортер выругался себе под нос, разглядывая бумагу.

– Я что, всё сократить должен теперь? А я истопника из Путевого на эксклюзив раскрутил! Нет уж, пусть светскую хронику режут!

И исчез за дверью. Макаренко глянул на принесенный листок.

Дачи в Эльфланде. При найме на весь сезон – неделя в подарок.

Опытные адвокаты. 100 % получение эльфийского гражданства.

Лучшее агентство путешествий! Уникальная экскурсионная программа – Эльфийский хоровод в Стоунхендже.

Дом эльфийской терпимости. Две очаровательные эльфяточки развлекут состоятельного мужчину. Эльф – настоящее женское счастье для обеспеченной дамы!

5. Последние чудные мгновения

Чемодан нашелся во втором Знаменском, и теперь Макаренко вез его в Санкт-Петербург. По дороге штабс-капитан был вынужден слушать разговоры попутчиков, один из которых оказался гласным Московской думы, о проекте грядущего постановления – предлагалось переименовать одну из главных площадей в Эльфийскую, а также позаботиться о преподнесении новой великой княгине подобающего почетного адреса.

Говорили также и о том, что брачные союзы между земными владыками и эльфийскими высокородными дамами известны с незапамятных времен. Так, в Англии во времена Вильгельма Завоевателя знатный лорд Эдрик Дикий, чьи владения занимали почти всё графство Шропшир, будучи на охоте, услышал далекую прекрасную музыку и, оставив спутников, поскакал туда, где она звучала. Вскоре он выехал на поляну, посреди которой шесть прекрасных девушек танцевали вокруг седьмой, превосходившей красотой их всех. То была эльфийская королева Годда. Она стала женой лорда Эдрика, родила ему сына Алнеда, но потом исчезла навсегда, когда муж неосторожно напомнил ей о ее сестрах… Легенды гласят, что до самой смерти лорд тщетно разыскивал любимую жену, а теперь он разъезжает по земле во главе призрачной Дикой Охоты.

– Говорят, что появление Дикой Охоты предвещает войну, – повествовал благообразный господин, которого Макаренко приметил в вагоне-ресторане. – Вот как раз перед началом Крымской войны мой дядя был в Англии и самолично успел эту кавалькаду разглядеть.

Штабс-капитан подумал, что после второй бутылки виски дядюшка попутчика мог еще и не то увидеть, но затевать дискуссию не стал.

Купив в Бологом свежие газеты, Макаренко первым делом наткнулся на статью какого-то отставного генерала от артиллерии о перспективах союзничества с эльфами в предстоящей войне против германских цвергов. В другом издании безымянный очеркист предавался размышлениям на тему, есть ли у эльфов революционеры.

В родном ведомстве штабс-капитану первым делом рассказали, что на Московском проспекте уже успели накрыть левое консульство, где успешно торговали эльфийским гражданством. А командующий Черноморским флотом написал официальный доклад в Адмиралтейство – с просьбой выделить ему отряд эльфов для борьбы с водяными в днепровских плавнях.

Министр двора на вопросы о предстоящей свадьбе категорически отказывался отвечать.

В моду входили накладные уши, эльфийские охотничьи сапоги, крепкие напитки «из Эльфланда», а также романсы соответствующего содержания.

17 октября 1888 года между станциями Тарановка и Борки потерпел крушение императорский поезд. Вагон-столовая, где находился государь с семейством, был искорежен настолько, что несколько дней спустя «Правительственный вестник» писал: «Невозможно было представить, чтобы кто-либо мог уцелеть при таком разрушении. Но Господь Бог сохранил Царя и Его Семью: из обломков вагона вышли невредимыми Их Величества и Их августейшие Дети. Государь Император изволил лично распоряжаться организацией помощи раненым…»

В феврале 1889 года в Государственном совете начались слушания по делу о крушении царского поезда. Но после ряда заседаний расследование было тихо прекращено, несмотря на суровый доклад знаменитого юриста Анатолия Кони и даже последовавшие высочайшие распоряжения.

В апреле того же года первые полосы газет и умы публики уже занимала другая новость: Карл Хаусхофер, начинающий астроном-любитель из Мюнхена, открыл новую комету и назвал ее Большой Эльфийской кометой. Впрочем, через несколько дней были опубликованы опровержения.

Среди последствий катастрофы в Борках были упорные слухи, что во время крушения великий князь Георгий и его эльфийская нареченная бесследно исчезли. А слабое здоровье великого князя, ставшее причиной его отказа от службы на флоте, на самом деле лишь предлог, чтобы скрыть его от публики – ведь на месте его высочества теперь подменыш, двойник…

Скоропостижная смерть великого князя Георгия несколько лет спустя при падении с мотоцикла в окрестностях Тифлиса, вызвала новую волну пересудов. Мол, время существования созданного эльфийской магией двойника подошло к концу, вот он и сгинул на глазах у потрясенной молоканки Анны Дасаевой. А настоящий великий князь сейчас в далеком и неведомом, но немыслимо прекрасном Эльфланде готовится к коронации как наследник – через супругу – тамошнего престола.

Истина всегда рядом. Как и те, кто за ней охотится…

IV. Равновесие войны

1. Полигон Усть-Ижора. 1909 год.

– Обратите внимание, как далеко бьет огненная струя и как ловко ею можно управлять!

Господин невзрачной внешности прокричал эти слова столь громко и пронзительно, что присутствовавшие на Усть-Ижорском полигоне под Санкт-Петербургом офицеры и немногочисленные штатские невольно поморщились. Да и наружность господина ни у кого симпатии не вызывала – костюм как будто неплохой, но хранящий следы спешных попыток навести внешний лоск, да и в целом выглядящий будто с чужого плеча. Лицо у господина было совсем не запоминающееся, но глаза цепкие, взгляд шарящий и алчный.

Юный гвардейский поручик, переспросив у стоявших рядом фамилию изобретателя, даже скаламбурил «Фидлер – филер» и сам первым засмеялся. Пожалуй, такого господинчика и впрямь легче было представить среди низших сотрудников тайной полиции, нежели среди военных.

– Хуже, – заметил так и не улыбнувшийся полковник Искрицкий. – Он явный чужак.

Поручик смутился и умолк.

– Вы уверены? – взволнованно обратился к полковнику эксперт профессорского вида.

– Да, явный «летучий голландец».

Некий Рихард Фидлер, по документам – подданный Германии, уже не первый раз настойчиво предлагал российскому военному ведомству приобрести у него боевое устройство, выбрасывающее струю пламени. И вот сегодня огнемет Фидлера испытывался в полевых условиях.

2. «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне»

Для Главного инженерного управления сама по себе идея пламенемета, по ходу дела переименованного в огнемет, абсолютной новинкой к тому времени не была. Еще перед второй англо-бурской войной капитан русской армии фон Зигерн-Корн предлагал усиливать защиту своих окопов от атак противника, выбрасывая перед ними из специально проложенных труб горящий керосин. И подобное устройство было испытано в 1898 году в 1-й саперной бригаде. Однако результаты оказались неудовлетворительными. Была признана слишком высокая вероятность того, что вражеский снаряд благодаря меткости наводчика или даже случайно может угодить в трубопровод, проложенный в бруствере окопа, превратив средство защиты в источник катастрофы. Несовершенными оказались также устройство для подачи горючего из бака в трубу и воспламенитель, долженствовавший срабатывать при выбрасывании керосина в воздух…

Дорабатывать изобретение фон Зигерн-Корн не стал. Он спешно покинул Россию, отправившись добровольцем в Южную Африку, где храбро сражался на стороне буров. А по возвращении представил государю Николаю II подробный отчет «Англо-бурская война. От сдачи Претории бурами до отъезда президента Крюгера в Европу».

О причинах, по которым Михаил Антонович отказался от дальнейшей работы над огнеметом, знали лишь несколько человек. И одним из них был Евгений Андреевич Искрицкий, тот, кто десять с лишним лет спустя вразумлял на Усть-Ижорском полигоне не в меру развеселившегося молодого офицера, только что переведенного в Департамент стратегических ресурсов Главного управления Генерального штаба.

Полковник Искрицкий во время первых испытаний огнемета фон Зигерн-Корна сам был еще гвардии поручиком и завершал обучение в Николаевской академии Генерального штаба. Он, конечно, слышал о существовании Департамента стратегических ресурсов – или попросту Стратегического, – но, подобно большинству, был уверен, что департамент сей занимается вопросами если и не сугубо интендантскими или теоретическими, то близкими к тому. Главное управление ведало оперативно-стратегическим и мобилизационным планированием, перевозками войск и военных грузов, военно-научными и военно-топографическими работами, распространением военных знаний в войсках…

Однако Департамент стратегических ресурсов занимался направлением ничуть не менее важным, чем военная разведка и контрразведка, тоже, кстати, находившиеся в ведении Главного управления. А вот каким именно – об этом Искрицкий узнал, когда осенью 1902 года был назначен помощником делопроизводителя в тот самый департамент.

3. Запертые в координатах

…Все империи существуют не только в пространстве, но и во времени. И разные периоды времени управляются так же легко – или так же сложно, – как и отдельные области державы в одном временном пласте. Никаких тайных городов в забытых подземельях, толще крепостных стен или в огражденных заговоренными стенами районах обычных человеческих поселений для этого не требуется…

Департамент стратегических ресурсов Главного управления Генерального штаба занимал неприметное помещение в знаменитом «доме со львами». При этом вполне могло быть так, что офицер Департамента, прибыв на службу по Невскому проспекту, где проносились автомобили, вскоре отправлялся в присутствие уже времен Екатерины Великой. Или наоборот. Впрочем, такое происходило редко, большинство сотрудников департамента работали в своих временах, отслеживая нарушения.

Какие? Нет, не только и не столько сувенирчики из прошлого и будущего для частных подарков или собственной коллекции, которые удавалось добыть кому-то, хитроумно получившему не санкционированный свыше доступ к временному порталу. В конце концов, набор подлинных чеканных чарочек допетровской эпохи купленный не у антиквара на Невском проспекте, а прямо у только что изготовившего их золотых дел мастера, далеко не всегда способен так уж сильно повлиять на ход истории…

На самом деле, нельзя мгновенно реализовать на практике изобретение, связанное с людьми и технологиями, даже успешно похитив его в далеком и высокотехнологичном Будущем. Крестьянин не может найти в сарае неведомо откуда взявшийся огнемет, принести его местному исправнику или городскому голове, и вот уже устрашающее оружие пущено в дело на ближайшей войне. Так не бывает – ибо для чего же тогда существуют ученые? А если в следующий раз находка обнаружится не в сарае, а в царской опочивальне?..

Власть, если хочет оставаться властью, должна контролировать появление нового оружия. Нужны технологии изготовления и методики обращения с ним, нужны материалы – в случае с тем же огнеметом и металл, и горючие смеси, и защита от возгорания, и баллоны для сжатого газа…

Поэтому легализация «инородного, добытого» составляет основную проблему. В ситуации, когда внедрение находки может принести большую пользу, чем вред от ее несвоевременного использования – или выясняется, что изобретение могло быть внедрено и раньше, нежели это произошло, просто обстоятельства помешали – составляются специальные перечни необходимых ресурсов. Они, естественно, получают статус стратегических.

Конечно, в этой сфере идет тайная война с применением всего арсенала военного и промышленного шпионажа. Так вот, традиционное средство борьбы со шпионажем – составление слишком больших списков, где хорошие годные изобретения маскируются среди десятков бесперспективных. Но об их бесполезности известно только авторам перечня.

А за теми персонами, чьи поступки могли серьезно изменить судьбы всего мира, в Департаменте следили особо бдительно. И называвший себя Рихардом Фидлером был одним из таких.

– Это-то ясно, что чужак, – снова оживился молодой офицер. – Немец ведь… Или… Так это, что же, господин полковник, правда?

– Разве вас не инструктировали, поручик?

– Инструктировали, а как же… Только я, грешным делом, не совсем поверил!..

– Ну вот, смотрите и убеждайтесь.

– Он же совсем как человек выглядит!

– Нет, поручик, как иллюстрация к четвертой декларации.

4. «Выйдет задумчивый с бластером принц…»

В 1899 году по инициативе русского императора в Гааге была созвана мирная конференция, открывшаяся 6 мая – в день рождения государя. Участвовали представители двадцати шести государств Европы, Азии и Америки. Обязанности президента конференции исполнял известный дипломат Егор Егорович Стааль, эстляндский барон, удостоенный впоследствии за это официальной высочайшей благодарности. Были приняты конвенции «О мирном решении международных столкновений», «О законах и обычаях сухопутной войны» и «О применении к морской войне начал Женевской конвенции 10 августа 1864 года». А также три декларации – «О запрещении на пятилетний срок метания снарядов и взрывчатых веществ с воздушных шаров или при помощи иных подобных новых способов», «О неупотреблении снарядов, имеющих единственным назначением распространять удушающие или вредоносные газы», «О неупотреблении пуль, легко разворачивающихся или сплющивающихся в человеческом теле».

Была и четвертая декларация, которую решено было не публиковать в открытую, а именно «О неупотреблении оружия и снарядов, изобретенных в будущих временах и отличных от Земли мирах, а также о противодействии чужакам в их темном промысле».

– Чужаки – это кто? – обычно спрашивал, прочитав закрытую декларацию, какой-нибудь новый сотрудник Стратегического департамента.

– Это пришельцы из других миров, которые продают здесь свои технологии и оружие, – открытым текстом поясняли ему опытные сослуживцы.

– Из других миров? – изумлялся новичок. – Они чудовища? Монстры?

– Зачем же так… Такие же люди, которые делают свой бизнес. Как европейцы в колониях. Те покупали за бусы и зеркальца целые острова, а эти в рассрочку продают вооружение. А кредит-то с процентами, поэтому если им не противодействовать, они по прошествии недолгого времени завладеют всей Землей на вполне законных с любой точки зрения основаниях. И то, что земляне их оружием истребляют друг друга, им только на руку. Испанские колонизаторы тоже стравливали друг с другом разные племена индейцев.

О пришельцах из других миров на Земле знали уже давно, как и о том, что эта сомнительная публика особенно активизируется перед началом больших войн. А нарушители четвертой декларации известны не столько похищением военных изобретений из будущего, сколько нарушением важного пункта о безоговорочном сотрудничестве в деле охоты за чужаками.

5. Товары искусителя

Кстати, через год после принятия декларации пришлось вносить в нее поправку, запрещающую и оружие массового поражения, добытое в Прошлом. Ведь искушение доставить в современную реальность десяток-другой горшков с натуральным греческим огнем, а потом применить их на практике посещает не только безродных авантюристов, но и вполне достойных государственных мужей. Так часто возникает иллюзия, что малой толики дополнительных сил хватило бы, чтобы выиграть и схватку, и сражение, и войну…

Вот только недаром англичане, в свое время завоевавшие полмира и успешно сохраняющие контроль над своей не знающей заката империей, считают одним из главных умений и дипломата, и полководца способность вовремя понять, когда надо проиграть одно сражение, чтобы потом выиграть всю войну.

Быть может, именно поэтому английский король Яков I и сын его Карл в 1625 году отнюдь не вдохновились перспективой боевого использования подводной лодки инженера Дреббеля. Тот прославился созданием печи с системой автоматического регулирования температуры и разработкой метода окраски тканей в алый цвет, а потом продемонстрировал Якову I, его свите и тысячам изумленных лондонцев, собравшимся на берегу Темзы, изобретенную им подводную лодку, на борту которой могли находиться двадцать четыре человека… Но подводное судно так и было оставлено в разряде диковинок.

А король Франции Людовик XV, которому в далеком 1758 году было продемонстрировано действие добытого, словно из бездны времен, – хотя почему «словно»? – того самого греческого огня, предпочел выкупить у изобретателя Дюпре все бумаги и лично сжечь их в обычном камине. Поговаривали, что вместе с указом о покупке король подписал и «летр де каше», по которому не успевший обрадоваться богатству горе-алхимик отправился в Бастилию навсегда. Так сказать, во избежание.

И очень ли был неправ Наполеон, когда отказался от пароходов?..

6. Оружейный космос

Существует давно сформулированный специалистами закон равновесия войны, который гласит, что применение одной стороной несвоевременного оружия неминуемо влечет за собой взаимную гонку вооружений. А в результате род человеческий может оказаться перед опасностью полного уничтожения, ибо оружие страшно сокрушающей силы вроде «японской бомбы», как называли в департаменте атомное оружие, становится доступным, когда нет ни полного понимания его опасности, ни возможности предотвратить его распространение по планете.

Закончив демонстрацию возможностей своих огнеметов, Фидлер подошел к полковнику Искрицкому и воскликнул, не столько интересуясь, сколько утверждая:

– Теперь вы убедились, какие это замечательные устройства! Берите, не пожалеете! Ваши враги будут устрашены и сокрушены, ваш император станет повелителем всей планеты!..

– А что вы еще можете предложить? – прямо спросил полковник.

– Для вас – аэропланы, способные бомбить не только вражеские траншеи, но и находящиеся в тылу города, – так же прямо, нимало не смутясь, ответствовал Фидлер. – Для ваших детей – спутники-шпионы, способные держать под контролем всю поверхность планеты. Передовые технологии для ваших заводов!..

– А где ваша родная планета, Фидлер? – перебил полковник. – Вы же ее продали, так ведь?

– Цена уж очень хорошая была, – ухмыльнулся чужак.

– Но вы же теперь скитаетесь…

– У меня свой бизнес, говоря по-вашему, я коммивояжер. И должен предупредить, что у меня уже есть деловое предложение от одного из земных правителей.

– Неужели вам всё равно, кому продавать ваши смертоносные агрегаты?

– А вы как думаете? Германский кайзер отличается от вашего императора только портретами на деньгах, которые нам платят.

Еще не платят, подумал полковник. Фидлер уже не первый год колесит по Европе, предлагая военным министерствам всех держав свой огнемет аж в трех модификациях – малый, средний и тяжелый. И все они заметно превосходят образец, который честно пытался представить простодушный фон Зигерн-Корн – у фидлеровских огнеметов имеется автоматический зажигатель, а огненная смесь выбрасывается с помощью сжатого азота. На полигоне в Усть-Ижоре аппараты сработали отлично, но теперь, несмотря на то, что эти испытания обошлись казне в четыре с половиной тысячи целковых, предстояло Фидлеру отказать…

И одновременно иметь в виду, что газеты уже начали пугать мирных обывателей грядущей большой войной, а значит, кто-то из власть имущих в других державах может и не удержаться от соблазна…

Полковнику Искрицкому надлежало сформулировать отказ, и он эту задачу выполнил, указав в отчете, что в малом огнемете не предусмотрен механизм прекращения его работы в случае, если огнеметчик будет убит или ранен, а значит, огненная струя может поразить своих. Средний и тяжелый огнеметы – требуют слишком большого количества людей для переноски и управления, а также больших запасов горючей жидкости. И перезарядить такое устройство быстро невозможно. Вдобавок, если будет пробит трубопровод тяжелого огнемета, то, как и в случае с аппаратом фон Зигерн-Корна горящая жидкость под давлением зальет свои же траншеи.

Фидлер не унимался, обещал сбросить цену и теперь просил за малый ранцевый огнемет двести пятьдесят рублей, а за тяжелый – десять тысяч. И был настолько настойчив, что под Берлином было проведено новое испытание, на котором присутствовали помощник начальника Главного инженерного управления, профессор Николаевской инженерной академии генерал-лейтенант Величко и бывший военный агент в Германии генерал-майор Михельсон. Они высказались в том духе, что ранцевые огнеметы, пожалуй, всё же можно приобрести, потребовав дополнительно, чтобы изобретатель раскрыл все тонкости их технического устройства и состава применяемых веществ…

Но на проект закупки было наложено высочайшее вето – по представлению Департамента стратегических ресурсов, с которым ознакомил государя начальник Генерального штаба Гернгросс.

7. «Броня крепка! Кареты наши быстры»

Прошло несколько лет. Слухи о грядущей войне в Европе становились всё навязчивее, но информации о том, что Фидлеру удалось-таки заключить свою сделку века, пока не поступало.

Зато газеты пестрели объявлениями наподобие: «В присутствии ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА в г. Ораниенбауме производилась стрельба пулеметной ротой. Стреляли из 8 пулеметов по панцирю из сплава, изобретенного подполковником Чемерзиным, с дистанции 300 шагов. В панцирь попало 36 пуль. Панцирь не был пробит, и трещин не оказалось. При испытании присутствовал весь переменный состав стрелковой школы». Далее следовали расценки на стандартные панцири, на подогнанные индивидуально по гипсовому слепку с фигуры заказчика, а также на бронирование автомобилей и карет…

В 1913 году во главе департамента стоял Сергей Николаевич Дмитриев, душа-человек, ценитель поэзии и мастер новомодного искусства фотографии, тонко чувствовавший структуру времени и разрабатывавший не только изящные способы нейтрализации чужаков, но и планы пропаганды для каждого временного отрезка. И раскрытие в свое время одного из удивительных дел о межпланетной контрабанде оружия, доставленного под видом знаменитого Тунгусского метеорита, тоже было в немалой степени его заслугой.

И вот грянула Великая война. «Нынче Австро-Венгрия, первая зачинщица мировой смуты, обнажившая среди глубокого мира меч против слабейшей Сербии, сбросила с себя личину…» – гласил императорский манифест. Государь после окончания чтения манифеста 20 июля 1914 года произнес речь перед собравшимися в Зимнем дворце чинами гвардии и Петербургского военного округа: «Со спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка Русь известие об объявлении нам войны. Уверен, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какой бы она ни была, до конца».

В середине августа отставной подполковник Авенир Авенирович Чемерзин, тот самый, прославленный в газетных объявлениях создатель сверхпрочных панцирей, написал прошение военному министру Сухомлинову: «Желая послужить возлюбленной Родине, мы с Виктором Ивановичем Меркульевым решили на наш собственный счет соорудить два бронированных автомобиля и снабдить их нашими людьми и дать то необходимое снаряжение, которое даст возможность производить рекогносцировку… Автомобиль фабрики «Бенц», 100 сил, может развивать скорость до 120 верст, задним ходом 50 верст, все механизмы будут забронированы панцирем моего Чемерзина изобретения, а так же и те места, где будут находиться люди. Число мест в автомобиле пять, а на шестом месте желательно поставить пулемет, причем для управления им требуются артиллеристы – офицер и нижний чин – хороший слесарь. В этом автомобиле, кроме того, будет ехать Виктор Иванович Меркульев за шофера и Евгений Авенирович Чемерзин – слесарь для починки автомобиля. На этом автомобиле будет саженная вышка, он снабжается оптической трубой для наблюдений. Кроме того, автомобиль будет снабжен запасом пуль, помещенных в казенный патрон, так что можно стрелять из 3-линейной винтовки. Эти пули будут моего, Чемерзина, изобретения, пробивная способность которых в 2,5 раза больше пуль, принятых в армии (только по отношении металлических щитов). В автомобиль будет дано сигнальное приспособление, которое будет видимо за несколько верст, чтобы предупредить об опасности.

Второй автомобиль завода «Бенц», 150 сил, может развить скорость 200 верст, задним ходом до 60 верст, быстрее этого автомобиля, кроме одного, находящегося в Германии, нет. Этот автомобиль имеет два места: одно для шофера, другое для офицера Генерального штаба, который будет проводить рекогносцировку… Этот автомобиль будет тоже бронирован… Никаких расходов по бронированию и за машины Правительству уплачивать не надо, так как все расходы будут совершены нами за наш личный счет».

8. На полях Галактики

Искрицкий за год до начала войны вернулся в Россию из Румынии, где был с секретной миссией, и сразу получил назначение на должность начальника Военно-ученого архива и библиотеки Главного управления, но вскоре вернулся в строй, став командиром сто сорок восьмого пехотного Каспийского полка.

Это могло бы показаться неожиданным, но в предчувствии войны на строевые должности стремились назначать людей с опытом Стратегического департамента. Ибо прогнозы разведки показывали, что в казавшейся уже почти неизбежной войне опыт борьбы с чужаками будет востребован не только и не столько в штабах…

Полковник Искрицкий отличился в битве за Галицийские поля – во время наступления под Люблином был ранен в лицо, но боевых порядков не покинул, продолжив командовать своими подчиненными. За доблесть, проявленную в этом сражении, Искрицкий был награжден орденом Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом и Георгиевским оружием, а потом досрочно произведен в генерал-майоры.

Но вслед за тем пришло донесение от агента русской разведки в Германии – о начале там тайных работ по формированию особого саперного отряда, Flammenwerfer Abteilung, для боевого использования огнеметов. Официально отряд был создан в январе 1915 года, и возглавил его майор Герман Реддеман, бывший в мирное время начальником пожарной охраны Лейпцига.

Через месяц немцы испробовали ранцевые огнеметы на французах под Верденом, летом – на англичанах. Тем временем генерал-майор Искрицкий был награжден орденом Святого Георгия четвертой степени «за то, что, командуя авангардом, 22–23 июля 1915 г. у д. Верещина с небольшими силами и в трудных условиях местности, несмотря на ураганный огонь противника, постоянные атаки и огромные потери полка, удержал оборону и дал возможность отойти войскам и многочисленным тыловым учреждениям».

В августе 1915 года государь Николай II принял на себя звание верховного главнокомандующего и вскоре назначил Искрицкого генералом для поручений при начальнике штаба Ставки Верховного Главнокомандующего.

На Восточном фронте немецкие огнеметчики не проявляли себя до осени 1916 года. Впервые попытка устрашить русских солдат пламенем была сделана в конце октября, и расследовал ее лично Искрицкий, составив вместе с группой экспертов «Акт по обследованию способов применения германцами огнеметов в бою в районе Скробовского ручья».

Текст, составленный по итогам расследования, гласил: «Немецкие огнеметчики вылезали на бруствер окопа и оттуда пытались поливать наши окопы, но струя не доставала. Только в одну из бойниц попало несколько капель, которые обожгли одного нижнего чина. Минуты через 2–3 огнеметчики были прогнаны нашим огнем. Подобным же образом против 6-й роты 218-го Горбатовского полка, где расстояние между окопами было около 25 шагов, из окопа вышли несколько немцев, один впереди с кишкой, из которой пламя прямо достигло нашего окопа и зажгло его…»

В качестве средства нейтрализации «вредоносного влияния» огнеметов рекомендовался заградительный артиллерийский, пулеметный и ружейный огонь. «Если огнеметчикам удастся подойти на дистанцию 30–40 шагов, то, не ослабляя пулеметного и ружейного огня, они должны быть закиданы ручными гранатами».

…До появления ручных бластеров, экзоскелетов, контролируемых акул, жидких боевых роботов и аэропланов, не нуждающихся в посадке, оставалось меньше столетия. И Стратегическому департаменту предстояло успеть за это время подготовить подданных Российской империи к наступающей реальности.

V. Битва императоров

Хроника первой технодуэли

1. Май 1936. Русские в Берлине

– Судьба Испании решена! – звонко выкрикивал мальчишка-газетчик на бульваре Унтер-ден-Линден.

– Удивительная находка в Северном море! – вторил ему другой, размахивая пачкой свежеотпечатанных номеров «Русского Берлина». – Разгадана тайна исчезновения кайзера Вильгельма!

«Ну, какая там тайна! Хотя тело так и не смогли найти…»

Напротив кафе «У Крылова», расположенного на Академической стороне бульвара, седеющий господин сурового вида, одетый в императорский морской мундир, протянул мальчугану монету в три российские оккупационные марки и лишь махнул рукой при слове «сдача».

– Спасибо, профессор! – воскликнул мальчишка и побежал дальше, оглашая бульвар криками:

– Удивительная находка на рифе Кайзера Вильгельма!

Александр Николаевич Бахтин, в прошлом – один из знаменитых героев-подводников времен Великой войны, после отставки читал в Берлинском университете курс лекций по истории морских сражений Великой войны. Он уже привык, что на Унтер-ден-Линден, которую он для себя называл «Под липами», его узнают. Впрочем, на этом бульваре, все держатся чинно, но при этом по неписаным правилам – как добрые знакомые.

Сейчас Бахтин поджидал своего внука, восьмилетнего Алешу, прильнувшего к витрине соседнего магазинчика, где продавались модели кораблей – от старинных парусников до грозных, закованных в броню дредноутов. Наконец мальчик нехотя оторвался от их созерцания и подбежал к деду.

– А ты на таком тоже плавал? – спросил Алеша, указывая на большую модель линкора.

– Нет, я плавал только на подводной лодке, – Александр Николаевич присмотрелся к модели: да, это «Байерн», тот самый «Байерн»… – Но я видел, как он тонул.

– Ух ты! А правда, что его наш государь лично потопил?

– Именно так.

– Из пушки?

– Нет, двумя торпедами. На подводных лодках тогда не было пушек, способных пробить броню такого большого корабля.

– Дедушка, расскажи! А то нам в гимназии на лето задали сочинение написать.

– О битве при Скагене?

– О наших победах и о тех, кто в роду воевал за державу. Я хотел написать, как я к тебе на каникулы ездил. Но про войну интереснее!

– Ладно, идем в чайную – расскажу. А то ты, небось, проголодался уже.

В первой половине дня Александр Николаевич показывал Алеше огромный Берлинский зоопарк, а потом – достопримечательности Унтер-ден-Линден: Новую Караульню, Арсенал, статую «старого Фрица» – Фридриха II, короля Пруссии, при котором войска Российской империи первый раз вошли в Берлин…

«Эх, следовало Вильгельму остеречься сразу, еще когда он инспектировал Нарвский полк, награжденный за взятие Берлина Георгиевским штандартом…»[56]

– Ты вишневый торт мне купишь? – воскликнул Алеша.

– Сам выберешь, что нравится.

Дед и внук расположились в чайной на уютных диванчиках, и мальчик, стараясь держаться солидно, будто взрослый, заказал учтивому «оберу»[57] кусок вишневого торта, булочку со сливовым вареньем и целую корзинку лебкухен[58].

– Герр профессор желает чай по-русски? – обратился «обер» к Бахтину. – Мы регулярно получаем из Пскова настоящий копорский чай.

– Копорский, пожалуй, не надо…

– А что такое копорский чай? – немедленно спросил Алеша.

– Наш старинный русский напиток из травы иван-чай. Но раз мы будем говорить с тобой о битве при Скагене, то… Вот что, любезный, принесите-ка нам тминного чаю.

Аромат тмина неизменно и ярко воскрешал в памяти Бахтина тот майский день двадцать лет назад, когда новейший супердредноут, корабль Его Величества «Байерн» исчез в ослепительной даже при солнечном свете вспышке: от одной из выпущенных с подводной лодки «Дракон» торпед на линкоре сдетонировали бомбовые погреба. Именно этому знаменательному для всего мира событию посвящена известная картина Айвазовского-Латри «Битва при Скагене», репродукция которой красовалась в чайной рядом с портретом знаменитого ученого и кораблестроителя Алексея Крылова, в честь которого заведение и было названо.

Алексей Николаевич, помнится, тоже был в Скагене 30 мая 1916 года. Именно он на берегу под крики «Война окончена!» сунул в руки Бахтину большую кружку, благоухающую тмином. Конечно, не чай в ней был, а обжигающе крепкий датский аквавит, что много забористей родной смирновки…

«Я же говорил, что надо ставить гироскопы новой конструкции! – прокричал тогда Крылов. – Ведь не подвел сегодня мой гироскоп, никакие глубинные бомбы ему не страшны! Я же говорил! И идея затопления отсеков для устранения дифферента – прав был адмирал Макаров! А наши дубовые лбы из министерства только и знают три «от» – отписаться, отмолчаться, отказать…»

– Дедушка, а почему наш государь решил драться сам?

– Война к тому времени продолжалась уже полтора года. Погибло множество людей, но ни одна держава не имела сил для того, чтобы нанести решающий удар, чтобы победа положила конец кровопролитию. И тогда наш государь Николай Второй решил прибегнуть к средству, которое было подсказано его мужеством и несокрушимой верностью долгу…

– Как во времена рыцарей?

– Да, времена рыцарей прошли, а вот проблемы остались…

2. В чем сила, брат Вилли?

15 марта 1916 года был освобожден от должности военного министра генерал от инфантерии Андрей Поливанов. На смену ему пришел другой пехотный генерал – Дмитрий Шуваев, который при первом же своем докладе императору обратил внимание, что государь рассеян и угнетен.

Однако новый министр отнес это на счет военных неудач и постарался вселить надежду на скорые перемены к лучшему:

– … По сравнению с январем прошлого года число сорокавосьмилинейных гаубиц, это орудие сложное, государь, и трудно приготовляемое, так вот в январе этого года их число удвоилось. Количество винтовок в январе 1916 года увеличилось в три раза, шестидюймовых снарядов – в два раза, трехдюймовых снарядов – в двенадцать с половиной раз, удушающих средств – в тридцать три раза…

– Дмитрий Савельич!

– Слушаю, ваше величество!

– Война идет уже полтора года, и ей не видно конца… Скольких человеческих жизней мы еще недосчитаемся, прежде чем количество гаубиц и снарядов окажет свое решающее воздействие?

– Враг сломлен и надломлен, он не справится. Готов уверенно повторить – каждый день приближает нас к победе, и каждый день приближает его, напротив, к поражению.

Министр знал, что император с самого начала не хотел этой войны. Николай II прилагал усилия для ее предотвращения, даже когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии и начала бомбардировки Белграда. Российский император тогда отправил Вильгельму II телеграмму с предложением поручить решение австро-сербского вопроса Международному третейскому суду в Гааге.

Кайзер Вильгельм II, «кузен Вилли», тогда на эту телеграмму даже не ответил. Канцлеру Теобальду фон Бетман-Гольвегу, доложившему о полученном послании, германский властитель бросил:

– Я предлагал ему союз. Тео, вы же помните договор, который мы с Николаем подписали летом пятого года? И что? Он едва успел вернуться в Петербург, как сразу расторг наше соглашение.

Старый сановник промолчал, лишь тяжко вздохнул. Он помнил еще канцлера Бисмарка, который твердил, что воевать можно с кем угодно, только не с Россией, – ничего хорошего не выйдет.

А теперь, когда полтора года спустя после отправки той самой телеграммы надежд на заключение мирного договора не оставалось, русский император повелел своему военному министру продолжать доклад, но слушал его рассеянно. Генерал Шуваев терялся в догадках и отчаянно пытался понять, о чем так задумался государь. В результате министр даже обмолвился, сказав про наращивание поставок фуража для цеппелинов, но царь будто ничего не расслышал.

И вдруг император на мгновение просветлел лицом, взглянув в дальний угол кабинета.

Генерал, опасавшийся еще раз перепутать в своем докладе дирижабли с лошадьми, тем не менее осторожно скосил глаза, но ничего особенного не заметил. Разве что на кресле среди официальных донесений и прочей корреспонденции, не помещавшейся уже на столе, лежала книжка – кажется, роман Вальтера Скотта. Завершив доклад, Шуваев сумел даже заглавие прочитать. Да, Вальтер Скотт, «Талисман», русское иллюстрированное издание со знаменитыми рисунками де Ришмона и де Пэри. Наверное, кто-то из августейших детей забыл книжку в отцовском кабинете…

Явившийся через полчаса на аудиенцию председатель совета министров Штюрмер застал государя задумчиво листающим роман Вальтера Скотта. И первый вопрос был отнюдь не о современном состоянии дел в Российской империи:

– А доводилось ли вам слышать предание, что когда к Новгороду подступил вражеский флот, то князь Рюрик облачился в доспехи и погрузился в воду? А вскоре поднялась буря с молниями, корабли врагов вспыхнули и потонули, а Рюрик вышел из воды невредимым?

Штюрмер с давних пор интересовался историей и когда-то даже участвовал в археологических съездах. Он кивнул утвердительно и произнес:

– Древние легенды, ваше величество, иногда бывают очень поучительны. Когда я был губернатором в Новгороде Великом, то слышал и предание о чародее Волхове, который время от времени превращался в крокодила. Обитал он в устье одноименной реки и пожирал всех, кто не покорялся. Сказка? Но, спустя столетия, в Псковской летописи читаем описание событий практически цивилизованного 1582 года: «Того же лета изыдоша крокодили лютии звери из реки и путь затворша; людей многих поедоша…» И сейчас, когда весь мир находится на грани своего существования, люди очень чувствительны к легендам и древним традициям. И как раз в духе будет то, что ныне возможно объявить России и Европе о состоявшемся договоре с нашими союзниками, Францией и Англией, об уступке России Константинополя, проливов и береговых полос. Впечатление, которое произведет в России осуществление исторических заветов, будет огромное.

Чуть помолчав, Штюрмер добавил:

– Известие это может быть изложено в виде правительственного сообщения. Я имел случай обменяться мнением с послами Великобритании и Франции, которые не встречают к сему препятствий…

– Если бы мы могли обойтись без дипломатических ужимок, человечество давно сделало бы огромный шаг вперед…

– Нет никаких причин сомневаться в грядущей победе русского оружия, – заверил премьер-министр. – Прошлым летом нам выпали тяжелые испытания, была потеряна Польша и часть Прибалтики. Но с тех пор как вы, Ваше величество, приняли на себя звание Верховного главнокомандующего, войска воодушевились, отступление прекратилось…

– Но конца войне всё равно не видно! Вся гвардия, отборные части полегли. Как мне докладывали, еще в первые полгода войны кадровые войска потеряли две трети солдатского состава и треть офицеров. Из семидесяти шести офицеров лейб-гвардии Финляндского полка уже к началу октября позапрошлого года восемнадцать погибли, а более пятидесяти были ранены. Если чернь взбунтуется, кто ее усмирит?.. Войска могут оказаться ненадежными…

– Наполеон сказал: «Я не могу рисковать своей гвардией, своим последним резервом за три тысячи километров от Парижа», однако он всё равно проиграл и войну, и корону.

– Гвардейцами не становятся за несколько месяцев! О проливах мы подумаем после, – решительно изрек государь. – А сейчас вам придется сделать другое правительственное сообщение. Когда будет получен ответ от кайзера.

– Ответ на что, ваше величество?

– На послание, которое я сейчас составлю!

Штюрмер покинул царский кабинет, тщетно стараясь предположить, с каким посланием Николай II намерен обратиться к своему кузену. Сепаратный мир? Разрыв прежних союзнических соглашений и заключение договора с Германией? На фоне военных потерь всё это выглядело совсем некстати. А если учитывать общественное мнение, настроенное против Германии… И против монархии, если быть честным… Премьер был ярым монархистом, но был еще и министром внутренних дел, а потому полицейские донесения читал регулярно.

Оставшись в одиночестве, государь раскрыл «Талисман» и полушепотом прочел: «Что скажешь ты, благородный султан, если ты и я сейчас, перед лицом этого избранного общества, разрешим давний спор по поводу палестинской земли и сразу покончим с этими докучливыми войнами?.. Я брошу свою перчатку, и со всей любовью и уважением мы сразимся не на жизнь, а на смерть за обладание Иерусалимом…»

Император несколько минут взволнованно мерил шагами кабинет, а потом решительно смахнул со стола большую часть депеш и на чистом листе набросал следующий текст:

«Дорогой брат! В прошлом нам не удалось избежать несчастья этой войны, и сейчас, когда жертвы уже неисчислимы, будущее сулит всем нам только новые потери. Взываю к нашей старой дружбе и предлагаю, пока не стало слишком поздно, решить судьбу Европы и мира в честном поединке, как то было принято во времена наших великих предков…»

3. Если вы не против, останется только один…

Получив телеграмму, кайзер, как рассказывали впоследствии приближенные, поначалу высказал предположение, что царственный кузен потерял рассудок. Но потом к ужасу сановников ударил кулаком по столу и вскричал:

– Гром и молния! Это отличная идея!

И продиктовал ответ, начинавшийся словами: «Учитывая сердечную дружбу, узы которой нас связывают с давних времен…»

– Ваше величество! Это же немыслимо! – забыв о субординации, воскликнул начальник Полевого генерального штаба Эрих фон Фалькенхайн.

– Что тут немыслимого? Император Карл Пятый вызывал на поединок короля Франциска. А король Густав Четвертый – Наполеона.

Напомнить кайзеру о том, что Наполеон презрительно ответил шведскому королю, мол, если тому непременно хочется подраться на дуэли, то французский император готов послать к нему любого из полковых учителей фехтования, – никто уже не осмелился. Только главнокомандующий войсками Восточного фронта фон Гинденбург осторожно предположил: быть может, монарху разумнее выставить вместо себя бойца-«защитника», что отнюдь не противоречит ни старинным рыцарским обычаям, ни дуэльным кодексам Европы…

Вильгельм II ненадолго задумался, а потом решительно отверг такую возможность:

– Фридрих Вильгельм, король Пруссии, так и поступил в свое время, но это, увы, не прибавило уважения к нему. И недаром Фридрих Великий говорил, что правитель – первый слуга государства. Настал час и мне доказать это на деле.

– Вот слова, продиктованные истинным благородством! – воскликнул фон Гинденбург.

– Моим подданным вообще следовало бы попросту делать то, что я им говорю, – изрек кайзер, – но они желают думать самостоятельно, и от этого происходят все затруднения…

Известие о возможном личном поединке двух властителей всколыхнуло все умы Германии. Споры были столь горячими, что даже почтенные профессора Берлинского университета готовы были снова перевоплотиться в отчаянных студентов-дуэлянтов, которыми они были когда-то.

– Что вы хотите, господа, тут в действие вступают иные судьбоносные правила, а не те повседневные, к которым мы привыкли! – горячился на собрании преподавательского состава декан исторического факультета. – Ведь не зря недавно почивший профессор Лампрехт, создатель всем нам известной «Истории германского народа» в двенадцати томах, написал такие замечательные слова: «Кайзер Вильгельм – глубокая и самобытная индивидуальность с могучей волей и решающим влиянием».

– Кайзер никогда не ошибается! – воскликнул профессор Слаби, один из основоположников радиотелеграфной связи.

Раздался многоголосый гул одобрительных выкриков.

– А ведь и покойный канцлер Бисмарк был изрядным дуэлянтом! Почти три десятка поединков и только одна рана!

Реплика прозвучала некстати, ибо все знали, что кайзер в юности тяготился опекой Бисмарка и не любил его за это.

– Наши дуэли проходят по строгому регламенту, поэтому каждый может защитить свою честь, не рискуя потерять жизнь по воле слепого случая. Вы думаете, славянские варвары умеют соблюдать правила? Достаточно вспомнить печальную судьбу графа фон Берген…

Дуэль графа фон Берген и русского князя Щербатова состоялась более чем за сто лет до описываемых событий, но наделала немало шума и, как выяснилось, не была забыта до сих пор.

Началась эта история еще в царствование Екатерины Великой. Князь и граф поссорились в московском театре – фон Берген на вопрос Щербатова о том, как ему понравилась игра актеров, не только не нашел добрых слов, но высокомерно отказался отвечать вообще. Щербатов пришел в ярость и ударил немца тростью. Императрица, не желая дальнейшего развития конфликта, повелела выслать графа за пределы России, а Щербатова уволить со службы, удалив из столицы. Однако император Павел Петрович князя не только принял обратно, но и повысил в звании. А когда узнал, что противник передал тому вызов, – разрешил князю отправиться в Германию, вдобавок приказав щедро снабдить деньгами для этого путешествия. По возвращении князя император поинтересовался: «Надеюсь, ты убил немецкую свинью?» – и был весьма доволен, получив утвердительный ответ.

Сейчас же профессура Берлинского университета составила приветственный адрес, в котором выражалась глубочайшая уверенность, что мощь немецкого оружия и личная доблесть его величества кайзера Вильгельма II станут залогом победы.

4. Кто в нашу Балтику с линкором придет…

В качестве оружия Вильгельм II выбрал не пистолет или саблю, а только что прошедший ходовые испытания новенький линкор «Байерн» – тридцать с лишним тысяч тонн водоизмещения, восемь доселе невиданных 380-миллиметровых орудий, шестнадцать казематных 150-миллиметровых орудий раздельно-гильзового заряжания, пять подводных 600-миллиметровых торпедных аппаратов, 14 водотрубных котлов Шульце-Торникроф и три турбины Парсонса, приводящие в действие три винта. И броня в тридцать пять сантиметров толщиной, уходящая намного ниже ватерлинии. В штатном режиме линкору требовался экипаж в тысячу человек, но спешно проведенная на верфи в Киле реконструкция с установкой автоматических устройств подачи топлива в двигатели, а также зарядов к орудиям позволяла управлять этим воплощением смертоносной мощи одному человеку. Или двоим, чтобы исключить даже минимальную заминку в условиях сражения…

При этом Вильгельм великодушно предложил «дорогому кузену» выбрать не обязательно аналогичную боевую единицу, а любую другую.

Всем было известно, что линкоров аналогичного класса в российском флоте нет. Первый лорд британского Адмиралтейства Уинстон Черчилль выступил на закрытом заседании верхней палаты парламента с предложением передать Российской империи один из линейных кораблей Гранд Флита, например, недавно построенный «Ройял Оук», не уступавший «Байерну» в скорости…

– Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по восстановлению сил, на которое она оказалась способна, – сказал в своей речи Черчилль. – Зачем отказывать Николаю Второму в этом суровом испытании?..

– Кажется, это единственный шанс для британского линкора сразиться с немецким, – съязвил военный министр лорд Китченер, давний оппонент Черчилля. – В последнее время ваши адмиралы так старательно избегают встречи с Флотом открытого моря…

– Тем более, – парировал сэр Уинстон. – Если это единственный шанс, его надо использовать!

Для переговоров в Санкт-Петербург был командирован адмирал Дэвид Битти. Отважный ирландец, успевший потрепать немцев в начале войны, в сражениях при Гельголандской бухте и Доггер-банке, был самым молодым британским адмиралом со времен Нельсона. Идея поединка двух кораблей чрезвычайно пришлась ему по сердцу. Не зря у Битти была репутация флотоводца, который никогда не покидает мостик, несмотря на огонь противника, сохраняя при этом способность мыслить быстро и хладнокровно. Адмирал даже выразил готовность лично участвовать в великом поединке со всеобщим врагом.

Русский император колебался…

5. Тайный вечер

На малом вечернем приеме у государя присутствовали Григорий Распутин, академик Российской Академии художеств Николай Рерих, только что преподнесший императору свою картину «Березы Гималаев», и французский посол Морис Палеолог, который доставил Николаю II послание президента Пуанкаре, гласившее: «Дорогой и высокий друг! Да будет мне дозволено Вашим величеством высказать ему, сколь опасным и одновременно благородным мне представляется задуманное предприятие. Ваше величество со свойственным ему столь высоким и просвещенным пониманием интересов союзных стран не поколеблется перед тем, чтобы поставить на карту собственную жизнь ради завершения этого тягостного для всех противостояния…»

– До нас дошел слух, что король Георг готов предоставить вашему величеству один из лучших своих линкоров, – проговорил посол Франции. – Англия, конечно, заслуженно именуется владычицей морей, но давняя и тесная дружба обязывает Францию предложить Вашему величеству линкор «Лангедок»…

– А завтра американцы свою «Неваду» новехонькую предложат, – перебил его Распутин. – Мы, конечно, не откажемся ни от Лангедока, ни от Невады, ни от прочих земель, – тут Григорий Ефимович раскатисто захохотал, показывая слегка озадаченному послу, что территориальные претензии высказаны им в шутку. – Но за русскую землю чужим мечом биться не должно! Война – Вторая Отечественная, а корабль иноземный? Не пойдет!

– Может быть, аэроплан, – предположил Рерих. – Опять же символично – поразить врага с небес…

– Чтобы потопить линкор, нужна такая бомба, которую ни один современный аэроплан не поднимет, – возразил император.

– Тогда обычную пушку побольше!

– И ее корабельные орудия накроют если не первым же залпом, то вторым!

– А если танк, ваше величество? К примеру, «Куршавель». Очень удобное, как выяснилось, средство для прорыва обороны…

– На земле, господин посол, на земле. Против огневых точек, оснащенных пулеметами, и при поддержке пехоты.

– А что же тогда, государь, остается?

– Я вам открою тайну. Секретное оружие – новая подводная лодка серии «Дракон». За основу был взят американский проект «Кайман», полагаю, вы, господа, помните эту историю?.. Так вот, «Кайман» наши инженеры коренным образом переработали. Получилась лодка, которой сейчас равных в мире, пожалуй, и нет. По живучести превосходит даже серию «Барс», которая разрабатывалась позже изначального «Каймана». Имена же оставили прежние, те, что были предусмотрены для первой американской серии, чтобы не привлекать лишнего и ненужного внимания. «Кайман», «Аллигатор», «Крокодил» – недаром, выходит, Штюрмер вспоминал легенду о волховских крокодилах! Ну и конечно, «Дракон», который недавно отличился…

– Это, несомненно, был настоящий подвиг! – воскликнул Палеолог.

За несколько дней до этого разговора русская подводная лодка «Дракон» на подступах к острову Сааремаа атаковала и потопила торпедным залпом немецкий крейсер и миноносец, а после этого, несмотря на взрывы глубинных бомб, которыми уцелевшие корабли пытались ее поразить, осталась в том же районе и дождалась появления линкора «Остфрисланд». Зайдя со стороны берега, где не было кораблей охранения (немецкая военно-морская доктрина гласила, что подводным лодкам надлежит нападать только со стороны открытого моря), «Дракон» выпустил по «Остфрисланду» три торпеды, из которых одна повредила носовую часть, а другая попала в машинное отделение. Потерявший ход, полузатопленный линкор экипажу удалось удержать на плаву, но только для того, чтобы его отбуксировали в ближайшую гавань. «Дракон» же снова благополучно ускользнул, отправив на прощание последнюю торпеду в сторону еще одного эскадренного миноносца. О точном попадании экипаж погрузившейся лодки смог судить по мощному взрыву.

Николай II повелел представить командира, капитана первого ранга Александра Бахтина и весь экипаж к государственным наградам. И выбрал счастливую подлодку для того, чтобы выйти на единоборство с «Байерном».

Возможно, император увидел еще и знак судьбы в названии подлодки – ровно двадцать пять лет назад в Японии он украсил собственную руку татуировкой в виде разноцветного дракона, а через день после того уцелел во время покушения на него в Оцу, отделавшись легким ранением.

6. Думай, Дума, думай!

После того как было объявлено о намерении двух императоров решить исход войны на дуэли, на первом же заседании российской Государственной думы разразился скандал. Депутаты кричали о возрождении варварства – и о том, что это единственный способ предотвратить гибель державы. И еще о том, что дуэль для коронованной особы – немыслимый поступок, нарушающий все традиции.

Лидер кадетов Милюков обвинил Штюрмера в том, что тот подсказал государю мысль о поединке, руководствуясь интересами Германии. И потребовал призвать премьер-министра к ответу.

Штюрмер, который с 1879 по 1892 год руководил церемониальной частью Министерства Императорского Двора, приехал в Думу, но вместо того, чтобы оправдываться, с глубоким знанием дела сказал:

– Господа, я бы на вашем месте не был так категоричен, говоря о нарушении традиций. Еще в 1526 году вполне могла состояться дуэль между самыми могущественными монархами тогдашней Европы. Карл Пятый, владыка Священной Римской империи назвал короля Франции Франциска Первого бесчестным человеком. Тот прислал императору вызов…

– Вы еще рыцарские турниры вспомните! – крикнул кто-то из зала.

– Да, можно вспомнить и о том, что король Ричард Львиное Сердце готов был сразиться за Святую Землю с султаном Саладином…

– Это выдумка писателей-романтиков! – не унимался голос.

В зале послышалась приглушенная перебранка – соседи утихомиривали разгоряченного крикуна. Штюрмер был достаточно опытным оратором, чтобы невозмутимо переждать суматоху и дождаться тишины.

– Если император Павел считал возможным бросить вызов сразу всем европейским государям ради установления вечного мира на континенте, то почему бы сейчас не принять такой выход из войны, которая может погубить или до неузнаваемости искалечить европейскую цивилизацию?

– Павел и Разумовского готов был вызвать, всего лишь из-за подозрений, что тот мог быть любовником его первой жены… – пробормотал один из депутатов.

– Да он с детства дуэлями интересовался, – отозвался другой. – Будучи совсем ребенком, спрашивал, как себя вести, если придется выйти на поединок. Семен Андреевич Порошин, воспитатель великого князя, ответил, что такой необходимости никогда не будет, поскольку встретить равного и поссориться с ним он вряд ли сможет, выше себя не встретит точно, а нижестоящих надо прощать…

– Или вы предпочтете, подобно безответственным болтунам-революционерам, ожидать превращения войны народов в войну народа против самого себя? – возвысил голос Штюрмер.

– С вами только того и дождемся! – снова донеслось из зала.

– Что ж, если кому-то из господ конституционных демократов хватит храбрости повторить подобные слова, не прячась за чужие спины, я готов обсудить этот вопрос. На пятнадцати шагах.

– Ну, вот, – обреченно покачал головой депутат Львов-второй. – Родичева со Столыпиным тогда, помнится, еле помирить успели… И опять!

После короткого перерыва председатель IV Государственной думы Родзянко произнес речь, которая завершалась словами:

– Без различия мнений, взглядов и убеждений Государственная дума от лица Русской Земли спокойно и твердо говорит своему царю: «Дерзайте, государь, русский народ с вами…»

В Сенате тоже не сидели без дела – спорили почти до смертоубийства. И лишь когда жизненные силы иссякли, прославленный юрист Анатолий Кони изрек:

– Понятие о чести станет бесцветным и заглохнет, если в защиту его человек, хотя бы изредка, не будет рисковать своим лучшим достоянием – жизнью.

Между тем дуэль стала трендом, и не только среди горячих молодых офицеров.

– Даже сама Екатерина Великая в юности выходила на поединок, – заметил профессор Цветаев, открывая в созданном им московском Музее изящных искусств выставку, посвященную истории дуэлей в России.

Но всё хорошее, как и плохое, неизбежно кончается, и наступает закон и порядок. В первых числах мая император Николай II подписал манифест, в котором говорилось: «Германия, а затем Австрия объявили войну России. Тот огромный подъем патриотических чувств любви к Родине и преданности престолу, который как ураган пронесся по всей земле нашей, служит в моих глазах и, думаю, в ваших ручательством в том, что великой матушке-России суждено довести ниспосланную Господом Богом войну до желанного конца. Но для этого все, начиная с меня, должны исполнить свой долг. Уверен, что вы все и каждый на своем месте поможете мне перенести ниспосланное мне испытание!..»

7. Ни-коля (Второго), ни двора (царского)

В то же самое время много севернее Санкт-Петербурга по берегу Варангер-фьорда, Варяжского залива, который Норвегии когда-то удалось сохранить за собой, а не уступить России только благодаря спешно заключенному договору с Англией и Францией, мчались, стремительно удаляясь от городка Киркенес, мотосани с двумя седоками. Целью путешественников была маленькая рыбацкая деревушка, прилепившаяся к прибрежным скалам. Там, на окраине возле стоявшего на отшибе домика водитель резко затормозил, описав крутой вираж. Из-под полозьев полетели комья снега.

Спрыгнувшая с сиденья пассажирка устремилась к домику, звонко крича:

– Товарищи!

– Тише! – вскинулся ее спутник.

– Да мы же не в России, товарищ Петр! – отозвалась революционерка. – Здесь за нами некому следить!

– Как знать, товарищ Мария, как знать… Царизм всюду пытается внедрить своих агентов.

Дверь домика отворилась, и на пороге показался человек с красивым, но нездорово бледным лицом и фанатично горящими глазами.

– Товарищ Яков, у нас новости из Питера!

Яков недавно бежал из сибирской ссылки, проехав вместе с батумским большевиком Кобой на собачьей упряжке более двухсот верст по льду Енисея, а потом в тайнике под полом товарного вагона до самого Урала. Предостережение, отправленное вице-директором Департамента полиции на имя начальника Енисейского губернского жандармского управления: «Ввиду возможности побега из ссылки в целях возвращения к прежней партийной деятельности Иосифа Виссарионовича Джугашвили и Якова Мовшева Свердлова, высланных в Туруханский край под гласный надзор полиции, Департамент полиции просит Ваше высокоблагородие принять меры к воспрепятствованию Джугашвили и Свердлову побега из ссылки» – запоздало.

Но долгий путь по холоду стоил «товарищу Якову» сильнейшей простуды, от которой он до сих пор никак не мог оправиться. Надежда пробраться к южным рубежам не оправдалась, пришлось уходить из России северными тропами и обосноваться здесь, недалеко от границы, но уже на норвежской территории.

– Подождите, – сказал он, – сейчас вернется Коба, расскажете сразу нам обоим.

– А где он?

– Рыбачит. Здесь море не замерзает, так он каждый день добывает рыбу, прямо как в Монастырском. Там нельма, здесь треска. Опять своим промыслом кормимся… проклятая простуда!

Яков надрывно закашлялся.

Из-за прибрежной скалы вышел второй беглец, неся на плечах огромную плоскую рыбу.

– Клянусь собакой, здесь мелочь просто не водится! – проговорил он. – Пуда два будет, не меньше.

Товарищ Петр бросился ему навстречу, и вдвоем они втащили добычу в домик. Рыба заняла весь стол, треугольный хвост свесился почти до самого пола.

Яков подбросил дров в печку и зябко потер руки перед огнем.

– Неужели на удочку? – изумилась Мария.

– На самолов. Кусок начищенной стальной трубы, крючки – большие как якорь… Хорошо, что нам от связного достался лодочный мотор «Эрвинруд». Не новый, но исправный, то, что надо – подальше от берега рыба крупнее. И чище, а то у прибрежной печень бывает червивая.

Удачливый рыбак принялся ловко потрошить палтуса и будто невзначай спросил:

– Так что за новость?

– Царь с кайзером решили драться на дуэли, чтобы прекратить войну!

– Вот как? А не пропаганда ли это? Ворон ворону, знаете ли, глаз не выклюет…

– А мне это нравится, – проворчал Петр. – Не всё же им посылать на убой солдат. Пусть сами подерутся.

– Товарищ Петр! – воскликнула Мария. – Вы как бывший анархист обращаете внимание на внешние эффекты!.. А самое главное, что отживающая социальная система может предложить только варварский способ решения проблем!

– Даже Бакунин считал возможным драться на дуэли!

– Ну и что, не зря же Маркс отказался принять его вызов! Он правильно рассудил, что его жизнь принадлежит революционному движению… И вообще, вы же отрицаете буржуазный патриотизм? А Бакунин, знаете почему, пытался вызвать Маркса? Потому что тот плохо отозвался о царской армии!

– Бакунин был против армии вообще!

– Сам был, а Марксу такого простить не смог! Шаблоны, привитые старорежимным воспитанием, преодолеть трудно.

– Надо срочно связаться со Стариком! – прервал дискуссию Коба. – Возможно, события начнут разворачиваться быстрее, чем мы предполагали…

8. И вновь начинается бой!

Для разработки регламента предстоящего поединка была создана специальная международная комиссия с участием представителей всех заинтересованных сторон, а также нейтральных государств. Местом ее работы был выбран нейтральный Стокгольм – под патронатом шведского короля Густава V.

Место технодуэли было выбрано на траверзе датского мыса Гренен, где видимая граница Северного и Балтийского морей могла служить естественным подобием барьера. Секундантам надлежало находиться на борту цеппелинов, а сигнал «Сходитесь» подать по радио. Было выработано обязательное условие – победитель должен не просто поразить противника, но и сохранить при этом возможность продолжать бой.

Каждому из противников полагался один оруженосец, чьей обязанностью было управлять боевым кораблем. Подводную лодку «Дракон» предстояло вести в сражение каперангу Бахтину.

А кайзер, которого встревожили слухи об удивительных боевых качествах русской подлодки, выбрал себе в спутники одного из знатоков этого пока еще нового вида судов – капитан-лейтенанта Вильгельма Канариса.

Датский король Кристиан Х предложил не просто похоронить с почестями того из властителей, кто падет в поединке, но по древнему обычаю викингов предать его огненному погребению на драккаре.

Выходя с одного из заседаний комиссии, британский военный атташе сказал русскому представителю:

– У нас есть сведения, что Япония тайно передала Германии тот клинок, которым был ранен ваш император, когда он был еще наследником престола.

– Зачем им это?

– Кайзер с большим интересом относится к исследованиям Германа Вирта из Бернского университета, который утверждает, что оружие, однажды обагренное кровью императора Николая, поможет Вильгельму одержать победу не только благодаря механической и военной мощи, но и на уровне тонких энергий.

– Вы в такое верите?

– Я не берусь отрицать ничего, о чем имею недостаточно информации. А этот Вирт развил весьма бурную деятельность, сочиняя работы о корнях северной расы победителей и оккультных артефактах, в которых скрыта сила древних героев. Надо надеяться, что это глупости, и кайзер лишь впустую тратит время, отвлекаясь на них. Но если есть хоть один шанс из десяти тысяч, что это не просто разговоры…

Действительно, еще в конце XIX века в Германии по приказу Бисмарка, одобренному тогдашним кайзером, начались разработки нового секретного оружия – технических новинок, чья боевая мощь была усилена магической аурой. Проект, получивший кодовое название «Гламур» (что в переводе со старофранцузского означало «чары»), курировался Генеральным штабом. Позже его переименовали в «Аненербе». И уже по распоряжению Вильгельма II научным руководителем проекта был назначен титулярный профессор Герман Вирт, прежде возглавлявший Институт праистории духа.

– Вы предлагаете привезти из ваших колоний какого-нибудь чернокожего колдуна, способного нейтрализовать столь экзотический способ воздействия?..

– Нет, всё гораздо проще. У нашей разведки есть агенты в Киле, и кое-кто из них имеет доступ в военную гавань. Это сложно, но реально – поместить на борту «Байерна» мощную мину с дистанционным взрывателем, это новейшая разработка наших специалистов. А в нужный момент будет дан сигнал на подрыв.

– Не представляю, чтобы наш государь согласился на такое…

– А если кто-то подаст аналогичную идею кайзеру?..

– На нашей лодке мину прятать негде!

15 мая, за полмесяца до назначенной даты поединка на фронтах было объявлено перемирие. Но, несмотря на долгожданное прекращение огня, с каждым днем сильнее и сильнее ощущалось напряжение – во всех слоях общества каждой сколь-нибудь причастной к событиям страны. Но прежде всего, конечно, в России и Германии.

«Многие были удручены, осознавая важность и тяжесть предстоящего события, – писал в своих мемуарах Морис Палеолог. – Но император Николай II почти один хранил холодное, каменное спокойствие до последней минуты, когда Его величеству предстояло взойти на борт "Дракона"».

30 мая всё население датского города Скаген собралось на морском берегу. И тут были не только местные жители. Никогда в истории гавань самого северного в Дании городка, не видела стольких представителей царственных домов и адмиралов при полном параде.

«Я даже не обратил особого внимания на то, какая была погода, – описывал свои впечатления поэт Николай Гумилев. – Но сомневаюсь, чтобы это утро могло быть не солнечным, столько бодрости, столько оживления было разлито вокруг».

Стороннему наблюдателю могло показаться, что Европа наконец-то забыла о военных потерях и жертвах. Однако происходившее в тот день на границе Балтийского и Северного морей стало наивысшей точкой этой войны.

«В эпоху Трафальгарской битвы противники заметили друг друга на рассвете, но кораблям понадобилось пять часов, чтоб сблизиться на дистанцию орудийного выстрела, – писал в репортаже из Скагена британский литератор и публицист Артур Конан Дойл. – В наши дни всё решилось намного быстрее. Два боевых корабля, которые, казалось бы, невозможно было сравнивать, – устрашающая громада немецкого дредноута и русская подводная лодка с ее лаконичными обводами, будто сошедшая с картины художника-футуриста, склонного к абсолютному минимализму… Должен честно признаться, я даже пропустил момент начала сближения и опомнился лишь тогда, когда неистовый рев орудий главного калибра превратился в единую адскую какофонию, а столбы воды от взрывов снарядов превратили морскую гладь в подобие фантастического леса. А когда чудовищной силы вспышка внезапно поглотила «Байерн», – мне показалось, что теперь мне суждено надолго ослепнуть и оглохнуть. Но нет, я пришел в себя как раз тогда, чтобы увидеть «Дракон», весь в стальных лохмотьях искореженной обшивки, и русского императора с окровавленным лицом. Он медленно поднял пистолет и выстрелил в воздух, демонстрируя, что в строгом соответствии с условиями поединка сохранил при себе пригодное для боя оружие…»

Тело кайзера Вильгельма II так и не было найдено.

9. Призываю соблюдать регламент!

Документ о капитуляции Германии был подписан в Брестской крепости. С прекращением Великой войны согласились не все – прежде всего, потомственные военные-аристократы и промышленники, производившие военную технику и боеприпасы. «Пушечный король», он же «железный Густав» – Крупп фон Болен унд Гальбах, ставший десять лет назад по воле кайзера мужем единственной наследницы семейства Круппов и главой металлургического концерна «AG Krupp» – потребовал от канцлера, принца Максимилиана Баденского, продолжать войну до полной победы.

Но тут уже единым фронтом выступили многие правящие дома Европы и Азии, являвшиеся гарантами соблюдения условий судьбоносного поединка и объявившие подобное недопустимым. Германии был предъявлен ультиматум – безоговорочно признать поражение, а в противном случае имя Гогенцоллернов будет вычеркнуто из родословных книг как бесчестный род.

Впрочем, немало нашлось и тех, кто готов был проклинать покойного кайзера. Именно им знаменитый немецкий писатель Герман Гессе, яростный противник войны с первых ее дней и свидетель битвы при Скагене, адресовал открытое письмо: «В том, что вера наша оказалась столь слаба, в том, что казенноспасаемый бог наш оказался столь кровожаден, в том, что мы не смогли отделить добро от зла, мир от войны, – во всем этом все мы равно виновны, хоть и равно невиновны. Вы и я, кайзер и пастор – все мы соратники в этом деле… Люди будущего, быть может, объяснят потерю нами флота, машин, денег в том духе, что вот, мол, отняли у ребенка все его великолепные игрушки, и ребенок, вдоволь наплакавшись и набранившись, успокоился и стал мужчиной. По этому пути мы и должны идти, другого нет…»

Тем временем из Швейцарии в Россию неспешно двигался поезд, с несколькими опломбированными вагонами. Германские спецслужбы отправили в них обратно на историческую родину эмигрантов-большевиков, предполагая, что после неминуемой, как казалось, победы кайзера Вильгельма II в поединке императоров, революционеры в России послужат к вящей пользе Второго рейха. Однако к моменту пересечения границы поражение Германии стало свершившимся фактом, и ничего не знавшие о самых недавних событиях Ленин и его сподвижники были арестованы прямо в Бресте. Ожидавших если не торжественной, то дружеской встречи большевиков выводили прямо из купе и увозили в местную тюрьму.

– А вот и Ильич! – воскликнул молодой гвардейский поручик, похлопывая по плечу того, кто среди соратников-революционеров носил прозвище Старик. – Хорошо отдохнул на немецкие денежки?

– Что вы себе позволяете? Мы борцы за счастье трудового народа!

– Может, тебе еще броневик подогнать, чтобы ты с него речь сказал?.. Вахмистр! Этого тоже увести!

В избушке на берегу норвежского Варангер-фьорда товарищ Коба, которому из-за удаленности от больших городов удавалось получать почту только раз в неделю, с возрастающей досадой прочитал в газетах сначала репортаж о поединке, а потом информацию об аресте на границе большевистских лидеров.

– Да, Яша, не повезло нам, – вздохнул он и начал распаковывать уже приготовленную дорожную сумку. – Хотя, может быть, и наоборот…

– Там еще письмо, – напомнил товарищ Яков.

Коба разорвал конверт. Послание было от некоего лейтенанта по фамилии Шмидт, который клялся в верности идеалам революции и предлагал организовать восстание на флоте.

– Да кто за ним, идиотом, пойдет после такого триумфа монархии! – воскликнул Коба и, скомкав письмо, швырнул его в печку. – Особенно на флоте!

– Это что же, – дрожащим голосом, сквозь приступ кашля пробормотал Яков, – это означает, что всему конец?!

– Почему же всему? Конечно, ловцами человеков нам теперь долго не бывать, – усмехнулся бывший семинарист Коба, – но и то хорошо, что мы не в тюрьме. Можем спокойно быть ловцами рыб. Война окончена, беженцы будут возвращаться по домам, значит, по Европе можно путешествовать, не привлекая особого внимания. Переберемся куда-нибудь в теплые края, хотя бы в Котор или Дубровник. Там ты, наконец, подлечишься. А дальше посмотрим…

Через три месяца в Потсдаме состоялась конференция, на которой представители победившей стороны – Российской империи, Великобритании и Франции – решали, как поступить с Германией во избежание будущих войн. Россию на этом международном форуме представлял великий князь Николай Николаевич, вновь назначенный Верховным главнокомандующим. Среди его свиты был молодой адъютант простого происхождения, но уже продемонстрировавший на полях сражений изрядную отвагу, за которую был удостоен двух георгиевских крестов, – Георгий Жуков из десятого драгунского Новгородского полка.

Созданная вскоре Лига наций учредила особый Совет технодуэлей, что и прекратило войны между цивилизованными странами. Все противостояния решались путем технодуэлей, и каждого принца отныне готовили к тому, что он может оказаться перед необходимостью лично защищать родину. Впрочем, не только принц – по настоянию государств республиканского устройства было принято решение, что не только наследственный государь, но и избранный глава страны может сражаться на такой дуэли. После этого некоторые монархи в знак протеста вышли из совета… Журналисты и философы спорили о том, не станут ли новые монархи только военными вождями в ущерб дипломатии.

10. «Гламур» почти не виден

После капитуляции Германии правительства России, Англии и Франции получили официальное уведомление, что работы по проекту «Гламур» свернуты, а прежде использовавшиеся старинные артефакты возвращены владельцам… По решению командования Группы оккупационных войск России в Германии гламур и дискурс-гламур были причислены к разряду запрещенных элементов вооружения.

Прошло двадцать лет, прежде чем Совету технодуэлей пришлось разрабатывать регламент нового поединка… В Испании, где экономический и социальный кризис привел к власти правительство левых сил, которое объявило низложенным короля Альфонсо XIII, назревала гражданская война. Генерал Франсиско Франко, потомок по материнской линии благородного Педро Фернандеса де Кастро, седьмого графа Лемоса, предложил премьер-министру, либеральному республиканцу по имени Хосе Хираль во избежание большого кровопролития решить судьбу Испании на дуэли. В качестве оружия по обоюдному согласию были выбраны легкие истребители…

11. Начало космической эры

Дабы ликвидировать неизбежные проблемы с оружейными концернами, для которых война доселе означала не бедствие, а гарантированный высокий спрос на продукцию, и их могущественным лобби в парламентах и министерствах, Лига наций приняла постановление о начале международного проекта по освоению космоса. Обоснованно предполагалось, что там будут востребованы и новейшие технологии вообще, и, вполне возможно, – оружие. В Верховный попечительский совет Международной космической ассоциации были включены представители царствующих домов и крупнейших транснациональных корпораций. А Научный совет возглавил ученик Константина Циолковского, когда-то впервые заявившего о возможности космических полетов, – известный инженер Фридрих Цандер, российский подданный из остзейцев. Его помощником стал спортсмен-планерист и перспективный конструктор Сергей Королев…

Список использованной литературы

Веров Я. Третья концепция имперского равновесия. – Москва, 2011.

Володихин Д. Духовная миссия Николая II. – Москва, 2013.

Гессе Г. Игра в бисер на человечество. – Цюрих, 1922.

Громов А. Волчьи стаи. Легендарные субмарины. – Братислава, 2012.

Гумилев Н. Капитаны человечества. – Москва, 1917.

Канарис В. Флот и разведка Германской империи в годы Первой мировой войны. – Мюнхен, 1923.

Керенский А. Роль дуэлей в судебном делопроизводстве. – Санкт-Петербург, 1924.

Редьярд Киплинг. «Бремя белого государя. Книга военных джунглей». Типперери, 1913.

Ленин В. Империалистические забавы – что делать в ответ европейскому пролетариату. – Териоки, 1919.

Тагор Р. Ветер славное имя не развеет. Нобелевская премия 1921 года.

Тухачевский М. Роль руководящих дуэлей в завершении позиционной войны. – Москва, 1941.

Черчилль У. Гитлера не будет! – Лондон, 1923; Ялта-1927. – Дублин, 1929.

Шелленберг В. Дуэли и провокации спецслужб. – Нюрнберг, 1945.

.

VI. Сны крейсера

1. Особый подарок

– Каждая империя имеет свои традиции. И один из наших обычаев – преподносить к совершеннолетию наследника престола особые подарки. Но допустимо ли дарить иноземный предмет? – засомневался министр двора.

– Не только допустимо, но и предпочтительнее. Согласно тому самому обычаю особых подарков, о котором вы только что напоминали.

– Позвольте спросить, ваше величество, какой именно подарок вы намерены выбрать?..

Империя Серебряной Рыси была названа в честь древнего царства, от владык которого вели свой род здешние государи. Хотя подвластная им держава давно вышла за пределы не только изначальной Страны Рыси, но и планеты, где та была когда-то расположена.

По удивительному совпадению и земные астрономы назвали созвездие, к которому относилось центральное светило Империи, именем Рыси. Впрочем, некоторые впоследствии усматривали в том не случайность, а доказательство имевших место в незапамятном прошлом контактов между нашими цивилизациями.

Итак, наследнику престола Империи в скором времени должно было исполниться пятнадцать лет. По старинной традиции, с этого возраста молодой человек становился воином, а потому царственный отец желал подарить сыну какое-то старинное вооружение.

Эмиссары, разосланные императором по всей галактике, доставили множество видеозаписей. Внимание владыки привлекла та из них, где был запечатлен грозный трехтрубный корабль, словно вырастающий из стальной глади воды под таким же суровым серым небом.

– Да, когда-то мой прапрадед выбирал имя для подобного крейсера… – изрек император. – Это будет достойный подарок для принца. Изъять корабль следует так, чтобы аборигены не пострадали. Всё должно выглядеть как несчастный случай.

– Будет исполнено.

2. Тревожная осень

На Земле же тем временем разворачивались необычайные события. Крейсер «Аврора» был поставлен на ремонт у причала Балтийского завода, что вызвало большое беспокойство у командира корабля капитана первого ранга Никольского. В Российской империи было тогда неспокойно, и не только из-за Великой войны. Революционеры не оставляли попыток привлечь на свою сторону солдат и матросов, чтобы, опираясь на них, захватить власть.

«Команда, до сих пор не поддававшаяся преступной агитации, – писал в донесении Никольский, – поддастся ей и, как это часто бывает, перейдет в другую крайность – благодаря своей сплоченности из самой надежной во время войны станет самой ненадежной. Почва для этого самая благоприятная – долгая стоянка в Петрограде у завода».

Ремонтом руководил лично управляющий Балтийского завода Борис Пугачев – профессор, известный ученый, неутомимый путешественник и коллекционер произведений искусства и морских раковин… Никольский же принимал строгие меры для поддержания дисциплины, стремясь не оставлять команде времени для пагубной праздности. Однако большевистские агитаторы были хитры и пронырливы.

…6 ноября 1917 года на гранитном берегу Невы было холодно и ветрено. Прохожих почти не было, только прогуливались, прижавшись друг к другу, барышня-институтка и молодой человек в студенческой шинели. Инвалид в мундире с медалями просил милостыню возле афишной тумбы. В сторону Зимнего дворца прошуршал шинами автомобиль французского посланника. Подняв воротник, торопливо прошагал репортер, спеша в редакцию с материалом о большом наступлении против немцев, которое планировалось российским Генштабом на середину декабря. Так заявил приехавший в столицу главнокомандующий.

Император Николай II после неудачной попытки его свержения в первых числах марта 1917 больше не покидал столицу, препоручив командование армией генералу Корнилову. А генерал Алексеев, на которого ранее государь возлагал большие надежды, застрелился в марте после переговоров с командующими фронтами, оставив письмо: «Никогда еще не охватывала мою душу такая давящая тоска, как в эти дни, дни какого-то бессилия, продажности, предательства…»

Служить в русский корпус во Франции, ведущий тяжелые бои с немецкими войсками, были отправлены многие из тех, кто хотел бы видеть Николая II низложенным. Новым комендантом Зимнего дворца стал спасший в декабре прошлого года Распутина из невской полыньи жандармский полковник Кулябко, когда-то несправедливо обвиненный в потворстве убийству премьера Столыпина.

Но в начале ноября в столице снова было неспокойно – то проносился слух о перебоях с хлебом, и перед булочными выстраивались очереди, то отключалось электричество – закрывались кинематографы и даже Невский проспект погружался в тревожный мрак. Тем временем полиция, устраивавшая обыски в ночных клубах, изымала разноцветные порошки и затейливые издания в непотребных картинках – для озабоченных вопросом «с кем на Руси хорошо».

Оппозиция опять начала активно требовать созыва Учредительного собрания и установления налоговых преференций. Поговаривали, что активность эта щедро оплачена германской разведкой. А мятежная Дума провалила закон о НКО… Александр Парвус, как сообщалось в секретных донесениях контрразведки, привез очередную порцию финансовых средств для революционеров.

Холодный ноябрьский ветер гнал по улицам Петрограда обрывки прокламаций, исправно сочиняемых революционерами всех мастей. Анархисты требовали вообще отменить любое государство отныне и навсегда, позабыв, что былой друг их кумира Михаила Бакунина – Рихард Вагнер – написал в 1837 году «Национальный гимн» ко дню тезоименитства императора Николая I. А более умеренные, вроде тех, чья листовка утром 6 ноября была занесена сквозняком в кофейню «Этуаль» на Исаакиевской площади, всего лишь жаждали избавиться от монархии: «Режим самовластия душит страну. Политика самодержавия увеличивает и без того тяжкие бедствия войны, которые обрушиваются всей тяжестью на неимущие классы, и без того бесчисленные жертвы войны во много раз умножаются своекорыстием правительства…»

Плохое правительство и власть государя надлежало, по мнению неведомого агитатора, заменить на власть принципиально новую: «Глубокий кризис, охвативший страну, уже не может быть разрешен, как мечтают имущие классы, организацией власти, ответственной перед Думой. Правительство, ответственное только перед Думой, уже не способно остановить разруху в стране. Создание Временного правительства – лозунг, который должен объединить всю демократию».

Напряженная обстановка не помешала изысканному журналу «Аполлон» устроить 5 ноября вечеринку в плавучем ресторане, пришвартованном у стрелки Васильевского острова. Главный редактор и он же владелец – модный преуспевающий художник считал, что женщины должны украшать редакцию, и поэтому сотрудницы изначально были набраны из числа танцовщиц кордебалета Мариинского театра. Веселье выплеснулось из недр стилизованного фрегата на набережную и перекинулось на «Аврору», где матросы в робах, светские львы в смокингах и балетные красотки вперемешку развлекались под музыку джаз-рок-кабаре «Бостонское чаепитие».

Утром был большой разнос от командира, обещание трибунала для зачинщиков неподобающего действа на борту боевого корабля и запрет на увольнительные на месяц – для всех без исключения. А между тем полученные от подручных Парвуса деньги жгли карманы…

3. «Носовое, огонь, пли!»

Вечером 6 ноября матросы крейсера «Аврора» и других кораблей Балтийской эскадры взбунтовались, покинули суда и толпой ринулись к Зимнему. В толпе, двигавшейся по Васильевскому острову со стороны порта, был замечен одетый в форму шотландского гвардейца адвокат Керенский, который выкрикивал лозунги о народной вольности и национальной гордости. Возле университета он был нецензурно обруган из открытого окна третьего этажа известным литератором Дмитрием Мережковским, который затем прокричал: «"Солнце русской земли" потушить нельзя! Когда оно взойдет, исчезнут все призраки! Или, может быть, упырь захочет потушить солнце? Ну что же, пусть попробует!.. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, что на Учредительном собрании Ленин сломает себе голову!»

Государь в это время слушал доклад министра внутренних дел Александра Протопопова. Внезапно в кабинет вбежал секретарь и подал императору телеграмму от депутата Родзянко: «В столице – анархия. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца».

– Где засели мятежники?

– В Таврическом… объявили о создании Временного правительства и требуют, чтобы армия и полиция подчинялись только им.

– Медлить нельзя! Какие части на их стороне?

– Пока никакие… Спиридович из охранного колеблется.

Николай нажал кнопку звонка и приказал вошедшему полковнику:

– Срочно приготовьте восемь машин и верных офицеров. Едем, Александр Дмитриевич! Охрану дворца поручить Воейкову.

– Государь, вам не следует ехать!

– Хозяин земли Русской должен сам бороться с ее предателями.

…Матрос Толя Железняк, как назвал его потом описывавший эту историю со слов фрейлины Вырубовой репортер одной из бульварных газет, был одним из тех, кто жаждал любой ценой оказаться у власти. Он всеми фибрами души и тельняшки ненавидел царя Николашку. Что, впрочем, не мешало ему быть едва ли не лучшим собутыльником чудесно спасенного почти год назад Григория Распутина. Оба очень уважали мадеру. И вот теперь в его слегка замутненной голове мелькнула одинокая мысль. Люди любят Распутина, люди пойдут за ним. Особенно бабы, а мужики, если их на фронт не гнать, и так на всё согласны будут. Распутин может стать Григорием I.

Пальнув в проезжавший «роллс-ройс», Железняк уселся в остановившуюся машину и барским голосом приказал побелевшему шоферу:

– На Мойку… к дому Григория Ефимыча!

На Мойке Распутин после своего удивительного спасения поселился неспроста – рассудив, что сияние солнца русской поэзии должно с его, старца Григория, помощью осенять престол, а не шальные головы всевозможных смутьянов.

Железняк ворвался в парадную гостиную, опрокинув стол, и проорал во всё горло:

– Да здравствует император Григорий Первый!

Распутин поднялся с кресла и властно произнес:

– Николаша – божий человек. Не трожь!..

– Не мы, так другие…

– А ну-ка поведай!

И Толик, налив себе и Григорию мадеры, рассказал, что толпы движутся к Зимнему дворцу и их никак не остановить. Войска не успеют, а охрана дворца малочисленна.

– Так что каюк Николаше! Если подсуетимся – будешь Григорием Первым. А я около тебя вроде как первым министром. Я, брат, с матросиками договорюсь, им ни Ленин, ни Троцкий не любы, а больше некому.

– Глупая твоя голова! Россию спасать надо!

– Да как ее спасешь? Разве что из пушки прямой наводкой…

Григорий вскочил и поволок Железняка в машину, крикнув шоферу:

– К «Авроре»!

Автомобиль тенью помчался по пустынным улицам.

– Куда? – закричал пьяный вахтенный, но, получив удар в зубы от Распутина, свалился под трап.

Остальные были пьяны и их попросту заперли в кубрике.

– А ну-ка подсади, милок, – сказал Распутин Железняку, разворачивая носовое орудие.

И грянул первый залп «Авроры». Второй снаряд разорвался в гуще толпы.

– Спасайся, братцы, сейчас всех поубивают!..

4. «Которые тут временные?»

Незадолго перед тем в Таврическом дворце экстренно началось первое заседание Временного правительства, которое было втайне сформировано еще до того, как господин Родзянко отправил императору свою знаменитую телеграмму. Князь Львов начал зачитывать обращение кабинета новых министров urbi et orbi, сообщая о «такой степени успеха над темными силами старого режима», которая позволяет теперь вплотную заняться организацией новой власти. Либерализм, бывший в такой моде, судя по речи князя, на самом деле никому не грозил.

– Только железной властью в суровых условиях военной необходимости и самоотверженным порывом самого народа может быть выкована грозная и созидающая государственная мощь, – возвысил голос Львов. – Исполненное сознанием священного долга перед Отечеством, правительство не остановится ни перед чем!..

Но на этих словах распахнулись обе створки дверей главного входа, и в зал вошел государь император в сопровождении гвардейских чинов и флигель-адъютанта Мордвинова. Оторопевший князь умолк. А государь негромко скомандовал Протопопову:

– Примите меры по спасению России от изменников!

Оставшийся неизвестным гвардии поручик бодро крикнул:

– Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время…

Князь Львов бросился прочь с трибуны, попеременно восклицая «бес попутал!» и «хотели как лучше, а получилось как всегда!». С особым испугом он то и дело оглядывался на маленькую дверь служебного входа, в которую, решительно отстранив рослого гвардейца затянутой в перчатку рукой, только что вошла его супруга с печатью сильного гнева на лице. От княгини, праправнучки Екатерины Великой и троюродной тетушки государя Николая Александровича, политические перспективы мужа тщательно скрывали. Но всё тайное становится явным…

На следующее утро волнения в Петрограде продолжались, однако настроение коренным образом изменилось. Патриотически настроенный народ ловил большевиков и топил их в Неве. На песчаный берег возле Петропавловской крепости волной выбросило пенсне, опознанное полицейским филером по кличке «Рамон» как принадлежавшее Льву Троцкому, и пачку немецких марок, перемешанных с фальшивыми свежеотпечатанными червонцами.

Наступление на немецкие позиции на Западном фронте началось 19 ноября и развивалось неудержимо. Кайзер, потративший последние сбережения Германии на русскую революцию, отрекся от престола и инкогнито уехал в Южную Америку. 23 февраля 1918 года русская армия торжественным маршем вошла в Берлин.

Крейсер «Аврора» получил новое имя – «Распутин». По этому случаю гардемарины пели официально не признанную строевую песню: «Что тебе снится, крейсер "Распутин"»…»

Впрочем, через несколько месяцев корабль был опять переименован. Распутину, как и многим другим не нашлось места в обновленной Российской империи. А то, что держава была спасена благодаря выстрелам с «Авроры», многие считали выдумкой. Ведь эта история была известна только со слов самого Григория Ефимовича.

– По-моему, Распутин типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту, – говаривал бывший премьер граф Коковцов. – По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине. По замашкам – это человек, способный на всё.

5. Две державы

«Аврора» так и не стала подарком к совершеннолетию сына звездного императора. По непроверенным слухам, произошло это потому, что один из механиков корабля, непосредственно посланного за драгоценным трофеем, умудрился невзначай потерять некую важную деталь генератора силового поля. Впрочем, до сих пор российские любители кошек рассказывают, что ее, почуяв неладное, утащил у механика уже на «Авроре» сторожевой белый кот Лордик с янтарными глазами – и спрятал так, что до сих пор не нашли. Конечно, наследнику престола был преподнесен другой подобающий его рангу подарок. Однако император велел сохранить видеозапись, посвященную «Авроре», и два года спустя продемонстрировал ее сыну.

Через несколько дней наследник попросил у отца позволения инкогнито отправиться служить в русском флоте. Владыка галактической империи одобрил решение сына, сочтя, что такой прекрасной школой для будущего главнокомандующего не сможет стать ни одна армия или флот подвластного ему мира.

Принцу довелось не только послужить офицером на «Авроре», но и отличиться во время нескольких победоносных походов славного крейсера во главе русских эскадр. Потом наследнику пришлось покинуть Землю, поскольку для него настало время осваивать науку управления державой. А когда состоялось подписание договора о дружбе между двумя империями, парадный зал дворца, где происходила церемония, был украшен силуэтом легендарного крейсера…

VII. На краях Империи

1. Визит потомка

– Господин Елисей Бомелий? – спросил таможенник, глядя в паспорт вновь прибывшего.

Необходимость оформлять бумажные паспорта старинного образца была обязательным условием посещения Земли.

Прибывший кивнул с легкой улыбкой.

– Цель визита?

– Мой далекий предок был лейб-медиком при русском дворе. В память о нем я пишу сейчас книгу по истории, и для этого необходимо ознакомиться со старинными текстами, которые сохранились только на Земле. К тому же меня с профессиональной точки зрения очень интересуют достижения вашей натуральной медицины.

– Имеете ли вы имплантированные гаджеты, помимо тех, которые указаны в ваших документах?

– Нет.

– При пересечении границы ваши имплантаты будут заблокированы. Обратное включение произойдет, когда вы покинете Землю. Есть ли у вас при себе технические устройства, не указанные в декларации?

– Нет.

– Есть ли у вас при себе антикварные вещи земного происхождения, кроме указанного в декларации несессера?

– Нет. Этот несессер – единственная память о моем предке…

Таможенник извлек еще один официальный бланк и сказал:

– Ознакомьтесь и распишитесь.

Господин Бомелий, практикующий врач из системы дельты Северной Короны, пробежал взглядом документ. Это было официальное подтверждение того, что в организме посетителя Земли нет незарегистрированных технических имплантатов. «В случае, если после подписания данного заявления при прохождении зоны контроля у посетителя будет обнаружен незарегистрированный гаджет или вживленный имплантат, посетитель утрачивает статус носителя разума и уравнивается в правах с сигоном, искусственным существом-механизмом». Бомелий спокойно поставил свою подпись.

Он и сам не слишком доверял чудесам техники, считая, что человек должен уметь полагаться в первую очередь на собственные возможности. И именно это, а вовсе не достижения фитотерапии, по-настоящему интересовало его на Земле.

Ну и кое-что еще… Для того чтобы узнать о его истинных намерениях, понадобился бы специальный чтец мыслей, какой может появиться лишь в результате долгого отбора в течение многих поколений, а также особых тренировок, но психогенетические эксперименты давно запрещены на Земле. Или специальное сканирующее устройство, применявшееся в разведке. Впрочем, то и другое давало только вероятность получения истины, хранившейся в чужом мозгу.

2. Живая память

Туризм и качество сервиса являются лучшей характеристикой уровня развития любой территории, будь то часть континента на заштатной планете или галактическая империя. Да, туризм в этом смысле куда более надежный показатель, нежели военная мощь, – ведь создание сверхоружия может оказаться и результатом последнего отчаянного усилия, в то время как катастрофа самой цивилизации уже неизбежна. А вот обустройство туристической инфраструктуры да и всего мира так, чтобы в него постоянно стремились гости, готовые тратить деньги, – это уже наглядное свидетельство устойчивого благополучия.

Среди планет, считающихся туристическими жемчужинами нашей Галактики, особое место занимает Земля. Она представляет собой уникальный заповедник, где человечество сохранилось таким, каким оно было до рывка в космос, появления компьютеров и начала повсеместного применения имплантированных гаджетов. Технологии и структура общества сохранились на уровне конца XIX века, когда технические средства были порой несовершенны, но изящны и романтичны – аэропланы-этажерки, обтянутые парусиной, сверкающие медью паровозы, величественно плывущие в небесах красавцы дирижабли…

Небоскребов нет, нет и гигантских мегаполисов, но при этом существуют народные промыслы, чьи изделия пользуются спросом в разных уголках обитаемого космоса. Туристы могут принять участие в сезонной охоте на зверя или птицу или у чистейшей реки испытать волнующее чувство вываживания крупной рыбы. Развито здесь и экологически чистое земледелие, продукты которого поставляются, в том числе и к столам сильных мира сего, и в самые дорогие продовольственные бутики. Туристы также могут собственноручно вспахать поле при помощи крупных, но добродушных животных, поучаствовать в сенокосе и сборе урожая, потрудиться на мельнице или винокурне….

Туристический ваучер на Землю стоит дорого. Известно, что значительная часть вырученных денег идет на сохранение биосферы планеты в ее первозданном виде. При этом количество туристов, которое планета принимает на протяжении одного местного года, строго ограничено. То есть возможность попасть на Землю зависит не только от готовности потратить на такое путешествие круглую сумму универсальной галактической валюты, но и от удачи. Раз в год галактический совет проводит лотерею, и счастливчик получает синюю карту, позволяющую бесплатный въезд на Землю и пребывание там в течение месяца.

(«Путеводитель по Вселенной», раздел «Миры в деталях»)

3. Чаепитие по-старинному

В зале ожидания перед орбитальным лифтом группа туристов расположилась в удобных креслах вокруг стола, на котором красовались пестрые чашки из натуральной керамики – привыкшие к пластику и прочим синтматериалам гости с любопытством вертели их в руках, удивляясь фактуре и приятной тяжести. В центре стола возвышалось нечто округлое, сверкавшее начищенными металлическими боками.

– Что это?

– Это традиционный русский самовар, – пояснил гид. – Устройство для нагрева воды с помощью огня.

– Так сложно!..

– Наоборот, очень просто, – отозвался встретивший группу гид. – Вот смотрите.

В его руках появилась корзинка со странными чешуйчатыми предметами овальной формы.

– Это шишки, господа.

– А откуда такой приятный аромат?

– Шишки натуральные, как и всё у нас, поэтому пахнут смолой.

Дым от самовара уходил в потолочную вытяжку. Гид пояснил, что на Земле принято ставить самовар на открытом воздухе, либо же имеются специальные форточки в окнах или отверстия в печных дымоходах.

За чаепитием гид напомнил, что на Земле туристам не разрешается пропагандировать среди аборигенов никакие социальные идеи, равно как и рассуждать о преимуществах технической республики над патриархальной империей. На Земле также не приветствуется деятельность поклонников Неда Лудда, организаторов различных карго-культов, проведение стимпанковых выставок и иные модные в прошлом техноразвлечения.

– А все-таки, почему именно империя? – спросил кто-то.

– Потому что любой другой форме правления предшествуют великие потрясения. Нам они не нужны.

4. Эталон человечества

Многие считают Землю не просто заповедником, но эталоном человечества, потому что далекие потомки изначальных людей с вживленными чипами женаты на представительницах других рас – а можно ли их вообще назвать людьми?

И вот чтобы все они, далеко ушедшие от своих корней, могли находить общий язык, существует Земля, где технологии сознательно поддерживаются на том уровне, который позволяет избежать необратимых изменений в биосфере.

Нет, здешняя культура не законсервирована, никакого железного занавеса не предусмотрено. Любой житель Земли в курсе, что происходит за ее пределами. Поэтому для него новейшие научные достижения не являются чудом, как для средневекового человека. Просто на территории планеты они не используются, чтобы не нарушать традиционный баланс.

Запрещены смешанные браки с уроженцами других миров, нарушившим придется покинуть Землю. За пределами империи служат те, кому сделаны операции со вживлением имплантатов. Их спасли, но вернуться они не могут: вы представляете себе переход из XIX века, скажем, в ХХХ и обратно?

При этом земляне по достижении совершеннолетия могут выбирать, получать ли им в дальнейшем обычное для современной Галактики образование или пополнить ряды тех, кто хранит традиционный уклад, – ибо человек должен принадлежать к одной культуре, а не разрываться между двумя, пусть даже и родственными.

Августейшие дети до двадцати лет не могут покидать Землю. Правило установлено, дабы уберечь юных великих князей от любовных и технологических искушений. Младшие дети императора после женитьбы наследника и рождения у него детей могут свободно путешествовать по другим мирам и вступать в брак с инопланетянками. Но в последнем случае они и их потомки теряют право на престол. На Земле регулярно проводятся съезды тех, кто связан родством с царствующим домом, и среди участников можно увидеть даже представителей дальних созвездий.

(«Путеводитель по Вселенной», раздел «Обитатели миров»)

5. В пути

Внизу, за пределами охранной зоны орбитального лифта туристов ждал поезд – со старомодными вагонами, соответствующими концу XIX века местной истории. Черный паровоз был окутан клубами белого пара. Одноместное купе первого класса было отделано красным деревом, медная ванна, как и все металлические детали, начищена до сияния. Вместо набора спреев предлагалось душистое мыло «Ландыш», растительная мочалка, натуральная морская соль Адриатики.

Господин Бомелий откинулся на мягкую спинку дивана и впервые с момента отлета позволил себе полностью расслабиться. Он лениво смотрел в окно на проносившиеся мимо степные пейзажи. Любование сменой климатических зон из окна поезда входило в программу путешествия. Мелькали аккуратные квадраты огородов и бахчей, белые домики с красными черепичными крышами, колокольни. Приоткрыв окно, Бомелий с наслаждением вдохнул пряный аромат разогретых солнцем трав…

Первый этап задуманного им прошел успешно. Вряд ли приверженцы архаических традиций могут соперничать с одним из лучших и изощренных умов Галактики…

6. Легенды о воинах

Конечно, не всё было изначально гладко – первые контакты Земли с инопланетными народами были омрачены несколькими войнами. Первая разгорелась сразу после посадки первого корабля в районе Гавайских островов. В Тихом океане возникло мощное цунами, обрушившееся на Японию. Но силы самообороны этого островного государства всё же пытались уничтожить пришельцев, несмотря на явное неравенство сил… Впоследствии в Галактике сложился целый свод легенд о самураях и их обреченной доблести.

Многие из посещающих Землю отправляются сюда не просто ради любопытства. На Землю совершаются настоящие паломничества, потому что именно здесь родился король Артур, ныне признанный первым рыцарем Галактики.

На Земле осталась самая большая библиотека рукописных книг, которые не отсканированы. Тот, кто хочет что-то прочесть в них, должен прибыть лично.

У землян неизменная память о прошлом. Технология остановилась до изобретения компьютера и электронных баз данных. Даже император не имеет права изменить историю.

Войны между инопланетчиками и землянами вспыхивали еще не однажды, в результате чего некоторые страны и регионы были уничтожены. Одна из войн, между прочим, началась потому, что русские отказались служить в войсках одной из космических держав, пытавшейся захватить Землю.

Однако благодаря вмешательству русского императора, взявшего на себя миссию переговоров с альдебаранцами, корабли которых патрулировали границы Солнечной системы, удалось не только прекратить все конфликты, но и добиться для Земли особого статуса.

Земляне добровольно отказались от любого боевого оружия, более совершенного, нежели так называемые трехлинейные винтовки. Ни автоматов, ни бронепоездов, не говоря уже о бластерах и плазменных пушках… Это ограничение соблюдается до сих пор, и всем в Галактике известно его обоснование: дальнейшее развитие вооружения – шаг за грань, после которой уже нельзя остановиться даже под страхом полного уничтожения аборигенов и планеты.

(«Путеводитель по Вселенной», раздел «Оружие и технологии»)

7. Ожидание

К вечеру путешественники прибыли в город, расположенный на берегах огромной неторопливой реки. На высоком холме возвышался старинный кремль, сверкали золотом купола кафедрального собора. Пока остальные туристы восхищались красочным зрелищем заката и шумно строили планы на следующий день, Бомелий подошел к гиду и поинтересовался, где он может узнать, не получено ли на его имя очень важное письмо.

– С галактической корреспонденцией вы сможете ознакомиться только покинув Землю… Здесь нет доступа.

– Мне, надеюсь, должно прийти обычное письмо. То есть не совсем обычное… Я просил аудиенции у государя императора.

– Мы бережно относимся к каждому письму, и вы обязательно в должное время получите ответ.

8. Мятежники

Вполне возможно, что именно сознательный уход с технологического пути развития вкупе с провозглашенным вечным нейтралитетом послужил защитой Земле в галактических войнах. Нет технологий – нет трофеев. А саму планету невозможно захватить в целости и сохранности, то есть в товарном виде, если ее жители будут сопротивляться. Нельзя убить свободолюбивых аборигенов, не нарушив экологическое равновесие, частью которого они являются. Испортится атмосфера и почва, и планета превратится в обычную, каких в Галактике очень много.

Но тогда не всех на планете это устроило. Взбунтовались и увели свои корабли с Земли в неизвестность экипажи крейсеров «Очаков» и «Потемкин». И тем не менее глобальная революция, призрак которой тревожил земную цивилизацию в последние годы перед началом контактов с инопланетчиками, так и не началась. Нигилист Александр Ульянов пытался организовать восстание против альдебаранцев и при этом погиб, а его младший брат, известный под псевдонимом Владимир Ленин произнес тогда ставшую крылатой фразу «Мы пойдем другим путем». Однако его надежды на создание новой политической партии, способной захватить и удержать власть, не оправдались, и он закончил свою жизнь в космической эмиграции.

Большинство жителей Северо-Американских Соединенных Штатов, страны, где технический прогресс и деловая хватка задолго до начала космической эры стали одной из главных особенностей менталитета, предпочли покинуть Землю. Свои территории они официально передали Российской империи, подданные которой когда-то основали первые поселения на тихоокеанском побережье Северной Америки… Поэтому русские, осваивая планету, всего лишь вспоминали уже пройденные когда-то торговые и страннические пути.

В настоящее время русский император имеет статус третейского судьи в Галактике.

Сила Земли, как это ни парадоксально звучит, сейчас заключена в том, что кто-то мог бы счесть ее слабостью. Иногда величайшие звездные державы, несмотря на обилие в них великих умов человеческих, нечеловеческих и электронных, не могут удержаться от соблазна считать себя владыками вселенной. Они не могут договориться даже под угрозой гибели обитаемого космоса. Потому что не могут признать себя вторыми, а не первыми. И поэтому нужен тот, кто сможет их объективно рассудить. Он может не обладать великой армией или могущественным звездным флотом, но быть незаинтересованным и справедливым. Этого достаточно.

Огромные империи слишком сильны, чтобы быть справедливыми…

(«Путеводитель по Вселенной», раздел «Политика внешняя и внутренняя»)

9. Аудиенция

Официальное письмо, которого с таким нетерпением ожидал Бомелий, было доставлено через два дня. В послании говорилось, что аудиенция доктору назначена, и состоится она в летней императорской резиденции на берегу реки Потомак. Добираться на другой континент Бомелию предстояло на дирижабле. Впрочем, полет был приятен, а сервис на борту воздушного судна безупречен.

Возникла только одна сложность. Уже прибыв во дворец, доктор не пожелал расстаться со своим несессером, объяснив офицеру конвоя его величества, что никогда не выпускает из рук или, по крайней мере, из поля зрения эту дорогую для него древнюю вещь, которую считает своим талисманом.

Офицер, проконсультировавшись с кем-то еще, сообщил, что господин Бомелий может оставить раритет при себе. Доктора провели анфиладой залов, потом велели подождать около закрытых дверей – у императора на приеме был африканский генерал-губернатор с докладом.

…Представ перед императором, Бомелий произнес заранее отрепетированную им короткую речь о своей радости видеть его величество и о священной памяти пращура, служившего когда-то самому Грозному Царю.

– Я счастлив преподнести вашему величеству этот подарок – точную копию флакона для лекарств, изобретенного когда-то моим предком. Секрет изготовления считался утраченным, но мне удалось его воссоздать, используя только аутентичные древние технологии.

Из несессера появилась коробка, обтянутая тонкой кожей с золотыми инкрустациями. Из нее – сверток тончайшей шелковой бумаги, в котором покоилось мерцающее хрустальное изделие.

Вбежавший в отцовский кабинет наследник престола, мальчик лет десяти, восторженно смотрел на драгоценную и необычную безделушку.

И тут Бомелий заговорил совсем другим тоном:

– Но это не главное. Я прибыл сюда по поручению движения защитников свободной Галактики. Мы боремся против звездных империй!

– Я слышал о вас, – спокойно произнес император. – Но мы не сторонники войн и предпочитаем другие пути улаживания конфликтов.

– Нам нужна база. Убежище. Они не могут потребовать от вас нашей выдачи.

– Представительства нашей империи существует в главных звездных столицах. Но Земля не предоставляет убежища тем, кто не родился здесь.

– Неужели вы не отступите от этого устаревшего правила даже ради жизни вашего сына? Ведь эта склянка… она может открыться по моему мысленному приказу. А ведь мой почтенный предок разбирался не только в хрустале, но и в ядах! В том числе и распыляемых…

Елисей Бомелий так и не успел понять, что обращается к двойнику императора. Психогенетики на Земле не было, но прирожденным обладателям гипнотического дара применение в секретной государевой службе находилось во все времена.

Но очнувшемуся Бомелию всё же довелось увидеть настоящего императора.

– Ваше величество, – докладывал начальник тайной полиции, – это один из лидеров террористической организации «Освободители Галактики». Называют себя повстанцами, утверждают, что любые средства хороши для достижения цели. Причастны к транспортировке контрабанды, пиратству, био– и техногенным опытам над людьми.

– Мы куем оружие и воспитываем бойцов против космических империй! – закричал Бомелий. – Светлое будущее превыше всего!

– Даже темного настоящего?

– Невозможно жить прошлым!

– Невозможно думать о будущем, не зная прошлого. Наши недостатки ограничены нашей планетой. А вы готовы раскинуть свои пороки на всю Галактику.

– Если вы опознали меня, то зачем понадобился этот спектакль?

– Чтобы не тратить время, допрашивая вас. Вы же сами сразу всё и рассказали.

– И что дальше?

– Суд. Прежде всего, земной. А потом за ваши прежние дела вас ждет суд галактический, сиречь небесный…

10. Заглянуть в будущее

Что будет на Земле через пять столетий? Никто не знает. Может, быть, станет тесно, и земляне устремятся в космос, а старая Земля на самом деле превратится в музей, о котором сложат легенды потомки миллионов улетевших с нее людей. А возможно, всё останется по-прежнему… Существует древнее предание о римском легионе, который пошел на край света, чтобы раздвинуть границы империи. «Так вот, представьте, что этот легион возвращен, ибо края империи найдены».