Литагент «Эксмо»334eb225-f845-102a-9d2a-1f07c3bd69d8 Золотько А. К. 1942: Реквием по заградотряду Эксмо Москва 2012 978-5-699-60531-6

Александр Золотько

1942: Реквием по заградотряду

Вы, господин Уэллс, исходите, как видно, из предпосылки, что все люди добры. А я не забываю, что имеется много злых людей.

И. В. Сталин

3 августа 1942 года, станция Узловая, Сталинградский фронт

Для того чтобы не сойти с ума, нужно четко разделить свою жизнь на то, что от тебя зависит и что не зависит. И еще можно разграфить листок бумаги на две вертикальные колонки и записать, как в свое время Робинзон Крузо, что плохо в твоей жизни, что хорошо.

В левой колонке – плохое, в правой – хорошее, типа – да, есть плохое, но…

Есть в этой системе один недостаток – плохого может оказаться так много, что просто напишешь, потом возьмешь в руку револьвер и – «бац!» – пулю в висок. От печали и безысходности.

Или не хватит вдруг колонок. Если не получается разделить на плохое и хорошее, остается еще множество такого, что и оценить нельзя. Не получается. Что тогда делать?

Тут призадумаешься.

Севка за год, кажется, нашел выход. Может, с точки зрения психологов, и небезупречный, но раз удалось сохранить более-менее разумный взгляд на жизнь – значит, работает.

Нужно только выбрать уединенное место, так, чтобы никто не смог заглянуть из любопытства через плечо Севке и прочитать, что именно выводит он химическим карандашом на листочке из ученической тетради. А со стороны – письмо пишет Севка. Может быть, родственникам, может, любимой девушке.

А на самом деле Севка выписывает события и фактики прошедшего года, пытаясь даже не понять – напомнить себе, что произошло. И потом попытаться понять, что из этого заносить в плохое, а что – в хорошее. А что – оставить без колонки. Нужно только писать быстро, не задумываясь над каждой строкой. Иначе ни черта не получится, иначе зависнет Севка над первой же фразой.

Как, например, оценить тот странный факт, что он, Всеволод Александрович Залесский, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения, студент-филолог, вдруг из января две тысячи одиннадцатого попал в самый конец июля сорок первого, из замерзшего Харькова в раскаленное поле где-то возле Смоленска? Однозначно плохо? Или однозначно хорошо?

Мало того что попал, так еще и полностью голым и совершенно не зная – куда и зачем попал. Тогда Севка, кстати, с ума не сошел. Повезло. И в том повезло еще, что немецкий истребитель не стал расстреливать голого парня, и в том, что погибший младший политрук вез с собой чемодан, а в чемодане – запасной комплект формы… Если вдуматься, то и в том, что политрук погиб на глазах Севки, тоже есть элемент везения, как бы отвратительно это ни звучало.

За двенадцать месяцев Севка научился не морщить нос по таким поводам. Когда кто-то оказывался между Севкой и пулей, Севка радовался. Не смерти ближнего своего, конечно, но тому, что остался жив. Что повезло.

Севка вообще оказался везучим – сумел увернуться от выстрелов немецкого автоматчика и свое первое «советский офицер» смог произнести не перед каким-нибудь особистом, а перед старшим лейтенантом Даниилом Орловым. Если бы перед особистом – попал бы как минимум в НКВД или сразу под расстрел, а так… Вначале Орлов сделал вид, что не заметил, потом вроде как разоблачил «попаданца», а потом…

Сволочь оказался этот Даниил Орлов. Умный, толковый, но сволочь…

Так, напомнил себе Севка. Без оценочных суждений. Просто – старший лейтенант Орлов. Вначале – просто командир Красной армии, а потом, оказалось, человек, который устроил Севке это путешествие в прошлое. И не для того, чтобы покуражиться, а с совершенно конкретной целью. Вывести Севку на своего старого знакомого – комиссара Корелина. А уж с его помощью предотвратить применение химического оружия одним сумасшедшим командиром Красной армии.

Во всяком случае, так Орлов говорил, так вроде бы получилось, но что на самом деле задумал бывший поручик царской армии, в двадцатых годах вдруг получивший возможность путешествовать во времени, не знал никто. Даже Корелин не знал и даже Евграф Павлович – человек, повидавший за свои семьдесят пять лет столько всего, сколько вполне хватило бы обычному человеку лет на пятьсот.

Севка попал к Корелину – это уже было не везение, а расчет Орлова, хотя – да, тут все равно счастье улыбалось Севке. Когда в деревне он случайно разбудил немцев и, отчаянно испугавшись, заколол троих полусонных фрицев штыком – повезло. А то, что потом за это получил орден, – уже результат деятельности Корелина.

Так оно все и перемешалось у Севки. Везение, слово комиссара, снова везение, воля Евграфа Павловича, который решил все-таки Севку не устранять за ненадобностью, а пристроить к делу. К важному делу. Сам бывший генерал царской армии именовал эту должность как «убивец на государевой службе», а Севка… Севка никак не называл. Просто выполнял приказы – убить, задержать, допросить, ликвидировать. И даже особо не удивился, осознав, что получается это у него не то, чтобы совсем легко… нет, не легко… стало привычным и даже рутинным делом – лишить человека жизни.

Наверное, это тоже можно было бы отнести к хорошему. Он ведь все еще жив и все еще в здравом рассудке… Тут, правда, можно и усомниться. Ведь когда Орлов предложил Севке вернуться в его собственное время, в свой две тысячи одиннадцатый, на второй курс университета, к сволочи-работодателю, зажавшему зарплату за несколько месяцев, в мир, в котором Севку вот так вот запросто не убьют, – Севка ведь отказался?

Нет, он придумал для себя объяснение, что-то о желании узнать, что и как заставляет обычных людей жертвовать собой за Родину, которая, в общем, не слишком ласково с ними обращалась до войны, да и во время войны тоже…

Любопытство? Желание хлебнуть адреналина? Врожденная глупость или приобретенное безумие?

Попробуй разберись, что двигало Севкой, когда он решил остаться. В который раз уже Севка пытается разобраться в этом и в который раз понимает, что не знает ответа. И не может придумать внятного объяснения.

Его ведь ничего не держало на этой войне. Он ничего не знал о ней, только по фильмам и по книгам. По художественным книгам и фильмам.

Такая фигня.

Севка вздохнул, прикусил конец карандаша в задумчивости.

И нечего тут жалеть.

Нечего.

От него ничего не зависит. Он даже Евграфа Павловича спасти не смог. Орлов предупредил о той бомбардировке, Севка уши прожужжал Корелину и самому Деду, но никто его не послушал. Севка помнил, как матерился сквозь слезы, пытаясь растаскивать кирпичи из той груды, что совсем недавно была домом, в котором жил Евграф Павлович. И помнил, как стоял, сцепив зубы, на кладбище, стараясь не зареветь – не от жалости, а от обиды, что пытался спасти, но не смог.

Получается, что время не обманешь?

Что единственный способ спрятаться от своего жребия – это уйти с Орловым, как это сделал Никита Ивановский, ученик и помощник комиссара? Так получается?

И выходит, что у Севки одна надежда выжить – комиссар Евгений Афанасьевич Корелин. Нужно только старательно выполнять его приказы. Он защитит, если что.

– Товарищ лейтенант!

Севка оглянулся на голос – тощий конопатый красноармеец с повязкой дневального на рукаве стоял в дверном проеме.

– Что? – спросил Севка.

– Там товарищ лейтенант Шведов просили передать, что заняли место в углу, но если вы не поторопитесь, то кто-то влезет, а вам придется на улице ночевать, – бодро отрапортовал боец и, шмыгнув носом, добавил уже нормальным голосом: – Много народу на станции собралось, командиров – полный зал ожидания. Некоторые так на перроне укладываются. Вы бы шли, а то вон майор один, артиллерист, уже ругался, что место пустует…

– Ага, – кивнул Севка. – Я сейчас. Передай лейтенанту Шведову, что я прибуду через пять минут, пусть держится. Назад – ни шагу.

Боец вышел.

Севка посмотрел на исписанный листок, вздохнул. Легче не стало. Остались неприятные мысли, и, что самое отвратительное, сомнения остались. Сомнения, мать их так…

Севка открыл дверцу печки, осторожно прикоснулся к языку пламени уголком бумажного листка. Подождал, пока бумага догорит почти до конца, и только потом бросил остаток в печь.

За этот год он научился осторожности. Он решил дожить до победы, а это значило, что нужно остерегаться не только врагов, но и своих… А еще Севка осознал, что понять, кто свой, а кто враг, – самое трудное дело в жизни. Самое трудное.

Севка закрыл дверцу печки, встал с табурета, одернул привычным движением гимнастерку, расправил ее под ремнем. Вышел на перрон.

Небо было звездным, яркие огоньки светились, казалось, над самой головой – протяни руку и достанешь.

Завтра будет теплый солнечный день. Утром они с Костей Шведовым сядут на поезд и поедут в Сталинград. Оттуда – в Москву. Корелин приказал не задерживаться. Они и сами не собирались.

Как бы плохо Севка ни знал историю Великой Отечественной, о Сталинграде помнил твердо. И не собирался рисковать. Быть героем он не мечтал и не собирался.

Глава 1

5 августа 1942 года, Москва

– А я давненько у тебя здесь не был, – сказал гость, в задумчивости остановившись перед книжным шкафом.

– Если быть точным, – хозяин кабинета холодно улыбнулся, – вы, Дмитрий Елисеич, здесь не были никогда. И в мои планы не входило приглашать вас сюда когда-нибудь. Только звонок прямого начальника…

– Да-да-да, – закивал гость. – Совершенно точно – никогда раньше я здесь не бывал. Я посещал вас на даче. На вашей личной даче, уважаемый Евгений Афанасьевич.

Гость правильно оценил интонацию в голосе хозяина кабинета. Если бы Дмитрий Елисеевич попытался продолжать «тыкать», то вполне мог бы нарваться на нечто вроде «свиней вместе не пасли», а это было бы уже прямым оскорблением, пусть и не старшего по званию, но человека, наделенного особыми полномочиями.

И разговор бы не получился.

Собственно, Евгений Афанасьевич очень рассчитывал, что разговор не получится, что старый сослуживец обидится и уедет восвояси. И доложит на самый верх, что комиссар третьего ранга Корелин от приватной беседы отказался и что, возможно, наступил момент не в гости к нему ехать, а вызывать к себе. Или привозить к себе. Или нагрянуть в этот особнячок с хорошо подготовленной группой. И расставить уже все точки над і.

По реакции гостя станет понятно – прислали Скользкого Диму сознательно, чтобы спровоцировать конфликт и врезать, наконец, Корелину по рукам, или просто кандидатуру выбрали впопыхах, из категории «старых знакомцев», не удосужившись вспомнить о личном конфликте.

Хотя, напомнил себе Евгений Афанасьевич, если слишком тщательно искать причины, то можно придумать и другие замечательные версии. Говорили, что Дима за последнее время окреп, возмужал и приобрел некоторое влияние в высоких кругах. И ткнуть его мордой в грязь кому-то показалось нелишним и даже забавным. Или решил кто-то, на всякий случай, оживить в душонке Димы вроде бы погасший огонь ненависти к Корелину… Много чего можно придумать гораздо более красивого, чем реальность.

Посему перегибать палку не стоило.

Психологическое воздействие – оценка реакции – корректировка метода. Простая и действенная формула контакта в условиях неопределенности.

Ткнул в больное место, увидел, как изменилось выражение лица – даже не лица, его Дмитрий Елисеевич умел контролировать в любом состоянии, – зрачки уменьшились, сжались в точки. Эту реакцию контролировать невозможно. Можно отвести взгляд, но это было бы признаком слабости и опять-таки неискренности… В общем, при любом раскладе гость терял очки, набирал градус в эмоциях и продул вчистую первый раунд.

Что само по себе неплохо.

Разговор продолжился, гость обиду не продемонстрировал, значит, либо действительно имеет приказ на серьезный разговор, либо попытается зондировать глубже.

Бог ему в помощь.

– Да вы присаживайтесь, товарищ Домов, – Евгений Афанасьевич указал рукой на стул перед письменным столом. – Если бы разговор намечался короткий – мне бы просто позвонили, если бы он был простым, то прислали бы кого попроще… Вы ведь, насколько я знаю, человек занятой…

– Не без того, – кивнул Домов, садясь на стул. – Не без того… И значит, место мне указано посетительское, чтобы сразу обозначить приоритеты, наметить полюса взаимоотношений «старший – младший» и тому подобные изыски. Я даже не стану напрашиваться на беседу у гостевого столика, ты… простите, вы ведь можете ответить, что только лично приятных вам людей усаживаете в кресло и угощаете чаем…

– А вы готовы принять из моих рук чашку чая? – с немного театральным удивлением приподнял бровь Евгений Афанасьевич. – Вот так вот, запросто, не написав завещания?..

Гость хмыкнул, на губах появилась и тут же исчезла улыбка. Искренняя улыбка, между прочим. Идея настолько довериться собеседнику показалась Дмитрию Елисеевичу по-настоящему забавной.

– Коллекция, которую вы привезли из Китая, все еще существует?

– И даже пополняется.

– Вот ведь, – сокрушенно пожал плечами Домов. – А мне вот тут совсем недавно нужен был яд…

– Отравиться?

– Отравить, – серьезно сказал Домов. – И пожалуй, нам лучше бы сменить интонации. Я приехал к вам по делу серьезному…

– Так и начинать нужно серьезно. Итак?

Домов вздохнул, посмотрел на свои ладони.

– Не тяните, гражданин начальник, – посоветовал Евгений Афанасьевич. – Сразу, в лоб. Вопрос – ответ – перестрелка… Как в молодости.

– Ты… Вы должны понять, что… – похоже, Домову и в самом деле было нужно, чтобы Корелин все понял правильно. – Без обид, без подозрений и тому подобного… Нужна информация, совет. Дело щекотливое…

Евгений Афанасьевич молча смотрел в глаза собеседнику. Тот снова вздохнул.

– Власов… – тихо произнес Дмитрий Елисеевич.

– Андрей Андреевич? – оживился Корелин. – Нашелся? Вышел из окружения? Я всегда говорил, что он справится. В сорок первом, с сентября по ноябрь у немца по тылам шел, от самого Киева почти до Орла! А тут до своих всего ничего было…

Желваки вспухли на скулах гостя и опали. Домов заставил себя улыбнуться.

– Что-то не так? – осведомился Корелин.

– Тебе нравится прикидываться дурачком?

– Я – не прикидываюсь, – серьезно заявил Евгений Афанасьевич. – Я – в самом деле дурачок. Я настолько наивен, что ожидал от тебя какого-нибудь по-настоящему сложного вопроса.

– Власов попал в плен к немцам. И ты это прекрасно знаешь, – процедил Домов.

– Я? – удивился Евгений Афанасьевич. – Откуда?

– Немцы по радио…

– Что ты говоришь? – покачал головой Корелин. – В самом деле? И что же они сказали?

– Я…

– Соберись, Дмитрий! Ты по самому краю ходишь, имей в виду… Это ничего, что я тебя на «ты»? Вдруг подумал – старые знакомцы, еще с Гражданской… Чего это я с тобой так официально? Так мы на «ты»? И что же там все-таки сказали немцы по радио? Когда, кстати?

Раскачивать, напомнил себе Корелин. Раскачивать, а не опрокидывать. До взрыва не доводить.

– Четырнадцатого июля сообщили, что взят в плен… И ты об этом наверняка знаешь…

– А вот ты об этом знать наверняка не можешь. Я не слушаю вражеское радио. Это не рекомендуется гражданам Страны Советов, забыл? – Евгений Афанасьевич потянулся к радиоприемнику, стоявшему возле письменного стола, нажал на кнопку. Панель «Телефункена» засветилась, что-то зашипело, засвистело, потом диктор стал читать сводку Совинформбюро. – Я, пусть и по немецкому радиоприемнику, слушаю наше радио. А оно ничего о судьбе командующего Второй ударной армией генерал-лейтенанта Власова не сообщало. У тебя есть основания верить немцам? Генералы ведь и просто погибнуть могут – война такая нелепая штука, что звезды в петлицах перемалывает так же, как кубари и треугольники… А если даже и в плен… Мы что, уже отвыкли от списков старших командиров, попавших по той или иной причине в плен?

– Когда ты видел Власова? – спросил Домов, глядя на крышку письменного стола. – Когда ты с ним разговаривал?

Так, подумал Евгений Афанасьевич, вот и прозвучал первый сигнал. Главное отличие Андрея Андреевича от остальных заключается в том, что с ним общался комиссар Корелин. И это значит, что за комиссаром следят внимательно. Что, в общем, неожиданностью не было.

– Ну… Мы с ним давно знакомы. Очень плотно общались в тридцать восьмом. В Китае. Андрей Андреевич мне тогда здорово помог. Я ведь даже удивлялся тогда – человек с такими талантами, и всего лишь пехотный полковник, военный советник. Да он не меньше чем резидентом должен был работать. С его связями в Китае… – Евгений Афанасьевич понизил голос и оглянулся на приоткрытое по случаю жары окно. – Ходили упорные слухи, что у него с женой Чан Кай Ши что-то там закрутилось. Но я сам не видел, поэтому – молчок. Ты ведь знаешь, я не люблю этих слухов, сплетен… Вот не люблю, и все.

Евгений Афанасьевич развел руками, словно извиняясь перед собеседником за эту свою нелюбовь к сплетням.

– Ты ездил к нему на фронт, – сказал Домов. – И разговаривал. Так?

– И что? Как ты думаешь, Дима… Человек, которого сам Иосиф Виссарионович называл спасителем Москвы, может вызвать интерес даже у такого прожженного циника, как я. Я им искренне восхищался, решил, вот, восстановить знакомство. Он был несказанно рад… я думаю. Посидели, поболтали. Вспомнили Китай… Эту историю с его китайским орденом на нашей таможне. Он, оказывается, был несколько обижен. И не столько за орден Золотого дракона, который все равно не смог бы носить, сколько за часы. Личная память опять же… Но это он мне по секрету сказал, как старому знакомому. А так – молодец! Кремень, умница, бабник – а кто из нас не бабник? Правда? Ты вот тоже, помню, по молодости. Как ее бишь звали? Маша Никанорова? Такая белобрысая… Ты ее еще оставил на явочной квартире, когда пришлось уходить… Повесили ее, кажется. Нет?

Лицо Домова налилось кровью. Он встал со стула, и Евгению Афанасьевичу на мгновение показалось, что сейчас гость бросится в драку, но тот постоял с полминуты, помотал головой, как после пропущенного в потасовке удара, и медленно опустился на стул.

– Ну, ты и сволочь, Женя… – медленно, с трудом проговорил Домов.

– А ты рассчитывал на что-то другое? Меня всегда хвалили за крепкую память. И я все помню, Дима Домов. Я все очень хорошо помню… И то, как ты пытался уничтожить Деда, и то, как… – Евгений Афанасьевич вовремя приказал себе замолчать. В самый последний момент. Он чуть не упомянул своего сына. – Наверное, не стоило тебе сюда приезжать.

– Почему же? – разом успокоившись, сказал Домов. – Стоило. И поговорить с тобой вот так, по-честному, стоило очень давно. Чтобы не осталось недомолвок между нами. Твой сын…

Димочка всегда был чуток к собеседнику. Стоило тому – нет, не проговориться, только допустить намек на слабину, как Домов тут же бил по больному.

Евгений Афанасьевич провел ладонью по столу.

– Ты до сих пор считаешь, что есть моя вина в его… – улыбка Домова стала почти искренней и даже доброй. – Но я ведь…

– Если бы я так считал… Если бы я был уверен в том, что ты приложил к этому руку, – ты бы уже умер, Дима. Но ты жив… – Евгений Афанасьевич не добавил «пока», но это слово повисло между собеседниками, как облачко дыма. – Ты жив, и ты приехал ко мне.

Корелин отодвинул обшлаг френча и демонстративно посмотрел на часы.

– У меня практически нет свободного времени, Дима. Уж извини.

– Я займу еще немного времени. Совсем чуть-чуть.

– Хорошо. Чуть-чуть.

– Зачем ты восстанавливал контакты с Власовым? Ты ведь посылал к нему своих лейтенантов на Юго-Запад. В Ворошиловград. И когда его перевели на Волховский – ты с ним тоже общался. Откуда такая любовь, Женя? В апреле ты с ним встречался, а в июле он оказался у немцев в плену…

– В июле я был здесь, у меня – алиби, – засмеялся Корелин. – Я просто физически не мог отвести его к немцам. И он слишком большой мальчик, чтобы вот так просто подчиниться какому-то комиссару третьего ранга. Генерал-лейтенант, трижды орденоносец, любимец Сталина. О нем же книгу писать начали. «Сталинский полководец» или как там? Андрей Андреевич мне по секрету сообщил, очень был горд признанием своих заслуг. Замкомфронта – и впереди блистательная карьера… И тут – Вторая ударная. И заметь – не он ее туда загнал, в болота. Он отправился туда исправлять чужие ошибки… Не так?

Корелин выключил радиоприемник, встал и прошелся по кабинету.

– И мне, между прочим, в результате свинью подложили. Вместо влиятельного приятеля – человек, не вышедший из окружения. А тут еще ты приезжаешь с нелепыми намеками. Именно – намеками, а не обвинениями. Были бы обвинения, я бы не здесь на вопросы отвечал. И не так.

Домов встал.

– Не так я себе наш разговор представлял, Евгений Афанасьевич, – сказал он. – Не так…

– А как? Вначале – общие воспоминания, потом – живенькое обсуждение печальной судьбы генерала Власова, а потом… А потом я должен был признаться, что это именно я его склонил к предательству? Измене Родине и переходу на сторону врага? У вас все с головой в порядке? Ведь не с пацаном разговариваете, милейший! – повысил голос Евгений Афанасьевич. – Если бы я задумал нечто подобное, то уж точно не стал бы с Андреем Андреевичем при всех лобызаться. Ищите дурака в каком-нибудь другом месте.

– Хорошо, – кивнул Домов. – Поищем в другом. Кстати…

Домов сделал несколько шагов к двери и остановился.

– А где твои лейтенанты? Мне сообщили, что их уже давненько нет в районе Москвы. Все больше по прифронтовой зоне шастают, работают… Вот умеешь ты подбирать помощников, Женя. Завидую. Толковые парни!

– Толковые, – подтвердил Евгений Афанасьевич. – А что?

– Ничего. Никиту жалко твоего… Так было бы у тебя три мушкетера. Когда он погиб?

– В октябре прошлого года. Пошел вместе с группой, напоролись на фельджандармов…

– Да-да-да-да… Печально, – совершенно без печали в глазах сказал Домов. – Ну, оставшиеся двое – Залесский и Шведов? У них все нормально?

– Насколько я знаю – да. Они сейчас на Сталинградском фронте. Успели уйти из Ростова перед самой сдачей города. Должны уже быть в Сталинграде. А что?

– Нет, ничего. Просто вспомнил. Ну, я пошел… – Домов, не подавая руки, вновь двинулся к двери, но щелкнул пальцами и снова повернулся к Евгению Афанасьевичу. – Этот Залесский… Всеволод, если я не ошибаюсь. Я был просто потрясен, когда впервые его увидел…

– Ты его видел?

– Конечно. Если возле тебя появляется новый человек, то я обязательно интересуюсь – кто, откуда. И в этом случае поинтересовался. И был потрясен, на самом деле потрясен. Ты и в самом деле не имеешь к нему отношения? Он же почти как близнец твоего сына…

– Нет, я с ним познакомился в августе прошлого года, в районе Смоленска. Он вышел из окружения, а я как раз…

– Да-да-да-да… Я помню о той истории. И о его ордене – я тоже помню. Как же – статья в «Красной звезде», фотография. И потом, мне говорили, парень оказался очень шустрым и толковым. Только…

– Что – только?

– Кто он – мне почти понятно. А вот откуда… Я проверил его биографию по-быстрому. И что-то тут не вяжется, Женя. Такое чувство, что не было в Харькове Всеволода Александровича Залесского. Не было. Прореха в документах…

– А ты уверен, что это его настоящее имя? И биография? – поинтересовался Евгений Афанасьевич.

– Не уверен. И это меня беспокоит. Хотел с ним пообщаться лично, поспрашивать… Или ты можешь меня просветить по этому поводу?

– Не могу, – спокойно ответил Корелин. – Ты сам знаешь, что такое безопасность сотрудников.

– Да-да-да-да… Конечно. Как же я мог забыть о системе псевдонимов… Ну да ладно. Так, говоришь, в Сталинграде? Не волнуешься? Там сейчас такая каша заваривается… Может, посодействовать? У меня там есть несколько человек, вывезем.

– Они сами выберутся.

– Тоже верно, – кивнул Домов. – И я все-таки тебя покидаю. Поеду докладывать о результатах разговора. Так что, если тебя пригласят для беседы – я не виноват.

– Я понимаю.

– Нет, в самом деле…

– Я в самом деле понимаю. Все мы государевы люди.

– Вот именно, – Домов вышел из кабинета, захлопнув за собой дверь.

Евгений Афанасьевич вернулся к столу, сел. Сжал лицо руками и тихо-тихо застонал.

Ну, вот и началось, подумал Евгений Афанасьевич. Вот и началось.

Прав был Дед, когда предупреждал, что приближаться к Власову – чревато. Корелин тогда очень аргументированно возразил, но и он, и Евграф Павлович прекрасно понимали, что не только интересная комбинация привлекает комиссара. Слишком сильным был соблазн. Исключительно сильным.

Евгений Афанасьевич не сразу поверил Всеволоду, когда тот рассказал о будущем предательстве генерала. Как тут можно было поверить? Нет, согласившись с тем, что Всеволод на самом деле каким-то образом попал из две тысячи одиннадцатого в сорок первый, можно было верить и во все остальное, но…

Андрей Андреевич Власов вышел из окружения. Мог бы не выйти, если бы хотел – искренне хотел – перейти на их сторону. Если и вправду идейный антибольшевик, то почему не воспользовался моментом?

Ведь сам рассказывал, как несколько раз разминулся с немцами буквально на секунду, на метры… От Киева до Орла – пешком. Да, в штатском, но ведь даже партбилет сохранил. Любой обыск – и здравствуйте, товарищ генерал-лейтенант… Нет, поправил себя Корелин, генерал-лейтенанта Власов получил после обороны Москвы.

Да это и неважно. Майор, лейтенант…

Евгений Афанасьевич снова прошелся по кабинету.

В январе, после получения ордена и повышения, Власов просто светился радостью, излучал эдакую спокойную уверенность. Все, все у него получилось. Все самое страшное уже позади. И безумный сорок первый – позади, и окружение, и страх, что, выйдя к своим, получит не новую армию, а пулю или двадцать пять лет в лагере… Все позади.

Разговор со Сталиным. Известность, слава…

Что еще нужно советскому военачальнику? Может, немного везения? Так ведь и тут повезло как никому.

Мог ведь попасть в Барвенковскую мясорубку, разделить ответственность за разгром, а то и стать козлом отпущения… Так ведь перевели на Волховский. Замом командующего. В самый последний момент выскочил.

Если бы не те слова Севки Залесского. О предательстве.

Вначале на них можно было не обращать внимания. Потом Талалихин совершил свой таран, как Севка и предсказывал. Потом седьмого декабря японцы раскатали Тихоокеанский флот США, как опять-таки предсказывал Залесский. Что следовало из этого? Нужно внимательно проанализировать те крохи, что мальчишка смог вспомнить о войне. Девятое мая сорок пятого? Пусть, хорошо, ничего особо важного из этой даты не вытащишь, а вот то, что союзники летом, самое позднее, сорок четвертого года высадятся в Нормандии, уже можно попытаться использовать в игре. В какой-нибудь игре…

Сталинград.

Залесский был уверен, что Паулюса пленят в Сталинграде. Зимой. В это они с Дедом тоже поверили не сразу. Чтобы генерал Паулюс (Севка упорно именовал его фельдмаршалом) смог попасть в Сталинград, немцам нужно было перемолоть соединения Тимошенко, пройти сотни километров от Харькова до Волги в условиях, когда и внезапности уже не было, и преимущество в танках, пехоте и артиллерии было у нас… Как поверить? Как можно проиграть при таком раскладе?

Нет, Евгений Афанасьевич, естественно, кое-какие меры принял. На него поглядывали как на безумца, а он усиливал свои группы на юге, насыщал Донбасс и Ростов-на-Дону агентурой.

Севка помнил немного, но то, что рассказал – было правдой. Оказывалось правдой, и нечего с этим было поделать. И, признав эту правду, следовало принять и то, что вот этот, уверенный в себе, сильный человек со звездами генерал-лейтенанта в петлицах, всего через несколько месяцев (недель? дней?) перейдет на сторону врага.

Как? Каким образом?

Рухнет весь Волховский фронт? Неважно, вот это как раз – неважно.

Важно то, что еще было время остановить Власова. Нет, не послать донос – никто бы не поверил в принципиальную возможность перехода такого человека к немцам. Доказательства? А не могло быть доказательств будущего предательства.

Евгений Афанасьевич думал-думал-думал, раз за разом перечитывал всю имеющуюся у него информацию на Власова. Искал уже не доказательства, нужен был повод, деза, способная подорвать доверие к генералу.

Он шел от Киева к Орлу два месяца? Попытаться запустить версию о том, что Власов сдался уже тогда, был завербован и переброшен через линию фронта. Эта идея, несмотря на все свое безумие, не выходила из головы у Корелина несколько дней. Еще Власова могли завербовать в Китае. Могли, но опять-таки на подозрениях его свалить в сорок втором было невозможно, а на тщательную разработку дезинформации и подготовку липовых доказательств времени уже не было.

А кроме того, ничего и нельзя было делать. Продолжая прикидывать варианты, Евгений Афанасьевич ни на секунду не забывал, что на самом деле он ничего и не может изменить. Или все его действия только подтолкнут Власова к предательству. Ведь он уже перешел к немцам. В прошлом Севки Залесского он был командующим Русской Освободительной армией. Был. И…

Разговаривая с Власовым, Корелин все время думал о своем пистолете, лежавшем в кармане кожаного плаща. Одно движение руки. И все. Все.

Пистолет заклинит? Или все-таки получится изменить историю?

Когда пришла информация, что Власова отправили в составе комиссии штаба фронта во Вторую ударную, стало понятно, что оттуда он не вернется. Заболел командующий, Власов имел опыт боев в окружении – вот и все. Все очень просто.

Он наверняка не собирался сдаться в плен. Он хотел еще раз провернуть тот же сценарий, что и под Киевом. Уйти в гражданском, но с документами. С минимальным числом попутчиков, чтобы не привлекать внимания.

Но у него это получиться не могло. Не могло.

Это под Киевом он был одним из многих генерал-майоров, погибших или попавших в плен. А летом сорок второго он был спасителем Москвы, сталинским полководцем. Власов уже успел сжиться с чувством своей значимости, с осознанием своего высокого предназначения. И кроме того, его искали. Наши искали и немцы искали.

И не исключено, что уже в одиночестве, в немецком тылу, Власов решил не выходить к своим. Может, даже сам не понял, но решение принял. Здесь он всего лишь один из генералов. А там, у немцев, фигура, с которой они вынуждены будут считаться. Потому что он спаситель Москвы и сталинский полководец. Для немцев – просто находка. Если даже он перешел к немцам, то шансов у большевиков не осталось…

Евгений Афанасьевич остановился у открытого окна, глубоко вдохнул.

Дневная жара уже спала, из сада тянуло влажной свежестью.

Наверное, он сделал все, что мог. Не в случае с Власовым, а в своей жизни.

Никогда не было еще у Корелина такого ощущения.

Все.

Он надорвался, пытаясь сдвинуть махину времени. И дальше будет только хуже. Сегодняшний визит старого недруга – это предупреждение. Попытка раскачать, заставить суетиться и делать ошибки.

Теперь осталось только довести последнюю операцию до финиша, самому забить этот гол не получится, но вывести на удар кого-то другого – очень даже можно. Вывести кого-то на удар, а кого-то из-под удара вывести.

Севку, например.

Ведь не только по поводу Власова к нему приезжал Домов. Он напомнил о сыне. Задавал вопросы о Всеволоде Залесском. Это здесь, в кабинете, было легко сослаться на секретность, а при серьезном разговоре такой финт не пройдет. Нужно будет что-то придумать, подготовить внятную и правдоподобную легенду появления Севки… И это значило, что все пришлось бы делать быстро и самому. Надежных людей у Корелина не осталось. Слишком много новеньких в окружении. Слишком много новеньких…

В общем, игра переходит в эндшпиль. И дай бог, чтобы не в цугцванг.

Нужно было предупредить Всеволода и Костю. Но это от Корелина сейчас не зависело. Если лейтенанты выйдут на связь, то шанс – исчезающе маленький шанс на спасение – у них есть.

Если они выйдут на связь.

В дверь кабинета постучали.

– Да?

На пороге возник Петрович, выполняющий теперь помимо обязанностей водителя еще и функции адъютанта.

– Это, – сказал Петрович. – Там к вам, Евгений Афанасьевич, гость.

– Кто? – не оборачиваясь, спросил Корелин.

– Да я это, я, – бесцеремонно отодвинув в сторону Петровича, в кабинет вошел Орлов. – Нарисовалось несколько свободных минут, я и заскочил. Не выгонишь?

6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта

Кто-то когда-то сказал Севке, что тяжелобольные умирают ночью. Если дотянул до рассвета, то есть шанс, что переживет и весь день. Наверное, ерунда. У Севки по этой части был не очень богатый опыт, даже наоборот: двое из его знакомых умерли посреди дня, но звучало все равно обнадеживающе – дожил до рассвета, доживешь и до заката.

До рассвета Севка дожил.

Солнце из-за горизонта почти полностью вылезло, в глаза светит, без злобы, но эдак серьезно. С предупреждением. Мол, это утро еще, а что будет к полудню…

Что будет к полудню…

Хотелось бы посмотреть, подумал Севка. Вот очень хотелось бы посмотреть. И полдень, и закат… И так миллион раз. Хотя миллион, это, наверное, слишком много.

Севка даже попытался подсчитать, сколько это в годах миллион дней получается. Три года – округлим – тысяча дней, в миллионе – тысяча тысяч… Получается… Получается три тысячи лет, кажется…

Много получается. Чего только себе сгоряча не пожелаешь, подумал Севка и улыбнулся. И поспешно согнал улыбку с лица.

Вот никак ты не научишься соответствовать моменту, Всеволод Александрович Залесский! То ляпнешь что-то в разговоре с начальством, то начнешь улыбаться в самый неподходящий момент. А момент, между прочим, совершенно неподходящий.

Севка искоса посмотрел на Костю. Вот, совсем другое дело – стоит товарищ лейтенант, как положено командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, смотрит серьезно, сосредоточенно. Руки за спиной – нормально, командир может держать руки за спиной, это не принижает значимость его облика, так что руки – нормально. А вот отсутствие ремня с портупеей, головного убора – уже значительно хуже. Нарушает образ.

Но и с этим можно было бы смириться.

В конце концов, вышел товарищ командир сделать зарядку и умыться. Холодной водой на рассвете. Правильнее, конечно, с голым торсом, но и вот так, без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки, тоже можно. Личный состав, если окажется рядом, поймет и простит. А вот то, что сапог нет на красном командире – это уже никуда не годится.

То есть абсолютно.

Приблизительно так выглядят… выглядели красные герои в кино о Гражданской войне. Босой, в расстегнутой гимнастерке, с высоко поднятой головой – и в глазах обязательно праведный гнев и уверенность в конечной победе коммунизма.

Даже расстрельная команда в кино понимает, что гадость делает, хорошего человека в расход пускает. Стволы винтовок там дрожат-качаются, желваки на скулах опять же…

Севка посмотрел на дула карабинов – как же, качаются. Даже не шелохнутся, смотрят пристально, не отрываясь. И расстрельная команда явно не комплексует – глаза веселые у обоих молодых уродов. Почти радостные. Целятся и улыбаются. В солдатиков играют, ждут команды старшего по званию. А тот, с лычками младшего сержанта на мятых погонах, не торопится, курит себе самокрутку, отвернувшись. И еще пару минут курить будет. Сволочь.

А вот если сейчас взять и крикнуть – «Огонь!». Не дернутся пальцы у чубатеньких? Вот бы смешно получилось… Оглянулся старшой, а казнь-то уже и закончилась.

Севка умер и Костя умер.

Дал бы в рожу своим мальчикам этот младший сержант с генеральскими лампасами? Наверное, дал бы. Очень уж он всю ночь пытался доказать красным командирам, что не бандит какой, а воин. Службу знает, сука недобитая.

Ему Севка вчера вечером так и сказал – сука недобитая. Это когда он попытался орден с Севки снять.

Вот решил, значит, что орден Красной Звезды у лейтенанта лишний. Повезло ему еще, что не сам полез, а молодому приказал. Вот этому, что сейчас целится Севке в лицо. Грыше.

В хате было сумрачно, горела одна керосиновая лампа, да и то еле-еле.

– Сними с комиссарика орден, – расслабленно повелел младший сержант, или как там по казачьему званию. – Грыша, оглох, что ли?

Грыша встал с лавки, потянулся лениво и пошел к комиссарику за орденом. Спокойно пошел, с усмешкой. А чего тут бояться? Комиссарик связан, и приятель его, второй комиссарик, только без ордена, связан. Грыша с вечера даже успел пару раз врезать и тому, и другому, ничего так приложил, со знанием дела.

Походочка у Грыши образовалась вальяжная, движения плавные, скользящие и ухмылка на конопатой роже – самая мерзкая. Получает, тварь, удовольствие от эмоциональной составляющей эпизода. Ручку протянул к ордену медленно, пальчики растопырил…

Руки у Севки были связаны, это правда, а вот ноги… Нет, на них не было сапог, и бить ногой высоко было не слишком удобно, но ведь и у Грыши коленную чашечку никто не отменял. А она, чашечка, даже у таких героев, как рыжий Грыша, имеет поганую привычку съезжать в сторону, если ударить, к примеру, ногой, пусть даже и босой.

Грыша завыл от боли, неожиданности и обиды, согнулся вдвое, чтобы пострадавшую чашечку приголубить, и подставился под следующий удар. Не сильный, но болезненный. Бил бы Севка, то приложил бы в голову или по шее, и убил бы к свиньям собачьим, если бы повезло, но Костя успел первым и врезал Грыше босой ногой по афедрону. Крепко так оформил: рыжий щучкой отправился в угол хаты, перевернув по дороге табурет.

– А ты мне его давал, сучара? – ласковым тоном спросил Севка. – Я четверых штыком пропорол, чтобы орден получить. Четверых, между прочим. А ты ручонки тянешь…

Грыша вскочил, бросился на Севку и отлетел к столу. Глиняная миска упала на пол и звонко щелкнула, разлетаясь на осколки, бутыль с самогоном покачнулась, но младший сержант… или как там его… ее подхватил и водрузил на место.

– Остынь, – приказал младший сержант, когда Грыша схватил со стола нож. – Сядь и помолчи…

– Да чего они, дядя Яша? Я ж их…

– Сядь, я сказал! – прикрикнул дядя Яша. – Не смог сразу справиться – не позорься дальше… Выпей вот и остынь.

Дядя Яша налил полстакана самогона из бутыли, задумчиво посмотрел на Севку.

– Четверых, говоришь?

Севка усмехнулся. Даже не усмехнулся, а так – дернул щекой.

– Вот так, штыком? А не врешь?

– А ты, дядя, дай мне винтовку со штыком, там и посмотрим…

– Выходит, повоевали вы… – протянул дядя Яша. – И дружок твой тоже грех смертоубийства на душу принял?

– И не один раз, – сказал Костя. – Говорят, у меня это особо хорошо получается.

– И нравится небось?

– А чему тут нравиться? Это вот твоим придуркам такое может нравиться… Я видел, как они днем раненых добивали. Улыбочки были на рожах… – Костя сплюнул на пол, между полосатых вязаных половиков. – Уроды…

– Сам ты – урод! – Грыша залпом осушил стакан. – И тех добили, и следующих в степи перехватим – кончим. Я тебя в куски порежу с орденоносцем твоим. На ремни…

– Вот в это верится сразу. Это да. Связанного, если постараешься, ты, конечно, одолеешь… – Костя вздохнул печально. – Не попался ты мне хотя бы недельку назад…

– А что было бы? Думаешь, я бы тебя испугался? – Грыша вскочил со скамьи, но дядя Яша хлопнул ладонью по столу, и Грыша сел на место.

– Это почему они уроды? – спросил дядя Яша. – Оттого, что ваших в расход пускают? Потому уроды? А как красные здесь погуляли – ты знаешь? И в девятнадцатом, и в тридцатом… Знаешь, что красный карательный отряд творил? Думаешь, они нас жалели?

– А что вас жалеть? Тебя жалеть? Видать, карательный отряд вам достался не очень… Если бы я тут был, то тебя бы в первую очередь… – Севка говорил зло, уверенно, а сам все смотрел на руки дяди Яши. Не отрываясь, смотрел.

Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.

Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…

Не получилось.

– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.

– Значит, ты выжил, а остальные?

– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.

– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…

– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.

– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?

– Так.

– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?

– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?

Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.

– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.

Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.

Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.

– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…

– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.

Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…

– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…

Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.

В одной умной книге – Севка сейчас не помнил, в какой именно – было написано, что самые изощренные жестокости придумывает тот, кому не придется самому их осуществлять. Гиммлер, писали, при осмотре концлагеря в обморок грохнулся. Но ничего, все остальное время, на расстоянии, руководил решительно и безжалостно.

И Учитель этот, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, тоже лично пальцы не ломал и кожу не сдирал. Сидел, попыхивая трубочкой, и направлял юную, задорную энергию молодого поколения в нужном направлении. Иногда даже глазки отводил в сторону. Сглотнет, будто комок поперек горла встал, затянется трубочкой… Но пыток не прекращал.

Самоотверженная такая сволочь.

После того как вытащили из хаты Зельдовича, Учитель приказал младшему уряднику начать беседу с товарищами командирами. Тот решил снять орден… Ну, и так далее.

– Так что, Грыша, ты не бесись, выпей чуток, закуси… Им это погорше будет, чем если б ты им зубы переполовинил… – дядя Яша усмехнулся. – А товарищ лейтенант расскажет…

– А товарищ лейтенант пошлет тебя на хрен, – Севка прикинул расстояние до стола и понял, что доплюнуть-то, доплюнет, но вот с точностью могут быть проблемы. А нужно бы попасть в рожу. Да чтобы повисло у дяди на усах.

– А и пошлет, – согласился дядя Яша. – Его право. Я законы воинские знаю. И ты, Грыша, учись у комиссарика, как умирать нужно.

– Была охота, – пожал плечами Грыша и снова потянулся к бутылке. – Чего тут учиться?

– Не скажи, Грыгорий, не скажи… – протянул урядник. – Правильно умереть – штука важная. Слышь, лейтенант, это тебя в пионерах красиво умирать выучили?

– Не имел чести носить красный галстук, – отчеканил Севка и вдруг сообразил, что его ведь уничтожать будут как проклятого большевика, комуняку, а он-то по этому поводу – ни в одном глазу.

Ему было два года, когда советская власть накрылась медным тазом в девяносто первом. И потом коммунисты своей пустой болтовней вызывали у него скорее брезгливость, чем сочувствие. Интересно, а как бы отреагировал дядя Яша, если бы Севка рассказал ему о том, что родился… родится только через пятьдесят шесть лет? Не поверил бы. И решил бы, что пытается лейтенант прикинуться чокнутым.

– Не был пионером? – приподнял бровь урядник. – Как же в комсомол вступил?

– Так и в комсомоле не был, – Севка все-таки плюнул, но не через всю комнату в дяди-Яшино лицо, а под ноги, на глиняный пол. – И в партии, если интересно, тоже не был. Это что-то меняет? Для меня, например, нет. Я бы тебя и твоих засранцев пристрелил бы без всякой идеологии. Так, из общечеловеческой брезгливости.

– Брезгливости, говоришь? – дядя Яша покачал головой.

– Ну, дай я ему глаз выму, – попросил Грыша. – Ну, будь человеком…

– Заткнись, – урядник встал из-за стола, обошел его, но подходить к лейтенантам близко не стал. – Вот за эту брезгливость я ваших и убивал… И буду убивать. Я казак. Ты понимаешь, сопляк, что такое казак? Мы веками родную землю защищали, веру православную… Это – наша земля. И наши вольности. А тут приезжает жидок… или кацап какой, в очочках, и давай мне, казаку, гундосить про равноправие и братство. Это получается, что иногородним землицы отрежь, мужичкам с рылом суконным… И пшеничку, которую вырастил, отдай бесплатно в город, чтобы тамошние бездельники с голоду не подохли, сукины революционеры… И винтовочку – сдай. И шашка тебе не положена. А положено тебе жидочку этому кланяться, да на портреты Ленина и Сталина вместо икон молиться… Да в старые времена этого жидка выпороли бы при всем обществе… Если бы не революция…

– Если б не революция, ты бы стоял передо мной навытяжку, сука, и глаз не отводил, – процедил Костя с таким высокомерием в голосе, что Севка оглянулся на него изумленно.

И урядник как-то подобрался и насторожился. Пробудили в нем, наверное, интонации генетическую память.

– Ты бы таращился на меня, шкура, а я бы прикидывал, не врезать ли тебе по роже второй раз. Ибо первый раз ты бы уже схлопотал… – Костя улыбнулся мечтательно. – Схлопотал бы первый раз за то, что стоишь перед старшим по званию расхристанный, с расстегнутым воротом, да еще и самогоном нахлестался. Гимнастерку застегни, штанишник!

Рука младшего урядника метнулась к вороту, но замерла на полпути.

– Это с чего это ты, комиссарик, мной бы командовал? – недобро прищурившись, поинтересовался урядник.

– А ты сам посуди. Мой батюшка Гражданскую закончил полковником. Сейчас бы точно уже генералом был. Думаешь, я не пошел бы по его стопам? Юнкерское училище, папина протекция – и вот я поручик, может, даже гвардейский. Так что ты бы, младший урядник, если бы в Гражданскую белые победили, все равно был бы полным дерьмом с моей точки зрения. Правда, тогда ты хотя бы предателем не был бы, не суетился бы, чтобы германца поласковее встретить… – Костя брезгливо поморщился. – Как потаскуха дешевая…

Дядя Яша ответить не успел.

От входа в хату донеслись странные звуки, Севка оглянулся и обнаружил, что Учитель стоит, прислонившись к дверному косяку, и аплодирует, как в театре. Или, скорее, на детсадовском утреннике. Тихо вошел и, наверное, давно уже слушает беседу. Наблюдает, как командиры Рабоче-Крестьянской пытаются легкую смерть себе не мытьем так катаньем заработать.

– Браво, товарищ поручик, – сказал Учитель. – Брависсимо! Вот что значит – кровь. Из дворян?

– А ты как думаешь? – холодно поинтересовался в ответ Костя. – Полковник, даже если из простонародья, уже наследственное дворянство как-нибудь выслужил. Но моего отца это не волновало, с его-то предками…

– И где же ваш папенька? – спросил с усмешкой Учитель и прошел мимо лейтенантов к столу. Сел, брезгливо отодвинув по полу ногой осколки посуды. – Неужели тоже в РККА служит? В каком звании?

– Расстрелян в тысяча девятьсот двадцать седьмом за участие в контрреволюционной организации, – спокойно отчеканил Костя. – И что?

– То есть большевики вашего отца казнили, а вы им служите?

– Отец решил, что должен бороться. Это его выбор. А я служу не большевикам, а своему Отечеству.

– Фу… – лицо Учителя исказила гримаса отвращения. – Как пошло и высокомерно! И банально… Вы кого-то хотите поразить? Или укорить? Кого? Гришеньку? Гриша, ты что по поводу защиты Отечества думаешь? За что воюем?

– За Дон… это… за вольности…

– Вот! – Учитель поднял указательный палец. – За вольности. И чтобы отомстить. Какое Отечество? О чем вы? Они терпели, ждали своего часа… И час настал. Немцы, слава богу, думать начали головой, а не каской. Казачки теперь не русские и даже не славяне… Готы мы. Потомки готов. И посему можем быть союзниками и соратниками великого германского народа. Знаете, сколько уже казачьих сотен сформировали немцы? Уже воюют ребятушки, режут красных. Про Кононова слышали? Как он с полком перешел к немцам и теперь сформировал казачью дивизию? Теперь, вот, на Дону хутора и станицы поднимаются. И это только начало. Доберутся сюда немцы, вот тогда Дон и Кубань, и Терек, – всё полыхнет, все возьмутся за оружие… Против большевиков. Как один…

– Это ничего, что кубанцы и донцы неплохо в Красной армии воюют? – спросил Севка. – Как один у вас уже не получится.

– Ничего, мы почистим… В Гражданскую не получилось, сейчас сделаем…

– Конечно, почистите… С немцами как же не почистить…

– Не нужно иронии, молодой человек. Не нужно. Ваш соратник… политрук Зельдович, все больше лозунгами, про коммунизм и фашизм… про неизбежную победу…

– А чего мне про коммунизм или фашизм рассуждать? – пожал плечами Севка. – Я про предателей говорю и изменников. При чем тут идеология? У вас не хватило смелости погибнуть в бою, ловкости, чтобы сбежать за границу… Теперь за это мстить будете? Вы же, как я понимаю, учительствовали? Литература? История? «Разгром» Фадеева детям разъясняли? Стихи Маяковского? Или про руководящую роль партии?

– Неплохо, молодой человек, – Учитель достал из кармана кисет, не торопясь, набил трубку, закурил. – Неплохо. Оскорбительно, с претензией на правду. Я преподавал словесность, это вы верно заметили. И стихи про партию с детьми учил. Только кто вам сказал, что я бездействовал?

– Ну да, ну да… В столовой в тарелки коммунистам плевали. Поезда под откос пускали.

– Зачем? Грубо и неэффективно. Меня бы быстро нашли и расстреляли. Был очень простой и действенный метод. Письмо. Анонимное. Поеду, бывало, на областную учительскую конференцию, по дороге пару писем в почтовый ящик опущу, вернусь, а, скажем, колхозный счетовод арестован и дает показания о подпольной антисоветской организации. Антисоветчики – они в одиночку не злоумышляли, они все больше группами и организациями. Чекисты возьмут такого, поговорят… Пытки, там, побои… – Учитель выпустил клуб дыма изо рта и мечтательно улыбнулся. – Наверное, кого-то и били, не без того. Только зачем? Человек – слаб и труслив. Дайте ему возможность под замком посидеть, подумать, он сам себя напугает. До дрожи, до рвоты. И быстренько, пока не начали его тузить, сдаст побольше своих коллег и приятелей… А чего, собственно, они будут на свободе, а он, бедняга, в кутузке?

– Сука…

– Это вы обо мне или о среднестатистическом советском гражданине? – осведомился Учитель. – Можно и обо мне, я не обидчивый. Это вам Яков Егорович правильно сказал – имеете право. О гражданах Страны Советов? Наверное, в этом случае вы правы не совсем. Не все доносили, иначе обезлюдела бы земля русская. Скажем, рабочие и крестьяне – эти не слишком доносами баловались. Нет, потом, в едином порыве они требовали уничтожить гадину, искоренить… Всячески одобряли вначале ежовые рукавицы, потом уничтожение этих самых рукавиц… Но доносов писали не слишком много. Ну, сами посудите, с чего им на соседа стучать? После напряженной стахановской вахты есть силы только выпить водочки да завалиться спать. Пионер мог по наивности на родителя донести, но опять же чего на токаря придумаешь?.. А вот в среде интеллигенции – совсем другое дело. Им было что делить. Техническая интеллигенция дралась за карьеру. Как доказать, что твое изобретение лучше? И твоя точка зрения правильнее? Совершенно верно – берется листок бумаги и пишется, что гражданин Петров-Иванов-Сидоров зажимает творческую марксистско-ленинскую идею и пытается внедрить сугубо реакционную буржуазно-фашистскую конструкцию примусной иголки. Вот отломилась гайка у сноповязальной машины, и пошли сразу две цепочки. Находят вредителей и у тех, кто проектировал, и у тех, кто изготовлял. Причем одновременно. Если выяснялось, что спроектировали плохо, то изготовителей все равно сажали. Как же иначе – есть поломка и есть заявление… Не отреагируешь – сам подставишься. Жалобщик ведь просто так не остановится, он и на следователя донос напишет. Обязательно напишет, ведь простой инженер очень хотел стать старшим, старший – начальником цеха, начальник цеха – директором завода… У интеллигенции творческой все было одновременно проще и сложнее. Там нужно было найти закавыку, червоточинку у оппонента. Кормушка одна, а рыл к ней, извините, тянется много. А рабоче-крестьянское государство предоставляет каждому возможность для роста. Нужно только эту возможность отыскать и вцепиться в нее, руками и зубами. В сущности, кто эти чекисты? Вчерашние мальчишки с семиклассным образованием, закончившие специальные курсы или попавшие в органы вообще по комсомольской путевке. Вы думаете, у них хватило бы ума придумать по-настоящему забавное обвинение для ученого-геолога? Хотя пример неудачный. Там все-таки нужно было чего-то найти реальное. Не нашел – можно обозвать вредителем, нашел, но не в сроки – опять-таки вредитель. Но вот гляциологи… Вы знаете, кто такие гляциологи? Григорий, ты знаешь, кто такие гляциологи?

Грыша засопел сердито, обидевшись то ли на сложный вопрос, то ли на то, что его заподозрили в знании таких странных слов.

– Вот, Григорий даже слова такого не знает. А в Питере… пардон, Ленинграде целое дело организовали, там куча народа в изучении льдов пользовалась антимарксистскими методами. Представляете? Это как же мог паренек из ЧК – ГПУ – НКВД с семиклассным образованием такое удумать? Как мог в свой мозг втиснуть идею, что лед можно изучать идеологически вредно? Ему наверняка подсказал кто-то из этих самых гляциологов… Зато сколько кандидатов наук стали докторами, какую карьеру сделали многие и многие ученые, подсказавшие карающему мечу пролетариата еще одно направление для рубки…

– Теперь стало веселее? – спросил Костя.

– Значительно. И сравнить нельзя, – кивнул Учитель. – Наступает новое время…

– Немцы предоставят каждому новые возможности для роста, – в тон ему подхватил Севка. – И нужно будет только найти эти возможности, ухватиться за них руками и зубами…

Учитель не ответил.

– А если кто-то из штанишников решит, что слишком уж активно вы разучивали с детьми стихи Маяковского? И опустит конверт в ящик?

– Вот для того, чтобы такого не произошло, мы сейчас и работаем. Нашим союзникам будут предоставлены доказательства…

– Зельдовича покажете?

– Не только его. Вы думаете, что по степи сейчас мало красноармейцев, командиров и политработников шляется? Десятки и сотни. Бегут из-под Ростова – кто к Сталинграду норовит, кто на Кавказ, кто просто прячется… А мы отделяем зерна от плевел. Кого – в овраг. Кого – в плен. Или даже к нам… Вот вы, например, вполне могли бы…

– Что могли бы?

– Вы же не были коммунистом и комсомольцем, правда?

Севка не ответил. Что-то екнуло в груди, сердце трепыхнулось и замерло.

– А ваш приятель по происхождению из дворян. И, как мне кажется, не чужд понятий чести. Он бы тоже вполне мог… – Учитель оживился, будто и в самом деле его обрадовала возможность сохранить лейтенантам Красной армии жизнь. – Вот вы, Всеволод, откуда родом?

– Из Харькова.

– Вот, вы ведь украинец…

– Хохол, – буркнул сквозь зубы Грыша.

Ему, похоже, идея сражаться за казачьи вольности вместе с красным орденоносцем нравилась не слишком.

– Вы, конечно, не казак, но вполне могли бы служить в нашей новой армии… И ваш приятель – тоже. Я даже дам вам минут пять на выбор дальнейшей судьбы. Казнь? Плен? Сотрудничество? Завтра-послезавтра здесь будет германская армия, но вы можете еще успеть проявить себя… Ну, у вас есть пять минут.

Севка посмотрел на Костю, тот еле заметно улыбнулся. Краем рта. И улыбка получилась невеселая.

Какой может быть выбор? Естественно, нужно выжить. Выжить – любой ценой. И Евгений Афанасьевич неоднократно говорил, что не бывает нечестных способов выживания. Серьезно говорил, без подколки. Если потребуют убивать – убей. Потом отплатишь сторицей. Потом. Для того чтобы победить – нужно выжить.

Сердце застучало часто, требовательно. Жить. Нужно жить. Представилась возможность выжить – хватайся за нее руками и зубами.

Севка набрал воздуха в грудь.

Это очень просто. Нужно сказать – сотрудничество. Сотрудничество – очень позитивное слово. Не предательство – какое, к чертям собачьим, предательство? Севка даже присяги не принимал, ничего он не должен рабоче-крестьянской власти. Он вообще – гражданин независимой Украины будущего.

Севка облизал разом пересохшие губы.

Если бы этот Учитель отвернулся, не смотрел с такой заинтересованностью и заботой. Темный Ситх, предлагающий юному падавану перейти на темную сторону Силы.

Севка соглашается жить, а Костя – решает умереть. И что? Севке прикажут пристрелить приятеля? Или наоборот?

Нет, если Севка согласится, то и Костя, наверное… Он ведь тоже слышал те слова комиссара. Выжить – любой ценой. Чтобы победить – нужно выжить. Без всяких сантиментов и колебаний. Выжить. Выжить…

Достаточно просто сказать… Учитель не соврет, ему важно доказать себе, что он прав. И Грыше этому дебильному, и младшему уряднику, который сейчас не сводит взгляда с лиц лейтенантов… Нужна Учителю маленькая победа.

Севка ведь читал, как сотни и тысячи пленных красноармейцев и командиров записывались в армию к Власову, чтобы потом перейти к своим. И многие переходили. А Севке ведь немецкая проверка почти ничего не грозит. По документам они с Костей – обычные пехотные командиры. Самые обычные. Орден? У Власова их было несколько штук, даже Герои Советского Союза к немцам переходили, кажется… Так что примут, приветят. Кровью попытаются повязать. Согласиться, а потом… Евгений Афанасьевич прикроет, если что. Еще и какая-нибудь оперативная комбинация может выгореть. Выходит, что даже нужно переходить к казачкам. Немцы прибудут через день-два, за это время вполне можно будет успеть расстрелять десятка два красноармейцев. Или даже запытать до смерти.

Своими руками. Севку ведь и к этому готовили, его не стошнит при виде крови. Он сможет. Значит…

– Пошел ты в жопу, – сказал Севка и очень удивился.

Секунду назад он готов был просить пощады, а вот сказал совсем другое. И не чувствует огорчения. Сердце замерло разочарованно, а потом успокоилось. Решение принято – чего суетиться?

– Присоединяюсь к предыдущему оратору, – сказал Костя.

Грыша с шумом выдохнул, оказывается, он не дышал в ожидании. И похоже, выбор лейтенантов его полностью устраивает. Хотя и удивляет.

Младший урядник покачал головой и сел к столу. Налил в стакан самогона и залпом осушил.

– Уважаю, – с легким разочарованием произнес Учитель. – И даже не стану уговаривать. Я ведь вас правильно понял? Ваша фраза означала желание быть убитым? И даже способ казни вы не станете оговаривать?

– Мне повторить? – спросил Севка.

То, что руки связаны за спиной, – очень даже неплохо. Если они даже дрожать начнут (а они начнут, чего уж там), то видно не будет. Мелочь, конечно, но…

– Не нужно, вы были весьма конкретны. И если я прикажу содрать с вас кожу, то вы не станете причитать и проситься? Молча примете боль и смерть?

– Вряд ли, – вздохнул Костя.

– Что – вряд ли?

– Вряд ли получится без крика, – пояснил Костя. – Молча умереть я, пожалуй, не смогу… Сразу прошу прощения, но орать я буду от всей души. Не вижу причин сдерживаться.

– Теперь я присоединяюсь к предыдущему оратору, – сказал Севка.

Он прислушался к своим чувствам и с удивлением обнаружил, что почти не боится. Совсем не боится. Нет, от мысли, что вот через минуту с него могут начать сдирать кожу, в низу живота начинал тлеть огонек. Такой неприятный холодный огонек. Как в кресле стоматолога. Когда, казалось бы, еще есть возможность отказаться от лечения, просто сказать, что передумал, и выйти из кабинета. Но ты сидишь и смотришь затравленно на блестящую штуковину в руке врача, видишь, как она приближается к тебе, а ты даже зубы сжать не можешь…

А умереть он, выходит, не боялся.

Странно, подумал Севка.

– Значит… – Учитель сделал паузу, эту специфическую учительскую паузу, когда палец скользит по журналу, весь класс замер в ужасе, а преподаватель медленно тянет: «К доске пойдет… пойдет… пойдет…» – Значит, казнь…

– Расстрелять, – неожиданно произнес хриплым голосом дядя Яша.

– Что? – удивился Учитель.

– Расстрелять, – повторил младший урядник. – Я сам…

– А вы умеете производить впечатление даже на опытных людей, – с некоторым уважением в голосе сказал Учитель. – Яков Егорыч – человек бывалый, но даже он… У меня были другие планы на вас, ну да ладно… Как не пойти навстречу уважаемому человеку?

Младший урядник встал с табурета, взял карабин, стоявший в углу.

– Грыша, кликни Фому, да пойдем. Скоро уже солнце…

Дядя Яша все рассчитал правильно.

Они пришли к оврагу точно с восходом солнца.

Грыша что-то бормотал про дальнюю дорогу, что нужно было порешить краснопузых возле хутора, но младший урядник молча шел, потом, возле оврага, остановился, заглянул вниз, придерживая фуражку, и сказал лейтенантам, что они в чистый овраг лягут, аккуратно.

Севка хотел что-то съязвить, но в горле почему-то пересохло.

Грыша и Фома, не дожидаясь команды, щелкнули затворами и прицелились, но дядя Яша приказал отставить, скрутил из газеты самокрутку и отошел покурить.

– Сами перекурить не хотите? – спросил он через плечо после первой затяжки.

– Нет, – ответил Севка. – Я здоровье берегу.

Так себе шутка получилась. Но хоть такая.

Солнце поднялось выше, тени стали чуть короче. В небе переливчато надрывалась какая-то птаха. Теплый ветерок принес запах полыни. Прилетела откуда-то белая бабочка и села на ствол карабина Грыши. Как в кино, подумал Севка.

Грыша выругался и тряхнул оружием. Бабочка улетела.

С запада послышался звук авиамоторов. Севка оглянулся – тройка советских бомбардировщиков, кажется, «СБ» летела навстречу солнцу. По-видимому, самолеты возвращались с ночной бомбардировки. Или кто-то решил, что звено сможет проскочить ранним утром, пока немцы спят.

Но немцы не спали.

Пара «мессеров» вывалилась откуда-то из-за облаков, спикировала. Звук пушек был совершенно несерьезным, еле слышный треск, но идущий справа бомбардировщик резко клюнул, завалился на крыло и скользнул книзу, как лист с дерева. И так же закрутился перед ударом о землю.

«Мессеры» набрали высоту и снова спикировали.

Пулеметы бомбардировщиков стреляли, но без видимого результата. Снова ударили пушки «мессеров».

– Ладно, – сказал дядя Яша и бросил окурок на землю. – Чего тянуть…

Рвануло. Раз и еще раз.

Севка повернул голову на звук – черные дымные столбы поднимались к небу на месте падения двух бомбардировщиков. Третий «СБ» все еще летел, хотя за левым двигателем тянулся шлейф дыма.

– Дядя Яша, – сказал Грыша. – Учитель про форму говорил…

– Обойдется, – отрезал младший урядник. – Что ему, формы мало?

– Так та вся в крови. И дырки. А тут – целая пока. Он и велел, когда мы выходили – пусть снимут, сказал, чтобы целое. А они, мол, голыми пришли, голыми и уйдут.

Севка хмыкнул, вспомнив, как почти ровно год назад действительно пришел в этот мир, в это время, голым. Совершенно неуместная улыбка снова попыталась растянуть ему пересохшие губы. Не хватало только заржать.

– Готовсь! – приказал младший урядник.

– Как знаешь, дядя Яша, только разозлится он…

– Целься!

Карабин снова глянул Севке в лицо.

В голову будет стрелять, чтобы форму не повредить, мелькнула мысль. В голову.

Перед смертью, говорят, перед глазами проносится вся жизнь, подумал Севка. Врут, сволочи. Ничего перед глазами не проносится, только Грышина рожа маячит. Закрыть глаза?

Ничего, немного осталось потерпеть. Сколько там? Секунда? Две?

Сейчас прозвучит команда «Пли!» и…

Два выстрела слились в один.

Севка успел подумать, что уроды поспешили, команды так и не дождавшись. Удар в грудь, земля ушла из-под ног, и Севка полетел куда-то в пустоту.

Удар плечом, спиной, жесткая трава полоснула по лицу, снова удар плечом. Тишина.

И два выстрела где-то над головой. И третий, после небольшой паузы. Выстрелы негромкие, будто стреляли издалека. Раскатистые.

Не соврал дядя Яша – чистый овражек.

Уютный.

15 августа, Малые Антильские острова

Старший сержант Малышев на море никогда не был. И нельзя сказать, что очень по этому поводу переживал. Скорее, наоборот. Чувствовал он по отношению к морю какую-то опаску, словно ожидал от такого количества соленой воды какого-то подвоха.

Скажем, в фильме «Дети капитана Гранта» очень даже доходчиво изобразили бурю на море и что от этого может произойти. А в «Веселых ребятах» в море купались коровы-свиньи-козы – и это ничем не отличалось от реки возле родной деревни Малышева. Даже пастух был такой же бестолковый, как киношный Костя Потехин. То есть, может, он и мог бы стать хорошим музыкантом, но скот у него постоянно разбредался, лез куда не положено и вообще всячески досаждал обществу.

В общем, на море Малышева ничуть не тянуло, его вполне устраивало посидеть на берегу речки с удочкой. И с бутылочкой, как же без бутылочки.

Меньше всего старший сержант ожидал, что война его на море как раз и отправит. Ему вообще везло по жизни – выжил в первый месяц войны, вышел из окружения, а потом встретился со старшим лейтенантом Орловым, с которым так больше и не расставался.

Спецгруппа, объяснил старший лейтенант, работает отдельно от всех, автономно, задания выполняет особые, даже в собственном тылу может устроить перестрелку или даже подрыв. Так надо.

Орлову Малышев верил. Поначалу закралось было сомнение, но потом познакомился Иван Малышев с очень серьезными людьми, с комиссаром товарищем Корелиным, с генерал-лейтенантом, старым, еще дореволюционным, с лейтенантом Залесским тоже… В общем, знакомые у Орлова были серьезные, внушающие доверие.

А потом и задания стали поступать даже и не странные, а какие-то невероятные, что ли…

Были, оказывается, способы перебрасывать людей на расстояние без всяких там самолетов и кораблей. И если бы только на расстояние. Еще и во времени тоже.

Малышев поверил не сразу.

Долго выспрашивал у Орлова, тот ничего толком не объяснил, сказал, что во времени есть такие трубы, как бы воронки, через которые можно попасть в прошлое или даже в будущее. И группе старшего лейтенанта Орлова как раз поручено по этим самым воронкам шнырять, выполняя важные задания партии и Советского правительства.

Вот, отбить у немецких диверсантов секретные реактивные минометы, а потом отправиться с этими минометами хрен знает куда и выстрелить черт знает по чем.

Даже тогда Малышев еще сомневался.

Ну, в другое место попасть без самолета – еще туда-сюда. А в другое время… Но потом довелось старшему сержанту отправиться в Гражданскую войну, в самую что ни на есть. В одна тысяча девятьсот девятнадцатый год.

Какие-то мужики, повстанцы, то ли за красных, то ли за белых или вообще за зеленых, чего-то там не то захватили, какие-то ящики, большие и тяжеленные. Может, эшелон грабанули или на складе каком нашли.

Орлов взял с собой Малышева и еще Леньку Ставрова, да два пулемета Дегтярева, да гранат десятка два, и прямо из пещеры, в которой была База группы, они втроем и шагнули как раз в девятнадцатый год.

Малышев одного мужичка живым взял, в сторонку отвел да расспросил подробненько. Орлов увидел, но возражать не стал. Потом уже, когда вернулись, сказал, что имеет право Малышев убедиться, что начальство не врет. То есть отказаться выполнять приказы не может. А убедиться, что и в самом деле ходит спецгруппа в прошлое, – пожалуйста.

Потом были еще ходки. Четыре. Три – Малышев так и не понял, куда ходили, зачем… В первой какие-то ящики закапывали в землю на поляне старого дубового леса, во второй – наоборот, какие-то свертки из подвала вынимали, да на себе километров двадцать к воронке тащили.

С этими воронками, как понял Малышев, всякое может случиться. То она оказывается слишком тонкой и может пропустить только одного человека, да еще и голого. А то и открыться, как тоннель, хоть на поезде въезжай. Только до места назначения от нее может оказаться километров двести. И скажем, два часа до открытия-закрытия. В третий рейс они с Таубе, считай, в последний момент успели к воронке. Еще минута-полторы, и пришлось бы по запасному варианту пилить сто сорок три километра, а потом еще два месяца ждать без продуктов и снаряжения.

В четвертую ходку Малышев оказался в лесу, поначалу решил, что снова куда-то в прошлое, а потом наткнулся на сгоревший «Т-26», и понял, что в эту войну попал, в свою, в родную. Только в сорок третий год. В будущее, значит. Они с Ленькой и Сашкой перехватили немецкую машину грузовую в лесу, охрану положили аккуратно, чтобы грузовик не повредить, и пока Ленька с Сашкой в кузове советские деньги из пакетов в мешки перекладывали, Малышев кабину проверил. Газету нашел.

По-немецки старший сержант не понимал, но дату на первой странице разобрал. Цифры, они ведь одинаковые. Ноябрь сорок третьего. Вот так вот, дорогие товарищи.

То есть для Малышева – будущее, а для Леньки Ставрова – так вовсе даже прошлое.

Орлов потом объяснил, что деньги нужны, чтобы, значит, нужным людям в нужном времени можно было заплатить при необходимости, они все вместе в пещере потом сидели и деньги просматривали, бумажку за бумажкой, и по годам выпуска раскладывали. Чтобы случайно в тридцать девятый купюру из сорокового не отправить.

Только-только с деньгами разобрались, как Орлов всех собрал и сказал, что начинается очень важная операция, такая важная, что если мы ее просрем – так и сказал: «просрем», – то можно будет расходиться по сторонам. Все, смысла в работе больше не будет.

Малышев напрягся, решил, что в бой, что придется стрелять и взрывать, а оказалось – курорт.

И оказалось, что море.

Голубое-голубое вдали, к горизонту, и совершенно прозрачное возле берега. Когда Таубе нырнул с камня и поплыл, показалось даже, что он вовсе даже летит по воздуху.

Берег был песчаный. Песок белый, как мука, и, как мука, мелкий. А деревья были больше похожи на веники, воткнутые в этот самый песок.

Еще оказалось, что море – это очень даже здорово. А солнце – очень горячее. Если бы Дуглас не оттащил Малышева от моря в тень, то сгорел бы, наверное, старший сержант до золы еще в первый день.

А так – помаялся ночь, кряхтя от боли, и теперь сидел в тени под пальмой и смотрел, как взрослые дяди пацанами стали.

Таубе с Ленькой в футбол на песке играют кокосовым орехом. Икрам Рахимов в воду по колено вошел и что-то там рассматривает на дне, время от времени наклоняется, вытаскивает ракушку или камешек и в карман штанов сует, не раздеваясь, в море плещется.

Дуглас, как заведенный, плавает по бухте из конца в конец, разбрасывая блестящие на солнце брызги, а Никита вроде как дремлет в стороне. Дремлет, но «ППШ» рядом с ним лежит и наверняка взведенный.

Малышеву лень приподниматься да рассматривать, но Никита человек ответственный и аккуратный. Единственный из компании, который на слова Орлова о гарантированной безопасности на ближайшие три дня не отреагировал. Все бросились к морю, а он с автоматом в руках обшарил весь остров, заглянул в пещерки, прошелся по кустам и по леску. Никого, кроме десятка змей, не нашел вроде, но все равно ходит с оружием.

Правильно, конечно, нужно бы и самому взять свой «ППШ», подумал лениво Малышев, но это нужно было вставать, идти к шалашам…

Лень.

И имеет право младший сержант отдохнуть. И приказ имеет от командира – отдыхать трое суток. А приказы нужно выполнять.

Вот, к примеру, Таубе. Бегает, смеется, лупит по кокосу, да с Ленькой Ставровым толкается… Рихарду тридцать девять, а Леньке – тридцать. Ага. Только Ленька родился в тысяча девятьсот шестидесятом, а Таубе – в тысяча девятьсот пятнадцатом. На год раньше Малышева, которому сейчас двадцать пять лет. Скоро будет двадцать шесть. А вот Икраму Рахимову из Ташкента – тридцать два года, хотя родился он в тысяча восемьсот девяностом.

Когда Малышев все это узнал, долго пытался вместить в голову, но так до конца и не смог. Просто принял к сведению.

Не ломать голову, а просто запомнить, что это так, и жить себе спокойно дальше. Это помогало и в прошлой, довоенной жизни, работало и сейчас.

Таубе опять же. Светлые волосы, румянец во всю щеку, весельчак и работяга… Штурмбаннфюрер СС. Майор, если по-простому. Офицер, а так и не скажешь. Простой парень, посмеяться любит. Из рядовых выслужил свое звание, в танке от тридцать девятого до сорок пятого. Вон, даже отсюда видна татуировка на груди – танк и надписи какие-то вокруг.

Когда Орлов Малышева с Рихардом знакомил, так стоял между ними, словно ожидая чего. Драки, что ли? Ну, как на танцах, когда девка своего бывшего знакомит со своим нынешним.

Значит, старший лейтенант штурмбаннфюрера представляет, а сам ручку так между ним и Малышевым держит, чтобы успеть, если, скажем, Малышев в драку кинется.

А чего кидаться?

Ну – немец. Ну – танкист. Эсэсовец даже. Может, с Малышевым пересекался когда-то в бою, убить мог. Но теперь-то ведь он перековался, раз в спецгруппе числится. Как Коминтерн какой-нибудь, привет от товарища Димитрова.

Малышев тогда руку протянул, немец пожал. Крепко пожал, от души. И только потом уже, может, через месяц, Малышев понял, отчего это Орлов так напрягся. Книжки Малышев почитал, кинохронику посмотрел. И про лагеря концентрационные, и про повешенных с расстрелянными. Про то, что эсэсовцы в Союзе творили и в Европе.

Здорово тогда Малышев запереживал, чуть в драку не полез.

Ему и Орлов объяснял, что не все немцы и даже эсэсовцы мирное население убивали, и Таубе рассказывал, что только воевал, хорошо, правда, воевал, с Железным крестом, но ничего такого по отношению к гражданским ни себе, ни своим солдатам не позволял…

Как ни странно, помирились Малышев с Таубе на поляках. В смысле – оба они не любили поляков. Малышев, служивший у самой границы, всякого до войны насмотрелся и был уверен, что если бы поляки в тридцать восьмом пропустили наши войска в Чехословакию, то и войны бы не было. Вон Литва с Латвией и Эстонией наших впустили, и что? Стали союзными республиками. Равноправными, между прочим.

А Таубе полякам не мог простить того, что произошло в Силезии после войны, когда стали выселять немцев в Германию, за Одер. Рихард в плену был, русский язык учил, а семью его с места сорвали и вроде как вывезли в Германию. Только потом найти их Таубе не смог. Просил Орлова разыскать, но тот сказал, что даже их эти самые воронки на чудеса не способны. Может, потом, со временем…

Малышев почувствовал, как что-то поползло по его босой ноге, спохватился и сбил на песок маленького краба. Тот полежал на спине с минуту, размахивая лапками, потом перевернулся, боком-боком обошел младшего сержанта и скрылся в траве.

Не забыть одежду перетряхивать перед тем, как одеваться, напомнил себе Малышев. Рахимов говорил, что змеи могут заползти. Рахимов про это знает, у них там, в Узбекистане, змей тоже полно.

И все-таки, подумал Малышев, куда именно их занесло? И в когда?

Вчера у костра спорили, прикидывали.

Дуглас клялся и божился, что это они неподалеку от его Америки. То есть совсем рядом. Пол-лаптя по карте. Тут с ним и Таубе, и Ставров согласились. А время… Хрен его знает, что за время.

В прошлом, сказал Дуглас. Не просто в прошлом, а в далеком прошлом. Ну, лет пятьсот назад или даже тысячу. Да ну, сказал Леонид. С чего ты взял? И чего это мы будем в древности делать? У нас ведь не курорт, между прочим, а операция… Орлов сказал – особо важная.

– Мало ли что сказал Орлов, – отмахнулся американец. – И мало ли какую операцию могли задумать. Может, мы с пересадкой идем. Нет прямой воронки до места и времени назначения, вот тут пересадка, подождем, когда следующая откроется, и пойдем дальше. И глубже. Или наоборот, наверх двинемся, в будущее. Назад, в будущее.

Дуглас почему-то засмеялся, словно шутку какую услышал. И Ленька тоже хихикнул.

– Тут грязи нет, понимаете? – отсмеявшись, сказал Дуглас. – Везде и всегда есть, а тут – нет. Ни малейшей. А так в цивилизованном обществе не бывает. Так что – в прошлом мы. Не только в моем, но и в вашем. И еще глубже.

Малышев не спорил. Глубже так глубже, чего там? Задача все равно не поставлена. И не с тремя «ППШ» при шести запасных дисках на серьезную операцию идти. Еще у них с собой есть двустволка, но это не для боя, а для охоты, провизию добывать. Потому что из еды с собой взять удалось несколько буханок хлеба да пару фляг с водкой. Ну, и там, аптечку, котел, ложки-миски и рыболовные снасти.

Воронка была не особо крупная, ограничение по весу, мать его так…

Никита встал, потянулся, забросил на спину автомат и медленно пошел в глубь острова.

Странный парень.

Малышев с ним познакомился возле моста, когда диверсантов убивали. Тогда он был серьезным, но каким-то светлым, что ли… А сейчас – смурной, неразговорчивый. Да – да, нет – нет. И все.

На операции ходит вместе со всеми, а иногда и в одиночку, всегда поможет, не посмотрит, что командир. Вон, вместе с Малышевым дрова на костер собирал, рыбу чистил. Он всегда необщительный, а тут, на острове, так и вообще… Будто увидел здесь что-то.

Малышев встал с песка, натянул сапоги на босые ноги прямо поверх кальсон. Может, Дуглас и прав насчет Карибского моря, только всех Орлов одел в красноармейское, и не в то, про которое говорили Ставров и Таубе, с погонами, что введут в сорок третьем, а в самое обычное, с петлицами.

А к жаре гимнастерка и шаровары приспособлены не слишком, потому и ходят парни полуголыми.

– Слышь, Никита, – позвал Малышев, догоняя лейтенанта.

– Что? – не останавливаясь и не оборачиваясь, спросил Никита.

– Ты чего такой?

– Какой?

– Ну… – Малышев замялся. – Невеселый.

– Засмеяться? – с готовностью предложил Никита.

– Да ну тебя… При чем здесь засмеяться? Ты со вчерашнего дня темный весь. Я думал, утром повеселеешь, а ты…

– А ты вон красный, как вареный рак. И с утра не побелел. И что?

– Так то я по дурости обгорел, а ты…

– А если я тоже дурость сделал? – Никита остановился и серьезно посмотрел в глаза младшему сержанту. – Тогда что?

– Какую дурость? – опешил Малышев.

Никита оглянулся на парней, орущих что-то от избытка чувств на пляже. Конвей выбрался из воды, выволок за собой Рахимова, и теперь все вместе стали учить узбека играть в футбол.

– Ладно, – сказал Никита. – Все равно хотел с кем-то посоветоваться. Пошли.

Они прошли через поляну с шалашами, поднялись на гору, потом спустились по поросшему колючим кустарником склону к противоположному краю острова.

Никита шел быстро, Малышев даже запыхался, поспевая за ним.

– Тут придется пригнуться, – предупредил лейтенант. – Вот сюда, в пещерку.

– И как ты ее вообще усмотрел, – пробормотал Малышев, наклоняясь. – Дыра и дыра…

За недлинным проходом была пещера. Шагов десять на десять. И потолок высокий, руку можно поднять. В самом верху – пролом, будто окно. Сквозь него в пещеру падал столб света. Пылинки плясали внутри столба.

– И что? – чуть задыхаясь, спросил Малышев.

Никита не ответил. А через минуту Малышев понял, что вопрос задал неуместный. Это он не сразу различил за световым столбом яму. Не глубокую и не слишком широкую. Круглую, метра два в диаметре.

Недавно вырытая в песке, как бы не вчера.

А в яме – несколько трупов.

Ну как, несколько…

Их видно не было, видны были головы, штук пять. И плечи. И рука выглядывала из песка возле стены, небрежно трупы засыпали.

– Что скажешь? – глухо спросил Никита. – Давние покойники?

Глава 2

6 августа 1942 года, Москва

– Хорошо выглядишь, – сказал Корелин, держа руки за спиной.

Орлов постоял мгновение с протянутой рукой, кивнул и сел на стул, на тот самый гостевой стул, на котором несколько минут назад сидел Домов.

Корелин сел в свое кресло, скрестил руки на груди.

– Закрытая поза, – улыбнулся Орлов. – Это ты мне демонстрируешь свое настроение или настолько расслабился, что не пытаешься скрыть свои эмоции?

– Ты хорошо выглядишь, – повторил Корелин. – И уже подполковник. Молодец, зря времени не теряешь. А что ж с орденами? Не нашел?

– Не счел нужным цеплять на себя незаслуженные железки, – ответил спокойно Орлов. – Петлицы… Петлицы – да, повесил. Так без этого – никак. И время сейчас какое? Правильно, время – молодых. Полковник – в тридцать. Генерал в сорок пять – уже старик. Появись я с тремя кубарями, люди бы удивились. И если бы люди, а то – патрули. А с ними, знаешь, шутки хреновые. Они прицепятся, а мне придется их убивать? Благодарю покорно. Мне и так по ночам всякая дрянь снится… – Орлов посмотрел на свои руки. – Будто они у меня по локоть в крови. В темной такой, вязкой. Кровь капает между пальцами, а я все не могу придумать, чем вытереть… И знаешь, что самое неприятное в этих снах?

– Знаю. Они просто повторяют реальность. – Корелин вздохнул. – Сам иногда… Вот недавно приснилось – иду я вдоль строя… Новая группа, традиционное прощание перед заброской. Молодые ребята, светлые глаза, чистые лбы… А я иду… иду… потом вынимаю из кармана пистолет и начинаю стрелять… между ясных глаз, в середину чистых лбов… Я стреляю, не хочу, а стреляю… Пытаюсь остановиться, а не могу. Стреляю-стреляю-стреляю… и одна надежда – патроны кончатся. Точно ведь знаю, что в руке у меня пистолет Коровина, образца тысяча девятьсот двадцать шестого года, в магазине – восемь патронов. Пусть девять, если загнал еще и в ствол патрон. Девять… А ребят в строю и девчонок – десятка три. Или даже больше… Не смогу всех убить, патроны раньше закончатся… А они, заразы, все не кончаются и не кончаются. Восемь, девять… потом десять, одиннадцать… И я понимаю, что они не закончатся, пока я всех мальчиков и девочек вот этих не перестреляю. А они не разбегаются, стоят и ждут своей очереди. И оружие есть у всех, а даже не пытаются защищаться… Проснулся в поту и, кажется, от собственного крика… И подумал, что я ведь и вправду вот так, десятками убивал ребят. Отправлял их в тыл к немцам без подготовки, без снаряжения толком… Как будто своей собственной рукой убивал…

Корелин полез в стол, достал бутылку и два хрустальных стакана.

– Составишь компанию?

Орлов молча кивнул.

– В газетах писали – герои… Если они герои, то кто тогда я? – Корелин разлил водку, по трети стакана. – Я тогда кто?

– За встречу? – Орлов взял стакан, протянул его, чтобы чокнуться, но Корелин осушил свой, не чокаясь.

– За героев, – сказал Корелин. – За героев…

Орлов выпил, покрутил стакан в руке, без стука поставил на стол.

– Пару дней назад имел разговор с одним знакомым корреспондентом… – сказал Корелин. – Маститый такой, с трубочкой, вальяжный. Не из корифеев, но не дурак… Совсем не дурак… Вот он мне о героях-то порассказал… Нет, я помню империалистическую войну, помню, как казак Крюков на всех плакатах австрийцев десятком на пику нанизывал… Но как-то мимо меня прошел злободневный аспект героизма… А корреспондент мне подсказал…

Они были давно знакомы, еще с Гражданской. Корреспондент тогда еще не был вальяжным, еще ходил в атаку впереди батальона, в котором комиссарил, а Корелин через его позиции свою группу отправлял. Потом еще пару раз встречались. Когда началась война, корреспондент уехал на фронт, даже умудрился получить медаль «За отвагу» во время боев под Тулой…

Как-то нашел телефон Корелина, позвонил, попросил о встрече…

Корелин заехал к корреспонденту в гостиницу, где тот обычно останавливался, будучи в Москве. В номере медово пахло трубочным табаком, окна были завешены тяжелыми шторами, на столе стояла бутылка коньяка, тарелочка с нарезанным лимоном, бокалы. И массивный канделябр на пять свечек. Свечи горели, их огонек плясал в хрустальных гранях вазы с фруктами.

– Романтический вечер при свечах… – усмехнулся Корелин. – Может, ты кого другого ждал?

– Тебя, не сомневайся. Просто, если есть возможность посидеть красиво, отчего ею не воспользоваться? Как сказал Иосиф Виссарионович Михаилу Шолохову: «Мы с вами не последние люди в этой стране…» Не последние ведь?

Поболтав о том о сем, корреспондент наконец перешел к основной теме разговора. Ему нужно было попасть за линию фронта. Хотел сделать материал о героях-диверсантах.

– Понимаешь, – сказал корреспондент, попыхивая трубочкой, – поле героизма изъезжено и перекопано дальше некуда… А просто так пересказывать о трех сотнях убитых оккупантов – душа не лежит. Ну да, пулеметчик молодец. И что дальше? Сто строк плюс фотография. Где фитиль окружающим? Где зависть коллег и перспективы на будущее? Нету… То есть что сегодня выкопал, то и съел. Я вот Кривицкому завидую с Коротеевым. Вот им – повезло. Двадцать восемь героев-панфиловцев. Вот это материал! На годы! На десятилетия! Вначале – о подвиге, потом, когда война закончится, можно будет о героях писать и писать, и писать, и писать… О семьях, о детстве, о школьных годах… Двадцать первого июня сего года указ был, всем дали Героев. Посмертно, но тем не менее… И знаешь что?..

Корреспондент наклонился к Корелину, словно собирался сообщить ему страшную тайну.

– Ты внимательно читал о подвиге этих самых двадцати восьми?

Корелин пожал плечами.

– Ну, слышал ведь, что все погибли, как один?.. Слышал? Врага не пропустили у разъезда Дубосеково, танков пожгли миллион, но погибли. Или наоборот: погибли, но танков пожгли миллион и не пропустили…

– Тебе это кажется забавным?

– Дурак, что ли? – обиделся корреспондент. – Что значит – забавно? Люди погибли. Только там еще несколько десятков тысяч наших советских людей погибло. Героически погибло, между прочим, а помнить будут об этих, о двадцати восьми… О том, что сказал политрук: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва…»… А знаешь, что спросил дежурный в «Красной звезде», когда ему заметку эту предоставили? Не знаешь? А он спросил, откуда корреспондент знает, что именно Клочков сказал, если все погибли, никого не осталось в живых. Правильно спросил, между прочим, профессионально. А тот ему тоже ответил профессионально и правильно. А не мог, говорит, политрук Клочков по-другому сказать. Не мог, понимаешь? Так и пошло в номер. Вот это – надолго. Подвиг для людей, но кормить будет журналиста…

– Как-то ты это нехорошо…

– Да при чем здесь хорошо или нехорошо? Совсем ни при чем. Ты – готовишь диверсантов, летчик сбивает немецкие самолеты и бомбит супостата… А я делаю так, что подвиги становятся подвигами. Подвигами, а не строчками в боевых донесениях, – корреспондент вскочил с кресла и вприпрыжку пошел по комнате, разом потеряв всю свою вальяжность и многозначительность. – Тут, видишь ли, одного героического поступка мало. Тут нужно, чтобы я рядом оказался и чтобы начальство одобрило, признало подвиг своевременным. Своевременным, имей в виду… Кто-то стал героем под Киевом? Там что, танки не жгли? Жгли, будь спокоен. Или под Харьковом что, не было героев-танкистов? Были, точно тебе говорю, были. И кто-то о них написал? Нет, написал, конечно, только вот сделать из героизма подвиг – не получилось. Не вовремя ребята погибали и не в том месте. И не так… Панфиловцы – под Москвой. То есть умри, а врага не пропусти. И не просто умри, а с вредом для врага. Насмерть стой, и все тут. И тему закрыли, между прочим… закрыли тему… То есть, если кто-то снова будет стоять насмерть, о нем напишут, но как о повторившем подвиг… и так далее… Повторившем. Ибо – не вовремя… Гастелло – повезло. И вовремя, и идеологически правильно. Ценой своей жизни… И отец у него белорус, и в Белоруссии подвиг… Зоя Космодемьянская, к примеру…

Корелин вздрогнул.

– В январе опубликовали статью, в феврале – Указ. Потому что народ должен ненавидеть врага. Который девочку замучил… Пилой – живую, и повесили, и грудь резали… Очень своевременно.

– Что – своевременно? Грудь отрезали?

Корреспондент замер посреди комнаты.

– Нет, стало известно об этом своевременно, конечно… На неделю позже – уже была бы другая фамилия, и другой немецкий полк товарищ Сталин приказал бы в плен не брать…

– А ты знаешь, что ее крестьяне задержали? – спросил Корелин глухо. – Она пыталась дома жечь в лютый мороз, ее поймали и…

– И что? Подвиг ее от этого стал менее героическим? Чушь. Полная чушь! Да хоть пусть собственный командир ее предал, все равно подвиг есть и будет. А вот о политруке Панкратове ты слышал, комиссар? Нет? – корреспондент снова налил коньяка, выпил, сморщившись, закусил лимоном. – Не слышал, хотя шестнадцатого марта сего года был Указ о присвоении ему звания Героя. Он, знаешь ли, еще в августе сорок первого на амбразуру лег. Прямо на стреляющий пулемет. Чтобы своим бойцам жизни спасти и приказ командования выполнить. Так Героя ему дали, а в ГЕРОИ не записали, не пустили. Что значит – жизни бойцам спасал? Немцев убивать нужно. Немцев! Так что, для такого вот подвига придется место зарезервировать, когда наступать начнем, вот тогда первого, кто снова на пулемет грудью бросится, назовут… нет, не назовут – ПРОВОЗГЛАСЯТ героем. Вот я и подумал… Нечего ждать милостей от природы… О ком еще не писали? Кто еще не прозвучал как следует? Правильно, герой невидимого фронта. Разведчика нельзя, имя открывать никто не позволит, там явки-пароли… А вот диверсанта, который при помощи народа уничтожает оккупантов и предателей… Как полагаешь, прозвучит?

– Нет, не прозвучит. Диверсант – убийца, люди, попавшие в оккупацию, – почти предатели, а настоящие предатели… Так их единицы, что ты… Так, пара выродков. Или у тебя есть другие сведения?

Корреспондент кашлянул, заметил, что трубка у него погасла, принялся старательно выбивать ее о каблук, потом щеточкой чистить, потом снова набивать табаком и раскуривать…

– Так что ты, друг любезный, лучше о простых подвигах пиши, о рядовом героизме, о подбитых танках и сбитых самолетах. И мой тебе совет – отправляйся в Сталинград. Вот что-то мне подсказывает – там будет масса интересных материалов…

– Как же, будет… – корреспондент выпустил струйку дыма и сел в кресло. – Все, о стойкости больше не напишешь – спасибо приказу номер двести двадцать семь. Если за спиной заградотряд, какой тут героизм и стойкость? Обычный страх и желание выжить… Если даже и не скажут прямо, то подумают. О приказе сейчас только и разговоров. О приказе да о том, что пулеметы в спину стрелять будут… Хотя какие, на хрен, пулеметы? В общем, нужно искать и думать…

– На флот. На подводную лодку.

– Ага. Красиво, чисто, фаянсовая посуда… И все сразу на дно, если что… Знаешь, сколько кинооператоров было на кораблях во время перехода из Таллина в Кронштадт? Больше десятка. А сколько добралось? Ни одного. Вот так. Лучше уж я на суше. Или и вправду – в Сталинград?

– Ты ему на самом деле услугу оказал, – дослушав историю, заметил Орлов. – Если выживет, то в Сталинграде много чего насобирает на эпохалку. Очень много…

– Всеволод правду сказал?

– Он и сотой части о Сталинграде не знает. Сейчас, правда, уже, наверно, начал наверстывать упущенное в школе. И о героизме, и о предателях…

– У него там все нормально? И у Кости?

– А какое нам до этого дело? – удивился Орлов. – Никто не обещал им сопли вытирать. Севке я вообще предлагал отправляться домой. А он, гаденыш, решил, что умнее и порядочнее меня? Пусть крутится. Пусть твои приказы выполняет… Выполняет ведь?

– Да. И неплохо.

– Убивает, хватает, допрашивает?

– И допрашивает, и убивает, и хватает…

– Что ж ты ему не дал конкретный приказ устранить некоего генерал-лейтенанта? Ты ведь ребят не просто так на Донбасс посылал… Ты приказ не отдал или он не смог?

– Я не смог.

– Не поверил, значит…

– При чем здесь «поверил – не поверил»? Поверил. Только, знаешь ли, наказание вперед преступления…

– Обычное дело, – серьезно сказал Орлов. – И в безоружного выстрелить – обычное дело. И женщину с ребенком – тоже. Если сравнивать цены…

– Даже так? А если бы тебе предложили обменять жизнь матери на тысячи… на сотни или даже десятки других людей?

Орлов не ответил.

– То-то же! Просто так рассуждать, отвлеченно – легко. Красивые слова говорить…

– Да-а… – протянул Орлов. – Если доходит до конкретики, да еще и касается не чужих тебе людей… Думаешь, мне просто было тебя предать?

6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта

Севка лежал на боку, связанные за спиной руки не давали повернуться. Он их вообще не чувствовал с самого вечера. Ни пальцев не ощущал, ни кистей. Локти еще ныли, но это, скорее, от ударов о стенки оврага. В голове гудело, звенело и пузырилось.

Небо вверху, высоко-высоко. Не дотянешься…

Овраг узкий и глубокий, его края вырезали из неба кусок, черные неровные полосы и ярко-голубая лента между ними.

Плечо болит. Лицо начинает саднить. А вот рана не болит совсем. Удар в грудь был, а вот боли и… Севка приподнялся, посмотрел на свою гимнастерку. Орден – на месте. Пуговицы-карманы – на месте. А дырки нет.

Севка вздохнул, приготовился ощутить резкую боль… Ничего. И еще – пусть Грыша хоть трижды идиот, но он целился в голову с пяти шагов. Севка стоял неподвижно, промазать – невозможно. Севка все-таки глаза перед выстрелом закрыл, не удержался. И пропустил подробности своего расстрела. Проклятый организм струсил, не обращая внимания на приказы мозга и его дурацкое желание посмотреть в глаза смерти.

Севка сел. Потом подтянул ногу, встал на колено. На второе. Медленно, с трудом, поднялся на ноги. Наверху, в степи, земля была сухая, а вот тут, на дне оврага, еще сохранилась влага. Ступням было мокро и прохладно.

Нужно было бежать. Припустить прямо по дну оврага, пока казачки не заглянули, чтобы проверить, как там покойничек.

– Нужно бежать, – прошептал Севка, глядя наверх, на небо. – Бежать…

Чушь какая… Не думал никогда, что ему настолько наплевать на жизнь. Ни разу даже не попытался убежать после того, как казаки прихватили их с Костей в степи спящими. Спокойно, без надрыва ждал своей участи. Будто в очереди за смертью стоял.

Совсем сошел с ума. Точно – сошел. И первая мысль, которая ему пришла в голову, тоже была безумной. Ну, с каких таких ему захотелось выбраться наверх, посмотреть, что там с Костей? Придет такая мысль в голову нормальному человеку?

Однозначно – нет.

Севка присмотрелся к стенке оврага. Не скала. И не так, чтобы совсем отвесная. Если бы руки были свободны, то можно было бы легко забраться, хватаясь за корни и ветки кустов.

Если бы руки были свободны.

Севка осторожно нащупал ступней выступающий из земли узловатый корень. Оперся. Прикинул, куда можно поставить ногу при втором шаге.

Рванулся вверх, нога соскользнула, и, чтобы не упасть, Севке пришлось спрыгнуть.

Тут не получится выбраться, сказал себе Севка, и снова полез на стену. И снова. В третий раз на ногах удержаться не удалось: упал, приложился плечом о землю. Полежал, переводя дыхание, потом встал и снова стал карабкаться на стену.

С шестой или седьмой попытки у него получилось. Как именно – Севка и сам не понял, но оказался вдруг наверху, с бешено колотящимся сердцем и прокушенной нижней губой.

Солнце ударило в глаза, Севка зажмурился. Земля под ногами поплыла в сторону, но в самый последний момент, когда Севка уже решил, что сейчас грохнется в обморок, земля успокоилась и замерла.

– Вот так бы и давно, – пробормотал Севка.

Нужно открыть глаза. Открыть и посмотреть на выражение лиц потомков готов и союзников Великой Германии. Можно еще заявить что-нибудь эдакое, шутливое. «Я требую продолжения банкета!» Или просто сказать, что они, безрукие, даже расстрелять толком не могут.

Севка медленно открыл глаза.

Они и вправду толком убить не могут. Вот, казалось бы, два карабина на двух лейтенантов. Пять метров дистанция. Бах-бах! Лейтенанты должны уже быть мертвы, а казачки – идти на хутор, самогонку жрать. Во главе с младшим урядником дядей Яшей.

А что получилось?

Во главе с дядей Яшей казачки лежат на сухой земле, карабины валяются рядом… Все мертвые. В смысле, карабины никогда живыми и не были, а вот Грыша с Фомой и дядька их Яша несколько минут назад были живы. А сейчас…

Лица у Фомы, считай, нет. Пуля, похоже, вошла в затылок и на выходе превратила лицо в клочья. Дядя Яша принял свою пулю в сердце, упал на спину и со спокойной сосредоточенностью разглядывал плывущие по небу облака.

А Грыша… Грыша, оказывается, был жив. Рука скребла землю, ноги шевелились, будто Грыша пытался идти или бежать, а глаза смотрели обиженно и с болью.

– Такие дела, Грыша, – сказал Севка. – Такие дела.

Косте пуля попала в грудь. Чуть пониже плеча, как раз над левым нагрудным карманом. Гимнастерка вокруг дырочки уже успела почернеть. В уголке рта появилась кровь.

И больше – никого.

Над головой продолжает орать жаворонок или кто там еще, ветер шевелит волосы живых и мертвых… И все.

Кто стрелял?

Севка огляделся по сторонам.

Если пуля попала Фоме в затылок, то стреляли откуда-то сзади, может, даже с того вон холма метрах в ста – ста пятидесяти. Сейчас на холме никого не было.

Может, это с немецкого истребителя прилетели пули?

Летел-летел ас Геринга, сбил три русских бомбера, осмотрелся, а тут несколько человек с оружием прямо на открытой местности топчутся. Ну, как было не стрельнуть?

Севка ногой перевернул дядю Яшу на бок, присел, попытался нащупать занемевшими пальцами эфес шашки. Интересно, заточена или нет? В какой-то книге писали, что сабли и шашки в русской армии затачивали только с объявлением войны. Офицеры – точно. Что касается казаков…

Палец скользнул по лезвию. Ощущение, будто по раскаленному металлу. Заточена шашка, хорошо заточена. Тут бы теперь пальцы себе не поотрезать.

И все-таки это не с самолета стреляли. Севка из оврага слышал одиночные выстрелы. Он, конечно, относился к немецким пилотам с достаточным уважением, но чтобы тремя одиночными выстрелами из бортового оружия попасть в трех человек… Не бывает. Тем более что винтовочных калибров на «мессерах» вроде уже не осталось. А крупнокалиберная пуля, попав человеку в голову… или в грудь… или куда-нибудь… превращает голову, грудь и человека вообще в клочья. В брызги.

А еще нужно так перерезать о шашку ремешок, чтобы по венам себя не полоснуть. Иначе местные казаки просто с ума сойдут, пытаясь понять, что здесь произошло. Застреленные – ладно, но лейтенант Красной армии, перерезавший себе вены, как римский патриций – будет слишком даже для изощренного мозга Учителя.

– Севка…

– Да-да, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Я сейчас.

– Севка…

Севка обернулся.

– Живой… – сказал Костя и улыбнулся.

Кровь струйкой потекла по его подбородку.

– А я вот… я не увернулся… – сказал Костя.

– Заткнись, – Севка несколько раз с нажимом провел ремешком по лезвию шашки. Запястье обожгло, но руки освободились. – Не болтай, у тебя дырка в груди. Как бы не легкое…

– Как бы… – прошептал Костя. – Там не видно – подо мной есть кровь?

– Нет, – ответил Севка и посмотрел на свои руки. – Не видно.

Пальцы побелели, кисти висели, словно неживые.

– Значит, ранение слепое… Пуля у меня внутри, кровотечение – тоже вовнутрь… Пожалуй, я подохну. Как думаешь?

– Если не заткнешься, я сам тебя придушу, – пообещал Севка. – Вот ручки приведу в кондицию и придушу…

В кончиках пальцев закололо. Тонкие иголочки, как положено при восстановлении кровообращения. Много иголочек, много боли…

Как много боли!

Севка зашипел и прижал руки к груди.

– А я рук не чувствую, – прошептал Костя. – Мне – хорошо. В груди печет немного, а так – хорошо.

– Что тут произошло? – спросил Севка.

– Не знаю. Я прыгнул к тебе, толкнул… – Костя еле слышно застонал. – Фома – промазал, а Григорий твою пулю мне влепил…

Руки начали болеть, нестерпимо, ослепительно…

– Какого хрена ты все это вообще затеял? – спросил Севка. – Решил бежать – сам бы и прыгал в овраг… Я ж туда, как мешок с дерьмом упал. Если бы этих… если бы их не убили, они бы меня там, в овраге, и подстрелили бы…

– А их не ты?.. – Костя чуть приподнял голову, оглядывая казаков.

– Чем?.. Зубами? Плевком навылет? Короче, заткнись, я сейчас буду много ругаться и даже кричать… – Севка ощупал карманы казаков, шипя от боли.

У них могли быть бинты. Не было, понятное дело, но ведь могли быть?

Севка расстегнул гимнастерку на Фоме, попытался разодрать ее от ворота до шаровар, но рука бессильно соскользнула.

– Ладно, – пробормотал Севка. – Ладно.

Он двумя руками вытащил шашку из ножен, сунул ее убитому под гимнастерку и рванул вверх. Ткань с треском разошлась, острие воткнулось куда-то в подбородок мертвецу. Наплевать.

Севка срезал кусками нижнюю рубаху казака, как смог перевязал рану Кости.

– Ерунда, – сказал Костя. – Как мертвому припарка…

– Ты еще живой, – Севка разрезал ремешок, стягивавший запястья Кости. – А вот сейчас ты пожалеешь, что живой…

Застонал Грыша.

– И даже не старайся, – помотал головой Севка. – Я, конечно, гуманист, но ты… ты не входишь в список тех, кого я бы стал спасать… Или отпускать на тот свет. Говорил тебе дядя Яша – учись умирать.

Грыша скулил, пытался что-то сказать, но у него не получалось.

– Ничего, Грыша, умеешь – не умеешь, а все равно подохнешь…

– А если их хватятся? – спросил Костя. – Сюда придут, а тут…

– Ты никогда не мечтал совершить подвиг? – Севка поднял с земли карабин, передернул затвор. – Имеем шанс умереть за Родину, за Сталина… Знаешь, как у нас шутили по этому поводу? «Уродины, заставили!» Смешно?

– Уроды, – сказал Костя.

– Не без того, – согласился Севка. – Как же на свете без уродов? Без уродов было бы неинтересно.

Если в хуторе и услышали стрельбу, то, похоже, не переполошились. Между местом расстрела и хатами было километра полтора, да еще холм… И с чего это выстрелы могли кого-то взволновать? Лейтенантов повели расстреливать, а не вешать или рубить. Не два, а четыре выстрела? Ну, решили растянуть удовольствие. По пуле в живот, а потом уж… Это ведь смешно – пуля в живот.

Вот, Грыша сейчас по этому поводу веселится изо всех сил.

Севка сел на землю возле умирающего казака, приложил босую ногу к подошве его сапога.

Ни фига. Не налезет, маленькие ножки у парня. Да и сам он низкоросл. И его более везучий приятель, Фома, тоже ростом не вышел. У него нога, в лучшем случае, сорок первого размера, а у Севки – сорок четыре с половиной.

– Костя, у тебя какой размер обуви? – спросил Севка.

– Сорок третий, а что?

– Придется босыми идти, товарищ лейтенант. Не люблю я это дело – босиком по сухой траве. Городской я, дитя асфальта и бетона… – Севка вцепился в сапог на ноге урядника, потянул. – Может, хоть у взрослого человека нога будет побольше…

Нога и вправду была больше, Севке даже удалось натянуть сапог себе на ногу, но получилось слишком тесно, было совершенно понятно, что шагов через сто ноги превратятся в сплошные кровоточащие раны.

Денек сегодня выдался, подумал Севка, стаскивая сапог. Ну, вот все, как год назад, когда молодой наивный парень из две тысячи одиннадцатого попал в сорок первый. Все, как тогда, только как-то боком, как в кривом зеркале. Тогда сразу удалось и форму найти, и обувь. А ноги потом растер, так это по собственной глупости. Носочки в сапогах не самая удобная штука, их поправлять нужно… Вот Севка и ноги тогда натер, и немцев по этой причине штыком убивать пришлось.

– Ты иди, Сева… – тихо сказал Константин. – Оружие поделим – и иди. Посмотри, у урядника наган в кобуре, так ты мне его отдай. Карабин, патроны… Патроны пополам, извини. Я постараюсь пострелять…

– А заткнуться ты не постараешься? – поинтересовался Севка.

Ты становишься двуличным существом, мысленно упрекнул себя Севка. Ведь ты обрадовался, испытал облегчение, когда твой товарищ – единственный в этом времени – предложил замечательный выход. Единственно возможный в этой ситуации. Если взвалить немаленького Костю себе на плечи, то далеко уйти не получится.

А на хуторе рано или поздно хватятся своих. Даже если расстрельная команда решила задержаться, на досуге съесть убиенных, вернуться она все равно должна. Но не вернулась, и за ней неминуемо отправят кого-нибудь.

Севка на хуторе видел человек двадцать казаков. И если половина из них была задорными желторотиками вроде умирающего Грыши, то остальные – люди степенные, много повидавшие и, возможно, повоевавшие в Гражданскую. Прижать к ногтю двух шустрых лейтенантов, решивших вести позиционную войну, они смогут быстро и эффективно.

Так что мысль Костя высказал правильную, Севка с ней сразу же согласился. Или не Севка, не тот Севка, большой и сильный, а другой, крохотный, обитающий внутри его организма, перебегающий под настроение из головы в пятки и обратно. Вот тот – выдохнул поначалу с облегчением, а потом выматерился зло, когда туловище решило играть в благородство.

– Ты идти точно не можешь? – Севка обошел убитых, снял с дяди Яши ремень с кобурой и подсумками, надел на себя, затянул и привычным жестом расправил под ним гимнастерку. Обоймы из подсумков казаков сунул себе в карманы галифе, туда же ссыпал патроны из карабинов.

– Не могу, – сказал Костя, как показалось Севке, с вызовом. – Я не смогу идти…

– Хреново. Вот не переношу я тяжести переносить, – Севка еще раз огляделся вокруг, с облегчением констатировал, что степь пустынна, и закинул карабин за спину. – Ты меня прости, Костя, но для тебя пушку я брать не стану. Лишние пять килограммов мне, сам понимаешь, ни к чему.

Что-то горячее коснулось босой ступни Севки, он отдернул ногу.

Грыша тянулся к нему окровавленной рукой, что-то попытался прошептать, но получился стон.

– Только не нужно мне ноги целовать и смертушку выпрашивать. Я…

Слеза медленно потекла по щеке Грыши, превращаясь по пути в комочек грязи.

– Твою… – пробормотал Севка.

Грыша, не отрываясь и не мигая, смотрел в глаза Севке. Слезы сбегали по испачканной землей щеке одна за другой. И невозможно было отвернуться или просто отвести взгляд.

Костя молчал, разглядывая небо. Он все понимал, имел по этому поводу свое мнение, но решил его не озвучивать. В таких случаях каждый решает для себя. В конце концов, Севка имеет полное право быть жестоким. Казак бы его не пожалел.

Севка медленно расстегнул кобуру, достал револьвер. Наган оказался дореволюционным, солдатским, без самовзвода. Севка взвел курок большим пальцем правой руки. Барабан со щелчком провернулся.

А рука – дрожала.

Севка вздохнул и закрыл глаза. Еще раз вздохнул. Осторожно придерживая пальцем, спустил без выстрела курок.

– Понимаешь, парень… – тихо сказал Севка и вытер пот со лба. – Нельзя мне стрелять. Этот выстрел точно привлечет внимание. А шашкой… Я шашкой тебя только зарезать могу, как мясник. Не умею я рубить… Это вас с детства учили, а меня… И, боюсь, с одного раза не получится.

– Давай, – одними губами прошептал Грыша. – Давай…

Севка наклонился, поднял шашку. Медленно осмотрел лезвие. Несколько капель крови засохли у самого эфеса. Это Севкина кровь. Совсем чуть-чуть. А сейчас будет значительно больше.

Замахнуться и ударить по горлу?

Севка попытался себе это представить, сглотнул комок, подкатившийся к горлу. Почти год назад ему пришлось перерезать человеку глотку. Но там решал не он, там все решал адреналин, заполнивший тело по самую макушку. А тут…

Грыша повернул голову, жилы на шее напряглись, артерия пульсировала. Казак хочет помочь. Очень хочет.

Севка быстро провел лезвием шашки, с силой, чувствуя, как заточенная сталь входить в плоть, как скрипнула она, зацепив позвоночник. Тело казака дернулось, забилось, но тут же затихло и замерло.

Севка выпрямился, оставив шашку в ране.

– Пойдем, – сказал он.

– Тогда уж неси, – невесело улыбнулся Костя. – Взялся за гуж…

– Давай так, – Севка снял карабин, взял его двумя руками – за ствол и ложе – у себя за спиной. – Ты сядешь, как на тарзанку…

– На что? – не понял Костя.

– А, ну да, все время забываю… Это кино вы еще не видели. И название появиться не могло. После войны штатовские фильмы вы будете называть трофейными. Дед рассказывал. И целыми дворами будете пытаться имитировать крик Тарзана… Как на качели сядешь. И будешь держаться за мои плечи. Понятно?

– Понятно. Давай, – Костя оперся локтем о землю и протянул правую руку Севке.

– Только учти, если мы на кого напоремся, то я тебя уроню самым безжалостным образом, – предупредил Севка. – Так в этом случае, ты на шее у меня не висни, а падай молча. Без криков и стонов.

– По рукам, – улыбнулся Костя.

Устроившись на спине у Севки, Костя сказал: «Поехали», – и не понял, отчего это Севка засмеялся.

Пришлось рассказать о первом космонавте уже на ходу.

Костя выслушал, не перебивая.

Севка думал, что вот сейчас тот скажет что-то вроде – здорово, наши все-таки первые, станет расспрашивать подробности, которых Севка не знал или не помнил. Он даже в названии первого космического корабля не был уверен. «Восток». Или «Восход». Но не «Союз», это Севка знал наверняка. А вот с «востоком-восходом» путался наглухо. И если бы Костя стал выспрашивать детали, то пришелец из прекрасного и далекого будущего опозорился бы по полной программе.

Но Костя задал только один вопрос. И даже не вопрос, так, указал на странную, по его мнению, деталь.

– Фамилию они дворянскую пропустили. Это, наверное, нарочно. Чтобы и эмиграция – тогда ж эмиграция все равно будет? – порадовалась.

– Не знаю, – честно сказал Севка. – Кажется, он из крестьян. Сейчас, возможно, в оккупации… Или зимой освободили. Я не помню…

Ни хрена ты толком не помнишь, должен был сказать Костя, но не сказал. Хороший парень, Костя Шведов. Жаль, что умрет скоро.

Это понимал Севка, да и сам Костя прекрасно это осознавал.

Они в степи. Где госпиталь или хотя бы медсестра какая-нибудь – не понять. С какой скоростью Севка сможет нести раненого? И как долго?

И нет тут леса, чтобы спрятаться. Все видно на многие километры вокруг.

Первый привал Севка сделал через полчаса. Не мог не сделать – плечи ломило, пальцы, державшие винтовку, свело судорогой. Ноги – словно огнем пекло, исцарапал Севка босые ноги, до крови исцарапал. Но даже не это самое обидно. Прошел он за эти полчаса метров пятьсот, в лучшем случае. Это всего. А от места расстрела удалился, дай бог, на сто-сто пятьдесят метров, если по прямой считать. Пришлось обходить овраг, Севка понимал, что, спустившись в него, вылезти будет не просто.

Обошел, запыхался. В горле пекло, сердце колотилось, кричало, чтобы перестал Севка геройствовать, устроил Костю в тени какого-нибудь куста. Или во-он в том овраге, их тут много, оврагов и балок.

Опустить аккуратно на землю, сказать, что сейчас… вот сейчас сходит вперед, поищет подмогу и тут же вернется. Как только найдет – вернется. И вот тогда тебе, Костя, врачи рану вылечат, в госпиталь поедешь, а там – сестрички веселые и ласковые… Я быстро.

И Костя возражать не станет, Костя поймет. Может, взгляд отведет, чтобы не видеть твоих бегающих глаз, Всеволод Залесский. И даже, может, пошутит вдогонку. Скажет, чтобы ты сестричку посимпатичнее нашел.

Севка остановился у небольшой, заросшей кустами балки. Спустился на ее дно, присел на корточки, Костя разжал руки и опустился на землю.

– Сходишь, посмотришь? – спросил Костя. – Я подожду. Может, тут есть кто-то? Дорога, в конце концов, недалеко должна быть. Мы же по дороге шли вначале…

Они вначале шли по дороге. Сутки без сна и почти без привалов – по той изрытой колдобинами и колеями полосе, которую в этих местах принято называть дорогой. После ада на Узловой они ушли в сторону от железной дороги, двинулись по грунтовке в потоке отступавших, надеясь остановить попутную машину. У них это даже почти получилось, полуторка притормозила рядом на взмах руки, пожилой водитель начал что-то говорить, но по дороге пронеслась тень от самолета, ударили пушки, водитель нажал на газ, грузовик рванул вперед, а Севка и Костя бросились в сторону, в кусты.

На дороге горело и рвалось. Кричали раненые, люди бежали в степь, кто-то пытался стрелять по самолетам, а кто-то, бросив оружие, двинулся назад, к железной дороге. Бойцы и командиры. Навстречу немцам. Жить хотели все, но выживать пытались по-разному.

Солнце, наконец, село, и Севка с Костей почти до полуночи двигались в темноте, потом решили передохнуть… А проснулись уже в компании казаков. Их и еще десятка три бойцов и командиров отогнали в степь, но недалеко. Так что, если все правильно прикинуть, то да, грунтовка должна быть поблизости.

Вопрос в том, кто сейчас на дороге – немцы или наши.

Севка лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза. Захотелось спать. Севка вздрогнул, торопливо сел.

Он не спал уже почти двое суток. Или даже больше. Бессонная ночь на Узловой в ожидании поезда, потом – сутки на дороге… Потому они и вырубились в степи, проспали недруга… Ну, и эту ночь они с Костей не сомкнули глаз ни на минуту, не до того было… Вот теперь не хватало еще снова уснуть. И снова проснуться в компании каких-нибудь готов. Или прямо – нибелунгов.

Организм – штука странная и даже подлая, может вырубиться в самый неподходящий момент. Богдан как-то рассказывал, что люди часто оттого и не бегут от неотвратимой смерти, не пытаются сопротивляться какому-нибудь маньяку, в одиночку захватившему десяток людей, что организм вдруг без спросу тормозит, парализует волю и здравый смысл. Человек уже не хочет спастись, он хочет продлить свое существование… на минуту, на секунду… Вместо того чтобы драться, он будет ждать своей очереди умереть.

Ни хрена, сказал Севка своему телу. Ничего у тебя не получится. Я буду жить.

– Так ты иди… – Костя улыбнулся печально. – Я тебя дождусь…

– Ага, – зло сказал Севка. – Еще и ты начни фигню пороть…

– А кто еще?

– Еще я сам готов всякие подлости делать. Добром тебя прошу – не дергай меня. Не доводи до истерики…

Севка поднялся на край балки, осмотрелся.

Пусто.

Ветер, солнце, птицы.

Самолеты, похоже, сгорели – дымов уже нет.

С севера донеслась канонада. Тяжко перекатывались глыбы.

Север, северо-запад, прикинул Севка. Если это немцы не добивают окруженные части, а просто прорывают фронт или работают по дорогам, то значит это, что формально Севка и Костя в тылу Красной армии. Не в окружении, блин, а вполне себе среди своих…

Севка вспомнил лицо Учителя и сплюнул. Как говорил отец, от таких своих – вся рожа в шрамах. Таких своих нужно к стенке ставить. Без суда и следствия. И рука не дрогнула бы.

Загрохотало на юге.

То есть все-таки у немцев в тылу. В окружении. Один раз Севка уже в окружении был, в августе сорок первого. И чуть не попал в январе сорок второго, когда наступление под Москвой уже остановилось, а он с группой по инерции все еще двигался на запад. В январе – повезло, вовремя повернули назад. А сейчас…

– Что там? – спросил Костя.

– Степь да степь кругом, – ответил Севка и спустился вниз. – Сейчас еще немного передохнем и двинемся дальше… Ты как себя чувствуешь?

– Не хуже, – слабо улыбнулся Костя. – Пить хочется, но пока еще терпимо…

Пить… Это скоро станет проблемой. Солнце палит немилосердно, воздух уже начинает дрожать, а ведь еще даже и не полдень.

Севка потерпит, а вот Костя…

– А у тебя легкое не задето, – сказал Севка как можно более уверенно. – Точно тебе говорю – не задето. Если бы в легком была дырка, то у тебя кровь изо рта с пузырями шла бы. Я слышал. Пузырей нет, так что…

– Это хорошо, – кивнул Костя. – Что без пузырей… Ты мне скажи, друг сердечный, какого хрена ты там, в хате, выпендриваться начал?..

– Ты о чем?

– Нам же предложили выход… Простой переход к казакам. С последующим возвращением к своим. Что, трудно было сообразить? Мы согласились бы…

– Кровью заслужили бы доверие, – подхватил Севка. – Сколько там в сарае еще оставалось краснопузых? Двадцать? Тридцать? Смею тебя заверить, их бы нам поручили довести до кондиции. Нет?

– И что? – спросил Костя. – Их бы все равно убили. И с нами, и без нас. А мы бы остались живы. Если бы ты не начал там в оскорбленную гордость играть. Брезгливый он, видите ли…

– Да пошел ты… – начал Севка, но осекся и улыбнулся виновато: – Я и сам не знаю почему. Вот хотел ведь согласиться, и в самый последний момент… Но ты ведь тоже мог принять решение… Не лезть с этим «присоединяюсь к предыдущему оратору», а просто сказать, что да, готов влиться в славное племя готов… Кстати, у нас готами называют не казаков вовсе… Есть такие придурки…

– Ты от разговора не уворачивайся, – помотал головой Костя. – Я мог, конечно, и сам… Но кем бы я тогда в своих глазах был? И в твоих? Ты, значит, герой, а я – в дерьме? Хорошо устроился…

– И даже не старайся, – сказал Севка. – Разозлить меня не получится. Ну, не хватило нам с тобой ума – чего уж теперь…

– Чего уж… – протянул Костя. – Я тебя вообще не понимаю, если честно. Какого беса ты тут корячишься, на этой войне? Тебе ведь Орлов еще прошлой осенью предлагал вернуться туда, к себе. У вас там эти… компьютеры, телевизоры… Не стреляют… Не стреляют ведь?

– Не то чтобы совсем, но в целом – нет, не стреляют… – подтвердил Севка. – Много чего есть. И пить.

– Так какого ты тут? Родину защищаешь? Так ты ведь твердо знаешь, что нечего ее защищать. Незачем. Все ведь и без тебя получилось. Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Так зачем ты здесь? Почему не ушел? Игрушку для себя придумал? Как у вас в этих компьютерах? Я помню, ты рассказывал… Или изменить что-то решил в истории? Только пока что-то ты не очень стараешься, Сева… Вместе со мной в кровищи ковыряешься, выполняешь приказы комиссара… Зачем тебе это? – Костя закрыл глаза.

Устал. И ведь все равно пытается Севку раскачать и прогнать. Только не получится. Педагоги у них общие.

Комиссар и Евграф Павлович – они умеют вправлять мозги. Учили четко делить мир на белое и черное. И как-то у них странно выходит. С одной стороны, вбивают они в головы молодежи цинизм и прагматизм, а на выходе получается какая-то каша из понятий о долге, чести и преданности идеалам.

Костя, кажется, задремал.

Это хорошо, подумал Севка. Потому что ответить ему нечего. Все правильно сказал Костя – и ответить нечего, и делать тут нечего, кроме как тянуть лямку, выполнять приказы и убивать. Вот и в Ростов они попали, выполняя приказ комиссара.

После похорон Евграфа Павловича комиссар стал гонять парней все дальше и дальше от Москвы, словно хотел удержать их на расстоянии от Первопрестольной. А может, и вправду пытался их вывести из-под удара. Севку уже один раз допрашивали по поводу гибели Евграфа Павловича.

Как погиб, почему, точно ли это он был в квартире, когда пятисоткилограммовая бомба прошила дом до подвала, а потом рванула? Вы точно уверены, Всеволод Александрович? И архивы тоже погибли?

«Какие архивы?» – «Ну ведь были же у него архивы». – «Не знаю, не видел. Книги были, библиотека огромная, это правда…» – «А бумаги? Рукописи, документы, фотографии…» – «Не видел. Не знаю… Книги. Из-за книг Евграф Павлович и эвакуироваться отказался…» – «Понятно… А не подскажете, куда делся еще один помощник Евгения Афанасьевича? Никита Ивановский». – «Так вроде погиб… На задании». – «На задании… На каком именно? При каких обстоятельствах?»

Тогда Севка смог выкрутиться. У Евгения Афанасьевича, сами понимаете, особо много не выспросишь. Он этого не приветствует. Сказал, что Никита погиб за линией фронта… Да нет, похоже, что точно погиб, очень уж Комиссар был расстроен. Очень. И…

Севка вдруг сообразил, что уснул, дернулся и открыл глаза. Хорошо задремал, душевно. Солнце уже стоит почти в зените, освещает дно балки. Жарко.

Костя что-то шептал пересохшими губами. Лицо белое, покрыто капельками пота. Повязка на груди почернела, нужно бы сменить, но только вот чем?

Отчего Севка проснулся, кстати?

Пение птиц и стрекотание кузнечиков вряд ли могли его разбудить. Но что-то ведь его переполошило? Вырвало из сна? И точно – не далекий грохот с севера и юга. К такой ерунде Севка успел привыкнуть.

– Да пошел ты… – прозвучало совсем рядом, из-за куста на дне балки. – Тоже мне, командир нашелся…

Рука Севки легла на ложе карабина. Дерево нагрелось, стало почти горячим, и вот затвор… Севка чуть не отдернул руку, обжегшись о металл.

– А я говорю это… как его… на юг нужно двигать, – сказал кто-то хриплым голосом. – Немец – он к Сталинграду прет. Ты его все одно не обгонишь на своих двоих. Он на танках да на мотоциклах… А на юг ему чего? Вот мы и сможем…

– Ты, Степан, прости, – сказал голос помоложе, – но соображаешь ты хреново…

– А вот я сейчас как дам…

– Да ты сам подумай, ну как может немец до Сталинграда просто так дойти? Это же не абы какой город, не Ростов или даже Севастополь. Это город имени Сталина. Понимаешь? Его не отдадут. Ленинград не отдали? Не отдали. Вот и нужно к Сталинграду идти. А на Кавказ немцы точно рванули. Забыл, что говорил политрук? Там нефть, между прочим. А немцам нефть нужна… Сам говорил – танки, мотоциклы… Как раз под них и попадем, если пойдем на юг. Как ты не понимаешь?.. Ты только послушай, как там гремит… И самолеты…

– А он поближе к дому хочет, – вмешался третий голос. – Он же из-под Грозного. Туда добежит, форму сожжет, винтовочку спрячет… А там и войне конец. Так ведь, Костылин?

– А если и так? – спросил Костылин резко. – Если и так? То что? Запретишь мне? В особый отдел рванешь, товарищу Смирнову докладывать?

– Нету Смирнова. Погиб. Когда мы побежали, он остался у пулемета. Забыл?

– И ладно. Я его к пулемету силком не гнал. Сам решил… И ты, Серега, мне это в глаза не тычь, я ведь и сорваться могу… Я…

– Здравствуйте, товарищи красноармейцы, – сказал Севка, выходя из-за куста.

Бойцов было пятеро: двое дремали под кустом, а трое вскочили на ноги, увидев невесть откуда взявшегося командира. Небритые, форма у всех испачкана засохшей глиной. Шинели остались на земле, но оружие у всех троих в руках.

– Значит, решаем, в какую сторону двигаться? – осведомился Севка, подходя к красноармейцам. – И как приветствовать старшего по званию, впопыхах забыли? Нехорошо…

Вот сейчас бы кураж поймать, подумал Севка. Без куража сейчас будет совсем плохо. Бойцы старшего по званию не приветствовали, это, конечно, не к лицу красноармейцам, но этот самый старший по званию выглядит не так, чтобы уж совсем по уставу. Исцарапанные босые ноги, нет головного убора.

Попросят предъявить документы – и все. Имеют полное право отвести в сторонку и расстрелять. Или просто отобрать оружие и пинками погнать в степь, чтобы не мешал планы строить.

– То есть бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии часового не выставили, прозевали постороннего… – Севка поцокал языком. – Кто старший?

Бойцы переглянулись. Один из них толкнул ногой спящих, те проснулись, заметили Севку и вскочили, застегивая гимнастерки.

– Я повторяю вопрос: кто старший? – Севка прошел мимо бойцов и краем глаза заметил, что те торопливо подравнялись, образуя какой-никакой, а строй. – Отвечай!

Севка ткнул пальцем в грудь того бойца, что был постарше. Как его? Костылин, из-под Грозного. Воевать не хочет, ждет близкого окончания войны. На нем можно либо отыграть жесткого до жестокости командира, либо заставить беднягу тащить службу не за совесть, а за страх.

– Рядовой Костылин! – отрапортовал боец, закашлялся и чуть не выронил винтовку с примкнутым штыком. – У нас нет старшего, товарищ лейтенант! Мы так, наравне…

– Колхозом, значит… – кивнул Севка. – Понятно. А что, приказом Верховного проводится коллективизация армии? Собрания устраиваем?

Костылин оглянулся на остальных бойцов, но те стояли неподвижно, глядя перед собой. Один из них посмотрел на босые ноги Севки, потом перевел взгляд на орден, на кобуру и подсумки. Но вопросов задавать не стал.

– Может, по домам разойтись хотите?

– Мне далеко, – усмехнулся один из проснувшихся бойцов – высокий, почти одного роста с Севкой, жилистый парень. – Я из Владивостока.

Севка сделал сердитое лицо, парень вытянулся, расправил плечи:

– Рядовой Илья Чреватый.

– Значит, только по этой причине ты еще здесь, а не на пути к Дальнему Востоку? – осведомился Севка.

– Нет, товарищ лейтенант. Не только, – вновь усмехнулся Чреватый. – Еще присяга, ненависть к врагу и приказ номер двести двадцать семь от двадцать восьмого июля сего года. «Ни шагу назад». Вот потому тут и…

– Шутник? – спросил Севка, подойдя к бойцу вплотную. – У меня сегодня день не очень хороший. Я лишился сапог и фуражки. Меня пытались убить местные жители…

– Казаки? – спросил молодой парнишка, судя по голосу, тот, что предлагал идти в Сталинград. – Мы тоже вчера чуть не попали к ним. Пришлось даже стрелять…

– Что вы говорите? Даже стрелять? – Севка вовремя сообразил, что особо давить не стоит, и решил немного изменить интонации. – А я вот троих убил…

Это была ложь, понятное дело, но проверять они все равно не станут, а если поверят, то и придираться не будут.

– Повезло вам, товарищ лейтенант, – сказал Чреватый. – А мы – еле ушли.

– Ну, ничего, – Севка заставил себя улыбнуться. – Теперь мы вместе…

По лицу Костылина скользнула тень.

– А скажите мне, товарищ Костылин, – Севка уперся взглядом в переносицу красноармейца. – Скажите мне, что вы собирались рассказывать серьезным парням из заградительных отрядов? Они ведь и на востоке будут, и на юге. Или вы это пропустили мимо ушей?

Сам Севка приказ читал еще первого августа, на Узловой. У кого-то из командиров, ночевавших в здании вокзала, оказался листок с текстом, приказ вначале прочитали вслух, а потом почти до самого утра обсуждали.

Ну и о заградительных отрядах Севка слышал еще в своем времени. Разное говорили по этому поводу, скорее всего – чушь, но напугать красноармейца живописными подробностями зверств заградотрядов можно было запросто. Миллионы людей в будущем верили в маньяков с пулеметами, расстреливавших своих тысячами и десятками тысяч, так почему не поверят бойцы Красной армии, попавшие в неприятное положение? Поверят, никуда не денутся. В приказе все очень душевно изложено. Звучит, во всяком случае, угрожающе.

– Если вас, товарищ боец, задержит такой отряд, то просто отведут в сторону и пустят в расход. Вы хотите в расход? – Севка улыбнулся, демонстрируя, что на самом деле он конечно же не верит в подобную глупость, что он твердо знает: кто-кто, а вот эти конкретные красноармейцы не станут просто так бежать. – И я не хочу, чтобы вас отправили в расход. В конце концов, не сорок первый год. Под Смоленском я бы и сам таких расстрелял, так там ситуация пострашнее была. Никто из вас не был под Смоленском?

– Нет. Мы только что из Сибири. Двести восьмая стрелковая дивизия полковника Воскобойникова, – сказал Чреватый. – Утром второго августа прибыли на Узловую… А там…

– Я знаю, – кивнул Севка. – Я сам там был.

– Повезло вам, что живыми ушли. И нам повезло, – добавил Чреватый. – Это вы от самой Узловой без сапог?

– Это я, товарищ боец, их казакам отдал, когда они меня расстреливать повели.

– Расстреливать? – удивленно переспросил низкорослый боец с раскосыми глазами – может, бурят или якут. – И что?

– Как что? – Севка сделал большие глаза. – Расстреляли, конечно.

Залегла пауза, потом бойцы засмеялись.

– Я здесь, а они – там… Я живой, а они…

– Не помешаю? – прозвучало сзади.

Севка резко оглянулся, вскинул револьвер.

– Спокойно, лейтенант, спокойно… – на краю балки стоял коренастый мужчина в кожанке, летном шлемофоне, с пистолетом в руке. – Свои. Капитан Чалый, Военно-воздушные силы.

Капитан спустился в балку.

– Однако громко вы тут общались, товарищи, – сказал летчик и левой рукой стащил с головы шлемофон. – Я издалека услышал, шел, как на радиомаяк.

Севка мысленно выругался.

Увлекся разговорами, совсем бдительность потерял. А если бы это был немец? Смешно могло получиться.

Капитан улыбался, но свой «ТТ» все еще держал в опущенной руке. Взведенный «ТТ», между прочим. Восемь патронов. Вполне можно всех участников беседы угробить за пару секунд. Винтовка в такой ситуации будет только мешать, хоть со штыком, хоть без.

– Так что вы здесь делаете? – спросил летчик.

– А можно мы это у вас спросим? – прозвучало со стороны. – Вот вы вначале, товарищ капитан, пистолет аккуратно положите на землю, а потом мы и поболтаем… Не нужно дергаться и оборачиваться.

Лязгнул затвор карабина.

– Доступно? – осведомился Костя.

– Вполне, – не поворачивая головы, ответил капитан и, медленно присев на корточки, положил пистолет на землю.

– И четыре шага назад, пожалуйста, – попросил Костя.

Голос его звучал уверенно, даже Севка не смог уловить в нем признаков слабости.

Капитан, во всяком случае, выполнил просьбу, не задумываясь. Оперся спиной на склон балки. Севка, оставив бойцов, подошел, поднял пистолет, вынул из него магазин, передернул затвор – патрон отлетел в сторону.

– А теперь можете поговорить, – сказал Костя. – А я тут покараулю…

– Какие-то вы неласковые, – весело сообщил летчик. – Я их, значит, не убиваю, а они мне, в благодарность, в затылок целятся… И для этого я сегодня с парашютом прыгал? Закурить не найдется?

Для начала Севка проверил документы. Рассматривая удостоверение и партбилет, молился изо всех сил, чтобы капитан Чалый Александр Федорович не попросил в ответ о взаимности. Его, конечно, можно было бы послать подальше, но ведь и бойцы, стоявшие рядом, тоже живые люди, им тоже может быть интересно, как это бессапожный лейтенант оказался еще и без документов… Хотя нет, он же им сообщил, что был в плену у казаков. И отдал противнику… даже и не противнику, а какому-то антисоветскому элементу свои документы и даже, может быть, комсомольский билет.

Значит, капитан Чалый был командиром эскадрильи.

На вид – за сорок.

Год рождения – тысяча восемьсот девяносто четвертый.

Капитан.

Севка посмотрел Чалому в лицо, глянул на петлицы – «шпалы», все верно. Хотя в таком возрасте уже нужно бы полковником быть. В авиации это быстро. Стариков нет. А этот…

Чалый взгляд выдержал с легкой усмешкой.

Севка кашлянул, присмотрелся к скрепкам на партбилете. С легкой ржавчиной, как положено, хотя эта примета уже не действовала. За год войны немцы сообразили ставить скрепки из обычной проволоки, а не из нержавеющей. И перестали надеяться на соблюдение конвенций в случае плена. Если с обычными солдатами вермахта еще кое-когда возились, в зависимости от обстановки, то пойманный на месте диверсант получал пулю в лоб без разговоров.

– Товарищ капитан, – начал Севка, – вы…

– Ты с утра не видел, как остатки моей эскадрильи героически украсили своими обломками бескрайние задонские степи? – Чалый сплюнул. – Красиво так, в едином порыве… И казалось бы, три бомбера на два «мессера», перестрелять стервятников да улететь… Так нет же, упали и сгорели.

– Я видел, – сказал Севка.

– Вот помнишь тот, что упал первым? Вот на нем я и летел. Я жив, а остальные… – улыбка капитана стала болезненной. – Больше ничего в моих документах высматривать не будешь, лейтенант?

– Нет, извините, – Севка протянул документы. – У вас случайно нет бинта? Тут у меня раненый…

Пакета не было. Капитан снял с себя куртку, стащил гимнастерку, потом белоснежную нательную рубаху. Порвал ее на полосы.

Костя поначалу бодрился, но когда Чалый безжалостно отодрал старую повязку от ран, вскрикнул и обмяк.

– Слышь, – сказал Чалый, наклоняясь над раненым, – ты бы пока бойцов к делу приставил. Там – часовым, дневальным… Как это у вас в пехоте положено. Я бы и сам, но, во-первых, ты их первым нашел, значит – твои, во-вторых, я с неба воевать обучен, а с винтовочкой, да врукопашную – извини, не мое. Старый я к тому же. Ну, и в-третьих, слышал небось – где начинается авиация, там заканчивается порядок… Так что я твоего приятеля перевяжу лучше. А ты там прикажи, чтобы патрон из моего «ТТ» нашли, который ты на землю уронил. Патроны, это, брат, сейчас самая важная вещь… Застрелиться там, или еще что…

Когда Севка вернулся к бойцам, те что-то оживленно обсуждали вполголоса. Увидев лейтенанта – разом замолчали.

Костылин зыркнул недобро и опустил глаза.

– Слушай приказ, – как можно увереннее произнес Севка. – Рядовой Костылин и рядовой…

Севка глянул на молодого парня, который собирался прорываться к Сталинграду.

– Боец Винивитинов, – выпалил парень.

– Костылин с Винивитиновым назначаются в дозор. Держаться парой, если что-то заметите – один остается на месте, а второй бежит ко мне. Следить за подступами к балке… – Севка указал пальцем себе за спину, туда, где, по его расчетам, был хутор. – И чтобы без глупостей… Старший – Винивитинов.

– Есть, – сказал парень, посмотрел на Костылина, шмыгнул носом и полез по склону балки наверх.

Костылин – за ним.

– Только не маячьте там, – бросил вдогонку Севка. – Все-таки степь… Далеко видно…

Севка задумчиво посмотрел на оставшихся в балке бойцов.

– Рядовой Чреватый, – напомнил жилистый.

– Рядовой Павлов, – доложил якут или бурят.

– Вы пока отдыхайте, – сказал Севка. – Проверьте, что у нас с патронами и продуктами и мне потом доложите…

– Есть, – ответил Чреватый.

– Ладно, – кивнул Севка. – Мы будем здесь, рядом…

Севка вернулся к Косте и капитану.

Чалый уже почти закончил перевязывать Костю. Завязывал узел, напевая вполголоса песню. «Ой кто-то с горочки спустился»… Женская песня, насколько помнил Севка, но у всех свои привычки.

– Как тут дела? – спросил Севка, усаживаясь на горячую землю.

– Твой приятель или просто вместе идете? – капитан надел гимнастерку, подпоясался, но куртку надевать не стал, бросил возле себя.

– Приятель, – сказал Севка.

– Хреново, – покачал головой Чалый и пригладил волосы. – Если к вечеру мы его на операционный стол не положим, то… У моего штурмана такая же рана была. Точь-в-точь. Приятель твой пулю давно словил?

– Утром.

– Понятно. У моего штурмана к вечеру жар поднялся, лихорадка… В общем, через четыре дня – схоронили. Заражение и все такое… – Чалый вздохнул. – Так что шансов у твоего приятеля…

По балке пронеслась тень самолета.

– «Мессер», – не поднимая головы, сказал капитан. – Еще одна причина, по которой шансов выжить у лейтенанта нет… Если бы даже санбат был в пяти километрах, хрен бы мы до него дошли. Такие дела.

– А где санбат? – на всякий случай спросил Севка.

– Хороший вопрос… – Чалый открыл планшет, достал карту и расстелил ее на земле. – Вот, смотри… Мы – вот тут. Линия фронта на севере – вот тут. Как раз между нами и Сталинградом. И что-то вроде линии фронта на юге – вот тут. Вы сюда откуда попали?

– С Узловой.

– Понял. Значит, повезло вам, в правильную сторону пошли. Сюда немцы пока не удосужились заглянуть. И если выходить, то двигать нужно во-от сюда, – Чалый провел указательным пальцем по карте. – Мне сверху видно все, ты так и знай… Правее Сталинграда, но не углубляясь к калмыкам в степи. Разное про калмыков говорил наш комиссар… Одна проблема у тебя, лейтенант. От этого места, где мы сейчас, до линии озер – полтораста километров. По степи. Если постараешься, то дней за пять пройдешь. Схоронишь приятеля и дойдешь…

Севка оглянулся на Костю.

– И так и так ты его похоронишь, – напомнил капитан. – И еще вопрос – пойдут ли за тобой красноармейцы. Ты их глаза видел? Мужикам надоела эта ерунда с войной. Они драться ехали, а их снова – в окружение. Устали люди.

– Ничего, пойдут, – сказал Севка.

– А… У тебя же револьвер… – кивнул Чалый. – Ты его ка-ак вытащишь, ка-ак выстрелишь… Согласно приказа номер двести двадцать семь. Я тебе только напомню, что их четверо. И если они бежать надумают в плен, то им лишний свидетель ни к чему… Совсем ни к чему… И ладно, если решат прибить командиров Красной армии, а то ведь и на Военно-воздушные силы могут покуситься… Ты патрон, кстати, приказал подобрать?

– Забыл, – спохватился Севка.

– Ладно, потом… – Чалый лег на спину, заложив руки за голову. – Ты пока подумай, лейтенант, что делать станешь… Может, и впрямь – в плен?

– Пошел ты… – пробормотал Севка.

– А… Патриот. Бывает… – сказал Чалый, закрывая глаза. – Я и сам такой… Умереть, но не отступить… У тебя выпить нету?

– Что?

– Спирта нет? Или водки? Я без еды могу, без курева… А вот без водки – не получается.

– А куда начальство смотрит?

– Куда смотрит? Туда же, куда и ты. На петлицы мои смотрит. Был подполковник, стал капитан. Смешно?

– Нет.

– И я думаю – не смешно. Посыпались с меня шпалы, как с насыпи во время железнодорожной аварии. В июне. Обидно… Ну, перебрал не вовремя, с кем не бывает? С каких это пор вообще стали в авиации с выпивкой бороться? До войны, слышал, даже споры у летунов были, кто скорее после полетов напьется. Перегоняют два истребителя, сели на аэродроме, один в буфет рванул, за выпивкой, а второй – прямо в кабине четвертушку оприходовал… Победил, значит.

Чалый вздохнул и стал насвистывать мелодию. Ту же самую женскую песню о том, что «кто-то с горочки».

Костя застонал, но не проснулся.

Севка встал, зачем-то отряхнулся.

Посмотрел на карту, которую Чалый так и не убрал в планшет. Полтораста километров по степи. Или в плен. Можно было бы попытаться отсидеться на каком-нибудь хуторе, но черт сейчас поймет, где казаки помогут, а где…

Гражданская война, блин…

– Товарищ лейтенант! – из-за куста выбежал Костылин. – Скорее!

– Что?

– Тут мы…

Дозорные отличились.

О чем там они разговаривали, о чем мечтали – непонятно, только мальчишку лет двенадцати заметили в самый последний момент. Мальчишка чуть не налетел на них, сбегая с холма, Винивитинов, скорее от неожиданности, чем от служебного рвения, бросился вперед, схватил мальчишку за шею, тот двинул бойца локтем в лицо, а коленом в живот и почти вырвался. Почти – потому что Костылин, не задумываясь, ударил шустрика прикладом.

Мальчишку связали и притащили на дно балки.

– Вот так, товарищ лейтенант, – сказал Костылин, а Винивитинов вытер ладонью разбитый нос, из которого все еще текла кровь. – И чего он драться стал?

– Сволочь красная… – прошептал пришедший в себя мальчишка, с ненавистью посмотрев на Севку. – Сбежал… И хлопцев наших убил…

– Похоже, он тебя знает, – весело сказал Чалый и хлопнул Севку по плечу.

– Наверное. – Севка вздохнул. – И что с ним теперь делать?

– Все равно вас поймают и порешат! – выкрикнул мальчишка. – Всех краснопузых…

– А ведь он прав, – посерьезнел Чалый. – Если вас ищут и разослали пацанов во все стороны, то его хватятся рано или поздно. Нужно уходить…

– Значит так… – Севка на секунду задумался. – Значит, сейчас нужно соорудить из винтовок носилки… Забираем Костю и идем… Туда, к озерам.

– Сто пятьдесят верст, – сказал Чалый.

– Сколько? – переспросил Костылин.

– Сколько нужно, – отрезал Севка. – Давайте живее. Веток нарежьте, у нас времени – в обрез…

Он направился к Косте. Чалый догнал Севку, потянул за рукав.

– Что?

– Решил идти – твоя воля, – тихо сказал Чалый. – Но ты понимаешь, что мальчишку скоро найдут, и он расскажет, куда мы пошли? Понимаешь?

Севка неуверенно кивнул.

– А еще ты подумал, что бойцы могут прикинуть и решить, что им-то почти двести километров по степи никак не пройти? И не хочется… Мальчишка для них, может, счастливый билет. Приведут его к папке с мамкой, глядишь, казаки и не станут кишки выпускать, – Чалый оглянулся через плечо на снова о чем-то тихо спорящих бойцов. – Смотри, как увлеклись дискуссией… Думаешь, собрание примет резолюцию в поддержку лейтенанта, как-там-тебя-фамилия?

– Что делать?

– Смотри сам, ты взрослый мальчик. И насколько я понял по твоему внимательному и цепкому взгляду, ты не столько из пехоты, сколько… Не так?

– Так, и что?

– Значит, у тебя горячее сердце и с руками все в порядке. Есть мальчишка – есть проблема. Нет мальчишки… Не так?

Он прав, подумал Севка. На сто пудов – прав. Но из этой его правоты следует, что сейчас Севка должен пойти и убить двенадцатилетнего пацана. Не приказать – такого приказа никто выполнять не станет, а убить своей рукой.

Убедить себя в том, что другого выхода нет, и убить.

В конце концов, не в первый раз лейтенант Залесский отправит человека, лично ему ничего плохого не сделавшего, на тот свет. Как там Костя сказал? В крови ковыряешься? Точно так. Ковыряюсь.

И отправлять к стенке приходилось, и в ликвидации участвовать тоже.

Севка не считал, скольких именно убил, но так, навскидку, получалось, что десятка два. Только детей среди них не было.

Не было.

Пока.

– Решай, лейтенант, – Чалый снова засвистел свою песню. – А то бойцы решат.

Севка положил руку на кобуру.

– Ой кто-то с горочки спустился… – пропел Чалый. – Наверно, милый мой идет. На нем – защитна гимнастерка, она с ума меня сведет…

Севка медленно вынул наган, взвел курок.

Он ведь почти серьезно собирался заслужить себе жизнь, убивая пленных. И ничего, не стошнило от одной мысли об этом. Да, не согласился в последний момент, но какая разница? Ведь почти решил…

Севка сделал шаг, потом второй.

Под ногами была горячая земля. Он шел, как по раскаленной сковороде.

В аду, подумал Севка. На раскаленной сковороде в аду.

Сколько тут шагов мальчишке жить осталось? Десять? Двенадцать?

Севка не сразу сообразил, что дурацкая мелодия Чалого прицепилась и к нему.

Вначале он ее стал насвистывать. Потом…

– Ой кто-то с горочки спустился… – прошептал запекшимися губами Севка. – Наверно, милый мой идет…

Он никогда не учил слов этой песни. Слышал пару раз ее от подвыпивших стариков. По телевизору слышал… В кино каком-то о войне…

Там какой-то особист, примеряя втихомолку командирский кожаный плащ, напевал именно эти строчки.

Милый мой идет.

Уже почти пришел.

Револьвер тяжелый, будто кто-то тянет его к земле, пытается вырвать из ослабшей руки Севки Залесского, который убивал-убивал, но убийцей, похоже, так и не стал. Даже ради собственной жизни.

Не за Родину, не ради спасения Кости… Костю спасти не получится, Чалый все четко разъяснил, без вариантов. Да и сам Севка это прекрасно понимает. Так что ради спасения только своей бесценной жизни предстоит ему отнять чужую. Обменять.

– На нем защитна гимнастерка, – прошептал Севка, – она с ума меня сведет…

Точно. Тут можно сойти с ума. Однозначно.

Она с ума меня сведет…

Богдан почему-то здорово возмущался по поводу особиста в кино, певшего эту песню. Как, впрочем, обычно при просмотре фильмов о войне. То ему что-то в форме не нравится, то анахронизм какой-то заметит.

Она с ума меня сведет…

Вон, бойцы что-то почувствовали, смотрят на Севку почти испуганно, будто это их он собрался убивать, а не пацана… А казачонок тоже сообразил, побледнел, закусил губу, но смотрит без страха, с ненавистью смотрит.

Она с ума… Севка чуть не выругался. Заклинило его на этой строке. Как приковало, в самом деле.

Она с ума меня сведет… Там дальше слова… Дальше… Севка замер, похолодев.

Хорошо, подумал Севка. Просто отлично. Или это ему примерещилось? Вот сейчас начнет он действовать, а окажется, что ошибся. Ну, примерещилось. Или…

Или не примерещилось…

Чалый, когда по карте пальцем водил… Севка тогда понял, что цитата, но не сообразил – откуда. А сейчас вдруг дошло.

Вот вам и трактат о пользе фильмов для «попаданцев».

Севка спрятал наган в кобуру.

– Построиться, – вполголоса приказал он красноармейцам.

Почесал правую бровь, пытаясь собраться с мыслями и придумать правильную формулировку.

– Я так понял, – после паузы произнес Севка, – что вы пытаетесь решить для себя, как быть дальше, товарищи бойцы. Так?

Красноармейцы переглянулись.

– И как я понял, мысль о том, что нужно погибнуть, но не сдаться в плен вам… не нравится вам эта мысль? – Севка заставил себя улыбнуться.

Не стоит пугать бойцов. Они вон и так напряжены, дальше некуда. Еще сорвется кто-то и ткнет штыком.

– Капитан Чалый показывал мне на карте обстановку… Хреновая обстановка, если честно. Пытаться выйти через линию фронта – значит нарваться на пулю. Если идти на юг, то можно просто не дойти. Единственный выход, похоже, это двигаться на восток к Волге, но… Да, товарищ Костылин, это полторы сотни верст, – Севка развел руками. – Я пойду, у меня особого выбора нет… А вы… Вы сейчас решайте, что будете делать. Сейчас, сию минуту… На Кавказ или наоборот… Я неволить и принуждать не стану. Более того…

Севка посмотрел на казачонка.

– Я разрешу вам забрать мальчишку. И отвести его на хутор. Думаю, там вас примут. Иначе придется его убить. Понимаете?

Чреватый посмотрел на стоявших рядом бойцов и кивнул.

– Такие дела, товарищи красноармейцы, – вздохнул Севка. – Если кому-то в голову придет идея сдать казачкам или немцам еще и лейтенанта с капитаном, не советую даже пробовать… Тоже понятно?

– Понятно, – сказал Чреватый.

– Совещаться будете? Или уже решено?

– Мы… – начал Костылин, но закончить не успел – капитан Чалый с пистолетом в руке вдруг оказался перед строем, поднял оружие на уровень глаз.

Костылин замолчал.

– Медленно, очень медленно вы все, товарищи красноармейцы, кладете свои винтовки на землю, – сказал Чалый. – Если вы в плен собрались, то винтовки вам не нужны. Я считаю до трех… Раз. Два.

Винтовки упали.

– Очень хорошо, – одобрил Чалый. – И вот теперь мы станем выяснять ваши дальнейшие планы. Значит, кто хочет идти к немцам? Ну или к казакам? Я бы советовал все-таки фрицев, некоторые казаки сейчас сильно возбуждены, могут сгоряча и прибить, несмотря на мальчишку. Итак, кто не хочет больше воевать? Отходим вправо. Даю слово коммуниста, что убивать не буду. Как лейтенант решил, так и поступим. Живыми отпустим, товарищ лейтенант?

– Да, – коротко ответил Севка. – Только мальчишку пусть в любом случае с собой берут.

Костылин медленно двинулся вправо. Голову втянул в плечи, будто ожидая, что сейчас кто-нибудь из командиров передумает и выстрелит.

За ним шагнул Чреватый. Винивитинов и Павлов пошли одновременно.

– Значит, единогласно, – подвел итог Чалый. – Прекрасно. Есть только одна просьба… Крохотная. Не сразу бросаться на хутор. Посидеть где-нибудь в тенечке, часика два, чтобы мы смогли отойти подальше. Договорились?

– Д-да… – прохрипел Костылин.

Он все еще не верил, что вот так просто командиры его отпустят в плен.

– Взяли мальчика и пошли во-он туда, по балочке. Она закончится, продолжайте движение еще километров пять. И вот там можете остановиться и посидеть эти самые два часа. Лады?

Бойцы молча поставили на ноги казачонка, который даже и не сопротивлялся, смотрел потрясенно то на Севку, то на летчика.

– Шагом марш, – скомандовал Чалый, и бойцы ушли.

– Вот так… – сказал капитан. – Таким вот образом… Теперь осталось закончить с твоим приятелем, и можно идти. Давно я не гулял пешком на большие расстояния… Мне…

Он хотел сказать, что летать ему нравится больше. Он хотел сказать, но не смог – Севка ударил его в солнечное сплетение. От всей души врезал. И не стал подхватывать падающего, только отобрал у него «ТТ».

И когда капитан упал, добавил еще ногой. Тоже в живот.

Потом присел перед капитаном на корточки и, глядя в глаза, сказал, чувствуя, как начинает дрожать голос:

– Тебе, дураку, не говорили, что после «с ума сведет» следует «на нем погоны золотые»? Сам сообразить не смог, что в сорок втором году при любом раскладе песенка будет звучать странно? И «мне сверху видно все» – это тоже из кино с погонами. Я, может быть, ни хрена не знаю истории, но я фильмы смотрел. И память у меня хорошая, – Севка покрутил в руке «ТТ» летчика, взвел курок и приставил пистолет к голове Чалого. – Если ты скажешь, что не «попаданец» и что мы встретились случайно, я выстрелю. Может, потом пожалею, но выстрелю… Итак?..

– Козел, – прохрипел Чалый. – Ну, можно же было просто спросить?.. Редкостный козел…

15 августа, Малые Антильские острова

Рихард Таубе, прежде чем попал в СС, успел повоевать и в Африке. Так что видел трупы не только замерзшие на русском морозе, но и подсушенные тропическим солнцем. Поэтому, рассмотрев разрытую могилу, уверенно сказал, что тела пролежали в песке не меньше двух недель, но не больше полутора месяцев. Пещерка была сухая, трупы не разлагались, а сохли, как мумии.

Икрам сроки подтвердил. У них там, возле Ташкента, в двадцатых годах трупы тоже встречались часто.

– Значит, – сказал Дуглас, – полтора месяца…

– И что? – спросил Малышев.

– Не знаю, как в этих местах было в древности, но в мое время вполне можно было на такое наткнуться. Наркоторговля, парни, дело не для слабых духом. Исчезновение свидетелей или исполнителей – штука обыденная. Не вовремя оказался не в том месте или потерял груз… Или попытался что-то урвать из собственности работодателя… Вот, помню, был случай…

– Потом, – сказал Никита, и американец замолчал.

Малышев принес саперную лопатку, яму расширили. Осмотрели верхний труп.

Рана на теле была одна, пуля крупного калибра вошла в тело сзади, проломила позвоночник и засела возле ребер, в грудине. Ее достал Ставров, вскрыв грудину ножом.

– Большая, – Дуглас осторожно взял пулю двумя пальцами. – Похожа на самоделку…

Свинцовый шарик смялся от удара о кости, но было понятно, что ствол, из которого он вылетел, был не меньше двенадцатого калибра.

– На теле – украшения, – сказал Малышев. – Вот, на шее…

На кожаном ремешке висел камешек.

Остальные тела рассматривать в подробностях не стали, увидели еще на одном трупе рану большого диаметра, переглянулись и забросали могилу песком.

Молча вернулись в лагерь.

Разговаривать не хотелось. Да и о чем разговаривать?

Наверное, можно было убедить себя в том, что могила не имеет к ним никакого отношения. Так совпало, всяко бывает.

Малышев и не с таким сталкивался в жизни. И сам несколько раз чудом выжил. В конце концов, они вон и сквозь время путешествуют, что, как ни крути, похоже на чудо. Но поверить в то, что они случайно попали на остров, где за месяц-полтора до этого были убиты десять человек… или что остров, на котором были убиты десять человек, случайно стал местом воронки – вот веры не хватало.

– Старший лейтенант предупредил бы, если бы опасность… – Малышев обвел взглядом остальных членов группы. – Предупредил бы?

– Скорее всего, – сказал Таубе. – Он всегда хорошо готовит акции…

– Вот и я о том же… – оживился Малышев. – А он сказал, что три дня мы можем спокойно отдыхать, а потом… потом поступит новое распоряжение…

Тени стали длинными, за суетой Малышев и не заметил, что солнце опустилось почти к самому горизонту.

– Ничего опасного нет, – сказал Малышев.

– Скорее всего, – повторил Таубе. – Можно спокойно ужинать и готовиться ко сну…

Таубе оглянулся через плечо в сторону могилы.

Леонид Ставров что-то собрался сказать, потом задумался и промолчал.

Остальные тоже ничего не сказали. Молча поели, молча вымыли посуду в море. Молча стали укладываться спать.

Только тогда Никита нарушил молчание.

– Я дежурю первым, – сказал он. – Потом…

– Потом меня разбуди, – попросил Малышев.

– А потом меня, – поднял руку Таубе. – Люблю встречать рассвет.

Малышев лег, положив руку под голову.

Ясно, что ничего опасного здесь быть не может, раз так сказал товарищ старший лейтенант. Только…

Только вот кто-то же убил людей и попытался спрятать. Ладно – убить. Но спрятать…

Кто-то чужой?

Или свой? И что хуже?

Глава 3

6 августа 1942 года, Москва

– Думаешь, мне просто было тебя предать? – повторил Орлов, придав своему голосу на этот раз немного патетики и театрального драматизма.

Он даже глаза расширил и сделал такое лицо, словно сам вдруг испугался своей откровенности. Предал ведь, не просто так…

– Что ты говоришь? – устало вздохнул Корелин. – Исстрадался весь, бедненький…

Комиссар налил по полстакана водки, взял свой в руку:

– За друзей?

– Не чокаясь? – поинтересовался Орлов.

Корелин молча протянул стакан, подождал, пока Орлов стукнет о него своим. Молча выпил.

– А не слишком ли ты злоупотребляешь? – Орлов выпил свою порцию, стряхнул на пол оставшиеся в стакане капли, поставил его на стол кверху дном.

– Вот так даже? – прищурился Корелин. – Значит, учишь старших?

– Да нет, намекаю.

– Ну и засунь свои намеки знаешь куда? – Корелин вздохнул. – Ты в курсе, что только что вот тут, на этом самом месте, сидел Скользкий Дима и пытался мне угрожать?

– Знаю, это я ему помог собрать на тебя материальчик. Косвенно.

– А… это ты по поводу своего предательства?

– Можно и так сказать. Тут ведь в чем дело… Ну, не устраиваешь ты меня в качестве партнера. Никак не устраиваешь. Нет, спасибо тебе, конечно, за оружие и содействие, но, как ты сам понимаешь, мне здесь резидент нужен, а не добровольный помощник.

– Или недобровольный помощник, – сказал Корелин.

– Или не… – кивнул Орлов. – Нужен кто-то, кто станет не за Родину бороться, а работу делать. Без патетики и прочей кружевной глупости.

– Странно… Обычно меня упрекали именно в излишней рациональности. Мало я о защите Отечества говорил, все больше о способах убийств и диверсий…

– И теперь жалуешься на кошмарные сны… А дальше легче не станет. Никак не станет. Дальше будет еще хуже. Моя нынешняя работа подразумевает, как это ни печально, убийства-убийства-убийства… Кстати, ты совершенно напрасно жалуешься, что отправлял всех на верную смерть. Некоторые выжили и даже вернулись через линию фронта. Вот, например… – Орлов достал из парусинового портфеля, который все время держал на коленях, папку. Положил ее на стол перед Корелиным. – Полюбопытствуй, Женя…

Корелин с сомнением на лице протянул руку к папке. Очень хотелось сказать, что ему неинтересно, но Орлов-то не просто так приехал. И не просто так привез эту самую папку.

– Ладно, – сказал Евгений Афанасьевич и развязал тесемки. – Что тут у нас?

А там было несколько листков, исписанных разным почерком. И несколько фотографий. На первой – знакомое лицо. Круглое, скуластое, с крепкой, массивной нижней челюстью и внимательным, прицельным прищуром.

Корелин усмехнулся:

– Что улыбаешься? Узнал?

– Я так и думал, что если кто и выживет, то именно он.

– Самый талантливый?

– Отнюдь. Не слишком сообразителен, болевой порог повышен, излишне жесток… Но очень своевременен, что ли… Уместен и гармоничен. Знаешь, природа, понимая, что подумать и принять решение он не успеет, наделила его прекрасной способностью вначале действовать, а потом уже, на досуге, думать… Репин Григорий Варфоломеевич, двадцать шесть лет, закончил ФЗУ, токарь какого-то там высокого разряда… Кличка – Репа, естественно. Доброволец, между прочим. Имел бронь, но отказался. На мой вопрос о причине отказа сказал, что хочет защищать Родину. В ходе беседы не удержался, сболтнул, что всегда интересно было попробовать убивать… Сказал и попытался перевести в шутку.

– У тебя хорошая память, – сказал Орлов.

– У меня – профессиональная память. И уж человека, с которым я по твоей милости ходил в прошлое, я как-нибудь запомнил бы во всяком случае. Это он расстрелял расчет «катюш».

Бойцы построились торопливо перед машинами. Десять человек. На лицах – недоумение и даже страх. Не тот, не смертельный, а извечный ужас перед недовольным начальством, которое появилось внезапно и что-то сейчас потребует, наорет, станет что-то говорить о долге, о лишениях и защите Родины.

Десять человек.

Старший сержант Малышев скомандовал: «Равняйсь! Смирно!» – и двинулся к Корелину, держа руку у виска.

– Товарищ дивизионный комиссар, личный состав по вашему приказанию…

И ударил пулемет.

Григорий Варфоломеевич Репин, доброволец и токарь, одной длинной очередью срубил всех десятерых. И, не снимая палец со спускового крючка, провел по уже мертвым еще одну линию из пуль. Красные фонтанчики крови и плоти взлетали вверх, лишь две или три пули ударили в мокрую землю – пулеметчиком Репин тоже был талантливым.

Из содержания бумаг в папке выходило, что боец Репин в составе группы был выброшен в тыл к немцам, участвовал в нескольких боестолкновениях и оказался единственным из группы, кто выжил. В декабре пробрался через линию фронта, был направлен в органы контрразведки и во время допроса дал очень странные показания. О том, что участвовал в составе особой группы в испытаниях секретной военной техники, позволявшей тайно и мгновенно путешествовать на большие расстояния.

Контрразведчик, допрашивавший Репу, естественно, не поверил, но отправил рапорт начальству, присовокупив заверенный протокол допроса. Действительно, все выглядело странным.

Если боец, вышедший от немцев, врет, то зачем? Косит под сумасшедшего? Тогда зачем пробирался к своим? Остался бы там, в тылу у немцев. Имел возможность. Правду говорит? Чушь. Не может быть такой техники, чтобы шагнуть из московского двора прямо в какое-то болото, а потом – вернуться обратно в Москву.

Чушь, конечно. Но доложить все-таки нужно.

Самым простым решением было бы просто вызвать упомянутого в рапорте комиссара третьего ранга Корелина и устроить очную ставку с бойцом, но кто же станет проверять вот такими простыми способами? Начальство ознакомилось с рапортом, обратило внимание на упоминание Корелина и вызвало к себе Дмитрия Домова, старинного и закадычного недруга Евгения Афанасьевича.

А того не нужно было понукать и подталкивать. Он и сам горел страстным желанием накопать что-то о Корелине. Тот ведь, получается, ходил к немцам в тыл. И Деда с собой брал, Евграфа Павловича, что вообще ни в какие рамки не лезло.

Или это боец его оговаривал?

Зачем?

Ведь и в самом деле Репин числился на спецкурсах Корелина. Получается какая-то неувязка, которую Домов и принялся разматывать.

Четыре установки секретных реактивных минометов – это серьезно. В тылу врага – очень серьезно. Корелин оставил их там, взрыва не было. Уже хорошо, наверняка подумал Домов. А тут еще оказалось, что в октябре сорок первого комиссар запрашивал данные на командира батареи «катюш» капитана Сличенко, пропавшего, кстати, без вести в районе Смоленска. И по поводу военинженера третьего ранга Егорова, начальника склада боеприпасов, тоже пропавшего без вести вместе с двумя машинами реактивных снарядов для установок БМ-13 и в том же районе, Корелин интересовался.

И это было странно. Такие совпадения просто так не происходят. Совпадения – это для романтически настроенных барышень, а серьезные люди, услышав о совпадениях, начинают искать скрытые закономерности.

Домов занимался с Репиным не торопясь. Вначале – просто беседовал, записывая разговоры на диктофон, а потом внимательно их изучая.

Первое, что зацепило, – описание погоды. По этому поводу даже запросил сводки у метеорологов и обнаружил, что в октябре сорок первого, в середине, было довольно холодно. И Репин сказал, что в Москве было прохладно, даже зябко. А там, куда они пришли, было гораздо теплее. Попав в болото, они даже не замерзли. Теплая была вода.

Эти свои показания Репин повторил несколько раз и подтвердил их, когда стали бить. Выл Репа, плакал, но показаний о погоде не менял. Вспомнил, что вместе с Корелиным и генералом к реактивным минометам ходили лейтенанты Иваницкий, Шведов и Залесский. Репин, естественно, фамилий не знал, но описал лейтенантов качественно, узнаваемо. А вот что еще за старший лейтенант был в группе, который всем руководил и который, кажется, разбирался в секретной технике больше других – выяснить не удалось.

Можно было приниматься за Корелина, но фактов было мало. А факты – как гвозди, без них комиссара к кресту не прибьешь. К тому же участники той странной операции стали исчезать.

Лейтенант Иваницкий Никита Петрович пропал без вести в октябре сорок первого, именно тогда, когда, по словам Репина, проходила операция. В декабре погиб Евграф Павлович – остался в доме во время авианалета. Залесский и Шведов все время были в командировках, перехватить их в Москве не представлялось возможным, а на выезде – тем более.

Оставалось копать в архивах и наблюдать за Корелиным.

Специальная группа была отправлена в тыл к немцам, отыскала место, где находилась батарея, но там, в болоте, возле наскоро сколоченной гати, удалось найти только два грузовика и тела одиннадцати человек. По документам – капитан Сличенко и бойцы его батареи. Тут Репин не соврал. В теле одного из бойцов были обнаружены винтовочные пули калибра семь-шестьдесят две, а капитана убили из пистолета. В спину и голову.

Не врал Репин, не врал.

А кроме того, по остаткам бумаг в карманах убитых и в машинах, найденных в болоте, получалось, что все там происходило в августе сорок первого. В августе, а не в октябре, как утверждал Репа. Но в августе он еще работал токарем на заводе, это точно, это проверили. То есть в августе он никак не мог участвовать в захвате установок. И соврать он тоже не мог, здесь Домов был уверен на все сто процентов. Во время таких допросов никто врать не сможет.

Так что, если не обращать внимания на общую фантастичность происходящего, то получалось – группа путешествовала не только в пространстве, но и во времени.

Кремовой виньеточкой на торте была надпись, обнаруженная на коре клена в московском дворе, из которого, по словам Репина, группа отправилась на болото.

«Севка Залесский» было торопливо нацарапано на стволе, и это было в общем-то понятно. Резьба по дереву – развлечение обычное, а перед операцией свободно могло возникнуть желание оставить о себе хоть какую-нибудь память, зацепку. Что-то, что вроде бы дополнительно удержит на этом свете, если что. Но вот две цифры под надписью – 89, вызвали некоторое недоумение. Номер части? Проверка показала, что Всеволод Александрович Залесский не имел отношения ни к одной из частей с таким номером. Адрес? Какой был смысл писать номер дома или квартиры без указания улицы?

Домов, как человек обстоятельный, в список версий включил и совсем уж фантастическую, о том, что 89 – это год рождения. Только не тысяча восемьсот восемьдесят девять, а тысяча девятьсот. Если уж путешествовать по времени, то во всех направлениях. И такая версия автоматически выводила Всеволода Залесского в первые ряды фигурантов этого странного дела.

Домова не торопили. Домова предупредили о режиме максимальной секретности, рекомендовали до минимума сократить список посвященных, и, на всякий случай, толковых и полезных сотрудников к делу не подключать. Толковых сотрудников найти трудно, а по всему выходило, что чистку среди посвященных придется проводить рано или поздно. В любом случае.

Если все – правда, то лучше ее засекретить. Если – ложь, то тем более…

Всех, с кем общался Корелин, проверяли. Когда обнаружили, что тот несколько раз встречался с генерал-лейтенантом Власовым – напряглись, когда генерал пропал – пришли в состояние легкой паники, а когда оказалось, что Власов-таки попал в плен, Домов решил, что Корелин все это знал заранее. Или даже сам все подготовил и провернул зачем-то.

Начальство с предположением Дмитрия Елисеевича вроде бы и не согласилось, но против личной встречи не возражало.

– Такие дела, – сказал Орлов, когда Евгений Афанасьевич отодвинул папку.

– Такие дела, – подтвердил Корелин. – Я всегда верил в таланты Димы. Если он вцепится да если еще и личная заинтересованность возникнет… А бумаги, я смотрю, в папочке свеженькие. Как бы не вчерашние…

Корелин взял в руки листок с машинописным текстом и посмотрел на число.

– Точно, пятого августа. Откуда у тебя это, Данила?

– Я же тебе сказал – я тебя предал. Сдал.

– Нет, это я понял. Не понял, почему ты на свободе и зачем тебе дали эту папку. Ты, случаем, не на машине Феди сюда прибыл?

– Нет, не с Домовым. Папку мне дал человек, находящийся чуть выше Дмитрия Елисеевича. На свободе я потому, что… ну, потому, например, что на свободе я полезнее. – Орлов аккуратно сложил бумаги и фотографии в папку, завязал веревочки, а папку спрятал в портфель. – Вот так вот, товарищ комиссар…

В кабинете стало тихо, только с улицы сквозь открытое окно было слышно, как шелестят листья на деревьях, да издали донесся лай собаки.

Корелин молча постукивал пальцами по крышке стола.

Прошла минута. Еще одна. И еще.

– Что молчишь? – поинтересовался Орлов.

– Я не молчу, я жду, – сказал Корелин.

– Чего?

– Ну… Когда за мной приедут. Забирать, ломать…

Орлов засмеялся. Потом смех оборвал и посмотрел на собеседника даже с некоторым удивлением:

– А зачем тебя забирать? Смысл какой?

– Подожди… – Корелин потер лоб ладонью. – Что значит – зачем?

– Да вот так просто – зачем ты можешь им понадобиться? ИМ! – воскликнул Орлов, указав пальцем на потолок. – Таких, как ты, не арестовывают, а устраняют. Ты слишком много знаешь, но вряд ли ты станешь кому-то на допросах что-то рассказывать. Тем более что в результате и твоих следователей придется убирать… Проще уж пристрелить тебя и всех делов. Особенно в свете последних обстоятельств. Ты зачем Власова в плен отправил?

– Не смешно, – холодно произнес Корелин. – Я…

– Да ты не мне это объясни, а, скажем, Домову. Он сейчас примчится к начальству, упадет в ноги, будет рассказывать, что ты готовишься уходить, что и Евграфа Павловича ты спрятал, и Никиту, и Залесского со Шведовым специально из игры выводишь, переводишь на нелегальное положение, станет просить разрешения на арест-захват-расстрел… Разрешения ему никто не даст, прикажут быть начеку, в готовности и ждать дальнейших указаний. А тебе… Тебе позвонят через… – Орлов посмотрел на часы. – Через пятнадцать минут приблизительно, и попросят приехать.

Корелин скрипнул зубами.

– Я, собственно, поэтому и явился, – сказал Орлов. – Чтобы ты не запсиховал. Ты же мог после звонка попытаться уйти или, чего доброго, пулю в висок пустить… А? Как бы ты отреагировал на звонок с приглашением?

Корелин не ответил.

Он прекрасно понимал, что такой звонок заставил бы его действовать. Как именно? Об этом Евгений Афанасьевич даже думать не хотел.

– Значит, ты звонок прими, радостно подтверди, что едешь с удовольствием, а по дороге обдумай, что будешь говорить по поводу всего этого… – Орлов тряхнул портфелем. – Хорошо подумай, чтобы история с Андреем Андреевичем выглядела как настоящая. Чтобы ты выглядел умным и толковым. Обо мне, если спросят, можешь говорить свободно и ничего не скрывая. Всю правду, как папенька учил.

Орлов снова посмотрел на часы.

– Хорошо, – устало произнес Корелин. – О тебе – всю правду. О Власове… Ну, придумаю что-нибудь. Что я скажу о Севке? Его же возьмут и пропустят сквозь мясорубку. Тебе его не жаль?

– А тебе жаль мальчишку? – изумился Орлов. – А так – не скажешь. Ты же его куда только не посылал! В кровь, огонь и дерьмо… чаще, правда, в дерьмо. Безжалостно и целенаправленно. А тут вдруг такая забота. С чего бы это?

– Ни с чего, – отрезал Корелин. – Просто…

– А раз просто – выкинь его из головы. Просто – выкинь. Считай, что в этой части нашей операции он не участвует. Нету его…

– Нашей операции, – пробормотал Корелин со странным выражением.

– Да, нашей. Я же тебя предупреждал, что рано или поздно тебе придется уходить. Что рано или поздно…

– Я помню, – оборвал Евгений Афанасьевич Орлова. – Я – помню. Но…

Зазвонил телефон на его столе.

Корелин посмотрел на аппарат, потом – в лицо Орлову.

– Это тебя, – подмигнул Орлов. – В гости зовут. И пока ты еще более-менее четко соображаешь, запомни – от бакена строго на восток. Тридцать четыре минуты от названного времени. Тридцать четыре минуты плюс пять с половиной. Потом – строго на восток, не сворачивая и не мешкая. Строго на восток, пока не упрешься. Запомнишь?

– Что это значит?

– Когда нужно будет – ты вспомнишь. И поймешь, – Орлов вновь подмигнул. – У тебя ведь абсолютная память, если ничего не изменилось. Не изменилось?

– Нет, – ответил Корелин и посмотрел на телефон.

Тот продолжал звонить.

6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта

Палец на спусковом крючке пистолета словно свело судорогой. Севка и не хотел вроде убивать Чалого прямо сейчас. Точно – не хотел. Нужно же было выяснить, чего это новый «попаданец» оказался в прошлом и что именно ему нужно от Севки.

Ведь нужно, ведь не просто так он вышел к этой самой балке так вовремя. Что-то хотел или он, или тот, кто его послал…

Все это Севка понимал и очень хотел узнать правду, но палец его правой руки – указательный палец – имел по этому поводу свое собственное мнение. Спуск был не особо тугой, Севка чувствовал, как выбираются пальцем доли миллиметров слабины, чувствовал, что холостой ход у пистолета совсем крохотный, и в любое мгновение может грохнуть выстрел, отправляя как бы капитана ВВС РККА на тот свет.

Чувствовал и даже пытался остановить палец, но тот… Тот продолжал жать на спусковой крючок.

– Севка… Ты это… – быстро пробормотал Чалый. – Не делай глупостей… Не нужно, потом пожалеешь…

– Наверное… – протянул Севка. – Пожалею…

– Так это…

Грохнуло оглушительно, уши заложило, гильза, блеснув на солнце, отлетела в сторону. Во рту стало кисло от сгоревшего пороха.

Еще выстрел. И еще. И еще четыре раза.

Гильзы одна за другой отправились в недолгий полет.

Щелчок.

Севка удивленно посмотрел на пистолет в своей руке, словно ожидая какой-то каверзы. Восемь патронов в магазине должно быть, а выстрелов было только семь. Может, пистолет решил затаиться, прихомячить последний патрон… В сговоре пистолет с указательным пальцем, и стоит только на мгновение ослабить бдительность, как палец быстренько нажмет на спуск, а пистолет выплюнет утаенную пулю и пристрелит-таки бывшего подполковника ВВС.

Севка отбросил пистолет, с размаху сел на землю, ударившись копчиком о какой-то корешок.

Сжал виски ладонями.

Это называется истерика, Всеволод Александрович. Истерика. Как-то ты за последние дни совсем разболтался, Всеволод Александрович. А был ведь такой крутой орденоносец!

Как ты в Ростове вывел в расход одного товарища, работавшего на немцев. Допросил энергично, не обращая внимания на стоны, кровь и тому подобную ерунду, и пристрелил.

…Наполненные ужасом глаза, трясущиеся руки; кровь и слюна, стекающие по подбородку.

– Слышь, лейтенант, не нужно… я ведь все сказал… я могу работать против немцев… я еще много знаю… я…

– Извини, мне некогда с тобой возиться.

Выстрел.

И ничего не щелкнуло ни в голове, ни в душе. Работа. Только работа. Приказано допросить и ликвидировать. Приказ выполнен.

И в Донбассе не сдрейфил, перестреливался с парнями из абвера – с тремя парнями, – пока Костя не обошел их с фланга и не убил. Ведь не сдрейфил, правда? А пули свистели над самой головой. Одна даже портупею задела на плече.

Костя поднялся из-за невысокого кирпичного заборчика, держа револьвер в вытянутой руке, все еще фиксируя тела немцев. Двое были мертвы, один умирал, бормоча что-то. Пахло сгоревшим порохом, кровью, кажется, пахло, и тянуло гарью – немцы успели сжечь бумаги.

– А можно было быстрее? Я прям истосковался весь…

– А я думал, что тебе и без меня было нескучно… – ответил Костя и пошел разбираться с комендантским патрулем, прибежавшим, наконец, на выстрелы.

А тут?

Трудно было, что ли?

– А я и говорю – козел… – Чалый сглотнул с трудом, отполз на спине от Севки и прислонился к склону балки. – Етить твою…

– У меня еще наган есть, имей в виду… – напомнил Севка, похлопав ладонью по расстегнутой кобуре. – Семь пуль… И я не промажу…

Севка посмотрел на свою правую руку – так и есть, между указательным и большим пальцами кожа была содрана, и сочилась кровь.

Вот по этой причине Севка и не любил «ТТ». У Севки глубокий хват, а у «Тульского-Токарева» ствольная коробка посажена низко, при движении назад закусывает кожу и срывает.

Раз или два на первых стрелковых занятиях проклятая машинка вырывала куски кожи. И Севке посоветовали «ТТ» не пользоваться. Наган в этом смысле был куда вежливее и, подсказали Севке, не разбрасывал гильзы куда попало.

А потом пошли слухи, что немцы разработали к нагану хитрую насадку, глушащую звук выстрела, Севке даже пообещали такую достать, но потом все завертелось, командировки за командировками…

Руку ободрал, но пальцы не дрожали. Хотя внутри организма все колотилось и даже хлюпало.

– Сидеть, – приказал Севка, увидев, что Чалый собирается встать.

Револьвер уже был в руке у Севки и смотрел в лоб капитану. А курок щелкнул в предвкушении выстрела.

– Ловко, – оценил Чалый. – Ты бы его снял с боевого взвода, что ли… А то ведь…

– А ты не дергайся… Сиди спокойно и отвечай на вопросы… Можешь?

Над балкой один за другим проскочили несколько самолетов – немцы и наши, не поднимая головы, определил Севка. Кто-то за кем-то гнался, пока еще не стреляя.

– Могу. Только я на время буду поглядывать, если ты не возражаешь… – Чалый поднял левую руку, демонстрируя массивные часы на кожаном ремне. – Мне очень важно знать, сколько время…

– Смотри, – разрешил Севка. – Сколько у нас есть времени на беседу?

– По первоначальному варианту – около часа. Но после канонады, которую ты устроил… Может, уже сейчас сюда бегут или даже скачут казаки… Лучше особо не затягивать.

– Тогда – быстро. Год рождения?

– Эк ты… Сразу быка за рога…

Ствол револьвера качнулся.

– Да ладно тебе, ладно… – Чалый пытался улыбаться, но глаза смотрели напряженно. – Чалый Александр Федорович, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения… Из Харькова, между прочим. Твой земляк…

– И что? Думаешь, это что-то меняет? Знаешь, сколько земляков я бы, не дрогнув, своей рукой?.. – Севка опер руку с револьвером о колено. – То есть ты сюда…

– Я к тебе. Один наш общий знакомый очень настойчиво просил, чтобы я тебе помог…

– Серьезно? А этот знакомый не сказал, чтобы ты сразу меня предупредил? Ерунда могла бы получиться… – Севка на мгновение зажмурился, вдохнул и выдохнул, пытаясь унять дрожь, возникшую во всем теле. – Не мог сразу…

– Нет. Приказано было только песенку напевать, да пару-тройку раз вставить цитаты из…

– А если бы я не распознал цитат? Ну, просто не вспомнил бы впопыхах? Что тогда?

– Тогда… Я бы еще раза два попробовал что-нибудь эдакое сказануть… Типа «настоящий полковник»… Местные не поняли бы, а ты… ты имел бы шанс этот экзамен сдать…

– Смешно, – кивнул Севка. – То-то бы я офонарел…

– А если бы ты и тогда не понял, то двинулись бы мы с тобой на восток, а на ближайшем привале я бы ушел, оставив тебя одного…

– И что я?..

Севка задал вопрос спокойно, как бы невзначай, но внутренне напрягся.

– А хрен тебя знает, товарищ лейтенант… – Чалый почесал в затылке. – Ты же должен помнить – мы видим только то, что происходит ДО нашего появления здесь, в этом времени. То есть как вы выбрались с Узловой, как попались казакам – по-детски, между прочим, попались, стыдно – видел, как вас расстреливать повели – видел. Как расстреляли – тоже видел.

– Что? – спросил Севка тихо. – Как – расстреляли?

– А вот так. Тебе пуля попала в лоб, а Косте – в сердце. Упали вы в овраг, рыжий казак…

– Грыша…

– Может, и Грыша… Он хотел спуститься за формами и орденом, но младший сержант…

– Младший урядник, – автоматически поправил Севка.

– Что ты говоришь?! – изумился Чалый. – Младший урядник? Так вот этот самый младший урядник рыжему в рыло настучал и погнал пинками на хутор. Потом, к часу дня, на хутор пожаловали, наконец, немцы в количестве четырех особей на бронемашине, разведчики. Были очень тронуты гостеприимством местных жителей. Пожрали, попили молочка свеженького и укатили довольные. А потом, к вечеру…

– Так это ты нас?.. Ты казачков убил? – спросил Севка.

– Нет. А что?

– Тут кто-то еще есть? Из ваших?

– Нет здесь, кроме меня, никого…

– Так кто же?..

– Понятия не имею и даже не интересуюсь, – Чалый посмотрел на часы. – Воронка, по которой я вышел в сейчас…

– Куда вышел?

– В сейчас. Как еще это прикажешь называть? В эту точку временного континуума? Воронка вывела меня в семи километрах к северу и за полтора часа до встречи с вами здесь… К расстрелу я никак не успевал. Может, кого другого отправили, но я что-то в это не верю – все заняты. Жутко заняты, лишних рук нет и пока не предвидится. Во-от… Я вывалился, припустил бегом, пришлось на полпути пережидать, пока казачий дозор проедет… но успел…

– И зачем?

– А домой тебе пора, Сева… – сказал Чалый. – Последний шанс, можно сказать…

– Это как?

– Ну… Понимаешь, комиссар больше не сможет тебя прикрывать. Время у комиссара вышло, и то, что без нашего вмешательства, и то, что с ним. Вот и говори об изменении времени после этого. В варианте без встречи с тобой комиссар героически погибал от рук своих коллег в июле этого года, а в нынешнем варианте – в середине августа. От тех же дружеских рук. Поводы разные, причина одна. Останешься ты здесь – живой или мертвый, выйдешь ли из окружения – все равно тебе, как бы… При любом раскладе жизнь твоя резко усложняется. Снова придется придумывать… – Чалый прижал к животу руку и поморщился. – Не везет мне с тобой, честное слово… То нос мне сломал, то…

– Так это ты меня возле дома…

– Нет, это ты меня возле дома, а тебя уже Леня Ставров приложил… – снова взгляд на часы. – В общем, если ты хочешь уходить домой – нужно двигаться. Воронка откроется через полтора часа, тут, неподалеку…

Где-то, чуть ли не рядом, раздался хлопок, свист и над балкой, над самой головой Севки, повисла зеленая ракета.

– Вот ведь суки… – пробормотал Чалый. – Все-таки не стали дожидаться указанного времени… Это, между прочим, ты виноват. Затеял стрельбу, совсем запутал бойцов… А нам пока деваться некуда, имей в виду… Можно бежать в другую сторону, но тогда следующая воронка будет только через неделю и в ста километрах. Я так бегать не нанимался…

Не обращая внимания на Севкин револьвер, Чалый встал, подошел к винтовкам, брошенным красноармейцами, поднял одну, покрутил в руках и положил на землю.

– Вооружают, чем попало… Разболтанная, смотри, как я не знаю… Он винтовку бросил, а затвор и вылетел. – Чалый поднял вторую винтовку, клацнул затвором, одобрительно кивнул. – Побежали, наверное. Еще часик побегаем, может, и получится…

– А Костя? – спросил Севка, не вставая с земли.

– А он так и так в наше уравнение не входит. Ты что, забыл? – Чалый наклонился, поднял свой пистолет, сдул с него пыль и спрятал в кобуру. – Либо мы его оставляем живым, либо, пожалев, мертвым. Ты оставляешь, имей в виду, я здесь в качестве проводника, не больше…

Севка усмехнулся, чувствуя, как скрипит задеревеневшая кожа на лице.

– Где воронка?

– Ты туда с раненым не доберешься вовремя…

– Не твое дело, – Севка встал, поднял револьвер. – Где воронка?

– Ты дурак совсем? Ты его с собой туда тащить собрался? В две тысячи одиннадцатый? И что ты там будешь с ним делать? С тобой – еще куда ни шло. Я тебе твои шмотки верну, а вот с ним, что ты там будешь делать?

Чалый поднялся по откосу к краю балки и выглянул.

– Имеем четверых конных в пределах прямой видимости. Они сейчас подождут подмогу и возьмутся за нас…

Севка взял с земли винтовку, дослал патрон в патронник, поднялся к Чалому.

Казаки гарцевали метрах в двухстах. Конные фигуры были видны четко, а вот четверых пеших, стоявших неподалеку с поднятыми руками, Севка рассмотрел не сразу.

– Уходим, Сева… – мягко, почти по-отечески, произнес Чалый. – Чудес не бывает…

Севка лег, прицелился из винтовки. Помотал головой, выставил на прицеле дальность. Снова прицелился.

– Не сходи с ума… – Чалый протянул руку, то ли собирался отобрать у Севки винтовку, то ли хотел прижать ствол к земле. – Ни хрена у тебя…

– Руку отрежу, – сквозь зубы пробормотал Севка, не отрываясь от винтовки. – Чудес не бывает. Но в стрелковом деле случается всякое…

Выстрел.

Один из казаков вылетел из седла.

Севка быстро передернул затвор. Прицелился.

Приклад ударил в плечо, конь встал на дыбы и завалился на бок. Два всадника бросились прочь, скрылись за холмом.

– Где воронка? – Севка дослал новый патрон и наставил винтовку на Чалого. – Я не шучу…

– Не сходи с ума… Ты попадешь с раненым на руках в свое время, с огнестрелом его тут же сдадут в милицию, а тебя, как потенциального преступника…

– Давай это будут мои проблемы, – сказал Севка. – Ты отведешь меня к воронке, мы туда войдем, дома попрощаемся и разойдемся… Договорились?

Из-за холма взлетела еще одна ракета, на это раз – красная.

– Ладно, – Чалый вытер по очереди руки о гимнастерку. – Будешь мне должен.

– Хорошо.

– Слово офицера?

– Слово командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии, – серьезно сказал Севка.

– Ладно, – кивнул Чалый. – Верю. Тебе – верю. Только лейтенанта ты понесешь сам… Если не донесешь…

– Хорошо, – сказал Севка. – Понесу.

– Побежали, – скомандовал Чалый.

Бежать в общем-то не получилось.

Вначале Костю тащил только Севка. Повторить номер с поездкой на спине не удалось – Костя не мог удержаться руками за Севкины плечи. Взвалить его на плечо не давала рана, пришлось нести на руках перед собой, как невесту на свадьбе. Только весил Костя чуть тяжелее, чем среднестатистическая невеста. Раза в полтора, если не в два. Так что Севка шел медленно, а тут еще колючки и выгоревшая трава под босыми ногами…

Пот заливал глаза, сердце подкатилось к самому горлу, гнало кровь частыми сильными толчками, перед глазами танцевали огоньки вперемешку с черными точками. В горле пересохло.

Первый раз споткнувшись, Севке удалось удержаться на ногах, во второй ему помог Чалый.

– Ладно, – сказал он. – Хрен с тобой. Потащили вдвоем…

Севка держал Костю за правую руку и правую ногу, Чалый – за левые. Время от времени Севка оглядывался, пытаясь понять – гонятся за ними или нет, но все равно преследователей проглядел. Пуля тонко пропела у них над головами. Потом долетел звук выстрела.

– Неплохо… – выдохнул Чалый. – Не так, как ты, но все равно – неплохо… Пристреляется, и все у него получится…

– Бросьте меня… – прошептал Костя.

– Ну? – спросил Чалый.

– Бегом! – приказал Севка. – Бегом…

Винтовка, заброшенная за спину, колотила по ребрам, а ее приклад путался в ногах.

– Плохо… это… уговариваешь… – в три приема выговорил Чалый. – Как-то… решительнее нужно, товарищ лейтенант… Решительнее… Всеволоду сейчас стыдно тебя бросить. Еще и адреналин в голове гуляет… Ты б его матом. Только сознание не теряй, а то он товарища в беспамятстве нипочем не бросит…. Это совсем уж нужно стыд перед собой… потерять, чтобы без сознания…

Следующая пуля просвистела где-то в стороне.

– А… казачки… нас обходят… – Чалый остановился, тяжело дыша. – Вон, смотри… По левому флангу…

– Двое, – глянув мельком, сказал Севка. – Подмога еще не подошла… Бегом…

– Какой, на хрен… бегом… Мне сорок восемь… между прочим… Это ты тренировался, а мне это уже… без надобности… полковники по степи пешком… не бегают… – задыхаясь, Чалый все-таки попытался бежать, но получалось это у него не особо.

Да и Севка уже выдохся.

– Может, ты их… ты их подстрелишь? – предложил Чалый.

– Больше двухсот метров, – ответил Севка. – И руки у меня сейчас будут дрожать… Не получится…

Казаки выпустили еще одну красную ракету в сторону беглецов.

– Просто… праздник какой-то… – Чалый остановился. – Фейерверк устроили… А нам ведь и не очень далеко… Вот, туда… Высотка такая… двуглавая… на правой вершине… ровно через тридцать с половиной минут… и… в течение семи минут тридцати пяти секунд воронка… воронка будет открыта прямо к тебе домой… А мы не успеем… или не добежим…

Костя дернулся, пытаясь вырваться, Севка его удержал, но упал на колени.

– Оставьте меня… – попытался крикнуть Костя, но сорвался и закашлялся. – Уходите…

Севка и Чалый осторожно опустили Костю на землю. Повязка на его груди снова пропиталась кровью.

– Слышь, настоящий полковник… Оставь винтовку и беги… – Севка двумя ладонями стер с лица пот. – Привет там передай Орлову, скажи, что я был тронут его заботой…

– Я… – Чалый запрокинул голову. – Я… Ложись!

Чалый толкнул Севку в спину и упал на живот рядом с ним.

Над их головами с ревом пронесся самолет. Тень на мгновение заслонила солнце, Севка даже почувствовал запах выхлопных газов, «мессер» прошел низко, еще немного, и снес бы Севке голову винтом.

Во всяком случае, Севке так показалось.

– Твою мать! – крикнул Чалый. – Он сейчас…

Ударили пулеметы. Или пушки, Севка не разобрал, получилось громко – неожиданно громко.

Вначале пули выбили две аллеи фонтанов сухой земли, потом разнесли в клочья всадника вместе с конем. Второй метнулся в сторону, что-то крича и размахивая нагайкой.

Истребитель развернулся и пошел на второй заход.

– И вправду, – пробормотал Чалый, – откуда немцу знать, что конные варвары за них? Давай сваливать побыстрее, там промоина небольшая, по ней доползем к воронке. Время нас поджимает…

Казак хлестнул коня нагайкой, попытался уйти с линии огня, но «мессер» чуть довернул и коротко выстрелил.

– Вот и все… – сказал Севка.

Они скатились в промоину, стащили туда Костю. Затаились.

Самолет проскочил над ними, сделал разворот и ушел вертикально вверх, к солнцу. Поднятая им пыль закрутилась спиралью и повисла в воздухе.

– Время, – сказал Чалый, взглянув на часы. – Осталось пятнадцать минут. И что-то мне подсказывает, что прыть у наших преследователей… того… поубавилась… И у нас есть шанс успеть…

Они успели.

Поднялись на правую вершину двуглавого холма за две минуты до открытия воронки. Стояли не таясь, не пытаясь спрятаться, поддерживали Костю, который каким-то чудом еще оставался в сознании.

– Осмотрись, Всеволод Александрович, – Чалый снял винтовку и как копье запустил ее с холма. – Попрощайся. Все, ты едешь домой. Оружие я тебе очень рекомендую оставить здесь. На всякий случай. И дома оно тебе не понадобится…

Севка осмотрелся.

Раскаленный воздух над степью дрожал, над самым горизонтом мелкими мошками вились самолеты. Наверное, там шел воздушный бой. Время от времени самолеты падали, задымив или вспыхнув. Рассмотреть, кто именно сбит, наши или немцы, Севка не смог.

Медленно стащил через голову винтовку, сильным ударом вогнал ее штыком в пересохшую землю. Винтовка качнулась и замерла.

Снял с ремня кобуру с наганом и подсумки. Бросил рядом с винтовкой.

Не так он себе это представлял. Не так…

Севка не придумывал каких-то подробностей своего возвращения домой. Но отчего-то был уверен, что произойдет это после того, как он во всем разберется, поймет, что же все-таки заставляло людей драться, что разделяло тех, что хотели выжить любой ценой, и тех, что были готовы умереть…

И точно – после победы. После девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. И еще лучше – после Парада Победы. Пройти мимо трибун, мавзолея… И немецкий штандарт бросить на мостовую. Так стать, чтобы на правом фланге, чтобы в кадры хроники попасть… А потом, уже дома, в своем времени и в безопасности просматривать и говорить себе – вот, ты там был, молодец… Не струсил.

Были же на том параде бойцы невидимого фронта?

Как там в старом анекдоте?

«– Здравствуйте, товарищи чекисты!

– Здравствуйте-здравствуйте, товарищ маршал…»

Костя покачнулся и медленно сполз на землю.

– Слышь, Всеволод… – Чалый вздохнул устало и посмотрел Севке в глаза – твердо и печально. – Он все равно не выживет… Домой ты попадешь к ночи, в мороз, без мобильника… Шмотки будут рядом, переоденешься… А он? Ты его прямо в форме потащишь? Понимаешь, что с тобой потом будет?

– Ерунда.

– Правда? Ты про парафиновый тест слышал?

– Это о следах пороха?

– Точно. Ты понимаешь, что тебя сразу погонят на него? Сразу. А ты сегодня стрелял сколько раз? Десять? Так что у ментов будет раненый и будет стрелок. Раненый, имей в виду, умрет и показаний даст не успеет… И ты…

– Пошел ты… – сказал Севка.

– Да я-то пойду. Я тебе твою одежку передам и отправлюсь на теплые моря, на кокосовый остров. А ты…

– Я рад за тебя. Прямо завидую. И про свой долг я тоже помню. Зайдешь на досуге, получишь. Как только мы Костю перетащим – так сразу я стану твоим должником…

Костя застонал, поднял голову.

– Ничего, Костя, уже скоро, – сказал Севка, присев возле друга. – У нас там знаешь какая медицина? О-го-го! Заражение – ерунда. У нас там антибиотики есть…

Костя улыбнулся.

Попытался что-то сказать.

– Не напрягайся, – попросил Севка. – И сознание не теряй… Мы там с тобой еще поболтаем перед больницей…

– Раздевайся, – сказал Чалый.

– Полностью?

– Абсолютно. Ибо нагой ты пришел в этот мир…

Севка хмыкнул, вспомнив разговор перед расстрелом. Перед своим расстрелом, между прочим. Кто еще может похвастаться такими воспоминаниями? Это было еще до моего расстрела, а вот это – после.

– Быстренько, – поторопил Чалый. – Время.

Севка стащил гимнастерку, нательную рубаху. Неловко переступая с ноги на ногу, стащил штаны и кальсоны. Отбросил.

Все возвращается на круги своя. Год назад, почти день в день, он стоял вот так же голый, пытаясь понять, где находится и что с ним, и вот теперь…

– Приятеля своего тоже раздень, – Чалый посмотрел на часы. – Быстрее… Не хватало еще ему в галифе командирском в больницу попасть…

Севка быстро раздел Костю, оставив только почерневшую от крови повязку на ране. Спохватился, вырвал свой орден с гимнастерки, прямо с мясом.

– Подняли, – скомандовал Чалый. – Замерли. Считаем до пяти…

Неподалеку грохнул выстрел, пуля ударилась в землю, больно стегнув комками глины по голым ногам.

Казачки все-таки их нагнали.

Пятеро поднялись из балки, целясь из карабинов.

– Руки! – крикнул старший, с седыми усами на коричневом от загара лице. – Руки!..

– Четыре… пять… – пробормотал Чалый, усмехнулся, подмигнул Севке и сказал громко, почти выкрикнул: – Станишник, ты в чудеса веришь? Смотри, наслаждайся.

– Я тебя!.. – крикнул казак. – Я тебя!..

– Я знаю – на ремни, – сказал Севка.

– Шаг вперед! – тихо скомандовал Чалый.

И они сделали шаг.

15 августа, Малые Антильские острова

Стемнело быстро. Вот только что еще было светло, и вдруг – бац, и зажглись на небе звезды. Крупные и яркие.

Малышев снова закрыл глаза и попытался приманить сон, вспомнив что-нибудь хорошее. Например, дом. Или хотя бы казарму. Хорошая у них была казарма в тридцать восьмом. Теплая, можно сказать, уютная. И сам работал, и бойцов гонял, но устроили куколку. Со всего полка приходили посмотреть. И начальство из дивизии любовалось, и всех проверяющих обязательно в казарму Малышева водили. Ребята из других рот обижались, говорили, что из-за его, Малышева, выпендрежа все остальные страдают. Ведь не скажешь, что невозможно. Вон, Малышев-то смог!

Потом границу перешли, и пришлось селиться в старой польской казарме, а на их языке, между прочим, казарма – кошара. По-нашему – загон для овец. Снова пришлось самому работать и личный состав напрягать… И все – зря.

И все исчезло в один день. Да что там – в день. В одночасье исчезло. В минуты. Малышев только и запомнил виноватое лицо дневального, потом свист, удар, темнота… А дальше была война.

Как сказал давно, еще когда Малышев срочную служил, старшина роты, армия – штука хорошая. И люди нормальные, и паек, опять же форма… то-се, девки на запах ремней идут, как завороженные. Если бы еще воевать было не нужно.

Не нужно было бы воевать…

Малышев открыл глаза.

Хорошо пахло на острове. Вкусно. Какие-то цветы, от моря тянуло свежестью. Даже запах гниющих водорослей не мешал, не портил общего впечатления, а наоборот – подчеркивал. Как в духах эта фигня из желудка у китов. Малышев даже когда-то помнил название, но забыл. Недопереваренная пища, что ли. Гадость, но делает запах духов устойчивым и долговременным, как ДОТ.

Костер погас, кто где лежит – не разглядеть. Если всматриваться очень сильно, то перед глазами начинают плыть разноцветные пятна.

Малышев сел.

– Не спится? – тихо спросил из темноты Никита.

– Какой там…

Малышев встал, закинул на плечо «ППШ» и осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь ненароком, отошел от стоянки. Достал из кармана папиросы, закурил.

Рядом с ним скрипнул песок.

– Закуришь? – спросил Малышев.

– Нет, не хочу, – Никита присел несколько раз, разминаясь. – Завтра – последний день курорта.

– Что? – не понял Малышев.

– Орлов сказал – три дня отдыха. Завтра – третий. А потом – та самая операция…

Малышев оторвал зубами кончик папиросы, выплюнул.

– Как думаешь, – после паузы спросил он, – что будет?

– А черт его знает, – ответил Никита. – И Орлов, естественно, тоже. Он точно знает. Только не скажет. Или скажет, но не все…

– Напрасно ты так о товарище старшем лейтенанте, Никита, – Малышев затянулся, огонек осветил лицо стоявшего рядом лейтенанта. – Хороший он человек. Ты сам посуди, кого попало не поставили бы старшим особой группы. Главное разведывательное управление Генштаба – это тебе не просто так…

– ГРУ – солидная организация, – подтвердил Никита серьезно, но Малышеву примерещилась в его голосе усмешка.

– Ладно, мне он, положим, неправду сказал, – Малышев вздохнул. – Но ведь и товарищ комиссар, и тот дедушка старорежимный, который с нами на болото ходил… Они же к Даниле Ефимовичу со всей душой. С доверием, можно сказать… И ты вот… ты же сам вызвался с нами идти, никто тебя не неволил… Даже Орлов удивился, когда ты сказал, что пойдешь…

– Удивился… – сказал Никита. – Я и сам удивился. Ляпнул, а потом спохватился. Да поздно уже было.

– Думаешь, тебя Орлов не отпустит?

– Не знаю… – помолчав, ответил Никита. – Теперь, наверное, и сам не уйду… Подумал на досуге, прикинул… Кто я такой, чтобы против вселенной идти? Решило мироздание меня убрать в сорок первом – так нужно уходить…

Малышев задумался. Слова «вселенная» и «мироздание» он знал, слышал на лекции комиссара из политотдела дивизии, но вот так, чтобы кто-то употреблял эти слова в обычной речи, да еще связывал себя и эти самые «вселенные-мироздания» – это прозвучало для старшего сержанта странно. Непонятно прозвучало.

– Это как? – осторожно спросил Малышев.

– Что – как?

– Как это мироздание решило тебя убрать?

– Выпадало мне погибнуть в прошлом августе, на дороге. Вы остались мост удерживать, а мы поехали с комиссаром в тыл. И если бы не карта Орлова с пометками, то я бы погиб там, на дороге. А так… Так – выжил.

– Ага… – протянул Малышев, хотя так ничего толком и не понял из сказанного.

По его мнению, выжил – уже хорошо. Он сам сколько раз выжил чудом. Раз шесть или даже семь. Это получается, что вселенная его пока убирать не собирается? Или как?

Малышев задал вопрос. Никита хмыкнул, потом посоветовал спросить у Орлова.

– Он глянет, что там тебе светило при обычном течении времени. Может, там, возле моста, ты бы и погиб. Или даже из окружения не вышел бы… В плен бы попал. А там, глядишь, и в какие-нибудь полицаи бы подался, к немцам.

– Я? К немцам? – Малышев честно попытался прикинуть, а и вправду, не пошел бы на службу к фашистам, в крайнем случае, но ничего не придумал.

Так вроде и не собирался. И даже в мыслях не было. Там – присяга, клятва и все такое… Но с другой стороны, нельзя зарекаться ни от чего. Его дядьки, один побогаче, а второй – безлошадный совсем, так в Гражданскую дядька Антон, тот, что торговлей промышлял, к красным ушел, а Пантелей дослужился у белых до прапорщика. А когда коллективизация началась, Антон, орденоносец и большевик, сколотил банду и стал комбедовцев резать.

Голова человеческая – штука непростая.

– Я вот давно хотел спросить у товарища старшего лейтенанта, – сказал Малышев. – Про те установки, что мы с болота увели…

– Что?

– Ну зачем мы их брали? Куда стреляли там, в горах? Все из головы не выходит. Мы же по какому-то населенному пункту врезали. Военинженер говорил, что по городу несколько тысяч человек убили. Напился товарищ Егоров и говорил на Базе. Так если мы кого-то в таком количестве убили, то хотелось бы знать зачем и кого. Нет?

Низко, почти над самой головой пролетела птица. Или, может, летучая мышь – хрен их в темноте разберешь. Малышев плюнул на ладонь, загасил окурок и осторожно спрятал в карман. И просто так сорить не любил, и не хотел оставлять следы, раз уж операция предстоит серьезная.

– Не ты один интересуешься, – сказал Никита. – Не ты один…

– Сам, что ли, спрашивал?

– Я? Нет, конечно. Я слышал, как Егоров спрашивал.

– Это и я слышал. Там, в горах.

Егоров сидит на подножке кабины, крутит в руках фуражку. На давно бритой голове полукругом проступила щетина, обозначая громадную лысину. Орлов, стоящий рядом – подтянут и собран, словно с картинки о правилах ношения формы.

Там же просто люди, говорит Егоров устало и обреченно. Не спорит, просто приводит последний аргумент несостоявшегося спора.

Люди, соглашается Орлов, пять тысяч человек. Мужчины, женщины и дети, говорит Орлов. Но если они останутся в живых, то умрут миллиарды. И вы не родитесь. И я не рожусь. И не будет всего, что мы с вами любим.

Малышев замер тогда, недоверчиво вслушиваясь в разговор, не ему предназначенный. Пять тысяч человек – это очень много. Это слишком много, чтобы вот так просто рассуждать – убить их или нет. Да и как убить такую прорву народа? Пусть даже и газ в снарядах, так ведь не сразу он убивает, на занятиях Малышеву рассказывали о том, что газовое оружие не такое уж и грозное. И железные конструкции на машинах, которые они только что отбили у немецких диверсантов, не производили впечатления чего-то страшного. Рельсы и рельсы.

Только потом, когда рявкнули, взревели ракеты, когда с воем сорвались с этих самых рельсов и унеслись к далеким огонькам внизу, когда рвануло там, в долине, полыхнуло, залило огнем, только тогда Малышев понял, что пять тысяч – женщин, детей, стариков, – пять тысяч человек они только что убили. Крутанули ручку на железной коробочке, как на полевом телефоне. Крутанули – и нет пяти тысяч человек.

Какого народу? Что за город?

Малышев потом, когда уже попали на Базу, долго думал, припомнил даже Ветхий Завет, то место, где про огонь с неба. Содом и Гоморра. Совсем почти уверился в этом, но потом сообразил, что это, получается, Орлов – бог, что ли? А он, старший сержант Малышев, – ангел? Или архангел? Глупость, наверное, тогда Малышеву в голову пришла.

– Там, в горах, Орлов не ответил.

– Не в горах, – вздохнул Никита. – Уже потом, на Базе. Егоров подошел к Орлову, схватил его за рукав и спросил. Спросил…

– И что?

– А ничего. Орлов засмеялся и сказал, что мы ведь все живы. И мы просто не можем знать, что там был за город в три тысячи бог знает каком году до Рождества Христова. Его не стало, и он исчез из истории вообще. И нечего ломать голову над этим, сказал Орлов. И я с ним даже согласился… Чего там… Сделано и сделано. Лишь бы на пользу…

– Пяти тысячам людей?

– Миллиардам, товарищ Малышев. Миллиардам. Учитесь мыслить глобально, товарищ старший сержант. Вот послезавтра прибудет господин Орлов, прикажет еще тысяч десять убить. А потом – еще двадцать тысяч. И мы ему должны будем поверить. Потому что доказать он этого не сможет. Не сможет, даже если захочет, наверное, – Никита невесело засмеялся. – И получается, что мы должны верить нашему великому вождю…

– А что, товарищ Сталин в курсе? – похолодев, спросил Малышев. – Нет, я понимаю, что раз такое дело, раз такая техника, то должен Иосиф Виссарионович знать… Это он и про меня…

– Товарищ Сталин знает все и про всех, – серьезно, очень серьезно сказал Никита. – Если он что-то забывает, то ему напоминает товарищ Берия, если ты забыл. Но я говорил не об Иосифе Виссарионовиче. Я говорю о нашем великом вожде Данииле Ефимовиче Орлове, единственном и неповторимом…

Это он так шутит, подумал, поежившись, Малышев. Сам старший сержант таких шуток не любил. Пару раз слышал от сослуживцев шуточки о САМОМ и не испытывал ничего, кроме озноба. Ясно, что глупость повторили сослуживцы. Плюнуть и забыть. А если не глупость? Если и в самом деле – враг? Или проверяют его, Малышева, на устойчивость? Как отреагирует: промолчит, потребует заткнуться, сообщит в особый отдел?

Малышев тогда рапорт писать не стал, но несколько ночей маялся от бессонницы и разных жутковатых мыслей.

– Не боись, Малышев, – засмеялся Никита. – У особой группы и права особые. Вот захочу я назвать товарища Сталина идиотом – и назову. И дураком назову. И…

– Хватит, – не потребовал – попросил Малышев. – Не нужно вот так…

– Извини, – сказал Никита. – На самом деле извини.

– Ничего, – буркнул Малышев, пытаясь прикурить новую папиросу. – Это у всех – нервы. После могилы…

Зажигалка стреляла искрами, но огонек не загорался. Малышев чертыхнулся и снова крутанул колесико.

– А что – могила?

– Да ничего… – огонек вспыхнул, Малышев прикурил и с наслаждением затянулся. – Не знаю как остальным, а я подумал…

– Что это в связи с нами покойнички?

– Ну…

– Что это Орлов их порешил?

– Да не знаю я…

– И что-то это меняет, если Орлов? – не унимался Никита. – Он от этого станет хуже? Мы же с тобой только что выяснили, что вождю виднее. И нужно либо верить, либо… ну, не знаю… бежать, уходить, стреляться, пока не поздно… Или ты полагаешь, что товарищ Сталин не знал, сколько народу перед войной…

– Заткнулся бы ты, Никита, – прозвучало из темноты. – Спать не даете, честное слово…

Леонид Ставров отобрал у Малышева папиросу, затянулся, закашлялся и сунул папиросу старшему сержанту обратно.

– Как вы этот только курите… – Ставров сплюнул. – Как наждаком продирает. Ничего, Чалый обещал сигарет подбросить нормальных. С табаком, а не хлоркой…

– Табак как табак, – обиделся за родной «Беломор» Малышев. – Не нравится – не кури.

– Да ладно… Угости папироской, служивый…

Малышев протянул пачку, Ставров на ощупь ее нашел, достал папиросу, снова отобрал окурок у старшего сержанта и от него прикурил. Затянулся осторожно.

– Слышь, Ваня, – сказал Ставров. – Там на пляже вроде что-то шумнуло… Может, волна, а может, и что другое… У тебя автомат – сходил бы, глянул, что ли…

Малышев посмотрел в сторону пляжа. Прислушался. Нет там ничего. Волны шумят – да, а так…

– Сходи-сходи, – Ставров хлопнул старшего сержанта по плечу. – Все равно тебе через несколько минут на пост заступать… Твоя очередь.

Малышев вздохнул и пошел.

– Слышь, Никита, – подождав, пока старший сержант отойдет подальше, сказал Ставров. – Ты бы прекратил это…

– Что?

– Отцепись от парня, вот что…

– Мы просто разговаривали, обменивались мнениями…

– А мне показалось, что ты его готовил к вербовке, товарищ лейтенант, – холодно отчеканил Ставров. – Я не люблю вашего брата… Еще с армии не люблю.

– Это какого такого нашего брата? – шепотом спросил Никита. – Это ты на что намекаешь?

– А я не намекаю, товарищ лейтенант. Я тебе прямо говорю – не лезь человеку в душу. Думаешь, самый умный? Думаешь, можно вот так парня взять и просто с дерьмом смешать? Вожди тебе, значит, не нравятся?

– А тебе, значит, нравятся?

Ставров взял лейтенанта за ремень, развернул к себе. Никита не сопротивлялся. Прошептал совсем тихо: «Лучше убери руку», и все.

Ставров руку убрал.

– Мне не нравится, когда человеку, который тебе ничего плохого не сделал, вот так масло кипящее в душу льют. Ты хочешь союзника себе завербовать? Думаешь, раз вы с ним из одного времени, то будет легче? Ты же его против Орлова…

– Красиво говоришь… И про масло кипящее – очень доходчиво. А про особую группу ГРУ поговорить не хочешь? Ты-то с каких в ней оказался, Ставров? Это наш простой товарищ старший сержант этих странных вопросов себе не задает, а я задал. Немец с американцем и узбек – это не интернационал. Это – с бора по сосенке. Это – Орлов набрал тех, до кого дотянулся. Какого лешего Рахимов, воевавший против красных в отряде басмачей, стал вдруг бойцом спецгруппы ГРУ? А ты, красавец из далекого будущего, как в наше Главное разведывательное управление затесался? – Никита повысил голос, спохватился и снова перешел на шепот. – А если вспомнить, что сам господин Орлов с советской властью был сильно не в ладах, то и совсем уж странно получается. Ты об этом с Малышевым поговорить не желаешь? Я не знаю, чего там Орлов наплел тебе, Чалому и иностранцам, а Малышеву он просто врет. На что рассчитывает? Не на то ли, что жить старшему сержанту недолго? Операция – важная, ответственная… Иначе – все, пропало человечество… Ты-то в это почему веришь? Тебя на чем зацепил Орлов? Скажи, Леня! Не молчи!

Ставров не ответил.

– Ну хоть намекни мне – тебе он какие-то доказательства представил? Как-то убедил, что не власти жаждет, не мести проклятым большевикам? Или богатство пытается добыть, путешествуя во времени? Ты сколько раз ходил в прошлое?

– Не считал.

– Только при мне – раз десять. Так?

– Ну, так…

– И до моего появления – не меньше, если не больше. Так?

– Так.

– И чем ты там, в командировках, занимался? Не скажешь? Секрет? Так я тебе скажу. Ты или убивал кого-то, или добывал деньги и ценности. Не так? Ценности и деньги. Ну, и, может, участвовал в вербовке. В судьбе Севки Залесского ты точно участие принял. Но в основном – убивал и добывал. Скажи, что я не прав.

Ставров молчал.

– Вот так вот, Леня… – засмеялся лейтенант. – Как думаешь, Малышев придет в восторг оттого, что ему врали так долго?

– Так это ты из лучших побуждений сержанту глаза открываешь?

– Я его вербую, тут ты не ошибся. Нам, простым парням из сорок первого года, лучше держаться вместе…

Никита повернулся к приближающемуся Малышеву:

– Ну что?

– Нет там ни хрена, – ответил Малышев. – Пляж и пляж. Вода светится – это нормально?

– Нормально, не бери в голову.

– И ладно… А вы бы спать шли, что ли…

– Ага. Уже идем, – сказал Ставров.

И Малышев остался один.

Он прошелся не торопясь вокруг лагеря, выстукивая ладонями марш на прикладе автомата. Повернулся и пошел в противоположном направлении.

О чем-то Ставров с лейтенантом спорили, не зря Ленька отправил Малышева прогуляться. И в разговор Ставров влез в самый напряженный момент.

Малышев, снова глянул на звезды, снова удивился, какие они громадные и яркие.

Вот закончится война, подумал Малышев, все брошу и уеду на теплое море. В Крым или на Кавказ. Там, говорят, хорошо. Малышев раньше не верил, а вот теперь… Закончится война…

Стоп, приказал себе Малышев. Так война уже закончилась.

Ставров родился через пятнадцать лет после войны. Дуглас – через тридцать семь. Для них война – уже прошлое. Как для Малышева – Гражданская. Он ее и не помнил. Какие-то смутные воспоминания о стрельбе за селом, о военных, строем идущих по улице…

Эсэсовец Таубе – и тот уже войну закончил. Даже в лагере для военнопленных отсидеть успел пять лет, да четыре года прожил в Германии после этого. Для него война закончена, понятное дело. Тогда за каким рожном он снова на нее вернулся?

Чертов Никита, ругнулся Малышев. Вот, казалось, ни о чем толком не поговорили, а настроение испортил. И мысли разные в голову полезли. Ничего, сказал Малышев. Нужно будет у товарища старшего лейтенанта спросить. Он ведь скажет.

Скажет ведь?

Завтра-послезавтра появится; перед операцией, может, поговорить не удастся, а вот после… Тогда и поговорим.

Подойду к Даниле Ефимовичу, спрошу, решил Малышев. А почему, спрошу, так все странно происходит? Отчего мы все еще воюем, если в принципе все уже? Если все уже произошло – чего мы по воронкам туда-сюда ходим?

Малышев замер, словно ударившись о стену.

И почему, товарищ старший лейтенант, мы просто эту войну не отменили? Гитлера проклятого не прибили еще в детстве? Или, скажем, когда он на фронте в империалистическую воевал? Снайпера туда отправить. Или не морочиться совсем, а дать Малышеву простой нож и вывести к Адольфу, когда тот на митинги в двадцатых ходил.

Малышев читал книгу о Гитлере. На Базе – много книг, а Орлов требует, чтобы историю читали и запоминали. До остальных книг Малышев пока не добрался, а вот о войне, о Великой Отечественной, почитал. О Гитлере – в первую очередь.

Так почему его не убили просто?

Или вот Ленина не спасли?

Там всех делов было – Каплан остановить. Отобрать «браунинг» и в рожу насовать… Товарища Кирова еще можно было защитить.

Или, если убивать Гитлера нельзя, так просто предупредить товарища Сталина. Принести ему карты из немецкого штаба.

Войти туда через воронку, перестрелять тех, кто окажется рядом, забрать бумаги… Или даже «языка» взять, помясистее. Генерала. Или даже маршала…

Товарищ Сталин все это посмотрел бы, собрал своих маршалов, они бы отдали приказ войскам и…

И все те танки, пушки и грузовики, что в сорок первом году стояли брошенные или разбитые вдоль дорог, двинулись бы на немцев, наваляли бы им еще на границе. Или еще лучше – врезали бы заранее.

И не было бы столько погибших. Таубе так и остался бы рядовым танкистом. А Малышев не узнал бы, как оно – жрать гнилую конину. Хуже было бы? Лучше. Намного лучше.

Тогда почему Орлов не поступит так? Что ему мешает?

Про это тоже спросить нужно будет. Обязательно нужно. Вот как только…

Малышев сел на песок, прислонившись спиной к пальме.

Какого вообще черта? Почему он, старший сержант, думает сейчас о судьбе всей страны? Да что там страны – всего мира!

Странное ощущение нереальности вползло в душу Малышева.

И стало от этого старшему сержанту Малышеву тревожно и неуютно. Это, с его точки зрения, убить Гитлера и врезать по немцам в сороковом году или не останавливаться в тридцать девятом на новой границе, а жать дальше и дальше, в Европу. Что, не наваляли бы немцам? Наваляли бы, точно.

Только вот Таубе как на этот вариант посмотрит? Счастлив будет, что наши танки будут утюжить беженцев под Бреслау, а не немецкие под Смоленском? У него наверняка свои пожелания будут по этому поводу. Точно, будут. Вот, как у Малышева.

И тогда нужно радоваться, что База и все эти воронки попали в наши руки. В руки старшего лейтенанта Орлова.

Враги народа такого бы могли наворотить…

Или…

Малышеву стало жарко, а внутри, в желудке, образовался ком льда.

Или уже наворотили враги народа?

Сколько мы в войну потеряли? Потеряем? Миллионы. Двадцать миллионов. Или даже больше.

То есть мы могли сохранить все эти жизни. Могли-могли-могли-могли… А вместо этого… Что вместо этого? Какие-то ящики из прошлого на Базу тащили, какие-то тюки с Базы в прошлое. Деньги у немцев отбиваем, не пленных, а деньги! Не убиваем немцев и даже разведку не ведем…

Как же это так, товарищ старший лейтенант? Объясните мне, товарищ старший лейтенант! Сделайте так, чтобы я понял и поверил вам, товарищ старший лейтенант! Я хочу вам поверить, очень хочу!

Малышев зажмурился и стукнул кулаком по колену.

Ладно, пробормотал старший сержант. Хорошо. Ничего, пробормотал старший сержант. Мы спросим. Чего там – спросим, нам не трудно. И Данила Ефимович все объяснит. Конечно, объяснит, чего там…

И все станет просто и понятно.

Малышев очень хотел, чтобы стало понятно и просто.

И очень боялся, что прав все-таки Никита. И что объяснять Малышеву никто ничего не будет. Попросят поверить. В конце концов, всю жизнь от него только и ждали, что веры.

Небо на востоке посветлело.

Скоро взойдет солнце. И начнется новый день. Последний день отдыха перед операцией.

20 января 2011 года, Харьков

Было очень холодно. Весь мир состоял изо льда и пронизывающего насквозь ветра. Из темноты, ветра и мороза.

И боли.

Боль горела в груди, расползалась по телу жадными языками пламени. Но теплее от этого огня не становилось. Боль и холод дополняли друг друга, заставляли сердце то безумно колотиться, то замереть комком льда.

– Не засыпай, Костя… Не смей спать… – донеслось из темноты.

Это Севка. Это его голос. Он все время повторяет, просит, чтобы Костя не спал.

Хорошо, попытался сказать Костя, но губы отказались повиноваться. Костя облизал их и попытался снова:

– Хорошо…

У него получилось – тихо, еле слышно, но получилось. Севка услышал.

– Ты тут полежи, – сказал Севка. – Я быстро… Я куртку свою тебе подстелю. Здесь ветер поменьше… Ты меня слышишь?

– С-слышу… – прошептал Костя.

– Я быстро. Я тут рядом живу. Только заскочу домой, возьму мобильник…

– Мо-мобильник… – повторил Костя. – Покажешь…

– И подарю. Ты только не засыпай… и запомни… запомни – ты должен сказать только свои имя и фамилию. Только их… Повтори…

– Имя и фамилию…

– Больше ты ничего не помнишь. Ни откуда, ни как сюда попал. Ни что с тобой случилось. Понял?

– …что случилось… – прошептал Костя. – …ни как сюда попал… Только имя и фамилия… Константин Игоревич Шведов… двадцать два года… родился… родился…

– В тысяча девятьсот… сейчас… – Севка запнулся, пытаясь подсчитать, когда же мог родиться Костя. – Две тысячи одиннадцатый минус двадцать два… В двухтысячном – одиннадцать, и минус еще одиннадцать… восемьдесят девять… Ты родился в восемьдесят девятом году, слышишь, Костя?

– Слышу…

– Хорошо. Можешь даже не запоминать дату… Только имя, фамилия…

– Константин… Игоревич… Шведов… – прошептал Костя. – Только это…

– Держись, – Севка провел ладонью по щеке Кости. – Мне нужно пять минут. Всего пять минут… Дождись.

– Я… я дождусь…

Севка исчез.

Я дождусь, подумал Костя. Все будет хорошо… Обидно будет… Обидно будет умереть и так и не глянуть на… на мобильник… и на компьютер… Севка рассказывал… и… и телевизор… кино, опять же… можно сидеть дома на диване и смотреть кино… Обидно будет…

Боль сдавила грудь, сердце трепыхнулось и попыталось остановиться.

– Не сметь, – прошептал Костя. – Я обещал дождаться… Обещал… А обещания нужно держать… Я…

Пуля ударила в грудь не больно. Просто стукнула. На тренировках он получал и сильнее. Ему даже однажды чуть руку не сломали… Вот там было больно, а пуля…

Что-то горячее ткнулось в грудь. Севку он столкнуть в овраг успел, а сам… Пуля… Чертов рыжий Грыша успел нажать на спуск. Удивиться не успел, а нажать…

Костя упал на землю, ему показалось, что воздух закончился… весь воздух на земле… Стало обидно, что воздух закончился так не вовремя. Небо далеко-далеко вверху вдруг покрылось сетью мелких трещин… разом, как от удара…. будто в него тоже попала пуля… в груди, возле сердца, стало горячо… полыхнул огонь… и небо раскололось… превратилось в пыль… в туман…

Ты засыпаешь, прозвучало где-то рядом. Костя, ты засыпаешь…

Костя открыл глаза. На это ушли почти все оставшиеся силы. И все – впустую. Вокруг была темнота. Он все равно ничего не видел…

Очень хотелось спать.

Костя пошевелил рукой, боль от движения отдалась во всем, ударила в голову. Но спать все равно хотелось. Очень хотелось.

Он немного поспит. Пару минут… Севка, который вернется через пять минут, и не заметит… Привет, скажет Севка, я вот принес тебе мобильник… вот, смотри… На что похож мобильник? Севка никогда не объяснял, говорил про этот… про экран… Какой экран? Там что – простынь натянута, как в клубе?

Смешно, подумал Костя и улыбнулся.

И на этой простыне кто-то крохотный показывает кино… Про космос показывает… Севка говорил – есть очень интересные фильмы… про космос… Лучше даже, чем «Космический рейс»…

Звезды, луна…

Не спать, приказал себе Костя. Нужно подождать всего пять минут. Всего пять минут… А потом…

Шаги. Скрипит снег совсем рядом… А если это не Севка, а кто-то другой?.. Кто-то сейчас наткнется на раненого Костю, унесет в госпиталь, а Севка будет искать… Подумает, что Кости больше нет… не станет искать… побоится…

Севка?.. Нет, Севка не испугается… Он мог бросить его еще там, в степи… Костя и сам просил, но Севка… дурак… тащил его, мог погибнуть, но тащил… дурак…

– Костя! – Севка упал на колени. – Ты слышишь меня?

– Да… Все в порядке…

– Хорошо… Я уже позвонил. Сказал, чтобы быстрее…

– Быстрее… – Костя с трудом поднял руку. – Покажи… мобильник… покажи…

– Вот, – Севка вложил небольшую холодную коробочку Косте в руку. – Это мобильник…

– Маленький… – прошептал Костя. – Я думал… думал, он… больше…

Костя еще что-то хотел сказать, но сил уже не было. Сил оставалось только на то, чтобы не закрыть глаза, чтобы не соскользнуть в темноту.

Даже боль куда-то ушла – хотелось спать. Просто закрыть глаза. Уже было не холодно. Только хотелось спать.

Сверкнуло что-то над головой… Молния? Так ведь мороз на дворе… Мороз, а в мороз грозы не бывает… Голубые вспышки следовали одна за другой.

– Сюда! – крикнул Севка.

Это он кого-то зовет. Наверное, врачей…

Я не уснул, хотел сказать Костя, но не смог – темнота хлынула в его мозг.

Глава 4

6 августа 1942 года, Москва

Евгений Афанасьевич осторожно потрогал языком стеклянную ампулу во рту. Похоже на леденец, на ландрин из детства, только несладкий.

Маленький Женька обожал небольшие разноцветные конфеты из жестяных разрисованных коробочек, был готов грызть их целыми днями, если бы не запрещали родители. Какое это было наслаждение, сунуть конфету в рот и перекатывать ее языком, постукивать о зубы, с трудом сдерживаясь, чтобы не разгрызть сразу. И какое это было разочарование, какая потеря, когда конфета таяла окончательно, исчезала, превращалась в воспоминание.

Ампула не растает.

Жест, конечно, мелодраматичный: ампула с ядом во рту, пустота в желудке и легкое головокружение. Очень не хотелось умирать. Но и попадать на конвейер допроса – тоже желания не было.

Сам комиссар никогда не испытывал удовольствия, отправляя человека на пытки, но и не пренебрегал возможностью получить дополнительную информацию, заставив человека мучиться.

Здесь не было ни патологии, ни садизма – чистое рацио, как говорил иногда Евграф Павлович. Во-первых, есть люди, просто не способные осознать своего положения и грозящей смерти. Так были устроены у них мозги. Как бы ни пугали, как бы ни угрожали – это было не с ними. Это было с кем-то другим, а с ним такого быть не может. Потому что… Просто потому, что с ним не может случиться ничего плохого.

А вот ощутив физическое воздействие, такие ломались быстро, после одного-двух сеансов. Начинали говорить, старательно вспоминали и подробно рассказывали. Таких нельзя было выпускать из-под пресса, но и перегибать палку тоже было нельзя. Любое необратимое действие они воспринимали как катастрофу и могли впасть в необратимую истерику после перелома, скажем, мизинца.

Во-вторых, были люди, которые не воспринимали других методов воздействия, кроме как побои. Если не бьют – значит, ничего не угрожает. Если бы в самом деле хотели что-то узнать, серьезно, то с ними не болтали бы просто так, а сразу же перешли бы к телу.

Ожидания таких нельзя было обманывать. И вполсилы действовать было нельзя. Таких нужно было сломать, убедить в том, что они либо скажут, либо умрут. Тут важно было уловить последний предел, когда человек уже хочет говорить и еще может.

В-третьих… в-третьих, были люди, которые не боялись смерти, но боялись боли. Они понимали, что смерть – это на самом деле пустота. Ничто. А вот боль… Боль – это страшно. Нужно было всего лишь сделать боль невыносимой, такой, чтобы человек больше всего на свете захотел от нее избавиться. Умереть.

Его, Евгения Афанасьевича Корелина, просто так не отпустят. Его проволокут по всем изыскам активного дознания. Сначала, правда, поговорят. Побеседуют доброжелательно, понимая, что простые угрозы с Корелиным не пройдут, демонстрация орудий пыток или пытка на глазах у него кого-то из знакомых не помогут раскачать Евгения Афанасьевича.

Да и нет у него близких, к счастью.

Водитель Петрович и пять-шесть человек из инструкторов и техников – не в счет. Сами они, может, и сломаются на допросах, но все прекрасно понимают, что ради них Корелин не скажет лишнего. Хотя бы потому, что это ни мучений не уменьшит Петровичу и остальным, ни жизни не спасет.

Выйдя к машине, комиссар предложил Петровичу остаться на даче. Комиссар прекрасно справился бы с машиной и сам. Петрович криво усмехнулся и сел за руль.

Можно было приказать. И заодно посоветовать уходить. Но ведь оставался крохотный шанс, что обслугу не тронут. Нет смысла уничтожать всю школу, школа еще пригодится. До конца войны еще много времени и работы.

Евгений Афанасьевич сел на заднее сиденье. Снова потрогал языком ампулу. Мелькнула мысль вынуть ее изо рта, чтобы случайно не раскусить на ухабе. Но выглядело бы это несерьезно. В собственных глазах это выглядело бы неприлично. Тоже мне, Андрей Болконский, зло подумал Евгений Афанасьевич. Чистоплюй на Бородинском поле. Тот все мялся, не решаясь отвести своих людей из-под обстрела, и сам стоял и смотрел на крутящуюся под ногами бомбу.

Решение было принято и суетиться не следовало.

Корелин даже свой пистолет оставил в письменном столе. При Орлове достал из кармана и положил в ящик. Орлов одобрительно кивнул, потом заспешил, попрощался и вышел. С КПП позвонили, спросили, выпускать ли, комиссар приказал выпустить, задвинул ящик, достал из тайника ампулу с ядом и вышел из дома.

Петрович ни о чем не спрашивал, видел, наверное, что комиссару не до разговоров. Молча вывел машину за ворота и поехал в сторону Москвы.

– На третий объект, – сказал Евгений Афанасьевич и вздрогнул, когда зуб легонько стукнул об ампулу.

Туда ехать с полчаса.

Что там советовал Орлов? Подготовиться к разговору? Что там готовиться? Все валить на Орлова? Рассказывай обо мне всю правду, сказал Данила.

Какую правду? Рассказать, как вместе с Данилой молодой Евгений Корелин занимался ликвидацией людей? Не всех, естественно, а только тех, на кого указывал Евграф Павлович. В Российской империи, за ее пределами. Рассказать, как сидел и ждал приказа из Питера… тогда еще Санкт-Петербурга… в маленькой душной кафешке в Сараево?

Они с Данилой ждали, но так и не дождались. Вначале они увидели, как бросил гранату Чабринович, потом двинулись следом за Принципом на улицу Франца-Иосифа и совсем уж решили, что все обошлось само собой… Данила даже что-то сказал, что можно двинуть к девкам и нахлестаться на радостях… что не пришлось никого убивать… Гаврила пошел в магазин деликатесов… кажется, Морица Штиллера… купить что-то поесть… Корелину тогда еще не было и двадцати пяти, но даже с высоты его не очень пожилого возраста, террорист в свои девятнадцать выглядел мальчишкой…

– Так к девкам? – спросил с улыбкой Данила, а Корелин ничего ответить не успел – послышались крики: «Едет, едет!», Принцип бросился на угол, пробежал мимо Корелина на расстоянии вытянутой руки, можно было его даже и не убивать, а так – просто толкнуть на мостовую. Одно движение руки… Но Дед требовал беспрекословного подчинения, а потому Евгений и Данила просто смотрели, как мальчишка выхватил «браунинг» и несколько раз выстрелил. Смотрели, как мальчишку страшно били прохожие, смотрели, как увезли раненых… А потом выбирались из города, охваченного погромом.

Уходить пришлось с кровью, кто-то попытался проверить документы у Корелина и Орлова, а присутствие российских подданных в таком месте и в такое время было чревато самыми тяжелыми последствиями…

Потом оказалось, что телеграмму им отправили, но она не дошла. Какой-то технический сбой. Ерунда, ставшая причиной гибели миллионов людей и разрушения нескольких империй.

– Притормози, – сказал Евгений Афанасьевич, и машина остановилась.

Корелин вышел, не закрывая дверцу.

Интересно, а к Орлову обратились поэтому? Предложили ему заняться путешествиями во времени потому, что он видел, насколько течение истории зависит от мелочей… Кому-то другому пришлось бы объяснять, доказывать, а Орлов… Орлов все знал наверняка. Нет, понятно, что Великая война… или как ее стали называть недавно – Первая мировая, произошла вовсе не из-за тех выстрелов. Если бы приказ дошел и группа террористов просто исчезла бы посреди гама и пыли июньского Сараево, то все равно… все равно бойня началась бы… Или все-таки нет?

Скоро солнце встанет, подумал Евгений Афанасьевич. Скользкий Дима и другие заинтересованные лица ждут прибытия комиссара Корелина, не спят. Может, даже волнуются.

Домов, наверное, уже успел высказать предположение, что Корелин ушел, что не нужно было его приглашать, а нужно было бросить на его дачу взвод или лучше роту, да решить все разом… А ему, наверное, уже возразили, что живым Корелина в этом случае взять не получилось бы. То, что людей положили бы – ерунда, а вот смерть Корелина…

Что-то изменится, если Корелин не придет?

С точки зрения истории – изменится?

Корелин вдохнул полной грудью влажный прохладный воздух. Хорошая штука – жизнь! Короткая только… До неприличия короткая.

До третьего объекта оставалось совсем немного, если по дороге – километра четыре, а если срезать по тропе через лес – вдвое ближе.

– Не будем тянуть, – сказал Евгений Афанасьевич и наклонился к открытой дверце. – Ты езжай, Петрович, наверное. Я тут через лес пройду… Срежу и заодно прогуляюсь.

– Да зачем? Я за пять минут вас довезу… – начал Петрович, потом странно посмотрел на Корелина и кивнул: – Хорошо. Мне здесь подождать?

– Не нужно, – улыбнулся Корелин. – Возвращайся домой.

Комиссар захлопнул дверцу, отошел в сторону, подождал, пока машина развернется и уедет.

Значит, срезать? Значит, время сэкономить? Врешь ты, Женя! Время ты зачем-то тянешь. Может, надеешься уговорить себя по дороге не ходить на этот разговор?

Вряд ли.

Корелин решительно зашагал по тропинке. Разговор так разговор. Если так написано на роду, то чего дергаться?

Орлов ясно сказал, что и так и так у комиссара Корелина нет шансов дожить до осени. Остается просто прийти, вежливо поздороваться, выслушать преамбулу, а потом… Боже, он ведь никогда не задумывался над тем, почему все эти сотни и тысячи сильных и смелых людей без сопротивления отдались в чистые руки чекистов. Ведь практически никто не защищался, не стрелял, не пытался захватить с собой одного-двух попутчиков…

И ведь не за гимназистками приезжали на рассвете машины, за тертыми, много повидавшими людьми. Те, у кого были семьи, – понятно. Они не хотели потащить за собой на эшафот родных. Но ведь были и те, кто мог… мог сопротивляться. И вместо этого безропотно шли на пытки и смерть. Даже стрелялись только единицы. Почему?

Почему он, комиссар Корелин, сейчас просто идет на допрос? Хочет выяснить, что же там будет происходить? Что ему скажут, как это будет выглядеть, как они перейдут от разговора к рукоприкладству?

Уважаемый Евгений Афанасьевич, мы, пожалуй, закончим беседу, раз уж вы не склонны сотрудничать, и дальше вами будут заниматься эти вот два сержанта госбезопасности, большие, знаете ли, специалисты в этом вопросе. Не такие, как вы, но все-таки…

Корелин усмехнулся.

Может быть и так. Или не будет никакого разговора, сразу втолкнут в подвал и приступят… Или врежут по голове сразу на КПП. Или еще что-нибудь хитрое предложат. Разве не интересно посмотреть, что приготовлено для самого Евгения Афанасьевича? Даже обидно будет умереть от яда до того, как начнется самое забавное. Обидно…

Вот так же рассуждали и остальные?

Нет, военные – генералы и полковники – могли честно надеяться, что с ними разберутся, что это чекисты напутали, а вот вмешается Клим или Семен, и все встанет на место. Это Тухачевского прищучили за дело, это он заговор организовывал, а ведь они… они честно служат Родине и Партии. Нужно только потерпеть.

С этими понятно, а вот те, кто сам имел отношение к допросам и пыткам, кто по роду своей деятельности просто обязан был никому не верить и все просчитывать на несколько ходов вперед, как они могли поверить? Или не верили, знали, что их ждет, и все равно шли на смерть?

Потому что сами были виноваты? Их переиграли, и теперь нужно было по-честному оплатить свой карточный долг? Понадеялся, что пройдут мимо, что минет тебя чаша сия? Проморгал, не смог вовремя отреагировать? Значит, будь последователен, доиграй эту партию.

Корелин остановился. Прислушался.

Было темно, то, что небо на востоке начало светлеть, здесь, между деревьев, ничего не значило. Темнота и темнота.

– Слышь, товарищ! – позвал Корелин вполголоса, чтобы не спугнуть дозорного. – Эй, не молчи, ответь!

Тишина.

Служивый знает правила, голоса не подаст.

– Как хочешь, – небрежно сказал Корелин. – Звякни старшему, что комиссар Корелин приближается к охраняемому периметру с северо-запада. И что комиссара ждут. Услышал?

Тишина.

– И ладно, – кивнул Корелин в темноту. – Я предупредил, если что…

Он успел пройти по тропинке метров десять, прежде чем услышал, как в темноте кто-то сделал несколько шагов, стараясь ступать бесшумно. Значит, сейчас у дежурного раздастся звонок, и станет понятно, что Корелин не сбежал, а просто выбрал странный маршрут для своей последней прогулки.

А какого, собственно, черта?

Почему он должен себя убивать? Он совершил что-то бесчестное? Он предал? Струсил? Самоубийство – смертный грех, который невозможно отмолить и искупить.

Верит Корелин в бога или нет, а иметь в виду такую возможность – стоит.

Евгений Афанасьевич улыбнулся. Вот ведь странно – пришла в голову такая ерунда, и настроение резко улучшилось. Хоть не был в церкви уже лет двадцать пять, а, поди ж ты, вспомнил, организовал себе дополнительный аргумент, притянул за уши.

Нужно перетерпеть пытки, чтобы иметь шанс на спасение души?

Корелин засмеялся, выплюнул на ладонь ампулу с ядом, подбросил ее на ладони, поймал и швырнул в темноту. Играть нужно до конца. До самого конца.

На КПП его ждали, подтянутый лейтенант откозырял и вежливо указал направление, которое Корелин и сам прекрасно знал, бывал здесь неоднократно.

Если его сейчас проводят к главному зданию – есть вариант официального развития событий: разговор-допрос-обработка. Если предложат прогуляться налево, к приземистому каменному домику на отшибе, значит, вокабулярную преамбулу опустят сразу.

Лейтенант в курсе, что товарищ Корелин знаком с местными обычаями? Понимает, что может попасть под горячую руку комиссару, если тот вдруг обидится, что с ним решили не вести светских бесед? Или лейтенант из тех молодых и талантливых парней, что готовы попробовать на излом представителей старой школы убивцев на царевой службе?

Ладно, великодушно решил Корелин. Пусть его.

Решил ведь просто доиграть, без всяких резких телодвижений.

Тем более что лейтенант двинулся по третьему варианту маршрута, к столовой. И это было странно.

Здание столовой, легкое, с широкими окнами, больше похожее на беседку, вовсе не располагало к серьезным разговорам. Легкомысленное было здание, будто не в солидном учреждении расположено, а в пионерском лагере.

Окна были распахнуты и освещены.

Еще более странно, подумал Корелин, но настроение у него не ухудшилось. Кураж, вот как это называется. Хочется поскорее начать беседу. Вот хочется, и все тут.

– Прошу, – сказал лейтенант, остановившись и указав на ступеньки крыльца. – Вас ждут, Евгений Афанасьевич.

Значит, подумал Корелин, поднимаясь по ступенькам, Евгений Афанасьевич? Не гражданин Корелин и даже не товарищ комиссар… Просто именины сердца, честное слово.

В зале столовой пахло дымком, сгоревшими сосновыми шишками.

На круглом столе посреди зала стоял чуть дымящийся самовар, вокруг него были расставлены чашки с блюдцами, вазы с яблоками и баранками. И несколько сортов варенья в хрустальных розетках.

– Второй раз самовар разогреваем, – сказал Домов. – А ты не торопишься, Женя… тут скоро завтракать, а мы еще и не поужинали…

Китель на Домове был расстегнут, на лице – румянец и мелкие капельки пота, чаевничал Дима в ожидании. Вот человек, сидевший напротив него, был серьезен и спокоен. Китель – задраен наглухо, кожа на лице сухая и бледная. Хотя пустая чашка с остатками заварки на дне перед товарищем Токаревым стояла.

– Добрый вечер, Евгений Афанасьевич, – сказал, кивнув, Токарев. – Мне Дмитрий Елисеевич пожаловался, что вы ему даже чая не предложили. Так переживал по этому поводу…

– Ведь пережил, – чуть улыбнулся Корелин. – В наше время – это уже большое достижение. Пережил Дмитрий Елисеевич встречу со мной – может отмечать второй день рождения. А я вот смотрю на своего старого приятеля и понимаю, что постарел. Года три назад я бы такой возможности не упустил.

Не спрашивая разрешения, Корелин сел в легкое плетеное кресло.

Дмитрий Елисеевич все еще держал на лице улыбку, но во взгляде, который он бросил на Токарева, ясно читалось: «Я же говорил! Совершенно потерял над собой контроль».

Но Токарев на эмоции Домова внимания не обратил. Или сделал вид, что не обратил.

– Вы наливайте себе чаю, Евгений Афанасьевич, – сказал Токарев. – Мы тут по-простому, без официантов… Разговор у нас…

– Ну да, – кивнул Корелин. – Разговор у нас непростой, вроде как ногти рвать рановато, да и не за что… Значит, нужно придать сцене вид легкой непринужденности. Я и сам, знаете ли, люблю вначале прополоскать собеседника в семи щелоках, а потом усадить за стол, да продемонстрировать в гостеприимной улыбке клыки… Идея Домова?

Улыбка чуть раздвинула уголки бледного рта Токарева. Домов побагровел.

– Но все очень миленько, спасибо, Дима, – Корелин налил себе заварки, потом кипятку, бросил в чашку два куска сахару и стал демонстративно выбирать варенье. Взял из вазы баранку, сжал в кулаке и мельком глянул.

– Четыре куска, – сказал Токарев, тоже наполнив свою чашку. – Я тоже помню эту вашу шутку. Сам неоднократно проверял – ломается всегда на четвертинки. Хотя есть у меня один знакомый, так он, не поверите, буквально в муку раздавил баранку в ладони. В муку, одним движением.

Корелин начал медленно размешивать сахар в чашке.

– Я, собственно, почему вас пригласил… – Токарев взял свою чашку, сделал маленький глоток. – Дмитрий Елисеевич сообщил вам о проблеме, возникшей в связи с судьбой Андрея Андреевича…

– Сообщил. А я ему сообщил о том, что судьба Андрея Андреевича мало чем отличается от судьбы многих генералов Красной армии. И я, например, не могу решить, кому повезло больше – Павлову или Власову, – Корелин стряхнул со своей чайной ложки несколько капель, без звука положил ее на край блюдца. – Плен или пуля от своих – выбор небогатый.

– Да никто не собирался расстреливать Власова, – зло бросил Домов. – Его искали. Я лично отправил три группы на поиски. Если бы он собирался выйти, то вышел бы. Из его штаба несколько человек выбрались… А он…

– А он и под Киевом выходил в одиночку, – напомнил Корелин. – Только тогда ему повезло, а сейчас… Так сложилось.

– Сложилось… – подтвердил Токарев, не сводя взгляда с лица Корелина. – Но вопрос ведь не в этом… Совсем не в этом… Судьба и перспективы Андрея Андреевича Власова – всего лишь небольшая часть… э-э… проблемы. Я бы хотел ознакомить вас с материалами расследования, которое в инициативном порядке провел Дмитрий Елисеевич. Проявив, так сказать, похвальное рвение. Дмитрий Елисеевич…

– Да? – вздрогнул Домов.

– Вы не могли бы принести Евгению Афанасьевичу папку… – глаза Токарева следили за выражением лица Евгения Афанасьевича. – Вот, взгляните…

Корелин взял из рук Домова картонную папку, взглянул на нее и почувствовал, как что-то шевельнулось в желудке.

Эту папку он уже сегодня видел. Держал в руке и даже читал бумаги, в ней содержащиеся.

– Не стесняйтесь, – подбодрил комиссара Токарев. – Почитайте, а мы пока допьем чай…

Корелин медленно развязал веревочки.

Что это значило? Что Орлов сейчас находится где-то здесь, рядом? Сидит на лавочке под окнами и ловит каждое слово, доносящееся из столовой? Успел добраться сюда раньше Корелина и теперь… Теперь – что? Смысл подобной игры? Это даже и не игра. При таком уровне очень органично будет выглядеть Орлов, просунувший вдруг голову в окно с криком «Бу!». Уровень детского сада.

Корелин открыл папку.

Фотография Репина. Его рапорт. Протокол допроса. Еще снимки трупов, извлеченных из болота, копии найденных документов. Небрежно перелистав страницы, Корелин закрыл папку. Не смог удержаться и посмотрел на окно.

Но Данила не торопился с криком. Его, возможно, тут вообще не было. А папка – была.

– Вы как-то небрежно… – Токарев неодобрительно покачал головой. – Вас ничего в этой папке не заинтересовало?

– Не прикидывайся, Женя, – небрежно бросил Домов. – Ты ведь узнал фото. Это твой воспитанник. Из твоей группы…

Стоп, сказал себе Корелин. Какого, собственно, дьявола?

Папка. Документы.

Корелин еще раз открыл папку, листок за листком перевернул документы, рассматривая уже не текст и изображение, а бумагу.

Бумага не очень хорошая, желтая и хрупкая. Неловкое движение и на крае может появиться надрыв. Корелин помнил, как, рассматривая документы, почувствовал, что бумага надорвалась. Протокол осмотра местности. Точно. Вот этот лист.

Корелин взял его и внимательно осмотрел. Целый. Ну, целый, как ни крути. Копия?

– Ты почитай, почитай, – Домов хлопнул ладонью по столу.

Ему жутко хотелось, чтобы Корелин ознакомился с содержанием, чтобы побледнел, вздрогнул, понял, как его просчитал Домов, как смог вытянуть на свет божий эту историю и превратил фантастический рассказ бойца в тщательно задокументированное дело. Обвинительное дело, если не понятно с первого раза.

– Я это уже читал, спасибо, – сказал Корелин и совсем собрался бросить папку на стол перед Домовым, но вдруг спохватился.

А ведь набор неполный. Документов и фотографий в папке было тридцать пять: восемь фотографий и тридцать семь рукописных и машинописных листов. Двадцать три страницы, заполненных от руки, и четырнадцать – на печатной машинке, если быть точным.

Так вот, сейчас в папке не хватало одного листа.

Рапорта Домова Д.Е. о подготовке встречи с гражданином Корелиным Е.А. Напечатано на машинке и заверено подписью.

– Дима, а где твой рапорт? – спросил Корелин.

– К-какой рапорт? – Домов чуть побледнел.

– Прежде чем отправиться ко мне, ты подготовил план разговора и список тем, которые собирался затронуть. План был отпечатан на машинке, ты его подписал, а кто-то вверху слева поставил пометку красным карандашом: «Согласовано», – Евгений Афанасьевич, не завязывая, протянул через стол папку Домову. – Ты ведь собирался план сюда присовокупить, но забыл, наверное? Как мне кажется, визу ставил товарищ Токарев. Он должен вспомнить этот рапорт. Там машинка сбоила, буква «Т» заглавная отпечатывалась слабо. На этой же машинке в папке отпечатаны два документа. Я не прав?

Побледнев еще больше, Домов просмотрел папку, вскочил, бросился к выходу, но его остановил Токарев:

– Вернитесь, товарищ Домов! Потом найдете эту бумажку, тем более что я ее помню. И вы ее помните. И, как оказалось, Евгений Афанасьевич ее тоже помнит, хотя, казалось бы, откуда. Но он нам расскажет, я надеюсь…

– Отчего нет? – искренне улыбнулся Корелин. – Вы ведь помните, к какому странному, чтобы не сказать, фантастическому выводу приходит Дима Домов? Путешествие во времени, если я не ошибаюсь? В пространстве и времени, если быть точным. И предлагает взяться за мою скромную персону с особым тщанием, и выдавить из меня информацию, необходимую для победы в этой войне… да что там войне… во всем мире дела коммунизма. Я чуть не прослезился, когда читал.

– Когда читал? – спросил Домов, подавшись всем телом к Корелину. – Кто тебе дал папку?

– Лично Даниил Ефимович Орлов, прибывший ко мне для беседы сразу же после твоего ухода. И вот с этой самой папочкой… – подтвердил Корелин, увидев, что Домов берет папку в руки. – Осторожнее, она не завязана…

Со своим предупреждением Евгений Афанасьевич опоздал – один листок выскользнул и спланировал на стол, зацепив уголком вишневое варенье.

– Протокол допроса, – удовлетворенно улыбнулся Корелин. – А я все сомневался, почему это на нем нет пятнышка. А теперь – все совпадает. Ведь, казалось бы, все знаю по этому поводу, даже сам путешествовал, но как-то отказывается мозг принимать… Пытается сделать вид, что ничего этого не было, что не верит мое сознание в реальность происходящего…

Домов взял листок и вложил его в папку. Завязал веревочки. Положил папку на край стола.

– Браво, – тусклым голосом произнес Токарев. – Мне случалось видеть выступление Вольфа Мессинга, но… Вы произвели на меня впечатление. Браво! Честно признаюсь – до последнего мгновения сомневался. Слишком уж…

– Как ты это делаешь? – выдавил из себя Домов. – Как ты летаешь?..

– Летаю, плаваю, переношусь… Оба раза, при отправлении туда и при возвращении оттуда, я просто сделал в нужном месте в нужное время шаг вперед. И оказался в другом месте. Вот и все, что мне известно. Кроме этого я знаю, что проходы называются воронками, что они открываются на время и исчезают. И пропускная способность у воронок разная. Через одну прошли почти два десятка человек с оружием, в другой исчезли четыре установки реактивных минометов. А одна пропустила сквозь себя только одного человека, да еще голого.

– Как? Как можно их найти?

– А вот это… Вот это не ко мне. Вам к Орлову Даниилу Ефимовичу, вот он – знает. Только как найти этого самого Даниила Ефимовича я вам подсказать не смогу. Поскольку – не знаю… Честно – не знаю…

– А ты знаешь, – Домов медленно встал из-за стола, – ты знаешь, Корелин, что я тебя выверну наизнанку? Я из тебя всю информацию выцежу по капле, а потом пропущу тебя через мясорубку, чтобы…

– Сядьте, Домов, – приказал Токарев. – Я сказал – сядьте!

Домов подчинился.

– Дмитрий Елисеевич, конечно, несколько утрирует, но в целом он прав. Вы же понимаете, товарищ Корелин, что такую информацию вам никто не позволит утаить…

– Сидеть! – приказал Домов. – Руки на стол!

В руке Домова был «парабеллум», рукоять Домов опер о стол, а дуло смотрело в лицо Корелину.

– Не двигайся, Женя. Я, конечно, не в самой лучшей форме, но и ты не в расцвете сил. Девять миллиметров…

– В голову? – с улыбкой осведомился Корелин.

– Что?

– Ты мне в голову целишься, Дима. Ты серьезно полагаешь, что это лучший способ получить информацию, в ней хранящуюся?

Домов испуганно посмотрел на Токарева.

– Уберите оружие, Дмитрий Елисеевич, – тихо сказал Токарев, но увидев, что Домов все еще целится из пистолета, ударил кулаком по столу и крикнул: – Уберите оружие! И вон отсюда! Вон из помещения!

Домов вскочил и быстрым шагом вышел из столовой. Почти выбежал.

Токарев потер лицо ладонями.

– Вы уж его простите, – произнес он глухо. – Он уже несколько месяцев с этим живет. Сделал выводы из совсем уж пустяков, есть чем гордиться! И то, что можно перемещаться во времени и пространстве – это ведь не просто фокус. Это и в самом деле мощнейшее оружие. Вы ведь знаете, что творится сейчас на юге? Если бы мы могли…

Токарев оторвал руки от лица и посмотрел на Корелина.

– Вы даже не попытались понять, как это действует? Как этим управлять? Вы даже попытки не предприняли захватить этого вашего Орлова?

На бледных щеках Токарева проступил румянец.

– В это трудно поверить. Очень трудно… Я надеюсь услышать от вас подробности… Что там произошло под Смоленском, в болоте? При чем здесь «катюши» и химические снаряды?

– Я расскажу. Конечно, расскажу все, что знаю, но… – Корелин развел руками. – Я знаю не очень много. Честно – очень немного. Вы, естественно, пропустите меня через маслобойку, но я вам гарантирую – ничего ТАКОГО вы из меня не выбьете. Нельзя выдавить из апельсина больше сока, чем в нем есть.

– Вы сможете найти Орлова?

– Я могу попытаться, но, как мне кажется, с его возможностями он попадет в ловушку, только если очень этого захочет. Он видит прошлое. И слышит прошлое. Так что… – Евгений Афанасьевич снова развел руками. – Он сам придет, если сочтет это нужным. Или если ему понадобится помощь… Мне он, кстати, сказал, что в качестве помощника я его не устраиваю. Может быть, вы? Зачем-то он показывал мне эту папку. Ведь был же в этом какой-то смысл, как вы полагаете?

– Может быть… – задумчиво протянул Токарев. – Очень может быть… Что он у вас просил?

– Все, как в обычных операциях – ресурсы и кадры. Кадры и ресурсы. Он говорил, что в его группе мало людей. И здесь я обеспечивал ему снаряжение и деньги. Не смотрите на меня так, я все равно не испугаюсь.

– Я не пытаюсь вас пугать, отнюдь. Мне интересно, как вы просто относитесь к этому… Я бы… Я бы не смог, наверное. Я и Домову-то не верил. Выполнял приказ… – Токарев посмотрел на потолок. – Выполнял, не более того. И вдруг… Такое нужно пережить. И к такому нужно привыкнуть. И у нас совсем нет времени. Совершенно.

Словно в ответ на эти слова в зал вбежал Домов. Протянул Токареву лист бумаги. Пальцы при этом у Дмитрия Елисеевича явственно дрожали.

– Телефонограмма, только что получена, – шепотом сказал Домов.

Было видно, что он не пытается скрыть эту информацию от Корелина. Просто у него от волнения сел голос. Почти пропал.

Токарев прочитал телефонограмму. Быстро глянул поверх листка на Корелина и снова перечитал текст.

– Машину я на всякий случай приказал готовить…

– Кто-то еще знал, что Корелин у нас?

– Нет. Вы, я, боец в секрете и лейтенант Иванов.

– Понятно… – Токарев зажмурился, потер пальцами переносицу. – Дико хочу спать… Вторые сутки на ногах…

Корелин ждал продолжения.

– Кто из ваших знал, что вы едете сюда? – спросил Токарев, не открывая глаз.

– Водитель.

– Утечка исключается, мы задержали его на обратном пути, – быстро сказал Домов.

– Я. И еще… Еще – Орлов.

Токарев посмотрел на Домова, тот помотал головой.

– Почему? – спросил Токарев.

– Звонок Корелину прошел два часа назад, – сказал Домов. – Если у Орлова такие связи, то почему я смог спокойно копать в его направлении?

– Логично, – вздохнул Токарев. – Но теперь ничего уже от нас не зависит, я полагаю?

Домов кивнул и посмотрел на Корелина со странной смесью ненависти и зависти в глазах.

– Как бы то ни было…

За окном взревел автомобильный двигатель.

– Как бы то ни было, приказы нужно выполнять, – сказал Токарев и встал из-за стола. – А я, пожалуй, пойду и высплюсь. Часа четыре. Нет, даже четыре с половиной…

Корелин кашлянул, напоминая о себе.

– Извините, Евгений Афанасьевич, – как бы спохватился Токарев. – Вам придется еще немного попутешествовать.

Евгений Афанасьевич встал с кресла.

– Машина перед зданием, – угрюмо произнес Домов. – Выходи, я догоню…

Выходя из зала, Корелин услышал, как Домов тихо сказал:

– И особо указано, чтобы папку я взял с собой.

– Ты рапорт свой в папочку вложи, Дима, – посоветовал Евгений Афанасьевич и спустился по ступенькам в сад. Поднял голову и посмотрел на небо.

Уже почти рассвело, подумал комиссар. А приключения все еще не закончились.

20 января 2011 года, Харьков

В больнице пахло болью.

Хреновый каламбур, если честно, но лучше уж глупости бормотать, чем выть в голос и биться головой об стенку. Болью пахло, безнадегой и смертью. Отчаянием пахло, разило из всех углов.

Что там говорил Чалый? Не донесешь, говорил Чалый? Не дотащишь?

Дотащил вот, в больницу доставил – живого. И что дальше?

Дальше, понятное дело, должны были набежать врачи с медсестрами, уложить Костю на каталку, ввести препараты и с криками: «Готовьте операционную!» – помчать по коридору в эту самую операционную. А добрый дядя-врач там уже ручки домывает, смотрит участливо печальными усталыми глазами и говорит, мол, держись, парень. Ну и что, что пуля прямо возле сердца? Вот мы ее сейчас, не дожидаясь подкрепления… Или прямо домой, в спальню, звякнем светочу хирургии, он примчится сквозь пургу и мороз и одной левой пулю извлечет. Одной левой…

Севка запрокинул голову и несколько раз стукнул затылком о стену.

Ты как-то совсем расслабился, Севка, там, на войне. Забыл, что это там волокли на себе под огнем в санбат, где сходящие с ума от недосыпа врачи резали-резали-резали, тащили бойцов Красной армии на этот свет, не отпускали в самоволку в рай или ад… И если бы кто-то из военврачей сказал, что не будет оперировать доставленного, то…

Севка застонал, тихо-тихо, чтобы не привлекать к себе внимания. И так на него сегодня уже смотрели как на рехнувшегося. Фельдшер из «скорой», например.

«Скорая» приехала быстро: без особых разговоров приняли Костю, укутали какими-то одеялами, сунули на носилках в машину…

– Ну, бывай! – сказал фельдшер, крепкий мужик лет пятидесяти. – Запишем, что никого не было у раненого…

– Почему? – удивился Севка. – Я был.

– И фамилию сообщишь? – вмешался в разговор пожилой санитар.

– Да… Всеволод Залесский. Я живу здесь…

– Это ты вызвал машину?

– Я… – Севка достал из кармана мобильник.

– Тогда поехали, если со своего звонил, – удивленно покачал головой фельдшер. – Быстрее давай в салон. Это твой приятель?

– Н-нет, – чуть помедлив, ответил Севка, залез в машину и сел в холодное жесткое кресло возле носилок. – Не приятель…

Машина рванула с места, завыла сирена.

– Ты что, не видел, что у него огнестрел? – поинтересовался санитар.

– А какая разница? – Севка все еще никак не мог понять, что именно происходит, о чем говорят медики.

Ну да, увидел, вызвал…

– А говорят, что добрые самаритяне перевелись, – мельком глянув на Севку через плечо, сказал водитель. – Ты что, парень, не понял? Алексеич тебя в отчет включит, ментам информацию передадут – и к бабке не ходи. И начнут тебя таскать на допросы…

Костя застонал. Севка дернулся было к нему, но санитар, отодвинув Севку в сторону, быстро достал из аптечки какую-то ампулу, шприц, и, не обращая внимания на то, что машину трясло, аккуратно ввел что-то в вену.

– Довезем, – сказал фельдшер. – В больницу-то мы довезем…

Костю отвезли на рентген, а Севка остался в коридоре. Сейчас, бормотал он, сейчас… Рентген, операцию… Сейчас…

Пуля была около самого сердца, так близко, что вообще странно, как сердце все еще бьется. Врач спросил Севку, не родственник ли он пострадавшему, Севка сказал, что нет, врач уточнил, не приятель ли, и Севка снова сказал, что нет, что случайно нашел парня на улице, и вот…

– Ну, тогда езжай, – сказал врач.

– Куда? – спросил Севка.

– Домой езжай, куда еще? Оставь свой адрес и телефон, чтобы мы ментам сообщили. Тебя, наверное, вызовут…

– А его – на операцию?

Врач вздохнул.

– Его – куда?

– Его – в палату, – сказал врач.

– Какую палату? Его же в операционную нужно… Вы же сами сказали, что чудо…

– Чудо. Такое чудо, что и представить себе трудно… Такое раз в десять лет бывает. А то и в пятьдесят… Только такую пулю вынуть и мальчишку не убить – тут еще одно чудо нужно, такое же редкое. А теория вероятности говорит, что чудеса так часто не случаются… – врач попытался изобразить на лице грусть, но получилось у него это не очень здорово.

Так – усталость на лице отразилась, некоторое раздражение и даже легкая жалость.

– Неужели ничего нельзя поделать? – упавшим голосом спросил Севка. – Попробовать… Что-нибудь сделать…

– Попробовать можно, – кивнул врач. – Отчего не попробовать? Сделать что-нибудь… Например, начать оперировать и получить труп во время операции. Я не знаю, сколько он без помощи пробыл. Повязка у него не слишком свежая. Несколько часов? Или несколько дней? Кто станет оперировать в таких условиях? Потом затаскают по судам, если родственники найдутся, а наше начальство со своей стороны наваляет, почему полез, почему всю больницу подставил.

– Но ведь если он умрет?..

– А если он умрет, молодой человек, то умрет он не на операционном столе, а в процессе реанимационных мероприятий и без нарушений инструкций.

– Но ведь неоказание помощи…

– А кто сказал, что помощь не будет оказана? Она оказана будет – в рамках инструкций и наших возможностей…

Каталку с Костей повезли по коридору, Севка бросился следом.

– Куда тебя несет, парень?! – крикнул ему вдогонку врач. – Данные свои продиктуй. Никуда твой раненый не денется…

Севка достал из кармана паспорт, бросил его на стол. Положил мобильник, чтобы списали номер, а сам пошел за Костей.

Это все неправда, сказал себе Севка. Врач приемного отделения совсем замотался, устал, да еще профессиональный цинизм. Может, это он так шутил…

Не шутил.

Костю даже в палату ввозить не стали, придвинули каталку к стене и оставили.

– Да вы что! – Севка бросился в ординаторскую, но дверь была закрыта. – Есть тут кто-нибудь?

– Чего орешь? – громким шепотом спросила у него дежурная медсестра, выходя из палаты. – На площади, что ли?

– Почему?.. – Севка указал на каталку.

– Ничего с ним не случится… – медсестра подошла к Косте, приподняла веко. – Сейчас врач подойдет, я его позвала…

– Ну, вы укол какой-нибудь ему сделайте, капельницу поставьте…

– Из чего? – спросила шепотом медсестра. – Лекарства денег стоят. У меня ничего нет. Ты родственник?

– Нет, я не родственник, – устало проговорил Севка. – И что?

– Ничего. Родственник сбегал бы в аптечный киоск, купил бы чего-нибудь… А так… Может, у врача что-то будет… – неуверенно сказала медсестра. – Хотя… Он что, за свои покупать должен?

– Но парень же умрет!

Медсестра ответить не успела, открылась дверь, и в отделение вошел врач, крепкий коренастый мужчина лет сорока.

– Артем Сергеевич, вот, привезли… – медсестра указала на Костю.

– Мне Николаев из приемного звонил, порадовал… – врач подошел к каталке, проверил у Кости пульс, заглянул в глаза. – В палату почему не положили?

– В общих – все занято, а в другие… – медсестра пожала плечами.

– Понятно, – врач посмотрел на Севку. – Ты и есть тот странный парень?

– Я? Что? А, да, я его нашел на улице…

– Ты его знаешь хоть? Имя, фамилию… Где живет? Родственники нужны…

– Не знаю… А родственники зачем?

Врач провел рукой по коротко остриженным волосам.

– Как тебе объяснить… Дело тут сложное…

– Я ему уже говорила, что у нас нет медикаментов… – сказала медсестра.

– У нас нет медикаментов, – повторил медленно врач.

– Послушайте, а если бы это был ваш родственник? Или родственник главного врача?

– Родственник главного врача не попал бы сюда с огнестрельным ранением посреди ночи. А если бы попал, то…

– Сколько нужно денег? – неожиданно для себя спросил Севка.

– Ну… – протянул врач и оглянулся на медсестру, та торопливо скрылась в ближайшей палате.

– Сколько нужно денег? – повторил свой вопрос Севка. – Тысяча зеленых?

Врач покачал головой.

– Две? Три? Пять? Сколько?!

– Ты только не кричи, не нужно, – врач огляделся по сторонам. – Ты же понимаешь, что такая ответственность… Это все может искалечить жизнь не одному человеку. Отойдем…

Врач достал из кармана халата ключи, открыл дверь в ординаторскую и вошел туда. Севка бросился следом.

– Дверь закрой, – сказал врач, усаживаясь на диван.

На столике перед диваном стояли початая бутылка шампанского и открытая коробка конфет.

– Присаживайся, – сказал врач.

Севка сел в кресло напротив дивана.

– Тебя как зовут?

– Всеволод Залесский.

– Понимаешь, Всеволод… – врач взял конфету из коробки, положил ее в рот, неторопливо прожевал и проглотил. – Деньги ведь тоже не все решают.

– Шансы на удачный исход операции есть?

– Не знаю, – сказал врач. – В приемном отделении полагают, что практически нет… То есть шанс есть, но смысла рисковать – нет.

Севка ударил кулаком по колену:

– Вы бы могли? Вы лично взялись бы оперировать?

– Нет, – усмехнулся врач и съел еще одну конфету. – Я бы не взялся. И не только потому, что у него наверняка нет денег…

– А если бы… если бы от этого зависела ваша жизнь? – тихо-тихо спросил Севка.

Врач улыбнулся.

Странный вопрос, даже нелепый.

Двадцатилетний мальчишка пытается припугнуть врача? Двадцатилетний мальчишка хочет…

Улыбка медленно сползла с лица врача. Он, не отрываясь, смотрел в глаза Севки и видел в них… Свою смерть?

Врач попытался отвернуться, отвести взгляд, но не мог.

Мальчишка не угрожал, не кричал, не пытался изобразить ярость. Он просто смотрел. Задал простой вопрос и терпеливо ждал ответа.

А глаза его…

Врач почувствовал, как у него холодеют руки.

– Это… – пробормотал врач. – Я…

– Я вам задал вопрос, Артем Сергеевич. Могу повторить. Повторить?

– Нет… То есть что за глупость?.. Так ставить вопрос…

– Если бы от этого зависела ваша жизнь, вы смогли бы провести операцию? Успешно провести?

По лицу врача вдруг потек пот, а короткие крепкие пальцы задрожали. Артем Сергеевич поверил. Поверил сразу. Стало трудно дышать.

– Вы меня не поняли… Не поняли… – Артем Сергеевич захрипел, откашлялся, потянулся к бутылке с шампанским, но, спохватившись, пить не стал. – Я ведь не один оперирую… Если я даже… Если даже возьмусь, то… Анестезиолог, его нужно вызывать. Операционная бригада, медикаменты, оборудование… Кровь. Вы знаете, что нужно перед операцией подготовить кровь для переливания? Сдать, принести справку, что… Или купить кровь, привезти…

– Сколько все это будет стоить? – медленно, четко отделяя слово от слова, спросил Севка. – Просто скажите. И начинайте готовиться к операции. Сколько нужно денег – я привезу.

– Понимаете, вначале обычно… В таких случаях… – слова застряли в глотке у Артема Сергеевича, и он замолчал.

– Я вам даю слово, что деньги будут. После операции, – Севка встал с кресла. – Я уже еду за ними. А вы… Вы начинаете звонить кому нужно, собирать лекарства, кровь, инструменты… Вы меня поняли?

– Да, конечно… – врач стер с лица пот рукавом. – Естественно… Тут нельзя терять ни минуты. Я… Я вызову, кого нужно… Я вам верю…

Врач вскочил с дивана, попытался проскользнуть мимо странного и опасного парня к выходу, но Севка его остановил. Наклонился к самому его уху и прошептал:

– Деньги получите после операции. Вы сказали – десять тысяч?

– Да. То есть… В общем, да.

– Договорились. И договорились, что если он умрет, то вы…

– Я что?..

– Вы тоже умрете, – спокойно сказал Севка. – И не нужно никому ничего говорить. Даже милиции. Они вам просто не поверят, согласны? Разве так бывает, чтобы прохожий ради спасения жизни неизвестного был готов не только раскошелиться, но даже убить? Вы о таком слышали?

– Н-нет… – пробормотал врач.

– Вот и менты не слышали. А когда я вас убью – будет поздно. Согласны?

– С-согласен…

– Приступайте, доктор…

– Х-хорошо… Только… Только деньги – вперед. Если вы мне угрожаете, то деньги – вперед. И мне наплевать, что вы там для себя вообразили… Наплевать! – выкрикнул врач Севке в лицо. – Да, вы можете убить, я по глазам вижу, что можете, но… Я просто так рисковать не стану. Не стану!

Севка молча смотрел в глаза Артему Сергеевичу. Тот оскалил зубы, словно зверь, словно собирался вцепиться Севке в горло. И отступать не собирался.

– Сколько вам нужно времени на подготовку операции? Минимум.

– Два часа, – не задумываясь, ответил врач.

– Через два часа деньги будут. Но если…

– Не старайтесь, молодой человек. Сильнее, чем вы меня напугали, напугать не получится. И отступать я не буду. В конце концов, у меня тоже есть гордость и честь…

– Ну да, – сказал Севка. – И клятва Гиппократа.

Лицо врача дернулось.

– Если через два часа я не привезу деньги…

– Я не стану проводить операцию, – закончил за Севку врач. – И никто меня не заставит ее проводить. А ваши угрозы…

– Если я не привезу деньги – вы не оперируете, а если вы не оперируете – я вас убиваю. Такая формулировка вас устраивает?

– Я… вы… – врач задохнулся. – Я…

– Вы можете попытаться выжить, господин доктор. Тут все по-честному. – Севка пошел к двери, остановился и вернулся. – Десять тысяч долларов – это сумма вместе с послеоперационным восстановлением, я надеюсь?

– Да.

– Время пошло.

И Севка вышел.

Он красиво вышел, с высоко поднятой головой. Прошел по коридору отделения, не обращая внимания на удивленный взгляд медсестры. Он даже не остановился возле Кости, бросил быстрый взгляд и вышел к лифтам.

Два часа, сказал себе Севка. Два часа.

Врача он убьет, это понятно. Но это не спасет жизнь Косте. Нужно решать вопрос с деньгами. За два часа.

Севка зашел в приемное отделение, забрал паспорт и телефон.

– Что ты так убиваешься? – спросил дежурный врач. – Ты с Синельниковым пытался об операции договориться? Договорился?

– Да.

– Правда? – дежурный врач от удивления даже встал из-за стола. – И за сколько?

Севка надел куртку и пошел к выходу.

А вот на улице ему стало плохо.

Он дотащил Костю до медсанбата. Дотащил и дальше что?

Севка посмотрел на свой мобильник. Одолжить у кого-нибудь денег? У кого? Нищие не имеют богатых друзей. Сотню-две зеленых можно было бы перехватить у Богдана. Сотню или две. А остальные?

Ветер ударил Севку по лицу, хлестко, наотмашь. Будто пытался привести его в чувство. Вернуть к реальности.

Ты сделал все, что мог, крикнул ветер Севке в самое ухо. Все, что мог. Ты притащил Костю в свое время, в прекрасное, цивилизованное и мирное время. Тут есть антибиотики, компьютеры, аппараты МРТ, УЗИ и масса других полезных штук. Людей вытаскивают с того света… буквально с того света.

Только Костю никто тащить не станет. И Севку бы не стали, между прочим, если бы тогда, год назад – целый год! – его встретили на улице не ребята господина Орлова, а настоящие гопники. Вот точно так же положили бы его в коридоре с ножевым ранением или с проломленным черепом, и ждали бы – выживет или нет бедняга…

Можешь идти домой, крикнул ветер. Приди, прими душ. Смой с себя пороховую копоть, тебя могут завтра… уже сегодня потащить на допрос. Откуда ты взял раненого, не ты ли его подстрелил? Иди домой.

Только не забудь, что дома у тебя из еды осталось три сосиски. Ты ведь за хлебом вышел из дома. Но так и не дошел до магазина.

Сейчас зайди и купи. Тебе ведь нужно поесть. Правда, Сева?

Ты честно хотел спасти друга. Сделал все, что от тебя зависело. Но судьбу ведь не переломишь. Врач тебе достался гордый. Жадный, но гордый. Ведь поверил, что ты его убьешь… попытаешься убить, но оперировать без денег не будет. Не станет оперировать. Он уже иначе не может. Он уже не может бесплатно и без приказа.

Севка ударил кулаком по заледенелому стволу дерева.

Все. Злись или не злись, но… Теперь от тебя кое-как зависит только дальнейшая судьба Артема Сергеевича. А судьба Кости от тебя больше не зависит.

Севка вышел с территории больницы. Огляделся.

Фонари уже были выключены, автобусы не ходили. Иди домой, Сева, посоветовал ветер. Быстрым шагом часа за полтора дойдешь. Или даже быстрее, тут недалеко. И забудь. Забудь обо всем. Твои угрозы – глупость. Ты чудом вырвался из кровавой каши той войны, ты вернулся домой… Все – радуйся.

Сотни людей погибли у тебя на глазах. Сотни и сотни.

Когда бомбардировщики накрыли четыре эшелона на Узловой и стали с восторженным ревом их уничтожать, засыпать бомбами и расстреливать из пулеметов – гибли люди. Гибли бойцы и командиры. И ты мог погибнуть. И Костя.

Пули и осколки рвали тела людей, с которыми ты был знаком, с которыми ты всю ночь проговорил о приказе двести двадцать семь. Военврача третьего ранга, симпатичную Клавдию Степановну, за которой ухаживали все командиры, ночевавшие в здании вокзала, перерубило пулеметной очередью прямо перед тобой, даже брызги крови попали тебе в лицо.

Огонь, свинец, сталь, рев сирен на «юнкерсах», крики, грохот рушащихся стен и смерти-смерти-смерти вокруг тебя. А когда казалось, что уже страшнее ничего быть не может, на станцию ворвались немецкие танки.

Ты побежал прочь, Севка, даже не пытаясь защищаться. Ты бежал, не оглядываясь, не рассуждая, даже не думая сделать хоть что-то… И тебе было наплевать, бежал ли рядом с тобой Костя или он отстал и помогает раненому капитану-артиллеристу развернуть тридцатисемимиллиметровую зенитку… Или уже погиб. Или поднял руки перед танком – перед консервной банкой производства Чехословакии, украшенной немецкими крестами. Тебе ведь было все равно, Севка Залесский. Абсолютно все равно.

Ты хотел жить. Ты бежал. Ты шарахался от разрывов, падал, когда рядом свистели пули, вскакивал, падал и снова вскакивал, и снова падал…полз… полз-бежал-полз…

Представь себе, что Костя остался там, на Узловой. Даже не погиб – пропал без вести.

Или умер у того оврага, пуля не остановилась возле сердца, а прошила его насквозь…

И все.

На перекрестке Севка остановился.

Домой – налево. Дорога ныряет в овраг, потом выбирается наверх и выходит к Сумской. А там – еще раз налево. Там уже до дома – рукой подать. Даже толком замерзнуть не успеешь, Севка. Можешь пробежаться.

Это если повернуть налево. Но у перекрестка направлений много.

Назад в больницу? Нет, нечего там делать без денег. Нечего.

Прямо?

А что там у нас прямо? А…

Севка достал из кармана мобильник, нажал кнопку. Исходящие звонки. Один – в «скорую». Второй, на полтора часа раньше – помечен «Миша С.». И «С» – не сокращение фамилии, а «сволочь».

С этой сволочью Севка разговаривал год назад… полтора часа назад, если не принимать во внимание всякие путешествия во времени.

Миша должен денег.

– Миша должен денег, – повторил Севка вслух. Еще за сентябрь. И за октябрь, ноябрь и декабрь. По пятьсот баксов за месяц.

Объявление в газете, которое попалось Севке в августе, выглядело очень привлекательно. Издательство, должность главного редактора, свободный график. И даже во время переговоров все показалось более чем приличным и внушающим доверие.

Скромный кабинет, благожелательная улыбка на загорелом лице владельца издательства, уверенный тон, сильное рукопожатие.

Я ищу единомышленников, сказал Миша. И я готов платить, сказал Миша. Пятьсот баксов – безумные деньги для студента-филолога. Я согласен, сказал Севка.

И он работал. Нужно было – сидел ночами. Оказалось, что в редакции нет корректора – и Севка стал еще и корректором. И кем только не стал…

Через неделю – зарплата, сказал Михаил. Через две – точно. Ну, в крайнем случае, через месяц. Ну, кризис же, сам понимаешь! Кризис.

В октябре работодатель объяснял и обещал, а к январю – уже просто ставил в известность.

Я должен им денег, сказал как-то Михаил о ком-то из своих работников, и они для меня все что угодно сделают. Севке такая логика показалась тогда странной, но потом он понял, что ошибался. Он тоже был готов сделать все, что угодно, лишь бы ему заплатили зарплату. Или хотя бы пообещали.

Бросаться в драку? Попытаться бить Михаилу Альбертовичу морду? Так уважаемый Михаил Альбертович вместе с женой слыли чуть ли не мастерами карате. А еще Михаил любил рассказывать, какие пацаны вложились бабками в его бизнес. Так что в драку на него никто не бросался.

Себе дороже.

Себе – дороже.

Севка остановился.

Ноги сами принесли его к дому Михаила Альбертовича. С жильем работодателю тоже повезло, успел в начале девяностых урвать себе участок в районе одноэтажной застройки в самом центре города. И домик построил неплохой. Забор каменный, по верху, насколько знал Севка, заботливо установлены осколки стекла.

Труднопреодолимое препятствие, как говаривали инструктора, гонявшие Севку в сентябре сорок первого по самым разным видам оград.

Севка перемахнул забор.

Пересек двор, подошел к двери.

Миша может дверь не открыть. Спит сейчас в мускулистых объятиях жены, отдыхает после двух напряженных недель в Таиланде.

Севка ударил кулаком в дверь. Получилось глухо и несерьезно.

Севка пнул дверь ногой. Достал из кармана мобильник, посмотрел, сколько времени осталось. Час. Остался всего час.

Севка спустился с крыльца и постучал в окно, просунув пальцы сквозь решетку. Повторил процедуру.

– Кто? – послышалось изнутри.

– Михаил Альбертович! – позвал Севка. – Это я, Залесский.

Голос дрожал то ли о холода, то ли от злости. Но не от страха – точно. В конце концов, кого тут бояться? Мишу? Его жену? Их черные пояса по карате? Или ротвейлера по кличке Крешер?

– Что тебе нужно?

Это не сам Миша спросил, это Инесса Феликсовна, его супруга. Миша все еще нежится в постели.

– Тут проблемы у Михаила Альбертовича, – сказал Севка. – Мне позвонили, сказали, что он попал на бабки. На много бабок.

– Охренел, что ли? – Инесса отошла от окна.

Севка перешел к входной двери.

За дверью что-то лязгнуло, потом щелкнул замок. И еще один. Дверь открылась бесшумно, Севке в лицо пахнуло теплом и запахом комнатного ароматизатора. И еще пахло дорогим коньяком. От Михаила Альбертовича, который стоял на пороге.

– Что стряслось? – спросил Михаил Альбертович. – Кто звонил? Какие бабки?

– Десять тысяч долларов, – по слогам произнес Севка. И повторил еще раз, словно боялся, что Михаил Альбертович не поймет. Будто повтор увеличивал шансы на получение требуемой суммы. – Десять тысяч баксов.

– Кому?

– Мне.

– Охренел? – спросил Михаил Альбертович.

Он еще что-то хотел сказать. Продолжить, так сказать, тему личностных качеств припершегося посреди ночи студента. Хотел, но не успел, влетел спиной вперед в свой дом, опрокинув по пути супругу.

– Мне нужны деньги, – сказал Севка, шагнул в дом и прикрыл за собой дверь.

Михаил Альбертович должен был умереть. И его жена должна была умереть. И пес, придурастый и злобный Крешер.

Должны были умереть, без вариантов. Зачем свидетели? Зачем оставлять в живых бабу, способную в кровь избить девчонку только по подозрению в краже? Зачем жить уроду, забавы ради избивавшему бомжей на улице?

Ведь все было так просто…

В предбаннике стояла лопата – отличная, добротная вещь, с острым лезвием. Рукоять удобная, легла в ладонь.

Михаил Альбертович матерился, пытаясь встать, его жена тоже что-то пыталась кричать, то ли на Севку, то ли на мужа, который всей своей тушей придавил ее к полу. Круглый, коротко остриженный затылок Михаила Альбертовича и напряженное горло Инессы Феликсовны – великолепная мишень. Два удара – и все. Два удара.

Севка замахнулся лопатой.

Из глубины квартиры на него бросился Крешер, без звука, как его учил хозяин. Прыжок – Севка сделал полшага, уходя с линии прыжка, зацепил пса за стальной ошейник и врезал ротвейлером о стену.

Крешер взвыл, отлетел в сторону, снова вскочил на лапы, но Севка не дал ему опомниться.

«С сукой этот номер не пройдет, – говорил инструктор. – Суку придется убивать. А вот кобель имеет стоп-кран. Только нужно действовать четко и без волнения. Уход в сторону, захват за горло и хват за яйца. И сдавить».

Рык внезапно перешел в вой. Здоровенный пес завизжал, как обиженный щенок, рухнул на пол и замер. Ему было больно, настолько больно, что он даже не пытался встать или вырваться. Просто выл, потом сорвался на скулеж.

Севка разжал пальцы правой руки, повернулся к встающему на ноги Михаилу Альбертовичу и ударил ногой по ребрам. Не сдерживаясь.

Михаил Альбертович захрипел и упал.

Его жена снова закричала – ей было тяжело и больно. И страшно – она рассмотрела, наконец, выражение лица Севки. Увидела его глаза.

– Нет! – закричала Инесса Феликсовна. – Не нужно! Я прошу тебя, не нужно!

Севка медленно наклонился и поднял с пола брошенную во время драки с псом лопату.

– Ты… ты что?! – прохрипел Михаил Альбертович, белея от ужаса. – Ты зачем?.. Какого…

Он должен был умереть. Один удар лопатой. А потом – еще один, для супруги. И все…

Вместо этого Севка с силой воткнул лезвие лопаты в паркет возле самой щеки хозяина дома.

– Деньги… – чуть задыхаясь, как после марш-броска, сказал Севка. – Мне нужны деньги.

– Деньги? – переспросил Михаил Альбертович. – Так нету… Ты же знаешь, что кризис… и мы только что вернулись… Я понимаю, что уже давно пора тебе заплатить… Сколько там я тебе должен? С сентября? По пятьсот?.. Это… Сентябрь, октябрь, декабрь, январь… А январь еще не закончился, за январь я тебе в феврале…

Михаил Альбертович встал на четвереньки, по-собачьи, снизу вверх, посмотрел Севке в лицо.

– Я тебе полторы штуки зеленых должен… Полторы… Я через пару дней… Или даже завтра… Завтра, точно! Завтра зайди в офис, и я… Я ведь понимаю, извини, что так вышло… но…

– Козел… – простонала Инесса Феликсовна.

– Ты что, Инна? – Михаил Альбертович испуганно посмотрел на жену. – Разве так можно? Ты, Всеволод, не обижайся, это она по глупости так сказала… Конечно, она не может так думать о тебе…

– Ты – козел! – выкрикнула Инесса Феликсовна. – Какие полторы штуки? Он же сказал – десять! И какие завтра, ты что, не видишь? Не понимаешь?

Женщина вскочила на ноги и изо всей силы пнула мужа в бок. Хорошо ударила, четко. У Севки лучше не получилось бы. Свободно могла сломать благоверному ребро. Или даже два.

Муж хрюкнул и упал на бок.

– Мне нужны деньги, – сказал Севка. – Быстро. Десять тысяч…

– Конечно, – кивнула Инесса Феликсовна.

Пеньюар сполз с плеча, открывая грудь, но ни она сама, ни Севка на это внимания не обратили.

– Я сейчас, – сказала Инесса Феликсовна. – Я – сейчас…

Боком, не спуская взгляда с Севки, она подошла к картине на стене. Протянула руку.

– Что там с сигнализацией? – спросил Севка спокойно. – Все в этой комнате понимают, что прежде чем сюда войдут менты, я успею…

– Какие менты? – искренне удивилась Инесса Феликсовна. – Никаких ментов, что я – дура?.. Тоже придумал…

Женщина провела рукой по краю рамы, что-то легонько щелкнуло, рама отошла в сторону. За ней оказалась дверца сейфа.

– Не нужно… – сказал Михаил Альбертович, попытался встать, получил от Севки пинка и снова упал. – Там же… Не нужно…

Заскулил ротвейлер. Бедняга стал, наконец, на лапы и, неуверенно ступая, вышел в другую комнату. Михаил Альбертович посмотрел на него, на супругу, перевел взгляд на Севку и сообразил, что оказался самым глупым в компании. Остальные уже поняли, что вопрос не в деньгах. Вопрос в том, оставит ли этот мальчишка, наивный и работящий студент, неспособный даже свое потребовать – оставит ли он им жизнь или…

Михаил Альбертович гулко сглотнул.

Дверца сейфа открылась бесшумно.

– Вот, – сказала Инесса Феликсовна и отошла в сторону, прижалась спиной к стене. – Бери, сколько нужно…

– Там же… – простонал Михаил Альбертович.

– Заткнись! – оборвала его жена. – Сюда иди…

Инесса Феликсовна хлопнула ладонью по стене возле себя, словно отдавая команду псу, и муж послушно стал на указанное место.

– Забирай все… – сказала Инесса Феликсовна. – Деньги, драгоценности… Мы… Мы никому не скажем, честное слово… Никому… Если этот урод дернется… – Инесса Феликсовна бросила быстрый взгляд на мужа. – Если он только дернется, сегодня или завтра, я его… я его сама, своими руками искалечу… Ты понял?

– Инночка, ты что? – плаксивым тоном простонал Михаил Альбертович. – Я же… Я понимаю… в самом деле понимаю. Я должен… виноват, можно сказать… Ну, глупость вышла… у меня, конечно, вышла… всякий бы на месте Всеволода… э-э… Александровича мог не сдержаться… Правда… Я не в обиде… Сколько там я должен? Полторы?..

Удар обратной стороной ладони наотмашь по лицу, брызги крови полетели в сторону, на обои, две тонких алых струйки потекли от носа Михаила Альбертовича к подбородку.

Инесса Феликсовна брезгливо тряхнула рукой.

– …да-да-да, – затряс головой Михаил Альбертович. – Извини… те… Конечно. Сколько сочтете нужным… хоть все… Только там не только мои, правда, лапушка? Там еще чужие, в отдельном пакете… Их не трогайте, я же потом не расплачусь… Но… но если вы решите, что… берите, конечно… берите…

Севка подошел к сейфу.

Денег было много. Даже на глаз было понятно, что в стопке, лежащей на верхней полке, было куда больше, чем десять тысяч.

Сотенные. Ему нужно сто купюр по сто долларов. Пересчитать?

Севка почувствовал, как тошнота подступила к горлу. Он был противен сам себе.

Он ведь хотел взять десять тысяч. Всего десять тысяч. И все.

Остальное оставить? Но зачем они покойникам?

Севка посмотрел на хозяина дома и его жену. Михаил Альбертович жалко улыбнулся, даже не пытаясь стереть кровь с лица, Инесса Феликсовна прижалась затылком к стене и напряженно смотрела на Севку.

Севка взял из стопки на глаз, не примеряясь. Сунул в карман куртки. Заглянул в сейф автоматически, не пытаясь что-то высмотреть. Стопка денег, пакет из плотной бумаги – массивный, перетянутый скотчем. Если там деньги, то много. Очень много.

На нижней полке оказался пистолет.

Севка взял, посмотрел.

«Макаров». Боевой, не пневматика и не под резиновую пулю, штука совершенно незаконная. Даже со своими связями Миша не смог бы получить на него разрешение.

Севка вынул из пистолета магазин – полный. Восемь патронов. И еще два магазина в сейфе.

Оружие ухоженное, чистенькое. Миша небось каждый вечер его смазывал-вытирал. Затворная рама сдвинулась назад легко, курок с легким щелчком встал на боевой взвод.

– Не надо, Сева… – тихо-тихо попросил Михаил Альбертович. – Все бери, только не нужно…

Севка повернулся к нему, держа пистолет в опущенной руке. Так будет даже проще, сказал пистолет. Ты мне только помоги немного, сказал пистолет. Наведи и нажми на спуск. Тут толстые стены и тройные рамы – никто не услышит выстрелов. Никто.

Севка медленно поднял оружие.

– Нет, Севочка, пожалуйста… – забормотал Михаил Альбертович, прижимая руки к груди. – Я тебе все отдам… все, только не стреляй…

Свидетелей оставлять нельзя. Свидетели – опасны. Это сейчас они могут искренне верить в то, что никому ничего не скажут, а завтра… или даже через час… Им станет жалко денег… Или просто станет обидно, что они, серьезные, уважаемые люди, стояли вот так, в крови и соплях, перед двадцатидвухлетним мальчишкой и клянчили-клянчили-клянчили себе жизнь.

Два выстрела – два трупа.

Можно будет забрать деньги. Забрать пакет, а стопку долларов – оставить, чтобы не ограблением выглядело. Чтобы на личной почве.

Вытереть за собой следы и выйти.

Подумают на Севку? Он убил своего работодателя и его жену за полторы штуки баксов? Ерунда, Севка, если вдуматься, стоит в самом хвосте очереди из желающих разобраться с Михаилом Альбертовичем…

Палец лег на спусковой крючок.

Михаил Альбертович тихонько выл, стоя на коленях, а его жена молчала. Дышала часто-часто, на висках и над верхней губой выступили капли пота.

Свидетелей оставлять нельзя.

Севка нажал на защелку, вытащил магазин, вытер его о куртку и бросил на пол. Потом передернул затвор. Патрон вылетел в сторону, ударился об экран громадного телевизора, висевшего на стене, и отскочил под диван.

– Мне пора, – сказал Севка ровным голосом. – У меня мало времени…

Обтерев пистолет, Севка уронил оружие на пол. Мелькнула мысль отфутболить его вслед за патроном, под диван, но это значило бы, что он боится, опасается выстрела в спину.

– Мне пора, – повторил Севка и вышел из дома на крыльцо.

Сейчас они могут броситься к телефону и позвонить в милицию.

Севка открыл калитку, вышел на улицу.

Сейчас они, наверное, кричат в трубку, что на них напали, сообщают адрес нападавшего, имя, приметы… Менты бросятся за Севкой, но они не знают, что домой он не поедет. Ему нужно в больницу. И все. В больницу. У него осталось всего полчаса.

Севка достал мобильник, набрал номер такси.

Можно не прятаться.

Он успеет в больницу, отдаст деньги, потом выйдет и отправится домой. Там его возьмут менты, а он даже сопротивляться не станет. Его возьмут, но тот врач, упрямый и жадный, об этом не узнает и будет лечить Костю, сражаясь заодно и за свою жизнь.

Подъехала машина, Севка сел на заднее сиденье, сказал, куда ехать, и закрыл глаза.

15 августа, Малые Антильские острова

К утру Малышев не успокоился.

Проклятые вопросы как возникли, так и зудели в голове так, что хотелось разодрать башку и их почесать. Зачем старшему сержанту ломать голову над этим? Для важных вопросов есть важные люди, а старшие сержанты созданы для того, чтобы уставы блюсти и приказы выполнять.

Малышев попытался со своим вопросом подкатиться к Никите сразу после завтрака.

– Ну чего тебе? – спросил Никита, когда Малышев вроде как между делом поинтересовался, а не подскажет ли товарищ лейтенант.

– Что значит – почему? – удивился Никита, услышав вопрос. – Ну, убил бы ты Гитлера, он бы исчез. Так?

– Как бы он исчез? – не понял Малышев. – Если я его убил бы. Закопали бы Адольфа, он бы гнил себе…

– Ну да, но с точки зрения истории – исчез бы. Так?

– Ну…

– Не нукай, товарищ старший сержант, а слушай, раз уж вопрос задал, – строго заметил Никита и совсем по-мальчишески улыбнулся. – Значит, его бы в истории не было, история пошла бы по-другому, ты бы про него не узнал, не отправился бы в прошлое, не убил бы… Он бы выжил, стал канцлером, напал на нас, ты бы на него обиделся, отправился бы в прошлое, убил, он бы исчез, не стал канцлером, ты бы не поехал в прошлое, он бы остался жив, стал бы канцлером, напал бы на нас, ты бы…

Никита замолчал, увидев, что Малышев чешет в затылке.

– Понял? – спросил Никита.

– Нет, – честно сказал Малышев. – То, что ты вот тут нес, понятно. Это даже я понимаю. Но мы-то ведь в прошлое ходим? И даже там меняем что-то. Вот немцев, когда машину перехватили, положили ведь, не задумались? Или мужичков-повстанцев в девятнадцатом… И ничего. Все идет, как шло. Это как объяснить?

Никита задумался.

– Выходит, что так назначено было, а, Никита? – Малышев продул папиросную гильзу, примял и сунул в рот. – Значит, так было им на роду написано, что погибнут эти немцы там, возле дороги, в ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года?

– Выходит, что так… – кивнул Никита.

– То есть кто-то где-то решил, что я, Иван Петрович Малышев, каким-то макаром попаду в тот самый ноябрь сорок третьего и немецко-фашистских оккупантов там и порешу? Так?

– Так, наверное, – подтвердил Никита.

– И выходит, что как бы я ни старался, как бы под пули не лез, а все равно живым останусь и предназначение выполню, – заключил Малышев. – Я все правильно понимаю?

– Не-а… – вмешался Дуглас, который вроде как дремал, но, оказывается, все слышал. – Не выходит.

– Это почему?

– А потому, – сказал Дуглас, – что те немцы и те повстанцы вроде как обречены были, но не на то, чтобы ты их убил, а на то, чтобы погибнуть. Может, их там дальше по дороге засада ждала. Или мина. А вы их перехватили минут за пять или десять до смерти и убили. История осталась прежней, а у нас появилось четыре с половиной миллиона ваших советских рублей.

– А-а… – протянул Малышев. – То есть ни товарища Ленина не спасти, ни Кирова…

– Точно. Убить минут на десять раньше – пожалуйста. Ты, надеюсь, никогда не мечтал застрелить Кирова? – поинтересовался Дуглас.

– Пошел ты…

– Уже в пути, – усмехнулся американец. – Я как раз собирался искупаться. Знаешь, чего мне не хватает, друг Иван? Пары симпатичных девочек. Без комплексов. Двух девочек на первое время мне бы хватило. А тебе?

Не дожидаясь ответа, Конвей вскочил на ноги и побрел, увязая в песке, к воде. По дороге он стаскивал с себя одежду.

– Не ломай себе голову, – посоветовал Таубе. – Если бы была хоть какая-то возможность изменить прошлое, вермахт уже промаршировал бы по Красной площади, а я получил бы надел земли в Крыму и сотни две работников.

– Хрена тебе, а не Красную площадь, – дежурно ответил на дежурную подколку Малышев. – Не могли вы Москву взять. Это тебе мерещится, это ты в плену – в нашем плену – мозги себе отморозил.

Таубе любил к месту и не к месту поминать великий Третий рейх, вздыхать, что чертов Гитлер не дал генералам выиграть и что лучше солдат, чем солдаты ваффен СС, нет, не было и не будет.

Поначалу, пока не привык, Малышев дважды в драку бросался и был бит штурмбаннфюрером до беспамятства. Придя в себя на второй раз, Малышев молча встал и, не говоря ни слова, въехал немцу по голове тем, что первое подвернулось.

Получив по голове дощатым ящиком, немец вырубился, а когда пришел в себя, потребовал дуэли по всем правилам. Из пистолетов. До смерти.

Малышев усмехнулся и врезал еще раз вовремя подвернувшейся доской поперек живота.

Потом они помирились и даже поладили, но время от времени Таубе надевал вдруг маску недобитого фашиста.

– В ставке Гитлера – все малахольные, – сказал Ставров. – Абсолютно.

– Да? – оживился Рихард. – А ты с ними встречался?

– Не имел удовольствия.

– А я встречался.

– Прямо со всеми? И с Гитлером? – прищурился Малышев.

– С Гитлером – нет. Не пришлось. Должен был, но Адольф был занят. А вот Генрих… Этот вместо Гитлера со мной встретился.

– Какой Генрих?

– Гиммлер, какой еще? – Таубе почесал подмышку. – Он мне Дубовые листья в сорок четвертом к кресту вручал. Должен был Гитлер, но был занят, а Гиммлер…

– Как раз свободен, – подхватил Ставров.

– Представь себе! – с вызовом произнес немец.

– Ой, кричит, сам Рихард Таубе, штурмбанфюрер СС ко мне в гости приехал, – запричитал Малышев, решив, что Таубе шутит. – Чем же мне его угостить да чем приветить? Куда спать положить? И так суетится, суетится… Жену свою гоняет, детей за водкой погнал.

– Жену я его не видел. И детей – тоже. Эсэсманом еще не был, был гауптманом. И встретился он со мной не сразу, на следующий день только. Но когда встретился – награду вручил и за стол к себе пригласил, – Таубе поднял указательный палец. – И картошку, между прочим, подали чищеную, а не в мундирах. В знак уважения.

– Ну ты, Рихард, даешь! – захохотал Малышев. – В мундирах? Гиммлер? А не генералы, часом, картошечку чистили тебе?

– Мне – не знаю, а вот каждый для себя картошку чистил самостоятельно, что генерал, что обер-лейтенант. Нас поселили в гостевых вагонах его поезда, там все и происходило… – Таубе встал, отряхнулся. – И знаешь, что, Иван?

– Что? – все еще смеясь, спросил Малышев.

Картина – немецкие генералы, чистящие себе картошку, не вынимая моноклей из глаз, – веселила Малышева необычайно.

– У меня даже пистолета не отобрали, когда я на прием к Генриху попал. Представляешь? Я сижу рядом с ним, болтаю про фронт, а у меня с собой пистолет.

– И что?

– А скажи мне, Иван, с вашим Сталиным такой номер прошел бы? – Таубе повернулся спиной к кострищу и, не дожидаясь ответа, пошел к морю.

– Сволочь, – только и смог сказать Малышев.

– Ты подожди, – усмехнулся Ставров, – он тебе еще про Гейдриха рассказывать будет, как тот, раненный террористами, гнал их несколько кварталов по улице. И про то, как Гейдрих, здоровенная шишка у фрицев, летал на самолете бортстрелком. На Восточном фронте.

– Брешет? – осторожно спросил Малышев.

– А если нет – это что-то меняет?

– Не знаю… Нет, наверное. – Малышев вздохнул. – С вами тут с ума сойти можно. В каком году, говоришь, Советский Союз развалился?

– В девяносто первом, а что? Только имей в виду, я этого уже не видел, меня Орлов выдернул из восемьдесят девятого. У Чалого спросишь, он – свидетель.

– Я свидетель, а что случилось! – прозвучало над головой у Малышева. – Совсем службу завалили, салабоны? Ни часовых, ни дозоров…

Малышев вскочил на ноги.

Чалый стоял под деревом, уперев руки в бока и пристально, с недобрым прищуром рассматривая членов группы.

– Лупить вас некому, – провозгласил Чалый. – Вот я вас всех!..

– Кокосового молока хочешь? – спокойно спросил Ставров. – Как дела?

– Нормально, – сказал Чалый, хлопнул Малышева по плечу и сел на песок. – Как я устал… Словно целый день бегал по пересеченной местности… И ведь-таки бегал. Бегал-бегал, потом две воронки, попал на Базу, думал, отдохну… Но тут явился господин Орлов, и мы с ним вместе…

– Так он здесь? – спохватился Малышев.

– А то! Вон, с чокнутым американцем наперегонки плавает.

Старший сержант из-под руки глянул на бухту – и вправду плавали двое.

– Чалый, ты мне сигареты принес? – спросил Ставров.

– А мы тут тела нашли, – Малышев снова посмотрел в сторону бухты. Он понимал, что нужно доложить, но вытаскивать командира из воды…

– Какие тела?

– Там, в пещерке, – махнул рукой Малышев.

– А… – протянул Чалый. – Те тела…

Чалый достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку сигарет и бросил ее Ставрову.

– Так ты знаешь? – оживился Малышев.

– Знаю, мне Орлов говорил, – Чалый стащил со спины вещмешок и лег на спину. – Ой, хорошо-то как!

– Так что там за покойники? – спросил старший сержант.

– Спать буду, – объявил Чалый. – Я старый и нездоровый. И усталый. По тревоге – не будить, при пожаре – выносить первым.

Чалый закрыл глаза и на вопросы Малышева больше не реагировал. Пришлось ждать Орлова.

Когда он вылез из воды, вытерся и подошел к лагерю, Малышев сразу после приветствия доложил о найденных в количестве нескольких штук телах.

– Вольно, – скомандовал Орлов. – Расслабься. Это местные жители. Обитают на соседнем острове в тридцати восьми километрах отсюда. У них есть обычай – группа молодежи приплывает на этот остров и живет здесь три месяца. Потом сюда приплывают взрослые мужчины из их племени, происходит что-то вроде битвы, после чего мальчишки считаются взрослыми.

Орлов опустился на песок, взял флягу и долго пил из нее воду.

– И что с мальчишками случилось? – спросил Малышев. – Они же мертвые. Выходит, что-то с ними случилось?

– Я с ними случился, – сказал Орлов. – Взял и случился. Вопросы есть?

Глава 5

6 августа 1942 года, Москва

Домов нервничал.

Евгений Афанасьевич буквально физически ощущал, как колотится у Скользкого Димы сердце, как пульсирует кровь в висках, как холодеют руки… Домов несколько раз вытирал ладони о галифе, промакивал белоснежным платком лоб, хотя в машине было не жарко, а ветер, врывавшийся в приоткрытое окно, был свеж и резок.

Психует, болезный, подумал Евгений Афанасьевич. С чего бы это? Папку – ту самую, с компроматом – держит на коленях, даже в портфель прятать не стал. Можно было бы спросить, куда именно едет машина, но…

Зачем? Чуть ли не впервые в жизни комиссару не хотелось строить предположений, выяснять детали, даже если они касались его самого.

Тем более что они касались его самого.

Домов искоса глянул на комиссара, поежился, словно за шиворот ему попало что-то колючее.

Нет, он не просто нервничает, он банально трусит. Он испуган, чего на памяти Корелина не было никогда. Дмитрия Елисеевича Домова можно было обвинять в чем угодно, но только не в трусости. И в глупости, кстати, его тоже подозревать не стоило.

Получается, что страх, который охватил Диму, – реален. Это не ночной кошмар или игра воображения, это вполне осмысленная реакция на совершенно конкретную угрозу.

Корелин чуть поморщился – ведь только порадовался, что может вот так просто ехать навстречу судьбе, не ломая голову над возможными перспективами. Так, чего доброго, еще и планы строить начнет, варианты сценариев набрасывать.

Вызвал кто-то важный, сверху. Насколько высоко находится тот, кто вызвал?

Папка. Орлов сказал, что папку ему дал кто-то, кто находится повыше Домова. Значит, сейчас мы, скорее всего, едем к тому, кто потом передаст папку Орлову. Еще Орлов говорил, что ему трудно было предать Евгения Афанасьевича. Это он о том, что было, или о том, что Корелина только ожидает?

Кто-то просто переслал телефонограмму и приказал доставить Корелина и папку, кто-то, кто имел право приказывать и кто не мог знать всех подробностей дела. И уж точно пока не должен был иметь информации о сегодняшнем визите Корелина на третий объект.

Машину остановили на въезде в город. Домов не стал дожидаться, пока к ней подойдет боец с автоматом, распахнул дверцу, выскочил и, на ходу доставая из кармана удостоверение, подлетел к патрульному. Тот шарахнулся, рука легла на ложе приклада «ППШ», но Домов раскрыл, наконец, свою книжечку, патрульный присмотрелся и вытянулся по стойке «смирно».

Домов вернулся на свое место – машина рванула еще до того, как дверца захлопнулась.

– А ведь могли и подстрелить, – сказал Корелин.

Домов оглянулся на него, но ничего не сказал. Снова вытер лоб платком.

Улицы были пустынными, поэтому «эмка» неслась, не притормаживая на перекрестках.

– На аэростат налететь не боитесь? – поинтересовался Корелин. – Утро, могут нести.

– Ничего, проскочим, – пробормотал водитель, но на следующем перекрестке скорость все-таки сбавил.

Машина ехала к центру Москвы.

Корелин закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.

Не смотреть. Держать себя в руках и не пялиться по сторонам, пытаясь вычислить пункт назначения. Лубянка? Может быть, но чтобы рвать ногти – вовсе не обязательно везти в главное здание. Для этого прекрасно подходит любой подвал. Нет, если кто-то очень важный и очень занятой хочет присутствовать, но при этом не терять времени на перемещения…

Машину еще несколько раз останавливали. Домов, выпрыгивая из нее, демонстрировал свои петлицы и документы – «эмка» неслась дальше.

«Мальчишек жалко, – подумал вдруг Корелин. – Костю и Севку». Отправляя их в командировку, Евгений Афанасьевич пытался их спасти… Отстранить от себя, чтобы вывести из-под возможного удара. Обманывал себя, но что он мог поделать?

Приказать уходить?

Прятать их где-нибудь, может, даже в тылу у немцев, в каком-нибудь отряде? Так их все равно вытащили бы, прислали бы самолет. Некуда прятаться. Некуда. Нужно просто тянуть лямку, защищать Родину, извините за выражение, и надеяться, что Родина позволит тебе это делать, а не раздавит своей материнской рукой о шершавую поверхность эпохи.

Корелин снова поморщился. Не любил он высокопарностей. И когда ловил себя на высоком «штиле», понимал, что нужно срочно принимать меры. Нужно сжимать свои эмоции в кулаке и давить-давить-давить…

И к тому же он уже не успеет мальчишкам передать приказ. Даже попрощаться, похоже, не успеет.

Машина остановилась. Корелин услышал, как опустилось стекло. Домов не выходил, сидел и молча ждал, пока кто-то снаружи проверит документы.

Евгений Афанасьевич открыл глаза.

Капитан НКВД, наклонившись, разглядывал его.

– Доброе утро, – сказал Корелин.

– Доброе утро, – кивнул капитан. – Проезжайте.

Машина въехала в Кремль.

Теперь уже комиссар вытер ладони о китель. Даже так? Копошилось по этому поводу что-то в голове у комиссара, но он не обращал внимания, пытался даже совсем выбросить, но мысль ледяными лапками держалась цепко.

Неужели к САМОМУ?

Получается, что так.

– На выход, – скомандовал Домов. – Дальше – без меня. Папочку возьми.

Корелин взял папку, которую Домов протянул ему через плечо.

– Удачи не желаю, – сказал Домов. – Тут удача не работает…

– Почему же? – Корелин поймал в зеркале заднего вида взгляд Дмитрия Елисеевича и подмигнул. – Мне всегда казалось, что только совсем уж везунчики тут живут достаточно долго… Кто подписал телефонограмму, Дима?

– Поскребышев. А что?

– Ничего. Может, это сам Александр Николаевич решил со мной просто поболтать? – Корелин улыбнулся. – Как думаешь?

Домов не ответил.

– Тогда я, пожалуй, пойду. – Корелин вышел из машины. – Меня проводят?

Его проводили. Вначале, правда, извинились и обыскали. Не слишком тщательно, по мнению Корелина, но, в общем, без особых нарушений. Даже быстро просмотрели папку.

В приемной никого, кроме Поскребышева, не было.

– Доброе утро, – сказал Евгений Афанасьевич.

Поскребышев оторвался от бумаг, посмотрел на Корелина и скупо улыбнулся:

– Доброе утро, Евгений Афанасьевич.

– Мне передали, что вы хотите меня видеть?

– Я… – Поскребышев еле заметно пожал плечами. – Если честно, то, наверное, да. Хотел. Вы пока присаживайтесь, через две-три минуты я вас впущу.

Корелин сел на один из стульев, стоявших вдоль стены.

Поскребышев снова опустил глаза к бумагам.

Рыбная ловля, вспомнил Корелин. Александр Николаевич любит рыбную ловлю. Еще теннис, городки, бильярд. Две дочери. И кажется, говорили, что его жена беременна. Или должна уже была родить? Плохо, что он упустил из виду это обстоятельство. Это – небрежность. Вопиющая небрежность, не так много в стране настолько значимых людей.

Две-три минуты… Да, разговорить не получится.

На столе перед Поскребышевым зазвонил телефон.

– Да, он здесь. Хорошо, – Поскребышев аккуратно положил телефонную трубку на аппарат. – Проходите, пожалуйста, вас ждут.

Корелин встал со стула, одернул френч.

Улыбнулся, подумав, что мысль о встрече с САМИМ все еще беспокоит не тем, что может последовать после нее, а самим фактом этой встречи. Ведь не кто-нибудь вызвал, а лично…

Корелин оставил фуражку на стуле. Не хватало еще козырять, как…

Дверь открылась легко, без малейшего скрипа. И закрылась за спиной бесшумно.

Как крышка гроба, мелькнула мысль.

– Здравствуйте… – Корелин запнулся на долю секунды, засомневавшись вдруг, как называть хозяина кабинета – по фамилии или по имени-отчеству. Когда-то они были знакомы. Шапочно, недолго, но тем не менее… – …товарищ Сталин.

– Здравствуйте, товарищ Корелин, – не вставая из-за стола, произнес Сталин. – Проходите, присаживайтесь.

Сегодня говорил он почти без акцента. Корелин вспомнил, что во время их знакомства акцент был сильным. А потом те, кто с ним общался, говорили разное. Одни утверждали, что акцента почти нет, другие – что он просто чудовищный. Голос в хронике тоже звучал по-разному…

Они с Евграфом Павловичем даже серьезно обсуждали возможность существования двойника. Или даже нескольких. Мысль поначалу показалась здравой, но потом решили, что вряд ли. Двойники нужны при активных передвижениях объекта, при более-менее свободном общении с народом. А Хозяин не очень часто появляется в людных местах.

– Давно хотел с вами поговорить, товарищ Корелин… Я могу называть вас по имени-отчеству? – чуть прищурился Сталин.

– Пожалуйста. Не вижу причины, почему…

– Я тоже не вижу причины, – кивнул Сталин. – Вот смотрел-смотрел и не увидел, Евгений Афанасьевич. Мы же с вами знакомы?

– Да, в девятнадцатом я был в группе военспецов Льва Давидовича, – спокойно сказал Корелин. – В Царицыне.

– Да, я помню… И помню, как вы тогда решили проблему с диверсантами. Очень толково и, главное, своевременно. Я еще подумал, что умеет Лев подбирать кадры. Даже позавидовал немного, хотя совсем не завистливый человек.

Сталин говорил мягко, ровно. И внимательно следил за собеседником. Корелин понимал, что каждое его движение, каждый жест оценивается. Кто-то назвал эти глаза «рысьими». Очень точно назвал.

– А потом вы, кажется, отошли от Троцкого?

– Да. В двадцать третьем я…

– Мне вас хвалили. Очень точно работали, качественно. Поэтому… – лицо Сталина стало жестким, а взгляд – острым. – Поэтому в Мексику поехали не вы. В сороковом. Считайте это наградой.

Корелин не ответил.

– Вы бы, наверное, все организовали по-другому?

– Я бы не стал посылать товарища Сикейроса с пистолетом-пулеметом в спальню Льва Давидовича.

Корелин всегда, даже за глаза, называл Троцкого по имени-отчеству и не собирался отступать от своих принципов. Даже сейчас.

Тем более – сейчас.

– И товарища Меркадора с ледорубом?

– И товарища Меркадора с ледорубом, – кивнул Корелин.

– То есть, если бы сейчас у вас была возможность что-то исправить?..

– Я бы постарался отказаться от такой возможности, – ответил Корелин, надеясь, что эти слова прозвучали не слишком резко.

– Вот даже как? Ну ладно, не станем ворошить прошлое. Что произошло – то произошло. История не любит всяких там «если бы»… Согласны?

– Я не задумывался об этом, товарищ Сталин.

Разговор начал не то чтобы беспокоить. Он удивлял, как удивляет замеченная вдруг несуразность, неправильность в поведении знакомого или даже незнакомого человека. Вот такое же чувство испытал бы Корелин, увидев, как постовой милиционер вдруг изобразил на перекрестке фуэте, аккомпанируя себе на свистке. Вот точно такое же ощущение возникло бы у Евгения Афанасьевича. Ожидание подвоха.

Кто-то пытается отвлечь его внимание. Не кто-то, напомнил себе Корелин, а совершенно конкретный человек. И далеко не самый простой на свете человек, между прочим.

– Я знаю, что с вами, товарищ Корелин, совсем недавно беседовали по поводу судьбы Андрея Андреевича Власова. Я бы хотел услышать ваше мнение об этом…

– Если вы имеете в виду, что я…

– Отправили Власова к немцам? – чуть брезгливо улыбнулся Сталин. – Нет, конечно. Я так не думаю. Я думаю, что вы, как человек неглупый и наблюдательный, можете предположить, как поведет себя Власов в плену.

– Он будет сотрудничать с немцами, – сказал Корелин и внутренне напрягся, ожидая вспышки гнева, но Сталин спокойно ждал продолжения. – Он будет сотрудничать, но особых проблем это не доставит…

– Что вы имеете в виду, говоря о проблемах?

– Великая Отечественная война не превратится в гражданскую, товарищ Сталин. Власов слишком мелок, чтобы стать лидером, и слишком… – Корелин хотел сказать «слишком крупный», но подумал, что это неточная формулировка, с возможным двойным толкованием. – Он слишком громоздок, чтобы его могли легко использовать. К тому же он за последнее время уверился в своей значимости, посему захочет реальной власти и реального веса. А немцы… Формировать казачьи части они могут, полицейские батальоны, национальные легионы… пусть даже целые национальные дивизии… Но Власов – спаситель Москвы. Заместитель командующего фронтом. Для него просто не найдется должности по размеру. Нужно будет что-то придумать, а это время, и затратно, и обременительно…

– Но может, стоит заняться Власовым прямо сейчас? Найти его, уничтожить? – Сталин снова прищурился, словно уже выцеливал генерал-лейтенанта Власова. – Если бы перед вами была поставлена такая задача – вы бы справились?

– Если бы такая задача была поставлена передо мной, я бы сделал все, чтобы ее отменили, – твердо сказал Корелин.

– Чтобы вы не отвечали за нее? – с нажимом на «вы», спросил Сталин.

– Чтобы ее вообще отменили, – сказал Корелин. – От нее будет больше вреда, чем пользы. На его месте может оказаться кто-то другой – менее важный, но более покладистый. Власов для немцев – как рояль в квартире у обывателя. Да, придает веса в глазах окружающих, красив, вызывает зависть у соседей и сослуживцев, только играть на нем никто из семьи толком не умеет, а если придется переезжать или, не дай бог, пожар…

– Или пожар, – повторил Сталин. – Знаете, мне Евграф Павлович как-то вас хвалил. Вроде бы и ругал, но, я думаю, больше хвалил. Он сказал, что для убийцы у вас слишком образное мышление. Про пожар – это вы очень хорошо. Правильно. Но ведь все это – лишь результат ваших логических построений? Умо-зрительных… Вы ведь не можете этого гарантировать? И мы должны принять во внимание то, что, скажем, через год или меньше на фронте вдруг появится армия, сформированная из русских. Из бывших советских граждан. Не дивизия, которую мы сможем в назидание другим быстренько перемолоть, а нечто большее. Мы сможем что-то противопоставить национальному русскому правительству? Правительству, имеющему реальную власть и настоящую армию? Как полагаете? Вы можете себе такое представить?

– Я… – Корелин положил ладони на край стола. – Я обратил внимание на то, что вы, товарищ Сталин, избегаете слова «предатель». И «предательство» тоже не звучит. Это случайность?

Евгений Афанасьевич понимал, что переходит границу, понимал, что прямо сейчас разговор может закончиться. Или нет, Сталин так сразу его не прервет, не каждый день Хозяину удается вот так поболтать, послушать правду. Это редкое для правителей удовольствие. Но после разговора… Если даже и были другие варианты судьбы комиссара Корелина, то сейчас, пожалуй, они горят…

– Я не думаю, что против меня воюют только фанатики и предатели, – медленно, с видимым трудом произнес Сталин. – И я не думаю, что на моей стороне выступают только патриоты и фанатики… Полагаю, что клич «За Сталина!» чаще всего синонимичен исконно русским «На хрен!» и «Твою мать!». Молча бежать в атаку – не слишком приятно, наверное…

– Некоторые искренне…

– Я сказал «чаще всего», Евгений Афанасьевич. Наверняка есть люди, которые меня искренне любят. И есть те, которые не менее искренне ненавидят. И те, и другие есть по обе стороны фронта, как мне кажется… По обе стороны фронта. Вот вы сказали о гражданской войне, что она не начнется… Она не заканчивалась. И никогда не закончится. В двадцатом… Вы же сами знаете, в двадцатом мы вроде бы победили. Многих врагов уничтожили, но ведь за белых были миллионы. Миллионы. Они ведь не исчезли, они разошлись по домом, но они помнили… И помнят. И никогда не забудут. Разве тот, кто не помнит прошлого, – человек? Так, насекомое… – Сталин на мгновение задумался. – Скажите, Евгений Афанасьевич… Вы полагаете пару «добрый – злой» синонимом паре «хороший – плохой»? Это одно и то же?

– Нет. Часто это противоположности. По роду деятельности мне доводилось сталкиваться с очень добрыми людьми, которые творили очень плохие вещи…

– Инстинкт самосохранения – это хорошо? – спросил Сталин. – Любовь к семье, забота о ней – хорошо?

– Да, наверное…

– Вы наверняка слышали, что у Сталина очень неприятное чувство юмора? Слышали?

– Да.

Сталин хмыкнул, взял со стола трубку, придвинул пачку «Герцеговины Флор».

– С вами приятно беседовать, Евгений Афанасьевич. Легко.

Сталин набил трубку, закурил.

Корелин ждал.

Рано или поздно все станет понятно. Ведь не просто так разоткровенничался отец народов. Ведь чего-то он добивается? Он ходит по кругу, демонстрирует свою искренность и желание объяснить… Обычно такими искренними бывают люди, желающие что-то узнать. Проверить свои подозрения, залезть собеседнику в душу.

Ничего, подумал Корелин, пусть залазит. Одна проблема – есть ли у комиссара Корелина душа?

– В тридцать восьмом случилась странная история… Хотя, если вдуматься, и не странная, – усмехнулся Сталин. – Творческие люди – как дети. Их нужно поддерживать, направлять… И наказывать, между прочим, тоже нужно. Иначе… Но я не об этом. В Кремле был прием. Иногда нужно дать творческим людям почувствовать себя взрослыми и важными. Актеры, режиссеры…

Все было очень чинно и достойно. Как обычно. Гости поднимали тосты за товарища Сталина, за советское искусство, за партию. Подходить к Хозяину с бокалом чокаться было неудобно, поэтому сам Иосиф Виссарионович традиционно обходил наиболее известных гостей, чтобы коснуться своим бокалом их бокалов и сказать пару-тройку дежурных комплиментов. Сталин действительно смотрел все новые фильмы, имел хорошую память, поэтому никогда не путал имен персонажей и не забывал подробностей сценария.

– Здравствуйте, товарищ Сталин, – сказал актер Жаков. – Я хотел поблагодарить вас…

Обычно скупой на эмоции и жесты, Жаков был взволнован и не скрывал этого. Не мог скрыть. Вино в бокале очень хороший индикатор даже самой легкой дрожи в руках.

– Олег Петрович, – усмехнувшись в усы, сказал Сталин, – ведь это вы играли Боровского в «Великом гражданине»?

– Да, товарищ Сталин.

– Какой мерзавец, – посерьезнев, громко произнес Сталин. – Подлец. Настоящий враг. Таких нужно уничтожать без всякой жалости…

Жаков побледнел.

Сталин пригубил бокал, кивнул и пошел дальше сквозь толпу гостей. Он успел сделать несколько шагов, прежде чем заметил взгляды окружавших его людей. Они чего-то испугались. Или даже не испугались – так смотрят зеваки, оказавшиеся на месте крушения поезда. Или аварии. Так смотрят на людей, которые попали под колеса вагона, которых разрезало на несколько кусков, но самый большой кусок все еще жив, шевелится и даже, может быть, стонет… Нужно бы отвернуться, но что-то – любопытство? радость оттого, что это не ты умираешь, а кто-то другой? – что-то заставляет смотреть-смотреть-смотреть…

Сталин не оглянулся. Он понял, что произошло, понял, что совершил ошибку, но не мог же он, в конце концов, кричать на весь зал, извиняясь. Тем более что извиняться-то по большому счету было и не за что.

Минут через пять, разговаривая с кем-то из артистов, Сталин искоса посмотрел на Жакова – тот стоял белее снега, прислонившись спиной к стене, а вокруг него была пустота. Люди старательно обходили актера, словно он был заражен смертельной, неизлечимой болезнью.

Его уже вычеркнули из списка знакомых и друзей. Из списка живых, похоже, его тоже вычеркнули. Те, кто еще несколько минут назад разговаривал с ним, обменивался шутками, даже хлопал его по плечу, вдруг стали чужими. И не просто они сторонились Жакова – он сам не решался, не мог подойти к ним. Окликнуть кого-то? И что? Тот человек вынужден будет как-то отреагировать… Шарахнется прочь? Сделает вид, что не услышал?

Сталин закончил круг обхода и пошел на второй виток. Снова поравнялся с Жаковым. Остановился, будто что-то вспоминая.

– Олег Петрович, – Сталин резко повернулся к актеру, – а в «Семеро смелых» вы играли радиста… Курта Шефнера, если не ошибаюсь?

– Д-да, Курта Шефнера.

– Потрясающий человек – сильный, надежный, смелый. Вот именно такие люди нужны нашей стране, такие герои… Спасибо вам, товарищ Жаков. Большое спасибо! – Сталин легонько стукнул своим бокалом о бокал актера. – За ваш талант!

И осушил бокал.

К Жакову бросились люди, его стали поздравлять, ему пожимали руку, а он потрясенно смотрел в пустоту и опорожнял бокал за бокалом, не закусывая. К машине актера почти вынесли.

А утром в газетах был опубликован указ о награждении Олега Петровича Жакова орденом Трудового Красного Знамени.

– Вы понимаете, Евгений Афанасьевич, что произошло? Ведь это не Сталин его втоптал в грязь, Сталин и в первом, и во втором случае похвалил актера – искренне похвалил, заслуженно. А все остальное… Все остальное – это уже его собственное воображение и воображение его коллег… Хотя коллеги ведь не только о себе беспокоились. На них ответственность за родных и близких. – Сталин покачал головой, выпустил струйку дыма. – А ведь я планировал всего лишь небольшой розыгрыш, если честно. Посудите сами – Олега Петровича награждали, в том числе и в связи с днем рождения. А оно у актера Жакова – первого апреля.

– Да, – серьезно сказал Корелин. – Тридцать три года. Боюсь, в тот день он вспомнил именно это число. Тридцать три года.

– Вы уже слышали эту историю, Евгений Афанасьевич? – удивился Сталин.

– Да. Мне ее рассказали, кажется, второго апреля. Я запамятовал, кто именно… – быстро добавил Корелин.

– Ну и ладно… – Сталин отложил трубку. – Оставим прошлое в прошлом… Как получилось – так получилось. Неловко, но ведь без злого умысла… Но мы с вами говорили о…

– О том, что злые люди могут творить добро. И наоборот, – сказал Корелин, правильно поняв смысл паузы, сделанной Сталиным.

– Я – злой человек? – спросил внезапно Сталин и даже подался вперед, опершись руками о столешницу. – Я – добрый человек или злой?

– Я полагаю… – медленно сказал Корелин. – Полагаю, что вас больше интересует не то – добрый вы или злой, а то, что вы совершаете – зло или добро. Я правильно вас понял?

– Правильно, – подтвердил Сталин.

Корелин выдержал взгляд хозяина кабинета.

– Я не хочу отвечать на этот вопрос, товарищ Сталин, – отчеканил Корелин.

– Не можете?

– Не хочу. Именно – не хочу.

– Вы боитесь?

– Чего, товарищ Сталин? Смерти? Вас? А почему я должен вас бояться, товарищ Сталин? Почему я, выполняя свою работу – и хорошо ее выполняя, – должен думать о том, как понравиться вам или еще кому бы то ни было? От этого мои люди станут лучше убивать? Охотнее идти на смерть? Вам на самом деле нравится видеть, как дураки расшибают лбы, молясь на ваши портреты? Это вы лично распорядились считать Сталина И.В. всеобъемлющим гением? И не можете уснуть, не прослушав пару-тройку здравиц в свою честь? «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин»? – Корелину стало легко. Он отбросил, наконец, сомнения и нерешительность. Услышать правду – редкое удовольствие для правителей, но говорить правду – куда большая роскошь для людей его профессии. Непозволительная роскошь. – Я делаю свою работу не «За Сталина». Я ее делаю «За Родину». И если Сталина это не устраивает, то…

– То есть вы искренне считаете… – акцент в речи хозяина кабинета стал заметнее. – Вы полагаете, что это я отдал приказ…

– Вы его не отменили, товарищ Сталин.

– Да, конечно… – Сталин вскочил из-за стола и быстро прошел по кабинету. – Конечно… Это моя вина. Моя. Вы помните, у Тарле…

Сталин взял с полки книгу, открыл, перелистнул несколько страниц.

– Вот, послушайте: «С некоторым удивлением сначала (а потом уже перестали удивляться) царедворцы Наполеона наблюдали при Тюильрийском дворе одного из этих маленьких немецких монархов, как он, стоя за креслом Наполеона, игравшего в карты, время от времени изгибался и на лету целовал руку императора, не обращавшего на него при этом никакого внимания», – Сталин захлопнул книгу. – Вы полагаете, он не мог этого запретить? Мог, но он выглядел бы смешно, если бы пытался вырывать руку, стал бы вытирать ее о полотенце… Казнить беднягу за излишнюю любовь? Люди хотят видеть внешние признаки власти. Внешние… А я… Я вынужден это терпеть… Вы смогли бы поступить иначе?

– Я бы постарался не совершать того, после чего мне было бы стыдно.

– Да? Вы в своей жизни не совершили ничего постыдного? – Сталин засмеялся. – Вы сейчас лжете мне или себе, товарищ Корелин?

– Я!.. – Корелин ударил ладонями по столу, вскочил, набрал воздуха в грудь, но не произнес ни слова. Медленно опустился на стул.

Его купили. Причем купили дешево и ненавязчиво. Профессионально, не мог не признать Евгений Афанасьевич. Отец народов продемонстрировал свое умение выворачивать наизнанку любого, с кем сводила его судьба.

23 февраля 2011 года, Харьков

Стена вздрогнула и рухнула вперед, на людей. Крики, клубы пыли, грохот… И рев танкового двигателя. Из серой пылевой тучи, скрежеща траками по битому кирпичу, медленно выехал танк. Стальная громада высотой до неба.

Танковая пушка выплюнула сгусток огня в обезумевшую от страха толпу.

Огонь, клочья плоти и тряпья.

И снова.

Что-то алое и склизкое на вид застряло в танковых траках, влажно шлепало о землю при каждом обороте гусеницы.

Башенный пулемет частил, торопился расчистить дорогу танку. Или наоборот – выстилал ему путь, чтобы было помягче, чтобы траки не так звенели… По человеческой плоти двигаться получалось намного тише.

Близкий взрыв оглушил Севку, разом выключил все звуки. Осталось только изображение – прыгающая картинка, сбитый фокус, мутное, красноватое изображение… Севка провел рукой по лицу, картинка стала видна четче, а на ладони остались потеки крови – чужой крови.

Капитан-артиллерист что-то кричал, указывал рукой в сторону, но Севка не слышал его. И не хотел слышать, потому что капитан тыкал пальцем в сторону немцев, в сторону смерти.

Севка помотал головой, как на пляже, когда пытался убрать воду из уха. Мир вокруг качнулся, померк, но потом стал вдруг ярким и четким, а звуки, вернувшиеся в голову Севки – пронзительными и болезненными.

– К зенитке! – крикнул капитан.

Кто-то дернул Севку за рукав гимнастерки. Это Костя. Его лицо бело от пыли, Костя кажется седым и испуганным. Глаза бегают. Капли пота – или слезы? – прочертили полоски по лицу. Темные полосы на белом.

– Нужно уходить! – крикнул Костя. – Туда, к складам!

К складам – это правильно. Нужно проскочить между горящих вагонов и скрыться среди пакгаузов. Быстрее…

– Лейтенант, ко мне! – крикнул артиллерист.

Он пытается нащупать застежку на кобуре, но пальцы все время срываются, скользят. По левому предплечью, вокруг багрово-черной дырки, растекается кровавое пятно.

– К орудию! – кричит капитан, он наконец выхватил револьвер, поднимает его.

Это он говорил ночью, что приказ двести двадцать семь ничего нового не дает, что и раньше командир имел право пристрелить труса. Сейчас он увидел труса. И хочет…

Наган оказался на уровне лица Севки. Курок отошел назад.

– К орудию, тряпка! – кричит капитан. – Иначе…

Он хочет заставить мальчишку стать к орудию и умереть… тут нельзя выжить, тут можно умереть бессмысленно или сражаясь… Что тоже бессмысленно, подумал Севка отрешенно, но капитан этого не понимает. Он хочет… Он…

Толчок в грудь сбивает капитана с ног. Костя вырывает из руки артиллериста оружие, отбрасывает его. И бежит дальше. К пакгаузам.

Севка бросился следом.

Какой-то солдат с винтовкой в руке оказывается на пути, бестолково оглядывается, беззвучно открывая рот, словно рыба, выброшенная на сушу.

В сторону! Севка отшвыривает солдата и бежит, спотыкаясь о шпалы. Кажется, солдат упал.

Пули торопливо пробегают по доскам разбитого вагона, летят щепки, от горящих досок рассыпаются искры, одна попадает в лицо Севке.

Пригнуться. Пригнуться и бежать.

Спина, маячившая у Севки перед глазами, вдруг замерла – четыре пулевых отверстия появились на ней, наискось, от правого плеча.

Костя!

Севка, не останавливаясь, пробежал мимо убитого. Нет, не Костя – незнакомый старший лейтенант. Хорошо, подумал Севка и быстро поправил себя: то, что Костя жив – хорошо, а то, что погиб этот старлей…

Грохот. Скрежет металла совсем близко, за спиной.

Танк зацепил краем разбитый вагон и потащил его на Севку. Танкист увидел беглеца и решил наказать его за трусость.

Громадный танк заслонял уже все небо, почти нависал над Севкой. И стрелял-стрелял-стрелял… из пушки и из пулеметов. Пули и снаряды неслись над самой головой, они разочарованно выли, поняв, что промахнулись, что не смогли убить его. И в ярости убивали других, всех, до кого могли дотянуться.

Севка оглянулся и замер, парализованный ужасом – танк был уже совсем рядом. На башне плясали алые отблески пламени… Или это по броне стекала кровь? Танк приближался, а Севка стоял, как завороженный, будто превратился в соляной столб…

Танк взревел и словно прыгнул вперед. Гусеница сбила Севку с ног и раздавила грудную клетку.

Севка задохнулся, засучил ногами и закричал, завыл от ужаса…

– Севка! – прозвучало над самым ухом.

По плечу хлопнула рука.

Севка открыл глаза.

– Снова приснилось? – спросил Костя.

Он уже успел одеться, стоял возле Севкиной кровати в спортивном костюме. Наверное, даже зарядку успел сделать.

– Снова Узловая, – выдохнул Севка и сел на постели. – Танк.

Костя кивнул.

– Я в душ, – сказал Севка.

Он был мокрый от пота, сердце колотилось, как безумное, словно они с Костей только что пробежали с десяток километров.

Впрочем, как и в прошлое утро. И накануне. И перед ним.

Каждое утро Севка просыпается от собственного крика или – в последнюю неделю – его будит Костя.

– А тебе не снится ничего? – спросил Севка, вставая с кровати. – Нормально спишь?

– Нормально, – ответил Костя. – И чувствую я себя хорошо… Вот, упражнения сделал и не запыхался. Доктор говорил, что на мне все заживает, как по волшебству. Даже удивлялся… Ты завтракать будешь?

– Да, – ответил Севка из коридора.

Что теперь делать? Так и жить, просыпаясь в поту и с криком? Надеяться, что рано или поздно все рассосется и забудется? Или пойти к психиатру и рассказать, что снится Севке разгром немецкими танками станции Узловой летом сорок второго, а доктор станет расспрашивать о пушке, не поворачивает ли танк сей фаллический символ в его сторону и что по этому поводу думает сам Всеволод?

Севка разделся, бросил мокрое от пота белье в корзину, встал под душ и включил воду. Вначале – холодную.

Очень холодную, взвыв, подумал Севка. Так тебе и надо, подумал Севка. Не хочешь приходить в себя – получи по заслугам. Целый месяц прошел, а ты…

А он все никак не мог привыкнуть. Мир вокруг него, мир, который должен быть привычным и комфортабельным, оказалось, был заполнен массой ненужных, нелепых предметов и людей.

Яркие сияющие вывески, навороченные тачки, нелепые тексты под никчемушную музыку… Бессмысленно копошащиеся люди разговаривали о всякой ерунде, пытались делать вид, что имеют хоть какое-то значение для мироздания. Врали себе и врали другим. Через газеты, Сеть, телевидение – врали-врали-врали… За деньги или просто из желания соврать.

Зачем это все, спрашивал себя Севка и не мог найти ответа.

В ту ночь он успел отвезти деньги в больницу. Оказалось, что у него плохой глазомер, что забрал он из сейфа не десять тысяч, а пятнадцать. Мелькнула даже мысль – дурацкая мысль – отнести деньги назад, но потом пришла другая: за ним ведь все равно придут менты. И сколько именно он отобрал денег у пострадавших – никого волновать не будет. Просто изымут у него вещественное доказательство.

Севка до самого утра сидел в коридоре больницы, ждал. Даже попытался загадать, что произойдет раньше – выйдет из операционной Артем Сергеевич или распахнется входная дверь и ворвутся менты в бронежилетах. Интересно, их заставят надеть бахилы? И халаты поверх бронежилетов?

Позвонил Михаил Альбертович.

Севка, увидев, кто звонит, вначале не хотел отвечать, а потом решил – какая разница? Его хотят вычислить по звонку? И пожалуйста. Операцию все равно прерывать не станут, даже если у Артема Сергеевича потом отберут деньги.

– Что тебе нужно? – спросил Севка у мобильного телефона.

– Всеволод… э-э… Александрович… – сказал Михаил Альбертович. – Я…

– Я слышу, что ты. Что нужно?

Ну, подумал Севка, давай, кричи, угрожай!

– Я… Мы с женой посоветовались… Мы действительно были не правы. Так нельзя было поступать… И я… мы… если вы считаете, что мы вам еще что-то должны…

– Ничего, – сказал Севка, чувствуя, как подступает к горлу тошнота. – Вы мне больше ничего не должны. Ни ты, ни жена.

– Я… Спасибо, Всеволод Александрович. Большое спасибо…

Севка нажал кнопку и спрятал мобильник в карман.

Менты, получается, за ним не придут. И получается, нужно думать, что делать, как жить дальше. Как выкручиваться из сложившейся ситуации. Если милиция не заинтересуется Севкой, то Костей займется наверняка.

Кто? Откуда?

Начнут дергать Севку – что видел, почему принял участие в судьбе? Врачи по поводу денег, скорее всего, будут молчать, решил Севка.

Ну, оперировали, понятное дело, бесплатно, повинуясь общечеловеческим ценностям и клятве Гиппократа. Тут им никто ничего не пришьет. За гуманизм и альтруизм пока еще не сажают. И за то, что человек не помнит о себе ничего, кроме имени-фамилии-отчества – уже не сажают. Не те времена. В сорок втором этот номер бы не прошел, а здесь – вполне себе прокатил.

Врач вышел и с видимым облегчением в голосе сообщил, что операция прошла успешно, что обещать что-либо наверняка нельзя, но организм крепкий, и помощь оказана вовремя… Пока он в реанимации, сказал Артем Сергеевич, глядя в стену над головой сидящего Севки, а через день, если все будет нормально, мы его переведем в палату… в одноместную палату, вы уж будьте уверены. А пока – можете идти отдыхать. Если понадобится, я позвоню. Ваш номер у меня есть.

– Хорошо, – сказал Севка и только в тот момент понял, насколько устал. Он не спал… Севка попытался посчитать, невесело улыбнулся своим мыслям. Выходило, что он не спал шестьдесят девять лет.

Нужно отдохнуть, подумал Севка. Искупаться и выспаться.

Он уже дошел до выхода из отделения, когда его окликнул врач:

– Скажите, Всеволод… А если бы я…

– Я обычно держу слово, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Хотя иногда могу совершать поступки неожиданные, даже для меня самого. Так что вы уж там внимательнее с пациентом.

Севка прибыл домой, вымылся под душем – тщательно, в голове все еще звучали слова Чалого о парафиновом тесте. Вытерся насухо и лег спать.

И проснулся уже к вечеру. От собственного крика.

Севка сделал воду погорячее, стоял, закрыв глаза, подставив тело под режущие струи душа.

Его даже особо и не допрашивали.

Позвонили, попросили заехать в райотдел и рассказать о том, что и как происходило в ту ночь. Севка сказал, что услышал стон, подошел, потом сбегал домой, взял телефон и вызвал «скорую». Все.

Ему дали подписать протокол и отпустили, попросив не уезжать, не предупредив.

Следователь или опер – Севка никогда толком не задумывался над ментовскими званиями-должностями – пару раз приезжал в больницу, опрашивал Костю, пытался выяснить, кто и зачем в него выстрелил из винтовки образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года, но Костя твердо держался своей линии: не помню. Ни адреса, ни выстрела – ничего.

Врач, приглашенный в палату, сказал, что в принципе такая амнезия возможна, что тут нужно подождать. У Кости взяли отпечатки пальцев и оставили в покое до выздоровления или возвращения памяти.

Через десять дней сняли швы. Еще через десять – встал вопрос о выписке. Севка сходил в милицию, сказал, что чувствует свою ответственность за спасенного, и предложил, чтобы тот, до выяснения, жил в Севкиной квартире.

Каждую ночь Севка снова оказывался в Узловой, каждую ночь снова пытался спастись и каждое утро вскакивал с криком.

Вот как сегодня.

Севка закрутил краны, вылез из ванны и вытерся. Вспомнил, что не захватил с собой чистое белье, обмотался полотенцем и отправился в спальню.

С кухни доносился запах жареной картошки и куриных окорочков. Костя решительно отказывался готовить что-нибудь, кроме картошки на сале и этих самых окорочков. Его невыразимо потрясал сам факт того, что можно есть только куриные ноги. Сколько хочешь. Не две на тушку, а хоть тысячу. Костя сказал, что из всех достижений будущего его, пожалуй, куриные окорочка потрясли больше всего.

Севка оделся и пришел на кухню.

– Ты сегодня снова не пошел в университет, – сказал Костя, накладывая в тарелки картошку. – Выпрут тебя…

– И правильно сделают, – кивнул Севка. – Чем скорее, тем им же лучше. А то я кого-нибудь убью в альма-матер. К хренам собачьим.

Нет, он несколько раз сходил на занятия, девчонки посмотрели на него с удивлением и сказали, что он здорово изменился. Возмужал. А потом Севка во время одной из лекций, когда преподавателя понесло по теме Великой Отечественной войны, встал и молча вышел.

Слушать рассказы о кровавой гэбне и подлых политруках было так же противно, как о едином порыве и мудром Вожде.

И с каждым разом было все труднее удерживать себя в руках.

Все это значило, что в полный рост встает проблема – что делать дальше. Бросить университет? Глупо. Куда-то перевестись? Но Севка ничего, кроме чтения книг, толком и не умел. Работу, кстати, тоже стоило поискать – экспроприированных у Михаила Альбертовича денег надолго не хватит. А снова требовать у него?

Когда Севка зашел за своей трудовой, владелец издательства встретил его стоя и моргал испуганно до тех пор, пока Севка не убрался прочь.

Что-то нужно делать, сказал себе Севка.

Может, все перетерпится?

Он снова сможет спокойно смотреть телевизор, слушать лекции и жить дальше, не обращая внимания на приступы тошноты.

Перетрется.

Смог же он смириться с гибелью родителей? Тогда казалось, что весь мир рухнул, разлетелся в осколки, разодрав в кровь душу и сознание Севки.

Но ведь справился… Справился, несмотря на страхи того же Богдана.

Кстати, о Богдане…

– Сегодня – двадцать третье февраля, – сказал Севка. – Праздник как-никак…

– Есть повод выпить, – кивнул Костя и подсел к столу. – Вечером предлагаю…

– Вечером так вечером, – согласился Севка и взял в руку вилку. – Только на закуску купим что-нибудь не куриное. Лады?

Костя молча улыбнулся.

– А знаешь, почему мы с тобой не ушли тогда к казакам? – как бы между прочим спросил вдруг Севка, цепляя курицу вилкой.

Всем своим видом и небрежным тоном он демонстрировал, что на самом деле вспомнил о том ночном разговоре с Учителем не потому, что его так уж сильно мучат воспоминания. Так, вспомнилось…

Они могут побеседовать во время завтрака. Два взрослых бывалых человека просто оглянутся назад, в прошлое. На месяц или на шестьдесят девять лет, это как считать.

Им предложили тогда жить, но они отчего-то выбрали смерть. То, что они в результате все-таки выжили, ничего не меняло. Абсолютно ничего.

– Почему? – спросил Костя, отламывая кусочек хлеба.

– Вот что ты испытал тогда?

– Злость. На этого Грышу, на младшего урядника. На Учителя этого… Но больше всего – на тебя… – Костя подцепил на вилку корнишон из банки, с хрустом и видимым удовольствием прожевал. – Если бы ты тогда…

– Угу, если бы я тогда, то ты бы не получил пулю, а мы бы сейчас резали пленных красноармейцев. Или уже общались бы с представителями доблестного вермахта. Но мы отказались… И я понял почему. Мне, например, было стыдно. Дико стыдно… – Севка со стуком положил вилку на стол, почти бросил, словно вилка была в чем-то виновата.

– За что? – спокойно спросил Костя.

– За Узловую. За то, что я – струсил. Струсил настолько, что забыл и о тебе, и о своем желании вместе с народом сражаться против немецко-фашистских оккупантов… Я же так красиво сказал Орлову там, на болоте, что он не понимает, а я… Я пойму, разберусь, постигну… И что? Я струсил, мне было неважно в тот момент – победит ли Советский Союз или будет разгромлен. Это только потом, на шоссе, мне в голову пришла мысль, что останься я там, встань я вместе с капитаном к пушке, то мы могли бы разнести все эти чешские жестянки в клочья и вдребезги. Тридцать семь миллиметров, автомат. Мы бы… А в одиночку капитан не смог бы стрелять. Ты же знаешь, что там раздельное наведение… И…

– И что? – спокойно спросил Костя.

– И выходит, что я виноват…

– В том, что немцы вышли к Узловой? – спросил Костя. – В том, что наши проморгали удар и вбросили четыре эшелона прямо в пекло? Ты в этом виноват?

– Нет, я виноват в том, что не попытался – даже не попытался остановить бегущих, не попытался драться… – Севка скрипнул зубами.

Ему было обидно, до слез обидно, что в своем первом настоящем бою он повел себя как… как трус. И потом, в той хате, он просто попытался искупить свою вину… Попытался себе самому доказать, что не трус, что там, на станции, он не струсил, а растерялся. Если бы у него было чуть больше времени – он бы смог…

– Сева… – тихо сказал Костя. – Ты не психуй. Посмотри в окно.

– И что я там увижу?

– Ты дома, Сева. Ты у себя дома. Это плохо? Тебе здесь?..

– Мне здесь плохо! – выкрикнул Севка. – Плохо мне здесь. Ты это понимаешь? Что я здесь?.. Я думал, что способен на что-то… на что-то серьезное…

– Подвиг совершить?

– Да, подвиг. А что, это стыдно – хотеть совершить подвиг? Настоящий, не тот, что я вроде как совершил. Не запороть штыком четырех полусонных немцев с перепугу и не всадить немецкому диверсанту пулю в затылок по приказу Орлова. Настоящий. Такой, чтобы от меня зависело – делать это или нет. Чтобы я понял – могу я осознанно рискнуть. Понять, что я при этом почувствую, и понять, что чувствуют те люди… Те, в сорок втором. А вместо этого…

– А вместо этого ты спас мне жизнь, – сказал Костя. – Ты вытащил меня, считай, из могилы. А перед этим ты целый год… почти целый год не кланялся пулям. Ты немцев штыком заколол с перепугу? А в январе ты шел по тылам немцев – с перепугу?

– Мне приказал комиссар.

– И мне приказал комиссар. И что? А тем, кто стоял насмерть под Москвой, – им ведь тоже приказали. Стоять насмерть. И тем, что сдавались, – приказали стоять насмерть. И тем, что бежали с передовой в тыл, – тоже приказывали стоять насмерть. У всех на войне есть этот приказ, только не все его выполняют. Ты этого до сих пор не понял… Твой первый настоящий бой, тоже выдумал! Твой первый настоящий бой был в октябре сорок первого, в Москве. Тебя никто не заставлял перестреливаться с теми мародерами.

– Ты.

– Я? Я похож на ненормального? Если бы ты тогда отказался, то и я бы не влез в драку. Меня готовили не для того, чтобы я отстаивал учреждения советской торговли. Меня не для того комиссар натаскивал. Когда он узнал о той перестрелке, я думал, он меня в порошок сотрет. Это он тебе ничего не сказал, а я… я получил по полной программе. И если бы нам довелось с ним еще раз встретиться, то получили бы мы с тобой оба. За то, что отказались перейти, – Костя замолчал, ковыряясь вилкой в картошке. Потом поднял голову и вздохнул: – А то, что мы с тобой… что нам стало стыдно – это для комиссара не оправдание. Совсем не оправдание, между прочим. И тебе, кажется, звонят…

Из спальни донесся сигнал мобильника.

Это был Богдан.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – сказал Севка.

– Ты еще помнишь, что сегодня праздник?

– Помню.

– Тогда одевайся, забирай своего подстреленного приятеля и двигай на площадь. Тут сегодня выставка боевой техники времен войны. Ничего такого не будет, но мы тут встретимся с парнями и отправимся отметить. Через сорок минут чтобы ты был у «Стекляшки».

Через сорок минут они были.

– Молодец, – одобрил Богдан, пожимая им руки. – Точность – большая редкость в наше суровое время. И очень большая ценность, особенно в такую холодину.

– Что техника? – спросил Севка.

– Ну… С одной стороны, она есть, с другой – особым изобилием не балует.

На булыжной мостовой площади стояли два бронеавтомобиля и мотоцикл. И было похоже, что людям в полушубках, шапках-ушанках и шлемофонах было гораздо теплее, чем «БА-двадцатому» и аппарату, название которого ни Севке, ни Косте известно не было.

Бронеавтомобили стояли, ссутулившись, втянув башни в плечи и все своим видом демонстрировали, что предпочли бы зимовать в тепле.

– Это что? – спросил Костя, указывая на незнакомую машину.

– «БА-шестьдесят четыре», образца сорок второго года, – долговязый Богдан попытался втянуть голую шею в плечи, спрятать ее от холодного ветра, гулявшего по площади вместе с морозом. – А что?

– Я такого не видел, – сказал Костя и посмотрел на Севку. – А ты?

– Не-а… – протянул Севка. – Может, ты, Богдан, напутал?

– Сам ты напутал, – обиделся Богдан. – Принят – в апреле сорок второго, летом – уже на фронте. На Воронежском и Брянском…

– А, – сказал Костя. – На Брянском. Понятно…

– Что понятно? – спросил удивленно Богдан.

– Понятно, почему я его не видел, – ответил Костя. – Вот «двадцатку»…

Костя подошел к машине, провел рукой по борту.

– Странный он какой-то, – тихо, чтобы Костя не услышал, сказал Богдан. – Интересно, он и до ранения был такой же?

– Откуда я знаю? – пожал плечами Севка, подумав, что нужно Костю предупредить, чтобы воздух свободы не сыграл с ним злую шутку. С другой стороны, и сам Севка вел себя не слишком разумно.

То, что он попросил Богдана по специфическим его связям выяснить судьбу комиссара, – еще как-то можно было списать на внезапно вспыхнувший интерес к истории. А вот вторая просьба…

Лучше бы у Богдана не получилось. Лучше бы…

– Кстати, Севочка… – Богдан огляделся по сторонам, как будто опасался чужих ушей. – Я пробил нужную тебе информацию. И даже бутылку с тебя требовать не буду. Значит, так…

Богдан стащил зубами перчатку с руки, достал из внутреннего кармана свернутый листок с распечаткой. Развернул, прикрыв спиной от любопытного ветра.

– Значит, Корелин, Евгений Афанасьевич, тысяча восемьсот восемьдесят девятого года рождения (не точно), комиссар госбезопасности третьего ранга… пропал без вести в августе тысяча девятьсот сорок второго года. В начале. Похоже, его уничтожили свои… – сказал Богдан. – Я попытался узнать подробности, но там какая-то мутная история. С ним вообще ничего непонятно, с этим твоим комиссаром.

– И ладно, – сказал Севка. – В августе сорок второго так в августе… Мы тут долго еще будем?

– Подойдут парни, и мы пойдем, – Богдан снова полез в карман. – А почему ты не спрашиваешь про орден?

– А что орден? – похолодев, спросил Севка.

Он ведь тогда сгоряча попросил приятеля. Просто хотел… Что хотел? Убедиться, что все это было правдой? Что он и на самом деле был в прошлом? Так ведь, если сам начал сомневаться – можно было спросить у Кости. А полез спрашивать у Богдана. Нет, скорее всего, он ничего не нашел. Награждали много, далеко не всегда все тщательно документировали. Севка попытался вначале сам найти, через Интернет, но как в кино – не получилось. На запрос не посыпалась первосортная информация, а вывалились перекрестные ссылки цитирования двух-трех информационных постов, которые сами сообщали, что трудно разобраться в архивах, что списки всех награжденных орденом Красной Звезды никогда не публиковались и, скорее всего, в ближайшее время…

– Не нашел?

– Почему же… – Богдан снова оглянулся на Костю, о чем-то разговаривавшего с хозяином броневика. – Нашел. И у меня есть мно-ого вопросов.

Богдан развернул второй лист.

– Значит, искомый орден был вручен летом сорок первого года…

Севка вздохнул. Понятно, что теперь у Богдана действительно возникнет мно-ого вопросов. И просто так послать его подальше – не получится.

Плохо. Ничего смертельного, но – плохо.

– Награжден им был лейтенант Залесский, Всеволод Александрович, – прошептал Богдан, которому, похоже, было немного не по себе. – Я чуть не охренел, когда получил информашку. То есть бывают совпадения. Если бы ты попросил найти своего однофамильца, даже полного, чтобы с одинаковым именем-отчеством, то я бы еще понял. Но ты ведь номер ордена назвал. Я не думал, что бывают такие совпадения. Это твой дед? Прадед?

Хорошая версия, обрадовался Севка. Действительно, у него мог быть прадед. Так часто бывает – через пару поколений, в результате того, что детей называют в честь дедов…

– Да, – сказал решительно Севка. – Со стороны отца… Он…

– Залесский Иван Константинович, – прочитал Богдан с листа. – Погиб в июне сорок первого, под Белостоком. Рядовой. Награжден не был. Залесский, Александр Парфенович, попал в плен Киевом, младший сержант. После освобождения – снова в армии. Награжден медалями «За отвагу» и «За победу над Германией». Все, Сева. Других прадедов у тебя со стороны отца на войне не было. Попробуй соврать еще раз. Вторая попытка. И кстати, твоего подранка зовут Константин Шведов? Отчество не знаешь? И ранен, ты говорил, он из трехлинейки? Так что, будешь врать – делай это тщательно. Я бы сказал – честно.

6 августа 1942 года. Москва

Честность? Какая, к черту, честность и искренность в этих стенах? Все просчитано и взвешено.

Корелин здесь бог знает уже сколько времени, но так и не понял, зачем его сюда привезли. Что хочет от него услышать Сталин? Не предположения же по поводу Власова на самом деле. И еще… Папка.

Она лежала на столе, там, куда ее положил Евгений Афанасьевич, и Сталин до сих пор даже не вспомнил о ней. И если папка останется у Сталина, то кто ее передаст Даниилу? Не сам же…

Корелин вздрогнул.

За всем этим стоит лично Иосиф Виссарионович? Это он контролирует все эти воронки и перемещения во времени? Тогда… тогда совершенно непонятно, почему до сих пор продолжается война. Почему она вообще началась? Или Орлов только что, совсем недавно встретился со Сталиным и обменял…

«Думаешь, мне легко было тебя предать?»

Сталин вернулся на свое место и с интересом наблюдал за Корелиным.

– Я… – начал Корелин. – Я хотел…

«То есть, если бы сейчас у вас была возможность что-то исправить?..» – прозвучало вдруг в голове у Евгения Афанасьевича.

«Что произошло – то произошло. История не любит всяких там «если бы»… Согласны?»

Корелин не обратил внимания во время разговора на эти фразы. Решил, что это просто фигуры речи.

Сталин ждал.

– Вам предложили изменить прошлое? – наконец смог выговорить Корелин.

– Мне? Прошлое? – улыбка у Вождя получилась искренняя и какая-то озорная, что ли… – Вы полагаете, что… Кстати, а как бы вы поступили в этом случае? Вы – во главе государства, которое сейчас харкает кровью, миллионы граждан которого по вашей вине погибли, искалечены, попали в плен… И вдруг вам предлагают шпаргалку. Вы будете знать, сколько и в каком месте сосредоточено немцами сил, когда они готовятся нанести удар. И вы можете сделать нечто очень важное. Например, предотвратить гибель тысяч людей. Или еще лучше – еще нет войны. Еще полгода до нее, до этой войны… И вам предлагают карты с диспозицией, данные о вооружении, войсках: количество, качество, недостатки… И вам доказывают, что все это – правда. Не знаю как, но доказывают. И что вы будете делать?

– А вы?

Сталин взял в руки свою трубку, задумчиво покрутил ее в руке. «Он очень устал», – подумал Корелин. Евгений Афанасьевич очень удивился, поняв, что, кажется, испытывает к одному из самых могущественных людей мира – или даже к самому могущественному человеку – нечто вроде жалости. Сочувствия.

– Я бы приказал их уничтожить, – тихо произнес Сталин. – Уничтожить… Без расспросов, без сомнений… Их карты и сводки – сжечь. Никому не показывать и самому не смотреть. И никто, находясь в здравом уме, на моем месте не поступил бы иначе. Я много об этом думал. У меня было семь лет. Семь долгих, почти бесконечных лет. Собственно, я сразу понял, как нужно поступить, если такое случится, а все остальное время пытался себя переубедить. Нельзя менять прошлое, ни в коем случае нельзя. Что произошло, то произошло, но если будет возможность изменить будущее – мое будущее? Это такой соблазн… И я горд, что смог его преодолеть. Семь лет пытки.

Семь лет. С тридцать пятого года. Что произошло в тридцать пятом, попытался вспомнить Корелин. Что-то произошло ведь…

– Да не ломайте вы голову, товарищ Корелин, – махнул рукой Сталин. – Не угадаете. Да и нет ничего конкретного. Просто – цифры, точное время событий. Все отмерено, чтобы я даже случайно невольно не смог ничего изменить. О гибели Куйбышева ничего сказано не было… Зато сообщили дату присоединения Саара к Германии, поведали, когда свастика станет государственным символом Германии. Точно, до копейки – результат парламентских выборов в Британии… Это, кстати, меня убедило больше всего…

– В чем убедило?

– В том самом, Евгений Афанасьевич. В том самом… Вы помните, что произошло двадцать третьего июля тысяча девятьсот тридцать четвертого года?

– Ну…

– Ладно-ладно, не нужно, не пытайтесь вспомнить. В этот день я встречался с известным английским писателем Гербертом Уэллсом. Он попросил о встрече, а я согласился. Понимал, что Кремлевским Мечтателем меня не назовут, но встреча с таким человеком в глазах мировой общественности… – «мировой общественности» прозвучало с иронией и легкой насмешкой. – Это было полезно, хотя, конечно, встреча была не такой исторически значимой, как разговор мистера Уэллса с Владимиром Ильичем. Мы беседовали о политике, о классовой борьбе…

– Я знаком с содержанием этой беседы, – сказал Корелин.

В пересказе той давней дискуссии диктатора с социалистом он не видел смысла. Если там было еще что-то, в официальный отчет не вошедшее, то пусть хозяин кабинета переходит к этому напрямую.

– У меня в библиотеке номер семнадцать журнала «Большевик» за тридцать четвертый год сохранился. И не так давно я текст даже перечитывал…

– Вот как? И что же вас подвигло?

– Хотел освежить в памяти одну цитату, – с некоторым даже злорадством ответил Евгений Афанасьевич. – Собственно, и в первый раз я внимательно ознакомился со статьей из-за того, что в некоторых кругах цитата из нее стала очень популярна. Ваши слова.

– Какие именно? Мне действительно интересно. Меня очень много цитируют… слишком много. Часто вырывают цитаты из контекста… Так что же так вас заинтересовало? – Сталин смотрел серьезно и немного напряженно. – Хотя бы приблизительно. О чем?

– Я помню дословно, – с самым серьезным видом сказал Корелин. – «Можно было бы сделать еще больше, если бы мы, большевики, были поумнее». Очень популярная была цитата в то время. Не для собраний, разумеется.

– Смешно, – Сталин чуть прищурился. – Действительно – смешно. Ну, а ради какой цитаты вы перечитывали?

– «Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии, полководец, не понимающий, что противник не сдастся, что его надо добить? Быть таким полководцем – значит обманывать, предавать рабочий класс», – холодно произнес Корелин. – Перечитывалось в июне прошлого года. Вспомнил, полез проверить – точно.

Точно, мысленно повторил комиссар. Теперь – точно все решится.

Сталин встал из-за стола, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Корелин протянул руку, взял со стола заточенный карандаш. Сейчас Вождь взорвется. И что будет тогда?

Это уже прямое оскорбление. Такой срыв – слабость со стороны Корелина, но терпение у него уже исчерпано. Все – больше он не может да и не хочет вести умные беседы, выискивать в речи собеседника намеки и аллюзии, пытаться понять, чего же именно хочет Сталин.

Тот беседовал с Уэллсом? Замечательно. С автором «Войны миров», «Человека-невидимки» и…

Корелин удивленно посмотрел на Сталина. Машина времени? Уэллс разговаривал со Сталиным о путешествиях во времени? И еще в пространстве? Есть у англичанина рассказ о люке, позволявшем перейти из одного пространства в другое.

Черт! Надо было сразу сообразить…

– Я – плохой полководец, – негромко сказал, не останавливаясь, Сталин. – Возможно. Я прозевал удар – не исключено. Ну и кто-то на моем месте сыграл бы лучше? И конечно же кто-то из будущего, зная все наперед, разнес бы войска агрессора в клочья… Да? Не отвечайте, это риторический вопрос. Вы думали, что я обижусь? Я обиделся, да… Но не на вас, на себя… На себя я обиделся – не смог разобраться в куче поступавшей тогда информации и принять верное решение… Вы знаете, сколько сроков начала войны мне сообщали? Вы полагаете, наши генералы мне не повторяли с упорством, что нужно как-то реагировать, что нужно готовить упреждающий удар?.. Малой кровью и на чужой территории. Сколько раз все было взвешено и проверено. Гитлер ведь не дурак, мы все это прекрасно сознавали, что бы там ни писали в газетах. Как он мог решиться нанести удар при таком соотношении сил? Никто не решится. Никто! А он… Он тоже, наверное, не смог выбрать в потоке информации правильную, не поверил, что у нас больше двадцати тысяч танков. Ударил и чуть не победил. Нас с нашим многократным преимуществом.

Сталин снова прошелся по кабинету. Остановился, помолчал. Вернулся к столу.

– Но мы сейчас не об этом. Мы о встрече с писателем. Беседа получилась милая, очень неплохо смотрелась потом в западных средствах массовой информации. Да и обо мне Уэллс высказался достаточно… положительно. Но в официальные отчеты вошла не вся беседа. Да, не вся…

Уэллс закончил беседу о перспективах классовой борьбы и о допустимости в ней насилия. От приглашения посетить съезд советских писателей вежливо отказался, сославшись на занятость и плотный график своей поездки по миру. Можно было прощаться, но что-то в поведении писателя заставило Сталина терпеливо ждать. Ждать продолжения.

Переводчик начал нервничать, пауза, возникшая в разговоре, ему не нравилась. Стенографист растерянно смотрел в свой блокнот.

Уэллс отводил взгляд, словно никак не мог решиться сказать нечто очень важное, но не знал, как на это отреагирует хозяин.

– На прощание, – сказал наконец Уэллс, – я хотел бы сделать вам подарок…

Уэллс положил ладонь на бумажный пакет, лежавший все время беседы возле него на столе.

Наверняка содержимое пакета проверяли перед тем, как впустить англичанина, поэтому Сталин спокойно ждал, пока тот снимет оберточную бумагу.

Ну, понятно, что книга. Что еще мог подарить писатель?

– Вот, я бы очень хотел, чтобы вы… – начал Уэллс, но Сталин, рассмотрев обложку, кивнул с улыбкой.

– Я читал этот роман, господин Уэллс. В издании Сытина, приложение к журналу «Вокруг света». Трудно согласиться с тем, что самый передовой класс превратится в морлоков. Хотя, с моей точки зрения, это куда лучше, чем стать элоями…

Переводчик не успел перевести фразу на английский, Уэллс продолжил, не дожидаясь окончания.

– Я, собственно, и не предполагал, что можно путешествовать во времени… – тихо сказал Уэллс. – Тогда – не предполагал. Это был способ рассказать о моих идеях… предупредить… Но недавно… Два года назад, когда я еще даже не предполагал встретиться с вами, ко мне пришли и… В общем, вам просили передать вот этот конверт. При случае, так сказать.

Англичанин достал из внутреннего кармана пиджака запечатанный конверт.

Переводчик вздрогнул и побледнел. Стенографист выронил карандаш, торопливо подхватил его и замер.

– Я не знаю имени того, кто мне дал этот конверт, но в том конверте, что был предназначен для меня, содержалась информация… Меня она если не убедила, то заставила серьезно относиться к самой возможности путешествия во времени. Поэтому… Поэтому я передаю конверт вам и прошу разрешения откланяться, господин Сталин. Да, и моя книга – в подарок.

Уэллс встал, поклонился неловко.

– До свидания, – сказал хозяин кабинета, тоже вставая. – Я надеюсь, что наша с вами беседа поможет улучшению взаимопонимания между нашими народами…

– Да-да, я тоже надеюсь, – еще раз поклонился англичанин. – До свидания.

– Если вам что-нибудь понадобится, возникнет какая-либо просьба…

– Да, спасибо. Спасибо.

Уэллс вышел из кабинета. Переводчик и стенографист, оба белее мела, выскользнули следом.

Сталин задумчиво посмотрел на конверт. Потом взял его со стола и вскрыл.

– Я подумал, что в конверте окажется послание от кого-нибудь из наших интеллигентов… Ну, попросил иностранца передать лично очередную просьбу быть помягче с работниками умственного труда, мало ли как бывает… Но там было письмо со списком событий, которые произойдут после нашей встречи с писателем. Согласитесь, то, что дата самой встречи была указана точно, – уже большое достижение в предсказаниях. За два года знать, когда у меня в расписании возникнет дыра… Это, конечно, если письмо не было подделкой. Мистификацией. Первым в нем упоминалось сентябрьское послание из Лиги Наций – информация подтвердилась, и меня это слегка насторожило… Потом… Потом я стал ждать встречи с человеком, отправившим послание. – Сталин внимательно посмотрел в лицо Корелину. – Ждать семь лет, до августа сорок первого… Семь лет пытки.

– Он вам что-то пообещал?

– Что? – удивленно спросил Сталин.

– Он ведь вам что-то обещал, – Корелин, не поднимая головы, рассматривал карандаш в своей руке. – Не могли же вы его о чем-то просить…

– Почему? Вы думаете, что товарищ Сталин не может кого-то о чем-то просить?

Корелин отложил карандаш.

– Хотя, вы правы, конечно… – невесело улыбнулся Сталин. – Я, наверное, разучился просить. Не излагать просьбу, конечно, а именно просить – искренне и униженно. Разучился… И господин Орлов…

– Господин?

– Именно – господин. Он просил не обращаться к нему как к большевику. Сообщил, что ненавидит нашу породу и если бы это зависело только от него, то он и пальцем бы не пошевелил, чтобы… В общем, он меня называл по имени-отчеству, а я его – господин Орлов. И господин Орлов ничего мне не предлагал. Он просил помощи. В пустяке. В спасении Москвы.

– Даже так?

– Именно. Пустяк, правда? Он, не вдаваясь в подробности, сообщил, что немцы будут у околицы еще до зимы. И что только с моей помощью он может удержать историю в рамках приличия – это дословно.

– Вы поверили?

– Конечно. Господин Орлов может быть достаточно убедителен. Когда вы обнаруживаете утром на своем рабочем столе в закрытом кабинете очередную записку, а потом, прогуливаясь по саду своей дачи, вдруг сталкиваетесь с незнакомым молодым человеком, который не был замечен охраной ни на входе, ни на выходе… Волей-неволей начинаешь относиться серьезно к его словам. Особенно если они подтверждаются действиями и событиями, от него совершенно не зависящими, – Сталин вздохнул. – Чувствуешь себя беспомощным и беззащитным. Странное ощущение…

– И Орлов просил, чтобы вы меня вызвали сегодня?

– Да. Вначале я ему помог спасти Москву… – Сталин снова улыбнулся, как показалось Корелину, чуть виновато. – Потом мы еще несколько раз встречались и беседовали. Потом он предложил мне… Попросил, чтобы я переговорил с вами. Так сказать, посодействовал. Уговорил. Чтобы поставил вас в безвыходное положение.

Корелин снова взял карандаш.

Хозяин кабинета даже не догадывается, насколько близко подошел к смерти. На расстояние вытянутой руки. Один удар карандашом.

Евгений Афанасьевич на мгновение закрыл глаза, представил себе, как карандаш вонзается в горло Сталина, рвет артерию… Или входит в ухо… Бросок вперед, левой рукой – захват отца народов за шею, правой – удар, и второй удар, вбивающий карандаш в мозг. Или по-другому: бросок-захват-удар заточенным карандашом в глаз…

– Господин Орлов просил, чтобы вы возглавили его группу, – сказал Сталин.

– Что?

– Он просил, чтобы вы сегодня приняли решение. И сегодня же выполнили одно странное действие… И, простите, добавил, что если вы не соглашаетесь сегодня, то после двадцати четырех часов шестого августа тысяча девятьсот сорок второго года он в вас больше не заинтересован. И товарищ Домов может работать с вами по своему усмотрению.

– Значит, не мытьем, так катаньем… – пробормотал Корелин.

– И просил меня вместе с вами отпустить всех, кого вы назовете. Из вашего подготовительного центра. Времени, чтобы их вызвать, у вас достаточно.

– Но…

– Это не обсуждается, Евгений Афанасьевич. – Теперь тон Сталина стал жестким и холодным.

Это был приказ. Его можно не выполнить, но это означало бы самоубийство. И смерть еще нескольких человек.

Корелин снова посмотрел на карандаш. Тронул пальцем острие заточенного грифеля.

– Орлов боится, что не справится со всеми делами. И полагает, что вы сможете все сделать правильно. А с нашей стороны, если снова понадобится взаимодействие, это направление будут курировать товарищи Токарев и Домов. У меня против их кандидатур возражения нет. Они смогли самостоятельно раскопать доказательства существования группы Орлова. Это дорогого стоит.

– И меня Домов ненавидит, – тихо сказал Корелин. – И, что гораздо важнее, его ненавижу я. Мы не сможем сговориться у вас за спиной…

– И об этом тоже говорил господин Орлов. А я согласился с его аргументацией. Теперь – дело за вами.

– Если я откажусь?

Сталин не ответил.

Действительно, чего затевать разговор о вещах понятных и однозначных? Говорить о банальностях – унижать обоих участников беседы.

– Я могу забрать с собой всех? – спросил Корелин, понимая, что такая постановка вопроса подразумевает согласие.

– Да. Сегодня – всех, кого захотите.

– Но… Но у меня есть люди, которые сейчас не в Москве.

– Орлов сказал, что эти люди – больше не являются вашей заботой. Эти люди должны позаботиться о себе сами.

Сухо щелкнув, сломался карандаш в руках Корелина. Как ломается шпага в руках человека, капитулировавшего, но не желающего отдавать свое оружие.

– Вы согласны?

– Да.

– Отлично. Значит, не смею вас задерживать. Товарищ Домов получил указания и сделает все необходимое.

Корелин встал.

– Что касается генерала Власова… – Сталин, прищурившись, посмотрел на Корелина. – Вы рекомендуете?..

– Я рекомендую оставить все как есть. Не вмешиваться. И тут есть два варианта развития событий. Его семья…

– Да?

– Если окажется, что Власов сдался добровольно или, во всяком случае, пошел на сотрудничество, то его семья должна быть репрессирована. Согласно приказа…

– Я помню этот приказ.

– Если семья не будет репрессирована, это будет значить, что…

– Что генерал не сбежал, а выполняет задание, – закончил за Корелина Сталин. – Я понял.

Бедная Анна Михайловна, подумал Корелин.

– Прощайте, Евгений Афанасьевич, – Сталин встал из-за стола и протянул руку.

– Прощайте, товарищ Сталин, – Корелин пожал руку и пошел к двери.

– Он рассказал мне о сыне, – тихо сказал Сталин.

Корелин остановился, не оборачиваясь. Наверное, сейчас не стоило смотреть в лицо этому человеку.

– Он сказал, что Яков умрет достойно. И что та фотография…

– Мне он тоже обещал рассказать правду о моем сыне, – хрипло произнес Корелин и вышел из кабинета.

Его проводили к машине.

Домов смотрел на него с удивлением, близким к потрясению. Диму успели проинструктировать. Корелин сидел молча, пытаясь осознать только что произошедшее.

Снова вышло так, как этого хочется Даниле. В который раз.

«Он просил помощи. В пустяке. В спасении Москвы».

И ведь Сталин не врал. Что-то там сделал Данила Орлов… Узнать бы, что именно.

Нужно будет спросить при встрече об этом у Данилы. Разбить ему лицо, а потом – спросить.

Только выезжая из Кремля, Корелин вспомнил, что та самая папка осталась на столе в кабинете Сталина.

– Подполковник Орлов, вас ждут, – сказал секретарь Сталина.

Орлов встал со стула в приемной, одернул гимнастерку и вошел в кабинет. Александр Николаевич Поскребышев проводил его немного удивленным взглядом. Он привык знать о посетителях Хозяина все или почти все. Об Орлове же он знал только то, что за год тот от старшего лейтенанта вырос до подполковника. В самом стремительном росте не было ничего особо удивительного, но то, что, чем именно занимался новый фаворит и по какому ведомству проходил, было никому неизвестно, приводило Поскребышева в замешательство.

Через десять минут Орлов вышел из кабинета, держа под мышкой картонную папку, с которой, кажется, входил Корелин.

– Андрей Николаевич, – Орлов улыбнулся, остановившись перед столом. – Не могли бы вы мне презентовать какой-нибудь портфель. Самый простенький. Если, конечно…

– Конечно. – Поскребышев достал из нижнего ящика стола свой старый парусиновый портфель. – Берите.

– Я его обязательно верну, – пообещал Орлов.

Сталин вызвал секретаря к себе.

– Товарищ Поскребышев, – сказал Сталин. – Пожалуйста, передайте в Сталинград… Сами решите, кому это нужно передать…

– Да, товарищ Сталин, – кивнул Поскребышев, не вынимая ни блокнота, ни ручки. Он привык полагаться на свою память. Александр Николаевич прекрасно знал, что записи погубили слишком многих, и не собирался рисковать. – Слушаю.

– Константин Игоревич Шведов, лейтенант. Всеволод Александрович Залесский, лейтенант… Юго-Восточный фронт. Или Сталинградский. Найти. Как можно быстрее.

15 августа. Малые Антильские острова

– Да, – сказал Орлов, усаживаясь на песок. – Вот не думал, что местность так влияет на сознание и поведение. Казалось, всего три дня вы в пиратских широтах, а такое вживание в образ! И что наиболее показательно – и пиратов еще толком нет. Ни пиратов, ни корсаров. Только испанские каравеллы… Или как там они на самом деле назывались… Но вы уже готовы требовать у капитана отчет. А некоторые даже за оружие норовят схватиться…

Орлов улыбнулся Никите:

– Ты не стесняйся, товарищ лейтенант, смело клади палец на спуск да поворачивай ствол в мою сторону, чего там…

Малышев и все остальные посмотрели на Никиту, тот смутился и убрал руку от «ППШ».

– Вот так… – засмеялся Орлов. – Боевой офицер… пардон, командир, и засмущался, как гимназистка перед первым поцелуем. Решил вести разговор с позиции силы – не жмись. Силы в разговоре много не бывает. Решительно так со мной, беспощадно. А то я все жду – ну когда же ты проявишь себя, когда перестанешь притворяться бездушным големом, извините за выражение.

Малышев не знал, кто такой или что такое голем, но, видимо, это было что-то оскорбительное – на лице Никиты появилось выражение злости, почти ненависти. Старший сержант удивился, как изменился всегда спокойный и доброжелательный лейтенант. Вот губы сжались в линию, на скулах играют желваки. Рука… Рука не потянулась снова к автомату, рука зачерпнула песок и сжалась в кулак.

– Значит, что тут у нас произошло? – Орлов обвел взглядом лица всех, собравшихся у кострища. – Значит, вы обнаружили захоронение, и всем стало интересно, не связаны ли эти покойнички с вами? Сразу отвечаю – связаны. И наверное, мне нужно было не самому подчищать для вас курортный остров, а заставить прибыть на место и своими руками этих аборигенов уничтожить. Тогда вы бы не стали делать такие трагические, озабоченные лица… Ты, Никита, никогда не убивал просто так, без ненависти и чувства мести? По приказу. Или по необходимости. Не убивал? Я могу напомнить, если что… А тут ты решил немного накрутить окружающих, подготовить бунт… Как в книге про пиратов. Черную метку не изготовил из страницы «Краткого курса истории ВКП(б)»? Ты Малышева уговаривал, я так понимаю? Уговаривал он тебя, Малышев?

– Нет, – с ходу, не задумываясь, ответил Малышев.

При всем уважении к товарищу Орлову на такие вопросы старший сержант Малышев уже давно был приучен отвечать однозначно и без пауз. Без сомнений и с выражением уверенности на лице. Его начальник особого отдела за такую способность очень не любил. Но придраться не мог.

– Нет, не уговаривал, – отчеканил еще раз Малышев, краем глаза следя за Ставровым, который вроде бы дремал, опершись спиной о ствол пальмы. Услышав Малышева, Леонид приоткрыл глаз, посмотрел на него, но ничего не сказал, молодец.

– Да, – печально произнес Орлов. – Чувствуется разлагающее влияние Женечки Корелина. Его школа… Никита обучен работать с людьми. А ведь еще недавно товарищ Малышев смотрел на меня с немым обожанием и верил каждому слову. А сейчас? Верит товарищ Малышев моему слову?

Малышев промолчал.

– Вот, – Орлов поднял указательный палец правой руки. – Вот, товарищи и господа. Это молчание красноречивее сотен слов. Печально…

– Зачем вы их, товарищ старший лейтенант? – спросил Малышев. – Вы сказали – пацаны ведь?

– А это что-то меняет? Спроси у Таубе, менял что-нибудь возраст пацанов, которым вручали фаустпатроны и отправляли на убой? Что, Рихард? А ты, господин штурмбанфюрер, интересовался возрастом мальчишек, которых мешал с землей возле Эль-Аламейна и под Курском?

– Это была война, – сказал Таубе. – И я никогда не расстреливал. Не все в СС были палачами. Ваффен СС, если ты хочешь знать…

– Опять началось… – простонал Ставров. – А можно просто сказать, что произошло и почему это товарищ подполковник – кстати, поздравляю с повышением, – почему ты перестрелял этих мальчишек.

– Перестрелял… – сказал Орлов и одним рывком поднялся на ноги. – Все просто. Вам нужно было провести три дня на этом острове. Мирно – не получалось ни при каких обстоятельствах. Мальчишки были настроены на испытание, да и успели уже присмотреться к белым. Красные, как это ни странно, всегда не любят белых… Так что вы могли напороться в прямом смысле этого слова. Мальчики очень ловко умели обращаться с копьями и луками. Тут не нужно было вести переговоры – сразу убивать и убивать…

– Тебя спросили – зачем, – напомнил Чалый и усмехнулся.

Чалый стоял чуть в стороне, автомат небрежно висел на шее, но, как заметил Малышев, затвор был отведен назад, а указательный палец похлопывал по спусковой скобе, отбивая какой-то веселенький ритм.

Малышев посмотрел на свой «ППШ» и погрустнел. Автомат не взведен. И взвести его никак не успеть. Чалый хоть и почти старик, с точки зрения Малышева, но шустрый. Старший сержант видел Чалого в бою.

– Зачем? Так я и объясняю. Воронка, которая вывела вас сюда, могла пропустить только то, что пропустила. Пришлось экономить вес даже на оружии и припасах. Вторая воронка, через которую пришли мы, пропускала только двоих. Ну, еще немного патронов и пара бутылок водки, – Орлов подмигнул Малышеву, но тот шутку не поддержал. – То есть мне пришлось явиться сюда месяц назад, дождаться мальчиков во время высадки и провести операцию. Причем воронка открылась в воду в ста метрах от берега, ночью, так что у меня была возможность вполне насладиться ночным купанием. Но никого это, естественно, не волнует. И ладно, и правильно…

Орлов одернул гимнастерку.

– Завтра, после полудня, к острову придет корабль. Вот, в эту бухту, – Орлов указал пальцем. – Даже два корабля, но нас интересует один из них, тот, что станет на якорь возле скалы. Эти два корабля – все, что останется на плаву от небольшой, но ценной эскадры, перевозившей… перевозящей в настоящий момент добычу из Нового Света в Старый. На кораблях, которые утонули… утонут, было много чего ценного, но нас интересует груз того самого корабля, который будет возле скалы. Очень интересует. Так интересует, что лучше бы нам всем умереть, чем провалить эту операцию. Еще лучше, конечно, не умереть и победить, но тут уж как получится. Страшно узок наш круг… Да не смотрите вы на меня так, ну не мог я рисковать, играя в нежность и гуманизм с теми краснокожими мальчиками. Если вас это успокоит, то они и так были обречены. Жить им оставалось не больше месяца. Обряд бы закончился нормально, отцы увезли бы их домой, но к их острову пристанет испанский корабль. Одному из испанцев после длительного путешествия понравится местная девочка, и он, как бы это мягче выразиться… В общем, завяжется потасовка, которая плавно перейдет в драку и бой, а потом капитан испанского корабля в отместку и для устрашения вырежет всех, кого они найдут. Обычно такие зачистки не бывают стопроцентными, но в этом случае… В общем, мальчишки умерли рано, но гораздо более легкой смертью, чем должны были. Так что вмешательство в прошлое – минимально. Последствий не имеет.

– А корабли? – спросил молчавший все это время Дуглас. – Корабли будут иметь последствия? Ты же сам, Данила, говорил, что в прошлом нужно действовать осмотрительно. А тут…

– Эскадра из семи кораблей, нагруженных под завязку. В нашем времени… Ни один из кораблей в Кадис не прибыл. Все семь исчезли в морской пучине. Историки полагают, что вся эскадра погибла во время одного из многочисленных штормов, бушующих в этих местах в летне-осенний период. То, что два корабля будут перехвачены нами, ровным счетом ничего не меняет в будущем. Более того, если мы их не возьмем, существует вероятность, что они доберутся до Европы и тем самым историю изменят. Я доступно излагаю?

– Вполне, – не убирая пальца от спускового крючка, сказал Чалый. – Я – тебе верю. Остальные…

– Корабли так корабли, – Конвей хрустнул пальцами, сцепленными в замок.

Ставров молча поднял руку.

– Икрам? – спросил Орлов.

На смуглом лице Икрама появилась улыбка, несколько кривоватая из-за шрама, пересекавшего обе губы. Шрам начинался под правым глазом и уходил на левую сторону нижней челюсти. Когда Малышев впервые его увидел, то решил, что это шашкой. И, как оказалось, был прав. Икрама достал красный пограничник в сабельной схватке. А потом подобрал Орлов.

– Что ты, Иван Петрович?

– Я? – переспросил Малышев. – Куда ж я?.. Конечно… Хотя…

– Что – хотя? – Орлов присел на корточки перед старшим сержантом.

– С каких это пор в Красной армии приказы обсуждаются? – Малышев в упор посмотрел в глаза Орлову. – Митинг, может, еще устроим, как в семнадцатом? Мне дядька рассказывал, идут они, значит, в атаку, их немец пулеметным огнем к земле прижал, лежит цепь, а председатель солдатского комитета объявляет, что ставится на голосование вопрос о продолжении атаки. Есть предложение продолжить переползанием. Кто «за»? Кто «против»? «Воздержался», мать его так? И поползли дальше, пока новое предложение не поступит… Или мы все-таки не в Красной армии?

Орлов встал, не отвечая.

– Малышев дело спрашивает, командир! – сказал Никита. – Если это не Красная армия, то кто тебя старшим назначил? И получается, что лично я могу послать тебя подальше…

– Не можешь, – усмехнулся Чалый, уже открыто наводя на него «ППШ». – Нет, конечно, попытаться ты можешь…

– Не нужно, полковник, – Никита указал взглядом на револьвер в своей левой руке. – Всякое может получиться.

– Убрали стволы! – крикнул Орлов, становясь между Никитой и Чалым. – Стволы – убрали!

В руке Таубе оказался «вальтер» образца тридцать восьмого года, Икрам, вскочив на ноги, словно из воздуха выхватил изогнутый кинжал в локоть длиной, а Дуглас выставил руки ладонями вперед. Пустые руки.

Малышев, наконец, добрался до своего автомата и щелкнул затвором. Теперь он был готов стрелять, оставалось понять – в кого.

Старший сержант медленно встал с песка, держа автомат в опущенной руке, стволом книзу.

– Слышь, Никита! – позвал Ставров, единственный, кто никак не отреагировал на суету с оружием. – Ты знаешь, как отсюда выбраться, если, скажем, убьешь Орлова и Чалого?

– Как же, убьет… – буркнул Чалый. – Я ему вот как убью… Гэбист хренов, мать его так…

Чалый попытался обойти Орлова, чтобы тот не заслонял собой Никиту, но Орлов схватил его автомат за ствол и пригнул к песку.

– Мы ж не знаем, где откроется воронка, – спокойно сказал Ставров.

Леонид взял пачку, которую ему привез Чалый, открыл ее, достал сигарету.

– У кого есть огонь? – спросил Ставров. – Жуть как курить хочется…

Конвей бросил ему зажигалку, Ставров поймал, чиркнул колесиком, прикурил. Бросил зажигалку обратно.

– Не знаешь ты, Никита. И никто не знает, кроме Орлова, случайно это у него получилось или специально. Так что, если будем решать, кого слушаться, а кого нет, то я, пожалуй, проголосую за старшего лейтенанта. То есть, простите, за подполковника. А ты, Никита? У нас какой век на дворе, Данила Ефимович? Пиратов, говоришь, еще нет?

– Шестнадцатый, – сказал Орлов. – Могу точнее…

– Зачем? Шестнадцатый век меня никогда не привлекал. Испанцам я здесь на фиг не нужен, чужих они, как я слышал, не жаловали в своей половине земного шара. Добираться домой… В Киеве было невесело в это время. Да и нигде не весело. Я, пожалуй, лучше к себе домой. Или на Базу. А ты как, Никита? Хочешь стать этим, как его, «попаданцем» в прошлое? Восстание индейцев поднимешь, империю сколотишь. Тут пока еще может получиться, испанцев мало, индейцев много – пока. А тут ты – умный, красивый, с автоматом и приемами самбо. И лошадей не боишься опять-таки… Историю изменишь, Никита? Или заткнешь свои вопросы и сомнения себе же в задницу, замолчишь и дотерпишь до окончания операции. А потом… Думаю, потом Орлов не станет тебя насильно удерживать. Энергетически это невыгодно, как мне кажется, насильно заставлять путешествовать во времени.

– Что скажешь, товарищ лейтенант? – спросил Орлов.

Никита с сомнением посмотрел вокруг.

– Значит, все готовы меня порвать за отца, командира и вождя! – констатировал Никита. – И значит, мне остается только именно заткнуть свое самомнение в то самое место…

Никита осторожно спустил курок нагана, отложил автомат.

Таубе облегченно вздохнул и поставил «вальтер» на предохранитель.

– Один только вопрос не влезает мне в задницу, товарищи путешественники во времени, – спокойно, почти ласково произнес Никита. – Один махонький вопрос. Причем не к Орлову, а к остальным. Можно я его задам?

– Да пошел ты… – начал Чалый, но Орлов кивнул:

– Давай спрашивай.

– Как полагаете, сколько человек может быть на двух парусниках шестнадцатого века? – самым невинным тоном спросил Никита. – Кто попробует угадать?

Все переглянулись, посмотрели на Орлова.

– Ответь им, товарищ подполковник, – улыбнулся ободряюще Никита. – Ты же знаешь?

– Знаю, – сказал Орлов.

– И?

– Полторы сотни на корабль, – сказал Орлов. – Они много народу потеряли на материке. А так могло быть до трехсот на борту.

– То есть нам еще и повезло… – радостно, очень радостно сообщил остальным Никита. – И если опустить этические и моральные моменты – в конце концов, чего их, агрессоров и империалистов, жалеть? Все равно ведь до Кадиса не доплыли… Так если все это опустить, то все равно остается вопрос: трех автоматов, пяти пистолетов, кинжала и – да – двух бутылок водки хватит на три сотни вооруженных до зубов испанцев? Кто как думает?

– Мать твою… – пробормотал Малышев.

Орлов взглянул на свои наручные часы, покачал головой.

– У меня есть предложение, дорогие пираты, – сказал Орлов. – Предлагаю сделать перерыв до вечера.

– А что так?

– Через час, – зловещим голосом произнес Орлов, – тот из вас, кто останется в живых, позавидует мертвым.

Глава 6

23 февраля 2011 года, Харьков

Севка не сразу сообразил, что его мобильник трезвонит уже пару минут. Собственно, он бы вообще не обратил внимания на старания телефона, если бы Богдан не сказал: «Твой сотовый».

Это хорошо, подумал Севка, отходя в сторону и доставая телефон из внутреннего кармана. Есть повод не отвечать с ходу на вопрос Богдана, можно вообще после короткого разговора помахать ему рукой и сказать, что вот срочно, что прямо бегом нужно на встречу. Девушка ждет, например. И что бы там вдогонку Богдан ни кричал, можно не оглядываться. На ходу звякнуть Косте, чтобы догонял, а потом уже вместе с ним решать, как быть дальше и как выкручиваться из этой ситуации.

Нет, можно, конечно, сказать Богдану всю правду, тем более что…

Номер высветился незнакомый.

Может, кто-то из группы решил предупредить, что заходил куратор и обещал нерадивого студента Залесского выпереть из университета за прогулы. Хотя Севка все телефоны девок из группы знал. Тогда, может, кто-то из ментовки. Очнулся, решил кое-что уточнить…

– Да, – сказал Севка, поднося трубку к уху.

– Здравствуйте, Всеволод Александрович, – голос в телефоне был знакомый, но кому он мог принадлежать, вот так с ходу Севка не сообразил.

Точно – не Чалый. У того низкий, утробный баритон, а здесь – хрипловатый тенор. Не то, чтобы старческий, но и не мальчика. И что-то такое в интонациях…

– Вам привет от Александра Федоровича.

– Кого? – не понял Севка.

У него вроде не было знакомых с таким именем-отчеством. Во всяком случае, в оперативной памяти такие не содержались.

– Керенского Александра Федоровича, – произнес голос в трубке. – Главы Временного правительства.

Шутки подобного рода позволял себе обычно Богдан, но сейчас он стоял возле Кости и о чем-то спорил, размахивая руками. Облачка пара вырывались у него изо рта и таяли в холодном воздухе. Это он надумал что-то рассказать Косте о войне и решил, что тот недостаточно знаком с реалиями военного времени? Будет смешно.

– Кто это говорит? – спросил Севка.

– Ваш давний… очень давний знакомый, – слова «очень давний» были выделены особо, произнесены так, что сразу стало понятно – означают они не год, не два и даже не десять. Очень давно.

Ладонь Севки, несмотря на мороз, вспотела.

– Я мог бы позвонить Константину, – сказал голос, – но было решено возложить груз ответственности на вас, Всеволод Александрович. Груз принятия решения…

Севка сглотнул, оглянулся на Костю.

К его спору с Богданом подключились трое мужиков в военной форме, теперь и до Севки стали долетать отдельные слова. Еще немного – и начнется драка.

– Я вас слушаю, – хрипло сказал Севка. – Я…

– Не нужно так волноваться, – посоветовал телефон. – Ничего особо страшного. Просто нужно убить четырех человек.

– Пошел ты…

– Раньше вы предлагали не устраивающие вас вещи и понятия засунуть в задницу. Собеседнику, естественно. Но насколько я помню, ничем хорошим для вас тот наш разговор не закончился.

– Кто это говорит? – Севкин голос сорвался на крик.

– Спокойнее, молодой человек, спокойнее. Во-первых, вы должны Александру Федоровичу Чалому. И он ваш долг передал мне.

– Чалый?.. – упавшим голосом переспросил Севка.

– Я неразборчиво говорю? – поинтересовался телефон. – А вот я вас прекрасно слышу. Восторга в ваших словах не улавливаю, а так, каждое слово – отчетливо и однозначно. Не нужно кричать, а то люди начнут обращать на вас внимание…

– Вы… Это Орлов?

– Да… в смысле – нет, это не Орлов. Орлов занят, все остальные тоже заняты. Поэтому беседу с вами поручили мне.

– Либо вы сейчас называете себя, либо…

– Нервы, Всеволод, нервы… Так в наши игры не играют. Вы теряете возможность получить информацию, которая, может быть, позволит принять единственно верное решение. А вы…

– А я – дома, если вы не в курсе, – закипая, выпалил Севка. – Я дома, я счастлив, мне никого не нужно убивать и, что самое главное, меня никто не хочет убивать. Во всяком случае, пока.

– Вот. Совершенно верная оговорка – пока.

– Это угроза?

– Нет, конечно. Я угрожаю только в самых крайних случаях, когда это необходимо и является единственным способом получить нужный результат. Сейчас же в угрозах нет необходимости… Пока.

Севка снова оглянулся на Костю. Спор продолжался, драка не началась.

Пока, мысленно сказал Севка. И вздохнул.

– Не нужно все время оглядываться на Константина, он все равно вам ничего не посоветует. Константин – очень дисциплинированный человек. Услышав от меня о четверых, которых нужно убить, он только уточнил бы время и место. Но без вас он, пожалуй, не справится. Так что, решать будете вы.

Твою мать, пробормотал Севка, с трудом подавляя желание посмотреть по сторонам. Если этот гад увидел, как Севка оглянулся на Костю, то стоит он, значит, сейчас где-то неподалеку и смотрит, ухмыляясь. Но так стоит, что сразу его и не заметишь. Зачем тогда, спрашивается, выглядеть смешным?

Бесило то, что Севка никак не мог вспомнить, кому принадлежит голос. Кому-то, кто знает Орлова и Чалого, кто знает все о Севке, кто хорошо ориентируется в вопросах воронок. И у кого очень специфическая манера общаться с людьми. И кого наверняка знает Севка. Должен знать, но не может вспомнить.

– Мы можем встретиться, – сказал после паузы Севка.

– Уже лучше, – одобрил голос. – Значительно лучше. Теперь называйте время и место.

– Здесь и сейчас.

– Смешно, – сказал голос. – Вы полагаете, что я у вас за спиной?

– Ну, не за спиной, но где-то рядом.

– Ошибаетесь, – прозвучало над самым ухом у Севки. – Я – как раз за спиной.

Севка шарахнулся в сторону, нога поехала по льду, но равновесие удержать удалось. Севка медленно повернулся.

– Здравствуйте, Всеволод Александрович, – сказал Евграф Павлович, приглаживая седой клинышек бородки. – Рад вас видеть. Искренне рад.

Гарнитура сотового телефона очень забавно смотрелась на генерале царской армии.

Для человека, погибшего в сорок первом году, Евграф Павлович выглядел очень живо. И даже бодро.

– Вы… – Севка откашлялся. – Вы – живы?

– Вы сами-то себя слышите? – ворчливо осведомился Евграф Павлович. – Вы полагаете, что я могу ответить: нет? Я не жив, я мертв, убит бомбой и сгорел в последовавшем за взрывом пожаре.

– И похоронен с воинскими почестями, – пробормотал Севка. – В закрытом гробу.

– Красивые получились похороны, – улыбнулся Евграф Павлович. – Несколько скомканные, но тем не менее трогательные. Ты очень хорошо сказал…

– Урод.

– Я?

– Вы.

– Не слишком вежливо, но я вас прощаю. Спишем на шок. Если честно, я надеялся, что вы меня узнаете по голосу. И даже намекнул вам, вставил цитату из нашего с вами первого разговора…

– Про задницу? Тогда можете не просто засунуть туда что-то, а и сами…

– Здравствуйте, Евграф Павлович, – сказал Костя. – Хорошо выглядите.

Генерал стащил с руки перчатку, пожал Косте руку.

– А я смотрю – вроде бы вы. Полгода не виделись. У вас все нормально? Как там, в штабе Орлова?

– Ты… – Севка задохнулся от обиды. – Ты знал, что Евграф Павлович жив?..

– Конечно. Я вывозил его библиотеку с архивами, я же подбросил в квартиру труп на подмену, – в лице Кости ничего не изменилось, легкая улыбка смотрелась очень естественно и искренне. – Ты же сам предупредил о дате гибели. А тебя Орлов. Думаешь, Дед настолько впал в маразм, что решил бы умереть вместе со своими книгами после предупреждения?

– Но я…

– А вы, Всеволод Александрович, очень естественно смотрелись на кладбище. И возле руин дома, когда пытались раскапывать битый кирпич. И вам нечего было скрывать на допросах, между прочим. А ведь все могло случиться. Вас бы поймали на неискренности, копнули бы глубже, вы бы потекли, и пришлось бы вас или сдавать, или выводить, или, что вероятнее, просто убирать, – генерал говорил спокойно, как о чем-то отвлеченном и к присутствующим касательства не имеющем. – А сейчас предлагаю укрыться в каком-нибудь теплом месте и продолжить разговор.

– Давайте, – сказал Костя.

– А не хочу, – выпалил Севка. – Не желаю. Все. Я вам уже говорил – дома я. Дома. Мне здесь хорошо, тепло и уютно. И никого я не хочу убивать. Все, я пришел с войны. Хотите стрелять и дальше – без меня. И ты, Костя, можешь сваливать с дедушкой куда угодно и в когда угодно. А я…

– Сева, ты долго еще? – спросил Богдан. – Через десять минут встреча…

– Вот, – сказал Севка. – У меня через десять минут встреча. И я пойду водку пить… И…

– И убьете человека, – вежливо улыбнулся Евграф Павлович.

– То есть… – опешил Севка.

У Богдана на лице образовалось удивление, близкое к потрясению. Он подошел поближе.

– Все очень просто – вы идете на эту вечеринку, все поначалу протекает нормально, но потом появляются еще парни, которые, как бы это… не настолько трепетно относятся к праху павших героев, как компания Богдана. Слово за слово, вы вспылите почему-то, вас пошлют, вы врежете негодяю по лицу, его друзья вступятся… Их выкинут из дома, но когда вы отправитесь к себе, окажется, что те парни решили вас дождаться и поучить. Они собрались поучить, понадеялись на численное превосходство, а вы… вы решили компенсировать это самое превосходство в численности решительностью действий. Отобрали у одного из них немецкий штык и пробили бедняге горло, гортань, верхнюю челюсть. Снизу вверх, до мозга, – Евграф Павлович говорил спокойно, мило улыбаясь. – Вас задержат, но потом – отпустят. Оправдают. И будете вы жить дальше.

Севка посмотрел на удивленного Богдана. Вот уж кто сейчас пребывает в изумлении, так это он. Только-только уличил своего приятеля в странности, поймал на удивительном совпадении, а тут еще и дедушка несет чушь с самым серьезным видом. И какую чушь! Качественную, с претензией на шизофрению.

– Вы так спокойно предупреждаете меня об этом? И не боитесь, что так изменится история?

Затеял генерал щекотливый разговор при постороннем – пожалуйста, чего стесняться? Тут скоро и ребята Богдана подтянутся, придется дедушке, если что, валить обратно к себе, в логово путешественников по времени.

– Не боюсь. Парни, с которыми вы повздорите, переживут своего приятеля Магнума (глаза Богдана удивленно расширились, он не ожидал, наверное, что старик знает этих ребят поименно) всего на три дня. В другом варианте истории. Что-то там будут делать со взрывчаткой и взлетят на воздух вместе с сараем. В одном варианте – втроем, в другом – вчетвером, с Магнумом. Линия истории сделает небольшой зигзаг и снова вернется на свое место.

– Ты бы шел, Богдан… – сказал Севка обреченно, понимая, что теперь Богдан никуда не уйдет, вцепится в Деда и будет задавать идиотские вопросы. – Не стоит тебе это слушать.

– Ничего-ничего, – Евграф Павлович похлопал Богдана по плечу. – Уже поздно прятаться. Вы, Всеволод Александрович, уже успели провести подготовительную работу. Так что информацией больше – информацией меньше…

– Вы еще ему предложите убить тех четверых… – Севка резко замолчал, увидев, как сузились зрачки в светлых глазах генерала.

– Что? – спросил Богдан.

– Та-ак… – Евграф Павлович вздохнул. – А не поехать ли нам к вам домой, Всеволод Александрович? Разговор предстоит живой и наполненный животрепещущими подробностями. Ваши ребята смогут попить водки без вас, Богдан Семенович?

– Смогут, – уверенно сказал Богдан, даже не удивившись, что и его незнакомый старик знает по имени-отчеству. С другой стороны, это не самая странная вещь, которую Богдан услышал за последнее время. – Я им позвоню.

– Тогда из такси и позвоните, – решительно подвел черту Дед.

Пока Богдан и Костя ловили такси, Севка тихо попросил старика оставить Богдана в покое.

– Уже не могу, – так же тихо сказал Дед. – Вы довели ситуацию до такого момента, что обратной дороги, пожалуй, нет… Попытайтесь себе представить собственную реакцию на месте Богдана. Вы узнаете нечто, что в корне меняет ваше представление об окружающем мире. Рушатся причинно-следственные связи. Вы слышите об убийстве. Вы бы смогли остаться спокойным и не броситься на выручку своему другу? Я могу поспорить, что ваш Богдан не просто даст отбой приятелям, а попросит его подстраховать, на всякий случай. И к вашему дому приедет несколько решительных молодых людей, прихвативших с собой сувениры, которые они этим летом выкопали на местах боев…

– Вы это знаете?

– Нет, я это предполагаю.

Остановилось такси, Евграф Павлович, Костя и Севка сели в машину, а Богдан, извинившись, отошел в сторону и быстро переговорил со своими парнями по телефону.

Стоял он спиной к автомобилю и лицом к ветру.

– Ну? – осведомился Евграф Павлович у Севки с многозначительным видом.

Севка не ответил.

Богдан спрятал телефон в карман и сел на переднее сиденье машины.

Севка назвал адрес.

До самой квартиры молчали.

– А не соблаговолит ли хозяин угостить пришельцев чем-нибудь горячим? – спросил Евграф Павлович, переступив порог. – Только я вас умоляю, не растворимым кофе и не чаем в этих… пакетиках…

– Ничего другого не имеем, – со злорадством в голосе сообщил Севка. – Мы не графья, мы…

– Тогда будьте уж до конца вежливыми, – генерал снял дубленку, аккуратно повесил ее на вешалку в коридоре. – Сходите, пожалуйста, в магазин, и купите… например, кофе в зернах. Или, если у вас нет кофемолки, чай. Только листовой. Если для вас это слишком дорого – могу ссудить деньгами.

– Хорошо, – сказал Севка. – Я схожу.

И вышел, хлопнув дверью.

– Я на кухне, – сказал Костя, быстро глянув на Богдана. – Посмотрю что-нибудь из еды…

Они завтракали совсем недавно, но, судя по всему, Дед хотел поболтать с Богданом наедине.

– Присядем? – предложил Евграф Павлович, садясь на диван и указывая Богдану на кресло напротив. – Полагаю, Всеволод обернется быстро, а вы, судя по всему, очень хотите задать мне вопрос. Я по глазам вижу – с самой площади хотите. И то, что вы не задали его при Всеволоде, наполняет меня невыразимым уважением к вашей особе. Задавайте.

Богдан сел в кресло, оно привычно хрустнуло, словно вот сию секунду собиралось развалиться.

– Я ведь говорил Севке, сколько раз говорил – смени мебель. Или хотя бы склей, а он… – пожаловался Богдан.

– Время, – сказал старик. – Я отвожу Всеволоду десять минут на весь бросок в магазин и обратно.

– Почему вы соврали Севке? – спросил Богдан.

– Это вы о чем?

– О том, что Магнум с компанией может через три дня взорваться.

– Почему?

– Потому что неделю назад взорвались. Послезавтра девять дней будем отмечать.

– Правда? – без удивления спросил Евграф Павлович. – Как же это я запамятовал?

– Да прекрасно вы все помнили, уважаемый, – отмахнулся Богдан. – Вы бы при мне не стали рассказывать чего-нибудь такого, что потом могло бы изменить будущее.

– Даже так? Вы с ходу поверили в то, что я…

– Не знаю… И не с чего вроде верить, и… Севка с этим орденом меня насторожил. Я как информацию получил, сразу вспоминать начал, прикидывать. Костя ранен пулей из трехлинейки. Не помнит ни адреса, ни подробностей, только имя и фамилию. А я не поленился, кроме подробностей о Севкином однофамильце с орденом, еще и Шведовым Константином поинтересовался. Мне потом это все стоить будет совершенно безумных ответных услуг… Оказалось, что Залесский и Шведов в сорок первом как-то были связаны с тем самым Корелиным, о котором Севка просил узнать подробности. Когда все это ко мне пришло, я не сразу ему все рассказал, зашел в гости поболтать и все на него смотрел, изучал. Он ведь изменился. Шрам на лице небольшой – не было его всего два месяца назад. Мы на моем дне рождения фоткались – я по снимкам глянул. Не было. И загар. Я ведь его видел… Девятнадцатого января мы общались. А потом – двадцатого…

– У вас хорошая память, – заметил Евграф Павлович.

– А еще я не дурак. Он мне двадцатого вечером позвонил, спрашивал, что будет с парнем, который не имеет документов и потерял память. Я тут неподалеку был, зашел, и в глаза бросился загар Севкин. Вначале загар, потом мне показалось, что он вроде бы похудел. Обветрился, что ли. Тогда сразу я заметил, но в подробности вникать не стал. А потом, когда информация пришла по ордену и тому комиссару, сложил все до купы… Ну, и ваш с Севкой разговор.

– И какие вы сделали выводы?

– Полный бред, ненаучно-фантастический.

– Ничего, – подбодрил Богдана старик. – Чего только я на своем веку не слышал…

– Хорошо. Ладно… Вы и некто Орлов имеете возможность перемещаться во времени. И похоже, Севка тоже в этом принял какое-то участие. Полагаю, был он в сорок втором. Не позднее лета. И не на Брянском, не на Воронежском фронте, – Богдан говорил, глядя на свои ладони – была у него такая привычка. Из-за нее его чуть с экзамена как-то раз не выгнали. Пришлось демонстрировать преподавателю чистые ладони. – С сорок первого по сорок второй, если судить по ордену. Где-то так.

– Браво! – старик несколько раз хлопнул в ладоши. – Это вы просто замечательно все раскрутили. Я – потрясен. Возле бронеавтомобиля вы Костю по поводу уточнения деталей раскачивали? Я видел, как вы живо беседовали.

– Не без того, – кивнул Богдан. – Но мы уклонились от темы разговора. Зачем вы соврали Севке?

Хлопнула входная дверь – вернулся Севка.

Он бежал и в магазин, и обратно, немного запыхался.

– Я вам чай принес, Евграф Павлович! – крикнул он, заглядывая на кухню, но Костя сказал, что Дед в комнате.

Не разуваясь, Севка прошел по коридору, заглянул в комнату.

– Чай!

– Отдайте Косте, пусть он заварит, – приказал генерал. – И можете ему помочь, у нас тут завязался разговор.

– Я… – Севка хотел подробнее разъяснить, что именно испытывает по поводу разговоров генерала с кем бы то ни было, но решил не спорить по мелочам. Вопрос все равно стоит так, что он не хочет никого убивать. Во всяком случае – по поручению Орлова. В конце концов, что там говорил Чалый по этому поводу? Что никто не собирался помогать лейтенантам, попавшим в плен? Вот и пожалуйста.

Севка вышел из комнаты.

– Так что вы от него хотите, какие убийства? – тихо спросил Богдан. – Вообще – Севка и убийства…

– Он почти год работал ликвидатором, – серьезно сказал Евграф Павлович. И повторил по слогам, будто боялся, что собеседник чего-то не поймет: – Ли-кви-да-то-ром. Убивал людей. И знаете, неплохо справлялся.

Богдан посмотрел на дверь, мотнул головой, словно отгоняя наваждение.

– Севка? Убивал? И скольких он?..

– Всего? – поинтересовался Евграф Павлович. – Или непосредственно по заданию, адресно, так сказать? Тут нужно уточнять. Потому что по приказу он устранил двенадцать человек.

– Двенадцать… – прошептал Богдан.

– И помимо этого, по ходу, так сказать, еще… – старик задумался, будто подсчитывал. – Четыре плюс один, плюс еще один, плюс шесть за время рейда в январе… плюс одного… двоих, непосредственно перед возвращением в свое время. Одного из винтовки – очень неплохой получился выстрел, уж вы мне поверьте, и одного раненого добил, шашкой. Сколько это у нас получилось? И я, кажется, забыл добавить… точно. Одного он в августе сорок первого убил во время допроса – не он допрашивал, его допрашивали. И еще одного лейтенанта в рукопашной. Что-то у меня с арифметикой не так… Вы считали?

– Двадцать девять.

– Так много? – Евграф Павлович покачал головой. – И это еще только те, кто точно погиб от его руки. В перестрелке, особенно ночной, гарантий ведь нет никаких. Там ведь, знаете ли, ты стреляешь, в тебя стреляют. Потом в тебя стрелять перестали. А убил ты, ранил или просто убежал противник неблагородно – разобрать трудно…

– Двадцать девять…

– Я поначалу боялся, что он сломается, не выдержит, но оказалось, что у него очень пластичная психика. Он это сформулировал: «Сначала не верю, потом – не помню». Очень точно сформулировал. Хотя… Я рекомендовал Корелину, а тот к моим рекомендациям прислушался и заданий на ликвидацию женщин ему старался не давать. Один раз Севка выполнил, но потом пришлось за ним следить…

– Женщину?

– А вы полагаете, что дама не может заслужить смерти? – холодно осведомился старик. – А мне казалось, что в ваше время суфражистки… пардон, феминистки уже добились равноправия.

– Черт… – выдохнул Богдан. – Севка – «попаданец»! Блин…

– Что-то не так?

– Он же ни хрена не знает об истории… Ничего не знает, я как-то давно послушал его, натаскивал к экзамену по истории… Если бы я… – лицо Богдана приобрело мечтательное выражение. – Я бы…

– Вы мечтали убивать?

– При чем тут убивать? Я же… Я же все помню. Номера, дислокации, ТТХ – все помню.

– Вы бы изменили прошлое, если бы вам выпала такая возможность?

– А что, есть другие варианты? Вы же знаете, сколько народу погибло только потому, что…

– Дурак Сталин проморгал? Не послушал генералов? Что там еще? Какие причины? Что бы вы стали устранять?

– Я бы попытался попасть к Сталину… – начал Богдан, хотел добавить, что обязательно предупредил бы о дате, о том, что снаряды к «сорокопяткам» нужно исправлять, что лучше отойти на старую границу, оставив в предполье заслоны, что, если операция «Гроза» и вправду была задумана, то ее ни в коем случае не проводить, что…

На лице старика блуждала печальная улыбка.

– Что-то не так? – спросил Богдан.

– Отчего же? Все так. И все не так, конечно. Вы можете предупредить Сталина. Я себе даже не представляю как, но предположим. Он послушал вас, хотя чем ваше просвещенное мнение более весомо, чем мнение Жукова или Тимошенко? Войска отвели и что? Двадцать второго июня все пошло бы по-другому?

– Да. Или вы полагаете иначе?

– Естественно. Все пошло бы по-другому. Абсолютно. Не было бы двадцать второго июня, а было бы пятнадцатое июля, скажем. Или пятнадцатое июня. Вы были бы там, в сорок первом, вы бы знали дислокацию, ТТХ и все остальное… только смысла в этом было бы чуть. Совсем немного. Вообще не было бы. Вы изменили бы историю, она пошла бы по-другому, но и ваша ценность была бы сведена к нулю. Или вы по скромности своей полагаете, что смогли бы (если бы вам позволили) управлять войсками лучше, чем Павлов, Власов, Жуков, Рокоссовский? – генерал откинулся на спинку дивана и скрестил руки на груди. – Это сейчас вы все видите на карте, вам понятно, что немец ударил не на Смоленск, а двинул войска к Киеву, а там, в том времени, когда люфтваффе превратило ближние тылы в кровавый ад, а танки рвут линию фронта в клочья и никто не может толком сказать, где в самом деле прорыв, а где просто паника – вы сможете ориентироваться в обстановке лучше других? Поправьте меня, если я что-то не так сказал.

– Ну… Ладно, пусть не командование войсками, пусть не информация, но ведь если внести изменения в технику… Ускорить научно-технический процесс… – Богдан говорил и понимал, что в голосе нет уверенности. Понимал, что старик загнал его на скользкое и что нет веских аргументов. – Командирские башенки, промежуточный патрон…

Богдан вспомнил, что и сам неоднократно высмеивал книги и фильмы о «попаданцах».

– Что? – спросил старик.

– И песни Высоцкого, – совсем уже обреченным тоном произнес Богдан. – Обязательно – песни Высоцкого…

– Я так понимаю, что это самоирония?

– Не без того…

– Усовершенствовать танки? Куда же дальше? – невесело улыбнулся старик. – Изготовить их больше? Еще больше? Пушки… Пятидесятисемимиллиметровую противотанковую сняли с вооружения по причине отсутствия достойной цели…

– Я знаю.

– Да? Так что вы могли бы сделать там, в прошлом? Насыщенность автоматами у нас была выше, автомобилями – выше… Авиация хуже – это как посмотреть. Кстати, это я сейчас такой умный, а тогда, в сороковом и сорок первом, даже я был искренне уверен, что мы сможем надавать по лицу любому супостату. Любому, хоть немцам, хоть англичанам, хоть им всем вместе. Несмотря ни на что, ни на репрессии, ни на чистки… Вопрос, как оказалось, был в людях. В людях, в их отношении к войне, в желании или нежелании воевать, в умении или неумении командовать, умирать или убивать… Если бы вы попали в прошлое, то быстро поняли бы, что максимум ваших возможностей в изменении прошлого – это взять в руки ту самую трехлинейку и подняться в атаку. Или атаку отражать. При этом четко зная, что ваше участие в войне ничего не меняет, что она все равно закончится так, как закончилась. И то, что вместо пятидесяти миллионов человек во всех странах погибнет пятьдесят миллионов плюс один – ничего не изменит, потому что никто не знает, сколько именно народу легло в том или ином бою… Вы убьете на одного немца больше?

– Севка убил двадцать девять…

– Из них немцев – пятнадцать. Остальные – наши, советские. Бывшие советские или те, кто не считал себя советским, но был вынужден жить в стране рабочих и крестьян. И кстати, я запамятовал. Было еще четверо, кажется, пленных красноармейцев, которые так обиделись на Всеволода за спасение из плена, что их пришлось убить… И еще вопрос – это он изменил историю или, наоборот, удержал ее от изменения? Большой вопрос…

– И Севке…

– И Севке вашему, Всеволоду Александровичу, дико повезло. Невероятно повезло, не без помощи одного-двух добрых самаритян, но повезло… Никчемный мальчишка…

– Севка – никчемный? – неуверенно возразил Богдан.

– А что, вы со мной не согласны? Чего он добился здесь, в своей привычной жизни, в том времени, когда был рожден? Деньги? Влияние? Перспективы, в конце концов? Ничего! Он что-то попробовал сделать? Как-то пытался переломить себя и свою судьбу? Если он здесь – ноль без палочки, то почему он окажется значимой личностью в другом времени? Он будет к нему лучше приспособлен, чем аборигены? Он здесь был ничем…

– Он…

– Он жил. Скорее, выживал, но… Что дальше? Вот даже вы, при вашем несерьезном образе жизни…

– Простите, но я занимаюсь серьезными вещами! – чуть повысил голос Богдан. – Я окончил истфак и…

– И что? Вы и ваши приятели всю зиму, большей частью, участвуете в бессмысленных спорах о длине орудийных стволов, вариантах развития событий, о том, был ли Сталин тупым палачом или величайшим гением всех времен и народов. Вы и ваши коллеги пишете романы о том, как шикарно развернулись бы в прошлом, со своими знаниями, забывая, что знания и ум – суть разные сущности. Вы травите инакомыслящих, искренне полагая, что только вы точно знаете, как на самом деле было, а остальные – в лучшем случае – дураки. В худшем – подонки, недостойные памяти отцов и дедов… Вы живете даже не в прошлом – в прошлом вы бы не выжили, – вы живете в мире, похожем на прошлое, имеющем с ним столько же общего, сколько общего с ним имеют литературные произведения, от сказок до мемуаров. Имел сомнительное удовольствие познакомиться с вашим мирком…

– Но…

– Но, – кивнул Евграф Павлович. – Именно что «но». Летом ваше болотце несколько разделяется. Кто-то продолжает рассказывать-рассуждать о памяти, о долге, требует, чтобы перестали клеветать на отцов-дедов и даже рядится в свежесшитую старинную форму, нацепив чужие награды и присвоив себе незаслуженные звания… А другие… Существование этих других немного примиряет меня с вашим мирком. Находить павших, восстанавливать их имена, достойно хоронить – тут я готов поклониться вам и вашим друзьям… Могу даже простить торговлю реликвиями, оружием, взрывчаткой…

– Чай готов! – крикнул из кухни Костя.

– А пойдемте выпьем чайку, – разом превратившись в доброго, мягкого и ласкового дедушку, предложил Евграф Павлович, вставая с дивана. – Костя умеет заваривать чай почти правильно… насколько это вообще возможно с тем, что здесь называют чаем.

В коридоре он наткнулся на Севку. На потрясенно молчащего Севку. На Севку, в глазах которого стояли слезы.

– Подслушивать – нехорошо, – проходя мимо него, бросил небрежно Евграф Павлович. – Даже если очень хочется.

– Вы… – губы Севки вздрогнули.

– Я что-то не так сказал? – старик остановился перед Севкой и попытался заглянуть тому в глаза, даже привстав на носочки. – Я наговорил на вас? Вы что-то из себя представляли в этом мире перед тем, как Орлов вас отсюда выхватил и швырнул в наш ад? Вам понадобилось пройти через двенадцать месяцев войны, убить черт знает сколько народу, чтобы здесь решиться и потребовать, наконец, у своего работодателя причитающиеся вам деньги!

– Мне нужно было…

– А дальше что? Вы пришли с войны. Вы – почти герой, орденоносец, во всяком случае. И что дальше? Вы стали другим? Вы стали серьезнее, умнее, решительнее? Вы были никем, а вернулись никем с умением убивать. И все, Всеволод Александрович. Не более того. Вы почему-то решили, что все изменится само собой? Знаете, сколько народу возвращалось вот так с войны с уверенностью, что все будет иначе – лучше, умнее, добрее?.. После Русско-японской, после империалистической… – генерал дернул щекой. – После Гражданской… Мы всех этих буржуев и спекулянтов теперь к ногтю. Я – фронтовик, а эти тыловые крысы, чиновники, бюрократы, рвачи, отсидевшиеся в безопасности, теперь будут знать свое место… Теперь наше слово – закон. Мы прошли через смерть и огонь, и мы… Простите, но что миллионы, вернувшиеся с войны в сорок пятом, мечтали, что все будет так, как до войны? Ничего подобного, они думали… да что там думали – они точно знали, что все будет иначе… И что? Вы сейчас должны уже почувствовать, как оно – быть мальчишкой, единственное приобретение которого заключается в готовности убивать. В умении убивать. В желании решать свои проблемы силой. У вас есть выбор, как и у миллионов мальчиков с окровавленными руками до вас. Выбор простой – измениться, загнать себя, умелого и талантливого убийцу, в быт, в серость, стать частью покорной толпы или продолжать воевать… Даже не ради убийства, а ради чувства свободы, ради адреналина, если угодно…

– Я не хочу убивать… – сказал Севка.

– Да? Меня сейчас вы точно хотите убить. Придушить голыми руками. Но вы же прекрасно понимаете, что дальше так продолжаться не может. Надолго вас не хватит. Вы угрожали врачу. Вы ведь и в самом деле собирались его убить, если бы он не помог Константину?

– Да.

– И вас совсем не волновало то, что ваша жизнь после этого закончится. Подсознательно вы нашли тот же выход, то решение проблемы, которым пользовались сотни тысяч мальчиков, вернувшихся с войны. Вы пошли и отобрали деньги у своего…

– Но я его не убил… – глухо возразил Севка.

– Да, конечно… Вы решили просто сесть в тюрьму. Это так удобно – сесть в тюрьму. Там не нужно принимать решений, там за вас все решат…

– А если и так?

– Хотите, я скажу вам, чего вы захотели, оказавшись здесь, у себя дома? Сказать? – Евграф Павлович ткнул пальцем Севку в грудь, возле сердца. – Вот тут у вас возникло желание, вот тут… Не в голове, там вы пытались придумать себе оправдание, там вы ЗНАЛИ, что нужно радоваться… А тут… в сердце, вы хотели вернуться назад. Туда, откуда вас вытащил Чалый по приказу Орлова. Туда, где не закончилась война… нет, не та война, что с Гитлером и за Сталина… Эта война вам не интересна, вы знаете сюжет этой книги и ее финал. И максимум, что вы смогли бы испытать по поводу этой войны, это нетерпение – когда же наступит девятое мая… И опасение, что вас настигнет пуля… А вы сами не будете уверены, боитесь вы погибнуть во время той войны или гораздо страшнее дожить до ее окончания… Это не ваша война, Всеволод. Это азартный спорт – подняться на вершину и спуститься вниз, донырнуть до самого дна, перепрыгнуть через пропасть… Ваша война заключается в другом… И противник у вас другой – пострашнее.

Старик замолчал, словно потратил все силы на этот длинный монолог.

– И кто же мой противник? – спросил Севка.

Он знал ответ, но он хотел, чтобы это произнес Евграф Павлович.

– Вы сами, Всеволод. Вы сами… Вы хотите понять, сможете ли остаться человеком там… С моей точки зрения, остаться человеком ТАМ ничуть не сложнее, чем быть им здесь, но вы… Вы хотите побороть себя, хотите понять, что двигает теми, кто остался в прошлом… Вам кажется, что ваша никчемушная жизнь ТАМ, на грани смерти, приобретает хоть какой-то смысл.

– А это не так?

– Не знаю, это вам решать. Там погибнуть в бою или здесь угробить свою жизнь… Меня немного успокаивает только одно в вашем поведении…

– Что же?

– Вы ничего не пытаетесь исправить. И вы не боитесь действовать. Вы осознали себя частью того времени. Вот это – самое важное. Это дает шанс… Для вас и для меня… Для всех нас. Для мироздания… – громким шепотом провозгласил генерал.

– Сейчас вы скажете, что я просто обязан…

– Никому вы ни черта не обязаны, лейтенант Залесский. Вы даже не дезертировали. Вы – в отпуске. И для вас есть задание…

– Я…

– Хорошо, не задание – просьба. А потом… Потом вы сами примете решение…

– Окончательное.

– Нет, не окончательное. Такой милости вы не дождетесь, Всеволод. Вы всегда будете иметь возможность выхода. Возможность выбраться, уйти, спастись… Не гарантию, нет, но возможность. Вы уйдете на Базу. Вы и Константин. И будете работать вместе со мной и вместе с Орловым. Течение времени нельзя изменить, но его нужно сохранять…

– А если я…

– Одно задание. Одно. А потом…

– Второе, – подсказал Севка.

– Нет. Я клянусь чем угодно, что второе… Что потом вы сами все решите.

Севка оглянулся на Богдана, застывшего в дверях. На лице Богдана было не удивление – потрясение. При всем том, что Богдан говорил Деду, при всем том, что он сам понял, раскрутил, сложил из крохотных деталек, он все равно не верил до конца в реальность происходящего. Умом – понимал, сердцем – не верил.

Только сейчас, увидев, как Севка слушал то, что говорил старик, Богдан вдруг осознал с ясностью – это все правда, и, что самое главное, это происходит не только с Севкой, это происходит с самим Богданом. И навсегда меняет и его жизнь.

– Хорошо, – сказал Севка. – Я убью этих четверых. Но после этого…

15 августа. Малые Антильские острова

Обломок ствола пальмы взлетел в воздух и, вращаясь, словно пропеллер разбитого самолета, врезался в склон горы над самой головой Малышева. Старший сержант заметил его в самый последний момент, когда уклоняться уже было поздно.

Совершенно бесшумно бревно вынырнуло из мешанины дождя, листьев, ветра и песка и, медленно вращаясь, понеслось прямо в лицо Малышеву. А тот стоял неподвижно, зачарованно глядя на приближающуюся смерть.

В голове было пусто.

Даже зажмуриться Малышев не попытался. Он смотрел-смотрел-смотрел… А бревно, словно городошная бита, выпущенная великаном, приближалось в нему, готовясь выбить старшего сержанта Малышева из пространства жизни. С одного удара – великан умел бросать.

Торец бревна был излохмачен, будто великан перед броском его жевал.

Все замедлилось вокруг Малышева. Струи ливня замерли, как стеклянные палки, листья, еще мгновения назад стремительно носящиеся вокруг, застыли неподвижно… И рев бури превратился в глухой протяжный стон, низкий, утробный…

Рывок, склон горы вдруг метнулся навстречу Малышеву, ударил в лицо, грязь забила рот, потекла за ворот, залепила уши…

Малышев не услышал – почувствовал всем телом, как бревно ударилось в землю.

– Думкопф! – проорал кто-то рядом. – Идиот!

Таубе.

Малышев оперся руками о раскисшую землю, кисти полностью ушли в грязь.

– Вставай! – прокричал Таубе и потянул Малышева за ремень автомата, который висел у старшего сержанта на спине. – Еще не закончилось…

Малышев встал. Ливень мгновенно смыл с лица грязь. Оглянувшись, Малышев увидел то самое бревно. Оно торчало из земли, войдя в нее почти до половины.

– Твою мать… – пробормотал Малышев, чувствуя, как слабеют ноги.

Он представил себе, что сейчас лежит, возможно, еще даже живой, прибитый бревном к земле.

– Не зевай! – крикнул Таубе ему прямо в ухо.

Малышев посмотрел немцу в лицо: широкая, во весь рот улыбка, глаза горят восторгом, – нравится эсэсовцу буря.

Наверное, так же радовался в бою, когда убивал наших, подумал Малышев.

– Да пошел ты! – крикнул старший сержант, оттолкнув Таубе. – Фашист недорезанный!

– Я не фашист! – крикнул в ответ Таубе. – Я – национал-социалист!

– Один хрен!

– Сам ты… Я, между прочим, был коммунистом до тридцать второго… Понял?

– А потом?

– А потом пошел в СА.

Ветер швырнул в лицо немцу охапку мокрых листьев, Таубе присел, Малышев дернул его на себя – и здоровенная ветка только зацепила Рихарда по плечу.

– Большевик недорезанный! – радостно заорал Таубе и хлопнул Малышева по плечу.

– Сам ты!.. – проорал Малышев.

И дождь разом закончился, словно его выключили. И ветер стих.

Только что все вокруг ревело, море пыталось ворваться на остров и затопить его, деревья ломались с хрустом, а волны, разогнавшись в бухте, поднимались на пятиметровую высоту и доставали до подножия горы, на которой прятались люди. Ничего дальше десяти метров не было видно, а через минуту…

Море еще билось в эпилептическом припадке, пальмовая рощица, в которой был лагерь, превратилась в несколько десятков пеньков.

– Погуляли, – выдохнул Малышев и сел прямо в грязь.

«ППШ» уперся стволом в землю, ремень сдавил грудь, но Малышев не обратил на это внимания.

Он был жив – и это главное. А еще несколько минут назад он был уверен, что до конца бури не доживет. Или что буря никогда не закончится.

– Пятнадцать минут, – сказал Таубе и плюхнулся в грязь рядом.

– Что – пятнадцать минут?

– Буря была всего пятнадцать минут, – немец постучал пальцем по своим наручным часам. – Четырнадцать с половиной минут.

Малышев стащил с себя автомат, положил его рядом, а сам лег на спину.

– А я думал, сутки, – сказал старший сержант.

– Пятнадцать минут, – повторил Таубе. – Я как-то попал в Сахаре в песчаную бурю… Но сейчас – тоже было страшно…

Таубе вытер лицо руками, стряхнул капли.

– Слышь, Рихард, а ты и вправду был коммунистом?

– Ага. Молодой был, глупый… А они на митингах очень красиво говорили… Правильно говорили, и мужики были стоящие.

– Сколько тебе было в тридцать втором?

– Семнадцать.

– Пацан совсем… – Малышев закрыл глаза. – Чего же ушел?

– А мне пистолет не дали. Я просил-просил – не дали. Сказали, что идея – лучшее оружие. И нам так замечательно наваляли парни из СА в тот вечер… Мне приложили по голове, я отрубился, когда пришел в себя – меня перевязывал мой ровесник в коричневой рубахе и со свастикой на повязке. Разговорились, оказалось, что наши меня то ли бросили, то ли просто не заметили… Я обиделся, и за пистолет, между прочим, тоже… Тогда многие из компартии уходили к наци. В общем, Рэм говорил то же самое, что и большевики, только понятнее. Придавить буржуев, возродить нацию – разве плохо? И на хрена нам интернационализм? Нам кто-то помог, когда мы с голоду после войны подыхали? Из нас выдавили все, до капли… Мемель отобрали… и кто? Литва. Представляешь? А когда наши дернулись в Лигу Наций, что получили в ответ? Забрали – значит, имели право.

– Литва? У Германии? – удивился Малышев.

– В двадцать четвертом заняли, постреляв немного с французами, в тридцать втором разогнали и пересажали остатки нашего самоуправления… Наци не нужно было ничего придумывать, они говорили правду, каждый это знал. Они не призывали любить польского рабочего только потому, что он пролетарий. А я в Силезии видел, как поляки пытались провернуть то же, что они устроили в Данциге… Был вольный город и нет его…

Малышев почувствовал, что проваливается в сон, вздрогнул и сел.

– Поляки в двадцатом Киев заняли, – сказал Малышев. – Потом, правда, до самой Варшавы бежали… Жаль, не повезло нашим. Вот если бы немцы тогда поддержали…

– Живы? – спросил Орлов. Он подходил к ним, с трудом переставляя ноги.

Ноги в сапогах вязли и скользили. Щеголеватая командирская форма промокла насквозь и была заляпана грязью. Фуражки не было.

Малышев попытался встать, но Орлов махнул рукой и сел рядом.

– Я же говорил – позавидуют мертвым, – сказал Орлов.

– Никому я не завидовал, – Таубе встал и осторожно двинулся вниз, балансируя на склоне. – Я – не завистливый человек!

Рихард спустился с горы, прошел к бухте, достал из-за пояса пистолет, положил его на камень, потом стащил сапоги и, не раздеваясь, бросился в воду.

– Товарищ… – Малышев прикинул, называть командира привычным «старшим лейтенантом» или по петлицам – подполковником, ничего не придумал и решил, что можно и по фамилии. – Товарищ Орлов, а Таубе и вправду был коммунистом?

– То есть то, что он был членом НСДАП, тебя не волнует, а что большевиком…

– Так фашисты ведь коммунистов своих – под корень. И в лагеря… Ведь нам на политзанятиях… А Таубе говорит, что…

– Если Таубе говорит – значит, правда. Если, конечно, не о бабах. Он много чего повидал, между прочим. И пережил… Тебе это и вправду интересно?

– Не знаю… Он сказал, я спросил…

– То есть про испанцев тебе не интересно, а про немца?..

– Что испанцы? Вы же сказали – убить. Убьем. Я не знаю как, тут Никита правду говорит, но раз нужно – убьем. А Таубе…

– Дался тебе Таубе. Он был коммунистом, потом вступил в СА, потом, когда СА резали, чудом выжил, попал на пару месяцев в лагерь. Вышел. Работал на заводе. Потом призвали в армию, стал танкистом. В сорок четвертом позвали в СС, согласился, получил звание штурмбаннфюрера… Попал в плен, опять чудом выжил – эсэсманов не жаловали в лагерях. Три года, потом поехал домой, а дома – нет. В смысле – дом есть, но там нет его семьи. Собственно, его и к дому не пустили. Провезли в Германию, в советскую зону. Там его приняли не особенно ласково, он перешел в западную. И там чуть не погиб…

– Это как?

– А это ты у него сам как-нибудь спросишь. Он не любит, когда эту историю рассказывают. Я его подобрал и к делу приставил. Если бы еще про ваффен СС не рассказывал кому попало – совсем молодец был бы…

– А как он со своими?.. Я же видел, как он вместе с вами через воронку ходил… Ему каково видеть, что они проиграли? Он же мне рассказывал – с обидой рассказывал, как их литовцы обижали. А тут…

– Это все к нему. Захочет – расскажет, не захочет – в морду надает, у него с этим просто… – Орлов встал, посмотрел на часы. – Еще четыре часа.

– До испанцев? – попытался угадать Малышев.

– Нет, до испанцев – еще двадцать часов. А до ужина – четыре. Ты, кстати, не сильно там злись – Чалый одну бутылку водки разбил.

– Вот ведь тварь безрукая, – огорчился Малышев.

Чертова буря угробила их лагерь. Все, что было не на людях, все исчезло. Даже двустволка куда-то сгинула, хотя Ставров клялся и божился, что не выпускал ее из рук. Но когда стихло – увидел, что нет ружья. Пропало.

Автомат Малышев кое-как почистил, ствол пришлось промывать морской водой – шомпола не было. В дисках было полно воды, старший сержант выложил патроны на камень, чтобы подсушить. Но как они будут стрелять, когда дойдет до дела, было совершенно непонятно.

Чалый, грохнувшийся с камня, разбил не только бутылку с водкой, приклад его «ППШ» раскололся, оставив куцый огрызок возле спусковой скобы, как у пистолета. Стрелять, конечно, можно, но если хочешь попасть – подходи поближе. Лучше, конечно, в упор.

Никита молча почистил свой автомат, простирал форму, разложил ее на камне и задремал.

Икрам Рахимов бродил по острову в поисках еды, но ничего толкового не нашел, кроме нескольких кокосовых орехов.

Море затихло.

Глядя на почти неподвижное зеркало, было трудно представить себе, что еще два часа назад волны поднимались чуть ли не до небес.

Конвей на берегу собрал какие-то ракушки и клялся, что их можно есть, что сам он неоднократно этим питался, но Орлов посмотрел на часы и сказал, что нечего забивать желудки всякой дрянью, если через сорок минут будет нормальная еда.

Через полчаса послышался странный звук.

Малышев поначалу не обратил на него внимания, но Конвей вскинулся и посмотрел в сторону бухты. Таубе встал с песка и приложил руку ко лбу козырьком, пытаясь рассмотреть что-то между скал.

Мотор, сообразил, наконец, Малышев. А говорили, что пираты… Или это?..

В бухту, не торопясь, вошел катер – пошарпанная, давно не крашенная посудина. Без надстройки. Просто – большая лодка с мотором.

Малышев вскочил на ноги и пошел к воде.

С лодки помахали рукой, старший сержант махнул в ответ.

Никита подошел и стал рядом. Что-то изменилось в выражении лица Никиты, что-то поразило его. Малышев присмотрелся к тем, кто был в лодке.

Семь человек. Какие-то ящики, наставленные посередине лодки чуть не горой.

На носу лодки человек в фуражке махнул рукой. Уверенно махнул, привычным начальничьим жестом, такие вырабатываются, по мнению Малышева, только у генералов, и то не сразу, а лет через пять после получения звезд.

– А вот и ужин, – негромко сказал Орлов, прищурившись, рассматривая приближающуюся лодку. – И масса веселых и поучительных разговоров. Нужно принять и вытащить на берег.

Никита положил на песок автомат, вошел в воду. За ним следом Конвей, Чалый и Рахимов.

Мотор заглох – его выключили, чтобы не повредить винт о дно.

Возле пляжа дно уходило резко вниз, а осадка у лодки была не очень большая, поэтому лодку подтащили почти к самому урезу воды.

– Добро пожаловать, Женя! – сказал Орлов, протягивая руку. – Давай помогу.

Комиссар спрыгнул на песок без посторонней помощи. Брезгливо, как показалось Малышеву, посмотрел на Орлова.

– Ну что ты на меня так смотришь? – спросил Орлов. – Я тебе чем-то не нравлюсь? Я тебе, между прочим, снова жизнь спас, а ты на меня дуешься.

Корелин скрипнул зубами.

– Я же тебя в последний момент вытащил, имей в виду. Если сам жить не хотел, то хоть за свою команду поблагодари. Ты почти всех забрал…

– Кто захотел… – оглянувшись на лодку, сказал Корелин. – У остальных – семьи. Я просил Домова, чтобы он их не трогал, он…

– Он не тронет, – недобро усмехнулся Орлов. – Ему твердо обещано, что за каждого из оставшихся он ответит. Так что, пока не будет прямого приказа Хозяина, твоих не тронут…

– Так, может, я тоже лучше бы остался?

– Нет. Вот это – точно нет. Ты, помимо всех своих заслуг, сумел произвести на САМОГО очень сильное впечатление. Он клокотал и дымился, когда я у него спросил о тебе, – Орлов многозначительно обвел взглядом пляж и людей на нем. – Полагаю, нам лучше прогуляться. Как думаешь?

Корелин молча пошел в глубь острова. Орлов, отдав распоряжение разгрузить лодку, побежал следом, легко перепрыгивая через пеньки и обломки.

– Что тут у вас случилось? – спросил, не останавливаясь, Корелин.

– Ураган, знаете ли. Если бы вы на своем дредноуте попали сюда на пять часов раньше…

– Ты сам выбрал время. Так что, полагаю, нам нечего было опасаться.

– Это правильно, – согласился Орлов. – Мне можно и даже нужно доверять. Я плохому не научу. И гадость не сделаю. Без веской причины, естественно, но ты же мне веских причин не давал? Ведь не давал? Оп-па…

Орлов остановился.

Пистолет Корелина смотрел ему прямо в лицо.

– Это ты, Женечка, напрасно, – быстро сказал Орлов. – Это ты, Женечка, зря…

Указательный палец комиссара лег на спуск.

– Ты даже поговорить не хочешь? Вопросы задать? В конце концов, последнее желание перед расстрелом…

– Это не расстрел. Это ликвидация, – спокойно сказал комиссар. – Чистка. Знаешь, при моей работе нужно придумывать хоть какое-то оправдание. Чтобы не сойти с ума, не захлебнуться кровью… Я придумал, что делаю мир чище. Не спасаю, этого мне не дано, но делаю значительно чище… Не дергайся, я не смогу тебя сейчас обогнать в беге или побороть, но пулю в назначенную часть тела всадить с такой дистанции… Или ты хочешь попробовать?

– Почему нет? Ты ведь сказал, что это ликвидация, очистка мира от мусора… – Орлов подмигнул, но взгляда с пальца комиссара не отвел. Он привык серьезно, даже очень серьезно относиться к оружию в руке своего друга детства. Бывшего друга. – И так и так мне кранты, как говаривал один революционный матрос… Если просто так стоять – шансы почти нулевые, если прыгнуть – они многократно вырастут…

– Прыгай, – пригласил Корелин. – Тут – два метра. Один бросок. Давай.

Орлов улыбнулся:

– Если ты не возражаешь, я лучше внезапно. Ты же не сию секунду стрелять собрался…

Выстрел, пуля свистнула возле самого уха Орлова и ушла куда-то в небо.

– Ч-черт… – Орлов поднес пальцы к левой щеке. – Ты дурак, что ли?.. Сейчас же прибегут парни…

– Не прибегут – моих больше. И оружия у моих больше. И Никита, если что, стрелять будет в твоих, а не в моих…

Орлов прислушался – к ним никто не бежал, никто не кричал. Но и стрельбы не было, что не могло радовать.

– Твои моих под прицелом держат? – спросил Орлов.

– Вроде того. Я их, пока мы до острова добирались, проинструктировал, чтобы без нервов, решительно, но без лишней жестокости, – сказал Корелин. – А ты расслабься, Данила. Присядь вот на пенек, только… Мы же с тобой вместе этот урок проходили, о броске после полуприседа, когда ножки согнуты, мышцы напряжены и возникает соблазн прыгнуть… Я выстрелю, ты не сомневайся.

Орлов присел на вертикально торчащий из земли обломок пальмового ствола.

– Ножки мы вытянем вперед, – подсказал Корелин. – А руки держим за головой.

– Я упаду, – предупредил Орлов. – Мне неудобно. Заднице больно.

– Потерпишь, я быстро…

– Вот это и пугает, – вздохнул Орлов. – Почему просто не убил? Знаешь, сколько народу полегло из-за желания поболтать перед ликвидацией? Я лично двоих на этом поймал.

– Меня не поймаешь.

Корелин нащупал ногой пенек у себя за спиной.

– Ты аккуратнее. Пенек неширокий. Свалишься, на спуск нажмешь и из вредности пулю мне в живот.

– Неплохая идея, – Корелин сел. – Ладно, поболтаем. Насколько я понял, ты побывал у Сталина после меня…

– Да. Я ждал твоего ухода в кабинете возле приемной. Ты ушел, меня вызвали. Мы пообщались с Хозяином, я забрал папку и вышел. Потом еще сделал несколько дел, вернулся в прошлое как раз к твоему разговору с Домовым у тебя в кабинете. Потом забрал Чалого и ушел сюда. С этими воронками приходится метаться по времени туда-сюда, пытаясь выйти поближе и во времени, и в пространстве. Знаешь, чтобы попасть к тебе, я вначале вышел через воронку в Сокольниках на Аляску в пятнадцатый век, потом бросок на почти двадцать верст к следующей воронке, потом выход ко мне на Базу, потом воронка в пампасы девятнадцатого века, благо вторая открылась не слишком далеко, и вот через нее уже сюда. А ведь мог без всей этой суеты добраться сюда вместе с тобой, от Речного вокзала столицы нашей Родины…

– Ты неправильную интонацию выбрал, Данила, – спокойно сказал Корелин. – Не нужно этих подробностей, со мной в искренность играть не стоит.

– Но время-то тянется? А это время моей жизни. Быстрее перейдем к интересующим тебя вопросам, быстрее я уйду на тот свет. Не так?

– Так. Мы, кстати, где?

– Шестнадцатый век, Малые Антильские острова. На всякий случай – обратная воронка откроется прямо в бухте. На линии от левой входной скалы до вершины горы. Когда меня пристрелишь, возьми часы. С часа пятнадцати дня завтра до часа двадцати восьми. В кармане гимнастерки, в левом, карта и план задания… Порядок выполнения: убить меня, провести операцию, вывести корабль и людей в точку открытия воронки, уйти. Для этого твой катер, собственно, и нужен. Помнишь, что при переходе нужно двигаться? Вот и корабль на тросе подтянете. Конечная точка путешествия – База. У нас там очень удачно есть озеро. Большое и глубокое. Вот туда и прибудешь. Приоритеты – корабль с грузом, потом жизни личного состава. Но минимум двое нужны, чтобы увести корабль. Один на катере, второй на руле корабля. Ну, в инструкции все написано.

– А теперь ты даже как-то торопишься…

– Не-а… Я демонстрирую желание говорить, отдать информацию. И ты, произвольно или не очень, втянешься в разговор. Я ведь настроен на общение. Сколько всего ты сможешь узнать…

– Ты рассказал Сталину о его сыне… Он и вправду умрет?

– Он не станет предателем. Я в этом поклялся, и Сталину этого хватило.

– А мне чего должно хватить? Ты обещал рассказать мне о моем сыне. Кто виноват в его смерти и где он похоронен.

– Да. И ты сам все сможешь узнать. Сразу после операции. Я передам тебе власть, дела, планы, контакты и все остальные игрушки. И ты будешь играть, сколько захочешь. И узнаешь все, что пожелаешь. Кстати, ты обратил внимание на то, как нервничал Сталин? Полагаешь, это он от злости? От обиды на твою бестактность?

– Он тебе жаловался на меня? Он? На меня? Тебе?

– Нет, конечно. Но он тебе наверняка рассказывал об Уэллсе. И наверняка попытался объяснить что-то о себе. О своих мотивах… Полагаю, он хотел хоть как-то подготовить тебя к знакомству с его, Сталина, настоящей жизнью. Если ты знаешь, что твой собеседник скоро сможет увидеть тебя в любой, даже самой неприятной ситуации, стать свидетелем поступка, о котором ты жалеешь и хотел бы, чтобы поступка того вообще не было, – ты ведь попытаешься дать понять своему собеседнику, что на самом деле ты не такой плохой, как может показаться на первый или второй взгляд… попросить оценивать твою жизнь и твои поступки не по внешнему – кровавому и грязному, а по внутреннему, по тому, что ты хотел сделать, по тому, из-за чего и с какой целью – высокой, конечно, – ты это все совершал… Наверное, и Сталин попытался. Было?

– Он сказал, что всех «попаданцев» нужно сразу расстреливать. А тебе он сохранил жизнь потому, что ты спас Москву…

– Хотя до того времени ты считал, что Москву спас Власов и сибирские дивизии, – подхватил Орлов. – Так они Москву и спасли, честное слово. И мороз. И мужество Красной армии, и полководческий гений наших военачальников. И мудрое руководство партии большевиков… Ну и я немножко. Убери одну из составляющих – и все обрушится.

– Особенно если убрать тебя.

– Нет, сейчас уже можно. Сейчас от меня вроде бы ничего такого особо важного не зависит. С этой операцией ты и так справишься, без моего участия, если что. Можешь не стесняться. Но мы ведь сейчас не об этом? Или об этом? Это все, что ты хотел у меня спросить? Про Москву? Так извини, это трудно вот так объяснить, на ходу. Но ты сможешь все сам увидеть. Во всяком случае – ознакомиться с документами. Жаль, что об этом никто и никогда не напишет книгу. Или все-таки напишет? Может, я сойду с ума и подскажу кому-нибудь…

– Сидеть! – приказал Корелин, увидев, что Орлов попытался опустить руки.

– Заметил… – печально покачал головой Орлов. – А ведь совсем чуть-чуть осталось…

– Совсем чуть-чуть, – подтвердил Корелин. – Знаешь что…

– Что?

– Я вышел из кабинета Сталина с мыслью набить тебе рожу. Пока ездил к себе в Центр, пока разговаривал с людьми, пока вместе с теми, что решили ехать со мной…

– Ехать? Ты им что сказал, Женечка?

– Не твое дело. Сказал, что новая техника и секретная база… Не так сказал?

– В общем, так. Особенно про базу. Можно я посмотрю на часы?

– Нет.

– Когда стемнеет, вы замучаетесь пулеметы расставлять, имей в виду. И лучше бы их пристрелять засветло. Ну, что смотришь на меня будто в изумлении? Ты же в ящики заглядывал, не мог не заглянуть. И видел «ДШК» и патроны. И снайперские винтовки тоже видел. С оптикой поставь, кстати, Никиту и Ставрова. На пулеметы – Малышева и кого-то из своих. Ты же оружейников захватил. Дятла и остальных?

– Да, захватил.

– Вот и прекрасно. Так что, заканчивай со мной, так или иначе, и берись за работу.

– Это настолько важно?

– Наверное… Полагаешь, я бы обрек на смерть три сотни ни в чем… ну, или почти ни в чем не повинных людей? Нет, я понимаю, что ангелов в этих местах нет, и в обозримом будущем не будет, но… – Орлов вдруг посерьезнел, и Корелин заметил, наконец, что глаза у того наполнены печалью. Настоящей, неподдельной. – В общем, и моих ребят тоже жалко. Они ведь не убийцы… А боя – не будет. Не должно быть боя. Только убийство. Если упустить момент, то… И груз нужен в целости. Это тоже понятно?

Корелин подбросил пистолет на руке, словно прикидывал, а не запустить ли им куда подальше. Словно жег ему руку этот пистолет.

– Никак передумал? – спросил Орлов.

Корелин молча поднялся и пошел к пляжу, на котором люди из его Центра держали под прицелом людей Орлова.

– Отбой! – крикнул Корелин. – Отбой! Все поступаете под командование подполковника Орлова.

30 октября 2011. Украина

Добрый Евграф Павлович даже разрешил Богдану наблюдать процесс перехода.

Воронка открывалась в Центральном парке, на боковой аллее, сразу за строящимся новым аттракционом.

– Вы все запомнили? – спросил Евграф Павлович, прекрасно понимая, что все парни запомнили, а если и забыли, то посмотрят на врученные генералом инструкции. Там все было очень доступно изложено: место выхода, время, цель, воронка отхода, запасной вариант. Кстати, запасной вариант был не то чтобы очень удобный. Для того чтобы выйти к другой воронке, нужно было ждать три недели и попасть в Карпаты, в район деревни, название которой Севка никогда раньше и не слышал. В общем, получалось, что лучше им с Костей обернуться вовремя и, выполнив задание, быть через тридцать минут у воронки.

Еще Евграф Павлович вручил парням оружие. Встал из-за кухонного стола, прошел к вешалке и достал из карманов своей дубленки два «вальтера» «П-38» и два запасных магазина.

Богдан присвистнул, рассматривая пистолеты, которые старик положил перед Костей и Севкой, а потом присвистнул еще раз, увидев, КАК парни разбирают «вальтеры», продолжая при этом вести разговор и не глядя на свои руки.

– Это да, – сказал Богдан. – Это впечатляет.

Севка удивленно посмотрел на него, не сообразив сразу, по какому поводу восхищение, потом вздохнул, дослал патрон в патронник, поставил пистолет на предохранитель и аккуратно положил на стол.

Евграф закончил инструктаж.

– А вначале звучало так, словно мы будем спасать мир, – невесело усмехнулся Севка. – А вопрос всего лишь в деньгах…

– Не всего лишь, а в больших деньгах, – поправил его генерал. – В очень больших. Если я ничего не путаю, пятнадцать миллионов этих ваших гривен – деньги немаленькие.

– Немаленькие, – подтвердил Богдан. – Почти два миллиона баксов… долларов, в смысле.

– И четыре человеческих жизни, – напомнил зачем-то Севка.

– Это что-то меняет?

– Нет, наверное, – медленно проговорил Севка. – Четыре жизни, десять жизней… Какая разница? Но потом мы… я могу считать себя свободным? Больше ко мне никто не придет? А если придет, то я смогу просто так послать к чертям собачьим?

– Да, – коротко ответил Евграф Павлович. – Только вы внимательно выслушаете меня перед расставанием и примете…

– Нет, спасибо. Я уже принял…

– Не нужно спешить.

– А где это все будет происходить? – спросил Богдан, заглянув в листок со схемой. – В каком городе? У нас или?..

– А какая разница? – улыбнулся Костя. – Мы входим-стреляем-уходим, воронка всего в ста метрах на входе и еще в ста метрах на выходе… Тут главное – темп.

– А куда вы выйдете потом? – не унимался Богдан.

Костя и Севка посмотрели на Евграфа Павловича.

– В нужное время и нужное место, – ответил старик и встал. – Не ошибетесь. И нам уже пора, как я полагаю. Вы своих парней отпустите, наверное, Богдан. Тех, что во дворе. Пусть себе едут по домам, нечего им мерзнуть…

Богдан оделся и вышел.

– И еще, – сказал Дед, когда дверь за Богданом закрылась. – Что касается следующего задания. Слушайте меня внимательно и не перебивайте. Давать ответ сразу не нужно, но когда вы закончите эту операцию, ответ уже должен быть готов.

Севка выслушал задание молча, лишь пару раз искоса бросил взгляд на Костю. Тот смотрел на лежащий перед ним пистолет и тоже молчал. Было видно, что молчание дается нелегко, но Костя справился.

– Такие дела, мальчики, – печально сказал Дед. – И никто, кроме вас…

– А сразу с этого начать можно было? – спросил Севка. – Не играть в психологию, а тупо объяснить, что мы в глухом углу и что…

– Нет. Вы должны были принять решение. И снова его принять. И снова. Даже после выполнения второго задания у вас будет выбор. Настоящий выбор, не отягощенный личными обстоятельствами.

– Морковка все дальше, – сказал Севка. – И кто даст гарантию, что ее снова не отодвинут?

– А кто даст гарантию, что нас не будет ожидать засада? – вмешался Костя. – И что там будет четверо, а не полтора десятка? И что, в конце концов, воронка на выход откроется? Понимаешь, Сева, тут как в религии – вопрос веры. Ты веришь начальнику или нет? Я Деду верю.

Севка пошел в коридор.

Они с Костей оделись в осенние куртки, выходить им предстояло в октябрь, а тот, по словам Деда, был – будет – сухим и жарким. Пока добирались до парка – замерзли.

Богдан протянул на прощание руку, Севка ее пожал и пошел к куче строительного мусора. Остановился, посмотрел на часы, которые ему вручил Евграф Павлович.

Через минуту.

Старик стоял, подняв руку над головой, рядом с ним топтался Богдан, оглядываясь по сторонам в ожидании появления той самой загадочной воронки.

– А Дед его завербовал, – тихо сказал Костя. – Красиво, аккуратно, незаметно для самого Богдана. Теперь у Евграфа Павловича будет резидент в этом времени… Если ты вдруг сюда не вернешься.

– А ты вернешься? – спросил Севка. – Или пойдешь на эту их Базу? И станешь носиться по временам и весям, делая то, что у тебя получается лучше всего.

– Делать людей счастливыми?

– Убивать.

– Но кому-то же нужно это делать? И многие будут счастливы, если я возьму эту работу на себя, – сказал Костя. – Я делаю работу и даю возможность кому-то не знать, как это страшно – лишать жизни себе подобного.

– А говорил…

– Что говорил? Что у меня хорошо получается убивать? Так ведь получается. Если ты что-то делаешь, делай это хорошо. И поверив человеку – продолжай верить. Иначе как жить?

– «Жизнь дается один раз…

– …и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», – закончил Костя. – Николай Островский.

– «…и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво». Антон Павлович Чехов. Почувствуйте разницу, – Севка помахал рукой Богдану и шагнул вперед.

Костя – вместе с ним.

Разом стало темно. Душно и жарко.

Севка расстегнул куртку, оглянулся.

– Дом на отшибе, – прошептал Костя. – Во дворе нет собаки. Четверо…

– Три мужчины и женщина, – сказал Севка. – Пошли?

– Хочешь, я ее?..

– Как получится, – ответил Севка мертвым голосом. – Не заморачивайся. И не забывай, что они вооружены. Я тебе об автомате Калашникова рассказывал? Вот, заодно и познакомишься.

Они бесшумно подошли к дому. Забор вокруг него был давно не крашен, но доски держались крепко. Дед сказал, что поверху ничего нет, можно спокойно перелезать. И еще сказал Дед, в течение пяти часов, до шести утра по местному времени, никто к дому приближаться не будет. А до остальных строений деревни – далеко. Стрельбу в закрытом помещении, скорее всего, никто не услышит.

Окна в доме были темными.

Все правильно, люди в доме должны спать. Это Дед тоже твердо гарантировал.

Входная дверь была обита дерматином, располосованным крест-накрест и заклеенным скотчем.

– Как входим? – одними губами спросил Севка.

– Тихо входим, – так же бесшумно ответил Костя, присел на корточки перед дверью. – Замок тут плевый, Дед мне сказал, что можно открыть булавкой…

– У тебя есть булавка?

– У меня есть инструмент, – что-то тихонько звякнуло, потом раздался щелчок. – Таким вот образом…

– Это когда тебе Дед его передал? – Севка достал пистолет, осторожно снял его с предохранителя.

– Когда нужно, тогда и передал… – Костя потянул дверь на себя, медленно-медленно. Петли еле слышно заскрипели. – Ты можешь подождать здесь…

– Пошел ты… – Севка боком проскользнул в дом и замер в темноте.

От судьбы не уйдешь. Он вот так же вошел в дом Михаила Альбертовича, готовый убивать, но смог удержаться. Смог убедить себя, что убивать не нужно. И вот теперь… Он снова попал в чужой дом и снова готовится убивать. Только на этот раз…

Воняло чем-то рвотно-кислым, сыростью, заплесневелой одеждой. И еще чем-то химическим.

Костя тронул Севку за плечо, наверное, хотел отодвинуть в сторону, но Севка двинулся вперед, к внутренней двери тамбура.

– Там засов, – напомнил Костя. – За нами я дверь прикрыл.

Севка взялся за дверную ручку.

Будет смешно, если она оторвется, а дверь останется закрытой. Вот тогда и похохочем…

Севка напрягся. Костя отошел в сторону, чтобы ворваться внутрь, когда дверь откроется.

– Просто убить, – сказал Севка.

– Очень просто, – сказал Костя.

Какого черта, обругал себя мысленно Севка. Там, за дверью, – не люди. Твари, животные. Они занимаются торговлей наркотиками. Они убивают. Что они еще делают? Инкассаторов они убили. Тоже, кстати, четверых.

Не нужно себя взвинчивать, нужно просто войти и выстрелить несколько раз. Дважды. И дать возможность Косте сделать два выстрела. И все…

Севка медлил, но Костя его не торопил. Он понимал, что ощущает сейчас Севка. Костя, в отличие от Севки, Деду верил. Дед не станет требовать чего-то недостойного. Если дед сказал, что надо, то…

– Три-два-один… – прошептал Севка и рванул дверь на себя.

Изо всей силы, так, что в левом плече что-то хрустнуло. Дверь с грохотом распахнулась, Костя бросился вперед.

Кухня и две комнаты. Дом совсем маленький. Двое спят в большой комнате, двое: мужчина и женщина, – в маленькой.

Один спящий храпел, второй еле слышно посапывал носом. Воняло перегаром и старой, давно не чищенной пепельницей.

Костя вдоль стены скользнул к двери в маленькую комнату. Не нужно Севке сталкиваться с женщиной. Не нужно…

Храп прервался.

– Какого? – громогласно спросил мужчина, садясь на постели. – Что такое?

Костя толкнул дверь в спальню. Закрыто. Костя толкнул сильнее.

– Твою мать! – заорал мужик, вскакивая с кровати. – Да я тебя!..

Севка выстрелил дважды. Потом еще раз, уже в падающего. И дважды в того, что лежал на диване. Тот даже понять не успел, что происходит. Поднял голову и получил пулю в лоб. Две пули, хотя вторая была лишней.

Костя ударил в дверь плечом, засов, наконец, отлетел, Костя удержался на ногах и шарахнулся в сторону. Автоматная очередь вылетела из дверного проема, пули простучали по стене.

– Такие дела, – пробормотал Севка, падая на пол, – такие дела…

Автомат стрелял не переставая, пули терзали стену, разнесли в щепу гардероб. Стрелок шел, кромсая автоматным огнем темноту перед собой. Сейчас он подойдет к двери и сможет стрелять по всей комнате. И тогда…

Костя выстрелил снизу, ужом скользнув по полу под выстрелы. Восемь патронов, быстро, будто очередью.

Автомат замолчал, что-то лязгнуло. И что-то тяжелое упало, зацепив стол. Севка оттолкнулся от пола, как при низком старте в спринте, бросился вперед.

Костя, откатившись в сторону, перезаряжал пистолет, а Севка влетел в комнату, все еще ничего не видя после выстрелов, кроме ярких цветных пятен. Он не успел выпрямиться во весь рост, и это его спасло.

Выстрел прогремел справа, пуля ударилась в противоположную стену. Севка выстрелил, целясь под вспышку. И еще раз. И еще раз, уже ниже, услышав, как кто-то то ли вскрикнул, то ли громко застонал.

Замер, продолжая целиться в сторону кровати и светлого пятна постели.

– Свет! – сказал Севка. – Включи свет.

Костя нащупал выключатель.

От судьбы – точно не уйдешь.

Крупный мужчина в трусах и майке лежал посреди комнаты. Автомат – «АКС-74у» – валялся рядом. Две дырки на майке. Глаза открыты, но уже ничего не видят.

А на кровати лежала женщина. Она завалилась на бок, но пистолет из руки так и не выпустила.

– Забираем деньги и уходим, – сказал Костя.

– Да, – кивнул Севка, не сводя взгляда с лица убитой. – Давай…

– Ты меня слышишь? – Костя тронул Севку за плечо. – С тобой все нормально?

– Со мной? Да, со мной все нормально. Она меня чуть не достала…

– Не достала же…

Костя еще хотел сказать, что получилось даже лучше, чем он ожидал. Не пришлось убивать безоружных, но, оглянувшись на большую комнату, промолчал.

Какая разница по большому счету, успели они схватиться за оружие или нет? Оно у них было. И они применили его без раздумий. И если бы Севка не выстрелил первым, то…

– Я заберу деньги из тайника, – сказал Костя.

В тайнике под диваном, помимо четырех сумок с деньгами, оказалось еще несколько пакетов с белым порошком, несколько цинков с патронами и четыре «АК-74».

– Время, – сказал Костя, вытащив сумки на середину комнаты. – Через тридцать минут мы должны быть у воронки.

– Мы успеем, – сказал Севка.

И они успели.

В поселке было тихо, даже собаки не лаяли. Костя, выходя, погасил за собой свет, забрал со стола ключи и закрыл, выйдя на крыльцо, входную дверь. Вытер ключ подкладкой куртки и выбросил его через забор, в сторону пустыря.

Воронка должна была открыться в овраге.

Туда они тоже добрались без приключений. Севка молчал, и Костя решил его не беспокоить. Еще успеют поговорить, если что.

Севка здесь, в своем времени, был совсем другим. Если там, в сорок втором, он был собран и деловит, то здесь… Здесь он будто что-то обдумывал все время, будто в чем-то сомневался и пытался себя убедить. Пытался и не мог.

– От начала оврага пятнадцать метров, – сказал Костя.

– Не спешите, – прозвучало из темноты. – Успеете.

Севка вскинул пистолет, но, узнав голос, не выстрелил.

Евграф Павлович осветил себя фонарем.

– Рад, что у вас все получилось.

– Значит, прекрасно могли обойтись без нас? – осведомился Севка. – И просто нужно было нас снова макнуть в дерьмо, прежде чем пустить на Базу?

– На Базу вы не пойдете, – сказал Дед. – Эта воронка на Базу не идет. Я принес вам вещи. Переоденьтесь. Деньги оставите здесь, я ими займусь.

– Значит, снова обман?

– Да какой обман? Обстоятельства. Ничего, кроме обстоятельств. Вы же прекрасно понимали, что придется вам это сделать. А потом…

– Снова потом?

– Понимайте, как хотите. Вот одежда, вот оружие, – луч фонаря скользнул по армейским вещмешкам, стек по воронению стволов. – Карта с пометками – в полевой сумке. Там же – пакет с заданием, если вы все-таки решите оттуда не идти на Базу.

– Крысу продолжали гнать по лабиринту, не давая остановиться, – Севка снял куртку. – Мои вещи в каком мешке?

Глава 7

15 августа. Малые Антильские острова

Корабли появились на горизонте утром, около девяти часов. Малышев, стоявший на вершине скалы у входа в бухту, бросился к Орлову с докладом, но тот предложил не торопиться, не суетиться, а спокойно закончить завтрак.

– У них на два корабля – три мачты осталось, – сказал Орлов. – Скорость, дай бог, узел-два. Ветер усиливаться не будет.

– Ты только не бегай по берегу, – добавил Чалый. – Чтобы на глаза не попасть…

– Да пусть побегает, чего там, – отмахнулся Орлов. – У них еще нет оптики. У нас еще куча времени…

Времени и вправду оказалось много.

Все успели позавтракать, потом, не спеша, разошлись по местам.

Малышев лег у пулемета, стоявшего у подножия входной скалы. «ДШК» он пристрелял еще вчера, коробки с лентами расставил так, чтобы были под рукой, теперь оставалось только ждать сигнала.

Рядом лежал Таубе с «МГ».

Задача была простая и понятная. После того как корабли станут на якорь, Орлов выстрелит по тому из них, который не нужен и который можно утопить.

– По корпусу, – отправляя всех по местам, напомнил Орлов. – По самой ватерлинии. Не поднимая стволов. Я не знаю, где у него крюйт-камера, посему работать аккуратно, так, чтобы он утонул раньше, чем загорится. И не дай бог, зацепить второй корабль.

Работать аккуратно из крупнокалиберного пулемета по деревянному кораблю – это Орлов сказал лихо. Нет, он, конечно, сам расставлял пулеметы, значит, уверен, что оба корабля не окажутся на одной линии. Малышеву случалось видеть, что творит «ДШК» с деревянным сараем, а корабль – тот же сарай и есть. Доски и доски.

Вторым номером к Малышеву лег Чалый. Старший сержант знал, что там, в своем времени, Чалый был полковником авиации. Поэтому Малышев чувствовал себя не очень уверенно. Командовать целым полковником было для него делом непривычным. Оставалось надеяться, что орать на второго номера не придется.

Ставров со снайперской «СВТ» лежал за камнем неподалеку и, пользуясь тем, что корабли все еще в бухту не вошли, дымил сигаретой, лениво переговариваясь с Чалым.

Малышеву это не нравилось, он бы лучше полежал тихонько, от греха, но Ставров и Чалый были людьми опытными и глупостей бы делать не стали. Ну, и еще Таубе, который может, не стесняясь, призвать товарищей к порядку.

Малышев осторожно прикоснулся к ручкам пулемета. Теплые. Солнце поднялось уже высоко, светит сверху, блики танцуют на мелких волнах в бухте, покалывают глаза время от времени.

– Слышь, Чалый, – Ставров щелчком отправил окурок в воду. – Ты в детстве мечтал быть пиратом?

– В детстве я был романтиком, – ответил Чалый.

Он лежал на спине, положив руки под голову.

– Я хотел новые земли открывать. А что?

– Не могу песню вспомнить… – сказал Ставров, закуривая новую сигарету. – Крутится в голове, а не могу…

– Что за песня?

– Да… – Ставров помахал в воздухе рукой. – Такая, романтическая как раз. Что-то там про дальнее синее море. Пиратское причем… Не могу вспомнить…

Чайка спикировала к воде, подхватила рыбу и снова взлетела.

– Дальнее синее море – точно, а пираты в ритм не ложатся… С самого утра голову ломаю…

– Это мандраж, – спокойно сказал Чалый. – Предстартовый причем… Ты не дергайся, Леня. Лежи, отдыхай. Потом пять минут работы – и снова отдыхай…

– Какой мандраж? – обиделся Ставров. – Не было у меня никогда мандража…

– А что такое мандраж? – спросил Таубе.

– Ну, как тебе объяснить… У спортсменов перед стартом, когда внутри такое все… – Чалый, не открывая глаз, пошевелил в воздухе пальцами. – Вот такое… Или перед боем когда озноб пробирает. То есть ты не боишься, но тебя реально колотит…

– Адреналин, – кивнул Таубе. – Я знаю. У самого было…

– А сейчас? – Чалый приподнял голову и открыл один глаз. – Сейчас пошел адреналин?

– И сейчас пошел, – Таубе постучал пальцами по кожуху своего пулемета.

– Да ты не переживай. До корабля – метров сто будет. Так?

– Так.

– А у мушкета прицельная дальность…

– У них не мушкеты, у них – аркебузы, – поправил Ставров. – И пушки… Так себе пушки, не намного мощнее аркебуз, но все-таки…

– А вот давай поспорим, пират, что они в ответ даже и не стрельнут, – Чалый перевернулся на живот. – На бутылку коньяка поспорим.

– В тебя, может, и не выстрелят, а вот ребятам, которые на корабль пойдут, вот тем… – Ставров прикурил новую сигарету от окурка старой. – Вот ребятам достанется…

Чалый молча посмотрел на противоположный берег бухты.

– Я так думаю, что Орлов первым пойдет, – сказал Ставров. – Он со вчерашнего дня дерганый какой-то.

Малышев вздохнул. Орлов и вправду был слишком уж… возбужденным, что ли… Он и обычно шутил и подначивал в любой обстановке, но вчера… особенно после того, как комиссар его чуть не пристрелил… И кстати, хорошо, наверное, что Никиту Орлов на этот берег не отправил. Когда вчера люди комиссара на всех стволы навели, Малышев даже и не обиделся, служба есть служба и все такое, но вот то, что Никита отошел в сторону и взял Малышева и остальных на прицел – было неприятно.

Не стал бы старший сержант в спину Никите стрелять во время боя, но и находиться рядом с ненадежным товарищем было неприятно.

– Твою мать… – Ставров стукнул кулаком по камню. – Ну, крутится же…

– В дальнем синем море? – спросил Чалый.

– Ну…

– В флибустьерском, а не пиратском, – сказал Чалый. – И бригантина поднимает паруса. Мы ее под гитару у костра орали по молодости.

– Тьфу ты, – облегченно выдохнул Ставров. – Точно – она. Как камень с души свалился.

– И с легкой душой ты в флибустьерском дальнем синем море бригантину и потопишь… – Чалый приподнялся на руках, выглянул из-за камня. – Не шевелимся – входят кораблики…

Точно, что кораблики – метров тридцать в длину, от наклонной палки спереди до халабуды сзади, прикинул Малышев. Вчера им досталось, вон, на головном – только одна мачта уцелела, та, что спереди, а вместо других – два пенька. Как в пальмовой роще на берегу. И на идущем за ним две мачты, передняя и задняя, с рваным парусом на наклонной – или наклонном? – рее… Так, кажется, эта штука называется.

Если вчера во время бури Малышеву было страшно даже на твердой земле, то что испытали эти ребята на кораблях посреди моря? Особенно когда остальные корабли на дно пошли… Небось, когда остров увидели, обрадовались… Приплыли, а тут…

Малышев зачем-то тронул патроны в ленте, свисающей от пулемета.

– Не дрейфь, сержант, – тихо сказал Чалый. – Я и сам на нервах… Люди все-таки… Паскудное дело, если вдуматься.

По палубе бегали люди, что-то кричали, на капитанском мостике стоял человек и отдавал приказы. Солнце отражалось от его шлема и от какого-то доспеха на груди.

– Слышь, Ставров, – вполголоса позвал Чалый.

– Что? – так же тихо спросил Ставров.

– А я думал, что они штурвал крутили… А у них смотри – рычаг сзади, как на лодке…

– А они думали, что вот только добраться до острова и все. Спасены, – сказал Чалый. – Человеку свойственно ошибаться…

Корабли вышли к середине бухты, раздался крик, и за борт полетел якорь на канате. Ветер протащил адмиральский корабль немного вперед и развернул кормой к берегу. Второй корабль замер метрах в десяти сзади.

– Слышь, – Малышев взялся за рукояти пулемета. – А эти морячки ведь на берег должны были высадиться, так?

Старший сержант говорил, глядя перед собой, ни к кому особо не обращаясь. Корабль стал, между прочим, как нужно, там, куда вчера Орлов нацелил пулемет. Разве что метра на два в сторону. Но это не страшно. Нужно будет просто очередь вести справа налево. А там остановиться и лупить в одну точку, под ватерлинию.

– И что такого? – не выдержав, спросил Чалый. – Ну, высадиться должны были.

– И получается, тех пацанов, что Орлов перестрелял… Они бы их и так и так убили бы, нет?

– Наверное, – пожал плечами Чалый.

– Да ты не ищи подполковнику оправдания, Иван, – посоветовал Таубе. – Он и сам себя великолепно оправдает. Ну, погибли бы мальчишки…

– Погибли бы… – задумчиво протянул Малышев. – Так как же они попали бы к себе на остров и там… Он ведь говорил, что они у себя на острове должны были погибнуть… Путаница получается…

– Получается, – подумав, подтвердил Ставров. – И что? Ты теперь не будешь стрелять?

– Почему это?

– Ну, людей и так жалко, а тут тебе Орлов снова соврал, ты обиделся…

– Ага, – кивнул Малышев. – Обидно, конечно, но ведь если этих, на кораблях, теперь не убить, то они на берег высадятся. А три сотни мужиков на кораблях и три сотни на берегу – это совсем разный противник, имей в виду. Нас товарищ Орлов вроде как в угол загнал. Либо мы их сейчас всех положим, либо…

– Либо одно из двух, – закончил Ставров, нервно потирая руки.

Матросы засуетились, потащили к борту небольшую лодку.

– Что там тянет Орлов? – Малышев вздохнул и чуть повернул пулемет в сторону. – Они же сейчас на берег…

Адмирал замер на секунду, потом осел на палубу. Шлем покатился по трапу.

Потом до Малышева докатился звук выстрела.

– Твою мать! – вырвалось у Малышева. – Он же говорил, что по заднему стрелять, а начал с переднего…

– Не дергайся, это он не по кораблю, а по командиру. А по кораблю…

Ударил «ДШК» из-за пальмовых стволов, сложенных на самом пляже. Очередь пришлась по тому кораблю, что был сзади. Полетели щепки, что-то закричали люди, заметавшись по палубе.

– Огонь, – скомандовал себе Малышев и нажал на спуск.

Трассеров в ленте не было, но промазать с такой дистанции было практически невозможно. Пули врубились в борт корабля. Полетели обломки досок, щепа, взлетели фонтаны воды.

Корабль вздрогнул.

Малышев, не отпуская гашетки, чуть сдвинул пулемет в сторону. Порыв ветра вдруг повернул корабль, пули ударили в борт метрах в двух над водой, старший сержант торопливо отпустил гашетку и выругался.

Подправил прицел.

Люди на корабле что-то кричали, метались между мачтами, кто-то зачем-то полез по канату на мачту, кто-то прыгнул за борт и поплыл к берегу. К пляжу.

От скалы подал голос «МГ». Очередь перечеркнула плывущего и торопливо побежала по воде к кораблю.

– Что ж они так спешат… – выругался Ставров. – Ну, какого черта начали людей в воде бить? Нужно вначале корабль, а потом уж…

Ставров несколько раз выстрелил из «СВТ», наверное, попал, но Малышев особо не всматривался, был занят. Корабль оседал в воду, его мотало ветром на якорном канате, и можно было случайно всадить пулю в борт, в ту самую крюйт-камеру.

Пулемет замолчал.

Чалый, не дожидаясь команды, отбросил опустевшую коробку, поставил новую. Сунул ленту в пулемет.

«ДШК» от пляжа бил длинными очередями, корабль лег на борт. Люди прыгали в воду, кто-то сразу шел на дно, кто-то плыл, но не к пляжу, а к противоположному берегу.

– Таубе! – окликнул Малышев. – Не зевай…

– Рано, – сказал Таубе. – Еще один корабль…

«ДШК» ударил по адмиральскому кораблю. По носовой надстройке. По людям, стоящим на ней. Полетели кровавые клочья, несколько пушек вместе с кусками борта рухнули в воду.

Малышев развернул свой пулемет и открыл огонь, стараясь все пули положить в верхний ярус надстройки.

Люди с адмиральского корабля стали прыгать в воду, не дожидаясь, пока будут проломлены борта. Орлов все рассчитал правильно.

Сотни людей барахтались в воде, поднимая брызги. Хороших пловцов среди них было мало, только с десяток человек быстро плыли к берегу, под прицел Таубе. Остальные хватались за доски, бочки и медленно гребли прочь от кораблей. От одного корабля, от флагманского. Второй уже утонул, оставив на поверхности бочки, доски и трупы.

– Рихард! – крикнул Чалый. – Не спи…

Таубе открыл огонь.

Малышев, не отрываясь от прицела, краем глаза видел, как бьется почти невидимое в солнечном свете пламя у пулеметного дула и как, сверкая на солнце, летят стреляные гильзы.

Старший сержант прекратил стрелять по кораблю. Прикинул, не перенести ли огонь на людей, но решил, что Таубе и сам справится.

Вдруг отчетливо осознал, что в воде сейчас гибнут испанцы. Не просто люди, а испанцы. И вспомнил, как в тридцать седьмом году жадно слушал по радио новости из Испании и рассказы о том, как наши, советские добровольцы, вместе с испанцами сражаются против фашистов, против итальянцев и немцев… А сейчас он вместе с немцем, эсэсовцем, убивает испанцев, сынов Гвадалахары и Гренады.

Вот прекрасно понимал Малышев, что все это ерунда, что до тех испанцев, что за республику, еще несколько веков, но комок подкатил к горлу, мешал дышать. И не сглотнуть этот комок, не выплюнуть…

По пляжу пробежал человек, кто-то из людей комиссара менял позицию. Упал на песок, начал стрелять. К нему подбежал второй, с пулеметными коробками. Встал рядом на колени.

Два пулемета перекрестным огнем накрыли пространство бухты.

Темп стрельбы, вспомнил почему-то Малышев, тысяча двести в минуту. Скорострельность – до трехсот. Два пулемета. Дистанция – меньше ста метров. Не спастись никому в воде, не спастись…

Белые фонтанчики воды, поднятые пулями, превращались в красные, разбрасывали в стороны плоть и обломки костей. И снова становились белыми, метались по поверхности воды в поисках очередной жертвы.

Голов над водой оставалось все меньше.

Таубе выругался, торопливо сменил ствол на своем «МГ» и снова открыл огонь.

Несколько человек – пятеро или шестеро – добрались до камней у самого берега, спрятались.

Ставров поднялся во весь рост и одну за другой бросил за камни четыре «лимонки». Рвануло почти одновременно, один осколок ударил в щиток «ДШК», Малышев ощутил удар через ручки пулемета.

– Ты придурок, Ставров! – крикнул старший сержант.

– Я знаю! – крикнул в ответ Леонид. – Зачищать берег ты бы сам пошел?

Пулемет Таубе замолчал.

– Все, что ли? – спросил, приподнимаясь над камнями, Чалый. – Отстрелялись?

Бухта был покрыта мертвыми телами. Вода перестала быть прозрачной. Мутной стала, с багровым оттенком.

Взревел мотор, и из-за скалы в глубине бухты показался катер.

Малышев, прикрыв глаза ладонью от солнечных бликов, посмотрел на него.

Орлов, комиссар, Никита, Рахимов и Дуглас. На руле – кто-то из комиссарских.

Катер шел к кораблю по кратчайшему пути, не обращая внимания на трупы. Глухие удары, тела отлетают в стороны, люди на катере держатся за борта.

Никита вскинул автомат. Короткая очередь – кто-то выжил под пулеметным огнем, но не смог укрыться от лейтенанта. И еще короткая очередь. И еще.

Катер ударился бортом о борт корабля.

Рахимов вцепился обеими руками в свисающие за борт веревки. Никита, закинув «ППШ» за спину, легко вскарабкался на палубу. Остановился, осматриваясь и прикрывая Конвея и Орлова, пока те забирались наверх. Потом втроем они помогли забраться комиссару.

– Все, наши на борту, – сказал Малышев. – Отбой.

– Не расслабляться, – Ставров, не отрываясь от оптического прицела, водил стволом, высматривая в воде еще живых. – Возьми винтовку и поработай, будь добр, со мной. Чалый у нас не особо любит работать ручками, ему вертолет подавай… Так, Чалый?

– Меня учили летать. Я летчик, понятно? – сообщил Чалый. – Если будет нужно куда-нибудь лететь – на чем угодно, между прочим, – ты мне скажи. А пока я могу отдыхать…

Ставров нажал на спуск.

– Убил?

– Показалось, – спокойно ответил Ставров. – Не хочу никого огорчать, но, во-первых, было приказано по возможности собрать после себя гильзы. И быть готовыми через сорок – сорок пять минут отправляться вместе с кораблем на Базу. Я, как все мы видим, занят. Остальные могут приступать, летчики они там или пулеметчики…

С корабля донесся пистолетный выстрел. Потом очередь из «ППШ».

Не все из экипажа прыгнули за борт.

Никита переступил через тело испанца и осторожно заглянул в каюту. Пусто. Сундук в углу открыт, вокруг разбросана одежда и посуда. Похоже, бедняга решил воспользоваться моментом и почистить сундук капитана. Или адмирала.

Нога испанца дернулась и замерла.

– Что тут у тебя? – спросил из коридора Конвей.

– Уже ничего. А у вас?

– На комиссара кинулся чудак в доспехах. Получил пулю точно под шлем. Умеет комиссар стрелять, ничего не скажешь…

Из глубины корабля послышался истошный вопль.

Конвей бросился по коридору, Никита еще раз осмотрелся, заглянул под койку и вышел.

Испанец продолжал кричать, зажимая левой рукой обрубок правой, но кровь хлестала между пальцами на отрубленную кисть. Рахимов воткнул испанцу в горло кинжал, вырвал оружие из раны и шагнул в сторону, давая трупу упасть.

– Уважаю, – сказал Орлов. – Это ж какая дисциплина была на корабле! И сила воли у мужика – остаться на посту, несмотря ни на что. Женя, ты бы так смог?

Корелин не ответил, осмотрел дверь, потрогал замок:

– Что там?

– Надеюсь, то, ради чего все, собственно, и заварилось, – Орлов попытался посмотреть на часы, но в трюме было темно, пришлось подойти к пулевой пробоине в борту и подставить циферблат под струйку света. – У нас еще сорок две минуты. Нужно подчистить и уходить…

– Что там? – повторил свой вопрос Корелин. – Ради чего все это…

– Ты все увидишь, – засмеялся Орлов, только смех у него получился не слишком естественным. Словно заставлял себя смеяться подполковник Орлов, выдавливал из себя смех. – Доберемся до Базы, там…

– Просто золото? – спросил Корелин.

– Почему просто? Много золота, – сказал Орлов. – Очень много золота. И если бы только это… Ты пистолет убери, не нужно в меня целиться… У тебя это становится плохой привычкой. Идея фикс, я бы сказал. Тебе нужно просто немного подождать. Вот на Базе… Там у нас хорошо. Пещеры невероятной красоты, подземное озеро. Не поверишь, пока не увидишь. Глубина, там, где мы смогли замерить, до ста метров. И, подозреваю, мы мерили не в самом глубоком месте. Размер – пятьсот метров на триста, овал. И сверху падает столб солнечного света. Видно небо. Колодец диаметром в сто метров выходит от озера на плато. Прямо посреди леса. А лес…

– Триста человек…

– …на сундук мертвеца, – фальшиво пропел Орлов. – А лес – корабельные сосны, в три обхвата… Я как увидел те места – сразу влюбился.

– Триста человек, – повторил Корелин. – Ради золота? Что с тобой случилось, Данила? Ты же… Ты никогда не позволял себе… Ты не был мародером, даже когда был бандитом.

– Ты ждешь, что я буду оправдываться? – спросил Орлов глухо. – Ждешь, что сейчас я начну торопливо перечислять причины, по которым я сделал то, что сделал?

– А у тебя были причины?

– Две с лишним тонны золота, – сказал Орлов. – В изделиях. Потрясающей красоты. И небольшой отрезок времени, в который я мог это все заполучить. И полная невозможность дотащить все это на себе до воронки. Две тонны – это очень много. Только корабль. И мне еще повезло, что эскадра не добралась до Европы. Я смог… мы смогли перехватить груз. Такая получилась многоходовка… Я не уверен, что еще раз возьмусь за такое. Товарищ Сталин в качестве поставщика и снабженца – согласись, есть в этом что-то сюрреалистическое.

– Тебе придется ответить на много моих вопросов, – без угрозы в голосе сказал Корелин. – И если ответы меня не устроят…

– На корабле чисто! – доложил Никита, спускаясь в трюм. – Если никто не сидит в бочках, то…

– Ладно, будем собираться, – Орлов снова поднес часы к лучу света. – Время начинает поджимать. Икрам?

– Я, – сказал Рахимов из сумрака.

– Остаешься здесь и никого… никого не подпускаешь к двери, – приказал Орлов.

– Хорошо.

– Постарайся не убивать, но и не рискуй. Предупредил и сразу же убил, в случае невыполнения приказа. Хорошо?

– Хорошо, – сказал Рахимов.

– Через полчаса мы отправляемся, так что… – Орлов прошел мимо Корелина, задержался на секунду возле него и тихо, почти шепотом, сказал: – Не для оправдания, а для общего образования. Операция была спланирована Дедом. Вопросы есть?

Катер перевез на корабль всех. И все, включая мешки с гильзами. Все собрать не получилось, но Орлов особо и не настаивал.

С корабля на катер протянули канаты, два «ДШК» поставили возле бортов, как пушки.

– Так, – удовлетворенно произнес Орлов, осмотревшись. – Пока все складывается удачно. Без потерь с нашей стороны… Эй, на катере!

– Да! – отозвался Чалый. – Есть на катере!

– Через десять минут по моей команде плавно двигаешь катер. И тащишь наше корыто за собой.

– Лады. Вы только якорь обрубите, прежде чем команду подавать.

Орлов выматерился сквозь зубы, подобрал с окровавленной палубы абордажный топор, подошел к якорному канату.

– Пулеметы зарядить! – скомандовал Орлов. – «ДШК» и остальные. Мало ли что может случиться в пути…

11 августа 1942 года, Калмыцкая степь

Да никогда он не привыкнет к этим переходам по воронке. Нельзя к такому привыкнуть.

Нет, в самом переходе, в скольжении из одного времени в другое, ничего такого не было. Во всяком случае, Севка этого не замечал. Просто начинал шаг в одном месте и времени, а заканчивал – в другом. Только стартовал из заснеженного, насквозь белого парка, а финишировал темной и теплой октябрьской ночью для того, чтобы потом оказаться в залитой солнцем степи.

Или не залитой, а только освещенной. Солнце еще толком не встало, когда Севка и Костя шагнули на жесткую выгоревшую траву. И, не останавливаясь, побежали. Изо всех сил.

Времени у них, считай, не было. За пять минут нужно было взлететь на холм и успеть…

«Никто вам помогать не собирается, – сказал миллион лет назад Чалый. – Никто».

Это правильно, подумал на бегу Севка. Наверное, правильно. Глупо, но правильно. Ведь он точно знает, что успеет… Лучше бы прибежать раньше, но даже так, как вышло, все равно хорошо. А если бы он не успел? Вот сейчас остановиться, рвануть Костю, повалить его в траву и сидеть-ждать, пока не прогремят те самые выстрелы, и проверить, работают парадоксы, изобретенные фантастами, или нет. И что произойдет, если Севка и Костя на самом деле не успеют?

Лучше уж попробовать успеть пораньше.

Севка прибавил.

Земля была твердой, бежать было почти удобно, только высокая жесткая трава путалась под ногами. Ничего, подумал Севка и скомандовал себе: шире шаг.

Тут главное не мешкать и не оглядываться. Костя отстал, Севка уже не видел его краем глаза, а слышать не мог – в ушах гремело и трещало.

Еще быстрее…

На часы он тоже не смотрел, незачем. Если все предопределено, то все равно все получится… Ну, урядник решит выкурить две самокрутки вместо одной. Или у Грыши зачешется нос…

Над головой у Севки загрохотало. Мелькнула тень по земле.

Бомбардировщики. «СБ», которые немцы расстреляли – расстреляют – перед тем, как урядник дядя Яша подал команду. Черт, времени почти нет, а до вершины холма еще метров десять. И дыхание совсем сбилось, хрип колючий и темнота, застилающая глаза. Будет смешно, если Севка просто не сможет стрелять…

Бомбардировщик, задымив, пошел к земле, крутанулся через крыло и упал. На месте падения вспух черный дымный пузырь, пропитанный багровыми всполохами. Медленно пополз вверх черный столб. Потом, чуть дальше, упал второй бомбер.

Немецкие истребители вились вокруг третьего, подраненного, словно играли, посверкивая солнечными бликами на крыльях. Весело так и несерьезно.

Вершина.

Севка упал на живот, жадно хватая пересохшим ртом воздух. Вскинул винтовку к плечу.

В ста метрах от него казаки собирались расстреливать двух изловленных командиров Красной армии. Севку и Костю.

Севка тихо застонал, стер ладонью пот, крупными каплями повисший на бровях.

Это было странно – видеть себя вот так, со стороны. Не в записи или на фото, а вживую.

Вот он стоит, смотрит на расстрельную команду. Не он смотрит, поправил себя Севка, а я смотрю. Я сам смотрю на себя и смотрю на карабин в руках у Грыши. И на ствол этого карабина только что села бабочка. Или уже улетела, ее отсюда не разглядеть. А Севка не помнил… ведь не помнил, не мог вспомнить, бабочка была до падения бомбардировщиков или после… Наверное, до…

Севка оттянул затвор СВТ, несколько раз вдохнул-выдохнул, успокаиваясь. Ствол танцевал, не желая замереть на мишенях.

Урядник бросил окурок, Севка, естественно, не видел самого окурка, видел только движение руки дяди Яши.

Сейчас…

Но он успеет выстрелить раньше. Ведь может успеть… Севка затаил дыхание, заставил мушку замереть и нажал на спуск.

Щелчок – выстрел не прозвучал.

Севка завыл от обиды, дернул затвор, понимая, что вот теперь может не успеть, что чертова эсвэтэшка не вовремя решила продемонстрировать свой норов. Что там? Пыль? Просто бракованный патрон?

Севка еще раз нажал на спуск и снова услышал вместо выстрела щелчок.

Костя, тот Костя, что стоял над оврагом, вдруг метнулся к Севке, толкнул его. Разом выстрелили два карабина. Севка, тот Севка, что лежал на холме, зажмурился и снова все прозевал.

Над головой у него прогремели три выстрела, быстро, словно из автомата, один за другим. Гильза упала Севке на руку, обожгла, но Севка не вскрикнул, смотрел потрясенно на то, как медленно падает возле оврага дядя Яша, как рухнул, словно подкошенный, Фома и как Грыша – бедняга Грыша – оседает на землю, схватившись обеими руками за живот. А ведь я хотел его убить сразу, подумал Севка. Хотел всадить бедняге пулю в голову, чтобы ни он не мучился, ни я… Может, поэтому патроны и не стреляли? Или Дед специально снарядил «СВТ» Севки вареными патронами, прекрасно понимая, что этот рохля и размазня обязательно попытается устроить нечто подобное, организовать опасную глупость. И подстраховался Евграф Павлович, сволочь престарелая… умница седобородая… Как же с ними тяжело, что с Дедом, что с Орловым…

Как было просто с Комиссаром – выполняй приказы и ни о чем не думай…

Костя, тяжело дыша, опустился на колени возле Севки.

– У…успели, – хрипло выдохнул он.

– Что сердце? – спросил Севка.

– Так себе… врач говорил, что на мне все хорошо заживает… – Костя снял с ремня флягу, дрожащей рукой открутил пробку и сделал несколько глотков. – Я думал, что не попаду…

– Кто-то же должен был попасть, – сказал Севка, выбросил, дергая затвор, один за другим патроны из магазина «СВТ», зарядил винтовку заново патронами из подсумка. – Уходить пора, я, так или иначе, скоро вылезу из оврага… И никого на этом холме не увижу…

– Пошли, – кивнул Костя, оглядываясь через плечо на себя, лежащего с пулей у самого сердца.

– Больно? – спросил Севка, вставая с земли.

– Больно…

Они отошли с холма к оврагу, который шел к самой околице хутора. Затаились. Им нужно было сделать выбор. Тут, неподалеку, через шесть с половиной часов должна была открыться воронка. Не прямо на Базу, с двумя пересадками, но с совершенно надежным маршрутом. Без потенциальных опасностей.

Достаточно было посидеть в кустах. Или даже подремать – пометка на карте, которую им вручил Дед, ясно указывала – в этот овраг никто не полезет еще двое суток. Можно было даже выспаться.

Но Дед еще заставил перед уходом сюда выслушать запись голоса Орлова на диктофоне. Севка хотел сразу послать, но Дед настаивал. «И ладно, – сказал Севка. – Пусть трындит».

– В принципе, – сказал Орлов, – вы можете сразу после того, как спасете себя, идти на Базу. Я туда вернусь скоро, там поболтаем, определимся. Я бы даже рекомендовал вам идти прямо туда. Так спокойнее… и мне, в том числе. Но… Такое дело… Есть одно дело… Черт, начинаю плести всякую ерунду… тавтология, да, Всеволод? Значит, так. Я сейчас очень занят. Когда освобожусь, может быть поздно… Даже наверняка будет поздно. И сотни жизней… Ничего, что я высокопарно? Если быть точным, то что-то около четырех сотен человек погибнет через… черт, такая путаница с этим временем… От момента вашего расстрела до гибели тех людей – пять дней. Вместе с днем расстрела, естественно. А до места гибели – возможной гибели – почти триста километров. На восток. Такая фигня…

Орлов сделал паузу, словно в задумчивости.

– Понимаешь, Сева… – Орлов почему-то обращался только к Севке, словно мнение Кости ему было известно. Или неинтересно вовсе. Только к Севке. – Там такая дурацкая обстановка сложилась, в сорок втором. Немцы рванулись к Сталинграду и Кавказу, а между войсками… если быть точным, между первой танковой армией группы армий «А» и четвертой танковой армией группы армий «Б» образовался разрыв. По Калмыцкой степи почти до самой Волги. Наших там пока почти нет, и немцев пока – тоже. Почти…

Ты же видел, что там творится… Люди уходили в степь, прятались, пытались выйти к нашим… Кто-то напоролся на белых казаков, кто-то на калмыков, решивших припомнить русским все свои обиды… Ну и на немецкие патрули и разведгруппы – само собой… Там каша в степи, кровавая каша… И люди, уходя от смерти, потекли в этот самый разрыв. Там пушки не грохочут, там вроде есть надежда… И она там есть на самом деле. Только… Там заградотряд поставили. Ничего особого, двести штыков при четырех пулеметах. И в общем-то заградотряд действует правильно, останавливает бегущих, сгоняет до купы беженцев и фильтрует трусов с паникерами… Только вместо того, чтобы по-быстрому всех отправлять дальше к Астрахани или к Волге, командир заградотряда собрал кучу народа… С другой стороны, может, он и прав… Там у него несколько тысяч голов скота из Калмыкии, двинулись в эвакуацию, но далеко не прошли. Калмыки решили, что скот лучше не отдавать, стада перехватывают, а колхозников… это, в расход… Без охраны никто идти не собирается, отдавать своих бойцов в сопровождение командир загрядотряда не может, а отправлять в качестве охраны дезертиров и окруженцев, сам понимаешь, рискованно. Вот и парятся вторые сутки люди возле Трехозерья…

И все бы ничего, через шесть дней туда подойдут части нашей двадцать восьмой армии, но через пять дней, одиннадцатого августа, там окажутся немцы с румынами. Не так, чтобы много, но даже румынской танковой роты при поддержке двух пехотных батальонов хватит за глаза и для загрядотряда, и для тех красноармейцев из задержанных и отфильтрованных, кто решит драться. В результате боя разгоряченные оккупанты сорвут злость на раненых, на пленных, на гражданских… Такие дела.

Орлов снова помолчал, словно давая Севке возможность обдумать сказанное.

– Мне наплевать, если честно, на этих людей, – голос Орлова стал холодным. – Но среди них есть несколько человек, которые должны выжить. Обязаны выжить. И нужен кто-то, кто их оттуда вытащит. Если это сделаешь ты – я буду твоим должником. Если откажешься – пойму. В конце концов, что-то придумаем. Генерал что-то придумает… Может, сам туда пойдет… Не знаю, выдержит или нет, но… Короче, Всеволод. Есть просьба. Рискованная. Трудноисполнимая. Но очень нужная… не для меня, для истории, уж извини меня за патетику. Кое-как операция просчитана, имеет ненулевую вероятность на успех. Если все будет сделано правильно. И мне нужны два отчаянных лейтенанта. Два. Ни один из вас в одиночку не справится… В Косте я уверен, вопрос за тобой…

Запись закончилась.

Севка молча протянул диктофон Деду. Посмотрел на Костю. Костя пожал плечами и улыбнулся.

Дед разъяснил методику прохождения квеста. Все было очень просто. Действительно просто. Нужно было двигаться по степи, преодолеть триста километров, собирая по дороге отставших и заблудившихся бойцов и командиров. Потом выставить собранных бойцов перед румынскими танками, подпереть их заградотрядом, а самим, выбрав из толпы нужных людей, уйти к Волге, по кратчайшему пути.

Потом – на Базу.

Все очень просто.

Севка взял карту и ушел с Костей спасать себя.

А потом сидел в овраге и думал.

Шансов дойти было немного. Дед честно предупредил, что результат операции неизвестен. До ее начала ничего не видно, а после начала – уже не предупредишь об опасности. Нет, если все делать правильно, принимать к сведению все пометки и указания на карте, то все получится. Может получиться. А может – и нет.

Неподалеку взлетела зеленая ракета, это значило, что казачки вышли на след сбежавших командиров. Севка, выглянув из оврага, удивился, как близко взлетела ракета. Они действительно недалеко тогда ушли. Совсем недалеко.

Севка глянул на часы. Посмотрел на карту.

В час немецкий бронеавтомобиль приедет на хутор. Севка оглянулся на Костю, тот посмотрел на карту и кивнул. Ехать немецкой разведке было неоткуда, кроме как по проселку с запада.

Ехать они будут с открытым люком по причине жары. И все вполне могло получиться…

И получилось.

Немцы, похоже, здорово расслабились за последнее время. Они не просто ехали с открытым люком, экипаж 231-го шестиколесника сидел сверху на броне, активно угощаясь фруктами из громадного медного таза. Водитель распахнул свой люк, не обращая внимания на пыль. Встречный ветер, врываясь в машину, хоть немного освежал ее внутренности.

Четыре человека, на несколько минут забывшие о том, что это не прогулка, что вокруг идет война. И умерли эти четыре человека почти в одну секунду. Севка срезал трех верхних тремя выстрелами из «СВТ», а Костя, выпрыгнув на дорогу прямо перед броневиком, застрелил водителя и, вытащив труп через люк на ходу, заглушил мотор.

– Ну? – спросил Севка, когда трупы экипажа были выброшены на обочину. – Что делаем дальше?

– У них почти полный бак, – сказал Костя. – Ну, километров на двести – хватит.

Севка взял из таза грушу, откусил, вытер брызнувший сок с подбородка.

– Так прямо и поедем? – спросил Севка, внутренне удивляясь своему спокойствию.

Что-то в нем изменилось за последние сутки. Сломалось что-то или, наоборот, окаменело, перестало быть гибким. Он уже принял решение. И то, что за решением могло последовать, его не пугало. И не смущало. И не вызывало отвращения.

– Есть другие предложения? – спросил Костя.

– Дед нам новых документов не выдал, – как бы между прочим заметил Севка, выбросив огрызок груши. Тот упал на труп немца-водителя, но Севка внимания на это не обратил. – А у нас документы обязательно спросят, если не по дороге, то возле того самого Трехозерья. Командиры загрядотрядов имеют очень большие полномочия. И думаю, вовсю ими пользуются… Вот и выходит, что нам для выполнения задания нужно забрать наши документы. И поболтать кое с кем из местных жителей. Большая часть казаков с хутора сейчас нас ловит в степи. Так что…

Мальчишки заметили немецкий броневик далеко от околицы. Немец, сидевший на башне, помахал мальчишкам рукой, пацаны крикнули что-то и бросились огородами напрямки к хутору – предупредить старших.

Костя притормозил немного, чтобы дать возможность собраться для встречи почетных гостей всем желающим.

– Ты точно решил? – спросил он у Севки, который, натянув немецкий китель поверх своей гимнастерки и нацепив каску, изображал немца на башне. – Тебе ведь стрелять придется. А там могут быть дети и женщины…

Севка не ответил.

– Как знаешь, – сказал Костя.

Они вкатились в хутор, Севка опустился в башню, обтер с затвора пулемета пыль.

Женщины и дети…

Наверное, это страшно – убивать женщин и детей. Он не смог тогда убить мальчишку-казачонка и чуть не поплатился за это. Всего месяц назад. А теперь?

Теперь он проверит, насколько все изменилось в нем и в мире. Вот пулеметом и проверит…

Народу собралось немного: десятка два баб, молодых и старых, никак не меньше трех десятков детей, визжащих и орущих что-то восторженное, человек пять стариков, убеленных сединами, с крестами и медалями на линялых гимнастерках. И Учитель, построивший в шеренгу с десяток красноармейцев. С оружием, как заметил Севка с некоторым удивлением.

Молодая статная казачка стояла рядом с Учителем и держала перед собой каравай на вышитом рушнике. И несколько молодых девушек с цветами стояли возле нее.

– Праздник… – пробормотал Севка. – Суки…

Наверное, он заводил себя перед тем, что предстояло сделать.

Значит, вооруженных – десяток. Красноармейцы, но жалеть их нечего – ведь не просто так им было возвращено оружие. Заслужили каким-то образом… Понятно, каким…

Учитель поправил ремень с кобурой, подал команду. Красноармейцы стали по стойке «смирно». Даже с некоторой лихостью выполнили команду, задорно.

Как скажете, ребята, как скажете…

Севка стащил с себя немецкий китель, взялся за рукоять пулемета.

Их нужно валить первыми, но тогда Учитель может уйти… А Севке Учитель нужен для разговора. Ой, как нужен!..

А если работать одной очередью, то попадает под огонь и вот та смешливая девчонка с алой лентой в косе. Наверное, ученица этого самого Учителя. И сейчас, дура, вышла встречать немцев не потому, что так уж ненавидит коммуняк, а из любопытства, из гордости, что ее выбрали из всех, признали самой красивой…

Учитель сделал шаг вперед, снял с головы фуражку.

Очередь из башенного пулемета перерубила ему ноги. Люди замерли, не успев понять, что произошло. Ведь все было хорошо. Учитель говорил, что немцы… что теперь все будет по-другому, что новые возможности… а теперь лежит в пыли, которая превращается в грязь от крови, хлещущей из его ран.

Севка отпустил спуск, довернул башню и одной длинной очередью перечеркнул неширокий строй бывших красноармейцев. Никто из них не успел ни убежать, ни даже лечь на землю. Только упасть. Убитым или раненым.

Севка для верности еще раз провел пулеметной очередью по ним, по лежащим неподвижно и по корчащимся от боли. И выпрыгнул из бронеавтомобиля, захватив немецкий пистолет-пулемет.

Костя уже стоял снаружи, держа толпу под прицелом.

– Здорово, станичники! – крикнул Севка. – Привет вам от доблестной Красной армии.

Кто-то из баб всхлипнул.

– Никто не дергается, никто не погибает, – крикнул Севка. – У нас тут разговор к Учителю.

Учитель застонал и попытался расстегнуть кобуру на ремне.

– Дурак, – сказал Севка и ударил Учителя ногой в лицо, не сильно, для профилактики. – Узнал? А ведь еще утром казалось, что все, что больше не свидимся… Обидно?

– Не нужно… – простонал Учитель. – Я вас прошу…

– А как же идея? – спросил Севка, присаживаясь на корточки у раненого. – Или не было никакой идеи? Было желание нагадить, отомстить? Просто продемонстрировать себе, что лучше других, сильнее, умнее…

Учитель уже не стонал – выл.

– Вот так, – сказал Севка. – Вот так – правильно. Ты хотел воевать? Драться с большевиками? Так воюй! Кто тебе не дает? Возьми винтовку и стреляй. Убивай… даже расстреливай, если уверен в своей правоте… Только никакая правота не дает права человеку мучить других. Как бы ни нагулялись здесь красные, как бы ни свирепствовали карательные отряды – евреи, комиссары, но политрук Зельдович не совершил такого, чтобы оправдало твои зверства. И никто из замученных тобой и твоими мальчиками не заслужил. А вот ты…

Севка приставил ствол «МП» к животу Учителя.

– Ты – заслужил. И я мог бы забрать тебя с собой и по дороге, в качестве развлечения, все тебе вернуть. Все до капельки…

Учитель замолчал, только дышал часто и с хрипом, глядя, приподняв голову, на автомат в руках Севки. Капельки пота текли по щекам.

Люди вокруг молчали.

– Сева, – позвал Костя. – У нас не так много времени…

Учитель с надеждой посмотрел на него. Если мало времени, может, даже убивать не станут… или хотя бы мучить не будут… Просто убьют…

От хаты, заголосив, к Учителю бросилась казачка, та самая, что требовала вчера не пачкать в хате.

Костя ударил ее автоматом, оттолкнул к бабам, они вцепились в кричащую казачку, пытаясь удержать на месте. Та вырывалась, пока ее не повалили и не придавили к земле, лицом в пыль.

– Я пришел за своими документами, – сказал Севка. – Где они?

– В хате, – выдохнул Учитель. – На столе… Там все документы…

– А пленные где?

Учитель не ответил.

– То есть ты, сволочь, всех?.. – спросил Севка.

Учитель закрыл глаза.

– Костя, сходи в хату, там на столе – документы. Забери. И наши револьверы – тоже. У тебя в кобуре, Учитель, не наше оружие?

– Н-нет… Ваше – там, в хате, на лавке… Григорий просил и Фома… – Учитель облизал губы. – Вы бы… ноги мне перевязали… истеку ведь…

– Но вы же историк, должны знать – это смерть патрициев. И это – не очень больно.

– Кости… у меня, кажется, кости сломаны…

– А это уже больнее, – кивнул Севка.

Пока Костя бегал в хату, Севка не сводил взгляда со стоявших вокруг людей. А те – с него. Даже дети испуганно молчали, прижимаясь к матерям и бабкам.

– Есть, – сказал Костя, перепрыгнув со двора через плетень.

С база, подумал Костя, у них двор, кажется, называется баз.

– Давай в машину, – приказал Севка и наклонился к Учителю. – Ты напрасно все это затеял. И людей напрасно подставил… Я специально выяснил – не будет вам ни удачи, ни мести… В январе все закончится под Сталинградом, и вы побежите вместе с немцами. Потащите за собой женщин, детей, стариков… Через всю Европу потащите, пытаясь спастись. Убивать будете ни в чем не повинных людей, чтобы заслужить у немцев спасение… Вас поселят в Италии, и вы будете убивать итальянцев за то, что они хотят выгнать немцев со своей земли и уничтожить своих фашистов… Это месть большевикам? Из Италии вы побежите дальше, не находя себе пристанища, пройдете через Альпы, устелив дороги телами своих близких… Доберетесь до англичан, а они… они с европейской порядочностью и очень демократично передадут вас большевикам. Всех – мужчин, женщин, детей… Как скот на бойню, не пожалеют… И знаете, Учитель, что самое странное в этой истории? А то, что большевики оставят большинству из вас жизнь. Погонят в Сибирь… и еще куда-то, но не станут убивать возле дороги, не станут вешать… Слышите меня, Учитель?

– Д-да…

– Плохо тебе?

Учитель застонал.

Он поверил этому красному командиру, каждому слову поверил, и было от этого больно, так больно, что даже боль в перебитых ногах стала не такой огненной.

– Ладно, – сказал Севка. – Нам пора…

Палец сам собой нажал на спуск автомата, пуля пробила сердце Учителя и вошла в землю, словно и ее хотела убить.

Костя завел мотор.

Севка подошел к бронеавтомобилю, взялся за поручень…

Сзади грохнул выстрел. Пуля ударила в броню возле самой головы Севки. Крохотный осколок зацепил щеку, оставив ожог.

Севка быстро обернулся, вскидывая «МП».

Девчонка, та самая, с красной лентой, что собиралась вручать немцам цветы, каким-то образом успела схватить винтовку и выстрелить. Не попав с первого выстрела, она торопливо передергивала затвор – и не могла. Руки тряслись, затвор перекосило.

Бабы с визгом бросились в стороны, потащили за собой детей.

– Не нужно! – крикнул Севка.

Затвор винтовки, наконец, скользнул вперед, досылая патрон, девчонка подняла оружие.

– Не нужно… – повторил Севка. – Не…

Хлопнул наган. Пуля попала девчонке в лицо, винтовка отлетела, а девушка упала на землю как подкошенная.

– Давай в машину! – крикнул Костя, все еще целясь из нагана в толпу. – Или ты хочешь всех перестрелять?

Севка запрыгнул в бронеавтомобиль.

…К вечеру машину пришлось бросить – двигатель перегрелся, заглох и отказался заводиться.

Бронеавтомобиль подожгли и дальше пошли пешком.

Они так и не обсуждали то, что произошло на хуторе. Севка не поблагодарил Костю, а тот не сказал ни слова о том, что в следующий раз и так далее…

Они шли пять суток, вначале – днем, с небольшими привалами ночью, но на второй день попали под удар сто двадцать третьего «хеншеля». К тому моменту они уже собрали по степи почти сотню бойцов. Кого пришлось припугнуть расстрелом, кто пошел в колонне с командирами добровольно и даже с радостью, а троих пришлось в самом деле расстрелять.

Лично Севке. Своей рукой. И Косте сказал, чтобы не лез.

Двух красноармейцев, у которых в карманах оказались немецкие листовки-пропуска в плен, и красного командира, старшего лейтенанта, который попытался зачем-то застрелить Севку.

Когда на второй день пути заметили в небе над головой биплан, решили – все решили, даже те, кто был на фронте с июня сорок первого, – что это «У-2». Ну, не вязалось в голове, что у немцев – у самих немцев! – может быть такая вот этажерка на вооружении. Медленная, тарахтящая, словно швейная машинка.

Только у наших может на втором году войны летать такое. «Рус-фанер» – вот что это, подумали все, а оказалось, что это был «немец-дюраль». Штурмовик снизился и, не обращая внимания на приветственные крики и взмахи рук, ударил из двух пулеметов.

Бомб у него не было, видимо, возвращался «хеншель» домой и решил немного подработать на стороне. Идейный летчик попался. Пока не расстрелял остаток патронов по мечущимся в ужасе людям, не успокоился. И только потом улетел, оставив после себя полтора десятка убитых и два десятка раненых.

Дальше шли молча.

Трудно что-то говорить, когда пришлось оставить в овраге двенадцать тяжелораненых товарищей. Противно не то что разговаривать, даже смотреть друг на друга противно. Кто-то пытался возражать, но Севка сказал, что сердобольные могут остаться с ранеными. А он, лейтенант Залесский, обещает, что при первой же возможности отправит сюда санитаров. Или самолет. Севка сделал пометку на карте и обвел взглядом угрюмо стоявших бойцов, приглашая вызваться добровольцев.

Как ни странно, но двое остались.

Один – студент-медик, ушедший на фронт прямо из института, и шустрый мужичонка с бегающими глазками под мохнатыми бровями.

– Ты осторожнее с ним, – тихо сказал Севка студенту перед уходом. – Он может и тебя…

– Я справлюсь, – так же тихо произнес студент. – Если получится, вы и вправду пришлите кого-нибудь сюда. Дня три мы продержимся…

Севка приказал оставить раненым почти всю воду, продукты и незаметно сунул студенту «вальтер», который когда-то, через семьдесят лет, ему дал Евграф Павлович.

Дальше они двигались по ночам, выхватывая еще и по два-три часа после рассвета и до заката.

Севка шел сбоку от колонны, положив руки на автомат, висевший на шее.

Костя следил за людьми с другой стороны. Как овчарки за стадом. Тут Орлов был прав – в одиночку ни один из них не справился бы. Люди или разбежались бы, или уходили бы в сторону, чтобы не надрываться так, не выкладываться.

Либо придушили бы на привале.

Они не понимали, зачем так спешить. А Севка не объяснял. И что он мог сказать? Родина зовет? Так она и подождать может, Родина… Она большая, даже слишком большая. И слишком интернациональная, решили многие, когда группа конных калмыков обстреляла колонну, ранив троих и убив одного бойца.

Дружный залп в ответ выбил из седел и положил вместе с лошадьми пятнадцать калмыков, трое бойцов быстро сбегали к лежащим и штыками добили раненых. Нечего их, сволочей, жалеть, сказал старшина-артиллерист угрюмо. И остальные согласились с ним.

Никто этих гребаных буддистов не заставлял нападать.

К утру десятого августа по старому проселку они вышли к Трехозерью.

Севка поглядывал на карту, из всего выходило, что эти три озера, расположенные почти равносторонним треугольником, должны быть где-то рядом, но их не было. Был длинный высокий холм. И только поднявшись на него, они увидели озера.

Треугольник был повернут основанием к холму, а за вершиной, за самым большим озером, был виден табор – скопление палаток и шалашей. Берега озер обильно поросли камышом, проблем с этим строительным материалом не было.

– Стой, кто идет! – послышалось из камышей.

– Лейтенант Залесский и группа красноармейцев! – крикнул Севка.

Костя на верхушку холма не выходил, разумно держался сзади, и когда послышалась команда, скользнул влево, обходя часового.

– Руки вверх! – крикнул часовой. – Не двигаться!

Севка остановился, оглянулся через плечо на своих бойцов и тихо приказал подойти к нему.

Часовой явно опешил, увидев, как на вершину холма выходят еще люди. Много людей. Три сотни – это очень много, как бы часовой ни хорохорился. Даже самый дисциплинированный часовой в такой ситуации понимал всю бессмысленность следования уставу гарнизонной и караульной службы.

Даже если часовых было два, и один из них уже побежал к командиру, к капитану Жукову. Тут нужно было или бежать следом за напарником, или прятаться поглубже в камыши, залезть по самые ноздри в грязь и надеяться, что эти запыленные люди, три сотни уставших и почерневших людей в выгоревшем обмундировании и в самом деле бойцы Красной армии.

Часовой, правда, не успел сделать выбор, появившийся рядом с ним Костя отобрал винтовку с примкнутым штыком и пинком выгнал на открытое место.

Севка не стал нагнетать обстановку, приказал своим людям отдыхать, а потом прибежал командир заградотряда с красноармейцами. С теми бойцами, что были поблизости, а не охраняли лагерь с другой стороны.

Наверное, рота красноармейцев при двух ручных пулеметах смотрелась бы достаточно внушительно, если бы прибывших не было в три раза больше и если бы у них не было с собой, помимо винтовок и автоматов, трех ручных пулеметов – одного «дегтярева» и двух немецких.

– Слышь, капитан, – сказал Севка, не вставая с земли. – Ты своих бойцов отошли от греха подальше, а то ведь мы тут устали и это… очень обидчивые. Только вякни что-нибудь про бросить оружие и поднять руки – и я за себя не отвечаю. А так хочется поболтать… со старшим по званию…

Капитан Жуков оглянулся на своего лейтенанта, тот тяжело вздохнул, демонстрируя свое отношение к сложившейся ситуации.

– Отойдите к озерам, товарищ Игорешин, – приказал капитан и сделал многозначительное лицо.

Лейтенант Игорешин понял, что командир приказывает собрать всех и приготовиться к бою, но также лейтенант понял, что займет это никак не меньше сорока минут. А если эти пришельцы из степи действительно диверсанты, то… С другой стороны, Игорешин получил почти официальный приказ уйти с места возможного боя, а это уже было хорошо.

– Я вас слушаю, – капитан заложил большие пальцы за ремень и остановился перед сидящим, бело-серым от пыли Севкой, демонстрируя блестящие, как зеркало, хромовые сапоги.

– И как вас занесло в заградотряд, товарищ капитан? – осведомился Севка. – Ходили на службу в комендатуру или, там, в штабе, извиняюсь, галифе протирали… А ведь в отряды только самых опытных велено ставить. Опытных и надежных… А ваши, извиняюсь, все просрали. Пол-но-стью… Пара пулеметов здесь, и ваш замечательный лагерь превратится в… в ничто… Высота тут получается ключевая точка. Кто ее держит, тот держит Трехозерье… А вы, снова извиняюсь, даже окопов здесь не вырыли…

Севка прыжком вскочил на ноги, схватил капитана за портупею и притянул к себе, заглядывая в глаза.

– Какого хрена ты здесь все время делал? За каким бесом тебя вообще сюда послали? Загорать? Сапоги чистить? Ты ведь, сука, должен был меня остановить, в оборону поставить, а ты… Ловишь и сортируешь? Тебе нравится человечками командовать? Двести двадцать седьмой приказ окрылил и дал новые возможности? Что скажешь?

Капитан попытался вырваться, но ничего у него не получилось – Севка держал крепко.

– Товарищ лейтенант, как вы разговариваете со старшим по званию? – попытался голосом с угрозой одернуть зарвавшегося мальчишку капитан, как привык это делать в комендантском патруле в Астрахани.

Да, ему понравилась идея стать командиром заградотряда именно тем, что он вроде как попадал на фронт, но и в окопах ему сидеть было не нужно. И то, что он командует заградительным отрядом – как бы демонстрирует окружающим, что он – из лучших, что он – особый. И для дальнейшей карьеры, как казалось капитану Жукову, это назначение только на пользу.

Отец помог ему удержаться в тылу, а потом, когда стало понятно, что комендатуры начнут чистить, помог устроиться сюда, и не просто в заградотряд, а в заградотряд, который развернут в заведомо тихом районе.

– Ты, старший по званию! – шепотом, чтобы не подорвать командирский авторитет, сказал Севка. – Я тебе сейчас вот прямо тут пущу пулю в лоб за развал, граничащий с идиотизмом, а когда выйду к первому же штабу, объясню, как ты готовился отдать все это, – Севка указал взглядом за спину капитана, – все это богатство даже не немцам. Румынам, мать твою.

– К-каким румынам? – разом ослабнув, спросил капитан.

– Королевским. У тебя есть несколько часов, чтобы организовать оборону. Не более четырех. Понял?

Капитан сглотнул и посмотрел в сторону степи, словно ожидая увидеть там приближающихся королевских румын.

– Сколько у тебя людей? – спросил Севка, отпуская ремень капитана.

– Сто девяносто четыре.

– Вооружение?

– Четыре пулемета, пятьдесят семь «ППШ» и винтовки. По полсотни патронов на винтовку, по два диска на «ППШ» и «дегтяревы» и по три ленты на «максимы»… – отрапортовал капитан Жуков, понимая с ужасом, что с простой и безопасной карьерой у него не сложилось. – Патронов мало, гранат нет… Мы же не для боя, мы – заградительный отряд… Есть четыре грузовика… Две заправки бензина…

– Где ближайшая часть?

– Не знаю… Может, движется со стороны Астрахани… – капитан указал почему-то на запад, спохватился и ткнул пальцем на юго-восток. – Мне говорили, что скоро…

– Завтра, – сказал Севка. – А румыны – сегодня. Так что, давай готовиться.

И они успели сделать даже больше, чем надеялись.

На вершине холма и на обратном его скате вырыли окопы. Копали лопатами, найденными в лагере, саперными лопатками, сохранившимися у некоторых бойцов, касками и ножами.

Севка, прекрасно понимая, что его знание тактики, мягко говоря, не на высоте, незаметно отошел в тень, оставив за собой только общее командование. Окопными работами руководил саперный майор, выведенный Севкой из степи. Сержанты – из Севкиной команды и те, что дожидались своей очереди на фильтрации, – быстро вступали в командование вновь созданными отделениями и взводами, а лейтенанты и сержанты из заградотряда действительно оказались людьми бывалыми и серьезными.

Капитан, заикнувшийся было о том, что его отряду лучше бы разместиться в тылу, чтобы обеспечить устойчивость, был обруган Севкой и под удовлетворенными взглядами собственных подчиненных отправлен в передовой дозор с приказом не допустить внезапного нападения противника.

Степь на несколько километров в глубину просматривалась с вершины холма, в дозоре не было ни малейшей необходимости, но зато капитан не путался под ногами. Исполнять его обязанности Севка приказал лейтенанту Игорешину, чему тот особо рад не был, но и спорить не стал. Распоряжался толково, рассуждал трезво и четко.

Это он предложил слить из грузовиков бензин в реквизированные у гражданских бутылки. Это был жест, не мог не оценить Севка. Остаться без транспорта – это было смерти подобно. Оказалось, правда, что бутылок собрали всего около двухсот штук, хватило только для того бензина, что хранился в канистрах. Так что в принципе можно было кого-то вывезти. Решили отправить детей и кормящих мам.

На свободные места укладывали тяжелораненых, но после отъезда машин раненых осталось еще почти триста человек.

Орлов вообще-то наврал. Людей в таборе было не пять сотен. Тысяч пять – было куда ближе к действительности.

А тех, кого просил вывезти Орлов, не было. Не было, и все тут. Всех опросить не удалось, но, сколько ни кричали отправленные Севкой люди, никто из списка Орлова не отозвался.

Севка и не собирался их вывозить лично, он еще в овраге возле хутора решил, что останется в Трехозерье, как бы там ни выходило. Отправит людей из списка к указанному месту, а сам…

Надоело, сказал себе Севка, не сознавая, что повторяет слова, которые говорили до него уже тысячи и сотни тысяч людей на этой войне. Надоело бегать…

Все отступать да отступать, возмущались солдаты другой, первой Отечественной войны, но они требовали решительного сражения, а солдаты, которые устали бегать в сорок первом и сорок втором, просто вдруг останавливались однажды, не обращая внимания на то, удобно здесь будет сражаться или нет, просто останавливались, потому что уже не было ни сил, ни желания отступать, бежать от врага, отдавать свою землю… или даже дело было не в земле или Родине… Они больше НЕ МОГЛИ пятиться, прятаться от врага. Им было стыдно.

Да, они любили Родину, они ненавидели врага, но самое главное – в эту минуту они ненавидели себя. Себя – за слабость, за трусость, за то, что откладывали этот день, тянули, надеялись, что никогда не придется… никогда он не наступит…

Севка не думал обо всем этом, он просто решил остановиться. И сделать так, чтобы люди рядом с ним тоже остановились. Дать возможность и другим людям – хорошим, умным, честным, но слабым и нерешительным сделать выбор. Правильный, единственно правильный выбор.

Он построил всех бойцов, прошел вдоль строя, вглядываясь в лица, пытаясь рассмотреть отражение своих мыслей, своих чувств. И не видел. Бойцы ждали приказа, как ждут команды о начале работы, как век из века ждали приказа старшего в роду косари.

И Севка ничего им не провозгласил. Не закатил речугу. Прошел молча, потом вернулся на середину строя, постоял, пытаясь собраться с мыслями.

– Я… – сказал Севка. – Я хочу вас просить… Там, за озером, – гражданские. И раненые. Скоро подойдут наши, но это будет завтра, а сегодня… Нужно продержаться до ночи. Да, до ночи.

Севка попытался еще что-то придумать, но потом махнул рукой и приказал командирам развести своих людей по местам.

– Нам бы еще времени… – сказал сапер, доставая из кармана портсигар. – Угощайтесь…

Лейтенант Игорешин взял папиросу, и два сержанта из Севкиной команды тоже угостились.

– Здоровье берегу, – улыбнулся Севка и подумал, что от повторения шутка не становится смешнее. Не захохотали от нее во время расстрела, не стали смеяться и сейчас.

– Для бутылок спички оставили? – спросил Севка.

– Рекомендовал поджигать бутылки от папирос, – затягиваясь, ответил Игорешин. – Для экономии…

– А может, еще и пронесет? – предположил сержант Сидоров. – Никто и не подойдет… Степь – широкая, чего сюда лезть? В Сталинград или на Кавказ… А тут что?

– Может, и пронесет, – сказал второй сержант, Акопян. – Только, кажется, что не пронесло.

Сержант указал пальцем в степь.

– Это, похоже, к нам…

Из глубины степи к холму двигался столб пыли.

– Длинный, – сказал Игорешин. – Не меньше батальона, если пехота своим ходом…

– Пехота по степи своим ходом вот так бегать не будет, – спокойно возразил лейтенант из заградотряда, фамилию которого Севка так и не выяснил. – На машинах, наверное…

– Если бы танков не было… – пробормотал Игорешин и посмотрел на Севку почти просительно, словно тот мог запросто гарантировать, что нет, не будет танков. Какие там у румын танки, в самом деле?

Но Севка промолчал, вглядываясь в столб пыли.

– Минут через тридцать будут здесь, – сказал Костя. – По местам, что ли?

– Минутку, – Севка даже поднял руку. – О приказе двести двадцать семь все знают? Людям напомнили?

– А то они сами не читали… – отвел глаза сержант Сидоров. – Какого рожна нужно этот приказ и по делу и без дела поминать? Сказано умирать тут – значит, умирать… Если бы еще баб вон там, у нас за спиной не было, тогда еще кто-то и косился бы наутек, а так… это ж кем нужно быть, чтобы бросить…

– Почему их не отправили? – спросил Севка. – Своим ходом к реке… мы бы им фору дали, ну, час-два… Они бы, может, оторвались…

– Мы сказали, кто-то и ушел. А остальные… Раненых бросать не хотят, имущество опять же, скот… Говорят, вас же много, мужиков, с ружьями… Бабы в нас верят, – усмехнулся сержант Сидоров. – А силком гнать… Я подумал, что пусть уж так. Может, драться будем лучше?

– Ладно, – сказал Севка, – Извините, если глупость сказал. По местам…

Он все еще не верил себе, не мог вместить в голову, что полтысячи человек – взрослых, опытных, ждут его команды, согласились с тем, что мальчишка с двумя кубарями в петлицах отправит их в бой.

На смерть.

И командиры, и сержанты прекрасно понимали, что патронов хватит в лучшем случае на полчаса боя. А потом… Потом ни благие намерения, ни надежды баб в таборе ничего не изменят. И придется или бежать под пулями, или поднимать руки, или бросаться врукопашную, чтобы умирать было не так стыдно.

– Подпустить поближе! – крикнул Севка. – И без команды – не стрелять.

Он видел в кино, как командуют перед боем. Наверное, можно было придумать что-то получше… Как-то не так, хитрее, расположить бойцов, но ничего не приходило в голову, да и лейтенанты с сержантами не возражали.

Тут все просто получалось.

Высота между двумя заболоченными озерами. Вправо и влево от холма тянутся болота, потом овраги. Можно обойти, но крюк получался километров в десять, а даже пехотой напрямки, через овраги и грязь – не очень и полезешь, особенно если отряды, которые Игорешин специально для этого назначил, сработают правильно. По два десятка бойцов, с ручным пулеметом и десятком автоматов должны были прикрыть фланги. Так что – в лоб. Предстояла противнику атака в лоб, на высоту. Или отступление. Если командир у этого противника не захочет напрасно терять своих людей.

Орлов сказал, что удержать атаку надолго не смогли, но это тогда, в том варианте истории, когда здесь не было трех сотен бойцов, которых Севка собрал по дороге к Трехозерью. А теперь что-то может измениться.

Опытный командир заметит, что плотность огня высокая. И может, станет ждать подхода артиллерии…

Правда, Орлов говорил о танковой роте, это десяток танков.

Нет, у нас есть две сотни бутылок с бензином, подумал Севка. Только как-то не верилось ему в их эффективность. Это ведь не полицейские машины по Европе жечь во время антиглобалистских выступлений. Это танки. Они стреляют. Нужно встать прямо под пулеметный огонь метрах в десяти. Не струсить и не умереть до броска… И попасть нужно в двигатель, иначе просто сгорит бензин на броне, стечет на землю…

Когда-то давно Севка читал, что следует в бензин добавлять загуститель, мыло, например, чтобы не тек бензин, как вода… Но где тут взять мыло?

Севка спрыгнул в окоп, который они вырыли вместе с Костей. Неглубокий, по пояс.

– Ну что? – улыбнулся Костя. – Я пулемет с бронеавтомобиля прихватил. И две гранаты плюс пять бутылок. Мы всех этих фашистов в одиночку остановим. Ты да я…

– А те танки, что от бутылок увернутся, мы добьем прикладами, – засмеялся Севка. – И кошку твою съедим.

– Какую кошку?

– Это анекдот. Старый. Хотя для тебя, наверное, еще новый. Значит, так, входит в салун… в ресторан… мужик, сажает на стойку бара мышку и говорит…

– Идут! – прокричал Жуков, подбегая к ним. – Там… идут…

– Хорошо, – сказал Севка. – Назад вернулся – уже молодец. Во-он, соседний окоп, специально для тебя. Там две бутылки с бензином. Поджигаешь тряпку в горлышке и бросаешь в танк. Разберешься?

Жуков затравленно посмотрел на окоп.

– И знаешь что, капитан? – Севка демонстративно медленно расстегнул свою кобуру, вынул наган и положил его на край окопа. – Я у тебя буду персональным заградотрядом. Героически погибнуть мешать не стану, а бежать – лучше даже и не пытайся… Понял?

Жуков кивнул, потянул себя за ворот, вырвал «с мясом» крючок.

– Да не психуй ты, Жуков! – Севка вытер лоб пилоткой. – Все мы когда-то умрем. Не побежишь – умрешь позже. Один мой знакомый сказал, что победят те, кто заставит трусов бояться себя больше, чем врагов. Вот ты, капитан, бойся меня больше, чем врагов. Это тебе мой совет. Понял?

Жуков снова кивнул и пошел к окопу, загребая пыль носками сапог, еще несколько часов назад блестевших, словно зеркало.

Севка успел закончить анекдот, потом рассказать еще пару в тему, а потом из облака пыли у подножия холма вынырнула группа конников, человек в двадцать.

– До полуэскадрона, – официальным тоном прокомментировал Костя. – Если и там кавалерия, то, считай, нам повезло. Умрем не сразу. Этих – так во всяком случае положим. Ну переполовиним, точно.

Кони и всадники были разные. Несколько высоких, стройных лошадей и с десяток низкорослых.

– Калмыки, мать их так, – сказал Костя. – Привели. Скот делить хотят… Эти, даже если бы мы всех гражданских отправили к Волге, не отцепились бы. Так что правильно, что люди не ушли. Правильно.

– Ну, правильно так правильно, – протянул Севка, пристраиваясь к пулемету. – Ты ленту подавай, пожалуйста…

– Ты же сам сказал – подпустить как можно ближе. А до окопов конникам еще метров сто…

– Моя любимая дистанция, – пробормотал Севка. – Меня просто хлебом не корми, дай только по всадникам со ста метров пострелять… Слышь, Костя…

Конники о чем-то переговаривались, разгоряченные кони не могли устоять на месте, перебирали ногами, пытались подняться на дыбы.

– Что? – спросил Костя.

– А почему ты согласился идти по приказу Деда? Привычка?

– Наверное…

– А почему тебя понесло сюда, почему ты не пошел на Базу? Только не говори, что из-за меня, что снова я виноват… Вот если бы я решил не идти, то и ты…

– Вот если бы ты решил не идти… – начал Костя, но от удара локтем в бок охнул и застонал. – Ты только не убивай, Севушка, дай с супостатом сразиться…

– Я серьезно спрашиваю, дубина…

– Серьезно… А ты сам почему не остался дома? Ну, ладно, себя, любимых, спасти – дело святое. А потом вернуться на Базу, а оттуда – домой. Сейчас бы уже в Харькове был, в две тысячи одиннадцатом. И с деньгами. Я думаю, Дед бы с тобой поделился добычей… Разве хреново?

– Не знаю, – немного подумав, ответил Севка. – Но…

– Вот когда ты ответ найдешь, тогда и от меня требуй. Ты, в конце концов, дольше на эту тему думаешь… Еще с того болота…

Трое всадников отделились от группы и медленно двинулись на холм.

– Жа-аль… – протянул Севка. – Так кто-то из них вдруг уйдет…

– А давай, ты по основной группе, а этими займусь я, – предложил Костя, поудобнее прилаживая свою «СВТ» на бруствере. – Давай?

– Давай, – сказал Севка и нажал на спуск.

«МГ» на сошках был неустойчив, особенно на длинных очередях, а кроме того, они с Костей позорно забыли запасные стволы в бронеавтомобиле. Коробки с патронами забрали, ленты на себя, как революционные матросы, намотали, а стволы – забыли. Так что нужно беречь единственный ствол. И стрелять только короткими очередями.

Но точными.

Первая очередь вышибла из седла конника в мундире, наверное, румына. Две следующие пули ударили в грудь вороному коню, опрокинув его вместе со всадником.

«СВТ» Кости трижды грохнула, и три всадника – два румына и калмык упали на землю. Кони понеслись прочь, один румын ногой застрял в стремени, и его волокло за конем, поднимая клубы пыли.

Севка выпустил еще две очереди по неподвижным всадникам, а третью – вдогонку и достал одного… двух уцелевших.

Бойцы в окопах несколько раз выстрелили, крича победно то ли «ура!», то ли что-то матерное.

– Действие первое, – сказал Костя. – Все умерли.

– А сейчас будет действие второе – те же и… – Севка привстал над бруствером, – …и кавалерия.

Пыль немного осела, и стала видна колонна всадников.

– А если они в конном строю в атаку пойдут, – мечтательно прошептал Костя, – то мы их умоем. Снизу вверх на холм, конники в плотном строю, с шашками наголо – это ж мечта пулеметчика… Мы их в два «максима» всех уложим… Давай, пусть они в конном строю атакуют! А, Севка?

– Давай, – согласился Севка. – Помолимся господу, чтобы лишил он ума командира этого воинского формирования…

Не лишил господь. Может, не успел, а может, не стал обращать внимания на мечты безбожников.

Конники быстро спешились, коней увели на рысях за ближайший холм, а люди растянулись цепочками повзводно, двинулись в сторону холма.

– Там еще упряжки были, – сказал Костя. – Как бы не пушки…

Спешенные кавалеристы приближались быстро, шли, не пригибаясь, чуть пригнувшись, в готовности упасть на землю сразу же после первого выстрела.

– Их сотни четыре, – сосчитал Костя. – А у нас есть шанс, Сева…

– Ага, – снова легко согласился Севка. – Только вот там, за теми высотками, что-то еще пылит… Еще человек пятьсот? А может, танки или упряжки с артиллерией? Нет?

– Грубый ты, немелодичный человек, – покачал головой Костя. – Нет, чтобы сказать, что да, что молодец, Костя, правильно придумал. Вот сейчас мы перестреляем живенько конников, ну, пусть не всех, пусть половину, остальные откатятся к высоткам, да и уйдут подобру-поздорову…

– Не уйдут. Румыны – не уйдут. Ты не слышал разве, что немцы их не снабжают, что румыны на подножном корме живут? Что найдут, то их. А тут, спасибо братьям-калмыкам, стало известно про уйму мяса… Жратва для дивизии, если не больше. Румыны такого не упустят… – Севка покачал головой. – И смотри, как хорошо идут. Я при всем желании одной очередью захвачу не больше двоих. Вот, смотри…

Удалось зацепить только одного. Дальше очередь ушла в сторону, бессильно хлестнула по земле, поднимая пыль.

Ударили оба «максима», но почти сразу замолчали – конники залегли, и нужно было менять прицел.

Пехота открыла огонь из винтовок, кавалеристы отвечали.

Снова ударили «максимы». И с десяток румын выронили карабины и замерли в пыли.

Пулеметы перенесли огонь на следующий взвод. И там прибили человек десять или пятнадцать. Игорешин толково поставил пулеметы и сейчас неплохо руководил их стрельбой.

Одно было плохо – после каждого выстрела перед стрелком взлетало облако легкой пыли, а пулеметы просто тонули в ней, пулеметчики слепли, и пришлось прекратить огонь.

– Пока неплохо, – Севка сплюнул черный комок. – Жарко, зараза.

Костя молча протянул открытую флягу.

– Родниковая? – спросил Севка, отхлебнув.

– Из озера. Из дальнего, – пояснил Костя. – Глубокое, метров шесть в середине. И холодное. Вот там, говорят, родники бьют.

– Хорошая вода, вкусная, – одобрил Севка и хотел вернуть флягу Косте, но тот помотал головой.

– У нас еще есть, я много запас, а эту ты перед окопом вылей. Забыл, как на огневой подготовке нас учили? Снайпер должен…

– Должен, – согласился Севка и обильно смочил пыль перед окопом. – Так будет лучше…

Возле холмов что-то грохнуло.

– Твою мать… – с обидой прошептал Севка. – Так ведь нечестно…

Снаряд взорвался на вершине холма, метрах в двадцати от их окопа. Взметнулся куст огня, дыма и земли, кто-то закричал, кто-то слева выскочил из окопа, Севка дернулся к винтовке, но боец не убегал, он бежал к разбитому окопу. К раненому, который продолжал кричать, протяжно и тоскливо.

Румынские артиллеристы не торопились.

После первого взрыва прошла почти минута, прежде чем пушка выстрелила снова.

Снаряд упал чуть ниже по склону холма. Взорвался между окопами, никого не зацепив, но было понятно, что артиллерия нащупывает пулеметы. И рано или поздно нащупает.

– Нужно менять позицию, – пробормотал Костя, но тут от высоток ударили сразу штук пять пулеметов, трассерами. Воздух разом заполнился свистом, огненными пунктирами и щелчками пуль о спекшуюся от жары землю.

– Как же, поменяешь тут позицию, – Севка сел на дно окопа и стащил за собой Костю. – А ты говоришь – танки. На хрена танки при грамотном командире? Они сейчас подойдут поближе под прикрытием своих пулеметов, позволят пушкам выбить наши пулеметы, а потом… Слушай, а какого беса в кино в атаку все идут в полный рост, закатав рукава, прут на пулемет и так красиво падают-падают-падают?.. Это нам такие умные достались, а всем остальным… И ладно, если бы какие-нибудь эсэсовцы, а то ведь румыны. Мамалыжники…

– Ага, – сказал Костя. – А румыны, понятное дело, воевать не умеют. Наши – умеют, немцы – тоже умеют, хуже, чем наши, но лучше, чем всякие там итальянцы с венграми… И как только они до Сталинграда все дошли? И Одессу, между прочим, румыны взяли, и в Севастополе, а так – да, не умеют воевать…

Несколько пуль ударили по брустверу, засыпали дно окопа комками сухой земли.

– А ведь мог сидеть у тебя дома, смотреть телевизор и жрать окорочка… – мечтательно произнес Костя, стряхивая землю с сапог. – Понесла меня нелегкая обратно на войну…

– Рот закрой, дошутишься сейчас… – Севка встал на колени и попытался выглянуть из окопа, но пуля, свистнув над самой головой, предупредила, что не стоит делать глупости. – Вот ведь… И что будем делать?

Снаряды начали рваться чаще, по четыре снаряда с двухсекундным интервалом.

– У них там батарея! – крикнул Костя, пытаясь перекричать взрывы. – Калибр около семидесяти пяти, но надолго их таким темпом не хватит. Сколько там они с собой в упряжках возят?

Рвануло над самым окопом, Костя пригнулся и замолчал.

– Они огонь переносят или мне кажется? – прислушался Костя. – Пули только свистят, я не слышу ударов. И рвануло на вершине…

Севка выглянул из окопа, схватил свой «МГ» и поставил его на бруствер. Поправил ленту и нажал на спуск.

Цепь румын приблизилась к высоте метров на пятьдесят. Или даже ближе. Спешенные кавалеристы теперь не шли – бежали, пригнувшись, чтобы поспеть за огненным валом. Молча бежали и не стреляя.

Очередь из «МГ» подсекла троих.

– Огонь! – заорал Севка, и, опередив его крик на долю секунды, ударили «максимы».

В два ствола, крест-накрест, на уровне груди. Румыны не успели лечь. И поэтому начали падать. Каким-то образом Игорешин перетащил-таки под обстрелом пулеметы на фланги, и теперь «максимы» заливали атакующих фланкирующим огнем.

Севка бил короткими очередями, пытаясь достать тех, кто был без винтовок и кто махал руками, призывая румын не ложиться, а броском преодолеть оставшееся расстояние до окопов. Двух или трех офицеров он срезал. Одного, похоже, только ранил, двое солдат подхватили его за руки и за ноги и понесли в тыл.

– А знаешь, что по поводу «максима» сказано в наставлении? – крикнул Костя.

– Что?

– А то, что станковый пулемет в открытом бою недоступен для пехоты противника, пока есть патроны и жив хотя бы один пулеметчик.

– Значит, у нас это ненадолго…

Атака захлебнулась, румыны побежали к высоткам, Севка, надсаживаясь, прокричал, чтобы прекратили огонь, чтобы экономили патроны, и тут пушки снова накрыли окопы.

Взрыв-взрыв-взрыв-взрыв…

Один снаряд ударил точно в один из окопов, взметнулся огонь, смешанный с землей, потом вылетел язык пламени, накрывший окоп по соседству. С криком из него выскочил горящий человек, бросился вверх по склону, но далеко убежать не смог – его срезала пулеметная очередь. Красноармеец упал метрах в десяти от окопа, в котором сидели Севка и Костя.

Лежал и горел, пока следующий снаряд не смешал его с землей.

– Мать-мать-мать… – Севка сорвался в крик, закашлялся и замолчал, виновато оглянувшись на Костю. – А жить-то хочется…

– Что?

– Старая шутка… – Взрыв, свист осколков, крик. – А жить-то хочется, а ножки тонкие…

– Тонкие, – кивнул Костя. – И дрожат. Мы тут с тобой под обстрелом… – Костя посмотрел на часы. – Еще и часа нету, а уже хочется маму звать и, того и гляди, исподнее менять придется. А кто-то год в боях. И не в таком, как этот, а в настоящем. С танками и самолетами… Черт, напророчил, кажется…

Пушки замолчали, продолжали молотить пулеметы, но они не мешали слышать рев двигателей. Много двигателей, сильный рев…

Севка ощупал бутылки, стоявшие на дне окопа. Поправил тряпки, торчавшие из горлышек.

– У тебя спички есть? – спросил он у Кости.

– Газовая, одноразовая, – сказал Костя. – Не удержался, захватил…

– Вот удивятся поисковики, когда твою могилу раскопают, – пробурчал Севка.

– И тебе всего хорошего, – засмеялся Костя. – Сейчас наши орлы ка-ак побегут…

Танков было всего шесть штук. Покрашенные в три цвета, по немецкой методике, они напоминали ожившие кучи земли.

Ехали танки не торопясь, растягиваясь в цепь.

«Как там у классиков? – попытался вспомнить Севка. – Разворачивались в боевой веер?»

Имперские бронеходы, блин…

– Это бэтэшки! – крикнул Севке в ухо Костя. – Седьмые бэтэшки… Трофейные. Наши, мать их так…

Правофланговый танк выстрелил. Между окопов взметнулся султан взрыва. Потом выстрелил следующий танк. И через полминуты после него – следующий…

– Пристреливаются, суки… Друг другу чтобы не мешать… – Костя провел по лицу ладонью, размазывая грязь и копоть.

– И об этом тоже классик писал… – пробормотал Севка. – Кажется, «Хромая судьба»…

– Что? Какая судьба? – спросил Костя.

– Хромая.

– Хреновая! – крикнул Костя. – И у всех у нас одна-одинаковая… Понял? Нам бы хоть одно «ПТР»… Мы бы их отогнали… А так… И гранат нет, только бутылки… А с ними…

Кто-то выпрыгнул из первой линии окопов и, пригнувшись, побежал к танкам.

– Что ж он делает?.. – простонал Севка. – Почему не ползет?

– Может, не заметят? Надеется, что танкисты слишком увлечены стрельбой? – Костя взял «СВТ», прицелился. – Может, добежит? Если танкист высунется, то я…

Ближайший к бегущему бойцу танк повернул башню. Застрекотал спаренный пулемет, боец остановился на секунду и упал навзничь, выронив бутылку.

Танки продолжали пристрелку, не забывая время от времени задействовать пулеметы.

От высоток снова пошла цепочка румын.

– Сейчас подойдут поближе, и у нас будет потрясающий выбор – или открыть огонь и оказаться под танковыми пушками, или не стрелять и… и тоже погибнуть… – тихо сказал Костя. – Тебе как больше нравится?

– Мне больше понравится, если приедет сейчас какой-нибудь паршивый «Т-тридцать четыре» и разделает своих бывших старших товарищей…

Цепи поравнялись с танками, и те двинулись вперед, не прекращая пулеметного огня.

Один «максим» не выдержал, пулеметчик психанул, и длинная очередь хлестнула по танкам и по бегущим за ними солдатам. Без счета, не жалея патронов, понимая, что не успеет расстрелять всю ленту.

Упали несколько человек, танки выстрелили почти одновременно, и окоп с пулеметом исчез в разрывах. Пулемет замолчал.

– Не стрелять! – крикнул Игорешин. – Не стрелять! Приготовить бутылки! Приготовиться к атаке!

– Он что, с ума сошел? – спросил Севка.

– Нет, он молодец. Он… – Костя взял со дна окопа две бутылки, протянул Севке. – Вот, будешь нести – держись за мной. В драку не лезь… Я все сделаю за нас двоих, а потом, когда опрокинем пехоту…

– Кавалеристов.

– Когда всех опрокинем, на их плечах – к танкам. И вот тогда…

– Думаешь, танкисты стрелять по своим не станут?

– А другие предложения есть?

Когда румыны подошли к самым окопам, танки выбросили клубы дыма и медленно поползли следом за цепями.

– В атаку! – крикнул Игорешин. – В атаку!

И поднялся из окопа с автоматом в руках. Длинная очередь опрокинула трех румын. Бойцы из других окопов стали подниматься, не одновременно, как в кино, но вставали-вставали-вставали…

И Севка встал. Смог заставить себя вылезти из окопа под выстрелы. И не было никакого упоения боем или боевого азарта, нужно было заставлять свое тело двигаться, оно дрожало, не хотело умирать, но все равно подчинялось.

Севка держал четыре бутылки, по две штуки в каждой руке – за горлышко, как пиво для приятелей. И похоже, собирался сделать приятелям сюрприз – держал бутылки за спиной. Надеялся, что так их пули не разобьют? Не хотел гореть перед смертью?

– Не спать, Жуков! – крикнул Севка, проходя мимо окопа.

Капитан вылез, бледный, с залитым кровью лицом, видно, не уберегся от осколка.

– Веселее, капитан! – проорал Севка. – Вперед! На Берлин! Это тебе не тылы загораживать!..

Над передней линией окопов завязалась рукопашная.

Румыны не ожидали контратаки, а тут еще два десятка «ППШ» ударили в упор и одновременно. Первая цепь атакующих умерла, вторая не успела открыть огонь, а танки – танки замерли, не решаясь двигаться вперед, в месиво из людей, пыли и огня… В танках еще не поняли, что происходит.

А потом стало поздно.

Севка бежал за Костей, стараясь не отставать. Костя взял с собой в атаку трофейный «МП» и короткими очередями расчищал дорогу к танкам себе и Севке.

Слева полыхнуло – кто-то добрался-таки до «БТ». И разбил бутылку там, где нужно, на двигательной решетке танка. Загорелся второй танк. Третий.

Уцелевшие попятились, но пока они переключали коробки скоростей на задний ход, загорелся еще один танк.

Вот теперь танкисты испугались по-настоящему.

Пулеметы ударили, не разбирая, где свои, а где чужие. Врагом был каждый пехотинец, каждый, кто пытался приблизиться к танкам.

Красноармеец в длинном выпаде достал румына штыком, румын схватился за его винтовку, попытался вырвать из своего живота сталь, но тут очередь из танка прошила обоих, бросила на землю и, не прерываясь, перебежала к сержанту Сидорову, набегавшему сбоку.

Пуля разбила бутылку, огонь по руке хлынул на голову сержанта, охватил все его тело, но сержант все еще бежал, даже не пытаясь сбить огонь, навалился на орущего от страха и злости румына, тот вырвался, стал сдирать с себя загоревшуюся одежду, а Сидоров упал и замер.

– Бутылки! – крикнул Костя.

Севка метнулся вперед, протягивая фитили бутылок к огню зажигалки в левой руке Кости.

Зажигая фитили по очереди, Костя хватал бутылку и бросал ее в танк. Первая – мимо. Вторая – разбилась о борт, огонь потек по гусенице, не причиняя танку ни малейшего вреда. Третья упала, наконец, куда нужно, за башню.

Последнюю Костя метнул в дальний танк, но бутылка не долетела – какая-то шальная пуля разбила ее в воздухе.

– Назад! – крикнул Костя. – Отходим в окопы…

Севка вытащил из-за пояса револьвер.

Костя толкнул его локтем, продолжая стрелять из автомата и кричать, чтобы все отходили, что все, что теперь нужно, – вернуться в окопы… Кто-то слышал и начинал пятиться, кто-то продолжал драться и стрелять.

– Отходим! – закричал Севка. – Все – назад!

Один танк все-таки уцелел. Пять костров полыхали перед окопами на склоне холма, но один танк медленно отползал, расстреливая всех, кто стоял на ногах. Румыны уже отступили, теперь танк бил не переставая, длинными очередями. Бил точно.

И было понятно, что теперь его не достать. Что теперь бой проигран, второй раз поймать румын на контратаке не получится и даже одного танка хватит, чтобы перемолоть защитников Трехозерья, как бы они ни пытались танк остановить.

Лейтенант Игорешин плакал от обиды, стрелял в танк из пистолета и плакал, а танк даже не обращал на него внимания, танк убивал бойцов, которых Игорешин поднял в атаку.

Уцелевшие румыны открыли огонь, прикрывая танк. Теперь они двинулись обратно, к холму. Их гнали вперед офицеры, размахивая пистолетами, и гнала злость, обида за свой испуг и бегство.

Пули рвали тела бойцов.

Краем глаза Севка заметил, как упал сержант Акопян, как скорчился, схватившись за грудь, пожилой сапер, который вообще не должен был находиться в окопах и тем более подниматься в атаку.

– Севка, прикрывай! – крикнул Костя, начиная стрелять из автомата. – Прикрывай!

Севка метнулся вперед, подхватил с земли винтовку.

И увидел, кого нужно прикрывать.

Капитан Жуков, пригнувшись к самой земле и опираясь о нее еще и левой рукой, двигался к последнему румынскому танку. Черный дым от горящих танков стелился над самой землей, и капитан вместе с его клубами двигался вперед.

В зубах – папироса. В правой руке – бутылка с горючим.

Севка выстрелил в румына, бросившегося наперерез капитану. Костя свалил второго. И еще одного. Потом – снова выстрелил Севка. Снова вскинул к плечу трехлинейку, но выстрела не последовало – закончились патроны.

Пуля сбила капитана на землю, и показалось, что он убит, но через секунду Жуков поднялся и сделал несколько шагов вперед, к танку, который все еще его не видел.

И еще одна пуля попала в Жукова. И еще…

Капитан продолжал идти. И даже не выпустил изо рта горящую папиросу. Остановился – и это позволило еще одной пуле настичь его. В руку. В левую.

Жуков поднес фитиль бутылки к папиросе, затянулся. Пропитанная бензином тряпка загорелась, капитан взмахнул рукой…

Его, наконец, заметили с танка и даже всадили в грудь несколько пуль. Только поздно. Бутылка описала плавную дугу и разбилась о моторную решетку. Вспышка.

Танкисты стали выпрыгивать из башни, но Костя сбил их одной очередью.

Румыны побежали.

– Давай в окоп, – сказал Костя. – Сейчас снова начнется…

Они успели вернуться в свой окоп до того, как орудия снова стали перемешивать людей с землей. Пушки, похоже, подтянули поближе, снаряды падали чаще и точнее. И пулеметы перепахивали склон холма, не переставая, и было очень трудно от них увернуться.

Очередной снаряд выворотил из земли последний «максим» и лейтенанта Игорешина. Тело застыло на изуродованном пулемете, как сломанная игрушка. От близкого разрыва снаряда Севка оглох, и теперь взрывы поднимались из земли совершенно бесшумно, и пули бесшумно поднимали фонтанчики у самого Севкиного лица, а Севка продолжал стрелять из пулемета, а когда закончились патроны, стал стрелять из «СВТ».

А когда закончились патроны к винтовке, стрелял из своего нагана.

Румыны подходили все ближе, окопы еще стреляли, но редко, очень редко. И спешенные кавалеристы уже не обращали внимания на этот огонь.

Щелкнул опустевший револьвер.

Севка поднялся из окопа.

Он не мог ждать, пока румыны подойдут и убьют его. Он не хотел умирать вот так просто, как на бойне.

Он медленно пятился на холм, и рядом с ним пятился Костя, сжимая в руке пустой револьвер. И отступали вместе с ними медленно оставшиеся в живых бойцы. С саперными лопатками в руках, направляя на приближающегося врага штыки пустых винтовок.

И румыны не стреляли, словно загипнотизированные безмолвным отступлением красноармейцев.

Перевалив вершину, Севка оглянулся – пусто. До самых озер, до самого прохода между озерами – никого нет.

Сколько их осталось? Сотня? Меньше?

– Отходим к озерам, – приказал Севка.

Они успели дойти до озер, когда первые румыны показались на вершине холма и двинулись вниз.

Все ниже и ниже.

Севка огляделся по сторонам.

– Вот и все, – сказал он. – Вот и все…

За спиной у него вдруг загрохотало, и сотни огненных шмелей устремились к вершине холма, перемалывая замерших от неожиданности румын. Пули трех крупнокалиберных пулеметов рвали плоть, перерубали винтовки и автоматы, разносили в кровавые клочья людей…

Севка оглянулся и замер – посреди озера стоял корабль. Парусник, избитый, с измочаленной до щепок передней надстройкой, но самый настоящий, на таких, наверное, плавали конкистадоры и пираты.

Две мачты были сломаны, веревки и обломки рей свисали с бортов, но из проломов, из мешанины веревок и парусины били, не останавливаясь, три «ДШК». И еще два пулемета калибром поменьше вели огонь с кормовой надстройки.

Через две минуты на холме не осталось ни одного живого румына.

И пулеметы замолчали.

Севка побежал к холму, подхватил румынский карабин, небрежно стряхнул с его ложа что-то липкое и красное, щелкнул затвором.

Справа и слева от него шли бойцы. Они шли в атаку, поднимая чужое уцелевшее оружие. Шли плотной стеной, плечом к плечу. И казалось, готовы были, не останавливаясь, идти дальше, к высотам, занятым румынами, к их пушкам и пулеметам, сквозь разрывы и веер пуль.

Шли молча, добивая штыками румын, которые смогли спрятаться от пуль в воронках и окопах.

– Стой! – крикнул Севка у самой вершины холма.

Бойцы остановились.

Севка осторожно поднялся наверх. Румыны отступили. Кто, естественно, уцелел. Кто просто не успел пройти на обратный склон холма до появления корабля. Немного, десятка полтора серых фигурок бежали по степи, вдогонку за солнцем, которое уже до половины скрылось за высотками.

Даже румынские пулеметы молчали, словно потрясенные мгновенной гибелью двух или трех сотен солдат, которые только что скрылись за вершиной проклятого холма – и пропали. Сгинули все до единого.

Севка опустился на землю, положив рядом с собой винтовку. Рядом сел Костя.

– Нужно бы раненых посмотреть, – тихо, словно лишившись сил, сказал Костя.

– Нужно, – согласился Севка.

Он попытался встать, но не смог. Его бойцы сидели и лежали вокруг, тоже не в силах подняться.

– Нужно собрать раненых, – сказал Костя и встал. – Нужно помочь… Может, кто еще жив…

Бойцы начали подниматься. Многие из них были окровавлены, перевязаны почерневшими от крови обрывками гимнастерок.

От озер бежали бабы, с криками бросались к бойцам, что-то спрашивали, протягивали крынки с водой и молоком. Несколько побежали на холм, Севка хотел их остановить, но промолчал – они все равно бы его не послушали. Да и румыны, наверное, не станут стрелять. Им тоже не до того.

Сколько их легло сегодня возле холма? Пять сотен? Шесть? Десять? Ради чего? Ради скота? Ради еды для дивизии? Ну, так, значит, у румын сегодня все равно экономия… на столько ртов меньше.

Вдоль озера бежали какие-то люди. Это те, кого Игорешин отправил перед боем на фланги. Еще сорок человек.

Это хорошо, подумал Севка. Это значит, что завтра утром мы сможем встретить новую атаку, если наши задержатся.

И если румыны еще не напились собственной крови досыта.

А ведь шли они, мамалыжники, в огонь. На смерть шли, но не побежали. До последней минуты – не побежали. Что там говорил Богдан? Второй сорт? Ну, так попробовал бы этот второй сорт на вкус…

Если увидимся, пообещал Севка, я тебе расскажу, как оно бывает на самом деле… Если бы не Летучий Голландец, то…

– Севка, смотри, – сказал Костя и указал рукой на озеро.

Пальцы у него дрожали, но Костя этого не стеснялся.

– Смотри, – повторил Костя.

От озер к ним шел Орлов. И комиссар. И старший сержант Малышев, люди из Центра – инструктора и техники. Чалый. И еще кто-то, Севке незнакомый.

– Привет! – сказал Орлов, улыбаясь. – Вы хреново выглядите.

– Мы не нашли людей из твоего списка, – сказал Севка.

– И бог с ними, – отмахнулся Орлов. – Я рад, что вы живы…

– Так что, людей… никого не было? – спросил Севка.

– Как это не было? А четыре с лишним тысячи женщин и стариков – тебе мало?

– И ты из-за них нас сюда послал, из-за четырех тысяч человек?

– Ну… Мне нужна была пересадочная станция… Не было прямой воронки от острова на Базу. Вот и пришлось…

– А если бы я сюда не пошел? – спросил Севка. – Двинулся бы прямо на Базу?

– Ты? С твоим характером? Да еще после всего, что с тобой случилось за последний месяц? После того, что ты услышал о себе от Деда? И после того, как убил людей уже в своем времени… ну, почти в своем времени? Ты не мог не прийти сюда, чтобы спасти людей. Чтобы искупить придуманную тобой самим вину… Ты очень предсказуемый и управляемый мальчик…

– Он золото вывозит, – сказал Корелин. – Две тонны. А сотня жизней там, сотня здесь – его теперь не волнует.

– У меня в револьвере патроны кончились, – сказал Севка, глядя в глаза Орлову. – А винтовку я поднять не могу. Может, сам застрелишься?

Не было сил даже ненавидеть. Орлов снова всех обманул? И Деда тоже? Да нет, Дед тут мудрил вместе с этой сволочью… Тоже захотел богатства? Или что за всем этим?..

– Товарищ комиссар третьего ранга, – прозвучало сбоку, все оглянулись: лейтенант, командир флангового охранения, вытянулся по стойке «смирно». – Разрешите обратиться к товарищу лейтенанту?

– Обращайтесь, – сказал Корелин и отошел в сторону.

– Товарищ лейтенант…

– Помоги собрать раненых и оружие с боеприпасами, – сказал Севка. – И пошли своих к раненым в лагерь – может, кто-то в силах держать оружие? На тот скат не лезьте, не нужно раздражать румын… У тебя водки нет?

– Нет, – растерянно пробормотал лейтенант.

– Жаль. Ладно, выполняй…

– А капитан Жуков?

– Смертью храбрых, – сказал Севка. – На самом деле, без дураков – смертью храбрых. Игорешин – тоже… Их бы к орденам представить… Иди уже, сил нет с тобой разговаривать…

Лейтенант опасливо взглянул на петлицы Орлова и пошел к своим бойцам.

– Значит, золото… – Севка сжал свое лицо ладонями изо всех сил. – Там, дома, – деньги. Здесь – золото. Зачем вам столько, Орлов? И ради этого…

– А что, ты совершил что-то плохое по моей указке? – Орлов присел на корточки. – Ты сподличал, предал? Ты спас людей… Те, кого ты привел из степи, сколько из них, думаешь, выжило бы без тебя? Думаешь, все бы вышли к красным? Я могу тебе точно сказать: почти треть сдалась бы в плен, а половина из сдавшихся стала бы сотрудничать с немцами… А заградотряд погиб бы полностью. Две трети в бою, а остальные… Их бы расстреляли, в лучшем случае. Что я сделал не так? Спас несколько тысяч жизней? Это плохо? Или я виноват в том, что это проклятое золото… эти чертовы ритуальные побрякушки кому-то нужны? Нет, ты мне ответь – что я сделал не так? Я не переоделся предварительно в костюм святого Николая? Я не раздавал детям конфеты? Я убил тех, кто бы и так погиб. Я… ты спас в результате несколько тысяч жизней… Это плохо? Да, через смерти. Да, через кровь, но ведь кто-то это должен делать? Кто-то должен разгребать грязь, не так ли?

Севка оглянулся на Костю, сидевшего рядом.

– Как это ты говорил, Костя? Если ты возьмешь на себя убийство какого-нибудь гада, то кто-то сможет не марать руки? Так? – спросил Севка.

– Что-то вроде…

– А эта версия твоего прекрасного заявления тебе нравится? Не тошнит?

Костя не ответил.

– Подавись ты своей правдой, – сказал Севка. – Золотом своим захлебнись… И деньгами, которые мы добыли для Деда…

– Я…

– Заткнись, Орлов! У тебя на лайбе есть патроны? Ты отдай мне «ДШК» и патроны. И что там у тебя еще есть?

– Отдам. Гранаты отдам, два миномета, два «ПТР»… Я оставлю все бойцам. А ты… Поехали, Севка. Нам нужно на Базу. И нужно решить, что тебе делать дальше…

– Пошел ты, Орлов, знаешь куда? – усмехнулся Севка. – Через сколько минут у тебя открывается воронка?

– Через час, – немного растерянно сказал Орлов.

– Значит, все выгрузите и убирайтесь отсюда ко всем чертям. С золотом и злым своим добром…

– Патронов много? – спросил Костя.

– Да, я специально…

– Это хорошо, – кивнул Костя.

– Хоть ты не сходи с ума! – почти выкрикнул Орлов. – А ты совершил свой настоящий подвиг. Все, ты себе доказал… И мне тоже доказал! Нужно уходить, дольше ты здесь не выживешь… Тебя никто больше не будет прикрывать… Вам нельзя здесь оставаться. Комиссар уходит отсюда на Базу. Он увел всех, кто захотел уйти…

– Значит, и мы не хотим…

– Сталин… – Орлов понизил голос. – Сталин знает, что ты из будущего.

– О! – поднял указательный палец Севка. – Сам товарищ Сталин… А ты со мной так невежливо разговариваешь.

– Тебя выжмут досуха, и твои первые разговоры с Корелиным покажутся детскими играми…

– Да, Всеволод. Вам нельзя оставаться здесь, – вмешался Корелин. – Хозяин сказал, что всех, кто прибудет из будущего, нужно уничтожать. И я уверен, что он вас уже ищет. И найдет. Не хотите идти на Базу – я вас понимаю. Вернитесь в свое время…

Севка молча покачал головой, глядя между Орловым и Корелиным на корабль посреди озера.

– Сука ты, Орлов, – тихо сказал Севка. – Кораблик покалечил… Твоя ведь работа, сволочь? Ненавижу…

– Да ненавидь ты меня сколько угодно! – крикнул Орлов. – Так и нужно, чтобы ты меня ненавидел! Так нужно для всех! Так правильно! Я… Я не могу ничего объяснить… не могу… Но ты должен уйти отсюда. Ты должен пойти с нами на Базу и там все решать, увидев, как все выглядит на самом деле, и…

– А я не хочу. Просто – не хочу. Помнишь, я говорил тебе, что хочу понять, как обычные люди из стада, из толпы превращаются вдруг в солдат? В героев. Помнишь?

– И ты узнал?

– Нет, – хрипло засмеялся Севка. – Я не узнал. Этого нельзя понять этим…

Севка прикоснулся к своему лбу, как это делал Дед.

– Это можно понять только этим, уж извини за патетику, – Севка приложил руку к сердцу. – И этого нельзя объяснить. Так что…

Я остаюсь, сказал Севка.

Я остаюсь.