Анатолий Дроздов

Хозяин дракона

Пролог

Тр-р-рах!

Вскакиваю. Гром, неподалеку. Небо черное, без единой звездочки, темнота – руки не видно. Ощущение, что небосвод опустился к земле: подпрыгни – и пальцами достанешь. Душно…

Длинная, ветвистая трещина раскалывает небосвод. На мгновение кажется, что острые, как бритва, осколки со звоном обрушатся на голову. Ослепительный белый свет заливает яругу. Все спокойно. Ватага спит на разостланных попонах. Кто-то развалился на спине, раскинув руки, кто-то свернулся в клубок. Стреноженные кони стоят смирно: грозой их не испугать. Перед тем как отсверк молнии гаснет, замечаю на высоком берегу темную фигурку стража – бдит. Тр-р-рах!

Над головой будто лопнул громадный аквариум: вода потоком рушится в яругу. Мои пергаменты! Напрасно тревожусь. Они в сумке, завернуты в промасленную кожу, в какой сберегают от влаги кольчуги. Не промокнут. Стою, задрав голову к небу. Теплые струи омывают лицо, бегут по волосам, склеивая их в пряди. Хитон мгновенно намокает и прилипает к телу. Не беда. Летний ливень скоротечен; кончится – отожму, как и попону. Уложу ее на мокрую траву, та сомнется и взопреет – будет тепло. Дождь в степи – это хорошо. Зазеленеет трава, поднимутся метелки ковыля – с трехсот метров всадника не заметишь.

Метров в этом мире не знают. Есть сажень, локоть, верста… Здесь нет асфальта и железных дорог, а на сотни километров вокруг лежит поросшая ковылем степь с яругами и редкими дубравами. По степи кочуют орды половцев и бредут караваны купцов, везущих на север шелка, соль, пряности, а обратно – меха и связанных рабов. Русь, двенадцатый век… Как я, житель подмосковного поселка двадцать первого века, оказался здесь? Зачем? Это случайность или чей-то таинственный замысел?

Я не знаю ответов на эти вопросы и, наверное, не узнаю. Меня перенесли и забыли. Не страшно. Век, в котором я родился, был не лучшим. За восемьсот лет люди не изменились. У них появились самолеты и автомобили, компьютеры и мобильные телефоны, но они по-прежнему воюют, убивают, грабят, лгут и даже заводят рабов. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…» [1]

«Самое трудное для человека – угадать свое предназначение, – говорил Георгий. – Понять, для чего ты пришел в этот мир». Нашел ли старый спафарий ответ на этот вопрос? Почему он заплатил своей жизнью за мою?

Вода, бегущая по моему лицу, становится соленой. Вечная тебе память, византийский спафарий! Пусть Господь, в которого ты верил, простит тебе прегрешения вольные и невольные…

Ливень стихает внезапно – наверху будто кран перекрыли. Нет здесь кранов, пора отвыкать… Небо светлеет. Стаскиваю мокрый хитон, отжимаю, затем попону. Расстилаю, укладываюсь. Ливень не разбудил друзей – дрыхнут хоть бы хны. Привыкли ночевать под открытым небом. А вот я отвык. Придется вспоминать…

1

Всадник на мухортой лошадке не спеша ехал берегом реки. Кобылка лениво рысила по малоезженной узкой тропке, кося влажным глазом в сторону зарослей сочной травы. Время от времени она пыталась тянуться к ним, тогда всадник ударял каблуками в желтые подпалины на боках, давая понять, что останавливаться незачем. Мухортая обиженно фыркала, но послушно бежала дальше.

Всадник выглядел под стать своей жалкой лошадке: худой, в холщовых портах и серых от старости сапогах из воловьей кожи. Звали его Некрасом. Поверх льняной рубахи Некраса, некогда синей, а теперь блекло-голубой, была надета короткая кожаная безрукавка – подклад под кольчугу. Но кольчуги не было, как и шлема, – всадник вообще был без шапки. Выгоревшие на солнце, давно не стриженные русые волосы скатывались до плеч. Порывы ветра, тянувшего от реки, забрасывали длинные пряди на лицо Некраса, они прилипали к потному лбу, и всадник равнодушно смахивал их обратно. Солнце всласть потрудилось над лицом Некраса, покрыв его загаром и выдубив кожу. Только глаза человека, ярко-синие, большие, солнце не затронуло, обесцветив лишь ресницы. От уголков глаз бежали к вискам тонкие ниточки морщин, появившиеся то ли от возраста, то ли от необходимости щуриться на ярком солнце, поэтому трудно было сказать, сколько всаднику лет – двадцать, тридцать или того больше.

Тропинка стала круто спускаться вниз, и Некрас подобрал поводья. Берег реки прорезал глубокий овраг, заросший по склонам травой и кустарником. Тропа струилась по склону наискосок, всадник, придерживая лошадь, спустился на самое дно оврага и здесь свернул с тропы. Берегом снулого ручья он выбрался к реке и двинулся вверх по течению. Высокий меловой обрыв нависал над узкой полоской песчаного берега. В известковой стене показался широкий зев пещеры, всадник остановился под ним и спрыгнул на песок. Затем развязал ремни, снял притороченный к седлу тяжелый мешок, а затем и само седло. Упав на песок, мешок глухо звякнул. В ответ из пещеры донесся слабый рык. Некрас настороженно глянул вверх и замер – на песке под пещерой темнели красные пятна. Всадник подбежал к ближайшему, тронул его пальцами и поднес испачканные подушечки к глазам. Затем сунул пальцы в рот и, распробовав, выплюнул.

– Выходи! – крикнул Некрас, обратившись лицом к дыре.

Никто не отозвался, тогда всадник, пошарив взглядом, подобрал камешек и зашвырнул его в черный зев.

– Кому сказал!

Из пещеры донесся странный звук, будто там ворочалось нечто очень большое и тяжелое, затем послышался басовитый рык. Мухортая лошадка присела на задние ноги и испуганно всхрапнула.

– Иди, иди! – усмехнулся Некрас и вытащил из-за пояса длинный нож. – Я тебе порычу!

Рык тем не менее повторился, и в черном проеме показалась голова. Она походила на коровью, только была больше, а возле глаз и на лбу чудища виднелись костяные пластины, торчавшие, как гребешки. Голова снова рыкнула и сердито уставилась на всадника. Тот в ответ призывно махнул левой рукой. Чудище шумно выдохнуло, из пещеры показалась длинная шея толщиною в бревно, а затем и туловище, широкое, как у коня, только более округлое. По бокам туловища виднелись большие кожаные складки. Упираясь толстыми лапами в известняк и цепляясь за него когтями, чудище медленно сползало по склону. Вскоре стал виден хвост, такой же длинный, как шея, но не столь толстый и плоский. Приблизившись к всаднику, чудище припало брюхом к земле и зашипело.

– Иди, иди! – повторил Некрас, занося руку с ножом.

Чудище подползло ближе и разинуло пасть, показав частокол острых и длинных зубов. Всадник подбросил нож вверх, ловко перехватил его за лезвие и сунул рукояткой вперед – глубоко в страшный зев. Чудище дернулось и издало утробный звук. Тело его затряслось, и всадник выхватил руку с ножом. Коровья голова повернулась к реке, вдоль шеи чудища скользнул огромный желвак; темный комок вылетел из открытой пасти и с плеском шлепнулся посреди стремнины.

– Пропала вечеря! – вскрикнул Некрас и пнул чудище сапогом. – Зачем к реке отвернулся? Не мог на берег срыгнуть? Мне что теперь, нырять? Зачем вообще за добычей ходил? Велел сидеть смирно!

Чудище припало к песку и жалобно заскулило.

– Будешь голодным – сам виноват! – сердито сказал Некрас и спрятал нож в кожаные ножны. – Сторожи!

Он достал из большого мешка другой, поменьше, бросил его на шею лошади и ловко вскочил на спину мухортой. Кобылка, не перестававшая дрожать с момента появления чудища, резво взяла с места. Некрас двинулся обратным путем к оврагу, пересек ручей, выбрался на тропу и продолжил путь. В версте от пещеры он въехал в маленькое селение из двух десятков замшелых изб и остановил мухортую у ворот самой большой. Угрюмый, весь заросший волосами смерд вышел ему навстречу. Некрас отдал ему поводья кобылки, а затем протянул половинку серебряной монеты, резану.

– Змей овцу утащил! – сердито сказал смерд, забирая серебро. – Целую куну стоит.

– Не овцу, а ягненка! – поправил Некрас. – Совсем малый был, весеннего окота. За такого и белку дорого.

– Был малый, а стал бы большой, – не согласился смерд. – И стоил бы куну.

Некрас вздохнул и снял с шеи кобылки мешок. Смерд распустил узел, и лицо его осветила радостная улыбка.

– Мука! Уже забыли про хлеб! Все отдашь?

– Все. Испеки мне пару хлебов – и забирай!

– Будешь ждать, пока тесто подойдет? – спросил смерд, бережно завязывая мешок.

– Некогда. Испеки пресные.

– Дочку змей напугал, до сих пор трусится! – вздохнул смерд. – Овец пасла…

– Где она?

Смерд кивнул в сторону овина. Некрас пересек двор, прихватив по пути спавшего в пыли щенка, шагнул внутрь. Немного постоял, чтобы глаза привыкли к полумраку.

Худенькая девочка лет шести сидела в углу на охапке соломы. Некрас подошел, сел на корточки и положил на колени девочке щенка. Она прижала его к себе и тихонько всхлипнула; по всему было видать – наревелась.

– Он совсем не страшный! – тихо сказал Некрас.

– Ага! – не согласилась девочка. – Сам с гору, пасть – во! – Девочка развела руки. – А зубы какие! И шипит…

– Он шипит, когда боится.

– Я думала: съест!

– Он не ест людей.

– Ягненка схватил…

– Поиграть хотел. Скучно ему. Он совсем еще маленький. Как этот щенок.

– Не маленький! – сердито возразила девочка.

– Ему только год, для смока совсем малый. Знаешь, какие они вырастают?!

– Какие? – распахнула глаза девочка.

– У-у-у… – качнул головой Некрас. – С этот овин!

– Ты видел? – шепотом спросила девочка.

Некрас кивнул.

– Боялся?

– Поначалу. А потом понял, что смок мертвый.

– Кто его убил? Ты?

– С голоду он…

– С голоду мрут, – согласилась девочка. – У нас в веси за зиму пятеро… Что смоки едят?

– Рыбу.

– Рыбы в реке много. Или не умеют ловить?

– Умеют. Только в то лето мороз рано ударил, лед реку сковал. Вот он и не смог лед поломать.

– Мог зайцев ловить! Или кабанов диких…

– Не поймает он зайца – неповоротлив больно, да и кабан убежит. Овечку схватить может, но там стад не было.

– Что смоки зимой едят? Когда на реке лед?

– Зимой они спят. В пещерах. Нагуляют жир – и в спячку. Тот не успел.

– Своего смока ты возле мертвого подобрал?

– Там.

– Маленького?

– Еще из яйца не вылупился. Смок, как подыхает, яйцо выбрасывает, чтоб детеныш, как вылупится, тушу его жрал. Яйцо я подобрал и унес.

– Чем кормил?

– Рыбой. Жевал и ему давал. Потом смок сам научился… Теперь много ест. Ему нужно, иначе не полетит.

– Ты на нем летаешь?

– Угу.

– Меня покатаешь?

– Непременно.

– Не обманешь?

– Чтоб меня Перун поразил! Подрасти только…

Некрас погладил девочку по русой головенке и вышел во двор. Волосатый смерд, отец девочки, вынес на деревянном блюде две горячие лепешки, вкусно пахнущие свежеиспеченным хлебом, Некрас сунул их в кожаную сумку, висевшую на плече, и вышел за ворота. Обратный путь он проделал пешком.

У пещеры Некрас обнаружил сиротливо лежавший на песке мешок, смока рядом не было. Осмотревшись, Некрас обнаружил змея в реке: тот шумно плескался, выпрыгивая из воды и ныряя обратно в глубокие волны.

– Сторож! – сердито сплюнул Некрас и вернулся к ручью. Здесь он сбросил одежду и по грудь забрел в теплую воду. Потоптавшись под берегом, он нащупал и с натугой выволок на берег большую ивовую вершу, затем – другую. Развязав лыко на плетеных донышках, высыпал на траву горку серебристой бьющейся рыбы, стал одеваться. Тело у хозяина змея, несмотря на худобу, было крепкое, перевитое мускулами, как вервиями. На груди, плечах и боках виднелось несколько шрамов, старых, побелевших. Только один узкий шрам под левым соском был багрово-сизым – по всему видать, рана оказалась глубокой, да и зажила не сразу. Некрас еще завязывал ремешки на кожаной безрукавке, когда за спиной раздалось шумное дыхание. Некрас спокойно продолжил свое занятие. За спиной недовольно рыкнули.

– Что сам не наловил? – сердито спросил Некрас, оборачиваясь. Смок, пригнув голову к земле, жалобно смотрел на хозяина. Некрас разворошил живую кучу носком сапога, вытащил из нее налима, длиною в локоть, и, не оглядываясь, пошел к кустам. Позади послышалось шумное сопение: смок хватал рыбу полной пастью и, забрасывая голову вверх, глотал, не жуя.

У кустов Некрас бросил налима на траву, натаскал из чащи хвороста и в три приема сволок его к берегу. Затем кресалом высек огонь, разжег костер, выпотрошил рыбину, и, когда хворост прогорел до красного жара, ловко испек налима на углях, предварительно насадив его на ивовый прут. Вытащив из сумки пресную лепешку, Некрас ел, попеременно откусывая то от рыбы, то от лепешки. Он успел обглодать только один налимий бок, когда позади шумно задышали, и под руку просунулась большая, уродливая голова. Некрас легонько шлепнул ее по носу, смок недовольно рыкнул, но голову убрал. Однако не ушел. Положив морду на песок, змей устроился рядом с хозяином и немигающим взглядом уставился в догоравший костер.

Покончив с вечерей, Некрас сходил к реке, запил нехитрую снедь водой и вернулся обратно. Подбросив хворосту в костер, он вытряхнул из мешка узел из ременных шлей, уздечек и стремян и стал аккуратно расправлять все это в свете разгоравшегося пламени. Затем он заставил змея встать и примерил сбрую. Смок послушно позволял затягивать себя ремнями, по всему было видно – привык.

– Куда тебя прет! – вздохнул Некрас, снимая сбрую. – Опять подпруга коротка! Знаешь, сколько это стоит? – потряс он ремнями. – Кольчугу продал, сегодня – меч, сапоги только остались, да и за них белки никто не даст…

Змей терпеливо слушал ворчание хозяина, затем вдруг изловчился и лизнул его щеку раздвоенным языком.

– Ну тебя! – махнул рукой Некрас и пошел к костру. Достав из мешка иглу и моток суровья, он стал сшивать ремни, ловко протыкая толстую кожу кончиком ножа. Он долго махал иглой в свете всполохов костра, сердито бормоча себе под нос, затем вновь примерил сбрую, оставшись в этот раз довольным. Сложив ремни обратно в мешок, Некрас приволок от ручья верши, вырезал у них воронкообразные горловины и стал притачивать к съемным донцам какое-то хитрое приспособление из ремней. Закончив, запрыгнул в одну из вершей и резко потянул вверх края корзины. Те не поддались. Некрас выбрался на песок, поднял корзину и дернул за тонкий ремешок. Донце тут же отвалилось, повиснув на двух ремешках. Некрас удовлетворенно хмыкнул. Проделав то же и со второй вершей, он бросил корзины поодаль, а сам растянулся у костра, подложив седло под голову. Скоро он спал, мирно сложив руки на груди.

Когда луна зашла за облако, на берег из оврага выбрался одинокий, худой волк. Неслышно ступая по песку, он стал подкрадываться к спящему, время от времени настороженно замирая. Когда до угасшего костра осталось не более трех прыжков, змей приподнял голову и негромко рыкнул. Волка словно сдуло с берега. Смок втянул широкими ноздрями воздух и положил голову на грудь Некраса.

– Нечего! Нечего! – спросонья отмахнулся тот. – Не маленький!

Смок вздохнул и убрал голову. Скоро на берегу реки опять спали…

2

На кухне рык:

– Где он? Где?! Убью!

– Коля! Ты что? – Мамка вступилась за меня…

– Водку вылил, сучонок! Полбутылки оставалось! Специально оставил опохмелиться.

– Сам выпил и забыл.

– Я? Забыл? Не пизди! Оставалась водка! Он!

Дядя Коля говорит правду: водку вылил я. Не хочу, чтоб он пил. Пьяный дядя Коля ругается и дерется, а трезвый он добрый. Целует мамку, гладит меня по голове.

– У нас пиво есть!

– Пивом голову не обманешь! Где он? Прибью!

– Да ему пять всего, не понимает…

– А мне похеру!

– Не трогай его! Пожалуйста!

– Уйди, сука!

Хлесткий удар, грохот упавшего стула. Неужели бьет мамку? За что? Это ведь я… Сопит, хекает… Не хочу это слышать. Обхватываю колени руками, сжимаюсь в комочек. «Колокольчики мои! – шепчу торопливо. – Приходите! Пожалуйста!»

За дверью шкафа крики и ругань – колокольчиков не слышно. Наверное, испугались. Хлопают двери ванной и туалета: дядя Коля ищет меня. Ну и зря. Я там не играю – в шкафу интереснее. Можно сидеть и мечтать. И колокольчики приходят… «Где же вы? Пожалуйста!..»

В отдалении возникает тихий, мелодичный звон. Услышали… Стенки шкафа раздвигаются. Рой золотистых искорок появляется вдали, они приближаются, позванивая, выстраиваются в линию, затем сворачиваются в круг и начинают вращаться – все быстрее и быстрее. Темнота внутри круга редеет, раздвигается, образуя стенки – передо мной длинный, гибкий ход, в дальнем конце которого сияет свет.

Дверца шкафа с треском распахивается.

– Вот ты где!

Не поймаешь! Ага! Я вскакиваю и ныряю в проход. Меня засасывает и уносит к свету.

– Твою мать! Куда?..

Трава смягчает падение. В прошлый раз был снег, глубокий и пушистый – я едва не утонул в сугробе. Стоял мороз, я скоро замерз и попросился обратно. Колокольчики вернули. Дядя Жора – тогда с нами жил дядя Жора – уже спал, а мать сидела на кухне и курила, пуская дым в потолок.

– Ты где был? – набросилась на меня. – Обыскалась! Во дворе, что ли, шатался? Посинел весь и дрожит… Не слышала, как вошел. Вот я тебе!

Мать погрозила кулаком. Я не испугался: мамка меня не бьет. Это дядьки ее, бывает, дерутся…

– Голодный? – Она двинула по столу пустые тарелки. – Все съели, надо же… В магазин сбегать? Деньги кончились. Вот, хлеб остался. На!

Я схватил обломанный, обкусанный ломоть. Вкусно!..

Мать не знает про мои колокольчики, о них никто не знает. Это моя тайна. Моя, и ничья больше. Когда-то дядя Жора толкнул меня, я упал и ударился головой о порог. Стало темно. Меня отвезли в больницу, там я впервые увидел колокольчики. Болела голова, было плохо, и они вдруг возникли, тихо звеня. Появившийся передо мной ход манил и притягивал, и я полез в него. В мире, куда меня перенесло, светило солнышко, летали бабочки и стрекотали кузнечики. Голова перестала болеть. Я носился за бабочками, ловил кузнечиков, пока не захотелось есть. Колокольчики отнесли меня обратно в палату. Никто не заметил моего отсутствия.

Доктор позже спрашивал, не видится ли мне чего, но я понял, что он хочет узнать мою тайну, и ничего не сказал. Давно, когда папа еще жил с нами, мама читала мне книгу. Там была волшебная страна и фея Дзинь-Дзинь. Волшебная страна у меня есть, а вот фея не показывается. Наверное, не знает про меня. Ничего, придет. Поймет, что я хороший мальчик, и выполнит любое желание. Попрошу, чтоб папа вернулся…

Я бреду сквозь густую, высокую траву, раздвигая ее руками. Я знаю, куда идти, – бывал здесь не раз. Солнечный свет, отраженный водой, ударяет в глаза. Река… Я спускаюсь к воде, погружаю в нее руки. Вода в реке теплая и ласковая. Стайка юрких рыбок снимается со дна и несется ко мне. Рыбки тычутся мордочками в мои пальцы, слегка пощипывают их. Голодные… Простите, мне нечего вам дать. Вслед рыбкам из глубины возникает большая, хмурая тень. У тени широкая пасть и длинные усы-проволоки. Сом. Рыбки испуганно брызгают в стороны. Пасть подплывает ко мне и некоторое время смотрит черными глазами-пуговками, словно решает: хватать или воздержаться? Не схватишь, для тебя я слишком большой! Сом изгибает тело, бьет хвостом и исчезает в облаке донной мути. Только рыбок распугал, усатый!

Я взбираюсь обратно на берег и падаю на спину, приминая густую траву. Лежу, как в яме. Со всех сторон – зеленые стены, образованные высокими стеблями. Они стоят густо, солнце не пробивается, поэтому внизу прохладно и сумрачно. Я закрываю глаза. Хорошо. Никто не ругается и не дерется, здесь вообще никого. Только луг, поросший высокой травой, и река. Она такая широкая, что противоположный берег едва виден. За рекой темнеет лес. Я там обязательно побываю – попрошу фею перенести. Глаза слипаются…

Звезды… Они заглядывают ко мне в яму, словно говоря: «Пора!» Стемнело, и хочется есть. Я сажусь и обхватываю колени руками. «Колокольчики, хочу к маме!..»

В квартире темно, свет не горит. Я выбираюсь из шкафа и бреду на кухню. Здесь никого. Осторожно шарю по столу – ничего, даже объедков не оставили. Можно посмотреть в шкафчике, но я не хочу включать свет. Мамка станет спрашивать, где я был, начнет ругаться. Я опускаюсь на колени и ползу под стол. Осторожно шарю руками. Когда мамка с дядей Колей пьют, они машут руками, еда падает на пол. Если сильно пьяные, забывают поднять. Есть! Ломоть хлеба, обкусанный, но толстый. Лежит давно, успел подсохнуть. Это неважно. Сухарь хрустит на зубах, я выплевываю попадающий на зубы песок, но жую и жую. Вкусно! Хлеб растаял, будто его и не было, я снова шарю по полу. Рука натыкается на что-то большое и тяжелое. Осторожно трогаю. Мама? Почему она здесь? Напилась и уснула? Такого раньше не бывало: мама, даже пьяная, спит на диване. Рука у мамы тяжелая и холодная. Нахожу ее лицо: оно тоже холодное. Мама молчит и не дышит.

Я выбираюсь из-под стола, бегу к выключателю. Свет тусклой лампочки озаряет кухню. Разбросанные табуретки, сдвинутый стол, черное окно без занавесок… Мать лежит на полу, неловко повернув голову, волосы растрепались, лицо бледное, рот открыт… Я бросаюсь к ней.

– Мама! Мамочка!

Она не отвечает. Ее голова мотается в моих руках, рот открывается еще больше. Оттуда вываливается почерневший язык. Позади – тяжелые шаги. Сильная рука хватает меня за шиворот.

– Попался, сучонок!

Я взлетаю вверх – удар! Темно…

* * *

Голоса, сердитые.

– Выживет?

– Голова у него крепкая. Кожу рассадили, а череп целый.

– Кровищи было… Это и спасло. В стену швырнул, решил, что убил. Иначе придушил бы – чтоб без свидетеля.

– Поймали?

– Ну, не Чикатило… Пьянь обыкновенная, у дружка прятался. Сидит… Теперь надолго.

– А пацан?

– Мать убили, значит – в детдом.

– А отец?

– Местопребывание неизвестно.

– А если поискать?

– Он же их бросил. Наверняка другая семья… Найдем, скажет: не нужен! И так и эдак – детдом!

– Красивый мальчик. Ресницы пушистые…

– Усыновите! Или опеку оформите. Могу похлопотать.

– Своих бы прокормить!

– Как и мне.

– Жалко пацаненка…

– Своих жалейте! Их на ноги поставить, образование дать… С этим все ясно. Подрастет, станет пить, шмар своих дубасить. Прибьет какую или порежет – и сядет. Если самого не прирежут. У меня такой бытовухи каждый день…

– Может, человеком вырастет…

– Из детдома дорога одна. Растим волков себе на голову. Кормим, поим, чтоб они потом наших детей насиловали и грабили.

– Тьфу на вас, капитан!

– Ну вот, а говорили «жалко»…

* * *

– Как смотришь, дебил?!

Хлесткая затрещина швыряет меня на пол. Встаю.

– Поосторожней, Семенов! Нагрянет комиссия, а тут синяки…

– Пускай не зыркает, рвань!

– Где взяли в этот раз?

– Во Владимире, на вокзале.

– Воровал?

– Попрошайничал… В коллекторе жил – с такими же беспризорниками.

– Пусть бы там и оставался, раз не нравится в детдоме. Кормят их тут, понимаешь ли, поят, одевают – все равно бегают. Старшие, что ли, бьют?

– Пробовали, так он Будылина едва не загрыз – в горло вцепился. Еле оторвали. Волчонок! Плюнули, не трогают. Даже еду не отбирают. «Психованный!» – говорят.

– Психованный и есть. Направить на обследование?

– Направляли уже… Отклонений не обнаружили.

– Им лишь отделаться… Тут только глянешь и сразу видно: дебил!

– Куда его?

– В подвал! На сутки! Еды не давать!

– Пошли, дефективный! Шевели копытами!

За спиной моей лязгает дверь. Темнота…

* * *

– Майка, да стой же! Не балуй! Кому говорю?!

Майка балует. Она молодая, игривая и совершенно не расположена стоять смирно. Мотает головой, фыркает, насмешливо поглядывая черным глазом. «Не дамся – и все!» – говорит этот взгляд.

– Вот я тебе! – грожу чембуром.

Майка отступает, но в глазах нет страха. Она хочет играть. А вот я – нет! Некогда. Вздохнув, лезу в карман. Горбушка еще теплая. Мы с дядей Сашей хлеб печем сами – в магазине он черствый и невкусный. На нашей кухоньке стоит круглая машинка, называется «хлебопечка». В нее надо засыпать муку, сухие дрожжи, соль и добавить воды. Остальное хлебопечка сделает сама. Замесит тесто, даст ему подойти и испечет хлеб. Он получается хрустящим и душистым, вкусным-вкусным. Одна беда – мало его: хлебопечка у дяди Саши небольшая. Я припас горбушку, чтоб пожевать вечером. Придется отдать. Жалко!

Завидев горбушку, Майка забывает об игре. Тянет голову и подымает верхнюю губу, показывая желтые резцы. Вздохнув, я протягиваю хлеб. Майка хватает горбушку и жует. Глаза кобылки прикрыты от удовольствия. Еще бы!

Прожевав, Майка тычет в щеку влажными губами – благодарит и кладет голову мне на плечо. Я глажу атласную шею, злость куда-то улетучилась. Майка ласковая. А вот Терек – злой, укусить может, с ним только дядя Саша и справляется. Ну, и хозяин его, конечно. Он приезжает в клуб на огромном квадратном джипе, сам седлает и взнуздывает жеребца, после чего легко запрыгивает в седло, несмотря на солидный живот. Он родом с Кавказа, там коней знают. Его не обманешь… В списке лошадей Майка значится как Мирабель. Клиентам говорят, что ее купили в Англии, а французское имя дали за легкий нрав. Чистокровная, английская… На самом деле Майка из Белоруссии, там есть конные заводы. Лошадей у них закупает даже московская полиция. Дешево… Это мне дядя Саша рассказывал. Клиенты об этом не знают, им нравится, что лошади английские…

Потрепав Майку по холке, я отступаю и поднимаю руку с недоуздком. В этот раз кобылка стоит тихо. Я надеваю оголовье, затягиваю подбородочный ремень. Майка послушно нагибает голову. Я проверяю пальцами расстояние между ее головой и налобным ремнем – все как должно быть, – затем разнуздываю кобылку. Та недовольно фыркает – не прочь погулять. Поздно уже.

Дядя Саша сидит в каморке и сноровисто работает шилом – чинит седло. Я кладу недоуздок на столик.

– Подошел? – Он откладывает шило.

– В самый раз.

Он берет недоуздок и привычными движениями загрубелых пальцев проверяет швы на ремнях. Они должны быть не только прочными, но и мягкими, иначе уздечка натрет лошади кожу. Я тянул дратву, когда шил, – чтоб вдавилась в мягкий сыромятный ремень. Провозился, зато недоуздок вышел на загляденье – самому нравится.

– Хорошо! – говорит дядя Саша и откладывает уздечку. – Молодец! Настоящий шорник!

Я хмыкаю. До «настоящего» мне как до луны. Настоящий – это дядя Саша. Он и седла делает, а это куда сложнее, чем ременная упряжь. Седла ведь такие разные! Выездковые, конкурные, охотничьи, скаковые, пастушьи, вестерн… Всех и не упомнишь. Дядя Саша мастерит любое. К нему заказчики даже из Сибири приезжали – за каким-то азиатским седлом. Сделал. Заказчики хорошо заплатили, после чего мы купили хлебопечку…

– Уроки приготовил?

Киваю. Чего их готовить?

– Почитай! – Дядя Саша берет с подоконника тонкую книжицу.

Я мысленно вздыхаю: псалтырь я не люблю. Мало того, что непонятно, так еще на церковном языке. Дядя Саша называет его «старославянским». Говорит: раньше, много веков назад, на нем разговаривали. Так я и поверил! На этих «рцы» и «понеже» язык сломаешь. Но дядя Саша неумолим. Это отец Григорий его подзуживает. Говорит: у меня хорошая память и другие способности. В школе успеваю на «отлично», внешность подходящая – в духовную семинарию возьмут. Дядя Саша ухватился. Семинаристов учат бесплатно, их одевают и кормят. Не буду я ходить с крестом на пузе! В военных училищах тоже одевают и кормят…

Дядя Саша батюшку слушает – тот помог с опекунством. В администрации не разрешали: дядя Саша – инвалид, у него нет жены, живет в стареньком домике без удобств – условия плохие. Как будто в коллекторе лучше! Приезжали какие-то тетки, смотрели наш дом, выспрашивали, а после заявили, что отправят меня в детдом. Я им сразу ответил: сбегу! Они поджали губы и уехали злые. Дядя Саша подумал и сходил к отцу Григорию. Тот похлопотал. Что ему? В церковь разный люд ходит, начальники попадаются. Священник поговорил с одним… Без опекунства меня не брали в школу, пока шла канитель, учебный год пропустил. Учусь теперь с семиклашками. Они совсем дети, мне по плечо. Меня побаиваются. Спрашивается, с чего? Ни одного даже пальцем не тронул… Родители их возмущались: пустили в класс беспризорника! Научит деточек пить, курить и ругаться матом. В поселке они и без меня научатся… Родители пошумели и успокоились – убедились, что не правы. Попробовал бы я ругнуться! Дядя Саша мне бы показал…

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, и по множеству щедрот твоих очисти беззаконiе мое. Наипаче омый мя от беззаконiя моего и от греха моего очисти мя; яко беззаконiе мое аз знаю, и грех мой предо мною eсть выну. Тебе eдиному согреших и лукавое пред тобою сотворих; яко да оправдишися во словесех твоих и победиши, внегда судити ти. Се бо, в беззаконiих зачат eсмь, и во гресех роди мя мати моя…

Мысленно я перевожу слова псалма на русский. Неправда! Мать не рожала меня в грехе, у нее был муж, мой отец. Только он нас бросил, а мать стала пить…

Дядя Саша довольно кивает – читаю правильно. Отец Григорий учил: надо ровно и монотонно, не вкладывая в слова чувства. Те, кто слушает, сами их вложат. Пусть тогда сами и читают! Не хочу в попы!

– Дядь Саша! – Я откладываю псалтырь. – Позанимаемся?

Тот смотрит вопросительно:

– Голова не болит?

– Да нет же!

Из детдома прислали мои документы, в том числе медицинскую карточку. Чего там написали, не знаю, но дядя Саша тревожится. Голова у меня крепкая, как котел! Об стену били – не разбили… В доказательство стучу себя кулаком по темени. Дядя Саша усмехается и встает. Я ныряю под стол и хватаюсь за черенок. Это МПЛ – малая пехотная лопатка, в армии ее выдают каждому солдату – землю копать. Мало кто знает, что лопатка – оружие: страшное и смертельное в опытных руках. Дядя Саша говорил, что современные солдаты этого не знают – их не учат рукопашному бою. А вот дяде Саше пришлось…

Он шагает впереди, припадая на правую ногу. У дяди Саши протез: наступил на мину, когда воевал. Со стороны смотреть – неуклюжий. Я на это купился. Увидел хромого на вокзале и решил: этот точно не догонит… Дядя Саша покупал билет на электричку, я подождал, пока он сунет кошелек в карман, и запустил туда руку. В тот же миг ее будто тисками схватили – смешно было думать, чтоб вырваться. Хват у дяди Саши железный, как у всех шорников. Они же кожу на ленчики натягивают. Я сжался, ожидая затрещины или крика, а он молчал, разглядывая меня из-под прищуренных век.

– Есть хочешь? – спросил внезапно.

Я кивнул. Он отвел меня к киоску и заказал сосиску в тесте. Продавец разогрела ее в микроволновке, сосиска была горячей и обжигала рот, но я глотал, не чувствуя вкуса. Дядя Саша заказал еще одну.

– Вот что, пацан! – сказал, когда я расправился и с этой. – Денег больше нет. Хочешь есть – поехали со мной! Здесь недалеко…

Пацаны в коллекторе предупреждали насчет такого. Сначала подкормят, затем пригласят домой… Там изнасилуют и зарежут или продадут на органы. Извращенцев полно… Искать не станут: беспризорника-то? Кому он нужен? Но дядя Саша уговаривать не стал; предложил – и пошел к поезду. Я подумал и побежал следом. Правильно сделал, что побежал…

– К бою!

Я принимаю стойку. Правая нога вперед, колени полусогнуты, лопатка прикрывает лицо. Хват универсальный – за середину черенка, лоток на уровне плеча, рука согнута в локте. Левая ладонь закрывает горло. Лоток в чехле из сыромятной кожи – дядя Саша шил его сам. Передний край лотка и боковые грани остро отточены – пораниться проще простого. Это ведь оружие!

Дядя Саша окидывает придирчивым взглядом.

– Мягче! Не напрягайся!

Он перехватывает поудобнее толстую палку. Сегодня лопатка против бейсбольной биты. Вчера палка изображала винтовку со штыком. Баловство… Кто сейчас со штыками по улицам ходит? Зато придурков с битами полно…

Удар! Я ныряю под биту. Отбивать глупо: силы у нас разные, лопатку просто вырвет из рук. В полуприседе бью дядю Сашу по колену (плашмя, конечно), отскакиваю и принимаю боевую стойку.

– Хорошо! Только ты не на ринге. Колено ты ему подсек, но мог и поцарапать. Поэтому не жди, пока очухается, сразу же – по руке! Чтоб биту выпустил и забыл про нее!

– Я лучше в шею!

– В шею – это насмерть! Перерубишь артерию или горло… Посадят! Мы не на войне. По конечностям бей! Кости срастутся. К бою!

Я прыгаю, уворачиваюсь, бью… Вспотел, запыхался. Вообще-то рукопашный бой скоротечный: удар, другой – и разобрались. Так говорит дядя Саша. Но мне надо отработать удары – до автоматизма. Чтоб руки и ноги действовали сами, и я не думал, куда бить. Дядя Саша тоже устал. Он у меня старенький – за пятьдесят. Голова седая, только брови черные. Его сестра, тетя Настя, говорит, что в молодости дядя Саша был очень хорош: девушки за ним бегали. Он выбрал самую красивую. После чего отправился в Афганистан, а там – бац! – мина! Невеста как узнала, так сразу и бросила. Как отец нас с мамой… Дядя Саша из-за этого и не женился. Наверное, это хорошо, иначе не подобрал бы меня…

– Хватит! – Дядя Саша забирает у меня лопатку. – Молодец! Напоследок стесывающий удар – вот так! – Он проводит лотком у моего лица, будто смахивает пыль. – Малотравматично и очень эффективно. Вырубает с ходу.

– Почему?

– Вот здесь, – он трогает кончик носа, – пучки нервных окончаний. Кулаком заехать, и то слезы из глаз. А если железным лотком? Понял? Показываю…

Домой я возвращаюсь затемно. Дядя Саша остался при конюшне. Он в клубе и шорник, и сторож, и тренер. Все равно платят мало: хозяин клуба прижимистый. Говорит: вокруг Москвы конных клубов полно, наш – отдаленный, потому доходы маленькие. На самом деле от клиентов не протолкнуться. Однако с хозяином не поспоришь…

Лопатка со мной – без нее не отпускают. Шантрапы в поселке полно. Как-то у магазина меня остановили, отобрали кошелек. Я не отдавал – это были наши последние деньги, меня избили и деньги забрали. Я боялся идти домой: что скажу дяде Саше? Он нашел меня сам. С той поры и учит меня рукопашному бою. А с грабителями дядя Саша разобрался; меня теперь не трогают. Пусть бы попробовали! Я им – раз! Потом – два! По конечностям и нервным окончаниям… Надолго запомнят!

Дома раздеваюсь и ложусь в кровать. Устал, но спать не хочется. Телу приятно на чистой простыне – это не в коллекторе. Хорошо, что не послушал пацанов! Теперь у меня есть дом и дядя Саша. Я умею делать упряжь и скакать на коне. Мне разрешают. Лошадей надо выгуливать – им вредно без движения. Хозяин клуба, Мамед Ахметович, говорит, что я настоящий джигит – на коне родился. «Это он чтоб не платить!» – смеется дядя Саша. Пусть так! Все равно приятно. Жаль, нет сейчас кавалерии, я бы попросился. Чтоб мне родиться веком раньше?! Подумав, отказываюсь от этой мысли. Неизвестно, был бы там дядя Саша…

Засыпая, вспоминаю про колокольчики. Я давно их не звал. Зачем? Мне и здесь хорошо. Как там, интересно, мой сом? Наверное, громадный. Сейчас бы точно схватил! Вернее, попытался бы. А я ему – лопаткой!

Сплю. Завтра счастливый день…

3

Конная сотня растеклась по склонам холма, замкнув его кольцом. Вои в бронях и при полном вооружении сидели в седлах, повернувшись лицом к лугу, готовые по первому приказу оборонить трех человек на вершине. Эти трое были также в бронях и при мечах, только одеты богаче. Ворота и концы рукавов сияющих на солнце железных рубах были склепаны из медной проволоки, рукояти мечей отделаны золотом и дорогими камнями. Полированные стальные пластины-зерцала закрывали грудь поверх кольчуг. У двоих шпили остроконечных шеломов были золочеными, а у третьего позолота покрывала весь шлем. Вдобавок спереди к шелому была приклепана золотая пластина с чеканным обликом божьей матери. Воин в золотом шеломе был молод – лет двадцати, примерно такого же возраста был и второй, с кривым мечом-саблей на боку. Лишь третий, плотный и кряжистый, имел седую бороду и морщинистое лицо, выдубленное солнцем и ветром.

– Запаздывает! – сердито промолвил воин с саблей, обращаясь к седобородому. – Поношение! Князь Ростислав, воевода Святояр и сотник Балша ждут дерзкого смерда!

– Он не смерд! – возразил Святояр.

– Может, князь? – хмыкнул Балша.

– Не похож, – спокойно ответил воевода. – Но и не смерд. Мнится, служил в княжьей дружине. Держится прямо, на рубахе кольчужный подклад, руки оружие знают.

– Как доведался?

– Я на своем веку дружинников видел более, чем ты голых девок на речном берегу! – усмехнулся Святояр. – Только дружинник носит нож на правом боку, потому как на левом – меч.

– А ежели левша?

– Правой рукой за левый бок хватался во время разговора. Меч искал… Все так делают, как оружие сымут. Непривычно без него.

– Где его меч?

– Продал на торгу.

– Откуда ведаешь?

– Сам сказывал.

– Зачем продал?

– Змея кормить. Жрет много.

– Я меч никогда бы не продал! – возразил Балша, любовно поглаживая рукоять своей сабли.

– Зачем он ему? – улыбнулся воевода. – Кого в небе сечь?..

– Дружинник – это худо, – задумчиво вымолвил Балша. – Вдруг его Великий подослал – нас из Белгорода выманить. Сам тем временем подступит к стенам…

– Не подступит!

– Почем ведаешь?

– Вечор, как Некрас от меня ушел, выслал разъезды во все стороны. К утру воротились. Нигде и никого.

– Хитер ты, тысяцкий!

– За то и держат! – ухмыльнулся Святояр. Внезапно он насторожился и замер, вглядываясь вдаль.

– Летит!

– Где? – встрепенулся князь, до этого лишь прислушивавшийся к разговору. Святояр указал. Ростислав качнул головой:

– Старый ты, воевода, а зришь лучше молодых.

– Старые вдаль добре глядят, вблизи же рук своих не видят, – вздохнул Святояр.

– Вдруг не он? – встрял Балша. – Птица какая?

– Он! – сурово ответил воевода.

Действительно, силуэт в синем небе мало походил на птичий. У этого существа были слишком длинные шея и хвост, массивное туловище, толстые лапы. Теперь уже и вои внизу заметили гостя; задрав головы, они, не отрываясь, следили за приближением неведомого существа. Скоро стало возможным его разглядеть. Верхом на чудище сидел человек. Его маленькая фигурка позволяла оценить величину смока. Словно давая такую возможность, человек на смоке дважды облетел вкруг холма. Князь, воевода и сотник заметили, что змей взнуздан, как конь, – даже удила торчали во рту. К ним тянулись от рук всадника ременные поводья. Седло на змее было тоже конское, только всадник привязался к нему скрещенными на груди и спине ремнями. По обоим бокам смока висели большие ивовые корзины.

Змей стал снижаться, метя к вершине. Испуганно заржали кони, некоторые вставали на дыбы. Всадники с трудом удерживали их. Князь, воевода и сотник попятились. В десятке шагов от них змей мягко опустился на землю и припал на брюхо. Некрас бросил поводья, отвязал удерживавшие его ремни и скользнул на землю. Подойдя, поклонился в пояс.

– Здрав будь, князь! И ты, воевода!

– Припозднился! – выступил вперед обиженный невниманием сотник.

– Знай свое место, Балша! – окрысился Ростислав. – Кто здесь князь?

Сотник смущенно отступил.

– Прости, князь! – еще раз поклонился Некрас. – Камни собирал.

– Зачем?

– Службу казать.

– Кажи вначале змея!

– Я поперед пойду! – распорядился Некрас. – Смок чужих не любит, гляди, голову скусит!

Четверо мужчин подошли вплотную к змею и некоторое время молча рассматривали. Ростилав не удержался и потрогал ладонью теплое туловище.

– Совсем как конь! – сказал удивленно. – Только шерсти нет.

– Он и есть конь, – подтвердил Некрас. – Только небесный и сена не ест.

– Почему одна голова?! – капризно спросил Балша. – Должно быть три!

– Много видел смоков, сотник? – усмехнулся Некрас. – Как он будет летать с тремя головами? Одна вправо потянет, другая – влево, средняя прямо захочет…

– Говорят, есть такие… – смутился Балша. Он хотел добавить, что впервые видит живого смока, но боялся, что другие станут смеяться. Хотя и без того было видно, что из четверых мужчин на вершине трое видят змея впервые. Они разбрелись вдоль туловища, глядя во все глаза. Святояр по-хозяйски пощупал ноги смока, потрогал кожаные крылья и даже зачем-то нагнулся, дабы получше рассмотреть кривые когти на ногах чудища. Князь и сотник тоже смотрели и трогали, даже шлепали по тугому телу. Вопреки предупреждению Некраса, змей никак не отзывался на любопытство чужаков. Похоже, ему это вовсе пришлось по нраву: прижмурив глаза, смок тихо сопел, время от времени шумно вздыхая.

– Кажи службу! – распорядился Ростислав, закончив осмотр. – Как смок к рати пригоден.

– Вели дать четыре копья и очистить луг.

Князь глянул на сотника, тот торопливо побежал вниз. Когда всадники, слаженно повернув коней, ушли вправо и влево, Некрас спустился по склону. У подножия холма он воткнул в землю копье и отсчитал от него два десятка шагов. Воткнул второе. Скоро на примятой траве луга был помечен квадрат с равными сторонами.

– Сколько конных поместится там? – спросил Некрас у Святояра, поднявшись на вершину.

– Полсотни… Или чуть менее, – прикинул воевода.

– Теперь гляди, что с ними станет!

Некрас взобрался на змея, привязал себя к седлу. Смок приподнялся и, цепляясь когтями за землю, побежал вниз. На третьем или четвертом шаге он расправил кожаные крылья и взмыл вверх. Плавно помахивая тяжелыми крылами, змей набрал высоту и развернулся.

Троица на вершине холма, не отрываясь, следила за приближавшимся змеем. Они увидели, как Некрас потянул какой-то ремень справа от себя – в тот же миг груда камней вывалилась сквозь дно корзины и устремилась к земле. Камни тяжко ударили в середину отмеченного пространства, накрыв большую часть его. Змей взмыл ввысь, развернулся, и Некрас еще раз сбросил камни – с большей высоты. В этот раз они задели угол квадрата, сломав одно из копий. Но все равно большая часть их пришлась по прежнему месту: сверкнули искры от столкновения камней, мелкие горячие осколки брызнули во все стороны. Один долетел к людям на вершине, звякнув о пластину княжеского зерцала. Князь невольно ступил в сторону.

– Был бы лазутчик, сбросил сюда! – заметил Святояр. – Лови его потом! Ни стрелой достать, ни на коне догнать!

– Ты знал про камни? – рассердился Ростислав. – Что не упредил?

– Не знал, княже! Некрас обещал змея казать, о камнях речи не было. Бросать ты велел.

Ростислав нахмурился, но промолчал. Змей тем временем сел неподалеку, Некрас спрыгнул наземь и направился к князю.

– Можно метать копья и железные стрелы, – сказал он, становясь перед ним. – Если сковать тяжелые – пробьют всадника до седла, броня не спасет. Можно масло горящее лить на города, в разведку летать… Много чего удумать можно.

– Сколько просишь? – спросил Ростислав.

– Десять гривен в месяц, пока не воюем. За выигранную сечу – сто.

Балша за спиной князя громко ахнул. В этот раз Ростислав не остановил его.

– За десять гривен полсотни конных нанять можно! – не утерпел сотник.

– Полсотни не срядите, – возразил Некрас. – Разве что худых каких… Ладно, пусть так. Змей сотню разгонит! И камней не надо…

– Лжа! Чтоб мою сотню… Разреши, княже? – Балша умоляюще смотрел на Ростислава. Тот, подумав, кивнул.

– Ну? – повернулся князь к Некрасу.

– А коли убьется кто или покалечится?

– Не твоя печаль! – отмахнулся Балша. – Или струсил?

– Выводи людей, сотник! – усмехнулся Некрас. – Только не взыщи потом.

Балша легко сбежал с холма. Подчиняясь его приказу, сотня покинула склоны и стала сбиваться в плотный строй. Некрас снова взобрался на змея, чудище взлетело и, послушное воле всадника, направилось в другой конец луга. Стало ясно, что Некрас полетит прямо в лоб выстроившейся сотне.

– Чую, не кончится добром! – тронул руку князя тысяцкий.

– Пусть! – отмахнулся тот, жадно наблюдая за лугом.

Противники стали сближаться. Всадники, подняв копья выше конских голов, ехали шагом; змей летел им навстречу, тяжело взмахивая крыльями. По команде Балши сотня перешла на рысь, затем сорвалась в намет. Святояр охнул, Ростислав сцепил зубы. Казалось, вот-вот тяжелая туша смока врежется в плотные ряды дружинников, проутюжит в строе широкую дорогу и сама, исколотая копьями, зароется в рыхлую землю заливного луга. Ростиславу захотелось закрыть глаза, дабы не видеть гибели лучших воев, но он заставил себя смотреть.

Столкновения не случилось. Шагов за пятьдесят от конного строя смок закричал. Трубно, злобно, протяжно. Зверь словно предупреждал, что идет на бой и бой этот кончится смертью врага. Этот крик-рев шел будто от самой земли, древней и жестокой, от тех времен, когда не люди, а звери населяли ее, и был настолько ужасен и непереносим, что люди на вершине холма содрогнулись. Конный строй сломался. Лошади вставали на дыбы, сбрасывая всадников, безумно метались по лугу, ржали и кричали, распяливая раздираемые удилами пасти. Сотни на лугу больше было. Осталась толпа людей и животных, очумело метавшихся по истоптанной копытами траве. Змей, однако, не стал утюжить эту толпу. Взмыл выше и накрыл всадников густым зеленым облаком. Святояр с князем не сразу сообразили, что это такое, но тут порыв ветра донес запах…

Воевода согнулся от смеха. Он хохотал, хлопая себя по бедрам, кашлял, сморкался и все не мог остановиться. Ростислав тоже смеялся, но больше от облегчения, наступившего на душе, – обошлось. Тем временем Некрас на змее описал круг над лугом и направился к холму.

– Не можем платить столько, – сказал князь Святояру, прекращая смеяться. – Сам знаешь. Все земли ободрали – смердов, посадских, даже монастыри. Богослужебное серебро забрали, епископ грозился проклясть. С земель, что Великий летось повоевал, никакого прибытку, меха в амбарах при приступе сгорели… В казне тысячи гривен не наберется, а война не сегодня завтра…

– Хочешь, чтоб смок воевал с нами?

– Хочу. Но еще больше, чтоб не против нас. Если Некрас отойдет к Великому…

– Дозволь мне рядиться!

Ростислав кивнул.

Когда Некрас, оставив смока, подошел к ним, воевода шагнул навстречу.

– Десять гривен! – повторил Некрас.

– Будет! – подтвердил Святояр. Ростислав едва не выругался.

– Заплатим после войны, – продолжил воевода, как ни в чем не бывало. – Когда уверимся, что змей твой – добрый помощник.

– А сейчас?

– Две гривны!

Некрас нахмурился.

– Поставим тебя на кормление с княжьего стола, дадим коня, одежу, оружие, бронь, холсты и кожи, – перечислял Святояр. – Змея тоже не обидим. В двух верстах от Белгорода есть княжья конюшня, коней там нету – дружинникам роздали, сломаем перегородки – хорошо поместится. Рядом с конюшней дом добрый, а в доме том – все, что милому человеку для жизни надобно. Кормить змея будем… Сколько ему надобно? Корову в день? Или кабана?

– Смок не ест мяса.

– Неужто овес?

– Рыба. Воз в день. Свежей, только из реки.

– Будет воз! Ну?

Некрас внимательно глянул в глаза воеводе, затем перевел взор на свои порыжевшие сапоги.

– Плату за месяц – вперед!

Святояр улыбнулся и протянул руку ладонью вверх. Некрас хлопнул по ней – срядились.

– Дам тебе провожатого – укажет, где конюшня и дом, – продолжил воевода. – Сегодня же приготовим. Оставишь змея и зайдешь в княжьи палаты, дадут коня и все остальное. Серебра сам отсыплю…

Крик прервал воеводу. Вверх по склону бежал Балша. Шлем, кольчуга, одежда и даже лицо его были густо покрыты зеленой жижей.

– Накажи его, князь! Это он нарочно! Поношение княжьей дружине…

Ростислав засмеялся, воевода поддержал его. Лицо Некраса осталось невозмутимым – лишь в глазах мелькнули искорки.

– Суди сам, князь, – сказал он спокойно, – разве можем приказать коню не опорожнять кишки? Когда захочет, тогда и кинет свои яблоки. Змей – такая же животина…

– Лжа! – попытался возразить сотник, но Ростислав жестом остановил его.

– Благодари бога, что так кончилось! Сам кричал: «Не твоя печаль!» Калечных много?

– Двое ноги поломали, один – руку. Кому-то зубы копытом выбило. Трех коней прирезали…

– За коней и увечья заплатишь сам! – жестко сказал князь. – Чтоб вдругорядь думал перед тем, как в драку лезть! А теперь гляди: это новый дружинник Некрас. Поскольку с сотней справился, жаловать буду его как сотника. Чти его, как я чту!

Балша оторопело поклонился Некрасу. Тот ответил таким же поклоном.

Ростислав повернулся и пошел вниз. Святояр заспешил следом. Дружинник подвел им коней, оба ловко вскочили в седла и зарысили берегом. Сотня, понукаемая ошалевшим от происшедшего Балшей, поскакала вдогон. На опустевшем лугу остались три конских трупа. Хозяева погибших лошадей тащились вслед сотне, неся на плечах седла.

Некрас проводил их взглядом и подошел к смоку.

– Забыли нас! – сказал с горечью. – Я-то надеялся: хоть рыбу сегодня не ловить! Верши спортил…

Внезапно от плотной массы коней и людей, исчезавшей вдали, отделился всадник и поскакал к холму – видимо, провожатый, обещанный воеводой.

– Будет тебе рыба! – Некрас обрадованно шлепнул змея по шее. Тот довольно рыкнул и попытался лизнуть хозяина в лицо.

– Не маленький! – отмахнулся Некрас. Но змей все же изловчился…

4

Глаза у Юльки большие, зелено-серые, на вздернутом носике – маленькие веснушки.

– Наперегонки? – предлагает она. – К тому дереву? – Ручка в коричневой перчатке указывает на одинокий дуб.

На Юле все красивое: приталенный черный жакет, белые рейтузы, коричневые сапожки с белыми отворотами и такая же каскетка. Я одет в китайский спортивный костюм и сапоги из сыромятной кожи, сшитые дядей Сашей. Юле это все равно. Или делает вид?

– Ну, так как? – не отстает она.

Я киваю: почему бы и нет? Юля ударяет каблучками сапожек в бока Майки, кобылка срывается и переходит в нервный галоп. Чалый устремляется следом. Мерин идет ходко, он сильный и резвый – догнать Майку нам запросто. Только я придерживаю: Юля обидится. Она любит побеждать…

Мы скачем по мягкой грунтовой дороге – Юля левее и на корпус впереди. Из-под копыт Майки летят комья земли – дорога не просохла после утренней росы. Время от времени Юля оглядывается, довольная улыбка вспыхивает на ее лице. Я делаю вид, что стараюсь изо всех сил: покрикиваю на Чалого, машу хлыстом, на самом же деле едва сдерживаю улыбку. Наездница из Юли никакая: подскакивает в седле, локти растопырены, повод тянет без нужды. Хорошо, что Майка умная и не обижается на неопытную всадницу. Кобылке нравится скакать…

Поле пролетаем мигом, у дуба Юля тянет повод на себя, Майка от неожиданности приседает. Встанет на дыбы и сбросит! Я бросаю Чалого вперед, успеваю схватить кобылку за уздечку. Майка выпрямляется и замирает.

– Сама бы справилась! – недовольно фыркает Юля, но тут же улыбается: – Я первая! Вот!

Я согласно киваю. Скачка разогрела Юлю: лицо ее блестит, на кончике носа повисла капля.

– Сейчас бы мороженого! – вздыхает она.

– Я слетаю! – предлагаю торопливо. – В магазин.

У меня есть деньги – дядя Мамед заплатил за недоуздок. Немного, но на мороженое хватит.

– В магазин? – морщится Юля. – Разве там мороженое? Соя с сухим молоком. Настоящее мороженое – в кафе!

Молчу: я не бывал в кафе и не знаю, какое там мороженое.

– Самое вкусное – персиковое, – объясняет Юля. – С кусочками фруктов. Само мороженое во рту тает, а ты персик прикусишь… – Она жмурится от сладкого воспоминания.

В нашем магазине такого точно нет.

– Поскачем снова! – предлагает Юля.

– Пусть кони отдохнут!

– Ладно! – соглашается она.

В клуб возвращаемся шагом. Ни Майка, ни Чалый нисколько не устали, они готовы скакать и скакать, но мне хочется побыть с Юлей. Мы едем бок о бок и оживленно болтаем. Вернее, болтает она. Рассказывает: на каникулах летала в Австралию. Видела там кенгуру, крокодилов и коал. Коалу Юле удалось подержать. Это вообще-то не разрешается, но папа заплатил…

– Он такой пушистый-пушистый и мягкий-мягкий! – делится впечатлениями Юля. – Положил мне головку сюда, – она указывает на грудь, – и глазки прикрыл…

Я бы тоже прикрыл. Жаль, что я не коала.

– Летом летим в Лондон, – сообщает Юля.

– Зачем? – удивляюсь я.

– Папа хочет отдать меня в пансионат – будем искать подходящий. Папа говорит: настоящее образование только в Англии. Не хочу! – Она морщится. – Девчонки говорили: там плохо. Учатся по двенадцать часов, и дисциплина строгая.

– Не соглашайся! – загораюсь я надеждой.

– Папа велит! – вздыхает она.

Я тоже вздыхаю: с папой ее не поспоришь. Он суровый и молчаливый – слова лишнего не скажет. Приезжает в клуб на большой машине с водителем в сопровождении охраны, хозяин лично выбегает встречать. Еще бы! Юлин папа абонирует клуб целиком, других клиентов в это время не допускают. Охранники занимают входы-выходы, оцепляют леваду. Мне тоже не позволили бы с Юлей скакать, это она так захотела.

– В Англии тоже есть лошади, – говорит Юля, – но там не будет тебя. Я буду скучать.

Сердце у меня замирает.

– Ты сильный и ловкий, но совсем не задаешься, – продолжает она. – Я видела, как ты скачешь. Тебе ведь ничего не стоило перегнать меня, так? Ты специально придержал коня? Чтоб мне было приятно?

Я опускаю голову.

– Никто из моих знакомых мальчиков так бы не поступил. Перегнали и смеялись бы потом… Ты настоящий друг!

Молчу и краснею.

– До лета я еще не раз приеду… Я буду писать тебе из Англии. Хочешь? У тебя есть мейл?

Качаю головой. У нас нет компьютера. Дядя Саша обещал летом купить: ему заказали богатое седло. Торопливо сообщаю это Юле.

– Вот и хорошо! – радуется она. – Заведешь почту, будем переписываться. Договорились?

Киваю. У конюшни я соскакиваю с Чалого, подбегаю к Майке и протягиваю руки. Юля соскальзывает с седла и на миг оказывается в моих объятиях. Ее дыхание касается моей щеки. Мне хочется подержать ее подольше, но в отдалении стоит и хмуро смотрит на нас отец Юли. Я разжимаю руки и отступаю.

– Пока! – машет мне рукой Юля. – Не забудь про почту! – Она бежит к отцу.

Я спутываю Чалого и Майку, оставляю их на леваде. Пусть пасутся. Скоро приедут другие клиенты. Только сопровождать их я не буду: мне за это не платят. Но даже если б и платили…

У конюшни стоит дядя Саша, взмахом руки он зовет меня следовать за ним. В своей каморке он садится на табурет, жестом велит мне устроиться напротив. Будет разговор. Я жду. Однако дядя Саша не спешит: смотрит в стол и водит по нему пальцем.

– Тебе нравится эта девочка?

Я вздрагиваю от неожиданного вопроса. Молчу.

– Вижу, что нравится. Она славная, даже удивительно… Словом так, Иван, отец ее не хочет, чтоб вы общались. Сказал об этом Мамеду, тот велел прекратить. Иначе меня уволят.

Он не продолжает, но мне понятно. В поселке работу найти трудно, а пенсия по инвалидности у дяди Саши маленькая. Вдвоем не прожить. Приедут хмурые тетки и заберут меня в детдом…

– Ваня! – Он гладит меня по плечу. – Тебе только четырнадцать. Успеешь. Столько их еще будет, этих девочек! Ты парень симпатичный…

Я молчу. Он смотрит на меня, мрачнеет, затем ныряет под стол. Обратно появляется с бутылкой водки в руке – полной. Откуда? Сходил в магазин?

Дядя Саша срывает с бутылки колпачок и запрокидывает голову. Сосет прямо из горлышка. Я не мешаю – бесполезно. Пьет дядя Саша редко и пьяный не дерется. Только много говорит. Тетя Настя рассказывала: по возвращении из Афганистана дядя Саша долго пил. Потом одумался и бросил. Хорошо, что одумался: алкоголикам не разрешают опеку. Пусть выпьет – это не страшно. Я подменю его с клиентами. Хозяин не выгонит: такого работника, как дядя Саша, поискать. А вот из-за Юли уволит: пожелание богатого клиента – закон.

– Х-ха! – Дядя Саша ставит пустую бутылку. Я хватаю и прячу в ящик с инструментом – вечером выброшу. – Вот ведь как, Иван… Покатался мальчик с девочкой, что с того? У всех же на виду… Нет, нельзя! Почему? Рылом не вышел! Не люди мы для них – быдло… Рвань подзаборная! Попробовал бы кто мне раньше сказать! Да я его! – Он сжимает тяжелый кулак. – Какая страна была, Ваня, какая страна! Весь мир дрожал… Чтоб нашего человека кто-нибудь обидел?! В землю бы закопали – головой вниз! Что сделали, сволочи?! Разграбили, разворовали, распродали… Бандиты, беспризорники, как после Гражданской… Суки! Подстилки американские!..

Я сижу и только киваю. Дяде Саше нужно высказаться. Пусть говорит. Лучше мне, чем хозяину или клиентам, – им такое не понравится. Нам нельзя терять работу…

Дядя Саша бормочет все тише, затем роняет голову на стол. Я встаю, беру его под мышки и оттаскиваю к топчану. Дядя Саша тяжелый, но я жилистый. Укладываю, сую под голову недоделанное седло. К вечеру проспится. Я сварю ему суп, горячий и наваристый – у нас в морозилке есть косточка. Дядя Саша похлебает и отойдет. Только будет стыдиться и смотреть виновато. Не страшно…

Возле клуба тормозят машины. Нарядные, веселые люди выбираются из стальных коробок, идут к конюшне. Я мечусь как угорелый. Вывожу лошадей из денников, седлаю, подвожу к клиентам, помогаю забраться в седло… Дядя Мамед помогает: встречает клиентов, занимает их разговором, пока я тяну подпруги и подгоняю стремена. На меня Мамед посматривает хмуро, но молчит. Он неплохой человек, наш хозяин, только скупой…

У меня получается. Клиенты довольны, кони – тоже. Их гладят, кормят черным хлебом, а возить москвичей – занятие не трудное. Это не конкур. Даже владелец Терека улыбается. Вчера дядя Саша помыл и почистил жеребца. Шерсть блестит, копыта сияют – дядя Саша натирал их суконкой. Терек утомлен, потому снисходительно позволяет себя расседлать. Я отвожу его в денник. Следом Чалого, Майку… На сегодня все.

Я бегу домой и ставлю на плиту кастрюлю с водой. Когда закипает, бросаю в нее кость и сажусь чистить картошку. Ее и морковку заложим в последнюю очередь. Первым делом – перловую крупу, ей долго вариться. Лучше всего замочить крупу на ночь, да только кто знал? Я помешиваю варево, солю, снимаю пену. Работа помогает не думать о том, о чем думать не хочется. Сегодня я почувствовал себя беспризорником…

Я зачерпываю ложкой, дую на варево, пробую. Крупа слегка твердая, но сойдет. Дольше варить нет времени – за окном темно. Дядя Саша наверняка проснулся, ему плохо. С похмелья он плохо видит и соображает. Поест – и придет в норму, проверено.

Переливаю варево в судок: я ношу в нем ужин опекуну. Вечером в поселке небезопасно, но лопатка со мной. Я запираю дом, иду темной улицей. То у одного, то у другого дома слышатся голоса и пьяная ругань – воскресенье. На меня не обращают внимания – привыкли. Вот и клуб. В окнах конюшни горит свет. Почему? Дядя Саша встал? Обычно он зажигает лампочку только в каморке – электричество надо экономить. Дверь приоткрыта… Уходя, я запер ее на ключ. Странно…

Я тяну на себя тяжелую створку, и первое, что замечаю – человека на полу. Он лежит лицом вниз, неловко вывернув руку ладонью вверх, из-под головы растекается темная лужа. Я бросаю судок и переворачиваю тело. Лицо дяди Саши залито красным, глаза закрыты… Упал, ударился головой? Скорее вызвать «Скорую»! В офисе клуба есть телефон! Я щупаю пульс на шее опекуна – дядя Саша меня учил. Не бьется… Я торопливо расстегиваю рубашку, приникаю ухом к груди – тихо… Да что же это!..

Я сижу на холодном цементном полу, слезы жгут мне глаза. Зачем, зачем я оставил его одного?! Надо было остаться… Пусть дяде Саше было бы плохо, но я не позволил бы ему упасть и удариться головой о пол. Сволочь я бездушная!

– Стой, сука! Стой смирно! Кому сказал!

За углом, у денников, крики, глухие удары, ржание, полное боли. Кто там? Встаю, бреду. У денника Майки трое. Один держит в руках уздечку, второй стоит в стороне, третий дубасит кобылку бейсбольной битой. Кобылка пятится и кричит.

– Хватит, Серый! – говорит тот, что с уздечкой. – Прибьешь!

– Ну и хрен с ней! – ухмыляется Серый. – «Крестного отца» смотрел? Там коню голову отрезали и в постель хмырю подкинули. Как он орал! Хорошо бы и Мамеду так. Весь поселок платит, а он зажал, сука черная! Вот угрохаем коней…

– Хватит, что сторожа угрохал!

– Пусть не лезет! А то начал… Я ж не знал, что он такой дохлый, вроде не сильно стукнул…

Рэкетиры… Дядя Саша мне рассказывал: обложили данью поселок – и не только наш. Дядя Мамед им не платил, дядя Саша сказал: у него надежная «крыша». Не помогла она…

Я снимаю с пояса лопатку, сдергиваю кожаный чехол. Я знаю, что буду делать. У меня осталось одно желание. Сильное-сильное…

Майка больше не сопротивляется. Глаза кобылки полны боли, по морде текут слезы. Сегодня она катала Юлю…

Первым замечает меня Серый.

– А это кто? Чего надо, пацан? Вали отсюда!

Я молча иду к нему.

– Серый! У него лопатка! – кричит второй рэкетир.

– Еще один сторож? – ухмыляется Серый. – Ну-ну…

Он хватает прислоненную к стене биту, идет навстречу. Серый высокий и крепкий, он скалит зубы и перебрасывает биту из руки в руку.

К бою! Правая нога – вперед, рука согнута в локте, хват за черенок универсальный. Левая рука защищает горло.

– Гляди-ка ты! – ухмыляется Серый. – Спецназ! Ну, пацан, напросился!

Бита взмывает вверх. Нырок, шаг в сторону, лоток скрежещет по кости. Серый орет и роняет биту. Кость голени спереди едва прикрыта кожей, пнуть – и то заплачешь. А если рубануть острым?

Я выпрямляюсь. Серый орет и ругается. Удар тычком! Остро отточенный лоток с хрустом перерубает гортань, легко проникая дальше. Дядя Саша запрещал мне отрабатывать этот прием, но я не послушал. Занимался тайком, когда он не видел… Крик захлебывается. Серый валится вниз, едва успеваю выдернуть лопатку. Из разрубленного горла на цементный пол толчками выливается кровь, Серый хрипит и дергает ногами.

– Твою мать!..

Оставшиеся рэкетиры бросают кобылку, бегут ко мне. По пути суют руки в карманы. Ножи! «Нож – это очень опасно! – учил дядя Саша. – Проигрывает в длине, но выигрывает в маневренности…» Наплевать! Мне все равно.

Отступаю назад, чтоб не запнуться о тело. Серый еще дергается. Парочка перепрыгивает дружка. Тот наконец затих. Рэкетиры приближаются медленно. На руках, что сжимают ножи, наколки – не поселковая шантрапа.

Парочка разделяется, заходит с двух сторон. Проход у денников широкий, позволяет. Плохо, могу не успеть… Правая нога – вперед, рука согнута в локте, хват – за конец черенка. Замах будет широкий, увернутся. Но нам главное – испугать. Лоток со свистом рассекает воздух. Ближний налетчик отшатывается, второй прыгает ко мне. Поворот, краем наступа цепляю его за руку. Рву на себя, он по инерции летит вперед. Боковая грань лопатки врезается в беззащитную спину…

Левый бок обжигает. Не успел увернуться – замах был широкий. Дядя Саша был прав: нож маневреннее… Лопаткой – назад, снизу. За спиной – вопль. Поворачиваюсь. Второй налетчик бросил нож, держится за пах. Сквозь пальцы брызжет кровь. Зацепил артерию… Лоток рассекает воздух, впивается между шеей и ключицей. Таким ударом можно развалить человека до пояса, но у меня маловато сил – лопата входит лишь на ширину лотка. Налетчик вскрикивает и валится ничком.

Остался последний. Он успел перевернуться, но встать не может. С ужасом смотрит, как я приближаюсь. Пытается дотянуться к ножу. Бью в руку – коротко, без замаха. Хруст кости, вопль.

– Пацан! Ты что?!.

Перехватываю черенок двумя руками – и резко вниз, как будто вырубаю дерн. Крик сменяется бульканьем. Все… Поворачиваюсь, иду. Дядя Саша лежит там, где я его оставил. Сажусь рядом, кладу на колени лопатку. С перепачканного кровью лотка на штаны плывет красное. Плевать. Жизнь кончена. Дяди Саши нет, а меня посадят в тюрьму – на десять лет. Дядя Саша показывал мне Уголовный кодекс. Тюрьма не лечит – калечит. Когда выйду, стану грабить и насиловать. Я приношу людям горе. Мать убили из-за меня, теперь – дядю Сашу. Я сам только что убил троих. Пусть они это заслужили, но я не судья и не прокурор. Я чудовище, детям запрещают со мной дружить…

Левый бок жжет, голова кружится. Пора. Лучше умереть там, в неведомом краю, где светит солнце и мягкая трава. «Колокольчики мои золотые!..»

5

Некрас подъехал к городскому торгу и остановился, внимательно разглядывая ряды. Торгующих было много: возы, груженные кулями жита, ряды хлебные, сбитенные, медовые. Были возы с холстом, гончарные, один был полон корзин, рядом в таких же корзинах выставили резанную из мягкой липы деревянную посуду: ложки, блюда, лопатки – снимать жареное с глиняных сковород-латок. На Некраса никто не глядел, хотя стоило. Княжий сотник был одет во все новое: рубаха из тонкого полотна, синяя суконная свита, такие же порты и кожаные сапоги с каблуками. На голове Некраса – круглая шапка с меховой оторочкой, на боку – сабля в простых кожаных ножнах. Кобылка-пятилетка, на которой восседал сотник, гнедая, стройная, нетерпеливо перебирала ногами и фыркала, недовольная остановкой.

Высмотрев, что требовалось, Некрас соскочил наземь. К нему тут же метнулся худой отрок.

– Посторожу коня, боярин!

Некрас внимательно глянул на отрока. Тот был одет в латаную-перелатаную рубаху, холщовые порты. Но одежда была чистой, сам отрок умыт и даже причесан. Серые глаза на скуластом конопатом лице, тонкие бледные губы. Несмотря на прохладу, отрок был бос.

– Не тревожься, боярин, догляжу в исправности! – заверил отрок, по-своему поняв долгий взгляд сотника. – Меня здесь знают.

Некрас сунул ему повод и направился в медовые ряды. Там он, не обращая внимания на зазывания торговцев, остановился у воза молодки в расшитой рубахе. Молодка улыбнулась, показав ровные белые зубы.

– Добрый мед, боярин! Сама варила!

– Почему сама? – спросил Некрас, пристально разглядывая молодку.

– Некому более – вдовая я, – ответила молодка, ничуть не смущенная его взглядом. – Муж дружинником был, летось сгинул в сече. – Молодка вздохнула, но по всему было видно: если она и горевала о муже, то недолго. – Спытай меду, боярин!

Некрас кивнул. Молодка зачерпнула глиняной кружкой из корчаги и поднесла ее сотнику. Некрас медленно выцедил кружку до дна и крякнул:

– Добрый мед!

– Сколько брать будешь? – деловито спросила молодка. – Корчагу, две?

– Я верхом приехал…

– Скажи куда, отвезу.

– Сказать не можно, а вот сам заехал бы!

Молодка пристально посмотрела на сотника, и щеки ее зарумянились.

– Моя изба в посаде, третья от полуденных ворот. На воротах петух резной. Спросишь Улыбу, всяк покажет.

– Баня у тебя есть?

– Есть! – подтвердила Улыба. – Приходи – попарим, угостим, спать уложим, коли мед в ноги ударит.

Некрас достал из кожаного кошеля серебряную ногату и протянул Улыбе.

– Задаток!

– Такому боярину можно и на повер! – возразила Улыба, но монету тут же спрятала. Затем зачерпнула и поднесла сотнику еще кружку. В этот раз Некрас пил не спеша, улыбаясь и переглядываясь с молодкой.

– Чей это отрок? – спросил, возвращая пустую кружку. – Который кобылку мою держит?

– Ничей! – пожала плечами Улыба. – Сирота. Крутится на торгу: кому коня подержит, кому покупку снесет. Ломоть хлеба дадут – он и рад.

– Давно здесь?

– С прошлого лета. Как Великий веси вкруг Белгорода пожег, много люду в город набежало. Кто потом к себе воротился, кто здесь устроился. А этот остался при торгу.

– Что ж никто не берет?

– Своих, поди, не прокормить! – вздохнула Улыба. – А тут чужой… Хотя отрок он добрый – услужливый, честный. Худого не слыхала.

– Увидимся вечор! – попрощался Некрас и отправился в хлебные ряды. Там остановился у воза с пирогами.

– Бери, боярин! – оживилась толстая торговка. – С зайчатиной, горячие, укусные – лучше не сыщешь. Одна белка за пару.

Некрас достал из кошеля серебряную ногату, ножом разрезал ее пополам, затем половинку – еще надвое. Маленький кусочек серебра отдал торговке, взял пироги. Один сразу сунул в суму, второй разломил. Вкусно запахло горячим хлебом и печеным мясом. Некрас куснул, одобрительно кивнул и пошел к коню, жуя на ходу. Подойдя к отроку, сунул ему целый пирог.

– Спаси тебя бог, боярин! – обрадовался тот.

Пирог отрок разломил пополам, одну половину сунул в холщовую суму, от второй стал жадно откусывать – было видно, что голоден. Некрас спокойно дал ему доесть, затем отстегнул от седла кожаную флягу, напился сам и напоил отрока. Тот благодарно поклонился.

– Как звать?

– Олята.

– Меня – Некрас, княжий сотник.

– Тот самый? У которого змей?

– Откуда ведаешь? – удивился Некрас. – Святояр сказал: тайна это.

Олята засмеялся.

– Твой змей на лугу сотню обгадил, жены дружинников Оляне ворох грязных портов нанесли. Так лаяли тебя! Все поведали. Оляна порты два дня мыла.

– Кто такая Оляна?

– Сестра. Мы разом родились, только я первый! – гордо уточнил Олята. – Потому и назвали так: Олята – Оляна.

– Батьки живы?

– Дружинники Великого летось посекли, – вздохнул отрок. – Мы с Оляной как раз по грибы пошли. Вернулись – весь горит, люди посеченные повсюду. Всю родню побили, идти некуда. В город подались. Оляна порты да рубахи моет, я – на торгу.

– Голодно?

Вместо ответа Олята вздохнул.

– Лет сколько тебе?

– Четырнадцать.

– Иди ко мне в службу! Сыт будешь, одет.

– А служба какая?

– За конем смотреть, домом.

– Порты мыть и шти варить? – насупился Олята. – Я не баба!

– Найдем бабу! – усмехнулся Некрас, бросив взгляд в медовые ряды.

– Улыба не пойдет! – возразил Олята. – Сама девку для работы держит.

– Глазастый! – нахмурился Некрас.

– В городе живу! – шмыгнул носом Олята. – Сестру мою бери! Она работящая.

– Мала больно! Болтлива небось.

– Не. Как батьков посекли, молчит совсем.

– Мову отняло?

– Не! Говорить не хочет.

– Ладно! – согласился Некрас. – Станет много болтать – выгоню. У меня строго! Перебирайтесь сегодня же – мой дом при конюшне в Волчьем Логе. Знаешь? Вот… Остановят дружинники, скажешь: Некрас нанял. В доме холсты, сукна, кожи – сошьете себе одежу, а еды много.

– Платить сколько будешь?

Некрас изумленно глянул на отрока.

– Гляди-ка! Еды и одежи мало… Сколько просишь?

– Ногату в месяц. Одну мне, другую Оляне.

– Будет!

– Одну дай вперед!

– Зачем?

– На Оляне рубашка худая, на улицу не выйти. Не починишь уже – холстина гнилая, под иглой лезет. Я на торгу приценился: рубаха ногату стоит. Как раз на нее…

Некрас сунул Оляте монету. Тот деловито зажал ее в кулаке.

– Змея покажешь?

– Даже чистить заставлю. Чтоб блестел, как конь!

– А он… – Олята потупился. – Не съест?

– Есть в тебе нечего! – усмехнулся Некрас. – Мясо нарасти! Зачем смоку тебя есть? Сам знаешь, что он с худыми людьми делает!

6

Олята бросил последнюю охапку соломы на пол и направился к выходу. Змей преградил дорогу.

– Чего более? – заворчал отрок. – Навоз убрал, тебя почистил, соломы для подстилки принес… Все сделал!

Олята двинулся к выходу, но змей, изловчившись, наподдал ему головой пониже спины. Отрок пролетел несколько шагов и зарылся головой в солому.

– Чего дерешься?! – закричал он, вставая. – Совсем ополоумел! Не погляжу, что смок, да как возьму вилы!

Змей подцепил зубами кожаное ведро, лежавшее у стены, и протянул Оляте.

– Мыл уже! – осердился Олята. – Коня так не мою, как тебя, идола! Слетал бы к реке да искупался!

Змей не отступил. Олята, вздохнув, взял ведро и, потирая ушибленное место, поплелся к бочке с водой. Смок повернулся к нему боком, и Олята, смачивая рогожу в ведре, стал тереть ею круп змея. Когда он добрался до основания шеи, смок шумно выдохнул, уложил голову на солому и прикрыл глаза. Олята стал тереть выпуклость на крупе, и смок блаженно заурчал.

«Чешется! – догадался Олята. – Что у него тут? Как зуб режется. Но какие зубы на теле?..»

Отрок переступил через шею смока – с другой стороны крупа была такая же выпуклость. Олята стал тереть и ее; змей, было примолкший, возобновил урчание.

«Надо у Некраса спросить, что это…» – решил Олята.

У входа в конюшню показалась Оляна.

– Что? – спросил отрок.

Сестра указала рукой в сторону дома.

– Приехал кто?

Оляна кивнула.

Олята отложил ведро и пошел к выходу. Змей не стал мешать.

У крыльца стоял конь в богатой упряжи, рядом, сердито поглядывая на подходившего отрока, – Святояр.

– Некрас где? – спросил он, не отвечая на поклон.

– В посаде.

– Конным убыл?

– Конным, – подтвердил Олята. – Мигом сбегаю!

– Буду я ждать! – заворчал воевода. – Садись на моего коня – и духом!

Олята не заставил себя упрашивать. Взлетев в седло, крикнул сестре: «Потчуй гостя!» – и сразу сорвался в галоп. Стремена оказались длинны, подтягивать их было недосуг: Олята колотил в бока откормленного жеребца кожаными поршнями. Конь шел ходко, всадник стрелою пролетел мимо конной стражи, охранявшей въезд в Волчий Лог. Завидев отрока на жеребце воеводы, дружинники в изумлении открыли рты… но Олята уже был далеко. На полном скаку он ворвался в посад и остановил коня перед избой с резным петухом на воротах.

– Некрас! – закричал Олята, привставая в седле. – Некрас!

Привлеченные криком, из окошек стали выглядывать обитатели изб, Олята приосанился, с гордостью поглядывая с высоты седла. Не каждому отроку удается сесть на такого жеребца!

Дверь избы стукнула, и на пороге показался Некрас в одной рубахе. Из-за его плеча выглядывала Улыба.

– Что тебе? – недовольно спросил сотник. – Чей это конь?

– Святояр в гости к тебе!

– Я мигом! – ответил Некрас и, отодвинув охнувшую Улыбу, скрылся в избе. Обратно он явился одетым и, на ходу застегивая пояс с саблей, пошел к воротам. Улыба, успевшая накинуть поневу, вывела из конюшни гнедую кобылку. Некрас легко взлетел в седло и, наклонившись, поцеловал зарумянившуюся Улыбу в уста. Через мгновение два всадника мчались друг за другом по узкой улочке посада…

Святояра сотник нашел в горнице своего дома. Воевода сидел за столом, попивая из глиняной кружки и заедая питье копченой сомятиной.

– Доброе пиво! – похвалил Святояр, небрежным кивком отвечая на поклон хозяина. – Холодное, из погреба. И рыба добрая! Пиво из княжеских погребов, а сом откуда?

– Олята рыбу коптит, – пояснил Некрас, подходя. – Ту, что змей не доест. Чтоб не пропала.

– Ишь как! – вздохнул Святояр. – Малый, а наловчился! Забрать его у тебя, что ли? Люблю я рыбу! Да еще с дымком…

Сотник не ответил, и воевода указал ему на лавку напротив. Некрас сел. Оляна неслышно поставила перед ним кружку и блюдо с рыбой. Сотник омочил усы в холодном пиве и стал сдирать кожу с сазана. Некоторое время двое мужчин сосредоточенно пили и ели, смачно причмокивая и с шумом отпивая пиво из кружек. Первым оставил это занятие Святояр. Отодвинув кружку, он вытер ладони рушником и уложил их на стол перед собой.

– Дом у тебя исправный, сотник, конь и змей досмотрены, – начал он, пристально глядя на Некраса. – Слуги проворные, справу знают. Бабу себе нашел добрую, Улыбу, знаю ее. Живешь правильно – месяц за тобой приглядываю. Однако ж не верю тебе!

– Что так? – усмехнулся Некрас.

– Темный ты! Ничего про тебя не ведаю. Откуда ты, кто, где служил, у кого…

– У курского князя.

– Курский кмет? – изумился воевода. – Видел их: лучших воев нету на свете! Звал к себе – ни один не пошел. Ты как отбился?

– Был в плену у половцев. Два года. Не выкупили и не выменяли на половчанина, как ждал. Поганые меня в рабы продали. Бежал…

– Почему не выкупили?

– Родных у меня нету, сирота, заплатить некому.

– Чтоб курский князь не выкупил кмета?.. – Святояр недоверчиво покрутил головой.

– Бывает.

– Не верю, что курский кмет! – сказал воевода. – Кметы оружие ведают, а ты худший меч выбрал, – Святояр глянул на саблю Некраса, лежавшую на лавке. – Я каждый нож в оружейной знаю.

Некрас встал, достал из кожаного мешка, висевшего на стене, короткий железный гвоздь – ухналь – и положил его на край стола. Стремительным, легким движением выдернул саблю из ножен. «Потолок низкий, как замахнется?» – успел подумать Святояр, как Некрас коротким, скользящим ударом рубанул по столу…

Лезвие сабли легко развалило ухналь и на палец вошло в доску. Некрас вытащил его и протянул оружие воеводе. Тот внимательно осмотрел клинок – нигде ни вмятинки, ни щербинки. Святояр провел пальцами по лезвию, оценивая его выделку, затем ногтем попробовал острие. Внимательно присмотрелся к металлу: вдоль золотистого лезвия бежали узкие, сплетавшиеся в пучки волнистые линии – следы многочисленных проковок.

– Иноземная работа! – оценил воевода. – Знатный меч! Как проглядел?

– Потому как ножны бедные и рукоять деревянная, – пояснил Некрас. – Дружинники на золото смотрят. Думают: раз богато украшен, так меч добрый.

– Ободрали, может, золото? – предположил Святояр.

– Нет. Меч прежний хозяин нарочно таким делал: рукоять из дуба, в руке лежит твердо, не скользит. Ножны простые, но удобные. С этим мечом воевать шли, а не перед бабами красоваться. Половец им владел, видал я у них такие. Здесь половца засекли или стрелой сбили – так и попал меч к князю. У русских такие редкость.

– В другой раз буду на клинок глядеть, не только на ножны! – вздохнул воевода, возвращая саблю Некрасу. – Себе бы взял, но раз ты выбрал – носи!

Некрас спрятал клинок в ножны и положил саблю на лавку. Сел рядом.

– Что дальше было? – продолжил Святояр. – Как сбежал?

– Пошел в Туров. Тамошний князь дружину набирал…

– Недалеко от Киева, – задумчиво произнес воевода. – Как в Белгород забрел? Прогнали?

– Сам ушел.

– Платили мало?

– Из-за змея. Пока был маленький, держал для забавы. Другие приходили поглядеть. Потом смок вырос. Князь сказал: «На кой нам это чудище поганое? Убей!» Я не схотел и ушел. Скитался, службу искал. Тяжко было. Прослышал, что князь Ростислав с великим князем Святославом воевать сбирается. Прошлый год не довоевали, снова силы копят. Подумал, где лучше сгожусь, и пришел в Белгород.

– Почему не к Великому, он богаче?

– Не взял бы – воев у него хватает. А меня, чтоб к Ростиславу не пошел, велел бы зарезать.

– Потому на две гривны согласился? – сощурился Святояр. – Не знал – яро надо было рядиться!

– Слово-то дал! – усмехнулся Некрас.

– Уговор дороже! – согласился воевода и решительно отодвинул блюдо с недоеденной рыбой в сторону. – Ведаешь Городец?

Некрас кивнул.

– Был там?

– Проходил мимо. Мы со змеем по рекам спускались – от Турова до Белгорода. Его рыбой кормить надо, а та в реке… Видел Городец, но не заходил.

– Смотри! – Воевода плеснул из кружки на стол, пальцем сделал из лужицы долгую мокрую линию. – Это река. Здесь стоит Городец – на том берегу. Наш город был, Великий его летось захватил и не отдает. И не вернет по доброй воле. Место очень доброе – один брод на много верст вокруг, закрыл его – и нам в земли Великого не перебрести. Стены Городца высокие, воев там много – не один месяц могут в осаде сидеть. Разумеешь?

– Что?

– Городец надо сжечь!

– Пошли людей!

– Посылал уже. На броде сторожа крепкая, чужого сразу хватают и волокут на допыт. Яриться станешь, секут без разговору. Четверых у меня засекли.

– Пошли полк!

– Нельзя нам войском! Первыми на Великого нападем, все князья удельные нас осудят, в войско к Великому потянутся. Сладко чужие земли жечь и грабить, когда право на твоей стороне. Надо, чтоб Великий первым напал, тогда его осудят, глядишь – и нам помогут! Князь Ростислав и Великий крест целовали о мире, вся Русь ждет, кто первый целование нарушит. Разумеешь?

– Нет.

– Городец должен сгореть сам! Сушь стоит. Мало ли, может, кто лучину обронил или жар неостывший на двор выбросил. Так должны подумать.

– Я должен зажечь?

– Хвалился, что можешь.

– Могу. На виду у всех подлететь и масло горящее на городницы сбросить. Но змея в небе не спрячешь, все знают, у кого я на службе, – тайно не выйдет.

– А ты ночью!

Некрас замолчал и пристально глянул на Святояра. Тот не отвел глаз, но понял по-своему.

– Я обещал десять гривен в месяц. Дал две. Спалишь Городец, отсыплю двадцать – за месяц, что уже отслужил, и следующий. Годится?

Некрас кивнул.

– Не медли! – добавил воевода, подымаясь с лавки. – Смеркается, пора лететь. До Городца верст пятьдесят – скакать долго, да и лететь не скоро.

Святояр надел шапку и вышел. Некрас остался за столом. Неслышно вошел Олята и встал напротив.

– Что ты? – спросил Некрас, поднимая глаза от стола.

– Возьми меня!

– Слышал разговор? – сощурился Некрас.

– Говорили громко.

– Что тебе до Городца?

– Батьков вои Великого посекли!

– А вои Ростислава посекут батьков других, – вздохнул Некрас. – Кто за тех отомстит? Ладно, сбирайся… Стой! – остановил он заторопившегося Оляту. – Надень самое худое, что у тебя есть, ясно? Сними с кобылы седло и занеси в конюшню – на одном не усидим. И еще… Найди глиняные горлачи, неси все, какие у нас есть…

* * *

К Городцу долетели с рассветом. Небо за гребенкой леса стало бледнеть, когда смок пересек реку и устало опустился на песок близ узкой и длинной промоины в обрывистом берегу. Некрас и Олята соскочили со змея, быстро расседлали его, смок тяжело заполз в промоину, где сразу скрылся от любопытных глаз. Там змей лег на песок и уснул. Некрас, будто и не было бессонной ночи, вытряхнул из мешка невод, разделся сам и велел сделать это Оляте. Утренняя вода в реке оказалась жутко холодной, у Оляты перехватило дыхание, но Некрас молчал, и отрок стерпел. Вдвоем они перегородили неводом тихую затоку и споро вытащили на берег ворох сонной рыбы. Некрас быстро и привычно разобрал ее по величине, насек в кустах веток-куканов, нанизал рыбу под жабры – Олята помогал – и, забросив куканы в реку, намертво пригвоздил их берегу.

– Смоку надо свежую рыбу, высохшую есть не станет, – пояснил Оляте. – А не поест – пешком обратно пойдем!

Покончив с рыбой, Некрас ловко зажег костер, они обогрелись и позавтракали – хлебом и копченым салом. Олята робко заикнулся о свежей рыбке, но сотник только отмахнулся:

– Некогда печь! Да и не хочу – наелся на год вперед, за смоком недоедки подбирая. Коли охота к вечеру не спадет, напечешь, сколько захочешь! Невод есть – еще раз в реку забрести можно…

После завтрака они спрятали сбрую и невод в промоине и берегом двинулись вверх по течению. Некрас шагал быстро, Олята едва поспевал. По пути отрок вспоминал полет. Некрас усадил его за спиной, привязав ремнями не только к седлу, но и к себе. Когда смок оторвался от земли, Оляте стало жутко, и он вцепился в пояс сотника. Змей, мерно взмахивая крыльями, набирал высоту, стояла ночь, земли не было видно, и от этого становилось еще жутче. Оляте казалось, что они не поднимаются, а падают в бездонную прорву, и падение это будет продолжаться бесконечно долго – пока они не умрут от голода и жажды.

К счастью, из-за облаков показалась луна, и Олята воспрянул духом. К его удивлению, Некрас даже в полной темноте не сбился с пути – они летели по-над берегом реки. Но сейчас мягкий лунный свет заливал землю: мерцала вода в реке, частым гребнем врезалась в темно-синее небо гребенка леса, земля внизу была тиха и спокойна. Такой красой и покоем веяло от расстилавшейся перед ними картины, что у Оляты защемило сердце. Он смотрел во все глаза и никак не мог наглядеться. Змей то поднимался выше, то скользил вниз на расправленных крыльях; река поворачивала, лес то приступал к ее берегам, то отступал далеко, менялись виды, но каждый из них был по-своему красив и мил сердцу. Впервые в своей короткой жизни Олята задумался о том, как хороша земля, на которой он родился и вырос, и поблагодарил Господа за такое счастье.

Устав смотреть на землю, Олята стал следить, как Некрас управляет полетом, но так не разобрался до конца. Если следовало повернуть, сотник тянул за поводья, но отрок не понял, как Некрас заставляет змея подниматься или спускаться. Подросток устал от впечатлений, его стало клонить в сон. Некрас словно почувствовал это – посадил смока на пустынном холме. Здесь он скормил змею захваченную из дому рыбу и велел отроку отдыхать. Олята прикорнул прямо на траве, прислонившись спиной к теплому крупу смока. Он так и не понял, спал ли сам сотник во время недолгой остановки. Некрас разбудил его и велел залезать в седло. Последовавший затем полет был утомительным, Олята подремывал, прижавшись к спине сотника, пока змей не пересек реку.

С высоты Олята не заметил Городца и сейчас, шагая за Некрасом, не знал, долго ли идти? Оказалось – долго. Солнце уже стояло над лесом, когда они выбрели на малоезженную дорогу и стали подниматься вверх от реки. Теперь Некрас шел сторожко и Оляте дал знак не шуметь. Никто не встретился им на пути. Лазутчики незамеченными выбрались на опушку, залегли в густую траву и стали наблюдать за Городцом.

Только теперь Олята понял, почему Святояр захотел сжечь город. Там, где поворачивала река, в нее врезался высокий мыс. С западной стороны Городца – крутой берег и река, с северной и южной – отвесные обрывы. Их прямые склоны несли следы рук человека – слишком гладкими и ровными выглядели. С востока к Городцу змеилась узкая дорога. Пространство мыса было огорожено по краям высокими стенами из срубов-городниц, засыпанных изнутри землей, городницы имели заборола из бревен с прорезанными в них бойницами и тесовые крыши. Единственный въезд в крепость также сторожили городницы, тянувшиеся вдоль него с обеих сторон. Нападавшим, случись им явить безрассудство и приступить к воротам, пришлось бы идти внутри этих стен под градом стрел, камней и кипящего вара. С других сторон приступать к городу и думать было нельзя: высота обрывов со стенами была не менее тридцати саженей.

К посаду Городца вели две дороги: одна, слева, от реки; вторая, по правую руку, с востока. Западная дорога выглядела пустынной. По восточной один за другим тянулись возы. Часть их гружена сеном, на других – рогожные кули и мешками, но что в тех мешках, издалека было не разобрать.

– Припасы свозят к войне! Готовятся… – заключил Некрас и повернулся к Оляте: – Пойдешь в город! Глянешь: сухи ли городницы, где за стенами стреха соломенная, а где, может, сено или солома сложены. Остановят, скажешь, что ты из веси, ищешь батьку, что повез сено и домой не вернулся. Спросят, из какой веси, скажешь: Заболотье.

– Вдруг нет такой? – насупился Олята.

– Каждая вторая весь на Руси – Заболотье, – усмехнулся Некрас, – а каждая первая – Забродье. Твою-то как называли?

– Забродье…

– То-то!

Олята встал, но Некрас остановил его. Внимательно осмотрев отрока, он зачерпнул с дороги горсть мягкой пыли, обильно посыпал ею рубаху и порты Оляты, вдобавок провел грязной ладонью по щекам.

– Поршни сыми! Они новые. Босым пойдешь! Только не гляди на стражу волком! Не на войну отправляешься – батьку искать! Будут грозить – беги! Гнаться не станут – что им отрок? К тому же в броне да при мечах бегать тяжко…

Выправив Оляту, Некрас проводил его взглядом и схоронился под разлапистым кустом боярышника. Лег на спину, заложив руки под голову, и смежил глаза. Он не спал, а дремал, чутко прислушиваясь к монотонному шуму леса, как привык делать это на протяжении последних лет. Его столько раз пытались убить, что Некрас уже не мог иначе. Спал сторожко, как волк, разве что ушами не водил во сне. Даже в постели с Улыбой он просыпался, стоило кобыле во дворе фыркнуть или ветру ударить ставней. Определив источник шума, Некрас снова засыпал – чтобы встрепенуться на следующий звук. Вот и сейчас, едва тело его размякло, налившись приятной тяжестью, как отдаленный топот копыт заставил Некраса открыть глаза. Он прислушался – топот приближался. Сотник привычно определил, что всадников трое и они торопятся. Некрас не встревожился – от дороги до куста боярышника, где он схоронился, было шагов десять, разглядеть его в зарослях невозможно, но давняя привычка взяла свое. Некрас извлек из ножен саблю и положил ее перед собой. Понадобится – схватить успеет. Сжимать рукоять нет нужды, да и рука затечет от напряжения. Он не отрок, идущий в первый бой…

Копыта простучали рядом, и топот стал затихать вдали. Некрас собрался прятать саблю, как услыхал, что всадники возвращаются. В этот раз они ехали шагом. Некрас осторожно раздвинул ветки кустарника и скоро увидел троих в бронях и при оружии. Тот, что ехал спереди, внимательно смотрел на пыльную дорогу, выглядывая следы, двое шарили глазами по обочинам. Напротив куста боярышника вои остановились. Некрас нахмурился и взял рукоять сабли.

– Куда они подевались? – зло сказал первый всадник. – В лес, что ли, свернули?

– Говорю тебе: наш это, давно в корчме сидит! – ответил ближний к Некрасу воин. – Что рыщем?

– Сторожа ясно видела: шли от реки вой и какой-то отрок. Не наши. Что нашему у реки делать?

– Рыбу ловить! – предположил второй всадник. – Посидели на зорьке с удочкой, может, невод забросили. Или… Думаешь, это был отрок? Вдруг девица переодетая? – он хихикнул. – Сам ведаешь: не любят посадских дочек с нами отпускать…

– Вдруг они с того берега?

– Как? На броде сторожа, по берегам день и ночь конные рыщут. Ладью или челн сразу углядят. Мимо наших птица не прилетит! Поехали лучше в корчму! От такой скачки во рту высохло!

– Тебе бы только брагу цедить с утра до ночи! – заворчал первый всадник, но коня повернул. Следом направились и другие.

«Крепко сторожат! – укорил себя Некрас. – Святояр упреждал. Ворочаться надо через лес. Только про птицу он зря – змея не углядели…» Усмехнувшись этой мысли, сотник спрятал саблю в ножны и вновь устроился под кустом.

…Олята вернулся не скоро. Некрас услыхал его шаги издалека, перебрался под другой куст и оттуда внимательно смотрел, не идет ли кто следом за отроком. Не шел. Сотник вышел навстречу и сразу увидел на грязных щеках отрока две широкие дорожки от слез.

– Били?! – спросил сочувственно.

– Нет! – радостно ответил Олята. – Это я чтоб в город пустили. Батьку ищу! Сжалились… Только тиун увидел – и плеткой! – Отрок задрал рукав рубахи и показал багровый след на плече. – Потрох сучий!.. Все равно я высмотрел!

– Что?

– Внутри города все завалено сеном – до самых заборол!

– Натащили в город сена?! – изумился Некрас. – Зачем?

– Не знаю…

– Они же сами себя спалят!

– Сотник, что над воями стоит, запретил жечь огонь в городе. У жильцов отобрали кресала, вынесли все светцы, лучины, дрова. Еду готовят в посаде, там и обедают – жильцы и вои.

– Как выведал?

– Зашел в корчму, посидел в уголке… Люди громко говорят.

– Молодец! – похвалил Некрас. – Вот тебе! – Он достал из-за пояса и протянул отроку нож в кожаных ножнах.

– Мне?! – вспыхнул краской Олята. – А как ты?..

– Еще один есть! – Некрас похлопал по голенищу сапога.

Обратно они шли через лес, поэтому к своей промоине добрались к вечеру. Смок встретил их радостным рыком. Некрас первым делом замел на берегу утренние следы, присыпал песком кострище, затем вытащил куканы и накормил змея рыбой. Отправив Оляту собирать хворост, он развел в дальнем конце промоины костер и обжарил на прутиках ломти копченой свинины. Для Оляты оставил несколько рыбин на кукане – пусть лакомится! Отрок, натащив хвороста, принялся печь рыбу на углях, затем они пообедали – каждый своим печевом. Некрас запивал свинину медом из фляги, Олята обошелся речной водицей. Они заканчивали есть, как из сгустивших сумерек выплыла белая тень.

– Это мое место! – капризно сказала гостья. – Зачем вы здесь?

Некрас схватился за саблю, но присмотрелся и опустил руку. Перед ними стояла то ли девочка, то ли девица в драной рубахе до щиколоток. Немытое лицо, нечесаные волосы и черные от грязи ноги… Гостья шагнула ближе, и Олята разглядел неподвижное лицо и странный взгляд.

«Навка!» – понял он и оцепенел от ужаса. Но Некрас не смутился.

– Садись, гостья дорогая! – сказал он, указывая навке пень, с которого вскочил. – Не побрезгуй, отведай нашего угощения!

Некрас положил на лист лопуха оставшуюся свинину, ломоть хлеба, прибавил печеных судаков. Все это с поклоном подал девице. Та, поколебавшись, взяла еду и села на пенек. Свинину отложила, а рыбу стала есть, отхватывая зубами большие куски и чавкая.

«Навка! – утвердился в своем подозрении отрок. – Рыбу выбрала…»

Тем временем Некрас поднес навке фляжку. Та надолго приникла к горлышку, а затем, отбросив обглоданный хребет, схватила следующую рыбу и не остановилась, пока не обгрызла, не обсосала ее до последней косточки.

– Укусно! – заметила навка, бросая на песок и этот хребет. – Не хочу более! Добрые вы люди… Что делаете здесь?

– Рыбу ловим! – пояснил Некрас, кланяясь. Когда сотник выпрямился, Олята заметил в его глазах какие-то странные искорки.

– Здесь я рыбу ловлю! – нахмурилась навка.

– Прости, не знали! – развел руками сотник. – На рассвете уйдем!

– Ладно! – согласилась навка. – Но чтоб на рассвете… Это кто? – Навка испуганно указала на голову подползшего к костру змея.

– Смок мой, – пояснил Некрас. – Не бойсь, он добрый.

– Не укусит? – деловито осведомилась навка.

– Ни в жисть! – заверил Некрас.

Навка встала, подошла к змею и осторожно тронула его ладошкой. Смок закрыл глаза и заурчал. Навка погладила его по колючей голове и отступила к костру.

– Пойду! – сказала она, потягиваясь. – Спать хотца. Отрок пусть идет со мной!

Олята испуганно отшатнулся.

– Не бойсь! – шепнул ему на ухо Некрас. – Она безвредная…

Олята робко встал, навка взяла его за руку и повела за собой. «В воду потянет! – дрожал Олята. – Там обовьет руками – и на дно!» Отрок оглянулся в надежде, что Некрас заберет его, но сотник только улыбнулся в ответ. Навка, к облегчению отрока, повела его не к реке, а в лес. Недалеко. У высокой сосны она наклонилась и стала странно грести руками. Олята присмотрелся и понял, что навка разравнивает кучу сухого мха.

– Добро будет! – сказала гостья, разгибаясь. – Ложись! Спать будем!

Олята, поколебавшись, робко прилег, навка тут же пристроилась рядом. Обняв Оляту, она уткнулась носом в его плечо и ровно задышала. От странной гостьи пахло потом и немытым телом, и Олята вдруг сообразил, что навки так не пахнут. Они же в реке живут, должны быть чистые! Олята осторожно отодвинулся от странной девицы, рука ее соскользнула с его плеча.

– Не ходи во двор, Василько! – пробормотала она. – Засекут! Они злые…

Олята замер, чуть дыша, и девица успокоилась. Скоро она стала мерно посапывать. Олята осторожно отполз в сторону, встал и пошел обратно. Некрас ничуть не удивился его появлению. Он вообще занимался странным делом: зажав меж ног глиняный горлач, ножом вертел в боку его дырку. Круглую рукоять острого ножа сотник пристроил меж ладоней, их встречными движениями вращал нож. Обожженная глина скрипела, но поддавалась. Олята удивился, почему сосуд не трескается, но, присмотревшись, разглядел: внутри горлач забит песком.

– Думал, навка! – сказал Олята, присаживаясь рядом. – Испугался…

– Блаженная она, – сказал Некрас, не отрываясь от своего занятия. – Глаза ее видел? А рубаху? Живет в лесу, ест что найдет, – сотник вздохнул.

– Почему она взяла меня?

– Кого-то напомнил. Брата или жениха. Или убили того, или сгинул, а она умом тронулась… – Сотник провертел наконец свою дырку, высыпал из горлача песок и полюбовался на работу. В пузатых боках горлача темнели три отверстия.

– Думал, навка, – повторил Олята все еще под впечатлением случившегося.

– Навок не бывает!

– Да ну? – не согласился отрок.

– Сколько по лесам ходил, у реки ночевал – ни одну не видел. Выдумывают люди…

«Увидел бы, так сгинул! – подумал Олята. – Наверное, смока навки боялись…»

– Нож не потерял? – повернулся сотник к нему.

Олята отрицательно мотнул головой.

– Тогда иди к берегу и нарежь ивовых веток. Тонких, для корзины.

Когда Олята принес ветки, перед сотником стояли два дырявых горлача. Взяв ветки, Некрас ловко и очень быстро сплел небольшую корзину. Застелив ее дно оторванным от рубахи куском (Олята только вздохнул, видя такое небрежение), Некрас горстями насыпал в корзину песка, встал.

– Седлай змея! Летим!

Прежде чем они забрались в седла, Некрас нагреб в горлачи жарких углей, выбирая те, что поболее, и поставил в корзину. Корзину передал Оляте, велев держать перед собой. Ничего не понимая, Олята привязался ремнями, сотник шлепнул змея по шее, и тот, переваливаясь с ноги на ногу, пошел к реке. «Будем переплывать? – удивился Олята. – Так на том берегу сторожа!» Однако смок, зайдя в воду, поплыл не поперек реки, а против течения. Двигался он все быстрее и быстрее.

– Береги угли! – сказал вдруг Некрас, поворачиваясь. Олята не успел сообразить, почему именно сейчас угли надо беречь, как змей расправил крылья и захлопал ими по воде. Олята склонился на корзиной, прикрывая телом угли от брызг, и не видел, как смок разбежался и плавно взмыл над рекою. Неспешно помахивая крыльями, змей поднялся над лесом и полетел по-над берегом. Было уже за полночь, луна стояла высоко, и Олята вновь увидел внизу серебряный блеск воды, темную гребенку леса и луг, над которым они медленно плыли.

– Приготовься! – сказал Некрас, не поворачиваясь. – Когда скажу – подашь мне под правую руку корзину. Сам возьмешь второй горлач. Будешь делать, что и я.

Олята послушался. Держа корзину в руках, он напряженно ждал и скоро дождался.

– Давай! – шепнул Некрас.

Олята подал, сотник на ощупь выудил из корзинки горлач и крепко ухватил его за толстую ручку. Отрок последовал его примеру. От этого движения пустая корзина выскользнула из его рук и полетела вниз. Олята проводил ее взглядом и увидел, как прямо на них надвигаются высокие темные стены.

– Бросай!

Некрас швырнул свой горлач в сторону, Олята немедленно сделал то же. Оглянувшись, он увидел, как оба горлача, кувыркаясь и разбрасывая по сторонам красные искры, летят вниз – прямо в темную массу, оставшуюся за спиной. В то же мгновение смок часто замахал крыльями, они стали подыматься. Над рекой Некрас развернул змея, и они полетели обратно. Некрас свесился влево, глядя вниз, отрок сделал то же, но ничего не увидел – все та же темная масса спящей крепости. Над лугом они опять развернулись к реке.

– Придется лететь к Святояру за горючим маслом, – вздохнул Некрас. – Не вышло…

– Гляди! – прервал его Олята.

Сотник глянул вправо – над крепостью поднимался багровый язык пламени. Затем выскочил еще один, следом еще… Небо над Городцом осветилось, в потоке горячего воздуха, летевшего ввысь, дрожали и расплывались звезды. Послышались крики, которые вскоре слились в один сплошной вой. Некрас с Олятой летели над посадом. Пламя, доев сено, перебросилось на стены Городца, улицы посада были ярко освещены. По ним двигались какие-то точки, присмотревшись, Олята понял – люди! Все бежали прочь от города, некоторые уже миновали посад и неслись по лугу. Все это промелькнуло в один миг – поджигатели были над рекой.

– Дай бог, посад не сгорит! – вздохнул Некрас. – Куда ж людям деться?

Смок пересек реку, Олята в последний раз оглянулся. Городец пылал. Там, где еще сегодня утром стояла неприступная крепость, бушевал огонь, ярко освещая все на версту вокруг. Даже на хвосте смока отражались переливы багряного света.

– Так вам! – радостно прошептал Олята. – За батьков! За Забродье мое! Чтоб ты сгорел, Великий! Как этот Городец…

7

Взгляд Святослава был долгим и тяжелым. Сотник Жегало ежился, но глаз не опускал. Невысокий, крепко сбитый, Жегало был некрасив. Смуглое, скуластое лицо с глазами-щелочками, сам чернявый, борода клочковатая… «Половецких кровей, – думал Святослав, злобясь. – Мать покрыл степняк. Набрали в войско выблядков, расхлебывай теперь! Ишь, стоит гоголем! Жегало… Выбрали имечко!»

– Ты велел сено в Городец тащить? – сурово спросил Святослав, с удовлетворением наблюдая, как корчит сотника от вопроса.

– Я! – тихо ответил Жегало.

– На лугу места не было?

– Крали там сено! Днем привезут, а ночью волокут… Схоронят затем по лесам – не найти!

– Сторожа на что?!

– Луг большой. На одной стороне сторожа, на другой крадут. Каждую ночь.

– Значит, по сторожу на каждую сторону! – раздраженно сказал Святослав, зная, что ответит сотник.

– Людей не было. Две сотни всего… На броде – сторожа, по берегам разъезды, сторожа в Городце, – стал перечислять сотник. – За Ростиславом смотрели крепко, чтоб успеть, случись нападение, в Городце запереться и тебя упредить, Великий князь. Но более всего приходилось отряжать воев за припасами. Не хотели смерды по доброй воле хлеб и сено отдавать, с вилами кидались. Кричали: «Все равно зимой подыхать!» – Сотник облизал губы. – Ты велел припас на большое войско заготовить: все забирали, подчистую. Не наши земли, княже!

«В наших тоже кидаются! Что из того, что смердов обобрали? Где теперь эти припасы?» – горько подумал Святослав, но вслух сказал другое:

– Понимал, что может загореться?

– Понимал…

– Что сделал?

– Отобрали у жильцов кресала, лучины, светцы, все дрова из Городца вынесли, чтоб в печах не палили. Ночевали жильцы в посаде, в городе оставалась стража.

– Она и подожгла!

– Не могла! – Жегало снова облизал губы. – У нее тоже кресала отбирали, а тех, кто в ту ночь стоял, много лет знаю. Трое сгорели, десять обожглись… Головой за них ручаюсь!

«Головой и ответишь!» – хотел сказать Святослав, но вовремя остановился. Княжье слово не воробей, вылетит – думай потом, как поправить. Казнить сотника успеется, надо разобраться. Жегало, видно, этого тоже желал. Сотнику хотелось что-то сказать: крутился, пыжился, ожидая вопроса. Но Святослав не спешил. Пусть помучится, половецкая кровь!

– Жегало знает, кто Городец спалил! – пришел на выручку сотнику тысяцкий Горыня.

– Кто?

– Ростиславичи!

– Это я и без тебя ведаю! – усмехнулся князь. – Всяк знает, кому Городец спалить свербело. Поведай, как смогли?

– Жар на сено сбросили! – торопливо выпалил Жегало. – Сверху…

– На птице прилетели?

– На смоке…

Святослав хотел выругаться, но удержался. Не те года, чтоб лаяться срамными словами. Половецкий выблядок задумал морочить голову. Казнь будет жестокой…

– Какой смок? О трех головах, пышущих пламенем? Значит, прилетел и спалил?..

Жегало, уловив издевку в голосе князя, понурился.

– Что молчишь?

– Одна у него голова… – тихо сказал сотник.

– Сам видел?

– Рында поведала…

– Что за Рында?

– Блаженная… В лесу живет. Как Городец сгорел, прибежала и хвалилась, что смока видела. А с ним двое были: отрок и вой при мече. Не наши…

– Блаженная… – Князь колебался, решая, разразиться ему гневом или отдать спокойный приказ. Но снова вмешался Горыня:

– Кажи князю, что принес!

Жегало достал из сумки черный, закопченный горлач и протянул Святославу. Князь медлил, брезгуя взять грязную посудину, Горыня подскочил, схватил сам.

– Гляди, княже! На пепелище нашли. С дырками. В таких горлачах хозяйки угли носят из дома в дом – печь разжигать. Но в тех гончар дырки сразу делает, в этом ножом сверлили. Не знали Ростиславичи, что сено в Городце, прилетели, разведали, просверлили горлачи, насыпали углей, а затем сверху бросили. Один вой на забрале видел, как по небу летело нечто большое и черное, потом огоньки вниз посыпались…

– Ты веришь в смоков, тысяцкий?

– Дед мой их видел!

– Мой тоже много чего видел, – усмехнулся Святослав. – Рассказывал мне сказки на ночь. Мне не пять лет, Горыня, шестьдесят! Я сам скажу, как все было. Разведали Ростиславичи, что сено в Городце, подплыли ночью на ладье, пустили через стены огненные стрелы… Никаких смоков не надо!

– Не было этого! – сердито сказал Жегало. – Разъезды по обеим берегам, сторожа у Городца и на броде… Прежде чем подплыли бы, их всех бы перестреляли! Подсылал к нам Святояр лазутчиков, и не раз. Переняли, допросили, засекли!

– Ты уверен в стороже!

– Это мои вои! – набычился Жегало. – Я с ними пять раз в Поле ходил. С ними против князя Игоря секлись…

– Поди вон! – не стерпел Святослав.

Жегало вспыхнул, но сдержался. Поклонившись, быстро вышел из палат, оставив князя с тысяцким.

– Это не лжа, княже, – сказал Горыня, когда сотник скрылся за дверью. – Я знаю Жегало!

– Нет людей, которые не лгут!

– Жегало из Черных Клобуков. Принял нашу веру, ушел от своих. Сам знаешь, как бьются Клобуки. Больше скажу, княже, в сече я ставлю Жегало рядом – знаю, не побежит. Не раз так было. Верю ему, как себе!

«Хорошо, что не велел казнить! – подумал Святослав. – Клобуки этого не простили бы, ведь треть моего войска – Клобуки! Когда-то пришли на службу Киеву из Степи, землю им дали, выпасы. Рады были, что от половцев спасли, кланялись до земли! Теперь разбогатели, загордились… Хотят – идут в войско, хотят – нет. Сильны, нет на них управы… Я тоже хорош: старый стал, не ведаю своих сотников. Однако наказать Жегало следует: кто б ни сжег Городец, а вина его!»

– Не может ли так быть, что сам Святояр нам сказку про смока подкидывает? – спросил Святослав. – Дабы убоялись и в земли Ростислава не шли? Смутно все это… Блаженная кого-то видела, тень в небе мелькнула… Сам узнавал?

– Жегало лазутчиков пытал – ни один о смоке не ведал!

– Вдруг пытал плохо?

– Жегало умеет… Калеными клещами мясо на теле рвал, ни один человек стерпеть такое не может. Все лазутчики поведали. Про войско Ростислава, сколько у него конных, сколько пеших, откуда помощи ждет… Про смока не обмолвились, не знали.

– Откуда тогда явился?

– Святояр взял на службу!

– Хочешь уверить, что смок существует?

– После того как Жегало прискакал, спрашивал я своих. Один сотник вспомнил: был у Глеба Туровского дружинник Некрас, который держал дома смока. Маленького, не больше теленка. Все ходили к нему в дом на змея дивиться. Глеб хотел забрать смока, да дружинник не отдал. Глеб прогнал его. Потом одумался и выслал погоню: Некраса убить, а смока отнять.

– Отнял?

– Ни один из той погони домой не вернулся. Всех Некрас порубил.

– Сколько воев в погоне было?

– Шестеро.

– Один порубил шестерых?!

– Да, княже! На воях живого места не было: кому Некрас голову снес, кому руку отрубил. Коней – и тех заколол. Страшное дело, туровские женки неделю выли… После чего сгинул Некрас, ничего о нем слышно не было. Глеб посылал людей по городам и весям, но попусту…

– Не верю я, чтоб один шестерых убил! Да и на Глеба не похоже – столько на одного выслать. Скуден умом князь… Небось послал двоих, те по пути в корчме брагой опились, вот Некрас их и одолел.

– Может, и так было, княже, любят люди приврать… Но Некрас мог податься к Святояру. И смок с ним…

– Его смок как теленок! – возразил Святослав. – На таком не полетишь.

– Вырос. Сотник рассказывал: Некрас смока маленьким нашел, не больше хоря был. Кормил с рук. Смок к нему так привязался, что стал как собака, слушался каждого слова. Потом змей вырос и жрал столько, что Некрас прокормить не мог. Просил князя помочь, а Глеб отобрать велел…

– Жаден Глеб, – вздохнул Святослав. – Дал бы Некрасу гривну, тот сам бы смока отвел. Нам забот бы не было.

– Думаю, княже, про смока выведать.

– Как?

– Жегало виноват перед тобой, пусть в Белгород едет!

– Узнают его!

– Не был он в Белгороде, никто его там не ведает. К тому же рожа у него не русская, такие все одно лицо. Велю ему бороду остричь, волосы с головы снять, как половцы делают. Будет оружием торговать. Никто не удивится: Ростислав к войне готовится, оружие в цене, купцы везут его в Белгород.

– Дашь Жегало мечей – ворога вооружать?

– Возьмет половецкое железо, дрянное. У нас его много, вои брать не хотят. Пусть Ростиславичи купят – много не навоюют.

– Ладно! – согласился Святослав. – Людей пусть возьмет своих – из Клобуков. Если Некрас в Белгороде – убить! – Лицо князя стало жестким. – И смока, коли получится.

– Сделаем, княже!

– Лучше скажи, как далее быть? – вздохнул Святослав. – Рядились собрать войско у Городца, для того Жегало сено с зерном запасал. Теперь Городца нет, припасов нет…

– А земли Святояр занял…

– Когда?

– Сегодня. Большое войско перебрело на этот берег. Земли-то его, княже!

Святослав помедлил и кивнул.

– Много людей в Городце сгорело? – спросил тихо.

– Трое… Еще столько убились, с городниц прыгая.

– А посадские?

– Уцелели. Огонь не затронул посада, ветер в другую сторону дул.

– Стены Ростислав за два месяца подымет, службы до снега отстроит – Городец опять его! Столько воев летось под ним положили – все без толку. – Святослав вздохнул: – Думай, тысяцкий, как нам далее быть? Как войну теперь вести?! И я подумаю…

Горыня поклонился и вышел за двери. В сенях к нему метнулся Жегало.

– Будешь жить! – успокоил тысяцкий. – Сослужишь князю службу – все забудется. А хорошо сослужишь – награда ждет.

Сотник выхватил из-за пояса тяжелый кошель и с поклоном вложил в руку Горыни. Тот взвесил кошель в ладони, удовлетворенно кивнул:

– Идем, расскажу про службу…

Святослав, оставшись один, прошелся по горнице. «Некрас… – подумал со злобой. – Еще один! Вдруг тот же? Нет! – успокоил себя. – Того и косточки сгнили…» Князь прилег на застланную толстым ковром лавку и смежил глаза. Болела голова – от вчерашнего пира и еще более от мысли, что кубки поднимали, когда Городец пылал. Маленькая, но грозная крепость была ключевым звеном в задуманной князем войне, теперь цепь разорвалась и соединить звенья не получалось.

«Святояр, это все Святояр! – думал князь, не замечая, что сердито скрипит зубами. – Без него Ростислав – вздорный отрок, щенок, которому достаточно плетку показать! Летось спас Ростислава от верного разгрома – заманил мою дружину в леса, заплутал ее, затаскал по буеракам, пока люди и кони не изнемогли. Пришлось о мире рядиться, крест с сопляком целовать. Не угомонится Святояр, пока Ростислав на киевский стол не сядет. Как такую язву терпеть? Святояр не пускал меня в Киев, мой город по праву старшинства, войско Игоря разбил. Хорошо, что другие князья поддержали, Любечский ряд вспомнили, лествицу старую. Нет в землях наших порядка: брат на брата идет, щенок – на великого князя в благородных сединах. Окоротить бы молодца – чтоб навсегда дорогу в Киев забыл! Но как? Горыня Святояру в онучи не годится – хитер, изворотлив, но думать не умеет. К тому же злато любит… Заменить его некем, другие еще хуже. Переманить Святояра не выйдет – верен как пес, дед его Ростиславичам служил. Теперь этот смок… Глеб Туровский забаву искал, а Святояр другое увидел. Мигом Городец сожгли… Прознает дружина про смока – на коня не посадишь! Всяк с детства сказку помнит про трехголового, что огнем дышит… Что из того, что у этого голова одна? У страха глаза велики…»

Тяжкие думы одолевали великого князя, да так, что почувствовал себя худо. Кликнул слуг, те отвели Святослава в баню – всегда натоплена, баню старый князь любит. Там Святослава легонько размяли вымоченными в меду травяными вениками, поднесли холодного капустного рассолу – полегчало. Ужин князь велел подавать в спальню, к общему столу не пошел – не хотелось не ко времени здравицы слушать. Была среда, постный день, Святослав без охоты пожевал пареной рыбки с тыквенной кашей, выпил холодного узвару и лег почивать под меховое одеяло. Долго ворочался, не в силах отогнать дневные заботы, и уснул только под утро…

8

Голос… Хриплый, старушечий.

– Откуль?

– На бреге лежал, у самой воды, чуток не дотянулся. Я на челне плыла, заметила. Подгребла, а он в непритомности. Гляжу – спина в крови. Заволокла в челн…

Второй голос женский, мягкий и слегка испуганный.

– Где нашла?

– Близ Черного Яра.

– Глухое место… В избу сама волокла? Никто не видел?

– Темно было. Никто!

– Посвети! Возьми лучину!

Меня ворочают, щупают. Больно.

– Язва у него, вишь, ножом в бок ткнули… Как к Яру добрался? Житла близко нету!

– Не ведаю, бабушка! Брег травой порос, так она у воды примята, а более нигде. Не брегом шел. Выживет?

– Коли б нутро задели, давно помер. Дышит… Кажи одежу его!

– Вот!

– Крови много, значит, не внутрь. Очуняет. Что за рубаха такая? И порты?..

– Не ведаю.

– Спали! В печке!

– А поршни?

– Эти? На веревочках? Туда же!

– Вот еще… На шее висел.

– Крест?! Выбрось! В реку! Не дай Велес, прознают! Зарежут отрока!

– Откуда он, бабушка?

– Тело гладкое, лик гожий, руки мягкие. Одежа нездешняя, дорогая… Не смерд. Посадский сын или боярский.

– Так до города день плыть!

– Может, и плыл.

– Челна не было.

– Унесло. Пристал к берегу, сомлел, а челн течением утащило. Потому трава лишь у воды примята. Далее не забрел, сил не было.

– Верно…

– Держи горшок!

Спину мажут чем-то густым, холодным, затем, приподымая меня, бинтуют.

– Вот тебе травы… Отвари, и, как очнется, пои теплым. Заруби петуха, свари уху и давай с ложки!

– Храни тебя Велес, бабушка!

– Меня-то хранит, а вот ты… Что люду скажешь?

– Прибился.

– Откуда?

– Из дальней веси – той, которую сожгли. На челне приплыл.

– Коли так… Имя подбери! Его, поповское, как вспомнит, вели забыть, коли жить хочет.

– Велю, бабушка, непременно! Назову Красимил! Он такой гожий!

– Неразумная! Сглазишь! Лучше Некрас!

– Слушаю, бабушка…

* * *

Полдень, солнце в зените, печет… Куры валяются в пыли: подгребают ее к себе крыльями и как бы купаются. Наседка растопырилась, из-под крыльев выглядывают желтые цыплячьи головки. Цыплятам не сидится; то один, то второй пробует удрать, но наседка недовольным квохтаньем возвращает ослушников на место. Я сижу на завалинке под тенью крыши и наблюдаю эту идиллию. Больше заняться нечем – бок еще болит.

С тех пор как очнулся, пытаюсь понять: куда меня занесло? Осторожно спрашиваю хозяйку. Она отвечает без охоты, а приставать я боюсь. Хозяйке расспросы не нравятся. Ее зовут Елица, скоро год как она вдова. Мужа и детей скосила «черная немочь». Елица тоже болела, но поправилась. Лицо ее в мелких оспинах – следы от заживших язв. «Немочь» испятнала всю деревню, многие жители, как и родные Елицы, умерли.

Деревня называется Весь. В ней двенадцать дворов и с полсотни жителей. Было вдвое больше… Как они помещались? Изба у Елицы совсем маленькая; скорее землянка, чем дом. На песчаном пригорке выкопана яма, поверх ее – сруб в несколько венцов и длинная двускатная крыша. Внутри – печь без трубы, стол, две лавки и нары. Нары называются полатями. На них спят всей семьей – вповалку, мы с Елицей – так же. Перед тем как лечь, она укрывает меня одеялом из шкур, залезает под него и прижимается, грея телом. Меня трясла лихорадка, теперь ее нет, но Елица опасается, что вернется. Она обнимает меня и прижимает к себе. От нее сладко пахнет травами и молоком…

Печь в избе сложена из камня, трубы нет. Дым выходит в дыру на крыше, балки в том месте блестят от сажи. Деревенские жители ходят в домотканой одежде: женщины в рубахах до пят, у мужчин рубахи покороче и штаны на веревочках вместо пояса. Штаны называются портами, я их тоже ношу. Из обуви здесь – лапти, но их обувают, когда идут в лес; остальное время ходят босыми. Лето, тепло… Мой спортивный костюм и кроссовки Елица сожгла, как и трусы, – здесь их не носят. Я не горюю: в портах удобно и совсем не жарко. Про электричество, телевизор и радио здесь не слыхали, как про асфальт и автомобили. Из средств передвижения – лодка и конь, но большей частью – свои ноги. Говорят здесь не по-русски. Похоже на язык Псалтыри, но без «рцы» и «понеже». Понять не трудно, если вдуматься.

Это не мой мир, это нечто древнее. Куда занесли меня колокольчики? Почему именно сюда? Зачем? Я не знаю ответов на эти вопросы, потому стараюсь о них не думать. Обратной дороги нет. Там – тюрьма и горе… Лучше здесь. Елица заботится обо мне: кормит, поит, даже моет по вечерам. Еда непривычная: молоко, огурцы, пареная репа, уха и вареная рыба. Временами похлебка из кореньев. Хлеба нет: зерно в деревне давно кончилось, новый урожай не поспел. Не страшно, бывало хуже.

Елица весь день в хлопотах. Хозяйство у нее большое: корова с теленком, свинья, куры… В сарае жует траву вол. Это холощеный бык, то же самое, что мерин у лошадей. Вол добродушный, но жутко тормозной: повозку влечет со скоростью черепахи. Зато сильный – любой груз потянет. Я потихоньку приглядываюсь. Как кормить скотину, запрягать, кормить живность. Меня спасли и приютили, надо отработать. «Свой кусок заслужи!» – учил дядя Саша.

Опекуна я вспоминаю с грустью, но без острой боли. Пока лежал без памяти, прежние чувства сгорели – их выжгло и пепел развеяло. Что-то во мне переменилось. Я стал другим, но каким, пока и сам не знаю. Я не думаю о будущем: просто живу…

Без дела болтаться скучно. Обнаружив у Елицы сыромятную кожу, распускаю ее ножом на ремни и сажусь шить упряжь. У вола она совсем худая – на веревочках. У Елицы нашлись дратва, игла и шило. Инструменты кованы вручную, они толстые и неуклюжие, зато острые и кожу протыкают. Елица работает в огороде и не видит, чем я занят, – иначе б не позволила. Она трясется надо мной, как наседка. С чего, спрашивается? Упряжь шить – не мешки носить…

Вол добродушно позволяет сбрую примерить. Что ему? Работы нет – возить ничего, только и дел, что стой да жуй. Упряжь у него примитивная, сошьем лучшую. Руки соскучились, работа идет споро. Последняя примерка. Я поправляю шлею, как вдруг на меня падает тень.

Оборачиваюсь. У стоящего рядом мужика шрам вполлица, пустая глазница прикрыта запавшим веком, борода до пояса. Этой рожей детей пугать, но в Веси такие через одного. Жизнь в лесу суровая: или медведь обдерет, или рысь прыгнет. Это мне Елица сказывала…

– Кажи! – Мужик щупает упряжь. Пальцы у него коричневые, крючковатые. – Добре выделал, добре… – бормочет он. – Где учили?

Молчу. Елица запрещает мне разговаривать с чужими. Говор у меня не здешний – распознают. Мужик глядит хмуро – не нравится.

– Чего тебе, Бень?

Это Елица. Стоит у дома подбоченясь. Я не заметил, как она явилась – прибежала на голос. Теперь ясно, кто к нам пожаловал! Бень в Веси главный.

– Пришел глянуть, – не похоже, чтоб Бень испугался. – Люди бают, отрока завела. Гляжу, а то не отрок – уноша. И шорник ладный. Только шьет не по-нашему. Откуль такой?

– Из верхней веси. Как спалили, сюда прибег. Его в бок язвили, выходила.

– Не помню там такого.

– В верхней много люду жило, всех, что ль, помнишь?

– Такого бы не преминул, – бормочет Бень. – Ишь, гожий какой! Высокий, здатный, лик чистый… И молчит… Немой, что ли?

– Говорит плохо. Ножом язвили, помирал. Оттого…

Бень смотрит недоверчиво.

– Часом, не из поповских?

– Наш он, наш! Некрасом зовут.

– Гляди! – щурится Бень. – Не то сволочем к капищу…

– Я за него курочку Велесу поднесла! – взвивается Елица. – Принял бог жертву. И Мокошь не отринула…

– Ладно, – соглашается Бень. – Наш так наш. Себе оставишь?

– Мой!

– Старая ты ему!

– Ничего не старая! Мне двадцать весен!

– Двадцать пять! – ухмыляется Бень. – Своих-то я ведаю. Ему и пятнадцати небось нету.

– Не тебе беда!

– Не мне так не мне, – соглашается Бень. – Ему! – он кивает в мою сторону. – Оглядится и уйдет. Девок-то много…

Он поворачивается, уходит. Я и половины разговора не понял. Только то, что Елице двадцать пять лет. Я думал: сорок. У хозяйки – морщины, во рту не хватает зубов, кожа рук загрубелая… Елицу прямо трясет.

– Мердал кривой! – шипит она и плюется. – Разинул рот на чужое! Дочки твои косые да рябые, кому они нужны?

Я не видел дочек Беня, потому не спорю. Мне, признаться, все равно. Елица топит баню и ведет меня мыться. Раньше обходились без бани. Елица говорит, что рану, то есть «язву», парить нельзя – откроется. Язва затянулась, но мы все равно только помоемся.

Баня – землянка, как и дом, только меньше. Земляной пол застлан соломой, как и лавка в углу, сбоку – печь-каменка, посреди – бадьи с водой. Елица хватает щипцами раскаленный камень, бросает в бадью. Вода бурлит, испуская пар. Елица пробует ее рукой, удовлетворенно кивает. После чего обливает меня из ковша и натирает белой глиной. Она делает это бережно, ласково. Когда приходит черед промежности, руки Елицы становятся и вовсе нежными. Она не трет, а гладит. Мне приятно и немножко стыдно. Краснею. Она смотрит улыбаясь. В бане крохотное окошко, внутри – полумрак, улыбка Елицы какая-то странная.

– Отрок, совсем еще отрок, – бормочет она.

С меня смывают глину – ласково и бережно.

– Теперь ты меня! – просит Елица.

Тру, раз велено. Спина хозяйки широкая и сильная, бедра крепкие. Елица поворачивается лицом. Я замираю: думал, что спереди она будет сама. Елица ждет. У нее большие, отвисшие груди и заметный, округлый животик. Внизу живота – курчавая поросль.

– Что ж ты оробел? – шепчет она.

Зачерпываю ладонью глину из бадейки. Мажу густо, не жалея. Руки, груди, живот… Ладонь доходит до курчавых волос и замирает. Елица торопливо накрывает ее своей и начинает энергично двигать. Глаза ее закрыты, с губ срывается легкий стон. Мне становится не по себе, я выдергиваю руку. Елица вздыхает и довершает мытье сама.

Чистые, в свежих рубашках идем в дом. Елица тащит из печи горшок со щами. Капуста еще не вызрела, щи из щавеля. Они заправлены порубленным, сваренным вкрутую яйцом и вершками. Вкусно! Хлебаем, по очереди зачерпывая ложками из горшка. Скоро они скребут дно – поужинали.

Елица взбивает на полатях сенник, покрывает его чистым рядном. Ложимся. Она пристраивается рядом, прижимается плечом и бедром. Я лежу тихо. Виденное в бане не дает мне уснуть. Сладкие, смутные желания обуревают меня. В детдоме мальчики делали это с девочками, да и в коллекторе я это видел, но сам не участвовал – стеснялся. В бане мне было приятно, хочется испытать вновь. Мне боязно, во рту пересохло, но желание сильнее. Елица рядом ровно дышит. Спит? Я тихонько, она не почувствует… Осторожно двигаю рукой. Рубашка ее задралась, бедро гладкое и горячее. Рука моя скользит по нему и замирает в густых волосах. Елица перестает дышать. Пытаюсь убрать руку, но широкая, сильная ладонь накрывает ее. Ласково, но сильно показывает, куда двигаться. Пальцы мои ощущают мягкое и нежное, постепенно там становится скользко и влажно. Мне необыкновенно приятно. Я будто во сне, и сон этот волшебный.

Ее ладонь внезапно оставляет мою и скользит мне под рубаху. Гладит, ласкает. Как хорошо!

– Лежи! – шепчет она. – Тебе сверху нельзя – язва не зажила. Я сама.

Елица отбрасывает одеяло и садится на меня верхом. Мы сливаемся воедино. Внутри нее мягко и тепло. Она двигает бедрами взад-вперед, вращает ими. Острый приступ блаженства пронзает меня, из груди вырывается крик…

– Уже? – она замирает, затем ложится на меня, целует мои глаза, щеки, губы. – Отрок мой любый!

Она соскальзывает на рядно, гладит мои волосы, плечи и трогает рукой промежность. Я вздрагиваю.

– Соромится…

«Соромится» – это «срамится, стыдится», понимаю я. И еще я понимаю, хоть и не вижу: она улыбается.

– Не надо, любый! Это не сором…

Да, это не «сором» – не срам, нет. Она ласкает меня, и желание возвращается. Она вновь садится верхом, только в этот раз не спешит, двигается медленно. Большие груди колышутся предо мной. Я беру их в руки, глажу, ласкаю, затем, изогнувшись, впиваюсь в одну губами. Елица тихонько стонет, начинает двигаться все быстрее и быстрее, вдруг кричит – глухо и протяжно. Судорога изгибает мое тело, я тоже кричу. Она падает на меня, обнимает за шею, и целует, целует…

В следующие дни нам не до работы. Елица встает на рассвете, задает корм скотам, после чего отправляется в огород. Согнувшись, машет мотыгой. Я подкрадываюсь и глажу пониже спины.

– Некрас! – сердится она. – Тебе нельзя! Язва вскроется!

Но сама уже бросает мотыгу. Мы торопимся в дом, взбираемся на полати. Все повторяется… С каждым днем я чувствую себя сильнее, вскоре мы обходимся без дома. Долго бежать… Мы любим друг друга то в сарае – на сене под равнодушным взглядом вола, то в бане на лавке, а то и вовсе на теплой земле. Лежа, стоя, на четвереньках…

– Неугомонный! – ворчит Елица. – Это ж сколько в тебе силы?! Вчера еще лежал…

Ворчит она неискренне: я это вижу. Ей нравится. Елица похорошела, даже морщины пропали. Она улыбается и даже шутит. Мы засыпаем обнявшись, а среди ночи я просыпаюсь от ее горячих поцелуев. Удовлетворив страсть, мы проваливаемся в сон, чтоб на рассвете вернуться к прежним занятиям. Мне хорошо. Не так, как с дядей Сашей, по-другому, но все же… Елица не Юля, но Юлю я больше не увижу. Это не важно, что Елица старше, что она приземистая и коренастая, а во рту не хватает зубов. Она ласковая и нежная, она любит меня, а я люблю ее…

* * *

Я живу у Елицы второй год. Мы благополучно перезимовали, не голодали, как другие. Это потому, что нас только двое. Семьям, где едоков больше, пришлось хуже – умирали дети. Впрочем, как объясняет Елица, такое бывает каждый год. Мы делились едой. Елица – добрая, но всю Весь не прокормишь. По меркам Веси у нас богатое хозяйство: корова, вол, свиньи, куры… Потому, считают в деревне, я прижился у вдовы. Другой выбрал бы девку. Их в Веси много: «черная немочь» забрала многих мужчин. Девки к нам заглядывали: звали в лес или на реку. Я отказывался, а Елица, коли заставала девку, хваталась за дрын. Ухажерку как ветром сдувало. Елица меня ревнует – и зря. Пусть она немолодая и некрасивая, зато добрая. Она заботится обо мне. Я люблю ее, как дядю Сашу, но по-другому – дядя Саша так не ласкал…

– Некрас! – Елица показывается во дворе. Руки ее в земле – работала в огороде. – Наруби веток для гороха, вьется уже.

Я оставляю ремни, встаю. Сделанную мной упряжь в Веси оценили. Мне несут кожу, просят сделать. Платят хорошо: мука, куры, ягненок… Мы сытно питаемся, и это хорошо – Елице сейчас нужно. Она стоит, придерживая руками большой живот. Говорит, что скоро…

Беру в сарае лопатку – Елица сберегла. Ветки для гороха, чтоб заплетался и полз вверх, нужны тонкие. Лопатка для такого дела в самый раз: она закаленная, с острыми боковыми гранями. Топор – его зовут здесь секирой – у Елицы тяжелый и сделан из мягкого железа. Быстро тупится, а точить его – морока. Елица не уходит, смотрит. Подхожу, обнимаю.

– Некрасе, любый…

Она трется щекой о мою. Глажу ее по животу.

– Толкается! – шепчет Елица. – Неугомонный будет – как и ты.

Елица уверена, что носит сына. Она считает: мне приятно это слышать. Я не перечу. Это удивительно – стать отцом в пятнадцать лет, я пока не разобрался в чувствах. Муж, глава семьи… В деревне юных отцов полно: здесь рано женятся. Только я из другого мира и не привык…

Целую Елицу и бреду со двора. У ворот оглядываюсь: Елица стоит и смотрит мне вслед. Странный у нее взгляд – тревожный. Чего боится? Не на медведя иду! Медведи, как и волки, летом сытые…

Под подошвами сапог хрустит сушняк. Сапоги я сшил сам. Из кож, что мне несут, можно выкроить. Наш сосед, дед Боща, помог мне вытянуть поршни – это что-то вроде кожаных галош, голенища к поршням смастерил и притачал я сам. Сапоги вышли неказистые, пропускают воду, зато защищают от змей. В лесу их полно.

Тресь! Тресь! Тонкие прутья орешника, срезанные наискосок, остаются стоять – куст густой, падать некуда. Я вытаскиваю, складываю в кучу. Прутья толщиною с палец – в самый раз. Горох обовьет их усами, потянется вверх, урожай выйдет богатый, да и собирать легче. Из прутьев потолще делают плетень, из совсем тонких, – корзины и верши для рыбной ловли. Я умею их плести – дед Боща научил. Зимой работы мало, вот мы и занимались. У Бощи имелся запас прутьев, у нас – хлеб и молоко, чтоб отблагодарить за науку. У Бощи от «немочи» умерли сын с невесткой, остались внуки – их надо кормить.

Боща любит болтать; от него я узнаю больше, чем от Елицы. Весь – языческая деревня, потому прячется в лесу. В городах и ближних к ним селениях живут христиане – в Веси зовут их «поповцами», «поповцы» не любят язычников, преследуют их. Они зовут нас погаными. Прошлым летом «поповцы» сожгли деревню в верховьях реки. Ту самую, из которой, как считается, я и приплыл. Жителей деревни кого убили, кого увели в полон, после чего продали в холопы – здесь так зовут рабов. С язычниками повсеместно так. Жители Веси не ездят в христианские селения: распознают в них язычников, проследят и разграбят. Живем натуральным хозяйством: рожь, овес, горох, скот, птица. Из льна добывают волокно, вьют нити и ткут полотно. Скот и дичь дают шкуры и сыромятные кожи. Последние мочат в извести, чтоб согнать шерсть, затем скоблят, отмачивают в овсяном квасе, мнут конским воротом, мажут жиром и березовым дегтем. Кожи получаются мягкие, но прочные. В деревне есть кузница, а вот мельницы нету: зерно мелют жерновами. Мука сыплется грубая, хлеб из нее черный, как земля, но вкусный. Съел краюху, запил водой – и сыт.

По словам Бощи, в больших городах правят князья, в мелких – посадники. Главный князь сидит в Киеве. Как его зовут, Боща не знает, как и года, в котором живем. В Веси свой календарь. Он привязан к временам года, положению солнца и луны. Календарем заведует жрец; он говорит жителям Веси, когда и что делать, а также назначает праздники. В лесу за деревней есть капище – несколько идолов, рубленных секирами из толстых стволов. В праздники идолам приносят жертвы: режут скот, мажут губы идолов кровью, после чего туши съедают. Могут зарезать «поповца», если попадется, потому Елица боялась за меня. Она отвела жрецу теленка, и тот объявил, что я – свой. На самом деле жрец распознал меня, но промолчал. От живого теленка прибытку больше…

Я хожу на праздники, как все жители Веси. Не всегда. Прошлым летом Елица не пустила меня на Купалу. Сказала: еще не поправился. На самом деле причина другая. Купалу празднуют ночью: жгут костры, много едят и пьют, после чего мужчины, как холостые, так и женатые, хватают девок и женщин без разбора. Елица опасается, что уйду. Глупая, я ее люблю.

Вязанка получилась тяжелая – перестарался. Зато обернусь одним разом – прутьев нужно много. Бреду, цепляясь ношей за кусты. Далеко забрался, но хорошие кусты у деревни вырублены. Тропинка становится шире, лес редеет, меж стволами виднеются крыши, внезапно я понимаю, что в Веси – переполох. На единственной улице людно, блестит железо, доносятся крики, вой… «Поповцы»? Там же Елица!

Бросаю вязанку, бегу изо всех сил. В последний миг соображаю: напрямик нельзя. Огибаю деревню лесом. Наша изба крайняя, ближняя к реке. С опушки замечаю у берега большие лодки с высокими, надставленными бортами. Их зовут «насадами». «Поповцы» пришли водой. Единственный путь: лесом не проберешься.

Крадусь огородами. В нашем дворе – крики. Выглядываю из-за избы. «Поповец» в кольчуге и железном шлеме тащит из сарая свинью, второй, в таком же железе, гонит из загона овец. За поясами у грабителей мечи. Елица, ковыляя и придерживая живот, пытается им помешать. Зачем?! Они вооружены!..

– Уймись, баба!

Ближний «поповец», приземистый и рябой, толкает Елицу. Она падает, но, извернувшись, хватает обидчика за ногу. Тот пытается вырвать, но Елица вцепилась намертво.

– Блядь поганая!

«Поповец» выхватывает меч и внезапно – сверху вниз – вонзает Елице в спину. Хруст, пронзительный вой… Крик рвется у меня из горла, в последний миг сдерживаюсь. Да что же это? За что?..

«Поповец» выдергивает меч, вытирает лезвие об одежду Елицы. Второй грабитель бросает свинью.

– Пошто зарезал? – сердится. – В холопки продали б!

– За нее резаны не выручишь! – возражает рябой. – Старая, рябая, да еще на сносях.

– Лют ты, Суш! – не унимается второй. – Резану дали бы! Даже куну. Дите б родила, с дитем баба дороже.

– А коли б дите околело?

– Так ведь не околело еще!..

Они продолжают лаяться, но я не понимаю слов. Я смотрю на распластанную на земле Елицу. Неловко повернутая голова, испачканное пылью лицо, из-под тела, похожего на неопрятный ворох одежды, наплывает темная лужица. «Неугомонный будет, как и ты!» Не будет. Никого уже не будет…

Занятые перебранкой, «поповцы» не замечают меня: я успеваю приблизиться. Первым спохватывается спорщик.

– Унош! – скалится он. – Гляди-ка, гожий! За такого – гривна!

Рябой оборачивается. Лопатку я держу в опущенной руке, он туда не смотрит. Пялится в лицо, оценивает: в самом деле гривна? Меч за поясом. В шею бить нельзя – борода…

Отшатнуться он не успевает. Лоток лопаты врезается ему в рот. Закаленная сталь ломает зубы, рубит язык и челюстные мышцы. Я выдергиваю лопатку. Красный фонтан плещет изо рта рябого, заливает его бороду, грудь. Качнувшись, «поповец» оседает…

– Ах ты погань!

Второй грабитель выхватывает меч. Отскакиваю, лезвие рассекает воздух. К бою! Правая нога вперед, колени полусогнуты, лопатка прикрывает лицо. Хват за конец черенка. Меч моего врага длиннее, это серьезное преимущество. Зато «поповец» в железе и двигается медленнее.

– Засеку, поганый! Не погляжу, что гривну стоишь! Да я за Суша…

Он наседает, полосуя воздух мечом, я отступаю. Под коленки подкатывает ошалевшая овечка, валюсь на спину. «Поповец» подскакивает и замахивается. Извернувшись, рублю его повыше сапога. Хруст, лоток застревает в кости. «Поповец» вопит и падает. Я выпускаю черенок, вскакиваю. Подлетаю к рябому (тот еще сучит ногами и плюется кровью), выхватываю его меч. Рукоятка неудобная и скользкая от крови. Раненный мной «поповец» пытается встать, опираясь на руки. Тычу мечом. Лезвие вонзается в незащищенную кольчугой шею и неожиданно легко пробивает ее. «Поповец» хрипит и валится. Отпускаю скользкую рукоять, с силой выдергиваю из ноги убитого лопатку. Нужно добить рябого, мечом непривычно…

За плетнем крики, в ворота врываются воины в кольчугах. В их руках – мечи. Прибежали на шум… Несусь в огород. За спиной – топот. Перепрыгиваю плетень, лечу к реке. «Поповцы» отстали – в железе им не угнаться. Опережаю их шагов на сто. В кустах за огородом – челн. Бросаю на дно лопатку, тащу к воде, сталкиваю. Весла нет, встаю на колени, гребу лопаткой…

Над головой – свист, стрела плюхается в воду. Стреляют от лодок, у моих преследователей луков нет. Пригибаюсь, но продолжаю грести. Мне нужно выбраться на середину реки – и поскорей! Вторая стрела впивается в борт челна, третья стучит в железный лоток. Поздно! Я выгреб на стрежень, челн понесло. Стрелки у «поповцев» неважные…

Вслед не стреляют – далеко. Берег с насадами «поповцев» стремительно отдалятся. Суеты у лодок не видно: погони не будет. «Поповцы» не дураки. Легкий челн на реке не догнать…

Правлю по стрежню. Река делает поворот, кусты закрывают меня. Гребу к берегу. Ивы свесились над рекой, ветви полощутся в воде. Осторожно раздвигаю их, завожу челн под крону. Ветки смыкаются, за спиной непроницаемая завеса – с реки не разглядеть. Берег высоковат, челн не вытащить. Вяжу его к стволу и выбираюсь на сушу. Я не закончил…

Взобравшись на дерево, наблюдаю агонию Веси. К берегу ведут связанных жителей: мужчины, женщины, дети. Пытаюсь считать, но скоро сбиваюсь: людей много. «Поповцы» подгоняют полон древками копий. Следом гонят скот. Мычат коровы, блеют овечки, визжат свиньи. На воловьих упряжках везут награбленное. Замечаю в одной из повозок тела: раненые или убитые «поповцы». Тел много: не я один оказал сопротивление. Весь горит…

Пленных загоняют в насады, следом – скот. Весь не помещается. Оставшихся волов и коров закалывают, овечек бросают в реку. Животные мычат и блеют, но «поповцы» работают споро. Вот они забежали на борт, сходни убраны, насады отчалили. Я провожаю их взглядом и спускаюсь на землю. Темнеет.

…Елица лежит там, где умерла, – посреди двора. Тащу из-за пояса лопатку и вдруг вспоминаю: язычники не закапывают мертвых, они их сжигают. Оглядываюсь. Крыша избы обрушилась, в яме, бывшей жилищем, бушует огонь. Подтаскиваю тело, переваливаю вниз. Пламя, получив пищу, взлетает вверх, опаляя лицо. Отскакиваю. Вот и все. Следует помолиться, но желания нет.

Бреду к соседям. Дед Боща валяется с разрубленной головой, рядом – деревянные вилы. Сосед защищал ворота, возле них и убит. Детей нет: увели. Тащу Бощу к догорающей избе и, наученный опытом, переваливаю вниз вилами. Сноп пламени, искры… Иду по Веси и везде, где нахожу мертвых, валю их в пламя. Языческие души упокоятся, звери не растащат тела. Среди убитых преобладают старики; похоже, их закололи за ненадобностью. Они легкие, но все равно устаю. Возле последнего дома падаю на теплую, согретую огнем землю и мгновенно засыпаю.

Просыпаюсь от щебета птиц. Они заливаются, как будто ничего не случилось. Для них и в самом деле ничего… Солнце не встало, но уже светло. Над сгоревшими избами тянутся к небу сизые дымки – души язычников отлетают к богам. Так объяснял жрец, мне хочется думать, что он прав. Тело внезапно скручивает судорога. Стою на четвереньках, пятная траву желчью. Ничего другого в желудке нет: я не ел со вчерашнего утра. Перед глазами вчерашние события. Елица, дед Боща, тихие старики… За что? Кому мешали? Мир, приютивший меня, жесток – хуже моего. Я не хочу здесь жить! Пусть лучше посадят!

Сажусь, обнимаю колени. «Колокольчики мои!..» Я бормочу это снова и снова, старательно прислушиваюсь, но звона нет. Только дымки вьются над пожарищами, птицы умолкли. Внезапно осознаю: колокольчики не придут. Они являлись мальчику Ване, а я взрослый. Взрослые сказкам не верят.

Поднимаюсь, обхожу деревню. Ищу топор, рогатину, лук, нож – любое оружие. Минуя свой двор, шарю в чужих. К себе не хочу: слишком больно. Поиски напрасные: «поповцы» унесли все. Наконец замечаю в траве серп. Наверное, выронили, когда тащили награбленное, и не заметили. Серп маленький и узкий: железо здесь дорогое, больших не делают. Изгиб у серпа плавный, лезвие заточено. Сгодится вместо ножа.

Сую находку за пояс. В сгоревшей кузнице нахожу обломок железа: им просто побрезговали – слишком мал. Пойдет на кресало: кремней навалом: «поповцы» их не брали. Челн ждет меня под ивой. Распускаю узел на ветке, служившей причальным канатом, отталкиваюсь, гребу. Я не знаю, куда плыть, мне, в принципе, все равно. Течение вынесет…

9

Ух, каким выдался для Оляты тот день!

На обратном пути они заблудились. Поначалу летели над рекой, Олята вновь любовался открывавшимися с высоты видами, но прежнего восторга не было. Разведка в Городце, удар тиуна, появление блаженной и поджог города – впечатления распирали грудь отрока, хотелось поделиться, но Оляны рядом не было, а Некрас к беседе был не расположен. На возгласы отрока он не откликнулся, и Олята замолчал. Потому и скользил рассеянным взглядом по чудным долинам, залитым мягким лунным светом. Скоро и смотреть стало не на что: набежала туча, закрыв луну и звезды черным покрывалом. Затем громыхнуло, и пошел дождь. Крупный, холодный. Олята мигом промок, замерз и стал громко клацать зубами. Некрасу тоже пришлось несладко: он хоть не стучал зубами, но тело его (отрок, ища тепла, прислонился к сотнику) сотрясала дрожь. Олята почувствовал, как змей стал снижаться.

«Где мы сядем? – тревожно думал отрок. – Не видно ни зги! Разобьемся…» Но то ли Некрас отлично знал свое дело, то ли змей мог видеть в темноте: сели они на поляне, окруженной высокими соснами. Это Олята разглядел при свете молнии, ударившей неподалеку. Некрас, ни слова не говоря, спрыгнул в мокрую траву и направился в лес. Олята потащился следом. Сотник выбрал дерево, снес саблей несколько ветвей, бросил их к стволу и уселся на подстилку. Олята пристроился рядом. Под густой кроной сосны было сухо и безветренно, Олята, прижавшись к Некрасу, быстро согрелся и стал клевать носом. «А как же смок? – успел подумать он, закрывая глаза. – Он же на открытом месте…» Олята хотел спросить об этом, но не успел…

Проснулся он на рассвете – от холода. Некраса рядом не оказалось. Олята испуганно вскочил на ноги, но тут же увидел сотника – тот шагал к нему вдоль опушки, прокладывая темный след на мокрой траве. Отрок глянул туда, где ночью остался змей: смок лежал посреди поляны, вытянув шею в их сторону.

– Весь неподалеку, – сказал Некрас, подходя. – Видел кузню, дым от горна идет. Пойдешь туда, наймешь коня, поедешь в Белгород и приведешь сюда сторожу с рыбой. Голодным смок не полетит.

К удивлению Оляты, Некрас быстро стащил с себя свиту, порты и сапоги и велел ему скинуть свое рванье, а все это надеть.

– Зачем? – удивился отрок.

– Кто даст коня оборванцу? – спокойно сказал сотник. – Выдашь себя за княжьего отрока. Скажешь, на охоте отбился от своих, конь ногу сломал, а ты через лес пробирался.

Сапоги сотника пришлись Оляте почти впору, а вот свита оказалась длинной. Некрас ловко подвернул отроку рукава, затем опоясал своей саблей.

– У княжьего отрока должен быть меч! – пояснил, протягивая две серебряные монеты. – И нож…

– Как же ты?..

– У меня смок! – усмехнулся сотник. – С ним никакого меча не надо…

Кривой на левый глаз хмурый кузнец долго и недоверчиво слушал Оляту и коня дал с большой неохотой, потребовав в уплату серебряную ногату и в залог – саблю. Оляте саблю отдавать не хотелось, но деваться было некуда. Кузнец вытащил клинок из ножен, внимательно рассмотрел и поцокал языком. И только затем вывел из конюшни сивого мерина. Как скоро убедился Олята, шерсть у коня была сивой не от рождения, а от старости: невзирая на понукания, мерин и не думал скакать – лениво трусил по мокрой дороге, скользя копытами по свежей грязи. К счастью, ехать оказалось недалеко: они приземлились в верстах семи от Белгорода. В городе Олята застал суматоху: по улицам скакали вооруженные всадники, бежали пешие вои – похоже, что войско собиралось в поход. Так оно и оказалось: получив известие о пожаре в Городце, Святояр велел трубить сбор. Олята нашел воеводу у княжьих палат; сидя верхом, Святояр отдавал приказы разлетавшимся во все стороны гонцам. Оляту он поначалу не признал. Дружинники стали отгонять наглого отрока, тогда Олята крикнул имя Некраса. Воевода мгновенно переменился.

– Где смок? Сотник где? – спросил, впиваясь взором в отрока.

Олята объяснил.

– Оба целы?

– Целы, воевода.

– Городец и в самом деле спалили?

– Дотла! – гордо сказал Олята, хотя не видел, дотла ли сгорела крепость, и добавил жалостно: – Смоку нужно рыбы, не то подохнет…

Олята не был уверен, что змей подохнет без рыбы, Некрас сказал только, что не полетит, но слово вырвалось и возымело действие. Святояр гаркнул на воев, те ускакали и мигом вернулись с корзинами, полными рыбы. Как догадался Олята, дружинники попросту забрали их у кого-то на торгу.

– Возьмешь с собой десяток воев! – велел отроку воевода. – Они проследят, чтоб никто не обидел. Брось эту клячу! – крикнул Святояр, видя, как Олята заворачивает мерина. – На ней не дотащишься!

– Надо вернуть мерина!

– Вернешь другого! Дать ему коня! – велел воевода, и Оляте подвели рыжего жеребчика под седлом.

Как Олята сообразил – и сам не знает. Сунул конюху оставшуюся у него ногату и попросил присмотреть за мерином. После чего взлетел на рыжего. На свежих конях они мигом домчались к веси. Кузнец, едва завидев Оляту с десятком воев, сам вынес саблю.

– Сегодня же пригоню мерина! – пообещал Олята и повел воев к Некрасу.

Вои остались с сотником – сторожить. Лететь на змее среди дня и пугать обывателей Некрас не пожелал. Олята отпросился у него по делу, вернулся в Белгород и отвел мерина хозяину. Кузнец подозрительно покосился на давешнего княжьего отрока, еще недавно разодетого, а теперь в рванине – Оляте пришлось вернуть одежду и сапоги Некрасу, – но промолчал. Жеребчик от скачки из города и обратно устал; домой в Волчий Лог Олята ехал шагом. Там, едва поздоровавшись с сестрой, отвел рыжего в конюшню, расседлал и засыпал в ясли полную меру овса.

«Мой конь! – радовался Олята, наблюдая, как жеребчик жует овес. – Воевода дал – все слышали! Хороший конь, молодой, гривну стоит. А то и две. Не отдавать же его кривому, хватит с него ногаты…» О том, что коня ему дали как раз для кузнеца, Олята старался не думать. Воеводе без разницы, а ему прибыток.

Олята старательно вычистил Рыжего (так он мысленно окрестил жеребчика) и только после этого вспомнил, что сам не ел со вчерашнего вечера. В доме он торопливо переоделся в чистое и сухое, Оляна поставила на стол горшок наваристых щей, и отрок набросился на еду.

– Видела коня? – спросил сестру, отложив ложку. – Мой! Воевода подарил! – добавил, уловив недоверчивый взгляд Оляны. – Мне! Мы князю службу великую сослужили, вот! Мы Городец… – Олята осекся, вспомнив строгий наказ Некраса молчать об увиденном.

Оляна продолжала пристально смотреть, и отрок догадался,

– Цел Некрас! Ждет в лесу темноты. Я ему без надобности. Прилетит, надо будет баню истопить да харч согреть…

Оляна радостно кивнула.

– Идем! – не утерпел Олята. – Покажу!

Схватив сестру за руку, он потащил ее в конюшню. Рыжий уже покончил с овсом и встретил их вопросительным фырканьем. К удивлению Оляты, сестра достала из-под передника горбушку ржаного хлеба и протянула жеребчику. Тот осторожно взял ее толстыми губами, мигом сжевал и благодарно ткнулся мордой в плечо Оляны.

«Я не догадался! – укорил себя отрок. – Даже дети знают, что кони печеный хлеб любят…»

– Рыжим его назову! – сказал Олята.

Сестра покачала головой.

– Не нравится?

Оляна кивнула.

– А как?

Оляна прижала руки к груди, затем протянула к брату, будто давая что-то.

– Дар?

Оляна радостно закивала.

– Пусть будет Дар! – согласился отрок. – Посмотри на его ноги! Какие сильные! А бабки! А шея! – Он еще долго хвалил коня сестре. Дар, будто понимая, о ком речь, перебирал ногами, фыркал и тряс головой…

Некрас прилетел затемно, усталый. В баню не пошел; наскоро перекусив, завалился спать. Олята, терпеливо дожидавшийся сотника – нельзя мыться поперед хозяина, первый жар ему, – отправился в парную один. Когда он, вволю похлестав себя веником, стал бросать раскаленные камни в деревянный цебр с водой, появилась Оляна. Быстро раздевшись, взяла мочало и стала тереть им худую спину брата. Олята блаженно сопел, затем, в свою очередь, вымыл сестру. Мочало легко скользило по гладкой белой коже отроковицы, и Олята вдруг сообразил, что за дни, что они прожили с Некрасом, сестра поправилась и округлела. Не было более выступавших ребер, спина стала ровной и гладкой. Олята отодвинул сестру и стал ее разглядывать. Оляна и в самом деле не походила более на заморыша, с которым они спали, обнявшись, прошедшей зимой. Хозяйка отвела им чуланчик, холодный и продуваемый сквозняками; там-то и две лавки поставить было негде, а зимой, чтоб не замерзнуть, только и оставалось, что согревать друг дружку. Теперь у Оляны была грудь, небольшая, но налившаяся, округлые бедра, ноги и руки, почти как у взрослой. «Замуж пора ее отдавать! – по-хозяйски решил Олята. – В веси четырнадцатилетних сватают, а нам на Покрова – пятнадцать…»

Оляна, недовольная его разглядыванием, повернулась спиной и стала обливаться теплой водой, зачерпывая ее ковшиком из цебра. «Где ж в Волчьем Логе жениха найдешь? – продолжил свои мысли Олята. – Один Некрас… Не женится он на нищенке, у него Улыба есть. Красивая и богатая: дом, два коня, корова, свиньи… Служанку держит… К тому же не годится Некрас Оляне в мужья – старый! Ему все двадцать пять, а то и тридцать…»

– Жениха хочу тебе найти! – сказал Олята вслух. – Что скажешь?

Сестра вскочила и, фыркнув, убежала.

«Чего обиделась? – удивился Олята. – Все девки замуж хотят…»

Обдавшись теплой водой, отрок вышел в предбанник. Сестры уже не было. Олята утерся рушником, оделся и прилег на лавку отдохнуть. «Наверное, Оляна подумала, что с рук сбыть хочу! – догадался отрок. – Неизвестно еще, какой муж попадется, а брата рядом не будет. Защитить некому, пожалиться – тоже…» Оляте и самому не хотелось расставаться с сестрой. У матери их было двое: тяжко родив двойню, она более не беременела, потому, в отличие от братьев и сестер из больших семей, двойняшки были неразлучны. Они не были похожи: долговязый, мосластый Олята и невысокая, ладная Оляна. У нее лицо кругленькое, миловидное, у него – длинное, как у жеребенка. Разве что конопушки у обоих одинаковые, только у Оляны они мельче и попригляднее. Волосы у Оляты темные, а у сестры светлые, с рыжинкой – но не настолько, чтоб дразнили. Коса ниже пояса – не у каждой девки увидишь. В веси на Оляну парни заглядывались, сейчас тем более должны. Только где тех парней взять? Кого дружинники Великого не посекли, того в полон угнали. Давно проданы в греки или ляхам…

«Со службой нам свезло! – подумал Олята, чувствуя, как тяжелеют веки. – Некрас только с виду строгий… Другие слугам затрещины, заушины, могут плеткой вытянуть, а Некрас хоть бы раз. И к сестре не пристает… Надо ему добре служить, собрать Оляне приданое. Тогда женихи найдутся. А я уж как-нибудь…»

Олята не заметил, как уснул. Не дождавшись брата, Оляна заглянула в предбанник, но будить не стала. Принесла набитую сеном подушку, подсунула отроку под голову. Затем сняла с гвоздя старый кожушок, укрыла. Олята сладко зевнул и вновь задышал ровно. Оляна погладила его по влажным волосам и загасила лучину…

* * *

Некрас спал до полудня следующего дня. Олята успел накормить змея (рыбу, как всегда, привезли рано утром), прибрать в конюшне, где обитал смок, и в другой, где в денниках стояли Дар и Некрасова кобылка. Коней Олята вывел на луг пастись, спутав им ноги. Но не удержался, распутал Дара, оседлал его и несколько раз проскакал вокруг луга. Жеребчик шел ходко, чувствовалось, что с удовольствием, – застоялся. Олята проскакал и на кобылке – для сравнения. Кобылка – Некрас ее никак не звал, а Олята окрестил Гнедой – бежала лениво, на ответ на понукания недовольно фыркала, и отрок с радостью заключил, что его конь лучше.

За этим занятием и застал Оляту проснувшийся Некрас.

– Чей конь? – спросил, кивая на Дара.

– Мой!

Олята честно рассказал, как достался ему жеребчик, и жалостно попросил не говорить воеводе.

– Сам увидит! – пожал плечами Некрас. – У Святояра глаз острый. Не отберет, не боись! Не такой человек… Нам второй конь надобен – не каждый раз случится, что воевода одолжит своего…

Святояр и в самом деле коня не отобрал. Он появился в Волчьем Логе спустя два дня и хмуро зыркнул на Дара, щипавшего травку неподалеку от избы. Олята, боясь гнева гостя, старался угодить ему изо всех сил: подносил вареное и печеное – Оляна постаралась! – да подливал в кубок меду. Воевода по своему обычаю за едой все выспросил у Некраса, затем достал из сумы тяжелый мешок.

– Осьмнадцать гривен! Две ранее давал!

Некрас развязал мешок, подозвал Оляту и насыпал ему в пригоршню жменю тяжелых серебряных монет. Отрок онемел от неожиданности.

– Балуешь слугу! – заворчал Святояр. – Мало того, что коня присвоил, так еще и серебра ему! За какие заслуги?

– Он разведал, что в Городце сено лежит, – спокойно ответил Некрас. – Твои люди до стен не добрели, а он внутри побывал. Убить могли! Как и тех…

– Малый еще, – уже тише, но все так же недовольно продолжил воевода. – Куда ему столько?

– Избу сожженную в веси заново поставить, орало купить, корову… Будет землю пахать, подать князю платить…

– Если так… – махнул рукой Святояр.

В ближайшее воскресенье Олята посадил сестру на жеребчика, и они поехали в Белгород – на торг. Там Олята сразу отправился в кожевенный ряд, где купил сестре красивые и прочные сапожки. Себе тоже выбрал сапоги – из воловьей кожи, высокие, с каблуками. Без каблука нога в стремени болтается, а у него теперь конь! Еще Олята купил сестре суконную шапочку, подбитую куньим мехом, отрез василькового сукна на свиту, затем повел к златокузнецам. Там, осмотрев выставленные в широком коробе драгоценности, приглядел серьги с бирюзой. Серьги были серебряные, в виде полумесяца, подвешенного на цепочках, тот полумесяц и сиял голубыми камнями. Оляне серьги тоже приглянулись, она достала из ушей свои простенькие бронзовые и с удовольствием примерила серебряные. Услыхав цену – восемь ногат! – ахнула и сняла серьги. Брат стал торговаться, но кузнец уступил только ногату.

– Дорого, Олята! – закрутила головой сестра. – Сам подумай!

– Ну и что! – не согласился Олята. – Подумаешь, семь ногат… Еще выслужу!

– Верно! – сказал кто-то сзади.

Двойняшки обернулись и увидели улыбающегося Некраса.

– Покажи!

Сотник взял у Оляты серьги, внимательно рассмотрел и вдруг ловко вдел в уши Оляны. Затем отступил на шаг и наклонил голову, оценивая.

– Невеста! Хоть сейчас сватов засылай!

Оляна вспыхнула.

– Плати! – велел сотник Оляте и повернулся к продавцу: – Мне тоже серьги. Только золотые, и чтоб яхонты поболее…

«Это он Улыбе!» – догадался Олята.

Некрас быстро выбрал серьги, заплатил за них целую гривну, они пошли по торгу втроем.

– Мечи! Мечи! – раздалось неподалеку. – Острые, каленые – врагу на погибель, добру молодцу – на славу! Подходи! Выбирай!..

Некрас с Олятой, не сговариваясь, пошли на голос и оказались у воза, возле которого толпились вои. Воз был застлан сукном, поверх которого лежали мечи – кривые и прямые, с простыми рукоятями и отделанными серебром с камнями. Олята не удержался, схватил один.

– Ух! – только и сказал отрок, пробуя острие пальцем.

Некрас молча забрал у него меч, щелкнул раз-другой по клинку ногтем, затем положил его плашмя поверх шапки и попытался согнуть. Меч не поддался.

– Дрянь! – заключил сотник, бросая меч обратно.

– Негоже хаять добрый товар! – укорил его продавец, кривоногий половец с бритой головой. – Не хочешь – не бери! Другие купцы найдутся…

– Я правду молвлю! – обиделся Некрас. – Железо в твоем мече сухое, мигом выщербится. Безоружных сечь можно, а вот коли на вое броня…

– И броню рассечет!

– Да? – сощурился Некрас. Оглядевшись, он принес от соседнего воза с железным товаром гвоздь-ухналь, положил его на край повозки половца. Одним движением вырвал саблю из ножен. Вои, толпившиеся у воза, расступились. Сабля описала сверкающий полукруг и с глухим ударом рассекла гвоздь пополам. Вои тут же окружили воз, восхищенно рассматривая остатки гвоздя и ничуть не пострадавший клинок сабли.

– Теперь давай твоим! – весело скаля зубы, предложил Некрас. – Не останется щербины на мече – твоя правда, останется – моя…

Половец провел пальцами по лезвию Некрасовой сабли и покачал головой:

– Твой меч три гривны стоит, а то все пять… Я по гривне отдаю. Чего же ты хочешь?

– Хитер! – засмеялся Некрас и отошел к соседнему возу, где брал гвоздь. Уплатил кузнецу за порчу и пошел к лошадям. Половец проводил его долгим взглядом.

– Кто это? – спросил он одного из воев, стоявших у его воза. – Ловко мечом управляется!

– Княжий сотник, Некрасом зовут.

Лицо продавца стало суровым.

– Побудь вместо меня! – велел он другому половцу, стоявшему поодаль. – Я отлучусь.

Бритый заспешил вслед Некрасу, но сотника догонять не стал. Следовал за ним шагах в двадцати-тридцати, стараясь не терять сотника из виду. На выходе с торговой площади Некрас заметил женщину в рваной одежде с тремя детьми. Женщина, некогда, без сомнения, красивая, стояла понурив голову. Дети, мал мала меньше, окружали мать и жались к ней, словно цыплята к курице.

– Помоги, боярин! – тихо сказала женщина, поймав взгляд Некраса. – Дай хлеба детям. Со вчерашнего дня не ели.

– Откуда ты? – спросил Некрас, останавливаясь.

– Из Городца. Погорельцы.

Некрас потемнел лицом.

– Мне говорили, посад не сгорел!

– Мы в самом Городце жили, за стенами. Муж воем был у Ростислава, засекли его летось, я с тремя осталась. Сотни Великого пришли, ругали нас, выгоняли на ночь в посад, чтоб сено не запалили. Но его все равно запалили, остались мы без крыши и совсем без ничего. Среди посадских родни у меня нет, я из дальней земли, приютить некому, пришла к князю милости просить. Зима скоро.

– Помог князь?

– Не доступиться до него, видела только тиуна. Тот сказал: как отстроят Городец, будет мне крыша. А пока живи где хочешь, корми детей как хочешь… – Женщина всхлипнула.

Некрас достал из кошеля жменю серебра, высыпал его в руку погорелицы.

– Спаси тебя бог, боярин! – нищенка бросилась целовать руку сотника. Тот сердито вырвал ее.

– Купи одежду и обувку – себе и детям, найми угол у кого-нибудь. За хлебом и другим харчем будешь приходить к Улыбе. Это третья изба справа за полуденными воротами, петух на воротах. Я заплачу ей, будет тебя кормить. Еще что потребуется, скажешь Улыбе – она передаст мне.

Нищенка вновь стала благодарить сотника, тот только махнул рукой и отошел. Вскочив на Гнедую, Некрас ускакал. Он не видел, какими глазами смотрели на него Оляна и ее брат, а те, в свою очередь, не видели половца, который, затаившись у ближнего воза, все видел, хотя ничего не слышал. После того как Некрас тронул Гнедую, половец вышел из своего укрытия и заспешил к коновязи. Там ловко вскочил на маленькую степную лошадку и заспешил вслед сотнику. Половец был занят слежкой и не обратил внимания на нищенку, которая, увидев его, вздрогнула и побледнела…

10

В Волчьем Логе после сожжения Городца текла размеренная жизнь. Двойняшки подымались на заре, Олята шел кормить смока и коней, убирал в конюшнях, Оляна топила печь, стряпала, стирала, прибиралась в доме. Некрас возвращался от Улыбы, когда солнце стояло высоко, седлал смока и улетал куда-то за лес. Олята догадывался, что сотник ежедневно летает, дабы змей не застоялся, а также готовит его к войне, обучая разным штукам. Возвращался Некрас к полудню, частенько промокший насквозь, хотя погода стояла ясная. Олята догадывался, что сотник сажает змея в реку и взлетает с нее, как то было близ Городца, а может, даже ныряет в волны вместе со змеем. Оляте очень хотелось посмотреть, как это делают человек и змей, но просить сотника не решался, а сам Некрас его не звал. Посмотреть, как человек учит змея, хотелось не только Оляте, Святояр как-то завел речь. Некрас отказал.

– Говори, что сослужити князю, – сделаю! Как – моя забота! – сказал сотник сердито.

– Боишься, тайну выведаю? – хмыкнул Святояр.

– Боюсь, что выведает Великий. Ты же не один поедешь, а с охраной. Та будет смотреть… Не умеют твои вои молчать!

– А чьи умеют? – вздохнул Святояр. – Но все равно тревожно. Вдруг ты с Великим сносишься? А? Ждут тебя лазутчики за рекой, вот ты к ним и летаешь…

– Я Ростиславу крест целовал! – обиделся Некрас. – Ты мне двадцать гривен отсыпал – где такую службу сыщешь?

– Князья друг другу крест целуют, а потом идут с войной, – хитровато сощурился Святояр. – Что до серебра, то нет такого человека, кого нельзя было бы перекупить.

– И тебя, воевода?

– Меня трудно – дорого стою. Дешевле убить.

– Забываешь об одном, – усмехнулся Некрас. – Разное к нам с тобой в Киеве отношение. Ты в полон попадешь, Великий отпустит за выкуп. А меня – на кол!

– Это за что ж?

– Я Великому замысел его порушил. Войну он от Городца думал зачинать, теперь города нет, припасов нет… Зло у него на меня великое. Как войну вести?

– Разумеешь… – качнул головой воевода. – Доводилось полки водить?

– Учителя добрые были… Ты б, воевода, сторожей Волчьего Лога озаботился. Думаю, Великий ищет смока.

– Чем плоха стор ожа? – нахмурился Святояр. – День и ночь стоит на дороге!

– То-то и беда, что стоит. Лесом обойти можно.

– К лесу другой дорогой надо ехать, – не согласился воевода, – а там своя стор ожа. Вкруг Белгорода разъезды… По городу люди мои ходят, они всех бояр Великого лики помнят, да и воев многих. Ты к нам недавно приехал, а мы с Великим не первое лето воюем. Закрыт Белгород – мышь не просунется.

– Гляди, воевода! – не стал спорить Некрас.

После того разговора Олята, который опять все слышал, подошел к сотнику и робко попросил обучить его сечь мечом, чтоб охранять смока в отсутствие Некраса. Разумеется, Оляте хотелось научиться совсем не поэтому, вернее, не совсем для того, но не выкладывать же хозяину сокровенные мечты?! Грозная тяжесть меча, прочувствованная отроком на торгу, не давала ему покоя.

– Зачем тебе меч? – нахмурился Некрас. – Видано ли: смерд с мечом? Дорогое оружие, боярское… Владеть им с детства учат, затем каждый день надо упражняться, дабы рука не забыла. Блажь…

Тем не менее разговор возымел действие. Некрас съездил в город, привез копье и три сулицы.

– Вот тебе оружие! – сказал, вручая Оляте копье. – Пострашнее любого меча. Копьем и конного остановишь, и пешего, а в чистом поле против копья не устоять! У курского князя мечи были только у конных, у пехоты – копье да нож за поясом. Половцы и конных наших боялись, а пеший полк так и вовсе стороной объезжали…

Некрас не ограничился словами. Сплел из лозы человека с руками и ногами, обтянул его кожей – да так ловко, что Олята только ахнул.

– Учителя добрые были! – усмехнулся сотник.

Кожаного человека Некрас прицепил веревкой к суку дуба, росшего за конюшней, сбил с копья наконечник и стал учить Оляту колоть врага.

– В сече вой закрыт щитом, – объяснял сотник, черня угольком на коже места для удара. – Ни стрелой его не достать, ни копьем, ни мечом. Но ему надобно на тебя напасть, поэтому откроется. Тогда и бей! Быстро, чтоб не закрылся. На голове у него шелом, на теле рубаха железная или куяк, потому бей в руку, бей в ногу, бей в лицо. Поранишь руку – не сможет держать щит или копье, поранишь ногу – не сможет стоять, лоб рассечешь – кровь глаза зальет… В любом случае – уже не противник. Добить легко, да и правильно будет добить. Кровью истечет, только мучиться будет, а коли выживет – калека. Кому калеки нужны?..

Олята до изнеможения тыкал тупым древком в вычерненные углем места, а после того как у него стало получаться, Нескрас стал раскачивать кожаного человека из стороны в сторону, и отроку надо было попасть в указанное место на лету.

– Рука! – кричал Некрас, и Олята бил в руку. – Нога! – менял цель сотник, и отрок метил в ногу…

– Резче! Быстрее! – лютовал Некрас. – Не надо пырять – коли! Пока замахнешься, самого десять раз подколют!..

Олята так уставал, что к вечеру не оставалось сил идти в баню – падал на лавку и засыпал прямо в мокрой от пота рубахе. Он уже и не рад был, что напросился, но отступать срамно. Спустя неделю Некрас набил обратно наконечник на древко, теперь Олята колол вертлявого противника острием. Не худо колол – от кожаного врага быстро остались лохмотья. Сотник тут же сплел нового человека. Олята только зубами скрипнул, глядя, как добрый кожаный товар (сколько сапог можно сшить!) уходит на забаву, но промолчал.

– Ты не должен думать, куда колоть! – учил его Некрас. – В сече думать некогда. Рука и глаз справляют дело, рука и глаз…

После того как и второй враг превратился в лохмотья, Некрас сплел третьего. Только этого обтянул рогожей и стал учить Оляту метать сулицы. Оказалось, что муки с копьем – забава в сравнении с сулицами. Некрас требовал не просто попасть в рогожного человека с двадцати шагов, но и в отмеченное место, причем в то время, как человек пляшет на веревке. Если с неподвижной целью у Оляты еще как-то получалось, то с пляшущей – никак. Сулицы летели мимо.

– Думаешь, ворог будет ждать, пока ты в него попадешь? – сердился сотник. – Вой бежит на тебя, укрываясь щитом, и выглядывает из-за него на короткий миг. Сулица не стрела, летит не быстро, увернуться от нее легко. Ты должен предугадать движение ворога и бросить неожиданно.

– Так никто не попадет! – в сердцах ответил Олята.

– Да ну? – усмехнулся Некрас.

Он забрал у отрока сулицы и велел ему раскачивать рогожного человека.

– Кричи, куда бросать! – велел.

– Нога! – заорал Олята, отталкивая от себя мишень. Сулица сотника пробила рогожу на ноге цели.

– Рука!

С рукой произошло то же самое.

– Глаз! – злорадно крикнул Олята, уверенный, что в нарисованный на рогоже углем глаз сотник точно не попадет. Но сулица с треском пробила рогожу как раз посреди угольного пятна, да еще с такой силой, что выскочила с обратной стороны шагов на десять. Олята повесил голову.

– Упражняйся! – велел Некрас, отдавая Оляте собранные сулицы.

Олята упражнялся, пока руки не повисли бессильно. Не получалось. На следующий день он поднялся затемно, быстро сделал свою работу и позвал сестру. Оляна толкала рогожного человека и кричала, куда метить, отрок бросал. Когда приехал Некрас, ученье продолжилось, но уже без Оляны. Так прошло несколько дней. Однажды двойняшки увлеклись и не заметили приезда Некраса. Сотник слез с кобылки, тихо подошел и стал за спиной Оляты. Тот как раз приготовился бросить последнюю, третью сулицу.

– Нога! – крикнула Оляна, и отрок, движимый каким-то вдохновением, метнул сулицу. Узкое, длинное острие пробило рогожу посреди плетеной ноги.

– В колено! – оценил Некрас. – Ворог упал и не поднялся! Одним менее.

Олята испуганно обернулся и покраснел.

– Добро метнул! – похвалил Некрас. – Курский князь на службу не взял бы, но белгородскому сгодишься.

Оляна поднесла собранные на лугу сулицы. Некрас взял одну посреди древка.

– Покажу тебе, что белгородские не умеют. Бери мой меч!

Олята радостно вытащил саблю из-за пояса сотника и стал на изготовку.

– Руби!

Олята не успел замахнуться, как каленый наконечник сулицы застыл у его глаза. Отрок порозовел.

– С сулицей в ближнем бою можно выстоять против меча. Для рубки замах нужен, а ты ему… – Некрас резко выбросил в сторону руку с сулицей. – Видел? Даже если противник мечом колет, ты его опередишь – меч тяжелый, замах нужен, а сулица легкая.

Некрас вновь заставил Оляту упражняться с рогожным человеком, а когда отрок наловчился попадать в руки и ноги, стал учить его рукопашному бою. Для этого сотник сбил с двух сулиц наконечники, отдал отроку одно древко, а себе взял второе. Учение вышло тяжким: Олята бил, Некрас уворачивался, отрок проваливался вперед, а сотник хлестал его по спине древком. Олята охал, а Некрас смеялся:

– Радуйся, что не мечом!

Оляте никак не удавалось попасть древком сулицы в сотника, не раз он в сердцах хотел бросить учение – болела избитая спина. Оляна в бане только вздыхала, осторожно трогая мочалом посиневшую спину брата. Так продолжалось несколько дней. Олята стал ненавидеть Некраса: ему мнилось, сотник с ним просто забавляется. И чем больше отрок злился и ненавидел, тем хуже у него получалось. Как-то ночью, лежа на лавке, Олята стал вспоминать события ушедшего дня, мысленно разбирая свои неудачи. Некрас всегда предвидел, куда он ударит. Почему? Конечно, он не спускал глаз с Оляты, но и Олята глядел на него во все глаза! Как быстро не выбрасывал отрок руку с сулицей, сотник увернуться успевал. «Он знает, куда я ударю, потому что смотрит мне в глаза! – вдруг догадался Олята. – Скошу глаз на руку – значит, рука; гляну на ногу – туда и ударю… Ну, погоди!»

На следующий день учение началось, и Олята, стоя на изготовку, внимательно смотрел в глаза сотника – как и прежде. И вдруг отрок, не отводя взгляда, неожиданно выбросил руку. Некрас охнул и зашипел от боли – древко сулицы ткнуло его пониже колена.

– Еще! – велел сотник, отступая на шаг.

Олята, все так же глядя в глаза хозяина, ударил снова. В этот раз Некрас не охнул – закричал, закрыв руками низ живота:

– Гляди, куда бьешь! Остолоп! Мы ж не на войне! Меня теперь Улыба выгонит…

Олята испуганно отступил, со страхом ожидая расправы. Заслужил… Всю злобу свою выплеснул в этом ударе. Некрас же, пошипев и поохав, выпрямился, похромал к нему и одобрительно хлопнул отрока по плечу.

– Догадался все же… Я нарочно не подсказывал… Будет из тебя добрый вой! Только упражняйся сам. Прибьешь меня ненароком, кто на смоке полетит?..

Олята послушался. Теперь он упражнялся наедине с рогожными человечками – отрок научился их плести, а рогож в доме хватало. Человечки получались не такие красивые, как у Некраса, но для дела пригодные. Некрас, возвращаясь от Улыбы, подходил, смотрел, одобрял или же поругивал, давал советы, после чего шел к своему змею. Пока он летал, Олята повторял уроки – с копьем, с метанием сулиц и боя сулицей, зажатой в руке. Когда надоедало, отрок садился на коня и мчался на рогожного человека с копьем наперевес. От таких ударов плетеный человек расползался на куски, поэтому Олята колол и колол до тех пор, пока на рогоже не оставалось живого места. Еще он наловчился бросать сулицы на скаку. Некрас не учил его этому, отрок сам додумался. Как-то Некрас, воротясь, застал его за этим занятием и посуровел лицом.

– Блажь! – проворчал, когда Олята подскакал к нему. – Не нужно это.

– Почему? – удивился отрок.

– Так не воют. Ты хоть раз видел сечу?

– Нет. Как батьков убили, и то не видел.

– Расскажу. Конные летят на врагов с копьями, те засыпают их стрелами. Сшиблись, копья – долой, в тесноте с ними не развернуться, начинается сеча. Тут уж кто проворней… Пешие идут друг на друга с копьями, стреляют из луков и только в двадцати шагах начинают бросать сулицы. Потом – в копья! Не удержал врага на длине древка, копье бросай, доставай нож… Такая теснота начинается, что повернуться трудно! Еще сулицы добре бросать со стен, когда враг идет на приступ. А с коня… На охоте разве. Еще можно, когда врага бегущего гонишь, но это подлое дело! Какой из него враг, раз бежит? Мечом плашмя или древком копья ударил, оглушил и связал для полона… Беззащитного убивать – грех! Так что брось…

Тем же вечером, натирая в бане Некраса мочалом, Олята осторожно потрогал шрам на его груди.

– Это что?

– Говорил: учителя добрые были! – хмыкнул Некрас.

– Разве так учат?

– Бывает и так. Тебе спину пришлось выдубить, чтоб понимать стал, а меня учили железом.

– Это сулица?

– Нож…

– Убить хотели! – догадался Олята.

– Хотели, да не вышло! – криво усмехнулся Некрас. – Рубаха железная на мне была, да и нож в кость попал. Не дошел до сердца. Учил же тебя: в грудь не меть! Бей в мягкое… На человеке много мест, броней не закрытых, где жилы важные проходят. Достаточно легко чиркнуть – ножом или сулицей, и ничто не спасет. Я места те углем мазал, помни!

– Что стало с тем, кто ножом ударил? – спросил Олята.

– С ним еще не стало, с ним еще станется, – загадочно ответил сотник и принялся обливать себя из ковша…

11

Едва переступив порог дома Улыбы, Некрас понял: сегодня меда не будет. Стол, за которым, выпрямив спину, сидела Улыба, был пуст, губы хозяйки – пухлые, алые губы, созданные, чтоб их целовали, – сурово поджаты. Руки сотника, привычно потянувшиеся к застежке пояса – снять вместе с саблей и бросить на лавку – замерли на полпути. Некрас остановился у порога и заложил руки за спину. Захочет хозяйка – позовет. Нет – уйти проще.

– Приходила твоя… – зло сказала Улыба. – Сказала: ты послал!

– Кто приходил? – не понял Некрас.

– Блядь! – вспыхнула Улыба. – Молодая, красивая, одежа на ней добрая… «Некрас, – говорит, – велел кормить!»

– Так это нищенка! – догадался сотник.

– Не похожа на нищенку! Я же кажу: молодая, красивая, одежа добрая…

– Купила, значит, одежу. Я денег дал.

– Ты, выходит, ее одеваешь, а кормить я должна?

– Я заплачу. Она не сказала?

– Почему я должна их кормить – даже за твое серебро?! – взвизгнула Улыба. – Совсем сором потерял! Блудник!

– Послушай! – Некрас шагнул ближе. – Она вдова, мужа, как у тебя, засекли. Дом сгорел, дети малые…

– Ты пожалел?

– Должен пожалеть.

– Это почему?

– Потому как дом ее спалил. Из Городца она…

– Всех не пожалеешь… Мало ли у кого мужа убили или дом спалили… Кто мне помог, как овдовела? Сама мед варила и на торгу стояла!

– Тебе дом остался, добро какое-никакое, – примирительно сказал Некрас. – У нее – совсем ничего. А к тебе послал, потому как в Волчий Лог ее не пустят – там сторожа.

– Лжа! Не потому.

– Почему?

– Потому, как там еще одна!

– Кто?

– Служанка твоя!

– Оляна? – удивился Некрас. – Дите она.

– Совсем не дите! Видела… Кобель!

– О чем ты!

– Об этом! Серьгами новыми на торгу похвалилась, а люди зубы скалят: Некрас и другой купил! Сам в уши вдел! Было?

– Было! – усмехнулся сотник. – Вдевал. Олята сестре подарок выбирал, я помог. Об этом тебе не сказали?

– Откуда у слуги серебро на серьги?

– Я дал.

– За что?

– Услужил хорошо.

– Он услужил или сестра его? Глаза твои бесстыжие!.. – Улыба заплакала. – Весь торг надо мной смеется: «Плохо греешь сотника, раз за другими бегает!» Батюшка поначалу епитимью наложил, а теперь и вовсе к причастию не пускает, говорит: «Нечего тебе! В блуде живешь…» Думала, счастье нашла… Тут бьешься, чтоб ногату на прокорм заработать, а он серебро горстями кидает! Блудник! Жеребец!..

Улыба еще что-то кричала обидное, но Некрас слушать не стал. Повернулся и вышел. В сенях он столкнулся со служанкой, Гойкой.

– Выгнала? – участливо спросила девица.

«Сам ушел!» – хотел сказать Некрас, но передумал и просто кивнул.

– Меня побила! – пожалилась Гойка. – С торга воротилась злая, а как та нищенка пришла, совсем разъярилась… Лютует! Тебе, боярин, служанка не надобна?

– Нет.

– Понадобится – зови! Я работящая, расторопная, все умею.

– Запомню! – пообещал Некрас. – Кобылу расседлала?

– Не! Знала, что выгонит.

– Веди!

Некрас был в седле, когда Гойка подбежала ближе:

– Про сотника Улыба тебе сказывала?

– Какого сотника?

– Нищенка, которая приходила, просила передать тебе: в Белгороде объявился сотник Великого, Жегало. Он в Городце заправлял до того, как город сожгли, нищенка его добре запомнила – много зла сделал. Этот Жегало под половца рядится, голову и бороду обрил, но нищенка узнала.

– Ты подслушала разговор? – усмехнулся Некрас.

– Ага… – опустила голову Гойка.

– Ты и впрямь расторопная! – похвалил Некрас. – Ведаешь, где нищенка живет?

– Ведаю!

– Держи! – сотник протянул ей горсть серебра. – Ногата тебе, остальное ей!

Гойка отворила ворота, и Некрас выехал на темную улицу. Ворота, закрываясь, скрипнули за его спиной. Некрас остановился, задумавшись. Следовало немедля упредить Святояра о лазутчике, но был поздний час. «Спит старик! – подумал сотник. – Только обругает меня. Коли Жегало и в самом деле в Белгороде, до утра никуда не денется. Ворота заперты, чужого не впустят и не выпустят. С рассветом прискачу…»

Приняв решение, Некрас тронул каблуками бока Гнедой. Кобылка лениво зашагала привычной дорогой. Из-за облака показалась луна, залив улицу тусклым светом, и привычное око сотника заметило неясную тень, плотно прижавшуюся к высокому забору неподалеку. Тень пошевелилась, послышался хорошо знакомый сотнику скрип.

«Уд коний!» – мысленно выругался сотник, выхватывая саблю. Ударил каблуками Гнедую под брюхо. Кобылка всхрапнула и понеслась вскачь. Щелкнула тетива, и Гнедая закричала, падая на колени. Некрас изловчился и ударил. Кончик клинка достал ночного убийцу – тот ничком рухнул в мягкую пыль. Некрас соскочил с падающей Гнедой, подошел ближе. Привычно ткнул лежавшего носком сапога. Тело было тяжелым и обмяклым – мертв. Некрас склонился и в неясном свете луны разглядел: кончик сабли вошел убитому посреди виска и, разрубив лобную кость, вышел у переносицы. Лицо у покойного было широкоскулое, разрез глаз узкий, халат и шапка – половецкие. «Рядится половцем…» – вспомнил Некрас и снова выругался.

Рядом с трупом валялся разряженный самострел; сотник поднял его, повертел в руках и отбросил к забору. Обыскал труп, нашел нож и отправил его туда же. Оглянулся. Гнедая лежала на боку, подергивая ногами. Короткая железная стрела вошла ей в грудь по самую пятку. Не выживет… Некрас подошел, полоснул саблей – кобылка тоненько вскрикнула и ткнулась мордой в пыль. Некрас внимательно осмотрел улицу, прислушался – никого. Сотник вытер саблю о халат убитого и бросил ее в ножны.

«Ждал меня, – рассудил Некрас, присаживаясь на корточки у трупа. – Но не ведал, когда выйду, потому оказался не готов – в спешке самострел стал натягивать. Держать его на взводе долго нельзя – тетива ослабнет. Коли Жегало в Белгороде давно, то должен знать: от Улыбы я ухожу с солнцем. Зачем караулить целую ночь – даже сильный воин не выдержит такого. Проще прийти с рассветом. Но в этот час на улице люди, увидят половца с самострелом, шум подымут… Жегало знал, что я выйду от Улыбы. Не прямо сейчас, но попозже. Что-то должно случиться…»

Взбудораженный пришедшей на ум догадкой, Некрас вскочил и побежал по улице. Сабля путалась в ногах, он на бегу отстегнул ее и зажал в руке. Этим путем он ездил много раз, и дорога всегда казалась короткой. Теперь виделась непреодолимой далью; Некрас еле дождался конца посада, а предстояло взбежать по длинному склону.

«Там сторожа! – уговаривал себя Некрас, жадно хватая распяленным ртом холодный осенний воздух. – Четверо! Стоит только взбежать наверх! У них кони! Дальше будет легко! Надо было коня Улыбы взять, – запоздало вспомнил он и тут же одернул себя: – Не дала бы! Когда баба зла на тебя, у нее пыли дорожной не выпросишь. Разве что пригрозить… Только соромно – то есть срамно, постыдно – бабе грозить…»

Взбежав наверх, Некрас действительно увидел сторожей – всех четверых. Они лежали на траве: кто – уткнувшись лицом в холодную землю, кто – взирая в небо открытыми очами. Некрасу хватило взгляда, чтобы понять: опоздал… Луна равнодушно освещала картину недавней битвы. У двоих мертвых из груди торчали пятки железных стрел, остальных, скорее всего, сбили наземь копьями, а затем прирезали. Нападение было неожиданным, но вои Святояра успели поднять копья: на дороге, скрючившись, лежал один из нападавших, в халате. Его половецкий колпак валялся неподалеку. Некрас молча вытряхнул мертвеца из халата, натянул на себя. Подобрал колпак и нахлобучил вместо своей шапки. Он делал это быстро и ловко – привык. Кони убитых воев щипали травку рядом со своими мертвыми хозяевами. Нападавшие почему-то не увели их – видно, сильно спешили. Некрас поймал ближнего к нему коня за узду, вскочил в седло. Копье, торчавшее в земле, он выдернул уже на скаку…

Волчий Лог начинался сразу за сторожей – широкая извилистая балка тянулась на целую версту. Несмотря на полную луну, Некрас доскакал к конюшням незамеченным. Выскочив из-за последнего поворота, сотник увидел у темной избы фигуру в колпаке. Половец или человек, ряженный половцем, что-то носил к стенам дома. Услыхав топот, половец бросил ношу и схватился за копье.

Луна светила Некрасу в спину, к тому же сотник пригнулся к шее коня – так, что стражу был виден лишь островерхий колпак. Руку с копьем Некрас спрятал за крупом жеребца – от избы не видать.

– Это ты, Азад? – окликнул его половец по-кипчакски.

– Йо! – отозвался Некрас.

– Зачем приехал? – заворчал половец, опуская копье. – Жегало велел тебе ждать в посаде. Рассердится!

– Йо! – еще раз сказал сотник, подъезжая ближе, и резко выбросил вперед копье. Широкий, остро отточенный наконечник распорол половцу горло и перерубил шейные позвонки. Незадачливый страж мешком повалился на траву. Некрас соскочил с коня и побежал к избе. Здесь он разглядел, что носил половец – деревянные стены дома были обложены соломой. Охапка соломы лежала у дверей избы. Очевидно, половцу показалось мало, и он, на свою беду, пошел за следующей.

Дверь избы была подперта палкой. Некрас приник ухом к доскам и уловил совсем близко горячее дыхание – человек за дверью тоже прислушивался.

– Олята! – негромко окликнул сотник. – Это я, Некрас!

За дверью завозились, снимая засов, Некрас носком сапога отбросил палку, подпиравшую дверь. Скрипнули петли, и на пороге с сулицей в руках показался Олята. Острый наконечник грозно смотрел Некрасу в лицо.

– Где сестра? – спросил сотник, отводя рукой сулицу.

– За печкой прячется.

– Что случилось?

– Мы спать легли, – заторопился Олята, – а тут слышу – топот. Пока оделся, сапоги обул… Ткнулся в дверь – снаружи подперли. Слышу: вкруг избы ходят, говорят не по-нашему. Я Оляну разбудил, за печкой спрятал, сам взял сулицы…

– Скажи сестре, чтоб бежала в баню! – прервал его Некрас. – Сам бери сулицы – и за мной!

Осторожно ступая по мягкой траве, они обошли кругом малую конюшню, сарай – никого. У большой конюшни, где спал смок, никого не было видно, но, подойдя ближе, Некрас и Олята услыхали негромкий говор. Разговаривали за дальней стеной. Потом послышались удары железа по камню, и красный свет затрепетал на траве за углом.

– Подпалили! – скрипнул зубами Некрас и взял у Оляты сулицу. – Бей в шею! Запомни: шея! На них может быть бронь…

Они выскочили из-за угла с сулицами наготове и на мгновение замерли, разглядывая врагов. Тех было четверо. Один стоял поодаль, а трое остальных подбрасывали солому в огнище под стеной. Половец, что был в стороне, первым заметил нападавших и громко крикнул. Поджигатели схватились за рукоятки сабель.

– Шея! – крикнул Некрас.

Рука и глаз Оляты подчинились – брошенная им сулица пробила горло ближайшего к нему половца. Тот схватился руками за древко, мгновение постоял, покачиваясь, и упал на бок. Тот, в кого метил Некрас, рухнул ничком, и сулица под тяжестью его тела почти полностью выскочила наружу. Уцелевшие половцы обнажили сабли.

– Помни, чему учили! – крикнул Некрас Оляте.

С саблей наготове сотник заспешил к дальнему половцу, угадав в нем главного. Половец, стоявший ближе, шагнул к отроку. Олята покрепче сжал древко сулицы и отвел руку назад

– Молокосос! – взревел половец, разглядев, кто стоит перед ним. – Ты убил Мосара! Я нарежу ремней из твоей шкуры…

Половец не договорил. Олята, не спуская с него глаз, выбросил руку с сулицей. Половец заорал и схватился за низ живота. Олята, как учил Некрас, полоснул врага остро отточенным листом наконечника пониже уха. Тугая черная струя ударила из шеи половца, заливая халат; он попытался зажать рану ладонью, но кровь пробилась сквозь пальцы. Половец упал на колени, а затем – лицом в траву. Засучил ногами, отходя в иной мир.

Олята глянул в сторону. Нескрас с половцем отчаянно рубились – да так, что искры летели при встрече клинков. Противники то отступали на шаг, то опять бросались в бой.

– Открывай конюшню! – крикнул Некрас, заметив одиноко стоящего отрока. – Спасай смока!

Олята побежал назад. Он попытался снять засов с дверей, но тот не поддался. Олята присмотрелся и едва не заплакал – толстый дубовый брус был накрепко приколочен большущими гвоздями. Олята метнулся в избу, принес топор и стал рубить засов. Дуб, закаменевший за годы, поддавался трудно – два удара вырубали в брусе выемку глубиною с палец, и Олята с ужасом подумал, что не успеет…

Некрас сразу понял, что противник ему попался опытный. Половец легко отбил первые удары, каждый из которых уложил бы обычного воя, затем перешел на наступление. Бил он резко, с оттяжкой, норовя угодить поперек клинка и сломать его. Некрас поневоле вынужден был отступать к горящей стене. Он слышал доносившиеся из угла частые удары топора и догадывался: у Оляты что-то там не получается. Надо было помочь, но мешал противник – он наседал, с хеканьем рубя мечом.

Пламя на стене разгоралось все ярче, в его отсветах Некрас разглядел, что враг его – тот самый половец, с которым он спорил о мечах на торгу.

– Жегало! – выкрикнул он и отступил на шаг. Сотник, в свою очередь, опустил саблю.

– Некрас?.. Зачем половцем вырядился?

– А ты зачем?.. Не хотел, чтоб признали в Белгороде? Все равно признали…

– Почему ты жив? – раздосадованно спросил Жегало.

– Азад промахнулся…

– Азад попадает в глаз за сто шагов! – не согласился Жегало. – Ты слишком рано вышел от своей бабы. Когда б прискакали с известием о пожаре, Азад бы не промахнулся.

– Азад мертв, остальные твои люди – тоже. Уходи! – предложил Некрас. – Бери коня и скачи. Мне не нужна твоя жизнь.

– А мне твоя – нужна! – ощерился Жегало. – Великий князь велел убить тебя и смока. Смок сгорит, а тебя я убью…

Некрас рыбкой прыгнул вперед, вытянув руку с саблей. Жегало занес клинок, но опоздал. Упав на землю, Некрас откатился в сторону и только затем глянул. Жегало стоял на коленях, пытаясь запихнуть обратно вывалившиеся из распоротого живота кишки. Некрас вскочил и побежал к Оляте. Жегало за его спиной завыл. Некрас не видел, как сотник великого князя, бросив кишки, выхватил из-за пояса нож и полоснул острым лезвием себя по шее…

Олята весь взмок, но брус не перерубил даже на половину. Огонь тем временем со стены перескочил на соломенную крышу, та разом вспыхнула, ярко осветив все вокруг. В конюшне трубно заревел смок, и Олята заплакал, не зная, что делать. Растирая слезы по лицу, отрок не заметил, откуда появился Некрас. В руках у него было два копья.

– Помогай! – крикнул он Оляте.

Отрок вслед за Некрасом просунул копье под дверь – там, где она была подвешена на кованых петлях, и изо всех сил нажал. Дверь не поддалась.

– Сильнее! – велел Некрас, повисая на древке всем телом. Олята последовал его примеру. Затрещали дерево, и дверь вдруг легко соскочила с петель. В то же мгновение ее будто смело – люди едва успели отскочить. Смок выскочил наружу (на спине его тлела солома) и с разбегу взмыл воздух. Пока Олята провожал змея взглядом, Некрас успел заскочить в пылающую конюшню и вынес седла.

– Улетел смок! – сказал Олята.

– Вернется! – ответил сотник, бросая седла на траву. – Выводи коня! Кликни сестру и выносите добро. Сейчас огонь на избу перекинется…

Олята не помнил, что и как он делал, мечась в избу и обратно. Пришел в себя лишь в седле. Рядом, неловко держа повод, ехала Оляна. Оглянувшись, отрок увидел коней, навьюченных узлами и мешками. Связанные поводами они трусили вслед за Даром. Вдали догорали конюшни и изба.

– Опять мы без дома! – вздохнула Оляна.

«Будет у нас дом!» – хотел сказать Олята, но не смог. Горло было сухим-сухим, будто отрока ночь жарили в горячей печи.

12

В своем мире я не добывал еду, ее покупали в магазине. Здесь не продают. Еда растет в огороде, бегает в лесу, плавает в реке… Добывать не трудно: леса полны дичи, река кишит рыбой. Это летом. Зимой река покрывается толстым льдом, леса засыпает снегом: лед трудно пробить, по снегу не побегаешь. Зимой голодно. Но сейчас лето, и я сыт. Нарубил прутьев, сплел вершу, небольшую, но емкую. Вечером ставлю под берег, утром достаю и вытряхиваю рыбу. Ее набивается много, я отбираю. Самые вкусные – сом и налим. Они мясистые, без мелких костей и чешуи. Остальной улов бросаю в реку. Налимов и сомов потрошу, часть пеку на углях, оставшихся перекладываю крапивой – до вечера сохранятся свежими. Поев, сажусь в челн и гребу, гребу…

Спускаться по реке я не стал: лодки «поповцев» пришли снизу. Свернул в приток, плыву против течения. Продвигаюсь медленно: лопаткой грести плохо. Весла нет: «поповцы» их или сожгли или побросали в реку. Они и днища челнов порубили, чтоб не пользовались. Шест мне не помощник – глубоко. Перебьюсь. Спешить некуда: рано или поздно доберусь до селения – они стоят у воды. Попадутся язычники, расскажу правду. Молодого и сильного мужчину примут: их не хватает. Гибнут на охоте и в набегах, умирают от болезней. Потому Елица так тряслась надо мной. Вышло наоборот: она умерла, а я жив. Зачем она стала мешать «поповцам»? Пусть бы угоняли скот! Сошли бы со двора, а я бы Елицу потихоньку увел…

Я уговариваю себя, прекрасно понимая: Елица сражалась за нас. Если б и удалось спрятаться, то умерли б зимой. С Елицей избы не поставишь, в землянке холодно. Ребенок… Чем питаться? Урожай на огородах уцелел, но как без мяса и молока? Без железных инструментов и оружия? «Поповцы» не случайно жгли избы, уносили железо и убивали скот. Если кому-то вроде меня и удалось убежать, он был обречен. В этом мире одиночке не выжить. Мне надо к людям. Что, если попадутся «поповцы»? Совру, что сбежал от поганых. Прочитаю молитвы – я их помню. Убивать не станут. Возможно, и не прогонят: работники всем нужны.

Плыву день, второй, третий… По обеим берегам реки – лес. Он подступает прямо к воде, ели и сосны, отбрасывая тени, делают ее черной. Я вижу косуль, приходящих к водопою, кабанов, лосей… Будь у меня лук… Сделать самому? Лук из сырого дерева – чепуха, он не держит упругость, к тому же нет тетивы и наконечников к стрелам. Заостренной палочкой даже перья не пробьешь. Из прутьев орешника я смастерил дротики, здесь их зовут «сулицами», но толку от них… Случайно удалось подбить утку, зазевавшуюся в протоке. Она оказалась жилистой, мясо едва прожевал. Без хлеба плохо, но мне не привыкать.

Ночую в лесу. Для стоянок выбираю сухие места в отдалении от берега. Огонь с реки заметить легко, да и дым по воде стелется. Ставлю шалаш, а то и вовсе сплю под деревом, если нет дождя. Звери не беспокоят: летом они сытые.

На десятый день лес редеет, появляются луга, внезапно замечаю, что один скошен. Там и сям по нему разбросаны копны. Дальше плыть опасно, надо разведать. Пристаю к берегу, прячу челн, иду смотреть. Луг безлюден, в кусты тянется колея. Наезженная – жилье неподалеку. Шагаю колеей, миную рощицу, выбираюсь на пригорок. Впереди крыши, утопающие в садах. Их много, очень много, они полностью обсыпали большой холм. Но главное не это. На вершине холма – крепость. Деревянные стены, башни по углам. За стенами – колокольня с маковкой, на маковке крест. Я приплыл к «поповцам»…

Знакомой дорогой возвращаюсь к реке. Мне следует успокоиться и подумать. Плыть обратно не хочется. Я не знаю, есть ли у большой реки другие притоки и куда они ведут. Я устал жить в лесу: спать на мху и питаться рыбой. Я соскучился по людям, по человеческой речи. Будь со мной Елица, мы бы вернулись. Вдвоем не скучно, а она, наверное, знала, куда плыть. Что делать? Миновать город ночью? А что это даст? Язычники не живут рядом с «поповцами». В конце концов, город лучше: в нем легко затеряться. Надо выдать себя за кого-то. Работника, торговца? У работника – инструмент, у торговца – товар. У меня – малая лопатка и серп. В землекопы не гожусь, до жатвы далеко. А если рыбаком? Наловить рыбы, сложить в корзину и прийти на торг? Потолкаться, осмотреться… Решено!

Выхожу на луг. Те же копны, стерня, и ни души. Сначала нарубить прутьев и сплести корзину, затем поставить вершу… Переночую в лесу, на рассвете поплыву в город. Там наверняка есть пристань…

За спиной конский топот. Заметили и выслали погоню? Худо! Что есть сил бегу к реке. Топот нарастает – не успеваю! Хоронюсь за ближайшей копной. На луг выскакивает всадник. Один? Точно! Присмотревшись, замечаю, что всадник совсем молод – еще отрок. Одет богато: плащ из красного сукна, такого же цвета сапожки и шапка. На боку короткий меч, другого оружия не видно. Сбруя на коне украшена бляхами, да и сам конь… Высокий, тонконогий, с породистой головой и длинной шеей. Дорогой…

Всадник, судя по всему, мной не интересуется, он скачет к реке. Соскакивает с коня и начинает раздеваться. Сбрасывает плащ, пояс, шапку, тащит с ног сапоги. Надумал купаться? Дурак! Вода в реке холодная, а он вспотел. Сомлеет. Я – неподалеку и хорошо вижу мокрое от пота лицо отрока, его потемневшую на спине рубаху. Отрок тащит ее через голову, затем сбрасывает порты. Мгновение – и бросается в воду. Показывается на поверхности, фыркает и машет саженками к середине реки. Решил переплыть реку? Идиот!

Словно в подтверждение моих слов отрок перестает плыть. Неловко машет руками и разворачивается. Двигается неловко, загребая одной рукой. Судорога! Нельзя лезть разгоряченным в воду, следовало остыть. Теперь нужно ущипнуть сведенное судорогой место – раз, другой, глядишь – и отойдет. Но, если не поможет, не надо паниковать! Тихонько греби к берегу… Дядя Саша учил меня, мы купались вместе. Хоть и без ноги, но плавал опекун отменно. Ничего удивительного, плыть можно и с одной рукой…

Отрок запаниковал! Крутится на месте, плещет рукой по воде. Утонет! Челн далеко, не успею! Сбрасываю сапоги, пояс и, теряя на ходу онучи, лечу к воде. Прыгаю! Ух! Вода обжигает. Ночи стоят холодные, прогреваться не успевает. Одежда прилипла к телу, грести трудно. Отрок все крутится на месте. Если б греб, встретились на полпути.

– Спокойно! – кричу ему. – Не маши! Я близко!

Он не слышит и все шлепает руками. Я уже рядом, но он вдруг уходит под воду. Ныряю. Отрок опускается на дно, вытянув руку вверх. Толкаюсь ногами и успеваю ее схватить. Тащу вверх. Тяжелый… Изо всех сил гребу руками и ногами. Воздух в легких кончается. Сейчас не вытерплю и выдохну. Нельзя этого, нельзя, нужно терпеть…

Солнце бьет в глаза. Выпускаю из груди перегоревший воздух, жадно вдыхаю свежий и ложусь на спину. Плыву к берегу, таща утопленника за руку. Под мышки бесполезно – он без сознания, воды хлебнул. Мне надо успеть, счет на минуты… Быстрее, быстрей! Под ногами земля. Волочу скользкое тело на берег. Раз – и животом его на колено! Ладонями жму под ребра. Изо рта отрока сочится вода. Ее мало, но много и не нужно. Человеку, чтоб утонуть, достаточно стакана в легких, говорил дядя Саша. Еще раз! Хватит. Теперь на спину и искусственное дыхание – дядя Саша меня учил. Оттягиваю подбородок, вытаскиваю пальцами запавший язык и яростно вдуваю в рот воздух. Он с сипом выходит обратно. Еще! Еще! Отрок недвижим. Неужели поздно? Нет… Судорога корежит мокрое тело, отрок кашляет, плюется и хрипит. Поворачиваю его на бок, не то захлебнется рвотой. Изо рта отрока бьет фонтан. Будет жить!

Сильные руки хватают меня за плечи и отбрасывают в сторону. Оглядываюсь. Нас обступили люди: их много и все при оружии. За ними – кони. Я и не слышал, как подскакали. Меня вздергивают на ноги и заворачивают руки за спину. Мужчина в богатой одежде склоняется над отроком.

– Княжич! Жив?

Отрок кивает. Глаза его мутные, но сознание пробуждается.

– Слава Иисусу! Успели. Помогите ему!

Мужчина выпрямляется, идет ко мне. У него загорелое лицо и черная борода. Смотрит недобро. С чего бы? Чернобородый размахивается и бьет меня под ложечку. От резкой боли сгибаюсь, в глазах темнеет.

– Вяжите колдуна! – слышу как сквозь вату. – Крепче!..

* * *

Большая комната полна народу. Сквозь растворенные маленькие окошки льется свет. Я стою посередине, руки мои стянуты за спиной – так сильно, что я их не чувствую. Обвожу собравшихся взглядом. Здесь только мужчины, молодые и старые, но все при оружии и смотрят хмуро. Прямо передо мной – двое. Старик в богатой одежде и с белыми от седины волосами; и второй, кряжистый и широкоплечий. Этот помоложе, но с белыми нитями в бороде. Взгляд у него цепкий, пытливый.

– Вот! – Чернобородый – тот, что бил меня, выступает вперед. – Колдун, на бреге спымали. Схватил княжича и плевал ему в рот, извести хотел. Еле успели…

За спиной возмущенный ропот. Старик глядит на кряжистого, тот выступает вперед.

– Кто подослал?

Это мне. Молчу. Чернобородый отвешивает мне затрещину. Больно!

– Погоди, Яр! – подымает руку кряжистый. – Успеешь! Дай спытать. Откуда ты, колдун? Из Галича?

– Я не колдун.

– Тогда зачем плевал княжичу в рот?

– Я не плевал.

– Лжа! – ревет Яр. – Все зрели! Плевал!

За спиной снова шум. Как им объяснить? Про искусственное дыхание здесь не слышали, слов таких не знают.

– Я не плевал, а дышал ему в рот.

– Зачем?

– Он тонул. Я вытащил, но он нахлебался воды. Я ее выдавил, затем дышал, чтоб очнулся.

Кряжистый окидывает меня взглядом. Одежда на мне мокрая, как и волосы, под босые ноги натекло.

– Развяжите мне руки, покажу, что делал!

Кряжистый задумывается и кивает. Подскочившие воины распускают ремень на моих руках. Другие кладут ладони на рукояти мечей. Сторожатся… Кому я опасен без оружия? Растираю кисти – они совсем затекли. Осматриваюсь. У стены несколько отроков. Хорошо одеты, при мечах.

– Вот этот! – указываю на младшего. – Телом такой же, как княжич.

Отрок бледнеет.

– Сробел, Брага? – усмехается кряжистый.

– Я… – Отрок обиженно выступает вперед. – Совсем нет!

– Пусть снимет меч! – говорю сердито. – Не то порежется!

На окаменевших лицах воинов вспархивают усмешки. Я рассмешил или Брага? Меч и в самом деле лучше убрать. Еще пырнет с испугу. Кряжистый кивает. Брага снимает пояс с оружием, кладет на лавку, идет ко мне. Лицо его насуплено. Я опускаюсь на колено, второе выставляю вперед.

– Ложись! Животом мне на колено.

Брага мнется и все же ложится. Я надавливаю ладонями ему под ребра. Брага сопит, но терпит.

– Так выдавил воду. Затем…

Я хватаю Брагу за одежду, он легкий, и одним движением укладываю на спину. Он этого не ждал и растерялся. Оттягиваю подбородок и вдуваю ему воздух в рот. Брага шумно выдыхает, вскакивает и начинает яростно плеваться. Трет губы рукой. В комнате – рев. Мужчины хохочут, щеря зубы, машут руками. Не смеются только старик и кряжистый, хотя глаза последнего лучатся.

– Оставьте нас! – говорит седой.

Не прекращая ухмыляться, все тянутся к дверям. Мы остаемся втроем. Кряжистый подходит ближе. Глаза у него холодные и пронзают насквозь.

– Как зовут?

– Некрас.

– Откуда?

– Из Веси.

– Весей много. Из которой?

– Дальней, что на большой реке. Десять дней сюда плыл.

– Зачем?

– Весь сожгли.

– Кто?

– «Поповцы».

Слово выскочило само, но я слишком измучен, чтоб себя контролировать. Худо!

– Так ты из поганых?

– Крещеный…

В глазах его недоверие.

– Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да прииде царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси, так и на земли…

Недоверие сменяется изумлением.

– Что ты делал у поганых?

– Жил.

– Почему у них?

– Подобрали.

– А где родичи?

– Я сирота.

– Никого не осталось?

Качаю головой.

– Значит, весь спалили, – продолжает он. – Людей в полон увели, так?

Киваю.

– А ты где был? Ховался?

В его глазах насмешка. Трусливый отрок прятался в кустах, пока «поповцы» убивали жителей. Теперь вот сам в руки приплыл…

– Я был в лесу, как напали.

– А потом?

Злоба переполняет меня. Она туманит разум и будит бешенство. Проклятые «поповцы»! Они убили Елицу и жителей Веси, они били меня за то, что спас их княжича. Это не люди…

– Я засек двоих! – говорю с вызовом. – Мог и больше, если б по одному. Они разом набежали.

– За что сек? Тебя же не трогали?

– Они Елицу убили – на сносях была. Деда Бощу, других жителей… За что? Кому они мешали? Жили мирно, никого не трогали… А вы приплыли, зарезали, избы пожгли… Я ходил и бросал убитых в огонь, чтоб зверье не жрало, после чего сел в челн и поплыл. Людей искал. Думал, примут меня. А вы… Не люди вы! Хуже зверей! Те не грызут своих, когда не голодные. Душегубы! Чтоб вы сдохли!

Звонкая оплеуха бросает меня в сторону.

– Малыга! – кричит седой.

– Ничего, княже! – усмехается кряжистый. – Ему на пользу!

Прихожу в себя. Малыга прав, но ему следовало ударить раньше. Теперь поздно, я проговорился.

– Говоришь, двоих засек? – усмехается кряжистый. – Секирой?

– Лопаткой.

– Этой?

Он подходит к лавке и берет лопатку. Ее привезли вместе с поясом и серпом. Протягивает.

– Кажи!

Хватаю черенок, принимаю боевую стойку. Правая нога вперед, левая полусогнута, лоток на уровне лица. Левая ладонь защищает горло. Кряжистый ухмыляется. Сейчас я ему! Выпад!

Рука с лопаткой проваливается вперед: кряжистый исчез. Внезапно мою левую ногу подбрасывает вверх, я грохаюсь на спину. Удар сапогом по руке – и лопатка летит в угол. Не получилось… Понуро встаю.

– Зелен еще курских кметов резать! – ухмыляется Малыга и поворачивается к князю. – Галицкие купцы сказывали: Володько поганых пожег, добрый полон взял. У самого пятерых побили, причем двоих унош лопатой засек, после чего сбежал. Я не поверил. Чтоб унош воев, да еще лопатой… Теперь вижу: этот мог. Я беру его.

– Не пойдет.

– Какой смерд не хочет в дружинники? Сыт, одет, на коне и с серебром. Не землю ковырять…

– Он мнит: мы спалили его весь. Так ведь?

Киваю. Малыга пожимает плечами

– Звенигород погнанных не палит. Это всем ведомо.

– Но не ему. Он не знает, куда приплыл.

– Быть такого не может!

Малыга подступает ближе.

– Не ведаешь?

– Нет.

– Откуда такой? Смерд или холоп? Чей?

– Ничей.

– Значит, вольный. Пойдешь в дружину?

– Не хочу убивать стариков и женщин.

– Гляди, какой! – щурится он. – А чего хочешь?

– Отпустите меня.

– Куда?

– Поплыву далее.

– Зачем?

– Искать добрых людей.

– А мы, выходит, злые?

Молчу. Брови кряжистого ползут к переносице.

– Не прикидывайся ягненком, унош! Когда спасал княжича, то рассчитывал на награду?

– Уже получил!

– Обидчивый! – хмыкает Малыга. – Радуйся, унош, что на бреге не засекли. Яр за княжича отвечает головой. Прогляди он Ивана, я бы ему ту голову своей рукой и снес. Нечего губы дуть! Никто не видел, как княжич тонул, а ты из реки его волок.

– Я не знал, что он княжич.

– Значит, награду не ждал? – Брови кряжистого разглаживаются. – Но спасать-то полез. Почему?

– Жалко стало.

– Досыть, Малыга!

Седой подходит, отодвигает кряжистого.

– Хоть и не знал ты, кого спасаешь, но я твой должник, Некрас! Прости нам обиду!

Он кланяется мне, выпрямляется и вдруг гладит меня по голове. Ласково, как дядя Саша. Внутри меня будто вскипает. Слезы сами выскакивают из глаз.

– Совсем еще отрок, – шепчет князь. – Отрок…

Я вытираю слезы рукавом. Отпустят?

– Эта Елица… Она тебе кто? – спрашивает князь.

– Жена.

– Значит, не отрок… – он отступает. – Кто учил бою?

«Дядя Саша!» – хочу сказать я, но вовремя спохватываюсь. Здесь такого имени нет.

– Дядька.

– Кто?

Князь смотрит на Малыгу, тот – на него. Я что-то не так сказал?

– У тебя был дядька? – спрашивает князь.

– Да.

– Как твое имя в крещении?

– Иван.

Еще один обмен взглядами.

– То-то гляжу: не похож на смерда, – бормочет Малыга. – Лицо чистое, сам гожий… Потому и пытал, думал, подослали.

– Помыть, одеть, накормить! – командует князь. – Живо! После чего отвести в покои! Пусть отдыхает!

Ничего не понимаю! Какой трудный сегодня день…

* * *

Ночь, я крадусь коридором. С наступлением темноты шастать в хоромах нельзя – добрые люди спят, но мне приспичило. День выдался жаркий, опился воды. Поймают гридни – накостыляют по шее, могут и мечом приложить. Пусть сначала поймают! Лопухи они, гридни зеленые, Некраса поймать – не за девками подглядывать! Я зверя в лесу скрадывал, а у того слух не чета людскому. Босиком, на цыпочках пробираюсь к нужному чулану, справляю свои дела и возвращаюсь в ложницу. Как и ожидал, гридни не услышали.

Скольжу мимо княжьих покоев. Дверь приоткрыта, внутри свет. Голоса… Слух улавливает мое имя, останавливаюсь. Подслушивать нехорошо, но удержаться не могу. Говорят обо мне.

– …Мнишь, так?

Это князь.

– Суди сам, княже, – отвечает Малыга. – У смердов, коли отца нет, отрока растит стрый [2]или уй [3]. Дядьки только у князей.

– Или бояр.

– Бывает, – соглашается Малыга. – Но коли Некрас – боярский сын, пошто сторожится? Семью вырезали вороги? Князь защитит своего дружинника! Боярин – тля перед князем, даже не заикнется, чтоб выдали. А коли ворог твой князь, да еще не из последних, то лучше б не знал он, где ты хоронишься. Еще поведаю. Он хоть и сторожится, да не умеет – уный еще. Повел его меч выбирать. «Бери! – говорю. – Любой, какой глянется!» Стоит, мнется. Отвечает: мечному бою не учен, меч в руках не держал. А у самого очи горят. «Ага! – думаю. – Лопатой-то как махал! Чуть не засек меня! Я-то волк курский, шкура рубленая, увернулся, а будь на моем месте гридь – тут бы ему и конец. Говорю Некрасу: «А ты спытай!» Переглядел он мечи и выбирает сабельку угрскую. Примерил ее по руке, махнул раз-другой… «Эту!» – говорит. «Ага, – думаю, – вот ты и попался!» Саблей-то с коня секут, смерды пешью ратятся: копье в руках да нож за сапогом. Прицепил он сабельку к поясу, пошли в конюшню. «Бери себе, – говорю, – скакуна!» И что думаешь? Лучшего выбрал, на таком и мне не сором сидеть. «Седлай!» Всю сбрую переглядел, каждый ремень ощупал! Узду худую сразу отбросил. «Морду коню натрет! – говорит. – Дайте другую!» Принесли. Оседлал – да так ловко! Подпругу затянул, стремена подогнал, сразу видно, что дело знакомое. После чего скок – и в седле! Сидит, как вбитый. Смерды, княже, седел не знают, ежели скачут верхами, то охлюпкой [4]. Проехались с ним, скачет ловко. Как вернулись, коня расседлал, спину оглядел – не сбилась ли? Опытный… Коней любит, да и жеребец его признал. Он с норовом, а под Некрасом даже не взбрыкнул.

– А с мечом у него как?

– Подзабыл у поганых. Видно, что знал, но в руке давно не держал. Сам учу.

– И как?

– Шипит, но терпит.

Я не вижу, но понимаю: Малыга усмехается. Старый садист! Сплю я на животе, потому как спина в синяках. Мы бьемся на мечах каждый день: я нападаю, Малыга отбивается. Стоит провалиться вперед, как Малага хлещет по спине. Плашмя, конечно, но больно!

– Что еще?

– Водил его к батюшке. Молитвы знает, но исповедаться не стал. Я же говорю: сторожится! Батюшка пытает, грамотен ли? «Да!» – отвечает. Батюшка раскрывает Псалтырь. «Читай!» – приказывает. Тот посмотрел и отвечает: «Не могу!» Батюшка укорил за лжу, а Некрас глаза прищурил и псалом ему по памяти. Весь! А после говорит: «Скажи, батюшка, какой ныне год от Рождества Христова?» Тот только охнул: мы, мол, лета от сотворения мира считаем, годы от Рождества епископ разве ведает. «Жаль! – вздыхает Некрас. – Хотелось бы знать». Батюшка изумился и говорит: «Заходи ко мне, унош! Грамоте обучу!»

– Научил?

– За седмицу! Отроков год учат, да и то не успевают, а этот взял перо и стал писать. По всему видно, что умел ранее. Таился…

Ничего я не таился! У них буквы по-другому пишут, да и больше их! Даже числа буквами обозначают. Поп показал, я запомнил – всего-навсего!

– Кто он, как мнишь?

– Княжич… Отца вороги со стола сбили, семью вырезали, чтоб наследников не осталось… Думал выведать, откуда? Велел дружинникам подпоить и расспросить. Не пьет он пива, но уговорили.

– Вызнали?

– Издалека. Из какой земли, не сказал, но поведал: долго скакать. То-то думаю: речь у него другая, слова инако выговаривает. Родные, сказал, померли, а как убили их, дядька приютил, вдвоем жили. Тати проведали, что кони у них есть, напали сполохом, дядьку дубиной забили. Некраса не было, отлучился, а как вернулся: дядька мертвый, а тати коней седлают. Взял он лопату, другого оружия не было, и засек татей, всех троих…

– Один?

– Прыткий он! Да и дядька добре учил. Один тать его в бок язвил, Некрас ушел, да недалеко. Сомлел. Тут поганые и подобрали. Я мню, княже, что инако было. Как он в землях Галицких оказался? Думаю, убегали они с дядькой от ворогов, далеко забрались, только тати настигли. Дядьку убили, а с отроком не справились. У Некраса на боку метина от ножа, сам в бане видел.

– Поганые почему приняли? Они поповских не любят.

– Вдова его нашла, Елица. Одежу спалила, крест выкинула, а своим сказала, что не поповец. Выходила, женила на себе. Оно-то зразумело: такого-то! Некрас как по городу едет, девки дуреют: сломя голову бегут глядеть. Высокий, статный, ликом пригожий. Если б только девки! Меня бояре, у которых дочки на выданье, пытали: не хочет ли унош жену взять? Приданое сулили.

– А он?

– Слышать не хочет! Боярский сын рад был бы. На женок не смотрит… Дружинники к вдове хотели свести, хватает их в Звенигороде. Оно-то блуд, княже, но с вдовами многие живут. Некрас к тому же не отрок, жену имел. Не захотел он. Сказал, что Елицу свою любит.

– Пригожая была?

– То-то и дело, что нет. Поведал, что старше его и рябая. Но добра к нему была, за то и полюбил.

– Мало он добра видел…

– А еще скажу, княже, ведает он такое, чего другие и не слыхивали. Поведал о землях дальних, о народах, что там живут, какие там обычаи, звери. Говорил, что далеко отсюда, на полдень, живет дивный зверь. Телом велик, ноги – как столбы, клыки длинные и в руку толщиной. А промеж тех клыков нос длинный до самой земли, и зверь тем носом и еду берет и человека может схватить. Зовется «слон». Наши усомнились, так Некрас выпросил у батюшки клок пергамента и зверя того нарисовал. Я показал пергамент купцам, и один поведал, что зверь такой и вправду есть. Живет далеко, за морем Хвалынским, люди этих зверей приучают и используют для работы и рати.

– Он и Ване моему рассказывал, – говорит князь. – И тоже рисовал. Не только слона. Другого зверя, который телом, как лодья перевернутая, а ноги толстые и короткие. На носу того зверя рог растет, потому зовется «носорог». Живет в далеких землях за морем Греческим. А другой зверь телом как лось, но сам в пятнах, а шея длинная, как столб. Питается зверь листьями с древ, за тем ему и шея такая. Зовется «жирафа»… Ваня мой к Некрасу прямо присох, велит в ложницу к себе класть.

– Бог послал нам его, княже! Не случись Некрас, не было б у тебя сына!

– Я как услыхал, что Некрас тоже Иван в крещении… Знак это, Малыга, помощь от Господа. Ваня мой – последыш, единственный наследник, жена покойная с мамками забаловали. Добрый отрок, но своенравен, трудно будет ему в княжении. Боюсь за него. Ты-то совет дашь, только не послушает он – все ладит по-своему. Купаться тогда без спросу ускакал… Некрасу же он в рот глядит, слушает, как старшего брата. Это добре: Некрас худого не присоветует. Добрый унош. Телом ладный, разумом быстрый, сердцем добрый. Горя много испил, но не озлобился. К труду привычный, учится с охотой, людей не обижает. Но, главное, Ваню любит, милеет к нему, как к брату. Княжич Некрас или боярский сын, мне без разницы. Ване он по сердцу, значит, и мне…

Я отхожу от двери и крадусь к себе – дальше слушать неловко. Это все неправда: никакой я не ученый! Семь классов – и те не закончил. Кто ж знал, что они про слонов с носорогами не слыхали? Хорошо, вовремя спохватился и про китов не рассказал… Проскальзываю в ложницу.

– Это ты, Некрас?

– Я…

– Куда ходил?

– Приспичило.

– Велю, чтоб ведро поганое в ложницу ставили.

– Выносить его потом…

– Девки вынесут.

– Вонять станет: жарко. Я лучше схожу.

Иван молчит, я устраиваюсь на лавке. Окна в ложницу растворены, но все равно душно. Иван ворочается.

– Завтра поскачем купаться? – спрашивает.

– Опять за девками подглядывать? Не соромно?

– Так они не таятся! – хихикает он. – Знают, что подглядываю, но рубашки скидывают.

– Млеют оттого, что княжичу показываются?

– Не мне. Они думают: это ты подглядываешь – за кустами-то не видно. Прискакали вдвоем, а кто в кусты полез… Я слышал, как они лаялись: кого первую в ложницу потянешь? Млеют они к тебе.

– Пустое!

– Это сладко с бабами, Некрас?

– Женишься – спытаешь! – зеваю я.

– Не скоро еще. Отец сказал: не ранее шестнадцати!

– Потерпишь! Не отвалится!

Он смеется, затем вздыхает:

– Хорошо тебе так говорить! У тебя Елица была…

Даже в груди закололо от воспоминаний… Зачем он так? Подумав, успокаиваюсь. Иван добрый, просто еще маленький. И я был таким… Неужели? Трудно поверить. Я старше Ивана на два года, а кажется, что на все пять. Или десять…

– Ты спишь, Некрас?

Я не отвечаю – пусть думает, что сплю. Опять примется про девок. Мне про них не хочется. Глупые они: только и знают, что пялиться да хихикать. С Елицей было иначе.

Княжич поворочался и затих – спит. И я…

13

В доме, где росла Улыба, все было пропитано запахом меда: стены, стол, лавки… Даже выскребая голиком полы, Улыба ощущала сладкий, приторный аромат. Отец ее был бортником, звали его Бакула. Дом Бакулы стоял в лесу. На вековых соснах, росших вокруг, отец с братьями развешивали выдолбленные из липы колоды – борти, в бортях жили пчелы. Колоды грудой лежали во дворе; старые, подгнившие борти мужчины рубили на дрова, новые долбили долгими зимними вечерами. Пчел Улыба не боялась. Они постоянно роились в доме, но никого не жалили. Пчелы залетали, чтобы утащить частичку того, что отобрал человек. Набрав брюшко меда, они становились ленивыми и добродушными: их можно было трогать и даже осторожно гладить пальчиком по полосатой спинке. Маленькая Улыба любила так делать.

В лесу водились хищные звери, потому двор обнесли частоколом. Зимою оголодавшие волки подходили к нему и злобно выли, приводя в неистовство охранявшего дом пса. Забор защищал от хищников не всегда; как-то зимой снегу навалило до верха частокола, затем ударила оттепель, потом – мороз, образовался плотный наст. Волки, взбежав по снежной насыпи, спрыгнули во двор, разорвали в клочья и съели пса. Проникнуть в сарай, где обитали волы, корова и другая домашняя живность, они не смогли – двери сарая были сделаны из расколотых вдоль плах – и сами попали в западню: внутри двора сугробов не было: Бакула с сыновьями накануне выбросили снег за ворота.

Бортник, обнаружив на рассвете непрошеных гостей, взял лук и с порога дома хладнокровно расстрелял метавшихся по двору и жалобно скуливших разбойников. Подранков братья Улыбы добили рогатинами. Улыбе было жаль до слез убиваемых волков, она даже всплакнула. Но из выделанных волчьих шкур Бакула сшил одеяло, Улыбе под ним было тепло и уютно, впоследствии она даже радовалась, что глупые волки попались из-за жадности.

Из одиннадцати детей Бакулы выжили пятеро, среди выживших Улыба оказалась единственной дочкой. Отец ее не баловал. С трех лет Улыба пасла овец и присматривала за коровой, с пяти мать стала приучать ее к подойнику. Два раза в год вся семья занималась выгонкой меда: тягучий, масляно-желтый, он заполнял бочки по самые крышки, которые Бакула вбивал ударами пудового кулака. Бочки грузили на повозку и везли в Белгород – на торг. Себе бортник оставлял мед в сотах, их можно было долго жевать, пока не пропадала сладость, а во рту оставался безвкусный комок воска. Комки эти выплевывали в миску, затем сплавляли в печи с пустыми сотами. Получившийся воск везли в Белгород…

Из города отец привозил рожь. В ближней веси растили пшеницу, но она стоила дороже. Ржаное зерно мололи на ручном жернове. Хлеб из такой муки выходил черный, как земля, но все равно вкусный. К весне хлеб заканчивался, без него было плохо. Семья не голодала: в лесу водилось много живности, мясо на столе бортника не переводилось, но к мясу хотелось хлеба. К Пасхе мать меняла в ближайшей веси сотовый мед на несколько горстей пшеничной муки. Семья объедалась праздничными пирогами – с дичью, творогом и капустой. Это был праздник! Поэтому Улыба каждый год с нетерпением ждала Пасху.

Приезжая из города, Бакула жаловался на дороговизну хлеба и железа, сетовал на дешевизну меда. Всех горожан отец считал жуликами и пройдохами, норовящими объегорить приезжего бортника. Особенно не жаловал Бакула изготовителей питных медов.

– Разболтают мед в воде, добавят закваски и продают дороже, чем чистый мед! – возмущался бортник. – Легко так серебро копить! Ты вот выдолби борть, посели в нее пчел, слазай на дерево за сотами, выгони из них мед… А еще надо смотреть, чтоб медведь борти не выдрал, везти бочки в город. Два дня пути!

Сам Бакула мед варить не умел, но очень хотел научиться. Однако белгородские медовары делиться тайнами ремесла не спешили. Бортнику удалось найти бобыля Софрона, который согласился трудиться совместно. Согласился Софрон из нужды. Он был послушником в монастыре, где и научился варить мед. После того как умершая сестра-бобылка оставила Софрону дом, монах решил, что духовный подвиг тяжек для него, и перебрался в Белгород. Поговаривали, что дело было совсем не так, что Софрона с позором выгнали из монастыря, но подробностей никто не знал, а сам Софрон наветы отрицал. Как бы то ни было, у Софрона был дом и умение, но не было серебра на покупку котлов, бочек и, самое главное, меда. Бакула согласился все это дать – за половину барыша. Они ударили по рукам. Бортник возил Софрону мед, тот превращал сладость в крепкое питье, которое с выгодой продавал. Мед у Софрона получался вкусный и крепкий, никто такого в Белгороде варить не умел. Исключая, конечно, монахов, но те везли свои меды князю и боярам. Прочий люд шел к Софрону.

Поначалу Бакула был доволен – серебра в его мошне прибавилось. Но вскоре бортник стал сетовать, что половина барыша за какую-то варку – больно много, ведь основной труд ложится на плечи Бакулы и его сыновей. Однако Софрон увеличить долю пчеловодов не желал, другие медовары с Бакулой не рядились.

Улыбе очень хотелось побывать в Белгороде, она не раз просила отца взять ее, но тот не хотел отягощать волов лишним грузом. Когда дочке минуло двенадцать, Бакула решил, что надо кому-то присматривать за волами, пока он да сыновья ходят по торгу. На ночлег они, как было заведено, остановились у Софрона, и там бывший послушник впервые увидел Улыбу. Старик целый вечер не спускал глаз с пухлощекой, румяной отроковицы. Когда Бакула собрался домой, Софрон стал уговаривать оставить Улыбу.

– Живу бобылем, некому пол подмести, постирать, кашу сварить, – жаловался он, размахивая худыми руками. – Поговорить – и то не с кем. Пусть поживет у меня дите, потешит старика, я ее грамоте обучу.

– Зачем бабе грамота? – не соглашался Бакула. – Стирать да готовить, детей рожать – вот вся бабья наука. Она же не княжна…

Софрон не отступился, и Бакула задумался. Отвел дочку в сторону и долго с ней говорил. Затем вернулся к Софрону и потребовал увеличить свою долю на одну десятую от общего барыша. Медовар тут же согласился.

В первый же вечер после отъезда родных Софрон отвел Улыбу в баню и сам вымыл ее, гладя дрожащими руками. После бани он велел девочке лечь с ним в постель. Отец наказал дочке слушаться Софрона и угождать ему, поэтому Улыба подчинилась. После той ночи Софрон только что на руках ее не носил: дарил обувку и одежу, покупал сладости и другие лакомства. Он сам готовил и убирался в доме – выяснилось, что бобыль прекрасно это умеет, даже стирал. Улыбе оставалось самое легкое: топить печь, накрывать на стол и мыть посуду. Ей такая жизнь нравилась. То, что проделывал с ней ночами Софрон, нравилось меньше, но это можно было терпеть. Софрон и в самом деле взялся учить ее грамоте, к Великому посту Улыба уже бойко читала и даже писала, старательно выводя буквы на старом пергаменте. Первое, что она сделала, научившись грамоте, – записала на клочке пергамента тайну приготовления меда…

Софрон не скрывал от нее ничего: то ли считал слишком маленькой, то ли был ослеплен чувствами. Скорее всего, сыграло роль извечное мужское недоверие к женскому уму. Спустя полгода Улыба наизусть знала, в каких долях смешивается вода и мед, как эта смесь варится, сколько и какой закваски надо добавить, какие травки придают питью добрый вкус и крепость, где мед отстаивать и как хранить. Бакула поручил выведать все досконально, а Улыба была послушной дочерью.

Бортник с братьями Улыбы приехали весной. Расспросив дочь и уверившись, что поручение выполнено, Бакула набросился на Софрона с бранью. Бортник грозился пойти к князю, чтобы тот наказал насильника. Старик жалко оправдывался, но, получив от Бакулы несколько затрещин, только плакал и просил оставить Улыбу ему. Он соглашался уменьшить свою долю в деле наполовину и обещал, как Улыба подрастет, жениться и сделать ее наследницей. Бакула не согласился. Взяв с Софрона за обиду кошель серебра, он увез дочь домой. Там под присмотром дочки бортник с сыновьями сварили первый мед. Питье вышло на славу. Улыба очень радовалась. Суровый отец и братья подчинялись каждому ее слову, она даже покрикивала на них, когда те проявляли нерасторопность. Сильные мужчины не смели возражать. Сваренный мед Бакула отвез в Белгород, выгодно продал и привез в подарок дочке красивое монисто и серебряные серьги.

Научившись варить мед, отец с братьями перестали слушать Улыбу, в доме бортника потекла прежняя жизнь. Улыбе приходилось много и тяжело работать, братья смотрели на нее с ухмылками, она не раз слышала, как в разговоре между собой они называли ее «порченой». Как-то Улыба подслушала спор отца с матерью. Мать сетовала, что никто в веси не возьмет Улыбу замуж, а коли и возьмет, то с позором вернет родителям.

– В Белгороде возьмут! – хмыкнул Бакула. – Подумаешь, девичий грех! Сам не отдам свою дочку в весь. Гожая, грамотная, мед варить умеет. Такую невесту да за смерда сиволапого?! Сколько серебра она нам принесла!

Из слов отца Улыба сделала вывод: главное в жизни – это тяжелые белые кружочки с непонятными значками, которые отец привозил из Белгорода и ссыпал в кожаный кошель. Чем больше у тебя серебра, тем легче живется, тем больше позволено. Улыба со вздохом вспоминала житье у Софрона. Как он ее холил и лелеял! Как одаривал! Как оберегал от тяжелой работы! Ни разу не ударил, не обругал. Не то что дома!..

Бакула со временем пожалел, что поспешил расстаться с Софроном. Слова бортника о том, что медовое питье – это большой частью вода, оказались правдой. Сезонный урожай меда Бакула отвозил в Белгород за один раз. Питье приходилось возить постоянно, тратя каждый раз на дорогу туда и обратно четыре дня. Содержать еще одну упряжку волов было хлопотно, нанимать – дорого. Смерды из соседней веси, не любившие бортника за грубость и скупость, драли за наем повозки безбожно. Теперь Бакула находил предложение Софрона работать за четверть барыша честным, но договариваться было не с кем. Потеряв Улыбу, Софрон не столько продавал свой мед, сколько употреблял сам; года не прошло, как он опился до смерти и дом его, как выморочное имущество, забрал князь. Бакула, услыхав об этом, сильно горевал.

Улыбе минуло пятнадцать, когда отец снова вывез ее в Белгород. В первый же день возле их воза остановился немолодой, кряжистый дружинник с проседью в бороде. Меда он не купил, зато долго, не отрываясь, смотрел на Улыбу. Назавтра дружинник пришел снова и пригласил Бакулу в гости. Вернулся отец хмельной и довольный.

– Мужа тебе нашел! – сказал Улыбе. – Радуйся! Княжий дружинник сватает. И не просто дружинник – десятник!

– Он же старый! – ахнула Улыба.

– Какой старый? – обиделся отец. – Меня на пять лет моложе… Зато богатый: дом свой, подворье, кони, живность всякая. Будет где нам остановиться, может, мед варить здесь станем. Старый… – повторил отец недовольно. – Зато родни никакой, помрет или убьют – все твое!

Меша, так звали десятника, настолько захотел Улыбу, что не позволил увезти ее домой. Их обвенчали в маленькой посадской церкви, а свадьбы, считай, и вовсе не было: сидели за столом отец с братьями, да Меша позвал нескольких товарищей. Товарищи поднимали кубки за красоту невесты, отец с братьями – за прибыток в доме. В первую же ночь Меша побил жену. Стегая плетью, требовал рассказать, как утратила девичью честь. Улыба, испугавшись, призналась во всем.

– Бакула порога моего не переступит! – пообещал муж и слово сдержал.

Улыбу Меша более не бил, но и не берег – заставлял работать, как смердку. Богатство позволяло десятнику держать служанку, он обещал нанять ее до свадьбы, но после первой ночи передумал. Улыба догадывалась, что, случись у них по-другому, Меша холил бы ее и лелеял, как некогда Софрон. Она надеялась, что со временем муж оттает, станет поласковей. Вот только надо родить ему сына или дочь… Но дети за два года у них не завелись, а тут случилась война с Великим….

Бакула прознал про смерть зятя в один из своих приездов и сразу побежал к Улыбе. Вместе с сыновьями. Улыба приняла родичей достойно. Гойка – овдовев, Улыба первым делом наняла служанку – накрыла щедрый стол. Были здесь и колбасы, и копченые языки, и жирный медвежий окорок, свежий пшеничный хлеб и вдоволь меда. Дома Бакула и его сыновья мед не пили, из бережливости пробавляясь брагой. Сейчас питье было дармовое, и мужчины быстро захмелели.

– Нельзя бабе одной! – сказал Бакула, ставя пустой кубок на стол. – Всяк обидеть может. Гуня, – бортник указал на старшего сына, – переберется сюда с женою своею. Служанку выгонишь – нечего попусту серебро тратить! Будем сюда мед возить и здесь питье варить.

– Нет! – коротко ответила Улыба.

Бакула изумленно поднял брови:

– Перечишь отцу? Ты?

– Перечу! – согласилась Улыба. – Могу. Это все мое, – обвела она рукой, – и я здесь хозяйка. Жить буду, как захочу. Ни Гуни, ни кого другого здесь не будет!

– Да я тебя!.. – взревел Бакула, поднимаясь с лавки. – Не почитать отца?..

Но Улыба не испугалась.

– Побьешь – нажалуюсь князю: обидел вдову дружинника. Разложат на торгу и всыплют батогами. И на сам торг более не пустят.

– Блядь! – выругался отец. – Белгородская. Навострилась тут!

– Кто меня блядью сделал?! – подскочила к нему Улыба. – Кто меня старику похотливому за серебро продал? А? Это по-божески? Я вас честью приняла, накормила, напоила, а они меня блядью ругают, добро мое взялись делить! Подите вон!

Ворча, Бакула взялся за шапку. Братья, не поблагодарив за хлеб-соль, тоже ушли. Несколько месяцев спустя бортник привез в Белгород жену, та, плача, долго уговаривала дочку послушать отца. Улыба щедро одарила мать, но жить по воле родичей отказалась. Более они не приезжали.

Овдовев, Улыба занялась варкой меда. Она рассчитывала разбогатеть – не получилось. Мед у нее был добрый, но брали его плохо. Вареные меда стоят дешево, до войны их охотно пили княжьи дружинники, но многие сгинули прошлым летом. Дружинники сидели на земле, за которую служили князю, и жили богато. Теперь земли дружинников остались вдовам, новые, набранные из других городов и весей, служили за серебро, как живший в городе Меша. Для таких одна ногата за корчагу казалась непомерной ценой. Новые дружинники пробавлялись брагой. Ее хватало в каждом доме: из яблок, ягод, ржаная, пшеничная… Брагу делали даже из репы. За ногату брагу наливали целый месяц – пей сколько влезет! На жизнь Улыбе хватало, но жизнь эта была безрадостной.

К ней сватались. Молодая, красивая вдова, к тому же небедная, привлекала взоры. Однако женихов манило богатство, а его хозяйка, Улыба, это видела и сватов выпроваживала. С Некрасом вышло иначе. В первый же вечер он высыпал на стол горсть монет – на корм! – и Улыба ахнула, не в силах отвести взор от серебра. Ее прибыток за полгода! С того вечера она ублажала сотника как могла. Сытно кормила, сладко поила, жарко обнимала… К тому же покойный Меша был десятником, а Некрас – сотник, боярский чин! Милый друг и вел себя как боярин: не спрашивал о прибытках, зато щедро одаривал. Соседки на торгу шептали Улыбе, что пришелец летает на змее, что он, наверное, чародей, гляди – и ее заворожит! Улыба только смеялась. В бане она хорошо разглядела этого чародея. Никаких тайных знаков на теле, зато есть шрамы – разве чародей допустит, чтоб его кололи да резали? У покойного Меши шрамов и то было менее. Змей Улыбу не пугал – мало какая живность есть на белом свете! Покойному Меше из княжьей казны давали гривну в год, Улыба решила, что сотнику платят три или даже пять – пропасть серебра! С такими деньгами можно забыть о меде и жить припеваючи – хватит на все!

Была еще причина, по которой Улыба не слушала наветы. Ни с Софроном, ни с Мешей она не испытывала радости в постели. Мужчины повелевали, она покорно ложилась с ними, но сама, пока они пыхтели, ждала лишь, чтоб быстрее кончилось. С Некрасом было не так. После первой же ночи Улыба проснулась, оглушенная, и долго лежала, вспоминая свои ощущения. Это было так сладко! Назавтра все повторилось, и Улыба уверилась: счастье, о котором она грезила, нашлось.

Улыба не заводила речь о свадьбе, ждала, что Некрас скажет сам. Однако сотник не спешил. Улыба подумывала, не сводить ли его к отцу Онофрию, дабы вразумил, но тут Некрас принес серьги. Золотые! С яхонтами! Когда парень дарит девице серьги, это означает, что считает ее невестой. Улыба всплакнула от радости. Следующим днем побежала к златокузнецу, и тот поведал, что серьги стоят гривну. Улыба ахнула. И даже опечалилась слегка: нельзя так бездумно бросаться серебром! Некрас не умеет беречь деньги. Ничего, этим займется она…

Улыба не удержалась и похвасталась подарком соседке по торгу, пожилой, рябой Цыбе, торговавшей пряниками. Улыба с ней дружила.

– Не одной тебе дарит! – хмыкнула Цыба, впечатленная – по всему было видать! – подарком. – Служанке своей тоже купил…

Улыбу как обухом по голове ударило. Не поверив – соседка могла солгать от зависти, – она сбегала к золотых дел мастеру, тот подтвердил: брал сотник серьги серебряные и золотые. Серебряные девице сам в уши вдевал. Кузнец стал говорить, что платил за серебряные отрок сотника, но Улыба не слушала. Служанку сотника она помнила тощей и худенькой: побиралась с братом на торгу. Когда Некрас взял их к себе, Улыба даже похвалила: нищие не запросят много, за корм будут служить… Некрас в ответ только улыбнулся. Знать бы тогда, чему! Спустя время Улыба увидела бывшую нищенку и не узнала: девица поправилась, покруглела и гляделась гожей. Уже тогда ревность кольнула Улыбу: живет с Некрасом под одной крышей! Но сотник исправно приезжал вечерами, и Улыба отбросила дурные мысли.

– Проверила? – спросила Цыба, когда Улыба вернулась от кузнеца. – Дарил серьги девке, Цыба лжу не скажет. Чего не дарить, коли серебра полон мех? Мне слуга воеводин сказывал: Некрасу десять гривен в месяц отсыпают! Мне хоть раз бы столько!.. Еще сказывали, он Оляте – помнишь его? – гривну подарил. Сестре его – серьги! Вот кому надо служить…

С торга Улыба вернулась сама не своя. Десять гривен! Не в год, а в месяц! Некрас ездит к ней лето, значит, получил уже тридцать гривен! За такие деньги можно купить целую весь – и не одну… Коли в твоем владении весь – ты боярин! Жена твоя – боярыня… Боярыни не работают – слуг хватает. Всего-то трудов: появиться на торгу и указать пальчиком белым на шелка или парчу, что понравились. Слуги шелка в дом отнесут, платье сошьют… Сиди потом на крылечке в новом платье, присматривай, чтоб слуги не ленились, да мед-пиво попивай! Но кто станет той боярыней? Улыба или девка с конопушками на щеках?

Когда вечером явилась вдова из Городца и попросила хлеба, Улыба не сдержалась. Она увидела еще одну женщину, не старую, красивую. Ее сотник тоже одаривал. За что?.. Улыба обругала незваную гостью, выгнала за ворота, а после сгоряча побила Гойку – впускает кого ни попадя! Злоба душила ее. Улыба не могла дождаться Некраса, а когда тот пришел, дала волю словам.

Улыба видела, как меняется лицо сотника от ее попреков, и в какой-то миг подумала: поступает неверно. Следовало не кричать, а расспросить, что и как? Вдруг и вправду наветы? Но слишком много было пережито в тот день…

Когда Некрас ушел, Улыба не огорчилась: вернется! Кто бы ни были ее соперницы: конопатая служанка или вдова дружинника из Городца – им с ней не сравниться. Дружинники князя Ростислава на нее заглядываются, даже Святояр как-то подмигивал. Воевода! Возьмет вот и заглянет вечерком…

Только ночью, ворочаясь в холодной постели, Улыба со страхом поняла: Некрас не вернется. Он другой. Он не похож на дружинников, которые на нее заглядываются. Даже на Святояра она могла бы крикнуть – и тот бы простил. Поругался бы, но оттаял. Некрас не простит.

Подумав так, Улыба заплакала. Горько, как не плакала ни разу в своей жизни…

14

– Он не такой, как другие наемники, – сказал Святояр, провожая взглядом удалявшуюся охоту. – Много их видел, княже… Не похож.

– Чем? – сердито спросил Ростислав, опуская поводья. Собаки подняли тура, жаль бросать гон.

– Всем! Не так ходит, не так говорит, не так держит себя…

Ростислав хмыкнул.

– Кто в наемники идет? – спросил Святояр, делая вид, что не услышал. – Сын дружинника, сын боярина обедневшего, а то и смерд… Народ подневольный, привык подчиняться. Старшего уважают, кланяются низко… Этот держится гордо.

– Значит, князь? – усмехнулся Ростислав.

– Случается, и князья служат, – согласился Святояр. – Когда у отца детей много, а земель – едва повернуться. Бывает, со стола князя собьют, ищет себе место… Но княжич не таится, рассчитывая место в дружине повыше занять, серебра больше выторговать. Этот о родителях молчит, а повадки княжеские. Слуге гривну серебра, как ногату, бросил! У нас богатый пожалеет.

– Варяги золотом швыряются! – не согласился Ростислав. – Сегодня получат, а завтра пропьют, в корчме продуванят.

– Не похож он на варяга! По-нашему говорит без запинки, читает и пишет. Ряд, что ему на службу положил, не только прочел, но и дописал свое.

– Боярский сынок, рос при монастыре…

– В монастыре рос, так в бога бы верил!

– Некрещеный?

– Не знаю, каким богам молится, но в церкви его не видели.

– Поганый?

– Те на капищах ночами собираются, тайно. Некрас ночи у бабы своей проводит. И военное дело знает так, как никто из наших. Поганых ему не учат.

– Не доверяешь, значит? – усмехнулся Ростислав.

– Сомневаюсь… – вздохнул воевода.

– Что ж ратовал за него?

– Нельзя смока другим отдать.

– Где он сейчас? – вздохнул Ростислав, поднимая глаза к небу. Святояр тоже глянул вверх, будто змей должен был вот-вот появиться. Но не появился, и князь с воеводой опустили глаза долу.

– Грамоты разослал? – спросил Ростислав.

– Три дня тому.

– Пойдет на нас Святослав?

– Непременно. Такую обиду да снести!

– Устоим?

– Со смоком, княже, я против варягов устою. А их даже ромеи страшатся.

– Будет ли смок?

– Будет! – твердо ответил тысяцкий.

– Гляди!.. – сказал князь, подбирая поводья.

– Гляжу! – отозвался воевода. – Ты, княже, коли Святослав одолеет, земли теряешь, но на столе останешься. Будешь жить-пировать. Мне же головы не сносить. Не простит Великий обиды…

Ростислав молча тронул каблуками бока коня и поскакал вслед удалявшейся охоте. Святояр еще раз глянул на небо и затрусил следом…

15

Женить княжича не успевают… Четверка вороных, упираясь ногами, тащит сани по голой земле. Летом на санях не ездят, но обычай суров: независимо от времени года покойника к кладбищу везут на них. Огромная толпа валит саням вслед. Впереди дружина на конях и при оружии, но вся, как один, простоволосая. Шапок нет ни на ком, даже на священнике. Плач, рыдания, стон… В гробу на санях – человек в богатых одеждах и с серебряными от седины волосами. Князь Петр Звенигородский, отец Ивана…

Приехавший из Галича епископ служит панихиду, он же читает духовную покойного. Громко, перед плотно набившей собор толпой. Брови епископа сдвигаются к переносице:

– Аще объявляю княжича из дальних земель именем Иван, а по прозвищу Некрас, сыном своим младшим, вторым после единокровного моего Ивана. Заповедую тому Некрасу служити моему Ивану верой и правдой, быть ему опорой в кручине и радости, на брани и в пиру. А князю Ивану, сыну своему первому, заповедую почитать Некраса, как брата своего старшего, и слушать советов его разумных…

По собору ползет тихий ропот: невиданное дело! Князь на Руси может пригреть племянника или иного родича, даже дать ему удел, но усыновить приблудного?! У покойного Петра теперь два сына, и оба Иваны – запутаться можно! Некрас к тому же одновременно младший сын и старший брат. Нечисто тут…

Я знаю, о чем думает сейчас толпа. Некрас-де, действительно, сын Петру, только не от законной жены. Языческие времена на Руси миновали, князья имеют одну жену, а не триста, как у Владимира-крестителя, но любовниц заводят. От такой и родился Некрас. Ай да князь Петр! Все-то думали, что он человек богобоязненный и жену свою покойную больше жизни любил… Отец не убоялся худой молвы, защитил приемыша. Хотел, чтоб я остался в Звенигороде и был рядом с Ваней. Уделы на Руси наследуют по крови. Князья между собой родственники, отличаются лишь степенью родства. Случись Ивану Звенигородскому умереть, претенденты на удел найдутся. Тот же Володько Галицкий – он приходится Ване троюродным братом. Достаточное основание, чтоб требовать выморочный удел. Теперь не потребует. Князь Петр признал меня сыном, воля покойного священна.

Отшумела тризна, и в Звенигороде – гости. Длинный поезд из повозок и верховых втягивается в ворота города. Депутация из Галича. Бояре, священники, выборные от торговых людей и ремесленников. Их много. Горница звенигородского князя тесна для такого числа людей, но видеть и слышать молодого князя хотят все. Набиваются плотно. Несмотря на растворенные окна, в горнице душно. Те, кто не поместился, толкутся в коридоре, встают на цыпочки, пытаясь заглянуть через плечи передних. Впереди – бояре. Кланяются, доставая пальцами пол.

– Здрав будь, князь Иван! Зовем тебя в Галич! Займи стол отчич и дедич и правь по чести и по совести, как Правда велит! – говорит старший.

Собрание подтверждает просьбу одобрительным гулом. Иван недоуменно смотрит на меня, затем на Малыгу. Тот хмурится и выступает вперед. Мудрый Малыга пытается предостеречь от которы – то есть от ссоры, вражды.

– Галич – отчина Володька. На котору с братом подбиваешь князя, боярин?

– Не будет которы! – бьет себя в грудь боярин. – Володько ускакал в Киев, к Святославу, тестю своему, а Галич тебе, княже, сам ворота откроет. Ждут!

– Ждут ли? – щурится Малыга.

– Бога молят, чтоб пришел! Мочи нет, княже, более терпеть! Изнемогли мы с Володьком. Данью обложил непомерною каждого: и люд торговый, и ремесленников, и смердов. А не дашь, так велит волочь на княжий двор, бить батогами. После чего в поруб бросит и держит, пока родичи требуемое не принесут. А как принесут, кажет: «Мало!» – и вдвойне требует. Люди имение попродавали, все отдали, а он только смеется: «Знаю я вас! Еще есть!» Которые уже по три года в порубе сидят. Бояре вздумали роптать, так троих повесил, объявив зачинщиками, другим же пригрозил. Сам бесчинствует и уные сподвижники его…

Толпа вздыхает, как один человек.

– Девок прямо на улицах хватают! – кричит немолодой мужчина, по одежде видно, что ремесленник. – Волокут к себе в хоромы, насильничают, а потом выкидывают побитых и в одеже драной. Станешь князю жалиться, так только смеется: «Не убудет им, только прибудет! Детей добрых нарожают!» А девки с горя вешаются, потому как их, порченых, замуж не берут…

– Товары лучшие в лавках забирают, а денег не дают! – кричит другой.

– Не столько возьмут, сколько раскидают, потопчут! – вторит другой.

– Женок за цыцки хватают, а как муж вступится, так бьют его мечом насмерть…

Хоромы, кажется, взорвутся от криков. Иван и Малыга потемнели лицом, да и у меня, наверное, оно не лучше. О том, как в Галиче правят, в Звенигороде наслышаны, но не в таких подробностях. Это не жалоба, это какой-то вой.

– Иди к нам, княже! Христом Богом просим!

Боярин опускается на колени. Следом, как по команде, валится остальная толпа. Иван растерянно смотрит сначала на меня, потом – на Малыгу. Тот выступает вперед.

– Спасибо за честь, люди добрые! – он кланяется в пояс. – А сейчас оставьте нас! Думать будем!

Гости нехотя подымаются.

– Думай, княже! – говорит выборный боярин. – Крепко думай! Мы на площади подождем! А чтоб не забыл нас, на колени встанем!

Галичане выходят из горницы и текут к выходу. Приникаю к окошку. Вот они вышли на площадь, повернулись лицом к хоромам, перекрестились и опустились на колени. Прямо в пыль… Не шутят! Слева дышит в ухо Иван, справа сопит Малыга. Не один я любопытствую. Дела!

Малыга вздыхает и отходит в глубь горницы. Следом – мы. Смотрю на Ивана. Он хмур. Это уже не отрок, некогда бегавший в кусты подглядывать за девками. За прошедшие годы Иван подрос, раздался в плечах, повзрослел. Борода пока не растет, но это не важно. Он князь, и слово его – закон. Как скажет, так и будет.

Иван смотрит на меня. Без слов понятно: хочет в Галич! Не успел в Звенигороде сесть, как уже в Галич зовут. Честь! Великая! Галич много больше Звенигорода: городами, землями, людьми… Я – «за»! Володько – сволочь, у меня к нему тоже счет. Весь, как мне объяснили, он сжег не потому, что радеет истинной вере. Для нападения на христиан нужен повод, весомый, язычников никто не защищает. Их можно убивать и грабить, Володько и воспользовался. Лично бы зарезал гада, только руки коротки. По древнему праву город может прогнать князя и кликнуть на стол другого, только право это осуществить трудно. У Володька уные сподвижники… Ничего, выгоним! Пусть скитается! Киваю Ивану, тот смотрит на Малыгу. Что скажет? Ивану шестнадцать, мне – восемнадцать, Малыга обоим годится в отцы. Старый, опытный… Покойный князь привел его из Курска. Не из того, что был в моем времени, а из небольшого города в Новгород-Северской земле, на самом краю Поля половецкого. Пограничный рубеж, постоянные стычки… Курские кметы – лучшие из лучших, что и понятно: плохие не выживают. Кметы любят войну, добычу и своего князя. Сманить их тяжко, но покойному Петру удалось: курский сотник перебрался в Звенигород. Много лет минуло с той поры. Малыга верой и правдой служил старому князю, теперь служит его сыну. Воевода, первый советчик, член семьи. Своей у Малыги нет, и не было никогда – не завел. То ли не собрался, то ли не всхотел…

– Володько в Галиче бесчинствует давно, – говорит Малыга, – но бояре пришли к тебе, Иван. Почему не к отцу твоему? Как думаешь?

В вопросе воеводы какой-то подвох. Иван пожимает плечами.

– Потому как князь Петр отказал бы. Не хотел он которы с племянником, понимал, чем кончится, хотя бояре галицкие слали ему гонцов. Хитры они, своенравны, сами править хотят. Сильный князь им не люб.

– Так это лжа? Бояре восклепали на князя? – вскидывается Иван.

– Не восклепали! Все, что слышал, правда, только не вся. У Володька Галицкого – дурная кровь, но не голова. Его уноши хватают девок, но боярских дочек не трогают. Женок боярских за цыцки не лапают, Володько за это руки сечет. Без боярского войска Галичу ни от половцев, ни от угров не отбиться. Жаден Володько до серебра и золота, но забирает его у людей торговых и посадских. Ремесло и купцов данью обложил. Черный люд стонет, но бояре не бедствуют.

– А как же повесил троих?

– Заговор устроили, убить хотели. Вызнал и повесил – его право, не попрекнешь.

– Так что делать? Гнать галичан?

– Не спеши, княже, разговор долгий… – Малыга вздыхает. – Собирался тебе это поведать, но не так скоро. Володько Галицкий алчет не только серебра. Давно на Звенигород зуб точит, земли его богатые. Пойти на отца твоего не смел: рога бы обломали. Чтили на Руси князя Петра, ему даже из Курска подмогу выслали бы, не говоря о соседях ближних. Знал это Володько и сторожился. Тебя извести хотел. Не случись у князя Петра наследника, отошли бы его земли Галичу, как выморочные. Ловили мы в Звенигороде татей с ножами, из Галича подосланных, женок бесовских с кореньями, для отравы заговоренными. Спрашивать татей я умею, поведали они, кто их послал, перед тем как на дно речное лечь с камнем на шее. Берегли мы тебя, княже, как зеницу ока. Потому люди Яра от тебя не отходили, потому Некраса за колдуна приняли и едва не засекли…

У Ивана большие глаза, у меня, чувствую, не меньше.

– Не вышло у Володька тебя извести, только он не отступится. Или на охоте стрелой тебя ударят, или в питье отраву тайком плеснут. Торопиться станут, пока ты не женился и наследника не завел. А коли успеешь завести, так придушить младенца – дело нехитрое. Я стар, княже, могу недосмотреть. Упредить злыдня надо.

– Как?

– Володько сейчас в Киеве. Как ворочаться станет, переймем, наскочим сполохом. Дружина при нем малая, с большой в гости не ходят. Порубить всех, чтоб и послуха не осталось!

На Ивана страшно смотреть.

– Ты что мне советуешь, воевода?! Тайное убийство? Я что, тать? Да на меня Русь встанет, как на Святополка окаянного, братьев погубивших!

– Русь вздохнет и перекрестится! Володько с его нравом дурным всем поперек горла. Даже князь Святослав, тесть его, не выступит, разве поворчит да виру потребует. Мы заплатим – пусть утешится.

– Страшное дело, воевода! – Иван все не успокоится. – Ладно, князя убить. Грязное дело, но понятное, бывало такое. А дружинники Володька? Их-то за что?

– Те самые уные, что девок насилуют да мужей добрых мечами бьют? Кого жалеешь, княже? Волков хищных!

Иван умолкает и ходит по горнице. На лице его – отражение чувств. Я тоже в растерянности. Разум соглашается с Малыгой: воевода прав, да и Володька мне не жаль. Сам бы прирезал! Но не так…

– Не могу! – Иван смотрит на Малыгу. – Не обижайся, воевода! Знаю, что совет твой добрый, но не могу! Прости! – Он делает шаг и обнимает Малыгу.

Воевода гладит Ивана по спине, глаза у него влажные.

– Эх, княже! – Малыга отступает. – Весь в отца! Тот тоже отказался. Съедят тебя волки галицкие и не поперхнутся!

– Не съедят! – Иван принял решение, лицо его лучится. – Займем Галич, Володько не подступится. Сам говорил, дружина с ним малая.

– У тестя войско попросит. За мертвого, если Володько помрет, Святослав не вступится, живому пособит.

– Стены у Галича высокие, взять тяжко.

– Если защитники добрые. Дружины твоей мало будет, а как галичане борониться станут, неведомо.

– Станут! – Иван машет рукой. – Куда им деваться? Володько их не помилует!

Малыга качает головой, но молчит. Идем на крыльцо. При виде князя галичане поднимаются с колен, настороженно смотрят.

– Еду! – Иван протягивает к ним руки, словно принимая в объятия.

Площадь взрывается криком. Галичане орут, бросают вверх шапки. К ним подключаются звенигородцы, услыхавшие весть и сбежавшиеся на площадь. Им лестно, что их князь будет править в Галиче. Это сулит выгоду. Можно будет возить товары в Галич и не платить мыт – князь Иван освободит. Можно будет беспошлинно закупать товар в Галиче и перепродавать в Звенигороде с великим барышом… Все рады, только у Малыги лицо хмурое. Оно у него всегда такое…

* * *

Галич встречает нас закрытыми воротами. На стенах – вои в броне, они грозят нам мечами и лаются. Дружина Володька, оставленная в городе, проявила расторопность и упредила въезд нового князя. Облом! Нас слишком мало, чтоб штурмовать стены. Часть кметов Малыга оставил в Звенигороде – беречь город. С нами дружина и боярское ополчение – сотни три. Будь Володько в городе, прихлопнул бы прямо у стен. У него воев больше, даже сейчас. В драку, однако, те не спешат. Зачем? Вернется князь, зажмут с двух сторон…

Позвавшие нас галичане не горюют. Подходят к стенам и перекрикиваются с жителями города. Те высыпали на заборола и кричат в ответ. Галичские дружинники ругаются и гонят их, но галичане подчиняются неохотно. Единственный, кто рад случившемуся, так это Малыга.

– Надо перенимать Володька! – говорит на вечернем совете. – Теперь как узнает, что мы приходили, так пойдет на Звенигород. Никто не попрекнет – мы первые начали! Которы не унять, надо упредить!

Иван хмурится, но откладывает решение на утро. Как чувствовал… За ночь наши силы увеличиваются. С наступлением темноты галичане лезут через заборола, спускаются на веревках, а то и вовсе прыгают со стен. Ломают руки, ноги, но их не удержать. Среди перебежчиков преобладают простые люди – их более других допек Володько. Воины из них никакие, но факт повального бегства деморализует защитников города. Они более не ругаются и не грозят мечами. К вечеру от них прибывает гонец.

– Побожись, князь, что пропустишь без сечи – сами уйдем! – говорит немолодой смуглый сотник. – Завтра же! В чем на коня сядем, в том и ускачем!

– А ты побожись, что не станешь чинить расправу остающимся в Галиче! – говорит Иван. – Тогда и я!

– Христом Богом клянусь! – говорит сотник и целует поднесенный крест.

Малыга зол. Он уговаривал Ивана не выпускать дружинников – не стоит дарить Володьку воинов. Раз запросили пощады, через день-другой сдадутся. По всему видать, Галич восстал, и дружинники боятся. Воеводе возражают перебежавшие к нам галичане. У них свой резон: услыхав отказ, дружинники выместят злобу на их семьях. Иван с ними соглашается: не хочет начинать правление с крови. На рассвете ворота Галича со скрипом отворяются. Конные воины – в броне и при полном вооружении – сотня за сотней выезжают на поле. Их много больше, чем нас, и мы настороже. Только дружинники Володька не думают нападать. Сотни проходят мимо, воины смотрят в землю, наконечники копий по-походному торчат вверх. Не успел последний скрыться из виду, как в Галиче начинают бить колокола: торжественно и радостно. Из распахнутых ворот валит толпа. Она заполняет поле и, подчиняясь жесту приведших нас бояр, опускается на колени – перед конем князя. Люди рыдают. У меня щиплет глаза, но Иван держится молодцом.

– Иди, княже, и володей! – говорит старший боярин и протягивает руку к городу…

Суматошный день. По улицам ведут извлеченных из княжьих порубов узников, их обнимают плачущие жены и дети, горожане разносят и грабят дома уных сподвижников Володька. Помешать этому невозможно, дружине отдан единственный приказ: беречь от расправы семьи дружинников. Это условие договора, и оно выполняется. Семьи свозят на княжий двор, перепуганные женщины плачут и целуют мне руки – когда зазеваюсь. Спасательной операцией руковожу я. Мечемся по тесным улицам, оттесняем от домов разъяренных мстителей, те ругаются, но отступают. Лица у моей ватаги решительные, мечи остры, достаточно приказа – и пустят в ход. Малыга наказал не стесняться. Смуты допустить нельзя: сначала побьют родичей дружинников, после примутся за других… Мне помогают галицкие бояре: они знают нужные дома и ведут к ним короткими путями. Приказам подчиняются беспрекословно – Володько вышколил. Малыга наводит порядок на улицах и ставит стражу на стенах. Володько-то далеко, но осторожность не мешает.

Иван засел в княжьей гриднице: разбирает многочисленные жалобы. К хоромам выстроилась очередь обиженных. Она так велика, что хвост ее выбегает из дверей и змеится по площади. Лихо управлял городом князь Володько… Вечером – пир. Мы устали, как псы, но отказаться нельзя – обычай. Здравицы, льстивые речи бояр… Покойный князь Петр такого не терпел, здесь привыкли. Рядом сопит толстый боярин – тот, что звал нас в Галич. Сам пристроился, я не звал.

– Хорош ты, княжич! – говорит, склонившись к уху. – Видел тебя в деле. Разумом быстр, в речах суров, но справедлив. Покойный Петр знал, кого сыном объявить! Из каких ты земель?

Молчу. Я устал и потому зол.

– Не хочешь, не говори. Нам без разницы. Боярам ты глянулся. Хочешь, князем кликнем тебя вместо Ивана?

Вот пес мохнорылый! Иван и дня не просидел в Галиче, а уже шебуршат за спиной.

– Чем же брат не угодил?

– Добрый больно! – кривится боярин. – Никого из прихвостней Володька не казнил, хотя челом били.

Об этом я знаю. Ивану бояре принесли список и прозрачно намекнули: этих, княже, – на виселицу, а земли их – верным людям! Тем, что в Галич тебя позвали… Прав, Малыга, ох как прав! Ловят случай. Только не на того напали. Иван от отца многое перенял, в том числе правило: судить по справедливости, награждать по заслугам.

– Мне покойный отец заповедал служить Ивану верой и правдой, – говорю, с трудом сдерживаясь, чтоб не врезать по мохнатой роже. – Я брату крест целовал перед народом. Ты на что подбиваешь меня, боярин?

Хоть бы смутился! Этому плюй в глаза…

– Ну, как знаешь… Послухай совета доброго. Иван тебе Звенигород в удел давать станет, так ты проси вдобавок Теребовль и Кременец – не откажет. Мои наделы там. Буду служить тебе верно: ты мне по сердцу.

Боярин подымается и уходит, сижу оглушенный. Боярин прав: брату князя дают удел – таков обычай. Соседи поворчат, но успокоятся: воля покойного священна. Признал приблудного сыном, значит, имел резон. Так я буду князем? Я, безродный сирота, собиравший корки под столом; беспризорник, живший в коллекторе? Получу удел и стану править? Мне будут кланяться и целовать руку? Не так я понял завещание Петра, мудр был покойный князь. Единственного наследника легко убить, когда их двое, задача усложняется. Убьешь одного, а за спиной – второй. Десять раз подумаешь, стоит ли? Сам же приемный сын будет держаться за родного руками и ногами: без него он ничто. Его, безродного, из грязи подняли, в княжичи возвысили… Князь Петр защитил не меня, а своего Ивана – умно и надежно.

Я обижен. Зачем со мной так? Я и без того буду драться за Ваню. Не за честь и уделы, а из любви. Он мне брат, самый близкий на земле человек. И пусть боярин мохнорылый еще раз заикнется…

Ловлю на себе чей-то пристальный взгляд. Поднимаю глаза – Малыга! Наверняка видел, как галичанин шептал мне на ухо, еще решит, что соблазнился. Малыга над Иваном трясется, как над собственным сыном… Пир завершается, подхожу к Малыге, передаю разговор с боярином.

– Галичане! – машет рукой воевода. – Говорил же… Не бери к сердцу! Рано об уделах думать – Галич пока не наш.

В подтверждение его слов является Володько. Скоро справился! Конные сотни обтекают Галич, на длинных копьях реют узкие стяги. По ним нетрудно определить количество врагов. Много! Не пожалел князь Святослав подмоги. У него резон: по смерти Володька внукам Святослава в Галиче править… Володько настроен решительно. В его лагере стучат топоры – готовят лестницы для штурма. Дома в посаде раскатывают на бревна: делают защитные клети. Малыга советовал посад сжечь, но Иван запретил: где людям потом жить? Прав был мохнорылый боярин: вылезет нам боком доброта Ивана. Дружинники Володька из числа уных подъезжают к стенам и лаются, грозя непокорным галичанам страшными карами. У нас имеются хорошие стрелки. Потеряв троих, уные угомонились.

Приступ! К воротам катят клети, за которыми прячутся от стрел воины, следом волокут длинные лестницы. В передних рядах дружинники Володька, сдавшие нам город. Князь велел им искупить вину. Вой, крики, свист стрел… Лестницы приставляют к стенам, их сталкивают через бойницы рогачами на длинных шестах. Тех, кто влез на заборола, бьют мечами и копьями. Черный люд Галича помогает: бросает со стен камни, льет на осаждающих смолу и кипяток. Дружинники вопят, падают, катаются по земле – это не сладко, когда кипящая смола угодит под кольчугу! Лучники с обеих сторон ведут перестрелку. Осаждающие, прячась в клетях, пытаются проредить ряды защитников, наши – не дать им этого сделать. Наши стреляют лучше: поток стрел снизу иссякает. Без них приступ обречен…

Я ношусь по стене на отведенном мне участке, ору на дружинников и на приданных в помощь бояр, на добровольцев-галичан, бросаю их в места прорывов, сам машу саблей… Двое прыгают через забороло прямо передо мной – взобрались по лестнице. Остервенело машут клинками, только мечному бою их учил не Малыга. Стена узкая, а они толкутся, мешая друг другу. Укол в мохнатое лицо – и меч падает на помост. Еще укол – и второй оседает. В тесноте рубить глупо, укол быстрее и точнее…

Приступ продолжается. Мохнатые лица под шеломами, свист стрел, посверк клинков, неподвижные тела под ногами, скользкий от крови настил стены… Сломали, перемогли. Осаждающие отхлынули от стен. Дружину Володька мы проредили, теперь и киевляне задумаются.

Наши потери велики – главным образом среди добровольцев. Они сражались без доспехов – до первой стрелы или удара клинком… Гонец от Володька просит перемирия: собрать раненых и тела. Соглашаемся. Погибших надо хоронить, кладбищ внутри стен нет. Копаем могилы за посадом. Священники читают молитвы и машут кадилами. Рядом хоронят защитников и осаждавших: и те и другие главным образом из Галича. Настроение у жителей города хуже некуда. Дорого стоило им желание сменить князя. А на что рассчитывали? Знали ведь, каков Володько…

Под шумок ломаем брошенные осаждавшими лестницы, сжигаем клети. Новый приступ будет не скоро, если будет вообще. Володько, однако, не уходит. Войско у стен редеет, конные сотни уходят вправо и влево. Младенцу ясно: обкладывают город, намерены морить голодом. Припасы у Галича велики – Малыга позаботился, но сидеть в осаде муторно. Галичане пусть тихонько, но ропщут. Теперь правление Володька уже не кажется им худым. Так думает малое число, но, чтоб тайно отворить ворота, их хватит. Самые ненадежные – бояре. В Иване они разочаровались, а с Володьком сторгуются. Малыга бдит день и ночь, да и я с ним. Масла в огонь подливает сам Володько. Ежедневно является под стены в сопровождении уных. На князе – богатый доспех, золоченый шлем с приклепанной золотой пластиной, лицо закрывает личина. Сторожится: наши постреливают. Под Володьком буланый жеребец, известный каждому галичанину. Уные кричат: князь будет милостив к жителям, никого не покарает. Пусть город выгонит Ивана и людей его, а еще лучше – выдаст головой. Володько кивает, подтверждая эти слова. Это слышат и видят галичане: они торчат на заборолах. Гнать со стен их нельзя: подумают, что боимся. Надо что-то предпринять.

– Сделаем вылазку! – предлагает Иван. – Завтра же! Как только Володько с уными явится под стены. Выскочим и переймем! Володька надо убить – иначе не уймется!

В словах Ивана есть резон. Уных, сопровождающих Володька, немного – справимся. Остальное войско в отдалении: пока прискачет…

– Говорил же! – бурчит Малыга. – Раньше убить следовало!

Иван не спорит: Малыга прав. Только что теперь?

Вылазку готовим тайно: найдется перебежчик – и дело сорвется. В дело идут только звенигородцы: дружинники и бояре. Потихоньку снимаем их со стен, замещая галичанами. Объяснение простое: люди изнемогли. С этим трудно поспорить – правда. Собираем воев в княжьем дворе, кормим, даем поспать. На рассвете колонна выдвигается к воротам. Теперь уже и галичане догадались, но упреждать Володька поздно. Малыга дает указания старшему из галичан. Тот кивает: понял. Ну…

Володько является как по расписанию. Останавливается неподалеку, уные скачут ближе. Крикнуть не успевают. Ворота бесшумно распахиваются (специально смазали, чтоб не скрипели), и передовые всадники вырываются наружу. Это я, Иван и Малыга. Иван настоял идти первым, переубедить не удалось. Мы с Малыгой сторожим его по бокам. Убьют князя – все дело насмарку.

Уные нас не ждали и засуетились. Вместо того чтоб строиться к рати, ударились наутек. Володько – с ними. Мчим вдогон. Наши кони застоялись и скачут резво. Настигаем. Дружинники, подчиняясь жестам Малыги, растеклись по лугу, правое и левое крыло уходят вперед, охватывая уных с боков. Не уйдут, высечем, как капусту. Володько это понял и машет рукой. Уные придерживают коней, перестраиваются, намереваясь встретить нас лицом к лицу. Поздно! Раньше надо было. На полном скаку врезаемся в гущу врагов. Копья завязли в телах передовых и брошены, пошла сеча. Иван неудержимо рвется вперед. Рубит, колет, режет, изо всех сил пробиваясь к Володьку. Едва успеваем отбивать уных. На Иване золоченый княжеский доспех и такой же шлем, срубить князя – великая честь дружиннику и такая же награда. Но пока любители наград захлебываются кровью…

Уные дерутся умело: не только цыцки наловчились хватать… Однако их учил не Малыга. Принимаю щитом удар клинка, короткий тычок своим, пока враг не успел закрыться, отточенная сталь с хрустом режет беззащитную плоть… Уный ждал, что я замахнусь, но мы – по-другому. Глаз запомнил положение тела противника перед его замахом, а рука сделала дело. Так же поступают и другие дружинники. Бояре рубятся, как кого учили, но тоже с успехом. Уные падают, как колосья под серпом. Похоже, они этого не ждали. Начинают крутить головами, привставать на стременах, выглядывая подмогу. Дрогнули, пятятся. Иван пробился наконец к Володьку; князья, прежний и новый, схватились в сече. Я и Малыга срубили кинувшихся на подмогу уным, остальные повернули коней.

Поединок. Мы с Малыгой не вмешиваемся: Иван запретил. Да и не нужно. Иван превосходит Володька по выучке – это видно даже слепому. Володько отчаянно защищается, но Иван моложе и быстрее. Не сечет с размаху, бьет экономными движениями – коротко и точно. Кони под всадниками пляшут и крутятся, управляемые шенкелями. Ивану это удается ловчей, Володька конь почему-то плохо слушается. Иван заскакивает со стороны, укол… Володько роняет щит и пробует загородиться мечом, но Иван не рубит. Второй укол! Меч падает на истоптанную копытами траву, следом сползает всадник. Дружинники, наблюдавшие за боем, кричат и машут мечами. Получилось!

Иван спрыгивает на землю, мы с Малыгой – следом. Идем к убитому князю. Иван наклоняется, снимает с Володька золоченый шлем и вдруг поворачивается к нам. На лице его – недоумение. Подбегаем. Лицо сраженного нам знакомо. Это галицкий сотник – тот, что договаривался о сдаче города и целовал крест. Вот почему он не кричал под стенами, а только кивал. Голос Володька в Галиче знают. Подстава! Не пожалел Володько своих соратников, отдал под мечи – Галич важнее…

– На коня! – рычит Малыга.

Мгновение – и все в седлах. Поздно. Галич обтекают конные сотни, преграждая дорогу назад. Дальний лес, где скрылись уцелевшие уные, зашевелился, из него выезжают и выстраиваются всадники. Перехитрил нас Володько, как детей перехитрил. Выманил за стены и обложил со всех сторон. Сволочь, но воевать умеет, Малыга предупреждал. Ловушка захлопнулась. Сейчас навалятся со всех сторон…

– Стройся! – ревет Мылыга. – Змеем! Передним и боковым взять копья!

Дружина мгновенно подчиняется, бояре, сообразив, становятся следом. На лугу вырастает необычный строй: длинный и узкий. Змей… Передние ряды и бока ощетинились копьями. У змея кусает только голова, у нас – и бока. Противник от удивления застыл: не видел такого. На Руси сражаются развернутыми рядами, стенка на стенку, «змей» похож на копье, а не на щит. Прием курских кметов: им приходится пробиваться сквозь кольцо половцев. Малыга из Курска, он нас учил…

«Змей» устремляется на врага. Но не к Галичу, а прочь от него. Враг ждет нас под стенами: там войско больше, ряды плотнее. Завязнем… Тем временем нас окружат и высекут. Прискачет из Галича подмога или нет – неведомо. Рисковать нельзя. Битва за стол проиграна, пришло время спасать живот. Это понимает даже Иван, потому не спорит. Скачет рядом, добела стиснув губы.

Всадники из леса не ждали нападения. Надеялись скакать нам вдогон, сечь со спины. Они растеряны. «Змей» мчится, набирая скорость. Воевода киевлян (по стягам видно, что это киевляне) машет мечом и что-то кричит. Конные сбиваются плотнее, пытаясь сделать строй глубже. Правильно, но поздно. Сшиблись! Треск ломающихся копий, звон мечей, ржание и крики раненых лошадей… Киевляне бьются насмерть, но «змей» неудержим. Прогрыз, пробил строй противника, разметал его по сторонам и вырвался на свободу. Растекшись по лугу, скачем к дальнему лесу. Нас не преследуют. Противник ошеломлен, воевода погиб – его срубил Малыга, а другого, чтоб подхватить командование, не нашлось. Влетаем в подлесок, Малыга командует остановиться.

Короткая перекличка, подсчет потерь. Мы оставили на лугу каждого пятого. Немного для такой битвы. Если б не Малыга… Раненых хватает, но все легкие. Мы в броне и шеломах. Если уж зацепят, то всерьез. Кого достали, на коне не усидел…

Совещаемся. Погони нет и не ожидается. Володько не дурак, сегодня он это доказал. Нас больше двух сотен – серьезная сила. Гнаться за нами – распылить силы, а Галич пока не взят. Да и зачем гнаться? Куда двинется князь Иван? К себе в Звенигород, более некуда. Достаточно перекрыть ему дорогу. Высланная разведка это подтверждает. Силы на путях стоят большие, пробиться трудно, ввяжемся в сечу – подоспеет подмога. Малыга командует всем «на коня». Пойдем кругом.

Иван ранен. Его ударили копьем, броня устояла, но наконечник все же рассек кольца. Рана не опасная, но крови много. Малыга перевязывает князя и велит двум гридням скакать бок о бок. Передвигаемся ночами, днем таимся в лесу. Следы копыт заметаем срубленными березками – они тянутся за хвостами коней, питаемся тоже кониной. К дружине прибились лошади без всадников; наших ли, киевских – неведомо, но прибились они на свою беду. Через седмицу вступаем в Звенигородское княжество. Понимаем это сразу. За опушкой догорает сожженная деревня: киевляне добрались сюда раньше. Малыга машет рукой, скачем. В деревне, как некогда в сожженной Веси, валяются зарубленные старики, встречаются трупы мужчин и даже детей. Прочих увели. Живых нет. Мертвых хороним, ловим разбежавшийся скот – пойдет на мясо, в уцелевших амбарах обнаруживаем дробленое зерно – грабители не нашли. Вечером сварим кашу, котлы в веси есть. Каша выходит на славу, только аппетита нет: в глазах каждого стоит одна и та же картина: изрубленные мечами старики, мужчины, дети…

Встаем на рассвете, молча седлаем коней. Поход продолжается. Идем от одной сожженной веси к другой – везде одно и то же. На Ивана страшно смотреть: лицо почернело, губы шевелятся, как будто молитву читает. В одной деревне уцелел старик: то ли пощадили, то ли спрятался. Он стоит у забора и смотрит на нас. Не кланяется. Иван останавливает коня.

– Ну что, княже, – шепелявит старик, открывая беззубый рот. – Сходил за столом Галицким? К себе ворочаешься? Принимай под свою руку! – Он указывает на печки, торчащие вместо сгоревших хат.

Иван отшатывается, Брага тянет меч. Этот тот самый отрок, на котором я показывал искусственное дыхание. Брага горяч и готов убить за поношение. Хватаю его за руку – этого не хватало.

Вечером Ивану становится хуже, он теряет сознание, бредит. Не вовремя попался этот старик! Иван и без того переживал… Рана у брата заживала, теперь воспалилась и кровоточит. Находим уцелевшую весь – ее просто не заметили, останавливаемся. Малыга высылает разведку, в том числе и к Звенигороду. Надо знать: город стоит или взят? Разведка возвращается на следующий день. Новости на удивление хорошие. Звенигород стоит, даже посад цел. Киевляне подступили к городу, стали грабить посад, наши выскочили и зарубили самых прытких. Киевляне отскочили, но стоят неподалеку – ждут. Рассылают отряды, грабят веси. Сбивают пленников в ватаги и отправляют в Киев. Это ценная добыча, к тому же везти не надо – сама бредет. Продадут пленных в холопы, разживутся серебром…

Киевляне грабят с позволения Володька: это плата за помощь. Земли-то Ивана, чего Володьку их жалеть? С грабежом, правда, вышла заминка: вмешались местные бояре. Киевляне уводят смердов, а кто землю орать будет? В поход на Галич пошли не все бояре, большая часть осталась в Звенигороде. Мечи держать они умеют, сбились в отряды и нападают на конвои. Рубят захватчиков, отбивают полон. Освободившись, смерды берут рогатины – заставлять не надо. У них к киевлянам счет – за порубленных родичей, изнасилованных жен и дочерей. Веси, еще не затронутые грабежом, уходят в леса. Жители забирают с собой скотину, увозят хлеб. Киевлянам их не разыскать: местности не знают, проводников не найти. Киевляне репу стали копать, ранее кашей брезговали. Долго не простоят…

Все хорошо, но Иван плох. Рана почернела, кожа вокруг нее горячая. Иван стонет и бредит. На Малыгу страшно смотреть: прямо высох. Я не отхожу от брата. Он мечется, но внезапно приходит в себя. Глажу его по горячему лбу.

– Некрас… – Голос его тих, как шепот. – Как же так? Мы ведь добра хотели. Просили нас, звали… А теперь? Веси палят, людей режут, смердов в полон ведут. Я во всем виноват, только я. Из-за властолюбия своего…

Слезы вытекают из его провалившихся глазниц, я стираю их рукой.

– Все будет ладно, брате! Не печалься! – пытаюсь утешить, но он более не слышит. Закрывает глаза и стонет. Тело выгибается и бьется в корчах.

– Отходит…

Стоящий рядом Малыга отворачивается. Я держу Ивана за плечи. Тело брата бьется в моих руках и вдруг замирает. Нижняя челюсть ползет вниз. Щеки у Ивана мокрые, но это не его слезы…

Утираюсь рушником, закрываю им лицо брата. Вот и все. Ошибся во мне покойный князь Петр: не защитил я его сына и совета разумного брату не дал. О мести Володьку думал, а не о том, чем поход в Галич кончится. Был побирушкой, им и остался. Княжества захотел… Рыбу тебе ловить, дефективный, а не править! Теперь и будешь ловить, ничего другого не остается.

Вдвоем с Малыгой выходим наружу. Сотни собрались вокруг – весть разнеслась. Смотрят на нас – будто пронзают взглядами. Снимаем шапки, Малыга крестится. По толпе как будто волна идет – повторяют.

– Князь Иван преставился! – Голос Малыги дрожит. – Помолимся, брате, за душу его! Пусть дарует ему господь прегрешения вольные и невольные и помянет в царствии своем. Добрый был князь, а не умри, стал бы лучше отца своего.

Сотни опускаются на колени. Малыга читает молитву, все повторяют. Я молчу. В груди у меня пусто и выжжено. Люди, которых я люблю, умирают. Мама, дядя Саша, Елица, теперь вот Иван… Я проклят, мне нельзя любить, да и жить незачем. Зачем князь Петр приютил меня? Я приношу только горе.

Молитва окончена, сотни встают. Малыга надевает шапку. Голос его обретает прежнюю твердость.

– Слухай, люди добрые, мой наказ! Бояре, к вам первым обращаюсь! Вы целовали крест князю, клялись служить ему верой и правдой и слово сдержали. Нет у вас перед Иваном вины, свободны вы теперь от присяги. Садитесь на коней и скачите в свои земли – там вы нужнее! Сбивайтесь в ватаги, режьте и секите киевлян, чтоб дорогу забыли к Звенигороду. В путь!

В толпе ропот: такого никто не ждал.

– Два раза повторять не буду!

Толпа бурлит и редеет. Бояре тянутся ко дворам, где стоят их лошади, скоро конский топот утихает вдали. Остались дружинники. Они сбились плотнее и подступили близко. Сотня, неполная.

– Теперь вы, братья!

По сотне – шелест. Никогда еще Малыга не обращался к ним так.

– Целовал я крест князю Петру, что сохраню его сына, но не сберег. За то мне ответ перед Богом держать, но не вам. Бились вы отважно и себя не щадили. Будь жив князь, пробрались бы мы в Звенигород и затворились бы в городе. Выслали б гонцов родичам Ивана и, дай бог, дождались бы подмоги. Господь судил по-другому. Иван умер, а наследником ему Некрас. Только нельзя с ним идти в Звенигород. Не помогут Некрасу князья, не родной он им. Возьмет Володько город приступом, воев высечет, похватает женок и детей ваших, уным своим на потеху отдаст. Нельзя такому случиться. Потому велю я вам: идите в Звенигород, проберитесь в город, а как подступит Володько, срядитесь с ним по-доброму. Он согласится. Киевляне скоро уйдут, дружинников Володька мы уполовинили, ежели не более того. Не захочет он уных своих класти, бо не совладать ему с Галичем без них. Добрым будет тот ряд. Нет на вас вины: не присягали вы Володьку, за своим князем шли…

– Што ты кажешь, батько! – кричит кто-то. – Крест Володько целовать, поганцу этому?

– Поцелуешь, губы не отвалятся! – отрезает Малыга. Лицо его холодно. – Или детей своих посеченными видеть хочешь? Женку свою под уными?

Ропот, поднявшийся в дружине, стихает.

– А ты, батько? – спрашивает дружинник. Никогда еще Малыгу не звали так, но никто не удивляется. – Ты куда?

– Я князю Петру обещал сыновей его беречь. Одного не смог, второй остался, – Малыга кладет руку мне на плечо. – Не будет Некрасу пощады от Володька, не угомонится князь, пока со свету не сживет. Уйдем мы. Попустит Господь, вернемся с войском, а нет, так не поминайте лихом! – Малыга кланяется.

– Мы с тобой, батько!

Дружина начинает кричать, махать руками, но затихает по знаку Малыги.

– Нельзя! – говорит Малыга. – Нам схорониться нужно, большим числом это тяжко. Подумайте о родных своих! Лютовать будет Володько, не пощадит ни жен ваших, ни детей, ни родителей. Не хочу грех на душу брать, мне и те, что есть, не отмолить. Кто из вас круглые сироты, у кого нет жены и кто не обещался невесте, могут идти, коли хотят!

Сквозь ряды пробираются вои. Один, два, три… Первым выбегает Брага. Его, как и меня, подобрал князь Петр. Браге шестнадцать лет, остальные такие же или чуть старше. Те, кто не успел жениться или невесту присмотреть. Добровольцев набирается одиннадцать. С Малыгой – двенадцать, как апостолов. Только я не Христос…

Церкви в деревне нет, привезенный поп отпевает Ивана. Смерды вытесали гроб, несем его на руках. Это я так попросил, дружина согласилась. Закрываю лицо брата платком, смерды приколачивают крышку и опускают гроб в яму. Забрасывают землей. Могилка обложена дерном, установлен крест. Все. За погостом прощаемся. Дружина исчезает за лесом, изгои остались. Собираемся, седлаем коней.

– Куда теперь, батько? – спрашивает Брага.

Удивительно, но воевода не сердится. Треплет нетерпеливого по плечу.

– В Курск, брате, в Курск! Добрые вои там нужны, а ты у нас самый добрый! Ведь так?

Легкие усмешки пробегают по лицам ватаги. Брага насупился, но затем растаял и улыбнулся. Он привык, что над ним подшучивают. Разум восстает против этих смешков, но внезапно понимаю: я не прав. Эти двенадцать… У них, как и у меня, никого нет. Они любили князя, теперь готовы делить изгнание со мной. Выбрали неизвестность и, возможно, скорую смерть из-за какого-то безродного побирушки. Глаза щиплет… У меня был один брат, а стало двенадцать. Вернее – одиннадцать плюс строгий отец. Мне нельзя обмануть их.

– В путь! – командует Малыга. – Рысью!..

16

Вспоминая события той ночи, Олята сам дивился: как успел? Не только свое унести, но и добычу не забыть. Ободрал трупы Колпаков, собрал не только оружие убитых, но и калиты с поясов срезал. Стащил сапоги – чего добру пропадать! – а за каждым голенищем – нож. Добрый, острый, с костяной рукоятью. Жаль, брони на Колпаках не было – броня дорого стоит. Зато кони…

К рассвету они прискакали в неведомую весь, и угрюмый, заросший волосами смерд, получив от Некраса ногату, отвел нежданных гостей в пустую избу. Некрас тут же ускакал, велев никуда не отлучаться и ждать. Олята, пошатываясь от усталости, перетаскал добро в избу, Оляна тем временем расседлала и спутала коней. После чего брат с сестрой, заложив дверь на крепкий засов, без сил повалились на полати.

Проснулся Олята за полдень. Оляны рядом не было. Олята вышел во двор, справил за углом малую нужду и пошел умываться. Оляна притащила от колодца бадейку холодной воды, Олята сначала попил, затем, фыркая, облился по пояс, натянул на мокрое тело рубаху и сел есть. Кушанье было небогатое: хлеб, молоко да заботливо прихваченный из Волчьего Лога копченый окорок. Зато хлеб оказался свежим, молоко – холодным, окорок пах дымком и таял во рту. Олята ел так, что за ушами трещало. Он не спросил у сестры, откуда хлеб с молоком, и без того было ясно: смерд принес.

Отобедав, Олята сел считать добро. Тут ему стало жарко. Пять сабель – одна дорогая, с каменьями на рукояти, пять засапожных ножей, пять пар сапог – ношенных, но еще крепких, пять коней во дворе… Мало того, в срезанных калитах оказалось в общей сложности три гривны серебром и шесть золотых монет: два киевских златника и еще четыре вогнутые от чекана, как миска. Олята таких никогда не видел, но сообразил: ромейские. Олята не знал, сколько за золотую монету дают серебра – на торгу золотом не платили, но понятно было, что дадут немало. Богатство! Добычей следовало поделиться с Некрасом: вдвоем воевали. Подумав, Олята решил, что Некрасу надлежит большая доля: он убил троих Колпаков, а Олята – двоих. Но даже в этом случае выходило столько, что умом подвинуться можно. Полторы гривны серебром, два коня (это не считая Дара), а ежели и сабли продать… Полвеси купить можно или одну малую. Только зачем они? Обосноваться в городе, где жить сытнее и легче, поставить в посаде дом, купить место на торгу… Оляну выдать замуж. Сестра стала гладкая, красивая, посули в приданое коня да серебра полгривны – дружинники свататься станут! Только дружинники не годятся, сгинут в сечи, что хорошего во вдовстве? А вот за сына бы купеческого…

Олята предавался сладким грезам до вечера. Пробовал поговорить о будущем с сестрой, но Оляна только глазами сверкнула. Она, как встала, на минуту не присела: все крутилась, наводя в доме порядок. Олята, хоть и не хотелось, стал помогать. Изба постепенно обретала жилой вид. По всему было видать, что здесь не обитали с зимы: по углам затвердела паутина, с крыши надуло сору, бычий пузырь в окне давно порвался. Изба была небольшой: землянка, крытая срубом в пять венцов, кровля из соломы. Ни сеней, ни клети. В веси Оляты жили богаче. Треть жилого пространства избы занимала печь-каменка, напротив – полати, между ними и печью, как раз под окном – стол да две лавки. Посуды в доме не оказалось, как и других полезных в хозяйстве вещей. «Жильцы умерли, добро родичи или соседи забрали», – догадался Олята. Хорошо, что отрок, собирая добро в занявшемся пламенем доме, бросил в мешок глиняные миски и кружки. Пришлось бы есть с досок, а молоко пить из горлача.

В хлеву Олята обнаружил груду камней, песок и глину. Видать, хозяин собирался соорудить летнюю печь или очаг, да не успел. Без сеней летом в избе жарко. Печь топят, пекут хлеб или готовят варево – в избе духота. Олята рассудил, что очаг нужен, и сложил его сам, дело нехитрое. Среди добра, прихваченного в Волчьем Логе, оказался медный котел, Олята выложил верх очага как раз под круглое донце.

Прибирались и раскладывали добро дотемна. В сумерках явился волосатый смерд. Принес лукошко яиц и тяжелый горлач с хмельным медом. Поставил подношение на стол и привычно сел в красный угол. Оляна подала миски и кружки, порезала хлеб и окорок. Мед по кружкам разлил гость. По тому, как он бережно держал горлач, Олята понял: мед смерду приходится пить не часто.

– Жданом меня зовут, – сказал смерд, берясь за кружку, – а вас как?

Олята сказал.

– Оляна жена тебе?

– Сестра.

– За добрых людей! – сказал Ждан и жадно выпил.

Олята последовал его примеру. Мед был сладким и слегка щипал небо. Мужчины закусили, Ждан налил еще. В этот раз Олята едва пригубил: медами его не баловали, боялся охмелеть. Ждан свою кружку осушил до дна и удовлетворенно причмокнул.

– Некрас велел, чтоб вы ни в чем недостатка не знали, – сказал гость, рыгнув. – Так и будет. Хлеб из новины, молоко, масло, творог, яйца – все будет. Захочется мясца – овцу заколю. На затоке верши стоят – рыбки сколько хошь. Жить будете, как бояре, – Ждан хитровато глянул на Оляту, тот, поняв, полез в кошель.

– Не надо! – замахал руками Ждан.

– Чего хочешь? – удивился Олята.

– Коней у тебя много, – вкрадчиво сказал Ждан. – Чего им без дела ходить? Жниво кончилось, снопы в поле. В гумна надо свезти.

– Кони верховые! – возмутился Олята.

– Твой – верховой, – согласился Ждан, – другие – степняки. Малые, но тяговитые. Хоть под седло, хоть в телегу.

«Разглядел! – удивился Олята. – Когда успел?»

– В веси нет тягла? – спросил.

– Одна кобылка! – вздохнул Ждан. – Все тиун забрал за недоимки. Бабы на себе снопы таскают. Жилы рвут…

Олята незаметно потер руки. Сдать коней в работу – прибыток, одним кормом Ждану не отделаться. Коли великая нужда в тягле, запросить можно много. Скажем, холстов добрых. Или кож. Некрас весь товар перевел на своих человечков для сулиц, можно возместить убыток. Заплатит смерд, никуда не денется! Внутренне усмехнувшись, Олята поднял взор и увидел Оляну. Она стояла у печи и пристально смотрела на брата. Взор ее был таков, что Олята засовестился.

– Всех не дам! – сказал сердито. – Нам верхами ездить. Бери четверых! Только гляди, чтоб не спортили, не грузили тяжко! Глядеть буду! И корми овсом…

– Спаси Бог тебя, боярин! – Ждан соскочил с лавки и поклонился в пояс. – Не забуду!

Ждан убежал, забыв свой мед. Олята мрачно осушил кружку. Тихо подошла Оляна и поцеловала брата в щеку.

– Ладно! – сказал Олята, чувствуя, как хмель кружит голову. – Грех брать прибыток от чужого добра.

Он выбрался из-за стола и побрел к полатям…

Проснулся Олята с рассветом, быстро позавтракал и оседлал Дара. Коней Колпаков за оградой не было; на лугу щипала травку незнакомая мухортая кобылка. Олята только головой покачал. Ждан оказался хитрецом: в упряжь поставил чужих коней, свою кобылку привел к жеребцу. Обещал боярину двух коней оставить – получи! Какая разница? Зато, если Дар покроет кобылку, Ждану достанется жеребенок. Олята вскочил в седло и поскакал в поле. Там кипела работа. Мужчины и женщины грузили снопы на повозки, отроки, помахивая хворостинками, везли их к гумнам. Степные лошадки тащили груз без натуги. Ждан сдержал слово: коней не перегружали. Отроки больше махали хворостинками, чем охаживали коней по бокам. У Оляты отлегло от сердца. Ждан, завидев в поле Оляту, разогнулся и глянул вопросительно: будешь ругаться? Олята не стал. Пустил отдохнувшего Дара вскачь по стерне. Из-под копыт жеребца почти сразу порскнули в стороны зайцы. Большие, нагулявшие за лето жира.

Олята набрал в лесу хворосту, поскакал к избе и вернулся с сулицей. Попасть на скаку в вертлявого зайца оказалось непросто. Острый железный наконечник раз пять втыкался в сухую землю, прежде чем охотник изловчился и попал в самого жирного из косых. Пронзенный сулицей, заяц заверещал и задергался, пятная стерню кровью. Олята соскочил, выдернул сулицу, ловким ударом древка прекратил мучения косого. Дома он привычно ободрал зайца – в детстве сколько раз приходилось это делать! – освежевал тушку, порубил на куски. Покончив с зайцем, Олята поскакал к реке, достал вершу – Ждан вчера поведал, как ее найти. Вернулся с жирными налимами, каждый в полруки длиной. Скоро в котле над очагом забулькала уха. Когда она доспела, Оляна сняла котел с очага, поставила глиняную сковороду – латку. Латка прогрелась быстро, скоро на ней заскворчали, плавая в собственном жиру, куски зайчатины. Вкусный запах поплыл по двору. В стороне послышался шепот. Олята, сидевший на чурбаке, поднял голову. У ограды, зачарованно глядя на сковороду, стояли двое мальцов, лет трех-четырех, не более. Оба босые, в ветхих рубашонках, замурзанные. Олята поманил их пальцем, мальцы пошептались и робко подошли.

– Как зовут? – спросил Олята.

– Меня Первуша, а он Вторак, – сказал больший из мальцов.

– Братья?

– Я старший, – важно сказал Первуша.

– И так понятно! – хмыкнул Олята. – Есть хотите?

Мальцы дружно кивнули.

– Тогда помогайте!

Олята притащил из избы лавку. Мальцы старательно помогали нести, хотя толку от их помощи было мало. Олята не отгонял – все должны зарабатывать кусок хлеба. От хлева Олята прикатил еще чурбак, Оляна накрыла оба куском полотна. Это Некрас завел: есть на покрытом столе, брат с сестрой привыкли. Мальцы сбегали домой за ложками, Оляна налила им полную миску ухи. Лавка для братьев оказалась высокой, они сползли на землю и дружно хлебали, стоя у чурбака. Олята с сестрой ели сидя. Покончив с ухой, Первуша и Вторак отдали должное зайцу, затем запили снедь молоком. Ели они жадно и много – по всему было видать: оголодали.

– Мамке не говорите! – попросил Первуша. – Она ругается, когда у чужих едим. Соромно, говорит, побираться!

– Так вы работали! – сделал серьезное лицо Олята.

Первуша подумал и серьезно кивнул. На прощание братья поклонились, Первуша взял младшего за руку, и оба ушли.

– Соседские! – сказала Оляна, собирая посуду. – С утра у ограды крутятся.

«Заговорила!» – ахнул Олята, но не подал виду.

– Бездельничают! – сказал, делано хмурясь. – Мы в их годы гусей пасли!

– Нет у них гусей! – вздохнула сестра. – Три курицы да петух.

«Откуда знаешь?» – хотел спросить Олята, да прикусил язык. Сестра, пока он спал да за зайцем гонялся, везде поспела.

К вечеру Ждан пригнал тягло. Сгрузил с телеги долбленные из липы корыта и на виду у Оляты насыпал каждому из коней овса. Дескать, гляди, слово держу. Олята кивнул: вижу. После чего Ждан отвел его в сторону.

– Тебе, боярин, баба нужна? – спросил, хитровато щурясь.

– Оляна справляется! – удивился Олята.

– Я не о том! – махнул рукой Ждан. – Отрок ты большой, утех сладких хочется? – Ждан подмигнул.

Оляту бросило в жар.

– Есть тут одна, Нежана, – продолжил Ждан, – второй год вдовствует. Не старая еще, лет двадцать. Двое мальцов у нее, Первуша и Вторак. Совсем обнищала без мужа, даже коровы нету. Она тебя приголубит, а ты ей – пару ногат. Нежана козу купит, дети будут с молоком. Переживут зиму.

– Почему никто не помогает сиротам? – удивился Олята.

– Сами голодаем. Пятеро в зиму померли.

– А Нежана согласная?

– Нужда прижмет – на все согласишься! – вздохнул Ждан…

Вечером Олята долго лежал без сна. Ворочался на жестких досках. Оляна подкинула на полати сена, накрыла рядном, но спать было жестко. Слова Ждана ошеломили Оляту. Ранее отрок не заглядывался на девок, не до того было. Холодно, голодно, всех дум – как поесть да согреться. Однако пошел в услужение к Некрасу, отъелся, оделся, сладкое да запретное стало видеться во снах. Улыба… Ее белые, пухлые руки, полная, мягкая грудь… Нетрудно представить, что у нее под рубашкой: мужики с бабами в бане моются разом. Только мужики идут за первым паром, бабы и дети приходят позже. В тесных избах семейная жизнь на виду, как ни таись, от любопытного взгляда не спрячешься. Что мужик делает с бабой, знает каждый. Оляте от охальных снов поутру было стыдно, но видеть подобное хотелось вновь. В веси Оляты молодые не смели любиться до свадьбы. Если девку в таком замечали – в веси не спрячешься, то считали порченой и замуж не брали. Парень тоже становился порченым, в зятья его не желали. Порченые могли рассчитывать на вдовца или вдовицу, да и то при большой удаче. В городе жили по-другому. Мужики и бабы сходились легко, вон как Некрас с Улыбой. Весь Белгород знал, где холостой муж за плату найдет женскую ласку. После того как у Оляты завелось серебро, он подумывал сходить к гулящим, но боялся, что те станут смеяться. Неуклюжий отрок… А тут Ждан сам предложил…

Олята ворочался и вздыхал, пока теплая рука сестры не легла ему на лоб. Олята тут же сказал о разговоре со Жданом. Рука сестры исчезла.

«Пойдешь к ней?» – понял Олята.

– Не пойду! Соромно! – сказал Олята.

Сестра погладила его по голове.

– Деток жалко! – вздохнул Олята. – Голодные.

Теплые губы коснулись его виска. Олята понял и уснул.

Поутру они оседлали коней и отправились в соседнюю весь. Оляна ловко сидела в седле – научилась в Волчьем Логе. Из-под задравшейся поневы виднелись белые коленки. Олята решил, что сестре надо сшить порты. Оно-то все знают, что у бабы под подолом, но казать голые ноги – соромно. Увидят – ославят, а с дурной славой замуж как? В портах девке тоже нескладно, но лучше, чем с голыми ногами.

В веси Олята сторговал козу: белую, с черными пятнами. Большое вымя козы свисало чуть не до земли: по всему было видать, что удойная. Расплатившись, Олята накинул веревку на рога, но коза уперлась и не хотела идти.

– Козлята у нее, – объяснила хозяйка. – Два козлика. Козочек разобрали, эти остались. Не хочет деток бросать. Давай ногату, боярин, и забирай козлят!

Олята так и сделал. Стреножив прытких козликов, забросил их на крупы коней, после чего веревка козе не понадобилась. Сама бежала следом, тревожно мекая. Во дворе Нежаны Олята распутал козлят, и те, к восторгу Первуши и Вторака, стали носиться по траве, высоко подпрыгивая. Коза успокоилась и принялась щипать травку. Брат с сестрой вернулись к себе, где с удовольствием позавтракали.

Нежана пришла вечером, с большим вышитым рушником.

– Пусть Господь спасет вас, добрые люди! – сказала, передавая рушник. – Со свадьбы берегла. Нечем больше благодарить. Молиться буду!

Олята стоял, краснея. Боялся, вдруг Нежана позовет к себе? Как вести себя, что сказать? Но Нежана не позвала. Уронила слезу, обняла Оляну, после чего ушла.

– Надо сена им накосить, – сказал Олята сестре. – Козе много не требуется, но бабе трудно. Козлят под Рождество заколют, будет мясо, а козу целую зиму кормить. Завтра поищу косу.

Планам этим не суждено было сбыться. На следующий день вернулся Некрас…

17

Воскресный день. Обедня в соборе кончилась, на курский торг выплескивает толпа. Мужчины в новых портах и свитках, женщины и девки в цветастых поневах и вышитых рубашках. Замужние и вдовы в платках, девушки с венчиками в волосах. Венчики большей частью костяные, но попадаются из бронзы и с каменьями, редко – серебряные. Курск небогатый город, здесь больше ценят добрый меч, чем украшения. Шелковых портов, как в Галиче, не встретишь.

Порты на нас полотняные, свитки – суконные, как и шапки, зато все новое. Справили по приезду. Серебро у ватаги есть. Дружинник не расстается с кошельком ни на пиру, ни в сече. Кое-кто из ватаги под стенами Галича успел срезать кошельки убитых уных сподвижников Володька. Добычу поделили поровну: так решила ватага.

В Курск добирались долго. Шли проселками и тропами, избегая торных дорог. Путали следы. Ели печеную дичину и рыбу, заплывавшую в мои верши. Когда становилось невмоготу жить на мясе и рыбе, Малыга отправлял кого-нибудь в ближайшую весь, и тот возвращался с мешком муки или дробленой пшеницы. За еду платили. Если отобрать, смерд пожалуется тиуну, тот сообщит князю. Могут выслать погоню, могут перенять… Получив серебро, смерд промолчит – чтоб не делиться с князем. Пока добирались, оборвались и обносились. В таком виде въезжать в Курск Малыга не захотел. Свернул к посаду и остановил коня у постоялого двора. Мы разместились, поели, а после трапезы позвали портных и сапожников. Нас обмерили, ремесленники получили задаток и пообещали прийти завтра.

Вечером прискакал гонец. О нашем приезде донесли, князь Всеволод не захотел ждать. Малыга, ворча, кое-как привел в порядок одежу и отправился с гонцом. Вернулся не скоро, хмельной и довольный.

– Помнят сотника! – сказал в ответ на наши вопросы.

Всеволод Курский принял нас через день. Отпаренных в бане, с надетыми бронями и при оружии. В своем времени я смотрел исторические фильмы, там воины постоянно ходили в доспехах, не снимая их даже за столом. Глупость. Броню и шеломы, смазанные салом, чтоб ржа не ела, возят в мешках, надевая лишь перед боем. Даже крепкий воин, походив день в доспехах, к вечеру заплетает ногами. Кольчуга с зерцалами весит почти пуд, шелом и оружие – поменьше, но все вместе – изрядная тяжесть. Мы откипятили кольчуги в котлах, почистили их речным песком и предстали пред князем в сверкании и блеске. Всеволод придирчиво оглядел каждого, велел показать мечи, одобрительно хмыкнул, заметив на клинках многочисленные зазубрины, оценил коней и упряжь, после чего отпустил, велев приходить в воскресенье в собор. Мы пришли. После службы поп поднес нам крест, мы приложились, засвидетельствовав верность князю, на этом прием в кметы кончился.

Мы пробираемся сквозь толпу принаряженных женщин и девок, разглядывая их, а они разглядывают нас. Это местный обычай. В княжьих хоромах живут только отроки, не достигшие возраста быть мужем. От нас туда взят Брага, остальным надо выбрать хозяйку. Проще говоря, жену. Постоянную или временную – по желанию. Понравится девка, поп тут же окрутит – здесь это быстро. Глянется вдова – иди к ней. Дальше, как сложится. Слюбится – венчайся, нет – живи так, если не гонят. Свободных женщин в Курске много; многие вдовеют по второму и третьему разу. Жизнь кмета на границе Поля половецкого короткая…

Нас пристально разглядывают. Весть о приезжих разнеслась, в соборе было не протолкнуться. Преобладали женщины, пришедшие за сужеными. Заполучить кмета почетно и выгодно. Кмет кормится из княжьих закромов, ему дают серебро, из похода он привозит добычу – если возвращается, конечно. У женщин дети – их надо растить, им хочется ласки и защиты. Взамен кмет будет обихожен и досмотрен. Выгода обоюдная. Мне обзаводиться женой не хочется, но Малыга наказал не привередничать: в Курске такого не любят. Раз приехал, живи по обычаям!

Женщины выбрали первыми. Оттеснив девок, обступили ватагу. Никакого хихиканья и томных взглядов: разговор деловой и конкретный. Какой у кого дом и хозяйство, сколько детей и какого возраста – чем старше, тем лучше, не придется тебе пестовать, ну а сама хозяйка – вот она! Гляди, оценивай…

Меня окружили и галдят, перебивая друг друга. Преобладают вдовы, но затесалось и несколько девок. Последние выразительно смотрят, но молчат: девкам навязываться соромно. Вдовы не стесняются. В растерянности оглядываюсь на Малыгу, тот в ответ ухмыляется. Малыга местный, и поступил хитро. Нанял сваху, сказал ей, чего хотел бы, та прикинула и отвела сотника к вдове. Вечерком, чтоб нескромный взгляд не зацепился. Малыга со вдовой поглядели друг на друга, поговорили и срядились. Теперь стоят рядом: кряжистый, еще не старый сотник в новой свите и с саблей на поясе и миловидная, пухленькая женщина лет тридцати. На ней новенький шелковый платочек – подарок Малыги. Батько купил его на торгу перед службой, а по окончании подарил. Пришедшим женщинам все стало ясно, сотника оставили в покое.

– У меня и детей-то нету! – говорит, приступая ко мне, бойкая черноглазая молодка. – Самой осьмнадцать. Замужем году не была. Дом большой, хозяйство справное, пироги пеку укусные…

– Дрянь твои пироги! – перебивает другая, круглолицая. – Мои весь Курск знает!

– Зато ты неряха! – парирует черноглазая. – Сметье неделями не выносишь!

– Я?! – Круглолицая задыхается от возмущения. – Да у меня на подлоге снедать можно. Это ты рубаху раз в лето моешь!

– Брешешь!..

Бабы лаются, толкая друг дружку в грудь. Остальные с интересом наблюдают. Тоска… Смотрю поверх сцепившихся молодок. В стороне от обступившего меня кружка стоит женщина в линялом платочке. Понева на ней не новая, рубаха – застиранная. Постеснялась, видимо, подойти, эти заклевали бы. Женщина худенькая, но миловидная. Серые глаза под большими ресницами смотрят робко. Красивые глаза, как у Юли…

Отодвигаю спорщиц плечом, подхожу к сероглазой. Она смотрит недоверчиво.

– Как звать?

– Милицей.

– Меня – Некрасом. Вдова?

Кивает.

– На постой возьмешь?

Застенчивая улыбка…

– Да у нее двое детей! – подлетает черноглазая. – В доме шаром покати, а сама изба не сегодня-завтра завалится! Идем ко мне, кмет! Пироги спекла, юшку сварила, мед есть. У Милки и хлеба-то нету, дети сидят голодные…

– Брысь!

Черноглазая отшатывается. Беру Милицу за руку – теперь можно – и веду к торгу. Первым делом платок – обычай! Выбираю шелковый, нежно-голубой – он идет к глазам Милицы – и сразу повязываю поверх прежнего. Дома перевяжет, замужней женщине или вдове даже на минуту показаться простоволосой – позор. Обычай исполнен. Можно шагать к ней, но из головы не выходят слова черноглазой.

– Дома действительно ничего?

Краснеет и опускает глаза. Стыдно. Пришла за мужем, а накормить нечем.

Иду в обжорные ряды. Валю в мешок пироги: с убоиной, рыбой, капустой. Добавляю сверху горшок с густым коричневым медом. Крынку с молоком вручаю Милице – донесет. У меня в одной руке – мешок, в другой – кувшин с пивом: событие надо отметить. Муку, крупу, сало и яйца торговец привезет к вечеру – он знает, где Милица живет. Кажется, все. В последний миг спохватываюсь:

– Детям лет сколько?

– Богдану – пять, а Лелечке – три.

Пять для пацана – возраст в этом мире. Покупаю маленький ножик и яркую красную ленту. Ножик – в сапог, ленту – за пояс. До карманов в этом мире пока не додумались. Милица семенит впереди, прижимая крынку к груди. Минуем городские ворота. Посад, узкая кривая улочка. Неказистая избенка, покосившийся забор. Это мы поправим… Во дворе – мальчик и девочка. Пацаненок крепенький, сероглазый – в мать. У девочки глаза карие, волосы черные. Ясен пень, в отца…

Пацан держит сестренку за руку. Та не отводит взгляда от крынки, а пацан смотрит на меня – оценивает.

– Поклонитесь! – сердится мать.

Кланяются.

– Пошли есть! – предлагаю торопливо. Нам эти церемонии…

На столе из отскобленных добела досок режу пироги. Они еще теплые и пахнут одуряющее. Милица разливает по кружкам молоко. Дети набрасываются на еду. Права была черноглазая… Наливаю себе и Милице пива. Ем немного – не голоден. Она, поглядывая на меня, отщипывает понемножку. Хмурюсь. Милица испуганно хватает кусок…

Первой отваливается Леля. Еще посматривает на горшочек с медом, но сил больше нет. Следом сползает с лавки Богдан.

– Идите, погуляйте! – приказывает Милица.

Богдан берет сестренку за руку. Господи, совсем забыл!

– Леля! – протягиваю ленту.

Девочка подбегает, хватает и несет матери. Та принимается вплетать ленту в косичку. Леля крутит головкой, пытаясь разглядеть, мать шикает. Богдан хмуро смотрит. Достаю и выкладываю на стол ножик. Богдан подходит, берет. В этом мире оружие – желанный подарок. На лице Милицы тревога – ножик острый.

– Обещай! – говорю Богдану. – Что никого им не ударишь!

Он задумывается.

– А половца можно?

Киваю.

– Других не буду! – Он сует ножик за пояс. – Ты будешь с нами жить?

Взгляд суровый. Строгий пацан, старший мужчина в доме.

– Если позволишь.

Он снова думает.

– Меч подержать дашь?

– Дам.

– Живи!

Он берет за руку сестру, уходят. Милица прибирает со стола, садится напротив. Что теперь?

– Я… – Она смотрит в стол. – Зык два лета как сгинул – из Поля не вернулся. Я не хотела брать мужа, хотя сватали. Зык люб был мне. Жили, пока серебро не кончилось, потом худо стало. Корова сдохла, курей зимой поели. Оскудели совсем…

Понятно: не ждали нас здесь. Лезу в кошель и высыпаю на стол горстку серебра.

– Купи что-нибудь детям…

Встаю.

– Некрас!..

Вскочила, глаза – в пол-лица.

– Ты не уразумел! Я не про то. Не хотела мужа брать, чтоб детей не забижал. Кому надобны чужие? А ты их накормил, подарки принес… Я до сих пор не верю… В церкви тебя приметила, глядела и наглядеться не могла. Высокий, гожий, лик – как с иконы. Думала: повезет же кому-то! Мнила: дочку боярскую за себя кмет возьмет, не иначе. Глядели они на тебя, ох как глядели! А ты даже головы не повернул, а после меня выбрал… Пошто?

– Глянулась.

– Я старше тебя и детей двое. Бедная.

– Это не важно.

Смотрит, пристально. Руки теребят узел платка. Дареный мной голубенький, а затем свой сползают на плечи. Это знак. Простоволосой нельзя показываться чужим, мужу можно…

– Садись!

Опускаюсь на лавку. Она становится на колени и стаскивает с меня сапоги. Разматывает онучи. В этом мире это делают мужу, и никому более. Встает. Тонкие пальцы распускают узел на пояске, понева летит на лавку. Не знаю, что у них дальше, но мне плевать. Вскакиваю, беру ее на руки и несу на полати. Она совсем легонькая… Горячие губы, горячее тело, пот и стоны. Долгие стоны…

Лежим рядом. Ее ладонь зарылась в мои волосы, моя – скользит по ее телу. Наши щеки соприкасаются.

– Сладко-то как! – шепчет она. – Мнила: не знал ты женок. Уный совсем, борода – и та не растет. А ты вон такой! Баба учила?

– Жена.

– Ты венчаный? – Она отшатывается.

В этом мире связь вне брака считается блудом. На блуд вдовцов закрывают глаза, а вот если венчан… С Елицей нас не венчали, обряд творил жрец, по церковным понятиям я холостой. Только у язычников, как и христиан, брак один на всю жизнь.

– Вдовый я.

– Жалкенький… – Она придвигается, прижимается всем телом. – Она хворала?

– Убили.

– Кто?

– Княжьи гридни.

– Как же это так? За что? Бабу…

Она всхлипывает и склоняется ко мне. Целует лоб, глаза, губы. Соленые капли падают мне на лицо. Прижимаю ее к себе, глажу.

– Не надо! – Она отстраняется. – Потом. Дети скоро придут. Мы позже, как заснут…

Встаю, одеваюсь. Я проголодался. Милица несет пироги – их еще много, – пиво. Приходят дети и с удовольствием присоединяются. Макают ломти в горшок с медом и толкают в рот. Глаза прищурены от удовольствия. В детстве я любил сладкое, а вот сейчас не хочется. Пиво под пирог с капустой – самое то.

Торговец стучит в ворота – провизию привезли. Заношу мешки в клеть, отдаю серебро, торговец уезжает. Темнеет. Богдан с Лелей молятся перед иконой – Лелечка забавно шепелявит – и забираются на полати. Мы с Милицей сидим на лавке и ждем, пока они уснут. В сумраке глаза ее кажутся бездонными.

– Некрас! – шепчет она и кладет голову мне на плечо. – Бог тебя мне послал.

Ну, не знаю. Выбирали-то сами…

* * *

Затягиваю узлы на путилищах и окидываю седло придирчивым взглядом. Красота! Передняя лука обита серебряными бляхами, стремена золоченые. Белдюзь захотел седло, как у русских князей. Бляхи и стремена делал кузнец, остальное – моя работа. Даже арчак строгал сам, неделю потратил. Подушки набиты конским волосом, потник из лучшего войлока. Спина лошади будет в порядке, как и задница хана: она у него нежная.

Смуглый, плосколицый половец подводит ханского коня. Хороший жеребец. Он да сделанное мной седло – славная добыча, кому-то из наших повезет. Белдюзю недолго скакать… Седлаю коня, запрыгиваю в седло. Половец хмурится: вдруг пленник рванет? Ускачешь от вас! У каждого по две заводные лошади, час-другой – и переймут. К тому же братьев бросать грех: их после такого – в колодки…

Стремена мне коротки, но хану – в самый раз. Он маленький и кривоногий, зато вдвое шире: только и делает, что жрет. Пленников держит впроголодь. Мясо-то дает – скота полно, а вот хлеба не выпросишь. Половцы пшеницы не сеют, они скотоводы, хлеб дорогой. За седло хан обещал муки, стал бы я иначе стараться?

Хорошее седло! Мне широковато, но у Белдюзя зад толстый. Спрыгиваю на землю. Половец берет чембур и уводит оседланного коня. Сегодня будем с лепешками. Белдюзь – скотина еще та, но слово держит. Хорошо, что в Звенигороде я бегал к шорнику…

Пленили нас весной. Четвертый поход за два года, вроде опытные, а попались, как дети. Прошлой осенью половцы подступали к Курску, рубились с нами отчаянно, ватага потеряла двоих. Не только мы понесли потери; вдов в Курске сильно прибавилось. Братья были злы, представилась возможность поквитаться. Весенний поход в Поле – обычай. Следует напомнить ханам, что русские за обиду кусают больно, а заодно разжиться лошадьми. Они жеребятся зимой, к весне молодняк подрастает, можно сбивать в табуны и перегонять. Конь, он всем нужен. И кмету, и князю, и смерду – поле орать. Выгодно продать можно. Пошли. Выследили орду, подобрались ночью, а на рассвете помчались. Половцы сопротивляться не стали: выпустили по стреле – и наутек. Ватаге бы остаться да грабить шатры – умные так и сделали; мы же помчались вдогон. Мстить за убитых братьев, имать богатую добычу. Одно дело – жеребенок, другое – верховой конь с седлом и упряжью. Несопоставимая цена, добавь оружие убитого, серебро, если найдется в трофейном кошельке. Оружие у половцев хоть дрянное, но и оно денег стоит. Я обещал Милице новую избу: старая тесновата, да и соромно сотнику в развалюхе жить. Всеволод после похода обещал меня повысить, десятником я с первого лета. Словом, избу купил, до сотника дослужился…

Гнались за половцами до вечера. Секли непокорных, вязали сдающихся, бросая на месте трупы и пленников – на обратном пути подберем, и скакали дальше. Малыга кричал нам, затем ринулся вдогон и поспел как раз вовремя. Вынеслась ватага на пригорок, а внизу – орда. Стали заворачивать коней, а позади – другая. И по бокам… Заманили. Стали в круг, загородились щитами – а толку? Половцев даже не по десять на каждого из нас, а по все сто. Подскакали ближе, натянули луки. Ударили по щитам, не по нам. Зачем? У каждого кмета – добрый конь, оружие дорогое, это богатая добыча. Но и сам кмет денег стоит: курский князь выкупит. Мертвый не нужен. Пошла потеха. Стрелы у половцев тяжелые, с гранеными наконечниками – броню бить, луки – сильные. После того как деревянная основа щитов стала осыпаться, Малыга выехал вперед, снял с головы шлем и вздел на копье. Мы бросили мечи в ножны. Приехали…

Сидим теперь у Белдюзя. Это не соромно. В дружине Всеволода многие в полоне побывали, некоторые и не по разу. Выкупит князь. Ждать только придется долго. О размере выкупа предстоит срядиться, после чего его собрать. Большие деньги. За Малыгу Белдюзь запросил двадцать гривен – сотник. За меня – пять, потому как десятник, остальные по гривне пойдут. Чин скрывать бесполезно – одежда с оружием выдают, к тому же купцы, через которых идет торг, нас знают – бывали в Курске. Когда нет войны, половцы и русские мирно торгуют – такая вот жизнь. Ближние к Руси половцы и вовсе не нападают, зачем? Торговать выгодней. Даже помощь военную могут оказать, если о добыче срядиться. Грабить с русскими легко и приятно – в очередь встанут. Сами половцы – вояки хреновые.

Плосколицый половец привозит муку – Белдюзь слово держит. На поводу у посыльного запасной конь – это для меня, хан хочет видеть шорника. Зачем? Поблагодарить за седло? Не водится за Белдюзем такое. Однако не поспоришь. Отношу муку ватаге, забираюсь в седло. Шатер Белдюзя неподалеку, но половцы пешком не ходят – с младенчества в седле. Поэтому хан прислал коня. Прокатимся. У шатра стоят нукеры – с десяток. Для чего? Обычно вдвоем маются – заняться-то нечем. Кто покусится на хана средь орды? Насчет меня нукеров предупредили – расступаются. Сгибаю голову и прохожу внутрь.

Белдюзь жрет. Перед ним – серебряное блюдо с дымящейся бараниной, чаша с кумысом. Раб в кожаном ошейнике не успевает в чашу подливать. Раб смугл, но не плосколиц. Из наших или половцев? Скорей второе. Задолжал хану или при набеге на соседнюю орду взяли: половцы между собой тоже воюют. Обритая наголо голова раба блестит от пота – жарко. Белдюзь наполовину обглоданной костью указывает мне место. Сажусь. Хоть бы лепешку предложил, сквалыга, не помню, когда хлеб ел. Дождешься от него!

Белдюзь расправляется с бараниной, рыгает. Чтоб тебя пронесло! Смотрит, щуря глаз. Ну?

– Добрый седло сделал, урус, ай, добрый! – Он крутит головой. Говорит по-русски, хотя я знаю половецкий. В Курске его каждый знает. – Какой награда хочешь?

Странный вопрос. Срядились за муку, ее привезли. Он ухмыляется. Не нравится мне это.

– Молчишь? Хош! Белдюзь сам знает, как наградить. Знаешь как? – Он делает паузу. – Я дарю тебе жизнь!

Он хлопает в ладоши. В шатер вскакивают нукеры. Прежде чем успеваю понять, меня вздергивают на ноги, заворачивают руки за спину и вяжут их сыромятным ремешком. Крепко вяжут – не вырвать.

– Пять гривен за тебя просил, – продолжает Белдюзь. – Думал две взять. Курский князь скуп. Вчера приехал купец из Киева, Святослав-князь за тебя десять гривен дает. Вот! – Хан достает из-за пояса тяжелый кошель. – Только он велел убить тебя, – Белдюзь щерится, обнажая гнилые зубы. – Тихо убить, а прочим сказать: сам умер.

Святослав – сволочь! Выбил приемыша из Галицкой земли, мало показалось. Заботится о внуках, чтоб не было у тех соперников за стол Галицкий. В Курске взять не смог – не сдает Всеволод своих кметов, так и в Поле дотянулся.

– Белдюзь честный! – скалится хан. – Серебро взял, слово сдержит. Киевский князь не услышит о Некрасе. Купец из ромеев в орду приехал, рабов ищет. Шорника спрашивал, две гривны сулил. Есть у меня для него шорник! Добрый! Всем хорошо! – Белдюзь загибает пальцы. – Киевскому князю, ромейскому купцу, Белдюзю и даже тебе, рус! Жить будешь, сбрую шить станешь, кормить будут… Хорошо я придумал?

Он заходится смехом. За голенищем у меня нож – шорнику разрешено иметь, – но руки связаны. Распустить бы тебе брюхо на ремешки, скотина жирная!

Белдюзь делает знак, меня выволакивают. Снаружи подскакивает раб и деловито набивает на шею колодку. Ремень на руках можно распутать, а вот с колодкой не сбежишь. Пропал кмет…

18

Епископ Дионисий был дороден и темен лицом.

«Гречин!» – понял Святослав, подходя. Он склонил голову под благословляющую руку, но целовать ее не стал. В Киеве свой митрополит, токмо к его руке прикладываемся. Чужой епископ – гость нечаянный и чудный, что ему до великого князя? Однако митрополит похлопотал, и Святослав согласился. Издалека Дионисий ехал, из самого Турова…

Дионисий грузно сел на резной табурет. Темнолицый монах в рясе тихо стал за спиной епископа. Святослав нахмурился. Уговор был – с глазу на глаз. Да и глядится монах дико. Смугл, нос крючком, глаза холодные, шрам через всю щеку – от подбородка до виска. Рожа убийцы…

За жизнь Святослав не опасался. Гридни за дверью наверняка обшарили и общупали гостей; иголку в рукаве запрятали бы – и ту бы нашли. С оружием к князю входят только самые близкие. Прочие, пусть даже духовные… Мало русских князей обманом зарезали? Епископ? Монах? Тать любую одежу накинуть может… Вон дверь приоткрыта, гридь в щелку посматривает. Услыхать ничего не услышит, но случись что – кинется коршуном…

– Это мой слуга Артемий, – сказал Дионисий, заметив взгляд великого князя. – Без него всего не сказать.

Епископ говорил с акцентом, но чисто – давно живет в Руси. Святослав нехотя кивнул – пусть остается.

Дионисий начал без предисловий:

– Слух прошел, объявился в землях твоих дружинник Некрас…

Святослав вздрогнул. Откуда знает? Впрочем… Кто-то сболтнул на исповеди, поп доложил митрополиту. Митрополит в Киеве тоже из греков…

– Объявился, – сказал Святослав. – Только не в моих землях. У Ростиславичей.

– Белгород – в Киевском княжестве.

– Верно, – сказал Святослав, закипая, – в Киевском. Разве не ведаешь, владыка, что княжеством правят двое: Великий князь в Киеве и Ростислав в Белгороде? Лучшие мужи Киева, бояре смысленные, такой ряд уложили. Киевский стол-де велик, вдвоем поместитесь. Поместились… Как бы ни был велик двор, а запусти в него вместо одной собаки двух, обязательно перегрызутся. Грыземся… Летось с Ростиславом воевали, зараз сидим в городах своих и зубы точим.

– Не гневайся, князь! – сказал Дионисий. – Мне это ведомо. А молвил я к тому, что от Киева до Белгорода ближе, чем от Турова, а руки у Великого князя длинные. О том всей Руси известно.

«Ловок!» – подумал Святослав.

– Чем насолил Некрас владыке Туровскому?

– Безбожник!

– Дела церковные! – сказал Святослав. – Поганых по лесам – тьма, всех не переловишь.

– Не ведаешь ты, княже… – Дионисий поерзал на табурете, устраиваясь поудобнее. Под напором тучного тела табурет скрипнул.

– Что-то ведаю, – усмехнулся князь. – Служил Некрас у Глеба Туровского, но вышла у него свада с князем из-за смока…

– Богомерзкое чудище! – вскричал Дионисий, вздымая посох.

– Чем смок бога прогневил?

– Не бога, а слугу его! Некрас чудище в реке купал, весь Туров глядеть сбежался. Я тож подъехал: надлежит пастырю доброму знать, чем стадо его занято. Верхами был. Люд расступился, меня к берегу пропуская. Смок, завидев слугу божьего, закричал на него по-диавольски. Кобылка моя спужалась, взбрыкнула, и епископ туровский пал в грязь. На глазах всего Турова!

Святослав еле сдержал усмешку.

– Седмицу после того я лежал, – продолжил Дионисий. – Бог миловал, спас слугу своего: ничего не сломал и нутра не отбил. Восстав с одра, я призвал Некраса и велел ему смока, отродье диавольское, убить.

– Убил?

– Отказался. Сказал, что все живое на земле сотворено Господом. Коли Господь посчитал бы, что смоки от диавола, то их бы и не было. Сказал, что винить надо не смока, а кобылку: кони, бывает, зайца пугаются и седоков сбрасывают, но зайца диавольским отродьем никто не считает.

– Умен.

– Диавольским попущением. Враг рода человеческого, как ведомо, вкладывает в уста слуг своих речи смысленные.

– Что далее?

– Пожаловался я Глебу. Князь поначалу посмеялся над бедой слуги божьего, но все ж кликнул Некраса и велел смока отдать. Животина для людей опасная, князь-де велит ее в хлеву закрыть, чтоб вреда не было.

«Вот оно как! – подумал Святослав. – Горыня другое сказывал. Глеб хоть и жаден, но не глуп».

– Что Некрас?

– Отказал князю! Сказал, что смок его, а над добром дружинника князь не властен. Коли смок вред сделает, то он, Некрас, за то и ответит.

– Прогнал его Глеб?

– Отпустил с миром.

– Спустил обиду?

– Любил его Глеб. Из всей дружины его Некрас – лучший. Понял я, что Глеб мне не способие, и проклял Некраса. От церкви отлучил.

– А Некрас?

– Сказал: человека от церкви отлучить можно, но нельзя – от Бога. Повернулся и ушел. В тот же день не стало его в Турове. А близ города разбойники объявились.

– Многих пограбили?

– Только меня. Год тот неурожайным выдался, смерды в холопы детей отдавали, чтоб с голоду не померли. С Божьей помощью собрал я уных и повелел отвести в Корсунь да в греки продать. У греков им было бы сытно, а епархии – прибыток.

«Жаба! – подумал Святослав. – Жирная и мерзкая ромейская жаба! Господь заповедал помогать ближним, а ты их – в рабы!»

– Некрас перенял слуг моих, кого побил, кого повязал, а холопов уных увел. Куда – по сю пору неведомо. Я пошел к Глебу жалиться, князь меня же и обругал. Сказал, что из-за меня потерял лучшего дружинника. Сказал, как объявится Некрас, будет просить его вернуться, а я свое проклятие сниму. А не послушаю, так будет в туровской епархии другой пастырь. Ты, княже, человек смысленный, богобоязненный, понимаешь, что нельзя так с владыкой! Но Господь наш велел прощать, и я Глеба простил. «Пусть, – думаю, – по нему будет». Только зря Глеб ждал доброго от слуги диавола. Через месяц объявился Некрас. Послал к нему Глеб сотника с дружинниками на беседу звать, а Некрас с разбойниками посек их насмерть.

– Напал на дружинников, братьев своих?

– Чего ждать от изгоя?

– Какой он изгой! Сам ушел!

– Но зло сотворил!

– Скажи мне, владыка, – сказал Святослав, привставая, – а есть ли у туровского епископа вои?

– Как не быть! – Дионисий погладил бороду. – Лихих людей по дорогам много, особу духовную стеречь надобно.

– Они холопов охраняли, как Некрас напал?

– Они.

– Не могло так выйти, что вои твои, затаив зло на Некраса, посекли дружинников, чтоб Некрас не помирился с князем?

– Что ты! Сами, без повеления?

– А коли повеление было?

Святослав смотрел на епископа в упор. Тот опустил глаза.

«Он! – понял князь. – Лиса ромейская! Гречины, подлый народ!»

– Никто не видел, как дружинников секли, – сказал Дионисий, – может, и не Некрас. Люди говорят, что он, а кто на самом деле – Господь ведает. Думаю, княже, тебе до этого дела нет. Глеб Туровский не родич тебе. Его дружинников побили, его и забота. Чтоб ты лихого не думал, Артемий расскажет, что далее было.

Монах за спиной Дионисия поклонился.

– Как дружинников посекли, послал меня владыка к Некрасу, усовестить богоотступника…

«С такой-то рожей увещевать?» – Святослав с сомнением глядел на монаха. Тот, будто не видя этого взгляда, продолжал ровно и монотонно:

– Нашел я становище отступников и стал говорить им о каре Божьей. Призывал повиниться и не чинить более зла добрым людям. Только Некрас, наущаемый диаволом, натравил на меня смока. Аспид прокусил мне руку, – Артемий поднял правую руку со скрюченными пальцами, – рвал лицо. – Артемий коснулся шрама на лице, – а богоотступники смеялись. Еле живой добрел я к Турову…

– Видишь, княже? – сказал Дионисий.

– Вижу! – Святослав встал. – И вот что скажу. Был бы тот Некрас моим дружинником и пришел бы ты на него жалиться, выпроводил бы, как Глеб Туровский.

– Нет, княже! – сощурился Дионисий. – Я еще не все поведал. Не так прост Некрас. Признали его купцы заезжие и мне поведали. Родом Некрас из Звенигорода земли Галицкой, в крещении звался Иваном. Чьих родителей – неведомо, но по духовной князя Петра Звенигородского стал его младшим сыном. Прогнал его Володько Галицкий из своих земель, после чего пошел Некрас в Курск, где служил князю Всеволоду. Слыхал о таком?

Святослав на мгновение онемел.

– Ты ошибся, владыка! – сказал погодя. – Того Некраса давно нет: зарезали половцы.

– То-то и беда, что не зарезали – я разузнал. Серебро взяли, чтоб убить, а сами продали ромеям. Некрас от них и сбежал…

«Бляди плоскорылые! – подумал Святослав. – Доберусь я до вас!»

– Не беда! – сказал вслух. – Кем бы ни был тот Некрас, а нет его более. Люди мои убили.

– Слыхал, княже, но не верю.

– Отчего?

– Люди твои не вернулись из Белгорода…

«И это знает!» – поразился Святослав.

– Коли не вернулись, то и рассказать некому. Может, убили, а может, и нет. Наверное знать надобно. Мне и тебе.

«Ромей!» – покачал головой князь, но спорить не стал. Прав епископ.

– Чего хочешь?

– Артемий мой Некраса в лицо ведает. Хочу в Белгород послать. Только Артемий в землях киевских не бывал, в путях несведущ, к тому же люд разный на путях встречается… Дай слуг сопроводить его до Белгорода и на обратном пути.

– Не побоится вновь безбожника встретить?

– Не побоюсь! – сказал монах. Голос его стал другим: звонким от ненависти.

– Что будет, как встретишь?

– На все воля Божья, – монах склонил голову.

– Быть посему! – сказал Святослав, вставая…

– Может, следовало о повелении Константинополя сказать? – спросил Артемий, когда они вышли от князя. Гостей сопровождали гридни, но Артемий говорил по-гречески.

– Если мертв Некрас, то без нужды. Возгордится князь, что басилевсу помог, награду потребует. Если жив Некрас, сообщим. Нам помощь нужна, – ответил епископ.

– Сам справлюсь! – озлился Артемий.

– Раз пробовал! – нахмурился Дионисий.

– Смок помешал…

– Если жив Некрас, то и смок жив. Не дерзи, раб! Делай, что велено! Смирна овца перед пастырем своим…

Артемий молча поклонился.

А Святослав позвал Горыню и передал ему разговор с гостями.

– Убил Жегало Некраса! И смока спалил! – возразил воевода. – Весь Белгород об том гудел.

– Будь у Ростислава другой воевода, не усомнился бы, – сказал князь. – Но там Святояр. Хитер!

– Не он один! – обиделся Горыня.

– Подай грамоту! – велел князь.

Расправив пергамент, он долго читал, шевеля кустистыми бровями. Глаза Святослава, в молодости зоркие, с годами стали сдавать. Буквы расплывались, не желая складываться в слова.

«…Что послал сотника своего Жегало чинить разбой в Белгороде, нет за то тебе, князь, чести. Жегало аки хищный зверь напал на сотника моего Некраса и слуг его, злодейски их умертвив, а сам со злодеями своими паде от меча дружины моей. Того Жегало в Белгороде многие признали, и послухов у меня несчетно…»

– Про смока не пишет! – сказал Святослав, прочитав вслух. – Отчего?

– Святояр грамоту сочинял и князьям разослал. Хотел в глазах их тебя очернить.

– Не очернит. Скажем, что Жегало самовольно в Белгород поехал, с Некрасом посчитаться. Де убил Некрас брата Жегало в сече, а сотник не стерпел обиды. Не для того письмо писано, не для того.

– Значит, хочет князей запугать, чтоб не шли в земли его. Про Некраса и змея слух далеко пошел, прочтут князья и побоятся: сотника нет, а смок остался.

– И ведь побоятся! – сказал Святослав.

– Пусть! Сами управимся. Достоверно знаю: на одного воя князя Ростислава у нас – три.

– Воюют не только числом. Затворится Ростислав в Белгороде, постоит войско под стенами да уйдет, несолоно хлебавши. Не взять нам Белгорода, крепок город. Знает это Святояр и дерзит. Сам войну себе кличет.

– Скажу тебе, княже, что удумал, – сказал Горыня, расстилая на столе принесенный с собой пергамент. – Велел ты, и я сделал. Ранее близ Городца хотели в земли Ростислава войти, но Городец у нас переняли. Пойдем вкруг Ирпеня, мимо истока его, там к Белгороду повернем.

– Это седмица пути! Пешие вои, обоз… Разъезды Ростислава заметят, князя упредят. Пока дойдем, Ростислав в Белгороде закроется, хлеб в житницы свезет. С хлебом под стенами месяц стоять, а без хлеба – три дня.

– Пойдут только конные. Без обоза. В Киеве слух пустим, что посылаем воев князю Галицкому. Просил, мол, помощи от жупанов угрских. Лазутчики Ростиславу так и донесут. Войско двинется по Галицкой дороге, через день повернет. Заметят его Ростиславичи, да поздно, а разглядят: идут конные, числом невеликим. Не удержится князь, захочет рати. Молод, горяч. Тут ему и конец.

– Ростислав выведет в поле пеших с копьями, после чего конец нам.

– Того и хочу, чтоб Ростислав так сделал. Знать не будет, что пешие и у нас есть. Мы их в насады посадим да по реке спустим. У Белгорода, – Горыня показал пальцем на пергаменте, – два войска соединятся.

– Насаду на реке не заметить тяжко. Три дня плыть!

– Как купцы поплывут, без стягов киевских?

– Переймут да проверят.

– На ночь к своему берегу приставать станут. Большая часть войска на дно ляжет, а борта у насад высокие. Увидят Ростиславичи десяток воев на каждой насаде и поверят, что купцы. А что пятьдесят на дне лежат – разгляди!

– С высокого берега разглядят.

– Помосты сделаем.

– Посчитают воев, как те на берег сойдут.

– Запретим это делать до темноты.

– Есть захотят, костры разожгут. По огням посчитают.

– Велим много не жечь. Три дня без горячего вытерпят.

– А лазутчики Ростислава?

– В каждой насаде – кони и дружинники. День спят, на ночь – в разъезд! Лазутчиков переймут.

– Не один Святояр хитер! – сказал Святослав. – Все продумал, воевода!

Горыня довольно усмехнулся. Князь построжел лицом.

– Выступим, как Артемий из Белгорода воротится. Коли Некрас жив, пропадут хитрости втуне. Дай гречину лучших людей и быстрых коней. Чтоб без Артемия в Киев не ворочались!

Горыня поклонился. Святослав, отпустив тысяцкого, направился в дальний покой. Остановился в дверях. Красивая, строго одетая девушка сидела за столом и читала свиток. Князь некоторое время молча любовался ею, затем неслышно подошел. Увлеченная чтением, девушка заметила князя, когда тот стал рядом.

– Тато!

Святослав привлек вскочившую дочь, чмокнул в атласный лобик.

– Все чтешь, ладо? – Святослав заглянул в свиток. – Часослов? Опять?

– Влечет меня, тато, слово Божье.

– Лучше б вышивала! – вздохнул Святослав. – Ты ж не монашка!

– Хочу ею быть!

– Такую красу да под схиму! – Князь укоризненно покачал головой. – Замуж тебе надо, Софьюшка! Заневестилась – семнадцатый годок.

– Не хочу! – потупилась дочь.

– Все девки замуж хотят! – не согласился Святослав. – Другой отец давно отдал бы, только мы с матерью не можем с кровиночкой, ненаглядной нашей, расстаться. Любим тебя, Софьюшка!

– И я вас люблю!

– Ишь какая! – продолжил князь, гладя дочь по голове. – Ласковая! Не позволю зятю обижать! Никому не отдам!

Софья довольно засмеялась и чмокнула отца в бороду.

– Почитай мне псалом Давидов! – сказал князь, садясь на лавку. – Мой любимый.

Софья пошелестела свитком.

– Благословен Господь, твердыня моя, научающая руки мои битве и персты мои брани, – начала звонко, – милость моя и ограждение мое, прибежище мое и Избавитель мой, щит мой, – и я на Него уповаю…

Святослав слушал вдохновенное моление пророка, внимая каждому слову. А когда Софья дошла до «блесни молниею, и рассей их; пусти стрелы Твои и расстрой их», князь присоединился, вторя слегка осипшим, но крепким голосом…

19

Повозка, управляемая смуглолицым монахом, подкатила к воротам Белгорода. Стражник в потертом куяке скользнул ленивым взором: мышастый мерин в ременной упряжи, несколько пустых корзин и бочек на повозке. Отец-келарь из ближнего монастыря послал служку за припасами. Стражник махнул рукой, и повозка вкатила в ворота.

Артемий, миновав стражу, усмехнулся. Дикие люди русы! Город готовится к войне, а чужого впускают за стены, даже не спросив. В представлении русов надеть рясу, если ты не монах, невозможно – грех! Самому монаху, ясное дело, в представлении русов стать лазутчиком Бог не велит. Удивительно, как славянам удавалось держать в страхе Рим? Разве что свирепостью в бою и презрением к смерти. Эти бы качества да подданным империи! Никто не смел бы покуситься на Рим. Остальное в империи есть: золото, оружие, знания, искушенность в интригах и умение вести тайные войны… Артемий внезапно подумал, что у богатых да ученых не может быть свирепости в бою и презрения к смерти. Им есть что терять. К примеру, прикажи ему Дионисий убить Святослава… Княжеские гридни обыскали гостей, но тонкий стилет, скрытый в поясе Артемия, не заметили. Незаметно достать, прыжок – и хруст пробиваемого горла… Это был бы последний прыжок Артемия. Гридь следил в приоткрытую дверь – мигом подлетел бы и зарубил. Или, что того хуже, оглушил и оттащил в пыточную – мучить. Он пошел бы на верную смерть? Артемий подумал и решил: нет. Дионисий не единственный епископ на Руси. Многим нужны люди, умеющие выдать себя за монаха, слугу, воина или купца из далекого Царьграда, как русы зовут родной Константинополь. В самом Константинополе такие люди тоже нужны, но Артемию туда дороги нет. Одно знатное и богатое семейство до сих пор ищет убийцу сына. Юного Димитрия зарезали, когда он в сопровождении слуги направлялся на свидание к женщине, к которой, по мнению заказчика, Димитрию ходить не следовало. Обманутый муж хорошо заплатил, Артемий сделал свою работу, но кто знал, что слуга выживет?.. Хорош был удар – снизу в печень, – но трусливый слуга надел под одежду кольчугу. Следовало добить, однако к ним, привлеченная криками, бежала стража…

На Некрасе тоже была кольчуга. Артемий на такое не рассчитывал, поэтому вместо трехгранного стилета, разрывающего железные кольца, взял широкий нож. Хорош был нож, дамасской выделки, кольчугу пробил, но в глубь тела не пошел. Второй замах Артемий сделать не успел: мерзкая тварь прыгнула на круп коня. Прокусила руку, располосовала когтем лицо. Артемию удалось тварь стряхнуть, а испуганный конь понес так, что вои Некраса отстали. Дионисий не заплатил за работу, хотя следовало компенсировать увечье. На правой руке пальцы гнутся плохо, приходится все делать левой. Хорошо, что он одинаково владеет руками…

На торгу Артемий оставил повозку у коновязи, взял пустые корзины и пошел по рядам. Валил с возов репу, поздние, уже последние, огурцы, яблоки, хлеб… Не торговался – за все платил Дионисий. Вернее те, из Константинополя, которые велели сыскать и убить… Обрадованные торговки охотно заводили разговор с увечным слугой Божьим, скоро Артемий знал, что следовало. Красавицу в медовом ряду он разглядел сразу. Пшеничные волосы, голубые глаза, полная грудь… В маленьких ушках – золотые серьги местной работы. В Константинополе этой русской за одну ночь подарят десять номисм – золотых монет. Здесь поставили торговать. Не умеют русы ценить свое достояние! Некрас, впрочем, оценил…

Артемий степенным шагом подошел к торговке.

– Ты Улыба? – спросил строго.

– Я, отче! – ответила торговка, глядя с любопытством.

– Бают, варишь лучший мед в Белгороде?

– Спытай! – Улыба протянула кружку.

Артемий принял и глотнул. Медовая брага, сдобренная ароматной травой. Гадость! Сейчас бы глоток густого золотистого вина с Крита! Как можно пить это пойло? Но, что бы ни думал Артемий, свои мысли оставил при себе. Осушил кружку до дна и вернул, причмокнув.

– Добрый мед! Много у тебя?

– Здесь корчага. Дома три бочки.

– Заберу все!

– В монастыре нет меда? – удивилась Улыба.

– Старый кончился, новый еще не поспел, – пояснил Артемий. – Игумен гостей ждет.

«Три бочки меда! – ахнула про себя Улыба. – Да это…»

– Две гривны! – выпалила она, ожидая, что странный монах начнет яростно торговаться.

– Две так две! – согласился монах. – Собирайся! Мне до темноты наказали воротиться.

Улыба торопливо погрузила корчагу на повозку монаха – тот помог, и они поехали в посад. Свою повозку Улыба оставила на торгу. Хватит времени вернуться, тороватого покупателя упускать не след. Доехали скоро. Улыба заперла ворота и повела монаха в дом. Там покупатель аккуратно отсчитал серебро, подвинул сверкающую горку к хозяйке.

– Проверяй!

– Все верно! – замахала Улыба руками. – Я видела. Погоди, счас людей кликну! Служанку выгнала, совсем дерзкая стала, приходится самой.

– Зачем нам люди?

– Бочки на повозку закатить.

– Не нужно их катить!

– Не понимаю тебя! – удивленно сказала Улыба.

– Присядь, хозяюшка! – сказал монах, улыбаясь. Тонкие губы раздвинулись, показав острые белые зубы. Искалеченная шрамом щека пошла складками, лицо гостя стало жутким. Горло Улыбы перехватил страх. Какой чудной монах! Что ему надобно? Она сама не заметила, как ноги ее подогнулись и тело безвольно опустилось на скамью.

– Бают, жила с княжьим сотником Некрасом?

Улыба помедлила и кивнула.

– Вот это, – гость кивнул на кучку серебра, – а также мед твой останутся тебе, если поведаешь о нем.

«Господи, кто он? – лихорадочно думала Улыба. – От кого пришел?» Она хорошо помнила ночь, когда прогнала Некраса и за воротами закричали люди. Она выбежала, увидела мертвую кобылку, убитого половца, лужи крови… Улыбе стало муторно, служанка увела ее в дом. Под утро к ней приехал сам Святояр, долго расспрашивал о Некрасе, а после велел молчать. Наказал, будет кто выведывать о Некрасе – не медля доносить лично ему. Дождалась, выведывают. Закричать, побежать из избы? Можно успеть. А ежели нет? Такой зарежет и глазом не моргнет…

– Что хочешь знать? – хриплым голосом спросила Улыба.

– Как он выглядел?

«Знает! – поняла Улыба. – Сказал: «выглядел», а не «выглядит». За мертвого убивать не будут».

– Высокий, стройный, жилистый, – стала перечислять Улыба. – Волосы русые, глаза большие, синие…

– Шрамы у него были? – перебил гость.

– Несколько. На руках и груди.

– На груди? – заинтересовался гость.

– Как раз напротив сердца. Свежий шрам, розовый.

– Это он!

Гость встал и перегнулся через стол:

– Где Некрас? Говори?

– Господи! – отшатнулась Улыба. – Нет его! Сгорел!

– Где?

– В конюшне, со смоком своим. Колпаки Великого на них напали.

– Сама видела?

– Не пустили. Никого близко дружинники не подпустили. – Улыба заплакала. Больше от страха, чем от горя. – Не дали косточки милые самой похоронить. Дружинники землей пепелище забросали, до сих пор запрещают ходить туда. Сторожа там. Мне велели молчать.

– Не велика беда, что рассказала! – усмехнулся Артемий. – Серебро заслужила.

«Святояру расскажу, еще даст!» – злорадно подумала Улыба.

– Ладно, хозяюшка! – сказал Артемий, расстегивая пояс. – Поговорили – и хватит. Разбери постель, отдохни с гостем. Приласкай убогого!

– Ты!..

Улыба не закончила. Все так же хищно скалясь, гость вытащил из сапога и положил на стол длинный нож. Затем, накрыв рукоять ладонью, поманил вдову пальцем свободной руки. Онемев от страха, та подошла. Артемий уцепил пальцами шнурок поневы и потянул, развязывая узел…

Золотые серьги, вытащенные из ушей женщины, Артемий бросил в кучку серебра, затем аккуратно пересыпал добро в кожаную калиту. «Дионисию скажу, что подкупил княжих слуг, – подумал, привязывая кошель к поясу. – За добрую весть еще серебра отсыплет. И серьги у бабы дорогие…»

Отворив ворота, он степенно выехал на улицу. Не поленился, сходил и затворил ворота изнутри. Чем позже заглянут в дом, тем лучше. У городских ворот все тот же стражник проводил равнодушным взглядом груженую телегу. Отъехав от Белгорода верст пять, Артемий загнал повозку в кусты и выпряг мерина. Достал из-под соломы хорошее кожаное седло, умело заседлал мышастого. Вскочил на мерина и погнал его малоезженой лесной тропой. Артемий не боялся заплутать. Этот путь он знал, а за лесом его ждали…

20

Некрас вернулся не один. Вместе с ним во двор въехал десяток всадников, отчего у маленькой избы стало тесно.

– Где смок? – спросил Олята, забыв поклониться.

– Здесь! – успокоил Некрас. – Спит в пещере.

Выбежавшая на шум Оляна поднесла Некрасу кружку меду. Тот выпил, крякнул и вернул кружку.

– Еще есть? Я с друзьями.

– Сбегаю к Ждану, – засуетился Олята. – Оляна кашу сварит.

Когда Олята вернулся с двумя полными горлачами – отдал Ждану ногату, не торгуясь – и караваем под мышкой, гости сидели за вытащенным из избы столом. Умытые, посвежевшие. Оляна хлопотала у очага, помешивая варево деревянной ложкой. Олята поставил горлачи на стол. Кружек было только две, они сразу пошли по кругу. Олята подал на рушнике каравай и остатки окорока, гости вытащили ножи. Каждый привычно отхватывал ломоть пшеничного, кус ветчины, жадно жевал. Олята разглядывал ватагу. Гости были при оружии, их суровые, выдубленные солнцем лица, покрывали шрамы. Шрамы виднелись и на бритых головах. Летами мужи были под стать Некрасу, только один выделялся обильной сединой в бороде.

Замоченная с вечера дробленая пшеница поспела быстро. Олята поставил на стол горячий котел, гости достали из-за голенищ деревянные ложки, стали есть обжигающее варево.

– Чего стоишь, отрок? – спросил седой, глянув на Оляту. – Ложки нету?

– Сесть негде.

– Подвиньтесь, братья! – сказал седой. – Хозяин голодным останется.

Сидевшие рядом вои освободили краешек лавки, Олята достал ложку и потянулся к котлу. Ели молча, ожесточенно дуя на горячую кашу. После того как котел опустел, Оляна прибрала его и поставила на стол горлач молока. Вои, разглядев, заулыбались.

– Мы ж не дети! – скаля зубы, сказал один из воев, помоложе.

– Кислое есть? – спросил седой.

Оляна сбегала в избу, принесла другой горлач. Седой налил в кружку кислого молока, с удовольствием выпил.

– Им не давай! – сказал, возвращая кружку. – Ишь, зубы скалят! С утра ножки расцеловали бы за молоко, а когда брюхо набито, нос воротят.

– Такой красавице я всегда расцелую! – сказал зубоскал.

Вои захохотали. Оляна покраснела и убежала в избу.

– Спасибо хозяевам за угощение! – сказал Некрас, вои встали и поклонились отроку. Олята смутился. Некрас положил ему руку на плечо.

– Это меньшой брат наш, Олята, – сказал он. – Годами мал, да ловок – двух Колпаков сулицами заколол. – Во взглядах воев Олята прочитал удивление и уважение. – Скажите ему, кого как кличут.

Вои по очереди сказали имена, Олята от волнения запомнил не все. Отложилось, что седого зовут Малыга, а зубоскала – Брага. Каждый вой, называя свое имя, вставал и кланялся Оляте, отрок робко кивал в ответ. Олята понимал, что происходит какой-то обряд, очень важный, но не знал, как себя вести. К счастью, все быстро закончилось.

– Отдохнем чуток! – сказал Некрас, и гости с удовольствием повалились на мягкую траву у ограды. Нерасседланные кони щипали ту же травку, некоторые тыкались мягкими губами в лица хозяев, выпрашивая подачку, хозяева отмахивались. Некрас поманил Оляту, и они сели за стол.

– Как жили? – спросил Некрас.

Олята в двух словах рассказал о событиях последних дней. Некрас кивал головой, слушая. Оотрок думал, что Некрас заругается, узнав об отданных в тягло конях, но тот одобрил:

– Смерда все обдирают: князь, бояре, тиун… Доброе дело людям сделал, не забудут.

Олята, робея, завел речь о добыче.

– Ватага должна решить! – сказал Некрас. – Тащи все!

Пока Олята таскал из избы сабли, ножи, седла, сапоги, вои вновь расселись вкруг стола. Каждая сабля была извлечена из ножен и рассмотрена, каждое седло проверено, даже сапоги ощупаны. В завершение Олята высыпал из тяжелого кошеля серебро, сверху положил золотые монеты. Деньги трогать не стали, просто кивнули, соглашаясь со счетом Оляты.

– Как думаешь делить? – спросил Некрас.

– Не ведаю ваших обычаев, – смутился Олята.

– Обычаи простые, – сказал седой Малыга. – Кто добычу взял, тот и владеет. Потом, коли хочет, может одарить друзей. А не хочет, никто не попрекнет. Кто добычу брал?

– Я и Некрас.

– Вот и делите меж собой.

– Некрас трех Колпаков убил, – сказал Олята.

– Четырех! – поправил Некрас.

– На четвертом добычу не взяли! – возразил Олята.

Вои засмеялись.

– Смышленый отрок! – сказал Малыга. – Казну можно доверить – не просчитается.

Олята насупился.

– Некрасу трех коней, мне двух, – сказал сердито. – Ему три меча, мне два. Серебро и злато делить так же. Поскольку Некрас больше убил, пусть выбирает, что взять, первым.

– Молодец! – одобрил Малыга. – По совести.

Другие вои, к удивлению Оляты, закивали.

– Я бы взял коней и мечи, – сказал Некрас, подмигивая ватаге, – а тебе – серебро и злато.

– Нет! – возразил Олята. – Конь гривну стоит и меч гривну. Серебра и злата меньше.

– Не обманешь! – захототал Малыга.

– Тогда так, – сказал Некрас. – Свою долю дарю брату моему Оляте, который мне и смоку жизнь сберег. Пусть владеет!

Ватага притихла. Все, как один, смотрели на Оляту. Ошеломленный словами Некраса, Олята понимал, что от него чего-то ждут, но не находил слов. Отрок растерянно глянул в сторону и увидел Оляну. Сестра смотрела на него не отрываясь, и Олята вдруг понял.

– Возьму коня для сестры, – сказал тихо, – меч себе. Серебра сестре на приданое, – Олята зачерпнул из кучки. – Остальное – новым друзья моим.

– Ай да отрок! – вскричал Малыга. – Ай да молодец!

Остальные вои одобрительно зашумели.

– Сам тебе выберу, лучшую! – продолжал Малыга, беря со стола саблю. – И коня сестре, как пригонят!

– Научишь мечом владеть? – спросил Олята, краснея от удовольствия.

– Отчего ж не научить? – сказал Малыга. – Времени у нас много…

* * *

Времени и в самом деле оказалось много. Олята думал, что Некрас с ватагой пойдут в Белгород, но тот коротко ответил: «Не сейчас». Ватага перебралась из веси на берег реки, где в пещере жил смок. Вои поставили шалаши и зажили становищем. По утрам назначенные дежурные вытаскивали из протоки верши с рыбой, кормили смока, варили себе уху и кашу. Хлеб, мясо, крупу и другие припасы привозила Оляна. Из коней Колпаков Малыга выбрал ей соловую кобылку, резвую, но смирную. Оляна с удовольствием скакала на ней, сжимая бока лошади белыми голыми ногами. Оляте это не нравилось: в становище жили мужи, почти сплошь молодые, а тут девица ноги кажет… Олята заикнулся насчет портов, но сестра слушать не стала.

Сам Олята перебрался к ватаге. Хотелось стать своим среди новых друзей, да и постигать воинское дело было способнее. Малыга сдержал слово. Каждое утро – ловить рыбу и кашеварить старика не посылали, – они с Олятой прыгали на песчаном берегу с деревянными мечами, собственноручно вытроганными седым кметом. Учил Малыга твердо, случалось, и по спине деревяшкой охаживал, но все ж не так больно, как Некрас. Жалел отрока. Свободные от службы вои приходили смотреть. Свистели, подбадривали Оляту криками и советами. Когда отрок уставал, его немедленно сменял кто-то из раззадорившихся воев, затем другой. Со всеми Малыга бился на равных и всех побеждал. Старик будто не ведал усталости. Нисколько не вспотевший, сухой, жилистый, он неуловимым движением встречал удар противника, отбивал и тут же стремительно атаковал. Очередной вой, получив чувствительный удар по спине или плечу – своих седой не жалел, – понуро шел на место.

– Что ты хочешь? – сказал как-то Брага, потирая ошибленную руку. – Малыгу даже Некрас побить не может. А Некрас знаешь как рубится?!

– Видел, – сказал Олята. – Его Малыга учил?

– А то ж! – буркнул Брага.

Оляту учили сражаться пешим, рубиться конным, бить копьем на скаку. К вечеру отрок еле волочил ноги, но не роптал. Он помнил, как помогла ему Некрасова наука в Волчьем Логе, да и стенать было соромно. Олята понимал, что владеть оружием, как его новые друзья, он научится не скоро, но все равно старался.

Некрас редко подключался к забавам. Позавтракав, он высылал разъезды по обе стороны берега – сменить ночную сторожу, затем садился на смока и улетал. Возвращался к полудню усталый, мылся и садился обедать. Смок, получив свою рыбу, лез в реку, где нырял и плавал в свое удовольствие. После войны с Великим суда по реке не ходили, место здесь было отдаленное и глухое – опасаться, что змея кто-либо увидит, не приходилось. Сам Некрас садился чинить и подгонять сбрую – смок продолжал расти. К обеду приезжала Оляна: привозила снедь и постиранную одежу. Ее встречали радостно. Сажали к костру, давали лучший кусок, дарили то свежевыструганную деревянную ложку, то розовое пряслице, невесть как завалявшееся в суме воина, то глиняную свистульку, саморучно слепленную и обожженную в костре. Оляна поначалу дичилась, но потом оттаяла: принимала подарки, смеялась шуткам, била по по рукам воев, делавших вид, что хотят ее ущипнуть. Олята поначалу хмурился, на все это глядючи, но скоро понял: никто из ватаги сестру не обидит. Тем более что Малыга взял ее под крыло. Старик называл деву дочей, гладил по голове, несдержанным на язык воям показывал тяжелый кулак. Оляна оставалась у реки до темноты. Терла песком медный котел, стирала воям порты да рубахи, а когда дела не было, скакала наперегонки с кем-нибудь из молодых. Чаще всего это был Брага, тот, что грозился расцеловать ей ножки. Брага не спускал с Оляны глаз, ходил за ней следом и громко вздыхал, когда Оляна смеялась. Ватага над Брагой подшучивала, но беззлобно. Как понял Олята, Брага, самый молодой из воев, был падок на девок и, как только представлялась возможность, немедленно в кого-то влюблялся. Олята не воспринимал всерьез потуги незадачливого ухажера, но Брага внезапно попросился поговорить.

– Брате! – сказал, когда отошли от становища. – Отдай за меня Оляну! Так хочу ее, что жить не могу!

Ошеломленный Олята не знал, что ответить.

– Беречь ее буду! Никогда не обижу! – продолжил Брага, по-своему поняв молчание отрока. – Нужды не узнает! Нет у меня родни, всю княжьи гридни посекли, нет дома – спалили, но серебро имеется, мечом в бою взял. Ватага, как узнает, что женюсь, еще даст. Дом купим, хозяйство заведем. Оляна такая гожая… А что немая, мне дела нет.

– Она не немая! – сказал Оляна сердито. – Говорить не хочет.

– Вот и ладно! Отдай!

– Ее спрашивал?

– Спрашивал! Смеется… Ты брат ей, отдай!

– Брага! – сказал Олята. – У тебя родни совсем нет, у меня только Оляна. Более никого на белом свете. Пойми меня! Как сестру насильно замуж отдать? Захочет тебя – бери, не захочет – заставлять не буду!

Брага повесил голову и отошел. Олята пересказал разговор сестре и спросил прямо:

– Пойдешь за Брагу?

Оляна покачала головой.

– Тогда не скачи с ним наперегонки, не завлекай! Хлопец сохнет!

Оляна кивнула и лукаво улыбнулась.

Назавтра она приехала в становище не одна. На крупе кобылки за девой сидела Нежана.

– Оляна просила помочь! – объяснила свое появление Нежана.

Женщины собрали грязную одежду и пошли к реке – мыть. Брага увязался следом. Оляна скоро вернулась, а Браге, который вознамерился сопроводить, знаком указала сидеть. Вой подчинился. Оляна у реки более не показалась, занялась другими делами, и Брага дотемна сидел на берегу. От скуки он заговорил с Нежаной, женщина охотно отвечала, скоро они оживленно болтали. Брага с удовольствием заметил, что Нежана красива: круглолицая, с высокой грудью и округлыми формами крепкого тела. Разговаривая, Нежана не переставала мыть. Наклонялась к воде, высоко подоткнув подол, Брага с замиранием сердца глядел на белые подколенки и ощущал томление в груди. Борясь с искушением, он пожаловался Нежане на Оляну.

– Девке четырнадцать! – сказала женщина, вытирая лоб. – Куда ей замуж? Ветер в голове! На коне скакать да парням зубы скалить – вот и все занятия! Не понять ей, зачем муж. Опора, защита… – Нежана всхлипнула. – Второй год вдовствую. Хоть бы кто пожалел…

– Я тебя пожалею! – неожиданно для себя сказал Брага. – Хочешь?

– Хочу! – ответила Нежана.

Домой вдова поехала за спиной Браги. Оляна задержалась в лагере. Ночевать Брага не приехал, вернулся с рассветом. Никто его ни о чем не спросил и не стал вышучивать. Только Малыга сказал восхищенно:

– Ну, девка! Ну, умница! В такие годы и такой разум!

– Какой разум? – не понял Олята.

– Такой! – вздохнул старый кмет. – Поняла, чего хлопец хочет, и мигом устроила. Будь у меня сын, просил бы Оляну за него. За такой женкой не пропадешь!

– У тебя только дочки? – спросил Олята.

– У меня никого! – вздохнул Малыга. – Ни кола ни двора. В нашей ватаге у всех так. Будь у нас дом и родня, разве сидели бы здесь? – Старик махнул рукой и пошел прочь.

…В тот день Некрас, как обычно, вернулся к обеду и сидел с ватагой у костра, когда с реки донесся испуганный девичий визг. Ватага, хватая мечи, понеслась к воде. И остолбенела. Вниз по течению плыл смок. На шее его, обхватив ее руками и ногами, сидела Оляна и истошно визжала.

Первым опомнился Некрас. Сунул пальцы в рот и засвистел. Смок развернулся и поплыл к берегу. Оляна умолкла. Смок подплыл к прибрежной мели и встал на лапы, Оляна соскользнула в воду и побежала к ватаге. Рубаха и понева ее промокли насквозь, мокрое полотно облепило тело, открыв нескромным взорам все его прелести. Два розовых соска победно пробивались сквозь ткань.

– Как ты на него залезла? – сердито спросил Некрас. – А ежели б нырнул?

– Смок сам! – робко сказала Оляна.

– Заговорила! – делано ахнул Олята. Ему не нравилось, что сестра на людях молчит.

– Как сам? – не поверил Некрас.

– Он плавал, а я глядела. Подумала: вот бы покататься! Сильно так захотела! Вдруг смок подплыл, вылез на берег и подставил шею. Я думала: по берегу пойдет, а он в воду полез…

– Так все было?

Оляна кивнула.

– Другой раз меня спроси! – сказал Некрас. – Теперь скачи и переоденься – застудишься…

Топот копыт прервал Некраса. По берегу стремительно скакал дозорный из разъезда.

– Двое едут от Белгорода! – закричал он. – Броня богатая – зерцала блестят!

– Воевода пожаловал! – сказал Некрас. – Значит, война. Олята, скачи с сестрой и купи меду. Мы с ватагой позже: оружие возьмем, коней заседлаем…

Олята кивнул. По молчаливому уговору серебро, подаренное новым друзьям, осталось у него, Олята тратил его на общие нужды. Как и предрекал Малыга, ватага доверила ему казну. Проводив Оляну до избы, Олята поскакал в луга искать Ждана – смерды, пользуясь наличием тягла, свозили к домам стожки. Оляна забежала в избу и стащила с себя мокрое. Выжала и развесила на шестке. Затем взяла льняной рушник и стала сушить намокшую косу. Мяла ее, выжимая воду в льняное полотно. Увлекшись, Оляна не расслышала топот копыт и опомнилась, когда тень закрыла проем.

Это был не Олята. Молодой сотник в богатой броне и с саблей на поясе. Оляна видела его мельком в Белогороде – Балша. От неожиданности Оляна растерялась и попыталась прикрыться рушником.

– Воевода послал меня за Некрасом, а тут, гляжу… – Балша ухмыльнулся и шагнул ближе. – Сладко Некрас живет, с другими не делится, – сотник расстегнул пояс и бросил его вместе с саблей на полати. – Подождет воевода! – продолжил Балша и потянул шнурок гашника.

Оляна бросилась к двери, но сотник перехватил.

– Не спеши, девица! – зашептал, лапая тело потными ладонями. – Ублажи погорячее, ногату дам! – От сотника противно несло перекисшим медом.

«Поди прочь!» – хотела сказать Оляна, но язык, как когда-то, онемел. Она с размаху ударила Балшу по лицу.

– Сучка! – Балша швырнул ее на полати. – Смердка! Сотника бить? Ты у меня будешь выть! А потом зарежу!

Балша навалился сверху. Оляна сопротивлялась, как могла, но насильник был тяжелым и сильным. Понимая, что вот-вот случится непоправимое, Оляна пронзительно закричала. От неожиданности Балша ослабил хватку. Оляна, обдираясь о железные пластины зерцала, выскользнула и метнулась к двери. Балша рванулся следом. И тут же упал от удара в скулу. На пороге стоял Олята.

– Смерд! – зарычал Балша, вскакивая. – Как посмел?!

– Она сестра мне!

– Ну и что? Должна за счастье почесть – с сотником!

– Не надобно нам такого счастья!

– Засеку! – Балша схватил саблю.

Олята вытащил из ножен свою.

– Мечом грозить! – Балша замахнулся.

Олята, пятясь, выбрался во двор. Балша выскочил следом и с ходу рубанул наотмашь. Олята, как наставлял Малыга, отбил.

– Ишь ты! – ухмыльнулся Балша. – Поглядим твою науку! – Он полоснул с потягом.

С первых ударов Олята понял, что пропал. Ему, взявшему меч совсем недавно, не оборониться. Не устоять отроку против княжьего сотника! Балша это тоже понял. Поэтому не спешил, кружил вокруг неуклюжего противника, время от времени стремительно разя. Олята отбивал, но блестящий клинок все ближе и ближе мелькал у его лица. Балша, видимо, решил вдоволь натешиться. Это удалось. Защищая лицо, Олята забыл о хвате, внезапный, точный удар по навершию заставил его выпустить рукоять. Сабля упала в траву.

– Вот и все, смерд! – сказал Балша, замахиваясь. – Зарублю, найду твою сучку и сделаю, чего захочу.

Олята закрыл глаза. Но свиста клинка и смерти не последовало. Олята поднял веки. Балша стоял, опустив саблю, но смотрел не на него, а в сторону. Олята повернул голову. От ворот к ним шел Некрас. Следом грозно надвигалась ватага.

– Пошто хочешь убить моего брата? – спросил Некрас. Голос его был тих, но в нем звучала такая неприкрытая угроза, что Балша побледнел. Однако быстро оправился.

– Он ударил меня! – сказал, подбоченясь. – Кулаком по лицу.

Некрас глянул на Оляту.

– Балша хотел Оляну снасиловать! – торопливо выговорил отрок. – Ободрал одежу, гнался за ней.

– Это так? – спросил Некрас, поворачиваясь к сотнику.

– Подумаешь, смердка! – сказал Балша. – За счастье должна почесть! За что бить? Смерд, поднявший руку на княжьего сотника, подлежит смерти!

Лицо Некраса потемнело.

– Олята не смерд! – сказал, твердо выговаривая слова. – Смерд, которого князь не оборонил от ворога, становится свободным людином и может идти куда хочет. Людин, взявший оружие и ставший на защиту князя, становится дружинником. Твои люди, сотник, прозевали Колпаков, а дружинник Олята убил двоих, оборонив от смерти меня и смока. С той поры он мне брат, а его сестра – моя сестра. Ты, сотник, обидел мою сестру и хотел убить моего брата. – Некрас медленно вытащил саблю из ножен. – Это мне великая обида.

В глазах Балши плеснулся страх.

– Я не знал этого! – крикнул он.

– Потому и жив пока! – сказал Некрас. – Хотел на скаку тебя срубить, но повременил. Повинись перед братом моим и сестрой, не стану убивать.

– Перед смердами! – взвизгнул Балша, но его вопль перекрыл грозный рык:

– Винись!

Во двор верхом въехал Святояр. Балша побледнел и неуклюже поклонился Оляте:

– Прости мне! Проси сестру свою, чтоб простила.

– Прочь! – рыкнул воевода.

Балша сунул саблю в ножны, вскочил в седло и ускакал. Ватага нехотя пропустила его сквозь свои ряды.

– Прости и ты мне, сотник! – сказал Святояр, слезая на землю. – Не пустил меня князь одного, навязал дурака в спутники. Во хмелю он. Надо было сразу прогнать, да думал: проветрится.

– В другой раз обидит кого – зарублю! – сказал Некрас, пряча саблю в ножны. – Дурную кровь надо на волю.

Святояр только крякнул.

– Что за люди? – спросил, с любопытством разглядывая ватагу.

– Смока стерегут. Твои-то не смогли.

– Тож курские кмети?

– Они.

– Всех на службу беру! – сказал Святояр. – Пусть знают! Прямо сейчас.

– Подле меня им лучше, – сказал Некрас и повернулся к Оляте: – Мед где?

Олята подобрал саблю и побежал к избе, где у порога, напуганный криком сестры, бросил горлачи с медом. Они оказались на месте. Олята поставил горлачи на стол – с приездом Некраса стол более не заносили в избу, – принес кружки. Некрас со Святояром степенно выпили и затеяли разговор. Олята отошел, чтоб не подслушивать. Глянув в дверь, заметил в избе Оляну. Сестра успела одеться и сидела на полатях. Олята подошел ближе. Слезы текли по щекам Оляны.

– Что ты! – сказал Олята, садясь рядом. – Некрас его прогнал! Повинился сотник перед нами, более не посмеет.

– Почему Некрас сказал, что я сестра ему? – всхлипнула Оляна.

– Это честь! – сказал Олята гордо.

– Не хочу сестрой! – воскликнула Оляна и упала лицом в подстилку.

Олята пожал плечами и вышел. Голова у сестры помутилась от пережитого. «Отойдет! – подумал Олята. – Главное, что заговорила!»

Разговор воеводы с Некрасом не затянулся. Святояр встал, Некрас следом.

– Вот еще что, – воевода отвел взгляд. – Улыбу убили.

– Кто? – спросил Некрас сипло.

– На торгу видели: какой-то монах сторговал мед. Улыба уехала с ним, своего коня бросила. Под вечер люди повели ей коня, а там… Сначала ссильничали, после чего задушили. Серьги дорогие из ушей вынули…

– Что за монах?

– Послал я людей в монастыри – нигде такого не ведают. Худой, лицом темен. По разговору как бы гречин. Шрам на морде – от подбородка до виска.

– Он не монах, – сказал Некрас. – И никогда не был. В рясу рядится.

– Знаешь его?

– Виделись. Если поймаешь его, воевода, не казни!

– Тебе отдать? Ладно. Только поспрашиваю, кто и откуда.

– Незачем. Лазутчик он, меня искал.

– Не поверил, значит, Великий, что смока сожгли, – задумчиво сказал Святояр. – Прислал послухов искать. Улыба о тебе не ведала, лазутчику сказать не могла. Ничего не прознает Великий, – Святояр вздохнул. – К чему бабу невинную убивать? Расспросил бы да ушел. Зверь наш Великий князь, и зверей рядом держит…

Некрас промолчал.

– Не стоило мечом Балше грозить, – сказал воевода. – В ближних он у Ростислава. Ворог у тебя появился, сильный.

– У меня ворогов много, – ответил Некрас. – Одним более, одним менее…

Воевода распрощался и ускакал. Некрас проводил его взглядом и подошел к Оляте.

– Сбирайся! – сказал коротко. – Под вечер полетим.

– Опять город жечь?

– Насады какие-то по Ирпеню плывут, а что в тех насадах, с берега не видать. Святояр сторожится: как бы не войско.

Олята кивнул.

– За Оляну не бойся – ватага присмотрит.

– Спасибо, что оборонил, – поклонился Олята.

– Я тебя, ты меня, – сказал Некрас. – В ватаге все такие. Я им животом обязан – и не раз, они – мне. Не считаемся. Братья.

«Оляна не хочет быть тебе сестрой! – чуть было не сказал Олята, но прикусил язык. Мало что девке вздумается! – Неужто на Некраса заглядывается? – подумал Олята и решил: – Нет! Брага моложе, и то отказала. Блажь у девки. Опомнится и поймет: сестрой лучше, чем служанкой…»

Упорядочив мысли, Олята побежал собираться.

21

Вылетели на закате. Смок разогнался по реке (подходящего холма близ становища не нашлось) и взлетел, тяжело махая крыльями. Садясь в седло, Олята заметил, как вырос змей за время после Городца. Ноги отрока едва не разодрались в промежности. Но в воздухе круп змея опал, сидеть стало почти так же удобно, как на коне.

Олята снова поместился за сотником. Спина Некраса заслоняла вид, но, изловчась, можно было глянуть через плечо. Они поднимались к тучам. Те висели темными мрачными глыбами, и Оляте на миг показалось, что змей врежется в них со всего хода. Расшибется, падет наземь вместе с седоками. Олята не успел испугаться, как все вокруг исчезло, и они оказались средь темно-серого тумана, такого плотного, что нельзя было разглядеть голову змея. Туман был влажным; Олята ощутил, как покрылось каплями лицо, стала волглой одежда. Отрок собрался спросить, что за чудеса, как туман кончился. Они летели под звездным небом, а внизу громоздились темные мягкие горы. «Облака! – догадался Олята. – Мы взлетели выше облаков! Кто ведал, что внутри они как туман?» Олята загордился: кто из людей, кроме него и Некраса, летал выше облаков? И вообще летал?

Меж тем смок набрал высоту и теперь скользил вниз, широко раскинув крылья. «Как Некрас ведает, куда лететь? – встревожился Олята. – В прошлый раз внизу была река, а теперь тучи закрыли». Еще недавно отрок побоялся бы спросить, но сотник не далее как сегодня назвал его братом. Олята решился. То ли оттого, что летели они всего лишь в разведку, то ли по какой другой причине, но сотник ответил.

– Глянь, звездочка! – указал Некрас. – Осенью она на севере, а нам и нужно к северу. На нее правим. Вдоль реки долго – петляет сильно. Облака не помеха. Это даже хорошо – никто с земли не увидит.

– Как ты управляешь смоком? – спросил осмелевший Олята. – Вправо и влево – поводьями, это понятно. А вверх и вниз?

– Слышал, что сказала Оляна? – сказал сотник. – Она захотела, чтоб змей ее покатал, он и подошел.

– Смок читает думы! – ахнул Олята.

– Не у всех, – успокоил Некрас. – Но Оляну услышал.

– Она сможет им управлять?

– Коли захочет. Учиться надо.

– Научишь?

– Научу. Мне одному в тягость. Змей летать должен, не то обленится и зарастет салом, как кабан в закутке.

«Ишь ты, Оляна на смоке! – подумал Олята. – А что? На коне скачет, на змее каталась… Станет помощницей Некрасу, князь серебра отсыплет… Может, мне попробовать?»

Олята попытался мысленно приказать змею лететь вверх, но смок словно не заметил. «Некрас мешает! – догадался Олята. – Он думает – надо вниз, а я – вверх. Некрас, конечно, сильнее, змей его слушает. Позже спробую…»

– Зачем поводья? – спросил Олята. – Коли можно так приказать?

– Все время думать тяжко, – ответил Некрас, – с поводьями проще. Ты никому не говори. Пусть думают, что смока, как коня, каждый может взнуздать.

«Тайна великая! – загордился Олята. – Никто не знает, а мне сказал. Как брату…»

Погрузившись в приятные мысли, Олята перестал следить за окружающим. Смотреть, впрочем, было не на что: звезды над головой, облака внизу… Смок то поднимался ввысь, то скользил вниз.

– Будем его кормить? – спросил Олята, спохватившись, что давно летят.

– И так обожрался! – сказал Некрас. – Куда еще? Прет его в толщину и прет – сбруи не напасешься! В пещеру скоро не влезет.

Словно подтверждая эти слова, змей выпустил огромное зеленое облако. Оно полетело вниз, и Олята, хихикнув, подумал, какой чудной дождь прольется кому-то на голову. Или на огород. На огород лучше: как раз время землю удобрять. Олята загрустил, вспомнив покойных родителей и родную весь. В это время они с отцом ковыряли сошкой землю, бороновали, бросали в землю жито… Хорошо было в веси! Не приди дружинники Великого, остался бы Олята в Забродье, где и прожил до конца своих дней, как жили его деды и прадеды. Хоть трудно смерду, зато просто: сей да убирай, расти детей, гляди внуков… С Некрасом сложно: учись военному бою, летай на смоке, корми ватагу… Подумав, Олята решил, что в весь он все же не вернется. С Некрасом опасно: два раза могли убить, но зато интересно. Один смок чего стоит! Кто в веси смока хоть раз видел, не говоря о том, чтоб летать? Расскажи – не поверят! Да только кому рассказывать?..

Погруженный в думы, Олята прозевал, когда смок нырнул в облака и, пробив их, заскользил над рекой. Стояла темная ночь, но слегка отсвечивавшая речная гладь сверху просматривалась. Они пролетели еще немного, и впереди показались огоньки. «Костры! – понял Олята. – Быстро долетели! На коне день скакать…»

С версту до костров Некрас опустил смока на воду – получилось удивительно тихо, они поплыли вверх по течению. Бока смока в воде раздулись, ноги у седоков поднялись так, что вода не доставала сапог. «Ловко!» – подумал Олята. Плыли неспешно, Олята сообразил, что Некрас не хочет шуметь. Отрок настороженно поглядывал на берега, опасаясь услышать окрик, но левый берег, как и правый, молчал. Глаза Оляты привыкли к темноте, он хорошо различал кусты и деревья, которыми буйно поросли берега Ирпени, и скоро заметил впереди большую тень. «Насада! – понял Олята, разглядев судно. – Зачем Некрас правит прямо к ней? Нас же увидят!»

Некрас словно услышал. Смок повернул и пристал под высоким обрывом.

– Жди здесь! – шепнул Оляте Некрас. – Никуда не ходи! Услышишь шум и крики, выводи смока на середину реки!

«Это как?» – хотел спросить Олята, но Некрас скользнул в реку и по пояс в воде побрел вперед. Олята невольно поежился: от осенней воды несло холодом. Темная фигура сотника скоро исчезла за поворотом. Олята внезапно подумал, что их могли заметить и сейчас тихонько подбираются… Набросятся внезапно – глазом моргнуть не успеет. Не успел отрок додумать, как смок развернулся и плавно выплыл на середину реки.

– Назад! – яростно шепнул Олята. – Назад!

Змей не подчинился. Остался посреди, чуть слышно выгребая против течения. «Смок, миленький! – мысленно стал умолять Олята. – Давай вернемся! Некрас придет, а нас нет. Что подумает?»

Змей словно не слышал. Застыл посреди Ирпени, лениво гребя лапами. Вода журчала, обтекая огромное тело.

«Мердал болотный! – мысленно выругался Олята. – Ну, погоди, вернется Некрас…» Олята представил, как сотник стоит под обрывом, растерянно оглядываясь. Вдруг змей двинул лапами и два счета оказался на прежнем месте. «Вон что! – обрадовался Олята. – Нельзя приказывать, надо думать. Запомним».

Оляте очень хотелось попробовать со змеем еще раз, но он не решился. Неизвестно, к чему приведет. Вдруг смоку вздумается взлететь? Плеск воды, хлопанье крыльев подымет всех в округе. Коли здесь войско Великого, Олята со змеем улетят, а вот Некрасу несдобровать. Получится, бросил брата…

Олята стал прислушиваться. Вода тихо плескалась под обрывом, шептали ветви плакучих ив, где-то в отдалении ударила хвостом крупная рыба. Никаких звуков не доносилось и от недалекого становища. Поразмыслив, Олята понял, что Некрас выбрал место с умом. Высокий обрыв не позволял людям на берегу расслышать плеск воды под лапами смока, его дыхание и даже негромкий шепот, но он же отводил и шум становища. Олята вздохнул и решил ждать. Время тянулось медленно. Ноги, непривычно распяленные, скоро затекли. Олята хотел встать на седло, размяться, но не решился. Надо развязать ремни. А вдруг появится Некрас и захочет немедленно взлететь? Пока Олята привяжется… Некрас это делает каждый день, у него выходит мигом…

Некрас же, выйдя на песчаный берег, прислушался и стащил сапоги. Вылил воду, отжал онучи, мокрые порты и край свиты. Обулся и, не таясь, двинулся к кострам. Ступив несколько раз, он едва не споткнулся о человека, лежавшего на земле. Сотник замер и пригляделся. Человек был не один: все пространство впереди было усеяно спящими. Некрас подобрал чье-то копье, бросил древко на плечо, как это делают вои в походе, и осторожно пошел вперед. Он не подходил к кострам. Возле них могли оказаться бодрствующие, а от взгляда на пламя теряется зрение. Когда тела на земле перестали попадаться, Некрас двинулся вдоль края становища, обходя его по внешней стороне. Несколько раз он замечал хорошо различимые на фоне неба темные фигуры сторожей с копьями. Они его тоже видели, но не окликали: от становища к полю да с копьем на плече мог идти только свой.

Завершив обход и оценив размер войска, Некрас вышел к берегу и двинулся обратным путем – считал насады. У передней он остановился и на мгновение задумался. Дружинники Великого вытащили носы лодок на песок, каждая была привязана к вбитому в землю колу. Некрас попробовал узел, тот поддался. Покончив с веревкой, Некрас по оставленной сходне поднялся на борт. Его никто не окликнул. Присмотревшись, сотник различил на помосте тело. Подошел ближе. Сторож спал, подложив под голову шапку. «Хороши вои у Великого! – усмехнулся сотник. – А чего бояться? Со стороны реки не нападут – Ирпень здесь широкая и быстрая. От поля сторожа стоит, наверное, и конные разъезды высланы. Ваше счастье, что не в курские земли пришли! Мало кто проснулся бы поутру».

Некрас наклонился над спящим и быстро сдавил ему шею. Сторож дернулся и затих. Некрас подождал немного и приложил ухо к груди воина. Сердце билось. Сотник выдернул гашник из портов сторожа, разрезал пополам, связал пленнику руки и ноги. Засунул в рот ему войлочную шапку и сошел на берег. Здесь стащил сходню, просунул ее под днище насады и навалился изо всех сил.

Насада не поддалась. Некрас зашел в воду по пояс и попробовал еще раз. Послышалось шуршание песка, и лодка сползла в воду. Подтолкнув ее с носа, Некрас убедился, что насада выплывает на стрежень Ирпени, и заспешил к обрыву.

…Сотник пришел, когда Олята совсем истомился. Заскочив на змея, Некрас вывел его середину реки. Смок встал против течения, загребая лапами. Некрас явно чего-то ждал. Олята собирался спросить чего, как увидел надвигавшуюся тень. «Насада!» – испугался отрок. Некрас отвел змея из-под носа судна, пропустил мимо, нагнулся и выловил плывущую за насадой веревку. Это был, как понял Олята, причальный канат. Некрас развернул смока и послал его вслед насаде. Застоявшийся змей в два счета обогнал судно. Некрас закрепил канат на луке седла, и смок резво потащил насаду по течению.

«Зачем нам лодка?» – хотел спросить Олята, но сотник прикрыл ему рот. В молчании они плыли по стрежню, оставляя позади затоки и перекаты. На поворотах насаду несло то влево, то вправо, но Некрас, направляя смока в противоположную сторону, не давал судну зацепить берег. От разогревшегося смока шло тепло, Олята стал придремывать. Пару раз он спросонку тыкался носом в спину сотника. Свита Некраса была мокрой, и Олята сразу просыпался.

– Скоро прибудем! – сказал Некрас, когда Олята встрепенулся в очередной раз. – На берегу ватага ждет, я велел, чтоб костер жгли. Разъезды Великого сюда не достают.

– В насадах плывет войско? – догадался Олята.

– Пешее, сотен десять. Костров жгут мало, чтоб не посчитали, но я прошел по становищу.

– Зачем насаду угнал?

– Пусть Святояр поглядит. Чудно устроили.

– Сторож в насаде был?

– Один. Лежит связанный.

– А как лодки хватятся?

– Я вервие отвязал, не резал. Подумают: сама уплыла. А коли встревожатся, нам дела нет. Войско с полпути не ворочают…

Скоро на правом берегу Ирпени показался костер. Некрас подплыл, окликнул – отозвался Малыга. Побежавшие вои вытащили из насады пленного. Порты у него сползли до колен, незадачливый сторож крутил головой и закрывал от страха глаза.

– К воеводе его! – велел Некрас. – Как можно скорее! Язык! Сажайте на коня и скачите. Насаду к Белгороду сплавите?

– Долго плыть, – вздохнул Малыга. – Змеем сподручнее!

– Не успеем! – возразил Некрас. – Светает. Нельзя, чтоб смока видели.

– Тогда поплывем! – согласился Малыга. – Весла есть?

– В лодке…

Отдав команду, Некрас вывел смока на стрежень и поднял в небо. В этот раз летели низко. Не петляли по ленте реки – напрямик. Олята догадался, что Некрас хорошо знает эти места – летает каждый день.

– Будет сеча с Великим? – спросил отрок.

– Через день-другой, – ответил Некрас.

– Мы их побьем?

– Со смоком? Запросто!

Олята радостно засмеялся.

– Нет причины веселиться, – хмуро сказал Некрас.

– Отчего?

– Много людей поляжет, еще более покалечат. Дети сиротами останутся. Что хорошего?

– Не станет Великий в наши земли ходить!

– Великий угомонится, так Ростислав к нему пойдет. Князьям забава – друг с дружкой воевать, а людям – беда. Понятно, ханов половецких в поле прогнать, так нет же – братьев режут!

– Ты много воевал? – спросил Олята.

– Больше, чем хотел.

– А лет тебе сколько?

– Двадцать три.

«Всего-то? – удивился Олята. – Не слишком-то старый…»

– Ты шить умеешь? – в свою очередь, спросил Некрас.

– Батьки учили.

– Ватага не скоро вернется, будем нагрудник смоку мастерить. Прежний мал.

– Оляна поможет! – сказал Олята.

– Работа мужская. Воловью кожу кроить да шилом колоть – это не полотно. Куда с ее пальчиками? Они у нее тоненькие.

«Ишь, разглядел! – удивился Олята. – Когда? Вроде и не смотрел в ее сторону».

– Мы будем колоть, она ремешки в дырки продергивать, – предложил. – У нее ловчее выйдет. Кашу Нежана сварит.

– Ладно, – неохотно согласился Некрас.

«Когда на сечу полетим, возьмет с собой? – подумал Олята. – В войске проку от меня мало: любой враз зарубит, а вот на смоке пригожусь».

Олята хотел спросить об этом Некраса, но постеснялся…

22

Тень заслоняет вход в мою конуру. Поднимаю глаза: старик. Полотняный саккос до края коротких коричневых сапог, плащ из толстой шерстяной ткани с меховым подбоем. Зима, холодно… Я знаю этого старика, видел в доме эпарха [5]. Он входит туда утром и выходит вечером. К поясу гостя прицеплена бронзовая чернильница, на боку – кожаная сумка. Писец, чиновник…

– Хайре, рус! – говорит он звучным, приятным голосом.

От неожиданности я немею. С каких это пор императорские чиновники здороваются с рабами?

– Хочу спросить тебя, – продолжает он, словно не заметив моего удивления, – это правда, что русы носят нож в сапоге?

– Да, господин!

– Как вы крепите их? Нож может поранить!

– Пришиваем изнутри ножны.

– Они не мешают ходить?

– Мы делаем их из мягкой кожи, а голенища наших сапог не прилегают плотно.

– Ты хорошо говоришь по-ромейски, – замечает он. – Бывал ранее в наших землях?

– Нет, господин.

– В городе ты недавно, – он поднимает брови. – Хочешь сказать, успел выучить?

– Старался, господин.

– Не называй меня господином! – морщится он. – Я служу у эпарха, но ты принадлежишь басилевсу.

– Как же мне звать тебя?

– Как, как?.. – Он морщит лоб и вдруг смеется: – Не знаю.

Улыбаюсь. Он забавный, этот старик.

– Ты сделаешь мне ножны? – он указывает на сапог.

– Покажи нож.

– У меня его нет.

– Тогда не смогу.

– Закажу кузнецу. Может, посоветуешь, какой?

– Для чего нож?

– Ну… – Он смотрит испытующе. – Ваши для чего?

– Убивать.

– Мне для того же.

– Не поместится: у твоего сапога слишком короткое голенище.

– Да? – он задумывается. – Мне не потребуется длинный.

– Коротким не просто убить.

– Смотря кого! – возражает он.

– Люди сопротивляются, когда их режут.

– Этот не будет.

Он смотрит пристально, и я вдруг понимаю…

– Тогда тебе нужен… – Я черчу пальцем на крышке стола. – Если б господин дал мне кусок пергамента…

Мгновение он изумленно смотрит, затем лезет в сумку. Роется, достает обрезок. Подойдет: нож поместится в натуральную величину. Кузнецу останется только примерить… Он ставит на стол чернильницу, протягивает перо. Я расправляю пергамент, обмакиваю перо и осторожно веду им по мягкой коже. Он смотрит из-за плеча.

– Странный нож! – замечает, когда я протягиваю рисунок. – Лезвие треугольное – как плавник акулы, оно шире рукояти и короткое…

– Чтоб перерезать жилу, достаточно.

– Где резать? Здесь? – Он показывает запястье.

– Можно и здесь. Тогда умирать будешь медленно.

– А если захочу быстро?

– Тогда тут! – Я касаюсь шеи. – Сонная артерия. Сто ударов сердца – и уснешь! Навсегда…

– Как ты сказал? Сонная?

– Да, мой господин!

– Покажи!

Я беру его ладонь (она маленькая и сухая) и прижимаю к своей шее.

– Чувствуешь, господин?

– Да! – кивает он. – Значит, сто ударов?

– Возможно, скорее. Скажи кузнецу, чтоб не делал накладки. Я обмотаю рукоять кожаным ремешком. Она будет тонкой и не натрет тебе ногу, в то же время не выскользнет из руки.

– Хайре!

Он забирает пергамент и уходит. Назавтра является и кладет на стол нож. Кузнец сделал его точно по размеру и закалил сталь. Нож пружинит в руках и отменно заточен. Не только артерию, палец отрезать можно.

– Кузнец сказал: такие ножи заказывают лекари – ими удобно открывать кровь. Ты лекарь, рус?

– Нет, господин!

Я смазываю рукоять рыбьим клеем, затем медленно и плотно – виток к витку – оборачиваю тонким ремешком. Гость садится на убогий топчан, служащий мне постелью, и внимательно смотрит. Закрепляю конец.

– Дай! – он протягивает руку.

– Испачкаешься, господин! Клей не подсох!

– Чепуха! – Он берет нож, примеряет к руке. – Ты прав, рус, держать удобно.

– Теперь сними левый сапог!

– Почему левый?

– Потому что ты – левша.

– Я пишу правой! – возражает он.

– Нож брал левой. Оружие берут, как сподручнее.

– Ты зорок, рус! – бормочет он, снимая сапог.

Кусок выделанной кожи приготовлен мной заранее. Прикладываю нож, очерчиваю шилом, затем пришиваю ножны с внутренней стороны голенища. Он наблюдает молча.

– Примерь, господин!

Старик надевает сапог, прячет оружие, затем несколько раз достает и возвращает его на место.

– Пройдись!

Он послушно ходит по каморке.

– Не трет?

Он качает головой, лезет в сумку и кладет на стол монету.

– Это много, господин!

– Мне лучше знать! – хмыкает он. – Я не собираюсь дарить тебе золотой, рус. Возьми номисму, сходи в корчму к толстому Арсению и принеси кувшин вина. Скажи: это для спафария [6]Георгия, не то нальет кислятины. Не забудь лепешки и сыр. Сдачу оставишь себе.

…Вино отдает мускатом и корицей, оно густое и терпкое.

– Прошлогоднего урожая! – замечает Георгий, ставя кружку. – Арсений – жулик! Думал, обманет, добавив пряности. Я взыщу!

Я молчу: вино мне кажется необыкновенно вкусным. Не помню, когда пил. Георгий отрезает сыр, бросает в рот, жует.

– Свежий, коровий, выдержанный… Пожалуй, не буду взыскивать.

Я согласен: сыр тает во рту.

– Как зовут тебя, рус?

– Иван.

– Иоанн… – Он усмехается. – Ты хоть знаешь, варвар, чье имя носишь? Апостол, евангелист, любимый ученик Христа. Любил Господа ревностно и горячо. Когда Матфей, Марк и Лука написали свои евангелия, он сказал: «Они написали о Христе – человеке, а я напишу о Боге…» Слыхал об этом, Иоанн?

– Да, спафарий!

Смотрит недоверчиво. Я прикрываю глаза, мысленно переводя текст на ромейский. Кажется, так…

– В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…

В глазах его изумление.

– Ты умеешь читать, Иоанн?

– И писать.

– Я понял это, когда ты чертил на пергаменте – перо в руке лежало привычно. Пишешь по-славянски?

– По-ромейски не могу. Знаю ваши слова, но букв не ведаю.

– Понятно… – Он барабанит пальцами по столу. – Кем ты был в своих землях, Иоанн?

Молчу.

– В этом городе только лекари знают слово «артерия». Остальные говорят «жила». И про сто ударов сердца ты не соврал: лекарь подтвердил. Тебя учили врачевать?

– Я воин, спафарий.

– Воины русов не умеют читать и не цитируют по памяти Благую Весть.

– Ты мало знал их, спафарий!

– Зато я знаком с шорником, – усмехается он.

Молчу. Чего ему надобно? Он прячет нож и смахивает крошки с плаща.

– Не тревожься, Иоанн. Я стар, а старики болтливы. Им нужен слушатель. Образованный – чтоб смог оценить изящество мысли. И умный – чтоб не донес о разговоре.

– Зачем мне доносить?

– Обычно в том ищут выгоду. Деньги, должности…

– Рабу не дадут должности.

– Как и денег: я всего лишь мелкий чиновник. Ты умен, Иоанн. Тебе не придется скучать: обещаю приходить с кувшином. Тебе понравилось вино?

– Да, спафарий!

– Можешь звать меня Георгием…

Он усмехается и встает.

– Хайре, шорник! Вино плещет в кувшине, есть сыр и лепешка… Наслаждайся! Я рад, что Господь привел меня к тебе.

У дверей он оборачивается:

– А ромейским буквам я тебя научу…

* * *

Я рассказал ему о себе спустя месяц. Не все, конечно.

– Княжья междоусобица, – пожал он плечами, – обычное дело в Руси. Князей много, уделов мало, а князья к тому же плодятся, как саранча. Они резали, режут и будут резать друг друга.

– Это невозможно прекратить?

– Отчего же? – Он глотает из кубка. – Проще простого!

– Как?

– Убить князей!

Я гляжу удивленно.

– Думаешь, это трудно? – усмехается он. – Ничего подобного. Надо созвать их под каким-нибудь благовидным предлогом, пообещав неприкосновенность, а как соберутся, вырезать. Всех! – подтверждает он, поднимая палец. – До единого. Причем вместе с потомством – чтоб не осталось претендентов.

Я не нахожу, что сказать.

– Считаешь, это жестоко? – усмехается он. – А разорять земли соперников, резать смердов, уводить их в полон и продавать в рабство – милосердно? Что значат жизнь сотни хищников в сравнении с благоденствием государства?

– Князья – ладно, – бормочу я. – Но их дети…

– Из маленьких хищников вырастают большие… Можно, конечно, детей пощадить – продать в рабство. Только я бы не советовал. Их купят враги, и у них появится повод напасть. Под предлогом возврата земель законному владельцу… Запомни, Иоанн, настоящий правитель не колеблется. У Господа к нему другой спрос. Долг правителя: защитить народ от опасности. Неважно, откуда исходит угроза – извне или изнутри, но действовать следует жестко и решительно. Второй Рим стоит семь веков и будет стоять еще долго – как раз потому, что басилевсы не колеблются. Силой и хитростью, подкупом и лестью они борются с врагами, благодаря чему мы с тобой сегодня пьем вино, вместо того чтоб по-рабски кланяться басурманам.

Мне хочется напомнить Георгию, с кем он делит трапезу, но я молчу. Старик говорит интересно.

– Ты не задумывался, Иоанн, почему в ваших землях до сих пор нет правителя, который железной рукой усмирил бы князей? Одних посадил бы на кол, других сварил живыми, третьих удушил в темнице, а уцелевших заставил бы трепетать? За столько веков не нашелся человек – властолюбивый, решительный и хитрый, чтоб это сделать? Такого не бывает, мой юный друг. Власть, как и деньги, любит одни руки, и руки эти рано или поздно находятся. В ваших землях нет басилевса, потому мы этого не хотим. Понятно?

Я качаю головой.

– Земли русов обширны и многолюдны, русские воины бесстрашны и неукротимы в сражении. Это несет угрозу Риму. У него и без того хватает врагов. В Константинополе не забыли, как русы приходили к стенам города. Ваш каган Святослав едва не погубил империю. Он непременно добился бы этого, не предприми басилевс меры. Он обещал Святославу дружбу, а сам послал золото печенегам. Те перехватили Святослава на обратном пути, и из черепа кагана сделали чашу… Сын Святослава, Владимир, пошел дорогой отца и даже захватил Херсонес. Потребовал в жены сестру императоров. Басилевсы, Василий и Константин, согласились. Только каган варваров напрасно радовался. Басилевсы поставили условием крещение Владимира, поскольку не могли отдать язычнику христианку. Каган решил, что это пустяк. Прежде он соорудил в Киеве языческое капище, теперь разрушит и поставит церковь. Какая в том опасность? Зато он породнится с царями Рима! Варвар не понимал, что такое религия ромеев….

Георгий чертит пальцем на столе.

– Ты думал, Иоанн, почему Рим шел к истинной вере веками, а Русь крестили сразу? Мечом и огнем?

Пожимаю плечами.

– Так захотел Рим – это было условием договора. Мы не могли ждать. По смерти Владимира его наследники могли вернуться к язычеству и, следовательно, стать угрозой Риму. Требовалось укоренить новую веру. Мы успели… Одновременно приобрели возможность влиять на ваших князей.

– Как?

– Кто поставляет епископов в вашей земле? Рим! И многие из ваших епископов – греки. Неужели за два века, прошедшие со времен Владимира, русы не готовы стать пастырями? Конечно, готовы. Вы пытливы и любознательны, вы ревностны в вере, исповедуя Бога истинного. Я читал донесения из ваших земель, они подтверждают это. Так почему ваши пастыри – греки? Конечно, случаются и русы, но их поставляют только из Константинополя. Перед хиротонией долго испытывают. Нетрудно догадаться, что это за испытания. Наши епископы – глаза и уши Рима, а также его руки. Что пожелают в Константинополе, то руки исполнят.

– Почему ты посвящаешь в это меня?

– Как-нибудь поведаю, – Георгий встает, пошатываясь. – Кажется, я много выпил. Не гляди с укором. Какие еще радости у старика?..

Рассказал он только спустя два месяца. Стояла весна, цвели сады, пели птицы, но спафарий Георгий кутался в теплый плащ.

– Спина болит и кости ломит, – пожаловался он, занимая место на топчане. – Одно спасение – вино. Помогает забыть о годах. Юность этого не понимает…

Я не мешаю ему ворчать. Я много знаю о Георгии. У него нет семьи и друзей. Несмотря на высокий титул, он занимает мелкую должность в канцелярии эпарха. В провинцию его сослали из-за каких-то прегрешений. С тех пор прошло много лет, но на новом месте Георгий не прижился. Он одинок и болен. В городе его сторонятся. Наверное, поэтому старик ходит ко мне…

– Думаю, это последняя моя весна. – Георгий тянется к кружке. Я привычно наполняю ее до краев. – Хайре, Иоанн!

– Хайре, Георгий!

– Полегчало… – Он прислушивается к своим ощущениям и ставит кружку. – Я обещал тебе кое-что поведать, время пришло. Как ты, верно, знаешь, я родом из Константинополя. Моя семья была богатой и знатной, я служил басилевсу и мог рассчитывать на высокий пост. Меня ждало блестящее будущее, но, на свою беду, я оказался пытлив…

Он смотрит требовательно, я наполняю кружку. Он пьет. Кадык на морщинистой шее ходит вверх-вниз.

– Образованный человек видит больше, чем стратиот, ковыряющий землю. Я стал свидетелем преступлений, творимых сильными, и стремился понять, отчего так происходит? Почему басилевс разоряет страну, из-за чего заключают в темницы и убивают невиновных? Почему одни купаются в золоте, а другие не знают, чем прокормить детей? Что тому причиной? Сама власть? Так Господь сказал, что любой начальник от бога. Не может человек жить без правителя. Кто построит города и дороги, упорядочит жизнь империи, защитит ее от врагов? Ответ был прост: причина – в личности правителя. Я изучил историю царей и императоров и убедился в этом. Встал вопрос. Как сделать, чтоб трон занимали только достойные? Не развращенные потомки басилевсов, не узурпаторы, проложившие дорогу к трону мечом, не слабые и двоедушные, которых облачают в багряницу хитроумные придворные, чтоб безнаказанно грабить и воровать под тенью слабого царя. И я придумал…

– Что?

– Тебе интересно, Иоанн? – улыбается он.

– Я тоже думал над этим.

– Не удивительно, – бормочет он. – Если тебя выгнали из родных земель, захватили в плен и продали в рабство, поневоле задумаешься. Все просто, мой юный друг, на удивление просто. Только никто до этого не додумался. А вот я смог!

Он ставит кружку, я тянусь к кувшину. Он останавливает жестом.

– Не сейчас. Не хочу, чтоб разум мой туманился, а язык цеплялся за зубы. Слушай, юноша! Власть станет справедливой, если пост правителя займет достойнейший. Согласен? Где найти лучшего из лучших? Я написал об этом свиток…

Он умолкает, теребя полу плаща.

– К роли правителя нужно готовить с детства. Но не отпрысков царя в дворцовых стенах. Отроку, знающему, что рожден властвовать, нет нужды изнурять себя учением: придет время, и багряница укроет его плечи, даже если он неграмотен и глуп. На роль правителя следует отбирать детей по всей империи: красивых, умных, пытливых. Создать для них особую школу, где учить всему, что нужно знать басилевсу. Не только письму и счету, но истории, законам, даже ремеслам. Басилевс обязан знать, как подданные зарабатывают на хлеб. По окончании школы каждый претендент должен послужить в армии и на гражданской службе, увидеть и постигнуть власть изнутри. Это полезно Риму. Басилевсом станет один, а империя получит воинов и чиновников.

– Кто будет избирать императора?

– Важный вопрос! – он поднимает палец. – Я долго думал и решил: совет старейшин. Логофеты, стратиги, эпархи… Те, кто умудрен годами и больше думает о встрече с Господом, чем о делах земных. Они победили страсти и замаливают грехи, их взгляды направлены в души, а помыслы искренни.

– У стариков есть дети и внуки. Они сговорятся и выберут своего.

– Ты умен, рус! – смеется Георгий. – Только я и это продумал. В школу станут отбирать круглых сирот, у которых нет родителей, братьев и сестер. У них, случись им стать правителем, не возникнет соблазна отдать пост родичу. Ты скажешь: претендент может жениться, и у него появится родня. Отвечу: сделав это, он исключит себя из претендентов. Надев багряницу, басилевс сможет завести семью, это нужно Риму – например, породниться с соседним властителем, но дети, появившиеся в этом браке, не унаследуют власть. Так мы избавимся от заговоров. Какой смысл затевать их, если басилевса избирает совет из выпускников школы? Детям басилевса в нее хода нет. Если и появится узурпатор, то церковь проклянет его, а народ ему не подчинится.

– И все-таки… – я качаю головой. – Сотни претендентов… Пусть лучшими из лучших станет десяток, но выбрать надо одного. Кого?

– Не догадываешься? – улыбается он.

Качаю головой.

– Того, кто не хочет власти.

– Как?..

– Власть – самое сильное искушение человека. Сильнее сладострастия, сребролюбия, чревоугодия… Правитель ощущает себя богом: в его руках жизни и смерти людей. Ему доступны лучшие женщины, несметные богатства, изысканные блюда… Он повелевает – и все сгибаются, он говорит – и другие молчат. Это пьянит сильнее вина. Потому так много людей стремится к багрянице. Они готовы отринуть узы родства и дружбы, пролить реки крови, лишь бы занять трон. Таких к власти допускать нельзя; только тех, кто ей пренебрегает. Власть – это крест. Какое может быть наслаждение на кресте?

Молчим.

– Я был молод, и мне хотелось, чтоб мой свиток прочли. В то же время я понимал: многим он не понравится. Пусть косвенно, но я утверждал: существующая власть несправедлива. Я надеялся, что басилевс и его придворные смогут понять: реформа рассчитана на долгие годы, она не затрагивает лично их. Мной руководило тщеславие, я думал, школу басилевсов возглавлю я. Я умен и образован, и все это придумал. Глупец! Разумным было спрятать трактат, оставив его суду потомков, но я не хотел ждать. Я долго думал и решился. В соборе Святой Параскевы служил иеромонах: красивый, умный, образованный. Его проповедь приходили слушать со всего Константинополя. Я решил исповедаться ему и рассказать все. Священник не может нарушить тайну исповеди. Монах слушал очень внимательно, задавал вопросы, переспрашивал. Я не зря был чиновником и догадался… Придя домой, я сжег пергамент. Вовремя: вечером ко мне пришли.

– Что было дальше?

– Меня пытались обвинить в измене, но у них не было доказательств. Монах не мог выступить свидетелем: даже в Константинополе не прощают нарушения тайны исповеди. Свитка не нашли… Но я и мои тюремщики знали: он был. Меня не смогли осудить, зато нашли причину сослать. С той поры сменилось много басилевсов, но я остался здесь, несмотря на все прошения. Иметь в столице вольнодумца по-прежнему не хотят. Мне не суждено увидеть купол Софии и Золотой Рог…

– Где теперь тот монах?

– О-о! – Георгий горько улыбается. – Он получил повышение – стал епископом. Служит в русских землях. Его зовут Дионисий. Встретишь его, будь осторожен… Налей вина, меня что-то знобит!

Подчиняюсь. Он жадно пьет и подставляет кружку. Кувшин быстро пустеет. Георгий встает, пошатываясь.

– Я не сказал тебе главного, – говорит заплетающимся языком. – Я восстановил свиток – по памяти. Он хранится у меня. Хочу все же оставить потомкам. Старики тщеславны…

Он уходит неровной походкой. Странный он сегодня…

* * *

Георгий не показывается месяц. Я недоумеваю, но примиряюсь. Что может связывать чиновника и жалкого раба? Старик натешился и завел другого собеседника. Появление Георгия становится неожиданностью. В этот раз старик без плаща – жара. Выглядит он довольным.

– Ты прошел испытание, рус! – говорит, входя в каморку. – Не донес.

Я пожимаю плечами: не больно-то хотелось. Я зол на Георгия: как он мог подумать?!

– Ты ведь собираешься бежать, Иоанн, не так ли?

От неожиданности забываю обиду.

– Ты хорошо играешь покорного раба. Но не настолько умело, чтоб обмануть старика. В твоих глазах горит огонь, и он означает жажду свободы. Для побега требуется конь, а его надо купить. Я не единственный твой заказчик, помимо работы на эпарха ты делаешь упряжь другим и берешь дешево. Так поступают многие рабы, но они тратят серебро на вино и женщин, ты в этом не замечен. Значит, копишь на лошадь. Много собрал?

– Сотню милисиариев.

– Не хватит даже на осла! – машет он рукой. – Пустое дело, рус! Даже купив коня, далеко не ускачешь. Тебя настигнут, а если и нет, то перехватят половцы. Свяжут и продадут.

Молчу.

– Почему ты не донес на меня? Тебе хорошо заплатили бы – хватило бы на коня.

– Я… Я даже не думал об этом.

– Неужели старый спафарий что-то значит для тебя?

Киваю.

– Приятно осознавать. Ты честен и благороден, Иоанн, это редкие качества. В моей школе, существуй она, ты был бы лучшим учеником, но басилевсом не стал бы: императору непозволительна слабость.

– Он должен предавать друзей?

Старик смущенно кряхтит.

– Я, собственно, имел в виду… Неважно! – Он машет рукой. – Ты прав, Иоанн! Если б совет старейшин существовал и я был его членом, то сказал бы сегодня: «Аксиос!» [7]

Георгий проходит к топчану, устраивается на привычном месте. Внимательно смотрит на меня.

– Ты рассказывал мне о людях, которых любил, но они умерли. Ты видишь в том злой рок и винишь себя. Зря. Все мы песчинки в руке Господа, только ему ведомы пути, которыми идем. Возможно, он предназначил тебя для великой цели, потому убрал преграды.

– Убив дорогих мне людей? Чем помешала ему Елица?

– А где б ты был, не случись нападения на языческое селение? Сидел бы в хижине и шил упряжь?

– Я и сейчас ее шью.

– Долго ли? Потеряв Елицу, ты стал княжичем, а после смерти брата – претендентом на княжеский стол. Я вижу в том руку Господа, он ведет тебя. Путь этот не торный, но человек не ценит того, что достается легко. Не печалься о близких своих: они получат воздаяние на небесах. Они были добры к тебе, Господь такого не забывает. Возможно, он хочет, чтоб ты стал басилевсом русов.

– Это невозможно.

– Отчего?

– Слишком многих придется убить.

– Иногда это нужно. Зато уцелевшие будут славить Господа.

– И проклинать убийцу.

– Как знать… Если б у тебя появилась возможность… Что б ты сделал, став басилевсом?

– Запретил бы рабство.

– А куда девать пленных врагов?

– Обменять на своих пленных.

– А ежели тех нет? Враг разбит в твоей земле?

– Отдать за выкуп.

– А если не выкупят?

– Оставить в своих землях. Женить на вдовах и пусть растят детей, которых осиротили!

– Вдруг они не захотят.

– Тогда… – Я сжимаю кулаки.

– Из тебя выйдет басилевс! – смеется Георгий.

– Мне им не бывать.

– Это ведомо только Господу.

– Еще я сделал бы так, чтоб пленных не было. Чтоб на страну мою не нападали. Чтоб все боялись ее могущества.

– Ты знаешь, как этого добиться?

Отрицательно качаю головой.

– Возможно, я помогу. Ты слышал о смоках?

– Немного.

– Что именно?

– Они огромные и свирепые, живут у рек и озер. Воруют скот у поселян, а когда их преследуют, плюются огнем. Потому их не трогают.

– Смока можно приручить?

– Вряд ли.

– Тем не менее это удавалось… – Он достает из сумки свиток и кладет на стол. – Читай!

Я разворачиваю пергамент. Георгий сдержал слово и обучил меня ромейскому, но текст дается с трудом – много незнакомых слов. Правда, смысл их понятен.

– Ты держишь в руках величайшую тайну Рима! – говорит Георгий торжественно.

– Ты открываешь ее рабу?

– С высокого соизволения, – улыбается он. – Удивлен? А теперь слушай! Изучая историю императоров, я пропадал в архивах и обнаружил там странный свиток на латыни. Я владею ей, как любой грамотный грек, потому прочел. Не сразу. Свиток был ветхим, с выцветшими буквами, но я не отступил. Содержание стоило того. Первым делом я удивился, но не тому, что узнал. Свиток хранился не там, где должно, поначалу я думал, что архивариус ошибся. Но потом сообразил… Человек, который подложил свиток в другое хранилище, хотел его спрятать – тайны не ищут в открытом доступе. Свиток лежал в дальнем углу, заваленный другими, только пытливый честолюбец вроде меня мог раскопать эту пыльную груду. Я понял, что открыл давнюю тайну. После чего положил свиток на прежнее место и постарался о нем забыть.

– Почему?

– Рим той поры не нуждался в смоках. Он успешно воевал с врагами, мысль о привлечении чудовищ никого не соблазнила бы. В то же время тайна есть тайна, и меня потихоньку удавили бы. Будучи в изгнании, я вспоминал о свитке. Это было возможностью получить прощение. В то же время я понимал: призрак удавки не исчез, она маячит надо мною. После разговора с тобой я решил: мне нечего терять. Я написал в Константинополь, и там откликнулись.

– Почему ты помогаешь мне?

– Потому что у меня появился друг. Я три дня ждал: придут ли за мной? Приготовил нож – я заказал его не случайно. Я стар, Иоанн, и не вытерплю каленых щипцов. Никто не пришел, и я понял: могу на тебя рассчитывать.

– В чем?

– Свиток «О власти» действительно существует, и я хочу передать его потомкам. Возможно, они окажутся умнее… Если свиток обнаружат здесь, то сожгут – эпарх труслив. Я отдам его тебе, а ты доставишь в свои земли.

– Как?

– На смоке.

Лицо мое, видимо, изображает изумление, потому что Георгий смеется.

– Ты мечтал о лошади, но смок лучше. За день он пролетает столько, что конному не пройти и в три дня. Смок защитит тебя от врагов, да и вряд ли найдется безумец, который отважится напасть.

– Мне позволят его приручить?

– В письме я писал: берусь найти человека, который это сделает. Из Константинополя прислали повеление и копию свитка на греческом. Эпарх пытался найти желающего сам, но даже храбрые воины, услыхав о задании, не соблазнялись наградой. Перед их взором стоял огнедышащий змей. Они не читали свитка и не знали, что смоков ловят новорожденными. Эпарх вынужден согласиться со мной. Тем более что о тебе он слышал.

– От кого?

– От меня. Наши беседы не остались незамеченными. Меня вызвали и задали вопрос. Я ответил, что распознал в рабе русского княжича и хочу вызнать о русах.

– Зачем ты соврал?

– Простого раба, распивающего вино с чиновником, услали бы в другое место – Рим не приветствует такие связи. Княжич интересен. Не настолько, как тебе думается. Эпарх огорчился, узнав, что ты изгой и не имеешь возможности вернуть княжество. Тебя нельзя использовать в интересах Рима. Продолжить беседы, однако, мне разрешили. Я сказал эпарху, что ты смышлен, но недалек и более всего на свете жаждешь вернуть удел. Это понятно и не вызвало вопросов. Я сказал: надо обещать тебе военную помощь, и ты согласишься обучать смока.

– Мне дадут войско?

– Не будь наивным. Рим умеет хранить тайны. Писец, который перевел свиток на греческий, уже мертв; та же участь ждет и тебя. Как только опыт удастся… Нам важно не опоздать.

– Летим со мной!

– Я слишком стар, Иоанн! Не думай об этом. Вот! – Он кладет на стол чистый пергамент. – Сделай копию – это разрешили. Старый свиток не полон. В нем пишут, как воевать на смоках, но не сообщают, как их этому учить. Ты восполнишь пробел. Будешь растить смока и записывать. Мне поручено надзирать. Буду докладывать эпарху, свиток станет доказательством. Завтра мы переселяемся – смоки не живут в городах. Неподалеку от города есть дом с конюшней, рядом – Дунай, там и поселимся. Охотники отправлены искать яйцо смока – им посулили большую награду. Ты доволен, Иоанн?

– Да, Георгий!

– Я счастлив! Мои последние дни пройдут в умных беседах. Чего еще желать?..

* * *

Нашим планам не суждено сбыться – в провинцию вторглись половцы. Спешно присланный отряд катафрактов доставляет нас в город. Тот полон беженцами. Они плотно заселили дома; те, кто не поместился под крышей, разбили палатки на площадях, сидят кучками в двориках – не протолкнуться. Мою конуру заняли, но для меня ее освобождают. С улиц исчезли солдаты – они дежурят на стенах. Повсеместно пахнет потом, мочой, конским навозом, в воздухе разлито ощущение тревоги и ужаса. Я готовлюсь к худшему. Если половцы ворвутся в город… Оружия мне не позволено, есть только нож, а он плохая защита от мечей. Разгоряченному резней половцу не объяснишь, что ты не ромей, да ему на это плевать. Зарубит и побежит дальше… Георгий куда-то исчез, не знаю, что думать.

Он прибегает на третий день, потный, запыхавшийся. Становится в дверном проеме, закрыв его своим телом.

– Снимай хитон! Быстро! – говорит, хрипло дыша.

Лицо его такое, что спорить не хочется. Подчиняюсь.

– Вот! – Он бросает на стол два свитка. – Оберни их вокруг тела и обвяжи. Текстом наружу, не то пот разъест чернила. Спеши!

Заворачиваюсь в пергамент, стягиваю свитки кожаным ремешком. Они плотно прилегли к телу. Натягиваю хитон. Он просторный, сшит из грубой ткани и не позволяет разглядеть, что под одеждой.

– Хорошо! – одобряет Георгий, заставив меня повернуться. – Идем! Спеши!

Мы покидаем каморку и выбираемся на улицу. Георгий сворачивает в переулок. Он ведет меня какими-то окольными путями. Мы протискиваемся меж домов, пересекаем дворики, ныряем в калитки и подворотни. Впереди городская стена. К ней примыкает неприметное здание, какой-то сарай. Охраны нет, входим беспрепятственно. Внутри ломаные повозки, какой-то хлам. У дальней сены – куча мусора. Старые колеса, дышла, доски… Растаскиваем их. Вернее, растаскиваю я. Георгий тяжело дышит и наблюдает за мной, прислонившись к стене. Под мусором обнаруживается окованная железом дверь. Георгий достает из сумки ключ.

– Это потайной ход! За дверью – ступеньки. Спустишься, пройдешь шагов сто и окажешься в таком же сарае, но за стенами. Там нет двери, она привлекает внимание, открывать не придется. Я не захватил факела, пойдешь в темноте. Держись за стену! Ход прямой, не заблудишься.

– Что случилось?

– Приступившие к городу половцы потребовали отдать тебя, в этом случае обещали отступить. Говорят, их привели русы, думаю, это твои друзья. Их главного зовут Малыгой. Эпарх, узнав о требовании, повелел тебя убить. Я бежал со всех ног и успел опередить воинов. Спеши! Вот еще!

Он протягивает сумку. Открываю… Виталис – трава, дающая жизнь. Ее везли из-за Босфора, собирали в дальних горах. За этот сухой ком плачено золотом – в десять раз больше, чем он весит. У смоков нет мужчин и женщин, каждый змей носит в себе яйцо, но не откладывает, пока не съест виталис. Так написано в свитке. Прежде смоки летали за травой, но в горных долинах она исчезла – съели овцы. Им волшебная травка тоже понравилась. Ком в сумке Георгия собирали по былинке, потому он так дорог. Если не дать смоку виталиса, он снесет яйцо, умирая, а живут змеи по сто лет. Потому они так редки. Развести смоков без травы не получится, с ней они будут откладывать по два-три яйца ежегодно.

Этот комок сухой травы – приговор Георгию. Унесенный мной свиток можно списать на неразбериху, но виталис хранился в кладовой эпарха и взять его мог только спафарий…

– Идем вместе, Георгий! Тебе не простят!

– Я стар, Иоанн, и не вынесу дальней дороги. Юность этого не понимает. Лучше здесь…

– Георгий…

Его щека колючая и мокрая.

– Не надо! – бормочет он. – Я всего лишь старый спафарий… Обещай мне! Если уцелеешь, не веди смоков на Рим.

– Клянусь!

Замок скрипит – его давно не смазывали, – но поддается. Передо мной – черный проем. Ныряю, дверь за спиной с грохотом закрывается. Ключ проворачивается в замке, темнота…

23

За два месяца до описываемых событий Фока, логофет [8]дрома Ромейской империи, явился во Влахернский дворец. Миновав аркаду резиденции басилевса, логофет остановился у бокового входа. Выскочивший из дверей служитель поклонился и предложил следовать за ним. Фока подчинился. Они прошли коридором, поднялись по широкой лестнице. У высоких, инкрустированных золотом дверей проводник остановился.

– Басилевс ждет! – сказал громко и потянул за тяжелую бронзовую ручку.

Фока вошел и поклонился. Басилевс ромеев, император Венгерский, Хорватский, Сербский, Болгарский, Грузинский, Хазарский и Готский Мануил стоял у стола, разглядывая огромный лист бумаги. Увидев логофета, он некоторое время молча смотрел на чиновника. Фока не опустил взгляд. Свет из окна падал на лицо Мануила, выделяя тенями каждую морщинку. Опытным глазом царедворца Фока отметил: за время, прошедшее с их последней встречи, басилевс сдал. Мануил вступал в седьмой десяток лет. Возраст далекий от ветхости, но… Глубокие морщины на высоком лбу, синеватые мешки под глазами, обвисшие щеки… Сейчас Мануил нисколько не походил на того безумно отважного воина, единственного, кто уцелел в резне, устроенный турками близ замка Мириокефал. Это случилось внезапно. Авангард могучего войска ромеев, в котором находился и Фока, далеко оторвался от основного войска. Армия передвигалась без дозоров: упоенные своим могуществом, ромеи не опасались турок. Враг жестоко наказал за беспечность. Войско втянулось в Иврицкую долину, когда со склонов посыпались стрелы и камни, затем ринулись турки. Мануил и шурин Балдуин, императорская гвардия и лучшие полки катафрактариев бились насмерть, но турок было слишком много. Они катились со склонов, будто сама гора рождала их на погибель христианам. Пали все, уцелел лишь басилевс. Он прискакал в лагерь авангарда в проломленных доспехах, залитый своей и чужой кровью, со щитом, в котором застряло три десятка стрел…

Басилевс сделал приглашающий жест, Фока подошел ближе. Доставая из рукава свиток с докладом, бросил взгляд: на столе разостлан лист с астрологическими таблицами. Фока тихонько вздохнул. Он не верил во влияние звезд на человеческие судьбы, зато басилевс верил. Логофет благоразумно промолчал.

– Говори! – велел Мануил.

Фока начал доклад. Он был безрадостным. На границах империи неспокойно. Досаждают турки, недовольные отказом Мануила срыть Дорилею. По мирному договору, подписанному после поражения в Иврицкой долине, император обязался разрушить две крепости, но Дорилею не тронул. Султан отправил посольство, требуя выполнения договора, получил отказ и принялся опустошать малоазийские земли. Мануил разбил турок на переправе через Менандр, но они не угомонились. Еще хуже обстоят дела на Западе. После того как объединенная армия папы, сицилийского короля и итальянских городов разгромила императора Барбароссу, итальянская политика ромеев затрещала по швам. В Венеции состоялся конгресс, объединивший врагов Мануила. Очередной крестовый поход может закончиться у стен Константинополя. Желающих разграбить богатейший город много. Повод найдется. Несколько десятилетий тому Мануил прошелся по западным землям, как смерч. Разбил норманнов, сербов, затем усмирил венгров… Пролиты реки крови, истрачены горы золота… Все впустую. Враги объединяются, становятся все сильнее, истощенная немыслимыми податями и поборами империя не в состоянии им противостоять…

Мануил слушал молча, рассеянно водя пальцем по астрологическим таблицам. Фока с ужасом подумал, что басилевс сверяет его доклад с предсказаниями звезд. Если звезды покажут, что логофет не прав, басилевс обвинит его во лжи. Фоку бросят в подвал, а там долго не живут – палачи императора знают дело. Сначала запытают, затем потихоньку удавят тетивой лука, а тело бросят в залив… Доклад логофет заканчивал треснувшим голосом.

– Расскажи о смоках! – неожиданно сказал басилевс.

«О ком?» – чуть было не спросил логофет, но вовремя спохватился: его письмо басилевсу годичной давности! Фока не предполагал, что его прочли. Ошибся. Басилевс не забыл.

– Смоки – водяные змеи, питающиеся рыбой и вырастающие до огромных размеров, – начал логофет. – Хорошо летают. Нрава мирного, легко привыкают к людям, если поймать их совсем маленькими…

– Это я помню! – раздраженно сказал Мануил. – Почему не удалось их приручить?

Логофет облизал пересохшие губы:

– Это долгая история.

– Я не спешу!

– Три года тому в библиотеке нашелся свиток на латыни. В нем рассказывалось, как приручить смока, как воспитать из него боевого змея. Свиток сохранился плохо, подробностей было мало. Однако мы решили попробовать. Послали людей к устью Дуная – только там в наших землях водятся смоки. К тому же владения империи по Дунаю более всего страдают от набегов половцев, а в свитке рассказывалось, как использовать смоков против варваров. Половцы приходят из степи конными, а кони не переносят крика змеев – разбегаются. Прирученный смок или два могли остановить конницу врага и даже рассеять ее.

Басилевс кивнул.

– Поначалу не заладилось. Не было желающих растить змея. Люди их боятся.

– У змеев зубы и когти! – усмехнулся Мануил.

– Наконец нашелся рус по имени Некрас, который вызвался добровольно. Молодой раб, образованный, смышленый, смелый. Чтоб дело шло быстрее, руса ознакомили со свитком.

– Доверили тайну рабу? – нахмурился басилевс.

– Там не было большой тайны, Великий, только упоминание. Некрас делал все сам: кормил змея, приучал его к себе, придумывал, как использовать для войны. По нашему требованию Некрас все записывал, он знает греческий, этот свиток и составлял великую ценность. Мы за него не опасались: по завершении работы раб бесследно исчез бы, а свиток – остался.

Мануил снова кивнул.

– У руса получалось, – сказал ободренный Фока. – Смок рос, оставалось обучить его летать и сражаться, однако на город напали половцы.

– Кто их вел?

– Русы!

– Русы объединились с половцами для грабежа поселений?

– Нет, Великий! Половцы явились грабить, русы пришли за Некрасом.

– Они знали о смоке?

– Нет. Мы строго хранили тайну.

– Зачем русам понадобился раб?

– Это был не простой раб, Великий, что выяснилось позже. Русы, что пришли за Некрасом, воевали под его предводительством, они хотели освободить вожака.

– Их было много?

– С десяток. Зато половцев – тысячи. В том дунайском городе у нас было мало сил. Русы потребовали Некраса для себя, а оружие, коней и золото – для половцев, пообещав, что не тронут города.

– Некраса следовало убить! – воскликнул басилевс.

– Эпарх отдал такое повеление, но рус успел сбежать. Кто-то показал ему тайный ход…

– Кто?

– Выяснить не удалось.

«Георгий, старый пьяница! – подумал логофет со злостью. – Твое счастье, что перерезал себе горло, я бы лично тебя пытал!»

– Виновные понесли наказание? – спросил Мануил.

– Данной мне властью я отстранил эпарха от должности и предал суду, – сказал Фока. – Но было поздно – русы с Некрасом ушли. Смок улетел. Позже выяснилось, что Некрас унес свиток. В суматохе этого не заметили. В своих землях Некрас раздобыл яйцо смока и вырастил змея.

– Как узнал?

– У меня есть глаза и уши во всех краях, – поклонился логофет.

– Что предпринял?

– Узнав, что Некрас поселился в Турове, повелел епископу Дионисию его убить.

– Дионисий смог?

– Пытался. Его слуга ударил Некраса ножом, но тот предусмотрительно надел кольчугу. Некрас выжил и ушел. Со смоком.

– Представляешь, что ты наделал? – рассердился Мануил. – Мало у нас врагов на Востоке и Западе, так теперь жди с Севера! Русские смоки над Константинополем!

– Ты не увидишь их, Великий! – поклонился Фока.

– Почему?

– У русов нет, как во времена Цимисхия, кагана, который сумел бы их объединить. Князья русов погрязли в усобицах и думают лишь о том, как захватить земли соседа. По сообщению Дионисия, Некрас нанялся к одному из князей для такой войны.

– Сначала он выиграет эту войну, затем другую, объединит Русь, после чего обратит взор на ромеев, как делали русы в прошлые века.

– Не обратит! – сказал Фока.

– Ты уверен?

– После того как Некрас ушел в Русь, мы узнали, кто он такой.

– Говори!

Слушая логофета, басилевс задумчиво теребил бороду.

– Плохо, что ты узнал это поздно, – сказал он, когда Фока закончил, – мы потеряли единственного человека, который знает, как приручить смока. Если этому… – Мануил помедлил, – Некрасу нет места в землях русов, он найдет его здесь. Империи нужны умные и сильные военачальники. Передай Дионисию, а тот пусть сообщит Некрасу: руса ждут в Константинополе! Дионисий может обещать ему все, вплоть до должности логофета. Не твою! – усмехнулся Мануил, заметив, как вытянулось лицо Фоки. – С дромом чужеземец не справится. А вот логофет стратиотов… Почему бы и нет? По крайней мере, у Некраса нет здесь родни – наделять землями некого.

– Дионисий может убить Некраса! – сказал Фока. – Он как сторожевой пес: если вцепится, не отпустит.

– Если он не убил Некраса сразу, вряд ли удастся вновь, – возразил басилевс. – Судя по твоим словам, Некрас не из тех людей, которые позволяют напасть на себя дважды. Его наверняка хорошо сторожат.

– Зачем он нам? – спросил логофет.

– До сих пор не понял? – вновь усмехнулся Мануил, и логофет вдруг увидел перед собой прежнего басилевса – умного, решительного и беспощадного. – От крика смока бегут кони половцев, а кони турков и рыцарей разве другие? Стоит смокам разогнать врага, как тот отступится. Нас станут бояться. Как боятся нападать на корабли империи из-за греческого огня. Содержать смоков дешевле, чем катафрактариев, да и катафрактариев понадобится меньше. Мог бы сообразить сам. Теперь ступай! Мой астролог сказал: скоро в небе столкнутся две звезды, я хочу проверить расчеты…

«Сказать Ираклию, что на его должность прочат другого?» – размышлял Фока, покидая дворец. Царедворцу этого очень хотелось. Заручиться поддержкой такого влиятельного лица, как логофет стратиотов… С другой стороны, басилевс хоть стар, но умирать не собирается. Если выплывет, что Фока не торопится исполнять его повеление… Поколебавшись, логофет решил Ираклия все же предупредить, но и повеление басилевса выполнить. А там… Некрас может погибнуть в княжьей усобице, может не доехать до Константинополя, да и в самой столице человеку, не искушенному в дворцовых интригах, выжить трудно… В том, что Некрас примет предложение Мануила, логофет не сомневался: слишком выгодно. Настолько, что можно забыть об опасностях, поджидающих в пути.

Определившись, Фока поспешил к Ираклию. О смоках, способных разогнать войско крестоносцев, он не думал – это не несло выгоды…

24

Некрас оказался прав: пальчики Оляны не сгодились для грубой работы. Толстый сыромятный ремень в ее руках не желал пролезать в пробитое шилом отверстие, а коли лез, деве недоставало сил затянуть его как следует. Глянув на эти мучения, Некрас забрал у Оляны куяки и кинул на колени брату: сшивай! Оляна обрадовалась. Смок топтался поблизости – Некрас снимал мерку для нагрудника, к тому же и оседланный – одновременно подгонялась сбруя. Недолго думая, Оляна взобралась на змея и примостилась в седле боком, по-мужски сесть получалось соромно – понева задиралась слишком высоко.

Змей, обретя юную всадницу, мгновение постоял, а затем пошел вдоль берега, качаясь на лапах, как лодка на волнах. Некрас скосил взгляд, но промолчал. Пройдя с десяток шагов, смок, который неуютно чувствовал себя на суше, повернул к реке и вошел в воду. Оляна тихонько взвизгнула и подняла ноги в сапожках. Некрас привстал, Олята следом. Змей пересек реку, развернулся и поплыл обратно. Выйдя из воды, он подошел к мужам и вдруг лизнул Некраса в щеку.

– Это что еще?! – нахмурился Некрас.

– Это он сам! Я не приказывала… – стала оправдываться Оляна.

– Слезай! – Некрас подставил руки.

Оляна скользнула вниз и повисла на сотнике. Как показалось Оляте, с большой охотой. Расцепить руки на шее Некраса сестра не спешила.

– Лучше б кашу варила! – укоризненно сказал Некрас, ставя деву на землю. – Ватага к вечеру прискачет голодная.

– Нежана варит! – тряхнула головой Оляна. – И не только кашу. Просилась ей помочь – прогнала. Сказала: «Еще наваришься!» Олята овцу купил, хлеба, Ждан браги свежей принес, из ягод. Будет чем накормить!

– Нож у тебя есть? – вдруг спросил Некрас.

Оляна покачала головой.

– Вдруг опять Балша? – укоризненно спросил сотник. – Или кто другой? Не всегда рядом брат или я…

Оляна потупилась. Некрас вытряхнул из сумки ножи-засапожники, взятые у Колпаков, выбрал самый маленький и легкий. Подержал в руке, примеряясь к рукоятке, удовлетворенно кивнул. Затем усадил Оляну и сдернул с ноги сапожок – дева только ойкнула. Найдя подходящий лоскут кожи, Некрас выкроил мерку по лезвию, взял шило, тонкий ремешок и ловко притачал ножны изнутри голенища. Сунул в них нож, попробовал, легко ли извлекается, и натянул сапожок на ножку Оляны. Перед этим стащил онучку и плотно завернул маленькую ступню.

– Не давит?

Оляна встала, топнула ножкой и покачала головой.

– Попробуй достать!

Оляна сунула руку за голенище, вытащила нож, затем осторожно водворила обратно.

– Это надо делать быстро и незаметно, – сказал Некрас, усаживаясь. – Пробуй, привыкай! Не порежься! Закончим броню, научу, как и куда бить.

– Споро у тебя получилось! – сказал Олята.

– В половецком, затем ромейском полоне сбрую шил да сапоги тачал, – сказал Некрас, усмехнувшись. – Даром не кормили. Раб!

«Били?» – хотел спросить Олята, но постеснялся.

Нагрудник и сбрую они закончили к вечеру, а в сумерках вернулась ватага. Едва перемолвившись с Некрасом, ватага поужинала и повалилась спать. Дозоры Некрас высылать не стал – без того было ясно, где люди Великого. Олята успел поспать, сотник велел ему сторожить стан. Оляна вызвалась сопровождать брата, Некрас не возражал. Брат и сестра верхом ездили вдоль берега, время от времени Олята, как учили, слезал с коня и ложился ухом на землю – слушал, не скачет ли кто. Гордость переполняла отрока: впервые послали в сторожу! Одного! Оляну можно не считать. Во-первых, сама увязалась, во-вторых, в случае чего толку от нее мало – нож держать и тот не умеет. А вот Олята с мечом, копьем и сулицей управляется…

Ночь стояла тихая, никто не подкрадывался к становищу, и Олята заскучал. Поэтому не шикнул на сестру, когда та заговорила.

– У Некраса есть жена? – спросила Оляна.

– В ватаге ни у кого нет, – важно ответил Олята.

– У одного появилась! – возразила сестра, и отрок понял, что она улыбается.

– Нет у Некраса жены! – повторил сердито.

– Почему?

– Воевал много, был в полоне у половцев и ромеев… Когда ему? При такой жизни зачем жена?

– Жена жене рознь! – сказала Оляна.

– Ты на него не заглядывайся! – нахмурился Олята. – Он, может, князь!

– С чего ты взял?

– Ученый! Видел раз, свиток читает. Глянул через плечо – буквы неведомые. Спросил – ромейские! Грамотных у нас много, нас с тобою тоже учили, есть люди, что по-гречески говорят, но читать по-ромейски…

– В полоне научился.

– В полоне сапоги тачал да сбрую шил. Стали бы раба учить! Видела, как ватага Некраса слушается!

– Так он старший!

– Почему он, а не Малыга? Тот и годами почтенней, и воевал более. Малыга Некрасу кланяется. Если Некрас князь, то на смердке не женится. Ему и на боярышне зазорно.

– А как же Улыба?

– Улыба не женою была, а сударушкой. Жить с бабой и жениться на ней – разная справа. Не ровня ты ему. Выбрось из головы!

Оляна надулась и более не заговаривала – так и проездили молчком до конца стражи. Сменившись, Олята поскакал в становище, а Оляна – в весь. Олята хотел сопроводить – мало ли что, но сестра слушать не стала. Олята не спорил – притомился.

Ватага встала с рассветом. Едва поснедала, как из Белгорода прибыл гонец. Коротко перемолвившись с Некрасом, гонец ускакал.

– Сбираемся! – велел Некрас. – Завтра – рать. Святояр войско к Лысой Горе ведет. Выступаете немедля, я с Олятой вылетим затемно.

Дружинники сбирались быстро. Вытаскивали из тороков брони и шлемы, вздевали, проверяли оружие и сбрую. Олята с завистью глядел на оружие. У каждого дружинника оказалась кольчатая бронь с зерцалами, шлем с личиной, кроме мечей и засапожников, – палица или кистень. Копье и сулицы – само собой. У большинства бронь была побитой, изрубленной, даже проломленной, но все-таки бронь… Прослышав об отъезде, набежали из веси смерды и бабы, следом – дети. Совали хлеб, вяленое мясо, подносили ковши с медом и брагой. Дружинники не отказывали: выпивали на ходу, снедь совали в седельные сумы. Олята, довольный, что полетит на смоке, не путался под ногами. Взобрался на Дара и стоял в сторонке. Костер не успел догореть, как у становища вырос строй конных воинов: в броне, шлемах, с копьями и мечами. Малыга, проверяя, опустил стальную личину, его примеру последовали остальные: перед толпой возник десяток всадников с нечеловеческими железными лицами. Дети испуганно захныкали, взвыли бабы. Малыга с товарищами подняли личины, бабы успокоились, только продолжали всхлипывать малявки. Внезапно из толпы выбежала Нежана и легла на траву. Брага слез с коня и пошел к женщине. Нежана задрала подол, сверкнув белым телом, Брага спустил порты; мужчина и женщина слились на глазах у всех.

– Что это? – изумился Олята.

– Прощаются, – тихо сказал Малыга. – На брань идем.

– При всех?

– Обычай такой. Коли Брага не вернется, а Нежана родит дите, никто не попрекнет. Значит, женой признал.

– Брага женится на Нежане?

– Почему нет? – сказал старый кмет. – Баба красивая, молодая, здоровая. Двух сынов родила, значит, и Браге родит. Горя хлебнула, нужду знала – не станет хвостом крутить, пока муж на рати. Хорошая женка!

«Правильно, что Оляна за Брагу не пошла, – подумал Олята, отворачиваясь. – Не то б и ее на лугу…»

Прощание не затянулось. Брага вскочил на коня, Нежана пошла рядом, держась за стремя. У дороги дружинник, склонившись, поцеловал ее в уста и поскакал вслед уходящей ватаге. Нежана повернулась к толпе. Глаза у нее влажно блестели, но сама женщина улыбалась. Ждан первый поклонился ей, следом – другие смерды. Из толпы выбежали Первуша и Вторак. Мать взяла их за руки и, гордо подняв голову, пошла к веси…

После полудня из Белгорода приехал возок. Олята с Некрасом стащили на землю тяжеленные корзины. Олята, любопытствуя, заглянул. Стрелы, железные. Олята взял одну. Стрела была короткой, но толстой, с четырехгранным хищным острием. Тяжелая.

– Сверху кидать, – пояснил Некрас, забирая стрелу. – По моему велению сковали. Пробьет любой доспех.

– Смок подымет нас со стрелами?

– Еще и коня посадим! – заверил Некрас.

До вечера они прилаживали на крупе смока корзины, пробовали, легко ли открываются съемные донца.

– Ремень будешь дергать, как я скажу! – учил Некрас.

За хлопотами незаметно пролетел день. Оляна привезла обед, а от ужина Некрас отказался, сунув в седельную суму половину каравая и завернутую в холстину вареную баранину. Некрас облачился в кольчатую бронь и шлем, перепоясался мечом. У Оляты брони не было, обошелся куяком без рукавов. Куяк с нашитыми железными пластинами крепко стянул поясом с мечом. Оляна обняла и расцеловала брата, затем подошла к Некрасу. Сотник легко привлек деву к себе.

– Прощай, сестрица!

Оляна внезапно всхлипнула, вырвалась и убежала.

– Чегой-то она? – удивился Некрас.

«Не хочет быть сестрой!» – хотел сказать Олята, но промолчал.

Они уселись на смока. Змей разогнался по реке и тяжело взмыл в небо. Оглянувшись, Олята увидел на высоком берегу одинокую фигурку на коне.

«Одна остается! – кольнула мысль. – Вдруг не вернемся? Кто защитит?»

Мысль была нехорошей, несвоевременной, и Олята ее прогнал. Ночь стояла лунная, теплая, лететь было легко и приятно. Отрок, забыв о предстоящей рати, любовался красотами неба и земли. Долетели быстро. Олята издали увидал россыпь костров и догадался, что это войско князя Ростислава. Некрас не полетел к войску. Повернул смока и приземлился у одинокого костра в отдалении. Они не успели оставить седла, как подошел Малыга.

– Воевода дважды присылал справиться! – сказал тревожно. – Гневается, что до сих пор нет. Поскачешь?

– Пошли кого-нибудь! – велел Некрас.

– А сам?

– Я не могу отлучиться от смока, – сказал Некрас. – Али князь забыл, что числюсь сгинувшим? Меня дружинники в лицо ведают. Как только объявлюсь, поймут, что смок здесь. Вдруг в стане лазутчик? Мало им Колпаков?

Малыга крякнул и отошел. Посыльный ускакал и скоро вернулся с князем. Ростилава сопровождали Святояр и Балша. Последний старался держаться в отдалении. Князь и воевода, хмуро кивнув на поклоны, обошли смока. Ростислав не удержался: потрогал пластины нагрудника, повертел в руках железную стрелу и даже похлопал змея по теплому боку.

– Побьем Великого! – сказал радостно.

– Ежели ратиться будем с умом, – возразил Святояр. – Что скажешь? – повернулся к Некрасу.

– Не только скажу, но и покажу! – усмехнулся Некрас и вытащил из сумы лист пергамента. Поднес к пламени костра. Князь и воевода, склонившись, рассматривали рисунок, слушая пояснения сотника. Оляте смерть как хотелось взглянуть, но подойти ближе не решился – могли и мечом вытянуть. Не его дело о рати слушать. Спасибо, что от смока не гонят.

– Откуда у тебя? – спросил Святояр, когда Некрас скатал свиток.

– Из ромеев привез.

– Купил?

– Сам сработал! – усмехнулся сотник.

– Делай, как срядились! – велел Ростислав.

Некрас поклонился.

– Вот еще, – сказал Святояр. – С рассветом, как войско к Лысой Горе пойдет, ставь смока у дороги – пусть видят!

– Зачем?

– Затем, что воев у нас менее, чем у Великого. Много новиков, кто первый раз в сече. Могут не выстоять. Увидят смока, ободрятся.

– А лазутчики?

– Разъезды вышлю. Не пустим…

Этой ночью Олята почти не спал. Сначала Некрас совещался с ватагой, чертил прутиком по земле, показывая. Малыга кивал головой и вставлял замечания. Затем повечеряли. Прилегли только под утро. Олята едва смежил глаза, как в бок толкнули: вставай! Сонный отрок умылся, но снедать не стал – кусок не лез в горло. Другие тоже не стали. Зато смок не отказался. С рассветом подвезли воз рыбы, змей жадно хватал пастью пахнущих речной сыростью щук и налимов, глотал и довольно урчал. Возчик, глядя, бледнел. Когда змей насытился, Некрас с Олятой заново затянули подпруги, проверили сбрую и снаряжение. Уселись. Ватага унеслась вперед оцеплять назначенное место. Смок разбежался с холма и взлетел. Через несколько мгновений он стоял у дороги, в нетерпении перебирая толстыми лапами. Некрас заставил змея лечь на брюхо.

Вдали показалось едва видимое в тумане войско. Вои шли молча, но шум все равно был слышен: стучали копыта, звякало оружие, скрипели ремни. Вперед вырвались три всадника: Ростислав, Святояр и дружинник с княжьим стягом. Подскакав, встали справа. Кони фыркали и дичились, косясь на смока, но всадники сдерживали их. Утренний туман рассеивался, смок стал хорошо виден. Передние ряды войска, заметив, сбавили шаг, но сотники, получившие повеление от воеводы, прикрикнули. Поравнявшись со змеем, вои смотрели на него с изумлением и страхом. Тогда Святояр поднял руку в кольчужной перчатке и крикнул громовым голосом:

– Слава князю!

– Слава! – помедлив, отозвалась первая сотня.

– Сла-а-ва!!! – закричали другие, сообразив, что змей, это чудище, пришедшее из сказок, будет сражаться на их стороне. – Сла-а-ва!!! – раскатывалось от дороги.

Кони закрутили головами, а змей, словно почувствовав причину воодушевления, встал на лапы, приосанился и даже слегка рыкнул. Кони шарахнулись, вои на дороге завопили еще громче. Олята, выпрямившись, гордо смотрел вниз. Пусть видят! Он, вчерашний побирушка на торгу, сидит на змее, неподалеку от князя, которому кричат славу. Пусть завидуют! Олята с любовью глянул на покрытый бармицей затылок Некраса и едва удержался, чтоб не обнять названого брата. Отрок чувствовал, что любит всех: Некраса, ватагу, князя и воеводу, воев, что шли мимо, и даже тех, еще невидимых врагов, на чьи головы сегодня посыплются с неба железные стрелы. Счастье переполняло Оляту. Он украдкой погладил теплое тело смока и засмеялся…

25

Сотник подскакал к тысяцкому и поклонился.

– Чего орут? – спросил Горыня.

– Славу князю!

– Ростислав здесь?!

– Не видел, воевода! Святояр разъезды выслал, не подступить.

– Если Ростислав с войском, будет рать! – сказал Горыня. Стоявшие вокруг сотники заулыбались.

«Неужели князь здесь? – подумал Горыня, трогая на коня. – Не устоял молодец – рати захотелось? Добро…»

Воевода поскакал вперед. Сотники двинулись следом, а по обеим сторонам, обтекая, понеслись конные гридни – защитить, принять на себя коварный наскок, буде такой последует, а также прикрыть своими телами от стрел. Конники махом преодолели пологий склон и выметнулись на луг. Тот был велик: по три полета стрелы в каждую сторону. Слева темнела в распадающемся тумане дубрава, справа рос кустарник, скорее всего, по берегу старого оврага. Впереди высился пологий холм с голой вершиной – Лысая Гора. Где-то неподалеку жили люди: трава на лугу была скошена, даже стожки успели поставить.

Горыня проскакал треть свободного пространства и остановил коня. Конная сотня также замерла, прикрыв воеводу и его сотников полукольцом. Горыня приподнялся на стременах. К подножию Лысой Горы с той стороны текла темная масса: пешие и конные, блестели зерцала на броне всадников, отсверкивали наконечники копий. Войско! Не сотня-другая конных, выставленных Святояром, дабы придержать погоню и отскочить под напором, как было летось, а большая, изготовленная к сече рать. Не только конные, но и пешие. Эти не убегут! Горыня едва не рассмеялся от радости. Получилось! Когда ему донесли, что у плывших по Ирпени пешцев пропала насада, воевода хотел повернуть назад. Вместе с лодкой исчез и сторож. Следовало полагать, насаду увели лазутчики, а пропавшему сторожу развязали язык. Сотники отговорили ворочаться. Доводили: причальная веревка попросту развязалась, насада уплыла сама, а сторож спал, потому и не поднял шума. А там свалился, пьяный, в воду и утоп – доспешным не выплывешь. Горыня велел донести, как насаду найдут, но не дождался. Разумеется, насада могла наскочить на камни и затонуть вместе с лопухом-сторожем, однако жизнь научила воеводу ждать худшего. Прошедшей ночью он самолично подымался на Лысую Гору, смотрел на многочисленные костры по ту сторону холма. Лазутчики донесли: возле костров вои, их много, это рать Ростислава. Однако Горыня не верил. Зря. Ростислав и Святояр попались на удочку. Высмотрели, что войско у Киева меньше, чем объединенное войско Белгорода, и решились на рать. Тысячу спрятанных в насады пешцев проглядели…

Артемий не поскакал вослед воеводе. Русы собрались воевать, ему-то зачем? Гречин тронул бока коня каблуками и отъехал в сторону. Горыня надеется на победу, но исход битвы предсказать трудно. Даже непобедимых ромеев турки били. Если Белгород одержит верх, следует позаботиться о себе…

Дионисий остался недовольным его поездкой в Белгород.

– Слуги князя, баба Некраса… – недовольно проворчал епископ. – Что они знают?

– Я не смог откопать кости руса, – сдерживая ярость, сказал Артемий. – Во-первых, они обгорели, во-вторых, могилу сторожат.

Епископ глянул исподлобья.

– Если Некрас мертв, это к лучшему, – сказал, вздохнув. – От басилевса вчера привезли повеление: сыскать руса и, если жив, позвать в Константинополь. Басилевс предлагает ему пост логофета и много золота. Прежде требовали убить! – Дионисий побагровел. – Как можно служить Мануилу, если вчера повелевают одно, а завтра – другое?! Если я не убил Некраса, виноват! Если убил, виноват тем более. В Константинополе политика меняется, как порыв ветра. Как мне говорить с Некрасом, если тот все же жив? Во-первых, он не захочет. Во-вторых, не поверит…

Артемий молча склонил голову. Он разделял мнение епископа. Некрасу лучше быть мертвым. Если рус уцелел и доберется до Константинополя, Артемию не жить. У ромейских логофетов длинные руки. Это не купец, потерявший сына…

– Поедешь с Горыней! – велел Дионисий. – Святослав уверен, что в этот раз одолеет Белгород. Если сложится так, найди свиток Некраса, возможно, не сгорел. За свиток Константинополь простит все. Я дам золота, много, не жалей! Подкупи Горыню, подкупи его сотников, но свиток добудь! Некрас писал его по-гречески, русы не поймут, что там. Станут спрашивать, ответь: святое писание. Сошлись на меня. Отстанут.

– А ежели Некрас жив?

– Отдай золото ему! У него нет причин любить тебя, но золото размягчает сердца. Передашь ему свиток басилевса. Не тронет!

«Как бы не так!» – подумал Артемий, но промолчал. Пусть епископ дает ему золото! С тугой мошной примут везде. На Руси становится опасно. Ляхи на Западе умеют ценить сметливых людей. Да и германцы… Правда, ляхи католики, но веру легко сменить. Ляхи будут рады. Их папа не ладит с Мануилом, перебежчик придется ко двору. Артемий знает многих полезных людей в Константинополе, папе будет интересно. Он собрался воевать с Константинополем… Хорошо бы завладеть свитком Некраса! Его осыплют золотом в любом государстве!

Меж тем войско у подножия Лысой Горы заканчивало строиться. Пешие стали посреди, справа и слева разместились конные сотни. Замысел Ростиславичей был как на ладони. Конное войско Великого ударит на пешцев; остановленное копьями, завязнет в сече, после чего с двух сторон наскочат конные полки Белгорода.

«Не первую рать веду! – мысленно усмехнулся Горыня. – И лет мне не двадцать. Половцев пешцы остановят, но бояр в железе?»

– Глузд! – сказал воевода ближнему сотнику. – Поскачешь на пешцев. Поставь вперед бояр, у кого на конях бронь. Как размечут строй, пусть не секут пеших, а едут на конных. С пешими наши пешцы сладят. Вук и Дедята, скачите на конных, что справа и слева. Как завязнут в сече, Глузд ударит сзади. Ясно?

– Побьем их, батько! – засмеялся Вук, сын Горыни, самый молодой из сотников.

– Не кажи «гоп»! – нахмурился воевода, но не выдержал и улыбнулся.

– На луг вывести только конных! – распорядился Горыня. – Пусть Святояр думает, что здесь вся наша рать. Пешцам изготовиться и стоять позади. Там как раз низина, не увидят. Как конные поскачут, пусть бегут следом. Будет большая добыча!

«Хорошо бы Ростислава или Святояра в полон захватить! – помечтал воевода. – Или обоих сразу. Ох, и наградил бы Святослав! Только не выйдет, сбегут. Да и так ладно! Без войска Ростиславу только за стенами сидеть, а нового ему не собрать. Все земли опустошим, веси пожжем – с голоду подохнут!»

Конные сотни Великого вытягивались на луг и встали тремя полками, как велел воевода. Войско у Лысой Горы тоже замерло. Рати разделяло расстояние в два полета стрелы. Лица врагов видны, но черт не разобрать. Это хорошо. Тяжко скакать со смертоносным жалом в руке на человека, которого разглядел. Сниться убитый будет. В скачке не до разглядывания. Нужно править конем, чтоб не рыскнул в сторону, одновременно держать копье и щит, метя острым наконечником во вражий щит повыше умбона – чтоб разлетелся от разящего удара или проломился, изувечив хозяина, а наконечник копья вошел в мягкое тело…

Наступила та самая пронзительная заминка, когда люди, изготовившиеся к убийству, ждут, надеясь, что сеча не состоится. Пропоет рог, поскачут навстречу друг другу гонцы с предложением мира, князья и воеводы съедутся, станут рядиться и, договорившись, велят ворочаться по домам. Сколько раз так было! Никому неохота воевать со своими. Князья – и те десять раз подумают. Что говорить о дружиннике, которому не ряд подписывать, а голову на поле класть!

Хоть Горыня и желал этой сечи, но и он медлил, ожидая гонца. Лучше, конечно, разрешить котору миром. В сече белгородцам не устоять, но сколько дружинников и бояр не вернется в Киев! Сколько будет плача в домах, сколько детей осиротеет! Договориться можно. Ростислав горяч, но есть старый Святояр. Показать ему киевскую пешую дружину, и старый воевода поймет. Уговорит князя. Святослав тоже хочет мира. Срядиться бы, накрыть стол в шатре и отпраздновать бескровную победу!

Гонец все не ехал, и Горыня понял, что ждет напрасно. Он поднял руку в кольчужной перчатке. Протрубил рог, и конные полки двинулись. Сначала шагом. Затем, как возрастет расстояние меж рядами, кони перейдут на рысь, затем галоп… Страшен удар разогнавшейся по ровному месту конницы, никому не устоять…

Тонкий, пронзительный свист, донесшийся откуда-то сверху и перекрывший на мгновение шум тронувшего войска, не занял внимания воеводы. В следующий миг железный град обрушился на конные полки. Жалобно закричали, падая, кони, зазвенели пробиваемые доспехи, чавкнула земля, принимая в себя не нашедшее жертвы железо. Гридень впереди Горыни выронил щит и кулем свалился под копыта коня. Ничего не понимая, воевода увидел, как смешались передние ряды наступающих полков, как остановились и заметались всадники.

– Стоять! – заревел Горыня. – Стоять, блядины дети!

Нельзя было упустить миг. Откуда прилетели стрелы, разберутся позже, главное – не дать испугаться. Побегут – не остановишь! Услыхав рев воеводы, закричали сотники, поскакали вдоль рядов, грозя мечами. Помогло. Полки колыхнулись и стали сбиваться в ряды. Пронесло. Горыня, привстав на стременах, огляделся. Удар железных стрел пришелся по первым рядам полков, но особо досталось Глузду. Десятки коней валялись на лугу, уцелевшие всадники стояли на земле, но многие лежали недвижимо. «С полсотни! – оценил потери воевода. – Может, и более. Где Святояр поставил машину? В овраге? Вчера там было пусто!»

Воевода знал про машины, бросающие железные стрелы. Говорили, есть у ромеев. Горыня не испугался. Ростислав мог снестись с ромеями, а те помочь, отчего нет? Теперь воевода понимал, почему князь решился на рать. Не поможет! Заряжать машину железными стрелами долго. Войско доскачет к Лысой Горе, а туда не выстрелишь – свои перемешаются с чужими! Сейчас гридни отыщут схоронившихся стрелков…

Пронзительный свист прервал думы воеводы. В этот раз Горыня поднял голову. С неба летел железный дождь. Но страшно было даже не это. Крылатая тень, парившая под облаками…

– Господь-вседержитель! – перекрестился воевода.

Стрелы ударили страшно и безжалостно, как и в первый раз. Вокруг кричали, ржали, падали, но Горыня не отрывал взгляда от неба. Теперь вверх смотрело все войско. Тень, словно почувствовав, заскользила к лугу. Войско замерло в молчании, даже раненые притихли. Огромный крылатый змей, снизившись, пролетел вдоль линии киевлян, будто нарочно давая себя рассмотреть. На змее верхом сидели двое: первый – в кольчуге и шлеме, второй – в шапке и куяке. Змей летел так близко, что не составляло труда разглядеть лица всадников. Горыня машинально отметил, что второй, в шапке, совсем отрок. В следующий миг воевода с ужасом осознал, что не Ростислав со Святояром, а он попался на удочку.

Горыня яростно оглянулся. Князь велел взять в поход туровского лазутчика. Проникнув в Белгород, тот подтвердил гибель смока. Окажись гречин рядом, воевода изрубил бы его сам. Но слуга остался позади…

Смок, показав себя наступающему войску, полетел к Лысой Горе. Развернулся, проплыл над изготовившейся ратью Белгорода и, спустившись до высоты головы коня, понесся на киевлян. Огромный, начищенный до блеска нагрудник змея блестел на солнце, его жуткая голова, усеянная костяными выростами, была вытянута вперед, пасть раскрыта. Атакованное войско невольно попятилось.

«Стоять!» – хотел крикнуть Горыня, но не успел. Смок заревел. Этот рык, трубный, громогласный и леденящий душу до потери разума, разметал войско. Кони вставали на дыбы, сбрасывая всадников, метались в стороны, валя наземь других, били копытами, кусались… Войско превратилось в обезумевшую толпу. Усидевшие в седлах всадники поворачивали коней и, хлеща их плетками, бежали вспять. Остановить их было невозможно. Горыня, плотно затиснутый с боков, и не помышлял. Конница лавой потекла в низину, безжалостно опрокинула и стоптала свою же пехоту и, вырвавшись на простор, понеслась вскачь – как можно дальше от страшного места. Сильный породистый жеребец воеводы вынес его вперед. Оглядываясь, Горыня видел, как вслед бегущим киевлянам скачут белгородцы, их мечи сверкают на солнце и опускаются, разя врагов. Воевода переводил взгляд на небо, ожидая, что вот-вот мелькнет крылатая тень, обгонит конную толпу, развернется и пойдет на нее грудью, как только что на лугу. Кони встанут на дыбы и понесут всадников в обратную сторону – под мечи преследующих белгородцев. Ничто не спасет Горыню от позорного полона, а то и гибели…

Однако смок вперед не вылетел. Опустившись до голов бегущих, он рыкнул, заставив малую часть киевлян метнуться в сторону. Обезумевшие кони внесли всадников в глубокую балку и, проскакав с полверсты, замедлили бег. Выход из балки преграждала цепь воев. Все как один в броне, с опущенными личинами, они сидели на конях, грозно опустив копья. Беглецы начали останавливать коней и растерянно оглядываться. Самые сообразительные стали поворачивать, но замерли. Преследовавший их змей сел на берег балки и, вытянув шею в сторону киевлян, негромко рыкнул.

Кряжистый всадник выехал из заслона, поднял личину.

– Слухай меня! – проревел, заглушая конское ржание и людской ропот. – Всем кинуть оружие, снять бронь и оставить коней. Сапоги тоже сымайте – бежать будет легче. Порты можно оставить, – всадник втянул носом. – Стирай их за вами…

Заслон за его спиной загоготал.

– Нас десять на одного вашего! – прокричал, выехав вперед, молодой Вук. – Вмиг посечем!

– Что ж у горы не сек? – усмехнулся Малыга – это был он. – Ты, унош, не заминай! Змей оголодал. Хочешь первым на закуску?

Вук закусил губу.

– Сечь безоружных не будете? – спросил другой киевлянин, немолодой, в старой, посеченной броне.

– Даже в полон не возьму! – сказал кряжистый. – Мне без нужды. Идите себе! Как-нибудь добредете…

Немолодой киевлянин кивнул и расстегнул пояс. Тот мягко упал на траву вместе с саблей. Киевлянин снял шлем и потянул через голову броню. Его примеру последовали другие. Вук несколько мгновений зло крутил головой, а потом рванул с головы шлем… Немолодой киевлянин бросил на траву онучи и босым пошел к всадникам.

– Онучки подыми! – посоветовал Малыга. – Надерешь в лесу лыка, сплетешь лапоточки – легче брести.

– Нож оставил! – сказал киевлянин.

– Подбери! Другие пусть тоже берут – по одному на десяток.

– Спаси тебя бог, боярин! – поклонился киевлянин.

Малыга кивнул. Попавшие в западню киевляне, освободившись от оружия и коней, брели к заслону. Двое из ватаги, спешившись, споро обыскивали полоненных, бросая в сторону припрятанные ножи и калиты. Пропущенные, кто шагом, а кто, переходя на бег, скрывались за поворотом балки. Дело шло к концу, когда Брага схватил одного из подошедших за руку.

– Я тебя знаю!

Зазвенела сталь, Брага, охнув, упал на траву. Напавший на него киевлянин рванулся бежать, но вой из ватаги подставил ногу. Беглец упал. Вой прыгнул ему на спину и стал выворачивать руку с ножом. Вскочивший Брага помог. Беглеца подняли на ноги, Брага заглянул ему в лицо.

– Некрас! – крикнул он громко. – Глянь, кого спымали!

– Держи смока! – велел Некрас Оляте и спрыгнул на траву. Скользя на каблуках, спустился по склону и подошел ближе. Задержанный с ненавистью глянул на него.

– Артемий! – воскликнул сотник.

Артемий не ответил.

– Бегите! – сказал Малыга столпившимся киевлянам. – Не ваша справа!

Полоненные не заставили себя упрашивать. Малыга спешился и подошел ближе.

– Ишь, гадюка! – сказал, разглядев гречина. – Попался!

– Ножом меня! – пожаловался Брага, растирая грудь. – Хорошо, броня!

– Повесим его? – спросил Малыга. – Или на кол посадим? Чтоб подольше мучился…

Некрас взялся за саблю.

– Пощади! – Артемий упал на колени. – Не своей волей! Дионисий велел! Убить меня грозил!

– Дионисий велел убить меня! – хрипло сказал Некрас. – А Улыбу?

– Это не я! Не знаю никакой Улыбы!..

Некрас помедлил, опустив саблю.

– Дионисий велел передать тебе, – заторопился Артемий. – В Константинополе передумали. Басилевс зовет тебя на службу. Обещает пост логофета и богатое содержание. В моей калите грамота басилевса и золото. Позволь, господин?

Некрас кивнул и бросил саблю в ножны. Вои отпустили руки гречина. Артемий вытащил из-за пазухи кожаную калиту. Некрас протянул руку, но Малыга перехватил тяжелый кошель. Распустил ремешок, осторожно глянул внутрь и только затем вытащил свиток. Передал Некрасу. Тот стал читать, а Малыга взвесил мешок в руке и высыпал часть содержимого – все бы не поместилось – на широкую ладонь. Встряхнул монеты и разгреб пальцами. Выудил из кучки золотую серьгу с яхонтом. С любопытством поднес к глазам.

– Покажи! – хриплым голосом сказал Некрас.

Малыга протянул украшение. Некрас бросил свиток, взял серьгу.

– Улыбы! Сам покупал! – сказал, потянувшись к сабле.

Артемий рванулся, но вои, бывшие настороже, прижали гречина к земле. Артемий заверещал. Некрас извлек клинок и встал сбоку. Брага с напарником сделали шаг назад. Артемий выпрямился, в этот миг тонко свистнула сталь. Голова со шрамом соскочила с плеч гречина и покатилась по траве. Обезглавленное тело мешком сунулось вперед, пятная траву алыми пятнами. Некрас бросил саблю в ножны и втоптал в землю свиток басилевса.

– Вяжите добро в торока, сбивайте коней в табун и скачите в весь! – велел Малыге. – Забирайте Нежану с детьми и уходите, пока в Белгороде не опомнились!

– А ты?

– У меня с князем ряд! Сто гривен за сечу. Получу – и съеду.

– Вдруг не отдадут?

– Мне? – Некрас усмехнулся.

– Людей и за ногату режут, – пробурчал Малыга. – Идем с нами! Кони есть, зброю добыли, бог с ним, серебром!

– Нет, батько! – Некрас покачал головой. – Серебро нужно.

– Как знать! – вздохнул Малыга. – Олята с сестрой остаются?

– Он надобен.

– Тогда и я останусь, – сказал кмет. – Пригляжу. Коней и добычу ватага доставит.

Некрас пожал плечами.

– Слышали! – повернулся Малыга к воям. – Слезай долу!..

– Кто это был? – спросил Олята, когда сотник взобрался на змея.

– Убийца Улыбы.

«А кто признал? – хотел спросить отрок. – Никто не видел, как Улыбу убили». Однако вид сотника не располагал к вопросам, и Олята промолчал. Некрас привязался к седлу и взял повод. Смок, будто ждал, побежал по склону балки и поднялся на крыло. Они набрали высоту. Сверху Олята хорошо видел, что происходило внизу. Далеко впереди мелькали черные точки – конники Святояра преследовали беглецов. Другие вои и конники вели повязанных киевлян, некоторые обдирали трупы. «Как скоро все!» – вздохнул Олята.

На самом деле вышло не скоро. Конники, преследовавшие беглецов, вернулись затемно. Только тогда прояснилась цена победы. Киевляне оставили у Лысой Горы три четверти войска: больше половины конных и всю пехоту. Главным образом полоненными, но и павших киевлян было много. В войске белгородцев было много воев, потерявших близких прошлым летом, врагов они секли безжалостно. Вырезали бы всех, но Святояр помешал. Скакал вслед, крича, чтоб не смели. Нехотя, но дружина подчинилась. Потери белгородцев оказались ничтожными: с десяток убитыми и втрое больше ранеными. Многие пострадали от своих же: упали с коней в тесноте да давке, а встать не смогли… Перепуганные киевляне не сопротивлялись. Бежали в ужасе, безропотно подставляя шеи под клинки…

Когда воевода донес о том князю, Ростислав расцеловал старика в обе щеки. В порыве чувств обнял случившегося рядом Некраса и даже Оляту. Отрок ошалел от нежданной княжьей ласки, Святояр ласково потрепал его по плечу.

– Жди награды, сотник! – сказал воевода Некрасу. – Я скуп, но для тебя не пожалею. Заслужил!

26

Я слышу, как в котле булькает крупа, заправленная копченым салом, вкусный запах гонит слюну. Если нас и разыщут, то по запаху. Только вряд ли. Скакали день напролет, меняя лошадей, – у каждого в ватаге по две заводных. На ночевку остановились в яруге. Здесь вода, деревья, а значит, и дрова для костра. Яруга глубокая; в ста шагах проедешь, а огня не увидишь. На высоком склоне дозор. Запах… Запах далеко не уйдет, в яруге и останется – ветра нет. Зря я тревожусь, Малыга дело знает.

Ноет спина – отвык скакать день напролет. Однако пришлось – эпарх может выслать погоню. Уходить с половцами нам не с руки: они движутся медленно. Тащат повозки с награбленным, гонят скот. Месяц будем ползти…

Малыга садится рядом. У стен города мы почти не говорили. Обнялись, мне подвели коней – и в путь. Во время скачки беседовать некогда, теперь – время. Ватага придвигается.

– Хотели Белдюза убить, – говорит Малыга. – Нам сказали, что тебя зарезали, – с ножом на хана кинулся. Мы не поверили: с чего? Решили, что убили по приказу Святослава. Но раб Белдюзя поведал, что продали тебя в греки, и сказал куда. Из наших он оказался. Я воспретил хана убивать…

Ватага кивает. Малыга – голова. Что б мы делали без него?

– Как Всеволод нас выкупил, стали думать, как тебя вернуть. Лучше было через купцов, но для этого нужно серебро, много. У нас не было. Сговорились с половцами. Тем лишь бы пограбить…

Скромничает батько. Договориться с кочевниками пересечь Поле и направиться к устью Дуная… С трудом сдерживаю слезы – сейчас нельзя плакать.

– Вот еще что… – Малыга смотрит в землю. – Милица замуж вышла.

Сижу, оглушенный. Ожидалось, но все ж… С Милицей у нас разладилось. Она прямо спросила: собираюсь ли венчаться? Я что-то промямлил в ответ, она закусила губу и отвернулась. Думал: ласки и серебра ей будет достаточно; оказалось, что нет. Жениться мне было не с руки, это означало смириться с судьбой и остаться в Курске. Я этого не хочу, ватага не хочет – у нас все невенчанные…

– Он купец, богатый, овдовел, – продолжает Малыга. – Дети малые остались, девку мачехой брать не схотел. Баба лучше: своих доглядит и его присмотрит. Позвал Милицу, давно к ней приглядывался. Я спросил ее, почему согласилась? Ответила: «Обвенчайся со мной Некрас, ждала бы. Но он не захотел. Так кого мне ждать? Купец замуж позвал, по-честному…»

Милица – гордая. Овдовев, не искала богатых кметов, ждала суженого. Нашла, полюбила всем сердцем, а тот не оценил. Я не мог рассказать ей все: отшатнулась бы. Княжич и простолюдинка… Я не хотел ее терять, но как удержать, не придумал. Не умею я выбирать вдов. Надо было черноглазую и горластую: такую и бросить не жалко. Возможно, Георгий прав и кто-то ведет меня? Милицу все равно пришлось бы оставить. Куда нам с детьми по лесам да буеракам? К тому же опасно. Здесь не щадят семьи врагов, если не зарежут, так продадут в рабы. Она рассудила правильно: так лучше ей и мне. Только все равно больно…

– Как вернемся в Курск… – Малыга смотрит мне в глаза. – Он добрый человек, по любви ее взял.

Батько решил, что подопечный обидится и зарубит соперника.

– Я не пойду в Курск!

В глазах ватаги – удивление и растерянность. Неужели из-за бабы?

– Святослав нашел меня в Поле, значит, знал, что произошло в Курске. Вернемся, донесут. Он не угомонится. Или стрелой исподтишка ударят, или отравы в питье плеснут…

– Куда ж мы? – Малыга насторожился.

– Я пойду один.

Обида в глазах братьев такая, что от взглядов можно воду кипятить. Вытащили засранца из полона, а он пальцы гнет!

– Святослав думает, что я мертв, потому не ищет. Рядом с вами я как на юру. Признают вас, признают и меня. Одному безопаснее.

Малыга качает головой.

– Тебя знают в Звенигороде, видели в Галиче. Купцы ездят по городам… Рано или поздно признают и донесут Святославу.

– Это будет не сразу. Мне нужен год.

– А далее? – Малыга заинтересовался.

– Если получится, что задумал, пойду на Звенигород. Хватит от татей бегать!

Обида в глазах ватаги сменилась изумлением – да еще каким!

– Один? – Малыга тоже поражен, но крепится.

– Со всеми, кто захочет.

– Мы не сможем взять город, – Малыга успокоился. Княжич в плену повредил головку, чего-то возомнил, сейчас ему популярно объяснят. – Даже если откроют ворота, не усидим. Мало нас, не справимся. Нужно войско, только где его взять? Серебра у нас мало. Половцы согласятся, если разрешить им грабить, имать полон. Хочешь, чтоб земли наши обезлюдели?

– Можно и без войска…

Встаю, тащу через голову рубаху. Переодеваться у города я не стал – некогда было, но на мне все тот же рабский хитон. Свитки тоже на месте. Развязываю ремешок, откладываю в сторону трактат о власти – с ним пока рано. Другой пергамент с обратной стороны мокрый. Я скакал весь день, но плотная кожа не пропустила пот – текст уцелел. Георгий дал добрый совет. Разворачиваю свиток на траве и прижимаю края камнями. Десяток голов склоняются, разглядывая. Летний вечер, светло…

– Буквы ромейские! – разочарованно замечает Малыга и вдруг тычет в рисунок: – Это кто?

– Смок…

Объясняю, водя пальцем по рисункам. Затем сворачиваю свиток и начинаю рассказывать. Как растил маленького смока, как его обучал… Хорошо бы взять его с собой, но он слишком маленький. Через Поле не перевезти – сдохнет, ему вода нужна, найдем другого…

– Где? – спрашивает Малыга.

– Смоки живут в болотах у воды. Где на Руси самые большие болота?

– Припять! – отвечает батько.

– Наймусь в дружинники к кому-нибудь из тамошних князей – курского кмета возьмут. Имя таить не буду – Некрасов на Руси много…

Я рассказываю все. Смока надо испытать в сече – без этого идти в Звенигород нельзя. Заодно и слава о змее пойдет – бояться станут. Надо набрать дружину – ватага слишком мала. Дружину полагается посадить на коней, дать брони и оружие. Нужно серебро – много. Получить его можно лишь одним способом. Я все продумал, размышляя в домике на берегу Дуная, но один не справлюсь. Если ватага откажется…

Умолкаю, другие тоже молчат. Они услыхали невероятное – такого не бывало на Руси. Шансы у нас дохлые – слишком много «если». Согласятся или откажут? Еще и высмеять могут: недоделанный княжич со зверюшкой своей!..

Малыга встает. Сейчас… Батько снимает шапку и кланяется.

– Я с тобой! Старый я, надоело, как зайцу, бегать. Крест за тебя целовал Петру, но не в том дело. Вырос ты, Иван! Был уноша, стал муж. С таким и сгинуть не соромно. Иду! Других не приневоливаю – пусть сами решают.

Один за другим поднимаются братья. Снимают шапки.

– Возьми нас, княже!

Встаю. Лица разглядеть мешает пелена. Что-то я совсем расклеился – день трудный.

– Беру! Но с одним условием: прекратите звать меня князем!

– Ладно! – соглашается Малыга. – Не время… Одного тебя мы все равно не отпустим, будем неподалеку. Згода?

Киваю. Срядились…

27

Награду Некрасу пришлось ждать: Белгород пировал три дня. На торговой площади сбили длинные столы, из княжьих закромов волокли вареные меда, пиво, мясо, пироги, хлеб, прочую снедь. Люд тащил из домов свое. Радость переполняла людей. Не нужно более думать о приходе врага, разорении и самой смерти. Ушло тягостное ожидание беды. На площади и улицах кричали «славу» князю, здравицы воеводе, отважным воям, сотнику Некрасу и его змею. Пьяные валялись повсеместно, некоторые так и не проснулись. Городские ворота стояли враспашку, брошенные перепившейся сторожей. Если б враг захотел в эти дни захватить Белгород, то сделал бы это легко и без крови. Но врагов не было: Святослава разбили, а другие князья сидели далеко.

В княжьем дворце пили не меньше, чем на площади. Некрасу было мучение. Его сажали по левую руку от Ростислава, по правую сидел Святояр, и, пока князя, бесчувственного от выпитого, не оттаскивали почивать, улизнуть не удавалось. Приходилось слушать славословия и здравицы, говорить самому, подымать кубок и пить, пить, пить… В первый же день Ростислав пожаловал сотнику золотую шейную гривну. Княжеский подарок! Князем на Руси можно стать по рождению и никак – по заслугам, золотая гривна не делала Некраса ровней Ростиславу, однако честь была велика. Многие глаза зажглись завистью. Оляте тоже пожаловали гривну, только обычную, серебряную. Из-за юных лет отроку не нашлось места за княжьим столом, так что было кому приглядеть за смоком. Не то с голоду околел бы! Некрасу дали в житло опустевший дом Улыбы, но Некрас отказался, и там поселились отрок с сестрой. Ему и змею нашли конюшню в пяти верстах от Белгорода. Домик при конюшне был маленький, не чета сгоревшему в Волчьем Логе, но сотник не жаловался. Змей в конюшне помещался, а Некрасу, еле приползавшему после пиров, было все равно где спать. У дома его встречал Малыга, помогал сотнику слезть с коня и добраться до лавки. Некрас проваливался в тяжкий сон, а чуть свет его толкали присланные из Белгорода гонцы: «Князь зовет на пир!» Некрас вздыхал, жадно выпивал поднесенный Малыгой ковш рассолу и отправлялся на муку.

Только на четвертый день удалось поговорить с воеводой.

– Тебя не гонят! – удивился Святояр. – Оставайся! Сто гривен твои, ты теперь богат, сотник. Женим на боярышне – многие захотят с тобой породниться, возьмешь приданое, надел князь даст, построишь хоромы – живи да радуйся!

– У меня своя земля есть! – хмуро сказал Некрас.

– Что не живешь в ней?

– Согнали!

– Потому и нанялся в кметы! – догадался воевода. – Ватагу завел, змея вырастил… Много земли?

– Много.

– Без смока не отбить! – согласился Святояр. – Чуял я, не простой ты кмет. Боярин, значит. Кто князем у вас?

Некрас не ответил.

– Боишься, упредим ворога? – усмехнулся воевода. – Ладно, не говори. Другое поведай: зачем киевских тайком ободрал?

– Не я.

– Твои кметы!

– Это их добыча.

– Добычей следует делиться с князем!

– Тем, кто у него на службе. Мои люди ряд с князем не клали. Своей охотой пришли, свое и взяли.

– Полон зачем отпустили?

– Не нужен.

– В том полоне Вук, сын Горыни, был, – вздохнул Святояр. – Мы кое-кого из них схватили, они и поведали.

– Зачем тебе Вук?

– Легче с Великим рядиться.

– И без того срядитесь.

– Вот срядимся – и заплачу! – сурово сказал воевода. – Пока жди!

Ждать пришлось недолго. Назавтра в Белгород прискакал гонец.

– Князь Святослав Киевский просит позволения войти в твои земли! – поведал Ростиславу. – У Городца стоит.

– С дружиной?! – ахнул Ростислав.

– С малой! – успокоил гонец. – Хочет поклониться праху павших воев, панихиду отслужить. Митрополит с ним!

Ростислав и Святояр переглянулись: умно! Нашел Святослав повод! Поклониться праху мертвых не зазорно, а там можно о мире толковать. Митрополит к месту: ряд крестным целованием скрепить.

– Передай князю: будет дорогим гостем! – сказал Ростислав. – Скачи!

Этот и следующий день прошли в хлопотах. За пирами о мертвых киевлянах забыли. Сором! Хоть и враги, но все ж христиане… Тела требовалось срочно собрать и похоронить. Из окрестных весей согнали смердов, вывели и горожан. Трупы на поле почернели и стали смердеть, многих поклевали птицы и растащили на части дикие звери – люди ворчали. Однако князь не скупился на пиво, работа кипела. Одни копали огромную и глубокую яму, другие стаскивали и возили на тележках распухшие тела. Тишком обдирали с трупов то, чем побрезговали дружинники. Валили убитых в яму без бережения, нередко в чем мать родила. Воевода хмурился, но молчал. Похмельные дружинники рыскали по полю, выглядывая: всех ли собрали? На открытых местах было чисто, а в кусты да буераки дружинники не лезли. Если раненым забился туда, а после помер – твоя беда! Зверье разберет по косточкам…

Как ни велика и глубока была могила, а мертвецов навалили выше краев. Пришлось возить землю, насыпать курган. Он вышел большой – чуть ли не с Лысую гору. Смерды из окрестных весей ворчали – лог испортили, но громко заговаривать боялись – воевода ходил сердитый. Святояру предстояло сделать сотню дел: позаботиться о местах, где раскинут шатры Великий и Ростислав, проследить, чтоб завезли еду и питье, столы, посуду, дрова для костров… Над полем стоял крепкий запах тлена. Святояр морщился: Великий догадается, что хоронили впопыхах. Оно-то не желанных гостей на поле встречали, но с князем митрополит. Тот непременно укорит. Плохое начало для разговора.

Назавтра подул ветер, унес смрад, и Святояр ободрился. Шатер белгородского князя стоял в добром месте, окрестности обшарены дружиной в поисках лазутчиков (никого не нашли), припасы завезены, сотники упреждены и заняты службой. Есть время думать. Они с Ростиславом и ближними боярами обсудили приезд Великого. Решили: Святослав готов на уступки. Раз поехал в чужие земли с малой дружиной… Спорили, что требовать. Мира – понятно, но что сверх того? Стол великого князя Святослав, ясное дело, не уступит, да и просить страшно – вся Русь подымется. Лествичное право устарело, но многие соблюдают – выгодно. Пережил других князей – требуй киевский стол! Пережить-то каждый надеется… Не признают соседи Ростислава великим князем – нет, не признают. А вот часть доходов Великого требовать можно. Святославу хорошо сидеть за крепкими стенами, Белгород земли от ворогов бережет. Ему и дружина нужна поболее, и оружие доброе. Понимали, что хитрят: будет у Ростислава дружина сильнее киевской, станет князь говорить с Великим иначе. Теперь ведь как: кто сильнее, тот и прав. Но повод хороший… Обязательно следует потребовать виру за сожженные веси и вытоптанные поля – что летось, что в этом году. Много о чем говорили. Но крепко не заносились: со Святославом митрополит. Тот укорит за алчность – повинен станешь. Как будто киевляне приходили к Белгороду сено косить…

Святослав прибыл к полудню. Возле свежего кургана монахи поставили походный иконостас и алтарь, митрополит начал службу. Ростислав с воеводой тихо подъехали и встали неподалеку. На них покосились, но не возразили – ожидали. Святослав молился истово, даже плакал, когда архидьякон возглашал просительную ектенью. Было видно, что Великий переживает: лицо осунулось, под глазами черные мешки, свежий ветерок треплет белые от седины волосы… Белгородский князь со своим воеводой тоже кланялись и крестились, но не плакали. По окончании молебна все подошли к кресту: Ростислав, как надлежит, после Великого. Когда и Святояр приложился, Ростислав поклонился Святославу:

– Прошу в мой шатер, отец! Помянем убиенных рабов божьих…

Святослав кивнул, Ростислав внутренне возликовал: у хозяина стола прав больше. Но Великий и тут изумил. Во-первых, оставил ближних бояр, взяв с собой только митрополита. Во-вторых, пошел к шатру Ростислава пешком. Оно-то, конечно, сотня-другая шагов, но князю пешком ходить невместно… Святояр сообразил первым. Оставив Ростислава с Великим, ускакал распорядиться. Белгородских бояр, к великому их сожалению, из шатра прогнали, так что за стол сели вчетвером: два князя, воевода и митрополит.

Был постный день – среда, мяса не подавали. Рыбка, свежая и печеная, горячая уха, икра и прочее были чудо как хороши, но ели мало. Вино Святослав едва пригубил, Ростислав и воевода обошлись глотком-другим. Понимали: предстоят тяжкие переговоры, хотели оставить голову свежей. Тризна не затянулась. Митрополит возгласил благодарственную молитву, после чего сразу ушел. Ростислав со Святояром изумились еще более. Ждали, что именно митрополит будет унимать алчность белгородцев, а Святослав его почему-то услал, – ясное дело, с митрополитом сговорено. Чего хочет Великий?

– Благодарствую, князь! – начал Святослав, отодвинув кубок. – За трапезу и за то, что в земли свои пустил. Не забуду. Тебе сколько лет?

– Двадцать! – сказал Ростислав удивленно.

– Не женат?

– Нет.

– С кем-нибудь сговорено?

Ростислав покачал головой.

– Значит, с девками сенными распутничаешь?

Ростислав залился краской.

– Наследников растить пора! – укорил Великий.

– Княжичу невесту родители выбирают! – вмешался Святояр. – Ростислав – сирота! Пять лет как. Не успели родители…

– Всем князьям на Руси отец – Великий князь! – сказал Святослав. – Попросили бы – сосватал!

– Невеста на примете есть? – сощурился Святояр.

– Есть! – подтвердил Великий.

– Кто?

– Софья, дочь Великого князя киевского…

Ростислав ахнул, воевода едва удержался от восклицания. Вся Русь знает, как любит Святослав младшенькую, красавицу ясноглазую Софью. Ростислав с воеводой видели ее в храме и только головами качнули – не про них княжна! Со всех земель засылали Святославу сватов – уехали ни с чем. Поговаривали, Великий Софью басилевсу ромейскому в невесты прочит, потому и назвал так. Дочь у Великого не только красива, но и умна. Читает книги свои и ромейские, с гречинами говорит по-гречески, с варягами – на варяжском… Такое сокровище – и лютому ворогу? Святояр пришел в себя первым.

– Шутишь, Великий князь?

– Стар я шутить, – сказал Святослав.

– В самом деле отдашь Софью?

– Отдам. Хочешь, при митрополите и боярах объявлю? Что молчишь, князь? Невеста не люба?

– Люба! – сказал Ростислав и вспыхнул.

– То-то! – сказал Святослав. – Дочке шестнадцать, замуж пора, а ты жених добрый. Молодой, красивый, земли свои оборонить умеешь. Чего более? Знаю, о киевском столе мечтаешь. Что ж! Не станет меня, стол твой.

– У тебя сыны! – удивился Святояр.

– Сыны далеко, а Белгород близко. Помру – Ростислав первым в Киев прискачет. Духовную на него подпишу.

– Лишишь сынов вотчины?

– Более всего боюсь, – тихо сказал Святослав, – чтоб сыны по смерти моей за нее не перегрызлись. Сядет на стол старший, младшие примутся злобствовать и крамолу ковать. Сколько раз было! Зять хоть и родственник, да всем одинаково далек.

– Объединятся против чужака! Войско соберут.

– Чтоб собрать, договориться надо – кому стол? Трудное дело. Никому неохота для другого стараться, голову под меч класть. Соберут войско – а как Киев взять? Никому это не удавалось. Против Киева и Белгорода не устоять.

– А как не захочет Киев под Ростиславом?

– Твоя забота, воевода, – усмехнулся Святослав, – и твоя, князь! Сноситесь с боярами и людом киевским, привечайте, подарки дарите. Кто воспрещает? Я мешать не стану, другим дела нет. Угомонятся сыновья. Доброе дело – иметь родственником Великого князя! Всегда поможет удел от соседа отстоять, половецкий набег отбить…

Святояр налил в чару вина, выпил.

– Изумил ты нас, князь! – сказал со вздохом. – Не того ждали.

– Киев третий день плачет, – сказал Святослав, и старческая слеза стекла из его глаза. – С той поры, как гонец прискакал… Меня клянут. Погубил лучших мужей для забавы своей! Гляди, соберутся и скажут: «Поди, княже! Не надобен еси…» Узнают: дочь за Ростислава отдаю, – возрадуются! Пора кончать войну.

– Что от нас? – спросил Святояр.

– Тестю подарок полагается, – ответил Великий. – Отдай полон! Весь! Отведу в Киев – с колоколами встретят.

– Забирай! – воскликнул Ростислав.

Святослав поклонился.

– Не сказал о приданом. Две тысячи гривен за дочкой даю!

Ростислав радостно улыбнулся, Святояр насторожился.

– Что потребуешь за богатое приданое?

– Немногое. Убей Некраса! И змея его.

Ростислав ахнул. Святояр потемнел лицом.

– О чем просишь, Великий?! Гнев у тебя на сотника, но такого даже басурманы не делают: своего убивать!

– Свой ли? – спокойно возразил Святослав.

– Не чужой! Сечу сотник выиграл! Городец сотник спалил! Насаду со сторожем увел! Без Некраса Белгороду пропасть!

– Мы мир урядили, свадьбой скрепим. Зачем нам Некрас?

– Не надобен – отпустим! Сотник сам просился.

– Куда пойдет?

– Земли свои отбивать.

– А где земли его, поведал?

– Нет.

– Ну так я скажу…

Ростислав с воеводой слушали, широко открыв глаза. Когда Великий умолк, в шатре установилось молчание. Первым нарушил его Святояр.

– Нет нужды убивать! Далеко земли Некраса.

– Могут стать близко! – возразил Святослав. – Если Некрасу вздумается.

– Я его на службу брал, ряд писал, – набычился Святояр. – У меня голова седая, князь, и в людях я разумею. Что мешает Некрасу прямо сейчас улететь, кто задержать сможет? За серебром своим позже прислать; отказать не посмеем. Ждет! Честь у него. Не пойдет Некрас на Киев и Белгород!

– Может, и не пойдет! – согласился Святослав. – На своей земле осядет. Но земля та пограблена да пожжена, строить надо. Где серебро брать? Там, где княжьи которы! Ты ему сколько положил?

– Десять гривен в месяц! И сто за сечу.

– Другие тысячу дадут! Не пожалеют – дело верное! Чье войско против смока в поле устоит, какой город удержится? Один князь другого одолеет, сосед поглядит и тоже захочет. Сколько крови прольется? Киев полтысячи мужей потерял, а будут тьмы и тьмы! Земли в запустение придут, в городах вороны поселятся! Нельзя такое допустить! Пусть князья не мирно живут, войною один против другого ходят, но Русь крепнет и богатеет! Со смоком нас и половцы повоюют, и ромеи…

– Ромеям зачем? – удивился Ростислав.

– Был у меня туровский епископ Дионисий, – неохотно сказал Святослав. – Поведал все о Некрасе и о повелении басилевса цареградского сыскать Некраса и звать на службу. Обещать ему место первого воеводы и денег для него не жалеть. Ранее Царьград убить Некраса велел, епископ пробовал, да не вышло. Некрас о том ведает. Епископ боится с ним говорить, меня просил. Я же думаю: нельзя Некрасу к ромеям. Народ этот хитрый и лукавый, добудут смока – конец Руси! Аль не так?

– Ты подумал, Великий князь, что скажут о нас люди? – спросил Святояр. – Взяли дружинника в службу и без вины убили? Кто после того служить нам станет?

– Это просто! – сказал Святослав. – Распустишь слух, что Некрас по наущению Володька Галицкого хотел Ростислава убить. Я подтвержу. За такое не щадят.

– Не страшно брать грех на душу?

– На моей душе грехов, как на собаке блох! – усехнулся Святослав. – Полтысячи по вине моей под курган легло – это грех куда больший, чем ложь. Если я другие полтысячи от смерти спасу – дарует Господь!

– Я согласен! – сказал Ростислав.

– А я нет! – Святояр встал. – И у меня грехов без числа, но такой брать на старости… Я не повар, чтоб резать княжичей!

– Другие найдутся! – насупился Ростислав.

– Тебе, княже, виднее! – сказал Святояр. – Служил я отцу твоему и тебе добре послужил – пора на покой! С Киевом мир, других ворогов нету. Не надобен! Земли мои пограблены да пожжены воями киевскими, устроить надо заново, хозяйский глаз требуется. Еду в имение. Прощай, князь!

Воевода поклонился и вышел. Ростислав вскочил, кусая губы. Святослав подошел, обнял.

– Хочешь быть великим, привыкай! – сказал тихо. – Князь тысячами повелевает, к нему у Господа спрос иной. И грехи у князя иные. Главное – земли свои отстоять и ворога отвести. Чтоб тысячи спасти, одного убить не грех. Не печалься! Вернется Святояр! Такие, как цепной пес: сбежит, погуляет, да придет, потому как по цепи соскучился.

– Воевода отказался, другие тоже откажутся! – сказал Ростислав. – Любит люд Некраса!

– Своих воев дам! – успокоил Святослав. – Им Некраса жалеть не за что. Взбодрись, князь! Пошли к митрополиту! Ряд писать…

28

Незнакомый гонец прискакал на рассвете.

– Князь зовет, сотник! – выпалил, не слезая с седла.

– Зачем? – спросил Некрас, позевывая.

– Там поведают! Не медли!

Гонец повернул коня и ускакал.

– Что там? – спросил Малыга, выходя из дому.

– Князь зовет!

– Так спешно?

Некрас пожал плечами.

– Что вчера было? – не отстал Малыга. Некрас вернулся поздно и не успел рассказать.

– Мир с Киевом урядили. Великий дочку отдает за Ростислава.

– Не к добру это! – задумчиво сказал Малыга и повторил: – Не к добру. Чтоб Святослав дочь – да лютому ворогу?

– Был ворог – стал зять, – усмехнулся Некрас. – В первый раз на Руси?

– Ты сторожко там! – посоветовал Малыга.

– Ништо! – беззаботно сказал Некрас. – Мир урядили, смок не надобен. Пора расплатиться.

– Они заплатят!.. – буркнул Малыга.

Некрас, не обращая внимания на ворчание кмета, вынес из дому сбрую, заседлал пасущегося неподалеку жеребца и вскочил в седло.

– Оляну с Олятой не забудь! – крикнул вслед Малыга.

Некрас кивнул и ударил каблуками под брюхо коня. Он спустился с холма, на котором стоял дом, и только въехал лес, как от кустов метнулась тень. Некрас мгновенно выхватил саблю, но опустил клинок: уноша, почти отрок. Без оружия.

– Не ходи, сотник! – зашептал отрок, тревожно оглядываясь. – Убьют!

– Ты кто? – спросил Некрас, наклоняясь.

– Зых, холоп княжий.

– Кто послал?

– По своей воле прибег.

– Откуда ведаешь, что убьют?

– Подслушал. Ростислав приказал!

– За что?

– Великий попросил. Там, – Зых указал вперед, – засада.

– Много?

– Десятка два, конные.

– Под чьим началом?

– Не ведаю. Это киевские. Князь боялся, что свои не станут, попросил воев Великого. Воевода Святояр отказался тебя смерти предать, разругался с князем и уехал. Тебя зарежут, после чего запалят смока. Заложат засовом конюшню и подпалят, как Колпаки делали.

– Научились! – сквозь зубы процедил Некрас. – Пошто мне помогаешь?

– Как же? – Зых даже отступил. – Ты Белгород спас! Люди за тебя молятся! Вдове брата моего стрыечного с малыми детьми не дал от голода помереть, когда в Городце погорела…

Некрас вспомнил нищенку на торгу, из-за которой поругался с Улыбой, и кивнул.

– Убьет меня теперь князь! – Зых внезапно всхлипнул. – Как Бог даст, убьет! В хоромах меня, наверное, хватились, а как станут искать, кто упредил…

– Лезь на коня! – приказал Некрас.

…Малыга встретил его недоуменным взглядом. Некрас коротко объяснил.

– Чуял! – в сердцах сказал кмет. – Стерво княжье! Помогай им! Что надумал?

– Уходим!

– А Оляна с Олятой?

– Я полечу к реке, ты знаешь эту затоку… – Некрас объяснил. – Бери Зыха и скачите в Белгород другой дорогой… Засада в одном месте? – повернулся сотник к отроку. Тот кивнул. – Забирай всех! У реки встретимся…

Пока Малыга седлал коня, выносил и увязывал в торока нехитрое добро, Некрас вывел из конюшни смока. Зых испуганно жался, но все ж помог заседлать змея и прикрепить ему нагрудник. Они заканчивали, когда из леса выметнулись всадники.

– Не утерпели! – ощерился Некрас. – Вшивота киевская! Скачите! – крикнул он кмету. – Я задержу.

Малыга не заставил себя упрашивать. Двое верховых, невидимые за конюшней, помчались наметом и перевалили за холм. Некрас забрался в седло и не спеша стал привязываться. Убийцы подскакали ближе и охватили его полукругом. Самые ближние подняли луки.

Змей заревел. Кони встали на дыбы, сбрасывая всадников. Те из них, кто успел натянуть тетивы, бросили стрелы в небо. Смок побежал по склону, взмыл над лугом, но высоту набирать не стал. Наскочил на ближнего всадника, схватил когтями и выдернул из седла. Вой завопил, хватаясь за толстые лапы. Смок поднялся выше и разжал когти. Человек, кувыркаясь, полетел вниз и шмякнулся оземь. Застыл недвижимо. Змей скользнул вниз и выхватил из седла следующего. Те из всадников, что еще оставались в седлах, стали прыгать на землю и в ужасе разбегаться. Змей бросил отчаянно орущего человека и поднялся ввысь. Некрас сделал круг над поляной. Ни людей, ни лошадей видно не было – попрятались. Только два тела лежали на зеленой траве.

– Будете знать! – прошептал Некрас и повернул к лесу…

* * *

Олята чистил Дара, когда калитка во двор широко распахнулась. Вошел дружинник. Олята застыл со щеткой в руке, а в калитку тем временем ввалился второй, третий, четвертый… Последним появился Балша. Увидев отрока, он радостно осклабился и направился к нему.

– Некрасу скажу! – выпалил Олята, понимая, что случилось недоброе.

– На том свете! – загоготал сотник. Он сгреб отрока за ворот и притянул ближе. От сотника, как давеча, несло кислым запахом хмельного меда. – Трясешься, смерд? Счас узнаешь, как сотника бить!

Олята попытался вырваться, но Балша ударил его в скулу. Затем еще и еще… Олята упал, и сотник стал пинать его носками красных сапог.

– Смерд вонючий! Стерво песье! Уд овечий!..

Олята свернулся в клубок, подтянул ноги к груди и закрыл лицо руками. Помогло, но ненадолго. Видя, что удары не достигают цели, Балша перешагнул лежащего отрока и с размаха пнул по хребту. Олята вскрикнул и вытянулся. Второй удар угодил под дых, отрок затих.

– Вяжите его и везите в поруб! – велел Балша дружинникам. – У меня еще должок! – Он с ухмылкой глянул на застывшую в дверях Оляну.

Та, осознав, рванулась в дом, но задвинуть засов не успела. Дверь вырвалась из рук, в проем шагнул довольный Балша.

– Что, сучка? – сказал, расстегивая пояс с саблей. – Попалась? В этот раз не помогут! Сделаю с тобой, что хочу, а после зарежу!

Балша бросил пояс на лавку, стащил через голову свиту. Вытащил из-за голенища и со значением положил на стол нож. Дева прижала руки к груди.

– Не убивай меня, сотник! Отпусти брата! Я заплачу!

Балша злорадно засмеялся и распустил гашник на портах.

– Покажешь, как тешила Некраса?

– Покажу!

Оляна сбросила поневу, стащила рубаху, оставшись в одних сапожках. Балша впился жадным взором в девичье тело.

– Поглядим! – сказал, подходя. – Сначала меня ублажишь, после – воев моих… Если они слово замолвят…

Он схватил деву и впился поцелуем в нежные губки. Девка обвила его шею руками, повиснув на сотнике. «Старается! – довольно подумал Балша. – Только зря! Все равно зарежу!..» Сотник шагнул к полатям, но в этот миг шею ожгла резкая боль. Балша разжал руки. Дева отскочила, глядя испуганно. Балша поднял руку и нащупал рукоятку торчащего в шее ножа.

– Ах, сучка! – Балша вырвал нож и шагнул к деве. Толстая алая струя ударила из шеи сотника и залила левое плечо. Балша сделал еще шаг, свет в его глазах померк, сотник осел на пол и затих. Под головой его появилась и стала расплываться темная лужа.

Оляна метнулась к двери и задвинула на засов. Затем, стараясь не глядеть на убитого сотника, торопливо оделась. Она сама не понимала, как все вышло. Некрас учил: когда ворог хватает, повисать на нем и подтянуть правую ногу. Нож окажется под рукой – выхватить его и ударить в шею! Некрас показывал куда. Он повторял с ней уловку снова и снова. Оляна терялась, когда Некрас хватал ее, действовала неуклюже. Ей совсем не хотелось его бить. Некрас ругался. Выходит, все же научил…

Оляна постояла у двери, прислушиваясь. С той стороны было тихо. Подумав, Оляна вытащила из ножен саблю Балши и осторожно сдвинула засов. Приотворила. За углом разговаривали двое.

– Что-то сотник не кричит? – спрашивал один.

– Занят! – хохотнул второй. – Зато девка завоет! Балша любую заставит.

– Не убил бы! Нам останется?

– Обещал! Но сначала сам натешится. Подождем! Девка молодая, укусная, только созрела.

– Я буду после Балши!

– Это чего?

– Первым вспомнил!

– Сотник мне обещал!

– А я первый вспомнил!..

Дружинники стали ругаться, и Оляна закрыла дверь. Убежать не удастся – схватят. А потом… О том лучше не думать. Оляна села на лавку, положила на колени обнаженную саблю и постаралась успокоиться. Все плохо. Оляту увезли в княжий поруб. Про Некраса Балша сказал, что сотник на том свете. Был бы Некрас жив, Балша не решился бы сотворить, что сделал. Значит, Некрас мертв, защитить их некому. За убийство княжьего сотника ее или убьют на месте, или казнят по приказу князя. Утопят или закопают живой в землю. Но перед тем отдадут на потеху дружинникам. Лучше уж сразу…

Оляна заплакала. Слезы текли по ее щекам, капая на острый клинок, но Оляна не видела этого. Когда слезы высохли, Оляна подошла к иконе в углу и долго молилась, прося Господа отпустить ей грехи вольные и невольные. Затем помолилась за Оляту и Некраса. Закончив, она подошла к двери и вновь взяла саблю. Дружинники устанут ждать и станут ломиться в дверь. Она не откроет, дверь выломают. Если изловчиться, она убьет одного или хотя бы ранит, второй дружинник ее зарубит, не удержится. Ей не придется мучиться, и это не будет самоубийством. Священник говорил, что убить себя – тяжкий грех, Господь самоубийц не прощает. Еще священник рассказывал про греческих дев-христианок, над которыми римские воины хотели надругаться, но девы бросились в воду и утонули. Это не было самоубийством, объяснял священник, люди признали тех дев святыми. Она не хочет, чтоб над ней надругались. Господь поймет…

За дверью послушался шум, крики, затем чей-то тяжелый кулак ударил в толстые доски.

– Открывай! – послышался грубый голос. – Убью!

Оляна стала в стороне и подняла саблю. За дверью крикнули еще раз, затем умолкли. Прошло немного времени, и в дверь застучали. По-другому. Оляна догадалась: рубят топором. Дружинник с той стороны бил сноровисто: скоро в досках появилась дыра, а затем ловкий удар выломил засов. Большая темная фигура возникла в проеме. Оляна рубанула что было сил, однако клинок встретил сталь. Сабля вылетела из рук девы и, звеня, покатилась по полу. Сильные руки схватили ее за плечи. Оляна зажмурилась.

– Доча?..

* * *

Малыга въехал в посад беспрепятственно. В Белгороде его мало кто знал, а Зыха он оставил в отдалении, велев затаиться в кустах. Проскакав наметом по узким улочкам, Малыга остановился перед домом Улыбы. У ворот с резным петухом стояли привязанные кони. Малыга перешел на шаг и осторожно подъехал ближе. Привстав на стременах, заглянул поверх ворот. На лавочке у дома сидели двое. Мгновение кмет размышлял. Дружинники во дворе – это плохо. С другой стороны, на засаду не похоже. Сидят спокойно, о чем-то лаются. Малыга вытащил засапожник и спрятал нож в рукав. Затем спрыгнул наземь.

Увидев шагнувшего во двор воя, дружинники вскочили. Однако сразу же успокоились. Вой был немолод и смотрел миролюбиво.

– Где Олята? – спросил, подходя ближе.

– Тебе зачем? – насторожился один из дружинников.

– Коня обещал продать.

– Не продаст! – осклабился дружинник. – В поруб свезли.

– А сестра его?

– Ею сотник занимается, – дружинник кивнул на дом. – Потом придет наш черед. Можешь и ты, коли хочешь, подождать. Девка молодая, горячая!

– Куда ему! – хохотнул второй. – Старый! Голова сивая…

Дружинник не договорил. Лезвие ножа, зажатого в умелой руке, пробило ему горло. Второй дружинник вскочил и выхватил меч. Малыга – следом.

– Потрох сучий!

Дружинник ударил наотмашь. Малыга легко отбил выпад и, отклонившись, полоснул кончиком сабли по шее. Дружинник захрипел и повалился на траву. Кмет подскочил к двери и застучал в нее тяжелым кулаком.

– Открывай!

Из дома не отозвались. Ударив еще несколько раз, Малыга прислушался – внутри было тихо. Кмет отыскал в сенях топор и стал рубить толстые доски. Смахнув засов, он бросил топор и достал саблю. Не зря. Серебристая полоска мелькнула справа, но нападавший был слишком неопытен. Малыга отбил удар, крутанул рукоять, и сабля загремела по доскам пола. В доме было сумрачно. Не давая ворогу опомниться, кмет схватил его за плечи и обомлел…

– Это я, доча, – говорил он, гладя прильнувшую к груди головку. – Некрас за вами послал… Кто его? – спросил, разглядев труп на полу.

– Я! – сказала Оляна.

Малыга изумленно покачал головой, отстранил деву и шагнул к убитому. Ловко стащил с него сапоги, затем порты.

– Надевай! – бросил порты Оляне.

Та послушно сбросила поневу и затолкала рубашку под гашник. Обулась. Кмет натянул на нее свиту Балши, подпоясал поясом с саблей. Свита была велика, до щиколоток, рукава пришлось закатать. Толстую девичью косу спрятали под шапку сотника. В просторной чужой одежде Оляна смотрелась чучелом, но было не до красы. Во дворе они, торопясь, оседлали Дара и соловую кобылку Оляны. Пока дева собирала пожитки, Малыга сволок убитых в конюшню. Они выехали со двора. Малыга затворил ворота и отвязал чужих коней. Повод одного отдал Оляне, два других привязал к своему седлу. Они рысью преодолели улицы посада и вынеслись за город. Вовремя. Навстречу скакали, нахлестывая коней, уцелевшие киевляне. Кмет с девой посторонились, пропуская их за стены. Киевляне скрылись в воротах, там сразу закричали и забегали. Заскрипели, закрываясь, ворота. Малыга и Оляна сорвались в намет и скрылись за поворотом. На них не обратили внимания.

29

Некрас перетянул кольчугу поясом, надел шлем. Снял с Оляны саблю, отбросил в сторону. Протянул Малыге вытащенный из тороков куяк.

– Помоги ей облачиться!

– Зачем? – недоуменно спросил кмет.

– Ежели меня подстрелят, приведет змея!

Малыга крякнул и стал надевать на Оляну бронь. Некрас тем временем принес и кинул возле берега кожаное ведро, затем оглядел пригнанных коней, выбрал одного и стал снимать седло.

– Некрас! – окликнул его Малыга.

Сотник свирепо оглянулся.

– Мы лето готовились, – продолжил кмет. – Собирали воев, обучали новиков. У Лысой Горы взяли добычу, но броней и доброго оружия только на сотню. В Белгороде тебя ждут, поди и самострелы на городницах взвели. Убьют смока – пропадем! А не дай бог, тебя…

– Подождем еще лето! – сказал Некрас. – Пойдем в глухие места! Затаимся.

– Не получится. Люд прослышит и побежит к нам. Следом придут дружинники. Не отсидимся, как с полоном из Турова.

– Олята спас мне жизнь! – яростно прервал Некрас. – Ты спас мне жизнь! Ватага прошла Поле, чтоб вызволить из ромеев, двое в Курске сгинули. Дядю Сашу убили, Елицу зарезали, Иван умер… Мне по гроб не отмолить! Хочешь, чтоб оставил Оляту на казнь? Его теперь, как Балшу зарезали, даже не засекут. Подвесят на дыбе и станут бить кнутом, пока мясо с костей не слезет. А если б попался ты, а не он? Или Брага? Тоже бросить? Как потом жить?!.

Малыга замолчал. Некрас подвел коня к берегу и тихо свистнул. Смок подплыл и с любопытством уставился на хозяина.

– Дай мне! – сказал Малыга, подходя.

– Сам! – зло ответил Некрас и вытащил саблю. Он без замаха дернул клинком. Конь тонко вскрикнул и упал на переднюю ногу. Некрас обошел животное, подрезая сухожилия на ногах. Когда конь повалился набок, взял ведро и полоснул саблей по шее у крупа. Кровь ударила фонтаном. Некрас подставил ведро и терпеливо ждал, пока наполнится. Затем подошел к воде и протянул ведро смоку. Змей недоверчиво понюхал и вдруг припал. Пил жадно, булькая густой темно-красной жидкостью, и скоро осушил ведро. Некрас отшвырнул его в сторону и отступил. Смок поднял перепачканную кровью морду и нехорошо посмотрел на людей. Оляна ойкнула, Зых спрятался за спину кмета. Смок покрутил головой, рыкнул и глянул на мертвого коня. Понюхал тушу и вдруг полоснул резцами по животу. Внутренности коня вывалились на песок, смок стал пожирать их, глотая и чавкая. Затем принялся за тушу. Змей впивался в теплое мясо, крутил головой, отрывая куски, глотал и снова впивался. Мертвый конь вздрагивал, как живой. Отрывая заднюю ногу коня, смок вздернул вверх тушу и некоторое время мотал ею, пока не получил желаемое. Оляна, побледнев, глядела дикое пиршество. Наконец смок насытился и лениво побрел к воде. Напился и вдруг тревожно рыкнул. Повернулся к людям. Оляна с изумлением увидела, как справа и слева от шеи змея вдруг лопнула кожа, и наружу полезло нечто длинное и страшное. В следующий момент Некрас схватил ее за руку и повлек в сторону. Оглянувшись, Оляна заметила, что следом бегут Малыга и Зых. Шагах в двадцати от змея Оляна повернулась. Из туловища смока будто росли две змеи. Толщиною с ее ногу, желтые и скользкие. Змеи вытянулись до головы смока и раскрыли пасти. По длинным туловищам пробежали желваки, змеи плюнули прозрачными, маслянистыми комками. Те упали на песок – туда, где только что стояли люди, – и вспыхнули. Высокое жаркое пламя поднялось в рост человека, поплясало и угасло, не оставив на песке следа.

– Пойдем! – Некрас взял Оляну за руку.

«Я не хочу!» – хотела крикнуть она, но смолчала. Некрас подвел Оляну к змею, усадил в седло и помог привязаться. Забрался сам. Смок порыкивал, но не мешал. Некрас взял в руки повод, змей пошел к воде и скользнул в затоку. Они выплыли на середину, смок разогнался и взмыл в небо. Оляна была настолько перепугана, что даже не ойкнула. Смок сделал круг над затокой, набрал высоту и, махая крылами, полетел к северу. Скоро впереди и внизу показался маленький, будто игрушечный город, окруженный стенами. Дома и башни его были не более ладони, а река, протекавшая у города, – не шире ленты в девичьих волосах. Оляна, однако, сообразила, что город не игрушечный, а самый настоящий. Что это Белгород, а маленьким он кажется потому, что они высоко. Будто прочитав ее мысли, смок заскользил вниз. Стены и башни выросли, скоро Оляна различила бревна городниц и затем увидела на стенах людей. Они бегали и суетились, махая руками. Внезапно от ближней башни по направлению к ним полетела иголка. Вот она выросла в размере и скользнула под шею смока. Послышался лязг железа о железо, змей вздрогнул и рыкнул. Еще несколько тяжелых стрел пропели над их головами, затем роем налетели маленькие. Одна скользнула по шлему Некраса, вторая впилась в смока рядом с ногой Оляны. Змей недовольно зарычал, и башня внезапно приблизилась, Оляна увидела, как от установленного на ее площадке тяжелого самострела разбегаются люди. Желтая змея справа от головы смока плюнула прозрачным комком, и башня вспыхнула жарким пламенем. Смок полетел вдоль стен, плюя на башни, и те стали загораться одна за другой. Со стен более не стреляли. При приближении змея вои неслись по лестницам вниз, некоторые прыгали с городниц, ломая ноги и руки. Внезапно смок сел на стену, вцепившись когтями в заборола. Бревна затрещали, но выдержали.

– Держи змея! – крикнул Некрас, развязывая ремни.

«Как держать?» – хотела спросить Оляна, но догадалась, что смок должен просто ждать. Змей словно услышал ее и замер, покачиваясь на шатком забороле. Некрас спрыгнул на помост и побежал по стене. Остановился у лежавшего под заборолом воя, пнул того сапогом. Вой задавленно пискнул.

– Вставай! – велел Некрас.

Вой медленно поднялся. Лицо его было серым от ужаса.

– Жить хочешь? – спросил Некрас.

Вой кивнул.

– Тогда запоминай! Пойдешь к Ростиславу и скажешь: Некрас велит вернуть ему названого брата Оляту. Пусть завтра воевода Святояр приведет Оляту в целости и сохранности к месту, где я первый раз казал ему смока. Пусть Олята будет на коне, в доброй одеже и при оружии. Пусть князь заплатит ему десять гривен за обиду, а мне – сто, как рядились. Пусть никого не будет на десять верст округ! Мне сверху видно! Коли князь не исполнит мое повеление, сожгу Белгород дотла! Запомнил?

Вой кивнул.

– Повтори!

Вой, запинаясь, повторил.

– Беги!

Вой полетел к лестнице, будто ему крылья приделали. Некрас заскочил на забороло, перелез в седло и перекинул через плечо ремень. Змей, неуклюже ступая по осыпавшемуся под его тяжестью заборолу, развернулся и вдруг прыгнул вниз. Оляна ойкнула, но смок расправил крылья, поток воздуха подхватил их и понес в сторону от Белгорода. Оляна оглянулась. Башни на стенах города жарко пылали. Пламя вздымалось к небу, перекидываясь на заборола. Оляна смотрела во все глаза, пока Белгород не скрылся вдали. Глянув вперед, она вдруг заметила, что двух желтых змей у шеи смока более нет. Оляна выглянула из-за спины Некраса. Змеи более не торчали вперед, а висели, как веревки, головами вниз. Смок летел тяжело, рыская из сторону в сторону, Оляна со страхом подумала, что они могут свалиться на землю. Она закрыла глаза и вцепилась в пояс Некраса. Они, однако, долетели. Змей плюхнулся посреди затоки, подняв стену брызг. Оляну окатило с ног до головы. Смок развернулся и медленно поплыл к берегу.

– Отвязывайся! – крикнул ей Некрас и сам стал освобождаться от ремней. У берега сотник спрыгнул прямо в воду, стащил деву. Смок, освободившись от всадников, медленно выползал из воды. Две желтые змеи, торчавшие из его крупа, безжизненно волочились по песку. Ступив несколько шагов по земле, змей повалился на бок и застонал. Некрас подошел ближе и погладил смока по голове. Змей лизнул его руку и закрыл глаза. Огромная туша вздрогнула и вытянулась. Некрас потрогал пятку железной стрелы, торчавшей из груди смока, встал и пошел прочь. Отойдя шагов двадцать, сел на песок спиною к людям.

Оляна вопросительно глянула на подошедшего Малыгу. Лицо у кмета было хмурым. Он стоял, широко расставив ноги, и смотрел на белое брюхо смока. Из-за спины Малыги выглядывал Зых. Оляна побежала к Некрасу. Услыхав ее шаги, сотник обернулся. Две мокрые дорожки бежали по его щекам. Оляна упала на колени и ладонями стала стирать влагу с его щек.

– Он совсем как теленок, – чужим голосом сказал Некрас. – Игривый, ласковый. С виду страшный, а никого не обидит. Рыбу ест. Это я придумал, как ему воевать, я его погубил…

Оляна наклонилась и поцеловала руку сотника. Некрас погладил русую головку девы. Затем встал и пошел к смоку. Оляна устремилась следом. Змей лежал, вытянув толстые лапы. У хвоста возле большого темного отверстия в теле смока белело большое, с голову ребенка, яйцо. Некрас подобрал его и протянул Оляне.

– Как выведется, сырую рыбу жевать и его кормить, – сказал тихо. – Сможешь?

Оляна кивнула.

– А ты? – спросил, подходя, Малыга.

– Не смогу более.

– А это кому? – внезапно подал голос Зых.

Некрас с Малыгой обернулись. Под хвостом змея лежало второе яйцо.

– Это – Оляте! – сказал Некрас.

30

Двое всадников поднялись на вершину пологого холма и остановились. Один был одет в дорогую броню с блестящим зерцалом и граненый шелом с острым шпилем. На загорелом, дубленном солнцем лице светлым пятном выделялась седая борода, от глаз по щекам бежали глубокие морщины. Второй всадник был без брони, но при сабле. Юное лицо его запухло, неровный синяк лиловел на скуле.

Немолодой воин поднес ладонь ко лбу, оглядываясь. Почти тотчас от леса отделился верховой и поскакал навстречу. Он был тоже в броне, но без шлема.

– Здравствуй, Некрас! – сказал Святояр, когда всадник подъехал. – А где смок?

– Притомился.

– Получи смерда своего! В целости и сохранности.

– Верно говорит? – спросил Некрас у Оляты.

Тот кивнул и улыбнулся разбитыми губами.

– Цел! – хмыкнул воевода. – Ни одной косточки поломанной, сам смотрел. Синяки заживут, молодой… Ему за обиду заплачено, а это – тебе! – Святояр вытащил из седельной сумы тяжелый мешок и протянул Некрасу. Тот принял обеими руками и подбросил, прикидывая вес.

– Все по правде! – сказал Святояр. – Сам считал!

Некрас кивнул и сунул мешок в седельную суму. Взял поводья.

– Погоди! – попросил воевода.

Некрас привстал и глянул за спину Святояра.

– Нет никого! – успокоил воевода. – Не гляди! Весь Белгород в страхе по домам сидит, боится, как бы смок не прилетел. Полстены сгорело – тушить было некому!

– Благодари Бога, что город цел! – сердито сказал Некрас. – Людей пожалел – куда в зиму без крыши? Жаль, хоромы Ростислава не спалил!

– Говорил я ему! – вздохнул Святояр. – Не послушал.

Некрас не отозвался.

– Уходишь? – спросил Святояр.

– Сегодня же.

– Совсем?

– Совсем.

– Не так чаял проститься. Не держи зла. Ростислав молод и неразумен, Великий на черное дело подбил.

– Все князья неразумны, – сказал Некрас. – Молодые и старые.

– Неужто? – усмехнулся Святояр. – Бают, был такой Иван Звенигородский из земли Галицкой. Добрый был князь.

– Об Иване много лжи, – обронил Некрас.

– Кто ведает? Мне сказывали так. Родитель Ивана был разумный, учил сына не только счислению, но и словам: русским и греческим. Чтоб сын не обвыкал к пуховым перинам, держал его в строгости. Товарищем Ивану взял смерда приблудного, наказав считать того братом. Прикипел Иван сердцем к смерду тому, почитал его и слушался. Гож лицом и статью был тот смерд, хоть и звался Некрас. В шестнадцать лет сел Иван в Звенигороде, потому как отец его умер. Пришли к нему люди и стали просить идти в Галич, бо изнемогли под Володьком. Иван не хотел которы с братом стрыечным, но его уговорили. Володько уехал в Киев, а Иван пошел к Галичу. Город закрыл ворота, но смерды и люд городской стали через заборола прыгать. Пришлось ворота открыть. В шестнадцать лет Иван стал князем Галицким, но сидел недолго. Дал Святослав войско зятю, примчался Володько к Галичу. Долго осаждал город. Вои Ивана и смерды бились насмерть. Поняв, что не взять ему Галич, Володько перехитрил Ивана, выманив того за стены. Только не удалось ему убить князя: пробился Иван. Куда ушел, неведомо, не видели его более. Одни сказывают: умер Иван от ран, другие – подался в Курск ко Всеволоду. Третьи бают, что не Иван это, а Некрас, которого покойный князь Звенигородский сыном признал. Есть такие, что уверяют: умер Некрас, а Иван именем его назвался.

Землю звенигородскую отдал Володько киевлянам, и те потешились всласть: убивали старых и малых, жгли веси, брали полон… С той поры Иван ненавидит Киев. Так?

Некрас не ответил.

– Объявился Иван или Некрас в Курске, – продолжил Святояр. – Всеволод принял его. Воевал Иван за земли курские, пока не попал к половцам. Курский князь хотел выкупить Ивана, но половцы продали Ивана ромеям. Там князь шил сбрую, как простой смерд, а после вызвался обучить смока – ромеи человека искали. Тем временем ватага Ивана, проведав, где он, пошла к половцам, сговорилась и напала на ромеев. Те от страха Ивана отдали. Ушел князь из полона не с пустыми руками, унес свиток, самим составленный, о том, как смоков к войне приучить. Раздобыл Иван маленького смока, кормил его с рук и вырастил зверя. Жил в Турове, где служил под именем Некраса в дружине князя Глеба. Князь Туровский не ведал, кто таков этот Некрас, зато епископ Дионисий узнал через купцов. Из Царьграда пришло Дионисию повеление Ивана убить, но епископ не хотел делать это явно – князь Глеб не спустил бы. Дионисий отлучил Некраса от церкви и подослал татя. Не вышло. Тогда Дионисий в страхе возвел на Некраса поклеп: дескать, посек во гневе дружинников туровских. Иван принужден был бежать. Нашел место себе в Белгороде, где нанялся князю со смоком. Что далее было, ведаешь, – закончил Святояр.

– Складно баешь! – сказал Некрас. – Только попусту. Князь Иван умер.

– Когда? – насторожился воевода.

– После разорения земель его.

– От ран?

– От срама, как сказали бы на моей родине. Здесь же говорят: от сорома. Язвлен был в сече, но не тяжко. Осознал Иван, что по его властолюбию сгинули люди невинные, и не снес горя. Аще осознал, что принадлежит к роду убийц. Тех, кто разодрали Русь на куски и продолжают рвать ее тело, аки псы кровожадные. Нет худшего племени на земле, чем русские князья! Смерд не убивает смерда за земельный надел, купец не режет купца за лучшее место на торгу, князья же готовы убивать отец сына, а сын – отца, брат – брата за столы княжеские. Князья – позор Руси, ее проклятие. Умер князь Иван.

– Но Некрас жив? – усмехнулся Святояр.

– Жив! – подтвердил сотник.

– Ведаешь, о чем жалею?

Некрас покачал головой.

– Стар я! Трем князьям служил: деду Ростислава, отцу и ему самому. Но князю, который, как Иван, печалится о меньшем из людей, послужил бы с охотой! Жаль, поздно.

– Спаси тебя Бог, воевода! – поклонился Некрас.

– Прощай! – сухо сказал Святояр.

Некрас повернул коня. Два всадника наметом сорвались с места и скрылись в лесу. Третий долго смотрел им вслед.

31

Малыга оказался прав: отсидеться в глухих лесах нам не удается. Дружину надо кормить, причем мясом. Здоровенные мужики с утра до вечера ходят в броне, машут мечами, бросают копья, скачут на конях… Аппетит у всех после этого зверский. Дичь в окрестных лесах выбили, другая разбежалась. Отправляться на охоту далеко опасно: кому-то да попадешься на глаза. Добытчиков или убьют, или выследят. К тому же мясо с кореньями быстро приедается, хочется хлеба и пшена. Запасы муки и крупы истаяли, как и овес. Коням без овса не обойтись – боевые лошади… Малыга скрепя сердце разрешает фуражировки.

Провизию закупаем в ближайших весях, платим щедро, взамен просим молчать. Смерды соглашаются, но слова не держат. Кого-то из ватаги признали, кто-то из новиков проболтался… Мы набирали дружину в разграбленных и пожженных весях, у каждого из новеньких свой счет к князю Володьку – да такой, что за целую жизнь не оплатить. Ратному делу новики учатся ревностно, себя не щадят, но они люди… Слух о том, что в Звенигородской земле объявился княжич Иван, ползет по округе. К заморозкам в лесной лагерь перебираются две веси. С добром, груженным в телеги, с привязанным к задкам скотом… Отправить обратно невозможно: перед уходом смерды пожгли боярина: перебили челядь, а самого повесили на воротах. Что стало с семьей повешенного, даже не спрашиваю. Боярин был из пришлых – тех, кого Володько наделил землями за верную службу. В чем состояла та служба, известно: не щадить ни старых, ни малых. В ответ и его не пощадили…

Пришедшие смерды не сидят без дела: берут секиры и валят лес. На лесной поляне встают избы. Низкие, с земляным полом и крытые мхом, но в сравнении с шалашами – дворцы. Перебираемся под крыши. Жены и дочери смердов варят нам еду, стирают рубахи и порты, жить становится легче, но хлопотней – ртов в лагере добавилось. Фуражировки становятся все продолжительней, и почти с каждой лагерь прирастает. Мы просим, умоляем смердов потерпеть, но они неудержимы. Реки встали, выпал снег, гридни Володька едут за данью. Их принимают, низко кланяются, сытно кормят, поят, а как уснут, режут. А также топят в прорубях, вешают… Чтоб пробудить такую ненависть, надо хорошо постараться. Володьку Галицкому удалось.

К декабрю слух о нас добирается до Звенигорода, и город мгновенно восстает. Нам сообщает это гонец, разыскавший лагерь. Гонец двое суток в седле, лицо его почернело от мороза, в бороде и усах – сосульки, но он рад, что отыскал лагерь.

– Ждут тебя, княже! – говорит, валясь в ноги. – Колоколами встретят!

Малыга, расспросив гонца, приходит в избу.

– Надо выступать! – говорит решительно.

Ватага встречает его слова радостными криками, но Малыга мрачен, как и я. Мы не готовы к рати. У нас только сотня в броне и при полном оружии, да и в той две трети – новики. В стычке с княжьей конницей разменяем двоих против одного. На смердов лучше не рассчитывать: неумелые, бездоспешные – их высекут, как в поле траву. Наша главная сила – смоки, но они пока маленькие, к тому же залегли в спячку. Осенью мы отрыли им пещерку, устлали мохом и оставили до весны. О смоках знает только ватага, новики даже не подозревают. Они молоды и восторженны – могут сболтнуть. А если подвесить на дыбу да прижечь пятки огнем – тем более.

В поход отправляется конная сотня, смерды остаются без охраны. Если их обнаружат… Думать об этом не хочется. Звенигород важнее. Там вдесятеро больше людей, а восставший город – кость в горле Володька. Зима – самое время для войны: реки стоят, лед – отменная дорога. Несколько суток – и Володько у стен. Нам надо опередить, и мы поспеваем…

Гонец не обманул: ворота Звенигорода – настежь, колокола звенят. Сотня влетает в город и замирает на площади. Та полна народу. Люди вооружены: топоры, копья, ножи, дубины… Перед толпой – коленопреклоненные бояре. Эти без оружия, у каждого на шее – веревочная петля.

– Суди их, княже! – выступает вперед мужик в кожухе. Лицо знакомое. – Они присягали Володьку!

Гадкое дело, но необходимое. Толпа ждет. Бояре смотрят снизу вверх. Лица хмурые, но страха нет. Интересно…

– Кто из них, – указываю рукой, – повинен в казнях, лихоимстве и прочих обидах? Кто утеснял люд?

– Этих нет, – бурчит предводитель восставших, и я наконец узнаю его. Старшина с Гончарной улицы.

– А где ж они?

– По стенам развесили, – поясняет старшина. – В первый же день.

От гонца я знаю: в Звенигороде бесчинствовали пришлые, свои не замешаны. Вот и славно: своих казнить тяжко.

– Снимите с них веревки!

В толпе – шум, но ропота нет. Оно и понятно: если сразу не убили… Бояре – они тоже подневольные. Не присягнули б Володьку, висели бы в петле…

Повеление выполняют незамедлительно. Бояре встают, старший подходит ближе. Лицо его в шрамах, борода седая. Кланяется.

– Возьмешь к себе, княже?

Остальные тоже сгибаются.

– Володько, если поймает, шкуру с вас сдерет! – говорю седому. – Петлей не отделаешься!

– Пусть дерет! – машет рукой седобородый. – Мочи нет терпеть! Дерьмо галицкое! Лучше на стене сохнуть!..

Остальные дружным гомоном подтверждают слова старика. Гляжу на Малыгу, тот кивает. Полтора десятка бояр – солидная добавка к войску. К тому же это не новики, к мечу приучены с детства. Сами бояре – это не все. За каждым – десяток добрых воев в броне и на конях…

– Беру! – говорю решительно. – Назначаю тебя сотником!

Старый боярин кланяется, остальные, похоже, довольны.

– Жмудом меня зовут, – говорит седой, – не сомневайся, княже, отслужим! Живот нам Володько не дарует, биться будем насмерть.

Киваю.

– Вот еще… – мнется Жмуд. – Ты не серчай, княже… У тех, кого повесили, жены с детьми остались. Чернь хотела их потоптать, но мы отбили. Уговорили суда твоего ждать. В порубе они…

Площадь затихает. Удружил, сотник! Как быть? Одно дело – казнить пришлых, к тому же виновных, но детей? Георгий советовал врагов не щадить, но я не могу приказать. Не могу – и все! Пусть даже Звенигород возропщет…

– Какая на них вина? – Я смотрю на старейшину гончаров. За ним толпа, как он скажет, так и будет. – Кроме того, что родичи?

Гончар пожимает плечами.

– Тогда достаньте их из поруба, бросьте в сани и отправьте в Галич! Дайте в дорогу корма и теплую одежу. Не то померзнут…

Удивительно, но толпа не возмущается. После восстания прошло пять дней, остыли. Жмуд – молодец, спас детей. Повеление бегут исполнять, мы шагаем в церковь. Взъерошенный и слегка испуганный поп служит благодарственный молебен, бояре целуют мне крест. Выйдя на паперть, вижу цепочку саней, заполненных женщинами и детьми. Дети жмутся к матерям, лица их испуганны. Провожаю поезд взглядом. Не знаю, как корма, но кожухи им дали…

Неожиданно история получает продолжение. По всей Галичине разносится весть: молодой князь милостив, зря головы не сечет. В Звенигород один за другим прибывают городские посадники. Слезают с коней, кланяются в ноги, преподносят дары, после чего просят взять под свою руку. К Сретенью почти все Галицкое княжество отпадает от Володька. Это, однако, мало что значит. Володько по-прежнему в Галиче, с ним – многочисленная дружина. Ее одной хватит, чтоб прихлопнуть нас, как котят. У Звенигорода крепкие стены, но мало защитников. На каждого моего дружинника у Володька – пять. Помощь не придет. Посадники, перешедшие на мою сторону, затворились в городах и ждут, чем дело кончится.

Звенигород настороже. Во все стороны высылаются конные разъезды, жители посадов перебрались в город. Стены их домов политы смолой – осталось поднести факел. Посад непременно нужно сжечь. Дни и ночи стоят морозные, нельзя позволить вражескому войску ночевать в тепле. Пусть в снегу кукуют.

Спим вполглаза. Малыга весь иссох, да и я, наверное, выгляжу не лучше. Оляна хмурится, подавая на стол. Она с братом тоже в Звенигороде. Олята подрос и раздался в плечах, это уже воин, а не отрок. Оляна ему по плечо, и, глядя со стороны, не скажешь, что они брат с сестрой – настолько не похожи. Сестричка в ватаге освоилась. Покрикивает на братьев, спорит с Малыгой, даже на меня ворчит. Ей все сходит с рук. Ватага Оляну обожает. История, как отроковица зарезала насильника-сотника, рассказана и пересказана, но пользуется неизменным успехом. В этом мире, чтоб заслужить уважение, надо кого-то убить, желательно умело. Ватага в очередной раз просит Оляну показать. На роль зарезанного Балши избирают меня. Оляна говорит: мы одинакового роста. Не знаю, по-моему, Балша был ниже. Сестричка достает ножик и становится на изготовку. В момент убийства она была без одежды, ватага не прочь это увидеть, но я запрещаю. Здесь вам не стриптиз! Оляна сбрасывает поневу, остается в одной рубахе и ловким прыжком повисает на мне. От нее вкусно пахнет здоровым девичьим телом. По легенде, Балша Оляну целовал, и сестричка пытается это воспроизвести. Решительно пресекаю: нечего тут! В наказание получаю рукоятью засапожника в шею – аж искры из глаз! Крякаю от боли, ватага покатывается. Оляна продолжает на мне висеть, обнимая руками и ногами. Замечаю, что те из ватаги, кто помоложе, с интересом разглядывают ноги сестрички – они обнажились в показе. Ножки у Оляны белые и аппетитные. Вот жеребцы! Незаметно от Оляны кажу похотливцам кулак. В ответ – ухмылки и успокаивающие жесты: не переживай, брате, не претендуем…

Оляна у нас вроде ротного старшины, как определил бы дядя Саша. Старшина из нее дотошный и въедливый. Оляна следит, чтоб мы вовремя ели, чтоб одежа и сапоги пребывали в исправности, чтоб кони были досмотрены… В княжьих хоромах она распоряжается властно, как некогда в Волчьем Логе, и ей не перечат. Челядь глядит с удивлением, но подчиняется. Пусть командует, это ненадолго. Как сойдет снег, отправлю ее к смоку. Дотянуть бы! Георгий учил: порою бездействие важней действия. Сейчас как раз такой случай: время работает на нас. Чем позже явится Володько, тем хуже для него. Боевой дух войска в любом времени определяет победу, а дружина в Галиче ропщет. На дружинников смотрят, как на врагов. Калом не забрасывают, но это пока. Я знаю это от галичан: они бегут в Звенигород. Соседи Володька не помогут: право на моей стороне. Звенигородский стол принадлежит сыну Петра, это Володько захватчик. Родной Иван или приемный, неважно: Петр его признал, это главное. Святослав Володьку войско не даст: у самого положение неустойчивое. Память о Лысой Горе свежа, погибших до конца не оплакали, как снова воевать? За кого? Придурка из Галича?.. У Володька единственная возможность изменить ситуацию: решительным ударом покончить с изгоем. Только быстро не получится: мы за стенами. Звенигород будет стоять насмерть: терять ему нечего. Володько это наверняка понимает.

В один из мартовских дней в город возвращается разъезд. С колокольни замечают, как воины нахлестывают коней и ударяют в набат. Началось. Город превращается в разворошенный муравейник. Воины спешно вздевают брони, опоясываются мечами и бегут на стены. Я – в их числе. Надо поджечь посад, но я медлю с приказом. Жалко. Вдруг ошибка, а люди окажутся без крыши над головой? Успеем, если что…

За разъездом затворяются ворота, старший из новиков бежит по лестнице. Странно, но лицо его светится.

– Княже!..

– Войско?

– Нет! – Он качает головой и улыбается. – Гляди!

Смотрю. Из леса показывается санный поезд. Один возок, второй, третий… В санях – богато одетые люди: меховые шапки, шубы, парча… Поезд сопровождают конные всадники, одетые также богато и без броней. Это не войско, на рать так не ездят. Сани приближаются. Неужели?

– Дружина, на коня!

Высыпаем навстречу. Приехали бояре из Галича, теперь это ясно даже младенцу. Гости степенно вылезают из саней, выстраиваются по старшинству, идут к нам. Передний на крытом камкой блюде несет что-то тяжелое. Дар?

– Здрав будь, княже! – передний боярин кланяется в пояс, остальные следуют его примеру. Боярин выпрямляется. – Галич бьет тебе челом и просится под твою руку.

– Где Володько? – перебиваю невежливо.

– Сбежал! – улыбается боярин. – С малою дружиной. Остальные не всхотели. Галич теперь твой. Берешь?

– Беру!

Соскакиваю с коня, принимаю поднос. Под камкой граненый шлем с золотой иконой Божьей Матери на лбу. Или Володько забыл, или сделали новый. Княжеский шлем… Передаю его Браге, после чего целую боярина. Дружина вопит и машет сорванными с голов шапками, орут и спутники бояр, словно пробудившись, начинают звонить колокола. Мы выиграли заочное сражение, приступа не будет. Пусть это не окончательная победа, а всего лишь передышка, но вчера о ней мы не мечтали…

* * *

Звенигород пирует. Ничего не поделаешь – обычай. Малыга сторожится, ежедневно высылает разъезды, но они возвращаются с одной вестью: вокруг города – никого. Зато в княжьих хоромах людно и душно. Слуги сбились с ног, подавая снедь и меды. Опустели княжьи подвалы, погреба бояр, истощились припасы посада, а город все не унимается. Пусть пьет. У него было мало радости…

За столами – здравицы и льстивые речи, в промежутках – ожесточенный торг. Бояре Галича спорят до хрипоты. Рядятся… О привилегиях, о землях, о том, кому верховодить в богатом городе: князю или боярам? Гостям хочется последнего. Галич славится боярским своеволием, только мы не новики. Были, видели… Среди бояр нет толстяка, который предлагал мне когда-то княжий стол. Спросил, где? Ответили: умер. В своей постели, в окружении жены и детей. Володько бояр не тронул в отличие от простого люда.

Сопровождающие поезд слуги подпоены и расспрошены. Они поведали много интересного. Галич бурлит. Володько ускользнул, но те, кто служили ему, остались – и в большом числе. Это их выборные примчались в Звенигород. Бояре нуждаются в защите, у жителей Галича к ним счет, но привилегий терять не хочется. Пытаются и рыбку съесть, и ног не замочить. В конце концов, мне надоедает их хитрая игра.

– Кончили! В Галиче правлю я и более никто, – говорю сердито. – Те, кто повинен в расправах и казнях, пойдут на виселицу, их земли и имения поступят в доход князю. Кто чинил людям обиду, возместит ее до последней белки, как в Правде записано. Кто ничем не повинен, пусть живет, как и жил. Это последнее слово.

– Эх, княже! – главный боярин встает. – Не срядились мы. Другого князя поищем. Вертаемся в Галич!

– Вертайтесь! – соглашаюсь я. – Только после меня.

Бояре бледнеют. Об этом они не думали. Рассчитывали, что запугают князя. Только тот возьмет и займет Галич сам – под колокольный звон. В Галиче ждут его, и никого другого. Заикнись тогда о привилегиях! Дай Бог голову сохранить! Мне очень хочется так поступить, но бояре нужны, их можно припугнуть, но не стоит пугать слишком сильно. У них золото и дружины; то и другое скоро понадобится.

– Суров ты, княже! – вздыхает боярин. – Это потому, что холост. У одинокого сердце каменное, жена и детки его смягчают. Напишем ряд, как желаешь, но будь милостив к людям твоим!

Обещаю, срядились. О жене боярин вспоминает не зря. В составе галичан три девицы – боярские дочки. Все на выданье, одна краше другой. Цель их приезда прозрачна. Вдруг князю глянется! Князья на боярышнях не женятся, но тут случай особый. Иван не природный князь, родичей не имеет, на кого ему опереться, как не на бояр? Хитрецы мохнорылые, недаром Петр Первый им бороды брил! Я абсолютно уверен: они и без женитьбы согласятся, только намекни. Убытка не будет. Отца любовницы князь одарит, а саму, как натешится, выдаст замуж. Женихи станут в очередь: в приданое дадут земли. Бояре, как и князья, размножаются подобно саранче, наделов не хватает…

Девицы на пирах отсутствуют – не положено, но толкутся в коридорах, постоянно попадаясь на глаза. При встречах ахают, томно опуская глаза и делая вид, что смущены. Научили… Ватага в восторге. Горячо обсуждает достоинства невест, спорит, которая лучшая? У друзей – отходняк. Вчера готовились к смерти, а тут – пир и девицы.

– В бане их надо глядеть! – замечает Брага. Он в ватаге единственный женатый, потому мнит себя знатоком. – Вдруг изъян есть?

– Глядели! – замечает Братша. – Нету.

– Ты, что ли, глядел? – сомневается Брага.

– Бабы наши, из хором, – поясняет Братша. – Их нарочно позвали.

– По мне, так черненькая в самый раз! – замечает Зоран.

– Беленькая лучше! – возражает Свень.

– Тощая она! – не согласен Зоран.

– Твоя черненькая – квашня квашней! – горячится Свень.

– А мне рыженькая люба, – включается Яр. – Я бы с ней обвенчался!

– Дулю не хочешь? – смеется Брага. – Ее Ивану привезли. Стоит ему пожелать, так и в бане покажут – лишь бы взял!

– Я бы тоже поглядел! – ухмыляется Яр. – И погладил…

Ватага ржет. Я не мешаю: пусть зубоскалят. Неудобно лишь перед Оляной. Ей не след слышать эти жеребячьи разговоры, но сестренка сидит в уголке и не уходит. Только на лице проступают красные пятна.

…Заключительный пир, в этот раз пригласили боярышень. Каждая подносит мне чару – обычай. Чару полагается испить до дна, одарить девицу, после чего поцеловать. Бросаю на подносы золотые перстни – господи, как жалко перстней, на каждый меч можно купить, – собрание отвечает одобрительным ревом. Девицы в ответ робко чмокают, а вот черненькая прямо впивается. Кто, интересно, обучил? Сама догадалась или посоветовали? У нее последняя возможность…

Бояре отбывают. Мы двинемся через два дня – это условие договора: бояре везут князя в Галич, не наоборот. Ладно… Проводив гостей, иду в баню, парюсь до изнеможения, выгоняя из тела медовую дурь, и заваливаюсь спать. Блаженство…

Просыпаюсь от скрежета металла. Прислушиваюсь. Скрежет идет от дверей. Кто-то через дверную щель ножом пытается сдвинуть засов, и, судя по звукам, у него это получается. Вот псы боярские! Не получилось уговорить, так подослали убийц? Хотите поклониться Володьку моей головой?

Соскальзываю с ложа, меховое одеяло оставляю в виде спящего человека. Сегодня полная луна, свет льется в маленькие окошки, но подмену не разглядеть. Посмотрим, кого прислали бояре. Как стража проглядела? У ложницы она не стоит – незачем, только у хором. Чужого не впустит, значит, кто-то из своих. Подкупили? Плохо…

Отступаю к стене, осторожно тяну меч из ножен. Бить буду рукоятью в затылок. Пока очнется, свяжу поясом. После чего – на дыбу, и пятки прижечь – все расскажет. Но, если убийца не один, придется мечом колоть…

Засов поддался. Дверь приоткрывается, внутрь скользит тень. Дверь снова запирают, слышен скрип засова в проушинах. Убийца один, и он сторожится. Вот и славно! Босые ноги шлепают по полу… Он еще и разулся?

– Некрас?

Шепот, голос знакомый. Не хворать бы тебе, сестричка! За каким чертом?

Оляна подходит к ложу, кладет нож на лавку, осторожно трогает взбитое одеяло. Сюрприз!

– Некрас?

Аккуратно прислоняю меч к стене и выступаю, как призрак. Оляна испуганно ойкает.

– Я это, не волнуйся. Постучать не могла? Зачем ножом?

– Боялась, люди проснутся.

– До утра подождать нельзя?

– Нет!

Она делает шаг и внезапно повисает у меня на шее, обнимая руками и ногами. Теплые губы неумело тычутся мне в лицо.

– Некрасе! Любый!

От неожиданности я теряюсь. А она все целует – неумело, но горячо.

– Оляна!..

– Им можно, а мне нельзя? – бормочет она, не разжимая рук.

На ней только рубаха, да и я не в броне. Не устою… С усилием, но расцепляю ее руки. Ставлю на пол.

– Гребуешь? – Голос ее дрожит. – Потому как не боярышня?

– Оляночка… – Я не хочу ее обижать. – Нам этого нельзя.

– Почему?

– Ты мне сестра.

– Названая! – не соглашается она. – Это ничего не значит!

Вот ведь…

– Ты еще маленькая.

– Как смока растить, так большая! Мне шестнадцатый год!

Шестнадцатый – не двадцатый… Оляна права: здесь выдают замуж в пятнадцать, а в шестнадцать рожают детей. А то и раньше… В этом времени люди живут мало, детей нужно успеть вырастить. Я здесь давно, но все не привыкну…

– Не люба тебе, да? – всхлипывает она.

Люба, Оляночка, люба! Как девочка Юля в навсегда исчезнувшей для меня Москве. Только я уже не тот мальчик. У меня мохнатое лицо и повадки наемника, привыкшего к пиву и доступным вдовам. Тебе нужен мальчик: юный и чистый. И чтоб у вас обоих это было впервые… Ты этого не понимаешь, Малыга объяснит. Я с ним поговорю…

Обнимаю ее, глажу по русой головке. Она тычется мокрым лицом мне в шею.

– Оляночка, девочка моя хорошая, я тебя очень люблю. Тебя и Оляту. Вы мне оба – самые родные. Только нам этого нельзя. Пойми это и не обижайся! Давай поговорим утром? Спать хочется! Згода?

Утро вечера мудренее: поутру они проснулись и поняли, что погорячились…

– Згода! – соглашается она и ныряет под одеяло. Ерзает, устраиваясь удобнее. Что теперь? Силой тащить из горницы? А если закричит? Людей в хоромах как в муравейнике, мигом набегут. Что им скажу? Вздумал Иван отроковицу насиловать? Мигом по княжеству разнесут, люди отшатнутся. Они сейчас каждый вздох мой ловят. Георгий в своем поучении писал: в первые дни избегай малейшей ошибки! Ибо доброе забудут, а о злом память останется. Нельзя нам, никак нельзя! Пусть спит здесь! Ложе у меня широкое, здесь и трое поместятся.

– Только, чур, лежать тихо и не брыкаться, не то выгоню!

Оляна прыскает. Только что плакала… Подозрительно быстро высохли у нее слезки. Ладно, не съест! Лезу под одеяло. Оляна отодвигается и устраивается в отдалении. Это правильно – умная девочка! Закрываю глаза.

– Ты не думай, – вдруг шепчет Оляна, – я не из-за того, что ты теперь князь. Ты мне давно люб. Я и раньше, в Белгороде, подходила ночью и целовала тебя – тихонько, чтоб не проснулся.

Гмыкаю и отворачиваюсь. Дитя… Спать хочется. Изгнанный сон приступает к изголовью и осторожно касается век. Иди, родимый, я изнемог…

В окошках, забранных толстым стеклом, – белесая муть. Скоро рассвет. Ночью мне что-то снилось. Яркое, живое и отнюдь не благостное. Кто-то жарко обнимает и целует меня, я отвечаю. Упругое, горячее тело в моих объятиях, теплые губы на моем лице, горячий пот, стон… Может, не снилось? Привстаю. Оляна лежит спиною ко мне и ровно дышит. Нет, не может быть! Проверим!

– Оляна!

Трясу ее за плечико. Она вздрагивает и поворачивается. Взгляд сонный, не понимающий.

– Светает, тебе пора. Вдруг увидят?

Она кивает и выбирается из-под одеяла. Рубаха измята, но без пятен. Правда, в горнице сумрак и не разглядеть, но сестренка ведет себя смирно. Нет, все же приснилось!

Оляна сползает на пол, огибает ложе и внезапно наклоняется ко мне. Ее теплые губки находят мои. Это совершенно другой поцелуй, не похожий на вчерашний. Она целует как имеющая на это право – уверенно и умело. Ночью ей преподали урок, и она его усвоила. Господи, так это был не сон!

– Вечером не запирай дверь! – шепчет Оляна. – Ножом трудно открывать. Я, как приду, сама запру.

Босые ножки шлепают по полу. Дурак ты, Иван, хоть и князь! Володька прогнал, а девицу не смог. Что теперь? Георгий об этом не писал…

32

Ростислав и Святояр остановили коней. Пологий склон возвышенности убегал вниз, заканчиваясь синей гребенкой леса. Вокруг было ни души.

– Не нравится мне! – сердито сказал воевода. – Третий день идем – хоть бы смерд! Веси пустые, скот угнан, зерно в тайном месте закопано; овса коням и за серебро не купить! Зачем шли?

Ростислав не ответил. «Не смог тестю отказать! – подумал Святояр. – А следовало! Крепко просил Святослав. Горыне после Лысой Горы Великий не верит, но нам-то что? Почему белгородцы должны кровь лить, а киевляне по домам сидеть?»

– Пусть бы Володько войско вел! – сказал воевода. – Его земли, ему и отбивать.

– Не даст Святослав ему войско! – рассудил Ростислав. – Дурной нрав у Володька, по-пустому людей губит. В прошлый раз половина в Киев не вернулась.

– Пусть сидит в порубе, раз дурной.

– Великому он родня.

– Зато воям нашим – нет! За кого голову класть? Все знают, куда идем. К князю Ивану!

– Что Иван без смока?

– Не ведаешь ты… – мрачно начал воевода.

– Гляди! – перебил Ростислав и вытянул руку. – Наш дозор.

Вверх по склону скакало трое. Подлетев ближе, передний поклонился князю.

– Войско! Близко!

– Большое? – в один голос спросили воевода с князем.

– Конное, сотни три. Пеших нет.

– Что я говорил! – усмехнулся Ростислав.

– Добре глядел? – спросил воевода дозорного.

– Все обшарили, нету.

– Скачи к нашим! – велел князь. – Пусть надевают брони и готовятся к рати.

– Не нравится мне это! – сказал Святояр, когда дозор ускакал.

– Что?

– С тремя сотнями против тысячи только дурень выступит. А князь Иван не дурак.

– Гордый он больно! – отмахнулся Ростислав.

Вскоре за их спинами задрожала земля – подходило войско. Не оглядываясь, Святояр знал: сотни выстраиваются в боевой порядок, вперед выезжают на окованных железом конях дружинники с лучшей броней, те, которые в куяках, становятся далее. Оглядываться воевода не стал – не пришло время. Смотрел вперед и дождался. Лес впереди словно зашевелился. На луг стали выезжать конные и строиться в ряды. Воевода привстал на стременах, прикидывая численность противника. По всему выходило, что дозорный не врал – сотни три. Если, конечно, в лесу не затаился еще полк.

– Встал внизу! – засмеялся Ростислав. – Худое место! Мы разгонимся по склону и размечем их, как стадо…

– Погоди, князь, – прервал его Святояр. – Скачет кто-то.

От войска противника и вправду кто-то скакал. Сильный конь легко нес всадника, скоро он оказался вблизи.

– Князь Иван! – воскликнул Святояр.

– Некрас!.. – прошептал Ростислав.

– Зачем пришел в наши земли, воевода? – спросил Некрас, обращаясь к Святояру. – Я не звал.

– Великий послал! – сказал Святояр. – Ты обидел Володька!

– Чем же? Его же люди его и прогнали!

– Это земли Володька Галицкого! – надменно сказал Ростислав. – Ты не смеешь называть их своими…

– Не хотел видеть тебя, воевода, здесь! – сказал Некрас, не обратив на Ростислава ровно никакого внимания. – В твоей дружине киевляне или белгородцы?

– Мои, – ответил Святояр.

– Что Белгород потерял в наших землях?

– Не тебе, изгою, спрашивать!.. – вмешался Ростислав.

– Помолчи, князь! – холодно оборвал Некрас. – Знай свое место! Не видишь, с воеводой говорю!

Ростислав побагровел, но умолк.

– Не хочу убивать белгородцев! – как ни в чем не бывало продолжил Некрас. – Ничего худого не делали.

– На одного твоего воя три моих, – сказал Святояр. – И все в броне.

– Киевляне у Лысой Горы тоже были в бронях…

– Тогда был смок. Летось издох – сам видел тушу под берегом. Уязвлен был стрелой и не перенес этого.

– Думаешь, нет более смока?

– Других не вижу! – усмехнулся Святояр. – Да и ты на коне.

Некрас улыбнулся и посмотрел куда-то вверх, в небо. Святояр и Ростислав невольно последовали его примеру. Ростислав ахнул. Святояр услышал, как за спиной переступило с ногу на ногу конное войско, ропот пронесся по рядам дружины. В синем небе плыли от леса две тени. Начищенные нагрудники сияли на могучих смоках, вои в таких же блестящих доспехах сидели на спинах змеев. Смоки замахали крылами, поднимаясь выше, и стали кружить над войском.

– Кто на змеях? – спросил Святояр.

– Оляна и Олята.

– Посадил смердов на смоков! – ахнул воевода. – Да еще бабу!

– Стрелы сверху мечет не худо! – усмехнулся Некрас. – Хочешь спытать?

Воевода не ответил.

– Помнишь Лысую Гору? – продолжил Некрас. – Там сражался только один смок, а войско Горыни было более вашего.

– Но и нас было более! – возразил Святояр, умом понимая – проиграл. Заманил его Некрас, как некогда Горыню, и ждет белгородцев позор и смерть.

– За твоей дружиной, воевода, тысяча моих пешцев, – сказал Некрас. – Вам не уйти. Проглядели. Худо искать ворога в чужих землях. Против тебя и река, и лес, и болото… У моих пешцев и броня, и копья острые, а злобы к ворогу у каждого за троих. Драться будут насмерть! Я и без смоков вас побью! Людей жалко. У них матери, жены, дети малые… Давай миром!

– Что хочешь?

– Киевлян проучил бы, но к тебе, воевода, сердце лежит. Не разменял ты честь на княжьи объедки. Бросайте брони, мечи и коней! Сапоги и ножи сохраните – брести далеко.

– Не бывать этому! – вспыхнул Ростислав.

– Воеводе и князю коней и оружье оставлю, – сказал Некрас. – Дабы вои не смеялись.

– Что возомнил о себе, смердий князь! – крикнул Ростислав. – Думаешь, не найдем управы?! – Князь хлестнул коня и поскакал к войску. Святояр перехватил его на полпути.

– Не уговаривай, воевода! – угрюмо сказал Ростислав.

– Не буду! – сказал Святояр. – Я спрошу. Когда батько твой помер, а тебе было пятнадцать, я пять лет не знал сна и роздыха, чтоб стол тебе сохранить. Сохранил. Если ты, княже, и я головы здесь сложим, кто сохранит Белгород сыну твоему? Ему месяца нет. Кто поручится, что младенец доживет до года?

Ростислав молчал.

– Даст Бог, уцелеем мы и домой воротимся, – продолжил Святояр. – Но войско-то здесь останется. Где другое взять? Великий стар, не сегодня завтра преставится, с кем стол киевский обороним? С кем Белгород отстоять, коли сыновьям Великого вздумается Святославьего выродка в городе твоем сажать?

– Соромно ведь! – сказал Ростислав тоскливо.

– Соромно побитому быть и с сечи бежать. Нас не бьют, выпроваживают. Этот сором за околицей останется. Что нам кони, мечи и броня? Тьфу! Завтра новые купим! Урожай добрый, земля богатеет, Великий серебра дал… Пропади пропадом земля Галицкая, что мы здесь потеряли?

– Некрас не посечет нас безоружных?

– Хотел бы сечь, уже сделал! – буркнул воевода. – Что стоит смоков напустить?

– Повелевай! – сказал Ростислав. – Мне соромно…

Некрас, привстав на стременах, глядел, как белгородские вои слезают с коней, стаскивают с себя броню, бросают оружие и бредут прочь. Увлекшись, он не заметил, что поблизости приземлился смок. Круглолицый, румяный уноша соскочил наземь и встал рядом, не решаясь подойти. Змей воспользовался заминкой и лизнул седока в щеку.

– Зара, отстань! – сердито сказал уноша. – Не маленькая!

Некрас повернулся на голос. Уноша побежал к нему, выбрасывая ноги в стороны, как то делают только женщины. Некрас соскочил наземь. Подбежавший уноша приник к его груди.

– Некрас, любый! – сказал высоким, певучим голосом. – Так боялась, что тебя убьют!

– Оляна! – укоризненно сказал Некрас. – Люди кругом.

– Так знают все! – засмеялась Оляна.

– Все? – удивился Некрас.

– Или у них очей нету? Соромишься? А еще князь!

– Не князь я им!

– Ты мой князь! – пропела Оляна, целуя любимого. – Мой…

Громогласные крики отвлекли их. Подскакавшая дружина скалила зубы и махала снятыми с голов шеломами.

– Давно бы так! – сказал, подъезжая, Малыга. – Хоронятся, как дети малые. Брага, меньшой в ватаге, уже сына пестует, а старшой никак не заведет. Сколько девке ждать? Обидится Оляна, сядет на смока и улетит в земли дальние. Басилевс ромейский в жены сразу возьмет – такую-то красавицу! Так, доча?

Оляна кивнула. Вои захохотали. За шумом никто не заметил, как смок подобрался ближе и лизнул Некраса в щеку.

– Ну тебя! – рассердился Некрас. – Еще и ты…

Эпилог

«…И не ходили более в землю Галицкую ни князья русские, ни ханы половецкие, ни короли ляшские, ни жупаны угрские. Бо страшилися смоков богомерзких, коих навел князь Иван на Галицкую землю. Никем не воюемая, расцветала и богатела земля та, со всех концов Руси тек к Галичу черный люд. Бо князь Иван ласков был до смердов, принимал их и селил в землях своих, наделяя тяглом и скотами всякими, давая житло и хлеб. В жены взял Иван служанку свою, девицу гожую и разумом скорую, появ ея по любви. Отвернулись после того от Ивана русские князья, не ездили в гости к нему и к себе не звали, молвя меж собою: «Смердий князь!» Зато ездили гости торговые, оставляя серебро и злато – за хлеб и скору, мед и портна, коней и волов. А холопов князь воспретил имати в землях своих, рече: не гоже брату брата своего рабом пояти. Не всхоте Иван в землях своих епископа из гречинов, самовольно избрав пастырем старца доброго, людом почитаемого. Воспретил Иван священницам утеснять язычников поганых, рече: «Каждый да держится веры своей. Коли вздумает веру сменить, пусть делает то по доброй воле, не принуждаем бысть». Услыхав о сем, митрополит киевский ездил Ивана увещевать. Князь принял владыку с великим почтением, одарил дарами многия, но на речи старца почтенного рек тако: «Господь наш, Иисус Христос, и апостолы его души человеков словом улавливали, а мы ладим мечом. Не угодно Господу крещение силою, бо взыскует Господь любви истинной от людских сердец». Сам враг рода человеческого вложил прелестные слова в уста князя, бо не нашелся митрополит, что ответити, и отбыл во смущении.

Держал стол свой Иван в Звенигороде, в Галиче – не всхотел, бо много крови в граде сем пролито было. Посадил Иван в Галич воеводу своего, мужа разумом крепкого, наказав ему беречь город и унимать бояр своевольных. Себя Иван воспретил величать «князем», а токмо «господином», хотя люд черный меж собою звал его «наш князь». Бо судил Иван строго по Правде, не дозволяя забижати ни сироты, ни вдовицы горькой. Аще повелел Иван собрати в землях своих сирот скудных, учити их наукам разным, дабы вышли из них мужи добрые и вои знатные. Рече Иван дружине своей, что, как станут дни его ветхими, изберут они из сирот тех мужа доброго и передадут ему стол Галицкий. И будет земля его едина под правлением мужа того без уделов княжеских.

Услыхав такое, воскипели князья русские и съехались тайно в Киев – думать, как Ивана известь. Проведал Иван о сем и прислал им грамоту, где рек: «Пошто зло на меня восклепали? Или велю вам, как правити в землях своих? Или зарюсь на княжества ваши? Чем крамолу на меня ковати, рядились бы, как оборонить земли русские, бо изнемогают они от набегов половецких». Смутилися князья словам тем. И в час сей, как и предрек Иван, пришли на земли курские, северские, черниговские и прочие Гза и Кончак с Поля половецкого. И было их войско неисчислимое – тьма и еще две тьмы. И принялись половцы грабить и жечь, имати полон велики и обступиша города многие, дабы и те расхитити. Не было у князей войска прогнать хищников неисчислимых, и пали они духом. Тогда велел Святослав князьям целовати крест, что не имеют зла на Ивана, и послал в Звенигород грамоту, где написал о сем, и умолил: «Пособи нам, брате, бо изнемогли мы».

Пришел князь Иван с дружиной малой и смоками, и было тех смоков числом шесть. Велики зело телами были они, кричали трубно и плевалися огнем. И сошел страх великий на войско половецкое, побежало оно, не помня себя. Гнали его дружины русские день и еще два дня, посекли многих, прочих повязали. Отбили обратно полон русский, а ханов богомерзких, Гзу и Кончака, самих полонили. Повелел Святослав киевский предать Гзу и Кончака смерти лютой, всадив их на кол, бо много зла на земле русской ханы сотворили. Ужаснулося Поле половецкое, и закаилися хищники ходить в земли наши. Одарил Святослав Ивана богато и отпустил в Звенигород, рече на прощание: «Не держи зла на нас, брате. Живи в землях своих, как разумеешь, а мы жить будем, как отцы заповедали…»

Инок перечитал последние строки, вздохнул и свернул пергамент. Спрятал его в тайное место и достал другой. Очинил перо, омакнул и стал выводить:

«Тем же летом пришли на землю русскую Кончак и Гза из Поля половецкого. И было войско их неисчислимо – тьма и еще две тьмы. И собрал Святослав князей русских и погнаше они поганых – коих посекли, а многих в полон имали, а с ними – Гзу и Кончака. Укорил Святослав ханов за зло великое и повелел отпустити по милосердию христианскому, бо поклялися те не ходить более в земли русские. И славила Русская земля князя мудрого и желала ему многие лета».

Инок посыпал текст мелким песком, стряхнул его, затем свернул пергамент. Сунул свиток за пазуху и вышел из кельи. Торопясь, зашагал к подворью епископа – гречин не любил ждать.