Александр Бушков
Мы никогда не звали его Джо
Блокнот первый
Тот не мужчина, кто ни разу не ссорился со своей возлюбленной.
Я придумал этот сомнительных достоинств афоризм только что, и поначалу он мне понравился. Было в нем что-то мужественно-старинное — латы, шпаги, котильон, или, если обратиться к более близким временам — решительный подбородок и стальной взгляд какого-нибудь короля салунов территории Невада. И стук копыт — полуобъезженного мустанга, и заросли чапарраля…
— Готова спорить, он даже не слушает! — Вернул меня в двадцатый век раздраженный голосок Алисы. — Ну, о чем я сейчас говорила?
— Тот не мужчина, кто… — машинально пробормотал я и, как ни странно, угодил в яблочко.
— Вот именно! — энергично сказала моя невеста. — Тот не мужчина, кто в тридцать лет хоронит себя в этом дурацком обезьяннике!
— Все-таки родственники, хотя и чрезвычайно дальние… — пробормотал я.
— Он еще острит!
Когда размолвка с невестой происходит в машине, на пляже, в собственной квартире — в этом есть все же устоявшаяся обыденность, скучная банальность. За тысячи лет это происходило с тысячами людей. Однако, когда такая ссора разыгрывается в зоопарке, у клетки с обезьянами, — в этом нет никакой серьезности. Еще и потому, что обезьян это ужасно забавляет, и они прилежно стараются скопировать увиденное.
— Милая, какая ты красивая, когда злишься… — мечтательно проворковал я голосом фатального первого любовничка из дешевой мелодрамы. Этот затасканный прием, как и следовало ожидать, не возымел никакого эффекта.
Я заранее знал, что она скажет, не впервые эти разговоры звучали и не впервые приводились эти примеры. Я и сам знал, что Барри Даммер разъезжает уже на «континентале», что Сони Меруотер давно получил лабораторию, признание и неограниченные кредиты, что Элая Кристмен стал лауреатом премии Планкенхорста, а там, чем черт не шутит, и замахнется на награду имени почившего фабриканта динамита… Что все они — мои бывшие однокашники по колледжу. Что они добились успеха, а я прирос к этому несчастному зверинцу.
Она выложила все это; а потом принялась перечислять моих изрядно наследивших в мировой истории сверстников — тех, кто в тридцатилетнем возрасте создавал империи и разрушал империи, топил пиратские флотилии и командовал пиратскими флотилиями, строил соборы и открывал математические законы, ныне немыслимые без их имен, выбивался в генералы и премьер-министры, летал в космос и на международные симпозиумы, короновался и свергал королей. Все-таки образование вредит женщинам — очень уж странные выводы склонны они порой делать из познанного…
Итак, все катилось по привычному сценарию — Алиса пыталась пробудить во мне дремавшее под спудом благодушной лени честолюбие, а я сопротивлялся этим спасательным операциям, что давалось мне нелегко — я люблю Алису, но люблю и свою работу, своих обезьян…
— Дорогая, ну что я могу поделать? — спросил я. — Александру Македонскому было не в пример легче — попробуй-ка в наше время завоевать Персию… И что скажут наши союзники, если я отправлюсь, брать штурмом Рим, — ты что, хочешь, чтобы меня посчитали коммунистом?
— А то, что тебя считают безнадежным неудачником тебя не волнует?
— Откровенно говоря, не особенно, — сказал я.
— Ну вот что, Рой. Мне самой надоели эти душеспасительные беседы. Либо ты перейдешь в институт Коулмена, пока он не забыл о своем предложении, либо… Продолжать?
— Я догадываюсь.
— Вот и прекрасно. Через десять минут жду тебя у той скамейки.
Она обожала четкие формулировки и круглые числа.
Я отошел к вольеру. Шимпанзе, все пятеро, сгрудились у решетки, словно родственники, пришедшие в тюрьму на свидание к беспутному братцу. Они сочувственно трясли головами, уныло скалились и вздыхали. Дик, подкаблучник с многолетним стажем, печально косился на свою Лолу, и на его морде читалось, что кто-кто, а уж он меня прекрасно понимает и сочувствует. Лола, наоборот, взирала на меня весьма неодобрительно — женщины всегда солидарны, когда речь идет о том, чтобы держать мужчин в ежовых рукавицах, так что она безоговорочно была на стороне Алисы. Джозеф, мой любимец, вдовец и философ, протянул мне спелый желтый банан.
— Спасибо… — грустно сказал я, очистил банан и съел. — Что же делать, Джо?
— Дя… — вздохнул он, что на его языке означало «дрянь», а применительно к данному случаю звучало примерно так: «Дрянь твое дело, Рой, как мужчина мужчине…»
— А ведь она меня бросит, старик, — сказал я. — Она такая. У нее слово с делом не расходится, а твердости на троих хватит… Что же, действительно идти в лабораторию мучить белых мышей и макак?
— Дя! — убежденно сказал Джо.
С лабораториями у него связаны стойкие неприятные воспоминания. В молодости он работал подопытным в каком-то институте, где на нем проверяли спорные положения какой-то теории из области высшей нервной деятельности, и все эти эксперименты едва не сделали его мизантропом.
— Сэр! — прохрипели у меня за спиной.
Я обернулся. Передо мной стоял, пошатываясь, сторож и уборщик Баттен. Несмотря на ранний час, аромат доброго самодельного кукурузного виски витал в воздухе, и заглушить его не могли даже стойкие специфические запахи обезьянника.
— Дя! — сказал Джо, не терпевший алкоголя.
— А поди ты, прадедушка! — цыкнул на него Баттен. — Сэр, там понаехала уйма важных шишек, все на «кадиллаках» и «линкольнах». И еще репортеры. Всякие. Телевидение тоже.
— Для посетителей еще рано, и ты это прекрасно знаешь, какого же тогда черта…
— Не черта, а президента, — уточнил Баттен. — Они говорят, что за президентом приехали.
— За каким еще президентом?
— Это вы должны знать, сэр. Они говорят, что вы должны знать, потому что вы — советник президента по каким-то там особым вопросам…
— Баттен, скотина ты этакая! — сказал я. — Я терпел твои штучки, молчал даже, когда ты спаивал медведей…
— Что я им, в глотку лил? Сами пили.
— Дело не в медведях. Ну сколько можно? Допился до белой горячки, несешь жуткий бред — президент, советник… У меня столько же шансов стать советником президента, сколько у тебя — председателем общества трезвости…
— Вовсе я не пьян, — упрямо сказал Баттен. — Была у меня бутылочка, глотнул сам, дал глотнуть медведям, и все. Они, эта компания на «лимузинах», сами сказали, что приехали за президентом. Сейчас придут, и сами услышите.
— Хочешь сказать, что сторож их пустил?
— Ха! — сказал Баттен. — Как он мог их не пустить, когда с ними полиция? А один и вовсе сенатор, хотя на вид человек приличный… Сэр, а в каком вольере у нас президент? Что-то не припоминаю, какого только зверья нет, а вот президента не помню…
— Пошел прочь, пьяная рожа! — взревел я.
И разинул рот. На дорожках замелькали полицейские в форме и какие-то широкоплечие типы в темных очках, с явственно выделявшимися под пиджаками кобурами пистолетов. Их было много, они мгновенно заполнили весь обезьянник, кто-то наблюдал за мной в перископ из мусорного ящика, кто-то пригоршней разбрасывал микрофоны, кто-то залез на дерево и зорко озирался, держа наготове винтовку с оптическим прицелом. Трещали рации, звучали резкие команды, над зоопарком повисли зеленые военные вертолеты. Я поймал себя на том, что мысленно вытянул руки, ожидая щелчка наручников, и стал лихорадочно припоминать, кто может подтвердить мое алиби.
— Мистер Джордан, — щелкнул каблуками высокий мужчина с непроницаемым решительным лицом, не требующим визитных карточек.
— Да, — сказал я. — Требую адвоката… А в чем, собственно, дело?
— Ричард Стэндиш, начальник секретной службы. Я обязан немедленно обеспечить охрану президента. С вашей стороны инструкции будут?
— Как-кого президента? — тупо спросил я.
— Вот, а ты не верил! — гордо сказал Баттен.
Стэндиш цепко взглянул на него, щелкнул пальцами, и из-за его плеча прямо-таки из воздуха возник долговязый тип в дымчатых очках, с огромной папкой под мышкой.
— Бак?
Бак раскрыл свою папку, оказавшуюся портативным компьютером, и его пальцы забегали по клавишам так вдохновенно, словно он участвовал в престижнейшем конкурсе пианистов.
— О кей, Дик. Хьюберт Баттен, пятьдесят два года, бывший боцман торгового флота, вдов, незаконные дети в Гонконге, Маниле, Сингапуре, Антверпене, Лиссабоне и Ливерпуле, штрафовался полицией за хулиганское поведение в Буэнос-Айресе, Танжере и Вальпараисе. Проверен. Благонадежен, хотя занимается самогоноварением в служебное время и в служебном помещении.
Тем временем за нашими спинами послышалась возня, и двое верзил в штатском подвели к нам громко протестующую Алису.
— Ошивалась поблизости, Дик, — лаконично доложил один. — Оружия нет.
— Бак?
— О кей, Дик. Алиса Лоутон, двадцати четырех лет, художник-дизайнер фирмы «Мейринг», незамужняя, сведения о цвете обоев в спальне, марке любимых сигарет и шоколада прилагаются. Невеста мистера Джордана. Проверена. Благонадежна, хотя три года назад назвала болваном остановившего ее машину патрульного дорожной полиции.
— Приношу извинения, мисс, — щелкнул каблуками Стэндиш. — Мистер Джордан, приношу извинения. Мои люди не знали в лицо вашу невесту.
— Рой, что эти типы здесь делают?
— Обеспечивают безопасность президента, — тупо сказал я.
— При чем здесь ты?
— Прошу прощения, мисс Лоутон, — сказал невозмутимый Стэндиш. — Вероятно, вы еще не видели утренних газет? Мистер Джордан — вот уже четыре часа специальный помощник президента по связям с общественностью. Четыре часа назад стали известны результаты президентских выборов. Волеизъявлением народа очередным, сорок вторым по счету президентом страны стал Джозеф Смит, с которым вы все знакомы…
Он протянул руку и элегантным жестом указал на Джо, моего любимца, шимпанзе шести лет от роду.
Массовый побег из госпиталя, завертелось у меня в голове. Нашествие вырвавшихся на свободу обитателей укромного приюта для переутомившихся агентов секретных служб. Интересно, где у нас такой? Многовато сумасшедших, однако даже если принять версию организованного побега…
— Хотите взглянуть? — Стэндиш протягивал мне пачку газет.
На первых страницах красовался портрет моего Джо над огромными заголовками: «Рой Джордан — новая звезда на политическом небосклоне!», «Независимые дают пинка Мамонтам и Мулам!». «Феерический взлет доселе неизвестных фигур!». «Смит — хозяин Уайтхауза!». Джозеф Смит — сорок второй президент, Рой Джордан, никому до сих пор неизвестный политик, не принадлежащий ни к Мамонтам, ни к Мулам, сумел добиться избрания на высший пост другого не менее неизвестного политика, виднейшие обозреватели недоумевают, биржа выжидательно помалкивает, деловой мир анализирует…
Баттен, отодвинув локтем начальника секретной службы, сунул мне в руку бутылку из-под кока-колы, наполненную неочищенным кукурузным.
— Выпей-ка, сынок, — сказал он. — Я всегда говорил — наш Рой себя покажет, дайте ему только случай. Ловко ты все это провернул.
Итак, вариант с массовым побегом из спецлечебницы отпадал. Я все вспомнил. Теперь я знал совершенно точно — Джо действительно стал сорок вторым по счету президентом страны, хотя моих заслуг в том не было. Заслуги следовало отнести на счет Кэлтона Холла, модного писателя и моего старого приятеля. Я вспомнил тот разговор четыре года назад, тогда на вечеринке в доме нашего общего знакомого подвыпившая компания завела разговор о политике — приближались президентские выборы. Когда приелись сплетни и старые анекдоты, Кэл подбросил идею, которая показалась присутствующим чересчур уж фантастичной — выдвинуть кандидатом шимпанзе и провести его в Уайтхауз.
— В сущности, в этом нет ничего нового, — витийствовал Кэл. — В Канаде с шестьдесят четвертого года существует партия, регулярно выдвигающая кандидатом на пост премьера носорога. В Бразилии однажды выдвигали бегемота — на сей раз в мэры города. В Италии выдвигали мула, в Австралии осла. В качестве исторического президента я хотел бы напомнить присутствующим о получившем сенаторский титул коне Калигулы… Черт побери, чем мы хуже? Рой, как зовут твоего шимпанзе, того, что недавно овдовел?
— Джо, — сказал я под общий хохот.
— Только без излишней фамильярности, хватит с нас Джимми. Так вот, пусть будет Джозеф Смит, работник зоопарка, человек из толпы. Некурящий и непьющий вдовец самых строгих правил, спокойный, уравновешенный, с безупречным прошлым, психически нормальный, не замешанный в грязных политических интригах, имеющий все гражданские права. Он ведь родился не в Африке, а у нас в стране, так что к нему полностью применим Lex Locis…[1]
— А образование? — захохотал кто-то.
— Вот это как раз и не важно, — отмахнулся Кэл. — В конце концов у нас был президент, прочитавший за всю жизнь пять ковбойских романов. Был президент, предпочитавший гривеннику пятак, потому что пятак больше по размеру. Был президент, устроивший из Уайтхауза распивочную пополам с игорным домом. Чем по сравнению с ними плох наш Смит? Важен не человек, а место. Пост — это пост, и тот, кто его занимает, автоматически считается обладающим букетом достоинств и добродетелей… Так что имею честь заявить почтенному собранию — я намерен начать кампанию за выдвижение в президенты Джозефа Смита и истратить на нее гонорар за последнюю книгу. Рой, ты ничего не имеешь против использования твоего подопечного?
— Нет, — сказал я. — Но как ты обработаешь избирателей?
— Половина, как обычно, вообще не станет голосовать. Кто-то будет голосовать за нашего Смита просто потому, что это забавно, и таких найдется много. Кто-то вообще не обратит внимания на сущность Смита, намеренно отдаст предпочтение неизвестному, потому что широко известные кандидаты давно уже не вызывают доверия. Наконец, все Смиты страны будут голосовать за своего однофамильца, если их соответствующим образом обработать. Итак, я уверен в нашем кандидате!
Так это было тогда. Потом я слышал краем уха, что Кэл в самом деле начал с кучкой соратников «предвыборную кампанию», но не придал этому особого значения, а там и вовсе забыл. Выходит, они не остановились и пошли до конца. Кто мог подумать, что избирателям окажется настолько все равно?! Я вернул Стэндишу газеты.
— Так, — сказал он. — Теперь эти четверо, находящихся в одном помещении с президентом… Вы их знаете, мистер Джордан?
— Конечно, — сказал я. — Дак, Лола, Флип и Хоб.
Стэндиш щелкнул пальцами, и Бак принялся с нечеловеческой быстротой барабанить по клавишам. Это длилось долго, лицо у него все больше вытягивалось, компьютер жалобно мяукнул, потянуло горелым, и Бак с ужасом воскликнул:
— Дик, у меня ничего на них нет! Абсолютно не проверенные!
— Мистер Джордан, немедленно попросите Президента покинуть помещение! — Быстро сказал Стэндиш. — Не стоит рисковать — четверо непроверенных… Энди, Мак, обыскать этих типов!
Я открыл сетчатую дверцу, и Президент тут же вылез — он любил знакомиться с новыми людьми. Охранники привычно сомкнулись вокруг него, косясь на окружающих. Энди и Мак, квадратные здоровяки в темных очках, нырнули в вольер, и там немедленно начался бедлам. Дак не выносит щекотки, Флип терпеть не может таких вот наглых визитеров, Лола, хотя и поколачивает супруга, считает своим долгом защищать его от посторонних, а Хоб обожает суматоху и возню. Суматохи хватало. Энди с Маком пришлось нелегко — по клетке летала банановая кожура, обрывки галстуков и обломки темных очков. Стэндишу пришлось бросить на помощь еще троих детективов и полдюжины полицейских, тогда только после недолгого и шумного сражения четверо непроверенных были загнаны в угол, скручены и обысканы. Ровным счетом ничего компрометирующего при них не нашли, но на всякий случай конфисковали бамбуковую палку. Как любезно объяснил мне Стэндиш, когда-то очень давно путешествующего по Японии наследника русского пре стола огрели по голове именно бамбуковой палкой а секретная служба, да будет мне известно, тщатель но исследует и анализирует все имевшие место ког да-либо покушения на высокопоставленных особ начиная от Древнего Шумера и до наших дней.
— Послушайте, Стэндиш, — сказал я. — Вам этс не кажется странным? Нисколечко?
— Что именно, мистер Джордан?
— То, что Президент, как бы это выразиться… не вполне соответствует нашему представлению о…
— Вы считаете, что я недобросовестно выполняю свои служебные обязанности?
— Упаси бог, вовсе нет. Просто… Вам не кажется странным, что это — Президент?
— Мне платят деньги не за рассуждения, мистер Джордан. На моем посту я не обязан думать, вернее, должен думать только о том, как охранять Президента. А в том, что это — Президент, нет никаких сомнений. Он избран волеизъявлением народа, в результате демократических выборов. Ни один закон не нарушен, и Джозеф Смит официально является Президентом страны.
А ведь он прав, подумал я, с точки зрения юриспруденции он абсолютно прав. У нас есть масса курьезных, но до сих пор так и не отмененных законов, запрещающих солить огурцы в деловой части города, продавать змей на улицах, стрелять зайцев из окон трамваев, купать двух младенцев в одной ванночке и колотить жену палкой толще установленного диаметра[2]. Всех этих законов не могут знать даже самые опытные юристы, однако я уверен, что даже при нашем сонме законов никому не пришло в голову издать закон, запрещающий избирать Президентом шимпанзе. Конечно, автоматически подразумевается, что президентом будет человек, но «автоматически подразумевается» — не аргумент для юристов, признающих лишь написанное на бумаге.
Так что закон не закрывает обезьянам дорогу к президентскому креслу. Джозеф Смит не менее законный президент, нежели сорок один его предшественник. Стэндиш абсолютно прав, и все наши возражения носят сугубо эмоциональный характер, а в судейском зале нет места эмоциям, там царит математическая строгость формулировок. Конечно, Калигула был самодуром и деспотом, но вряд ли в римском праве имелась статья, запрещавшая возводить коней в звание сенатора…
К нам подошел Президент, уже одетый в лучший костюм от братьев Крукс, белоснежную сорочку с галстуком-бабочкой и лакированные штиблеты. Отбросив все сомнения, я взял его под руку, и мы осторожно двинулись навстречу ворвавшейся в ворота толпе репортеров…
От издателя
К сожалению, часть записок, рассказывающая об инаугурации, находилась в ужасном состоянии, и, несмотря на все усилия, восстановить ее не удалось. Поддалось расшифровке лишь упоминание о скоплении почетных гостей, артиллерийском салюте и прекрасной погоде. Инцидент с роскошной шляпкой жены гаитянского посла остается неразгаданным — кто именно содрал с супруги дипломата шляпку и взобрался с ней на вершину флагштока, где просидел полчаса, так и осталось неизвестным. Это мог быть и Президент, но ничего определенного сказать нельзя…
Веленевая бумага с эмблемой президентской канцелярии
…итак, если не считать инаугурации, это было первое появление Президента в обществе. И общество было впечатляющим. Среди приглашенных — дипломатический корпус в полном составе, племянник английской королевы, несколько нефтяных шейхов, известный итальянский кинорежиссер, двадцать восемь миллионеров, рок-ансамбль «Ревущие флейты» в полном составе (семеро музыкантов и шестнадцать их жен), восемь епископов, три солиднейших обозревателя, четырнадцать делегатов мафии, сто семьдесят девять представителей светского общества обоего пола, четыре лауреата Нобелевской премии, недавно свергнутый африканский король… Список приглашенных я дочитал до половины и бросил. На душе скребли кошки — близкий контакт Президента с таким количеством мог кончиться плачевно и для нас, и для него.
В этот тягостный для меня момент вошел Стэндиш, и я позавидовал его лицу, такому восхитительно непроницаемому. Я хотел поделиться с ним своими опасениями, но не нашел слов — меня удивил его вид. Он был в смокинге, на лацкане которого поблескивал новенький крест Золотого Орла, но бос. Даже без носков. Прежде чем я успел открыть рот, он заговорил первым:
— Рой, вы еще не готовы?
— Причесаться я успею.
— Я не о том. Обувь вы разве не будете снимать?
— Из всех гостей будут обуты только дипломаты, да и то не все. Это новая мода. Разве вы не знали? Как только увидели, что на инаугурации Президент был босиком… Владельцы обувных фабрик в панике, акции падают, отмечены случаи самоубийства…
Я бы не поверил ему, но появились дамы — Алиса с женами Стэндиша и Кэла, ставшего пресс-секретарем Уайтхауза. Дамы были босы. Тогда я поверил и со вздохом принялся разуваться — советник Президента обязан был придерживаться его линии. Окажись я обутым, неизвестно, как отреагирует пресса, вполне возможно, в завтрашних газетах появятся сплетни о размолвке между Президентом и людьми из его команды…
Через минуту я узнал, откуда появился у Стэндиша наш высший орден. По коридору шествовал Президент — в смокинге, причесанный, надушенный и босой. В горсти у него было зажато несколько крестов Золотого Орла, а следом за ним трусцой бежали человек пять сенаторов, генерал Айрон Булл и кучка второстепенных чиновников министерства юстиции. Они злобно косились друг на друга, подставляли друг другу подножки, толкались и ругались вполголоса. Престарелый сенатор Фэйсом-Тэйбл на секунду потерял бдительность и тут же полетел вверх тормашками, хныча от обиды. Президент остановился, подумал и сунул ему в руку орден, потом бросил остальные на пол и зашагал ко мне, не оглядываясь. Все, кто бежали за ним, упали на пол и сбились в кучу, из которой рвались яростные крики:
— С-сударь, черт побери!
— Ухо!
— Мой!
— Черт знает что, — сказал я. — Дик, вы бы вмешались…
Дик щелкнул пальцами, из раздвинувшейся стены появились четверо его молодчиков и ринулись на свалку. Президент подошел к нам, смокинг у него на груди оттопыривался — там оказался изрядный запас орденов.
— Господи, Президент, где вы их взяли? — спросил я машинально.
— О! — сказал Президент, протягивая мне крест.
— Право, я… — начал я было, но он не желает слушать никаких возражений, и мне пришлось принять награду. — Спасибо, Президент, я тронут…
— О! — сказал Президент и пожал мне руку.
И мы поехали на прием. Я уже начал привыкать к новой жизни — длинным, как анаконды, автомобилям, начиненным всеми мыслимыми удобствами, выездам с полицейским эскортом, своему огромному кабинету, секретарям, Уайтхаузу. Все шло как нельзя лучше, почему же тогда Алиса вела себя как-то странно — не радовалась моей головокружительной карьере и не торопилась тащить меня в церковь. И почему сам я не так безмятежен, как встарь?
Огромный зал был уже полон. Раньше я видел такое только в кино — дамы с обнаженными плечами, огромные драгоценные камни на шеях и в прическах, блеск золота и хрусталя, экзотические мундиры и ордена иностранных генералов, парижские туалеты, русская икра, арабские галябии… Впрочем, все это я рассмотрел позже — прежде всего мне бросилось в глаза множество босых ног, мужских и женских, с педикюром и без (пальцы некоторых были даже украшены перстнями). Новая мода охватила бомонд со скоростью лесного пожара. Обуты были только епископы (да и то лишь трое из восьми, люди почтенного возраста) и часть дипломатического корпуса. Послы Чили, Гаити, Парагвая, Пакистана, Гондураса и некоторых других стран тоже попирали пушистые ковры босыми пятками, а некий вальяжный подполковник даже засучил фирменные брюки, считая, видимо, что одних босых ног недостаточно. Среди дипломатов наблюдалось стойкое размежевание — послы дружественных стран были босы, дипломаты держав, имевших с нами в данный момент какие-либо трения, щеголяли в высоких сапогах при фрачных парах, неприсоединившиеся и страны третьего мира богатый выбор — от охотничьих шнурованных ботинок до колена до низко открытых туфель, а то и сандалий, состоящих из деревянной подошвы и ремешков. Но израильский посол превзошел всех — на нем были стеклянные ботфоры. С одной стороны, они были абсолютно прозрачные, и каждый мог видеть, что мистер Гольденберг не надел носков.
Президент вошел, следом вошли мы, и разговоры оборвались. Я поежился. Вряд ли дипломаты, бизнесмены и светские львы стали бы лично волочь нас за ноги к мусоропроводу, но существуют еще и лакеи, и если Президент и здесь отмочит что-нибудь…
Осанистый дуайен дипломатического корпуса выступил вперед и с достоинством откашлялся. Не успел он произнести ни слова. Президент решительно взял у него из рук листок с текстом приветственной речи, скомкал, попробовал на зуб и, смяв, опустил в карман случившемуся рядом «банановому» генералу. Вслед за тем вытащил из кармана и преподнес дуайену и генералу новешенькие Кресты Золотого Орла. Вспыхнули блицы. Награжденные, гордые и счастливые, они прикрепляли ордена, соседи по шеренге завистливо косились на них. Президент прошелся взад-вперед, наугад рассовывая дипломатам оставшиеся ордена, а последний швырнул на стол, в блюдо с икрой, откуда его тотчас выудил пригоршней какой-то представительный шейх. Внезапно Президент остановился и зачарованно воззрился вверх.
Это была великолепная люстра, огромная, украшенная мириадом подвесок, похожая на собор Нотр-Дам, перевернутый вверх ногами на полотне Сальвадора Дали. И Президент не выдержал. С восторженным воплем он вскочил на плечи высоченного генерала, перепрыгнул на пальму, раскачался как следует — из его карманов посыпались на головы собравшихся еще два ордена, орехи, бог весть как оказавшаяся у него зажигалка — и влетел на люстру. Однако люстра — это не лиана. Хрустальные висюльки градом посыпались на стол и собравшихся, захлопали взорвавшиеся лампочки, Президент покачнулся и с молодецким воплем рухнул вниз, на стол, прямо в огромное блюдо с датскими бутербродами, час назад доставленными самолетом из знаменитого копенгагенского ресторана «Оскар Давидсен» Мы бросились к нему, но все оказалось в порядке, он даже не ушибся. Рядом с ним оказалась ваза с бананами, и он восседал в блюде веселый, взъерошенный, в каждой лапе — по банану.
Я зажмурился и стоял с закрытыми глазами, вокруг гомонили:
— Вот-вот, чего-то в этом роде я и ожидал, так мне и говорили — простой, демократичный…
— В самом деле, никакой чопорности, ничего от Старого Света, и правильно, я считаю — в конце концов, мы Новый Свет…
— Нет, но какого благородства человек, а? Как это мило с его стороны — вручить орден даже послу Гванеронии, хотя отношения у нас сейчас с ними…
— Настоящий джентльмен, верно? Он — с Юга, и не возражайте! Только там у нас еще и сохранились настоящие джентльмены… Он наш!
— И нисколечко не задается. Как-то чувствуется, что с ним можно запросто поговорить, верно?
— Да, другой на его месте задрал бы нос — из безвестности в Уайтхауз…
— Такой милый… Том, ты не мог бы меня представить?
— Дорогая, вот же мистер Джордан!
— Да-да, мистер Джордан, будьте так любезны!
Я открыл глаза. Президент уплетал бананы, далеко расшвыривая кожуру, тотчас исчезавшую в карманах любителей сувениров. Теперь я был спокоен. Президент мог вытворять что угодно, потому что он был Президентом. И вообще с чего это я взял, что он может шокировать публику? Не хватит времени и места, чтобы перечислить все странности, которыми страдали владетельные особы, — но разве им переставали воздавать почести? Да и чем можно удивить после панков, сексуальной революции, пробежек голых толп по улицам наших городов и всего прочего? Двадцатый век дал нам многое, и плохое, и хорошее, но напрочь отучил удивляться…
Мне стало легче, и я почувствовал себя прекрасно. Я взобрался на стол, уселся, свесив ноги, и непринужденно обратился к собравшимся:
— Прошу садиться, господа и дамы!
И налил себе шампанского. Президент сунул мне банан и зажал вазу между колен, подозрительно поглядывая вокруг — гости дружно полезли на стол, стараясь оказаться поближе к Президенту. Парагвайский посол угодил на салатницу с остро вырезанными краями, очень неудобную для сидения, но терпел и гордо поглядывал на тех, кто устроился подальше. Вокруг тихо, но так, чтобы Президент слышал, шептались:
— Ново! Оригинально!
— Свежо!
— И до чего демократично!
Перед Президентом выстроились в ряд три вазы с бананами и он, убедившись, что любимого лакомства достаточно, раздавал их направо и налево, а я представлял ему гостей, тут же забывая их имена, мне шептали новые и новые, кто-то услужливый наполнял мой бокал, играла музыка, Президент уже вальсировал с королевой сезона миссис Нокмаллер, неизвестно откуда на моем фраке появился десяток орденов, и какой-то терракотовый полковник торопливо прикреплял одиннадцатый, шепча что-то про военную, экономическую и финансовую помощь, моральную и политическую поддержку, заверял, что они там у себя самые настоящие демократы, а их почему-то упорно именуют хунтой, до слез обидно… Кто-то раскачивался на люстре, хрусталинки сыпались на головы и за шиворот, Президент во главе толпы светских львов и львиц скакал по столам и пальмам. Все смешалось. Люстра, теряя последние подвески, рухнула под тяжестью двух бонвиванов, трех полковников и самого молодого епископа, но никто не обратил на это внимания — в зале никого почти не осталось, из парка доносился треск веток и рев: «Гип-гип-ура, Смит!» И я понял, что мы признаны светским обществом…
Второй блокнот
…«линкольн» Уайтхауза ждал меня в аэропорту. Шофер оказался новый, незнакомый, и я молчал. Скоро я обнаружил, что мы свернули на Шестое федеральное шоссе и мчимся, судя по солнцу, на юго-восток, совсем в другую сторону.
— Эй, куда вы меня везете? — спросил я.
— Так мы же переехали, мистер Джордан, — сказал шофер. — Вы что, пока рыбачили, радио не слушали?
Радио я не слушал. Он рассказал, что с наступлением лета Президент вдруг расхворался, захандрил, стал раздражительным. И созванный консилиум медицинских светил нашел, что глава государства страдает одной из разновидностей клаустрофобии. Президенту было очень неуютно в каменном Уайтхаузе, посреди огромного бетонного города…
Нужно было срочно что-то предпринимать. Медицинские светила ратовали за немедленный отдых на лоне природы, однако политики считали, что при нынешней международной обстановке длительное отсутствие Президента на посту недопустимо и может вызвать нежелательные толки. Страсти разгорались. Политики обвинили медиков в некомпетентности и недопонимании, медики политиков в том, что политика тем дороже здоровья (на что политики заявили, что так оно и есть). Начинали уже переходить на личности. Но положение спас молодой врач, не имевший, собственно, права голоса и состоявший при консилиуме в качестве стенографиста, ассистента и мальчика на побегушках. Сей молодой человек и предложил просто-напросто, не отрывая Президента от дел по управлению государством, перенести Уайтхауз на летний период в какой-нибудь близлежащий лес, и наши горячо ухватились за эту идею, она их вполне устраивала…
Лес был окружен проволочной сеткой трехметровой высоты, и вдоль нее невозмутимо патрулировали полицейские дозоры. Секретная служба понатыкала на деревьях свои ночные телекамеры, датчики и детекторы. Вдоль наскоро проложенных бетонных дорожек установили фонари и указатели.
«Кабинет Р. Стэндиша — направо, мимо сосны № 46, дуб 14/К».
«Кабинет Р. Джордана — налево, за ручьем, дуб № 24/Е».
«Секретариат — вязы с 12/А по 76/Р». И так далее. Они здесь неплохо устроились — к деревьям-кабинетам были подвешены веревочные лестницы, на помостах, сооруженных в кронах, разместились кресла, столы, софы, кровати, телевизоры, компьютеры, телефоны и пишущие машинки. На деревья провели даже воду и свет. Кухня, правда, осталась на земле — кухарки заявили, что в их годы грешно лазать по деревьям. В целях благопристойности секретарш обязали носить джинсы и брючные костюмы, временно изгнав юбки. Гринхауз действовал, как часовой механизм…
Я шел по дорожке, разыскивая свой кабинет. На деревьях тихо стрекотали пишущие машинки, звонили телефоны, жужжали телетайпы, у веревочных лестниц стояли в очереди посетители. Справа, перепрыгивая с верхушки на верхушку, промчался Президент — веселый, полностью излечившийся от меланхолии. Следом, шаря по кронам, топотали понизу телохранители.
Навстречу мне шагал сенатор Фэйсом-Тэйбл, бережно неся что-то в носовом платке.
— Здравствуйте, сенатор, — сказал я.
— Здравствуйте, голубчик, — седенький он был, благостный. — Отдохнули, загорели, заметно, да…
— Что это у вас?
— Это? — он моргнул и пожевал губами. — Знаете, голубчик, опять забыл, этот, как его… Вы не помните?
— Проверен, голубчик, проверен, — закивал наш Мафусаил. (Толку от него в сенате, откровенно говоря, давно никакого не было, хватало его только на то, чтобы по старой памяти воевать за интересы авиационных концернов.) — Вполне соответствует. Еж? Знаете, голубчик, я ведь забыл совсем, как их и звать, пока истребители пристраивал, все эти прокуренные комнаты наши, политика, который год подряд без передышки. А тут травка, эти поют, ну как их, вспомнить не могу, и эти бегают, как их, вылетает из головы, хорошо-то как, хвала Создателю…
Он улыбнулся мне и засеменил прочь, на кухню, за молочком для этого, как его, вот незадача, снова из головы вылетело…
Холла я нашел в его кабинете — на дубу под соответствующим номером. Дупло у него было оборудовано под бар с холодильником, и мы выпили по случаю моего возвращения.
— Вот, полюбуйся, — сказал он. — Мне пришлось заниматься и хозяйственными вопросами, ты посмотри, что пишут…
«Гринхауз, дуб 4/А, господину Президенту.
Уважаемый господин Президент!
Во время заселения Гринхауза мне был выделен кабинет-тополь 315-Н, в то время как мой заместитель Д. Бейтс получил кабинет-вяз 41/С с вдвое большим, нежели у меня, количеством веток, более густой листвой, большим диаметром ствола и более внушительным внешним видом. В связи с этим прошу Вас изыскать способ предоставить мне более соответствующее моему служебному положению помещение, так как нынешнее мало способствует повышению моего престижа в глазах моего заместителя, коллег и посетителей.
— И нечего смеяться, — сказал я, взял авторучку и наложил резолюцию: «Хозяйственному отделу — разобраться, принять меры. Джордан». — С официальными бумагами, Кэл, нужно обращаться официально, а не скалить зубы, потому что официальные бумаги…
— Рой! — закричал снизу Стэндиш. — Спуститесь немедленно!
Я спустился. Он схватил меня за рукав и зашептал в ухо:
— Рой, нужно что-то делать. Президента подкупают…
Пока мы бежали к дубу 4/А, он торопливо объяснял, что этот тип с самого начала показался ему подозрительным, но не было никаких оснований отказать в приеме, а теперь подозрения подтвердились, но Президент не желает ничего слушать, так что вся надежда на меня. Я слушал и думал, как же это могло случиться, если наши обычные ценности, все, что идет в ход в таких случаях, для Президента не имеет ровным счетом никакой ценности — деньги, акции, шикарные машины?
Но я недооценил пронырливость и деловую хватку наших бизнесменов. Тихо и осторожно мы забрались на соседнее дерево и увидели эту сцену во всей ее неприглядности.
Какой-то прилизанный тип в элегантном костюме что-то горячо доказывал Президенту, все время угощая его отборными бананами, которые извлекал из огромного саквояжа. На столе лежал какой-то документ, Президент поглядывал то на него, то на бананы и в задумчивости почесывал голову золотой авторучкой.
Ветерок подул в нашу сторону, и до нас донеслось:
— Господин Президент, грузовик бананов ежемесячно на протяжении всего срока вашего пребывания… гарантирована наша поддержка при выдвижении на второй срок… кроме того, мы готовы…
Нужно было торопиться — не хотел бы я, чтобы у Президента был свой Уотергейт, а к тому шло…
Мы со Стэндишем спустили этого типа с лестницы, то бишь с дуба, и приказали охране вышвырнуть его за ворота вместе с саквояжем.
— Есть еще одна загвоздка, — сказал Стэндиш. — Рой, как это не прискорбно, но я должен сообщить — вчера по личному распоряжению Президента в секретариат зачислена некая мисс Фло из Сан-дверского зоопарка.
— Господи! — взревел я. — И он туда же! Президент смущенно потупился.
— Президент, — сказал я. — При всем моем к вам уважении я должен заметить, что вы следуете отнюдь не самым лучшим образцам…
На правах старого друга я долго ругал его, он был смущен и расстроен, но в конце концов мы поладили на том, что впредь он не допустит подобных художеств и не будет повторять ошибки и грешки некоторых своих предшественников…
…Мне приснился страшный сон — будто к нам с официальным визитом прибыл премьер дружественной страны, оказавшийся слоном, а нас не предупредили заранее, и двери Уайтхауза оказались узки и низки для высокого гостя, и малы высланные на аэродром лимузины, нет подходящей мебели и постельного белья, ритуал торжественной встречи скомкан и вылился в самый позорный за всю историю нашей дипломатии скандал, и почему-то виновным во всем оказался один я, и меня тащат в сенатскую комиссию, хотят линчевать, шум, гам, пальба…
Мне стало страшно, и я проснулся, но сон, казалось, продолжается — внизу бегали и вопили, меж деревьев метались лучи фонарей, визжали женщины, хлопнул выстрел…
Я натянул брюки и, держа под мышкой рубашку, соскочил с дерева. Выбежал из своего кабинета, так сказать. По дорожке несся кто-то закутанный в простыню и вопил благим матом:
— Вампир! Дракула! Помогите! Полиция!
Из темноты вынырнули агенты, бегущего остановили. С воплем сверху спрыгнул Президент, к нам бежал Стэндиш и волокли прожекторы. Энди, тот самый детектив, который когда-то обыскивал непроверенных обезьян, держал скрученного полицейским приемом опоссума. Тут же возился со своим всезнающим сыскным компьютером Бак. С вязов испуганно смотрели кутавшиеся в простыни секретарши, и большая желтая луна равнодушно освещала весь этот бедлам.
— Ну почему вы решили, что это вампир? — морщась, спрашивал Стэндиш закутанного в простыню типа.
— Показалось… — разводил тот руками. — С этими фильмами ужасов всех зверей боишься… Как залез он ко мне — все, думаю, слопает…
— Я и говорю, — раздался откуда-то сверху козлетон Фэйсом-Тэйбла. — Совещания все, заседания, не помнишь, как эти, то бишь как их, называются…
— Черт знает что, Дик, — заявил Бак. — Абсолютно непроверенный тип. Ничего у меня на него нет…
Несчастного опоссума уволокли для более детального выяснения, и паника понемногу улеглась. Уже засыпая, я вновь услышал шум и визг, но, как выяснилось утром, это всего-навсего бравый детектив Энди из-за слабых познаний в науках перепутал деревья и вместо тополя, на котором его ждала симпатичная телефонистка, угодил на дуб. Там его никто не ждал, более того — там он оказался третьим лишним и был принят находившимся на дубе своим коллегой за припозднившегося соперника. Наутро Стэндиш объявил им выговор за драку, вычел из жалованья стоимость испорченного казенного имущества (сломанные ветви) и в наказание определил сроком на один месяц на самую низкооплачиваемую и крайне непрестижную в среде секретных агентов подсобную работу — читать интимную переписку конгрессменов…
Стандартная писчая бумага
Осень в этом году выдалась холодная. Президент стал зябнуть, и нам пришлось вернуться в Уайт-хауз. Президент уехал без меня — я поручил его заботам Стэндиша и забрался на свой дуб, чтобы закончить кое-какие дела. Я писал, печатал, рылся в статистических таблицах и отчетах, лицо обдувал свежий ветерок. Признаться, не так уж и хотелось возвращаться в столицу, к бензиновому чаду, тучам машин, бешено мерцающим потокам неона. К нашей цивилизации.
Все шло, как обычно — и в стране, и в мире. Президент уже больше года находился на своем посту. Заседали сенат и конгресс, к нам приезжали высокие гости, Президент побывал с официальными визитами в десяти странах трех континентов, подписывались договоры и соглашения, авианосцы заходили в далекие порты, внушая уважение нашим соседям, самолеты летали по расписанию, телевидение регулярно передавало обращения Президента к стране, репортажи об открытии им школ, больниц и аэровокзалов. И вся страна, весь мир принимали это как должное. Иногда мне самому приходилось делать усилие, чтобы по-прежнему видеть в Президенте того, кем он был до избрания — шимпанзе Джо. Магия слова действовала на меня. Я никак не мог понять, почему. Не могло быть и речи о государственной деятельности Президента — речи, заявления и тексты выступлений писали мы, на пресс-конференциях и брифингах отвечали на вопросы журналистов мы, подписывал бумаги он по нашей указке. И так далее. Самостоятельно он выбирал только костюмы, да и то не всегда.
Поразмыслив, я пришел к выводу, что не так уж все это и непривычно. Всегда кто-то писал для президентов речи, и единственное, что отличало Джо от его предшественников — то, что речи предшественники произносили сами. А вот возможностей влиять на события у них порой вряд ли было больше, чем у Джо. В своих решениях президенты всегда учитывали чье-то мнение, а иногда просто подчинялись чьему-то влиянию или неприкрытому нажиму. Было время, когда одним из президентов вертели как хотели его дружки и собутыльники. Другого открыто называли «председателем совета бизнесменов», хотя неизвестно, кто был председателем, а кто рядовым членом совета. Было время, когда некий сенатор правил страной как владыка и самодержец, почти не обращая внимания на тогдашнего президента. Было время, когда советник по безопасности разве что не водил президента за собой на веревочке. Президентов, которые пытались стать подлинными хозяевами страны, можно пересчитать по пальцам, так что Джо лишь повторяет предшественников…
В Уайтхаузе царила суматоха. Въезжали на прежние места сейфы с государственными секретами и разной бумажной чепухой, временно оказавшиеся не у дел секретарши щебетали, собравшись стайками по углам; двигали мебель, проверяли телефоны, натирали полы, выпроваживали журналистов, вежливо просили подождать сенаторов и генералов… и вдруг посреди этого гама и деловой суеты я наткнулся на уоррент-офицера, вернее, он натолкнулся на меня, он летел по коридору с лицом молодого монаха, которому вдруг явился дьявол.
— В чем дело? — испуганно спросил я. Этот офицер, наш «атомный связной», должен неотлучно находиться возле Президента — в его портфеле лежат коды и шифры, с помощью которых Президент, и только он, может подать сигнал к началу ядерной войны, поднять в воздух стратегические бомбардировщики. Выпустить межконтинентальные ракеты. Офицер молчал, клацая зубами.
— Что случилось? — я пытался вспомнить его имя и не мог. — Где ваш чемоданчик?
— Ч-чемоданчика нет, — он смотрел на меня шалыми глазами. — Президент, он его… того… все разорвал — и половину в канализацию, а половину съел…
Год в Уайтхаузе кое-чему меня научил. Я запер офицера в ближайшем пустом кабинете. Поставил перед дверью двух агентов, дав строжайший приказ никого и близко не подпускать. Другим я велел немедленно доставить ко мне начальника секретной службы Стэндиша и пресс-секретаря Холла — больше я никому не мог довериться. Через две минуты они появились в моем кабинете — Холл, как я увидел, в одном ботинке. При всех своих недостатках детективы секретной службы были отличными исполнителями и, окажись Холл в момент их визита без штанов, надеть их он не успел бы…
— Положение таково, — сказал я. — Все ядерные коды «черного портфеля» уничтожены. Вторые экземпляры есть у военных, но к ним, разумеется, мы обратиться не можем — представляете, как они себя поведут, если пронюхают, что оказались монопольными владельцами?
— Господи! — схватился за голову Кэл. Стэндиш непроницаемо молчал, словно деревянный индеец перед табачной лавкой.
Я взял лист бумаги и громко прочел вслух:
— Экстренное обращение Президента к нации и дипломатическому корпусу. Первое: Президент обратился к Организации Объединенных Наций с предложением о немедленном ядерном разоружении. Второе: Президент направил ядерным державам меморандум, в котором сообщает, что, как Верховный главнокомандующий, отдал вооруженным силам приказ приступить к демонтажу всех боевых систем, имеющих своим компонентом ядерное оружие. Третье: рассматривается вопрос о других видах оружия массового уничтожения…
— Хватит! — заорал Кэл.
— Для начала хватит, — согласился я.
— Идиот, ты что, собираешься нести это на подпись Президенту?
— Собираюсь, — сказал я. — Мы с тобой год с лишним протираем штаны в этом заведении и в основном пишем речи да открываем лечебницы для увечных кошечек. Теперь… Я хочу, чтобы у меня были дети, но не хочу, чтобы они жили под нависшей бомбой, как тридцать лет прожили здесь присутствующие. И вот у нас появился единственный шанс, такое выпадает раз в жизни — мы сможем жить без бомбы…
Я думал, что Кэл опять сорвется на крик, но он выдержал марку — достал блокнот, что-то нацарапал, с треском выдрал листок и бросил передо мной на стол. Прошение об отставке, как я и ожидал.
— А я-то думал, что ты ничего не боишься, Кэл… — сказал я, но он уже выбегал из комнаты. — Ну, а вы, Дик?
— Я не политик, — сказал Стэндиш. — Моя обязанность — охранять Президента, пока он находится у власти. Чем я намерен заниматься и впредь, с вашего позволения.
— Ну, а все-таки? Что вы-то обо всем этом думаете?
В его лице что-то изменилось:
— Да ничего я не думаю, Рой. Я это плохо умею. Просто мне надоело все время помнить, что и я, и мои дети, мои друзья — все живут который год под нависшей бомбой…
Итак, один союзник у меня все же был, и он стоил многих. Было страшно, но отступать мы не могли.
— Значит, так, — деловито начал Стэндиш. — Я вызываю всех своих парней и утраиваю посты. Нужно связаться с командованием округа и развернуть вокруг Уайтхауза надежные десантные части. Возможно, придется ввести в столицу танки. Списки всех, кого следует немедленно арестовать, я подготовлю через полчаса.
— Очень мило, — сказал я. — Может быть, затребуем еще и авианосец? Дик, мы не в Гондурасе.
— Вы болван, — сказал он. — Вы хорошо представляете, что начнется вслед за оглашением обращения к нации? Военные… Следует ожидать всего.
— Я считаю, что у нас это невозможно. Парашютисты вокруг Уайтхауза, танки на улицах, аресты по спискам… Дик, мы с вами не диктаторы, вернее, Президент не диктатор и не может действовать, словно какой-нибудь латиноамериканский генерал. Наши двухсотлетние традиции…
— Вы серьезно?
— Да, — сказал я. — Нужно же во что-то верить, Дик. У нашей страны, нашей системы немало недостатков, я согласен, но, несмотря ни на что, мы остаемся демократическим государством, и я не допущу никаких командос вокруг Уайтхауза, танков на улицах и арестов.
— А вы помните, как десять лет назад вас и вам подобных лупила полиция, когда вы протягивали им цветы?
— Ах, вы и это знаете. Ну, разумеется… — сказал я. — Помню. И именно потому не хочу действовать теми же методами. Все. Немедленно соберите журналистов в Голубом зале.
Он, я чувствовал, хотел бы возразить, но долголетняя привычка к дисциплине взяла верх — он молча щелкнул каблуками и вышел. Я направился к Президенту.
Президент подписал и обращение к ООН, и меморандум к ядерным державам, и через полчаса я зачитал оба документа собравшимся в Голубом зале репортерам. Голубой зал мы выбрали не случайно, там самые широкие в Уайтхаузе двери, но все равно троих едва не затоптали, когда журналисты ринулись прочь, спеша в свои редакции и студии. Произошло неслыханное в нашей истории — торопясь донести такую новость до слушателей и читателей, ни один репортер не задал ни одного вопроса…
То, что началось потом, было похлеще пожара в сумасшедшем доме. С экранов телевизоров как ветром сдуло ковбойские фильмы, «мыльные оперы», полуобнаженных красоток и даже рекламу. На экраны хлынули обозреватели, комментаторы и интервьюеры. Ребята Гэллапа носились по улицам, теряя подметки.
Через пару часов стали поступать экстренные выпуски газет, и я узнал о себе много нового. Утверждалось, что я мессия, сволочь, продажная шкура, национальный герой, развратник, коммунист, алкоголик, анархист, квакер, протестант, мужественный политик, наемник Кастро, прислужник ниггеров, смельчак, узурпатор, наркоман, апостол нашего века, сатана. Оказалось, что я изнасиловал школьницу в дамском туалете воскресной школы, фальсифицировал результаты голосования в одиннадцати штатах, отбыл девять сроков за пятнадцать тяжких преступлений и бежал, не отсидев до конца за шестнадцатое. И тому подобное. Относительно моего происхождения и подлинного имени имелись существенные разногласия — правые газеты дружно склонялись к мнению, что я — высокопоставленный сотрудник примерно девяти коммунистических разведок (по ошибке или из-за плохого знания географии одна газетка отнесла к числу стран Варшавского договора и Андорру). Но были и другие версии: а) двоюродный брат полковника Каддафи, б) земное воплощение Будды, в) анонимный инопланетянин в резиновом скафандре, имитирующем человека, г) вернувшийся из Гималаев граф Сен-Жермен, д) да какая разница, кто этот подонок, если его следует поскорее вздернуть?
Во второй половине дня посыпались новые сюрпризы. Биржу лихорадило, акции военных предприятий уже стоили меньше бумаги, на которой были напечатаны, и кое-кто, оставив пустое злопыхательство, стал проникаться уважением ко мне и Президенту — только великие люди способны так вот потрясти Ее Величество БИРЖУ. Уайтхауз тройным кольцом окружали конная полиция и национальная гвардия, но Стэндиш был здесь ни при чем — к зданию стекались многочисленные демонстрации, и городские власти сами приняли меры. Демонстранты не доставили нам особых хлопот — они сразу принялись драться между собой, так как имели разные точки зрения на происходящее, после чего тридцать шесть полицейских угодили в госпиталь — одного сбросила испуганная лошадь, одного трахнули по голове транспарантом, а остальные получили нервное расстройство из-за того, что не могли понять, кого из демонстрантов следует защищать, а кого разгонять. Клан зажег у ворот Уайтхауза довольно дохленький крестик, который быстро погасили ведром воды наши привратники.
В четыре часа дня к Уайтхаузу двинулась новая демонстрация. Впереди шли министры обороны, Военно-морского флота и Военно-воздушных сил, председатель и члены Объединенного комитета начальников штабов, а следом по десять человек в ряд маршировали генералы и адмиралы, полковники и подполковники, майоры и капитаны, коммодоры и вторые лейтенанты, уоррент-офицеры, капралы и сержанты. Они несли плакаты: «Требуем всеобщей занятости!», «Дайте нам работу, дайте нам ракеты!», «Не хотим быть безработными!»
Перед полицейским оцеплением они остановились, два генерала подняли на плечи министра обороны, вручили ему мегафон, и министр начал:
— Дорогие сограждане! Наше правительство бросило еще одну лопату земли на могилу демократии! Новый законопроект, насквозь дискриминационный по сути, обрекает честных тружеников на безработицу! Требуем новых рабочих мест! Требуем всеобщей занятости! Требуем гарантированной заработной платы, всех видов социального обеспечения…
Продолжить ему не удалось. С его стороны было непростительной ошибкой использовать лозунги, действовавшие на полицейских, словно красная тряпка на быка. Полиция, до сих пор безучастино взиравшая на происходящее, мгновенно воспрянула духом и обрела ясную конкретную цель — сработал условный рефлекс. Взлетела сигнальная ракета. Конники и гвардейцы с газометами, электрическими дубинками и собаками вновь обрели вкус к жизни и врезались в стройные ряды безработных военных. Было наглядно доказано, что сто полицейских с одним офицером, безусловно, превосходят в боевом отношении тысячу офицеров без единого солдата.
Через десять минут площадь опустела. Мусороуборочные машины сметали в кучу погоны, обрывки аксельбантов, ордена и фуражки.
Армия разваливалась. Солдаты толпами покидали казармы, унося и уволакивая казенное имущество — так как демобилизационного пособия им не платили. Было объявлено о создании «Ассоциации безработных военных» с зарубежными филиалами. Полиция по привычке моментально учредила слежку за активистами ассоциации и установила в ее штаб-квартире подслушивающие устройства, а парочку лидеров ассоциации на всякий случай арестовала, после чего принялась искать основания для их ареста и приговора. Уайтхауз напоминал осажденную крепость. Никто уже не занимался делом, считая, что глупо сидеть над скучными бумажками в разгар исторических событий. Только охрана трудилась не покладая рук, снимала репортеров с ограды, вытаскивала из каменных труб, а одного, вооруженного портативным землеройным агрегатом, изловили в буфете — бедняга плохо знал расположение залов и подрылся не туда. Там меня и нашла Алиса, едва прорвавшаяся к нам из города — кто-то из людей Стэндиша ее узнал и помог миновать полицейские заслоны.
— Веселишься? — спросила она.
— Есть причины, — сказал я.
Она отобрала у меня бокал и сообщила:
— Генерал Айрон Булл у Президента.
Через секунду я опрометью мчался в Овальный кабинет, прихватив на всякий случай пустую бутылку из-под шампанского. За всеми хлопотами мы как-то совершенно забыли о Президенте…
Президент сидел на столе и уплетал бананы, а генерал Айрон Булл стоял перед ним на коленях и о чем-то умолял с рыданиями в голосе, тыча пальцем в большой лист бумаги.
— Дя! — сказал Президент, скомкал бумагу и отшвырнул.
— Но, господин Президент… — заикнулся было генерал.
— Дя! — сказал Президент тоном, отметавшим всякую возможность дискуссии.
Генерал попятился к выходу. Стереотипы властно довлели над ним, и, вместо того, чтобы заорать: «Ах ты, наглая мартышка!», он цепко держал в памяти буквальный смысл сцены — президент распекает генерала…
Я поднял и расправил забытую генералом бумагу. Как и следовало ожидать, это была подписанная астрономическим числом офицеров петиция со слезной просьбой не губить их малых детушек, а также национальный престиж и нашу способность сдерживать натиск коммунизма.
— Дя! — сказал Президент, отобрал у меня петицию, скомкал и швырнул в урну.
— Господин Президент! — сказал я, — да вы, похоже, начинаете принимать самостоятельные решения!
— О! — сказал Президент, протягивая мне банан. Мы сидели на столе и жевали бананы. В дверь заглянул сенатор Пертингтон, лидер демократического большинства в сенате, председатель доброго десятка комиссий и подкомиссий, выпускник Причар-да, и прочее, и прочее. Он поманил меня, и я вышел, хотя Президент недвусмысленно выражал желание отослать прочь и этого визитера.
— Уговорите Президента отменить приказ о ядерном разоружении, — сказал Пертингтон.
— Мое влияние не безгранично.
— Ну, бросьте. Уговорите его. Я понимаю, что он не такой уж опытный политик, но неужели год в Уайтхаузе ничему его не научил?
— Видимо, нет, — сказал я. — Сенатор, меня давно интересует — как вы допустили, чтобы президентом страны стал шимпанзе?
Он взглянул на меня так, словно я предложил ему ограбить дом престарелых, предварительно зарезав его обитателей, а потом взорвать здание:
— Слушайте, Джордан, ваше привилегированное положение все же не дает вам права… Вы не смеете называть так Президента.
— Даже если он — шимпанзе?
— Вот что, — сказал Пертингтон. — Запомните раз и навсегда — президент нашей страны ни в коем случае не может быть этим самым… ну, вы понимаете. Даже если он, м-м… это самое и есть. Он — Джозеф Смит, избранник народа, и любой, именующий его обезьяньими кличками, может нажить кучу неприятностей. Так что помалкивайте. Уговорите вы его отменить необдуманные решения?
— Нет.
— Ну что ж, дело ваше, — сказал он ледяным тоном. — Я только хотел напомнить, что сенат собрался на экстренное заседание. Надеюсь, Президент не станет ломать сложившиеся традиции и найдет в себе смелость выступить перед сенатом? Не забывайте, что сенаторы — такие же избранники народа, как и Президент.
— Через час мы будем в сенате, — сказал я, — можете так и передать избранникам народа.
Он ушел, и я отправился к себе переодеться для поездки. Президент увязался было за мной, но я велел ему тоже идти переодеваться, и он ушел. Алиса прибирала бумаги у меня на столе. По радио передавали песенку о трех шимпанзе, встретивших марсианина. «Кто вы?» — спросил марсианин. «Мы почти люди», — ответили шимпанзе. «Почему — почти?» — удивился марсианин. «Потому что у людей очень глупая жизнь и мы не хотим становиться людьми», — ответили шимпанзе марсианину.
Интересно, подумал я, а Президенту не надоело еще быть Президентом? Все эти условности, нет рядом соплеменников, приходится постоянно носить одежду и пользоваться вилкой…
— Бедный, как тебя газеты ругают, — сказала Алиса.
— Ерунда. Им скоро надоест.
— Знаешь, я, кажется, начинаю тебя уважать.
— Быть не может, — сказал я искренне.
— Нет, правда.
— Ну и прекрасно, — сказал я. — Я рад, и мы с Президентом отправляемся сейчас в сенат давать отчет избранникам народа. Ох, и шуму будет…
Президент выбрал открытый лимузин — он очень любил открытые машины. Окруженный мотоциклистами кортеж выехал за ворота. Демонстрантов не было, только там и сям играли на скрипках и рисовали на асфальте картинки безработные полковники. Погода стояла чудесная. Мы включили радио и узнали, что акции военных предприятий вообще ни черта уже на бирже не стоят, армия продолжает разбегаться, и это перекинулось уже в Европу, затронув пакт «Норд»…
— О! — сказал Президент, гордо поглядывая на нас.
— Вот именно, — сказал я. — Дик, что вы думаете о шансах Президента на второй срок?
Стэндиш, все время беспокойно оглядывавшийся по сторонам, не оборачиваясь ко мне, сказал:
— Прежде чем говорить о втором сроке, нужн… Хлесткие щелчки вплелись в ровное журчание моторов, наш водитель затормозил, и машину развернуло поперек дороги, что-то острое обожгло мне плечо. Что-то теплое плеснуло в лицо. Стэндиш молотил кулаками по борту лимузина и рычал:
— Говорил я тебе, болван! Мотоциклисты сбились в кучу, мимо нас промчались телохранители с искаженными бледными лицами, выли сирены, хрустело стекло, кто-то кричал, может быть, кричал я…
Плечо горело, по рукаву пиджака текла кровь. Рядом раздались выстрелы — это детективы стреляли по окнам какого-то склада. Президент лежал навзничь на широком сиденье спокойный, серьезный, неподвижный, я заглянул ему в лицо, отразился в его широко открытых глазах, и в ушах у меня зазвучала песенка о трех шимпанзе, встретивших марсианина. Телохранители вытащили на улицу какого-то человека, он кричал, они кричали, метались прохожие, глаза Президента гасли, гасли…
— Президент! — крикнул я, пытаясь поднять его голову. — Президент, мы не успели…
Поздно, его уже не было, и бессмысленно было просить у него прощения за то, что мы впутали его во всю эту историю. Стэндиш, с разбитыми в кровь костяшками пальцев, стащил с себя пиджак и медленно накрыл им лицо Президента.
— Рой, вы ранены, — сказал он тихо. — Джек, какого черта ты стоишь? В госпиталь, быстро!
Взвыли сирены. Машина развернулась, отшвырнув брошенный посреди улицы мотоцикл и помчалась куда-то. Я уронил голову на пиджак, прикрывавший лицо Президента, и заплакал — то ли от боли, то ли от жалости и омерзения к нашему миру..
Блокнот третий
Вот и все.
Президента похоронили в Дарлингтоне. Оркестр морской пехоты играл печальную музыку известных композиторов, медленно проплывали длинные черные лимузины, наматывая на колеса траурные мили повсюду — ленты черного крепа и букеты белых асфелий.
Сенатор Пертингтон произнес длинную речь, в которой очень прочувствованно и пространно охарактеризовал заслуги Президента на ниве политики, экономики и освоения космического пространства, потревожил покой первых поселенцев, проводил параллели и перекидывал мосты. Все смахивали слезы, а супруга министра обороны упала в обморок и была деликатно вынесена за пределы кладбища. Залп из сорока одного орудия — и гроб с телом Президента был опущен в могилу.
Писем мы получили много, среди них были и полные злорадства, и полные искреннего сочувствия. Некоторые были опубликованы. К сожалению, в газеты не попало письмо одной маленькой девочки, год назад вручавшей Президенту цветы на церемонии открытия им картинной галереи. Она писала:
«Уважаемые сенаторы очинь нехарашо убевать президентов а убевать президентасмита было вовсе подло он был такой добрый и уморитильный в костюмчики и он никого не обижал не точто некаторые».
Вот такое было письмо. Его не напечатали — во-первых, очень уж неграмотно, во-вторых, не вполне уместно называть Президента уморительным…
В результате следствия, проведенного лучшими специалистами, было неопровержимо доказано, что застреливший Президента человек был параноиком, и болезнь в конце концов вылилась в маниакальное стремление убить важную персону, чтобы прославиться. К сожалению, до суда убийца не дожил — повесился в камере.
Безработные военные вернулись на свои места, обращение к ООН и меморандум ядерным державам так и не были отправлены адресатам, но тем не менее в воздухе ощущается что-то новое, никто не может сказать о нем ничего определенного, но все знают — было До и существует После…
Дик Стэндиш потерял место. На следующий день после вступления в должность нового главы государства Дик, планируя необходимые меры безопасности, осведомился с непроницаемым лицом: «Сэр, вы в какие обычно часы предпочитаете скакать по деревьям?» Через час его проводили в отставку по состоянию здоровья, наградив на прощанье медалью Он основал небольшое бюро частного сыска, процветает и иногда бывает у меня в гостях.
В зоопарк я не вернулся. Мирно и покойно живу в купленном во времена процветания коттедже, по заказу одного солидного издательства пишу книгу: «Мы никогда не звали его Джо. Год и три месяца Президента Смита». Больше половины уже готово. Многие считают, что события я отобразил удивительно достоверно. Что ж, в конце концов у меня больше, чем у кого-либо другого, прав писать о Президенте — как-никак я несколько лет был его близким другом и, что скрывать, имел на него большое влияние. Хорошо помню, как однажды, во время своей предвыборной кампании, он сказал мне следующее… господи, и я туда же? В общем, я его хорошо знал.
И должен быть ему благодарен хотя бы за то, что он, пусть и косвенным образом, устроил мою судьбу. Алиса все-таки вышла за меня. Как ни странно, она больше не называет меня неудачником и не уговаривает поступить в какую-нибудь перспективную лабораторию. Впрочем, может быть, в этом и нет ничего странного — на всех нас, членов президентской команды, феерическая история его взлета и гибели наложила свой отпечаток и оставила в душах свой след. Вряд ли мы когда-нибудь осознаем это во всей полноте, и не думаю, что это так уж необходимо — Президента все равно уже нет…
Однажды ко мне заглянул Дик Стэндиш, и разговор зашел о Президенте.
— Все-таки он был хорошим парнем, — сказал Дик. — Не пил, не впутывался в грязные махинации…
— Ты же прекрасно знаешь, почему он не мог этого делать, — сказал я.
— Знаю, — согласился Дик. — Но какая разница? Все же, кем бы он ни был, он был президентом. Никто не посмеет отрицать, что был президент, который не произносил воинственных речей, никому не угрожал, не разрывал подписанных однажды договоров и не давал пустых обещаний, которые потом отказывался выполнять. Президент, пойми ты это. Может быть, один из лучших наших президентов… — он вздохнул и добавил: — Вот только охранять его было сущее мучение, ребята, бывало, с ног сбивались…
Но тут пришла Алиса и позвала нас обедать.
1977